«Детство 2»

Детство 2 (fb2) - Детство 2 676K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Сергеевич Панфилов

Василий Панфилов Россия, которую мы… Детство 2

Пролог

— Государь изволит гневаться, — Бесцветным голосом сказал Сергей Александрович, стоявший у открытого окна с заложенными за спину руками. Повернувшись неторопливо, Великий Князь смерил московского обер-полицмейстера холодным взглядом, от которого у Дмитрия Фёдоровича едва не застыла кровь, и еле заметно приподнял бровь.

— Пустяшная безделица, Сергей Александрович, — Начал было мигом взмокнувший Трепов, — рядовое по сути происшествие, пусть и неприятное. Постоянно…

— Рядовое? — Холодным тоном прервал московский генерал-губернатор, и генерал вытянулся по стойке смирно. Привыкший к снисходительному отношению патрона, обер-полицмейстер проникся сейчас едва ли не до судорог в конечностях.

Некстати вспомнился Трепову незадачливый предшественник на этом ответственном посту, Власовский Александр Александрович, без малейшей жалости брошенный Великим Князем на растерзание сперва суда, а затем и общественности, едва только потребовалось найти виноватого в происшествии на Ходынке. А ведь тоже, казалось бы, любимец… Уволен без прошения и пребывает ныне в позоре.

— Рядовое происшествие, — Продолжил Великий Князь, убедившись в действенности разноса, — не вызывает в народе столь живого и бурного отклика. Это не жалкая карикатура и не дурно сочинённый пасквиль.

— Враг! — Великий Князь стремительно шагнул к побелевшему обер-полицмейстеру, — Умный и расчетливый враг. Казалось бы — мазня, дурно пахнущая карикатура! Ан нет! Гора трупов под ногами этого… этой нелепой пародии на Государя, нелепая пляска на них и корона, связала воедино в сознании обывателя коронацию и это… эту нелепую трагедию. А слова? Один к одному подобраны, въедаются в самую душу. Нет, Дмитрий Фёдорович, это умный и опасный враг.

— Да, Ваше Императорское Высочество, — Выдохнул генерал, — враг!

Сергей Александрович вгляделся ему в глаза и кивнул удовлетворённо. Проникся.

— Ступайте, Дмитрий Фёдорович, — С привычной мягкостью сказал Великий Князь, но Трепов уже не обманывался этой деликатной снисходительностью. Козырнув, он неловко развернулся всем телом, застывшим будто после долгого стояния на морозе, и вышел.

За дверью он позволил себе немыслимое — ослабил ворот, чувствуя явственную нехватку воздуха. Обошлось. Чуть переведя дух, обер-полицмейстер вышел и, не обращая ни что внимания, сел в экипаж. В голове раз за разом звучали слова Великого Князя и его вымораживающий взгляд.

Велев никого не пускать, Трепов разложил злополучную холстину на столе, пытаясь подметить пропущенные детали, какие-то мельчайшие штрихи.

— Верёвка! — С видом Архимеда негромко вскричал он, прищёлкнув пальцами, — Ещё один символ! Жерди из осины и петля на дереве — прямая же отсылка к Иуде! Символ предательство и позорной смерти.

— Так… — Генерал задумался, — в таком роде подбор самых простых и дешёвых красок становится символом! Не распространённость и дешевизна материала, а именно символ некоей «народности». В таком разе и нарочитая примитивность рисунка может быть…

Трепов встал и прошёлся вокруг стола, так и этак оценивая чортов плакат.

— А ведь и в самом деле, — Чуточку неуверенно сказал он, — чувствуется некий примитивный, но всё же стиль. Как их там…

Вспомнить новомодные течения живописи обер-полицмейстеру не удалось, но это его совсем не расстроило. Известное дело, кто у нас с символами играть любит!

Не только и даже не столько масоны, вопреки общепринятому заблуждению, но число таких людей невелико. Если не они сами, так их родные и близкие, так или иначе причастные к подобным развлечениям. Словом, вычислить можно, если только эта гадина не затаится!

Обер-полицмейстер засмеялся негромко своим мыслям, сбрасывая остатки недавнего оцепенения и какого-то инфернального ужаса. Затаится?! Не те это люди, не те! Подобные громкие акции совершают ради славы революционеров и ниспровергателей, пусть даже и в узких кругах.

Сейчас организатор и исполнители ходят, замирая от сладкого ужаса. От того, что их акция получила столь неожиданно громкий общественный резонанс, они в восторге, вот желание «пострадать»… с этим сложней! Слишком уж громкой вышла акция, слишком велико недовольство Государя. Творческие натуры не отделаются почётной ссылкой и признанием общественности!

* * *

— Никак вспоминает кто?

— Пустое! — Подавляя икоту, подхватываю узел и проскакиваю под колёсами стоящего на путях вагона. Следом за мной проскочил Санька, опасливо переводя дух.

— Ну всё… ик! — Пхаю его в плечо, — Прибыли! Теперь нам с вокзала убраться чисто — так, штоб полицейским на глаза не попасться, и полдела сделано! Ах, Одесса, жемчужина у моря!

Первая глава

Молдаванка отзывалась во мне странным чувством узнавания. Вот ей-ей, будто домой вернулся! Не в деревню и не… а так, просто тёплышко на душе.

Посмотришь, так чуть не трущобы, ан приглянёшься получше, так и нет! Нет тово чувства безнадёги, как в переулках вокруг Трубной площади.

Вроде такие же невысокие домишки, редко выше двух етажей, и вросшие иногда в землю по самые окна. Кривые переулочки, перегороженные в самых неожиданных местах то сараем, то забором, а то и стеной дома. Человек сторонний в таких вот улочках заплутается безнадёжно, и если будет надобно, то и с концами.

Схоже, но не то! Акации ети, жаркое солнце, бьющий в голову запах моря, кажущийся отчево-то родным.

В памяти внезапно всплыло, што жил я уже у моря! Жил, работал, учился, любил… Чуть не лучшие воспоминания! Другое море, в другой стране далеко-далеко отсюдова, но вот ей-ей, здорово! Родным будто пахнуло.

И люди! То ли от тёплышка и чуть не полугодишного лета, то ли от тонких ручейков контрабанды, нет ощущения угрюмости и обречённости, как в Москве — хоть на Трубном, хоть на Хитровке.

Видно, што в большинстве небогато живут, но в глазах уверенности побольше и надежда на лучшее. Чуть теплее климат, чуть больше возможностей выйти в люди — да хоть бы и через контрабанду, и вот плечи расправлены даже у распоследних оборванцев, а глаза смотрят с етаким намёком на вызов.

— … тётя Песя? — Прохожий, высокий чернявый мужик, заросший густым чёрным волосом чуть не с самых глаз до неприлично расстёгнутой до середины груди рубахе, с отчётливым металлическим хрустом почесал щёку. Осмотрев затем крепкие, чуть желтоватые от табаку ногти, задумчиво поцокал языком.

— Песса Израилевна, — Повторяю терпеливо, — которая двоюродной сестрой аптекарю Льву Лазаревичу, што в Москве.

— Это вам… а! — Махнул тот рукой, — Пойдёмте! Чужие здесь ничего не найдут, а Семён Маркович… да пошёл он в жопу! Мне можит интересно!

Мужчина с места рванул так, што нам за ним пришлось поспешать мало не трусцой, время от времени переходя на бег.

— Яков, — Бросил он нам, на ходу, чуть обернувшись, — Яков Моисеевич Лебензон!

Наши имена он уже знал, а ответных «рады знакомству» слушать не стал. Почти тут же мы нырнули в какой-то маленький дворик колодцем, посреди которого росло раскидистое духовитое дерево со страховидлыми колючками, а на подвешенных к одной из ветвей качелях раскачивалась сонная лупоглазая, чернявая девочка лет пяти.

— Утречка, Пенелопа! — Гаркнул ей Яков Моисеевич, не сбавляя шаг, и не дожидаясь ответа, тут же открыв дверцу какой-то сараюшки, где оказался вход в соседний переулочек.

— Шалом, Фирочка! — Так же крикливо поздоровкался он с выглянувшей из окна не старой ещё тёткой с избытком волосатых подбородков, — Вот, мальчики от Лёвы!

С минуту они очень громко тарахтели на непонятном языке, вставляя иногда русские слова, затем Яков Моисеевич резко сорвался с места, почти ту же нырнув за угол. Снова пробежка, и наш провожатый тормозит так же внезапно.

— Кириэ Автолик! — Затем быстрая-быстрая речь с упитанным пожилым мужчиной, здоровски похожим на Лебензона, но…

Нет! Не родственник, точно не родственник! Наверное.

… и снова мы бежим трусцой.

— Он нас никак кругами водит! — Пропыхтел Санька несколько минут спустя, буравя спину Якова Моисеевича недобрым взглядом.

— Может и так. Поздоровкаться решил со знакомыми и сродственниками, а мы так, рядышком.

— Ну да, — Кисло отозвался дружок, — тока я себя мартышкой на ярмарке чуйствую!

Снова пробежка вдоль низеньких, вросших в землю до самых окошек домиков, стоящих если не вплотную, то где-то около тово.

— Вот, — Лебензон влетел под неширокую арку с облупленной штукатуркой, и снова затормозил — так, што я влепился ему в спину.

Подхватив рукой за шиворот, Яков Моисеевич поставил меня рядом, и не отпуская, начал орать:

— Песя! Песя! Спускайся давай вниз, рыбонька ты моя подкопченная! Мальчики из самой Москвы с приветом к тебе спешили! Песя! За ногу тебя, да по ступенькам!

Выпутавшись из цепких рук нашево провожатово, давлю лыбу и махаю рукой чернявым мужчинам, играющим в карты за столом почти посередь двора, под раскинувшейся на весь простор шелковицей.

Вот же! Будний день, самый полдень, а столько бездельников! Впрочем, чево ето я? Сам не без греха!

А ничево так домик! Колодцем идёт, в два етажа. Облупившийся сильно, но видно, што ещё крепкий. Поверху и понизу веранды деревянные кругом идут, без перегородок, сплошняком. Посередь двора то ли колодец, то ли вход в катакомбы, а может и всё сразу. Сараюшки по углам, и оттуда же тянет отчётливо запахом нужника.

— Што ты мне начинаешь! — Визгливо донеслось откуда-то снизу, и откуда-то из-за сараев начала подниматься… голова?! Ф-фу… чуть не опозорился, а тут всево-то баба из погреба подымается!

— Я всё понимаю, но не до такой же степени орать!? — Сказала недовольно пухлая не сильно молодая женщина, почти што симпатичная, если бы не крупный нос крючком и склочное выражение на потном лице, — Ты ещё пройдись по всей Молдаванке, как зазывала из шапито, а потом и на тумбу объявления наклей!

— Приехали и приехали! — Продолжила она, вытирая пахнущие рыбой руки о нечистый передник, позабыв о висящем на плече полотенце, — Лёвочка в письме всё расписал. Довёл? Педаль теперь отсюда!

— Дайте людям таки сделать мнение! — Прервал начавшуюся было свару один из игроков, сняв моднющую кепку и протерев покрытую бисеринками пота загорелую лысину платком, — Лев там как? Всё такой же законопослушный?

— Не так штобы ой, но таки да, особенно когда ему ето ничево не стоит.

— Никак из наших? — Заинтересовался внезапно он, вглядываясь мне в лицо близоруко.

— Для полиции таки да, — Вмешалась тётя Песя, — штоб они были здоровы, холеру им в глотку! А так не очень. Пойдёмте, пойдёмте! Комнату покажу.

— Щикарные условия, — Агрессивно напирала на нас пышной грудью тётя Песя, заведя в тёмную комнатушку с окнами под самым потолком, — где вы ещё найдёте такие царские апартаменты?

— В любом холерном бараке, — Отозвался от входа Лебензон под гыканье наблюдающих спектакль картёжников.

— Ты что здесь забыл? У, полудурок! — Женщина замахнулась висящим на плече полотенцем, но как-то привычно, без злобы.

Сговорилися быстро, отчево картёжники даже переглянулись етак многозначительно, но смолчали. Двадцать пять рублей отдали за молчание полиции, а за саму комнату сторговались по три рубля в неделю вместе с питанием.

Я когда в Одессу засобирался, цены узнавал помимо Льва Лазаревича. Так што не мёд и мёд, но вполне так и ничево. Комната маленькая, тока-тока на два топчана место, стол со стульями, полки над топчанами, печурка да место на развернуться.

В Москве да Питере запросили бы ничуть не меньше, так што вроде как и дорого за Одессу, но зато с питанием с одного с хозяйкой стола, ну и стиркой заодно, так што и не очень. Можно бы и чуть подешевле найти, а может даже и ничуть, но тут уже документы потребовались бы. Нормально!

Заплатил при свидетелях за десять недель вперёд. Не то штобы ето поможет, если что, но хоть так.

— Помыться вам с дороги, — Засуетилась вокруг разом подобревшая хозяйка, припрятав деньги за пазухой, — да и за стол скоро! Про Лёвочку расскажите как раз, как он там!

Из сарая принесли жестяное корыто, а воду на помывку выделили скупо, не по-московски. Ну да Лев Лазаревич предупреждал о том, плохо здесь с водой! Со всем хорошо, особенно с морем, фруктами и холерой, а с водой плохо.

Помылись, поливая друг дружку тонкой струйкой, смывая угольную и дорожную пыль. Не так штобы очень вышло, без бани-то, но хоть за стол сесть можно.

Оделись в чистое, сложили грязное бельё в узел, разложили пожитки по полкам, да и вышли во двор. Санька ощутимо робел, отчево помалкивает, но бычит упрямо лоб, склоняя чуть голову, как перед дракой. Пересиливает себя, значица.

— Здрасте вам, — Сымаю кепку перед новыми лицами во дворе, чуть не десяток новых. Любопытствующие, значица.

— Из Москвы? — Поинтересовалась бойкая прехорошенькая девчонка лет десяти, с совершенно иконописным ликом и бесенятами в глазах.

— Из неё самой.

— А ты из наших или как? — Тёмные глаза распахнуты и ресницами так хлоп… длиннющие!

— Мы с Санькой из своих, — Отбрёхиваюсь я, — но если очень надо, то хоть из наших, хоть как, хоть совсем даже наоборот!

— Мальчики! — Позвала сверху тётя Песя, — Бросайте их и идите сюда, да только одни, без попутчиков!

— Наше вам! — Снова раскланиваюсь, а Санька повторяет за мной, глядя на местных немигаючи. Чистый василиск! Не знать, што робеет и стесняется, так и сам перед таким заробеешь!

— Туда, — Ткнула тоненьким пальчиком глазастая в сторону ведущей наверх лестницы, и пошла с нами.

— Тётя Песя сказала — без попутчиков, — Мягко останавливаю её, не желая ссориться с симпатишной, пусть даже и маленькой, девчонкой.

— Кому тётя, а кому и мама, — Фыркнула та независимо.

Стол накрыли прямо на веранде, и за ним уже было трое мелких кудрявых мальчишек, молча глазеющих на нас с Чижом.

— Садитесь, садитесь, — Суетливо захлопотала вокруг потная от кухонново жару тётя Песя, — я сейчас!

Она метнулась на кухню и принесла огромную сковородку с мелкой рыбёшкой, принявшись накладывать на тарелки.

— Бычки, — Пояснила она, — Мелочь, но вкусная — если правильно приготовить. А я правильно умею! И Фирочку учу. Всему учу, что правильная еврейская жена должна уметь — готовить, шить и не слишком выносить мужу мозг!

Бычки оказались чем-то вроде морских пескариков. Вкусно! Хотя Санька и ворчал негромко, што пескари они есть пескари, и за еду такое не щитают, рази только в голодный год. Но распробовал, и потом умял чуть не половину.

А вот икру баклажанную он решительно отодвинул подальше, позеленев лицом. Я принюхался осторожно, попробовал… ничево так! На вид так и не очень… скорее даже очень не очень, а так даже и есть можно.

«— Мама готовила!» — Ворохнулось внутри неожиданно, я по-новому посмотрел на тётю Песю.

А может, я действительно тово? Из их, пусть даже отчасти? А… пусть! Даже если и так, то какая разница?

— Форшмак, форшмак! — Суетилась тётя Песя, — Фирочка готовила!

— Очень вкусно! Хорошая когда-нибудь жена из тебя получится!

Девочка покраснела, но независимо фыркнула, тряхнув кудрями.

— Вкусно, — Повторил Санька, — и ето… где бы у вас руки помыть? Ну и вообще!

— Хороший мальчик, — Задумчиво сказала Песса Израилевна, глядя вниз.

— Не из наших! — Отозвалась соседка Роза Марковна, подошедшая на поговорить.

— И шо!? — Фыркнула Песса Израилевна, упирая руки в бока и готовясь к скандалу, — Мальчик умный! Умный, Роза! Льва в шахматы обыгрывает, ты такое видела?

— Ну, Лев не великий шахматист, — Сбавила обороты соседка, задумываясь, — хотя да… Права ты Песя, ой как права! Лучше умный гой в мужьях, чем поц родных кровей!

— Вот!

— Мать невесты уже согласна, — Фыркнула не имеющая дочерей Роза Марковна, — осталось уговорить сперва невесту, а потом и самого жениха!

— Я тебя умоляю! — Песса Израилевна глянула на соседку с видом человека, познавшего истину, — Лето, солнце, море, романтика! Возраст пока не брачный, но первая любовь не забывается.

— Главное, — Веско добавила она, подняв палец, — чтоб не сорвался!

Вторая глава

Сев на топчане, сбил пальцами на диво крупново и наглово таракана с ноги и потянулся от всей душеньки, почти беззвучно зевая. Выспался, кажется, будто на неделю вперёд.

Вымотались мы всё-таки с Санькой, под вагонами и на вагонах ездючи. Ето только кажется, што лёг себе в собачий ящик, да дреми себе всю дорогу, ан хренушки! На стыках подбрасывает, бока отбивая, да как станция, полустанок, мост или разъезд, то в оба глядеть надобно, а то железнодорожники обходят ведь вагоны! Влететь можно так, што вплоть до полиции, а оно нам надо?

На вагонах сверху тоже не шибко тово. Оно конечно повеселей, виды-то какие! И воздуха побольше, пусть и пополам с угольной копотью. Когда тянется дымный шлейф ровно взад по всем вагонам, то опперхаешься весь, и рожа чёрная делается, как у негры. Да наверху и не поспишь, если умишка мал-мала имеется. Опасно!

Вот так вот и получается, што вроде лёжа да сидя чуть не десять дней путешествовали, а сна нормальново и не было.

Пообедали вчера, да как насели на нас местные! Што да как, да как там Лев Лазаревич, да Хитровка вообще, да как мы сами. Уу! Не заметил, а выболтал куда больше, чем хотелось бы. Вроде и не деревенский мальчишка, который по городу с открытым ртом бродит попервой, а всё едино, разговорился.

О само важном смолчал, канешно. Попаданство там моё, денежки у учителок и прочее. Но и так лишнево наговорил, а Санька и подавно — всё превсё о нашей деревенской жизни! Ни о чём не умолчал, даже деревенских забияк и злопыхателей как есть обрисовал. Но то ему не в вину, сам не шибко лучше.

Поездка ета, да воздух морской, да расспросы. Так и не добралися вчера до моря, хотя планы какие были, у-у! Поужинали, да еле-еле до подвальчика своево добрались. И ничево не мешало — ни разговоры с песнями во дворе сильно за полночь, которые сквозь сон иногда слышал, ни духлый и сырой подвальный воздух, ни блохи кусучие. Выспался!

— Утро? — Сонно спросил Санька из-под тонкова одеяла.

— Оно. Да ранешнее совсем, тока-тока солнце всходит. Спи!

— Не! — Взъерошенная голова друга высунулась из-под одеяла, — Ни в едином глазу!

Сбегали к нужнику, умылись, да и штоб время не терять, разминаться начали. Составили топчаны один на другой, стол и стулья отодвинули, вот и место мал-мала появилось. Не так штобы много, почти впритык, но во двор выходить не хочу. А то шапито какое-то выйдет. Впервые на арене, ети!

Суставчики да связочки прокрутили, я тока разогрелся, а Санька запыхался малость, потому как не привык ещё. Там, где мне разминка, ему устать хватит.

Ну и занялись гимнастикой — Чиж чем попроще, а я всё больше такой… не то штобы акробатикой, но рядышком.

На руки встать у стеночки, да поотжиматься вниз головой, потом попрыгать вверх из глубокова сида, ну и всё такое же. Хорошо позанимались! Не то што до пота, а чуть не до пены!

— Ой! — Послышалось от окошка, — а што это вы делаете? Вы цирковые, да? А почему не сказали? А я тоже так хочу!

Фирка отскочила от окошка и сбежала вниз по ступенькам, к нам в подвальчик.

— А ещё покажи! — Затеребила она меня, — Ну, как назад прогибаешься, головой до пола! Пожа-алуйста!

И глазами — хлоп!

Ну, думаю, ладно, малявка надоедливая! И показал, значица — как на мостик становиться могу, да как на руках ходить, на шпагаты всякие. Опомниться не успел, как сперва сам показал, и вот уже учу девчонку на мостик становиться. А ничево так, гибкая! Привычки нет, ето видно, но гнётся как та лозина!

Санька в сторонке сидит, да ухохатывается, дразнится!

— Жених и невеста!

— И што? — Остановилась Фира, — Завидно?

И язык! Розовый.

— Ну…

— Фира! — Закричала сверху тётя Песя, — где ты там запропала? Тебя послали мальчиков за завтраком позвать, а не к рыбакам за уловом!

— Сейчас! — А голосок-то какой звонкий! Ажно в ушах перепонки чуть не лопаются!

— Ой, я снова? Прости! — Тронула она меня за руку и выскочила во двор, — Забыла! Меня Егор учил цирковому всякому! Получилось!

— Цирковое ей! Ой-вэй! Не девочка, а позор почтенных еврейских родителей!

Пока они там препирались привычно, перебудив всех, кто ещё не встал и втянув их в свою свару, мы умылись наскоро, да и поспешили наверх.

— Суп фасолевый с картофелем, — Захлопотала тётя Песя вокруг нас с половником. В етот раз накрыто не на веранде на кухне. Тесновато чуть, но ничево так, уютственно! И не жарко, потому как солнце с утра не распалилось ещё.

— Вкусно! — Одобряю я, наворачивая по всем правила етикета.

— Поняла, Фирочка? Мужчина любит сперва глазами, а потом желудком! Но если не наполнить желудок вкусно и полезно, то глаза будут искать это вкусно на стороне. А если у мужчины вкусно полон желудок и не выедается мозг чайной ложечкой, то ничего ему больше и надо!

— Ма-ам!

— Помамкай мне тут! Ешьте, мальчики! А то знаю вас, небось на море пойдёте?

— Угу!

— Детвора! — Тётя Песя высунулась на веранду, — мальчики московские потом на море пойдут! Кто хотит, давайте тоже!

— И компания будет, — Пояснила она нам, засунувшись обратно, — и не заблудитесь.

Спустились после завтрака во двор и присели за стол под деревом. А вокруг носятся, переговариваются на своем, орут и мало што не дерутся.

— Шебутные какие-то, — Пробормотал Санька, глядя на етот хаос.

— Агась! Переезд дурдома!

Посмеялися, но всево через пять минут возглавили ету цирковую процессию. Сколько там, кто… един Боженька знает!

Детвора от семи примерно, до тринадцати. Сутулый такой дрищотик, у которово уже волос вовсю растёт. Я думал, ему шестнадцать минимум, а тока-тока тринадцать, оказывается! Порода такая.

Всё ето шапито галдит, шумит и растекается по дворам и подворотням, собираясь обратно, вот ей-ей, не всегда тем составом! Половина сменилась, никак не меньше! Мы попервой впереди были а потом в серёдке. Шествуем, как цирковые слоны, только афиш на боках не хватает.

— А! — Махнула рукой Фира на мой вопрос, — Как обычно! Молдаванка, вокруг свои да наши. Живём бок о бок, в одну синагогу ходим, попереженились меж собой. Плюнь!

Почти тут же она продемонстрировала, как надо плевать. Ну так я какой-то девчонке не уступил, цвиркнул по хитровски через губу. Могём!

— Здоровски! А меня научишь?

Всю дорогу до моря учил сперва Фирку, а потом и всех желающих, плеваться по хитровски. Старшие быстро освоили ету важную науку, а младшие только себя да друг дружку заплевали.

— Запашисто! — Помахал ладонью перед носом Санька, когда мы вышли к морю, — Пока мы шли, я думал, што он нужников несёт, дома-то один к одному стоят. Народу много, серут тоже много. А тут вона как, море вонючее!

— Водоросли, — Равнодушно отозвалась Фира, — привыкнешь. Пойдём дальше! Там за камнями раздеться можно будет.

Пошли дальше, меня о чём-то спрашивают, отвечаю машинально, а сам всю шею выворотил, отвернуться от моря не могу. Такое всё знакомее и родное, што надышаться и насмотреться не могу. Запашисто малость, ето да, но не мешает, вот ей-ей! Лучше любово одеколона запах этот водоросляной.

Дошли до обломистых камней и поделилися, штоб раздеться. Мальчики налево, девочки направо. Не мочить же одёжку в солёной воде?! Портится она от тово, а богатых промеж нас нет! Так и полезли — слева мальчики, справа девочки, а посерёдке мелюзга обоева пола.

Мутноватая водичка-то. Мне море другим помнится, чистым и прозрачным, да и не таким духмяным. Но то было другое море, другой век и другая жизнь.

Залезли все уже, плескаются, а стою себе голым столбиком, призадумался потому што.

— Егор! — Санька орёт, — Залазь!

Иду, и каждую песчинку ногами чувствую, каждый камушек, и будто ластятся они, как котята. А потом волны на ступни набежали так ласково, и я присел. Руку протянул, дотронулся до воды и шепчу:

— Ну здравствуй, зверь по имени Море!

Наплескались не досыта, Фирка нас с моря погнала. Сказала, што с непривычки кожа сползти может, потому как солнце здесь сильное, южное!

Санька заспорил было, но Фира подплыла сзаду, да ладонями по загривку провела, и тово ажно дугой назад выгнуло! Больно! Обгорел уже, значица.

Хотел он её поймать и отомстить, но волна солёная в нос захлестнула. Хоть и на мелководье дружок мой был, а чуть не захлебнулся — перепугался потому как. Ничо, отошёл!

— Вы здесь на всё лето, так? Успеете ещё загореть и обгореть! — Щебетала девчонка из-за камней, пока одевалась, — А то приезжают иногда, сходят раз, накупаются до одури, а потом неделю только по тени передвигаются и сметаной мажутся!

— Пока всех собирали да через Молдаванку шли, — Продолжила она, появившись из-за камня, — пока накупались, пока назад. Обедать уже пора!

Прислушиваюсь к себе, а ведь оно и верно! Не то штобы живот к хребту прилип, но жратаньки уже хочется.

Пошли назад совсем другими путями, вроде как екскурсия и нас с Санькой выгулять заодно. Показать, значица, своим да нашим. Фира трещала на ходу очень даже интересно, но так быстро, што в голову сразу и не укладывалось. А когда укладываться начинало, так в ухи влетали новые слова, выбивая старые. В общем, интересно, но ни хренинушки не запомнил!

Пока шли, половина народа рассосалась по дворам. Только юрк! И нету. По дружкам и родственникам пошли, значица. Осталися только мы с Санькой, Фира, её братишки да двое других мелких непонятново пола.

А потом раз! И четверо дорогу нам преградили. Чернявые все да носатые — местные, значица. Я сразу Фирку за спину, Санька вперёд шагнул — рядышком штоб, значица.

— И откуда ты такой нарядный? — Спрашивает меня тот, што постарше, лет четырнадцати на вид, и на землю сплёвывает.

— А ты, — Сплёвываю в свой черёд, — кто такой, штобы перед тобой отчитываться?

— Я-то, — Ответил вожак, — на Молдаванке всем знаком и своё уважаемое имя попусту трепать не буду, а вот за тебя вопросы есть, и мы их спросим! И с тебя, и с Фиры!

— Как спрашивать будете, милостивый сударь? По правилам бокса английского? — И руками так — жух-жух по воздуху! Нырочков парочку, уклончик.

— Можно и французского, — Скалю зубы, — и вертушку так на уровне головы — раз! Оно больше для танцев такое тренирую, потому как в драке почти и бесполезно, если против человека понимающево. Но еффектно и тово, внушает.

— Или, — Руки в карманы резко, а Санька за мной повторяет, чуть поотстав, — по правилам благородного беспредела?

Стоят, посматривают, задумчивые такие. А што ж не призадуматься? У меня на левой кастет с зубчиками надет, а в правой ножик. И видно сразу, што не для того, штобы по веточкам строгать, а штобы человека резать. И морда лица у меня такая, што вот ей-ей, сам бы испугался! Тренировался потому как. В смысле, морду лица пугательную тренировал.

А у Саньки, значица, ровно наоборот — в левой ножик, а в правой кастет. И тоже морда. Лица. Он когда нервничает, сразу физия такая делается, што у кирпича больше емоций. И не моргает! Не знать, какой добряк, так подумаешь, што убивец со стажем, ей-ей!

— Встретимся ещё, — Сказал тот, отступая.

— В любое время! С меня, милостивый сударь, вы можете спрашивать, а вот если захотите за Фиру, то снова через меня!

Пощурились друг на дружку, в пыль сплюнули по разику, да и дали нам дорогу. Молча дальше шли, до самово дома молча. Странно даже! И лицо у неё такое… не то штобы довольное, но где-то рядом. Показалось, наверное.

Третья глава

Спустившись в подвальчик с ведром, тряпкой и самым деловым видом, Песса Израилевна мигом отставила в сторонку орудия труда, едва закрыв за собой дверь, не забыв о засове. Большие её, тёмные и чуть выпуклые глаза горели извечным женским любопытством.

— Аккуратные мальчики, — Провела она ладонью по заправленным топчанам, и тут же начала ворошить вещи, старательно запоминая, что где лежало. Видно, что куплены у старьёвщика и ни разу не новые, но добротные, где надо зашитые и залатанные, да и выбраны с умом.

— Явно не женская рука, — Приподняла она штаны, близоруко сощурив глаза на латку, — но толково. Сам? Похоже! А вот и нитки с иголками. И ножнички? То-то мне показалось, что ногти у него не обгрызенные! У мужика-то вчерашнего!

Взгляд её переместился на полку с десятком книг. Шаг, и полная рука, пахнущая рыбой, взяла одну из них.

— Сборник алгебраических задач для старших классов средних учебных заведений?!

Песса Израилевна, не веря, ещё раз перечла название и опустила брови назад, взяв с полки следующую книгу.

— Собрание вопросов и задач прямолинейной тригонометрии для гимназий и реальных училищ? От это… Два года назад неграмотным был, и мало того, память потерял после болезни, если Санечке память с кем-нибудь не изменяет. Всем бы так болеть! Не мальчик, а брульянт чистой воды! Дурой буду, если упущу!

Поставив учебник на полку, взяла следующую книгу.

— Бодлер?! Французский?! Ох… — Сев на топчан, она начала обмахиваться книгой, остужая вмиг вспотевшее лицо, — С Фирочкой у них всё хорошо, пусть и по-детски пока… Нивроку[1]!

Суеверно поплевав через левое плечо, она постучала по дереву и проделала ещё с десяток ритуалов такого же рода, мешая суеверия едва ли не всех народов, населяющих Одессу.

— Надо одеть глаза на морду, — Медленно сказала она, припоминая заклятых подружек и слишком шустрых родственниц, имевших дочек, внучек и племянниц подходящего возраста.

— Вот им! — Песса Израилевна скрутила кукиши обеими руками и затыкала ими в воздух, будто в ненавистные лица потенциальных соперниц, — А то знаю их! Больше всех кричат о правильном еврейском зяте, а как попадётся хороший гойский мальчик, так сразу забудут все заветы Торы!

— Ах, лишь бы дочка была счастлива! — Передразнила она одну из таких знакомых и театрально приложила к сухим глазам отсутствующий платочек, — Мы поплакали, да и смирились!

— У-у! Все ви так! Таки я тоже могу шлифануть чужие уши и прикладывать потом платочек к глазам, — Змеёй зашипела Песса Израилевна, — Страдать потом напоказ буду! За таким зятем што ж не пострадать?

Подскочив, привела вещи в порядок и остановилась, будто вспоминая о чем-то.

— Ах да! Уборка!

Смахнув пыль, она протёрла полы и, призадумавшись ненадолго, поднялась наверх, где решительно взяла немного денег из тайника. Блохи ведь! А в аптеке у Шнеермана продаётся проверенное средство!

Идя по Молдаванке, Песса Израилевна другими глазами смотрела на девочек и их мам. Соперницы! Егорку им подавай! А вот им! Пусть идут по направлению двери и горько плачут!

— Ни единого шанеца им, — Вслух сказала она с самым суровым лицом, ускоряя шаг и едва не срываясь на трусцу, — а гой там или нет, дело десятое. Подумаешь, мальчик немножко гой, так што теперь?! За таким мужем Фирочка будет счастлива и благополучна, а вместе с ней и её мама!

* * *

Они налетели без разговоров, и я только успел, што увернуться от замаха, да боднуть головой в лицо нападавшево, кровяня лбом переносье. Краем глаза вижу, как Санька сцепился с одним из вражин и покатился по пыльному переулку, обхватив ево руками и ногами, да пытаясь вколотить голову в землю.

Почти тут же меня крепко обхватили сзади, а спереду какой-то носатый упитанный парнишка постарше меня, взял разбег, норовя протаранить мой живот головой, чисто бугай из деревенсково стада. С силой толкнувшись назад, вынуждаю держащего меня завалиться. И ногами бодливого — на!

Упали все трое, да тут же подскочил ещё один из нападавших, и ногами меня, ногами! Я забарахтался, пытаясь отпинываться от ударов, самому запинывать бодливого и вывернуться из рук тово, што сзаду.

Н-на! Бодливый, так и не оклемавшийся от первого удара, получил ещё один удар босой пяткой в лобешник и заблевал. Лежит на боку, рыгает!

Крепкий удар в живот от прыгающего вокруг вражины отбросил меня в сторону. Нутро чуть не перевернулось, но зато не держит больше никто!

А етот прыгает, прыгает, зараза такой! Встать не даёт! Исхитрившись, ловлю его ногу и выкручиваю ступню, да и сам валюся на бок, заваливая заодно подскочившего было борцуна.

Выпустил ногу, и тут же борцуна за волосы, и об дорогу мордой — шарах! Отвалился, а тут и Санька подскочил — в кровище весь, рубаха порвата чуть не пополам, и тово, которого я за ногу выкручивал, да ногой в бочину!

Ну и я подскочил да добавил, штоб не встал.

— … аа!

И из-за низеньково забора, заросшего каким-то вьюном, парнище такой вылетел, да с дрыном! На выручку своим, значица! Сцыкотно стало, страсть! А тело само, даже подумать не успел — подкатился вниз в падении, пока тот в воздухе ещё вниз летел, да и подбил. Ну и полетел етот с дрыном своим, кубарем через голову, косточками гремя. А Санька подхватил дрын, да по хребту ево, по голове!

Тот руками защищается, да уползти пытается, да куда там! Так и лупасил, покудова дрын не переломил о спину.

Потом со всех сторон такое — а-а! И крики! Дружки их и родственнички выбежали, значица. Ну, думаю, смертушка наша пришла!

Переглянулись с Санькой, да ножики из карманов — на! Стоим спина к спине, щеримся. Забьют ведь, ей-ей забьют! А так хоть не баранами покорными помрём!

А тут и Фирка догнала нас, да остальные, и тоже по-своему визжать. На идише, значица.

Мелкая она, но храбрая! Бросается на взрослых, и не боится ничево! Мужик какой-то отбросил её, а я сам и не понял, как ножом в него — швырк! Попал. Так себе попал, покорябал только.

Ето ведь только в цирке ножики хорошо кидать — по деревяхам, которые с места не трогаются. А живой человек, он же двигается постоянно — чуть сместился, и всё, ножик уже не втыкивается по самую рукоять, а только ковыряет чутка. Больно и страшно, но и не так, штобы совсем ой!

К смерти уже приготовился, а тут новые люди понабежали, да смотрю — рожи знакомые. Яков Моисеевич который, нарисовался и так глазами раз! Окинул всё, да и в самую серёдку полез. Орёт! Громко и противно, как птица-павлин, у которой из жопы веер, ажно уши режет. Но слушаются.

На идише сперва, а потом уже народа понабежало не только идишского, так и на русский перешли. Так себе русский, как по мне, но хоть через слово понятно.

Перепутали нас оказывается, значица. Мы с моря когда пошли, вперёд чутка убежали, штоб от надоедливых мелких отстать, а тут Молдаванка краешком проходит. Бывает, што и забредают всякие там чужие, из особо наглых. Ну вот нас за таких и приняли. Наглых.

Мы ж только вчера приехали, а слухи хоть и быстро расходятся, но вот накладочка вышла. Не все услышали, а если и услышали, так и не поняли.

Смотрю, народ успокаиваться стал, и Фира ко мне подошла, да платком лицо вытирает. А кровищи! И не заметил, как зацепили. Бровь рассекли, оказывается, и как только глаза не залило?

Мужик тот подошёл, которово я ножом поранил. Ухмыляется!

— Ты, — Говорит, — молодец, што за девчонку свою вступился, потому к тебе претензий от Фимы Бляйшмана и нет! Только и она не права была, потому как за языком хоть немного следить надо.

Похлопал меня по плечу, отдал нож, да и пошёл себе. Смотрю, показывает дружкам ранку, да в меня пальцами тычет со смешками. Стоят, гыгыкают, а морды такие, што сразу видно — Иваны! Ну то есть на свой, на жидовский лад Иваны.

Может, только самую чуточку пониже, у меня на такое глаз намётан! Серьёзные дядьки.

Меня отпускать начало. Никак, думаю, обойдётся? Потом в толпе дедок появился. Такой себе разъевреистый еврей. Не просто шапочка ета чудная на голове, да с пейсами, а фу-ты ну ты!

— Ребе, — Шепчет Фира, прижимаясь сбоку. Имя ребе в голову не влезло, потому как чудное, да и галдят очень уж сильно и все разом.

Погалдели, а потом ребе и присудил. Все неправы оказалися! Мы, потому как без ума пошли по чужому району. И нападавшие, потому как нечево руками без спроса размахивать! Стыдно такое для евреев, значица. Потому как язык Б-гом дадён, штобы говорить, а говорить если не умеют или не хотят, то чем они тогда от диких зверей-обезьян отличаются?

Мы вроде как первее неправы оказалися, а нападавшие неправы сильнее. Но поскольку один вот — рыгает, то и оплачивать рыгачку ево нам предстоит. Мне то есть.

— Ты как? — Спрашивает Лебензон серьёзно, — Согласен с судом нашим или через как?

— Согласен за севодня, — Ответствую, — што ж не согласиться-то? Ваших я неправее считаю, но они тут свои, так што всё и понятно. Странно было бы, если бы свой ребе за чужово судил.

— Ну тогда с тебя семьдесят рублей, — Объявил он, — потому как голова, а это не нога и не жопа! Для еврея голова важнее всего! Есть у тебя, или кто поручителем пойдёт?

Фирка аж зажмурилась, кулачки стиснула, да вот-вот, вижу по ней, шаг вперёд сделает. Непорядок!

— Што ж не быть!

Все так удивилися сразу, да загалдели так, што ажно вороны с деревьев послетали. А я достал с кармашка деньги, тряпочку промасленную развернул, да и отсчитал семьдесят рубликов. И показал заодно, што больше-то нетути почти што! Так только, три рубля ассигнацией.

Досада взяла немного, да не за деньги даже и не за суд полуправедный, а за кармашек потайной, на штанах у пояса с изнанки самолично шитый. Деньги што, заработаю! А вот складывать куда теперь, ето вопрос.

Да потряхивает пока после драчки, вслух ето и сказал сдурума. Взгляды вокруг такие сразу — ого! Не просто как к взрослому, а как примерно к Якову Моисеевичу. Уважаемый человек.

Драчка наша без последствий не осталась. Сперва с деньгами пришлось расстаться в чужую пользу, а после, часам к пяти, пришёл околоточный надзиратель. Знакомиться вроде как.

— Так значить, Шломо, — Усатый дядька с нескрываемой иронией оглядел меня.

— Племянник троюродный, — Охотно подтвердила тётя Песя, подвигая его благородию рюмочку и тарелочку с закусью. Благородие чиниться не стал, выпил пейсаховки[2], да и закусил.

— Племянник, — Хмыкнул тот, — сделаю вид, что верю.

— А ты, — Повернулся он к Чижу, — тоже из обрезанных?

— А? Агась! — Закивал Санька, — Етот… Рувим!

— Да ну!? — Весело удивился околоточный надзиратель.

— Да вот те крест! — Санька истово перекрестился от лба до самого пуза.

Отсмеявшись, благородие многозначительно поиграл бровями, и пришлось отдать ему последнюю трёшку. Взял, не чинясь и не таясь, спокойно так. Выпив напоследок и основательно закусив, он удалился, посмеиваясь то и дело.

— Я тово… — Начал было виноватиться дружок.

— Ерунда! — Отозвалась хихикающая в кулачок Фира.

— Точно? — Не поверил Санька, и правильно сделал!

— Точно! — Захохотала та уже из-за двери, — Одним анекдотов в Одессе больше!

По лестнице еле слышно простучали ноги, и уже во дворе послышалось звонкое:

— Ща такое расскажу, што уссикаетесь!

— Да ерунда, — Даю Саньке отмашку, — в самом деле ерунда. Ты любого из местных представь хоть у нас в Сенцово. Што, не обсмеялись бы? Плюнь!

— Деньги… — Промямлил тот.

— Плюнь! Завтра пройдёмся по Одессе, да и посмотрю, где и как можно заработать. За поесть и пожить можно не беспокоиться, но насчёт пироженых-мороженых и поразвлечься надо подумать.

— А ты таки владеешь профессией? — Осторожно поинтересовалась тётя Песя, отвлёкшись от готовки.

— Ага. Экзамен в управе не сдавал по известным вам причинам, но ремеслом холодного сапожника владею в полной мере.

— Таки ты пойдёшь на бульвар в поисках работы? Или как?

— Или нет. Я люблю работать руками, но зарабатывать предпочитаю головой.

— И как успехи? — тётя Песя ажно замерла, только с половника в кастрюлю — кап, кап!

— Есть, но там. А здесь думаю иначе, так интересней. Надо мылить. Меня, например, кормят идеи[3], и я хочу есть вкусно и спать сладко, зарабатывая не в поте лица, а головой. Завтра пройдёмся по Одессе и будем посмотреть, где тут у вас деньги лежат.

Четвёртая глава

До вечера крутились с Санькой во дворе и окрестностях. Показывали, значица, што тьфу! Плюнуть и растереть, а не ситуация! Мы такие, Сенцовские, Московские, Хитровские! На одну руку намотаем и соплёй зашибём!

Фирка гордая ходила за мной, ни на шаг не отлипая. Ишь, лестно ей! Сопливка ещё, а ножичками уже из-за неё бросаются. И вроде как заявка на жениховство.

А я ни да, ни нет хотелкам её. Вроде как и глупости всё, но и прямо вот так сказать, што «нет», язык как-то не поворачивается. Красивая потому што, как икона с Божьей Матерью, хоть и маленькая совсем. Да ещё и как вспомню, как она на дядьку етого! Серьёзная девка, к такой и присмотреться можно.

Чуть не заполночь с местными сидели, ну вот так здесь принято. Жарко потому што днём, вдохнуть иногда тяжко даже. Вся работа и жизнь вообще летом поутру идёт, да вечером, когда камни остывать начинают, а с моря ветер задувает. А днём прячутся от солнца — сиеста, значица. Ну ето кто может себе такое позволить, канешно.

Байки мне одесские вечером рассказывали: про катакомбы, греков древних, обстрел города в Крымской войне, за контрабанду. Интересно! И не сразу поймёшь, когда врать начинают, а где и всерьёз.

Танцевать ещё учили. Ха! Семь-сорок называется, ничево так! Чудной, ну да не мне говорить! Я быстро всё схватил, да потом со всем двором и перетанцевал на все лады. Скрипочка пиликала душевно так, другие всякие инструменты музыкальные.

Заполночь угомонились, так мы с Санькой спать и пошли. Ополоснулись наскоро из чайника, да и начали устраиваться. Ворочаемся, да охаем, ажно на смешки пробирать стало.

— Ты севодня такой евреистый еврей был, што прям погром захотелося устроить, — Тихонько засмеялся дружок со своево топчана.

— А сам-то, сам? Так отплясывал, што увидь тебя наш батюшка, так епитимью небось наложил бы!

— Тоже всё болит? — Сменил Чиж тему разговора.

— Агась! Как ни повернусь, так везде больно! Ничо! Так быстрее синцы сойдут, да и мазями што, зряшно мазюкались?

— Надо будет потом тёте Песе отдать деньгами, — Заворошился беспокойно дружок.

— Отдам! Всё, спи.

Санька быстро засопел, а мне сон не шёл. Не то што даже болит всё, сколько мысли всякие, дурацкие. Привык с недавних пор разбирать прошедший день поминутно. Ну то есть сперва вспоминать, потому как для памяти полезно, а потом и разбирать. Анализировать, значица.

Што, как, где. Дюже полезно, но сложно! Понимаю иногда, што как-то не так понимаю, а как надо — хренушки! Образования не хватает, опыта жизненного, да и умишка не мешало бы побольше.

Навспоминался, а потом анализировать принялся. С драки начал, потому как она в голове вертелась и вертелась. Каждая сценка, каждое движение чуть не по сто раз перед глазами промелькнуло! Адреналин потому што.

Ну так, ничево дрался. Бывало и получше, но нежданчик и всё такое. Нормально, короче! Успокоился, а в голове начала почему-то всплывать та стычка наша, предыдущая, которая без драчки обошлась. Как-то оно по-другому было, тока не пойму как. Странно, короче.

Но етих, данных не хватает. Мысленно представил записочку, на которой написал што надо, и галочку напротив поставил. Вспомнить потом, значица, и обдумать как следует.

А вот после драки, оно как бы и не очень. Неприятно. Вроде как и нормально себя повёл, но в голове всё равно крутится, што мог бы и ого-го! Да слова всякие там грозные, про Иванов московских и мои с ними знакомства, да прочее такое же, пугательно-ругательное.

Мог бы канешно и тово, достать из широких штанин, да и помахать, но рискованно. Лев Лазаревич предупреждал, што московские Иваны у здешних деловых не то штобы вовсе не в чести, но бывают и тово, контры, иногда даже серьёзные. Начнёшь так словесами бросаться, именами козыряя, а тут раз! И враг покровителя твоево. Опасливо!

Не зная расклады здешние ну вот ни на копеечку, бодаться с местными зубрами из уголовных? Глупость как есть!

Потом полезло всякое такое, што французы называют «остроумие на лестнице». Это когда ты спустился уже, а то и тово — спустили. И уже там нашёл все аргументы нужные, но поздно, потому как разговор закончен, и осталось только обтряхивать отпечаток ботинка на заднице.

Ух, сколько аргументов я нашёл! Так остроумно бы ответил, да так изящно! Но всё, поздно. Обидно канешно, но как есть. Всё, спать…

«— Ильин[4], — В вагончик, затянувшись напоследок и выкинув окурок, забежал мастер, — тебе персональное задание.

— Перерыв, — Не отвлекаюсь от шахмат на телефоне, пока остальные играют в переводного дурака, — законный, между прочим!

— Компенсирую!

— Что там? — Неохотно сохраняю игру и поднимаю глаза.

— На! — Папка с бумагами с хлопком ложиться на стол, — Реферат, срочно! Староста позвонил — сказал, завтра до вечера край!

— Ты часом не охренел? — Отпихиваю папки, — Студент-заочник строительного ВУЗа ты, а у меня девять классов со справкой, и ПТУ на сантехника!

— Егор! — Тёмные, чуть выпуклые глаза мастера выразительны донельзя, — Ну хватит, а? У меня третий разряд по шахматам…

— … был когда-то, — Договариваю за него.

— Был, — Соглашается мастер, — но ты у меня в половине случаев выигрываешь, так что…

Папка подвигается ко мне.

— Сам справишься, — Папка движется назад.

— Некогда! Работа…

— … КВН, — Договариваю я.

— И он тоже, — Спокойно кивает мастер, не думая смущаться. На должность он устроен по блату, и время делит между игрой в КВН и сугубо хозяйственными хлопотами на стройке. Достать, договориться, спереть.

Учиться, что характерно, особо не пытается, да и зачем?! Матушка у него кадровичка в крупном московском СУ, имеющая вдобавок то ли скромный пакет акций, то ли нескромное влияние на одного из крупных акционеров.

На стройке он только для того, чтобы просто понимать — как же всё это функционирует с изнанки. В планах — экономический факультет по окончанию строительного, и «чистая» должность в СУ. Вроде как даже уже придерживают место.

— Егор, — Голос становится одновременно вкрадчивым и напористым, — ну ты писал ведь уже рефераты!

— Пф! Не писал, а из интернета копипастил кусками и местами своими словами переписывал.

— Меня устраивает, — Папка подвигается ко мне, — можешь прямо сейчас начинать! В моём вагончике, отвлекать никто не будет, там ноутбук, вкусняшек подгоню… а? И ночевать там же останешься, а не в общем кильдиме. Оплату в табель проведу так, будто ты все выходные тут авралил, без сна и отдыха! Аварию типа устранял. Договорились?!

— Взятками не проще? — Уже сдаваясь, подтягиваю себе папку.

— Нет! — Усмехается тот, закуривая, — Компромат! Рано или поздно всплывёт, а для работодателя это не айс! А так я троечник, но вроде как сам!

— КВН не проще бросить? Времени столько освободится! Всё равно в высшую лигу никак не попадаете, даже и рядышком не были ни разу.

Взгляд мастера становится жалостливым.

— Вот потому ты и здесь, — Выдыхает он снисходительно вместе с клубом сигаретного дыма, — в строительном вагончике. Приоритеты нужно расставлять! Сейчас главное — связи и умение договориться. Заставить человека делать то, что нужно тебе, оставив при этом приятное послевкусие.

Упитанная его морда внезапно обрастает пейсами, а носу появляются очки.

— Так-то, молодой человек! — Говорит он голосом Льва Лазаревича».

Проснувшись, некоторое время не могу понять, кто я и где. Рука привычно похлопала по тумбочке в поисках сигарет…

«— Да я ж курить бросил, какие сигареты!?»

— Да и не начинал, — Бормочу тихонечко, пока меня отпускает. Сон быстро затягивается туманом забвения, но кое-что в памяти и тово, осталось.

— Заставить человека делать то, что тебе нужно, оставив приятное послевкусие? Хм… а причём здесь Лев Лазаревич?

Раз уж сна ни в одном глазу… Кстати, сколько там натикало? Приподнявшись, нашариваю часы и чиркаю спичкой, пытаясь разглядеть цифры. Утро уже почти, светать скоро будет.

Ладно… Так причём тут Лев Лазаревич? Кручу его и так, и етак. На Москве его знают как люди почтенные, законопослушные, так и хитрованцы. Абортмахер, иногда скупщик… вроде как. Такой вот дяденька, себе на уме, да в свою пользу.

Здесь тоже знают, местный всё-таки, с Молдаванки. Тоже всякий народец, и криминальный в том числе, если даже не в первую голову.

Письмо сестричке своей двоюродной написал, да мне записочку для неё. Особово подвоха вроде как и нет. Песя Израилевна даром што еврейка, а такая дура простодырая! Вроде и выторговала деньги за жильё да питание, так кормит так, што ажно неловко иногда становится. Чуть не на три рубля с Санькой и едим. Тоже мне, еврейка!

Не, на Хитровке бабы поухватистей! Ети не стали бы кефалями кормить да бананами! Шаз! Ел бы на пять копеек день, ну может на гривенник, да и радёшенек был бы!

Надо будет подкидывать ей иногда всяко-разного. Или не так прямо, а может просто — Фирку там сводить куда, гостинчик братам её? И то дело! Ну или купить што вкусново на базаре, да и принесть — вроде как на, тётя Песя, угощайся! А то всучили слишком много торгаши ваши одесские, оно ведь испортится!

— Што-то мысли не в ту сторону попёрли! Так… Лазаревич, письмо… письмо, письмо… Ах ты ж сука!

— А? — Отозвался сонный Чиж.

— Спи, рано ещё!

Остатки сонности растаяли, как и не было. Письмо, ну точно! Сеструхе своей двоюродной написал, штоб ета дура простодырая хоть что-то заработала вокруг меня. Вдова всё-таки.

Если сеструхе написал, то кто мешал дружкам своим написать? Детства, значица. Подходы штоб нашли и вообще.

На Хитровке я человек не из первых, ан и не из последних! Можно через меня што-то делать и какие-то вопросы решать.

На слабину, значица, попробовать, а если получится, то и в долги вогнать. Деньгами взять на арапа[5] не вышло, сразу и отдал. Ну тут они промашку дали, недооценили. Ха, буквально! Может поторопился кто, а может абортмахер етот в письме не прямо писал, а намёки намёкивал.

А вот морально…

Мне снова захотелось курить.

… получилось.

Потому как Фима, который Бляйшман, претензий ко мне вроде как и не имеет, но ето всё «вроде как» и есть. Надо будет, так и разложат каком кверху, да и объяснят, где и как я был не прав! Потому как теперь он может подойти ко мне и попросить што-нибудь етакое… не совсем штоб очень уж, но имеет. И отказать не смогу, потому как долг. Моральный. Ну то есть могу, но как бы и не стоит, особенно в Одессе.

Насчёт Фиры вообще разговор отдельный. Ето ко мне претензий вроде как и нет, а вот про Фирку прямо было сказано, што не права она. А поскольку она за меня заступалась, то снова выходит, што мне и отвечать, иначе ой. Репутация.

Вот же Лазаревич, сука! Вроде как и сделал хорошо, но всё в свою пользу!

Чуть погодя я поостыл и мыслил уже без горячности. Лазаревич, он конешно и сука, но кто я ему? Родственник? Просто запомнить надобно будет и при случае тово. Ответочку.

А долги отдавать придётся, ети его! И лучше отдать заранее, пока не подошли. Оно лучше то, когда на своих условиях.

Заниматься в то утро не стали, потому как чувствовали себя как старая деревянная мебель, трухлявая и скрипучая. Так тока, размялись мал-мала, с кряхтением превеликим.

Завтракали так, што прямо ой! Вкусно всё, и от пуза. Я тогда точно уверился — надо будет ещё подкинуть! А то ведь очень уж душевная тётка.

Я потому и впутывать её в дела наши не стал.

— Спасибо, — Говорю, — тётя Песя, вкуснотища прямо-таки необыкновенная!

Вышли во двор, а Фира с нами.

— Ты как, — Спрашиваю у неё, — за Фиму Бляйшмана знаешь?

— Серьёзный человек, — И мордаха такая погрустневшая, што мне вот захотелось кому-нибудь морду набить, штоб грустность ету убрать.

— Знаешь, где етот серьёзный человек живёт, да под кем он ходит?

— Конечно! — Аж подскочила, возмущённая такая. Как же — она, и вдруг не знает чего!

Серьёзные люди, как водится, работают в Одессе всё больше ночами. Еле-еле вытерпели до после обеда, проведя утро на море, да и пошли к Бляйшману.

У тово свой дом двухэтажный из ракушечника. Не так штобы и большой, но на одного человека, пусть даже и с семьёй, так и немаленький. Двор собственный, на котором разместилось несколько сараев и два больших дерева. Богато!

— Мой боевитый друг Егор и его верный Санька Пансо! Моё почтение! — Заорал он сверху, заприметив нас перед калиткой, подскакивая из-за стола, — Поднимайтесь, я как раз завтракаю!

Смотрю, Фира погрустнела — её-то не упомянул, а значица — затаил. Прямо почти о том сказал. Ну да тут дело такое, что за пролитую кровь порой меньше спрашивают, чем за сказанные слова.

— Супруга моя, Хая, — Представил он толстую красивую бабу, почти што красивую, только очень уж лупоглазую, — Садитесь!

— Спасибо, дядя Фима, — Отвечаю вежественно, не забыв снять картуз, — мы только из-за стола.

— Какие милые мальчики! — Умилилась Хая, и рукой меня за щёку щипет, — Так заходите к нам почаще, когда из-за стола! Всегда будем рады таким гостям! Фима, может тебе завести побольше русских друзей? А то эти жидовские морды, норовящие пожрать на дармовщинку, мине уже как-то надоели! Мине хватает одной жидовской морды — твоей! Ну может ещё Ёсик, когда он приезжает голодный от своего петербургского университета! И хватит! Вот когда Ёсик заведёт детей, тогда совсем другое дело.

— Всегда будем рады, тётя Хая, — Ответил ей, — мы собственно, по вопросам дружбы и добрососедства пришли.

— Тётя! — Умилилась та, и снова за щёку меня, — Скажу на Привозе, што обзавелась гойским племянником, так мине не так поймут! А потом объясню ещё раз, и мине поймут ещё неправильней!

Минут десять так развлекались, словесами перебрасывась. Потом Фима доел и бровку етак вверх вздёрнул.

— Долги возвращать надобно, дядя Фима, — И улыбаюсь, — етому меня жизнь научила.

Тот кивнул важно так, и рюмочку — жах! И глазами вопрошает.

— Я предпочитаю отдавать так, штобы мне должны оставались. У вас как, сдачи найдётся? Или лучше сразу?

И пальцем вверх.

Бляйшман посидел, поскрёб щетину, не отрывая глаз от моего лица. Понимает, што не за деньги говорить пришёл. Потом медленно так кивнул.

— Хорошо. Вечером приходи. Один.

— Вечером, ето когда?

— Часикам к девяти.

Долго время потянулось! На море идти уже нет, потому как были уже, а часто нельзя — кожа поползёт. Танцы и вообще, беготня всякая — так тело болит.

С книжками устроились. Я примеры решаю, Санька «Конька-Горбунка» по складам читает. Фирка забежала ненадолго, сделала глаза и убежала. А минут через пять слышим:

— Мендель! Горе в еврейской семье! Оторвись от своих игрушек, да иди почитай книжку! Гойские мальчики на отдых приехали, и то занимаются! Они вырастут, и станут инженерами, врачами или адвокатами, а ты шо? Будешь чистить им ботинки?

И на русском всё. Ето, как я уже понял, штоб все знали, а не только идиши. Стыдит отпрыска, значица. Любят здесь так, напоказ.

— Мендель!

Занимались до тово, што у меня голова мало не вспухла, да и дружок мой тоже устал. Так што после ужина книжки не открывали. Сидели только, разговаривал ниочёмно, да я сдерживался с трудом, что поминутно не щёлкать крышкой часов.

К назначенному времени проводили меня до Фиминово дому, но сами не пошли — потому как и не приглашали, значица.

Во дворе на лавочке сам Бляйшман, и с ним мужчинка такой — невзрачный вроде, да и одет, как прикащик в лавке средней руки.

Но ето пока не глянул! Дула пушечные, а не глаза. Еге, думаю — тут не просто Иван местново разлива, а один из самых набольших!

— Здрасте вам! — И картуз с головы. Атаман кивнул, но представляться не стал, — Есть у меня шанец договорить своё деловое предложение, штоб вы мне были здоровы, или мне замолчать свой рот и говорить за моральные долги перед Фимой?

— Ловлю ушами твоих слов, — Доброжелательно ответил тот, не обращая внимания на вмиг вспотевшево Фиму, и опёрся на щегольскую тросточку, в которой — рупь за сто, потаённый клинок.

— Университет — настоящее золотое дно! — Атаман чуть сморщился, и я заспешил, — Не поддельные дипломы, разумеется! А просто — помощь в поступлении. Подойти к родителям, да и пообещать помощь в поступлении.

— Знакомо, — Раздражённо перебил меня Бляйшман.

— Я могу таки договорить? — Лёгкий кивок атаман, — Спасибо! Убедить в своей искренности можно, пообещав вернуть деньги, если молодой человек не поступит.

— Кидок? — Снова вылез нервничающий Фима, у которого аж глаз задёргался.

— Ни в коем разе! Цимес в том, што делать ничево не надо, вот вообще ничево! — Меня ажно распирало от собственново умища, — Поступил, так и хорошо, а нет, так и вернули деньги. И никаких возмущённых граждан.

— Фима! — Глаза атамана повернулись на Бляйшмана, — Што ж ты не говорил, шлимазл, што у тебя растёт такой племянник? Настоящий гешефтмахер!

— Племянник, — С нажимом повторил он, и Фима закивал часто-часто.

— Родная кровь, — Сказал он наконец, — Потерянное колено Израилево, так сказать! Шломо!

— Вот-вот! Очень приятно познакомиться с вами, молодой человек, — Атаман[6] протянул руку, и я не без трепета пожал её, — Ну-ну… какие могут быть счёты в семье!

* * *

— Фима, — Атаман повернулся к Бляйшману, — я не шутил. С ним мы будем вести дела честно, насколько это вообще возможно. Племянник, понял? Ещё очень наивный и потому немножко дурачок, но он дал нам хороший заработок.

Постукивая пальцами по тросточке, атаман проводил взглядом мальчика, с явным облегчением закрывшего за собой калитку, и продолжил:

— Он сам, этот его дружок, как его… Фира, Песса… ну, пусть тоже. Охраняй, Фима! Ему должно быть здесь так хорошо, как дома у мамы!

— Он сирота, — Вставил Бляйшман, потихонечку выдохнув.

— Тем более, Фима, тем более! — Атаман поднял палец, — Одесса-мама!

Пятая глава

— Проходьте, сударыня, — Вежливо прислонив два пальца к виску, посторонился немолодой городовой, и снова занял пост в дверях дома Логинова на Тверской, встав с самым суровым видом. Гроза преступников и опора трона!

Девочка лет десяти, поминутно приседая и лепеча что-то оправдательное, приняла у дам по очереди зонты, глядя на них глазами вусмерть перепуганного животного, попавшего в капкан и завидевшего приближающегося охотника.

— Сударыня, — К месту и не к месту лепетала та, приседая в неуклюжем подобии книксена. Нижняя губа её тряслась, а в глазах застыл первобытный ужас и покорность судьбе.

Переглянувшись, женщины не стали донимать ребёнка расспросами и прошли в гостиную, в которой бывали не раз, заказывая себе бельё. Всегда уютная большая комната, в которой суетился любезный хозяин Алексей Фёдорович и его милейшая супруга Вера Михайловна, угождая клиентам, стала серой и неуютной.

Полицейские чины принесли с собой запахи махорки, алкоголя и лука, вмиг пропитавшие скромно, но со вкусом обставленную комнату.

— Сударыни, — Суховато поприветствовал их околоточный, оторвавшись от беседы с одним из полицейских служителей, и целуя руки дамам. Юлии Алексеевне показалось даже, что такой любезный Иван Порфирьевич не рад их видеть, и будто даже тяготиться их присутствием. Впрочем, так наверное и было.

Попечительский комитет при полиции, составленный по решительному настоянию общественности неравнодушными гражданами для случаев подобного рода, воспринимался полицией с изрядной толикой досадливого раздражения. Слишком уж своевольны! Никакого понимания субординации и чувства момента!

— Извольте, — Иван Порфирьевич пригласил дам усесться на диван, и продолжил:

— Одна из учениц в заведении Алексея Фёдоровича Фельдмана вздумала покончить с собой, выпив жавель[7], использующийся для стирки.

— Прачечная на заднем дворе, — Пришлось пояснить околоточному, — принадлежит тому же Фельдману.

— Какой ужас! — Впечатлительная Лидия Михайловна замахала перед собой изящной пухлой ладошкой. В такт движениям заколыхались перья на модной шляпке, — Бедное дитя! Надеюсь, с ней всё порядке?

— Жива, — Суховато ответил Иван Порфирьевич, — но выяснились новые обстоятельства. Со слов несостоявшейся самоубийцы, пойти на такой шаг её заставило изнасилование владельцем заведения.

Лидия Михайловна ещё сильней замахала ладошками и сделал обморочное лицо. Но Юлия Алексеевна и Гертруда Антоновна старательно не заметили страданий товарки, и вместо того, чтобы утешать тонкую и чувствительную натуру, насели на околоточного.

— … акушерка подтвердила, что эта ученица уже не девственница, и тогда Вера Михайловна, пользуясь отсутствием мужа, велела той проверить девственность прочих учениц. Как выяснилось, все ученицы старше девяти лет были лишены девственности[8]. По их словам — непосредственно хозяином.

Такие подробности заставили сцепить зубы даже Юлию Алексеевну с Гертрудой Антоновной, но перебивать околоточного они не стали, лишь изредка задавая наводящие вопросы.

— Можно, — Гертруда Антоновна огляделась по сторонам, — задать несколько вопросов акушерке?

— Она будет вызвана на допрос в полицейский участок несколько позже, — Вильнул Иван Порфирьевич.

— Вы её отпустили? — Подхватилась Юлия Алексеевна.

— Никак нет-с! Участие в этом деле акушерки всплыло случайно, — Околоточный выглядел так, будто у него разом разболелись все зубы.

— То есть она даже не стала доносить в полицию? — Не унималась учительница, — Столь вопиющий случай?!

— Помилуйте, что ж тут вопиющего!? — Вспылил Иван Порфирьевич и плотно замкнул рот, понимая, что сказал лишнего. Дальше он говорил неохотно и почти односложно, обдумывая каждое слово, которые приходилось вытягивать едва ли не клещами.

Он явно мечтал, чтобы навязанные ему дамы из попечительского комитета провалились в преисподнюю, но дамы оказались упорными, как породистые английские бульдоги. Единственное, Иван Порфирьевич смог сделать допросы максимально быстрыми и упрощёнными, намереваясь как следует поработать со свидетелями и потерпевшими уже в полицейском участке, без посторонних глаз и ушей.

— … так ето, — Дворник отчаянно косил глазами то наседавших дам, то на начальство, не зная толком, что же ему говорить, и когда эту говорильню прекращать, — бывалоча, што и на мороз. Ну, в платьях, а в чём же ишо? Провинились если за што, так и получай! Как же без наказаний-то учить?

— Розги? — Кучер вполне словоохотлив, — Как же, пучками возил, кажный день почитай! Бывалоча, што и не хватало!

— … Били? Что ж не бить! — Допрашиваемая ученица, девочка лет двенадцати, испуганным зверьком водила по сторонам головой и отчаянно косила глазами. Не заметив хозяина и хозяйку, успокоилась немного, и стала отвечать.

— … да оба! Когда хозяин, а когда и хозяйка! Розгами секли, а когда не хватало, то Алексей Фёдорович метлу мог у дворника взять, и оттудова уже прутья повыдирать.

— А кулаками? — Юлия Алексеевна не отводила глаз от девочки, пытаясь поймать взгляд.

— По-всякому! Кулаками, ладонями, ногами, за волосья тягать! Вот! — Девочка наклонила голову и раздвинула волосы на затылке, показывая запекшуюся кровь, — Вчера только Вера Михайловна тягала!

— А насилие? — Вмешалась Гертруда Антоновна.

— Дамы, — Попытался остановить их околоточный, — девочка сейчас возбуждена и может наговорить всякой ерунды, о которой потом пожалеет!

— Насилие было?

— Ну как насилие? — Философски ответила девочка, — Сперва да. А потом так… заведёт в чулан, подол задерёт, да и знай себе охаживает.

— По согласию?

— Как же не соглашаться-то? Хозяин! Не согласишься коли, так и получишь тумаков, а потом всё тож самое, только хуже. А так руками в стену упрусь, да и покряхтываю. Больно конечно… но так-то по согласию, ты поди не согласись!

— Оговорили, — Спокойно повторил околоточный, когда через пару дней дамы из комитета обратились к нему, — так вот!

Видя, что женщины возмущены до глубины души, Иван Порфирьевич встал.

— Голубушки! Да что ж вы на меня накинулись! Проедем в больницу, поговорим с пострадавшей.

— Так… оговорила! — Безучастно твердила несостоявшаяся самоубийца, лёжа на больничной койке, — Скучно стало!

— Я испорченная с самого детства, потому и оговорила. Девственности? Бродягу алко… алкоголичного на улице подцепила, да и порвалась. И потом тоже — когда за леденечик, а когда и от… — Глаза её на миг вильнули куда-то в сторону, — чрез… чрезмерной нимфомании.

Вглядываясь напряжённо в потухшие глаза девочки, учительница случайно увидела в отражении оконного стекла фигура околоточного кивающего в такт словам.

— Вот видите? — Иван Порфирьевич по окончанию беседы, совершенно не удовлетворившей женщин, развёл руками, делая вид сочувствующий и немного укоризненный, — Разумеется, дыма вовсе без огня не бывает! Розги им достаются, да и в платьях на мороз могут выскочить сгоряча, если поленятся верхнюю одежду накинуть. А волосы выдернутые, так это скорее результат ссор между самими девочками!

— Поверьте моему опыту! — Околоточный, провожая дам к выходу, пытался убедить их, но те не слушали, ускорив шаги.

— Супруги! Супруги повздорили, да и наговорили друг на друга лишнего, как это и бывает нередко! И девочек…

— И-эх! — Иван Порфирьевич со злостью глянул вслед отъезжающему извозчику, — Либеральная общественность, туды её в качель!

Вытащив было портсигар, спрятал его обратно, с тоской предвкушая объяснения с начальством. Деньги от Фельдмана он не брал — ни «за сокрытие», ни «вообще», здесь он чист!

А вот супруге придётся искать другую белошвейную мастерскую — чтоб за символическую плату обшивали. И скандал на участке, опять же! Везде тоже самое, но не везде эта чортова общественность имеется. А ты не попадайся!

— И-эх! Либералы чортовы! Погубят страну!

* * *

— А ты когда увидишь, где тут у нас деньги лежат, мне покажешь? — Поинтересовалась Фирка, пока мы шли в город с самого утра, потому как для моря мы всё-таки облезли.

Я только хмыкнул многозначительно, да отмолчался. Потому как одно дело красивость сказать, а в жизни вот всё как-то не так выходит. Не рассказывать же ей об институтской афере, в самом-то деле? Баба ведь, хоть маленькая! У тех тайны, особенно чужие, на языке не держатся. Все договорённости тогда побоку!

В город мы поначалу собирались только втроём, потому как браты у Фирки маленькие, а тот самый волосатый Мендель ничем, кроме етой самой волосатости, и неинтересен. Не сошлись как-то. Такой себе ниочёмка мамин, да ещё и обидевшийся на нас за книжки.

— Фира! — Махая издали, нагнал нас вскоре какой-то улыбчивый парнишка чуток постарше меня, в пристяжке с двумя крепышами, по виду етаких начинающих биндюжников, никак не меньше, чем по пятнадцать годков, — ты в город?

— Иосиф? — Удивилась та, — В город. Давно не виделись, как твой папеле?

— Спасибо, за ним всё хорошо, — Разулыбался тот, — мамеле тоже горем за таким сыном не убита. Знакомцы твои?

— Ну…

— Шломо. Вроде как, — Представился я, выходя вперёд, — а ето Рувим.

— Вот те крест который, да?! Ёся! Просто Ёся, без вроде! — Пожал мне тот руку, — А те два бугая, шо за мной, это Самуил и Товия.

— А кто из кто?

— А никакой разницы! — Засмеялся Ёся, подмигивая насупившемуся было Чижу.

— Такие себе два молодца, одинаковых с яйца! — Вырвалося у меня, но ни Ёся, ни бугаи не обиделись, только посмеявшись.

— Таки близнецы, — Басом, как из пустой бочки, протянул один из них, осторожно пожимая мою руку корявой грабкой, мало чем отличимой от неструганой деревяхи, — Дядя Фима зашёл за нами Ёсика, а мы уже за вами. Проводить и присмотреть, потому што гостеприимство!

Санька озадачился было, но я потихонечку пояснил ему про охрану, и дружок успокоился, явственно выдохнув. Потому как драк мы хоть и не боимся, но самим нарываться не с руки, особенно в чужом городе.

С етими бугаями хотя бы шпанюки местные сразу кидаться не станут, а подойдут на поговорить. А то мало ли, может остались особенно тупые, до которых ещё не довели новую политику.

Мы пока по Молдаванке шли, так постоянно кто-то из парней отделялся, и к местным етак вразвалочку. Постоят, поговорят так недолго, и снова за нами. Разъясняли за нас, значица.

Через Балковскую улицу вышли на сад Дюка, и ничево так! В Москве-то оно не хуже, но там очень уж на «чистую» и «нечистую» публику делят, и отчево я был в парках московских столько, што по пальцам пересчитать можно. Аккурат в те дни только, когда праздники великие, и до гуляний в парках всякий люд допускался, кроме разве что вовсе уж нищеты. Ну то есть не только хитровцев, но вообще трущобников всяких и прочей бедноты, у которых выходного платья нет.

Фира по сторонам покосилась, а потом свою руку через мою продела. Стыдно почему-то стало, и приятно одновременно. С барышней гуляю! Барышня из Фиры так себе — што по возрасту, што по повадкам, зато красивая!

Гуляем так, и мысли текут ниочёмные. Просто хорошо! Санька потихонечку разговорился с идишами, да и приотстали они.

А потом у меня ноги сами будто — раз! И встали. И к павильону понесли. Такой себе у пруда, открытый, с прилавком на улицу.

— Будем посмотреть, или как? — Ехидничает слегонца приказчик за прилавком, и руки так разводит, вроде как товар охватывает. А товар такой, музыкальный весь! Гитары, гармошки губные, тетрадки с нотами.

— Пойдём отсюда, — Говорит тихонечко Фира, и за рукав тянет, — дорого здесь очень, в городе дешевле почти всё.

А я как заворожённый, да к гитаре.

— Можно?

— Вам посмотреть или сразу завернуть?

Понимает, стервь, што денег у меня если и есть, то на булку хлеба.

— Штобы да, так нет! Дайте сперва пощупать инструмент руками, чем сразу спрашивать за деньги!

Вот ей-ей, хотелось ему гадость в лицо мне сказать, но тут парни подошли, и приказчик заткнулся на вздохе. Дал мне гитару в руки, а морда самово кислая такая, што ясно — отойдём чуть, так он ввернутую взад гитару будет нарочито тряпочкой елозить.

Взял я инструмент в руки, да привычно так! Руками по струнам, настроил под себя, и взад вернул. С трудом! Потом мелочью в кармане звякнул, а у меня всево полтинник там от всего былово богачества, ну и оклемался.

Отошёл в сторонку, да и стою, мелочью позвякиваю. Фира рядышком, по руке гладит. Молча!

Я снова руку крендельком свернул, да и пошли дальше по парку гулять. Недолго гуляли, пока на шахматистов не наткнулись. Такие себе умственные мужчины за столиками, а то и просто на лавочках.

Постоял у одного, у другого, а потом часы песочные заприметил, и думаю — ага! Прошёлся да приглядел, где на тридцать секунд часы стоят, да и туда.

Походил, к партиям присмотрелся, к людям. Такие нужны, штоб время провести пришли, да не слишком надменные. Нашёл такого дяденьку, по виду из рантье небогатых, ну или шулеров средней руки, если говорить за Одессу. Здесь не вдруг и поймёшь, кто есть кто, да и не вдруг тоже.

Сидит на лавочке, скучает, сам с собой играет. Не так штобы молодой, и волосы такие чёрные, што сразу видно — красится! Седину закрашивает, значица.

Я остановился рядышком, да гривенник подбросил.

— Блиц?

— Имеете на взять перекинуть[9]? — И взгляд такой саркастический.

— На заработать имею, — Киваю и сажусь напротив, — мне до вечера ещё гитару насобирать надо, хочется потому как.

— Уважаю здоровую наглость, — Хрюкнул смешливо дяденька, да и начал расставлять фигуры, — но не обещаю ублажить ваши воспалённые хотения.

— Тридцать секунд по лондонским правилам[10] или как?

— Или как, это как?! — Засмеялся дяденька, — Давай по лондонским.

— Шломо, — Представляюсь я.

— Н-да? Скорее Иван, ну да твоё дело. Агафоник Юльевич. Ну-с…

… он сделал первый ход.

— … однако, — Озадаченно сказал он, теребя подкрашенный чёрный ус, — Однако! Повторим?

— За ваши деньги почему бы и не да?

Шестая глава

— Спасибо, тётя Песя, — Благодарю хозяйку и не без труда встаю из-за стола, всерьёз думая о том, штобы пришить на штаны лямку через плечо, потому как после таких обедов пуговица на живот давит так, што просто ох.

— Ой, да всегда пожалуйста, — Смущается та, — Может, доешь-таки рыбку? А то котам отдавать придётся!

— Мрау! — Подтвердил басом рыжий всехний кот, крутящийся под ногами, и тиранулся о ногу тёти Песи.

— Ну как знаешь!

Котяра перехватил рыбку ещё в полёте и заурчал судовым двигателем, пожирая лакомство.

— Спасибо, тётя Песя, — Поднялся вслед за мной Санька, — Непривычная еда, но вкусно — страсть!

— А то ж! — Подбоченилась та, — Фира сегодня старалась, во кому-то жена достанется!

— Ма-ам! — Смущённо протянула девочка, стреляя в мою сторону глазами, отчево мне почему-то стало неловко и хорошо одновременно.

Вперевалочку спустились в прохладный подвальчик. Сиеста у нас, как у местных. Встаём чуть не раньше солнца, потом на море пешком бегаем, штоб мелюзга не прицепилась, потому как уследить за ними ну невозможно! Так тока, ровесники иногда с нами, а иногда и нет, втроём чаще.

Плаваем и ныряем до одури, даже дружок мой потихонечку учиться, хотя пока и на мелководье. А потом и отрабатываем — то коленца какие, то акробатику, то рукопашество и ногодрыжество бойцовское всякое.

Фирка в такие минуты обычно сидит и смотрит просто, а то мидий начинает собирать или ещё што. А когда плясать начинаем, так сразу здесь! Раз! И будто всегда тут была, хотя тока-тока чуть не за горизонт уходила.

Я с ней пляшу, а Санька с подругой её, Рахилью. Но ето он так, чисто из вежливости, потому как больно носата девчонка!

Потом снова купаемся и назад. Обед, значица, и сиеста. Потом когда как, чаще по Молдаванке шаримся, да с местными знакомимся. В парк Дюковский ещё, но ето уже под вечер самый.

Ну и вечером во дворе чуть не заполночь сидим. В карты играем, байки рассказываем. Душевно!

Две недели завтра будет, как в Одессе живём, а дальше Дерибасовской и не выбирались. Всё какие-то дела-делишки находятся, што вроде как и да, но таки нет. Драчка сперва, потом в шахматы загорелось мне, потом Ёся знакомил нас со шпаной местной и входами-выходами через улочки-проулочки.

Кто понимает если, то ого! Завсегда теперь помогут, если вдруг што. На Хитровке мне для таково вот чуть не год прожить пришлось, а тут раз! И друг ты всем сердешный. Хорошие люди.

Санька иногда гыкает, што вокруг меня сплошные Циперовичи, Рабиновичи, Бляйшманы, Кацы и Шацы, но тут уж как есть! Попал сюда через идишей, так через них и живу.

Даже с гитарой тоже через них вышло. Начал было в шахматы на деньги, штоб насобирать, а утром стоит футляр у порога, да с письмецом. И гитара там, да такая, што ого! Не каждому благородию по карману в такую цену. А в письмеце записочка, что подарок ето от Фимы Бляйшмана для любимово приёмново племянника. Меня, значица. Душевно!

Но вот ей-ей! Хочется посмотреть за всю Одессу, а не только за Молдаванку! А то совсем уже идишем становиться стал.

— Што фыркаешь-то конём? — Поинтересовался Санька, похлопывая себя по надувшемуся барабаном пузу со счастливой улыбкой вкусно пожравшево человека.

— Да думаю, што совсем уже жидом стал на Молдаванке етой! — Поворотился я к нему, — Меня севодня спросили о чём-то, так я на идише и ответил! На русском спросили! А?!

Чиж залился беззвучным смехом, ажно до слёз. Глянет на меня, да и снова смехом давится.

— Шло… Шломо! — Выпалил он наконец, — Ты так тово и глядишь, гиюр[11] примешь через годик, да и поедешь в Эрец Исраэль!

— А сам-то! Сам! Давно ли такие слова выучил, а теперь вот — дразнишься даже!

Хохотали долго, дразня друг дружку, да и угомонились потихонечку.

— … Мендель! Мендель, горе в еврейской семье!

— А? — Сел на топчане, протирая глаза, да тут же почти и встал. Жара спадать начала, и не нужно на часы глядеть, штобы понимать, што дело к вечеру движется.

Сунулся было к чайнику, потому как пить охота, но остановился. Вода местная гадкая, невкусная, да ещё и холера, мать её ети! Не так штобы прямо сейчас гуляет, но и далеко от Одессы ета зараза и не отходит. Так што пить надо или чай, или как мне насоветовали — лимон туда давить. Кисло, а куда деваться?

— Полей, — Попросил Санька, нагнувшись над ведром и тут же зафыркав под тонкой струйкой, — уф! Тебе полить?

— Угу!

— Севодня в парк Дюковский, или как?

— Или как! Хочу Одессу посмотреть, а то вот ей-ей, смешно уже! Приехали в город, а как с вокзала прошли, так с Молдаванки считай и не выбирались! Всё! Руки в ноги и пошли!

— Просто? — Чуть удивился Санька.

— Агась!

Одев парадную рубашку, покосился на ботинки, но одевать не стал.

— Фира! — С порога окликнул девчонку, тихохонько разговаривающую с подружкой под деревом в центре двора, — айда в город!

— Ага! — Без тени сомнений отозвалась та, — Маме только скажу!

Ботиночки простучали по лестнице, и через полминуты Фира ссыпалась обратно, успев натянуть нарядное платьице и причесаться под город.

— Пошли? — И под руку меня! Так и пошли со двора, как взрослые ходят.

Пока из Молдаванки не вышли, всё думалось, што вот-вот появятся опять парнищи местные, да завернут назад под каким-нибудь предлогом, но нет! А я уж думать начал было, што они меня от себя пускать не хотят, но наверное, просто совпадение.

Пошли по Балковской неспехом, да Фира рассказывает мне всякое интересное о городе.

— Шломо! Рувим! Уф! Еле догнал, — Запыхавшийся Ёся смотрел на нас с укоризной, — Ну и зачем вы так?

— Мы за надом! А вот ето што было? — Интересуюсь я не без раздражения.

— Охрана, — Вздохнул Ёся, косясь на Фиру, — дядя Фима и те, кто над ними, делят сейчас найденную тобой полянку. Ничего такого, штобы вот серьёзно, но какие-то мелочи могут омрачить молодую жизнь.

— А сразу таки нет?

— Так думали, што сразу! — Всплеснул руками Ёся, оглядываясь назад, на приближающихся близнецов, — А вышло так, што вот! Говорю же — мелочи, но не хотелось портить вам отдых у самого Чорного моря!

— А што может быть? — насторожился Санька, делая морду кирпичом и моментально выцветая глазами, — Серьёзное што?

— Та не! На всякий случай штоб! — Замахал руками Ёсик, — Ви же знаете, што когда знают двое, знает и каждая свинья! Таки здесь знают побольше чем, двое, так и свиней может найтись побольше!

— Обрезанных, — Фыркнул Чиж.

— Ну не без этого! — Развёл руками Ёсик с обречённым видом, — Таки што? Да?

— Таки да, — Вздыхаю я, поглядывая на Фиру, чуть не лопающуюся от любопытства.

— Это ты деньги нашёл, да дяде Фиме и показал? — Быстро поняла всё она.

— Агась. Тьфу! То есть, таки да!

— О! — Фира чуть крепче взяла меня под локоть и надулась, ну чисто как жаба, с видом превосходства оглядев профланировавшую мимо барышню старшево гимназического возраста, шедшую под ручку с мичманцом.

Я поглядел на ту барышню, потом на Фиру, и понял, что Фира таки лучше, и между нами — сильно. Выпуклостей пока нет, но судя по тёте Песе, будут непременно! А лицо куда как получше, чем у той барышни, да и…

Я призадумался.

… пожалуй, што и вообще! Не вообще-вообще, но пожалуй, што таки да! Но потом.

Барышня, што с офицером, оглядела нас, и чему-то засмеялась тихонечко. Вот дура!

— Ну што, — Поглядываю на близнецов и на Ёсика, — в город всё-таки можно?

— С нами да, — Твёрдо ответил тот, — на всякую шпану мелкую нас хватит, а на крупную там уже договорились.

— Ну тогда, — Стукнув себе по набитому серебром карману, — по мороженому? Угощаю!

Самуил и Товия закивали радостно и пристроились в кильватер, высматривая мороженщика. Таковой нашёлся быстро — Одесса, лето!

— Четыре пломбира, — Сказал я важно, отстояв короткую очередь. Худой мороженщик, по виду из греков, протянул нам лакомство, улыбаясь в прокуренные жёлто-сивые усы. Съев лакомство тут же, не отходя далеко, похлопал себя по животу, огляделся на Фиру и Саньку, да и заказал ещё. Гуляем!

Пошли важные, на господ встреченных без страха глядим. Чай, не Москва! Да и мы не оборванцами выглядим Хитровскими, а нормальными такими мещанами, не из самых бедных.

А запахи! На Молдаванке всё ж таки скучено, запашки немного тово. Рыбой пахнет, да сцаниной и иным чем человеческим. А здесь, на какой-никакой, а широкой улице, воздушок обвевает. Морем пахнет, акациями, зеленью всякой вкусной. И камнями!

Вот ей-ей, сказал бы кто, што камни раскалённые пахнуть могут здоровски, так пальцем у виска покрутил бы! А когда вместе с запахами моря и прочими, так очень даже и да!

На Ольгиевском спуске Санька на тумбу наткнулся.

— Цирк шапито, — Прочёл он чисто, без складов. На афише танцевала красивая женщина в бесстыдном наряде с голыми почти што ногами, скакал на лошади мужчина с совершенно тараканьими усами и вздыбливался силач, похожий на вставшево на дыбки медведя, невесть зачем взявшево в лапы всякую тяжёлую чугунину, — Што ето?

— Ето, — Я полез было в затылок — почесать, ну и за объяснениями, а потом и рукой махнул, — ето смотреть надо! Пошли!

— Первый ряд, — Важно сказал я в кассе, не смущаясь за босые ноги. Подумаешь! — И штоб рядышком!

Уселись так, што я в серёдке, Фирка справа, Чиж слева, а охрана от дяди Фимы по бокам. Народ тока-тока собирается, и по проходам ходят ковёрные, помогая им найти места и отпуская несмешные шутки.

На первом ряду чистая публика стала рассаживаться, ажно неудобно на миг стало. Особенно когда прошла белокурая барышня моих примерно лет, с толстым господином, похожим на неё. Ну то есть наоборот.

Покосилась такая на мои и Санькины босые ноги, и глаза выпучила, да ладошку ко рту. Сели как назло рядышком, да на нас косятся. Я озлился — ногу на ногу по-светски положил, да и пальцами зашевелил. Вверх-вниз, а потом и вовсе растопырил их, будто ромашку с лепестками через раз.

Та к отцу, шепчет што-то. Покосился на меня етот господин брезгливо, да и усмехнулся.

— Ряженые! Цирковые на первых рядах всегда держат несколько подставных, из своих.

Да на французском всё ето. А я и брякнул:

— Сам ты подставной, господин хороший! — Да на языке Вольтера. Засмеялись те господа, и дочка уже не брезгливо на меня смотрит, а вроде как на артиста, с интересом.

Тут парад-алле[12] начался. Прошли по арене все цирковые, публику раззадоривая.

Потом начались номера всякие — скушные, как по мне. Но Фирка и Санька ахали где нужно — восторгалися, значица. Клоуны глупостями всякими занимались, потом лошади с наездниками, ну ето хоть интересно! Такая себе выездка с акробатикой.

Потом уже настоящие акробаты на арену выбежали, и ну крутиться! Сальто вертели всякие, друг дружку подбрасывали. А рядом клоун крутится, да передразнивает по всяческому.

— Да это всякий умеет! — И голос такой пронзительный, противный, на всю арену. Те сальто-мортале крутят, клоун кувыркается нелепо, и после с важным видом раскланивается. И всё время повторяет, што ето всякий сумеет.

А потом меня за руку раз! А у меня рефлекс. На арену-то меня клоун выдернул, потому как мужчина взрослый и жилистый, а дальше всё. Он с вывихнутой рукой лежит, мордой размалёванной в пол, я на нём, руку выворачиваю, а публика хохочет.

Тьфу ты, думаю. На ровном месте в историю попал, ну што за судьба такая! Назад было засобирался, ну глянул — сидят Фирка с Санькой, глазами восторженно пялятся, ну и остался!

Клоун молодец, как так и надо продолжает. Покряхтел так, оббежал меня опасливо, отчево публика снова захохотала.

— Вот это, — Говорит, — я понимаю! Искусство джиу-джитсу! А это так…

И рукой машет на акробатов.

… — каждый повторить может!

А меня што-то закусило, ну и повторил кое-што! Так-то я не акробат, но на руках походить иль сальто с фляком крутануть, што ж тут таково для танцора хорошево? А потом в нижний брейк ушёл, да и вверх вышел, на руки. Попрыгал на руках, ногами в разные стороны помахал, с рук-то. Публика ахает, а акробаты молодцами оказались — взяли, да и захлопали!

Назад когда с цирка шли, Ёсик задумчивый был, я даже пошутил:

— Ушёл в себя, вернусь не скоро!

Посмеялись, а Ёсик даже не среагировал на шуточку.

— Ты обучать кого будешь? — И на меня смотрит.

— Да не собирался даже! Так, Саньку малость, ну и Фиру.

— Тогда ой! — Серьёзно так говорит, — Потому как к тебе ещё до сегодня половина босяков с Молдаванки за научить придёт. Оно конечно, «нет» даже от дяди Фимы, это серьёзное «нет», не говоря уж о повыше. Но я бы лучше расстарался хоть на пару разиков в неделю, потому как Молдаванка, она такая! Но решать тебе.

— Вот же ж! — И руками себе в волосья — для стимуляции мыслительного процесса, значица. Где бы на всё это время найти!

Потому как оно хоть и лето, но за книжки забывать нельзя, не зря ж тащил!? Танцы ещё, шахматы, гитара, Одесса и вообще… Фира, например.

— Где бы мне взять секретаря и двадцать шесть часов в сутки?!

Седьмая глава

— Руки! — Скомандовала тётя Песя, и я задрал их наверх.

«— Тренировка для семейной жизни», — Вылезло из глубин подсознания.

Тётя Песя тем временем подшивала жилетку прямо на мне, што-то там намётывая и закалывая.

— Опусти. Покрутись теперь, будто танцуешь… ну как на тебя шито! И кипу давай-ка! А?

Толкнув меня к зеркалу, она замерла сзади с видом счастливой мамаши, удерживая за плечи. В зеркале отражался вроде как и Егор, но вроде как и Шломо, только што пейсов не хватает. Ну да в Одессе таких много! Да и блондинистых идишей достаточно, особенно если взять за польских или немецких.

— Ну… нормально, — Повторяю неуверенно, — То есть хорошо! Странно просто.

— Замечательно выглядишь! Всё, руки в гору!

Осторожно стянув с меня жилет, она начала подшивать ево, мотнув головой в сторону двери. С облегчением ссыпавшись вниз, наткнулся на Саньку и увидел, как тот круглит глаза, тыкая пальцами.

— Чево?

— Ну точно — Шломо!

— Чево?!

— Кипу сними!

— Тьфу ты! — Рука тронула шапочку, но назло оставил её на голове. Что ж теперь, в карман пихать? — Твой черёд… Рувим!

Задолго до полудня мы были готовы. Рубашки накрахмалены так, што чуть не до картонности, ботинки начищены до зеркального блеска, головы и уши вымыты.

Свадьба!

Еврейская, и потому ни разу непривычная, но тоже — всем обществом гуляют, без особово разбора на идишей и гоев. В Одессе так, за местечки не скажу. Ну да за Одессу сами жиды говорят, што излишне настойчивых раввинов, требующих соблюдать всё и вся, без понимания момента, они и тово, поколотить могут!

Да и как иначе-то? Молдаванка, она еврейская чуть не насквозь, но и других народностей хватает. Греки есть, русские, молдаване те же, болгары. В одних дворах живут, в одних домах нередко.

А свадьбы любые во дворах играют. Не погонишь же со стола человека, который с тобой по соседству живёт? Ну то есть погнать-то можно, но ведь и аукнется потом не раз!

На киддушин[13] или тем паче эрусин[14] чужинцев, знамо дело, не пригласят, а так-то да!

Свадьба не так штобы очень рядом, но невеста и даже жених каким-то дальним боком приходятся родственниками тёте Песе. Закончив с жилетками, тётя Песя заметнулась в соседний двор помогать. Я засобирался было тоже, но Фира остановила тихохонько.

— Не обижайся, но ты же «вроде как» Шломо, а так-то Егор! Еда на еврейской свадьбе дело такое, што должна быть приготовлена по всем правилам, в такой день и не всякого еврея на кухню пустят!

И смотрит етак, што видно — самой неловко. Я закивал, так Фира сразу и просияла, што не обижаюсь, да с матерью и ускакала.

Мы с Санькой… ну то есть с Рувимом! Остались, да с другими вокруг да около шляемся, байки слушаем, да слухи собираем. Много народу незнакомых, страсть!

Оно ведь помимо соседей по Молдаванке, так ещё из других мест всяково народу полно. Родня, знакомцы и друзья, партнёры по всякой деятельности. Идиши, они ведь не только здесь живут, но и по всему городу, и много притом.

Нас через ето дело знакомили со всякими. Вроде тово, что мы хоть и не жиды, пусть даже и в ермолках, но зато дела ведём с… Здесь палец многозначительно так задирался наверх, и собеседнику шепталося на ухо. Тайна вроде как. Все всё знают, но положено так. Етикет!

Те сразу кивают уважительно так, и серьёзно уже разговаривают, даже если взрослые совсем. Не через губу, а на равных, некоторые потом даже детишек своих для знакомства подводили.

Обсуждали жениха, но почему-то всё больше через ево почтенных родителей. Папеле держит на паях не самый маленький магазанчик, а мамеле — единственная и потому любимая дочка почтенного зубново врача. Жениху, Эхуду, предстоит унаследовать зубоврачебный кабинет, потому как на лавочку папеле есть двое старших братьев и одна сильно старшая и не сильно красивая сестрица, дай ей Б-г жениха хорошево! А жениху ейному, будущему, здоровья и терпенья побольше, потому как она на красоту не очень, а вот на характер очень даже. И на поперечность в теле тоже очень даже, да так, што прямо ой!

Невеста тоже достойная — папеле небезызвестный панамщик[15], ни разу серьёзно не попавшийся за нежадность на взятки, и ныне отошедший от дел. Ну то есть отошедший ровно до того случая, когда случай не подвернётся в руки. Как ни крути, а — партия!

Утомились чуть от знакомств и болтовни, да и присели с Чижом в сторонке, в прохладце, отойдя метров за сто от суматохи и толкотни.

— Интересно, но утомительно, — Сказал дружок, сидя на кортах и обмахиваясь ермолкой.

— Ага! А самое страшное знаешь? Я ведь их понимаю!

— Говорил уже, — Вяло отозвался Санька, — языки тебе хорошо даются, вот уже и идиш через пень колоду могёшь.

— Не! Не просто язык, а… — Я призадумался, — вообще! Говорят эрусин и нисуин, так понимаю!

— … гои! — Вклинился громкий кто-то за низеньким забором, разговаривая на идише вперемешку с русским, — Мальчики ровесники моего Малха, так смотрю на них и думаю — может, мне ребёнка в колыбели подменили? Гляну на сынулю своего, так руки опускаются к ремню. Может, не поздно ещё нового сделать, а? Нового постараться или этого обстругать под моё надо?

Переглянулись мы, поморщились, да в сторонку пригнувшись, не сговариваясь. Ето в первые дни лестно было такое слушать, пока привычки местные не поняли.

Любят здесь почему-то детей своих стыдить, и если кто из христиан лучше окажется, особенно по уму, так чуть не в нос чад етим тыкают. Но как-то так получается у них, што будто на диковинку цирковую указывают, навроде бородатой бабы.

«— Смотри! Гой, и тот лучше тебя!»

Тфу ты! Неприятно. Оно канешно, если покопаться, так и у нас тоже хватает таково, што жидам неприятным кажется. Просто когда ты в стороне от етого, то вроде как и тьфу, ерунда. А когда пальцами тыкают, так и нет.

— Ви ещё здесь? — Удивилась тётя Сара с нашево двора, наткнувшись на нас, — Переодевайтесь в праздничное и давайте сюда! Жениха с невестой скоро придут, а вы тут вот так!

Сбегали и переоделись, но как оказалось — сильно заранее. На солнце успели пропотеть, высохнуть и снова вспотеть. Ну да ладно, как и все!

Во дворе заканчивали последние приготовления, и занятые етим женщины суетились с видом паническим и невероятно важным. Даже если они всево-то отмахивали мух от рыбы, то делали ето так, будто жених с невестой вот прямо идут от синагоги и мечтают вслух об етой несчастной рыбе. Вот так вот идут и говорят — риба, риба! Мы хотим рибу! Где наша риба?!

— Орешки! С черносливой орешки где!? — Раздавалось то и дело визгливо, и очередная тётя Хая начинала свару на пустом месте, или срывалась и бежала куда-то, смешно переваливаясь телесами.

— Куры! Я тебя умоляю! Кому сказала расставить так, а он? — Руки упирались в боки, и на грешника смотрела не иначе как сама Лилит, готовая выпить душу за столь тяжкое прегрешение. Грешник делал ножкой булыжники двора или сварился в ответ, в зависимости от степени осознание вины и характера по диагонали.

— Сёма! Сёмачка! Иди сюда, золотце! — С оболтуса лет пятнадцати, с плечами шириной с хороший шкаф и шеей циркового борца, наплёванным платочком стиралась со щеки настоящая или выдуманная грязь, — Садись сюда, золотце, здесь тебе будет лучше видно куру и рибу. Проверь, руки до всего дотягиваются, или нужно што-то подвинуть поближе? Подвиньтесь отсюда, мой Сёмачка слабенький, ему нужно хорошо питаться!

— Фотограф! Где этот фотограф!?

Упитанная женщина, близкая к невесте, за руку вытащила откуда-то фотографа с ящиком, и потащила ево буксиром, взламывая толпу мощной грудью и пугающим выражением лица с несколькими волосатыми бородавками в стратегических местах.

— Снимай! — Приказала она, широким жестом указав на стол, — Мы хотим показывать потом за нашу свадьбу! Штоб ни одна сволочь, особенно дядя Исаак из Бердичево, не говорил потом, што мы пожалели за наших детей!

Фотограф повозился немного, и снял-таки ломящиеся от блюд и напитков столы с выгодного ракурса.

— Всё в ажуре, мадам! Будет не фотография, а настоящий натюрморт большого искусства! Из Лувра будут потом приезжать и вздыхать под вашим балконом, выпрашивая фотографию в музей на посмотреть, как образец настоящего одесского натюрморта!

— Я думал, ето никогда не кончится, — Пожаловался Санька тихохонько, расстёгивая жилетку и поглядывая на молодых. Носатый, изрядно угреватый жених смотрелся щипаным орлом, но явно уверен в своей мужской неотразимости. В своём черном костюме из английской шерсти, он чуть не плавится под солнцем, отчего угри блестят совершенно вызывающим образом, переливаясь на свету каждый по отдельности и все разом.

Невеста такая же носатая, изрядно похожая на жениха, только кожа нормальная почти што. Она в простом белом платье, достаточно скромном на вид, но как мне шепнули — ни разу не дешёвом. Да и невеста, поговаривают, не так штобы и скромная. Не попадалась, ето да! Хотя тут как сказать — могут поговаривать, а могут и наговаривать!

— Они што, родня? — Поинтересовался я у одново из недавних знакомцев. Мы все сидим отдельно — мужчины от женщин, дети до тринадцати лет от прочих.

— С одного боку троюродные брат и сестра, а с другого она ему двоюродная тётя, — Отозвался тот, — Передай курочку! Да не надо всё блюдо! Хотя так и получше. Ножку или крылышко взять?

— Бери всё, — Посоветовал Чиж, — што не съешь, то надкусаешь.

Мы с ним так и делали — не столько ели, сколько пробовали, потому как интересно. А вот вкусно не всё! Некоторые блюда такие, што прям в салфетку выплюнуть хотелось, но ничево, глотали не жуя.

Поели мал-мала, и бадхен[16] бъявил увеселение невесты. Вокруг затанцевали всякое дурашливое, да салфетками для смеху машут, конфетти разбрасываются и вообще веселятся всячески.

Я не специально, но што-то прям так растанцевался, што раз! И мне место дали, пляшу около невесты такой себе еврейчик евреистый, даже руки за жилетку заткнул. А потом и вовсе разошёлся, с коленцами оттуда ещё[17]. Даром, што ли, тренируюсь каждый день?!

Оттанцевался, да и отошёл в сторону, на постоять в тенёчке. Оно же не обязательно за столами всё время сидеть, да подыматься только на танцы!

Стою, значица, да и слышу ненароком разговор мужчин взрослых.

— Двойру нашу, ты слышал? — Сказал кто-то хрипловатым голосом в перерывах между затяжками, — Оц, тоц! Налёт, ну и оприходовали заодно! С перевертоцем!

— Да ты шо?! Это какую? — Полюбопытствовал надтреснутый дискант.

— Да ту, што на Дерибасовской. Ну, метров за сто до Ришельевской не доходя, где вход со двора.

— Ах, эта! — Невидимый мужчина смеётся дробно, — Сколько раз колотушек принимала — сперва от бедных родителей, а потом и от мужа. Там такие аппетиты, скажу я вам, Беня, кто там кого, ещё большой вопрос! Не молодка уже, чуть не сорок лет и внук есть, но глаза, я тебе скажу, всё такие же шалые! А помимо глаз, таки ой! Опускать уже и не хочется — бабушка-старушка как есть!

— Оц-тоц, — Сказал я, задумавшись, — перевертоц. Хм… А не та ли ета Двойра, за которую тётя Песя сильно не любит за так, што та обругала как-то Фиру? Грязно, вовсе уж за рамками.

Не отвечая ни на што, вернулся за стол и взял салфетку.

— Карандаш, — Протянул я руку в пустоту, пока в голове ворочались слова. Очень быстро мне ткнулось в руку искомое, и я начал набрасывать текст[18].

А ничево так, а?! Не то штобы сильно умное што, но для сплясать дурашливо годится. Но сперва…

Встав из-за стола, ввинтился в толпу и нашёл тётю Песю, где и пересказал услышанное.

— Да ты шо?! — Восхитилась та, — Вот же блядина — досыта, и без греха! Смолоду на передок слаба была, но всё сходило с рук, только гонорею не раз ловила, ну да кто ей доктор?!

— Та самая? — Не отстаю я.

— А? Да, милый, она. Попробуй рыбки!

Не без труда вырвавшись из цепких рук тёти Песи, нашёл глазами дядю Фиму и представил на ево суд своё творчество.

— Никово нужного так не обижу?

— Не! — Отсмеявшись, ответил Бляйшман, — За нужных сразу могу сказать, шо все они здесь! А если кого не пригласили, так или не заслуживают нашего внимания, или уже. Смело!

Пошептавшись с музыкантами, он вытолкнул меня вперёд и расчистил небольшую площадку.

— Молодой человек, которого вы знаете под именем Шломо, поработает немножечко за бадхена.

Запиликала скрипка, и я вышел вперёд.

Как на Дерибасовской, угол Решильевской[19] В восемь часов вечера разнеслася весть: Как у нашей бабушки, бабушки-старушки Шестеро налётчиков отобрали честь.

Замолкнув, я заложил руки за жилетку и стал пританцовывать, пока народ перешёптывался, вводя в курс всех, кто пока не знал за налёт.

Оц, тоц, первертоц — бабушка здорова, Оц, тоц, первертоц — кушает компот, Оц, тоц, первертоц — и мечтает снова Оц, тоц, первертоц — пережить налёт.

На етих словах все начали смеяться и хлопать.

— Двойра! — Заорал кто-то из подвыпивших мужчин, — Я в этой песне вижу её как наяву!

Кланяюсь и продолжаю:

Бабушка вздыхает, бабушка страдает, Потеряла бабка и покой и сон. Двери все открыты, но не идут бандиты, Пусть придут не шестеро, а хотя бы вчетвером.

На етих словах так обсмеялись, што танцевать чуть не пять минут пришлось, пока мал-мала не успокоились.

Не выходит бабка вечером на улицу Принимает бабка на ночь порошок Под вечер вытаскивает жареную курицу Пусть придут не четверо, хотя б один пришел!

— Причём любой! — Заорал всё тот же мужчина, — Не буду говорить за кого, но в здесь есть таки люди, навещавшие Двойру с визитами за отсутствием мужа!

Не гуляют бедные, и не спят, молодчики, Не пугают бабушек, к ним врываясь в дом. Не кутят с девицами эти злоналетчики, Принимают доктора сразу вшестером.

Тётя Песя при етих словах чуть себе ладони не отбила, так хлопала. А то! Когда твою врагиню вот так вот, прилюдно, но всякой бабе приятно!

Как услышал дедушка за бабушкиных штучек И не вынес дедушка бабушкин позор, Он хватает бабушку за белые ручки И с шестого этажа скинул на забор. Оц, тоц, первертоц — бабушка здорова, Оц, тоц, первертоц — кушает компот, Оц, тоц, первертоц — и мечтает снова Оц, тоц, первертоц — пережить полёт.

Песню пели несколько раз, уже всем двором, напугав всех котов нестройным хором. Пели и танцевали, а потом сильно нетрезвая мать невесты долго прижимала меня к пышной груди и называла несчастным мальчиком, которому бы родиться в правильной еврейской семье, а вышло вот так!

— Резко ты незнакомого человека, — Негромко сказал Санька.

— А чего она?! Фирку нехорошо…

— Даже так? Ого!

— Да вот, — Развёл я руками, — Так оно вот…

Восьмая глава

Вышли ещё затемно, до восхода солнца чуть не целый час. Ёсик с близнецами тащилися сзаду, время от времени тяжко, с подвыванием, зевая и ругаясь иногда негромко, когда под ноги попадалось разное. Мы то с Санькой ничево так, деревенские всё ж, привыкшие вставать не што с петухами, а и пораньше. Бодрячком держимся, только што темновато идти проулочками здешними.

Вокруг Лёвка крутится, не затыкаясь ни на секунду. Говорливый мальчишка! Младше нас всево на год, но такой любимчик мамин, да со старшими братьями, што кажется вовсе уж малявкой. Умом понимаю, што ето не он малявка, а мы с Санькой повзрослели до срока, но вот так вот!

Размахивая руками, Лёвка рассказывал о прелестях ловли бычка и о ево разновидностях, которых прямо ой! И все вкусные. Забавный мальчишка, и даже внешность такая, чудная. Сам светленький, как настоящий ашкеназ, но носатый и лупоглазый притом. Вот смотришь на него и кажется, што смеху ради волосы свои кудрявые покрасил. Ну и так, руками тоже бойко махает. Смешной!

Вышли через Дюковский сад на Балковскую, и Лёвка потащил нас было через дворы, но мы вопротивились. Ето он, зараза лупоглазая, впотьмах как мышь летучая видит, а мы спотыкаемся! На Балковской хоть фонари горят нечастые, да свет из окошек в домах. Длинней путь получается, чем через дворы, но и ноги с глазами ломать не надобно, быстро можно идти.

— До Практической сегодня дойдём, — Деловито решил Лёвка, нюхая воздух, и добавил непонятно:

— Ветер сегодня такой.

Спорить с человеком, который ходит на бычка лет с пяти, мы не стали, да и зачем? Мы ж так — для души, а не для сковородки!

Практическую гавань обошли чуть не вокруг, и по пути Лёвка здоровался нетерпеливо с редкими годками. Обошли, да и спустились на волнорез, где и затихли ненадолго, глядя на поднимающееся из моря красное солнце.

— Красотища, — Протянул Санька, спустившийся к основанию волнореза.

— Ага!

Минут через несколько, насадив на крючки мелких черноморских рачков, мы уже размахивали самодурами из шпагата как лассо, почти на манер ковбоев из Дикого Запада, пытаясь забросить их подальше. Крючки, украшенные ниточными лохматушками, со свистом резали воздух, и потому как мы с Чижом ни разу не мастера в етом искусстве, остальные при наших размахиваниях опасливо отходили в сторонку.

— Подёргивай, подёргивай! — Азартничал Лёвка, страшно переживая за нас. Я послушно подёргивал, подводя снасти потихонечку к берегу. Наконец, вытянул самодур, на котором болталось с десяток мелких рыбёшек.

— Ну…

— Нормально! — Подбодрил меня Ёсик, — Песковики хоть и мелкие, зато и самые вкусные! На сковородке потом, да с баклажанами с чесноком! Это, я тебе скажу, вещь!

Бычков нанизали на кукан и опустили в волны, только одного из них Лёвка велел кинуть наглым здешним котам, крутившимся меж нами.

— Положено так, — Туманно пояснил он, — для удачи и вообще.

— Мрау! — Требовательно взмявкнул один из котов, глядя на меня жёлтыми глазами.

— Со следующей проводки одна рыбёшка твоя! — Пообещал я ему, нанизывая крючки чуть подваренным мясом мидий. Лёвка всякой наживки севодня взял, вроде как напоказ нам. Подваренные, они на крючок нормально садятся, а сырые такие склизские, што заместо мидий свой палец проще насадить.

Взмах палки-удилища, и самодур со свинцовыми грузилами улетает далеко в море.

Начали подтягиваться прочие рыбаки, на которых Лёвка смотрел презрительно, как на засонь. Ишь! После солнышка из дома вышли! Вперемешку с разновозрастной детворой, чуть не от пяти лет, на волнорезе проходили и старые деды, которые по возрасту не ходят уже в море на лодках, а порыбачить ещё охота.

— Рачки! — Пробежал чуть поодаль голопузый малец, только што набравший под камнями мелких черноморских креветок под наживку, — Кому рачки!

Один из дедов, ссутулившийся чуть не в три погибели, тут же подозвал ево, и долго ковырял на ладони мелочь, щурясь на неё близоруко. Малец, получив денюжку, пробежался по желающим, и освободившись от рачков, спрятал мелочь где изнутри штопаных порток, подкатанных под самую задницу, и тут же наново полез за новой партией наживки.

Рыба клевала дуриком. Мы Санькой хоть и надёргали меньше всех, но на двоих чуть не пятнадцать фунтов поймали. Да не только бычка, и других нескольких рыбёшек, про которые сказали, што съедобные и даже вполне себе вкусные.

Остальные наши рыбачили уже больше на котов, которые десятками вились меж людей, требовательно взмявкивая и устраивая иногда короткие потасовки за рыбёшку.

— Хватит, — Неохотно сказал Лёвка, тяжко вздыхая, — мы ж не на продажу!

— И то, — Соглашаюсь с ним, не без труда укрощая азартность, — чуть не весь двор наловили, будя!

Назад пошли через Торговую, так полпути почти напрямки получается, ну а дальше и проулочками можно по светлышку. Рано ещё совсем! Девяти утра нет, а мы уже назад идём. Хотя и встали ранёшенько, так што вот!

Мы с Санькой, штоб в рыбе не замараться и не доставлять потом тёте Песе хлопот с нашей стиркой, кукан на палку удилищную подвесили, да и вдвоём на плечах несём. Только низ куканный туды-сюды болтается, по босым ногам, аккурат пониже закатанных штанин.

Ёсик с Лёвкой наперебой рассказывают за Торговую улицу — што где, и вообще как.

— Высшие женские курсы, — Мотнул головой Ёсик в сторону здания, куда как раз подходили барышни и подъезжали екипажи, — Такие, я тебе скажу, невесты!

Почти тут же раздался визг, и барышни начали разбегаться. Из екипажа, стоявшего поперёд всех, выскочили двое в полумасках, и схватили какую-то отчаянно брыкающуюся девицу. Третий из них в ето же время, с силой дёргая за уздцы, вывел на середину дороги два екипажа, напрочь перегородив её с одной стороны, да застрелил животин из большущево револьвера.

Стрельба, визги, ржание бьющихся в конвульсиях лошадей и треск ломающихся екипажей!

Откуда-то из магазинов выскочил молодой человек, по виду конторщик из небогатых, и стал стрелять в сторону похитителей, встав в дуельной позе, и даже одну руку за спину заложил!

За стрельбой мы наблюдали уже с земли, на которой я распластал Лёвку, а Санька, чуть с запозданием, дёрнул вниз вставшево с открытым ртом Ёсика. Близнецы отчаянно ругались на идише за отсутствие оружия, но не геройствовали за чужих людей, а мирно лежали на мостовой.

К конторщику тем временем присоединилось ещё несколько людей — не только сзаду, но и спереду, и стрельба началась вовсе уж заполошная и бестолковая. Хлопки выстрелов, визг барышень и цвирканье рикошетящих пуль по камням. Жуть! Жуткая жуть, вот ей-ей!

Перестрелка тем временем набирала обороты, и у троих бандитов нашлись сообщники. Они, наверное, на всякий случай были, а тут такое дело пошло, што не за барышню думать надо, а за своих дружков-подельников!

Я тока отползать задумал назад, как слышу — топочут сзади. Оборачиваюсь — дверь на меня бежит. На ножках! И красный крест на двери етой намалёван. Напугался! Чуть не сильней стрельбы етой чортовой!

А дверь такая — бух около меня! И из-за неё мужик выглядывает чернявый. Из южан таких, у которых возраст не разберёшь — то ли двадцать пять ещё, но заматерел так рано, то ли сорок уже, просто сохранился здоровски.

За ногу к себе подтянул, как лягушку, прижал, и задом пятится к магазинам. Вкинул в магазин, и заново, теперь уже за Лёвкой. Минуты через две все в безопасности стали, в здании-то.

Приказчик бледный, но решительный такой, у двери с дробовиком коротким сидит, и на роже прям написано, што вот не подходи! Суровый такой дядька, даром што одна нога деревянная. Этот могёт!

Я успокоился сразу, и глазами вокруг. Магазин писчебумажных принадлежностей, я здесь уже покупал всяко-разное.

— О! — И к сборнику гитарному ноги меня сами подняли.

— Почём? — Спрашиваю.

— Тридцать две копеечки, — Ответил приказчик, чуть покосившись одним глазом.

— Заве… ну то есть как закончится, тогда да!

— Тьфу ты! — Засмеялся южанин тот, — Узнаю Одессу-маму.

— Коста! — И руку протягивает.

— Ну… Шломо! — Жму мозолистую грабку, явно привычную к веслу и канатам.

— Рувим, — Оживился Санька, подойдя поближе. Коста хмыкнул и рукой так крестик вывалившийся из-за пазухи взад ему.

— Как же, наслышан! Вот те крест, да?

Как мы дали хохотаться, так и отпустило все потихонечку, да и стрельба закончилась уже. Парни молдаванские представились тоже, да со всем вежеством. Я сразу и смекнул, што хоть Коста и одет по-простецки, но человек он из уважаемых.

— Всё, — Приказчик, который Сергей, выглянул наружу, — разбежались бандиты, полиция вон подтягивается.

— Ну и мы пойдём?

— Да, — Хмыкнул Сергей и захромал внутрь магазина, поманив нас за собой, не выпуская дробовик, — чёрный вход так.

— Погодьте! — Лёвка ласточкой метнулся на улицу и почти тут же вернулся с куканами, — Вот, забыли!

Мы с Ёсиком только переглянулись мрачно. Вот же… малявка! Но храбрый.

Дома, пока тётя Песя чистила рыбу во дворе, мы рассказывали о приключении под аханье собравшихся. Фира крутилася вокруг мрачнее тучи, явно завидуя интересному.

— Ды ты шо!? — Тётя Сара, помогая чистить рыбу, прижала к фартуку на груди испачканные в чешуе руки, — Вот так прямо и выскочил, с пистолетом?

— Ага! — Я показал, как тот конторщик целится, так же заложив руку за спину.

— Дурачок, но умный, — Непонятно отозвалась тётя Хая, которая Кац, а не та, што Рубин, а в девичестве Коэн.

— А?

— Под пули лезть, да наперекор бандитам, оно как бы и глупо, — Пояснила та, — А с другой и молодец! Внимание на себя обратил, и если вовсе уж не оплошает, то быть ему через пару недель при предложении о хорошей должности, а чуть погодя и хорошей невесте. Таких решительных некоторые и ценят.

Рыбу жарили и ели здесь же, во дворе, под баклажаны и пейсаховку, ну ето уже только для взрослых. К нам присоседились Ёсиковы и близнецовы родные, да и Лёвкины подошли. Такой себе нежданный праздник получился, всехний. Не каждый ведь день в стрельбу интересную попадаешь, да ещё и так, штоб без убытков, а вспомнить што имеется.

Пересказывать всё по десятому разу кряду надоело быстро, и налупив пузо до барабана, я переоделся в нормальное, да и улизнул в парк. Фира паровозиком прицепилась ко мне, с явной надеждой на интересное, но вот фиг ей! Мне такого интересново и на Хитровке хватает, я в шахматы пошёл!

Подхватился и Санька, да и остальные, только мимо Лёвки, который сейчас затискивается мамеле, которая ево то целует на радостях, што жив остался, то ругмя ругает за авнтюрность дурную. Ишь, за рыбой он кинулся! Помахали мы ему на прощанье, поймали тоскливый взгляд, да и сбежали.

— Што за такое, с девицами-то?

— Сволочи, — Сплюнул Ёсик, — Да не смотри ты так скептически! Я босяк, но из порядочных — сам живу и другим не мешаю, как мой папеле завещал. Честный человек чем зарабатывать может, если себе на пропитание и другим если не на пользу, так хоть не во вред? Контрабанда товарами, на которые таможенные акцизы задраны или вовсе запрет царский. Подделки там, панамы аккуратные, штоб без насилия. Такое всё, деликатное.

— А эти! — Ёсик снова сплюнул и продолжил под одобрительные кивки близнецов, — Выйдут на дело раз, мокрушники чортовы, так потом хоть и да, а хоть и нет, а всю Одессу лихорадит за этими поцами! Наши там если и есть, то как не наши, без общины работают!

По дороге до парка Ёсё и близнецы вводили нас в курсы здешних похитителей. По всему выходит, што люди ето вовсе уж нехорошие.

«— Беспредельщики» — всплыло в голове с переводом.

— Ты за расслабиться пришёл или заработать? — Уточнила Фира, когда подошли к шахматистам.

— Севодня, — Почесал я нос, — только расслабиться и получится, потому как своё напрячься я с утра уже получил. Хорошо, што напомнила!

Вытащив кошелёк, отсчитал себе пять гривенников, да и отдал остальное Саньке на похранить. А вдруг азарт?! Я сюда зарабатывать пришёл, а не тратить!

Девятая глава

— За рибой с утра не жрамши ходить нужно, — Получала нас тётя Песя, шествуя в середине нас, штобы всех видеть и не отпускать глазами Фиру. Здоровенный кусок булки, намазанный всяким вкусным и впихнутый каждому, за завтрак ей не считался, потому как не за столом же, как положено! Так, кусочничанье.

— Рыбаки свеженькое подвозят, и риба не уснувшая ещё почти, трепыхается, иногда даже сама, а не руками!

— А што ето твоя мама рыбу то нормально, то рибой? — Поинтересовался я негромко у Фирки, подойдя поближе.

— С русского на наш перескакивает, — Ответила та негромко, повернув голову, — Ну, как у тебя! Ты ж когда разговариваешь, то кофЕ, а когда читаешь вслух для риторики и постановки речи, то кофЭ.

— А! Ну да, ну да!

Болтая о разном и слушая то тётю Песю, то тётю Хаю, которая Рубин, а не Кац, перешли Дюковский сад и спустились через Балковскую до Разумовской, а там проулками до Малой Арнаутской и через Покровскую церковь до самово Привоза. Женщины то и дело окликали знакомых и останавливались на поболтать, отчево не самый длинный путь растянулся чуть не на час.

— Рынком пахнет, — Авторитетно заявил Санька, привстав на цыпочки и нюхая воздух.

«— Помойкой» — Вылезло в голове, на што я даже озадачился малость, где ж иначе-то бывает?! Везде хлам всякий навален и нет-нет, а сцут чуть не меж прилавков, если кому приспичило.

Кучи наваленной у входа жухлой зелени, фруктов и овощей, которую как только, так сразу и вывезут! Потом. А пока над ними кружатся толстые, ленивые и добрые мухи, пьяные от забродивших фруктов, да шальные полосатые осы, суетливо мечущиеся по своим делам и время от времени врезающиеся в прохожих.

Поодаль, у мясных павильонов, где тётя Хая решительно устроила нам екскурсию через поджатые губы тёти Песи, ос и мух чуток поменьше, но здесь они уже злые, хищные. Вокруг тяжёлые запахи свежего мяса и плохо смытой крови от птицы и мелкого скота в резницах при павильонах.

По ногами везде гранитный щебень, што вроде как и хорошо, потому как не стоят вонючие лужи. А вроде как и не очень, потому как щебень етот будто насквозь пропитался всяким разным, не хуже губки. Такой себе душок с тухлинкой.

Наконец дошли до рыбных рядов, которые новые, и тётя Песя, подхватив Фиру для надо, двинулась по рядам, как знаток и на поговорить.

— Учись, Фирочка! — То и дело восклицала она, переворачивая рыбную тушку и указывая, на што нужно обращать внимание, — Когда-нибудь и ты пойдёшь через рынок выбирать рибу мужу и деткам! Так што если хочешь видеть их потом бодрыми, упитанными и весёлыми, а не грустными и на горшках, то учись сейчас!

— По три, но большая, — С видом бабы-сфинкса тыкала продавщица в скученную по разные стороны рыбу перед желчново вида дедком в старом чиновничьем мундире из тех, которые носили лет двадцать, если не тридцать назад, — а это свежая, но по пять!

— А так чтобы свежей, и по три? — Вопросил тот, чуть не втыкивая бугристый нос в кучи и принюхиваясь безуспешно, потому как табачищем он нево разило так, что даже осы шарахались.

— Маладой челавек! — Выпрямилась продавщица, — Если вы имеете што сказать за дело, это одно, но где вы видели такое счастье? Во сне у Ротшильда? Идите себе сниться мимо, а то получите-таки счёт за богатый сон, штоб ви были здоровы!

Фыркнув презрительно на качающевося под тяжестью аргументов дедка, прошествовала мимо тётя Песя, которую вот так вот не выйдет! Мы просеменили за ней, пытаясь держаться если не в кильватере, то хотя бы рядом.

Мадамы пошли по рыбным рядам по траекториям здешних мух, метаясь во все стороны и по нескольку раз возвращаясь назад — для поторговаться и сунуть нос ещё раз.

В один из моментов Санька, совершенно уже ошалевший от шума и впечатлений, оказался прижат к прилавку, и толстая тётка-продавщица с могучей грудью, тараном выдающейся далеко вперёд, пхнула рыбой ему под нос, как для аргумента в споре с тётей Песей.

— Ну! Чем пахнет!?

По толстому, мясистому её лицу текли крупные капли мутноватого пота, скапивая с подбородка и кончика носа.

— Ну?!

— Свежей вроде как рыбой, — Послушно принюхался тот, — и несвежей одесситкой.

— Ах ты… — Под хохот товарок, пересказывающих удачную фразочку всем желающим и не очень, замахнулась та рыбой.

— Мадам! — Вылез вперёд я, — На минутку успокойтесь! Когда мы отойдём подальше, можете продолжать нервничать, можно даже буйно!

— Несвежий у твоего папки в штанах был! — Перешла та границы.

— Мадам! Успокойтесь! — Я одёрнул за рукав тётю Песю, решительно выступившую было вперёд и готовую к интересной сваре, — Вы таки свежая одесситка, он берёт свои слова обратно! Просто бывает свежесть первая, а вы таки вторая!

— Мадам! — Я уклонился от рыбы, попавшей в морду лица какой-то молодухи, — Не метайте икру вместе с рыбой!

— Мамзель! — Сорвав картуз, кланяясь по д'артаньяновски молодухе, одновременно удаляясь от прилавка, пытаясь при етом не столкнуться с прохожими, — Прошу прощения, но я таки думаю, што у вас не было ни шанеца в етой баталии! Зависть злой женщины второй свежести к той, чья свежесть ещё долго будет первой, а доброта несомненной, безгранична!

Светящаяся от доставленного удовольствия, тётя Песя выдернула нас решительно на другой конец, где и заторговалась так, што там сдались чуть не вначале торговли.

— Скидочка за ваших учеников, Песса Израилевна, — Подмигнула молодая и довольно-таки красивая, закутанная в чёрные платки гречанка, и тронула меня ласково за щёку, отчево Фира засопела сердито и взяла под руку.

К выходу пошли зигзагом, через овощи. Тётя Песя с тётей Хаей встали на поговорить со встреченными знакомыми, сторожа рыбу, а за помидоры назначили Фиру.

Пробежав по рядам, та остановилась напротив бабки с рядком помидорных корзин.

— Помидоры сразу хорошие или мне таки поторговаться? — Осведомилась Фира, перебирая красные бочки.

— Да мне не к спеху, внученька, — благодушно отозвалась бабка, устраиваясь поудобней и протирая рукавом помидорку, — можешь и устроить спектаклю! Понравится, так и скину чутка!

Дёрнув щекой, девочка двинулась дальше. Несколько раз она принималась торговаться, перебирая мало не всю корзину и давая мне на попробовать, протирая чистым платочком.

— О! Коста! Коста! — Замаха я руками знакомцу, шествовавшему по рынку с симпатичной молодой женщиной под руку. Тот заулыбался, и повернув голову, сказал што-то по-гречески своей жене.

Нас представили, и я с восторгом пересказал Софии все перипетии недавнего дела, особенно про то, как напугался двери на ножках. Та засмеялась, показав ненароком жемчужные зубы.

— Приходите, — Сказала наконец София, называя адрес, — будем рады!

— Непременно! А когда именно вы будете рады?

Женщина снова засмеялась, прижав к губам кончик платка, и вместо неё ответил Коста:

— Послезавтра будем особенно рады! К вечеру.

Раскланялись, да и пошли на выход, до тёти Песи.

— С Костой Моряком задружились? — Радостно удивилась тётя Песя, — Вот же дети! Оставишь их одних на минуту, так они непременно во што-нибудь интересное ввяжутся!

— Ма-ам!

— Ой, доча! — Замахала та руками, — Это я так, хорошо всё! Достойный человек, пусть и немного контрабандист!

* * *

— Да, Ваше Императорское Высочество! — Вытянулся Трепов, — И одновременно нет. Позвольте объясниться?

Обер-полицмейстер разложил на столе бумаги.

— Толчком к разгадке послужили ваши слова о несомненно умном и опасном враге, — Начал Дмитрий Фёдорович, — до того момента мои подчинённые, да и признаться — я сам, склонялись больше к дикой выходке кого-нибудь из простонародья. Всё очень грубо и вроде как примитивно, но приглядевшись, мы поняли, что примитивность эта кажущаяся, а едва ли не наскальными рисунками скрывается школа.

Великий Князь кивнул согласно, поощряя замолкшего было подчинённого.

— Все эти новомодные течении живописи, знаете ли… — Обер-полицмейстер чуть смущённо пожал плечами, как бы говоря, что не очень-то разбирался в этом, — но пришлось разгребать эти Авгиевы конюшни от искусства, дабы не упустить какие-то детали, незначительные на первый взгляд.

— Расследование, — Обер-полицмейстер перевёл дух, — на первый взгляд оказалось простым, и я порадовался было за свой интеллект и мастерство подчинённых, но вовремя вспомнил ваши слова.

Великий Князь задумчиво и чуточку самодовольно кивнул, оценив тонкую лесть.

— Умный враг! Умный и расчетливый! Неудавшиеся живописцы и писаки, пытающиеся свергнуть с пьедестала как классическое искусство, так и власти, не спешащие давать им звания академиков и ставить прижизненные памятники, не новы. Не оценили их, так сказать, гениальности? Так сгори же, проклятый старый мир!

Дмитрий Фёдорович достаточно неожиданно провыл последнюю фразу в духе полумистических самодеятельных пьесок, отчего Великий Князь смеялся чуть не до слёз.

— Да, очень похоже, — Согласился он, промокнув глаза.

— Да, Ваше Императорское Высочество. Потому и насторожился. Публика эта, несмотря на великую любовь к тайнам, языка за зубами держать не умеет совершенно. Не для того они совершают подобные… акции, чтобы молчать. Слава! Вот что ими движет. Пусть даже и дурно пахнущая.

— И вот вся эта публика, жаждущая признания, молчит! Намекают на причастность, но при осторожных расспросах теряются в деталях. Но такой подбор символизма и пусть даже нарочито примитивной, но всё же школы живописи, не может быть случайным!

Трепов вздёрнул подбородком, хищно закаменев лицом.

— И вот тут я снова вспомнил ваши слова. Умный враг! Враг, вхожий в круги излишне либеральной интеллигенции, но по факту не являющийся таковым.

Обер-полицмейстер пододвинул к Великому Князю две папки и открыл.

— Дальше, — Развёл он руками, — без вашего ведома расследовать не можем.

Сергей Александрович открыл папки и бегло пролистал бумаги, сделавшись задумчивым. Обер-полицмейстер «споткнулся» на именах людей, составляющих Двор, притом достаточно влиятельную его часть.

Ниточки от них могли вести как за границу, так и в Дом Романовых. Впрочем, одно не исключало другого, Романовы давно перестали быть единым монолитом, и грызня за реальную власть в Доме шла нешуточная, с использованием как служебного положения, так и с опорой на возможности иностранных доброжелателей.

— Я покажу ваши выводы Государю, Дмитрий Фёдорович, — Задумчиво сказал Великий Князь.

— Благодарю, Ваше Императорское Высочество! — Вытянулся было Трепов, но патрон еле заметным жестом показал ему на кресло, и обер-полицмейстер наконец-то расслабился. Опала снята!

— Итак?

— Провокация, Сергей Александрович, — Устало ответил Трепов, — грандиозная и сложная многоходовка, вот поверьте моему чутью! Одним мазком широкой малярной кисти ухитрились измазать меня, вас и самого Государя. Рубить с плеча в таком деле не стоит, хотя и ох как хочется! Я пытался анализировать ситуацию, играя не только от нас, но и от наших неведомых противников, и по всему выходит, что резкие движения делать противопоказано, потому как ловушки противников уже расставлены.

— Так что, — Поинтересовался Великий Князь, чуть нахмурившись, — показать отсутствие реакции?

— Да, Сергей Александрович! — Выпрямился в кресле обер-полицмейстер, — Но только показать! Расследование, если будет на то воля Государя, продолжить, но настолько аккуратно, насколько это вообще возможно. А потом ударить разом! К тому времени расставленные на нас капканы изрядно заржавеют, а личности большинства недоброжелателей будут установлены, как и степень их вовлечённости.

— Я доложу ваше мнение Государю, — кивнул Великий Князь.

— Благодарю, ваше Императорское Высочество!

Сев в крытый Экипаж, Трепов обмяк и прикрыл глаза, позволяя себе не думать ни о чём. Вывернулся!

Не искажая факты, обер-полицмейстер интерпретировал их самым выгодным для себя образом, показав ниточки, ведущие ко двору. Никого это не удивит — подумаешь, одной интригой больше! Двор не раз обыгрывался в анекдотах и карикатурах, сравниваясь с гадючьим кублом. Не ново!

А там, зная нерешительность Государя, можно надеяться на постепенно забвение дела. В памяти императора останутся осторожные намёки на участие в сём инциденте лично неприятных ему людей, да память, что недоброжелатели хотели замазать не только его, Николая, но и верного кузена Сергея, а так же преданного слугу Трепова. Да-с… вместе!

Десятая глава

Вкусно отобедав и немного подремав днём, проснулся в самом што ни на есть хорошем настроении, отдохнувший и свежий. Потянувшись с зевком, разбудил Саньку, тут же севшево на топчане.

— Эх! — Зевнул он, — Жить хорошо!

— А хорошо жить ещё лучше! — Поддержал я ево. Умывшись, выскочили во двор, и почти тут же сверху донёсся пронзительный голос Фиры:

— Давайте наверх, мама вкусное к чаю напекла!

На широкой веранде суетилась тётя Песя, накладывая на широкое медное блюдо посреди стола подоспевшую выпечку.

— Кушайте, деточки, кушайте, што ви били здоровы! Молодым и растущим организмам нужно много, вкусно и полезно кушать для строительства клеточков тела!

Она попеременно гладила по голове вкусно пахнущей рукой, то нас с Санькой, то своих. Мелкие Фирины братья ещё не проснулись толком, и лупали на нас сонными глазами.

— В парк? — Поинтересовалась Фира, дуя на чай.

— Угу. В шахматы со Львом Сергеевичем договорился на севодня.

— Я с тобой? — И ресницами хлоп!

— Да хоть с братами вместе, — Благодушно киваю я, — только штоб не слишком близко, а вокруг.

— Ма-ам!?

— Ой, да на здоровье! — Всплеснула руками тётя Песя, — Хоть на каждый день такое счастье! Я своих сыночек очень люблю, но иногда хочется любить их издалека. Сейчас денежек немного на…

— Тётя Песя!

— Ой! — Меня обняли сзаду, вжав затылок в объёмистую грудь, — Я забываю иногда, што ты таки Егорка, а не Шломо! Гуляйте отсюда и то самого вечера! Верните мне их тихими, нагулянными и засыпающими на ходу. Можно даже не очень чистыми, это я с болью в сердце, но таки переживу.

До парка собирались только мы с тёти Песиными, но как-то так оказалось, што ещё до выхода из Молдаванки до нас присоседились пыхтящие и дожёвывающие на ходу што-то вкусное с чесноком близнецы. Затем был Ёсик, Лёвка со своими знакомцами, и ещё целая куча разнокалиберново народу.

— То ли переезд цыгансково табора, то ли парад алле, — Смеялся Чиж, оглядываясь на тянущуюся за нами процессию.

— Скорее уж исход с Молдаванки головной боли и счастья тамошних мамочек, — Философски сказал Ёсик.

— А вечером заход будет! — Засмеялась Фира.

— Оно как бы многовато для нашево присмотра, — Озадачился я.

— А! — Махнул Рукой Ёсик, — Это не присмотр, а за компанию! Не берись отвечать за тех, за кого тебя не просили.

— Да и если просили, — Добавил Товия, — тоже не очень и берись. А то быстро окажешься в положении цыганской лошади, которая на празднике вроде как и в цветах, а жопа всё равно в мыле, и глаза навыкате.

Парк встретил нас прохладой и медвяно пахнущими тягучими каплями тлиной росы, срывающимися с деревьев. Падая на горячие камни, они пахли кондитерской, леденцами и мёдными рядами на рынке. Рот наполнился слюной и остро захотелось чево-нибудь сладково, вслед за выпасавшими тлей муравьями.

Время и Лев Сергеевич ещё терпят, так што прогулялись немного по парку, задержавшись у небольшого пруда с островком посредине и ведущим туда мостком. Несколько пожилых одесситов кормили хлебом плавающих там уток и лебедей, отчево моя деревенская натура в очередной раз ажно взвилась на дыбки. Хлеб вот так вот… зажрались!

— Ето не прецедент на всё время, а от хорошево настроения на севодня, — Предупредил я громко, покупая мороженное на всю толпу.

Денег мне не жалко, потому как есть они, деньги-то. Да и вокруг не то штобы вовсе чужие люди, а всё свои, наши, да почти што. Другое дело, что с идишами часто слабину давать нельзя, потому как пользуются безо всяково стеснения.

Давать же укорот и вообще — понимать, когда льзя и нужно, а когда совсем не душеспасительно, я пока не умею. Через Фиру и тётю Песю понимать учусь здешнее што, где и через почём, и как ето што не только для других, но и себе на пользу.

Оно можно и даже нужно и со здешними благотворительностью заниматься, но через понимание. Если нет, то только смешочки в спину и добро в воду. А когда понимаешь и соответствуешь, то даже и через годы благодарность тебе будет.

В общем, сложно всё! Но полезно и местами даже интересно. Такие себе психологические шарады.

На подходе к условленной лавочке кышнул прочих, да и вручил Саньке и Фире по полтиннику на развлечься. Фира стесняется брать, но вроде как и нравится — не деньги, а иное што, бабье. Я ето не понимаю, а так, чувствую.

Санька проще — поначалу дичился, а потом я пояснил, што он мне брат. Так-то родня мы дальняя, но он ещё и дружок первеющий, проверенный по-всякому, да и побратались кровно на Хитровке уже. Сейчас я в помогальщиках, а што там через десять или пятьдесят лет, ещё и неизвестно. Да и не дело ето, деньгами промеж родни чиниться!

Лев Сергеевич подошёл чуть запыхавшийся, обтирая на ходу потное лицо клетчатым носовым платком с монограммой.

— День добрый, Шломо.

— Добрый день, Лев Сергеевич.

— Прошу прощения за опоздание, — Повинился он, подёрнув модные штаны из чесучи[20], и присаживаясь на лавочку, — Встретилась знакомая дама и вцепилась английским бульдогом.

— Ничего страшного, такие дамы как стихийное бедствие, нужно просто смириться и переждать. Ну или бежать стремглав со всех ног, едва завидя приближающуюся грозу!

— Не с моей комплекцией от грозы бегать, — Мужчина похлопал себя по объёмистому животу, — ну-с…

Мы погрузились в шахматную баталию, не забывая переворачивать песочные часы. Ходить по жребию выпало мне, и я выбрал староиндийское начало, дебют флангового типа, атаковав сильную сторону противника с центра доски.

Оба свои ходы записываем — для анализа и вообще. Я так-то неплохой шахматист, но часто беру не анализом, а памятью оттуда ещё. Раз! И всплывают интересные комбинации, знакомые по прошлой жизни. Потому и записываю, што оно как из памяти вылетело, так и обратно влететь может.

Атаковав место D5, я взял его под контроль через слона, и довёл игру до логического победного финала.

— Да за такую игру никаких денег не жалко! — Лев Сергеевич подвинул мне рублевик и протёр лицом платком, — Азарт, яростный напор, риск, и великолепная кульминация!

Я надулся от такой похвалы жабой, но походу, Лев Сергеевич меня сглазил и следующие партии я продул, причём две почти што позорно.

— Так-с, — Азартно блестел он глазами и потным лицом, выстраивая ловушку под негромкие разговоры собравшихся вокруг нас болельщиков, — и мат! Да, брат, расслабился ты сегодня! Ещё?

— Ну… да! Только давайте договоримся сразу! Ви таки пришли сюда расслабляться и получать удовольствие от игры, а я — от заработка. Так что пусть каждый из нас получает своё удовольствие, и не лезет в чужое!

Лев Сергеевич басовито захохотал, мотая головой.

— Ох… не обещаю!

Похоже, Лев Сергеевич всё-таки расслабился, ну или я малость напрягся, так што вскоре игра пошла через моё удовольствие.

— Перерывчик, Лев Сергеевич? — Тру виски, — Похоже, голова от мыслительных процессов перегрелась.

— Добро! — Кивнул он, зашарив глазами по болельщикам, — О, Всеслав Игоревич! Не откажете в партии?!

— С превеликим удовольствием, Лев Сергеевич, — Охотно откликнулся пожилой одышливый мужчина, присаживаясь на нагретое место, — по гривенничку для начала? Боюсь, ваш накал страстей для меня излишне разорителен!

Оставив шахматистов, отхожу в сторону, бренча в кармане выигранными деньгами и выискивая глазами своих. Фира расположилась чуть в стороне от аллеи, заняв братов и парочку ребятишек постарше каким-то ботаническим ползаньем по траве. То ли гербарий собирают, то ли жучков.

Ёсик с близнецами, Лёвкой и парой других ребят в карты устроились на щелбаны. Прямо на траве расселись, по туркски.

Санька с другой стороны от Фиры, подальше от мелких, потому как с книжкой, штоб не мешали. Пристрастился к хорошей литературе, значица. Читает хоть и медленно, мало што не по складам, зато и память!

Сидит с книжкой на коленях, и… чиркает што-то? Подошёл сзаду, да и наклонился через плечо — рисует, как есть рисует! И здорово ведь получается! Ну то есть если понимать, што он вообще никогда раньше не рисовал и навыков ну просто вот никаких! Я когда с Юлей жил, научился разбираться.

«— Кака-така Юля?» — Озадачился я выползшему из глубин подсознания, но не получил ответа. У меня часто так — чем более личная информация, тем хуже помню.

Классную свою руководительницу, Ольгу Михайловну — помню до последнего прыщика на угрястом лице, хотя и терпеть не могу ажно до следующей жизни! А маму как звали — нет. Так вот.

Заметив меня, Санька захлопнул книжку с листком и густо покраснел.

— Так, — Сказал он сдавленно, — баловство!

— Можно?

— Ну… тока не смейся, ладно?

— И не думал! — Удивляюсь я, — Вообще здоровски нарисовано.

— Да ну тебя! — Он сделал попытку вырвать лист, на котором схематично, но удивительно схоже, виднелись мы со Львом Сергеевичем, — Што я, не видел настоящие картины?

— Сравнил! То художники, годами учатся! А так вот штобы — раз, и понятно всё, тут талант нужен! Талант, Саня, талант! Я ж на Хитровке не только с босяками общался, но и с другими всякими, так што насмотрелся и напонимался.

— Скажешь тоже! — Санька зарозовел лицом, глядя на меня с такой отчаянной надеждой, што у меня сразу в голове закрутилося всё, как надо.

— Ма-ам! — Сказала за ужином Фира, — Егор говорит, что Санька настоящий художник, прямо-таки талант.

— Ой! — Всплеснула та руками радостно, но тут же прижала их к груди вместе с полотенцем, — А ты таки уверен? Потому што если да, то это таки здорово, но а если таки нет, то штоб и не радоваться чему нет.

— Таки да, — Дожевав, важно сказал я, — да ещё как! Вот!

Рисунок Саньки заходил по рукам.

— Меня учили подделки отличать, — Делаю паузу, и проникшаяся тётя Песя закивала, глядя на меня будто даже с новым уважением поверх старого, — так што и по искусству тоже понимаю. Ето ещё не искусство, но таки может им стать!

— Прям даже искусством? — Робко засомневалась тётя Песя, чуть вытянув шею вперёд.

— Таки да! — Забираю у малых рисунок и тыкаю под нос женщине, — Видите? Всего несколько скупых линий обычным карандашом, и вот нас можно даже опознать! Ето, я вам скажу, верный признак…

Сбиваюсь, морща лоб.

— … в общем, признак таланта. Значица, у Саньки всё хорошо с глазомером, мелкой моторикой и етой… визуализацией! Врождённое, значица, навроде абсолютного музыкальнова слуха, и даже лучше!

— Так што, — Решительно откладываю салфетку, — пойду до дяди Фимы и решу через нево вопрос с учителем.

Санька зарозовел и расплылся в улыбке, тут же засмущавшись.

— Да! — Фира вскинула кулак, — Я всегда в тебя верила! Пойдём!

Она схватила меня за руку и потащила вниз ко двору, на ходу вытирая рот схваченной со стола салфеткой и тараторя:

— Са… то есть Рувим! Не отставай! И давай ещё по музыке тебе, да? Ты же на гитаре уже умеешь, только пока не здорово! То есть хорошо, но совсем хорошо потом будет, а не как сейчас! У тебя денег хватит или у дяди Фимы попросим?

— Хватит на два раза и ещё полстолько! — Хлопаю себя по карману, в котором покоятся выигранные денюжки. Ни много, ни мало, а четырнадцать рублей за севодня! Удачный день, очень даже.

— Ну! — Фира схватила второй рукой Саньку и потащила уже двоих, — Так чего стоим!? Побежали!

И мы побежали куда-то, и вот ей-ей! Даже не к дяде Фиме Бляйшману, хотя вроде как и к нему, а куда-то в будущее, которое непременно окажется светлым.

Одиннадцатая глава

— Ой-вэй! — Песса Израилевна схватилась за сердце и медленно опустилась на табурет. Вспомнив, што сердце таки слева, переменила руки.

— Доча, — Медленно сказала она, выждав драматическую паузы, — ты брала у него деньги?

Чуть вытянув шею вперёд, она смотрела на дочь, не моргая. В больших, выразительных глазах женщины были слёзы, вся скорбь еврейского народа и воспалённые сосудики от печного жара и чистящегося лука.

— Ну…

— Не нукай! Я тебе не извозчик, а мама, или ты имеешь таки какие-то сомнения на этот счёт? Тогда озвучь их сразу, а не держи на потом!

— Ма-ам!

— Не мамкай, а говори! — Надавила женщина голосом.

— Два разочка только, — Слукавила девочка, ни разу не понявшая сути обвинений, но сходу прочувствовавшая их тяжесть.

— Два! — Песса Израилевна скорбно воздела руки к небу, и с некоторым опозданием — лицо, — Ты слышишь это? Моя доча пошла по наклонному пути, начав брать деньги у почти посторонних мужчин!

— Ма-ам!? — Испуганно вытаращила глаза Фира и заревела.

— Ой-вэй! — Расстроено сказала мать, прижимая её к себе и гладя по голове и спине, — Поняла наконец?

— У… угу! — Отчаянно закивала Фира, — Я не дума-ала! У-у! Просто… ик! Давал на мороженное и всякое такое, а я брала-а… ик! Когда гуля-али!

— Успокойся! — Песса Израилевна отстранила дочку и высморкала её в фартук, — Вот, снова похожа на красивую еврейскую девочку, а не чудовище из подвала! Видел кто-нибудь?

— Не… — Для убедительности девочка замотала головой, отчего кудрявые волосы окончательно растрепались.

— Ну и то, — Вздохнула мать, снова прижимая её к себе и гладя по голове, — Совсем уж такого люди не подумают, потому как возраст. Но за воспитание могут посмотреть косо, а оно тебе надо? Оно ни тебе не нужно, ни твоей бедной мамеле, штоб она была здорова и богата за хорошим зятем!

— Так што слушай сюда и запоминай как надо, а не в одно ухо! — Песса Израилевна отодвинула дочку и внимательно вгляделась ей в лицо, — Таки понимаешь, или как всегда?

Девочка закивала, и кудрявые волосы замотались в такт.

— Будем надеяться, — Женщина подняла голову вверх, призывая Б-га в свидетели, — што это значит таки да, а не таки ой через какое-то снова! Очень не хочется вкладывать ум через ремень, но если меня таки прижмёт, то я не пожалею ни своих рук, ни твоей задницы!

Песса Израилевна долго ещё воспитывала дочь, то пугая её возможными последствиями, то утешая и высмаркивая. Зато запомнит!

А с Егоркой она потом поговорит, осторожно. Иногда она забывает, што мальчик немножечко гой и Егор, а не Шломо, настолько привыкла видеть его за будущего зятя. Умненький мальчик, но воспитывался таки не правильной еврейской мамеле, а затем в хедере[21], а всё больше Хитровкой. А это таки ой!

Мальчик не всегда понимает, где надо што, особенно в воспитании. Так што она, не поправит осторожно будущего зятя под своё и дочкино надо?!

Цимес будет, а не зять! Все соседки обзавидуются, хотя и через поджатые губы за гойство. Но здесь таки Одесса, а не Бердичево, и если мнение ребе пойдёт поперёк счастья дочки, то ой будет ему, а никак не Фире!

* * *

Лёва стоял перед нами таинственный и надутый, растопырив упёртые в бока тонкие руки. Я заинтересовался сразу, но сделал вид равнодушный и ленивый, потому как человек бывалый и тёртый. Понимание имею, с кем надо как для своево удобства!

Покрутившись мал-мала вокруг нас с самым таинственным видом и чуть не лопаясь от интересных тайн, Лёва наконец начал потихонечку сдаваться.

— А я такое место знаю! — Сказал он таинственным громким шёпотом, забавно играя тонкими белесыми бровями, што на ево физии смотрелось ну очень потешно.

Вытащив из-под себя затёкшую от долгого сиденья ногу, кидаю на нево самый равнодушный взгляд, и переворачиваю страницу. Лёвка начинает пыхтеть…

— Пойдём! Одно место покажу!

— Не надо мне места показывать! — Отмахиваюсь от нево, — У меня самово всё есть!

— Дурак! — Краснеет тот, легко поведясь на первую же подначку, — Не «это» место, а просто место!

— Ты словами-то можешь сказать, а не намёки намёкивать? — Поинтересовался я, положив палец меж страницами книги, но не торопясь укладывать заместо него закладку.

— Пещера! — Выпаливает он, — В катакомбах! Вход знаю, нашёл случайно, она тупиковая, большая!

Вроде как нехотя встаю с лавочки, што под деревом во дворе, и мотнув головой еле заметно улыбающемуся Саньке, иду за Лёвой. Дразнить ево бывает интересно, потому как он из тех людей, што умственно старше своево возраста, а психологически младше. Етот, как ево… диссонанс! Или дисбаланс?

В общем, забавно бывает. Но не увлекаюсь, вот ей-ей! Лёвка смешной и очень добрый, отчево на Молдаванке драться с ним считается вроде как дурным тоном.

Не трусло! За щеней, было дело, в огонь лазал, со скал высоких в море прыгает. А человека ударить не может, потому што тому больно! Ну и што за драка такая, в одну сторону?

Был бы чужинцем, оно бы может и нашлись такие, што без опаски ответной по мордам постучать любят! Есть такие, везде есть. А так, среди своих, да с кучей не самой травоядной родни, оно как бы и ничево, благоденствует.

Зашли сперва до Ёсика, потому как вдруг только Лёвка мнит пещеру бесхозной? Начнёшь так обустраиваться, а там раз! И контрабандисты товар перехранивают или монеты там штампуют.

А товары, они иногда такие бывают, што любого стороннево на корм рыбам отправят. Просто потому што.

Пошатались по проулкам, да Лёвка в кусты на склоне куда-то нырь! Мы за ним, а там щель и голова оттуда Лёвкина, да рука машущая.

Вроде как и неширокая щель, тока-тока человеку пройти, да и та как-то боком, а не прямо вырублена. Вроде как завиточек такой скала делает, и штоб щель увидеть, ето подойти впритык надобно.

Мы факелы заготовленные зажгли, да и вперёд! Прямо метров тридцать, вниз, потом чуть влево метров пятьдесят, и вот она — пещера!

— Я там норы с отнорочками проверил, — Тараторит радостно наш проводник, — так все тупиковые! Парочка камнем заложена, ну я и не стал ковырять!

— Бывает, — С видом знатока подтвердил Ёсик, мерцая под светом факелов, — Когда бесконтрольную добычу камня запретили, многие вот так вот, втихомолку. Для себя! А потом построили, что себе нужно, и замуровали лишнее, чтоб не лезли всякие.

Полазали немного по отноркам, интересно ведь! Ёсик сказал, што пещера свежая относительно, потому как сталактитов и сталагмитов мало наросло.

Потом он гадал, под чьими же домами катакомба ета? Вид сделал таинственный и хитрый, но быстро сдулся. Потому как мы с Санькой не местные и раскладов здешних не знаем, а если бы и знали, то не лезли! А Лёвка… ну, Лёвка и есть! Не перед кем, в общем, вид Ёсику делать.

А вообще — здоровски! Собственная пещера, а?! Не знаю пока, куда и как её приспособить, но как в самонастоящих авантюрных романах — тайный ход, пещера! Осталось только тайное общество организовать для восстания против какого-нибудь тирана, ну или контрабандистами стать.

Ух, как завистью кольнуло! К одесситам-то! Интересного-то сколько!

Кольнуло, да и отпустило. Под Москвой, чай, тоже подземелья есть! Правда, бесхозных нет, и вот ето жаль. Хочется иногда всякое — библиотеку Грозного найти, к примеру.

Есть ведь разное всякое, есть! Как та мебель старинная у Иванов, когда в карты с ними через Максима Сергеевича попал. Небось не у купчин из усадеб на горбах таскали, в подземье-то! Скока раз Москва горела, а? Не один подвал завалило, не один подземный ход потерян!

И ходы ети — царские да боярские, монастырские, да Бог весть ково ещё. Столица! Много небось накопано. С Сухарёвки знаю ещё, што чуть не каждый уважающий себя боярин, имевший усадьбу в Москве, имел тайные подвалы и подземные ходы — для надо и для гонору, штоб не хуже других!

Другое дело, что потому-то и хрена! В Одессе всё-таки камень добывали для города, а тайники всякие контрабандистские, ето так, побочно!

В Москве же изначально — ходы да тайники. Куда ни сунься, сплошь или домовладения частные, или государственное што серьёзное, ну или Иванами да сбродом всяким уголовным занято. Опасно!

— Ну!? — Воскликнул Лёва, поводя вокруг руками, — Как вам!

— Да ничево так, — Цвиркнул я слюной на пол, показывая интерес, — Был бы помладше или подуристей, так в игрушки играть — самое то! Штаб там какой организовать или ещё што такое. Хотя…

Я задумался о разном, усевшись на корты и делая умный вид. Вот хочется! Пусть и я взрослый — шутка ли, двенадцать годков стукнуло! А хочется всё равно иногда етаково… в индейцев там поиграть, ну или в тайные организации со штабом. Главное, што пещера — вот она! Уже есть. Тайная!

— А может, заниматься здесь? — Нерешительно предложил Санька, — Акробатикой! Не подглядит никто, да и под руку лезть не будет, а? Лампы развесить… я проверил, сквозит здесь нормально, не угорим! И заниматься!

— И клятву взять! — Весомо бухнул Лёвка, блестя глазами и выпячивая тощую грудь, — Чтоб совсем тайна!

… и я позволил себе уговорить.

— … Бесплатно, значит бесплатно, — Отрезаю я, — не больше восьми человек, включая тебя и Лёвку, если только захотите. За большим количеством не угляжу без калеченья.

— А…

— Ёся, — Перебиваю ево, — я понимаю за твой гешефт на мне, но не нужно считать меня за последнего поца! Если я молчу иногда, ето не значит, што я не понимаю! На што мне ети гроши, которые ты хочешь заработать на мне, Ёся?

— Не знаю, — Говорю уже чуть медленней, поглядывая на расстроенного идиша, идущево рядом нахохлившимся больным воробьём, — што ты там хочешь заработать на акробатике через меня — деньги или моральный авторитет. Забудь!

— Ёся! — Беру приятеля за плечи и поворачиваю мордой лица до себя, — Я в шахматы в хороший день зарабатываю больше, чем ты хочешь заработать через меня за месяц на акробатике! И кто я тебе, штобы драть за занятия деньги, да ещё и через твоё посредничество? Патентованный гимнаст или известный циркач с кучей афиш со своей размалёванной физиономией? Меня с твоими запросами пошлют далеко и надолго, и я таки не скажу, што они будут неправы!

Ёся сопел, Ёся морщился, но таки понял свою неправоту и повинился.

— Заносит меня, — Вздыхал он, — а всё мамеле, побольше ей здоровья, а мине терпенья! Не устаёт напоминать, каким хватким был её муж и мой папеле в моём возрасте, уже зарабатывая и крутясь по всякому.

— Ёся! Твоя матушка, штоб она была здорова и подальше от меня, говорить таки может што угодно, но ты не забывай делить ето на много! Тебе лучше её знать — на два или на десять! Ты уже зарабатываешь через дядю Фиму Бляйшмана, и крутишься таки через серьёзных людей! Лет через несколько сможешь зарабатывать просто потому, што знаешь всех, а все знают тебя! А начнёшь дурковать над копейками, таки заработаешь их, но промотаешь репутацию.

— Ты таки хочешь всё жизнь вокруг копеек крутиться? — Я выразительно смотрю на нево, — Я почему-то думаю, што таки нет, и ты поправь меня, если я ошибаюсь! Не хочешь? Тогда, Ёся, учись думать перспективой!

Двенадцатая глава

Бывает иногда такое, што хочется побыть одному, и раздражают даже ближние, навроде Саньки с Фирой. Не потому, што настроение какой-нибудь поц испортил походя или нарошно, а потому што вот! Сложилось так. Звёзды сошлись.

Забиваюсь в таки дни куда подальше, пока не отпустит, штоб не видеть и не слышать никово и ничево. В Москве обычно лез на крышу, да там и сидел, глядя сверху на город и чувствуя отчуждённость от него.

Иногда просто бродил по улочкам там, где меня никто не знает и знать не может. Штоб не окликнул никто. Такой себе видимый, но никому ненужный и неинтересный. Не человек-невидимка, а так — глаз соскакивает.

В Одессе никогда таково не было, но вот случилось опять. Потренировались поутру с Санькой, позанимался с местными акробатикой, да и чувствую — накатывает такое, што огрызаться начну и свариться. А оно мне надо? Людей обижать?

В одиночестве побыть надо. А то ведь всё время то я при ком-то, то кто-то при мне.

— Отдыхай, — Буркнул я Саньке, да и вышел наружу из подвальчика, напившись сперва воды с лимоном из чайника так, што в отпятившемся пузе булькать стало.

Дневная жара оглушила тяжёлым молотом, ударив солнцем и запахами нагретово камня пополам с человеческим жильём, забивая даже резко пахнущие южные деревья и солоноватую нотку моря. Сунув руки в карманы и попомнив себе в который уже раз купить шляпу из соломки помимо кепки, и медленно потянулся к выходу со двора, стараясь идти по теням.

— Мрав? — Шевельнул хвостом распластавшийся в тени под деревом всехний рыжий кот, приподняв голову.

— Сам ты мрав, а я гулять, — Зачем-то объяснил я ему, присев на минутку нагладить за ушами, — Ну всё брат! Не скучай!

Козырёк кепки на нос, руки в карманы, а рубашка неприлично расстёгнута на две пуговицы. Дикая роскошь босяков с Молдаванки, которой в летнюю пору завидуют все чистенькие и аккуратные гимназисты Одессы, плавящие по жаре.

Молдаванка как вымерла в ету пору, и если бы не несколько встреченных домохозяек, которым вот кровь из носу, а нужно што-то куда-то успеть по хозяйству, то прям как и нет людей. Кто может себе позволить, те сиестят до вечера, а кто не может, работают.

Ето только поначалу кажется так, што вокруг все сплошь аферами и контрабандой помышляют, а приглянёшься, так и нет! Рабочий люд в основном. Со спецификой.

В Москве оно более чётко границы проведены. Есть Хитровка и ещё пара мест, где воровской народ гуртуется. Не только и даже не столько он, но вроде как заправилы и старожилы.

Крестьяне, што на заработки приехали, живут вроде как промеж ворья, да наособицу, своими артелями. Почитай, и не соприкасаются миры ети.

В трущобах, где беднота городская, так она, беднота, в основном одна и есть. Так только, полузаконный люд иногда паразитирует на них.

На Молдаванке жё всё интересней и чудней. Есть бандиты откровенные и панамщики. А есть честные работяги. Вроде как.

А присмотришься, так то-то и оно, што вроде! Работает себе человек в порту, например, но не прочь подработать и на стороне иногда. Контрабанду, скажем, придержать у себя, или весточку кому передать. Разное бывает.

И так штобы вовсе чистых, так наверное, и нет таких. Оно вроде бы и не все тому рады, но Молдаванка через воров живёт, через их законы. Но и воры ети тоже черту не переступают, потому как среди людей живут.

Странно, в общем. Непривычно.

Вышел было на Балковскую, да от каменной мостовой и высоких, до четырёх етажей домов, потянуло такой жарой, што голове сразу ой, и как кувалдой! Дошатался проулочками до мороженщика случайно встреченного, да купил у нево пломбир, а заодно и выпросил льда, под кепку положить. Дал! Што же не дать, когда я семь штук подъел. Клиент!

Народу в ето время в городе почитай и никого нет. Так тока, кто по долгу службы или иному надо на улицы выползли. Городовые редкие плавятся в своих мундирах да моряки проходят, красномордые от загара, жары и порционной выпивки. Приказчики в магазинах прячутся, да извозчики, загнав екипажи в тень, устроились на подремать.

Ноги как-то сами понесли меня в сторону моря, а потом и от города. Не так штобы совсем далеко, но и не близко. Полез было поплавать, а вода тёплая такая, што и волны не волны, а будто из банных шаек в морду плещут, только што вода солёная. Ну никаково удовольствия!

Вылез, да и камешки покидал в море, штоб блинчиками. Дурное занятие, но накидался до тово, что локотушки болеть стали. С правой, с левой, с разворота!

Присесть, да и насобирать наново камушком плоских, да и по новой — с правой, с левой!

Но чую, отпускать начало. Выкидал, значица, усталость психологическую от людей. Не так штобы совсем хорошо, но уже ничево так, жить можно. Выгулялся, набросался, так теперь чутка пройтись одному-одинёшеньку, да и совсем хорошо.

Пошарился я меж камней за ящерицами, да и вот те! Вход в катакомбы. Из тех, што в глаза не бросаются. И так меня туда поманило-потянуло прохладой, што и не раздумывая — нырь! И ну обследовать!

Щель сперва узкая. Не так штобы вовсе, но локотки уже не растопыришь, стесать о камень можно, потому как ещё и темно. А потом зал такой, и после тёмнышка даже видно немножечко, потому как свет чутка пробивается. Еле-еле, но хватает.

И факела! Лежит несколько связок, ну чисто дрова. Мне бы задуматься, да и уйти на всякий случай, ан думалка на жаре перегрелась. Мыслей и нет в голове, тока любопытство глупое и осталось. Да ещё желание от жары в прохладе катакомбной отдохнуть.

Поджёг факел, и давай пещёру исследовать! Один отнорочек тупиковый, второй куда-то там ведёт, и разветвлений прям много. Посмотрел, да и назад, потому как заблудиться боюсь. Мне стока страшилок про катакомбы Одесские понарасказывали, што даже если на десять делить, то ого!

Тут тебе и греческие колонии камень добывали, да прообраз лабиринта для Тезея и минотавра именно здесь! Здесь-здесь! Пацаны Молдаванские ручаются! И цверги гномские обитают, туннели свои обустраивая, и… В общем, интересно — когда ты в компании. А так-то оюшки! Сцыкливо малость. То и дело ожидаешь всякое нехорошее спиной да затылком, отчево волосы на всём теле шевелятся.

И так мне к людям обратно захотелось! Какое там одному побыть?! Побольше, побольше народу! Штоб рядышком были, локтями да спинами прижаться.

Голосам от входа я обрадовался поначалу, но то ли голова охладилась, то ли ещё што, но радость, она тово, быстро прошла. Потому как факелы и вообще!

Заметался што-то, да от ужаса перед подземьем и минотаврами в третий отнорок! А там пещера, да тупиковая. Я назад, а там голоса приближаются!

Заметался по пещере, и глазами туда-сюда! На стене высоко вроде отнорочка што-то виднеется, чуть не на двухсаженной высоте. Взлетел как, и сам не понял, а ведь даже вместе с факелом! Ткнулся дальше, ан нет, тупичок! Только и успел, што факел потушить, да прижухнуть.

Вглубь расселины етой забился, факел притухший под себя, штоб горелым не воняло, да и дышу через раз. Мыслей, ну вот никаких! Только опаска такая себе, да память о подземьях Московских. И понимание, што если не туда забрёл, то назад можно и не вернуться.

В пещеру из отнорка пролился багровый свет, и по стенам сплясали тени, будто вышедшие из кошмаров. Волосья встали дыбом, и застучавшие было зубы сцепить удалось прямо-таки героическим усилием воли.

Вслед за багровым светом просунулся факел, а затем и держащий его мужчина в маске. Пошарился он, засунул факел в щель, да и лампы достал. В стороночке стояли, оказывается. За камнями.

Вскоре девушек завели пятерых, одну за одной, связанных да с кляпами.

Я от ужаса даже дышу через раз и глаза прикрыл. Знаю потому, што взгляд почуять можно. Работорговцы, мать их ети! Слыхивал о таком не раз, но надеялся никогда не столкнуться!

Девушек для борделей поставляют — в Европу да Южную Америку почему-то. Но и меня, если прихватят, могут и тово… да што угодно!

Глаза прикрыл, да весь то в слух обращаюсь, то Боженьке молится начинаю. Слышу тока через сумбур мысленный, што смеются работорговцы, да барыш обсуждают и какого-то Франка.

А меня колотит. Страшно глаза открыть, но и не знать ещё страшней. Открыл, да смотрю вроде как не на них, а рядышком. Трое их, и матёрые такие все! Небось каждый может девушку на плечо взвалить да убежать! В масках все, што верхнюю часть лица закрывают.

Выпили те, да потом один и говорит што-то негромко. Засмеялись те, слышу только:

— … молодуха… целку уже…

Подошёл тот из них, што на обезьяну телесно похож, да кляп у одной выдернул и тут же горлышко бутылочное в рот, да голову ей задрал. Зафыркала та, закашлялась, да он ей куда-то по горлу стукнул слегка, и всё, винище в желудок пошло.

Выждали несколько минут, на ноги вздёрнули, да и развязали. Та тут же раз! И к стене. Стоит, руки к груди прижала и смотрит испуганно.

— Н-не… не надо!

А у самой уже от винища язык заплетается.

Обезьян засмеялся, да шагнул к ней и руками за корсаж платья потянул. Женщина руками замахала, да куда там! Руку поймал, да и завернул больно, на колени поставил. Потом уже все трое раздели её, да ловко так — видно, што не первая она у них, сильно не первая.

Я несколько раз только вздохнуть успел через колотящееся о рёбра сердце, как та уже голая стоит, руками прикрывается. Обезьян ей пальцами куда-то под челюсть и говорить начал што-то негромко. Смотрю, обмякла та, руки опустила как плети.

Те двое щупать её начали за груди, да соски тянуть и выкручивать. Всхлипнула та, так обезьян ей под дых — раз! Дали продышаться, и снова щупают, только та теперь покорная и вовсе ничему не противится. А эти гогочут!

Потом и вовсе руку ей меж ног и мять начали. Сильно! Мне даже отсюдова видно, што сильно. Всхлипнула бедная только, да слёзы из глаз. Хоть и пьяненькая уже, а стыдно небось! И больно.

Все трое так её перещупали, потом на подстилку её спиной, и обезьян раздеваться стал. Как есть обезьян, такой же почти волосатый!

Я глаза было закрыл, а так ещё страшнее! Глядеть не могу, и не глядеть не могу. Лежу, через слёзы текущие на всё ето смотрю. А куда я!?

По разу каждый попыхтел, подёргался, помучил её, и нет бы успокоиться! Они её снюхать заставили што-то, выждали малость, так молодуха ета совсем дурной стала.

Пьяненькая, да не то кокаином сверху, не то ещё чем заполировали. Хихикает! Руку растопырила, да на пальцы смотрит, будто чудо-чудное увидела.

Они её снова щупать, а та только смеётся, да «Ванечкой» каждово называет. Мужа, наверное, видит. И лицо такое, ну чисто у дурочки, мало не слюни текут. Ето кем надо быть, штоб вот так?!

Обезьян и вовсе на голову больной! Вытащил елдак, да ко рту ей! Фу… с трудом удержался, штобы не сблевать. Глаза закрыл, потому как сил больше нет, не могу такое видеть!

Нож тока приготовил, штобы если вдруг, то по горлу себя, потому как ети — всё могут!

Долго они её потом по-всякому. Открывал иногда глаза — так и спереду, и сзаду, и сразу втроём. Такое даже представить — ужас! А тут наяву.

Самое страшное, што молодуха ета под наркотой только охает да подмахивает в охотку, и «Ванечками» всех называет. Вот где ужас!

Остальные, девки которые, даже и дышать через раз боятся от такого! Хоть и связанные, а вжались в стену, и ногами только скребут иногда, будто спиной через камень пройти пытаются.

Долго они так куражились, оставили наконец молодуху в покое. Та похихикала малость, камень под голову притянула, «Ванечкой» назвала, да и уснула. А тело, даже мне отсюдова видно, уже багроветь местами начинает, так её намяли да нажамкали.

Тело затекло, а шевельнуться боюсь. Даже и тово, под себя сходил по маленькому. Лежу теперь на ни разу не тёплом камне, да в луже из собственных сцак, и понимаю, што ето меньшая из моих проблем. И даже если всево-то простудой отделаюсь, то тьфу!

Смотрю, зашевелились работорговцы, на часы поглядывают. Оделись, да один из них вышел. Через полчаса где-то снова зашёл, да мужчина с ним. Слышу только…

— Франк!

… да хлопают друг дружку по плечам. Партнёры, значица. Деловые.

А Франк етот такой себе, импозантный мужчина, только што в маске. Встретишь на улице, так и не подумаешь ни разу! Офицер из отставных или инженер, никак не меньше. Видно по всему, што не из простой семьи и при образовании.

Французский с одесским в разговоре мешают — так, што по отдельности слова понятны, а вместе только обрывки. Понятно только, што цены обсуждают, да Франк заказы делает.

Потом слышу:

— Га-га-га! Угощаем! — И на молодку ету голую.

— … взломанный сейф-то был! Га-га-га!

— … вдули… порошка… подмахивала!

И не тихо вроде говорят, но у меня от страха постоянного будто то ли уши заложило, то ли мозги отказываются воспринимать етот ужас. Через слово понимаю, меньше даже.

Снова вышли ненадолго, вернулись при колодках ручных, деревянных. Такие себе, што на вид не слишком тяжёлые, но руки сковывают спереди от локтя до запястья, и близко притом.

Девок начали по одной развязывать, да сковывать. Раздевают зачем-то. Щупают заодно, но так, по деловому, што ли. Франк етот не погнушался, каждую нагнуться заставил да промеж ног залез. На девство проверил, значица.

«— Психологическая ломка, совмещённая с проверкой товара», — Всплыло из глубин подсознания. Первые две покорные — видно, што от ужаса чуть в обморок не падают, да ноги подгибаются. Што хошь делай, не воспротивятся!

А третья позволила себя раздеть, нагнулась покорно, да как лягнула! И к выходу, голая как есть! Только волосы тёмно-русые, што до самых колен почти висели, взвились шёлковой рекой. За них-то и поймали.

— Жить не буду! — Криком кричит, бьётся на полу, — Вены перегрызу! Не сейчас, так позже!

Спеленали её в колодки, кляп в рот вбили — штоб язык не отгрызла, да порошка через нос вдули. А потом так же… как молодку… Долго, остервенело, без всякой жалости если не к девке красивой, то хоть как к товару.

Я только молился беззвучно, да ножик стискивал, штоб сразу уйти, если што…

А потом раз! Франк её на ноги вздёрнул, ножом поперёк горла ей, да в сторону девок толкнул. А у неё голова до самово позвонка…

Не знаю, сколько я был без сознания, но когда очнулся, то они ушли. Ни работорговцев ни девок в пещере уже нет, и даже кровь по полу пылью приметена.

Лежал так в ужасе смертном, пока не выстыл весь, да тело не затекло так, што даже и мурашки бегать перестали. Тогда только решился даже и не выскользнуть, а просто пошевелиться.

Вытащил часы осторожно… девять. А вечера или утра, уж и не знаю. Тело после шевеления закололо-заболело! А страшно. Выйти-то.

Час ещё наверное лежал, никак не меньше. Потом осторожно вниз соскользнул, и к выходу сторожко, готовясь если што назад, ну или ножом… Так до самого выхода и дошёл потихонечку. Никого!

И оттудова — тикать! Вдоль берега чуть не версту пробежал, пока не остановился. Тогда тока штаны свои снял, и ну полоскать! Не только от сцак, но и от другого, што похуже, так вот. И даже не стыдно почти што!

Тринадцатая глава

Во дворе дома што-то праздновали, и до меня было дело только Саньке, Фире и немножечко тёте Песе. Дружок вгляделся было тревожно мне в лицо, но я тока улыбнулся кривовато — устал, дескать, да переутомился. Он и отстал. Не то штобы поверил, но знает уже, што если я сказал нет, то ето таки нет, а не таки да, но потом.

На Хитровке ещё пояснил ему, што есть тайны чужие, узнатые по случаю, и если их сказали мне, то ето не значит, што и я могу их кому-то переговорить. Да и свои тайны тоже бывают такие, што и лучшему другу обсказать не хочется. Санька-то, он наивный ещё.

Фира явно хотела закатить мне немножечко концерта, што не взял её с собой, но смотрю, обжегшаяся на покойном муже тётя Песя притянула дочку к себе и отшептала. Умная баба! То есть так себе простодырая, но по житейски иногда, как с мужиками себя вести, понимает.

* * *

— Фира, доченька! — Женщина успела перехватить девочку за руку, пока та не подошла со своим любопытным што к почти еврейскому мальчику, — Иди-ка сюда!

— Доча! — Выговаривала она негромко, приобняв за плечико, — Я таки понимаю, шо выедать мужу мозг, это национальный спорт еврейских женщин, и мы в нём таки преуспели! Но ты таки подожди, пока он не станет мине любимым зятем, а тебе хорошим мужем, да и потом подожди!

— Ма-ам, — Недовольно протянула та, — ну шо ты говоришь?! Какое выедать? Так, поинтересоваться слегка, где он был, и почему без меня!

— Фира! Мальчики, даже если они мужчины, устроены несколько иначе, чем девочки. И это я не о том, шо у кого между ног выросло или вросло!

— Папеле твой тому примером, — В голосе Пессы Израилевны послышались ностальгические нотки, — Он тогда не со мной встречался, а той дурной Двойрой, которая потом за Либензона замуж так и не вышла, хотя всё у них и было, да и стала с горя суфражисткой!

— Образование, — Назидательно сказал мать, вытирая Фире нос исключительно в педагогических целях, — это не всегда разум, а очень часто и наоборот! Вот захотелось ей докопаться со своим што до твоего будущего папеле. И так захотелось, што невтерпёж! Почему да через кого ты такой хмурый да насупленный? А папеле твой подумал, да и решил, шо если такое уже до свадьбы, то оно ему надо? И выбрал меня!

— А ты? — Полюбопытствовала Фира, подавшись вперёд и жадно вбирая многовековую ближневосточную мудрость.

— И я да, — Кивнула мать, — но таки не сразу и не с разбега!

— А было то тогда што?

— Да ничего хорошего, — Пожала плечами Песса Израилевна, понижая голос от любопытства соседей, — но и не так, штобы ой-вэй! Обычный грабёж на полтора рубля. Пострадали не столько финансы твоего папеле, сколько его гордость и немножечко лицо. И это, я тебе скажу, таки ой! Мужчины через гордость половину поступков совершают, а тут вот прямо заело!

— Семнадцать лет, — Ностальгический вздох, — такой возраст, когда мужчины начинают ходить, растопырив локти и позвякивая теми колокольчиками, которые между ног. Всего-то убытка на полтора рубля, а трагедии было на всю тысячу!

— Так што, доча, — Она поцеловала девочку в лоб, — если видешь у мужчины такое лицо, то таки не лезь! Покрутись рядышком, штоб он видел, как ты за него заметила и переживаешь, но в душу в ботиночках лезть будешь после свадьбы, и только по большому надо!

* * *

— Што празднуем? — Губы будто сами произнесли, не хочется ни думать, ни делать вот ничегошеньки. Апатия такая вот, што лечь и не вставать. Но страшно! Понимание имеется, што там во снах прийти может.

— Моте по случаю вино досталось, — Охотно поделилась Фира, поглядывающая на меня со знаком вопроса в глазах, — и как-то так получилась, што к его вину добавилась чья-то рыба, и вот оно на праздник и вышло. По случаю хорошего дня!

— Поешь, золотце! — Сунулась ко мне тётя Песя с тарелкой разново, но несомненно вкусного, — Лицо на тебе ушло куда-то от усталости, так ты поешь, верни его обратно! Понимаю, шо пока неохота, но еда — первое лекарство от почти всех напастей!

Поел от вежливости, а не от хотения. Еда казалась вся одного вкуса — хоть ставрида, а хоть и баклажаны с орехами. Вата во рту кислая. От тово и ел через силу, отговорившись желанием сплясать.

Не думать! Не вспоминать! Ноги сами несли меня под скрипичные напевы, перетанцевал со всеми женщинами нашево двора, включая девяностодвухлетнюю склочную бабку Рахиль, скрюченную в три дуги.

Танцевал с женщинами и один, а потом мужчин вызывал на танцевальные переплясы. Батлы, значица.

Такой себе заводила, што всех превсех ухандокал в танцах, да и себе ноги мало не до колен стоптал. Зато и не думал! Ноги разболелись страшно, но пока танцевал — ну вот ни единой мысли!

Остановлюсь, и вот они. Девки те. То молодуха, которая «Ванечкой» всех насильников скопом, то та — с волосами до колен рекой, и перехваченным до самово позвонка горлом.

«— Надо што-то делать!» — Бьёт в виски злая мысль раз за разом, а опыт жизненный подсказки не даёт, што же именно.

Дяде Фиме Бляйшману сказать? А кто поручится, што он и сам не… потому как што там Ёсик плюётся и рожи делает, ето ни разу не показатель. Ето Ёсик и есть, со своим разумением на здесь и сейчас, а не по жизни вообще до самого финала. Сам дядя Фима, он вряд ли да, но вот рядышком вполне себе может быть. Не участвует, но знает.

Один из тех троих точно идиш, ручаться могу! А кем он там кому в жидовской общине, ето такой себе вопрос, значимый. Может оказаться и так, што ево зароют живьём да проклянут покойника, а может, и просто пожурят шалуна и попросят больше такое не творить, а если и да, то хотя бы подальше.

А зароют меня. Во избежание. Может даже, с искренним сожалением в больших и грустных идишских глазах.

В полицию? Верил бы ей, так вот ей-ей! Несмотря на проблемы все с документами, побежал бы! А так нет, насмотрелся уже на Хитровке, наслушался.

Важного господина может и послушают, а от меня если и не отмахнутся, то и поспешать не станут. А если так, то и всё! Потому как не только полицейские господа информаторов среди ворья имеют, но и наоборот тоже верно! Причём в Одессе наоборот как бы и не верней!

Плясал, пил разведённую вином воду и думал, когда останавливался. Плохо получалось-то.

Допраздновались сильно заполночь, но таки угомонились. Санька, он сразу почти и засопел, даже на топчан усесться толком не успел. Садиться, начал, да так в приседе и обмяк, я ему даже ноги разул да закинул.

Я хоть и не шибко трезвый от вина, и усталый так, што прямо ой, а не могу.

— Господин если. Важный штоб, а ещё лучше иностранец.

И хожу, хожу… А потом глазами за полку зацепился книжную, да и задумался што-то. Мопассан! Точно!

Купил недавно потрёпанную книжечку у матросика с французского парохода, совсем задёшево. Трубы горели у болезново, а денег ну ни шиша! В карты проигрался, как он мне зачем-то поведал. Так думаю, што и книжечка может быть не ево, а так сказать, позаимствованная. Но я себя тогда умствованиями не утруждал, а просто взял, и купил!

Взял книжицу ету, да тетрадку с карандашом, и ну компиляцией заниматься! Так-то французский знаю свободно, но не так штобы изысканно, всё больше по матушке. То есть не больше, а лучше, прям ажно до изысканности.

А нужно, штоб полицейские поверили, што господин ето пишет, из самых што ни на есть образованных, да лучше не наших. Тогда-то небось зашевелятся! Любят у нас иностранцев поперёд своих.

До-олго сидел! Правил написанное, да не раз и не два, потом набело переписал чернилами уже, и тоже не с первого раза вышло.

Глянул на часы да на календарик отрывной, где восходы и закаты указаны, так ого! Через полчаса светать начнёт! Можно и сбегать, значица. Сейчас никто мальчишке на улице не удивится, на рыбалку потому как самое время.

Бегом и сбегал, хотя и тяжко было. Ноги, то ладно! Поясницу ломит сильно, как бы почки не застудил. Ладно, отлечусь… потом.

Кинул письмецо куда надо, да и назад. И чувствую, накатывает. Только и успел, что во дворе до нужника дойти, да воды чуть не полчайника выпить. С лимоном.

Коснулся головой подушки, и бац! Будто по голове ударили.

Часа через два всего и проснулся, от движения неловкого. Ворохнулся, а в пояснице и внутри такое ой, што прям совсем ой! Раз только было так, когда мастер, будь он неладен, ногой в бок засадил со всей своей хилой дури. Думал уснуть дальше, но не тут-то было — ни в едином глазу! Спать хочу, а хренушки!

Встал еле-еле, сходил куда надо, да и хожу, как деревянный человечек. Ни согнуться, ни разогнуться толком, ни даже повернуться из стороны в сторону. Хуже даже, чем после мастера.

Посидел с книжкой, пока Фира не спустилась, на завтрак звать. Подождал я, пока Санька умоется, да и наверх. Ногу на ступеньку занёс, да и передумал.

— Знаешь, я наверное внизу завтракать буду, во дворе.

Тётя Песя вниз слетела, закудахтала встревожено. Смешно немного, и немножечко, ну вот саму малость, приятно! Не часто обо мне заботятся, непривычно.

— Тётя Песя! — Прервал я её вокруг меня, — Не надо таки доктора! Доктор нужен, когда ты не знаешь што, или не умеешь как! А я таки знаю и умею, и на што мне дорогой дяденька с дипломом? Выслушать через трубочку, взять за визит и прописать то, што знаю я сам как бы не получше ево?

— Если ты думаешь за деньги, — Начал тётя Песя с лицом жертвенным и одухотворённым.

— За деньги у меня есть, я думаю исключительно за свои нервы и потраченное на зря время, тётя Песя! Бабка Санькина знахаркой была, — Санька закивал быстро, — не из самых громких, зато из настоящих. Не ети, которые наговоры-заговоры да бормотанья всякие, а которые травами лечат. Да мы пастушили, тоже мал-мало научились интересным вещам.

— Я на Привоз, — Деловито сказал Чиж, — рубля… да полтора, штоб с запасом. Не знаю точно, какие травы из почечных здесь растут, а то среди них и дорогие есть!

— Я с тобой, — Решительно подхватилась Фира.

— Да я и сам…

— Ты сам в травах разбираешься, — Поддержала дочку тётя Песя, — а не как торговаться, и кого!

Спорить Санька не стал, согласившись на помощь. Поели тут же, во дворе, куда при Санькиной помощи спустили еду.

Виденное вчера на свету будто отодвинулось чуть назад, приглушилось. Не так, штоб совсем и навсегда, а будто вода большая за плотиной плохонькой таится. Может быть таки ой, и даже совсем ой, но потом.

* * *

Вскрыв письмо, полицейский бегло пробежал его глазами и сморщился брезгливо. Снова! Сколько прожектов, доносов и писем от психически нездоровых людей проходит через канцелярию одесского полицмейстера!

Написано на хорошем французском, но излишняя литературность и неаккуратность почерка, свойственная исключительно низшим слоям населения, прямо таки кричат, что писал никак не француз, а кто-то из аборигенов Одессы.

Мнящий себя тонким знатоком человеческих душ, адъютант живо представил жидовского мальчишку с томиком французской классики и словарём. Сидит, поганец, злорадно поблёскивает выпуклыми глазами-маслинами, и мнит себя… да кем-то там… неважно.

Зевнув, он небрежно скомкал письмо, а затем и конверт, отправив их в корзину для бумаг.

— Катакомбы, подземные ходы, похищенные женщины, — Полицейский покачал головой и снова тягуче зевнул, — тоже, Дюма из Молдаванки!

На мгновение ему пригрезилось, как он раскрывает преступную сеть, и вот уже лично губернатор жмёт ему руку и благодарит…

— Вот же! — Негромко засмеялся полицейский, покосившись в сторону корзины для бумаг, — Ерунда ведь, а зацепило! Может и выйдет неплохой репортёр лет через пять!

Четырнадцатая глава

— Водочки мне для начала, — Деловито сказал бывший мировой судья угодливо склонившемуся перед ним неряшливому половому с битой рожей, — стопочку! Да смотри! Не лафитничек, а то с него начну, да на нём и закончусь!

Аркадий Алексеевич в задумчивости постучал пальцами по липкому от грязи столу, прислушиваясь к хотениям капризного организма.

— Да-с! — Решил он наконец, — Стопочку, и к ней огурчик такой — маленький и пупырчатый, да на вилочке. Есть?

— Для Вас, — Выдохнул половой перегаром и больными зубами, мотнув давно не мытой головой, тщательно расчёсанной на пробор, — найдём!

— После горячего похлебать, — Продолжил Живинский, — хоть щец, хоть ушки, лишь бы не сидеть потом в ретирадной! А уже потом — лафитничек, да запотевший штоб! Со льда! Ну и к нему всякого закусить. Живо!

Половой испарился, и через полминуты перед судьёй стоял покоцанный подносик со стопочкой и огурчик, наколотый на вилку с отчётливыми жирными следами от пальцев. Выдохнув, Аркадий Алексеевич опрокинул в себя водку и прикусил огурец, всасывая сок и блаженно закатывая несколько припухшие выцветшие глаза с обилием красных прожилок на жёлтом белке.

Посидев так недолго и чувствуя, как похмелье потихонечку отступает, Живинский открыл глаза и потянулся блаженно. Хор-ро-шо!

Сквозь табачный дым и кухонный чад, уходящий к высоким сводчатым потолкам, едва пробивается свет газовых рожков, а отродясь немытые окна служат скорее деталью интерьера, чем источником света. Полы присыпаны опилками и песком пополам с разным сором самого сомнительного вида.

— Ушица, — Подоспел запыхавшийся половой, увернувшись от разодравшихся было посетителей, — свеженькая!

Аркадий Алексеевич кивнул благосклонно и приступил к трапезе, заодно оценивая находящихся здесь женщин, пребывающих в разной степени алкогольного опьянения. Чтоб далеко не ходить!

После ушицы последовал лафитничек и блюдо с закусками. Постоянные посетители не мешают трапезе уважаемого человека, давая насладиться едой и хором из отставных солдат с оркестром из ложечника, гармошки и бубна.

Сво-во праздничка дожду-ся. Во гроз-на му-жа вцеплюся! Во гроз-на му-жа вцеплюся, Насмерть раздеруся!

— Ай маладцы! — Орал какой-то подвыпивший молоденький деловой, отплясывая трепака под музыку, — Как выводят!?

Вышибала с большой дубинкой и физиономией, как нельзя лучше подходящей под скандальную теорию Дарвина, кивал и притоптывал в такт несуразно большой ступнёй, наслаждаясь концертом.

— А подать музыкантам… — Плясун пошарил по карманам, и не найдя искомого, отправился на экспроприацию к соседнему столику. Благородного разбойника там встретили в кулачки, но за него вступились товарищи.

Началась было драка, но в её эпицентр скользнул вышибала, обрушивая на зачинщиков тщательно выверенные удары обмотанной в тряпьё дубинки. К нему присоединилось и несколько посетителей из постоянных, и конфликт быстро прекратился.

— Хлеб, — Захихикал Живинский, позвякивая горлышком лафитника о стопку и побулькивая, — и зрелища! Чем не Рим!

Ободрившись после водочки, он стал рассматривать женщин уже не отвлечённо, а с вполне определённой целью. Взглядом знатока судья отсеивал негодных.

— Пойдём-ка! — Поманил он не слишком трезвую фемину, показавшуюся ему чуть побойчее и поинтересней прочих.

— Извольте! — Несколько невпопад ответила женщина, подойдя вихляющейся походкой и склонившись так, что полные груди вывалились из расстёгнутого корсажа, — Рупь с полтиной по-простому, а за трёшечку любые фантазии!

Подёргав за крупные отвислые соски, Живинский захихикал мелко и согласился.

— Трёшечка! И отработаешь по полной, уж будь уверена!

Флигель по летошнему времени полупустой. Добрая половина его обитателей подалась на гастроли по провинциальным городам, и на нарах похрапывает только вусмерть ужравшийся Ермолай Иванович, да постанывает в горячечном бреду избитый мещанами за шулерство Игнатий Фебович.

— Ну-с, — Скинув с себя одежду, Живинский задвигал бёдрами, — я буду старым, но похотливым лесным сатиром, а ты прекрасной испуганной нимфой. Только не слишком-то убегай, у меня колени больные!

Поиграв в догонялки с хохочущей нимфой, и всласть полапав оную за интересные места, привычного отклика в организме Аркадий Алексеевич не дождался.

— Давай по-французски, что ли! — Чуточку раздосадовано сказал судья и уселся на нары, расставив ноги.

— Что старинушка невесел? — Присела фемина между ног, — Хуй головушку повесил?

Ролевые игры и французские изыски не помогли, и Аркадий Алексеевич чувствовал себя раздосадованным и немножечко, самую малость — преданным. Поглядывая на старого боевого товарища, не желавшего стоять по стойке смирно, несмотря на все старания женщины, он только вздыхал и мрачнел с каждой минутой.

— Ну всё! — Решительно сказала наконец проститутка, — У меня уже челюсти сводит! Давай трёшку, да я и пошла!

— Деньги за результат, — Возразил судья, тронув пальцем некогда стойкого бойца.

— За результат… — Проститутка вскочила и упёрла было руки в боки, готовая к сваре, но почти тут же просветлела лицом, найдя выход из неудачно сложившейся ситуации. — Да будет тебе результат! Шпанская мушка… доплатить только придётся! Вперёд!

— Заплачу, заплачу, — Оживился Аркадий Алексеевич, доставая деньги под жадным взглядом проститутки, — Давай!

За шпанской мушкой приободрившийся Живинский принял кокаин, и процесс пошёл. Стоя на четвереньках, фемина исправно подмахивала и отпускала дежурно страстные реплики, долженствующие показать необыкновенные возможности клиента, старательно отрабатывая гонорар. Внезапно судья навалился на неё всем телом, дёрнулся, да и замер.

— Кончил? — Поинтересовалась фемина, но не дождалась ответа. Извернувшись, она выбралась из-под тела, и увидела остекленевшие глаза.

— Да никак… — Опытная проститутка проверила пульс и весьма равнодушно отнеслась к его отсутствию. Не первый и даже не десятый, чего уж там волноваться!

Зато… она кинула взгляд на прочих обитателей флигеля, но они по-прежнему пребывали в бреду — один в горячечном, второй в алкогольном. Вытащив деньги из одежд покойника, она пересчитала их и едва не завизжала от свалившегося в руки богатства.

Щёки её раскраснелись, зрачки расширились, а дыханье участилось. Воровато оглянувшись, проститутка метнулась к двери, просунула ножку табурета в щеколду, почти тут же приступив к тщательному обыску комнаты.

* * *

Тётя Песя вместе с Фирой прямо посреди двора делают жару, варя на медленном огне варенье в большом медном тазу. Иногда они машут полотенцами, отгоняя злых ос, норовящих покончить жизнь самоубийством в одуряюще пахучем сиропе, и наглых соседских детей, лезущих куда не надо с желаньем ухватить чужого вкусного.

— Я до города пройтись, — Сообщаю им, поправляя купленную таки соломенную шляпу.

— Почки всё, — Интересуется тётя Песя, мешая деревянной ложкой, — или ещё таки ой? Я к тому, шо если не всё, то без большого надо далеко гулять не стоит.

— Нормально, тётя Песя! Через несколько дней думаю снова начать тренироваться.

— А где Санечка? — Интересуется Фира, относящаяся к нему несколько покровительственно, несмотря на обратную разницу в возрасте, — До художника своего пошёл?

— Угу. Всё, я тоже пошёл. Зайти куда-то за купить нужно или так?

— Так гуляй, — Отмахнулась тётя Песя, — не хватало ещё мужчин за своим надом посылать!

Наглаживая по дороге встреченных знакомых котов, я потянулся до выхода из Молдаванки. Без цели, просто пошляться.

Танцы и акробатика пока сильно мимо, как и вообще всякая беготня. Остаются книжки, гитара, шахматы и немножечко Фира. Ну и карты вечерами во дворе. Тоже интересно. Когда ум на ум, блеф на блеф, а когда и шулерское всякое можно. Как заранее договоримся. Да не на деньги играем, потому как промеж соседей такое глупо, а так, на шелбаны да на глупости всякие.

Санька у своево художника пропадает целыми днями. А приходит когда, то только и слышно — пропорции, свет, тень… Ну или байки художницкие пересказывает. Пропал человек! Ну да лишь бы на здоровье.

А я вот днями по городу от безделья шатаюсь, но опасливо, всё больше по центральным улицам, даже в переулки заглядываю, только если народу там много, и штоб обязательно женщины тёточного возраста, из самых крикливых по мордам лиц. Спокойней так.

Жду. И газеты читаю, всё больше криминальную и полицейскую хронику, происшествия всякие.

Я же не один и не два детектива прочитал! Знаю што такое облава, про улики там всякое. Даже отпечатки пальцев! Ну ето, правда, больше оттудова ещё.

Письмо отправил, да подробное ведь! Карту, где щель в ету катакомбину искать, саму пещеру намалевал как умел. А я, между прочим, умею! До Саньки сильно далеко, но понятно вполне. Преступников етих словесно и портретно — как смог, с акцентированием на особые приметы.

Где?! Выследить, схватить, провести облову… где?! А нету пока, отчево я весь как на иголках и боюсь, отчаянно боюсь не только за себя, но ещё и за Фиру с Санькой. А ну как?! Ети — всё могут!

— А вот и ответ, — Прошептал я помертвевшими губами, глядя на обезьяна у Ришельевской[22]лестницы, ручкавшевося с городовым вот прямо вась-вась! Такие себе лучшие приятели, што чуть не сослуживцы.

Он ето, он, ручаться могу! Орангутанг натуральный, только што в одежде, таких даже в большом городе не вдруг встретишь. Фигура, манера двигаться, подёргивание плечом такое себе характерное. Он!

— С-суки! Вот значица как…

Постоял я так, поглядел, ножик в кармане нащупал, да и за ним. Не бездумно, а нормально так, как положено. Жизнь Хитровская, она мал-мала учит такому, да из прошлой жизни такое всякое иногда выныривало. Не разберу только, через картинки киношные или через свою жизнь? Запутанно помню, значица.

Обезьяна легко вести, потому как фигура, да и не таится ни разу. От лестницы до порта, и по пути с морячками общается такой себе по-свойски. Если не знать точно, то такой себе торгаш по мелочи с немножечко контрабандой. В Одессе таких через второго на третьего, никого не удивишь.

Многие здесь так живут, а ещё больше тех, кто вроде как и чиновник или конторщик, но иногда и не совсем, если своё надо прижмёт. Подрабатывают себе в карман. С использованием служебного положения.

Веду я ево, и вроде как даже не в горячке, а мысль такая крутиться, што ето жить не должно. Потому как если он в живых останется, то до конца жизни мне девки те во снах приходить будут.

— Не он… оно! Не человек ето потому как, — Шепчу я, скользя поодаль. Мне ведь не только ети, как их… контакты! Мне он нужен в месте уединённом. А потом ножиком. Небось не будет ждать от мальчишки мелково! А я умею так, штоб не ждали. Научили.

Не севодня если, так присмотреть пока, где он тут крутиться, да с кем. Может, ещё кого узнаю.

Часа два ево вёл, никак не меньше. И ножик через карман всё время нащупываю, што изнутри к брюкам прикреплён. Штоб если што, то не упустить.

Пятнадцатая глава

Ждать… встав в переулке неподалёку от пивной так, штобы не упустить никого, не отрываю глаз от входа. Обезьян занырнул туда, но ведь когда-нибудь он выйдет, и тогда…

Руки будто сами вынули нож и начали упражняться. Узкое хищное лезвие перетекает меж пальцев, пока я смотрю за входом. В голове будто набат, вены на висках и лбу набрякли, мыслей никаких. Только цель!

Страха перед переулками не осталось, и сунься кто ко мне, так ему же хуже!

— Кхе!

Развернувшись мгновенно, полосую воздух в длинном выпаде, но мою руку перехватывает стальная ладонь Косты, мгновенно повернувшевося боком и впятившего живот.

— И ты… с ними?! — С силой лягаю его в пах, но грек умело разворачивает бедро, подставляя под удар, и встряхивает меня, перехватив за шиворот.

— С ними… с кем!? Егорка, да што с тобой такое?!

Я обмякаю, и набат в голове немного стихает.

— Так, — Коста смотрит мне в глаза и отпускает, — пойдём-ка! Не знаю, во што ты вляпался, но што-то мне таки подсказывает, что выляпаться без помощи умного и хорошего меня ты не сможешь!

— Пойдём, — Коста осторожно тянет меня за плечо, — Софья давно тебе не видела, скучает за твои танцы и физиономию. Поедим немножечко, чаю спокойно попьём, а заодно и расскажешь, шо такого случилось что весь такой поднапружиненный и с ножом. А случилось таки очень и очень из ряда вон, так мине подсказывает моя одесская чуйка.

Шли пока, Коста постоянно говорил, говорил и говорил всякую ерундовую нелепицу. Глупости вроде бы, но пока дошли до ево дома на Пересыпи, так и отпустило почти.

— Егорка! — Радостно всплеснула руками София, и спорхнула с высоково крыльца, на ходу обтирая руки об висящее через плечо полотенце, — или ты сегодня таки Шломо?!

— Как угодно, — Отвечаю вяло, не обращая внимания на какие-то малопонятные знаки, которыми обмениваются супруги поверх моей головы. Чувствую себя так, будто меня до предела надули и передули, а потом сдули назад и ещё в два раза. Чуть-чуть ещё, и можно будет рулончиком скатывать.

Сели на веранде, выходящей в крохотный, но собственный садик, густо поросший кустами и деревьями. Женщина тут же захлопотала на кухне, втягивая меня и Косту в какие-то хозяйственные хлопоты. Не так штобы женское какое, а просто тормошила.

— У-аа! — Басовито заорал младенец из комнат, и Софья тут же метнулась туда.

— Да ты мой сладкий! — Донеслось оттуда, — Описался? Сейчас мама…

Я вроде только моргнул, но вот она, София, сидит передо мной, а на столе полным полнёшенько всево, и даже чуть с напупинкой поверх горочки. И вроде как даже беседу веду, хотя как беседу… Коста с женой сами промеж себя говорят, но иногда как-то так получается, што вроде как я с ними киваю и соглашаюсь, или нет. Чаще да, потому как правильное говорят.

— Соня, — Промежду делом говорит она, подвигая еду, — я привыкла! Называй меня Соней, я ведь от рыбацких корней, а София, это уже немножко промежду греков, ну и когда официально.

Они кинула на мужа лукавый взгляд, в котором, вот ей-ей, информации сильно побольше, чем в ином многостраничном письме! Коста чему-то смутился на миг, и даже отвёл янтарно-карие глаза.

— … и в море выходила, — Рассказывала Соня, уютно хлопоча и не переставая потчевать меня всякими греческими вкусностями, — ты не думай! Недолго, правда. Но по рыбацкой части всё умею!

— … а Косту я видеть поначалу не хотела! Ты ешь, ешь… Он по молодости с дурнинкой немножечко был, а иногда даже и очень множечко, даже и перебором. Во все глупости, што в Одессе творились, норовил ввязаться с горящими глазами и пудовыми кулаками. Иногда и с дрыном, если поперёк толпы выходил.

— Такой себе рыцарь за справедливость и всё хорошее, — В голосе у неё мелькнули такие странные нотки: вроде как укоряющие, но будто и толикой сладково мёда, — Мальчишка совсем, даром што быку шею свернуть тогда ещё мог! После одной такой истории пришлось даже покинуть пределы сперва города, а потом таки и страны, немножечко даже нелегально.

Завербовался на судно, да через два года только и вернулся. Моряк! Кругосветка за плечами, мыс Горн, Южная Америка, Африка, Азия.

— А главное, — Соня подняла палец, — взрослый! Внутри всё тот же мальчишка, за што его и люблю. Но самую чуточку — повзрослевший!

Потом меня поили крепченным и сладченным чаем до полной сонливой осоловелости и икоты.

Наконец, разморив до состояния полново нестояния, Коста закурил трубку, пыхнул хорошим табаком и попросил негромко:

— Рассказывай.

Слова полились из меня поначалу неохотно, но Костя и Соня так внимательно и участливо слушали, да спрашивали в нужных местах, што и сам не заметил, как разговорился. А потом и разревелся.

— … ви-идел! — Ревел я, уткнувшись Соне в живот, — Всё-всё видел! Глаза закрыть боялся… ик!

Казалось всё, што если закрою, то вот они, рядышком уже подкрались!

Соня молча гладила меня по голове, прижимая к себе. И вот ей-ей! Будто никогда не бывшую старшую сестру нашёл. Не стыдно плакаться-то родной крови!

… — и раз! По горлу! И на других девок!

— На вот, выпей! — В руку мне ткнулась холодная кружка, пахнущая пустырником и прочими травами таково рода. Ухватил её за ручку не с первого разу, да и выпил, лязгая зубами о пощерблённый фарфор, понемножку успокаиваясь.

Выговорившись и выревевшись, я так и уснул — головой на коленях Сони.

* * *

— Схожу, — Коста с силой стал прочищать трубку, не повышая голос, чтобы не разбудить уснувшего мальчика, на щеках у которого всё ещё виднелись дорожки от слёз, — посмотрю.

— Мальчик не врёт и не придумывает, — Вздохнула супруга, потихонечку поглаживая Егора по голове.

— Знаю, — Коста поднял на жену выразительные глаза, — только кажется мне, што мимо этой истории я никак не пройду.

Жена улыбнулась немножечко грустно.

— Не пройдёшь, — Согласилась она с горделивой печалью, — Не сможешь. Только вот я думаю, што в этот раз нужно не пройти мимо неё в хорошей компании.

— Сергей Жуков, — Коста прикрыл глаза, в которых плеснуло болью.

— Дочь… — Негромко отозвалась София.

— Беня Канцельсон.

— Внучка.

Недолгое молчание Софья мягко, но решительно сказала:

— И я… сестра.

Коста только вздохнул прерывисто, но решительно кивнул.

— Да. И ты.

Несмотря на подробный рассказ и наличие рисунка-схемы, вход Коста нашёл не без труда, затратив на поиски мало не полчаса. Держа наготове пистолет, он протиснулся в пещеру и замер. Дымом не пахнет, голосов не слышно…

Закрепив фонарь на палке, Коста зажёг его и ужом скользнул за землю, подняв источник света на высоту человеческого роста. Один отнорок, второй… чисто.

С фонарём в руке Коста исследовал катакомбы, примечая малейшие детали.

— Всё сходится, — Пробормотал он, — даже факелы в первой пещере как дрова лежат, прямо-таки поленница. А это… никак кровь? Да, очень похоже. Намели сверху песок, пока не впиталась, да размели затем, вот и все предосторожности.

Покинув тайное убежище контрабандистов с нескрываемым облегчением, грек отошёл подальше и закурил трубку, глядя на накатывающиеся волны. Он не сомневался, что Беня и Сергей согласятся. Много таких, кто взялся бы…

… мало тех, кто удержит язык за зубами и не наворотит делов в… так сказать, процессе.

* * *

Проснулся я от негромких мужских голосов и густово табачного дыма, заполнившего кухню и лениво выползавшего из настежь открытых окон и дверей.

— Всё нормально? — Склонилось надо мной красивое лицо Сони, и тёплая рука взъерошила волосы, — Вот и славно.

Протирая глаза, с лёгкой опаской гляжу на незнакомых мужчин и перевожу взгляд на Косту.

— Внучка, — Трубкой указывает он на старого, но явно крепкого еврея, по виду из биндюжников.

Такой себе мужчина себе на уме, с каменным лицом и плечами пошире иного шкафа. Етого дяденьку легко представить в оной из историй Ветхого Завета, особенно где про сражения и завоевания. Серьёзный.

— Дочь, — Трубка указывает на русского работягу лет сорока, в косоворотке под горло.

Среднево роста, но жилистый и весь такой себе, што будто из калёной стали. Да не только телесно, но и душевно. Даже глаза как оружейная сталь, и смотрит, ну будто дула винтовочные. Не на меня, а так, вообще.

— Сестра, — Негромко говорит Соня, присаживаясь напротив, и глаза её полыхнули ярче солнца.

— Рассказывай ещё раз, — Мягко говорит Коста, — понимаю, што тяжело, но…

Кивнув резко, я начинаю рассказ наново. Несколько раз меня переспрашивают, в основном интересуясь внешностью работорговцев, какими-то особенностями поведения, голоса.

Чувствуется, што и тени сомнений нет, просто через рассказ рисуют себе точную картину.

Слёзы не срываются, но рассказывать тяжело, и Соня то и дело подпихивает мне в руку кружку с водой. Горло сводит. Не потому, што рассказывать устал, а так, само.

— Никому и никогда, ладно? — Соня смотрит мне в глаза, крепко сжав ладони, — Ни лучшему другу, ни в бреду, ни на исповеди, ни полвека спустя!

Киваю решительно, а самово ажно колотит.

— Я с вами! Хочу…

— Нет! — Резко обрывает меня Беня, который внучка. Почти тут же он соскользнул с табурета и встал на одно колено, — Пожалуйста, не проси…

Взгляд ево проникает в самую душу.

— Нельзя, когда… дети, — Слова он находит с трудом, — Видеть — уже сильно нехорошо, а делать такое самому и взрослому не каждому под силу.

— В Крымскую войну участвовали даже дети, — Чувствую, што вот прям сейчас разревусь, даже губа затряслась.

— Да, — Кивнул еврей, — было такое. Я… краешком тогда самым. Сильно ударило. А это не война, не пули собирать и не враг где-то далеко на мушке. Это…

Он замялся, не находя слов, и на помощь пришёл Сергей.

— Резать, — Для наглядности он вытащил наваху и выложил на стол. Пытать, штоб узнать всех причастных, колоть со спины. Не бой, Егорка. Бойня. Резня. Может, двери и окна подпирать, да живьём сжигать. Не война!

— Я… смогу!

Вспомнился тот убитый сторож, но Коста резко мотнул головой.

— Не дай Бог, если сможешь! Взрослые не все так смогут, даже если кто войну прошёл! Одно дело — битва. Ты куда-то стреляешь, стреляют в тебя. Озверение рукопашной. Другое — так.

Мало кто сможет, очень мало.

— Потому — нет, — Соня наклонилась ко мне, — нам спокойней. За тебя штоб не переживать, понимаешь?

— Дети когда на войне промежду взрослых, это страшно, — Мягко говорит Беня, — Это тогда только, когда всё! Некуда им, совсем некуда. Край! Ну или в тылу, при кухне и штабе. Не потому даже, што детям таки страшно, а потому, шо взрослым за детей.

Киваю. Такой аргумент понятен, так што не буду своё хочу кидать поперёк всехнево надо.

— Ну, — Соня промокает мне глаза, — не плачь! Непосредственно в… этом — нет, нельзя. А помочь, так даже и очень сможешь. Проследить за кем, посторожить, весточку передать.

Понимаешь?

Киваю так, што мало голова не отрывается. Ето я понимаю! Есть солдатики пехотные, которые сами вперёд бегают, в штыковую за отцов-командиров и царя-батюшку, будь он неладен! А есть и артиллеристы, да не те которые жахают, а которые снаряды подтаскивают. Всё равно — польза, всё равно — солдаты!

— Да… да! Только… — Складываю руки перед собой, глядя на всех по очереди умоляюще.

— Куда ж мы без тебя, — Серьёзно ответил Коста, — Ты с нами!

* * *

— Займём чем-нибудь, — Ответила Соня негромко на немой вопрос мужа, когда Егор отошёл по нужде, — не то сам себе приключений найдёт! С лучшими намерениями.

— Девочка права, — Одобрительно проворчал Канцельсон, — займём! Найдём дело, пусть чувствует себя полезным. Может, и сны из-за этой помощи будут таки сниться ему чуть пореже.

Шестнадцатая глава

— Здрасте вам! — Приподняв шляпу ещё со двора, дядя Фима одарил нас лучащийся улыбкой и запахом пота, бодро поднявшись по скрипучей лестнице на второй етаж.

— Дядя Фима! Моё почтение! — Встав из-за стола, спешно вытираю руки салфеткой и приветствую уважаемого на Молдаванке человека крепким рукопожатием и вежественным наклоном головы.

— Какие люди до нас дошли! — Всплеснула руками взволнованная визитом тётя Песя, — Садись до нас, попей чаю, уж кипятку для тебя всегда найдётся!

— На то и надеялся, — Отозвался гость, — специально дома не пил после еды, таки надеялся на твой бесплатный чай! А если он будет самую немножечко с заваркой и сахаром, то таки совсем хорошо!

— Хоть целый чайник, — Буркнула негромко Фира, уткнувшись в свою чашку, — могу даже и опрокинуть на колени.

— Ты мине про тот случай? — Повернулся Бляйшман до неё всем телом, — До сих пор таишь нехорошие глупости? Таки очень зря, если хорошенько подумать! Сама-то хоть помнишь, какие гадости и при каких людях ты сказала этими нежными губами?

Фира покраснела и отвернулась.

— Извините, — После короткой паузы сказала она, повернувшись.

— Да всегда пожалуйста! — Замахал мужчина руками и поддёрнул штаны. Поёрзав, он с удобством устроился на стуле, и подвинул к себе поставленную тётей Песей новую чашку, — Ты таки всерьёз думаешь, што мине доставляет удовольствие процесс кручения грязных ух ляпнувшим што-то детям? Таки нет, и нет ещё два раза!

— Да! — Неожиданно перебил он сам себя, подняв палец вверх, — Но не то, о чём вы подумали, а совсем даже приятное! Шломо! Ах, как хорошо подходит тебе это имя!

Дядя Фима захихикал мелко, поглядывая странно на тётю Песю и внезапно раскрасневшуюся Фиру. Из кармана пиджака он извлёк конверт и подвинул ко мне по столу.

— Твоя доля за наше общее дело, два процента. Спешу тебя порадовать, что ту же схему мы нашли где применить и помимо предложенного, и это всё те же два процента за светлую голову и молчание промимо нас!

Не вскрывая конверт, сунул ево в карман штанов под любопытственным взглядом женщин, и всем стало почему-то неловко. Незадачливое молчание прервало шумное сёрбанье кипятка Санькой, и ево же кашлянье от попавшей не в то горло воды.

— Ой! — Удивился он, прокашлявшись, — Дядя Фима? Как вы так… здрасте!

— Заучился, — С ноткой гордости сказала тётя Песя, — Художник будет! Всё малюет и малюет… даже за столом, а?

— Врубель будет! — Отечески посмотрел дядя Фима на Саньку.

— Почему в рубель!? — Всплеснула руками тётя Песя, в корне не согласная с гостем, и готовая отстаивать высокую судьбу постояльца, — Я таки скажу за мальчика, шо за в рубель он может пойти рисовать людей на набережной уже прямо сейчас! Немножечко сильно постарается, особенно если барышня выгуливается с нежадным кавалером, и таки будет ему рубель! А когда выучиться, то будет таки и побольше!

— Да! — Поддержал я её, выпятив подбородок и разворотив плечи, — За больше будет рисовать!

Дядя Фима Бляйшман прокашлялся странно, и поднял руки над столом, зажав в каждой по разной обкусанной печеньке.

— Да я што? Только за! Буду ещё гордится может, шо за одним столом чай с ним пил!

— Таки да, — Согласилась надувшаяся от важности Фира, окончательно записавшая Саньку в младшие братья, хоть по возрасту строго наоборот, — Погодите! Ещё висеть будет на гвоздике в каждом доме!

После обеда и ухода гостя Чиж усвистал до своего художника, даже не поинтересовавшись суммой, и кажется, даже и не вспомнив о деньгах. Я вскрыл, пересчитал (сто восемьдесят рублей копеечка к копеечке!), да и отдал после короткого раздумья тёте Песе.

— Пусть у вас пока. Есть же наверное тайники?

Женщина кивнула как-то очень торжественно, и убрала конверт за объёмистую пазуху.

— Только штоб молчок! — Предупредила она нас с Фирой, — Не хватало ещё, штоб всякие босяки заинтересовались нашим што и где! Потому как репутация за нас, как за людей Фимы и кого повыше, это конечно да, но таки не до конца! Потом такой может и пожалеет три раза по сто, но што нам-то с его жалелки, если без денег!?

* * *

Одесский порт никогда не спит, но это в целом, а не так штоб везде и всюду. В летний полдень, когда воздух от жары идёт рябью, продолжаются только самые рассамые срочные по важности работы. Докеры и портовые рабочие прячутся часика на два в укромных местах, штоб переждать жару, и порт кажется вымершим. Даже портовые собаки ленятся гавкать, забившись в тень и прохладу.

Промелькнёт иногда портовый работник, вышедший на улицу по великому надо, да изредка мальчишки стайками и поодиночке, ищут себе интересное. Когда просто приключений от весёлости, а порой и таково, што нужно озираться и бояться, но на выходе получается што-то прибыточное.

Одного из таких изображаю я, переодевшись в почти рваньё в условленном месте. Такой себе немного подозрительный по жизни, но очень естественный для порта мальчишка.

«— Он!» — Бьёт набатом в голове, и я делаю отмашку Бене. Обезьян проходит в полусотне метров левее, и за ним никого. Вторая отмашка!

«— Ну што же ты!»

Беня как сидел, так и сидит на своей повозке старьёвщика, тщетно пытаясь раскурить трубочку. А потом раз! И в затылок Обезьяну влетает мешочек с дробью. Такая приспособа глушит на раз, но не проламывает костей черепа.

Подскочив к Обезьяну, Канцельсон вскидывает ево на плечо одним рывком, будто бы даже без усилий. Короткая пробежка, и бессознательная массивная туша исчезает в повозке, скрытая всяким хламом.

Долго не задерживаюсь, и ухожу из порта. Сейчас моя задача — присматривать издали за повозкой. Мало ли! Но нет, влекомая осликом повозка всё так же неторопливо едет из города, поскрипывая колёсами и не встречая препятствий.

Волнуюсь так, што и не передать! А ну как што! Очнётся да заворочается, а?!

А Бене хоть бы хны — идёт, трубочкой пыхтит. Ещё и на поговорить остановился с каким-то знакомцем! Смеётся!

Чуть не целый час двигалась повозка, отъехав наконец от людных мест до берега моря.

Барахло из повозки перегрузили в лодку, и где-то среди етого барахла скрылся и Обезьян.

Только мелькнуло што-то, вроде мотка старых верёвок, и всё, лодка отчалила.

Пришло сперва облегчение, а потом и восхищение — как самой операцией, так и силищей Бени и Косты. Здоровы до чево! В Обезьяне поболе семи пудов, а они ево будто мешок с тряпьём!

Даже не сбились, когда с иным барахлом в лодку перекидывали, ну вот ей-ей! Ни малейшей натужинки!

* * *

— Очнулся, мой хороший? — Проворковал ласково красивый женский голос с лёгкой чарующей хрипотцей, и с лица Марка сняли повязку, — Напугал нас, зайка! Так долго в сознание не приходил, что мы уже и волноваться начали!

Марк шевельнул было затёкшей рукой, но с ужасом понял, что прикован и лежит на неструганых досках… голым?! Он окинул взглядом пещеру с низко нависающим потолком, и взвыл от ярости и ужаса.

— Ну что ты, мой хороший, — Женское лицо, закрытое наполовину полумаской, склонилось над ним, — тс! Не шуми! Лежи себе спокойно, набирайся сил. Они тебе понадобятся!

— Ты! — Выдохнул он бешено, — Кто такая? Назовись!

— Тс! — Незнакомка скальпелем коснулась губ и закрыла их, ощутимо порезав, — Не шуми, зайка! Потом покричишь, немножечко попозже.

Увидев вблизи аномально расширенные глаза, Марк рванул изо всех сил, пытаясь освободиться, но тщетно. Рывок, ещё рывок… отчаянно заболела содранная кожа на запястьях и лодыжках, да в спину вошли крупные занозы, добавив впечатлений. Тщетно.

Женщина с интересом наблюдала за рывками, облизывая скальпель. Одетая дорого и безвкусно, она выглядела удивительно неуместно в катакомбах, и от этого становилось ещё страшней.

— Котя, — Пожаловалась она, повернувшись в сторону, — он меня не слушает!

— Скоро угомонится, — Ответил мужской голос, и на свет вышел рослый мужчина с фигурой циркового атлета, одетый как заурядный горожанин, — а пока пусть! Видишь, какую большую мышку я принёс для своей кошечки? Несколько дней играться сможешь!

— Несколько дней? — Голос женщины стал рокочущим от плохо скрываемой страсти.

— Если моя кошечка не переусердствует, как в прошлый раз, — Нежно ответил мужчина, приобняв свою подругу за талию и потянул за собой с недвусмысленными намерениями.

— Писюльку, — Тоном маленькой девочки, выпрашивающей конфету и любящей бабушки, сказала женщина, — чуть-чуть!

Для наглядности она развела рукой буквально на сантиметр, после чего потыкала в съёжившуюся мошонку Марка скальпелем.

— Кончик самый… да, Котя?

— Самое вкусное нужно оставлять на потом, — Ласково ответил тот, целуя её в висок, — сперва попроще чего, чтоб надолго хватило… пойдём!

Они вышли, и Марк в ужасе забился, пытаясь любой… любой ценой вырваться из рук маньяков!

— Погоди, — Сдавленно пробормотала София, быстро отбегая от мужа. Несколько минут её мучительно рвало, чего Коста деликатно не замечал.

Когда она вернулась, бледная даже в полумраке скудно освещённых катакомб, муж молча протянул ей флягу. Сделав пару небольших глотков пейсаховки и подавив кашель, она смогла таки прогнать омерзительный вкус рвоты, и немного успокоиться.

— Писюльку, — Сказала она и передёрнулась, — вот же!

— … шалят, — Продолжая разговор, и будто прислушиваясь к чему-то, в пещеру вошли двое мужчин в полумасках и присели на камни в углу, — полчаса, не больше!

— Час! — Возразил ему хрипловатый бас, — Игривое настроение у подруги нашево атамана.

— Вы кто!? Зачем вы меня похитили!?

— Час? Вряд ли, — Возразил товарищу тот, кто помоложе, закуривая со вкусом, — Видишь?

Целый! Если бы разговеться успела, то таки да! А раз нет, то она о своей мышке думать будет.

— С такой позиции оно и верно, — Возразил обладатель хриплого баса и окладистой полуседой бороды, — но атаман любит играть в объездчика диких лошадок. Тут раз на раз…

— Выкуп! — Лихорадочно выдохнул Марк, — Я заплачу.

Видя, что на него не обращают внимания и беседуют о своём, он начал повышать ставки:

— Две! Нет… три тысячи! — Он рванулся ещё раз, вытянув шею и уставившись на похитителей с дикой надеждой, — Дом купить, в дело … ну!

— Мы што тебе, портяношники какие? — Оскорбился слегка тот, што помоложе, даже не привстав — Мы с атаманом знакомы больше десяти лет, и всё у нас таки есть! Сильно побольше при том.

— При таком атамане можно и не обращать внимания на мелкие шалости с пытками! — Засмеялся-закашлялся бородач.

— Пять… десять! Пятнадцать тысяч!

— А вот и враки начались! — Засмеялся молодой.

— Нет! Не вру! Есть, есть деньги! — Начал захлёбываться словами Марк, отчаянно пытаясь доказать правоту.

— Мил-человек, — Вкусно затянувшись, ответил молодой, — мы ж не первого попавшевося брали! Навели справочки. Мелкий торговец и чуточку контрабандист. Сявка! У тебя всего имущества на десять тысяч не наберётся, включая дом и оборот в грузах. Если работать спешно и без подозрений, то больше полутора с тебя не взять. Поделить на всех, так и тьфу!

— Есть! — Взвыл Марк, — Больше есть, сильно больше!

Он начал выплёвывать сведенья, спеша поделиться, пока не пришла… эта!

— Ну-ка! — Заинтересовался молодой, — Проституток, говоришь, поставлял? Бабами торговал?

Интересно.

— Сам по себе он никому не нужен, — Пояснил молодой бородачу, — а вот вокруг него занимательные фактики могут всплывать! Компромат на серьёзных людей, а?

— Есть, есть! — Закивал Марк отчаянно, — По заказу часто работали! Девочек! Всё, всё… только живым! Живым и билет на пароход куда-нибудь подальше! Не вернусь, никогда не вернусь!

— Ну, — С явственным сомнением сказал бородач, — выглядит таки интересно, но шо то я сомневаюсь, што ты успеешь заинтересовать атамана.

— Вам… вам начну! — Марк напрягся в кандалах, — Там много денег можно поднять! Я — мелочь! Такие люди…

Завёрнутое в мешковину тело перевалилось за борт и ушло на глубину, увлекаемое грузом.

Сплюнув за борт, Коста развернул лодку к берегу.

Семнадцатая глава

Разувшись и закатав штаны повыше колен, Коста мыл руки в набегающих пенистых волнах.

Несколько раз нервно сжав и разжав их, он щедро зачерпнул горсть крупного песка, и принялся оттирать что-то, видимое только ему.

— Противно, — Услышав чирканье спички, пожаловался он, не поворачиваясь, — хуже собаки бешеной, а вот…

Беня молча встал рядом, невидящими глазами глядя в морскую даль и пуская клубы табачного дыма.

— Не винись, — Наконец сказал он, — мы поменяли палачество на время, и может быть — жизни. Столько имён, а? И шо теперь с ними делать? Скажи, режиссёр?

— Не знаю, — С тоской отозвался Жук, — Не знаю! Если верить классикам, то мы должны посвятить себя борьбе со злом. Но…

Он замолчал, кусая нижнюю губу.

— Но мне таки не хочется класть на алтарь чево бы то ни было свою молодую жизнь, — С едкой серьёзностью ответил Канцельсон.

— Таки да, — Согласился Жуков грустно, — но и оставлять…

— Надо думать, шо трое не самых глупых мужчин найдут таки выход из ситуации, — Подошедшая на поговорить, София храбрилась и старательно улыбалась, но бледное, будто, выцветшее, лицо южанки говорило само за себя, — Да! По трофеям как? Мы с Костой поговорили, и я решила, шо нам эти деньги лягут таки поперёк совести, и это таки не в упрёк!

— Н-нет! — Задумавшись на мгновение, ответил Беня, — Слишком много крови на этих деньгах, и хотя за моих соплеменников говорят всякое, и иногда не без оснований, но мы таки разные.

— Девятнадцать тысяч, это не те деньги, от которых можно благородно отказаться, — Медленно сказал Сергей, — но здесь Беня самую множечко прав, такие деньги не принесут в семью никакого счастья, помимо горя. Фонд! Сдаётся мне, шо мы не в последний раз собираемся за всё хорошее помимо всего плохово.

— Война себя кормит, да? — Задумчиво хмыкнула София, — А вот здесь мы пожалуй и согласимся — да, Коста?

Выпрямившись, грек долго молчал и наконец кивнул, — Полезное дело сделали, — Веско сказал он.

— Полезное, но… а! — Беня махнул рукой и отчаянно задымил, будто пытаясь укрыться за табачным дымом.

— Не потянем, — С тоской сказал Жук, — Столько причастных… бандочка вроде и маленькая, но сколько народу с неё кормилось! Кто прямо, а кто и косвенно. Последних и вовсе… а заказчики? Особенно те, которым юных совсем девочек… Некоторые так далеко и высоко, шо вовек не достанем!

— Даже если, — Он зачиркал спичкой, трясущимися руками ломая одну за другой, — как Беня сказал… на алтарь… всё равно не достанем! Мало нас просто.

— А… — Вскинулась было Софья, но тут же потухла, — Да, решительные люди есть, и многие смогли бы не хуже… но вот смолчать потом?! Удержать в себе? Не могу вот так вот ни за кого поручиться.

— Втёмную? — Предложил Коста неуверенно, — Использовать фонд, может нанять кого?

— Втёмную? — Сергей задумался, забыв о тлеющей в пальцах папиросе, — Мало нас, но надёжных…

— А знаете?! — Он обвёл товарищей хищным взглядом, — А почему бы и не да?! Мы запнулись о новых товарищах или наёмниках через посредство фонда. И забыли о таком мобилизационном ресурсе, как граждане Одессы! Гектограф![23]

В глаза Косты начал разгораться огонёк понимания, и потухлое было лицо засветилось внутренним светом. Беня, чуть нахмурившись, смотрел на них без толики понимания в тёмных глазах, полуприкрытых тяжёлыми набрякшими веками.

— Листовки, — Выдохнула София, — и нужным людям… так?

— Да! — Выдохнул Жук вместе с табачным дымом, — Богом клянусь, не привёдёт к нам!

Желатиновый[24], достался по совершеннейшей случайности как трофей. Ни свидетелей, ни полслова потом. Укрыл в надёжном месте на всякий случай, и вот он настал! Всё, всё есть!

Чернила, желатин, даже бумага!

— Повозиться, конечно, придётся, — Добавил он для порядку, но…

Пожатие плеч, и Жук, опустошённый морально, на некоторое время самоустранился от обсуждения проблемы, присев на песок и поглядывая на заходящее в море солнце.

— Я так полагаю, — Медленно начал Коста, почесав кончик носа, — работать лучше всего через почту. Банально, но зачем выдумывать то, шо и так уже имеется? Сотни писем, я думаю, с запасом будет.

— Пострадавшим, — Добавила София, — но не всё… не всю кипу! Там же стопка больше мужского кулака! Краткая… выжимка, да? С доказательствами и прочим, но не вовсе уж подробно.

— Самым крикливым, — Добавил негромко Беня, подняв для наглядности корявый, желтоватый от табака палец, — а не вообще всем. Такие нужны, штоб не в горе замкнулись, а на люди выплеснулись, да штобы пошире! Погромче!

— Да, — Согласилась София, — их есть у меня!

— Но с десяток образцов нужно полностью сделать, — Добавил вяло Сергей.

— Полиции и журналистам? — Подхватил Коста.

— Ага. И не только нашим, — Отозвался Жук, прикрывая глаза, не отошедшие ещё от сока белладонны, — Ниточки тянутся далеко, сами записывали. До Южной Америки мы не достучимся, а вот Франция и Греция вполне реальны.

— Как-то это, — Коста скептически поморщился, — слабенько, как по мне.

— Хоть как-то! — Не согласилась с ним супруга, — Сами их не достанем, а так если не расследование с арестом, так хоть репутацию подмочим и деятельность осложним. Да не двум-трём, а почти што всем.

— С такой позиции таки да, — Согласился Коста.

— Осталось только придумать операцию прикрытия, — Добавил Жук.

— Ну, — Нерешительно сказал Коста, переглянувшись с женой, — мы с Софией до Турции дойдём и засветимся в нужных местах Константинополя.

— Это понятно, — Выдохнул дымом Сергей, — но мало! Не алиби, это само собой, а прикрытие!

Увести в сторону.

— Свалить вину? — Наморщил Беня лоб, — Это небезынтересно, но самую чуточку попахивает серой.

— Не свалить, — Сергей повернулся к нему, слегка раздражённый непониманием товарищей, — А отвлечь! Не конкретные люди, а так — заведомо ложный след для полиции.

— А… и на кого?

Жук пожал плечами, вновь погружаясь в созерцание заката.

— А может… — Нерешительно начала женщина, — да нет, глупости! Есть такие люди, шо и сами с радостью замажутся, а поймать их за тухес за одни только громкие слова будет проблематично. Среди нас социалисты есть?

— Я самую множечко анархист, — Радостно отозвался Коста, сияя улыбкой.

— Ты самую множечко балбес! — Отзеркалила улыбку жена, — Анархист ты стихийный, а не партийный или хотя бы идейный!

— Не без тово! — Заулыбался грек.

— Сионист, — Бухнул Канцельсон, — множечко, но таки не везде!

— Это на какую множечко ты сионист? — Повернулся Жук, недобро щуря глаза.

— На ту, — Не пугаясь, ответил Беня, — шо про Палестину и собственное государство с переселением.

— А… — Глаза Сергея потухли, и на лице снова проступила печать усталости, — в этой части я тоже… сионист.

— Я, — После недолгого молчания продолжил Жук, — скорее нет, чем да. Очень уж мне не нравится впихнутый туда интернационализм.

— Панславизм? — Поинтересовался Беня с еле заметной ноткой ехидного вызова в хрипловатом голосе.

— Нет, — Жук даже не повернулся, — Идея объединения славянских народов под главенством России заведомо утопична. У нас с народным благоденствием даже в собственной стране сложилось таки криво, куда уж там распространять наше криво на родственные народы!

— Таки да, — Согласился Беня уже без нотки, — по этой части у нас всё больше монархисты про царя-батюшку, но без царя в своей голове.

— Или, — Он пыхнул дымом, — республиканцы, напрочь оторванные от народа.

— Ну так как? — Прервала их женщина, — Вы таки спорить или думать?

— Красные[25] бригады? — Нерешительно предложил Коста, — Ну, если таки совсем далеко от нас?

— Я таки да, — Согласился Беня.

— Пусть ищут чёрную кошку в тёмной комнате, — Ответил Жук, — особенно если её там нет!

— Единогласно, — Устало подвела итог София.

* * *

— Ой! Ой вэй, доченька! — Полный горя пронзительный женский крик ввинтился в небо, и голуби закружились над двором-колодцем, — Люди!

Полная некрасивая женщина вывалилась во двор, оглашая его рыданьями.

— … ваша… дочь…

Она громко расплакалась, отстраняя от себя многостраничное письмо.

— Рива, Ривочка, — Захлопотала вокруг неё соседка, — Ты чево?

— До… дочка…

Заплаканная женщина протянула письмо, и соседка, пробежав глазами, тряхнула головой и начала читать всему почти што двору, высыпавшему на чужую беду.

— … извещаем вас, — Пронзительный голос разносился далеко, — што ваша дочь, Сара…

… стала жертвой работорговцев, — Читал звонким голосом молодой парнишка на другом конце Одессы. Похожие письма получили, как выяснилось позже, больше двухсот человек.

… — уничтожили костяк банды, — В письмах приводились имена с доказательной базой.

… — соучастники, подельники и заказчики, — Жестяным помертвевшим голосом читал пожилой мужчина перед собравшимися в Пересыпи рабочими, — остаются на суд жителей Одессы.

— … в условиях, когда полиция и суды заняты не охраной общественного порядка, а охраной существующего строя, мы вынуждены взять дело в свои руки.

Перед глазами полицмейстера прыгали буквы, и он ненадолго отложил письмо, отпив тепловатую воду прямо из горлышка графина, постукивая зубами о хрусталь.

… — Красные Бригады.

«— Не было! Ничего не было! Никаких писем, записок, бумаг!» — Метались отчаянные мысли в голове сидевшего в приёмной адъютанта, до которого доносились обрывки слов из присланного многостраничного документа, для пущей выразительности зачитываемые начальником вслух.

— На почте затерялось, — Пробормотал он наконец, — да! Почта!

— … все наличные силы! — Докладывал полицмейстер одесскому градоначальнику Зеленому по телефону, — Так точно, Ваше Превосходительство! Стянуть все наличные силы… да, матросы с судов… слушаюсь!

Обложенный по телефону матом, он подскочил, вытянувшись во весь рост и потея.

— Красные Бригады, чтоб вас… — Грязно выругался полицмейстер, положив наконец трубку и дёргая тугой ворот. Красное от жары и разноса лицо дернулось внезапно, и полицмейстер мягко осел на пол. Сердце.

Адъютант решился потревожить его только через полчаса, но к тому времени события в городе вышли из-под контроля властей.

Собравшиеся на Молдаванке и Пересыпи, толпы решительно настроенных людей не ограничились указанными в письмах адресами. Бандитам, живущим среди людей, но поперёк людских законов, досталось сполна. Их терпели до поры, но теперь крышку с котла сорвало самым решительным образом.

Несколько десятков человек толпа забила насмерть, а много больше избила до полусмерти или…

— Повесить! — И через сук ближайшего дерева перекидывалась верёвка, а минутой позже на её конце уже сучили ногами, под которыми расплывается мокрое пятно.

— Нет! — Визжит немолодая женщина, рвущаяся из рук крепких мужчин, — Сыночка! Будьте вы прокляты! Вы, и дети ваши, и…

Выстрел, и во лбу женщины появляется маленькая дырочка, а молодой мужчина, нервно скалясь окровавленным ртом, уже прячет миниатюрный пистолет в карман брюк.

— Невесту… сыночка её, — Глухо пояснил он, — Нельзя таким… жить…

Попытки поджога бандитских квартир и домов жёстко пресекли лидеры стихийного протеста, но они не препятствовали сжиганию бандитского имущества на больших кострах, разводимых на улицах. Люди выкидывали из квартир и домов одежду, мебель и даже пуховые перины, а внизу их ломали, рвали… и только потом в костёр!

— Вставай, проклятьем заклеймённый, — Надсадно начал пожилой мужчина, пытаясь перекричать шум толпы, но быстро раскашлялся до слёз в глазах. Сплюнув кровью в платок, он пошёл дальше молча.

Несколько раз в толпе пытались петь «Интернационал», но понимания и поддержки эта инициатива не встретила. Отдельные энтузиасты пели революционные песни, но слышали их разве что ближайшие соседи. На улицы вышли не революционеры. Обыватели.

Рабочие посёлки Одессы выплёснули на улицы толпы злых, решительно настроенных людей, двинувшихся на «чистую» сторону города. Редкие полицейские не сдерживали толпу, а войска и матросы решительно запаздывали, успев перекрыть только порт и ряд стратегически важных мест Одессы.

— Зеленой — в отставку! Зеленого — под суд!

Часть толпы отделилась и направилась к резиденции градоначальника, скандируя требования.

Они посчитали, что если градоначальник, известный взяточник и вор, так распустил полицию, то он и есть главный виновник!

Подавляющая часть одесситов настроена более конкретно. Обыватели, далёкие от каких бы то ни было политических требований.

Большая часть указанных в документах людей из «чистой» части Одессы не встретилась погромщикам. Кто-то был на службе, кто-то успел заблаговременно эвакуироваться, предупреждённый по телефону из канцелярии градоначальника или полицмейстера.

— Лёва! — Перекрикивался на Большой Арнаутской с приятелем немолодой одессит, вполне благонамеренный обыватель, которого просто допекло… всё! — Кто бы мне сказал, шо я буду участвовать в погроме, так я дал бы ему адрес хорошего доктора!

— Хороший доктор понадобится всем нам, если столкнёмся с войсками! — Отозвался совершенно незнакомый человек, — И вот у меня есть таки визитки хорошего врача и моего кузена по совместительству! Интересует?

— Дочка, дочка Кацмана! Главного у работорговцев! — Загудела толпа, когда со второго этажа на руки погромщиков скинули молоденькую упитанную девицу. Та визжала от страха, озираясь вокруг глазами насмерть перепуганного животного. По виду она совершенно не пострадала, и даже модная шляпка чудом удержалась на курчавых волосах.

— А мине дочу кто вернёт! — Завизжала внезапно полная женщина, ввинтившаяся поближе, — На, тварь!

Короткое движение рукой с зажатой в ней склянкой, и дикий визг девушки, схватившейся за лицо.

— А, тварина! — Голос мстительницы полон Ветхозаветной правды, — Живи теперь поуродованной!

Поручик ещё раз оглянулся назад, и едва удержал лицо от злой гримасы. Матросы! Стоят, скоты, переминаются! Толку-то, что винтовки раздали, если стрелять толком не умеют. А главное, и не желают! Это не вымуштрованные солдатики из Одесского гарнизона, привыкшие бояться кулака фельдфебеля пуще неприятельских пуль, а ротного командира ставящего повыше Бога.

Ишь, бесчестье им народ разгонять! Даже и не скрывают, с-скоты… Набрались фанаберии дурной от флотских офицеров, и туда же! Отдай приказ, так и не выполнят небось.

А как хорошо было бы… пли! И в штыки. Коротким — коли! И гнать, гнать толпу забывшей своё место черни! Придётся действовать мягко, договариваться.

У поручика на нервной почве разом заболели все зубы. А ведь если бы не эти вахлаки, а его нерассуждающие солдатики… и-эх! Мог бы и орден получить. За решительность!

Восемнадцатая глава

— Разагитировали, сволочи! — Грохнул кулаком по столу Павел Алексеевич, раскровянив его о хрустальное пресс-папье. Яростный рык, и оно полетело в стену, а осколочки хрусталя весело запрыгали по полу, переливаясь на свету.

— А вы что!? — Вызверился градоначальник на подчинённых, — Проморгали, бляжьи дети?!

Революционеров проморгали?! На собственных судах?!

— Вы! Вы! — Палец с силой ткнулся в грудь одному из каперангов, вынуждая того отступать шаг за шагом к открытому окну, — Распустили! Стрелять они отказались! Ненадёжны!

— Ваше… — Начал было тот, бледный от страха и обиды.

— Молчать! Сукин сын! Под суд, под суд пойдёшь! Сгною!

Зеленой сорвался на визг, брызгая слюной и тыкая костяшками пальцев в затянутую мундиром грудь, пятная её кровью. Он орал, не сдерживая себя ни в громкости, ни в выражениях.

— Лютует, — С явственным злорадством констатировал пожилой одессит с густыми, несколько неряшливыми усами на побитом оспой худом лице, остановившийся напротив резиденции градоначальника.

— Промеж своих пусть хоть насмерть грызутся, — Отозвался упитанный одышливый прохожий, и они обменялись понимающими взглядами. Из доносящихся до них обрывков фраз можно было сделать недвусмысленный вывод, что Одесский гарнизон ненадёжен.

Обменявшись многозначительными взглядами записных сплетников ещё раз, мужчины прикоснулись к шляпам и разошлись. Такие горячие новости вредно держать в себе!

* * *

Молдаванка бурлит, живо обсуждая происходящее. Народ настроен таки решительно, и местами даже через ой!

Обсудив всё и вся, пришли к выводу, что может быть таки немножечко жара, и к етому событию лучше приготовиться заранее и всем, а не через одного и через как. Не то штобы местные шибко воинственно настроены, но на разный нехороший случай приготовили всякий хлам под баррикады, и договорились промежду собой — кто, с кем, с чем, где и почём.

— Шломо! — Вкусно пыхтел сигарой дядя Фима, крутящийся промеж всех с ценными указаниями и важным руководством, — Если ты видишь вдалеке какую-то гадость, то лучше таки обойти её стороной. Ну а если эта гадость может придти в твой дом сама, то хочется тебе или невыгодно, но нужно таки подготовить торжественную встречу!

— Солдаты?

— Скорее нет, чем да, — Делает руками дядя Фима, — Сами они шо, не люди? Люди, пусть даже местами подневольные вплоть до вовсе уж невольного, как это у служивых часто бывает. Через матросиков тогда удачно вышло. Раз! И через весь город пролетела таки записочка, шо мы не политические, а погромщики сугубо по делу, за всё плохое нехорошим людям.

— Сёма! — Заорал он истошно, выплюнув сигару в руку, — Ты адиёт всегда, или только когда я тебя вижу?! Я тебе шо говорил?

Бляйшман унёсся раздавать указания и показывать, как делать не надо, а за ним и я. Такой себе то ли вестовой, то ли адъютант. Шустрый на ногу и язык, и не без авторитета среди мальчишек. Да и промежду взрослых тоже послушают, а не сразу взад развернут, да с пинком.

— Зеленой в жопе, — Вкусно затянувшись, и поглядывая зорко на нерадивых всех, делающих дорогу немножечко неудобной, продолжил он наше просвещение. Я, Сань… то есть Рувим!

Ёсик и немножечко Лёвка, но последний только так, штоб лучше рядом, а не где-то, и сердце за нево болит! Потому как тоже родственник, через жену.

— В жопе, — Повторил он со смаком, — и ви таки знаете, почему?

Глаза дяди Фимы обежали промеж нас и остановились на мне. Мотаю головой, откудова мне?

— Потому, шо обосрался! Такой себе руководитель, шо всё через себя сделал, а не через всех, как умные. И когда полицмейстер отъехал в нелучший мир, это и сказалось как нельзя должным образом! Там доложить не успели, здесь ещё што, и вот — на улицы вывели переминающихся с ноги на ногу матросиков заместо солдат с их коли.

— И матросики ети уже знают, что народ поднялся не на власти, а против сволочи!

— Умничка! — Пахнущая табаком рука провела по моим волосам, — Вот тебе конфетку! Да таки ладно, всем через тебя! Пользуйтесь моей нежадной щедростью!

Жестяная коробочка с монпансье пошла по рукам, и от нежадности дяди Фимы мы взяли по леденечику.

— А потом через матросиков и в солдаты! — Продолжил он, посасывая леденец и сигару одновременно, — И это, я вам скажу, таки ой! Немножечко ещё не ой-вэй, но уже можно смотреть в ту сторону. И теперь солдатики, которых вывели на улицы, чувствуют себя самую множечко поиметыми. Потому как получается, шо они не за власти против революционЭров, а за власти, но ещё и за работорговцев! Списочки то разошлись! А это такое фу, шо на всю Европу выплеснуться может.

— Зеленому всё? — Поинтересовался Ёсик, сделав вниз рукой.

— А вот здесь и может быть ой! — Качнул головой дядя Фима, — Фима, который не тёзка совсем!

Попандопуло тебя через якорь штоб! Через тебя я вижу, как не надо! Как надо?! Посмотри на Сёму и делай ровно иначе, не ошибёшься!

— Шо за люди, — Пробормотал он, — Я таки понимаю, шо евреи считают себя за умную нацию, но в такие часочки начинаю в этом сильно сомневаться!

— А! За ой! — Вспомнил он, — Если он начнёт давить на нас и мы поддавимся, то вроде как он и на коне, а не раком под. Подавил, так сказать. А шо подавил, зачем и кому, это уже, поверь моему большому и невкусному жизненному опыту, царь разбираться не будет. Ура и молодец, получи орден!

— Да, — Вздохнул тихий Чиж, — я раньше думал, што царь, ето ну…

Он замялся и повернул лицо в небо, но почти тут же пожал плечами.

… — а он просто царь.

«— Переоценка ценностей», — Мелькнуло едкое и чуточку облегчённое в моей голове.

— Так он будет давить?

— И провоцировать, — Кивнул мне Бляйшман, — а нам таки ой как нужно пройти так, штобы не продавиться и не провоцироваться! Потому к гадостям таки готовимся, но через оборону и без обострений. Выстоим, так его и снимут. Ну то есть за царя я говорит не могу, но за умных людей через его окружение немножечко да, но только как подумать. Снимут не через царя, так через прессу и компанию посредством неё. Там сейчас такое подымается, шо хочется надвинуть шляпу до самых плеч и спрятаться в мамином погребе!

— Нам бы день простоять, да ночь продержаться[26], — Будто сами сказали мои губы.

Рабочие посёлки почти што все позапирались баррикадами, но промеж них шатались мальчишки из местных, работая почтарями. Я подумал было тоже, но как вспомнил через сношение посредством катакомб, так и подумал взад.

Дежурим только — так, как молодые глаза, а не с оружием, как боевики. Высмотреть што, да упредить успеть. Фира хотела было тоже, но тётя Песя при полном моём одобрении закрутила её за ухи обратно.

Военные выставили патрули, но солдаты стараются не замечать никово и ничево.

Промелькнул мальчишечка, ну и Бог с ним! Не стрелять же. Если офицер или унтер не начинает орать и тыкать пальцем, так ну и ладно. Не хотят, значица, кровь проливать народную.

После полуночи нас сменили на посту, но не успели мы уйти, как прибежал гонец от Пересыпи.

— Предлагают не идти на работы, сказавшись боязнью солдат!

Предложение пришлось по нраву не всем, потому как есть народ робкий и те, кто и так висит как первый кандидат на увольнение. Но против общества идти не решились, потому как среди людей живут. Новую работу найти ещё можно, а вот с новыми соседями сложней.

— Для газет приняли, — Важно сказала близкая к слухам тётя Песя, накладывая нам немножечко перекусить.

— Так боимся, так боимся! — Засмеялся я, а вслед за мной и Фира.

— Не балбесничай, — Тётя Песя упрела руки в бока, — На твоё хи-хи есть большая, средняя и малая политика, придуманная умными людьми! Как там…

Она наморщила лоб, вспоминая, но Фира вылезла поперёд матери, и затараторила:

— Через такое недоверие и опаску репортёры будут ждать любого ици… инцидента, выжимая из него максимум.

— Ну да, — Кивнула тётя Песя, умилённо поглядев на умненькую дочу, — как-то так.

Засыпал я тяжко, всё переживал за совесть. Вроде и сделал через Косту хорошее дело, а получилось как обычно. Ворочался, ворочался, вспоминал то горничную погибшую, то иных. А потом и заснул.

С утра началось всякое, и не всегда хорошее. Попервой зашевелились солдаты, подтягивая патрули поближе. Но от нас молчок, только показали себя за баррикадами — дескать, бдим, не надейтесь. И тишина… нехорошая такая, от которой отогнали детей и женщин.

Потом пошли парламентёры от Зеленого, наши переговариваться не стали. Покричали только, што боятся солдат, и потому на работы не пойдут. Снова тишина.

Тётя Хая, которая Кац, нервничала и вкусно грызла ногти. Среди женщин в нашем дворе она считается за самую умную, а мужчины все на баррикадах. Даже кто воевать и не хочет, то хоть промелькнуть там надо, показать промеж своих намерение и серьёзность характера. Иначе всё, без уважения. А оно зачем тогда жить, если без нево?

— Хая, — Обратилась к ней одна из тёток, нервно трущая полотенцем давно уже чистые руки и прислушивающаяся к чему-то там вдали, — ну хоть ты давай! Поговори што-нибудь умное!

— Сара! Не нервируй мине! У мине там сына три, муж и потенциальный хахель на смерть мужа! И ещё один почти бывший, с которым когда-то не срослось. Имею право сидеть и грызть ногти!

Я вижу, што она вот-вот вразнос пойдёт на истерику, ну и встал сзаду. Плечи массировать и шею. Откуда-то оттудова помню ещё, из прошлого.

— Да ты шо? — Удивилась она приятно, — Да ты мой хороший! Вот же кому муж достанется! И даже смею думать кому, и немножечко этой кому завидую. Если он посторонней женщине не стесняется делать таки приятное при всех, то шо же он будет вытворять наедине и в спальне!? Да ты делай, делай! Ох!

— Ну всё, всё, — Решительно отстранилась она минут через несколько, — а то совсем хорошо станет, и будет таки немножечко стыдно! Уф… Розочка, а сделай нам кофЭ!

— Никаково кофея! — Решительно воспротивился я поперёк взрослых, — И так все нервничаем, а ещё сердце разгонять!

— Да ты шо? — Снова изумилась тётя Хая, странно оглядывая на меня, — Серьёзно? Ну раз таки у нас нашёлся мужчина, то лично я буду его слушать! Роза! Кофэ мимо! И шо же предложит нам мужчина?

И я таки понимаю, што предложить надо, потому што… потому што вот!

— Маестро, — Киваю Менделю, — сейчас тот самый случай, когда ваша скрипка нужна здесь.

Он такой раз! И глаза. Пучит. А я киваю — всё верно, давай! Он и сбегал, а потом Рахиль, которая Фирина подруга носатая, флейту вытащила. Так себе оркестрик, но што есть, то и будем есть!

— Как на Дерибасовской, — Завёл я, подмигивая Саньке, и тот выступил вперёд — плясать.

… плясать! И петь! И не думать, што вот прямо сейчас войска могут пойти на штурм, и тогда — всё! И может быть, совсем.

Но плясал. Всех женщин вытаскивал потанцевать, а ещё и учил коленцам некоторым — тем, што попроще, хоть и кажутся сложными. Тётки взрослые хохотали как девчонки, так смешно им было телесами трясти.

Потом неожиданно как-то — раз! И Лебензон стоит, Яков Моисеевич который. С ружьём. С нами в пляс.

— Отошли солдаты! — Орёт, — Отошли!

Солдаты отошли, ну и наши взад. Не все, на пересменку решили. Поели жадно за общим столом во дворе, выпили по чуть-чуть.

— Ещё ничего не кончилось, — Сказал Лебензон негромко, отморщившись после водки, — просто теперь у нас появился шанс.

Девятнадцатая глава

Коста крутанулся вокруг себя, приседая и уходя вбок какими-то ломаными движениями. Раз! И вот он уже чуточку не там, да с револьверами в каждой руке. Глухо зазвучали выстрелы, и от дальней стены начала отлетать каменная крошка.

— Как-то так, — Остановился грек, опуская оружие, — в Македонии научился. На Балканах вечно какой-то шухер, а заговорщиков и революционеров так каждый первый, а многие и не по разу.

— И што, вот так каждой пулей?! — Изумляется Санька, кругля глаза.

— Если бы! — Засмеялся Коста, залихватски крутанув револьверы на пальцах, — Есть и такие мастера, знаю лично, но я ни разу не умелец! Так, поднатаскали по одному случаю.

— А было бы здоровски, — Мечтательно вырывается у меня, и перед глазами всплывают сценки из Дикого Запада, — с одной пули-то!

— У всего своя цена есть, — Улыбается Коста чуточку печально, — хочешь стрелять так, живи оружием! Это уже профессиональным стрелком надо быть. Убийцей. Работать если, то так, штоб руки не утрудить, потому как целкость теряется.

— Ну-ка, — Я решительно подошёл к оружию на столах отобрал себе два велодога.

— Не выйдет сразу, — Предупредил Коста.

— Ето понятно! Я так, принцип ухватить хочу.

— Ну, — Коста потёр подбородок… — ладно, только не заряжай пока. Смотри!

Он снова начал разворачиваться, но уже медленно.

— Видишь? Не просто с прицела ухожу, а непременно под правую руку!

— Агась! — Соглашаюсь, попробовав вести его рукой с револьвером, — С правой руки удобно стрелять в дуельной стойке или прямо, а в раскоряке промеж них упора не будет и глаз хуже ловит.

— Ещё влево можно, — Уточнил грек, поправив стойку обезьянничающему Саньке.

— Потом, — Он пощёлкал пустым револьвером в правой руке, — целишься только с правой.

Левая так, для шуму. Бахаешь, штоб противник дёргался. Ну или накоротке, в толпе. Но тогда и целиться не надо.

— А можно и не стрелять с левой, — Подал голос воодушевившийся Санька, — просто держать для пужливости, а как патроны в правом револьвере кончатся, так и перекинут!

— И так можно, — Согласился наш взрослый друг, — Ну, пробуй!

Уход с линии мы с дружком ухватили быстро — даром, што ли, плясками по три часа почти ежедень занимаемся?! А со стрельбой из двух рук совсем не пошло, чему Коста и не удивился.

— Всё! — Минут через пятнадцать прервал он наше баловство, — Заканчивай перевод патронов!

— Да не денег жалко! — Усмехнулся он, — А нервов, которые вы немножечко понамотали. Когда двигаетесь с заряженным оружием, мне залечь за каменюками хочется! Вы учиться напросились, а не баловаться. Давайте-ка сюда!

На длинном столе, сбитом из плохо оструганных досок, Коста постелил кусок парусины и положил на неё новенькие, ещё в смазке, маузеры.

— Многому я вас не научу, — Ещё раз предупредил он, — так только, общее понимание.

Собрать-разобрать, бахнуть несколько раз, да почистить. Штоб понимание было общее, суть ухватили.

Под его приглядом мы с Санькой разобрали оружие и почистили его от смазки.

— Двумя руками вцепляйтесь, — Напомнил Коста.

Отдача у маузера оказалась жёсткой, но бой — ого! Разобрав сложенные стопочкой доски, подивился — моща! Ето я понимаю, оружие!

Потом приклад прикрепили, с ним получше сильно. Санька, тот вообще таким целким оказался, што прямо ой!

— Художник прирождённый, — Пояснил грек, — рука твёрдая, да глаз зоркий.

— А шо, прям так зависит? — Подивился я.

— А то! Одно дело — слесарь какой или токарь, привыкший глазом видеть, где там металл на волосинку тоньше, да руками своими эту волосинку и убирать. Другое дело — молотобоец какой. Объяснять надо?

— Не! Ясно.

До самово вечера так — разобрать, почистить от смазки, собрать, попробовать на стрельбу, снова почистить — от нагара порохового. В пещере катакомбной всё пропахло пороховыми газами да смазкой. Вкусно!

— А это, — Уже рассамым вечером, перед тем как уходить, Коста вручил нам оружие — по велодогу и небольшому браунингу, аккурат под руку, — подарок!

— Ух! — Вырвалось у Чижа, — Спасибочки!

— Спасибо! — Вторю вслед.

— Пожалуйста, — Улыбнулся Коста, — но надеюсь, вы понимаете, шо это никак не игрушка, а таки оружие?

— А? — С трудом вылезаю из сладких грёз, где я такой с револьвером во дворе, а вокруг все завидуют и просят на посмотреть.

— Оружие, — Повторяет Коста серьёзно, — а не игрушка. С ним если засветитесь, то может быть такое ой, шо прям до фатального. Особенно сейчас. Ясно?

— Ясно, — Выдыхаю угрюмо, — тогда зачем?

— Затем, штоб было! Не как игрушка и не для таскать — по возрасту и документам пока не вышли на такое! Придумать за эти дни, где и как по Одессе вы ево спрячете — так, штоб никто ни разу не взял, а вы могли бы вот так сразу, да и положите.

— Жизнь, — Коста внезапно меняет тон на философский, — штука длинная. Лежит себе оружие в тайнике, и есть не просит, а понадобится, хоть бы и через двадцать лет, так вот оно!

— Ага, — Раздумчиво согласился я и принялся разбирать оружие на протереть.

— Зачем? — Удивился мужчина.

— Отпечатки.

— Так? — Озадачился он, и я разъяснил.

— Интересненько, — Задумался Коста, — это открывает перспективы не только для полиции, но и для умных людей.

Санька ещё не наигрался, и пока мы разговариваем, затеял беготню в пещере, пиф-пафая из разряженново оружия и западая за камнями. По тому, как он поправляет кепку, видно — сейчас он самонастоящий ковбой из Майнридовских книг.

— А, — Кошусь на друга и поворачиваюсь к греку, — с полицией как? Они с… ну, этими? Заодно?

— Тут, — Коста поморщился гадливо и принялся набивать трубку, — проще и гаже одновременно. Так штоб вот — нате вам денежки от нас, похитителей людей и работорговцев, этого не было. А так, знаешь… с городовыми вась-вась — когда табачком угостить, а когда и рюмочкой. Червончик детишкам на день ангела. Не подношения, а такие себе добрые приятели с немножечком покровительства служивым людям от небольших коммерсантов.

— К околоточным… — Он замолк ненадолго, раскуривая трубку, — с подходцем, поуважительней.

Суммы другие… и вообще. Не вдавался, не помню построчно. Или тебе важно?

— Не… так, для понимания.

Для понимания, говоришь? — Коста задумался, — Для понимания — полиция наша взятки берёт только так, чуть не из карманов выдёргивает, поперёд намерения дать. Но есть и табуированные дела. Табуированные, это…

— Знаю.

— Угу, — Он пыхнул трубкой, — жёны, дочки, племянницы у всех есть. За покровительство такому нехорошему свои же… не в суд, а так… несчастный случай или самоубийство. Но это если прямо. А тут просто — глаза закрывают. Как же, благонадёжные граждане! Всё врут! Завистники и клеветники! Так-то.

— Послезавтра жду вас у мине на дне рождения! — Сменил он тему за приближением Саньки, — И штоб никаких дорогих подарков не вздумали!

— Да мы…

— Вы-то может и да, — Фыкрнул он, обдав нас клубом табашного дымы, — но другие-то нет! Всё, мальчишки, давайте!

Пожав на прощанье ево мозолистую руку, разошлись. Выдаденное оружие мы оставили пока здесь. Придумаем, тогда и перетащим куда нада.

— Оно и к лучшему, — Задумчиво сказал Чиж, будто продолжая какой-то разговор, — я как раз Соню рисовал. Как думаешь?

— Самое то, — Одобрил я, и в голове у меня всплыли слова тёти Песи, шо Косту-моряка знают может и не за всю Одессу, но за Молдаванку и Пересыпь она железно ручается.

* * *

— Ой! — Воскликнула София, прижав руки к губам и выглядывая у Косты через плечо, — Это я?!

Возглас привлёк внимание, и гости начали толпиться вокруг, любопытствуя и давясь. Коста на ето быстро решил, поставив портрет жены прям на рукомойник во дворе, штоб всем было видно.

— Шоб я так жил, — Подивился какой-то пожёванный жизнью и каторгой приятель Косты, — среди нас настоящий талант! Я таки знаю, за шо говорю, потому как моё ремесло немножечко рядом!

— Первая моя… — Смущался Чиж внимания, — которую мастер подписать велел.

Гости немножечко сильно погомонили, рассаживаясь на столиках, выплеснутых из небольшого их садочка далеко на улицу. Народищу! Тьма! Разом за столами чуть не под двести сели, так ещё и меняться будут. А то! Уважаемый человек, в деревне так же.

Потом Коста представил нас как своих «юных, но проверенных друзей», на што все покивали чему-то своему и постарались запомнить наши морды лиц. А ето серьёзно! Если што, теперь и на помощь подойдут.

— Будет шо-нибудь за музыку? — Поинтересовался негромко один из мужчин, выразительно так покосившись на прихваченную мной гитару, — За ваши танцы я много слышал, но за музыку обычно хорошо делает Коста.

— Будет, — Отвечаю, дожевав, и взяв гитару, начинаю наигрывать потихонечку.

— Ша! — Услышал нас Коста, — Немножечко послушаем другое дарование.

— Такая себе поетическая история о вашем с Соней знакомстве, — Пояснил я, трогая струны.

Я вам не скажу за всю Одессу, Вся Одесса очень велика, Но и Молдаванка и Пересыпь Обожают Косту-моряка. Шаланды полные,

— Делаю самолегчающую паузу и подмигиваю Косте —

… кефали, В Одессу Коста приводил,

Здесь мужчины локтями затолкали друг дружку, да в усы зафыркали — дескать, знаем мы, какую там кефаль Коста возит! Контрабандой отовсюду!

— И все биндюжники вставали Когда в пивную он входил. Синеет море за бульваром Каштан над городом цветет И Константин берет гитару И тихим голосом поет: "Я вам не скажу за всю Одессу, Вся Одесса очень велика, Но и Молдаванка и Пересыпь Обожают Косту-моряка." Рыбачка Соня как-то в мае, Направив к берегу баркас, Ему сказала: "Все Вас знают, А я так вижу в первый раз." В ответ открыл он "Сальвé" пачку, Сказав с небрежным холодком "Вы интересная чудачка, Но дело, видите ли, в том, Я вам не скажу за всю Одессу, Вся Одесса очень велика, Но и Молдаванка и Пересыпь Уважают Косту-моряка." Фонтан акацией покрылся, Бульвар французский был в цвету. "Наш Коста кажется влюбился," — Кричали грузчики в порту. Об этой новости неделю Везде шумели рыбаки. На свадьбу грузчики надели Со страшным скрипом башмаки. Я вам не скажу за всю Одессу, Вся Одесса очень велика. День и ночь гуляла вся Пересыпь На веселой свадьбе моряка![27]

Перепев её несколько раз, и два раза общим хором, играл и пел потом и другие песни. Не я один, тут чуть не целый оркестр! Мно-ого музыкальново народу здесь. Гармони, гитары, балалайки, мандолины и скрипочки, флейты и прочее. Не все прям совсем хорошо, но зато от большой души.

Пели, пили, танцевали греческие, русские танцы и еврейское всякое вперемешку. Ну мы с Санькой в грязь лицом и не ударили, значица!

Санька потом со всеми почти што девчонками перетанцевал, а я пару раз станцевал тоже, а потом гляжу — Фира расстроенная сидит. Не так, как мышь на крупу дуется, другим на поглядеть, а по-настоящему. Улыбается вроде, а такое горе внутри! Ну и я всё. Только с ней.

Наверное, вообще.

Двадцатая глава

Массивная дверь конторы мягко захлопнулась за мной.

— Суки! Твари неебические, конём их маму через папу!

Похлопав себя по карманам, достал сигареты и зачиркал зажигалкой. Как назло, отлетел кремешок, и зажигалка полетела в стену, негромко бахнув остатками газа.

Покатав фильтр во рту, нашарил глазами возящегося с какими железяками рабочего в углу двора.

— Найдётся? — Показываю сигарету. Не нашлось. Кинул её назад в пачку, да и пошёл восвояси, подняв воротник от холодного порывистого ветра.

— Сходил за справедливостью? — Поинтересовался Валерка в бытовке, зевая во всю запломбированную пасть.

— Сходил! Димасик ебаный, чтоб ему на голову насрали! Не внёс, блять! Больше восьмидесяти часов вылетело через жопу, и что-то мне подсказывает, что хуй вернут.

— Хуй, — Согласился Валерон, — потому я жопу хуй подыму лишний раз, я их переработки вертел вместе с перерабатывальщиками.

— Ну, блять… по уму если, так им же самим такая политика боком выходит! Раз-другой-третий наебут, так или уходят нормальные работяги, или вот как ты — лишний раз хуй пошевелишься, а если и пошевелишься, то ни разу не для работы. И коллектива никакого, одни хуй пойми кто!

— Тащи со стройки каждый гвоздь, — С удовольствием продекламировал тот, потянувшись лёжа, — ты здесь хозяин, а не гость!

— Насчтёт по уму ты прав, но со своей колокольни, — Валерка по случаю выходного нетрезв сильнее обычного, да ещё, похоже, раскумарился, на умняк потянуло, — а у них своя! Не здесь, но слышал, как прораб мастера молодого учил. Как там… нет, дословно не помню, но что-то там по поводу коллектива. Нельзя коллективы, короче. Договариваться тогда придётся — хоть по быту, хоть по зарплате. Са-авсем другие деньги пойдут!

— Один хер окупится!

— Хер там! То есть окупится конечно, но тогда, с коллективами, нахуй пойдёт тот же Димасик с его купленным дипломом и мякушкой в голове заместо мозгов. Прораб пиздить влёгкую не сможет — ни с работяг, ни со стройки. Ну и повыше — откаты хуй там. Сечёшь?

— Секу. Бляди… третья работа меньше чем за год, и что-то мне подсказывает, что и здесь хуй задержусь!

— Такая себе вилка, — Валера повернулся набок и подпёр голову кулаком, — ищешь где лучше, а приходишь когда в контору, там на трудовую смотрят. Бегунков не любят, проблемные! И похуй им, пьёш ты или вот так — за свои кровные. Покорные нужны.

— А вот хуй им! — Вскинулся я, скидывая обувь и с ногами залезая на нары. Через несколько минут разговор утих сам собой, и я уткнулся в телефон, бездумно листая ВКонтакте.

«— Лёшка… Маринка… второго уже!? Женя Субботин… о, гастрабайтер херов! В Германии устроился, нелегал херов! Везде хорошо, где нас нет! А может… хм… А что я теряю? Место в бытовке и постоянные наёбки в деньгах?»

Пальцы начали набирать сообщение…

— Ф-фух! — Я резко сел на топчане.

— Сон? — Глуховато поинтересовался Санька, высунув голову из-под одеяла.

— Да, — Встав, зашлёпал босыми ногами по брошеной на каменный пол циновке и присосался к чайнику, — ничево таково, ерунда какая-то.

— Дай-ка водички, — Протянул дружок руку, не размыкая глаз. Через полминуты он уже спал, а у меня пока ни в едином глазу. Такие себе размышлялки по итогам. Бывает иногда, што приснится такой вот привет из прошлого, и лежу, разбираю. А потом раз! И какие-то полезности. А иногда просто сон. Дурацкий.

Дядя Фима собирался в эмиграцию, а мы ему немножечко помогаем. Потея и отдуваясь, он большим мухом носится по дому и страдает за каждую вещь. За много лет в дому Бляйшманов накопилось много всякого добра из тово, што в основном хлам для не очень бедново человека.

Такое себе, што вроде как и не нужно, но и выбросить жалко, потому как в детстве играл етой пробкой от графина или порватой открыточкой. Ну или не сам играл, а досталось от покойново дедушки, и вроде как немножечко память.

Бросать всё ето жалко и не хочется, но и перевозить в Турцию как-то не оно. Бляйшманы делают небольшие трагедии над каждым хламом, и пытаются всучить его соседям на сохранение под расписочки, ну или вроде как раздать, но под великую благодарность.

Чувствовать благодарность и вручаться мало кто хочет, и дядя Фима страдает через свою жадность и соседскую неблагодарность.

— Фима! — Послышался громкий и пронзительный голос ево горячо любимой, но не вот прямо сейчас, супруги, — Заканчивай за старьёвщика и займись собой серьёзно! Тебе дали два дня на собраться, и я таки хочу увидеть тебя с собой пусть и в Турции, но на свободе, а не на нашей неисторической родине, но за решёточку! Я таки понимаю, шо ты большой патриот, но твоя харахура при через решёточку пойдёт не с с тобой туда, а на выброс!

— Женщина! — Дядя Фима воздел руки вверх и побежал ругаться и утверждать своё мужское достоинство и главенство в семье. Через несколько минут он вернулся прижуханный, встопорщенный и молчаливый, потирая бок.

— До политики доигрался, — Бурчал он, пока мы под ево руководством собирали вещи, — а?!

Будет теперь мой Иосиф сыном турецкоподданого!

— Лучше там на свободе, чем через решётку здесь, — Осторожно замечаю ему.

— Оно как бы и да, — Завздыхал тот, — но Одесса! Мог бы Одессу взять за собой, так и задумываться не стал, а вот так вот и жалко бросать!

— Года через два можно будет и посмотреть насчёт обратно.

— Ты это слышал!? — Бляйшман воздел руки вверх, где на втором етаже возилась ево супруга, — Обратно! Такой себе переезд встанет в немаленький рубли и ещё в меньшее удовольствие!

— И насчёт обратно, — Уже потухше сказал он, сев на табурет посреди комнаты и пожевав губами, — не всё так просто. Я не за контрабанду, а за политику замечен. Умные люди понимают, шо где там Фима и где политика!? Разные континенты! Но кому-то надо было пострадать, и наверх решили надуть в уши за чуть ли не революционэров! Пока такой себе перерывчик между властями и опаской трогать народ, можно уйти.

— Политика, мальчики, — Так же потухло сказал он, — даже если самая мелкая и надутая, наверху видится опасней уголовщины. Особенно если не статейки иногда, а людей вот так вот.

Знаете, сколько мине пришлось положить денег на глаза через карманы, штоб позволили чуточку собраться, а не бежать с голой задницей, как Лебензону? Я таки не буду говорить, шоб вы не побежали от мине, как от адиёта! И это таки с опаской на народ!

— Ну, — Начал я, пытаясь найти што-то хорошее, — зато промышленники чуть сдали! На арапа надавили, воспользовавшись смутой, а вот вышло! По жалованию мало кто выиграл, да и то копейки, а вот за штрафы хорошо убрали, а кое-где и по часам. По мелочи, но смягчения народу вышли. Зеленого тоже убрали, и скорее всево — всё, без возврату.

Дядя Фима дёрнул щекой, и я таки понял, што ему в утешении нужно хорошее, но лично для нево, а не для общества вообще. Такой себе человек. Не Коста.

— Неужели умный человек не найдёт, как монетизировать людскую благодарность?

— Хм… — Дядя Фима вдумчиво оглядел меня, — Шломо, ты таки продолжаешь радовать своего любимого и любящего дядюшку! Хм… А знаешь, ведь таки и да!

Он оживился и закружил по комнате большим сонным пчёлом, натыкась на узлы и чемоданы.

— Это таки надо подумать!

— Провожать Фиму мы решили не надо! — Отрубила решительно тётя Песя, от большого волнения перейдя с почти што руссково на вовсе уж одесско-мещанский через идиш, — Чужих глаз в порту будет более чем, и пусть вас не тронут прямо там, но таки возьмут на записать!

— Подумаешь, — Начал было Санька, у которово прорезается иногда поперечный до дурости характер, но тётя Песя очень решительно упёрла руки в бока и встала поперёк веранды.

— Даже и думать нечево! Пострадать если за коммерцию или кому-то в помощь, то ещё можно немножечко подумать. А за просто проводить ещё раз, так это вам таки не здесь! Фима сам за такую глупость вскинет глаза на лоб!

— Вы правы, — Соглашаюсь я с ней, — За такую глупость дядя Фима сильно не поймёт.

Санька вздохнул и насупился, приподняв плечи. Потом отойдёт от своей поперечности, но сперва чуточку посидит нахохлившимся воробьём.

— Сейчас нам всем тихо сидеть надо, — Начал я пояснять ситуацию, как вижу, — потому как Зеленого хоть и сняли, но через скандал, а не царское хочу. Власти прямо-таки обязаны сказать на такое своё «Фи» и дать ответочку. Не знаю пока, шо ето будет конкретно, но готовится нужно будет по всем фронтам.

— Так-таки и по всем? — Уточнила подошедшая на тёти Песин шум тётя Хая, которая умная.

— Так-таки! — И начинаю загибать пальцы, — Революционэры? Есть они там или где, а «Красные Бригады» прозвучало, и акция громкая, на всю Европу через газеты зашла. Значица, жандармерия, ну и та полиция, которая через политику. Может ещё кто влезет, не знаю.

Погромы потом, и притом за один только денёчек больше пятидесяти убитых, да потом ещё почти тридцать человек — кто от побоев, а ково и так, вдогоночку.

— С погромами не всё так просто, — Вздохнула тётя Хая, — через эту сурдинку некоторые люди не всехние, а свои проблемы порешали.

— И снова да! — Соглашаюсь с ней, — Но всехних последствий ето не отменяет! Надо таки реагировать? Надо! Будет наказанье непричастных, вот ей-ей! Собственно, уже немножечко началось. Значица, будут наводить большой и тухлый кладбищенский порядок. Штоб все поняли, шо здесь вам не там, а новый градоначальник без проблем нагнул весь город под себя — сразу, а не через когда-нибудь. Ково нам прочат?

— Шувалова, — Мгновенно отозвалась информированная тётя Хая.

— Павла Павловича? — Сощурил я на неё глаза, — Это таки ой! Бывший адъютант Великово Князя Сергея Александровича, а ето таки не самая хорошая рекомендация!

— Таки да, — На губах тёти Хаи мелькнула и исчезла, как и не было, усмешкой, — при встрече с ним за свою задницу я буду спокойна, а вот тебе может быть интересно.

— Не без етого, — Отсмеявшись, согласился я с ней, — не поручусь, но слухи по Москве разные ходили. Сергей Александрович, он адьютантов под себя подбирает. Ну или на.

— Но ето, — Уже серьёзно, — полбеды. Хуже то, што он такой себе сторонник жёсткой линии через нагиб в пользу государства. Значица, будут непременно шерстить полицию на предмет взяточничества и порядка, но во-вторую. А в первую — рабочих через лидеров и тех, кто хоть как-то может сказать поперёк.

— Так што, — Подвожу итог, — сидеть всей Одессе тихо, как говно в траве.

— Или нет… — Сказал я одними губами.

— Если или, то как? — Сильно погодя подошла ко мне тётя Хая.

— Или наоборот, но с исполнителями через заграницу и чётким следом куда-то не здесь.

Тётя Хая долго молчала, но как-то так, што и не отойти.

— Или для города обойдётся дешевле, — Сказала она наконец, — как-то жёстко усмехнувшись кому-то невидимому. Почти тут же я был на мгновение прижат и поцелован в лоб.

— Вот так даже? — Прошептал я, глядя вслед тёте Хае, — Ето куда я опять влез, и если да, то насколько?

Двадцать первая глава

— Мальчик! — Торопливый, прерывистый цокот каблучков по гладкой брусчатке нагнал нас на Херсонской[28], — Мальчик! Да погодите вы!

От нехорошево дежавю меня чуть не повело в сторону и вниз. Лизка! Козьемордая которая, из Бутово.

Сразу будто молотом по голове — Вольдемар етот со своей чортовой тётушкой, приют вошьпитательный, сторож, околоточный. Разом всё — бах! И всплыло. Да не книжкой когда-то читанной, а со всеми емоциями пережитыми — шарах!

Сердце забахало, и пот такой нехороший изо всех пор будто под давлением полез — так, што волосы под шляпой разом и взмокли, просолившись. Ажно ноги подогнулись, и тут уже не Фира об меня, а я об Фиру опёрся нешутейно. Та, умничка, сразу што-то сообразила, но не моё, а што-то своё, девчоночье.

— Я таки понимаю, шо сейчас эмансипация и свобода нравов, но шоб вот так вот, на улицах на посторонних мужчин вешаться!? — И такое себе ехидство в голосе, што прямо ой! А главное, откуда и взялись слова такие умные? Ну ведь чеканная фраза для девчоночки, которой ещё одиннадцати годочков не исполнилось!

— Я не вешаюсь! — И такое возмущение в голосе растерянное.

— Н-да? — И взглядом её, взглядом… а глаза у Фирки што надо! Огонь, а не глаза! Когда они большущие такие, так одними глазами выражаться можно, всё превсё видно! Даже лицом молчать будет, не говорят уж через рот, а хватит на сказать.

Ажно шарахнулась назад Лизонька Елбугова. Шараханулась, да и вспомнила тут же, што она не какая-нибудь там, а гимназистка и барышня из хорошей семьи, с воспитанием через образование. Выпрямилась, подобралась, и будто через губу вся стала. Говорить ещё не начала, а уже раздражает. Как с прислугой.

Меня сразу и отпустило. Ну то есть как… помню всё, но такое вот отношение терпеть не могу ажно через дыбки и драчку, так што и подобрался разом. А Фира и тово хлеще — надыбилась вся, как кошка перед собакой, только што не шипит. Но не наружно, а так, внутри будто, как ето бабы умеют, даже если маленькие ещё. Снаружи вежливая такая, мало не на приёме светском присутствует. А што через губу не хуже козьемордой, так ето не подкопаешься.

Козьемордой бы смолчать, да и отойти, не ввязываться, но вот поди ты! Захотелось ей Фиру взглядами да словесно передавить. Утвердиться.

— Егор, — И взглядом важным на меня помимо Фиры, — ты обязан рассказать свою историю! О твоём исчезновении ходили самые дикие слухи!

В Москве, где своё место знают, так может и вышло бы, а здесь вам не там! Ишь, взглядом и голосом она давит! Давилка ещё не отросла, а туда же — репетует вслед за папенькой и маменькой, как они прислугу строят.

Ты продави попробуй на Хитровке, да не когда у тебя кулаки пудовые и за спиной дружки отчаянные, а наоборот совсем! Вот тогда да! Да вежливо, штоб без повода на нехорошее, но и жёсткости без перебора. А то ишь, давилка!

— Шломо! — Вовремя влез в разговор приотставший было Санька, омахиваясь взятой заместо веера идишской газеткой, — Мине таки кажется, или ты заинтересовал своей красивой персоной барышню постарше? Научишь потом, как вызывать такой пламенный интерес?

И глазами одними етак похабно… где только научился, поганец! А, ну да… Ёсик, где ж ещё! Он любит Саньку плохому учить, особенно ругаться по идишски, и про баб сальности всякие пошлые.

— Шломо? — Взмемекнула козьемордая, вытянув шею и выпучив глаза, став вовсе уж настоящей козой, только обритой помимо головы. На меня, на газетку идишскую, снова на меня. И такая брезгливость в голосе, што прямо через фу!

Развернулась, как на строевой, и только каблучки цок-цок-цок! По булыжникам. А негодования, вот ей-ей! Даже подол платья колышется сердито и нехорошо, будто выговаривает всякое.

Нам. Будто ето мы на улицах приставаем… пристаём! Вот же… коза!

Фира меня покрепче под руку, собственнически так, да и повела оттудова.

— Шломо, — С надавливанием такая вся, даже волосы будто, — ты таки должен пообещать мине, шо будешь поосторожнее с другими барышнями помимо меня!

— Фирочка! — Я остановился даже на такое, и глаза в глаза, — За сегодня тебе большое спасибо, и чуть позже угощение и подарочек, но позволь таки мине самому решать, с кем я буду и через как!

Поиграли в гляделки немножечко, посверлили друг дружку. Оно конечно, Фира глазастая и вообще, но и я не тово! Умею глазами, и тоже говорят — выразительные.

Вздохнула Фира, да и опустила глаза. Чуть недолго шла рядышком, а потом и снова под руку просунулась. Так-то!

— Знаешь её?

— Знаю, — Отозвался я, — но знакомство не так штобы радостное. Нет-нет! Не плохая сама, но вокруг нехорошо было, завернулось так по случаю. А сама не то штобы ой, а просто беспардонная и наглая, всё через своё «Я» пытается перевернуть.

По дороге до моря завернули до ситро, и я выпил три стакана, с двойным сиропом каждый, до самого бульканья в горле и слипанья губ, а сильно позже и наоборот. А то через пот вся вода и ушла!

Смыл потом пот етот липучий, на камешках горячих отвалялся под солнышком, да потом ещё раз и ещё, так через часочек и совсем отпустило, до полного почти што расслабления.

Лизка ета, конечно, может стать проблемой, но придумывать себе всякое заранее вовсе уж глупо. Даже в Москве если и встречу, то глазами буду хлопать — дескать, обозналась барышня.

Да и на французском што-нибудь вдогон. Или на английском.

С моря до парка Дюковского дошли, но сегодня не игралось што-то. Так, несколько блицев сделал. Удачно. Голова нормально соображает, а настроения нетути. Так тока, прошёлся да с партнёрами словечками перекинулся. Мороженки поели, ситра снова попили, да и домой.

Вот же Лизка, зараза! Всё настроение ни к чорту! Хочется теперь чево-нибудь етакого, с дурнинкой. Сбросить пар в свисток надо, пока крышка не рванула!

— А может, — Негромко поинтересовался я у Саньки, — и тово? Фиру до дома, а потом возьмём Ёсика и прочих, да и пойдём нашатаемся на интересную драчку?

— А давай! — Просиял тот, — Давно што-то не махались!

— … как я его! Ты видел, а?! — Санька воробьём прыгал вокруг всей компании, время от времени снимая с глаза пломбир и слизывая тающее лакомство.

— … локтем закрылся, — Токовал о своём Ёсик, шепелявя разбитой рубой, — он кулак разбил, да и лбом ему в переносицу — на! Поплыл, поц! И я сверху, сверху кулаками. Два раза успел, пока самому в бок ногой не засадили!

— А Товия как, а!? — Снова Санька, чуточку невнятно из-за облизывания мороженого, — Такой себе бросок, почти как в цирке!

— Цирковой и учил, — Щурился блаженно Товия, двигая плечами, — Шо, правда здорово вышло?

— А то! — Подтверждаю авторитетно, — Такой через себя на бок бросок, што небось и цирковые борцы немножечко тебя поуважали бы!

— У тебя здорово получилось! — Прогудел Самуил, — Как ты ловко — отшатнулся назад, да и ногой в отшатывании прям в жбан! А потом ещё вывернулся так в падении, шо на руки упал, а не как не надо!

Щурюсь довольно. Приятно иногда вот так вот, в мужской компании! Ценят!

— Шлемазлы! — Буркнула Ёсикова мать, завидев шикарную ссадину на скуле сына, — Надеюсь, им таки досталось немножечко больше?

— Множечко! — Радостно отозвался Саня, — Их самих больше было на три, и досталось им больше! И старше они! Здоровски было! Весело!

— Мальчишки, — Закатила та глаза, немного успокоенная Ёсиковым пусть не цветущим, но вполне жизнерадостным видом, и отсутствием порватостей на одежде.

— Надо почаще вот так вот, — Загудел Товия, протягивая ладонь на прощание, — спортом!

Весело ведь!

— Слыхал?! — Со входа во двор встретил меня вопросом встрёпанный дядька Лев в пиджаке на босу грудь, с которым мы тока здороваемся, ну и за картами иногда. Такой себе мизантроп и затворник, редкий и тяжёлый в общении, — Шувалова убили!

— Да вы шо?! — Выдохнул я, округляя глаза, и в лёгкой панике вспоминая за тётю Хаю. Быстро она!

— Взорвали! — Взбудораженный нечастой новостью, дядя Лев как никогда настроен поговорить, а точнее — рассказать прочитанное и надуманное, — Говорят, ответственность на себя анархисты взяли. Экипаж — в клочья! Где там лошадиное всякое, а где графское, отличить и невозможно!

— Ого! — Восхитился масштабом Санька, — Тогда кровищей и говнищем из кишок всё на полсотни сажен должно быть забрызгано!

— Легко! — Подтвердил Мендель, подтянувшийся на поговорить, — Килограмм пятьдесят небось бахнуло, если в пересчёте на динамит. А если пироксилина, то и сильно поменьше надо было.

— Ето ктож ево так не любил? — Озадачился Санька.

— Да хоть бы и все! — Без тени сомнений отозвался мужчина, — Такой себе малоприятный поц через наручники и плети. Многому народу всё оттоптал хоть через сам, хоть через шефа. В Одессе о таком почти градоначальнике горевать будут только те, кому по службе положено, а остальные никак! Такой себе праздник нечаянный для народа.

Ого, как хотелось мне подойти до тёти Хаи! Спросить за вопрос, а если и не спросить, то хотя бы бровями так подвигать. Многозначительно.

С трудом сам себя остановил. Подумал, а ну как ответит? Оно мне надо? Знать? Чужие тайны, они не всегда к добру известны становятся, пусть даже и сто раз интересно.

Похолодило чутка, што я как-то причастен, а потом и отошло. Какое там причастен! Даже если тётя Хая каким-то боком и да, то где она и они, а где я?

Так тока, подтверждение своим мыслям нашла и чутка успокоилась. Или сомнения ушли. Ето если вообще — она. В смысле, вообще каким-то боком или даже плашмя причастна.

С Шуваловым действительно ведь — хоть бы и все! Такой себе человек, что для Двора он канешно свой, а так не очень. Да и во дворе, через близость свою адъютантскую к Сергею Александровичу, многие другие Романовы его через штыки видели. Тот ещё гадюшник.

* * *

— Убийство Павла Петровича произошло за пределами моей юрисдикции, — Докладывал Трепов Великому Князю, — но я счёл должным начать расследование, пока негласно.

— Не доверяете жандармерии? — Поинтересовался московский генерал-губернатор, жестом приглашая подчинённого присаживаться.

— Точно так, Сергей Александрович, — Отозвался тот, присаживаясь аккуратно, — не доверю!

Позвольте начистоту?

Задумчивый кивок…

— Профессионализм жандармов изрядно преувеличен — были, так сказать, случаи убедиться.

Сергей Александрович еле заметно нахмурился, но кивнул. Нынешний шеф жандармов, Пантелеев Александр Ильич, человек приятный во всех отношениях, но компетентность его несколько сомнительна. Компромиссная фигура со всеми вытекающими. И если таков шеф жандармов, то что же можно сказать о подчинённых?

— Политическая сторона… — Дмитрий Фёдорович не стал продолжать, замолкнув весьма выразительно. Великий Князь кивнул хмуро, да и что там объяснять? Понятно, что при компромиссной фигуре шефа жандармов, политика Корпуса будет подобна флюгеру.

— Поддержу, — Нехотя сказал Сергей Александрович, чуть сощурив глаза, — мне и Ники нужна достоверная информация.

— Для начала, — Трепов выложил документы на стол, — в этой печальной истории меня насторожило несколько моментов. Прежде всего ряд деталей, говорящих либо о запредельной согласованности действий, нехарактерных для анархистов. Либо о больших деньгах…

— Что тоже нехарактерно для них, — Закончил предложение Великий Князь, откинувшись на спинку кресла, — Вынужден с вами согласится, Дмитрий Фёдорович. Действуйте!

Двадцать вторая глава

Фиру под вечер сильно кинуло в жар, который она скрывала до последнево, так ей хотелось быть с нами, а не дома. Вялая такая вся стала, как тряпочка, даже опираться толком на руку не могла, когда назад шли.

— Голова болит, — Пожаловалась она, через силу улыбаясь, — Я, наверное, не буду сегодня в карты играть вечером. Без меня, ладно? Поужинаю, да и спать пораньше лягу.

Я подумал было за солнечный удар, но потом такой — не-а! Целый день на улице, ето да, но не самом же солнце! По теньку в основном, да и до моря два раза доходили поплескаться-охладиться. Шляпка на голове, ситро несколько раз пили, мороженое ели. Не то, ой не што-то!

Не солнечное.

Тётя Песя мной была натревожена и коснулась губами лба дочери.

— Жар, — Озабоченна сказала она, — и сильный-то какой! Ну-ка мыться, да я тебя заодно уксусом и оботру!

С утра поднялись было на завтрак, а я такой — стоп! С синцой Фира мал-мала. Сидит за столом, улыбается через силу. Малость самую, как после речки, если бултыхался долго.

— Чево встал, — Пхнул меня Санька в спину, — подымайся, живот ждать не хочет! Слышь?

Пузо ево, как по заказу, вывело ту-ру-ру, а потом и квакнуло будто.

— С какого ето она озябшая? — Повернулся я к нему, вцепившись в перилу и не пропуская друга наверх, — с утра-то, по летнему дню?

А самово ажно хмурит где-то внутри. Такое што-то…

— Зараза! Санька, назад, и заткни пока своё пузо могучим потом! Тётя Песя, вы никуда, а я за врачом.

— Шо такое?! — Затревожилась та, и ажно сковороду от испуга на пол — бац! Только бычки жареные по дощатому полу разлетелись, маслом ево пятная. И сковородка заплясала, гудя.

— Ой вэй, тётя Песя! — Уже совсем издали говорю, чуть не с улицы, — Не хочу заранее думать о вас гадости, но похоже таки на тиф. Если и нет, то лично я буду рад за всех нас, но тока через доктора!

Та только рот открыла, закрыла… да с трудом до табурета дошла, пока всехний кот рыбу подъедал, давясь и фыркая от горячево.

— Не волнуйтесь, — Отвечаю, — за деньгами вообще не переживайте, их есть у меня, и даже без отдачи! Саня! Бегом обуваемся в башмаки, штобы не выглядеть у доктора как оборванцы и босяки с Молдванки! Пусть мы и немножечко да, но люди вполне серьёзные и даже немножечко уважаемые!

Обулись, да и как втопили вдвоём! Только я и успел, што кепку на голову вдеть, да деньги сдёрнуть из тайника. Не те, которые тёте Песе на сохранность, а те, которые шахматные. Тоже так ничего, не мало!

Выскочили с Молдаванки, да бегом! Я до извозчика, а тот раз! И кнутом машет, скотина такая!

Думает, я с ним похулиганить решил.

— Штоб тебе якорь заместо анальной пробки встал после жёниного форшмака, да зацепился там всеми лапами на недельку! — Пожелал я ему скупо, потому как поругаться хоть и захотелось, но тревожно за время. Отбежал до другово, нашаривая на ходу полтину и сразу ту над головой, — Госпитальный переулок, к Еврейской больнице!

Домчались быстро, и я сразу до доктора. Санька с уже ополтиненным извозчиком ждать остался. Знаю уже, как надо, штобы пропустили — ассигнация в руках над головой, да не самая мелкая, пятирублёвая. Служители больничные на входе сразу пустили, только санитар — пожилой здоровенный идиш, поинтересовался:

— Тебе до какого доктора так спешно?

— До тово, который на тифу!

— Сам? — Чуть шатнулся от меня санитар, окинув цепким взором.

— Соседи.

Всево через несколько минуточек доктор вышел. Молодой ещё совсем, как для доктора.

Непредставительный. Худой, без очёчков и седины. Тьфу, а не доктор! Даже усы так себе — из тех, што для надо отращивают, а не щегольские от души.

Ехали пока, я етому Хаиму Исааковичу про симптомы и порассказал.

— Доплатить бы, — Потребовал извозчик встревоженно, обернувшись на ходу, — за такое-то беспокойство! Тифозных возить, так за ними потом пролетку мыть, и не абы как! Полдня таки потерял с тифозным заказом через свою доброту!

Пообещал ему пять рублей, если таки да, и рубель за таки нет на лечение нервов.

Пролетки в Молдаванке, оно как бы и нечасто бывают, я так всево несколько раз и видел. Так только, если што серьёзное, ну или когда деловые загуляют. А ещё и тиф. Въехали когда во двор, так сразу и толпа. Галдят!

Доктор наверху и пяти минут не пробыл. Смотрим — спускается с Пессой Израилевной и Фирой.

Девчонку ажно шатает, хоть и с двух сторон держат.

Объявил он, што таки да, но ещё не ой-вэй, потому как вовремя, а не как всегда. И вроде как даже легкая форма, но не факт, и попросил за то помолиться.

Мелкие здоровы — пока или вообще, доктор за ето не ручался и очень надеялся на второе. Ну их соседки сразу и забрали, из тёти Песиных подруг которые.

В больницу с собой нас не взяли — нечево, сказал. Дал только извозчику пять рублей, а доктор от денег отказался. Дескать, еврейская община города платит, и если он начнёт брать денег за такое помимо жалования, то будет ето ровно один раз. Хочу если, так пожертвование через кассу, а не мимо.

Тётя Хая, которая Кац, захотела накормить нас, но я ажно отпрыгнул.

— Спасибочки, — Ответил, — но подождём хотя бы до вечера. Если таки нет, то и хорошо, а если таки да, то и нечево! Заражать-то.

Та только головой крутнула, но смолчала, хотя видно — ой и тяжело ей ето далось! Еврейские бабы, они такие — рот открыть первое дело, а за надо или за нет, ето уже потом думают.

Купили пирожков, в бумагу завёрнутых, и тока потом мне домыслилось, што если да, то таки ой! Заразили если бабку ету пирожкову, то ого-го! Епидемия пойдёт. Такие вот бабки, они же до последнего будут стоять, по Хитровке помню.

— Хорошая мысля приходит опосля, — Будто само пробурчалось, — Сань! А пойдём-ка до Лёвкиных катакомб! Чайник старый ещё когда туда перетащили, так хоть во благе, а не на ходу.

А потом подумал ешё, и вернулся таки до пирожковой бабки, да докупил снеди так, чтоб до вечера хватило. Потому как если да, то она уже, а нам лишний раз не стоит с другими.

Пещера у нас так себе, но оборудована. Чайник, посуда какая-никакая, и даже заварка есть!

Правда, без сахара. Сахар если, ево каждый раз с собой таскаем. Таскали.

Пока на работорговцев я не наткнулся, тогда сразу и ой! Не то штобы совсем пещера пустует, но уже не штаб повстанческий или вигвам индейский, а так, место удобное. Одно из.

Потому как мне неуютно, Санька со мной, а Ёсик и остальные уже хвостиком идут. Сами сюда — пожалуйста, но так вот смотрю, и похоже, што и не особо.

А сейчас — побоку! Отошёл мал-мала от работорговческих ужасов после действий Косты и его Красной Бригады. Вроде как достала тех негодяев божественная кара через конкретную человеческую волю, так оно и нормально почти стало.

Сейчас во мне ещё и лихость дурная немножечко играет, да злорадство на возможных похитителей. Потому как если тиф, то ха! Им же хуже. Всех перезаражу!

Так-то в пещере уютно вполне. Посуда есть, чай, лампа керосиновая — сильно помятая, но вполне, только коптит и воняет сильно. Бутылка с керосином. Циновки, брёвнышки из моря на костёр и заместо лавочек. Самое то, штоб посидеть во благе, попить чай после тренировок или порассказывать страшных историй.

Сходили, набрали в чайник воды, да и развели небольшой костерок, наломав просоленную древесину, отчаянно затрещавшую и застрелявшую зеленоватыми искорками. Дым потихонечку подымается наверх, но не копится под потолком, а уходит в незаметные щели.

— Егор, — Завозился Санька в отбрасываемых костерком и лампой тенях.

— Аюшки?

— А ты с Фирой как?

— Ну… — Рука сама полезла в затылок, — так, не знаю даже.

— Жениться потом думаешь или вроде как сестра? А то со стороны поглядеть, так вроде чуть не невеста, а потом глянешь, так и совсем даже нет! Да и жидовка.

— И што таково, што жидовка?

— Как? Ей креститься если, то вся родня ету… анафему еврейскую. Отрекаются, короче. А нет если, то снова как? Мимо церквы если, то блуд и коситься будут. Нигде щитай и не примут. Ни у евреев, ни у православных. Такой себе мимо всех болтаться будешь.

— Ну… не знаю. Вот ей-ей не знаю! Пока так, што вроде как дама сердца, — Сказалось у меня, да и понялось вдруг — так ведь оно и есть! По сердцу мне Фира, ето да, а дальше и не знаю.

— Как у рыцарей?

— Агась! Сам ещё возрастом не вышел, а Фирка так и совсем малявка. Што тут думать заранее? Оберегать и всё такое — да, ну и под ручку ходить. Она ж всё-таки красивенная, хоть и мелкая.

Неловко немножечко говорить такое, пусть даже и лучшему другу, но сейчас вот так вот, в пещере, да с возможным тифом, оно вроде как и правильно. Не исповедь, но в таком роде.

— Лестно с такой под ручку-то. А как взрослые парни, с поцелуйчиками и прочим, так даже и в голову не приходит, а приходит если после рассказов Ёсиковых, так фу!

— А постарше если кто? — Задал коварный вопрос Санька, — Насчёт целоваться?

— Ну… ничево так! Только штоб не совсем старая была! А то давеча — помнишь, на день рождения Рахили приглашали?

— Ага!

— Взялась меня её сеструха двоюродная тискать, замужняя уже. Такой я, дескать, пригожий, да глазки у меня синие… тьфу! Муж ейный хохотался, на всё ето глядючи, а я тока вырываюсь — так, штобы вежественно, и руками в сиськи не попасть. Чуть не двадцать лет, старая совсем, а туда же, тискаться!

— Да! — Перебил я собственные же откровения, — А сам-то?

— Не-а! — Без раздумий отозвался Санька, — Страшные у них бабы!

— И Фирка?

— Она так — красивая вроде, но как-то не так. Не по-русски, а как икона, только маленькая. Не то, не как баба нормальная. Но лицо ладно, воду с нево не пить. Характеры здешние, вот ето да! И крикливые такие, што ухи иногда закладывает, и хочется иногда в такую шваркнуть чем-нибудь. И орут, и орут… спасу нет! Погостить, так и да, а жить так постоянно, так повеситься недолго. Ты только не обижайся!

— С чево? — Я аж привстал, так удивился, — Обижаться-то?

— Ну, ты ж жидов любишь… нет? — Брякнул Санька, да и засмущался брякнутому.

— Нет, — У меня ажно глаза на лоб полезли, — мне што греки, што жиды, што французы — один чёрт! Знакомые если, то да — помогу и всё такое, а всех любить — впополам тресну!

— Ой! — Завиноватился друг, — А мне иногда ажно неловко было! Думаю — сказать, не сказать… а ты так вот…

Обоим смешно стало и неловко. Вот оно как со стороны — то! А всего-то, што любопытство, и ета… непредвзятость!

— Я, Сань, здешнее говнецо вижу, — Попытался ему пояснить, — но я ведь не с говнецом дружусь, не с идишами вообще, а тётей Песей, Фирой и хорошими людьми. А не вообще если, так по делу общаюсь — по денежному интересу. Ну или по-соседски. Не сварится штоб на пустом месте.

Сидели так, да и говорили о разном. Оказывается, мы оба ети… деликатные! Многое друг на дружку думали не то, да сказать неловко было. Вроде оба деревенские, да с детства знаемся, а поди ж ты!

Сперва беспамятство моё, когда наново чуть не всему учиться пришлось. Санька и учил разному, но и не так, штоб за ручку водить. Многое за мной видел не такое, а куда? Научился чему наново, так и то хорошо! А што через странности, так ето уже так, ерундень на общем фоне!

А потом и я, уже вполне себе Хитровский и отчасти городской, помалкивал иногда деревенским привычкам дружка. Так вот!

Двадцать третья глава

— Хуже нет, чем переучивать, — Пробормотал долговязый Фёдор с ноткой нешуточной тоски, взъерошив в очередной раз давно нестриженые длинноватые волосы, отпущенные по студенческой моде чуть не до плеч.

— Всё так плохо? — Отставляю в сторону гитару.

— А? — Рассеянно отозвался учитель, выплывая из своих мыслей, — Нет, местами так даже и хорошо. Слух у тебя абсолютный, ноты с листа читаешь, а это и профессиональные музыканты не все могут. Для самоучки так даже и здорово, но и…

Он пощёлкал пальцами, подбирая потерявшиеся слова.

… — корявости, что ли… Они у тебя такие же яркие, в противовес таланту. Правая рука у тебя по струнам бегает бойко, левая тоже, но — отдельно. Понимаешь? По отдельности у тебя руки чуть ли не золотые, а вместе… — Фёдор досадливо сморщился всем своим тонким лицом, и махнул рукой, — не бери в голову! У каждого человека есть какой-то барьер, и мы на него наткнулись. Моя главная задача в настоящее время — нащупать слабую точку в этом барьере, и разрушить его тогда можно будет едва ли не нажатием пальца. А пока…

— Не щупается, — Продолжил я со вздохом.

— Не щупается, — Кивнул он, сутуло вставая во весь рост со старого, набитово конским волосом дивана, — Ладно, на сегодня всё! Ты уже ошибаться начал, да и у меня мыслей никаких. Чаю с нами попьёшь?

— Не откажусь.

На маленькой кухоньке он, священнодействуя, и кажется даже, дыша через раз и в сторону, разжёг с самым торжественным, чуть не жреческим видом, новенький примус, и поставил чайник.

— С травками, пожалуй, — Пробормотал учитель, с вдохновенным видом средневекового алхимика насыпая в заварочный чайник по щепотке из доброго десятка вкусно пахнущих полотняных мешочков, — Стёп!

— Да!? — Ломающимся тенором отозвался из гостиной младший брат, рослый полноватый гимназист.

— Чай с нами пить будешь?

— Будешь!

Фёдор подхватил чайник и чайные приборы, а я — поднос с сушками и вареньем.

— Грызу, — Пожаловался четырнадцатилетний Стёпка, тряхнув учебником и тетрадью, убирая их в сторону, — Математика, будь она неладна. Летом!

— И што?

— И што?! — Гимназист ажно привстал, вытянув вперёд шею, пока посмеивающийся брат разливал чай, — Летом! Кто ж летом занимается?!

— Ну…

— Только не говори за себя! — Стёпка упал обратно на стул, — Музыка по собственному хотению не в счёт!

Я чуточку дёрнул плечом, показывая несогласие, но продолжать спор не стал.

— Вот! — Ткнул он мне под нос тетрадь, — Федя говорит, што это элементарные примеры, которые любой уважающий себя человек должен решать чуть не во сне! Решишь?!

— Со знаком ошибся, — Отставив чашку, тыкаю в уравнение, — на минус исправь.

— И правда, — С весёлым удивлением согласился Фёдор, близоруко вглядывавшийся в тетрадь, — с полувзгляда ошибку нашёл!

— Шутите!? — Стёпка, забыв про чай, переводил взгляд с меня на довольного брата, хрустящего сушкой. Потом в тетрадь… — Сговорились!? А нет, не могли… Серьёзно, вот так вот?!

— Нравится, — Пожимаю плечами, — ето же интересно!

— Математика?!

— Шломо шахматами зарабатывает, — Пояснил Фёдор, осторожно пробуя чай, — в Дюковском парке, блицами в основном. Считается за неплохого игрока.

— Ого!

Степан, откинувшись, посмотрел на меня уже без прежней снисходительности. Заев невольную улыбку сушкой, снова пожимаю плечами.

— И вот прям так? — Уже со всем уважением поинтересовался он, — За какой класс?

— Математика вплоть до шестого, с языками — прогимназия, может чуть выше. С остальным — по всякому, но не так штобы и да. С яминами и пропастями.

— Почему тогда не… а, процентная норма! В частную гимназию средств не нашлось, да? Хотя погоди… шахматы, да и среди ваших богатеев меценаты на такое дело нашлись бы.

Вижу, што и Фёдор озадачился, а мне такое не надо! Он из тех, што напридумывают себе разного, а потом сами же начинают в ето разное верить.

— Между нами, ладно?

Оба кивнули не раздумывая.

— Я таки немножечко не Шломо, а совсем даже Егор, хе-хе!

В глаза братьев застыл немой вопрос.

— Так, — Сказал я, не зная с чего начать, — обычная история. Лишний рот у предальних родственников, отданный в город на учёбу. В городе же оказалось, што учёба такая себе — без учёбы, а просто прислуга без жалования, но с побоями. Сбёг. Полиции я неинтересен, но документов пока нет, вот так вот…

— Погоди, — Замотал головой Фёдор, — насчёт полиции и документов я понял. Почему Шломо?!

Почему не… Иван, к примеру? Не проще?!

— Потому што Молдаванка, — Отпиваю чай, не чувствуя вкуса, — на которой приехавший в гости племянник Шломо никого и не удивляет, даже если и без документов. Немножечко рубелей господину полицейскому, и тот снисходительно закрывает себе глаза. А если таки Иван, то рубелей понадобится множечко побольше, потому как господину полицейскому труднее будет закрыть глаза на собственное любопытство. И без гарантии, што любопытство ето не приведёт к расследованию.

— Сроду бы не догадался! — Восхитился Степан, — Ну чистый жид из жидов, любой раввин за своего примет!

Глаза его ощутимо потеплели. Вот же ж! Вроде как и не антисемиты, а самую чуточку всё же ой! Хотя и на Молдаванке ето самое ой иногда ощущается, даже через дядю Фиму и покровительство серьёзных людей.

— Только через никому, ладно? — Ещё раз попросил я, — Даже самым-самым! Вопрос с документами сейчас решается, но до того момента меня могут загнать в приют, а ето, я вам авторитетно скажу — жопа! Даже ЖОПА!

Фёдор на ругательство даже и не поморщился, слушает с самым серьёзным и чуточку просветлённым видом.

— Могут мастеру вернуть — по закону, — Продолжил я, — или тётушке, будь она неладна, если контракт опротестуют. А от неё всякое можно, но вряд ли хорошее ждать.

— Егор, — Как-то очень решительно начал Фёдор, на глазах светлея ликом, вплоть до полной иконности и нимба над перхотными волосами, — прогрессивная общественность могла бы…

— Вот не надо, ладно? — В голосе у меня прорезалась тоска, — Без общественности!

Документами занимается серьёзный человек, тоже вполне себе… представитель и даже немножечко прогрессивный. А служить кому-то там каким-нибудь примером, дабы либеральная публика поужасалась за обедом после читанной газеты — спасибочки, но нет! Я жить хочу. Просто жить, без примеров и борьбы, а тем более трагической на самом себе. Если когда-нибудь и да, то сильно потом, и только потому, што так решу я сам, а не за меня общественность. Хорошо?

А внутри как накатило! Тоска. Вот, думаю, разоткровенничался. Теперь как минимум учителя нового искать, а то и вовсе. Из Одессы по кустам. Потому как прогрессивный и либеральный, а они через одного готовы по телам, но штоб по нужным им идеалам всё.

— Никому! — Неожиданно твёрдо сказал Фёдор, — Слово!

Глянул… и опустился назад. Не врёт. Сразу у чая вкус нашёлся, да какой! Мёд и мёд, а местами так даже и амброзия. А сушки дрянь, старые. Небогато живут.

Долго потом сидели, чуть не целый час. Стёпка всё любопытствовал подробностями за Молдаванку. Ему и раньше интересно было, но тогда я Шломо был, а теперь совсем наоборот.

Незазорно.

Они ведь не одесситы ни разу, из Харькова. Второй год всево как переехали, ничево ещё не знают. Мне такое дико сперва, а потом и понял.

Фёдор, он же в университете, в Москве. Ни дружков здесь гимназических нет, ни знакомых каких.

Так тока, знакомцы неблизкие. Приехал на лето, а ткнуться особо и некуда.

Стёпка как и да, но гимназист. Ходить в мундире положено, туда-сюда нельзя, не особо и сунешься по городу. Друзья вроде как и завелись в гимназии, а на лето — раз! Да и уехали. И не с кем. Во дворе если с кем, так или ровесников нет или тоже — разъехались. От холеры и жары подальше.

Вышел от них набульканный чаем до самого горлышка. Гитара сзади в чехле, и весь такой себе романтичный и красивый, што прямо-таки менестрель и трубадур, сам себе нравлюсь.

До Ришельевской дошёл, там Санька третий день портретирует. Стесняется так, што ето видеть надо! Но работает. Потому што надо.

Учитель велел. Што-то там про набивку руки и… нет, не помню. В общем, чутка ремесленничества Чижу на пользу. Недорого — так, штоб вовсе уж не бестолку рисовать, а руку на портретах набить, и хоть чутка на бумагу и карандаши окупить притом.

Язык высунул смешно — чутка, самый кончик, да барышню молоденькую с папенькой рисует. Те улыбаются друг дружке, прохожим, хорошему дню и Санькиному языку да важному виду.

Некрасивые. Ни папенька упитанный, ни дочка ево с носиком уточкой. Но вот ей-ей — видно, што хорошие люди, вот прям чувствуется. Барышня от тово красивей не становится, но милая такая, тёплая вся. Солнышко такое.

Отсюдова вижу, што хорошо у Саньки получается. Не такое себе, што фамильное и по наследству, а такое, што с летнего отдыха привести для приятных воспоминаний.

Ну я лезть и не стал — так тока, рукой махнул, да и уселся неподалёку, на ступенечках. Гитара будто сама собой в руки, да вот и наигрывать начал всякое простенькое. Што умею.

Глаза прикрыл, да играю себе в удовольствие. Слышу — зазвенело, а потом ещё.

— Кхм! — Городовой стоит, в кулак кашляет, и на монеты у моих ног выразительно глядит.

— Вот те на!? Ей-ей, дяденька, для души и настроения играю! Кепка-то на голове!

Смотрит…

Сбегал для Саньки, взял лист, да и намалевал:

«Денег музыканту не кидать, играю для души и от хорошего настроения. Купите лучше себе мороженого».

— Кхм…

Постоял тот, постоял, в усы поулыбался, да и не стал гнать. Хотя мог бы, да.

А я чуть погодя и вовсе распелся. Голос-то у меня хороший, в любую церкву певчим с разбега войду, а то и в собор. Негромко так, романистое всякое, што под гитару да летнее настроение хорошо идёт.

Долго так — то пел, то просто играл, с перерывом три раза на мороженое и один раз на ситро.

Устал уже петь, а домой не хочется. Точнее, на Молдаванку.

Как Фиру с тётей Песей увезли, так я измаялся весь. Не тоской и всем таким, а иначе.

Я на Молдаванку через тётю Песю попал, а там и Фира сразу. И как-то хорошо очень приняли, да и у меня принялось. Врос почти што. Не так штобы дом, но хорошо. А теперь нет, и опустело будто.

Сейчас вот понялось, што на многое через Фиру смотрел. Он ж вся такая искренняя и радостная, што и грязи тамошней незаметно было.

Ёсик, Товия, Самуил — они же больше охрана, чем друзья-приятели. Такая себе дружба через взаимную выгоду. Не самые плохие ребятя, а может и вовсе хорошие, но вот так.

И всё через так воспринимаю сейчас. Может даже и обратно пошло, с избытком через подозрительность и тоску. Скучаю потому што. Придёшь, а вроде не к кому. В карты есть с кем поиграть, в бабки. А не то. Пусто.

Вроде как лето и осталось, но каникулы закончились, нет летнево настроения. Август и тёплышко ещё, обкупаться успею не раз, ягод фруктовых поесть, наприключаться интересно и по-всякому, а не то.

Одесса осталась солнечной и летней, а на Молдаванке будто октябрь.

Двадцать четвёртая глава

Глаза у Фиры красные, сама сопит што тот ёжик, да хвостиком за мной ходит. Встану только, так сразу в руку вцепляется, и ну сопеть! Тяжко так на душе становится, но и отцепляться ещё тяжче, будто впополам всё рвётся.

У тёти Песи тоже глаза на сильно мокром месте, но она и не стесняется, промакивает платочком, а просмаркивается передником. Мелкие пока мало што понимают, да и не был я с ними близко, но за компанию вроде как и куксятся. Ходят надутые такие, но не ревут, сдерживаются.

Они за прошедший месяц, пока мать и старшая сестра в больнице лежали, здорово по ним скучали. И вот теперь соскученные и долгожданные мать с сестрой сильно огорчены. Вот и ходят мелкие, кривят мордахи.

Ну и по мне, наверное, немножечко скучать будут. Не стока по самому мне, а больше по каруселям и мороженому, да прогулкам в парке большой гомонящей компанией. Толком ещё не понимают, но чувствуют.

— Может, таки останешься? — Просморкавшись звучно, нерешительно подала сырой голос тётя Песя, — А? Документы выправим через Фиму, пусть он даже и сто раз на Туретчине!

Связи-то ого! Остались.

— Да! — Фира до боли вцепилась в руку, — Как Шломо! Как Егор, как кто угодно! А?!

Прижимаю на мгновение к себе, и оно растягивается на несколько минут. Проревевшись и насквозь намочив слезами рубаху, Фира нехотя отрывается. Глаза краснющие, веки припухшие.

— Я некрасивая, да?

— Красивая, — Достаю платок и вытираю слёзы, — просто зарёванная.

— Тогда почему?!

— Потому што я Егор Кузьмич Панкратов из Сенцово, а не таки Шломо из Бердичево. Хочу по улицам ходить спокойно, к родне в деревню не тайком съездить, а как Егор. Потому што в Москве у меня друзья, дела, заработок.

— Заработок, — Вздыхает тётя Песя опечалено, — как будто здесь нет?! Ой-вэй! Кто б мне полгода назад сказал, што чужого гоя буду провожать с большим плачем, чем родного племянника, которого у меня таки нет? Я бы сильно плюнула в его сторону, но не слишком сблизи, штоб без ответа, а теперь вот так вот! Сижу, страдаю за чужого мальчика, который стал таки самую множечко своим!

— В следующем годе постараюсь приехать снова, — Говорю от самой што ни на есть души, из глубин. По сердцу мне Одесса и новые близкие люди, которые стали почти што родственниками.

Да и уголков негулянных и плохо выгулянных осталось — страсть! Список начал составлять перед отъездом, так мелким почерком на два листа, и ето где я побывать не успел! Где хоть с наскока раз, так тех ещё больше! Не один год изучать со всем интересом и немножечко даже с приключениями.

— Смотри, пообещался! — Тут же оживляется тётя Песя, — Только без денег! Считай себя моим гойским племянником, со всеми втекающими!

— Вытекающими, мам, — Улыбается девчонка сквозь слёзы.

— А я как сказала?

— Втекающими. Так не говорят.

— Почему? — Удивилась женщина, — Так ведь правильней! Я таки хочу, штобы Егорка втёк к нам в следующем году, и очень не хочу, штобы вытек в этом!

Пока они спорили, поднялся наверх Санька. Фира, завидев ево, принимается реветь с новой силой, и отцепляется от меня, штобы перецепиться к Саньке.

Всё одно к одному наложилось, неладно. Из больницы они недавно вышли, отощавшие и соскучившиеся. Больше канешно Фира, но и тётя Песя таки да! Одни глаза и сиськи. Фира и вовсе — икона. В смысле — глазища на сухой доске да краски поблёкшие.

Сыновей Песса Израилевна пообнимала после больницы, потом меня и Саньку, да к плите!

Несколько дней то готовила всякое вкусное и диетическое, то комнатки отскребала, хотя тётя Хая их таки не в грязи держала! Хозяйка потому тётя Песя, што и баба справная, пусть и на чудной идишский лад.

Фирка тоже соскученная. В больнице-то тухло совсем, тем более с тифом надо лежать и не шевелиться. И не почитаешь особо, потому как мозговая горячка может приключиться.

Посетителей туда тоже не пускают, а даже если и пройти за взятку, то сам дурак.

Вышла она, тока-тока нагулялась наново со мной и Чижом по городу, ан всё, уезжаем. Она и наговориться-то после больницы не успела, а нате! Собираемся уже.

У самово сердце разрывается, так жалко. Даже мыслишка такая в голову, што может — действительно? Остаться? Я хоть и не семит, но именно што в Молдаванку — легко! Они здесь такие евреи, што вроде как и да, но не шибко и религиозные.

Всю ночь тогда без сна почти — представлял себя как Шломо и сам с собой же спорил всячески.

А к утру и понял, што нет, не смогу. Погостить — таки да, а жить постоянно, таки к чорту.

— Всё, — Мягко оторвал я Фиру от Саньки, — хватит. Нам ещё собираться надо, а до тово перетащить вверх, што оставляем.

— Оставляете? — Удивилась тётя Песя.

— До будущево года, — Ответил ей, ссыпаясь вниз по лестнице.

Мы вроде и не раскидывались деньгами на покупки, ан накопилось, и немало! Одёжка ладно, почти вся с собой и возьмётся, кроме поменьшавшей. Санька больно уж вытянулся за последний месяц — на хороших-то харчах, да под южным солнышком, чисто бамбук. Такой себе оглобель стал! Был ниже меня почти на пол головы, теперь настолько же выше.

Посуда всякая, ну куда её тащить? Чайник тот же, лампа керосиновая, циновочка на пол. Куда?

Под вагонами если скакать, так не наскачешься с таким грузом. А ехать как баре, как мы и будем, так оно и тоже не надобно. Билет один стоит больше, чем всё ето добро!

Книжки в основном оставляем. Математику, задачки шахматные да несколько книг с поезией с собой беру, а другие здесь. Купил вот по случаю учебники для прогимназии с первого по четвёртый — думал, для Саньки, да думалка от жадности дешёвой плохо сработала. На Хитровку, да с серьёзным багажом, ето никакие Иваны в знакомцах не помогут!

Непременно полюбопытствуют, а там учебники, да за весь курс. Ох и у многих тогда нехорошее в душе ворохнётся! Они же сверху, да в грязь, а тут совсем наоборот лезем. Бог един знает, как такое аукнуться может.

Вот и получается, што покупал Саньке, а вышло — Фирке!

— Вот, — Провёл рукой по стопкам, — тебе да братам. Штоб учились!

Та снова в слёзы! Ну баба, хоть и маленькая, все они такие — сырые. А потом реветь прекратила, только носом шмыгает.

— Выучусь, — И на меня решительно так смотрит, — Ты не думай, я умная! Еврейское женское училище я окончила почти, а дальше у мамеле денег на меня не было. А теперь — вот!

Экстерном буду. Тебе меня не придётся стыдиться!

* * *

Придерживая одной рукой рвущуюся провожать до самого вокзала Фирку, Песса Израилевна махала рукой вслед отмахивающимся мальчикам, пока пролетка не выехала со двора.

Вздохнув, женщина прижала к себе дочь и терпеливо ждала, пока та проревётся.

Гладя Фиру по голове, она мучительно подбирала умные слова. Подбирались они с трудом, завалянные за давней ненадобностью в самый дальний чуланчик памяти.

— Ты таки думай за хорошее, — Сказала наконец женщина, — Да, уехал! Не реви! Уехал, но обещал таки вернуться, а это уже как? Маленькая, но гордая победка нас и тебя! Мы таки сделали ему хорошо за Одессу, так?

— Так, — Шмыгнула носом дочь, не размыкая рук.

— Вот! Если ему не будет в этой гойской Москве большого нехорошо, то на будущий год мы таки можем ждать его во всеоружии красивой тебя и мине с разным вкусным.

— А если таки будет? — Встревожилась девочка, — Нехорошо?

— Тут уж што где, — Пожала плечами Песса Израилевна, — не угадаешь. А главное знаешь што?

Она отстранила дочку от себя, развернула её и широким жестом показала на оставленные книги.

— Это по-твоему серьёзно или как? Тут одних денег на полгода жить, а он тебе! Значит, што?

— Што?! — Фира подняла заплаканные, но сияющие нездешней надеждой глаза.

— Хочет! — Подняла палец мать, — Хочет вернуться до тебе, даже если сам того пока и не понимает. Ясно? За хороший нрав и чуть-чуть хозяйственность ты ему уже показала, красота у тебя будет только лучше, и он это понимает, потому как умный. Мальчик. Осталось только показать по приезду, што ты серьёзно отнеслась к его подарочным книгам, и тогда он совсем никуда, если ты только сама этого не захотишь!

* * *

Провожатово нашего до самой Москвы и самую чуточку потом, велено было слушать, считать за любимово дядюшку и называть Иваном Спиридоновичем. Кратенькую историю, кто есть кто из нас, выучили наизусть, а на случай не ожидаемых, но почти што и неизбежных несостыковок, дядюшка у нас двоюродный.

Такой себе бездетный, и потому приглядывающий за нами как за надеждой рода, успешный коммивояжёр и негоциант. Видим мы ево редко, но всегда так, што с его стороны подарки, а с нашей причёсанность и примерное поведение.

Физиономия такая себе одесская, што повернуть хоть на русского, хоть на грека или жида — на раз-два. Даже без краски и таково всего.

Губу нижнюю чутка оттопырить и одеть на лицо шаббатное выражение — Мендель как есть, ну или близкая родня. Такой себе идиш из тех, што и самих раздражает.

Развернуть горделиво плечи, нацепить па пальцы пару золотых перстней и намазать волосы, так один из коммерческих соплеменников Косты. Чуть иначе намазаться и вести — армянин.

Ну а нет всему етому, так русак как есть, из любого сословия.

Всё ето было показано ещё до отъезда — два раза виделись, штоб вовсе уж дядюшку не дичиться.

Едет он в Москву по своим и атаманским делам, а мы уже так, пристёжкой. Присмотреться по дороге. Сейчас как жид выглядит, из крещёных. Такой себе персонаж, што издали видно чуть не слепому — жид. Из крещёных.

Мы с Санькой тоже получаемся — жидята немножечко. Такая себе маскировка, што в Москве раз! И нету нас, потому как переоделись просто, а Иван Спиридонович ещё и физиономию сменил.

— Приехали, господин хороший, — Извозчик остановил кобылу перед входом в вокзал, — на чай бы!

Дядюшка ево проигнорировал, получив за то в спину антисемитское гадостное, но тихохонько, потому как он мужчина рослый и с тростью.

— Извольте! — Бойко подлетел носильщик с тележкой, и тут же поскучнел, получив за нашими спинами какой-то знак от извозчика. Даже сдал было назад, но Иван Спиридонович уже поставил на тележку саквояж и повелительно кивнул подбородком на прочий багаж.

— Красотища! — Еле слышно шепнул мне Санька, стараясь не слишком вертеть головой по сторонам. Я поначалу напыжился немножечко, изображая искушённово москвича, но вскоре и сам завертел. Вокзал же! Ето всегда ого-го! Лучшие архитекторы и всё такое, есть на что посмотреть.

Смотреть долго не пришлось, потому как мы приехали перед самым отправлением поезда — нарочно, штоб не вовсе уж светить своими физиономиями на всю Одессу. Сдали кладь в багажный вагон, и только-только успели усесться у себя в купе, как поезд тронулся.

— Здорово, — Шепнул Чиж одними губами, едва закрылась дверь.

— Ага, — Отвечаю ему, наминая кулаком мягкую спинку дивана и поглядывая на Ивана Спиридоновича с чутком стеснительности. То засмеялся негромко, и сразу стал очень свойским — вот ей-ей, настоящий дядюшка! Даже лучше настоящего.

— Ага, — Повторил я, заулыбавшись в ответ, — Здорово! Ето што, на троих только?

Кивок с улыбкой и шуршание развёрнутой газеты.

Купе — шик шикарный! Диваны широченные и мягкие, кожа на них ажно ластится к тебе, такая себе выделка здоровская. Вокруг полированное красное дерево, а где нет, там бронза. И вот ей-ей! Не поделки какие, а такое, што и не бедный барин не погнушался бы выставить в своей гостиной!

Зеркало не из обычных, а… вот даже не знаю, как такое назвать! Не рамочка дорогая, а само стекло такое, што и отражение будто глубокое, важное такое. Смотришь в такое и веришь — да, важная персона!

Столик с вышитой скатертью, лампа с абажуром, занавесочка на окошке. И лесенка наверх.

Живём! И што важно — не на свои.

— Ого, да?! — Наклонившись ко мне, сказал тихохонько Санька, — Жизнь-то — ого! Налаживается всё больше!

И как-то всё так началось, што и тоска отпустила, што в уголочке была, и поверилось.

Действительно ведь, налаживается!

Двадцать пятая глава

Заселились в меблированные комнаты ниже средней руки, аккурат на втором етаже. Такая себе маленькая гостиная с не слишком засаленной мебелью, да две крохотные спаленки с облупившейся краской на старых рассохшихся кроватях, поместившихся там едва-едва. Под ними горшки. Вазы ночные, значица. И клопы. Много, несмотря на запах керосина.

— Пару дней со мной поживёте, — С нажимом сказал не снявший дорожный сюртук Иван Спиридонович, расхаживая по поскрипывающему полу, устланному ковровой дорожкой, протоптанной мало не до основания, — свои дела решу, а потом и за ваши примусь.

Я отмолчался, а Иван Спиридонович, не дожидаясь ответа, выглянул в коридор и велел подать умыться. Пожилая горнишная, не слишком и торопясь, принесла еле тёплой воды в единственном кувшине.

— Н-да, — Крякнул дядюшка при виде таково сервиса, и явно хотел сказать чево-то там интересного прислуге, но глянул ещё раз на такое её лицо, не шибко помеченное интеллектом, и смолчал. Вырвал только из блокнота записочку, да написал там всякое, што заказать в трактире на вынос.

Умывался он, отфыркиваясь как морж, скупо плеская на усатое лицо и щедро разбрызгивая ето самое скупо по всей комнате. Закончив, мотнул нам головой на умывальник, вытерся, да и сел за облезлый столик перед грязноватым окном, писать что-то, поминутно сверяясь с толстой записной книжкой.

Пока умывались, принесли заказ из трактира — мальчишка такой, наших лет примерно — бойкий, но ухайдоканный с самово утра, а скорее — за пару месяцев до тово, и на пару недель вперёд. Умученый вроде, но видно, што не шибко и тяготится, потому как при снеди, да и копеечка какая-никакая накапывает. Тяжко, канешно, но где иначе-то?

— Извольте, — Он подобострастно-бесцеремонно подвинул дядюшку от стола и расставил снедь, — Щи из свежей капусты с курятинкой. Курятинка жирная, наваристая, со всем удовольствием кушать будете! Кулебяка с мясом и чайничек-с…

Водрузив чайник с кипятком на салфетку, он дождался чаевых, оценил их скудный размер, и выразил своё небрежение взмахом льняных кудрей, обильно смазанных деревянным маслом.

— С дороги поесть надобно, — Велел нам Иван Спиридонович, взяв полотенчико заместо салфетки, — садитесь! Даже если особо и не хочется, другой еды до самого вечера не будет.

Ели в молчании и почти в полной тишине. Иногда только дядюшка, мыслями где-то сильно не здесь, хмыкал, бубнил себе под нос невнятное, да морщил лоб.

— До вечера! — Попрощался он, — Не выходите из комнат, если только по нужде.

Хлопнула дверь, и мы переглянулись.

— Што-то он мне разонравился, — Делюсь сомнением с Санькой, заковырявшемся в носу.

— Думаешь? — Палец с добытым содержимым обтёрся о стену.

— Важный такой! Сговаривались на сопровождение, штоб в дороге не цеплялся никто, а ишь, разогнался! Решил всё за нас, и даже не спросился.

— Так, — Санька нахмурился, вытащив наконец противный палец из ноздрей, — взрослый ведь!

— И што? — Уставился я на нево, — Родня, што ли? Такой себе чужой дядька, на сопровождение уговоренный. А тут — нате! Командует, как так и надо!

— Думаешь? — Чиж не договорил, состроив аферистскую рожу.

— Ну… — Я полез в затылок, — навряд ли. То есть могёт быть и такое, потому как где тот атаман, а где етот дядюшка! Решит себе быть в вольном плавании, и што? Мало ли какое место мы в ево планах заняли? Но ето так, вовсе уж паранойя!

— Чо?

— Подозрительность такая нездоровая, когда везде враги мерещатся.

— А. — Дружок закивал, — как у Матрёнихи!

— Ну вроде как. Да не сбивай меня своей Матрёнихой!

— Какая она мне своя?! — Возмутился Санька, — Тебе даже ближе как родня, хотя вовсе уж дальняя! А если не, подозрительность ета нездоровая, через аферистику не в нашу пользу? Тогда што?

— А нагнуть! — Показал я руками для наглядности, — Под себя, под атамана, под вообще. Штоб так вот — сказал он, а мы выполнять привыкли, вроде как надо. Старшие потому што.

— Зачем надо? — Не понял Чиж.

— Вообще! Я ж такой, што голова интересно работает, и если она будет работать больше в чужую пользу, чем в собственную, то вот оно и надо! Ему. Или им. А ты художник. Пусть пока и не очень как, но с талантами, и сам себя прям щас вот прокормить можешь. Тоже интерес до тебя, если по уму. Не сразу прям большой, а лет через несколько, но козырный. Не себя кормить будешь, а ково-то там, а через етого ково-то уже себя. Скудней.

— Мудрёно! — Тряхнул головой дружок.

— А жизнь, она вся такая и есть, — Я начал собираться, — Простая если, то она только у землекопов каких. Бери больше, кидай дальше, а пока летит — отдыхай! А думать за тебя десятник будет, в свою пользу.

— Сбегаем?

— Уходим, — Уточнил я, дёрнув подбородок вверх, — только што часть багажа… а, ладно! Переодеться во што попроще, под Хитровку, у нас есть. Я книги возьму и гитару, ты художницкое всякое. Не так много и оставляем.

Вышли как так и надо, никому до нас дела. Да в ближайшем переулке без людей и переоделись, поглядывая по сторонам и зябко ёжась на холодном влажном ветру с водяной мелкой крупой. На футляр гитарный чехол полотняный натянули вдвоём, саквояжи в узлы из меблирашечной скатерти и наволочки, да туда же одёжку понапихали — ту, што барская почти. Так оно всё комом и торчит, и што там за узел, бог весть!

— Тьфу ты! — Я ажно запнулся, чувствуя себя дурачком из сказки. Не таким, которому потом царевишну в жёны, а просто.

— Чево?

— Куда идти-то? — Отвечаю досадливо, — Учителки-то мои пока в гимназии, а сразу так на Хитровку, оно как бы и не стоит!

— Пошатаемся! — Отмахнулся Санька, — До трактира извозчичьего дойти, да и посидим!

— И то!

— К родственникам, вишь, приехали, — Степенно пояснил я немолодому половому в белоснежной рубахе, — так они на службе пока. Ты нам местечко отведи, штоб до вечера посидеть, никому не мешая.

— Извольте, — Дёрнул тот козлиной бородой, окинув нас внимательным взглядом, — вон в тот угол аккуратненько и будет. А по какой они части у вас служат?

— По умственной, — Заважничал Санька, надувшись гордой жабой, — и ето… чаю нам сразу! С калачами и вообще, как полагается. Со всеми заедками.

— Соскучился, — Пояснил он, когда половой отошёл, — на што я не балованный, но на Москве даже хлебушек ржаной получше калачей одесских будет! Брюхо вроде и сыто, но раз всё равно здесь, то почему бы и не да?

— Вода, — Пояснил я важно как знаток и старожил, — даже и в Петербурхе такой нет!

Сидели, напиваясь чаю и налупливаясь калачами, важные такие! Будний день, до полудня не дотянуло, а мы с трактире. Чай пьём! Потому как можем себе позволить!

В трактир иногда заходили извозчики. Не ваньки деревенские с заморенными клячонками, прибывшие на заработки из деревень по окончанию основных работ, а настоящие. Такие себе степенные мужчины, крепкие и осанистые в большинстве.

Тепло одетые, потому как под дождём и ветром сидеть, они сразу сбрасывали подсыревшую верхнюю одежду к печи, от которой тянуло запахами сырово сукна. И к столу!

Чай заказывают, щец горячих, яичек калёных, сомовины пожирней. Ну и водки. Но ето не для пьянства ради, а так, для сугрева и отдыха.

Говорят о своём степенно, иногда гоготать начинают. Долго не сидят, полчаса самое больше.

— Должны уж, — Я защёлкнул часы назад, — пошли!

После такой двойной обжорки идти тяжко. Поклажа, она сама не очень-то и лёгкая, так ещё и такая же в животе. Набарабанились до полной отдышки и утиной походки. Дорвались до калачей московских!

До дома учительш небыстро добрались. Но вот и он, да дворник тот же, знакомый уже.

— Здрасти, дяденька, — Говорю со всем вежеством, — мы до Никитиной Юлии Алексеевны. Дома они?

— Дома, — А сам щурится да бороду поглаживает. Вроде как и не в воротах стоит, но и проходу не даёт.

— А ето, — Порылся я за пазухой, — вот, по случаю! Досталось, а там взрослое што-то, мне пока и не понять.

Цапнул тот коробочку картонную грабками своими мозолистыми, открыл, да и побурел.

Головой тока, как мерин от слепней, да ещё раз глянул.

— Иди, — А голос у самово сдавленный.

— Што там? — Поинтересовался Санька, когда мы начали подыматься.

— Открытки порнографические, — Вполголоса ему, — Вишь? Пригодились! Такой себе подарок, по случаю через Ёсика купил. Мне-то они пока без интересу, а постарше кто — вот, буреют. Хитровским тоже закупил ерундистики етой на подарки. Американские!

— А они чем от наших отличаются? — Озадачился дружок, — На Хитровке етой дряни полно!

— Екзотика! — Поднял я палец, — Та же дрянь, но если баба чорная или индейская, в перьях, так вроде оно и ого!

— Не понимаю, — Замотал головой Чиж.

— А я? Но вишь! Нравится им.

Учительши встретили нас так, што сразу видно — рады! Не суетятся, как тётя Песя, но не хужей! Жалко даже стало, што времени на посидеть нет.

Не то штобы совсем нет, но потом. Сперва на Хитровке появиться нужно, и непременно до тёмнышка. Пройтись, значица, да морду лица показать всем знакомцам. Вернулся, дескать, вот он я!

А то впотьмах и тово, вляпаться можно. В историю. Мало ли, не узнают сразу! Толку-то мне, што они потом виноватиться будут.

Посидели с ними, и снова за чаем, но уже так, вовсе уж чутка. Воды тока в себя залили горячей, да я от варенья из княженики отказаться не смог.

За Одессу чуть-чуть рассказали, без подробностей пока. Без тёти Песи и вообще. А ну как? Верю им так-то, но потом!

Самих учительш послушали, дачные всякие истории. Ничево так! Но после Одессы оно как бы и жидковато. Ну, волка они видели, обокрали одну из соседних дач. Мелко!

Но покивали, глаза покруглили, потому как етикет! Даже если совсем неинтересно, то вид делай!

Потом я им конверт с деньгами отдал, ну и вещи пока оставил. Не тащить же! Одёжку барскую на Хитровке как бы и незачем светить. Надо будет, так и до них переодеться дойду. Книжки с гитарой тоже пока. Мало ли? Приду, а там всё! Занято место! И буду с барахлом таскаться, пока новое не найду.

Вышли с дома налегке, и так оно и славно стало! Домой вернулся, в Москву! Подивился сам на себе, как етот город успел за дом посчитать, ну да и ладно!

Переглянулись с Санькой, поулыбались, да и пошли походкой такой, расхлябанной малость, как босяки ходят. До рынка Хитровского дошли тока, до самово краешка, так и вовсе захорошело. Расслабился!

На сентиментальность чутка пробило. Дескать, дойду сейчас до флигеля, повидаю Аркадия Алексеевича с Максимом Сергеевичем. Не самые такие люди, а вот поди ты! Свыкся, даже и скучал мал-мала за чудачествами ихними.

— А! — Дыхнуло мне в лицо, — Вот он, голубчик!

Я назад шарахнулся, да в шарахе етом и голову поднял. Стоит, падла! Дмитрий Палыч, будь он неладен! Скалится пьяненько.

От неожиданности такой я ещё больше назад подался, да и оступился.

И раз! За ворот меня — да так, што дыхание перехватило, да болью по горлу шибануло. На ноги вздёрнули, да тут же бац! По голове.

— Мальчишка! — И снова по голове. Ладонью вроде, как оплеуха, но крепенько так, што ажно в ужах звенит и ноги подгибаются, — Семью нашу позоришь!

— Ученик нерадивый, — Подблеивает козликом Дмитрий Палыч, прыгая рядом и норовя ткнуть, — бегунок!

В глазах мутиться от постоянных тяжёлых оплеух Ивана Карпыча. Успеваю только заметить Саньку и то ли крикнуть ему, то ли шепнуть, про бегство.

Дальше провалы в памяти, будто сознанием иногда уплывал куда-то в тёмный омут. Потащили меня за ворот, постоянно награждая оплеухами. Если я пытался встать на ноги — Иван Карпыч дёргал так, што я сбивался, и снова потом волокся полузадохнувшимся. Подымал вяло руки для защиты, удар следовал сильнее.

— Вот! — Слышу сквозь помрачение, — Племянник мой! Отдали в ученики достойному мастеру, так мало што сбёг, так и клеветать начал!

В руки полицейсково служителя перекочевала ассигнация.

— Квёлый он какой-то! — Сказал тот, приседая подле меня и подымая голову за волосы. Снова омутный провал, и вот я уже лежу на толстом бревне, рубаха ползёт вверх.

Рванулся из последних сил, держат! Крепко держат. И лицо Ивана Карпыча перед глазами. Присел, смотрит нехорошо, с какой-то ярой злобой.

Свист розги, поясницу ожгло резкой болью. Ещё, ещё. Из последних сил рванулся, пытаясь зубами вцепиться в ненавистное отныне и навсегда лицо, темнота.

Двадцать шестая глава

Санька имеет вид самый хмурый и виноватый. Вечно улыбчивый, сидит сейчас на щелястом табурете возле койки, куксится мало не до рёва, глаза полусырые и вид такой виноватый-виноватый!

— Моя-то вина! — Повторяет раз за разом, тиская добела кулаки не слушая ничево, — Я, вишь, дёрнулся до учителок. Пока добёг до них, пока туды-сюды, вот оно и так! А если б сразу на Хитровку, то ого! Поднял бы народ за тебя. Не замай!

— Сань…

— Не дури, — Пытается помочь мне Мишка Пономарёнок, подвигая табурет поближе, штобы не повышать голос, — Слыхал небось, што хорошая мысля приходит опосля? Добежал бы, а дальше писано вилами по воде. Признали бы тебя или нет, поднялись бы за Егорку сразу иль чуть погодя, ето всё мудрствования. Те, што от Лукавого. Ясно?! А и поднялись бы! Думаешь, к лучшему?

— Розги мне всё равно влупить бы успели, пусть даже ты как ветер до Хитровки бежал, и там тоже сразу, — Поёрзав на животе, устраиваюсь поудобней на пропотевшей простыне, — а дальше ещё хужей могло выйти!

— Ага! — Закивал Мишка, — Одно дело, когда учительши разгневанные на извозчике прискакали, такие все дамы с положением, и другое — оборванцы хитрованские. Другое отношение сразу! То через тюрьму и бунташность, а то через благотворительное общество и попечение от серьёзной публики.

Санька дёргает плечами, не слишком-то успокоенный, вид по-прежнему хмурый, но хоть виноватиться чутка перестал. Не так штобы успокоенный, но хоть на человека похож, а не на схимника кающевося.

— Здорово болит? — Поинтересовался Мишка негромко, стараясь не тревожить лежащего на соседней койке мужчину с крупными каплями пота на желтоватом лице.

— Ето? Так, не очень… незадача просто вышла. Розги-то мне, вишь ты, по-божески полицейский служитель прописал, ето санитар хорошо пояснил. Болюче, но ничево так, не калечно.

— А што тогда? Загнило? — Голос полон сочувствия.

— Агась. Пока в жару метался. Розги-то оно — тьфу! Обидно больше. А тут одно к одному наложилось, но больше тумаки Ивана Карпыча, да задохлость моя, когда волочил. Одно к одному так и легло, што до нервической горячки и дошло. Три дня мало што не в беспамятстве.

— Вот за голову — да, — Вздыхаю я, — жалко! Тумаков надавал, так до сих пор туман стоит! Сотрясение мозга, так доктора говорят, да горло чуть не поломал. Слышишь? Хриплю!

— Ивана Карпыча тоже — тово! — Разродился злорадно Пономарёнок, — Высекли!

— Да ладно!? — Восхитился я.

— Плетьми? — Хищно подался вперёд Санька.

— Не, — Мишка замотал головой и достал яблоко, — бушь?

— Не, — Отказался я, — горло передавил, теперь ещё недели две, а как бы и не больше, кашицами питаться буду, да бульонами. Говорить, так и ничево, а глотать так только воду. Жевать тоже никак, в горле отдаётся.

— Давай, — Не стал отказываться Чиж, захрустев, — а сладкое!

— А то! Да, не плетьми Ивана Карпыча, — Продолжил Мишка, — розгами. Он замолк, напуская на себя вид таинственный и важный.

— Пока! — Выпалил наконец он, — Пока розгами! Нарушение общественного порядка, решили вот так. Отходили крепко, што сам встать не смог! Тот же служитель полицейский и охаживал, да говорят, со всем нашим усердием! Тебя-то он по долгу службы, пусть даже и говоришь, что дядька ассигнацию сувал, а самово ево — ого! От всей душеньки!

— Пока? — Я ажно подался вперёд, не обращая внимания на заболевшую спину.

— Агась! — Мишка засиял начищенным пятаком под свечой, чуть не лучики от нево идут, — Дело передали в волостной суд — к вам, в Костромскую губернию. Федул Иваныч говорит, што непременно добавят! Дескать — даже не потому, што дело чутка самую резонас… резонансное! А потому, што вроде как для порядка. Очень уж не понравилось властям московским, как он тебя волочил, полузадохшевося.

— Как же! — Фыркнул Санька, подрастерявший за Хитровскую весну да Одесское лето немалую часть простодырой деревенской наивности, — Не понравилось! Учителкам не понравилось, а через них и общественности с комитетами. Вот штоб успокоить общественность ету, так оно и вот! Без етово бы шиш с маслом! А дома ему непременно добавят, тут Мишка не врёт!

— Угу, — Кивнул я, стараясь давить довольную улыбку, — а с документами што?

— Такое себе, — Санька сделал рукой, — вроде как и хорошо, но непонятно. Через газету знаем, што Владимир Алексеевич на што-то там интересное набрёл по твоему делу и весь в ентузиазме. Так писал. А насколько етот ентузиазм на тебя идёт, сказать не могу. Репортёр же! Они не столько за правду, сколько за интересное для публики.

— Мастер говорил, — Мишка ревниво покосился на Саньку, — што даже если и не выйдет через Гиляровского, то всё равно можно! После таково инци… дента, из общины деревенской выйти вполне себе можно. Тем более, общественность.

— А дальше?! — Зашептал я, вытянув шею.

— А дальше, — Мишка чутка потянул, делая на лице улыбку, — вообще тьфу! Ты же на сапожное ремесло выучился, пусть даже и как холодный. Сдать в управе, и всё тут! Такой себе дееспособный станешь. Не взрослый, но сможешь на Москве оставаться, как ремесленник.

Взяток, канешно, понараздавать придётся, но ничево таково, што не потянуть.

— Было бы всё так просто, — Протянул Санька.

— А и не всё! — Согласился Пономарёнок, — Законы-то у нас какие? Через дышло! За Егора учительши да газетчики заступятся. Да собственно, уже заступились. А купцы?! Так-то оно не всякому…

Мишка виновато посмотрел на Чижа, на што тот только плечом дёрнул.

— Вытащим! — Пообещал я горячо, — Я не я буду, а вместе будем, в Москве!

— Как учителки? — Поинтересовался Мишка, переводя разговор на другое.

— Приходят! — Похвастался я, — Каждый день! Хотели на квартиру к себе забрать, да нельзя. Доктора оставили понаблюдать, потому как голова. Да и с документами, наверное, не так всё и просто. Не родственники, дескать, и не опекунши! И вряд ли дадут.

— Непросто, — Закивал Мишка, — Федул Иваныч тоже тебя забрать хотел, но нет! Упёрлись.

— Жаль. А Дмитрий Палыч што?

— А што? — Вздохнул Мишка, — Пьёт! Ничево-то ему, ироду, и не сделать по закону! Не он тебя волочил, а што рядышком шёл, так за то и не накажешь. Но не к добру ему то! Пьёт всё больше, работает всё меньше. Так… огрызок человеческий. Дочек если замуж успеет выдать, то уже и хорошо. Но думаю, много раньше от водки сгорит.

— Бог с ним!

— Сам как? — Поинтересовался я у Саньки.

— Ну, — Пожал тот плечами, — ничево. Скушно только без тебя, а так и ничево. Живу вот у Федула Иваныча пока, по хозяйству помогаю. Он сказал, што сейчас ко мне вроде как и заодно присмотреться могут, с полиции кто по части документов. Если на Хитровке, то вроде как и не вполне благонадёжен.

— Не сцапают? В вошьпитательный дом-то?

— Не! — Отозвался за Саньку Пономарёнок, — Мастер говорит, што сейчас такое всё… подвешенное. Склоняются пока на опеку. Хватать не станут!

* * *

Дело подвисло, но покамест отдали меня под временную опеку Владимира Алексеевича.

— Нет ничего более постоянно, чем временное!

Гиляровский искромётно шутит, рассказывает в лицах наисмешнейшие байки, и перезнакомился со всеми больными из моей палаты, и едва ли не с половиной медицинского персонала больницы. С теми, с кем ещё не был знаком.

— Людмила Ивановна! — Басовито зашептал он через весь коридор, завидев немолодую милосердную сестричку, — всё-то вы хорошеете, проказница! Не будь я прочно и счастливо женат, небось приударил бы за такой прелестницей!

От ково другово такого моветона почтенная Людмила Ивановна и не потерпела бы! Но Владимир Алексеевич крутит ус, лукаво подмигивает, и смолоду некрасивая баба — вот ей-ей, чувствует себя не иначе как молоденькой девчонкой, впервые пришедшей на деревенское гулянье.

— Степаныч! — Из внутреннего кармана бекеши извлечён пахнущий копчёной рыбой балык, — как знал, что тебя встречу! Держи! Волжская!

Расчувствовавшийся санитар неловко принимает дар. Мелочь! А какое внимание от уважаемово человека, известного всей Москве! Тут и сам себя зауважаешь.

Гиляровский заполнил собой всю немаленькую больницу. Басовитым шмелём он гудит из палаты, кабинета врача и внутреннего дворика. И полное впечатление — одновременно!

Я уже в пролетке, закутанный от неблагостной октябрьской погоды. Жду. Владимир Алексеевич садится наконец, и под ево немаленьким весом проседает экипаж… Но нет! Будто телепортировавшись, он оказывается в десятке сажен, штобы обсудить што-то важное с пожилым доктором.

Кучер, свесившись с облучка, только головой вертит, да ругается восхищённо вполголоса.

— Трогай! — Владимир Алексеевич сел таки в пролетку, — Столешников переулок, дом девять!

Ехали пока, так целая екскурсия получилась. Так вкусно рассказывал о домах, мимо которых процокивала наша лошадка, што прямо ой! Даже извозчик заслушивался, повернувшись вполоборота.

Дом такой ничево себе, богатый! Не так штобы прям баре живут, но видно, што люди не из последних. Пока поднялись на третий етаж, так я даже заробел немножечко — как примут-то?!

Мария Ивановна, супруга моево временного опекуна, встретила меня благожелательно и очень флегматично.

— Я иногда подумываю заявиться с крокодилом на поводке, — Доверительно наклонившись ко мне, зашептал Гиляровский на всю квартиру, — так думается, что она и тогда только улыбнётся, да устроит крокодила поудобней в нашей ванной!

Губы у меня сами растянулись в улыбке, а Владимир Алексеевич захохотал басовито.

— Наденька, — Представил он дочь, притянув её к себе. Такая себе… в папу.

«— Лучше б в маму», — Вылезло язвительно, но к счастью, не на язык.

— Твоя комната, — Провёл он меня в небольшую комнатушку с железной кроватью, шкафом и письменным столом, — Юлия Алексеевна и Степанида Фёдоровна уже доставили вещи. Место нашлось бы и для Александра, но увы и ах…

Гиляровский развёл руками.

— … судебная система.

Я покивал, зная о том напрямую от мастера Жжёнова. Опекун же мой, чуть замявшись, прикрыл дверь и присел на стул, показав жестом на застеленную кровать.

— Я должен рассказать тебе о ходе расследования, — Начал он непривычно серьёзно, — единственное — ты должен пообещать мне не лезть в этот гадюшник как минимум до совершеннолетия.

Киваю, чуть помедлив.

— История твоего отца, — Опекун повернулся на стуле, прикрыв глаза, — оказалась много сложней, интересней и трагичней, чем мне представлялось.

— Нет-нет! Никаких там барских бастардов и прочих, — Он пренебрежительно махнул рукой, — низкопробных сюжетов. Нормальный крестьянин… из свободных!

Владимир Алексеевич приоткрыл глаза и уставился на меня пронзительно, явно вкладывая в ети слова што-то большее. Ну да потом переспрошу!

— Солдатчина, Балканская война, — Опекун пожал могучими плечами и снова подёргал ус, — А знаешь? Ведь мы с ним, скорее всего, пересекались! Н-да… Вернулся, а деревни и нет.

Холера. Все померли.

— От холеры? — В голос вылезает недоверие. Холера, она конечно та ещё зараза, но штоб прямо целая деревня, до единого человека?!

— Просто — зараза какая-то, — Он грузно ворохнулся на стуле, — а чиновники, даже если от медицины, утруждать себя не любят. И — карантин. На несколько лет. Если бы не карантин, он может и осел бы на земле предков, а так сложилось, как сложилось. Записался мещанином…

— Точно?!

— Точнее не бывает, — Опекун снова подёргал себя за ус, не разделяя мою радость, — и вот здесь-то начинается интрига. Земля. Записался он мещанином, а потому земля общины отошла государству.

— Ого! — Я ажно привскочил, а потом и опустился медленно. А сам бы? Как? Вернулся, а дома нет. И людей. А я с войны тока-тока. Как, остался бы?

— Так-то, брат, — Понял меня Владимир Алексеевич, — понял, каково?

— И тут-то, — Он снова дёрнул себя за ус, — всё и начинается. Записался твой отец мещанином, но внезапно — по бумагам, оказался крестьянином. Оттого и брак его позже хотели признать небывшим.

— Вот даже как, — Медленно проговариваю я. Поддразнивали меня иногда в деревне байстрючёнком! Тогда — просто оскорбление обидное, потому как и не понимал, после болезни-то.

— Да, — Кивнул опекун, — так вот. По одним бумагам — мещанин. По другим — крестьянин. И скорее всего, вскрылась как-то эта двойственность.

— Почему? — Карканье вместо голоса.

— Земля. По документам он, как последний представитель общины, продал её задёшево одному из местных пропойц, единственное достоинство которого заключалось в дворянском звании. Тот на удивление удачно помер, успев проиграть землю в карту заезжему шулеру. Ещё несколько ходов такого же рода, и земля переходит человеку, приятному во всех отношениях. Не подкопаешься.

— Кто? — Каркаю я.

— Потом всё, — Опекун серьёзен, — до совершеннолетия! Все имена записаны, рассуждения, ход расследования. У нотариуса хранится.

Поиграли в гляделки, но пару минут спустя я отвернул глаза. Ладно… наверное, он прав. Взять хотя бы Иван Карпыча. Будь я взрослым в полной силе, да со всеми моими навыками, сколько таких мужиков смог бы в брусчатку втоптать?

— Затем, — Продолжил Гиляровский, правильно поняв моё молчание, — я должен перед тобой повиниться.

Скрипнув стулом, он развернул его и оседлал, опёршись на спинку. Взгляд серьёзный и чуточку виноватый.

— Боюсь, что в расследовании твоего дела я оказался недостаточно осторожен. В своё оправдание могу лишь сказать, что такого масштаба просто не ожидал! Полторы тысячи десятин! За меньшее убивают.

— И… я наследник? Через отца, как представителя общины?

— Н-нет. Он всё-таки записался в мещане, а эту историю признали «досадным недоразумением». Возможно, при очень удачном стечении обстоятельств эта история может всплыть через много лет, испортив некоторым чиновникам репутацию.

— Ты же… — Он замолк, собираясь с мыслями, — Всё, что я буду говорить сейчас — исключительно предположения.

— Получается, что потревожил я змеиное кубло, и… предположительно! Отправился кто-то доверенный — присмотреться.

— Решала.

— Пусть так, — Согласился опекун, — Человечек такой неприметный, один или несколько, да с опытом тайных дел. Узнать про тебя несложно, а в процессе и на Ивана Карпыча вышли.

Опять-таки предположительно!

— Уверенно можно сказать, — Он потёр нос, — только одно. Дядьку твоего видели в кабаке не раз. Сидел, пил, да рассказывал горячечно что-то там кому-то там… понимаешь?

— Разогрели?

— Хм… можно и так сказать. И подвели, столкнули. Как, гадать не буду — думаю, ты и сам при желании может найти варианты, а какой из них окажется правильным…

Снова пожатие могучих плеч.

… — по-большому счёту и неважно.

— Расчёт? На Иван Карпыча?!

— Э, брат! — Владимир Алексеевич усмехнулся, — Ты даже и не понимаешь, как удачлив! При большой для тебя неудаче мог и забить. До смерти. Разогретый-то.

Хмыкаю смущённо, так ведь оно чуть и не вышло!

— Да и в пиво могли подсыпать чево, — Добавляю задумчиво, — озверину каково!

— Могли, — Соглашается опекун, — а могли ещё после порки в полиции отдать обратно сапожнику. Формально если подходить вовсе уж. Смог бы с таким ужиться? Сейчас, после воли?

Мотаю головой так, што мало не отрывается.

— Так-то! А значит, побег и окончательно — репутация неблагонадёжного бродяги.

— Знакомства, значица, выручили, — Произношу задумчиво, — А дядька? Иван Карпыч?

— Здесь, — Гиляровский дёргает ус, — вовсе уж хитрозакрученно получается, детективно. Я достал документы о твоём мещанстве, и в этом случае Иван Карпыч не может быть опекуном, как представитель более низкого сословия. А сейчас вот думаю… вовсе уж шахматная партия получается.

— Так, — В голове у меня начинает крутиться по-умному, — ето если дядька меня не прибивает, то я с испугу подальше от нево? В мещанство?

— Как-то так, — Уважительно кивнул Владимир Алексеевич, — Аферу эту можно повернуть и обратно. Если ты крестьянин, то как ни крути, а можешь, пусть даже и очень косвенно, претендовать на ту землю. Маловероятно, но нервы попортить мог бы. Да хотя бы запрет на продажу оной, пока тянется судебная тяжба.

— Не уж! — С тяжёлым сердцем, но вполне решительно, отказываюсь от етаково сценария, — Очень хочется жить!

Двадцать седьмая глава

— Н-да, — Иван Акинфиевич оглядывает меня и собирает густые жёлто-сивые усы в горсть. Стою перед комиссией от ремесленной управы навытяжку, зажав картуз в рукаве и обильно потея. Прохладно в помещении, но очень уж нервенно! И вот прямо сейчас всё не так пошло, как хотелось.

Деньги, справки, настойчивость и хорошее настроение, и вот… стою, потею и портюсь настроением до самово низа.

— И хочется, — Иона Львович, вздыхая, глядит на ого-го какие немаленькие ассигнации, уголки которых соблазнительно высовываются из документов, — но колется! Ой как колется!

Справка о том, што я состою в мещанском сообществе города Трубчевска, што в Орловской губернии. Заверенное нотариусом удостоверение, што проведён опрос свидетелей, и я действительно занимаюсь сапожным ремеслом… и всё зря. И даже с ассигнациями.

— Пойми, малой, — Иона Львович, гулко сглотнув, отодвигает от себя подальше документы с денюжками, проелозив ими по накрытому сукном столу, — мы бы и рады войти в твоё положение. Не ты первый…

— Жиды такое любят, — Поясняет бодро ещё один член комиссии, Лука Никитич, — за чертой оседлости невозбранно можно проживать ремесленникам и купцам. Нам-то што! Так, чутка если, руки помаслить. Выше всё!

Палец, весь в шрамиках и мозолях, многозначительно показывает вверх, туда же закатываются глаза и вся жидковатая бородёнка.

… — и ого как выше! Через кагал жидовский, так чуть не самый-рассамый верх…

— Никитич! — Прерывает ощутимо нетрезвого коллегу Иван Акинфиевич.

— А? Ну да, ну да… — Сбивается тот, смущённо закхекав, — Што нам, жалко? Небось не собираешься работать сапожником?

Яростно мотаю головой.

— То-то! — Лука Никитич вздыхает, обдав меня густым, едучим запахом перегара, свежей сивухи и пирогов с мясом, — Не конкурент нам, так почему бы и не пойти навстречу? Пошли бы! Вот те крест!

Он истово крестится до самово пупа.

— Веришь? Киваю понуро.

— А так вот, — Лука Никитич настроен благодушно и говорливо, — и рады, да не можем!

Он замолкает, пуская слезу и соплю, и естафету подхватывает Иван Акинфиевич, пока ево коллега обтирает нос пальцем, а затем и палец о платок.

— Возраст, — Вздыхает он совершенно искренне, грустно поглядывая в сторону ассигнаций, — а от тово и внимание. Понимаешь? Был б тебе лет пятнадцать хотя бы, то ещё можно было бы подумать. А так ну непременно найдётся кто-то — влезет, да и испортит! Не потому, што тебя вот лично не возлюбил, а по своим каким-то причинам. Потому как повод! Нас ли пнуть, управу или ещё ково. Понимаешь?

— Да мне просто… — Самому противно так вот лепетать, но кажется невероятно важным сказать свои хотелки. Потому как надежда внутри сидит, совершенно обезумевшая — а ну как помогут!? Сделают исключение! Вот щас прямо напрягутся, да и родят умное для меня лично.

— С документом таким я получаю права частично дееспособново! — Выпаливаю и думаю, а ну как не поймут? — Эмансипированново!

Иона Львович громким шёпотом поясняет значение слов Луке Никитичу.

— А… прости, малой. Никак, говорю тебе. В таком разе только через екзамен сдавать на документ мещанина-ремесленника! И, — палец грозно впивается вверх, указывая на отсыревшую, изрядно облупившуюся штукатурку, — строго будут спрашивать! Много строжей, чем когда как обычно! Потому как возраст и внимание. Понял?

— Спасибо за науку, дяденьки! — Голос ломается мало не до слезливости, но сдерживаюсь, только пару раз шмыгнув носом.

Низко поклонившись, собираю документы и (грустный строенный вздох) ассигнации, да иду к выходу. Картуз напяливаю уже на улице, на малиновые от стыда ухи. Ех, Егор Кузьмич, вот ты и обмишурился! Всё вроде продумал, а про возраст — нет!

А всё потому, што привык считать себя взрослым! Не так штобы везде и всюду, но всплывает иногда такое, и почти всегда — не вовремя.

Мне б посоветоваться сперва с людьми знающими! Да хоть с Владимиром Алексеевичем. Мало тово, што опекун, так ещё и репортёр, он такие вещи на раз!

А я, как вроде взрослый и шибко умный, полез на гонор и самость. Как же, сюрприз устрою!

Приду такой, и раз! Документы мещанина-ремесленника, взрослый теперь почти што. Да и Мишка тоже подсыпал — сдать, и всё! Тоже, наверное, соображалка вокруг возраста не включилась.

Одно то, што на нотариуса потратился, так ого как жалко! И ведь скотина такая, ни полсловечка! Взял деньги за работу пустую, и ведь немалые. Бровку только етак — раз! И вздёрнул. Молча.

А то ведь ещё и перед дядей Гиляем неудобственно. За опеку-то он взялся, но я-то вижу, што не продумав! Как хороший человек, но без понимания. Несколько дней прошло, как с больнички забрал, а всё ходит вокруг, и будто не знает, как подступиться и куда меня приткнуть. Вроде как спас кутёнка от утопления, но куда ево девать, понимания нет.

— Не стой в дверях, щегол! — Пхнул меня в плечо какой-то рябой прыщеватый парень, с явной надеждой на скандальный ответ, надеясь надрать за нево ухи. Но у меня настроения скандалиться нет, так што молча отодвинулся, натянул картуз ещё глубже, засунул руки в карманы, да и пошёл прочь. Как нарошно, солнце спряталось за тучами, и посыпался мелкий, но густой и на диво противный дождик, который ветер бросает в лицо пополам с поднятым с мостовой сором.

— Тьфу ты, зараза! — Сплюнул с губ брошенную ветром гадость, утёрся рукавом, да и поднял воротник повыше, опустив лицо.

Оно ведь как думалось? Получу аттестат ремесленный, и как частично дееспособный, комнату смогу снять. Квартиру, ето нет. Точнее да, но через сложности, так што сразу и нет. А комнату, так и да. И Саньку в ученики себе сразу. Типа. И-ех!

Так и пошёл по улицам, пиная падлые листья и редкие на выметенной мостовой камешки, весь такой снулый и квёлый. Настроение такое, што в морду суй, только утрусь.

Несколько раз уступил дорогу господам на тротуаре, так и вовсе сошёл на мостовую, пока в морду не сунули, такому задумчивому и неуступчивому. Так, с краешку себе пошёл себе, пошёл, и ноги сами принесли меня до Сидора Афанасьевича.

Ну то есть не самово, а до бань, где мы с ним сапожничали. Сейчас там снова тот — с рукой хряснувшей. Выздоровел, значица.

— Сто рублей, — Проговорилось вслух, — оно ведь и не деньги за ремесло.

А потом такой — стоп себе! Чево ето я опять? Было уже такое што-то… сапожничье! Оно мне надо, ремесло ето? Или просто аттестат?

— Аттестат ремесленный.

Склоняю голову набок и вроде как прислушиваюсь. А действительно ли? Али может, просто дееспособность и возможность проживать где хочу? Она!

А дойду-ка я до Владимира Алексеевича!

— Пади! — И свист кнута. Запоздало шарахнулся в сторону, оскальзываясь на булыжной мостовой, но сволочь-извозчик снял таки картуз концом кнута, ожгя заодно ухо. И хохоток такой с екипажа, одобрительный.

Ах ты падла такая! Места тебе мало? Да тут в шесть рядов разъехаться можно! Руки сами такие — раз! И подобрали комок навоза свежевысратого. Да и вслед. Попал, што ж не попасть! В спину прямо кучеру, ну и пассажира, хозяина евонново, зацепил наверное. Брызгами.

Чистой рукой картуз подобрал, да и тикать! А там уже свищут, орут полицию, лаются матерно. Как же, устои! Ето только господам можно, а в обрат ни-ни!

Ушёл дворами, да и выскочил на соседней улице, только руки сперва в луже помыл. Так себе… попахивают, но кучеру хужей! А то ишь, взяли за привычку!

Обычные возчики редко етак шалят, потому как знают за обратку. А при хозяине кто, да особенно при чиновнике или справном купце, те часто такие вот. Падлы. Особенно если хозяину весело етакое скотство.

Листьев палых набрал, да ещё раз оттёрся, а потом под водосточной трубой руки помыл. Нюхнул… ну хоть к Владимиру Алексеевичу вернуться не стыдно будет, нет запашка.

— На пожаре! — Отозвался в редакции один из репортёров, с самым меланхоличным видом черкавший што-то на листе бумаги.

— Скоро прибудет! — Отозвался второй, — Завалится, насквозь пропахший дымом пожарища, полный впечатлений, да и ну писать! И бойко же ему в такие минуты пишется!

— Бойко, да не всегда складно, — Отозвался меланхоличный, — ты вспомни…

Они погрузились в споры, а я в ожидание. Повесил пиджак да картуз поближе к печурке, да и сижу, чай пью, с бутербродом. А угощают!

Репортёры, они вообще такие, общительные. Так ещё и интересно им, кто я такой и как у Владимира Алексеевича появился.

— Откуда ты такой взялся?

— Из тех же ворот, што и весь народ, — И глазами на любопытново — хлоп! Наив включил.

Мне и не жалко за себя сказать, но у Владимира Алексеевича есть такое, што он байки травить любит. Такое может загнуть, што я окажусь его двоюродным сыном от индийской принцессы через еврейского пятиюродного кузена. И так загнёт, што и я сам засомневаюсь! Зачем удовольствие портить человеку?

Гиляровский ворвался в редакцию, как варвар в захваченный Рим. Огромный, громогласный, пропахший дымом пожара, с резкими и сильными движениями, впечатление он производил совершенно нездешнее, будто человек из давешней епохи.

— … порохом всё, — Продолжая разговор, он скидывает бекешу, — разом!

— Поджог?

— И очень может быть! — Решительно кивнул Владимир Алексеевич интересанту, — Дела у фабрики идут не лучшим образом, а тут ещё выдоили и без того тощий бюджет, застраховав имущество. Каково?

— Подать как версию? — Склонил голову Постников, один из редакторов «Русских Ведомостей», будто прислушиваясь к невидимому собеседнику, — А пожалуй, что и да!

— Подача, — Он прищёлкнул пальцами, акцентируя внимание, — как одна из версий, нуждающаяся в серьёзной проверке, дабы окончательно обелить честное имя промышленника.

— Честное, — Фыркнул Гиляровский, по котячьи морща лицо, — скажете тоже!

— Я много чего могу сказать, — Усмехнулся редактор в седые усы, — Нам важно дать информацию как бы промежду строк, без возможных юридических последствий, но абсолютно притом прозрачно для читателя!

— Зачем? — Отставив чашку, негромко интересуюсь у меланхолика.

— Подача как бы между строк заставляет читателя чувствовать себя причастным тайнам, — пояснил тот, — Как бы тебе попроще…

— Спасибо, всё ясно.

— Н-да? — И взгляд — такой, будто пугало заговорило.

— Егорка! — Махнул мне рукой Владимир Алексеевич, — Ко мне? Погоди тогда, заметку напишу.

Закончив быстро, он долго потом ругался, отстаивая самые солёные выражения и словечки, ссылаясь на авторскую подачу и виденья матерьяла. В ответ ссылались на цензуры и штрафы, но до матушек ни у кого не дошло.

Исчерканный лист был поправлен, а потом ещё раз, и вот уже Владимир Алексеевич подхватывает меня под локоток и тащит прочь, выискивая свободный кабинет.

— Рассказывай, — Он седлает стул. Начинаю, как на духу.

— Тяготишься? — Перебивает меня.

— Вас? Нет. Вообще опеки.

Бормотание што-то вроде «сам такой же», и кивок. Рассказываю про свои мысли с опекой, про зависшево с документами Саньку, про несданное мастерство.

— Ход твоих мыслей мне понятен, — Гиляровский барабанит пальцами по спинке стула и задумывается, замолкая ненадолго, — Мне помнится, ты говорил, что у тебя неплохо с математикой и языками?

Угукаю, и Владимир Алексеевич начинает было екзаменовать меня, но сам быстро конфузится.

— Н-да, — Он смущённо дёргает ус, — уел! Устроил экзамен, да сам же и обмишурился! Опекун хохочет громко, и от всей души, да и я улыбаюсь неуверенно.

— Везде так?

— С ямами и яминами, — Признаюсь ему, — Математика и точные науки — да, за прогимназию хоть сейчас, да и за гимназию, пожалуй.

— Даже так? — Острый взгляд.

— Ну может, за последний класс неуверенно, — Пожимаю я плечами, — Языки за прогимназию уверенно…

— Литература, — Подсказывает Гиляровский.

— Хуже, — Выдыхается мне, плечи опускаются.

— Что так?

— Да ну! Писано барами, о барах и для бар! Натужно почти всё, а проблемы такие, што и тьфу! Некрасов разве што понимает, а остальные…

Машу рукой и отворачиваюсь, расстроено сопя.

— Не без этого, — С ноткой задумчивости соглашается опекун, — но вообще — в силах преодолеть отставание?

— Ну, — Пожимаю плечами, — читать легко, просто глупости всё ето! И сочинения. Я ж видел, как писать надо, так они все такие — гладенькие, но скучненькие. Как ученические перерисовки за так себе мастером.

— Не без того, — Снова повторяет он, — Ну как?

— Ну… если надо, то и да, — Жму плечами.

— Ат-тес-тат, — Раздельно произносит опекун, — Сдаёшь экстерном экзамены за прогимназию, и уже считаешься человеком, достаточно образованным для поступления на службу в какую-либо контору.

У меня начинает бешено колотиться сердце, но Владимир Алексеевич продолжает:

— Полностью дееспособным ты разумеется не станешь, но получишь примерно те же права, что и при наличии аттестата ремесленного.

— Да!

Сам собой вскидывается кулак, на што опекун смеётся. Немножечко странно — так, будто он одновременно рад за меня и ему немножечко неловко.

— А друг твой, Санька? — Интересуется Владимир Алексеевич, взглядом осаживая меня обратно на стул, — Такой же талантливый?

— Он? Шутите! Много больше! Ну то есть не по наукам, — Быстро поправляюсь я, — но зато как художник — ох и ах!

— Н-да? — Озадачивается опекун, вцепляясь себе в густые волосы, — Однако… Ладно, придумаю что-нибудь.

Двадцать восьмая глава

Подгулявший прохожий пхнул нарочито широким плечом, а другой тут же дёрнул за армяк с другой стороны. Всплеснув руками в безнадёжной попытке удержаться на ногах, Иван Карпыч исчез в полутьме провонявшего сцаками и гнилью переулочка.

Били умело. Справный мужик и не последний кулачный боец на деревне, Иван Карпыч пытался было отмахаться, но ни един из богатырских ударов не попадал по супротивникам. В обратку шли короткие, совсем не замашистые, но очень больные тычки, от которых отнимались руки и ноги, а в утробе всё скручивалось в узел.

Били скучно. Никакого азарта на лицах, а будто бабы сечкой капусту рубят, да надоело им ето до чортиков перед глазами. Скушная, порядком поднадоевшая работа, ни уму ни сердцу.

Били долго. Взрослый, матёрый мужик, привышный ко всякому, уже не пытался отмахиваться, и только скулил, безнадёжно пытаясь прикрыться руками и уползти.

В душе поселился даже не страх, а стылый ужас и полная безнадёга. Не столько даже от боли, сколько от етой самой безнадёги, невозможности хоть как-то ответить. Даже в самых прежестоких драках с кольями и кровищей, противнику доставалось немногим меньше. И азарт с обеих сторон, злоба.

А здесь от бьющих плещется скука в каждом движении. И потихонечку приходит понимание, што если надо, будут бить вечно. Не умом, в душе где-то.

Болезненный тычок куда-то вниз живота, и Иван Карпыч со стыдливым ужасом понял, што обосцался. Как маленький. Несколько бесконечных минут спустя, и последовал очередной тычок, от которого шумно опорожнился кишечник.

Снова удары, и понимание — забьют. Вот так вот просто, чуть не на глаза проходящих мимо проулка людей. Насмерть. Или хуже тово — покалечат, оставят гадящим под себя, шарахающимся от каждого резково движения.

Он заскулил и свернулся клубочек. Окровавленные губы выплёвывали бессвязные униженные мольбы. Сами, помимо головы. Сломался.

Короткая заминка, и мужика с лёгкостью неимоверной вздёрнули вверх за ворот. То не противился, пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах и мотыляясь вслед малейшему шевелению руки.

В заплывших глазах застыл ужас и покорность судьбе. Сейчас его можно толкнуть к петле, и он сам просунет голову и сделает шаг. Только бы всё закончилось!

— Тля, — Перед глазами Ивана Карпыча появился ещё один мужчина, глядящий брезгливо, как на испачканную в говне подмётку сапога, — насекомое. Ты насекомое?

Безжалостные, совершенно зачеловеческие глаза оглядели Ивана Карпыча с ног до головы, и тот понял, што вот он — ужас! Этот… это… самое страшное, што он видел в жизни. Глянешь вот так издали — купец средней руки, а в глаза — не иначе как Сам!

— Да-а… — Выдавил крестьянин, со страхом и надеждой ощущая подкатывающее беспамятство.

— В глаза, насекомое!

Его встряхнули, и мужик собрался остатками сил.

— Да-да, — Зачастил он, — в глаза, барин… в глаза…

Проснулась вбитая поколениями раболепная покорность к тому, кто Имеет Право. Бить. Вешать. Насиловать. Обрекать на голодную смерть. Потому как за ними вооруженные гайдуки, солдаты, пушки.

Сейчас тот, кто Имеет Право, встретился Ивану Карпычу в замусоренном переулке. С гайдуками.

— Так почему же ты, насекомое, — Начал выплёвывать слова Сам, — влез в дела людские?

Слова эти сопровождались пощечинами, от которых мотылялась голова у Ивана Карпыча. Несколько раз Сам ударил лично, потом заместо нево подошла явственная проститутка. Скалясь с бешеным весельем, она встала рядом.

— Почему, насекомое?

В етот раз ударила баба. Унижение для справново мужика страшенное, но Ивану Карпычу всё равно. Потому как не она, а Сам через её руки!

— Помилуй, барин, — Заскулил он, — не знал… скажи тока, какие твои дела… век Бога… пощади!

— Тля, — Сам приблизился, и у Ивана Карпыча нашлись скрытые резервы, штаны стали чуть тяжелее, — ответь мне. Ты племянника жены своей в город запродал, так почему же снова в его жизни появился?

И пощёчины от падшей бабы. Хлёсткие, отпущенные со всем удовольствием в блестящих глазах с расширенными зрачками.

— Я… — В голове у Ивана Карпыча каша, — кормил-поил… а потом деньги! Он. Прислал. Ба-арин, помилуй!

— Говори, — И снова — хлесть!

— Мальчишка, — Зашептали губы, — пошто такое ему? У меня хозяйство, семья… нужнее! Выпороть, штоб место знал… покорность, она от Бога… и в семью… денежки… За што ему?! Мне нужнее!

Болезненный тычок, и вот Иван Карпыч сидит, раскорячившись ногами в собственных сцаках, да смотрит снизу вверх.

— Насекомое, — Голос Самого задумчив, — таракан. А он — крестник мой отныне. В мире ночном.

Иван Карпыч завыл тихонечко от накатившево ужаса. Хлесь по морде! И стоит баба ета падшая, в глаза смотрит, скалится до самых дёсен, дышит тяжело, ноздри дрожат.

— Крестник, — Повторил сам, наступив носком сапога на промежность крестьянина, и перенеся туда часть веса, — мой. Ты его продал за похлёбку, а потом посмел покуситься на чужое. На Егора.

— Ба… — Боль дикая, но страх сильней, только корчится под сапогом. Убрал.

— Мне дорогу перешёл, насекомое, — Смотрит брезгливо сверху, — и не только мне.

— Насекомое, — Носком сапога по лицу слегка, — любой купец превыше всего ставит прибыль и удовольствие. А Егорка — плясун, да первый на Москве. Веселит купечество московское. А теперь нет. Скучают купцы. Понял, насекомое? Понял, кому ты дорогу перешёл.

— Мне, — Снова пинок в лицо, — крестнику моему, да всему купечеству московскому. Ты теперь интересно жить будешь. Обещаю.

Один из громил задрал ему голову, и привычным движением вставил в зубы горлышко стеклянной бутылки. Давясь и отфыркиваясь, крестьянин пил, штоб не захлебнуться, и отчаянно боясь противостоять мучителям.

Миг, и опустел переулок. Иван Карпыч некоторое время сидел всё так же на грязной холодной земле, погрузившись в собственные мысли.

— Жив? — Поинтересовался оборванец, зашедший в переулок с деловитым видом, — Ну и славно! Ну-ка подвинься!

Задрав полы одежды и спустив штаны, оборванец начал шумно испражняться, не обращая больше внимания на избитово мужика.

Кое-как собравшись, Иван Карпыч воздвиг себя на ноги и побрёл из переулка.

* * *

Стук в дверь и Надин голос:

— Можно?

— Д-да! — С трудом отрываюсь от книг, возвращаясь в реальность, — Войди!

Ручка медленно пошла вниз, и вошла Надя, придерживая подбородком стопку учебников.

— Папа, велел мне помочь тебе с уроками, — Вежливо, но чуть отстранёно сказала она, поставив книги на стол, — Определить уровень твоих знаний.

— Уже, — Зеваю, потягиваясь, — екза… экзаменовали. Литература, русский, история — здесь бурлачить надобно. В иностранных языках только грамматику подтянуть.

Карие глаза выразили явственное сомнение, на што спорить не стал, и только кивнул на книги. Надя застопорилась, сделав етак глазами, а чево на меня сверкать? Объяснять надо, а не сверкать!

Не дождавшись чево-то там, она с демонстративным вздохом вытащила второй стул и чинно уселась, поправив платье.

— Приступим.

Екзаменовала она меня с превеликим удовольствием, будто играючись. Где я плавал и тонул, она специально не тыкала носом, но вроде как удовольствие получала, если я вдруг чево не понимал.

— Уровень твоих знаний вполне удовлетворителен для человека, окончившего приходскую школу, — Произнесла она, явно копируя чужую манеру, — Я составлю для тебя план занятий.

— Не-а! — Снова зеваю, — Не кончал ничево. Самоучка. И етот план занятий тоже не надо. Я с учительшами гимназическими договорился.

Девочка явно захотела сказать што-то интересное, но сдержалась, только книжкой так — хлоп! Закрыла, значица.

— Тогда зачем я тебя экзаменовала? — Сдерживаясь, произнесла она.

— Игралась? — Снова зевок, — Извини, я очень плохо спал, голова не соображает. Пришла, значить и надо так.

Она явно обиделась на што-то, а на што… поди пойми, если баба! Сами напридумывают, сами и обидятся!

Но села, и пересиливая себя, полюбопытствовала:

— Самоучка… ты совсем в школу не ходил?

— Не-а! Так, по вывескам, в городе уже, — Вроде как и правда почти, потому как за прошлую жизнь говорить нельзя, но ведь и враки! Рассказываю когда ето, так каждый раз стыдно немножечко, — А потом уже и так, по книжкам от букинистов. Полтора года как.

Ротик её сделал букву «О», а бровки поползли вверх, но тока на миг. А я вижу — есть она, зависть. Появляться начала. Потому как она, такая вся умненькая, и я…

— А вот с манерами совсем беда, — Говорю быстро, пока зависть не укрепилась, — и с речью. Поможешь? Только не с севодня, потому как не выспался и голова тупая.

Кивок такой решительный, и вышла. Ну, думаю, пронесло пока. Мне-то етих манер от маменьки ейной хватит, да от учительш. Но видно же — нацелилась просвещать, и если нет, то и обидка может пойти. Пусть играется.

— Да! — Выскочил я за дверь, — Пока помню! У меня с литературой плохо совсем. Ну то есть книжки классические начитал и даже всё понял — но по своему, а не как учителям надо.

Образцы сочинений можешь достать у подруг?

— Грамматика?

— А? Не! Пишу я глаже, чем говорю, да и так могу, просто расслабился за лето, да и севодня устал.

— Погоди, — Нахмурила она бровки, — объясни мне, как можно понять классическую литературу по-своему? Гимназическая программа тем и хороша, что объясняет суть явлений. А по-своему — значит неправильно!

А сама такая чистенькая и правильная, что ажно умилила!

— Не-е! Там объясняют, как толковать надо! Ето как в Библии. Есть што написано, а есть как толкуют, и оттуда все разногласия меж христианских конфессий. В гимназии толкуют, как надо литературу понимать! Не факт, што писатель думал именно так. Ту же как, в гимназии-то?

Я начал загибать пальцы.

— В первую голову воспитание под государственное надо. Послушание, строем ходить, слушаться старших, исполнять правила. Подданных растят.

— Не вижу в этом ничего дурного! — Батюшки! А из глаз чуть не молоньи.

— Ладно, — Поворачиваюсь обратно в комнату, — забыли!

— Нет уж! — И цап за рукав.

— Тема ета так себе… не для разговоров на потом. Власти, хоть даже и в лице учителей и родителей, умствования любят строго в рамках. По учебниками и с правильным толкованием.

— Никому, — Пообещала Надя, и по глазам вижу — не врёт. Ну а чо? Папина дочка!

— Ладно, — И в комнату её маню, — пошли! Снова расселись.

— Тока я ето, — Предупреждаю её, — со своей колокольни! На великую умность не претендую. Улыбка в ответ — такая, што еле-еле.

— Литература, — Начинаю, почесав нос, — ето такая себе муть… не перебивай! Ну вот написал граф Толстой «Войну и Мир», да здоровски так! Сам читал, понравилось. А участники той войны — негативно почти все. То есть интересно, но ляпов — вагоны! Вплоть до врак.

Перебивая надувшуюся было Надю, поясняю:

— У букинистов читывал как отзывы на Толстого, так и дневники участников. Многое сильно иначе. И вроде как и подумаешь, потому што литература и даже высокая, но ведь есть?

— История, — Машу рукой, — и вовсе враки! Набор фактов и врак, смешанных так, как нужно для пропаганды.

— Остаются книги, архивы, — Упёрлась та.

— Ага, — Киваю болванчиком, — ты по Пугачёвскому бунту што читала, если помимо мнения властей? Много там осталось от противоположной стороны? Слышала о таком хоть на копеечку? То-то! И таково — у-у!

До-олго потом спорили! По истории прошлись, литературе, да вообще всякому такому. Редко где мнениями сошлись, но интересно, ето да!

Каждый при своём, но аргументировано, без свар. Она меня тем крыла, што образование, да по плану, оно всё-таки даёт! А я нежданчиками. То от букинистов Сухарёвских чево, то свои мысли, как человека снизу.

— Дети! — Позвала нас Мария Ивановна, — Ужинать.

Надя встала со стула и прищурено посмотрела на меня, выпятив подбородок.

— Продолжим наш разговор как-нибудь потом, — Сказала она, чуть присев, как и подобает хорошо воспитанной девочке. Воспитанной, но к глазах и даже чутка в голосе — азарт и будто даже рокот копыт скифской конницы. Стопчет!

Папина дочка!

Двадцать девятая глава

Ближе к Трубным проулкам столкнулся с Прасковьей Леонидовной, и отшагнул было назад, но нет! Смолчала. Только оскалилась по-крысиному, да и шмыгнула мимо. Вся такая фу-ты ну ты! Даже спиной и движением юбок обругать смогла матерно. Стервь!

— Егорушка! — Напевно поприветствовала меня в своей квартире Марья Жжёнова, прижав на миг к беременному животу, и тут же отстранив, засмущавшись чувств, — Рада видеть тебя!

Надеюсь, голоден?

И улыбка такая, што да — рада! Хорошая баба, повезло Федул Иванычу! Обоим повезло.

— Не то штобы и да, но не откажусь, — Заулыбался я в ответ, скидывая верхнюю одежду, — Мишка! Здоров! Сам как?

— Ничево так, — Тоном солидного мужчины отозвался друг, и не удержался от хвастовства:

— Уже подмастерьскую работу начали доверять! Не всё и не всегда пока, но как есть!

— Ишь ты! — Пхнул я ево кулаком. Потом с Санькой выскочившим приобнялся — не виделись давно, третий день как!

Мы чутка попихались втроём, пока не вышел мастер с подмастерьем, ну а тогда уже со всем вежеством, как взрослые. Поручкался с каждым, о здоровье — как положено, в общем.

Пока хозяйка собирает на стол, мы потихонечку обсуждаем всякое. Антип Меркурьевич важнющий ходит, его вот-вот в мастера переведут. Он, собственно, уже за мастера, только с документом чутка заминка вышла.

Мишка за подмастерье будет, но не прям щас, а чутка позже, где-то через полгодика. Ого какая карьера для ево возраста!

Тут всё сразу должно сойтись — штоб мастер учил, а не так себе гонял, да талант наличествовал не из самых маленьких. Редкость! Денюжку станет получать за работу, да и подмастерье портняжный к тринадцати годкам, это даже не ого, а ого-го! Жених и первый парень на округу, несмотря на всю хромоту.

— Этак у тебя женилка отрасти не успеет толком, а в мастера уже выйдешь, — Подколол я Пономарёнка, и Чиж залился в беззвучном смехе.

— Садитесь, женилки, — Улыбаясь в усы, велел мастер.

Ели степенно, истово. А вкуснотища! У дяди Гиляя не хуже, но там так, со скатёрками и манерами. Не еду ешь, а степенность за столом нарабатываешь. Не то!

Суп гороховый на копчёностях, один из моих рассамых, потом каша гречневая, да со шкварками. Живут люди! Не хоромы каменные, но вполне себе в довольстве.

Ученики малознакомые тоже наворачивают, но помалкивают, только глазами так луп-луп из-за ложки! Такие себе ребята, сырые. Может и выйдет чево толковое, но не скоро.

Я на Хитровке ещё научился в людях разбираться, редко ошибаюсь. Взрослые если да тёртые, там да, а по годкам — ну вот ни разочка почти! Если только в начале самом.

С Мишкой если сравнить, так он и до хромоты этой злосчастной такой уж упёртый был, што прямо ой! Не просто урок сделать, а покажи да расскажи к старшим. Сопит, пыхтит, наблюдает. Понять старается!

Санька такой же. Несколько месяцев всево назад неграмотным почти што был, а потом — шанс! И ого как вцепился! Книжки всякие зачитал, даже и умные. Арифметику, по географии всякое. А когда художество в себе открыл, так и вовсе — на сон время жалеет.

А ети нет. Такие ещё, што детство в жопе и промеж ушей играет. Ме-едленно будут расти. Может, и станут мастерами добрыми, но не шибко скоро. Страшно им наверх-то тянуться, в учениках уютней. Проще.

— Ох и вкусно! — Похвалил я хозяюшку и облизал со смаком деревянную ложку.

— Добавку? — Подхватилась Марья.

— Ну… там пирогами пахнет?

— Не ошибся, — Заулыбалась баба, — с вареньем малиновым!

— Тогда нет! Иначе пироги не влезут!

За чаем уже и поговорить можно, неспешно.

— Устал я, — Пожалился люду, отдувшись на чай в блюдечке, — не так встал, не так сел… Охо-хонюшки! Грехи наши тяжкие!

— Сам же? — Поднял брови Федул Иваныч.

— Сам, но от того не легче. Вот ей-ей, к прогимназии проще готовится! С книжками што? Прочитал, промыслил, в голове уложил, и всё — запомнил даты исторические или там аксиомы геометрические.

— А тут, — Вздыхаю горько, — жизнь! Вся жизнь на господский манер, тут постоянно про себя помнить надо. Сесть, встать, стул подать бабе. Говорить не по человечески, как вот с вами, а по-господски.

— Стул? — Задивился Антип Меркурьевич.

— Агась! Положено так по ети… этикету господскому. Вроде как баба вовсе уж безрукая и безмозговая. Много дури такой!

— А ну-ка! — Заинтересовалась хозяйка. Ну што… повеселил! Про вилок кучищу рассказал, про рыбу ножом, про такое всякое.

— Сами себе понапридумывали всево, — Подытожил Федул Иваныч, который явно не всему и поверил, — штоб только от народа больше отличий иметь.

— Как тебе с опекуном-то живётся, — Поинтересовался Мишка, — если помимо манер господских?

— Да ничево так, недурственно. Хороший дядька, добрый. И такое, штоб руки распускать или розги, вовсе нет. И жена ничево так. Не Марья, канешно, но как для из господ, так и ничево.

— Для господ — да, — Согласился Чиж, — ничево. Но очёчки её! Как зыркнет из-за стёклышек, так у меня ажно ноги отнимаются! Не злая баба, даже и приветливая, а вот поди ты! Зырк — и всё! Я когда обедать хожу туда, так дурак дураком! Чем больше она старается со мной общаться, тем я дурее делаюсь. Роняю всё на себя, невпопад говорю. Очёчки чортовы!

— Добрый, — Мишка отпил из блюдечка и сощурился на меня, — а так? О свободе Хитровской не жалеешь?

— Не! Дееспособность получить полувзрослую, ето да! А именно штоб о Хитровской, так ни разочка. Навещал, канешно. Есть ведь знакомцы и даже немножечко приятели. Не так штобы вовсе уж, но и рвать не буду.

— Не надо, — Согласился Федул Иваныч задумчиво, — жизнь, она такая! Што завтра будет, един Бог знает!

— С дядей Гиляем мы хорошо сошлись, — Рассказывал я за опекуна, — Он такой себе бродяга по жизни, што куда там мне! Из дому бёг, юнкером был, охотником на Кавказе и в Балканской войне, рабочим на белильном заводе, актёром и Бог весть, кем ещё! Понимает и потому не зажимает свободу. Хотя и проскакивает иногда взрослое такое, но сам же себя и спохватывает.

— Я с ним не на полную откровенность, — Уточнил я для Саньки, — но мал-мала рассказал, в том числе и за Одессу. Так што он теперь понимание имеет — не щегол я, пусть по возрасту и да! Заработать могу, и заработанное в ямину не спущу, да и так — нормально жизнь строю, пусть даже и без взрослово пригляда. Денежки? От учителок забрали в банк, на моё имя.

— Ну и слава Богу, — Перекрестился Чиж, — а то я за них волновался! Не то што сопрут, а так — залезут, да обкрадут. Бабы же, да ещё и без мужиков.

— Мне тоже спокойней! — Закивал я, — Теперь до совершеннолетия ни-ни! Так што положить могу, а снять только с большого разрешения опекуна и через собранную комиссию из банка. Ну и проценты тоже. Да! Учительши мои с дядей Гиляем и Марией Ивановной задружились, в гостях во все стороны уже побывали.

— Што там с документами на Сашку? — Поинтересовался мастер, — Мне он в радость, да помощь от нево есть.

Федул Иваныч потрепал заулыбавшевося Саньку по голове.

— По хозяйству ети бестолочи в основном, — Кивок на учеников, — а Чижик вывеску обновил — да так, што любо-дорого! С выкройками, опять же — глаз-то художницкий, никак не лишний! А и сядет иногда вот так, нарисует клиента, а тот рад-радёшенек! Каждому небось приятно будет. Себя кормит! Но надо же понимать, што обучить я могу портняжному делу, а никак не малярному, а тем паче художницкому.

— Зависли документы! — Загрустил я, — Владимир Алексеевич говорит, што в здравом уме никто Саньку в деревню назад не отправит, потому как там он отрезанный ломоть. Но до-олго тянуться будет!

— Такое всё, — Показываю руками, — через чиновников, а не через людей. Пока спишутся, пока перепишутся… Решаемо всё, но даже со связями Владимира Алексеевича никак не раньше, чем к весне. Сейчас вроде как прорешивается вопрос, штоб именно по художницкой части ево пристроить. Так пока получается, что пристроить Саньку по художницкой части выйдет быстрее, чем с документами.

— Как у нас всё через… — Федул Иваныч оглянулся на супругу и добавил уже тише, — чиновников!

В Столешников переулок вернулся аккурат перед Надей. Только руки помыть успел, да переодеться в домашнее. Вот же! Раньше и в голове не возникало — домашнее там или уличное. А теперь вот так вот!

— Обедать будешь? — Заглянула в комнату неизменно приветливая Мария Ивановна.

— Благодарству, но уже отобедал, — Встал я со стула пред лицом хозяйки дома, — но от чаю потом не откажусь.

За чаем Надя трещала што-то своё — девчоночье-гимназическое, с неинтересными для меня мелкими ссорами среди учениц, да любимыми и нелюбимыми учительницами.

— Да ты и не слушаешь! — Возмутилась она.

— А и неинтересно! — Отозвался вяло.

— Даже если и так, — Важно приподняла она подбородок, — ты всё равно должен изображать интерес.

— Вы оба неправы, — Едва заметно улыбнулась Мария Ивановна, — Слушать, разумеется, необходимо, притом изображая неподдельный интерес, а не вялую скуку. Умение поддержать беседу очень важно, а к тебе, Егор, многие будут относиться заведомо предвзято.

Киваю, с трудом подавив вздох. Права ведь!

— Наденька, — Мария Ивановна повернулась к дочери, — мне нужно объяснять, почему ты не права?

— Нет, — Настал её черёд вздыхать и тупить виновато глаза, — умение поддержать беседу состоит не только из умения слушать, но также из умения выбрать интересную всем собеседникам тему. Егору бытие женской гимназии неинтересно, да и непонятно.

— Верно, — Улыбнулась мать, — Обучая других, мы учимся сами.

— Сенека? Што, — Не понял я взглядов, — не так?

— Так, — Задумчиво кивнула Мария Ивановна, — всё так. Но вернёмся к твоей речи. Я полыхнул ушами… вот же! Перебил, зато сумничал!

— Для своих лет, — Продолжила женщина, ты достаточно грамотно сформулировала ответ, но… Надя задумалась, а потом, будто подзабытый урок, выпалила:

— Слишком много «умений» в одной фразе!

Подавив улыбку, отсалютовал девочке чашкой с чаем. Уроки этикета и хороших манер идут не только в мою сторону!

После чая и передыха я снова засобирался.

— В аптеку, — Пояснил я Марии Ивановне. У нас с ней такой уговор негласный — она делает вид, что считает меня взрослым, а я не делаю ей нервов.

— Заболел кто? — Не поняла Надя, вышедшая из своей комнаты на сборы.

— Так, со старым знакомым встретиться.

— Трущобные дела?! — Восхитилась девочка.

— С чево?! А… думаешь, если из трущоб, так непременно с ножом в зубах по улицам хожу?

— Ну не в зубах… — Закраснелась та, — и вообще нет! Не думала!

— А зря, — Сказал ей наставительным тоном. Мария Ивановна улыбнулась еле заметно. Её такие наши пикировки развлекают, и потому поощряются, — Просто аптекарь, хожу в шахматы играть.

— Можно? — Взгляд девочки заметался между мной и матерью. Пожимаю плечами и киваю согласно. Мать чуть хмурится, но тоже кивает.

Дядя Гиляй сказал как-то в подпитии, что у супруги есть теория «пара в свисток». Детям нужно поприключаться для здорового развития психики, и лучше, если приключения эти будут под каким-никаким, а контролем. Если же попытаться «заткнуть свисток», то либо вырастет человек сопля-соплёй, либо сорвётся в приключения сам. А Надя та ещё… папина дочка.

А я весь — такое сплошное приключение даже от простого нахождения рядом. Одних только рассказов хватает, чтобы впечатлиться по самые уши.

Надя быстро оделась, да и вышли. Единстсвенное — думал одеться как обычно, а если с приличной барышней, то одеваться пришлось вполне себе.

— Пешком? — Чуточку вроде как удивлённо поинтересовалась она, когда мы прошли мимо извозчика.

— Тут расстояния-то, — Дёрнул я плечами, и припустил. Да как припустил, так и отпустил. Надя в своих девчоночьих ботиночках не ходок, да и так-то не умеет. Откуда? Так себе пошли, прогулочно.

Но даже и прогулочного шага хватило ей, штоб к аптеке запыхаться и раскраснеться.

— Шалом етому дому, — Поприветствовал я вежественно Льва Лазаревича.

— И вам шалом, молодой человек, — Закивал тот, с любопытством глядя на девочку.

— Надежда Владимировна Гиляровская, дочь моего опекуна.

— Очень приятно, — Немолодой аптекарь поклонился из-за прилавка, — Премного наслышан о вашем батюшке, и на удивление — исключительно хорошо. Так вы за делом или за так?

— Немножечко за познакомить и развлечь барышню, а немножечко за шахматы и поговорить.

— Это таки не новость, а сплошной цимес! — Он закатил глаза вверх, да так, с закатанными, и зашаркал за доской. Пришаркал с шахматами и с супругой, вставшей частично на подменить, а частично на развлечь такую полезную гойскую девочку.

— Фирочке пора начинать беспокоиться или пока рано? — Поинтересовался Лев Лазаревич, расставляя фигуры.

— Фирочке пока надо думать за учёбу, а думать дальше таки рано, — Парирую, выбирая чёрные, — Но если вы таки переживаете за конкретную гойскую девочку, то сразу скажу — нет, нет, и ещё раз вряд ли! Такой себе цветочек, што по характеру немножечко верблюжья колючка. Верблюдам таки да, а мне таки ой!

И предупреждая дальнейшие вопросы:

— О ботаническом разнообразии и теории эволюции буду думать, когда отрастёт пестик и начнутся мысли о пчёлках и бабочках, а пока таки всё.

— Да! — Закивал аптекарь, — Мне таки немножечко понятней, как вести себя с Надеждой Владимировной, и шо такое писать Пессе Израилевне.

— От себя што хотите, но только без лишнего и домыслов за мой интерес! А от меня вот! Достал из-за пазухи увесистый конверт и протянул.

— Часто писать не люблю, и потому писем будет редко, но сразу много. Как писучее настроение нападёт, так сразу за целый месяц расстараюсь.

— По шахматам, — Я поднял пешку, не торопясь ставить её назад, — Раз уж мы сегодня не договорились за деньги перед игрой, как последние поцы или почти што очень дальние родственники, то могу дать вам большую и вкусную фору. Я буду играть блицем, а ви таки как хотите.

— Ого! — Приподнял бровь Лев Лазаревич, — Ви меня сегодня решили порадовать, хотя в этом грустном мире за такое обычно отвечает супруга.

— Ого будет позже, и я таки надеюсь, што даже ого-го! Но сильно потом. И не вам. За ваше ого пусть и дальше отвечает супруга.

Аптекарь захихикал мелко, подняв большой палец.

— Пока за вами!

— Ну тогда контрольный прямо в мозг, — Достал листок, — посмотрите, пока я буду совместно с вашей супругой экскурсировать Надю по аптеке. Но только вам через никому!

Тот развернул и вчитался, да сразу как затрясся! Я ажно испугался, подскочил. А тот ну руками махать!

— Всё хорошо! Всё очень даже хорошо! Ида, Идочка! Иди сюда! Хотя нет, молодой человек пока не разрешил! Моё через никому распространяется таки на вторую половину?

— Таки да, но через обещание!

— Обещаю за неё! Ида!

Ида поулыбалась напоследок уходящему покупателю и заспешила к супругу. Чуть погодя они тряслись уже вместе, тыкая пальцем в листок и корча друг другу морды.

Пока они корчились, осторожно подошла Надя.

— Я не поняла, на каком языке ты с ними говорил, — Поинтересовалась она, косясь на хихикающих супругов.

— Одесско-мещанский с пополам через идишь.

— И что, — В глазах всплывает изумление пополам с ужасом, — там все… так?!

— Что ты! Жаргон и есть. Городская беднота так примерно говорит. Жиды идиша больше замешивают, греки по-своему, русские всего по чуть-чуть, но сильно поменьше. А образованные если, так те очень чисто на русском говорят, только што быстро, ну и акцентик такой южно-русский.

И молчок, над чем они там хихикают. Вижу, что любопытно ей, но вот нет! Из вредности.

Вскоре Ида отошла назад, и подхватила Надю под локоток, оттаскивая её для нашего со Львом Лазаревичем поговорить.

— Шедевр, — Серьёзно сказал он, — я таки правильно понял, шо вы пришли за моим мнением? Ценю! Мы таки не боимся посмеяться между собой! А те, которые против, те тоже не боятся посмеяться, но уже за нас. Тот случай, когда надо в газету, и будет вам счастье со всех сторон!

— В газету рано, — Останавливаю его, — мине нужно решить вопрос за деньги!

— Гонорар…

Останавливаю ево взмахом руки.

— Мелочь! Слышали? С танцами?

— Ну да, ну да, — Загрустил он, — такой конкурс, а без вас! Экая неудача! Деньги, слава…

— Мине интересуют только за деньги! В ответ недоверчивый взгляд.

— Мне славы кулачного бойца — вот так! — Провожу по горлу, — Недели не проходит, как какой-нибудь дурак лезет проверить себе на моих кулаках! Пока таки да, но надоело! А здесь?

— Кормиться можно всю жизнь, — Осторожно сказал он, — выступления, частные уроки, а в дальнейшем и своя школа.

— Это мечты мальчика восьми лет или не слишком умной девочки из глубоко провинциальной гимназии, — Парирую я, — а не рассуждения умного вас! Кто я и кто они? Да и за возраст помните! Затравят! Потому как поперёк пошёл, да притом мимо них. Годами можно бороться, десятилетиями.

— А вы? — Осторожно осведомился он.

— Было бы интересно урвать кусочек такой славы, то таки да! А так не очень.

— А если признают? — Уже для порядка поинтересовался Лев Лазаревич.

— Та же гадость, но с обратным знаком! Ранняя слава, внимание, гадости от завистников. А по деньгам — тьфу! Ну то есть не тьфу, но лучше так!

Показательно стучу себя в лоб, на что собеседник кивает задумчиво.

— Деньги, да? А почему не через купцов?

— Щас два раза, и ещё вдогонку! — Злость всё-таки выпирает, — Сперва я для них в новину был, а потом… а! Наговорили всякого завистники, и я теперь, оказывается, дерзкий! Был бы здоров, так просто пришёл бы на конкурс, а там танец покажет. А так… как оправдываться за чужие слова? Потом только если, стучаться робко, да кланяться униженно. И то может быть и нет, потому как завистники и новые кумиры.

— И как ви видите мине? — Осторожно поинтересовался тот.

— Как источник слухов, и скажу сразу — за деньги не просите! Через потом вашу славу, как моего доверенного и проверенного, больше возьмёте. Вы, дядя Гиляй, и… всё, пожалуй. Реклама!

Штобы ах и ох, но без цитат! Только восторг.

— В таком разе могут и пригласить, — Согласился Лев Лазаревич, — а уж друг перед дружкой, да в патриотическом угаре впополам с алкогольным… шоб я так жил!

Тридцатая глава

— Азохенвей! — Срывающимся басом сказал дядя Гиляй и захохотал — гулко, как из бочки, заполняя собой всю квартиру и немножечко рядом.

— А-а… не могу! Ох, Машенька… хотя отставить! — Владимир Алексеевич очень по-детски спрятал листок за спиной, и даже отшагнул задом к стенке, — Прости, слово дал. Ох…

Опекун вытер выступившие от смеха слёзы, но рано — взглянув ещё раз на листок, он снова заржал, на сей раз натуральным жеребцом. Мария Ивановна глянула на мужа с улыбкой, но смолчала, усевшись с вязаньем. Надя выдержкой матери не обладает, аж вся извелась! Но гордячка, не лезет.

Дотянул его за рукав к себе в спаленку и усадил на стул.

— Шедевр! — Утирая слёзы уже порядком промокшим платком, сказал он, — В редакцию, да? Да ещё с нотами расписано… прекрасно, просто прекрасно! Как додумался только?!

— Ну… само почти, — Жму плечами, — немножечко по мотивам Одесских беспорядков.

— Надеюсь, ты не… — Гиляровский встревожено глянул на меня.

— Не участвовал! Просто наслышан — изнутри, так сказать.

— Ну и, — Я протарабанил пальцами по колену, — знаю, што там немножечко сильное напряжение до сих пор. Такие все, што вроде и улыбаются со всех сторон, но таят. Вот и подумал, што если поулыбать ту ситуацию, а лучше обсмеять, то оно как бы и пар в свисток!

— От супруги моей подхватил? — Усмехнулся опекун, — А вообще дельно. Обсмеяв ситуацию, чиновничество сохранит лицо, и можно будет сбросить потихонечку давление.

— Агась! Ну… то есть да. Только да про ситуацию, а не про редакцию!

— А как тогда? — Удивился опекун.

— Так… конкурс плясовой, слышали? Я уже не попадаю, потому как хоть и выздоровел почти, но в форму не вошёл, да и вообще.

— Наслышан, — Кивнул дядя Гиляй, — Отодвинули?

— Да. Такое себе впополаме — между завистниками и болезнью. Не ждут, словом. А надо! Напомнить хотя бы о себе, што вот он я — зачинщик, и такой весь из себя.

— А может, ну их? — Предложил он азартно, потихонечку заводясь, — Я капустник устрою, приглашу творческих людей, ты выступишь. А?!

— Ну… — Сходу отнекивать не хочу, потому ищу аргументы потяжелее, — а стоит? Публика эта творческая, так себе меня приняла. То есть не меня, а танцы мои. Такие заметки, што в ранг курьёзов Хитровских, да с такой себе сомнительной славой.

— Ну то есть не ваши знакомцы! — Быстро продолжил я, пока он набирает возмущённо воздуха в грудь, — Я за вовсе уж чистую публику говорю. Эстетов рафинированных. А рулят-то они!

— Можно и пободаться! — Набычился он.

— Можно, но лично мне и не нужно. Слава эта скандальная, она в двенадцать лет немножечко опасна. Вылезу через ваших знакомых, так и за танцы вспомнят, а там и заклюют! Просто потому што.

— А так, — На лицо сама выползает кривоватая ухмылка, — вроде как через купечество и не страшно. Не лезу в высокие эмпиреи, так сказать, со свиным рылом.

— Ну, — Дядя Гиляй задёргал себя за ус, ушедши глубоко в себя, — понимаю твои резоны. Не скажу, что полностью согласен, но я не ты. Другой жизненный опыт, характер, да и возраст, вот тут ты полностью прав. Могут и заклевать, вороны чортовы!

— И деньги! — Оживился он, подскочив на стуле, — С этой стороны я ситуацию не рассматривал! Чуть не полсотни купчин, собравшихся тряхнуть мошной, это серьёзно!

Я закивал болванчиком. Это как раз та ситуация, што ого! Не раз в жизни, но где-то рядышком.

— Думал через слухи, — Поделился я с опекуном, нервно сцепив руки, — через два источника. Один в вашем лице, другой в лице Льва Лазаревича, аптекаря. И всё такое, што ох и ах, как смешно, но слово дали, потому до срока и не можете говорить. И к купцам. А?!

Владимир Алексеевич заморщил лоб и закряхтел, поудобней устраиваясь на стуле.

— А вот здесь я бы предложил несколько правок! Для начала — разделить слухи… Я так понимаю, что ты от аптекаря прямиком ко мне?

— Да. Проверил на обидки, и вроде как и нет их. Тоже смешно, пусть и над ними смех.

— А если запустить, шо таки да? — Перешёл дядя Гиляй на одесский суржик, и подмигнул озорно, — Вот прямо такое да, шо ой вэй, да как нас опозорили!?

Я глазами захлопал, на што опекун усмехнулся только.

— Жизненный опыт, — Он весело дёрнул ус, — Публика-то какая? Каждый второй антисемит, а каждый первый вслед за вторым. И тут — такое! А? Бальзам рижский! Да с думками, что для семитов чортовых как соль на раны! То-то радости будет!

— А где радость — да такая, штоб с душком злобственным, там и с деньгами легче расстаются! — Подхватил я восторженно.

— Верно! — Учительским тоном отозвался Владимир Алексеевич, поправив отсутствующие очки, и улыбаясь так, што ни разу ни худая морда лица загрозилась треснуть.

— Ещё, — Продолжил он, — нужно не ломиться к купечеству, а наоборот! Пустим слух, что ты хотел порадовать их, но разобиделся на незаслуженную опалу. А?!

— Сработает ли? — Засомневался я. Опекун только усмехнулся, и сразу вспомнилось о его связях. А ведь может быть, што и да! И даже такое да, што ого-го!

— Тогда я к аптекарю! — Сорвался я из комнаты, — Добегу с уточнением, пока толком не успел!

За подготовку номера Владимир Алексеевич взялся со всем пылом большой души и неуёмного характера. Театрального реквизита натащил в квартиру чуть не телегу! Повсюду какие-то костюмы, маски, парики, бутафорское и не очень оружие.

По костюмам Санька впополаме с дядей Гиляем, и спорить не боится. Потому как у опекуна моего пусть сто раз жизненный опыт и даже актёрство за плечами, но и разбег он берёт иногда такой, што ого-го! Осаживать надо.

Санька так-то не очень-то и нужон для номера. Это уже так, вроде как представление купечеству. Пусть даже и по художницкой части идёт, но имя-то в памяти отложится! Такая себе реклама впрок.

Хотел и Мишку втянуть, но тот упёрся всеми четырьмя, хотя и нахохотался над номером под слово не говорить. Такой себе гонор впополаме со стеснительностью полезли.

Владимир Алексеевич успел не только с нами, но и по слухам работать — да так, што ого! Гости зачастили, да все с именами. Любопытно! А мы таимся.

Потом раз! И дядя Гиляй нетрезвый пришёл, да сильно. Довольный!

— Н-на! — Протянул он супруге гнутый в трубочку серебряный рубель, — Сувенир!

— Егорка! — Сделав шаг, он опустил руку на голову, встрепав мне волосы чуть не вместе с черепом, — Договорился!

— Вот! — Гиляровский достал бумажник и закопался, — Аванс! Тыщща!

Несколько крупных ассигнаций протянуты мне, под округлённые глаза Нади, вышедшей встретить отца.

— Мария, — Он повернулся к супруге, с интересом и приподнятой бровью наблюдавшей за сценкой, — С купцами! В ресторане! Ух! Завтра, всё завтра! Я спать!

На следующее утро, отойдя с рассолом от похмелья, Владимир Алексеевич уточнял диспозицию.

— К двум пополудни к «Яру» едем. Аккурат к тому времени купечество начнёт собираться. Ты же хотел примелькать морду лица?

Угукаю филином, и опекун продолжает:

— Наше выступление позже будет, но к пяти вечера освободимся. Купечество почтенное, — Он усмехнулся, — к тому времени как раз разогреется зрелищем танцев и водочкой, но не успеет уйти в алкоголь всей своей головушкой. Вот середину конкурса нами и разбавили. Затем… не передумал?

— Как уговаривались, — Подтверждаю я, — у вас дома гости собираются, все свои да наши. Там. Потом Хитровка.

Дядя Гиляй хмыкает и ерзает носом, но отмалчивается на Хитровку. Я поначалу вообще хотел — на Хитровку после купечества. Сразу.

Отговорил, хотя я и упирался поначалу. Дескать, купечество в первую голову поставить, так слова никто не скажет. Похмыкают может чутка, но ясно-понятно — денюжек человек хочет заработать, а не признание чистой публики.

А вот если Хитровку после купечества поставить, поперёд творческой публики, то уже и да, такое себе клеймо на всю жизнь. Певца каторжансково. Вроде как декларация о намерениях и такое всё.

Он вообще эту часть, Хитрованскую, опустить хотел, но тут уже я совсем упёрся. Мало ли? Им лестно, а мне и пригодиться когда может.

Заранее даже чутка, как с Иваном Карпычем вышло. Теперь ого! Хрен там полезут родственнички на опеку и денюжки, да и другие всякие призадумаются.

Но тут такое дело, што публике этой лучше не должать. А то ведь спросят! Да и на крючок. Ишь, крёстный нашёлся!

А так вроде и отдам долги, да вперёд сильно, с размахом. Пусть даже и не столько тем помогальщикам незваным, а вроде как всем атаманам Хитрованским, и немножечко всей Хитровке. Но тут такая штука, што на этом и помогальщики авторитета среди своих приподнимут за помощь мне. Такое всё, закрученное.

* * *

К «Яру» подъехали с шиком, на тысячном рысаке — один из купчин расстарался, прислал за нами своего. Народ уже почти весь собрался, и публика такая, што и ого! Ково не назовёшь, все на слуху!

Тут тебе и один из Рукавишниковых, и Карзинкин Андрей Александрович, и Евдоким Жохов. А вон Крестовниковых экипаж, Дурдинский.

Не все в великих миллионах, но ого! На слуху. Жоховы вон каким паровозом попёрли! Все понимают, што эти — да! Выйдут в миллионщики.

— Ну что, орлы!? — Встряхнул нас дядя Гиляй, — Не передумали? Соберитесь тогда! Ну, как репетировали!

Собрались и сошли такие себе, со всем достоинством. Не с фанаберией дурной, а как специалисты, знающие себе цену. Владимир Алексеевич чутка за нашими спинами, вроде как свита. А не последний ведь человек на Москве! Так што внимание пусть невольно, а привлекается.

Сами в костюмчиках таких себе приличных, в руках саквояжи. После бани, да причёсанные и наодеколоненные, што куда там!

Покрутились немножечко во дворе, вроде как показали себя. Ну и купцам почтенным тоже подходили, почтение засвидетельствовать.

Но и себя блюли! Дурдин жопой повернулся, ну так и подходить не стали. Жопе ещё кланяться!

Швейцар у входа, весь в медалях и бороде до пупа, голову этак склонил перед нами. Вроде как и швейцар, а вроде как и чуть ли не адмирал моря-окияна. Ловко!

Ну мы ему и по рублику! Каждый. Вроде как не нужно, потому как не гости, а артисты приглашённые, но — жест! Для тех, кто понимает. Потому как достоинство и себя блюдём!

— Прошу, — Официант, вот ей-ей, будто из пола вырос! Вот только што не было, и жух! Строит, вежливый такой да нарядный.

Прошли к столику своему. Оно как сделали? Столы купеческие подковой поставили, и вроде как сценка мал-мала получилась перед ними. А столик наш не к самой подкове, а чуть наособицу.

А плясуны — тоже наособицу. Напротив подковы столики, но всехние, а не личные. С напитками для освежения. Мы так получаемся, промежду всех.

— Присмотри, — Велел Владимир Алексеевич одному из официантов, указав на наши саквояжи, — не дай Бог, найдётся какой завистливый дурак, так представление испортит!

Только кивнул тот, и встал так навытяжку, што куда там гвардии! Даже лейб. Но всё едино — официант, издали видно.

С почтениями лезть к купечеству не стали. Так себе, в меру — к ручке не лезли, а именно как отметились, вежественно.

К цыганам подошёл знакомым. Поздоровкались.

— Плясать пришёл? — Вроде как равнодушно интересуется Фонсо, а самого, вижу, ажно в пот чутка бросило. Ещё бы, такой соперник!

— Нет, — Улыбаюсь, — представление давать буду в перерыве, в плясках я вам не конкурент! Смеётся!

— Веришь ли! — И по плечу меня, — Аж на душе легче стало! Но совесть, зараза такая, всё равно мучает! Потому как знаю, почему плясать не можешь в полную силу.

— Ничево, Фонсо! — Зубы скалю весело, — Спляшем ещё! Не перед купчинами, так для веселья!

— И то! — Повеселел цыган, и так как-то — подобрел, што ли.

А купчины не торопятся, по залу так степенно, да друг с дружкой то шепчутся голова к голове, а то и спорят мало не до грудков. Мы же за столиком сидим, наблюдаем.

— Первый блин, — Пояснил дядя Гиляй, с превеликим интересом рассматривающий купечество. Как-то так у него выходит, што вроде как мы и не на почётном месте сидим, а сразу и не скажешь!

Такой себе человек, што ажно пространство под себя подминает. Получается так, што где он, так центр и есть. Всево!

— О судействе так толком и не сговорились, — Хмыкнул опекун, — так решили, что каждый выделит по тысяче, пятьсот и триста рублей. За первое, второе и третье места. И судят индивидуально.

— Да ладно!? — Не поверил я, тихонечко хихикая в кулак и переглядываясь с Санькой. Дядя Гиляй улыбается в усы, но кивает — подтверждает, значица.

— С другой стороны, — Хмыкнул он, — а как судить? Критериев-то нет, кроме как нравится или не нравится! Это же не состязание силачей!

— Ну… — Признал я, перестав наконец хихикать, — с другой стороны и логично получается. Первое же соревнование, какие тут критерии! А с кубками и прочим?

— Индивидуально, — С удовольствием повторил опекун, щуря глаза, — денег добавить понравившемуся танцору, портсигар золотой с дарственной надписью, перстень.

— Оно как бы и да, — Из меня полезло сомнение, — но всё какое-то такое… на милость господ купечества. Хотя с другой стороны, а мы што? Иначе?

Купечество наконец расселось, и грянула музыка, да такая задорная, што руки-ноги сами подёргиваться стали! Сложно усидеть-то!

Ан сижу, наблюдаю за плясунами. Азартно!

— Гля! — Затыкал меня Санька в бок, — На тебя смотрят! Да не плясуны, купечество! Да не гляди ты так! Они не как жирафу в зоопарке, а вроде как исподволь. Плясать кто выходит, так они смотрят на тово, а нет-нет, да и на тебя! Вроде — а как ты оцениваешь?!

— Иди ты! — Не поверилось мне.

— Сам иди!

— Вот же! Сперва не позвали, а потом за эксперта засчитали!

Потом гляжу, а и в самом деле да! Смотрят. Я было задичился, но быстро отпустило. Больно уж хорошие плясуны собрались!

И што интересно, они вроде как на две части — одни плясать мастера, а другие трюкачество всякие больше. А может и правда — цирковые.

Сижу, азартничаю, но на часы поглядываю. Минут за несколько официанта подозвал и за ширму спросил. Переодеться.

Смотрю — заколотило Саньку.

— Ты это прекращай! — Говорю строго, начав переодеваться, — На свадьбе еврейской отплясывал тока так, а тут застеснялся вдруг! Соберись!

Но меня и самого трясёт. Тут дядя Гиляй за ширму заглядывает, улыбается.

— Ваш выход, щеглы! — Нас и отпустило чутка. Вон, взрослый рядом. Сильный и умный. Музычка смолкла, ширму убрали, и вот тут мы, такие красивые!

Такие себе евреи, што ой! Туфли эти, шляпы с нашитыми пейсами, лапсердаки.

И газыри черкесские. На лапсердаках. И оружие бутафорское растыкано везде, вплоть до носков туфель. Такие себе пираты еврейские.

Сразу — молчание. Гробовое. А трясёт меня! Но тут музычка нужная заиграла, и вот ей-ей, отпустило! Переглянулись мы с Санькой, перемигнулись…

— Вперёд друзья, вперед пора настала[29], Канун исхода празднует народ. Еврейское казачество восстало, В Одессе был таки переворот.

Пою, стараясь изо всех сил соблюдать преувеличенную еврейскую картавость и местечковый акцент. Глаза купечества всё шире и шире, а в них такое себе недоумение, што прямо ой! А до восторга ещё допеть надо.

— В казачий круг сошлись мы втихомолку, Блюдя законы всех великих смут, Прикрыли мы папахами ермолки, и к седлам приторочили талмуд.

В глаза стало появляться понимание и исчезать недоумение. И восторг, пока совсем немножечко.

— Никто не шел на должность атамана, Ведь атаман поскачет первым в бой, Потом избрали Лёву Блейзермана, Он взял за это денег боже ж мой.

Прорвало! Не ржут ещё конями, но таки скоро! Есть контакт! Ритм отбивают, кто-то из купчин бороду свою зажевал, штоб не в голос смеяться

— А есаулом выбрали мы Каца, За твердость духа и огромный нос, Он в знамя нам не разрешал сморкаться, И отвечать вопросом на вопрос.

«Яр» отозвался сдавленными смешливыми рыданиями, в глазах — ну полный восторг! А Санька, шалопет, ещё и маршировать под песню начал! А потому как не умеет, то умора совершеннейшая!

— Вот грянул бой, а что мы можем сделать? Кругом враги, а вдруг они сильней, Свои ряды мы развернули смело, И боевых пришпорили коней. Мы мчались в тыл, как полем черный вихрь, Решив, что смерть не люба казаку, Как развевались пейсы наши лихо, Сплетаясь с гривой конской на скаку. Наш атаман догнал нас на кобыле, Я умоляю в бой вернуться вас, А кони были в перхоти и в мыле, И казаки не слухали приказ. Тут вышел Кац, Шалом браты-казаки, Кто в бой пойдёть представлю к орденам, А тот кто откупился от атаки, Тот подвозить снаряды будет нам.

Купчины вперёд подались — все превсе прям! И кто бороду зажёвывает, а кто и скатерть. Слушают!

— Мы не сдались на уговоры эти, Там пулемет, а кто у нас герой?! Наш Рабинович скрылся в лазарете, Сказав, что ранен прямо в геморрой. На нас врагов надвинулась лавина, Ряды штыков, огня свинцовый шквал, Мы защищали нашего раввина, Он бойко нам патроны продавал. Но враг силен и были мы разбиты, Едва успевши распродать обоз, Мы записались все в антисемиты, Так был решён еврейский наш вопрос.

Любо! — Заорал вдруг Дурдин, который ещё жопой недавно, — Ай да казачество еврейское!

И перстень с себя срывать! Но тут быстро официанты сообразили, у них такие сцены не впервой. С подносами пустыми — раз! И пробежались. Да к нашему столику.

А там! Мама дорогая! Горой! Ассигнации, часы, перстни, портсигары, табакерка даже! Три раза пели на бис. Потом перемигнулись, сигнал музыкантам дали, и как вжарили!

— Как на Дерибасовской…

Да танцами такими себе еврейскими!

Еле отпустили. Каждый прям што-то сказать норовил, да кто по голове потрепать, а кто и руку пожать! И денег ещё перепало. Некоторые, правда, свои подарки назад забрали, но пообещали вернуть потом с гравировкой подарственной.

Ценности с подноса — в мешок, без счёта! И в банк. Вышли когда, меня ажно штормило. Двадцать три тыщи без малого, и это только деньгами! А ещё портсигары всякие.

А Владимир Алексеевич смеется только.

— Эх, щеглы! Знали бы вы, сколько на балет уходит! Одна балерина обходится порой дороже крейсера!

И вижу — не врёт ведь! Такие себе глаза потому как — вроде и смеётся, но горечь в них.

Тридцать первая глава

«— Весна пришла в Париж, но не радует она простых парижан!»[30]

Непроизвольно потянул носом по шлейфу сигаретного дымка, потёр уши. Тянет курить… а дорого! Пришлось бросить. Много чего пришлось.

Во Францию попал по одной из сложно закрученных учебных программ. Нахожусь вполне легально, а вот с работой — шиш! Не имею права. А жить на что-то надо, вот и кручусь.

Тяжело, слов нет! Дорогой город, просто охренеть насколько! Квартиру снимаю в арабском гетто, хотя сроду не подумал бы, что в принципе сунусь туда. А вот припекло, и сунулся, и ничего так, живу. А куда деваться?

Своеобразный народец. Не плохие, но и не хорошие, сами по себе, отдельно от Парижа и Франции.

Пытались вначале на излом пробовать, но даже до драки не дошло. Жёстко поговорили, но без перехода на личности. Да как-то так и прижился. Не я один, к слову. Хватает здесь белой нищеты.

Не потому, что крут безмерно или там русских уважают. Вот уж чего нет! Просто делить нечего. Пусть не араб и не африканец, но и не полноценный европеец. Русский.

В общении с французами это скорее минус, они те ещё шовинисты. С арабами как раз нормально более-менее. Ни СССР, ни Россия к ним с цивилизаторскими миссиями не лезли, потому к нам претензий особых и нет.

А вот к европейцам есть. Арабы и африканцы себя не просителями и беженцами ощущают, а скорее этакими справедливцами.

Европейцы лезут к ним, выкачивая недра и проводя гуманитарные бомбардировки? Ну так и нечего удивляться потоку людей, хлынувших в прекрасную Европу, и не собирающихся работать. Пособия воспринимаются как несправедливо маленький налог от Европы на экономическую, а порой и военную оккупацию их родных стран.

Снимаю квартиру вместе с парой алжирцев. Такие себе чёткие пацанчики, ну да не мне пенять. Нормально всё.

— Русский! — Окликнул меня по возвращению с курсов Ахмед, выгуливающий во дворе малолетних отпрысков, — Зайдёшь посмотреть? Течёт!

— Хоть сейчас!

— Сейчас нет, — Замялся тот, — дома только жена, а женщине наедине с чужим мужчиной, сам понимаешь…

— Звони, подойду!

Так вот и кручусь. С утра курсы, по вечерам приспособился в гетто подрабатывать. Сюр полный, вот уж чего не ожидал от «Прекрасной Франции». Иначе представлялось себе, сильно иначе.

А с другой стороны и удобна подработка такая. Местные, в гетто, всё больше криворукие и ленивые. Если и могут сделать что-то хорошо, то будут делать это до-олго…

Сантехника, мелкий ремонт по электрике и бытовой технике, да хоть и обои поклеить! Заработки разовые, но для «поддержания штанов» хватает. В обрез.

Хотя в последнем больше учёба виновата. Как-то затянула. Мыслишки появились — сдать экзамены пусть и не в Сорбонну, так в один из колледжей. Есть программы и для иностранцев. Хоть бы и по сантехнической части, но инженером. Диплом европейского образца, и… себе-то уж что врать!?

Самореализация, мать её. Шанс. Назло всем. Спившимся к херам одноклассникам; классной, мать её, руководительнице и всем, кто предрекал мне пролетарско-помоечную жизнь.

* * *

Дурацкий сон! Присыпается иногда такое, што ни уму, ни сердцу. Куда ево приткнуть? Пляски снящиеся на пользу денежную пошли, да и железячные сны тоже ничего так, интересно! Как с машиной вожусь, к примеру. Ни хренинушки ведь не понимаю, но интересно! Кажется, што вот- вот пойму, а тогда и ух! И ведь когда-нибудь пойму, вот ей-ей! Пусть не сразу, а только краешком, но мне бы только ухватиться за самый кончик, а там и размотаю весь клубочек железячный.

А это так, только душу разбередил. Вылезает такое, из прошлой жизни, и начинает орёл Зевесов клевать, только не печень, а душу и мозг. Кто я, да как, да как там родные… не помню ведь никого и ничего, а беспокоюсь ведь!

Хуже нет такой ситуации! Не помнишь ничего и никого, а беспокоишься. Сюр! Иррациональное бессознательное.

А ещё постоянно спросонья сигареты искать начинаю. Тогда ещё курить бросил, и крепко помню, што навсегда. И по новой! Проснулся, и хотение до табака. Откуда такая зацикленность на табачище!? Вылезает же! Правда, и проходит быстро. Пять минут, и как и не было.

Встал после вчерашнего позднёхонько, чуть не к восьми утра. Хоть и вернулись вчера до полуночи, но до-олго заснуть не мог.

Усталость такая, што малость ноги не подкашиваются, а перед глазами купцы да Иваны, да в голове песенки вертятся раз за разом. И так бывает.

— А? — Заворочался Санька под скрип пружин, — Щас, минуточку… а?! Он резко вскочил, озираясь по сторонам.

— Где?! А… Егор… У Владимира Алексеевича, да?

— Да. Спи.

Санька лёг вяло и поворочался, но вздохнул, да и встал решительно.

— Никак! — Пожаловался он, — А устал ведь! Будто в одиночку баржу разгружал.

— Такая же ерундистика. А прикинь? Не сюда ночевать, а в Трубный, к мастеру? Вот ей-ей, до самого утра бы народ развлекал! Сперва песни, а потом и о купечестве со всеми подробностями. Бабы, они такие! Кто как сидел, да кто во што одет. Все соседи пришли бы!

— Успеют, — Страдальчески перекосив физиономию, сказал дружок, — дадут ещё жару!

— Хоть не сразу!

— Так себе утешение! — Санька преисполнен скепсиса и невысыпания.

— Другово нет!

Заночевали мы вместе, на моей постели — благо, маленькие ещё, помещаемся. Хотя уже так себе, тесновато. Ну да всё не вповалку на нарах!

Встали, оделись, умыли морды лица. Саньке такое в диковинку — эко, водопровод! Клозет! Такое себе умывание получилось — экскурсия с лекцией.

— Владимир Алексеевич ранёхонько севодня ушли, — Певуче доложила горнишная, накрывая на стол, — сказали, што в редакцию по вашимделам! Мария Ивановна незадолго до того, как вы встали, ушла, скоро должна прийти. А вот Наденька дома, приболела.

— Доброе утро, — Вяло поздоровалась вылезшая из спальни Надя, — жар у меня!

— Переволновалась вчера за вас, — Сдала её горнишная, на што хозяйская дочка почему-то надулась.

— Да мы и сами за себе переволновались, — Примирительно отозвался я, пиная Саньку под столом.

— А? Ага! Переволновались, — Закивал Чиж, — событие-то какое! Эвона, да ещё и в один день! Вечер даже.

— А… — В Наде заборолось любопытство с гордыней.

— Как? — Закончил за неё. Девочка словно нехотя кивнула, но глаза-то горят!

— Ну… — Собрался с мыслями — так, штоб лишнего не сболтнуть. Ни к чему ей знать про едкие комментарии собственного папаши касательно купчин. По секрету потом в гимназии, а оттуда и на весь город! И обида потом у их степенств на Владимира Алексеевича. А с Иванами и вовсе!

— Интересно… да, интересно было! — Повторил я, начав рассказывать про купчин, о судействе, да о реакции на наше выступление — с бородами во ртах от смеха, но без персон. Песню повторять не стали — слыхала уже вчера, на капустнике.

— … с Хитрованцами-то? — Жму плечами, — Да так же, как и с купчинами.

— Кхм, — Санька уставился на меня, буровя взглядом.

— Ну, — Поправляюсь, — для меня! Знакомые такие физиономии и обстановка, ну и так! Разве только слова матерные от восторга чаще вылетали. А так вполне себе.

Снова жму плечами.

— Да и папенька твой, такой себе… вполне себе на равных среди Иванов, — Вижу выразительные глаза девочки и понимаю, што несколько тово — перестарался с похвалами ейному папеньке, — Ну то есть не совсем прямо на равных, а будто в сторонке, но вполне себе!

— Сам запутался, и нас запутал, — Проворчал Санька, отодвигая тарелку, — Уважительно к нему, вот што! Не как к подельнику, кровью проверенному, а как к человеку из совсем другого… другой…

— Стаи, — Подсказал я, скалясь во все двадцать восемь.

— Пусть стаи, — Хмыкнул Чиж, но всё-таки запнулся, подбирая слова.

— Вроде как на Кавказе! — Подхватил я, — Немирные горцы и русские офицеры вместе сидят. Перемирие по какому-то случаю.

— Много чести, горцев с разбойниками ставить, — Заворчала Надя.

— Много… да не сбивай меня! Я тебе хоть какую-то анало… — Санька прыснул безграмотно, на что я наградил его уничижительным взглядом, — аналогию предлагаю. В общем, любви меж ними нет, но уважение такое себе присутствует, пусть даже и не во всём. Такой себе чужинец среди этих волчар, но при таком авторитете, што половина Иванов позавидует.

Я для чего разливаюсь-то? Не только и даже не столько для Нади, хотя и не без тово. Уважает девочка отца, ну и пусть себе — есть за што. Вполне себе хороший человек, так почему бы и не да?

Чуть не в первую голову для горнишной рассказываю. Она такая себе сплетница записная, чуть не первеющая на Москве, што дядя Гиляй её иногда «коллегой» называет, да и не так штобы шутя! Один только недостаток — сплетни от Татьяны во все стороны летят. Насквозь.

Не со зла, а просто язык длинный, при полной бабьей бестолковости по части молчания. С большой оглядкой при ней разговаривать нужно, но зато и эту… дезинформацию удобно в уши чужие вдувать. При репортёрской профессии опекуна очень полезно выходит!

Владимир Алексеевич сам хоть и говорун такой весь, а где надо, так и молчок, притом железный! Рядышком вокруг да около обскажет, и вроде как и да, но только потом понимаешь, што ничего и не сказал.

Я бы такую бабу языкатую не терпел, а ему вишь — удобно! По репортёрской надобности. Придёт она с рынка поутру, так все новости городские расскажет. И обратно через неё… што- то там.

Плохо понимаю пока, но дядя Гиляй обещал подробней рассказать за дезинформацию, агентурную работу и работу со слухами. Да не просто сбором и этой… фильтрацией, но и с формированием оных. Интересно! На Хитровке вроде и было такое, но как-то очень уж по- простому, без науки.

Обедать Владимир Алексеевич пришёл домой, а не как обычно. Дово-ольный! Жмурится котом, навернувшим полную крынку сметаны, да не попавшим за то под веник.

— Контакты, — Урчит по-котячьи, наворачивая уху. Оно не вполне по манерам, но сейчас не до них, — репортажи… серия!

— Удачно? — Поинтересовалась Мария Ивановна, еле заметной мимикой подзывая горнишную за поухаживать с добавкой супругу.

— Более чем! Более чем! — Отозвался опекун с видом человека, достигшего почти самого полного счастья. Затем пошёл такой себе разговор промеж супругов, когда вроде и не таятся, но сторонним ни хренинушки непонятно. Шифровка такая — не специальная, супружеская — из междометий, закатываний глаз и мимики. Одно-два слова, шифровка, и снова — взглядами обмениваются многозначительными. Для них.

Потому чай мы с Санькой пили с пирогом, мармеладом и скукой. Надя впополаме — вроде и понимает чутка, но по лицу видно, што такое чутка, без которого лучше бы и обойтись! Всё равно шифр.

— Надо немножечко поговорить, — Придержал я засобиравшегося было дядю Гиляя, — недолго! Хмыкнув, тот сбросил с плеч бекешу обратно на руки горнишной, и я показал на свою комнату.

— По деньгам, — Начал я, — Купеческие с Санькой впополаме…

— Эко? — Удивился тот, раззявив рот, — Мне-то за што? Всё твоё — песенка ета, музычка, выступление. Я так!

— Обучение. И не спорь! Ближе тебя у меня никого нет! Родственник и друг первеющий! Может, выучишься на художника, да моих детей потом на свои деньги уже учить будешь. Мало ли как повернётся!

— Если только в таком виде, — Нехотя согласился Чиж, — а не много? Может, четверть?

— В самый раз! На учёбу и немного на жизнь! Владимир Алексеевич на два счёта деньги поделил — одну часть на мой, другую на так. Документы тебе выправим, и твой станет.

— А вот по Иванским, — Голос у меня сорвался было, — По деньгам Иванов… я свою половину на больницу хочу отдать. Ту, в которой меня после Ходынки выхаживали. Оно как бы… не те деньги. Не впрок.

— Я… я тоже! — Решительно подхватил Санька, и вижу — ажно облегчение в глазах! Видно, давят деньги-то. А так отдал — пусть и часть, но на благое дело, так оно и легче на душе.

— Двенадцать тысяч, — Озвучил опекун, задумчиво дёргая ус.

— Всё равно, — Мотаю решительно головой, — так правильно будет.

— От нас, — Закивал Чиж, — от двоих!

— Эх вы! — Дядя Гиляй сгрёб нас в охапку на мгновение и прижал к могучей груди, — Чижики!

Вышел тут же, шмыгая носом, а мне неловко чутка. Я же не соврал! Недоговорил просто. Не так штобы и давят карман деньги бандитские. Это так…

… индульгенция вроде. На будущее.

Вляпаюсь во што-нибудь… не знаю пока, во што, но непременно! Карма. И характер. Полиция, арест, суд, такое всё кандальное. И адвокат встаёт, да о благотворительности моей задвигает, ещё в детские года. А?!

Пожадничать если, так оно и совсем даже наоборот. Не так штобы вовсе уж жёстко, но будут помнить — взял. Деньги бандитские. И отношение — другое. Со всех сторон.

А теперь и объяснять неудобно. После чижиков. Даже и Саньке. Маленький он ещё, пусть годами и мне ровесник. Сломаться может на цинизме.

Пусть лучше так…

Тридцать вторая глава

К Жжёновым завалился запросто, а не как у господ принято, через фу-ты ну-ты, с предупреждением о визите через посыльного мальчика. Аккурат к чаю послеобеденному подгадал.

Дверь один из учеников открыл, мелкий белобрысый шкет десяти лет отроду. Открыл, да и засмущался. Эх… деревня московская! Тока-тока от мамки оторвали, и на тебе — в общество приличное. Пробубнил невнятно здравицу мне, и рукой так — проходи, дескать! Ну да учить его не стал, обетешется ещё! Потихонечку.

— Егор! — Обрадовался мне солидный, обмастерённый уже Антип Меркурьевич, начавший обрастать нормальной бородкой, а не юношеским не пойми чем впополаме с прыщами.

Поздоровкались, мы с ним с недавних пор приятельствуем, случайно так вышло.

Он и так-то без фанаберии возрастной, хотя и при всём самоуважении, а тут ещё и на рисунках сошлись. Я когда наведываюсь к ним до Саньки, так сижу иногда, языком трепя, да черкая всякое. Снилось што. А раз мастерская портняжная, то так и выходит, по портняжной части.

Они с Федул Иванычем и залюбопытствовали. То есть сперва Антип, а хозяин уже потом затянулся, на споры наши. А теперь и втроём, с Мишкой уже. Да и Санька не в стороне — такой себе художник, перерисовывает моё на нужное, под моду современную.

Мне развлечение выходит, Санька при делах как художник, да и Мишка вместе с нами. А то так выходило, што я с ними как-то врозь немножечко дружу. Теперь же дело общее, вот и сошлись. Спорят! Только пух летит! Но уже дружки, а не так себе наособицу.

Мастерам же пока от моих затей ни жарко, ни холодно, разве што интересно. Тут же как надо? Не просто идею, но и в струю с идеей этой попасть. И клиентура, опять же. Обшивал бы Жжёный мамзелей господских, так будьте нате! А у него всё больше купчики из мелких да мещане из ремесленников.

Грех Боженьку гневить — хорошо всё, в достатке живут. Не то што на недели, а и на месяцы вперёд записываются! Но это клиенты такие себе, што каждую копеечку считают.

Господа если и бывают, то всё больше из выслужившихся, не вполне себе. Не светские львы и не законодатели моды, вот ни разочка.

Выйдет што толковое или нет, Бог весть. А пока просто — интересно!

— Я с гостинцами сегодня, — Похвалился, выкладывая их на освобождённый от портняжного барахла стол, пока ученики сапогом растапливают у окошка самовар, перхая от едкого шишечного дымка, — Перво-наперво вот! От Гиляровских гостинец. Мария Ивановна на пару с Татьяной булочки сладкие печь затеяли. Какие-то особливые, на сильно восточный манер, чуть не персидские. Ну и расстарались так, што чуть не на взвод. Владимиру Алексеевичу с собой на всю редакцию корзинищу дала. Такой дух! По улице шёл когда, всех собак за собой собрал!

— Ишь ты, — Жжёнова с лёгким сомнением на лице развернула свёрток, и по мастерской полетел булошный дух, — если на вкус вполовину так, как на запах…

— Вот вместе и проверим! — Подмигиваю новенькому смущающемуся ученику, — А ещё — вот! Они восточные сласти затеяли, так меня ноги к вам понесли через восточных людей.

Понакупилось всякого на пробу. По чутка!

— Балуешь, — Одобрительным тоном отозвался Пономарёнок, известный сладкоежка.

— А то! Не всё ж время на Марьины пироги приходить с таком! Да и для себя в общем-то стараюсь!

— Это как?! — Весело поинтересовалась хозяйка, распаковывая принесённое.

— Да вот, — Киваю на восточные сласти, — раз-другой на пробу принесу, а там глядишь — приду, а хозяйка пироги не только с малиной, но и с новиной печёт!

Гиляровские булки, да со Жжёновскими пирогами, ух и зашло! Мёд и мёд! Ученики так переели, што вздохнуть лишний раз боятся, потому как в пупке лопнуть могут.

— Я, собственно, што пришёл? — Начал я, поглаживая набарабаненный живот, — Пироги, это само-собой! Федул Иваныч, где там бумаги Санькины? Далеко?

— Да нет, — Насторожился тот, — мигом достану. Важное што по опеке?

— Не-е! Так, идейка одна есть, по части учёбы. Выйдет, так и хорошо, а нет, так дальше думать и буду.

Федул Иваныч встал и сходил за документами, не чинясь.

— А ты пока собери своё, — Командую Саньке, — письма там рекомендательные от учителя, рисунки с эскизами.

Всё как положено собрал — бумаги на Саньку в папочку кожаную, рисунки в тубус, и такой себе важный стал, што все и разулыбались. Мне тоже смешно стало, даже и прошёлся несколько раз туда-сюда, под хохотки.

— Чистый скубент, — Развеселился Антип Меркурьевич, — только што мундира не хватает!

— Или чиновник! — Запрыгал Санька, — С папочкой! Только етот… Он защёлкал пальцами.

— … диссонанс, во! Одёжка простецкая, а асесу…

— Аксессуары, — Подсказываю ему.

— Они самые! Важнющие асе… ну, штучки ети!

— У городовых мозги пополам трескаться будут от таково! — Зашёлся хохотом Пономарёнок.

Вышел я на улицу, а там не погода, а сплошное фу, как Фира говорит. И не холодно даже, как для ноября, но ветрище впополаме с дождём, да лужи уже накидало. Оно и ерунда, но как представил, што добегу мокрым, взопревшим, да ещё и в грязи по самые уши, так ноги сами до ближайшего извозчика.

— К Юшкову переулку.

— Двугривенный! — Загнул бородач.

— Бога побойся! — Меня ажно распёрло от возмущения, — Тут идти-то всего ничего!

— Вот и иди! — Надыбился тот на козлах мокрым петухом и вижу, што не уступит. Сплюнул я тогда, взглядом всего обмерил и показал, значица, што о нём его родственниках думаю. И не придерёшься! Он руку к кнуту постращать, я глазами к котяху конскому, так и разошлись миром.

— Гривенник до Юшкова! — Уже другому извозчику.

— А и садись! — Согласился тот равнодушно. Убедился, што я сел, да и тронул вожжами старого рысака.

* * *

Обильно потея, Иван Карпыч отошёл от Солодовниковых, и вытер шапкой мокрое лицо. Так, с шапкой в кулаке, и пошёл прочь, растерянный.

— Как всегда всё, — Бормотал он на ходу, — чевой в етот раз не так? Зерно такое себе, как и всегда, так чевой купечество зафордыбилось? Неласково?

— А! — На лице прорезалось понимание, — Вызнали небось, што я чуть не половину Сенцово в кулаке зажал, вот и нагнуть решили! Заранее, для сговорчивости!

— На корню, как все, не запродал, — Рассуждал он, притулив поджарый зад на скрипнувшую телегу, — да и опосля торопиться не стал. Думал, по зимнику привезу, а пока только образцы, а они вот так, значица? А вот шиш вам! Полежит в амбаре до весны, не сгниёт! Иван Карпыч рассмеялся хрипло, и ощерился по-собачьи.

— А там и в рост дам, — Он снова оскалился, — Небось когда брюхо подведёт, выкобениваться не станут. Возьмут, да в ножки ишшо поклонятся!

Перед глазами встали мёдные картинки, где он такой перед самоваром при всём довольстве и красной рубахе, а к нему — просители! С поклонцами, с шапками в руках, с глазами в пол. А он торопиться не будет! На блюдечко с самонастоящим, и даже не спитым чаем — фу-у губами! И с сахаром ево, щурясь от чайново пара и сытово щастья.

— Н-да, — Мотнул головой мужик, отгоняя сладкие грёзы, — вот она, настоящая жисть!

Во всей етой купмании по приведению односельчан к покорности единственный затык — Солодовниковы. Ну и купечество вообще. С фанабериями! Ишь, неласковые?! А кому он будет потом зерно продавать? Самому на етот рынок влезать опасно, даже и по краешку. Съедят!

Крякнув, он решительно встал и переместил зад на возничье место.

— Н-но, залётная!

Лошадёнка сдвинула телегу, да и пошла сонно, едва перебирая копытами. Справный мужик Иван Карпыч и не думал подгонять её. Ништо! Зато и подумается по дороге-то! Небось не одни Солодовниковы на свете есть!

Цок да цок копытами по мостовой городка. Остановка, разговоры, отказ… и взгляды…

Иван Карпыч чем дальше, тем больше мрачнел, наливаясь недоумённым испугом. А потом на! Словами, и даже без матерных, но лучше бы рожу, чем етак. Егорка!

Где он, а где Иван Карпыч, а вишь ты. И главное ведь дело, криво как! Так перевернули всё, што не мальца поучить, от рук отбившевося, а монстрой африканской представили. Ево, справново мужика!

А чево? Што оно плохово сделал-то? Покорность, она же от Бога! Предками же… розги… И деньги, опять же, не лишние в семье. Зря кормили дармоеда, што ли?! Оно бы теперича и наборот надобно, а тут вишь как!? Без понимания момента.

Ето што ему теперя, никак?! Тока-тока жить начал, вылез своим хребтом в люди, и на тебе! Егорка!

— Приютили, — Иван Карпыч сплюнул зло и трясущимися руками начал сворачивать цигарку, просыпая махорку на колени, — придавить надо было пащенка!

В душе заклубился праведный гнев. Ух, попадись ему сейчас кто под руку!

— Слышь, дядя, — Небрежно обратился нему подошедший юнец лет пятнадцати.

— Нашёл дядю, пащенок! — Вызверился мужик, вставая грозно. Но юнец не испугался, а только ощерился нехорошо, да и перетёк на пару шагов назад.

А в руках — ножик. Перетекает меж пальцев, как из воды сделан.

— Ты родителей моих не замай! — И шипит, ну чисто змея. Видно, што не напуган ну ни чуточки! Вот же!

Иван Карпыч осадил назад, но возмутился внутрях. По честному надо! На кулачках! Вот тогда он етово щенка… а то взял моду, ножом пугать!

— Мужик, — Скалится юнец, — ты не понял ещё! Не рады тебе! Интересно тебе будет жить теперь, очень интересно!

Крестьянина сызнова бросило в пот, а ноги-предатели будто сами сделали несколько шагов назад, приземлив зад на телегу. А етот улыбается! И ножом так вж-жих! Меж пальцев. Как вода.

— Тебе так не рады, што не только через купцов о тебе словечки кинули, но и по тем, кто совсем не торговлей живёт. Внял?

Иван Карпыч закивал судорожно. За юнцом будто встал незримой тенью Сам, из подворотни.

А юнец, издеваючись, ещё и заметку в газете московской вслух зачитал. О благотворительности в пользу больницы. Иван Карпыч даже головой тряс, но нет — Егор Панкратов да Александр Чиж. Двенадцать тыщь!

— Враки, всё враки! — Забормотал он, — Быть тово… мне бы их, я б всё село… ух! В кулак! Вот так вот бы держал!

— Держи! — И газету в лицо кинул юнец тот. Щерится, — Небось, в селе грамотеи найдутся?!

— А ты, дядя, — И снова ножик меж пальцев, — поберёгся бы. Не нравишься ты людям, сильно не нравишься. О то смотри! Охромеет твоя кобылка!

И ножиком вж-жух! Изобразил. Будто бабки лошади подрезает. Похолодел Иван Карпыч, побелел. А юнец етот дерзкий дальше издевается.

— А то смотри! Дойдёт до сельчан твоих, што не в фаворе у набольших людей, так и пустят красново петуха! Тебя как, — И подмигивает, — любят в селе-то?

Ехал пока назад Иван Капрыч, так всё кнутовище зубами изорвал, такая в нём ярость проснулась. И понимание, што ему в Рассее — всё. Совсем.

* * *

— Вот так? Просто? — Неверяще переспрашивает дядя Гиляй, — в Училище Живописи?

— Ну да, — Скинув шинелку Татьяне на руки, разуваюсь. Никак не могу взять в толк его удивление, — пришёл до руководства, и всё. Так мол и так, есть такой Санька Чиж, вот его работы, а вот с документами сложности. И почему сложности. Нельзя ли ему вольнослушателем, штобы время даром не терять? На свой кошт. Оказалось, што и можно.

— Рассказал бы кто… — Начал опекун, мотнув головой, — хотя да, момент удачный! Подгадал!

— Санька талантливый, — Сапог снимается тяжко, — я просто показал, а они сразу такие — интересно! Когда, говорите, рисовать начал? Ну и вот.

Стянув наконец сапоги, обуваю домашние туфли и иду мыть руки.

— Меня тоже, — Продолжаю разговор из ванной, не закрывая дверь, — вольнослушателем уговорили. Пф… несколько эскизов портняжных вместе с Чижиковыми попали. Сказали, самобытно. Необычная графика и што-то такое с виденьем. Вот. К Саньке забежал порадовать, и вот — домой.

— Как интересно мы живём! — Восхитился Владимир Алексеевич.

… — как скучно я живу, — Минорно сказала Надя, прижав к себе разбойного вида кота, — все вокруг совершают поступки и занимаются интересными делами, а я просто учусь в гимназии.

— Возраст, — Пожав плечами, я провернулся, оседлав стул по-конячьи.

— У тебя вот тоже… возраст, — Вздохнула она, наглаживая кота. Тот, совершеннейший бандит самового сурово нрава и вида, гроза всех окрестных улиц, ластится к девочке. Прочих домочадце он скорее терпит.

— Другие жизненные обстоятельства, — Почему-то становится неловко.

— Да… Но ты вот, несмотря на все обстоятельства, наприключаться успел, экзамены сдавать собрался за прогимназию, да ещё и Училище живописи. Уговорили!

— Вольнослушателем.

— Уговорили, — Вздыхает Надя, — а кем, не суть важно. А я? Вот, писать умею хорошо — все учителя хвалят, да и подругам мои рассказы нравятся. А о чём писать? О гимназической жизни? О коте?

— А почему бы и не да?! — Просыпается во мне што-то. Я оценивающе смотрю на него, получая в ответ презрительный взгляд зелёных глаз, — Только не банальности!

— Например, — Я щёлкаю пальцами, — Приключения доблестного рыцаря Хвост Трубой, его поединки за внимание прекрасных пушистых дам и Подвальная Война против Крысиной Скверны. Противостояние пушистого рыцаря с Крысиными Волками и подлой, но отчаянно опасной Крысиной Королевой.

— Жизнь и приключения отважного рыцаря Хвост Трубой. Хм… — Надя задумалась, и глаза её начали разгораться, — Как ты говоришь обычно в таких случаях? Почему бы и не да! Айвенго с кошачьим колоритом. Спасибо!

Подскочив с котом на руках, она клюнула меня губами в щёку и выскочила из комнаты.

Тридцать третья глава

Оскальзываясь иногда на притоптанном и местами заледеневшем снежке, добегаю до Училища, раскрасневшийся по морозцу.

— Здоровьичка! — Приветствую местного дворника, сшоркиваюшево снежок жёсткой метлой с булыжчатого двора.

— И тебе! — Дядька Еремей с готовностью перестаёт мести и опирается слегонца на орудие труда, — Какова погодка, а?! Скаска! В такую погодку одно удовольствие метлой помахать!

— И то! — Соглашаюсь с ним, — Я поутру дворнику нашему тоже помог в охотку.

— Надо же! — Хмыкает тот, двинув носом, — А ети… баре которые, што за опекунов?

— Дядя Гиляй? Да какой он барин! По молодости так даже и побурлачить пришлось! Соседи, те да — косятся иногда на такое, носом фыркают. А мне што на них? Чай, не из господ! Не переломлюсь, да и чего не поработать-то, если в охотку?

— Ну то да, — Соглашается Еремей, начиная сворачивать козью ножку. Мы с ним вроде как и приятельствуем почти, несмотря на разницу в возрасте, — в охотку ежели.

Вроде как он взрослый и сильно старше, но притом я не щегол малолетний, а человек с капитальцем и при уважении. Не из господ, но где-то рядышком. Но из Хитрованцев притом. Диссонанс!

Ух, как корёжит иногда дворника! Проскальзывает порой такое, на снятие шапки и потупление головы. И это ещё из солдат! Свет повидал, Туркестан замирял. Не мужик лапотный, тока вчера из деревни выползший. С самоуважением и прочим.

С иными, которые попроще, всё уже по части дружить. Вроде как одет я не господски, да и происхождения самого простого, а нет. Образование почти што имеется, да с капитальцем и при господах, а значица — Егор Кузьмич, и никак иначе! Иные и шапку загодя ломают, со спинами вместе.

Оно бы и ничего, будь я хотя бы взрослым. Выбился знакомец в люди, стал быть. Это понятно хотя бы, в голову уложить можно. Особенно если постепенно.

А я по годам щегол ещё. Но при деньгах и положении. И сам, а не в наследство.

Неудобно. Всем причём. А как иначе-то? Кнутами такое вбито, за поколения, разом не своротить. Так и расхожусь потихонечку со знакомцами старыми. Потому как ну разве можно так общаться нормально?!

— Ты погоди! — Останавливаю я дворника с махрой, роясь за пазухой, — Третий день таскаю, запамятовал совсем.

— Ишь! — Недоверчиво косится он на пачку недешёвого табака, — И откуда?

— Случай! Был в редакции, а там они нетверёзые, да баловались в «менку на сменку», торгашеством шутейным развлекались. Ну и я. Вот так вот доменялись, а потом и забыл. Куда теперь? Владимир Алексеевич не курит, только чихать табаком любит. Думал, кому из них отдать взад, но нет уж! Азарта тогда в другом разе не будет.

— Спасибочки! — Зарадовался дворник, пряча табак в глубинах одёжи, — Я уж поберегу! Не на кажный день такое, а штоб вечерком посидеть за чарочкой.

— Дело хозяйское, — Согласился я с ним, — ну всё, побёг!

Обстучав снег с сапог, захожу в Степановский флигель, што направо у ворот. Шапку с головы и кланяюсь молча, штоб не мешать творческому процессу.

Комната здоровенная, холодная, печка дымит. На середине комнаты рогожа с одеялком ватным поверх, а на нём девочка лет восьми с петухом медно-рыжим на коленях. Модели, значица.

Сидит себе, петуха гладит млеющего, да што-то ему тихохонько рассказывает. Девчоночка конопушечная, улыбчивая, солнышко такое себе. С петухом в одну масть.

Тихо всё, только Алексей Степанович по комнате ходит, да негромко поправляет учеников. Ну и я тихонечко в уголок, да и сгрузил притащенное.

— Здравствуй, Егор, — Неслышно подошёл Степанов, — Меценатствуешь?

Улыбается…

— Так, — Жму плечами, — по чутка. Мелки только так расходуются! Всё училище не облагодетельствую, но по-мелочи почему бы и не да!

— Тебя без обязательств вольнослушателем взяли, — Напоминает он.

— И я без обязательств! Чуть больше притаскиваю, чем себе и Саньке.

— На полкласса, — Снова улыбка, чуть укоряющая за лишние траты. Што сказать? Плечами только жму, да и на своё место, и так опоздал. Я тут так, мимохожий да мимоезжий, разика на четыре в неделю, да и то на полдня. Для общего развития, значица.

Санька, тот да! Дневать и ночевать готов, выбил у него только обещание тратить время не одну живопись, но и на школьное всякое.

В Училище вроде как и преподают не художественное всякое, но так — вроде как и есть, но толку нет. Единственное — древнеримское по богам зачитывают крепко, а остальное што есть, а што и нет.

— Небольшой акцент на яркие черты моделей, — Советует он мне, — Не копируй фотографически, а… Да, уловил.

Алексей Степанович также неспешно отходит к следующему ученику. Што интересно — все в одном классе, а повторяльщины, единой для всех, нет. У меня вот графика хорошо идёт, учитель дивится даже — говорит, будто вспоминаю выученное!

А я, наверное, и правда вспоминаю. Такое себе снилось — сперва про школу художественную, пусть и брошенную быстро, а потом просто — увлечение. На уроках вместо занятий черкал постоянно в тетрадках всякое — то пером, а то и карандашом.

Вот и решил — вспомню сперва, што раньше умел, а потом уже краски. Алексей Степанович противиться не стал, ему и самому любопытно. Потому как я вроде и не талант, но — самобытно. Да и так, неплохо получается.

К часу Алексей Степанович нас распустил, и Санька потянул меня на обед.

— Здесь хорошо кормят! На семнадцать копеек — во! От пуза! И вкусно очень. С мясом!

Мне хмыкнулось, вспоминаючи — на семнадцать копеек на Хитровке не только пообедать, но и позавтракать, а если ужаться, то и на ужин хватит. Правда, с риском засесть потом где-нибудь со спущенными на полдня штанами. Такая себе желудочная лотерея.

Засомневался было, а потом думаю — надо! Посмотреть, где Санька обедать почти што каждый день станет. Проверить. Да и так. Он же здесь обжился малость, а я наскоками. В коем-то разе не я ему покровительственно, а совсем даже наоборот.

— Одёжу-то с собой бери!

— Да там проскочить по двору! — Отмахнулся было Чиж.

— С обеда и уйдём.

— А?

— Заказали выступление, — Поясняю, кидая ему с вешалки пальтецо на ватине, — Купцы Содовниковы на именины племяннику.

— А ты пошто? — Спрашиваю у девочки, вытащившей было кус хлеба из-за пазухи, — После обеда снова? Ну так и пошли с нами, угощаю.

Глянула на меня недоверчиво, но я глаза не опускаю, и такое солнышко в ответ взошло! Подхватилась вместе с петухом, да и с нами.

— Волнухинская мастерская, — Пояснил Санька, — здесь же и столовая, Моисеевна заправляет с дочкой.

— Жидовка?

— А и не знаю, — Потерялся Санька, — што-то даже… хотя вряд ли, попы прицепились бы. Из староверов скорее.

Две комнаты сводчатые, внутри столы дощатые, скоблёные начисто, добела. Чёрный хлеб горами — бери! И ни единого таракана, даже и удивительно. Вот же чистотки!

— Новенькие никак? — Подслеповато прищурилась от печей старушка, вкусно пахнущая съестным.

— Новенькие, Моисеевна! — Бойко отозвался Санька.

— Ну и славно!

Щец взяли с говядиной, да и сели за столы, с тулупчиками под жопы. Малая истово ест. Не голодает, да и так — видно, што любимица в семье. Но мясо небось не каждый день!

Молча ели — воспитание-то деревенское, за пустые побрехеньки за столом ложкой по лобешнику небось каждый схлопатывал, да не шутейно! До шишака.

После щец кашу молочную, да с молоком, тогда только и расплатились.

— Порядки такие, — Пояснил Санька, — доверяют!

— А… — Открыл я я было рот, да и закрыл. Нет, не обманут. Даже если поедят чутка бесплатно, когда в кармане совсем пусто, то потом с лихвой и расплатятся. За доверие-то.

Вышли, а Санька заодно объяснил Солнышку за туалет.

— Когда выступление-то? — Повернулся он ко мне, накидывая тулупчик уже на улице.

— Завтра.

— Так песни же сто раз спеты! — Возмутился он.

— Песни! — Я поднял палец, — Мы с дядей Гиляем ещё и номера придумали, сценки называется. Такое себе, жидовское взял, да и как через стекло увеличительное, на смешное. Необидное штоб самим жидам, но со стороны таки да! Отрепетировать надо. И вдругорядь тоже будем репетировать! Потому как иначе нам раз заплатят, два, да и всё на этом.

— Ну… тоже верно, — Согласился Чиж, запаковываясь в шапку, — Вот веришь? До сих пор щипаю себя иногда! Сколько, кстати, платят-то?

— Сто рублей. Но это пока так, в новинку всё, на слуху. Потом новизна уйдёт, но на танцы надеюсь. Через месяцок как раз оклемаюсь, чтоб кубарем вертеться. Хотя тыщщи уже платить небось не станут!

— Небось! — Согласился дружок, — Да и сто рублёв — ого-го! Денжищи! То-то бабка за меня порадовалась бы!

— Да! Пока помню, — Я чуть замедлил шаг, — Печка в классе — жуть просто!

— Алексей Степанович хороший учитель, — Заступился Санька насупливо.

— А я што? Просто не хозяин!

— Ну… да. Чево нет, тово нет!

— Напомнишь в таком разе о печнике. Уговориться с ним, да штоб в воскресенье с помощниками — раз! И в понедельник уже нормально, а не угар дымный по всей комнате. Самим же дышать.

* * *

— Кака-ая прелесть! Наденька, ты чудо! Хвост Трубой, сэр Мягколап, леди Мышецап! Когда, Надя, когда ещё!? Ой….

Ученицы, собравшиеся в кучку, наконец-то заметили учительницу, и благовоспитанным ручейком растеклись классу, алея щеками.

— По какому поводу переполох в благородном курятнике? — София Ивановна настроена благодушно и посему позволила себе небольшую вольность. Девочки у неё воспитанные и славные, пусть порой и чрезмерно увлекающиеся.

— Надя…

— Наденька… — Загомонили девочки, но тут же застеснялись.

— Надя Гиляровская новую серию рассказов начала, — Встала Любочка Звягинцева, смущённо глядя на педагога, — да вот и зачитались — так, что и начало урока не заметили. Простите!

— Однако! — София Ивановна протянула руку, и через несколько секунд в неё легла тетрадь.

— Гм, — Сказала она через несколько секунд, — однако!

На лице педагога появилась сдерживаемая улыбка, но минуту спустя она всё-таки расхохоталась, что вызвало восторг всего класса.

— В прошлом году, — Начала она, глядя на Наденьку Гиляровскую, — у тебя появилась первая публикация в газете. Перевод Лондонской хроники спортивной жизни, если не ошибаюсь. Закрасневшаяся Надя вскочила и закивала отчаянно. София Ивановна одна из любимых учителей девочки, и такая памятливость нешуточно льстит.

— Это, — Чуть улыбнувшись такой реакции, учительница положила руку на тетрадь, — литература. Настоящая. Буду ждать публикации, для начала в газете.

И тишина… сменившаяся восторженными взглядами. Кудахтать, после недавнего сравнения с курятником, девочки не стали, но взгляды!

* * *

— Ма-ам! Представляешь?! — Донеслось из прихожей, — Меня… учительница похвалила… Софья Ивановна! И-и-и! Хвост Трубой… и сэр Мягколап…

Прерываю репетиции, и выхожу из комнаты. Раз! Вернувшаяся из гимназии Надя, не успевшая даже раздеться, повисла на шее. Засмущавшись, тут же отскочила.

— Ма-ам… представляешь?!

— Пока нет, — С трудом тая улыбку, отозвалась Мария Ивановна, — но очень хочу представить. — Ф-фух! — Выдохнула девочка, и начала рассказывать уже более-менее упорядоченно, иногда только срываясь на солнечные улыбки.

— … даже так? — Приятно поразилась хозяйка дома, — Сама учительница порекомендовала к публикации? Ну-ка…

Чтение вслух затянулось, прерываемое взрывами хохота. Смеялись до слёз, до икоты.

— С нашего разбойника сэра Хвост Трубой писала? — Поинтересовалась мать, — Похож! Только рисунков и не хватает.

— Ну-ка, — Санька выдвинулся вперёд с видом сомнабулы, — карандаш, карандаш…

На подсунутом листочке начал проступать кот — почему-то в робин-гудовской шапочке на мохнатой башке. Листок в сторону… и начали появляться силуэты Мягколапа и прочих героев трёх коротеньких рассказов. Пока трёх.

Наблюдаем за рисунками, как заворожённые. Здорово! А после услышанного это кажется каким-то волшебством. Вот они! Живые!

— Так вот, — Шепчу одними губами, — а ты говорила!

Но Надя не смотрит на меня и не слышит. Притулившись с левого бока к Саньке, она смотрит за появлением героев на свет.

Тридцать четвёртая глава

— Егорка! — Неверяще кликнула меня знакомая торговка пронзительным голосом, прорвавшимся через чаячие крики товарок, — Никак ты?!

— Не, Мань, перепутала, не я то, — Отвечаю с видом самым што ни на есть серьёзным и строгим, отчего баба теряется. Подавшаяся было вперёд, она сызнова кулем оседает на корчагах, лупая заплывшими глазами.

— А! — Отмирает она чуть погодя, когда вокруг зашелестели смешки и хохоточки, — Ишь! Ха! Здорово вышло-то! Ты как? По делам, или соскучился по Хитрову рынку.

— Всего по чутка, — Останавливаюсь рядышком, на утоптанном грязном снегу, смешавшемся с остатками еды, окурками цыгарок и харчками, — Дружков-приятелей навестить, да и дела кое-какие обкашлять.

— Сама-то как? — Интересуюсь вежественно, — Хахаля не переменила?

— А! — Махнула та рукой, рассмеявшись визгливо, — И не единого! Толку-то! По мущинской части они всё больше на водку налегают, а кулаком в глаз чаще получаю, чем промеж ног залазят!

— Известно дело, — Соглашаюсь с ней, — водка! Тут или пить, или по бабам гулеванить, а на всё сразу и здоровья не хватит!

— Да где ж таких промеж нас взять-то? — Удивляется она, — Штоб без водки!?

* * *

— Не зазнался, — Торговка съестным, закутавшаяся от мороза матрёшкой, глядела вслед мальчишке, здоровкающемуся по рынку со всеми встреченными многочисленными знакомцами.

— Погоди, успеется! — Кликушеским тоном сказала товарка, — эвона куда влез, а?! Не на рассамый верх, но для нашего брата так и ого! С Иванами ручкается и дела ведёт, как так и надо!

— Да он и сам, почитай… — Попыталась было пустить сплетню вредная Безпалиха, но была зашумлена соседками.

— Думай, што говоришь! — Ярилась Маня Корноухая, — Сам, ишь! Он хоть и Хитровский, но в ночных делах не замечен, хотя и зазывали! Ишь!

— Да я што?! — Отбивалась растерянная Безпалиха, — рази то в укор!?

— В укор иль в почёт, а чужова не приписывай! — Отрезала Корноухая.

* * *

— Сёмочка? — Вгляделся я в ссутулившуюся фигуру, — С трудом узнал! Скукожился весь в себя так, што прямо ой!

— Помяли, — Вяло отозвался он, жамкая руку, — в драчке-то. И ведь веришь? Самое обидное не то, што помяли, а то, што ни за што! Перепутали, мать их ети! Потом стояли, тряслись, чуть не сцались в штаны, а толку? Рёбра-то поломаты!

— Денег-то есть? — Я озабоченно зашарил по карманам.

— Есть, спасибочки, — Расцвёл польщённый вниманием голубятник, — я не совсем уж пропащий, штоб пропивать да прогуливать всё до копеечки.

Сёма в охотку понарассказал новостей, я охал в нужных местах и круглил глаза.

— На кось! — Я вытащил из-за пазухи сигару, когда знакомец вытащил было кисет на закурить, — Специально взял коробку, когда на Хитровку пошёл. Дай, думаю, порадую приятелей своих табаком хорошим! Угощеньице.

— Ишь! — Сёмочка обнюхал сигару, — душевный запах! Пробирает!

— Ты погодь! — Посулил я, — Затянешься когда, вот тогда и да — душевно! Крепченная, но и духовитая притом, страсть! Уж на што я к табачищу не пристрастен, а то и носом дымок тяну. Постоял с ним ещё, побеседовали чинно — так, штобы заприметили его с сигарой да со мной рядышком. Форс! Мне несложно иногда, а ему лестно чутка. Ну и так, информация.

— Котяра! — Форточнику я радовался вовсе уж искренне — такой себе человек, што на Хитровке из туды-сюды годков чуть не самый близкий. Не друг ещё, но вполне себе хороший приятель, — Экий ты стал! Не шпиндель уже мелкий, а плечи-то развернулись! И жилистый притом, без жиринки!

— Подрос мальца, — Довольно щурится Котяра, хлопая меня ответно по плечам, — на нормальных-то харчах!

— А по ремеслу как?

— Так себе, — Отмашечка небрежная, — могу ещё, но начал потихонечку картами баловаться, и скажу тебе, куда как интересней выходит! И по деньгам, и так — по азарту. Старые долги закрою, да и в шулера.

Угостил его сигарой, припрятанной бережно на потом, да и сели на корты с семками. Тут же зафыркалось обоим разом, вспоминаючи.

— Как будошник ногой тово — под сраку? А!? — Котяра пхнул меня локтем в бок.

— А то! Посейчас помню! Сценка! Не раз и не два такое видел, но вот ей-ей — тогда будто сценка из спектакля. Нарошно сыграть захочешь, а и не сразу выйдет!

— С-сука! — Сбившись со смешков, зло выдохнул приятель, хищно глядючи в сторону. Рысь перед броском!

Я туда же глазами, да самого и перекосило. Такая себе обыденная Хитровская сценка, к которой так и не смог привыкнуть.

— … пащенок, — Доносятся отдельные слова, — я тебя… рожала…

Простоволосая баба с сальными лохмами вместо волос, выскочившая на площадь полураздетая откуда-то из подвалов, дитёнка лет семи лупасит. Прохожие… а што прохожие? Жизнь как есть! Хитровская.

— Вот веришь ли, — Потухше сказал Котяра, — помогать пытался. Толку-то… Деньгами бесполезно, уж я-то знаю! Сам так же, по малолетству, родителям на водку… Им, тваринам, сколько ни принеси, а всё мало! Кормить пытался, да куда там! Оброк подняли, да вовсе уж кормить перестали, раз уж есть кому.

— Тоже… — Он харкнул смачно, — родители! Думал было собрать таких вот детишек, ну и на свой кошт. Ничево таково, а просто — комнату снять, да кормить как-никак, хоть два разочка в день. Так веришь ли? Выкуп родители запрашивать стали! Дескать, а для чево тогда рожали? Пущай кормят! Так и…

Он махнул рукой, ссутулившись плечами. Разговор как-то и не заладился. Не потому, што неприятно друг с дружой, а просто, што тут говорить? Посидели чутка молча, покивали, да и разошлись.

Настроение у меня сразу такое себе, минорное. Не грусть-тоска, но вполне себе рядышком. Но какое ни есть, дела делать надобно!

Наткнулся взглядом на мальца лет девяти, да и поманил. Только крупа льдистая из-под ног его взвилась, да и вот! Стоит.

— Федьку знаешь? — Да поясняю, какого именно.

— Агась! — И вид самый што ни на есть лихой и придурковатый, даже сопля под носом замёрзлая в образ легла. Обрывистый, лохматистый, давно не стриженный и не банящийся.

— Ну так зови!

Вместо денюжек пряник, да тот и рад! Деньги в таком возрасте если и зарабатываются детворой, да достаются совсем не им. А так хоть пузо порадует перед Рождеством.

Ждать долго не пришлось — нарисовался. Но один, без верных своих…

«— Миньонов» — Вылезло из подсознания.

— Ты как? — Пожимаю Федьке руку, — От сыщицкого ремесла не отошёл?

Ухмылочка в ответ, да такая, што и без слов ясно — куда там отошёл! Продвинулся скорее.

— Ну и славно, — Я достал бумаги с именами и адресами нужных людей, — Дядя Гиляй, слыхал?

— Кто ж не слыхал? — Удивился Фёдор, — Журналист, а ныне и опекун твой. Вся Хитровка гудела такой удаче! Эк тебе подфартило!

— Не без того! — Соглашаюсь важно, — Владимир Алексеевич, это ого! Опека лично мне — так, для документов только. А вот знакомства через него, это да!

— Он Саньку, дружка моего… слыхал? — Сыщик Хитровский закивал с пониманием, — Тоже под опеку свою. Его бы и Жжёный Федул Иваныч не против взять, да и как человек ничуть не хуже. Но тут такая закавыка, што Санька всё-таки по художницкой части идёт, а у Владимира Алексеевича с этой стороны возможностей побольше.

— Это, — Встряхиваю бумаги, — по опекунской части чиновники. Принюхайся там, может и нароешь чего такого, чем надавить, а? Не для шантажа денежного, а просто ускорить и облегчить, с опекой-то! Как?

— Берусь, — Фёдор важно взял бумаги, — расценки знаешь! Скорость нужна? Тогда доплатить! Сам понимать должен, всех своих тогда на твоё дело. И етим, информаторам платить.

— Не без понимания! — Соглашаюсь с ним, незаметно передавая пятьдесят рублей, — И штоб все силы!

Домой, в Столешников переулок, пошёл через Сандуны. Загодя туда узелок с чистой одёжкой, вплоть до верхнего платья, отправил. Потому как ромашка персидская от вошек, это конечно хорошо, но ни разу не полная гарантия.

А так бы оно и ерунда, Владимир Алексеевич сам постоянно притаскивает их домой, потому как чуть ли не через день в трущобах бывает, но перед Рождеством, оно как бы и не тово.

«— Не кошерно!» — Вылезло изнутри, и я ажно тормознулся. Эт-то откуда?! Вестимо, не кошерно! Рождество, оно вообще как бы далековато от жидовских традиций, а вошки так вообще от любых!

Но в этот раз без пояснялок вылезло, што там и к чему. Тьфу!

Накупался и напарился на целый рубель, да с превеликим удовольствием. А после, розовый и свежевымытый, домой на извозчике. А што?! Можно иногда и побаловать себя. Разомлел после парной так, што и ноги идти не хотят!

Раздевшись, скинул Татьяне шинелку на руки. Я-то не барин, могу и сам раздеться, руки не отвалятся. Но тут такое — воспитательный момент.

Горнишная повадилась было обфыркиваться меня — незаметно почти, по-кошачьи. Ну и так, по мелочи. За столом не сразу чего передать, не услышать и такое всё.

А Мария Ивановна, она хоть вполне себе и добрая, но ух! В кулаке всех. Ещё чего не хватало, фыркать! И приказ. Обоим причём.

Мне всё по возможности через прислугу делать, хотя бы и обувь снимать, ну а Татьяне не фыркать и вообще — как к хозяину ровно, поперёд Нади даже. Неудобственно — страсть! А надо. Мне — манеры и вообще, уметь с прислугой обращаться, а горничной нрав смирять. А то ишь! Характер у неё!

Надя с дружком моим в гостиной, над украшениями ёлочными стараются. Гирлянды всякие там, теперь вот открыточки Рождественские. Настарались уже так, что гирляндами всю квартиру занавесить можно так, што и стен видать не будет, с трудом хозяйка дома их угомонила.

Рядышком сидят, плечо к плечу. Я было думал одно время, што у них там всё так себе интересно намечается, до жениховства и невестинства вплоть, но нет! Такой себе творческий союз. Потом-то может и да, но пока — ну ни капли романтики или желания подержаться за руки.

— Рождественские коты, — Тихохонько пояснила Надя, повернувшись ко мне, — глянь, только не шуми.

Я на цыпках, а там… ну красотища! Всех этих сэров и леди хвостато-блохастых, да открытки Рождественские, это ведь ещё и придумать надо!

Так понял, што Надя за идеи отвечает, а Санька за реализацию, хотя тоже не без идей.

Хвост Трубой пошёл, да ещё как пошёл! Перепечатывать начали уже и в других газетах — с гонорарами, недурственными даже и для самого Владимира Алексеевича. Тот на дочку не нарадуется, такой себе гордый да надутый ходит, чисто жаб такой. Запорожский.

Семь рассказов коротких всего, с иллюстрациями, а ого! Слава. Надя стесняется — жуть! Тяжело это, оказывается, кумиром быть.

Я чутка понимаю её, но проще было. И есть. На Хитровке вовсе уж в душу лезть не принято было, да и отойти всегда можно в сторонку. Ну и так, послать по матушке. Не всякого, но иногда хоть.

А тут барышни-ровесницы самого бестолкового возраста, да воспитание такое, што посылать не умеет. У тех вроде бы тоже воспитание, но так себе пока, в процессе. Манеры уже есть, а понимания не хватает. Ни момента, ни вообще.

И не сбежать никуда из гимназии. Паломничества ещё из соседних классов, да переданные записочки от братьев. Родители одноклассников с вниманием своим. Жуть!

Саньке проще, он мимо как-то. В Училище похвалили, да позавидовали чутка, што в удачный проект ввязался, но и всё на этом. Там все такие, што гений через одного, даже если и мнят. Ну, пришла к одному из них небольшая такая слава, и што? Так, плечами пожали, и свою славу рисовальную нарабатывать.

— А, Егор? — Оторвался Санька от рисования, — Здоров!

Как оторвался, так и прирос назад.

— Просят котячьи открытки? — Спрашиваю тихонечко у Нади. Та кивает с видом одновременно счастливым и умотанным.

— То через папу, — Шёпотом жалуется она, — то в гимназии. Девочкам всем, учителям, в редакцию.

— Хм, — Подтащив со скрипом (просто для того, чтобы подбесить Надю) стул, уселся рядом, взял заготовленные загодя нарезанные квадратики бумаги, да и задумался.

А потом рука сама — котика перед тапками, задумчивого такого. Да не стал подробно шерстить, а так — линиями несколькими. И надпись:

— И вроде бы всегда приласкан, и вечно в молоке усы… Но этот странный голос свыше — нассы![31]

Надя зафыркала, закраснелась…

— Девочкам такое не покажешь!

— А мы и не будем! — Отвечаю, ставя автограф, — Я чай, у Владимира Алексеевича много взрослых знакомцев! Да и я.

— Это немного не те котики, — Для порядку возразила девочка.

— И? Такой себе вбоквелл! Введёшь заодно и откровенно комических персонажей. Потом. Ну или лубок такой себе, а?

Тридцать пятая глава

— Фальсификация, Джордж! Рассматривая историю критичным взглядом, любой разумный человек придёт к такому выводу. Только сколько их, разумных? Средний же обыватель, даже имея неплохой интеллект, предпочтёт закрыть глаза и не видеть фактов, которые рушат устои привычного мирка.

Невилл настроен решительно и мрачно. Губы кривятся, в голосе нотки трагизма и обречённости человека, уставшего бороться с человеческой глупостью и косностью. Он будто примеряет на себя роли то гонимого инквизицией еретика, то непонятого пока Мессии.

— Ватикан! — Изрекает он с видом непризнанного пророка, — Зловещая роль этого гнезда Князя Лжи в тотальном обмане и одурманивании человечества даже и не скрывается. Хранилища, Джордж! Каждый просвещённый человек знает о многоярусных, многокилометровых хранилищах библиотеки Ватикана.

— Почему не пускают? — Он пытливо смотрит на меня светло-зелёными, болотного оттенка глазами, будто и вправду ожидая ответа, — Открыть… ну пусть не общественности, но оцифровать, начать хотя бы! Так нет же, в библиотеку практически нет доступа светским учёным, да и то…

Отчаянно театральный взмах рукой, долженствующий заменить недостающие слова.

— Гарсон! — Прерывается Невилл, — Ещё вина!

В ресторанчике шовинизм французский схлестнулся с английским «За Ла-Маншем разумной жизни нет», и я искренне наслаждаюсь этой бурей в стакане.

Невилл, как истинный англичанин и даже какой-то там сэр во втором поколении, крайне высокомерен и общается исключительно на оксфордском английском. Если же туземцы не понимают человеческую речь, он готов раз за разом повторять заказ. Терпение же у него поистине бульдожье!

И французы, которые искренне считают, что все цивилизованные люди обязаны знать язык Великой Франции. В туристических местах всё более-менее сносно, но стоит отойти от протоптанных маршрутов, зайдя в один из многочисленных ресторанчиков «для своих», как всё меняется самым волшебным образом. Английский в таких местах не понимают, и часто — демонстративно.

Иногда «не понимают» и фрацузский, если он недостаточно литературен. Могут и высказать… всякое, без особого притом стеснения, не боясь обвинений в нетолерантности. Но что интересно, французы безошибочно отличают «понаехавших» от туристов, и к последним отношение в общем-то лояльное.

Может выдавить несколько слов на Великом языке, горят восторгом глаза от созерцания хоть достопримечательностей, а хоть и обычной парижской помойки? Тогда представитель Великого народа может снизойти к низшему существу. Но разумеется, в последнюю очередь. После французов.

Отчётливый зубовный скрежет, но гарсон всё-таки подошёл. На худой, но одутловатой физиономия причудливая смесь смирения, гнева и презрения к варвару с Оловянных Островов. Но молчит. Дрессура! Сэр обедает здесь вторую неделю, и успел произвести впечатление. Неизгладимое.

— Вина, — Повторил Невилл, не глядя в сторону официанта, — рейнвейн есть? А хоть испанское? Ладно, несите своё. Неважно… всё равно тогда.

Катком пройдясь по национальному самолюбию французов, он вернулся к лекции.

— Уверенно можно сказать, — Сэр отхлебнул вина, — что формирование христианства, или вернее, пик его фальсификации, пришёлся на шестнадцатый век. Не ранее! Библия Гуттенберга — фальшивка, а датировка издания была произведена исключительно для того, чтобы «доказать» существование Библии в более ранние времена. Но фальсификаторы прокололись, в том числе и со слишком высоким качеством гуттенберговской подделки! Слушаю… а куда я, собственно, денусь? Так-то вариантов много, начиная от просто встать и уйти. Но Невилл, при всех своих недостатках, имеет и достоинства, и прежде всего — готовность учить.

Мир не оканчивается Францией, а качественный английский язык от носителя, да ещё и оксфордский, это аргумент! К тому же — бесплатно. И угощает. Для полунищего «понаехавшего» аргумент весомый.

Кем он считает меня? Бог весть, но похоже, всё-таки приятелем. Младшим. Безусловно младшим. Которого можно и нужно просвещать, подминая под себя. А потом встроить в свою систему координат. Просто потому что. Или может, тренируется? Встраивать.

А я не считаюсь, не встраиваюсь и не подминаюсь. Все его попытки выстроить иерархию разбиваются о русский похуизм паренька из рабочего посёлка, и классическое «И чо?!». Но вежливо.

Возможно, ему не хватает опыта, а может быть, и класса. Всё-таки «сэр» он во втором поколении, и это отчасти прослеживается. Нет впитанных буквально с молоком матери манер. Привычки повелевать.

Ну и я. Вполне себе чоткий и самодостаточный пацанчик, который срать хотел на всю эту иерархическую английскую систему. Да и сам вполне себе. Не омега.

— Пойду, проветрю моего младшего брата, — Англичанин прервал разговор и отошёл.

— … в понимании обывателей, — Слышу от соседнего столика речь на французском, — анархия является синонимом беспорядков, зачастую совмещённых с насилием и беззаконием. На самом же деле анархия — не отсутствие власти, а отсутствие господства! Воли, навязанной сверху…

— Вот и я! — Невилл хлопает меня по плечу, и с места в карьер продолжает лекцию.

— … Рождество как языческий праздник, день рождения Митры, солнечного бога. Если заинтересоваться историей культа, можно обнаружить непорочное зачатие, мучительную смерть, воскрешение после смерти и многое другое. Да и, — Невилл хмыкает, — не он первый. История с невинной девой, зачавшей ребёнка, воскрешением и дальнейшим вознесением на небо уходят в глубину тысячелетий.

Ну… иногда интересно бывает. Особенно если он не лезет в дебри древней истории, а разбирает историю новейшую. Спорно, а местами так даже и очень, но можно хотя бы понять, как видят историю британцы.

А иногда так — заезженная пластинка с байками из интернета, да не по первому разу. Зачем? Да и хер с ним! Урок разговорного английского с носителем!

Пока зайцем ехал в метро, мысли всё время возвращались к подслушанному ненароком разговору. Дома, едва сбросив обувь, первым делом за комп, включив его большим пальцем ноги.

— Принципы анархии, — Бормочу вслух, вбивая буковки в поисковую строку.

«Отсутствие власти. Неприемлема даже демократия»

— Это как? А… подчинение меньшинства большинству как противоречие сути анархии? Однако… Как же договариваются?

«Свобода от принуждения»

«Свобода ассоциаций»

«Равенство»

— Как отсутствие иерархии, так-с… Это понятно. Опять-таки непонятно, как договариваются? Сложно, и это мягко говоря!

«Братство»

— То есть никто не имеет права ставить себя выше других. Хм… теперь понятней лозунг «Свобода, равенство и братство!»

«Сотрудничество и взаимопомощь»

«Разнообразие»

Откинувшись назад, смотрю некоторое время на монитор, и рука тянется закрыть окно, но…

… что-то заставляет меня вбить в поисковую строку «Виды анархизма».

Проснувшись, лежу на кровати, пока подробности сна медленно истаивают.

— Тьфу ты, — Символически сплёвываю на пол, — Приснится же!

Настроение препоганейшее. Вроде как и неплохо, узнать что-то новое о собственной же прошлой жизни…

… но блять, как же не вовремя!

Нет ощущения Чуда Рождества. Пропало. Есть дурацкое послевкусие от смешавшихся воедино воспоминаний и убеждений взрослого парня, и мальчишки двенадцати лет, воспитанного в иных условиях.

Единственное — за табачищем спросонья не потянулся. Наверное, к тому времени уже всё. Бросил. Хоть так!

Отошёл мал-мала, разбудил дружка, да и выполз из комнаты умываться, натянув на морду лица хорошее настроение. Лицедействую, значица. А чего? Не портить же людям праздник? Раньше я завсегда в церквах искренне молился. Не иконам и такому всему, а вообще. Боженьке своему, а не этому — гневливому из Ветхого Завета.

«— Без посредников», — Вылезло из подсознания. Ну… да, вроде того. Одному всё равно чище как-то было — хоть в лесу, а хоть бы и так. Вот я, вот Боженька, и никого меж нами. Без людей вокруг. Мои мысли, моя душа.

Праздничные богослужения наособицу. Трепет такой внутри, торжественность момента. Проникался.

А теперь всё. Торжественность, поют красиво, одёжки праздничные. А никак. Даже с эмпатией. Торжественность есть, но она чужая, обрыдлая, камнем на шее. Навязанная.

Вышел из храма задумчивый, а со стороны посмотреть, так и благостный. Наверное. Старушки, да всякие тётушки богомольные вроде умилённо смотрели.

Решил для себя, што пока — да! Потому как по закону должен быть православным, и церковь посещать. Потом не знаю. Чего хочется? А просто — свободы от принуждения!

Сон этот чортов! Насколько проще быть — как все. По течению. Не думать. Не знать.

— Ну што? — Переходя на московский простонародный говорок, подмигнул дядя Гиляй после трапезы, — На ёлочный базар?

Я ответно заулыбался.

«— Улыбаемся и машем», — Вылезла непрошенная мысля, которую подавил на корню. Нельзя! Набатом в голове лупит, што нельзя портить людям праздник! Митра там или што, а для них — душевно, и потому богоспасительно!

И Санька. Сияет мордой лица. Всё! Ну то есть с опекой ещё оформляется пока, но уже всё — дяде Гиляю! И со мной рядышком. Кровать вторую в комнату поставили. Тесно, но вот уж точно — без обид!

Так с совестью и договорился — не рождество праздную, а Саньку рядышком. Снова вместе. Снег под ногами хрустит морозно. Свеженький, не обтоптанный ещё! Вон, падает. Идём неспешно, валенки вкусно обминают снег. Прохожие улыбчивые, благостные. Приветствуют, даже и вовсе незнакомые.

— Христос родился!

— Славим его!

Дядя Гиляй, Мария Ивановна, Надя, Санька… семья. Вроде как. Или без вроде?

Отошёл немного.

«— Эмпатия», — Шепнуло подсознание. Ну, пусть… всё равно настроение, а не так себе, впополаме с меланхолией и самоедством.

Надя промеж родителей идёт, Санька справа от Владимира Алексеевича, только иногда вперёд забегает. Я чуть сзади, приотстал.

Надя, ну ребёнок совершеннейший! Трещит! Со всеми разом, и ведь што интересно — со всеми и успевает. Ну да это известный бабий фокус.

До площади Трубной дошли пешком, тут рядышком. А ёлок! И Мишка. Стоит рядышком с Федул Иванычем, улыбается!

Понимаю вроде, што взрослые договорились на условленное время, а Чудо! Пусть не Рождественское, но на сердце сразу теплее стало. И улыбка на морду лица такая, што чуть не треснула.

Попхались кулаками в бока и плечи, поздоровкались, да так вместе и пошли. Вроде и виделись позавчера только, а хорошо вышло! Душевно.

— Уговаривались, — Пономарёнок махнул головой в сторону взрослых. А сам сияет, как лампа керосиновая в ночи.

Ёлищи — ух! В лесу небось обходишься, штоб такие найти! Одна на десяток, а то и не один. Ровненькие, свечами зелёными вверх, юбки их игольчатые кружевами легли ровнёхонько. А дух какой! И снежок сверху падает. Не захочешь, а залюбуешься!

— Какая приглянулась? — Оборотился дядя Гиляй ко мне.

— Вот, — Я подбородком на Саньку, — художник растёт! Пусть с Надей и выбирают.

Опекун улыбнулся только, да и по голове меня погладил. Приятно! И стыдно немножко. Взрослый уже!

А потом раз! И знакомцы. Старые ещё, когда у Дмитрия Палыча жил. Здороваются со всем вежеством, ну и я ответно. Уважение в глазах, а потому и лестно немножечко. И неловко почему-то.

Ёлку на извозчика, потом дворник помог втащить. Здоровенная! Под самый потолок, и распушилась так, што чуть не пол гостиной. И красивая.

Наряжать взялись всем миром, даже и вредная горнишная. Украшения все превсе самодельные, ну вот ни единой покупной!

Нарядили, а потом Мария Ивановна рассказы Рождественские читать взялась. Нравоучительные. У меня сразу думки забегали, но по своему, а не по писанному.

— Ступайте во двор, — Отпустила нас хозяйка дома, — да не заиграйтесь! Вечером на богослужение, всю ночь стоять. Или может, подремать ляжете?

Надя задумалась было, но решила-таки на улицу, вслед за нами. Я только к себе зашёл, да в шкатулке двести рублей взял. Мы с дядей Гиляем договорились заранее по таким делам — если я зарабатываю, но и тратить могу сам. Выступаем иногда, вот и капают.

И на площадь! Снова. К рядам ёлочным. Санька меня за рукав… — Ты чево? — И глаза круглые такие, напуганные.

— На Хитровку. Пусть тоже… праздник.

Дружок мой закивал так, што вот ей-ей! Чутка побольше, и голова оторвётся! И по рядам! За пряниками. На все деньги и купили.

На двух извозчиках так и ехали — один ёлку загрузил, второй нас всех, с пряниками. Надя мышкой сидит, только Саньку иногда так за рукав — дёрг! И спрашивает.

На меня посматривает, но не лезет с вопросами. Пока. Потом, знаю уже, сторицей!

— И-эх, босота, — Крякнул извозчик, помогая выгружать и ставить ёлку. Народу набежало! Но узнали, не лезут по карманам и в морду.

Высмотрел в толпе Ивана знакомого, крёстного самозваного, да и подошёл, поздоровкался со всем вежеством.

— Проследишь за порядком? Не портяношникам на пропой души, а детворе здешней. Пусть хоть раз в году праздник будет!

А тот — раз! И по плечу!

— Вот ето Егорка! Вот ето Конёк! А? Крестничек! На Хитровку Рождество привёз!

Потом такая себе карусель вокруг — руку пожать, да по плечу похлопать. Саньку узнали, Надю Гиляровскую Сказали, што видели, да и так — оченно на папашу похожа. Так себе комплимент, если для девки.

Кружились пока вокруг, так ёлку уже установили, и гляжу — наряжают! Как могут. Такое себе выходит, интересное. Пряники рядышком с ленточками висят, и картинками из журналов. Но от души!

А подарков внезапно — больше! Я спросил у Котяры, а тот зубы скалит.

— Нешто Иваны мальчишке уступят! Зубами скрипеть будут, а карманы вывернут!

Мы чуть в стороночку от суеты этой отошли, и снова — чувства, ети их мать! Неправильные. Вроде как и верно всё, но — откупаюсь при том! От судьбы Хитрованской.

И так поделиться захотелось! Душу обнажить, значица. Знаю, што пожалею потом, но пока — надо!

— Это план всё такой коварный. На будущее, — Голос предательски подрагивает, — Вырастут, Рождество запомнят на всю жизнь! И меня. Авторитетом буду для них.

— План… — Санька улыбается несмело, — слёзы вытри, авторитет коварный…

Тридцать шестая глава

Оратор на невысокой импровизированной трибуне рубит воздух рукой, как бебутом, да и сами фразы — рубленые.

— Эксплуатация — жесточайшая! Уровень заработной платы у квалифицированного красковара, отбельщика, красильщика — до двадцати двух рубликов! Прядильщики — двадцать пять рублей. И это лучшие! Разнорабочие — до четырнадцати рублей. До!

Оратор, представляющий Иваново-Вознесенск, раскашлялся чахотошно, но не уходит, да собравшиеся и не гонят, ждут терпеливо. Мрачные мужчины и женщины, подростки с лихорадочно блестящими глазами. Стачка!

— Оплата женщин и подростков, — Продолжил оратор, прокашлявшись, — ещё ниже. А сверхурочные? Толку-то, што по закону нельзя работать больше одиннадцати с половиной часов мужчинам, и десяти — женщинам и детям. Сверхурочные-то работы никак не ограничены! И по шестнадцать бывает, потому как жрать хочется! А иной раз и пропади оно пропадом, да мастер давит, зараза! Не останешься, так и найдёт, за што потом оштрафовать! А условия?!

— Знаем! — Отозвалась пронзительно немолодая, изрядно подвядшая бабёнка из толпы, — Везде так! В омморок падаем от паров ядовитых! Зубы от кислот выпадают!

— Вот! — Она пальцами рванула себя за щёки изнутри, оскалившись страшно гнилыми пеньками, — Двадцать пять годочков мне! Пришла пять лет назад всево, как муж помер. А куда?! Зубы такие были, што камни грызть! И вот…

По изнемождённому лицу потекли слезы. Она ссутулилась, и стыдливо закутав лицо в платок, затерялась в толпе.

— А куда?! — Подхватил представитель Иваново-Вознесенска, сжав кулак, — То-то, што некуда! По бумагам если, так всё хорошо — условия созданы, да и свобода полная. Не нравится — вали на другую фабрику!

— Ан вот тебе! — Оратор скрутил фигу, и тыкнул ей в сторону собравшихся работяг, — Выкуси! Долгами, как паутиной окутывают, исподволь. Лавочки при фабриках, с гнильём втридорога, да… што вам рассказывать? У вас также!

— Бога не гневите! — Рослый, хорошо одетый мужчина расталкивает толпу, перекрикивая надтреснутым басом. Встав рядом с трибуной, он принялся надрывать глотку, надсадно багровея лицом.

— На что жалуетесь!? Рабочие казармы выстроены — живи, не хочу!

— То-то, што ты и не хоти, а живи! — Зло отозвался кто-то из толпы, проталкиваясь вперёд, — Плату за койку исправно берёте, да ни разу не маленькую!

— Не ври! Не ври! — Представитель Даниловской мануфактуры побагровел ещё сильней, и застучал гневно увесистой тростью о мёрзлую землю, — Ложь! Не нравится тебе казарма, так и снимай койку в городе! О тебе, дураке, заботятся!

— Со сверхурочными снимать? — Едко отозвался текстильщик, — Спать-то когда?! Туды-сюды пройдёшься, вот тебе и на работу вставать пора. А так да, полная свобода!

— По бумагам всё хорошо! — Оратор на трибуне умело подхватил тему, пока представитель мануфактуры лаялся внизу с наседавшими на него рабочими, — Свобода! Библиотеки есть, больница, школы для детей заводчан. А што там под бумагами, уже и не важно? Так, господин хороший?

— Хера толку с такой школы, — Поддержал его молодой мужчина из толпы, — если там не учение, а подготовка к фабрике!? Буковки писать научили, щитать до ста, да и вся учёба! Разве только Закон Божий да почитание властей вбиваются палочно. Благодетели!

— И библиотека есть! — Из толпы прозвучал молодой дискант, вперёд протолкнулся низкорослый парнишка с пробивающимся под носом пушком, крепко зацепив меня локтём невзначай, — Толку от неё нет! Когда я пойду? Десять с половиной часов наломаешься, да со сверхурочными! В глазах тёмно, от испарений ядовитых в груди болит, а в животе тошнотики. А и пересилишь себя, зайдёшь в воскресение после обязательного посещения храма, так там только газеты из одобренных, журнальчики юмористические, жития святых, да рассказы сыщицкие. Просвещайся!

— Для вас! — Высокий господин раскидал работяг, которые начали уже было хватать его за грудки, переходя на личности, и лёгким движением тренированного тела взлетел на невысокую трибуну, — Библиотека фабричная проста, а среди вас что, гимназисты имеются? Вот под уровень вашего образования и формируется книжный фонд! Что вам, сочинения господина Толстого или гимназические учебники?

— А хоть бы! — Отозвался всё тот же паренёк, глядя снизу вверх задиристым воробышком.

— Будет, — Легко пообещал господин, успевший потерять трость и верхнюю пуговицу на подбитом бобровым мехом пальто, — для этого нужно было устраивать стачку? Большую часть вопросов можно решить, просто обратившись в фабричную администрацию!

— Замыливает! — Перебил яростно господина представитель Иваново-Вознесенска, — У нас так же — пообещали всего, да кое-где и пошли на уступки, аккурат перед Рождеством. Народ-то погудел, да и отшагнул назад. А там и всё! Как дали господа слово, так назад и забрали.

— И, — Текстильщик усмехнулся зло, — казачки на постой встали, да аресты пошли, да порки массовые. Хотите?!

— Суд! — Господин попытался нависнуть над агитатором, — Судьбу бунтовщиков должен решать суд! В любом государстве во главе угла стоит Закон!

— Закон, — Парировал текстильщик, — который господа придумали для защиты своих интересов! — Ну! — Представитель Иваново-Вознесенска склонился с трибуны над толпой, — ваше слово!

— Стачка! — Многоголосо прогудела толпа. Представителя фабричной администрации сдёрнули с трибуны и выпроводили прочь, по пути награждая тычками.

— Штрафы! — Вскочил на трибуну тот самый паренёк, ратовавший за библиотеки, — Вот где самое зло! За дерзость и дурное поведение, за непосещение церкви, за нарушение в помещениях тишины и спокойствия, за оскорбление старшего, за пронос спичек…

Дли-инным оказался списочек, я устал записывать.

— … до трети заработка на штрафы уходит!

— Што-то я тебя не знаю, паря, — Меня приподняли за шиворот, и усатая физиономия подслеповато уставилась в лицо, — никак подосланный?

— Окстись, дядя! — У меня ажно горло от возмущения перехватило — я, и подосланный! — Егорка я Панкратов, дядя Гиляй у меня в опекунах!

— Тот самый? — Недоверчиво спросил работяга, — Владимир Алексеевич? А ты што? Скажешь ишшо, што от газеты послали!

— Не! Сам, — Выкручивать не пытаюсь, в такой толпе бесполезно, — репортаж хочу написать. Услыхал, што у вас стачка, вот и пришёл.

— Н-да! Надрать бы тебе уши, паршивцу! — Он отпускает меня наконец-то, демонстративно отряхая руки, но поглядывая вполглаза. Чуть погодя нашлись в толпе знакомцы по кулачным боям, и тогда всё — признали.

Известное дело — Москва, это большая деревня. И я в этой деревне весь такой… как это… социализированный!

Кручусь посреди толпы, слушаю. Записывать бросил, потому как народ нет-нет, да и косится. Так и по уху прилететь может, хоть разобижайся потом весь. Небось ещё и пардону не запросят!

Народ текстильный выглядит так, што поставь рядышком оборванца пропойного с Хитровку, и здешнего работягу честного, так ей-ей, не отличишь! Только если у хитрованцев рожи всё больше водовкой потрепаны, да кулаками собутыльников, то у работяг чахоткой и испарениями ядовитыми.

Слабогрудые все, перхотные, чахоточные. Лица иссера-жёлтые, у некоторых ажно с прозеленью. Кожа язвами изъедена да угрями, а зубы! Вот где ужас. Вот уж действительно — нечего терять!

И жёсткие, несмотря на всё. Вот ей-ей, таким винтовки в руки, да здоровья чутка, так куда там гвардии! Сметут. Только цель должна быть настоящей, а не «За бога, Царя и Отечество». Эти — не поймут и не примут.

Лидеры стачки столпились у помоста, слова оттуда доносятся плохо. Ввинчиваюсь в толпу, и пробиваюсь, получив не один тычок в бок иль подзатыльник.

Всё! Вцепился, корнями врос, с места не враз сорвёшь. Гляжу, почти и не мигая, штоб вот всё превсё запомнить!

Лица стачечных лидеров такие себе, будничные и торжественные одновременно.

Странные, будто на иконах. Лики. Понял чуть погодя. Они уже умерли. Смертники, не рассчитывающие остаться живыми. Если не сразу, то чуть погодя — слабогрудые, они не переживут заключения.

Сверху сыпется мелкий снежок, но истаивает, не долетая до земли. Оттепель. Мелкие росные капли слезами ложатся на лидеров стачки.

— … установление рабочего контроля над капиталом, формирующимся из штрафов, — Диктуют выборные лидеры требования рабочего коллектива, — и деньги эти можно использовать только на выплату пособий рабочим. Также штрафы не должны превышать пяти копеек с заработанного рубля. Возвращение отменённых ранее праздничных дней…

… — увеличение числа фабричных инспекторов, повышение заработной платы.

— … послать делегации, предлагающие присоединиться к стачке. Не только к текстильщикам, но и к представителям всех рабочих коллективов.

— Не лишнее? — Засомневался писец, — С Иваново-Вознесенска послали уже.

— Пиши! — Пожилой рабочий огладил усы, — Проще решится на такое, если ты не первый!

— А… — Перо застрочило по бумаге.

— Еду-ут! — Пронеслось над толпой, — Власти фабричные, и представители губернатора! Вперёд рванулся… не пускают. Закаменела толпа, локтями сцепляться начали, баб и детвору с подростками назад выдавливают.

Ну и я на ограду фабричную! Сел на кирпичи, полу тулупчика под жопу подстелил. Не так штобы и хорошо, но хоть мудя не поморожу.

— Подай руку-то! — Девчонке снизу спину подставили, ан всё равно не дотягивается. Раз! Рывком единым выдернул, даже и сам удивился. Во я здоровый стал!

Ещё так подёргал. Вместе сидим, галками забор облепили. Сверху далеко видно, но ни хренинушки непонятно.

Где-то там, очень далеко, фигуры из рабочих передают требования представителям фабрикантов и московских властей.

— Гу-у! — Загудела толпа внизу, подаваясь вперёд, — Под арест берут!

И — камни, палки, комья мёрзлой земли! Стеной! Рухнули разом с небес на власти, с конвоем из казачков и полицейских, да ещё, ещё… А стачечники на месте не стоят. Бегом вперёд!

— Отбили! Отбили! — Донеслось через несколько минут. Загудело в толпе, и настроение сразу такое, што ой! С потерями отбили-то. Просто бумаги передать, а уже — убитый. То ли будет дальше!

Обсуждают внизу всякое. Политику, расценки, убитых жалеют. Вроде и ничего всего, а жопу отсидеть успел, да и небушко вовсе уж посветлело.

— Гудок… вот те крест, гудок! — Вскочила рядом та девчонка, вслушиваясь куда-то вдаль и едва не сверзившись со стены Едва успеваю её подхватить, — Гудок!

Стачечники стихают, и да! Слышно гудки. По Москве-реке и сзади разносится.

— С двух сторон никак! — Охает кто-то внизу, — Поддержали нас! Не одни!

Ликование такое, што и рождественскому впору, но иначе, сильно иначе. Злое. Торжествующее.

Смотрю, ребята и девчонки, што на заборе, начали из-за пазух съестное доставать. Ну и я. Шоколад. Зашуршал обёрткой яркой, да ломаю на дольки.

— Ишь, — Ушастая та девчонка не торопится брать, глядит недоверчиво, и враз посерьёзнела, подобралась, — откуда такое богачество?

— Егорка я. Конёк! — И на руки — в стойку, прямо на стене.

— А… — Суровость из глаз ушла — узнала, значица, но недоверие осталось, — и… пошто? С нами?

— А с кем?! — Меня будто водой холодной, ажно губы до синевы, разом закоченел.

— Ну… — И смотрит — да так, будто тысячами глаз разом, — просто!

— Я хочу не просто, а правильно!

Моргнула, и разом — просто девчонка, а не тысячеглазое Нечто. И шоколадку от меня приняла, да дальше передала. Просто девчонка. Стесняется.

А у меня внутри ощущение такое, што вот ей-ей! Будто экзамен сдал. Не пойму какой, но важный. Может быть, самый важный в жизни.

Тридцать седьмая глава

— Каза-аки!

Ощетинились стачечники, сомкнулись, ненависть навстречу посвисту казачьему — волной! Жаркая, неугасимая. Классовая!

Донцы сходу — на рыси, и в нагайки! Камни навстречу, комья земли мёрзлой. Палки в руках у стачечников, суют в морды конские. Отбились!

Вскочил я на стену, и чуть не подпрыгиваю, штоб видеть лучше! Не сильно-то и помогает, но хоть так!

Плохо видно-то. Как посветлело, так и обратно хмарью небо заволокло. Тучи низкие повисли, да такой себе вышел сумрак предвечерний, из которого снег пополам с дождём сыпется. Иссера-серое всё, мгливое, туманное. Слезливое.

Раненых с передних рядов кого вытащили, а кто и сам пришёл. Мно-ого!

Казачки отошли назад, спешились. Не видно ни хрена, но понятно только, што враз в атаку не пойдут. Ну и соскользнул я с забора, да в землю влажную чвак! И по самые щиколотки.

— Гадство какое! — Обтираю ногу об ногу, стряхиваю жирную глину.

— А ты и не ругайся! — Рабочий пожилой палец на меня наставил, — К лучшему-то! Земля если раскиснет, то лошади по ней не шибко поскачут!

— И то! — Согласился я с ним — скорее потому, што в любой гадости нужно видеть просветы, иначе вовсе уж край.

Сунулся было к раненым, а там бабы уже хлопочут. Думал уже отойти, но глянул на их хлопоты, а меня ажно ожгло.

— Куда! — Как рванул у дуры старой перевязку! Баба ртом по рыбьему захлопала, да глаза запучила возмущённо, — Отойди, коль не умеешь! Воды дайте! Руки мне помыть, да ему рану промыть!

И раз! Подзатыльник прилетел, откуда не ждал. Крепкий!

— Как со старшими! — Стоит работяга, вызверился.

— Здесь не возраст нужон, а умение! — И глазами давлю, не опускаю. Уверенность показываю. — Н-ну… давай, — Сдал работяга назад. Вид такой недоверчивый показывает. Вроде того, што если я што не то, то он меня ух! Щенка такого!

Вода сразу нашлась. Помыл я руки, рану на голове чистить начал.

— Нагайкой! — Шипит поранетый, — Ненавижу! Как скот — плетью!

Пока он шипит ненавистно, я волосы и грязь из раны поубирал, промыл, да и перевязал. Состричь бы ещё волосы вокруг раны, если по-хорошему, да куда там!

И ведь такое дело, што в кои-то веки к месту вылезли из прошлой жизни знания. Картинки такие — раз! В голове-то. И вспомнилось мал-мала. Учился оказанию первой помощи, значица. Имел интерес. Это впридачу к тому, што в больницах лёжачи понахватался.

Только ведь какая заковыка! Умом представляю, што надо, а руки привычки такой не имеют. Да и условия такие себе, сильно полевые. Но делаю, и объясняю заодно, как надобно. Громко! 

— Руки чистые перво-наперво! Потому как где там руками лазил и какие там говны налипли, это одна большая и нехорошая загадка! Што там думаешь за себя, и што на самом деле, это большая такая разница. Думать ты можешь што угодно, но предполагать должон всегда самое наихудшее, и от того и плясать. А добавлять свои говны в рану — распоследнее дело!

Слушают! Если б просто языком чесал, так думаю, вряд ли. Чесальщиков таких среди работяг не шибко привечают. А тут руки сами быстро вспомнили, што и как делать надо, да и делают.

И ловко ведь получается! Ну да я и не работяга с руками заскорузлыми.

— … почистить рану от говен, — Вот прицепились ко мне эти говна, а?! Но доходчиво выходит. Бубнить начну про бактерии и даже грязь, оно вроде и не то. То есть не для всех. А говна, это да! — Рану промыть, а если глубокая, то и почистить…

— … твою душу в Бога мать! — Заругался под моими руками раненый. Но што характерно — не вырывается! Ногами весь издёргался, грязь изрыл каблуками, а голову держит как может. Через всю щёку нагайкой-то просекло, до кости! Щека от боли дёргается мелко под рукой, будто вибрирует. Эх, зашить бы, да нечем! Да и было бы…

— Терпи, — С языка чуть не сорвались те слова про казака и атамана, но вовремя язык-то и прикусил! Не тот момент, про казачков вспоминать-то, — Грязь в ране всегда к воспалению приводит! А воспаление, да на голове, это распоследнее, што тебе нужно! Сразу гной в мозг, и всё — ты на небесах, родные плачут. Оно тебе не надо ты уж поверь!

Тудым-сюдым, а нате! С переломом мужик. И на меня смотрят! Я-то понимаю, што делать надо, но знания эти лубочные от практики ой как далеко! Так себе, одни только картинки просмотренные, да текста под ними чутка. Ка-ак заколотило меня!

— Деревяху! — Ору не своим голосом, штоб колотун перебить, — Ему в зубы, а мне — дощечки на руки, заместо лубка пока! Чистые!

Забегали, засуетились. Нашлось! Минуты не прошло, а на! В руки суют.

Вправил, примотал, и ноги сразу — раз! Подогнулись. Поймали меня за шиворот, да и на носилки жопой усадили, штоб хоть не в грязь! С переломом который, лежит в беспамятстве от боли, да и я немногим лучше. Как скрежетнула кость о кость, так только чувство долга и удержало от обморока.

— Пей! — Фляжка, от которой так сивухой несёт, што ой! Одного запаха хватило, штоб отойти мал-мала.

Отошёл, да и захотел назад, на стену — штоб по репорёрски, значица! А тут снова — казаки!

— Гу-у! — И посвист с ура. Страшно! Хоть и за спинами стачечников, а страх берёт! Вижу только, как толпа единым организмом живым назад сперва… потом вперёд… Поколыхалась единым организмом живым, да и снова раненых понесли. Мно-ого больше, чем по первому разу!

— Выцепили! — И ненависть в голосе сдавленная, пока я ему голову перематываю, — Успели наших похватать ста-анишники! Ненавижу! С-суки! Псы царёвы!

Такое получается, што вроде как и отбились, но не все. Часть работяг из передних рядов успели похватать. А стоптали скольких! Несут, и несут…

Начал перевязывать одного, а гляжу — не дышит. Руку на шею, где артерия… Всё. Глаза только пальцами закрыл, пока не закоченели, да и головой в сторону показываю. Копытами, значица, грудь смяли.

Не сразу меня и поняли-то. Бабёнка какая-то взвыла было в голос, да и сама себя замолкнуть заставила. Слёзы катятся, саму ажно шатает, но молча!

Снова — ура, и стачечники заколыхались. А потом пальба, залпами! Один, второй, третий! И в атаку!

Смяли стачечников казачки, проломили оборону. И ну конями топтать, нагайками работать! Ярятся чубатые, зубы щерят не хуже коней своих. Даже пена из оскаленных пастей идёт одинаковая!

Один зачем-то на раненых полез, хотя они отдельно лежат, на помостике дощатом. На коне! Зубы щерит, слова матерные выплёвывает. Злой! Глаза ажно белые, а через них сама ненависть бездумная смотрит. Лютая, нерассуждающая. Такого в сечу бы конную, да штобы лава на лаву, а он на безоружных! Берсерк херов.

Бабёнка та самая, зарёванная — перед ним, да и руки в стороны — раненых защищает, значица. Нагайкой! Только осела тяжко, да кровь через платок проступила.

Меня будто вскинуло! Руку в карман, за ножом… а не нащупывается! Сегодня нарошно оставил, штоб если с полицией, то никаких вопросов. Блядь! Знал бы!

Глазами в него вцепился… Ну, думаю, я тя запомню! Свидимся иль нет, не знаю, но запомню! Каждую рябинку твою в памяти отложу! Нос, на сторону свороченный, скулы широкие, со шрамиком. Глаза белесые, усы с рыжиной.

— А, — Слышу со стороны, — бунташник малолетний? Пшёл!

И толчок в спину — сапогом из седла. Ну и пошёл. А куда деваться?! Это потом разбираться начнут, а пока — нагайкой по голове! Или просто — пли!

В сторонку нас попервой, да ещё немножечко казачки повозились. А потом всё, отхлынули от фабрики.

— Отбились, — Зло засмеялся мужчина, стоящий рядом, и дрожащий от холода — кто-то из казачков успел сорвать с него добротную бекешу.

— Пока отбились, — Уточнил второй, — так, по частям, рвать и будут.

Постояли так, да и через Москву до Таганки. Пешком. Прохожие встреченные крестятся, но с разными чувствами. Господа которые, те всё больше брезгливо, с затаённым страхом в глазах. Есть и те, кто иначе смотрит, но осторожно так, потому как казачки! Скажешь што-нибудь, а они ещё разгорячённые, злые. Шарахнут нагайкой через всю морду, то-то позора для чистой публики! И судись потом.

Попроще кто, так почти все с сочувствием, но тоже — всякие. Иные и зло.

— В Таганку, — Зашелестело по арестованным. Ну, хоть какая-то определённость!

И — битом! В камеры понапхали так, што и сесть невозможно. Духотища! Меня и ещё одного подростка, старше примерно на годик — к решётке, штоб продохнуть могли.

Постоял я так, полюбовался на коридор тюремный, да на надзирателей рослых. Здоровые, падлы! Чуть не голову выше среднего работяги, небось специально отбирали!

— Раненые есть? — Подал я голос, перекрикивая гул голосов, — Ну-ка, на нары их давайте!

— Дохтур потом придёт, — Попытался вмешаться надзиратель.

— Вот пока и не пришёл, нужно оказать первую помощь! — Отрезал я, — Расступись, расступись!

Духотища! Камеры переполнены, параши тоже. Запах! А выносить не разрешают. То ли воспитательный момент, то ли всерьёз боятся, што мы из камеры на надзирателей всем гуртом кинемся. Терпим!

Двери камеры отпирали так — один с ключами, двое с винтовками нацелены.

— Отойти от двери! Ты! — И через прицел на дедка, потом ещё на одного тщедушного мужика, — И ты! К двери! Взяли парашу, и пошли!

Так же дверь закрыли, и пошли конвоировать.

— Тфу ты ж! — Сплюнулось у меня, — Организация, ети их мать! Нас теперь долго квасить в камере будут!

— Думаешь? — Осторожно поинтересовался мужчина лет сорока, переглянувшись с остальными.

— Уверен! — И поясняю, — Видали, как всё обставлено? Боятся! Если они так вот, втроём, на всё про всё ходить будут, то ранее чем дня через три, до нас дело и не дойдёт!

Потом вопросы посыпались, и как-то так вышло, што на многие я ответ знаю! А што? Понахватался на Хитровке! Там почитай каждый первый если не всерьёз сидел, так хоть задерживался. Такой себе знаток тюремной жизни, ети!

* * *

Цыганка с картами, дорога дальняя[32], Дорога дальняя, казённый дом; Быть может, старая тюрьма центральная Меня парнишечку, по новой ждёт… Быть может, старая тюрьма центральная Меня парнишечку, по новой ждёт…

Мальчишеский голос с лёгкой хрипотцей, но на диво сильный и звонкий, выводил слова. Его слушали молча, затаив дыхание. Стачечники, политические заключённые, уголовники и даже надзиратели, забывшие своё вечное «не положено!»

Потому как — искусство!

Таганка, Все ночи, полные огня, Таганка, Зачем сгубила ты меня? Таганка, Я твой бессменный арестант, Погибли юность и талант В твоих стенах! А впрочем, знаю я и без гадания: Решётки толстые мне суждены. Опять по пятницам пойдут свидания И слёзы горькие моей родни. Опять по пятницам пойдут свидания И слёзы горькие моей родни. Зачем же ты, судьба моя несчастная, Опять ведёшь меня дорогой слёз? Колючка ржавая, решётка частая, Вагон-теплушечка да стук колёс… Колючка ржавая, решётка частая, Вагон-теплушечка да стук колёс… Цыганка с картами, глаза упрямые, Монисто древнее, да нитка бус; Хотел судьбу пытать червонной дамою, Да снова выпал мне бубновый туз! Хотел судьбу пытать червонной дамою, Да снова выпал мне бубновый туз! Таганка, Все ночи, полные огня, Таганка, Зачем сгубила ты меня? Таганка, Я твой бессменный арестант, Погибли юность и талант В твоих стенах!

— Панкратов Егор! — Надзиратель завозился у двери, — На выход!

* * *

— Даже и не знаю, что сказать, — Дядя Гиляй в редком для него минорном настроении, — хочется и уши надрать, но вспоминаю себя… Правда, я всё-таки постарше был, когда в истории начал влипать. Хотя у тебя и выбора не было, н-да…

Опекун снова вздохнул, на ходу растрепав мне волосы.

— Это не я в истории влипаю, — Поправляю для порядку Владимира Алексеевича, поспевая за ним несколько вприпрыжку, — а они в меня! Я не каменьями, а как репортёр! И потом только медицинскую помощь оказывал.

— Потому и выпустили легко, — Согласился опекун, — да и стачечники за тебя, как сговорясь, просили. Перед судом, конечно, предстать придётся, но инкриминировать тебе в общем-то и нечего, кроме разве что излишней живости характера.

— Всё! — Выйдя из здания тюрьмы, он несколько раз вдохнул полной грудью, наслаждая запахами города. Раскисший лошадиный навоз, дымок из многочисленных печей. Мёд и мёд, если сравнивать с тюремными запахами! — Ну что, репортёр? В баню?

В бане он самолично отпарил меня, отпустив только тогда, когда я раскалился так, што плюнь — зашипит!

Выпарили и вычесали вошек, и до-олго сидели в соседних ванных. Говорили, говорили, говорили…

А через три дня в газете «Русские Ведомости» вышла статья, подписанная Гиляровский В. А. и Панкратов Е. К., рассказывающая о стачке и стачечниках.

… и называлась она «Нечего терять».

Тридцать восьмая глава

Статья стала той самой песчинкой, приостановившей жернова громоздкой карательной системы Российской Империи. Надсадно дымя и отчаянно скрежеща, Молох начал тормозить, взрывая перед собой человеческие судьбы.

Гиляровский написал ярко, хлёстко, и абсолютно без политики. Ни грана! Почти документальное описание быта людей, беспристрастное и фотографическое. Страшное! Статью перепечатывали, обсуждали, проверяли и приходили в ужас. А «Русские Ведомости» печатали всё новые и новые статьи Владимира Алексеевича. Без политики! Никаких обвинений, никаких намёков. Страшная в своей обыденности действительность вставала перед читателем.

Быт фабричных рабочих как есть, без прикрас. С заработками, на которые нет никакой возможности прокормить семью. С рабочим днём куда как выше установленных государством норм. Просто — жизнь людей, ежедневно втаптываемых в грязь. Людей, которым нечего терять.

Голоса звучали всё громче и громче, и государственные мужи вынуждены были пойти навстречу общественности. Всего несколько символических шагов, но и это — победа!

* * *

«Русские Ведомости» устроили небольшой приём прямо в здании редакции, в Большом Чернышевском переулке. Народищу!

В смысле — немного народа, зато какие! Сплошь репортёры именитые, писатели, художники есть, адвокаты, профессора университетские.

Не просто с именами, но и с гражданской позицией. Те, кто оказал самую недвусмысленную поддержку с самого начала, и не отступил, когда Государство оскалило было зубы в предупреждающем рыке.

Поначало-то ох как сцыкотно было! Кто кого. Государственная химера или аморфная, разрозненная обычно общественность. Ходили вокруг статьи цензоры, грозились всяким. Вроде как и не к чему прицепиться, если по закону, но при желании можно и мимо него. Попирание устоев и всё такое.

Могли! Но не стали. Поворчала химера государственная, да и сдала назад. Шажочек крохотный. Демократический приём получается, либеральный. Даже с избытком немножечко. Из-за статьи в основном, с публикой соответствующей, но и из-за нас немножечко.

А што? Я в соавторах статьи числюсь, Надя с Санькой и вовсе — сотрудники газеты! Как не пригласить-то? Со всех сторон неудобно.

С другой стороны — устои. Дети, да на взрослом приёме, это такой себе вызов обществу, фактически моветон. Надю за такое из гимназии враз! Да и Санька хоть и не числится в Училище, но тоже — поведение! Могут и попросить.

Потому решили как бы на две части приём поделить. Сперва собираемся все, но это вроде как и не приём, а просто сбор сотрудников редакции, а гости — так, заранее пришли. Поспешили. Глупость и ханжество, как по мне, но — устои, ети их! Специальное разрешение пришлось запрашивать на это у гимназического начальства, и даже повыше, чем у директора! Со скрипом превеликим и кислыми мордами дали.

С Санькой так же, но там чистая формальность, ради вежливости. Вроде как и попросили разрешение, но скорее уведомительно.

Надя к маме жмётся, стесняется. Санька тоже было мялся, да увидал среди гостей Левитана, и — разом! Чуть не щепки паркетные из-под ног. Кумир!

И та-та-та! Запрыгал вокруг щенком, только што хвостиком не виляет, за неимением. А тот, даром што художник известнейший, от такого напора ажно потерялся. С недавних пор в том же училище преподаёт, а не привык. Ну так там большинство учеников тихушники стеснительные, а тут — Санька!

— Ой, — Говорю, — вэй! Шас он его затараторит до полной невменяемости, пойду помогать.

И туда же! Вовремя успел. Левитан ещё руку Чижову от рукава сюртука не отцепляет, но уже примеривается взглядом.

— Шалом! — Сходу ему, и на идиш впополаме с русским, — Как ваше драгоценное здоровье, Исаак Ильич?

— Рувим, — Это я уже к дружку своему, — отпусти человека! Как ему поговорить в ответ, если ты его за руки держишь!

— Ой! — Тот сразу закраснелся, отскочил, — Извините за ради всего! Я на этом приёме как в тумане, а тут — вы! Ну и множечко переклинило за знакомое лицо из своих!

Смотрю, Левитан улыбаться начал. Еле-еле, но по-человечески, а не из вежливости. И в глаза интерес.

— Не знал, говорит… — И запиночка такая, после взгляда на меня, — отец ваш никак из кантонистов?

— Не! Русский! А вот у моих детей будущих всё под большим таким вопросом.

— Фира! — Пояснил Санька за меня, — Там такое ой, несмотря на возраст! Я тоже не из, а просто понахватался. Одесса, понимаете ли, да ещё и Молдаванка!

Ну и я подхватил сразу — байки всякие травить. Смеётся! Ожил, зажатость чуть ушла, и такой себе обаятельный мужчина организовался, што будь здесь Фира, я бы немножечко заревновал. 

— А! Вот вы где! — От дяди Гиляя ощутимо попахивает водочкой, морда лица красная от выпитого и от жара перетопленных печей, — Не досаждают?

— Нет, — Улыбается. Интересно ему с нами, значица. А то! Психология.

— Ну и славно! — Отозвался опекун, и тут же замахал рукой, — Антоша! Чехонте!

— Чехов Антон Павлович, — Подойдя, представился рослый плечистый мужчина. Намётанным на Хитровке взглядом я определил, што недавно он был и вовсе ого-го! В смысле, ещё более здоровым и плечистым. А сейчас никак болеет?

— Прокудин Егор Кузмич, — Пожимаю руку, ни чуточки не стесняясь. А чего!?

— Чиж Александр Фролович, — Санька, чуточку всё-таки засмущавшись взрослого внимания, дёрнул плечом.

— А?! — Владимир Алексеевич обнял нас на мгновение за плечи и хохотнул, — каковы?! Не тушуются на публике.

— Соавтор мой! — Рука опекуна взлохматила мне голову.

— Иллюстратор Наденькиных рассказов! — Взлохмачен вконец засмущавшийся Санька.

— Скажете тоже — соавтор! — Отфыркнулся я, приглаживая волосы назад, — Рассказал как сумел, да впечатления передал. А уж статья — целиком ваша!

— Цыц! Мне виднее! — И оборотившись к Чехову с Левитаном, — Каков наглец, а? Хуже меня в его годы!

— Кстати, — Оживился дядя Гиляй, схватив меня за плечо, — рекомендую! Лучшего знатока Хитровской жизни и представить нельзя!

— Так себе рекомендация, — Ёрнически отозвался я, — подыгрывая опекуну с обвинением в наглости. Засмеялись уже все трое, да и Санька зафыркал смущённо, переглядываясь с Левитаном.

— Ну никаких авторитетов! — Горделиво пожаловался опекун, — Хуже меня, право слово!

— Почему же, — Не согласился я, — есть! Другое дело, што сам думать умею, а не по шаблону навязанному.

— Ну-ка, — Заинтересовался Антон Палыч. У меня-прежнего от него почему-то этот… диссонанс!

Кажется всё время почему-то, што он самозванец, а настоящий Чехов должен быть непременно лядащеньким таким хлюпиком с печальной миной на мордочке лица. А тут — здоровый такой дядька, улыбчивый и жизнерадостный.

— Так, — Жму плечами, — школы с гимназиями, они ж под среднего ученика сделаны. Да не под настоящего, а сферического, государством придуманного. Не столько образование, сколько воспитание, ну и штоб по улицам лишнее не шатались.

— А я ведь тоже гимназию окончил, — Антон Палыч наблюдает за мной с улыбкой — затушуюсь ли?

— И? — Меня понесло, — Вот ведь наверняка — вопреки всему! Либо вовсе повезло, и учителя — вполне себе люди живые, а не функции в мундирах.

— Н-да, — Чехов посмотрел на меня как-то иначе, — и верно ведь!

— Есть, — Говорю, — такие люди, от личности которых любой шаблон государственный трескается. А есть и наоборот — такие, што на пользу шаблоны, пусть даже и не самые толковые. В самих пустоты много, и без учительского да родительского насилия над личностью они пустенькими и останутся.

— А вы, — И смотрит остро, а в глазах будто страницы книжные мелькают — такое вот почудилось. Будто примеряется, как из нашего разговора рассказ интересный сделать, — кем себя считаете?

И как-то так — раз! Спорим уже, разговариваем без особого стеснения, позабыв почти што про разницу в возрасте. И слушатели вокруг. Интересно, значица. Ну или так просто, как в зоопарке на обезьянку.

Остановился я, потёр лицо, выдохнул…

— Меня сильно занесло?

— Пожалуй, что и нет, — Отозвался задумчиво Соболевский, соредактор «Ведомостей», — несколько необычная точка зрения, да и юный возраст смущает, а в целом вполне здраво. Продолжайте!

— Ну, — Пожимаю я плечами, — што продолжать? История как пропаганда? Это ещё Пушкин говорил. Помните, о Карамзине? В его «Истории» изящность, простота. Доказывают нам без всякого пристрастья, необходимость самовластья и прелести кнута. Так што — да, скептически воспринимаю.

— Читаю учебники исторические, но, — Снова пожимаю плечами, — сложно воспринимать их иначе, чем сборник мифов и легенд.

Вижу среди собравшихся Ковалевского, известного историка, юриста и масона по совместительству, и неловко становится. Наговорил, понимаешь ли!

А с другой стороны — што? Молчать, штоб никого не обидеть? Батрачил бы до сих с таким настроем на тётку, да в ножки кланялся за доброту. Ну или на Дмитрия Палыча прислужничал. Так-то!

… — барином написано, о барах, для бар! — Охарактеризовал я «Войну и мир» графа Толстого, — Господская литература!

«— Ох и несёт тебя, Егор Кузмич!» — Думаю про себя, но остановиться не могу.

— Позвольте, — Протиснулся вперёд распушивший бороду социолог и публицист Южаков, — впервые сталкиваюсь с таким определением, как «Господская литература». То есть литература, по-вашему, делится на господскую…

— … и русскую, — Рубанул я сплеча.

— Бывает, — Поправился я, найдя глазами Антон Палыча, — и всехняя. Чехов, Гоголь… может ещё кто, но сходу не припомню.

— Получается, — Осторожно осведомился Южаков, — что привилегированные классы в народных глазах не русские?

— Известно дело! — Соглашаюсь с ним, — Господа!

— То есть получив образование, — В глазах Южакова зажёгся спорщицкий азарт и коварство, — и перейдя в некую условную касту господ, русский человек перестаёт быть русским?

— Когда как, — Ой, несёт меня… — Бывает, што и остаётся русским. Бывает, што и перестаёт.

— И кем же он становится в народных глазах? — В глазах Южакова огонёк торжества.

— Вырусью!

— Однако! По законам Российской Империи, — На меня наставляется назидательный палец, — русским считается всякий православный.

А мне в голову картинка такая — раз!

— Можно, — Спрашиваю, — карандаш и бумагу? Наглядно проще.

Быстро отыскали. А народищу вокруг… меня ажно потряхивать начинает, но раз уж начал… — Считаться, — Начал я отвечать, рисуя одновременно, — они могут кем угодно, а по факту — вот!

И рисунок хомяка в аквариуме, да с подписью.

«— Пушок вырос в аквариуме, следовательно — он рыбка».

— Следуя такой логике!

Наговорил! Ан нет, нормально всё. То есть поспорили со мной вроде как на равных, поулыбались, но по словам дяди Гиляя, вернувшегося сильно заполночь, приняли меня за "Многообещающего молодого человека", простив горячность и логические огрехи.

С одной стороны — обидно. Я там…

С другой — облегчение. Пусть! Пусть как хотят воспринимают. Пока. У меня суд завтра, а весной ещё и экзамены за прогимназию сдавать. Благонадёжность и всё такое. Хотя бы до поры.

Тридцать девятая глава

Скинув на руки Саньке шапку и пальтецо, наскоро накидываю на белую рубаху застиранный фартук, и напяливаю картуз как можно ниже. Подхватив судки и дымящийся чайник с кипятком, проворачиваюсь вокруг себя.

— Как есть, мальчик из трактира! — одобрительно кивает дружок, показывая большой палец, — Ну, давай!

Участие в самонастоящей почти политике даёт обоим такой кураж, што ого! Азарт! И на благое дело, опять же. Не дуриком за ради форсу!

В меблирашку забежал, как так и надо. Таких вот мальчиков из близлежащих трактиров — тьма! Больше только тараканов под ногами прохрустело. От входа пахнуло гнилой и прокисшей капустой, трухлявым деревом, клопами и застоявшимися перегаром, дешёвой водкой и протухлой ливерной колбасой, пропитавшей само нутро дешёвых меблирашек.

— В девятый нумер! — меняя голос, пропищал опухшей бабище на входе, даже не повернувшей головы в мою сторону. И на второй этаж!

— Заказ! — и дуриком на дверь надавливаю, а ну как открыта? Так и есть! Ажно досада взяла за чужую дурость.

В нумере двое — Яшин, из Иваново-Вознесенского рабочего союза, которого только по описаниям знаю, и тот самый паренёк, который за библиотеки на стачке пёкся. Настороженные! Руки в карманах, но револьверы не вытаскивают, потому как ну мало ли! Я ж всё-таки на полицейского агента никак не тяну!

— Конспиролухи! — досадливо выговариваю им, сдёргивая картуз с головы.

— Егор? — глаза библиотекаря лезут на лоб, — Панкра…

— Тш… — погрозив кулаком, ставлю принесённое за издревле грязный ветеранистый стол, покрытый ожогами и порезами, — и у стен есть уши!

— Свой, свой… — закивал отчаянно библиотекарь Яшину, перейдя на отчаянно громкий театральный шёпот, — соавтор статьи, которую Владимир Ильич так хвалил!

— Соавтор из меня такой же, — отвечаю сердито, — как из вас конспираторы! Учиться, учиться и ещё раз учиться должным образом! А не как сейчас! Да! Я што пришёл? Ну, вы же знаете, как я зарабатываю? Песни, танцы!?

Библиотекарь закивал, в нескольких словах пояснив всё связнику от Ивановских ткачей.

— Вот… позвали давеча на Хитровку. Не то сильно и рад, но некоторым людям опасно отказывать. Не так штобы што, но могут и затаить. А оно мне надо? Полезные связи могут быть, за неимением собственных других. День рождения у одного из набольших Иванов, так вот.

— Ну, — спотыкаюсь мысленно от нервенности обстановки, но быстро собираюсь с мыслями, — а там знают уже, что прошлый свой Хитровский гонорар я на больницу для бедных отдал. Вот… и спросили, куда в этот раз. Я за вас и сказал. Вот…

Достаю из-за пазухи конверт и вытряхаю денюжки.

— Две триста сорок! Извольте пересчитать, и это… расписок не надо! Иваны хотели ещё рыжьё, но тут дело такое, што ну его на! Деньги, они и есть деньги, а с золотом попадётесь ежели, то уже чистая уголовщина и дискредитация самой идеи.

— Однако! — Яшин остро глянул на меня, — Не ожидал от уголовного мира такого сочувствия к идеям рабочего класса!

— А и нет их! — на лицо сама выползает злая улыбка, — Случай! На слуху стачка, да ещё и я маслица подлил. Им, значица, невместно передо мной ниже оказаться! Если я, плясун и актёришка, на стачке сперва, а потом на празднике, и так вот щедрюсь, то им и вовсе!

— Силён! — ткач отзеркалил мою усмешку.

— Ну дык! — в тон отозвался я, — Но это так! Не для всехних умов и не для похвальбы! Не любят воры такие вот психологические ходы в свою сторону. Обидятся. Лады? Даже меж своими не особо. На што денюжки тратить, сами решите — адвокатов там, врачей, подкупить кого. Вам видней!

— Так, — напяливаю картуз назад, и напоследок, — ты бы это… Библиотекарь… языком помене, ладно?

Ну то есть может и не ты лично, — поправляюсь, видя в глаза смертную обиду, — а через ваших утечка была. Проснуться толком не успели господа полицейские начальники, потому и я поперёд их к вам, ясно-понятно?

Библиотекарь катнул желваки не в мою сторону, и кивнул, сощурившись. Ох, чувствую, подрежут там язычки кому-то!

— Подробности, — поворотившись к Яшину, — уж извините! Долго, а вам и некогда сейчас. Да и не хочу свои связи Хитровские раскрывать. Люди мне доверяются, а не вообще. Ясно? Уйду, а вы вслед за мной поспешите съехать! Час ещё, может два, и всё — полиция заявится. Ну то есть не ручаюсь! Может, они совсем уж мышей не ловят, но надеяться на такое не след! Оставив судки и чайник, лапанные от отпечатков только через фартук, выбегаю в утреннюю темноту, освещаемую только окошками, за которыми копошится просыпающийся люд. И не оглядываясь!

Оделся за сараюшками споро, щёлкая зубами на холодном ветру, и невольно пожалел мальчишек-половых. При снеди, да и работа вроде не тяжкая, а вот так из трактира скакать неодетыми, это да! Штоб шустрее были! А?!

Отогревшись, по дороге домой рассказываю Саньке о встрече. У того глаза ух и горят! Азарт!

— В другой раз я! — пятит он грудь.

— Видно будет, — дипломатничаю, ускоряя шаг. И в овраг судки! Юзом! Всё, закопались в снегу. — В училище? — поворачиваюсь к Саньке.

— Ты што? — в глаза обида и непонимание, — Тебе на суд, я в классе весь изведусь!

— Да и ничего и не будет, — дёргаю плечом, стараясь убедить в том не столько дружка, сколько себя же, — за отсутствием состава преступления, дядя Гиляй говорил. Ой, ладно! Хочешь быть, будь!

Вернулись аккурат к завтраку. Мария Ивановна только сдвинула недовольно брови, но промолчала. Уговор! Да и привыкла через мужа, што мужчины, они такие… приключенистые. А я, несмотря на возраст, мужчина!

Надя в иное время посопела бы завистливо, но искренне считает, што приключаться в такую рань настоящий моветон. И весь наш буднично-таинственный вид, это всего-то сговоренная заранее драчка с такими же обалдуями.

Санька всем своим азартным видом это вроде как подтверждает. Косвенно.

Ну… да! Я мысленно примерил себя на место Нади. Серьёзного чего мы ей не рассказываем, так што да — драчка как есть! Даже Чижик вон подёргивается весь так, будто недодрался. Раз-два махнул, а противник и лежит. Ажно досада берёт!

Ну-ка… подмигнув дружку, вроде как незаметно сжимаю кулак, выставляя над тарелкой. Дескать, мы ого-го! Молодцы! Тот расплывается в ответной улыбке и кивает, понимая как надо.

Женщины, как и ожидалось, замечают, и переглядываются со снисходительным видом. Ну вот! Им вроде как понятней, нам спокойней.

Надя ушла в гимназию, а мы с Санькой, штобы скоротать время до прихода из редакции дядя Гиля, и поездки в суд, взялись за рисование. Котики!

Чиж иллюстрирует очередной, четырнадцатый уже Надин рассказ, а заодно и на открытки рисует. А то! Пошло дело, значица. И недурственно вполне.

Вроде как и копеечки малые с открыток идут, но открыток этих котиковых до… много, короче. Хорошо раскупают. И три четверти ему. Агась! С рассказами наоборот, три четверти в пользу Нади. А тут — четверть за владение котиками, и сам на себя!

Надя тогда, помнится, сильно за него радовалась, отстав наконец со своей идеей делить доходы с книжки впополам, плюс мне за идею. Поняла наконец, што такое разделение труда и доходов. А то ишь! Уравниловка!

Дела у сэра Хвост Трубой хорошо идут. Я бы даже сказал — неожиданно хорошо. Дядя Гиляй сейчас переговоры ведёт с англичанами, но тьфу-тьфу! Я так прикинул по своему разумению и знанию языка, так в переводе на английский котячьи приключения ещё громче могут зазвучать. Тем более, што Надя изначально делала их не то штобы интернациональными, но как бы над-людскими. Не кухарка, к примеру, а Большое-Чудовище-Которое-Кормит-И-Иногда-Гоняет-Веником.

— Са-ань! — толкаю его под руку и пхаю под нос рисунок.

«— Новые обои, новые обои!» — котик задумчиво смотрит на драные обои, — «а дерутся как старые!»

Чиж фыркает, и несколько минут мы развлекаемся, придумывая подобные картинки.

— Слу-ушай! — На лице у друга ошарашенность, — А может, тоже? А?! Твои ж самодельные открытки на Рождество, они канешно для взрослых, но ведь и ого! Понравились! Я спрошу?

На такое у меня полным-полно скепсиса и сомнений, но почему бы и не да? Не то штобы жду чего-то, но такие вот инициативы нельзя на корню глушить! Да и так… а вдруг?

Засиделся, вспоминаючи ранее нарисованное, да повторюшечством занимался. У меня ж самые простые рисунки, там вспоминать дольше, как было. Ну и идеи продумывать, не без этого.

В суде быстро всё. Посидели чутка, пождали. Потом бу-бу-бу…

— … за отсутствием состава преступления!

Ажно гора с плеч будто! Да не только у меня, но и дяди Гиляя. Агась… не так-то всё и просто было, оказывается?! Потом судья немолодой меня этак подманил пальцем, и на ушко почти:

— Осторожней будь, Егор Панкратов. Думай — что говорить, а главное — когда и кому.

А глаза такие, ну будто у собаки цепной при богатом хозяине. Тоскливые. Вроде бы и кормят, да и должность какая-никакая, а всё одно — цепной! И всех делов — лаять, на кого указано. Меня ка-ак распёрло! Вопросов стало — страсть! А судья глазами одними замолкнуть заставил, пока говорить ещё не начал. И совсем уж тихохонько, одними губами:

— Потерпи. Хотя бы несколько месяцев, пока аттестат не получишь. А то ведь не дадут, как неблагонадёжному.

Глазами одними ему поклонился и спасибочки от всего сердца. Ну а так — просто отошёл вежественно, без славословий и благодарностей. Штоб если со стороны кто смотрит, глазастый не по-хорошему, то ничего такого штоб, а просто — отеческое вроде предупреждение за ум взяться.

Назад задумчивый ехал. Я ведь как? Не думал даже в таком ключе! О неблагонадёжности. Ну то есть думал, но не так! Не настолько серьёзно, а просто — дядю Гиляя подвести опасался. А тут вот как!

Запросто ведь! Волчий билет вряд ли, возраст не тот, хотя… Да нет, вряд ли! В двенадцать, ну пусть даже и тринадцать годочков, так это общество не поймёт. Сильно.

Даже если и да! Отказ в приёме на государственную службу или там учебное заведение я переживу.

В университет, правда, хочу отчаянно, потому как в прошлой жизни дотянулся, да недоучился, так хоть в этой! Но могу и снова — в Сорбонну. На ВУЗах Российской Империи меня не клинит. Даже скорее наоборот. Не страшно, в общем.

А вот свидетельство о сдаче экзаменов в прогимназии — совсем другое! С ним я хоть и частично, но дееспособный. Конторщиком всегда можно устроиться, к примеру. А без? Откажут если, как неблагонадёжному?

Вот тут уже ой! Ни о какой дееспособности уже до самого совершеннолетия, што уже. А ещё опекуна могут поменять, как не справившегося. Или вовсе — в приют, да за мои же деньги притом! Пусть даже не вошьпитательный.

Буду программу церковно-приходской школы проходить с ровесниками, и плевать на реальный уровень знаний! В мастерской какие-нибудь коробочки клеить, да на гимнастике строем ходить, и по бревну. А когда мимо што-то, то и наказание!

— Об чём думаешь? — пхнул меня Санька. Ну я и выдал!

— Надо же, — подивился тот, — и среди чиновников хорошие люди бывают!

— А учителки? — напомнил я ему.

— Скажешь тоже! Они учителя, а не чиновники!

Мы попхались немножечко да пошутковали, а дядя Гиляй заду-умчивый такой ехал, и молча, што для него очень даже необычно. Только ус кусал.

Дома порадовался за нас шумно, успокаивая Марию Ивановну, а потом, пока Татьяна на стол накрывала, расспросил уже подробно. Потихонечку. Што там судья говорил, как, да што я об том думаю.

— Тихо буду сидеть! — клятвенно пообещал я, — Насколько это вообще возможно.

На лице опекуна отразился нескрываемый скепсис.

— До аттестата! — уточнил я, вздохнув, — Оно у меня как-то само! Приключается!

Сороковая глава

Отложив в сторонку Гёте, потёр усталые, красные от постоянного напряжения, глаза. Учусь! За математику или там языки я не переживаю, а вот за литературу с историей очень даже да! Оно ведь как вышло-то? Пока я никто и звать меня никак, пусть даже и с танцами, то сдать экзамены за прогимназию — тьфу!

А тут — политика пошла. Стачка, наговорил потом всякого, да и вообще. Учителя, они на такое не смотрят, но тут такое дело, што экзамены экстерном, они через чиновников идут. Разрешение, комиссия и такое всё. Ну и сядут у меня на экзамене чиновные дяденьки, с нехорошим прищуром и цепным мировоззрением.

Не факт, што точно да, но могут! Учителки, по крайней мере, очень сильно за то переживают.

А литература и история дело такое, што не примеры и формулы точные нужны, а просто — мнение. Официально утверждённое, в бронзе начальственной отлитое, в граните надгробном высеченное. Не как думаешь надо писать и говорить, а как положено. Утверждено свыше. Ну а я уже объяснил, значица, што и как об том думаю. Запомнили.

Могут придираться, и сильно. Тема не раскрыта, почерк скверный, и дышите вы, молодой человек, не в ногу!

Сочинения с изложениями пишу каждый день, почерк заодно вырабатываю. По истории гоняют, по литературе — как надо, а не как думаю.

Память-то у меня хорошая, но слишком много собственного мнения. Раньше притом составленного, а не сейчас. На Хитровке ещё читывал всякое, из мемуаров, так там порой ну вообще ничего общего с официальными учебниками истории! Такая себе параллельная история. И вот, вылезает при гонянии.

В качестве отдыха с пользой — немецкий. Не вспоминаю, а учу, но ничего так, идёт! Два языка родственных, да идиш немножечко, так немецкий и укладывается потихонечку в голове. Вот, через Гёте продираюсь! Со словарём. Ничо!

Ещё гитарой снова занялся. В смысле — всерьёз занялся, а не просто поиграть и поголосить иногда. Не так даже, што и тянет сильно, но чем-то себя надо занять!

Танцами ещё, часика полтора перед ужином. Мало! Не хватает движения-то. Полчасика с утра вместе с Чижом, полтора перед ужином. Ну ни о чём ведь! Так только, размяться.

И всей отдушины уличной, што три раза в неделю вместе с Санькой в Училище бегаю, вольнослушателем. Сам ведь! Сам себя в тиски зажал! Но чувствую, што тово, перестарался слишком.

Я ведь даже на Масленицу не как положено — с боями кулачными, а чинно, с Марией Ивановной и Надей прогулялся, да на народ посмотрел. А себя не показал! Даже разочка единого не подрался, а?! Не только на Масленицу, но и вообще.

Сам в такое не верю, но вот! Пескарь премудрый, понимаешь ли! Март к середине подходит, а я стух уже. Только и радости, што Санька прав оказался, и открытки мои пошли.

Не так штобы и очень, потому как сильно на любителя. Такие только образованной публике и полуобразованным, но с пониманием. Не всем притом, сильно не всем. Как настойка с перцем и мёдом — на любителя. Меньше даже.

Но идут! Карикатуры ещё в газету, так што меня даже официально приняли в штат.

Оно не то штобы и нужно, да и не принято особо это — в штат карикатуристов, но подстраховочка на случай вовсе уж хреновых дел. Дескать, вот какой я положительный! В газете работаю!

«О, как морозно в январе, когда удобства во дворе!»[33] С картиночкой! Тоже может с открытками и отрывными календариками будет, и тоже сильно не для всех.

Совсем чуть-чуть признания может выйти, и ещё меньше денег от этого чуть-чуть признания. Но и то! Официальный заработок творческого человека. С волчьим билетом ещё вполне, даже и несмотря на возраст, а вот сиротский приют с каждым днём всё дальше отодвигается. Почитал ещё, но недолго, в глаза как песка насыпали! Нащупал ногами пушистые домашние туфли на войлоке, и вдел ноги, да и дошлёпал до кухни.

— Та-ань!

— Аюшки!? — приветливо отозвалась та, возясь с обедом.

— Заварка старая есть? На глаза положить.

— А и найдётся!

Горнишная захлопотала, мимоходом глянув мне в глаза.

— Ой! Упырь как есть! Книжками покусанный!

Ватка с чаем на веки, да и прилёг. Бездельничаю, даже и непривычно в последнее время!

Мно-огое поменялось! Вон, с горнишной помирились. Всё фыркала на меня, пусть даже и тишком, а как открытки пошли, так и всё! Не потому, што поклонница, вот уж нет! Хотя собирает, да притом с автографами — коллекция, значица, для перепродажи когда-нибудь! Фыркать перестала, потому как я ей понятен стал. Не полубарчук при деньгах шальных, как раньше дразнилась, а человек с профессией! В газете работаю! А к Саньке она и раньше хорошо, и жалела почему-то. Вот… мирно теперь живём.

Разбудили меня голоса.

— Вот же! Сам не заметил, как заснул!

Скинув засохшую вату, потёр глаза и от души назевался, глядя на часы. Ничо себе! Никак Надя уже из гимназии?

Надя пришла, да не одна, а с родителями и фотографом. Юркий такой мужчинка почти французистого типа.

— Шалом, — поприветствовал я его машинально, зевая. Ну и дальше на идише чутка. Дрогнул тот, и глазами так на Владимира Алексеевича с супругой.

— Месье Поль?! — опекун иронично приподнял бровь.

— Ну а если и да? — отозвался тот с обречённым видом.

— Для коммерции удобней, — поясняю я за француза, — здесь-таки не Одесса и не Западные губернии, где все привыкли, могут и косо посмотреть. Разница в доходах у Рабиновича и месье Поля может отличаться в разы.

— Я могу надеяться… — просительно начал месье из жидов.

— А… — дядя Гиляй махнул расстроено рукой, — такой анекдот пропал! Слово.

Успокоенный фотограф вновь захлопотал. Оказалось, што пришли фотографировать кота, ставшего прототипом сэра Хвост Трубой. Ну и всех домашних заодно, раз уж пришёл.

Я сразу заволновался, и на дядю Гиляя этак укоризненно. Люди к такому событию загодя готовятся, а тут так! А?! Безответсвенность и небрежность, вот как это называется! Ишь, сюрприз у них!

В ванную комнату умываться, да причёсываться. Потом лучший костюм… Санька пришёл, ещё сильней меня заволновался.

Владимир Алексеевич, смотрю, смутился мал-мала. Дошло, што мы с Санькой не из господ ни разу, и это для нас ого! Событие!

— Небось и в деревню послать можно, — страшно округляя глаза, прошипел Санька.

— Кому?

— Да хоть кому! Штоб знали, а?!

— И то! — согласился я, — Голова! То-то разговоров будет! Знают даже если, то через пятые языки и десятые уши, а тут — нате! Фотографическая карточка!

Мы так переволновались, што нас первыми и фотографировали, штоб успокоились. Потом уже Гиляровских и нас с ними.

— Сколько карточек, месье? — поинтересовался фотограф. Мы с Санькой переглянулись, и не сговариваясь:

— Десять!

— По десять каждой! — поправился я, и Чиж закивал.

— В деревню, — начал он загибать пальцы, — Фире с тётей Песей в Одессу, Косте-моряку…

— Ви знакомы с Костой? — фотограф уставился на нас.

Киваю осторожно, а то мало ли…

— Шикарно! — восхитился месье Кац, — а не ви ли таки случаем, автор песни за Косту-моряка?

— Почему случаем? Я вас таки уверяю, обошёлся безо всякого случая!

— Шикарно! Люблю свою профессию за такие вот знакомства!

С фотографированием кота возникли не то штобы сложности, но и немножечко таки да! Кот отказывался сидеть так, как надо, заодно обшипев заробевшего месье Каца. Выход нашла Мария Ивановна, велевшая Наде встать за фотографом.

Кот такой сразу — раз! И насторожился за свою любимицу. Встал на табуреточке, суровый такой, и на возящегося у штатива фотографа — не мигая! Бдит.

Как есть рыцарь котячьего образа, только не из тех, што трубадуры с Дамой Сердце.

Из тех настоящих, которые на стену захваченного города первыми, прикрывая своим щитом товарищей от вражеских стрел, а потом — грабить и насиловать! С поправкой на шерстистость. Надя счастлива-ая! Ушёл фотограф, она кота в охапку, и ну с ним танцевать!

— Контракт, — пояснил потихонечку дядя Гиляй, горделиво пуша усы, — с англичанами подписали.

— Ого!

Опекун только подмигнул, и такой себе счастливый! Куда там Наде! Я удивился сперва, а потом — эге… Люди, они ж почти всё за ради детей, а тут — вот. Успех! Ребёнок ещё совсем, а уже счёт в банке и какое-никакое, а признание! Хотя почему какое-никакое? Международное! Загордишься.

Ну и пока все радовались, Мария Ивановна горнишной указаний надавала, да по магазинам отправила. Кондитерским.

— Подруги Наденькины придут, — пояснила она. Мы с Санькой такие переглянулись, но вздохи при себе удержали. Сталкивались. По одной-две когда, ещё ничего, можно терпеть, но и то… Хи-хи-хи сплошное, шушуканье, да взгляды. Самый дурной возраст, как по мне. Помладше когда, так ещё дети, пусть даже и бабы. Эти… гормоны, да? В общем, не шибко ещё в голову бабское разное бьёт. Постарше когда, тоже ничего — барышни. Дурные ещё, но держатся. Форс блюдут, значится. А эти ни туды, ни сюды! И толпа. Полкласса небось, если не весь.

Мария Ивановна правильно нас поняла. Шагнула сразу, к себе прижала на секундочку, отпустила, да и в глаза.

— Потерпите, ладно? Для Наденьки это очень важный день.

Переглянулись, да и кивнули обречённо. А куда деваться-то? Хоть прихорашиваться не нужно, потому как уже расхорошие.

Минут пятнадцать всего, как Татьяна пришла, и в-жух! Пищат в прихожей, визжат восторженно, Наденьку всю зацеловали-заобнимали, глазами любопытно на нас стреляют.

Дальше — фрагментарно только. Ещё девчонки, ещё… и вот набралась их критическая масса, после которой последовал Большой Взрыв! Э… откуда это?

Пищат! Так, што чуть не голова трескаться начала, как арбуз спелый. В ухи ввинчивается! Чуть не три десятка писклей в одной гостиной.

Наденьку поздравляют, кота потрогать норовят. Потом чай с пирожными да конфетами. Но вот спроси меня, каково это на вкус, так и не отвечу! Этикет потому как.

Ем, пью, и отслеживать всё время надо — как. А ещё — слушать. Они все наперебой, да писклявые! Не вдруг и разберёшь такой говор, ну будто комары над ухом зудят. Бог с ними, но мы же не от себя, а за Надю сидим. И возраст. Не так скажешь, не так посмотришь, не вовремя ответишь — обидка! Мало ли, как это всё потом на Наде скажется?

Отпились и отьелись, так подружки её и осмелели. К нам уже. Кто, да откуда… и знают ведь от Нади, а подробности! Да штоб сами сказали, и мало ли, што только што уже говорил! Повтори лично для неё!

В фанты играли, потом с Санькой рисовали им всякое. Каждой! И пищали, пищали… подпрыгивали, повизгивали, хватали за руки. Вежливо вроде как, но их-то — ого! Даже ого-го! Проводили последнюю гостью, и я сразу в ванную. И голову под воду! Холодную! Вот ей-ей — почудилось, будто пар пошёл. За мной Санька, и тоже — под воду!

Глянули друг на друга очумело, а дядя Гиляй в дверях похохатывает.

— Погодите! — грозится, — Лет через несколько вам такое в радость будет!

— Да ну! — вырвалось у Саньки. И глазами этак недоверие, почти даже и вежливое. Я смолчал, но тоже… глупость же, верно!?

Пользуясь, што опекун в настроении, поделился насчёт нехватки движения и вообще — азартности. Он себя за ус подёргал задумчиво, мысли на морде лица заотражались, и смотрю — улыбка!

— Это, — говорит, — службишка, не служба! В Гимнастическом обществе давно твоими танцами акробатическими интересуются. Инструктором… хм, не обещаю, но с акробатами свести могу. А фехтованием заняться не хочешь?

* * *

… — интересно у Гиляровских, — ещё раз повторила сонная Машенька Елбугова, заканчивая расчёсывать волосы перед сном, — и мальчики милые, хотя и очень стеснялись поначалу. Знаешь, так смешно жидовский акцент изображали! Они, оказывается, летом в Одессе жили. Даже сценки разыгрывали. Как там… Шломо и Рувим, кажется. Будто два жидёнка. Смешно!

— Смешно, — сдавленным голосом отозвалась Лиза, — спи!

Сорок первая глава

Из редакции Владимир Алексеевич вернулся сильно нетрезвый и немножечко злой.

— Не смотри! — погрозил он пальцем супруге, — Тот случай, когда и не хочешь, а надо! Опекун завозился тяжело, скидывая пальтецо в руки Татьяне. Затем попытался присесть, штобы снять запачканные в апрельской грязи галоши поверх ботинок, но ощутимо покачнулся. Хмыкнув смущённо, он опёрся о стену, выставив вперёд ногу, и горнишная сноровисто помогла разуться.

Ужинать он не стал, но отплескавшись в ванной, и вдоволь наоравшись под холодной водой, сел потом пить с нами страшенной крепости чай, морщась при каждом глотке. Взад отрезветь хочет, значица, для ясной головы и полного понимания.

— Сорока на хвосте принесла, — отпившись и отморщившись, начал он тихохонько, — вокруг наших мальчиков начались половецкие пляски. Вот… решил проверить.

— Так што вот! — дядя Гиляй неожиданно стукнул ладонью по столу, отчего посуда отчаянно задребезжала, а чай плесканулся из фарфоровых чашек, — Ты как, готов к экзаменам?

— Готов, — ответила за меня Мария Ивановна, я тоже кивнул, хотя и замандражил ощутимо. — Славно, — опекун, привстав, самолично долил себе заварки в чашку, не беспокоя Татьяну, измаявшуюся под дверью, — будешь тогда сдавать не вместе с учащимися по окончанию учебного года, а отдельно комиссии. Чуть сложнее, но похоже, у нас особого выхода и нет.

— Закрутились… — он крутанул в воздухе рукой, силясь подобрать слова.

— Маховики репрессий? — вылезло у меня из прошлой жизни.

— А? Хм… можно и так назвать, — достав карандаш, он записал понравившееся выражение прямо на салфетке, — Серьёзных материалов на тебя в полиции нет, но косвенных — полно. Начиная с побега от мастера.

— Шутишь?! — Вырвалось у Марии Ивановной, неверяще посмотревшей на супруга, — Закрыли уж давно это дело! Да и кто б не сбежал от такого зверя!

— Закрыли, — кивнул тот, поморщившись от резкого движения, — но как закрыли, так и откроют при надобности. Как мне сказала… хм, сорока — есть нюансы. Рассматривать побег отдельно не будут, но если собрать скопом все компрометирующие Егора данные, но получается довольно-таки увесисто.

— Побег, — начал он всё так же негромко, загибая толстые пальцы, — затем жизнь на Хитровке — могут и предоставить свидетелей дурного поведения. Будто не знаешь, как у нас? На-айдут! Песни, опять же, не всем по нраву. Стачка… м-да. Отпущен за неимением состава преступления, но согласись — увесистая гирька на весы маховика репрессий!

— Ни один нормальный судья не будет связываться с таким делом! — Мария Ивановна поджала губы, — Не нужно талантов Плевако, дабы полностью раскатать в прах все доводы обвинения!

— Если через суд, — мрачно отозвался опекун, сгорбившись над столом, — а могут просто — через дурносплетения чиновнические неприятности устроить. Без всяких судов. Или вовсе — по духовной части!

— О-хо-хо… — Мария Ивановна помрачнела и будто стала ниже ростом, оплыв на стуле.

— Угу, — в тон отозвался супруг, — Одесса! Сходу могу назвать отступление от веры… так?

— Ну… — у меня всё зачесалось под его взглядом, — в церкву мы там не ходили! Среди жидов жили, и как сами жиды. Для конспирации! Да и так… ну… не вспоминали даже…

Голос у меня сделался вовсе уж тихим, и пришло понимание, што — зря. Мог бы и тово, обойти этот момент с конспирацией и непосещением. Потому как кто надо, всё про нас знали, так што… вот я дурень! На ровном месте ведь, а?!

— Да мне-то… — опекун усмехнулся грустно и дотянулся до меня, взъерошив волосы, — а вот попам попробуй! М-да… Отсюда и вероотступничество вырисовывается.

— И это так, — я нервно закусал губы, — навскидку только! Если уж закрутилось всерьёз, то могут и чего ещё приплесть.

— Могут, — опекун засопел и снова отхлебнул заварки, морщась от едкой горечи, — для, так сказать, показательной порки! Для наглядности всему российскому юношеству в твоём лице. С республиканскими настроениями.

Мне ажно поплохело. Если подумать как следует, то я в немилости у полиции и этих… охранителей и ревнителей. Песни, потом стачка. Показал, значица, выбор стороны. Теперь ещё и попы! Эти-то с какого бока?

— Похоже, донос, — сморщился опекун, которому я озвучил свои мысли, — Так бы на него не обратили особого внимания, ну может только в дело подшили. А вовремя! Долгогривые наши всегда в одной связке с полицией работали. Звенья, так сказать, одной цепи!

— Надя, ты… — начала было мать встревоженно.

— Ни полслова! — быстро отозвалась девочка, крепко вцепившись обеими руками в стол, будто её от разговоров утаскивать собрались. В глаза бешеный интерес, сочувствие моему непростому положению и восторг от самонастоящих взрослых разговоров.

— Пусть! — махнул рукой Владимир Алексеевич. Супруга на то вздохнула еле слышно, но спорить не стала. Не при детях.

— Деньги ещё, — мрачно сказал я, — могли и закуситься! Я ж на церкву…

— Церковь, — машинально поправила Мария Ивановна, но тут же махнула рукой — продолжай!

— Церковь, — поправляюсь, — я на на неё ни рублика! В кружку церковную опускал иногда по копеечке или две, но больше полтины за всё время никак не выходит! Могли обидеться?

— Могли, — задумчиво согласился опекун, — за деньги они всё могут, а вот без денег… тоже всё, но в совсем ином ключе.

— Так может… а? — тру пальцы, но дядя Гиляй решительно мотает головой, и вижу — закусился!

Ах ты… всем хорош Владимир Алексеевич, но иногда вот так — встанет в позу барана, да глаза кровью дурной наливает. Противная такая скотинка получается! Потом да — бывает, што и извиняется. Но сильно потом, да и не всегда.

Или… ну точно, денег нет! У Гиляровских всё так — несмотря на хозяйственные таланты Марии Ивановны, деньги уходят только так. Пф! И нету.

Владимир Алексеевич хоть и зарабатывает хорошо, но и тратит — ого! А главное — бестолково. То «хорошему человеку» помочь без отдачи, то «на хорошее дело» без счёту. Годами иногда тянут таких вот «хороших людей» и «хорошие дела», и редко с отдачей. Вроде и не бедствуют, но и копеечки про запас нет.

Гонорар получил, даже если и пребольшой и фрр! Разлетелся. Долги закрыть, повседневные расходы, меценатство всякое. Были, и нет.

С опекунством тоже всё не просто. Как я не пытался вносить свою лепту, а шишь! Полный отказ, да ещё и с обидой. А мог бы… мда.

Потупив голову, ковыряюсь ложечкой в розетке с вишнёвым вареньем, да размышляю. Могу ли я сделать какие-то ходы помимо опекуна? По всему выходит, што шиш!

На купечество могу выйти, на Иванов, на жидов, хоть даже и московских, а вот на Церковь — хрена! Через посредничество? Хм… а пожалуй, што и нет! Такая себе идея, потому как лечение может выйти хуже болезни.

В вовсе уж нехорошем случае есть варианты — начиная от общественности, заканчивая… Да хотя бы в Турцию! А? К дяде Фиме Бляйшману! Звал! Туретчина, оно конешно, сильно не Рассея, но ежели прижмёт, то почему бы и не да?!

Приободрился мал-мала, но дядя Гиляй по-своему понял.

— Не журись! — и подмигивает. Я в ответ улыбаюсь, и вполне даже искренне. Но где-то внутри, в самой што ни на есть глубине, приходит понимание — рассчитывать в полной мере можно только на себя. Ну и чуть-чуть — на Саньку с Мишкой.

Потому как даже лучшие — вот так вот. Со своими дурными амбициями через взрослость и лучшее понимание, што и как нужно для меня.

* * *

Раз за разом повторяю двойной перевод на манекене, работая исключительно на технику. Финт переводом, укол переводом, назад! И… финт переводом…

Почти медитативное состояние сбивает мальчишка, подбежавший к учителю фехтования. Выслушав его, Тарасов нахмурился и отпустил кивком головы. И… финт переводом… а-атставить!

Заметив подходящего ко мне учителя, опускаю рапиру к ноге.

— Постников не придёт, — ворчливо сказал Тарас Петрович, — предупредил. Ты как? На подмену можешь?

— Да, Тарас Петрович! — сымаю экипировку и наскоро обтираюсь.

Ситуация не из ряда вон, среди «водителей групп» много совсем молодых парней — инициатива Шнеппа Фердинанда Фердинадовича. Расчёт на то, што толковая молодёжь, проработав несколько лет под руководством более опытных наставников, усовершенствует не только спортивные, но и тренерские навыки.

По пути в гимнастический зал предельно вежливо, но без душевности, раскланиваюсь с Францем Ивановичем Ольшаником. Он адепт Сокольской гимнастики, делающей ставку на массовое обучение и массовые же гимнастические упражнения, желательно синхронно. Человек он не самый плохой, но изрядный зануда и ментор. Пока своим виденьем гимнастики он донимал лично меня, я терпел, а вот после попытки влезть в учебный процесс, ответил резковато.

— Егор! — моя ладонь утонула в огромной лапище Лебедева, и прославленный атлет не спешит отпускать ей, — Зайдёшь потом? У тебя, помнится, бывают интересные идеи по спортивным снарядам.

— Зайду, Александр Александрович.

— Вот и хорошо, — заулыбался тот, отпуская наконец руку.

— Как день прошёл? — поинтересовался дядя Гиляй за ужином.

— Интересно… — я задумался, — да, интересно! Тарас Петрович поставил меня на замену Постникову.

— Опять? — приподнял бровь опекун, — Хоть предупредил, или как всегда?

— Не опять, а снова! — улыбаюсь в ответ, — Да, через посыльного. Я как раз с рапирой упражнялся. Обтёрся наскоро, воды попил, да и на занятия. А там гимназисты и реалисты из старших классов, м-да… Как справился, и сам не знаю. Чудом, не иначе! Понял немножечко, какие чувства испытывают укротители львов, входя в клетку!

— Добавки, храбрый укротитель? — поинтересовалась Мария Ивановна, не скрывая улыбки.

— Не откажусь!

— Львы, — дядя Гиляй хмыкнул скептически, но тему развивать не стал. И довольный такой… я весь навстречу подался, и на выдохе:

— Неужели?!

— В ближайшее воскресенье, — заулыбался опекун, — Ну как? Готов к экзаменам?

Киваю часто-часто, и такое облегчение, што просто ой! Владимир Алексеевич тоже заулыбался, и сразу вокруг захорошело. Всем, оказывается, душу тяжелило.

Чай когда пили, поминутно над всякой ерундой смеялись. Такой, што в иное время только плечами пожать, а вот смешно! Хоть какая-то определённость появилась.

Сорок вторая глава

Спал беспокойно, поминутно просыпаясь и ворочаясь потом без сна. А когда засыпал, то лучше бы и не пытался! Бегал от кого-то, прыгал, боялся, душился, прятался. Не помню толком снившегося, но вот ей-ей, одна сплошная гадость! Потел, метался, вставал попить воды и посцать. Встал в итоге раньше всех, и с такими кругами под глазами, што ой! Лучше б и не ложился.

В церкви ещё хужей стало. И так-то долгогривых не шибко люблю, а тут ещё и по духовной части неприятности. Так себе состояние для искренней молитвы.

А што делать? Зубы сцепил, да крещусь, вбивая яростно пальцы в тело. Со стороны если, так истово. На деле настроение такое, што вот е-ей! Хочется вервие взять, и из храма их! Напугавшись собственной ярости и мыслей на грани богохульства, постарался отрешиться от всего вокруг, и обратиться не к их суровому Ветхозаветному Богу, а моему Боженьке. И как-то так… не очень вышло. Понимание такое в голову стукнуло, што Ему это всё в общем-то и не надо. Да и мне, собственно, тоже.

Домой со службы вялый шёл, раздумчивый. Разом, ети, двойное навалилось — переживание экзаменационное и от этого… катарсиса, кажется? Ну, пусть так!

От волнения тошнить начало. Сел отпаиваться крепким сладким чаем, листая старые газеты. Домашние на цыпочках, даже всегда бесцеремонно-шумный дядя Гиляй.

В гимназию, где буду сдавать экзамены, рано, а у меня уже нога дёргается. И мысли!

Даже читать не могу толком. Обычно у меня как? Попадётся что с буковками, так всё превсё читаю! Вплоть до количества выпущенных экземпляров и фамилии редактора. С Хитровки ещё привычка, через прошлую жизнь.

Наложилось так, што информационное голодание на радость от обретения знаний. Или вспоминаний?

— Вот же ерунда в голову лезет, — пробурчал тихонечко, мешая давно размешанный и остывший чай.

А теперь вот, на нервной почве, только листается. Заметки коротенькие и почему-то реклама.

Нормальные статьи по диагонали глазами.

«МЕТАМОРФОЗА», единственное рациональное средство от веснушек, угрей, прыщей. Только парфюмерной фабрики С. И. ЧЕПЕЛЕВЕЦКИЙ Съ С-ми. Требуйте всюду. Обращайте внимание на этикетъ!»

И такую ерунду, да со всем вниманием! Напряжённо так, каждую буковку глазами проглаживаю. «Они улыбаются!» Зацепился взглядом за рекламу хирурга, избавляющего от хромоты и сухорукости.

Перелистнул. Суд над лидерами и активистами «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Особое возмущение у репортёра проправительственной газеты было вызвано тем фактом, што лидеры «Союза», даже посаженные в крепость, ухитрились оттуда руководить стачкой и даже провести реорганизацию.

— РСДРП, — вслух повторил я прочитанное, — што-то знакомое…

«— Дедушка Ленин» — откликнулось подсознание.

— Што за Лена? — озадачился я.

«— Когда был Ленин маленький, с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной!» — вылезло жизнерадостное, — «Большевики и меньшевики! Слава КПСС!»

От попыток вспомнить, што это вообще такое и как нужно понимать, зверски разболелась голова, как это уже бывало не раз. Наперекор всему ещё раз перечитал статью, но никакого Ленина и Лены, ровно как и Дедушки, среди руководства РСДРП не нашлось.

Откинул газету в раздражении, а там страница назад перелистнулась. И снова «Они улыбаются!»

А у меня — раз! И будто в голове всё прояснилось. Мишка! Вдруг действительно — можно!? Он ведь вроде как и привык, но такая себе привычка, не очень и прикипевшая.

Вижу, как хочется иногда в салки или там в лапту. А хрена! Его ещё не особо дразнят, потому как при уважении — шутка ли, подмастерье портняжный в тринадцать годков! Да и мы, если вдруг што, таким дразнюкам снега в штаны насувать можем! Ну или крапивы. По сезону!

Вроде как и ничего — улыбается, да книжки читает, когда работы нет. Он и раньше-то самый начитанный был, а теперь и вовсе — ого! Умные книжки-то, а не сыщицкое всякое.

… а в глазах тоска. Глянет иногда, как ровесники бегают да прыгают, и ух! Ходынка чортова…

А может и правда, а?! Вылечить! Деньги-то есть! Потом вспомнилось за опекуна, и настроение сразу — вжух! Вниз, ниже самого пола.

Дядя Гиляй, он ведь не вредный! Баран иногда упёртый, не без этого. Но в долгосрочной перспективе мог бы и тово… перебаранить! Потому как на друга, а не в общий котёл на хозяйство, это он мог бы понять.

Но шевеление вокруг! Нехорошее. Даже если и перебараню опекуна, сразу комиссия — на што тратите денежки подопечного?! И я хоть обдоказываюсь, што сам и всё такое. Одни только неприятности со всех сторон будут, значица. Нерациональное расходование и всё такое.

— Значит што? — пальцы забарабанили по столешнице, и я с радостью понял, што всё! Ушла нервозность-то! Но как обрадовался, так и тово, в сторонку радость. За Пономарёнка все мысли, — Мы пойдём другим путём!

А в голове неясный ещё, но план! Раз официально через Москву нельзя, то значит што? Неофициально, и через Одессу! Осталось только вытащить Мишку туда.

Экзамен мне предстоял в шестой гимназии, што на Большой Ордынке, в Демидовском дворце. Сколько раз проходил мимо этого здания, видел гимназистов, и вот сам… Меня снова начало потряхивать, но голова оставалось ясной.

Экипаж остановился, и мы сошли, только подножка чуть вверх качнулась, да зацокали, удаляясь, подковы. На плечо легла на миг рука опекуна, и сжала еле заметно.

— Нормально, — отозвался я, не сбавляя шаг, только кивнул благодарно за заботу. Небольшой садик, швейцар у входа, огромный вестибюль с лепниной и люстрами, сурово взирающие на меня портреты со стен. Красивое, и абсолютно чужеродное. Давящее.

Я принялся зачем-то подсчитывать, сколько крестьянских семей можно было бы обеспечить, продав одну только люстру. По всему выходило не много, а ого-го, но тут мы пришли.

Скрип двери, и время будто замедлилось. Медленно-медленно поворачиваются головы; под солнечными лучами, отражающимися в натёртом до блеска паркете, пляшут невесомые пылинки.

Вижу, кажется, едва ли не каждую пылинку в отдельности. Ме-едленные… Щербинки на пуговицах, складочки на сюртуках, рыжеватый кошачий волос на директорском рукаве. Шаг… Лёгкий поклон, чоткое приветствие, остановиться в центре аудитории. Перед глазами только члены комиссии. Осанистый директор, священник… меня заколотило было, но тот взирает вполне благосклонно. Не предупреждён?

Накатило спокойствие и этакое ледяное равнодушие. Не сдам? Дядя Фима будет рад!

Река времени разом потекла с привычной скоростью, и начался экзамен.

Начал батюшка, но спрашивал довольно-таки формально, с заметной ленцой. Несколько молитв, Жития, простенькие вопросы по церковной службе, и всё! Благодушный взмах пухлой руки.

— Для выпускника прогимназии более чем достаточно! — и улыбка в густую бороду. Опёршись на пухлые руки, он положил на них подбородок, и кажется — придремал.

— Предлагаю немного нарушить регламент, — остро взглянув на меня из-под тонких бровей, предложил молодой, но уже лысоватый словесник Пётр Алексеевич, — думаю, нет острой необходимости ждать несколько часов, пока испытуемый напишет сочинение.

— И что вы предлагаете, коллега? — оживился историк Михаил Ильич, разгладив кустистые полуседые усы, нависающие над губами.

Гоняли они меня попеременно — то по синтаксису и грамматике, то по ямбам и хореям, то по истории Древнего Рима и Греции. Вперемешку. Иногда морщились этак снисходительно, но — сдал.

С математиком задержались. Задачки из выпускного курса прогимназии оказались для меня слишком просты.

— Н-да, — переглянулся тот с директором…

… — с французом просто побеседовали, — я тараторил, не в силах остановиться, прижимая к груди драгоценное свидетельство об окончании прогимназии, заверенное подписями членов Педагогического совета, и печатью гимназии. Дядя Гиляй шагает рядом, улыбаясь в усы.

А у меня ну такое облегчение! Кажется, што подпрыгну чуть, и взлечу невесомо. Сдал! Выкусите!

* * *

«— Выкусите!» Иван Карпыч сощурился, представляя перед собой лица деревенских.

«— Всё, всё до копеечки взял… своё взял, не чужое! А то ишь, бездельники, на чужом горбу! Когда надо им, в ножки кланялись, благодетелем звали… а как отдавать — кулак! А?! Взял раз удачу за хвост, так и держи, штоб не вырвалась! Кулак, тоже… а сами бы иначе, а?! С голоду? Пусть! Никто не тянул… сами! Работать надо… и головой, опять же. Кулак, а? Мироед! Завистники потому што! А просто — справный хозяин. Ничево…»

Опёршись на леера, он начал сворачивать самокрутку, просыпая махру из-за качки. Несмотря на все трудности, справный мужик Иван Карпыч смотрел на окружающий мир со злым вызовом. Уж он своё возмёт! Вот ей-ей, разбогатеет ещё, будет праздник на ево улице!

Невидяще уставившись в завидневшуюся полоску канадского берега, он сжал мосластый кулак и сладострастно представил себе будущее. Недалёкое. Да што там, самое близкое! Богатство, да настоящее — чтоб при часах на пузе, и пузо через кушак. Сытое! И фотографию таку потом деревенским, да с письмецом, што обиды на завистников не держит. Пусть завидуют!

Небось не станет больше на землице работать, хватит. Ну, если только попервой, штоб оглядеться. А потом всё, учёный уже! Надобно чужими хребтами, а не свой ломать. Вспомнился Егорка, и грядущее счастье несколько поблекло. Ишь, фотографию прислал, пащенок. С часами! А?! И одет по господски, будто и вправду господам ровня. А сам-то, сам! И Чиж етот… Пастушки, а туда же, в люди решили! Тьфу!

— Сучата! — справный мужик Иван Карпыч сплюнул украдкой на палубу, и погладил себя по жилету, в подкладку которого вшиты червонцы, — Ничё… Иван Карпыч ещё покажет себя!

* * *

Сдал, доехали, и слабость такая накатила…

— … ничего страшного, — улыбнулся Антон Павлович, сидящий на табурете у моей кровати, — обычное переутомление, несколько дней покоя, и всё пройдёт.

Улыбаюсь ему ответно, пока дядя Гиляй с Марией Ивановной выдыхают облегчённо.

— Ну, Антоша, успокоил, — опекун сгрёб в охапку ни разу не маленького Чехова, приподняв вместе с табуретом.

— У-у, чертяка здоровый! — засмеялся тот, — хватит нежностей-то!

— А вам, молодой человек, предписываю побольше отдыхать в ближайшие пару месяцев. Владимир Алексеевич рассказал мне подоплёку вашей… хм, гонки. Понимаю… Но теперь-то успокоитесь?

Киваю согласно, и снова меня развозит в улыбке.

— А ведь не успели они, а?!

— Не успели, — ответная улыбка необыкновенно солнечная. Антон Палыч некоторое время ещё посидел со мной, рассказывая забавные байки из своей жизни. Местами так себе забавки… смех сквозь слёзы! Этот не из господ. Настоящий!

«Волчий билет» меня таки нагнал — за хулиганские поступки, участие в антиправительственных митингах и собраниях, да плюсом ещё и по духовной части разное. Такая себе формулировочка, што вроде как и ничево, но подспудно — чуть не еретик, ажно мурашки. Собственно, билета как такового не выдавалось, а просто — уведомление, да запрет на дальнейшую учёбу в казённых учебных заведениях, равно как и запрет занимать любые государственные должности. А поздно!

Учёба, это конечно да, а остальное — тьфу! Частичная дееспособность — есть, да и запрета на проживание в Москве и Петербурге не имеется. Ну… пока.

Буду жить! Вот ей-ей, назло всему — буду! Знать бы только, што за сволочь…

Эпилог

Раскинув открытки подобно пасьянсу, Трепов ещё раз вгляделся. Есть! Есть что-то общее! Вызвав адъютанта, велел принести ту самую холстину, собственноручно раскатав её на столе. И поверх — забавных котов.

— Ах ты ж сукин сын! — медленно произнёс он, — Под самым носом!

Получасом позже московский полицмейстер уже не был так уверен. Манера, несомненно… но возраст! Поверить, что Хитровский мальчишка спроворил такое, да в одиночку? Не-ет…

— А даже если и так? — на мгновение предположил сановник, задумавшись было. Выходило… да вовсе уж скверно! Мальчишка, переигравший МВД, и попавшийся только случайно? Ведомство посмешищем станет! И карьера, н-да…

Он же Сергею Александровичу совсем другое… не простит. В таком разе может дойти до револьвера с одним патроном.

— Учитель? — вслух предположил он, — Кто-то из ближайшего окружения, а мальчишка просто нахватался? Больше на правду похоже. Максимум соучастник на третьих ролях. Хитровка… н-да. Официально если, всплывёт. Неофициально…

Дмитрий Фёдорович не без сожаления констатировал, что довериться, в общем-то, и некому. Есть надёжные люди, но очень уж далеки они от уголовного мира. А как известно, чем длиннее цепочка посвящённых, тем выше шанс провала.

— Ах ты ж сукин сын! — задумчиво повторил он, глядя на открытки. Расследовать, не показав свою заинтересованность… как? Московский полицмейстер пока не знал. Но непременно придумает!

Примечания

1

Чтоб не сглазить!

(обратно)

2

Еврейская изюмная водка.

(обратно)

3

Цитата Великого Комбинатора.

(обратно)

4

ГГ ещё в первом томе вспомнил своё имя из прошлой жизни — Егор Иванович Ильин.

(обратно)

5

«БРАТЬ НА АРАПА» И «ЗАПРАВЛЯТЬ АРАПА» — оба эти выражения восходят к воровскому жаргону. Выражение «брать на арапа» имеет несколько значений. В первом оно означает — брать на испуг, добиваться признаний при помощи несуществующих улик, невыполнимых угроз. То же самое, что блатное «брать на понт». Со вторым выражением — «ЗАПРАВЛЯТЬ АРАПА» — дело обстоит ещё интереснее. «Заправлять арапа» значит — обманывать, лгать, дурачить.

(обратно)

6

Если найдутся специалисты по уголовной истории Одессы, готовые предоставить (со ссылками) какого-то конкретного кандидата, прошу.

(обратно)

7

Жавелевая вода (жавель, от франц. Javel — местечко около Парижа, где впервые стали изготовлять эту воду в 1792 году) — раствор солей калия хлорноватистой и соляной кислот (KOCl + KCl). Применяется для беления. Жавелевая вода впервые получена французским химиком Бертолле, изучавшим недавно тогда открытый элементарный хлор.

(обратно)

8

Абсолютно реальный случай, вплоть до адреса и имён. Единственное, всё происходило несколько раньше.

(обратно)

9

Свободные деньги.

(обратно)

10

Наиболее раннее свидетельство молниеносной игры — организация одним из лондонских шахматных клубов турнира (1897), где на обдумывание 1 хода полагалось 30 секунд.

Такой необычный формат турнира не мог не привлечь газетчиков (шахматы в то время были очень популярны), и соответственно, блиц стал на некоторое время модным.

(обратно)

11

Гиюр — это ритуальный обряд принятия неевреем иудаизма.

(обратно)

12

ПАРАД-АЛЛЕ. В цирке: выход на арену всех участников представления перед его началом.

(обратно)

13

Церемония обручения.

(обратно)

14

Церемония бракосочетания.

(обратно)

15

Панама — афера.

(обратно)

16

Шут (тамада) на еврейской свадьбе.

(обратно)

17

Так примерно я вижу танец ГГ:

(обратно)

18

ГГ по прежнему не любит «обкрадывать не родившихся авторов», но иногда он искренне «сочиняет» вирши «самостоятельно».

(обратно)

19

Авторами номера были одесские поэты Яков Соснов, Яков Ядов и Мирон Ямпольский; в какой степени каждый из них причастен к созданию конкретно этой песни — неизвестно.

(обратно)

20

Разновидность шелка. Чесуча является очень ноской, воздухопроницаемой и гигроскопичной тканью.

(обратно)

21

Начальная еврейская школа в традиционной еврейской ашкеназской системе образования.

(обратно)

22

Она же Потёмкинская.

(обратно)

23

Гектографическая печать применялась для дешёвого быстрого тиражирования материалов невысокого качества.

(обратно)

24

Для желатиновой печати обычно используются плоские гектографы, представляющие собой ящик, заполненный смесью, приготовленной из 1 части желатина, 4 частей глицерина и 2 частей воды. Масса застывает в жестяных ящиках. Рукопись, написанную анилиновыми чернилами, плотно прикладывают к массе и через несколько минут на гектографе получается оттиск, который копируется на прикладываемых листах бумаги.

Гектограф даёт до 100 оттисков (отсюда и его название), но только первые 30–50 отчётливы.

Мокрой губкой оттиск на массе смывается и гектограф вновь годен к употреблению. За время существования гектографы были значительно усовершенствованы и использовались в малой (оперативной) полиграфии для быстрого размножения печатной продукции с невысокими требованиями к качеству оттисков.

(обратно)

25

Для особо упоротых (не хочу писать потом десять раз в комментах одно и тоже) красное знамя, как и красный цвет вообще, НЕ изобретение большевиков. Крестьянские выступления как минимум с 1880-х годов проходили под красным флагом. Уже ПОТОМ красные знамёна «перехватили» левые вообще и большевики в частности.

(обратно)

26

НЕ Гайдар. Это из русских народных сказок, когда богатырь стоял на Калиновом мосту и не пускал чудовище — девятиглавого змея на Русь. И ждал подмогу, которая должна была прийти на утро следующего дня. На рассвете.

(обратно)

27

Слова Владимира Агатова, музыка Никиты Богословского. Здесь — немножечко переделанная, так как ГГ совершенно искренне «сочиняет», а не «вспоминает».

(обратно)

28

Сейчас улица Пастера.

(обратно)

29

Автор Константин Беляев.

(обратно)

30

Над Парижем светит солнце, но парижан оно не радует. Авторство фразы «Весна пришла в Париж, но не радует она простых парижан», к сожалению, установить теперь сложно: оба главных претендента — Георгий Зубков и Анатолий Потапов — блистательно под эти цели подходят. Злые языки утверждали, что эта фенологическая аллюзия далеко не случайна: мол, автор отсылает слушателя и зрителя к не менее легендарному «Над Испанией безоблачное небо». С почти 100 %-ной вероятностью эту версию можно считать апокрифом: уж больно глубока аллюзия.

(обратно)

31

Субъект Тульский

(обратно)

32

По одной из версий, придумали песню уголовные заключённые примерно в годы Первой Мировой. По другой — политические. Есть также версия, что впервые её (в иной версии) исполнил Шаляпин в 1906 году, когда посещал Таганку.

Как бы то ни было, придумали её не ранее начала двадцатого века, и авторство не установлено.

(обратно)

33

Одностишия Владимира Вишневского.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Первая глава

Вторая глава

Третья глава

Четвёртая глава

Пятая глава

Шестая глава

Седьмая глава

Восьмая глава

Девятая глава

Десятая глава

Одиннадцатая глава

Двенадцатая глава

Тринадцатая глава

Четырнадцатая глава

Пятнадцатая глава

Шестнадцатая глава

Семнадцатая глава

Восемнадцатая глава

Девятнадцатая глава

Двадцатая глава

Двадцать первая глава

Двадцать вторая глава

Двадцать третья глава

Двадцать четвёртая глава

Двадцать пятая глава

Двадцать шестая глава

Двадцать седьмая глава

Двадцать восьмая глава

Двадцать девятая глава

Тридцатая глава

Тридцать первая глава

Тридцать вторая глава

Тридцать третья глава

Тридцать четвёртая глава

Тридцать пятая глава

Тридцать шестая глава

Тридцать седьмая глава

Тридцать восьмая глава

Тридцать девятая глава

Сороковая глава

Сорок первая глава

Сорок вторая глава

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg