«Искупление Христофора Колумба»

Орсон Скотт КАРД ИСКУПЛЕНИЕ ХРИСТОФОРА КОЛУМБА

ПРОЛОГ Служба изучения прошлого

Некоторые называли это время периодом “ничегонеделания”, другие, стремясь дать ему более положительную оценку, называли его “восстановлением” или даже “возрождением” Земли. Все эти названия по-своему справедливы. Человечество за свою историю сделало немало плохого, и теперь настало время исправить содеянное.

Многое живое в мире было истреблено или погибло, а сейчас оно вновь возвращалось к жизни. Вот чем занималось человечество в те дни: почву обширных тропических лесов удобряли, для того чтобы там опять могли расти деревья, достигая прежних размеров. По окраинам огромных пустынь Африки и Азии запретили пасти скот и посеяли там траву, чтобы там образовалась степь, а затем и саванна, прежде занесенные песком и камнями. Хотя расположенные высоко над землей станции, изучающие погодные условия, и не могли изменить климат, им достаточно часто удавалось направлять ветры таким образом, что ни один клочок земной поверхности не страдал больше ни от засухи, ни от наводнений, ни от недостатка солнечного света. Уцелевшие в гигантских заповедниках животные снова приучались жить в условиях дикой природы. Все населявшие Землю народы имели равные права на продукты питания, и теперь никто не страшился голода. У всех детей были хорошие учителя, и каждый человек получил реальную возможность заниматься тем, что отвечало его наклонностям и способностям.

Теперь, когда человечество уверенно двигалось в будущее, в котором все язвы мира будут исцелены и люди смогут жить безбедно, не стыдясь, что строят свое благополучие за счет других, на Земле, казалось, должно было бы наступить всеобщее благоденствие. Для многих, возможно, для большинства, так оно и было. Но оставались еще люди, которые не могли вычеркнуть из памяти мрачные тени прошлого. Слишком много живых существ исчезло с лица Земли, и их уже не вернуть. Слишком много людей, слишком много народов занесено песком забвения. Когда-то на Земле жило семь миллиардов человек, теперь же лишь одна десятая от этого числа взращивала земные кущи. Уцелевшим было нелегко забыть столетие войн и эпидемий, засух, наводнений и голода, беспомощной ярости, переходившей в отчаяние. Каждый из оставшихся в живых ступал по чьим-то могилам. Так по крайней мере казалось.

Поэтому возрождали не только леса и степи. Люди пытались восстановить в памяти картины прошлого, рассказы о нем, проследить те переплетающиеся между собой судьбы, которые привели одних к славе, а других – к позору. Были созданы устройства, позволившие заглянуть в прошлое. Сначала с их помощью наблюдали лишь быструю смену событий в потоке столетий, а позже, когда аппаратуру усовершенствовали, уже можно было разглядеть лица умерших и услышать их голоса.

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы записать все: не хватало людей, чтобы проследить все поступки и дела ушедших. Приходилось выбирать отдельные моменты истории, отыскивать ответ на какой-то определенный вопрос, прослеживать судьбу того или иного народа до его исчезновения. И лишь таким образом сотрудники Службы минувшего смогли рассказать своим согражданам подлинные истории из прошлого и объяснить, почему возникали и исчезали с лица земли целые народы; почему люди завидовали, ненавидели и любили; почему дети смеялись при свете солнца и дрожали от страха в темноте ночи.

Служба минувшего сумела восстановить немало забытых историй, воссоздать множество утраченных или поврежденных произведений искусства, возродить столько обычаев, традиций, шуток и игр, религиозных и философских учений, что временами казалось, будто на этом можно и остановиться. Казалось, вся история человечества уже известна. Однако Служба, подобно реставратору, сняла лишь верхний, тончайший слой прошлого, и большинство ее сотрудников мечтали о том, когда они, наконец, смогут безраздельно погрузиться в детальное изучение давно минувших времен.

Глава 1 Правительница

Лишь однажды Колумб пришел в отчаяние и потерял надежду осуществить свою мечту. Это случилось в ночь на 23 августа в порту Лас-Пальмас на Канарских островах.

Наконец-то, после долгих лет борьбы, три его каравеллы вышли в море из Палоса. И почти сразу же произошла авария: руль “Пинты” разболтался и чуть не вышел из строя. Памятуя о том, как священники и аристократы при дворе королей Испании и Португалии сначала улыбались ему, а потом, у него за спиной, предавали его, Колумб и тут склонен был видеть в случившемся чей-то злой умысел. Недаром Кинтеро, владелец “Пинты”, так переживал за свое суденышко, отправлявшееся в далекое плавание, что нанялся простым матросом, чтобы присматривать за ним. Пинсон рассказал ему с глазу на глаз, что как раз перед отплытием заметил, как несколько человек собрались на корме “Пинты”. Пинсон сам исправил руль, когда они выходили в море, однако на следующий день он опять сломался. Капитан был в ярости, но поклялся Колумбу, что “Пинта” присоединится к двум другим каравеллам в Лас Пальмасе через несколько дней.

Колумб был так уверен в способностях Пинсона и его преданности общему делу, что особенно не беспокоился за “Пинту”. С “Санта-Марией” и “Ниньей” он поплыл к острову Гомера, правительницей которого была Беатриса де Бобадилья. Колумб давно ждал этой встречи, чтобы отпраздновать свою победу над придворными короля Испании вместе с той, которая не скрывала, что искренне желает ему успеха. Однако сеньоры Беатрисы на острове не оказалось. Ожидание и без того было томительно, а тут еще ему приходилось изо дня в день выслушивать пустую болтовню придворных Беатрисы, они вдохновенно уверяли его, что иногда в ясную погоду с острова Ферро, самого западного из Канарских островов, далеко на западе виднеются туманные очертания голубого острова. Кто же в это поверит? Множество судов уже заплывали далеко на запад, но никто из моряков ничего подобного не видел. Однако Колумб уже научился улыбаться и одобрительно кивать, слушая самую невероятную белиберду. Не овладев этим искусством, нельзя было бы удержаться при дворе, а Колумб выдержал это испытание не только при постоянно переезжавших с места на место дворах Фердинанда и Изабеллы, но и находясь в окружении куда более надменных придворных Жуана Португальского. И теперь, прождав не один десяток лет, чтобы получить в свое распоряжение корабли, людей и необходимые припасы и, самое главное, разрешение предпринять это путешествие, он вполне мог выдержать еще несколько дней общения с этими тупыми господами. И все же иногда он едва сдерживался, чтобы не сказать им, насколько ничтожны и бесполезны они в глазах Господа, да и других людей, если смысл их жизни – лишь служить при дворе правительницы Гомеры, не находя лучшего для себя применения, даже когда ее нет дома. Они, несомненно, забавляют Беатрису. В беседах с Колумбом при королевском дворе в Санта Фе она недвусмысленно дала ему понять, что прекрасно видит всю никчемность большинства представителей рыцарского сословия. Без сомнения, она постоянно отпускала в их адрес колкости, ирония которых до них даже не доходила.

Куда более мучительным было отсутствие вестей из Лас Пальмаса. Он оставил там своих людей, поручив им сразу же сообщить, как только Пинсон приведет “Пинту” в порт. Однако шли дни, а никаких известий оттуда не поступало. Между тем тупость придворных становилась все более невыносимой, и, наконец, терпение Колумба лопнуло. Вежливо распрощавшись с господами из Гомеры, он направился в Лас Пальмас сам. Но, прибыв туда 23 августа, обнаружил, что “Пинта” так и не появилась.

На ум сразу же пришло самое худшее. Предатели среди экипажа судна, полные решимости помешать ему выполнить задуманное, возможно, подняли мятеж, либо же им как-то удалось убедить Пинсона повернуть назад, в Испанию. А может, они беспомощно дрейфуют в океане, уносимые течением неизвестно куда. Или же их захватили пираты, или португальцы, которые могли заподозрить, что эта экспедиция отправилась на поиски испанцев, пытающихся прибрать к рукам их владения на африканском побережье. Наконец Пинсону, считавшему себя имеющим больше прав, чем Колумб, возглавить это предприятие – хотя ему никогда не удалось бы добиться королевского покровительства и помощи, поскольку у него не было ни образования, ни манер, ни терпения, столь необходимых в таких делах, – могло взбрести в голову уплыть дальше самому, чтобы достичь Индии раньше Колумба.

Все это было возможно, и, перебирая в уме все варианты, Колумб готов был поверить в реальность любого из них. В тот вечер он уединился в своей каюте и, опустившись на колени – не впервые, конечно, но с несвойственным ему гневом, – обратился к Всевышнему.

– Я выполнил все, что ты повелел мне, – произнес он. – В какие только двери не стучал, но Ты ни разу, даже в самые трудные времена, ничем не помог мне. И все же вера в Тебя никогда не покидала меня. И вот, наконец, я добился разрешения отправиться в экспедицию именно на тех условиях, за которые сражался. Мы подняли паруса. Мой план был хорош. Время года было выбрано правильно. Люди что надо, и я даже готов был простить им, что они считают себя более опытными моряками, чем их предводитель. И теперь, я прошу у Тебя лишь одно – то, что мне действительно нужно: дай мне немного удачи.

Не слишком ли дерзко так обращаться к Господу? Может быть. Но Колумбу уже случалось дерзко говорить с могущественными людьми, и исходившие из самого сердца слова легко срывались с языка. Бог может покарать его за это, если захочет. Но Колумб уже давно отдал себя в Его руки, а сейчас он слишком устал.

– Господи милостивый, неужели я просил у Тебя слишком многого? Неужели Тебе понадобилось отобрать у меня третий корабль? Моего лучшего моряка? Неужели Тебе так уж надо было лишить меня милости сеньоры Беатрисы? Я вижу, что не заслужил Твоего расположения. И поэтому прошу Тебя найти мне замену. Убей меня на месте, если хочешь. Вряд ли это будет больнее, чем убивать меня по кусочкам, как Ты это делаешь сейчас. Знаешь что? Я готов служить Тебе еще один день. Пошли мне “Пинту” или подай мне знак, чего еще Ты ждешь от меня. Но я клянусь Твоим святым именем, что ни за что не отправлюсь в плавание, если у меня не будет трех судов, хорошо оснащенных и с полными экипажами. Я состарился, служа Тебе, и завтра, когда истечет назначенный мной срок, я отойду от дел и буду жить на те крохи, которые Ты сочтешь возможным пожаловать мне. – Затем он перекрестился. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

Совершив эту молитву, скорее похожую на богохульство, Колумб еще долго не мог уснуть. Наконец, так и не успокоившись, он встал с постели и опять опустился на колени.

– И все же да свершится воля Твоя, а не моя! – сказал он яростно. Затем вновь забрался в постель и сразу же уснул.

Утром в порт вползла “Пинта”. Колумб воспринял это как подтверждение того, что Бог и в самом деле все еще не утратил интерес к успеху его предприятия. Ну что, хорошо, подумал он. Ты не поразил меня насмерть за мою непочтительность, о Господи, а послал мне “Пинту”. Теперь я докажу Тебе, что остаюсь и поныне Твоим верным слугой.

Он начал с того, что довел до исступления чуть ли не половину населения Лас Пальмаса, заставив людей заниматься ремонтом “Пинты”. На судне трудились, казалось, все плотники, конопатчики, кузнецы, кожевенники и парусных дел мастера, жившие в городе. Пинсон долго извинялся за долгое отсутствие, но в его словах звучало что-то похожее на вызов. Он говорил, что им пришлось дрейфовать почти две недели, и только благодаря его искусству мореплавателя, “Пинту” удалось привести туда, куда он обещал. Колумб не до конца поверил ему, но не подал виду. Как бы там ни было, Пинсон здесь, а с ним и “Пинта” с мрачным от пережитого Кинтеро. Так что пока Колумб был доволен.

Теперь, когда все мастера и ремесленники Лас Пальмаса работали на него, ему наконец удалось заставить Хуана Ниньо, владельца “Ниньи”, заменить треугольные паруса на прямоугольные, которыми были оснащены другие каравеллы, с тем чтобы все корабли могли одинаково маневрировать в море и с Божьей милостью одновременно приплыть ко двору китайского богдыхана.

За одну неделю все три судна оказались подготовленными к плаванию лучше, чем когда они покидали Палое, и на этот раз никаких неожиданных поломок не произошло. Если даже среди экипажей и затаились какие-то недруги, их, несомненно, отрезвило то, что и Колумб, и Пинсон были полны решимости выйти в море любой ценой. К тому же, если бы экспедиция потерпела неудачу и на этот раз, они застряли бы на Канарских островах почти без всякой надежды на скорое возвращение в Палое.

А Господь так милостиво откликнулся на обращенные к нему дерзкие слова Колумба, что, когда они, наконец, пристали к берегам Гомеры, чтобы пополнить судовые припасы, над замком Сан-Себастьян развевался флаг правительницы острова.

Все сомнения и страхи Колумба тотчас рассеялись. Беатриса де Бобадилья по-прежнему высоко ценит его! Как только ей доложили о его прибытии, она тут же отпустила всех придворных, которые еще неделю назад как будто снисходили до общения с ним.

– Кристобаль, друг мой, брат мой! – воскликнула она. Колумб поцеловал ей руку, и она повела его из дворца в сад, где они сели в тени дерева и он принялся рассказывать ей обо всем, что произошло со времени их последней встречи в Санта-Фе.

Она слушала с большим интересом, иногда задавала отнюдь не праздные вопросы и смеялась, когда Колумб рассказывал, какие палки в колеса начал ставить ему король почти сразу после подписания их договора.

– Вместо того чтобы дать деньги на три каравеллы, король раскопал какое-то преступление, совершенное горожанами Палоса в незапамятные времена, – наверняка контрабанду…

– Их главный промысел в течение многих лет, насколько я знаю, – подхватила Беатриса.

– Ив наказание он потребовал от них уплатить сумму, равную стоимости двух каравелл.

– Удивляюсь, что он не заставил их оплатить все три, – перебила Беатриса. – Ведь он – известный скупердяй, дорогой старина Фердинанд. Правда, он оплатил все расходы на войну и не разорился. К тому же, он только что выслал из страны всех евреев, так что теперь ему, в случае чего, и занять не у кого.

– Ирония судьбы состоит в том, что семь лет назад герцог Сидонии был готов купить мне в Палосе три каравеллы за счет собственной казны, но король не дал на это разрешения.

– Дорогой старина Энрике – у него всегда было куда больше денег, чем у короля, и он никак не может понять, почему при таком раскладе его власть уступает королевской.

– Как бы там ни было, вы можете представить себе, как они обрадовались, когда я, наконец, оказался в Палосе. А затем, чтобы окончательно меня унизить, король объявил, что приостановит судебные разбирательства по уголовным и гражданским делам в отношении тех, кто захочет присоединиться к моей экспедиции.

– Не может быть!

– Может. Вы представляете, каково было узнать об этом настоящим морякам Палоса. Им вовсе не хотелось отправляться в столь далекое плавание в компании преступников и несостоятельных должников. К тому же, их сограждане могли бы заподозрить, что они тоже нуждаются в подобной милости короля.

– Его величество, несомненно, полагал, что подобная мера сможет побудить любого принять участие в вашей безумной затее.

– Да, его “помощь” чуть не погубила все в самом начале.

– Итак, сколько же преступников и разорившихся должников на ваших судах?

– Насколько мне известно, ни одного. Слава Богу, он послал нам Мартина Пинсона.

– Да, это человек-легенда.

– Вы знаете его?

– Рассказы и байки моряков доходят и до Канар. Мы ведь живем у моря.

– Мой замысел увлек его, и как только жители Палоса узнали о том, что он отправляется с нами, у нас тут же появились добровольцы. А его друзья рискнули дать нам свои каравеллы.

– Не бесплатно, разумеется.

– Они надеются разбогатеть, по своим меркам, конечно.

– Точно так же, как и вы – по своим.

– Нет, сеньора, я надеюсь стать богатым в вашем понимании этого слова.

Она рассмеялась и коснулась его руки.

– Кристобаль, как я рада вновь увидеть вас. Как я рада, что Господь избрал вас и благословил на борьбу с Океаном и двором испанского короля.

Она произнесла эти слова как бы невзначай, но они затрагивали весьма деликатную тему. Лишь она одна знала, что он предпринял свое путешествие, следуя повелению Бога. Священники в Саламанке считали его дураком. Но если бы он хоть единым словом намекнул, что сам Господь говорил с ним, его тут же заклеймили бы как еретика, а это означало бы не только крушение планов достичь Индии. Вообще-то он не собирался говорить ей об этом: не собирался говорить об этом никому. Он ничего не сказал даже своему брату Бартоломео, даже своей жене Фелипе незадолго до ее смерти, и даже отцу Пересу в Ла Рабида. Лишь неожиданно для самого себя, проведя час в обществе Беатрисы, он поделился с ней своими сокровенными мыслями. Не всеми, конечно, а только тем, что Бог сделал его своим избранником и повелел ему совершить это путешествие.

Почему он поделился с ней? Возможно потому, что в глубине души знал: он может доверить ей свою жизнь. Или, возможно, потому, что ее всепонимающий, проницательный взгляд сказал ему, что убедить ее может только правда. Но даже и тогда Колумб не поведал ей всего, иначе и она сочла бы его безумцем.

Но она отнюдь не считала его таковым, либо же она была явно неравнодушна к таким безумцам. Это чувство проявлялось и сейчас, и даже сильнее, чем он ожидал.

– Останься со мной до утра, мой Кристобаль, – сказала она.

– О сеньора… – неуверенно отозвался он, не понимая, правильно ли ее понял.

– В Кордобе ты жил с простой женщиной Беатрисой, и у нее от тебя ребенок. Не станешь же ты утверждать, что живешь монахом.

– Видимо, мне на роду так написано. Не могу устоять перед женщинами по имени Беатриса. И ни одну из них даже при сильном желании нельзя назвать простой или обычной.

Леди Беатриса рассмеялась:

– Тебе удалось польстить сразу двум женщинам, – старой любовнице и той, которая готова стать твоей новой. Неудивительно, что тебе удалось одолеть на своем трудном пути и священников, и ученых. Я даже думаю, что королева Изабелла, как и я, влюбилась в твои рыжие волосы и огонь, пылающий в глазах.

– Боюсь, что теперь у меня больше седых волос, чем рыжих.

– Что-то незаметно, – ответила она.

– Сеньора, – сказал он, – когда я прибыл на Гомеру, я лишь молился, чтобы завоевать вашу дружбу, о большем я не смел и мечтать…

– Похоже на начало длинной, изобилующей изящными оборотами речи, в конце которой мое откровенное предложение будет отклонено…

– О, сеньора Беатриса, не отклонено, а скорее отложено…

Она протянула руку, наклонилась, и коснулась его щеки.

– Знаешь ли, Кристобаль, ведь красавцем тебя не назовешь.

– Я тоже всегда так считал, – ответил он.

– И тем не менее от тебя нельзя оторвать глаз. А когда тебя нет рядом, все равно продолжаешь думать о тебе. Я потеряла мужа, ты жену. Господу было угодно избавить их от земных мук. Неужели нам следует мучить себя неудовлетворенными желаниями?

– Сеньора, а сплетни? Если бы я остался на ночь…

– Ив этом все дело? Тогда уйдешь до наступления полуночи. Спустишься вниз через парапет по шелковому канату.

– Бог услышал мои молитвы, – сказал он ей.

– А что ему еще оставалось делать, раз ты выполняешь его повеление?

– Я не осмелюсь согрешить и впасть в немилость у Него именно сейчас.

– Да, мне следовало соблазнить тебя еще в Санта Фе.

– И есть еще одно обстоятельство, сеньора. Когда я успешно завершу это великое предприятие, я вернусь домой не простолюдином, приобщившимся к дворянству лишь благодаря женитьбе на девушке не слишком знатного происхождения с острова Мадейра. Я буду вице-королем. Я буду адмиралом флота.

Он усмехнулся.

– Как видите, я последовал вашему совету и заранее оговорил все условия в подписанном королем документе.

– Неужели вице-королем?! Боюсь, тогда вы и взглядом не удостоите правительницу какого-то далекого острова.

– О нет, сеньора. Я буду адмиралом и, оглядывая свои океанские владения…

– Подобно Посейдону, правителю всех берегов, омываемых водами океана…

– Я никогда не найду более дорогого для меня сокровища, чем остров Гомера, и более чудесной жемчужины, чем прекрасная Беатриса.

– Ты слишком много времени провел при королевском дворе. Твои комплименты звучат заученно.

– Разумеется, ведь я повторял их изо дня в день целую неделю, пока, терзаясь, ждал вашего возвращения.

– Ты хочешь сказать, что ждал возвращения “Пинты”.

– Вы обе опоздали. Однако ваше рулевое устройство оказалось в порядке.

Она покраснела, затем рассмеялась.

– Вы упрекнули меня, что мои комплименты звучат слишком высокопарно, и я подумал, что вы оцените комплимент в кабацком духе.

– Ах вот как это называется? И что же, за такие любезности продажные девки спят с клиентами бесплатно?

– Не продажные девки, сеньора. Такие поэтические сравнения предназначены не для тех, с кем можно переспать за деньги.

– Поэтические?

– Ты моя каравелла, с наполненными ветром парусами…

– Осторожнее с морскими выражениями, друг мой.

– …С наполненными ветром парусами и ярко-алыми флагами, трепещущими на ветру, подобно губам твоим, когда ты говоришь.

– А у тебя неплохо получается. Или это было придумано заранее?

– Нет, это экспромт. Твое дыхание как благословенный попутный ветер, о котором молятся моряки, а при виде твоего руля у бедного моряка вздымается мачта.

Она слегка ударила его по щеке, не желая, однако, причинить боль.

– Выходит, я оказался непутевым поэтом.

– Поцелуй меня, Кристобаль. Я верю в твою миссию, но если ты не вернешься, я хотела бы, по крайней мере, чтобы твой поцелуй напоминал мне о тебе.

Он поцеловал ее, потом еще раз. Но потом ушел, чтобы заняться последними приготовлениями к отплытию. Сейчас ему надо выполнить волю Господню, а когда это будет сделано, наступит время получать земные награды. Хотя, в конце концов, кто осмелился бы отрицать, что она – его награда, ниспосланная небесами? Ведь это Бог сделал ее вдовой, и может быть, Он же, вопреки всем земным законам, заставил ее полюбить сына генуэзского ткача.

…Когда его каравеллы наконец отчалили, он увидел, или это только показалось Колумбу, как она стоя на парапете замка, машет ему алым платком, как флагом. Он взмахнул рукой в ответ, как бы приветствуя ее, а затем обратил лицо к западу. Теперь он больше не будет смотреть на восток, в сторону Европы, дома, до тех пор, пока не выполнит задачу, возложенную на него Богом. Сейчас все препятствия уже наверняка позади; еще десять дней плавания, и он сойдет на берег Катея (Прим.: Старинное название Китая.) или Индии, Островов Пряностей, либо Чипангу (Прим.: Старинное название Японии.). Теперь ничто его не остановит, поскольку с ним Бог. Как он всегда и был рядом – с того самого дня на берегу, когда Он впервые явился Колумбу и повелел оставить мечты о крестовом походе.

– У меня есть для тебя более важное дело, – сказал тогда Господь.

И сейчас Колумб был близок к завершению этой миссии. Сознание этого пьянило его как вино, озаряло ему путь, гнало его вперед, как ветер, надувавший паруса у него над головой.

Глава 2 Рабы

Хотя Тагири и сама не перенеслась в прошлое, именно она сделала так, что Христофор Колумб застрял на острове Эспаньола, и это навсегда изменило историю человечества. Она родилась через семь веков после плавания Колумба и никогда не покидала свою родную Африку, но нашла способ обратиться к прошлому и предотвратить завоевание Америки европейцами. Это не было актом возмездия. По мнению некоторых это скорее напоминало удаление вызывающей головную боль кисты мозга у ребенка. В результате ребенок не станет вполне здоровым, но уже не будет больше испытывать страданий. Сама Тагири, однако, рассматривала все иначе.

– История – это не прелюдия, – сказала она однажды. – Мы не оправдываем страдания людей в прошлом лишь потому, что в дальнейшем, к моменту нашего появления на свет, все обернулось вроде бы вполне благополучно. Их страдания значат нисколько не меньше, чем мир и благополучие, в котором мы живем. Глядя из нашего прекрасного далека на войны и кровопролития, голод и эпидемии, царившие столетия тому назад, мы испытываем чувство жалости. Когда мы считали, что не можем вернуться в прошлое и изменить его, нас можно было оправдать за то, что мы, поплакав над нашими предками, продолжали вести свой безмятежный образ жизни. Но если мы теперь отвернемся и позволим им страдать, когда знаем, что в силах помочь им, мы отравим свою счастливую жизнь, и наш золотой век перестанет существовать. Настоящий человек никогда не примирится с бессмысленными страданиями другого.

Нелегко было принять то, о чем она просила, но нашлись такие, кто согласился с ней. Не все, но в конце концов их набралось достаточно.

Ничто в ее происхождении, воспитании и образовании не предвещало того, что в один прекрасный день, уничтожив один мир, она создаст другой. Как и многие другие молодые люди, став сотрудницей Службы минувшего, Тагири воспользовалась хроновизором, чтобы проследить, поколение за поколением, историю своих собственных предков. Она догадывалась, что в течение ее первого года работы за ней, как за новичком, будут наблюдать. Но разве ей не сказали в самом начале, что пока она будет учиться управлению и точной настройке хроновизора (“это искусство, а не наука”), ей разрешается исследовать все, что угодно? В любом случае, ее нисколько не задело бы, узнай она, что ее начальники лишь снисходительно кивнули, когда выяснилось, что она прослеживает историю своих предков по материнской линии вплоть до того времени, когда они жили в деревне Донготона на берегах реки Косе. В Тагири, как и во всех людях нынешнего поколения, текла кровь различных рас и национальностей, но она выбрала для исследования наиболее важную для нее линию, которая наиболее ярко проявилась в ней. Донготоной называлось и ее племя, и гористая местность, где оно жило. А деревня Икото была родиной предков ее матери.

Нелегко было научиться пользоваться хроновизором. Хотя машина была снабжена превосходной системой компьютерной настройки, позволявшей всего за несколько минут точно попасть в нужное место и время, пока еще не создали компьютер, который мог бы решить “проблему значимости”, как ее называли сотрудники Службы. Тагири обычно выбирала наиболее выгодную для наблюдения позицию вблизи главной тропы, петлявшей среди хижин, и задавала отрезок времени, например, неделю. Компьютер затем следил за передвижениями людей и регистрировал все происходящее в этом месте.

На все это уходило лишь несколько минут и огромное количество электроэнергии, однако на дворе было начало двадцать третьего века и солнечная энергия стоила дешево. Первые недели работы Тагири уходили на отсеивание бессодержательных разговоров и ничего не значащих событий. Поначалу они не казались бессодержательными и незначащими. Когда Тагири только приступила к работе, она увлеченно вслушивалась в любые разговоры. Ведь их вели реальные люди из ее собственного прошлого. Кто-то из них наверняка ее прямой предок, и рано или поздно она непременно выяснит – кто именно. А пока что ей нравилось буквально все: и заигрывающие с парнями девушки, и жалующиеся на судьбу и болезни старики, и усталые женщины, покрикивающие на расшалившихся ребятишек. Боже мой, эти дети! Эти покрытые лишаями, голодные, неугомонные дети, слишком маленькие, чтобы понять, как они бедны, и слишком бедные, чтобы знать, что не все люди в мире просыпаются голодными по утрам и ложатся спать вечером тоже голодными. Они такие живые, такие резвые.

Однако уже через пару недель Тагири столкнулась с проблемой значимости. Понаблюдав за несколькими десятками флиртующих девушек, она поняла, что все девушки в Икото заигрывают с парнями примерно одинаково. Понаблюдав несколько дней за тем, как дети дразнят, мучают друг друга, ссорятся между собой или, наоборот, проявляют добрые чувства, она поняла, что дальнейшие наблюдения ничего нового в этом плане ей не дадут. Пока еще никому не удалось разработать для компьютеров хроновизора такую программу, которая позволяла бы распознавать черты необычного, непредсказуемого в поведении людей. Поначалу вообще было трудно обучить компьютер выделять из общей картины передвижения людей: сотрудникам Службы приходилось продираться через бесконечные изображения того, как взлетают и садятся птицы, снуют по земле ящерицы и мыши. И все это лишь затем, чтобы увидеть хоть какие-то сценки из жизни людей.

Тагири нашла собственное решение – решение меньшинства. Однако, знавшие ее не удивились тому, что она была одной из тех немногих, кто выбрал этот путь. В то время как большинство сотрудников Службы начали прибегать в своих исследованиях к статистическим методам, подсчитывая варианты различного поведения отдельных людей, а затем составляя доклады о культурных традициях и обычаях прошлого, Тагири избрала совершенно другой путь. Она прослеживала жизнь одного человека от рождения до смерти. Ее интересовали не схемы поведения людей, их обычаи, а история их жизни. Ну что ж, сказали наблюдавшие за ней, она будет биографом. Она представит нам жизнеописания, а не данные о культурных традициях.

Затем в направлении ее исследований произошел такой резкий поворот, с которым руководители сталкивались до этого всего лишь несколько раз. Тагири уже изучила жизнь семи поколений предков ее матери, как вдруг отказалась от биографического подхода. И, вместо того чтобы прослеживать жизнь каждого человека от рождения до смерти, она начала наблюдать жизнь каждой женщины своего рода в обратном направлении – от смерти к рождению.

Для начала Тагири выбрала старуху по имени Амами и настроила свой хроновизор так, чтобы он менял точки наблюдения, прослеживая жизнь Амами вплоть до момента ее рождения. Это означало, что Тагири могла понять смысл слов старой женщины, только перестроив программу компьютера. Причины и следствия разворачивались перед ней в обратном порядке: сначала она наблюдала результат, и лишь затем выяснялась его причина. В старости Амами заметно хромала, и только после нескольких недель наблюдения за предшествовавшими событиями Тагири поняла причину хромоты. Молодая Амами лежала на циновке, истекая кровью. Затем она как бы сползла с нее, разогнулась и встала на ноги перед своим мужем, который с силой бил ее посохом.

Но почему он избивал ее? Еще несколько минут, и Тагири получила ответ: когда Амами пошла за водой, ее изнасиловали двое крепких мужчин из соседней деревни, где жило племя Лотуко. Муж Амами не мог признать, что случившееся было действительно актом насилия, поскольку это означало, что он не способен защитить свою жену. Ему пришлось бы отомстить насильникам, а это могло поставить под угрозу хрупкий мир, существовавший между племенами лотуко и донготона, живших в долине Косе. Поэтому, чтобы не навредить соплеменникам и не потерять лицо, он вынужден был расценить рассказ своей плачущей жены, как бессовестную ложь, и утверждать, что в действительности она вела себя как распутница. Он бил ее, требуя отдать деньги, которые ей заплатили. Тагири было совершенно ясно: муж знал, что никаких денег не было, что его любимая жена не стала шлюхой и что в действительности он поступает несправедливо. По его лицу было видно, что ему стыдно. Но это не помешало ему обойтись с женой столь жестоко. Никогда прежде Тагири не приходилось видеть, чтобы какой-либо другой житель этой деревни проявлял такую неоправданную жестокость. А он все бил и бил жену еще долго после того, как она начала кричать, просить пощады и, наконец, призналась во всех смертных грехах. Поскольку он избивал ее не потому, что верил в свою правоту, а для того, чтобы убедить соседей в заслуженности наказания, он перестарался. Перестарался, и хромота Амами до самой ее смерти оставалась для него немым укором.

Просил ли он когда-нибудь прощения или раскаивался в душе, Тагири так и не узнала. Он поступил, как, по его мнению, должен был поступить любой мужчина в Икото, чтобы не уронить своего достоинства. Мог ли он жалеть об этом? Пусть Амами и стала хромой, но у нее был достойный уважения муж, авторитет которого не уменьшился ни на йоту. Неважно, что даже за неделю до ее смерти некоторые деревенские ребятишки бегали за ней и обзывали словами, которым научились у детей постарше: “Лотуко шлюха!"

Чем больше внимания уделяла Тагири жителям Икото, и чем ближе они ей становились, тем больше времени она проводила, живя вместе с ними в прошлом. Она следила за жизнью этих людей на экране хроновизора и постоянно стремилась узнать причины тех событий, которые представали перед ней раньше. Мир виделся ей не потенциальным будущим, ожидающим ее вмешательства, а сочетанием необратимых результатов. И единственное, что она могла сделать, это выяснить те необратимые причины, которые привели к нынешней ситуации.

Начальники следили за ее рвением с большим интересом: те немногие новички Службы, которые до этого занимались исследованием прошлого в обратном направлении потока времени, бросали это занятие довольно быстро, поскольку такая методика только дезориентировала их. Тагири, однако, не сдавалась. Она продвигалась все дальше и дальше в глубь времен. Старухи на ее глазах возвращались в материнское лоно, а за ними следовали их собственные матери, и так продолжалось, пока она не выясняла все интересующие ее причины.

Именно благодаря ее увлеченности и настойчивости начальство продлило установленный для новичков срок обучения, в течение которого Тагири училась обращаться с хроновизором и искала свое решение проблемы значимости. Вместо того чтобы подключить ее к работе над одним из разрабатываемых проектов, ей разрешили продолжать изучение собственного прошлого. Решение было весьма разумным, ибо, занимаясь изучением хода истории, а не закономерностей ее развития, она в любом случае не вписалась бы ни в один проект. Таким, как она, обычно не мешали заниматься тем, к чему их влекло. Уникальность, а не просто необычность Тагири состояла в том, что она упорно продолжала следовать своему методу. Начальникам было любопытно узнать, каковы будут конечные результаты ее упрямства и что будет написано в ее отчете.

Тагири же, если бы она наблюдала за собой со стороны, интересовало противоположное: не куда приведет ее метод, а откуда он взялся.

Если бы начальникам пришло в голову спросить ее об этом, то, задумавшись на секунду, она ответила бы, что все дело в ее жизненном опыте. Причиной всему послужил развод моих родителей, пояснила бы Тагири. Ей всегда казалось, что оба они счастливы в семейной жизни. И вдруг, когда ей исполнилось четырнадцать лет, эта идиллия рухнула у нее на глазах. Она узнала, что родители разводятся. В действительности, все эти годы отец и мать вели жестокую борьбу за главенство в семье. Тагири не замечала этого, потому что родители скрывали свое нездоровое соперничество не только друг от друга, но даже каждый от самого себя. Однако, когда отца назначили руководителем проекта восстановления Судана, в результате чего он поднялся на две ступеньки выше по служебной лестнице, чем мать Тагири, работавшая в той же организации, их зависть к успехам друг друга в конце концов превратилась в ничем не прикрытую смертельную ненависть.

Только тогда Тагири стала вспоминать полные скрытого смысла разговоры, которые велись за завтраком или ужином, когда родители поздравляли друг друга с теми или иными достижениями в работе. Теперь, утратив детскую наивность, Тагири осознала, что каждым словом родители стремились как можно больнее ранить гордость друг друга. И так случилось, что, едва перешагнув порог детства, она внезапно заново пережила, но только в обратном порядке, всю свою жизнь и, переосмыслив все, поняла истинные причины случившегося. С тех пор она стала рассматривать жизнь именно в таком порядке – задолго до того, как ей пришло в голову использовать свой университетский диплом специалиста по этнологии и древним языкам, чтобы стать сотрудником Службы.

Ее никто не спрашивал, почему время в ее исследованиях течет вспять, и она никому не давала объяснений. Хотя ее несколько беспокоило, что до сих пор ей не дали определенного задания, Тагири в то же время радовалась, что может продолжать самую захватывающую игру в своей жизни, решая одну головоломку за другой. Не слишком ли поздно вышла замуж дочь Амами и, в свою очередь, не слишком ли рано дочь этой дочери стала женой человека с гораздо более сильным и эгоистичным характером, чем добрый и уступчивый муж ее матери? Каждое поколение отвергало выбор предыдущего, не задумываясь о том, чем он определялся. Одно поколение прожило счастливую жизнь, следующее несчастливую, но все в конечном счете предопределялось изнасилованием и неоправданным избиением и без того несчастной женщины. Тагири уловила все отголоски звенящего колокола, прежде чем добралась до него самого; она проследила волны, бегущие по воде, прежде чем увидела брошенный в пруд камень. Точно так же, как это было в ее детстве.

Судя по всему, ее ожидала необычная и многообещающая карьера, а ее личное дело было снабжено серебряной полоской, что говорило о доверии к сотруднику. Теперь любой, имевший право перевести Тагири на другую работу, знал, что ее нужно оставить в покое и даже помочь в ее исследованиях. Тем временем, втайне от нее, специальный монитор будет неотступно следить за всеми ее действиями и, если она ничего не опубликует при жизни (как это иногда случалось с такими странными личностями), то после ее смерти будет обязательно составлен полный отчет о проделанной ею работе. Независимо от того, какую ценность он будет собой представлять. Тагири была удостоена этого знака отличия, лишь с пятью другими сотрудниками станции. И Тагири была самой странной из них.

* * *

Ее жизнь могла бы идти и дальше по этому пути, поскольку никому не разрешалось вмешиваться в ее деятельность. Однако в конце второго года работы Тагири столкнулась с событием, происшедшим в деревне Икото, которое заставило ее изменить направление исследований. А это, в свою очередь, коренным образом изменило ход истории человечества. Она прослеживала жизнь женщины по имени Дико. Ни к одной из других женщин Тагири не испытывала столь искренней симпатии. С момента ее смерти и дальше, назад, к годам ее молодости, на ней лежала печать глубокой скорби, что делало ее фигурой почти трагической. Люди, окружавшие ее, тоже ощущали это. К ней относились с большим почтением, часто обращались за советом даже мужчины, хотя она и не обладала даром предвидения и соблюдала обряды не более ревностно, чем другие представители племени донготона.

Эта скорбь не покидала ее и в ту пору, когда она была еще молодой женой, но однажды она вдруг сменилась страхом, яростью и даже рыданиями. Я близка к разгадке, подумала Тагири. Я узнаю, наконец, истинную причину ее печали. Возможно, и в этом случае виной всему был муж? Но в это трудно было поверить. Супруг Дико казался мягким и добрым человеком. Он радовался тому уважению, которым его жена пользовалась среди односельчан, и никогда не пытался воспользоваться этим в своих целях. В нем не было ни заносчивости, ни жестокости. И когда он оставался наедине с женой, было видно, как искренне они любят друг друга. И какова бы ни была причина непреходящей скорби Дико, муж всегда служил ей утешением.

Но вот наступил момент, когда ярость Дико ушла и остался только страх. Теперь вся деревня была поднята на ноги. Люди прочесывали заросли кустарника, лес, окружавший деревню, берега реки в поисках чего-то пропавшего. Исчез скорее всего человек, поскольку ни у одного жителя деревни не было ничего ценного, что заслуживало бы столь тщательных поисков. Такой ценностью могло быть только человеческое существо, ибо его ничто не могло заменить.

Потом пришел день, когда поиски еще не начались, и Тагири впервые увидела, какой могла быть Дико, необремененная скорбью: она улыбалась, смеялась, пела, лицо ее отражало радость бытия, которое даровали ей боги. И тогда же Тагири впервые увидела того, чью утрату Дико оплакивала всю оставшуюся жизнь: мальчика лет восьми – смышленого, бойкого и счастливого. Мать звала его Аго, и все время разговаривала с ним, своим постоянным товарищем в работе и играх. Наблюдая сменяющиеся поколения, Тагири встречала и хороших, и плохих матерей, но никогда не видела, чтобы сын доставлял такую радость матери, а та – ему. Мальчик любил, конечно, и отца и учился у него всему, что должен знать и уметь мужчина. Однако муж Дико был не так разговорчив, как его жена и первенец; он только смотрел на них и радовался, слушая их веселую болтовню, и лишь изредка принимал в ней участие.

Тагири так долго и с таким неослабевающим интересом доискивалась до причины безысходной печали Дико, и за это время так полюбила ее, что не смогла продолжать свои наблюдения, как делала это раньше, до появления Аго на свет, а затем до детских лет и рождения самой Дико. Исчезновение Аго изменило так много не только в жизни матери, но, через нее, и в жизни всей деревни, что Тагири просто не могла оставить неразгаданной эту тайну. Дико так никогда и не узнала, что случилось с ее мальчиком, но у Тагири была возможность выяснить это. Конечно, ей потребуется изменить направленность наблюдений и какое-то время продвигаться не в прошлое, а в будущее, прослеживая жизнь не женщины, а мальчика. Но это по-прежнему будет частью ее основного исследования. Она докопается до причины исчезновения Аго, которое повлекло за собой безутешную скорбь матери.

В те времена в реке Косе водились бегемоты. Обычно они плавали в ее верховьях, а у деревни встречались редко. Тагири приходила в ужас при одной мысли о том, что ей, возможно, придется стать свидетельницей того, как тело несчастного Аго погружается под воду, зажатое в челюстях громадного бегемота. Именно так объясняли жители деревни исчезновение Аго.

Однако виновником случившегося было не животное, а человек.

Это был чужак, говоривший на языке, неизвестном в этих местах, в котором Тагири сразу узнала арабский. Светлая кожа незнакомца и борода, его одежда и тюрбан на голове – все это вызвало любопытство у вечно полуголого Аго. До сих пор мальчик видел только людей с темно-коричневой кожей, если не считать иссиня-черных туземцев из племени динка, которые иногда охотились в верховьях реки. Не почудился ли ему незнакомец? Аго не испугался его и не убежал, как сделали бы другие мальчишки на его месте. А когда тот улыбнулся ему и произнес что-то на своем тарабарском языке (Тагири поняла, что он сказал: “Подойди ко мне, малыш, я тебя не обижу”), Аго остался стоять на месте и даже улыбнулся в ответ.

Но тут человек взмахнул палкой и ударил Аго по голове, так что тот без сознания упал на землю. На мгновение мужчина, по-видимому, испугался, что убил мальчика, но потом с удовлетворением отметил, что тот еще дышит. Затем араб свернул бесчувственное тельце калачиком, запихнул в мешок и, перекинув через плечо, направился к реке, где в лодке его ожидали два товарища с такими же мешками.

Работорговцы, сразу же поняла Тагири. Она не предполагала, что они заходят так далеко в горы. Обычно они покупали рабов у племени динка, жившего в низовьях Белого Нила и не отваживались появляться в горах такими маленькими группами. Они предпочитали напасть на деревню, убить мужчин и забрать на продажу всех маленьких детей и красивых девушек, оставив позади себя лишь голосивших от горя старух. Большинство работорговцев-мусульман не похищали людей сами, а покупали и продавали их. А эти трое нарушили заведенный порядок. В более поздних обществах, основанных на рыночной экономике, которые чуть не привели к гибели все человечество, в этих людях увидели бы, подумала Тагири, энергичных и изобретательных предпринимателей, пытающихся получить больше прибыли, обойдясь без посредников.

Тагири собралась было уже вернуться к наблюдениям за жизнью матери Аго, но почувствовала, что не может этого сделать. Компьютер был настроен на поиск новых точек наблюдения за Аго, и ей нужно было только протянуть руку и подать команду на возврат к прежней программе, но она ничего не сделала. Тагири просто сидела и смотрела, смотрела на экран, чтобы узнать на этот раз не причину случившегося, а последствия. Что же будет с этим чудным смышленым ребенком, которого так любила Дико?

Сначала его чуть не освободили, хотя могли при этом и убить. Дело в том, что трое охотников за живым товаром хватали свои жертвы, продвигаясь вверх по реке. Но они не думали о том, что возвращаться им придется мимо тех самых деревень, где они похитили детей. У одной такой деревни, чуть дальше вниз по течению, мужчины из племени лотуко, хорошо вооружившись, устроили им засаду. Двух арабов они убили и обнаружили в их мешках детей своего племени. Но третьему, в мешке у которого был Аго, позволили ускользнуть.

Уцелевший работорговец добрался до деревни, где двое его чернокожих рабов сторожили верблюдов. Привязав на спину одного из верблюдов мешок с Аго, троица тут же отправилась в путь. Тагири с возмущением отметила, что араб даже не потрудился развязать мешок и посмотреть, жив ли мальчик.

Путешествие к низовьям Нила закончилось в Хартуме, на рынке невольников. За всю дорогу работорговец открыл мешок только раз в день, чтобы плеснуть немного воды в рот мальчика. Все остальное время малыш проводил в темноте, скрючившись, в позе человеческого зародыша. Он вел себя молодцом, не плакал. После того как в ответ на жалобные просьбы мальчика отпустить его, похититель несколько раз пнул Аго ногой, тот больше ни о чем не просил своего мучителя. Он молчал, и только в глазах его застыл страх. Мешок весь промок и провонял мочой и фекалиями, но под жгучим солнцем пустыни довольно быстро высох. Поскольку Аго ничем не кормили, через некоторое время он уже не пачкал мешок своими испражнениями. Само собой разумеется, мальчика ни разу не выпустили из мешка справить нужду. Работорговец боялся, что он убежит. Араб был преисполнен решимости извлечь хоть какую-то выгоду из своего предприятия, стоившего жизни двум его товарищам.

Неудивительно, что, прибыв в Хартум, Аго в первый день даже не мог ходить. Однако, каша из сорго и побои, которыми щедро награждал его хозяин, вскоре заставили его встать на ноги. Через пару дней его купил торговец-оптовик, заплатив за мальчика вполне приличную для Хартума цену.

Тагири непрестанно следила за тем, как Аго везли вниз по Нилу: сначала в лодке, потом на верблюде, пока, наконец, его не продали в Каире. Торговец отмыл и подкормил мальчика, и теперь он заметно выделялся среди снующих по улицам жителей этого арабо-африканского города, культурного центра мусульман в те времена. Новый хозяин Аго, богатый купец, выложил за него кругленькую сумму и оставил жить у себя в доме.

Аго быстро выучил арабский язык, и хозяин, заметив незаурядный ум мальчика, позаботился о его образовании. Со временем Аго стал доверенным лицом в доме и фактически заправлял всем хозяйством, когда купец был в отъезде. После его смерти старший сын унаследовал все имущество отца вместе с Аго. Он еще больше доверял Аго, и в конце концов тот стал управлять всеми делами. Причем так успешно, что вскоре проник на новые рынки и расширил ассортимент товаров. В результате семья стала одной из самых богатых в Каире, а когда Аго умер, его не только искренне оплакивали, но и устроили необычно пышные для раба похороны.

Тагири не могла забыть, что на протяжении всех этих лет рабства в глубине глаз Аго таилась тоска, печаль, отчаяние. Взгляд его как бы говорил: “Я здесь чужой, я ненавижу это место, ненавижу свою жизнь”. Этот взгляд убедил Тагири, что Аго тосковал о своей матери так же долго и так же глубоко, как и она о нем.

Именно тогда Тагири отказалась от изучения прошлого своих предков и принялась за проект, работа над которым продлится, как она считала, всю ее жизнь: она будет исследовать историю рабства. Остальные сотрудники Службы, занимавшиеся жизнеописанием отдельных людей, выбирали в качестве объектов исследования знаменитых или, по крайней мере, влиятельных людей прошлого. Тагири, однако, решила изучать жизнь рабов, а не их хозяев. Она будет прослеживать историю не сильных мира сего, у которых была возможность выбора, а тех, кто навсегда ее утратил. Она поставила перед собой цель возродить память о забытых людях, чьи мечты были безжалостно задушены в самом зародыше, кто не принадлежал самому себе, кто не мог влиять даже на собственную судьбу. Тех, по лицам которых было видно, что они ни на мгновение не забывают о том, что не принадлежат самим себе, и поэтому лишены мало-мальских радостей в жизни.

Она узнавала это выражение на лицах всех рабов. Да, временами она видела и вызов, и открытое неповиновение, но с подобными людьми всегда обращались особым образом, и, если после такой специальной обработки они оставались живы, вызов в их глазах сменялся выражением отчаяния, как и у всех других. Это был взгляд раба, и Тагири обнаружила, что почти во все периоды истории человечества такой взгляд был у огромного множества людей.

* * *

Тагири исполнилось тридцать лет, из которых почти восемь она посвятила изучению истории работорговли. Вместе с ней над проектом работал десяток сотрудников Службы, специалистов по выявлению закономерностей развития общества, и еще двое, как и она, историографов. И вот наступил решающий момент, когда она подошла к личности Колумба, а отсюда – и к переделке всей последующей истории человечества. Хотя Тагири никогда не покидала Джубу, город, где находилась станция Службы, хроновизор позволял следить за всем происходящим в любой точке планеты. Когда на смену устаревшим хроновизорам пришел Трусайт II, она смогла расширить сферу и глубину наблюдений, поскольку он был снабжен устройством для элементарного перевода древних языков. И ей теперь не нужно было самой изучать каждый язык, чтобы понять основной смысл происходящего на ее глазах.

Тагири часто посещала станцию, где трудился один из ее историографов, молодой человек по имени Хасан. Прежде, когда он работал со старым хроновизором, она довольно редко приходила туда, потому что не понимала ни одного из языков племен, населявших Антильские острова. А он как раз пытался восстановить эти языки на основе их сходства с другими языками народов Карибского бассейна и индейцев племени аравак. Теперь ему удалось обучить Трусайт понимать основы аравакского диалекта, на котором говорило изучаемое им племя.

– Это деревня в горах, – пояснил он, увидев, что Тагири тоже смотрит на голограмму. – Климат тут куда более умеренный, чем на побережье, а значит и сельскохозяйственные культуры совсем другие.

– А что именно ты сейчас наблюдаешь? – спросила она.

– Я слежу за тем, как жизнь горной деревни будет нарушена появлением испанцев, – ответил Хасан. – Всего через несколько недель их экспедиция доберется до горы, чтобы угнать людей и превратить их в рабов. Испанцам катастрофически не хватает рабочих рук на побережье.

– Они что, расширяют плантации?

– Вовсе нет, – сказал Хасан. – Фактически они терпят неудачу. Дело в том, что индейцы-рабы у них умирают один за другим.

– И что, испанцы даже не пытаются что-то сделать?

– Большинство из них пытается. Конечно, встречаются и такие, которые убивают рабов из спортивного интереса: обладая абсолютной властью над человеком, они хотят использовать ее до конца. Но, в основном, священники контролируют ситуацию и действительно пытаются спасти рабов от смерти.

Священники контролируют, подумала Тагири, а против рабства никто из них и не поднимет голос. И хотя эта мысль, как всегда, вызвала в ней горечь, она ничего не сказала Хасану: в конце концов, он работает над тем же проектом и сам все видит.

– Жители деревни Анкуам прекрасно знают о том, что происходит. Они уже поняли, что остались последними индейцами, которых еще не угнали в рабство. Они делали все, чтобы испанцы их не заметили: не жгли костров, не покидали деревню. Но внизу, в долинах, нашлось немало араваков и карибов, которые сотрудничают с испанцами в обмен на толику свободы. Они помнят о существовании деревни, поэтому скоро туда отправится экспедиция, и жители знают об этом. Вон, смотри.

Тагири увидела старика и женщину средних лет, сидящих на корточках у небольшого костерка, на котором кипел горшок с водой. Тагири улыбнулась при виде новых достижений техники, возможность увидеть пар на голограмме потрясла ее. Ей почудилось, что она вот-вот ощутит и запах.

– Варят табак, – сказал Хасан.

– Они пьют раствор никотина?

Хасан кивнул.

– Я уже видел такое раньше.

– Почему же они так неосторожны, ведь от костра идет дым.

– Трусайт, возможно, усиливает изображение дыма на голограмме, а на самом деле он может быть не так заметен, – сказал Хасан. – Но так или иначе, нельзя сварить табак без огня, а они сейчас близки к отчаянию. Уж лучше пойти на риск, что их заметят, чем провести еще один день, не услышав ни слова от богов.

– Значит, они пьют…

– Пьют, чтобы предаваться грезам, – сказал Хасан.

– То есть они больше верят таким снам, чем тем, которые приходят сами собой? – спросила Тагири.

– Они знают, что чаще всего сны ничего не означают. Они надеются, что их ночные кошмары тоже ничего не означают – это сны страха, а не настоящие сны. Они пьют табачный отвар, чтобы боги открыли им истину. Там внизу, в долине, араваки и карибы принесли бы богам человеческую жертву или сделали бы себе кровопускание, как поступают люди племени майя. Но в этой деревне не было обычая жертвоприношений, и ее жители так и не переняли этот обычай у соседей. Я думаю, они придерживаются каких-то иных традиций, подобно некоторым племенам в верховьях Амазонки. Им не нужна чужая смерть или кровь, чтобы разговаривать с богами.

В этот момент мужчина и женщина погрузили в воду концы трубок и начали втягивать жидкость из горшочка, как будто через соломинку для коктейля. Женщина поперхнулась, а мужчина, видимо, привык к этому зелью. Женщине явно стало нехорошо, но мужчина заставил ее выпить еще.

– Женщину зовут Путукам, что значит “дикая собака”, – сказал Хасан. – Она известна в деревне как ясновидящая, однако до сих пор почти никогда не пробовала табачный отвар.

– Ясно почему, – заметила Тагири.

В этот момент женщину по имени Путукам начало тошнить. Старик сначала попробовал помочь ей, но тут и его стало рвать, и потоки жидкости, смешавшись, потекли в золу.

– А Байку, между прочим, знахарь, поэтому он чаще пользуется разными снадобьями. По сути дела, постоянно. Он делает это для того, чтобы его дух проник в тело больного и узнал, в чем там дело. Чаще всего он пользуется для этой цели табачным отваром. Конечно, его тоже рвет. Эта гадость вызывает рвоту у каждого, кто ее попробует.

– У него есть все шансы заболеть раком желудка.

– Он проживет еще долго, – ответил Хасан.

– А боги действительно разговаривают с ними? Хасан пожал плечами.

– Давай проскочим дальше и посмотрим. Они переключились на более высокую скорость. Путукам и Байку, наверное, проспали уже несколько часов, однако для наблюдателей прошла лишь пара секунд. Каждый раз, когда они шевелились, Трусайт автоматически слегка снижал скорость; только когда стало ясно, что они вот-вот проснутся, Хасан переключил Трусайт на нормальный режим и увеличил громкость. Поскольку Тагири тоже была тут, он включил компьютер-переводчик, хотя сам в нем не нуждался.

– Я видела сон, – сказала Путукам.

– Я тоже, – сказал Байку.

– Расскажи мне хороший сон, который исцеляет, – попросила Путукам.

– Ничего исцеляющего в нем нет, – сказал он мрачно и печально.

– Все стали рабами?

– Все, кроме тех, кому повезло, и они были убиты или умерли от болезней.

– А что было потом?

– Все умерли.

– Значит наше спасение в этом, – сказала Путукам. – Умереть. Уж лучше бы мы попали в руки карибов. Пусть бы они вырвали у нас сердце и съели печень. Тогда, по крайней мере, мы были бы принесены в жертву богу.

– А что ты видела?

– Я видела безумный сон, – сказала она. – В нем нет ни капли правды.

– Тот, кто видит сон, не может судить об этом, – возразил Байку. Она вздохнула.

– Ты можешь подумать, что я плохая ясновидящая и боги не любят мою душу. Мне снилось, что за нами наблюдают какие-то мужчина и женщина. Они – взрослые, и все же во сне мне привиделось, что они на сорок поколений моложе нас.

– Останови, – сказала Тагири. Он выключил систему.

– Перевод точный? – спросила она. Хасан вернул изображение чуть назад, и вновь просмотрел его, на этот раз отключив устройство перевода. Так он дважды прослушал разговор.

– Перевод достаточно точен, – сказал он. – Слова, переведенные как “мужчина” и “женщина”, взяты из какого-то более старого языка и, возможно, означают “мужчина-герой” и “женщина-героиня”. Еще не боги, но уже не простые смертные. Они часто пользуются этими словами, говоря друг о друге, но не называют так людей из других племен.

– Хасан, – сказала она, – меня не интересует этимология. Я спрашиваю о смысле того, что она сказала. Он изумленно посмотрел на нее.

– Не думаешь ли ты, что она видела нас?

– Но этого не может быть, – ответил Хасан.

– Сорок поколений. По времени вроде бы совпадает? Мужчина и женщина, наблюдающие за ними.

– Разве во сне не может быть видений будущего? – спросил Хасан. – И поскольку в наши дни Служба так тщательно прочесывает все периоды истории человечества, неужели не может случиться так, что иногда наблюдатель услышит рассказ о сновидении, в котором, как ему кажется, фигурирует он сам?

– Вероятность совпадения, – задумчиво ответила Тагири.

Она, конечно, была знакома с этим принципом, который подробно рассматривался на заключительных этапах обучения. Но здесь было что-то другое. Она была уверена. Когда Хасан показывал всю сцену в третий раз, Тагири почудилось, что, рассказывая свой сон, Путукам все время смотрела прямо на них. Да так пристально, словно действительно видела какие-то, пусть и не совсем четкие, фигуры.

– Довольно неожиданно, не правда ли? – усмехнулся Хасан, посмотрев на нее.

– Покажи мне дальше, – сказала Тагири. Конечно увиденное было неожиданным, но не менее неожиданной была усмешка Хасана, обращенная к ней. Никто из ее подчиненных никогда не позволил бы себе подобной усмешки и фамильярности. Правда, непохоже, чтобы это была дерзость… скорее, проявление дружеских чувств, да, пожалуй, именно так.

Он включил Трусайт и они стали смотреть дальше.

– Мне снилось, что они смотрели на меня трижды, – говорила Путукам, – и, похоже, женщина знала, что я ее вижу.

Хасан быстро нажал кнопку “Пауза”.

– Нет бога, кроме Бога, – пробормотал он по-арабски, – и Мухаммед – пророк его.

Тагири знала, что иногда мусульманин говорит так в тех случаях, когда христианин просто выругается.

– Вероятность совпадения? – задумчиво сказала она. – А мне показалось, что она действительно видит нас.

– Если мы опять просмотрим эту сцену, – сказал Хасан, – тогда это будет в четвертый раз, а не в третий.

– Но когда она впервые упомянула об этом, мы действительно наблюдали за ней в третий раз. Изменить это невозможно.

– Трусайт никогда не влияет на прошлое, – сказал Хасан. – Машину невозможно увидеть там.

– А откуда мы это знаем? – спросила Тагири.

– Потому что это невозможно.

– Теоретически.

– И потому что такое никогда не случалось.

– До сих пор.

– Тебе хочется верить, что она действительно видела нас в своем никотиновом сне?

Тагири пожала плечами, изображая безразличие, которого она в данный момент вовсе не испытывала.

– Если она видела нас, Хасан, пойдем дальше и посмотрим, как она это объяснит.

Медленно, несколько нерешительно, Хасан включил Трусайт, чтобы продолжить наблюдение.

– Тогда это видение будущего, – сказал Байку. Кто знает, какие чудеса сотворят боги через сорок поколений?

– Я всегда считала, что время движется большими кругами, и жизнь – это огромная корзина, куда вплетены все мы, и каждое поколение образует свой круг, – сказала Путукам. – Но откуда же тогда взялись эти белокожие чудовища, пришедшие из моря? Разве они были в каком-то из кругов? Видимо, корзина порвалась, время прервалось и весь мир вывалился из корзины прямо в грязь.

– А что означают эти мужчина и женщина, наблюдавшие за нами?

– Ничего, – ответила Путукам. – Они просто наблюдали. Им было интересно.

– А сейчас они нас видят?

– Они видели все муки и страдания, приснившиеся тебе, – сказала Путукам. – Им это было интересно.

– Что значит “интересно”?

– Мне кажется они были опечалены, – сказала Путукам.

– Но… ведь они же белые? Выходит, они смотрели, как страдают другие люди, и им было все равно, как и всем белым?

– Они темнокожие. А женщина совсем черная. Мне никогда не случалось видеть человека с такой темной кожей.

– Тогда почему они не помешают белым людям превратить нас в рабов?

– Может быть, это не в их силах, – сказала Путукам.

– Если они не могут спасти нас, – сказал Байку, – тогда почему они смотрят на нас? Значит, они чудовища, которым нравится видеть страдания других людей?

– Выключи это, – сказала Тагири Хасану. Он остановил изображение и с изумлением взглянул на нее. У Тагири было в лице что-то такое, что заставило его наклониться к ней и коснуться ее руки.

– Тагири, – ласково сказал он, – из всех людей, кто когда-либо наблюдал прошлое, тебя единственную никогда, даже на мгновение, не покидало чувство сострадания.

– Она должна понять, – прошептала Тагири, – я бы помогла ей, если бы только это было в моих силах.

– Но как же она может понять это? – спросил Хасан. – Даже если она действительно видела нас каким-то образом, в обычном сне, вряд ли она сможет постичь, что наши возможности не безграничны. Если мы можем заглянуть в прошлое, то для нее мы – боги. Поэтому она думает, конечно, что мы можем сделать все, что угодно, но просто не захотели вмешиваться. Но ведь ты и я знаем, что мы не всесильны, и в данном случае у нас вообще нет права выбора.

– Боги, не обладающие властью богов, – сказала Тагири. – Что за ужасный дар!

– Прекрасный дар, – возразил Хасан. – Ты же знаешь, что истории, которые мы раскопали, изучая рабство, пробудили большой интерес и сочувствие во всем мире. Ты не можешь изменить прошлое, но ты уже изменила настоящее, и эти люди отныне не забыты. Нашим современникам они ближе, чем герои древности. Это и есть та единственная помощь, которую ты могла им оказать. И ты это сделала. Теперь их помнят и знают об их страданиях.

– Этого недостаточно, – сказала Тагири.

– Если это все, что ты можешь сделать, – возразил Хасан, – то этого достаточно.

– Ну, я готова, – сказала Тагири. – Покажи остальное.

– Может, нам лучше подождать?

Она молча наклонилась и сама нажала кнопку воспроизведения.

Путукам и Байку собирали землю и золу, смешанные с их рвотой, и бросали в табачный отвар. Огонь под горшком потух и пар из него больше не поднимался, но они стояли на коленях, склонив головы над горшком, вдыхая запах грязи, рвоты и табака.

Путукам заговорила нараспев:

– Из моего тела, из земли, из дурманящей воды, я… Трусайт II автоматически остановился.

– Он не может перевести это слово, – сказал Хасан. – И я тоже. Оно не встречается в разговорном языке. Во время магических обрядов они иногда используют какие-то архаичные выражения. А это слово, возможно, восходит к старому корню, означающему “придавать форму”, “делать”. Таким образом, она говорит что-то вроде “я леплю тебя”.

– Продолжим, – сказала Тагири. Путукам вновь затянула свой речитатив:

– Из моего тела, из земли, из дурманящей воды, я леплю вас, о дети сорока поколений, смотрящие на меня из моего сна. Вы видите, как страдаем мы и жители всех других деревень. Вы видите белых чудовищ, которые превращают нас в рабов и убивают нас. Вы видите, как боги посылают болезни, чтобы спасти благословенных, и оставляют в живых только проклятых, чтобы те несли эту страшную кару. О, дети сорока поколений, смотрящие на меня из моего сна! Обратитесь к богам, научите их милосердию! Пусть они нашлют чуму, чтобы убить всех нас, чтобы земля опустела, и белые чудовища искали бы нас от моря до моря и не нашли никого, вообще никого, даже пожирающих человеческое мясо карибов! Пусть земля опустеет и на ней останутся только наши тела, тела тех, кому посчастливится умереть свободными. Заступитесь за нас перед богами, О мужчина! О женщина!

Так продолжалось довольно долго. Когда Путукам, устав, умолкала. Байку подхватывал песнопение. Вскоре и другие жители деревни собрались вокруг них, и время от времени присоединялись к пению. Особенно дружно тянули они нараспев имя тех, к кому обращались с мольбой: Дети сорока поколений, которые смотрят на нас из сна Путукам…

Пение все продолжалось, когда на тропе появились едва волочившие ноги от усталости испанцы, вооруженные мушкетами, пиками и мечами; впереди шли два смущенных индейца-проводника. Жители деревни и не пытались сопротивляться. Они не переставали петь даже тогда, когда их всех схватили, даже когда всех стариков, и Байку в том числе, проткнули мечами и пиками. Даже когда у них на глазах насиловали девушек, все, кто еще не потерял дара речи, продолжали свое песнопение, молитву, заклинание, пока, наконец, командир испанцев, потеряв самообладание, не подошел к Путукам и не вонзил ей меч в основание горла – как раз в то место, где сходятся ключицы. Захрипев, она умерла, и пение прекратилось. Ее молитва, как и молитва Байку, не остались без ответа. Она умерла, оставшись свободной.

Когда все жители деревни погибли, Тагири вновь потянулась к кнопке управления. Но Хасан опередил ее, выключив изображение.

Тагири вся дрожала, хотя внешне пыталась казаться спокойной.

– Мне уже случалось видеть такие ужасы и раньше, – сказала она, – но на этот раз она видела меня. Видела нас.

– Похоже, что да.

– Наверняка видела, Хасан.

– Похоже. – На этот раз он, казалось, был согласен с ней.

– В своем сне она видела что-то из нашего времени, из нашего сегодня. Может быть, она продолжала видеть нас даже тогда, когда проснулась. Мне даже показалось, что она смотрит прямо на нас. Пока она спала, у меня не было такого ощущения, но потом, когда она проснулась, мне стало ясно, что она не только видит нас, но и понимает, что мы видим все происходящее. Это уже не может быть просто совпадением.

– Если так, – сказал Хасан, – то почему оставались незамеченными другие наблюдатели, работавшие с Трусайт II?

– Может быть, потому, что нас видят только те, кто отчаянно нуждается в этом.

– Это невозможно, – возразил Хасан. – Ведь нам говорили об этом с самого начала.

– Нет, – сказала Тагири. – Вспомни курс “История создания работы Службы”. Теоретики не были в этом полностью уверены, не так ли? Только многие годы наблюдений убедили их в том, что эта теория верна. Однако в самом начале существования Службы было много разговоров относительно возможности “отката” времени.

– А ты, оказывается, была куда более внимательной на занятиях, чем я, – заметил Хасан.

– “Откат” времени, – задумчиво повторила Тагири. – Понимаешь ли ты, как это опасно?

– Если это правда и они действительно видели нас, то это не может быть опасно, потому что, в конечном счете, ничего не изменилось!

– Но если бы и изменилось, – размышляла она, – мы все равно не заметили бы этого, потому что жили бы в варианте настоящего, созданном новым прошлым. Кто знает, сколько перемен – больших и малых мы могли бы совершить и никогда не узнать об этом. Потому что они, в свою очередь, изменили бы наше настоящее, и мы даже не представляли бы себе, что оно может быть иным.

* * *

– Мы вообще не можем ничего изменить, – сказал Хасан. – Иначе изменилась бы вся история человечества. И даже если бы наша Служба в другом времени все-таки существовала, обстоятельства, побудившие нас сидеть здесь и наблюдать за этой деревней, никогда не сложились бы точно таким образом, и, следовательно, изменение, которое мы внесли в прошлое, ликвидировало бы для нас саму возможность произвести это изменение. И поэтому этого не могло произойти. Она нас не видела.

– Хасан, я не хуже тебя знаю обратное доказательство, – сказала Тагири. – Но как раз этот случай доказывает его несостоятельность. Ты не можешь отрицать, что она видела нас. Ты не можешь назвать это совпадением. Ведь она даже увидела, что я чернокожая.

Он усмехнулся.

– Ну, поскольку их дьяволы были белыми, тогда, быть может, ей просто необходимо было выдумать чернокожего бога, как ты.

– Но она также увидела, что нас было двое, что мы наблюдали за ней трижды, и я знала, что она видела нас. Она даже почти точно определила, сколько времени разделяет нас. Она увидела все это и поняла. Значит, мы изменили прошлое.

Хасан пожал плечами.

– Понимаю, – сказал он, кивнув в знак согласия. – Но потом вдруг встрепенулся, найдя новый довод.

– Но это совсем не опровергает справедливости обратного доказательства. Испанцы поступили точно так, как всегда, поэтому, если и было хоть какое-то изменение от того, что она видела, как мы следим за ней, то это никак не повлияло на будущее. Потому что вскоре и она, и все жители деревни были убиты. И может быть, это тот единственный пример, когда Трусайт II обнаруживает возможность “отката” времени. Когда этот “откат” не может вызвать никаких изменений в прошлом. Поэтому прошлому наше вмешательство никак не угрожает. Значит, и нам тоже ничего не грозит.

Тагири не стала спорить и доказывать, что, хотя испанцы убили и угнали в рабство всех до единого жителя деревни, это не отменяет того факта, что люди, когда их забирали, продолжали громко молиться именно потому, что Путукам видела их обоих во сне. Это не могло каким-то образом не сказаться на испанцах; сама необычность происходившего у них на глазах должна была хоть чуточку изменить их жизни. Любое изменение в прошлом непременно вызывает какие-то последствия и в будущем. Как тот пример с крыльями бабочки, о котором им рассказывали еще в школе. Кто знает, разразился бы шторм в Северной Атлантике, если бы в конце длинной цепи причин и следствий бабочка в Китае не взмахнула бы крыльями? Но спорить с Хасаном не было смысла. Пусть пока верит, что нас это не коснется. На самом же деле отныне им не гарантирована безопасность. Но, с другой стороны, и наблюдатели теперь имеют власть над прошлым.

– Она видела меня, – сказала Тагири. – В минуту отчаяния она поверила, что я – божество. И, глядя на ее страдания, я жалею, что это не так. Чего бы я только не сделала, чтобы помочь этим людям. Хасан, раз она видела нас, значит мы посылаем что-то в прошлое. А если мы хоть что-то туда посылаем, то, возможно, смогли бы как-то помочь.

– Но как мы могли спасти ту деревню? – спросил Хасан. – Даже если бы путешествие назад во времени было возможно, что могли бы мы сделать? Возглавить армию мстителей, чтобы уничтожить испанцев, пришедших в эту деревню? Но что бы это дало? Спустя какое-то время из Европы пришли бы другие испанцы или англичане, или еще какие-нибудь завоеватели. А в результате наше собственное время было бы уничтожено, и уничтожено нашим собственным вмешательством. Нельзя изменить целые исторические эпохи, помешав свершиться какому-то небольшому событию. История все равно будет идти своим чередом.

– Дорогой Хасан, – сказала она, – сейчас ты доказываешь мне, что история настолько неумолимая сила, что мы не можем изменить ее поступательное движение. Но всего лишь минуту назад ты утверждал, что любая, даже самая незначительная перемена, настолько изменит историю, что уничтожит наше время и нас. Разве одно не противоречит другому?

– Конечно противоречит, но это не значит, что я не прав. История – это хаотическая система. Детали могут бесконечно меняться, но форма в целом остается постоянной. Стоит что-то слегка изменить в прошлом, как это вызывает столько изменений деталей в настоящем, что мы, например, уже не встретились бы точно в этом месте и времени, чтобы наблюдать именно эту сцену. Но при этом великие исторические события в основном остались бы прежними.

– Ни ты, ни я – не математики, – сказала Тагири. – Мы просто занимались логическими играми. Ты же не будешь отрицать, что Путукам видела нас. Значит, существует какой-то канал связи настоящего с прошлым. А это в корне меняет все, и я надеюсь, что скоро математики найдут более убедительные и верные объяснения принципа действия наших машин времени, и уж тогда мы увидим: что возможно, а что – нет. И если окажется, что мы можем попасть в прошлое намеренно и с определенной целью, тогда мы сделаем это – ты и я.

– Но почему?

– Потому что она видела именно нас. Потому что она… как бы вылепила нас… придала нам форму.

– Она молила нас наслать чуму, которая уничтожила бы всех индейцев еще до того, как там появились первые европейцы. Неужели ты принимаешь эту просьбу всерьез?

– Если мы собираемся стать богами, – сказала Тагири, – то я считаю, что мы должны найти более удачное решение, чем то, о котором молили нас эти люди.

– Но мы же не собираемся стать богами, – возразил Хасан.

– Похоже, ты слишком уверен в этом, – заметила она.

– Потому что я уверен в том, что нашим современникам отнюдь не понравится идея уничтожить нынешний мир ради того, чтобы облегчить страдания небольшой кучки людей, давным-давно умерших.

– Не уничтожить, – поправила Тагири. – Переделать.

– Ты такая же сумасшедшая, как христиане, если не хуже, – сказал Хасан. – Они верят, что страдания и смерть одного человека были оправданны, потому что это спасло все человечество. А вот ты… ты готова пожертвовать половиной всех людей, когда-либо живших на земле, ради спасения одной-единственной деревни.

Она обожгла его взглядом.

– Ты прав. Ради одной деревни этого не стоило бы делать.

И ушла.

Да, это было реальностью, она знала это. Трусайт II проникал в прошлое, но и оттуда люди каким-то образом могли видеть наблюдателей, если они очень в этом нуждались и умели смотреть. Так что же теперь делать? Она знала, найдутся такие, которые потребуют ликвидации Службы, чтобы устранить опасность того, что какие-то изменения прошлого могут вызвать непредсказуемые и даже губительные последствия в настоящем. Но будут и другие, охотно принимающие на веру все парадоксальное. Они сочтут, что люди прошлого могут увидеть сотрудников Службы только при таких обстоятельствах, когда это не может повлиять на будущее. Продиктованная страхом перестраховка, как и чрезмерное благодушие были одинаково неприемлемы. Они с Хасаном уже изменили кое-что в прошлом, и это кое-что действительно изменило настоящее. Возможно, их вмешательство никак не повлияло на жизнь всех последующих поколений, но оно, несомненно изменило Хасана и ее. Теперь, услышав молитву Путукам, они уже никогда не будут думать и поступать так, как если бы она не прозвучала в их ушах. Они изменили прошлое, а прошлое изменило настоящее. Итак, это реально. Парадоксы не помеха. Людям их золотого века дано больше, чем просто наблюдать, записывать и помнить.

Но если это так, то как быть с теми страданиями, которые прошли перед ее глазами за все эти годы? Возможно ли что-то поправить? А если прошлое можно изменить, то вправе ли она отказаться от этого? Они “вылепили”, создали ее, как говорила Путукам. Конечно, это ничего не значит, это просто суеверие, и все же в тот вечер она не смогла заставить себя ни есть, ни спать, вновь и вновь вспоминая ту странную молитву.

* * *

Тагири поднялась с циновки и взглянула на часы. Уже перевалило за полночь, а она так и не заснула. Служба разрешала своим сотрудникам, где бы они ни жили, сохранять привычный образ жизни и быта, и в Джубе это соблюдалось особенно ревностно. Итак, она лежала на сплетенной из камыша циновке в хижине, где прохладу создавал только ветер, свободно проникавший сквозь стены. Сегодня как раз дул бриз, и в хижине было прохладно. Поэтому не жара была причиной ее бессонницы. Ей не давала заснуть молитва жителей Анкуаш.

Она натянула на себя платье и пошла в лабораторию, где кое-кто из сотрудников еще работал. У них не было фиксированного рабочего дня. Она велела своему Трусайту опять показать ей Анкуаш, но уже через несколько секунд не выдержала и переключилась на другое. Высадка Колумба на берег Эспаньолы. Крушение “Санта-Марии”, форт, построенный им для людей с погибшего корабля, которых он не мог взять с собой домой. Ей нелегко было увидеть все это еще раз – то, как матросы пытались превратить в рабов жителей близлежащих деревень, а те пытались спастись бегством; похищение девушек, групповые изнасилования, кончавшиеся смертельным исходом.

Затем индейцы нескольких племен начали оказывать сопротивление. Это не были обычные схватки с целью захвата пленников, которых потом приносили в жертву богам. Не походило это и на вооруженные набеги карибов. На сей раз это была война нового типа – война-отмщение. А может быть, не такая уж и новая, осознала Тагири. Эти, уже не раз наблюдавшиеся ею сцены, сопровождались полным переводом и, по-видимому, у туземцев уже было и название для этой войны на уничтожение. Они называли ее “война с деревней белых людей”. Как-то раз утром экипаж “Санта-Марии” проснулся и увидел куски тел своих часовых, разбросанные по всему форту, и пятьсот воинов-индейцев, в великолепных боевых нарядах, украшенных перьями, внутри ограды. Разумеется, испанцы тут же сдались.

В этом случае, однако, индейцы не соблюдали традиционный ритуал усыновления своих пленников перед жертвоприношением. Они вовсе не собирались превращать этих жалких насильников, воров и убийц в богов перед смертью. Прежде чем взять пленника под стражу, никто не произносил обычной формулы “Он мне как сын любимый”.

Жертвоприношения не будет, но это не означает, что не будет крови и мучений. Смерть, когда она, наконец, наступала, была желанным избавлением. Тагири знала, что некоторые из туземцев получали удовольствие, наблюдая за происходящим, ибо это была одна из немногих побед индейцев над испанцами, одна из первых побед темнокожих людей над самонадеянными белыми. Тагири была не в силах просмотреть все до конца: ей не доставляло никакой радости, когда у нее на глазах мучили и убивали людей, пусть даже они были чудовищными преступниками, мучившими и убивавшими других. Она слишком хорошо усвоила, что в глазах испанцев их жертвы не были людьми. Очевидно, это заложено в нашей природе, подумала она. Когда мы собираемся получить удовольствие от собственной жестокости, нам необходимо представить себе, что наша жертва – либо зверь, либо бог. Испанские моряки видели в индейцах животных; единственное, что доказали индейцы своей жестокой местью – это то, что и они поступают таким же образом.

К тому же, в этих сценах не было ничего из того, что ей нужно было увидеть. Она переключила Трусайт на изображение каюты Колумба на “Нинье” в тот момент, когда он писал письмо королю Арагонскому и королеве Кастильской. В нем он описывал несметные богатства в виде золота и пряностей, ценной древесины, экзотических животных и необъятных земель, население которых можно обратить в христианскую веру, а также заполучить несчетное количество рабов. Тагири уже видела эту сцену раньше, и лишь поражалась тому, что Колумб не усматривал никакого противоречия, обещая своим повелителям превратить в христиан и рабов один и тот же народ. Однако на этот раз Тагири отметила еще кое-что, поразившее ее. Она хорошо знала, что Колумб не нашел никаких золотых гор: у индейцев он мог увидеть не больше золота, чем у самого богатого крестьянина в любой испанской деревушке. То есть несколько золотых вещиц. Он не понял почти ничего из того, что ему говорили индейцы, хотя был убежден, что они рассказывали ему о золоте, которое можно найти в глубине страны. В глубине страны? Они указывали ему на запад, в страну Карибского моря, но Колумб не мог знать об этом. Он не видел даже отблеска тех несметных богатств, которыми владели инки и мексиканцы. Европейцы увидят их лишь спустя двадцать с лишним лет. И к тому времени, когда золото оттуда, наконец, потечет рекой в Испанию, Колумб будет мертв. И все же, просмотрев эту сцену подряд два раза, она подумала: он не лжет. Он знает, что золото там есть. Он совершенно уверен в этом, хотя никогда не видел его и никогда в жизни не увидит.

Тагири поняла, что именно так ему удалось обратить взоры Европы на Запад. Силой своей непоколебимой убежденности. Если бы король и королева Испании принимали решение только на основании тех вещественных доказательств, которые Колумб привез с собой, никто больше не отправился бы по его пути. Где же пряности? Где золото? Все, что он привез в Испанию, не возместило расходов даже на его собственную экспедицию. Кто же будет после этого бросать деньги на ветер?

Колумб сделал свои многообещающие заявления без каких бы то ни было реальных доказательств. Он открыл Чипангу; Катей и Острова Пряностей находились неподалеку. Все это было обманом, иначе Колумб привез бы товары, доказывающие это. И все же все, кто его видел, слышал или знал, поверили бы, что этот человек не лжет, что он всей душой верит в то, что говорит. Благодаря его силе убеждения финансировались новые экспедиции, отправлялись в путь все новые и новые корабли; пали великие цивилизации, а золото и серебро заморского континента потекли на восток; миллионы людей умерли от эпидемий, а оставшиеся в живых бессильно взирали на то, как чужеземцы навсегда воцарились на их земле.

И все потому, что никто не усомнился в правоте Колумба, когда он говорил о том, чего сам не видел.

Тагири просмотрела записи сцены в Анкуаше, с того момента, когда Путукам рассказывала о своем сне. Она видела меня и Хасана, подумала Тагири. А Колумб видел золото. Непонятно как, но он видел его, хотя в действительности его увидят лишь несколько десятилетий спустя. Мы с нашей аппаратурой можем заглянуть только в прошлое, а этот генуэзец и эта индианка увидели то, чего не мог увидеть никто. И они не ошиблись, хотя это невозможно было объяснить ни рассудком, ни логикой.

* * *

Было четыре часа утра, когда Тагири подошла к двери хижины Хасана. Если бы она хлопнула в ладоши или позвала его, то разбудила бы других. Поэтому она тихонько вошла внутрь и увидела, что и он еще не спит.

– Ты знал, что я приду, – сказала Тагири.

– Я бы сам пришел к тебе, если бы у меня хватило духу, – ответил Хасан.

– Это можно сделать, – выпалила она. – Мы можем это изменить. Мы можем кое-что предотвратить. Нечто ужасное. Мы можем сделать так, чтобы этого не произошло. Мы можем вернуться в прошлое и сделать его лучше.

Он не вымолвил ни слова. Он ждал.

– Неужели ты считаешь, я не думал об этом? – спросил Хасан. – Вновь и вновь. Взгляни на мир вокруг нас, Тагири. Человечество, наконец, живет мирно, без войн. Ушли в прошлое эпидемии. Дети больше не умирают от голода и не остаются неграмотными. Мир постепенно исцеляется. А ведь все могло быть иначе, намного хуже. Какие же изменения, внесенные нами в прошлое, могли бы оправдать утрату всего того, чего достигло человечество?

– Я скажу тебе, какое изменение стоило бы этого, – ответила она. – Человечество не нуждалось бы в возрождении, если бы его не уничтожили.

– Стало быть, ты считаешь, что мы могли бы сделать что-то такое, что изменило бы к лучшему природу человека? Уничтожило бы соперничество между народами? Убедило бы людей, что делиться друг с другом лучше, чем завидовать?

– А изменилась ли природа человека даже в наше время? – спросила Тагири. – Думаю, что нет. Разве сейчас исчезли жадность, жажда власти, тщеславие и злоба? Единственная разница в том, что мы знаем последствия всего этого и боимся их. Мы научились владеть собой. Мы стали, наконец, цивилизованными людьми.

– Итак, ты полагаешь, что мы можем сделать цивилизованными наших предков?

– Я думаю, – ответила Тагири, – что если мы можем найти какой-то способ осуществить это, надежный способ помешать человечеству раздирать себя на части, как оно делало в прошлом, то мы обязаны сделать это. Проникнуть в прошлое и предотвратить болезнь лучше, чем начать лечить больного, когда он уже на пороге смерти. Мы должны создать мир, где убийцы не будут торжествовать победу.

– Насколько я тебя знаю, Тагири, – сказал Хасан, – ты не пришла бы сюда ночью, если бы уже не знала, как можно решить эту проблему.

– Колумб, – сказала она.

– Всего-навсего один моряк? И он явился причиной краха всего мира?

– Дело в том, что когда он отправился в путь, его экспедиция на Запад не была чем-то неизбежным. Португальцы должны были вот-вот найти дорогу на Восток. Никто и понятия не имел о существовании какого-то неизвестного континента. Самые сведущие люди знали, что мир огромен, и считали, что между Испанией и Китаем простирается вдвое более широкий океан, чем Тихий. Португальцы решились бы поплыть на Запад, лишь построив судно, которое, по их мнению, могло бы пересечь этот океан. Даже если бы им удалось случайно добраться до берегов Бразилии, то они не извлекли бы из этого никакой выгоды. Это сухая, выжженная солнцем земля с редким населением, которая, наверняка, не привлекла бы их внимания, как раньше их не заинтересовала Африка. Ее они стали осваивать лишь спустя четыре века после того, как исследовали побережье.

– Ты неплохо подготовлена, – заметил Хасан.

– Я просто размышляла, – ответила Тагири. – Все это я знала давным-давно. То, что произошло потом, объясняется тем, что Колумб, приплыв в Америку, был абсолютно убежден, что достиг Востока. Просто обнаружить новый континент или новые земли еще ничего не значит, – ведь викинги высадились в Америке до Колумба. И к чему это привело? Если бы кто-нибудь другой случайно добрался до берегов Кубы или восточной оконечности Бразилии, то это повлекло бы за собой ничуть не больше последствий, чем бессмысленные высадки в Винланде или на побережье Гвинеи. Другие мореплаватели последовали за Колумбом только потому, что поверили его сообщениям о несметных богатствах открытой им земли, хотя они подтвердились лишь после его смерти. Неужели ты не понимаешь? Завоевание европейцами Америки и, таким образом, мира, произошло не потому, что кто-то вообще поплыл на Запад, а потому, что это был Колумб.

– Получается, что один человек в ответе за опустошение нашей планеты?

– Конечно нет, – возразила Тагири. – Ив любом случае я говорю не о моральной ответственности. Я рассуждаю о причине. Европа в те времена уже была Европой, и Колумб не имел к этому никакого отношения. Те страшные религиозные и династические войны, которые бушевали в Европе на протяжении многих поколений, финансировались за счет награбленных в Америке богатств. Если бы Европа не завладела Америкой, разве могла бы она распространить свое влияние на весь мир? Неужели ты думаешь, что мир, где господствовал ислам или китайская демократия, уничтожил бы себя так, как это сделали мы, – в мире, где каждая нация пыталась стать как можно более европейской?

– Конечно уничтожил бы, – сказал Хасан. – Ведь грабеж изобрели не европейцы.

– Согласна, но они изобрели машины и механизмы, сделавшие грабеж невероятно эффективным. Машины, которые высосали всю нефть из земных недр. А потом войны и голод распространились по всем континентам, и в итоге девять десятых всего человечества погибло.

– Так, значит, это Колумб несет ответственность за развитие техники?

– Ну как ты не понимаешь, Хасан, я вовсе не ищу виноватых.

– Да, я понимаю, Тагири.

– Я ищу такую точку в истории, когда малейшее, простейшее изменение избавило бы мир от значительной части пережитых им страданий. При этом было бы потеряно наименьшее количество цивилизаций, минимальное количество людей попало бы в рабство; наименьшее число видов растительного и животного мира исчезло бы с лица земли, и наименьшее количество природных ресурсов оказалось бы на грани истощения. Все сходится к тому моменту, когда Колумб вернулся в Европу со своими рассказами о золоте, рабах и народах, которых можно превратить в христиан, подданных короля и королевы.

– Значит, ты хочешь убить Колумба? Тагири вздрогнула.

– Нет, – ответила она. – Да и возможно ли это, даже если мы когда-нибудь и смогли бы физически перенестись в прошлое? Да и зачем убивать его? Единственное, что нужно сделать, это убедить его отказаться от своего плана отправиться на Запад. Прежде чем решить, как это сделать, мы должны узнать, какими возможностями располагаем. Но на убийство я никогда не соглашусь. Колумб вовсе не был чудовищем. Все это знают с тех самых пор, как хроновизор показал нам его историю. Его пороки были пороками времени и общества, а по своим достоинствам он превосходил многих современников. Он был великим человеком. Я отнюдь не собираюсь ликвидировать жизнь великого человека.

Хасан задумчиво кивнул.

– Давай скажем так: если бы мы знали, что можем заставить Колумба отказаться от своей затеи, и если после тщательного исследования мы удостоверимся, что, помешав ему, мы действительно изменим с того момента гибельный для человечества путь развития, то тогда, возможно, стоило бы ликвидировать наш век, как совершенно ненужный.

– Да, – промолвила Тагири.

– Чтобы найти ответы на эти вопросы, возможно, потребуется жизнь нескольких поколений.

– Может быть, – сказала Тагири. – Но, может быть, и нет.

– И даже если мы будем полностью уверены в правильности своего решения, может оказаться, что мы ошиблись, и мир может стать еще хуже, чем был.

– С одной лишь разницей, – возразила Тагири. – Если мы помешаем Колумбу, мы можем быть уверены: Путукам и Байку никогда не умрут под ударами испанских мечей.

– Пока что я с тобой согласен, – сказал Хасан. – Но давай попробуем выяснить, насколько возможно и желательно осуществить подобную задачу. Нужно узнать, согласны ли наши современники с тем, что такую попытку стоит предпринять и что она оправданна. И если они согласятся, я буду участвовать вместе с тобой в этом предприятии.

Он говорил с такой уверенностью! Но Тагири почему-то почувствовала, что у нее кружится голова, как будто она стоит на краю глубокой пропасти, а земля вокруг чуть покачнулась у нее под ногами. Какой же дерзостью надо обладать, чтобы просто представить себе, что ты можешь проникнуть в прошлое и что-то изменить там?! Кто я такая, подумала она, чтобы отважиться ответить на молитвы, обращенные к богам?

И все же, несмотря на эти сомнения, она приняла решение. У европейцев уже было свое будущее, когда осуществились их самые смелые мечты; именно их будущее стало сейчас темным прошлым ее мира, и именно последствия их выбора теперь предстояло стереть с лица Земли.

Эти сбывшиеся мечты европейцев привели к тому, что ее мир только начал выздоравливать после тяжелой болезни, и лечение будет продолжаться еще тысячу лет. Столько всего было утеряно безвозвратно, сохранившись лишь на лентах голограмм Службы! Поэтому, если в моих силах помешать тому, чтобы эти мечты возникли вообще, и создать будущее для совершенно других людей, кто посмеет сказать, что я не права? Ведь не будет же от этого хуже! Христофор Колумб – Кристобаль Колон, как называли его испанцы; Кристофоро Коломбо, как он был крещен в Генуе, – он так и не откроет Америку, если она найдет способ помешать ему. Молитва жителей деревни Анкуаш будет услышана.

Ответив на эту молитву, она утолит и свою жажду, которая так мучает ее. Конечно, ей никогда не удастся заглушить безнадежную тоску в глазах всех рабов всех времен. Ей никогда не удастся стереть скорбь с лица своей пра-пра…бабушки Дико и ее малыша Аго, когда-то такого веселого мальчугана. Она никогда не сможет ни воскресить рабов, ни вернуть им свободу. Но она может осуществить свой план и, сделав это, она сбросит, наконец, с себя то бремя, которое копилось в ней все эти годы. И так она будет знать, что сделала все возможное, чтобы исцелить прошлое.

На следующее утро Тагири и Хасан доложили начальству обо всем, что произошло. В течение многих недель самые высокопоставленные руководители Службы и множество начальников из других организаций приходили к ним посмотреть ленту с голограммой и обсудить, что бы это могло значить. Они слушали ответы Тагири и Хасана на свои вопросы и предлагали собственные решения. В конце концов, они дали согласие на новую программу исследования того, что могло бы означать видение Путукам, и назвали ее проектом “Колумб”. Название было вполне удачным, поскольку по размаху проект напоминал безумное путешествие Колумба, начатое им в 1492 году, а также потому, что проект мог ликвидировать великое открытие Колумбом Америки.

Само собой разумеется, Тагири продолжала и работу по изучению рабства, но теперь они, вместе с Хасаном и совершенно особой по составу группой сотрудников, запустили новый проект. Хасан руководил группой, изучавшей историю, задачей которой было выяснить, даст ли желаемый результат отмена путешествия Колумба, а также, не существует ли какое-нибудь другое, более желательное и легко осуществимое изменение для достижения той же цели. Тагири же делила свое время между проектом по изучению рабства и координацией деятельности десятка физиков и инженеров, пытавшихся точно определить механизм действия “отката” времени, а также усовершенствовать машины времени настолько, чтобы получить возможность изменять прошлое.

Еще в начале своей совместной работы Тагири и Хасан поженились, и теперь у них были сын и дочь. Дочь они назвали Дико, а сына – Аго. Дети росли крепкими и умными, окруженные родительской любовью, и уже с ранних лет приобщились к интересам родителей, связанным с проектом “Колумб”. Аго вырос и стал летчиком, проносясь над землей быстро и легко, как птица. Дико же не покинула родительский дом. Она изучала аппаратуру и языки, связанные с работой ее родителей, слушала и запоминала их рассказы, проводя с ними все свое время. Не раз Тагири, глядя на мужа и детей, думала: что если какой-то чужеземец украл бы моего сына, сделал из него раба, и я никогда больше не увидела бы его? Что если вторглась бы какая-то армия, и солдаты убили бы моего мужа и изнасиловали мою дочь? И что если в каком-то другом месте другие люди безмятежно смотрели бы на происходящее и ничем не помогли бы нам, боясь нарушить свое счастье? Что бы я подумала о них? Что же это за люди, которые могут поступать таким образом?

Глава 3 Мечта

Иногда Дико казалось, что она выросла вместе с Христофором Колумбом, что он был ее дядей, дедушкой, старшим братом. Он всегда присутствовал в работе ее матери, сцены из его жизни вновь и вновь проигрывались перед ее глазами.

В одном из ее самых ранних воспоминаний Колумб отдавал своим людям приказ захватить нескольких индейцев, чтобы увезти их в Испанию в качестве рабов. Дико была слишком мала, чтобы до конца осознать значение происходящего. Но она понимала, что люди в голограмме ненастоящие, и, когда мать как-то раз с яростью закричала: “Я не дам тебе этого сделать!”. Дико подумала, что она обращается к ней, и расплакалась.

– Успокойся, – сказала мама, качая ее на руках, – я говорила не с тобой, а с человеком в голограмме.

– Но он тебя не слышит, – возразила Дико.

– Когда-нибудь услышит.

– Папа говорит, что он умер сто лет назад.

– Гораздо раньше, моя малышка.

– Почему ты так рассердилась на него? Он что, – плохой?

– Он жил в плохое время, – объяснила мама. – Он был великим человеком в плохое время.

Дико не понимала моральной подоплеки всего этого. Единственное, чему научил ее этот эпизод, было то, что каким-то образом люди в голограмме все-таки реальны, и что человек по имени Кристофоро Коломбо, или Кристобаль Колон, или Христофор Колумб, был очень, очень важен для мамы.

Он стал важным и для Дико. Мысли о нем никогда не оставляли ее. Она видела, как он играет, будучи еще ребенком. Видела, как он ведет бесконечные споры со священнослужителями в Испании. Она видела его коленопреклоненным перед королем Арагонским и королевой Кастильской. Видела, как он тщетно пытается на латинском, испанском и португальском языках, на генуэзском диалекте заговорить с индейцами. Она видела, как он навещает своего сына в монастыре Ла Рабида.

Когда ей исполнилось пять лет. Дико спросила мать:

– Почему его сын не живет вместе с ним?

– С кем?

– С Кристофоро, – ответила Дико. – Почему его маленький сын живет в монастыре?

– Потому что у Коломбо нет жены.

– Я знаю, – сказала Дико, – она умерла.

– Поэтому, пока он пытается получить разрешение короля и королевы отправиться в плавание на Запад, кто-то должен позаботиться о его сыне и дать ему образование.

– Но у Кристофоро ведь есть другая жена, – возразила Дико.

– Это не жена.

– Они спят вместе, – удивилась Дико.

– Чем ты занималась, пока меня не было? – спросила мама. – Смотрела голограммы?

– Но ты же всегда здесь, мама, – сказала Дико.

– Это не ответ, хитрая девчонка. Так что же ты видела?

– У Кристофоро есть еще один мальчик, от другой жены, – сказала Дико. – Он никогда не будет жить в монастыре.

– Это потому, что Коломбо не женат на матери своего нового сына.

– А почему? – спросила девочка.

– Дико, тебе всего пять лет, а я очень занята. Неужели тебе так срочно нужно все это знать?

Дико поняла, что ей придется расспросить отца. Это даже лучше. Отец, правда, проводил дома куда меньше времени, чем мама, но зато, когда он приходил, то отвечал на все ее вопросы и никогда не говорил, что она еще слишком маленькая.

В тот же день, к вечеру. Дико стояла на табуретке рядом с матерью, помогая ей разминать вареную фасоль для острого пюре к ужину. Когда Дико тщательно, изо всех силенок мешала пюре, ей пришел в голову еще один вопрос.

– А если ты умрешь, мама, папа отправит меня в монастырь?

– Нет, – ответила мама.

– А почему?

– Я не собираюсь умирать, по крайней мере до тех пор, пока ты сама не состаришься.

– Но если ты все-таки умрешь?

– Мы не христиане, и сейчас не пятнадцатый век, – сказала мама. – Мы не посылаем своих детей учиться в монастырь.

– Ему, наверное, было очень одиноко, – сказала Дико.

– Кому?

– Сыну Кристофоро в монастыре.

– Да, конечно, – ответила мать.

– А Кристофоро тоже скучал о своем маленьком сыне? – спросила Дико.

– Наверное, – сказала мать. – Некоторые люди очень скучают по своим детям. Даже когда они все время окружены другими людьми, им очень их не хватает. И даже когда их дети вырастают и становятся взрослыми, родители скучают о том времени, когда те были маленькими, – о времени, которое никогда уже не вернется.

Дико ухмыльнулась.

– Тебе хотелось бы, чтобы мне опять было два года?

– Да.

– Я была хорошая?

– По правде говоря, ты была непоседой, – ответила мать. – Всегда и всюду совала свой нос, никогда не сидела на месте. С тобой не было никакого сладу. Мы с отцом почти ничего не успевали делать, тебя ни на минуту нельзя было оставить без присмотра.

– Разве это плохо? – спросила Дико. Она выглядела несколько обескураженной.

– Но мы же не отказались от тебя, не так ли? – сказала мама. – Значит, было в тебе что-то и хорошее. Не разбрызгивай пюре, а то нам придется ужинать, соскребая его ложками со стен.

– А папа делает фасолевое пюре лучше, чем ты, – сказала Дико.

– Очень мило с твоей стороны сказать мне об этом, – сказала обиженно мама.

– Но когда вы оба на работе, ты – главнее. Мать вздохнула.

– Твой отец и я работаем вместе.

– Но ты же глава проекта. Все так говорят.

– Да, это правда.

– Но если ты голова, то кто же папа – локоть или еще что-нибудь?

– Папа – это руки и ноги, глаза и сердце.

Дико захихикала.

– А ты уверена, что папа – не живот?

– Да, у папы есть животик, но он выглядит очень мило.

– Как хорошо, что папа – не задница проекта.

– Ну, хватит. Дико, – сказала Тагири. – Не будь дерзкой. Ты уже достаточно большая и такие шутки не смешны.

– Если это не смешно, то как это?

– Гадко.

– Тогда я буду гадкой всю жизнь, – сказала Дико с вызовом.

– Не сомневаюсь, – ответила мать.

– Я постараюсь остановить Кристофоро. Мать бросила на нее странный взгляд.

– Это моя задача, если она вообще осуществима.

– К тому времени ты будешь уже старенькой, – возразила Дико. – А я вырасту и сделаю это за тебя.

Мать не стала спорить.

Когда Дико исполнилось десять лет, она проводила все дни в лаборатории, осваивая старый хроновизор. По правилам ей не полагалось пользоваться им, но вся аппаратура в Илерете была задействована в проекте матери, и соблюдение правил зависело от Тагири. Это означало, что все сотрудники работали с полной отдачей, забывая о времени, и четкого разграничения между домом и работой практически не существовало. Детям и родственникам не возбранялось приходить в лабораторию, если они вели себя тихо и не мешали работать. Никто из сотрудников не делал тайны из своей работы. Никто также не пользовался устаревшими хроновизорами, разве что для того, чтобы лишний раз просмотреть старые записи, и поэтому Дико никому не мешала. Все знали, что Дико аккуратна и ничего не сломает. Поэтому никто не обращал особого внимания на то, как десятилетний ребенок без разрешения, самостоятельно просматривает старые записи.

Сначала отец настроил хроновизор, которым пользовалась Дико, так, чтобы он показывал только ранее сделанные записи. Но вскоре эти ограничения стали ее злить: ей всегда хотелось быть непосредственным свидетелем событий.

Незадолго до того, как ей исполнилось двенадцать лет, она придумала, как обойти попытку отца помешать ей полностью использовать все возможности хроновизора. Но сделала она это не слишком искусно: компьютер отца, должно быть, сообщил ему о проделке дочери. Не прошло и часа, как он пришел посмотреть, чем она занимается.

– Итак, ты хочешь сама заглянуть в прошлое, – сказал он.

– Мне не нравятся картинки, записанные другими, – призналась Дико. – Их интересовало совсем не то, что интересует меня.

– Давай решим сразу, – сказал отец, – либо тебе запрещается заниматься прошлым вообще, либо я позволяю тебе делать все, что ты хочешь.

Это было, как удар.

– Пожалуйста, не запрещай мне, – взмолилась она. – Уж лучше я буду по-прежнему смотреть старые картинки, но только не прогоняй меня.

– Я знаю, что все люди, которых ты видишь на этих картинках, давным-давно умерли, – сказал отец. – Но это не значит, что за ними можно подсматривать просто из любопытства.

– А разве не этим занимается Служба? – спросила Дико.

– Нет, – сказал отец. – Из любопытства – да, но не из личного любопытства. Ведь мы ученые.

– Я тоже буду ученым, – вставила Дико.

– Мы наблюдаем за жизнью людей, чтобы выяснить, почему они поступают так, а не иначе.

– Я тоже, – сказала Дико.

– Ты увидишь ужасные вещи, – сказал отец. – Отвратительные. Очень личные. Вещи, которые приведут тебя в замешательство.

– Я уже видела такое.

– Именно это я и имею в виду, – сказал отец. – И если ты думаешь, что то, что мы позволяли тебе видеть до сих пор, было отвратительным, личным или приводящим в замешательство, то что ты будешь делать, когда увидишь действительно нечто отвратительное, сугубо личное и выводящее из равновесия?

– Отвратительное. Личное. Выводящее из равновесия. Похоже на название адвокатской конторы, – сказала Дико.

– Если ты хочешь, чтобы тебе предоставили права научного сотрудника, ты должна и вести себя, как настоящий ученый, – сказал отец.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу, чтобы ты ежедневно представляла мне отчеты о том, что ты видела и к какому времени это относилось. Раз в неделю ты будешь представлять отчет о том, что ты изучала и что узнала. Ты должна, как и все другие, вести журнал наблюдений. Если увидишь что-то такое, что выведет тебя из равновесия, обратись ко мне или к маме. Дико усмехнулась:

– Понятно. С отвратительным и личным я разбираюсь сама, а выводящее из равновесия обсуждаю с предками.

– Ты – свет очей моих, – промолвил отец. – Но боюсь, я мало покрикивал на тебя, когда ты была маленькой, а теперь это уже не поможет.

– Я представлю все отчеты, которые ты требуешь, – сказала она. – Но ты должен пообещать мне, что будешь их читать.

– Точно так же, как и любой другой отчет, – сказал Хасан. – Поэтому не представляй мне халтуру.

Дико наблюдала, составляла отчеты и скоро уже с нетерпением ожидала еженедельных обсуждений с отцом проделанной ею работы. Лишь позже она поняла, какими детскими и наивными были ее первые опыты, и сколь поверхностно она судила о вопросах, уже давным-давно решенных взрослыми наблюдателями. И она поражалась, с каким тактом и пониманием отец относился к ее работе. Он всегда внимательно слушал ее, и уже через несколько лет результаты работы Дико по-настоящему оправдали время, потраченное на нее.

Наконец, наступил момент, когда она отказалась от хроновизора и перешла на куда более чувствительный Трусайт. Кто бы мог подумать, что подтолкнул ее к этому ее старый знакомец Кристофоро Коломбо. Она его никогда не забывала, потому что о нем не забывали отец с матерью, однако в первые годы своей работы на хроновизоре она им специально не занималась. Да и какая в этом была необходимость? Дико была знакома практически со всеми подробностями его жизни по старым записям, которые родители просматривали почти непрерывно всю ее жизнь. Обратно к Коломбо ее привел один принципиальный для нее вопрос: когда, в какой момент великие исторические личности принимают решения, которые делают их великими? Ее не интересовали все те, к кому слава пришла сама собой. Ее привлекали лишь те, кто преодолевал любые препятствия и никогда не сдавался. Некоторые из них были истинными чудовищами, другие – благородными людьми, кое-кто – закоренелыми эгоистами, другие альтруистами. Некоторые из их подвигов и свершений почти сразу же превращались в прах, а другие настолько изменяли мир, что отголоски этого были ощутимы до сих пор. Для Дико все это не имело особого значения. Она искала в прошлом сам момент принятия решения. Когда она уже написала отчеты о деятельности нескольких десятков великих людей, ей пришло в голову, что, зная так много о Кристофоро, она, по сути дела, ни разу не попыталась проанализировать последовательно всю его жизнь и, может быть, обнаружить то, что побудило сына честолюбивого генуэзского ткача отправиться в море, послав ко всем чертям все старые географические карты мира.

То, что Кристофоро был великим человеком, не подлежало сомнению, независимо от мнения родителей. Итак… когда же им было принято решение? Когда он впервые ступил на путь, сделавший его одной из самых знаменитых исторических личностей?

Ей показалось, что ответ надо искать в 1459 году, когда соперничество между двумя знатными родами Генуи Фиески и Адорно приближалось к своему апогею. В том году человек по имени Доменико Коломбо был ткачом, сторонником Фиески, владельцем Оливелла Гейт и отцом маленького рыжеволосого мальчика, которому предстояло изменить мир.

* * *

Когда Пьетро Фрегозо последний раз пришел к его отцу, Кристофоро было 8 лет. Он знал имя этого человека, но знал и то, что в доме Доменико Коломбо его всегда величали дожем – титулом, который отобрали у него сторонники Адорно. Пьетро Фрегозо был преисполнен решимости развернуть нешуточную борьбу, чтобы вернуть себе власть. И поскольку отец Кристофоро был одним из самых ярых сторонников партии Фиески, не было ничего удивительного в том, что Пьетро оказал честь дому Коломбо, устраивая там тайные встречи.

Пьетро появился утром в сопровождении только двух мужчин. Ему нужно было незаметно пробраться через город, иначе сторонники Адорно узнали бы, что он что-то замышляет против них. Кристофоро видел, как отец преклонил колено и поцеловал кольцо на руке Пьетро. Мать, стоявшая в дверях, соединявших ткацкую мастерскую и лавку, пробормотала себе под нос что-то о Папе Римском. Однако Пьетро был дожем Генуи, или, точнее, бывшим дожем. Никто не называл его Папой.

– Что ты сказала, мама?

– Ничего, – ответила она. – Поди сюда. Она втащила Кристофора в мастерскую, где раскачивались и стучали ткацкие станки, а подмастерья тянули туда-сюда пряжу и ползали под станками, складывая готовую ткань. Кристофоро смутно догадывался, что вскоре отец отдаст его в ученики в мастерскую кого-нибудь из членов гильдии ткачей. Ему это совсем не улыбалось. Ученики выполняют тяжелую, бессмысленную, нудную работу, а когда родителей нет в мастерской, ткачи не на шутку издеваются над ними. Кристофоро понимал, что в любой другой мастерской он будет беззащитен, не то что здесь, где он – сын хозяина.

Вскоре мать забыла о Кристофоро и тот, осторожно придвинувшись назад к двери, стал наблюдать за происходящим в лавке, где с длинного стола были уже убраны рулоны тканей, а вместо стульев пододвинуты к нему большие мотки пряжи. За последние несколько минут в лавке появилось еще несколько мужчин. Похоже, там будет проходить собрание. На глазах Кристофоро Пьетро Фрегозо устраивал в доме отца военный совет.

Сначала Кристофоро просто не мог отвести глаз от этих знатных людей в роскошной, сверкающей золотым шитьем одежде. Такой он никогда еще раньше не видел: никто из покупателей отца не приходил таким разодетым, но кое-что из их одежды было сшито из лучших тканей отца. На одном из присутствующих сверкала изысканная парча, сотканная совсем недавно Карло, самым искусным ткачом в лавке. За материей приходил Тито, всегда носивший зеленую ливрею. Только сейчас Кристофоро понял, что Тито покупал ткань не для себя, а для своего хозяина. Значит, Тито не был покупателем, а просто выполнял то, что ему было приказано. И все же отец обращался с ним как с другом, хотя тот был всего лишь слугой.

Тут Кристофоро стал размышлять о том, как отец ведет себя со своими друзьями. В их среде всегда царило веселье, шутки, непринужденный разговор; они пили вино, рассказывали друг другу разные истории. Они понимали друг друга с полуслова – отец и его друзья.

Отец всегда говорил, что его самый большой друг – дож, Пьетро Фрегозо. Но сейчас Кристофоро увидел, что это не так: отец не шутил, был сдержан, ничего не рассказывал, а вино наливал только сидевшим за столом господам, а себе – нет. Он не отходил далеко, чтобы тут же налить вина в опустевшие бокалы. А Пьетро даже не смотрел на него. Он разговаривал только с сидящими за столом. Нет, Пьетро не был другом отца; отец был лишь его слугой.

При мысли об этом Кристофоро стало даже как-то нехорошо: ведь отец так гордился дружбой с Пьетро. Кристофоро наблюдал за собравшимися, дивясь изяществу жестов и изысканности языка этих богатых людей. Некоторые слова он даже не понимал, хотя чувствовал, что они из генуэзского диалекта, а не из латыни или греческого. Конечно, отцу нечего сказать этим людям, подумал Кристофоро. Они говорят на другом языке. Они, наверняка, чужеземцы, как и те странные люди, которых он видел как-то раз в гавани – те, из Прованса.

И как только эти синьоры научились так говорить, недоумевал Кристофоро. Откуда они узнали слова, которых никогда не услышишь в нашем доме и на улице? Неужели они тоже есть в генуэзском диалекте? Но почему тогда никто из простых генуэзцев их не знает? Разве все мы не из одного города? Разве эти люди не из числа сторонников Фиески, как и его отец? А эти громилы из числа прихлебателей Адорно, которые перевернули на рынке принадлежавшие Фиески повозки? Отец говорит, скорее, как они, а не как синьоры за столом, хотя они вроде бы из его же партии.

Между знатными синьорами и ремесленниками, как его отец, куда больше разницы, чем между людьми Адорно и Фиески. Однако последние часто вступали в стычки и даже ходят слухи об убийствах. Почему же никогда не бывает ссор между ремесленниками и синьорами?

Пьетро Фрегозо только раз упомянул отца.

– Мне надоело это ожидание, эта пустая трата времени, – сказал он. – Посмотрите на нашего Доменико. – Он махнул рукой в сторону отца Кристофоро, и тот сразу подошел, как хозяин таверны, которого подозвали посетители.

– Семь лет назад он был владельцем Оливелла Гейт, а сейчас его дом вдвое меньше того, что он имел раньше. И теперь у него работают только три ткача вместо шести. А почему? Потому что этот так называемый дож передает все заказы ткачам сторонников Адорно. И все потому, что у меня отобрали власть и я не могу защитить своих друзей.

– Дело не в покровительстве со стороны Адорно, – сказал один из сидевших за столом. – Весь город стал куда беднее из-за этих турок, засевших в Константинополе, мусульман, разоряющих нас на Хиосе, и каталонских пиратов, которые совершают дерзкие набеги прямо на наши гавани и даже грабят дома, стоящие на берегу.

– Именно это я и имел в виду, – сказал дож.

– Эту марионетку поставили у власти чужеземцы, и какое им дело до страданий Генуи? Настало время восстановить истинное генуэзское правление, и не вздумайте мне возражать.

Наступило молчание. Его нарушил спокойный голос одного из присутствующих.

– Мы не готовы, – сказал он. – Если мы выступим сейчас, то лишь понапрасну прольем кровь. Пьетро Фрегозо бросил на него сердитый взгляд.

– Я ведь сказал, что не потерплю возражений, а вы осмеливаетесь возражать? К какой партии вы принадлежите, де Портобелло?

– Я ваш до гробовой доски, мой синьор, – ответил тот. – Но вы не из тех, кто карает людей, когда они говорят вам то, что считают правдой.

– Я и сейчас не собираюсь карать вас, – ответил Пьетро. – По крайней мере, до тех пор, пока вы остаетесь рядом со мной.

Де Портобелло поднялся:

– И перед вами, мой синьор, и позади вас, и где только ни потребуется мне встать, чтобы защитить вас перед лицом опасности.

В этот момент отец Кристофоро шагнул вперед, хотя его никто не звал.

– Я тоже буду стоять рядом с вами, мой господин! – вскричал он. – Любому, кто поднимет на вас руку, придется сначала сразить меня, Доменико Коломбо!

Кристофоро отметил про себя реакцию присутствующих. Если они одобрительно кивали во время речи де Портобелло, то сейчас просто молчали, опустив глаза. У некоторых даже покраснели лица – от гнева? Чувства неловкости? Кристофоро не мог понять, почему им не понравились пламенные слова отца. Не потому ли, что только знатные господа могли отважно сражаться, защищая законного дожа? Либо же все объяснялось тем, что отец вообще осмелился заговорить перед столь знатными людьми?

Но каковы бы ни были причины, Кристофоро видел, что их молчание как удар поразило отца. Казалось, он даже съежился, отпрянув к стене. Лишь дав отцу прочувствовать всю полноту унижения, Пьетро заговорил опять.

– Наш успех зависит от того, насколько отважно и преданно будут сражаться все Фиески.

Этот великодушный жест явно запоздал и уже не мог загладить нанесенной отцу обиды. В его словах прозвучала не признательность отцу за его порыв, а скорее снисходительное одобрение. Так хозяин гладит преданную собаку.

Отец ничего для них не значит, решил Кристофоро. Они собрались в его доме, потому что должны сохранить в тайне свою встречу, а сам он для них – ничто.

Вскоре после этого собрание закончилось. Было решено выступить через два дня. Как только синьоры ушли и отец закрыл за ними дверь, мать рванулась мимо Кристофоро к отцу и бросила ему в лицо:

– Что у тебя, дурак, на уме? Всякому, кто захочет причинить вред законному дожу, придется сначала сразить Доменико Коломбо!? Что за бред! Когда это ты стал солдатом? Где твой острый меч? В скольких поединках довелось тебе участвовать? Или ты думаешь, это будет нечто вроде пьяной драки в таверне, и от тебя только потребуется столкнуть лбами пару пьяниц, и бой будет закончен? Ты совсем не думаешь о наших детях. Ты что, хочешь оставить их без отца?

– Для мужчины честь – прежде всего, – сказал отец.

Кристофоро задумался: а что же такое для отца честь, если его самый большой друг походя отверг его предложение пожертвовать своей жизнью?

– Ты со своей честью дойдешь до того, что наши дети окажутся уличными оборванцами.

– Благодаря моему чувству чести я четыре года был хозяином Оливелла Гейт. Тогда тебе нравилось жить в нашем прекрасном доме, не так ли?

– То время прошло, – ответила мать. – Прольется кровь, и это не будет кровь Адорно.

– Это мы еще посмотрим, – крикнул отец и побежал наверх. Мать залилась слезами от бессильной ярости. Спор был окончен, но не в ее пользу.

Но у Кристофоро еще оставались вопросы. Он подождал, пока мать успокоится. А она, чтобы прийти в себя, оттаскивала лишние мотки пряжи от стола, и укладывала туда рулоны тканей, – для того, чтобы они не испачкались, а покупатели могли их получше рассмотреть. Наконец, Кристофоро понял, что может безбоязненно, не рискуя вызвать ее гнев, обратиться к матери:

– Мама, как синьоры учатся быть синьорами? Она сердито посмотрела в его сторону и бросила:

– Они рождаются ими. Господь Бог делает их синьорами.

– Но почему мы не можем научиться говорить так, как они? Я не думаю, чтобы это было так уж трудно. “Но вы не из тех, кто карает людей, когда они говорят вам то, что считают правдой”, – произнес Кристофоро, подражая изысканной манере речи де Портобелло.

Мать подошла к нему и наградила увесистой оплеухой. Было больно, и, хотя Кристофоро уже давно не плакал, когда его наказывали, на этот раз из его глаз потекли слезы – скорее от неожиданности, чем от боли.

– Смотри, чтобы я никогда больше не видела, как ты корчишь из себя важную персону, – крикнула она. – Или ты считаешь отца недостаточно благородным для тебя? Ты что, думаешь, если будешь трубить, как гусак, у тебя вырастут перья?

Разозлившись, Кристофоро крикнул в ответ:

– Мой отец не хуже любого из них. Почему же его сын не может научиться быть синьором?

Она с трудом удержалась, чтобы опять не ударить его за дерзкий ответ, но взяла себя в руки и только теперь поняла смысл сказанного сыном.

– Твой отец не хуже любого из них, – кивнула она. – Даже лучше!

Кристофоро показал на роскошные ткани, расстеленные на столе.

– Вот же материя! Почему отец не может одеваться, как те господа? Почему он не может говорить, как они, одеваться, как они? Тогда-то дож относился бы к нему с уважением!

– Дож посмеялся бы над ним, – ответила мать. – И все другие тоже. А если бы он продолжал строить из себя синьора, кто-нибудь из них пронзил бы рапирой твоего отца, как нахального выскочку.

– Почему они смеялись над ним, но не смеются над другими людьми, которые одеваются и разговаривают так же, как они сами?

– Потому что они – настоящие господа, а твой отец – нет.

– Но если дело не в их одежде и языке… значит у них в крови есть еще что-то? Они совсем не показались мне сильнее, чем отец. У них такие тонкие руки, а сами они… во всяком случае многие, – такие толстые.

– Отец, разумеется, сильнее их. Но у них есть шпаги.

– Тогда пусть и отец купит шпагу!

– Кто же продаст шпагу ткачу? – со смехом сказала мать. – Да и что отец будет с ней делать? Он никогда в жизни не брал ее в руки. Он просто себе пальцы отрежет!

– Этого не случится, если он попрактикуется, – возразил Кристофоро. – Если он научится владеть ею.

– Не шпага делает из человека знатного господина, – сказала мать. – Господами рождаются. В этом-то все и дело. Отец твоего отца не был синьором, потому и отец им не стал.

Кристофоро на мгновение задумался.

– А разве не все мы произошли от Ноя, спасшегося после потопа? Почему дети из одной семьи – синьоры, а дети из семьи отца – нет? Нас всех сотворил Бог.

Мать горько рассмеялась.

– А-а-а, вот чему научили тебя священники? Хорошо, если бы ты увидел, как они пресмыкаются перед знатными господами и плюют на всех нас. Они считают, что Бог больше любит знатных господ, однако про Иисуса Христа так не скажешь. Для него все люди были равны!

– Так что же дает им право смотреть на отца сверху вниз? – спросил Кристофоро, и опять, помимо воли, к глазам у него подступили слезы.

Мать задумчиво посмотрела на сына, как бы не решаясь сказать ему правду.

– Золото и земля, – ответила она. Кристофоро не понял.

– У них сундуки полны золотом, – сказала мать, – а кроме того, они владеют землей. Это и делает их господами. Если бы у нас было много земли в деревне, а на чердаке стоял ящик с золотом, тогда твой отец был бы синьором, и никто не стал бы смеяться над тобой, если бы ты научился говорить, как они, и носил одежду, сшитую вот из такой материи. – Она приложила к груди Кристофоро свободный конец ткани, свисавший из лежавшего на столе рулона. – Из тебя вышел бы чудесный синьор, мой мальчик.

Затем она выпустила из руки ткань и начала безудержно смеяться. Она все смеялась и смеялась. Кристофоро вышел из комнаты. Золото, подумал он. Если бы у отца было золото, то уж тогда те господа прислушались бы к тому, что он говорил. Ну что ж, я добуду ему золото.

* * *

Один из присутствовавших на тайном совете, должно быть, оказался предателем; или, возможно, кто-то из них говорил слишком громко и неосмотрительно, и один из слуг услышал и предал их. Но так или иначе, сторонники Адорно узнали о планах Фиески, и, когда Пьетро с двумя телохранителями появился у башен ворот Сан-Андреа, где была назначена встреча заговорщиков, на них набросилась добрая дюжина людей Адорно. Пьетро стащили с лошади и ударили булавой по голове. Нападавшие посчитали его мертвым и разбежались.

Шум и крики были хорошо слышны в доме Коломбо, как если бы все происходило рядом. Впрочем, они действительно жили всего в сотне метров от ворот Сан-Андреа. Хозяева услышали крики, а затем и голос Пьетро, призывавшего на помощь:

– Фиески! Ко мне, Фиески!

Отец тут же схватил тяжелую дубину, стоявшую у очага, и выбежал на улицу. Мать не успела помешать ему. Плача и причитая, она собрала детей и подмастерьев в задней половине дома, а ткачи встали на страже у входной двери. В сгущавшейся темноте были слышны доносившиеся с улицы шум и крики, а чуть позже – стоны Пьетро. Его не убили на месте, и сейчас, в предсмертной агонии, он призывал на помощь.

– Дурак, – шептала мать. – Если он не замолчит, то все Адорно поймут, что не убили его, вернутся и прикончат.

– Отца они тоже убьют? – спросил Кристофоро. Младшие дети заплакали.

– Нет, – сказала мать, но Кристофоро понял, что она совсем в этом не уверена.

Мать, вероятно, почувствовала его недоверие.

– Все дураки, – сказала она. – Все мужчины дураки. Какой смысл драться из-за того, кто будет править Генуей? В Константинополе засели турки. Гроб Господень в Иерусалиме в руках у поганых иноверцев. Имя Христа больше не произносят в Египте, а эти недоумки убивают друг друга за право сидеть в роскошном кресле и называть себя дожем Генуи. Что значит честь быть дожем по сравнению со славой Иисуса Христа? Что значит быть хозяином во дворце дожей, в то время как на земле, в садах которой ступала нога Пресвятой девы Марии, где ей явился ангел, хозяйничают эти собаки? Если уж им хочется убивать, пусть идут и освобождают Иерусалим! Пусть освободят Константинополь! Пусть прольют свою кровь во славу Сына Господня!

Вот за это я и буду сражаться, – сказал Кристофоро.

– Не надо сражаться, – взмолилась одна из его сестер, – а то они тебя убьют.

– Раньше я их убью.

– Ты же очень маленький, Кристофоро, – сказала сестра.

– Я не всегда буду маленьким.

– Замолчите, – прикрикнула мать. – Не болтайте чепуху. Сын простого ткача не может отправиться в крестовый поход.

– Почему не может? – спросил Кристофоро. – Разве Христос отвергнет мой меч?

– Какой еще меч? – насмешливо спросила мать.

– Рано или поздно у меня будет меч, – ответил Кристофоро. – Я стану синьором.

– Как же тебе это удастся? Ведь у тебя нет золота.

– Я его добуду.

– В Генуе? Будучи ткачом? На всю жизнь ты останешься сыном Доменико Коломбо. Никто не даст тебе золота, и никто не назовет тебя синьором. А теперь помолчи, а то получишь подзатыльник!

Угроза была серьезной, все дети знали, что в такой ситуации спорить с матерью опасно.

Часа через два вернулся отец. Стоявшие на страже мастера, услышав стук в дверь, не хотели впускать его. Лишь когда он с горечью закричал: “Мой господин мертв! Впустите меня!”, они отодвинули засов.

Коломбо, пошатываясь, вошел в дом как раз в тот момент, когда дети вместе с матерью прибежали в лавку. Отец был весь в крови, и мать с воплем бросилась ему на грудь, обняла и лишь потом стала осматривать раны.

– Это не моя кровь, – сказал он с болью в голосе. – Это кровь моего дожа. Пьетро Фрегозо мертв. Эти жалкие трусы набросились на него, стащили с лошади и ударили по голове булавой.

– А почему ты весь в крови, Нико?

– Я донес его до дверей дворца дожей. Я отнес его туда, где ему подобает быть.

– Зачем ты это сделал, дурень?

– Потому что он велел мне. Я подбежал к нему, он был весь в крови и стонал. Тогда я сказал: “Позвольте мне отнести вас к вашему врачу или домой. А потом позвольте мне разыскать тех, кто сделал это, и убить их”. В ответ он сказал: “Доменико, отнеси меня во дворец, потому что дож должен умереть во дворце, как и мой отец”. И вот я отнес его туда на руках, и мне было наплевать, увидят ли нас сторонники Адорно. Я нес его туда, и он умер у меня на руках! Я был его настоящим другом!"

– Если тебя видели вместе с ним, они разыщут тебя и убьют!

– Мне все равно, – сказал отец. – Дож мертв.

– А мне нет, – сказала мать. – Снимай одежду. Она обернулась к мастерам и начала отдавать приказания:

– Ты отведи детей на заднюю половину. Ты проследи, чтобы подмастерья принесли воды и нагрели ее. Хозяину нужно помыться. А ты, когда хозяин разденется, сожги его одежду.

Все дети, кроме Кристофоро, повиновались и побежали на заднюю половину дома. Кристофоро смотрел, как мать раздевает отца, покрывая его поцелуями и осыпая проклятиями. Даже потом, когда мать увела отца во двор, чтобы помыть, даже когда противный запах горящей одежды разнесся по всему дому, Кристофоро не ушел из лавки. Он стоял на страже у двери.

* * *

Примерно так рассказывали все записи о событиях той ночи. Колумб стоял на страже, чтобы уберечь свою семью от возможных неприятностей. Но Дико знала, что не только это занимало Кристофоро. В его голове зрело решение. Он будет синьором. Его будут уважать короли и королевы. У него будет золото. Он завоюет королевства и царства именем Христа.

Он, наверняка, знал еще тогда, что для осуществления своих замыслов ему придется покинуть Геную. Ведь мать сказала ему: пока он будет жить в этом городе, он останется сыном ткача Доменико. И уже со следующего дня он подчинил всю свою жизнь достижению этих целей. Он начал изучать языки, историю с таким рвением, что его учителя-монахи отмечали это:

– Он вошел во вкус ученья.

Однако Дико знала, что он учился не ради самого ученья. Ему нужно было знать языки, чтобы путешествовать по разным странам. Ему нужно было знать историю, чтобы понимать, что будет происходить в мире, когда он станет участником развертывающихся событий.

Кроме того, ему нужно было овладеть искусством мореплавателя. При каждом удобном случае Кристофоро приходил в порт, слушал рассказы моряков, расспрашивал их про то, что входит в обязанности каждого члена экипажа. Позднее он стал уделять особое внимание штурманам, угощая их вином, когда мог позволить себе это; настойчиво расспрашивал их и тогда, когда денег не было. В результате ему удалось попасть сначала на одно судно, потом на другое. Он не упускал ни единой возможности выйти в море и выполнял любую работу, которую ему поручали, с тем чтобы узнать о море все, о чем только мог мечтать сын ткача.

Дико написала отчет о Кристофоро Коломбо, особо выделив момент принятия им решения. Отец, как всегда, похвалил отчет, подвергнув критике лишь отдельные детали. Однако к этому времени Дико уже знала, что за его похвалой может скрываться и серьезная критика. Когда она спросила его об этом, он не захотел вдаваться в детали.

– Я уже сказал, что отчет хорош, – сказал он. – А теперь оставь меня в покое.

– Что-то здесь не так, – настаивала Дико, – а ты не хочешь мне объяснить.

– Отчет составлен хорошо. В нем все правильно, если не считать тех мелочей, о которых я уже говорил.

– Тогда ты не согласен с моим выводом. Ты считаешь, что не эти обстоятельства привели Кристофоро к решению стать великим.

– Решению быть великим? – переспросил отец. – Да, я думаю, что почти наверняка, именно в этот момент своей жизни он и принял такое решение.

– Тогда что же не так? – закричала она.

– Ничего, – крикнул он ей в ответ.

– Я не ребенок!

Отец уставился на нее с выражением притворного ужаса:

– Не ребенок?

– Ты все подшучиваешь надо мной, и мне это надоело.

– Ну ладно, – сказал он. – Ты очень наблюдательна, и твой отчет превосходен. Он, несомненно, принял свое решение в ту ночь, которую ты отметила, и по причинам, которые ты изложила. Он решил разбогатеть и стать знаменитым во славу Господа Бога. Все это очень хорошо. Но во всем твоем отчете нет абсолютно ничего, что объяснило бы нам, как и почему он решил добиться своей цели, отправившись на Запад, в Атлантику.

От его слов она испытала не меньшую боль, чем Кристофоро от оплеухи матери; у нее на глазах тоже выступили слезы, хотя и не от физической боли.

– Прости, – промолвил отец, – но ты ведь сказала, что уже не ребенок.

– Да, не ребенок, – ответила она. – А ты не прав.

– Не прав?

– Мой проект имеет своей целью выяснить, когда он принял решение стать знаменитым, и я это выяснила. А установить, когда Колумб решил отправиться на запад, – это задача вашего с мамой проекта. Отец с изумлением посмотрел на нее.

– Ну что ж, пожалуй, это так. Нам, несомненно, нужно выяснить это.

– Следовательно, в моем отчете все правильно, в нем только нет ответа на тот вопрос, который не дает тебе покоя в вашем проекте.

– Ты права, – сказал отец.

– Я знаю!

– Ну что ж, теперь я тоже знаю это. И снимаю свое замечание. Ты представила исчерпывающий отчет, и я его принимаю. Прими же мои поздравления.

Но она все не уходила.

– Дико, я работаю, – напомнил ей отец.

– Я выясню это для вас.

– Выяснишь что?

– Что заставило Кристофоро поплыть на Запад.

– Закончи работу над своим собственным проектом, Дико, – сказал отец.

– Ты думаешь, я не смогу, да?

– Я просмотрел все видеозаписи о жизни Колумба, то же сделала твоя мама и множество других ученых и исследователей. И ты думаешь, что обнаружишь то, чего не заметил ни один из них?

– Да, – сказала Дико.

– Ну, – сказал отец, – мне кажется, мы только что стали свидетелями твоего решения стать знаменитой.

Он улыбнулся ей чуть лукавой улыбкой. Она подумала, что отец поддразнивает ее, но ей было все равно. Он, возможно, считает все это шуткой, но она заставит его убедиться в том, что его шутка на самом деле обратится в реальность. Значит, он и мама, а также множество других сотрудников Службы просмотрели все эти старые видеозаписи хроновизора о жизни Колумба? Ну что ж, тогда Дико вообще не будет их больше смотреть. Она непосредственно познакомится с его жизнью, и отнюдь не с помощью хроновизора. Ее помощником будет Трусайт II. Она не стала спрашивать разрешения взять этот прибор, и не обратилась ни к кому за помощью. Она просто завладела машиной, которая не использовалась по ночам, и соответственно изменила свой график работы. Некоторые сомневались, имеет ли она право работать на самых совершенных машинах, – ведь она даже не была сотрудником Службы. Дико даже не прошла официального курса обучения. Она была просто дочерью работников. И тем не менее пользовалась машиной, доступ к которой специалисты получали только после многих лет учебы.

Однако, видя выражение ее лица, наблюдая за тем, как упорно она работает и как быстро освоила машину, те, у которых были такие сомнения, быстро утратили всякое желание оспаривать ее права. Некоторые из них даже пришли к выводу, что такой путь, в конце концов, вполне оправдан. Ребенок ходит в школу, чтобы получить знания. И они не всегда совпадают с тем, чему учились его родители. Но сам ребенок становится невольным свидетелем и участником занятий своих родителей, он учится их делу с самого детства. Дико была таким же наблюдателем, как любой другой сотрудник и, по всем показателям, хорошим. И те, кто поначалу сомневался в ней и даже подумывал отлучить ее от машины, вместо этого сообщили начальству, что на станции появился новичок, заслуживающий внимания. После этого за всем, что делала Дико, стали наблюдать и вести непрерывную запись ее деятельности. И вскоре на ее личном деле появилась серебряная полоска: отныне ей разрешалось заниматься всем, чем она захочет.

Глава 4 Кемаль

"Cанта-Мария” затонула, наткнувшись на риф у северного побережья Эспаньолы. Причинами гибели судна были как упрямство Колумба, настоявшего на том, чтобы плыть ночью, так и невнимательность штурмана. Однако “Нинья” и “Пинта” уцелели. Они вернулись в Европу и принесли туда весть о том, что на Западе всех желающих ждут необъятные земли. И это вызвало нескончаемый поток туда иммигрантов, завоевателей, исследователей и путешественников, который не иссякал на протяжении пяти веков. Таким образом, чтобы помешать Колумбу, нельзя было допустить возвращения “Ниньи” и “Пинты” в Испанию.

Человеком, потопившим их, был Кемаль Акьязи, а путь, который он прошел, прежде чем стать участником проекта Тагири, призванного изменить историю, был долгим и необычным.

Кемаль Акьязи вырос неподалеку от развалин Трои. Из родительского дома, возвышавшегося над Кумкале, были видны Дарданеллы – узкий пролив, соединяющий Черное море с Эгейским. Множество войн бушевало по обоим берегам этого пролива, одна из которых была описана в знаменитой поэме Гомера “Иллиаде”.

Казалось, дух, витавший над этим историческим местом, странным образом повлиял на Кемаля еще в детстве. Ему, конечно, были знакомы все легенды и мифы о происходивших здесь событиях, но, кроме того, он знал, что все эти мифы были созданы греками, да и само место было в те времена частью Греции. Кемаль же был турком; его предки появились в районе Дарданелл только в XV веке. Он чувствовал, что это место источает некую магическую силу, но оно не принадлежит ему. Поэтому “Илиада” не запала ему в душу так, как история Генриха Шлимана, немецкого исследователя, который в те времена, когда история Троянской войны считалась простым мифом, вымыслом, верил не только в реальность этой войны, но и в то, что сможет найти Трою. Не обращая внимания на скептиков и насмешников, он организовал экспедицию, нашел древний город и откопал его. Легенда оказалась правдой.

Подростком Кемаль считал величайшей трагедией своей жизни использование Службой машин для изучения тысячелетней истории человечества. Теперь уже не появятся новые Шлиманы, которые долго размышляют, высказывают гипотезы, ведут споры, пока не найдут какой-нибудь предмет, созданный руками человека, или развалины давным-давно забытого города, или отрывки легенд, которые вдруг превращаются в реальность. Поэтому Кемаль вовсе не намеревался стать сотрудником Службы, хотя его и пытались заинтересовать этой работой, когда он поступил в колледж. Его влекла к себе не история, а поиски и открытия; что за радость обнаружить истину с помощью машины?

После неудачной попытки стать физиком, он избрал себе профессию метеоролога. В возрасте восемнадцати лет, будучи уже всерьез поглощенным изучением климата и погоды, он вдруг опять столкнулся с деятельностью Службы. Теперь метеорологам при составлении долгосрочных прогнозов не приходилось основываться на результатах измерений параметров погоды за несколько последних веков, а также на редких находках окаменелых остатков животных и растений. Теперь в их распоряжении были точные сведения даже о штормах и ураганах за несколько миллионов лет. Действительно, в первые годы существования Службы машины Трусайт I были настолько примитивны, что не позволяли разглядеть отдельных людей. Это напоминало замедленную киносъемку, когда человек попадает лишь в один кадр, и при просмотре фильма становится невидимым. В те дни Служба фиксировала на пленке погоду прошлого, схемы эрозии почвы, извержения вулканов, ледниковые периоды, изменения климата.

Эти данные служили основанием, на котором покоились все современные методы прогнозирования погоды и управления ею. Синоптики уже умели распознавать характерные признаки изменения погодных условий и, не нарушая общего процесса, могли вводить незначительные коррективы, в результате чего в любом районе в период засухи обязательно хотя бы изредка выпадали дожди, а в период дождей, когда зреет урожай, временами светило солнце. Таким образом, человечество не зависело от безжалостных подчас погодных катаклизмов. Теперь перед метеорологами стояла поистине грандиозная задача: нужно было определить, каким образом они могут более активно влиять на природу, например, обеспечивать достаточное количество дождей в районах пустынь, с тем чтобы восстановить существовавшие там когда-то прерии и саванны. И в этом проекте Кемаль мечтал принять участие.

И все же он никак не мог отогнать от себя витавшую над ним тень Трои, вычеркнуть из памяти имя Шлимана. Даже когда он изучал климатические изменения, связанные с наступлением и таянием льдов в ледниковые периоды, в его голове проносились картины исчезнувших цивилизаций, воспетые в легендах места, которые ждали своего Шлимана.

Его дипломная работа была составной частью проекта, направленного на изучение возможности использования Красного моря как источника устойчивых дождей в Судане и центральной части Аравийской пустыни. Задача Кемаля состояла в том, чтобы определить различия между погодными моделями, наблюдавшимися в течение последнего ледникового периода, когда Красное море почти исчезло, и теперь, когда уровень моря поднялся до максимума. Вновь и вновь он просматривал старые видеозаписи Службы, собирая данные об уровне моря и осадках в выбранных им точках материка. Возможно, старый Трусайт I и не отличался особой точностью, но был достаточно хорош, чтобы подсчитать количество ливней с ураганами.

Раз за разом прослеживал Кемаль колебания уровня Красного моря, наблюдая за тем, как он снижался к концу ледникового периода. Каждый раз его поражало резкое повышение уровня моря после соединения его с Индийским океаном. После этого Красное море уже не представляло для него интереса, поскольку его уровень зависел от уровня Мирового океана.

Вновь Шлиман напомнил о себе, заставив его задуматься: каким же грандиозным, наверное, был этот потоп!

Да, уж это был потоп из потопов! За время ледникового периода столько воды скопилось на Земле в виде льда, что уровень Мирового океана сильно понизился. В конце концов, он упал настолько, что в океане обнажились полоски суши, соединявшие между собой материки. В северной части Тихого океана такой мост позволил предкам американских индейцев перебраться по суше через Берингов пролив на огромный пустынный материк, ставший их второй родиной. Британия была соединена с Фландрией. Дарданеллы исчезли, и Черное море стало соленым озером. Исчез и Персидский залив, а на его месте возникла огромная равнина, которую прорезала река Евфрат. Баб-эль-Мандебский пролив, соединявший Красное море с Индийским океаном, превратился в перешеек.

Но перешеек – это одновременно и дамба. По мере того как климат на Земле теплел и ледники начали отдавать скопившуюся в них воду, повсюду стали выпадать сильные дожди: реки взбухли, а уровень воды в морях поднялся. Крупные реки Европы, текущие на юг, почти пересохшие в период максимального оледенения, теперь превратились в бурные потоки. Рона, По, Днестр и Дунай сбросили столько воды в Средиземное и Черное моря, что их уровень рос примерно с той же скоростью, как и у Мирового океана.

Но в Красное море ни одной крупной реки не впадало. С точки зрения геологии оно представляло собой новое море, образовавшееся в результате разлома между новой Аравийской плитой и древней Африканской, а это означало, что по обоим его берегам поднимались горные хребты. С этих хребтов в Красное море впадало множество рек и горных потоков, однако они несли значительно меньше воды, чем реки, собиравшие воду с обширных равнин. В них также стекала вода, образовавшаяся в результате таяния снегов на севере. Таким образом, хотя уровень Красного моря в течение этого времени постепенно повышался, он намного отставал от уровня воды в Мировом океане. Он зависел в большей степени от чисто местных изменений погоды, нежели от изменений погоды в общемировом масштабе. Этот процесс продолжался до тех пор, пока в один прекрасный день уровень воды в Индийском океане не поднялся настолько высоко, что приливные волны начали перехлестывать через перешеек Баб-эль-Мандеб. Вода невольно создала новые протоки в местных степях. В течение нескольких лет эти протоки расширились, образовав ряд новых приливных озер на равнине Ханиш. А затем, примерно четырнадцать тысячелетий назад, наступил день, когда потоки воды во время прилива проделали такой глубокий канал, что он уже больше не пересыхал во время отливов. Теперь вода непрерывно поступала по нему, протока становилась все глубже и глубже, и, наконец, приливные озера до краев заполнились водой и вышли из берегов. Теперь воды Индийского океана смели все преграды и хлынули в бассейн Красного моря такой гигантской волной, что уже через несколько часов уровень воды в нем сравнялся с уровнем Мирового океана.

Происшедшее не было обычным, заурядным изменением уровня воды в водоеме, подумал Кемаль. Это катаклизм, один из тех редких случаев, когда одно-единственное событие изменяет ситуацию на огромной территории настолько быстро, что люди воочию видят это. И в кои-то веки катаклизм пришелся на такой период, когда здесь уже жили люди. Не только возможно, но и весьма вероятно, что кто-то собственными глазами увидел это наводнение – более того, оно, возможно, многих и погубило, ведь в ту эпоху к югу от Красного моря простирались богатые зверьем степи и болота; и четырнадцать тысяч лет тому назад люди, несомненно, охотились на этих территориях, собирали съедобные семена растений, плоды и ягоды. Какая-нибудь группа охотников наверняка видела с одной из вершин гор Дехалак гигантскую стену воды, с ревом катившуюся по равнине, дробившуюся о склоны гор, обтекая их и превращая в острова.

Эти охотники, конечно, поняли, что стена воды поглотила их семьи. Что они должны были подумать при этом? Несомненно, что какое-то божество разгневалось на них, что мир погиб, похоронен в водах моря. И если они уцелели, если им удалось добраться до берегов Эритреи после того, как бурлящие волны стихли и превратились в более спокойные воды нового, глубокого моря, – эти люди, должно быть, рассказывали всем, кто их пожелал слушать, о том, чему они стали свидетелями. И еще в течение нескольких лет, они, возможно, приводили всех желающих к кромке воды, показывали им вершины деревьев, едва выступавших над поверхностью моря, и рассказывали обо всем, что осталось похороненным под водой.

Ной, осенило Кемаля. Бессмертный Утнапиштим, уцелевший во время потопа, с которым беседовал Гильгамеш. Зиусудра из шумерской легенды о потопе. Атлантида. Слушатели поверили им. Их рассказы не забылись, их передавали из поколения в поколение. С течением времени рассказчики забыли, где именно произошло это событие, и, вполне естественно, перенесли его в то место, которое было им знакомо. Но самое существенное не стерлось в их памяти. Что говорится в легенде о потопе, в которой фигурирует Ной? Не просто дождь, нет, потоп был вызван не только дождями. “Разверзлись бездны, из которых хлынули фонтаны воды”. Никакое местное наводнение на Месопотамской равнине не могло послужить прообразом этой части легенды. Но огромная стена воды, хлынувшей из Индийского океана, вслед за годами усиливавшимися дождями, – вот это могло вложить такие слова в уста рассказчиков, передававших эту легенду из поколения в поколение в течение десяти тысячелетий, пока, наконец, она не была записана.

Что же касается Атлантиды, то все были уверены, что нашли ее давным-давно. Взорвавшийся в Эгейском море остров Санторин, он же Хиос. Однако в древнейших легендах об Атлантиде о вулканическом взрыве ничего не упоминалось. В них говорилось только о великой цивилизации, погрузившейся в море. Эту версию объясняли тем, что люди, побывавшие позже на уцелевшей части Санторина, и увидевшие воду на месте прежнего города, ничего не зная об извержении вулкана, предположили, что город просто исчез в морской пучине. Однако теперь Кемалю такое объяснение казалось неубедительным. Он представил себе, что увидели жители Атлантиды, находившиеся где-то на равнине Массава, когда Красное море, казалось, вздыбилось, и поглотило город. Вот это и есть погружение в море! Никакого взрыва, просто вода. А если город был расположен в болотистой местности, – там, где теперь находится пролив Массава, то вода, вероятно, хлынула не только с юго-востока, но и с северо-востока, и с севера, растекаясь вокруг гор Дехалак, превращая их в острова, заливая все низменные места, а с ними и город.

Атлантида. Она находилась не за Геркулесовыми Столпами, но Платон был прав, увязав город с проливом. Он или кто-то другой, поведавший ему эту легенду, просто заменили Баб-эль-Мандебский пролив самым большим из известных тогда проливов Гибралтаром. Платон, вполне возможно, услышал эту историю от финикийцев, которые, будучи отличными мореплавателями, перенесли место действия трагедии в хорошо известное им Средиземное море. Быть может, им рассказали эту историю египтяне или какие-то кочевники из глубинных районов Аравийского полуострова; не исключено, что легенда к тому времени уже стала частью культурного наследия всех древних народов, и слова “в проливе Мандеб” превратились “в Геркулесовых Столпах”. А впоследствии, поскольку Средиземное море было уже достаточно освоено, место действия для большей экзотики было перенесено за Геркулесовы Столпы.

Кемаль был совершенно уверен, что эти его гипотезы верны или, по крайней мере, близки к истине. Он обрадовался при мысли о том, что на Земле еще осталась никем не открытая древняя цивилизация.

Но если Атлантида находится там, где он думает, то почему Служба еще не обнаружила ее? Ответ прост: прошлое Земли было необъятным, и в то время, как Трусайт I использовался для сбора климатологической информации, новые машины, точность которых позволяла проследить жизнь отдельных людей, никогда бы не стали применять для изучения океанов, где никто не живет. Конечно, с помощью хроновизора наблюдали историю Берингова пролива и Ла-Манша, чтобы проследить пути миграции древних народов. Однако в районе Красного моря миграций не было. Служба просто никогда не использовала свои новые точные машины для того, чтобы посмотреть, что же находилось под волнами Красного моря в самом конце последнего ледникового периода. И она никогда не будет этим заниматься, если только кто-нибудь не убедит ее сотрудников в важности подобной работы.

Кемаль, достаточно хорошо зная существующие бюрократические порядки, прекрасно понимал, что к нему, студенту-метеорологу, вряд ли отнесутся серьезно, если он представит Службе свою теорию гибели Атлантиды. В особенности потому, что он почему-то поместил Атлантиду в районе Красного моря, а время гибели отнес на четырнадцать тысячелетий назад, то есть задолго до возникновения цивилизации в Шумерах и Египте, не говоря уже о Китае, долинах Инда и болотах Техуантепека.

Кемаль также знал, что болотистые земли в районе пролива Массава вполне подходили для возникновения там цивилизации. Хотя реки, впадавшие в Красное море, несли недостаточно воды, чтобы его уровень поднимался с той же скоростью, что и уровень Мирового океана, они все же оставались реками. Так, например, Зула, существующая и поныне, тогда наполняла водой равнину Массава на всем ее протяжении и впадала в Красное море вблизи Мерса-Мубарека, а благодаря обильным дождям, выпадавшим в те времена, из котловины Ассахара вытекала полноводная река. Теперь Ассахара представляет собой безводную долину, лежащую ниже уровня моря. А некогда она, вероятно, была пресноводным озером, вбиравшим в себя воду многочисленных горных ручьев, а в самом низком месте вода из него стекала в пролив Массава. Река петляла по плоской равнине Массава, причем некоторые ее рукава впадали в реку Зула, тогда как другие уходили на восток и на север, впадая непосредственно в Красное море.

Таким образом эти надежные источники обеспечивали пресной водой всю территорию, и в сезон дождей одна только Зула приносила с собой достаточно ила, чтобы удобрить почву, тогда как другие реки, независимо от времени года, служили средством сообщения в этой болотистой местности. Климат также был достаточно теплым, с большим количеством солнечных дней, и все это позволяло собирать не один урожай в год. Итак, ничто не препятствовало возникновению там ранней цивилизации.

Да, на первый взгляд казалось, что это произошло слишком рано – на шесть-семь тысячелетий раньше, чем предполагала общепринятая теория. Но разве не могло случиться так, что гибель Атлантиды убедила оставшихся в живых ее жителей – боги против того, чтобы люди селились в городах? Разве не сохранились во многих древних религиях Среднего Востока следы такого предубеждения? Что представляет собой история Каина и Авеля, как не метафорическое отображение зла, таящегося в горожанине, земледельце, братоубийце, осужденном богами за то, что он уже больше не кочевал, перегоняя свои стада с места на место? Вполне вероятно, что истории подобного рода были широко распространены в те древние времена. И это объясняет, почему уцелевшие жители Атлантиды не приступили сразу же к восстановлению своей цивилизации на новом месте. Они считали, что боги запрещают это, и если они восстановят свой город, он опять будет уничтожен. Итак, они запомнили легенды о своем славном прошлом, одновременно осудив своих предков, и предостерегали всех, кто им попадался на жизненном пути, от строительства городов. В результате люди одновременно и мечтали собраться вместе в таком городе и боялись этого.

Так все и шло, пока не появился Нимрод, строитель Вавилонской башни, презревший старую религию. Древние запреты были забыты, и в другой речной долине, удаленной во времени и пространстве от Атлантиды, вырос новый город. Однако легенда еще жила в памяти, и люди старались, по возможности, оградить себя от последствий такого бедствия. Мы построим башню такой высоты, что никакое море не сможет затопить ее. Ведь именно так в Ветхом Завете потоп связан с Вавилонской башней, и там же нашло свое выражение стойкое неприятие города кочевниками. Эта легенда – история возникновения городов – сохранилась в памяти жителей Месопотамии вместе с отчетливыми воспоминаниями о более древней цивилизации, погубленной потопом.

Более древняя цивилизация. Золотой век. Гиганты, которые когда-то жили на Земле. Да, вполне вероятно, что во всех этих сказаниях была запечатлена память о первой в истории человечества цивилизации, о том месте, где появился первый город Атлантида, город на равнине Массава.

Но как он сможет доказать свою правоту без помощи хроновизора? И как ему получить доступ к одной из этих машин, не убедив сначала Службу, что Атлантида действительно находилась в Красном море? Это был замкнутый круг, безвыходная ситуация.

Но затем он подумал: почему вообще зарождаются большие города? Потому что возникают какие-то проекты, осуществление которых требует участия большого количества людей. Кемаль не был уверен, каким в точности должен быть этот проект, но был убежден, что в результате его выполнения местность в районе изменится настолько, что это можно будет увидеть на старых видеозаписях Трусайта I, хотя заметить их сможет лишь тот, кто будет искать.

Итак, рискуя не защитить свой дипломный проект, Кемаль отложил в сторону порученную ему работу и начал копаться в старых видеозаписях Трусайта I. В первую очередь он занялся изучением последнего столетия перед потопом, поскольку у него не было уверенности, что эта цивилизация существовала длительное время до момента своей гибели. В течение всего нескольких месяцев он собрал неоспоримые доказательства своей правоты. На видеозаписях не было видно никаких плотин и дамб, возведенных для защиты от наводнений. Сооружения такого рода были бы достаточно крупными, чтобы не заметить их при первом же просмотре. Вместо этого на пленке были видны, казалось бы, беспорядочно разбросанные кучи ила и земли, появлявшиеся в периоды между сезонами дождей, особенно в засушливые годы, когда уровень воды в реках был ниже обычного. Для людей, интересовавшихся только проблемой погодных изменений, эти бесформенные, хаотично разбросанные груды ничего не значили бы; однако для Кемаля все было ясно: в засушливые годы атланты выкапывали каналы, чтобы их лодки могли беспрепятственно плавать по ним. Кучи земли громоздились там, куда атланты сваливали ил, поднятый со дна каналов. На видеозаписях Трусайта I не было видно ни одной лодки. Но теперь, когда Кемаль знал, где искать, он начал улавливать проносившиеся на экране расплывчатые изображения тростниковых хижин. Каждый год, когда наступала пора наводнений, дома исчезали, и поэтому они мелькали на экране Трусайта I только на одно-два мгновения: хрупкие строения из ила и тростника, которые, наверняка, смывало в каждый сезон дождей. А когда вода спадала, их строили заново. Но они были там, рядом с грудами земли по берегам каналов. Платон опять оказался прав: Атлантида вырастала среди сети своих каналов. Но Атлантида – это прежде всего люди и их лодки; дома смывались наводнениями и строились заново каждый год.

Кемалю не было еще двадцати лет, когда он отправил собранные им данные в Службу. Но представленные им доказательства были настолько впечатляющи, что начальство Службы немедленно выделило не хроновизор, а самую современную машину Трусайт II для изучения того, что находилось на дне Красного моря в проливе Массава за сто лет до того, как это море вышло из берегов. Специалисты Службы установили, что догадка Кемаля чудесным образом полностью подтвердилась. В эпоху, когда все остальные люди на земле охотились на диких животных и собирали дикие ягоды, атланты уже выращивали амарант, райграсе, дыни и фасоль на богатых плодородных почвах, удобренных илом пересыхающих рек. Продукты своего труда они перевозили в корзинах и лодках, сделанных из тростника. Единственная ошибка Кемаля заключалась в том, что замеченные им строения были не жилыми домами, а плавучими зернохранилищами. В засушливый сезон атланты спали под открытым небом, а во время дождей жили в своих маленьких тростниковых лодках.

Кемаля пригласили на работу в Службу и назначили руководителем нового крупного проекта “Атлантида”. Поначалу ему нравилась его работа, потому что, подобно Шлиману, он мог осуществлять поиск участников и немых свидетелей великих событий. Настоящим праздником для Кемаля стал день, когда он нашел Ноя, хотя в детстве того звали Евесведер и Наог, когда он стал взрослым. Для проверки на зрелость Евесведер, крупный для своих лет, предпринял опасное путешествие к перешейку у Баб-эль-Мандеба, чтобы увидеть “вздымающееся море”. Он увидел его, но одновременно заметил, что в этом месте вода в узком заливе Индийского океана стоит всего лишь на несколько метров ниже отмели, отмечавшей старую береговую линию Красного моря до наступления последнего ледникового периода. Евсеведер, конечно, ничего не знал о ледниковых периодах, но заметил, что отмель была совершенно ровной – и он прошел по ней весь свой путь. Однако эта отмель возвышалась на сотни метров над равниной, где медленно-медленно поднимался уровень Соленого моря – оконечности Красного моря. “Вздымающееся море” уже проточило канал, по которому во время штормов и ураганов поступала морская вода в несколько озер. Время от времени потоки морской воды из этих озер стекали в Красное море. Когда-нибудь, в очередной шторм или позднее, “вздымающееся море” прорвется через перемычку и океанские воды хлынут на Атлантиду.

Евсеведер тут же решил, что теперь он заслужил право называться именем взрослого мужчины Наог, и отправился в обратный путь. Он взял себе в жены девушку из племени, жившего на берегу Баб-эль-Мандеба. Дорога домой была очень длинной, и поэтому часть пути ему пришлось нести уставшую жену на руках. Когда он, наконец, достиг земли Дерку, как называли себя атланты, и рассказал соплеменникам об увиденном, старейшины не только его клана, но и всех других, восприняли как сплошную выдумку все то, что казалось ему столь очевидным на берегах “вздымающегося моря”. Гигантское наводнение? Наводнения бывают у них каждый год, и они просто спасаются от них на своих лодках. И если предсказываемое Наогом наводнение действительно произойдет, они, как всегда, укроются в лодках.

Наог, однако, знал, что спастись им не удастся. Поэтому он начал экспериментировать со связанными вместе бревнами, и уже через несколько лет сумел построить большой плот с непроницаемым для воды домом, который, по его мнению, смог бы выдержать напор воды при наводнении, в огромные размеры которого верил только он. После нескольких обычных сезонных наводнений его соплеменники поняли, что его прочный, сухой внутри дом-ящик был прекрасным хранилищем для зерна, и в конце концов половина его клана стала хранить в этом ковчеге зерно и фасоль. Другие кланы тоже построили деревянные лодки-хранилища, однако они уступали ковчегу Наога по прочности и водонепроницаемости. Все это время над самим Наогом насмехались и даже осыпали угрозами в ответ на его постоянные предупреждения о том, что вся земля погрузится в воду.

Незадолго до потопа Наог получил своеобразное предупреждение. Первый же прорыв воды через перемычку в Баб-эль-Мандебе привел к тому, что уровень воды в Соленом море стал быстро подниматься, а вместе с ним и вода в каналах племени Дерку. Это произошло за несколько часов до того, как океан всей своей мощью прорвал перемычку, и стена воды высотой в десятки метров покатилась по всей ширине бассейна Красного моря. Когда она достигла лодки Наога, та уже была прочно законопачена, а внутри, помимо зерна и продуктов, находились две его жены, их маленькие дети, и три раба, помогавшие ему при строительстве лодки, со своими семьями. Огромные валы безжалостно швыряли судно, и ковчег нередко полностью погружался в воду, но все-таки не потонул. И в конце концов, их прибило к берегу недалеко от Джибела, на южной оконечности Синайского полуострова.

Некоторое время они занимались земледелием в долине Элька, у подножья гор Синая, и рассказывали всем приходящим о том, как Бог наслал потоп, чтобы уничтожить народ Дерку, нарушивший Его заветы. И как уцелела только эта горстка людей, потому что Бог показал Наогу, что Он собирается сделать. Позже Наог стал бродячим пастухом и рассказывал свою историю повсюду, где появлялся. Как и ожидал Кемаль, рассказ Наога, в котором сквозило предостережение против строительства городов, сильно повлиял на людей. Напуганные им, они старались не создавать поселений, которые могли превратиться в города.

В рассказе Наога присутствовал также явный протест против человеческих жертвоприношений, потому что его собственный отец был принесен в жертву крокодильему богу, которому поклонялся народ Дерку, в то время как сын совершал свое обрядовое путешествие. Наог был убежден, что главная причина, по которой могущественный бог штормов и морей уничтожил народ Дерку, был их обычай каждый год после сезона дождей приносить в жертву живых людей огромному крокодилу, которого они чтили как своего бога. Связь между человеческими жертвоприношениями и строительством городов имела, в известной мере, отрицательные последствия. Когда много поколений спустя сознательные вероотступники, презревшие мудрые пророчества Наога, возобновили строительство городов, вместе с этим возродился и обычай приносить человеческие жертвы. И все же, в конечном счете, Наог добился своего, потому что сообщества, приносившие в жертву богам людей, почувствовали, что творят нечто темное и опасное. И со временем этот обычай стали считать сначала варварским, а затем отвратительным и жестоким во всех землях, где слышали об истории Наога.

Кемаль нашел Атлантиду. Он нашел реальных Ноя, Утнапиштима и Зидсудру. Сбылась мечта его детства. Он действительно сыграл роль Шлимана и сделал величайшее открытие. Теперь для окончательного завершения своего труда ему оставалось лишь проделать, как он считал, чисто канцелярскую работу.

Он оставил работу над проектом, но не ушел из Службы. Сначала он без особого рвения занимался тем или иным делом, но в основном посвятил себя семье. Но постепенно, по мере того как дети росли, его до сей поры бессистемная деятельность приобретала некую форму и становилась все интенсивнее. Он задумал еще более интересный проект: выяснение причин, по которым вообще появляются цивилизации. По его мнению, возникновение всех древних цивилизаций после Атлантиды зависело, в той или иной степени, именно от нее. Сама идея образования городов была подхвачена египтянами и шумерами, а также народами, населявшими долину Инда и даже китайцами, потому что история о “золотом веке” Атлантиды распространилась очень широко.

Единственная цивилизация, возникшая из ничего, без всякого влияния сказаний об Атлантиде, зародилась в Америке, куда не дошел рассказ о Наоге, разве что в легендах, занесенных туда теми немногими мореплавателями, которые отваживались пересечь океан. Перешеек между Америкой и Азией погрузился в пучину вод за десять поколений до того, как был затоплен бассейн Красного моря. Потребовалось десять тысячелетий после гибели Атлантиды, чтобы там, в Америке, возникла цивилизация среди ольмеков на болотистых землях южного побережья Мексиканского залива. В своем новом проекте Кемаль поставил себе задачу изучить различия между ольмеками и атлантами, а затем, выяснив, что у них было общего, ответить на вопросы: что вообще представляли собой древние цивилизации; почему они возникли; какова была их структура; как люди переходили от племенного уклада жизни к жизни в городах.

Кемалю было тридцать с небольшим, когда он начал работать над своим проектом. И ему было почти сорок, когда до него дошли рассказы о проекте “Колумб”, и он приехал к Тагири, чтобы сообщить ей все, что ему удалось узнать в ходе своих исследований.

* * *

Джуба раздражала всех приезжих тем, что ее жители делали вид, будто никогда ничего не слышали о Европе. Поезд Нильской железной дороги доставил Кемаля на станцию, не менее современную, чем любая другая в мире. Однако, когда он вышел из здания вокзала, то обнаружил, что находится в городе, состоящем сплошь из тростниковых хижин и глинобитных заборов, с грунтовыми дорогами, снующими повсюду голыми ребятишками и полуобнаженными взрослыми. Если замысел заключался в том, чтобы приезжему показалось, будто он попал в первобытную Африку далекого прошлого, то на какое-то мгновение он срабатывал. Дома с их настежь распахнутыми дверями вряд ли могли быть оборудованы системой кондиционирования, и если где-либо и скрывались генераторные установки и солнечные батареи, то Кемаль их не заметил. Но он знал, что где-то они наверняка есть, причем неподалеку, точно как же, как системы очистки воды и антенны спутниковой связи. Он был уверен, что эти голые ребятишки учатся в сверкающей чистотой современной школе и пользуются самыми современными компьютерами. Он знал, что обнаженные до пояса молодые женщины и молодые мужчины в набедренных повязках ходят куда-то по вечерам, чтобы посмотреть последние видеофильмы, либо потанцевать или просто послушать ту же самую музыку, которая сейчас в моде в Ресифе, Мадрасе и Семаранге. Но, что самое главное, он знал, что где-то, возможно, под землей, находится одна из главных установок Службы, где сейчас осуществляется одновременно проект изучения истории рабства и проект “Колумб”.

Тогда к чему вся эта игра? Зачем превращать свою жизнь в постоянно действующий музей той эпохи, когда жизнь людей была ужасной, полной жестокостей и короткой? Кемаль любил прошлое ничуть не меньше, чем любой из его современников, но у него не было ни малейшего желания жить, как его предки. Временами ему казалось не совсем нормальным, что жители Джубы отвергают современную цивилизацию и растят своих детей как бы в обстановке первобытного отсталого племени. Он попытался представить себя сыном турка в те далекие времена, когда мужчины пили перебродившее кобылье молоко или еще хуже – кровь лошадей, жили в юртах и упражнялись во владении саблей, пока не осваивали искусство, сидя в седле, срубать врагу голову одним ударом. Неужели кому-то захотелось бы жить в те страшные времена? Изучать их – да. Помнить о великих деяниях предков. Но только не жить, как они. Двести лет тому назад жители Джубы отказались от своих тростниковых хижин и быстренько построили жилища европейского типа. Уж они-то знали, что делают. Люди, которые вынуждены были жить в тростниковых хижинах, не испытывали ни малейших сожалений, покидая их.

И все же, несмотря на весь этот маскарад, ему удалось заметить некоторые уступки современности. Например, когда он стоял у выхода из вокзала, к нему подкатил маленький грузовичок, за рулем которого сидела молодая женщина.

– Кемаль? – спросила она. Он кивнул.

– Меня зовут Дико, – сказала она. – Тагири моя мать. Бросайте свою сумку в кузов и поехали.

Он закинул сумку в маленький кузов и уселся в кабину рядом с ней. На его счастье, скорость этого грузовичка, рассчитанного на ближние поездки, не превышала примерно тридцати километров в час, иначе его тут же выбросило бы из кабины, потому что эта сумасшедшая ехала прямиком, не пытаясь даже объехать многочисленные рытвины и ухабы.

– Мать постоянно твердит, что нужно бы замостить эти дороги, – сказала Дико, – но всегда находится кто-то, заявляющий, что дети обожгут себе ноги о раскаленные камни мостовой. И в результате эта идея каждый раз остается нереализованной.

– Они могли бы надевать башмаки, – предложил Кемаль. Он старался как можно понятнее и проще выражать свои мысли, но получалось не очень-то хорошо. Тем более, что его челюсти лязгали каждый раз, когда машина подпрыгивала на очередном ухабе.

– Ну и видок у них был бы: совершенно голые, но в кедах, – хихикнула она.

Кемаль не стал говорить, что они и без того выглядят достаточно забавно. Скажи он такое, его обвинили бы в пропаганде чуждой им культуры, хотя он пропагандировал бы вовсе не свою культуру. Местные жители, по-видимому, были вполне довольны своим образом жизни. Те, кому он был не по душе, наверняка, перебрались в Хартум или Энтеббе, или Аддис-Абебу – не просто современные, а ультрасовременные города. Однако для сотрудников Службы, исследователей прошлого, сохранение старинного уклада жизни имело некий особый смысл.

У него даже мелькнула мысль, не пользуются ли они пучком травы вместо туалетной бумаги.

Он с облегчением увидел, что тростниковая хижина, у которой остановился грузовик, была лишь прикрытием для шахты лифта, уходящей в глубину современного отеля. Невзирая на протесты Кемаля, Дико схватила его сумку и повела в предназначенный ему номер. Подземный отель был вырублен в скале, возвышавшейся на берегу Нила; в каждом номере были окна и веранда с видом на реку. Были в них и кондиционеры, и водопровод, и компьютеры.

– Ну как, подходит? – спросила Дико.

– А я-то надеялся жить в хижине из тростника и справлять нужду в бурьяне, – ответил Кемаль. На мгновение она как будто растерялась.

– Отец сказал, что вам надо дать возможность полностью испытать на себе все особенности местного быта, но мать возразила, что это вряд ли придется вам по вкусу.

– Она была права. Я пошутил. Комната превосходная.

– Вы проделали долгий путь, – сказала Дико. – Наши старцы с нетерпением ждут встречи с вами, но готовы подождать до завтрашнего утра, если так вам больше подходит.

– Меня это вполне устраивает, – ответил Кемаль. Они договорились о времени встречи. Кемаль позвонил в бюро обслуживания и выяснил, что можно заказать обычный европейский обед, а не пюре из личинок и коровьей лепешки с острыми приправами или что-либо подобное, чем славится местная кухня.

На следующее утро он сидел в кресле-качалке в тени большого дерева, в окружении десятка людей, лежавших или сидевших на корточках на циновках.

– Я чувствую себя неловко, занимая единственное кресло, – сказал он.

– Я же говорил вам, что он предпочтет циновку, – заметил Хасан.

– Да нет, – ответил Кемаль, – я не хочу циновку. Я просто подумал, что вам, возможно, будет удобнее…

– Ничуть, мы привыкли, – сказала Тагири. – Когда мы работаем с машинами, то сидим на стульях. Но это же не работа. Это радость. Великий Кемаль захотел встретиться с нами. Мы никогда и не мечтали, что вас заинтересует наш проект.

Кемаль терпеть не мог, когда его называли “великий Кемаль”. Для него великим Кемалем был Кемаль Ататюрк, который воссоздал турецкую нацию на обломках Оттоманской империи пару веков тому назад. Но ему также надоело выступать с подобными разъяснениями, к тому же ему показалось, что в словах Тагири звучала легкая ирония. Пора кончать со всеми этими условностями.

– Меня не интересуют ваши проекты, – сказал Кемаль. – Но мне кажется, что вы привлекаете внимание все большего количества людей, не имеющих отношения к Службе. Насколько я слышал, вы намереваетесь предпринять некие шаги с далеко идущими последствиями. Однако, мне думается, что ваши решения основываются на… недостаточно полной информации.

– Стало быть, вы приехали поправить нас, – сказал Хасан, покраснев от негодования.

– Я приехал, чтобы рассказать вам то, что знаю и о чем думаю, – возразил Кемаль. – Я не просил вас устраивать по этому поводу целое собрание и с неменьшим удовольствием поговорил бы только с вами и Тагири. Либо же, если хотите, я тут же уеду, а вы продолжайте свою работу, оставаясь в неведении на этот счет. Я думал поделиться с вами собранной мною информацией, при этом хочу отметить, что вовсе не считаю себя столь же опытным специалистом, как вы, в этих вопросах. Не сомневаюсь, что вы знаете много такого, чего не знаю я, но ведь не я пытаюсь построить машину, чтобы изменить прошлое, и потому нет никакой необходимости срочно просвещать меня в моем неведении.

Тагири расхохоталась.

– Одно из неоспоримых достоинств Службы состоит в том, что ваши важнейшие проекты не возглавляют велеречивые бюрократы. – Она наклонилась вперед. – Не щадите нас, Кемаль. Мы никогда не стыдимся признавать свои ошибки.

– Давайте начнем с вопроса о рабстве, – предложил Кемаль. – Ведь вы именно этим и занимаетесь. Я прочел несколько биографий, проникнутых искренним сочувствием и симпатией, а также аналитические отчеты, составленные в процессе выполнения вашего проекта, и у меня создалось впечатление, что, будь это в ваших силах, вы отыскали бы того, кто придумал рабство и помешали бы ему, с тем чтобы ни один человек не был бы куплен или продан на нашей планете. Разве я не прав?

– Не хотите ли вы сказать, что рабство не было таким уж злом? – спросила Тагири.

– Да, именно это я хочу сказать, – ответил Кемаль, – потому что вы рассматриваете рабство не под тем углом из настоящего, когда его уже нет. Однако, не кажется ли вам, что в самом начале оно было несравненно лучше того, чему на смену оно пришло?

Маска вежливого интереса постепенно сползала с лица Тагири.

– Я ознакомилась с вашими соображениями относительно происхождения рабства.

– Но они не очень вас убедили.

– Когда вы делаете какое-то незаурядное открытие, вполне естественно предположить, что оно имеет куда большее значение, чем на самом деле, – промолвила Тагири. – Однако нет оснований полагать, что рабство зародилось именно в Атлантиде как замена человеческих жертвоприношений.

– Но я никогда этого не утверждал, – возразил Кемаль. – На таком толковании настаивали мои оппоненты. Я надеялся, что вы-то прочитаете мои замечания более внимательно.

Тут вмешался Хасан, стараясь говорить одновременно мягко и убедительно.

– Мне кажется, ваш спор приобретает излишне личную окраску. Неужели вы проделали весь этот путь, Кемаль, лишь для того, чтобы сообщить нам, что мы идиоты? Это можно было сделать в письме.

– Нет, – возразил Кемаль, – я приехал для того, чтобы услышать от Тагири, что меня одолевает патологическая потребность видеть в Атлантиде начало всех начал.

Кемаль поднялся с кресла, обернулся, схватил его и отшвырнул в сторону.

– Дайте мне циновку! Дайте сесть рядом с вами и рассказать все, что я знаю! Если потом вы предпочтете все отвергнуть, я не буду возражать. Но не стоит тратить впустую ни ваше, ни мое время, защищая себя и нападая на меня.

Хасан тоже встал. На мгновение Кемалю показалось, что тот сейчас ударит его. Однако Хасан нагнулся, поднял с земли свою циновку и протянул ее Кемалю.

– Итак, говорите.

Кемаль расстелил циновку и уселся на нее. Хасан подсел к дочери, во втором ряду.

– Рабство, – произнес Кемаль. – Существует много способов удерживать людей против их воли. Крепостные не имели права покинуть землю, которую обрабатывали. Кочевники иногда оставляли у себя пленников или чужаков, которые затем становились второсортными членами племени и не могли покинуть его. Рыцарство возникло как своего рода аристократическая мафия, иногда принимавшая форму защитного рэкета; и стоило им обрести покровителя, как рыцари попадали к нему в полную зависимость. В некоторых цивилизациях свергнутых королей держали в неволе, где у них рождались дети, а затем внуки и правнуки. Всем им никогда не причиняли вреда, но и не выпускали на волю. Целые народы были порабощены завоевателями и вынуждены были работать под игом чужеземных правителей, платить непомерную дань своим господам. Налетчики и пираты забирали с собой заложников, чтобы получить выкуп. Умирающие с голоду люди продавали себя за кусок хлеба. Заключенных заставляли работать. Такие виды зависимости и принуждения существовали у многих народов, но все они не являются рабством.

– Строго говоря, это так, – согласилась Тагири.

– Рабство наступает тогда, когда человек становится чьей-то собственностью. Когда такой собственник может покупать и продавать не только чей-то труд, но и самого человека и всех его детей. Движимая собственность, поколение за поколением.

Кемаль взглянул на них и отметил про себя, что лица слушателей все еще хранят холодное выражение.

– Я знаю, что все это вам известно. Но вы, по-видимому, не понимаете, что рабство не было чем-то неизбежным. Оно было придумано в определенном месте и в определенное время. Мы знаем, где и когда человек был впервые превращен в собственность. Это случилось в Атлантиде, когда одной женщине пришла в голову мысль заставить работать пленников, предназначенных для жертвоприношения, и, когда настал черед самого ценного для нее пленника, она заплатила старейшине племени выкуп, чтобы навсегда уберечь его от такой участи.

– Но ведь это еще нельзя назвать работорговлей, – возразила Тагири.

– Это было началом. Подобная практика распространялась очень быстро и, наконец, стала главной причиной набегов на другие племена. Народ дерку начал покупать пленников непосредственно у самих участников набегов. Затем дерку стали продавать рабов друг другу и, в конце концов, превратились в работорговцев.

– Ну и достижение! – воскликнула Тагири.

– Жители города перестали копать каналы, сеять и выращивать съедобные растения. Все то, что входило раньше в их обязанности, стали выполнять рабы. Именно это легло в основу развития и процветания города. Рабство дало атлантам достаточно свободного времени, чтобы создать свою заметную цивилизацию. Оно оказалось для них настолько выгодным, что жрецы дерку тут же объявили, что их божество-дракон не требует больше человеческих жертв, по крайней мере, на данный момент. Это означало, что всех своих пленников дерку могли превратить в рабов и заставить работать. Не случайно, что, когда потоп стер с лица земли народ дерку, рабство не погибло вместе с ним. Соседние народы уже переняли этот обычай, поскольку он вполне оправдывал себя. Это был единственный к тому времени способ использовать рабочую силу чужаков. Все другие обнаруженные нами случаи настоящего рабства можно проследить до того момента, когда та женщина из племени дерку, Недзнагайя, выкупила приглянувшегося ей пленника и спасла его тем самым от страшной смерти в пасти крокодила.

– Ну что ж, воздвигнем ей памятник, – предложила Тагири. Чувствовалось, что она очень разозлилась.

– Идея покупки и продажи людей возникла только у дерку, – сказал Кемаль.

– Она вполне могла возникнуть в любом другом месте, – возразила Тагири. – То, что Агафна изобрел первое колесо, вовсе не означает, что его не изобрел бы кто-то другой немного позже.

– Не согласен. Мы точно знаем, что рабство – торговля людьми – не было обнаружено, по крайней мере, в одном месте, куда не распространилось влияние дерку, – ответил Кемаль. Он сделал паузу.

– В Америке, – вмешалась Дико.

– В Америке, – повторил Кемаль. – Что мы наблюдаем там, где людей не рассматривали как собственность?

– В Америке существовало множество форм зависимости и принуждения, – настаивала Тагири.

– Это были совсем другие формы. Там никогда не считали человека предметом купли-продажи. И именно это – главное в вашем замысле, помешать Колумбу вернуться в Европу. Сохранить единственное место на земле, где никогда не существовало рабство. Разве не так?

– Это не главное, почему мы заинтересовались Колумбом, – ответила Тагири.

– Мне думается, вам следовало бы разобраться в этом вопросе еще раз, – настаивал Кемаль. – Потому что рабство было непосредственной заменой человеческих жертвоприношений. Неужели вы действительно пытаетесь убедить меня, что предпочитаете рабству пытки и умерщвление пленников, как это делалось у майя, ирокезов, ацтеков и карибов? Неужели вы находите это более цивилизованным? Ведь в конце концов, их жизни приносились в жертву богам.

– Вы никогда не заставите меня поверить, что это была такая простая и однозначная замена: человеческие жертвоприношения и рабство.

– Мне безразлично, верите вы в это или нет, – заметил Кемаль. – Просто признайте существование такой возможности. Просто признайте, что существуют вещи похуже, чем рабство. Признайте, что, может быть, выбранные вами ценности спорны, как и ценности любой другой цивилизации. И ваша попытка изменить историю так, чтобы ваши ценности восторжествовали в прошлом так же, как они торжествуют в настоящем, – это чистый…

– Культурный империализм, – закончил Хасан. – Кемаль, мы много раз сами обсуждали этот вопрос. Если бы вы предлагали вернуться в прошлое и помешать той женщине из племени Дерку изобрести рабство, мы бы признали вашу правоту. Но мы не собираемся делать ничего подобного. Кемаль, мы сами не уверены, хотим ли мы что-то сделать. Мы просто пытаемся выяснить, что можно сделать.

– Вы так старательно уклоняетесь от обсуждения данного вопроса, что, право, это становится смешным. Вы с самого начала знали, что вашей целью был Колумб, именно ему вы хотели помешать. Вы, похоже, забываете, что вместе со всем тем злом, которое принесло миру господство европейцев, вы отбрасываете и все хорошее: эффективные лекарства, высокопроизводительное сельское хозяйство, чистую воду, дешевую энергию, развитую промышленность, которая дает нам достаточно свободного времени, чтобы устраивать подобные собрания. И не говорите мне, что все то хорошее, что есть в современном мире, было бы изобретено в любом случае. На свете нет ничего неизбежного. Вы отбрасываете слишком многое.

Тагири закрыла лицо руками.

– Я знаю, – сказала она.

Кемаль ожидал услышать возражения. Ведь она все время спорила с ним, находя все новые и новые аргументы. На мгновение он почти утратил дар речи.

Тагири отняла руки от лица, но все еще не поднимала глаз.

– Что бы мы не изменили, за все придется платить. Но если мы оставим все как было, расплата все равно неизбежна. Но не мне это решать. Мы представим свои соображения всему человечеству.

Она подняла голову и посмотрела на Кемаля.

– Вам-то легко говорить, что не следует ничего менять. Вы не видели их лиц. Вы же ученый. Он рассмеялся.

– Я не ученый, Тагири. Я не такой, как вы – кто втемяшит себе что-нибудь в голову и никак не может от этого отказаться.

– Да, тут вы правы, – согласилась Тагири. – Я тоже не могу. Когда мы закончим исследования и в нашем распоряжении будет машина, которая даст нам возможность перенестись в прошлое, я надеюсь, что мы как-нибудь сможем сделать что-то стоящее, что было бы ответом на мольбу той старой женщины, призывавшей на помощь.

– Вы говорите о той молитве? – спросил Кемаль.

– Да, – с вызовом ответила она, – молитве. Я уверена, что мы сможем изменить что-то к лучшему. Не знаю как, но сможем.

– Тогда мне ясно, что я в данном случае имею дело не с наукой.

– Да, Кемаль, вы правы, но я ведь и не пыталась ввести вас в заблуждение. – Она грустно улыбнулась. – Такой уж меня сделали, “вылепили”. Мне дали задание посмотреть на прошлое глазами художника. Посмотреть, нельзя ли придать ему новую форму. Более удачную. И если это невозможно, то я не буду и пытаться. Но если есть хоть какой-либо шанс…

Кемаль не ожидал столь откровенного признания. Когда он ехал сюда, то ожидал увидеть горстку людей, одержимо преданных осуществлению какой-то своей безумной программы. Теперь он понял, что одержимость есть, но нет программы, а следовательно, и безумия.

– Более удачную форму, – сказал он. – Эта проблема сводится к трем вопросам, не так ли? Во-первых, что такое “более удачная форма”? Ответ на этот вопрос может подсказать только сердце, однако у вас хватило здравого смысла не доверяться своим желаниям. Второй вопрос – возможно ли это технически, можем ли мы найти способ изменить прошлое? Это задача физиков, математиков и инженеров.

– А третий вопрос? – спросил Хасан.

– Можете ли вы точно определить, какое изменение или изменения надо сделать, чтобы получить именно тот результат, к которому вы стремитесь? То есть, что вы намереваетесь сделать: вернуться в прошлое и подсыпать матери Колумба в вино какое-нибудь зелье, которое вызвало бы у нее выкидыш?

– Нет, – ответила Тагири. – Мы хотим спасти людей от смерти, а вовсе не убивать великого человека.

– Кроме того, – добавил Хасан, – мы не хотим помешать Колумбу, если от этого, как вы отметили, мир станет только хуже. Это самая трудная часть всей задачи. Откуда нам знать, что произойдет, если Колумб не откроет Америку? На этот вопрос не может ответить даже Трусайт II, что могло бы произойти.

Кемаль оглядел собравшихся и понял, что его мнение о них было ошибочным. Эти люди, даже больше, чем он сам, были полны решимости не допустить какой-нибудь ошибки.

– Да, проблема действительно интересная, – промолвил он.

– И неразрешимая к тому же, – заметил Хасан. – Я не знаю, насколько это обрадует вас, Кемаль, но вы дали нам единственную надежду.

– Каким образом? Ваш анализ жизни Наога, – пояснил Хасан. – Если во всей истории человечества был хоть кто-то, подобный Колумбу, то это – он. Его воля и настойчивость изменили ход истории. Только благодаря своей непреклонной решимости он построил ковчег. Уцелев в этом ковчеге во время потопа, он стал героем легенды. А поскольку его отец был принесен в жертву, когда народ Дерку ненадолго вернулся к обычаю человеческих жертвоприношений, Наог стал убеждать всех, встречавшихся ему на пути, что города – есть зло, что приносить людей в жертву – тягчайшее преступление и что Бог уничтожил людей за их грехи.

– Как жаль, что он не убедил их, что рабство – тоже зло, – вмешалась Дико.

– Он говорил им совершенно противоположное, – сказал Кемаль. – Он был живым примером того, каким благом может быть рабство – всю жизнь у него было три раба, которые построили для него ковчег. И каждый, кто встречался с великим Наогом, понимал, насколько своим спасением и славой он обязан этим трем преданным ему людям, которые были его собственностью.

Повернувшись к Хасану, Кемаль добавил:

– Я не совсем понимаю, как пример Наога вселил в вас надежду.

– Потому что он, в одиночку, изменил мир, – ответил Хасан.

– А вам удалось точно определить, когда именно он вступил на путь, который и привел к таким изменениям? Вы заметили тот момент, когда он стоял на берегу новой бухты, вдававшейся в перешеек Баб-эль-Мандеб, и, посмотрев на старую береговую линию, понял, что должно произойти?

– Мне это не составило особого труда, – ответил Кемаль. – Он сразу же отправился в обратный путь, и по дороге рассказал жене, что придумал и когда именно.

– Да, изучая историю Колумба, мы не обнаружили такого поворотного момента в его жизни, – сказал Хасан. – Но пример Наога дает надежду, что рано или поздно нам это удастся. Какое-то событие, озарение, заставившее его обратить свой взор на Запад. Дико уже установила, когда он решил стать великим. Но мы еще не выяснили, где и когда он принял свое бесповоротное решение двинуться на Запад. Но теперь, благодаря Наогу, мы надеемся в один прекрасный день найти разгадку.

– Но я уже нашла ее, отец, – промолвила Дико. Все повернулись к ней. Немного смущенная, она продолжала:

– Во всяком случае, мне так кажется. Но все это очень странно. Это случилось вчера вечером. Невероятно, правда? Я вчера подумала… вот было бы здорово, если бы я нашла эту разгадку, пока… пока Кемаль здесь. И тут мне это удалось. Так мне кажется.

Наступило долгое молчание. Наконец Кемаль встал и сказал:

– Тогда что же мы тут сидим? Покажите нам!

Глава 5 Видение

Кристофоро почти не надеялся, что Спинола предложит ему отправиться во Фландрию на одном из своих судов. Такой возможности он ждал очень давно, напрашивался на любое судно, плававшее вдоль лигурийского побережья, в результате чего узнал его лучше, чем все неровности своего матраса. Довелось ему, правда, совершить “разведывательное” плавание на Хиос, где он заработал кругленькую сумму. Не то чтобы он разбогател, но, располагая поначалу лишь небольшими деньгами, так успешно торговал мастикой, что вернулся домой с туго набитым кошельком. У него хватило сообразительности пожертвовать значительную часть этой суммы церкви от имени Николо Спинолы, постаравшись чтобы об этом узнало как можно большее число людей.

Спинола, разумеется, послал за ним, и Кристофоро, явившись, рассыпался в благодарностях.

– Я знаю, мой господин, что вы не давали мне никаких поручений на Хиосе, но ведь это вы предоставили мне возможность побывать там, не взяв с меня ни гроша за место на вашем судне. Я не смел предложить вам те небольшие деньги, которые мне удалось заработать на Хиосе. Вы даете своим слугам куда больше, когда они отправляются на рынок, чтобы купить на день продукты для дома.

Они оба прекрасно понимали, что это сильное преувеличение.

– Но когда я пожертвовал их церкви Христовой, я не осмелился сказать, что они исходят от меня, памятуя о том, что ими я целиком обязан вашей милости.

Спинола рассмеялся.

– Язык у тебя подвешен хорошо, – сказал он. – Попрактикуйся еще немного, так чтобы твои речи не звучали заученно, и, уверяю, они тебя сделают богатым.

Кристофоро полагал, что его замысел не удался, пока Спинола не предложил ему принять участие в торговой экспедиции, направлявшейся во Фландрию и Англию. Пять судов, ради безопасности, плыли вместе, и на одном из них был груз товаров, которые должен был продать Кристофоро. Это была большая ответственность, потому что на их приобретение ушла немалая часть состояния Спинолы, но Кристофоро хорошо подготовился к этому предприятию. Кое-что он делал сам, а за выполнением всех остальных работ внимательно следил. Он уже знал, как руководить погрузкой судна и как заключить выгодную для себя сделку, не нажив врагов. Он знал, как разговаривать с капитаном, как, не роняя собственного достоинства, поддерживать хорошие отношения с матросами, как по состоянию моря, неба, а также по направлению и силе ветра определить, сколько миль они пройдут. Хотя практически он не служил матросом, но, наблюдая за тем, что делается на судне, Кристофоро знал все обязанности членов экипажа и мог судить, насколько хорошо они выполняются. Когда он был еще совсем мальчишкой, моряки не мешали ему внимательно наблюдать за тем, как они работают, не опасаясь того, что это может причинить им какие-либо неприятности. Он даже научился плавать, чего не умели большинство моряков, поскольку еще ребенком понял, что это умение необходимо каждому, кто связал свою жизнь с морем. К моменту отплытия Кристофоро чувствовал себя вполне уверенно.

Его даже звали “Синьор Коломбо”. Раньше такого почти не случалось. Отец его крайне редко удостаивался подобного обращения, несмотря на то что за последние годы заработанные Кристофоро деньги значительно повысили благосостояние семьи. Отец переехал со своей ткацкой мастерской в более просторное помещение, стал красиво одеваться, ездить верхом, как синьор, и, купив несколько небольших домов за городской стеной, мог уже считать себя землевладельцем. Итак, этим почтительным обращением Кристофоро был обязан только себе, а не своему происхождению. На этот раз его так называли уже не только матросы, но и сам капитан! Эта почтительность говорила о том, насколько далеко он продвинулся однако куда важнее было доверие Спинолы.

Уже с самого начала плавание оказалось нелегким. Море, правда, не штормило, но и спокойным его назвать было нельзя. Кристофоро с тайным удовлетворением отметил про себя, что он единственный из всех торговых агентов не страдает морской болезнью. Как и во всех предыдущих плаваниях, он изучал вместе со штурманом карты и беседовал с капитаном, выуживая из них все, что те знали, все, чему могли его научить. Хотя он всегда помнил, что предначертанная ему дорога ведет на восток, он также знал, что рано или поздно станет владельцем судна или даже флота, которые будут бороздить все известные на сегодняшний день моря. Лигурийское море Кристофоро уже знал хорошо: плавание на Хиос, его первый выход в открытое море, когда берег полностью скрылся из виду, когда успех плавания полностью зависел от опыта капитана и точности штурманских расчетов, дало ему некоторое представление о восточных морях. А теперь он увидит и Запад, когда суда пройдут через Гибралтарский пролив, а затем, повернув на север, поплывут мимо побережья Португалии и пересекут Бискайский залив.

Пока же все эти названия он слышал только из уст моряков, когда они хвастались своими подвигами. Благородные господа – другие благородные господа – пусть себе плавают по Средиземному морю. А Кристофоро использует каждый момент, каждую возможность, чтобы подготовить себя к тому великому моменту, когда он, наконец, станет достойным слугой Господа Бога, и сможет…

Он старался не думать об этом, опасаясь, что Бог узнает о его непомерном честолюбии и гордыне, которые он скрывал глубоко в душе.

Конечно, Бог уже и так знал это. Но Он, по крайней мере, также знал, что Кристофоро сделает все, чтобы не дать гордыне обуять его. Да исполнится Твоя воля, а не моя. Если мне предназначено возглавить Твои армии и флот в крестовом походе, чтобы освободить Константинополь, изгнать мусульман из Европы и вновь водрузить в Иерусалиме знамя Христово, да будет так. Но если нет, я готов выполнить любое дело, которое Ты возложишь на меня, будь оно великое или малое. Я всегда буду готов. Я Твой верный слуга.

Какой же я, однако, лицемер, подумал Кристофоро. Утверждать, что мои помыслы чисты… Я вручил заработанные на Хиосе деньги в собственные руки епископа, а затем использовал это, чтобы возвысить себя в глазах Николо Спинолы. Более того, ведь я отдал ему не все деньги. Я утаил из них довольно кругленькую сумму: человек благородного происхождения должен одеваться подобающим образом, иначе кто же назовет его синьором? Еще большую часть тех денег я отдал отцу, чтобы тот купил себе дома и одел мою мать как знатную даму. Вряд ли так мог поступить бескорыстно верующий человек. Хочу ли я стать богатым и влиятельным лишь для того, чтобы служить Богу? Или же я служу Богу в надежде, что он сделает меня богатым и влиятельным?

Мечтал ли он, строил ли планы на будущее, – эти сомнения не давали ему покоя. Однако большую часть времени он проводил, расспрашивая капитана и штурмана или изучая карты, либо же просто рассматривая берега, мимо которых они проплывали, составляя при этом собственные карты и производя расчеты, как если бы он был первым человеком, увидевшим эти места.

– Существует множество карт побережья Андалузии, – сказал штурман.

– Я знаю, – ответил Кристофоро. – Но когда я сам составляю карты, то узнаю куда больше, чем если бы просто изучал их. К тому же, я могу сверять свои карты с уже имеющимися.

Правда же состояла в том, что карты были полны ошибок. Если только не предположить, что какая-то сверхъестественная сила передвинула на другое место мысы и заливы, отмели и выступы Иберийского побережья, и то тут, то там обнаруживалась не обозначенная ни на одной карте бухта.

– Не пираты ли составляли эти карты? – спросил он однажды капитана. – Похоже, они предназначены специально для того, чтобы облегчить корсарам возможность внезапно напасть на нас.

Капитан рассмеялся.

– Эти карты были составлены маврами, во всяком случае, так мне говорили. Да и копировщики далеко не всегда идеально выполняют свою работу. Они то и дело пропускают какую-нибудь деталь. Что они понимают в этом деле, сидя за своими столами, так никогда и не увидев моря? Обычно мы руководствуемся этими картами в общем и исправляем их, когда обнаруживаем ошибки. Если бы мы постоянно плыли вдоль берега, как поступают испанцы, вряд ли нам вообще понадобились эти карты. А они и не собираются выпускать исправленные карты, поскольку не желают, чтобы суда других стран могли без опасений плавать в этом районе. Каждая страна держит свои карты в тайне, поэтому продолжайте свое занятие, синьор Коломбо. В один прекрасный день ваши карты, возможно, очень пригодятся Генуе. Если наша миссия будет удачной, за нами последуют и другие.

…Пока все шло хорошо. Но через два дня после того, как они прошли Гибралтарский пролив, вахтенный неожиданно крикнул:

– Паруса! Корсары!

Кристофоро бросился к борту и вскоре действительно разглядел паруса. Пираты, судя по всему, были не маврами, и их не испугал вид пяти торговых судов, плывших вместе. Да и чего им было бояться? У них тоже было пять судов.

– Не нравится мне это, – заметил капитан.

– Разве у нас не равные силы? – спросил Кристофоро.

– Боюсь, что нет, – ответил капитан. – Мы идем с грузом, а у пиратов корабли пустые, и им легче маневрировать. Они знают эти воды, а мы – нет. И они привыкли к кровавым схваткам. А чем располагаем мы? Синьорами со шпагами на перевязи, да матросами, которые до смерти боятся стычек в открытом море.

– И все-таки, – сказал Кристофоро, – Господь защитит праведных людей.

Капитан взглянул на него с горькой усмешкой.

– Не думаю, что мы намного праведнее тех, кому уже перерезали глотку. Попытаемся уйти от них, если удастся. А если нет, дадим им такой отпор, что они отступятся и оставят нас в покое. Есть у вас опыт в таких делах?

– Не очень-то большой, – ответил Кристофоро. Было бы неразумно обещать более того, на что он был способен. Капитан имеет право знать на что он может рассчитывать.

– Шпагу я ношу лишь из уважения к ней.

– Да-а, – а, но пираты уважают клинок, только если он покрыт кровью. А приходилось ли вам бросать что-нибудь в цель?

– Только камни, когда был еще мальчишкой.

– Годится. Если дела примут плохой оборот, то у нас останется одна надежда – мы зальем в горшки масло, подожжем их и будем швырять в пиратские корабли. Посмотрим, как они справятся с нами, если палубы их кораблей будут охвачены огнем.

– Но для этого они должны подойти очень близко, не так ли?

– Как я уже сказал, мы воспользуемся горшками, если дела примут плохой оборот.

– А что мы будем делать, если пламя перекинется на наши суда?

Капитан холодно взглянул на него.

– Я уже говорил, что в крайнем случае мы сделаем так, что пиратам нечем будет поживиться.

Он опять взглянул на паруса корсаров. Их суда были далеко позади и дальше от побережья.

– Они хотят прижать нас к берегу, – сказал он. – Если нам удастся добраться до мыса Святого Винсента и повернуть на север, мы от них оторвемся. А пока что они будут стараться перехватить нас, если мы повернем дальше в море, или посадить на мель, если мы повернем к берегу.

– Так давайте повернем сейчас же, – сказал Кристофоро. – Давайте отойдем от берега как можно дальше.

Капитан вздохнул.

– Это было бы наиболее мудрым решением, друг мой, но матросы на это не пойдут. Они не любят терять из виду землю, если предстоит схватка.

– Но почему?

– Потому что они не умеют плавать. Если дело кончится для нас плохо, единственная надежда для них – это ухватиться за какой-нибудь плавающий обломок судна.

– Но как же мы можем рассчитывать на благополучный исход, если не уйдем далеко в море?

– В подобной ситуации нельзя ожидать, что матросы проявят здравый смысл, – сказал капитан. – Одно несомненно: нельзя заставить матросов плыть туда, куда они не хотят.

– Но они же не поднимут бунт.

– Если они подумают, что я готов дать им утонуть, они направят судно к берегу и бросят его, оставив груз пиратам. Это лучше, чем утонуть или быть проданным в рабство.

Кристофоро такое даже не приходило в голову. Ни в одном из своих прежних плаваний он не попадал в такую ситуацию, а моряки, с которыми он беседовал в Генуе, никогда не упоминали об этом. Напротив, сойдя на берег, все они были преисполнены отваги, готовности в любой момент вступить в бой с врагом. И сама мысль о том, что капитан не может направить судно, куда считает нужным… Кристофоро молчал, задумавшись об услышанном, а пираты тем временем гнались за ними, прижимая все ближе и ближе к берегу.

– Французы, – сказал штурман. Не успел он закончить, как стоявший рядом с ним матрос произнес:

– Кулон.

Кристофоро вздрогнул, услышав это имя. Он не раз встречался с французскими моряками, посещавшими Геную, несмотря на враждебность, которую испытывали генуэзцы к нации, не раз нападавшей на их гавани и пытавшейся даже сжечь сам город. И знал, что слово “кулон” – это французский вариант произношения его фамилии: Коломбо, или по-латыни Колумбус. Матрос, произнесший это имя, видимо, не догадывался, что оно что-то значит для Кристофоро.

– Может быть, и Кулон, – согласился штурман. – Однако, если судить по их наглому поведению, – это скорее дьявол. Правда, говорят, что Кулон – и есть сам дьявол.

– И все знают, что дьявол – француз, – поддержал его матрос.

Все стоявшие поблизости рассмеялись, но смех этот был безрадостным. Капитан решил непременно показать Кристофоро, где будут находиться горшки, заполненные корабельным юнгой и готовые исполнить роль снарядов.

– Позаботьтесь, чтобы у вас под рукой был огонь, – велел он Кристофоро. – Вот это и будет вашим клинком, синьор Коломбо, и, поверьте, они будут с вами считаться.

Похоже, что Кулон вел с ними хорошо продуманную игру. Наверное поэтому он держался на некотором расстоянии, пока купеческие суда не приблизятся к спасительному мысу Сент-Винсент. Вот тогда-то Кулон легко захлопнет ловушку, перерезав им путь, прежде чем они, обогнув мыс, смогут прорваться на север, в Атлантику.

Теперь уже не оставалось никакой надежды как-то скоординировать оборону флотилии. Каждый капитан должен был сам искать путь к спасению. Капитан судна, где находился Кристофоро, сразу же понял, что если будет следовать прежним курсом, то сядет на мель или будет тут же взят на абордаж.

– Поворачивайте, – закричал он. – Поставьте судно кормой к ветру.

Это был дерзкий план, но экипаж понял его смысл, и все суда повторили этот маневр. Им предстояло пройти между пиратских кораблей, но если они выполнят все, как нужно, то вскоре окажутся в открытом море, с надутыми ветром парусами, оставив пиратов позади. Но Кулон был не дурак, и своевременно повернул свои суда так, чтобы его матросы смогли забросить абордажные крюки на проходящие мимо суда генуэзских купцов.

К крюкам были привязаны канаты, и пираты стали натягивать их, передавая из рук в руки, чтобы подтянуть свои суда к купеческим. И тут Кристофоро убедился, что капитан был прав: у их матросов было мало шансов выйти победителями в предстоящей схватке. Понимая, что их жизнь поставлена на карту, они, конечно, будут драться из последних сил, но в глазах у них он видел отчаяние, и они буквально съежились в ожидании предстоящего кровопролития. Он услышал, как один здоровенный матрос говорит корабельному юнге.

– Молись Богу, чтобы не остаться в живых. Вряд ли его слова подбодрили мальчика. А лица пиратов, горевшие желанием поскорее вступить в бой, лишь усиливали трагичность ситуации.

Кристофоро нагнулся, вытащил из жаровни пылающую головешку, сунул ее по очереди в два зажигательных горшка и затем, прижимая их к груди, хотя пламя и опаляло ткань его камзола, поднялся на палубу полубака, откуда мог без промаха метнуть их на ближайшее пиратское судно.

– Капитан, – крикнул он, – пора?

Капитан не слышал его на корме, у руля, раздавались громкие крики. Будь что будет. Кристофоро понимал, что ситуация стала поистине отчаянной и, чем ближе подтягивалось пиратское судно, тем больше была вероятность того, что пламя охватит оба корабля. Он метнул горшок.

Бросок был сильным и метким. Горшок, ударившись о палубу, разлетелся вдребезги, и языки пламени, как оранжевая краска, растекались по деревянному настилу. Прошло всего несколько секунд, и огонь охватил паруса. Только теперь пираты перестали скалить зубы и улюлюкать. Сейчас они молча, с удвоенной силой, тянули канаты, зная, что теперь у них остается один-единственный шанс перебраться со своего пылающего судна на купеческий корабль.

Обернувшись, Кристофоро увидел, что еще один пиратский корабль, сцепившись с генуэзским судном, приблизился настолько, что он может метнуть горшок с горящей смесью и в него. Но на этот раз бросок оказался неудачным – горшок плюхнулся в море. Но к этому времени юнга уже стал сам зажигать горшки и передавать их ему. В следующий раз Кристофоро удалось точно бросить два горшка на палубу дальнего корсара и еще два – на палубу ближнего, пираты которого уже собирались перепрыгивать к ним на борт.

– Синьор Спинола, – промолвил он, – простите, что я не сберег ваш груз.

Он знал, что Спинола не услышит его. Да это было и неважно – ведь сейчас речь шла не о его карьере купца, а о спасении собственной жизни.

– Боже милостивый, – взмолился он, – достоин ли я стать твоим слугой? Если ты сейчас сохранишь мне жизнь, я посвящу ее служению Тебе. Я освобожу Константинополь. Айя-София вновь услышит музыку торжественной мессы. Только сохрани мне жизнь. О, Боже!

* * *

– Это тот момент, когда он принял решение? – спросил Кемаль.

– Нет, что вы, – ответила Дико, – я просто хотела показать вам, чем я занималась. Эту сцену просматривали уже тысячу раз и назвали ее “Колумб против Колумба”, поскольку он и пират оказались тезками. Но все эти записи были сделаны во времена хроновизора, не так ли? Мы видим, как шевелятся его губы, но не было никакой надежды расслышать в хаосе битвы, что он говорит. Он говорил слишком тихо, губы его едва шевелились. И никто не обратил на это внимания, потому что, в конце концов, какое имеет значение, о чем молится человек в пылу сражения?

– Однако я полагаю, что имеет, – заметил Хасан. – Айя-София?

– Главный храм в Константинополе. Возможно, самый красивый христианский храм во всем мире, – в те времена, когда еще не было Сикстинской капеллы. И когда Колумб молил Бога сохранить ему жизнь, какой обет он давал? Совершить крестовый поход на восток. Я обнаружила это несколько дней тому назад, и это открытие не давало мне спать по ночам. Все постоянно искали истоки его путешествия на запад в более раннем периоде, во время его пребывания на Хиосе, или, возможно, в Генуе. Но сейчас он покинул Геную в последний раз. Он уже больше не вернется туда. Остается всего лишь неделя до того, как он окажется в Лиссабоне и станет ясно, что он уже решительно и бесповоротно обратил свой взор на запад. Однако здесь, в этот момент, он дает обет освободить Константинополь.

– Невероятно! – воскликнул Кемаль.

– Вот почему, – сказала Дико, – я поняла, что причиной, побудившей его отправиться на запад, было какое-то событие или эпизод, случившийся в промежуток времени между тем моментом, когда он находился на борту судна с уже горящими парусами, и его прибытием в Лиссабон, неделю спустя.

– Превосходно, – сказал Хасан, – отличная работа. Дико. Это значительно сужает диапазон поисков.

– Отец, – отозвалась Дико, – я обнаружила это уже давно. Я ведь говорила тебе, что установила момент решения, а не неделю, когда это произошло.

– Тогда покажи нам, – потребовала Тагири.

– Я боюсь, – ответила Дико.

– Но почему?

– Потому что в это невозможно поверить. Потому что… потому что, насколько я могу судить, с ним говорил сам Бог.

– Покажи нам, – попросил Кемаль. – Я всегда хотел услышать голос Бога. Все рассмеялись. Кроме Дико. Она не смеялась.

– Сейчас услышите, сказала она.

Смех прекратился.

* * *

Пираты уже перебрались к ним на судно, а вместе с ними и огонь, перескакивавший с паруса на парус. Было ясно, что даже если им как-то удастся справиться с пиратами, оба судна обречены. Матросы, не участвовавшие непосредственно в кровопролитной схватке, начали бросать за борт бочонки и деревянные крышки люков, а некоторые даже ухитрились спустить на воду шлюпку с противоположного от пиратского судна борта. Кристофоро видел, что капитан не собирается покидать свое судно. Он отважно сражался, и его меч то и дело мелькал в воздухе. А затем меч исчез из виду, а дым, клубившийся по палубе, скрыл от глаз Кристофоро и самого капитана.

Матросы прыгали в воду, пытаясь ухватиться за плавающие куски дерева. Кристофоро мельком заметил, как один матрос отталкивает другого от крышки люка; он увидел, как тот, другой, ушел под воду, так и не найдя, за что бы ухватиться. Пираты пока не добрались до самого Кристофоро, но только потому, что пытались срубить горящие мачты генуэзского судна, прежде чем огонь дойдет до палубы. На какой-то момент Кристофоро показалось, что они преуспеют в этом и спасут себя и товары ценой гибели всех генуэзцев. Мысль об этом была нетерпима. Генуэзцы погибнут в любом случае, но Кристофоро мог, по крайней мере, сделать так, чтобы и пираты погибли вместе с ними.

Взяв в руки два пылающих горшка, он бросил один на палубу, неподалеку от себя, а второй метнул на корму, которая вскоре тоже была объята пламенем. Те пираты, которые еще не вопили от боли и ужаса, испустили крики ярости и вскоре разглядели Кристофоро и юнгу, стоявших на полубаке.

– Думаю, теперь и нам пора прыгать в воду, – сказал Кристофоро.

– Я не умею плавать, – ответил юнга.

– Я умею, – сказал Кристофоро. Но сначала он снял крышку люка, подтащил ее к краю фальшборта и перебросил в море. Затем, взяв мальчика за руку, прыгнул в воду, как раз в тот момент, когда пираты уже вскочили на полубак.

Мальчик действительно не умел плавать, и Кристофоро потребовалось немало усилий просто для того, чтобы затолкнуть его на крышку люка. Но стоило тому очутиться в безопасности, на плавающей крышке, как он тут же успокоился. Кристофоро тоже попытался опереться на этот импровизированный крошечный плотик, но тот опасно накренился, и мальчик перепугался, поэтому Кристофоро пришлось отказаться от своего намерения. До берега было, по меньшей мере, пять лиг – скорее, шесть. Он был хорошим пловцом, но не настолько, чтобы преодолеть такое расстояние. Чтобы доплыть до берега, ему требовалось уцепиться за какой-нибудь плавающий предмет и таким образом время от времени давать себе отдых. И если крышку люка нельзя было использовать для этой цели, следовало найти что-то другое.

– Слушай, парень! – крикнул Кристофоро. – Берег вон там! – Он указал рукой направление.

Понял ли его мальчик? Его широко раскрытые глаза, казалось, ничего не выражали, но, услышав Кристофоро, он посмотрел в его сторону.

– Греби руками, – закричал Кристофоро, – вон туда!

Но мальчик, оцепенев от ужаса, неподвижно сидел на крышке, и затем, отвернувшись от Кристофоро, уставился на горящее судно.

Слишком утомительно было плыть и одновременно пытаться разговаривать с мальчиком. Кристофоро спас ему жизнь, а теперь ему следовало подумать о спасении собственной.

Плывя в направлении пока еще невидимого берега, он наткнулся на плавающее весло. Это, конечно, не плот, но если оседлать рукоятку и лечь грудью плашмя на лопасть, то можно будет время от времени отдыхать, когда руки устанут. Скоро дым от горящих судов остался далеко позади, а до его ушей уже не доносились вопли гибнущих людей. Он не знал, то ли отплыл слишком далеко, то ли там уже никого не осталось в живых. Он ни разу не оглянулся и не видел, как охваченные огнем суда скрылись, в конце концов, под водой. Кристофоро уже забыл о них и своей торговой миссии. Он думал лишь о том, чтобы равномерно двигать руками и ногами, прокладывая себе путь через накатывающиеся волны Атлантики, к все удаляющемуся, как ему казалось, берегу.

Иногда Кристофоро казалось, что какое-то течение относит его от берега, и все его усилия тщетны. Тело ломило, руки и ноги отказывались повиноваться, и все-таки он заставлял их двигаться, пока, наконец, его упорство не было вознаграждено. Он убедился, что значительно приблизился к берегу. Это открытие вселило в Кристофоро надежду, и он продолжал плыть, хотя от невыносимой боли в суставах ему казалось, что руки и ноги вот-вот оторвутся.

Вскоре он услышал грохот разбивающихся о берег волн. Он различил силуэты скрюченных деревьев, росших на невысоких скалах. А затем волна высоко приподняла его, и он увидел берег. Проплыв еще немного, он попытался встать, но, не ощутив под ногами дна и потеряв весло, он на мгновение с головой ушел под воду. У него промелькнула мысль, как глупо было бы, одолев такое расстояние, утонуть у самого берега только потому, что ноги больше не держали его.

Кристофоро решил, что он ни за что не допустит этого, хотя искушение прекратить борьбу и просто отдыхать было велико. Вместо этого он оттолкнулся руками от дна, и, поскольку глубина в этом месте была уже небольшой, вынырнул и жадно вдохнул воздух. То вплавь, то с трудом ступая по дну, он добрался до кромки берега и пополз по мокрому песку, пока, наконец, не почувствовал под собой сухую поверхность. Но и тут он не остановился: остатки слабеющего сознания подсказали ему, что нужно забраться выше линии прилива, отмеченной высохшими сучьями и водорослями, которые виднелись далеко впереди. Он полз и полз, с трудом подтягивая ослабевшее тело, пока, наконец, не достиг заветной линии и не перебрался за нее. И тут же рухнул на песок, мгновенно потеряв сознание.

Разбудил его прилив, когда струйки воды от самых высоких волн коснулись его ног. Он проснулся от нестерпимой жажды. Однако, пошевелившись, ощутил, что все мышцы как будто пылают огнем от страшной боли. Неужели руки и ноги сломаны? Ну, разумеется, нет, быстро понял он. Просто он взял от них больше того, на что они были рассчитаны, и сейчас расплачивается за это болью.

Однако боль не заставит его остаться здесь и умереть. Он встал на четвереньки и пополз вверх до первых пучков прибрежной травы. Затем осмотрелся в поисках пресной воды, хотя найти ее так близко от моря было почти безнадежным делом. Но как же он восстановит свои силы, не утолив жажду? Солнце садилось. Скоро настолько стемнеет, что он уже ничего не разглядит. К тому же ночная прохлада может оказаться смертельной для его измученного тела.

– О Господи, – прошептал он запекшимися губами. – Воды.

* * *

Дико остановила пленку.

– Вы все знаете, что случится дальше, да?

– Женщина из деревушки Лагос придет и случайно обнаружит его, – сказал Кемаль. – Деревенские жители выходят его, а затем он отправится в Лиссабон.

– Мы уже тысячи раз видели это в хроновизоре, – произнес Хасан. – Или же тысячи людей видели это хотя бы однажды.

– Совершенно верно, – подтвердила Дико. – Вы видели это в хроновизоре.

Она подошла к одному из старых аппаратов, сохранившихся только для просмотра старых видеозаписей. На большой скорости она пропустила соответствующий отрезок. Колумб, как комично дергающаяся марионетка, пристально посмотрел в одном направлении, а затем ненадолго опять упал на песок, возможно молясь, но потом опять встал на колени и, перекрестившись, произнес:

– Бог-Отец, Бог-Сын и Дух Святой.

Именно в этой позе и нашла его женщина из Лагоса – некая Мария-Луиза, дочь Симана о Гордо. И она, как Кристофоро похожая на марионетку от быстрого прогона пленки, помчалась в деревню за помощью.

– Эту сцену вы видели уже не раз? – спросила Дико.

Так и было.

– Похоже, что ничего особенного здесь не происходит, – заметила она. – И никому не пришло в голову просмотреть ее еще раз с помощью Трусайта II. А я это сделала и сейчас покажу вам, что увидела.

Она подошла к Трусайту II и возобновила просмотр. Все следили, как Колумб осматривается в поисках воды, медленно поворачивает голову, измученный, охваченный болью. Но затем, к их изумлению, они услышали тихий голос.

– Кристофоро Коломбо, – произнес голос. Перед ним, в сгущавшихся сумерках, возникли расплывчатые очертания одной, а затем и второй фигуры. Теперь зрителям стало ясно, что Кристофоро всматривается в эти фигуры, возникшие как бы из воздуха, а вовсе не ищет взглядом воду.

– Кристобаль Колон, Кулон, Колумб, – продолжал едва слышный голос, произнося его имя на разных языках. А изображение так и оставалось нечетким, призрачным.

– До чего эфемерно, – пробормотал Хасан. – Хроновизор никогда не смог бы этого зафиксировать. Как будто почти прозрачное облачко дыма или пара. Едва уловимое колебание воздуха.

– Так что же мы видим? – требовательно спросил Кемаль.

– Молчите и смотрите, – нетерпеливо вмешалась Тагири. – Как можно делать какие-то выводы, не увидев все, что произойдет дальше?

Все замолчали. Они смотрели и слушали.

* * *

Видение приобрело четкие очертания, и перед Кристофоро предстали двое мужчин, окруженные слабым сиянием. На плече того, кто был поменьше ростом, сидел голубь. Для любого человека, жившего в те далекие времена, не говоря уже о столь начитанном, как Кристофоро, не могло остаться ни тени сомнения, что перед ним предстала Святая Троица. Он чуть не произнес их имена вслух. Однако, они продолжали говорить, произнося его имя на языках, совершенно ему незнакомых.

Наконец он услышал:

– Колумб, ты мой верный слуга.

– Да, я предан Тебе всей душой.

– Ты решил отправиться на восток, чтобы освободить Константинополь от турок.

Моя молитва, мое обещание были услышаны.

– Я убедился в твоей преданности и мужестве и поэтому спас сегодня твою жизнь. Тебе предстоит выполнить великое дело. Ты должен понести с собой Святой Крест, но не в Константинополь.

Тогда в Иерусалим?

– Не в Иерусалим, и ни в одну из других стран, омываемых водами Средиземного моря. Я спас тебе жизнь, чтобы ты смог донести крест в страны, лежащие много дальше на восток, настолько дальше, что достичь их можно, только отправившись на запад через Атлантический океан.

Кристофоро едва понимал, что ему говорят. Теперь он больше не осмеливался смотреть на них – имеет ли право простой смертный смотреть прямо в лицо воскресшего Спасителя, не говоря уже о Всемогущем Боге или Голубе – Святом Духе? Пусть это всего лишь видение, он все равно не смел поднять на них глаза. Он уткнулся лицом в песок, чтобы не бросить случайный взгляд в их сторону, но продолжал слушать еще более внимательно.

– Там находятся великие царства, богатые золотом, с могучими армиями. Жители этих стран никогда не слышали имени Сына Моего Единородного, и умирают, так и не приняв Святого Крещения. Я повелеваю тебе принести спасение их душам и вернуться домой с сокровищами тех земель.

Кристофоро слушал, и сердце колотилось у него в груди от волнения. Господь увидел его, Господь заметил его, и возложил на него миссию куда более важную, чем освобождение древней столицы христианства. Земли, лежащие так далеко на восток, что достичь их можно, только отплыв на запад. Золото. Спасение душ.

– Имя твое прославится. Короли сделают тебя своим наместником, и ты станешь правителем Океана. Королевства падут у твоих ног, и миллионы людей, чьи души ты спасешь, будут славить твое имя. Отправляйся на запад, Колумб, сын мой. Этот путь ты легко проделаешь на своих судах. Южные ветры понесут тебя на запад, а затем северные ветры легко возвратят тебя в Европу. Пусть эти народы услышат имя Христа, и вместе с их душами ты спасешь и свою собственную. Торжественно клянись, что ты совершишь это путешествие и, преодолев множество препятствий, достигнешь цели. Но не пытайся нарушить эту клятву, иначе в день Страшного Суда ты будешь завидовать жителям Содома. Никогда еще я не возлагал столь важной миссии на простого смертного, и какими бы почестями ни окружали тебя на земле, они тысячекратно воздадутся тебе на небесах. Но если ты не выполнить мою волю, последствия для тебя и для всего христианского мира будут столь ужасны, что ты и представить себе не можешь. А теперь поклянись именем Отца, Сына и Святого Духа. Колумб с трудом встал на колени.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа, – прошептал он.

– Я послал тебе женщину, которая выходит тебя. Когда ты восстановишь силы, приступай к выполнению миссии, возложенной мною на тебя. Никому не рассказывай, что я говорил с тобой – я не хочу, чтобы ты погиб, как пророки древних времен. А если ты скажешь, что я говорил с тобой, священники наверняка сожгут тебя как еретика. Тебе придется убеждать других людей помочь тебе предпринять это великое путешествие ради него самого, а не потому, что такова моя воля. Мне безразлично, помогут ли они тебе ради золота, славы или из любви ко мне, только бы они сделали свое дело. Только бы ты выполнил свою миссию. Именно ты. Исполни мою волю.

Видение померкло, а затем исчезло. Почти обливаясь слезами от изнеможения, полный величия от возложенной на него задачи, Кристофоро – нет, теперь он Колумб, Господь назвал его Колумбом, его именем на латыни, языке церкви – Колумб ждал, сидя на песке. Обещание сбылось. Не прошло и нескольких минут, как появилась женщина и, увидев его, бросилась за помощью. Еще не наступила ночь, а рыбаки, на своих сильных руках отнесли его в деревню Лагос. Чьи-то заботливые руки поднесли вино к его губам, сняли его задубевшую от морской воды, покрытую песком одежду и смыли соль с потрескавшейся кожи. Вот меня и крестили еще раз, подумал про себя Колумб, я вновь родился, чтобы выполнить волю Святой Троицы.

Он не сказал никому ни слова о том, что произошло на берегу, но голова его была полна мыслей о том, что ему предстоит сделать. Великие царства Востока – он сразу же вспомнил рассказы Марко Поло об Индиях, Катее и Чипанго. Только он, чтобы добраться до них, поплывет не на восток, и не на юг, вдоль побережья Африки, как это, по рассказам, делают португальцы. Нет, он поплывет на запад.

Но как раздобыть корабль? Конечно не в Генуе, после того как потонуло доверенное ему судно. К тому же генуэзские суда тихоходны, слишком подвержены качке, тем более в океане.

Божий промысел привел его на побережье Португалии, а португальцы – превосходные моряки, отважные исследователи мира. Неужели он действительно станет наместником королей? Он найдет способ добиться покровительства короля Португалии. А если не его, то другого короля. А может быть, вовсе и не короля, а просто богатого и могущественного человека. Он добьется своей цели, ибо с ним – Бог.

* * *

Дико остановила машину.

– Хотите просмотреть еще раз? – спросила она.

– Мы захотим просмотреть это много раз, но не сейчас, – ответила Тагири.

– Это был не Бог, – сказал Кемаль.

– Надеюсь, что нет, – поддержал его Хасан.

– Мне не понравилась эта христианская троица. Она меня разочаровала.

– Стоит показать это где-нибудь в мусульманском мире, – заметил Кемаль, – и восстания и беспорядки не прекратятся до тех пор, пока все установки Службы в пределах их досягаемости не будут уничтожены.

– Как вы уже заметили, Кемаль, – сказала Тагири, – это был не Бог. Потому что его видел не только Кристофоро. Все прочие великие видения в истории являлись всегда только кому-то одному. А это видели и мы, но не на хроновизоре. Только Трусайт II смог обнаружить его, а мы уже знаем, что, когда используется Трусайт II, люди из прошлого могут видеть тех, кто за ними наблюдает.

– Так значит, кто-то из нас? Послание было отправлено Службой? – спросил Кемаль, уже разозлившись при одной мысли о том, что кто-то из них вмешивается в историю.

– Никто из нас, – ответила Дико. – Мы живем в мире, в котором Колумб отправился на запад, и в результате европейцы уничтожили или покорили всю Америку. В первые часы после того, как я увидела это, я поняла: это видение создало мир нашего времени. Мы уже знаем, что путешествие Колумба все изменило. Не просто потому, что он достиг Вест-Индии, но потому, что он вернулся полный казавшихся вполне достоверными рассказов о вещах, которые сам он не видел. О золоте, о великих царствах. И теперь мы знаем почему. Он отправился на Запад по приказу Бога, и Бог сказал ему, что он найдет там все это. Поэтому ему пришлось сказать, что он нашел их, он должен был поверить, что там есть золото и великие царства, хотя никаких доказательств тому у него не было. Для него было достаточно услышать от Бога, что все это там есть.

– Если никто из нас, то кто же сделал это? – спросил Хасан.

Кемаль вызывающе рассмеялся:

– Совершенно очевидно, что это был один из нас. Или, точнее, один из вас.

– Не хотите ли вы сказать, что мы сами подстроили все это? – спросила Тагири.

– Вовсе нет, – ответил Кемаль. – Но посмотрите на себя со стороны. Вы – сотрудники Службы, преисполненные решимости перенестись в прошлое и улучшить всю последующую историю. Предположим, в каком-то ином варианте истории другие работники такой же Службы, как ваша, обнаружили, что могут изменить прошлое и сделали это. Допустим, они решили, что самым страшным событием в истории человечества был последний крестовый поход, который возглавил сын генуэзского ткача. Почему бы и нет? В той истории Колумб направил свою неиссякаемую энергию на выполнение обета, который он дал непосредственно перед видением. Он доплывает до берега и приписывает свое спасение Божьему промыслу. Он отправляется в Крестовый поход, чтобы освободить Константинополь, и проявляет ту же одержимость и упорство, какие мы видели у него при выполнении другой его миссии. В конце концов, он возглавляет армию в кровопролитной войне с турками. Что будет, если он победит? Что если он уничтожит турок-сельджуков, а затем обрушится на все другие мусульманские земли, оставляя за собой реки крови и бесчисленные жертвы, как это делали и до него христиане-крестоносцы? Великая мусульманская цивилизация могла бы быть уничтожена, и кто знает, какие сокровища знаний исчезли бы вместе с ней. Что если этот Крестовый поход рассматривался, как самое худшее событие во всей истории, и сотрудники той Службы решили, как и вы, что они обязаны предотвратить такую возможность? В результате мы получили нашу историю. Опустошение обеих Америк. И в итоге – опять-таки господство Европы над всем миром.

Присутствующие смотрели на него, не находя слов, чтобы выразить свои мысли.

– Кто может утверждать, что изменение, внесенное в историю этими людьми, не привело к еще худшему результату, чем те события, которые они стремились предотвратить? – с недоброй усмешкой спросил Кемаль. – Самонадеянность тех, кто взял на себя роль Бога. Ведь именно это они и сделали, не так ли? Они сыграли роль Бога, точнее, Святой Троицы. Какой трогательной деталью был этот голубь. Да, пожалуйста, смотрите эту сцену хоть тысячу раз и каждый раз вы увидите, как эти жалкие актеришки, изображающие Троицу, обводят Колумба вокруг пальца, заставляя его отказаться от Крестового похода и отправиться в путешествие на запад, которое, в конечном итоге, привело к крушению мира. Я надеюсь, вы увидите в них самих себя. Все неисчислимые страдания в мире вызваны такими людьми, как вы.

Хасан шагнул к Кемалю, но Тагири встала на его пути.

– Возможно, вы правы, Кемаль, – сказала она, – но, может быть, и нет. Я не думаю, что их целью было убедить Колумба отказаться от Крестового похода. Для этого им достаточно было бы просто приказать ему оставить эту мысль. А они сказали, что, если он не справится с этой задачей, последствия будут ужасны для христианства. Это совершенно непохоже на попытку просто отменить завоевание христианами мусульманского мира.

– Вполне вероятно, что они лгали, – вставил Кемаль. – Они сказали ему то, что, по их мнению, требовалось, чтобы убедить его действовать так, как они того хотели.

– Возможно, – промолвила Тагири. – Но мне кажется, что у них на уме было что-то иное. Если бы перед глазами Колумба не предстало это видение, в истории человечества произошло бы нечто другое. И мы должны выяснить, что именно.

– Но как мы можем узнать, что могло бы случиться? – спросила Дико.

Тагири с ехидной усмешкой посмотрела на Кемаля.

– Я знаю одного человека большого ума, быстрых суждений и несгибаемого упорства. Вот он-то и должен возглавить проект, задачей которого будет определить, что именно пытались предотвратить этим видением или на выполнение чего хотели нацелить. По какой-то причине люди из того, другого будущего, решили отправить Колумба на запад. Кто-то должен возглавить проект, чтобы выяснить почему. А вы, Кемаль, сейчас фактически ничего не делаете, не так ли? Дни вашей славы остались позади, и теперь вы занимаетесь только тем, что убеждаете других, что их мечты не стоит воплощать в жизнь.

На мгновение показалось, что Кемаль ударит ее, настолько безжалостна была ее оценка. Но он не поднял руки, и после долгого молчания повернулся и вышел из комнаты.

– А как ты думаешь, мама, он прав? – спросила Дико.

– Важнее другое, – заметил Хасан. – Не причинит ли он нам неприятностей?

– Я полагаю, он согласится возглавить проект и выяснить, что могло бы случиться, – сказала Тагири. – Мне кажется, проблема захватит его, не позволит уехать и, в конце концов, он будет работать с нами.

– Как все складно, – иронически прокомментировал кто-то, и все рассмеялись.

– Как враг, Кемаль страшен, но как друг, он незаменим, – сказала Тагири. – Он нашел Атлантиду, не так ли, когда все считали, что ее вообще не нужно искать? Он разгадал тайну Великого потопа. Он обнаружил Евесведера. И, если это вообще возможно, то именно он выяснит, как сложилась бы история человечества, или, по крайней мере, предложит убедительную гипотезу. А мы будем с удовольствием работать с ним. – Она усмехнулась. – Мы же сумасшедшие, мы упрямые, мы не слушаем доводов разума и с нами невозможно иметь дело, но, к счастью, нашлась добровольная жертва, которая, несмотря ни на что, согласна работать с нами.

Присутствующие расхохотались, но вряд ли кто-то из них подумал, что Кемаля можно хоть в чем-то сравнить с их любимой Тагири.

– И мне думается, все мы не заметили, пропустили один важнейший момент в сделанном Дико великом открытии. Да, Дико, великом. – Тагири окинула взглядом присутствующих. – Неужели вы не догадываетесь, что я имею в виду?

– Почему же, – возразил Хасан. – Посмотрев этот небольшой спектакль с актерами, сыгравшими Святую Троицу, мы узнали один несомненный факт: мы можем перенестись в прошлое. Если они смогли послать видение, управляемое видение, то и мы сможем.

– И, может быть, – сказала Тагири, – может быть, у нас это получится даже лучше.

Глава 6 Доказательство

Согласно Пополь Вух, священной книге народа майя, у супругов Шпийякок и Шмукане родились два сына – Хунакпу Один и Хунакпу Семь. Хунакпу Один вырос, женился, и у его жены Шбакийяло Семь родились два сына – Обезьяна Один и Мастеровой Один. Хунакпу Семь не дожил до совершеннолетия; он еще не успел стать мужчиной, когда его вместе с братом принесли в жертву на площадке для игры в мяч, когда они проиграли Хунакпу Смерти-Один и Смерти-Семь. Затем голову Хунакпу Один поместили в развилину тыквенного дерева калабаш, которое никогда прежде не давало плодов; и когда на нем появились плоды, они были похожи на голову, а голова Хунакпу Один стала походить на плод, и так они стали одним и тем же.

Затем молодая девственница, по имени Кровавая Женщина, пришла на площадку для игры в мяч и жертвоприношений, чтобы посмотреть на это дерево, и там она заговорила с головой Хунакпу Один, и голова Хунакпу Один заговорила с ней. Когда она коснулась его черепа, ей на руку попала его слюна, и вскоре она зачала ребенка. Хунакпу Семь дал на это свое согласие и таким образом тоже стал отцом того, кто жил в ее чреве.

Кровавая женщина не пожелала рассказать своему отцу, как она зачала ребенка, ибо всем было запрещено подходить к дереву калабаш, где находилась голова Хунакпу Один. Возмущенный тем, что она зачала, еще не выйдя замуж, отец отдал ее для принесения в жертву. Однако, чтобы спасти себе жизнь, она поведала воинам-хранителям подземного мира, посланным, дабы убить ее, что дитя в ее чреве было зачато от головы Хунакпу Один. Услышав это, они не захотели убить ее, но они должны были принести ее сердце и показать его ее отцу. Собирателю Крови. Но Кровавая Женщина обманула своего отца, наполнив чашу красным соком кретонового дерева, который загустел и стал похож на окровавленное сердце. Это поддельное сердце обмануло всех богов Шибальбы.

Кровавая Женщина отправилась в дом вдовы Хунакпу Один, Шбакийяло, чтобы доносить там свое дитя. Когда пришло время, она родила двух детей, двух сыновей, которых назвала Хунакпу и Шбаланке. Шбакийяло невзлюбила детей за их плач и выбросила их из дому. Ее сыновья. Обезьяна Один и Мастеровой Один, хотели избавиться от новых братьев и положили их на муравейник. Но младенцы все же не умерли там, и старшие братья бросили их в заросли ежевики. Но и там они уцелели. Вражда между старшими и младшими братьями продолжалась все годы, пока дети не стали взрослыми.

Старшие братья были флейтистами, певцами, художниками, умельцами и ведунами. Но в первую очередь они были ведунами. Когда родились их младшие братья, они хорошо знали, кто они есть и кем они будут, но из зависти никому об этом не сказали. Поэтому справедливо было, что Хунакпу и Шбаланке обманом уговорили их залезть на дерево и так и не дали им спуститься. Там два старших брата превратились в обезьян и больше никогда не ступили на землю. Потом Хунакпу и Шбаланке, великие воины и игроки в мяч, отправились разрешить спор между их отцами Хунакпу Один и Хунакпу Семь и богами Шибальбы.

В конце игры Шбаланке был вынужден принести в жертву своего брата Хунакпу. Он завернул сердце брата в лист дерева и танцевал в одиночестве на площадке для игры в мяч, пока, наконец, не выкрикнул имя брата, и Хунакпу восстал из мертвых и встал рядом с ним. Увидев это, два их соперника в игре, великие боги Смерть-Один и Смерть-Семь, потребовали, чтобы их тоже принесли в жертву. Тогда Хунакпу и Шбаланке вынули сердце из груди Смерти Один, но он не восстал из мертвых. Увидев это. Смерть Семь был так напуган, что стал молить не приносить его в жертву. Но братья, без его согласия, вынули его сердце, и он умер постыдной смертью труса. Вот так Хунакпу и Шбаланке отомстили за своих отцов Хунакпу Один и Хунакпу Семь и лишили могущества богов Шибальбы.

Так говорится в священной книге Пополь Вух.

Когда у Долорес де Кристо Матаморо родился третий сын, она вспомнила уроки по культуре майя в Текаксе на полуострове Юкатан, где она раньше жила. И, не зная точно, кто был отцом ее ребенка, назвала его Хунакпу. Если бы у нее родился еще один сын, она, несомненно, назвала бы его Шбаланке. Но случилось так, что, когда Хунакпу был еще малышом, ее в давке столкнули с платформы на станции в Сан-Андрее Тукстла, и она попала под поезд.

Хунакпу Матаморо ничего не унаследовал от матери, если не считать имени, которое она дала ему, и, возможно, именно оно побудило его посвятить себя изучению прошлого своего народа. Его старшие братья ничем не отличались от других жителей Сан Андрее Тукстла: Педро стал полицейским, а Хосе-Мария – священником. Однако Хунакпу занялся изучением истории майя, мексиканцев, толотеков, санотеков и ольмеков, – великих народов, населявших Центральную Америку. Со второй попытки, когда ему удалось набрать достаточное количество баллов, он был принят в число сотрудников Службы, и с головой погрузился в свои исследования.

С самого начала он поставил перед собой задачу выяснить, что произошло бы в Центральной Америке, если бы там не появились испанцы. В отличие от Тагири, на личном деле которой красовалась серебряная полоска, означавшая, что ей предоставляется полная свобода действий в ее научной работе, Хунакпу на каждом шагу сталкивался с различными препятствиями.

– Служба изучает прошлое, – повторяли ему множество раз. – Мы не строим домыслы о том, что могло бы произойти, если бы прошлое пошло по какому-то иному пути. Проверить это невозможно; и даже если бы вы смогли проделать подобную работу, это все равно не имело бы никакой ценности.

Но несмотря ни на что, Хунакпу продолжал свою работу. Вокруг него не возникло группы единомышленников. Фактически, он принадлежал к другой группе, занимавшейся изучением сапотеков, живших на северном побережье перешейка Теуантепек в годы, непосредственно предшествовавшие приходу испанцев. Он был зачислен в эту группу, потому что утвержденная начальством тематика их работы более всего соответствовала интересам Хунакпу. Его начальники хорошо знали, что он занимается своими сомнительными исследованиями по меньшей мере столько же времени, сколько и теми полезными наблюдениями, которые пополнят сокровищницу знаний. Они были терпеливы. Они надеялись, что, если оставить его в покое, то само время излечит его от той юношеской одержимости, с которой он пытался познать непознаваемое. Разумеется при условии, что он будет продолжать добросовестно изучать культуру сапотеков, что он и делал, правда, без особого рвения.

Затем он узнал об открытии Вмешательства. Служба из другого будущего послала Колумбу видение, заставившее его отказаться от мечты возглавить Крестовый поход с целью освобождения Константинополя, и в конце концов направило его в Америку. Это было поистине поразительно, но для индейца – а Хунакпу был представителем этого народа – вместе с тем и ужасно. Как они посмели! Он сразу же понял, что именно хотели предотвратить вмешавшиеся, имелась в виду вовсе не победа христианства над исламом.

Спустя несколько недель поползли слухи, и то, что они не прекращались, как это обычно бывает со слухами, делало их все более убедительными. Великий Кемаль разрабатывает новый проект. Впервые за все время своей деятельности Служба решила использовать метод экстраполирования, чтобы выяснить, что могло бы случиться в будущем, если бы не произошло какое-то определенное событие. К чему разрабатывать целый проект для изучения этой проблемы, изумился Хунакпу. Он был уверен, что может сразу же ответить на все вопросы Кемаля. Он знал, что если бы кто-то из группы Кемаля прочитал хотя бы одну-единственную статью из тех, что он написал и отправил в сеть электронной связи в центральное бюро Службы, то сразу бы понял, что ответ лежит прямо перед ним. Работа уже была проделана, и понадобится всего несколько человеко-лет, чтобы восполнить недостающие детали.

Хунакпу ждал, что Кемаль напишет ему или кто-то из координаторов Службы порекомендует Кемалю ознакомиться с работой Хунакпу, или даже – это должно было неизбежно случиться – переведет его в группу Кемаля. Однако приказ о переводе не поступал, письмо не приходило, а начальники Хунакпу, похоже, и не подозревали, что самым ценным помощником Кемаля был бы этот вечно сонный молодой майя, уныло трудившийся над скучным проектом сбора данных.

Именно тогда Хунакпу понял, что он столкнулся не только с сопротивлением со стороны коллег, но и с явным пренебрежением. Его работу ни во что не ставили, никто никогда о ней не вспоминал, ни одна из статей, которые он отправил, даже не дошла по назначению, и никто никогда ими не заинтересовался.

Однако чувство отчаяния не было свойственно натуре Хунакпу. Напротив, с мрачной решимостью он удвоил свои усилия, понимая, что единственный способ преодолеть барьер скрытого пренебрежения – это представить Кемалю доказательства настолько убедительные, что тот просто не сможет с ним не считаться. И если понадобится, Хунакпу сам, минуя все официальные каналы, доставит это доказательство Кемалю, как тот когда-то явился к Тагири на теперь уже ставшее легендой собрание. Конечно, тут были некоторые различия. Кемаль приехал к Тагири уже знаменитым, выполнив ряд широко известных работ, и был поэтому принят вполне радушно, хотя его точка зрения не нашла поддержки. Хунакпу не сделал никаких особенных открытий, во всяком случае таких, которые нашли бы всеобщее признание. И поэтому вряд ли можно рассчитывать, что Кемаль согласится встретиться с ним или ознакомиться с его работой. И тем не менее все эти соображения и рассуждения не остановили его. Хунакпу продолжал трудиться, терпеливо собирая факты, подвергая тщательному анализу все свои находки и проклиная каждую минуту, потраченную на описание подробностей строительства морских судов жившими на побережье запотеками в период с 1510 по 1524 годы.

Его старшие братья, полицейский и священник, рожденные в законном браке, всегда смотревшие на него свысока, стали теперь волноваться за него. Они приехали повидаться с ним на станцию Службы в Сан-Андрее Тукстла. Хунакпу разрешили воспользоваться конференц-залом, где им никто не мог помешать.

– Тебя никогда нет дома, – сказал полицейский. – Я не раз звонил тебе, и все впустую.

– Я работаю, – ответил Хунакпу.

– У тебя не очень-то здоровый вид, – вмешался священник. – И когда мы говорили о тебе с твоей начальницей, она отметила, что от тебя не слишком много толку. Все занимаешься своим собственным, бесполезным проектом.

– Вы спрашивали обо мне мою начальницу? – воскликнул Хунакпу. Он не знал, сердиться ему за такое вмешательство или радоваться, что они достаточно любят его, чтобы справляться о его делах.

– Ну что ж, честно говоря, она сама пришла к нам, – сказал полицейский, который всегда говорил правду, даже если она была неприятной. – Она просила нас поговорить с тобой и убедить отказаться от твоей дурацкой идеи потерянного будущего индейцев.

Хунакпу с грустью посмотрел на них.

– Я не могу, – промолвил он.

– Мы понимаем тебя, – сказал священник. – Но если тебя выкинут из Службы, то что ты будешь делать? Есть у тебя какая-нибудь другая специальность?

– Не рассчитывай, что мы сможем помочь тебе деньгами, – сказал полицейский, – или хотя бы постоянно кормить тебя. Разве что пару раз в неделю, хотя мы и будем рады сделать это в память о нашей матери.

– Спасибо, – сказал Хунакпу. – Вы помогли мне привести в порядок собственные мысли.

Они встали, чтобы попрощаться. Полицейский, который был старше и бил его, когда Хунакпу был ребенком, куда реже, чем священник, остановился в дверях. Лицо его выражало сожаление.

– Ты ведь не будешь ничего менять? – сказал он.

– Нет, буду, – ответил Хунакпу. – Я собираюсь поспешить, чтобы побыстрее все закончить. Прежде чем меня выкинут из Службы.

Полицейский покачал головой.

– Ну почему тебе непременно нужно быть таким… индейцем?

До Хунакпу не сразу дошел смысл сказанного.

– Потому что я и есть индеец.

– Хунакпу, но и мы тоже.

– Вы? Хосе-Мария и Педро?

– Да, у нас испанские имена, ну и что из того?

– А ваша кровь разбавлена испанской, и вы занимаете те же должности, что и настоящие испанцы, и живете в испанских городах.

– Разбавлена? – спросил полицейский. – Наша кровь…

– Кто бы ни был мой отец, – сказал Хунакпу, – он был майя, как и наша мать. Лицо полицейского потемнело.

– Похоже, ты не хочешь быть моим братом.

– Я горжусь тем, что я твой брат, – ответил Хунакпу, огорченный тем, как были восприняты его слова. – Я совсем не хочу ссориться с тобой. Но я должен узнать, каким был бы народ – наш народ, – если бы не испанцы.

За спиной полицейского в дверях показался священник.

– Их руки всегда были бы обагрены кровью человеческих жертвоприношений, они постоянно пытали бы людей, увечили бы самих себя, так никогда и не услышав имени Христа.

– Спасибо, что не забыли меня и пришли навестить, – сказал Хунакпу. – Со мной все будет в порядке.

– Заходи ко мне пообедать, – пригласил полицейский.

– Спасибо. Зайду как-нибудь.

Братья ушли, а Хунакпу вернулся к своему компьютеру и отправил сообщение Кемалю. Он почти не надеялся, что тот прочитает его – сетью связи Службы пользовалось великое множество людей. Вряд ли такой человек, как Кемаль, обратит внимание на какое-то третьеразрядное послание от никому не известного собирателя данных для проекта “Сапотеки”. И все-таки надо как-то пробиться к нему, иначе весь труд Хунакпу пропадет понапрасну. Поэтому он постарался составить как можно более дерзкое послание и отправил его каждому участнику проекта “Колумб” в надежде, что хоть кто-то из них обратит внимание на третьеразрядное сообщение электронной почты и заинтересуется им настолько, что расскажет о нем Кемалю.

Сообщение гласило:

Кемаль: Колумба выбрали, потому что он был величайшим человеком своего времени, – тем, кто сломал хребет исламу. Его послали на запад, чтобы предотвратить самое ужасное бедствие во всей истории человечества: завоевание Европы, тлакскаланами. Я могу доказать это. Мои статьи по этому вопросу были отправлены по сети электронной почты, но на них не обратили внимания, как, наверняка, случилось бы и с вашими, если бы вы не нашли на старых метеорологических видеозаписях Трусайта I доказательство существования Атлантиды. Я не располагаю видеозаписями завоевания Европы тлакскаланами. но доказательство тем не менее существует. Выслушайте меня. и вы сбережете себе годы работы.. Откажите мне, и я уйду. Хунакпу Матаморос.

В глубине души Колумб стыдился тех мотивов, которые побудили его жениться на Фелипе. Прибыв в Лиссабон, он сразу понял, что не имеет ни малейшего шанса приблизиться к своей цели, оставаясь простым иноземным купцом. В Лиссабоне существовала колония генуэзских купцов, и Колумб, не откладывая, принял участие в их делах. Зимой 1476 года он присоединился к флотилии судов, направлявшихся на север во Фландрию, Англию и к берегам Исландии. Еще не прошло и года с того момента, как он, преисполненный больших надежд и ожиданий, отправился в такое же путешествие; и сейчас, когда он, наконец, оказался в портах этих стран, он с большем трудом мог заставить себя заниматься делами, которые привели его сюда. Что пользы ему вести торговлю между городами Северной Европы? Господь поручил ему гораздо более важное дело. Хотя он и зарабатывал деньги на этих торговых сделках, он никак не выделился среди остальных купцов. Только в Исландии, где он услышал рассказы моряков о землях, лежавших не так уж далеко на западе, где когда-то существовали процветающие колонии норманнов, узнал он и кое-что, показавшееся ему полезным для его дела. Но и тогда он не забывал, что Господь повелел ему отправиться на запад южным путем и вернуться северным. Эти земли, о которых рассказывали исландцы, не были “великими царствами” Востока, уж это-то было ясно.

Ему нужно было каким-то образом организовать экспедицию, чтобы исследовать западную часть океана. Несколько раз на торговых судах он ходил на Азорские острова и Мадейру. Обычно португальцы не пропускали чужеземцев дальше, в воды, омывавшие побережье Африки, но они охотно принимали их на Мадейре, где те покупали африканское золото и слоновую кость, или на Азорах, чтобы продать съестные припасы по несколько вздутым ценам. Посетив эти места, Колумб узнал, что каждые несколько месяцев большие караваны судов, направлявшиеся в Африку, заходили на Мадейру. Сама Африка Колумба не интересовала, но он жаждал заполучить в свое распоряжение такие флотилии. Каким-то образом ему нужно было возглавить одну из них, и направить на запад, а не на юг. Но мог ли он надеяться хоть когда-нибудь добиться этого?

В Генуе его отец, по крайней мере, был преданным сторонником Фиески, и это Колумб мог бы использовать для достижения своей цели. Здесь же, в Португалии, все судоходство и все экспедиции находились под непосредственным контролем короля. Получить суда, матросов и деньги для исследовательской экспедиции можно было, только обратившись непосредственно к самому королю, на что он, генуэзец и простой купец, вряд ли мог рассчитывать.

Поскольку он не имел в Португалии никаких фамильных связей, оставался только один путь, чтобы приобрести их. Однако жениться на девушке из знатного рода с большими связями, не обладая ни богатством, ни надеждами на него в будущем, было поистине трудным делом. Ему нужно было подобрать себе невесту из не очень знатного семейства, да к тому же не имевшего шансов возвыситься. Семейства, стремящиеся улучшить свое положение в обществе, обычно ищут брака с представителем более знатного рода. Обедневшие же дворянские семейства, в особенности их младшие ветви, да еще с не очень красивыми дочерьми и скудными средствами, могли отнестись к такому чужеземному искателю приключений, как Колумб, если не очень благосклонно, то, по крайней мере, терпимо. Или же, наконец, они могли просто смириться с судьбой.

То ли потому, что он чуть не погиб в море, то ли потому, что Бог хотел, чтобы он выглядел более аристократично, но Колумб начал быстро седеть. Его седеющие волосы при все еще молодом лице и бодрых энергичных движениях, неизменно обращали на себя внимание. Каждый раз, отправляясь куда-либо по делам, стремясь добиться успеха в торговле, где предпочтение всегда отдавалось своим, португальцам, он взял себе за правило посещать церковь Всех Святых. Сюда, прослушать мессу, принять причастие, исповедаться, приводили, не спуская с них глаз, дочерей на выданье матери из семейств недостаточно богатых, чтобы иметь своего домашнего священника.

Там-то он и увидел Фелипу, или, скорее, удостоверился, что она заметила его. Он со всей деликатностью навел справки о нескольких молодых сеньоритах, и то, что он узнал о ней, выглядело достаточно многообещающим. Ее отец, губернатор Перестрелло, был человеком известным и влиятельным в своих кругах, с определенными притязаниями на знатность, которые никто не оспаривал в течение его жизни, потому что он был одним из молодых моряков, воспитанных принцем Генрихом Мореплавателем, и отличился при взятии Мадейры. В награду его назначили губернатором небольшого островка Порто-Санто, почти безводного клочка земли. Единственная ценность этого поста заключалась в том, что он завоевал ему известный авторитет в Лиссабоне. Теперь губернатора уже не было в живых, но его не забыли. И человек, женившийся на его дочери, смог бы встречаться с мореплавателями и установить контакты при дворе, которые в конце концов помогли бы ему предстать перед королем.

Брат Фелипы все еще оставался губернатором острова, а мать, дона Мониц, железной рукой управляла семейством, включая и брата. Именно на нее, а не на Фелипу, должен был произвести впечатление Колумб, но вначале ему нужно было обратить на себя внимание Фелипы. Сделать это оказалось нетрудно. Рассказ о том, как Колумб доплыл до берега после знаменитой битвы между генуэзским торговым флотом и французским пиратом Кулоном, передавался из уст в уста. Колумб взял себе за правило категорически отрицать свой личный героизм в этой истории.

– Все, что я делал, – это бросал горшки и поджег суда, в том числе и свое собственное. Куда более отважные и достойные люди, чем я, сражались с пиратами и умирали. А затем… Я поплыл. Если бы на меня польстились акулы, меня бы здесь не было. Какой же я герой?

Колумб понимал, что именно так он должен себя вести в обществе, привыкшем к хвастовству. Людям нравилось слышать, как хвастают их соотечественники, потому что они хотели видеть в них своих героев, однако чужеземец должен отрицать, что обладает какими-то особенными достоинствами, тогда он скорее понравится им.

Это сработало хорошо. Фелипа уже раньше слышала о нем, и в церкви он заметил, что она смотрит на него, и поклонился. Она вспыхнула и отвернулась. Довольно некрасивая девушка. Отец ее был воином, а мать фигурой напоминала крепость – дочь унаследовала отцовский суровый взгляд и внушительную комплекцию матери. Однако, когда приличествующая ситуации краска сошла с ее лица, и она опять обернулась, в ее улыбке сквозили доброта и юмор. Она понимала, что они затеяли игру, и не возражала. В конце концов она не такая уж завидная партия, и если этот честолюбивый генуэзец обхаживает ее, чтобы воспользоваться связями ее семьи, то чем это хуже тех случаев, когда честолюбивые сеньоры ухаживают за дочерьми из более зажиточных семейств, стремясь воспользоваться их богатством? Вряд ли можно ожидать, что девушку, занимающую определенное положение в обществе, возьмут в жены только из-за ее собственных достоинств. Они мало влияли на исходную цену при условии, разумеется, что она сохранила девственность, а уж эту фамильную драгоценность берегли, как зеницу ока.

Обмен взглядами в церкви закончился приглашением в дом Перестрелло, где дона Мониц принимала Колумба пять раз, прежде чем дала согласие на встречу с Фелипой, да и то лишь потому, что стороны уже согласились сыграть свадьбу. Было решено, что Колумбу придется перестать заниматься торговлей в открытую – его морские экспедиции уже не могли иметь явно коммерческий характер; и теперь его брату Бартоломео, приехавшему из Генуи, предстояло стать владельцем лавки, торговавшей морскими картами, которую Колумб открыл незадолго до этого. Колумб же будет жить как знатный господин и лишь иногда заходить туда, чтобы дать своему брату пару советов. Это устраивало как Колумба, так и Бартоломео.

Наконец, Колумб встретился с Фелипой, и вскоре после этого они поженились. Дона Мониц прекрасно понимала, во всяком случае ей так казалось, что нужно этому генуэзскому искателю приключений. Она была совершенно уверена, что как только зять получит доступ в светское общество, он немедленно начнет заводить себе хорошеньких и богатых любовниц, стремясь установить более тесные и многообещающие связи при дворе. Она уже тысячу раз встречала мужчин подобного типа и видела их насквозь. Поэтому, непосредственно перед бракосочетанием, она изрядно удивила всех, объявив, что ее сын, губернатор Порто-Санто, пригласил Фелипу с мужем пожить у него на острове. Сама она тоже, конечно, поедет к нему, поскольку не видит причин оставаться в Лиссабоне, когда ее дорогая дочь Фелипа и ее драгоценный сын, губернатор, вся ее семья (о других замужних дочерях она умолчала) будет находиться в сотнях миль от нее на острове в Атлантическом океане. К тому же, климат на островах Мадейры намного теплее и приятнее.

Фелипа решила, что это, несомненно, прекрасная мысль. Она уже успела полюбить остров, но к изумлению доны Мониц, Колумб также с воодушевлением принял приглашение. Его немало позабавила ее явная растерянность, но он и виду не подал. Колумб разгадал ход ее мыслей: раз он хочет ехать, значит тут что-то не так. Но все дело было в том, что она и понятия не имела о его истинных намерениях. Он был на службе у Бога, и, в конце концов, ему придется появиться при дворе, чтобы получить королевское согласие на путешествие на Запад. Но пройдут годы, прежде чем он будет готов к осуществлению своего плана. Ему не хватает опыта, ему нужны карты и книги, нужно время, чтобы все продумать. Бедная дона Мониц – она не понимает, что Порто-Санто лежит непосредственно на пути, по которому португальские экспедиции направляются вдоль побережья Африки. Они все делают заход на Мадейру, и там Колумб сможет узнать много полезного о том, как возглавлять экспедиции, как наносить на карту неизвестные территории, как преодолевать большие расстояния в незнакомых морях. У старика Перестрелло, покойного отца Фелипы, была в Порто-Санто небольшая, но ценная для Колумба библиотека, которой он непременно воспользуется. Таким образом, если он овладеет некоторыми навыками португальцев в судовождении, а копаясь в старых рукописях, он, с Божьей помощью, наткнется на важные для него сведения, он сможет узнать что-то обнадеживающее для предстоящего путешествия на запад.

Для Фелипы плавание оказалось сплошным мучением. Никогда раньше она не знала, что такое морская болезнь, и к моменту их прибытия на Порто-Санто дона Мониц была убеждена, что дочь уже беременна. И действительно, спустя девять месяцев на свет появился Диего. Фелипа долго приходила в себя после беременности и родов, но когда силы вернулись к ней, она полностью посвятила себя ребенку. Ее мать с отвращением наблюдала за происходящим, поскольку для такого дела всегда существовали кормилицы и няньки. Но она не вмешивалась и правильно делала, ибо вскоре выяснилось, что ребенок – это единственное, что было у Фелипы: ее муж, похоже, не очень нуждался в ее обществе. Более того, он все время искал случая, чтобы покинуть остров, – но не для того, чтобы отправиться ко двору. Нет, он пытался использовать малейшую возможность, чтобы попасть на какой-нибудь корабль, направлявшийся вдоль побережья Африки.

Однако, чем больше он старался, тем меньше надежды оставалось у него на это. Как ни крути, а он генуэзец, и не одному капитану приходило в голову, что Колумб, возможно, специально породнился с семьей моряка, чтобы изучить африканское побережье, а затем вернуться в Геную и привести за собой итальянские суда, конкурентов португальских. Это, конечно, было бы недопустимо. Поэтому не было и речи о том, чтобы Колумб добился того, что ему действительно было нужно.

Видя подавленное состояние мужа, Фелипа стала упрашивать мать сделать что-то для ее дорогого Кристовао.

– Он любит море, – говорила она, – он мечтает о больших путешествиях. Неужели ты не можешь ничего для него сделать?

В результате та привела своего зятя в библиотеку покойного мужа и открыла перед ним ящики с картами и бесценными книгами. Благодарность Колумба не знала границ. Впервые ей показалось, что он, возможно, вполне искренен, и его мало интересует африканское побережье. Его просто привлекает мореплавание, и он мечтает о дальних путешествиях без какой-либо определенной цели.

Теперь Колумб проводил почти все свое время, склонившись над книгами и картами. Само собой разумеется, он не нашел никаких карт Западного океана, потому что ни один человек, забравшийся дальше Азорских или Канарских островов, или островов Зеленого мыса, так и не вернулся обратно. Он узнал, однако, что португальские моряки не любили близко подходить к побережью Африки. Вместо этого, они отплывали далеко в море, чтобы воспользоваться более сильными и удобными ветрами и большими глубинами, пока не определяли по своим приборам, что заплыли на юг так же далеко, как и в предыдущий раз. Тогда они поворачивали на восток, к земле, надеясь, что на этот раз заплыли на юг дальше самой южной оконечности Африки, что они найдут путь, ведущий на восток, к Индии. Именно таким образом португальцы и открыли Мадейру, а затем острова Зеленого мыса. Некоторые искатели приключений того времени верили в то, что дальше к западу находятся цепочки островов, и плыли дальше, чтобы убедиться в этом. Но каждое такое плавание заканчивалось разочарованием или трагедией, и никто уже больше не верил, что на западе и на юге есть другие острова.

И все же Колумб не мог считать пустым вымыслом старые рассказы, которые когда-то увлекали моряков на поиски лежащих к западу островов. С неослабевающим интересом он читал записанную когда-то историю о мертвом матросе, прибитом волнами к берегам Африки или Канарских островов, либо островов Зеленого мыса, под одеждой которого нашли размокшую карту с нанесенными на ней островами, расположенными на западе, куда успел доплыть его корабль и где он затонул. Рассказы о плавающих стволах деревьев неизвестных пород, о стаях птиц, паривших на горизонте к югу или к западу, о телах утопленников с более круглыми, чем у европейцев, лицами и темной, но не такой черной, как у африканцев, кожей. Все эти свидетельства относились к давно прошедшим временам и отражали сокровенную мечту многих моряков. Но он знал то, что не дано было знать никому другому – Господь повелел ему достичь великих царств Востока, плывя на запад. А это означало, что не все в этих рассказах было досужим вымыслом, была в них и правда.

Но все равно это не могло быть веским доводом для тех, кто будет решать, финансировать ли отправляющуюся на запад экспедицию. Чтобы убедить короля, нужно было сначала убедить состоявших на службе при дворе ученых, для чего нужны серьезные доказательства, а не россказни моряков. Поэтому книги, хранившиеся в библиотеке покойного губернатора Порто-Санто, оказались для Колумба подлинным сокровищем: как выяснилось, Перестрелло увлекался географией и в его библиотеке нашлись латинские переводы трудов Птолемея.

Знакомство с ними подействовало на Колумба, как холодный душ. Птолемей утверждал, что самая западная оконечность Европы отстоит от самой восточной оконечности Азии на 180 градусов, то есть на половину окружности Земли. Совершить такое путешествие через океан было безнадежным делом. Ни на одном судне нельзя было бы разместить достаточное количество припасов, а также сохранить их свежими в течение того времени, которое потребуется, чтобы покрыть хотя бы четверть этого расстояния.

И тем не менее Бог сказал ему, что он может достичь Востока, плывя на запад. Поэтому Птолемей, наверняка, ошибся, причем достаточно основательно. Он допустил грубейшую, непростительную ошибку, и Колумб обязан найти способ доказать это. Для того чтобы король позволил ему возглавить суда, которые поплывут на запад во исполнение воли Божией.

Было бы намного проще, твердил он в своих безмолвных молитвах, обращенных к Святой Троице, если бы вы послали ангела к королю Португалии возвестить ему волю Господа. Почему вы остановили свой выбор на мне? Ведь никто не захочет слушать меня!

Но Бог молчал, поэтому Колумб продолжал размышлять, изучать старинные рукописи и искать способ, как доказать другим то, что он считал истиной и о чем до сих пор никто не догадывался – что Земной шар намного меньше, что Восток и Запад расположены гораздо ближе друг к другу, чем полагали древние. А поскольку ученые примут в качестве единственного доказательства только книги, написанные древними, Колумбу придется как-то разыскать труды этих авторов, в которых указываются такие размеры Земли, которые он считал истинными. Он нашел некоторые полезные для него мысли в книге кардинала д'Айли “Imago Mundi” (“Картина мира”), сборнике трудов авторов древности. Из нее он узнал: Маринус Тирский считал, что протяженность мировой суши составляет не 180 градусов, а 225, и, следовательно, океан занимает только 135 градусов. Это по-прежнему было слишком много, но все же вселяло надежду. Неважно, что Птолемей жил и творил уже после Маринуса Тирского, что он проверил сделанные Маринусом вычисления и опроверг их результаты. Маринус предложил такую картину мира, которая помогла Колумбу доказать свою правоту, поэтому Маринус был для него большим авторитетом. Он нашел также полезные высказывания у Аристотеля, Сенеки и Плиния.

Затем его осенило, что все эти древние ученые ничего не знали об открытиях Марко Поло, сделанных во время его путешествия в Катей. Добавим 28 градусов суши, открытой им, а затем еще 30 градусов, чтобы учесть расстояние между Катеем и островным государством Чипангу, и тогда останется только 77 градусов океана, который предстоит пересечь. Вычтем затем еще 9 градусов, учитывая, что его путешествие начнется с Канарских островов, расположенных на юго-западе и наиболее удобных для начала путешествия, которое повелел ему выполнить Господь. И тогда флотилии Колумба придется пересечь лишь 68 градусов океана.

И все же, это слишком много. Но, наверняка, и в расчетах Марко Поло, и в вычислениях древних были ошибки. Отнимем еще 8 градусов и округлим цифру до 601 Но и это расстояние непомерно велико. Одна шестая окружности Земли между Канарскими островами и Чипангу – это значит, что придется пройти более 3000 миль без захода в порт. Как ни старался Колумб, он не мог найти у древних доказательств того, что он считал истиной: для того чтобы доплыть из Европы в великие царства Востока, потребуются дни или, от силы, недели. Должны же быть еще какие-то сведения! Возможно, какой-то другой автор. Либо же какой-то факт, который он пропустил. Что-то такое, что убедит ученых в Лиссабоне поддержать его просьбу и рекомендовать королю Жуану поручить Колумбу возглавить экспедицию.

Все это время Фелипа, судя по ее поведению, была чем-то озабочена и даже расстроена. Колумб смутно подозревал, что она ждет от него больше внимания и заботы, но он не мог отвлекаться на те пустяки, которые интересовали ее. Во всяком случае сейчас, когда Бог возложил на его плечи задачу, поистине достойную Геркулеса. Он женился не для того, чтобы заниматься домом, и прямо говорил ей об этом. Его ждут большие дела, но он не мог сказать, в чем они заключаются и кто поручил их ему, потому что ему запретили это. И он видел, что Фелипа с каждым днем все больше и больше обижается на него, в то время как у него все усиливалось раздражение в ответ на то, что она так явно ищет его общества.

Фелипу много раз предупреждали, что мужчины по своей природе требовательны и неверны, и она была готова к такому поведению со стороны мужа. Но с ним, видимо, происходит что-то непонятное. Здесь, на острове, не было ни одной женщины, на которую он мог бы обратить внимание. А у Диего уже давно должны были бы появиться брат или сестра, но Колумб, похоже, не испытывал к ней никакого влечения.

– Его интересуют только карты да старые книги, – жаловалась она матери. – А кроме того – встречи с капитанами и штурманами, а также людьми, которые уже пользовались или будут пользоваться благосклонным вниманием короля.

Поначалу дона Мониц советовала ей потерпеть, говоря, что ненасытная мужская похоть рано или поздно преодолеет равнодушие ее мужа. Однако, когда этого не случилось, она, в конце концов, дала согласие на переезд с уединенного Порто-Санто в дом, принадлежавший семье в Фуншале, самом большом городе на главном из Мадейрских островов. Она надеялась, что если Колумб сможет, наконец, удовлетворить свою страсть к морю, то он обратит внимание и на Фелипу.

Однако, вместо этого он еще больше увлекся морем, и стал одним из самых известных людей в порту Фуншала. Стоило какому-нибудь судну войти в порт, как Колумб тут же оказывался на его борту; он дружески общался с капитаном и штурманами, примечая количество съестных припасов, взятых на борт, расспрашивая, на сколько их должно хватить, в общем, отмечая про себя все.

– Если он и шпион, – сказал один капитан доне Мониц, вдове своего старого друга Перестрелло, – то очень уж неопытный: он собирает нужные ему сведения, расспрашивая всех так неприкрыто и нетерпеливо! Мне думается, что он просто влюблен в море и жалеет, что не родился португальцем, ибо тогда он смог бы участвовать в крупных экспедициях.

– Но он не португалец и поэтому не может на это рассчитывать, – заметила дона Мониц. – Почему он никак не успокоится? Ему совсем неплохо живется с моей дочерью, и он бы жил еще лучше, если бы просто побольше обращал на нее внимания.

В ответ старый моряк только рассмеялся.

– Если в душу мужика запало море, то что может предложить ему взамен женщина? Что значит для него ребенок? Ветер – вот его женщина, а птицы – его дети. Зачем вы удерживаете его на этих островах? Он постоянно окружен морем, а плавать по нему все равно не может. Он генуэзец, и поэтому ему никогда не позволят отправиться в еще неизведанные воды африканского побережья. Но почему бы не дать ему возможность – нет, помочь ему – отправиться с купеческими судами в другие места?

– Я вижу, вам действительно понравился этот седовласый мужчина, при котором моя дочь чувствует себя вдовой.

– Вдовой? Ну, может быть, лишь наполовину вдовой? В мире есть три типа мужчин: живые, мертвые и моряки. Уж вы-то должны это знать: ваш муж был одним из нас.

– Но он отказался от моря и остался дома.

– И умер, – сказал капитан с безжалостной прямотой. – У вашей Фелипы есть сын, верно? Так пусть она отпустит мужа, чтобы он нажил состояние, которое, а один прекрасный день, он оставит вашему внуку. Вы просто медленно убиваете его, удерживая здесь.

Вот почему после двух лет пребывания на Мадейре дона Мониц неожиданно заявила, что, по ее мнению, настало время вернуться в Лиссабон. Колумб упаковал карты и книги тестя, и стал энергично готовиться к отъезду. При этом он понимал, что Фелипе такая перемена не сулит никаких надежд. Путешествие в Порто-Санто было для нее мучительным, несмотря на то что в то время она ждала столь многого от своего брака. Теперь она не ждала ребенка и отчаялась найти счастье с Колумбом. Все это усугублялось еще и тем, что, чем больше он отдалялся от нее, тем сильнее, пусть и безнадежно, она любила его. Она слышала, как он разговаривает с другими мужчинами, и находила его голос, страстность, звучавшую в нем, его манеру речи завораживающими. Она смотрела, как он сидит, погруженный в чтение книг, которые она едва ли могла понять, и восхищалась его блестящим умом. Он писал что-то на полях книг, он осмеливался добавлять свои слова к словам древних! Он жил в мире, куда она никогда не сможет проникнуть, и тем не менее, она мечтала об этом. Возьми меня с собой, в эти непонятные мне места, беззвучно молила она его. Но в молчании, служившем ей ответом, не было такого страстного стремления, а если и было, то оно не относилось ни к ней, ни к маленькому Диего. Поэтому она знала, что возвращение в Лиссабон ничего не изменит в их отношениях. Она никогда не сможет пробудить нежность в его душе. У нее есть его ребенок, но чем сильнее она жаждала общества мужа, чем больше она тянулась к нему, тем настойчивее он отталкивал ее; однако, если бы она не делала этого, он вообще забыл бы о ее существовании. Она отчетливо понимала, что никакие усилия с ее стороны не принесут ей счастья.

Колумб видел, что творится в ее душе. Он был не настолько слеп, как она думала. У него просто не было времени, чтобы сделать ее счастливой. Если бы она могла довольствоваться тем, что он делит с ней ложе и проводит с ней время, когда устает от своих занятий, тогда, возможно, он и смог бы дать ей что-то. Но она требовала куда больше: чтобы он интересовался и даже восхищался каждой милой и забавной проделкой этого непонятного Диего! Чтобы он проявлял интерес к женским пересудам, восхищался ее рукоделием, чтобы он обратил внимание на ткань, выбранную ею для нового платья, чтобы он отчитал слугу, ставшего ленивым и дерзким. Он знал, что если бы он проявил интерес к подобным вещам, она была бы счастлива, но тогда она стала бы еще больше приставать к нему со всей этой чепухой, чтобы отвлечь его от занятий. А у него просто не было на это времени. Поэтому он еще больше отдалился от нее, не желая причинять ей боли, и все же причиняя ее. И все это потому, что он должен был отыскать способ, как выполнить волю Господа.

Во время путешествия обратно в Португалию Фелипа не так сильно страдала от морской болезни, но тем не менее не вставала с постели, безучастно глядя на стены своей крохотной каюты. От этой сердечной боли ей уже не избавиться никогда. Даже в Лиссабоне, где, как надеялась дона Мониц, старые друзья поднимут ей настроение, Фелипа лишь изредка соглашалась выйти куда-либо. Вместо этого она посвятила себя маленькому Диего, а все свободное время бесцельно бродила по дому. Когда Колумб отсутствовал, находясь по делам в городе или отправившись в путешествие, она ходила по комнатам, как будто надеялась найти его; а когда он был дома, она никак не могла собраться с духом и заговорить с ним. Иногда он вежливо выслушивал ее, а порой резко просил оставить его в покое, чтобы не отвлекать от работы. Но каждый раз результат был один и тот же: Фелипа бросалась на кровать и плакала, потому что понимала, что она совсем не является частью его жизни и не знает, как исправить это. И несмотря на это она все отчаяннее любила его, и все больше верила, что в ней есть какой-то недостаток, мешающий мужу полюбить ее.

Самым мучительным для нее было ходить вместе с мужем на концерты, к мессе или на обед при дворе, потому что она знала, что в аристократических домах Лиссабона его принимают лишь потому, что он женат на ней, и поэтому в подобных случаях она ему нужна. Им обоим приходилось вести себя как муж и жена, и она все время едва удерживалась от того, чтобы не разрыдаться и не крикнуть всем и каждому, что ее муж не любит ее, что он спит с ней, может быть, раз в неделю, или в две, и даже в этих случаях остается холоден. Если бы она хоть однажды позволила себе такое, то изумилась бы, узнав, что остальные женщины удивлены не характером ее взаимоотношений с мужем, а тем, что она находит в этом нечто необычное. У большинства из них были именно такие отношения с мужьями. Женщины и мужчины живут в разных мирах, они встречаются только в постели, чтобы произвести на свет наследников, или на светских приемах, чтобы укрепить положение друг друга в обществе. Почему это так ее волнует? Почему она не может вести такую же жизнь, как и они, приятную, беззаботную жизнь среди других женщин, время от времени баловать детей, всегда рассчитывая, что слуги позаботятся о том, чтобы жизнь их катилась гладко, как по наезженной колее.

Ответ, конечно, заключался в том, что ни один из их мужей не был хотя бы отдаленно похож на Кристовао. Ни у одного из них не пылал в груди такой огонь. Ни у кого из них в сердце не таилась такая всепоглощающая страсть, притягивающая женщину, тонущую в этой бездонной пучине, так и не утолив своей жажды, так и не получив ничего в ответ.

А сам Колумб видел, как годы их совместной жизни старят Фелипу, как опустились уголки ее рта, и на лице застыла маска холодной неудовлетворенности. Видел, как она проводит все больше времени в постели, жалуясь на непонятные болезни и понимая, что он каким-то образом является причиной этого. Это он заставляет ее страдать, но он не в силах что-либо изменить, если хочет выполнить главное дело своей жизни.

Почти сразу же после возвращения в Лиссабон Колумб нашел книгу, которую искал. Труд по географии некоего арабского автора по имени Альфрагано был переведен на латинский язык, и Колумб обнаружил, что с ее помощью он сможет сократить те последние 60 градусов до вполне приемлемого для его путешествия расстояния. Если предположить, что расчеты Альфрагано были выполнены в римских милях, то тогда расстояние в 60 градусов между Канарами и Чипангу составит всего две тысячи морских миль в тех широтах, где он будет плыть. При благоприятных ветрах, которые наверняка обеспечит ему Господь, путешествие можно будет проделать всего за восемь дней, самое большее – за две недели.

Теперь в его распоряжении были доказательства в тех выражениях и значениях, которые ученые должны понять. Он предстанет перед ними не с пустыми руками, и не с одной только верой в то видение, о котором ему запретили рассказывать. Теперь на его стороне древние ученые, и неважно, что один из них был мусульманином; он сможет выстроить цепочку доказательств необходимости своей экспедиции.

Наконец-то его женитьба на Фелипе принесла свои плоды. Он использовал многочисленные знакомства и получил возможность представить свои идеи при дворе. Кристофоро смело стоял перед королем Жуаном, зная, что Бог позаботится о том, чтобы тот был к нему благосклонен, и внушит ему, что по Его воле он должен снарядить экспедицию во главе с Колумбом. Он разложил перед присутствующими карты со всеми расчетами, доказывающими, что Чипангу находится в пределах досягаемости, а Катей – на небольшом расстоянии от него. Король и ученые слушали. Они задавали вопросы. Они вспоминали древних мудрецов, взгляды которых противоречили мнению Колумба относительно размеров Земли и соотношения суши и воды, а Колумб терпеливо и уверенно отвечал им.

– Это истина, – заявил он. Все шло своим чередом, пока один из присутствующих не спросил:

– Откуда вы знаете, что Маринус прав, а Птолемей ошибается?

Колумб ответил:

– Потому что, если Птолемей прав, то это путешествие было бы невозможно. Но оно возможно, и оно закончится успешно. И поэтому я знаю, что Птолемей ошибается.

Еще не успев закончить свою речь, он уже знал, что такой довод не убедит их. Видя, как они, слушая его, вежливо кивают и почти открыто поглядывают на короля, он понял, что они дружно выступят против него. Ну что ж, подумал Кристофоро, я сделал все, что мог. Теперь все в руках Господа. Он поблагодарил короля за его милость, вновь выразил уверенность, что такая экспедиция покрыла бы славой Португалию, сделала ее величайшим королевством Европы и обратила бы в христианскую веру великое множество язычников. И после этого ушел.

Он счел обнадеживающим признаком, что, пока он ждал ответа короля, ему разрешили присоединиться к торговой экспедиции, направлявшейся к африканскому побережью. Это не было разведывательным путешествием, поэтому никаких тайн португальской короны перед ним не раскрыли. Тем не менее тот факт, что ему позволили доплыть до самой крепости Сан Жоржи в Ла Мине, был знаком доверия. Дав мне возможность ознакомиться с великими достижениями португальских мореплавателей, король, видимо, хочет подготовить меня к тому, чтобы я возглавил мою экспедицию, подумал Колумб.

По возвращении он с нетерпением ждал королевского ответа, надеясь в любой день услышать, что ему дают необходимые суда, людей и припасы.

Но король ответил отказом.

Колумб был раздавлен. Долгие дни он почти ничего не ел и не спал. Он не знал, что и думать. Разве это не было Божьим планом? Разве Бог не указывает королям и принцам, как поступать? Тогда как же король Жуан мог отказать ему?

Вероятно, я что-то сделал не так. Я не должен был тратить так много времени, пытаясь доказать, что путешествие возможно. Следовало потратить больше времени на то, чтобы убедить короля, что оно желательно и необходимо, и почему Богу угодно, чтобы оно было совершено. Я вел себя как глупец. Я недостаточно подготовился. Я никуда не гожусь. Перебирая в уме все возможные объяснения, он все глубже погружался в отчаяние.

Фелипа видела, как страдает ее муж, и поняла, что потерпела неудачу с тем единственным, в чем он нуждался и что она подарила ему, выйдя замуж. Он нуждался в связях при дворе, а влиятельность ее семейства оказалась недостаточной. Почему же тогда он не уйдет от нее? Сейчас она была для него невыносимым бременем. Она не обладала ничем, что он мог бы пожелать, полюбить, в чем мог бы нуждаться. Когда она, в попытке отвлечь его от мрачных мыслей, привела к нему пятилетнего Диего, он так грубо отослал ребенка прочь, что тот целый час плакал, а потом отказался опять пойти к отцу. Этот эпизод явился последней каплей, переполнившей чашу ее терпения. Теперь Фелипа знала, что Колумб ненавидит ее, и что она заслужила его ненависть, не дав ему ничего, в чем он нуждался.

Она бросилась в постель, повернулась лицом к стене и вскоре почувствовала, что действительно больна.

В последние дни ее жизни Колумб был с ней таким заботливым и внимательным, что раньше она и помыслить бы об этом не смела. Но в глубине души она знала, что он все равно не любит ее. Он скорее выполнял свой долг, когда говорил ей, как он переживает то, что долго был невнимателен к ней, она понимала: это вовсе не значит, что он желает ей поскорее выздороветь, чтобы получить возможность искупить свою вину; нет, он просто ждет от нее прощения, чтобы совесть его была чиста, когда ее смерть освободит его от всех обязательств брака.

– Ты обязательно прославишься, Кристовао, так или иначе, – сказала она.

– И ты будешь рядом со мной и увидишь это, Фелипа, – отозвался он.

Ей хотелось верить в это или хотя бы в то, что он действительно хочет этого, но она знала, что это, увы, не так.

– Я прошу тебя обещать мне только одно: ты завещаешь все Диего.

– Да, Диего, – ответил Колумб.

– Никаким другим сыновьям, – добавила она, – никаким другим наследникам.

– Я обещаю, – последовал ответ.

Вскоре она умерла. Колумб держал Диего за руку, когда они шли за ее гробом, направляясь к фамильному склепу. Внезапно он поднял сына на руки и промолвил:

– Ты единственное, что мне осталось от нее. Я нехорошо поступал с твоей матерью, да и с тобой тоже, и не могу обещать, что в будущем изменюсь к лучшему. Но я обещал ей кое-что и сейчас скажу тебе то же самое: все, чем я когда-либо буду владеть, все, чего я когда-либо добьюсь, каждый титул, все свое имущество, все мои почести, всю мою славу я оставлю тебе.

Диего запомнил эти слова. Оказывается, отец все-таки любит его, и он также любил его мать, и когда-нибудь, если отец станет великим, и сам Диего будет великим после его смерти. Он подумал, не означает ли это, что в один прекрасный день он будет владельцем острова, как бабушка. Он подумал, не значит ли это, что когда-нибудь он сам поведет корабль в плавание. Он подумал, не означает ли это, что в один прекрасный день он предстанет перед королем. И еще он подумал, а не значит ли это, что отец сейчас покинет его и он никогда его больше не увидит.

Весной следующего года Колумб отправился в Испанию. Он отвез Диего во францисканский монастырь Ла Рабида неподалеку от Палоса.

– Меня учили отцы-францисканцы в Генуе, – сказал он сыну. – Учись хорошо, сын мой, стань настоящим ученым, христианином и благородным человеком. А я буду служить Господу и постараюсь, чтобы мы с тобой стали богатыми людьми.

Колумб оставил сына в монастыре, но время от времени навещал его, а в своих письмах настоятелю, отцу Хуану Пересу, он никогда не забывал справиться об успехах и здоровье сына. Диего понимал, что немногие отцы так заботятся о своих сыновьях, как его отец. И даже малая толика внимания со стороны его дорогого отца значила куда больше, чем вся любовь и внимание отцов не столь выдающихся, как его отец. Примерно так говорил он себе, стараясь заглушить слезы обиды и одиночества в эти первые месяцы жизни в монастыре.

Сам же Колумб отправился дальше, ко двору испанского короля, где он намеревался представить на этот раз куда более тщательно продуманный вариант тех самых расчетов, которые подвели его в Португалии. На этот раз он будет еще более настойчивым. Все, что пришлось пережить Фелипе, все, что сейчас переживает Диего, лишенный семьи и оставленный в чужом месте, среди чужих людей, все это будет оправдано. Ибо в конце концов Колумб добьется успеха, и его победа окупит все сторицей. Он уверен, что не потерпит поражения. Потому что, даже не располагая никакими доказательствами, он знал, что прав.

* * *

– У меня нет доказательств, но я знаю, что я прав, – сказал Хунакпу.

Голос женщины на другом конце линии показался ему молодым. Слишком молодым, пожалуй, чтобы его владелица занимала влиятельное положение, но она единственная ответила на его обращение и поэтому придется говорить с ней так, как будто она – важная персона. А что еще ему остается делать?

– Откуда вы знаете, что правы, не имея доказательств? – спросила она мягко.

– Я не говорил, что вообще нет доказательств, я лишь хотел сказать, что не может быть доказательств того, что могло бы произойти.

– Ну что же, по крайней мере честно, – заметила она.

– Все, о чем я прошу, это возможность представить мои доказательства Кемалю.

– Я не могу гарантировать этого, – сказала она, – но вы можете приехать в Джубу и представить их мне.

Приехать в Джубу! Как будто у него куча денег, чтобы разъезжать по свету, у него, которого вот-вот выкинут из Службы.

– Боюсь, что такое путешествие было бы мне не по средствам, – ответил он.

– Но мы, конечно, оплатим вашу поездку, – возразила она, – и вы можете жить как наш гость.

Он был поражен услышанным. Как может какая-то молодая девица обладать достаточной властью, чтобы обещать ему такое?

– Как вы сказали, вас зовут?

– Дико, – ответила она.

Теперь он вспомнил это имя; почему же он сразу не обратился к ней? Хотя Кемаль и был руководителем проекта, осуществлению которого он хотел помочь, не Кемаль обнаружил Вмешательство.

– Так вы та самая Дико, которая…

– Да, – ответила она.

– Вы прочитали мои работы? Те, которые я отправил почтой, и…

– И на которые никто не обратил ни малейшего внимания? Да.

– А вы верите мне?

– У меня есть к вам вопросы, – сказала она.

– А если вы будете удовлетворены моими ответами?

– Я тогда буду весьма удивлена, – сказала она. – Общеизвестно, что империя ацтеков была на краю гибели, когда Кортес прибыл туда в двадцатые годы шестнадцатого века. Все также знают, что мезоамериканская техника никоим образом не могла составить конкуренции европейской. Ваши рассуждения относительно завоевания Европы мезоамериканцами безответственны и абсурдны.

– И тем не менее вы позвонили мне.

– Я люблю выяснять все до конца так, чтобы не оставалось никаких сомнений.

– А вами до сих пор никто не заинтересовался, и поэтому…

– Вы заинтересовались мной.

– Вы приедете?

– Да, – ответил он. Пусть у него будет лучше слабая надежда, чем вообще никакого отклика.

– Предварительно отправьте копии всех относящихся к делу файлов, чтобы я могла просмотреть их на своем компьютере.

– Большая часть из них уже находится в системе Службы, – ответил он.

– Тогда пошлите мне перечень всех своих работ. Когда вы сможете приехать? Я попрошу от нашего имени предоставить вам отпуск для консультации с нами.

– А вы можете это сделать?

– Я могу попросить, – отвечала она.

– Тогда завтра, – сказал он.

– Я не смогу прочитать все к завтрашнему дню. Давайте на следующей неделе, во вторник. Но не откладывая, отправьте мне все файлы и списки.

– И вы попросите предоставить мне отпуск… когда я отошлю файлы?

– Нет, я попрошу об этом в ближайшие пятнадцать минут. Приятно было поговорить с вами. Надеюсь, вы не псих.

– Нет, – ответил он. – Мне тоже было приятно пообщаться с вами.

Она положила трубку. Спустя час к нему пришла его начальница.

– Чем вы занимались? – резко спросила она.

– Чем всегда, – последовал ответ.

– Я как раз писала рекомендацию о вашем переводе на другое направление работы, – сказала она. – И тут приходит это. Запрос от проекта “Колумб” относительно вашего присутствия там на следующей неделе. И не могу ли я предоставить вам оплаченный отпуск.

– Для вас было бы дешевле просто уволить меня, – сказал он, – но мне будет труднее помочь тем людям в Джубе, если меня лишат доступа к компьютерной системе Службы.

Она посмотрела на него с почти откровенным испугом.

– Вы что, пытаетесь убедить меня, что вы, оказывается, отнюдь не сумасшедший, а своенравный, безмозглый осел и бездельник?

– Ничего не могу гарантировать, – ответил он. – Может случиться так, что все согласятся с вами.

– Не сомневаюсь, – заметила она. – Но вы получите отпуск, и можете оставаться с нами, пока он не закончится.

– Надеюсь, что оправдаю расходы, – промолвил он.

– Надеюсь, – сказала она. – Ваше жалованье во время отпуска будет поступать из их бюджета. – Она улыбнулась. – Знаете, на самом-то деле вы мне нравитесь. Мне просто кажется, что вы не поняли, чем в действительности занимается Служба.

– Да, не понял, – сказал Хунакпу. – Вот я и хочу разобраться во всем сам.

– Желаю удачи. Если вы в конце концов окажетесь гением, не забывайте о том, что я никогда, ни на секунду не верила в вас.

– Не беспокойтесь, – сказал он с улыбкой. – Я никогда этого не забуду.

Глава 7 Что было бы

Дико встречала Хунакпу на вокзале в Джубе. Он был небольшого роста, со светло-коричневой кожей и характерными для майя чертами лица, поэтому она легко узнала его. Он спокойно стоял, безмятежно разглядывая пассажиров, суетившихся на платформе. Дико была поражена тем, как молодо он выглядит, хотя она уже знала, что индейцы с их гладкой кожей лица всегда кажутся моложе тем, кто привык встречаться с представителями других рас. Удивительно было и то, с каким спокойствием держался этот такой молодой на вид человек. Можно было подумать, что он уже в тысячный раз приезжает сюда и сейчас просто рассматривает хорошо знакомый пейзаж, стараясь заметить, изменилось ли в нем что-либо за те годы, что он отсутствовал. Глядя на него, трудно было догадаться, что карьера его висит на волоске, что за всю свою жизнь он никогда не выезжал за пределы Мехико, что сейчас он собирается сделать доклад, который может изменить весь ход истории. Дико позавидовала тому миру, который царит в его душе и позволяет ему принимать все в жизни с таким… таким спокойствием.

Она подошла к Хунакпу. Он взглянул на нее, причем ничто в его лице не выдало радости или облегчения, хотя он, наверняка, узнал ее, поскольку, прежде чем уехать, несомненно, нашел ее фотографию в картотеке сотрудников Службы.

– Я Дико, – сказала она, протянув ему обе руки. Он слегка пожал их.

– А я Хунакпу, – ответил он. – Как мило с вашей стороны, что вы встретили меня.

– У нас в городе нет уличных указателей, – пояснила она, – а я вожу машину лучше, чем таксисты. Может, я и преувеличиваю, но зато беру с пассажиров меньше.

Он не улыбнулся в ответ. Зануда, подумала она.

– А багаж у вас есть? Он покачал головой.

– Вот только это, – он приподнял плечо, на котором висела небольшая сумка на ремне.

Неуж-то там поместилась хотя бы одна смена белья? Но, с другой стороны, он приехал из одной тропической страны в другую, а в бритвенных принадлежностях он не нуждается. Индейцы выглядят моложе своих лет, отчасти благодаря отсутствию бороды. А что касается бумаг, то их уже давно передали по электронной почте. Однако большинство людей, отправляясь в путешествие, берут с собой гораздо больше вещей. Возможно, потому, что чувствуют неуверенность, и им требуется окружить себя знакомыми, привычными вещами; они везут с собой много одежды, чтобы иметь свободу выбора хотя бы в этом, и смягчить таким образом чувство неуверенности и беспомощности. Судя по всему, к Хунакпу это не относится. Он, по-видимому, вообще ничего не боится. Или, возможно, нигде не чувствует себя иностранцем. Как здорово было бы, подумала Дико, чувствовать себя как дома в любом месте. Хотела бы я обладать таким даром! К своему изумлению она обнаружила, что восхищается им, несмотря на то что он оттолкнул ее своей холодностью.

До гостиницы они доехали в полном молчании. Он ни словом не обмолвился о том, понравился ли ему его номер.

– Ну что ж, – сказала Дико, – я думаю, вы захотите отдохнуть, тем более эта разница во времени… Лучше всего поспать часика три, а потом встать и сразу поесть.

– Я не почувствую разницу во времени, – возразил он. – Я поспал в самолете. И в поезде.

Он спал? В ожидании самой важной в его жизни беседы?

– Но тогда, вероятно, вы голодны?

– Я поел в поезде, – ответил он.

– Ну что же, – сказала Дико, – сколько времени вам понадобится, прежде чем мы начнем?

– Я могу начать прямо сейчас, – ответил Хунакпу. Он снял с плеча сумку и положил ее на кровать. Ее поразило, как экономны были его движения: он не бросил сумку небрежно, но и не уложил ее с подчеркнутой осторожностью. Он двигался так естественно, что казалось, будто сумка сама соскользнула с его плеча на кровать.

У Дико даже мурашки побежали по коже. Сначала она не могла понять почему, но затем поняла: вот он стоит, руки пустые, сумка соскользнула с плеча, он не перебирает пальцами и ничего не прижимает к груди, чтобы скрыть смущение. Он избавился от единственной вещи, которую привез с собой, но он совершенно спокоен и невозмутим. Ей показалось, будто у нее на глазах человек стоит на краю пропасти, и ее охватил какой-то ужас, смешанный с состраданием. Сама она никогда не была бы способна на такое. Оказавшись в непривычном месте, одна, она непременно вцепилась бы во что-то знакомое, свое. Записную книжку. Сумочку. Хотя бы браслет или кольцо, или часы, чтобы вертеть это в руках. А этот человек – он оставался абсолютно спокоен, без единой знакомой вещи в руках. Он, несомненно, может скинуть с себя все и пройти по жизни обнаженным, не испытывая ни малейшего неудобства. Его потрясающее самообладание выводило ее из себя.

– Как вам это удается? – спросила она, не в силах удержаться.

– Что именно? – спросил Хунакпу.

– Оставаться таким… таким спокойным. Он на мгновение задумался.

– Потому что я не знаю, что еще делать.

– Я бы тряслась от страха, – сказала она. – Приехать в совершенно незнакомое место. Отдать труд всей своей жизни в руки незнакомых людей.

– Да, – сказал он. – Я тоже. Она взглянула на него, сомневаясь, правильно ли его поняла.

– Вы боитесь?

Он кивнул. Но лицо его оставалось безмятежным, как и прежде, а поза такой же свободной. Более того, когда он признался, что боится, его поза и выражение лица говорили об обратном, что он чувствует себя непринужденно, может быть, слегка уставшим от разговора, но пока еще не испытывает нетерпения. Он вел себя как сторонний наблюдатель.

И тут вдруг замечания, которые начальница Хунакпу обронила в разговоре с Дико, внезапно начали обретать смысл. Она, между прочим, упомянула о том, что он, судя по его поведению, безразличен ко всему, даже и к тому, что интересует его больше всего. Работать с ним совершенно невозможно, сказала она, но тем не менее желаю вам удачи. Однако не похоже, что Хунакпу целиком погружен в свой внутренний мир и неспособен реагировать на окружающее. Он явно воспринимал все, что происходит вокруг него. Он слушал ее вежливо и внимательно.

Ну ладно. Ясно, что он ведет себя необычно. Но он приехал, чтобы сделать доклад, и сейчас для этого вполне подходящее время.

– Что вам нужно? – спросила она. – Чтобы сделать доклад? Трусайт?

– И терминал сети электронной связи, – ответил он.

– Тогда пошли ко мне на станцию. – сказала Дико.

* * *

Мне удалось убедить дона Энрике де Гусмана, – сказал Колумб. – Почему же только королей не убеждают мои доводы?

Отец Антонио лишь улыбнулся и покачал головой.

– Кристобаль, – сказал он, – образованных людей ваши доводы не убеждают, потому что они недостаточно веские и к тому же надуманные. Они противоречат математике и трудам всех древних ученых, имеющих отношение к этому вопросу. Короли же отвергают ваши доводы, потому что они общаются с учеными, которые разбивают ваши аргументы в пух и прах.

Колумб был потрясен.

– Если вы так считаете, отец Антонио, то почему же поддерживаете меня? Почему вы принимаете меня в своем доме? Почему вы помогли мне убедить дона Энрике?

– Ваши аргументы меня не убедили, – ответил отец Антонио. – Меня убедил тот Божий свет, что горит в вас. У вас внутри горит огонь. Я верю, что только Господь может вложить такой огонь в человека. И поэтому, хотя я и считаю ваши аргументы чепухой, я все же верю, что Господь хочет, чтобы вы отправились на запад. И ради этого я помогу вам всем, чем смогу, ибо я тоже люблю Господа и во мне тоже тлеет искорка этого огня.

При этих словах глаза Колумба наполнились слезами. За все те годы, когда он корпел над древними рукописями и картами, когда он доказывал свою правоту в Португалии, а с недавних пор и в доме дона Энрике, никто не поддержал его план, не увидел в нем Божий Промысел. Он начал опасаться, что Бог отвернулся от него, и больше ничем не помогает ему. Но сейчас слова отца Антония – высокообразованного человека, пользовавшегося большим уважением среди ученых во всей Европе, убедили его, что Божья Вола проникает в сердца хороших людей, побуждая их поверить в миссию Колумба.

– Отец Антонио, если бы я не знал того, что знаю, я сам бы не поверил своим доводам, – сказал Колумб.

– Достаточно, – сказал отец Перес. – Никогда не повторяйте этого.

Колумб испуганно посмотрел на него.

– О чем это вы?

– Здесь, в стенах Ла Рабида, при закрытых дверях, вы можете говорить подобные вещи, и мы поймем это. Но впредь никогда, даже малейшим намеком вы не должны никому давать понять, что ваши доводы можно поставить под сомнение.

– Но их можно поставить под сомнение, – вмешался отец Антонио.

– Колумб тем не менее ничем и никогда не должен показывать, что знает об этом. Неужели вы не понимаете? Если Господь действительно благословил это путешествие, то вы должны заставить и других поверить в это. Только так вы добьетесь победы, Колумб. Не рассуждениями, не доводами, а верой, отвагой, упорством, уверенностью. Те, в ком есть искра Божия, поверят вам независимо ни от чего. Но сколько таких людей вы встретите? Сколько их уже было?

– Считая вас и отца Антонио – двое, – ответил Колумб.

– Так вы не добьетесь победы с помощью своих аргументов, потому что они и в самом деле неубедительны. А Святой Дух не одолеет всех, кто встретится на вашем пути, поскольку Бог не вмешивается в такие дела. На что же вы можете рассчитывать, Кристобаль?

– На вашу дружбу, – тотчас ответил он.

– И на свою безграничную и безусловную веру, – сказал отец Перес. – Разве не так, отец Антонио?

Отец Антонио кивнул.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Те, кто слаб в вере, примут веру тех, кто силен в ней. Ваша уверенность должна быть абсолютной, тогда и другие смогут вдохновиться ею, и она поможет им.

– Итак, – подытожил отец Перес, – вы никогда не будете выказывать сомнений. Вы никогда не дадите ни малейшего повода усомниться в реальности своего плана.

– Хорошо, – сказал Колумб. – Я смогу это сделать.

– И вы всегда должны создавать впечатление, что знаете больше, чем говорите, – добавил отец Перес.

Колумб ничего не ответил, потому что не мог сказать отцу Пересу, что так оно и есть.

– Это означает, что вы никогда, повторяю, никогда не скажете никому: “Вот и все мои доводы. Я рассказал вам все, что знаю”. Если вам будут задавать прямые вопросы, отвечайте так, будто сказали лишь малую долю того, что вам ведомо. Делайте вид, будто им уже должно быть известно все, что знаете вы, и вы разочарованы, обнаружив, что это не так. Действуйте так, как если бы каждый должен знать известные вам вещи, и вы в отчаянии от того, что вынуждены просвещать их.

– Если я буду поступать так, как вы советуете, это будет похоже на самонадеянность, – возразил Колумб.

– Это больше, чем самонадеянность, – смеясь, сказал отец Антонио, – это самонадеянность ученых. Поверьте мне, Кристобаль, они будут разговаривать с вами точно так же.

– Пожалуй, вы правы, – сказал Колумб, припоминая поведение советников короля Жуана в Лиссабоне.

– И еще одно, Кристобаль, – сказал отец Перес. – Вы нравитесь женщинам.

Колумб приподнял бровь. Он не ожидал услышать подобное высказывание от настоятеля францисканского монастыря.

– Я говорю не об искусстве соблазнять женщин, хотя и уверен, что вы могли бы овладеть им, если уже не овладели. Я говорю о том, как женщины смотрят на вас. как они обращают на вас внимание. Это тоже своего рода оружие, поскольку случилось так, что мы живем в такое время, когда Кастилией правит женщина. Царствующая королева, а не просто супруга царствующего короля. Уж не думаете ли вы, что это воля случая, а не Божий промысел? Она будет смотреть на вас, как женщина смотрит на мужчин, и будет оценивать, как женщины оценивают мужчин – не по убедительности их доводов, не по их уму, не по отваге в бою, а скорее по силе страсти и характера, умению проявить сочувствие и прежде всего, как бы это сказать… умению вести светскую беседу.

– Я не совсем понимаю, как мне использовать этот предполагаемый дар, – промолвил Колумб. Он вспомнил о своей жене, о том, как плохо обращался с ней, и как, несмотря на все это, она сильно его любила. – Вы вряд ли предлагаете мне добиваться своего рода частной аудиенции у королевы Изабеллы?

– Вовсе нет! – вскричал в ужасе отец Перес. – Неужели вы думаете, что я предложил бы вам пойти на преступление? Нет, разумеется, вы встретитесь с ней на людях, поэтому она и посылает за вами. Моя должность духовника королевы дала мне возможность посылать письма, где говорилось о вас, и, быть может, поэтому она и заинтересовалась вами. Дон Луис написал ей, предлагая пожертвовать 4 000 дукатов на ваше предприятие. А дон Энрике хотел самолично финансировать его, причем полностью. В результате, ваша персона заинтересовала ее.

– Но сейчас, – сказал отец Антонио, – вы можете рассчитывать только на аудиенцию королевы Кастильской и ее мужа, короля Арагонского.

– Однако хочу напомнить вам, – добавил отец Перес, – что вы должны рассматривать ее как аудиенцию только одной королевы, и должны разговаривать с ней как с женщиной, и вести себя при этом не так, как большинство придворных и послов, которые обращаются прежде всего к королю. Она терпеть этого не может, Кристобаль. И говоря вам это, я отнюдь не выдаю тайну исповеди. Они обращаются с ней так, как будто ее там нет, а ведь ее королевство вдвое больше Арагона. Более того, ведь именно в ее королевстве живет нация моряков, и оно обращено на запад, к Атлантике. Поэтому, когда будете говорить, конечно, обращайтесь к ним обоим, ибо вам ни в коем случае нельзя оскорбить короля. Но всякий раз, когда начнете говорить, посмотрите сначала на королеву. Говорите ей. Объясняйте ей. Убеждайте ее. Помните, что сумма, которую вы просите, не так уж велика. Несколько судов? Это не опустошит королевскую казну. В ее власти дать вам эти суда, даже если ее муж отнесется к этой просьбе с пренебрежением. А поскольку она женщина, она сможет поверить в вас, довериться вам и удовлетворить просьбу, даже если все мудрецы Испании ополчатся против вас. Вы поняли меня?

– Мне нужно убедить только одного человека, – ответил Колумб, – и этот человек – королева.

– А что до ученых, то вам нужно стоять на своем дольше их. Единственное, что от вас требуется, это никогда-никогда не говорить им: “Это все, чем я располагаю, больше у меня доказательств нет”. Стоит вам хоть раз признаться в этом, и они разобьют ваши аргументы в пух и прах, и даже королева Изабелла не сможет сокрушить их уверенность. Однако, если вы поступите так, как я советую, их доклад прозвучит куда менее убедительно. Его можно будет толковать и так и эдак. Они, конечно, рассвирепеют и попытаются стереть вас в порошок, но они все же честные люди, и оставят открытыми несколько крохотных лазеек для сомнения, придумают такую формулировку, которая будет свидетельствовать, что, хотя они и считают ваши доказательства ошибочными, они все же не могут быть абсолютно и окончательно в этом уверены.

– И этого будет достаточно?

– Кто знает? – ответил отец Перес. – Может быть, и да.

Когда Господь возложил на меня эту задачу, подумал Колумб, я надеялся, что он откроет для меня дорогу. А вместо этого я могу рассчитывать только на эту сомнительную возможность.

– Убедите королеву, – сказал отец Перес.

– Если смогу, – ответил Колумб.

– Хорошо, что вы вдовец, – заметил отец Перес. – Я знаю, что жестоко так говорить, но если бы королева знала, что вы женаты, она не проявила бы к вам такого интереса.

– Но она-то ведь замужем, – сказал Колумб. – Что вы имеете в виду?

– Я хочу сказать, что женатый мужчина куда менее привлекателен для женщины. Даже для замужней женщины. В особенности для замужней женщины, потому что она думает, что знает, что представляют собой мужья!

Отец Антонио добавил:

– У мужчин, с другой стороны, все наоборот. По крайней мере, если судить по исповедям, которые мне довелось выслушать, я бы сказал, что мужчин больше привлекают замужние женщины, чем одинокие.

– В таком случае королева и я обречены понравиться друг другу, – сухо заметил Колумб.

– Я тоже так думаю, – сказал с улыбкой отец Перес. – Но ваша дружба будет чистой и детьми вашего союза будут каравеллы, паруса которых наполнит восточный ветер.

– Вера для женщин, доказательство для мужчин, – промолвил отец Антонио. – Означает ли это, что христианство рассчитано на женщин?

– Скажем лучше, что христианство рассчитано на преданных и верных, и поэтому истинных христиан больше среди женщин, чем среди мужчин, – заметил отец Перес.

– Но без понимания, – возразил отец Антонио, – не может быть веры, поэтому она остается уделом мужчин.

– Существует понимание причины, и тут мужчины всегда впереди, – отметил отец Перес, – но существует и понимание сострадания, в чем женщины намного превосходят мужчин. Что из этого, по вашему мнению, ведет к укреплению веры?

Колумб оставил их погруженными в спор и закончил приготовления к поездке в Кордову, где обосновался двор короля и королевы, пока они вели свою более или менее непрерывную войну с маврами. Весь этот разговор о том, чего женщины хотят, в чем нуждаются, чем восхищаются и во что верят, казался Колумбу смешным и нелепым. Что могут знать о женщинах давшие обет безбрачия священники? Но, с другой стороны, сам он был женат, и все равно совсем не разбирается в женщинах, тогда как отец Перес и отец Антонио выслушали исповеди многих из них. Возможно, они знают, о чем говорят.

Фелипа верила в меня, подумал Колумб. И я принимал это как должное. Но теперь я понимаю, что нуждался в ней и рассчитывал на ее преданность и веру. Она верила мне, даже когда не понимала мои доводы. Возможно, отец Перес прав, и женщины видят истинную, скрытую суть вещей и не обращают внимания на то, что лежит на поверхности. Быть может, Фелипа поняла, какую миссию возложила на меня Святая Троица, и поэтому поддерживала меня, невзирая ни на что. А что если и королева Изабелла поймет это, и, поскольку она женщина и занимает место, обычно предназначаемое для мужчин, она сможет повернуть ход судьбы, и тогда я выполню миссию, возложенную на меня Богом.

Стемнело, и Колумб почувствовал себя одиноким. Впервые, насколько он мог припомнить, он ощутил отсутствие Фелипы и захотел, чтобы она была рядом с ним в эту ночь. Раньше я не понимал, что ты давала мне, сказал он, обращаясь к ней, хотя и сомневался, услышит ли она его. Но почему бы и нет? Если святые слышат обращенные к ним молитвы, почему не могут услышать их жены? А если она больше не слушает меня, – к чему ей это? Но я уверен, она будет слушать молитвы Диего.

С этой мыслью он побрел через освещенный факелами монастырский двор. Наконец, подошел к маленькой келье, где жил Диего. Сын спал. Колумб поднял его на руки и понес сквозь сгущающуюся темноту в свою комнату, на большую кровать. Лег рядом с сыном, который свернулся калачиком, положив голову на руки отца. Я здесь с Диего, сказал он про себя. Ты видишь меня, Фелипа? Слышишь ли ты меня? Теперь я уже лучше понимаю тебя, сказал он, обращаясь к покойной жене. Теперь я понимаю, насколько велик тот дар, который ты дала мне. Благодарю тебя. И если там, на небесах, ты можешь что-то сделать, раскрой для меня сердце королевы Изабеллы. Пусть она увидит во мне то, что сумела разглядеть ты. Пусть она полюбит меня хотя бы в десять раз меньше, чем ты, и тогда у меня будут корабли, и Господь принесет святой крест в восточные королевства.

Диего зашевелился и Колумб прошептал ему:

– Спи, сынок, спи.

Диего теснее прижался к нему и не проснулся.

* * *

Хунакпу шел с Дико по улицам Джубы с совершенно невозмутимым выражением лица. Казалось, что для него голые ребятишки и тростниковые хижины были самой привычной картиной. Что касается Дико, то ей никогда не приходилось встречать приезжего, который удержался бы от каких-либо высказываний по этому поводу, и не задавал бы ей вопросов. Некоторые, правда, делали вид, что их ничто не удивляет, но зато приставали с дурацкими вопросами типа, построены ли хижины из местного или привозного тростника? Или болтали прочую чепуху, вместо того чтобы просто спросить: неужели вы действительно живете в таких условиях? Хунакпу, однако по-видимому, не придавал этому никакого значения, хотя она чувствовала, что его взгляд фиксирует все окружающее.

Конечно, внутри помещения Службы все будет действительно знакомо ему. Когда они вошли в ее офис, он тут же уселся за ее терминал и начал вызывать файлы. Он не спросил разрешения, да и чего ради было ему это делать? Чтобы показать ей что-то, он должен был взять на себя инициативу; она привела его сюда, и с какой стати ему спрашивать разрешения воспользоваться тем, что она, совершенно очевидно, подготовила для него? Это не было невежливостью. Напротив, он ведь признался ей, что боится! Возможно, такое абсолютное спокойствие, такая невозмутимость – это способ преодолеть страх? А если бы он когда-нибудь по-настоящему расслабился, то выглядел бы, наоборот, более возбужденным? Смеющимся, сыплющим шутками, не стыдящимся проявления чувств, участвующим во всем происходящем вокруг. Вполне вероятно, он сохраняет внешнее спокойствие, только когда чего-то боится.

– Что вам уже известно? – спросил он. – Я не хочу отнимать у вас время, рассказывая о том, что вы уже знаете.

– Я знаю, что Мексиканская империя достигла расцвета в результате завоеваний Ауисотля… Он во многом способствовал установлению фактических границ Мезоамериканской империи. Завоеванные им земли находились так далеко, что Монтесуме II пришлось вновь завоевывать их, и все же они так и остались непокоренными.

– А вы знаете, чем были обусловлены эти границы?

– Проблемой перевозок, – ответила она. – Эти земли находились слишком далеко, и снабжение армии было сопряжено с большими трудностями. Самой крупной победой ацтекского оружия было покорение народа соконуско, жившего очень далеко от ацтеков, на Тихоокеанском побережье. И это удалось сделать только потому, что ацтеки не приносили в жертву людей из этого народа, а торговали с ним. Это был скорее союз, чем порабощение.

– Да, таковы были ограничения, связанные с расстояниями, – сказал Хунакпу. – А как насчет социальных и экономических ограничений?

Дико вдруг показалось, что ей устроили экзамен. Но он прав. Если он сначала проверит ее знания, то поймет, насколько глубоко и подробно можно знакомить ее с остальными материалами, новыми открытиями, которые, по его мнению, дадут ответ на главный вопрос: почему Вмешавшиеся поставили перед Колумбом задачу плыть на запад.

– С экономической точки зрения, распространенный в Мексике культ человеческих жертвоприношений давал результаты, совершенно обратные желаемым. Пока они продолжали покорять новые земли, они приводили с войны достаточно пленных для жертвоприношений, сохраняя тем самым на близлежащих территориях нужное количество рабочих рук для производства продуктов питания. Но как только они начали возвращаться с войны, приводя двадцать или тридцать пленных вместо двух или трех тысяч, перед ними встала дилемма. Если они будут брать для жертвоприношений людей из окружающих их территорию земель, уже покоренных ими, производство продуктов питания неизбежно снизится. Если же они не тронут этих людей, то им придется уменьшить количество жертвоприношений, а это означало меньше шансов на успех в боях и меньше милостей от государственного бога – как его там?

– Уицилопочтли – подсказал Хунакпу.

– Итак, они предпочли даже увеличить число жертвоприношений. Своего рода доказательство их веры. В результате производство продуктов питания упало, и наступил голод. А народ, которым они правили, хотя и исповедовал в сущности такую же религию, все больше и больше возмущался многочисленными жертвоприношениями, ибо в старые времена, до прихода мексиканцев с их культом Ватсил… Уитцил…

– Уицилопочтли.

– За один раз в жертву приносили всего несколько человек. Например, после ритуальной войны, и даже после обычной войны. И после игр в мяч. С приходом мексиканцев все изменилось, начались бесконечные жертвоприношения. Люди возненавидели это. Их семьи безжалостно разрушали, а поскольку в жертву приносилось так много людей, такая смерть уже больше не считалась почетной.

– А что характерно для самой мексиканской культуры?

– Государство процветало, потому что поощряло продвижение по социальной лестнице. Если ты отличился на войне, то поднимался на ступеньку выше. Торговцы могли купить себе место в благородном сословии. В общем, можно было добиться более высокого положения в обществе. Но все это закончилось сразу же после Ауисотля, когда Монтесума положил конец всякой возможности изменять свою классовую принадлежность с помощью денег. А многократные военные неудачи означали, что у тебя уже оставалось мало шансов подняться на ступеньку выше благодаря доблести в бою. Монтесума создал социально застывшее общество, и это было катастрофой, поскольку вся социальная и экономическая структура Мексики была основана на захвате новых территорий и социальной мобильности.

Хунакпу кивнул.

– Итак, – сказала Дико, – я правильно все изложила?

– Совершенно правильно, – ответил он.

– Но отсюда следует только один вывод: даже без появления Кортеса империя ацтеков развалилась бы в течение нескольких лет.

– В действительности, даже в течение нескольких месяцев, – поправил Хунакпу. – Наиболее ценным союзником Кортесу среди индейцев было племя тлакскаланов. Они были единственным племенем, которое уже сломало хребет военной машине мексиканцев. Ауисотль и Монтесума посылали против них армию за армией, а те так и не отдавали ни клочка своей земли. Это было унижением для мексиканцев, потому что Тлакскала находилась чуть к востоку от Теночтитлана и была полностью окружена мексиканской территорией. И все другие племена – и те, которые все еще сопротивлялись мексиканцам и те, кто уже был превращен в пыль под их правлением – начали видеть в Тлакскала надежду на спасение.

– Да, я читала вашу статью по этому вопросу.

– Это напоминает судьбу персидской империи после вторжения халдеев, – сказал Хунакпу. – Когда Мексика потерпела поражение, это не означало крушения всей имперской структуры. Тлакскаланы скорее всего вошли в страну и взяли власть в свои руки.

– Это один из возможных вариантов, – сказала Дико.

– Нет, – твердо возразил Хунакпу, – это единственно возможный результат. К этому все шло.

– Боюсь, что теперь придется перейти к вопросу доказательства, – сказала Дико. Он кивнул.

– Смотрите.

Хунакпу повернулся к Трусайту II и начал показывать короткие сцены. Он, явно, тщательно подготовился, потому что переход от одной сцены к другой происходил так же плавно, как в кино.

– Вот Чокла, – сказал он, и показал короткие клипы, где этот человек встречается с королем тлакскаланов, а затем с другими людьми, и уже в других ситуациях. Потом Хунакпу назвал имя еще одного посла тлакскаланов и показал, чем занимается тот.

Быстро появилась картинка. Тлакскаланы хорошо знали о волнениях как среди покоренных мексиканцами племен, так и среди купечества и воинов в самой Мексике. Мексика созрела и для государственного переворота, и для революции. Что бы ни произошло первым, за ним неизбежно последовало бы второе. Тлакскаланы встречались с руководителями каждой группы, заключали союзы, готовились.

– Тлакскаланы были готовы. Если бы появление Кортеса не расстроило их планы, они просочились бы на территорию Мексики и забрали в свои руки всю империю. Они подготовили все так, чтобы все важные для них племена, покоренные мексиканцами, восстали одновременно и всеми своими силами поддержали тлакскаланов, чья громкая слава завоевала их доверие. Одновременно они готовили переворот с целью свергнуть Монтесуму, что привело бы к распаду тройственного союза, когда Текскосо и Такуба покинули бы Теночтитлан и заключили бы новый союз с Тлакскаланами.

Да, – заметила Дико, – полагаю, здесь все ясно. Думаю, вы правы. Именно это они намеревались сделать.

– И это сработало бы, – сказал Хунакпу. – Поэтому все разговоры о том, что империя ацтеков была на грани распада, бессмысленны. Ее заменила бы новая, более сильная и жизнеспособная империя. И, как я хотел бы отметить, империя столь же изуверски преданная человеческим жертвоприношениям, как Мексика. Единственной разницей между ними было бы имя бога. Вместо Уицилопочтли тлакскаланы устраивали войны во имя Камаштли.

– Все это очень убедительно, – промолвила Дико, – но что это меняет? Тлакскаланы столкнулись бы с теми же трудностями, что и мексиканцы: трудности с перевозками, невозможность одновременно осуществлять программу массовых культовых убийств и вести интенсивное сельское хозяйство.

– Но тлакскаланы – это не мексиканцы, – возразил Хунакпу.

– Что вы хотите этим сказать?

– В своей отчаянной борьбе за выживание против безжалостного и могучего врага, борьбе, мог бы я добавить, которую никогда не вели мексиканцы, тлакскаланы отказались от фаталистического взгляда на историю, который еще до них погубил мексиканцев, тольтеков и майя. Тлакскаланы хотели перемен – и те уже были на пороге.

Рабочий день уже близился к концу, и вокруг них собрались другие сотрудники станции, чтобы познакомиться с материалами Хунакпу. Теперь Дико увидела, что Хунакпу уже перестал бояться, он оживился, говорил увлеченно. Она подумала, не отсюда ли берет начало миф о стоицизме индейцев – естественная реакция на страх у индейцев выглядит в глазах европейцев бесстрастностью.

Хунакпу приступил к прогону новой серии коротких сцен, показывающих посланцев короля тлакскаланов. Однако на этот раз они направлялись не к мексиканцам, недовольным своими правителями, и не к покоренным Мексикой племенам.

– Хорошо известно, что тараскам, жившим к западу и к северу от Теночтитлана, незадолго до этого удалось получить настоящую бронзу, и они усиленно экспериментировали с другими металлами и сплавами, – сказал Хунакпу. – Однако, по-видимому, никто не обратил внимания, что мексиканцы ничего не знали об этом, тогда как тлакскаланам это было хорошо известно. И их посланцы не просто пытаются купить бронзу. Они пытаются заполучить ее в обмен на сотрудничество. Они ведут переговоры о заключении союза, и они пытаются доставить кузнецов-тарасков в Тласкалу. Им это, наверняка, удастся, а это означает, что они станут обладателями ужасного и сокрушительного оружия, которого нет ни у одного другого народа в этом регионе.

– Неужели бронза произведет такой переворот? – спросил один из зрителей.

– Я хочу напомнить, что мексиканцы могли одним ударом кремневого топора отрубить голову лошади, так что вряд ли можно утверждать, что у них уже не было страшного оружия.

– Стрела с бронзовым наконечником легче, и может лететь дальше и с большей точностью, чем стрела с каменным наконечником. Бронзовый меч может пронзить хлопчатный панцирь, от которого кремневые наконечники стрел и кремневые ножи отскакивали или застревали в нем. Это совершенно меняет дело. И тараски не остановятся на бронзе: они всерьез экспериментировали с многими различными материалами. Они начали работать над созданием железа.

– Не может быть, – вскричали разом несколько человек.

– Я знаю, что вы все так думаете, но это правда. – Он показал сценку, где тараскский металлург работал с сравнительно чистым железом.

– У него ничего не получится, – заметил один из зрителей. – Температура недостаточно высокая.

– Неужели вы сомневаетесь, что он не найдет способ ее поднять? – спросил Хунакпу. – Эти кадры относятся к тому времени, когда Кортес уже продвигался к Теночтитлану. Его приходом и объясняется, почему работа над получением железа так и закончилась ничем. Поскольку им не удалось добиться успеха до испанского завоевания, об этом вообще забыли. Я откопал эти сценки лишь потому, что был, кажется, единственным, кто верил в смысл этих поисков. Но тараски действительно были на пороге использования железа.

– Получается, что бронзовый век в Мезоамерике длился бы всего десять лет? – спросил один из присутствующих .

– Не существует закона, утверждающего, что бронза должна появиться до железа, или что железо должно появиться спустя века после открытия бронзы, – ответил Хунакпу.

– Железо еще не порох, – заметила Дико. – Или вы сейчас нам покажете, как тараски работают над получением селитры?

– Я не утверждаю, что они догнали бы европейцев по уровню развития техники всего за несколько лет. Я считаю, это было бы невозможно. Но, думаю, что, объединившись с тарасками и утвердив свою власть над ними, тласкаланы получили бы в свое распоряжение такое оружие, которое дало бы им колоссальное преимущество перед соседями. Они вселили бы в эти племена и народы такой страх, что, будучи однажды завоеванными, те могли бы оставаться длительное время покорными их воле и добровольно платить дань. Тогда как Мексика вынуждена была бы послать ради этого целую армию. Границы империи таласканов расширились бы, а сама она укрепилась.

– Возможно, – сказала Дико.

– Не возможно, а вполне вероятно, – возразил Хунакпу. – А к тому же еще вот что. Таласкаланы уже подчинили себе близлежащие города Уэшоцинко и Чолулу – пусть и небольшие, но это дает нам представление о том, что такое империя в их понимании. Что же они сделали? Они вмешивались во внутреннюю политику покоренных ими государств в такой степени, о которой мексиканцы не могли и мечтать. Они не просто собирали дань и получали людей для жертвоприношений, они создали централизованное правительство, установившее жесткий контроль над правительствами покоренных народов. В итоге образовалась действительно объединенная политически империя, а не просто хаотическая система для сбора дани. Это то самое нововведение, которое обеспечило могущество Ассирии, а впоследствии было скопировано каждой преуспевшей империей. Тлакскаланы в конце концов сделали то же открытие, но на две тысячи лет позднее. Теперь подумайте, чего добились с помощью новой государственной системы ассирийцы, а затем представьте себе, что она дает тлакскаланам.

– Ну хорошо, – сказала Дико. – Разрешите мне пригласить отца с матерью.

– Но я еще не закончил, – ответил Хунакпу.

– Я слушала вас и смотрела записи, чтобы убедиться, стоит ли тратить на вас время. Оказалось, что стоит. Совершенно очевидно, что в Мезоамерике происходили куда более важные события, чем кто-нибудь мог подумать, поскольку все изучали Мексику и никто не интересовался государствами – ее преемниками. Ваш подход, несомненно, продуктивен, и с вашими выводами нужно ознакомить куда более важных людей, чем я.

Внезапно оживление и энтузиазм Хунакпу исчезли, и он опять стал спокойным, похожим на стоика. У Дико мелькнула мысль: это означает, что он опять напуган.

– Не волнуйтесь, – сказала она, – им это будет так же интересно, как мне. Он кивнул.

– Так когда же мы это проделаем?

– Я думаю, завтра. А пока отправляйтесь в свой номер и поспите. Вы сможете поесть в ресторане при гостинице, хотя я не уверена, что у них много блюд из мексиканской кухни. Но, надеюсь, стандартное международное меню удовлетворит вас. Я позвоню вам утром и сообщу распорядок дня на завтра.

– А Кемаль?

– Я не думаю, что он откажется от встречи с вами, – сказала Дико.

– Ведь я даже не коснулся проблемы перевозок.

– Завтра, – повторила Дико.

Остальные уже почти разошлись, но несколько человек задержались, надеясь поговорить с Хунакпу. Дико повернулась к ним.

– Дайте ему поспать. Вас всех пригласят завтра на его лекцию, так есть ли смысл заставлять его рассказывать то, о чем он будет говорить завтра?

Она удивилась, услышав смех Хунакпу; она еще не слышала, как он смеется, и потому повернулась к нему.

– Что здесь смешного?

– Когда вы остановили меня, я подумал, что это потому, что вы не поверили мне и просто из вежливости обещали мне встречу с Тагири, Хасаном и Кемалем.

– Как вы могли так подумать, ведь я же сказала, что считаю это важным? – Дико обиделась оттого, что он заподозрил ее во лжи.

– Потому что до сих пор я ни разу не встречал никого, кто сделал бы то, что сделали вы. Пресекли разговор, который считали важным.

Она не поняла.

– Дико, – сказал он, – большинство людей хотят узнать то, что неизвестно их начальникам. Узнать первыми. А тут у вас есть возможность узнать обо всем первой, а вы прекращаете разговор? Вы намерены подождать? Более того, вы обещаете другим, стоящим ниже вас на иерархической лестнице, что они тоже могут присутствовать?

– Так принято в Службе, – ответила Дико. – Правда останется правдой и завтра, и каждый, кто захочет узнать ее, имеет на это равные права со всеми.

– Так принято у вас в Джубе, – поправил ее Хунакпу. – Или, может быть, так принято в доме Тагири. Однако повсюду в мире информация – это деньги, и люди стремятся заполучить их, а потом потратить с наибольшей для себя выгодой.

– Ну что ж, мы, кажется, удивили друг друга, – промолвила Дико.

– И я удивил вас?

– А вы, оказывается, весьма разговорчивы, – заметила она.

– С друзьями, – ответил он.

Она с улыбкой приняла комплимент. Он ответил теплой улыбкой, тем более ценной, что она так редко появлялась на его губах.

* * *

С того самого момента, как Колумб начал говорить, Сантанхель понял, что перед ним – не обычный придворный, выпрашивающий повышение по службе. Во-первых, в поведении этого человека не было ни тени хвастовства и чванливости. Он выглядел моложе, чем можно было бы предположить, глядя на его длинные седые волосы, которые придавали ему вид какого-то сказочного существа без определенного возраста. Однако, что привлекало в нем, так это его манера речи. Он говорил тихо, так что весь двор вынужден был примолкнуть, чтобы король и королева могли его расслышать. И хотя, обращаясь к Фердинанду и Изабелле, он не выделял ни одного из них, Сантанхель сразу же понял, кому этот человек хочет угодить. И это был не Фердинанд.

Фердинанд не строил никаких планов крестового похода; он трудился, чтобы завоевать Гранаду, ибо она была испанской землей, а он мечтал о единой, воссоединенной Испании. Он знал, что на это нужно время, и поэтому терпеливо строил свои планы. Кастилию завоевывать было не нужно, достаточно быть мужем Изабеллы и знать, что их дети навеки унаследуют единую корону. А пока он предоставляет ей почти полную свободу действий при условии, что военные операции будут проводится под его единоличным руководством. Он проявлял то же терпение в войне с Гранадой, никогда не рискуя своими армиями в сражениях, когда на карту было поставлено все; он предпочитал иную тактику: осаждал города, проводил ложные атаки, маневрировал, нарушал законы ведения воины, когда ему это было выгодно, приводил в замешательство противника, который понимал, что его хотят уничтожить, но так и не мог решить, где сосредоточить свои силы, чтобы остановить Фердинанда. Он прогонит мавров из Испании, но сделает это так, чтобы не уничтожить заодно и свою страну.

Изабелла, однако, была более христианкой, нежели испанкой. Она присоединилась к войне с Гранадой, потому что хотела, чтобы эта страна находилась под христианским правлением. Она давно стремилась очистить Испанию, изгнав из нее всех иноверцев. Ее раздражало, что Фердинанд не разрешал ей изгнать евреев до тех пор, пока мавры не будут сломлены.

– Нельзя трогать всех сразу, – сказал он, и она согласилась. Но ее раздражала отсрочка, а присутствие хотя бы одного иноверца в Испании досаждало ей, как камешек, случайно попавший в туфлю.

Поэтому, когда Колумб заговорил о великих царствах и империях, лежащих на востоке, где имя Христа никогда еще не произносилось вслух, а жило лишь как мечта в сердцах тех, кто жаждал справедливости, Сантанхель понял, что эти слова вспыхнут жарким пламенем в груди Изабеллы, в то время как Фердинанд просто заснет. Когда Колумб сказал, что на Испании лежит особая ответственность за эти языческие народы, “ибо мы ближе к ним, чем любая другая христианская страна, не считая Португалии, а та избрала самый длинный путь, вокруг Африки, вместо того, чтобы направиться прямо на запад через узкий океан, отделяющий нас от миллионов страждущих душ, которые соберутся под знаменами христианской Испании”, она восторженными глазами, не мигая, смотрела на него.

Сантанхель не удивился, когда Фердинанд, извинившись, удалился, оставив жену продолжать аудиенцию в одиночестве. Он знал, что Фердинанд немедленно поручит советникам разузнать все о Колумбе, и что процесс этот займет много времени. Но каков Колумб! Слушая его, Сантанхель не сомневался, что если кому-нибудь и суждено добиться успеха в таком безумном предприятии, то это именно он. Время для организации исследовательской экспедиции было сейчас крайне неподходящим. Испания вела войну; все резервы королевства были направлены на изгнание мавров из Андалусии. Как могла королева финансировать такое путешествие? Сантанхель хорошо помнил ярость в глазах короля, когда тот прочитал письма дона Энрике, герцога Сидонии, и дона Луиса де ла Серда, герцога Медины.

– Если у них столько денег, что они могут позволить себе утопить их в Атлантике, финансируя бессмысленные экспедиции, то тогда почему они не отдали их нам, чтобы отогнать мавров от собственного порога? – воскликнул он.

Изабелла также была практичной правительницей, и никогда не допускала, чтобы ее личные интересы ставились выше потребностей ее королевства или ложились непосильным бременем на королевскую казну. Тем не менее она по-другому отнеслась к замыслам Колумба. Она знала, что оба герцога поверили в этого генуэзца, который уже потерпел неудачу при дворе короля Португалии. Она получила письмо от Хуана Переса, своего духовника, где тот отзывается о Колумбе, как о честном человеке, который просит лишь о том, чтобы ему дали возможность доказать свою правоту, и если потребуется, ценой собственной жизни. Поэтому она пригласила его в Кордову, приняв решение, которое Фердинанд нехотя одобрил, и вот она его слушает.

Сантанхель, как доверенное лицо короля, внимательно слушал все, что говорил Колумб, для того чтобы потом передать все своему повелителю. Сантанхель уже составил в уме половину своего доклада: в настоящее время у нас нет денег на такую экспедицию. Будучи казначеем короля Фердинанда, Сантанхель понимал, что его обязанности требуют от него абсолютной честности и точности, чтобы король знал, что может позволить себе Испания, а что – нет. Сантанхель был одним из тех, кто объяснил королю, почему ему не следует сердиться на герцогов Медины и Сидонии.

– Они из года в год платят нам все налоги, которые в силах заплатить. Эта экспедиция состоится лишь раз, и потребует от них больших жертв. Мы должны рассматривать это как доказательство не того, что они обманывают корону, а того, что они искренне верят этому Колумбу. Они и так уже дают на войну больше денег, чем любой другой сеньор, и использовать их желание финансировать экспедицию Колумба как предлог, чтобы выжать из них еще больше денег, только сделает из них врагов и вызовет беспокойство у многих других господ, – убеждал он короля.

Король Фердинанд, конечно, отказался от своей идеи, потому что доверял мнению Сантанхеля в вопросах, связанных с налогами.

А сейчас Сантанхель смотрел и слушал, как Колумб изливал свои мечты и надежды перед королевой. Чего ты в действительности хочешь, спрашивал Сантанхель про себя. Прошло целых три часа, прежде чем Колумб, наконец, коснулся этого вопроса.

– Не более трех или четырех судов – даже простых каравелл, если уж на то пошло, – сказал он. – Это не военная экспедиция. Мы отправимся лишь для того, чтобы наметить путь. Когда мы вернемся с золотом, драгоценностями и пряностями Востока, священники смогут отправиться в путь на больших флотилиях с солдатами, чтобы защитить их от жадных иноверцев. Они смогут распространить нашу веру в Чипангу и Катее, на Островах Пряностей и в Индии, где миллионы людей услышат светлое имя Иисуса Христа и будут молить, чтобы их крестили. Они станут вашими подданными и будут вечно благодарить вас за то, что вы принесли им благую весть о воскрешении, за то, что вы научили их познанию своих грехов, с тем чтобы они могли покаяться. И когда вы получите в свое распоряжение золото и серебро и другие богатства Востока, не нужно будет больше отчаянных усилий, чтобы найти деньги на ведение небольшой военной кампании против мавров, обосновавшихся в Испании. Вы сможете собрать огромные армии и освободить Константинополь. Вы сможете вновь сделать Средиземное море христианским. Вы сможете постоять у гроба Спасителя, преклонить колена и помолиться в саду Гефсиманском, вы сможете еще раз вознести крест над святым городом Иерусалимом, городом Давида, над Назаретом, где Иисус рос в семье плотника и Пресвятой Девы.

Его речь звучала как музыка. И каждый раз, когда Сантанхель говорил себе, что его слова всего лишь обычная лесть, что этот человек, как и большинство других, заботится только о собственной выгоде, он вспоминал, что Колумб, отправляясь в плавание, готов пожертвовать своей жизнью. Сейчас Колумб не просил ни титулов, ни чинов, ни денег; другое дело, подумал Сантанхель, когда он вернется из своей экспедиции, если, конечно, она будет успешной. Его пылкая речь была пронизана искренностью, чувством, весьма необычным при дворе. Возможно, он безумец, но он честный человек. Честный и умный. Он ни разу не повысил голоса, отметил про себя Сантанхель. Он не поучает, не разглагольствует впустую. Он говорит так, будто это беседа брата и сестры. Он говорит почтительно, но вместе с тем и задушевно. В его голосе звучит мужская сила, но нет и намека на то, будто он считает, что королева уступает ему в вопросах, требующих обдумывания и понимания, – роковая ошибка, которую допускали многие мужчины, говорившие с королевой.

Наконец аудиенция закончилась. Изабелла, как всегда осторожная, ничего не обещала, но Сантанхель видел, как сияли ее глаза.

– Мы еще вернемся к этому вопросу, – промолвила она.

А по-моему, нет, подумал Сантанхель. Я полагаю, что Фердинанд постарается свести к минимуму встречи жены с этим генуэзцем. Но она его не забудет, и, хотя в данный момент казна может оплачивать только военные расходы, если Колумб проявит достаточно терпения и не наделает глупостей, я думаю, что Изабелла найдет возможность дать ему шанс.

Впрочем, какой шанс? Умереть в море, погибнуть с тремя каравеллами и их экипажами, умереть от голода или жажды, потерпеть крушение во время шторма или сгинуть в пучине гигантского водоворота?

Колумб откланялся. Изабелла, усталая, но счастливая, откинулась на спинку трона и поманила к себе Кинтанилью и кардинала Мендосу, которые терпеливо ждали, пока шла беседа. К удивлению Сантанхеля, она позвала и его.

– Что вы думаете об этом человеке? – спросила она.

Кинтанилья, который всегда спешил откликнуться первым, но редко говорил что-либо дельное, пожал плечами.

– Кто может сказать, заслуживает ли его план внимания?

Кардинал Мендоса, человек, которого некоторые называли “третьим королем”, улыбнулся.

– Ваше Величество, говорит он красиво, а кроме того, плавал вместе с португальцами и встречался с их королем, – сказал он. – Однако потребуется проверить еще многое, прежде чем мы узнаем, заслуживают ли его идеи внимания. Мне кажется, что его представление о расстоянии между Испанией и Катеем, если плыть на Запад, совершенно ошибочно.

Затем Изабелла взглянула на Сантанхеля. Это испугало его. Он завоевал ее доверие не потому, что не боялся высказываться в присутствии других. Он был не оратором, а скорее человеком действия. Король доверял ему, потому что, если он обещал собрать определенную сумму денег, то всегда добывал их; если он обещал, что обеспечит проведение военной кампании, то к ее началу деньги уже были наготове.

– Что я понимаю в этих вопросах. Ваше Величество? – сказал он. – Плыть на Запад – что я могу сказать на этот счет?

– Что вы скажете моему мужу? – спросила Изабелла, поддразнивая его, потому что знала, что он просто наблюдатель, а не шпион.

– Что план Колумба дешевле, чем осада, но дороже того, что мы можем позволить себе в настоящее время.

Она повернулась к Кинтанилье.

– Кастилия тоже не может себе этого позволить?

– В настоящий момент. Ваше Величество, это будет затруднительно, – ответил Кинтанилья. – Не то, чтобы невозможно, но если экспедиция окончится неудачей, мы поставим себя в глупое положение в глазах других.

Было ясно, что под “другими” он подразумевал Фердинанда и его советников. Сантанхель знал, что Изабелла всегда старалась, чтобы ее муж и люди, к мнению которых он прислушивался, относились к ней с уважением, поскольку, если бы ее считали глупой, то ее муж без особого труда вмешался бы в ее дела и постепенно отобрал бы у нее власть в Кастилии, почти не встречая сопротивления от кастильских дворян. Только ее репутация женщины, обладающей “мужской” мудростью, позволила ей удерживать под своими знаменами кастильцев, что, в свою очередь, обеспечивало ей известную независимость от мужа.

И все же, – промолвила она, – если Бог сделал нас королевой, то разве не для того, чтобы привести детей своих под сень Святого Креста?

Кардинал Мендоса кивнул.

– Если его идеи верны. Ваше Величество, то их осуществление оправдает любые жертвы, – сказал он. – Поэтому давайте оставим его здесь при дворе, где мы сможем проверить его, обсудить его идеи и сравнить их с теми знаниями, которые оставили нам древние. Я полагаю, спешить не следует. Китай никуда не денется ни через месяц, ни через год. Изабелла ненадолго задумалась.

– У него нет поместья, – заметила она. – Чтобы удержать его здесь, нам надо сделать его придворным. – Она взглянула на Кинтанилью. – Ему надо предоставить возможность жить как подобает синьору.

Тот кивнул.

– Я уже дал ему немного денег на жизнь, пока он ждал этой аудиенции.

– Пятнадцать тысяч мараведи из моего собственного кошелька, – распорядилась королева.

– Это на год. Ваше Величество?

– Если дело потребует больше года, мы вернемся к этому вопросу. – Она махнула рукой и отвела взгляд. Кинтанилья удалился. Кардинал Мендоса извинился и тоже ушел. Сантанхель повернулся, чтобы уйти, но она окликнула его.

– Луис, – сказала она.

– Ваше Величество?

Она подождала, пока кардинал Мендоса выйдет из комнаты.

– Как удивительно, что кардинал Мендоса захотел выслушать все, что сказал Колумб.

– Он необыкновенный человек, – сказал Сантанхель.

– Кто? Колумб или Мендоса? Поскольку Сантанхель сам не был уверен, кого назвать, он замешкался с ответом.

– Ты слышал его, Луис Сантанхель, да и мыслишь ты трезво. Что ты думаешь о нем?

– Я считаю, что он честный человек, – ответил Сантанхель. – Но помимо этого… кто может знать? Океаны, парусники и царства Востока – я ничего об этом не знаю.

– Ну, ты знаешь, как определить, честен ли человек.

– Он пришел сюда не для того, чтобы похитить золото из королевских сундуков, – сказал Сантанхель. – И он верил в каждое сказанное им слово. В этом я убежден. Ваше Величество.

– Я тоже, – согласилась королева. – Я надеюсь, он сможет доказать свою правоту ученым.

Сантанхель кивнул. И тут, нарушив свои обычные правила, он сделал довольно смелое замечание.

– Ученые знают далеко не все. Ваше Величество. Она подняла брови. Затем улыбнулась.

– Он и тебя покорил, не так ли? Сантанхель покраснел.

– Как я уже сказал, я считаю его честным человеком.

– Честные люди тоже не все знают, – возразила она.

– На своей должности, Ваше Величество, я пришел к выводу, что честные люди – это редкостная драгоценность, тогда как ученых полным-полно.

– И ты это собираешься сказать моему мужу?

– Ваш муж, – промолвил он осторожно, – не будет задавать мне те же вопросы, что и вы.

– Не думаешь ли ты, что тогда он будет знать меньше, чем должен?

Это был тот предел, за который королева Изабелла не могла перейти, не признав открыто существования соперничества между двумя испанскими коронами, хотя их брак внешне выглядел вполне счастливым. Не в интересах Сантанхеля было продолжать обсуждение столь опасного вопроса.

– Я и представить себе не могу, что должны знать короли.

– И я не могу, – тихо промолвила Изабелла. Она посмотрела в сторону, и на лицо ее набежала тень легкой печали.

– Мне не следует видеться с ним слишком часто, – прошептала она. Затем, как будто вспомнив о присутствии Сантанхеля, она взмахом руки отпустила его.

Он сразу же ушел, но ее слова продолжали звучать у него в ушах. “Мне не следует видеться с ним слишком часто”. Итак, Колумб добился большего, чем думал. Ну что ж, об этом королю совершенно не обязательно знать. Ведь подобные откровения могут привести к тому, что потом бедного генуэзца найдут в одну из темных ночей с кинжалом в спине. Сантанхель скажет королю Фердинанду только то, о чем спросит его король: стоят ли идеи Колумба того, чтобы прислушиваться к ним? А на этот вопрос Сантанхель честно ответит, что а настоящее время корона не может позволить себе такие расходы, но когда-нибудь позже, когда война будет успешно завершена, это будет осуществимо и даже желательно, если эту затею тщательно проверят и найдут, что у нее есть шансы на успех.

А пока не стоит беспокоиться по поводу последнего замечания королевы. Она христианка и умная королева. Она не станет рисковать своим местом в вечности и на троне ради страстного, пусть и мимолетного, влечения к этому седовласому генуэзцу; да и Колумб, похоже, не такой дурак, чтобы пойти по этой опасной дорожке. И все же, думал Сантанхель, не таится ли где-то в глубине души у Колумба слабая надежда получить больше, нежели просто одобрение его замысла королевой?

Впрочем, ладно, какое это имеет значение? Это все равно кончится ничем. Если я разбираюсь в людях, думал он, то я уверен, что кардинал Мендоса сегодня покинул двор, преисполненный решимости позаботиться о том, чтобы проверка, которую учинят Колумбу, была бы для него сущим адом. Доводы бедолаги будут разбиты в пух и прах, а когда ученые разделаются с ним, он, сгорая от стыда, несомненно тайком покинет Кордову.

Жаль, подумал Сантанхель.

Как хорошо он начал! А затем он подумал: я хочу, чтобы он победил. Я хочу, чтобы он получил свои суда и совершил свое путешествие. Что он затронул во мне? Почему мне не все равно? Колумб очаровал меня точно так же, как очаровал королеву.

Он вздрогнул при мысли о собственной слабости. Он считал себя сильнее, чем оказался на самом деле.

* * *

Хунакпу с самого начала стало ясно, что Кемаль раздражен необходимостью впустую тратить время на рассказы этого никому не известного юнца из Мехико. Он держался холодно и нетерпеливо. Однако Тагири и Хасан были вполне приветливы, и когда Хунакпу посмотрел на Дико, он отметил про себя, что она держится спокойно и свободно, а улыбка ее теплая и ободряющая. Быть может, Кемаль всегда такой. Да ладно, не в этом дело, подумал Хунакпу. Важна истина, и Хунакпу обладал ею или, по крайней мере, знал об этих вопросах больше, чем кто-либо другой.

Потребовался целый час, чтобы просмотреть все то, что накануне он показал Дико за половину этого времени, в основном потому, что Кемаль поначалу постоянно прерывал его, оспаривая его утверждения. Но время шло и становилось ясно, что все выпады и возражения Кемаля легко опровергаются с помощью доказательства, которое Хунакпу намеревался включить чуть позднее в свое сообщение, поэтому враждебность начала ослабевать и ему позволили продолжать, задавая уже куда меньше вопросов.

Теперь он подошел к концу той сценки, которую видела Дико, и она, как бы подавая своеобразный сигнал об этом, придвинулась со своим стулом ближе к зоне демонстрации. Те, кто уже видел записи накануне, тоже встрепенулись.

– Я показал вам, что тараски разработали свою технологию с целью создать более мощную империю, чем мексиканская, и тлакскаланы уже подбирались к этой технологии. Их борьба за выживание подталкивала их к тому, чтобы завладеть этой новинкой, в чем мы убедились чуть позже, когда они заключили союз с Кортесом. Но это еще не все. Сапотеки, жившие на северном побережье полуострова Техуантепек, также разрабатывали новую технологию.

Трусайт II сразу же начал демонстрировать судостроителей за работой. Хунакпу показал присутствующим стандартные океанские каноэ, построенные тайнами и карибами, жившими на расположенных к востоку островах, а затем обратил их внимание на отличие в конструкции новых судов, которые строили сапотеки.

– Руль, – сказал он, – и зрители увидели, что румпель и в самом деле превратился в более эффективное рулевое устройство.

– А теперь, – сказал Хунакпу, – посмотрите, как им удалось увеличить размеры судов.

И действительно, сапотеки стремились увеличить грузоподъемность своих судов, с тем чтобы она значительно превысила ту, которой обладают каноэ, выдолбленные из одного ствола. Сначала они настелили на каноэ широкие палубы, нависавшие над водой, однако вскоре выяснилось, что такая конструкция неудачна, потому что лодка легко переворачивалась. Очередной вариант был намного лучше. Борта каноэ нарастили, уложив на них по одному выдолбленному стволу дерева и привязав их к корпусу через просверленные отверстия. Чтобы обеспечить водонепроницаемость конструкции, поверхность стволов покрыли смолой, прежде чем уложить друг на друга. Теперь, когда узлы веревок затягивали, получалось нечто подобное клеевому соединению.

– Толково, – заметил Кемаль.

– Таким образом грузоподъемность судов увеличилась вдвое. Но одновременно снизилась их скорость, и они к тому же стали валкими. Однако, при этом сапотеки научились, и это главное, скреплять дерево и делать конструкцию водонепроницаемой. Лодки из одного дерева стали пройденным этапом. Еще немного времени, и прежние каноэ из одного ствола станут килем, а доски будут использоваться для создания гораздо более широкого, мелкосидящего корпуса.

– Вопрос времени, задумчиво промолвил Кемаль. – Но мы почему-то не видим, чтобы такие суда строились.

– Чего им не хватает, так это подходящих инструментов, – сказал Хунакпу. – Когда тлакскаланы одолеют империю ацтеков, сапотеки получат в свое распоряжение бронзу тарасков, и смогут делать доски быстрее и с более надежной гладкой поверхностью. Суть в том, что всякое новшество распространяется быстро, а на сапотеков, к тому же, наседают ацтеки. Мексиканские армии вытеснили сапотеков с их полей, поэтому им необходимо найти новые источники снабжения. На этой болотистой земле сельское хозяйство всегда ненадежно. Давайте посмотрим, куда они поплыли.

Он показал им, как неуклюжие, раскачивающиеся с боку на бок суда сапотеков везут большие грузы из Веракруса и Юкатана.

– Хотя эти суда и тихоходны, они перевозят за один рейс достаточно груза, чтобы получить на этом прибыль. Они уже достаточно продвинулись вдоль побережья Веракрус, чтобы встретиться с тлакскаланами и тарасками. И вот, пожалуйста, остров Эспаньола. Посмотрите, кто пожаловал в гости.

Три судна сапотеков подошли к берегу.

– К сожалению, – отметил Хунакпу, – Колумб уже здесь.

– Но если бы его не было, – сказала Дико, – империя тлакскаланов могла бы распространить свое влияние и на острова.

– Именно так, – подтвердил Хунакпу.

– К тому времени уже поддерживались регулярные контакты между Мезоамерикой и островами Карибского моря, – вставил Кемаль.

– Конечно, – сказал Хунакпу. – Фактически культура племени тайно была занесена сюда раньше, во время набегов племен, живших на Юкатане. Так, они принесли с собой искусство игры в мяч и утвердили себя как правящий класс. Однако они заимствовали язык араваков и вскоре забыли, откуда пришли, и уж, конечно, не они установили регулярные торговые пути. Да и зачем им это было нужно? Суда не могли перевозить достаточно много груза, чтобы сделать торговлю выгодной. Только периодические набеги имели смысл, но этим занимались не тайно, а карибы, и, поскольку они пришли из юго-восточной части бассейна Карибского моря, Мезоамерика была для них еще более недостижимой. Для тайно Мезоамерика была сказочной страной, страной золота, богатств и могущественных богов. Именно это они имели ввиду, когда говорили Колумбу, что полная золота земля находится на западе, но у них не было с ней регулярных контактов. Эти суда сапотеков изменили бы все. Особенно потому, что их размеры увеличивались, а сами суда становились все более мореходными. Развитие торговли привело бы к появлению судов, которые могли пересечь Атлантику.

– Это всего лишь предположение, – сказал Кемаль.

– Простите, – вмешалась Дико, – но разве весь ваш проект – не то же самое? Лишь предположение?

Кемаль свирепо взглянул на нее.

Важны не детали, – вмешался Хунакпу, боясь рассердить Кемаля. – Важно, что сапотеки были изобретателями, новаторами; они достигли островов на судах, которые могли нести на себе больше груза. И тлакскаланы, жившие вдоль побережья Веракрус, уже привыкли видеть их. Немыслимо, чтобы тлакскаланы не ухватились за эту новую технику, точно так же, как они заимствовали обработку бронзы, изобретенную тарасками. Для Мезоамерики это была эпоха изобретений и новшеств. Единственным препятствием на этом пути были ультра-консервативные правители Мексики. Они были обречены – это общеизвестно, и из имеющихся свидетельств мне представляется очевидным, что тлакскаланы должны были создать империю победителей, точно так же, как персы намного превзошли империю халдеев. Отсюда ясно, что новаторская, со сложной политической системой, империя тлакскаланов превзошла бы Мексиканскую империю.

– Вы убедительно построили доказательство, – заметил Кемаль.

Хунакпу чуть не вздохнул с облегчением.

– Но в своих утверждениях вы пошли много дальше, не так ли? А для них у вас нет никаких доказательств.

– Приход Колумба уничтожил все другие доказательства, – ответил Хунакпу. – Но ведь и вмешательство тоже ликвидировало задуманный Колумбом крестовый поход на восток. По-моему, мы строим свои предположения на одинаковых основаниях.

– И одинаково шатких, – заметил Кемаль.

– Кемаль возглавляет те аспекты нашего исследования, которые как раз основаны на предположениях, – сказала Тагири. Именно потому, что он чрезвычайно скептически относится ко всему проекту, он не верит в возможность точного воссоздания прошлого.

Хунакпу и в голову не приходило, что Кемаль склонен отвергать все предположения. Он допускал, что его единственная задача – убедить Кемаля рассмотреть еще один сценарий возможного развития событий, а не доказывать ему, что создание сценариев вообще возможно.

Дико, видимо, почувствовала его отчаяние.

– Хунакпу, – сказала она, – давайте пока не будем обсуждать вопрос о том, что можно доказать, а что – нельзя. Вы уже, конечно, составили в уме заключительную часть своего рассказа. Будем считать вероятным, что Тлакскала покорила и объединила всю старую Мексиканскую империю, и что теперь она успешно развивается, корабли сапотеков ведут обширную торговлю, а тарасканские бронзовых дел мастера изготавливают для тлакскаланцев оружие и инструменты. А что дальше?

Ее подсказка помогла ему преодолеть отчаяние и вновь обрести уверенность в себе. Было бы слишком наивно рассчитывать, что ему удастся убедить великого Кемаля против его воли, но обсудить с ним свои идеи он вполне мог.

– Во-первых, – начал Хунакпу, – как вы помните, у мексиканцев была одна проблема, справиться с которой не удалось и тлакскаланам. Как это уже случилось в Мексике, распространенный у тлакскаланов обычай массовых жертвоприношений их кровожадному богу привел бы к сокращению численности рабочей силы, необходимой для обеспечения продуктами питания населения.

– Ну и как же вы решаете эту проблему? – спросил Кемаль. – Вы не приехали бы сюда, если бы у вас не было готового ответа.

– Во всяком случае, у меня есть предположение на этот счет. Оно не подкреплено никакими доказательствами, потому что Тлакскаланской империи не существовало. Однако им не удалось бы добиться успеха, если бы они повторили ошибку мексиканцев, принося в жертву здоровых мужчин из покоренных ими племен. И вот, как мне кажется, они решили бы эту проблему. Существуют отрывочные сведения, что среди жрецов бытовало мнение, будто бог войны Камаштли особенно жаждет крови после того, как он хорошо потрудился, чтобы обеспечить тлакскаланам победу. Существование такого мнения позволило Тлакскаланам выработать обычай массовых жертвоприношений только после военной победы, потому что только тогда Камаштли особенно жаждет крови.

Таким образом, если город, народ или племя добровольно объединяются с тлакскаланами, признают их господство и позволяют тлакскаланской бюрократии решать их дела, то тогда их мужчин не приносят в жертву, а оставляют трудиться на полях. Возможно, если они окажутся достойными доверия, им даже разрешат вступить в тлакскаланскую армию или воевать на ее стороне. Массовые жертвоприношения осуществляются только за счет пленников из сопротивлявшихся армий. Что касается жертвоприношений в мирное время, то они в Тлакскаланской империи проводятся в умеренных масштабах, – так, как это было до создания мексиканцами Ацтекской империи.

– Таким образом, покорившиеся народы получают своеобразную награду за свою покорность, – сказал Хасан. – А кроме того, им больше незачем восставать.

– Именно поэтому большую часть Римской империи не приходилось завоевывать, – сказал Хунакпу. – Римляне казались настолько непобедимыми, что короли соседних стран обычно предпочитали делать Римский сенат наследником тронов, для того, чтобы оставаться до конца жизни суверенными правителями, после чего их королевство мирно переходило в состав Римской империи. Это самый дешевый способ создания империи, и самый лучший, ибо вновь приобретенные земли не разорены войной.

– Итак, – сказал Кемаль, – если их бог жаждет крови только после победы, они становятся мирным народом, а бог отправляется на покой.

– Что ж, это было бы прекрасно, – сказал Хунакпу, – но их религия утверждала также, что Камаштли не только нуждался в жертвах после победы, но и любил кровь. Камаштли любил войну. Поэтому они могли откладывать массовые жертвоприношения до тех пор, пока не одерживали победу; но они все же искали повод для Иовых сражений, которые могли бы дать им эту победу. Кроме того, у тлакскаланов была та же социально-мобильная система, что и у мексиканцев в период до воцарения Монтесумы. В их обществе можно было возвыситься, либо разбогатев, либо победив в бою. Разбогатеть мог только тот, кто держит в руках торговлю. Поэтому, вероятно, постоянно существовала потребность начинать новые войны со все более удаленными соседями. Мне думается, что владевшим бронзовым оружием тлакскаланам понадобилось не так уж много времени, чтобы достичь естественных границ их новой морской державы: островов Карибского моря на востоке, гор Колумбии на юге и пустынь на севере. Завоевания за пределами этих границ были бы нерентабельными, – либо потому, что плотность населения в этих районах была недостаточно велика, чтобы эксплуатировать его с выгодой для себя или использовать для жертвоприношений, либо потому, что они встретили бы слишком сильное сопротивление, столкнувшись с инками.

– И поэтому они обратили свой взор в сторону пустынной Атлантики? – съязвил Кемаль. – Маловероятно.

– Согласен, – ответил Хунакпу. – Я думаю, что если бы они были предоставлены самим себе, то никогда или, по крайней мере, на протяжении нескольких веков не обратили бы свой взор на восток. Но ведь они не были предоставлены самим себе. К ним пришли европейцы.

– Тогда мы вновь оказались там, откуда начали, – вмешался Кемаль. – Развитая европейская цивилизация открывает для себя отсталых индейцев и…

– Теперь уж не таких отсталых, – возразила Дико.

– Бронзовые мечи против мушкетов? – опять съязвил Кемаль.

– Мушкеты не имели решающего значения, – возразил Хунакпу. – Это общеизвестно. Европейцы просто не могли появиться здесь в достаточно больших количествах со своим превосходным оружием, чтобы преодолеть численное превосходство индейцев. Кроме того, нужно учитывать еще одно обстоятельство. Европейцы не могли появиться сразу в центре бассейна Карибского моря. Очередное открытие в этом регионе наверняка будет сделано Португальцами, совершенно независимо от Колумба, уже в конце 90-х годов пятнадцатого века. С нескольких судов португальцы увидели берега Бразилии, а возможно и высадились там. Однако земля, которая их встретила, оказалась сухой и бесплодной, и к тому же, отсюда нельзя было попасть в Индию, как тогда, когда они шли вдоль африканского побережья. К тому же, в отличие от Колумба, они никуда не спешили, и их визиты носили случайный и бессистемный характер. Потребовались бы годы, прежде чем португальские суда вошли в Карибское море. К этому времени Тлакскаланская империя уже прочно утвердилась в этом районе. Теперь, вместо миролюбивых и добродушных тайнов, европейцы столкнулись бы со свирепыми и голодными тлакскаланами, которые уже, вероятно, начали приходить в отчаяние от того, что они не могут с легкостью расширить территорию своей империи за пределы существующих границ вокруг Карибского бассейна. Что же увидели тлакскаланы? Для них европейцы – отнюдь не боги, пришедшие с востока. Для них европейцы – это новые жертвы, которых привел к ним сам Камаштли, показав тем самым, как можно вновь вернуться на путь победоносных войн. А эти огромные европейские суда и мушкеты – не просто непонятные чудеса. Тлакскаланы или их союзники тараски и сапотеки немедленно начали бы разбирать их на части. Вероятно, они принесли в жертву достаточно много моряков, чтобы убедить корабельных плотников и кузнецов заключить с ними сделку, и, в отличие от мексиканцев, тлакскаланы сохранили бы им жизнь и многому научились бы у них. Сколько времени понадобилось бы им, чтобы научиться делать мушкеты? Строить большие суда? Европейцы, между тем, вообще ничего не знали о существовании империи тлакскаланов, потому что каждое судно, достигшее Карибского моря, захватывалось в плен, и экипажи никогда не возвращались домой.

– Получается, что тлакскаланы больше не занимались дальнейшим развитием техники, – резюмировала Тагири.

– Верно. Все, что от них требовалось, это достигнуть достаточного уровня развития, чтобы разобраться в европейской технике, когда они с ней встретятся, а также быть готовыми использовать ее. Именно это и поняли Вмешавшиеся. Им нужно было, чтобы европейцы открыли новый мир до того, как тлакскаланы придут к власти, то есть во времена слабой, постепенно приходящей в упадок Мексики.

– Это похоже на правду, – задумчиво произнес Кемаль. – Это позволяет нам составить убедительный сценарий. Тлакскаланы строят суда по европейскому образцу, изготавливают европейского типа мушкеты, а затем приплывают к берегам Европы, полностью подготовленные к войне, цель которой – увеличить размеры империи и одновременно принести жертвы в храмах Камаштли. И, я полагаю, они применят и в Европе свою обычную тактику: любой народ, который посмеет сопротивляться, будет уничтожен, тогда как тем, кто объединится с тлакскаланами, придется только выдерживать обычай жертвоприношений в умеренных размерах. Мне кажется, не трудно представить, что в таких условиях крупнейшие страны Европы распадутся на более мелкие. Думаю также, что у тлакскаланов не будет недостатка в союзниках. В особенности, если учесть, что Европа была ослаблена длительными и кровопролитными крестовыми походами.

Для Хунакпу все это прозвучало как победные фанфары. Кемаль сам закончил для него сценарий.

– Однако и этот вариант не проходит, – сказал Кемаль.

– Почему? – спросила Дико.

– Оспа, – ответил Кемаль. – Бубонная чума. Просто холода. Они были главными убийцами индейцев, поскольку на каждого индейца, умершего от слишком тяжелого рабского труда или от испанских мушкетов и мечей, сотни умирали от болезней. Эти эпидемии – еще впереди.

– О да, – сказал Хунакпу. – Это было для меня одной из самых сложных проблем. И невозможно найти подтверждение тому, что я сейчас вам расскажу. Мы знаем, как распространяются болезни среди людей. В Европе, с ее высокой плотностью населения, с постоянными перемещениями людей, связанными, в том числе, с торговлей и войной, между народами возникало множество контактов. Поэтому Европа представляла собой гигантский котел, в котором беспрепятственно размножались все эти болезнетворные организмы, точно так же, как это происходило в Китае и Индии, где, правда, существовали специфические для этих стран болезни. В густонаселенных странах наиболее распространенными были те болезни, которые развиваются так, что убивают медленно и не всегда заканчиваются смертельным исходом. Таким образом, у них всегда есть время, чтобы распространиться, а оставшиеся в живых в течение всего нескольких лет производят на свет новое, не обладающее иммунитетом поколение. Со временем эти болезни принимают форму детских эпидемий, циркулируя среди огромных масс населения, нанося удар то тут, то там, возникая в новом месте и опять возвращаясь на старое. К моменту появления Колумба в обеих Америках не существовало таких крупных скоплений людей. Путешествия и поездки были слишком медленны, а препятствия на пути – слишком велики. Там существовало несколько специфических для этих мест болезней, например сифилис, но в их условиях он убивал очень медленно. Быстро распространяющиеся болезни были здесь невозможны, поскольку они развивались, как правило, в одной местности и расправлялись со своими “хозяевами” прежде, чем те успевали перенести их в другую местность. Однако все изменилось с возникновением империи тлакскаланов.

– Корабли сапотеков? – воскликнула Дико.

– Именно так. Связь между отдельными частями этой империи осуществлялась с помощью судов, перевозивших грузы и пассажиров по всему бассейну Карибского моря. Теперь уже болезни могли путешествовать достаточно быстро, чтобы распространиться и стать типичными.

– Но это еще не значит, что новая болезнь не будет иметь губительных последствий, – возразил Кемаль. – Это просто означает, что оспа будет распространяться быстрее и почти одновременно поразит всю империю.

– Да, – сказал Хунакпу. – Точно так же, как бубонная чума опустошила Европу в четырнадцатом веке. Есть, однако, и разница. Чуму занесут в империю тлакскаланов на тех первых, случайно зашедших туда португальских судах еще до того, как европейцы появятся там в массовом порядке. Она прокатится по всей империи, оставляя после себя то же опустошение, что и в Европе. Конечно, оспа, корь тоже собирали свою дань, но эти болезни не уничтожили ни один народ в Европе. Ни одна империя не погибла от этих болезней, да и Рим рухнул совсем по другой причине. В действительности, чума снижает плотность населения до более предпочтительного уровня. Теперь, когда у них будет меньше голодных ртов, тлакскаланы смогут создать избыток продуктов питания. А что если тлакскаланы увидят в этих болезнях знак того, что Камаштли требует, чтобы они начали войну и привели с собой пленников для жертвоприношений? Это могло оказаться последним толчком, побудившим их отправиться на восток. И теперь, когда они появятся у берегов Европы, оспа и корь уже будут для них знакомыми болезнями. Они пристанут к берегам Европы, уже выработав в себе иммунитет к европейским болезням. Европейцы же никогда прежде не сталкивались с сифилисом. И когда сифилис впервые в нашей истории попал в Европу, он наносил удары безжалостно и убивал быстро. И дашь постепенно он превратился в медленного убийцу, каким был среди индейцев. И кто знает, какие другие болезни могли появиться среди тлакскаланов по мере роста их империи? Я думаю, что на этот раз болезни действовали бы совсем иначе против европейцев и на благо индейцев.

– Возможно, – сказал Кемаль. – Но все это основывается на таком множестве предположений.

– Но ведь любой сценарий, который мы разработаем, будет построен на предположениях, – возразила Тагири. – А у этого есть одно неоспоримое достоинство.

– Какое именно? – спросил Кемаль.

– Этот сценарий создал бы настолько страшное будущее, что Вмешавшиеся сочли бы целесообразным вернуться назад и уничтожить свое собственное время, чтобы ликвидировать источник этого бедствия. Подумайте о том, что это значило бы для истории человечества, если бы мощная, технически развитая цивилизация, распространившая свое господство над всем миром, верила в необходимость человеческих жертвоприношений. Если бы Мезоамериканские культы пыток и убийств пришли в Индию, Китай, Африку и Персию, да вдобавок эта цивилизация была бы вооружена винтовками и имела в своем распоряжении железные дороги.

– Ив сочетании с мощной, единой и эффективно действующей бюрократией, как это было когда-то у Римлян, – добавила Дико. – И европейцам, не принимавшим правления тлакскаланов, пришлось бы много потрудиться, чтобы ослабить их господство и сделать его более приемлемым для себя.

Тагири продолжала:

– Нетрудно представить себе, что Вмешавшиеся, изучая прошлое, сочли завоевание Европы тлакскаланами наихудшим вариантом, самым ужасным бедствием в истории человечества. И тогда они поняли, что энергичность Колумба, его честолюбивые стремления и личное обаяние – это орудие, которое они могут использовать, чтобы предотвратить такую трагедию.

– Ну и что все это означает? – спросил Хасан. – Мы отказываемся от нашего проекта, ибо, если мы остановим Колумба, последствия этого шага будут куда хуже, чем тот вред, который фактически причинили нашей истории он и те, кто пришел после него?

– Хуже? – спросила Тагири. – Кто может сказать, какой из вариантов хуже? А что вы скажете, Кемаль?

Кемаль торжествовал.

– Я скажу, что, если Хунакпу прав, чего мы не можем доказать, хотя он и сделал неплохой доклад, мы поняли лишь одно: вмешательство в прошлое бесполезно, и это доказали Вмешавшиеся, потому что беды и несчастья, которые мы создадим, ничуть не лучше, чем те, которые мы предотвратим.

– Но это не так, – вмешался Хунакпу. Все повернулись в его сторону, и он понял, что, увлеченный дискуссией, забыл, с кем имеет дело, – что он возражает Кемалю, да еще в присутствии Тагири и Хасана. Он взглянул на Дико и увидел, что та отнюдь не выглядит встревоженной, она просто с интересом смотрела на него, ожидая, что он скажет. И он понял, что так смотрят все присутствующие, кроме Кемаля, хмурый вид которого, возможно, и не относился лично к нему. Наверное, такое выражение никогда не сходило с его лица. Впервые до Хунакпу дошло, что тут с ним обращаются как с равным, и никто не задет и не оскорблен тем, что он отважился заговорить. Его мнение ценилось так же, как мнение любого другого. Для него это открытие было настоящим чудом, и, ошеломленный, он чуть не утратил дар речи.

– Ну, так что же? – спросил Кемаль.

– По-моему, урок, который мы извлекли из этого, – сказал Хунакпу, – отнюдь не заключается в том, что мы не можем с успехом вмешиваться в прошлое. В конце концов. Вмешавшиеся предотвратили то, что они и намеревались предотвратить. Я намного больше, чем любой из вас, знаю о Мезоамериканской культуре, и, несмотря на то что это моя культура, мой народ, я могу заверить вас, что в мире, которым правили бы тлакскаланы или мекисканцы – или даже, если уж на то пошло, майя, никогда не возникли бы ростки демократии, науки и терпимости, которые в конце концов дала европейская культура, несмотря на ее безжалостное и высокомерное отношение к другим народам.

– Вы не можете этого утверждать, – возразил Кемаль. – Европейцы сначала способствовали работорговле, а затем постепенно отказались от нее. Так кто же может утверждать, что тлакскаланы не отказались бы от человеческих жертвоприношений? Европейцы покоряли другие народы от имени королей и королев, а спустя пять столетий они лишили тех монархов, которые еще уцелели к тому времени, последних крох той власти, которой они когда-то обладали. Тлакскаланы тоже претерпели бы эволюцию.

– Но если не считать Америки, то всюду, где европейцы побеждали, национальная культура сохранялась, – сказал Хунакпу. – Пусть в измененном виде, но все же узнаваемая. Я думаю, что победа тлакскаланов во многом напоминала бы римские завоевания, которые оставили после себя лишь слабые следы галльской и иберийской культур.

– Все это не имеет отношения к делу, – сказала Тагири. – Наша задача состоит не в том, чтобы сделать выбор между историей Вмешавшихся и нашей собственной. Что бы мы ни делали, мы не можем восстановить их историю, да мы бы и не захотели этого. Неважно, чья история хуже – наша или их, обе они, несомненно, ужасны.

– И обе они, – сказал Хасан, – привели к созданию того или иного варианта Службы какого-то будущего, живя в котором, они знали о своем прошлом и могли дать ему оценку.

– Да, – согласился Кемаль, и в голосе его звучала издевка, – и обе они привели к тому, что настало время, когда некоторые умники, которым подчас нечем заняться, решили вмешаться в прошлое и изменить его так, чтобы оно соответствовало идеалам настоящего. Мертвые мертвы – так будем же изучать их и учиться у них.

– И помогать им, если сможем, – сказала Тагири, дрожащим от возбуждения голосом. – Кемаль, Вмешавшиеся научили нас только тому, что сделанное ими оказалось недостаточным, а отнюдь не тому, что надо вообще отказаться от подобных попыток.

– Недостаточным!

– Они думали только о той истории, которую хотели предотвратить, а не о той истории, которую создадут. Мы должны попытаться сделать лучше.

– Но как мы сможем это сделать? – спросила Дико. – Как только мы начнем действовать, как только мы что-нибудь изменим, мы столкнемся с риском устранить из истории самих себя. Поэтому мы, как и они, можем сделать только одно изменение.

– Они смогли сделать только одно изменение, – сказала Тагири, – потому что они направили послание. Но что если мы направим посланца?

– Пошлем человека?

– Путем тщательного изучения мы установили, какой техникой воспользовались Вмешавшиеся. Они направили послание не из своего времени, потому что, как только они начали бы передавать его, они уничтожили бы себя и сам прибор, передававший послание. Вместо этого они направили в прошлое предмет, голографический проектор, в котором содержалось все их послание. Они точно знали, где поместить его и когда включить. Мы нашли этот аппарат. Он сработал превосходно, а затем выделил кислоты, разрушившие все схемы и соединения, а потом, спустя примерно час, когда никого не было поблизости, импульс высокотемпературной плазмы расплавил его в бесформенный кусок, после чего он взорвался, разбросав крошечные оплавленные кусочки на площади в несколько акров.

– Вы нам ничего об этом не рассказывали! – воскликнул Кемаль.

– Бригада, работающая над созданием машины времени, знала об этом уже некоторое время, – ответила Тагири. – Они скоро опубликуют отчет об этом. Важно следующее: они не просто направили послание, они направили предмет. Этого было достаточно, чтобы изменить историю, но недостаточно для того, чтобы изменить ее в лучшую сторону. Нам нужно направить в прошлое посланца, который сможет действовать сообразно обстановке, который сможет не просто сделать одно изменение, но вносить затем и новые. Таким образом, мы сможем не только предотвратить развитие человечества по гибельному для него пути, мы сможем обдуманно, тщательно подготовить новый путь, благодаря которому дальнейшая история станет несравненно лучше. Считайте нас врачами, лечащими прошлое. Недостаточно сделать больному инъекцию, дать одну таблетку. Мы должны наблюдать и лечить больного в течение длительного времени, приспосабливая лечение к ходу болезни.

– Значит, вы хотите послать в прошлое человека? – спросил Кемаль.

– Одного или нескольких, – ответила Тагири. – Один человек может заболеть, с ним может случиться какое-то несчастье или его просто убьют. Посылая нескольких человек, мы создаем определенный запас надежности.

– Тогда одним из них должен быть я, – заявил Кемаль.

– Что?! – вскричал Хасан. – Вы, который считает, что мы вообще не должны вмешиваться!

– Я никогда этого не утверждал, – возразил Кемаль. – Я только говорил, что глупо вмешиваться, если у нас нет способа контролировать последствия. Если вы действительно пошлете в прошлое группу людей, я хочу быть одним из них. Так я смогу убедиться, что все идет нормально, что это стоило сделать.

– Мне кажется, у вас несколько преувеличенное представление о своих способностях давать оценку, – сердито заметил Хасан.

– Вы совершенно правы, – согласился Кемаль. – Но тем не менее я поступлю именно так.

– Если кто-то вообще отправится в прошлое, – заметила Тагири. – Нам нужно более тщательно ознакомиться со сценарием Хунакпу и получить дополнительные доказательства. Затем, независимо от результатов, мы должны продумать, какие именно изменения вносить. Тем временем наши ученые будут продолжать работать над машиной времени, но уже с большей уверенностью, поскольку мы уже убедились в возможности перемещения физического объекта в прошлое. Когда все эти проекты будут закончены, когда мы получим возможность перемещаться в прошлое, когда мы будем точно знать, что именно мы собираемся сделать, и когда мы будем точно знать, как мы намерены сделать это, – тогда мы опубликуем наш отчет и решение, претворять ли этот проект в жизнь. Таким образом, мы ознакомим с нашими выводами всех желающих.

* * *

Колумб вернулся домой холодным вечером, когда уже стемнело, уставший до боли в суставах не от ходьбы, поскольку идти было не так уж далеко, а от бесконечных вопросов, ответов и споров. Были моменты, когда он с трудом удерживался от того, чтобы не сказать: “Отец Талавера, я сказал вам все, что знаю. У меня нет больше ответов. Составляйте ваш отчет”. Но, как и предупреждали его францисканские монахи в монастыре Ла Рабида, это означало бы крушение всех его надежд. Отчет Талаверы будет подробным и разгромным, и в нем не останется ни одной щелочки, сквозь которую он мог бы проскользнуть с судами, экипажами и припасами для путешествия.

Были даже мгновения, когда Колумбу хотелось вцепиться в этого терпеливого, методичного, умного священника и сказать: “Да неужели вы не понимаете, что я прекрасно знаю, сколь безумной вам кажется вся эта затея? Но сам Господь сказал мне, что я должен отправиться на Запад, чтобы добраться до великих царств Востока. Значит, мои доводы должны быть истинны, не потому что у меня есть доказательства, а потому что так сказал Господь!"

Конечно, он ни разу не поддался подобному искушению. Хотя Колумб и надеялся, что, если его обвинят в ереси. Бог вмешается и не позволит священникам сжечь его на костре, он не хотел подвергать Его такому испытанию. В конце концов. Бог ведь приказал ему никому не рассказывать о своем повелении и, значит, вряд ли он может рассчитывать на чудесное избавление от сожжения, на которое он сам обрек бы себя своим нетерпением.

Так шли дни, недели и месяцы, и порой ему казалось, что путь, который еще предстояло пройти, займет, по меньшей мере, столько же дней, недель и месяцев – почему бы и не лет? – прежде чем Талавера, наконец, скажет: “Колумб, видимо, знает больше, чем говорит, но мы должны составить наш отчет и покончить с этим делом”. Сколько же еще лет? Колумбу не хотелось даже и думать об этом. Неужели мне придется ждать так же долго, как Моисею? Неужели я получу разрешение отправиться в плавание, когда буду настолько стар, что смогу только стоять на берегу и следить, как уплывают корабли? Неужели я никогда сам не ступлю на землю обетованную?

Не успел он дотронуться до двери, как она распахнулась, и Беатриса, уже заметно раздавшаяся в талии, заключила его в свои объятия.

– Ты что, с ума сошла? – воскликнул Колумб. – Мало ли кто мог прийти? А ты открыла дверь, даже не спросив, кто там.

– Но это же был ты, не так ли? – сказала она, целуя его.

Он протянул руку назад, закрыл дверь, а затем высвободился из ее объятий, чтобы задвинуть засов.

– Ты подрываешь свою репутацию, позволяя всей улице видеть, что ждешь мессы в моем доме и встречаешь у порога с поцелуями.

– А ты думаешь, что вся улица еще не знает? Даже двухлетним детям уже известно, что в чреве Беатрисы растет ребенок Кристобаля.

– Тогда позволь мне жениться на тебе, Беатриса, – сказал он.

– Ты говоришь это, Кристобаль, только потому, что знаешь, что я отвечу отказом.

Он стал возражать, но в глубине души знал, что она права. Он обещал Фелипе, что Диего будет его единственным наследником и поэтому он не мог жениться на Беатрисе и узаконить тем самым их ребенка. У Беатрисы, к тому же, были свои доводы, которыми она всегда пользовалась, и их трудно было опровергнуть.

Она и сейчас повторила их:

– Тебе нельзя быть обремененным женой и ребенком, когда весной двор переедет в Саламанку. Кроме того, сейчас ты появляешься при дворе как сеньор, который в Португалии общался с дворянами и королевскими особами. Твоя жена была женщиной благородного происхождения. Но стоит тебе жениться на мне, и кем ты станешь? Мужем двоюродной сестры генуэзского купца. Это не сделает тебя сеньором. Да и маркиза де Мойя не относилась бы к тебе, как сейчас.

Ax да, его другая “сердечная привязанность”, маркиза, близкая подруга королевы Изабеллы. Тщетно пытался он объяснить Беатрисе, что Изабелла настолько благочестива, что не потерпела бы и намека на то, что Колумб ухаживает за ее подругой. Беатриса, однако, была убеждена, что Колумб регулярно спит с ней; она старательно притворялась, что это ее нисколько не волнует.

– Маркиза де Мойя – мой друг и помогает мне, потому что королева к ней прислушивается, а кроме того, она верит в успех моего предприятия, – сказал Колумб. – Но единственное, что мне в ней нравится, это ее имя.

– Де Мойя? – поддразнила Беатриса.

– Нет, имя, данное ей при крещении, – сказал Колумб. – Беатриса, как и у тебя. Когда я слышу это имя, меня переполняет чувство любви, но только к тебе. – Он положил руку ей на живот. – Прости, что возложил на тебя такое бремя.

– Твое дитя – вовсе не бремя для меня, Кристобаль.

– Я никогда не смогу дать ему свое имя. Если я получу титул и богатство, они будут принадлежать Диего, сыну Фелипы.

– Но в его жилах будет течь кровь Колумба, и его богатством будет моя любовь и любовь, которую подарил мне ты.

– Беатриса, – сказал Колумб, – а что если из моей затеи ничего не получится? Что если не будет никакого путешествия, а значит, никакого богатства и титулов? Кем тогда будет твой ребенок? Незаконным сыном генуэзского искателя приключений, который пытался вовлечь коронованных особ Европы в безумное предприятие – путешествие в неизведанные районы океана?

– Но этого никогда не будет, – сказала она, поудобнее устраиваясь у него на коленях. – Ведь с тобой Бог.

Так ли это, подумал Колумб. А может быть, когда я уступил твоей страсти и лег с тобой в постель, я совершил грех, от которого не могу отказаться и сейчас, – Бог лишил меня своей милости? Может быть, чтобы вернуть Его расположение, мне нужно отречься от тебя и покаяться за мою греховную любовь к тебе? Или мне следует нарушить клятву, данную Фелипе, и жениться на тебе, хоть это шаг и чреват опасностями?

– С тобой Бог, – повторила она. – Бог вручил меня тебе. От женитьбы на мне ты должен отказаться ради своей великой миссии, но Бог, конечно, не хотел, чтобы ты стал священником, дал обет безбрачия и совсем вычеркнул любовь из своей жизни.

Она всегда, даже в первые дни их любви, говорила это, и он сначала подумал, не послал ли ему Бог человека, которому он может рассказать о своем видении на берегу неподалеку от Лагоса. Но нет, она ничего об этом не знала. И все же она твердо верила в божественные истоки его миссии и поддерживала его в минуты, когда он был близок к отчаянию.

– Ты должен поесть, – сказала она. – Тебе надо поддерживать силы, они пригодятся в поединках со священниками.

Она была права, он почувствовал, что проголодался. Но сначала он поцеловал ее, ибо знал, как ей важно верить, что она значит для него больше всего на свете, больше, чем еда и даже больше, чем его дело. И когда они целовались, он подумал, как было бы хорошо, если бы он был так же нежен с Фелипой! Если бы он не жалел тех коротких минут, чтобы успокоить eel Может быть тогда она не впала бы в отчаяние и не умерла такой молодой, а если бы и умерла, то ее жизнь была бы намного счастливее до самого смертного часа. Это было бы так просто. Но он этого не понимал.

Может быть, для этого ему и послана Беатриса? Чтобы дать возможность искупить свои грехи перед Фелипой? Или для того, чтобы совершить новые грехи?

Стоит ли думать об этом? Если Бог захочет наказать Колумба за его незаконную связь с Беатрисой, пусть будет так. Но если Бог по-прежнему хочет, чтобы он совершил путешествие на Запад, несмотря на все его грехи и слабости, то Колумб будет продолжать изо всех сил стараться выполнить это поручение. Он – не больший грешник, чем царь Соломон, и, уж конечно, ему далеко до царя Давида, а Бог сделал великими их обоих.

Обед был превосходен, а затем они занялись любовными играми в постели, а потом он уснул. Для него это было единственной отрадой в эти темные, холодные дни и, одобрял ли Господь его поведение, или нет, он все равно был счастлив.

* * *

Тагири включила Хунакпу в работу над проектом “Колумб”, возложив на него и Дико ответственность за разработку плана действий по вторжению в прошлое. В течение часа или двух Хунакпу чувствовал себя отмщенным; ему неудержимо хотелось вернуться на свою старую работу лишь для того, чтобы попрощаться и увидеть зависть на лицах тех, кто насмехался над его проектом, который сейчас ляжет в основу работы великого Кемаля. Но торжество вскоре сменилось страхом: ему придется работать среди людей, отличающихся высоким уровнем аналитического мышления, ему придется руководить людьми – ему, которым всегда невозможно было руководить. Как только он справится с этим? Все будут считать, что он не достоин своей должности – и начальники, и подчиненные.

Дико помогла ему пережить эти первые дни сомнений. Она старалась не проявлять своего превосходства, а, наоборот, следила за тем, чтобы все решения принимались ими совместно; и даже если он просто не знал, какими вариантами они располагают, она подсказывала ему только тогда, когда они оставались одни, с тем, чтобы у других не сложилось мнение, будто она – настоящий руководитель группы вмешательства. И вскоре Хунакпу почувствовал себя более уверенно, а спустя еще некоторое время оба они стали руководить действительно совместно, часто вступая в споры по различным вопросам, но никогда не принимая решения, не придя прежде к общему согласию. Когда через несколько месяцев совместной работы они оба поняли, что их профессиональное сотрудничество превратилось в нечто куда более сильное и личное, то никто не был так этому удивлен, как они сами.

Для Хунакпу было настоящей мукой, работая каждый день с Дико, каждый день проникаясь все большей уверенностью, что она любит его так же сильно, как и он ее, осознавать, что она отвергает любой намек, любое предложение и откровенную мольбу не ограничивать их встречи коридорами Службы, а продолжить их в одной из хижин Джубы.

– Ну почему нет? – спрашивал он. – Почему?

– Я устала, – отвечала она. – У нас еще слишком много дел.

Обычно такого ответа было достаточно, чтобы он прекратил свои излияния, но не сегодня, не на этот раз.

– Все в нашем проекте идет гладко, – возразил он. – Мы превосходно сработались, и, группа, которую мы собрали, работает надежно и хорошо. Каждый вечер мы уходим домой достаточно рано. У нас есть время, если только ты согласишься, чтобы пообедать вместе. Посидеть и поговорить, как мужчина и женщина.

– У нас нет времени на это, – ответила Дико.

– Почему? – потребовал объяснений Хунакпу. – Мы скоро закончим, наш проект близок к завершению. Кемаль все еще возится со своим отчетом о возможных вариантах будущего, а машина еще не совсем готова. У нас масса времени.

Увидев ее расстроенное лицо, он обычно умолкал, но не сегодня.

– С чего тебе расстраиваться? Твои мать и отец, как и мы, работают вместе, а они женаты, и у них ребенок.

– Да, – сказала она. – Но мы с тобой не поженимся.

– Почему? Неужели дело в том, что я ростом ниже тебя? Тут уж ничего не поделаешь. Майя ниже ростом, чем отпрыск турка и донготона.

– Ну и дурак же ты, Хунакпу, – сказала она. – Отец тоже ниже матери. Какой же идиоткой ты меня считаешь!

– Идиоткой, которая любит меня так же, как я ее, но по какой-то дурацкой причине отказывается признаться в этом, отказывается даже воспользоваться шансом и быть счастливыми вместе.

К его изумлению в глазах у нее показались слезы.

– Я не хочу об этом говорить, – заявила она.

– А я хочу.

– Ты думаешь, что любила меня, – сказала Дико.

– Я знаю, что люблю тебя.

– И ты думаешь, что я люблю тебя, – сказала она.

– Надеюсь, что да.

– Может быть, ты и прав, – ответила Дико. – Но есть нечто другое, что мы с тобой любим больше.

– Что именно?

– Вот это, – сказала она, показав на комнату, в которой они находились, заполненную Трусайтами II, хроновизорами, компьютерами, письменными столами и стульями.

– Сотрудники Службы живут и любят, как все обычные люди, – возразил Хунакпу.

– Дело не в Службе, Хунакпу, а в нашем проекте. Проекте “Колумб”. Мы добьемся успеха. Мы соберем команду из трех человек, которая отправится в прошлое. А когда они выполнят свою миссию, все это перестанет существовать. Так зачем же нам жениться и рожать ребенка в мире, который исчезнет всего через несколько лет?

– Это пока неизвестно, – сказал Хунакпу. – Математики до сих пор не пришли к единому мнению. Может быть все, что мы создадим, вмешавшись в прошлое, будет только вилкой во времени, и тогда оба будущих будут существовать параллельно.

– Ты сам знаешь, что это наименее вероятный вариант. Ты знаешь, что машина строится согласно теории метавремени. То, что отправляется в прошлое, изымается из потока причинности. На него больше не может воздействовать то, что происходит в потоке времени, в котором оно изначально появилось, и когда оно попадает в поток времени в другой точке, оно становится беспричинным, необусловленным причиной. Когда мы изменим прошлое, наше настоящее исчезнет.

– Обе теории могут объяснить принцип действия машины, – сказал Хунакпу, – поэтому не пытайся использовать в споре со мной свои превосходные знания в математике и теории времени.

– Так или иначе, это не имеет значения, – заметила Дико. – Потому что, даже если наше время будет продолжать существовать, меня в нем не будет.

Вот оно – невысказанное предположение, что она будет одной из тех троих, кто отправится в прошлое.

– Но это же смешно, – возразил он. – Высокая чернокожая женщина, живущая среди тайно?

– Высокая чернокожая женщина, досконально знающая все события, ожидающая этих людей в будущем, – сказала она. – Думаю, я вполне подходящая кандидатура.

– Но твои родители ни за что не отпустят тебя.

– Мои родители сделают все, чтобы эта миссия закончилась успешно, – ответила она. – Я уже сейчас намного лучше подготовлена, чем кто-либо другой. У меня превосходное здоровье. Я изучала языки, которые потребуются мне для данной части проекта – испанский, генуэзский диалект итальянского, латынь, два диалекта племени аравак, один диалект карибов и язык сибоней, которым до сих пор пользуются в деревне, где когда-то жила Путукам, потому что он считается священным. Кто может быть мне достойным соперником? И я знаю план вдоль и поперек, и все идеи, которые заложены в нем. Кто лучше меня сможет соответствующим образом изменить его, если дела пойдут не так, как ожидалось? Поэтому я непременно отправлюсь, Хунакпу. Отец с матерью еще какое-то время будут сопротивляться, но затем они поймут, что я – самый верный залог успеха, и отпустят меня.

Он ничего не сказал. Он знал, что это правда.

Дико рассмеялась.

– Ах ты, лицемер, – сказала она. – Ведь ты делал то же, что и я, ты разрабатывал Мезоамериканскую часть плана, для того чтобы только ты мог ее выполнить.

Это тоже было правдой.

– Я – не менее подходящая кандидатура, чем ты, – нет, даже более, потому что я – майя.

– Майя, который больше, чем на фут выше, чем майя и сапотеки того времени, – возразила она.

– Я говорю на двух диалектах майя, плюс на языках племен науатль, сапотеков, а также испанском, португальском и двух наиболее распространенных диалектах тарасков. И все доводы в твою пользу равным образом относятся и ко мне. Кроме того, я знаю все технологии, которые мы намеревались там внедрить, а также подробные биографии всех людей, с которыми нам придется иметь дело. У меня нет конкурентов.

– Я знаю, – сказала Дико. – Я знала это раньше, чем ты сам. Тебе не нужно убеждать меня.

– О, – вымолвил он.

– А ты – настоящий лицемер, – сказала она, и какое-то скрытое чувство прозвучало в ее словах. – Ты уже давно решил, что отправишься туда, и тем не менее рассчитывал, что я-то останусь. У тебя была дурацкая мысль, что мы поженимся, родим ребенка, а потом ты оставишь меня здесь со слабой надеждой на то, что, пока ты будешь выполнять свое предназначение в прошлом, здесь будет какое-то будущее.

– Нет, – ответил он, – я даже и не думал о женитьбе.

– О чем же ты думал, Хунакпу? Улизнуть тайком от всех и наскоро переспать со мной в каком-нибудь укромном местечке? Я тебе не Беатриса, Хунакпу. У меня есть моя работа. И в отличие от европейцев, и, видимо, индейцев, я знаю, что спать с мужчиной, не будучи его женой, значит, – нарушить законы общества, в котором живешь, отказаться занять место, предназначенное тебе в нем. Я не буду совокупляться, как животное, Хунакпу. Когда я выйду замуж, то сделаю это, как подобает человеку, и это будет не в данном потоке времени. Если я вообще выйду замуж, это произойдет в прошлом, потому что только там у меня есть будущее.

Он слушал, чувствуя, как его сердце наливается свинцом.

– Мало надежды. Дико, что мы проживем там достаточно долго, чтобы встретиться.

– Поэтому-то, мой друг, я и отказываюсь принять все твои приглашения продолжить нашу дружбу за пределами этих стен. У нас с тобой нет будущего.

– Неужели будущее и прошлое – это все, что имеет для тебя значение? Неужели в твоем сердце не найдется местечка для настоящего?

Вновь по ее щекам потекли слезы.

– Нет, – ответила она.

Он протянул руки и стер слезы с ее щек, а потом провел мокрыми от слез пальцами по своим щекам.

– Я никогда никого не полюблю, кроме тебя, – сказал он.

– Это ты сейчас так говоришь, – промолвила Дико. – Но я освобождаю тебя от этого обещания и заранее прощаю тебе то, что ты полюбишь кого-нибудь и женишься, и если мы когда-нибудь встретимся там, мы будем друзьями, и будем рады увидеться, и ни на мгновение не пожалеем, что не поступаем неразумно сейчас.

– Мы пожалеем об этом. Дико. По крайней мере, я. Я жалею об этом уже сейчас и буду жалеть потом и всегда. Потому что ни один человек, которого мы встретим в прошлом, не поймет, кто и что мы на самом деле, во всяком случае так, как мы теперь понимаем друг друга. Ни с кем в прошлом мы не сможем разделить стоящие перед нами задачи, и никто не будет так упорно трудиться, чтобы помочь нам, как мы это делаем сейчас друг для друга, чтобы добиться общей цели. Никто не узнает тебя, как я, и не будет любить так, как я. И пусть ты права, у нас с тобой нет будущего, но я скорее предпочел бы встретить любое будущее, помня о том, что хоть недолго, но мы были вместе.

– Тогда ты – глупый романтик, как всегда говорит мама.

– Она так говорит?

– Мама никогда не ошибается, – ответила Дико. – Она также сказала, что у меня никогда не будет лучшего друга, чем ты.

– Она права.

– Будь моим верным другом, Хунакпу, – сказала Дико. – И никогда больше не заводи опять этот разговор. Работай вместе со мной и, когда придет время отправиться в прошлое, будь рядом. Пусть работа, которую мы делаем вместе, будет нашим супружеством, а будущее, которое мы построим, нашими детьми. Позволь мне прийти к моему неведомому мужу, кем бы он ни был, так, чтобы память о другом муже или другом возлюбленном не тяготила меня. Позволь мне встретить мое будущее с верой в нашу дружбу, а не с чувством вины за то, что я отвергла тебя, или за то, что приняла твою любовь. Ты сделаешь это для меня?

Нет, молча кричал Хунакпу. В этом нет необходимости, нам не нужно этого делать. Мы можем быть счастливы сейчас и ничто не помешает нам быть счастливыми в будущем. И ты не права, совершенно не права, требуя от меня этого.

Но если она считает, что замужество или любовная связь сделают ее несчастной, то тогда она действительно будет несчастной, а значит, она права в отношении себя, и любовь к нему не принесет ей радости. Так что же… любит он ее или просто хочет обладать ею? Что ему дороже – ее счастье или удовлетворение своего желания?

– Да, – сказал Хунакпу. – Я сделаю это для тебя.

И тогда она единственный раз поцеловала его. Наклонилась к нему и поцеловала в губы – не мимолетным поцелуем, но и не страстным. С любовью, просто с любовью, одним-единственным поцелуем, а затем ушла, оставив его одного, покинутого и несчастного.

Глава 8 Темное будущее

Отец Талавера выслушал все красноречивые, методичные, временами страстные доводы, но он с самого начала знал, что окончательное решение по делу Копана придется принимать ему. Сколько уже лет они внимали Колону – и сами тоже выступали с речами, – так что теперь все были измучены бесконечным повторением одного и того же. За все эти годы, с тех пор как королева попросила его возглавить комиссию по проверке утверждений Колона, не изменилось решительно ничего. Мальдонадо, похоже, по-прежнему считал само существование Колона оскорблением для себя, в то время как Деса был почти очарован генуэзцем. Остальные поддерживали то одного, то другого, либо, подобно самому Талавере, оставались нейтральными. Они просто колебались, как трава, стараясь держать нос по ветру. Сколько раз каждый из них приходил к нему для приватной беседы и проводил долгие минуты, а иногда и часы, объясняя свою позицию, которая всегда сводилась к одному и тому же: он согласен со всеми.

Только я по-настоящему нейтрален, подумал Талавера. Только меня одного не могут поколебать никакие аргументы. Только я один могу слушать, как Мальдонадо приводит длинные цитаты из древних, давно забытых рукописей, на языках столь редких, что, весьма вероятно, никто никогда и не говорил на них, кроме самого автора. Только я, слушая его, слышу голос человека, преисполненного решимости не позволить какой-то мелкой новой идее разрушить его собственное идеальное представление об устройстве мира. Один я могу слушать, как Деса восхваляет проницательность Колона, открывшего истины, которые так долго не замечали другие ученые, и слышу при этом голос человека, мечтавшего, начитавшись когда-то рыцарских романов, стать рыцарем без страха и упрека и защищать дело благородное только потому, что он его защищает.

Только я один нейтрален, думал Талавера, потому что я один понимаю беспредельную глупость всех этих выступлений. Кто из тех древних, которых все они цитируют с такой уверенностью, был поднят рукой Бога так высоко, что охватил взглядом всю землю? Кому из них рука Бога вручила инструмент, чтобы точно измерить диаметр Земли? Никто ничего не знал. Результаты единственной серьезной попытки такого измерения, выполненного более тысячи лет тому назад, могли быть сильно искажены самым незначительным расхождением данных исходных измерений. Все доводы в мире не могут изменить того факта, что если вы строите основание ваших логических рассуждений на предположении, то и ваши выводы будут тоже предположением.

Само собой разумеется, Талавера не мог поделиться своими мыслями ни с кем. Он занял столь высокий пост вовсе не потому, что скептически относился к мудрости древних. Напротив, все, кто знал его, были уверены, что он крайний ортодокс. Он изрядно потрудился, чтобы за ним закрепилось такое мнение. В известном смысле окружавшие его люди были правы: просто его определение ортодоксальности в корне отличалось от их определения.

Талавера не верил ни Аристотелю, ни Птолемею. Он уже понял, что экзамен, устроенный Колону, продемонстрировал, по крайней мере, одну удивительную особенность: на каждого древнего мудреца приходится один опровергающий его мудрец, столь же древний и (как он подозревал) столь же невежественный. Пусть другие ученые утверждают, что Бог шептал на ухо Платону, когда тот писал свой “Пир”. Талавера так не думал. Аристотель был умен, но его мудрые высказывания вряд ли ближе к истине, чем мнение других мудрецов.

Талавера верил только Иисусу Христу. Только Его слова имели для него значение, только дело Христово волновало его душу. Всякое другое дело, всякую другую идею, всякий другой план, партию или секту, или отдельного человека следовало судить в свете того, помогут они или помешают делу Христову. В самом начале своей церковной карьеры Талавера понял, что монархи Кастилии и Арагона полезны делу Христа, и поэтому примкнул к их лагерю. Они, в свою очередь, нашли его ценным слугой, поскольку он умело использовал в их поддержку те возможности, которыми располагает церковь.

Его техника отличалась простотой. Понять, чего хотят монархи и что нужно, дабы поддержать их усилия, чтобы превратить Испанию в христианское королевство, лишить иноверцев всяческой власти и влияния, а затем интерпретировать все подходящие для данного случая тексты из Священного писания, чтобы показать, как оно, традиции церкви и все древние писатели едины в поддержке того курса, который избрали монархи. Ему казалось забавным когда он был не в настроении или чем-то опечален, что никто никогда не мог разобраться в его методе. Всякий раз, когда он приводил цитаты из древних авторов в поддержку дела Христова и монархов Испании, все убеждались, насколько правилен курс, избранный монархами. И никому не приходило в голову, что Талавера просто искусно манипулирует текстами. Похоже, они даже не догадывались, что текстами можно манипулировать.

И тем не менее все они манипулировали древними текстами, переделывали их и интерпретировали в своих интересах. Так, Мальдонадо прибегал к этому, чтобы защитить свои сложные и спорные умозаключения, тогда как Деса пользовался тем же приемом, чтобы нападать на них. Но ни один из них, похоже, и не подозревал, чем они в действительности занимаются. Им казалось, что они открывают истину.

Талавере не раз хотелось высказать им с презрением все, что он о них думает. Его так и подмывало сказать, что сейчас имеет значение лишь одна истина! Испания воюет за освобождение Иберии от иноверцев. Король ведет войну умело и терпеливо, и он победит и выгонит последних мавров из Иберии. Королева сейчас приступила к тому, что Англия предусмотрительно сделала еще год назад: она изгоняет евреев из своего королевства, и дело не в том, что евреи опасны своей злонамеренностью – Талавера отнюдь не разделял фанатическую убежденность Торквемады в существование еврейских заговоров. Нет, евреев следует выслать потому, что менее стойкие христиане никогда не укрепятся в своей вере, пока будут видеть, как живущие рядом с ними иноверцы процветают, женятся, заводят детей и живут нормальной и достойной жизнью. До тех пор они не укрепятся в своей вере и не поймут, что счастье – только во Христе. Евреи должны уйти, точно так же, как и мавры.

А какое отношение имеет Колон ко всему этому? Путешествие на Запад. Ну и что из того? Если даже он прав, то что это даст Испании? Окрестить язычников в далекой стране, когда сама Испания еще не объединилась целиком под знаменем Христа? Это было бы прекрасно и вполне оправдало бы затраченные усилия, если бы это не мешало, так или иначе, войне с маврами. Поэтому, пока остальные спорили о размерах Земли и возможности пройти под парусами через Океан, Талавера все время размышлял над гораздо более важными вопросами. Как скажутся на престиже короны известия об этой экспедиции? Во что она обойдется, и как повлияет на ход войны затрата таких больших средств? Приведет ли поддержка Колона Арагоном и Кастилией к их более тесному сближению или еще больше разделит их? Что в действительности хотят король и королева? Если Колону ответить отказом, то куда он отправится после этого та. что предпримет?

До сегодняшнего дня ответы на все эти вопросы были достаточно ясны. Король не собирался тратить ни одного песо ни на что, кроме войны с маврами, тогда как королева была весьма настроена поддержать экспедицию Колона. Это означало, что ни одно решение по этому вопросу не будет единодушным. При таком неустойчивом равновесии между королем и королевой, между Арагоном и Кастилией, какое бы решение относительно экспедиции Колона не было принято, один из них сочтет, что власть другого опасно усилилась, и вместе с этим усилятся подозрительность и зависть.

Поэтому Талавера решил, что, независимо от исхода всех споров, окончательное решение будет вынесено лишь после того, как ситуация изменится. Поначалу проводить такую политику не составляло труда, однако шли годы, и когда стало ясно, что Колон не может предложить ничего нового, оттягивать решение становилось все труднее и труднее. К счастью, Колон был единственным участником процесса, кто, по-видимому, понимал это. А если и не понимал, то, по крайней мере, невольно подыгрывал Талавере: он продолжал намекать, что знает больше, чем говорит. Туманные ссылки на сведения, которые он получил в Лиссабоне или на Мадейре, упоминания о доказательствах, пока еще не предъявленных, – все это позволяло Талавере не прекращать проверку.

Когда Мальдонадо (и Деса, но по причинам противоположного характера) требовал, чтобы он заставил Колона выложить на стол эти великие тайны, дабы раз и навсегда решить спор, Талавера всегда соглашался, что и в самом деле было бы весьма полезно, если бы Колон уступил этому требованию; однако необходимо учитывать, что он, наверняка, дал нерушимую клятву не разглашать то, что узнал в Португалии. Если речь идет просто о страхе мести со стороны португальцев, то Колон, несомненно, расскажет им все, что знает, поскольку он смелый человек и не боится никаких козней со стороны короля Жуана. Но если это дело чести, то как они могут требовать от него нарушить клятву? Это было бы все равно, что потребовать от Колона обречь себя на вечные адские муки лишь для того, чтобы удовлетворить их любопытство. Поэтому они должны внимательно слушать все, что говорит Колон, надеясь, что такие мудрые ученые, как они, смогут понять, что именно он не может им сказать в открытую.

И, милостью Божией, сам Колон поддерживал его игру. Уж, конечно, каждый из них время от времени отводил Колона в сторонку и пытался выведать у него, что он так упорно скрывает. И за все эти долгие годы Колон ни разу не намекнул, что таких сведений не существует.

Уже долгое время Талаверу доводы не интересовали – он с самого начала понял их суть, а за прошедшие годы ничего важного к ним не прибавилось. Вместо этого Талавера изучал самого Колона. Поначалу он предположил, что Колон – просто еще один придворный, пытающийся укрепить свое положение при дворе, но это впечатление быстро рассеялось. Колон был абсолютно, фанатично предан идее путешествия на Запад, и ничто в мире не могло отвлечь его от этой идеи. Однако постепенно Талавера понял, что это путешествие на Запад само по себе не было конечной целью. У Колона были какие-то свои затаенные мечты. Не о личном богатстве или славе, а скорее мечты о власти. Колон хотел совершить что-то, и путешествие на Запад было лишь отправным этапом. А что же он хотел совершить? Талавера ломал голову над этим месяцы, годы.

Наконец сегодня ответ был найден. Отказавшись на время от своих ученых мудрствований, Мальдонадо заметил довольно запальчиво, что Колон поступает эгоистично, пытаясь отвлечь монархов от войны с маврами. На что Колон внезапно разразился гневной отповедью:

– Война с маврами? Ради того, чтобы изгнать их из Гранады, крошечного уголка этого бесплодного полуострова? Заполучив в свои руки богатства Востока, мы могли бы изгнать турок из Константинополя, после чего останется лишь один шаг до их полного уничтожения и освобождения Святой Земли. И вы мне говорите, что я не должен этого делать, потому что могу тем самым помешать войне в Гранаде? Вы могли бы с таким же успехом убеждать матадора не убивать быка, потому что это помешает ему раздавить мышь!

Колон сразу же пожалел о своей несдержанности, и начал убеждать всех, что он от всей души выступает за великую войну против Гранады.

– Простите меня за то, что гнев затмил мне разум, – сказал Колон. – Никогда еще я не желал ничего так страстно, как победы над иноверцами в Гранаде.

Талавера тут же простил его и запретил всем повторять где бы то ни было то, что сказал Колон.

– Мы знаем, что вы сказали это, горя желанием послужить делу Христову, желая лишь того, чтобы мы одержали еще большую победу, чем победа над Гранадой.

Колон явно испытал облегчение, услышав слова Талаверы. Если бы его выступление было сочтено проявлением недостаточной преданности королевской чете, судьба его дела была бы решена тут же на месте. Да и в личном плане последствия могли быть достаточно серьезными. Остальные присутствующие тоже многозначительно покивали головой. У них не было ни малейшего желания разоблачать Колона. По одной лишь причине: их авторитет вряд ли повысился бы, если бы выяснилось, что им потребовалось столько лет, дабы разоблачить Колона как предателя.

Одного лишь не знал Колон, как, впрочем, и все остальные: сколь глубоко затронули его слова сердце Талаверы. Крестовый поход, чтобы освободить Константинополь! Сломать хребет Турции! Вонзить нож в самое сердце ислама! Всего несколькими фразами Колон вынудил увидеть в новом свете работу всей его жизни. Все эти долгие годы Талавера посвятил служению Испании во имя Христа, а теперь он вдруг понял, что его собственная вера – детская игра по сравнению с верой Колона. Колон прав: если мы служим Христу, то почему мы гоняемся за мышью, когда сатана, как гигантский бык, самодовольно расхаживает по улицам и площадям величайшего города христиан?

Впервые за многие годы Талавера осознал, что служение королю и королеве, возможно, не одно и то же, что служение делу Христа. Он понял, что впервые в жизни столкнулся с человеком, чья преданность Христу вполне может соперничать с его собственной. Какова же была моя гордыня, думал Талавера, если мне потребовалось столько лет, чтобы осознать это.

А что я делал все эти годы? Держал здесь Колона, как пленника, водил его за нос, год за годом оставляя открытым вопрос о его экспедиции, – и все потому, что любое мое решение могло ухудшить отношения между Арагоном и Кастилией. А что если Колон, а не Фердинанд с Изабеллой, понимает, что лучше всего послужит делу Христа? Можно ли сравнивать изгнание из Испании иноверцев с освобождением древних христианских земель? А когда мы лишим ислам его силы, что помешает христианству распространиться по всему миру?

Если бы только Колон пришел к нам с планом Крестового похода, а не с этой странной идеей путешествия на Запад. Этот человек был красноречив, энергичен и было в нем нечто такое, что привлекало на его сторону. Талавера представил себе, как Колон будет обращаться к одному королю, затем – к другому. Он вполне мог бы убедить европейских монархов объединиться ради общего дела борьбы с турками.

Однако Колон был, похоже, уверен, что единственный способ организовать такой крестовый поход – это быстро установить прямые связи с великими царствами Востока. А что если он прав? Что если это Бог вложил такую идею ему в душу? Несомненно, ни один образованный человек не мог бы сам придумать такое, ведь наиболее рациональный план – это отправиться вокруг Африки, как делают португальцы. Но не было ли это, с другой стороны, проявлением своеобразного безумия? Ведь были же какие-то древние авторы, которые считали, что Африка простирается до самого южного полюса, что исключает возможность обогнуть ее. И тем не менее португальцы продолжали упорствовать, и каждый раз обнаруживали, что как бы далеко они ни заплывали на юг, Африка не кончалась. Правда, в прошлом году Диас вернулся, наконец, с хорошей вестью: они обогнули мыс и увидели, что берег поворачивает на восток, а не на юг; а затем, через несколько сотен миль он, несомненно, простирался на северо-восток и далее на север. Они-таки обогнули Африку. И теперь все убедились, что казавшееся неразумным упорство португальцев в действительности вполне оправданно.

А что если то же самое произойдет и с безумным планом Колона? Только его путь, оказавшись короче, позволит быстрее доставить в Европу богатства Востока. И его план обогатит не крохотную и слабую Португалию, а в конечном счете приведет к распространению христианства во всем мире!

Поэтому теперь, вместо того чтобы размышлять, как затянуть проверку дела Колона и ждать, пока желания монархов определятся, Талавера, сидя в своем аскетически обставленном кабинете, пытался придумать, как ускорить решение вопроса. Конечно, он не мог, после всех этих лет расследования и в отсутствие каких-либо новых доводов, внезапно объявить, что комитет принял решение в пользу Колона. Мальдонадо и его сторонники обратятся с протестом непосредственно к приближенным короля, и тогда начнется борьба между двумя монархами. В таком открытом столкновении королева почти наверняка проиграет, потому что дворяне поддерживали ее в значительной степени за ее “мужской ум”. Если она не поддержит в этом вопросе короля, это подорвет сложившееся мнение. Таким образом, открытая поддержка Колона приведет к расколу и, возможно, к провалу экспедиции.

Нет, подумал Талавера, я никоим образом не могу поддержать Колона. Тогда что же я могу сделать?

Я могу отпустить его. Я могу закончить процесс, и не мешать ему, если он захочет отправиться к другому королю, к другому двору. Талавера был хорошо осведомлен, что друзья Колона уже осторожно наводили справки при дворах французского и английского королей. А португальцы, найдя, наконец, путь к востоку вокруг Африки, теперь могли бы позволить себе снарядить небольшую исследовательскую экспедицию на запад. Успехи португальцев в торговле с Востоком, несомненно, вызовут зависть у других королей. Колон вполне может добиться успеха у одного из них. Таким образом, как бы там ни было, я должен немедленно закончить его проверку.

Но неужели нет способа закончить проверку и обернуть ее исход в пользу сторонников Колона?

Еще не до конца продумав свой план, Талавера послал королеве записку с просьбой о тайной аудиенции по делу Колона.

* * *

Тагири не могла до конца понять свою реакцию на сообщение об успехе, полученное от ученых, работающих над проблемой путешествия во времени. Ей бы следовало чувствовать себя счастливой. Она должна была бы радоваться, узнав, что ее великий проект может быть осуществлен на практике. И тем не менее после встречи с группой физиков, математиков и инженеров, работавших над проектом путешествия во времени, она была расстроена, раздражена, напугана. Она ожидала, что будет испытывать совершенно противоположные чувства.

Да, сказали они, мы можем отправить живого человека в прошлое. Но, если мы сделаем это, то нет никакого, даже малейшего шанса, что наш нынешний мир сохранится в какой-либо форме. Отправляя кого-то в прошлое, чтобы изменить его, мы подписываем смертный приговор самим себе.

Они так терпеливо старались объяснить историкам законы физики времени.

– Если наше время будет уничтожено, – спросил Хасан, – то не означает ли это, что будут уничтожены также те самые люди, которых мы отправляем в прошлое? Если никто из нас никогда не родится, то тогда и люди, которых мы посылаем, тоже не родятся, и, значит, их вообще нельзя никуда отправлять.

Нет, объяснили физики, вы смешиваете причинность с временем. Само время как явление линейно и однонаправленно. Каждое мгновение возникает только один раз и переходит в следующее мгновение. В нашей памяти закрепилось представление о таком однонаправленном потоке времени, а в уме мы связываем его с причинностью. Мы знаем, что если А вызывает появление В, то тогда А должно возникнуть до В. Но законы физики времени не требуют этого. Подумайте о том, что сделали ваши предшественники. Машина, которую они отправили в прошлое, была результатом длинной цепи причинных связей. Все эти причины были реальны, и машина действительно существовала. Отправка ее в прошлое не ликвидировала ни одного из событий, которые привели к созданию этой машины. Однако в то мгновение, когда машина сотворила перед глазами Колумба его видение на том берегу, в Португалии, она начала трансформировать причинные связи таким образом, что они уже не могли привести к тому же месту. Все эти причины и результаты происходили в действительности – одни привели к созданию машины, а другие явились следствием появления машины в пятнадцатом веке.

– Но таким образом вы утверждаете, что их будущее все еще существует? – возразил Хунакпу.

Это зависит от того, что понимать под существованием, объяснили они. Как часть причинной связи, ведущей к данному моменту, да, они продолжают существовать в том смысле, что любая часть причинной связи, обусловившая существование их машины в нашем времени, продолжает влиять в данном мире. Но все периферийное и не имеющее к этому отношения не оказывает ни малейшего влияния в нашем потоке времени. И все то, что не произошло в их истории благодаря введению этой машины в нашу историю, окончательно и бесповоротно утрачено. Мы не можем вернуться в наше прошлое и увидеть это, потому что оно не произошло.

– Но оно произошло, потому что машина существует.

Нет, повторили они. Причинность может быть рекурсивной, а время – нет. Все, что не произошло благодаря введению их машины в действительности, не произошло и во времени. Нет такого момента времени, в котором эти события существовали бы. Поэтому их нельзя увидеть или посетить, потому что временная ниша, которую они занимали, теперь занята другими моментами. Два взаимно противоречащих набора событий не могут занимать один и тот же момент. Вас смущает все это только потому, что вы не можете отделить причинность от времени. И это совершенно естественно, поскольку время рационально, а причинность иррациональна. Мы уже на протяжении многих веков пытаемся разобраться в математике времени, но мы и сами никогда бы не поняли различие между временем и причинностью, если бы нам сейчас не пришлось объяснять последствия появления той машины.

– То есть вы хотите сказать, – вмешалась Дико, – что та, другая история, все еще существует, но мы просто не можем увидеть ее с помощью наших машин.

Нет, мы говорим совершенно другое, отвечали они терпеливо. Все то, что не имело причинной связи с созданием той машины, можно сказать, вообще не существовало. А все, что привело к созданию этой машины и введению ее в наше время, существует только в том же смысле, что и мнимые числа.

– Но ведь они же существовали, – вскричала Тагири со страстностью, которой сама от себя не ожидала. – Они же существовали!

– Они не существовали, – сказал старик Манджам, до сих пор позволявший своим молодым коллегам говорить за него. – Нас, математиков, это вполне устраивает. Мы никогда не живем в мире реальностей. Но ваш рассудок, естественно, восстает против этого, потому что он существует во времени. Что вам нужно понять, так это то, что причинность не реальна. Она не существует во времени. Момент А фактически не создает момент В реальности. Существует момент А, а затем существует момент В, и между ними существуют моменты А. а сквозь A. z, и между А. а. и А. b. существуют А. аа сквозь A. az. Ни один из этих моментов фактически не соприкасается ни с каким другим моментом. Вот это и есть реальность – бесконечный набор дискретных моментов, не соединенных с любым другим моментом, потому что каждый момент во времени не имеет линейного размера. Когда машина была введена в нашу историю, то, начиная с этой точки, новый бесконечный набор моментов полностью заменил старый бесконечный набор моментов. Для старых моментов не оставалось свободных ниш, чтобы они могли там разместиться. А поскольку для них не было времени, они и не возникли. Но на причинность это не влияет. Она не имеет геометрической формы. Она подчиняется закону совершенно другой математики, той, которая не очень хорошо подходит для таких понятий, как пространство и время, и, несомненно, к тому, что вы называете “реальный”. Не существует пространства и времени, в котором эти события происходят.

– Так что же это значит? – спросил Хасан. – Значит, если мы пошлем людей в прошлое, они внезапно забудут все о том времени, откуда они пришли, потому что это время более не существует?

– Человек, которого вы пошлете в прошлое, – сказал Манджам, – представляет собой дискретное событие. У него будет головной мозг, и в этом мозгу будут храниться воспоминания, которые, если он оценит их, дадут ему определенную информацию. Эта информация заставит его думать, что он помнит всю реальность, мир и историю, но все, что существует в реальности, – это он и его мозг. Причинная цепочка включает в себя только те причинные связи, которые привели к созданию его физического тела, в том числе и его головного мозга. Однако о любой части этой причинной цепи, не являющейся частью новой реальности, можно сказать, что она не существует ни в какой форме.

Тагири была потрясена.

– Мне наплевать, что я не понимаю научные тонкости этого вопроса, – воскликнула она. – Я знаю только, что ненавижу эту науку.

– Когда имеешь дело с чем-то, противоречащим твоей интуиции, это всегда вызывает страх, – сказал Манджам.

– Вовсе нет, – возразила Тагири, вся дрожа. – Я не говорила, что напугана. Нет. Я выведена из себя и… расстроена. Я в ужасе.

– В ужасе от математики времени?

– В ужасе от того, что делаем мы, и от того, что уже фактически сделали Вмешавшиеся. Мне кажется, будто я всегда чувствовала, что в каком-то смысле они не исчезли бесследно. Что они отправили свою машину, а затем продолжали жить, находя утешение в мысли о том, что чем-то помогли своим предкам.

– Но это совершенно невозможно, – возразил Манджам.

– Я знаю, – ответила Тагири. – И поэтому, когда я всерьез задумывалась над этим, я представляла себе, как они посылают машину, и в этот момент как бы… исчезают. Чистая и безболезненная смерть для всех. Но они, по крайней мере, жили до этого момента.

– Ну так чем же, – сказал Манджам, – чистое, безболезненное несуществование хуже чистой, безболезненной смерти?

– Видите ли, – ответила Тагири, – оно не хуже. Нисколько не хуже. Но и нисколько не лучше для самих людей.

– Для каких людей? – спросил Манджам, пожимая плечами.

– Для нас, Манджам. Ведь мы говорим о том, что собираемся сделать это с собой.

– Если вы сделаете это, тогда нас уже не будет. Какое-то будущее и прошедшее будет лишь у тех звеньев причинной цепи, которые связаны с созданием физического тела и умственного состояния людей, которых вы пошлете в прошлое.

– Как все это глупо, – сказала Дико. – Какая разница, что реально, а что – нет? Разве не этого мы ждали так долго? Прежде всего сделать так, чтобы все ужасные события в нашей истории никогда не произошли? А что касается нас и нашей собственной истории, тех частей, которые будут навсегда утрачены, разве не все равно, если математики обзовут нас, к примеру, “нереальными”? Они точно так же оскорбляют и корень квадратный из минус двух.

Все, кроме Тагири, расхохотались. Они видели прошлое не так, как она, или, точнее, они не чувствовали его. Они не понимали, что для нее, когда она смотрит через хроновизор и Трусайт II, оно живо и реально. То, что люди мертвы, не значит, что они уже не являются частью настоящего, ибо она может вернуться и оживить их. Увидеть их, услышать их. Узнать их, по крайней мере, так же, как любое человеческое существо знает другое. Но даже до появления Трусайта и хроновизора, мертвые продолжали жить в памяти, в каком-то ее уголке. Но только, если они не изменят прошлое. Одно дело спросить у современного человечества, согласно ли оно отказаться от своего будущего в надежде создать новую реальность. Это уже нелегко. А каково вернуться назад и убить мертвых, сделать их также несуществовавшими, – а ведь у них нет права голоса. Их не спросишь.

Мы не должны делать этого, подумала она. Это несправедливо. Это будет преступлением еще худшим, чем те, которые мы пытаемся предотвратить.

Она встала и ушла. Дико и Хасан хотели пойти за ней, но она отмахнулась от них.

– Мне нужно побыть одной, – сказала она, и они вернулись на совещание, порядок которого, как она знала, был уже безнадежно нарушен. На мгновение она почувствовала угрызения совести за то, что столь отрицательно реагировала на триумф физиков, но, пока шла по улицам Джубы, это чувство исчезло, уступив место другому, куда более глубокому.

Голые ребятишки, играющие в пыли и траве. Мужчины и женщины, идущие по своим делам. Из глубины души она обращалась к ним, говоря: “Что бы вы сказали, если бы вам предложили умереть? И не только вам, но и вашим детям и внукам? И не только им, но и вашим родителям? Пойдемте к их могилам, раскопаем их и убьем всех, лежащих в них. А вместе с ними все то добро и зло, которое они делали, все их радости, все их печали, все то, что они выбрали в жизни; давайте объем их всех, сотрем их с лица земли, уничтожим без следа. Погружаясь в прошлое все дальше, дальше и дальше, пока, наконец, не дойдем до того золотого мгновения, которое мы выбрали, решив, что оно заслуживает дальнейшего существования, но уже в другом, новом будущем. Но почему все вы и ваши предки и потомки должны быть убиты? Потому что, по-нашему мнению, они сотворили недостаточно хороший мир. Ошибки, которые они совершили, настолько непростительны, что сводят на нет ценность всего хорошего, что также имело место. Все должно быть уничтожено, стерто из памяти.

Смею ли я? Смеем ли мы? Даже если все люди, наши современники, единодушно одобрят решение, то как опросить мертвых?"

Она осторожно спустилась по крутому берегу к реке. В наступающих сумерках дневная жара начала, наконец, спадать. Вдали бегемоты купались в воде, жевали водоросли, спали. Птицы пронзительно перекликались, готовясь полакомиться насекомыми на закате. Что происходит у вас в голове, птицы, бегемоты, вечерние насекомые? Нравится ли вам жизнь? Боитесь ли вы смерти? Вы убиваете, чтобы жить; вы умираете, чтобы могли жить другие, таков путь, уготованный вам эволюцией, самой жизнью. Но если бы это было в ваших силах, спасли бы вы самих себя?

Когда темнота опустилась на землю, а на небе засверкали звезды, она все еще стояла у реки. Бросив взгляд на свет древних звезд, на мгновение подумала: с какой стати мне беспокоиться из-за того, что исчезнет такой большой кусок истории человечества? Какое мне дело до того, что она не просто будет забыта, а так и останется неизвестной? Почему мне кажется преступлением то, что мы намереваемся сделать, когда вся история человечества – всего лишь мгновение по сравнению с миллиардами лет, прошедших с тех пор, как на небе засияли звезды? Мы все будем забыты с последним вздохом нашей истории, и что из того, если кто-то будет забыт раньше другого или вообще никогда не будет существовать?

Ох, до чего же мудро сравнивать человеческие жизни с жизнью звезд! Одно только: такая постановка вопроса некорректна. Если с этой точки зрения не имеет значения, что мы уничтожим миллиарды жизней, чтобы спасти наших предков, то в конечном счете спасение наших предков тоже не имеет никакого значения. И тогда зачем затевать все это? Зачем менять прошлое?

Нет, этот вопрос надо рассматривать только с точки зрения человеческой жизни, поняла Тагири. Мы – единственные, кому это небезразлично; мы все – и актеры, и публика. И критики. Мы ведь еще и критики.

Она услышала, как кто-то пробирается к ней по траве, и в темноте запрыгал свет электрического фонарика.

– Свет только привлечет животных, а это нам ни к чему, – сказала она.

– Пойдем домой, – послышался голос Дико. – Здесь небезопасно, да и отец беспокоится.

– Ас чего ему беспокоиться? Моя жизнь не существует. Я и вообще не жила.

– Но сейчас-то ты жива, и я тоже, да и крокодилы еще живы.

– Если жизнь отдельного человека ничего не значит, то к чему нам отправляться в прошлое, чтобы сделать ее лучше? А если она все-таки что-то значит, то какое право мы имеем отобрать ее у одних ради блага других? – спросила Тагири.

– Жизнь отдельных людей имеет значение, – сказала Дико. – Но просто жизнь тоже имеет значение. Жизнь в целом. Об этом ты сегодня забыла. Об этом забыл и Манджам и другие ученые. Они рассуждают обо всех этих моментах, – отдельных, никогда не соприкасающихся, и говорят, что они-то и есть единственная реальность. Но ведь точно так же единственной реальностью является и человеческая личность, отдельные личности, которые никогда по-настоящему не знают друг друга, никогда не соприкоснутся друг с другом ни в какой точке. Неважно, как близко к другим ты находишься, ты – всегда находишься отдельно от других.

Тагири покачала головой.

– Это не имеет никакого отношения к тому, что меня тревожит.

– Еще как имеет, – сказала Дико. – Потому что ты знаешь, что все это – ложь. Ты знаешь, что математики ошибаются и в отношении моментов. Они соприкасаются. Даже если мы действительно не можем соприкоснуться с причинностью, со связями между моментами, это не значит, что они не существуют. И точно так же, рассматривая род человеческий, сообщество, семью, ты видишь только отдельные личности, но это не означает, что семья не существует. В конце концов, если достаточно внимательно вглядеться в молекулу, единственное, что мы увидим, будут атомы. Между ними нет никакой видимой связи, и тем не менее молекулы существуют, они реальны благодаря тому, что атомы воздействуют друг на друга.

– Ты ничем не лучше их, – сказала Тагири, – пытаешься успокоить меня аналогиями.

– Но это – единственное, что у меня есть, – ответила Дико. – Еще есть правда, но ею никогда не утешишь. Но ты научила меня понимать правду. Так вот она, эта правда. Что есть человеческая жизнь, для чего она существует, что мы делаем в этой жизни? Ответ: мы создаем сообщества. Некоторые из них – хорошие, другие – плохие, третьи – нечто среднее. Ты учила меня этому, не так ли? А есть еще сообщества сообществ, группы групп и…

– И что же делает их хорошими или плохими? – нетерпеливо спросила Тагири. – Качество жизни отдельных личностей. Тех самых, которых мы собираемся уничтожить.

– Нет, – возразила Дико. – Мы собираемся отправиться в прошлое и изменить конечное сообщество сообществ, человечество в целом, историю в целом здесь, на нашей планете. Мы намереваемся создать новый вариант конечного сообщества, такой вариант, который обеспечит новым индивидуумам более хорошую и счастливую жизнь, чем старый вариант. Это реально, и это хорошо, мама. И это стоит сделать. Стоит.

– Я никогда не знала никаких групп, – сказала Тагири. – Просто людей. Просто отдельных людей. С какой стати я буду заставлять этих людей расплачиваться жизнью за то, что некое отвлеченное понятие, называемое “историей человечества” стало лучше? Лучше для кого?

– Но, мама, отдельные личности всегда жертвуют собой ради общества. Когда это необходимо, люди даже добровольно идут на смерть ради блага общества, частью которого они себя считают. Не говоря уже о множестве других жертв иного рода. А почему? Почему мы отказываемся от наших желаний, оставляя их неудовлетворенными, или занимаемся тяжелым трудом, который мы ненавидим или которого боимся? Потому что это нужно другим? Почему ты прошла через такие муки, чтобы родить меня и Аго? Почему ты не жалела времени, чтобы вырастить и воспитать нас?

Тагири посмотрела на дочь.

– Не знаю, но когда я слушаю тебя, я начинаю думать, что дело того стоит, потому что ты знаешь то, чего не знаю я. Мне хотелось создать кого-то, непохожего на меня, кто был бы лучше меня, поэтому я охотно посвятила этому часть своей жизни. И вот у меня есть ты. И ты говоришь, что мы, люди нашего времени, явимся тем же для людей новой истории, которую сотворим. Что мы пожертвуем собой, своей историей, чтобы создать их историю, как родители идут на жертвы, чтобы вырастить здоровых и счастливых детей.

– Да, мама, – сказала Дико. – Манджам ошибается. Люди, пославшие видение Колумбу, существовали. Они были родителями нашего века; мы – их дети. А теперь мы будем родителями другого века.

– И все это доказывает лишь одно, – сказала Тагири. – Что всегда можно найти слова, благодаря которым самые ужасные вещи будут выглядеть благородно и красиво. И ты можешь делать их с легким сердцем.

Дико долго молча смотрела на Тагири. Затем она бросила фонарик на землю к ногам матери и зашагала прочь, в темноту ночи.

* * *

Изабелла почувствовала, что страшится встречи с Талаверой. Речь, конечно, пойдет о Кристобале Колоне. Это скорее всего означает, что он принял окончательное решение.

– Не кажется ли вам, что это глупо с моей стороны? – сказала Изабелла донье Фелисии. – Но тем не менее я волнуюсь по поводу его приговора, как будто судили меня.

Донья Фелисия пробормотала нечто невразумительное.

– А может, и действительно судят меня.

– Какой суд в мире осмелится судить королеву, Ваше Величество? – спросила донья Фелисия.

– В том-то и дело, – сказала Изабелла. – Когда много лет назад в первый день суда Кристобаль заговорил, мне почудилось, что Пресвятая Матерь Божия предлагает мне что-то сладкое и вкусное, плод из ее сада, ягоду из ее виноградника.

– Он обаятельный мужчина. Ваше Величество.

– Нет, я не имею в виду его, хотя и считаю его приятным и пылким мужчиной.

Одного никогда не позволяла себе Изабелла – чтобы у кого-то осталось впечатление, что она посмотрела на какого-то мужчину, кроме своего мужа, с чувством, хотя бы отдаленно похожим на плотское желание.

– Нет, я хотела сказать, что Матерь Божия давала мне возможность отворить огромную дверь, закрытую давным-давно. – Она вздохнула. – Но даже власть королевы не безгранична. У меня нет свободных кораблей, и, если бы я не раздумывая сказала “да”, это обошлось бы мне слишком дорого. Теперь Талавера принял решение, и я боюсь, что он готов захлопнуть дверь, ключ от которой мне, возможно, могут дать один лишь раз. А теперь его отдадут другому, и я буду жалеть об этом до конца дней своих.

– Небеса не могут осудить Ваше Величество, что вы не сделали то, что было выше ваших силах, – сказала донья Фелисия.

– В настоящий момент осуждение небес меня не волнует. Это касается лишь меня и моих духовников.

– О, Ваше Величество, я вовсе не имела в виду, что вам грозит какое-то осуждение со стороны…

– Нет, нет, донья Фелисия, не беспокойтесь. Я не восприняла ваши слова не иначе, как стремление утешить меня.

Раздался осторожный стук в дверь, и Фелисия, все еще смущенная, встала, чтобы отворить ее. Это был отец Талавера.

– Не подождете ли вы за дверью, сеньора Фелисия? – попросила Изабелла.

Талавера наклонил голову, чтобы поцеловать ей руку.

– Ваше Величество, я намерен попросить отца Мальдонадо изложить наше решение в письменной форме.

Наихудший из всех возможных исходов. Она услышала, как небесные врата со звоном захлопнулись перед ней.

– Почему именно сегодня? – спросила она его. – Вы потратили столько лет, разбираясь в деле Колона, а сегодня вдруг оказывается, что решение следует вынести безотлагательно?

– Думаю, что да, – ответил он.

– Но почему же?

– Потому что победа в Гранаде близка.

– Не сам ли Господь сообщил вам об этом?

– Вы тоже это чувствуете. Конечно, не Господь, а Его Величество король. У него появились новые силы. Он готовит окончательное наступление и знает, что оно увенчается успехом. Этим летом. К концу 1491 года во всей Испании не останется ни одного мавра.

– И это означает, что вы должны теперь ускорить решение вопроса об экспедиции Колона?

– Это означает, – ответил Талавера, – что тот, кто хочет совершить что-то отчаянно смелое, должен иногда проявлять осмотрительность. Сделайте милость, представьте себе, что получилось бы, если бы мы вынесли положительное решение. Вперед, Ваше Величество, говорим мы. Это путешествие сулит успех. Что тогда? Мальдонадо и его друзья начнут нашептывать королю, критикуя эту экспедицию. Они разболтают это такому множеству людей, что вскоре все будут считать эту затею пустым капризом. И, заметьте, капризом Изабеллы.

Она приподняла бровь.

– Я сказал вам лишь то, что, наверняка, будет сказано злыми языками. Теперь представьте себе, что это решение будет принято после окончания войны, и Его Величество сможет уделить все свое внимание этому вопросу. Судьба путешествия вполне может стать камнем преткновения во взаимоотношениях между королевствами.

– Я понимаю, что, с вашей точки зрения, поддержать Колона было бы ужасной ошибкой, – сказала она.

– Теперь представьте себе. Ваше Величество, что решение отрицательно. Более того, Мальдонадо сам пишет его, и теперь ему уже не о чем будет сплетничать. Не будет никаких слухов.

– Но не будет и путешествия.

– Вы так думаете? – спросил Талавера. – Я предвижу день, когда королева, возможно, скажет своему мужу: “Отец Талавера приходил ко мне, и мы с ним согласились, что отец Мальдонадо должен написать решение”.

– Но я не согласна.

– Я слышу, как королева говорит мужу: “Мы согласились, что Мальдонадо должен написать решение, потому что знаем, – что война с Гранадой наиболее важная забота нашего королевства. Мы не хотим, чтобы что-то отвлекало вас или любого другого от этого священного крестового похода против мавров. Мы совершенно не хотим дать королю Жуану Португальскому повод думать, что мы планируем совершить какое-то путешествие через воды, которые он считает своими. Мы нуждаемся в его прочной дружбе во время этой окончательной битвы с Гранадой. Таким образом, хотя в душе мне больше всего хотелось бы воспользоваться этой возможностью и послать Колона на Запад, чтобы он понес Святой Крест в великие царства Востока, я отказалась от этой мечты”.

– До чего же красноречива, как вы полагаете, ваша королева, – промолвила Изабелла.

– Все споры и противоречия умирают сами собой. Королева предстает перед королем, как мудрый государственный деятель. Он также видит, какую жертву она принесла во благо их королевств и дела Христова. А теперь представьте себе, что время идет. Война победоносно завершена. Озаренная сиянием победы, королева приходит к королю и говорит: “А теперь давайте узнаем, хочет ли еще этот Колон отправиться на Запад”.

– А он скажет: “А я думал, что с этим делом покончено. Я думал, что люди Талавера положили конец всей этой чепухе”.

– Да неужели он скажет так? – спросил Талавера. – Но, к счастью, королева умная женщина и она отвечает: “Но вы же знаете, что мы с Талаверой договорились, чтобы Мальдонадо составил то решение ради победы в войне. В действительности вопрос так и не был решен. Многие из людей Талаверы считали, что проект Колона заслуживает внимания и имеет приличные шансы на успех, хотя кто может судить об этом наверняка? Мы узнаем правду, только отправив туда Колона. Если он вернется, добившись успеха, мы будем знать, что он был прав, и тут же пошлем большие экспедиции по его пути. Если же он вернется с пустыми руками, мы посадим его в тюрьму за обман короны. А если он вообще не вернется, мы не будем больше тратить сил на подобные проекты”.

– Королева, которую вы себе вообразили, очень сухая, – промолвила Изабелла. – Она говорит, как святоша.

– Это моя вина, – сказал Талавера, – мне редко приходилось слышать, как дамы из общества разговаривают со своими супругами наедине.

– Мне кажется, эта королева должна сказать своему мужу примерно так: “Если он отправится в путь и не вернется, мы лишимся всего нескольких каравелл. Каждый год мы теряем куда больше от нападений пиратов. Но если он отправится и вернется с удачей, то тогда всего с тремя каравеллами мы добьемся большего, чем удалось Португалии за целый век дорогостоящих и опасных путешествий вдоль африканского побережья”.

– О да, вы правы, так будет намного лучше. У короля, которого вы воображаете, остро развит дух соревнования.

– Португалия, как шип, сидит у него в боку, – промолвила Изабелла.

– Итак, вы согласны со мной, что решение должен написать Мальдонадо?

– Вы забыли об одной вещи, – сказала Изабелла.

– И это?

– Колон. Когда он узнает о решении, он покинет нас и отправится во Францию или Англию, либо в Португалию.

– Есть две причины, по которым он этого не сделает, Ваше Величество.

– Какие же?

– Во-первых, у Португалии есть Диас, и им известен африканский путь в Индию, а что касается Парижа и Лондона, то у меня есть сведения, что первые попытки Кулона установить там связи через посредников встретили весьма холодный прием.

– Он уже обращался к другим королям?

– После первых четырех лет, – сухо сказал Талавера, – его терпение начало истощаться.

– А вторая причина, по которой Колон не покинет Испанию между оглашением вердикта и окончанием войны с Гранадой?

– Ему сообщат о принятом решении в письме. И это письмо, хотя в нем и не будет никаких прямых обещаний, тем не менее даст ему понять, что, когда война кончится, к рассмотрению его дела можно будет вернуться.

– Решение закрывает дверь, но письмо открывает окно?

– Чуть-чуть. Но если я вообще знаю Колона, этой маленькой щели в окне будет достаточно. Он очень упорен, и надежда значит для него очень много.

– Если я правильно понимаю вас, отец Талавера, вы вынесли свое личное решение в пользу путешествия?

– Вовсе нет, – сказал Талавера. – Если бы меня спросили, чья карта мира более правильна, думаю, я отдал бы предпочтение Птолемею и Мальдонадо. Однако все это основывалось бы на догадках, поскольку с теми сведениями, которыми мы располагаем в настоящее время, никто этого не знает и не может знать.

– Тогда зачем вы пришли сюда сегодня со всеми этими… предложениями?

– Я бы скорее назвал их игрой воображения, Ваше Величество. Я никогда не осмелился бы предлагать вам что-либо. – Он улыбнулся. – В то время, как другие пытались определить, кто из древних прав в своем представлении о мире, я больше размышлял о том, какое решение будет хорошим и правильным. Я вспомнил, как святой Петр вышел из лодки и пошел по воде.

– Пока не засомневался.

– И затем был поднят рукой Спасителя. Глаза Изабеллы наполнились слезами.

– Вы думаете, им движет Святой Дух?

– Орлеанская Дева была либо святой, либо сумасшедшей.

– Или ведьмой. Ее сожгли как ведьму.

– Именно это я и имею в виду. Кто мог наверняка знать, что ее поступками руководил Бог? И все же французские солдаты поверили в нее, как в слугу Господа, и выигрывали у англичан одно сражение за другим. А что если бы она была сумасшедшей? Что тогда? Они проиграли бы еще одно сражение? И что бы это изменило? Они уже столько их проиграли.

– Значит, если Колон – сумасшедший, мы бы потеряли всего несколько каравелл и немного денег, и путешествие пошло бы прахом.

– К тому же, если я хоть немного знаю Его Величество, он найдет способ заполучить суда почти за бесценок.

– Говорят, если похитить из казны монеты с его изображением, они заверещат.

Глаза Талаверы стали круглыми от изумления.

– Кто это рассказал вам этот маленький анекдот? Она понизила голос. Они и так уже говорили настолько тихо, что донья Фелисия вряд ли могла расслышать их, но тем не менее он наклонился к королеве так, чтобы расслышать ее шепот.

– Отец Талавера, пусть это останется между нами, но, когда эту маленькую шутку впервые произнесли вслух, я при этом присутствовала. Точнее, когда ее впервые произнесли, говорившей была я.

– Я отнесусь к этому, – сказал отец Талавера, – как к словам, сказанным на исповеди.

– Вы такой чудесный священник, отец Талавера. Принесите мне решение, составленное отцом Мальдонадо. И попросите его, чтобы оно не было слишком жестоким.

– Ваше Величество, я попрошу его быть добрым. Но доброта отца Мальдонадо может оставлять шрамы.

* * *

Дико вернулась домой и обнаружила, что родители еще не спят. Они сидели одетые в гостиной, как будто собирались куда-то пойти. Так и оказалось.

– Манджам захотел с нами встретиться.

– В такое время? – спросила Дико. – Ну что же, идите.

– В том числе и с тобой, – сказал отец. Они встретились в одной из небольших комнат Службы, лучше всего приспособленной для наблюдения голографических изображений, выдаваемых Трусайтом II. Дико, однако, и в голову не пришло, что Манджам выбрал эту комнату вовсе не для того, чтобы они могли там уединиться. Но зачем ему понадобился Трусайт II? Он был не сотрудником Службы, а известным математиком, и это означало, что реальный мир его не интересует. Его инструмент – компьютер для операций с числами. И, конечно, его собственный интеллект. Когда Хасан, Тагири и Дико прибыли, Манджам попросил их немного подождать Хунакпу и Кемаля. Наконец все расселись.

– Прежде всего я должен извиниться, – сказал Манджам. – Вспомнив наше последнее совещание, я понял, что мое объяснение температурных эффектов было в высшей степени неудачным.

– Напротив, – возразила Тагири. – Вы объяснили все предельно ясно.

– Я извиняюсь не за отсутствие ясности. Я извиняюсь за то, что не проявил должного сочувствия. Нам, математикам, редко приходится сталкиваться с необходимостью проявлять это чувство. Я и в самом деле думал, что для вас будет утешением узнать, что наше собственное время перестанет быть реальным. Во всяком случае, это было бы утешением для меня. Но ведь я не провожу все свое время, подобно вам, изучая историю. Я и понятия не имею о том огромном… сострадании, которым наполнена ваша жизнь здесь, и в особенности ваша, Тагири. Теперь я знаю, что мне следовало сказать. Что конец будет безболезненным. Не будет никаких катаклизмов. Не будет никакого чувства утраты. Не будет никаких сожалений. Вместо этого появится новая Земля. Новое будущее. И в этом новом будущем, благодаря планам, так блестяще разработанным Дико и Хунакпу, у людей будет гораздо больше возможностей быть счастливыми и осуществить свою мечту, чем в наше время. Конечно, будут и беды, но не столь всеобъемлющие. Вот, что мне следовало бы вам сказать. Вам действительно удастся предотвратить много горя, и к тому же вы не создадите его новых источников.

– Да, промолвила Тагири, – вы должны были это сказать.

– Я не привык оперировать понятиями “горе” и “счастье”. Как вы знаете, для математики горя не существует. В моей жизни профессионала я с ним не встречался. И тем не менее меня это заботит. – Манджам вздохнул. – И даже больше, чем вы думаете.

Что-то из сказанного им озадачило Дико, и как только она поняла, что именно, то сразу же выпалила:

– Мы с Хунакпу еще не закончили работу над планами.

– Разве? – спросил Манджал. Он подошел к Трусайту II и, к изумлению Дико, как специалист стал управлять им. Почти мгновенно он вызвал контрольный экран, которого Дико никогда раньше не видела, и ввел двойной пароль. Мгновение спустя голографический дисплей ожил.

На дисплее потрясенная Дико увидела себя и Хунакпу.

– Просто остановить Кристофоро – недостаточно, – говорила Дико на дисплее. – Мы должны помочь ему и его людям на Эспаньоле создать вместе с тайно новую культуру. Новое христианство, которое будет принято индейцами так же, как во втором веке оно было принято греками. Но этого тоже недостаточно.

– Я очень надеялся, что ты именно так оценишь ситуацию, – сказал Хунакпу на дисплее. – Поскольку я намерен отправиться в Мексику.

– Как так, в Мексику?

– Разве это не входило в твои планы?

– Я только имела в виду, что нужно побыстрее развить технику настолько, чтобы новая смешанная культура догнала бы европейскую.

– Да, я именно так тебя и понял. Но, конечно, этого нельзя сделать на Гаити. Испанцы, наверняка, попытаются, но тайно просто не готовы воспринять такой уровень развития техники. Она останется чисто испанской, а это означает, что навсегда останется разделение на классы между белыми владельцами машин и темнокожей рабочей силой. А это плохая основа для здорового общества.

Манджам остановил дисплей.

Фигурки Дико и Хунакпу замерли.

Дико оглянулась на других зрителей и увидела, что страх и гнев в их глазах точно отражают те чувства, которые она сама испытывала.

– Позвольте, но эти машины, – вмешался Хасан, – ведь считается, что они не могут передавать картины того, что происходило менее чем сто лет тому назад.

– Обычно не могут, – согласился Манджам.

– Откуда математику известно, как пользоваться Трусайтом? – спросил Хунакпу. – Служба уже давно сделала копии всех утраченных личных записей великих математиков прошлого.

– Это неслыханное нарушение запрета на вмешательство в личную жизнь, – произнес Кемаль ледяным тоном.

Дико в душе согласилась с ним, но ее уже мучила догадка, и она неожиданно задала казавшийся ей куда более важным вопрос.

– Кто вы на самом деле, Манджам?

– О, я действительно Манджам, – сказал он. – Но подождите немного, не спорьте, я понял, что вы имеете в виду. – Какое-то мгновение он спокойно смотрел на всех присутствующих. – Мы не рассказываем о том, что делаем, потому что люди поняли бы нас неправильно. Они подумали бы, что мы представляем собой некое тайное общество, которое правит миром из-за закрытых дверей, тогда как на самом деле это абсолютно не соответствует истине.

– Тогда я совершенно спокойна, – сказала Дико.

– Мы не занимаемся политикой. Вы понимаете? Мы не вмешиваемся в вопросы управления. Тем не менее нам совсем небезразлично, что делают правительства, но если мы хотим достичь какой-то цели, мы делаем это открыто. Я пишу письмо какому-то правительственному чиновнику от себя лично. Или выступаю по телевидению. Излагаю свое мнение. Вам все ясно? Мы вовсе не являемся тайным теневым правительством. Мы не имеем власти над жизнью людей.

– И все же вы шпионите за нами.

– Мы следим за всем интересным и важным, что происходит в мире. И потому, что у нас есть Трусайт II, мы можем делать это, не рассылая шпионов и не расспрашивая открыто кого-то. Мы просто наблюдаем и, если обнаруживаем что-то важное или ценное, мы это поддерживаем.

– Да-да, – сказал Хасан. – Я уверен, что вы благородны и очень добры в своей богоподобной роли. А кто же остальные?

– К вам пришел я, – ответил Манджам.

– А почему вы показали нам ту сцену? Почему рассказываете обо всем этом? – спросила Тагири.

– Потому что вы должны понимать, что я знаю, о чем говорю. И я должен показать вам кое-что, чтобы вы поняли, почему ваш проект получил такую поддержку, почему вам никто не мешал, почему вам позволили собрать такое множество людей с того самого момента, когда вы, Тагири, обнаружили, что мы можем переноситься в прошлое и влиять на него. И особенно после того, как Дико обнаружила, что кто-то уже сделал это, ликвидировав свое собственное время для того, чтобы создать будущее.

– Так покажите нам, – попросил Хунакпу. Манджам ввел в машину новые координаты. На дисплее появилась снятая с большой высоты картина огромной каменной равнины с редкими и чахлыми растениями и большими деревьями и травой, росшими только по берегам широкой реки.

– Это что, проект “Сахара”? – спросил Хасан.

– Это Амазонка, – ответил Манджам.

– Неужели, – пробормотала Тагири. – Неужели она выглядела так ужасно до начала восстановления?

– Вы не понимаете, – сказал Манджам. – Это – теперешняя Амазонка, или, точнее, такой она выглядела примерно пятнадцать минут тому назад.

Изображение быстро перемещалось, миля за милей, вниз по реке, и ничего не менялось до тех пор, пока, наконец, преодолев тысячу миль, они увидели знакомые по телевидению сцены: густые заросли тропического леса – результат осуществления проекта восстановления. Но уже через несколько мгновений они миновали весь тропический лес, и перед их глазами опять предстала каменистая земля, почти лишенная растительности. И так продолжалось до самых низовьев реки, до болотистого ручья, где рока впадала в океан.

– И это все? Это и есть тропические леса Амазонки? – спросил Хунакпу.

– Но ведь осуществление проекта продолжается уже сорок лет, – заметил Хасан.

– Все было не так ужасно, когда они начинали, – сказала Дико.

– Значит, нас обманывали? – спросила Тагири.

– Ну, полно, полно, – постарался успокоить их Манджам. – Ведь вы все знаете о том, что верхний, плодородный слой почвы практически исчез. Вы все знаете, что с уничтожением лесов эрозия почвы вышла из-под контроля.

– Но они же сеяли траву…

– И она гибла, – сказал Манджам. – Они сейчас трудятся над выведением новых видов растений, способных существовать за счет жалких остатков питательных веществ в почве. Ну, полно, не огорчайтесь, к чему такие мрачные лица. Природа на нашей стороне. Через десять тысяч лет бассейн реки Амазонки опять вернется к нормальной жизни.

– Но это же дольше, чем… Но это же старше, чем цивилизация.

– Для экологической истории Земли – это всего лишь раз моргнуть. Просто нужно время, чтобы ветер и вода принесли со склонов Анд новую почву, которая постепенно скопится на берегах реки, где буйно разрастется трава, появятся деревья и все это постепенно начнет распространяться все дальше и дальше от реки. В наиболее подходящих для этого местах трава будет продвигаться со скоростью от шести до десяти метров в год. Распространению новой почвы помогут также крупные наводнения, которые время от времени случаются тут. Неплохо будет, если в Андах появится новый вулкан – пепел будет весьма полезен. А шансы на извержение нового вулкана в ближайшие десять тысяч лет довольно велики. Не следует забывать, что ветер всегда переносит через Атлантику из Африки пыль, образующую верхний слой почвы. Так что, – видите? Наши шансы достаточно хороши.

Речь Манджама звучала ободряюще, но Дико была уверена, он иронизирует.

– Хороши? Эта земля – мертва.

– Ну да, конечно, но только временно.

– А как дела с озеленением Сахары? – спросила Тагири.

– Все идет превосходно. Большой прогресс. Я считаю, что оно закончится через пятьсот лет.

– Пятьсот? – вскричала Тагири.

– Конечно, это предполагает более частые и обильные дожди. Но мы научились очень хорошо предсказывать погоду на климатическом уровне. Вы, Кемаль, какое-то время принимали участие в работе над этим проектом, еще когда учились в школе.

– Мы обсуждали возможность озеленения Сахары за сто лет.

– Ну хорошо, и это произошло бы, если бы мы могли продолжать выделять на эту работу достаточно много людей. Но мы не можем себе этого позволить в ближайшие десять лет.

– А почему – нет?

Изображение на дисплее опять сменилось. Штормовой океан, волны бьются о дамбу и прорываются сквозь нее. Стена морской воды разливается по… засеянным полям?

– Где это происходит? – требовательно спросила Дико.

– Вы наверняка слышали о том, как прорвало дамбу в американском штате Каролина.

– Это произошло пять лет тому назад, – сказал Хунакпу.

– Верно. Большое несчастье. Пятьдесят лет тому назад, с подъемом уровня океана мы потеряли цепь прибрежных островов, которые служили своеобразным барьером для океана. В этом районе восточного побережья Северной Америки вместо табака и строевого леса стали выращивать зерновые, для того чтобы возместить утрату сельскохозяйственных угодий, погубленных непрекращающимися засухами в североамериканских прериях. Теперь обширные площади земель, которые использовались для сельского хозяйства, находятся под водой.

– Но мы достигли успехов в уменьшении парникового эффекта, – сказал Хасан.

– Это действительно так. Мы думаем, что при соблюдении соответствующих мер предосторожности сможем значительно снизить парниковый эффект в течение лет тридцати. Но к тому времени мы и не захотим снижать его.

– Почему? – спросила Дико. – Уровень океанов продолжает подниматься по мере таяния шапки льдов. Мы должны остановить глобальное потепление.

– Выполненные нами климатические исследования показали, что это – саморегулирующийся процесс. Повышение температуры воздуха и увеличение площади поверхности океана приводят к значительно большим перепадам испарения и температур во всем мире. Облачный покров увеличивается, что вызывает увеличение альбедо Земли. Скоро Земля будет отражать больше солнечного света, чем когда-либо раньше, со времени последнего ледникового периода.

– Но ведь есть же метеоспутники, – сказал Кемаль.

– Они не позволяют температуре воздуха в отдельных районах повышаться или понижаться до уровня, недопустимого для жизни человека. И как долго, вы полагаете, могут эти спутники еще проработать?

– Их можно заменить, когда они выйдут из строя, – сказал Кемаль.

– Вы считаете, можно? – спросил Манджам. – Мы уже сейчас снимаем людей с заводов и фабрик и отправляем их на поля. Но от этого мало толку, потому что мы уже сейчас используем почти все сто процентов пригодной для сельского хозяйства земли, где еще сохранилось какое-то количество поверхностного слоя почвы. И поскольку мы в течение какого-то времени ведем сельское хозяйство на пределе урожайности, то уже замечаем влияние увеличивающегося облачного покрова – то есть снижение урожайности на гектар.

– Так что же вы хотите сказать? – спросила Дико. – Что мы уже опоздали с восстановлением Земли?

Манджам не ответил. Вместо этого он вывел на дисплей большой район, усеянный элеваторами. Он увеличил изображение, и они стали рассматривать внутренность одного элеватора за другим.

– Пустые, – прошептала Тагири.

– Мы съедаем наши резервы, – сказал Манджам.

– Но почему мы не ввели распределение продуктов?

– Потому что политики не могут пойти на это, пока все люди не поймут, что наступил кризис. Пока что они этого не понимают.

– Тогда предупредите их! – воскликнул Хунакпу.

– О, предупреждения уже налицо. И вскоре люди заговорят об этом. Но они ничего не будут делать по одной простой причине: сделать уже ничего нельзя. Урожайность продолжает снижаться.

– А океан? – спросил Хасан.

– У океана свои проблемы. Чего вы от нас хотите? Собрать весь планктон, чтобы океан тоже погиб? Мы и так вылавливаем столько рыбы, сколько допустимо. Как раз сейчас мы достигли максимума в уловах. Если мы превысим этот предел, то через десять лет уловы сократятся до крошечной доли того, что мы имеем сейчас. Неужели вы не понимаете этого? Вред, который причинили природе наши предки, оказался слишком велик. Не в нашей власти остановить те силы, которые действуют уже на протяжении веков. Если бы мы ввели рационирование продуктов питания прямо сейчас, это означало бы, что голод, уносящий человеческие жизни, начался бы не через шесть лет, а через двадцать! Но, конечно, мы не прибегнем к этой мере до появления первых признаков массового голодания. И даже тогда население районов, производящих достаточно продуктов питания, наверняка будет недовольно, если их вынудят жить впроголодь, чтобы кормить людей в далеких от них странах. Сейчас мы считаем, что все люди – это одно племя, поэтому никто нигде по-настоящему не голодает. Но сколько времени, по-вашему, пройдет, прежде чем люди, занятые в сельском хозяйстве, услышат, как их дети выпрашивают кусок хлеба, в то время как суда увозят огромные количества зерна в другие страны? Как вы думаете, удастся ли политикам сдержать волнения, которые тогда прокатятся по всему миру?

– Так что же предпринимает ваше небольшое не “тайное общество”, чтобы исправить ситуацию? – спросил Хасан.

– Ничего, – ответил Манджам. – Как я уже говорил, процессы зашли слишком далеко. Наши наиболее оптимистичные прогнозы предсказывали гибель существующей системы в течение тридцати лет. И это еще при условии, что не будет никаких войн. К этому времени пищи уже будет недостаточно, чтобы сохранить существующую численность населения или хотя бы большую часть его. Ни одно индустриальное общество не может выжить, если сельское хозяйство производит продукты питания в количестве, достаточном только для поддержания жизни самих производителей. Поэтому промышленность начинает разрушаться. Теперь у нас меньше тракторов. Теперь комбинаты по выпуску химических удобрений выпускают их меньше, и даже то, что они выпускают, невозможно рационально распределить, потому что мы не в силах сохранить на существующем уровне систему перевозок. Производство продуктов питания продолжает падать. Метеоспутники изнашиваются, и мы не можем их заменить. Засухи. Наводнения. Сокращается площадь сельскохозяйственных угодий. Растет уровень смертности. Поэтому сокращаются объемы промышленного производства. Поэтому сокращается производство продуктов питания. Мы изучили миллионы различных сценариев, и не нашли ни одного, который позволил бы остановить этот процесс. Прежде чем мы добьемся стабилизации, население Земли сократится примерно до пяти миллионов человек, самое время, чтобы начался новый ледниковый период. К этому моменту сокращение численности населения может замедлиться, пока оно не дойдет до двух миллионов человек, или около того. Естественно, при условии, что не будет никаких войн. Все эти прогнозы основаны на условии, что население будет покорно принимать все происходящее. А мы все знаем, какова вероятность этого. Стоит разразиться крупномасштабной войне в одной из стран – главных производителей продуктов питания, как этот процесс пойдет намного быстрее, а численность населения стабилизируется на гораздо более низком уровне.

Все молчали, потому что сказать было нечего. Они понимали, что это означает.

– Но не все так мрачно, – продолжал Манджам. – Человеческий род выживет. Когда кончится ледниковый период, наши далекие потомки вновь начнут создавать цивилизации. К тому времени тропические леса восстановятся. Стадные животные опять начнут пастись в богатых травой прериях и степях Сахары, Рубаль Кали и Гоби. К сожалению, все доступное для добычи железо уже было извлечено из земли давным-давно. Это же относится к олову и меди. И в самом деле, можно только догадываться, откуда они возьмут металлы, чтобы выйти из каменного века. Можно только гадать, какой источник энергии они используют, когда вся нефть была давным-давно израсходована. Правда, в Ирландии еще остаются небольшие запасы торфа. И, конечно, возродятся леса, и у них будет древесный уголь, пока они опять не сожгут их до основания. И цикл повторится опять.

– Так вы говорите, что человеческий род не может возродиться?

– Я говорю, что мы до конца использовали все легкодоступные природные ресурсы, – ответил Манджам. – Но люди весьма изобретательны. Может быть, они найдут другие пути в лучшее будущее. Может быть, они додумаются, как изготовить из проржавевших обломков наших небоскребов накопители солнечной энергии.

– Я вновь задаю тот же вопрос, – сказал Хасан. – Что вы делаете, чтобы предотвратить этот процесс?

– И я снова отвечаю: ничего, – сказал Манджам. – Его невозможно предотвратить. Предупреждения бесполезны, поскольку люди не могут изменить свое поведение и таким образом решить эту проблему. Сегодняшнюю цивилизацию не удастся сохранить даже для еще одного поколения. И, как вам известно, люди ощущают это. По всему миру уровень рождаемости падает. Причины везде разные, а кумулятивный эффект тот же. Люди предпочитают не иметь детей, которые потом будут драться с ними за кусок хлеба.

– Но если мы ничего не можем сделать, то зачем вы показали нам это? – сказала Тагири.

– А зачем вы рыщете в прошлом, когда уже давно поняли, что ничего не можете сделать? – спросил с мрачной улыбкой Манджам. – Кроме того, я не говорил, что вы ничего не можете сделать. Только то, что мы ничего не можем.

– Так вот почему нам разрешили заниматься проблемой путешествия во времени, – сказал Хунакпу. – С тем, чтобы мы могли вернуться в прошлое и предотвратить все то, что вы нам сейчас показали.

– У нас не было никакой надежды, пока вы не обнаружили возможность изменения прошлого, – сказал Манджам. – До тех пор наша деятельность была направлена только на сохранение. Мы занимались сбором всех человеческих знаний и опыта и поиском такого способа консервации их, которые позволили бы им сохраниться в тайниках по меньшей мере десять тысяч лет. Нам удалось создать очень удачные, компактные устройства для хранения. А также простые, немеханические считывающие устройства, которые, по нашему мнению, могли бы оставаться в рабочем состоянии в течение двух-трех тысяч лет. Большего мы добиться не смогли. И, разумеется, нам не удалось собрать всю сумму знаний. В идеале все то, что мы собрали, могло бы быть записано в виде легких для понимания уроков. И так, шаг за шагом, всю накопленную веками мудрость человечества. Нам удалось записать таким способом алгебру и основные принципы генетики, но тут нам пришлось прекратить эту работу. В течение последних десяти лет мы просто закладывали информацию в банки данных и делали их копии. Придется предоставить нашим внукам самим додумываться, как расшифровать этот материал и понять его смысл, когда они найдут тайники, если это произойдет, где мы спрятали наши сокровища. Вот для чего существует наше маленькое “тайное общество”. Чтобы сохранить память человечества. Так все и шло, пока мы не обнаружили вас. Тагири сидела и плакала.

– Мама, – сказала Дико. – В чем дело? Хасан обнял жену и прижал ее к себе. Тагири подняла заплаканное лицо и посмотрела на дочь.

– О, Дико, – сказала она, – все эти годы я думала, что мы живем в раю.

– Тагири – женщина с потрясающим чувством сострадания, – сказал Манджам. – После того как мы увидели ее впервые, мы всегда наблюдали за ней с любовью и восхищением. Как смогла она вынести боль столь многих людей? Нам и в голову не приходило, что именно ее сострадание, а не мудрость наших мудрецов, направит нас на ту единственную дорогу, которая в конце концов уведет от неминуемой катастрофы.

Он поднялся, подошел к Тагири и стал перед ней на колени.

– Тагири, я должен был показать вам все это, ибо мы опасались, что вы решите прекратить работу над проектом “Колумб”.

– Я уже прекратила. То есть, решила прекратить, – сказала она.

Я посоветовался с другими членами группы. Они сказали, что вам это нужно показать. Хотя мы знали, что для вас это будет не просто зрелище потрескавшейся от засухи земли или статистика, или что-то далекое, не опасное и находящееся под контролем. Вы увидите за этим, как была потеряна каждая жизнь, разбита каждая надежда. Вы услышите голоса родившихся сегодня детей, услышите, как, подрастая, они будут проклинать своих родителей за их жестокость, за то, что они их не убили еще во чреве матери. Я прошу прощения за ту боль, которую вам причинил. Но вы должны были понять, что, если Колумб действительно служит поворотным пунктом истории и если, остановив его, мы откроем дорогу созданию нового будущего для человечества, тогда мы обязаны сделать это.

Тагири медленно кивнула. Но затем, стерев слезы с лица и повернувшись к Манджаму, она с вызовом сказала:

– Но только не тайно. Манджам чуть улыбнулся.

– Да, кое-кто из наших предупреждал, что вы поставите такое условие.

– Люди должны дать согласие на то, что мы отправим кого-то в прошлое, чтобы уничтожить наш мир. Они должны согласиться.

– Тогда нам придется подождать некоторое время, прежде чем сказать им это, – произнес Манджам. – Потому что, если мы спросим их сегодня, они ответят отказом.

– Когда? – спросила Дико.

– Вы узнаете когда, – ответил Манджам. – Когда начнется массовый голод.

– А что если я буду слишком стар для такого путешествия? – спросил Кемаль.

– Тогда мы пошлем кого-то другого, – ответил Хасан.

– А что если я тоже буду слишком старой? – спросила Дико.

– Вы-то не будете, – ответил Манджам. – Поэтому готовьтесь. И когда катастрофа надвинется на нас, и люди увидят, что их дети голодают, что многие умирают, вот тогда они согласятся на то, что вы намерены сделать. Потому что тогда у них, наконец, появится перспектива.

– Какая перспектива? – спросил Кемаль.

– Во-первых, мы будем пытаться сохранить самих себя, – сказал Манджам, – пока не убедимся, что не в силах сделать это. Затем попытаемся сохранить детей, пока не убедимся в невозможности этого. Затем будем пытаться сохранить наш род, потом нашу деревню или племя, а когда убедимся, что не можем сохранить даже их, тогда будем искать пути, чтобы сохранить нашу память. И если мы не сможем сделать этого, то что же останется от нас? И, в конце концов, остается перспектива сделать благое дело для человечества в целом.

– Либо прийти в полное отчаяние, – сказала Тагири.

– Ну что ж, это еще один вариант, – сказал Манджам. – Но я не думаю, чтобы кто-то из присутствующих сделал такой выбор. И когда мы предложим этот шанс людям, которые видят, как мир рушится вокруг них, я думаю, они согласятся и дадут вам сделать эту попытку.

– Если они не согласятся, тогда мы не сделаем этого, – упрямо сказала Тагири.

Дико молчала, но она тоже понимала, что право выбора уже не принадлежит только ее матери. Почему это одно поколение людей имеет право запретить использовать один-единственный шанс для спасения будущего человечества? Но это не имеет значения. Как сказал Манджам, люди согласятся, когда увидят, как смерть и ужас смотрят им в лицо. И, наконец, о чем молили старик и старуха на острове Гаити? Не об избавлении, нет. В своем отчаянии они просили быстрой и легкой смерти. Уж это-то проект “Колумб”, наверняка, сможет им обеспечить.

* * *

Кристофоро откинулся на спинку и предоставил отцу Перему и отцу Антонио продолжить их разбор послания из дворца. Он встрепенулся, лишь когда отец Перес сказал ему:

– Конечно, это от королевы. Неужели вы думаете, что после стольких лет она позволит направить вам послание, не одобрив предварительно его содержания? В послании говорится о возможности повторного рассмотрения вопроса в “более удобное время”. Такие вещи попусту не говорят. У монархов нет времени, чтобы позволять людям надоедать им с вопросами, уже решенными. А она прямо-таки приглашает вас надоедать ей. Следовательно, вопрос не решен окончательно.

Вопрос не решен. А ему уже почти хотелось, чтобы с этим было покончено. А ему уже почти хотелось, чтобы Бог выбрал кого-нибудь другого.

Затем он отбросил от себя эту мысль и рассеянно слушал, как монахи-францисканцы обсуждают возможности. Теперь уже не имеет значения, какие доводы в споре были использованы. Единственный довод, который действительно много значил для Кристофоро, было явление ему Бога-Отца, Христа и Голубя Святого Духа, когда он лежал на берегу и они приказали ему плыть на запад. А. все остальные доводы, конечно, они справедливы, иначе Бог не послал бы его на запад. Но для Кристофоро это уже не имело никакого значения. Он был преисполнен решимости отправиться на запад ради… да, ради Господа. А почему ради Господа? Почему Христос стал столь важным в его жизни? Другие люди, даже церковники, не калечат себе жизнь так, как он. Они руководствуются личными интересами. Они сделали карьеру, продумали свое будущее. И, сколь ни странно, кажется, что Бог куда благосклоннее к тем, кто меньше любит его или, по крайней мере, любит меньше, чем Кристофоро.

А почему я так предан ему?

Глаза его были устремлены поверх стола на стену, но он не видел висевшее там распятие. Вместо этого на него опять нахлынули воспоминания. О матери, съежившейся позади стола и шепчущей ему что-то, в то время как вдали раздаются чьи-то крики. Что означало это воспоминание? Почему оно всплыло в памяти именно сейчас?

У меня была мать – у бедняжки Диего ее нет. Да, по правде говоря, и отца тоже. Он пишет мне, что ему надоело жить в Ла Робида. Но что я могу сделать? Если моя миссия завершится успехом, тогда он станет богатым. Он будет сыном великого человека, а потому и сам станет великим. А если я потерплю неудачу, лучше бы ему быть хорошо образованным, а самые хорошие учителя – братья-францисканцы, как, например, эти священники. Ничто из того, что он увидит или услышит, если будет жить со мной в Саламанке или где-то еще, куда я могу поехать в погоне за королями и королевами, не подготовит его к той жизни, которая ему, вероятно, уготована.

Постепенно Кристофоро начало клонить ко сну и он увидел стоявшую под распятием девушку-негритянку в ярком наряде, внимательно за ним наблюдавшую. Он понимал, что в действительности ее там нет, потому что он все еще видел распятие позади нее на стене. Она, должно быть, очень высокая, потому что распятие висит довольно высоко. Почему это мне снятся чернокожие женщины, подумал Кристофоро. Но только мне не может ничего сниться, потому что я не сплю. Я слышу, как отец Перес и отец Антонио спорят о чем-то. О том, что отец Перес сам пойдет к королеве. Ну что ж, это мысль. Почему эта девушка следит за мной?

Может, это видение, лениво подумал он. Не такое четкое, как тогда на берегу, и это, конечно, не Бог. Может ли видение чернокожей женщины исходить от сатаны? Может, я вижу сатанинское отродье?

Нет, не может быть, ведь за ее головой виднеется распятие. Эта женщина похожа на стекло, черное стекло. Я вижу сквозь нее. Распятие у нее в голове. Не означает ли это, что она мечтает снова распять Христа? Или она постоянно думает о сыне Богоматери? Я плохо разбираюсь в видениях и снах, мне не хватает в них ясности, определенности. Поэтому, Господи, если ты посылаешь мне это и хочешь мне этим что-то сказать, то я не совсем понимаю смысл, тебе придется разъяснить мне смысл происходящего.

Как бы в ответ чернокожая девушка растаяла, и Кристофоро почувствовал, что в углу комнаты появился еще кто-то. Сквозь него ничего не видно, он вполне телесный и реальный. Какой-то молодой человек, высокий и красивый, но с неуверенным, вопрошающим взглядом. Он похож на Фелипу. Так похож! Как будто она живет в нем, постоянным укором для Кристофоро, постоянной мольбой. Я любил тебя, Фелипа. Но Христа я любил больше. Но ведь это же не грех, правда?

Поговори со мной, Диего. Произнеси мое имя. Потребуй от меня то, что принадлежит тебе по праву: внимание, уважение. Не стой в стороне в смиренном ожидании, надеясь на крохи с моего стола. Разве ты не знаешь, что сыновья должны быть сильнее своих отцов, иначе мир погибнет?

Он не сказал ничего. Он ничего не сказал.

Не все мужчины должны быть сильными, думал Кристофоро. Достаточно, если некоторые – просто добрые. Для того чтобы любить сына, мне достаточно, чтобы он был добрым. У меня хватит силы для нас обоих. У меня достаточно сил, чтобы ты выстоял.

– Диего, мой милый сын, – сказал Кристофоро.

Теперь мальчик заговорил:

– Я слышал голоса.

– Я не хотел будить тебя, – сказал Кристофоро.

– А я подумал, что это еще один сон.

– Он часто видит вас во сне, – прошептал отец Перес.

– Ты тоже мне снишься, сынок, – сказал Кристофоро. – А я тебе снюсь?

Диего кивнул, не отрывая глаз от отца.

– Тебе не кажется, что это Святой Дух посылает нам эти сны, для того чтобы мы не забывали о той огромной любви, которую мы испытываем друг к другу?

Он опять кивнул. Затем пошел к отцу, сначала неуверенно, но, когда Кристофоро поднялся и протянул к нему руки, движения мальчика стали более раскованными. И когда они обнялись, Кристофоро был поражен, увидев, как подрос мальчик, какие длинные у него руки, какая сила чувствуется в них. Он долго-долго не отпускал его.

– Мне сказали, ты умеешь хорошо чертить, Диего.

– Умею, – ответил тот.

– Покажи мне что-нибудь.

Пока они шли к комнате Диего, Кристофоро разговаривал с ним.

– Я и сам снова стал заниматься черчением. Пару лет назад Кинтанилья урезал деньги, которые отпускают мне на жизнь, но я обманул его надежды и не покинул двор. Я чертил карты на продажу. Ты когда-нибудь чертил карты?

– Дядя Бартоломео навещал меня и научил этому искусству. Я вычертил план всего монастыря вместе с мышиными норами.

Они не переставая смеялись, поднимаясь по лестнице.

* * *

– Мы все ждем и ждем, – сказала Дико. становимся моложе.

И не становимся моложе.

– Зато Кемаль становится, – сказал Хунакпу. – Он постоянно тренируется, забросил даже все свои остальные занятия.

– Он должен быть достаточно сильным, чтобы подплыть под корабли и установить там заряды, – сказала Дико.

– Мне кажется, нам нужно было выбрать кого-то помоложе.

Дико покачала головой.

– А ты подумала о том, что будет, если у него случится сердечный приступ? Мы посылаем его в прошлое, чтобы остановить Колумба, а он умирает в воде. И что мы будем тогда делать? Я в это время буду жить среди сапотеков. Сможешь ли ты установить заряды и удержать Колумба? Или он вернется в Европу и тогда все наши старания пойдут насмарку?

– Мы добьемся чего-то уже только тем, что отправимся туда. Не забывай, что мы будем вакцинированы.

– Да, благодаря этому жители Нового Света не заболеют оспой и корью. А это значит, что еще большее число выживет, дабы насладиться долгими годами рабства.

– С точки зрения развития техники, испанцы не настолько уж вырвались вперед. И если не будет заразных болезней, которые могли бы навести их на мысль, что боги разгневались на них, люди не впадут в отчаяние. Хунакпу, мы сможем улучшить ситуацию хотя бы до некоторой степени. Но Кемаль выполнит свою миссию.

– Нет, – возразил Хунакпу, – он похож на твою мать. Никогда не упоминает о смерти. Дико горько рассмеялась.

– Он никогда не говорит этого, но тем не менее таковы его планы.

– Какие планы?

– Он не говорил об этом уже долгие годы. Мне кажется, я только раз слышала, как он сказал это, но это была лишь наполовину оформившаяся мысль, а затем он просто решил сделать это.

– Что именно?

– Умереть, – ответила Дико.

– Как так?

– Он говорил об этом – о, это было очень давно. О том, что гибель одного корабля – несчастье. Двух кораблей – трагедия. Трех кораблей – Божья кара. Что хорошего, если Колумб подумает, что Бог против него?

– Да, это, конечно, проблема. Но корабли должны отправиться в путь.

– Слушай дальше, Хунакпу. Он продолжил свою мысль. Он сказал: “Если бы только они знали, что корабли взорвал турок. Иноверец. Враг Христа”. Затем он рассмеялся, а потом перестал смеяться.

– Почему ты раньше не говорила мне об этом?

– Потому что он решил не говорить об этом. Но я думала, ты поймешь, почему он не воспринимает всерьез занятия по технике выживания в тех условиях. Он не рассчитывает пользоваться этими знаниями, потому что не собирается жить среди тех людей. Все, что ему нужно, это превосходная физическая форма, знакомство с взрывчатыми веществами и знание испанского, латинского или какого-то там еще… чтобы объяснить людям Колумба, что это он взорвал их суда и что он сделал это во славу Аллаха.

– А затем он покончит с собой?

– Ты что, шутишь? Конечно нет. Он позволит христианам убить себя.

– Вряд ли это будет легкая смерть.

– Но он же попадет на небо. Он умрет во славу ислама.

– Он что, действительно верующий? – спросил Хунакпу.

– Отец думает, что да. Он говорит, чем старше ты становишься, тем сильнее веришь в Бога, неважно в какого.

Доктор, улыбаясь, вернулся в комнату.

– Все превосходно. Точно так, как я вам говорил. Ваши головы набиты интересными вещами. Ни у одного человека за всю историю не было столько знаний в голове, как у вас и Кемаля.

– Знания и электромагнитные адские машины, – сказал Хунакпу.

– Ну, в общем-то да, – согласился доктор. – Верно, что, когда сигнальное устройство сработает, оно может вызвать возникновение рака после нескольких десятилетий облучения. Но оно сработает не раньше, чем через сто лет. Поэтому, я думаю, что к тому времени от вас останутся только косточки в земле, и опасность заболеть раком уже не будет вас волновать. – Он расхохотался.

– По-моему, он настоящий вурдалак, – сказал Хунакпу.

– Они все такие, – кивнула Дико. У медиков на это отводится целый курс лекций.

– Спасайте мир, молодые люди. Создайте очень хороший новый мир для моих детей.

На какое-то страшное мгновение Дико показалось, что доктор не понимает, что, когда они отправятся в свое путешествие, все его дети исчезнут, как и все человечество в этом тупиковом времени. Жаль, что в Китае не постарались получше научить свой народ английскому языку, для того чтобы люди могли понять, о чем говорят в остальном мире.

Заметив ужас на их лицах, доктор засмеялся:

– Вы что, думаете, я достаточно умен, чтобы вставить вам в голову фальшивые кости, но так глуп, что не знаю, что готовится? Разве вы не знаете, что китайцы уже были умны, когда все другие народы оставались еще глупыми? Когда вы отправитесь в прошлое, молодые люди, все народы нового будущего станут моими детьми. И когда они услышат, как ваши фальшивые кости заговорят с ними, они найдут старые записи, они узнают обо мне и обо всех других людях. Значит, они вспомнят нас. Они узнают, что мы – их предки. Это очень важно. Они узнают, что мы их предки и вспомнят нас.

Он поклонился и вышел из комнаты.

– У меня болит голова, – сказала Дико. – Ты не думаешь, что нам следовало бы принять еще обезболивающее?

* * *

Сантанхель перевел взгляд с королевы на свои книги, пытаясь догадаться, чего ждут от него монархи.

– Может ли королевство позволить себе снарядить это путешествие? Три каравеллы, припасы, экипажи? Война с Гранадой окончена. Да, казна может позволить себе это.

– Неуж-то это так легко? – спросил король Фердинанд. Очевидно, он действительно надеялся задержать отправку экспедиции по финансовым соображениям. В такой ситуации Саатанхелю только и оставалось, что осторожно ответить: “Не то, чтобы легко, нет, все равно сейчас это будет жертвой”. И тогда король скажет: “Так давайте подождем до лучших времен”, и тогда они к этому вопросу уже никогда больше не вернутся.

Сантанхель не взглянул в сторону королевы, потому что мудрый придворный, он никогда не допускал, чтобы у присутствующих создалось впечатление, что, прежде чем ответить на вопрос одного из монархов, он должен посмотреть на другого в ожидании какого-нибудь сигнала. Все же уголком глаза он увидел, как Изабелла вцепилась в подлокотники трона. Ей небезразлично, подумал он. Для нее это имеет значение. Это безразлично королю. Ему это надоело, особых эмоций он не испытывает.

– Ваше Величество, – сказал Сантанхель, – если у вас есть какие-то сомнения относительно способности казны оплатить путешествие, я буду рад взять эту ответственность на себя.

На какое-то мгновение все затихли, но затем поднялся легкий шум. Сантанхель одним махом изменил общее настроение. Люди знали: что-что, а деньги Сантанхель делать умеет. Это было одной из причин, по которой король Фердинанд полностью доверял ему в финансовых вопросах. Ему не нужно было обворовывать казну, чтобы разбогатеть; он и так был невероятно богат, когда занял эту должность, да к тому же умел легко делать деньги, не становясь при этом паразитом у королевского двора. Так что, если он настолько уверен в успехе экспедиции, что готов взять ответственность за нее на себя…

Король слегка улыбнулся.

– А если я поймаю вас на слове?

– Для меня будет большой честью, если Ваше Величество позволит мне связать свое имя с путешествием сеньора Колона.

Улыбка исчезла с лица короля, и Сантанхель знал почему. Король весьма ревниво относился к тому, что думают о нем люди. Достаточно того, что всю свою жизнь он вынужден был поддерживать шаткое равновесие, деля трон с царствующей и правящей королевой, чтобы обеспечить мирное объединение Кастилии и Арагона после смерти одного из них. Он ненавидел самую мысль о возможных сплетнях: король Фердинанд отказался оплатить это великое путешествие. Только Луис де Сантанхель оказался достаточно прозорлив, чтобы взять это на себя.

– Вы сделали щедрое предложение, мой друг, – сказал король. – Но Арагон не уклоняется от ответственности.

– Как и Кастилия, – поддержала королева. Ее пальцы разжались.

Интересно, знала ли она, что я видел, как еще минуту назад она крепко сжимала их? Был ли это преднамеренный знак?

– Соберите новый совет для изучения этого вопроса, – сказал король. – Если его решение будет положительным, мы предоставим этому путешественнику его каравеллы.

Итак, все началось опять, или, по крайней мере, так казалось. Стоявший неподалеку Сантанхель быстро понял, что на этот раз все будет улажено. Вместо лет на это потребовалось всего несколько недель. Большинство в новом совете составляли сторонники Колона из прежнего совета. Чтобы создать видимость объективности, в состав совета включили несколько консервативных теологов, которые раньше яростно спорили с Колоном. Не было ничего удивительного, что после поверхностного рассмотрения предложений Колона они быстро вынесли благоприятное для него решение. Теперь королеве оставалось только пригласить Колона и объявить ему об исходе дела.

После всех этих лет ожидания, после того, как всего несколько месяцев назад казалось, что все напрасно, Сантанхель ожидал, что Колон обрадуется, услышав эту новость. Но он стоял перед королевой и, вместо того чтобы с благодарностью принять королевское поручение, начал перечислять свои требования. Это было просто невероятно. Во-первых, этот простолюдин захотел, чтобы ему даровали дворянский титул, подобающий его новому поручению. И это было только начало.

– Когда я вернусь с востока, – сказал он, – это будет означать, что я выполнил то, чего не сделал ни один другой капитан, и даже не мечтал сделать. Я должен отправиться в путь с полномочиями и званием адмирала Открытого Моря, что точно соответствует рангу Великого адмирала Кастилии. Помимо этого звания, будет вполне справедливо, если мне дадут пост вице-короля и генерал-губернатора всех земель, которые я, возможно, открою во славу Испании. Кроме того, эти титулы и полномочия должны быть наследственными, должны быть переданы моему сыну, а затем его сыновьям навечно. Будет также справедливо, если мне предоставят десять процентов прибыли, полученной от торговли между Испанией и новыми землями, и такие же комиссионные за все обнаруженные там полезные ископаемые.

Трудно было поверить, что после стольких лет, в течение которых Колон не проявил ни малейшего признака алчности, натура его так изменилась. И что же, теперь они видят перед собой еще одного придворного прихлебателя?

Королева на мгновение утратила дар речи. Затем она холодно сказала Колону, что передаст его просьбы Совету, и отпустила его.

Когда Сантанхель рассказал о просьбах Колона королю, тот побагровел от ярости.

– Он еще осмеливается предъявлять требования? Я полагал, что он явился к нам, как проситель. Уж не думает ли он, что короли заключают сделки с простолюдинами?

– В действительности. Ваше Величество, дело обстоит несколько иначе, – сказал Сантанхель. – Он надеется, что вы сначала возведете его в дворянское достоинство, а затем заключите с ним контракт.

– И он уступит в своих требованиях?

– Он очень вежлив, но несгибаем, и не уступит ни на йоту.

– Тогда гоните его прочь, – сказал Король. – Изабелла и я готовимся вступить в Гранаду пышной процессией и прибыть туда, как освободители Испании и поборники дела Христова. Какой-то генуэзский картограф осмеливается вымогать титулы вице-короля и адмирала? Он не заслуживает даже обращения “сеньор”.

Сантанхель был уверен, что Колон, услышав ответ короля, отступится. Вместо этого он сухо объявил о своем отъезде и начал собираться в дорогу.

Весь вечер между королем и королевой шли бесконечные споры. Сантанхель начал понимать, что Колон был вовсе не дурак, излагая свои требования. Все эти годы он был вынужден ждать, потому что, если бы он покинул Испанию и отправился со своим предложением в Англию или Францию, то у него на счету было бы уже два провала. С какой стати Англия или Франция заинтересуются им, после того, как две великие морские державы Европы уже отвергли его? А теперь было широко известно и подтверждено многими свидетелями: монархи Испании, наконец, приняли его предложение и согласились оплатить путешествие. Спор шел не о том, давать ли ему суда, а о том, какова будет его награда. Он мог бы уехать уже сегодня и рассчитывать на теплый прием в Париже или Лондоне. О, неужели Фердинанд и Изабелла не захотели вознаградить вас за ваше великое достижение? Посмотрите, как Франция награждает своих великих мореплавателей, посмотрите, как Англия почитает тех, кто несет знамя короля на Восток! Наконец-то Колон вел переговоры с позиции силы. Он мог отклонить предложение Испании, поскольку та уже дала ему самое главное, что ему было нужно, и дала совершенно бесплатно.

Вот это талант! Вот как нужно вести переговоры! – думал Сантанхель. Да будь он купцом, и у меня на службе, какие бы дела мы с ним своротили! У меня была бы в руках закладная на собор Св. Петра в Риме! На Айя-Софию! На храм Гроба Господня!

А затем он подумал: если бы Колон занимался торговыми делами, он был бы не моим посредником, а моим конкурентом. И он содрогнулся от этой мысли.

Королева колебалась. Она искренне хотела, чтобы путешествие состоялось, и тем самым ставила себя в очень трудное положение. Король, однако, был тверд, как скала. Да он даже и обсуждать не будет нелепые требования этого чужеземца!

Сантанхель наблюдал, как отец Диего де Деса тщетно пытается поколебать упорство короля. Неужели этот человек не понимает, как надо вести себя с монархами? Сантанхель обрадовался, когда отцу Талавере вскоре удалось отвлечь внимание Десы и заставить его замолчать. Сам Сантанхель молчал до тех пор, пока король, наконец, не спросил его мнение.

– Конечно, эти требования совершенно нелепы и возмутительны, и спорить об этом нечего. Монарх, жалующий такие титулы какому-то не испытанному в деле чужеземцу, – это не тот монарх, который изгнал мавров из Испании.

Почти все присутствующие глубокомысленно закивали. Они поняли, что Сантанхель пустил в ход лесть, как надежное оружие и, будучи опытными придворными, тут же подыграли ему. А Сантанхель добился общего одобрения самой важной для него посылки: “не испытанный в деле чужеземец”.

– Само собой разумеется, что, если путешествие, которое вы уже согласились разрешить и оплатить, окажется успешным, и Колон добьется богатства и славы для испанской короны, вот тогда он заслужит все награды, о которых просит, и даже большее. Он так уверен в успехе, что чувствует, будто уже заслужил их. Однако, если он так уверен, он, несомненно, примет без колебания условие с вашей стороны, что он получит эти награды только после своего успешного возвращения.

Король улыбнулся.

– Сантанхель, ах ты, старая лиса! Я знаю, ты хочешь, чтобы Колон отправился в путь. Но ты-то наверняка скопил свое состояние потому, что платил людям только после того, как они сделали свое дело. Пусть они рискуют, а не ты, не так ли?

Сантанхель смиренно поклонился.

Король повернулся к писцу.

– Составь перечень наших уступок требованиям Колона. Только не забудь, что непременным условием их выполнения должно быть успешное возвращение Колона с Востока. – Он со злорадной усмешкой взглянул на Сантанхеля. – Можно только пожалеть, что я король-христианин и не пускаюсь в азартные игры. Я готов поспорить с тобой, что мне никогда не придется жаловать эти титулы Колону.

– Ваше Величество, только дурак стал бы заключать пари с покорителем Гранады, – сказал Сантанхель. Про себя он добавил: но еще больший дурак будет спорить с Колоном.

Уступки были записаны далеко заполночь, после неоднократных окончательных консультаций между советниками короля и королевы. Когда на рассвете к Колону отправили посыльного, чтобы передать документ, тот вернулся взволнованным и расстроенным.

– Он исчез, – воскликнул посыльный.

– Конечно исчез, – сказал отец Перес. – Ему сказали, что его условия не были приняты. Но он выехал только на рассвете. И не думаю, чтобы он ехал очень быстро.

– Тогда догони его и верни, – приказала королева. – Вели ему немедленно явиться ко мне, потому что я готова, наконец, покончить с этим делом. Нет, не говори “наконец”. А теперь поспеши.

Посыльный ринулся из дворца.

Пока они ждали Колона, Сантанхель отвел отца Переса в сторону.

– Я не ожидал, что Колон жаден.

– А он вовсе и не жаден, – ответил отец Перес. – В действительности он скромный в своих потребностях человек. Честолюбивый – да, но не в том смысле, в каком вы это понимаете.

– Тогда в каком смысле он честолюбив, если не в том, в каком я понимаю это слово?

– Он хотел, чтобы титулы перешли по наследству, потому что он потратил всю жизнь, добиваясь этого путешествия, – сказал Перес. – Ему нечего больше оставить в наследство сыну – ни богатства, ничего. Но, совершив это путешествие, он сможет сделать своего сына не просто дворянином, а важной персоной. Его жена давно умерла, и ему есть о чем пожалеть. А это, к тому же, будет подарком ей и ее семье, которые никогда не принадлежали к знати в Португалии.

– Я знаю эту семью, – сказал Сантанхель.

– Вы знакомы с матерью?

– Она еще жива?

– Кажется да, – ответил Перес.

– Тогда я понимаю. Я уверен, что эта старая дама дала ему ясно понять, что, если он и может претендовать на принадлежность к дворянству, то только благодаря ее семье. И Колону будет действительно приятно, если он сможет взять реванш, так что любое притязание на принадлежность к настоящему дворянству со стороны ее семьи будет удовлетворено только благодаря их родственной связи с ним.

– Ну вот, вы все понимаете.

– Нет, отец Хуан Перес, я пока еще ничего не понимаю. Почему Колон рисковал этим путешествием, только для того чтобы получить высокие титулы и нелепые комиссионные?

– Возможно, – заметил отец Перес, – потому что это путешествие не конец его миссии, а только начало.

– Начало! Что еще может быть нужно человеку, который нашел огромные новые территории во славу Христа и на благо королевы? Которого сделали вице-королем и адмиралом? Который получил превосходящие всякое воображение богатства?

– И вы, христианин, еще спрашиваете меня об этом? – сказал Перес. Затем он удалился.

Сантанхель считал себя христианином, но до него так и не дошел смысл сказанного Пересом. Он перебрал в уме все возможные ответы, но все они казались ему смехотворными, ибо какому смертному придет на ум поставить перед собой столь возвышенные цели.

Но, с другой стороны, кто, кроме Колона, мог, даже помыслить о том, чтобы получить монаршее согласие на безумное путешествие в неизведанные западные моря с малой надеждой на успех предприятия? И все-таки Колон добился этого. И теперь, если Колон возмечтает освободить Римскую империю от завоевателей или освободить Святую Землю, или изгнать турок из Византии, или изготовить механическую птицу, чтобы долететь до Луны, Сантанхель не станет держать пари, что ему это не удастся.

* * *

Вот и наступил голод, пока только в Северной Америке, но нигде не было излишков продуктов питания, чтобы помочь голодающим. Чтобы послать помощь, требовалось ввести карточную систему во многих местах. Рассказы о кровопролитных столкновениях и царящем хаосе в Северной Америке, побудили народы Европы и Южной Америки ввести у себя карточную систему, для того чтобы получить возможность направить туда хоть какую-то помощь. Хотя этого будет и недостаточно, чтобы спасти всех.

Эта безнадежная нехватка продуктов явилась для человечества ужасным ударом, не в последнюю очередь потому, что уже на протяжении двух поколений люди привыкли считать, что мир, наконец, стал хорошим местом для жизни. Они верили, что их время – это время возрождения, восстановления, реконструкции. Теперь они узнали, что оно – всего лишь время арьергардных боев в войне, исход которой был предрешен еще до того, как они появились на свет. Все их труды были тщетны, потому что ничего нельзя было спасти. Земля зашла безнадежно далеко по пути своей гибели.

Первые известия о проекте “Колумб” появились в самый разгар переживаний, когда люди поняли, что их ожидает. Обсуждение проекта шло в обстановке всеобщего уныния. Выбор, наконец, был сделан, пусть и не единодушно, но подавляющим большинством голосов. А что в самом деле еще оставалось? Смотреть, как умирают от голода их дети? Опять браться за оружие и драться за последние клочки пригодной для сельского хозяйства земли? Разве мог кто-нибудь с легким сердцем предпочесть будущее с ледниками, пещерами и невежеством, когда, возможно, есть и другое, пусть не для них и их детей, но для человечества в целом?

Манджам сидел вместе с Кемалем, который зашел подождать результатов голосования. Когда пришло известие о принятом решении, а Кемаль знал, что он-то наверняка отправится в прошлое, он одновременно успокоился и испугался. Одно дело запланировать свою собственную смерть, когда она еще далеко. А теперь уже оставалось всего несколько дней, прежде чем он отправится в прошлое, и не более нескольких недель, прежде чем он предстанет перед Колумбом и презрительно скажет: “Неужели ты думаешь, что Аллах позволит христианам найти эти новые земли? Я плюю на твоего Христа! Он слишком слаб, чтобы поддержать вас в борьбе с Аллахом! Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его!"

Пройдут годы, и когда-то, в один прекрасный день, будущий сотрудник Службы, возможно, увидит его, стоящего здесь, кивнет и скажет, что этот человек остановил Колумба. Этот человек отдал свою жизнь, чтобы создать этот прекрасный, спокойный мир, в котором мы живем. Этот человек подарил человечеству будущее. Как когда-то до него – Евесведер, этот человек выбрал путь гуманизма.

Такую жизнь стоит прожить, подумал Кемаль. Заслужить себе место в истории, чтобы его вспоминали наряду с самим Евсеведером.

– Вы что грустны, друг мой? – спросил Манджам.

– Разве? – сказал Кемаль. – Ах да. И печален, и счастлив одновременно.

– Как вы думаете, Тагири смирится с этим? Кемаль с легким раздражением пожал плечами.

– Эта женщина непредсказуема. Всю жизнь она трудится ради этого дела, и вот, пожалуйста, теперь мы вынуждены чуть ли не связать ее, чтобы помешать выйти на улицу, призывая людей голосовать против того, чему она посвятила свою жизнь!

– Думаю, ее можно понять, Кемаль, – сказал Манджам. – Вы правы. Именно благодаря ее силе воли и целеустремленности проект “Колумб” был доведен до нынешней стадии. Она отвечала за него. И это бремя было слишком тяжелым, чтобы она могла его нести одна. Теперь, однако, она может испытывать какое-то внутреннее удовлетворение от того, что противилась уничтожению нашего времени, от того, что окончательное решение было принято без ее участия, и лишь воля огромного большинства человечества вынудила ее подчиниться. Теперь ответственность за конец нашего времени лежит не на ней одной. Ее разделяют множество людей. Теперь она может жить с пониманием этого.

Кемаль мрачно усмехнулся.

– Да, она может жить – но сколько дней? А затем, в мгновение ока она исчезнет вместе со всем человечеством. Так какое же сейчас это имеет значение?

– Имеет, – сказал Манджам, – потому что у нее еще есть эти несколько дней, и потому, что эти несколько дней – единственное будущее, которое у нее осталось. Она проживет их с чистыми руками и умиротворенной душой.

– Разве это не лицемерие? – спросил Кемаль. – Ведь она приложила к этому руку не меньше, чем другие.

– Лицемерие? Нет. Лицемер знает, что он в действительности собой представляет, но старается скрыть это от других, чтобы воспользоваться их опрометчивым доверием. Тагири мучается от того двусмысленного положения, в котором она оказалась. Она не может жить, не сделав этого. И страшится того, что не сможет жить, сделав это. Поэтому она скрывает это от самой себя, для того чтобы сделать то, что она должна сделать.

– Если тут есть какая-то разница, то ее чертовски трудно разглядеть, – заметил Кемаль.

– Верно, – сказал Манджам. – Разница есть. И ее чертовски трудно разглядеть.

* * *

По пути в Палос Кристофоро время от времени прижимал руку к груди, чтобы ощутить жесткий пергамент, спрятанный за пазухой. Все ради тебя. Боже милостивый, ты дал это мне, и теперь я использую это во славу Твою. Спасибо Тебе, спасибо Тебе за то, что услышал мою молитву, и теперь Твой дар разделит мой сын и Фелипа, моя покойная супруга.

День клонился к вечеру, отец Перес, ехавший рядом с ним, уже давно замолчал, и тут в его душе вдруг всколыхнулось воспоминание. Его отец смело делает шаг к столу, за которым сидят богато разодетые господа. Отец наливает вино. Когда же все это могло быть? Ведь отец его ткач. Когда он наливал вино господам? Что это я вспоминаю? И почему это воспоминание всплыло в моей памяти именно сейчас?

Он не мог найти ответа. А лошадь устало двигалась вперед, с каждым шагом поднимая пыль в воздух. Кристофоро размышлял о том, что ждет его впереди. Сколько еще надо сделать, чтобы подготовиться к плаванию. Удастся ли ему вспомнить, как это делается, когда прошло столько лет с тех пор, как он в последний раз выходил в море. Неважно. Он вспомнит все, что потребуется, он сделает все, что должен сделать. Самое страшное препятствие уже позади. Его вознесли руки Христа, и Христос пронесет над водами и вернет его домой. Теперь его уже ничто не остановит.

Глава 9 Прощание

Кристофоро стоял на корме, наблюдая за тем, как матросы готовят каравеллу к отплытию. Ему безумно хотелось спуститься со своего наблюдательного пункта и вместе с матросами ставить паруса, таскать на борт последние, самые свежие съестные припасы, дать работу рукам, ногам, всему телу, чтобы стать частью экипажа, частью живого организма корабля.

Но теперь у него другая роль. Господь избрал его, чтобы вести за собой других, и вполне естественно, что капитан судна, да к тому же еще командующий экспедицией, остается наверху, недосягаемый для матросов, как сам Христос остается недосягаемым для церкви, которую он возглавляет.

Кристофоро знал, что люди, собравшиеся на берегу и на холмах, спускающихся к морю, пришли сюда не для того, чтобы подбодрить человека, отправляющегося выполнять свою высокую миссию. Они собрались здесь потому, что Мартин Пинсон, их любимец, их герой, набрал команду из их сыновей и братьев, дядьев и кузенов, а также друзей, чтобы отправиться в такое отважное плавание к неведомым берегам, что оно казалось сущим безумием. Или, наоборот, оно было столь безумным, что казалось отважным? И именно Пинсону они доверяли; только он, в любых обстоятельствах, сможет вернуть им их мужчин. Что им этот Кристобаль Колон? Просто придворный, который втерся в доверие монархов и стал командующим по королевскому указу, а не благодаря искусству мореплавателя. Они ничего не знали о том, как в детстве Кристофоро проводил долгие часы в генуэзских доках. Они ничего не знали о его путешествиях. О том, чему он так долго и упорно учился. О его планах и мечтах. И, что самое главное, они не имели ни малейшего представления о том, что Бог говорил с ним на берегу в Португалии, не так уж намного миль к западу от Палоса. Они и не догадывались, что само это путешествие – уже чудо и что оно никогда не состоялось бы, если бы не Божье благоволение, а потому оно не может закончиться неудачей.

Все было готово. Предотъездная суета стихла, сменившись усталостью, затем ожиданием. Теперь все взоры устремились к Колону.

Смотрите на меня, думал Кристофоро. Когда я подниму руку, я изменю мир. Несмотря на все ваши труды, никто из вас не сможет сделать этого.

Он сжал руку в кулак и поднял ее высоко над головой. Все радостно закричали, когда матросы отдали швартовы и каравеллы плавно отошли от берега.

* * *

Три полых серого цвета полушария составляли треугольник, напоминая три гигантские чаши, расставленные на обеденном столе. Каждая была начинена оборудованием, предназначенным для различных задач, возложенных на Дико, Хунакпу и Кемаля. В каждом полушарии находилась также часть библиотеки, собранной и сохраненной Менджамом и его тайным комитетом. Если хотя бы одному из них удастся достичь прошлого и изменить его так, что нынешнее будущее будет уничтожено, тогда любая часть библиотеки будет содержать достаточно информации, чтобы когда-нибудь люди нового будущего смогли узнать об исчезнувшем ради них времени. Они смогут воспользоваться достижениями науки исчезнувшего прошлого, с интересом ознакомиться с его историей, извлекать пользу из техники, учиться на примере случившихся когда-то бед и разочарований. Печально содержание этих чаш, подумала Тагири. Но так уж устроен мир. Всегда что-то должно умереть, чтобы дать возможность жить другому организму. И сейчас сообщество, целый мир сообществ, должно превратить свое умирание в пиршество возможностей для других.

Дико и Хунакпу стояли рядом друг с другом, слушая последние объяснения Са Ферейра; Кемаль стоял в одиночестве. Он слушал достаточно внимательно, но вид у него был отрешенный. Он уже простился с жизнью, как маленькая антилопа дик-дик, зажатая в пасти гепарда. Должно быть, так выглядели христианские мученики, входившие в клетку льва. На лице его не было выражения угрюмого отчаяния, которое Тагири видела на лицах рабов, прикованных к цепи в трюмах португальских судов. Смерть есть смерть, и больше ничего, сказал кто-то однажды Тагири. Но тогда она не могла в это поверить, не верила и сейчас. Кемаль знает, что идет на смерть, но она будет что-то значить, она не окажется бесполезной, она – его апофеоз, она придаст смысл его жизни. Такую смерть надо не отталкивать, а встречать с раскрытыми объятиями. Да, в ней есть элемент гордости, но оправданной, а не гордыни тщеславия; гордости оттого, что приносишь себя в жертву ради великой цели.

Вот как мы все должны чувствовать себя сейчас, ибо сегодня эти машины принесут всем нам смерть. Кемаль чувствует в душе, что он умрет первым, но это не так. Из всех людей в мире в этот день, в этот час он будет одним из троих, которые не умрут в тот момент, когда будет откинут рубильник и три полушария с грузом и пассажирами устремятся в прошлое. Из этих троих двое проживут дольше, чем Кемаль.

И все же он был не так уж не прав, радуясь своей смерти. Он умрет, окруженный разъяренными, ненавидящими его людьми; его убьют те, кто не поймет смысла содеянного им; их ненависть будет своего рода почетом, их ярость – закономерной реакцией на то, что он сделал.

Са уже заканчивал свою речь.

– Теперь перейдем от серьезного к банальному, – сказал он. – Следите за тем, чтобы ни одна часть вашего тела не выступала за пределы сферы. Не вставайте, не поднимайте рук, пока не убедитесь, что прибыли на место.

Он указал на провода и кабели, свисающие с потолка прямо над центром каждой полусферы.

– Эти кабели, которые крепят генераторы поля, будут обрублены успешным генерированием поля. Таким образом, ваше отделение от потока времени будет почти мгновенным. Поле будет существовать, но в какой-то момент генератор перестанет функционировать, и оно прекратит свое существование. Вы, конечно, ничего этого не почувствуете; единственное, что вы увидите, это как генератор внезапно упадет. Ни одна часть вашего тела не будет находиться под генератором и, я надеюсь, вы не станете рисковать своей лодыжкой, чтобы проверить, прав я или нет…

Дико нервно рассмеялась. Лица Хунакпу и Кемаля оставались бесстрастными.

– Падение генератора не представляет для вас никакой опасности. Однако он потянет за собой кабели. Они тяжелые, но к счастью, падать им недалеко, и удар будет не такой уж сильный. Тем не менее вы должны помнить, что вас может стукнуть кабелем, хотя и не очень больно. Поскольку кому-нибудь из вас может прийти в голову идея принять изящную позу, то умоляю вас не делать этого, а сидеть по возможности сжавшись, оберегая себя от неприятных случайностей, иначе вы подставите под удар успех вашей миссии, получив неожиданную травму.

– Да, да, – сказал Кемаль, – мы свернемся калачиком, как плод в чреве матери.

– Тогда все. Пора отправляться.

На мгновение почувствовалось общее замешательство. Потом начались последние прощания. Почти в полном молчании братья Хунакпу обняли его, а Хасан с Тагири и сыном Аго в последний раз обнимали и целовали Дико. Кемаль стоял в одиночестве, пока Тагири не подошла к нему и не поцеловала слегка в щеку, а Хасан обхватил его за плечи и что-то прошептал на ухо. Наверное, слова из Корана, а затем поцеловал его в губы.

Кемаль забрался в свою полусферу. Хунакпу вместе с Дико подошли к ее полусфере, и перед тем, как она вскарабкалась по лестнице, он обнял ее и нежно поцеловал. Тагири не слышала слов, которыми они обменялись, хотя она знала – все они знали, но не говорили об этом, что для Хунакпу и Дико – это тоже жертва, может быть, не такая абсолютная, как у Кемаля, но со своей болью, со своей сладкой горечью. Кемаль и Дико еще, возможно, увидят друг друга, потому что оба отправляются на остров Эспаньола – нет, остров Гаити, ибо отныне он сохранит свое исконное имя. А Хунакпу отправляется в болота Чиапас в Мексике, и вполне вероятно, что он или Дико умрут за долгие годы, прежде чем их пути вновь смогут пересечься.

И все это при условии, что все три полушария вообще прибудут к месту назначения. Проблема одновременного прибытия так и не была решена. Хотя при монтаже схем длина всех соединений была тщательно измерена, для того чтобы время прохождения сигнала от выключателя к трем компьютерам и от них к трем генераторам поля, была совершенно одинакова, они знали, что никакие, самые тщательные измерения не могут обеспечить действительно одновременное поступление всех сигналов. Это вызовет пусть и крохотное, но реальное расхождение во времени. Один из сигналов поступит первым. Одно из полей возникнет, пусть даже всего на одну наносекунду, раньше появления двух других. Поэтому существовала опасность, что из-за изменений, вызванных первым полем, другие поля вообще не появятся. И тогда будущее, в котором они существовали, будет уничтожено.

Поэтому было решено, что каждый из трех путешественников во времени должен действовать так, как если бы двое других уже потерпели неудачу. Каждый должен выполнить свою миссию настолько тщательно, как будто все зависит только от него, что и на самом деле вполне могло оказаться правдой.

Но они надеялись, что все три машины времени сработают точно, и все три путешественника прибудут каждый в свое место назначения. Дико прибудет на Гаити в 1488 году, Кемаль в 1492, Хунакпу достигнет Чиапаса в 1475.

– Природе присуща некоторая небрежность, – сказал им Манджан. – Абсолютная точность вообще недостижима, даже невозможна, и поэтому все происходящее зависит от степени вероятности, и здесь всегда возможны отклонения, как бы определенный запас для компенсации промахов и ошибок. Генетические молекулы характеризуются большой избыточностью, и могут поэтому справиться с определенным объемом потерь или повреждений и внешнего вмешательства. Точное местоположение электронов, покидающих свою квантовую оболочку, почти непредсказуемо, поскольку важно только, чтобы они оставались на одном и том же расстоянии от ядра. Планеты совершают колебания на своих орбитах, и тем не менее существуют миллиарды лет, не падая на звезду, вокруг которой вращаются. Поэтому между моментами возникновения трех полей неизбежно существует разница в микросекундах или миллисекундах, или сантисекундах или даже децисекундах. Мы не можем экспериментальным путем установить, каковы должны быть допуски на эти расхождения, возможно, мы даже значительно превысили их. Возможно, мы не дотянули на какую-нибудь долю наносекунды. Возможно, мы так далеки от успеха, что все наши труды были напрасны. Кто знает?

Почему это, размышляла Тагири, хотя я и знаю, что через несколько минут я, мой дорогой муж и мой любимый сын Аго почти наверняка превратимся в ничто, я печалюсь не о них, а о Дико. А ведь это она останется жить, и это у нее есть будущее. И все же животная часть меня, та часть, которая живет эмоциями, не может представить собственную смерть, когда вместе с тобою гибнет весь мир. Нет, животная часть во мне знает только то, что мое дитя покидает меня, и об этом я и печалюсь.

Она смотрела, как Хунакпу помог Дико подняться по лестнице, затем пошел к своему полушарию и взобрался туда.

И теперь настала очередь Тагири. Она поцеловала и обняла Хасана и Аго, затем вскарабкалась но своей лестнице к запертой клетке. Нажала кнопку, чтобы открыть ее; одновременно с ней Манджам и Хасан тоже нажали свои кнопки, удаленные друг от друга, а Дико, Хунакпу и Кемаль нажали кнопки на своих генераторах поля. Замок щелкнул, она открыла дверь клетки и вошла внутрь.

– Я внутри, – сказала она. – Отпустите ваши кнопки, путешественники.

– Займите нужное положение, – крикнул Са.

Тагири теперь находилась над полушариями и видела, как Кемаль, Дико и Хунакпу свернулись калачиком поверх оборудования и припасов, стараясь, чтобы ни одна часть тела не находилась под генератором поля и не выступала за пределы сферы, которую создает генератор поля.

– Вы готовы? – крикнул Са.

– Да, – сразу же отозвался Кемаль.

– Готов, – сказал Хунакпу.

– Я готова, – сказала Дико.

– Вы их видите, – крикнул Са, обращаясь теперь к Тагири и трем другим наблюдателям. Все они подтвердили, что путешественники, похоже, заняли правильное положение.

– Когда будете готовы, Тагири, – приступайте, – сказал Са.

Тагири колебалась только одно мгновение. Я убиваю всех, чтобы все могли жить, напомнила она себе. Они сами выбрали это, хотя, может быть, и не до конца понимали, что выбирают. С самого дня своего рождения мы все обречены, и поэтому хорошо, что мы, по крайней мере, можем быть уверены, что наша смерть сегодня может принести в конце концов нечто хорошее, мир со светлым будущим. Этот оправдательный монолог длился недолго, и она опять осталась один на один с болью, которая грызла ее недели и годы работы над проектом.

На мгновение ей захотелось, чтобы она никогда не работала в Службе, чтобы не было этого момента, чтобы ее рука не потянула переключатель.

Но чья же еще рука? – спросила она себя. Кто же другой должен взять на себя эту ответственность, если мне это не под силу? Все рабы прошлого ждут, чтобы она принесла им свободу. Все еще неродившиеся дети бесчисленных поколений ждут, чтобы она спасла их от неизбежной гибели мира. Дико ждет, когда она отправит ее, чтобы выполнить главное дело своей жизни.

Она сжала рукоятку переключателя.

– Я люблю вас, – сказала Тагири. – Я люблю вас всех.

И потянула рукоятку вниз.

Глава 10 Прибытие

Сказал ли Господь, что Кристофоро первым увидит новую землю? Если да, то пророчество должно сбыться. Если не сказал, то Кристофоро может позволить Родриго де Триана утверждать, что он первым увидел ее. Почему Кристофоро никак не может вспомнить точные слова Господа? Самый важный момент в его жизни до сегодняшнего дня, а он начисто забыл слова.

Однако теперь уже не оставалось ни малейших сомнений. В лунном свете, пробивающемся сквозь облака, каждый мог разглядеть землю. Родриго де Триана, с его острым зрением, первым увидел ее час назад: в два часа ночи, когда это была всего лишь тень, немного отличавшаяся по цвету от горизонта на западе. Теперь вокруг Родриго собрались другие матросы, от души поздравляли его, со смехом напоминали ему о его долгах как действительных, так и вымышленных. Они делали это не без основания, поскольку первому, кто увидит землю, было обещано выплачивать пожизненно десять тысяч мараведи в год. Этого хватило бы, чтобы содержать богатый дом, со слугами; эти деньги сделали бы де Триана господином.

Но что же тогда видел Кристофоро еще раньше, в десять вечера? Земля тогда, должно быть, была тоже недалеко. Ведь не прошло и четырех часов, как Триана увидел ее. Кристофоро видел свет, двигавшийся вверх и вниз, как будто ему подавали сигнал, приглашая приблизиться. Господь показал ему землю, и раз уж ему нужно выполнить веление Бога, он должен заявить о своих правах первооткрывателя.

– Прости, Родриго, – окликнул его Кристофоро со своего места около руля. – Но земля, которую вы сейчас видите, наверняка та же, что я увидел в десять часов вечера.

На палубе воцарилась тишина.

– Дон Педро Гутьерес подошел ко мне, когда я позвал его, – сказал Кристофоро. – Дон Педро, что мы оба увидели?

– Свет, – ответил дон Педро. – На западе, где сейчас видна земля.

Он был королевским мажордомом. Или, если называть вещи своими именами, королевским шпионом. Все знали, что он не особенно дружит с Колоном. Но для простых моряков все господа всегда заодно, как, несомненно, и сейчас.

– Я крикнул “земля!” раньше всех, – сказал де Триана, – вы ведь промолчали, дон Кристобаль.

– Признаю, что я сомневался, – сказал Кристофоро. – Море штормило, и я сомневался, может ли быть земля так близко. Я убедил себя, что это не может быть землей, и не сказал ничего, потому что не хотел возбуждать ложные надежды. Но дон Педро – мой свидетель, а то, что мы сейчас видим, доказывает правоту моих слов.

Де Триана был разъярен тем, что, по его мнению, являлось откровенным воровством.

– Все эти часы я напряженно всматривался на запад. Свет в небе – это еще не земля. Никто не увидел землю раньше меня, никто!

Санчес, королевский инспектор – официальный представитель короля, который к тому же вел дневник путешествия, немедленно вмешался; его голос резко, как удар кнута, прозвучал над палубой:

– Немедленно замолчите. Не забывайте, что вы отправились в путь по королевскому приказу, и никто не смеет ставить под сомнение слово королевского адмирала.

Это было довольно смелое выступление с его стороны, поскольку титул адмирала Открытого Моря будет присвоен Кристофоро, только если он достигнет Чипангу и вернется в Испанию. А Кристофоро хорошо помнил, что прошлой ночью, когда дон Педро подтвердил, что видел тот же свет, Санчес настаивал, что никакого света нет и на западе ничего не видно. Если кто-то и мог поставить под сомнение утверждение Кристофоро, что он первый увидел землю, то это был Санчес. И все же он поддержал если не свидетельство Кристофоро, то его авторитет.

Это уже хорошо.

– Родриго, у тебя действительно зоркий глаз, – сказал Кристофоро. – Если бы кто-то на берегу не зажег огонь – факел или костер, – я ничего бы не увидел. Но Бог привлек мой взгляд к берегу этим светом, и ты просто подтвердил то, что Бог уже показал мне.

Люди молчали, но Кристофоро понимал, что ему не удалось убедить их. Еще секунду назад они радовались тому, как внезапно разбогател один из них, а теперь они увидели, что награду, как всегда вырывают из рук простого человека. Они, конечно, будут думать, что Кристофоро и дон Педро солгали, что они действовали из зависти. Они не могут понять, что он выполняет веление Бога и потом Бог щедро наградит его, так что ему не нужно отнимать деньги у простого матроса. Но Кристофоро не осмеливался хоть в чем-то отступить от указаний Всевышнего. Если Бог предопределил, что он будет первым, кто увидит далекие царства Востока, то тогда Кристофоро не сможет нарушить волю Господню, даже из симпатии к Триана. Поскольку, поступи он иначе, слухи об этом быстро расползутся, и люди будут думать, что Кристофоро отступился не из доброты и сострадания, а из-за того, что совесть заставила его отдать деньги. Его слова о том, что он первым увидел землю, должны навсегда остаться никем не опровергнутыми, иначе воля Господа останется невыполненной. Что же касается Родриго де Триана, то Бог, наверняка, щедро вознаградит его за его утрату.

Теперь, когда долгая борьба должна была вот-вот принести свои плоды, Кристофоро очень хотелось, чтобы Господь смилостивился, и не посылал ему больше тяжких испытаний.

* * *

Ни одно измерение не бывает точным. Предполагалось, что темпоральное поле образует идеальную сферу, с помощью которой находящиеся во внутренней части полушария путешественники и их груз отправятся в прошлое, а в будущем останется металлическая чаша. Но расчеты оказались неточными, и Хунакпу, плавно, как в колыбели, раскачивался в остатке чаши, куске металла, – настолько тонком, что сквозь него он различал листья деревьев. На мгновение он задумался, как ему выбраться оттуда, потому что столь тонкая кромка металла наверняка рассечет ему кожу. Но прошло немного времени, и металл под воздействием внутреннего напряжения рассыпался и упал на землю крохотными пластинками. Его груз рухнул наземь среди этих обломков.

Хунакпу встал и, осторожно переступая, начал тщательно собирать эти пластинки и укладывать их в кучу около дерева. Наибольшая опасность, связанная с доставкой Хунакпу, заключалась в том, что сфера его темпорального поля могла перерезать ствол дерева, в результате чего верхняя его часть упала бы на него и его груз. Поэтому ученые постарались посадить Хунакпу как можно ближе к кромке воды, но так, чтобы аппарат не упал в океан. Однако измерения оказались неточными. Одно большое дерево стояло менее чем в трех метрах от кромки поля.

Неважно. В дерево он не врезался. Небольшая ошибка в расчетах поля состояла л том, что ученые увеличили его размеры, а не уменьшили. Если бы они сделали наоборот, то часть оборудования оказалась бы утраченной. Оставалось надеяться, что расчеты времени приземления были точнее, и он успеет выполнить свою задачу до появления европейцев.

Недавно рассвело. Хунакпу опасался, что его обнаружат слишком рано. Эта часть берега была выбрана потому, что люди редко бывали тут, и только если ученые ошиблись с датой прибытия на несколько недель, ему грозила опасность, что его кто-нибудь увидит. Но в своих действиях он должен был рассчитывать на худшее. Ему следовало соблюдать осторожность.

Вскоре все было спрятано в кустах. Он опять обрызгал себя жидкостью для отпугивания насекомых, чтобы лишний раз подстраховаться, и начал перетаскивать весь груз с берега в укромное место среди скал, в километре от воды.

На это занятие ушла основная часть дня. Затем он отдохнул и позволил себе помечтать о будущем. И вот я здесь, на земле моих предков или, по крайней мере, неподалеку оттуда. Отступать мне некуда. Если я потерплю неудачу, меня принесут в жертву Уицилопочтли, возможно, или какому-нибудь сапотекскому божеству. Даже если у Дико и Кемаля все пройдет гладко, они прибудут сюда несколько лет спустя. А пока я один в этом мире и могу полагаться только на себя. Если же другие потерпят неудачи, в моих силах ликвидировать Колумба. Все, что мне предстоит сделать, это превратить сапотеков в великую нацию, установить связь с тарасками, ускорить развитие судостроения, а также выплавки и обработки железа, блокировать тлакскаланов, свергнуть власть мексиканцев и подготовить этих людей к новой религии, не предусматривающей человеческих жертвоприношений. Разве это невыполнимо?

На бумаге все выглядело легко и просто. Такие логичные, такие простые переходы от одного этапа к следующему. Но сейчас, не зная никого в округе, оказавшись в одиночестве со своим сложным и хрупким оборудованием, которое в случае поломки нельзя будет ни отремонтировать, ни заменить…

Ну, хватит об этом, сказал он себе. У меня еще остается несколько часов до наступления темноты. Я должен выяснить, когда я прибыл сюда. У меня назначена встреча.

Еще до наступления темноты он подошел к Атетульке, ближайшей деревне сапотеков. И благодаря тому, что неоднократно наблюдал за жизнью этой деревни с помощью Трусайта II, быстро понял, какой сегодня день недели – по тому, чем занимались жители. Что касается даты, то в темпоральном поле не произошло сколько-нибудь существенных ошибок: он прибыл, как было намечено, и теперь мог познакомиться с деревней утром.

Он содрогнулся при мысли о том, что ему предстоит сделать, чтобы приготовиться к встрече, а затем в сумерках пошел назад, к своему тайнику. Он подождал ягуара, своего старого знакомца по прежним наблюдениям, свалил его на землю стрелой с транквилизатором, затем убил и снял шкуру. Теперь он мог появиться в деревню, закутанный в нее. Вряд ли жители деревни осмелятся коснуться Человека-Ягуара, в особенности, если он назовет себя королем майя, пришедшим из таинственной подземной страны Шибальба. Дни величия империи майя давно ушли в прошлое, но тем не менее, их хорошо помнили. Сапотеки постоянно жили в тени великой цивилизации майя прошедших столетий. Вмешавшиеся явились Колумбу в образе Бога, в которого он верил – Хунакпу поступит так же. Разница была лишь в том, что ему придется прожить остаток своей жизни с людьми, которых он будет обманывать и успешно манипулировать ими.

В то далекое теперь время все это казалось превосходной идеей.

* * *

Кристофоро запретил капитанам всех судов приближаться к земле, пока полностью не рассветет. Это был неизвестный берег, и, хотя они сгорали от нетерпения вновь ступить на твердую почву, не было смысла рисковать хотя бы одним судном, когда впереди их могли ожидать рифы и скалы.

Днем выяснилось, что он был прав. Подходы к берегу оказались предательски опасными, и только благодаря умелому маневрированию Кристофоро сумел довести суда до берега. Пусть теперь скажут, что я плохой моряк, подумал он. Даже сам Пинсон не смог бы этого сделать лучше, чем я.

Однако никто из моряков, похоже, не был расположен признать его мастерство судовождения. Они все еще не могли простить ему истории с наградой Трианы. Ну, пусть дуются. Прежде чем путешествие закончится, все они разбогатеют. Разве Господь не обещал ему столько золота, что даже большому флоту будет не под силу перевезти его? Или Кристофоро подвела память, и Господь не говорил этого?

Почему Он не разрешил мне записать его слова, когда они еще были свежи в памяти! Но на это был запрет, и Кристофоро пришлось положиться только на свою память. Ему было сказано, что здесь было золото, и он доставит его домой.

– На этой широте мы, должно быть, находимся у побережья Чипангу, – сказал Кристофоро Санчесу.

– Вы так думаете? – спросил Санчес. – Я не могу себе представить часть испанского побережья, где не было бы никаких признаков человеческого жилья.

– Вы забыли свет, который мы видели прошлой ночью, – сказал дон Педро. Санчес промолчал.

– А вы когда-нибудь видели землю, покрытую такой пышной растительностью, – сказал дон Педро.

– Господь благословил это место, – ответил Кристофоро. – И он вручил ее нашим христианским монархам – королю и королеве.

Каравеллы двигались медленно, опасаясь сесть на мель на этом мелководье. Когда они приблизились к ослепительно белому песчаному берегу, из тени леса появились человеческие фигуры.

– Люди! – крикнул один из матросов. И в этом нельзя было усомниться, поскольку на них не было ничего, кроме узенькой полоски на поясе. У них была темная кожа, однако, подумал Кристофоро, не настолько темная, как у африканцев, которых он видел раньше. И волосы у них были не курчавые, а прямые.

– Таких людей, как эти, – сказал Санчес, – я никогда раньше не встречал.

– Это потому, что вы никогда раньше не бывали в Индии, – объяснил Кристофоро.

– На луне я тоже не бывал, – пробурчал Санчес.

– А вы читали Марко Поло? Эти люди на берегу, не китайцы, потому что глаза у них не узкие и не раскосые. Да и кожа у них не желтая и не черная, а скорее красноватая, откуда следует, что они индийцы.

– Так, значит, все-таки это не Чипангу? – спросил дон Педро.

– Это удаленный от берега остров. Мы, вероятно, забрались слишком далеко на север. Чипангу находится к югу отсюда или к юго-западу. Мы не знаем, насколько точными были наблюдения Поло. Он ведь не был штурманом.

– А вы что, штурман? – сухо спросил Санчес. Кристофоро даже не потрудился взглянуть на него с высокомерием, которое тот заслужил.

– Я же сказал, что мы достигнем Востока, сеньор, поплыв на запад, и вот мы здесь.

– Мы находимся где-то, – сказал Санчес, – но никто не может сказать, где расположено это место на зеленой земле Господа нашего.

– Клянусь вам святыми ранами Господними, что мы на Востоке.

– Я восхищаюсь уверенностью адмирала. И вот опять прозвучал этот титул – адмирал. В словах чувствовалось сомнение, и тем не менее он употребил звание, которое присвоят Кристофоро лишь в случае успеха его экспедиции. Или он воспользовался титулом, чтобы выразить иронию? Уж не насмехаются ли над ним?

Рулевой обратился к нему:

– Поворачивать к берегу, сеньор?

– Море еще слишком неспокойно, – отозвался Кристофоро. – Видно, как волны разбиваются о скалы. Нам придется обойти весь остров и найти проход. Держите на два румба к юго-западу, пока не обогнем южный конец рифа, а затем поверните на запад.

Та же команда была передана и на две другие каравеллы. Индейцы на берегу махали им руками, выкрикивая что-то непонятное. Невежественные и голые – не пристало эмиссару христианского короля первому завязывать знакомство с самыми бедными, похоже, жителями этой страны. Миссионеры-иезуиты пробирались в самые дальние уголки Востока. Теперь, когда их заметили, наверняка придет кто-то, знающий латынь, чтобы приветствовать пришельцев.

Примерно в полдень, когда корабли повернули на север, вдоль западного берега острова, они заметили бухту, которая могла служить удобным проходом. Теперь уже стало ясно, что это остров такой маленький, что даже иезуиты не сочли нужным послать туда своих миссионеров. Кристофоро примирился с тем, что придется подождать еще день-два, пока они не найдут кого-то, достойного приветствовать эмиссаров короля и королевы.

Когда Кристофоро спускался в шлюпку, небо очистилось от облаков, и лучи яркого солнца обжигали кожу. Вслед за ним по трапу спустились Санчес и дон Педро и, как всегда трясущийся, Родриго де Эскобедо, нотариус, который должен был вести официальный протокол всего, что делалось от имени их величеств. При дворе он, многообещающий молодой чиновник, славился изящной фигурой, но на борту судна быстро превратился в бледную тень. Его постоянно рвало, и он то и дело метался от своей каюты к краю фальшборта, а потом, пошатываясь, возвращался обратно – когда у него вообще хватало сил подняться с постели. К этому времени он уже несколько попривык к морской качке и лучше держался на ногах, а пища, которую ел, не выплескивалась на борт каравеллы. Однако вчерашний шторм опять свалил его, и то, что он спустился на берег и смог выполнить свои обязанности, ради которых и был послан в экспедицию, можно было считать проявлением истинного мужества. Кристофоро, восхищенный его силой воли, решил, что ни в одном судовом журнале его каравелл не будет упомянута морская болезнь Эскобеды. Пусть он войдет в историю достойным человеком.

Кристофоро заметил, что шлюпка с каравеллы Пинсона отошла от судна раньше, чем все королевские чиновники спустились в его шлюпку. Пинсон еще пожалеет, если надеется первым ступить на землю этого острова. Что бы он ни думал обо мне как о моряке, я все еще остаюсь эмиссаром короля Арагона и королевы Кастилии, и с его стороны – предательство опередить меня в столь важной миссии.

На полдороге к берегу Пинсон, по-видимому, понял это, и лодка его остановилась и не двигалась, пока шлюпка Кристофоро не прошла мимо и, не сбавляя хода, выскочила на берег. Прежде чем она остановилась, Кристофоро перескочил через борт и пошел по мелководью, где небольшие волны доставали ему до пояса, а откатываясь, тянули за собой меч, висевший у бедра. Выйдя из воды, он поднял высоко над головой королевское знамя и зашагал широким шагом по гладкому влажному песку. Он шагал так, пока не пересек линию прилива и там, на сухом песке, стал на колени и поцеловал землю. Затем поднялся и, повернувшись, посмотрел на оставшихся позади. Они, как и он, стояли на коленях и целовали землю.

– Этот небольшой остров будет отныне носить имя нашего Спасителя, который привел нас сюда.

Эскобедо написал на бумаге, положенной на небольшой ящичек, принесенный им с каравеллы: “Сан Сальвадор”.

– Эта земля отныне является владением их величеств короля Фердинандо и королевы Изабеллы, наших повелителей и слуг Христовых.

Они подождали, пока Эскобедо записал слова Кристофоро. Затем Кристофоро подписал этот документ, а за ним то же проделали и все остальные. Никто не осмелился поставить свою подпись выше его, да и по размеру буквы их подписей были вдвое меньше.

Только после этого туземцы начали появляться из леса. Их было много, все обнаженные, без оружия, коричневые, как кора деревьев. На фоне яркой зелени деревьев и подлеска их кожа выглядела почти красной. Они приближались робко, почтительно, с выражением благоговейного трепета на лицах.

– Они все – дети? – спросил Эскобедо.

– Дети? – удивился дон Педро.

– Они же все безбородые, – пояснил Эскобедо.

– Наш капитан тоже бреется, – сказал дон Педро.

– У них даже бакенбардов нет, – заметил Эскобедо.

Санчес, услышав их, громко расхохотался.

– Они же совершенно голые, а вы смотрите на их подбородки, чтобы убедиться в том, что это – мужчины.

Пинсон, оценив шутку, расхохотался еще громче и стал пересказывать ее другим.

Туземцы, услышав хохот, тоже засмеялись. Они не могли удержаться, чтобы не привстать и не коснуться рукой бород тех испанцев, что стояли ближе к ним. Было очевидно, что у них нет никаких враждебных намерений, и поэтому испанцы позволили им это со смехом и шутками.

Хотя у Кристофоро не было бороды, которая привлекла бы их внимание, они явно поняли, что он тут главный, и именно к нему подошел самый старший из туземцев. Кристофоро попытался заговорить с ним на нескольких языках, в том числе на латыни, испанском, португальском и генуэзском, но все было безрезультатно. Эскобедо попробовал греческий, а брат Пинсона, Висент Яньес, ломаный мавританский, которому он научился за те несколько лет, что промышлял контрабандой вдоль побережья.

– Они вообще не умеют говорить, – сказал Кристофоро. Затем он протянул руку к золотому украшению, вдетому в мочку уха вождя.

Не говоря ни слова, тот улыбнулся, вынул украшение из уха и вложил его в руку Кристофоро.

Испанцы с облегчением вздохнули. Выходит, что эти туземцы, умеют они говорить или нет, неплохо разбираются в ценности вещей. И все золото, которое у них есть, теперь принадлежит Испании.

– А еще, – сказал Кристофоро, – где вы его берете?

Увидев, что его не понимают, Кристофоро прибегнул к помощи пантомимы, стал копаться в песке и “нашел” там золотое украшение. Затем указал рукой вглубь острова.

Старик решительно покачал головой и указал в сторону моря, на юго-запад.

– Золота, очевидно, на этом острове нет, – сказал Кристофоро. – Вряд ли можно было ожидать, что на таком маленьком и бедном острове, как этот, есть золотые разработки, иначе тут были бы королевские чиновники из Чипангу, чтобы наблюдать за тем, как его выкапывают.

Он вложил золотую вещицу в руку старика. Остальным испанцам сказал:

– Мы скоро увидим золото в таких количествах, что эта вещица покажется нам пустяком.

Но старик отказался взять назад безделушку. Он настойчиво совал ее в руки Кристофоро. Это был тот неоспоримый знак, которого он искал. Золото с этого острова дает ему Бог. Кто же по доброй воле расстанется с такой драгоценностью, если его не побудит к этому Всевышний? Мечта Кристофоро о крестовом походе для освобождения Константинополя, а затем Святой земли будет возмещена благодаря украшениям дикарей.

– Ну что ж, я беру это во имя моих повелителей, короля и королевы Испании, – произнес он. – Теперь мы отправимся на поиски того места, где рождается золото.

* * *

Группа сапотеков, которую Хунакпу увидел в лесу, была отнюдь не самой безопасной для него. Она искала пленника для жертвоприношения в начале сезона дождей. Сначала они решат, что Хунакпу вполне подойдет им для этой цели. Им никогда еще не случалось встречать такого высокого, сильного мужчину, и он, несомненно, представит собой особую ценность в качестве жертвы.

Поэтому ему нужно было опередить их, предстать перед ними как божество. И в результате он сам должен сделать их своими пленниками. Там, в Джубе, он беспечно полагал, что его план обязательно сработает. Однако здесь, среди криков птиц и гуденья насекомых болотистой земли Чиапаса, его замысел казался нелепым, а сама операция болезненной и вызывающей смущение.

Ему придется имитировать самый зверский обряд королевского жертвоприношения, после которого король, однако, остается живым. И почему это майя были так изобретательны, когда причиняли себе боль и увечья?

Все остальное было готово. Он спрятал библиотеку утраченного будущего в предназначенном для нее постоянном укрытии и заделал отверстие. Он уложил все, что ему потребуется позднее в водонепроницаемые контейнеры и запомнил приметы на местности, которые помогут ему впоследствии найти свои клады. А все то, что потребуется ему сейчас, в первый год, было упаковано так, чтобы не привлечь внимания сапотеков. Сам он был раздет догола, тело разрисовано, а шевелюра украшена перьями, бусами и тому подобными драгоценностями, чтобы напоминать короля майя после крупной победы. Но что более важно, с его головы и плеч свисала шкура убитого им ягуара.

Через полчаса группа, вышедшая из деревни Атетулька на охоту за будущей жертвой, дойдет до поляны, где он находится. Чтобы кровь его преждевременно не свернулась, он должен был ждать до последней минуты. Наконец он вздохнул, опустился на колени на мягкий ковер из опавших листьев, достал местное обезболивающее средство. Майя проводили эту операцию без анестезии, напомнил он себе, одновременно щедро намазывая свой пенис, а затем подождал несколько минут, пока тот потерял чувствительность. Потом, с помощью шприца для подкожных инъекций обезболил всю область гениталий, надеясь, что ему представится возможность повторно нанести местный анестетик часа через четыре, когда его действие начнет ослабевать.

Один настоящий шип ската и пять искусных имитаций из различных металлов. Он поочередно брал их в руку и втыкал в плоть перпендикулярно члену. Кровь текла обильно и залила ему ноги. Сначала шип ската, затем серебряный, золотой, медный, бронзовый и железный. Хотя боль совершенно не ощущалась, к концу операции он почувствовал головокружение. От потери крови? Он усомнился в этом. Скорее всего это была психологическая реакция на протыкание собственного пениса. Да, быть королем майя – дело нелегкое. А смог бы он проделать это без обезболивания? Хунакпу опять усомнился, вознося хвалу своим предкам и одновременно содрогаясь от их варварства.

Когда группа охотников тихо приблизилась к поляне, Хунакпу стоял там в луче мощной лампы, зажатой у него между ног и направленной вверх. Металлические шипы сияли и мерцали, когда по телу Хунакпу пробегала дрожь. Как он и рассчитывал, охотники, остолбенев, уставились на кровь, все еще стекающую по его ногам и капающую с кончика пениса. Они также заметили узоры на его теле и, как он и ожидал, сразу же поняли всю важность его появления. Они распростерлись перед ним на земле.

– Я Хунакпу Один, – сказал он на языке майя. Затем, перейдя на язык сапотеков, продолжал:

– Я Хунакпу Один. Я пришел из Шибальбы к вам, собаки Атетульки. Я решил, что вы больше не будете собаками, а станете людьми. Если вы будете подчиняться мне, то вы и все, говорящие на языке сапотеков, станут хозяевами этой земли. Ваши сыновья не будут больше попадать на алтарь Уицилопочтли, потому что я сломаю хребет мексиканцам, я вырву сердце у Тласкалы, а ваши суда причалят к берегам всех островов мира.

Лежавшие на земле мужчины начали дрожать и стенать.

– Я приказываю вам, объяснить мне, чего вы боитесь, глупые собаки?

– Уицилопочтли – страшный бог! – вскричал один из них, по имени Йаш. Хунакпу хорошо знал их всех, не один год наблюдая за их деревней и самыми важными людьми из других сапотекских деревень.

– Уицилопочтли почти так же страшен, как Толстая Женщина-Ягуар, – сказал Хунакпу.

Йаш поднял голову при упоминании его жены, а другие засмеялись.

– Толстая Женщина-Ягуар лупит тебя палкой, когда ей кажется, что ты посеял маис не на том поле, – сказал Хунакпу, – но ты продолжаешь сеять там, где тебе вздумается.

– Хунакпу Один! – вскричал Йаш. – Кто рассказал тебе о Толстой Женщине-Ягуаре?

– Когда я жил в Шибальбе, то наблюдал за всеми вами. Я смеялся, как ты, Йаш, плакал и кричал под ударами палки Толстой Женщины-Ягуара. А ты. Поедающая Цветы Обезьяна, ты думаешь, я не видел, как ты помочился в маисовую муку Старого Черепа Ноль и потом испек из нее лепешки для него? Я смеялся, когда он ел их.

Остальные тоже засмеялись, и Поедающая Цветы Обезьяна, улыбаясь, поднял голову.

– Тебе понравилось, как я подшутил над ним в отместку?

– Я рассказал о твоих обезьяньих проделках властителям Шибальбы, и они смеялись до слез. А когда глаза Уицилопочтли наполнились слезами, я ткнул ему в глаза большими пальцами и выдавил глазные яблоки.

С этими словами Хунакпу сунул руку в мешок, висевший на веревке у его пояса, и вынул два глаза из акриловой смолы, которые он предусмотрительно захватил с собой.

– Теперь Уицилопочтли пришлось завести себе мальчика-поводыря, который ходит с ним по Шибальбе и рассказывает, что видит. Другие правители подкладывают на его пути камни и палки и смеются, когда тот спотыкается и падает. А теперь я пришел сюда на поверхность земли, чтобы превратить вас в людей.

– Мы построим храм и принесем тебе в жертву каждого Мексиканца, который попадет нам в руки, о, Хунакпу Один! – крикнул Йаш.

Именно на такую реакцию он и рассчитывал. Он тут же швырнул один глаз Уицилопочтли в Йаша, который, ойкнув от боли, потер плечо, куда попал глаз. Хунакпу в свое время был отменным подающим в малой лиге и отличался сильным броском.

– Поднимите глаз Уицилопочтли, вы, собаки из Атетульки.

Йаш долго шарил среди опавших листьев.

– Как вы думаете, почему правители Шибальбы обрадовались и не наказали меня, когда я вырвал глаза Уицилопочтли? Потому что он разжирел от крови множества людей, принесенных ему в жертву. Он был жадным, и мексиканцы кормили его кровью людей, которых на самом деле лучше было бы отправить в поле сеять кукурузу. Теперь всех правителей Шибальбы тошнит от одного вида крови, и они будут морить Уицилопочтли голодом, пока он не станет стройным, как молодое деревцо.

Опять раздались стенания. Страх перед Уицилопочтли глубоко засел в их душах – успехи мексиканцев в многочисленных войнах не прошли даром – и слышать такие ужасные угрозы в адрес могущественного бога было для них невыносимо. Ну что ж, они крепкие ребята, хоть и коротышки, подумал Хунакпу. А когда наступит время, я вселю в них отвагу.

– Правители Шибальбы призвали своего короля из далекой страны. Он запретит им когда-либо вновь пить кровь мужчин и женщин, потому что король Шибальбы прольет собственную кровь, и когда они вкусят от его плоти и крови, то никогда больше не будут испытывать ни голода, ни жажды.

Хунакпу вспомнил о своем брате, священнике, и призадумался, как бы тот расценил его трактовку христианского Евангелия в данный момент. Что касается конечного результата, то его он, несомненно, одобрит. Но пока Хунакпу еще не раз придется сталкиваться с щекотливыми ситуациями.

– Встаньте и посмотрите на меня. Представьте себе, что вы люди.

Они с опаской поднялись с земли и молча уставились на него.

– Как я проливаю сейчас перед вами свою кровь, так и король Шибальбы уже пролил свою кровь для правителей Шибальбы. Они выпьют ее и никогда больше ее почувствуют жажды. В тот день люди перестанут умирать, чтобы накормить своих богов. Вместо этого они будут умирать в воде и восставать из нее возродившимися, а затем будут есть плоть и пить кровь короля Шибальбы, как это делают правители Шибальбы. Король Шибальбы умер в далеком королевстве, но сейчас он опять живет. Король Шибальбы возвращается, и он заставит Уицилопочтли склониться перед ним, и не позволит ему пить его кровь и есть его плоть до тех пор, пока он опять не похудеет. А на это уйдет тысяча лет, потому что старая свинья ела и пила слишком много!

Он оглядел их и увидел выражение благоговейного ужаса на их лицах. Конечно, они вряд ли поняли все сказанное, но Хунакпу, вместе с Дико и Кемалем, разработали учение, которое он будет проповедовать салотекам, и будет неутомимо повторять эти идеи, пока тысячи, миллионы жителей Карибского бассейна не смогут повторить их сами, по собственной воле. Это подготовит их к появлению Колумба, если двое других его спутников добьются успеха; но даже если они потерпят неудачу, даже если Хунакпу будет единственным путешественником во времени, достигшим места назначения, это подготовит сапотеков к принятию христианства как религии, которую они давно ждали. Они могут принять ее, ни на йоту не поступившись своей собственной. Христос просто станет королем Шибальбы, и если сапотеки будут считать, что у него на теле есть небольшие, но кровоточащие раны в том месте, которое редко изображается в произведениях христианского искусства, это будет ересью, с которой католики смогут примириться при условии, что техника и военная мощь сапотеков позволят им выстоять против Европы. Если христианство смогло использовать учения греческих философов и множество языческих праздников и ритуалов, утверждая при этом, что они испокон веку были христианскими, они смогут принять и слегка искаженную версию жертвоприношения Христа.

– Вы думаете, не я ли король Шибальбы, – сказал Хунакпу, – но я не король. Я только тот, кто появляется, чтобы возвестить его пришествие. Я недостоин даже вплести перо в его волосы.

Проглоти это, брат мой, Хуан Батиста.

– И вот вам знак его скорого прихода. Каждый из вас заболеет, и все жители деревни тоже. Эта болезнь распространится по всей стране, но вы умрете от нее, только если ваше сердце принадлежит Уицилопочтли. Вы увидите, что даже среди мексиканцев очень немногие искренне любят этого ненасытного жирного бога!

Пусть его слова разнесутся по всей округе и объяснят, откуда взялась эта заразная болезнь, которую эти люди подхватили у него. Вирус болезни убьет не более одного человека из ста тысяч, но зато в организме всех выздоровевших образуется исключительно надежная вакцина. Когда вирус болезни покинет свои “жертвы”, в их организме будут присутствовать антитела, способные победить оспу, бубонную чуму, холеру, корь, ветрянку, желтую лихорадку, малярию, сонную болезнь – в общем, все те заразные болезни, которые медики смогли раскопать в прошлом. В дальнейшем вирусоноситель этой болезни будет поражать только детей, то есть каждое нарождающееся поколение. Он заразит и европейцев, когда они появятся здесь, и в конце концов, все народы Африки, Азии и каждого острова в море. И дело не в том, что болезни вообще исчезнут с лица земли – глупо ожидать, что в ходе эволюции не появятся новые бактерии и вирусы, которые заполнят ниши, оставшиеся свободными после гибели этих старых убийц. Но в ходе соперничества между народами – представителями различных культур, которое неизбежно возникнет в процессе развития человечества, эта болезнь не даст преимущества ни той, ни другой стороне. Не будет никаких зараженных оспой одеял, с помощью которых можно было бы извести особенно непокорные индейские племена.

Хунакпу сел на корточки и вынул зажатую между ног мощную лампу, помещенную в корзинку.

– Правители Шибальбы дали мне эту корзинку света. Внутри нее находится маленький кусочек солнца, но она работает только у меня в руках.

Он направил свет на их лица, временно ослепив их, а затем сунул палец в щель корзинки и нажал на пластинку с его личным кодом. Свет потух. Не было смысла попусту разряжать батареи – у этой “корзинки света” ограниченный срок службы, даже при наличии солнечных элементов, расположенных по ободу корзинки, и Хунакпу не хотелось зря тратить энергию.

– Кто из вас понесет дары, которые правители Шибальбы дали Хунакпу Один, когда он явился в этот мир, чтобы объявить вам о пришествии короля?

Вскоре все они почтительно несли узлы с оборудованием, которое потребуется Хунакпу в течение ближайших месяцев. Лекарства и медикаменты для лечения соответствующих заболеваний. Оружие для самообороны, а также для того, чтобы повергать в ужас вражеские армии. Инструменты. Справочники, написанные цифровым кодом. Одежду. Снаряжение для подводного плавания. Реквизит для разнообразных таинственных фокусов, которые могут пригодиться.

Переход был нелегким. При каждом шаге вес металлических шипов растягивал кожу, открывая раны и усиливая кровотечение. Хунакпу уже собирался провести церемонию извлечения шипов тут же, не откладывая, но потом передумал. Старостой деревни был отец Йаша, На-Йашаль, и, чтобы укрепить свой авторитет и установить с ним хорошие отношения, именно ему следует предоставить почетное право вынуть шипы. Итак, Хунакпу медленно, шаг за шагом, продвигался к деревне, жалея, что не выбрал место поближе к ней, и надеясь, что кровотечение не станет слишком обильным.

Когда они были уже недалеко от деревни, Хунакпу отправил Йаша вперед, вручив ему глаз Уицилопочтли. Даже если он перепутает все, что сказал Хунакпу, суть будет достаточно ясна, и вся деревня будет ждать его.

Они действительно ждали. Все мужчины деревни, вооруженные копьями, готовые в любой момент метнуть их. Женщины и дети, спрятавшиеся за деревьями. Хунакпу чертыхнулся. Он выбрал эту деревню потому, что На-Йашаль был находчив и изобретателен. С чего это ему пришло в голову, что он поверит на слово рассказу сына о короле майя из Шибальбы?

– Стой, ни шагу дальше, лжец и шпион! – крикнул На-Йашаль.

Хунакпу откинул голову назад и засмеялся, одновременно вставив палец в “корзину света” и включив ее.

– На-Йашаль, как человек, страдающий поносом и дважды за ночь выбегающий во двор, чтобы опорожнить кишечник, осмеливается не падать ниц перед Хунакпу Один, который принес корзину света из Шибальбы? – С этими словами он направил свет прямо в глаза старосте.

Дочь Каули-Шесть, жена На-Йашаль, взмолилась:

– Пощади моего глупого мужа.

– Замолчи, женщина! – прикрикнул На-Йашаль.

– Он действительно два раза ночью выходил во двор, чтобы опростаться, и стонал при этом от боли! – выкрикнула она.

Все другие женщины ахнули от ужаса, услышав это подтверждение слов незнакомца. Копья в руках мужчин заколебались и опустились, уткнувшись концами в землю.

– На-Йашаль, я и вправду сделаю тебя по-настоящему больным, так что два дня из тебя будет лить фонтаном. Но я исцелю тебя и сделаю слугой короля Шибальбы. Ты станешь правителем многих деревень и построишь корабли, чтобы плавать на них, куда пожелаешь, но только при условии, что ты сейчас преклонишь предо мной колени. Если же ты откажешься, я сделаю так, что ты упадешь замертво, с дырой в теле, из которой будет течь кровь, пока ты не умрешь!

Мне не придется стрелять в него, успокаивал себя Хунакпу. Он покорится, и мы станем друзьями. Но если он набросится на меня, я смогу сделать ото, я смогу убить его.

– Почему это человек, пришедший из Шибальбы, выбрал из всех меня, и обещает, что я совершу такие великие дела, когда я всего лишь собака? – спросил На-Йашаль. Он нашел весьма удобную для себя и многообещающую позицию для спора.

– Я выбрал тебя из всех собак, лающих на языке сапотеков, потому что ты больше всех похож на человека, и потому что твоя жена бывает женщиной два часа в день. – Ну вот, пусть это будет наградой старой ведьме за то, что поддержала меня.

На-Йашаль, наконец, принял решение и быстренько, насколько ему позволяло его стареющее тело (скоро ему стукнет тридцать пять), распростерся ниц перед Хунакпу. Остальные последовали его примеру.

– Где женщины Атетульки? Бросьте прятаться и выходите сюда вместе с вашими детьми. Выходите и посмотрите на меня! Среди мужчин я был бы королем, но я всего лишь самый смиренный слуга короля. Выходите и поглядите на меня! – Давайте сейчас, с самого начала, изменим отношение к женщинам, перестанем считать их людьми низшего сорта. – Встаньте так, чтобы каждый стоял со своей семьей!

Началась толчея, длившаяся всего несколько мгновений: все уже давно привыкли различать друг друга по клану и семье, даже в стычках с врагом, так что выполнение его команды потребовало лишь небольшой перестановки в толпе собравшихся.

– А теперь, На-Йашаль, выйди вперед. Вынь первый шип из моего пениса и мазни кровью с него мой лоб, потому что ты – первый мужчина, который будет королем в королевстве Шибальбана-Земле, пока ты служишь мне, ибо я – слуга короля Шибальбы!

На-Йашаль вышел вперед и вытащил шип ската. Боли не было, и Хунакпу даже не поморщился. Но ощутил, как шип натянул кожу и представил себе, какой ужасной будет боль к вечеру. Если я когда-нибудь опять увижу Дико, мне бы не хотелось услышать от нее жалобы на то, через что ей пришлось пройти ради нашего общего дела. Затем он вспомнил о той цене, которую намеревался заплатить Кемаль, и ему стало стыдно.

На-Йашаль помазал себе лоб и нос, губы и подбородок кровью с извлеченного шипа.

– Дочь Каули-Шесть! – Женщина вышла из середины главного клана деревни. – Вытащи следующий шип. Из чего он сделан?

– Из серебра, – ответила она.

– Помажь себе шею моей кровью. Она провела длинным серебряным шипом по своей шее.

– Ты будешь матерью королей, и твоя сила перейдет к судам народа сапотеков, если ты будешь служить королю Шибальбы-Земли и мне, слуге короля Шибальбы!

– Обещаю, – прошептала она.

– Говори громко! – приказал Хунакпу. – Ты ведь не шептала, рассказывая о том, как твоего мужа пробрал понос! В королевстве Шибальба-Земли голос женщины может звучать так же громко, как и голос мужчины!

Больше в плане установления равенства полов мы на данный момент ничего сделать не можем, заметил про себя Хунакпу, но и это событие достаточно революционно, чтобы весть о нем разнеслась повсюду.

– Где Йаш? – выкрикнул Хунакпу. Молодой человек робко выступил вперед.

– Обещаешь ли ты повиноваться своему отцу, а когда его возьмут в Шибальбу, обещаешь ли ты править своим народом милостиво и мудро?

Йаш распростерся перед Хунакпу.

– Вытащи следующий шип. Из чего он сделан?

– Из золота, – сказал Йаш, вытащив шип.

– Помажь моей кровью свою грудь. Когда ты будешь достоин стать королем, в твоем распоряжении будет все золото мира, но только в том случае, если ты будешь всегда помнить, что оно принадлежит королю Шибальбы, а не тебе, и не любому другому человеку. Ты будешь щедро и справедливо делиться им со всеми, кто вкушает от плоти и крови короля Шибальбы.

Это поможет убедить католическую церковь примириться с этими странными еретическими прото-христианами, когда эти две культуры встретятся. Если эти прото-христиане признают, что вкушают плоть и кровь короля Шибальбы, да к тому же их золото рекой потечет на нужды церкви, то еретичество вскоре станет приемлемым для церкви вариантом. Интересно будет, подумал Хунакпу, если меня причислят к лику святых. Вот уж тогда не будет недостатка в чудесах, по крайней мере, в течение некоторого времени.

– Бакаб, работающий с металлом и делающий инструменты!

Из толпы вышел худой юноша, и Хунакпу приказал ему вынуть следующий шип.

– Он медный, господин Хунакпу Один, – сказал Бакаб.

– Ты знаешь медь? Умеешь ли ты обрабатывать ее лучше всех?

– Я обрабатываю ее лучше любого другого мужчины в нашей деревне, но, конечно, в других местах наверняка есть люди, превосходящие меня в этом деле.

– Ты научишься смешивать ее с разными металлами. Ты сделаешь инструменты, которых не видел никто в мире. Помажь свой живот моей кровью!

Медник сделал как ему было приказано. После короля, королевской жены и королевского сына теперь наибольшим уважением в новом королевстве будут пользоваться работники по металлу.

– А где Шоколь-Ха-Мен? Где главный судостроитель? Мужчина крепкого телосложения с широченными плечами выступил вперед из группы людей другого клана. Он смущенно похлопывал себя по плечам, улыбаясь от гордости, что тоже оказался в числе избранных.

– Вынь следующий шип, Шоколь-Ха-Мен. Ты, которого назвали в честь большой реки в половодье, ты должен сказать мне, видел ли ты когда-нибудь этот металл?

Шоколь-Ха-Мен взял в руки бронзовый шип, испачкав кровью все пальцы.

– Он похож на медь, только светлее, – сказал он. – Я никогда его раньше не видел.

Бакаб тоже посмотрел на шип, и также покачал головой.

– Помочись на этот металл, Шоколь-Ха-Мен. Пусть таящийся в тебе поток выльется на него! Но ты помажешь моей кровью свое тело, только когда найдешь этот металл в другой стране. Ты построишь корабли и будешь плавать на них, пока не найдешь страну на севере, где знают название этого металла. Когда ты назовешь мне имя этого металла, я позволю тебе покрыть моей кровью твои чресла.

Остался только железный шип.

– А где же Шок? Да-да, я имею в виду девочку-рабыню, которую вы взяли в плен, но никто не захотел на ней жениться.

Из толпы вытолкнули грязную тринадцатилетнюю девочку с заячьей губой.

– Вынь последний шип. Шок. Помажь моей кровью свои ступни. Силой, заключенной в этом металле, король Шибальбы делает всех рабов свободными. Отныне ты, Шок, свободная жительница королевства Шибальба-Земли. Ты не принадлежишь никому: ни мужчине, ни женщине, потому что ни один человек не принадлежит другому. Так повелел король Шибальбы! Нет больше в королевстве Шибальба-Земля ни пленников, ни рабов, ни слуг, находящихся в услужении до самой смерти.

Это для тебя, Тагири.

Но то, что Шок получила из жалости, она использовала совершенно неожиданно для всех. Вытащив железный шип из пениса Хунакпу, она, как сделала бы королева народа майя, высунула язык, ухватила его за кончик левой рукой, а правой проткнула язык шипом. Кровь залила ей подбородок, а шип и губа образовали подобие креста.

Толпа ахнула. Шок требовала не доброты хозяина, отпускающего на волю раба, а почестей от короля королеве, которая родит ему детей.

Что мне теперь делать? Кто бы мог подумать, наблюдая, как униженно и покорно вела себя Шок все эти месяцы рабства, что она таит в себе столь честолюбивые намерения? К чему она стремится? Каковы ее планы? Хунакпу пытливо рассматривал ее лицо и увидел в нем – уж не вызов ли? Как будто она разгадала его замыслы и словно спрашивала: откажет он ей или нет.

Но нет, это не вызов. Это было мужество в минуту отчаяния. Конечно, она действовала решительно. Этот королевского обличья человек, утверждавший, что явился из земли богов, впервые дал ей шанс изменить то жалкое существование, которое она влачила. Кто посмел бы винить ее за поступок, на который часто идут отчаявшиеся люди, хватаясь за первую возможность достичь гораздо большего, чем они смели надеяться? Чего ей терять? В ее отчаянном положении любое избавление казалось одинаково невозможным. Поэтому почему не попытаться стать королевой, раз уж этот Хунакпу Один, кажется, расположен помочь ей?

Она так уродлива.

Но умна и отважна. Зачем лишать ее такой возможности? Он наклонился и выдернул железный шип из ее языка.

– Пусть из твоих уст всегда будет исходить правда, как сейчас из них течет кровь. Я не король, и, значит, у меня нет королевы. Но поскольку на этом последнем шипе ты смешала свою кровь с моей, я обещаю, что до конца твоей жизни я буду каждый день выслушивать что-то одно, что ты предпочтешь мне рассказать.

Она мрачно кивнула, и на лице ее отразились гордость и облегчение. Он отверг ее предложение взять ее в жены, но принял ее как советника. И пока он стоял на коленях и мазал ее ступни кровью, стекавшей с шипа, она поняла, что ее жизнь изменилась полностью и бесповоротно. Он сделал ее великой в глазах тех, кто помыкал ею.

Встав на ноги, он положил обе руки ей на плечи и наклонился так близко, чтобы она услышала его шепот.

– Теперь, когда у тебя есть власть, не ищи мести, – сказал он на чистом языке майя, зная, что она поймет его, так как ее родной диалект был достаточно близок к этому языку. – Заслужи мое уважение великодушием и справедливостью.

– Спасибо тебе, – ответила она.

Теперь пора возвращаться к первоначальному сценарию. Надеюсь, подумал Хунакпу, что больше не будет таких неожиданных сюрпризов, во всяком случае, не слишком много.

Но они, конечно, будут, и единственное, что ему остается, это полагаться на свой дар импровизации. Все его планы придется приспосабливать к обстоятельствам; только его цели остаются неизменными.

Он возвысил голос, перекрывая шум толпы.

– Пусть Бакаб коснется этого металла, а Шоколь-Ха-Мен посмотрит на него!

Мужчины подошли и с благоговением начали изучать незнакомый предмет. В отличие от всех других шипов, этот не гнулся, даже чуть-чуть.

– Я никогда не видел такого крепкого металла, – сказал Бакаб.

– Он черный, – добавил Шоколь-Ха-Мен.

– На свете, далеко за морем, есть много королевств, где этот металл столь же распространен, как у вас медь. Со временем его будут выплавлять так, что он засияет, как серебро. В этих королевствах люди уже знают короля Шибальбы, но он скрыл от них много тайн. Такова воля короля Шибальбы, – чтобы люди королевства Шибальбы-Земли, если они этого заслужат, нашли этот металл и обработали его! Но пока этот черный металлический шип останется у Шок, которая раньше была рабыней, и вы придете к ней или к ее детям, чтобы узнать, нашли ли вы твердый черный металл. Жители дальних королевств, о которых я вам говорил, называют его ферро, и херро. и аиэн, и фер, но вы будете называть его шибеш, потому что он происходит из Шибальбы, и он должен использоваться только теми, кто служит королю Шибальбы.

Теперь из его тела был выдернут последний шип, и он ощутил приятную легкость, как-будто раньше вес шипов притягивал его к земле.

– А теперь вам будет знак, что король Шибальбы не забывает никого из вас: все вы, жители этой деревни, заболеете, но ни один из вас не умрет от этой болезни.

Обещая это, он шел на риск: иммунологи сказали, что умирает один из ста тысяч заболевших. Если им будет житель Атетульки, Хунакпу сумеет с этим справиться. В сравнении с миллионами, умершими в старой истории от оспы и других болезней, это не такая уж большая плата.

– Болезнь из этой деревни будет распространяться во все другие страны, пока перст короля не коснется всех. И все будут повторять, что болезнь правителей Шибальбы пришла из Атетульки. Вас она поразит первыми, потому что я сначала пришел к вам, потому что король Шибальбы выбрал вас, чтобы вы повели за собой мир. Не так, как это делали мексиканцы, с потоками крови и бесчисленными жестокостями, а так, как это делает король Шибальбы в своей мудрости и силе.

Почему бы не сделать вирус иммунитета элементом божественного шоу?

Он посмотрел на выражение их лиц. Благоговейный страх, изумление, а кое-где и негодование, неприятие. Ну что ж, этого следовало ожидать. Прежде чем все это закончится, система власти в этой деревне переменится еще не раз. Так или иначе, но эти люди станут правителями великой империи. Только немногие из них окажутся достойными этой роли; остальные так и останутся жить в деревне, не приспособившись к новому образу жизни. В этом нет ничего позорного, но некоторые почувствуют себя преданными и обиженными. Хунакпу попытается научить их быть довольными тем, что им доступно, и гордиться достижениями других. Но он не может изменить человеческую природу. Некоторые из этих людей так и сойдут в могилу, ненавидя его за те изменения, которые он принес с собой. А он так и не сможет рассказать им, как могли бы закончиться их жизни, если бы не его вмешательство.

– Где будет жить Хунакпу Один? – спросил он.

– В моем доме, – тут же откликнулся На-Йашаль.

– Разве я смогу жить в доме короля Атетульки, когда он только сейчас становится человеком? Это был дом людей-собак! Нет, вы должны построить мне новый дом на этом самом месте. – Хунакпу сел, скрестив ноги, в траву. – Я не сдвинусь с места, пока вокруг меня не вырастет новый дом. А крыша должна быть покрыта травой со всех крыш Атетульки. На-Йашаль, докажи мне, что ты король. Организуй своих людей так, чтобы они построили мне дом, прежде чем наступит темнота, и научи их своим обязанностям так хорошо, чтобы они смогли сделать это без дополнительных указаний.

Был уже полдень, и хотя такая задача казалась людям невыполнимой, Хунакпу знал, что они вполне смогут с этим справиться. История о строительстве дома для Хунакпу Один быстро разнесется по всей округе и заставит жителей поверить, что они действительно достойны того, чтобы их деревня стала самым большим городом среди других городов нового Царства Шибальба-Земли. Такие истории необходимы, чтобы воспитать новый народ, мечтающий создать империю. Люди должны иметь непоколебимую веру в собственную ценность.

А если они не успеют закончить дело до темноты, Хунакпу просто зажжет корзину света и объявит, что правители Шибальбы продлевают день с помощью этого кусочка солнца, чтобы они могли достроить дом до ночи. Так или иначе, история получится неплохой.

Люди быстро разбежались, оставив его одного, когда На-Йашаль направил их на строительство дома. Получив, наконец, возможность хоть немного расслабиться, Хунакпу достал из одного мешка дезинфицирующее средство и помазал им свои раны. В его состав входили вещества, способствующие свертыванию крови и заживлению ран. Скоро кровотечение уменьшится, а потом и совсем прекратится. Дрожащими руками Хунакпу нанес мазь на раны. Руки дрожали не от боли, потому что она еще не началась, и даже не от потери крови, а скорее от того, что не отпускавшее его ни на минуту напряжение теперь, наконец, ушло.

Оказалось, что тогда, в потерянном теперь прошлом, предлагая свой план другим, он не ошибся – у этих людей легко было вызвать чувство благоговейного ужаса. Да, легко, но сам-то Хунакпу никогда в жизни не испытывал подобного страха. Как это удавалось Колумбу бестрепетно, отважно создавать новое будущее? Только потому, что он почти ничего не знал о том, каким неверным путем могут пойти эти новые будущие; только не ведая этого, решил Хунакпу, Колумб мог так бесстрашно заняться сотворением мира.

* * *

– Трудно представить себе, что это и есть те великие царства Востока, о которых мы читали в описаниях Марко Поло, – сказал Санчес.

Кристофоро не нашел, что ответить. Кольба выглядела вроде бы достаточно большой, чтобы быть азиатским материком, но индейцы уверяли, что это остров, и что есть еще один остров, на юго-востоке, Гаити, намного богаче, и на нем куда больше золота. Возможно, он и есть Чипангу? Может быть. Но он уже устал убеждать экипажи судов и, что гораздо важнее, королевских чиновников, что несметные богатства находятся всего в нескольких днях плавания отсюда.

Когда же, наконец. Господь подарит ему момент триумфа, когда же все эти обещания золота и великих царств станут непреложной явью и он сможет вернуться в Испанию вице-королем и адмиралом Открытого моря?

– Ну и что из этого? – сказал дон Педро. – Самое большое богатство этого места – прямо перед вами, и его видно невооруженным глазом.

– Что вы имеете в виду? – спросил Санчес. – Единственное, чем богата здешняя земля, так это деревьями и насекомыми.

– И людьми, – сказал дон Педро. – Самыми кроткими и мирными людьми, которых мне приходилось видеть. Будет совсем нетрудно заставить их работать, и они будут превосходно слушаться своих хозяев. Неужели вы не видите, что в них нет и намека на воинственность? Вы только представьте себе, какие деньги удастся выручить за этих послушнейших из слуг!

Кристофоро нахмурился. Та же мысль приходила в голову и ему, но она же и вызывала в нем смутное беспокойство. Значит ли это, что Господь задумал одновременно окрестить этих людей и превратить в рабов? Ведь на этой земле, куда Господь направил его, действительно нет ни малейших признаков другого богатства. И ясно также, что из этих дикарей никогда не получатся солдаты для крестовых походов.

Если Господь намеревался превратить этих дикарей в свободных христиан, он бы научил их носить одежду, а не бегать голышом.

– Конечно, – сказал Кристофоро. – Когда мы будем возвращаться домой, мы захватим парочку этих людей, чтобы показать их королевским величествам. Но я думаю, что будет выгоднее оставить этих туземцев здесь, на земле, к которой они привыкли, и использовать их для добычи золота и других драгоценных металлов, а мы тем временем будем учить их христианской вере и заботиться о спасении их душ.

Остальные слушали его, не возражая. Да и как могли они оспаривать столь очевидную истину? К тому же, они еще были слабы, не успев оправиться от болезни, которая обрушилась на экипажи всех трех судов, из-за чего им пришлось стать на якорь и отдыхать несколько дней. Никто, правда, не умер – болезнь ничем не напоминала те смертельные эпидемии, с которыми португальцы встретились в Африке, и из-за которых им пришлось строить свои форты на островах, вдали от берега. Однако у Кристофоро и сейчас еще сильно болела голова, и он был уверен, что и другие страдают тем же недутом. Если бы боль не была такой сильной, он пожелал бы, чтобы она вообще не прекращалась, потому что она мешала другим поднять голос в споре. С королевскими чиновниками было куда легче иметь дело, когда боль мешала им быть настырными.

И тут Кристофоро вспомнил, как разозлились эти люди, когда они добрались до города Кубанакан. Он подумал тогда, что последний слог этого названия имеет отношение к Великому хану из описаний Марко Поло, но когда они увидели этот “город”, о котором им столько наговорили туземцы, оказалось, что это – всего лишь кучка жалких лачуг, возможно, чуть более многолюдная, чем другие убогие деревушки, которые попадались им на этом острове. Да уж, и впрямь, город Хана! Санчес тогда даже осмелился раскричаться в присутствии матросов. Может быть, эта болезнь была ниспослана Господом за такое поведение. Может быть, Бог хотел, чтобы им было о чем пожалеть.

Завтра или послезавтра они отправятся к острову Гаити. Возможно, там они увидят какие-то признаки великих цивилизаций Чипангу или Катея. Что же касается этих жалких островов, то они будут, по крайней мере, поставлять рабов. И если королевские чиновники пожелают поддержать его, этого окажется достаточно, чтобы оправдать расходы на второе путешествие, если им все-таки не удастся на этот раз найти Хан.

* * *

Кемаль мрачно сидел на вершине мыса, высматривая, не покажется ли на северо-западе парус.

Колумб запаздывал. А если он опоздает, игра проиграна. Это означает, что произошли какие-то изменения. Что-то задержало его в Кольбе. Кемаль мог бы порадоваться, расценив это как признак того, что кто-то из троицы благополучно прибыл на место, но он хорошо знал, что изменение могло быть вызвано им самим. Единственное, что могло перенестись с острова Гаити на остров Кольба, был комбинированный вирус-носитель; и хотя он сам находился здесь всего два месяца, этого времени было вполне достаточно, чтобы вирус был занесен на Кольбу с группой налетчиков в мореходном каноэ. Испанцы, должно быть, подцепили этот вирус.

А могло быть и хуже. В общем-то безобидная болезнь могла изменить поведение индейцев. Среди них могли вспыхнуть кровопролитные схватки, настолько серьезные, что европейцы вынуждены были бы повернуть домой. Либо Колумб узнал нечто такое, что побудило его избрать другой маршрут, например, поплыть вокруг Гаити против часовой стрелки, вместо того чтобы двинуться, как было намечено, вдоль северного побережья.

Они знали, что вирус мог нарушить их планы, распространяясь быстрее и дальше, чем могли это сделать путешественники во времени. Однако это был один из главных и надежных факторов, на которых основывался их план. Что если только один из них смог пробиться в прошлое, и затем был сразу же убит? Но даже в этом случае вирусом должны были бы заразиться те, кто касался его тела в первые несколько часов. Если это было единственное изменение, которое они могли внести в прошлое, его было бы достаточно, чтобы уберечь индейцев от смерти во время эпидемий, занесенных из Европы.

Так что это хорошо, подумал Кемаль. Хорошо, что Колумб опаздывает, ибо это означает, что вирус делает свое дело. Мы уже изменили мир. Мы уже добились успеха.

Правда, это не казалось ему успехом. Он жил на пищевых концентратах, скрывался здесь на уединенном мысе, ждал, когда же, наконец, появятся паруса – и все это для того, чтобы совершить нечто большее, чем просто быть носителем исцеляющего вируса. На все воля Аллаха, он знал это, но, вместе с тем, он не был настолько богобоязненным, чтобы удержаться от желания прошептать пару слов Аллаху на ухо. Несколько вполне конкретных пожеланий.

Только на третий день он увидел парус. Немножко рано, в первой половине дня. В старом варианте истории Колумб должен был прибыть позже, и это стало причиной того, что “Санта-Мария” потерпела крушение, наскочив в темноте на подводные рифы. А теперь еще светло. Но даже если бы уже наступила темнота, ветры и подводные течения были бы иными. Значит, ему придется уничтожить все три корабля. Что еще хуже, без крушения “Санта-Марии” у “Ниньи” не было причин бросить якорь. Кемалю придется следовать за ними по берегу и выжидать подходящего случая. Если только он представится.

Если я потерплю неудачу, подумал Кемаль, то, может, повезет другим. Если Хунакпу удастся опередить тлакскаланов и создать империю сапотеков-тарасков, где отказались бы от человеческих жертвоприношений или свели их к минимуму, испанцам пришлось бы нелегко. Если Дико сейчас где-то в горах, может, ей удастся основать новую, прото-христианскую религию и, возможно, единую Карибскую империю, которая окажется для испанцев крепким орешком. Ведь, в конце концов, успехи испанцев определялись почти целиком неспособностью индейцев организовать серьезное сопротивление. Поэтому, если даже Колумбу удастся вернуться в Европу, история все равно будет не той.

Он шептал себе все эти ободряющие слова, но они горечью отдавались у него во рту. Если я потерплю неудачу, Америка потеряет пятьдесят лет, отпущенных ей на подготовку к приходу европейцев.

Два судна. Не три. Уже легче. Или нет? Поскольку история менялась, для него было бы лучше, если бы корабли Колумба оставались вместе. Пинсон увел “Пинту” от остальных судов точно так же, как это было в прежней истории. Но кто мог сейчас знать, не изменит ли Пинсон опять свое решение и не вернется ли назад на Гаити, чтобы присоединиться к Колумбу? На этот раз он может просто направиться на восток, первым прибыть в Испанию и приписать себе все заслуги Колумба в открытии новых земель.

Но здесь я бессилен, сказал себе Кемаль. “Пинта” либо вернется, либо нет. У меня на руках “Нинья” и “Санта-Мария”, и я должен позаботиться, чтобы, по крайней мере, они никогда не вернулись в Испанию.

Кемаль следил пока мог, как корабли поворачивают на юг, чтобы обогнуть мыс Св. Николая. Последуют ли они тем же курсом, что и в прежней истории, пройдя немного дальше к югу, а затем повернув назад, чтобы пройти вдоль северного побережья Гаити? Теперь все было непредсказуемо, хотя логика подсказывала, что причины действий Колумба в той истории оставались в силе и на этот раз.

Кемаль осторожно спустился вниз к группе деревьев, росших у воды, где он спрятал свою надувную лодку. В отличие от ярко-оранжевых спасательных лодок, эта была зеленовато-синего цвета, делавшего ее незаметной на воде. Кемаль натянул на себя гидрокостюм такого же зеленовато-синего цвета и стащил лодку в воду. Затем погрузил в нее достаточное количество зарядов взрывчатки, чтобы расправиться с “Санта-Марией” и “Ниньей”, если такая возможность представится. Потом запустил двигатель и вышел в море.

За полчаса он отошел на такое расстояние от берега, чтобы его наверняка не могли обнаружить зоркие наблюдатели на испанских каравеллах. Только тогда он повернул на запад и прошел достаточно далеко, чтобы не упускать из виду паруса испанских судов. К его радости, они бросили якорь у мыса Св. Николая, и маленькие шлюпки направились к берегу. Возможно, сегодня не шестое, а девятое декабря, но Колумб принял те же решения, что и раньше. Температура воздуха упала ниже обычной для этих широт, и Колумб столкнется с теми же трудностями, когда будет проходить через пролив между островами Тортуга и Гаити до четырнадцатого декабря. Может быть, Кемалю лучше вернуться на берег и ждать, пока история повторится сама собой.

А может быть, и нет. Колумб будет стремиться плыть на восток, чтобы опередить Пинсона на пути в Испанию, и на этот раз он может отправиться вокруг Тортуги, чтобы воспользоваться господствующими ветрами, стараясь держаться как можно дальше от предательских прибрежных ветров, которые загонят его на рифы. Возможно, это последний шанс для Кемаля.

Но ведь мыс Св. Николая находится далеко от того племени, где живет Дико – если, конечно, ей удалось стать своей среди жителей деревни, которые когда-то впервые обратились к людям из будущего с просьбой спасти их. Зачем усложнять ей задачу?

Он будет ждать и наблюдать.

* * *

Поначалу, когда “Пинта” все больше и больше отклонялась в сторону, Кристофоро думал, что Пинсон обходит какое-то опасное место в воде. Затем, когда каравелла переместилась ближе к горизонту, матросы стали уверять его, что “Пинта”, вероятно, не может прочесть сигналы, которые ей посылает Кристофоро. Это, конечно, была нелепость. “Нинья” тоже шла по левому борту от “Санта-Марии” и без всякого труда следовала заданному курсу. К тому времени, когда “Пинта” исчезла за горизонтом, Кристофоро уже понял, что Пинсон предал его, что бывший пират теперь решился плыть прямо в Испанию и предстать перед их величествами раньше Кристофоро. Неважно, что Кристофоро был официально признан главой экспедиции, неважно, что королевские чиновники, участвовавшие в экспедиции, доложат о вероломстве Пинсона. Именно его будут считать победителем, и его имя сохранится в истории как имя человека, вернувшегося первым с западного маршрута на Восток.

Пинсон никогда не заплывал так далеко к югу, и поэтому не знал, что в низких широтах устойчивый восточный ветер сменяется столь же устойчивым западным ветром, в чем Кристофоро убедился, когда плавал на португальских судах. Поэтому, если бы Кристофоро мог взять еще больше к югу, он вполне мог бы достичь Испании задолго до Пинсона, который, несомненно, будет стараться пробиться напрямую через Атлантику, что, в лучшем случае, потребует много времени. Весьма вероятно, что продвижение будет настолько медленным, что ему придется отказаться от своей затеи и вернуться на эти острова, чтобы пополнить запасы на своей каравелле.

Да, вероятно, но полной уверенности нет, и Кристофоро не мог отогнать от себя мысль, что нужно что-то срочно предпринять, – равно как и подавить с трудом сдерживаемую ярость, и все это из-за предательства Пинсона. Хуже всего было то, что ему некому довериться, потому что матросы, наверняка, желали Пинсону победы, а перед офицерами и королевскими чиновниками Кристофоро не мог проявить ни слабости, ни беспокойства.

Вот почему Кристофоро почти не получал радости, нанося на карту очертания неизвестного берега большого острова, который туземцы называли Гаити, а Кристофоро назвал Эспаньола. Возможно, он получил бы больше удовольствия, если бы судно следовало прямо, но восточный ветер дул ему в нос всю дорогу вдоль берега. Несколько дней им пришлось провести в бухте, которую матросы окрестили Залив Москитов, а затем еще несколько дней в Райской Долине. Матросы хорошо отдохнули и развлеклись во время этих стоянок. Местные жители были выше ростом и более крепкого телосложения; из женщин две оказались такими светлокожими, что матросы прозвали их “испанками”. Как командир и христианин, Кристофоро должен был делать вид, что не знает, чем занимаются матросы и женщины, которые поднялись на борт. Напряжение от длительного путешествия несколько спало в Райской Долине. Но не для Кристофоро, поскольку каждый день задержки увеличивал шансы Пинсона первым прибыть в Испанию.

Наконец они двинулись дальше, подняв паруса вечером и прижимаясь к берегу, где ночной бриз отклонял господствующие восточные ветры и плавно поворачивал их на восток. Хотя ночи были ясные, плыть в такое время вдоль незнакомого берега было рискованно, потому что неизвестно, какие опасности подстерегали их под водой. Но у Кристофоро не было выбора. Либо плыть на запад и юг вокруг острова, который мог быть настолько большим, что потребовались бы месяцы, чтобы обогнуть его, либо плыть по ночам, подгоняемым ночными бризами. Господь защитит их суда, потому что иначе путешествие закончится неудачей, по крайней мере, для Кристофоро и двух его судов. Сейчас важно было вернуться в Испанию с триумфальными отчетами, умолчав о скудных запасах золота, которые им встретились на пути, и о низком уровне развития живших там племен. Тогда их величества снарядят большой флот и он сможет произвести тщательную разведку, пока не найдет земли, описанные Марко Поло.

Однако больше всего беспокоило Кристофоро какое-то странное чувство, непонятное ему самому. В те дни, когда они стояли на якоре и Кристофоро занимался составлением карты берега, он временами отворачивался от него и смотрел в сторону моря. В эти моменты он иногда замечал что-то движущееся на поверхности воды. Каждый раз это что-то было видно только несколько секунд, и никто другой этого не замечал. Однако Кристофоро был уверен, что видел что-то – было ли то пятно воды, слегка отличавшееся по цвету от общей массы, или человек, по пояс стоящий в воде. Первый раз, когда он увидел такую фигуру, он тут же вспомнил все рассказы генуэзских моряков о тритонах и других чудищах морских глубин. Но что бы это ни было, оно всегда появлялось далеко в море и никогда не приближалось. Было ли это видение? А может быть, некий знак, посланный Богом? Или это посланец сатаны, наблюдающий, ждущий возможности погубить благое христианское дело?

Только раз, всего один раз, Кристофоро уловил отблеск света, как-будто у этого нечто тоже была подзорная труба, и он следил за Колумбом так же упорно, как Колумб следил за ним.

Кристофоро ничего не написал об этом в судовом журнале. Он предпочел отнести это на счет временного помрачения рассудка, вызванного тропическим климатом и беспокойством о Пинсоне. Так все и шло, пока рано утром в воскресенье не произошло несчастье.

Кристофоро лежал без сна в своей каюте. Ему было трудно заснуть, когда судно шло в такой опасной близости к берегу, и поэтому большинство ночей он бодрствовал, изучал карты или делал записи в судовом журнале, или в своем собственном дневнике. Однако в эту ночь он просто лежал на койке, размышляя обо всем, что произошло в его жизни до сегодняшнего дня, поражаясь тому, как удачно все сложилось, несмотря на все препятствия. А под конец стал молиться, вознося хвалу Господу за тот Божий Промысел, который раньше казался ему забвением, и за то, что сейчас Он так заботливо направляет его к цели. Прости за то, что я не понимал Тебя, за то, что считал, будто Ты измеряешь время краткими мгновениями человеческой жизни. Прости мне мои страхи и сомнения, потому что теперь я вижу, что ты всегда рядом, смотришь за мной, оберегаешь меня и помогаешь мне выполнить Твою волю. Внезапно все судно содрогнулось, и с палубы послышался вопль.

* * *

Кемаль смотрел сквозь свой прибор ночного видения, боясь поверить удаче. Чего он так беспокоился? Погода была причиной опоздания Колумба, когда за ним наблюдали через Трусайт, и она же определяла скорость его продвижения сейчас. Подождав попутных ветров, Колумб обогнул мыс Гаити в ночь на Рождество, в пределах пятнадцати минут времени его прибытия в прошлом Кемаля. Точно так же, как и раньше, под воздействием тех же ветров и тех же течений, “Санта-Мария” наткнулась на риф. Таким образом оказалось, что все может пойти согласно их плану.

Конечно всегда предполагалось, что может подвести человеческий фактор, а не только погода. Опровергая рассуждения о том, что взмах крыла бабочки в Пекине может вызвать ураган в Карибском море, Манджам объяснил Кемалю, что в основе таких псевдохаотических систем как погода всегда лежит стабильная модель, которая компенсирует случайные незначительные отклонения.

Действительной проблемой были решения, принимаемые людьми во время путешествия. Будут ли они делать то, что делали раньше? Кемаль сотню раз наблюдал гибель “Санта-Марии”, поскольку от этого зависело так много. Гибель судна была обусловлена несколькими факторами, каждый из которых мог измениться по прихоти судьбы или человека. Во-первых, Колумб должен был плыть ночью, и, к радости Кемаля, он постоянно поступал так для того, чтобы воспользоваться попутным ветром. Во-вторых, Колумб и Хуан де ла Коса, владелец и капитан судна, должны были находиться в своих каютах, поручив управление судном Пералонсо Ниньо, – что было вполне оправданно, поскольку тот был штурманом. Однако, немного погодя, Ниньо решил вздремнуть, оставив руль в руках одного из судовых юнг и показав ему звезду, на которую следует править; что было бы вполне допустимо при плавании в открытом океане и совершенно не годилось при плавании вдоль незнакомого и опасного берега.

В данном случае единственное отличие заключалось в том, что юнга был не тот, что прежде, по росту и манере держать себя Кемаль даже на расстоянии определил, что на этот раз у руля стоял Андрее Евенес, чуть старше прежнего. Но каким бы опытом судовождения ни обладал Андрее, сейчас он ему вряд ли бы помог; никто еще не нанес на карту это побережье, и даже самый опытный штурман не смог бы заметить риф. Хотя тот и подступал очень близко к поверхности воды, он ничем не выдавал своего присутствия.

Но даже в прежней истории гибель судна еще могла быть предотвращена, потому что Колумб немедленно отдал команды, которые, будь они выполнены, спасли бы судно. Кто в действительности погубил “Санта-Марию”, так это ее владелец, Хуан де ла Коса, который совершенно растерялся и не только не подчинился приказам Колумба, но и не давал другим сделать это. С этого момента каравелла была обречена.

Кемаль, наблюдавший жизнь де Ла Косы с рождения до смерти, никак не мог понять, почему он поступил так необъяснимо. Де ла Коса каждый раз рассказывал о случившемся по-иному и, очевидно, каждый раз лгал. Единственное объяснение, которое приходило на ум Кемалю, заключалось в том, что де ла Коса испугался при виде тонущего судна и просто удрал с него как можно быстрее. К тому моменту, когда стало ясно, что у них есть время снять всех людей с судна без особого риска, было уже слишком поздно, чтобы спасти каравеллу. В такой ситуации де ла Коса вряд ли мог признаться в том, что струсил, либо как-то еще объяснить свое поведение.

Судно содрогнулось от удара, а затем завалилось на один борт. Кемаль внимательно следил за происходящим. На нем было полное снаряжение аквалангиста, и он мог подплыть к судну и заложить подрывной заряд под каравеллу в том случае, если бы у Колумба появилась надежда спасти ее. Однако было бы лучше, если бы судно затонуло само по себе, без необъяснимых взрывов и вспышек.

* * *

Хуан де ла Коса выскочил из своей каюты и вскарабкался на квартердек, еще не совсем проснувшись, но явно став невольным участником какого-то кошмара. Его каравелла села на мель! Как это могло случиться? Разъяренный Колон уже был на палубе. Как всегда, Хуан разозлился при одном лишь виде этого придворного генуэзца. Если бы флотилией командовал Пинсон, он не допустил бы такой глупости, как плавание ночью. Но Пинсона не было, и единственное, что Хуан мог сделать, это отправиться спать, не забывая о том, что его каравелла в темноте идет вдоль незнакомого берега. И вот, как он и боялся, они сели на мель. Они все утонут, если не смогут покинуть судно до того, как оно пойдет ко дну.

Один из корабельных юнг – Андрее, который на этой неделе приглянулся Ниньо, – путаясь под ногами, жалко оправдывался:

– Я не сводил глаз со звезды, на которую он указал мне, и держал руль так, чтобы мачта находилась с ней на одной линии. – У него был совершенно перепуганный вид.

Судно тяжело накренилось на один борт.

Мы утонем, подумал Хуан. Я потеряю все, что у меня есть.

– Моя каравелла! – закричал он. – Моя дорогая каравелла! Что вы с ней сделали?

Колон повернулся к нему и спросил ледяным тоном:

– Вам хорошо спалось? Ниньо, наверняка, тоже не страдал бессонницей.

А почему бы хозяину судна и не поспать? Хуан не штурман и не судоводитель. Он просто судовладелец. Разве ему не объяснили, что он не обладает на судне никакой властью, кроме той, которой его наделит Колон. Баск по национальности, Хуан был таким же чужеземцем среди этих испанцев, как и Колон, поэтому итальянец относился к нему покровительственно, офицеры испанского флота с презрением, а матросы насмешливо. А теперь, оказывается, что это он, лишенный всех прав и уважения, виноват в том, что судно село на мель?

Судно еще больше завалилось на левый борт.

Колон что-то говорил, но Хуан не мог сосредоточиться и понять смысл его слов.

– Корма у судна тяжелая, и нас все больше затягивает на риф или отмель. Вперед нам не продвинуться. У нас нет другого выбора, как попытаться стянуть судно кормой на воду.

Ничего более глупого Хуан в жизни не слышал. Темно, судно тонет, а Колон хочет попытаться выполнить какой-то нелепый маневр, вместо того чтобы спасать жизни. Чего еще можно ожидать от итальянца – что для него жизнь испанцев? И если уж на то пошло, что значит для испанцев жизнь баска? Колон и офицеры первыми прыгнут в шлюпки, и им будет наплевать, что случится с Хуаном де ла Коса. А уж матросы и подавно не возьмут его в шлюпку, даже если у них будет такая возможность. Он всегда знал это, он читал это в их глазах.

– Стягивайте судно, – повторил Кристофоро. – Спустите рабочую шлюпку, отведите на ней якорь к корме, бросьте его, а затем брашпилем стяните нас со скалы.

– Я знаю, что это такое, – огрызнулся Хуан. Вот дурак, неуж-то он вздумал учить меня морскому делу?

– Тогда займитесь этим, – скомандовал Кристофоро, – или вы хотите потерять свою каравеллу здесь, в этих водах?

Ну что ж, пусть Колон командует – он совершенно не разбирается в ситуации. Хуан де ла Коса – настоящий христианин, не чета всем остальным. Единственный способ спасти всех людей – это подогнать на помощь все шлюпки с “Ниньи”. Нечего и думать, чтобы подтягиваться к якорю – это будет медленно и долго, а тем временем люди погибнут. Хуан спасет всех со своего судна, и люди будут знать, кто о них позаботился. Не этот хвастунишка Пинсон, который, никого не спросив, пустился восвояси. И, конечно, не Колон, думающий только об успехе своей экспедиции. Ему наплевать, что при этом погибнут люди. Только я, Хуан де ла Коса, баск, северянин, чужак. Только я помогу вам остаться в живых и вернуться к своим семьям в Испанию.

Хуан немедленно отправил несколько человек спустить рабочую шлюпку. Он слышал, как Колон тем временем отдает короткие отрывистые команды свернуть паруса и поднять якорь. Ну и прекрасная мысль, подумал Хуан. Судно затонет со свернутыми парусами. Для акул это будет иметь огромное значение.

Шлюпка тяжело плюхнулась в воду. Тотчас же экипаж шлюпки из трех гребцов спустился в нее по тросам и начал распутывать узлы, чтобы отвязать ее от каравеллы. Тем временем Хуан пытался спуститься по веревочному штормтрапу, который, свисая с накренившегося судна, болтался в воздухе и опасно раскачивался. Матерь Божья, молился он, смилуйся надо мной, дай добраться до шлюпки, и тогда я сделаю все, чтобы спасти остальных.

Его ноги коснулись шлюпки, он никак не мог оторвать пальцы от штормтрапа.

– Отпусти трап! – крикнул Пенья, один из матросов.

Я пытаюсь, думал про себя Хуан. Но почему мои пальцы не разжимаются?

– Он такой трус, – пробормотал Бартоломе.

Они делают вид, что говорят тихо, отметил про себя Хуан, а на самом деле стараются, чтобы я их услышал.

Наконец, пальцы разжались. Это было всего лишь минутное замешательство. Нельзя же требовать от человека, чтобы он действовал с полным самообладанием, когда он знает, что в любой момент может утонуть.

Он перебрался через Пенью, чтобы занять место на корме, у руля.

– Гребите, – скомандовал он.

Они начали грести, а Бартоломе, сидя на носу, задавал ритм. Он когда-то служил солдатом в испанской армии, но попал в тюрьму за кражу – он был из тех, кто добровольно присоединился к экспедиции, надеясь на помилование. К большинству таких преступников матросы относились пренебрежительно, но армейский опыт Бартоломе помог ему завоевать уважение среди матросов и рабскую преданность среди других преступников.

– Навались! – крикнул он. – Навались!

Они гребли, а Хуан резко положил руль на левый борт.

– Что вы делаете? – недоуменно спросил Бартоломе, увидев, что шлюпка удаляется от “Санта-Марии”, вместо того чтобы направиться к ее носу, где уже начали спускать якорь.

– Ты делай свое дело, а я буду делать свое! – рявкнул Хуан.

– Мы же должны подойти и остановиться под самым якорем! – возразил Бартоломе.

– Ты хочешь доверить свою жизнь этому генуэзцу? Мы идем к “Нинье” за помощью!

Матросы в недоумении уставились на Хуана. Его слова прямо противоречили приказам. Это было уже похоже на бунт против Колона. Они перестали налегать на весла.

– Де ла Коса, – сказал Пенья, – разве вы не хотите попытаться спасти каравеллу?

– Судно мое! – выкрикнул Хуан. – А жизни ваши! Гребите, и мы сможем спасти всех! Гребите! Гребите!

Они опять начали грести под ритмичную запевку Бартоломе.

Только сейчас Колон заметил, что они делают. Хуан слышал, как он кричит им с квартердека.

– Вернитесь! Что вы делаете? Вернитесь и станьте под якорь!

Но Хуан яростно посмотрел на матросов.

– Если вы хотите остаться в живых и вновь увидеть Испанию, запомните, что единственное, что мы слышим, – это плеск воды под ударами весел.

Они молча гребли, сильно и быстро. “Нинья” увеличивалась в размерах, тогда как оставшаяся позади “Санта-Мария” становилась все меньше и меньше.

* * *

Поразительно, думал Кемаль, что какие-то события оказываются неизбежными, тогда как другие могут измениться. В этот раз все моряки спали в Райской Долине с туземными женщинами, поэтому, очевидно, выбор партнера был совершенно случаен. Но когда дело дошло до отказа выполнить единственный приказ, который мог бы спасти “Санта-Марию”, Хуан де ла Коса сделал тот же выбор, что и раньше. В любви все зависит от случая, а от страха не убежишь. Как жаль, что мне никогда не удастся опубликовать это открытие.

Больше мне уже не рассказывать историй. Мне остается только сыграть последний акт моей жизни. Кто потом оценит смысл моей смерти? Пока что я могу, но потом это уже не будет от меня зависеть. Они сделают из меня как личности то, что захотят, если вообще будут помнить обо мне. Мир, в котором я открыл великую тайну прошлого и стал знаменитым, более не существует. Теперь я живу в мире, в котором не был рожден и в котором у меня нет прошлого. Одинокий мусульманин-диверсант, которому как-то удалось проделать свой путь в Новый Мир. Кто потом поверит такой фантастической сказке? Кемаль представил себе, что напишут о нем в бесчисленных ученых статьях, объясняющих психосоциальное происхождение легенд об одиноком мусульманине-диверсанте, связанных с экспедицией Колумба. Эти мысли вызвали улыбку на его лице. А экипаж “Санта-Марии” тем временем изо всех сил греб к “Нинье”.

* * *

Дико вернулась в Анкуаш с двумя полными плетеными ведрами воды на коромысле. Она сама сделала коромысло, когда все в деревне поняли, что никто из жителей не может сравниться с ней по силе. Им было стыдно видеть, как она с такой легкостью носит воду, тогда как для них это был тяжкий труд. Она сделала коромысло для того, чтобы носить вдвое больше воды, а затем настояла на том, что она одна будет обеспечивать деревню водой, и теперь уже никто не мог соревноваться с ней в этом деле. Трижды в день она ходила к водопаду. Такие повседневные упражнения помогали ей быть в форме, а кроме того, позволяли побыть одной.

Ее, конечно, поджидали, – сейчас она разольет воду из своих больших ведер в множество меньших сосудов, преимущественно, в глиняные горшки. Еще издали она заметила необычное оживление среди поджидавших ее женщин. Наверное, какая-то новость.

– Духи моря утащили к себе под воду большое каноэ белых людей, – крикнула Путукам, как только Дико приблизилась к ним. – В тот самый день, который ты назвала.

– Ну, может быть, теперь Гуаканагари поверит предупреждению и спрячет своих девушек в укромном месте.

Гуаканагари был вождем большинства племен северо-западного Гаити. Иногда он мечтал, что его власть распространится от Анкуаша до гор Сибао, но никогда не пытался претворить эту мечту в жизнь в бою. В сущности, его ничто не привлекало в горах Сибао. Мечты Гуаканагари стать правителем всего Гаити побудили его в прежней истории заключить роковой союз с испанцами. Если бы те не заставили его и его людей шпионить для них и даже сражаться на их стороне, испанцы, возможно, не смогли бы одержать победу; другие вожди племен тайно, возможно, смогли бы объединить гаитянские племена и оказать упорное сопротивление. Но на этот раз все будет иначе. Амбиции Гуаканагари по-прежнему будут его движущей силой, но последствия его деятельности не будут такими губительными. Потому что Гуаканагари будет дружить с испанцами, только пока они сильны, а как только они ослабнут, он станет их смертельным врагом. Дико знала о нем достаточно много, чтобы ни на мгновение не доверять ему. Но пока что он полезен, поскольку предсказуем для тех, кто знает его жажду власти.

Дико присела на корточки, чтобы снять коромысло с плеч. Остальные приподняли плетенки с водой и начали переливать их содержимое в свои сосуды.

– Чтобы Гуаканагари стал слушать женщину из Анкуаша? – с сомнением в голосе произнес Байку. Он наливал воду в три горшка. Маленький Иноштла, упав, сильно порезался, и Байку готовил для него припарку, – чай и паровую ванну.

Одна из молодых женщин бросилась защищать Дико:

– Он должен поверить Видящей во Тьме! Все ее предсказания всегда сбываются.

Как обычно, Дико стала отрицать приписываемый ей провидческий дар, хотя именно это тайное знание будущего спасло ее от того, чтобы стать рабыней или пятой женой Касика.

– Это Путукам видит вещие сны, а Байку лечит людей. Я же ношу воду.

Все замолчали, хотя никто из них не мог понять, почему Дико сказала столь очевидную неправду. Где это видано, чтобы человек, имеющий дар, отрицал его? Но ведь – она самая сильная, самая высокая, самая мудрая и праведная из всех, кого им когда-либо приходилось видеть или слышать, и если она сказала такое, стало быть, в ее словах есть какой-то особый смысл, хотя, конечно, их нельзя понимать буквально.

Думайте что хотите, сказала про себя Дико. Но я-то знаю, что наступит день, начиная с которого, я буду знать о будущем не больше вас, потому что это не то будущее, которое я помню.

– А что слышно о Молчащем Человеке? – спросила она.

О, говорят, он все еще сидит в своей лодке, сделанной из воды и воздуха и наблюдает.

Кто-то добавил:

– Говорят, эти белые люди вообще не видят его. Они что, слепые?

– Они не умеют смотреть, – ответила Дико. – Они видят только то, что ожидают увидеть. Тайно, живущие на берегу, видят его лодку, сделанную из воды и воздуха, потому что они видели, как он сделал ее и спустил на воду. Но белые люди никогда не видели ее раньше, и поэтому их глаза не знают, как увидеть ее.

– И все-таки, мне кажется, это очень глупо не видеть, – сказал Гоала, подросток, только что прошедший обряд посвящения в мужчины.

– Уж больно ты смелый, – заметила Дико. – Я бы побоялась быть твоим врагом. Гоала горделиво выпрямился.

– Но еще больше я бы побоялась быть твоим соратником в бою. Ты считаешь своего врага глупым, потому что он поступает не так, как ты. Из-за этого ты будешь вести себя беспечно, и твой враг застанет тебя врасплох, а твоего друга убьют.

Гоала замолчал, тогда как другие рассмеялись.

– Ты же не видел лодку, сделанную из воды и воздуха, – сказала Дико, – поэтому ты не знаешь, трудно или легко ее увидеть.

– Я хочу ее увидеть, – спокойно сказал Гоала.

– Никакого проку тебе от этого не будет, – сказала Дико, – потому что никто в мире не может сделать такую лодку, и никто не научится этому еще добрых четыреста лет. – Если только техника не будет развиваться быстрее в этой новой истории. Хорошо бы, на этот раз развитие техники не опередило способность людей понимать ее, управлять ею и помешать ей наносить вред природе.

– Какую ерунду ты говоришь, – сказал Гоала.

Все застыли в изумлении – только зеленый юнец мог отважиться говорить столь непочтительно с Видящей во Тьме.

– Гоала думает, – сказала Дико, – что мужчина должен пойти и увидеть вещь, которая появляется только раз в пятьсот лет. А я вам говорю, что стоит идти и смотреть только такую вещь, которая может научить его чему-то полезному и которую можно использовать, чтобы помочь своему племени и семье. Мужчина, который увидел лодку, сделанную из воды и воздуха, расскажет своим детям историю, которой они не поверят. А мужчина, который научится строить большие деревянные каноэ, похожие на те, в которых плавают испанцы, сможет переплыть океан с тяжелым грузом и множеством пассажиров. Вам нужно увидеть испанские каноэ, а не лодку из воды и воздуха.

– Я вообще не хочу видеть белых людей, – содрогнувшись заметила Путукам.

– Они всего лишь люди, – ответила Дико. – Некоторые из них очень плохие, а некоторые – очень хорошие. Все они знают, как делать вещи, которые не умеет делать никто на Гаити, и в то же время есть много вещей, знакомых каждому ребенку на Гаити, которых белые не знают.

– Расскажи нам, – закричало несколько человек.

– Я уже рассказывала вам все эти истории о приходе белых людей, – сказала Дико, – а сегодня у нас есть другие дела.

Они громко, как дети, выразили свое разочарование. А почему бы и нет? Так велико было взаимное доверие между жителями деревни, да и всеми соплеменниками, что никто не стеснялся высказывать свои желания. Единственные чувства, которые им надо было скрывать, были такие поистине постыдные чувства, как страх и злоба.

Дико отнесла к себе в дом или, скорее, в хижину коромысла и пустые корзины для воды. К счастью, никто не ждал ее там. Она и Путукам были единственными женщинами, у которых был собственный дом, и с тех пор как Дико впервые приютила у себя женщину, чей муж, разозлившись на нее, угрожал ей побоями, Путукам тоже превратила свой дом в убежище для женщин. Поначалу это вызвало большую напряженность, поскольку Касик Нугкуи справедливо усмотрел в Дико соперницу в борьбе за власть в деревне. До открытой стычки дело дошло лишь однажды, когда под покровом ночи трое мужчин, вооруженные копьями, пришли к ее дому. Ей потребовалось всего секунд двадцать, чтобы разоружить всех троих, сломать их копья и обратить в бегство, покрытых ссадинами и порезами. При ее росте и силе, а также благодаря навыкам рукопашного боя, они просто не могли быть ей соперниками.

Это не удержало бы их от повторных попыток через некоторое время – стрела, дротик, поджог, – если бы Дико не предприняла на следующее же утро соответствующие меры. Она собрала все свои пожитки и начала раздаривать их деревенским женщинам. Ее действия немедленно взволновали всю деревню.

– Куда ты идешь? – спрашивали они. – Почему ты уходишь?

Она не рассказала им прямо о ночном происшествии, но поведала следующее:

– Я пришла в вашу деревню, потому что мне показалось, что я слышала голос, призывающий меня сюда. Но прошлой ночью у меня было видение. Трое мужчин напали на меня в темноте, и я поняла, что тот голос ошибся, и это не та деревня, потому что она не хочет моего присутствия. Поэтому я должна уйти и найти ту деревню, которой нужна высокая черная женщина, чтобы носить воду ее жителям.

После долгих протестов и уговоров она согласилась остаться на три дня.

– К концу этого срока я уйду, если каждый житель Анкуаш по очереди не попросит меня остаться, и не назовет меня своей теткой, сестрой или племянницей. И если хоть один человек не захочет, чтобы я осталась, я уйду.

Нугкуи был не дурак. Хотя ему не нравился тот авторитет, который она завоевала, он знал, что благодаря ее присутствию Анкуаш пользовался особым уважением среди других тайно, живших ниже в горах. Разве они не посылали своих больных в Анкуаш? Разве не приходили от них посланцы, чтобы узнать значение событий или выспросить, что Видящая во Тьме предсказывает на будущее? До прихода Дико жителей Анкуаш презирали, как людей, которые довольствуются жизнью в холодном месте, высоко в горах. Это Дико объяснила, что их племя первым поселилось на Гаити, и что их предки первыми отважно переплывали на лодках с острова на остров.

– Долгое время тайно были здесь хозяевами, а карибы хотят подчинить их себе, – объяснила она. – Но скоро придет день, когда Анкуаш вновь поведет за собой все племена, живущие на Гаити. Потому что именно жителям этой деревни удастся справиться с белыми людьми.

Нугкуи вовсе не хотелось упускать такое блестящее будущее.

– Я хочу, чтобы ты осталась, – буркнул он.

– Я рада это слышать. Скажи, ты не обращался к Байку с этой ужасной шишкой на лбу? Ты, наверное, налетел на дерево, когда вышел ночью помочиться.

Он сердито взглянул на нее.

– Тут кое-кто говорит, что ты делаешь вещи, которые не пристало делать женщине.

– Если я поступаю так, значит это то, что, по-моему мнению, должна делать женщина.

– Некоторые говорят, что ты учишь их жен быть непослушными и ленивыми.

– Я никогда никого не учу быть ленивым. Я работаю больше всех, и лучшие женщины Анкуаш берут с меня пример.

– Они много работают, но не всегда делают то, что приказывают им мужья.

– Они делают почти все, о чем просят их мужья, – ответила Дико, – особенно, если их мужья выполняют все, о чем их просят жены.

Нугкуи еще долго сидел на месте, кипя злобой.

– Эта рана на твоей руке выглядит нехорошо, – сказала Дико. – Наверное, кто-то неосторожно обращался со своим копьем вчера на охоте?

– Ты все изменяешь и делаешь по-своему, – огрызнулся Нугкуи.

И здесь переговоры подошли к самому трудному вопросу.

– Нугкуи, ты смелый и мудрый вождь. Я долго наблюдала за тобой, прежде чем пришла сюда. Но я знала, что, куда бы я ни пришла, я буду многое менять, потому что деревня, которая научит белых людей быть человечными, должна отличаться от всех других деревень. Настанут опасные времена, когда белые люди еще не научатся правильно вести себя с нами, когда тебе, возможно, потребуется повести наших мужчин на войну, но даже в мирное время – ты вождь. Когда люди приходят ко мне, чтобы рассудить их, разве я не отсылаю их всякий раз к тебе? Разве я когда-нибудь относилась к тебе непочтительно?

Он с неохотой признал, что она права.

– Я видела ужасное будущее, в котором белые люди приходят к нам, тысяча за тысячей и превращают наш народ в рабов – тех, кого они не убили сразу. Я видела будущее, в котором на всем острове Гаити нет ни одного тайно, ни одного кариба, ни одного мужчины или женщины, или ребенка из Анкуаш. Я пришла сюда, чтобы предотвратить это ужасное будущее, но я не могу сделать это в одиночку. Это зависит в такой же степени от тебя, как и от меня. Мне не нужно, чтобы ты мне подчинялся. Я не хочу командовать тобой. Какая деревня будет уважать Анкуаш, если вождь получает приказы от женщины? Но какой вождь заслуживает уважения, если он не хочет учиться мудрости только потому, что его учит женщина?

Некоторое время он без всякого выражения на лице смотрел на нее, а затем сказал:

– Видящая во Тьме – это женщина, которая приручает мужчин.

– Мужчины из Анкуаш – не животные. Видящая во Тьме пришла сюда, потому что мужчины Анкуаш уже укротили себя. Когда женщины прибегают ко мне или к Путукам в поисках убежища, мужчины этой деревни легко могли бы раскидать стены наших хижин и избить своих жен или убить их или Путукам, или даже меня, потому что я, быть может и умна, и сильна, но я не бессмертна, и меня можно убить.

При этих словах Нугкуи заморгал.

– Однако мужчины Анкуаш действительно человечны. Бывает, они сердятся на своих жен, но они уважают дверь моего дома и дверь дома Путукам. Они остаются снаружи и ждут, пока их гнев не остынет. Затем их жены выходят, и ни одна из них не была избита. И дела пошли лучше. Говорят, что Путукам и я вносим смуту, но ведь ты же вождь. Ты же знаешь, что мы помогали поддерживать мир в деревне. Но нам это удалось только потому, что мужчины и женщины этой деревни хотели мира. Это удалось только потому, что ты не мешал этому. Если бы ты увидел другого вождя, поступающего как ты, разве ты не назвал бы его мудрым?

– Да, назвал бы, – ответил Нугкуи.

– Я тоже считаю тебя мудрым, – сказала Дико. – Но я останусь здесь только в том случае, если смогу назвать тебя своим дядей.

Он покачал головой.

– Так нельзя. Я не дядя тебе. Видящая во Тьме. Никто в это не поверит. Все будут знать, что ты только притворяешься моей племянницей.

– Тогда я ухожу, – сказала она, поднимаясь с земли.

– Сядь, – промолвил он. – Я не могу быть твоим дядей, я не хочу быть твоим племянником, но я могу быть твоим братом.

Дико упала перед ним на колени, и, не давая ему подняться, обняла его.

– О, Нугкуи, ты – тот мужчина, которого я надеялась встретить.

– Ты моя сестра, – сказал он, – но я готов благодарить каждого пасука, живущего в этих лесах за то, что ты – не моя жена.

С этими словами он встал и вышел из ее дома. С этих пор они стали союзниками – ибо, если Нугкуи давал слово, он не нарушал его и не позволял это делать никому из мужчин, как бы раздражен тот ни был. Результат не заставил себя ждать. Мужчины поняли: чтобы избежать публичного унижения, когда их жены спасаются бегством у Дико или Путукам, лучше сдерживать себя; и с тех пор, уже более года, ни одна женщина в Анкуаш не была избита. Теперь женщины чаще приходили в дом Дико, чтобы пожаловаться на мужа, утратившего к ней интерес, либо попросить ее сотворить какое-нибудь волшебство или сделать предсказание. Она всегда отказывала им в этом, но вместо этого проявляла сочувствие и давала житейские советы.

Оставаясь одна в доме, она брала хранившийся у нее календарь и перебирала в памяти те события, которые должны были произойти в следующие несколько дней. Оказавшись на берегу, испанцы обратятся за помощью к Гуаканагари. Тем временем Кемаль, которого индейцы прозвали Молчащий Человек, займется уничтожением оставшихся испанских каравелл. Если ему это не удастся или если испанцы смогут построить новые суда и отправятся обратно в Европу, ее задача будет заключаться в том, чтобы, объединив индейцев, подготовить их к решительной схватке с испанцами. Но если испанцы застрянут здесь, ей нужно будет распространять среди туземцев различные слухи, которые рано или поздно приведут к ней Колумба. Поскольку установленный в экспедиции порядок среди членов экипажа здесь, на берегу, почти наверняка рухнет, Колумбу потребуется убежище. Таким местом будет Анкуаш, а ей придется подчинить его и всех, кто с ним придет. Если для того чтобы индейцы приняли ее, ей пришлось разок выкинуть одну из своих штучек, то теперь пусть они посмотрят, что она сделает с белыми людьми.

Ах, Кемаль, Кемаль. Она подготовила почву для его появления, сказав, что в деревню может прийти человек, обладающий тайной силой. Молчащий Человек, который будет творить невероятные вещи, но никогда ни с кем не заговорит. Не трогайте его, каждый раз предупреждала она, когда рассказывала им об этом. Все это время она не имела ни малейшего представления, придет ли он вообще, потому что, насколько она знала, только ей удалось достичь места своего назначения. И она очень обрадовалась, когда ей сообщили, что Молчащий Человек живет в лесу, недалеко от берега моря. Несколько дней Дико носилась с идеей пойти повидаться с ним. Он, наверняка, еще более одинок, чем она, оторванная от собственного времени, от всех людей, которых она любила. Но так нельзя. Когда он выполнит свою задачу, испанцы будут преследовать его как врага; она не должна быть связана с ним, даже в сложенной индейцами легенде, поскольку рано или поздно до испанцев дойдут эти рассказы. Поэтому она дала понять туземцам, что хотела бы знать обо всех его поступках и передвижениях и что, по ее мнению, его нужно оставить в покое. Ее авторитет был не безграничным, однако к Видящей во Тьме относились с глубоким почтением даже жители далеких деревень, никогда не видевшие ее. Поэтому к ее совету не мешать этому странному бородатому человеку отнеслись со всей серьезностью.

Кто-то ударил в ладоши за дверью ее дома.

– Добро пожаловать, – сказала она. Плетеная тростниковая занавеска отодвинулась в сторону, и в дом вошла Чипа. Это была девчушка лет десяти, большая умница, и Дико выбрала ее в качестве своего посланца к Кристофоро.

– Ты готова? – спросила Дико по-испански.

Я готова, но боюсь, – ответила девочка на том же языке.

Чипа уже хорошо овладела испанским. Дико учила ее два года, и они говорили друг с другом только на этом языке. И уж, конечно. Чипа свободно говорила на языке тайно, который был языком общения для разных племен, живших на Гаити; хотя жители Анкуаш, общаясь друг с другом, часто прибегали к другому, гораздо более древнему языку, особенно в торжественных случаях или при отправлении священных обрядов. Языки давались Чипе легко. Из нее выйдет хороший переводчик.

Готовясь к своему первому путешествию, Кристофоро не особенно задумывался над проблемой перевода. А ведь жестикуляцией и мимикой всего не передашь. Из-за отсутствия общего языка и европейцам, и индейцам часто приходилось гадать, что имеет в виду собеседник. Иногда это приводило к смешным недоразумениям. Каждое слово, напоминавшее по звучанию слово “хан”, наводило Кристофоро на мысли о Катее. И сейчас, когда он находился в главной деревне Гуаканагари, то, без сомнения, расспрашивал, где можно найти много золота. В ответ Гуаканагари показал на гору и сказал “Сибао”. Кристофоро подумал, что это один из вариантов названия Чипангу. Если это действительно Чипангу, самураи быстро расправятся с ним и его людьми. Но что больше всего не нравилось Дико, так это то, что в прежней истории Кристофоро и в голову не приходило, что он не имеет права завладеть любым золотым рудником, который может найти на Гаити.

Она помнила, что Кристофоро записал в своем судовом журнале после того, как люди Гуаканагари долго и упорно трудились, помогая ему разгрузить все оборудование и припасы с потерпевшей крушение “Санта-Марии”: “Они любят своего соседа, как самого себя”. Тогда он открыл для себя, что эти люди обладают истинно христианскими добродетелями, и в то же время считал, что имеет право отбирать у них все, чем они владеют. Золотые рудники, пищу, даже их свободу и жизнь. Ему и в голову не приходило, что они также имеют какие-то права. В конце концов, они чужой народ, темнокожие, не способны говорить ни на одном понятном ему языке. И, следовательно, не люди.

Для новичков Службы, когда они приступали к изучению прошлого, самым трудным поначалу было понять, как большинство людей почти всегда могли разговаривать с представителями других наций, о чем-то договариваться с ними, давать им обещания, а затем обо всем забывать и вести себя так, словно то были не люди, а животные. Значат ли что-нибудь обещания, данные животным? Разве можно признавать за животными право на собственность? Но Дико, как и большинство сотрудников Службы, вскоре поняла, что на протяжении почти всей истории человечества чувство сострадания действовало только в пределах одного города или племени. Люди, не принадлежавшие к этому племени, не были людьми. Они были животными – либо опасными хищниками, либо желанной и ценной добычей, либо тягловой силой. Только время от времени великие пророки объявляли, что люди других племен и даже говорящие на других языках или принадлежащие к другим расам – тоже люди. Постепенно вырабатывались отношения хозяина и гостя. Даже в современном мире, когда на каждом углу провозглашались такие благородные принципы, как всеобщее равенство и братство, мысль о том, что чужак – это не человек, все еще не была предана забвению.

Чего я на самом деле жду от Кристофоро, размышляла Дико. Я хочу, чтобы он сейчас научился проявлять к другим народам хотя бы долю того сочувствия, которое займет достойное место в человеческой жизни лишь через пятьсот лет после его великого путешествия, но окончательно утвердится только после многих кровопролитных войн, эпидемий и голода. Я хочу, чтобы он поднялся над своим временем и стал другим, новым человеком.

И эта девочка, Чипа, будет для него первым уроком и первым испытанием. Как он примет ее? Станет ли он вообще слушать ее?

– Ты не зря боишься, – сказала Дико по-испански. – Белые люди опасны и склонны к предательству. Их обещания ничего не значат. Если ты не хочешь идти, я не буду принуждать тебя.

– Но тогда зачем же я учила испанский?

– Чтобы мы с тобой могли секретничать, – улыбнулась Дико.

– Я пойду, – сказала Чипа. – Я хочу их увидеть.

Дико кивнула, одобряя ее решение. Чипа была слишком юной и не понимала той опасности, которая таилась для нее во встрече с испанцами; однако большинство взрослых людей очень часто принимают решения, не отдавая себе отчета о возможных последствиях. А Чипа умница, да к тому же с добрым сердцем – и такое сочетание, возможно, выручит ее в трудную минуту.

Часом позже Чипа стояла посреди деревушки, одергивая на себе нательную рубашку, которую Дико сплела ей из травы.

– Ой, как она колется! – пожаловалась Чипа на языке тайно. – Почему я должна ее носить?

– Потому что в стране белых людей, никто не ходит обнаженным. Это считается стыдным. Все рассмеялись.

– Почему? Они что, такие уродливые?

– Там иногда бывает очень холодно, – объяснила Дико. – Но даже летом они ходят одетыми. Их бог приказал им носить такие вещи.

– Уж лучше несколько раз в году приносить в жертву богам немного крови, как это делают тайно, – сказал Байку, – чем постоянно носить на теле такие уродливые маленькие хижины.

– Говорят, – сказал мальчик Гоала, – что белые люди носят панцири, как черепахи.

– Эти панцири очень прочные, и копья с большим трудом пробивают их, – объяснила Дико.

Жители деревни некоторое время молчали, обдумывая, как это будет выглядеть, если дело дойдет до схватки.

– Зачем ты посылаешь Чипу к этим людям-черепахам? – спросил Нугкуи.

– Эти люди-черепахи опасны. У них в руках большая сила, однако у некоторых из них доброе сердце, и мы могли бы научить их быть человечными. Чипа приведет сюда белых людей, и когда они будут готовы выслушать меня, я буду учить их. И вы все тоже будете их учить.

– Чему мы можем научить людей, которые умеют строить каноэ в сто раз больше, чем наши? – спросил Нугкуи.

– Они тоже будут учить нас. Но только когда они будут к этому готовы.

Нугкуи, похоже, не поверил.

– Нугкуи, – сказала Дико, – я знаю, о чем ты думаешь.

Он молчал, ожидая, что она еще скажет.

– Ты не хочешь, чтобы я посылала Чипу в качестве подарка Гуаканагари, потому что тогда он будет считать себя вождем Анкуаш.

Нугкуи пожал плечами.

– Он уже так думает, так зачем мне убеждать его в этом?

– Потому что он должен будет отдать Чипу белым людям. А когда она окажется среди них, она сослужит Анкуаш добрую службу.

– Ты хочешь сказать, она послужит Видящей во Тьме, – раздался голос мужчины у нее за спиной.

– Тебя, наверное, зовут Йаш, – сказала она, не оборачиваясь. – Но ты не всегда умен, мой двоюродный брат. Если ты не считаешь меня жительницей Анкуаш, скажи об этом сейчас, и я уйду в другую деревню, и тогда ее жители станут учителями белых людей.

Ответом был взрыв всеобщего возмущения. Спустя несколько секунд Байку и Путукам повели Чипу вниз по склону горы. Она покидала Анкуаш, Сибоа, и шла навстречу гибели или величию.

* * *

Кемаль подплыл под корпус “Ниньи”. В баллонах его акваланга оставалось дыхательной смеси больше, чем на два часа, что в пять раз превышало его потребность в ней, если все пойдет гладко. Ему понадобилось немного больше времени, чем он ожидал, на то, чтобы очистить от ракушек полосу корпуса вблизи от ватерлинии – орудуя долотом под водой, трудно было развить нужную силу удара. Но вскоре работа была закончена, и тогда из закрепленной на животе сумки он достал комплект зажигательных устройств. Он прижал нагревательную поверхность каждого устройства к корпусу, а затем включил автоматические самоуглубляющиеся скобы, которые должны были плотно прижать зажигательное устройство к корпусу. Когда все они были поставлены на место, он потянул за конец шнура. Почти сразу же почувствовал, что вода становится теплее. Несмотря на то, что благодаря форме устройства большая часть тепловой энергии должна была передаваться деревянной обшивке корпуса, они отдавали столько тепла в воду, что вскоре она должна была закипеть. Кемаль быстро поплыл прочь, назад к своей лодке.

Через пять минут деревянная обшивка внутри корпуса была охвачена пламенем, а тепло от зажигательных устройств продолжало выделяться, помогая огню быстро распространяться.

Испанцы никогда не поймут, как в трюме мог начаться пожар. Задолго до того, как они вновь сумеют приблизиться к “Нинье”, дерево, в тех местах, где были прикреплены зажигательные устройства, превратится в золу, а металлические оболочки зарядов упадут на дно моря. В течение нескольких дней они будут подавать слабый гидроакустический импульс, что позволит Кемалю позже приплыть туда и забрать их. Испанцы так и не догадаются, что пожар на “Нинье” вовсе не был ужасной случайностью. Не догадаются об этом и те, кто будет обыскивать место катастрофы в последующие столетия.

Теперь все зависит от того, останется ли Пинсон верным Колумбу и приведет ли “Пинту” назад на Гаити. Если приведет, то Кемаль разнесет последнюю каравеллу на куски. Тогда уже невозможно будет поверить, что это – случайность. Всякий, кто увидит останки судна, скажет, что это дело рук врага.

Глава 11 Встречи

Чипа испугалась, когда женщины Гуаканагари подтолкнули ее вперед. Одно дело слышать про бородатых белых мужчин, и совсем другое – видеть их перед собой. Они показались ей огромными, а их одежда внушала ужас. Поистине похоже было, что у каждого на плечах был сооружен дом с крышей на голове! Металлические шлемы так и горели на солнце. А цвета их знамен напоминали яркие перья попугаев. Если бы я могла соткать такой материал, подумала Чипа, я носила бы на себе их знамена и жила бы под металлической крышей, какую они носят на голове.

Гуаканагари лихорадочно вдалбливал ей последние указания и предупреждения, а ей приходилось делать вид, что она внимательно их слушает, хотя она уже давно получила все инструкции от Видящей во Тьме. К тому же, как только она заговорит с белыми людьми по-испански, планы Гуаканагари потеряют всякий смысл.

– Точно переводи мне все, что они на самом деле скажут, – наставлял Гуаканагари, – и не вздумай добавить хоть единственное слово к тому, что я скажу им. Ты поняла, что я тебе говорю, маленькая улитка с горы?

– Великий вождь, я выполню все, что вы прикажете.

– Ты уверена, что действительно умеешь говорить на их ужасном языке?

– Если я не сумею, вы сразу заметите это по их лицам, – ответила Чипа.

– Тогда скажи им так: “Великий Гуаканагари, вождь всего Гаити – от Сибао до моря – гордится тем, что нашел переводчика”.

Нашел переводчика? Чипа не удивилась его попытке вообще не упоминать Видящую во Тьме, но ей было противно видеть и слышать все это. Тем не менее она повернулась к человеку в самом пышном одеянии и заговорила с ним. Но тут же Гуаканари ударом ноги повалил ее лицом на землю.

– Проявляй уважение, ты, паршивая улитка! – крикнул Гуаканари. – И это вовсе не начальник, глупая девчонка. Начальник вон тот человек, с седыми волосами.

Как же она не догадалась – судить надо было не по одежде, а по возрасту, по тому уважению, которое заслуживают его годы; и она должна была безошибочно узнать того, кого Видящая во Тьме звала Колоном.

Лежа на земле, она вновь заговорила, – сначала слегка запинаясь, но тем не менее очень четко выговаривая испанские слова.

– Мой господин, Кристобаль Колон, я пришла сюда, чтобы быть вам переводчицей.

Ответом ей было молчание.

Она подняла голову и увидела, что белые люди в полном замешательстве переговариваются между собой. Она вслушивалась, пытаясь что-то разобрать, но они говорили слишком быстро.

– О чем они говорят? – спросил Гуаканагари.

– Как я могу понять, когда ты со мной говоришь? – ответила Чипа. Она понимала, что ведет себя непочтительно, но если Дико была права, Гуаканагари скоро потеряет над ней всякую власть.

Наконец Колон выступил вперед и заговорил с ней.

– Где ты, дитя, научилась испанскому? – спросил он.

Он говорил быстро, и произносил слова не совсем так, как Видящая во Тьме, но это был как раз тот вопрос, которого она ожидала.

– Я выучила этот язык для того, чтобы больше узнать о Христе.

Если раньше они были поражены ее знанием испанского языка, то при этих словах просто оцепенели. Затем они опять быстро шепотом о чем-то посовещались.

– Что ты ему сказала? – требовательно спросил Гуаканагари.

– Он спросил меня, как я научилась говорить на их языке, и я объяснила ему.

– Я же велел тебе не упоминать Видящую во Тьме, – злобно прошипел Гуаканагари.

– А я и не упоминала о ней. Я говорила о Боге, которому они поклоняются.

– Сдается мне, что ты меня обманываешь, – сказал Гуаканагари.

– Я не обманываю, – ответила Чипа. Теперь, когда Колон выступил вперед, мужчина в пышных одеждах встал рядом с ним.

– Этого человека зовут Родриго Санчес де Сеговия. Он – королевский инспектор флота, – сказал Колон. – Он хочет задать тебе вопрос.

Все эти титулы ничего не говорили Чипе. Ей было ведено говорить только с Колоном.

– Откуда ты знаешь о Христе? – спросил Сеговия.

– Видящая во Тьме говорила нам, что мы должны ждать прихода человека, который расскажет нам о Христе.

Сеговия улыбнулся.

– Я – тот человек.

– Нет, господин, – возразила Чипа. – Этот человек – Колон.

По выражению лиц белых людей легко было прочесть, что они переживают – на них отражалось все, что они чувствовали. Сеговия очень разозлился. Но он сделал шаг назад, оставив Колона одного перед другими белыми людьми.

– Кто такая Видящая во Тьме? – спросил Колон.

– Моя учительница, – ответила Чипа. – Она послала меня в подарок Гуаканагари для того, чтобы он привел меня к вам. Но он не мой господин.

– Твоя госпожа – Видящая во Тьме?

– Христос – мой единственный господин, – сказала она, точно повторив те слова, которые, как говорила ей Видящая во Тьме, были самым важным из того, что ей предстояло сделать. А потом, когда Колон, утративший дар речи, не отрывая глаз, смотрел на нее, она произнесла предложение, смысл которого не понимала, потому что оно было на другом языке. Это был генуэзский диалект, и поэтому только Кристофоро понял ее, когда она повторила ему слова, слышанные им раньше на берегу вблизи Лагоса: “Я сохранил тебе жизнь для того, чтобы ты мог нести крест”.

Он опустился на колени и произнес что-то, похожее по звучанию на тот же самый странный язык.

– Я не говорю на этом языке, господин, – объяснила она.

– Что происходит? – требовательно спросил Гуаканагари.

– Вождь сердится на меня, – сказала Чипа. – Он побьет меня за то, что я не перевела то, что он велел мне вам сказать.

– Этого не будет, – пообещал Колон. – Если ты посвятила себя Христу, ты находишься под моей защитой.

– Господин, не надо из-за меня раздражать Гуаканагари. Потеряв оба корабля, вы нуждаетесь в его дружбе.

– Девочка права, – сказал Сеговия. – Судя по всему, ее уже не раз били.

Но на самом деле это будет впервые, подумала Чипа. Обычное ли это дело в стране белых людей бить детей?

– Вы могли бы попросить его подарить меня вам, – сказала Чипа.

– Так, значит, ты – рабыня?

– Гуаканагари думает, что да, – ответила Чипа. – Но я ею никогда не была. Вы ведь не сделаете меня рабыней, верно?

Видящая во Тьме говорила ей, как важно сказать это Колону.

– Ты никогда не будешь рабыней, – сказал Колон. – Переведи ему, что мы очень рады и благодарим его за этот подарок.

Чипа ожидала, что Колон попросит ее у Гуаканагари. Но она сразу поняла, что такой вариант намного лучше – если Колон считает, что дар уже передан, Гуаканагари вряд ли решится отобрать его. Поэтому она повернулась к Гуаканагари и распростерлась перед ним точно так же, как сделала это накануне, когда впервые повстречалась с вождем на побережье.

– Великий белый вождь Колон очень доволен мною. Он благодарит тебя за такой полезный подарок.

На лице Гуаканагари не отразилось ничего, но она знала, что он вне себя от ярости. Это ее ничуть не трогало – он ей не нравился.

– Переведи ему, – сказал стоявший позади нее Колон, – что я дарю ему мою собственную шляпу, которую я никому не отдал бы, разве что великому королю.

Она перевела его слова на язык тайно. Глаза Гуаканагари расширились. Он протянул руку.

Колон снял шляпу, и, вместо того чтобы вложить ее в руку вождя, сам надел ее ему на голову. Чипа подумала, что вождь выглядит еще более глупо, чем белые люди, носящие крышу у себя на голове. Но она видела, что на других тайно, окруживших Гуаканагари, это произвело огромное впечатление. Обмен был удачным. Могущественная шляпа-талисман в обмен на какую-то непослушную и дерзкую девчонку из горной деревушки.

– Встань, девочка, – сказал Колон. Он протянул ей руку, чтобы помочь подняться. У него были длинные пальцы с гладкой кожей. Она никогда не касалась такой гладкой кожи, разве что у ребенка. Значит ли это, что Колон никогда не работает?

– Как тебя зовут?

– Чипа, – ответила она, – но Видящая во Тьме сказала, что мне дадут новое имя, когда окрестят.

– Новое имя, – сказал Колон. – И новую жизнь. – А затем, так тихо, что только она одна могла его услышать:

– Эта женщина, которую ты зовешь Видящая во Тьме, – можешь ты отвести меня к ней?

– Да, – ответила Чипа, а потом добавила несколько слов, которые, возможно, явились бы неожиданностью для Видящей во Тьме.

– Она сказала мне однажды, что оставила свою семью и любимого человека, чтобы получить возможность встретиться с вами.

– Да, многие пожертвовали многим, – сказал Колон. – Но сейчас не откажешься ли ты помочь нам с переводом? Мне нужна помощь Гуаканагари в строительстве жилья для моих людей. Это необходимо, потому что наши корабли сгорели. А кроме того, мне нужно, чтобы он отправил посланца с письмом для капитана моего третьего судна с просьбой прибыть сюда, отыскать нас и доставить домой. Ты поедешь с нами в Испанию?

Видящая во Тьме ничего не говорила о поездке в Испанию. Наоборот, она сказала, что белые люди никогда не уедут с Гаити. Однако Чипа решила, что сейчас неподходящее время, чтобы упоминать это пророчество.

– Если вы отправитесь туда, – сказала она, – я поеду с вами.

* * *

Педро де Сальседо исполнилось семнадцать. Хотя он и был слугой главнокомандующего флота, он никогда не чувствовал своего превосходства над простыми матросами и корабельными юнгами. Однако он не мог удержаться от этого чувства, видя, как эти мужчины и парни гоняются за уродливыми туземками. Иногда он даже слышал их разговоры, хотя они уже поняли, что бесполезно и пытаться вовлекать его в свои беседы. Очевидно, они никак не могли привыкнуть к тому, что индейские женщины ходят обнаженными.

Все, кроме новенькой. Чипы. Она была одета и говорила по-испански. Это изумляло всех, кроме Педро. Он принимал это как должное: цивилизованные люди носят одежду и говорят по-испански. А она, несомненно, цивилизованная, хотя еще не христианка.

Да, насколько мог судить Педро, она совсем не христианка. Он, конечно, слышал все, что она говорила главнокомандующему, но когда ему поручили устроить ей безопасное жилье, он воспользовался возможностью поговорить с ней. Педро быстро обнаружил, что она не имеет ни малейшего представления о том, кто такой Христос, а ее понимание христианского учения было весьма примитивным. Но ведь она сама упомянула, что эта таинственная Видящая во Тьме обещала, что Колон расскажет ей о Христе.

Видящая во Тьме. Что это за имя? И как могло случиться, что индейская женщина услышала пророчество о Колоне и Христе? Такое видение могло быть только от Бога – но женщине? Да к тому же не-христианке?

Однако, если подумать, то Господь говорил с Моисеем, а тот был еврей. Конечно, это было давным-давно, когда евреи еще считались избранным народом, а не тем грязным, подлым, воровским отродьем, последними подонками, убившими Христа, но тем не менее здесь есть о чем подумать.

Педро размышлял о многих вещах, и все для того, чтобы не думать о Чипе. Потому что эти мысли нарушали его покой. Иногда ему казалось, что он ничем не лучше этих примитивных и вульгарных матросов и корабельных юнг, и его тело так тоскует по плотским утехам, что даже эти индейские женщины пробуждают в нем желание. Но нет, это совсем не так. Не то, чтобы его влекло к Чипе как к женщине. Он видел, что она уродлива, да к тому же еще ребенок, а не женщина, и надо быть просто извращенцем, чтобы испытывать к ней плотское влечение. И тем не менее было что-то такое в ее голосе, выражении лица, что делало ее привлекательной для него.

Что же это? Ее застенчивость? Гордость, с какой она произносила трудные фразы по-испански? Ее пытливые расспросы о его одежде, оружии, других членах экспедиции? Ее милые забавные жесты, когда она допускала ошибки и смущалась. Сияние, исходившее от ее лица, как будто ее прозрачная кожа пропускала некий свет? Да нет, не может быть, ведь она не светится в темноте. Это иллюзия. Просто я слишком долго был одинок.

И все же он обнаружил, что заботиться о нуждах Чипы, опекать ее, беседовать с ней, стало для него той частью его ежедневных обязанностей, которую он выполнял с особенным удовольствием. Под различными предлогами он задерживался около нее как можно дольше, порой пренебрегая другими делами. Не то чтобы он делал это намеренно; он просто забывал обо всем, когда она была рядом. И разве для него не было полезно проводить с ней время? Она учила его языку племени тайно. Если он хорошо его выучит, вместо одного переводчика будет два. А разве это плохо?

Он также учил ее читать. Это занятие, похоже, нравилось ей больше всех других, и она делала заметные успехи. Педро никак не мог понять, почему ей так хочется побыстрее овладеть этим искусством, ведь в жизни женщины умение читать отнюдь не было необходимостью. Но если это нравится ей и помогает лучше понимать испанский язык, то почему бы и нет?

И вот как-то раз, когда Педро писал на песке буквы, а Чипа называла их, за ним пришел Диего Бермудес.

– Тебя зовет хозяин, – сказал он. В двенадцать лет мальчик не имел никакого представления об этикете. – И девчонку тоже. Он отправляется в поход.

– Куда? – спросил Педро.

– На луну, ответил Диего. – Во всех других местах мы уже побывали.

– Он отправляется в горы, – сказала Чипа, – чтобы встретиться с Видящей во Тьме.

Педро в изумлении посмотрел на нее.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что Видящая во Тьме сказала, что он придет к ней.

Опять таинственная загадка. Да что она вообще собой представляет, эта Видящая во Тьме? Ведьма, что ли? Педро не мог дождаться, когда, наконец, увидит ее. Но, конечно, он обмотает себе запястье четками в три ряда и не выпустит из рук креста, пока будет находиться около нее. К чему рисковать?

* * *

Чипа, видимо, хорошо справилась с заданием, решила Дико, потому что гонцы все утро взбирались на гору, предупреждая о приближении белых людей. Самые неприятные сообщения поступали от Гуаканагари, полные едва скрытых угроз на тот случай, если эта жалкая горная деревушка, Анкуаш, посмеет вмешаться в планы великого вождя. Бедняга Гуаканагари – в прежнем варианте истории он тоже воображал, что контролирует все отношения с испанцами. А в результате оказался предателем, выдавшим испанцам других индейских вождей, и в конце концов тоже был убит. Не то чтобы он был глупее других. Просто он просчитался, полагая, что ухватив тигра за хвост, подчинит его себе.

Была середина дня, когда сам Кристофоро появился на поляне перед хижиной. Но Дико не вышла встречать его. Она прислушивалась к шуму за стенами дома, ждала.

Нугкуи устроил целое представление из встречи великого белого вождя, Кристофоро благосклонно взирал на все происходящее. Дико с удовольствием отметила уверенность, звучавшую в голосе Чипы. Ей понравилась порученная ей роль, и она превосходно с ней справлялась. Дико хорошо помнила смерть Чипы в другом прошлом. Тогда ей было где-то за двадцать, ее детей убили у нее на глазах, а после этого ее изнасиловали насмерть. Теперь она уже никогда не узнает этого ужаса. Это придавало Дико уверенности, пока она ожидала в доме.

Вступительная часть была закончена, приличия соблюдены, и Кристофоро теперь спрашивал, где находится Видящая во Тьме. Нугкуи, конечно, предупредил его, что он лишь впустую потратит время на разговоры с черной великаншей, но это только еще больше раззадорило Кристофоро, как Дико и ожидала. Вскоре он уже стоял у ее двери, а Чипа прошмыгнула внутрь.

– Можно ему войти? – спросила она на языке тайно.

– Ты хорошо со всем справляешься, племянница, – сказала Дико. Она и Чипа уже так давно говорили только по-испански, что Дико показалось странным переходить на туземный язык в разговоре с ней. Но сейчас это было необходимо, чтобы Кристофоро не понял, о чем они разговаривают.

Чипа улыбнулась в ответ на ее слова и кивнула.

– Он привел с собой своего слугу. Он очень высокий, красивый, и я ему нравлюсь.

– Лучше бы ты ему не очень нравилась, – заметила Дико. – Ты еще девочка, а не женщина.

– Но он мужчина, – со смехом сказала Чипа. – Впустить их?

– Кто там еще с Кристофоро?

– Все люди из большого дома, – ответила Чипа. – Сеговия, Арано, Гутьеррес, Эскобедо. И даже Торрес, – она опять хихикнула. – Ты знаешь, они привезли его с собой как переводчика. А он ни слова не говорит на тайно.

Он точно так же не говорил и на мандаринском, японском, кантонском, хинди, малайском и на любом другом языке, который понадобился бы ему, если бы Кристофоро действительно достиг, как намеревался, Дальнего Востока. Эти несчастные близорукие европейцы послали Торреса, потому что он умел читать на иврите и арамейском, от которых, по их разумению, произошли все языки.

– Пусть войдет главнокомандующий, – сказала Дико. – Можешь также впустить своего слугу. Педро де Сальседо?

Чипа, похоже, совсем не удивилась тому, что Дико знала имя слуги.

– Спасибо, – сказала она и вышла, чтобы впустить гостей.

Дико нервничала – нет, к чему лукавить? Она просто была охвачена страхом. Наконец встретиться лицом к лицу с человеком, на которого она потратила жизнь. И та сцена, которая сейчас разыграется между ними, не существовала ни в одной истории. Она тек привыкла заранее знать, что он скажет в следующий миг. Как же все будет происходить сегодня, когда у него есть возможность удивить ее?

Неважно. У нее гораздо больше возможностей удивить его. И она сразу же воспользовалась этим, заговорив с ним для начала по-генуэзски.

– Я долго ждала встречи с тобой, Кристофоро. Даже в потемках, царивших в доме. Дико разглядела, как вспыхнуло его лицо от проявленного ею неуважения. Однако у него хватило великодушия не настаивать, чтобы она обращалась к нему в соответствии с его титулами. Вместо этого он задал ей действительно важный для него вопрос.

– Откуда ты знаешь язык, на котором говорили у нас в семье?

Она ответила по-португальски:

– А этот, случайно, не язык твоей семьи? На нем говорила твоя жена, пока не умерла. А твой старший сын все еще думает по-португальски. Ты знал это? А достаточно ли часто ты говорил с ним, чтобы знать все, о чем он думает?

Кристофоро был разозлен и испуган. Именно на это она и рассчитывала.

– Ты знаешь то, чего никто не знает. Он, конечно, не имел в виду подробности своей семейной жизни.

– Королевства падут у твоих ног, – сказала она, насколько возможно точно подражая интонации голоса Вмешавшихся во время видения Колумба. – И миллионы людей, которые будут спасены, восславят твое имя.

– Нам вряд ли нужен переводчик, не так ли? – сказал Кристофоро.

– Не отпустить ли нам детей? – спросила Дико. Кристофоро что-то сказал Чипе и Педро. Педро сразу встал и пошел к двери, но Чипа не пошевелилась.

– Чипа тебе не слуга, – объяснила Дико. – Но я попрошу ее уйти.

На языке тайно она сказала:

– Я хочу, чтобы главнокомандующий рассказал мне то, что не скажет больше никому. Выйди, пожалуйста.

Чипа тут же встала и направилась к двери. Дико с удовольствием отметила, что Педро придержал занавеску, чтобы дать ей выйти. Мальчик уже видит в ней не просто человека, но даму. Это уже достижение, хотя, кроме нее, никто этого не заметил.

Они остались одни.

– Откуда ты знаешь все эти вещи? – сразу же спросил Кристофоро. – Эти обещания, что королевства падут к моим ногам, что…

– Я знаю их, – ответила Дико, – потому что меня послала сюда та же сила, которая сначала произнесла эти слова тебе. – Пусть понимает, как хочет – позже, когда он будет знать больше, она напомнит ему, что не солгала.

Она достала из мешка небольшой фонарь на солнечных батарейках и поставила его на землю между ними. Когда она включила его, Кристофоро закрыл глаза руками, так что пальцы его образовали крест.

– Это не колдовство, – сказала она. – Эта вещь сделана моим народом, совсем из другого места, куда тебе никогда не добраться, сколько бы ты ни путешествовал. Но как любой другой инструмент, рано или поздно, он придет в негодность, и я не знаю, как сделать новый.

Он слушал, но когда его глаза привыкли к свету, он также посмотрел на нее.

– У тебя темная кожа, как у мавра.

– Я африканка, – сказала она. – Не мавританка, а из района Африки дальше к югу.

– Тогда как ты сюда попала?

– Ты думаешь, ты один на свете путешественник? Ты думаешь, только тебя послали в дальние страны, чтобы спасти души язычников?

Он встал.

– Я вижу, что после всех препятствий, которые я преодолел, я только сейчас встретил настоящее сопротивление. Неужели Господь послал меня к индейцам лишь для того, чтобы показать мне негритянку с волшебной лампой?

– Это не Индия, – сказала Дико, – и не Китай, и не Чипангу. Эти страны находятся далеко отсюда, на Западе. Это совсем другая земля.

– Ты повторила слова, сказанные мне самим Богом, а теперь говоришь мне, что Бог ошибался?

– Если ты хорошенько вспомнишь, то согласишься, что он даже не упоминал таких слов как Китай, Чипангу и Индия, или что-то подобное, – сказала Дико.

– Откуда ты это знаешь?

– Я видела, как ты стоял на берегу и слышала, как ты произносишь свою клятву во имя Отца, Сына и Святого Духа.

– Тогда почему я тебя не видел? Если я видел Святую Троицу, почему ты оставалась невидимой?

– Ты мечтаешь о великой победе христианства, – сказала Дико, не обращая внимания на его вопрос, потому что не могла придумать ответа, который был бы ему понятен. – Освобождение Константинополя.

– Только как шаг на пути к освобождению Иерусалима, – сказал Кристофоро.

– Так знай же, что здесь, на этих землях, есть миллионы душ, которые примут христианство, если только ты предложишь его им мирно, с любовью.

– А как еще могу я предложить его?

– Как еще? Ты уже записал в своих судовых журналах о том, как можно заставить этих людей трудиться. Ты уже говоришь о том, чтобы превратить их в рабов.

Он посмотрел на нее пронизывающим взглядом.

– Кто показал тебе мой журнал?

– Ты еще не готов учить этих людей христианству, Кристофоро, потому что ты сам еще не христианин.

Он занес руку, готовый ударить ее. Это поразило Дико, потому что Кристофоро в общем-то был сдержанным человеком.

– Разве, ударив меня, ты докажешь, что ты хороший христианин? Да, я знаю все рассказы о том, как Иисус бичевал Марию-Магдалину. И о том, как он побил Марию и Марту.

– Я не ударил тебя, – сказал Кристофоро.

– Но это было твоим первым желанием, не так ли? – спросила она. – Почему? Ты самый терпеливый из людей. Ты долгие годы позволял этим священникам измываться над тобой и мучить тебя, и никогда не выходил из себя. А вот меня ты считал себя вправе ударить. Почему, Кристофоро?

Он посмотрел на нее, но ничего не ответил.

– Я объясню тебе почему. Потому что для тебя я не человек. Я собака и даже хуже собаки, потому что ведь ты не станешь бить собаку, правда? Потому что, подобно португальцам, когда ты видишь чернокожую, ты видишь раба. А эти темнокожие люди – ты можешь научить их Евангелию и окрестить их, но это не помешает тебе сделать их рабами и отобрать у них золото.

– Собаку можно научить ходить на задних лапах, но от этого она не станет человеком.

– О, какой чудесный образчик мудрости. Это очень похоже на то, что говорили те богачи о людях, подобных твоему отцу. Он может одеть самую роскошную одежду, но все равно останется деревенщиной, не заслуживающей уважения.

Кристофоро закричал в ярости.

– Как ты смеешь так говорить о моем отце!

– Я только хочу сказать тебе, что, пока ты будешь относиться к этим людям даже хуже, чем генуэзские богачи к твоему отцу, ты не будешь угоден Богу.

Дверная занавеска откинулась, и Педро с Эскобедо заглянули внутрь.

– Вы что-то крикнули, мой господин, – сказал Эскобедо.

– Я ухожу, – ответил Кристофоро.

Он пригнулся и вышел из дома. Дико выключила лампу и последовала за ним наружу, где ярко светило солнце. Вокруг дома собралось все население Анкуаш, а все испанцы держали руки на рукоятках мечей. Когда они увидели ее – такую высокую, такую черную, – они раскрыли рты от изумления, а некоторые стали вытаскивать мечи из ножен. Однако Кристофоро взмахом руки велел им убрать оружие.

– Мы уходим, – объявил он. – Нам тут нечего делать.

– Я знаю, где есть золото, – крикнула Дико по-испански. Как она и ожидала, все внимание белых людей обратилось к ней. – На этом острове его нет. Его привозят издалека, с запада. Я знаю, где его найти, и могу провести вас туда. Я могу показать вам столько золота, что рассказы об этом никогда не забудутся.

Ответил ей не Кристофоро, а Сеговия, королевский инспектор.

– Тогда покажи его нам, женщина. Отведи нас туда.

– Отвести? На какой лодке отвезти вас туда? Испанцы молчали.

– Даже когда вернется Пинсон, он не сможет забрать вас домой в Испанию, – сказала она.

Они в ужасе уставились друг на друга. Откуда эта женщина столько всего знает?

– Колон, – промолвила Дико, – знаешь, когда я покажу тебе это золото?

К этому моменту он уже присоединился к своим товарищам, но, услышав ее, обернулся.

– Когда же это будет?

– Когда ты полюбишь Христа больше, чем золото – ответила Дико.

– Я и так люблю его больше, – сказал Кристофоро.

– Я узнаю, когда ты полюбишь Христа больше золота, – настаивала Дико. Она указала на жителей деревни. – Это произойдет, когда, посмотрев на них, ты увидишь не рабов, не слуг, не чужеземцев, не врагов, а братьев и сестер, равных с тобой в глазах Бога. Но пока ты не проникнешься таким смирением, Кристобаль Колон, тебя будут преследовать несчастья за несчастьем, и больше ничего.

– Дьявол, – сказал Сеговия. Большинство испанцев перекрестились.

– Я не проклинаю тебя, – сказала Дико. – Я благословляю тебя. С каким бы злом ты не столкнулся, это будет наказание, посланное тебе Богом, потому что ты смотрел на его детей, а видел только рабов. Иисус предупреждал тебя: если кто-то причинит вред малым сим, для него будет лучше привязать себе жернов на шею и броситься в море.

– И дьявол может цитировать Священное писание, – сказал Сеговия. Но в его голосе не было уверенности.

– Запомни это, Кристофоро, – сказала Дико, – когда все будет потеряно, когда твои враги бросят тебя в пучину отчаяния, приди ко мне со смирением, и я помогу тебе выполнить волю Господа. Здесь, в этом краю.

– Господь поможет мне выполнить Его волю, – ответил Кристофоро. – Я не нуждаюсь в помощи языческой ведьмы, когда Он на моей стороне.

– Он не будет на твоей стороне до тех пор, пока ты не попросишь этих людей простить тебя за то, что думал, что они – дикари. – Она повернулась к нему спиной и ушла к себе в дом.

Еще некоторое время она слышала, как испанцы кричат друг на друга. Некоторые хотели схватить ее и убить на месте, но Кристофоро запретил им это. Разозленный, как и все, он, однако, помнил, что она видела вещи, известные только Богу и ему.

К тому же испанцев было значительно меньше, чем туземцев, а Кристофоро всегда отличался благоразумием. Он исповедовал следующую философию: не начинай битву, если не уверен, что победишь.

Когда испанцы, наконец, отправились восвояси, Дико опять вышла из дома. Нугкуи был разъярен.

– Как ты посмела рассердить этих белых людей? Теперь они подружатся с Гуаканагари и больше никогда к нам не придут.

– Тебе не нужны друзья, которые еще не научились быть человечными, – возразила Дико. – Прежде чем эта история закончится, Гуаканагари очень пожалеет, что подружился с ними. И вот что я тебе скажу: что бы ни случилось, скажи всем, чтобы человеку по имени Колон, их седому вождю, не причинили никакого вреда. Пусть это знают в каждой деревне и в каждом клане: если с Колоном что-нибудь случится, на вас падет проклятье Видящей во Тьме.

Нугкуи сердито посмотрел на нее.

– Не беспокойся, Нугкуи, – сказала Дико. – Я думаю. Колон еще вернется.

– А может быть, я вовсе не хочу, чтобы он возвращался, – возразил Нугкуи. – Может быть, я просто хочу, чтобы и ты, и он – оба ушли из деревни!

Но он прекрасно знал, что остальные жители деревни не допустят, чтобы она ушла.. Дико ничего не ответила, тогда он повернулся и зашагал прочь, в лес. Только дождавшись его ухода, она вернулась в дом, села на циновку, которая служила ей постелью, и тут ее охватила дрожь. Ведь, кажется, все прошло согласно ее плану? Надо было разозлить Кристофоро и одновременно затронуть в его душе струны доброты и человечности. Однако, не раз проигрывая в своем воображении эту встречу, она никогда не предполагала, каким сильным характером обладает этот человек. Она много раз наблюдала за ним, видела, какой властью обладает он над людьми, но только сегодня он впервые посмотрел ей в глаза. И это вызвало в ней такое же смятение, как у любого другого европейца, которому случилось встретиться с ним. Она еще больше стала уважать тех, кто устоял перед его натиском, и прониклась еще большим сочувствием к тем, кто полностью покорился его воле. Даже в глазах Тагири не полыхал такой огонь, как в глазах этого человека. Неудивительно, что Вмешавшиеся выбрали именно его своим орудием. Только бы хватило времени, а там, что бы ни случилось, Кристофоро одержит победу.

Как могла она вообразить, что сможет укротить этого человека и заставить его действовать по ее плану?

Нет, мысленно сказала она себе, нет, я не пытаюсь укротить его. Я только стараюсь показать, как более достойно и справедливо осуществить его мечту. Когда он поймет это, он будет смотреть на меня глазами, полными доброты, а не ярости.

* * *

Спуск с горы был долгим, отчасти потому, что некоторые из мужчин явно были склонны выместить свою злость на девушке. Чипе. Кристофоро был погружен в свои мысли, но тем не менее заметил, что Педро изо всех сил старается защитить девушку от как бы случайных толчков и проклятий Араны и Гутьерреса.

– Оставьте ее в покое, – приказал Кристофоро. Педро взглянул на него, да и девушка тоже.

– Она не рабыня, – пояснил Кристофоро. – И не солдат. Она помогает нам по собственной воле, для того чтобы мы рассказали ей о Христе.

– Она – языческая ведьма, как и та, другая! – огрызнулся Арана.

– Вы забываетесь, – сказал Кристофоро. Арана угрюмо склонил голову, признавая тем самым в Кристофоро старшего по рангу.

– Если Пинсон не вернется, нам понадобится помощь туземцев, чтобы построить новое судно. Если бы не эта девушка, нам пришлось бы объясняться с ними знаками, бессвязными звуками и жестами.

– Ваш слуга учит их тарабарщину, – сказал Арана.

– Мой слуга выучил всего десяток-другой слов, – ответил Кристофоро.

– Если с девчонкой что-нибудь и случится, – настаивал Арана, – мы всегда сможем вернуться сюда, забрать с собой эту черную шлюху и заставить ее переводить для нас.

Вскипев от негодования, Чипа вскрикнула:

– Она ни за что вам не подчинится! Арана рассмеялся.

– Когда мы с ней как следует разберемся, она, будь уверена, не будет брыкаться. – Его смех становился все более гнусным и угрожающим. – Ей не помешает знать свое место.

Кристофоро услышал слова Араны, и ему стало неловко. С одной стороны, он был полностью согласен с Араной, но с другой – не мог забыть, что сказала Видящая во Тьме. Пока он не будет смотреть на туземцев как на равных себе…

Он даже содрогнулся при этой мысли. Чтобы эти дикари были равны ему? Если бы Бог считал их равными ему, он бы сделал так, чтобы они родились христианами. Но разве можно отрицать, что Чипа умнее и добрее многих христианских девушек? К тому же, она хочет, чтобы ее научили слову Христову и крестили.

Однако, научи ее, окрести ее, надень на нее красивое платье, а она все равно останется уродливой девочкой с коричневой кожей. С таким же успехом можно одеть платье на обезьяну. Видящая во Тьме отвергает законы природы, считая, что установленный порядок можно переделать. Скорее всего она – последний оплот дьявола в его попытке остановить Коломбо, отвлечь его от возложенной на него миссии. Точно так же, как дьявол околдовал Пинсона, чтобы тот направил “Пинту” назад, в Испанию.

Почти стемнело, когда они вернулись в форт, где разместились лагерем испанцы. Оттуда доносились веселые крики и смех, и Коломбо уже был готов возмутиться отсутствием дисциплины, пока, наконец, не понял, в чем дело. У большого костра стоял, развлекая матросов какими-то байками или шутками, Мартин Алонсо Пинсон. Он вернулся.

Пока Кристофоро пересекал открытую площадку между воротами форта и костром, собравшиеся вокруг Пинсона люди замолчали в ожидании. Пинсон тоже смотрел, как приближается Кристофоро. Когда он оказался достаточно близко, чтобы разговаривать, не повышая голоса, Пинсон пустился в объяснения.

– Главнокомандующий, вы не можете представить себе мой испуг, когда я потерял вас в тумане, надвигавшемся от Кольбы.

Каков лжец, подумал Кристофоро. “Пинта” была все еще хорошо видна, когда туман рассеялся.

– Но потом я подумал, почему бы не заняться разведкой, пока наши корабли временно разлучились? Мы остановились у острова Бабеке, где, по рассказам жителей Кольбы, мы сможем найти золото, но там его не было и в помине. Однако к востоку оттуда, вдоль берега этого острова, золота очень много. За маленький кусок ленты туземцы давали мне куски золота величиной в два пальца, а иногда даже размером с мою руку!

Он поднял свою большую, сильную, мозолистую руку. Кристофоро по-прежнему молчал, хотя теперь он находился всего в полутора метрах от капитана “Пинты”. Нарушил молчание Сеговия, сказавший:

– Вы, конечно, представите полный отчет об этом золоте и внесете его в общую сокровищницу. Пинсон побагровел.

– В чем вы обвиняете меня, Сеговия? – вызывающе спросил он.

Он мог бы обвинить тебя в измене, подумал Кристофоро. И уж, по меньшей мере, в бунте. Почему ты вернулся? Потому что, как и я, не мог выбрать другого, более удачного курса против встречного восточного ветра? Или же потому, что ты понял, что когда вернешься в Испанию без меня, тебе зададут вопросы, на которые ты не сможешь ответить? Поэтому ты – не только вероломный предатель, но и трус, побоявшийся довести дело до конца.

Однако вслух он не сказал ни слова. Гнев Кристофоро, направленный против Пинсона, был столь же оправдан, как и гнев против Видящей во Тьме, но он никак не был связан с миссией, возложенной на него Богом. Королевские чиновники, возможно, и могли разделять отношение Кристофоро к Пинсону, но все матросы смотрели на него, как будто он был Карл Великий или Сид. Если бы Кристофоро сделал из Пинсона врага, он бы утратил власть над экипажем. Сеговия, Арана и Гутьеррес этого не понимали. Они считали, что власть исходит от короля, однако Кристофоро знал, что власть создается послушанием. И здесь, среди этих людей, Пинсон обладал куда большей властью, чем сам король. Поэтому Кристофоро пришлось подавить свой гнев, чтобы использовать Пинсона для достижения своей конечной цели.

– Он ни в чем вас не обвиняет, – сказал Кристофоро. – Разве может прийти кому-нибудь в голову мысль обвинять вас? Тот, кто потерялся в тумане, теперь нашелся, и если бы у нас сейчас был откормленный телец, я приказал бы заколоть его в вашу честь. От имени их величеств я поздравляю вас с возвращением, капитан Пинсон.

Пинсон явно успокоился, но в глазах его затаилась хитрость. Он считает, что вышел победителем, подумал Кристофоро. Он думает, что ему все сойдет с рук. Но когда мы вернемся в Испанию, Сеговия поддержит мою оценку событий. Тогда мы посмотрим, кто из нас победитель.

Кристофоро улыбнулся, протянул руки и обнял лживого мерзавца.

* * *

Хунакпу смотрел, как три тарасканских кузнеца раскаляют железный прут с помощью древесного угля, который они получили, следуя его советам. Он наблюдал, как они проверяют твердость прута бронзовыми мечами и наконечниками стрел. Затем последовала проверка прочности на камне. А когда все было закончено, кузнецы распластались перед ним на земле.

Хунакпу терпеливо ждал, пока они не закончат свой обряд поклонения герою из Шибальбы. При этом их радость от достигнутых успехов не имела никакого значения. Наконец он велел им подняться и выпрямиться, как подобает мужчинам.

– Правители Шибальбы наблюдали за вами долгие годы. Они видели, как вы работали с бронзой. Они видели, как вы трое работали с железом. И тогда между ними возник спор. Некоторые из них хотели уничтожить вас. Но другие возражали, говоря, нет, тараски не такие кровожадные, как мексиканцы и тлакскаланы. Они не станут использовать черный металл, чтобы убивать тысячи людей, в то время как пустые, незасеянные поля будут выгорать под солнцем, потому что некому было посеять маис.

Конечно нет, согласились тараски.

– И вот я предлагаю вам такой же договор, какой предложил сапотекам. Вы уже десятки раз слышали мой рассказ об этом.

Да, слышали.

– Если вы поклянетесь, что навсегда перестанете приносить в жертву любым богам человеческие жизни, и будете воевать, только чтобы защитить себя или другие и мирные народы, то я открою перед вами еще много всяких тайн. Я научу вас, как сделать этот черный металл еще тверже, пока он не засияет, как серебро.

Мы сделаем все, что ты потребуешь, чтобы узнать эти тайны. Да, мы даем эту клятву. Мы будем во всем подчиняться великому Хунакпу Один.

– Я здесь не для того, чтобы быть вашим королем. У вас есть свой король. Я прошу только, чтобы вы соблюдали этот договор. А кроме того, пусть ваш король станет братом На-Йашалю, королю сапотеков, а вы, тараски, будете братьями и сестрами сапотекам. Они умеют строить большие каноэ, которые плавают в открытом море, а вы умеете разводить огонь, превращающий камень в металл. Вы научите их всем тайнам обработки металла, а они научат вас всем своим тайнам судостроения и мореплавания. Иначе я вернусь в Шибальбу и расскажу ее правителям, что вы неблагодарны и не цените подаренные вам знания!

Они слушали с широко раскрытыми глазами и обещали выполнить все, что от них требовалось. Его слова быстро дойдут до короля, но когда они покажут ему, что может делать железо и предупредят, что Хунакпу Один знает, как делать еще более твердый металл, он даст согласие на союз. Тогда замысел Хунакпу будет осуществлен. Мексиканцы и тлакскаланы будут окружены врагом, владеющим железным оружием и большими, быстроходными кораблями. Уицилопочтли, ты, старый обманщик, дни, когда ты пьешь человеческую кровь, сочтены.

Я сделал это, подумал Хунапку, причем раньше, чем было задумано по плану. Даже если Кемаль и Дико потерпят неудачу, я прекращу практику человеческих жертвоприношений, объединю народы Мезоамерики и дам им достаточно развитую технику, чтобы они противостояли европейцам, когда бы они ни появились.

Но даже сейчас, поздравляя себя с победой, он почувствовал острую тоску по дому. Только бы Дико была жива, молча молил он. Пусть она выполнит свою миссию с Колумбом и сделает его связующим звеном между Европой и Америкой, которое навсегда предотвратит кровавую войну.

В испанском лагере было время ужина. Все офицеры и матросы собрались за столом, за исключением четырех часовых, которые охраняли форт и двух матросов, карауливших судно. Кристофоро и другие офицеры ели отдельно, однако пища у всех была одинаковая – в основном, доставленная индейцами.

Индейцы, однако, не прислуживали за столом. Матросы обслуживали себя сами, а офицерам подавали еду юнги. В связи с этим возникли немалые трудности. Все началось с того, что Чипа отказалась переводить индейцам приказания Пинсона.

– Они не слуги, – заявила она. – Они друзья. В ответ Пинсон набросился на Чипу, и стал ее бить. Когда Педро попытался помешать ему, тот повалил его на землю и задал и ему тоже хорошую трепку. По требованию главнокомандующего Пинсон охотно согласился извиниться перед Педро.

– Ему не следовало вмешиваться, но поскольку он ваш слуга, я извинюсь за то, что сам наказал его, а не предоставил это вам.

– Перед девушкой тоже, – потребовал Колон. На это Пинсон ответил плевками и добавил:

– Эта маленькая шлюха отказалась делать то, что ей приказали. Она вела себя вызывающе. Слуги не смеют так разговаривать с сеньорами.

Когда это Пинсон стал сеньором, подумал Педро. Но прикусил язык: это его не касается, пусть в этом разбирается главнокомандующий.

– Она не ваша служанка, – сказал Колон. Пинсон нагло рассмеялся.

– Все темнокожие – слуги от рождения, – ответил он.

– Если бы они были слугами от рождения, – сказал Колон, – вам не пришлось бы бить их, чтобы заставить повиноваться. Хорош храбрец, который бьет ребенка. О вашей смелости наверняка сложат песни.

Этого оказалось достаточно, чтобы заставить Пинсона замолчать – по крайней мере, на людях. И с тех пор не было ни одной попытки заставить индейцев выполнять роль слуг. Но Педро знал, что Пинсон не простил и не забыл издевку главнокомандующего, и унижения от того, что его вынудили отступиться. Педро даже уговаривал Чипу уйти.

– Уйти? – удивилась она. – Ты еще недостаточно хорошо говоришь на языке тайно, чтобы я могла уйти.

– Если что-то случится, – сказал ей Педро, – Пинсон убьет тебя. Я уверен, что убьет.

– Видящая во Тьме защитит меня, – возразила она.

– Видящей во Тьме здесь нет, – заметил Педро.

– Тогда ты защитишь меня.

– Да, у меня это так хорошо получилось, но – в этот раз.

Педро не сможет защитить ее, а она не хотела уходить. И это означало, что он будет теперь жить в постоянной тревоге, наблюдая, как мужчины смотрят на Чипу, как они шепчутся за спиной главнокомандующего, как они всячески дают понять Пинсону, что они на его стороне. Педро чувствовал, что в воздухе носится угроза неизбежного бунта. Не хватало только повода. Когда Педро пытался заговорить об этом с главнокомандующим, тот отказался его слушать, сказав только, что ему известно, как матросы относятся к Пинсону. Но они не посмеют восстать против королевской власти. Если бы только Педро смог поверить в это!

В тот вечер Педро руководил корабельными юнгами, обслуживавшими офицеров. Неведомые раньше фрукты стали уже привычными, и каждая трапеза превращалась в пир. Все выглядели теперь куда лучше, чем во время путешествия. Для постороннего взгляда отношения между главнокомандующим и Пинсоном были превосходными. Но, по мнению Педро, единственным, на кого мог рассчитывать Колон в случае бунта, был он сам, Сеговия, Арана, Гутьеррес, Эскобедо и Торрес. Иными словами – королевские офицеры и личный слуга главнокомандующего. Корабельные юнги, некоторые из судовых матросов в душе будут на стороне Колона, но не осмелятся противостоять большинству. Если на то пошло, то и королевские офицеры не питали личной преданности по отношению к самому Колону, они лишь будут защищать надлежащий порядок и законную власть. Да, если грянет беда. Колон окажется практически одиноким.

А что до Чипы, то с ней сразу же расправятся. Я лучше сам убью ее, думал Педро, чтобы не позволить Пинсону коснуться ее своими грязными руками. Я убью ее, а потом себя. А еще лучше, – почему бы не убить Пинсона? Раз уж я думаю об убийстве, почему бы не пронзить шпагой того, кого я ненавижу, вместо того, кого люблю?

Такие мрачные мысли бродили в голове Педро, когда он передавал Мартину Пинсону чащу с нарезанной дыней. Пинсон подмигнул ему и улыбнулся. Он знает, о чем я думаю, и смеется надо мной, понял Педро. Он знает, что мне известны его планы. И он также знает, что я бессилен.

Внезапно страшный взрыв расколол тишину вечера. Почти одновременно земля под ним закачалась, и сильный порыв ветра свалил Педро с ног. Он упал прямо на Пинсона, и тот сразу начал проклинать и бить его. Педро поспешно вскочил на ноги. Вскоре, однако, даже Пинсон понял, что Педро не виноват в случившемся. Взрыв повалил на землю множество матросов, и сейчас воздух был наполнен дымом и пеплом. Самое плотное облако висело над водой.

– “Пинта!” – закричал Пинсон. Его крик подхватили остальные, и сквозь сгущавшийся дым все бросились к воде.

"Пинта” уже догорала. От нее почти ничего не осталось.

Вечерний бриз постепенно разогнал дым, и они, наконец, обнаружили двух матросов, которые должны были находиться на вахте. Пинсон уже избивал их, нанося плашмя удары мечом, прежде чем двое матросов по приказу Колона оттащили его.

– Мой корабль! – кричал Пинсон. – Что вы сделали с моим кораблем?

– Если вы перестанете их избивать и кричать на них, – сказал Колон, – возможно, они объяснят нам, что случилось.

– Мое судно погибло, а они должны были охранять его! – кричал Пинсон, пытаясь вырваться из рук удерживавших его матросов.

– Это было мое судно, которое мне дали король и королева, – сказал Колон. – Вы можете взять себя в руки и вести, как подобает сеньору?

Пинсон яростно кивнул, и матросы отпустили его. Один из матросов, стоявших на вахте, по имени Раскон, и бывший совладелец “Пинты”, сказал:

– Мартин, мне очень жаль, но что мы могли сделать? Он заставил нас спуститься в шлюпку и грести к берегу, а затем укрыться за этой скалой. А потом судно взорвалось.

– Он? – спросил Колон, не обращая внимания на то, что Раскон докладывает Пинсону, а не ему, главнокомандующему.

– Человек, который это сделал.

– Где он сейчас? – спросил Колон.

– Он не мог уйти далеко, – ответил Раскон.

– Он скрылся в том направлении, – сказал Хиль Перес, второй вахтенный.

– Сеньор Пинсон, не соблаговолите ли организовать поиски?

Когда его ярость обрела цель, Пинсон немедленно начал действовать: он разделил людей на поисковые партии, не забыв оставить достаточное количество матросов для охраны форта на случай воровства или саботажа. Педро не мог не признать, что Пинсон – хороший руководитель, быстро соображающий и отдающий приказы так, что люди понимали их и подчинялись без промедления. Для Педро это делало его еще более опасным.

Вскоре Колон остался один на берегу. Он внимательно всматривался в куски дерева, прыгавшие на волнах.

– Даже если бы весь порох на “Пинте” взорвался одновременно, – произнес главнокомандующий, – то и тогда судно не могло бы быть разрушено с такой силой.

– Так что бы это могло быть? – спросил Педро.

– Может быть. Бог, – сказал главнокомандующий.

– А может быть, дьявол. Индейцы незнакомы с порохом. Если нам удастся поймать человека, который, предположительно, сделал это, не думаешь ли ты, что он окажется мавром?

Значит, главнокомандующий вспомнил проклятье горной ведьмы. Одно несчастье за другим. Что может быть хуже, чем лишиться последнего корабля?

Однако, когда они нашли этого человека, он оказался не мавром. Не был он и индейцем. Это был крупный, сильный белый мужчина с бородой. Одет он был весьма необычно, о чем можно было судить даже по тем клочьям, которые матросы оставили на нем. Они привели его с гарротой на шее, и заставили стать на колени перед главнокомандующим.

– Мне с большим трудом удалось привести его живым сюда, чтобы вы его допросили, сеньор, – сказал Пинсон.

– Почему ты это сделал? – спросил Колон. Мужчина ответил по-испански – с сильным акцентом, но вполне разборчиво.

– Когда я впервые услышал про вашу экспедицию, то поклялся, что, если она увенчается успехом, вы никогда не вернетесь в Испанию.

– Почему? – нахмурился главнокомандующий.

– Меня зовут Кемаль, – сказал мужчина. – Я турок. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его.

Люди зароптали в гневе. Неверный. Язычник. Дьявол.

– Я все-таки вернусь в Испанию, – сказал Колон. – Ты не остановишь меня.

– Дурак, – усмехнулся Кемаль. – Как ты вернешься в Испанию, когда ты окружен врагами? Пинсон немедленно взревел:

– Ты здесь единственный враг, неверная собака!

– А как ты думаешь, как бы я проник сюда, если бы мне не помогли кое-кто из этих? – он кивнул на окружавших его людей. Затем посмотрел на Пинсона и подмигнул.

– Лжец, – закричал Пинсон. – Убейте его! Убейте его.

Люди, державшие турка, немедленно повиновались, хотя Колон громко крикнул им, приказывая остановиться. Возможно, из-за собственных криков ярости они не услышали его. Турок мучился недолго. Вместо того чтобы удушить его, они стянули гарроту так плотно, затянули винты с такой силой, что сломали ему шею, и, дернувшись раза два, он умер.

Наконец, возбужденная толпа успокоилась. В наступившей тишине послышались слова главнокомандующего:

– Дурачье, вы убили его слишком быстро. Он не успел нам ничего сказать.

– А что мы могли услышать, кроме лжи? – спросил Пинсон.

Колон посмотрел на него долгим пронизывающим взглядом.

– Мы теперь никогда не узнаем этого. Единственное, что я могу сказать, это то, что его смерть на руку тем, кого он мог бы назвать, как своих соучастников.

– В чем вы меня обвиняете? – потребовал объяснений Пинсон.

– Я вообще вас ни в чем не обвиняю. Только теперь до Пинсона, кажется, дошло, что его собственные действия не могли не навлечь на него подозрения. Он несколько раз кивнул, а затем улыбнулся.

– А-а, понятно, главнокомандующий. Вы, наконец, нашли способ подорвать ко мне доверие, и ради этого вы не остановились перед тем, чтобы взорвать мою каравеллу.

– Думайте, о чем говорите, – как удар бича хлестнул по толпе голос Сеговия.

– Лучше бы он подумал, прежде чем обвинять меня. Я не обязан был приводить сюда “Пинту”. Но я доказал свою преданность. Здесь меня знают все. Я не чужеземец. Откуда нам знать, что этот Колон и в самом деле христианин и генуэзец? Ведь эта черная ведьма и маленькая шлюха-переводчица знают его родной язык, который не может понять ни один уважающий себя испанец.

Педро отметил про себя, что оба раза, когда звучала генуэзская речь, Пинсона там не было. Очевидно, с тех пор было много разговоров о том, кто и с кем говорил, и на каком языке.

Колон смотрел на Пинсона, не отводя глаз.

– Если бы я не потратил полжизни, добиваясь организации этой экспедиции, она вообще бы не состоялась. Разве стал бы я уничтожать ее сейчас, когда удача была так близка?

– Вы все равно никогда бы не доставили нас домой, вы, напыщенный дурак! – крикнул Пинсон. – Я вернулся, потому что убедился, как трудно плыть на восток против ветра. Я знал, что вы – никудышный моряк, и доставить моего брата и моих друзей домой вам будет не по плечу.

По лицу Колона пробежала тень легкой усмешки.

– Если вы такой уж хороший моряк, то должны бы знать, что к северу от нас господствующие ветры дуют с запада.

– А вы-то откуда это знаешь? – спросил Пинсон с вызывающей издевкой.

– Вы разговариваете с главнокомандующим флотом их королевских величеств, – вмешался Сеговия.

На мгновение Пинсон умолк. Возможно, он понял, что в своих разговорах зашел дальше, чем намеревался, по крайней мере, в данный момент.

– Когда вы были пиратом, – спокойно сказал Колон, – я плавал вдоль побережья Африки с португальцами.

Матросы недовольно заворчали, и Педро понял, что Главнокомандующий сейчас допустил серьезную ошибку. Соперничество между моряками из Палоса и с португальского побережья всегда остро ощущалось, – тем более, что португальцы были опытными моряками, заходившими так далеко, как не осмеливались делать испанцы. И открыто напомнить Пинсону о днях его пиратства – это уже задевало всех жителей Палоса, поскольку это было их основным занятием в самые трудные дни войны с маврами, когда обычная торговля просто невозможна. Колон, возможно, и укрепил свою репутацию моряка, но тут же утратил те остатки преданности, которую еще питали к нему матросы.

– Закопайте тело, – распорядился главнокомандующий. Затем он повернулся спиной к собравшимся и вернулся в лагерь.

* * *

Гонец от Гуаканагари не мог удержаться от смеха, рассказывая историю смерти Молчащего Человека.

– Белые люди настолько глупы, что сначала убили его, а пытали – потом!

Дико услышала эти слова и вздохнула с облегчением. Кемаль умер быстро. А “Пинта” была уничтожена.

– Мы должны внимательно следить за деревней белых людей, – сказала Дико. – Белые люди скоро восстанут против своего вождя, и мы должны сделать так, чтобы он пришел в Анкуаш, а не в какую-нибудь другую деревню.

Глава 12 Убежище

Женщина там, в горах, прокляла его, но Кристофоро понимал, что это не было колдовством. Проклятие было в том, что он не мог думать ни о чем, кроме нее, ни о чем, кроме того, что она сказала. Все возвращало его к ее пророчеству.

Неужели все-таки Бог послал ее? Не была ли она наконец-то первым подтверждением, которое он получил, после того видения на берегу? Она знала так много: слова, с которыми обратился к нему Спаситель. Язык его детства и юности в Генуе. Его чувство вины перед сыном, оставленным на воспитание монахам Ла Рабиды.

Но внешне она совершенно не походила на то, что он ожидал. Ведь ангелы – ослепительно белые, не так ли? Во всяком случае, такими их изображали все художники. Значит, она вряд ли ангел. Но с какой стати Господь посылает ему эту женщину, да к тому же африканку? Разве чернокожие не дьяволы? Все ведь так и думают, а в Испании хорошо известно, что черные мавры дерутся как дьяволы. Да и португальцы хорошо знают, что чернокожие дикари с побережья Гвинеи поклоняются дьяволу и занимаются черной магией, насылая проклятия в виде болезней, быстро убивающих любого белого, который осмеливается ступить на африканское побережье.

С другой стороны, разве его цель не заключалась в том, чтобы окрестить людей, которых он встретит в конце путешествия? Если их можно окрестить, то, значит, их можно спасти. Если их можно спасти, тогда она, похоже, права: когда их обратят в истинную веру, они станут христианами, и, значит, будут обладать теми же правами, что и любой европеец.

Но они же дикари. Они ходят голые. Они не умеют ни читать, ни писать.

Но они могут научиться.

Если бы только он мог смотреть на мир глазами своего слуги. Юный Педро совершенно очевидно влюблен в Чипу. Хотя у нее темная кожа, сама она приземиста и уродлива, у нее хорошая улыбка, и никто не может отрицать, что по уму она превзойдет любую испанскую девушку. Она изучает христианское вероучение и настаивает, чтобы ее немедленно крестили. Когда это произойдет, она будет находиться под такой же защитой, как любой христианин, не так ли?

– Главнокомандующий, – обратился к нему Сеговия, – позвольте обратить ваше внимание – люди перестают нам подчиняться. Пинсон ведет себя возмутительно – повинуется только тем приказам, которые случайно совпадают с его желаниями, а люди выполняют только те распоряжения, с которыми он согласен.

– И чего же вы от меня хотите? – спросил Кристофоро. – Заковать его в кандалы?

– Именно так поступил бы король.

– У короля есть кандалы, а наши лежат на дне морском. И у короля, к тому же, есть тысячи солдат, чтобы проследить за выполнением его приказов. А где мои солдаты, Сеговия?

– Вам следовало больше использовать власть, которой вы облечены.

– Я уверен, что вы на моем месте действовали бы лучше.

– Возможно и так, главнокомандующий.

– Я вижу, дух неповиновения заразен, – сказал Кристофоро, но – спите спокойно. Как сказала черная женщина там, на горе, беда не приходит одна. Возможно, после очередного несчастья, вы в качестве королевского инспектора будете командовать этой экспедицией.

– Не думаю, чтобы я справился с этой задачей хуже вас.

– Да, уверен, вы правы, – согласился Кристофоро. – Этот турок не взорвал бы “Пинту”, и вы потушили бы пожар на “Нинье”, хорошенько помочившись на огонь.

– Мне кажется, вы забыли, кого я здесь представляю.

– Лишь потому, что вы забыли, кто назначил меня командовать этими судами. Если король и дал вам какую-то власть, извольте помнить, что я получил еще большую от того же лица. Если Пинсон захочет уничтожить остатки этой власти, разразившаяся буря сметет не одного меня.

И все же, не успел еще Сеговия уйти, как Кристофоро опять силился понять, чего же Господь ждет от него. Может ли он хоть что-то сейчас сделать, чтобы люди опять стали ему повиноваться? Пинсон привлек их к постройке судна, но они были всего лишь матросы, а не судостроители из Палоса. Доминго – неплохой бондарь, но делать бочки – совсем не то, что заложить киль судна. Лопес – конопатчик, а не плотник. Большинство матросов многое могли сделать своими руками, но ни один из них не обладал знаниями и практикой строительства судна.

Тем не менее им придется попробовать. Должны будут попробовать, и если первая попытка окажется неудачной, попробовать еще раз. Поэтому между Кристофоро и Пинсоном не возникало никаких ссор по поводу строительства судна. Поводом для ссоры послужило то, как испанцы обращались с индейцами, без помощи которых им было не обойтись. От искреннего желания помочь, которое люди Гуаканагари проявили при разгрузке “Санта-Марии”, давно не осталось и следа. Чем больше приказов отдавали испанцы, тем меньше их слушали индейцы. С каждым днем все меньше индейцев приходило на строительство, а в результате с теми, кто все-таки появлялся, обращались еще хуже. Похоже, испанцы полагали, будто каждый из них, независимо от своего служебного положения и звания, имеет право отдавать команды и назначать наказания любому индейцу, и молодому и старому, любому…

Все эти мысли идут от нее, в который уже раз осознал Кристофоро. Пока я не поговорил с ней, я не подвергал сомнению право белых людей командовать людьми с темной кожей. Только после того, как она отравила мое сознание странным толкованием христианства, я начал замечать, что индейцы внутренне сопротивляются тому, чтобы с ними обращались как с рабами. Не будь ее, я смотрел бы на них глазами Пинсона, как на бесполезных, ленивых дикарей. Но теперь я вижу, что это – спокойные, мягкие люди, избегающие ссор. Они безропотно вынесут наказание, но после этого не вернутся на стройку, чтобы их не избили вновь. И все же есть среди них и такие, которые и после побоев приходят помочь опять, по доброй воле, стараясь только не попадаться на глаза самым жестоким из испанцев. Не это ли имел в виду Христос, когда велел подставить и вторую щеку? Если кто-то заставляет тебя пройти с ним одну милю, пройди и вторую, уже по собственной воле – разве не в этом дух христианства? Так кто же истинные христиане? Крещеные испанцы или некрещеные индейцы?

Она перевернула мир вверх дном. Эти индейцы ничего не знают об Иисусе и тем не менее живут по его заветам, а испанцы, веками воевавшие во имя Христа, превратились в кровожадных, жестоких людей. И нельзя сказать, чтобы они были хуже любого другого народа, живущего в Европе. Не хуже, чем те же генуэзцы, обагрившие свои руки кровью в междоусобицах. А может быть. Бог привел его сюда не для того, чтобы просветить язычников, а чтобы поучиться у них?

– А тайно вовсе не такие хорошие, – сказала Чипа.

– У нас инструменты лучше, – возразил Кристофоро, – да и оружие тоже.

– Я имела в виду другое, как вы там говорили… Тайно убивают людей для богов. Видящая во Тьме сказала, что, когда вы расскажете нам о Христе, мы поймем, что один человек уже умер, и больше жертв никогда не потребуется. Тогда тайно больше не будут убивать людей. А карибы перестанут есть человеческое мясо.

– Пресвятая Богородица, – сказал Педро. – Неужто они делают это?

– Так рассказывают люди из долин. Карибы – это ужасные, страшные люди. Тайно лучше, чем они. А мы, жители Анкуаш, лучше, чем тайно. Однако Видящая во Тьме говорит, что, когда вы будете готовы учить нас, мы убедимся, что вы лучше всех.

– Мы, испанцы? – спросил Педро.

– Нет, он. Вы, Колон.

Это просто лесть, подумал Кристофоро. Вот почему Видящая-во-Тьме подучила Чипу и других жителей Анкуаш говорить обо мне такие вещи. А я счастлив, когда слышу такие слова, потому что они противоречат тем злобным слухам, которые распространяются среди моих людей. Видящая во Тьме хочет, чтобы я видел искренних друзей не в испанских моряках, а в жителях Анкуапп. А что если это правда? Что если единственная цель этого путешествия – привести меня сюда, где я встречу народ, подготовленный Богом к принятию веры Христовой?

Нет, этого не может быть. Всевышний говорил о золоте, о великих народах, о крестовых походах, а не о жалкой горной деревушке.

Она сказала, что, когда я буду готов, она покажет мне золото.

Нам обязательно нужно построить корабль. Я должен сплотить людей, по крайней мере, пока мы не построим судно, вернемся в Испанию и придем сюда с более крупными силами. И более дисциплинированными. И без Мартина Пинсона. Но я также привезу с собой священников, много священников, чтобы учить индейцев. Видящая во Тьме будет довольна. Я пока еще могу сделать все это, если мне удастся сохранить ситуацию под контролем, пока судно не будет построено.

* * *

Путукам зацокала языком.

– Чипа говорит, дела очень плохи.

– Насколько плохи? – спросила Дико.

– Чипа говорит, что ее парень, Педро, все время просит Колона уйти из лагеря. Она говорит, некоторые из ребят пытались сказать об этом Педро, чтобы он мог предупредить касика. Его собираются убить.

– Кто?

– Мне теперь трудно запоминать имена. Видящая во Тьме, – со смехом сказала Путукам. – Ты думаешь, я такая же умная, как ты?

Дико вздохнула.

– Почему он никак не поймет, что ему необходимо покинуть форт и перебраться сюда?

– Он, может быть, и белый, но мужчина есть мужчина, – сказала Путукам. – Мужчины всегда думают, что знают, как поступать, и поэтому никого не слушают.

– Если я спущусь вниз и буду наблюдать за Колоном, кто же станет носить здесь воду? – спросила Дико.

– Мы носили воду и до того, как ты пришла, – ответила Путукам. – Девки теперь разжирели и обленились.

– Если я уйду из деревни, чтобы следить за Колоном и привести его сюда, кто будет охранять мой дом, чтобы Нугкуи не вселил кого-нибудь туда, и не отдал все мои инструменты?

– Байку и я будем охранять его по очереди, – успокоила ее Путукам.

– Тогда я пойду, – сказала Дико. – Но я не буду силой тащить его сюда. Он должен прийти сам, по доброй воле.

Путукам молча посмотрела на нее.

– Я не заставляю людей идти против их воли, – объяснила Дико.

Путукам улыбнулась.

– Нет, Видящая во Тьме. Ты просто не оставляешь их в покое, пока они не изменят свои намерения. По своей собственной воле.

* * *

Бунт, наконец, разразился и выплеснулся в открытое неповиновение. И зачинщиком явился Родриго де Триана, – возможно, потому, что у него было больше оснований, чем у кого-либо другого, ненавидеть Колона, лишившего его награды, обещанной тому, кто первый увидит землю. Так или иначе, все произошло без всякого плана, насколько мог судить Педро. Все началось в тот день, когда к нему прибежал тайно по имени Мертвая Рыба. Он говорил так быстро, что Педро, хотя и достиг определенных успехов в изучении этого языка, ничего не мог понять. Однако Чипа поняла и очень рассердилась.

– Они насилуют Перышко Попугая, – выпалила она. – А ведь она даже еще не женщина. Она младше меня.

Педро тут же велел Каро, серебряных дел мастеру, позвать офицеров. Затем он вместе с Чипой выбежал вслед за Мертвой Рыбой за ворота форта.

Перышко Попугая выглядела, словно как мертвая. Так валяется на земле брошенная кем-то тряпка. Тут же были Могер и Клавихо, два преступника, записавшиеся в экспедицию, чтобы заслужить помилование.

Они-то, очевидно, и были зачинщиками, – но всю эту сцену наблюдали, посмеиваясь, Родриго де Триана и два-три других матроса с “Пинты”.

– Прекратите, – закричал Педро. Они посмотрели на него как на надоедливую муху, от которой можно отмахнуться.

– Ведь она ребенок, – крикнул он им.

– Теперь уже женщина, – ухмыльнулся Могер. И тут же он и другие вновь разразились смехом.

Чипа уже бежала к девочке. Педро попытался остановить ее.

– Не надо. Чипа!

Но Чипа не думала об опасности. Она попыталась обойти одного из стоявших вокруг мужчин, чтобы приблизиться к Перышку Попугая, однако тот отпихнул ее в сторону, прямо в руки Родриго де Триана.

– Дайте мне посмотреть, жива ли она? – настаивала Чипа.

– Отпустите ее, – потребовал Педро. Но на этот раз он не кричал.

– Похоже, тут еще одна не прочь попробовать, – сказал Клавихо, потрепав Чипу по щеке.

Педро схватился за шпагу, прекрасно понимая, что у него нет никаких шансов справиться с любым из этих людей, но зная, что не может поступить иначе.

– Брось шпагу, – раздался сзади голос Пинсона. Педро обернулся. Пинсон шел во главе группы офицеров. Главнокомандующий находился чуть позади.

– Отпусти девочку, Родриго, г сказал Пинсон. Тот повиновался. Но Чипа, вместо того чтобы убежать от опасности, бросилась к девочке, по-прежнему безжизненно распростертой на земле, и прижалась ухом к ее груди, чтобы узнать, бьется ли сердце.

– А теперь возвращайтесь в форт и приступайте к работе, – сказал Пинсон.

– Кто виновник всего этого? – грозно спросил Колон.

– Я же разобрался во всем, – ответил Пинсон.

– Разобрались? – спросил Колон. – Ведь девочка еще совсем ребенок. Это чудовищное преступление. Да к тому же еще и глупое. Как вы думаете, сколько индейцев придет завтра на работу?

– Если они не будут помогать нам по доброй воле, – сказал Родриго де Триана, – тогда мы их сами приведем и заставим помогать.

– А пока вы будете этим заниматься, вы возьмете их женщин и изнасилуете всех подряд. Не таков ли план, Родриго? По-вашему это и значит быть христианином?

– Вы главнокомандующий или епископ? – спросил Родриго. Остальные матросы расхохотались.

– Я же сказал, что принял меры, главнокомандующий, – не выдержал Пинсон.

– Приказав им отправиться на работу? Много ли мы наработаем, если нам придется защищаться от тайно?

– Эти индейцы – плохие воины, – сказал со смехом Могер. – Я бы одной рукой справился с любым мужчиной из деревни, пока сам, насвистывая, опрастывался бы где-нибудь под кустом.

– Она умерла, – сказала Чипа. Она оторвалась от тела девочки и направилась к Педро. Однако Родриго де Триана схватил ее за плечо.

– То, что произошло здесь, не должно было случиться, – сказал Родриго Колону. Но, в конце концов, это не так уж важно. Как уже сказал Пинсон, давайте продолжать работу.

На мгновение Педро показалось, что главнокомандующий оставит этот инцидент без внимания, как он уже оставлял как бы незамеченным неуважительное, а подчас и вызывающее поведение подчиненных. Все это – для того, чтобы сохранить мир. Педро это понимал. Но на этот раз дело приняло иной оборот. Люди начали расходиться, направляясь назад, к форту.

– Вы убили девочку, – крикнул Педро.

Чипа бросилась к Педро, но Родриго опять схватил ее. Мне следовало бы немного подождать, подумал Педро. Лучше бы я придержал свой язык.

– Хватит, – сказал Пинсон. – Чтобы больше такое не повторилось.

Но Родриго не мог оставить обвинение без ответа.

– Никто не думал, что она умрет, – оправдывался он.

– Если бы она была девушкой из Палоса, – сказал Педро, – вы убили бы тех, кто сделал с ней такое. И это было бы по закону.

– Девушки из Палоса не шляются голыми, – возразил Родриго.

– Ты ведешь себя как дикарь, – крикнул Педро. – Даже сейчас, ты так грубо схватил Чипу, как будто готов убить ее.

Педро почувствовал на своем плече руку главнокомандующего.

– Иди сюда. Чипа, – сказал Колон. – Мне потребуется твоя помощь, чтобы объяснить Гуаканагари случившееся.

Чипа рванулась к нему, но Родриго еще мгновение удерживал ее. Однако, увидев, что никто не поддержит его в этом, он отпустил ее. Чипа тут же бросилась к Педро и Колону.

Все же Родриго не мог удержаться, чтобы не оставить за собой последнее слово.

– Ну что ж, Педро, по-видимому ты – единственный, кому позволено путаться с индейскими девчонками.

Педро был разъярен. Выхватив из ножен шпагу, он сделал шаг вперед.

– Я даже не дотронулся до нее!

Родриго расхохотался.

– Подумайте только, он хочет вступиться за ее честь. Он думает, что эта чернокожая сучонка – настоящая сеньора. – Другие матросы тоже загоготали.

– Убери шпагу, Педро! – приказал Колон. Педро повиновался и, шагнув назад, присоединился к Чипе и Колону.

Люди опять стали продвигаться к форту. Но Родриго все никак не мог успокоиться. Он продолжал отпускать шуточки отнюдь не безобидного свойства, причем иногда настолько громко, что все слова можно было разобрать.

– Ну что за счастливая семейка, – сказал он, и за этой фразой последовал очередной взрыв смеха. А чуть погодя:

– Может, он тоже пашет ее, с ним заодно.

Но главнокомандующий не обращал на все это внимания. Педро понимал, что это самая разумная линия поведения, но он никак не мог забыть мертвую девочку, оставшуюся лежать там, на поляне. Есть ли справедливость на свете? Почему белые могут делать с индейцами все, что хотят, и никто не накажет их?

Офицеры первыми вошли в ворота форта. Другие, основная часть, столпились у ворот. Последними подошли те, кто участвовал в изнасиловании либо непосредственно, либо же просто наблюдая. Когда все прошли в ворота, и они закрылись за ними. Колон повернулся к Аране, представителю полицейской власти на флоте, и сказал:

– Арестуйте этих людей, сеньор. Я обвиняю Могера и Клавихо в изнасиловании и убийстве. Я обвиняю Триану, Валлехоса и Франко в неподчинении приказам.

Возможно, если бы Арана не заколебался, одна только мощь голоса Колона решила бы все дело. Но он заколебался, и в результате впустую потратил несколько секунд, высматривая матросов ненадежнее, которые выполнят его приказ.

За это время Родриго де Триана пришел в себя:

– Не слушайте его! – закричал он. – Не подчиняйтесь ему! Ведь Пинсон велел вам возвращаться на работу. Неуж-то мы позволим этому генуэзцу выпороть нас из-за какой-то мелочи?

– Арестуйте их, – требовательно повторил Колон.

– Ты, ты и ты, – сказал Арана, – возьмите Могера и Клавихо под…

– Не смейте этого делать! – опять крикнул Родриго де Триана.

– Если Родриго де Триана вновь призывает к бунту, я приказываю вам застрелить его.

– Это, конечно, вам на руку. Колон. Тогда уже не с кем будет спорить о том, кто увидел землю в ту ночь!

– Главнокомандующий, – спокойно сказал Пинсон, – стоит ли прибегать к расстрелу людей?

– Я приказал арестовать пять матросов, – сказал Колон. Я жду, когда это будет сделано.

– Тогда вам придется ждать чертовски долго! – выкрикнул Родриго.

Пинсон протянул руку и коснулся плеча Ароны, призывая его повременить.

– Главнокомандующий, – предложил Пинсон, – давайте просто подождем, пока улягутся страсти.

Педро открыл от изумления рот. Он видел, что Сеговия и Гутьеррес потрясены не меньше его. Пинсон только что поднял бунт, хотел он того или нет. Он стал между главнокомандующим и Араной и помещал последнему выполнить приказ Колона. Теперь он стоял лицом к лицу с Колоном, как бы бросая ему вызов.

Колон, не обращая на него внимания, опять обратился к Аране:

– Я жду.

Арана повернулся к трем матросам, которых он назвал раньше:

– Выполняйте приказ, ребята, – сказал он. Но те не сдвинулись с места. Они смотрели на Пинсона, и ждали.

Педро видел, что Пинсон и сам не знает, как поступить. Возможно, он даже не знает, чего хочет. Если раньше и были какие-то сомнения, то теперь они отпали: что касалось личного состава, командующим экспедиции был Пинсон. Но Пинсон был хороший командир и понимал, что для того, чтобы выжить, первостепенное значение имеет дисциплина. Он также знал, что если когда-нибудь захочет вернуться в Испанию, он не сможет этого сделать, имея в своем личном деле запись о бунте.

В то же время, если он сейчас подчинится Колону, то потеряет поддержку матросов. Они будут считать, что их предали. Он уронит себя в их глазах.

Итак… что же для него самое важное? Преданность людей Палоса или законы, действующие в условиях плавания?

Теперь уже невозможно узнать, какой выбор сделал бы Пинсон. Ибо Колон не стал ждать, пока он примет решение. Вместо этого он опять обратился к Аране.

– По-видимому, Пинсон полагает, что именно он решает, выполнять ли приказы главнокомандующего. Арана, арестуйте Мартина Пинсона за неповиновение и участие в мятеже.

Пока охваченный смятением Пинсон никак не мог решить, переступить ли ему роковую черту. Колон понял, что он уже переступил ее. На стороне Колона был закон и правосудие. На стороне Пинсона – поддержка почти всех моряков. Как только Колон отдал приказ, рев матросов недвусмысленно доказал, что они отвергают его решение. В мгновение ока толпа, находившаяся на площадке, разбушевалась. Колона и других офицеров схватили и поволокли к центру форта.

На какое-то мгновение Педро и Чипа были забыты. По всей видимости, матросы замыслили бунт достаточно давно и уже решили, кого нужно обезвредить. Конечно самого Колона и королевских офицеров. А также, Хакоме дель Рико, финансового агента; Хуана де ла Коса, потому что он баск, а не житель Палоса и, значит, не заслуживает доверия; врача Алонсо; оружейного мастера Лекейтио и бондаря Доминго.

Педро как можно более незаметно продвигался к воротам форта. Он уже был примерно в тридцати ярдах от них, когда офицеры и не поддержавшие бунт члены экипажа были схвачены; оставалось пройти еще чуть-чуть, и он откроет ворота. Он взял Чипу за руку и сказал ей на ломаном тайно:

– Мы убежим. Когда ворота будут открыты. Она сжала его руку, показывая, что поняла. То, что Пинсон и его братья не были арестованы вместе с другими офицерами, могло сослужить ему плохую службу. И он понимал это. До тех пор, пока матросы не перебьют всех королевских офицеров, кто-нибудь обязательно выступит свидетелем против него в Испании.

– Я возражаю, – громко сказал он. – Вы должны немедленно отпустить их.

– Брось, Мартин, – крикнул Родриго. – Он же обвинил тебя в бунте.

– Но, Родриго, я не виновен в бунте, – сказал Пинсон, выговаривая слова как можно более четко, чтобы все их расслышали. – Я возражаю против таких действий. Я требую, чтобы вы немедленно это прекратили. Иначе вам придется арестовать и меня.

Смысл сказанного почти сразу же дошел до Родриго.

– Ребята, – сказал он, отдавая приказание так естественно, как будто был рожден для этого, – вам следует арестовать капитана Пинсона и его братьев.

Педро не мог разглядеть, подмигнул ли Родриго, произнося эти слова, но вряд ли в этом была необходимость: все и так понимали, что Пинсона арестовали только потому, что он сам попросил об этом. Чтобы защитить себя от обвинения в подстрекательстве к бунту.

– Не причиняйте никому вреда, – приказал Пинсон. – Если вы хотите вновь увидеть Испанию, не причиняйте никому вреда.

– Он собирался высечь меня, этот лживый выродок, – крикнул Родриго. – Так давайте посмотрим, как ему понравится плеть!

Если они осмелятся тронуть Колона, понял Педро, то Чипа пропала. С ней будет то же, что и с Перышком Попугая, если только не удастся вывести ее из форта и добраться до леса.

– Видящая во Тьме знает, что делать, – тихо сказала Чипа на языке тайно.

– Помолчи, – зашептал Педро. Затем он перешел с тайно на испанский. – Как только мне удастся открыть ворота, беги и спрячься в ближайшей рощице.

Он подошел к воротам, поднял засов и бросил его на землю. Среди бунтовщиков сразу же поднялся крик.

– Ворота! Педро! Задержите его! Хватайте девчонку! Не дайте ей добраться до деревни!

Ворота были тяжелые, и открыть их было нелегко. Ему показалось, что на это ушло много времени, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд. Педро услышал выстрел из мушкета, но пуля пролетела где-то далеко – на таком расстоянии мушкеты не отличались особой точностью. Как только Чипа протиснулась в приоткрытые ворота, Педро тут же последовал за ней. Он слышал топот преследователей, но не решался остановиться и посмотреть, на каком они расстоянии от беглецов.

Чипа легко, как лань, перебежала поляну, нырнула в подлесок на опушке леса, почти не потревожив листвы. По сравнению с ней Педро бежал неуклюже, как бык, тяжело топая своими сапогами. Пот струился у него по телу под толстой одеждой. Шпага колотила по ноге. Ему казалось, что преследователи все ближе и ближе. Наконец последним рывком он кинулся в подлесок, где ветки и лианы обвились вокруг его головы, хватали за шею, как бы пытаясь отбросить его назад на открытое место.

– Тихо, – сказала Чипа. – Не шевелись, и они тебя не увидят.

Ее голос успокоил его. Он перестал бороться с ветками, а затем вдруг обнаружил, что, двигаясь медленно, гораздо проще продвигаться через лианы и тонкие ветки, цеплявшиеся за него. Чуть погодя они с Чипой подошли к дереву с низко расположенной над землей развилкой. Чипа легко взобралась на нее.

– Они возвращаются в форт, – сказала она.

– Нас никто не преследует? – Педро был слегка разочарован. – Им нет до нас дела.

– Нам нужно привести сюда Видящую во Тьме, – сказала Чипа.

– Уже не нужно, – послышался женский голос. Педро в испуге завертел головой, но не мог разглядеть, откуда доносится голос. Обнаружила ее Чипа.

– Видящая во Тьме! – крикнула она. – Ты уже здесь!

Теперь и Педро увидел ее темную фигуру в тени.

– Идемте со мной, – скомандовала она. – Для Колона настало очень опасное время.

– Вы можете помешать им? – спросил Педро.

– Помалкивай и иди за мной, – последовал ответ. Но он мог идти только за Чипой, потому что стоило Видящей во Тьме тронуться с места, как он потерял ее из виду. Вскоре они оказались у подножия высокого дерева. Взглянув вверх, он увидел Чипу и Видящую во Тьме, устроившихся на его верхних ветвях. В руках Видящая во Тьме держала какой-то странного вида мушкет. Но что толку от оружия, когда цель находится на таком большом расстоянии?

* * *

Дико смотрела через прицел ружья с транквилизирующим зарядом. Пока она спускалась, чтобы перехватить Педро и Чипу, бунтовщики успели раздеть Кристофоро до пояса и привязать его к угловому столбу одной из хижин. А сейчас Могер уже занес над ним плеть.

Кто же они, чей гнев сплотил толпу? Конечно, Родриго де Триана, а также Могер и Клавихо. Кто еще?

Позади нее, вцепившись в другую ветку. Чипа тихо сказала:

– Если ты была тут. Видящая во Тьме, почему не помогла Перышку Попугая?

– Я наблюдала за фортом, – ответила Дико, – и ничего не знала о случившемся, пока не увидела, как Мертвая Рыба прибежал и потащил тебя за собой. Но знаешь, ты ошиблась. Перышко Попугая не умерла.

– Я не слышала, чтобы ее сердце билось.

– Оно билось очень слабо. Но после того, как все белые люди ушли, я дала ей лекарство, которое поможет. И я послала Мертвую Рыбу за женщинами из деревни, чтобы они тоже оказали ей помощь.

– Если бы я не сказала, что Перышко Попугая мертва, тогда все остальное…

– Это все равно бы случилось. Вот почему я оказалась здесь, и стала ждать, что будет дальше.

Даже невооруженым глазом Чипа видела, что Колона стегают.

– Они бьют его, – сказала она.

– Молчи, – прошептала Дико.

Она тщательно прицелилась в Родриго и нажала курок. Раздался негромкий хлопок. Родриго дернулся. Дико прицелилась опять, на это раз в Клавихо. Еще один хлопок. Клавихо почесал голову. Прицелиться в Могера было труднее, потому что он все время двигался, поднимая и опуская плеть, однако, когда она выстрелила, то опять не промахнулась. Могер остановился и почесал шею.

Это оружие предназначалось для критических ситуаций. Крохотные, направляемые лазером ракеты, попадая в цель, тут же отваливались, оставляя впившуюся в тело стрелу размером не больше жала пчелы. Всего через несколько секунд транквилизатор достиг головного мозга бандитов, быстро погасил их агрессивность, сделав пассивными и апатичными. Оружие не было смертельным, но когда вожаки внезапно теряют интерес к происходящему, толпа успокаивается.

* * *

Кристофоро до этого никогда так не били, даже в детстве. Боль от ударов была куда сильнее любой физической боли, которую ему когда-либо довелось испытать. И все же была слабее, чем он опасался, и он мог выдержать ее. При каждом ударе он непроизвольно кряхтел, но его гордость была сильнее боли. Они не дождутся, чтобы главнокомандующий просил пощады или плакал под ударами плети. Они запомнят, как он перенес их предательство.

К его удивлению, порка прекратилась всего после нескольких ударов.

– Ну, хватит, – сказал Могер.

Это было невероятно. Всего за несколько секунд до этого он, разъяренный, кричал, как Колон обозвал его убийцей, и как он сейчас узнает, каково это, когда Могер действительно старается причинить кому-нибудь боль.

– Отвяжи его, – сказал Родриго. Он тоже говорил более спокойным голосом. Почти скучающим. Похоже было, что вся их ненависть внезапно улетучилась.

– Простите, мой господин, – прошептал Андрее Евенес, развязывая узлы, чтобы освободить Колону руки. – У них ружья. Что мы, мальчишки, могли с ними поделать?

– Я знаю, кто мне предан, – прошептал Кристофоро.

– Никак ты, Евенес, нашептываешь ему, какой ты хороший? – насмешливо спросил Клавихо.

– Да, с вызовом – сказал Евенес. – Я не с вами.

– А кому до этого есть дело? – лениво заметил Родриго.

Кристофоро не мог поверить столь внезапной перемене в Родриго. Он был безразличен ко всему. Впрочем, так же выглядели Могер и Клавихо, у них было то же отупевшее выражение лица. Клавихо продолжал чесать в голове.

– Могер, ты постереги его, – сказал Родриго. – И ты, Клавихо. В конце концов вы больше всего потеряете, если он сбежит. А вы, ребята, заприте остальных в хижине Сеговии.

Они повиновались, но двигались медленнее, чем обычно, и большинство матросов выглядели угрюмыми и озабоченными. Теперь, когда ярость Родриго уже не подхлестывала их, многие опомнились и задумались. Что будет с ними, когда они вернутся в Палос?

Только сейчас Кристофоро понял, что даже эти немногие удары плетью дорого обошлись ему. Когда он попытался сделать шаг, то обнаружил, что у него кружится голова от потери крови. Его шатало. Он услышал, как несколько человек ахнули, а другие зашептались. Я слишком стар для такого испытания, подумал Кристофоро. Если мне суждено было познакомиться с плетью, это должно было случиться, когда я был моложе.

В своей хижине Кристофоро пришлось вытерпеть новую боль, когда лекарь Хуан накладывал на его раны отвратительно пахнущую мазь, а затем прикрыл спину куском тонкой ткани.

– Старайтесь поменьше двигаться, – сказал Хуан, как будто Кристофоро нуждался в таком напоминании. – Ткань защитит от мух, поэтому не снимайте ее.

Лежа в хижине, Кристофоро перебирал в памяти все происшедшее. Они хотели убить меня. Они были полны злобы. А потом совершенно неожиданно они утратили всякий интерес ко мне. Что же могло так внезапно повлиять на них, как не Святой Дух, смягчивший их сердца? Всевышний заботится обо мне. Он не хочет, чтобы я сейчас умер.

Медленно, осторожно, так, чтобы не сдвинуть ткань и не причинить себе слишком сильной боли, Кристофоро перекрестился и начал молиться. Могу ли я еще выполнить ту миссию, что Ты поручил мне. Господи? Теперь, после изнасилования этой девочки? Теперь, после этого бунта?

В мозгу его прозвучали слова, причем так четко, как будто он вновь слышит голос той женщины. “Одна беда за другой. Пока ты не познаешь смирение”.

О каком смирении шла речь? Что ему предстояло познать?

* * *

К вечеру несколько тайно из деревни Гуаканагари перелезли через стену форта – неужто эти белые люди действительно думали, что пучок палок преградит дорогу мужчинам, которые лазают по деревьям с детских лет? Вскоре один из них вернулся, чтобы рассказать об увиденном. Дико вместе с Гуаканагари ожидала его.

– Караулящие его люди спят.

– Я дала им небольшую порцию яда, поэтому они и заснули, – сказала Дико.

Гуаканагари бросил на нее недовольный взгляд.

– Не понимаю, какое тебе дело до этого. Все остальные не разделяли отношения своего вождя к этой черной колдунье из старой горной деревушки Анкуаш. Они трепетали перед ней и не сомневались, что она в любое время может отравить, кого захочет.

– Гуаканагари, я понимаю твой гнев, – сказала Дико. – Ты и твоя деревня делали только хорошее этим людям и смотри, как они обошлись с вами. Хуже, чем с собаками. Но не все белые люди такие. Белый вождь хотел наказать тех, кто надругался над Перышком Попугая. Вот почему злые люди из их числа отобрали у него власть и избили его.

– Значит, он был не очень-то сильным вождем, – заметил Гуаканагари.

– Он великий человек, – ответила Дико. – Чипа и этот молодой человек, Педро, знают его лучше, чем кто-либо другой, кроме меня.

– Почему я должен доверять этому белому мальчишке и этой хитрой и лживой девчонке? – раздраженно спросил Гуаканагари.

К удивлению Дико, Педро уже успел достаточно усвоить язык тайно, и сам четко ответил на это обвинение:

– Потому что мы видели все своими глазами, а ты – нет.

Все члены военного совета племени тайно, собравшиеся в лесу неподалеку от форта, были удивлены тем, что Педро понимал их язык и говорил на нем. Дико видела, что они удивлены. Хотя их лица оставались совершенно бесстрастными, какое-то время они все-таки молчали, прежде чем спокойно заговорить. Их сдержанная, на вид бесстрастная реакция, напомнила ей Хунакпу, и на какой-то момент она ощутила приступ глубокой печали оттого, что потеряла его. Прошли годы, говорила она себе. Это было годы тому назад, и я уже пережила эту утрату. Сейчас я уже не сожалею о прошлом.

– Действие яда со временем кончится, – сказала Дико. – Злые люди вспомнят свою злобу.

– Мы тоже вспомним нашу злобу, – отозвался один из юношей деревни Гуаканагари.

– Если вы убьете всех белых людей, даже тех, кто не сделал ничего плохого, это будет значить, что вы ничем не лучше их, – повысила голос Дико. – Я обещаю, что, если вы будете убивать всех без разбора, вы об этом пожалеете.

Она старалась говорить как можно спокойней, но угроза в ее словах была вполне реальной – она видела, что все они внимательно обдумывают услышанное. Они знали, насколько велики ее силы, и никто из них не будет поступать безрассудно, чтобы сделать что-то против нее в открытую.

– Ты осмеливаешься запрещать нам быть мужчинами? Может быть, ты запретишь нам защищать нашу деревню? – спросил Гуаканагари.

– Я никогда не буду запрещать вам делать что-нибудь, – ответила Дико. – Я только прошу вас еще немного подождать и посмотреть, как пойдут дела. Скоро белые люди начнут покидать форт. Я думаю, сначала это будут те, кто попытается спасти своего вождя. За ними последуют другие хорошие люди, которые не хотят причинять вреда вашему народу. Вы должны помочь им найти дорогу ко мне. Я прошу вас не делать им ничего плохого. Если они пойдут ко мне, пожалуйста, не мешайте им.

– Даже если они будут искать тебя, чтобы убить? – спросил Гуаканагари. Это был коварный вопрос, оставлявший ему возможность убить того, кого он захочет под предлогом, что сделал это, чтобы защитить Видящую во Тьме.

– Я сумею сама защитить себя, – сказала Видящая во Тьме. – Если они будут подниматься в гору, я прошу вас никак не мешать и не вредить им. Когда в форте останутся одиночки, вы поймете, что это злые люди. Это будет ясно всем вам, не только одному или двум. Когда этот день наступит, вы можете поступить, как должны поступать мужчины. Но и тогда, если кто-то из них ускользнет и направится к горе, я прошу вас пропустить его или их, сколько бы их там ни было.

– Но только не тех, кто изнасиловал Перышко Попугая, – тут же выпалил Мертвая Рыба. – Только не их, куда бы они ни побежали.

– Я согласна, – сказала Дико. – Для них нет спасения.

* * *

Кристофоро проснулся в темноте. За стенами его жилища слышались голоса. Он не различал слова, но ему это было безразлично. Теперь он понял. Прозрение пришло к нему во сне. Ему снились не его страдания, а девочка, которую изнасиловали и убили. Во сне он видел лица Могера и Клавихо, какими их, должно быть, видела девочка, – полные похоти, издевки и ненависти. Во сне он молил их не трогать ее. Во сне он говорил им, что она просто девочка, еще ребенок, но их ничто не остановило. У них не было жалости.

Вот каких людей я привез сюда, думал Кристофоро. И я еще называл их христианами, а мягкосердечных индейцев – дикарями. Видящая во Тьме сказала истинную правду. Эти люди Божьи создания, которые ждут, чтобы их научили вере и крестили, чтобы стать христианами. Некоторые из моих людей достойны, чтобы вместе с ними считаться христианами. Таким примером всегда был Педро. Он сумел оценить душу Чипы, в то время как все, даже я, видели только цвет ее кожи, уродливость лица и странности поведения. Если я в душе был бы подобен Педро, я поверил бы Видящей во Тьме, и мне не пришлось бы переживать эти последние беды – гибель “Пинты”, бунт, это избиение. И самую страшную беду из всех – мой стыд, оттого что я отверг слова Бога, потому что они были переданы не таким посланцем, какого я ожидал.

Дверь открылась и тут же закрылась. Кто-то тихо подошел к нему.

– Если вы пришли убить меня, – сказал Кристофоро, – будьте мужчиной и дайте мне увидеть лицо моего убийцы.

– Пожалуйста, успокойтесь, мой господин, – сказал голос. – Мы собрались здесь, чтобы посоветоваться. Мы освободим вас и выведем из форта, а потом мы нападем на этих проклятых бунтовщиков и…

– Нет, – сказал Кристофоро. – Никаких стычек, никакого кровопролития.

– А что тогда? Позволить этим людям править нами?

– На вершине горы есть деревня Анкуаш, – сказал Кристофоро. – Я пойду туда. То же сделают все преданные мне люди. Уходите тихо, не затевайте драк. Идите вверх по течению в – Анкуаш. Это место, которое Господь Бог приготовил для нас.

– Но бунтовщики построят корабль…

– Неужели вы думаете, что бунтовщики способны построить корабль? – с насмешкой спросил Кристофоро. – Они посмотрят друг другу в глаза, а потом отвернутся, потому что знают, что не могут доверять друг другу.

– Это правда, сеньор, – сказал матрос. – Некоторые из них уже ворчат, что Пинсон заботился лишь о том, чтобы убедить вас, что он не бунтовщик. Другие вспомнили, как турок обвинил Пинсона в том, что он помогал ему.

– Глупое обвинение, – сказал Кристофоро.

– Пинсон прислушивается, когда как Могер и Клавихо говорят о том, как убить вас, а сам не говорит ничего, – сказал матрос. – А Родриго топает ногами и сыплет проклятиями и ругательствами из-за того, что не убил вас сегодня. Мы должны вывести вас отсюда.

– Помогите мне подняться на ноги.

Боль была острой, и он чувствовал, как едва затвердевшие струпья на некоторых ранах лопаются. Кровь тонкими струйками потекла по спине. Но тут уж ничего нельзя было поделать.

– Сколько вас здесь? – спросил Кристофоро.

– Большинство корабельных юнг на вашей стороне, – сказал голос. – Им всем стыдно за сегодняшнее поведение Пинсона. Некоторые офицеры обсуждают возможность переговоров с бунтовщиками, а Сеговия долго беседовал с Пинсоном, так что я думаю, он пытается найти какой-то компромисс. Может быть, хочет назначить Пинсона командующим.

– Хватит, – сказал Кристофоро. – Все напуганы и каждый делает то, что ему кажется правильным. Передай своим друзьям следующее: я буду считать преданными мне людьми тех, кто придет в горы, в Анкуаш. Я буду там, у женщины по имени Видящая во Тьме.

– У черной ведьмы?

– В ней больше Бога, чем в половине так называемых христиан, которые здесь находятся, – сказал Кристофоро. – Скажи им всем, что если кто-то захочет вернуться со мной в Испанию в подтверждение своей преданности, пусть идет в Анкуаш.

Теперь Кристофоро стоял уже без посторонней помощи. Штаны были надеты, тонкая рубашка накинута на спину – больше он ничего не мог надеть из-за ран; в эту теплую ночь он не будет страдать от холода в таком легком одеянии.

– Мою шпагу, – потребовал он.

– А вы сможете ее нести?

– Я главнокомандующий этой экспедиции, – ответил Кристофоро. – Я должен иметь при себе пшату. И да будет вам известно, тот, кто принесет мне мои судовые журналы и карты, получит, когда мы вернемся в Испанию, награду, превосходящую все его ожидания.

Матрос открыл дверь и осторожно выглянул наружу – проверить, не следит ли кто за ними. Наконец они заметили Андреса Евенеса, узнав его по стройной, юношеской фигуре, который махал им, призывая подойти. Только теперь Кристофоро разглядел матроса, который пришел за ним: это был баск Хуан де ла Коса. Человек, чья трусость и неповиновение привели к гибели “Санта-Марии”.

– Сегодня ты искупил свою вину, – сказал Кристофоро.

Коса пожал плечами.

– Уж таковы мы, баски, – никогда не знаешь заранее, что сделаем.

Опираясь на плечо де ла Коса, Кристофоро зашагал как можно быстрее через открытый участок к стене форта. Издали доносились песни и смех пьяных матросов. Вот почему его так плохо охраняли.

К Андресу и Хуану присоединились еще несколько человек – все судовые юнги, за исключением Эскобедо, писаря, который нес небольшой сундучок.

– Мой журнал, – сказал Кристофоро.

– И ваши карты, – подтвердил Эскобедо.

Де ла Коса ухмыльнулся, взглянув на него.

– Сказать ему о награде, обещанной вами, или вы сами это сделаете, сеньор?

– Кто из вас идет со мной? – спросил Кристофоро. Они удивленно переглянулись.

– Мы думали помочь вам перебраться через стену, – сказал де ла Коса, – а дальше…

– Они поймут, что я не мог проделать это в одиночку. Большинство из вас должны сейчас пойти со мной. Тогда они не начнут поиски в форте, обвиняя людей в том, что они помогли мне. Они подумают, что все мои друзья ушли со мной.

– Я останусь, – сказал Хуан де ла Коса. – Так я смогу рассказать людям то, что вы сказали мне. А все остальные пусть идут с вами.

Они подняли Кристофоро на верх стены, он собрался с духом перед неизбежной болью, соскользнул вниз и оказался по другую сторону ограды. И почти сразу столкнулся лицом к лицу с одним из тайно, Мертвой Рыбой, насколько он мог судить при лунном свете. Мертвая Рыба прижал пальцы к губам Кристофоро. Молчи, говорил этот жест.

Остальные перебрались через стену куда быстрее, чем Кристофоро. Единственное затруднение доставил сундучок с журналом и картами, но, наконец, и его передали через ограду, а за ним последовал сам Эскобедо.

– Ну вот, мы теперь все тут, – сказал Эскобедо. – Баск уже возвращается к остальным, пока его не хватились.

– Я боюсь за его жизнь, – сказал Кристофоро.

– Он куда больше опасался за вашу. Все тайно были вооружены, но они не размахивали оружием и никак не угрожали беглецам. Когда Мертвая Рыба взял Кристофоро за руку, главнокомандующий последовал за ним к лесу.

* * *

Дико осторожно сняла повязки. Раны заживали хорошо. Она с грустью подумала, что у нее остается мало антибиотиков. Ну да ладно. На этот раз их хватит, а если повезет, они вообще больше не понадобятся.

Веки Кристофоро задергались.

– Надеюсь, вы не собирались спать все время, – сказала Дико.

Он открыл глаза и попытался приподняться с циновки. Но тут же упал на спину.

– Вы все еще слабы, – заметила она. – Порка не прошла даром, да и путешествие в гору было не очень-то легким для вас. Вы уже не молодой человек.

Он слабо кивнул.

– Постарайтесь опять заснуть. Завтра вы почувствуете себя намного лучше. Он покачал головой.

– Видящая во Тьме… – начал он.

– Вы расскажете мне все завтра.

– Простите, – сказал он.

– Завтра.

– Вы дочь Бога, – прошептал он. Ему было трудно говорить, не хватало дыхания, чтобы произносить слова. Но он справился с собой. – Вы – моя сестра. Вы христианка.

– Завтра, – повторила она.

– Мне не нужно золото, – сказал он.

– Я знаю, – ответила она.

– Я думаю, вы посланы мне Богом, – продолжил он.

– Я пришла к вам, чтобы помочь сделать истинных христиан из здешних жителей. Начиная с меня. С завтрашнего дня вы будете учить меня вере Христовой, рассказывать о его жизни, и так я смогу стать первой крещеной душой на этой земле.

– Для этого я и пришел сюда, – пробормотал он. Она гладила его волосы, плечи, щеки. Когда он опять заснул, она ответила ему теми же словами:

– Для этого я и пришла сюда.

* * *

В течение последующих нескольких дней королевские офицеры и группа преданных матросов тоже пришли в Анкуаш. Кристофоро, который теперь уже мог понемногу стоять и ходить каждый день, сразу же дал своим людям задание – помогать деревенским жителям в их повседневной работе, учить их испанскому и самим усваивать язык тайно. Корабельные юнги быстро приспособились к этой нехитрой работе. Куда труднее было королевским офицерам подавить свою гордость и работать вместе с туземцами. Но никакого принуждения не было. Когда они отказывались помогать, на них просто не обращали внимания, пока они, наконец, не поняли, что в Анкуаш старые иерархические законы больше не действуют. Если ты не помогаешь, ты просто ничего не значишь. А эти люди были преисполнены решимости что-то значить. Эскобедо первым позабыл свое звание и должность, а Сеговия – последним, но этого и следовало ожидать. Чем более важное положение занимал человек в прошлом, тем труднее ему было забыть об этом.

Гонцы из долины приносили новости. Оставшись без королевских офицеров, Пинсон принял на себя командование фортом, однако работа на строительстве нового судна скоро прекратилась, и доходили слухи о драках между испанцами. Все больше людей убегали в горы. Наконец, дело дошло до решительной битвы. Звуки ружейной стрельбы доносились даже до Анкуаш.

В ту ночь человек десять прибыли в деревню. Среди них был сам Пинсон, раненный в ногу. Он плакал, потому что его брат, Винсенте, капитан “Ниньи”, был убит. Когда его рану перевязали, он настоял, чтобы ему позволили на глазах у всех просить прощения у главнокомандующего. Кристофоро охотно простил его.

Два десятка человек, оставшиеся в форте, уже никем и ничем не сдерживаемые, сделали вылазку, чтобы захватить нескольких тайно и превратить их в рабов и наложниц. Попытка провалилась, но два тайно и один испанец были убиты во время схватки. От Гуаканагари к Дико примчался гонец.

– Теперь мы их всех убьем, – сказал он. – Остались только злые.

– Я уже говорила Гуаканагари, что он сам поймет, когда придет время. Но вы ждали, и теперь их осталось всего несколько, и вы легко с ними справитесь.

Оставшиеся в живых бунтовщики беспечно спали в форте. А проснувшись утром, обнаружили, что их часовые убиты, а форт заполнен разъяренными и хорошо вооруженными тайно. И тогда они узнали, что мягкость была не единственной чертой их характера.

К дню летнего солнцестояния 1493 года все жители Анкуаш были крещены. Тем испанцам, которые настолько хорошо освоили язык тайно, что могли обходиться без переводчика, разрешили ухаживать за молодыми женщинами из Анкуаш и других деревень. В то время, как испанцы усваивали обычаи тайно, местные жители также многому учились у испанцев.

– Они забывают, что они – испанцы, пожаловался однажды Сеговия Кристофоро.

– Но и тайно также забывают, что они – тайно, – ответил Кристофоро. – Они становятся новыми людьми, каких раньше не было вообще.

– И что же это за люди? – спросил Сеговия.

– Не знаю, – ответил Кристофоро. – Наверное, христиане.

Тем временем Кристофоро и Видящая во Тьме каждый день по многу часов беседовали, и он постепенно начал понимать, что, несмотря на все тайны, которые были ей известны, и те странные силы, которыми она, по-видимому, владела, она не была ни ангелом, ни каким-либо другим сверхъестественным существом. Она была женщиной, еще молодой, хотя в глазах у нее таилось уже много боли и мудрости. Она была женщиной и его другом. Почему же это так удивляло его? Ведь только любовь сильных женщин давала ему ту подлинную радость, которая выпадала в жизни на его долю.

Глава 13 Примирения

То была встреча, память о которой навсегда сохранится в истории человечества. Кристобаль Колон был европейцем, создавшим Карибскую лигу, конфедерацию христианских племен, живших на всех землях, окружавших Карибское море с востока, севера и юга.

Йаш, король сапотеков, продолжая дело своего отца, стремившегося объединить все племена сапотеков и заключить союз с империей тарасков, разгромил ацтеков, и его королевство металлургов и судостроителей достигло самого высокого в западном полушарии уровня культурного развития.

В своих достижениях они шли удивительно параллельным путем. Оба положили конец повсеместной практике человеческих жертвоприношений в странах, которыми правили. Оба приняли у себя такие формы христианства, которые оказалось легко объединить после их встречи. Колон и его люди научили тайно и, после их крещения, карибов, европейским методам судовождения и техники судостроения; в правление Йаша торговые суда сапотеков ходили в дальние плавания вдоль обоих побережий империи сапотеков. Острова Карибского моря были слишком бедны железной рудой, и это тормозило развитие металлургии и металлообработки у тарасков; но когда Колон и Йаш объединили свои империи, у Колона нашлось достаточно людей, знающих металлообработку, которые помогли тараскам добиться таких успехов, что те даже научились лить пушки.

Историки рассматривают встречу этих двух людей в Чичен-Ица как величайший в истории пример примирения народов. Можно представить себе, что произошло бы, если бы Александр Македонский не покорил персов, а объединился с ними. Если бы римляне и парфяне стали одной нацией. Если бы христиане и магометане, если бы монголы и китайцы…

Но это невозможно было себе представить. Единственное, что убедило историков в возможности такого объединения, было существование союза между Карибской Лигой и империей сапотеков.

На большой центральной площади Чичен-Ица, где когда-то богам народа майя приносились человеческие жертвы, христианин Колон обнял язычника Йаша, а потом крестил его. Колон представил свою дочь и наследницу Беатрис-Тагири Колон, а Йаш своего сына и наследника Йа-Хунакпу Ипоштли. Их тут же обвенчали, после чего Колон и Йаш отреклись от власти в пользу своих детей. Конечно, оба они до самой смерти оставались фактическими правителями в тени трона, но союз не распался, и на свет появилась страна, получившая название Карибии.

Правление в этой империи было хорошо налажено. Хотя всем племенам и языковым группам, входившим в ее состав, было даровано право самоуправления, были изданы одинаковые для всех законы, которые должны были неукоснительно выполняться. Эти законы обеспечили беспрепятственную торговлю и передвижение по всей территории Карибии. Христианство не было провозглашено государственной религией, однако принципы отказа от насильственных действий и частного владения землей были обязательны для всех, а человеческие жертвоприношения и рабство – строго запрещены. Именно поэтому историки датируют начало гуманистической эры с момента встречи Йаша и Колона днем летнего солнцестояния 1519 года по христианскому летоисчислению.

Влияние европейской цивилизации оказалось весьма мощным, особенно если учесть, что проводниками этой культуры была лишь небольшая горстка людей во главе с Колоном. Нет ничего удивительного в том, что, попав на Гаити, где не было письменности, испанцы использовали свой алфавит для записи языков тайно и Карибов, и что испанский язык был, в конце концов, принят в качестве основного в торговле, правлении и ведении записей повсеместно в Карибской Лиге. Наконец, в испанском языке уже существовал определенный запас слов, имеющих непосредственное отношение к христианству, торговле и закону. Однако все эти нововведения никоим образом нельзя считать европейским завоеванием, поскольку они не носили насильственного характера. Испанцы первыми отказались от идеи частного владения землей, которое в старом мире было причиной неравенства людей. Именно испанцы научились терпимо относиться к различным религиям, культурам и языкам, не пытаясь силой добиться их единообразия. Если провести параллель между поведением участников экспедиции Колона и нетерпимостью и зверствами инквизиции, изгнанием евреев и войной с маврами в самой Испании, нельзя не признать, что испанцы принесли с собой кое-что полезное – язык общения, алфавит, календарь, – но истинными христианами их научили быть тайно.

У Йаша и Колона была еще одна общая черта: у каждого из них был некий загадочный советник. Рассказывали, что учитель Йаша, Хунакпу Один, явился непосредственно из самой Шибальбы и приказал сапотекам прекратить человеческие жертвоприношения и поискать себе другого жертвенного бога, которым, как они позднее уверовали, был Иисус Христос. Учителем Колона была его жена, женщина с такой темной кожей, что по слухам она была африканкой, хотя этого, конечно, не могло быть. Тайно звали эту женщину Видящая во Тьме, Колон – Дико. И под этим именем она вошла в историю, хотя значение этого имени, если оно вообще существовало, было утеряно. В отличие от роли Хунакпу Один, ее роль не была столь ясна историкам; известно было, правда, что когда Колон сбежал от бунтовщиков. Дико взяла его к себе в дом, выходила его, а затем, приняв христианство, помогла ему начать великое дело обращения в эту веру народов, населявших бассейн Карибского моря. Некоторые историки утверждали, что именно Дико поборола жестокость испанских христиан. Но сам Колон был столь незаурядной фигурой, что историкам было трудно составить себе четкое представление о роли остальных людей из его окружения.

В этот день 1519 года, когда официальные церемонии закончились, а празднество, пляски и танцы по случаю объединения двух королевств продолжались далеко заполночь, произошла еще одна встреча. Встреча, свидетелями которой были только ее участники. Они встретились на вершине большой пирамиды в Чичен-Ица в последний час перед рассветом.

Она пришла туда первой и ждала его там, в темноте. Когда он появился наверху башни и увидел ее, то поначалу не мог вымолвить ни слова. Молчала и она. Они сели друг против друга. Она принесла с собой циновки, чтобы не сидеть на голых камнях. Он принес немного еды и питья. Они разделили трапезу и молча ели ее. Но подлинным праздником было то, как они смотрели друг на друга.

Наконец она нарушила молчание.

– Ты добился даже больших успехов, чем мы мечтали, Хунакпу.

– И ты. Дико.

Она покачала головой.

– Нет, да к тому же это было нетрудно. Он изменился сам, почти без моей помощи. В свое время Вмешавшиеся не ошиблись в выборе, когда сделали его своим орудием.

– Но и мы сделали его тем же. Нашим орудием.

– Нет, Хунакпу. Я сделала его своим мужем. У нас семеро детей. Наша дочь – королева Карибии. Мы прожили хорошую жизнь. А твоя жена Шок, похоже, нежная, любящая женщина.

– Она и есть такая. Но и сильная. – Он улыбнулся. – Это третья сильная женщина из тех, которых я знал.

Слезы потекли по лицу Дико.

– О, Хунакпу, мне так не хватает моей матери.

– Мне тоже. Я до сих пор вижу ее иногда во сне, как она тянется, чтобы опустить переключатель. Она протянула руку и положила ему на колено.

– Хунакпу, ты не забыл, что мы когда-то любили друг друга?

– Ни на день. Ни на час.

– Я всегда думала: Хунакпу будет гордиться тем, что я сделала. Ты думаешь, это нехорошо с моей стороны? Ожидать того дня, когда я покажу тебе результаты моих трудов?

– Кто, как не ты, может оценить, чего я достиг? Кто, как не я, может понять, насколько ты превзошла в своих успехах наши мечты?

– Мы изменили мир, – сказала она.

– По крайней мере, на данный момент, – уточнил Хунакпу. – Они еще могут найти способы повторить все старые ошибки.

Она пожала плечами.

– Ты рассказала ему? – спросил Хунакпу. – О том, кто мы и откуда мы пришли?

– Я рассказала ему то, что он мог понять. Так или иначе, он знает, что я не ангел. И он знает, что существовал другой вариант истории, в котором Испания уничтожила народы Карибии. Когда он понял это, то плакал целыми днями.

Хунакпу кивнул.

– Я пытался рассказать Шок, но для нее между Шибальбой и Службой почти нет разницы. Как их ни назови – богами или учеными, для нее тут нет существенной разницы.

– И знаешь, я тоже не могу усмотреть большого различия. Когда мы были с ними, нам и в голову не приходило, что мы – боги. Это просто были мама и папа и их друзья, – улыбнулась Дико.

– А для меня это была работа. Пока я не встретил тебя. Или ты встретила меня. Или, как там это получилось.

– Но ведь получилось, – сказала Дико, как бы подводя черту.

Он наклонил голову набок и посмотрел на нее искоса, давая ей понять, что сейчас задаст вопрос, ответ на который он уже знает.

– Это правда, что ты не будешь сопровождать Колона, когда он отправится на восток?

– Я не думаю, что Испания готова принять посла, женатого на африканке. Нельзя требовать от них слишком многого.

– Он уже стар. Дико. Он может не дожить до возвращения домой.

– Я знаю, – ответила она.

– Теперь, когда столицей Карибии будет Атетулька, не переедешь ли ты туда? Ждать его возвращения?

– Хунакпу, уж не рассчитываешь ли ты, что в нашем возрасте мы начнем подавать плохой пример? Хотя, признаюсь, мне было бы любопытно увидеть двенадцать шрамов, которые, как утверждает легенда, есть у тебя на… теле.

Он рассмеялся.

– Нет, я не предлагаю тебе любовную интрижку. Я люблю Шок, а ты любишь Колона. У нас обоих впереди еще слишком много работы, поэтому не стоит ею рисковать. Я просто надеялся, что мы будем видеться, о многом беседовать.

Она задумалась, но в конце концов покачала головой.

– Это было бы слишком… трудно для меня. Это слишком трудно для меня. Когда я вижу тебя, мне вспоминается другая жизнь. То время, когда я была другим человеком. Ну, может быть, время от времени. Раз в несколько лет. Приплывай на Гаити и посети нас в Анкуаш. Моей Беатрисе захочется вернуться домой в горы. В Атетульке, она же на побережье, должно быть, очень жарко.

– Йа-Хунакпу ужасно хочется побывать на Гаити – он слышал, что женщины там не носят одежды.

– Да, кое-где они до сих пор ходят обнаженными. Но повсюду в моде яркие цвета. Боюсь, он будет разочарован.

Хунакпу взял ее за руку.

– Я не разочарован.

– Я тоже.

И так они долго сидели, взявшись за руки.

– Я думал, – сказал Хунакпу, – о третьем, который заслужил место на вершине этой башни.

– Я тоже думала о нем.

– Мы переделали культуру, так что теперь Европа и Америка-Карибия могут встретиться, не уничтожая друг друга, – сказал Хунакпу. – Но именно он дал нам время, чтобы осуществить все это.

– Он умер быстро, однако успев посеять семена сомнений среди испанцев. Наверное, сцена его смерти была впечатляющей. Но я рада, что не видела ее.

На востоке над джунглями забрезжил рассвет. Хунакпу, заметив это, вздохнул и встал. За ним встала и Дико, расправив плечи, во весь рост. Хунакпу рассмеялся.

– Я совсем забыл, какая ты высокая.

– Я теперь немного сутулюсь.

– Это ничего не меняет, – сказал он. С пирамиды они спустились поодиночке. Никто их не видел. Никто не мог предположить, что они знакомы.

* * *

Кристобаль Колон вернулся в Испанию весной 1520 года. Его уже никто не ждал. Ходили легенды об исчезновении трех каравелл, уплывших на запад; имя Колона стало, по крайней мере в Испании, синонимом сумасшедших затей.

А дорогу в Индию проложили португальцы, и теперь португальские суда господствовали на всех торговых путях, пролегавших через Атлантический океан. Они как раз начали изучать побережье большого острова, который назвали по имени легендарной земли Бразилии. Причем некоторые утверждали, что это, может быть, даже континент. В особенности, на этой версии стали настаивать, когда одно из судов вернулось с сообщением, что к северо-западу от первоначально открытых пустынных земель простираются гигантские джунгли, через которые протекает река – настолько широкая и полноводная, что вода в океане становится пресной на двадцать миль от ее устья. Жители этой земли – бедные, жалкие дикари, которых легко победить. И поработить их намного проще, чем свирепых африканцев, которых к тому же охраняли болезни, всегда смертельные для белых людей. Моряки, высадившиеся в этой вновь открытой Бразилии, тоже болели, но болезнь быстро прошла, не унеся с собой жертв. Более того, те, кто переболел ею, говорили потом, что, выздоровев, чувствовали себя даже лучше, чем до болезни. Эта “чума” теперь распространялась по Европе, не причиняя никакого вреда, и некоторые говорили, что там, где прошла бразильская “чума”, оспа и настоящая чума – Черная Смерть никогда больше не появлялись. От этого Бразилия казалась какой-то волшебной страной, и португальцы готовили экспедицию, чтобы исследовать побережье и подобрать подходящие места для устройства там провиантских складов. Возможно, безумец Колон вовсе не был таким уж сумасшедшим. Если бы удалось найти подходящий участок берега для пополнения припасов, то можно было бы отправиться в Китай, плывя на запад.

Так обстояли дела в Европе, когда у берегов Португалии, вблизи Лагоса, появился флот из тысячи судов, плывших на восток в сторону Испании, к Гибралтарскому проливу. Португальский галеон, обнаруживший эти странные суда, сначала отважно направился им навстречу. Однако потом, когда стало ясно, что эти неизвестные суда заполнили море от горизонта до горизонта, капитан принял мудрое решение повернуть назад и помчался в Лиссабон. Португальцы, наблюдавшие это зрелище с южного побережья Португалии, утверждали, что флоту потребовалось трое суток, чтобы пройти мимо. Некоторые суда подошли настолько близко к берегу, что наблюдавшие могли с уверенностью сказать: кожа у моряков была коричневого цвета, и они принадлежали к какой-то невиданной расе. Очевидцы также говорили, что суда были хорошо вооружены; любой из них не уступал самому мощному военному галеону португальского флота.

Португальские моряки благоразумно укрылись в порту и оставались там, пока флот не прошел мимо. Если это был враг, лучше его не провоцировать и надеяться, что он найдет дальше на востоке какую-нибудь более подходящую для завоевания землю.

Первые суда вошли в порт Палос. Если кто-нибудь и заметил, что это тот самый порт, откуда Колон отправился в свою экспедицию, то вслух об этом не говорилось. Коричневокожие люди, сошедшие на берег, поразили всех тем, что свободно говорили по-испански, хотя в их языке было много новых слов, и произносили они их необычно. Незнакомцы сказали, что приплыли из королевства Карибия, которое находится на огромном острове между Европой и Китаем. Они добились встречи с монахами из Ла Рабиды и передали святым отцам три сундука чистого золота.

– Один из них это подарок королю и королеве Испании в благодарность за то, что они двадцать восемь лет тому назад послали к нам три судна, – сказал предводитель карибийцев. – Другой подарок – Святой Церкви, чтобы помочь ей оплатить отправку миссионеров, которые будут проповедовать учение Христа во всех уголках Карибии, – всем, кто захочет их слушать. А третий сундук – это деньги, которые мы готовы заплатить за участок земли с хорошим источником пресной воды и удобной гаванью, где мы могли бы построить дворец, в котором отец нашей королевы Беатрис-Тагири хочет достойно встретить короля и королеву Испании.

Мало кто из монахов Ла Рабиды еще помнил дни, когда Колон был у них частым гостем. Однако, один помнил это очень хорошо. Он был отдан сюда в учение еще мальчиком, пока его отец пробивал свое дело при дворе, а потом уплыл на Запад в погоне за своей безумной мечтой. Когда отец так и не вернулся, он принял духовный сан, и был теперь всеми уважаем за свою святость. Он отвел предводителя карибийцев в сторону и спросил:

– Вы сказали, что Испания послала вам три корабля. Ими командовал Кристобаль Колон, не так ли?

– Именно так, – ответил коричневокожий человек.

– А что с ним стало? Он жив?

– Он не только жив, но является отцом нашей королевы, Беатрис-Тагири. Это для нее мы строим дворец и, поскольку вы помните его, мой друг, я могу сказать вам, что на самом деле он возводит его не для короля и королевы Испании, хотя и примет их там. Он строит этот дворец, чтобы пригласить туда своего сына Диего и узнать, что стало с ним, и попросить у него прощения за то, что не возвращался к нему все эти долгие годы.

– Я Диего Колон, – ответил монах.

– Я так и думал, – сказал коричневокожий человек. – Вы похожи на него. Только моложе. А ваша мать, должно быть, была красавицей, потому что те черты, что отличают вас от отца, вы явно унаследовали от матери.

Предводитель не улыбнулся, но Диего заметил смешливые искорки в его глазах.

– Передайте моему отцу, – сказал Диего, – что многих судьба или случай разлучают с их семьями, и только недостойный сын будет рассчитывать, что отец попросит у него прощения за то, что вернулся домой.

Земля была куплена, и семь тысяч карибийцев начали заниматься куплей-продажей по всей южной Испании. Это вызвало много толков и немало страхов, однако все они называли себя христианами, расплачивались золотом так щедро, как будто выкапывали его из земли, а их солдаты были хорошо вооружены и очень дисциплинированны.

Дворец для отца королевы Беатрис-Тагири строили год, и когда закончили, стало ясно, что он скорее похож на город, чем на дворец. Собор, монастырь, аббатство, университет были спроектированы испанскими архитекторами; значительная часть работ была выполнена хорошо оплачиваемыми испанскими рабочими, трудившимися бок о бок с этими странными коричневыми мужчинами из Карибии. Женщины, прибывшие на судах, постепенно осмелели и стали показываться на людях. Летом они носили яркие легкие платья, а когда наступила зима, научились носить более теплую испанскую одежду. К тому времени, когда строительство города было закончено, и король и королева Испании получили приглашение нанести туда визит, город был примерно поровну заселен испанцами и карибийцами, которые и трудились, и молились вместе.

Испанские ученые учили карибийских и испанских студентов в университете; испанские священники учили карибийцев говорить по-латыни и читать мессу; испанские купцы приезжали в город торговать продуктами и разными товарами, а уезжали с необычными произведениями искусства, сделанными из золота и серебра, меди и железа, ткани и камня. Лишь со временем они узнали, что многие из карибийцев не христиане, но у них это не имеет значения. Все жители Карибии были равны и сами выбирали себе веру. Это действительно было странным, и никому из представителей власти в Испании даже в голову не приходило заимствовать такой порядок. Но поскольку карибийцы язычники не пытались проповедовать свою веру в христианской Испании, их присутствие можно было терпеть. И, наконец, у этих карибийцев было столько золота! И столько быстроходных судов! И так много превосходных пушек и ружей.

Когда король и королева Испании прибыли – изо всех сил стараясь выглядеть как можно более величественно среди роскоши карибийского дворца, – их провели в огромный тронный зал великолепного здания. Их подвели к двум тронам и предложили сесть. Лишь после этого появился сам отец королевы карибийцев и преклонил перед ними колена.

– Королева Хуана, – сказал он, – я глубоко сожалею, что ваши мать и отец не дожили до моего возвращения из экспедиции, в которую они послали меня в 1492 году.

– Так, значит, Кристобаль Колон не был безумцем, – сказала она. – И это не было пустым капризом Изабеллы, когда она послала его туда.

– Кристобаль Колон был преданным слугой короля и королевы, – подтвердил он. – Но я ошибся, измеряя расстояние до Китая. Зато нашел земли, о которых европейцы никогда ничего не знали.

На столе перед тронами он поставил небольшой сундучок, и достал из него четыре книги.

– Вот судовые журналы моего путешествия и описание всех моих действий с тех пор. Мои корабли были уничтожены, и я не мог вернуться. Но, выполняя поручение королевы Изабеллы, я сделал все, что было в моих силах, чтобы обратить как можно больше людей в христианство. Моя дочь стала королевой Беатрис-Тагири Карибии, а ее муж – король Йа-Хунакпу Карибии. Точно так же, как ваши родители объединили своим браком Арагон и Кастилию, так и моя дочь и ее муж объединили два больших королевства в одну страну. Дай-то Бог, чтобы их дети так же хорошо и мудро правили Карибией, как вы Испанией.

Он выслушал любезные речи королевы Хуаны и короля Энрике, которые те произнесли, приняв его дневники и карты. Пока они говорили, он вспоминал то, что ему рассказывала Дико: в другой истории, в той, где его суда не были уничтожены и он вернулся домой с “Пинтой” и “Ниньей”. Его открытие так обогатило Испанию, что Хуану выдали замуж за другого мужчину, который умер молодым. От этого она потеряла рассудок, и сначала ее отец, а потом сын правили страной вместо нее. Как странно, подумал он, что среди всех прочих перемен и изменений, которые ему удалось совершить с Божьей помощью, была и эта: избавление этой очаровательной женщины от безумия. Она никогда не узнает этого, потому что ни он, ни Дико не скажут ей о другой ее судьбе.

Речи были произнесены, и королевская чета, со своей стороны, вручила ему много прекрасных подарков – по испанским стандартам – для короля Йа-Хунакпу и королевы Беатрис-Тагири. Он принял их с благодарностью.

– Карибия большая страна, – сказал он, – и там еще есть много мест, где до сих пор не слышали имени Христа. Кроме того, в ней много природных богатств, и мы приветствовали бы торговлю с Испанией. Мы просим вас направить к нам священников, чтобы просвещать наш народ. Мы просим вас послать купцов для торговли с нами. Но поскольку Карибия – мирная страна, где невооруженный человек может пройти из одного конца королевства в другой, не подвергая себя опасности, вам не потребуется посылать туда солдат. Более того, моя дочь и ее муж просят вас оказать им большую услугу, передав всем другим правителям Европы, что, хотя мы с радостью примем присланных ими священников и купцов, любое судно, которое войдет в Карибские воды с оружием любого вида на борту, будет отправлено на дно моря.

Предупреждение было достаточно ясным – фактически оно стало ясным с того самого момента, когда тысячи судов карибийского флота впервые появились у берегов Португалии. От короля Португалии уже поступило заявление, что они отказываются от всех планов исследования Бразилии, и Кристофоро был убежден, что другие монархи будут столь же благоразумны.

Были составлены и подписаны документы, подтверждающие вечный мир и особые дружественные отношения между монархами Испании и Карибии. Когда они были подписаны, настало время заканчивать аудиенцию.

– Я хочу попросить ваши величества о последней милости, – сказал Кристофоро. – Этот город известен всем как Город Карибийцев. Дело в том, что я не хотел давать ему название, пока не мог лично попросить у вас разрешения назвать его в честь вашей матери, милостивой королевы Изабеллы Кастильской. Только благодаря ее вере в Христа и оказанному мне доверию был построен этот город и установились такие дружеские отношения между Испанией и Карибией. Даете ли вы мне высочайшее разрешение?

Разрешение было охотно дано, и Хуана с Энрике еще целую неделю прожили во дворце, чтобы почтить своим присутствием церемонию, связанную с официальным наименованием города – Сьюдад Изабелла.

Когда они уехали, началась серьезная работа. Основная часть флота с карибийскими экипажами должна была вскоре вернуться в Карибию. С пассажирами – исключительно испанцами – священниками и купцами. Сын Кристофоро Диего отказался от предложенного ему отцом богатства и попросил разрешить ему вместе с другими францисканцами миссионером отправиться в Карибию. Конфиденциальные расспросы и осторожно наведенные справки позволили Кристофоро найти своего другого сына, Фернандо. Его с детских лет готовили к тому, что он станет деловым партнером своего деда, купца из Кордовы. Кристофоро пригласил его в Сьюдад Изабелла, где официально признал его своим сыном и дал ему одно из карибийских судов. Вместе они решили назвать судно “Беатрис де Кордоба”, в память матери Фернандо. Фернандо был также обрадован тем, что отец дал то же имя своей дочери, ставшей королевой Карибии. Вряд ли Кристофоро когда-либо рассказал Фернандо о существовании еще одной женщины в его жизни, в честь которой в действительности была названа королева Беатрис.

Из своего дворца Кристофоро наблюдал, как восемьсот карибийских судов подняли паруса, направляясь в Новый Свет и увозя с собой двух первых его сыновей, каждому из которых предстояло выполнить свою особую миссию. Он смотрел, как еще сто пятьдесят судов отправляются группами по три, четыре или пять, чтобы доставить послов и торговцев в каждый порт Европы и каждый город мусульман. Он наблюдал за тем, как послы и принцы, крупные торговцы и ученые, а также священнослужители прибывают в Сьюдад Изабелла, чтобы учить карибийцев и, в свою очередь, учиться у них.

Бог, несомненно, исполнил обещание, данное на том берегу, неподалеку от Лагоса. Благодаря стараниям Кристофоро, слово Божье было донесено до миллионов. Королевства пали у его ног, а богатства, прошедшие через его руки, под его неусыпным контролем превысили все, о чем он когда-то мечтал ребенком в Генуе. Сын ткача, который тогда цепенел от страха при виде жестокостей сильных мира сего, стал одним из самых сильных и богатых людей, причем добился этого без всякой жестокости. Стоя на коленях, Кристофоро неустанно благодарил Бога за его безграничную доброту.

Но в тишине ночи, сидя на балконе, откуда открывался вид на море, он вспоминал свою жену Фелипу, которой уделял так мало внимания; свою терпеливую любовницу Беатрис в Кордове; сеньору Беатрис де Бобадилья, которая умерла, не дождавшись его триумфального возвращения в Гомеру. Он вспоминал своих братьев и сестер в Генуе, которые теперь уже все лежали в могиле, и весть о его славе так и не достигла их ушей. Он думал о годах, которые мог бы провести с Диего, с Фернандо, если бы не покинул Испанию. Существует ли в мире триумф без потерь, без сожаления, без боли?

Затем он подумал о Дико. Она могла никогда не стать женщиной его мечты; временами он подозревал, что когда-то она тоже любила другого, которого так же безвозвратно потеряла, как он – своих обеих Беатрис. Дико была его учителем, его партнером, его любовницей, его товарищем, матерью стольких его детей, его истинной королевой, когда они создали великое королевство из тысяч деревень на пятидесяти островах и двух континентах. Он любил ее. Он был благодарен ей. Она была для него подарком от Бога.

Так было ли это изменой с его стороны – мечтать провести хотя бы один час в беседе с Беатрис де Бобадильей? Мечтать вновь поцеловать Беатрис из Кордовы и услышать, как она громко смеется над его рассказами? Мечтать, чтобы он мог опять показать свои карты и журналы Фелипе, – чтобы она знала, что его безумная одержимость стоила боли, причиненной им обоим?

За все хорошее приходится дорого платить. Вот в чем убедился Кристофоро, оглядываясь на свою жизнь. Счастье – это не жизнь без боли, а скорее жизнь, в которой болью мы платим за что-то хорошее. Вот что ты дал мне. Господь.

Педро де Сальседо и его жена Чипа прибыли в Сьюдад Изабелла осенью 1522 года, привезя с собой письма Колону от его дочери, зятя и самое главное – от его Дико. Они нашли старика дремлющим на балконе. Поднимающийся бриз приносил с собой сильный запах моря, что предвещало дождь с запада. Педро не хотел будить его, но Чипа настояла, говоря, что он не захотел бы ждать. Когда Педро слегка коснулся его плеча. Колон открыл глаза и сразу узнал их.

– Педро, – пробормотал он. – Чипа.

– Письма, – сказал Педро, – больше всего – от Дико.

Колон улыбнулся, взял письма и, не открывая, положил их себе на колени. Он опять закрыл глаза, как бы намереваясь вздремнуть. Педро и Чипа не уходили, а все смотрели на него, с любовью и грустью, вспоминая прошедшие дни и великие достижения. Затем он вдруг как будто пробудился от сна. Глаза его широко раскрылись, и он поднял руку, указывая пальцем на море.

– Константинополь! – воскликнул он. Затем откинулся в кресле, и рука его упала на колени. Интересно, что ему снилось, подумали они.

Но уже несколько мгновений спустя Педро заметил, что старик сидит не в той позе, что раньше. Да разница была: он больше не дышал. Педро наклонился и поцеловал его в лоб.

– Прощай, мой Главнокомандующий, – произнес он.

Чипа также поцеловала его седые волосы.

– Теперь ты на пути к Богу, мой друг, – промолвила она.

Затем они пошли, чтобы сообщить дворцовым слугам, что великий первооткрыватель умер.

ЭПИЛОГ

В 1955 году один карибийский археолог, ведя раскопки близ того места, где высаживался Колон, обнаружил, что почти идеально сохранившийся череп, найденный в этот день, оказался тяжелее, чем должен был бы быть. Он отметил эту аномалию, и, спустя несколько недель, когда ему представилась возможность вернуться в университет в Анкуаш, он сделал рентгеновский снимок черепа. На снимке виднелась металлическая пластина, вставленная внутрь.

Внутрь черепа? Не может быть. Только после тщательного осмотра он обнаружил тонкие, как волос, следы хирургической операции, с помощью которой это было сделано. Но кости не срастаются так плотно. Что же это была за операция, не оставившая почти никакого следа? В 1955 году такое было невозможно, так что уж говорить о пятнадцатом веке.

Фотографируя каждый этап процесса, он, в присутствии нескольких помощников, выступавших в качестве свидетелей, расширил череп и вынул пластинку. Она была изготовлена из сплава, которого он никогда раньше не видел; последующие исследования показали, что этот сплав, насколько известно, никогда не существовал. Но не в металле было дело. Когда его отделили от черепа, то обнаружили, что он распадается на четыре тонких листа, сплошь исписанных микроскопически мелким почерком. Текст был написан на четырех языках: испанском, русском, китайском и арабском. Он был полон описательных оборотов, поскольку речь в нем шла о понятиях, которые трудно было выразить с помощью словарного запаса, существовавшего в любом из этих языков в 1500 году. Но после расшифровки смысл послания стал достаточно ясен. В нем говорилось, на какой частоте и в каком порядке нужно послать радиосигнал, чтобы получить ответ от захороненного архива.

Сигнал был послан. Архив был найден. Содержавшиеся в нем сведения казались невероятными и в то же время, не подлежали сомнению, поскольку сам архив был явно созданием техники, никогда не существовавшей на Земле. Когда эти сведения стали известны, нашли еще два архива. В них рассказывалась подробная история не только столетий и тысячелетий жизни человечества до 1492 года, но также и странная, вселявшая ужас история в период между 1492 годом и временем составления архивов, которая в действительности не имела места. Если у кого-нибудь и возникали сомнения относительно аутентичности архивов, все они рассеялись, когда раскопки в местах, указанных в архивах, дали потрясающие археологические находки, подтверждающие все, что могло быть подтверждено.

Существовала ли раньше другая история? Нет, даже две различные истории, обе уничтоженные вторжением в прошлое?

Внезапно легенды и слухи о жене Колона, Дико, и учителе Йаша, Хунакпу Один, начали обретать смысл. Менее ясные истории о некоем турке, который, предположительно, уничтожил “Пинту” и был убит людьми Колона, опять вызвали интерес, и их сопоставили с планами, о которых говорилось в архивах. Очевидно, все три путешественника благополучно проникли в прошлое. Очевидно, все они добились успеха.

У двоих путешественников были могилы и памятники. Теперь оставалось соорудить третью гробницу, здесь, на берегу Гаити, положить туда череп и написать снаружи имя Кемаль, дату рождения, которая не наступит еще в течение многих веков, и дату смерти – 1492 год.

Оглавление

ПРОЛОГ . Служба изучения прошлого

Глава 1 . Правительница

Глава 2 . Рабы

Глава 3 . Мечта

Глава 4 . Кемаль

Глава 5 . Видение

Глава 6 . Доказательство

Глава 7 . Что было бы

Глава 8 . Темное будущее

Глава 9 . Прощание

Глава 10 . Прибытие

Глава 11 . Встречи

Глава 12 . Убежище

Глава 13 . Примирения

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте