«Срезающий время»

Срезающий время (fb2) - Срезающий время [СИ] 1233K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Николаевич Борисов

Алексей Борисов СРЕЗАЮЩИЙ ВРЕМЯ

Осень этого года выдалась в Крыму короткой — считай, и не было её вовсе. А всё благодаря затянувшемуся лету, нивелирующему все известные природой пределы, и вместе с тем, как-то незаметно пролетело полюбившееся женщинам бархатное межсезонье; оно, которое, как всякий год, так и нынешний, хвалилось солнцем и сочным, выстраданным в зной виноградом. Вокруг явственно обозначались приметы близкой смены времени года: все чаще, даром, что вроде неожиданно, твердела намокшая и вязкая земля в горах, желтели листья, покрываясь по ночам каплями росы; в воздухе же, прогретом в полуденную пору, пока царило светило, пахло прелой травой, реликтовой хвоей и палым листом. А рядом с этой божественной красотой — не продохнуть. Извилистая лента свежеуложенного, цвета рубленого антрацита асфальта, и ползущие по ней, словно сонные мухи, автомобили. Узка дорога, как впрочем, любая трасса в горах, и на обочину не съехать — выждать время (пока где-то впереди тарахтящий трактор доковыляет до очередной стройки), так как нет её ни здесь, ни на много километров вперёд. Вот и приходится в тесном общем потоке, гуськом, друг за дружкой, держа ногу на педали тормоза, завидуя проносящимся велосипедистам, двигаться в сторону Ялты. Иногда появляется просвет в виде поворота к побережью, и всякий раз так и хочется крутануть руль в сторону, избавляясь от скучной монотонности хоть и размеренной, но чересчур медлительной жизни этого участка пути. Хочется… Сейчас это слово можно забыть, избавиться, как от ненавистного паразита, и не отвлекаться на всякие мелочи. Мне кровь из носу нужно успеть перехватить уезжающие в музей Пушкина экспонаты, иначе целые полгода драгоценного времени, потраченного на бесчисленные объявления и поиски по архивам, окажутся потеряны. А ведь как всё удачно сложилось, последнее из необходимого минимума практически под самым носом. Жаль только, времени в обрез.

Выставку старинного платья киностудии имени Горького закрыли ещё вчера. С утра все предметы созерцания были почищены, обработаны, проверены и упакованы, за исключением единственной пары сапог, оставшейся дожидаться реставратора из-за халатности сотрудника. И бог бы с ним, если бы навлекший беду оказался Мелом Фишером, с его удачей и не такое бы позволили. Увы, вместо легендарного ныряльщика оказался ничем не примечательный, приехавший на подработку из Мариуполя электрик и по совместительству подсобный рабочий Витя. Кто-то из его товарищей, наверно в шутку, рассказал случай, как бежавшие после революции от народной власти буржуи прятали драгоценности в обуви, а его пращур, как минимум "заслуженный работник таможни", щёлкал подмётки и каблуки, изымая брильянты и прочие нужные предметы в пользу победившего пролетариата. История не просто с бородой, а ещё и с бакенбардами. Взять, к примеру, известный роман Ильфа и Петрова. Принцип один и тот же. Только Витя отнёсся к рассказу серьёзно и однажды, помогая убирать предметы выставки, не удержался, стянул сапоги какого-то гусара. Спрятавшись от снующих работников за пышными дамскими платьями, вынул складной нож да распорол подкладку. Драгоценности не посыпались, хоть и начало вышло успешным. Под тонкой кожей голенища прятался старинный документ. Едва многократно сложенный листок пожелтевшей бумаги, написанный ещё с ятями, был снят на телефон, и произнесена сакральная фраза: "дельце обещает быть чертовски выгодным", как воришку обнаружил дежуривший в помещении охранник. Отчаявшись, электрик засунул находку поглубже в сапог, вместе со старыми газетами, закрыл коробку с обувью и, пробормотав что-то про "пузо прихватило" уже чуть ли не под конвоем сдал предмет в хранилище. А уже ночью, листая страницы форумов и разнообразных сайтов, выяснив приблизительную стоимость и сокрушаясь о потерянных двух сотнях заокеанских банкнот, он наткнулся на моё объявление. В голове Виктора заколотились друг об дружку сложные математические действия, где присутствовали числа, возведённые в степень, квадратный корень и возможно что-то напоминающие линейные уравнения, известные человечеству, как метод Гаусса. В институте Витя учился спустя рукава, отчего в итоге получалась полная ерунда, но это его уже не беспокоило.

Говорить, что дальнейшая история не имела полукриминальный оттенок, я не стану. Могу только догадаться, что утром авантюрист из Мариуполя подрядился грузить фуру, втихаря вынул листок из неопломбированной коробки и на перекуре в беседочке у музея передал его мне под прикрытием моего же портсигара у всех на глазах. Но оставим эти рассуждения в покое, есть более важные вещи, которым стоит уделить внимание.

На плотной бумаге чёрными чернилами с характерной филигранью был составлен договор. Купчая крепость на землю. Плохо сохранившийся оригинал, согласно которому отставной поручик приобретал в лето тысяча восемьсот девятого года апреля в тридцатый день родовое недвижимое имение. Где пашенной земли сто двадцать четвертей с осьминою, с прилегающими лесами, с сенными покосами, с усадебною землёю, с рыбными ловлями и со всеми принадлежащими к той земле угодьями. В общем, чересполосное владение от речки до речки с десятью дворами крестьянскими и бобыльскими, за что было уплачено четыреста семьдесят два рубля. Чуть ниже основного текста шли подписи сторон. В правом нижнем углу, где было выделено место для регистрации в Вотчиной Коллегии, присутствовали небрежно написанные цифры. Свинцовым карандашом было перечёркнуто число четыреста семьдесят два и дописано ещё несколько. Замыкало столбик каракулей освобождённое от помарок двести пятьдесят. Видимо, в процессе какой-то игры документ выступал в роли обеспечения ставок. Причём не один раз. Так как, потеряв в итоге почти половину стоимости, был нещадно смят, и уже после игравшие для упрощения счёта писали прямо на обратной стороне купчей. Конечно, документ представляет собой историческую ценность. Как-никак принято считать, что уже в самом конце восемнадцатого века площади не выделяли четями, а тут чёрным по белому: сто двадцать с осьминой; и плевать на Википедию. Явно, нотариус был не в курсе запрета. Но это всё лирика. Думаю, теперь стоит рассказать для чего мне потребовался именно этот документ, невероятным образом оказавшийся в реквизите киностудии. Дело в том, что в прошлом году я нашёл некий артефакт. К какой внеземной или наоборот, очень земной цивилизации он имеет отношение, я ещё не выяснил. Общаемся мы с ним только во сне, и называет он себя "Срез времени" или "Срезающий время". Особенность его в том, что имея размер с шестифунтовое ядро и вес около пяти килограмм, шар считывает в выбранном направлении пространство в двенадцать кубометров и проецирует считанное в любом заданном промежутке времени, не изменяя земных координат. То есть, если я захочу имеющееся в моём распоряжении кресло в Севастополе получить в пятом веке, то я получу его точную копию в том самом месте, где стоит оригинал, на высоте десятого этажа. Причём моё кресло останется со мной, а дубликат, подвергшись действию силы притяжения, станет пылиться в далёком прошлом. Правда, не очень долго. Для разных материалов разный срок. Всё имеет свойство разрушаться, и целостность скопированной материи сильно зависит от разницы во времени. В том же пятом веке стальная пружина превратится в ржавую труху лет через двенадцать, флок протянет десятку, дерево не переживёт трёх, а поролон испарится за два. Зато кусок меди не потеряет своих свойств и за четверть века, окажись он во временах Крестовых походов. Другая его особенность состоит в том, что выбранное время, отличное от стартовой площадки, ведёт в параллельное измерение. Это и есть тот срез многомиллиардной доли секунды. То есть загляни я на пять минут назад, и история в том месте пошла уже своим путём. И пока я не закрою вновь образовавшуюся петлю времени, переместиться в тот же пятый век у меня не получится. Это об особенностях. А теперь о предназначении. Попался в мои лапы артефакт туриста. Невероятно технологичная для нас штука, предназначенная для приятного времяпровождения с возможностью почувствовать смертельную опасность с вероятностью почти в сто процентов. И насколько я понял, последний пользователь или группа в количестве семи наделённых разумом особей (максимальное количество) насладились своим путешествием в полной мере. А чему удивляться? Взять тех же любителей рафтинга. Сколько спортсменов попадает на госпитальную койку или гибнет на горных речках? А планеристы, чьё занятие считается более безопасным, — дюжина в год. Так что итог у любителей пощекотать нервы всегда один — или пан или пропал, вот только повторять подвиги неведомого мне героя я не намерен, так как существует возможность понизить эту смертельную опасность. Начиная от обволакивающего наподобие мыльного пузыря поля, дающего какую-то немыслимую защиту биологическому объекту, до элементарного синтеза этому объекту комплекса веществ, препятствующих заражению, как себя, так и окружающей среды. Естественно, бесплатного сыра не бывает. В зависимости от увеличения степени риска растёт перемещённый с помощью дублирования объём. То есть, хочешь почувствовать себя неуязвимым — нет проблем, правда кроме рюкзачка и тросточки взять с собой ничего не получится. Да и они не пригодятся, так как "мыльный пузырь", как та скорлупа: ни туда, ни сюда, только смотри. И наоборот. Конечно, тому, кто собирается посетить жерло вулкана с выбором режима опасности всё предельно ясно, а вот желающим исследовать образец лавы уже придётся чем-то пожертвовать. К слову, зрелище незабываемое, хоть мне и не удалось побывать при извержении раскрученного в СМИ Эйяфьятлайокудль, зато посмотрел на вулкан Сарычева в две тысячи девятом году. И вот сейчас, когда последний нужный мне предмет оказался в моих руках, я готов совершить давно запланированное путешествие. Итак, Российская Империя, Смоленская губерния, Поречский уезд, деревня Борисовка, родовое именье, местность между рекой Жереспея и Лущенка, год тысяча восемьсот десятый, май тридцатого числа.

* * *

Настройка артефакта на перенос прошла по штатному расписанию. Для меня это уже сто восьмое перемещение и ничего необычного в этот раз не произошло. Тестирующий режим выдал прямо перед моими глазами тысячи точек различного диаметра и цветов. Странная письменность, и как когда-то объясняло мне это чудо-ядро, треть из этих знаков, чисел и букв я даже не воспринимаю, так как нейроциты ещё недостаточно развиты. Затем точки выстроились в двенадцать колонок, где в первой отчётливо выделялись семь наиболее жирных, по количеству биологических разумных. Зачем мне попутчики, так это легко пояснить. С каждым разумным (причём артефакт считает таковыми и лошадь и пса и кота и даже кроликов) можно перенести двенадцать кубометров полезного груза. А это уже кое-что, как минимум сорокафутовый морской контейнер с мелочью. Наконец, колонки задрожали и пропали кроме семи точек. Спустя мгновенье исчезли и они, после чего я понял, что стою посреди берёзовой рощи, за мной две лошади, а прикреплённые к сёдлам корзины со зверьём стали подавать признаки беспокойства. Контейнер расположился поблизости, подмяв под себя несколько деревьев, утонув в мягкой почве где-то на ладонь. Что ж, деревцам, конечно, не повезло, но я обязуюсь, как только выдастся свободное время, посадить пару саженцев, а пока стоит привязать лошадей и разведать местность. В моём времени, если всё закончится плохо, примерно через час должен подъехать кран с МАЗом, свернуть с трассы возле деревни Абраменки и, проехав пятьдесят метров по грунтовой дороге подобрать стальной ящик с тюками на крыше. В Нижней Дубровке этот груз встретят и оформят. Взятое в аренду вернут хозяевам, а остальное оставят в отстойнике. Здесь же подобного сервиса ожидать не приходится. Хуже того, единственная дорога, по которой можно перемещаться, находится в двадцати верстах на юг, и если мне удастся обнаружить хоть какую-либо колею от телеги, то радости моей не будет предела. Впрочем, спустя четверть часа, когда коптер благополучно осуществил взлёт-посадку, я уже мог выражать благодарность. Старые карты не подвели, и если мне и дальше будет сопутствовать удача, то к вечеру я смогу расчистить от березняка просеку, подсыпать овражек и вытащить на божий свет тарантас, а там и полосы из перфорированного алюминия на раскисшую, усиленную поперечно уложенными жердями почву. И катить, метр за метром, а уже завтра ближе к полудню я выползу на открытый участок.

Не скажу, что физический труд не приносит пользы. Приносит, но как порой хочется выругаться крепким словцом, когда вместо бензопилы получается орудовать лишь короткой ножовкой и топором с клиньями. И берёзы вроде не те, что обхватить нельзя; обычные, сантиметров двадцать-тридцать в диаметре, и немного их, а нате вам. Шуметь мне нельзя, от слова совсем. Деревенька с её огородами начинается в пятистах шагах, и двенадцать метров березовой рощи с густо растущим кустарником с трудом скрывают визг и стук даже моего примитивного инструмента. Посему и приходится изворачиваться как вору, замирая от каждого постороннего звука. Вскоре очередь дошла до лопаты, но перед этим мне пришлось поиграть в шпионов-наблюдателей. По едва прибитой людскими стопами дороге, помогая себе наспех сделанным костылём, брела маленькая девочка, заливаясь ручьём слёз. Никакой раны на увечной ноге я не увидел, но то, что правая ступня практически не касалась земли, было заметно. Короткая, явно не по фигуре, сероватого цвета рубаха едва прикрывала ей икры. Присмотревшись, я понял, что ребёнок просто подвернул ногу. Вроде бы помочь надо, и память услужливо нашёптывала о судьбе мира и слезе дитя, но нет. Пока не выполнена первая часть задуманного плана, станем считать, что меня здесь нет. В конце концов, с такими напастями деревенские уж как-то должны были справляться. Так что проводил взглядом горемычную с розоватым повойником на голове и принялся засыпать овражек.

Работа спорилась и наконец-то настала возможность постепенно освобождать контейнер, и помощь мне в этом должна была оказать выносная стрела с набором блоков. Один из предметов — рама "тарантаса" (на самом деле правильно называть четырёхместная карета типа ландо, просто мне это слово больше нравится) была изъята именно таким образом. Следом пошли оси, колёса, рессоры и элементы кузова. Едва повозка стала приобретать свои исходные очертания, как встрепенулись сивки-бурки. Полностью поддерживаю мнение экспертов, утверждающих, что лошадь начинает вести себя несколько иначе, как только чувствует свою полезность. Не знаю, как прочие породы, но донская реагирует как на уздечку с седлом, так и на хомут характерным фырканьем. Что это означает: радость или неприятие, — пусть разбираются специалисты. Замечу, что стоит лишь, перед тем как взнуздывать и запрягать лошадь, дать время ей поваляться в траве, то можно быть уверенным, в этот день тебя не подведут. Так что завтра утречком и поваляем и накормим и напоим. Кстати, за водичкой к роднику придётся сходить уже сейчас, и двадцатилитровая фляга-рюкзак оказалась за моей спиной.

Как я и планировал, с помощью лебёдок и перфорированного настила повозка покинула берёзовую рощу, вписываясь в график работ с лёгким опережением. Мне даже удалось немного попозировать перед зеркалом, и где-то без четверти одиннадцать я стоял у запряжённой пары лошадей. Признаюсь, хоть и пришлось в течение двух недель под присмотром модельера выдерживать пытку по привыканию к костюму, мне всё время казалось: что-то где-то вылезло, топорщится и выглядит не иначе, как по-клоунски. Помните выражение "детский сад — штаны на лямках", так вот, эти лямки на мне присутствуют. Как вверху, в виде подтяжек, так и внизу, называющиеся штрипками и проходящие под самым каблуком полусапог. Несущественно, но это крик души. Впрочем, всё остальное вполне носимо. Подтяжки скрывает жилет кремовых тонов, под ним — шёлковая рубашка с дерзко стоящим воротником и шейным платком с булавкой. В качестве верхней одежды — тёмно-синий укороченный редингот с пуговицами. Пуговицы не простые, это искусственные сапфиры в золотом обрамлении. Так сказать, малая часть золотовалютных резервов на случай фиаско с ассигнациями и прочей иностранной валюты. На голове цилиндр, на руках перчатки. Присутствует и трость, но она сейчас бесполезна и скучает внутри кареты. Может, при прогулках по паркету или на худой конец по недавно вымытому тротуару с брусчаткой, мой костюм и отвечает всем запросом времени, но здесь, в лесополосе у самой дороги на всю эту английскую моду нужно начхать. Посему, перед тем как стянуть с себя бахилы, я облачился в дорожный плащ, закрыл ноги крагами и, примостившись на место кучера, хлестнул вожжами, управляя в нужную сторону. Лошади тронулись резким рывком и, как только мы оказались на колее, замерли. Хитрюги. Ну, ничего, знания всей процедуры у меня не только присутствовали, а ещё и подкреплены практикой, так что щелчок посильнее, и мы покатились в сторону провинциального уездного городка Грядны, в котором проживало почти сто тридцать человек.

Восемь вёрст пути превратились в двухчасовую поездку. Минуя ряд деревень из трёх-пяти изб и одиноко стоящих хозяйств, я нередко останавливался, сверяясь с картой по компасу, а заодно проверял гидравлику и пневмокорд колёс. Вдруг, что-то не закрутил, да и было у меня подозрение, что с использованием подков на проезжей части можно встретить немыслимое количество гвоздей, а с ними и все сопутствующие проблемы для шин. Но чаще всего возникшие перерывы происходили из банального уточнения маршрута. И если праздношатающихся или спешащих по своим делам крестьян я не встретил совсем, то подрастающее поколение уезда присутствовало. Один из них, мальчишка шести-восьми лет, появившийся у дороги как по мановению волшебника, подробно рассказал мне о своих проблемах, показал, как командует гусями, разделил со мной обед и, крепко зажав в кулаке двухкопеечную монету, так же исчез, оставаясь позади за спиной. От меня не убудет. Зато теперь я знал, куда конкретно я еду, как звать штабс-капитана Есиповича, его жену, управляющую всём хозяйством тёщу и многое другое, выяснить которое можно только при длительном нахождении на объекте.

Дом штабс-капитана расположился в самом живописном месте, которое можно было здесь представить, вписавшись в виде буквы "П" между прудом и садом. Широкой фронтальной частью он смотрел на дорогу; но не гордо, выпячивая благородные архитектурные линии, а стыдливо прикрывая массивным козырьком скромное крыльцо без всяких античных колонн и лепнины. Две пристройки по бокам как вытянувшаяся вперёд кавалерия прикрывали основное здание с флангов. Правый флигель, судя по свежим венцам недавно достроенный, подбирался впритык к раскидистой иве с беседкой. Левый же, беспросветно уходил в яблоневый сад, отчего был мне особо не виден. Двор между садом и ивой пестрел вытоптанной и подъеденной плешью зелёного газона, который образовался сам по себе и ни разу не подвергался скашиванию. Возле дерева суетилась домашняя птица, и как стало видно позднее, привлекал её искусственный пруд. Там же стояла повозка с внушительной бочкой, из которой кто-то вычерпывал воду. В общем, скромненько и, судя по всему, по имеющимся средствам. То есть приёмов с балами здесь отродясь не было и не будет. Выждав некоторое время, которое наверняка потребовалось хозяевам для каких-нибудь приготовлений, переодеться, к примеру, я подъехал к крыльцу.

— Алексей Николаевич Борисов, путешественник из Калькутты, — представился я и сразу же уточнил цель визита, — проездом в ваших краях. Разыскиваю штабс-капитана Есиповича Генриха Вальдемаровича.

— Позвольте, Генрих Вальдемарович это я. А это моя супруга, Наталия Августовна и мутер… — с трудом сдерживая подёргивание пышных усов, — Елизавета Петровна. Извините, я не расслышал, вы откуда?

— Из Калькутты, — чуть повышая голос, повторил я.

— Это я понял, что из Какуты, — с прищуром посмотрел на меня штабс-капитан. — Где это?

— Шесть тысяч вёрст на юго-восток. Индия.

— Ого! — раздалось со стороны женского коллектива.

— Ааа… далековато. Как там персы, шалят? Вот и я так же считаю, давить их надо было, под Ереванем, давить. Эх, нет уже тех богатырей… Да что это я, проходите в дом, небось устали с дороги?

Приняли меня в достаточно просторном зале, где к удивлению присутствовали матерчатая обивка на стенах (кабы не шёлковая), дорогие ковры и весьма изысканная мебель. Да что говорить, здесь стоял даже клавесин. Видя моё удивление, Наталия Августовна не преминула похвастать:

— Генрих Вальдемарович из Измаила привёз.

Теперь-то всё стало на свои места. Богатое внутреннее убранство — трофеи. Сколько там из крепости вывезли? Десять миллионов пиастров только монетой, а иных ценностей… Между тем, я мог вдоволь насмотреться на ветерана турецкой войны. Его телесная крепость, атлетические пропорции сильной фигуры и впечатление спокойного равновесия и уверенности, с какой он занимал своё место среди людей, ни как не вязалась с тем простаком, коим он предстал в начале знакомства. Казалось, он чувствует себя в жизни так же свободно и устойчиво, как ступает по ковру своими большими башмаками с серебряными пряжками, блестящими из-под полотняных гетр. Лицо его было внушительным и узнаваемым, я бы сравнил с орлиным профилем одного из рисунков Джованнантонио Досио — такие лица обычно называют римскими — отягощённое дряблой пухлостью, которой живописцы и скульпторы всех школ неизменно наделяли римских кесарей, стараясь придать им величие или хотя бы как-то соответствовать описаниям Светония.

За этими рассуждениями я прозевал часть сказанной фразы и уловил лишь последние слова:

— Я лично Максудку полонил, да за шкуру к Борис Петровичу, царство ему небесное, прямо под ноги приволок.

После этого спича звук "ого" чуть не вырвался уже из меня. Пастушонок рассказал, что барин много воевал, но такие подробности… Ведь если Генрих Вальдемарович служил у Ласси, которого он по-приятельски назвал по имени отчеству, то после событий у Бахчисарайского госпиталя его гренадёры татар в плен не брали. Так что вполне мог чингизида МаксудаГирея и за шкуру и за другое место потаскать. Молодец капитан, наш человек.

— Позвольте пожать руку герою!

— Да что вы, какой герой. Эх, — отпуская мою руку, — Петя, Станислав… вот герои. Погодите, я сейчас покажу вам свою коллекцию пистолей. Вы любите оружие?

— Как и любой мужчина, — сразу ответил я. — С моим образом жизни, сами понимаете, без него никуда.

— Тогда оставим женщин с их стряпнёй и идёмте за мной, — произнёс штабс-капитан, приглашая взмахом руки следовать за ним. — У нас ещё целый час до обеда.

— Генрих Вальдемарович, — взмолился я, — погодите. Экипаж, кони.

— Неужто мы без понятия? — с удивлением в голосе, произнёс хозяин. — Стёпка всё сделает. Распряжёт, оботрёт, напоит.

— У меня ещё кот со щенком в корзинах, — напомнил я.

— Присмотрит и за ними, не переживайте. Так по какому вопросу вы меня искали? — дойдя до кабинета, поинтересовался штабс-капитан.

— В том то и дело Генрих Вальдемарович, — с грустью в голосе произнёс я, — вопросов у меня слишком много.

— А давайте их излагать по порядку, — дружелюбно произнёс хозяин дома. — Располагайтесь в кресле, а я тут, у столика присяду.

— Воля ваша, извольте. — Собравшись с мыслями и, выдержав некую паузу, я принялся рассказывать. — Так сложились звёзды, что с отрочества мне пришлось путешествовать по разным странам: Скандинавия, Английские острова, Испания, Африка, пересекал океаны, был даже в Америках. Сначала с дядей, а уж потом и самостоятельно. Много где побывал, много что повидал. В каких-то местах приходилось задержаться, и они почти становились моей родиной; а какие-то даже не оставили воспоминаний. Мне нравилось смотреть на свет божий и искать своё предназначение в нём, но рано или поздно приходится возвращаться к истокам. В общем, два месяца назад меня настигло письмо, заставившее прекратить свои путешествия и прибыть сюда. Я ещё неважно ориентируюсь здесь, но точно уверен, что где-то рядом располагается именье Борисовых, и мне нужно как можно скорее туда попасть, дабы предотвратить несчастье. А так, как мне подсказали, кто в этих краях пользуется непререкаемым авторитетом, то сразу обратился к Вам.

— Так-с, так это ж мои соседи, а кем вы приходились покойному Леонтию Андреевичу? — вставая со стула и направляясь к секретеру, произнёс капитан.

— Насколько я помню, племянником. Только Леонтию Николаевичу, — строго произнёс я. — Про Леонтия Андреевича я не слышал.

— Да, да. Оговорился, простите, — извинился Генрих Вальдемарович, и словно ничего не произошло, продолжил:

— А что за несчастье?

— Я бы не хотел обсуждать это. Вопрос касается чести, и это наше семейное дело.

— Конечно, ваше право. Простите старика за бестактность. Вернёмся к началу, чем могу быть полезен?

— Вчера ночью, — стал излагать свою просьбу, — я потерял одного человека, моего слугу. Мне очень бы хотелось его найти, а так же то, что исчезло вместе с ним.

— Так вот почему вы один! Вот же мерзавец, ах, негодяй. А что он похитил, деньги, наверное?

— Да, в портмоне лежали какие-то деньги. Английские фунты, ассигнации, но немного, около сотни. Я не особо доверяю бумажным билетам. Важно другое: там были мои и дядины документы, и Смит их подло украл. Всё, что у меня осталось, так это пара рекомендательных писем да несчастная купчая, из-за которой я здесь.

— Какая купчая? — заинтересовался Есипович.

— Вот эта, — сказал я, протягивая листок. — Генрих Вальдемарович, вы сможете мне помочь в поисках?

— Да уж, горе так горе. — Хозяин кабинета повернулся к окошку, и встал ближе к свету, рассматривая документ. — Не приходит беда одна, — с горечью произнёс он. — Конечно, узнать про такое… сердце у Леонтия не выдержало. Ну, Сашка, едрить тебя. Ну, Сашка! Говорил же, предупреждал! Что с матерью то будет? Аспид! Послушайте меня внимательно и говорите только правду. — И куда подевался добродушный старичок? — Это вы выиграли в карты у Сашки именье?

— Я его выкупил. И не у Сашки, а у того человека, который написал мне письмо. Генрих Вальдемарович, так вы поможете?

— Не врёте. По глазам вижу. — Штабс-капитан вернулся к стулу. — Смиритесь и выкиньте из головы своего Смита. Пустое это, он уже наверняка по дороге к Варшаве.

— Вот сукин сын! — Вырвалось у меня.

— Я догадывался, что у Леонтия был покровитель, догадывался, — стал рассуждать вслух Генрих Вальдемарович. — Неспроста же ему пенсион такой дали. Ладно! — закидывая ногу за ногу — Дядек Ваших Господь прибрал, царство им небесное. Так что один Вы как перст и переживать Вам надлежит в первую очередь о себе. Вы же сейчас иностранец без пашпорта.

— Я не иностранец!

— Но по факту это так? Согласитесь. Секундочку, я не ослышался, Вы упоминали о рекомендательных письмах, можно их посмотреть? Надеюсь, они не так измордованы, как купчая, буковки разглядеть-то хоть можно?

— Конечно, если Вы соизволите распорядиться принести мой сундук. А по поводу того, как поручик хранил документ, — не моя вина. Думаю, купчая неделю не сходила с игрового стола.

Не вставая со стула, Генрих Вальдемарович протянул руку к стене и дёрнул за шнурок увиденный мною только сейчас. Буквально через пару секунд дверь в кабинет отворилась, и в проёме показался солдат. Самый настоящий, в мундире и сапогах, только давно уже в отставке, с явно выраженной сединой и такими же, как у хозяина, усами.

— Стёпа, у гостя нашего в тарантасе сундук лежит, неси его сюда.

— Позади, на подножке, — уточнил я, — серебристого цвета с монограммой и чёрными ремнями. Тяжёлый, одному не справиться.

Я услышал, как на мои предостережения по поводу веса солдат тихонечко хмыкнул, мол, для кого как. Что ж, посмотрим. И будто в подтверждение моих мыслей штабс-капитан добавил:

— С братом в подмогу, бережно.

Пока несли сундук, Генрих Вальдемарович расспрашивал меня о разных пустяках: о дороге, погоде, каким маршрутом добрался до губернии, давно ли посещал столицу, и видел ли я слона. Наконец-то Степан с братом-близнецом доставили затребованный багаж. Алюминиевый ящик класса D на четыреста пятьдесят пять литров не поддаётся коррозии, не боится воды и, самое важное, в случае надобности может отдать свой ценный металл. Помните условия копирования? Всё разрушается от времени, но если схитрить и переплавить, то ограничения чёртового ядра можно обойти. Повернув ключ в замке, и откинув крышку, я ощутил лёгкое движение позади себя. Все, начиная от хозяина дома и заканчивая солдатами, нагнулись, стараясь рассмотреть содержимое. А объяснялось всё тем, что сверху лежали два пистолета. Понятно, что во время путешествия случаи бывают разные, и к собственной безопасности стоит подходить не только со всей ответственностью, а и с известной долей выдумки. И когда оружие появляется оттуда, откуда совсем не ждёшь, шансы у участников противостояния немного изменяются. Вроде бы прописные истины, однако, повышенный интерес вызвал и ещё один факт: где же у пистолей воспламеняющий порох механизм? Подумали об этом многие, и вопрос уже готов был слететь с уст. А вот давать ответ на него я не собирался.

Отодвинув оружие, я вытащил пенал с писчими принадлежностями и, изъяв из стопки конвертов несколько, захлопнул крышку.

— Это рекомендательное письмо от Ранджита Сингха из Лахора, это от губернатора Мадраса лорда Уильяма Генри Кавендиш-Бентинк, вскрытое от губернатора Ямайки сэра Эйра Кута. Это от…

— Давайте посмотрим открытое, — предложил капитан, сделав отмашку слугам, отпуская их. — Так-с, хмм… не пойму что-то.

— Письмо на английском, — подсказал я.

— Да я и по-французски не очень, так, с пятого на десятое. Да и без очков… Прочтите.

"Дорогой друг, милостью Божией и короля Георга III губернатор Ямайки, я, сэр Эйр Кут, без колебаний и сомнений заявляю, что рад был знакомству с благороднейшим и великой чести русским дворянином Алексей из рода Борисова, оказавшим мне неоценимые услуги".

— В остальных то же самое?

— Я не читал, — сухо произнёс я, складывая письмо.

— Добро. Ответьте на мой вопрос. Коли всё разрешится для Вас благополучно, что собираетесь делать с именьем?

— Если б Леонтий Николаевич был бы с нами, то отдал бы ему эту купчую, погостил немного и отправился бы через всю Россию в Охотск. А сейчас даже не знаю. Я ж не был в именье. Может, мне там настолько понравится, что останусь жить. Даже яблони, как у вас посажу.

— Что ж, — вставая со стула, произнёс Генрих Вальдемарович, — подведём итоги. Только выслушайте без выражения эмоций. Ко мне приезжает одетый по последней моде щёголь, весь надушенный, похожий на тех самых, прожигающих отцовское наследство, и ничего в этой жизни не ведающих. Представляется родственником моего старого друга и соседа, чьих племянников и племянниц я знаю как пять своих пальцев, но о нём никогда не слышал. Документов он не имеет, так как подвергся грабежу своего же слуги, но при всём при этом умудрился сохранить рекомендательные письма и обладает купчей на всё имение целиком. Очень всё это странно. Признаюсь честно, пока я не увидел, как братья тащат сундук, я не верил ни единому Вашему слову. А ведь они, не запыхавшись, трёхфунтовую пушку полторы версты несли. И тут мне стало ясно: будь тот Смит не дурак, так он прихватил бы и самое ценное — сундук, в котором, судя по весу, либо золото, либо свинец; но видать, кишка тонка. Либо содержимое портмоне оказалось настолько важным, что слуга даже не определялся с выбором. Идём дальше. Есть ли у меня основания не доверять сэру Куту? Конечно, есть. Я его в глаза не видел. Для меня доброе слово от Пятницокого или Русанова в сто крат выше какого-то князька с островов за тридевять земель. Понимаете, для чего я это всё говорю? Именно так всё увидит наш Серей Иванович, ибо вдаваться в подробности — у него просто нет времени. А чтобы он прислушался к Вашим словам, стоит заручиться поддержкой ещё нескольких дворян. Те же Пятницкий и Русанов, пожалуй, и хватит. Напишите прошение, а там в этой бумажной волоките сам чёрт ногу сломит и в итоге, всё само собой образуется. У Вас как с деньгами? Если нужно одолжиться, говорите.

— Спасибо. Некоторыми средствами располагаю.

— Тогда с утра стоит наведаться в именье, а пока поживите у меня. Вам же яблони понравились? Там как раз комната моего сына, думаю, он не станет противиться. А теперь, — воодушевлённо произнёс Есипович, — идёмте смотреть пистоли.

Да уж, разложил меня старичок по полочкам. И как ловко у бестии получилось. Кто же ты есть, Генрих Вальдемарович? И пока я обдумывал прошедший разговор, штабс-капитан провёл меня в свою церковь, ибо назвать иным словом эту оружейную комнату не поворачивался язык. Если бы тут были одни пистоли, как же. Тут и старинные русские пищали, испанские мушкеты прошлого века, персидские джейзали с кривыми прикладами, французские нарезные карабины. Наиболее дорогие образцы висели на стенах, менее ценное покоилось на подставках в пирамиде, а две бомбарды так и вовсе заняли место на полу. Клинкового оружия не наблюдалось, но и без него было на что посмотреть. Навскидку, присутствующим арсеналом можно было оснастить целую сотню.

— Давно собираете? — поинтересовался я, крутя в руках шкатулочный пистолет.

— Четверть века, — пафосно сообщил Есипович. — И у каждого своя история. Видите французское пехотное ружьё образца тысяча семьсот семьдесят седьмого года с зарубкой на стволе? Редкая дрянь. Стёпка его из рук убитого турка выхватил и с пяти шагов по топчу промазал. Если бы не штык… Пушкарь уже пальник подносил. Взяли тогда на память. С тех пор и не стреляли из него. А вот рядом с ним уже кое-что. Пехотный штуцер а-эн двенадцать. Старший отдарился. Хоть наши в ту битву еле ноги унесли, но сын ружьишко прихватил, знает мою страсть.

— Сражался под Аустерлицем?

— Писал, что находился в четвёртой линии. Я тоже так своим писал. А когда Арсения в конце декабря еле живого привезли, всё хорохорился. Полгода на излечении здесь провёл, еле выходили. Восемнадцать лет и чуть было без ноги не остался. С тех пор подумываю, а не вернуться ли мне на службу? Здоровье при мне, да и денщики ещё кое-что могут. Сейчас, поди, как при Александре Васильевиче уже и не воюют? Вот и покажем мы…

— Ничего, годика через два-три вновь схлестнёмся, — произнёс я. — Шанс появится.

— Этим и живу, — пробурчал Есипович. — Это ж какой позор! Впервые за сто лет проиграть генеральное сражение… А что, взаправду через годик другой?

— Генрих Вальдемарович, когда это басурмане свой интерес упускали? Стравят, подкупят, оговорят, в ухо нашепчут, а то и угрозой воспользуются. Да и Наполеон — волк ещё тот, а свора его и того хуже. Не ужиться нам в мире.

— А когда мы в мире то жили? — справедливо вопросил хозяин дома. — Ладно, чует моя требуха, что пора подкрепиться.

Обедали мы в гостиной. В том самом зале, где стоял клавесин. Только сейчас стол оказался немного передвинут, выставлен дополнительный стул, а вместо кружевной салфетки столешницу покрывала скатерть. Серебряные приборы были без всяких дополнительных маленьких вилочек и ложек и, кстати, тоже трофейные. Зато сервиз оказался покупной, о чём поведала Елизавета Петровна. Изделия "Мануфактуры Гарднеръ" достались ей по случаю ярмарки в Смоленске два года назад. И если бы не разбитый фарфоровый половник, то ушли бы полезные в хозяйстве вещи прямиком в дом генерал-губернатора, а так сервиз здесь. Да и Мишка, местный резчик по дереву, придумал нечто особенное, что половник стал лучше прежнего: со старой чашей и новой деревянной ручкой. Впрочем, визуально оценить изделие я мог уже спустя минуту, когда разливали по тарелкам уху. Со своей основной задачей большая ложка справлялась, а с эстетической точки зрения нарушения гармонии я не заметил. По крайней мере, вышло ничуть не хуже, чем у японских мастеров "золотого шва" (кинтсуги). На второе подавали отварного налима с гречневой кашей. Учитывая тот факт, что вода в реках уже прогрелась, отловить этого зверя не так-то и просто. Своими мыслями я поделился с сидящими за столом, за что поплатился четвертьчасовым советами: как ловить, на что, при каких природных особенностях, и в каких потайных местах. Лепту свою внесла и Наталия Августовна, сообщив о проживающем в Аболонье докторе Франце, настоятельно не рекомендовавшем налима при наличии камней в почках. Про налима временно позабыли, впрочем, от него и костей почти не осталось, зато зародившееся новое русло разговора с каждой минутой привлекало в себя новые притоки. Казалось, что осуждению подверглись все известные и мнимые болезни. Доктор Франц выступал в роли медицинского светила и полного бездаря одновременно, в зависимости от разного взгляда полемизирующих на лечимое им заболевание. Так бы и закончился обед на медицинской ноте, если бы Степан не напомнил, что самовар вот-вот закипит. Тут мне пришлось попросить слова и известить хозяев о наличии редких сортов чая, собранных в Гималаях, которые надо непременно испробовать. И пока шёл процесс чаепития, я рассказывал забавные истории. По времени их хватило ровно на двухлитровый самовар, который закончился на словах благодарности: "спасибо матушка, уважила" то ли тёще то ли жене, произнесённых хозяином дома.

С окончанием трапезы интерес к моей персоне временно иссяк, и у меня появилась возможность прогуляться, осмотреться и подумать. Если рассуждать о быте в имение Есиповичей, то его можно было охарактеризовать всего двумя словами: работа и сон. Пока длился световой день, все должны были быть чем-то заняты. Тот же Генрих Вальдемарович не гнушался после обеда наколоть дров для кухни и бани, пока его денщики отправились за водой к ручью у озера Глубокое, а Елизавета Петровна с Наталией Августовной готовили мою комнату к проживанию. Конечно, я поинтересовался, как они управляются со всеми делами и выяснил, что в услужении у семьи было всего пять человек: два солдата — Степан и Тимофей, прошедшие весь срок службы со своим барином, две девушки — Глаша и Даша, и бабушка Грета, командовавшая поварёшкой, а в прошлом кормилица хозяина поместья. Сам Генрих приехал сюда двадцать четыре года назад, приняв в качестве приданого крепкий дом, шесть крестьянских семей да большое конопляное поле, и не преуспел. Отчего так произошло, я узнал, парясь в бане. Наталья Августовна, пока муж подставлял грудь под пули и штыки, поддавшись на уговоры матери, решила показать деловую хватку, отдав крепостных внаём. Елизавета Петровна, будучи в те времена весьма недурна собой (она и сейчас была весьма похожа на одну известную актрису особого жанра adultere), закрутила лёгкий флирт с отставным поручиком и толи потеряла голову, то ли ещё что-то, но части имущества они фактически лишились. Теперь же практически все жители Грядны так или иначе работали на мануфактуре поручика Павла Щепочкина, а Генрих Вальдемарович оказался лишь одним из пайщиков, и существенных улучшений за четверть века именье не приобрело. Более того, памятуя события двухгодичной давности в Юхновском уезде, когда бунтующих усмиряли солдаты, Щепочкин посадил при мануфактуре освобождённых от крепости крестьян со своими лавками и ремесленными мастерскими. И к пяти станам полотняной фабрики добавились мещане, превращая деревню в маленький городок. Только за последний год его население возросло на двадцать процентов, а торговля произведёнными товарами превратила дорогу до Касплянского причала в почти накатанное до твёрдости камня полотно. Из почтового отделения Каспли сюда даже привозили газету "Северная почта", оставляя её в трактире. По сути, то время, когда Генрих Вальдемарович вроде как оставался самым главным, уже истекало, а по факту ещё два-три года и в Гряднах поставят почтовую станцию, а там и администрацию, и глядишь, депутатское собрание не за горами. Так что мой приезд и франтоватый вид не на шутку встревожил помещика, а потом дело приняло совсем другой оборот.

Оставив (как в банке залог) алюминиевый сундук в приютившем меня доме, рано утром буквально на заре мы со штабс-капитаном в сопровождении денщика отправились в короткий вояж. Сообразительный и явно имеющий способности к управлению любым гужевым транспортом, после короткого инструктажа Тимофей забрался на козлы, и осторожно опустив стояночный тормоз, щёлкнул кнутом. Ехали мы навестить старых друзей Генриха Вальдемаровича. Но не Пятницкого с Русановым, проживавших в Смоленске, про которых мне вчера рассказывали, а ближайших соседей: Полушкина и Пулинского. Это были весьма интересные личности, так как получили свои офицерские чины не наличием дворянского происхождения, а исключительно благодаря личным качествам. Вышедший из солдатских детей Полушкин, к примеру, был в составе группы, открывшей Хотинские ворота Измаила, первым забрался на вал и уже в самом разгаре сражения, когда зачищали улицы города, прикрыл своим телом Генриха Вальдемаровича, приняв пулю на наградной рубль. В наше время его одногодкам и пачку табака бы не продали, а тогда… Естественно, штабс-капитан не забыл своего боевого товарища, и беспоместный дворянин, поручик в отставке Полушкин поселился в Васелинках, прозванных в народе "Волки" из-за чудовищного количества хищников. Пулинский, хоть и был приёмным сыном одного из адъютантов Потёмкина, службу начал с рядовых и благодаря грамоте и усердию дослужился до фельдфебеля за семь лет. А дальше удачные стечения обстоятельств зажгли над ним звезду. На статного двухметрового красавца положила глаз не менее красивая полька, дочка Казимира Ивановича Аша. Барон только получил чин статского советника, и дабы избежать скандала, всё устроил. Пулинский стал подпоручиком. В действительности Казимир Иванович только и занимался тем, что всё устраивал и всех устраивал. В итоге, чета Пулинских осела в селе Верховье, где в роскошном особняке воспитывала восьмерых детей: шестерых своих и двоих приёмных. По большому счёту, Генриха Вальдемаровича интересовала Анастасия Казимировна, унаследовавшая от отца тот чиновничий шарм, с которым их братия легко находит промеж собой общий язык, обрастая нужными связями.

— Скажите мне, любезный Алексей Николаевич, — обратился ко мне Есипович, когда ландо проехало по бревенчатому настилу, покрывавшему русло ручья, — насколько ценно для Вас украденное портмоне?

— К чему Вы спрашиваете?

— А к тому, что Иван Иванович знает эту округу окрест тридцати пять вёрст как никто другой. И если кто и сыщет вашего Смита, то только он. Где Вы ночевали в тот раз?

Задумавшись, словно вспоминая, я стал отвечать:

— До Вас я добирался четыре часа, с востока на запад.

— Мост через Жереспею проезжали?

— Не помню, вроде нет. Погодите, я названия записывал, — вытащив записную книжку и открыв на нужной странице я принялся объяснять, — по Смоленской дороге ехали, проезжали Печёрск, останавливались в Захаринке, а оттуда вёрст пять-семь проехали и не найдя где заночевать остановились. Вспомнил, был мостик. В версте перед ним дуб огромный, а за мостом не то избушка на холмике, не то землянка какая-то. Где-то с полверсты от неё всё дело и произошло. Я возвращаться не захотел, предпочёл на свежем воздухе, в шатре. У меня с собой кровать раскладная — очень удобная, да и место подходящее…

— Ну да, подходящее. Вы сударь, как раз напротив своей усадьбы и заночевали.

— Тот домик? — с удивлением спросил я.

— Нет, не тот, — раздражённо ответил Есипович с таким выражением лица, словно какую-то несуразицу услышал. — Это у Леонтия коптильня была. От брода надо было левее взять, как раз с полверсты. А вы к Абраменкам повернули. Бывает же так, словно приманивали. Но и обольщаться не стоит. Последние годы были не простыми, да и урожаи… Ладно, а как выглядел этот Смит, сможете описать?

— Зачем описывать, проще нарисовать. Я зарисовки делать люблю, места там разные, пейзажи красивые, людей, зверей. Есть у меня портреты Смита. Думаю, вырвать для дела лист из дневника можно. Так даже проще будет.

— Тимофей стой! — вдруг крикнул Генрих Вальдемарович. — Приехали.

Лошади остановились как вкопанные, а спустя секунду от окружённой с трёх сторон лесом избы послышался вой. Я бы сказал — волчий.

— Братец, — позвал Есипович денщика, — тебя Серый знает, сходи, покличь Иван Ивановича, дело до него есть.

Едва Тимофей отошёл от кареты, Генрих Вальдемарович вновь обратился ко мне:

— Я ещё раз спрашиваю, насколько дорого портмоне? Сколько сможете выделить награды?

— Сто рублей.

Агх… — поперхнулся Есипович.

— Что ж там было?

— Разное, — равнодушно ответил я. — Кто найдёт, тот увидит, а вот прочесть сложно будет.

Вскоре показался Полушкин, а за ним увивался мальчонка с палкой, сильно похожий на встреченного накануне перегонявшего гусей пастушка. Штабс-капитан обнял Иван Ивановича, стиснул в объятиях (как мне показалось, что-то шепнул ему на ухо) и представил мне. Минут пять шёл разговор на отвлечённые темы, а затем Генрих Вальдемарович чётко поставил задачу: найти беглого преступника-иноземца по имеющемуся портрету.

— Если вчера сбёг, то это не сложно, — стал рассуждать Иван Иванович, — все бегут в сторону города, к Смоленску. Там и людей поболе и затеряться не сложно. Это они так думают. Тем более вы говорите, что иноземец, да на своих двоих. Сыщем.

— Смит вооружён, и обучен пользоваться как огнестрельным, так и холодным оружием. Имеет опыт абордажного боя и организации засад. Язык наш знает. При нём как минимум тесак из обломка палаша и топор. Возможно, сделает пику, с ней он управляется лучше всего.

— Ваня! Дай!

Мальчонка подбросил вверх палку, Полушкин просто взмахнул рукой, и пастуший посох улетел метров за пять. Когда же палка была принесена, то в верхней её части торчал клинок с коротким лезвием.

— Впечатляет. Но помимо трюков с ножом, я бы хотел, что бы вы были вооружены как на войну. Ваня, посох не жалко?

— Ещё выстругаю, — ответил сорванец, показывая мне двухкопеечную монетку.

Вернувшись к карете, я откинул спинку сиденья, открыл потайную дверцу, и достал из тайника патронташ с готовым к бою двуствольным ружьём. Нехитрые манипуляции и два патрона с дробью заняли своё место.

— Ваня! Дай!

Палка взлетела в небо под острым углом и не так аккуратно как для Полушкина, но на таком расстоянии для стендовой стрельбы это даже не упражнение. А я в своё время, хоть и не становился призёром, но в десятку входил часто. Посох лишился испачканного в земле куска и разлетелся в щепу в несколько секунд.

— Смит стреляет не хуже меня.

Иван Иванович просто пожал плечами:

— Я от пули не помру, цыганка нагадала.

Штабс-капитан сделал жест пальцами, намекающий на оплату, и мне снова пришлось лезть в тайник, вынимая ассигнации и пятачок для пастушка, последний, из мелких разменных монет.

— Пятьдесят рублей аванс, и пятьдесят после того, как притащите моего слугу. С ним должно быть портмоне из рыжей кожи застёгнутое на ремешок. Если я буду удовлетворён тем, что находится внутри, — выплачу премию.

— Договорились, — сухо сказал Полушкин, принимая две двадцатипятирублёвые ассигнации со скруглёнными краями. — За четыре дня управлюсь.

— Успеете за два — сумма гонорара возрастёт втрое.

— Тогда прощайте, господа.

Иван Иванович развернулся и скорым шагом, почти бегом, двинулся к дому, а мальчонка, сложив две монетки вместе, мечтательно зажмурился.

Теперь стоит рассказать, для чего выдумывалась вся эта история со Смитом. Ведь и документы, которые тут называют "пашпорт", и свидетельство о рождении и прочие бумаги у меня подготовлены и в полном порядке. В конце концов, можно было не городить весь этот огород, если бы не та цель, которую я поставил перед собой, оказавшись в этом времени. Замечу, цель сложновыполнимая, требующая колоссальных ресурсов и людских резервов. И там, где за год, лупя палкой без остановки, обезьяна расколет деревянную колоду, у меня будет возможность нанести удар только один раз; и если в руках не окажется колуна, то и стараться не стоит. Печаль, а иначе только становиться обезьяной. И социология о том же говорит, что простые пути не всегда наиболее короткие и надо бы поразмыслить, стоит ли нырять в омут, когда лучше потерять время и выбрать путь в обход. И один из вариантов — это воспользоваться одним из свойств человеческой души: люди стараются разглядеть в банальных вещах нечто необычное. Но и тут есть подводные камни. Как только вы поймаете себя на том, что уже готовы управлять результатами, постарайтесь осознать, что произошло в действительности. Ведь заинтересованный вами человек, воспользовавшись вашим же советом, может сотворить действие, прямо противоположное вашему желанию. И чтобы этого не произошло, надо постараться связать нужного вам индивидуума совместной ответственностью, так как человек часто испытывает потребность в оказании помощи другим. А ещё лучше — совместным делом, таким как поиски чёрной кошки в тёмной комнате. В нашем же случае, кошка обзывается Смитом, и уже мало кому есть дело до разных существенных для меня вещей и совершенных пустяков для других.

К чете Пулинских мы добрались довольно шустро, примерно за час с четвертью. Во-первых, Тимофей приноровился к управлению каретой; а во-вторых, последние девять вёрст неслись по укатанной дороге, без явных ям и огромных луж. Кстати про лужи: они здесь в изобилии. И часто, не проверив глубину палкой, двигаться по дороге невозможно. Впрочем, могли и не торопиться, так как глава семейства отбыл в Смоленск ещё вчера, и рассчитывающий на особый приём Генрих лишь скрипнул зубами. К тому же, встретившая нас горничная предупредила, что баронесса (хотя она не имела даже титула учтивости) не здорова и пребывает в меланхолии, а значит и принимать никого не будет. При таких обстоятельствах потребовался нестандартный ход. Стоит заметить, что при нанесении незапланированного визита, иными словами, если вас не звали, а вы пришли, принято было передавать визитную карточку, не настаивая на аудиенции. И всё бы шло своим чередом, кабы приносящий карточку слуга был абсолютно индифферентен к своему работодателю. Но здесь даже невооружённым глазом было видно, что горничная с хозяйкой общается тесно и вступится за неё горой, ну, соответственно, и девице будет многое прощено, а посему вместе с карточкой я передал серебряный рубль, со словами:

— Дело неотложной важности.

— Хорошо, я выясню, пожелает ли госпожа Вас видеть, — неохотно сказала она, с шипящим польским акцентом. — Вы можете пройти внутрь и подождать в комнате.

Нас приняли спустя полчаса, предварительно дав время привести себя в порядок после долой дороги и осмотреться. Мы попали в настоящий дворец. После увиденных мною "дворянских гнёзд" провинции, где скромность граничила с откровенной бедностью, высокая прихожая с причудливыми колоннами подавляла своими размерами. Широкая серовато-белая мраморная лестница, устланная шикарным ковром, уставленная вазами с цветами, ведущая к огромному портрету женщины в полный рост в тяжёлой золочёной раме с двумя античными скульптурами воинов, возвышающимися, словно верные поклонники вокруг хозяйки, призывали смотреть с открытым ртом. Лакей провёл нас в небольшую комнату, удивительно уютную и обставленную со вкусом. Тёмно-зелёная бархатная мебель, гармонирующая с мягкими пуфиками, под цвет портьер и гардин; пол с пушистым ковром, угловой диван и массивный шандал на дюжину свечей.

Хозяйка явилась в длинном голубом шёлковом платье с красными бантами, держа в руках веер и играя им таким образом, что определить с одного взгляда количество колец и перстней было бы невозможно. В ушах у неё сверкали два брильянта, — карата по полтора каждый — а запястье украшал гранатовый браслет.

— Что Вам угодно? — ангельским голоском спросила она.

Баронесса была неотразима и элегантна как тонкий фарфор. Всё в ней было божественно: гармония, благоухание, походка, блеск! Она была поистине нимфа, до того прекрасная, что хотелось сыпать комплимент за комплиментом, пока не познакомился поближе. Есть такой тип женщин, про которых говорят: маленькая собачка до старости щенок; Анастасия Казимировна сочетала в себе, несмотря на шестерых детей, некую миниатюрность, правильные черты лица и ярко выраженную беспардонность, другого слова я не смог подобрать. Хозяйка дома привыкла к власти, как к удобной одежде, и совершенно не находила нужным это скрывать. К тому же я лишился четырёх сотен рублей, ушедших сиротам, нуждающимся в помощи после наводнения одна тысяча семьсот девяносто третьего года. Пожертвование давало зелёный свет на оформление нужных мне документов, и если возникнут какие-либо затруднения, то Анастасия Казимировна непременно пожалуется папочке, почётному опекуну фонда, и тот разотрёт всех в порошок, а дабы уважаемые люди могли заниматься своими делами, через пару недель их навестит стряпчий, который всё и привезёт. Хотели быстро и без проблем — получите. Потрясающий сервис, оставляющий широченное поле для коррупционного манёвра. Приедет стряпчий и скажет, мол, бумажки нужной нигде нет и найти никак. И что делать? Бежать к Казимировне? Конечно, проще "сунуть на лапу" на месте. Ещё можно придушить стряпчего в подвале за излишнюю инициативу. В общем, кабы мне не нужен был весь этот балаган, в гости к Путилинским я бы в жизнь не поехал.

— Зря вы рубль той дуре дали, — сокрушался Генрих Вальдемарович, когда мы возвращались обратно, — чай, не в столице. Ей и полуполтинника за глаза хватило бы. Глядишь, и обошлись бы меньшей тратой.

— Не было у меня с собой четвертака. Вообще разменной монеты не осталось. Генрих Вальдемарович, а где тут мелочью разжиться можно? Ни в одном трактире сдачу получить невозможно.

— Только у ростовщиков, — серьёзным тоном произнёс Есипович. — Есть в Смоленске две-три конторы. Выгоднее всего в "анфилатовскую" обращаться. За рубль ассигнациями пятьдесят шесть копеек серебром получить можно. Слышал я, финансовое учреждение у нас скоро откроют, может, тогда и не будут драть половину. А пока только так.

— Проблема-то в том, — глубоко вздохнув, произнёс я, — что билеты у меня в основном иностранные.

— Даже не знаю, что и посоветовать, — лицо Генриха Вальдемаровича приняло задумчивое выражение — только в Петербург. Впрочем, есть у меня один знакомец, ещё с прежних времён. Хотя он всё больше скупкой промышлял, но думаю, вашу проблему он решить в состоянии.

— Представите меня?

— Боюсь, общаться Вам с ним станет неприятно.

— Ваш знакомец еврей что ли?

— Упаси господь с ними связываться, без портов остаться можно. Хотя, пожалуй, этот сам их без исподнего выставит. Щепочкин его фамилия. Поручик Павел Щепочкин. В Юхновском уезде у него самая крупная мануфактура, да и во всей губернии, наверно.

— Мануфактурщик — это хорошо, — произнёс я. — Когда сможете устроить встречу?

— Вообще-то, Щепочкин — друг Елизаветы Петровны, и я с ним не общаюсь.

— Ревнуете к мутер?

— Я? — возмутился он. — К тёще? Да если б не её…

— Генрих Вальдемарович, извините. Переведём разговор в другую плоскость. Можно ли попросить Елизавету Петровну посодействовать? Или даже уговорить съездить к этому Щепочкину. Я в долгу не останусь. Все расходы за мой счёт. Сами видите, обстоятельства сложились ни к чёрту. А если вспомнить о паршивых урожаях за последние годы, то дела в именье, как мне кажется, хуже некуда.

— Ах, мой друг. Дела в вашем именье и вправду печальны. Одних крупных долгов на шесть тысяч, а сколько по мелочи набралось, так и не знает никто.

"Ух ты, — подумал я, — для Генриха Вальдемаровича я уже друг и именье, которое ещё не оформлено как следует, моё. Это радует, однако что-то сумма долга высока. Надо выяснить".

— Как на шесть? — с испугом произнёс я.

— Сашка. Пристрастился к картам негодник, моего чуть не вплёл. Назанимал у него.

— Проклятье! Я предполагал немного иное.

— Такова жизнь: мы предполагаем, а Бог располагает. Я вот что думаю: а не выкупить ли Вам у Щепочкина Грядненскую полотняную фабрику за ваши английские билеты. А мы уж потом как-нибудь разберёмся.

"Всенепременно Генрих Вальдемарович. — размышлял я. — За болвана меня держишь? Картёжник Сашка назанимал, а тут такой прекрасный случай вернуть невозвратный долг. Но так говорить мне нельзя. Буквально через неделю необеспеченные ассигнации рухнут, и вскоре менять их на серебро по курсу три к одному станет за счастье. К тому же, буквально в спину дышит фактор "дубликата". Бумага через год-полтора начнёт расползаться и избавиться от фунтов и франков нужно таким образом, что б никто не смог предъявить претензий. В идеале, если они окажутся за пределами России, я был бы доволен".

В течение всей дороги до Борисовки, штабс-капитан рассказывал о мануфактуре. Приводил какие-то цифры, высказывал пожелания и всячески склонял меня к принятию положительного решения. При всём при этом, Генрих честно указал на отсутствие нужного оборудования по переработке конопли. Предупредил об износе станов и слабой квалификации работников. А уже после того, как мы стали проезжать узнаваемые мной по киносъёмке дома, выдал фразу:

— Авдотья Никитична после похорон супруга в мирской жизни разочаровалась и в монастырь собралась. Так мне тёща сказала. Я сначала сам схожу, предупрежу, а уж потом и Вы, мой друг. Только умоляю, не говорите про Сашку плохого. Наверно, это единственная ниточка, которая держит её здесь. Пусть грех с купчей ляжет на Леонтия Николаевича, царство ему небесное.

Описывать сложившуюся обстановку в доме как гнетущую, вынимающую всю душу и заставляющую глаза наливаться влагой от безысходности, я не стану. Ибо было ещё хуже. Грязь и запустение, ощущение смерти и дикий холод, запах давно немытого тела и чувство наступающего голода. Авдотья Никитична сидела на только что прибранной кровати и смотрела абсолютно пустыми, без единого оттенка разума, глазами. На исхудавшее лицо иногда садилась мерзкая муха, но тут же улетала, обидевшись, что время ещё не пришло. Капитан стоял у стола, с деревянным ковшиком с водой и нервно покусывал губу, дёргая усом. Возле него, сжавшись, сидела девочка с испуганным взглядом, удерживая в руках корягу-костыль.

— Здравствуйте, тётя, — на большее у меня не хватило сил. Словно от пропасти отпрянул и пару мгновений нужно отдышаться.

— Это Алёша, ваш племянник, — спохватился Генрих, — приехал из-заграницы. Я, пожалуй, на двор схожу, надо бы печь растопить.

Я присел на корточки перед женщиной, взял её иссушенные ладони в свои, подул на них, поцеловал и произнёс:

— С сегодняшнего дня всё станет иначе. Всё будет хорошо. — И увидел, как потекла капля слезинки из наливающихся синевой глаз.

Колотых дров в поленнице конечно же не было. Тимофей отыскал охапку щепы, и теперь высматривал клин, чтоб расколоть чудом сохранившиеся сучковатые горбыли.

— Генрих Вальдемарович, — сказал я, подойдя. — Похоже, мне снова потребуется ваша помощь.

— Конечно, — твёрдо произнёс он. — Всё, что в моих силах.

— Нужен врач, как его?

— Франц, — подсказал Есипович.

— Да, именно он. Далее, — стал перечислять я, — потребуется женщина, которая станет ухаживать за тётей, работник во двор, стряпуха, завхоз, то есть управляющий. Необходимо купить продукты, дрова, даже одежду для Авдотьи Никитичной и той мелкой, с костылём. Сено нужно, зерна много. Я не знаю, есть ли тут какая живность, но это уже поутру стану решать. Тут, за что не возьмись — всё нужно срочно. Двести рублей, думаю, хватит, — держите. Если необходимо, воспользуйтесь каретой, сегодня мне она уж точно не понадобится. Я, как вы понимаете, останусь здесь.

— Я Вас понял, — сказал Генрих Вальдемарович, жестом отказываясь от денег. — В Абраминках, по соседству, живёт вольный хлебопашец Семечкин. Это бывший управляющий именьем. Добрый хозяин. Я заеду к нему и скажу, чтобы направил людей, дрова и продукты. Он только обрадуется, что именье не пропадёт. Франц на ночь не поедет, но я по приезду пошлю Тимофея, а он с утра его и привезёт. Теперь мой совет: готового платья на Авдотью Никитичну не надо, у неё целый шкаф. У пигалицы с костылём, что надеть наверняка есть, просто в таком виде её жалко всем, она и рада ничего не делать.

— Тогда последняя просьба. Как только вы вернётесь к себе, пожалуйста, первым делом перенесите мой сундук в арсенал. Есть у меня подозрение, что Смит где-то рядом.

— Опять Вы за своё? Я вот, что скажу: зря сомневаетесь в Полушкине, он лучший егерь в губернии. После выступления шляхтечей многие на каторгу угодили, а как француз в силу вошёл, многие и побежали с неё. Так через наш уезд уже года три как никто не бежит. Но чтоб Вам спокойно стало, я исполню просьбу.

Едва карета скрылась из виду, мне вновь пришлось переступать порог дома, и первым делом я осмотрел девицу с костылём. Небольшая отёчность в районе лодыжки и незначительные болевые ощущения при нажатии. Слава Богу, не перелом и не острая форма растяжения. Хотя, увидев на мне пыльник до пят, ружьё с патронташем и сумку с красным крестом, пострадавшая от испуга готова была и станцевать.

— Звать как? — наматывая эластичный бинт на лодыжку, спросил я.

— Руська.

— Маруся… Красивое имя, отзывчивая значит. Авдотья Никитична давно не ела?

— Три дня как, — ответила девочка.

— А сама?

— И я три дня.

— Позавчера куда с больной ногой ходила?

С испугом посмотрев на меня, Маруся всхлипнула и тихо произнесла:

— В Абраменки, за едой. Всегда корку давали, а сейчас не дали. — И полились слёзы.

"Да уж, — подумал я, — добрый хозяин Семечкин. Как это он под себя целую деревеньку подмял? Если он вольный хлебопашец, то освобождение от крепости получил лет пять назад или раньше. А если со всей деревней, то только за выкуп, а если нет, должны отрабатывать повинности. Но тут даже мужиков не видно. Ни одного. Что же произошло, если русский человек отказал в куске хлеба? И кому, девочке".

— Ты кроликов любишь? — пытаясь успокоить ребёнка, спросил я. — Не кивай, я уже догадался. У меня припрятана пара, пушистые, толстые, уши большие, тёплые. Клевер любят, крапиву. Я сейчас принесу, а ты пока за тётей присмотри. Договорились?

К контейнеру, укрытому маскировочной сетью с берёзовыми ветками, за время моего отсутствия и близко никто не подходил. Сигнальная леска цела, как и подготовленная ракета на случай вскрытия. Кролики что-то хрумкали в своей корзине, вода у них уже закончилась, морковок нет, а вот питательный корм ссыпался лишь наполовину. Уже не так стеснённые в движениях, они явно предавались любимым занятиям. Умнички, плодитесь, ешьте, пейте и поклоняйтесь своему пророку Тому Остину, который заселил вами целый континент. От вас больше ничего не требуется. Что я сейчас заберу вместе с ними? Тюк со сменной одеждой и сапоги, банку с лекарствами, настоящие бульонные кубики и самое тяжёлое — билеты с ассигнациями. Пачек тридцать, больше в рюкзак не влезет. Ах, да… огниво, печку же надо растопить.

Утром прояснились некоторые детали. На рассвете подъехала телега с продуктами и вскоре кухня стала местом кулинарных таинств. Возможно, среди немалого количества дыма, вырывавшегося из дымохода печи, скользила мифическая муза Кулина, с любопытством приглядывавшаяся к готовке, оценивавшая количество крупы, соли, специй, приправ, масла ставившая под сомнение простоту готовящегося блюда и безуспешно пытавшаяся запустить бестелесную руку под крышку кастрюли. А вот голодные мыши уж точно выглядывали из своих закутков, поднимались на задние лапки, принюхиваясь к кухонным ароматам и с нетерпением ожидали возможности поживиться.

Авдотья Никитична сумела немного поесть: вечером бульон, а с утра куриное яйцо. И, набравшись сил, поведала душещипательную историю. Её слова звучали так, будто всеми помыслами и чаяньями она уже переступила могильную плиту и лишь случай задерживает её на земле, чуть дольше, чем она надеется. Если до сего дня я считал, что Сашка просто ушедший в пике картёжник (и это самое настоящее проклятие для любой семьи), то теперь я узнал, что к этому горю предшествовал некий фактор. Аферистка с магическим шаром, не иначе как работающая в паре с карточным шулером-французом, нагадала юному офицеру выигрыш в "фараон" целого состояния. Итог не заставил себя ждать. Подпоручик проиграл всё. В сущности, подобные истории никогда не заканчиваются, и всегда находятся упрямцы, которые не хотят смириться с очевидной истиной. Сашка влез в долги, сделал ещё одну ставку и пошёл писать письмо родителям. Вопрос чести решали всем миром. Отец с матерью сделали всё возможное, чтобы сын не стал лицемером перед Богом, людьми и самим собой. Что-то заняли у родственников, что-то у соседей, взяли даже у освобождённых крестьян, а оставшихся крепостных отправили в наём и, в конце концов, переписали на сына именье. Лишившись возможности выкупить земельный надел, Семечкин умолял не отдавать купчую и в итоге ушёл. Продолжал ли играть Сашка дальше, мать не знала. Несколько раз просил выслать деньги, и приходилось передавать последние крохи. Некий призрачный шанс выкрутиться из кабалы был, но горе никогда не приходит одно. Случился неурожайный год. Хоть конопля и выросла в цене, но собрали её мизер, и все планы погашения кредитов рухнули в один миг. Потом продали лошадей и в самом конце приносящую щенков породистую гончую, и всё равно остались с долгами. Хорошо ещё, что не все соседи настаивали вернуть занятое. Зимой Леонтий Николаевич слёг и тихо умер во сне, так и не успев причаститься. Это и стало той причиной, по которой Авдотья Никитична принялась настраивать себя на постриг. Хозяйством с тех пор больше никто не занимался.

Узнав всю историю из первых уст, я упросил "тётю" написать Сашке письмо с просьбой приехать за своей долей дядиного наследства. Пусть это известие станет психологическим толчком, как ему, так и Авдотье Никитичне, которой положительные эмоции просто необходимы. И как только чернила подсохли, постарался разобраться в хитросплетениях хозяйственно-бытовой части усадьбы. Начнём с жилого фонда. Помещичий дом — это высокое деревянное строение Т-образного вида из двух срубов (пятистенок) по шестнадцать венцов каждый, восемь на шесть метров, соединённых выступающими по фронту метра на два сенями. Парадный вход через крыльцо с навесом и выход во двор через эти же самые сени с обратной стороны. По местным меркам — весьма солидный. Две печи: большая и малая. Крыша застелена дранкой, есть остеклённые окна. Позади жилого здания конюшня, амбар, сенной сарай и маленькая псарня; всё пустующее. Крестьянские избы гораздо проще. Что здесь, что в Абраменках. Два сруба по десять-двенадцать венцов, длиной и шириной до восьми аршин, стоят один позади другого и связываются между собой сплошным рядом брёвен. В Борисовке их четыре, в соседней деревне — шесть. Курных нет, все топятся печью. Каждая изба располагает хозяйственными пристройками и огородом; где большим, где малым. Навскидку, крепкое, зажиточное хозяйство, которое никак не могло стоить прописанной в купчей суммы. Даже в этом Сашку надули. Тем не менее, общее экономическое состояние — катастрофа, ибо всё богатство меряется урожаем! Прибавить к этому, что со смертью хозяина пропал державший здесь всё стержень и весь благопристойный вид, не более чем прочный задел прошлого; становится ясно — актив убыточный. О чём говорить, если что-то где-то росло, то только благодаря личной инициативе бывшего управляющего. Так что первым делом был отправлен посыльный к Семечкину, с просьбой собрать всех кредиторов. И пока утрясался вопрос с займами, Тихон привёз доктора Франца. Повелитель клистира, пиявок и противно пахнущих порошков был известен как мастер своего дела. Ещё в его бытность военным врачом, многие видели его собирающим травы и цветки диких растений, выкапывающим корни и срывающим кору с деревьев, а вследствие этого, воспринимали как человека, хорошо знакомого с полезными свойствами того, что непосвящённым казалось бесполезным. Слышали, как он говорит о Самойловиче, Максимовиче-Амбодике, Зыбелине, Шумлянском и других знаменитых людях — чьи научные достижения в медицине и фармакопеи казались едва ли не сверхъестественными, — словно они были его знакомыми и состояли с ним в переписке. Доктор Франц был не стар, в теле его все еще чувствовалась мускулистая и гибкая ловкость эфеба, — результаты ежеутренних гимнастических упражнений. Многие, судя по свежести его лица, идеально белым, прямо таки фарфоровым зубам, по весёлости характера с искромётными шутками с философскими рассуждениями, и особенной крепости духа (зимой купался в проруби), не давали ему более тридцати пяти лет. Но глубокие морщины на открытом челе его, рано поседевшие волосы заставляли не без основания заключать, что доктор, в каком-то смысле, прожил гораздо дольше многих своих одногодок. Вместо живого, подвижного выражения, лицо его было подёрнуто тяжкой думой, наложившей странную и загадочную неподвижность на все черты одушевлённого обличия. Светлые, горевшие силой воли и ледяной холодностью одновременно, глаза его как будто забыли привычный природный свой блеск, и тускло устремлялись на какой-либо один предмет, мгновенно вспыхивая и тут же остывая, словно за миг познавали всю его сущность. Безупречно выбритый подбородок и мрачная тишина, заключённая в глубине его души, заразительно и властно действовала на всё, что его окружало. Одним своим видом он говорил, что сказанное им — истина и возражений не потерпит.

Тут мне захотелось схватиться за голову. Эскулап настаивал на срочной госпитализации, так как подозревал у Авдотьи Никитичны желудочную чахотку и был сильно удивлён, узнав от неё истинную причину истощения. Впрочем, его осмотр Маруси и пришедших за деньгами крестьян оставил положительное мнение о профессиональных качествах врача. Диагнозы ставил быстро, лечение назначал чётко, по-латыни писал неразборчиво. Каждый был чем-то болен. Даже маленькие дети, настоятельно призванные мной для профилактического осмотра с целью предотвращения эпидемий. Я бы тоже каждому поставил диагноз, если б платили по три рубля за осмотренную душу. Но доктор действительно указывал на недуг, и пусть в большинстве случаев это недоедание и авитаминоз, претензий не выставить. Зато рекламацию предъявляли мне, и как водится, с той стороны, откуда и предположить было невозможно. Леонтий Николаевич брал взаймы серебром, и принимать обратно ассигнациями крестьяне не хотели категорически, ни по какому обменному курсу. Договор есть договор. Сошлись на отсрочке до конца недели. "Раз все поедут на Вознесенскую ярмарку, — со слов Семечкина, — то барин в городе серебра наберёт, а там и рассчитаемся". Закончилось всё тем, что к трём по полудню я был приглашён на обед к штабс-капитану, где вечером нас всех ждал сюрприз.

2. Порох и пули.

Пахотная земля Поречского уезда, пусть и обильно вознаграждая земледельца, из-за своей небольшой площади заставляла поселян искать иные пути пропитания. Эта причина вкупе с другими факторами способствовала учреждению различных мануфактур и ремесленных предприятий, предшественников заводов. Плодились они с завидной регулярностью и так же скоро прекращали своё существование. Семьдесят лет назад прибыльным считалось производство поташа и стекла, потом переключились на лесопилки, смолокурни и бондарнечество, а сейчас популярно полотняное и канатное производство. Развивалось бы оно и дальше, как завещал государь Пётр I, ведь кораблям необходимы паруса и такелаж, армиям — палатки, да мало ли что можно изготовить из пеньки… А вместе с ним рос валовый продукт и, как это ни странно прозвучит, благосостояние населения, не тех, кто снимает сливки, а огромной массы участвовавших в производстве работников и работниц: тех, кто без продыху горбатится при толчении, трепании и чёске пеньки; крестьянок, усаженных за прядение из нее пряжи; мыларей отбеливающих её в чанах; сновальщиков, мотальщиков, ткачей и, конечно же, аппретурщиц. Так что обед у Есиповичей превратился в диспут на тему: как урвать на жизнь, и чтоб крестьянину не туго жилось. И даже извечный риторический для России вопрос: что делать? — не поднимался, так как являлся краеугольным камнем беседы. Из важного можно было вычленить согласие на поездку Елизаветы Петровны к своему другу. Как водится, дама затребовала к себе внимания, ведь Павлу Григорьевичу сорок три, а ей уже несколько больше, и то, что было десять лет назад, не обязательно повторится сейчас. К тому же появиться в старом платье не комильфо, а то и вовсе конфуз. Ведь все знают: разницу между уверенной в себе женщиной и дурнушкой определяет наряд по последней моде. Да и драгоценностей нет (с укором в сторону дочери). Вот если бы корсет "Corset a la Ninon" да из легкого шёлка длинную, чуть к низу расширенную, с красиво расположенными складками "тунику", да ещё разрезанную на боках и перехваченную под грудью поясом. Тогда да! Выслушал я её, а так как сидела она по левую от меня руку, тихонечко на ухо шепнул сумму, которую собираюсь ей одолжить. Вот после этого Елизавета Петровна повела себя совсем иначе, отбросила весь спектакль в сторону, в один глоток допила вино и полностью сосредоточилась на деле. Десять лет назад, расширяя производство своего отца, Щепочкин в краткий период от одного до трёх месяцев скупил около шестисот душ мужского пола в Медынском уезде. Действие понятно: поблизости фабрика, мощности, подготовленные специалисты. Но зачем он обратил свой взор на сотню вёрст на запад? Кроме полей конопли между Грядны и Борисовкой ничего нет, а значит, какой-то особой перспективы Павел Григорьевич не рассматривал. Скорее всего, просто каприз: была история с красивой женщиной, пусть помнит мою заботу, и я не забуду. А посему и сейчас найдёт для неё время. Закончив чаепитие, мы вышли во двор, где пёс с кошкой убегали от гуся. Францу рассёдлывали лошадь (он только приехал), а мы так увлеклись зрелищем, что заметили прибежавшего мальчика в тот момент, когда он чуть не уткнулся в Генриха Вальдемаровича.

— Дядя Генрих! Папку убили! Скорее…

До дома в Васелинках мы добрались, словно на крыльях. Разгорячённые лошади ещё топтались и пытались выровнять дыхание, а мы с Генрихом и Францем уже забегали в распахнутые ворота. Пёс, не пускавший чужих на порог в этот раз сидел смирно, и лишь когда прошёл Тимофей с Ваней, жалобно заскулил. Иван Иванович лежал на кровати застланной жёлтым ковром с тряпкой на голове, в одних кальсонах, а возле него хлопотала маленькая темноволосая женщина явно восточной внешности. Сидевший на табурете до нашего прихода широкоплечий мужчина в крестьянской одежде встал, и отодвинувшись в сторонку, обращаясь к Генриху Вальдемаровичу, произнёс:

— Вот, ваше благородие, таким и нашли.

— В смысле, голым? — уточнил Есипович.

— Истинно так, — подтвердил мужик, — в одних портах с язвой на темечке.

Тут стоит отметить, что в девятнадцатом столетии, глагол "убили" не совсем означал насильственную смерть. Убить могли, причинив существенный вред здоровью, лишить сознания и просто сильно ударить. А вот, словосочетание убить до смерти, означало уже конец жизненного пути.

Франц осмотрел лежащего без сознания Полушкина и выдал вердикт:

— Ударили чем-то тяжёлым и одновременно мягким. Кожный покров не повреждён.

— Платок с песком, — после некоторого размышления, сказал Генрих. — Когда скрасть кого тихо надо, первое средство. В суконку песочек, бечёвочкой затянуть и на палку, как кистень. Турок и пикнуть не успевал, даже феска не слетала.

Вечером, Иван Иванович пришёл в себя, а уже с утра смог поведать, что же произошло и это не очень понравилось всем присутствующим. Сыском беглых Полушкин стал заниматься чуть ли ни с момента поселения. Крепостных у него не было, доходного дела тоже и всё, что он умел, в мирной жизни применить оказалось невозможно. Поначалу стал заниматься охотой, да так успешно, что извёл всех волков, терроризирующих окрестные леса не одно столетие. Количество хвостов шло на сотни пока в какой-то момент эти хищники ему приглянулись, и во дворе появился щенок по кличке Серый. С этих пор отставной поручик стал внимательнее прислушиваться к рассказам помещиков, от которых бежали крепостные. А спустя пару лет, весь уезд знал, к кому надо обращаться. Крепкой памятью запомнили Полушкина и ссыльные шляхтичи, за поимку которых платила уже казна. Секрет же удач заключался в том, что перед любым делом Полушкин занимался анализом и сбором информации. То есть прекрасно представлял возможные маршруты беглых и как приобретённый бонус — неплохо ориентировался в лесу, но всё это не составляло и четверти успеха. Основа заключалась в сети осведомителей. В каждом населённом пункте, через который мог пройти объявленный в розыск, находился человек, часто бывший солдат, который сообщал о подозрительных личностях. Так что когда я обсуждал сроки, Иван Иванович только подсчитывал, какие деревни он успеет посетить.

— Кто бы мог подумать? — сокрушался Иван Иванович. — Федот одноногий… И как я просчитаться то смог? Я ж сразу просёк как портрет ему показал. Сбледнул лицом иуда, взопрел. И видел же сукин-сын… За тридцать серебряников продался… Смит ваш у него прятался. Хитрый зараза, ловко схоронился. Тит меня у околицы с лошадьми ждал, а как понял, что нет меня долго, так шукать. В общем, всю одёжку содрали и двадцать пять рублей ваших прихватили. Подвёл я вас, не послушал.

"И как сие понимать, — задал я себе вопрос, — вымышленный Смит появился на самом деле"?

— То есть, — зло проронил Есипович, — у них день перед нами в запасе?

— Не, Генрих Вальдемарович. С концами. У Федота лошади и он мою систему знает. Они уже на пути к Орше и даже чёрт их не остановит.

— Схожу-ка во двор, — сказал я, поняв, что ничего интересного больше не услышу.

Как только я покинул комнату, штабс-капитан наклонился к уху Иван Ивановича и что-то тихо спросил.

* * *

(разговор, который я не мог слышать)

— Что в портмоне было то?

— А хрен его знает. Мы с Федотом всю баньку обыскали, под каждым углом землю простучали. Ни котомки, ни дряни этой жёлтой, ничего. Топор и тесак у меня.

— Как так получилось?

— Зарезал я Смита. Мы когда в баньке вязать его стали, Федот деревяшкой своей зацепился и гад этот вывернулся. Заорал что-то не по-нашему и кистенём меня. Хорошо, шапка баранья на голове была. А у меня рука сама пошла, как учили.

— Плохо учили, раз простых дел сполнить не можешь. Подрезать — да, насмерть то зачем? Стареешь Иван Иванович. По следам хоть прошлись?

— А как же. Тит пробежался до последней лёжки. Даже в дупло лазал. Я что думаю, ведь не просто так Смит бежал именно в тот день. Может, передать ухищенное кому успел?

— Может и успел. Тут же каждый гувернёр картавый носом водит. И не факт, что портмоне в ночь побега выкрали. Федота хоть оставил за банькой наблюдать?

— Обижаете… Если что, внучок его вмиг весточку принесёт.

— Ладно, будем надеяться на лучшее.

— Генрих Вальдемарович, а сам, как думаешь, что там было?

— То, Иван Иванович не твоего ума дело. Ты лучше с оказией, попроси из ружья нашего гостя пострелять. Всё, шаги слышу.

* * *

В день открытия проходящая на поле возле Молоховских ворот ежегодная Вознесенская ярмарка, самих горожан столицы губернии не сильно интересовала. Позиционировалась она как животноводческая и оптовая. Со всех уездов в Смоленск съезжались приказчики, управляющие, представители помещичьих крестьян, вольные землепашцы и даже выбранные от государевых крестьян. Сделки совершали разнообразные: и поставочный фьючерс чуть ли не до новой ярмарки и бронирование и бартерные и, просто купля-продажа, когда соглашаясь с условиями, били по рукам и кидали шапку. Сюда пригоняли рогатый скот, лошадей, овец иногда птицу. Привозили образцы сена, которые тут же уходили в городские конюшни, зерно, крымскую соль, семена и уже практически на второй-третий день, сразу после гусиных боёв, начиналась торговля всем подряд. С этого момента тридцати пяти тысячное население города проявляло активность. Сукна, шёлк, шерсть, мягкая рухлядь, холщовые и бумажные товары выставлялись с правой стороны на сколоченных тут же прилавках. Посуда и кожи, масло, воск, рыба и прочие, вплоть до сахара и табака слева от ворот. В целом, присутствовали все три категории товаров: русские, азиатские и заграничные. Посмотреть было на что.

Выехали мы почти в ночь, на самой-самой заре и пика столпотворения повозок, телег и просто передвигавшихся верхом ловко избежали. А буквально спустя час, не особо прислушиваясь можно было оценить весь коллапс людского водоворота из дома штабс-капитана Пятницкого, любезно приютившего нас. Глава семейства Есеповичей тут же отбыл инспектировать строительство своего дома, а мы остались обустраиваться. И где-то между девятью и десятью часами, когда дворники закончили вычищать улицы, вновь не испытывая затруднений, принялись методично опустошать нужные нам торговые учреждения. В первую очередь, как не странно, не ссудные конторы, которых здесь перевалило за дюжину, а шляпные мастерские. Приданная мне или наоборот Елизавета Петровна прекрасно ориентировалась в городе, и мой план Генерального межевания можно было засунуть в известное место. План не соответствовал действительности. Так что сидя в карете, она давала Тимофею чёткие указания: где "направо", а где "езжай прямо до самого конца", иногда "держись левее от оврага, там, через ручей будет деревце — остановись". Следуя какому-то дьявольскому плану, мы посетили три заведения в разных концах города. Двигались хаотично, и только удовлетворившись парой высоких коробок из шляпной мастерской Морица, добрались до конторы с надписью на табличке под козырьком двухэтажного доходного дома: "Купеческая контора Анфилатова".

Выбеленный известью фасад с огромной дверью, оббитой множеством гвоздей, как видимо, должен был внушать доверие. Сходу отклонив предложение ссуды под двадцать два процента и сниженную ставку в девять с половиной при залоге я объяснил суть моего посещения и тут же был препровождён в отдельную комнатку-кабинет. Общение с представителем ростовщического бизнеса вышло недолгим, но весьма плодотворным и выгодным для обеих сторон. Человек средних лет, скорее малорослый, чем высокий, с еще довольно свежим, но бледным лицом, которое если и меняло свое меланхолическое выражение, то лишь ради беглой улыбки, поровну горестной и медоточивой; чёрные сальные волосы, мечтательно-отсутствующий взгляд; речь, не чуждая известной утончённости и деликатности; движения и жесты, каких не встретишь среди ростовщического люда, и обыкновение говорить до крайности медленно и затруднённо, растягивая слова, особенно когда разговор заходил о деньгах. Взгляд его из-под чёрных сдвинутых бровей становился нестерпимо сверлящим, стоило ему нахмуриться, и тут же возвращался к первичному состоянию. Скользкий тип.

Конечно, курс в сорок три копейки серебром за рублёвую ассигнацию мне не очень понравился, зато бумажки прошли при мне тщательную проверку. Слюнявились выполненные чернилами подписи, сверялись номера и даже заносились в журнал учёта принятые купюры. В кассе на руки я смог получить всего пятьдесят шесть десятирублёвых и девяносто семь пятирублёвых золотых монет и около шестисот восьмидесяти серебряных рублей с мелочью. Опустошив закрома и приняв обещание набирать нужную сумму на время ярмарки под обеспечение ассигнаций, мы закрыли сделку. А с фунтами вышел полный конфуз. Они просто не котировались в Смоленской губернии. Меня аж гордость на некоторое время обуяла, вспоминая "обменники" в суровые годы. Существовало, правда, исключение, но для этого необходимо было посетить Санкт-Петербург. Банкноты менялись на золотые голландские гульдены местной (российской) чеканки с известным дисконтом, и всё это сопрягалось огромными сложностями. Червонцы-то чеканились незаконно, и обмен осуществлялся под патронажем ряда чиновников. Например, одного известного господина, курировавшего в своё время финансовое обеспечение Средиземноморской эскадры Сенявина. То есть за вход надо платить. Был подсказан ещё один вариант и всё благодаря тому, что управляющий смоленской конторы этой зимой приехал сюда из Северной Пальмиры и был в курсе некоторых сделок. Обратить валюту можно было самым обычным способом — купить товар у английских купцов и уже реализовав здесь получить назад свои деньги. Но успех сей многоходовой операции опять-таки зависел от коррупционеров и наличием русского товара для вывоза. К тому же приходилось помнить о действующем запрете на торговлю с Англией, и контрабандный груз мог просто не дойти до получателя по вполне понятным причинам — шла война. Тут уж каждый решает сам и если интерес проявится, то следующий разговор придётся вести не здесь и не с управляющим конторы, так как серьёзные вопросы решаются людьми несколько другой компетенции. А пока, частотой сделок станем повышать уровень доверия. В общем, встретиться мы договорились спустя два дня.

Тем временем, Елизавета Петровна занималась примеркой перчаток и прочих модных аксессуаров. Не скажу, что скрепя сердце, но с некоторым осадком мне пришлось выложить пару ассигнаций. Два с полтиной за прекрасную кожу, определённо шикенскинк, — не в счёт, я и себе прикупил и даже сдачу необходимыми копейками получил. Возмутила цена на шарфик и кружево: двенадцать рублей за кусок шёлковой ткани и тридцать пять за аршинную полоску в две ладони шириной. Более того, с каждым проведённым здесь днём, адаптируясь к местным реалиям, я начинал осознавать, насколько нелепыми были мои первоначальные траты. Рубль здесь серьёзные деньги, и если дома я на сотенную куплю лишь бутылку боржоми, то тут целую цистерну. То-то Генрих возмущался благотворительным взносом мадам Пулинской. Вот вернусь назад, а там водка по двести рублей, так и возникает когнитивный диссонанс. Заметив перемену в моём настроении, Елизавета Петровна предложила навестить оружейную мастерскую, при которой есть лавка, где её зять если и не почётный, то частый клиент и Тимофей знает туда дорогу. Отчего не согласиться? Приехали, посмотрели и отправились на ярмарку. После экскурсии по оружейной комнате Есиповича, смотреть откровенно было не на что. Впрочем, вру, было два экземпляра, заставивших меня замереть на минуту. Один из них — рогатина на медведя. Между прочим, оружие среди охотников востребованное и что интересно, стоило как дамский шарфик. И второй — охотничий аркебуз, со стальными дугами и тросиком. Цена, как не дико прозвучит, дороже пехотного кремневого ружья раза в три.

— Зря я посоветовала зайти в это "Марсово поле", - заметила, Елизавета Петровна, — хотя Генрих отзывался о Вас, как о почитателе оружия, я вижу, как Вы скучаете.

— Отчего ж зря? Было любопытно окунуться в старину, не хватало только лука со стрелами.

— А у вас, в Калькутте, иначе?

— Конечно иначе. Воины раджи до сих пор со щитами и саблями и есть кавалерия на слонах.

— Как интересно, — обмахнув себя веером, томно произнесла Елизавета Петровна, — никогда не видела слона. Наверно, это очень волнительно…

— Да, это незабываемо. Я Вам как-нибудь картинки покажу.

— Вы такой проказник, — подвигаясь ко мне, — хотите меня картинками заинтересовать, а если я соглашусь?

"Ого! Как там его, Табуреткин, Деревяшкин, а, Щепочкин. Как я его понимаю, — подумал я, — Елизавета Петровна это "пушка Дора", ни одна крепость не устоит".

— К сожалению, — меняю тему разговора, — самые важные и красивые картинки сейчас где-то по направлению к Орше.

— Знаете, — произнесла моя собеседница, положив свою руку на мою, — за день перед Вашим появлением я молилась. Просила заступничества. Именно поэтому Вам повезло, и ваш слуга сбежал, не исполнив самого плохого. Иван Иванович чувствует опасность как зверь. И если это Смит сумел его обмануть, то он много хуже зверя.

— Ни капли не сомневаюсь в этом, — немного задумавшись, ответил я. — Елизавета Петровна, насколько я понимаю, мы уже возле Молоховских ворот, как Вы смотрите на то, чтобы пройтись по торговым рядам? — и обращаясь к Тимофею:

— Тимофей, посоветуй: нам сразу носильщиков нанять, или торговый люд сам покупки в дом штабс-капитана Пятницкого доставит?

— Лучше нанять, вашблагородие… ярмарка! Люд собрался разный и всякий. — И припарковавшись, тихо добавил: — даже каторжане.

— Тогда смотри, чтоб к карете никто не подходил.

Мы остановились на импровизированной площадке напротив трактира, где под тенью деревьев стояли штук шесть тарантасов с несколькими бричками, а ближайшая к нам (по-моему, "кукушка") начинала отъезжать. Так что предупреждение излишне, сейф с монетами без большого шума не вырвать, утащить только вместе с ландо, а тут смоляне к разбойникам относятся без жалости; намять бока — это как в моё время просто пожурить. А если учесть, что каждый кучер управляется с кнутом не хуже чем пятиборец с рапирой, и друг за дружку из профессиональной солидарности вступятся, не задумываясь, то попасться татю на краже — равнозначно остаться калекой. Вообще, за безопасностью горожан местные власти следили строго. В местах больших скоплений народа несли службу наделённые властью люди, обычно это дворники. Они же, по согласованию с городским старостой, блюли порядок и на самой ярмарке. Отвечала за всю систему мероприятий обер-комендантская канцелярия во главе с полицмейстером, и в случае какого-либо курьёза стоило обращаться в Управу благочиния (так она называлась с 1782 года) или к частным приставам. А там как получится: кому в Совестный суд, а кому дальше по инстанции. В принципе, структура городского МВД несла множество функций: начиная от обеспечения тишины и спокойствия, пожарного надзора, присмотра за постоялыми дворами и трактирами и заканчивая исполнением судебных решений и следственно-оперативными мероприятиями. Насколько слаженно и успешно всё это действовало, судить не берусь, вопрос риторический. Лишь предположу, что всё хорошо, пока несчастье не коснётся тебя лично. А уж тогда и процент раскрываемости преступлений и потушенных пожаров и прочих вещей становится не интересным, ибо, как водится, твоё личное горе в этот процент не попало.

Решая свои насущные вопросы, мы задержались в городе ещё на три дня, и всё благодаря Анастасии Казимировне. Баронесса изволила посетить ателье "Парижское платье" Павла Петровича Головкина, где повстречалась с Елизаветой Петровной на примерке нарядов. Модный в то время стиль ампир сократил количество рабочих часов швей раз в шесть-семь, и если дамский наряд времён Екатерины шили от трёх недель и до победного конца, то теперь готовое платье по фигуре можно было получить меньше чем за четыре дня. Полностью поддерживаю это направление моды, по крайней мере, хоть что-то видно, что скрывается под плавными линиями ниспадающей материи. Дамы не были подружками, но общую тему для разговора нашли быстро, а вскоре вспомнили о госте из Калькутты. Итогом этой беседы и моих регулярных наскоков к ростовщику стала договорённость об обязательном посещении двух приёмов, один из которых должен был состояться у гражданского губернатора, а второй — у купца третьей гильдии Иллариона Фёдоровича Малкина. Причём на визите к Малкину, чуть ли не в обязательном порядке настаивал управляющий из конторы Анфилатова.

Посещение главы столицы губернии происходило под девизом: скука — спутница однообразия. Это читалась на лицах завсегдатаев и впервые приглашённых гостей вплоть до общего застолья. Разбавленные первыми тостами шутки стали искромётными, и вскоре за столом образовались группы, ведущие беседы на интересующие их темы. И, о боже, всё снова погрузилось в скуку, по крайней мере, для меня. Я не участвовал в бою под Прейсш-Эйлалу, Гутштадте, Гейльсберге, Фридланде и других сражениях, через которые прошли многие офицеры; не присутствовал на свадьбах, похоронах, крещении, — нужное подчеркнуть. Тут был свой мир, который по праву можно назвать образованным и духовно взвешенным, но всё равно остававшийся провинциальным. Некоторые компании общались исключительно по-французски, кто-то только использовал выражения языка Вольтера, вставляя их совершенно спонтанно, находились и те, кто мешал польскую речь с русской. Одно их всё же объединяло: обращаясь друг к другу, они говорили не господин, мистер, сэр, а только месье. Опять-таки, мода. Мне даже Пушкина не надо перефразировать, дабы описать происходящее — поменять только имя.

"Пирует с дружиною губернский Глава

При звоне веселом стакана.

И кудри их белы, как утренний снег

Над славной главою кургана…

Они поминают минувшие дни

И битвы, где вместе рубились они…"

Сколько меня разделяет с этими людьми? Чуть больше двухсот лет. А какие мы разные — другая эпоха. Казимиру Ивановичу меня так и не представили, как Есипович ни старался, ничего у него не вышло. Не сидеть же, извините, в засаде под туалетом, чтобы поручкаться. Однако была и польза: первый шаг по вхождению в великосветское общество тунеядцев и редких представителей этого болота, для которых честь, справедливость и служба отчизне превыше всего, был сделан. Меня увидели, выслушали, взвесили и признали ограничено годным. То есть открытием и звездой начала летних приёмов я не стал, да и не старался; скандалов не устраивал, громких поступков не совершал, состояний в карты не проигрывал и, когда тихо удалился, никто и не заметил. А на следующий день мне доставили документы. Анастасия Казимировна своё слово сдержала. Немудрено, при таком-то папе. Прав был Писемский, когда говорил: "Нам решительно всё равно, кто царствует во Франции — Филипп или Наполеон, английскую королеву хоть замуж выдавайте за турецкого султана, только чтоб рекрутского набора не было. Но зато очень чувствительно и близко нашему сердцу, кто нами заведывает, кто губернатор наш". А ведь Казимир Иванович Аш не чёрствый человек, не какой-нибудь сухарь Диоген в строгом мундире, удалившийся в бочку своего эгоизма. В нём есть человеческое стремление любить себе подобных и делать им добро. Закавыка только в том, кого он считает себе подобным? Всё его существование, таким образом, характеризуется комфортной для любого чиновника в любом времени фразой: представлять собой покой, разграфлённый по статьям. Ничто его без особых причин не беспокоит, ничто его не заботит и это идеально. Для него весь мир составляется из двух величин: его самого и государства, которое исправно дает ему жалованье. Поэтому мир совершенен и жизнь совершенна, пока Губернатор, благодаря заботам и подношениями просителей, сохраняет аппетит и здоровье и пока государство продолжает аккуратно оплачивать его службу. Впрочем, немного и надо, чтобы удовлетворить те доли души и тела, из которых, по всей видимости, состоит его существо. Потребность общения с себе подобными (ведь и бараны общаются между собой), ему практически не нужна. В конце мая, развёртывая письмо с очередным посланием и улыбаясь, он говорит: "Вот и Вознесение Господне!" Все соглашаются, и барон доволен и про письмо с неприятностями забыли. В середине ноября он бормочет, посматривая на глянец сапог: "Вот и Рождественский пост на носу!" Если подчинённый чиновник по своему скудоумию с этим не согласен, и сообщает о намечающемся недороде в губернии, и голоде, грозящем превратить зиму в один сплошной пост, Аш замолкает, потому что не любит пререканий. И этого почтенного чередования двух мыслей ему вполне достаточно. Лишь бы подавали вкусную баранью котлету, тем более по две порции, — и он вполне доволен жизнью и готов воздать хвалу богу и императору. Однако, Бог им судья, этим губернаторам. Меня заинтересовал документ.

"Грамота Смоленского дворянского собрания о дворянстве Борисовых выдана 11 декабря 1809 года. От Губернского Предводителя Дворянства уездных дворянских Депутатов, собранных для составления дворянской родословной книги, данная дворянам: майору Николаю Андреевичу и его сыну Алексею Николаевичу Борисовым, штабс-капитану Леонтию Николаевичу и его сыну поручику Александру Леонтьевичу Борисовым".

Дальше шёл текст, на основании чего была состряпана грамота, и имена лиц, его подписавших. В конце присутствовала казённая печать уездного суда и подпись секретаря губернского регистратора. Судя по всему, бланк был с прошлогоднего заседания, а имена вписаны недавно. Главное, печать и подписи настоящие. Следующий документ являлся копией грамоты, также заверенной печатью. Третий отражал право собственности, а последний — по-моему, самый важный — сообщал о положенных налоговых отчислениях с рекомендацией стряпчего взяться за ведение дела. Деятеля на заметку, тут без вопросов. Работа мне понравилась, а юрист при моих задумках просто необходим.

Приём у Иллариона Фёдоровича не отличался размахом и знатностью гостей. Вечер проводился в его загородном доме, с оркестром, танцами и салютом. Конечно, было и застолье, но перед этим мероприятием несколько человек собрались в отдельной комнате, куда пригласили и меня. Малкин провёл меня в полутёмное помещение, постучался (в своём доме) и после ответа: "Можно" мы зашли. Спустя четверть часа, на втором этаже флигеля, откуда из широкого окна, сейчас плотно закрытого ставнями, наверняка прекрасно просматривался Днепр, пять купцов пытались переварить необычное для себя предложение. То, что все они числились лишь в третьей гильдии, ровным счётом ничего не говорило. Конечно, до мультимиллионеров они по своему состоянию не дотягивали, но при желании легко могли перейти во вторую. Только надо ли было выпячивать нажитое богатство и платить дополнительные налоги? Ни в коем случае, ибо большая часть их бизнеса была построена на контрабандных товарах. А та, официальная, воплощённая в ремесленных лавках, швейных, оружейных, и скорняжных мастерских, как раз и тянула на четыреста тридцать восемь рублей, выплаченных по Закону. Одним словом, люди эти были жадные и совсем не публичные. Мало того, они даже по именам себя не называли. Так и обращались друг к дружке: Сова, Змей, Ёж, Лис и Барсук.

— Хоть убейте, не пойму! Вам какая выгода? — спрашивал у меня Змей, с трепетом посматривая на листок со слишком узнаваемой печатью.

— Я же не интересуюсь вашей, — сухо ответил я.

— Но всё же… Четыреста тысяч фунтов, как-никак почти три с хвостиком миллиона рубликов, — вставил слово Лис.

— Про два процента страховых не забывайте, — уточнил Барсук.

— Я уже подсчитал с процентами, — махнув ладонью в сторону счетовода, ответил Лис.

— Можем не потянуть, — вслух размышлял Ёж. — За одну навигацию пройдёт всего четыре корабля. Либо порох, либо свинец. А ведь ещё ружья!

— Только стальные заготовки под стволы по моим чертежам. И всего пятьдесят тысяч, — уточнил я.

— Но десять тысяч пудов свинца никак не поместятся, — подсчитав на бумажке, просипел Сова, поправляя закрывающий шею шарф.

— Это всего сто шестьдесят кубиков со стороной в половину аршина. Для удобства отливают двухпудовыми брусками, — возразил я. — Веса много, зато объёма мало, и некоторые судовладельцы интересных клиперов из Балтимора иногда их используют вместо балластных камней.

— Корабли наших друзей небольшие, — уточнил Лис. — Лишь один из четырёх способен принять крупный груз, и про балласт и как его использовать мы знаем. А учитывая Ваши рекомендательные письма от столь влиятельных покровителей, можно привлечь ещё две лодки, пусть с потерей квоты на будущий год, и закрыть вопрос с доставкой. Проблема не в этом, у нас нет в запасе столько товаров на обратный рейс, а сложившийся ход вещей нарушать нельзя. Вот если бы на будущий год?

— Уважаемые, это ваши проблемы. Я обозначил свои интересы, предоставляю финансы, возможно, через неделю буду располагать точной цифрой количества пеньки, которую смогу вложить в дело дополнительно. От вас я жду только ответа: да или нет!

Все купцы, кроме Барсука, сделали одинаковые знаки пальцами и Барсук произнёс:

— Да. Мы в деле. Завтра я выезжаю в Архангельск.

Купец соврал. Ни в какой Архангельск он не поехал. Для решения насущных вопросов можно было добраться и до названного места, но провоз контрабанды такого масштаба решался только в Вологде. Весь путь по Двине и Сухоне был в цепких лапах конгломерата из английских и вологодских купцов, которые уже с шестнадцатого столетия не просто обосновались здесь, а фактически срослись между собой и властью. И ни Высочайшее повеление: "… чтобы со всей строгостью наблюдаемо было, дабы никакие российские продукты не были вывозимы никаким путём и никакими предлогами к англичанам", ни реформы и Указы Павла I, ни запрет Александра I в тысяча восемьсот седьмом году не могли повлиять на сложившиеся отношения. Да, прижимали, заковывали в железо и штрафовали, и сразу же после серьёзных мер открывался шлюз контрабанды на границе с Пруссией. Всё внимание переводили туда, а незамерзающий порт вновь продолжал свою нелёгкую работу, переправляя по рекам вглубь России тысячи пудов груза. И если оперировать цифрами, то, как ввозили на двадцать шесть миллионов рублей в девяносто восьмом году, так и продолжали в течение всего десятилетия. С одной поправкой: без уплаты пошлины в казну, сиречь контрабандой. И то, что Джоны стали называться Иванами, ничего не меняло. Да тот же Барсук, спроси я его: How do you deal with your problems?; ответил бы мне с фрейстонским акцентом, как учила бабка, и показал бы руками, как скручивают голову врагу — как делал дед, или наоборот.

Последний день ярмарки я посвятил хозяйственным делам. Семечкин словно почувствовал наличие безразмерного бюджета и, несмотря на сокращенный где-то на четверть предоставленный им список, загрузил семнадцать телег. А если учесть купленный скот, то обоз растянулся метров на двести. И изменить ничего нельзя. Реалии оказались таковы, что ни Абраменки, ни Борисовка не выращивали ни ржи, ни картофеля, отдавая все посевы под коноплю. Сенокосные площади, кроме заливных лугов, так же скудны по той же причине. Никакой диверсификации, всё выкроено для получения максимальной прибыли в узком сегменте, и фактически получалось, что яйца оказывались в одной корзине. И, как показал предыдущий год, корзина может упасть, а посему и брали с максимально возможным запасом. По крайней мере, с одной проблемой разобрался, и пока выдалось немного свободного времени, я вновь посетил оружейную лавку. Ту самую, с рогатиной, и, как и в прошлый раз, вышел оттуда без покупок, зато с перспективой сотрудничества и нужной мне информацией. То, что производство стрелкового оружия было сосредоточено на трёх заводах и частично в арсеналах, я знал и без подсказок старого оружейника. А вот про мастерские, которым давали подряды, точной информации не было. Одни работали десятилетия и имели серьёзную репутацию; некоторые существовали всего пару лет и могли похвастаться лишь незначительными успехами; а прочие брали заказы время от времени, ведя основную деятельность в другой плоскости. Несколько адресов с именами я и получил.

Больше никакие дела меня в Смоленске не держали. Документы получены, взятые с собой ассигнации практически все обменены, а те, что остались, — отданы в рост под пять процентов с выплатой серебром по зафиксированной ставке, при курсе сорок три копейки за бумажку. Кстати, о копейках. Их у меня снова не осталось: за отправленную по почте корреспонденцию попросили по двугривенному за письмо, в три раза больше за бандероль и полпроцента за денежный перевод в мастерскую при Ижевском заводе. Для большинства населения дорого, но на данный момент альтернативы нет. Содержание каждой станции обходится казне в тот самый нужный рубль на гвоздь для подковы, который недополучает армия, а о самоокупаемости речь пока не идёт. Поэтому вся тяжесть расходов возложена на потенциальных потребителей. Как поведал помощник почтмейстера, даже из города писем посылают мало, а всё из-за страшной беды, преследующей государство. Грамотных в губернии — один на пятнадцать человек. Вот эта новость подвигла меня перед самым отъездом разыскать книжный магазин. В Смоленске он был. Филиал московской книжной лавки Ширяева, открытый буквально несколько дней назад, продавал разнообразную, в основном развлекательную, литературу для барышень, изданную, к сожалению, во Франции. Но при всей неактуальности ассортимента имелась возможность сделать нужный мне заказ и даже напечатать всё, что взбредёт в голову, лишь бы был оплачен выставленный счёт. А уж такая вещь, как "Российский букварь для обучения юношества чтению", и вовсе пустячное дело. Он был в наличии в Москве, и ждать-то требовалось всего ничего, какой-то месяц. Конечно, я заказал, впрочем, как и книги по всем известным наукам. Пускать на самотёк задуманное — уже непозволительная роскошь. Часики тикают, а я только в самом начале пути.

* * *

Потихоньку, наполняя землю теплом, лето начинало вступать в свои права. Зацвела красная рябина, обрадовались насекомые завязям на деревьях, появилось множество птиц, а кукушка вообще перестала отдыхать: кукует и кукует. Что говорить, если все народные приметы совпадают, а тем более прикреплённый к стеклу окна термометр. Тот уже третий день подряд исправно держал стрелку на отметке чуть больше двадцати градусов за два часа до полудня. Самый разгар рабочего дня. Не так душно, как в это время в Крыму, но всё же теплее, чем на Кольском полуострове. Впрочем, мне ли переживать, уютно устроившись в мягком полукресле за новеньким столом с зелёным, ещё пушистым и даже слегка пружинистым сукном, наблюдая, как трудятся люди. Мои люди, так как "позор и кошмар" коснулся и меня. Мне пришлось купить у Есиповича крепостных, а тех, кого не продавали, взять в аренду. Семей не разлучал, жильём и одеждой обеспечил, надел земли, именуемый здесь по-старинке "волок", выделил сколько смог. Такие нынче времена и таковы правила, но всё в наших руках и кое-что я всё же делаю. В деревне с утра до самого вечера идёт подготовка к большой стройке. Возле берёзовой рощи выравнивали и укрепляли сваями строительную площадку; чуть ближе к дороге дробили в крошку битый кирпич из Сычёвского уезда, а буквально в десяти шагах от складированного цельного, ссыпали в бочки пережжённый известняк из Издешково. Где-то за спинами рабочих, пруссак Клаус с русским отчеством Иванович, двоюродный брат доктора Франца, заканчивал дренажную систему со своим племянником, и уже скоро можно будет ставить плиту фундамента. Этого момента все ждали с нетерпением, так как обещанная премия (да, я плачу своим крепостным за выполненный труд и обещаю деньги по изучению грамоты) за хорошую работу станет определяться ровным полом, и немцу старались подсобить. Недели полторы плита будет выстаиваться, а затем (с моих слов) привезут особую паровую машину, которой даже в столице нет, и заложат её кирпичной стеной. Там же трудился взятый в аренду у Есиповичей до середины июля краснодеревщик Мишка. С четырьмя подмастерьями он стругал балки будущей крыши, а какие стены будут у здания: кирпичные или деревянные, — для него неважно. Срок истекает на днях, и снова придётся ехать к штабс-капитану или искать альтернативный вариант. А после недавних событий моё дружественное отношение к соседу несколько изменилось.

Немногим больше недели с момента начала строительных работ в Борисовке из вояжа вернулась расстроенная Елизавета Петровна. Всех подробностей я не узнал, но стало очевидно, что отношения, за которыми не ухаживают, — увядают. Щепочкин готов был избавиться от своих активов в Гряднах, но с одним условием: вся продукция в течение следующего года идёт к нему на склады, естественно, по минимальным расценкам. Видите ли, у него договор и всё рассчитано. Фабрику с изношенными станами и всей инфраструктурой без ценных специалистов он оценил в двенадцать тысяч рублей серебром и никаких бумажек не потерпел. Вне всякого сомнения, я развёл руками, соглашаться на таких условиях — себя не уважать.

— А как бы поступили в Калькутте? — спросил Есипович за ставшим уже традицией обедом.

— Генрих Вальдемарович, точно так же, как и у нас. А вот в Америке…

— Что в Америке?

— Я бы нанял ирландцев или шотландцев, и они сжигали бы каждую вторую телегу с пенькой.

— Зачем же палить деньги? — возмутился Есипович. — Не проще ли прятать где-нибудь?

— Хмм… в таком случае — это просто разбой.

— А жечь товар не разбой? — спросил Генрих Вальдемарович.

— Конечно разбой, — подумав, ответил я. — Но при этом важно слово "просто". Одно дело, когда совершаются противоправные действия с целью завладения чужим имуществом — и это просто разбой; и совершенно другое, когда без цели обогащения владельцу этого имущества посылается подкреплённое дерзким действием сообщение: ни мне, ни тебе. Умный человек сделает выводы: что ему выгоднее, продать бизнес или втянуться в конфронтацию.

— И часто так в Америке?

— А Вы как думаете, если колонии заселяли ворами и убийцами не один десяток лет? Конечно, встречаются и добропорядочные и законопослушные…

— Слава Богу, у нас не Америка. Хотя здравое зерно в Ваших рассуждениях я нахожу. Щепочкин ведь явно в насмешку назвал необоснованную сумму. А ведь мог сказать: мол, утомляют меня подобные предложения, не продаётся и точка. Так нет, — стал заводиться Генрих Вальдемарович, — внаглую двойную цену назвал!

— А если он таким образом к торгу пригласил? — предположил я.

— Я не купец! — возмутился Есипович. — Я не намерен торговаться, как какой-то лавочник. Он должен был назвать ту сумму, которую выставил маклер.

— А для чего тогда Вы хотели приобрести у меня эту мануфактуру, если б я её выкупил?

— Потому, что здесь всё моё!

Ляпнул в сердцах Генрих Вальдемарович, а слово не воробей. И как потом не пытался перевести всё в дурачество, выходило неуклюже. Шутка ли, позволить высказывание, пристойное лишь обладателю скипетра и державы. Впрочем, а что я мог ожидать от помещика, числившегося здесь местным предводителем? Конечно, он уверовал в свою исключительность. Разве в моём времени иначе? Всё то же самое, и лишь когда такого царька кладут мордой в пол, он начинает осознавать, что лозунг "здесь всё моё" означает лишь бдеть и преувеличивать доверенное. А между тем, Есипович вкладывал в свои слова несколько другой подтекст: и если бы я поинтересовался, каким образом деревни Новосельцы и Никоновка оказались в его собственности и на какие средства в Смоленске возводился особняк, то обеспокоился бы своей безопасностью. В этот день я беспрепятственно забрал из оружейной комнаты штабс-капитана свой сундук, поведав об отъезде через две недели в Тулу, и был удивлён предложением, с которым согласился. Генрих Вальдемарович готов был отправить со мной в качестве кучера Тимофея, о чём я его несколько раз просил и что было крайне удобно. А в виде ответного жеста доброй воли с моей стороны, выполнить небольшую просьбу: взять с собой в дорогу Полушкина, дабы тот смог заказать два кавалерийских штуцера по специальному проекту.

* * *

"Господи, ведь неспроста Даниэль Дефо заострял внимание в своём романе, как тяжело приходилось герою работать в одиночку", - думал я, вытаскивая из контейнера электростанцию. Вроде, каждый элемент по отдельности немного больше ста килограммов и с помощью крана с лебёдкой можно уложить на гидравлическую тележку и катить, как совсем недавно карету, но всё равно, семь потов сошло. К тому же, мне надо расставить на деревянные бабки ящики у дороги и сделать умный вид, когда появятся работники, мол, только что привезли. А потом, возможно и пояснить, что алюминиевые листы вовсе не из серебра. Сейчас, сделать это я б точно не смог. Хорошо, что ночью тут спят, а не шляются по клубам. Да если бы и стоял здесь клуб, всё равно никто бы не пошёл. Пашет народ на износ и на гулянки сил просто не хватает, а если и накопятся эти силы, то отсутствие доступного освещения явно не поспособствует мероприятиям. Свечи всё ещё дороги, а лучина сгорает быстро. Во всех остальных случаях остаётся уповать на природные светила, да на луну, которая сейчас светит как изголодавшаяся по электричеству лампа на фонарном столбе. Раз вспомнилось про освещение, то как раз для решения этого вопроса в комнате, где я обустроился, стоит калильная лампа. Обыкновенную керосиновую и рядом с ней не поставить и если всё получится, строящийся заводик найдет, чем удивить местную публику.

За электростанцией на свободнопоршневом двигателе Стирлинга пошли станки. С этого момента я готов был плюнуть на всю конспирацию и звать помощников. Чугунная станина токарно-винторезного станка настолько тяжела, что даже если выполнить строповку, как того требует техника безопасности, — есть вероятность потери кран-балки. И это ещё не всё, сам ящик забит всевозможными предметами так, что кубического сантиметра свободного пространства не найти. Еле-еле, используя домкраты и стволы деревьев я вытянул его, а дальше пошло как по накатанной. Только успевай тележку подводить. Утро застало меня за чисткой колёсиков этой самой тележки и когда идущие из Абраменок на стройку крестьяне собрались вокруг, я отложил отвёртку и сказал:

— Чего ждём товарищи? Берите лопаты и выравниваем полотно дороги.

Девять человек подсыпали углубления колеи, срезали выпирающие места и, прокатывая по окончании оцилиндрованное бревно, добились относительно ровного участка. Так что после обеда, запряжённая в упряжку пара волов доставила на строительную площадку все ящики до единого. Вот дальше началось смятение в людских душах. Всем стало интересно, что скрывается за листами серебристого металла, особенно Клаусу. Тот как кот обходил ящики, царапал и стучал ногтем, даже принюхивался, после чего спросил:

— Какая-то новая латунь?

"Сейчас, — подумал я, — так я тебе и рассказал про алюминий. Здесь ещё лет пятнадцать о нём знать не будут, а как выяснят, то дороже золота ценить станут. А пока, придётся выдавать заранее заготовленную версию".

— Почти угадали, — соврал я.

— Впервые такую латунь вижу. Или слишком много цинка или олово со свинцом добавили в медь… Если не секрет, откуда?

— Выкупил в прошлом году у какого-то экспериментатора Ганса из Копенгагена. Были задумки, но в итоге весь металл пошёл на листы. На пушки он не годится.

— Понятно. Прошу прощенья, что отвлёк, — Клаус уже собирался уходить, как я остановил его вопросом:

— Я услышал Ваши рассуждения и сделал вывод, что вы неплохо знакомы с физикой процесса получения латуни?

— Ах, это было уже давно, — сказал Клаус, махнув рукой. — Три курса Гёттингенского университета до сих пор дают о себе знать.

— Обучение закончили? — не отставал я.

— К сожалению, — с грустью в голосе произнёс Клаус Иванович. Если бы я окончил университет, разве я был бы здесь? Для учёбы необходимы средства. Да и не слишком прилежным студентом я оказался.

— А со знанием химии у Вас как, или также лекции прогуливали?

— С работой доктора Эмерсона знаком, — насупился Клаус, — и не только.

— Тогда не всё потеряно, шучу. Клаус Иванович, можете ли Вы рассчитать и воплотить такую штуку, как водопровод?

— Вы хотите пустить сюда воду из ручья?

— Да. Тому, что здесь планируется, необходима вода и естественно её сток. Придётся поставить водонапорную башню. Иными словами поднять на достаточную высоту ёмкость с водой над уровнем земли. Вода по трубе из Лущенки станет поступать в бак, а уже оттуда к потребителю.

— А не проще ли будет выкопать пруд и подвести канал? Навскидку, саженей сто прорыть надо. Дюжина землекопов за месяц справится.

— Так подсчитайте. Что окажется проще — сделаем. Но мне кажется, для начала нам стоит заключить контракт.

Таким образом, перед отъездом мне удалось заполучить недоучившегося студента с практическими навыками работы в гидрогеологии, немного разбирающегося в химии и как минимум в математике. Пока, на три месяца. Может, подзаработает, да доучится в своём университете. Всё ступенькой в чине выше станет. Хотя, с его слов, постижением науки он занимался в промежутках между дневным сном и обедом и лишь с середины месяца, когда заканчивались выделенные отцом средства брался за ум. Опять-таки, ровно до того момента, пока кто-то из собутыльников не брался проспонсировать вечеринку. И лишь благодаря Мнемозине осилил хоть какие-то знания. Как бы то ни было, другого "специалиста" я найти не смог, — ни за рубль, ни за десять.

В день убытия в Тулу прискакал Полушкин с сыном. Державшийся позади отца мальчик ловко спрыгнул с коня и стал помогать с седельными чемоданами. Едва багаж был снят, как пострелёнок занял место в строевом седле и лихо послал лошадь рысью, переходя в намёт. Минута и всадника след простыл.

— Каков ловкач, — высказал я своё восхищение. — Будущий кавалергард.

— Упаси Господь, — тихо прошептал Полушкин. — Лучше в гусары или в пехоту.

Моё предложение присесть перед дорогой, было воспринято как само собой разумеющееся. Иван Иванович даже какую-то молитву пробубнил и, перекрестившись, походкой уверенного в себе путника направился к ландо, где перекинулся парой слов с Тимофеем. Тот уже закончил поправлять упряжь, и восседал на козлах. Едва щёлкнул замок закрывающейся дверцы, как раздался лёгкий хлопок вожжей о лошадиные выпуклые части и карета тронулась. Путь наш лежал в Смоленск, а оттуда по "Старой Смоленской дороге" до Дорогобужа, где мы планировали двухсуточный отдых. Дальше на Вязьму и тут было два варианта: первый, следовать через Можайск до самой Москвы и как "белые люди", по более-менее ухоженной дороге докатиться до Тулы; либо второй, по которому мы поворачивали к Юхнову, затем в сторону Калуги и пытались отыскать нужный нам город. Каждый вариант имел свои преимущества и недостатки. В первом случае — спокойная, но длинная дорога, а во втором — триста вёрст направления.

3. Дорога в Тулу.

"Напрасно мирные забавы продлить пытаетесь смеясь

Не раздобыть надёжной славы, покуда кровь не полилась".

Мой дом — моя крепость. Сколь же оно благодатно, это ограждение, из коего мы, однако, всеми силами пытаемся вырваться. А ведь именно оно создает заботливый островок средь бушующего моря; блажен, кто сладко почивает на его лоне, не опасаясь быть разбуженным, ему не грозят никакие шторма, он не почувствует крупных солёных брызг, не услышит рёв стихии. Но горе тому, кто, подстрекаем злосчастным любопытством, рвется прочь, на ту сторону туманной дымки, спасительно окаймляющей горизонт.

Э-ге-гей! Вперёд, вперёд по бурным волнам забот и волнений, в поисках невидимых земель, прячущихся во мгле. Прочь беззаботный островок!

Как же здорово, выехать на зорьке из уже набившей оскомину деревеньки, высунуться из окошка ландо, взглянуть на божий мир, подставить лицо под набегающий поток, глотнуть свежего воздуха с тем ароматом трав и хвои и, полюбоваться зелёными лугами и лесами, убегающими к горизонту. В такие мгновенья душу охватывает несказанная радость, и она присоединяется к той неописуемой вселенской мелодии, ставшей выражением взаимной гармонии и согласия с природой. Дорога! Это всегда калейдоскоп впечатлений, пусть даже перемешанный с запахами пыли, смазки колёс, лошадей и заботливо уложенной под самую крышку багажника снеди. И если в душе ты хоть на йоту романтик, прими путь как очередное захватывающее приключение.

С того момента, как при Екатерине смоленскую дорогу оснастили верстовыми столбами, обладатели часов, не прибегая к сложным расчётам смогли узнать с какой скоростью они перемещаются по весьма приличному для того времени тракту. У каждого вида транспорта она разная, но если отбросить некоторые условности, и округлять некоторые цифры, то путешественники в один голос утверждали: — "Пятнадцать вёрст в час"! По-моему, это только в мечтах. Даже на моём сверхлёгком, с улучшенными ступицами и колёсами ландо, имея в упряжи, скажем так, непростых лошадей мы преодолевали не больше десяти-двенадцати. Поначалу, ещё в первую поездку в Смоленск я очень злился, так как постоянно выбивался из графика, а теперь привык что ли. Тем более со слов Полушкина мы летим как птица, и он переживает, как бы ни отвалилось колесо. И я уже вместе с ним думаю, а не слишком ли мы торопимся, и не случится ли что-нибудь с колесом? Здесь это в порядке вещей, чему я собственно и стал свидетелем. В полуверсте от села Верховье двое крестьян (видимо отец и сын) как раз и занимались тем, что один из последних сил подпирал телегу, а второй пытался насадить на только что замененную ось укатившееся имущество со спицами. Поднимая за собой шлейф пыли, мы проехали, не останавливаясь: не принято барину помогать смерду. Социальное неравенство во всей красе и скажите спасибо, что кучер, мимоходом не огрел кнутом бедолаг. Если не повезло родиться с серебряной ложкой, то придётся глотать пыль всю оставшуюся жизнь. Как там, в пословице про Устав и чужой монастырь, а если это монастырь уже стал твоим?

— Стой! — громко крикнул я Тимофею. — Пойду, посмотрю что случилось.

— Куда? — встрепенулся Полушкин, потянувшись рукою под сиденье, где были закреплены пистолеты.

— Не знаю, как у вас в Гряднах, а у нас, людям, попавшим в беду — помогают. Да и на земельке постоять хочется.

— Подождите меня, — пробормотал Полушкин, вылезая уже вооружившись. — Смотрите левее, на поле, а я за рощицей пригляжу.

— Иван Иванович, что Вы во всех людях татей да душегубов высматриваете? Обратите внимание, телега с кирпичом, вон, половина на обочину свалилась. К нам ещё вчера завести должны были и возможно это именно она и есть. Стали бы тати такие сложности городить?

— Я знаю, что говорю. Прошлой осенью три кареты таким же образом ограбили. И всё средь бела дня.

Подойдя ближе к месту аварии, мы осмотрелись, и подозрения, которые я высказывал только что, отчасти подтвердились. Маркел Кузьмин и его сын Пётр действительно везли в Борисовку кирпич. Причём по личной инициативе и не в первый раз, так как прознали у Рогутина-кирпичника о хорошем покупателе. А так как у них точно такой же сарайчик по производству, то и решили всей деревенькой, а почему бы и не рискнуть. Умолчали лишь об одном, что клеймо подделали и звание "хороший" приобрелось благодаря лишней полтине, которую платили там на месте. Но мне это нетрудно было высчитать, так как Маркел Кузьмин и не скрывал всем известные расценки. Вот вам и Семечкин, радетель усадьбы. Сколько он с той полтины себе в карман? Так что не зря мы остановились.

— Иван Иванович, — спросил я своего визави, как только мы вновь тронулись в путь, — скажите, только честно, Вы в Тулу лишь из-за штуцеров едете, или Вас попросили ещё о чём-то?

— А это и не секрет. Генрих Вальдемарович переживает за невозвращённый долг. Это ж Вы объявили, что привезли долю наследства для Александра Леонтьевича? А пока он денежек в руки не взял, Вас попросили беречь аки зеницу ока. Вот и весь сказ. А по поводу штуцеров… Есть у меня некая задумка, хочу с мастером посоветоваться. Иван Матвеевич Бранд, наш оружейник, говорит, дело нужное, но осуществить сие нашими силами никак. А вот Генрих Вальдемарович, наоборот, утверждает, и в этом я с ним соглашусь: что выстрелить я и из деревянного полена смогу, главное стрелок, порох и пуля. Так что еду я в Тулу, в основном именно из-за штуцера.

В Смоленске мы с Полушкиным разделились, договорившись встретиться в час по полудню. Поручик отправился передавать какие-то распоряжения в строящийся особняк Есиповича, а я вновь посетил доходный дом, где располагалась ростовщическая контора. И тут мне выдали новость: в губернии появились фальшивые ассигнации, по качеству изготовления превосходящие государственные. Если без лукавства, то я даже немного встревожился, вплоть до того, что чуть не перелил коньяк в чашку с чаем, вместо бокала. И если раньше грешили на Ригу, оттуда шла вся гадость, то в этот раз порченные сотенные привёз из Киева какой-то заводчик лошадей. Одни говорили, мол, француз, другие — итальянец, но знающие люди помимо этого утверждали, что фальшивомонетчик был не один, и покрывали его купцы из Варшавы. Хотя какие они купцы, — со слов ростовщика — так, голь перекатная, работающая с одесскими греками. Тем не менее, они то и купили у Марии Парфёновны, вдовы одного известного предпринимателя, табун в шестьсот голов. Да только у купчихи оказались надёжные люди, которые сделку сопровождали и, преследуя уже свои интересы, навестили логово преступников. А там целый мешок фальшивок, по запаху типографской краски учуяли. И приняли бы они его за добычу, если бы среди "надёжных" не оказался один грамотей, который и определил ошибку в тексте. Всего одна буковка. Властям не сообщали и общественность не в курсе, за исключением известных мне купцов. Так что совет был однозначен, сторублёвку в руки не брать и об ассигнациях на время забыть. А если и попадётся, то внимательно читать слова: "государственной" и "ходячею". То есть сосредоточиться на выявлении ошибок, где вместо "д" нерусь напечатал "л". Вот с этим известием и письмом для тульского представительства Анфилатова я и вышел на улицу, а Полушкина и след простыл. Ведь сам видел из окна, как он ещё четверть часа назад подошел к ландо, неся в руках свёрток. Вот ведь дела, так ещё и Тимофея нет.

— Стой! Держи его! — послышалось из проулка соседнего с доходным домом здания.

И спустя мгновенье раздался выстрел. Негромкий хлопок, но спутать его ни с чем другим невозможно. Вальяжно до сей поры расхаживающее у крыльца курицы как-то сразу припустили в противоположную от эпицентра несчастья сторону и оттуда послышался собачий лай. Не думая об опасности, я схватил ружьё и побежал на звук выстрела. Дым к тому времени уже рассеялся, и можно было рассмотреть лежавшего на земле Полушкина и склонившегося над ним Тимофея.

— А говорил — от пули не помру, — сказал я глядя на окровавленную голову и валяющуюся рядом разорванную шляпу.

— Картечью стрелял, — поправил меня Тимофей, — вот с этого тромблона.

— Да какая к чертям разница! — махнув рукой. — Кто?

— Смит.

— Как Смит? Какой Смит? Чертовщина какая-то.

В этот момент, опираясь на локоть, Иван Иванович попытался приподняться и, прокашлявшись, произнёс:

— И вправду чертовщина. У вашего слуги брата близнеца часом не было?

— Нет. — Не раздумывая сказал я.

— Тогда всем в церковь надо, а мне в лазарет, — сказал Полушкин и вновь оказался на земле.

Раненого поручика занесли в доходный дом, и пока Тимофей помчался за врачом, я попытался промыть рану на голове и вскоре убедился, что Иван Иванович действительно приобрёл некий иммунитет от ружейного свинца. Одна картечина срикошетила от прочной лобной кости, другая лишь процарапала на щеке борозду, а вот остальные угодили в корпус, и что любопытно, точно в перевязь с ножами. Феноменально. Как же он умудрился в момент выстрела уйти с линии прицеливания, повернуться боком и остаться живым? Я даже эксперимент провёл. В то время пока доктор пользовал болезного своими мазями, я попросил нашего кучера взять пистоль и вернулся в проулок. С момента происшествия там ничего не изменилось. Два здания: одно буквой "г" с капитальным глухим забором из толстых жердей и второе, являющееся пристройкой доходного дома, так же с забором, но с раскрытой калиткой, куда, по-видимому, и ретировался стрелок. Иной путь — прыжок вверх, но это под силу только хорошо тренированному спортсмену.

— Тимофей, если бы ты снаряжал тромблон, сколько картечин положил бы?

— Смотря какая картечь… если средняя, то не больше девяти, а если крупная, то пять в самый раз.

В Полушкина стреляли явно не крупной, я бы даже осмелился предположить, что и не средней, а что-то между IV и VА, а такой влезет десятка полтора. Кстати, ствол у пистоля бронзовый и судя по насечке и украшениям отнюдь не дешёвый. Станем считать, что пороховой заряд был минимальный. Глупость, но как версия сгодится. Тут стальные стволы не слишком надёжные, а уж бронзовый и подавно подозрение вызывает. Теперь считаем: две картечины угодили в голову; несколько, пусть их будет две, прошли выше и разорвали шляпу; четыре как минимум попали в ножи. Всего получается восемь, где остальные? В стене нет ни одного попадания. Хотя… есть. Если посмотреть на три шага левее от места, где лежал поручик, видны выщерблины. Вот они, и если я всё понимаю правильно, преступник стрелял не в Полушкина, а в того, кто стоял слева от него и мой попутчик-охранник просто попал под раздачу.

— Тимофей, а кто ещё с вами был?

— Не было никого, вашбродь, — ответил бывший солдат, сделав придурковатое лицо.

— В момент выстрела где ты стоял? Покажи.

— Там, за углом. Если б этот Смит дёру собрался дать, то туточки я б его и приголубил.

— А он, значит, не назад, а вперёд рванул, на поручика.

— Истинно так.

Вроде и не прояснил ничего, но одну немаловажную деталь я понял: всей правды ни Полушкин, ни Тимофей мне не сказали.

Вечер и ночь пришлось провести в доме гостеприимного Пятницкого, а затем и ещё один день, исключительно по настоянию доктора. В принципе, задержка в Смоленске определила наш дальнейший маршрут. Вместо двух катетов пришлось выбирать гипотенузу.

* * *

(разговор, который я не мог услышать)

— Как ты, Иван Иванович? Не сильно упырь этот тебя задел?

— Бывало и хуже. Ну, ничего, я ему тоже отметину оставил. Однорукий он теперя. Не скоро заживёт.

— Кто ж знал, что Смит не один придёт. И чего он его спугнул?

— Поздно причитать.

— Где ж нам теперь искать его, а? Брату-то что сказать? — продолжал канючить Тимофей.

— Где-где, на кудыкиной горе. Затаится он сейчас. Осторожно! По живому дерёшь!

Тимофей в это время менял повязку на голове поручика.

— Хитёр иноземец, — сетовал солдат, — не принёс дневник.

— Принесёт, куда ж он денется. Ему пашпорт нужен, а получить его можно лишь у одного человечка.

Посмотревшись в зеркало, Полушкин усмехнулся про себя: "… А подельника его я вспомнил, расстрига Арещенков. Думал, в Варшаву подался, ан нет, снова здесь. Ну, ничего, в следующую встречу я тебе второе клеймо поставлю".

* * *

Оставленный за спиной город, от которого мы всё более удалялись, ещё шумел людскими потоками. На станции шум, давка, грохот экипажей и зычные выкрики: "посторонись", "куда прёшь?", "ща как…". Извечная проблема: если задержался с утра, на следующей станции достанутся "объедки" — вот и торопятся. Всё же, насколько тесен, мал и сжат Дорогобуж по сравнению со своим близнецом через две сотни лет. Кучка сгрудившихся домов, ещё различаемых вдали, крест на маковке церкви да колокольня. И так везде, хуже или лучше. Вот и величественная своими храмами Вязьма осталась за спиной, а вместе с ней цивилизация. Нам вперёд — в тишину просторов полей, в ласковый шёпот дубрав, в марево поднимающегося над дорогой разогретого воздуха.

На шестые сутки пути, когда полуденный зной уже начинал терять свою состоятельность, мы оказались на перепутье. Перебраться через речку, сэкономить время и не лишиться при этом средства передвижения, можно было двумя способами. Казалась бы обычная для наших дорог ситуация: там, где не опасаясь разлива в половодье, можно было укрепить русло реки и навести небольшой мостик, этого никогда не происходит. Вот что этому мешает? Как потом выясняется, только людской фактор. Простое на первый взгляд решение имеет кучу противоречий, в первую очередь финансового характера, тем более что в данном случае существовала странная альтернатива. Заключалась она в следующем: дорога поворачивала вдоль реки на шесть вёрст к постоялому двору, где осуществлялась паромная переправа; и буквально где-то рядом, в трёхстах шагах вниз или вверх по течению присутствовал брод. Странность же заключалась в том, что брод этот нигде не обозначался, более того, искусно маскировался местными жителями и лишь за небольшую мзду осуществлялся провод. Выигрыш для гужевого транспорта почти в двенадцать вёрст — это четверть дня пути, а для всяких "залётных" — добро пожаловать в гостиницу и не забудьте поддержать местный перевозочный бизнес. Я бы покатил на постоялый двор, так как в дороге надо выбирать наезженный маршрут (как в современной России, предпочтительнее передвигаться по платным дорогам без замаскированных камер и знаков "40"), но в Полушкине что-то восстало. Буквально за полчаса, пока лошадки мирно пощипывали травку, поручик провёл рекогносцировку, обнаружил мало использованную дорожку, с помощью вооружённого шестом Тимофея нашёл место переправы и уговорил меня идти напрямик. Но и здесь не обошлось без навязчивого сервиса. Едва мы подкатили к воде, как на противоположном берегу объявился отряд из трёх всадников одетых в партикулярное платье, но любой букмекер поставил бы десять к одному, что мундир ещё несколько дней назад покрывал их плечи. И дело вовсе не в форменных походных рейтузах, присутствующих на наездниках. Стиль одежды "милитари" был популярен давно. И не в свисающих с сёдел кавалерийских карабинах. Оружие многие могли носить. Достаточно просто представить наличие кивера на головах и всё станет на свои места: если сидит ладно, — то перед вами военный.

— Далеко ли собрались, месье? — крикнул нам один из них.

— На тот берег! — прокричал я в ответ.

— Не выйдет.

— Что же нам помешает?

— Прямо передо мной, в двух аршинах от бережка находится омут. Поэтому, если вы собрались напрямик, то погубите лошадей, карету и себя.

— Вот как? — посмотрев на Полушкина.

— Да, у берега Тимофей не проверял, — как бы извиняясь, прошептал Иван Иванович.

Троица всадников наверняка ждала вопросов от нас: "Как же быть? А как лучше? А где можно?"; но они от нас не последовали и после некоторой паузы в нашем общении прозвучало:

— Держите путь наискосок, к берёзе. Дерево должно быть чётко промеж лошадей.

Так мы познакомились с гусарами: двумя юнкерами и корнетом из еврейских дворян. Да, да я не ошибся. Ефим Павлович Лунич был из них. А уж кто придумал этот обходной путь, сомнений у меня не вызывало. Во всяком случае, обиды мы не таили: всякий зарабатывает, как умеет.

В итоге, по дороге к деревне мы следовали уже вместе и как-то между произвольным рассказом о себе, Ефим Павлович объяснил свой агрессивный настрой. Соседский помещик специально высылал к броду мальчишек, дабы те за копейку указывали место переправы, тем самым лишая паромщиков заработка и как следствие прибыли самого Лунича. Так что прибыл корнет в именье своей жены уволенный в отпуск как бы на излечение вместе с однополчанами, да наводит потихоньку порядок: то засеку на берегу соорудит, то ложную колею сотворит, дабы телеги шли на глубину. В общем, сильно напоминал мне одного ресторатора, хапнувшего ресторан в пешеходной зоне и пытавшегося обеспечить проезд автомобилям. Тот тоже боролся, мелко пакостничая.

Более мы нигде не задерживались. План маршрута хоть и подвергался каждодневным изменениям, они, к счастью, не были существенны. В пути мы проводили утро и весь день, а ближе к шести вечера вставали на ночлег. Чаще всего, просились на постой, случались и меблированные комнаты при трактирах, а иногда и на свежем воздухе. Замечу, это были самые спокойные и приятные вечера. Полушкин потом признался, что чувствовал себя неуютно, боясь предложить мне ночевать под открытым небом, а после, когда увидел у меня компактную палатку с раскладным столиком и стульчиками, признал во мне нормального человека.

Торжественный покой, воцарявшийся над этим лугом в полуденные часы, когда одинокие дубы, рассеянные тут и там в солнечном сиянии, отбрасывали тень на луговую зелень; низкорослый кустарник, за которым совсем рядом слышалось журчанье падающей воды; уютный лес на другом берегу и птицы. Множество птиц: иволга, синица, лесной конёк, овсянка, поползень, щегол. Их сотни, и каждая выражает себя щебетанием, клёкотом и стрекотанием. И эта призрачная граница между тишиной и покоем и взрывом живой природы буквально в шаге. Шажок, другой и ты погружаешься в какофонию звуков. Назад — и снова тишина. Загадка: ветер и вода творят и не такое. И пока местные мальчишки купали лошадей в речке Упе, а две молоденькие крестьянки развешивали прополосканное бельё, у нас с Полушкиным случился разговор о завтрашних планах.

— Иван Иванович, — разливая в рюмочки напиток, начал я беседу, — поутру в Тулу въезжаем. Вы хоть представляете к кому с вашим штуцером обращаться?

— Есть один адресок, — поручик закусил выпитое, и не до конца прожевав, продолжил, — вернее только фамилия. Мастера Гольтяковы, с полсотни лет берут подряды на курковые механизмы и делают ружья с пистолями на заказ. Одно время весьма ненадёжные пружины изготавливали. Иван Матвеевич, как-то однажды рекламацию на их изделия составлял. Так к нам в полк потом один из этих мастеровых приезжал и Бранд ему в зубы двинул, за дело, кстати.

— Оружейника, — переспросил я, — в зубы?

— Да если бы не он, сами бы офицеры на куски порубали. Из пяти десятков ружей лишь два стрелять могло.

— Если сталь с раковинами, то да… до беды недалеко, а если закалка неверная, то это уже вредительство.

— Так и Иван Матвеевич о том же говорил. Неделю пружины какой-то краской мазал и пудрой посыпал, а потом прямо в харю этому Гольтякову и по зубам.

— Хм… может, обращаться к этому оружейнику не самая удачная мысль?

— А нетуть больше знакомцев, — развёл руками Полушкин. — По крайней мере, Бранд тогда оружейника от смерти спас, и подсказал ему, как бельгийцы в свинцовой ванне пружины калят. Стало быть, должок остался.

Всероссийская кузница оружейников, самоваров и пряников встретила нас с улыбкой. Ночью прошёл дождь и теперь в лужицах отражались солнечные блики, отчего тульчане вынуждены были щуриться, и казалось, что они просто улыбаются. На самом же деле, это вовсе не улыбки, на лицах людей из этих мест рано появляются морщины, поскольку работая в плохо освещённых помещениях зрение слабеет, и привычка жмуриться становится необходимостью. А солнечные "зайчики"… жаль, но лучше пусть они улыбаются.

Расспросив дворника, носителя длинного фартука и шикарной шляпы-грешневки, мы обнаружили, что остановились практически у нужного Полушкину места. Гривенник, к моему недоумению, не только не разговорил служителя метлы, наоборот, насторожил его. И лишь убедившись, что люди мы серьёзные, приехали по делу, помог представить картину целиком и побежал докладывать о гостях. За то время, прошедшее с неприятного инцидента, Гольтяков продолжал семейный бизнес. Дела шли с переменным успехом, но если бы случилось IPO, акции я бы брать не стал. Принцип: всё делать, как предыдущее поколение, — хорош, если средства производства идут в ногу со временем. Мастер, к сожалению, понимать этого не хотел. В остальном же, всё было, как и у других: дом, мастерские, хозяйство, обязательные отчисления на плотину и участие в жизни города. И если про мастерскую Гольтякова, спрятанную за фасадом деревянного, в два этажа дома можно было сказать: каторга, то за место, где "каторжане" жили, стоило рассказать подробнее.

Дом этот представлял собою маленькую вольницу, где царили совсем иные порядки, чем в мастерской. Домашний уклад здесь был таков, что даже вся прислуга вплоть до последнего работника в свинарнике состояла из людей, так или иначе задействованных при производстве. А это означало, что каждый из них хоть на чуть-чуть мог гордо причислить себя к одной из самых уважаемых профессий — оружейник. Всем домашним вменялось в обязанность раз в день собираться в большом зале на своего рода священнодействие, отправляемое самим хозяином Иваном Гольтяковым и состоящее в том, что они рассаживались вокруг чёрного от времени стола и ждали в продолжение двух-трёх минут, пока глава дома не прочтёт здравницы. После этого следовал обильный завтрак. Глава семейства не экономил на еде, здраво рассуждая, что работа на голодный живот — чисто измывательство над человеком. А раз так, то не станет той самой искорки, когда труд в радость. Посему и выходили курки и замки для ружей из его мастерской ладные да надёжные. Тем не менее, труд работников мало чем отличался от каторжного. С утра до ночи: возле горна, у верстака, станка, угольной ямы, за молотом у наковальни, у ванночки с кислотой, возле расплавленного свинца и отожжённой меди. От звонка до звонка, по правилам, как завещали деды. Гольтяков в самом деле чрезвычайно строго следил за соблюдением распорядка как в доме, так и в мастерской, где всё: работа, трапеза и сон — были расписаны по часам. И если не было авралов, то всё шло своим чередом. В остальном же часы соблюдались неукоснительно: завтрак — ровно в восемь, обед — в полдень, ужин — в восемь вечера. По этим вехам делилась и вся дневная работа — подобно самовзводному механизму так и протекала жизнь мастеровых. Приступая к трудам в шесть утра, они устремляли все свои помыслы к завтраку, живо предвкушая его ароматы, а когда получали его, то поглощали с величайшим аппетитом, какой бывает только у младенца, не знающего блюд кроме молока, хотя состоял этот завтрак всего лишь из ухи, приправленной жиром, и краюхи ржаного хлеба. Затем работа возобновлялась с новой силой и, когда ее однообразие становилось утомительным, интерес утренних часов сосредоточивался на предвкушении обеда. Учитывая, что в году лишь восемьдесят четыре дня не постных, о мясе вспоминали изредка. Вечером подавалась чашка крепкого пивного супа с сухарём — хорошая попытка скрасить послеполуденную работу. А после ужина и до отхода ко сну над тягостью и скукой праведных трудов утешительно витала уже другая мысль — о предстоящем вожделенном отдыхе.

И хотя все, конечно, знали, что назавтра жизнь потечет по-прежнему, ее мучительное однообразие скрашивалось ожиданием воскресений. В этот день, не занятые никакой работой, они могли выйти из пропахшей кислым железным воздухом мастерской за ворота и посмотреть на таких же товарищей по несчастью с соседней улицы. Ах, да, в церковь ещё ходили. Вот вам вся духовность, утончённость и деликатность оружейной столицы.

В приподнятом настроении Полушкин вышел из ландо, как только на крыльце дома обозначилось какое-то движение. Тем временем Тимофей возился с седельными чемоданами, и мы, отвлечённые этим занятием, пропустили, как на пороге уже ошивался дворник, пара домочадцев и сам хозяин. Вскоре мы познакомились, и пока Гольтяков не прочёл письмо от Бранда, какое-то время оружейник искоса посматривал на нас. А затем эту плотину недоверия словно прорвало. Тульское гостеприимство не знало ни границ, ни меры. Поручика усадили в красном углу, напоили чаем с пирогами и расспрашивали, расспрашивали обо всём, только ни слова о деле. Наконец, условности были соблюдены, и когда сын хозяина повёл меня на экскурсию по мастерской, Полушкин вынул из чемодана то, из-за чего он оказался в русском царстве Гефеста.

Под сукно! Пуля с пояском, выстраданная поручиком за последние годы, так и осталась исполнена лишь в единственном экземпляре; и без сомнения разделила бы судьбу многих других полезных изобретений русских энтузиастов, как предписывали законы рынка. Все они, вроде бы не забытые и признанные, но в силу отсутствия финансирования проекта или невысокой рентабельности не получили широкого распространения. Так было не только в России. История, случившаяся с Филиппом Жераром, наглядное тому подтверждение. Просто слабая механизация по сравнению с другими ведущими державами делала путь русского изобретателя более тернистым. И Иван Иванович не раз вспомнил мои слова: что успех чего-либо нового возможен лишь при хорошо позабытом аналоге старого. Мастерская Гольтякова, помимо курков и замков, выпускала три ружья в день по цене пять рублей тридцать копеек. Штуцер же по чертежам Бранда выходил в семь с полтиной серебром. И плевать, что прицельная дальность возрастала на триста шагов. Дороже, чем за девять рублей, ружьё в арсенал было не продать. Хоть ты его с тремя стволами изваяй. Разве что изготавливать для охотничьих забав, но это не входило в орбиту изделий мастера. И если вычесть процент отчислений Полушкину, то овчинка выделки не стоила. Посему и послал Гольтяков известным пешеходным маршрутом поручика: "Два штуцера по лекалам изготовлю и буде". Оставалась возможность общения с другими мастерами-оружейниками, но здесь изначально требовалось получить патент. Всем известно, что разболтать о новинке большого ума не надо. Он, ум, требовался как раз для другого: заинтересовать, не выдав секретов. Здесь годилось все: и хитрость, и мошенничество, и подкуп, и обман, и использование несовершенного законодательства. Вот только проведение мероприятий по оформлению привилегий требовало столько времени, что в Туле надо было прописаться. В общем, замкнутый круг. Когда я вновь увидел Иван Ивановича, блеска в его глазах уже не было. Какая по счёту судьба уже сломалась? И ведь это не результат борьбы инженерных умов, соперничества технических идей и разума. Если бы… Это круговорот отношений промышленника с изобретателем, толстой мошны с искрой прогресса, системы с независимой личностью. И чаще всего побеждает, — увы! — не талант, не технический Гений. А иначе и быть не может.

— Вот что, Иван Иванович, я тут кое с кем переговорил и сейчас отправляюсь осматривать флигель в купеческом доме. Дня три-четыре мне придётся провести здесь, и думаю, совсем нелишним станет принцип держаться вместе.

— Да, согласен, — не раздумывая ответил Полушкин. — Мне всё равно пару дней ждать заказ, а в компании это делать веселей.

В арендуемом флигеле каменного дома калужского купца Фалеева мы поселились сразу же. Даже беглого взгляда оказалось достаточно, дабы признать жильё годным и не ехать в сторону кривого моста, где можно было заселиться в меблированные комнаты. Зданию всего два года, сам купец здесь ни разу не появлялся и через пару лет выставит его на продажу, а сейчас здесь останавливаются состоятельные гости города. Дом этот был двухэтажный, довольно длинный, выкрашенный синевато-белой известью, с красной черепичной крышей. Фасад его представлял бесчисленный ряд окон без балконов, а вокруг него и перед ним расстилался довольно ухоженный сад, отгороженный со стороны дороги низеньким каменным забором. Нам подходит: к тому же, полный пансион, отдельный вход, конюшня с конюхом и подходящий район. Последний фактор основополагающий, так как в Тулу я приехал не столько за размещением заказов, а скорее чтобы подобрать персонал. И действовать я решил самым простым способом, а именно предложить лучшие условия труда и достойную зарплату. Что такое социальный пакет здесь не представляли, но думаю, обещание десятипроцентной надбавки жалования решили бы все вопросы. Так оно и вышло. Какими бы ни были сказочными льготы и послабления, они касались лишь оружейников. А существовал ещё целый класс подмастерьев и учеников. И если помощников мастеров вписывали в реестр, то с учениками никто не церемонился. А были среди них и талантливые и способные к обучению. Причём первым, кто откликнулся на моё предложение, стал Гольтяков, не отказывавший многочисленным родственникам, обращавшимися к нему с просьбами пристроить "перспективных" молодых людей. Таких учеников трудилось под его началом с дюжину, и избавиться от нескольких стало для него приятным приложением к заказам. Заварщик стволов получал в год двести тридцать девять рублей, и шестнадцатилетний Гриша (при условии срабатывания социального лифта) на такой оклад мог рассчитывать только через десять лет. А так, чуть ли не вприпрыжку Григорий ехал в Смоленскую губернию вместе с калильщиком, обошедшимся мне в двести пятьдесят; ствольным токарем, запросившим двести; сверлильщиком, согласившимся на сто двадцать, и двумя молотобойцами. Сложнее вышло со специалистом по сплавам и стали. Профессия считалась престижной, труднопознаваемой и самой высокооплачиваемой. Как следствие предложенные мною двести семьдесят рублей вакансию не закрыли, а вот триста справились. Правда, мужичок был сам себе на уме, с несносным характером и высоким самомнением, однако, стоит отдать ему должное, предмет знал без всяких курсов сопромата. То есть, не имея ни малейшего представления о коэффициенте Пуассона, на пальцах мог показать длину и поперечный размер образца до и после деформации для меди, олова, свинца, серебра и даже чугуна. Последние, кто оказался притянут в мои сети были работники по обслуживанию паровой машины. Братья Фёдор и Степан по фамилии Архиповы, мечтавшие построить свой собственный паровик. Этих интересовал потенциальный инвестор, так что общий язык мы нашли быстро.

Запланированные три-четыре дня в Туле плавно перетекли в неделю. Полушкин всё же попытался заинтересовать оружейников новым штуцером. Даже устраивал показательные стрельбы, ходил с аршином в поисках пули, хвастался, уговаривал, приватно общался с представителем казённого завода и лишь на девятые сутки, когда я сумел пристроить к купеческому обозу нанятых рабочих, мы смогли осознать, что более тут ничего не держит. Никто так и не заинтересовался новинкой, но поручик, похоже, не унывал. За день до нашего отъезда мы были приглашены на обед к тульскому градоначальнику и похоже, Иван Иванович воспринял это событие по свою душу. То, что приглашение появилось в результате небольшой интриги управляющего конторой Анфилатова, я уточнять не стал (зачем лишать даже призрачной надежды?). Приглашение банально было куплено. Деликатный обед, украшенный всеми вычурами утончённого вкуса: нежнейший ростбиф, телячья лопатка, свиные ребрышки, выдающийся цыпленок или в высшей степени достойная похвалы осетрина. Искрящееся шампанское в бокалах, тосты: за здравие возлюбленного Монарха и его Августейшего Дома, за Градоначальника и его опору с нашей стороны, и прочие, в соответствии с этикетом и настроением. За всяким тостом стук ножей, ложек, вилок заглушался приятным пением какой-то певицы под аккомпанемент флейты. Полушкин всё ждал, когда с ним заговорят о его проблеме, но этого не случилось, и его заняла какая-то дама. Зато в процессе поедания и питья совершенно случайно появилась интересная информация о столь нужном мне человеке, за которую совершенно было не жалко потраченных пятидесяти рублей. И поведал мне её полицмейстер. Одним из качеств, в которых он обладал безграничным преимуществом перед всеми нами, была его способность вспомнить все вкусные обеды, случившиеся в его жизни. Ещё бы, не о службе же ему ворошить память, где он был абсолютным профаном. Оно и понятно, ведь огромную часть его счастья в бытие составляла именно еда. Господи, поначалу я его еле терпел, а затем, знаете, стало даже любопытно. Его гурманство казалось весьма интересно, а его рассказы о запечённом поросёнке возбуждали аппетит не хуже вовремя поданного аперитива. Служебными качествами он не обладал, следовательно, не жертвовал и не развеивал никаких душевных фондов, посвящая все свои силы и мастерство описаниям радостей и пользы для своей утробы, а потому всем всегда было приятно слышать, как он воспевает рыбу, птицу и мясо, а также самые лучшие методы их приготовления. Его воспоминания о славной трапезе, какой бы давней ни была дата банкета, казалось, буквально вызывают ароматы балыка и лососины под самый нос слушателя. Вкусы на его нёбе оставались на протяжении всей его зрелой жизни, а то и младенчества, и сохраняли свежесть не хуже бараньей котлеты, которую он проглотил прямо на моих глазах. А посему, все охотно его приглашали к себе, дабы поднять настроение перед трапезой или попасть в тот заветный список, о котором он раструбит на следующем приёме. И уже вечером, когда пришла пора подводить итоги и готовиться трогаться в обратный путь, я вёл беседу с одним интересным человеком и всё благодаря никчёмному обжоре.

* * *

Об этом интересном человеке, наверно, стоит рассказать отдельно. Указ от шестого августа тысяча восемьсот девятого года явился фактически смертельным для чиновничьей судьбы Ромашкина Андрея Петровича. Отсутствие свидетельства об окончании одного из состоявших в Империи университетов делало его карьеру ничтожной. Стоило ли уподобляться мифическому царю Коринфа и пытаться тащить неподъёмный камень безупречной службы, если в итоге ты останешься на исходной позиции? Наверно, стоило. Ведь теоретически можно было пройти переаттестацию Главного управления училищ. Выдержать экзамен в науках да получить заветный аттестат; голова то на плечах имелась. Андрей бы так и поступил, если бы ни какие-то секретные формуляры, из-за которых никто из знакомых чиновника так и не прошёл всю процедуру до конца. Ходили слухи, что полторы тысячи рублей ассигнациями давали такую возможность, но платить за то, что ты уже имеешь, казалось невероятным. Семь лет домашнего обучения, год в Падуанском университете (хотелось в Сорбонну, но она была закрыта), два года в Гейдельберге и всё напрасно. Андрей Петрович, в свою очередь, не прочь был даже вовсе переехать из Тулы, если б только нашлось порядочное и не слишком тяжелое место. Такое, где если и придётся немного потрудиться, так только состязанием в остроумии и, возможно, зачинить два-три пера под звон колокольчика асессора, да взболтнуть чернильницу и то исключительно лишь для порядка. Но так как подобные места, если они существуют, не являются сами к услугам желающих, а Андрей Петрович был слишком ленив для того, чтоб хлопотать, то этой мечте едва ли когда-нибудь суждено было перейти в действительность. Однако всякий образованный человек живёт мечтой. А в ожидании места молодой повеса продолжал курить трубку и декламировать Аристотеля, примеряя себя на место ментора, дававшего уроки таким же, как он бездельникам, разве что немного моложе его годами. Дни тянулись за днями однообразно и вяло, похожие друг на друга как братья-близнецы, не унося и не принося с собой ни печалей, ни радостей, ни денег, ни смысла жизни, улетая, подобно табачному дыму в открытое окошко.

Наконец, это невозмутимое существование начало утомлять Андрея Петровича; ему захотелось также испытать волнение, захотелось, более чем когда-нибудь, отведать любви, страсти, невероятного опустошения, говоря словами одного его знакомого "чего-то солёненького в приторном сиропе". Он всматривался в каждое хорошенькое личико, встречавшееся на улице, и спрашивал себя: "Она?" Но девушки проходили мимо, не обращая на молодого человека никакого внимания… и драмы любви все не было, как не было!

Всё изменилось вдруг. Прохладным майским утром она вышла из экипажа напротив здания суда, придержала край платья и, приподняв вуаль, посмотрела на него. В этот миг в голове Андрея Петровича взорвалось. Он ясно представил себе, как прижимает ее к своей груди, осыпает ее горячими поцелуями, обливает слезами и благодарит судьбу, что хоть одну минуту блаженства она даровала ему, хоть одну минуту, прожитую истинною, действительною жизнью! Но, увы! — это были только грезы. Незнакомка совершенно очаровала его, вскружила ему голову. Ее тонкие, нежные черты, ее умные, лазуритовые глаза то и дело мерещились ему: "Ну, зачем я не поэт? — говорил он себе. — Ведь вот взял бы перо, да и набросал бы пару строк, и послал бы ей… Господи! Если б встретить ее одну на улице…"

Нужно признаться, что это последнее желание было совершенно бесполезно, потому что заговорить с девушкой на улице Андрей Петрович никогда бы не осмелился, особенно с такой, в которую он влюблен… Впрочем, помимо своего основного предназначения, стрелы Амура обладают ещё одним свойством — они напрочь лишают влюблённого разума, а вместе с ним рушатся многие внутренние барьеры. И стоило лишь неуклюже споткнуться на мостовой, так, чтобы цилиндр покатился как убегающее колесо, а бумажки веером разлетелись из папки, и всё это прямо у вожделенных ног, как в груди что-то ёкнуло. Приятно так, с явным ощущением тепла и несравнимой ни с чем радостью. И страх перед девушкой куда-то спрятался, да и вообще, он ощутил непонятный прилив сил, от которого горы хочется свернуть, и эта лёгкость во всём теле, и эта нелепая фраза: "Простите, мадмуазель, я так рассеян… Позвольте представиться — Андрей Петрович…"; и что-то ещё, сказанное невпопад, но уже не имевшее никакого значения. Запланированное на небесах случилось, а дальше — это уже дела земные. Невидимым образом два сердца соединились и образовали крепкие узы, словно выкованные из самофракийской бронзы, объединив навеки два существа. Связь эта оказалась настолько постоянна, что была способна восторжествовать над превратностями судьбы и пережить самую смерть. Иногда достаточно одного взгляда, как случилось в Вероне с несчастными Ромео и Джульеттой; иногда достаточно прыжка двух детей, желающих сорвать плод в царском саду, что, например, положило начало дружбе Ореста и Пилада, а иногда достаточно просто споткнуться у открывшейся двери. Напрасно мы не задумываемся о том, что обретение любви является той самой отправной точкой в нашей взрослой жизни. Именно с этого момента возможны такие крутые повороты во всей судьбе, что порою стоит вцепиться обеими руками во что-то надёжное, дабы не очутиться на обочине.

С тех пор Ромашкин не расставался с Анной Викентьевной, и она ответила ему взаимностью. Первые недели супружества на новом месте чередовались непрерывными восторгами и поцелуями. Ромашкин никогда не испытывал такого удовольствия от жизни, никогда не воссылал к небесам таких искренних благодарений. В объятиях нежной Анны он наслаждался тем счастьем, которое многим кажется химерой, счастьем, неизвестным для людей, союзом которых являлась договорённость интересов, а не любовь от сердца.

И всё было бы словно в доброй сказке, если бы не суровая действительность. Начался судебный процесс, где решался вопрос о чести и достоинстве. Анна выступала истцом, а ответчиком оказался весьма влиятельный вельможа, и лишь своевременное вмешательство Андрея Петровича спасло её от позора. Подкупленные свидетели в итоге сознались, и ложечки, как говорится, нашли, но осадочек остался. А вместе с этим событием Ромашкин подвергся обструкции (слишком велико оказалось влияние вельможи), и пришлось подавать прошение об отставке. В неполных двадцать семь лет, когда всё ещё впереди, пусть и бесперспективная — карьера рухнула в одночасье.

Стоит ли говорить, как ухватился за моё предложение опальный юрист? Наверно, излишне, так как уже в начале июля по дороге из Тулы в Москву, а оттуда до Смоленска тащилась на шести маленьких чухонских лошадках огромная дорожная карета, нагруженная узлами и чемоданами. До первого Дилижансного общества ещё оставалось десять лет, но частные извозчики уже существовали и вполне себе справлялись.

* * *

Наше ландо выезжало из города ранним утром, примерно в то же время, как и полторы недели назад, когда мы впервые оказались здесь, пытаясь покорить город-оружейник. Жители как обычно выглядывали из окон, но на этот раз некоторые из голов приветливо кивали путешественникам и провожали их прощальным взглядом. Кто-то более или менее сожалел о нашем отъезде, а кто-то откровенно посмеивался. Бог им судья. Долгов мы здесь не оставили и вроде ни кого не обидели. Полушкин перекрестился на купол церкви, а я задумчиво уставился в блокнот, анализируя вчера составленную таблицу по навеске пороха. Вот остался позади недокрашенный забор корчмы, где собирались переманенные у Гольтякова рабочие, а там, в полуверсте на юго-восток, зеленеет печальными елями кладбище, а там, за поворотом — большой дом купца Мясникова. Прощай Тула, прощай столица пушек, пряников и самоваров.

— Попробуйте представить, — говорил мне Иван Иванович, когда мы проезжали реку Передуть, — через ручей переправляется обоз неприятеля с охранением.

— Представил. Телеги скрипят, копыта стучат по доскам, погонщики орудуют кнутами, усталые лошади тянут пушки, крепкое словцо слышится чаще рёва упрямых ослов, лёгкие драгуны осматриваются по сторонам.

— А за четверть версты, — продолжал Полушкин, — два десятка егерей, да из штуцеров. Раз залп! Смена ружей, ещё залп!

— Допустим, сорок солдат противника положили, никто не промазал из-за вашего чудесного прицела. Дальше то что? Пять всадников за минуту преодолеют четыреста шагов и порубят в капусту двадцать егерей.

— Не порубят, — возразил поручик. — За это время можно успеть мой штуцер зарядить. Пулю не надо заколачивать.

— Нужны испытания, — как бы размышляя вслух, произнёс я, — причём в боевой обстановке. В Абхазию уже поздновато, разве что турки или персы. Или что поближе…

— Я Варшаву давно хотел посетить.

— Какое совпадение! Иван Иванович, а поляки нам сейчас союзники, или как?

— А Вам не всё ли равно?

— Мне-то? Поручик, всё зависит от того, умеете ли Вы хранить тайны.

— Смотря какие. Те, что касаются Его Императорского Величества…

— Достаточно! Тайна не касается Его особы. Тайна касается Империи. Поэтому есть особое условие.

Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать — как ни глупо было это условие, никому его было не суждено избежать, а уж тем более Полушкину. Он выслушал меня внимательно, уточнив лишь, что это за бумага о неразглашении, и что после её подписания можно вообще сказать. А уже на привале, когда его подпись, выполненная странной палочкой на бланке с гербом, перестала впитывать песок, поручик поинтересовался: "Это всё?"

— Раз последние нюансы улажены, позвольте Вас спросить: Иван Иванович, Вы что-нибудь слышали о "памфлетной войне"?

— Нет.

— Тогда Вам наверно знакомо такое понятие, как "Очаковский кризис"?

— Ещё бы. Я же воевал.

— В принципе, для определённой группы товарищей эти понятия нераздельны. Так вот, когда наша армия драла турок, в Лондоне попытались надавить, дабы генералы не слишком усердствовали, мы кое-чем ответили. Не статьями и стишками, хотя и они были, а кое-чем серьёзным. К сожалению, тогда мы столкнулись с новой формой противодействия, и несколько членов организации погибли. А уже в девяносто пятом году, при втором разделе Польши, противодействие было оказано вновь и снова этими же силами. В этот раз нам удалось не только нейтрализовать "змеиное гнездо" польских инсургентов в Лондоне, но и захватить несколько его руководителей. Как вы думаете, может ли мне быть всё равно, если в гибели близких мне людей были виновны эти гады?

— Я так понимаю, ответа Вы от меня не ждёте.

— Иван Иванович, я ничего от Вас не жду. Тем более, вопрос был риторический. Я просто немого помогу и всё.

— Чем и как, позвольте узнать? — поинтересовался Полушкин.

— Всё элементарно. Замрите, справа от ландо, в шестидесяти шагах жирует на клевере заяц. Сможете подстрелить его из своего штуцера?

— Смеётесь? Пулей по зайцу?

— А вот я из своего смогу. И не потому, что я более искусен в стрельбе. Может, всё как раз наоборот. Просто моё ружьё намного лучше Вашего. И это ещё не всё, на нём иные прицельные приспособления, позволяющие этот выстрел.

— К чему Вы это говорите?

— Чтобы не подумали, что хочу присвоить Ваше изобретение. Оно мне не интересно. Я предлагаю улучшить штуцер настолько, чтобы и для Вас подобный выстрел по зайцу стал возможным.

— Знаете, — Полушкин приподнялся, — а я всё же попробую подстрелить этого жирующего зайца.

Поручик подошёл вместе со мной к чемоданам и, развернув свёрток, стал готовиться к выстрелу. И когда шомпол вернулся на своё место, несчастный заяц резко подпрыгнул и задал стрекача, а дальше события стали развиваться, как в старом добром вестерне, ни больше, ни меньше. На месте зайца вдруг оказались пятеро всадников, стремительно надвигавшихся на нас с пиками и саблями наголо. Буквально через пару секунд, сблизившись шагов на тридцать, один из них с каким-то воплем вскинул руку с пистолетом по направлению к нам, и тут же вылетел из седла. Раздавшийся треск выстрелов слился воедино. Стрелял Тимофей из тромблона и Полушкин из штуцера. Удачно, даже учитывая выпущенный заряд картечи, можно было смело ставить пятёрку. Двух нападавших они свалили, и тут я воочию убедился, насколько кавалерия опасна для пехоты. Книжная фраза: "кавалерия рассеяла ровные ряды…" означает, что стояли люди, а потом прошлись кони, и никого не стало. Мне-то проще, я в ландо стоял, а вот Тимофей, недолго думая, просто нырнул под колёса, спасаясь от острия пики. На ногах остался Иван Иванович, да и то ненадолго, оставив штуцер в сторону, он было схватился за ножи, как тут же ушёл кувырком, обернувшись раза два вокруг себя, — то ли по собственной воле, то ли сбитый конём. На его счастье, пронёсшийся в полуметре всадник, рубанул лишь воздух. Заревев от злости, он стал разворачиваться на ходу и получил свинцовую маслину, уже от меня. Непросто в боевой обстановке, имея пару секунд, разложить спинку сиденья, выхватить револьвер, сбросить предохранитель и открыть прицельную стрельбу. Сто лет можно тренироваться, но в самый ответственный момент времени всегда недостаточно. Однако как приятно было видеть эти удивлённые усатые рожи, когда маленькое, по их мнению, наверно, даже дамское оружие, после первого выстрела смогло дальше вести стрельбу. Впрочем, удивились не только они. Когда стало понятно, что угроза устранена, Полушкин не отрывал глаз от револьвера и даже фраза: — Какого чёрта? — была произнесена как дежурная.

— Вы, вероятно, знаете, — вычищая каморы барабана, сказал я, — что современные ружья не отвечают тем задачам, которые сейчас ставятся перед армиями. Французы, англичане, австрийцы полагают, что проще купить готовое изобретение, чем заниматься этим самим, и во всех значимых оружейных компаниях сидят шпионы. Поверьте, так всё обстоит на самом деле, и то, что мы выехали из Тулы без особых проблем, ещё ничего не означает. Весьма возможно, что покушение уже вчера было оплачено иностранным золотом.

— Алексей Николаевич, это подозрения, или есть какие-нибудь доказательства?

— К сожалению… Я лишь догадывался, что в Туле находится пара-тройка лиц, среди которых не редкость и симпатичные женщины, имеющие связи с иностранными агентами. И как только им становится что-то известно — жди беды. Рассчитывал, что они начнут действовать в городе, да что-то пошло не так.

— Погодите, Вы хотите сказать, что мадмуазель Жульет…

— Полушкин, посмотрите на себя со стороны. Вы старый хрыч, а мадам, с которой хоть амурные картины пиши, чуть ли не залезла к Вам в штаны. Не говоря о том, что она вытворяла ногами под столом у градоначальника. Вам не показалось это странным? Впрочем, всем нам кажется, что лучше себя любимого никого нет.

— Может, я ей понравился?

— Безусловно! — сказал я с иронией. — А до этого ей нравился хлыщ с казённого завода, который как фокусник исчез.

Полушкин вздохнул, и, пораженный какой-то мыслью, отыскал походное зеркальце. Поднося его и так и этак, он стал всматриваться в свои собственные черты. В зеркале отражался обычный человек, не особенно высокий, но с мощным, как у борца, телосложением, с закрученными усами, с загорелым лицом, со смелым взглядом, присущим тому, кто привык к постоянным опасностям. Хотя он был еще не стар, но того юношеского задора, который наблюдался в его облике ещё лет пять назад, уже не осталось: конечно, труд и война наложили на него отпечаток, закалив его, но и взяли плату с лихвой. Взлохмаченные волосы уже блистали явной сединой, а припухлости под глазами говорили лишь о крепости вчерашнего венгерского и ни о чём другом. Лицо имело доброе, даже несколько простоватое выражение, но большинство людей предпочли бы видеть дружбу в этих проницательных серых глазах, нежели искру вражды.

— Наверно, Вы правы. — Сказал поручик с сожалением. — Я старый хрыч, но не дряхлый. И того дрыща с казённого завода скручу в бараний рог одной левой. Оттого и ретировался он. Хотя слащавая морда у него действительно подлая, такой всегда норовит исподтишка… Что б ему в седло гвоздь забили! Я только сейчас понял, отчего вы полночи просидели сначала с этим чиновником, а потом саквояж из рук не выпускали, и спать легли в сапогах!

— Из-за этого тоже, — подтвердил я, держа револьвер на взводе и обходя тела. — Только хлыща я этого здесь не вижу, а следовательно версия ревнивца отпадает.

Поручик подошёл к лежащему у кареты бандиту, спасаясь от которого он совсем недавно совершал немыслимые кульбиты.

Вытирая лицо платком, он с долей сарказма произнёс:

— Вы только что говорили, что им проще купить, а тут они шли в атаку. И сабля эта, — снимая темляк с руки мертвеца, — не два рубля стоит. Вот этот, — переворачивая тело лицом к себе, — совсем не простой казак, шашка персидская: с такой и полковнику не зазорно. А с пистолем и вовсе литвин, а может даже и шляхтич. Слышали, как он кричал: "Вырзнонць москаля"? Харя свиная! Что, зарезал? Опа, а вот и золото. Одна, две… Шестьдесят рублей. Э, нет! И не пытайтесь меня убедить их купеческим интересом, они точно шли по наши души. Думаю, нам стоит возвратиться в Тулу и кое с кем потолковать. А уж в цугундере они всё расскажут.

— Бесполезно, Иван Иванович. Без сомнения, истинные заказчики не одобрят средств, к которым эти господа прибегли для достижения цели, но они сумеют сделать вид, что ничего не знают. Можно быть каким угодно негодяем, но при этом сохранять вид честного человека — здесь я выругался — это искусство и у европейцев получается лучше всего. Но, простите, я отвлекся от дела… — проговорил я. — Надо всё здесь собрать и мотать отсюда как можно скорее.

— Тимофей, — крикнул Полушкин, — займись! А я пока лошадей соберу.

Мы ехали особо не разбирая дороги, всё более и более удаляясь от Тулы, ориентируясь лишь по одной примете: накатанная колея всегда выведет к населённому пункту. Пока не стало темнеть, всё шло замечательно: Тимофей споро управлял нашим экипажем, Полушкин посматривал по сторонам и даже пользовался "театральным" биноклем, иногда плотоядно улыбаясь в сторону трофейных лошадей, а я следил за компасом и картой. И вскоре мы оказались на широкой дороге, ведущей в деревню, которая уже рисовалась впереди.

Небо все плотнее затягивали тучи, собирался дождь, закаркали вороны, словно чувствуя несущуюся от нас смерть, и один из них, летя над ландо, словно бы вызвался нам в провожатые и, наконец, привел прямо к маленькому деревенскому кладбищу, окруженному, как стеной, беспорядочно росшими ивами. Низкая луковичнообразная маковка часовни, крытая дранкой; толстые венцы в основании и два крошечных окошка, сквозь которые внутрь косо пробивался свет; дверной проём, наполовину ушедший в землю, так что, входя, хотелось нагнуться. И столь же маленькое и неприметное, как часовня, кладбище с теснящимися могилами и крестами, скрытыми густой порослью крапивы, где свежевырытая яма была подобно бельму на глазу. Край неба потемнел, тучи сумрачно надвинулись на землю, оставляя лишь небольшой клочок светлого пространства, где мы остановились. И вот эта малость и неприметность деревни, кладбища и часовни произвела на меня странное действие: стало казаться, что все вещи мира исчезают, стекая по тонкому краю среза, на конце которого — пустота, за ней же больше ничего нет, только глухая молочная пелена, заслоняющая мир от глаз смертного. Невероятный выверт артефакта. Подобное происходило, когда "чёртово ядро" желало общения, или жизнь перемещённого подвергалась смертельной опасности. Эта картина наполнила меня отвращением, сама мысль о медленном стекании все ближе и ближе к краю среза, за коим — ничто, с ужасной силой хотела погнать меня прочь от этого крошечного кладбища, мерцающих лучин в окошках деревенских домов и начинающегося дождя. Прочь! В непроглядную ночь, спасаясь от белого марева, уже готового меня поглотить.

— Алексей Николаевич, — Полушкин наклонился ко мне, — что с Вами? Да на Вас лица нет, неужто покойники виноваты? Погодите, я средство одно знаю…

— Отставить, поручик. Всё со мной нормально. Давление падает…

Деревня с кладбищем ещё преследовала меня как воплощение ужаса, пока окончательно не скрылась из виду. Казалось, разверстая могила требует своей жертвы, норовит поглотить и предать забвенью. Лишь доехав до соседнего села с трактиром, я немного успокоился.

Но стоило подъехать к закрытым воротам, как полил сильный дождь. Ненастье и тьма, ставшие нам "любезными" попутчиками, прибавили забот, но когда это волновало природу? Стояла прохладная — я бы даже усомнился, не зная календаря, что летняя, — ночь, и в этом малоприятном, насмехающемся громом и молниями ночном странствии, Тимофей принялся лупить в деревянные доски. Небо в ответ ещё яростнее стало распалять своё воображение, дабы принести в эту тьму более яркие образы: молнии разбрасывали свои ветви, подобно корням гигантских деревьев, сливались в толстый перекрученный столб и били в землю. А та, в свою очередь, покорно принимала в себя эту безумную энергию, стеная в ответ многократным эхом от грохота грома. В трактире послышался шум, кто-то зажёг свечу, осветившую глядящего в окошко человека, и, наконец, при свете шипящих от воды факелов створки стали раскрываться.

* * *

(сон в трактире)

Ряды точек пробежали перед глазами, и я внезапно оказался на пшеничном поле. На лоне природы я чувствовал себя сильным и свободным, ничто не давило на меня, ничто не стесняло, здесь в любом месте я был как дома, где всюду можно было ходить в чём угодно, да даже голышом, не хоронясь от чужих взглядов и не слушая слов порицания. И наконец, я находил особое блаженство в том, что наугад прокладывал себе дорогу среди высоких колосьев пшеницы, не будучи связан никакой особой целью. Сорвав колосок, я растёр его в ладонях, сдул шелуху и разжевал несколько зёрен. Просто так. В ночном безмолвии я чувствовал себя свободным, как бедуин в пустыне, вся ширь земли была мне постелью, а вся природа — вотчиной.

"Насладился спокойствием"?

А вот и "чёртово ядро", появилось, не запылилось.

— Успокаивать ты умеешь, — ответил я.

"Зафиксирована опасность для реципиента один, два, три; превышающая выбранный режим, — и снова набор точек разнообразной величины и цвета. — Напоминаю, оператором выбран сектор повышенного риска. Примите меры безопасности для успешного окончания путешествия".

— Только этим и занимаюсь.

"Настоятельно рекомендован комплекс…".

— Если б ты ещё прогноз погоды мог давать…

И снова ряды точек.

* * *

Когда на исходе следующего утра я очнулся от глубокого сна, то почувствовал тело и душу не просто чудесно окрепшими, а ощутил в себе силу преодолеть все препятствия, вставшие на моём пути к желанной цели. Спасибо "чёртовому ядру", да что там спасибо, по приезду я тебя бархоткой протру. Впрочем, я и до этого случая осознавал, что артефакт с тайнами. Как там у Волошина: "Мы в сущности не знаем ничего: ни ёмкости ни смысла тяготения, ни масс планет, ни формы их орбит…". Это ж надо придумать такое — стимулировать организм путешественника, дабы тот старался искать приключения, как тот наркоман дозу. Ну его, бодрость лучше уж поднимать по-старинке — обмывание холодной водой и гимнастика, но и про бархотку не забуду. Лошадки-то сейчас как наскипидаренные побегут.

За завтраком Полушкин чувствовал себя словно не в своей тарелке. О чём-то переживал, не скрывая раздражительности, и стоило ему на некоторое время погрузиться в размышления, как он словно бы натыкался на некое препятствие, которое, подобно глухой стене или непрозрачной шторой, заслоняло от него весь горизонт. Ему начало казаться, что все его мысли сводятся к чему-то неправильному, и, в конце концов, переборов в себе неприязнь он произнёс:

— С рассветом Тимофей пошёл лошадей проверять, да сёдла душегубов пересмотрел…

— Поди, нашёл что-то? — попивая чай, спросил я.

— Четыреста рублей ассигнациями.

— Что с бою взято — то свято.

— Так и я о том же, — облегчённо вздохнул Полушкин. — В седле шляхтича ассигнации были.

Ах, вот о чём поручик переживал. Богатенького поляка он же застрелил, а по количеству убитых счёт в мою пользу, и как распределять доли заранее мы не оговаривали. В общем, вопрос довольно скользкий.

— Иван Иванович, моё мнение озвучу сейчас, раз загодя не обеспокоились. Финансовый и руководящий предмет экспедиции я взял на себя, следовательно, впредь хотел бы рассчитывать на четыре доли: две — командирские, одна за мой кошт и одна как участнику. Вам три доли: одну как каптенармусу, вторую за звание, а третью как бойцу отряда. Тимофею две. Но так как разговор возник только сейчас, то в этот раз предлагаю всё поделить на три части. По числу победителей.

— Так по-честному выйдет, — высказал своё мнение поручик. — Думаю, Тимофей возражать не станет. Только до Калуги добраться надо, в сёлах нормальной цены за оружие не получить.

— А коней тут реализовать можно? — спросил я.

— Лошади добрые, двести пятьдесят рубликов как с куста, упряжь, опять же, денег стоит. Только не продать их, ни тут, ни в Калуге. Строевые они, клеймённые. Даже цыган побоится. Забирайте себе в хозяйство и никому не показывайте.

— А как же они у казаков оказались?

— Таким же образом, как и у нас.

— То есть, — сделал вывод я, — поделить можно только деньги.

Вскоре на столе оказались шесть золотых монет и четыре сторублёвых ассигнации. И каково же было моё изумление, когда всматриваясь в пропахшие конским потом бумажки, я обнаружил ошибки в буквах.

— Фальшивые, — вырвалось у меня.

Те французские подделки, о которых предупреждал управляющий конторы Амфилатова, уже оказались в Туле, и ими так лихо рассчитались. И кто теперь скажет, что уже в десятом году Наполеон не вынашивал планы по нападению на Россию?

— Что Вы сказали? — переспросил Полушкин.

— Иван Иванович, я не возьму эти ассигнации. Да и Вам не советую. Скажем так, совсем недавно я получил оперативную информацию, подробностей не расскажу, сведения секретные, но учитывая обстоятельства, в общем, слушайте…

Поручик никогда не любил соседей, особенно из Герцогства Варшавского. Так получалось, что все последние выловленные им беглые гораздо чаще вспоминали Матку Боску, чем Святую Богородицу. Впрочем, эта была его работа, за которую он имел тёплую постель, сытый стол и безмятежный сон. Теперь же недобрые соседи предстали несколько в ином свете, они фактически лишили его части только что вымученной доли в добыче, и в его сознании что-то перевернулось. Последнее состояние души дало ему почувствовать собственное бессилие. Богатство сейчас ускользало у него между пальцев; ставшие бесцельными, разорванные в клочья мечты уходили в небытие; а образы усатого шляхтича за печатным станом, банкира Френкеля и гравёра Лаля, насмехающегося над ним, постепенно словно материализовались в его сознании, превращаясь в заклятого врага.

— Что же делать? — прошептал Полушкин, сжав кулаки.

— Купите на них своей женщине драгоценности.

— Как? Если они, — Полушкин ткнул в бумажки пальцем, — не настоящие. Это же обман.

— А торговец драгоценностями разве не обманывает Вас, когда за трёхрублёвое колечко просит десять?

— То другое. Он не виноват, что природа наделила его жадностью.

— В таком случае, Иван Иванович, довольствуйтесь своей порядочностью и считайте, что Тимофей ничего не находил.

— Я не об этом Вас спросил, — сухо произнёс Полушкин.

— Составьте рапорт на имя Губернатора, копию директору Ассигнационного банка и даже можно отослать копию Дмитрию Александровичу, министру финансов. Получите для себя хоть какой профит. Да, не забудьте подшить к рапорту фальшивки и упомянуть об этом в нём. Но всё только в Смоленске, где все друг друга знают и случись что, не придётся оправдываться.

— Не дурак, понимаю.

Правильно говорят, что излишне утомляя своего доброго Гения, можно оказаться на роковом пути. Подними мы сейчас шум, и никто не станет разбираться, какими путями четыре ассигнации оказались перед нами на столе. Думаете, мало найдётся умников приумножить свои карьерные баллы? Ведь наверняка попадётся какой-нибудь лодырь, с превеликой тщательностью хапнувший в закрома своего служебного опыта полову и развеявший по ветру все зёрна практической логики, которые у него было столько возможностей собрать. Он-то и отличится. Да зачем ходить за примерами, взять того же борова-полицмейстера, сидевшего со мной по соседству на приёме у Градоначальника. Так что чур меня! В Смоленск, по любой погоде, но сначала озаботиться лошадьми.

Конечно, можно и дальше следовать по дороге, выстроив трофейных лошадок ёлочкой, друг за другом, привязав повод к седлу, вот только скорость не будет превышать трёх-пяти вёрст в час. Как исключение, мы это уже проделывали, но взять за основу — увольте. И как назло, никто не хочет связываться с перегоном, и обратиться не к кому, хотя знакомцы в этих местах у нас имеются. Как же я мог запамятовать о хитром гусаре Ефиме Павловиче? Этот точно своей выгоды не упустит. Вот к нему мы и направились, как только сумели убедить хозяина трактира отпустить с нами конюха и его сына на сутки.

* * *

(сцена, которую я не мог видеть)

Не прошло и трёх часов после нашего убытия, как на улицу села выехала карета запряжённая четвёркой лошадей. Она остановилась под двумя вишнями, кучер медленно откинул лесенку, отодвинул в сторону своим сапогом птичий помёт и раскрыл дверцу. В этот момент из кареты появился чиновник казённого завода, лихо спрыгнувший на землю, а за ним вначале показалась соломенная шляпка с лентой и цветами, а затем и прелестная девичья фигурка. Это была мадмуазель Жульет, хоть и не столь цветущая, как в момент первого своего появления на приёме Градоначальника, поскольку пара минувших дней сделали её чуть более мрачной и совершенно не доброй. Глаза её стали глубже и темнее, как отражение души. Она (душа) уж точно не скрывала своей сущности и давно осознавала, какие глубины скрыты в этом юном теле с ангельским личиком. И всё же притягательный свет её харизмы ещё не совсем исчез, не утратил способности привлекать к себе, что вводило мужчин в полное замешательство по конечным результатам знакомства. Кучер не стал снимать ни чемодан, ни холщовую сумку, ни шляпную коробку с крыши, а лишь вытащил из-под козел какой-то посох с набалдашником, более присущий камердинеру, и направился к распахнутым воротам трактира.

Сначала внутри было тихо, а затем раздался шум борьбы и крики: "Я не знаю! Они уехали! Пять лошадей… не бейте больше".

Кучер вышел из трактира и, не обращая внимания на прогуливавшего под вишнями чиновника, направился к мадмуазель Жульет.

— Они были здесь.

— Подробности, Жак!

— Трактирщик толком ничего не знает. Разыскиваемая карета появилась ночью. Судя по тому, что при них оказалось пять осёдланных лошадей, людей Ващиковского Вы больше не увидите.

— Жаль, Ващиковский умел развеселить. Какие соображения?

— Этот каплун рассказал, что постояльцы с утра подсчитывали деньги за столом и говорили о продаже коней.

— Жак, распорядись насчёт обеда, на всё про всё два часа, — произнесла Жульет, после чего повернулась к кучеру спиной и направилась к своему спутнику. — Милый Альхен, наше путешествие продолжается, мы едем в Калугу. "Там и перехватим" — подумала она.

* * *

Мрачная ночь уступила место свежему, прозрачному и к моему удивлению совершенно безоблачному утру. Благословенно его сияние! Два дня постоянной мороси в дороге могут свести с ума кого угодно. И эта ранняя пташка, чирикающая за окном, была принята мною как добрый знак. К тому же, благополучно разрешилась судьба трофеев. Лунич без всякой задней мысли принял у нас строевых лошадей, пики и даже мешки с одеждой и сапогами (сабли и пистолет самим пригодятся). Легко согласился с назначенными суммами и в качестве оплаты выставил своих крепостных. Представить себе, что здесь не обошлось без подвоха, я бы не смог, ни при каких обстоятельствах. Не тот человек Ефим Павлович. И был прав, он отдавал семью староверов. Лет пять назад тут проезжал или задержался на некоторое время какой-то раскольничий поп, и в результате его "подрывной" деятельности целая семья стала креститься двумя перстами, тем самым портя статистику местному приходу. Самому Луничу на всё это было бы плевать с высокой колокольни. Если не вдаваться в подробности, то его рассуждения строились так: трёхдневную барщину, как и все семья, отрабатывает; старшие сыновья обувь тачают и младшие шьют потихоньку; не бузят, все смирные — вот и ладненько. Но ладком не вышло, появилось подношение Святейшему Правительственному Синоду от епископа, где чёрным по белому было написано: "треба исправлять". А как проще всего решить проблему? Избавиться от неё. В итоге, я ещё оказался должен Ефиму Павловичу за телегу, за лошадку, за козу и трёх кур с петухом, пусть и символическую сумму в три рубля, но всё же. Самому же переселенцу необходимо было выправить "прокормёжное письмо", вписать туда словесный портрет главы семейства, имена и отчества супругов, их детей, а также место, откуда следуют и куда направляются, для дальнейшей подачи в "контору адресов", где это всё переписывалось на специальный бланк за десять копеек. Фактически, если крестьянин не направлялся на заработки или в другую губернию, до "адресного билета" дело не доходило. А уж как и куда ехать надо, когда деньга выдана, — крестьянин сам разберётся. Так что из именья Лунича все выезжали с приподнятым настроением: мы, так как снова оказались налегке; а чета Горбачёвых, так как временно избавлялась от лишнего внимания и могла семь дней в дороге ни в чём себе не отказывать, находясь на "казённом" коште. До полудня карета и телега ехали друг за другом, и хорошо, что все держались вместе. Дорога превратилась чёрт знает во что. Там, где она проходила по низовым лугам, присутствовало болото, а накатанные когда-то колеи — переметнулись в грязевые траншеи. Ландо проваливалось по самые ступицы и пару раз, Горбачёв со старшими сыновьями буквально вытягивали нас. И лишь на подъезде к Калуге можно было чётко обозреть границы недавней непогоды. Посовещавшись с Полушкиным, я принял решение: телега с крепостными сразу после пересечения Оки по мосту направлялась к зданию органов правопорядка, где глава семейства получал новый документ, и уже самостоятельно добирались до Вязьмы. В дальнейшем, если ничего не случится, уже через четыре дня они должны были оказаться в Смоленске у конторы Анфилатова и выполнять уже отданные там инструкции. Маршрут этот, без сомнения, являлся наезженным, и для того чтобы заблудиться или тем более потеряться в дороге, надо было сильно постараться. Мы же, не заезжая в город, сразу следуем к монастырю Тихонова пустынь, где и заночуем.

Всё или почти всё, что происходило эти вечером, увы, было обречено на то, чтобы получить оценку от наших противников. И она оказалась невысокой. Мы не заметили, как от моста бросилась врассыпную стайка мальчишек, не придали значения и группе паломников, на телах которых свободного места для клейма не осталось и, дегустируя настойку, оказались фактически безоружными, когда в комнату вошла женщина в мужском платье.

Вид из крохотного окна хмурого гостевого дома на мокрые кирпичные стены монастыря, отделённые от меня Вепрейкой, ну никак не мог радовать моих глаз, особенно после вновь начавшегося унылого моросящего дождя. Боги, словно изнемогающие в безуспешных попытках вызвать мольбы людей прекратить напитывать землю влагой, всё продолжали и продолжали насылать ненастья. Так и хотелось сказать: "Не молятся здесь уже ни дождю, ни грому с молниями. Успокойтесь!". И если в довершении всего календарь показывает четвёртый день второго месяца лета, а я ещё ни разу не купался в речке, и воздух, между тем, трое суток отягощён моросью, тогда согласитесь сами, в пейзаже этом представлено всё, что способно нагнать тоску. Вот и спасались мы с Полушкиным от хандры купленной тут же рябиновой настойкой в тесном номере с печкой-голландкой, от которой уж точно не пустишься в пляс. Сейчас даже можно было позавидовать Тимофею, вольготно устроившемуся в амбаре. Подняв тост, в этот раз за нашего славного боевого друга и кучера, мы даже не услышали, как отворилась дверь.

— Добрый вечер, месье, — сказал незнакомец и прикрыл за собою дверь.

— Добрый, — сказали мы с Полушкиным одновременно и в этот момент подобрали отпавшие челюсти — незнакомец снял шляпу.

— А я Вас ищу, ищу, месье Иван Иванович, а Вы всё убегаете от меня и убегаете. Наобещали мне любви, а сами?

— Я ничего не обещал, — стал выкручиваться Полушкин.

— Как же, а кто сказал, что я достойна стихов? А? Станете отрицать? Так я сейчас Вам их сама прочту.

Она была красива. Лицо ее, даже когда на нем выражалось досадливое недоумение, казалось необыкновенно интересным и привлекательным. Ещё бы, она была в расцвете молодости, и очертания ее стройного стана отличались на редкость уместной округлостью, свидетельствуя о зрелости, равно как и о гибкости, и свои двадцать два года она несла легко и непринуждённо. И дело не в специальных гимнастических упражненьях — сама природа наградила её всем этим. Жульет поставила ногу на табурет и вынула из сапога своей тонкой в запястье рукой сложенный квадратиком и перевязанный красной лентой листок бумаги, и свет от горящих свечей в этот момент осветил её лицо. У нее был, по выражению поэтов, несколько утомленный цвет лица, крупный рот с полными губами, сверкающие жемчугом ровные зубы, милые ямочки на щеках, чуть вздёрнутый нос, и, когда она улыбалась, — а улыбалась она редко, — ямочки начинали играть, создавая кукольную внешность. Опаснейшее оружие для одиноких мужчин, вкупе с прелестными, искрящимися умом глазами — светло-изумрудными, сияющими то быстрым, то медлительно-нежным взором. Стянутые на затылке и связанные бантом густые белокурые волосы, искусно спрятанные за воротник, контрастировали с чёрным шейным платком, скрывающим какую-то тайну. На приёме у Градоначальника её изящную шею также покрывал шарф. Впрочем, иных контрастов и не было, как и примет в одежде: всё чёрное.

— Tout sera clair, au moins! Ах, всё забываю, месье Полушкин, французский — не сильная ваша черта. Прочтите, прежде чем задавать вопросы.

Исходя из короткого письма, перед нами находился властный представитель, принявший упавшее в связи с реформой знамя Тайной экспедиции, заверенное печатью соответствующего комитета и подписью. Для несведущего человека — весьма грозная бумага, заставляющая "падать ниц и отбивать поклоны", а если присмотреться, к сожалению для целого департамента, легко подделываемая. Я мог бы даже допустить, что нам предъявляли подлинник, но те обстоятельства, при которых всё это происходило, говорили об обратном.

— Вы уже совершили одну ошибку, — продолжала свой монолог дама, — месье, страшную ошибку. И если сегодня в этом кто-то ещё может сомневаться, то уже завтра никаких сомнений не останется. Так что без глупостей. Штуцер и лекало с Вами?

— В ландо, — ответил поручик.

— Я так и предполагала. Вы, Иван Иванович пока посидите, а мы с вашим другом немного прогуляемся, до ландо.

— Позвольте одеться, — попросил я.

Жульет недобро усмехнулась и вышла из комнаты, кивнув: мол, валяйте. В коридоре кто-то держал свечу, и это не ускользнуло от моего внимания.

— Иван Иваныч, — прошептал я Полушкину на ухо, застёгивая редингот, — нас сейчас станут убивать. Письмо — подложное. У меня в саквояже револьвер, вы видели, как я из него стрелял. Просто взведите курок и жмите на спусковой крючок, пистолет самовзводный, никаких подсыпаний пороха. Шесть выстрелов подряд.

— А как же Вы? — так же тихо прошептал поручик.

— У меня есть чем удивить. Если что, прорывайтесь к ландо, там арсенал.

Вскоре мы вышли на крыльцо гостевого дома. Как я и предполагал, Жульет была не одна. За дверью стояло два мордоворота, а третий, несомненно, самый опасный, с синяком под глазом и с палкой с набалдашником, страховал каждый наш шаг. Но и это оказалось не всё. У конюшни, возле амбара, на углах дома: везде стояли люди. С десяток в общей сложности и это только те, которые показались на глаза. Вполне возможно, это было сделано намеренно, так сказать, показать силу во избежание излишних идей, но мне от этого стало не легче. Все они были вооружены: кто пистолем, кто тесаком, а кто и вовсе кистенём или дубинкой.

В каретном амбаре горел масляный светильник, и колыхавшийся на сквозняке огонёк на кончике фитиля освещал весьма скверно, но этого света оказалось достаточно, дабы разглядеть всю сложившуюся картину. Чемоданы были вскрыты и разбросаны, а возле них, на соломе, валялся связанный и избитый Тимофей.

— Ваш кучер, — с толикой восхищения и я бы даже сказал с лестным и нескрываемым интересом, произнесла мадам, — известная скотина! Даже Жак не смог с ним совладать.

— Ты как там, Тимофей? — спросил я.

— Жив, вашблагородие. Ретировались бы Вы отсель.

Тот, что с палкой, собрался было пнуть Тимофея, но остановился, повинуясь невидимому мне жесту от Жульет.

— Доставайте штуцер! — требовательно произнесла она.

— Да, да, сию минуту, — произнёс я, и добавил для Тимофея: — хреново ты залёг там гренадёр, скатись к колесу.

Я нажал на клавишу замка, и закреплённый позади ландо контейнер в виде вытянутого шестигранника распахнулся. В этом водонепроницаемом отделении, вместе с запасом пороха и пуль в кожаных чехлах лежали два кавалерийских штуцера. Одной рукой я протянул кофр в сторону мадам, а второй утопил полку вниз, и как только та опустилась под край, открылось второе отделение.

— Bien! Voyons. - сказала Жульет, протягивая руку.

Мордоворот с палкой и я стали действовать практически одновременно. Он ткнул мне набалдашником в лицо, а я с револьвером в руке уже падал на землю. И то, что в какой-то момент Жульет оказалась между нами, дало мне шанс избежать удара.

Первая пуля угодила, к сожалению, в Жака. Не иначе как звериным чутьём он догадался, что что-то произойдёт опасное, и фактически прикрыл Жульет своим телом. Насколько эта милая дама оценила поступок своего слуги, можно было судить по следующим действиям. С криком: "Убить всех!" она просто толкнула его на меня и бросилась с кофром к дверям ангара. А дальше всё завертелось. Из темноты на свет влетели несколько человек с дубинками и, не опасаясь повторного выстрела, бросились на меня. В типичной ситуации начала девятнадцатого столетия, все их манёвры выглядели вполне оправдано, кабы не одно обстоятельство. И именно им я пользовался, совершенно не стесняясь. Бессмысленно сравнивать вооружение из-за разницы поколений, но в эту ночь я стал свидетелем того, как вылетает кремень из пистолета, и растерявшийся стрелок вынужден ретироваться. А как целился, как целился! Словно на дуэли: руку к груди приложил. Я два раза успел переместиться, пока менял барабан, а он всё дулом водил. Слава Богу, что нам попались не профессиональные военные, воспитанные на чётком исполнении приказа. Вскоре во дворе раздались хорошо мне знакомые выстрелы из револьвера. Иван Иванович стрелял с промежутками, не так как я — по две пули в мишень, но от этой манеры стрельбы результативность не страдала. Судя по воплям и визгам, Полушкин явно попал несколько раз.

Как-то сразу с криками: "бежим" и "рятуйте" утихла и стрельба. А под эти крики отчётливо слышался топот лошадей и щелчки кнута. И совсем скоро мы с Тимофеем появились во дворе. При свете луны пейзаж вышел несколько страшноватым. На крыльце, прямо на ступеньках, с распоротым брюхом лежало тело, в двух шагах от него труп не имел половины головы, а у вентиляционного окошка амбара с фитильной пищалью валялся ещё один. Полушкин показал дулом револьвера на последнего и прокомментировал:

— Тать пищаль уже в окошко совал. Там картечи с полторы дюжины в ствол влезет. Если б не дождик, он бы выстрелил…

"Однако, — подумал я, — и на старуху бывает проруха. Мне как-то в голову даже не пришло, что подобный выстрел "вслепую" мог оказаться роковым, и за этим окошком я даже не поглядывал. На волоске был, как говорится".

За полчаса до рассвета, когда луна утратила всю свою значимость, из монастыря появился монах, принимавший нас на постой. Он жил по своему собственному расписанию и был освобождён от обязанности, посещать заутреню службу. Молча оценив побоище, он лишь протянул руку и, получив в неё пятирублёвую ассигнацию, прошептал: "Грех, грех"…

Цветущий кустарник и расположенные в стройном порядке, явно возделанные местными монахами, садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная тень огромных ив, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась гуще, и они и спокойные воды Вепрейки постепенно удалялись от нас. Прощай, Тихонова пустошь. В глубокой, обычно ничем не нарушаемой тишине беспрепятственно разносился дальний колокольный звон. Монахи собирались к заутрене.

4. Завод.

Лет так сорок пять назад в одном отдаленном уголке доброй старой Бельгии, который именуется Льеж, стоял под соломенной крышей двухэтажный фахверковый дом мастера Мэтьюса Бранда. Ничего примечательного, а тем более милых финтифлюшек, которые изредка скрашивают жизнь всякой чувствующей натуры, в нём не было. Особняк с белёными известью и выделяющимися просмолёнными балками стенами, был строен, строг и крепок, как подобает всякому мужчине. Но стоило лишь пройти через калитку, как можно было обнаружить и частичку женского начала. А именно обвитым каприфолью крыльцом и любовно возделанным яблоневым садиком, да высаженными у изгороди фиалками, возвещающими случайному прохожему, что здешние обитатели живут в мире и согласии, не совсем обездолены и не утратили свои германские корни, привечающие традиции и порядок. Местность, окружающая этот счастливый уголок, с севера примыкала к вытянутому и покатому хребту, над которым постоянно висел туман. На запад и на юг тянулась плодородная равнина, орошаемая живоносными водами Мааса, на юго-востоке к ней мостился менее полноводный Урт, и где-то там вековые ели плотно обступали холм, на котором по преданиям жил великан.

Стояло тёплое солнечное утро, почти на исходе мая, когда мастер Мэтьюс Бранд склонился над своей женой Изольдой и принял на руки кричащий свёрток.

— Сын! У меня родился сын! — Закричал счастливый отец.

Под закопченным от чадящих фитилей потолком, где прожили два десятка с лишним лет так счастливо, как только может быть счастлива супружеская чета в нашем мире забот и треволнений, шёл праздник. Огонь горел ярко и весело. На столе томились яства, а друзья поднимали кружки с пивом и, расплёскивая пену, славили наследника и надежду славного мастера.

Иван Матвеевич часто вспоминал своё детство: заботливые ладони матери, гибкие розги в крепких руках отца, первую прочитанную книгу в кирхе, запах мастерской и ту сказочную атмосферу любви и благополучия. Он помнил всё, вплоть до того момента, когда страшная болезнь выкосила весь род. И в эти тягостные мгновенья он находил утешение в чтение Библии. Вот и сейчас он был погружен в мудрость Вечной книги, чей узкий черный готический шрифт и пожелтелые страницы свидетельствовали со всей явственностью, что это не эфемерное создание нынешних дней, а труд, заботливо передаваемый из поколения в поколение. Наконец, он с красноречивым вздохом закрыл почтенный фолиант, щёлкнул бронзовой застёжкой и повернулся к жене спросить, скоро ли ужин. Софья, сразу отложившая вязанье, ответила утвердительно и принялась собирать на стол. Через несколько минут там появились пироги, сырная похлёбка и кружка домашнего пива. Бранд придвинул стул и уже поднял руки, чтобы благословить трапезу, когда снаружи раздался стук. Иван Матвеевич вздрогнул: сегодня было воскресенье, и оружейная лавка не работала, и лишь совершенно не знающий распорядка или явно приезжий незнакомец мог проявить неуважение к законному отдыху.

— Что это за шум? — спросил он недовольно.

— Не знаю, — ответила Софья. — Помолчим, может, уйдёт.

— Наверно клиент, — вслух стал рассуждать хозяин дома, — ты же знаешь, нам сейчас нужны деньги.

Они внимательно прислушались, однако различили только судорожные завывания ветра да стук копыт по мостовой.

— Всё, уехал, — сказал Бранд жене. — Если есть надобность, потерпит до утра.

Супруги уже собрались вернуться к ужину, но тут в порыве ветра вновь прозвучал стук, гораздо сильнее и отчётливее. Иван Матвеевич встал, открыл окошечко в двери и выглянул в темноту, однако вокруг опять воцарилась полная тишь, и хорошо узнаваемый голос прозвучал неожиданно:

— Иван Матвеевич, сколько можно стучать? Это я, Полушкин!

— Матерь Божья! Иван Иванович, подождите, я сейчас, сей момент. Слофья, неси свечу.

Бранд отодвинул засов и впустил в дом гостей.

— Знакомьтесь, — поручик отодвинулся в сторону, показывая меня. — Алексей Николаевич, помещик. Сосед нашего Генриха Вальдемаровича.

И тут я понял, о каком Бранде мне всё время рассказывал Полушкин. Мы с ним уже несколько раз виделись и даже беседовали. Да, тот самый продавец из оружейной лавки.

Он был невысок, лицо его испещряли морщины, гармонично уживавшиеся со шрамами, явно оставленными острым оружием. В волосах отчётливо серебрилась седина, но взгляд ещё держал искорки задора. Хотя старым его все же не назовешь, позади уже явно проглядывала та черта, перейдя которую, уже можно было называться дедушкой. И даже если убрать придававшие ему лишние годы бакенбарды, это мало бы что изменило. Черты его несли печать образованности, присущую человеку, который так возделывал свой интеллект, что этот труд не мог не отразиться физически, придав ему определенные приметы. К тому же, несмотря на кажущуюся небрежность его разномастной одежды, он явно пытался скрыть своё бедственное положение.

— Ты уж прости меня, Иван Матвеевич, — вновь заговорил Полушкин, — что на ночь глядя. Только из Тулы вернулись. Сдержал своё слово Гольтяков.

— Давайте ка к столу, — позвал нас за собой хозяин дома, — что мы как непонятно кто в дверях разговор ведём.

После долгого повествования событий, рассказанных в красках и, не скрывая эпитетов, поручик поднёс было, ко рту пустую кружку и, не обнаружив в ней искомого, с сожаленьем поставил обратно на стол. Воцарилась долгая тишина и первым не выдержал хозяин дома:

— Das ist unsinn! Но должна же быть какая-то справедливость, — с возмущением сказал Бранд. — Как вообще можно так спокойно говорить о ситуации, будто это какая-то мелочь! Словно речь идет не о новом ружье, а о каких-то булках?

— Без пули это просто штуцер с двумя нарезами, — стал успокаивать оружейника Полушкин. — Любой специалист посмотрит и скажет что это просто недоделка.

— А если сообразит? — Иван Матвеевич вопросительно посмотрел на поручика.

— Ты вспомни Генриха, как тот пытался заколотить простую пулю в тот пистоль! Скажешь, наш капитан не разбирается в оружии?

— Я этого не хочу сказать. Разбирается. Софья! — позвал жену Бранд, — принеси-ка душа моя нам ещё пива. Чувствую, оно нам сейчас потребуется. А теперь, — когда пустые кружки были убраны со стола, — я хотел бы посмотреть на то оружие, из которого ты так ловко стрелял шесть раз подряд.

На утро понедельника оружейный магазин Бранда не открылся. Мы все поехали в гости к Полушкину, где в глухом лесу у него находилась охотничья заимка, и было место и возможность без лишних глаз и ушей опробовать некоторые виды огнестрельного оружия. К привезённому штуцеру отношение вышло особенное. Иван Матвеевич тщательно вымерял шагами расстояние до мишеней, самостоятельно проводил на аптекарских весах развеску пороха и вес пули и тут же надиктовывал данные, а Софья записывала.

Вскоре мы уселись за стол и вновь атаковали бочонок, который за прошлый раз успели уполовинить. На протяжении некоторого времени супруга Бранда приносила нам тарелки из бересты с закуской, а потом лишь развела руками: съели все запасы — ни солёного сыра, ни вяленой рыбы больше не осталось. Но вот, Полушкин открыл краник, попробовал наклонить бочонок, и, оставив бесполезные попытки, встал из-за стола, проклиная малую вместимость всех бочонков на свете. А спустя пару секунд вышел из охотничьего домика, пошатываясь и невнятно чертыхаясь себе под нос.

— Знаете, Алексей Николаевич, — вдруг произнёс Бранд, — пожалуй, я смогу разрешить Вашу задачу и ствол ружья удастся сохранить практически без изменений. Я сделаю переходник под этот Ваш пистон. Вместо струбцины для крепления кремня — молоточек. Огниво с пружиной придётся убрать и немного доработать прицельную планку. Я просто уверен, всё получится. И ещё, не сочтите за гордыню. У меня мало что осталось за душой и, уйдя в могилу, я ничего не оставлю после себя, кроме своего смешного, непримечательного, жалкого имени. А потом люди скажут, что Бранд был тщеславен, эгоистичен и пекся только о себе! Так вот, я хотел бы, чтобы этот переходник назвали моим именем.

— Нет ничего проще, Иван Матвеевич. Да и фамилия в переводе на русский у Вас созвучная вышла.

— Да, это так. Но то, заслуга не моя.

За пять минут, буквально на пальцах и с помощью свинцового карандаша и листка бумаги он разложил всё по полочкам так ясно, как будто был во власти высших сил и не смог говорить иначе. Как? Подскажите мне, как, не имея инженерного образования Бранд, буквально один к одному начертил чертёж замка капсюльного ружья, которое в моей истории изобрели спустя пару десятков лет. Трубка Бранда или брандтрубка, — какая разница? Пусть будет первое.

* * *

Мне нравился едва уловимый аромат травы, свежие и такие приятные дуновения ветра, поджидавшие меня на изгибах дороги. По пути мне встречался то лесок из прямоствольных сосен, хранящий в себе частицу закатного огня, то старый и слегка скособоченный соломой дом на краю деревни, взиравший на меня от развилки дорог, с высоты деревянных свай. Я внезапно понял, насколько устал от монотонности в дороге, день за днём выполняя повторяющийся ритуал перемещений по бескрайним полям губерний, способный свести с ума любого путешественника своими размерами. А сколько их ещё предстояло пройти?

Наверно, целые сутки я отсыпался, нежась на пуховой перине и огромных подушках. Как здорово, что не надо думать о дровах, хлебе, скотине, навозе, урожае конопли и прочего, прочего, прочего, о чём ежедневно должен размышлять правильный помещик. Потому что если у него появляются какие-либо другие мысли, то это уже караул! Деревенское житьё-бытье, как тот "Титаник" — однозначно пойдёт на дно. И даже если у вас есть целый управляющий, то это ничего не значит. А я, стало быть, — помещик неправильный, временщик. И на доклад Семечкина "о семи десятин клевера наместо оболог", которые с будущего года станут поднимать под коноплю, и о двух десятках телят, которые принесут чудо-коровы, купленные на ярмарке, и свиньях, гусях и прочих курицах просто махнул рукой. Только письменный доклад и только в цифрах. Сколько и чего куплено, кому отдано и когда вернётся с прибылью. Всё! И Семечкин меня не понимает. Для него всё это верный доход, всё равно, что жалованье для служащего в той же Москве или Петербурге, которые живут от копейки к копейке. Упустишь сегодня — и завтра уже кусочек чистого ржаного хлеба покажется пшеничной булкой, а то и вовсе все поголовно перейдут на пушной. И хочешь не хочешь, приходится подниматься с перины и топать в кабинет, садясь за гроссбухи.

Если смотреть поверхностно и огородить себя от повседневных забот, то жизнь текла здесь с несравненной приятностью. Ровно как сто лет назад и дай бог, через сто лет после. На заре кукарекали петухи, и усадьба просыпалась: из будок показывали носы сторожевые псы, начинали похрюкивать свиньи, женщины шли доить коров и запаривать брюкву, пастух брал на плечо свой кнут, крестьяне обихаживали инвентарь, дабы приступить к полевым работам — и трудовой день начинался. Труд на земле кажутся здесь нескончаемым праздником, потому что работники все время поют. Голоса высоко, вольно несутся в чуткой тишине оттуда — с нив, со вспаханных полей, где белеют рубашки из сурового полотна и алеют, точно маки, платочки с аккуратной вышивкой. В этом труде не чувствуется ни усилия, ни напряжения. Он совершается легко, как хлеб зреет на солнце. Плуг словно не бороздит, а ласкает землю. Колос сам собой, любовно падает в лоно увлекающего его серпа. Вода знает, где почве нужна влага, и, сверкая, сама хлопотливо бежит туда. В этих благословенных краях, между Жересплей и Лущенкой, Церера осталась богиней земли и всему благоволит, всему споспешествует. Она укрепляет руку земледельца, освежает его потное лицо, снимает с его сердца всякую заботу. И те, кто ей служит, сохраняют веселую ясность духа в самом тяжком труде. Такой была благостная жизнь деревни, как на картинке. Пусть она такой и останется, без кровавых мозолей и сбитых ног, где мужики трудятся без роздыха до седьмого пота; сгорбленных и превращавшихся к сорока годам в старух женщин, постоянно голодающих детей и тощей скотины, которую зимой придётся пускать под нож, так как из-за барщины не усели заготовить впрок сена.

Если дух лени отказывался работать в подобный час, его вполне можно было признать врагом всего живого и мысленно расстрелять. Солнечный свет в кабинете из распахнутых окон, ярко заливавший ковер и высвечивающий все узоры на нем так четко, что делал видимым все до мелочей. Как я давно заметил, это свойственно утренним лучам, лучшему помощнику для чтения. Уют ставшей мне уже привычной комнаты, где у каждого предмета свои особенности, где на столе стоит хрустальный прибор с письменными принадлежностями, а возле него лежит стопка канцелярской бумаги рядом с калильной лампой. Тут же диван, книжный шкаф, карта на стене — все эти детали, вполне явственно видимые, настолько зачарованы необычным освещением, что, кажется, теряют материальность из-за солнечных зайчиков и сами становятся плодом воображения. Но, только не в бухгалтерской книге. Ничто не может затеряться или ускользнуть от внимания и избежать этой перемены, сохранив тем самым реальность. А она такова, что завтра выплата аванса нанятым рабочим. С этим мы справимся легко, но скоро приедут новые, и их надо расселять. Вот тут уже начинаются сложности. Между тем, это маленькое разочарование заставило меня ещё больше радоваться готовности окружавших меня людей помогать. Правда, ровно до того момента, когда обнаружил подчёркнутую красным карандашом строчку цифр. Деревенская стройка выходила с дефицитом. Выкопанный канал пришлось укреплять камнем, и стоимость его возросла почти в девять раз. Опорные стены заводского цеха добавили ещё двадцать процентов к и так не маленькой стоимости здания, но самыми затратными вышли новые дома. Замахнувшись на маленький посёлок, я едва ли ожидал, что это выльется в такие проблемы. Сорок пять каменщиков не справлялись и нанятая дополнительно бригада в семь человек существенных улучшений не произвела. Не хватало строительных материалов. На возведение каждого здания выделялось двадцать четыре тысячи кирпичей, их везли ко мне чуть ли не со всей губернии, и вроде бы беспокоиться было не о чем, если бы… Первая и самая основная беда вылезла со связующим раствором, а именно с недостатком извести. Оказалось совершенно неважно, сколько я готов был платить. Извести от этого больше не станет. Издешковское месторождение еле освоено, а о шикарных мергелях Доброминского участка ещё не слышали. И если говорить открыто, в Российской империи много чего не наблюдалось в достаточном количестве. Одни говорят, это из-за войны, другие — из-за блокады и торговых санкций, пришедших с Тильзитским миром, а мне кажется, всё гораздо серьёзнее. Практически нулевая механизация труда и не постесняюсь сказать: чуть ли не первобытнообщинные средства производства. Может быть, в каких-то областях народного хозяйства всё представлялось иначе, но в строительной сфере в Смоленской губернии, неудач вырисовывалось больше, нежели успехов. Следующим недостатком значилось отсутствие должной квалификации у нанятых работников. На словах все были мастерами, а на самом деле, класть кирпич без переделки могли лишь двое из десяти. И хорошо, если эти восемь "спорных специалистов" чему-то научатся у своих старших товарищей, ведь получить знания другим способом им просто негде. Впрочем, стоит отметить, что многие введённые мною новинки осваиваются весьма шустро: тот же ватерпас или приспособление для ускоренной кладки кирпича. Так что если темпы не упадут, то с каждым днём всё должно становиться лучше и лучше. Однако говоря о квалификации, я имел в виду не только каменщиков.

— Что ж, — сказал я, закрывая гроссбух, — задача Ваша, господин Семечкин, остаётся прежней. Но, в связи с недобросовестностью поставщиков, придётся сместить сроки по вводу жилья для работников и все силы бросить на окончание строительства цеха.

"Господин" в пеньковых чунях капельку смутился, и шумно выдохнул, так как последние дни жил ожиданиями грандиозного разноса из-за срыва практически всех графиков, планов и революционных прожектов. А тут, оказывается, подрядчики во всём виноваты и на моё предложение естественно закивал головой, сопровождая словами:

— Сию же минуту всех на цех!

Наша реактивная память устроена так, что подталкивает человека стремиться всё намеченное доводить до конца, и если она сконцентрирована на какой-то задаче, то пока она не придёт к какому-то логическому концу, эта задача станет приоритетом, на неё будет обращена львиная доля внимания, хотите вы этого или нет. От неё достаточно сложно отвлечься и практически невозможно забыть. Да что говорить, даже сны станут напоминать, и если вдруг будет найден способ отвертеться от задачи, она всё равно возникнет где-то рядом с сознанием и станет стучать в голове, как назойливый посетитель. Так что Семечкин сам того не сознавая, лишь отложил на время главенство приоритетов.

Распрощавшись с управляющим, я попытался выяснить, станут ли меня кормить. В домашней жизни мало что может сравниться с приятностью правильно подготовленного и разнообразного завтрака. Мы выходим к нему свежими, на заре нового дня, когда наши чувственные и духовные элементы настроены куда тоньше, чем в более позднее время, и материальные радости утренней трапезы можно вкушать в полной мере, без мрачной укоризны желудка или сознания того, что мы слишком поддались животной части нашей природы. В точности, как в той пословице, предписывающей, что с кем делить, а что отдавать врагу. К тому же мысли наши с утра обладают остротой, а зачастую и искренностью, которую редко способны сохранить до обеда. Я ни в коем случае не призываю повторять завтраки императора Вителлия, упаси господь, нельзя впадать в крайность, а вот немного окунуться в бассейне чревоугодия — вполне по силам.

Гостиной как таковой у "тёти" не наблюдалось: вся мебель была в своё время продана. Но кое-что всё же удалось вернуть и даже приумножить. Раскладной обеденный столик "сороконожка" на тонких и грациозных ножках, накрытый скатертью, привезённой с последней ярмарки, был достоин стать центром и сценой самой радостной трапезы. Запах поджаренных блинчиков с творогом витал вокруг, как благовония в ассирийском храме Мамоны, а тонкость кофейного аромата могла бы порадовать ноздри самой Мании (с лёгкостью бы поменявшей жертвенную бобовую кашу на эти зёрна арабики) или некой иной силы, которая наблюдает за современными завтраками. Лучшим угощением стали сырники со сметаной, своим происхождением напоминавшие о благородном металле, — будучи ярко-желтыми, они походили на тот хлеб, который превратился в чистое золото, когда царь Мидас попытался его съесть. Масло также не было забыто — масло, которое Маруся наловчилась сбивать в новой маслобойке еще до моего отъезда, пахнущее клевером, чуточку сладкое и привносящее очарование пасторали при распахнутых окнах. Все это, в окружении роскошного — по деревенским меркам — фарфора чашек и блюдец, выкупленных у ростовщика фамильных серебряных ложек и с выступившими капельками конденсата на охлаждённой масленке, было расставлено в порядке, который одобрили бы самые важные гости самого губернатора Оша. Впрочем, мне на их мнения… куда важнее для меня одобрение Авдотьи Никитичной, которая впервые с моего появления вышла к завтраку. По недавно приобретённой привычке привносить в окружающую обстановку всю возможную красоту, Маруся собрала букет полевых цветов, и поставила в оловянный кувшин, у которого отпаялась ручка, а потому вполне подходивший на роль вазы. Раннее солнце, столь же свежее, как и всё на столе, проникало сквозь крону раскидистой вишни и прекрасно освещало весь стол. Все было готово. Расставлены стулья и тарелки, под крышками и салфетками сохраняющие своё тепло блюда. Всё здесь к месту и даже Маруся, в белом переднике смотрящая на свою хозяйку глазами полными чистого экстаза лёгкости и счастья. Насколько я понял, поход в монастырь отменялся. Я поздоровался, пожелал приятного аппетита и как только сделал глоток кофе, услышал новость:

— Сашенька приезжает.

Поставив чашку на стол, я посмотрел на "тётю": правду ли она говорит или выдаёт желаемое за действительное, как нередко случается в момент душевных расстройств и личных потерь. Авдотья Никитична выглядела бледнее, чем обычно, и меж её бровей залегла глубокая складка мрачной суровой задумчивости. Но стоило мне лишь обозначить улыбку, и произнести: "Это самая желанная новость за последнее время", как она тут же ответила своей. Всё же улыбка её была исполнена искреннего тепла, даже радости — едва ли не восторга. И это было самое живое из выражений её лица, которое я когда-либо здесь видел. Улыбка светилась сквозь сдержанность, но крохотная слезинка… Женщина по привычке скрывала её, как, впрочем, и все чувства, переполнявшие её сердце. Такое выражение лица бывает у человека, который слишком долго пробыл наедине с ужасной мыслью в каком-нибудь мрачном подземелье или непролазном дремучем лесу или и того хуже — в иссушающей пустыне, и вдруг увидел знакомые черты самого драгоценного друга, отражающие мирные мысли, домашний уют и плавное течение повседневных дел.

— Алёшенька, — продолжила разговор Авдотья Никитична, — я тут подумала… сыночек приедет, а в его комнате…

— А в его комнате живу я? — продолжил я за неё.

— Да!

Ну вот, начались словесные комбинации в три хода — от бытия к Платону. Отчего же за недолгих пару месяцев, прошедших после начала нахождения в "срезе", я не столько заметил, сколько с гнетущим унынием ощутил, что люди по своей сути не меняются. Вместо широких просторов и свежего ветра, которые я обретал в грёзах (перед тем, как в последний раз взялся за "ядро"), приобщившись к духовному миру начала XIX века, вновь окунулся в тесные прихожие и запутанные коридоры своего беспринципного времени. Так когда же испортил людей квартирный вопрос? Как будто никуда не ведущие разговоры, хочешь не хочешь, всё равно упираются в хлеб насущный.

— Авдотья Никитична, не вижу ни каких сложностей, — с максимальной вежливостью ответил я. — Как скоро появится Александр?

— В конце августа, — как бы извиняясь, произнесла женщина. — Раньше только с сентября по март можно было приехать, но у него очень добрый полковник.

— Стало быть, — размышляя вслух, произнёс я, — к пятнадцатому числу я перееду, и надо бы создать достойную обстановку в комнате Сашеньки, да и в гостиной навести порядок.

* * *

Через несколько дней после моего не самого тёплого общения с "названными родственниками" в усадьбу прискакал гонец, передал письмо, дождался, пока я прочту его, и, убедившись в этом, исчез так же лихо, как и появился. В письме было приглашение.

Да, сегодня у Малкина разворачивалось одно из самых важных событий текущего года: совершалась рекордная по сумме сделка. Меня посадили на почётное место за столом, уставленным изысканными кушаньями, и собрание приготовилось внимать моему звучному и внушительному голосу, а вернее щелчкам объёмного кейса и шелеста билетов. Однако для всех это был не публичный обед, а всего лишь встреча десятка друзей из разных губерний: людей выдающихся характеров и влияния, которые собрались, почти неофициально, в доме общего друга, пригласившего их отметить некоторое улучшение своего благосостояния. Банкету было далеко до французской кухни высших аристократов, и все же он был чудесен. Чуть ли не парная медвежатина, куропатки, лосось, говяжьи копчености, свинина, баранина, добротный ростбиф и другие подобные лакомства, достойные аппетитов торговых мужей, коими и являлись большинство приглашенных. Где те три четверти часа, когда за столом не было не произнесено ни слова? Лишь свойственный доброму застолью шум челюстей, скрежет ножей по тарелкам, да журчание подливаемых напитков. Кушанья, редкие в это время года, были поданы в сочетании со старым сортом мадеры, — рекомендованным самим Жозе Велью — который великолепен в любые времена. Знаменитое вино из сорта Серсиаль, ароматное, мягкой крепости. Закупоренное в бутылки счастье, я бы сказал золотая жидкость, ценой превосходящая жидкое золото, столь редкий и восхитительный сорт, что старые любители вин отсчитывали эпохи своих жизней по возможности его попробовать! Оно уносило сердечные боли, не оставляя похмелья и разливалось в бокалы только друзьями. А посему в зале не осталось никого, кто мог бы помешать торжественной и интимной атмосфере заключения сделки.

Барсук, сияя, потирал руки. Вот, наконец, достойное его дело на закате карьеры! Ведь это даже элегантно, с этаким налётом разбойничьей романтики: вырвать из лап казны такие деньжища. Ещё в Вологде он рассчитал всю комбинацию и уже отдал распоряжение своему сыну, Марку, подсуетиться с обратным грузом. Причём, таким образом, дабы не ставить в известность французских партнёров, отвечавших за безопасность дороги морем. Да, риск, но кто не ходит с ним рука об руку, тот не пьёт мадеру, а довольствуется лишь кружкой эля. И как только гость из Калькутты реализует контрабандный товар здесь, то можно будет поднять вопрос в обществе об экспроприации его капитала. И плевать на письма уважаемых людей и даже самого лорда Кольчестера. Они далеко, а жирный гусь под самым носом. Однако эту идею уже следовало обозначить среди друзей, но не здесь и не сейчас, а пока пришло время вытягивать невод.

— Уважаемое общество! — торжественно произнёс Барсук, встав из-за стола. — Наш почётный гость! — делая кивок в мою сторону. — Спешу сообщить, что ранее достигнутая договорённость приняла силу Договора. Не позднее двадцатых чисел сентября весь груз будет отправлен к нам.

— Рад это слышать, — ответил я.

— Так же хочу сообщить, — продолжал Барсук, чуть прикусив губу, — что наши партнёры настаивали на присутствии представителя заказчика в момент погрузки.

— Так и настаивали? — уточнил я.

— Скорее рекомендовали, — нехотя сказал оратор. — Сами понимаете, сумма немалая, и в случае чего разбираться будет каждый шаг.

— В таком случае, — вежливо сказал я, — ничего не имею против. В каком месте станет осуществляться погрузка?

— Ипсвич! — громко произнёс Ёж. — В трактире "Три чёрных дрозда" следует показать особый жетон хозяину заведения Тому и там уже капитаны судов всё пояснят.

* * *

Июль прошёл скоро и совершенно незаметно для молодых супругов Ромашкиных. И если бы не механические часы с календарём, прикреплённые на арке недавно выстроенного здания, то лето растянулось бы на неопределённый интервал от тепла до холода. Наконец, настало то время, когда возник вопрос: что делать пусть и в комфортном, но всё же деревенском домике? Ромашкин, живший всегда в городе — сначала в Москве, а затем в Туле — в первый раз еще наслаждался приятностями сельской жизни. Одни походы на рыбалку и охота на уток чего стоили. А эти стрельбы в тире и безумные скачки на лошадях? К тому же, любовь заглушила на время мысль о городских удовольствиях; но с переменою времени его мысли также переменились. Пастораль и угрюмый вид полей не утешал его, ему хотелось снова оказаться в городе — может быть, по привычке к рассеянной жизни, а может быть, простое тщеславие побуждало его представить свету Анну. И как гром среди ясного неба его застало известие о срочной командировке. Внезапное окончание безделья не просто удивило, а даже обидело. И уже не хотелось ни в какой город, пропало желание показаться в свете, да что уж, он вновь почувствовал себя маленьким Андрюшенькой, заснувшим как назло к самому концу сказки. И если бы не жизненный принцип, исповедуемый как бы ни с самого детства: "Без меня не завертится мир", и милый сердцу взгляд супруги, то Ромашкин был бы потерян для нас.

Буквально через день с момента извещения, получив на руки новенькие паспорта, подорожные и подробные инструкции Андрей Петрович вместе с супругой отбыл в Вильно, а оттуда, оставив жену на попечение родной тётке, в Ригу. Как не хотел Ромашкин расставаться с Анной, но здесь вступило правило античного учёного Анахариса, разделявшего людей на три вида: живых, мёртвых и тех, что ходят по морям. Анна боялась вступить даже на лодку в тихом пруду, не говоря уже о морском путешествии на паруснике. А тут, как нельзя кстати, ещё перед самым отъездом из Тулы, было получено приглашение, и грозивший рассыпаться пасьянс случайно собрался.

В ожидании нужного судна Ромашкин прогуливался по портовой площади Риги уже второй день, и всё это время его не покидало чувство, что им кто-то интересуется. Любопытство или ещё какой-либо неподдельный интерес проскальзывали во взглядах прохожих, в случайных беседах и постоянно сопровождающих его неприятных взору личностях. В обществе и просто на людях Андрей Петрович всегда был наблюдателен, и его наблюдательность почти болезненно обострялась в присутствии опасности. И с той минуты, как он посетил таможню, а затем передал на территории пеньковых амбаров письмо купцу, чувство тревоги буквально витало в воздухе. Он вслушиваться в каждое произнесённое слово и старался прочесть в глазах окружавших его людей то, что оставалось невысказанным.

Наконец, он остановился возле трактира, где подавали весьма недурное венгерское и какой-то особый сорт пива с мелкой копчёной рыбёшкой, так понравившийся ему вчера. Он готов был зайти ещё дальше в своих догадках, как раздавшийся позади него развязанный смех внезапно прервал его размышления. Из портовой гостиницы появились двое новых постояльцев, солидные господа лет двадцати пяти-тридцати, чьи манеры и речь не оставляли сомнений относительно их родины, или герцогства, как теперь она именовалась. Тёмно-синие рединготы и кремового цвета брюки, заправленные в сапоги с жёлтыми отворотами, с намёком на моду по-французски, задавали тон всему их облику вплоть до двууголок, ставших популярными лишь пару лет назад. Все детали их экипировки отлично сочетались друг с другом, за исключением двух предметов, из коих один слишком мало подходил для морского путешествия, а другой смотрелся просто странно. Этими двумя предметами были: элегантная прогулочная трость с ручкой слоновой кости и весьма облезлым лаком по всей длине и портплед, в недрах которого угадывался укороченный гладкоствольный кавалерийский мушкетон.

— Ну, и где этот москаль из Тулы? — спросил тот, в руках которого был портплед, остановившись возле трактира с открытой площадкой и оглядываясь вокруг.

— Должен появиться здесь, — ответил мужчина с тростью.

Он сразу заметил защищённый от ветра уютный стол, сидя за которым он мог наблюдать за всей площадью и частью улицы, ведущей к порту. Его приятель тут же уловил его кивок, указывающий на стол, и, повесив на спинку стула портплед, с характерной хрипотцой подозвал официанта:

— Гарсон!

— Что угодно, месье?

— Прежде всего, вина и всё (пытаясь подобрать подходящее слово по-французски), что к нему полагается, сообрази там, да живо!

Официант понимающе улыбнулся и, к явной радости новоприбывших, попытался забавным жестом изобразить, что не знает, на каком языке кому из них следует отвечать, робко переходя на польский:

— Может ясновельможный пан желает "Адамовых слёз" и доброй закуски?

— Откуда? — Уже с краковским акцентом спросил мужчина с тростью.

— Из Выбрановца. К Вашим услугам, ясновельможный пан.

— Ну, тогда, любезный, неси "Адамовы слёзы", да острой закуски. Да поживей. Но для начала надо очистить старое поле боя. Где тут у вас?

— Идёмте за мной, ясновельможный пан, за кухней как раз есть подобающее место.

Пока продолжался этот разговор, появилась хозяйка трактира и лично принялась сервировать стол, забавляя гостя анекдотом на основе поэмы "Мышейда" Игнатия Красицкого. Последовала пауза, и площадь перед трактиром заполнил раскатистый гогот.

— Вот что, — снова заговорил мужчина с тростью, садясь за стол. — Я тут провёл краткую беседу и кое-что выяснил. Москаль из Тулы уже здесь!

— Не может быть! Он не мог нас обогнать.

— Карета из Вильно вчера была тут.

— Скажи-ка, любезный, — обратился мужчина с портпледом к официанту, уже возвратившемуся с большим подносом и расставлявшему на столе графин с рюмками, — а с тем русским, не было ли ещё одного? Не особо высокий, крепкий такой, как бычок, с закрученными как у меня усами, с загорелым лицом. Глаза серые… что ещё, седоватый, такой, вроде простой, а взгляд, словно сейчас зарежет.

— Не, ясновельможный пан, я ж говорил, один он был. Кучер-то по приезду пиво у нас выпил, да и сказал, мол, шибко важного господина вёз, лошадей менял, словно курьерский. Весь из себя довольный, зараза, ясно, что грошей поднял. Выпил он, стало быть, да на биржу подался. Что я, выдумывать, что ли стану?

— Смотри у меня, харя тюленья! — поднося кулак к носу официанта, сказал владелец трости.

Случайно услышанный разговор заставил Ромашкина оставить на салфетке с бокалом недопитого вина гривенник и срочно ретироваться в гостиницу. Стараясь не обращать на себя внимания, чуть ли не бочком, он подобно ужу выскользнул из-за стола, и, уходя, не услышал, как поляк-официант, указав на его спину, сообщил землякам о своих подозрениях.

До самой ночи Андрей Петрович готовился к самому худшему, оставляя в глубине души лазейку, что услышанное в трактире ни коем образом его не коснётся. Однако он поступил так, как герой из прочитанного им недавно романа. Он запер дверь на ключ и подпёр её столом. На кровати соорудил из одежды муляж самого себя, и, накрыв его одеялом, стал караулить, вооружившись сделанным на скорую руку кистенём из кошелька с серебряной мелочью и нескольких талеров, шнура от гардины и вишнёвой палки, принесённой из кухни горничной. Вплоть до полуночи он успешно боролся со сном, но где-то в четверть второго выкинул белый флаг и прикорнул, примостив буйную головушку на стол, подобно Гераклу, задремавшему возле славного города Эфеса и не заметившему карликов-воров, стащивших его оружие.

Ромашкин не услышал, как по проулку, на который выходило окно его комнаты, проехала телега. Не придал значения и внезапному сквозняку, когда приоткрылись ставни. Зато когда трость со слоновой рукояткой превратилась в стилет, Андрей Петрович внезапно проснулся и не иначе, как находясь под впечатлением остросюжетного сна, где он являлся античным героем, взмахнул кистенём и угодил ночному визитёру точно в лицо. От удара нежданный гость выронил стилет и свалился наружу вместе с половинкой ставни прямо в телегу с сеном. А вот кошель разорвался, и монеты посыпались как горох: в распахнутое окно, под подоконник, на кровать и даже на стол, где ещё совсем недавно изволил видеть сны везучий командировочный. А везучий потому, что звон монет о мостовую невозможно ни с чем спутать, и десяток нищих и спившихся матросов, ошивающихся возле порта на Даугве, моментально оказались у гостиницы. Кто-то приволок с собой факел, и, как сообщала людская молва, до самого рассвета под разбитым окном страждущие находили деньги.

Последующие дни прошли как по расписанию. Яхта без задержек достигла острова Ханё, а оттуда, при благоприятной погоде вскоре оказалась у берегов Альбиона, но ещё долго, после этого случая, Андрей Петрович носил с собой заряженный пистолет какой-то новой модели.

Экипаж на Лондон покинул Ипсвич в пять с четвертью утра и лихорадочно устремился на юго-запад. Постепенно укорачивались тени в каменистых пастбищах, а косые лучи восхода золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля графства Саффолк несла на себе печать первых дней осени, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Ромашкин, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золоточника, или как он здесь назывался — Golden-rod, росшего у основания плотин на Гиплинге, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь было изобилие золотых полей ячменя — тут и там встречались разбросанные снопы и, как следствие, уже малочисленные стада овец. Пейзаж можно было бы назвать скудным, если бы не нежность плавных линий горизонта и мягкий воздух, который иногда сменялся туманом, и пустынные бухты Ривер Оруэл, в которых сентябрьским утром вода искрилась голубизной. Андрей Петрович не раз слышал, что Темза в народе именовался не иначе как "отец Темз", а вот как прозвали Ривер Оруэл, спросить стеснялся, да и не у кого было. Также он знал, что это место называли Гипесвик и, наконец, именно здесь стояла знаменитая статуя Ипсвичской Богородицы, которую в годы Реформации отправили в Лондон для сожжения. Ещё во время учёбы в университете ему рассказывал уроженец Саффолка, что ипсвичи души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Впрочем, всё, что для этого было нужно, находилось во многих местах на земле — это вера в Бога, здоровая вода, размеренная жизнь, почитание традиций и посильный труд. Так что утверждение сие являлось как минимум спорным. А вот что не вызывало сомнений, так это чрезмерная любовь портовых служащих, да многих других обывателей юго-востока острова, к элю и чесноку. В этом ему скоро пришлось убедиться лично.

Через девятнадцать миль Ромашкин смог обнаружить, что Колчестр оказался не бледной тенью Ипсвича, как говорили на пристани. Единственное отличие — здесь не было того бурления людей, как в порту, когда он ступил на землю Англии, да оно и понятно. Такое количество бездельников можно встретить только у моря. К тому же, удалось разменять пять фунтов на полную жменю шиллингов с прочей мелочью и выпить чаю. Как только они проехали город, определённое оживление наблюдалось лишь в появлении попутчиков и смене лошадей. Выражалось оно в продолжительном стоянии на маленькой, одинокой, похожей на крестьянский амбар станции, настолько удалённой от города, что если бы наблюдатель устремил свой взгляд вдоль местами мощёной извилистой дороги, которая к ней вела, то увидел бы только поля Эссекса по обе стороны. Трое мужчин, громко стуча деревянными башмаками, в высоких шляпах, с мешками и сумками, с неистребимым запахом от чесночной похлёбки погрузили себя в хлипкий экипаж. Сразу же стало нечем дышать, и карета принялась противно скрипеть при любом движении. Ромашкин понял, что его ожидает, и когда жующий табачную жвачку кучер — тощий, постоянно кашляющий мужчина с длинной шеей и густыми бакенбардами — заявил на короткой остановке, что если они хотят прибыть в Лондон до наступления сумерек, им следует поторопиться, протянул тому два пенса и сказал: "Let"s go".

Кучер всё понял правильно и коней не жалел. После двенадцати часов дороги и ещё одной смены лошадей в Челмсфорде они оказались в столице гораздо раньше, чем обычно. Слушая англичан, а их слава хвастунов заработана в поте лица, неопытный путешественник тут же вообразил бы, будто их страну украшают самые крупные города, самые великолепные здания, и самые счастливые люди в мире. Впечатления Андрея Петровича оказались немного иными. Тот, кто был знаком с городами Франции и Италии, жил в Ломбардии и Тоскане, посещал Рим и особняки Венеции, — мог лишь изумляться крохотными размерами любых селений в этой стране, а так же их скудности, ибо края были почти необитаемы, и порою казалось, что овец больше чем людей. Смотря из окошка экипажа, он видел, в каком убогом состоянии пребывают поселения: что-то лежало в развалинах, что-то было брошено и разворовано, а люди обнищали из-за упадка торговли и вследствие недавних политических смут и войны. Только Лондон — величавое воплощение Британии, сосредоточие торговли, силы и власти, мог выдержать сравнение с любым городом Европы и даже предоставить фору тому же Берлину или Вене. Город строился небывалыми темпами и там, где в прошлом году было болото, теперь лежали улицы и возвышались дома. Там, где полвека века назад, в какую бы сторону вы бы не пошли от Темзы, через четверть часа непременно бы оказались за чертой города среди полей. Сейчас в столице можно было легко заблудиться. Единственный изъян, неизменно сопровождавший любое обжитое место, это толпы попрошаек, но поздним вечером их становилось ничтожно мало. Андрей Петрович умышленно назвал неправильный адрес и очень рассчитывал застать Якова Ивановича Смирнова, пока брёл пешком — единственный из всех сошедших с кареты — вслед за экипажем, спешащим в Поплар, один из районов Ист-Энда. Это позволило ему насладиться первой за долгое время прогулкой по парку. Мягкие, расплывчатые силуэты ландшафта с каждым шагом всё больше терялись в сумерках. Всё то время, пока он шёл, его не покидала одна мысль: служащие той организации, представлявшие здесь, в Лондоне, интересы страны, должно быть, регулярно ездили в места, подобные Колчестеру, отправляя почту, или по ещё каким-либо делам. Как они переносили этот постоянный "чесночный дух"?

"Молоко! Молок-о-о! Полпинты за полпенни!" — вдруг раздался зычный голос молочницы, придерживающей на плечах коромысло, с которого свисали полные молока подойники. Изнывавший последние три часа от жажды Ромашкин тут же согласился. Вскоре он добрёл до нужного особняка. Необыкновенный чемодан на колёсиках оказался настолько удобен, что Ромашкин совсем не устал и с ухмылкой вспоминал потуги кучера, снимавшего его багаж.

После того как император Александр I подписал с Бонапартом мир в Тильзите, русские дипломаты покинули Лондон, и пустующий вследствие этого тридцать шестой дом на Хэрли стрит обходился казне достаточно дорого. Дошло до того, что его выставили на продажу, и Яков Иванович, служивший священником при посольстве, присматривал за ним, переселившись туда. Если не вдаваться в подробности, то сам Смирнов вместе с Евстафьевым, с переводчиком Назаревским и секретарём Лизакевичем помимо основных служебных обязанностей возглавляли так называемый "разведывательный отдел". Они добывали информацию для Коллегии иностранных дел через обширную сеть своих знакомств, а также пытались воздействовать на английское общественное мнение, используя доступные средства. В общем, занимались тем, чем занимаются "рыцари плаща и кинжала", хотя упрекнуть их в ведении так называемой "гибридной войны", разъяснённой в XXI веке Джейсом Мэттьюсом, было несколько преждевременным. Они работали на свою страну теми средствами, которыми располагали, и теми способами, которыми умели. Сейчас же по этому адресу могли обратиться все русские, оказавшиеся в Лондоне.

Андрей Петрович несколько раз дёрнул за висевшую верёвку от звонка и расслышал, как за дверью раздался звон колокольчика.

— Здравствуйте, проходите, — сказал юноша лет четырнадцати, принимая визитную карточку. — Яков Иванович служит вечерню.

— Я прибыл из России сегодня утром, — сообщая о себе, сказал Ромашкин. — Имею при себе тайное письмо и посылку для неофициального представителя России в Англии.

— Яков Иванович будет извещён, — вежливо ответил привратник. — Извольте подождать, я провожу Вас. У нас великолепный зимний сад и теплица.

Дом, куда впустили Андрея Петровича, был красив и уютен. Общая столовая занимала весь парадный фасад, и широкие двери выходили на террасу и цветник. Направо были комнаты для гостей; слева от столовой — общая гостиная, при ней зимний сад. К нему примыкала комната дочерей Смирнова, имевшая один выход в гостиную, через зимний сад, и наглухо запертая из коридора. Рядом за стеной, особняком, спальня, где, собственно говоря, жил Яков Иванович. У девочек тоже была своя терраса, выходившая в приватный уголок парка (они то и ухаживали за арборетумом), отрезанный от общего сада густой аллеей лиственниц. Там же был разбит ещё один цветник, и когда появлялась возможность, журчал фонтан, поставленный здесь ещё графом Воронцовым. Это был полный поэзии и великолепия мир. Видеть этот уголок парадиза можно было только из одного пункта: сверху, из окна кабинета посла, который Смирнов временно занимал. Оттуда был виден и весь парк, словно из обсерватории. Но об этом мало кто догадывался. Здесь же, опять-таки стараниями графа, стояла оранжерея. В ней распускались олеандры, с их одуряющим запахом горького миндаля, которые все, кроме швейцарца Жоли, — он, пока был здесь, добывал из листьев сердечные гликозиды — обходили стороной. Рядом алели как бы налитые кровью бегонии, и пышная бледно-розовая гортензия гордо красовалась своей шапкой. Теплолюбивые латании дремали в душном воздухе теплицы, а столетняя агава, вывалив свои колючие, и одновременно сочные листья, была как не от мира сего. Эта близость тропических растений, живших рядом своей таинственной жизнью, придавала мыслям прогуливающихся здесь людей немного экзотики. Впечатление усиливалось от обстановки. Мебель была не новая в большинстве своём, скорее всего вышедшая из мастерской Адама Весвейлера: из красного дерева, лакированная, совершенно не похожая на обычные стулья и кушетки, с неожиданными изгибами и капризными линиями в контурах. В комнатах можно было наблюдать уютные кресла "бертер", и тут же массивные формы курительного стола, имеющие гладкие полированные поверхности и накладные детали из бронзы. Все было здесь индивидуально, художественно и загадочно с первого взгляда. Ни один рисунок не повторялся, и, тем не менее, все гармонировало между собой. И даже не смотря на то, что большая часть накрыта полотном, было заметно, что ей нередко пользовались. Она была ровно расставлена и словно только ждала возвращения хозяина, когда тот неожиданно, мягко ступая по ярко-бордовому персидскому ковру с высоким ворсом, пройдёт всю комнату и, смахнув бледный балдахин с кресла, по-домашнему усядется, закинув ногу за ногу. Полукресла в гостиной в тон ковру были обиты тёмно-красным шелком. На мраморных стройных тумбах по углам в яшмовых вазах благоухали розы. Здесь всё было сделано для удобства и наслаждения отдыхом.

Ромашкин с полчаса провёл в саду, а затем его проводили в одну из комнат для гостей, предупредив о ежевечернем чае. Поставив чемодан возле шифоньера, Андрей Петрович уселся на низкую и одновременно необычайно широкую кровать с голубым одеялом и кружевными накидками. Перед камином стоял небольшой столик, куда минуту назад мальчик-привратник положил сегодняшнюю газету "Таймс". Свет от трёхрожкового подсвечника падал на обитые материей стены, на которых висело несколько пейзажей. Расслабившись, он взял в руки газету и, прочтя заголовок, вдруг вспомнил о письме, которое следовало вскрыть по прибытии. А ознакомившись с ним, рухнул спиной на мягкое одеяло. Пахло розами и миндалем. Было прохладно и немного страшно.

В двадцать часов Андрея Петровича пригласили отобедать, и питавшийся, скажем так, не очень вкусной и полезной пищей на паруснике, он горько пожалел об отвергнутой им стряпне корабельного кока. Обед вышел более чем скромным, и было такое мгновение, когда Ромашкин даже вспомнил о чесночной похлёбке, но тут же отбросил неуёмные мысли, исходившие из его утробы. Недостаток блюд с лихвой покрывала беседа со Смирновым. Они были с Яковом Ивановичем чем-то похожи, за исключением возраста. В свои пятьдесят шесть лет тот также имел высокий рост, был недурен собой, осанистый, со стройным и развитым телом, тщательно следивший за своей одеждой, избегавший в ней всякого ненужного щегольства и тем самым поддерживающий свой стиль, без всякой чопорной натянутости, который тогда назывался "классический". То есть носил на голове парик и был одет по моде конца XVIII столетия. Свойственное этому человеку редкостное сочетание энергии и утонченности сосредоточивалось в его глазах — небольших черных глазах, блестевших, как два оникса, и пронизывавших собеседника острым, пожалуй, чересчур пристальным взглядом, который ввинчивался в вас без всякого усилия, как стальное сверло в древесину. Но стоило лишь начать с ним беседу, как его внимательные и немного устававшие глаза освещались несомненной добротой и серьёзностью, о таких людях принято говорить: не человек, а золото. И это был самый верный эпитет, характеризующий Смирнова.

После обеда Андрей Петрович передал небольшую бандероль и минут через пятнадцать-двадцать был приглашён в кабинет.

Смирнов взглянул на часовой шкаф, увидел, что уже как бы пора готовиться ко сну, прошёлся по кабинету и сел на другое кресло, напротив Ромашкина, так, словно они стали находиться в равных положениях. Всё это время Андрей Петрович следил за ним глазами, пытаясь понять, что с ним происходит. Яков Иванович предусмотрительно не стал спрашивать, что ещё собирался ему рассказать гость, и, возможно, для того, чтобы избавить себя от этих подробностей, вдруг принялся говорить сам, свободно и быстро, с заметно изменившейся интонацией и больше тезисами.

— Признаться, я так упорно настаивал на беседе с Вами только потому, что не могу заснуть. Я не верю, что Вы от частного лица! Никто не может располагать подобной информацией — указывая на стопку бумаг рядом с раскрытой бандеролью — в полном объёме. На этих страницах труд десятков, если не сотен людей. Здесь выкладки по урожаю, армии, флоту, финансовому состоянию французской империи. Анализ на два года вперёд! Откуда эта уверенность, что к лету двенадцатого года Наполеон нарушит Тильзитский мир?

— Яков Иванович, — сказал Ромашкин, сжав ладони с замок, — я не располагаю ни знанием слухов, ни фактами. Мне сложно рассуждать о том, что написано в послании. Ведь я не знаком с содержанием и ни слова не сказал о частном лице.

— Но вы знакомы с тем человеком, который передал Вам это послание? — Тут же бросил вопрос Смирнов.

— Безусловно. Я же говорил Вам, чьи интересы здесь представляю. И они сугубо коммерческие.

— Да, говорили, какие-то паровики Уатта… И эти невероятные по объёму средства пугают меня. Как и то, чего я не могу осознать. Зачем вашему клиенту оставлять стопроцентный залог за посольский дом, — сказал, словно выстрелил Яков Иванович. — И просить делать вид, словно ничего не произошло? Ведь он уверен, что иных покупателей не будет.

— На этот вопрос я уполномочен дать объяснение, — уверенно произнёс Ромашкин.

— Извольте, милостивый государь.

— С политической точки зрения, для России будет лучше, если Франция останется в неведенье, что война между двумя государствами проходит только на бумаге карт. Вы понимаете, о каких воюющих странах я говорю. И Ваша задача видится моему клиенту в приложении давления на все имеющиеся точки силы, способные воздействовать на Парламент и влиятельных людей Англии для возобновления серьёзных действий в борьбе с Наполеоном, особенно в Португалии. Веллингтон справится, пусть ему не мешают. А так же возврата из заточения наших моряков, томящихся в Эндовере и на плавучей тюрьме. И дабы не отвлекать от основных задач, Вас избавляют от некоторых проблем. Вы здесь, как говорит мой наниматель: "на первой линии редутов, и не должны отвлекаться на всякие мелочи, такие как нехватка пороха или ядер". Что же касается выделяемого бюджета, если он кажется чрезмерным…

— Не кажется, — тихо ответил Смирнов. — Для столь информированного Вашего клиента, думаю, не осталось тайной то, что на содержание всего этого, — Яков Иванович обвёл рукой кабинет, намекая на весь дом, — я отдаю все свои средства.

— Это давно не является секретом, как для меня, так и для многих наших соотечественников, оказавшихся здесь в непростой ситуации, — уверенно сказал Ромашкин. — Ведь тут кусочек России, встав на который, чувствуешь себя дома.

— Я рад, что это начали понимать в Санкт-Петербурге.

— В таком случае, — Ромашкин не обращая внимания на последнюю провокационную фразу, извлёк из папки бланк, — извольте пересчитать и расписаться в получении.

На стол лёг бланк гербовой бумаги с печаткой вензеля Балтазар Балтазаровича Кампенгаузена, и Смирнов в душе усмехнулся: можно сколь угодно пытаться завуалировать любой разговор, покрыть его печатями тайн, но как только наступает финансовый отчёт, всё сразу становится ясно, откуда и куда тянутся нити.

"Жаль, — думал Смирнов, — у нас до сих пор не уделяют внимания мелочам. Бланк-то какой любопытный: тридцать копеек за лист — это понятно, вензель нового казначея, сменившего Голубцова тоже, а вот откуда тут типографский номер? Впервые такой вижу. Может, Экспедиция секретных дел и для них персональные бланки? Скорее всего… Видимо, для особых случаев. Так-с "Я нижеподписавшийся получил из казначейства… на хозяйственные нужды по собственному усмотрению…", однако с такой формулировкой и карибскую эскадру вице-адмирала Кокрейна перекупить можно, хватило бы шиллингов". И в то мгновенье, пока Яков Иванович изучал бланк, Ромашкин снял верхнюю часть чемодана, нажал на потайную кнопку и стал извлекать пачки фунтов, незамысловато перевязанных пеньковой бечёвкой. Очень много пачек.

Без сомнения, в предоставлении крова Андрею Петровичу был дан "зелёный свет", более того, Смирнов посчитал своим долгом, что обязан помочь "чиновнику находящемуся инкогнито" в силу своих возможностей во всех его начинаниях. Все же для гостя Лондон оказался совершено незнакомым, а для Якова Ивановича стал почти родным. В течение трёх дней они изъездили город вдоль и поперёк, посетили несколько адвокатских контор, заводов, мастерских, клубов, кофеен, подписали договоры о намерениях, оформляли патенты и даже встретились с несколькими лордами, которым Ромашкин за игровым столом проиграл чуть больше ста восьмидесяти фунтов. Этим или чем-то другим, он настолько расположил их к себе, что в компании Болтона и Уатта на следующий день начали отгрузку паровых машин, сдвинув сроки контрактованного времени с другими покупателями. А вечерами они коротали время за чашечкой чая и вели беседы чуть ли не до полуночи.

Беседа их обращалась к темам, свободное обсуждение которых обычно немало способствует внезапному возникновению доверительной дружбы между мужчинами — таким, как политика, финансовые новости, модные увлечения и человеческие причуды. Будучи на много лет старше и располагая, следовательно, более долгим опытом, Смирнов при обсуждении этих тем имел существенные преимущества. Он мог сравнить Французскую биржу с Английской. Разбить в пух и прах, лживые тезисы Талейрана и сменившего его Шампоньи, упрекнуть в неискренности их лондонского визави Уэсли и раскрыть тайны Венского двора. Объяснить новому другу разницу между Тори и Вигами и зачем Лаваль спонсирует короля в изгнании. Сказать веское слово о веяньях моды, и какое значение в одежде имеют со вкусом подобранные галстуки. Как уловить флирт между джентльменом и леди, которые всего лишь улыбнулись друг другу, и насколько важно отмечать мимику и жесты собеседника в разговоре. Подобные способности привели хоть и несколько сведущего во всем этом Ромашкина в полный восторг. И у него составилось о Якове Ивановиче такое высокое мнение, которое с успехом могло бы поспорить с авторитетом ведущих преподавателей университета, о которых если и не часто, но всё же вспоминал. Простота обращения и живость Смирнова, а также его отеческая забота, укрепили в Андрее Петровиче чувства благоговения перед ним, сохранив в его душе горячую симпатию. Они расставались после крепкого и долгого рукопожатия, обнаруживая, к взаимной радости, что им предстояло встретиться утром за завтраком, а вечером в кабинете.

И если приезд в Лондон, как и в любой незнакомый город, Ромашкин воспринимал с некой долей исследовательского задора и радости, свойственных путешественникам, то расставание ознаменовалось полнейшей грустью: не по городу — по собеседнику. Он не в первый раз был за границей, любил припоминать прекрасные места, виденные им, и в компании часто рассказывал о них живописно и верно. Как аккуратный путешественник, в своих вояжах он не преминул осмотреть везде все достопримечательности природы и искусства, и обогатить память воспоминаниями, а дневник рисунками. Но так как на это всегда не хватало времени, он старался покупать картины у местных художников. Так вышло и в этот раз.

Однако для выполнения поставленных задач он должен был возвращаться, но уже мало что зависело от него. А посему, он не спешил и провёл в Ипсвиче неделю, вдыхая великолепный воздух, после пропахшего навозом Лондона, выкуривая бесчисленное множество трубок за чтением газет и разгуливая среди древних причалов, где густо росла трава. Здесь всё было интересно, а ощущение падшего величия было даже сильнее, нежели в Падуе, в бытность его учёбы, где все камни старинной архитектуры разворовали местные жители. Как и его новые знакомые, капитаны яхт — Марк и Джон, он очень нервничал: бывали дни, когда он чувствовал, что не должен здесь оставаться и лишней минуты. Но внутренний голос, витавший где-то в эфире, шептал ему, что его отсутствие позволит им одурачить его клиента. И каждый раз усилием воли он давал себе установку оставаться ровно настолько, насколько собирался, успокаивая себя ощущением, что они ничего не смогут сделать, чтобы избавиться от него, если только не собираются отправиться без груза в Архангельск напрямик и немедленно.

Все эти дела чрезвычайно тревожили Ромашкина, и лоб его бороздили морщины, когда однажды в субботу, после обеда, он, глубоко задумавшись, направлялся в деревенский трактир, находившийся приблизительно в миле от города. Это был излюбленный приют всех иностранцев, ибо трактирщики тут испокон веку были голландцами, и в нём продолжали сохраняться дух и вкусы доброго старого времени: когда тушёная оленина с кружкой эля была тушёной олениной с приятным на язык напитком, а не гарниром с маленьким кусочком мяса и непонятным пойлом. Помещался этот трактир в старинном, на голландский лад построенном доме, который когда-то, во времена второй англо-нидерландской войны, служил, быть может, резиденцией какого-нибудь пленного богатого фриза. Он был расположен поблизости посёлка Уолтон, напротив косы, прозванной косою утопленников, которая далеко выдавалась в море, и у которой прилив и отлив происходили с необыкновенной стремительностью. Почтенное и несколько обветшавшее здание можно было распознать уже издалека благодаря небольшой рощице, состоявшей из вязов и платанов. Они, казалось, покачивая ветвями, гостеприимно манили к себе, между тем как несколько плакучих ив со своею грустною поникшей листвой, напоминавшей распущенные волосы, рождали представление о заботе, окружавшей этот очаровательный уголок в ещё тёплые осенние дни. Именно здесь можно было услышать все последние новости и сплети с материка, об общинных делах и городских событиях, а также просто выслушать интересные истории, рассказанные старожилами, глубокомысленно дымившими трубками.

Трактирщик ухаживал за ним с особенною предупредительностью, и это происходило не потому, что он платил более щедро, чем иные посетители, но потому, что деньга, полученная от богача, — а Ромашкин именно таким здесь и воспринимался — всегда кажется полновеснее. У трактирщика к тому же были всегда наготове какое-нибудь словцо или шутка, которые он и сообщал на ухо загадочному русскому, подливая вино из высокой бутылки. Андрей Петрович, правда, никогда не смеялся и постоянно сохранял на своем лице выражение важности и даже угрюмости, чем несколько походил на сноба. Тем не менее, время от времени одарял хозяина знаками своего одобрения, которые, представляя собою нечто вроде хихиканья, доставляли хозяину неизмеримо большее удовольствие, чем раскатистый хохот менее богатого человека.

— Ну и ночка ожидает сегодня, — сказал трактирщик: в этот момент вокруг дома как раз бесновались, завывали и стучали в окна яростные порывы ветра, предвещавшие внезапный дождь.

— Не иначе старина Йогер на своём корыте подходит, — сказал хромой на левую ногу шкипер, весьма частый посетитель трактира. — Сколько себя помню, с его появлением всегда начинается ливень.

— Разве он снова взялся за дело? — поддержал беседу французский контрабандист Антуан Арьяковски, редкостный негодяй и бывший пират.

— Конечно, — ответил трактирщик, — а почему бы и нет? Говорят, недавно ему здорово повезло.

— Чепуха! — заявил хромой шкипер, добавляя в большую кружку эля что-то из своей фляжки. — В последний раз он еле живым ушёл и клялся завязать.

— Вы можете верить или не верить, это как вам угодно, — сказал трактирщик, несколько уязвленный словами шкипера, — но всему обществу известно, что только Йогер берётся возить оттуда порох, и если он взялся за дело, то выполнит его до конца.

Все присутствующие в трактире одобрительно загалдели, но шкипер не сдавался. Покрутив головой и заметив в молчаливом Ромашкине что-то вроде союзника, подсел к нему. Сам он был суетливым человеком с взъерошенными волосами и пышными бакенбардами, переходящими в усы, изнывавшим от желания быть чуточку важнее, чем являлся на самом деле. Однако он никак не находил повода начать разговор и не придумал ничего лучше, как угостить богатого русского его знаменитой лечебной спиртовой настойкой. Андрея Петровича не особенно поразило это предложение: он давно перестал удивляться взбалмошности подвыпивших моряков, поэтому вежливо отклонил просьбу и перешел к другим, более важным делам.

— Сэр, — не сдавался шкипер, — я заметил, что у Вас нет слуги. Сэр, это неправильно. У меня есть очень хорошее предложение, сэр, семья коттеров. Всего пять фунтов, сэр, и они будут служить Вам до гроба.

"Господи, ну чего он ко мне привязался как колючий куст к ветроградарю? — размышлял Ромашкин, и случайно качнул головой. — Молю Тебя, что бы всё закончилось хорошо, и этот дурак оставил меня в покое".

— Вы не пожалеете, сэр, — пробурчал он, освобождая место. — На рассвете они будут у Вас, сэр.

Позади гостиницы, где уже неделю проживал Андрей Петрович, была каменная лесенка в несколько ступенек, которая вела на отвесную зелёную насыпь со скамеечкой, обсаженную платанами. Оттуда, раскуривая трубку, хорошо было смотреть на далёкое море, которое, как монах, перебирающий чётки, посылало к берегу волну за волной, и слушать пронзительные крики чаек, и наблюдать за ивами, качающимися в разные стороны, словно стая сирот, вдруг лишившихся поводыря. И в этот момент природной идиллии внезапно появился хромой шкипер. Он держал себя сдержано и почтительно, и, кажется, осознавал, что в происходящем сейчас была прямая его вина.

— Сэр, — шкипер снял шляпу и поклонился, — я привел их, как и обещал. Вы будете довольны, сэр.

Позади моряка стояли двое детей: мальчик и девочка. Среди внутренней бури негодования, которое случается в момент бесцеремонного вторжения в личное пространство, Ромашкин каким-то шестым чувством вдруг уловил, как один маленький человек тщетно старался заставить выслушать себя. Голос у него был слабый, а шум вокруг оглушительный. Он делал какие-то неуверенные движения, выражающие, скорее всего, робость и безысходность. И лишь подойдя ближе, Андрей Петрович расслышал юношу:

— Какие будут указания, сэр?

Вскоре прибыло каботажное судно со свинцом, и почти что одновременно с этим событием стали увозить скопившийся на складе порох, с величайшей осторожностью и на отдельный, самый удалённый причал. А ещё через день прибыли две паровые машины Уатта с инженером-ирландцем и тремя подсобными рабочими, готовыми собрать механизм в далёкой России.

За день до отплытия Андрей Петрович вышел из гостиницы и долго бродил по берегу. Взгляд его блуждал вниз и вверх по бухте Ривер Оруэл, останавливаясь на парусах, слабо мерцавших на голубой воде, скользящих среди тёплого ветерка и утреннего света: впервые они занимали его внимание лишь с эстетической точки зрения. Это был день, который ему вряд ли суждено было забыть, день этот казался ему самым печальным в его жизни. Он не поддался тревоге и навязчивому страху, как это случилось в Туле, когда заявились "доброжелатели" от полицмейстера. Просто сейчас невыносимая тяжесть страдания легла на его плечи. С каким-то привкусом горечи и меланхолии он почувствовал, что Анна страдает: она казалась ему безмолвной, отчаянно напуганной, замёрзшей и чрезвычайно измученной, чтобы поспорить с судьбой.

В назначенное время час отплытия наступил. Ромашкин стоял на корме и с каким-то особенным волнением прощался с Англией. Поднятый парус вздулся под теплым ветром, пробегавшим зыбью по глади моря и заскрипел от натуги. Шкипер прошел на нос яхты, осветил себя крестным знаменем, и воскликнул: "Отчалим с именем Господа!" Один из матросов затянул какую-то морскую песню, другой взялся подпевать; и под гул выбираемого такелажа и песен просторная яхта, приписанная к порту Тенерифе, двинулась вперед, разрезая голубую волну и уносясь на Восток.

* * *

В те дни, пока Андрей Петрович прогуливался по бухте Ривер Оруэл, в Вильно произошло несчастье.

Родная тётка Ромашкина по отцу, Екатерина Васильевна, владела изрядной собственностью, и, будь их семья поменьше, она с лёгкостью могла бы внести в свою жизнь некоторые улучшения, соответствующие её положению в обществе. Ей вполне было по силам завести себе новый экипаж, замостить дороги к именью, время от времени уезжать на месяц… да хоть на воды в Баден, или как острили в то время и в тех краях: нажить подагру и проводить зиму в Крыму. Но обеспечение и обучение одиннадцати детей вынуждало их с мужем вести тихую, спокойную, осмотрительную жизнь и обязывало постоянно пребывать в полном здравии, не покидая поместья. Правда, было ещё одно обстоятельство, о котором предпочитали не вспоминать. Одиннадцатого марта восемьсот первого года муж Екатерины Васильевной участвовал в заговоре и, как большинство заговорщиков, в отличие от своего командира генерал-адъютанта Уварова, разделил печальную меру наказания, а именно ссылки. И для того, кто слишком много знал, подобное взыскание явилось сродни поощрению. Однако это тёмное пятно на репутации могло помешать детям, и глава семейства старался лишний раз нигде не появляться, рассчитывая на людское забвение.

То, что сначала предписывалось благоразумием, с годами сделалось приятной привычкой. Екатерина Васильевна с мужем никогда не уезжали из дома и говорили об этом с удовольствием. Но они вовсе не требовали того же от своих детей и были рады по мере возможностей способствовать их выездам в свет. Они оставались дома сами, чтобы дети могли его покинуть. Стремясь сделать дом как можно удобнее и уютнее, они при этом приветствовали любую возможность, которая могла помочь их сыновьям и дочерям завязать полезные связи или приличествующие знакомства, не нарушая устоявшиеся традиции. И когда Ромашкин ответил на приглашение, предложив погостить лишь своей супруге, объясняя разлуку сложившимися обстоятельствами, никаких препятствий к этому не возникло. Дело в том, что подобное приглашение являлось как бы расширенным. По традиции достигшим какого-либо влияния и достатка петербургским семьям с прусскими корнями, предписывалось брать на воспитание малолетних родственников, и прибывшие в гости молодожёны тем самым как бы присматривались к тому месту, где, возможно, станут воспитываться их дети. Тем дело бы и закончилось, ко всеобщему удовольствию и согласию, если бы мадам Жульет, навещавшая свою подругу Хорошевскую, не узнала приметное ландо с Тимофеем, привезшее чету Ромашкиных в Вильно. Отомстить за недавнее поражение и выправить промах, при котором была уничтожена группа силовой поддержки французской шпионской сети в Туле, стало для неё навязчивой идеей. Тем более что, судя по всему, секретное ружьё должно было покинуть пределы Российской империи, раз неопознанный мужчина отправился в Ригу. И как только оттуда пришли известия, участь супруги Андрея Петровича была предрешена. Анну Викентьевну похитили спустя полторы недели после нападения на Ромашкина в Риге, во время похода по ювелирным лавкам.

* * *

Плотный мешок слетел с её головы одним рывком, и кто-то больно, со словом: "la poupouille "толкнул в спину. Анна упала на колени и закусила от боли губу. С трудом сдерживая стон, она услышала, как хлопнула дверь, и кто-то подпёр её, то ли палкой, то ли ещё чем-то. "Презренна не смерть, — проговорила она, подбадривая себя, — а страх этой смерти". После абсолютной тьмы похожего на гроб ящика — а это именно он и был — где она провела последние дни, пришлось осторожно раскрывать глаза. Скудно обставленная комната, освещённая единственной свечой с отражателем, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед её широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир. Здесь была сбитая из досок кровать, табурет, грубая тумбочка и, самое главное, полный кувшин воды. Она осторожно подошла к нему и уже хотела припасть к зауженному горлышку и утолить жажду, как резкий и неприятный запах ударил ей в нос. "Они хотят меня унизить, сломать, — подумала Анна, — я лучше умру от жажды, чем стану пить мочу!". И почувствовав, что за ней подглядывают сквозь щели досок двери, схватила кувшин и выплеснула содержимое, стараясь попасть потоком нечистот в ненавистные глаза ей тюремщика.

Вопли вперемежку с отборной бранью возвестили о правильности выбора прицела. Затем всё смолкло, и через какое-то время погас огарок в противопожарной вазочке, погрузив конуру помимо тишины ещё и в темноту. Анна перестала ориентироваться во времени: утро сейчас или поздний вечер, уже было несущественно. Время стало делиться на смену её караульных, добрых и злых. Первые могли зачерпнуть и передать немного воды из лошадиной поилки да перекинуться парой слов, а злые не делали и этого. Кормить пленницу никто не собирался, и если бы не несколько корок хлеба отданные охранником, то фактически её бы уморили.

На вторые или третьи сутки заточения от двери убрали подпорку, и внутрь зашёл прилично одетый молодой человек с очень недобрым взглядом, держащий в руке то ли вилы для сена, то ли ухватку для горшков. Не говоря ни слова, он схватил Анну за волосы и прижал её шею этим предметом к стене. Теперь, даже захоти, она не смогла бы причинить никакого вреда подонку, чем тот сразу же воспользовался.

— Альхен, деликатнее, — вдруг раздался женский голос. — Не испорть товар.

— Помогите, — хрипя, попросила Анна, уткнувшись лицом в деревянную стену.

— Конечно, помогу, моя душенька, — продолжала издеваться незнакомка, — я только за этим сюда и пришла.

Жульет пришлось потратить немного времени, чтобы убедить Анну принять противное совести предложение. Как только было произнесено первое "нет!", мадам отвернулась, а её подручный принялся сдирать с узницы юбки. И тут Ромашкина применила приём, испробованный когда-то на тульском полицмейстере. Маленький женский кулачок угодил точно в ноздри насильника, и красавчик Альхен схватившись за лицо, пулей вылетел из коморки. Но это было лишь прелюдией у негодяев. Минут через пятнадцать в темницу приволокли юную девушку, с которой совершенно не церемонились. Через крики о помощи и мольбы о спасении, в конце концов, состоялся разговор. Анна не могла примириться с мыслью, что ради неё должен жертвовать собой посторонний человек. И, конечно, осознавала, что позже, в случае открытия всех обстоятельств, месть бандитов, которая падёт на неё, будет ужасна. И все эти рассказы о вероломном нарушении поручиком (которого она едва знала) некого договора — не более чем хорошо прикрытая ложь. А значит, отвечать можно той же монетой, столь любезно предлагаемой этой ужасной женщиной. Наконец, уверенность в том, что для своего спасения она приложила все старания, убедила похитителей, и Анна Викентьевна дала своё согласие. Написанное якобы своему любовнику Полушкину письмо было подписано и сдобрено слезами, а дверь узилища снова оказалась запертой. День должен был повторить предыдущий, лишь с небольшим исключением: стали два раза приносить еду и давали вволю напиться.

* * *

Мы часто говорим: трать сокровища своего духа, не копи в себе — вернётся сторицей; плачь, дабы утешиться; скорби, дабы возрадоваться; стремись к совершенству, дабы научить других, смело и без оглядки лезь на этот столб развития, а сорвёшься — падай и место запоминай. Запоминай, где соломки подстелить, где обильно смазано жиром и слишком скользко, а где стоит натереть канифолью и рискнуть. Вроде, всё я делаю правильно, а на душе всё равно неспокойно, слишком стремительно развиваются события.

Однако стоит честно признаться, что было нечто крайне забавное в том, как я готовил первый цех завода к торжественному открытию. Чуть ли не на цыпочках подкрался к крыльцу проходной — так осторожно, словно все приглашённые могли наблюдать за мной из берёзовой рощи, готовясь немедленно обнаружить меня. Вытянув длинную красную ленту и обвязав ее вокруг колон, положил на надлежащее место ножницы и сразу же отступил в сумрак, словно стремясь оставаться невидимым. Сложно было даже представить, насколько я оттягивал этот момент ещё неделю назад, обучая почти круглые сутки своих рабочих. И не по тому: а вдруг что-то пойдёт не так? Генератор не запустится или, не дай бог, короткое замыкание. В мире всё возможно и не стоит окунаться в крайности. Просто старт уже нельзя было оттягивать бесконечно. С открытием цеха мы договорились с Генрихом Вальдемаровичем об аренде его имения (кто же мог предположить, что штабс-капитану срочно потребуются деньги), а это начало нового этапа, причём с опережением разработанного плана чуть ли не на полгода. В общем, прожекты придётся переиначивать, сдвигая сроки и изыскивая возможности.

Солнце уже озарило фасад противоположного здания столярного цеха, а значит, уже как минимум пять часов. Минут через пятьдесят должны появиться кареты с приглашёнными гостями, выехавшие от особняка Есиповича, а глазеющая публика уже начала собираться. Вот появилась пятёрка обслуживающих механизмы мастеров, а вслед за ними Клаус Иванович, бывший геодезист и строитель каналов, а ныне ведущий химик опытного производства. Как-то незаметно подтянулись размещавшиеся в Абраменках разнорабочие, тут же и каменщики и даже Маркел Кузьмин, привезший вчера одну из последних партий кирпича с десятком односельчан, подрядившихся на работу. В принципе, вся эта торжественная церемония только для них, остальные — риторическая вода, но без присутствия смоленского бомонда, к сожалению, даже в их, глазах настоящих тружеников, она будет не полной.

— Поздравляю Вас, мой дорогой сосед, — произнёс Есипович, когда церемония закончилась и опорожнившие две дюжины бутылок дорогущего шампанского, новоявленные миноритарные смоленские акционеры расселись по экипажам.

— С чем, Генрих Вальдемарович? — спросил я.

— Как с чем? А разве не к этому вы стремились, когда прибыли сюда? Впрочем, — задумчиво произнёс штабс-капитан, — конечно, нет. Я хотел выразить восхищенье, как лихо Вы заполучили в свой карман этих олухов из свиты губернатора и три десятка подённых душ выкупленных от рекрутского набора.

— Думаете, это было необходимо? — усомнился я. — Триста пятьдесят рублей за душу, как-никак. Вы точно мне подмигивали?

— После того, как я сам им это предложил, — да. Почти задарма получить на четверть века молодых, полных сил мужиков — да за это душу чёрту заложить можно.

— А Вас не смущает, "дорогой сосед", что эти рекруты наверняка приписаны к своим полкам, — усомнился я, — и их рано или поздно примутся искать?

Генрих Вальдемарович откровенно расхохотался и, успокоившись, произнёс:

— Даже взявший у Вас деньги майор, совершенно не представляет, какое количество рекрутов сгинут по дороге. По глупости или несчастью, это уж как бог даст, но из сотни редко меньше двух десятков. Так-то мой дорогой сосед. И ещё, Вы наверно не в курсе, что Ашу пришло письмо из Калуги, где, между прочим, упомянуты кое-какие подвиги смоленских путешественников. Жаловался Его Высокопреподобие.

— Где Калуга, а где мы, — шутливо парировал я.

— Это так, — скептически заметил Есипович. — Только Вы в святом месте кучу людей укокошили и для канцелярии губернатора Вам бы этот инцидент просто так с рук бы ни сошёл, кабы ни тот майор, которому Вы сейчас услугу оказали. Архимандрит в Тихоновой Пустыни хоть и простой настоятель, а до Синода дойти в состоянии.

— Что-то не пойму я Вас, Генрих Вальдемарович.

— Да как же Вы не можете взять в толк, — с удивлением произнёс Есипович, — что любая крупная мануфактура здесь завязана на самого! А Вы даже не почесались испросить дозволения. Тем более что маршрут известен, дорогу к Анастасии Казимировне не забыли?

— Так не проще ли было занести самому?

— Изволите шутить? Зачем тогда на службе эта куча прихле… ну Вы поняли. Кстати, одна из тысяч, взятая мною у Вас идёт на убранство только что выстроенной Верхне-Георгиевской церкви. И так делает каждый.

— Генрих Вальдемарович, — с сожалением произнёс я, — а вам не обидно за Россию? Что у нас вот так, всё через одно место происходит?

Есипович быстро взглянул на меня неожиданно злыми глазами.

— Вы хотите сказать, Алексей Николаевич, что Вы не желаете, чтобы всё было по-старому?

— Я думаю, что терпеть прежнее положение вещей невозможно, — резко высказался я. — Так больше продолжаться не может. Я ни копейки больше не заплачу ни Ашу, ни Машу, ни кому-либо другому.

Минуты две Генрих Вальдемарович ничего не отвечал, и мы молча стояли напротив друг друга. Лицо Есиповича было красное, как помидор, и носило решительное выражение, но вдруг это выражение поменялось, он рассмеялся и тихо произнёс, пожимая плечами:

— Не будем спорить, и надеюсь, кроме меня Вы об этом никому не расскажете. Ни Вам и не мне менять устоявшиеся реалии, ибо так и до французских событий недалеко. Подумайте об этом, ибо, — прибавил он, покровительственно смотря на меня, — мы даже представить себе не можем, что произойдёт, если исчезнет круговая порука. У нас по-другому не выходит. — Сказав это, Есипович повернулся к ожидающему его экипажу и, усевшись, вдруг высунулся:

— Конечно, — тихо сказал он, глядя на меня испытующим взглядом, — поступать по совести это Ваше право, но помните: якобинство давно вышло из моды. Однако если Вы так ратуете за Россию, как и я, мы должны идти одной дорогой, и мои мысли совпадают с Вашими. По крайней мере, я так думаю.

Немного по-военному, коротко кивнув головой, словно произнеся: "честь имею", штабс-капитан стукнул рукой по дверце, подавая знак кучеру и оставляя меня в одиночестве.

Мысли неслись в моей голове вихрем, одно предположение сталкивалось с другим, пока я, наконец, не побрёл обратно в цех. Без сомнений, всё, сделанное Генрихом Вальдемаровичем, направлено только для его пользы. Он давно собирался перебраться в Смоленск, и своим действием набрал дополнительные очки в глазах своих будущих друзей. Но его последние слова… Сплошное противоречие. Однако, бог с ним, с Есиповичем. Сейчас стоит подумать, где ставить казарму на тридцать мест. Кстати, по всей видимости, здесь появится первое военное поселение.

* * *

Через три дня с момента открытия цеха в двадцати верстах от Борисовки, похоже, свершалось историческое событие. Смоленск просыпался. Тележка пекаря уже протарахтела по улице, прогоняя остатки ночной тишины нескладным перезвоном колокольчиков. Молочник развозил свои бидоны от дома к дому, а вдали слышался рожок рыбака, спешащего предложить дары Днепра. Все эти мелочи не укрылись от внимания Бранда. Момент настал. Дальнейшее промедление могло лишь продлить его страдания. Других занятий у него не осталось: нужно было лишь снять засов с двери магазина, оставив проход свободным, и поправить висевшую на гвозде вывеску, завлекая всех прохожих, чей взгляд мог остановиться на витрине. Последнюю задачу Бранд выполнил, позволив засову упасть с оглушительным, как показалось его напряженным нервам, грохотом. Теперь, когда последний барьер между ним и внешним миром оказался разрушен, он зашёл за прилавок, рухнул в мягкое кресло и принялся полировать бронзу пистолетной рукояти. Спустя пары минут он оторвал взгляд от оружия и посмотрел направо. Рота оловянных солдат выстроилась по одной из полок, их оружие и униформа были раскрашены, как подобало императорской армии, а офицер, в окружении знаменосца и барабанщика, был повёрнут к нему головою и словно спрашивал: "когда поступят новые ружья?" Что ему мог ответить оружейник, если даже в Туле, от его с Полушкиным новинок убегали как чёрт от ладана?

Колокольчик на двери прозвучал внезапно.

— Иван Матвеевич, здравствуйте.

— Доброго утра… — произнёс Бранд, поднимаясь с кресла.

— Малкин, Илларион Фёдорович, — представился вошедший.

— Илларион Фёдорович, прошу, проходите. У нас новые поступления, как всегда есть прекрасные бельгийские ружья для охоты, несколько образцов оснащены шнеллером, есть возможность установить диоптрический прицел для меткой стрельбы, превосходного качества порох и специальная лядунка с секретом.

Малкин сделал пару шагов и остановился перед прилавком. Висевшие на стенах образцы его не заинтересовали, и он выжидающе посмотрел на оружейника, требуя всем своим видом эксклюзивности. Наконец, купец произнёс:

— Я, откровенно говоря, далёк от всего этого, — сказал он спокойно и серьёзно. — Меня не прельщает охота, и я считаю это пустой тратой времени. Однако нынешнее положение дел таково, что моим приказчикам требуется нечто большее, чем сила защищающего их Закона.

— Я бы рекомендовал нанять охрану, — сказал Бранд. — Даже самое совершенное оружие в руках дилетанта окажется бесполезным.

— Полностью разделяю Вашу точку зрения. И всё же, Иван Матвеевич, мне необходимо приобрести несколько единиц компактного, и желательно надёжного оружия. Такого, как Вы продали Николаю Ефграфовичу Храповицкому в феврале этого года.

— Пара двуствольных пистолетов Джозефа Эгга? — уточнил Бранд.

— Вполне возможно.

— Это очень дорогое оружие, — стал рассуждать Иван Матвеевич, — сорок рублей серебром, и на сегодняшний момент, изделий оружейников "Tatham & Egg" в наличии нет, а ждать заказа можно более полугода.

— Как жаль… — выдохнул Малкин.

— Не испытывайте сожаления, — с улыбкой сказал Бранд. — Думаю, я смогу угодить и предложить Вам кое-что получше. Если обождёте минуту, я попрошу подменить меня свою супругу, и мы с Вами спустимся в тир, где Вы всё увидите своими глазами.

Вскоре, пройдя через подсобное помещение, Бранд и Малкин оказались во дворе, где по ступенькам спустились в недавно отстроенный погреб, по виду напоминающий ледник, только намного длиннее и с необычными вентиляционными трубами. Как только было налажено освещение, оружейник раскрыл перед купцом лакированный ящичек и извлёк из него многоствольный пистолет.

— Прошу прощенья за свою невнимательность, — с восхищением произнёс Малкин. — Мне сразу бы стоило поинтересоваться новинками. Но, позвольте, а где же…

— А их и нет! Здесь использован совершенно иной принцип. Надевайте очки и возьмите беруши, — протягивая хлопковые шарики, сказал Бранд. — Вставьте в уши.

— Зачем?

— Мы в закрытом помещении, — повышая голос, произнёс Иван Матвеевич, — резкий и сильный звук вдвойне вреден для слуха. А стёкла защитят глаза от горящих частиц.

Бранд быстро снарядил зарядами стволы, насадил капсюли, и передал оружие Малкину.

— Подержите в руке, — посоветовал оружейник купцу. — Оцените баланс, наведите на висящую железную тарелку и просто нажмите на спусковой крючок.

— С виду маленький, а тяжёлый, зараза, — пожаловался Малкин.

— Тяжёлый — значит надёжный. Если не выстрелит, им всегда можно ударить. — Назидательно разъяснил Бранд оружейные истины. — Огонь!

Бах! — раздался выстрел и тут же стал слышен звон потревоженного железа мишени.

— Жмите ещё раз! — крикнул Бранд.

Бах! Бах! Бах!

— Невероятно! — только и смог произнести Малкин.

— Рекомендую вести стрельбу на двадцать пять шагов, не дальше.

— С этого расстояния и из ружья достаточно сложно попасть, — с некой долей иронии сказал купец.

— Если стрелять из гладкоствольного ружья, — поправил собеседника оружейник.

— Вы хотите сказать, что у пистоля нарезные стволы?

— У этого — да. Но есть и другие. Всё зависит от цены, которую готов платить покупатель.

Иван Матвеевич достал из коробки специальный ключ, чем-то похожий на укороченный штопор, и с некоторым усилием вывинтил один из стволов, после чего произнёс:

— Иногда бывают такие обстоятельства, — серьёзным тоном произнёс Бранд, — когда противника надо обезвредить, напугать, заставить ретироваться, но не убить. Один из стволов можно оснастить дробовым зарядом.

Принимая из рук оружейника полуразобранный пистолет, купец внимательно рассмотрел его и, положив на стол, произнёс:

— Не будем ходить вокруг да около. Я уже понял, что мне нужно, а именно семнадцать чудесных игрушек, подобных этому пистолю. Кстати, как Вы его называете?

— Бундельревольвер, — ответил Бранд.

5. Пули и порох

Всем известно, что достаточно овладеть верной исходной позицией, утвердиться в ней, и сразу же бесчисленные построения и манёвры обретут ясность и воссияют отражённым светом соответствий. Это является истиной, как на поле боя, так и в мирной жизни. Однако уборка этого великого урожая истины — труд нелёгкий и отнюдь не скорый.

Для Александра Леонтьевича в жизни сложилось так, что выбранная им позиция оказалась далеко не лучшей. Бремя денежного долга своему соседу по поместью, другу и однополчанину Арсению Есиповичу приносило ему столько страданья, сколько наверно не испытывал и Титий. Это было испытание совести, одно из самых тяжких для Александра, но он мужественно переносил его. О самых тяжёлых моментах борьбы в своей душе он не сообщал никому: ни своей обеспокоенной матери, ни священнику, ни дневнику, с которым он часто вёл монолог без всяких записей. Именно она, записная книжка, вскоре стала его главным утешением. Только ей он рассказывал обо всех неприятностях, и доходило до того, что Саше стало казаться, что склеенные и прошитые листки в кожаном переплёте прекрасно научилась его поддерживать. Конечно, в своих мыслях он многое воображал, но каждый раз, беря в руки дневник, он верил в спасение на следующий день, и при всей абсурдности сложившихся обстоятельств, этот предмет для него много значил, сохраняя в нём надежду и укрепляя его решимость. По крайней мере, пулю в голову он себе не пустил, и когда ему принесли письмо из дома, первое, что сделал Саша после прочтения, так это запись в свой дневник: "Спасён от позора".

Отпуск был немедленно выпрошен, и вскоре перед Александром Леонтьевичем расстилалась долина, перерезанная конопляными полями и рощами, а там, вдали, за речушкой Лущенка, вскоре должна показаться усадьба, в которой он вырос. Поручик пришпорил лошадь, но буквально через четверть часа бешеной скачки вынужден был останавливать скакуна, не понимая, куда всё подевалось. Несмотря на расстояние, все предметы были ясно видны и только казались совсем маленькими. Но — увы! — несмотря на все старания, он не мог узнать ни одного знакомого с детства места: возле реки в ряд стояли двухэтажные дома красного кирпича. А там, у когда-то старого деревянного моста, из трубы самого длинного здания поднимался дым, и казалось, что сидящий там титан сжигает в огненном горниле все оставшиеся воспоминания детства и юности. Вот тут должно было расти грушевое дерево с искривленным стволом, долгое время служившее ему верховым конем. А около коптильни была канавка с мельничным колесом его собственного изготовления. Скольких трудов стоило ему вырыть ее! Всё исчезло со своих мест. Отчаявшись, он ушёл с дороги и повернул лошадь левее, в сторону Аршин, оставляя реку по правую руку, и вновь остановился. До Александра отчётливо донеслись звуки ружейной пальбы. Доскакав до овражка, он вскоре стал свидетелем довольно таки несвойственной размеренной вечерней деревенской жизни картины. Когда-то обильно поросший разнообразным бурьяном и доходивший до самой воды овражек был весь перекопан и превращён в поле для стрельб. Явно угадывались мишени: как в человеческий рост, так и заметно рослее, напоминающие кавалеристов; а на позициях, слегка скрытых пороховым дымом, находились крестьяне с ружьями под командой одноногого солдата. Пришлось возвращаться, и уже перестав чему-либо удивляться, Александр пересёк по новому мосту речку и стал править к дому.

Вдруг на дороге, ведущей из усадьбы, показался белый чепчик. Он, как бабочка, порхал между ветками вишнёвого сада, стремясь вырваться на свободу. Иногда сердце видит лучше и дальше глаз: несмотря на большое расстояние, сын узнал матушку. Это была она — он чувствовал это. Казалось, в её маленькой и хрупкой фигуре клокочет бурное пламя, и воздух вокруг неё даже светится от яркого жара. По мере того как приближались родственные души, Саша всё явственнее различал каждую чёрточку её лица. Сколько уже лет, как некогда в праздничный день Пасхи, подмечал он на лице матери эту улыбку. В солнечном сиянии крохотные морщинки на её лбу уподобились затейливым золотым украшениям, седеющая прядь, выбившаяся из-под чепчика, сверкала, будто серебреная струна, и эти родные глаза, полные трепета и любви. На мгновенье Саше почудилось, что перед ним не мама, а сгорбленная под тяжестью непосильной ноши старуха, отдающая все свои силы ради какой-то эфемерной цели, и щемящая тоска вдруг охватило его сердце. Тяжёлым молотом стыда ударило в его душу сожаление. Сожаление обо всех своих неблаговидных поступках и принесённой родным горечи.

— Сашенька!

— Матушка!

— Как я счастлива, ты здесь, ты рядом…

Солнце в этот час если еще не поднялось над горизонтом, то подбиралось все ближе к его краю. Облака, парящие в вышине, отразили первые его лучи и бросили золотой отсвет на окна и дома деревни, не забыв и усадьбу, которая — сколько бы рассветов она ни встречала — сейчас буквально расцвела. Отраженный свет сумел показать довольно ясно всю обстановку комнаты, в которую вошёл, спустившись по лестнице, Александр: высокий потолок, который следовало бы давно побелить, голые, лишённые обоев или ткани деревянные стены и большая печь, облицованная расписной плиткой. На полу комнаты лежал привезённой отцом с Турецкой войны персидский ковер изначально богатой расцветки, но за минувшие годы настолько истершийся и поблекший, что ранее отчетливые узоры слились в один неопределенный оттенок. Что же касается мебели, там стояли два стола: один, вырезанный с поразительной фантазией и способный поспорить количеством ножек с сороконожкой, и второй, более тонкой работы, появившийся со слов матери совсем недавно, с четырьмя длинными опорами. На этот стол было страшно что-либо поставить, поскольку ножки выглядели такими тонкими, что казалось удивительным, как этот столик сумел выстоять на них хоть какое-то время, а тем более с толстенной книгой, из страниц которой торчала закладка. Хаотично расставленных по комнате полдюжины стульев, прямых и жестких, словно их специально создали для доставления неудобств сидящему, и это было видно невооруженным взглядом и вызывало самые неприятные подозрения относительно мастера, их создавшего. Единственным исключением было антикварное кресло, наверно, начала прошлого века, с высокой спинкой, отличавшееся просторной глубиной, заменявшей ему недостаток удобных мягких подлокотников, присущих современным образцам. Оно стояло у самого окошка рядом со столиком и видимо служило для приятного чтения.

Украшений в комнате было лишь два, если их можно назвать таковыми. Первое — это гобелен с картой Поречского уезда, изготовленный вручную некими талантливыми вышивальщицами, украсившими ее гротескными фигурами былинных и сказочных персонажей и диких животных, в числе которых можно увидеть и медведя с барсуком и даже бобра с лисицей. Вторым украшением был портрет отца — старого штабс-капитана: в полный рост, в треуголке, парадном мундире и двумя орденами; одна рука его упиралась в бок, другой приподнимал украшенную драгоценными камнями рукоять шпаги. Последний предмет удался художнику лучше прочих и изображен был с куда большей выразительностью, нежели предметы одежды или шёлковая драпировка с барабаном, создающая торжественный фон. Напротив него стояла Авдотья Никитична, оказавшись лицом к лицу с этим портретом, и смотрела на покойного мужа странным взглядом из-под нахмуренных бровей, который люди, незнакомые с ней, определили бы как выражение горькой злости и недовольства. Однако ничего подобного в нём не было. На самом деле к изображённому на портрете она испытывала истинное почтение, а странно нахмуренные брови и сузившиеся глаза являлись лишь невинным следствием ее близорукости и попыток заставить свое зрение сменить расплывчатые очертания объектов на четкие линии.

— Вот, Леонтий. Приехал наш сыночек, — тихим голосом сказала Авдотья Никитична, смахивая платком какую-то пыль с полотна. — Мы сейчас позавтракаем, да сходим к тебе на могилку. Заждался, небось.

* * *

Если полдень здесь проходит в постоянной работе и напряжении, то вечер вносит в мою жизнь необходимую душе толику благодушия. Приглушается на небе золотое сиянье, этот резкий дерзновенный блеск, который слепит глаза и немного раздражает, сдаёт позиции и убегает за горизонт. Теперь умиротворённое, дружелюбное небо изливает нежность и мир, и проникающие в душу чувства вселяют в неё такую же нежность и умиротворение. Это редкий миг, когда небо и душа сближаются в понимании друг друга, и стоит замереть и оглядеться. Гибкие как девичей стан стволы вишни стоят неподвижно и смотрят почти как разумные существа, слегка шевеля листьями. Чуть дальше, в роще, раздаются тихие и короткие трели птиц, и в этих звуках угадывается сознание уюта и счастья в родном гнезде. Там, за речкой, утомленное, сытое стадо вереницей бредет с пастбища и останавливается на водопой у запруды, где под ивами лениво плещется вода. Сейчас зазвонит колокол к вечерней дойке, и хозяйки во всех домах станут готовить вёдра. А пока запоздалый воз с сеном скрипит на темнеющей дороге к мосту. Все так спокойно, так просто и нежно, дорогая моя Смоленщина, что, сидя где-нибудь на деревянной колоде, я всей сущностью чувствую проникновенную благость природы. Я в таком согласии с ней, что душа моя, огрубевшая в мирской грязи, уже не помнит ни одной мысли, которую нельзя было бы рассказать святому. Об одном сожалею, что миг сей длится недолго.

Встреча с приехавшим "родственником" и мной произошла следующим вечером и началась с разочарования. Саша не завоевал моего расположения с первых минут общения ни интересной наружностью, ни словесной ловкостью. Он не был мягок или резок, скорее безразличен, а манеры его обретали привлекательность лишь при более близком знакомстве и то, с натяжкой. Застенчивость мешала ему показывать себя с выгодной стороны, но, когда он преодолевал эту природную робость, всё его поведение говорило об открытой и благородной натуре. Ему был присущ немалый ум, прекрасно развитый образованием, о чём свидетельствовало наличие множества книг в его комнате и правильность речи. Но у него не было ни способностей, ни склонности отличиться на каком-либо полезном для карьеры поприще, как того желали покойный Леонтий Николаевич и Авдотья Никитична. Конечно, родителям не терпелось, чтобы сын занял блестящее положение в свете или хотя бы подобающее среднестатистическое для создания крепкой семьи. Возможно в ожидании этих великих свершений они удовольствовались бы и тем, чтобы Сашенька просто продолжал военную карьеру и закончил её как минимум в майорском чине. Но Александра не влекли не карьерный рост, ни выгодная женитьба. Сам он мечтал лишь о домашнем уюте и тихой жизни частного лица, иногда путешествовать, изучать мир, но всё после того, как выйдет в отставку.

Беседуя с ним на отвлечённые темы и по существу, я плавно переходил к основной цели его приезда, а именно получению доли наследства.

— Дядя успел перевести все активы в билеты, иностранные, — сказал я, доставая сложенную втрое бумагу, — и завещал нотариальным актом, совершённым ещё за неделю до смерти, весь капитал мне и своему брату. А так как Леонтий Николаевич, царство ему небесное, скончался, то его деньги принадлежат тебе.

— И какая там сумма? — спросил Саша.

— Внушительная, — ответил я, выкладывая на стол стопку пятисотфранковых банкнот. — Двадцать пять тысяч франков. Надеюсь, обойдёмся без стряпчего.

— К чёрту деньги! — вдруг сказал Саша. — Расскажите, как умер дядя?

— Подробности мне не известны, знаю только, что последнее время он испытывал недомогание и много времени проводил в постели. Морской воздух и пляжи в Биаррице ему не помогли. Я думаю, его отравили.

Александр явно удивился моему ответу, и на пару секунд его выражение лица говорило именно об этом. Его брови высоко поднялись, а нижняя челюсть слегка опустилась, не говоря уже о широко раскрытых глазах — зеркале души.

— Какая страшная смерть… Я как-то почитывал трактат Амбруаза Паре о ядах, жуть. Странно, хоть мы и не были знакомы, а отец никогда не рассказывал о своём брате, и бабушек с дедушками, которые хоть что-то могли поведать, не застал во здравии, я всё же испытываю печаль и горечь. Искренне сочувствую.

— Спасибо, — ответил я. — До этого года я тоже о вас ничего не слышал, так что, думаю, пришло время узнать друг друга поближе.

— Право, не знаю, — с некой растерянностью произнёс Саша, — будет ли у нас такая возможность. Мне послезавтра уже надо выезжать, а есть ещё некоторые неулаженные дела, и хотелось бы как можно больше провести времени с матушкой.

— Жаль, что на что-то серьёзное времени никогда не хватает. Впрочем, за столь короткое общение, я понял, что доверять Вам можно, а посему я хотел бы сделать предложение.

— Если Вы станете настаивать, — вдруг перебил меня Саша, — чтобы я выкупил обратно имение, то спешу Вас разочаровать: полученные от наследства деньги едва покроют мои долги.

— Пожалуйста, дослушайте меня. Речь пойдёт совершенно не об этом.

— Прошу простить мою неучтивость, — извинился Саша. — Просто с самого начала разговора я ждал этого предложения.

— Так вот, уже сейчас в армии идёт реорганизация, и, дай бог, в будущем году мушкетёрские полки, наконец, получат новые пехотные ружья, и недоразумение Аустерлица более не повторится. Как Вы заметили, в Борисовке построен небольшой экспериментальный завод, где помимо прочего изготовляется новейшее оружие, и было бы неплохо, если Вы, отправляясь в полк, взяли с собой несколько штуцеров. Задача следующая: до конца года вооружить своё подразделение предоставленным оружием и испытать его в походных условиях, произведя не менее одной сотни выстрелов из каждого образца. Естественно, подготовить грамотный отчёт.

Александр встал из-за стола, и, подойдя к окошку, распахнул его, жадно вдохнув с улицы, словно почувствовав недостаток свежего воздуха. Сверчки уже начали свой концерт, какие-то крупные насекомые порхали в листве вишен, и вместе с этими звуками в комнату ворвался аромат сада. Повернувшись ко мне лицом, он произнёс:

— К сожалению, я не смогу вам помочь. Мой полковник не позволит перевооружать солдат, не говоря уже о порохе и пулях, которые будут истрачены. В этом году даже стрельб ещё не было.

— Неужели настолько всё плохо? — с удивлением спросил я.

— Отчего же плохо? — стал рассуждать Саша. — Пороховые заводы работают в полную силу, где только возможно закупается свинец, закладываются магазины. Просто держава готовится к новой войне, и от этого случилась вся экономия. В полках проводят учения, а мы запрещаем точить сабли и докладываем, сколько зарядов было сохранено, вместо того, чтобы учить нижних чинов прицельной стрельбе и рапортовать о поражённых мишенях. Нет экономии лишь у артиллеристов. Так что, мой Вам совет: делайте пушки.

— Нет — так нет, — отрезал я. — Замечу, что если Вы надумали засвидетельствовать своё почтение Есиповичам, то с недавнего времени они перебрались в Смоленск.

— Покорно благодарю, но я уже знаю от матушки, что Генрих Вальдемарович проживает в городе. Арсений письмо просили передать, да и у коменданта отметиться необходимо.

Я посидел ещё некоторое время, погрузившись в свои мысли. Потом встал и протянул руку:

— Удачи Вам, Саша и берегите себя, — сказал я, прощаясь и пожимая Александру руку.

* * *

У меня нередко бывали минуты, когда я живо чувствовал, что в жизни, которая выпала на мою долю, есть своя прелесть, и вот сейчас, покончив со своими делами, я продолжал стоять и смотреть на небо, но уже не с целью отвлечься, а с восхищением, как на прекрасное произведение искусства. С минуту я стоял словно потрясенный полной отчужденностью этой живущей своей жизнью бездны, или, вернее, ее непричастностью ко всему людскому, ибо на всем пространстве, которое она обнимала, не было ни видно и ни слышно, ни души. Люди с их проблемами, как будто и не существовали, и, казалось, не было ни одного земного существа, кроме меня.

Так я простоял, поглощенный своими мыслями, глядя прямо перед собой в необъятную даль, и прошло некоторое время, прежде чем я с удивлением обнаружил, что бывает иной раз, очутится человек где-нибудь совсем один ночью, и ему становится не по себе, и он ждет и надеется, что вот-вот кто-нибудь появится вблизи. Но еще более трудное испытание, это обнаружить около себя чье-то таинственное присутствие, когда все чувства, и восприятия, и память, и чутье, и сопоставления, и доводы, и догадки, и умозаключения, и все доказательства, которыми располагает логика, — всё вселяет в тебе полную уверенность, что ты в полнейшем уединении. Увы, действие артефакта всё чаще беспокоит меня, словно опасность где-то рядом.

На ночь глядя, я уехал в имение Есиповичей, где с раннего утра засел за работу, которая, к слову сказать, совсем не спорилась. Испытывая долю огорчения от недавнего разговора и пытаясь заглушить тягостные мысли, я никак не мог сосредоточиться. Подключение "родственника" к армейским испытаниям нового штуцера казалось мне довольно неплохой идеей, пока не получил отказ, причём аргументированный. На первый взгляд, в предложенной мною формуле, всё было ладно, и только разобравшись детально, я понял, какую ошибку совершил. Ставя задачу, в первую очередь стоило обращать внимание на правильно расставленные приоритеты, что я полностью проигнорировал, и на корню загубили нужное начинание. Слово "родственник" необходимо было заменить на "заинтересованное лицо". Впрочем, к чему уже махать кулаками? Ведь основной целью было для меня хоть чем-то помочь Саше и это предложение, пусть и косвенно, явно поспособствовало бы его карьере, но не срослось. Каждый человек куёт своё счастье сам и в моей истории, Александр закончил свой жизненный путь весьма скверно: связался с декабристами и как следствие, оказался в Сибири. Видимо, судьба у него такая.

День пробуждался медленно, и вместе с новыми чаяниями, связанных с визитом Полушкина, поглотив собой лёгкий завтрак, а также стопку исписанных листов, в которых угадывались письма разнообразным людям, в разных городах, но объединённых одним занятием — пошивом верхней одежды и прочей амуницией я позволил выйти во двор. Возле пруда, Иван Иванович уже седлал коня и в скорости готов был уехать. Погруженный в задумчивость, я бродил среди деревьев, как вдруг до меня донёсся стук копыт, и вдали показался несущейся к именью всадник.

— Отец! — не слезая с седла, крикнул Ваня. — В Каспле карета остановилась, тебя разыскивают.

— Есть подробности? — взволновано спросил Полушкин.

— Их двое, басурмане, но говорят по-нашему. Мадам Жульет и какой-то Альхен. Вчера прибыли, издалека. Дама в трактире осталась, а спутник её про тебя разнюхивал и уже знает где искать. Трактирщик племянника к нам направил, когда они собираться в дорогу стали, думаю, скоро будут здесь.

Новость заставила нас собраться вместе, и едва был принят план действий, а Тимофей с братом перезарядили пистоли, как с чердака стал докладывать наш дозорный о приближении старых знакомых. Все заняли свои места, и Степан, исполняющий роль дворецкого, пристроился у двери. В это мгновенье к особняку подъехал экипаж, запряжённый четвёркой взмыленных лошадей, которые резвой рысью подкатили его к крыльцу и стали топтаться на месте, пытаясь выровнять дыхание. Кучер откинул лесенку и из экипажа, в сопровождении бывшего чиновника казённого завода появилась дама. Её спутник передал появившемуся дворецкому сложенный вдвое листок бумаги, прообраз визитной карточки, и через минуту — ровно столько понадобилось даме привести дорожный костюм в порядок — Степан проводил гостью в кабинет бывшего хозяина, оставив мужчину дожидаться в гостиной.

Несмотря на дорожный плащ, скрывающий приятные глазу формы, вне всяких сомнений, она была прекраснейшим цветком империи, воплощением её духа, высшим выражением утончённой грации и пронизанной интеллектом чувственности.

— Я слышал, что поэты именуют Вас Венерой Победительницей, — сделал я комплимент, — я же вижу божественную Диану.

На её милом лице показалась едва заметная тусклая улыбка. Это было больше похоже на эскиз улыбки, так сказать маленький взнос в счёт большого долга, который она обязалась оплатить. Уголками губ она как будто говорила, что была бы рада улыбнуться по-настоящему, но у неё нет на это ни времени, ни желания, так как знает все наши дальнейшие действия наперёд, и это вызывает у неё скуку. Жульет уселась в кресло напротив меня, и кокетливо наклонив голову набок, произнесла:

— Не стану обсуждать решимость вашей милости, без сомнений, оправданную, однако я не хотела бы вовлекать в лишние стычки ни себя, ни Вас с Вашим достойным другом, так что, не обессудьте.

Выложив передо мной на столик записку от Ромашкиной, и дождавшись, пока я прочту, она продолжила:

— Я предпочла бы встречаться с Вами совсем при других обстоятельствах, но у меня слишком много забот и мало времени. А теперь к делу. Я пришла за настоящим штуцером, и видит Бог, сегодня я его получу.

— Вас чем-то не устроил штуцер, полученный в амбаре? — удивлённо спросил я.

— Не время острить, месье. Кроме меня, здесь это никто не оценит. Я смотрю, у Вас на столике часы. Пожалуйста, переверните. Спасибо. Когда весь песок ссыплется, штуцер должен быть у меня в руках.

— Помилуйте, — снисходительно произнёс я. — Что Вы ещё захотите иметь в руках? Может, секретную карту империи, которую так ищет Коленкур, или прогноз на урожай одиннадцатого года?

Гостья облизнула губы и кокетливо поманила меня пальчиком.

— Я всегда получаю всё, что захочу, — сказала она. — А чтобы подстегнуть Ваше рвение, напомню: с мадам Ромашкиной остались мои люди. Они настолько несдержанные, что даже в моём присутствии позволяют себе вольности. Рассказать, что случится, если я не появлюсь вовремя?

Я взял в руку колокольчик и позвонил. Спустя полминуты дверь в кабинет отворилась, и Степан внёс поднос с фруктами, графином с ликёром и рюмками. Дождавшись, пока напиток будет разлит, я незаметно для собеседницы подмигнул своему помощнику, сигнализируя о начале мероприятия и произнёс:

— Принесите красный кофр из арсенала.

— Сию минуту, — пробормотал Степан и незаметно исчез, прикрывая за собой дверь.

Поднеся рюмку гостье, я взял в руку крупное яблоко с подноса и нарочито громко стал восхвалять лечебный напиток.

— Прошу! Попробуйте. Это не простой напиток. Почти двести лет рецепт ликёра шартрез скрывают монахи-картезианцы. А им он стал известен из старинных манускриптов, которые они же и сожгли, дабы похоронить тайну. Но…

— Разве не аптекарь Мобек его изобрёл? — удивлённо произнесла Жульет.

— Что Вы, Жером Мобек лишь повторил эликсир долголетия. И все эти "гранд-шартрезы" или зелёные настойки, выдаваемые за чудодейственные микстуры, к сожалению, не более чем блеклая тень истинного напитка.

В то время, пока я занимал разговорами о ликёре гостью, Тимофей со Степаном оглушили Альхена и, связав его, с величайшей осторожностью перенесли в пустующую оружейную комнату. Сначала его, а затем и кучера кареты. Так что, не услышав лишнего шума, мой рассказ о ликёре немедленно прервался.

— Впрочем, — сухо произнёс я, — мы заболтались, а песок практически весь высыпался. Вы хотели поведать мне о своих фантазиях про Анну Викентьевну? Я Вас внимательно слушаю. Расскажите, мне будет интересно, а то моя экспериментальная вивисекция весьма бедна. Я вот, пока не могу представить, с чего мне начать: то ли раздеть вас и обварить кипятком ноги; то ли сначала выколоть вам глаз?

— Вы ненормальный? — испуганно произнесла Жульет.

— Девочка, не в уме оказалась именно ты. Вместо того чтобы просто купить у поручика его штуцер, пусть даже за фальшивые ассигнации, которыми тебя изрядно снабдили, ты начала совершать ошибку за ошибкой. Сначала послала каких-то бандитов, а затем сама попыталась исправить свой промах и ещё больше накуролесила. Неужели ты до сих пор не поняла, что тебе надо молиться всем святым, дабы только выйти отсюда живой.

— Шутите! Это хорошо. — Жульет справилась со своим неожиданным испугом. Холодное презрение и ненависть исказили её прекрасные черты, и она принялась обличать меня, разумно выбирая стиль нападения, нежели защиты. — Почему Вы так невежливы в обществе дамы? Безосновательно злы и пытаетесь говорить о разных мерзостях? В прежние времена Вы умело оживляли общество у Градоначальника своими шутками, да и в одном известном амбаре повели себя на редкость галантно, хоть и необычно. Я с пиететом отношусь к необычным людям.

"Поверь, уж я-то постараюсь соответствовать этому образу, — подумал я, протирая крупное зелёное яблоко платком, — отвлечь бы тебя на секунду. Кто знает, что ты там в своей голове припрятала".

Момент настал буквально сразу же. Жульет продолжала нести всякую чушь и, не вставая с кресла, сунула руку в ридикюль пытаясь что-то достать. Именно тогда, почувствовав для себя опасность, я стремительно закрутил платок вокруг яблока и получившийся кистень обрушился на голову гостье. Безусловно, бить женщину даже в такой ситуации не совсем правильно (Жульет и в голову не могло такое прийти), но в своё оправдание могу лишь сказать: я действовал с минимальным для неё ущербом. Причём при явной угрозе своей жизни — спрятанный в её сумке стилет тому подтверждение. Кстати, обещания даме надо выполнять, где там шнурок для вызова? Ага, вот он. Хороший дом у Есиповича и, главное, комнат много.

Буквально звенящая тишина прервалась стуком молотка по чему-то мягкому и влажному, а за этим раздались громкие и продолжительные вопли. Затем вой и крики уже не прерывались. Свыше четверти часа тянулись жуткие терзания, пока леденящие душу свидетельства агонии не стихли до неразличимых стонов и слабых всхлипов, от которых мороз пробирал слушателей до костей.

И опять все смолкло. Дверь в оружейную комнату медленно раскрылась, явив взору Жульет тело её любовника Альхена, бывшего чиновника казённого завода, привязанного к стулу с высокой спинкой. Пытки исказили его черты и превратили в самое пугающее зрелище, какое может представить человек. Капли холодного пота, выжатые перенесенными страданиями, проступили на посиневшем от вздутых вен лбе и увлажнили перекошенное лицо. Остро пахло испражнениями и горелым мясом. Глаза, выкатившиеся из орбит, и растопыренные пальцы без ногтей словно укоряли её, допустившую подобное.

— Меня интересует, — произнёс я, — в какой комнате особняка в Шмолино Вы держите Анну Викентьевну. И ответ я хочу получить в течение этого получаса, пока не пришёл конец моему терпению. Время пошло, через пять минут смогу пообещать лишь безболезненную смерть.

— Вы негодяй! — крикнула Жульет, переминаясь босыми ногами. — Идите к чёрту!

— Тимофей, мой вопрос ты знаешь. Принимай клиентку. И да, передние зубы говорить не мешают, но могут укусить.

Я взял стоящую в углу железную кочергу, загнутую на конце буквой "г", оценил баланс и с размаха, словно в руке оказался клевец, всадил в макушку привязанному к стулу насильнику и изменнику.

— Быстрая и безболезненная смерть, — прокомментировал я свой удар.

— Она не в особняке! — завизжала Жульет, как только рука Тимофея схватила её за шею. — В особняке засада. Её заперли в конюшне, в чулане конюха.

— Продолжай, — сделав знак Тимофею отпустить даму.

— C´est affreux, c´est affreux, — бормотала она, и, перейдя на русский, всхлипывая, произнесла: — Мне нужны гарантии.

Француженка польских кровей рассказала достаточно много. Уверен, во все тёмные дела своей службы она никого посвящать не собиралась, но даже полученного откровения хватило бы на немедленную смерть. Воистину, под личиной ангела скрывался дьявол. Не спорю, ей было за что мстить, и в какой-то момент я даже проникся её рассказами, сопереживая и понимая неотвратимость и правильность содеянного. В каждом из случаев она показывала мотивацию своих поступков с такой стороны, что, ставя себя на её место, волей-неволей начинал осознавать: поступил бы так же. Ибо из всего услышанного выходило, что справедливость явно на её стороне и лишь стечение роковых обстоятельств заставляло её совершать неблаговидные поступки. Если б я не представлял характер Жульет и ее пылкую страсть к расчёту и манипуляции, то не смог бы противостоять ей и четверти часа. Восприимчивое воображение ее постепенно разжигалось, она бессознательно вступала в эту привычную для нее сферу, осваивалась в ней и почти незаметно входила во вкус новых, неведомых ей доселе ощущений. Она умело поддерживала в собеседнике мысль, внезапно мелькнувшую перед ним, что она раскаялась, и встала, наконец, на путь истинный, что до сих пор она жила поддельной жизнью, теша своё самолюбие, а не сердцем и душою. "Вот оно, настоящее-то счастье, — твердила она мне, — делить жизнь с человеком благородным, возвышенным, отдавать себя всю, без остатка, черпать свои наслаждения в одних чистых источниках первобытной простоты. Как слепы женщины, которые предпочитают пустой блеск в свете мирному счастью, которое они могут доставить любимому человеку! Я пренебрегала своим настоящим назначением. Судите меня!" Как бы то ни было, всё это похоже на откровения рецидивистов, маньяков, насильников и убийц, — ищущих себе оправдания. И когда я предложил Жульет оформить всё сказанное на бумаге или вновь оказаться в известной комнате, из неё словно вылетел стержень воли. Впрочем, мне могло и показаться.

Вечером мы уселись за стол в гостиной и стали держать совет.

— Ситуация сложная, — говорил Полушкин. — Это не простые наёмники, они все из одного полка. Гвардейцы Макроновского. Тот иуда с казённого завода, Пономарёв, много чего про них рассказал. Помните, когда наши уже подходили к мятежной Варшаве, случился бой под Кобылкой, и Александр Васильевич взял пленными почти тысячу. Думаете, ляхи долго разгребали снег в Сибири? Так что они здесь больше за идею: "Литва от можа до можа", чем за деньги.

— Спасибо, что просветили, Иван Иванович. Значит, станем планировать со всей тщательностью, — только и сумел я из себя выдавить.

— Вы полагаете, что и я взялся бы за это дело просто так, с налёта?! — усмехнулся Полушкин. — Милостивый Вы наш Алексей Николаевич, если б я мог только с ружьём и саблей, я бы давно очистил весь уезд от каторжного сброда. Даже наше приключение месячной давности было по большому счету пустяковым дельцем. Теперь же нам предстоит своего рода состязание, я бы даже назвал его благородным поединком. Когда мы попытаемся проникнуть туда, куда, по хвастливым уверениям мадам Жульет, посторонним все пути заказаны, супротив нас встанут первые сабли. Взять штурмом это гнездо, оплот ублюдка Понятовского, например, является для меня вопросом чести, но для осуществления такого замысла потребуются полдюжины отставных солдат моей роты и две недели тщательной подготовки, в то время как с Анной может произойти непоправимое. Вполне возможно, что у Жульет есть подельник, следящей за ней, и если он уже несётся во весь опор в Герцогство, сообщить, что что-то пошло не так, тогда поверьте, всё станет бессмысленно.

— Безусловно, — согласился я, — этот вариант также нужно рассмотреть. Теперь, что мы знаем? Противник прекрасно вооружён и имеет боевой опыт. Их тринадцать, включая старого привратника, сына Понятовского и двух его цепных псов: Ярослава и Леха. Они ждут нас, и, скорее всего, каждый аршин усадьбы доставит нам неприятность. Но иного выхода у нас нет.

— Дело будет не из легких, — пробурчал Полушкин. — Уж поверьте мне.

— Но что с того, дорогой мой Иван Иванович, что с того? Урзернская дыра также считалась неприступной, однако русское оружие праздновало викторию на Чёртовом мосту. Мужчине свойственно стремиться к подвигу, а иначе, зачем нам жить?

— Предпочел бы пока не прыгать выше головы, — рассмеялся Полушкин в ответ, — а подвиги совершать исключительно в других местах.

— А придётся, насчет этого не сомневайтесь, — ответил я. — Давайте-ка я введу Вас в курс своей задумки и сообщу то, что вы упустили. Я полагаю, что все трудности вполне преодолимы. В системе охраны усадьбы всё же есть одно уязвимое место: пристрастие к горячительным напиткам внебрачного сына Понятовского. Кстати, как отзывалась о них Жульет, пьют они все, но хозяин и телохранители — как фавны, что несколько упрощает нашу задачу. Причём Ярослав и Лех чередуются как собутыльники, и один из них всегда трезв. Надо хорошенько присмотреться к ним и ни в коем случае не спешить. Сдаётся мне, они не только в качестве кампании приставлены к байстрюку. Однако это не помешает нам послать им несколько "заряженных" бутылок. Вполне возможно, что наклюнется с десяток вариантов, как можно провернуть это дельце, так что мы даже сможем выбирать. Это значит, что в любом случае за домом надо будет понаблюдать как минимум пару дней, поскольку могут открыться обстоятельства, на разрешение которых уйдет куда больше времени. Далее, меня интересует некий пан Збышек, о котором упоминал Понамарёв.

— Обыкновенный разбойник! — громко высказался Полушкин. — Слышал я о нём. Этакий Юрай Яношик для польских дурней, собрал вокруг себя таких же, как и он сам, дезертиров да учинил вольницу где-то возле Величек.

— Не скажите, Иван Иванович. Не совсем он обыкновенный, коли через него Арещенков перевозил фальшивые сотенные.

— Воровскую натуру не изменить, — возразил Полушкин. — Поверьте моему опыту. Просто Збышеку подвернулась возможность обогатиться, и он её не упустил. Забудьте о нём, у этого татя полусотня сабель, пусть ляхи сами между собой разбираются.

— Тем не менее, Иван Иванович, чует моё сердце, что мадам Жульет, Арещенков, Понятовский и Збышек — это один клубок гадов.

— Тогда мне надо срочно скакать в Смоленск, — слегка задумавшись, произнёс Полушкин. — Добуду Вам Арещенкова, да ребят соберу.

— Обождите минутку, — произнёс я, достав из секретера пачку ассигнаций. — Здесь достаточно, дабы снарядить Ваш отряд по высшему разряду. Денег не жалейте, всё самое лучшее: лошади, повозки, амуниция, продукты.

— Да на эти средства можно эскадрон… — пробормотал Полушкин.

— Иван Иванович, — строго произнёс я. — Я знаю, что можно. Просто постарайтесь негде не задерживаться и подготовить Ваших людей не за две недели, а в два раза быстрее. И вот ещё что… мадам Жульет. Её надо перевезти отсюда и поместить под домашний арест в каком-нибудь особнячке, чтобы спустя месяц она смогла благополучно сбежать с одной интересной для лягушатников вещью.

— Тут я Вам не советчик, — не задумываясь ни на секунду, ответил поручик. — Этот вопрос с Генрихом Вальдемаровичем надо решать. Он человек всеми уважаемый и уж точно лучше меня знает и разбирается в подобных вещах. Впрочем, в конце прошлого года у баронессы как-то гостила одна дама, которую никому, кроме меня не удалось увидеть. Да и исчезла она так же, как и появилась, — в полной тайне от всех соседей.

— Однако! — вырвалось у меня удивление. — Анастасия Казимировна действительно подошла бы, как никто другой. Попросите Генриха Вальдемаровича подсобить?

— Я-то попрошу, но Вы сами знаете, что баронесса просто так и пальцем не пошевелит.

— Да уж… попечительница… её погорельцы-подтопленники не иначе как в три горла едят и на пуховых перинах спят. Всё равно попросите, ибо эта выдра Жульет любого другого вокруг пальца обведёт, а у Анастасии Казимировны где сядешь, там и слезешь. Кстати, а как вам удалось эту таинственную даму рассмотреть?

Полушкин выдержал паузу, подкрутил усы и с улыбкой ответил:

— Ответ прост: я сам подбирал для этой дамы охрану.

* * *

Последующая неделя превратилась в самую настоящую чехарду, где полем игры стало поместье Есиповичей. Образно, конечно же, но люди бегали и прыгали на самом деле. Сюда стали прибывать незнакомые мне личности, подолгу задерживающиеся у Полушкина и посыльные, останавливающиеся буквально на пару минут, требовавшие для замены лошади и передачи донесения, либо получения очередного задания и средств. Такого количества разнокалиберной публики в этих местах уж точно никогда не было. Приезжал даже Генрих Вальдемарович, забравший пленницу и кто-то из аппарата полицмейстера Смоленска, имевший при себе жутко засекреченный портфель. Стол поручика обрастал документами и записками, двор транспортом, конюшня животными, а моя карта кружочками и стрелочками от красного карандаша. В кратчайшие сроки были проведены розыскные мероприятия и спустя девять дней после истории с мадам Жульет мы с Полушкиным в сопровождении пятерых бойцов оказались в двадцати двух верстах от губернской столицы в разрушенном имении невдалеке от деревни Плехтино. Родовое гнездо шотландского искателя российских милостей, лишившись своего хозяина, медленно приходило в упадок, а после пожара и вовсе прозябало в когтях разрухи, превращаясь в склад бесхозного кирпича и брёвен. Близился вечер, и свет уходившего солнца, с трудом проникавший сквозь густую листву деревьев, придавал всему окружающему какой-то таинственный, грустный оттенок, будивший в душе щемящее чувство страха и суеверия. Даже паривший высоко в поднебесье ястреб издавал зловещий, пронзительный крик. Время от времени то здесь, то там тукал дятел, долбя высохшее дерево; гудя и мерно раскачиваясь пушистыми боками, собираясь на покой, чуть в стороне недовольно жужжал шмель; а наверху, в кронах сосен, тревожно суетились белки. Где-то здесь, по донесению агентуры Иван Ивановича, скрывался в развалинах разыскиваемый нами Арещенков. Мы подошли к ограде, внутри которой был когда-то плодовый сад. Он тянулся вдоль палисада, мало отличаясь от диких зарослей, и лишь кое-где попадался увитый вьюнами розовый куст, или персиковое дерево, или слива, одичавшие, косматые и поросшие мхом.

— Не давеча как вчера, — поведал нам проводник из местных, явно бывший солдат, — новый управляющий снова к склепу Якова Лермонта, царство ему небесное, хоть и не нашей веры, своего дружка повёл. Повозку, понятно, у меня пристроили. А куда ж ещё? Четыре избы в деревне. Мешки с собой взяли, да сюда. Обратно не вернулись, — и добавил, жалуясь: — а скотина уже весь овёс припасённый сожрала, хоть в поле выводи и оставь…

— Давно у вас новый управляющий? — перебил проводника я.

— С конца лета вашблагородие. Как Александр Ильич, Пономарёва пасынок, именье приобрели, так почитай и этот… боров здесь наездами.

— Спасибо за службу, Петро, — сказал Полушкин, протягивая солдату гривенник. — Выпей чарку за покойного Лермонта, знатным храбрецом поручик был. Дальше мы сами, а ты в избу ступай, да забудь про всё, что видел и слышал. Повозка и лошадь, что на постое стоит — теперь твоя забота.

В дальнем конце сада мы наткнулись на построенный из грубых камней склеп, обращенный фасадом на восход. Он был похож на погреб для хранения зимних запасов, вот только запах оттуда шёл немного смердящий, как от только что затушенного сального светильника, и мёртвая тишина наводила на неприятные мысли. Дверь, хотя и обветшала, все же была еще крепкой — ее, по-видимому, недавно чинили. Полушкин толкнул ее и, потерпев неудачу, потянулся к закреплённому на поясе тесаку. Два-три энергичных движения — и вскоре она заскрипела на петлях. Расшатавшийся косяк буквально выпал из кладки, и спустя минуту вход стал доступен.

— Эй! Там, внизу! На выход, черти! — крикнул поручик. — Считаю до трёх, иначе подожгу гнилую солому и сброшу вниз!

В ответ не раздалось ни звука.

— Не спешите, Иван Иванович, — тихо произнёс я, ставя затушенный фонарь на землю и вынимая револьвер.

— Не беспокойтесь, я знаю, что делаю, — произнёс в ответ Полушкин, поджигая наспех сделанный факел из пучка травы с толстой веткой, и смело шагнул вперёд.

"Сглазил", - через секунду подумал я, страхуя Полушкина.

Шедший впереди поручик, не пройдя и метра, вдруг споткнулся и громко выругался, выпуская из рук факел. Послышалось какое-то громыхание, и по ступенькам в подземелье покатилось чьё-то тело. Иван Иванович в ужасе отпрянул назад, но вскоре любопытство пересилило. Он наверняка старался успокоить себя, довольствуясь моим объяснением, что склеп как раз для мертвецов и предназначен. Дым от тлеющей травы хоть и мешал, но вид громоздившихся внутри помещения раскрытых гробов разных размеров подтвердил его мысли. Все это выглядело настолько естественно, что когда я зажёг карбидный фонарь, Полушкин уже без всякого самокопания принялся осматривать тело. Процесс проходил несколько увлечённо, хотя и с явным удивлением на лице поручика. На какое-то время он застыл, рассматривая смерть, прежде чем выпрямился и оглянулся вокруг. Следы времени оставили на стенах склепа абстрактные узоры в виде паутины, однако в нескольких местах были проплешины, словно от прикосновения ладони. Всё выглядело так, будто покойный старался опереться на что-то, прежде чем рухнул на ступеньки.

— Недавно убили, — сказал Иван Иванович. — Алексей Николаевич, посветите-ка вот сюда. Хмм… обыкновенным гвоздём пырнули. Один укол и точно в почку. А вот, кстати, и он, — указывая на длинный, сантиметров двадцать четырёхгранный костыль. — Под прокладкой сюртука какие-то бумаги, все в крови. Посмотрите?

— Темно, лучше завтра, при дневном свете.

— И то верно.

— Судя по всему, — стал предполагать я, — тот, кто всадил в бедолагу гвоздь, обладал завидным холоднокровием профессионального убийцы.

— Замечу, — Полушкин назидательно поднял указательный палец, — как только гвоздь был вынут из раны, несчастный расстрига Арещенков — а это без всяких сомнений он — скончался за пару минут.

— Получается, убийца намеренно оставил оружие в теле? — спросил я.

— Вне всякого сомнения, — охотно согласился поручик. — Давненько я с таким не встречался. "Укол колодочника", очень редкая техника нанесения удара: шляпка упирается в ладонь, и гвоздь удерживается между средним и безымянным пальцем. Потом удар, как хлопок ладонью, и всё.

— Скверная смерть, — задумчиво произнёс я. — Прекращая боль, человек фактически совершает самоубийство. Десять к одному, такая кончина выбрана не случайно, особенно для бывшего попа. Тут что-то личное.

— А по-моему, кто-то заметает следы, — осматриваясь вокруг, произнёс Полушкин. — Хотя делал он это в спешке. Посветите вон под тот открытый корст. Видите бумажку?

— Уж не сестра ли это тех сотенных!? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс я, беря ассигнацию в руку.

— Боюсь представить Алексей Николаевич, сколько их всего было, — стал размышлять поручик, — четыре гроба… да тут на несколько миллионов. Но это не всё. Посмотрите, что я обнаружил на ступеньках.

На испорченной ассигнации, где буквы практически не пропечатались, красовалась написанная кровью надпись по-польски: "Привет от Стефана Митоша".

— Что скажете, — задался я вопросом, — это написал Стефан, или умирающий расстрига, жаждуя отмщения назвал имя убийцы?

— Хотите услышать моё мнение? Так оно врядли станет отличаться от вашего, — немного подумав, ответил Полушкин. — Да и палец на правой ладони покойного измазан кровью словно чернилами. Сдаётся мне, это послание истинным хозяевам фальшивых ассигнаций. Надо Петра предупредить.

— Пойдёмте отсюда, Иван Иванович. Арещенков был подлым человеком. И ангелы, слетевшие за его душой под пение эпиталамы, шелестя белоснежными крыльями и помавая пальмовыми ветвями, нашли на месте праведника омерзительного сатира, который ползал по земле, страстно рыча, и жадно лизал землю, ибо в бредовом исступлении ему чудилось, что под его губами нагое тело блудницы.

* * *

Дорога в герцогство Варшавское выдалась небезынтересная, и началась она, когда окончилась наша подорожная, и мы по факту проехали последнюю русскую почтовую станцию с совершенно отвратительным по характеру смотрителем и необыкновенно чудесной его женой. Их ссоры вспыхивали постоянно, как по часам, и ревностью был пропитан каждый закуток станции, но сколько в их глазах было любви друг к другу, когда они мирились! Лёд и кипяток, как они уживались вместе? Впрочем, запомнились мне они не столько семейными сценами, а тем, что в зале для путников мы отведали горячей баранины с перловкой и невероятно вкусной подливой, которую похвалили все без исключения. А дальше наше движение больше напоминало перемещение по рокаде воинского подразделения: со всеми обязательствами согласно Уставу.

Первую четверть сотни вёрст наш отряд шустро передвигался по прекрасной мощеной дороге, по которой можно при желании объехать полмира, но после старого пограничного столба, свернув по команде направо темп движения сразу же упал, она превратилась в еле различимую тропинку, вьющуюся среди низкорослого кустарника. Временами она вообще пропадала из виду, так что я целиком и полностью полагался только на людей Полушкина, ехавших впереди и расчищающих проезд колёсному транспорту. Там, где проезжали возы и выбивали колеи, часто скапливалась вода и следующим дождём всё это уносилось вместе с глинистой землёй, портя и без того убитый тракт. Иногда его поправляла чья-нибудь заботливая рука, закидывая глубокие лужи вязанками хвороста или камнями, которые здесь иногда встречались. Так же поступили и мы, опасаясь за сохранность наших возов. Потом тропка устремилась в рощу и пошла вдоль полупересохшего русла какой-то речушки или, скорее всего ручья, где можно было наслаждаться настоящим пиршеством красок наступающей осени. По обе стороны от тропинки густо росли липы, на ветвях которых сидело множество птиц. В какой-то момент солнце скрылось за тучами и от обилия густых крон деревьев стало совсем темно и прохладно, но всё это внезапно закончилось, а мы оказались перед переправой с жуликоватого вида паромщиками, похожими чем-то на казаков. Заплатив по рублю с повозки и вытерпев двухчасовую переправу, наш отряд под личиной купцов ступил на землю герцогства. Ни проверки документов, ни подорожных, ни грабительских пошлин, и самое важное — никаких вопросов. К слову, отсутствие государственного надзора влекло за собой и проявление всех прочих прелестей вольницы. Чуть позже мы оказались среди недавно сгоревших деревьев, где апогеем недавней стихии возвышался обугленный остов старой кареты со скелетами лошадей и холмиком с крестом из сломанной пики. Голые, словно вычерненные, ветви без единого листа тянулись к небу, стояла мертвая тишина, и мне показалось, что все вокруг вымерло.

— Через полверсты будет поселение, — отвлекая от мрачного зрелища, сообщил мне Полушкин, — вот там, со слов Василь Фомича, удивитесь по-настоящему.

— Что ж там удивительного?

— Паромщики, которые нас так любезно перевезли, — это потомки бывшей когда-то безгербовой шляхты, — стал рассказывать Иван Иванович, — перебравшиеся сюда лет сто назад и принятые под руку какого-то мелкого шляхтича, который вскоре помер и наследников не оставил. В общем, с тех пор тут заправлял не пойми кто, и магнатам по большому счёту было наплевать, кто им шлёт звонкую монету — бандит или честный шляхтич. В прошлом году, в соответствии с Наполеоновским Кодексом, здесь хотели навести порядок. Место хлебное, но кто-то с кем-то договориться не смог, а может, не захотел.

— И как решили, по чести или по суду? — спросил я.

— Наверно, по суду, — с улыбкой произнёс Иван Иванович. — Это раньше спор решала острая сталь. Сейчас дешевле купить нужного стряпчего, чем нанимать добрый отряд.

— Полностью солидарен с Вашими словами, Иван Иванович, — кивнув головой, согласился я.

— Заинтересованные лица, — продолжал рассказ поручик, — быстренько нашли отсутствие подтверждённого дворянства у местного помещика и перекроили земельку. Естественно, фамильных документов, кроме писульки, купленной у евреев в Бердичеве, местный новоявленный шляхтич не имел, за что был закован в железо.

— Однако, — удивился я.

— Закон суров, как говорится. Так вот, — Полушкин отмахнулся от назойливого насекомого, — Василь Фомич, который у нас в головном дозоре поводырём, в прошлом году в этих местах с купчишкой бывал и поведал намедни то, о чём стараются умолчать.

— Иван Иванович, — произнёс я, — весь обратился в слух, уже заинтриговали.

— В ту же ночь паромщики своего главу освободили, оставили весь скарб и покинули насиженное место, забрав с собой только скотину, а чиновника из Варшавы заживо сожги вместе с каретой и охраной. То место мы только проехали. Так что вроде и есть курень: избы, сараи, хлева, ограды — а людей нет.

— Весьма показательно… И что, — спросил я, — с тех пор никто не проявил заинтересованности?

— Думаю, сумели договориться. Вернее, доход поделили поровну, раз провоз с телеги стал рубль, а не полтина, как прежде. — Поручик выдержал паузу и произнёс:

— Рассказал я эту историю к тому, Алексей Николаевич, чтобы Вам стало немного понятно, с кем мы имеем дело. В Варшаве уже позабыли, что чем дальше на Восток, тем кровь у людей горячее и что такое "рокош" тут помнят с детских лет. И ещё, интересующий Вас Збышек родом как раз отсюда. Сын того главы, вынужденный после этих событий дезертировать из войска.

Вскоре мы подъехали к посёлку. Околица была дивно красива среди той тишины, которая здесь царила. Тут не чувствовалось горя, не слышалась суета жизни, только свободные птицы, щебетавшие безумолку, да густые заросли кустов, буйно разросшиеся и забывшие человеческую руку. Но удивление вызывало не это, а десяток черепов, насаженных как набалдашники на плетень крайнего дома, на одном из которых восседал крупный ворон.

— Иван Иванович, — обратился я, — помните найденные у покойного Арещенкова бумаги?

— Окровавленные? С письмом о получении новой партии ассигнаций в монастыре под Величками и прочей белибердой?

— Да, эти самые.

— Сразу скажу — невыполнимо! — Поручик понизил голос и произнёс с сожалением: — я давно понял, что жизнь без приключений для Вас слишком пресна, но, даже не смотря на лихость моих парней, Ваши скорострельные револьверы и улучшенные штуцера нам не одолеть охрану за стенами монастыря. Вспомните, в письме сообщается, что в усиление кирасир полковника Мёзьо будут направлены егеря пятого полка полковника Курнаковского, у командира которых и следует получить сундук. Вы сами мне это читали. Я даже боюсь представить, сколько там будет народа.

— А не надо представлять, — сказал я, — надо точно знать. А точные данные вычитываются из расчётов самого Арещенкова, который снова взялся обеспечить всю эту кодлу дамами с низкой социальной ответственностью и на обратной стороне письма, не стесняясь, прикидывает, как бы на этом урвать копейку.

— Не понял, какие дамы?

— Из борделя, Иван Иванович.

— Тьфу! Так бы и говорили сразу что…

— Поручик, — перебил я, — это устойчивое словосочетание, дабы не обидеть представительниц слабого пола. К слову, у покойного были явные задатки коммерсанта. Он надеялся, что соотношение одна к трём устроит все стороны. В прошлый раз обошлось большим составом.

— Обождите, — воскликнул Полушкин и схватился за голову. —

Как всё просто! Это получается где-то тринадцать-пятнадцать человек… Проклятье! У нас кареты с казной настоящие волкодавы сопровождают, думаю, у французов не хуже. Даже если засаду сообразить, всё равно много.

— Для нас, Иван Иванович, но не для Збышека. Если у этого почитателя вольницы пять десятков сабель под рукой, в чём я сомневаюсь, то у него есть хорошие шансы одолеть инкассаторов. Вернее проредить, а дальше в дело вступим мы.

— Допустим, — стал вслух размышлять Полушкин, — мы расскажем Збышеку, что отряд французов везёт сундук с деньгами. Он же не знает, что ассигнации фальшивые, и мы ни капельки не соврём.

— Всё верно Иван Иванович, — подтвердил я.

— В таком случае, я знаю, как найти Збышека. Василь Фомич! — Полушкин высунулся из ландо. — Распряги-ка, братец, лошадок, да айда со мной к переправе.

Поручик вернулся спустя пару часов, немного пьяным, но с довольным выражением на лице и юношей Яныком, который и обязался показать дорогу к Збышеку. А утром, дабы проводник оставался в неведенье, нам пришлось разделиться и менять маршрут.

Казалось, что наши люди не знали усталости, и восемьдесят с хвостиком вёрст за один день мы стали воспринимать как само собой разумеющиеся. Пять суток! Пять чёртовых суток постоянного движения с короткими перерывами и сменой лошадей, где только возможно и по любым ценам. Однако справились.

Ещё вчера мы пробирались под моросью, в наступающей темноте через поле высокой ржи или ячменя, в сторону монастыря. Смоченные дождём колосья буквально обвивали нас, стараясь задержать хоть на мгновенье и не выпустить на еле заметную под мутным светом луны узкую тропинку. Нам оставалось утешать себя только тем, что кошмарная дорога когда-нибудь кончится, как и эта необозримая равнина колосьев, волнующаяся как море. Наконец, стены монастыря, которые я уже начал потихоньку проклинать, показались на горизонте.

На мой взгляд, было совершенно бесполезно пытаться отыскать в этой обители некий налёт монастырской грусти, присущий той же Тихоновой пустоши под Калугой. И дело вовсе не в различиях конфессий, просто здесь не одно столетие больше уповали на себя, нежели на силы свыше. Здесь не рождались элегии. Не обнаруживалась тоска по мирскому в окрестностях гор или долин, где царили безмолвие и уединение. Я не увидел здесь лесных чащ, в которые могли уходить старцы в поисках более полного, чем в келье, уединения. Не было тут и поляны с родником и лечебными травами, где можно поставить хижину или отрыть землянку и выложить крест из камней для отшельника и, ущемляя плоть питаться исключительно орешками и корешками. Напротив, здесь всё было подчинено заботе о людях. Вокруг монастыря стояли добротные амбары для зерна, в курятниках едва вмещались наседки. Чуть подальше — цветущий огород, где все благоухает, все дышит изобилием: тут хватит, чем наполнить горшки, котлы и сковороды целой общины. В огороде этом ухожено и нарядно, как в саду: уютные дорожки проложены вдоль душистых грядок земляники, окружённых тенью грушевых деревьев. За воротами — каменный ток, гладкий, чистый, из больших известняковых камней, поставленный на века, с хорошо сложенным и хорошо продуваемым овином; в нем так просторно, что мелкие птахи летают внутри, как под открытым небом. И, наконец, на всей равнине, вплоть до далеких соляных копей, волнуются тучные нивы. Здесь и там расположились поля ячменя, темнеют разросшиеся вьюны хмеля, радуют глаз ореховые рощи, посевы льна по краям оросительных канав, сенокосы, зеленые выпасы для скота… Святые Лаврентий Бриндизийский и Франциск Ассизский прокляли бы такой монастырь и бежали бы отсюда без оглядки, как от воплощенного греха! Зато заблудший путник с радостью остановится здесь, да хоть и на всю оставшуюся жизнь.

Внутренность дома являла тот же мирской уют со своими достоинствами и некоторыми недостатками, за которыми не всегда удавалось уследить. Слой пыли стыдливо покрывал библиотеку, куда редко-редко какой-нибудь каноник, прикованный к креслу ревматизмом или нарушением в эндокринной системе, посылал за записками Роберто Белармино или за "Духовными упражнениями" Игнатия Лойлы. Обычно ученые монахи обметали пыль, проветривали, следили за влажностью, каталогизировали, надписывали этикетки или просто помечали мелком — но только не в библиотеке, а в пивном погребе! Просторные кельи с белыми потолками выходили окнами на залитые солнцем поля, откуда в них вливалось дыханье надёжных земных благ. Лучшая комната, предназначенная для самого важного дела, — трапезная с широкими балконами, где монахи, сытно поев, могли, согласно традиции, смаковать после обеда сидр или иной светлый нефильтрованный напиток, икая и пошучивая, дышать свежим воздухом и слушать пение соловьёв, гнездящихся на платане во дворе.

Когда это жилище из монастырского сделалось мирским? Сдаётся мне, оно и раньше было создано для мирской суеты, когда под вывеской креста и Матери Божьей Покровительницы, один предприимчивый аббат стал торговать солью, и жизнь, какой тут жили обитатели, с тех пор стала прекрасной, освобождённой от противоречия между светским и духовным укладом, и потому гармония ее являлась совершенной. А то, что за постой упросили талер, так оно и понятно — привыкли здесь жить на широкую ногу. Я не в обиде, у меня этих бумажных талеров десять пачек, а Полушкин уже привык, что в походе приходится руководствоваться девизом: цель оправдывает все затраты. Да и пёс с ним, с эти талером. Зато искупались, выспались и отдохнули на славу. Заодно и вина прикупили.

Спустя сутки после шикарного отдыха мы вышли к месту нашей миссии. Поскольку результаты "рекогносцировок" с попытками вскарабкаться на вершину сосны оказались неудовлетворительны, я решил предпринять свою собственную разведывательную вылазку и в тот же вечер отправился к дому щляхтича, прихватив с собой сумку, где покоился небольшой квадрокоптер. Буквально через десять минут я убедился, что Фомич вывел отряд в идеальное для стоянки место, которое едва ли можно найти в радиусе пяти вёрст. Однако вести наблюдение отсюда было нереально из-за гигантских тополей, заслоняющих практически весь обзор.

Особняк, снятый с высоты птичьего полёта, был, по-моему, самым большим в районе всего предместья Величек. Да что говорить, наверно во всей видимой мною Польше. Стоял он на возвышенности посреди двух широких дубрав, между которыми простиралась лужайка с искусственно выравненным ипподромом, яблоневый сад, природный пруд и голубятня. Огромный дом, окруженный садом с лужайками и живыми изгородями, казался почти вымершим: лишь несколько окон были освещены тусклым светом, из чего я заключил, что магнат с друзьями проводит вечер где-то в Кракове либо уже спит. Окружавшие сад стены были высотой лишь в метр с небольшим и зияли частыми прорехами. Создавалось впечатление, словно кто-то умышленно разбирал верхние камни. Причём со стороны конюшни высота стала такой, что через забор легко можно было перескочить.

В тот вечер вокруг стояла такая тишина, что я почти решился провести акцию прямо сейчас, без всяких приготовлений, как при повторном просмотре вдруг заметил слабый дымок, стелившийся из-под холмика, словно кто-то курил. Хотя какой холмик? Самая настоящая землянка, в которой как минимум сидит охранник, как егерь в секрете. Вот и объяснение прорех в заборе, умно. Спрятав аппаратуру в сумку, я быстро, прямо на корточках, по памяти, набросал рисунок усадьбы и, обозначив сидевшего наблюдателя, ясно увидел, что выставленный секрет является самым уязвимым местом для проникновения. А всё по тому, что недавно возведённая голубятня закрывает собой землянку, и наблюдать за ней могут лишь сами птицы. Стоит выждать, когда будет происходить смена караула, рассчитать время и действовать. Едва я встал на ноги, как услышал за спиной быстрые шаркающие шаги. Я обернулся и увидел Полушкина.

— Иван Иванович, — тихо произнёс я, — ваши люди смогут без лишнего шума разобраться с караульным.

— Пока нареканий не было, — немного смутившись, ответил Полушкин.

— Тогда нам стоит кое-что обсудить и договориться об условных сигналах.

* * *

Около одиннадцати часов пополудни возле именья внебрачного сына Понятовского появился всадник с ярко рыжими усами и повязкой на глазу в сопровождении гружёного бутылками тарантаса.

— Здесь ли обосновался великовельможный пан Понятовский? — поинтересовался я, слезая с лошади.

— Как прикажете доложить? — спросил старик-привратник.

— К нему в гости, холера ясна, прибыл пан Сигизмунд Жулиньский из Вильно.

Привратник скрылся за дверью, а спустя минут пять появился какой-то толстяк, опоясанный саблей, в сопровождении другого толстячка с бегающими глазками. Поприветствовав и представившись, я завязал разговор.

— Ещё в Варшаве до меня доходили слухи о необыкновенных способностях одного благородного шляхтича напиваться на славу и оставаться на ногах после гарнеца токая, и так как из всех друзей в столице не нашлось никого, кто был бы достоин сесть с ним за один стол, то он уехал сюда. В Краковской пивной это подтвердили, и до сих пор не проходит ни дня, когда о подвигах этого достойного человека ни сообщается в тостах. Я вот, сам не против пропустить бутылочку другую и подумал: а не приехать ли мне к нему и всё выяснить самому?

— Вот как… — Понятовкий икнул. — А ступай ка ты прочь! Ты видимо сам не знаешь, к кому пришёл.

— Ха, так я и думал, — поправляя тряпку на ящиках с зазвеневшими бутылками, — брехали всё про благородного шляхтича. Ни силы в нём нет, ни здоровья. Поворачивай Янык тарантас, да поехали обратно в Варшаву.

Понятовский сверил меня глазами с головы до ног и насмешливо сказал мне:

— Ты что ж, любезный! Вздумал шутить со мной? Посмотри на самого себя: ведь тебя можно скорее покласть в гроб, чем допустить до бутылок. Ни живота доброго ни носа красного, да и речи ведёшь, словно москаль какой-то.

— Осмелюсь доложить, великовельможный пан, — сказал я, — у нас в Вильно есть старая поговорка: не суди о женщине по чепцу, о коне по сбруе и о человеке по наружности. Вероятно, до слуха вашего дошло уже, что все мы, обитатели Вильно, с постоянным усердием следуем примеру, так блистательно подаваемому нам предками, когда за вытоптанный хмельник отсыпали плетей. Вижу по Вашей мудрости, знаете. Так вот, не хвастаясь пред остальными, — горделиво добавил я, — смело могу сказать, что во всём городе нет никого, кто бы решился помериться со мною за бутылкой. Да хоть на двести дукатов готов поспорить, — доставая из сумки деньги.

Тучность, заплывшие глаза, красный нос и багровые щёки вкупе с хриплым пропитым голосом выдавали в шляхтиче знатного выпивоху, действительно обладающего искусством пить, супротив которого шансов за застольем у меня не было. Кабы не свойства "чёртового ядра" со всевозможными отравлениями, я бы и не рискнул.

— Мы сейчас увидим, правду ли ты говоришь, — сказал Понятовский, не отводя глаз от толстой пачки талеров на развёрнутом платке, и приказал своему собутыльнику Качинскому принести свой любимый кубок, в который вмещалась почти пол кварты. — Ставлю столько же. Не боишься Сигизмунд деньжата проспорить? Небось, патент офицерский хотел купить?

— Хотел, да только на капитанский не хватает, — с вызовом произнёс я, — но сейчас мы это поправим.

Едва мои слова прозвучали, Понятовский сбросил на землю тряпку и, выхватив бутыль, ловко с помощью сабли избавился от пробки. Вино полилось в кубок как Замбези в Викторию — шумно, быстро и пенно; поляк налил его до самых краёв, выпил и передал мне.

— Ну, это не дурно, — оценил я поступок. — Впрочем, и для меня самого это пустяки, — наливая из новой бутылки и выпивая. — А вот сколько ты можешь выпить таких кубков?

— Сколько? — взревел шляхтич. — Да за каждый выпитый тобой, я выпью три. А ну! Стол и стулья сюда! Живо!

Вскоре во дворе появилось требуемое. С моего разрешения из тарантаса вытащили несколько ящиков, и попойка началась.

— Слушайте же, чтоб нам всем пропасть! — крикнул я тост, вываливая на землю пару ящиков с вином и поднимая кубок. — Слушайте шляхтичи! Я пью за здоровье великовельможного пана Понятовского, за его благородство и благородство собравшейся здесь шляхты! Чёрт возьми того, кто не подхватит мой тост!

Кубок переходил из рук в руки, Понятовский в точности исполнял сделанное им предложение, а между тем вокруг стола стали появляться зеваки. Как же, тут же одна шляхта собралась и повод что надо, да и с чёртом шутковать не стоит. Они как тараканы выползали из дома, хлева, конюшни, даже из леса появились двое. И наконец, я увидел, как свисающая лапа вековой ели стала совершать колебательные движения. Всё, время. Заложница найдена и в безопасности, а сейчас настало время поквитаться.

— Ох! Не могу больше, — тяжело дыша, произнёс я.

— Вильно, Вильно… Слабаки! — радостно заорал Понятовский. — Не пить толком не умеют, ни языка польского не знают! Я всегда говорил, что все рыжие — плуты.

— Держать в себе тяжело. Опоппотойду, — произнёс я, заплетаясь в буквах, — без меня не пить.

— Иди, иди, — распалялся великовельможный пан. — Курва! Только не здесь! За конюшню иди.

Зайдя за бревенчатый сруб, я услышал Полушкина.

— Все здесь. Двоих прижали на дороге и одного в конюшне. В землянке зажжённый фитиль оставили, прямо в руках покойного, будто курит. Вы на ногах то устоите?

— Куда ж я денусь, — поправляя брюки, произнёс я.

— Держите револьверы.

— Спасибо Иван Иванович, — прошептал я. — Кстати, старик-привратник и второй охранник. Я их не видел.

— Тимофей с братом в дом полезли, — рассеял мои сомнения поручик, — поэтому и не видели.

— Тогда начали.

Понятовский с компанией так и остались во дворе, ожидая развязки недавнего спора, в окружении пустых бутылок. Сам же он уже охотно рассуждал о стопке новеньких талеров, доставшихся хоть и не столь легко, как он предполагал вначале, но всё же и не с такой сложностью, как, например, при игре в картишки. Был момент, когда он даже попытался затянуть старую песню: "Всё, что отнято вражьей силою, саблею вернём", но куплет оборвался внезапно. Со второго этажа особняка вместе со стулом и частями оконной рамы вылетело стекло, а вслед за этими событиями высунулся старик-привратник с окровавленной головой и заорал:

— Москали! Казимир беги!

Двор тут же потонул в дыме и грохоте от выстрелов. Я разрядил по толпе первый револьвер, сунул за ремень и сразу же из-за спины выхватил новый, быстрым шагом смещаясь в сторону от дыма. В ответ раздался звук извлекаемых из ножен сабель, защёлкали кремневые курки, и уже уходя в перекате к конюшне, я заметил несколько вспышек сгорающего пороха, вырывавшегося из дул пистолей. Прав был Иван Иванович: побывавшие не в одной кручине гвардейцы Макроновского действительно являлись хорошими бойцами: не стушевались и моментально организовали сопротивление. То место, где я только что находился, было прошито пулями. Ориентируясь практически по ногам, мне пришлось стрелять больше по наитию, чем по ясно видимой мишени. Три выстрела в пелену дыма, и со стороны скрывавшегося за конюшней Полушкина прозвучал слившийся в единый звук раскатистый бабах! Пятеро ветеранов поставили окончательную точку в этом коротком бою, снеся свинцом и зарубив саблями всех выживших врагов. Во дворе, посреди разбитых бутылок и перевёрнутого стола лежало десять человек, вместе с нанятым кучером Яныком, который, едва почуяв опасность, спрятался под тарантасом.

— Иван Иванович, — отводя поручика в сторонку, тихо сказал я, — подгоняйте наш транспорт сюда. Всех убитых раздеть и сложить в землянку, всё ценное из дома — трофеи. В зерновую телегу у конюшни накидайте сапоги с трупов, догрузите каким-нибудь габаритным добром, да хоть пару свиней с курами и отдайте Яныку. Со всем этим он поедет к Збышеку.

— Зачем?

— Атаман вольницы скорее поверит таким же бандитам как он сам. Ведь Янык наверняка перескажет ему, как мы богатую усадьбу на саблю взяли.

— Обязательно, — согласился Полушкин. — Тогда и подарок принято передать.

— Пусть саблю Понятовского возьмёт.

На рассвете Иван Иванович условился с Яныком о встрече в оговоренном месте и отправил его на телеге с награбленным добром и подарком. Отъехав с полверсты, юноша выждал некоторое время, осмотрелся, не следит ли кто за ним и, не добро ухмыльнувшись, тронулся снова в путь, свернув вскоре на неприметную дорогу. Полушкин лишь посмеялся ему вслед.

* * *

Это были отпетые головорезы, с почерневшими от солнца лицами, часто обезображенными шрамами и увечьями, иногда с опалёнными усами или всклоченными бородами, их широкие льняные штаны удерживались на поясах, зачастую украшенных бронзовыми пряжками и заклёпками. Всегда — с ножами, и чуть реже с саблями. Под широкополыми шляпами из соломы, а у кого и из-под мегерок, блестели глаза, которые даже в приливе веселья и хорошего настроения светились животной яростью. Без страха и промедлений они нарушали все правила поведения, сдерживающие других: сквернословили, предавались разврату, тут же справляли нужду и сколько хотели, пили вино из выставленных на повозке бочек.

— Колоритная компания, — сказал я, не отрываясь от бинокля. — Судя по всему, это и есть банда Збышека.

— Существует только один способ узнать, — ответил поручик, — подойти и спросить.

— Бочки знакомые, — сказал я, продолжая осматривать место сбора разбойников, — не иначе, вино из подвала Понятовского, которое Янык вёз. Значит и он там. Вот только не спешит что-то он назад, да и как спешить, коли весь в блевотине лежит под телегой.

У худых вестей быстрые ноги, и если б Збышек был более догадлив или менее доверчив, то легко мог бы заметить, что в ватаге происходит необыкновенное волнение. Но он, по обычаю всех удачливых атаманов, просыпался только выпить рюмку крепкой настойки, отнятой у жида, чтобы снова залечь на медвежью шкуру, хлопнуть по присной ляжке ласковой панночки, и, разгорячившись, запустить куда ни попадя свои руки, по временам покрикивая: "Ах! Хороша. Ах, мастерица!" и пересыпая эти увещания перцем весьма выразительных шляхских междометий, разнообразие которых неоспоримо доказывает древность и богатство польского языка, хотя их нельзя отыскать в академическом словаре ни Евгеньева, ни более ранних авторов.

— Пан Збышек, пан Збышек! — стучал по ставням и приговаривал в распахнутое окно бывший его денщик. — Там москаля спиймали. Говорят, сам прийшов.

В избе слышалось пыхтение, сопение и даже похрюкивание. Наконец, раздался голос Збышека:

— Яцек! Кол тебе в дупу! Ты мне всё настроение испоганил!

Атаман высунулся из окошка.

— Кого там спиймали? — передразнивая денщика, уточнил Збышек.

— Москаль передал вот это, — Яцек протянул завёрнутый в тряпку какой-то предмет, — и передал привет от Стефана Митоша.

— От Смита? — переспросил Збышек, поперхнулся, и споро надевая рейтузы, вновь обратился к междометьям, призывая панночку немедленно подать ему новую саблю.

Полушкин ждал под тенью дуба и преспокойно покусывал сорванную травинку. Несмотря на косые взгляды и проклятья, процеженные сквозь зубы, он ни как не реагировал, словно и не было вокруг него столпотворения шляхты, которая заломив шапки, и, засунув руки за пояс, гордо волочила ржавые сабли, явно бранясь по его душу и с хвастливым видом угрожая искрошить поручика на винегрет. Вскоре к Ивану Ивановичу подошёл разодетый как павлин поляк. Он был самой представительной и галантной фигурой на том фоне собравшегося сброда, отчего выделялся и был легко узнаваем как предводитель. Одежда его являлась чересчур броской, а шапка-рогатывка с брошью, удерживающей перо, — даже модной. На боку его висела сабля покойного бастарда Понятовского, а лоб был украшен шрамом, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Положив ладонь на рукоять оружия, и дождавшись, когда ворчание толпы смолкло, произнёс:

— Я Збышек, зачем пришёл?

— Поговорить.

— Так говори, — рассмеялся атаман.

— С глазу на глаз, — произнёс поручик.

— Пошли, — Збышек показал рукой в сторону избы, из которой он появился.

Спустя четверть часа Полушкин вышел, и едва дойдя дубравы, к всеобщему удивлению толпы буквально растворился в ней. А в следующую минуту Збышек стал собирать своих приближённых.

— Насаживайте косы на ратовища и доставайте топоры, чистите ружья и пистоли, вострите сабли! — говорил атаман. — Завтра мы возьмём столько золота, что каждый из вас купит себе по деревне, станет ездить на лучших лошадях, жрать с серебра и тискать самых пышных девок.

Утром наш отряд разделился. Унтер-офицер Василий Фомич во главе пятерых демобилизованных солдат, с освобождённой Анной Ромашкиной, прикрываясь документами штеттинских купцов, откочевали с трофеями восточнее, по направлению к Бресту, где должны были дожидаться нас в придорожном трактире. А мы, наоборот, на Запад, поближе к тому месту, указанному на рисунке покойного Арещенкова. Осенний день выдался необыкновенно ласковым, и мы старались насладиться последними тёплыми деньками сентября.

Вскоре мы оказались вдали от привычной деревенской обстановки, поэтому найденное неожиданное очарование в этом уголке среди травы, кустарников, крохотных лесных цветов на небольшой полянке приятно удивило. Стало быть, наблюдать за сегодняшними событиями мы станем не с первых рядов, а скорее из комфортабельной ложи. Да и погода как угодила, словно кто-то с самого неба приглядывал за нами с мягкой доброй улыбкой, радуясь тому, что природа, которую успели вытеснить из пыльных дорог и вырубленных вокруг городов лесов, смогла найти себе этот уютный уголок. Не иначе, не обошлось без дриад, добавивших немного дикой и невероятно нежной красоты этому месту. Благодаря паре варакушек, устроивших гнездо на ореховом дереве, мы оставались незаметны; эти птицы, деловито и радостно порхающие в переплетении темных ветвей, совершенно не боятся людей, а если рассыпать хлебные крошки, то и вовсе станут сновать под самыми ногами. К тому же дикие пчелы, как ни удивительно, считали, что это местечко достойно их внимания, и прилетали сюда из чёрного дупла в вековом дубе. Странно, они пересекали практически всё поле по воздуху со своей сладкой ношей, не раз возвращаясь к этой чудесной полянке с рассветного до закатного часа, игнорируя места поблизости. Одна или две пчелы приятно жужжали над соцветиями, в глубинах которых вершили свой медовый труд, и даже переживающий за лошадей Тимофей уже не обращал на них никакого внимания. Время действия уже наступало, мы приготовились, и общее напряжение передалось всем обитателям поляны. Варакушки вспорхнули к гнезду, а пчёлы, в свою очередь, медленно уплывали в воздушных потоках к дубу. На дороге появился авангард, оторвавшийся от высокой кареты шагов на сто.

* * *

Пятый конно-егерский полк Герцогства Варшавского за три с небольшим года успел отметиться в захвате Данцига, сражался при Фридланде, да в прошлом году при Рашине. Невесть какие серьёзные битвы, но для лейтенанта Францишека Туска это не имело никакого значения. Подвигов он великих не совершал, вперёд не рвался, но и труса не праздновал, резонно рассуждая: остался в живых — и ладно. В общем, лейтенант, слывший славным рубакой на войне, неожиданно оказался лихим товарищем и в обществе. Охотник пошутить и посмеяться, он не был лишним ни за бутылкой, ни подле женщин. Природа не обделила его мужским шармом, даром слова, чувством такта, а модные салоны весьма и весьма округлили лучшие качества в обращении. Вероятно, эти достоинства доставили ему место бессменного ординарца, и, кажется, ни полковник, ни его молоденькая жена не имели причин в том раскаиваться. Он угождал и тому и той. Иногда случалось свободное время, и Варшава, со своим испанским вином и милыми девушками, показалась ему настоящим земным раем: его жизнь плавала в океане портвейна с берегами из гусиного паштета, — но гроза невидимо собиралась над польским австрийцем и грянула ужасно. Однако ж, судьба судила погибнуть лейтенанту не в Варшаве. Чем была вызвана срочность депеши, уже никто никогда не узнает. Возможно, причиной тому стала семейная ссора полковника Курнаковского. Тем не менее, в этот злосчастный понедельник, когда мысли ещё не могли самостоятельно настроиться на служебный лад, он был отправлен на крессы (обязанность развозить приказы, например из штаба в эскадронную квартиру) с важным донесением в штаб. И уже к вечеру, удачно выполнив свое поручение, был внезапно отряжён в походный лагерь. Приказ есть приказ, и расшитый золотом и серебром лейтенантский тёмно-зелёный мундир, в котором прилично было показаться в обществе, покрыл дорожный плащ. Ничего не зная, не ведая, он брёл в палатку, и мысли его крутились лишь вокруг одного слова: "почему?". На другой день он уже находился в полутораста верстах от любимой им Варшавы, поспешая навстречу погибели. Из Франции, без опозданий и задержек, как повсеместно ещё встречалось в Польше, везли денежное довольствие, и жребий отчего-то пал на Францишека, наверно из-за созвучного имени.

* * *

В четвёртом часу, на изгибе дороги, которая по дуге обходила овраг всё и произошло. Вырвавшийся вперёд авангард, разбойники отсекли двухколёсной тележкой, с которой хищно, на грубом лафете из бревна блестело дуло мортиры, снаряжённой дробью. Обычно, только одно присутствие артиллерии напрочь останавливало жертву от активных защитных действий. Так вышло и на этот раз. Толпа готовилась задавить охрану множеством. Самые хвастливые из шляхтичей уже обнажили клинки и подходили к карете, некоторые направили заострённые косы на бока коней, и все были в предвкушении будущей добычи. А то, что её много, сомневаться не приходилось: такой охраны и у графа Браницкого не было, которого мечтал зарубить каждый гонористый поляк. Вот только в отличие от отряда сопровождения вельможи, соотношение как минимум три к одному не оставляло конвою и шанса на победу. Между тем разбойники сжимали круг теснее и теснее, и с каждой минутой угрозы их становились всё дерзостнее, а поступки — бесчинственее. Казалось, не ожидая ничего подобного, когда до места ближайшего отдыха оставалось на более полутора лье, французы полностью растерялись.

Наконец кто-то не выдержал, коса вонзилась в конское брюхо, и кирасир разрядил в обидчика пистолет. Банда взревела: "Злапайте дурня", и тут же всё потонуло в громе выстрелов и орудийного залпа. Лошади кареты рванули, словно пытались спастись от разъярённых волков, а кучер хлестал кнутом, как если бы ему довелось погонять чертей. Секунд десять еще слышались брань и проклятия раздраженной черни, у которой ускользнула из рук верная добыча; но повозка летела, и метров семьдесят дороги было уже за ними, когда треск падающего дерева прервал успешное бегство. Ель рухнула прямо на упряжку, переломав вместе с дышлом и лошадей. Толпа улюлюкала, расправляясь с последними французами и не считаясь с потерями. Одновременно с этим из леса появился резерв Збышека с ним во главе. Пятёрка всадников, выставив пики наперевес, ринулась на французских кирасир и смяла бы их как жестяную банку, если бы не отряд лейтенанта Туска, успевший на встречу как никогда вовремя. Десяток егерей, не имея возможности вести стрельбу (боялись попасть по союзникам), с саблями наголо смело атаковали разбойников с тыла и, выйдя из сечи с минимальными потерями, принялись за разномастный сброд. Только озверевшие от крови бандиты и не думали что всё кончено. Их предводитель, брат панночки, так лихо управлялся с саблей, что изрубил практически весь конвой, а его подельники с косами оставили от отряда Туска всего четверых, но все в итоге пали.

Смотреть больше было не на что и нечего. Мавр сделал своё дело. Мы осторожно, стараясь себя ничем не обнаружить, покинули уютную полянку и, разместившись в ландо и сделав небольшой крюк через ржаное поле, выехали на тракт. Тут же избавились от маскировки и уже через пару минут следовали по той же самой дороге, по которой только что мчался отряд лейтенанта Туска.

— Ваше благородие, — сказал Тимофей, изобразив что-то подобно строевой стойке "смирно" (естественно, насколько смог, половиною тела, на облучке), — поляки затевают что-то недоброе, они грызутся промеж собой, как волки с собаками. Смотрите, на коней наших поглядывают.

Между тем, инкассаторы настойчиво требовали у польского офицера спешить егерей и освободившихся коней запрячь в карету. Лейтенант противился, ведь на его отряде лежала охрана, и осуществлять её он должен был во всеоружии, кивая в сторону союзников. Пара Французских кирасир расставаться со своими средствами передвижения естественно не собирались, и ни у кого не возникало даже толики сомнений, чью сторону они поддерживали.

— Спокойно, Тимофей, — сказал я. — Курки на тромблонах взведи и приготовься. Твои те, что слева от кареты. Они оттаскивают туши и сейчас стоят кучно.

— Я по центру троих возьму, — невозмутимо произнёс Полушкин.

— Точно справитесь, поручик?

— Не сомневайтесь. Кучер и два мушкетёра без лат. А вот, справа кирасиры и я не смогу гарантировать, что уложу их без проблем из короткого ствола.

— Тогда мои кирасиры. Подъезжаем и валим всех.

— Что, простите? — переспросил Полушкин.

— Всех в расход, Иван Иванович. Тимофей, забираешь левее, за пять аршин до побитых лошадей слегка попридержи.

— Погодите, — Полушкин настороженно куда-то всмотрелся, — там, за каретой, шагах в двадцати ещё пятеро. Нет, вроде двое троих ведут.

— Так не о чем и горевать, — сказал я, подтягивая карабин, — покуда у русского солдата есть чарка в голове, табак в кармане и ружьё в руках, — ему нечего бояться. Правильно Тимофей? Иван Иванович? — и увидев его кивок, крикнул: — Пошел!

Выстрелы слились с ржанием лошадей и криками. Карабин лягался прикладом, но упрямо радовал точными попаданиями. Кирасиры? Забудьте о них. Навылет! Что ж, пойманным парням Збышека и их конвою я поставлю по свече. Одни сами знали, что может последовать в случае их неудачи, а у военных работа такая — умирать при исполнении. Кстати, отдадим им должное, двое конвоиров, как только возобновилась стрельба, тут же прикололи штыками пленных и даже успели выстрелить в ответ, и раз Полушкин с Тимофеем живы, то считай, зря спалили порох. В этот момент лошадь возле валявшегося на траве польского офицера всхрапнула и потянулась головой в его сторону.

— Внимание! — крикнул я. — Здесь живой.

* * *

Туск получил пулю один из первых, и не то чтобы он впал в забытьё от раны в плечо — нет. Адреналин, полученный от недавнего боя, ещё исправно работал. Безусловно, ему стало больно, и все прелести, связанные с дыркой от свинцовой пилюли, он получил в полной мере. Вот только жёсткое приземление затылочной частью головы сыграло роль своеобразной анестезии, отсрочив страдальческий уход в царство Аида на пару минут. И сейчас лейтенант цеплялся за свою жизнь всеми своими силами. Ему даже на мгновение показалось, что ему на выручку поспешили какие-то люди: ухоженные и прилично одетые, явно не бандиты мерзавца и дезертира Збышека.

"Судя по цвету мундира, пятый полк, — расслышал Францишек русскую речь. — Ты кто такой некрасивый? А? Молчишь? Спи спокойно лейтенант, ты свой долг выполнил".

Что-то острое пронзило грудь, скользнуло по ребру, и сердце разорвалось. Умиравший мозг, жесточайшим образом преданный вероломной природой человеческого тела, в минуту прощания с жизнью вдруг показал последнюю картину. Словно выпавший из ослабленных рук художника ворох набросков замельтешил красками. Все плотские влечения, все зовы страсти, которые лейтенант так усердно копил всю свою жизнь в своей памяти, вдруг вырвались из оков и хлынули наружу бешеным потоком, не желая умирать вместе c остывающим телом, не вкусив ещё раз удовлетворения.

* * *

Извлечённый из повозки сундук был необычайно тяжёл, я даже грешным делом подумал о свинцовых стенках, но к моей, да и всеобщей радости нашей компании, под крышкой деревянного сейфа из развязанных мешочков заблестели новенькие дукаты. Конечно, золото было не во всех. Большую часть объёма занимали серебряные талеры и медные гроши, но даже навскидку семь пудов богатства исчислялись тысячами рублей.

— Бог всё видит, — нарочито произнёс Полушкин. — Помните те четыреста рублей, отданные секретарю губернатора? Это награда за честность.

— Иван Иванович, я как посмотрю, небесная канцелярия Вам и проценты насчитала.

Мы все засмеялись.

Вскоре, когда вся карета была перевёрнута чуть ли не вверх дном, обнаружились и бумажные упаковки с фальшивыми ассигнациями, пристроенные в багажном отделении в опломбированных непромокаемых кожаных чемоданах. Грамотное прикрытие, ничего не скажешь. Законная перевозка денежных средств, и никакого криминала со стороны Первой империи.

— Что изволите делать со всем этим? — указывая на чемоданы, спросил Полушкин.

— Пока не знаю, Иван Иванович, — ответил я. — По-хорошему, спалить бы их к чёртовой матери и забыть, что вообще здесь были. Однако влезли мы в очень серьёзные дела и людей, видевших нас, довольно много. Всем рот не закроешь, а значит, придётся везти ассигнации домой и сдавать в казначейство.

— Я тоже так мыслю, — сказал Полушкин.

— Одно меня беспокоит, Иван Иванович, — с грустью в голосе произнёс я, — как бы сданные нами бумажки не обрели вторую жизнь в нечестных руках.

— Есть подозрения?

— В нашу скудную эпоху, не способную породить ничего сопоставимого с величайшими мифами древности, самым действенным остаётся соблазн золотым тельцом. Мидасов, как говорится, много — жаль, Дионис всего один.

— А если ассигнации испортить?

— Хмм… Хорошая идея. На каждую поставить штамп: "Не является платёжным средством" или ещё что-нибудь. Ладно, после поговорим. А пока, за работу. Всё должно выглядеть так, словно грабители одержали победу. То есть ничего ценного остаться не должно и тело Збышека с собой.

— Тимофей, — крикнул Полушкин, — складывай трофеи в тюки. Я подсоблю.

Перегруженное ландо стало напоминать деревенскую телегу, опаздывающую на ярмарку. Вроде упаковали всё аккуратно, но с каждым поворотом или ямкой на дороге у меня возникало опасение, что вот-вот всё посыплется или не дай бог не выдержат рессоры. Снова, как по дороге из Тулы, за экипажем плелись лошади, с разницей лишь в том, что в этот раз мы никак не желали встретить ни одной живой души.

Трактир по дороге к Бресту имел несколько приятных для глаз, тела и желудка особенностей, отчего пользовался популярностью не только у путешественников и торговцев зерном, а ещё и у дворян. Он не был оплотом сельской тишины и невинности, однако своим внешним видом и крепкими стенами наводил на здравые и полезные мысли о безопасности, порядке и надёжности. Впрочем, все кому надо, были осведомлены, что трактир, больше похожий на гостиницу, принадлежит известной в Польше фамилии, а именно Сапегам. А у тех все доходные заведения всегда содержались в полном порядке. В дорогой гостевой комнате лежала медвежья шкура, имелась широкая деревянная кровать, напрочь лишённая целомудренного вида, с толстым матрацем и взбитыми подушками. Тёмно-зелёные с вышивкой и кисеёй занавески на окнах, туалетный столик и два кресла с вешалкой для шляп у двери. Соседние апартаменты, если и были чуточку скромнее, то не намного. Прочие, как и эта комната, содержались в строгой опрятности молоденькой и невероятно стройной служанкой Маришкой, какие родятся на свет только на севере Польши, в краю Больших Мазурских озёр, где нимфы соперничают своим станом с вытянутыми ввысь соснами, отражающимися в зеркальной глади девственно чистой воды. Эта красивая, с выразительными карими глазами деревенская девушка, выросшая на берегу Снярдвы, медлительно и величаво, как Наяда, ходила от комнаты к комнате, тихонько постукивая в двери и созывая к завтраку. Помимо того, что своим медовым видом она радовала мужскую аудиторию постояльцев, она же чистила и убирала весь этаж, подавала полдники, обеды, ужины, мыла посуду, крахмалила бельё и молилась, каждый раз проходя возле распятия на стене.

Здесь мы отдыхали второй день к ряду и, само собой, искали возможность задержаться ещё, лишь бы вновь встретиться взглядом с девичьей красотой служанки. На завтрак подавались два блюда, оба питательные и сытные: омлет и бифштекс. Обжаренные в масле на сильном огне ломтики ржаного хлеба с солью и молодое вино. Анна Викентьевна столовалась рядом, но по договорённости мы были не знакомы, и всё общение не заходило дальше, чем было положено по этикету. Едва с блюдами было покончено, как со двора донёсся шум, и дверь в зал распахнулась. В столовую ввалились двое польских солдат с саблями наголо и пистолями в руках. Встав у входа, они пропустили вперёд унтер-офицера, а за ним показался сильно избитый, с перебинтованной головой Янык, подталкиваемый ещё одним военным, с карабином на плече.

— Это они! — закричал Янык, и упал на пол, явно не без помощи стоящего позади надзирателя.

— Пан Сигизмунд Жулиньский из Вильно? — обратился ко мне унтер-офицер с вопросом.

Я обернулся себе за спину, пытаясь обнаружить названного человека и не найдя там никого, с удивлением на лице ответил:

— Месье, — вытирая губы салфеткой, — клянусь своей честью, здесь нет никакого Сигизмунда Жулиньского. Тут вообще никого нет из Вильно.

Польский командир посмотрел на валявшегося на полу Яныка, затем перевёл взгляд на конвоира. Судя по встопорщенным усам, он выразил недовольство. Солдат с карабином тут же поддал юноше ногой по рёбрам и потащил за шкирку наружу.

— А-а-а! Усы у него рыжие! Больно! — запричитал Янык.

— Мы с другом и слугами, — как ни в чём не бывало, я продолжал рассказывать, — возвращаемся из монастыря францисканцев-реформаторов святого Францизска-Ассизкого, где божьей милостью нам позволили приобрести записки Роберто Белармино и бочку великолепного вина. Во всей Польше, днём с огнём такого не сыщешь. Кстати, книга лежит в моём номере, как и паспорта. Так что Вы нас с кем-то путаете.

— Паспорта? Иностранцы? — удивился унтер-офицер.

— Желаете взглянуть?

— Э-э… было бы весьма кстати, — произнёс поляк.

Неспешно встав из-за стола и отметив про себя, как Полушкин холоднокровно жуёт бифштекс и поглаживает ножик, я с унтером поднялся в гостиничный номер на втором этаже, где мы продолжили разговор.

— Любезный, — добавив строгости в голосе, произнёс я, — я путешествую по приглашению самого министра юстиции Феликса Любенского. Расскажите, по какому случаю весь этот переполох?

— Ежи Тыц, познанский пехотный — представился поляк. — Неделю назад, — начал он объяснять, рассматривая (так как не умел читать) письмо с росчерком министра и мой паспорт, — в Бохне ограбили и подожгли склады. Где-то с дюжину людей побили и евреев без счёта. А в воскресенье кто-то спалил дом Казимира Понятовского под Краковым. Позавчера же, в Тарнове, поймали вора, продававшего панские сапоги прямо с телеги из сожжённой усадьбы, на которой не один год в именье муку возили. Он-то и рассказал о Жулиньском из Вильно, пообещав опознать, дабы тут же не вздёрнули на суку.

Ещё раз убедившись, что в документах и свидетельствах главное — чтобы их воспринимали и прислушивались, я уже понял, как надо себя вести с польским унтер-офицером. Тем более что его откровенный взгляд на выпавших из портмоне двух наполеондоров и анкерок, в котором покоилась великолепная мадера, говорил сам за себя.

— С каких это пор магистрат верит на слово вору? — с удивлением произнёс я, пряча документы и разливая вино в походные кубки. Вы посмотрите на его рожу, я б такому и ржавый гвоздь не доверил. Он похож на одного мошенника, которого я как-то видел на ярмарке в Руане. Совсем как ваш ворюга. Личико детское, смотрит невинными глазами, а сам только и думает, как тебя облапошить.

— Всё так, как Вы говорите, однако этого душегуба, едущего на тарантасе вместе с каким-то паном, встретили по дороге управляющий именьем и ксёндз. Они подтвердили его слова: наглый, одноглазый, рыжий. Любой шляхтич при встрече со слугой Господа пожелает тому здоровья или добра в дороге, а этот даже и внимания не обратил. Князь Сулковский был в это время в Кракове и пообещал разобраться. По всем дорогам отправили егерей, а к Хельму выслали нас, так как этот мерзавец Жулиньский наверняка драпает сейчас к Московитам.

— Santé! — приподняв кубок на уровне глаз, произнёс я.

Поляк повторил тост на французский манер.

— Предполагаете догнать? — с сомнением в голосе спросил я.

— Тут, простите, и барану понятно, что за это время он уже чёрт знает где. Однако приказ надлежит исполнить. Но если честно, я сам родом из Вильно, всех шляхтичей знаю и Жулиньских там отродясь не жило. Можете мне верить, а все эти беды наверняка из-за упыря Збышека. По крайней мере, так все в Кракове говорят. Даже здесь вам каждый скажет, что этот тать, людей режет как овец и никого не боится, так как приходится родственником самому… — Тут унтер-офицер замолчал, боясь сболтнуть что-нибудь лишнего.

— А что ж Вас сюда-то занесло, — перебивая паузу, спросил я, — это ж дорога на Люблин?

— Хм… Пару стаканчиков винца бы, да и перекусить с утра не мешало. А тут повозки с грузом, да и трактир весьма известный кухней… Маришка (с придыханием)… Вот мы и завернули, проверить, так сказать.

— По-человечески я Вас понимаю, — сказал я, — кормят здесь отменно, да и девушка необыкновенная, но зачем этого дурня перевязанного с собой таскать?

— Как зачем? — удивился унтер-офицер и хотел добавить, как вчера, в Сандомире, купец на радостях весь день поил их за свой счёт, пытаясь объяснить рыжие патлы свейскими родичами, и что Жабинские только соседи, а он Жубельский, — но промолчал. Второго такого случая ему явно не представится, а значит таскать за собой воришку, только заводного коня напрягать.

Видя некоторое замешательство, я продолжил:

— Своим докладом и всеми этими смертями Вы меня совсем напугали… Немедленно выезжаю из трактира. — И уже практически по-заговорщицки, шёпотом, высказал просьбу: — Но учитывая последние известия и явную угрозу мне лично, я могу попросить Вас сопровождать меня хотя бы до Люблина? Двадцать талеров лично Вам и по два каждому солдату.

— Со мной преступник… — с явной неохотой в голосе произнёс Ежи Тыц, поглядывая то на золотые монетки, то на анкерок, то на пустой свой кубок.

— Тридцать талеров! — сказал я. — А этого вора заприте здесь, под охраной. На обратном пути заберёте.

— Надо кормить…

— Тридцать пять талеров немедленно и ещё пятьдесят злотых, если сопроводите до границы с Брест-Литовском. Голодными не останетесь. Я лично напишу бригадному генералу князю Антонию Павлу Сулковскому о Вашем участии.

— К вашим услугам, — произнёс унтер-офицер, отсалютовал и спустя минуту вышел во двор.

Присматривая за ним из-за занавески, я увидел, как унтер собрал возле себя пятерых солдат и услышал, как после короткого объяснения одобрительно зашумели фузилёры. Сам же Ежи Тыц, не иначе уже ощущая двухмесячный оклад в своём кошельке, с иголочки мундир, и нового коня, вместо своей клячи, стал громко отдавать команды.

Когда мы выезжали из трактира, ни я, ни мои спутники не могли знать, что в пятидесяти шагах по дороге на Сандомир, в петле на дубовом суку висело тело несостоявшегося разбойника Яныка. Правосудие в этих краях, несмотря ни на какие новопринятые Кодексы, часто вершилось по старинке, со всеми приверженностями к традиционным ценностям и порядкам. Впрочем, как и во многих других случаях, личная заинтересованность играла здесь далеко не последнюю роль.

Днём погода стояла сухая, теплая, и мы каждый день проезжали по шестьдесят вёрст, а ближе к ночи кутались во всё, что могло хоть как-то согреть, проклиная постоялые дворы и вспоминая уютный трактир. Надо отдать должное польскому унтеру и его людям, что принятые на себя обязанности они выполняли со всем старанием. Шли всё время в авангарде, бегло осматривая одиночные повозки и подозрительных путников. А вот, на пристроившихся к ландо "штеттинских купцов" особого внимания не обратили: рыжих и одноглазых среди них не было, значит, и переживать не о чем.

6. Первым делом орало, но в итоге всё равно получился щит и меч.

В лесу пахло осенью. Летучая паутина носилась по воздуху длинными тонкими нитями, цепляясь за покрасневшие листья деревьев. Головки репейника, словно верхушки изгороди, кусты и даже пожухлая трава местами были затканы их золотистою пряжею как сетью. В полях зеленели озимые, а на лугах ещё колыхалась трава, которую можно было скосить и заботливо сгрести в копны. Кругом все так ясно и тихо. При виде этой красоты как-то терялся дар речи — напрасно я думал, будто ничего уже не увижу нового в природе Смоленщины: ведь иные поэты, вызывавшие восторг читателей, восхваляли лишь бледный ее отпечаток. Слух отказывается ловить голоса леса, плеск воды и шелест дуновения ветра, а глаза не могут уследить за качающейся зеленью лугов и бегущих облаков. Но когда душа очнется, перед нами вновь возникнет эта невероятная картина самого величайшего художника всех времён и народов, уста наши тихо воспоют ей хвалу, и эта божественная живопись обострит все наши чувства. Природа Смоленщины бесподобна, как Афродита: звук ее речи, ее взгляд, ее легкие шаги по ковру влажнотравья вдохновляют нашу песнь, и всем она кажется прекрасной. И все вокруг смыкает печатью молчания уста. Нельзя одновременно видеть и воспевать великую красоту мира: она поневоле возвращается к нашей душе лишь в бледном отражении неверной памяти. Кстати, о душе. Никак не ожидал от себя такого интересного её состояния. Едва наш караван из карет и повозок пересёк границы губернии, как я почувствовал в себе какое-то спокойствие. Словно неприступная стена за спиной выросла. И это чувство, похоже, испытала многострадальная Анна Викентьевна. Вскоре нам удалось обстоятельно поговорить. До этого дня Ромашкина была всей душою в прошлом, и худо ли, хорошо ли, последние события были для неё всем. Она не видела, или, скорее всего, не желала ничего слышать, запершись в самой себе как в скорлупе. "Господи! Сколько же она пережила? Это совсем другой человек. Не зря бытует мнение, что время заточения в темнице оставляет неизгладимую печать, — думал я, украдкой посматривая на её исхудалый стан и впалые щёки". И вот, на следующий день, как мы остановились в роскошном новом доме Есиповичей, скорлупа, похоже, треснула.

— Послушайте, — сказал я вкрадчивым голосом, — пожалуйста, не волнуйтесь. Я знаю, что вы пережили, и если весь этот кошмар держать в себе, то Вы только хуже себя этим расстраиваете. Будьте спокойны, я у Вас ничего не хочу выспрашивать, кроме того, что вы сами сочтёте нужным мне сообщить. Договорились?

Анна сбивалась, не договаривала, стараясь из всех сил смягчить грубую истину, стиснув бледные, тонкие пальцы. Как следствие, путалась в этих усилиях как в сетях и часто, запнувшись на полуслове, вдруг умолкала, как бы сама испуганная тем, что готова была сказать. Несмотря на все эти задержки кое-что, однако же, выяснилось. Похитители были настолько уверены в себе, что практически не соблюдали конспирации. В Вильно Жульет кто-то помогал, причём содействие было оказано на весьма высоком уровне. По крайней мере, два персонажа: мадам Хорошевская, имевшая особняк на Немецкой улице, и скверно говорящий по-французски Миша, к которому иногда обращались "ваше сиятельство". Думаю, разыскать их не представит какой-либо сложности, остальные же негодяи давно получили, что заслуживали. Вспышка откровений, так вовремя посетившая Анну Викентьевну, однако, скоро прошла. Она рассказала мне всё от чистого сердца, и мы вернулись к первоначальному состоянию, словно и не было этого разговора, с одним изменением — с этого момента Анна стала улыбаться, а после того, как Елизавета Петровна согласилась патронировать над ней до приезда мужа, то и лёгкий румянец заиграл на её щеках. Осмелюсь предположить, что для женщин, не обременённых хлопотами, лучшее средство от всяких душевных невзгод — это забота о себе и своих капризах, а не пичканье сладкими и горькими микстурами в час по чайной ложке или чтение лирических куплетов. Два-три новых платья, шляпки, перчатки, зонтики, туфельки, пушистая и золотая прелесть. Чуть не забыл, несомненно, выход в свет (иначе для чего покупаются все эти новинки), дабы получить свою долю внимания — и, о чудо! Лекарство действует. Да, женщины понимают, что это эффект плацебо, но их мозг так хитро устроен, что предохранитель, под названием инстинкты, старается отсечь негатив прошлого, дабы наилучшим образом осязать хорошее будущее. Но горе тому, кто решит, что прошлое забыто.

Для второй половины человечества природа не стала ничего усложнять: дубина, шкура, мясо, а где-то в промежутке развлечения. Да, упрощённо, но и теорема Пифагора не сложнее веника. Так что, засучив рукава, я принялся воплощать задуманное. "Без усилий нет заслуги, без борьбы нет победы". Этот лозунг я написал на заглавном листе толстой тетради, где были расписаны пара десятков технических новинок, которые предстояло изготовить на станках выстроенной в Борисовке мастерской. Большинство из них я собирал лично, имел опыт в использовании и сложностей в применении на месте не предполагал. Тем более что помощь мне будут оказывать работающие ни один год с железками слесари из Тулы. К тому моменту, когда из Англии прибудет заказанный груз, никто и понять не сможет, что за стенами из красного кирпича производятся отнюдь не товары народного потребления. Что ж, начнём с простого, дабы длинный ряд неудачных попыток не омрачал жизнь и не прошёл в памяти людей траурной процессией. Начнём с сенокосилки. Не зря я по дороге домой обращал внимание на нескошенные луга. Трава сейчас не имеет той "нажористости" для скота, но изобилие сена ещё никому не навредило, а уж объяснять то, что один крестьянин на лошадке заменит три десятка косарей, так даже вопрос не стоял.

Естественно всё это происходило не на пустом месте и голом энтузиазме. За то время, пока мы гуляли по герцогству Варшавскому, из Тулы прибыли заказанные мною изделия, а завод Берда отлил массивные шестерни, маховики с колёсами, отковал листы котельного железа и сумел всё это выгрузить в Каспле. В мастерской опытного производства, сложа руки тоже не сидели, помимо "перечниц" для лавки Бранда изготовляли отдельные части многих механизмов. Причём, о назначении некоторых можно было столько фантазировать, что конечному продукту поразилась бы и Мэри Шейлли. И слава богу, что мне с моим знанием не придётся убеждать людей в правильности моих идей, так как всё предложенное моментально станет находить спрос. Как свежеиспечённые пирожные, продаваемые в кулинариях, соблазняют народ своей миловидной формой и запахом, так новые идеи и знания соблазняют их праздным соблазном. Мы привыкли к тому, что там, где идеи — там усиленная работа мысли, порывы, искания, и конечно, промахи и ошибки, много ошибок! И всем известно, что в основании подо всеми одно: это умение чуточку заглянуть вдаль и неспособность видеть или понять то, что творится вблизи, под носом и под ногами. И тот, кто осознает глубину идеи и банально смотрит под ноги, со временем, оказывается на вершине. Нашему коллективу мастеровых потребовался день на сборку и клёпку новинки. Ещё столько же на отладку, и одним осенним утром, Семечкин с тремя арендаторами стали свидетелями и чуть позже участниками покоса отавы. Поле за Лущенкой хоть и отличалось просторами и далями, однако вместе с этим не привечало в себе нередко встречающихся здесь холмов и оврагов и оттого как нельзя лучше подходило для демонстрации.

— Когда клевер в самом соку, с десятины копен десять, может, даже дюжина выйдет, — докладывал Семечкин свои расчёты, — а это труд трёх мужиков или шести баб.

— Где-то так, — соглашался я.

— Значит, если всё получится, на будущий год наши мужики смогут и на соседских полях копейку заработать, — продолжал управляющий, кутаясь от холода в тёплый плащ. — А можно ли к этой "механизме" приделать какую-нибудь приспособу, дабы коноплю убирала?

— Именно к этой — нет, — и подумав, сказал: — конопля имеет рост под четыре с гаком аршина, и собрать под неё жатку не только сложно, а ещё и слишком затратное занятие. Но попробовать можно. У Бойса же что-то получилось, да и в Шотландии время зря не теряют, мастерят. Неужто мы, русские, не осилим?

— Так может… — гнул свою линию Семечкин.

— Всему своё время. Как сани для зимы закончим, так и примемся мастерить, — сказал я, потянув за рычаг и хлестнув лошадку вожжами.

Чугунная рама механизма особо на кочках не подскакивала, и в целом сенокосилка справлялась со своей работой без замечаний. Зубья исправно щёлкали, оставляя за собой срезанную траву, и вскоре я уже заворачивал лошадь на следующий заход.

Очередной показ новой техники совпал с известным ноябрьским праздником, приездом из командировки Ромашкина и прибытием обоза с заказами из Тулы. Причём именно в этой последовательности, правда, не в один день. Всё началось в субботу, когда часы на здании мастерской показали девять утра. На окраине нашего маленького и вытянувшегося вдоль реки рабочего поселка на фоне нежных молодых саженцев малины резко выделялись возвышающиеся над крышами домов старые деревья-великаны, в которых безошибочно угадывались настоящие хранители этих мест. Они гордость и краса Борисовки, и по мере возможности их всячески старались сберечь и сохранить. Вот, смотришь на них и понимаешь, что выстроенное общежитие и особнячки для Ромашкиных и Клауса Ивановича лет через сто превратятся в груду кирпича, а такой вот замшелый почтенный дед простоит здесь ещё век. И что интересно, продолжит жить своей деревянной жизнью, из года в год, склоняя голые сучья под тяжестью снега или шелестя своей мелкой, поздно распускающейся листвой, выставляя на солнце жёлуди. Великаны эти — дубы, деревья, которые очень не любят застоялую воду и обожают сухие и светлые места с кислой почвой и, конечно же, одиночество, так как под их кроной прочим деревьям места нет. Буквально в прямой видимости, справа росли осины, а чуть левее стройные берёзы, выстроившиеся в ряд, точно гренадеры, незаменимые для диких пчёл липы, даже бук с рябиной и всевозможные кустарники можно было разглядеть. К чему я заговорил о деревьях? А к тому, что энергетическая установка у меня работает на дровах, которые сгорают в топке газогенератора по полкуба в час и на сегодняшний момент продаются не так дёшево, как может показаться. Вроде бы, кругом деревья, и стоит только наточить топор и выправить зубья на пиле, ан нет. Собственного леса в имении с гулькин нос, и расходуется он только по лютой необходимости, когда надо отстраиваться после пожара или на изготовление мебели, без которой не обойтись. Так что дрова у меня покупные, и это мне не нравилось.

В отличие от демонстрации сенокосилки, публики в этот раз собралось гораздо больше. Оно и понятно: то был предпоказ для ограниченного круга лиц, сейчас же — рекламная акция. На мой беглый взгляд, из сотни оповещённых десятка два присутствовали. Даже акционеры некоторые приехали и привезли с собой "партикулярного журналиста" Киселёва, неоднократно печатавшегося в "Северной почте". К слову, именно он сообщил всей стране о "короле смоленского льна" Щепочкине, над финансами которого откровенно посмеялись Барсук и Змей, когда я приводил пример успешного ведения бизнеса по-честному.

Зрителей разместили у холма под полотняным навесом большого шатра, аккурат между походными печками, защищавшими публику от возможного дождя и холода таким образом, дабы сидевшие вторым или третьим рядом могли наблюдать за действиями без какого-либо ущерба, как в театре. Пока они усаживались, я мысленно разделил их на две категории: первая — любители мероприятий, где можно провести время и отвлечься от повседневной обыденности; и вторая — следующая модному иностранному веянию, ищущая возможность разбогатеть при скудных капиталах на инвестициях. Замечу, что в Великобритании, общее количество держателей разнообразных облигаций составляло чуть ли не четверть миллиона и получали они по ним около восемнадцать миллионов фунтов прибыли. Мне интересны и те и другие, и чем больше возникнет пересудов, тем лучше.

Я вышел к собравшимися и стал ожидать тишины. Перед тем, как произнести вступительную речь, посмотрел по сторонам. Вообще местность здесь весьма своеобразна, и с первого же взгляда чувствуешь, как не похожа она на знакомый и близкий мне по духу крымский пейзаж предгорий с хвойными лесами и каменистыми полянами, где земля едва закрепилась и цепляется изо всех сил. Тем не менее, здесь есть чем любоваться и с чем сравнивать. Даже после того, как ее прибрала к рукам твёрдая воля крестьянина, она, повторяю, не утратила своего первоначального своеобразия. Грех потерять такую красоту.

— Позвольте представить, дамы и господа, — лесопилка нового поколения! — пафосно произнёс я, и по моей команде огромные ворота распахнулись.

Собравшиеся ничего не поняли, и мне показалось, что даже пробежал шепоток недовольства. Брови у некоторых были нахмурены, и придирчиво-сверлящий взгляд ждал любого промаха. Ещё бы! Отвлечь столь занятых людей и просить их проехать двадцать вёрст, дабы посмотреть, как мужики пилят бревно? Ну уж нет! Однако, когда спустя минуту вдруг раздался какой-то чавкающий звук и над крышей задымила труба, а ещё через пару с бешеной скоростью закрутились огромные дисковые пилы, публика замерла в предвкушении. За какие-то четверть часа десяток брёвен превратились в одинаковые брусья, и как только из липы выпилили шесть дюжин досок, раздались голоса восхищенья. Труба вскоре перестала дымить, чавкающий звук постепенно стал угасать, пока не прекратился полностью. Гости же, словно подхваченные порывом ветра, с возгласом: "это паровик!", ломанулись к лесопилке, дабы посмотреть всё своими глазами, задать вопросы и поделиться мнениями, а заодно и по возможности потрогать. И первый оказавшийся у станка мне показался необыкновенно знакомым. В облике Киселёва было много от неудачного телеведущего, сбежавшего в моём времени от кредиторов из Москвы в Киев. Такой же рассеянный и вечно задумчивый. Впечатление шутовской внешности, которая составляла его неотъемлемую принадлежность, достигалось уже тем, что претенциозная одежда "партикулярного журналиста" очень странно на нем сидела. Или, вернее, висела, где прилегая не на месте, где падая неправильными складками: что-то было неладно с его фигурой, неладно и спереди и сзади — позже, когда широкий плащ всё это скрыл, и стало не критично, я перестал обращать на это внимание. Но должен заметить, что едва запахло сенсацией, ни о какой неаккуратности, ни в его движениях, ни в манере держаться, не могло быть и речи. Скорее, напротив, в них выражалась предельная серьёзность, особенно в мимике и мелкой моторике. А оставшиеся важность и самодовольство, выставленные напоказ, вкупе с мрачноватой гордостью, свойственной самовлюблённым личностям, — всё это, вызывало во мне лёгкую улыбку. Всё же сходства с тёзкой из XXI века было слишком много. Стоя у станины лесопилки и небрежно стягивая перчатки с коротких пухлых пальцев, он строгими глазками с припухшими под ними мешочками озирал механизм. Неторопливо, то тут, то там испытующе-высокомерно задерживаясь то на вале, то на ремне, то на циркулярной пиле — и все это язвительно сжав губы и не говоря ни слова. Сложенные перчатки он с удивительной и, несомненно, привычной ловкостью зажал под мышкой, а затем, все так же молча оглядывая помещение, достал из курительного пенала трубку, бережно вытащил пинцетом тлеющий уголёк и, не глядя, прикурил от него. Глубоко затянувшись, он с вызывающей гримасой, широко раздвинув губы и тихонько постукивая носком башмака об станину, выпустил серую струйку дыма между редких зубов.

— Я собираюсь намедни опубликовать новую рукопись в "Северной почте", - негромко произнёс Киселёв. — И хотел бы испросить позволения написать о Вашей придумке. В заключительной части, разумеется.

— Не вижу препятствий, — ответил я. — Пишите. Только не курите здесь! Опилки, сухая древесина. Ни какие меры безопасности не помогут, если не соблюдать элементарные правила.

На лице Кисилёва промелькнула неприятная гримаса, однако трубку он загасил и продолжил задавать вопросы:

— В таком случае, не смогли бы Вы сообщить, на каких принципах и с какими характеристиками работает сей механизм? И причём тут "новое поколение", если это не тайна, конечно?

— Отнюдь, — твёрдо ответил я. — Принцип прост: элементарная механика и (я чуть было не ляпнул "термодинамика") паровая машина на основе работ гениального изобретателя Ползунова с доработками и улучшениями братьев Архиповых.

— Простите, кого? — с удивлением спросил Киселёв.

— Ивана Ползунова. Или Вы думали, что только один Уатт пытался усовершенствовать машину Ньюкомена? Спешу довести до вашего сведения, милостивый государь, что на Алтайских горных заводах и не такое придумывают.

— Вот уж не ожидал, — промямлил Киселёв.

— По поводу же характеристик, — продолжал я, — то за одну смену четыре сотни брёвен данная лесопилка способна переработать. Могла бы и больше, но…

— А что этому препятствует? — тут же задал вопрос Киселёв.

"А стоит ли рассказывать журналисту, — подумал я, — что любой механизм требует заботы и смазки, особенно паровая машина. И все эти золотники, цилиндр, штоки, шарниры тяг парораспределения ой как любят, когда за ними ухаживают. И каким образом благодарят, если маслёнка конденсационного типа, установленная на крышке золотниковой коробки, оказывается пустой. Нет, не стоит: отсутствует в его глазах интерес к механике, да и если быть откровенным, паровая установка из материалов начала XIX столетия имеет очень ограниченный ресурс непрерывной работы".

— Пила тупится, — соврал я в ответ. — Да и топливо для котла собрать требуется. Безотходное производство, знаете ли.

— Это как? — встрял в разговор кто-то из гостей.

— "Новое поколение", - словно эта фраза всё объясняла, произнёс я. — Опилки впоследствии прессуются и получившиеся пеллеты идут в топку.

— Насколько это выгодно? — вновь задал вопрос гость.

— Рентабельность практически нулевая, — ответил я. — При должном обеспечении всего процесса, на каждый вложенный рубль — семь копеек. Но для сохранения природных богатств на это можно пойти. Посмотрите, — указывая рукой под ноги, — эти опилки заменят собой целое дерево, например, вон тот дуб. И так каждый день, по одному спасённому дереву. Так что каждый решает сам для себя, оставит ли он будущему поколению величавую дубраву, или пеньки.

* * *

В начале третьей декады ноября в газете "Северная почта", в подразделе "Из Смоленска" вышла статья Киселёва, прочтя которую, я чуть не поверил в переселение душ. Если бы статьи журналиста сопоставить с супом, то пять шестых блюда являлось бы пустой и никому не интересной водой.

"… Преодолев приступы неуверенности и шквал удивления, вызванные отзывами по моей последней статье, я готов исполнить свое обещание, данное три месяца тому назад моему дорогому читателю. Вроде бы и расстались мы совсем недавно, но какое смятение, сколько волнений я претерпел за это время! Какое просветление осенило меня, позволив осознать мое собственное невежество по отношению к другим и к самому себе! Какой решительный и резкий переход от неуверенности к знанию! Теперь я свободен от беспокойства и внутренней дрожи, вызванных острой и порою незаслуженной критикой месье Б… Что ж, драма нашей пикировки подошла к подобию развязки, и события, отвлекавшие меня, дали мне передышку. Я вновь во всеоружии и готов дать бой! Однако позвольте мне собраться с мыслями. Позвольте совладать с собой, чтобы рука моя была тверда, когда я начну писать.

Только совсем недавно, каких-нибудь два столетия назад, благодаря человеческой изобретательности здесь, на окраине Поречского уезда стало возможно жить и хоть что-то сажать. А раньше тут была топь и глушь — настоящее комариное царство, где только мрачные ели, ползучие ивы да прочая искривленная и низкорослая древесная мелочь гляделась в стоячие воды болот. Не было никаких оснований предполагать, что едва придя в более или менее цивилизованный вид, на этом месте можно будет созерцать прорыв технической мысли русского человека. Мало кому из смертных довелось испытать столько эмоций, сколько выпало на мою долю. Итак, мой друг, я приступаю.

Седьмого ноября сего года в имении Борисовых, что расположено в двадцати верстах на север от Смоленска, прошло представление лесопилки нового поколения, работающей от паровой машины Ивана Ползунова. Преподнесено это событие было как величайший прорыв в технике и умах людей. Глупо было бы утверждать, что я не извлёк максимум пользы из представленной мне возможности побывать на этом мероприятии и пообщаться с её организатором. Я действительно искренне надеялся, что, наконец-то, взошла и осветила небосклон звезда изобретателей над Россией, но — увы! Не проработав и получаса, лесопилка встала. Очередная подделка и слепое подражание машине Ньюкомена потерпело полную неудачу".

* * *

(заседание общества купцов, которое я не мог слышать)

Над Днепром бушевал ураган, чёрные тучи сыпали молниями, и даже могучие деревья трясло от грохота и резких порывов ветра. В это самое время на лестнице послышался быстрый топот ног, и дверь залы распахнулась настежь обеими половинками. Собранные на экстренное заседание купцы третьей гильдии настороженно уставились на дверь.

— Кто посмел? — просипел один из сидящих.

Однако же, это был тот, кого все с нетерпением ждали: а именно Барсук. С его тёмно-коричневого плаща катились крупные капли дождя; шляпа была надвинута на самые брови, и он, не сняв ее, торопливо вбежал в залу, оставляя на красном персидском ковре следы мокрой грязи. Бродящие на его бледном лице мутные глаза выражали явный испуг, грубые слова так и слетали с дрожащих губ.

— Пусть Бог проклянёт мою душу! Они утопили Марка. Расстреляли из пушек и утопили. Четыреста тысяч фунтов! Четыреста тысяч пошли на дно.

Он отдышался тяжкими и долгими порывами и, наконец, бросился, или, лучше сказать, упал, в кресло, беспокойно озираясь кругом, будто боясь преследования. Бесчисленные вопросы посыпались на него со всех сторон, но он ничего не слушал, никому не отвечал. Потом он быстро вскочил, схватил за руку Лиса и увлек его на другой конец залы, чтобы изъясниться наедине. Все шепотом и знаками выражали свое изумление, не спуская глаз с парочки. Барсук говорил тихо, но с жаром. Лис слушал, внимательно, но недоверчиво; скоро, однако ж, улыбка сомнения слетела с его лица, — оно померкло постепенно и, наконец, побледнело как полотно… Они безмолвно стояли с минуту, потом, глядя друг на друга, одновременно произнесли:

— Клянёмся! Лейтенанта Макрона утопить.

Наконец Барсук угрюмо сжал руку Лису, вынул нож, и под светом канделябра порезал себе и ему ладонь, и оба вышли вон, не удостоив ни словом, ни даже взглядом собрание.

— Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь происходит? — поднимаясь с кресла, спросил Ёж.

— Муж племянницы Жозефины, капитан таможенного корвета не получил своей доли и поступил соответственно. Потопил судно с товаром.

— Я не про яхту Марка. Слава Богу, голубиная почта работает исправно, и решение по этому поводу принято. Я про Лиса.

— Ааа, так ты не в курсе, — Змей потянулся к кружке и отпил пива, — Марк ухаживал за Машей, а она требовала особого внимания: наряды, украшения. А это кое-чего стоит…

— Любая женщина требует внимания, — буркнул Ёж.

— Маша была на яхте, — просипел вечно простуженный Сова, — и это уже дело личное, а не общества.

— Тут ты не прав, Сова. — Ёж подошёл к шторе и сквозь лазейку посмотрел на улицу: Барсук и Лис садились в экипаж. — Что бы там не произошло, и кто бы ни был виноват — Обществу брошен вызов, на который мы обязаны ответить. Как ни крути, Макрона поставили по нашей просьбе, и если он осмелился поднять хвост, то этот хвост должны обрубить только мы. Следующий, кто придёт на его место, должен помнить судьбу предшественника.

— Снова расходы, — прокряхтел Сова.

— А как ты хотел хитрец? — с ухмылкой убийцы произнёс Змей. — Хорошо, что у меня человечек для такого дела знакомый есть.

— Ты это о ком? — спросил Ёж.

— Да есть один солдатик, ты его видел даже. В том году поезда наши в Варшаву и Данцинг водил.

— Не помню, — немного задумавшись, произнёс Ёж и тут же уточнил: — возьмётся ли?

— Возьмётся, — растягивая слово, сказал Змей. — Должок за ним… сынишку его от каторги уберёг.

— Я всегда говорил, что добрые дела возвращаются сторицей, — назидательно произнёс Ёж. — А теперь о печальном. Наши товарищи сообщают, что произведены огромные конфискации, как на самой территории Франции, так и за её пределами. Берн, Франкфурт, Цюрих лишились до трёх четвертей "особых" товаров. Пострадали склады в Штутгарте, Мюнхене, Дрездене, Гамбурге, Лейпциге. К нам они имеют лишь посредственное отношение, но для полноты картины Вы должны это знать. В Бремене вообще всё к ебе… спалили, и прямой убыток в тридцать две тысячи рублей семнадцать копеек. Слава Всевышнему, штеттинский амбар не пострадал, откупились и всё вывезли. Предлагаю повысить чин Митрофана на один клык и называть отныне Перст. Благодаря ему поставки не прекратились и казна в прибыли.

— Поддерживаю, — Сказал Змей и вслед за ним в положительном решении высказались остальные.

— А вот в Кюстрине и Данциге при даче мзды пропал не только товар, а ещё и наши люди. Хлопок вернут, а за жадных дураков по пятьсот рублей серебром придётся выложить. Франками естественно. Что б им в Фаларисовом быке побывать. Этих предлагаю лишить по два клыка, имён и штраф в общество по тысяче рублей.

— Я против! — высказался Сова. — Пусть мне пропорют брюхо, но без Лиса и Барсука вырывать клыки и лишать имён нельзя. Только впятером такие решения принимаются, так издревле повелось.

— Тогда с Хряща и Потроха лишь денежный штраф и дождёмся слов наших братьев.

— Что станем делать с гостем из Калькутты? — подал голос Змей.

— Одни несчастья через него, — пробурчал Сова. — Или Вы не чувствуете беды?

— Так ли? — с сарказмом спросил Ёж, посмотрев на товарища. — А кто ещё месяц назад предупредил, что области между Эльбой и Рейном отойдут галльскому петушку? Вы же все сомневались: "быть такого не может" — похожим на голос Лиса произнёс Ёж. — А человечек вон, как помог — и сукно с кожами выкупил и советом подсказал. С иной стороны беда идёт брат, совсем с иной. И мне это жутко не нравится.

— Допустим, — сказал Сова, — сукно с кожами он по сильно усреднённой цене выкупил, и прибыли мы получили на мизинец. А вот, последние слова, придётся пояснить.

Ёж мог припомнить немало случаев, когда он был сыт Совой по горло, когда он смертельно уставал от его непрестанного хриплого нытья, напоминавшего скрипучий колодезный журавль. Тогда оставалось только уйти куда-нибудь подальше, например, к окну и смотреть в него до тех пор, пока Сова не станет сам себя слушать. И, тем не менее, Сова оставался весьма полезным компаньоном: он надёжно контролировал ситуацию на южных рынках и умел точно оценивать потенциал людей, именно благодаря своим постоянным сомнениям. Так что сейчас действительно придётся всё объяснить, или хотя бы намекнуть на истинное положение дел.

— Меня опечалил не сам факт, что эти идиоты: Никита и Пётр не смогли найти нужный подход, а то, — последнее слово Ёж произнёс нарочито громко, хлопнув ладонью по столу, — что были заранее предупреждены и ничего не предприняли, словно не захотели или — едва слышно — и того хуже. А если смотреть с другой стороны, то получается, что Барсук поставил этих людей. Его креатура.

— И деньги по слову Барсука тоже повезли, — словно только узрев недоступную истину, с жаром проговорил Сова. — А может, и не было никаких денег, а?

— А может, и яхты потопленной не было? — произнёс Змей.

— Яхта была, — Ёж подошёл к бочонку и зачерпнул ковшиком пиво, — её потопили на глазах Джона, только тела Марка никто не видел.

— Да, нехорошо получается… Но всё же, по гостю что решим? — напомнил Змей о своём вопросе.

— Добрые люди донесли, что в кирпичных домах производят какие-то предметы и сносятся в амбар, а это означает, — Ёж сделал глоток пива, — что рано или поздно ими станут торговать. Думаю, нам стоит получить свою долю и в следующий приезд гостя поставить перед ним этот вопрос.

— Поддерживаю! Поддерживаю!

* * *

Ноябрь десятого года, к моему сожалению, практически без боя быстро уступил права зиме, оставляя свои редуты, бастионы и капониры снежной вьюге и морозу. Теперь, что ни день, окрыленный бог Гелиос, облачённый в тонкую, колеблемую ветром тогу, нещадно гнал огненосную квадригу по небесным чертогам, стараясь как можно быстрее скрыться за горизонт. Его золотистые кудри, выбивающиеся из-под сверкающего шлема, подгонявшие колесницу с востока, реяли на ветру, уже с трудом разгоняя тёмные тучи. И всяк, кто находился на земле, отмечали, как короток стал световой день. Остались в прошлом дивные вечера, когда растения в саду благоухали непередаваемым бальзамом ароматов, созвездия над головой вершили небесный хоровод, а тёплый ветер от речки, укрытый ночной мглой, ласкал слух цикадами и успокаивал душу. Туда же канул восторг от нового солнечного дня, украшенный бессчётными, щедро разбросанными возможностями, какие дарует счастливые случаи для исповедующего труд человека.

Всегда чувствовал некий дискомфорт в это время года, а уж в сложившейся ситуации… Мои взаимоотношения с артефактом оставались в самом деле странными, в них ощущалось что-то неестественное, и они напоминали головоломку, которая попалась как-то на глаза и лежит, и никуда девается, наоборот — упорно и неразрешимо всё растёт и растёт. Бесчисленное количество ночей я провёл во снах под его влиянием, когда только звёздное небо было у меня перед глазами, и огромный серебристый шар посреди бесконечного космоса, и они манили меня к себе. Иногда, в такие минуты, мне хотелось взлететь. Шар выглядел очень натурально, я видел его металлический отсвет, эти блики полированного покрытия и мне казалось, что я уже возле него, приближаюсь всё ближе и ближе, но он не пускает меня, хотя деваться ему некуда. Я словно оказался связан по рукам и ногам и все мои попытки проходили впустую. Неприятные сны, хмарь с непогодой и чувство чего-то незавершённого буквально угнетали меня, заставляя смотреть на движения мира из-за стекла окна кабинета. И если бы нынешняя череда лениво упорядоченного времени домашнего сидения не предоставила мне возможность сосредоточиться на отложенных проектах и занятиях, то я бы просто сорвался и уехал куда-нибудь. К счастью, в этот промозглый день, аккурат после урока французского, меня навестил Ромашкин с супругой, и мы наконец-то засели за письменным столом, составляя план, где ещё совсем недавно я выписывал сложносочинённые предложения.

Один из таких проектов, обсуждаемых мною с Андреем Петровичем ещё в Туле, был связан с ликвидацией безграмотности. На первых порах в именье и соседних деревнях. Тогда наши акценты были расставлены на молодёжь мужского пола шести-четырнадцати лет, но с возникновением так сказать "военного поселения" из тридцати рекрутов, которые имели непонятный статус, фактически крепостных по купчей и одновременно, по казённым бумагам "мёртвых душ", утонувших при переправе, планы существенно изменились. Первоначальные знания счёта, азбуки и чтению по слогам им втолковывал одноногий фельдфебель, приставленный к делу по просьбе Полушкина. Худо-бедно, ветеран справлялся, а вот с расширенной программой обучения, полагаться на него уже не стоило. Фельдфебель просто не обладал нужными знаниями. Этим стал заниматься Ромашкин, неожиданно проявив способности к армейским дисциплинам, в особенности к теоретическим основам артиллерии, диверсионному и снайперскому делу. С детьми же всё пошло как по накатанному тракту, так как уже существовала основа заложенная Семечкиным, учившему детей помаленьку. Ещё к середине осени, в авральном режиме, наконец-то появилось помещение, где можно было осуществить нашу задумку. Школа возле рабочего общежития состояла из двух классных комнат с общей печью, со столовой и, размещаясь в одноэтажном кирпичном здании, была более чем скромна. По крайней мере, без мраморных балконов под надзором каменных львов у подъезда и паркета в залах, зато с хорошим освещением, оснащением для учёбы и тремя преподавателями из друзей Клауса Ивановича. Может, и не самыми лучшими педагогами (учителя из недоучившихся студентов те ещё наставники), зато не потерявшие веру в справедливое, лучшее и доброе, а эти качества для становления личности, по моему мнению, одни из самых главных. Иначе из-за парты выйдет просто грамотный циник. Надеюсь, они смогут донести до своих подопечных, как безгранично поприще деятельности человека: ведь едва он осознаёт своё бытие, едва почувствует свои силы, и ему, юному созданию мира, вся вселенная раскрывает свои сокровища и, покоряясь могуществу его мысли, снаряжает всеми орудиями, нужными ему для совершения подвига. И если, прислушиваясь к себе, ученик различает какой-то таинственный зов, манящий его подобно колокольчику феи, в туманную, неизведанную даль, — он словом, пером, кистью, резцом, звуками музыки вызывает из своей души новые миры, полные очарования и жизни. Он углубляется в природу, допытывается её тайн и раскрывает их людям, как когда-то Прометей, в живом знании. Вот, кого должен вырастить и воспитать настоящий учитель. Ведь он честным, бескорыстным трудом, благородным призрением личных выгод, готовностью самопожертвования в деле правды и несения знаний водворяет добро, которое назначило провидение для его деятельности, во имя самой жизни.

Не лишним будет сказать, что воспитание в семьях на заре девятнадцатого столетия было куда суровее века двадцать первого. Хмурые лица, резкие упреки, частое применение розог, постановки в угол, на горох голыми коленями в сочетании с авторитетностью Слова Божьего использовались не только в виде наказания за настоящие проступки, но и как полноценная система взращивания и укрепления всех детских добродетелей. Насколько это помогало, я не возьмусь судить, но то, что было эффективным, без сомнения. Как и во все времена, взрослые не терпели по отношению к детям равноправия. Но были и исключения. Например, семья Полушкиных. Иван Иванович прежде всего видел в сыне опору и воспитывал так, как ни один наидобрейший преподаватель: сначала объяснял, потом показывал, и лишь в случае повторяющейся неудачи наказывал. И будь у поручика дополнительная жизнь, подобный метод стал бы идеальным. В детстве мальчика учили только счету и письму, но он растерял полученные навыки, так как поупражняться в счете у него не было случаев, а грамотность он испортил, записывая на слух. Всё же фонетическая транскрипция и правила правописания должны усваиваться под постоянным надзором, чего у него априори быть не могло. Теперь же он приобретал известные навыки в письме, вся польза от которых состояла не только в том, что он заметно набил в этом деле руку, вместе с мальчишками из Абраменки переписывая наставления по маскировке, выживанию, охоте, стрельбе и всяким другим способам убийства; но и получая представление о новых дисциплинах. Как говорят педагоги, "два в одном": тут тебе и твёрдость руки и отложенные в голове нужные знания. Вообще, цифра два весьма популярна не только в оценке знаний. И если не отвлекаться на противоположности: Инь и Янь, Пракрити и Пуруша, Ки и Ан, то два пути ведут человека к его цели: путь понимания действительности и путь чувства окружающего мира, и благо ему, когда они сливаются в путь деятельности!

— Не стану ходить вокруг да около, — вставая из-за стола, сказал я. — Анна Викентьевна, был бы весьма признателен, если бы Вы взяли на себя шефство над обучением девочек. Их ровно дюжина от шести до девяти лет и воспитываются они в крестьянских семьях, а это означает, что на их труд рассчитывают родители. То есть занятия и самостоятельная подготовка должны проводиться на территории гимназии.

— Но там нет места! — возмутилась Ромашкина.

— Это так, — подтвердил я, — но я отчего-то уверен, что Вы что-нибудь придумаете. Здесь, — протягивая папку с бумагами, — мои соображения, бюджет и пожелания по развитию.

Анна Викентьевна взяла папку и после утвердительного кивка мужа раскрыла её. В верхнем углу, необычным шрифтом с наклоном вправо, как эпиграф присутствовала цитата: "… Всякий разговор о пользе женского образования и даже признание за женщиной юридических прав на образование останется пустым звуком, если не будет коренным образом изменено материальное и общественное положение женщины". То, что было написано далее, ввергло Анну в шок и спустя пять минут, она произнесла:

— Почему именно в Смоленске, а не в Каспле, к примеру?

— В принципе, для меня не столь важно, в каком губернском городе возникнет пансион. Это станет важно для обучающихся там девочек. Престиж, да и преподавателей станет легче приманить.

Анна Викентьева помолчала, опустив глаза. Казалось, что она колеблется между несколькими вещами, которые могла бы сказать в ответ, и все они настолько важны, что она никак не могла выбрать.

— А Вы подумали, Алексей Николаевич, что потом станет с воспитанницами? Они же вернутся сюда, в этот мир, где… — Анна попыталась найти подходящее слово, но оно так и не появилось.

— Когда Вы дочитаете до конца, — произнёс я, — то всё поймёте. Очень надеюсь, что Андрей Петрович поможет Вам советом.

— Я могу пригласить своих подруг из Петербурга? Екатерина Францевна и Наталья Андреевна испытывают некоторые затруднения сейчас, овдовели. Но я уверена, что они с удовольствием приедут по моей просьбе. И если всё, что здесь написано Вы собираетесь воплотить в жизнь, то лучших помощниц мне не найти.

— Действуйте Анна Викентьевна, — кивнув головой, сказал я. — Всё в Ваших руках.

* * *

Следующая наша встреча произошла уже в начале марта, и следить за исполнением договорённостей у меня не было возможности по причине отъезда. И так совпало, что разгребая скопившуюся на столе непрочитанную корреспонденцию, первым вскрытым документом было послание от Анны Викентьевны. Внимательно ознакомившись с отчётом, больше похожим на рассказ, я уже через два дня был в предместье Смоленска.

Новообретённое жилище представляло собой при свете дня старое обомшелое здание в стиле позднего ренессанса и начала классицизма с явным немецким душком. Чем руководствовались архитекторы при его проектировании, и какие мысли блуждали в их головах — узнать уже не предстояло возможным, так как, скорее всего, строили по одному проекту, а достраивали по совершенно другому. Однако на сегодняшний момент, оно полностью отвечало поставленным запросам: крепкое каменное здание со своей историей.

По его пропорциям можно было сразу сказать, что это был некогда жилой господский дом с прилегающим к нему небольшим двором, и садом который, как это часто бывает, давно перестал существовать как самостоятельное владение, растворившись в обширных земельных угодьях отсутствующего владельца. Совершенно неухоженный, объединившийся с набирающей силу берёзовой рощицей, год от года растущим оврагом с ручьём и несколькими огородами более скромных строений соседей — ждал заботливой руки хозяина.

Массивные каменные пилястры с канелюрами украшали его фасад, трубы над щипцовыми крышами выступали круглыми или коническими башенками, а украшенные веночками арки, заканчивающиеся шпилями, и прочие архитектурные детали еще сохраняли следы своего готического происхождения. Несмотря на внезапную оттепель, снег на крышах ещё оставался и мягкий зеленовато-коричневый мох, словно выцветший бархат, стелился по черепичным пластинам, а из-под кровель низких строений, прилегавших к дому, торчали пучки засохшего вьюна. Выложенная булыжником дорожка, ведущая от крыльца к дороге, на которую выходил дом, уже была расчищена от снега, как и дорожка в сад, шага в полтора шириной, на которой усердно работал садовник.

— Дисциплин несколько, — рассказывала мне Анна Викентьевна, пока мы прогуливались. — Все на основе принципа прикладной направленности: основы арифметики, русская словесность, чистописание, основы всеобщей истории и географии, подвижные игры или гимнастика. В перспективе французский, рисование, музыка, пение, танцы, поварская и медицинская подготовки.

— Весьма неплохо для начальных классов, — удовлетворённо кивнув головой, произнёс я. — Вот только пригодится ли им французский? Понимаю, лишних знаний не бывает, но всё же…

— А если кто-нибудь из девочек захочет продолжить обучение? Я должна это предусмотреть. Уже сейчас, — Анна остановилась у скамейки и с гордостью в голосе произнесла: — Проша и Глаша вызывают восхищение у учителей. Необыкновенная память и потрясающие способности. Нам бы ещё учителя латыни и немецкого…

— Очень хорошо, что Вы заглядываете на будущее, — остужая прожектёрский котёл Анны Викентьевны, сказал я. — А остальные, азбуку хоть освоили?

— Все девочки разные, — уже без пылкости ответила Ромашкина. — Учатся по мере возможностей. Были и совсем нехорошие моменты, и сбежать домой пытались. Всякое случалось, пока не привезли солдатских детей.

— Дочери сослуживцев Иван Ивановича?

— Да. Четыре девочки. Вы не представляете, какой заботой и вниманием их окружили. С этого времени воспитанницы стали воспринимать пансион своим домом.

— Спасибо. Я обязательно передам Полушкину, что с ними всё в порядке. Может, какие-нибудь просьбы, пожелания?

— Если возможно, я хотела бы поднять жалование учителям и обсудить дизайн одежды.

— Я читал Ваше обоснование, — сказал я. — И полностью поддерживаю. Прибавьте три рубля ежемесячно. Более того, рассмотрите возможность возмещать расходы приглашённым учителям на извозчика. Насколько я понял, все они проживают в Смоленске и сюда добираются самостоятельно?

— Не совсем, — возразила Анна Викентьевна. — Учитель музыки, Анастасия Фёдоровна, проживает по соседству. У её мужа Кирилла Ивановича в доме фортепиано, и он позволил раз в неделю проводить уроки в поместье. Три девочки, у которых обнаружился талант, посещают её чаще. Остальные же учителя — да, добираются из города.

— Это не столь важно. Внесите расходы в табель для всех, даже для комендантши и вот ещё что: закажите музыкальные инструменты в Санкт-Петербурге у Фридриха Дидерихса или у Шредера. Я передам адреса с Андреем Петровичем и профинансирую. Насколько я знаю, Ваш супруг собирается посетить столицу в двадцатых числах, вот и озаботьте его. По поводу дизайна одежды, я, честно говоря, в полной растерянности. Опять же, для воспитанниц введена однообразная униформа, головные уборы, обувь, белье, даже значки и всё это мы уже обсуждали…

— Они девочки, — тихо произнесла Ромашкина, — и в отличие от мальчиков они привыкли украшать как себя, так и одежду.

Внезапно жизнь закипела оживлением. Та обманчивая тишина, невольно наводившая меня на мысль, что жизненный полюс, с тех пор как дом обратился в жилище Каллиопы, переместился с одной стороны на другую, повернувшись вокруг своей оси, рухнула в одночасье. Звон колокольчика, вещающий об окончании занятий, дополнился визгом, криками и прочим гамом, свойственным радостным девичьим душам. Несложно догадаться, чем занимаются дети, когда на улице лежит снег.

— Анна Викентьевна, — обратился я к директору пансиона, — как-то неподобающе…

— Всё согласно прописанным пожеланиям, Алексей Николаевич, — с хитрой улыбкой на устах, произнесла Ромашкина, защищая воспитанниц. — У девочек час свободного времени в самом широком понимании этого слова.

— Прошу великодушно простить меня, сам не понимаю, как стал ретроградом… Наверно, это выглядело немного смешно?

— Самую капельку. Лев Фёдорович Людоглавский, директор Смоленской гимназии, давеча бывший здесь, вообще дар речи потерял. А с сопровождавшим его Еленеевым, конфуз ещё больший приключился. Но всё это, — добавила она своим дружелюбным весёлым и доверительным тоном, каким, должно быть, счастливые девушки сообщают некоторые секреты, — останется в этих стенах.

— Так это специально?

— Вот, и Вы так же подумали, — рассмеявшись, сказала Анна Викентьева.

В конце прогулки, когда мы заканчивали обходить пансион вокруг, Ромашкина погрузила руки в меховую муфту и после недолгого раздумья произнесла:

— Вступая во взрослую жизнь, я часто думала о том, чего мне не хватало в детстве? И за этот час принадлежать самой себе я бы отдала многое. Надеюсь, что в памяти у этих юных созданий, помимо всех строгостей останутся и тёплые воспоминания.

Её открытость, её трудолюбие, налёт публичности, смесь ребячества и уверенности удивили и озадачили меня. В который раз я почувствовал, что приехав сюда для того, чтобы удовлетворить своё любопытство, уезжал скорее ещё более любопытным, нежели удовлетворённым. Анна Викентьевна умудрилась сделать всё по-своему и что интересно, гораздо лучше, если за дело бы взялся я сам. А что касалось украшений, то, что я мог сделать? Конечно, согласился, тем более привезли мы из последнего вояжа их не мало. И чтобы поведать о нём, нам придётся вернуться немного назад.

* * *

(за три с половиной месяца до этого)

Буйство непогоды ещё мучило уезд пару дней, как, наконец, наступило затишье. Снежная буря выдохлась, солнышко разогнало тучи, и трескучий мороз стал не так страшен. Стоило лишь подышать тёплым воздухом на стекло, как оледенение расползалось туманом, и там, за окном, блестел и искрился снег, стояли опушённые белым пухом яблони, сад замер, и казалось, что деревья дремлют в своей ярко-серебристой одежде. Но стоило лишь отойти, как на окно вновь ложились целою сетью причудливые, фантастические, тонкие как кружево узоры. Стоял морозный день и до начала календарной зимы оставалось совсем чуть-чуть, а я, вместо того чтобы любоваться красотами природы или получать удовольствие на охоте, занимаюсь навеской пороха.

— Вашблагородие, Иван Иванович с Василь Фомичом пожаловали, — Сообщил Тимофей через полуоткрытую дверь, оставленную в таком положении умышленно.

— Братец, — не отвлекаясь от процесса, сказал я, — распорядись на счёт самовара и пусть в гостиной обождут.

— Уже сделано, вашблагородие. Стёпка стол накрыл. Одежду к печи сушиться, а сами сидят и чай пьют.

Чему собственно удивляться, если мы уже не в одной передряге вместе побывали, и чаепитие без дозволения эта та вольность, на которую не стоит обращать внимания. Оставленные Есиповичем присматривать за домом и мной Тимофей со Степаном, в действительности, изрядно мне помогали. Панибратство между нами хоть и присутствовало, но всё в строгих рамках, всё на взаимном уважении. Правда, до тех пор, пока не наступала особая ситуация, когда осуществлялся безоговорочный принцип единоначалия. И не всегда я там командовал, в некоторых вещах тот же Полушкин разбирался гораздо лучше меня, и мне не зазорно у него поучиться. Как и искусству штыкового боя у братьев, в котором они, несомненно, доки. Конечно, присутствовал у меня и справочник Люгарра и по системе Вальвиля я занимался, но это всё не сравнить с настоящими спаррингами от ветеранов штыковых атак. Тем временем последняя гильза для цепного ружья оказалась снаряжена, и да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое, а после можно идти к гостям. Последние новости хоть узнать, а то сижу тут как медведь в берлоге, носа никуда не кажу. А они, новости, как и следовало ожидать, оказались весьма интересными, так как касались не только восседавших за столом в гостиной, но и другой группы товарищей. Тех самых конспираторов-торговцев, чьих имён я и не знал, только клички.

Степан принёс дополнительный прибор для меня и, усевшись с комфортом в удобном кресле, я стал слушать рассказ Полушкина, так как Василь Фомич больше молчал и лишь изредка кивал головой, подтверждая сказанное. А речь шла как раз именно о нём.

Службу Василий Фомич закончил старшим унтер-офицеров на должности каптенармуса, и в отличие от остальных сослуживцев Есиповича, выйдя в отставку, сразу оказался пристроен к делу дальнего родственника по линии жены. Скорее всего, со временем он стал бы купцом третьей гильдии, но случилась семейная трагедия. Старший сын до смерти забил вожжами неверную супругу и должен был отправиться на каторгу. Какой отец не захочет спасти сына? И Василий Фомич бросился ко всем знакомым за помощью. В итоге всех перипетий, старшенький оказался на английском купце и вскоре осел в Америке, но стоило это решение вопроса совсем не мало. Обо всех накоплениях, как и о купеческом пае, пришлось забыть и впрячься в кабалу, а, точнее, заниматься проводом обозов с контрабандой. За последние два года бывший унтер исколесил весь север Польши, побывал в Пруссии, Франции и Голландии. Приключения там случались разные: и пострелять приходилось, и от погони уходить, и кровь свою проливать, и другими неприятными делами заниматься. Ибо, как ни крути, контрабанда — это уголовное деяние, и как ни старался он выйти из этого общества, ничего не получалось. Не отпускали такого ценного кадра, находя всё новые причины. А когда и они заканчивались, напоминали о сыне. И вот, несколько дней назад, Василию Фомичу предложили исход. Как говорят немцы, "Lebensfragen", то есть вопрос жизни и смерти.

— Надо изловить и вывезти сюда одного нехорошего человека — лейтенанта Макрона, — произнёс в конце рассказа Полушкин.

— Хорошо, — сказал я. — А вы хоть знаете, где его искать? И с чего вы взяли, что он нехороший человек? Может, у него молодая жена и семеро по лавкам, а сам он примерный семьянин, верный друг и просто весёлый парень.

— Он, может, и такой замечательный, как вы только что описали, Алексей Николаевич, но что-то мне подсказывает, что душа его черна. Он капитан таможенного корвета из Кале, обеспечивающий блокаду Англии со стороны Датчан. А эта работа волчья, урвать и хапнуть, иными словами. Это как говорил Суворов про интенданта после пары лет службы. Поверьте мне, должность портит. И если говорить напрямую, то мне всё равно, какой он там весь из себя. На кону судьба моего друга и я ни секунды не стану колебаться, чью сторону выбирать: свободу Василия или Макрона.

— Я в деле. Только три вопроса: какой выберем маршрут до Кале, когда выезжаем и не позвать ли нам с собой Андрея Петровича.

— Едем через Москву, — довольный моим согласием тут же стал рассказывать Полушкин. — Так в подорожной фельдъегеря указано, а мы, стало быть, его станем сопровождать. Известный сундучок повезём, который мы случайно обнаружили. Сам Губернатор распорядился. Говорят, лично пересчитывал фальшивки.

— В Москве хоть есть, где остановиться?

— Генрих Вальдемарович написал письмо своему знакомцу Ираклию Ивановичу Моркову. Он хоть и в отставке, но всё же генерал-майор. Посодействует и подскажет. Да и спокойней так будет. В стольном граде мы отчитаемся и сразу за Макроном. Выезжать желательно на этой неделе, пока не так прохладно, а то к Рождеству морозы ударят, да такие, что отплыть не сможем. Ну, а насчёт Андрея Петровича ничего не скажу. В делах он с нами не участвовал и можно ли на него положиться, не знаю.

— Андрей Петрович, — поучительно сказал я, — владеет французским языком как родным, чего не скажешь о вас. Да и меня, с моими познаниями сразу определят в иностранцы, и ни о каких тайных операциях можно будет не говорить. Интересно, вы как себе представляли общение с местными? Кочергу в зад или утюг на пузо и пытать, пока не заговорит на чистом русском?

— С утюгом, конечно, занятно получилось бы, — произнёс Полушкин. — Но в чём-то Вы правы. Мы рассчитывали найти кого-нибудь, русского человека в любой стране отыскать можно, он бы и толмачил.

— Ну да, — с сарказмом высказался я. — Он бы вам натолмачил на десять лет без права переписки. Так что приглашаем Ромашкина однозначно. Я предлагаю вот что: Ты, Иван Иванович вместе с Василием Фомичом едете в Москву, делаете свои дела и добираетесь до Петербурга. Там и встретимся. Хотел я на каретную фабрику в конце зимы ехать, да видимо сейчас придётся. Искать меня стоит на заводе Берда или в гостинице, на Исаакиевской площади в доме Энгельгардта. Если не найдёте, то смело ступайте в "Заезжий дом" Демута, снимайте комнату и дожидайтесь. Если меня не окажется спустя трое суток, значит, что-то случилось, и вы уже действуете по обстоятельствам.

Через два дня я и Ромашкин со своим слугой готовы были выехать в Санкт-Петербург. Приобрели подорожную, забили изготовленные в Борисовке сани полезным в дороге скарбом и отправились покорять снежные просторы. К моему удовлетворению, всю дорогу мы ехали с ветерком и комфортом, по крайней мере, до Москвы, а вот семьсот семьдесят вёрст до Петербурга, довольствовались только вторым. На удивление тракт оказался загруженным и, несмотря на подорожную, ожидать смены лошадей можно было сутками. Впрочем, не имея стеснения в средствах, один раз я просто купил новых но, даже не смотря на это ухищрение, дорога растянулась на две недели. К слову, простая телега весной, по улучшенной, фашинной дороге преодолевала расстояние между столицами за полтора месяца.

* * *

В приёмной было довольно натоплено и собравшиеся в живой очереди пара прусских негоциантов, сидевший особнячком какой-то дворянчик из Австрии и шумно говорящие скандинавы обсуждали внезапное похолодание. А именно беспощадный русский мороз, сковавший на огромных речных просторах более четырёх тысяч судов. Насколько я понял из их беседы, решить свои проблемы с застрявшим грузом на Тихвинской системе они не надеялись, но на какие-то льготы явно рассчитывали. Сидевший у двери за бюро, как преданный пёс — секретарь, впускал к высокому чиновнику строго по списку, который был заранее согласован с письменными прошениями, в коих были изложены сути просьб. Такую бумагу стоило подавать как минимум за неделю, но я это сделал сегодня, просто указав, что хочу обменять полмиллиона франков на иную валюту. Честно говоря, у меня была небольшая надежда, что департаменту государственной экономии наличные билеты могут пригодиться, но как же я ошибался. Учреждение напомнило мне поверхность стоячего болота, подвергнутого зеленоватой плесенью, возмущающегося только тогда, когда кто-нибудь, забавляясь, бросает в него камешки. И как обычно, кроме пустого "бульк!" ничего не произошло. Спасибо, что хоть приняли, пусть и самым последним, за пару минут до окончания приёма.

— Я ознакомился с сутью Вашего дела, — внимательно разглядывая меня, произнёс чиновник, — но боюсь, что ничего не смогу сделать. Не в нашей компетенции…

Взятая пауза несколько затянулась. Возможно, он хотел от меня услышать что-то вроде: "Неужели ничего нельзя придумать?"; или ещё какую-нибудь фразу, так часто звучавшую в этом кабинете. Он даже ножик с пером в руки взял, вот только для чего, я так и не понял, да и не узнаю уже, так как произнёс совершенно не ожидаемые слова:

— Жаль, Виктор Степанович. Николай Семёнович Мордвинов отзывался о Вас как о решительном человеке.

— А что ж граф не поставил свою резолюцию на прошении?

— При желании, спросите его об этом сами.

Дальнейшая наша беседа практически потеряла смысл. Несомненно, фигура Виктора Степановича была значимой, стоявшей целой головою выше многих деятелей на трудовой ниве экономики. Вполне возможно, натура его была энергичная, трудолюбивая, душа чистая, свободная от всего мелкого, низкого, узкого, а уж личной инициативы и твёрдой воли, хоть отбавляй. Но звёзды сегодня не благоприятствовали. Просьба была решительно отклонена чиновником, он отложил перо, вернул на место перочинный нож и неохотно спросил, чем ещё может быть полезен. Естественно я отказался, поблагодарив за оказанную помощь, так как, поняв, что действуя прямо, не сумею продвинуться ни на шаг.

Конечно, это было ожидаемо, но попробовать стоило, хотя бы из-за принципа. Оказавшись на пустынной улице, я посмотрел на часы — время до начала встречи ещё оставалось — поднял меховой воротник кашемирового пальто с подстёжкой и неспешно побрёл в сторону площади. Было довольно прохладно и ветрено и, сожалея об уехавшим не дождавшись меня извозчике, я вскоре почувствовал, что цилиндр пора менять на что-то более тёплое. Вот только на что? Минус пять в Петербурге с его сумасшедшей влажностью показались двадцатиградусным морозом Смоленска, и капюшон тут, если и спасёт, то абсолютно не впишется в местную моду. Не положено мне его носить, даже увидевший мою куртку, почитатель всего нового Ромашкин, и то воспротивился: "… извольте следовать правилам: передвигаться в закрытом экипаже". А быть модником в Северной Пальмире и не иметь транспорта, как писали в то время, это оксюморон. Писали, правда, про женские туфли, но суть от этого не меняется. Мои сани уже где-то на пути к Москве, а значит, я не модник и пора действительно доставать пуховик или покупать шубу с шапкой. Не пройдя и двух десятков шагов, как я остановился, услышав за спиной хруст снега и чей-то голос, явно обращённый ко мне.

— Месье! Месье… ради Бога обождите.

Передо мной, в суконном мундире и накинутом наспех копеечном овчинном тулупчике, переминаясь с ноги на ногу, стоял секретарь, мариновавший меня в приёмной.

— Месье, Виктор Степанович просил передать, что поднятый Вами вопрос может быть решён положительно сегодня в обед. Здесь, прямо по улице есть заведение…

— Не интересует, любезный, — ответил я и, повернувшись, продолжил путь.

— Но как же так, месье? — крикнули мне вдогонку — Вы же сами хотели…

Пришлось вновь повернуться лицом к чиновнику.

— Хотел, а сейчас не хочу. Любезный, не беспокойте меня по пустякам и поспешите на службу, а то без вас всё пропадёт. И запомните на всю оставшуюся жизнь — Вы служите России и императору. Только им! А ни лакействуете перед Виктором Степановичем.

— Зря Вы так, — обиженно произнёс секретарь. — Совершенно не разобравшись, огульно меня обвиняете во всех грехах. Зря. Виктор Степанович, что б Вы знали, один из немногих, кто не берёт на службе, и я рад находиться под его началом.

— Что-то я не заметил, — съязвил я.

— Он же Вам знаком показал, что решение не простое и требует переписки по инстанциям, а Вы ничего не поняли.

— Я буду рад, если я ошибаюсь в суждении о вашей деятельности, — уже другим тоном произнёс я. — Вы знаете, где меня найти, всего хорошего.

Пройдя ещё шагов сто, я не вытерпел и стал посматривать на дорогу. При всём знании и исследовании эпохи, я понятия не имел, как в начале XIX века останавливали в Петербурге извозчика. Не свистеть же? Но к моему счастью, мохнатая лошадка, запряжённая в небольшие санки, как по щучьему велению оказалась подле меня и, не расслышав кучера, я прыгнул в сани, сказав четыре слова: "На Исаакиевскую дом Энгельгардта".

Этим же вечером, следуя из гостиничного номера, где я встречался с представителями каретной мастерской, в ресторан, Ромашкин указал мне на иностранца:

— Алексей Николаевич, я вас сейчас познакомлю с одним человеком. Это Роберт Стирлинг, он сопровождал механизмы Уатта. Мы с ним в порту познакомились. Помешанный на паровиках, но имеющий трезвое мышление в прочих науках.

— Я думал, что он уже уехал.

— Какой там, — Андрей Петрович махнул рукой, — это здесь они паровую машину быстро собрали, а у Гольтякова только весной смогут. Я с ним сегодня уже общался. Заводчик Бред предлагал Роберту контракт, но тот практически не говорит по-русски и боится, что не сможет полноценно работать.

— Однако Бред молодец, — произнёс я, — хочет прихватить земляка, пока тот тёпленький.

— В смысле прихватить?

— Известный мне Роберт Стирлинг сейчас вынашивает идею создания нового компактного двигателя для шахтного оборудования. И если её удастся воплотить, горняки будут в очередь за ним выстраиваться.

— Так вот почему вы настаивали на его кандидатуре, — проговорил Ромашкин и тут же окликнул шотландца:

— Роберт! Старина, привет. Как дела?

Пока мы спускались по лестнице, я завязал с шотландским инженером беседу и, выяснив, что судьба не свела меня с известным изобретателем, плавно переменил тему разговора, так как собеседник показался мне крайне интересным. А говорить мы стали о национальной кухне, которая представляла книгу за семью печатями для любого русского, как впрочем, и для любого европейца с континента, и удача не заставила себя ждать. Любой шотландец, когда речь заходит кельтской кухне, просто-таки бросается на её защиту. Роберт не оказался исключением. С виду, полностью флегматичный, он прямо взорвался как гейзер, при этом стёкла его очков ярко блеснули и до самой двери я слушал обо всех вкусностях, которые готовит его мама. Наш разговор так бы и завершился на хаггисах и фаршированном потрохами гусе, если бы я не уговорил шотландца отведать настоящей русской кухни у меня в имении под Смоленском ближе к лету. И согласился он по вполне понятным причинам, так как узнал, кому именно обязан прибытию в Россию.

Собравшиеся в ресторане гости отдавали должное яствам, бокалы то и дело сдвигались, весёлые речи не умолкали, а за столами всё чаще стал слышан смех, заглушавший собеседников по соседству. Временами мне даже казалось, что все вдруг принимались говорить разом и уже отвыкший от пёстрой и многочисленной публики я чувствовал себя несколько неуютно. В провинции всё же, люди ведут себя более размеренно, без этой спешки жить одним днём. Здесь требовался герой, душа общества, который живёт нараспашку с бутылкой в одной руке и картою в другой. Мне же это претило. К тому же в тот вечер непогода усилилась, и при неважной вентиляции, жар от печей стал томителен, а это лишний предлог для того, чтобы поднять очередной бокал, которым вскоре не станет счёта. А потом заливисто и отчаянно запел какой-то итальянец, похожий на заморского цыгана, в сопровождении такого же хора, и ресторан превратился в табор. И уже когда голод был удовлетворён, мне принесли записку, написанную, как ни странно по-русски, по прочтении которой я со спокойным сердцем мог оставить шумный зал.

"Нам необходимо встретиться как можно скорее, по вопросу обсуждаемому сего дня у Виктора Степановича. Экипаж ожидает у входа.

О.К.В.М. Поручик Орлов Григорий Фёдорович.

P.S. Пожалуйста, пригласите на встречу своего друга Андрея Петровича Ромашкина".

"Интересно, — подумал я, — какое отношение к обмену билетов имеет особая канцелярия военного министра" и показал записку Ромашкину:

— Андрей Петрович, как мыслите, не будем заставлять ждать Григория Фёдоровича?

— С удовольствием составлю Вам компанию. Мне здесь как-то не очень понравилось и романсы тут дурные, — произнёс Ромашкин, и когда мы уже поднимались из-за стола, добавил:

— Думаю, Вам стоит знать, что когда я уезжал из Лондона, Смирнов передал мне стопку писем, и одно из них, возможно, было как раз этому поручику. По крайней мере, инициалы совпадают. Надеюсь, ничего противозаконного мы не совершили?

— Всё на благо государства, — полушутя ответил я. — Оружие у Вас с собой?

— Шутить изволите, я с ним только ночью расстаюсь. И то, в пределах досягаемости. Хорошо, хоть жена понимает.

Густой плотный снег валил на тротуары и мостовые. Северная Пальмира просто тонула в белоснежных хлопьях, и лишь зажжённые костры хоть как-то освещали дорогу. Поставленная на полозья карета, с упорством обречённого прокладывала путь, чтобы уже через пару минут от проложенной колеи не оставалось и следа. По мере того, как мы углублялись в заснеженные улицы с выходящими на них величественными фасадами тёмных особняков, во мне нарастало странное ощущение нереальности окружающего. Город, который я оставил за стенами гостиницы всего несколько часов назад, пропитанный влиянием итальянских архитекторов, жемчужина страны, не был больше Петербургом. Едва освещённый, пустынный, оказавшийся во власти обрушившейся на него непогоды, словно украденный величайшим вором — ночью, этот город напоминал призрака, которого уже давно нет в помине. Те редкие прохожие, что попадались нам по пути, похожие скорее на торопливые тени, укутанные по глаза, вовсе уже не напоминали подлинных жителей северной столицы, видимых мною поутру, горделивых эстетов, основоположников особого социального порядка, повлиявших, на целую цивилизацию шестой части суши. Скорее они походили на героев повестей незабвенного Николая Васильевича, где "главная выставка всех лучших произведений человека" канула ни во что.

Громада дома, выросшая перед нами, была освещена кострами, и они как бы подчёркивали контуры здания, с огромными окнами вдоль его сторон, выглядевшие как театральная декорация погруженная снегопадом в белое забытьё. Ведущая с двух сторон лестница заканчивалась оббитой гвоздями с крупными шляпками и бронзой дверью, которую обрамляли фигуры атлантов, поддерживающих балкон, где намело огромный сугроб. В особняке, куда мы приехали, во многих окнах горел свет, и как бы всё напоминало рассерженный муравейник. Десятки людей сновали туда-сюда, словно и не кончался световой день, а вместе с ним и рабочее время. Уточнив у дежурного унтер-офицера, как разыскать Орлова, мы прошли в сопровождении юноши в мундире фурьера по коридору направо и вскоре были приглашены в небольшой кабинет.

— Добрый вечер господа! Какое счастье видеть вас, наконец, у себя и какое несчастье не иметь возможности принять вас раньше, — сказал хозяин кабинета, выйдя из-за стола нам навстречу и тут же представился: — Орлов Григорий Фёдорович, поручик Особой канцелярии Военного министра. Сразу прошу извинить меня за столь позднее приглашение. Непогода… Прошу, располагайтесь. Меня поставили в известность четыре часа назад, но кое-что о вас я уже знаю. Вы — обращаясь ко мне — Алексей Николаевич. А Вы — в сторону Ромашкина — несомненно, Андрей Петрович. Не знаю, чем Вы так растрогали Якова Ивановича, но старик отзывался о Вас лестно. Таких эпитетов я от него никогда не слышал. Надеюсь, Вы уделите мне толику времени и расскажите как он там. А теперь, Алексей Николаевич, если Вам удобно — Орлов повернул голову в сторону Ромашкина.

— Мне удобно. Андрей Петрович ко всему прочему мой поверенный.

— Это совершенно меняет дело, — воодушевлённый полученной информацией, сказал Орлов. Глаза его превратились в щёлочки, а губы растянулись в притворно-весёлой улыбке. — Не беспокойтесь: я не отниму много времени.

Орлов произнёс последние слова, понизив голос, склонив голову набок и опустив глаза. Глаза у него были маленькие, близко посаженные, а на лбу уже виднелись две поперечные морщинки, трактуемые физиономистами как след "озабоченности и разочарования". Опущенные уголки рта, тонкие, как лезвие ножа, верхняя губа и короткие бакенбарды — в общем, при всём желании его лицо нельзя было назвать привлекательным, но одновременно с этим оно никак не хотелось отложиться в памяти. Встреть я его завтра на улице — видит Бог, не узнал бы. Просто молодой человек двадцати лет, вот и всё описание. Тем временем Орлов выудил из бюро какие-то бумаги и произнёс:

Посмотрите, пожалуйста, на эти документы — протягивая мне бланки французских векселей — и скажите, могли бы Вы их погасить?

Я взял векселя в руки, посмотрел на даты, пустое поле для передаточной надписи, и обратил внимания на одну слишком известную во Франции фамилию.

— Перед тем, как я дам ответ, — произнёс я, — хотелось бы узнать, каким образом эти бумаги оказались у Вас?

— К сожалению, я не имею права сообщать данную информацию лицу…

— Не имеющего соответствующего допуска к государственной тайне. Вы это хотели сказать? — перебил я.

— Именно. Просто в Министерстве финансов считают…

Орлова прямо что-то ухватило за язык, и он секунд пять не знал, как ловчее ответить таким образом, чтобы не соврать и всю правду не сказать.

— Что инвестировать во Французские бумаги гораздо выгоднее, нежели это делать в своей стране. И эта информация не для широкой публики? — вновь перебил я.

— Выходит, — Орлов развёл руками — не такая это и тайна.

— Позвольте, — сказал Ромашкин, — но векселя совсем не акции и не облигации с гарантированными купонами, как ценные бумаги они вызывают сомнения. Это не предмет инвестирования и любой, мало-мальски разбирающийся в этом предмете человек, подтвердит мои слова. Считаю своим долгом, Алексей Николаевич, предупредить Вас о том, что всё это попахивает.

— Два месяца назад, — произнёс Григорий Фёдорович, чуть не скрипнув зубами, — Брюссельский банк прекратил своё существование. Это всё, что нам удалось выбить. Последнее слово звучит так, как звучит. И поверьте, наши казначеи не глупы, как может изначально показаться. Иногда и там нужно иметь средства.

— Спасибо за откровенность. Надеюсь в банках Лафита, Туртона и Фула активов не было? — произнёс я и, видя поджатые губы Орлова, понял: было и ещё как было.

— И что Вы скажите? — после недолгого молчания произнёс Орлов.

— Можно попробовать. — Коротко ответил я.

— Что?

— Григорий Фёдорович, — тихо произнёс я. — Как в военной стратегии есть правило четырёх, так и в финансовом мире существует аналогичное. Успешному инвестору необходимы четыре качества. Во-первых, если Вы собрались вложиться, то должны испытывать интерес к процессу. В этом отношении финансы ничем не отличаются от настройки фортепьяно или кулинарного дела, где полноценно работать могут лишь влюблённые в свой труд. Если управление капиталом не доставляет удовольствия, результаты будут плачевны. Во-вторых, необходимо владеть не просто умением счёта и знать основы арифметики и алгебры, а обладать практическими навыками в области статистики и теории вероятностей на основе работ Гюйгенса, Паскаля и Ферма. В-третьих, необходимо назубок знать финансовую историю: как, в общем, от краха пирамиды Компании Южных морей; так и в частности, исследуя непосредственно предмет вложений. Но даже если Вы обладаете этими качествами, они бесполезны в отсутствии четвёртого — внутренней дисциплины, которая заставляет строго придерживаться избранной стратегии, невзирая на войны, потопы, землетрясения или надвигающийся конец света. Однако держаться избранного курса легко в момент прилива. Когда вода спадёт, это куда сложнее. Последнее, как раз ваш случай, совершенно запущенный и бесперспективный.

— Ничего не понял, — смущённо проговорил Орлов. — Да или нет?

— Конечно, нет! Но можно попробовать кое-что другое. По первому векселю я могу оставить залог в двадцать тысяч, по второму тридцать шесть, а по третьему все сто.

— Но это, — Орлов что-то подсчитал в уме — всего лишь треть…

— Я не говорю о погашении. Только залог. Возможно, у меня получится, а возможно и нет. Думаю, вы уже пробовали узнать, а скорее всего даже и получить с этого гражданина деньги и не преуспели. К тому же, есть несколько условий с моей стороны.

— Какие условия?

— Первое. Мне надо обменять около миллиона франков на любую другую валюту.

— Вы же хотели полмиллиона… Ассигнации подойдут?

— Пятьдесят на пятьдесят. Половину серебром или золотом.

— Я доложу, но рассчитывайте лишь на ассигнации.

— Второе. Для завершения истории с векселями, мне с товарищами надо отплыть во Францию. Как можно скорее.

— Решаемо. — Уверенно произнёс Орлов. — Через три дня бригантина "Святой Пётр" отправляется в плаванье. Наверно, есть и третье условие?

— Нет. Больше условий нет. Но если Вы хотите…

— Довольно.

— Капитан бригантины, — несмотря на протест Орлова, продолжал я, — высадит нас там, где мы укажем и возьмёт на борт то, что я скажу. Перемещение и пребывание на борту будет оплачено.

— Позвольте, Вы сказали мы. А кто эти достойные люди?

— Иван Иванович Полушкин должен прибыть в Санкт-Петербург со дня на день. С ним его боевой товарищ Василий Фомич. От нас я и Андрей Петрович со слугой ирландцем, да ещё двое — Тимофей и Степан. Это демобилизованные солдаты, денщики штабс-капитана Есиповича.

— Надо бы паспорта на всех. Обождите! Полушкин, это не тот ли поручик, что давеча привёз сундук с фальшивыми ассигнациями в Москву?

— Он самый.

— И Вы… — хозяин кабинета весело рассмеялся — Я отчего-то так и подумал. Конечно, это не совпадение. Господа, шутки в сторону.

Григорий Фёдорович внезапно преобразился, и добродушная улыбочка тут же слетела с его губ. Перед нами оказался жёсткий и уверенный в себе молодой человек, наделённой харизмой и ясным умом, несомненно, обладающей той самой лицензией с чистым полем, во власти которого было вписать любую фамилию.

— Надеюсь, — произнёс он, — вы отдаёте себе отчёт, что канцелярия не просто так называется особая? А теперь, позвольте вас представить…

На этих словах дубовая панель, оказавшаяся дверью в соседнее помещение, отворилась и в проёме показалась фигура, блеснувшая стеклом очков.

— Воейков, Алексей Васильевич, — представился он. — Без чинов, господа. Время сейчас непозволительная роскошь, посему, Андрей Петрович останьтесь и побеседуйте с Григорием Фёдоровичем, а Вас, Алексей Николаевич, я попрошу пройти со мной.

Оставшись наедине, Воейков пригласил присесть и сразу взял разговор в свои руки. Я не противился и внимательно его слушал, ровно до того места, когда он стал предлагать своё покровительство. В принципе, больше ничего он предложить и не мог.

— Скажу откровенно, — ответил я, — ваше предложение меня удивляет. Как правило, я привык обходиться собственными силами.

— Вы понимаете, что в этом деле следует соблюдать конфиденциальность, — услышал я слегка скрипучий голос Воейкова, — напряжённость между двумя странами такая, что все прежние условности не стоят и выеденного яйца. А так Вы будете под крылом. Ну, а в благодарность…

— Да, всё Вы говорите правильно, и в чём-то я даже соглашусь, но в чём, собственно, моя заинтересованность, если финансовые операции я сделаю без чьей-либо помощи. Весь опыт моей жизни подсказывает, что случись со мной, беда по настоящему, помощи ждать будет не от кого. Если можно, Алексей Васильевич, пусть составят документ, по которому всем инстанциям рекомендуется оказывать нам содействие.

Воейков снял очки, те самые, которые предавали его взгляду одновременно пугающие и необъяснимое выражение. Прямо как у Берии, иного сравнения и не привести. Он протёр линзы, обдумывая ответ, как бы сомневаясь в ценности документа с печатью его департамента, которое нигде и не проходило по ведомостям.

— Разумеется, — сказал он негромко. — Вы, как и все цивилизованные люди, верите ещё в силу документов. Однако, как недавно я тут услышал: "я попрошу кое-что в ответ". Я правильно Вас цитировал?

В таком ключе и проходила беседа и, поняв, что каждый останется при своих, мы условились встретиться как-нибудь в следующий раз.

В это время Орлов привлекал к работе Ромашкина, а точнее вербовал. Но тоже как-то без особого успеха. Однако все участники прекрасно понимали, что переступая порог Особой канцелярии, обратного хода к прежней жизни уже нет. Этот единственный шаг подобен метке, которая рано или поздно сыграет свою роль.

— Если говорить откровенно, — увещевал он Андрея Петровича, — Ваша поездка носит скорее протокольный характер. У нас там есть надёжные люди, но, согласитесь, будет правильно, если вы немного их подстрахуете.

— Извините, это каким образом подстраховать?

— Если возникнут неожиданные осложнения, мы хотели рассчитывать на вас, — подытожил Орлов. — Но будем надеяться, ничего экстраординарного ни от вас, ни от нас не потребуется. Просто Вы единственный из всех известных нам достойных людей видевший в лицо помощника Смирнова.

Григорий Фёдорович поднялся с места и стал возиться, выдвигая ящик, задвигая его, явно что-то ища. Наконец он отыскал щепку и, подпалив её, зажёг дополнительные свечи.

— Надеюсь, женщины не слишком Вам докучают, — проговорил он, тщательнее, чем обычно, выбирая слова. — Вы часто видите свою жену?

— Не так часто, как мне хотелось бы.

— В таком случае Вы можете произвести на дам впечатление. Вы неплохой рассказчик и наверняка сумеете повернуть дело так, чтобы заинтригованные Вами собеседницы выделили Вас из всех, кто их окружает. Немного такта, немного хитрости — и они вскоре станут делиться с вами тем, чем не делятся больше ни с кем. Поймите, это всё на благо Отечества…

Из кабинета Воейкова-Орлова, где последний являлся всего лишь гостем, мы вышли за четверть часа до полуночи. Я — обладателем векселей, а Ромашкин — добровольным помощником, о чём мы и известили друг друга.

— Ну, вот, Андрей Петрович, — сказал я, садясь в экипаж, — совсем скоро Вы сможете сказать, что пришли с холода.

— Вы так сказали, словно тут теплее, чем в доме.

— "Прийти с холода", это выражение такое, идиома. От английского come in from the cold. Иными словами — оказаться в новом для себя обществе. Нелегальная работа за границей.

— Никогда бы ни подумал. Кстати, а Вы не находите странным, что общение с большим количеством людей смогло привести к такому результату, который имел место быть.

— Мне кажется, — после короткого раздумья произнёс я, — что это просто стечение обстоятельств. Орлов, к примеру, тоже был этим годом в Лондоне, но помощника Смирнова не видел, тот на посылках в это время бегал. Интересно, где сейчас Полушкин?

А Иван Иванович в это время уже спал в тридцати верстах от Санкт-Петербурга, в Коплиннском трактире, аккурат напротив пильной мельницы.

* * *

Ветер был свежий, а море — неспокойно. Налитые тёмно-свинцовые тучи быстро скользили по синему небу, испещрённому яркими, как бриллиантовая пыль, звёздами. Сириус и Альдебаран, повернувшись к беспокойным Плеядам, уже прошли половину своего пути по небу северного полушария, а между ними висел Орион, и это пышное созвездие, казалось, никогда не пылало так ярко, как сейчас, когда оно словно повисло над горизонтом. Два брата-близнеца, Кастор и Поллукс мирно светились на самом меридиане, а сумрачно полая квадрига Пегаса тихонько поворачивалась на северо-восток; далеко за лесом высоких мачт, словно лампа, висящая среди обнажённых рей, поблескивала Вега, а кресло Кассиопеи стояло, чуть покачиваясь, на марсовой площадке. От луны исходило бледное сияние, превратившееся в играющую на волнах дорожку. Ещё каких-то полтора часа — и рассвет развеет свет звёзд, и, дай бог, исчезнут тучи. Гребцы, навалившись на вёсла, довольно споро преодолели расстояние до корабля, стоявшего на большом рейде. Подойдя со стороны штирборта, матросы проявили все свои умения, дабы не столкнуться с бригантиной и держали ял с изумительной точностью, на треть длины весла от чёрного борта. Нас осветили фонарём со шканцев, и, опознав, сбросили трап. Соболев, капитан двухмачтового парусника "Святой Пётр", ждал нас с Орловом у самого трапа, а когда поручик поднялся последним, сухо поприветствовал того, предлагая пройти в каюту.

— Некогда, Ираклий Петрович, — сказал, как отрезал, поручик. — Почту с грузом сейчас поднимут, а этих людей доставишь туда, куда скажут. Семь футов тебе под килем.

Шлюпка с Григорием Фёдоровичем отошла на полкабельтова, когда Соболев поднялся на шканцы, с минуту он изучал небосклон, проворчал что-то про погоду, а потом кивнул боцману. Тот, приложил к губам дудку и засвистел могучим переливом, слышным во всех уголках корабля.

— По местам! Живее, братцы, живее!

Словно по волшебству, из всех люков появились матросы, они мигом очутились на палубе и окружили все бегучие снасти. По команде боцмана с десяток людей налегли на рукоятки брашпиля и стали высвобождать якорь. Команда за командой были исполнены с величайшей быстротой и сноровкой, привычной на военных судах, и вскоре бригантина величаво развернулась и заскользила по волнам. Ещё четверть часа судно рассекало мрак, ловя парусами ветер, и когда забрезжила анёва, уже ничто не могло сравниться с ним в скорости. Котлин и Кронштадтская крепость остались далеко за кормой, и лишь паруса люгера "Ящерица", с его бесшабашным лейтенантом Невельским, ещё как-то пытались состязаться, спеша по своим делам, но вскоре и они пропали из вида.

7. Графский подарок.

Кале, Руан, Кан и наконец, Креан, богом забытый городок с одной улицей. Департамент Кот-д"Армор, кантон Планкоэт, коммуна Сент-Лормэль. Именно здесь, за рекой Аргенон в одном из своих замков проживал нужный мне человек и где-то рядом, на север к побережью в тюрьме томился другой, за которого хлопотал Воейков. Жизнь так устроена, что если бы я спешил встретиться с потомком известнейшего во Франции (да и за её пределами) графского рода, того почти наверняка не оказалось бы на месте. Но раз уж в глубине души я как раз хотел обратного, и мечтал только выспаться после бессонной ночи в лесу и этой тряски в раздолбанной карете, нет ничего удивительного в том, что граф оказался у себя. Судя по всему, аристократ пребывал в хорошем расположении духа, так что я не заметил в его обхождении тех черт, которых опасался: старческого маразма, скупости и склонности к брюзжанию в нём уж точно не было. Напротив, он был настолько любезен, что даже предложил мне бокал великолепного кальвадоса. Признаться, я довольно рассеяно поддерживал разговор, так как чертовски устал в дороге, но ещё с порога моё внимание привлекла великолепная картина неизвестного художника. На этой картине, грандиозной по своим размерам, была изображена плодородная долина, раскинувшаяся между двух лесистых гор. Левая сторона представляла собой изобилующий разнообразной птицей лес. Справа был написан охотничий шалаш из жердей и веток, рядом с которым был привязан жеребец белой масти. Возле него игриво прыгал горностай, а в глубине, среди фруктовых деревьев, можно было различить собирающих урожай женщин, бережно укладывающих спелые яблоки в корзины. На переднем плане, готовый ступить из рамы в кабинет, как живой стоял человек лет тридцати, в рубахе из сурового полотна, покрытой пятнами пота и крови. На нём были широкие, до колен штаны и короткие сапоги с причудливо вздёрнутыми носами. Рубаха была опоясана широким ремнём, за который были заткнуты пара ножей и на тонкой цепочке свисал рог. Мужчина опирался рукой на рогатину, изукрашенную серебряными накладками, и снисходительно посматривал на двух гончих мышиной масти. Широкогрудые, с висячими ушами собаки преданно смотрели на своего хозяина, а испустивший дух огромный волк у его ног повествовал об удачной охоте. Человек на картине имел поразительное сходство с графом. Отличие было лишь в возрасте и падающих на плечи вьющихся волосах без чётко проглядывающей седины. Но черты лица были те же, что и у хозяина замка: выразительные, тонкие и умные, и блеск во взоре был тот же. Солнечный свет высвечивал фигуру, а контраст придавал лицу запечатлённого на картине отпечаток неизъяснимой грусти и усталости. Без сомнения, этот сюжет был выхвачен из самой жизни тех грозных лет, когда Бретань соперничала с могущественными монархами, и защита и опора этих земель выкроил время, дабы навести в собственном феоде порядок. Ибо двух хищников ни один лен не прокормит. Судя по всему, на портрете был изображён предок графа.

Граф заметил мою задумчивость и по направлению моего взгляда уловил причину.

— Артур II, старший сын герцога Бретани Жана II, — поведал мне хозяин замка, заметив мой интерес.

— А Вы похожи.

— Ещё бы, — с ухмылкой произнёс граф. — Картину писали с моего отца. Четыреста лет назад редко кто задумывался оставлять память о себе в виде изображения на холсте. Да и художников, наверно, было немного. Отец, кстати, ждал своего портрета девять лет. Я Вам как-нибудь расскажу эту историю, немногие красавицы были с ним жестоки, и даже мне передалось капелька его шарма.

Граф оказался изумительным рассказчиком, что в моём времени встречается редко: отличная, точная память, несмотря на почтенный возраст, удерживала множество любопытных историй из последних лет царствования Людовика XVI и последовавших за ним времён смуты. Он лично был накоротке со многими знаменитостями этих эпох и рассказывал о них массу чрезвычайно любопытных подробностей. Про Дантона, Робеспьеров, Фуше, Сен-Жюста и убийцу Марата Шарлотту Корде. Всех этих людей, оказавших столь огромное влияние на политику Франции, он представил мне в совершенно ином свете, нежели тот, в котором я видел их до сих пор. Это походило на кухонные сплетни, зато с какими подробностями… "О, — говорил он, — это было чудесное время! В Ваших летах вы ещё не знаете, что эпоха подобна женщине, с которой живёшь: чтобы оценить её по достоинству, нужно расстаться с ней навеки".

Граф не навязывал своего мнения и не представлял свои суждения истиной в последней инстанции, он просто откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя делать выводы из его слов уже лично. И знаете, политика — мерзкое и грязное дело, а французская политика того периода — сплошная клоака, пропахшая миазмами, перемешанная с предательством, золотом и развратом.

Вот так, слово за слово, и мы вскоре коснулись и общих дел. А именно выполнения обязательств по предоставленным векселям. Покрутивший в руках бумаги граф сохранял каменное выражение на лице, и одному Богу известно каких трудов ему стоило не подать вида и не выплеснуть своё возмущение. Только скрежет зубов и гневное сопение чуточку выдавало его.

— Как всё не вовремя, — произнёс он, и, собравшись с духом, добавил: — потребуется некоторое время, сумма слишком большая.

— Будь она раз в десять меньше, разве я бы приехал к Вам? Как сказал мне Лафит, из-под носа которого я увёл эти бумаги: "Тут же вся суть в реноме". Насколько мне известно, наследник не поставил своего отца в известность, и думаю, в наших силах избежать скандала.

— Это благородно с Вашей стороны. Обратись Вы к моим недругам… или даже к королю в изгнании, он бы с лёгкостью обменял эту бумагу на какой-нибудь баронский или даже графский титул с последующими привилегиями.

— Вы думаете, — забирая векселя — что мне нужен ещё один титул? Я прекрасно понимаю, что ценность и стоимость — это ни одно и то же. Кстати, Людовик ничего сейчас не решает. Он бездетен, а по уму и энергичности сильно уступает Карлу, графу д"Артуа, который, как известно, и является вождём монархической партии в эмиграции. Однако, — выдержав паузу, продолжил я, — Ваш покорный слуга всегда готов обсудить предложения.

— Что ж, я рад, что Вы готовы к диалогу. А пока, не разделите ли Вы наше общество сегодня за ужином?

— С удовольствием, — ответил я, и, раскланявшись, вышел из кабинета в сопровождении графского слуги.

Вынутый из портпледа мой английский костюм с сапфировыми пуговицами ещё не потерял формы, и я уже почти оделся, когда раздался стук в дверь.

— Войдите! — произнёс я.

— Ужин подан, Ваше Сиятельство (я, конечно, не князь или граф, но с документами не поспоришь), — сказал мажордом, обозначая поклон, насколько позволяло здоровье старика, и повернулся на каблуках.

Я последовал за ним. Пройдя по узкому коридору и спустившись по лестнице, мы оказались в столовой. Это была громадная, довольно высокая зала со сводами, потолок которой опирался на столбы из тесаного известняка, с орнаментом из кельтских узлов. Множество узких, похожих на бойницы окон с тусклыми стеклами едва ли освещали ее в полдень, а уж сейчас и говорить было не о чем. Стены скрывались за дубовыми резными панелями, почерневшими от времени, на которых, чередуясь с гобеленами, были развешаны оленьи и лосиные рога, охотничьи рогатины и рожки, пара арбалетов и трезубец с бронзовыми наконечниками. У входа с боков расположились, как живые, чучела кабанов с неестественно огромными клыками, а над самой дверью — голова волка, с раскрытой пастью, выглядевшая от этого совершенно безумной. В железных кольцах, укрепленных вдоль стен, покоились факелы, и если бы сейчас они были зажжены, то можно было представить, как дым поднимался спиралями к потолку и, образовывая сизоватое облако над головами присутствующих, стремился к вентиляционным отверстиям. Видимо, лет двести назад или даже больше так и было, сейчас же свет давали немногочисленные свечи на столе.

Посреди этой обширной залы, устланной большими серыми плитами, находился громадный стол в форме вытянутой полукруглой скобы. Та округлая часть, которая предназначалась для хозяина с его семейством и благородными гостями, была приподнята на ступень выше обоих его концов и разделялась двумя исполинскими рогами изобилия, выполненными из мрамора и бронзы, из которых по застывшему вспененному вину вываливались различные яства. Они как бы пролагали разграничительную черту между господами и слугами — в эту эпоху в Бретани еще сохранялся патриархальный обычай, согласно которому слуги и господа ели за одним столом — и олицетворяли заботу сеньора о хлебе насущном для вассалов.

Громадные медные подсвечники с зажженными восковыми свечами были привинчены к столу на равном расстоянии один от другого. В верхней же части стола, покрытой тонкой льняной камчатной скатертью и сервированной фарфором с серебром, стояло два зажженных канделябра в девять свечей из красного воска. На обоих концах стола убранство выглядело гораздо проще: были простые приборы, а скатерть и вовсе отсутствовала.

На почетном возвышении стояло пять стульев совершенно разные как по высоте, так и по вырезанным на подголовниках панно, изображающим различные сцены из эпосов. В середине — самый массивный и высокий, для самого хозяина. Направо от него — для сына, молодого и довольно приятного человека в мундире лейтенанта с слегка вздёрнутым носом, закрученными кверху усами и глазами, полными огня. Налево — для дочери, высокой и стройной с бархатистыми ресницами и серо-зелёными глазами, одетой в шлиз из тонкой белой ткани с пуховым платком; возле нее — для священника, сухого и тощего как виноградная лоза. Возле виконта был стул для меня.

Мажордом и в преклонных годах мужчина с военной выправкой и грацией фехтмейстера расположились возле бронзовых фигур, за ними тянулось по ряду слуг, размещенных в соответствии со сроком службы и с возрастом.

Когда граф вошел в столовую, всё семейство находилось на возвышении, возле массивных стульев и ждало момента, когда глава разрешит присесть. Слуги также стояли молча — каждый у своего места.

— Мой дорогой гость, — любезно обратился ко мне хозяин, — позвольте мне представить Вам моего достойного духовного наставника отца Жюля, моего сына Александра, лейтенанта флота его величества, и, наконец, мадмуазель Полину, мою дочь… А теперь, отец Жюль, прочтите молитву, чтобы мы могли сесть за стол.

Священник повиновался, каждый сел на свое место, и приступили к ужину. Это был настоящий бретонский стол из классических народных блюд без всяких выкрутасов с добавлением жареной оленины и болотных птиц, добытых этим утром. Вообще всё было просто, приготовлено отлично и подано безукоризненно — граф имел превосходного повара, готового состязаться с непревзойдённым Каремом и, несомненно, этим гордился. Восседавшие за столом накинулись на еду как пираньи серрасальмины на пухлую путешественницу, решившую сфотографироваться в мутных водах Амазонки. Первые пять минут ели молча, отчего был слышан только металлический лязг вилок, ложек и ножей, как будто на поле стола сошлись две фаланги гоплитов. И как только граф промокнул губы салфеткой, послышались первые слова.

— Это блюдо как нельзя лучше подходит для моих старых зубов, — произнёс хозяин стола.

— Удачное сочетание корочки с нежнейшей начинкой, — добавил священник. — А как прекрасно оттеняет вкус птичьей грудки это вино с западного склона.

— Так вы оценили мой трофей? — радостно воскликнул Александр.

— А мне хотелось бы отметить, — сказал я, — что опята, притаившиеся в тонком слоёном тесте, не только свежи и упруги, но и сохранили запах леса.

— Это виноваты веточки хвои на блюде, — пояснила мне Полина.

Граф повернулся к сыну.

— Об этом ужине ты часто станешь вспоминать за столом у Декреса, — проговорил он, делая глоток вина. — Трапеза достойно украсит воспоминания о короткой побывке дома.

— Когда придётся есть чечевичную кашу и сельдерей, я буду вспоминать о запечённых куликах с особым удовольствием, отец, — ответил Александр. — У герцога больной желудок, если ты не знал.

— Знаю, поэтому и заостряю внимание.

Разговор, который шел вяло в начале ужина, мало-помалу оживился после моего рассказа о путешествии через всю Францию и сделался общим, когда подали десерт: сдобную выпечку, ликеры и легкие вина. Во Франции, как и в России, между основными блюдами было принято не вести длинных речей за столом, а лишь перебрасываться короткими фразами, умными и острыми. Однако всё изменялось, после подачи сладкого. Вычурные эпиграммы уступали место обстоятельным разговорам, если такие зарождались. Слуги исчезли, только мажордом и мужчина с военной выправкой по милостивому знаку графа остались на своих местах.

— Сын мой, — ставя кубок на стол, произнёс граф, — в конце весны ты был в столице, неужели всё так плохо, как описал нам наш гость?

— Я бы не был так категоричен, — ответил виконт. — В Париже по-прежнему весело. Мольен как обычно плачется, но, несмотря на стоны о разрухе в казне, регулярно даёт балы. Даже известный скептик, министр де"Монталиве, рапортовал о небывалом подъёме сельского хозяйства, а то, что некоторым не повезло… стоит ли на их примере создавать общую картину упадка? Империя успешно воюет, и народ верит своему императору.

— Значит, всё хорошо? А знаешь ли, сын, какой самый надёжный способ избежать долголетия? Перечить властителю. И мне кажется, что Мольен и граф де"Монталиве надеются прожить как можно дольше. Кстати, во сколько сейчас обходится хлеб парижанам?

— Если старыми деньгами, то тринадцать су, отец.

— Вот! — назидательно подняв указательный палец, произнёс граф. — Целых тринадцать су. Это означает, что не каждый горожанин может позволить себе простую булку.

— Извини, папа, — к разговору подключилась Полина, — в Париже всегда хлеб стоил дороже, чем у нас, но и парижане имеют несравненно более высокий достаток.

— Кто бы сомневался? — съязвил граф. — Только за чей счёт достаток? Они давно уже соки из нас пьют. Эти чудовищные поборы, внеочередные рекрутские наборы… А что взамен? Наш парламент распустили и посадили туда своего судью! Наш язык под запретом! На наши устои наплевали! Этого ли хотели наши предки?

— На всё воля Господа, — тихо произнёс священник.

— И чудотворную статую святой Анны тоже по Его воле сожгли? — гневно произнёс граф. — А ваш монастырь кармелитов?

— Папа, твой гость скучает, — произнесла Полина, снимая градус напряжения в беседе. — Давайте поговорим о чём-нибудь приятном.

Полина изобразила тёплую улыбку:

— Здесь довольно прохладно, не находите? Скажите, а Вы играете в шахматы?

— Меня считают сильным игроком, по крайней мере, по ту сторону океана, — ответил я.

— Как учила меня моя мама: доверяй, но проверяй.

— Ваша мама, несомненно, очень мудрая женщина, — констатировал я.

Граф сделал вид, будто не услышал наш диалог, потом покачал головой и неожиданно рассмеялся:

— К сожалению, приятного в моих словах будет мало, — с ухмылкой произнёс граф. — Я не зря интересовался, сколько стоит хлеб. На будущий год наши мужчины останутся без вина, наши дамы без шёлка и кружев, а мы без замка. Это и есть то известие, о котором я говорил перед ужином. Брюссельский банк продал наши векселя.

— Уж не Вашему ли дорогому гостю, отец? — подозрительно посмотрев на меня, произнёс виконт.

— Да. И я благодарю господа, что ему, а не какому-нибудь мерзавцу, вроде Лафита. Посему наш дорогой гость останется, а мы поговорим по-семейному.

Пару мгновений спустя, на небольшом пятачке свободного пространства стола, среди кубков и тарелок появился сложенный вчетверо вексель.

— Узнаёшь? — спросил граф, обращаясь к сыну.

Александр, насупившись, забарабанил пальцами по золочёному подлокотнику кресла, на высокой спинке которого, прямо над головой красовалось резное изображение фавна, вечно пьяного и лукаво подмигивающего. Спустя непродолжительное время он нехотя заявил:

— Я что, упомню все векселя?

И тут открылся лингвистический филиал курса для портовых грузчиков. Всё произнесённое, тихим, но ёмким и целостным, как удар молотка словом, привело меня в полный восторг. Хитросплетение бретонских выражений, неповторимая экспрессия, вычурность слога старого графа была неповторима.

— Макрон поклялся разорвать вексель! — оправдывался виконт, едва схлынул первый запал.

— Как ты мог одолжить этому любителю старых камеристок триста тысяч ливров? — орал граф. — Как? Замолчи! Я уже начинаю сомневаться в добродетели твоей матери.

— Он предложил купить крупную партию текстиля и алансонские кружева в начале лета. Денег не хватало, и я выписал вексель.

— Дерьмо! — процедил сквозь зубы граф. — В Лионе уже как два месяца все склады забиты. Где кружево?

Виконт не произнёс ни слова и резко покраснел.

— Всё ещё хуже, чем я предполагал, — сказал граф, судорожно ослабляя шейный платок. — Мало того, что с его покровительницей он недосягаем, так ещё взять с него нечего.

— Отчего же нечего? — загадочно произнёс священник. — Он капитан большой лодки с парой пушек, пусть продаст.

— Лодка длиною в тридцать метров с восемнадцатью карронадами называется корвет, — поправил священника виконт.

— Думай, о чём говоришь, Жюль! — крикнул граф, игнорируя сына. — Мятеж против императора — это прямой путь на эшафот. А ты, умник, заткнись! Сколько стоят восемнадцать карронад?

— Тысяч пятьдесят.

— Так! Это уже интересно, — произнёс граф и посмотрел на меня.

— Я бы купил судно целиком, — в шутку сказал я. — Только кто продаст?

Граф улыбнулся, но не с довольным видом, а скорее сокрушённо, точно проигрался в карты.

— По-моему, тут и так всё ясно, — вдруг сказал он. — Вот и Жюль говорит, то капитан продаст лодку. Что, сын, уговоришь своего партнёра? А ты не мотай головой, попробуй!

Семейный ужин закончился скандалом или, как на мой взгляд, хорошо режиссированным спектаклем. Впрочем, ещё было рано делать какие-либо выводы, и как только граф покинул стол, все потихоньку разошлись.

* * *

Утро прошло без каких-либо эксцессов, словно и не было никакого скандала. За плотным завтраком граф шутил и отвечал на остроты и даже пожурил сына за анекдот "на грани дозволенного", назвав некоторые вещи своими именами. И не капельки холода между отцом и сыном. После завтрака я выбрался на прогулку, дабы показаться на глаза Полушкину, разместившемуся где-то в лесу. Де Дрё бережно относились к своим лесным угодьям, не позволяя никому и думать о том, что там можно поохотиться или свалить дерево, и начинавший расти где-то шагах в четырёхстах от замка, лес напоминал непролазную тайгу. Но только не для Иван Ивановича. Я точно был уверен, что он сам спрячется как надо и о товарищах своих побеспокоится. Для него и легендарный Бросселианд был бы как дом родной, а фея Моргана — подружка. "Задержался я что-то, — подумал я, — скорее всего ещё день-два и наступит развязка. В принципе, я бы сегодня всё решил, но информация по Макрону чуть не нарушила все планы. Тут надо давить и пытаться выжать всё возможное, так как в Кале к нему подступиться невозможно. Этот гадёныш слишком любим своей командой и практически не высовывается из казармы, окружив себя лоретками. Вчера граф сказал правду: Макрон действительно любитель женщин старше себя".

— Добрый день, месье! — прозвенел возле меня задорный и звонкий женский голос.

Я поднял голову и чуть ли не покраснел. Задумавшись, я только что непростительно манкировал всеми приличиями, не поклонившись виконтессе, которая восседала на лошади и оказалась совсем близко от меня. Поспешно сняв цилиндр, я рассыпался в извинениях. Пока я говорил, она внимательно смотрела на меня, придерживая лошадь, и на губах её трепетала загадочная для меня полуулыбка. Я бы смело назвал её улыбкой сфинкса, уж больно многое она говорила и ещё больше скрывала. В костюме для верховой езды, в отличие от мало что скрывающего, вызывающего и броского вчерашнего шлиза, Полина не производила впечатления красавицы, но источала такое жизнелюбие, такую энергию, что затмевала любых красавиц. Под её открытым и насмешливым взглядом я и не заметил, как стал путаться в словах и, признавшись, что был чересчур поглощён своими мыслями и не смотрел по сторонам, сконфуженно умолк.

— И о чём же Вы думали, месье? — осведомилась виконтесса с напускной строгостью.

— Вы не поверите, о куртизанках Макрона.

— Какой ужас! — вырвалось у Полины. Она говорила вроде бы совершенно искренне, и в то же время присутствовало в её интонации какое-то преувеличение, беспокойная, жалящая нотка, которая давала понять, что маркиза иронизирует, и, может быть, даже не столько над предметом моих мыслей или своим собеседником, а над самой собой. Всё же революция спустила многие тормоза нравственности, и многие свободы выпорхнули наружу. И если раньше с едва знакомыми людьми говорить о женщинах с низкой социальной ответственностью было дико, то сейчас я поймал себя на том, что не могу удержаться от улыбки.

— Простите, я совсем недавно вернулся из морского путешествия, а море не церемонится с людьми, да и люди на корабле не церемонятся друг с другом, — сказал я, пожимая плечами.

— Надо же, а Вы хоть и неважно изъясняетесь по-французски, но сказали чистую правду, — выдержав некую паузу, смотря в мои глаза, произнесла Полина. — Вы мне интересны, имейте это в виду.

И прежде чем я успел опомниться, она уже величаво покачивалась в седле.

Обед был непримечателен, а вечером я вновь посетил кабинет с картиной и сходу ошарашил его хозяина необычным предложением.

— Перед тем, как приехать к Вам, я наводил справки, оказывается, вашей семье принадлежит крупное производство, и Вы сами слывёте успешным хозяйственником, а я, знаете ли, большой почитатель кальвадоса. Как Вы думаете, если от меня поступит предложение вместо золота по векселю принять продукцию Ваших цехов и даже доплатить?

— Это очень интересно, — произнёс граф. — Я слушаю.

— Сейчас Ваш управляющий отгружает мне товар в счёт погашения по долгу, а на будущий год я жду от Вас такое же количество, даже в двойном размере, но за деньги, которые заплачу сейчас. Думаю, если пара сотен тысяч франков ещё полежат до осени в Парижском банке, то даже и проценты какие-нибудь набегут. С момента погрузки на борт торговца Вы получите к ним доступ и мы закроем сделку.

— А у Вас хватит денег?

— Оборотных средств всегда не хватает, и пусть, на первый взгляд всё выглядит как авантюра, я твёрдо решил заняться этой работой. Если не с вами, то поеду в Нормандию. Этот год для французских виноделов довольно сложный, урожай собрали большой, а рынки сбыта, наоборот, уменьшились. Так как?

— С остальными можно повременить, — быстро произнёс граф. — Торопливость в нынешних обстоятельствах неуместна. Сорок бочек шестилетнего кальвадоса и пять, может, шесть бочек муската из Миреваля покроют мой прошлогодний вексель с лихвой. Больше нет, кальвадос минимум два года должен зреть, перевозить же с места на место сидр — только загубить труд за весь сезон. На будущий год созреет и будет готов к отправке урожай девятого года, там двести сорок двухмюидовых бочек из лимузенского дуба на двести пятьдесят семь тысяч шопин. Если осилите по деньгам, то я готов на соглашение.

Я кивнул головой, подтверждая.

— Тогда я вызываю на утро нотариуса. А вот что прикажете делать со вторым документом? Я ума не приложу, как выйти из сложившейся ситуации. Послушайте, Вы же благородный человек. Я не силён в русских титулах, но как минимум шевалье, а давайте я выдам за Вас свою дочь?

— Вы предлагаете мне купить Вашу дочь за триста тысяч франков?

— Она стоит больше. И она не совсем моя дочь.

— Договаривайте…

— О-о, это необыкновенная история. Она одна из тех, которые старые камни замка предпочитают навечно скрыть. Но я возьму на себя смелость и немного приоткрою завесу тайны. Полину в грудничковом возрасте вывез из России Эдмон-Шарль Жёне. Это было неспокойное время, и я бы даже сказал обильно сдобренное людской кровью. Люди боялись стука в дверь. Вы даже себе представить не можете, — вздохнул граф. — В то время под словом "политика" имелись в виду исключительно события вроде войны за свободу, все газеты были одного направления. В тот год многие достойные люди попрощались с жизнью. Собственно, когда в январе Людовика обезглавили, Эдмон-Шарль уже был назначен послом в Америку. В Рошфоре его ждал фрегат L"embuscade, и по пути туда он заехал ко мне. Де Дрё испокон веков славились умением выживать при самых паршивых раскладах и не потому, что держали нос по ветру или не стеснялись доставать свой меч. Исключительно за счёт тугой мошны. И если кто-то говорил о человеке, что тот богат, то в Бретани добавляют: богат как де Дрё. Так Полина осталась со мной.

— А Вы не допускаете такой возможности, что она дочь этого Эдмона, — предположил я.

— Нет! — твёрдо ответил граф. — Конечно, я спрашивал его, и в ответ он поклялся на кресте, что ребёнок этот — не просто месть одной очень высокопоставленной особе, а козырная карта, которая откроется лет через десять. Вы же полны азарта, и уже сейчас пытаетесь просчитать возможные комбинации, я правильно понял?

— Позвольте, насколько я понял, срок давно уже вышел.

— Как знать, — задумчиво ответил граф, — как знать. Жёне давно разочаровался в политике, и насколько я знаю, осел где-то в Нью-Йорке, женился на дочери губернатора и возвращаться в Европу не собирается. Однако совсем недавно от него пришло очередное письмо, и за столько лет он впервые вспомнил о нашем давнем уговоре.

— Дайте угадаю, он справлялся о здоровье девочки?

— Вполне возможно, но срок, как только что говорили Вы, вышел.

— Из всех знакомых, — с улыбкой объявил я, — Вы самый неправильный граф. Какое приданное будет за Полиной?

Граф внимательно заглянул мне прямо в глаза и, не отрывая взгляда, проговорил три слова:

— Имя её родителей.

— Заманчивое предложение, — произнёс я, выставив перед собой ладони, и покачивая их, словно чаши весов. — С одной стороны документ на триста тысяч, а с другой смазливая девица с непонятной родословной. Двести фунтов золота и всего одна… Мне надо подумать.

— Конечно, мой дорогой, — почти мурлыкая, любезно проговорил граф, — конечно подумайте. И да, смазливая девица всё же виконтесса на сей момент. Приятных сновидений.

(разговор, который я не мог слышать)

— Ты всё слышал, брат, — сказал граф, когда из-за отодвинутой в сторону картины якобы Артура II вышел тощий священник.

— Не понравился мне этот русский, — сказал Жюль, садясь ещё на тёплый стул. — Но мне кажется, наживку он заглотил.

— Ещё как заглотил. Поверь моему опыту, он авантюрист и самый настоящий выжига. Но ничего, как крючок воткнётся в губу, никуда он не денется. Полина сделает всё, что я прикажу.

— А тебе не жалко Полину? Я же видел, как ты любил её в детстве. Девочка ни в чём не виновата, к тому же ты воспитывал её как свою дочь столько лет. Неужели ни капли сожаления?

В беседе двух братьев воцарилась грозная пауза, но неожиданно она прервалась тихим блеющим смешком, настолько неуместным в тот момент, что задавший достаточно серьёзный вопрос священник не поверил собственным ушам. Граф смеялся, прикрыв глаза ладонью, бессильно откинувшись на спинку кресла.

— Мне жалко лишь самого себя, — внезапно прекратив смех, ответил граф. — Жалко когда я поверил в золотые горы этого пройдохи Жёне и дал денег на дорогу и его прожекты. И любил её больше ты. Вспомни, как ты подтирал метрику и, записывая, поставил кляксу, а потом сказал, что сам Бог оставил росчерк. Впрочем, если всё выгорит, то Эдмон-Шарль не соврал.

— Получается, что так. Кстати, а кого ты наметил в таинственных родителей. Жёне же не глупец, и не раскрыл бы свою тайну. Поди, пытался узнать, а?

Граф отмахнулся от священника, мол, нечего такие пустые вопросы задавать и нехотя произнёс:

— Придумаю что-нибудь. Надо будет разузнать, кто сейчас пользуется влиянием при дворе русского императора. Александра расспрошу, пока он не уехал, хоть какой-то толк будет. Совсем от рук отбился.

Жюль взглянул на бронзовый подсвечник, любуясь огоньком свечи, и тихим голосом произнёс:

— Мне отчего-то кажется, что в этот раз тебе не удастся выйти сухим из воды.

— Поясни.

— Ты помнишь его рекомендательные письма, — продолжал говорить Жюль, — вернее одно из них, от губернатора округа Олбани. Клинтон, кажется. А теперь вспомни, где поселился Жёне, и на чьей дочери он женился. И после этого ты будешь утверждать, что русский не встречался с Эдмоном?

Граф некультурно высказался, а священник продолжал:

— Теперь вспомни, о чём спрашивала Полина у гостя за столом?

— Холодно ей было… В зале действительно страшный холод. Я раньше не замечал, а сейчас без войлочных стелек никуда.

— Она спрашивала про шахматы, — перебил брата Жюль. — Здесь, в замке, лишь два человека были увлечены этой замечательной игрой, а теперь появился и третий.

— Обожди, я помню, как ты играл в эти фигуры с Жёне, — произнёс граф.

— И ни разу не одержал победы, — с ноткой сожаления в голосе сказал священник. — А здесь на сто лье вокруг никто мне не соперник. Как ты думаешь, хороший фехтовальщик захочет оценить мастерство собрата по оружию, если тот прибыл с другого конца света?

— А я-то думал, что это мы водим русского за нос.

— Никогда не переоценивай свой гений. Это тебе не Шарлотта Корде, которую ты ловко науськал. Все его поступки говорят о том, что он слишком подготовлен, и пара предъявленных векселей далеко не последнее, что он может достать из рукава. Я бы удавил его этой ночью, но боюсь, что действует он не в одиночку.

— В Креане чужаков нет, мне бы доложили. Пусть только выедет из замка. Красных колпаков на дорогах развелось, аж жуть берёт. Они-то и прирежут его по-тихому. Надеюсь, наш Гийом не разучился держать клинок?

— А ты подстрахуй.

— Жуль, ты предлагаешь мне самому устроить засаду на дороге?

— Тебе не в первой, — произнёс священник, противно улыбнувшись.

— Улыбочка у тебя, брат, — сама смерть испугается. Ладно, так и решим, тряхну стариной. Как только он подпишет вексель, и нотариус завизирует подпись — русский труп.

— И ты отправишь кальвадос с вином, как и обещал. Чтобы никто ничего не заподозрил, он доедет до портового склада в Кале. Не спорь, брат, так надо. Эдмон, а я думаю, всё идёт от него, возможно, захочет учинить дознание. Зачем ему упрощать жизнь? А потом уж подключим Макрона. Пусть отрабатывает свои хитрости или с божьей милостью бочки кто-нибудь купит.

* * *

Свет луны уже добрался до лестницы, ведущей к невысокому подиуму, на котором стояла кровать, и облил блеском статую, однако укрытые ковровой дорожкой ступеньки ещё были темны, и кошка, кравшаяся по ним наверх, оставалась лишь тенью с невидимыми полосками и милой мордочкой, которая выглядывала как отдельное от неё пятнышко белизны. Она беззвучно прошла по полу спальни, помедлила, касаясь шерстяного ворса, и смело ступила, двигаясь так целеустремлённо, что все мышцы её тела напряглись. Подойдя к кровати, она поднялась на задние лапы, чтобы проверить, как ловчее запрыгнуть и не повредить атлас одеяла, похлопав передней лапой по краю. Кошка присела, сжалась и запрыгнула.

От неожиданности я открыл глаза и, увидев гостью, нажал на кнопку, стоящего на предметном столике фонаря. За окном были именно те минуты ночи, когда воздух кажется невидимым и светильник выхватывает своим лучом ворсистый, как после встряхнутого войлока столб, где волоски и пылинки клубятся и медленно оседают. Покоящаяся на пуховой перине простыня походила на неровный, изрытый ядрами ландшафт. Я закрыл глаза и чуть слышно сказал кошке:

— Уходи.

Однако та, чопорно озираясь, лишь мурлыкнула, притворившись, будто ничего не слышит, и прыгнула мне на грудь, чтобы тут же свернуться как ей удобно.

Я посмотрел на закрытую дверь и услышал удаляющиеся шаги по коридору, затем вниз по лестнице, а потом они окончательно затихли, но моя голова сама стала поворачиваться к зеркалу, и я почувствовал небольшой сквозняк. Возле высокого трюмо стояла Полина, держа в руках шпагу. Странное выражение не сходило с её лица, словно она хотела что-то спросить, но глаза выдавали полную решимость в задуманном, и от этого она показалась мне опасной.

— Зачем Вы здесь? — спросил я.

— Вот, за Мурлыкой пошла.

— Так это Ваша?

— Да, только она считает, что сама по себе и я снисходительно это позволяю. Впрочем, я многое себе позволяю. Например, подслушивать чужие разговоры. Я слышала, о чём Вы говорили с отцом. У меня было предчувствие. Я хотела поговорить с ним, но его не оказалось в замке. Он часто пропадает по ночам.

— Думаю, — сказал я, отодвигая зверя с груди, — нет нужды объяснять Вам, из-за чего мужчины ночью не ночуют в своих постелях.

Кошка, словно обиделась на меня, тут же соскочила и оказалась на краю кровати.

— Речь не об этом, — сказала Полина, сделав шаг вперёд и оказавшись на подиуме. — Речь обо мне. Что он Вам прошептал?

— Это всего лишь слова, — тихо произнёс я, — сказанные в угоду обстоятельствам.

— Это не так! Этого не достаточно! — На мгновенье она позабыла о шпаге, вцепившись в стойку кровати, и наши глаза встретились. — Откуда Вы узнали об Эдмоне?

Я отвёл глаза и посмотрел на трюмо, которое осталась сдвинутым. "Интересно, — подумал я, — весь замок пронизан тайными проходами или только несколько комнат"?

— Пытаетесь понять, как я здесь оказалась? Я узнала об этой двери несколько лет назад. Отец всегда следит за гостями и делает это на славу. Я думаю, он или мажордом не спускал с Вас глаз с момента приезда. Однако Вы не ответили на мой вопрос.

— Я узнал о нём со слов графа, — произнёс я, устраиваясь таким образом, чтобы легко можно было покинуть постель.

— Неправда! — произнесла Полина, и кончик её шпаги оказался в том месте, где я только что сидел. — Неправда! Врёшь! Врёшь! — кричала она, сопровождая каждое слово ударом шпаги.

— Это так! Клянусь! — Уворачиваясь от оружия, только и успел произнести я, пока не схватил подушку и бросил ею в Полину. — Прекрати, давай поговорим. Чего ты хочешь?

— Скотина! Он самая настоящая скотина! — со слезами произнесла Полина. — Я так и знала…

— Полина! Чёрт побери, положите шпагу и успокойтесь, — повышая голос, произнёс я. — Что Вы от меня хотите?

— Дело не в том, что я хочу, а в том, чего я не хочу. Я не считаю умными людей, которые соглашаются стать пешками в чужой игре. Я давно не глупышка и поэтому не хочу наблюдать со стороны, как разыгрывается партия моей жизни. Я не хочу, чтобы Вы уехали один.

— Вы желаете, чтобы я пошёл на поводу у графа и согласился с его предложением?

— Нет. Вернее, не совсем так. Поклянитесь, что увезёте меня в Петербург, я хочу посмотреть на своих настоящих родителей. Ради этого я готова на многое.

— Я обещаю привезти Вас в Санкт-Петербург и отыскать Ваших родителей, — произнёс я и сдался.

— Одевайтесь и идёмте со мной, — произнесла Полина, тоном, не позволяющим усомниться в предложении.

Лестница тайного хода, по которому мы пошли, вела на самую крышу, где размещалась старая обсерватория замка с крупным для этого времени телескопом. Небо было ясное — на редкость ясное, и мерцание звёзд казалось трепетаньем единой плоти, в котором бился один общий пульс.

— В конце осени моя горничная принесла переданное ей незнакомцем письмо, — сказала Полина. — Пока я буду здесь возиться, прочтите.

"Прошу многочисленные извинения за то, что обстоятельства не позволили мне раньше начать нашу переписку. Сперва неотложные дела лишили меня возможности этой благодати, а следом, не иначе как провидение, останавливало меня от этого шага и тайна, хранимая в моей душе все эти годы, осталась неизменной. Однако, собравшись с силами и получив благословение, я прошу принять из моих рук драгоценную бумагу, способную подарить вам отца. Отца, которого, замечу, Вы не станете стыдиться, как и он, без сомнения, не найдёт ни единого повода разочароваться в такой дочери, как Вы. Но об этом Вы скоро сможете судить сами, не полагаясь на чьё-либо мнение. Осмелюсь надеяться, что приложенные мною силы позволят добраться до благополучного финала этой истории.

Ваш преданный друг, Эдмон.

P.S.

На этом мне остаётся лишь пожелать пережить Вам счастливейшие мгновения воссоединения с Вашим батюшкой. Возможно, провидение когда-нибудь позволит мне выразить Вам лично моё благорасположение и признательность за Ваше бесконечное терпение".

— Прочли? — спросила Полина, произведя небольшую настройку трубы.

— Да, это многое объясняет, — ответил я. — Как минимум Ваши выпады шпагой.

— Я открыла Вам свою тайну. А теперь — смотрите.

Полярная звезда стояла прямо над тем местом, где на шпиле замер флюгер, а Большая Медведица с вечера успела повернуться вокруг неё ковшом к востоку и теперь находилась под прямым углом к меридиану. Различие в цвете звёзд, о котором во Франции знали скорее по книжкам и редко кто наблюдал воочию, сейчас было явственно видно. Царственно сверкающий Сириус резал глаз своим стальным блеском. Самая яркая звезда в созвездии Возничего, которому друиды уделяли больше внимания, чем какому-либо другому, Капелла, или как её называют здесь Капра, была жёлтая. В шестьсот раз больше нашего Солнца — Бетельгейзе горела огненно-красным рубином на плече Ориона. А Альдебаран полыхал готовой расплавиться медью.

Для человека, который в такую ясную ночь стоит высоко над твердью, вращение земли с запада на восток становится почти ощутимым. Вызывается ли это ощущение величественным движением звёзд, которые, плывя по небосводу, оставляют позади разные земные вехи — я не знал, но в глубине души догадывался. Так как если постоять спокойно, через несколько минут я начинал замечать, как плыл вместе с землёй. Или может быть, это безграничное пространство, открывающееся с вершины замка, или ветерок, или просто запах женщины, стоявшей рядом со мной — чем бы оно не вызывалось, это очень явственно ощущалось, и оно длилось, и я чувствовал это не в одиночестве. Поэзия движения звёзд сродни притяжению сердец. Как много я об этом читал, но, чтобы ощутить её во всей полноте, мне потребовалось оказаться ночью в этой обсерватории и, созерцать спокойно и длительно величавое движение среди светил. После такого ночного странствия, когда отрешаешься от привычного образа мыслей и представлений я просто воспарял духом и почувствовал себя готовым для вечности.

— Здесь так прекрасно, не находите? — шепнула Полина прямо мне на ухо.

— Просто великолепно, но всё это ничто, по сравнению с Вами.

— Мне холодно, — еле слышно сказала Полина.

И в этот миг, исполненный сомнений и переживаний, соткалось единое чудо, без которого меркнет существование всякого живого. Блаженство, которое делает все вокруг правдивым, прекрасным, священным, окутало куполом нашу пару. Мы не ведали ни о чем печальном и несущественном. Мы преобразили свои чувства, воссоздав в соединённых душах райский сад. Да, полным страсти сердцам это позволено, ибо они истинные его обитатели.

Переживания будоражили наши души, колебля самые основы их существа, их опыта и знаний, воскрешая помыслы, смутно памятные лишь на уровне инстинктов, а они, опалявшие воображение пламенем и собственной страстью, творили новую жизнь.

— Знаешь, что тебя решили убить? — лёжа на скомканной постели, спросила Полина, поглаживая кошку. — Дядя предлагал тебя задушить, а отец, тьфу! Граф придумал натравить на тебя Гийома.

— Что-то такое я и предполагал, — произнёс я, — кстати, Гийом это кто?

— О! Это лучший когда-то бретёр Парижа. Между прочим, он в некотором родстве с графом, и мне кажется, здесь он просто скрывается.

— Я не удивлюсь, — заложив руки за голову, произнёс я, — если и мажордом какой-нибудь племянник.

— Всё может быть. Отец графа слыл известным ловеласом, за что, между прочим, и оказался зарезанным в постели. Но что ты станешь делать?

— Послезавтра отправлюсь на побережье и выясню всё про соотечественников, томящихся здесь в плену, а потом вернусь и как обещал, заберу тебя с собой.

* * *

Следующий день ознаменовался отъездами и приездами. Александр убыл на службу, Жуль отправился в Руан по церковным делам, а меня, после конной прогулки попросили почтить своим присутствием известный кабинет, где при юридическом сопровождении нотариуса мы стали оформлять бумаги. И когда остались последние подписи, граф завёл разговор о моём отбытии, вроде как беспокоясь о зимних штормах.

— Боюсь, граф, — ответил я, — что не смогу выступить так скоро, как мне бы хотелось. Предварительно мне надо рассмотреть некоторые вопросы, которые ничуть не должны Вас волновать. Прошу отнестись к этому как к возможности ещё некоторое время украшать столь приятное наше общество своим присутствием.

— Как по мне, — отмахнулся граф, — так хоть всю жизнь здесь живите.

— Когда-нибудь я воспользуюсь Вашим предложением.

— В таком случае, — произнёс хозяин кабинета, — я хотел бы, чтобы Вы погасили вексель.

— Легко. О нет, — отказался я, видя, как граф указывает на стакан с перьями и чернильницу, — только своим. У меня особое перо. "И особые чернила", - сказал я про себя.

* * *

На северном склоне холма, так точно изображённого на картине, была когда-то буковая роща, давно уже пришедшая в запустенье и выглядевшая сейчас не лучше, чем у Густава Климта. Кроны деревьев поднимались от подошвы к верхушке косматой дугой, словно взлохмаченная грива пони. Сейчас эти деревья защищали южный склон от бешеных порывов ветра, который с неистовостью берсеркера врывался в рощу, с рёвом и свистом проносился по ней, круша всё на своём пути, и, запнувшись на гребне, словно захлебнувшись в безумной ярости, нет-нет да и перехлёстывал через него с воплем обречённого. А затем ветер в стремительном порыве перекидывался на соседний склон и всё стихало. Сухие листья в этот момент точно вскипали на ветру. Иногда вихрю удавалось выхватить и унести в воронке груду листвы, падающей тут же, а иногда с десяток листьев, и тогда он гонял их по земле и кружил в воздухе. Эта масса палой сухой листвы изредка пополнялась только что упавшими листьями, которым до сих пор, до половины зимы, удавалось удержаться на ветвях, и теперь, отрываясь, они падали, звучно постукивая о стволы и создавая в общей массе непередаваемый перестук. Между этим наполовину лесистым, наполовину обнажённым холмом и туманным недвижным горизонтом, над которым он смутно громоздился, лежала непроницаемая пелена бездонной мглы, но по шуму, доносившемуся оттуда, можно было догадаться, что и там, за этой мглой, творится примерно то же, что и здесь. Чахлая трава, кое-где покрывавшая холм, страдала от натисков ветра, который то раскидывал и грёб как граблями, то приминал и приглаживал, как волшебным гребнем Афродиты.

Полушкин, очутившийся у подножья холма, невольно остановился. Утро уже было в самом разгаре, но под голыми, дрожавшими как от холода стволами и свинцовым зимним небом лес был мрачен, словно сумерки на погосте. Вслушиваясь в жалобные голоса деревьев, которые, словно в церковном хоре, вторили и отвечали друг другу, подхватывая то справа, то слева горестные стенанья и вопли, он случайно уловил, как они разбавились человечьим запахом. Придорожные кусты с подветренной стороны и тёмные тени обрели свои истинные очертания, несмотря на все попытки сохранить невидимость. И надо же, чтобы в эту самую минуту — такие удивительные совпадения охотно подстраивает природа, точь-в-точь как любящая мать, которая среди своих непростых хлопот нет-нет, да и пошутит с детьми, всегда вставая на сторону правды, — в нос Гийома что-то попало, и он непроизвольно чихнул. Сидевшие в засаде зашевелились, не иначе выражая недовольство, как вдруг отчётливо прозвучал голос графа:

— С этого момента, канальи, если кто-нибудь из вас шумно зевнёт или пустит ветра, пусть лучше сам себя заколет. Иначе я с живого спущу шкуру.

Услышав этот спич, Полушкин сделал было ещё попытку разглядеть тени. Его разобрало любопытство и охотничий азарт, но все усилия были тщетны. Тогда он попытался представить их себе воображением, как это делал на охоте. Даже в тех случаях, когда объект наблюдений находится прямо перед нами, на уровне наших глаз, и ничто не мешает нам его видеть, мы придаём ему те краски и те черты, какие нам самим хочется в нём найти. И в голове Иван Ивановича стала формироваться картинка.

— Тимофей, — обратился поручик к следовавшему за ним товарищу, одетому в волчий полушубок и такую же шапку, — а зайди ка ты братец тем нехорошим людям с тыла, да насыпь им дроби под хвост. Видишь?

— Ага, вижу вашблагородие, — прошептал тот, — ловко шельмы спрятались. Под плетень из веток и листьев.

— Ловко, али неловко, а их там не меньше полудюжины, — определил Иван Иванович и добавил:

— Вернитесь назад и ужом переберитесь на ту сторону, скрытно, но шустро. Алексей Николаевич вот-вот будет здесь, а эти явно по его душу.

— Успею.

— Степан, — продолжал Полушкин, — ступай в семи шагах позади брата, поспешествуй и посматривай по сторонам. А я с Василь Фомичом на этой стороне с татями разберусь. Капсюли на брандах все проверили? По первому выстрелу, с Богом.

Спустя четверть часа или чуть больше Полушкин заметил своих людей. Те сумели подкрасться к неприятелю достаточно близко и уже были готовы действовать. В принципе, время как раз и настало. На дороге показалась карета. Дальше счёт пошёл на секунды, и выскочивший как чёрт из табакерки низкорослый бандит, попытавшийся выбить стопор противовеса подвешенному на верёвках бревну, рухнул как подкошенный после громко отданной команды пистолетом Иван Ивановича. Вслед за первым выстрелом пошла беспорядочная стрельба. Братья опустошили по четыре ствола, стреляя в спины через плетень, пока в это время Полушкин с Василием Фомичом вели перестрелку с оставшимися двоими, укрывавшимися по другую сторону дороги, и судя по всему, не совсем успешно.

Готовясь встретить засаду во всеоружии, я предупредил кучера, что едва замок скроется из вида, как переберусь на запятки и всю лесную дорогу проеду там. Впрочем, все эти перестраховки оказались излишни. Я успел только к шапочному разбору. Полушкин бился на ножах с последним из живых бандитов, в котором я безошибочно опознал того мужчину, которого видел за ужином в первый день моего приезда. Это был фехтмейстер Гийом.

В его движениях угадывалась вкрадчивая и неодолимая мощь хищной кошки, он и рычал как дикий зверь, делая каждый выпад, заставляя леденеть кровь в жилах. Пары минут не прошло, как, подбираясь к ним и внимательно следя за поединком, я стал очевидцем двух событий. Ловко поднырнув под руку Полушкина, Гийом подставил ногу, и жёстким толчком сшиб поручика наземь, ошеломив всех невиданным приёмом из арсенала какой-то специфической борьбы, похожей на самбо. Иван Иванович с трудом нашёл в себе силы откатиться на пару шагов и, кувыркнувшись, вновь оказался на ногах, вызвав удивление у своего противника. Гийом скосил взгляд на широкий охотничий нож, который должен был распороть бок русскому, но отчего-то не достиг цели и, решив покончить с врагом, один за другим стал наносить удары, от которых Полушкин с трудом уходил. В мастерстве француза сомнений не осталось ни у кого, это был гений ножевого боя: быстрый, опасный, непредсказуемый. Уже дважды кончик ножа вспарывал мех полушубка, и поручик держался только чудом, как вдруг, поскользнулся на листве и неуклюже упал, взмахнув руками.

— Tu es mo…

Гийом так и не успел довершить фразу. Его рука судорожно метнулась к горлу, но все попытки зажать рану были обречены. Из рассечённой артерии кровь била фонтаном, стекая по пальцем, как прорвавшийся сквозь твердь родник.

Иван Иванович тем временем ловко вскочил и отойдя от поверженного противника, скорая смерть которого уже не вызывала у него сомнения, напряжённо наблюдал. Даже с такой страшной раной, ведомый яростью человек может отыскать в себе силы и вложиться в последний бросок. Полушкин ощущал в себе такие силы, а нынешний противник был явно на голову выше в мастерстве, и в желании победить уж точно не уступал. Однако француз сделал шаг назад, присел и умоляюще посмотрел на своего врага.

— Иван Иванович! Не подходи! — крикнул Василь Фомич. — У него кинжал за голенищем.

Гийом сумел лишь выдавить из себя улыбку, понимая, что хитрость не удалась, и испустил дух.

— Дьявол, а не человек, — произнёс Полушкин, предвещая мой вопрос, отчего не воспользовались огнестрельным оружием. — Если б он не знал, что у нас бранды разряжены, мы бы и минуты не продержались. Тут и Генрих Вальдемарович сплоховал бы. Впервые такое уменье вижу. Ни мгновенья не стоял на одном месте, как маятник: туда-сюда. Всё время мной или деревьями прикрывался, да к шпаге подельника своего лез.

— А где граф? — спросил я.

— Старик? Не жилец, — сказал Иван Иванович, мотнув головой из стороны в сторону. — Две пули в него всадил.

— Отходит уже, — уточнил Тимофей, переворачивая графа на спину. — Ан, нет. Смотрите, панцирь на нём. Живёхонек. Делать то что?

— Что с татями делают, — зло ответил я, — на сук.

В этот момент, словно понял приговор, граф застонал.

— А ты, Василь Фомич, — обращаясь к унтеру, спросил я, — чего там возле дерева, как привязанный стоишь? Али запамятовал, что после боя сделать надо? Проверить всех, собирать трофеи и ходу.

— Невмочь, Алексей Николаевич, меня шпагой к дереву прикололи.

На мгновенье мы позабыли обо всём, столпившись у дерева, к которому был прибит как гвоздём Василий Фомич. Шпага вошла ему в бок, где печень и вышла со спины, пробив буковый ствол так, что с обратной стороны торчал кончик клинка сантиметров пять длиной.

— Василь Фомич! Ты там это, не смей умирать! — крикнул я, бросаясь к карете, где лежала аптечка. — У меня такие лекарства, такие лекарства… с того света вытянут.

Не вытянули. Василий Фомич продержался ещё пару минут, несколько раз проговорил про грехи, про внучку, попросил присмотреть за приёмными детками, что остались дома, испросил прощения и умер.

— Страшно грешен был Василь Фомич, но смерть в бою все грехи списала, — сказал я, закрывая глаза усопшему.

— Внучка и две дочки приёмные сиротками остались, — тихо произнёс Полушкин, — к себе заберу.

— Иван Иванович, на сегодня хватит смертей. Тело Василия Фомича в карету, графа туда же. Следите за кучером, чтоб не сбежал, а то он и так весь трясётся. Мы возвращаемся.

* * *

В замок мы буквально влетели, и как только раненого графа уложили в постель, мажордома и всю когорту слуг тут же заперли под замок. Полушкин с товарищами отправился спешно приводить себя в порядок после бдения в лесу, а я к виновнику недавних событий.

— Что же Вы, граф натворили? Решили раз и навсегда избавиться от долгов старым проверенным способом? А знаете, что говорит по этому поводу мой друг: не бери чужого, а если намереваешься взять, то будь готов расстаться со своим, — проговорил я, смотря на лежащего в кровати хозяина замка, — так где же золото?

— У меня ничего нет, — едва выдавил слова граф. — Ради всего святого, грудь огнём горит, дайте попить.

Я с любопытством разглядывал глубокие морщины под бегающими глазами, жёсткие складки вокруг губ и быстро раздувающиеся пазухи носа. Ни дать ни взять, лицо мыслителя, который только что узнал о шаровидности земли. Впрочем, именно так и должен был выглядеть подлец, отдавший себя на милость победителя.

— Это сладкий чай, — сказал я, поднося к губам графа чашку, — Больше пейте. От пули пластина бриганты распорола кожу и впилась в ребро, Вы потеряли много крови, и если бы не Полина, я бы пальцем не пошевелил для спасения такой шкуры как Ваша. Так что произносите её имя в молитвах каждый день. Где золото?

— Сказал же я Вам, ничего нет! Этот чёртов корсиканец со своими войнами… да одноногий канатоходец имеет в своей мошне за выступление в рыбацкой деревушке больше, чем я за последний год.

— Забавно, но так говорит каждый, кто не хочет платить по долгам. Правда, граф? — усмехнулся я.

Граф подавился чаем и закашлялся.

— Просто диву даёшься, — продолжал я, — как много людей, обладая такой шикарной недвижимостью, винокурнями, плодородными землями, садами, не имеют за душой даже ломаного гроша. Держу пари, если Вас раздеть догола, я найду кошелёк, о котором Вы позабыли, упрятав его в укромном местечке, просто так, для безопасности. Я понимаю Вас, надо быть осторожным в наши дни, когда вокруг замка бродят столько злых разбойников, которые и сюда словно домой заходят и едят за одним столом. Это же вынужденная мера? Я не виню Вас за то, что припрятали от меня свои богатства. Только дело в том, что обысками у нас тут занимается один мой хороший друг, а он очень терпеливый в своём деле. Наверно, это из-за того, что он не приемлет несправедливость. Вот только методы у него несколько особенные. Может, из-за того, что вчера твой Гийом убил его старого товарища, он всё сделает быстро. А может, и нет. Он считает, что в аду есть отдельная сковорода для поджаривания лжецов и если обнаружит, что ему солгали, считает себя вправе отправить грешника прямиком по указанному адресу. Я ему как-то предлагал подумать об утюге на пузо и он нашёл это занятным.

— Проклятье! — выругался граф. — Ты напоминаешь меня в молодости. Чтоб я сдох! Всё повторяется, всё. — Граф сделал ещё один глоток, приподнялся над подушкой и поставил чашку на столик. — Насколько я понял, будет лучше, если я всё расскажу, прежде чем появится этот Ваш друг. Не будем отвлекать его по пустякам, правда? Это не улучшит ни моего, ни его настроения. Слушайте. Уже два года подряд я не получаю ни единого су со своих винокурен, а четыре замка из пяти уже не принадлежат мне. Это расплата за полвека безделья. Старое, хоть ещё и скрипит, но уже не может служить, а новое слишком дорогое. Из года в год я ждал, когда у нас всё успокоится, но с каждым сезоном становилось всё хуже и хуже. Оттуда и эти векселя. Можете перерыть весь замок и распять меня на его воротах. Золота нет.

— В таком случае, — равнодушно сказал я, — нам не удалось достигнуть компромисса.

— Погодите! — со стоном крикнул граф. — Наверняка найдётся другой выход.

— Если только Вы отпишите свой последний замок Полине, — и слегка задумавшись, произнёс: — в приданое, например.

— Я согласен, — скрипя зубами, проговорил граф. — Зовите нотариуса. Жаль, что этот крючкотвор не уехал поутру в Сен-Бриё.

— Это не всё. Вы напишите несколько писем и подпишите несколько листов.

— Куда ж я денусь. Только любой префект поймёт, что я не мог отписать родовой замок дочери при живом сыне. А Александр сейчас далеко, и Вам его не достать.

— Я не собираюсь трогать Вашего сына, граф. Пусть и дальше продолжает службу у герцога в морском министерстве. Я даже поспособствую его карьере и, более того, выполню нашу договорённость. А Вы, в свою очередь, будете знать, что виконт под присмотром. Под очень пристальным присмотром.

— Дьявол! Хитрый дьявол! — прорычал граф.

— А что ж Вы хотели? Христианского к себе отношения? Дудки! Для этого надо следовать заповедям: не обмани, не убей, не возжелай. Так что берите перо в лапы и не пытайтесь хитрить, старый мудак. Я в отличие от Вас слово держу.

— К чёрту! Я поверю Вам.

Когда все процедуры были выполнены, и месье Арман, городской нотариус, вцепившись двумя руками в свой гонорар, убыл, я вновь навестил графа. Достав из бюро несколько чистых листов, я спросил:

— Вы понимаете, что, подписывая эту бумагу, совершаете поступок, на ликвидацию последствий которого уйдёт вся оставшаяся жизнь, а может, и жизнь ваших детей? Я обязан у Вас об этом спросить и знать, что сделали это добровольно.

— Я спасаю свой род от разорения, — немного подумав, ответил граф. — Между прочим, один из древнейших в Бретани. Дом де Дрё. И как говаривал мой дед: "На живой кости мясо нарастёт". А императоры? Так они приходят и уходят. Лет через пять выскочка Бонапарт исчезнет. Что, удивлены? Я не сумасшедший, совсем не сумасшедший. Я реалист. Увы, молодой человек… мир давно уже изменился и гораздо раньше, чем многие думают. "Ici l"on danse, ah ça ira, ah ça ira!" — это для дураков. Умные заказывают музыку, под которую остальные пляшут. Я не умный, но мне хватает мозгов постоять в стороне. Бонапарт хочет принести в жертву нынешнее поколение во имя призрачного будущего всеобщего счастья, а это безумный замысел. Поверьте мне, старому цинику: будущее поколение оценит его правление в одном ряду с неудачником Этелредом II. Уже сейчас в южных областях на шесть женщин один мужчина. А что будет, когда он захочет пойти на Восток? Правильно, демографическая катастрофа. Управлять — значит предвидеть, а сего дара император лишился. Держите письмо и делайте с Макроном что захотите. Только делайте это скорее. Иначе, клянусь Богом, если пострадает мой сын, я стану мстить.

* * *

Что можно сказать о старенькой, но хорошо отремонтированной карете с кучером бельгийцем и четвёркой полных сил лошадей с его родины, которые бегут резво и деловито по солнечной зимней дороге? В общем, ничего. Но как сразу меняется мнение зевак, когда впереди и за экипажем следует эскорт из четырёх всадников. Пассажиры в карете сразу прибавляют в весе, не в физическом смысле, конечно, а в глазах и мыслях обывателей. "Важный господин" — говорят одни, "Не стоит ему создавать неприятностей, себе дороже" — вторят другие, "Не иначе начальство, а у нас полный бардак" — думают третьи. Поэтому и ценилось наличие свиты во все времена у разных чиновников и власть предержащих. В моём же случае, это временная необходимость, хотя и против бонусов я ничего не имею.

Ветер между тем усиливался, и запахи из глубины дубрав и сосновых массивов становились всё эфемернее и прохладнее, как это всегда бывает, когда ты всё ближе и ближе к большому городу. Запахло дымом и одновременно с этим пропало усыпляющее действие однообразия скорости. Бельгиец поторопил лошадок, и те прибавили хода, разбивая копытами утреннюю изморозь на дороге. Мы въезжали в Сен-Бриё, в город с кафедральным собором, посвящённым святому Этьену; в город-порт, где нас дожидались бочки с кальвадосом и шикарным вином; в город, где расположилось пенитенциарное учреждение, именуемое "арестантский дом" с десятком заключённых, одним из которых был Ефрем Михайлович Еремеев.

— Месье, — вежливо обратился ко мне управляющий графа, когда мы подъезжали к зданию с вывеской по улице Святого Гуена, — если позволите, я прибуду в гостиницу к полудню, когда улажу все вопросы с каботажниками.

— Не забудьте, — строго произнёс я, — судно с хорошей каютой для виконтессы.

— Непременно, месье.

Комнаты в гостинице были маленькими и плохо освещёнными, как кладовки в коридоре, хотя моя, расположенная на втором этаже, судя по стоимости, наверно, была самой большой и светлой из всех. Горчично-жёлтые стены, разрисованные мазками красной краски, напоминавшими кровавые подтёки, видимо, были призваны создавать атмосферу уюта для уставшего от сражений ландскнехта, но никак не мирного путника. Однако совсем не это взволновало меня. В гостевой комнате было чуть теплее, чем на улице, но на этом и заканчивались её преимущества перед пребыванием под открытым небом. Комната не имела никакого отопления, и даже несмотря на мягкий климат побережья, было зябко. Путешествие по холодному и ветреному из-за сквозняков пространству от кровати к окошку с устроенным там умывальником могло бы устрашить и Беллинсгаузена с Лазаревым, которым только предстояло открыть Антарктиду, и будь они сейчас здесь, ещё неизвестно как бы оно вышло. Впрочем, эту причину, почему я пропустил этап умывания, мне пришлось осмысливать позже, так как, забравшись сразу в кровать с пологом на четырёх столбиках и завернувшись в шерстяное одеяло, я тут же предался сну. Вздремнуть хотя бы часок, и пусть икнёт каретный мастер, создавший чудо на четырёх колёсах, от путешествия в котором болит не только поясница, но и, пардон, кое-что пониже. Так как всю дорогу мне пришлось ехать с ровной спиной, словно проглотил железный лом, без возможности облокотиться или как-нибудь удобно устроиться. А всё оттого, что на мягких подушках восседали Полина со своей служанкой и кошкой в корзине, и мне оставалось, скрипя зубами, следовать этикету.

Спустя час меня разбудили, и это было не приглашение к завтраку, — заказанные виконтессой блюда ещё томились — а возникший скандал под окнами гостинцы. Там и так было шумно, а собравшиеся вокруг зеваки ещё больше распалили спорщиков, предвкушая переход от слов к делу. Казалось бы, самой судьбой или проведением это место предназначалось для многочисленных дорожно-транспортных происшествий, заторов и прочих мероприятий, неумолимо уничтожающих нервные клетки участников событий. Не знаю как во Франции, а уж у меня дома, все подобные места, так называемые "временные узкости", неизбежно, с вероятностью больше или равной единице, приводят к появлению транспортного коллапса. По какому-то необъяснимому наукой закону, средства передвижения ломаются чаще всего там, где их поломка наносит максимальный урон движению. Но это полбеды, сама беда гораздо масштабнее: в этих местах чаще обычного встречаются упрямцы.

Прибытие экипажа новых постояльцев совпало с отбытием из города какого-то месье с замашками аристократа: судя по костюму и двухколёсной коляске им же управляемой, не особо богатого, но чересчур гордого и с непомерными амбициями. Последнее качество, видимо, и сыграло первую скрипку в начинающемся споре, кто кому должен уступать дорогу. И дело-то вроде совсем пустяшное, но отступать на несколько метров никто из спорщиков не собирался. Оппонент месье тоже был не лыком шит и через слово хватался за тяжёлую трость, запретив кучеру "кукушки" идти на поводу у здравого смысла. Можно было смело утверждать, что оба они были выделанные по одному и тому же образцу. Каждый из них наследовал от отца те же добродетели и те же пороки, которые точно так же, передались их родителям от дедов и прадедов. И если ассоциировать их с двумя обладателями рунного шерстяного покрова из известной басни, повстречавшимися на узкой тропинке, то любой француз пояснит, что это весьма характерно для бретонцев. Это были люди упрямые, слишком независимые и слишком много уверовавшие в самих себя, надеявшиеся исключительно на себя и не считавшиеся ни с кем кроме себя. Таковы были спорщики, встречающиеся здесь повсеместно со времён незапамятных и до нашего времени. Наконец, нервы будущего постояльца не выдержали, и его противник опал на мостовую как озимые, получив набалдашником трости промеж глаз. И едва стоило этому свершиться, как на улице установилась тишина, а люди стали расходиться. В целом и общем, дуэлянты во Франции измельчали. Ещё полвека назад шпаги были остры, а несчастные случаи часты, теперь же спор решился чуть ли не дракой на дубинках. Проигравшего бедолагу тут же занесли обратно в гостиницу, а победитель, скорее всего, преспокойно туда же заселился, как только экипажи были разведены. Однако это было только началом истории. Посматривая по сторонам, я пытался понять, куда же мы заселились.

В действительности гостиница на улице Гюгена была не очень велика, вокруг неё не было парка, который придаёт особенную грандиозность обиталищам, как и не было широкого подъезда, столь необходимого для удобства постояльцев. Впрочем, надо сказать, что дом сам по себе имел некую прелесть. Он был построен в дни Генриха III, в том архитектурном стиле, которому мы даём название фахверковый. Парадный вход с выдающимся вперёд подъездом, само собой разумеется, ни под каким видом не мог находиться посередине фасада из-за уклона улицы. Именно поэтому при входе в главную дверь справа красовалось одно окно, а слева — три. Из всех окон, придуманных архитектурой этого стиля, едва ли найдётся другое, более приятное на вид, чем то, украшенное цветами, что выходило на улицу из моего номера. Здесь, в Сен-Бриё, мне кажется, красота окон множилась ещё тем, что они не имели однообразной формы и не отличались особой правильностью. Некоторые были сравнительно более широки, другие, наоборот, узки. Но общий вид от этого ничего не терял, напротив, едва ли можно было придумать что-нибудь лучше, особенно когда из окошка дома напротив высовывается мало одетая молодая дама, торопливо заправляющая выбившую прядь из шикарной причёски, и улыбающаяся тебе. Тут и артиллерийского призматического бинокля не нужно, здесь как в первом ряду. "Так и манит, чертовка, — сказал я про себя, подмигнув даме. — И про холод забывается и на подвиги тянет".

До завтрака время ещё оставалось, и я решил быстрым шагом пройтись до местной тюрьмы, дабы осмотреть и, если потребуется, зарисовать маршрут от казённого дома к порту. В том, что потребуется, я не сомневался. Витало что-то тревожное в воздухе, да и готовиться лучше всего сразу к худшему сценарию, а он подразумевал и силовой вариант, и подкуп, и шантаж. Спускаясь по лестнице, я обратил внимание на какое-то движение в вестибюле, где были размещены два плетёных стула и старый обшарпанный стол напротив зеркала. По обычаю гостиниц направо от небольшого вестибюля при входе располагалась кофейная комната, налево — столовая, и с лестницы был самый лучший обзор. Остановившись, я стал присматриваться и чуть не присвистнул от удивления. Передо мной развернулась интересная картина, являющаяся как бы продолжением сегодняшних уличных событий, а именно, как мужчина с тростью ловко обшарил лежащего без чувств недавнего соперника одной левой рукой, избавив его от нескольких монет и вытащив у него из дорожной сумки какие-то предметы. Он сложил их горкой на стол и полез ощупывать сапоги.

Остановившись за его спиной, я кашлянул.

— Месье, прошу прощения, — громко сказал мужчина с тростью, оборачиваясь ко мне. — Я заметил в отражении зеркала, как Вы подошли, позвольте представиться, помощник префекта Жан-Люк Видлэн. Не соизволили бы Вы оказать мне небольшую услугу?

— Какого рода? — спросил я.

— Извините, Вы не могли бы говорить чуть громче? После того, как возле меня разорвало пушку, я плохо слышу. Обычно я понимаю сказанное по губам, но с Вами это не получается, другая артикуляция. Вы, видимо, иностранец.

— Какого рода услугу? — повторил я, повышая голос.

— Мне необходимо составить опись вещей разыскиваемого за мошенничество негодяя, известного как Ричард Макларен.

— Англичанин? — с долей удивления уточнил я.

— Нет, месье. Хотя для меня нет разницы, кем является жулик: бельгийцем, каталонцем, провансальцем или гасконцем. У этой братии один корень. Однако если Вы интересуетесь, то, к сожалению, лежащий на столе — самый настоящий бретонец. Этот гад перебрался в Новый свет, взял новое имя и вернулся обратно.

— Понятно, — кивнул я. — Если это не займёт много времени, я готов.

— Не займет, месье. Просто Макларен нанёс мне укол в ладонь, и я не смогу писать.

— Так Вы ранены? Может, лучше сначала пригласить врача, а потом заниматься остальным? Должно быть больно…

Жан-Люк продемонстрировал мне замотанную чёрным платком ладонь и произнёс:

— Меня болью не испугать, я уже послал за помощью. В арестантском доме есть врач, он и посмотрит. А сейчас, если позволите, Луиза принесёт писчие принадлежности, и мы составим опись. Тут всего пять предметов, но если бы не фальшивые акции… Я бы попросил её, хотя она еле-еле выводит своё имя, однако этому препятствует одно обстоятельство: она несдержанна на язык. И ко всему прочему, мне надо спешить.

— Перо и бумага у меня с собой, — сказал я, показывая на планшет, висящий на узком ремешке через плечо. — Обойдёмся без говорливой Луизы, диктуйте.

Когда мы закончили, в гостиницу зашёл ещё один представитель силовых структур, приведённый хозяйкой гостиницы. Лишённый трёх пальцев на руке, он, тем не менее, ловко связал преступника, выпил мимоходом стаканчик вина, и погрузив Макларена на плечо, как мешок с отрубями, вынес того на улицу.

— Вы мне очень помогли, месье, — сказал Жан-Люк.

— Пустяки, — ответил я. — Там, откуда я родом, это называется гражданский долг.

— Простите, а откуда Вы родом? — поинтересовался Видлэн.

— А я разве не сказал? Из России.

— Из России, — медленно проговорил он, словно что-то пытался вспомнить, — ах, да! Знаете, у нас как раз находится под надзором какой-то русский. Он что-то проектирует в порту, и я думаю, если Вы там окажетесь, даже сможете с ним пообщаться. Осмелюсь предположить, что для него встреча с соотечественником на чужбине станет исключительным событием.

— Интересно, а за что его…

— Предполагаю, что ничего существенного, — флегматично ответил Жан-Люк, — было б что-то серьёзное, его б отправили в Брест. Если хотите, я, конечно, узнаю, но, насколько мне известно, самое злостное преступление здесь совершил некто Груар: украл козу.

— Непременно последую Вашему совету, — сказал я и попрощался с Жан-Люком.

В принципе, потраченные несколько минут на составление каталога акций несуществующего предприятия не просто сэкономили мне уйму времени, а и пролили свет на одну аферу, в которую угодил сын графа со своим дружком. К тому же, теперь я располагал хоть какой-то информацией о Еремееве. Так что всё вышло более-менее удачно, и вместо прогулки я заглянул к Полушкину с братьями. Те приговорили прямо в номере огромную сковороду с омлетом и совершенно бессовестно играли в карты, попивая вино.

— Как устроились? — спросил я.

— Всё лучше, чем в лесу, — ответил Иван Иванович. — А Вы, Алексей Николаевич, узнали что-нибудь по Ефрем Михайловичу?

— Кое-что стало известно. Еремеева подрядили на какие-то работы в порту, и после завтрака желательно его разыскать.

— Тогда ждём команды, — ответил за всех Полушкин.

Вернувшись в номер, я попытался представить, каким образом Макларен сумел убедить такую кучу совсем не глупых людей вложиться в призрачные тюки с кружевом, приготовленные для отправки в Америку. И получалось, что чем больше процентов прибыли он обещал, тем более охотно шла публика. Второй вопрос, который не давал мне покоя, касался детальной описи вещей преступника, и в первую очередь не номеров акций, а шести имён и вписанных напротив них цифр. По-моему, Жан-Люк был далёк от откровенности, но она мне особо и не требовалась. Макрон был одним из той шестёрки, и теперь повод для разговора с ним появился. Вскоре в дверь моей комнаты постучались, приглашая спуститься в столовую. За столом восседала умиротворённая (очевидно, короткое путешествие не вызвало неприятия) Полина в ярком зелёном одеянии и необычном головном уборе: из тюрбана на её голове торчали какие-то подозрительные засохшие листья и неестественно ярко-красные круглые ягоды, скорее всего, деревянные. Виконтесса благостно и вполне откровенно мне улыбалась, нетерпеливо поглядывая на стол, — проголодалась, наверное. Вскоре с кухни появилась Луиза, поторапливавшая мальчика-поварёнка с огромным подносом, а за ним — служанка с какой-то тележкой. Полина развернула салфетку и красноречиво глянула на прислугу. Та начала расставлять блюда. Я внутренне напрягся, ожидая лицезреть отварные куски говядины, копчёную свиную ножку или нежно прожаренную баранину в тёмно-коричневом соусе, но центральное место на столе заняло овальное блюдо с веером разложенной отварной морковкой. Остальное меню так же могло обрадовать разве что мою пару кролей, оставленную в Борисовке. Пышущие паром брокколи, месиво похожее на тёртую тыкву, тушёная капуста, яблоки с сельдереем и маленькая солонка. Отчего-то отсутствовал картофель, и не было ни кусочка хлеба. Ситуация сложилась крайне неловкая — весь стол был заставлен едой, а есть нечего. Я растерянно указал на капусту, и когда она оказалась у меня в тарелке, нерешительно покосился на Полину. Она с видимым наслаждением на лице вкушала морковь и тихо смаковала брокколи. Судя по всему, она была вполне довольна завтраком.

— Нельзя ли принести хлеба или хотя бы ваших знаменитых блинов? — осведомился я у расставившей кулинарные изыски служанки.

Та несколько недоумённо глянула на меня, как будто я попросил отбивную из крокодила, затем перевела взгляд на Луизу и опустила глазки.

— Хлеб на завтрак, — вдруг сказала Полина, — слишком тяжёл для желудка.

Я окинул придирчивым взором довольно пышные формы служанки и сразу смекнул, что от морковно-броккольной диеты таких не наживёшь. Да и лежавшая на пуфике Мурлыка радовала глаз блестящей шерстью и сыто округлившимися боками. Кто хоть немного понимает в котах и их несносном характере, знает, что такое довольство жизнью у них можно наблюдать только после близкого знакомства с плошкой сметаны или добрым окунем, а лучше и тем и другим.

— Морковь не лучший друг мужчины, — твёрдо заметил я, — даже отварная.

И обращаясь к Луизе, приказал:

— Подайте два яйца всмятку, копчёную грудинку и гречишных блинов с утиной вырезкой и мёдом. Я не собираюсь портить себе завтрак.

— Как прикажете, монсеньор, — проворковала Луиза.

Когда требуемое оказалось на столе и завтрак превратился из бутафорского в вполне осязаемый, я поинтересовался у Луизы, кто такой Жан-Люк.

— Месье Видлэн уже второй раз приезжает в наш город в этом году, — сообщила Луиза. — И всегда его сопровождают какие-нибудь неприятности. Я уже сожалею, что он выбрал мою гостиницу.

— Отчего так?

— Вы разве не знаете? Он же говорит, что служит в Парижской полицейской префектуре, а я слышала, что он с самим Видоком не разлей вода, и ещё не понятно, кто из них больший жулик. Люди врать не будут, говоря, что при встрече с ним стоит держаться за кошелёк двумя руками.

— Насколько я знаю, — произнёс я, расправляясь с блином-галетой, — Эжен-Франсуа Видок больше не является преступником и предложил свои услуги полиции.

— Ах, монсеньор! Разве волк перестанет быть волком, если нацепит баранью шкуру?

— А что это за история с разорвавшейся пушкой?

— Ха, скажете тоже, монсеньор. Мой покойный муж служил в мушкетёрах и в оружии научил разбираться. Если старый мушкет обозвать пушкой, то да. А на самом деле, месье Видлэн пересыпал пороху, так как был в стельку пьян. Он сам мне об этом рассказал.

В это время Полина поманила служанку и та, нагнувшись к её уху, что-то стала рассказывать, не иначе как последние события.

— Sainte Marie, Mère de Dieu, priez pour nous pauvres pécheurs, — скороговоркой тихо произнесла Полина и отчётливо приказала:

— Горячий шоколад и, пожалуй, меренги.

Луиза, не способная усидеть на одном месте дольше звучания лаконичной эпиграммы, тут же сорвалась, увлекая за собой поварёнка. "Сию минуту, сейчас, сейчас — догонял оставленный позади быстрых ног её голос".

После завтрака Полина велела подать портшез, дабы насладиться видами на побережье и подышать полезным морским воздухом. А по пути мы, конечно же, заглянули в порт. Ефрем Михайловича я нашел практически сразу. Нетрудно было заметить высокого, худощавого мужчину со свисающими песочными усами и безошибочно узнаваемой осанкой военного, вооружённого большим карандашом с желтоватым листом бумаги, и его помощника, дородного коротышку средних лет, бегавшего взад-вперёд с мотком бечёвки и забивавшего колышки на равноудалённом расстоянии. Я подошёл ближе и кашлянул, чтобы обратить на себя внимание ведущего какие-то расчёты инженера.

— Добрый день, сударь, — сказал я по-русски. — Я не помешаю Вашим изысканиям, если постою рядом?

— Напротив, — ответил он. — Умоляю Вас, стойте сколько угодно. Я так соскучился по родной речи.

После короткого обмена любезностями мы представились друг другу, поболтали о том о сём, и когда Ефрем Михайлович отпустил своего помощника, смогли поговорить по делу.

— Алексей Васильевич Воейков просил оказать Вам содействие, — тихо произнёс я, — а также передать, что не держит обиды за отпущенного лисёнка.

— Он Вам рассказал об этом случае на охоте?

— Нет, про охоту он мне ничего не рассказывал. Я лишь слово в слово пересказал его просьбу.

— Передайте Воейкову, что я не оправдал его надежд, — с грустью в голосе произнёс Ефрем Михайлович. — Я семь месяцев ждал, что меня вытащат отсюда. Целых семь месяцев… За это время я многое переосмыслил: и отставку и то, как легко согласился с предложением Алексея Васильевича. "Вы будете под нашим крылом", - говорил он. А потом я понял, что до меня никому нет дела. Ему просто приказали не допустить дуэль и оградить меня от князя. И вот я здесь, строю дорогу за полтора франка в день, а ночь провожу в арестантском доме. Раз в три недели мне позволяют написать письмо, которое никуда не отправляют. Так что мой вам совет: не ввязывайтесь в эти игры и шлите Воейкова к чёрту, если не хотите оказаться на моём месте. Ему и подобным, мы нужны как та мягкая салфетка в известном месте: ровно до того самого момента.

— Ефрем Михайлович, поражение — всегда сирота, а у победы сотня родственников. Я не намерен жалеть Вас или ругать Воейкова. Вы оказались в трудном положении, а у Алексея Васильевича нет надо мной власти, я ему ничем не обязан. Тем не менее, в ближайшие два дня я отплываю в Кале на каботажном судне. С Вами или без вас, решайте сами. Со мной на руках паспорт на Фарбера Василия Фомича, настоящий, с отметкой о въезде во Францию. Цвет глаз, рост и усы у Вас совпадают. Ну, а возраст… молодому легче притвориться стариком, нежели наоборот. Если надумаете, я остановился в гостинице на улице Гюгена.

— До конца заключения мне осталось четыре месяца и двенадцать дней, — сообщил Еремеев. — Есть ли смысл?

— Буду предельно откровенен, Ефрем Михайлович, — строго произнёс я. — Ещё до встречи с Вами я был готов рисковать собой и своими друзьями ради Вашей свободы. Мы бы в два часа поставили тюрьму и гарнизон в позу бегущего египтянина, а за сутки привели к присяге нашему императору этот городок. Не портите окончательно моё мнение о Вас, как о подданном российской короны. Или Вам кажется, что побег из плена — это недостойно мужчины? Помилуйте, когда я был в вашем возрасте, никто из настоящих мужчин не почитал позором для себя быть обманутым женщиной или покинуть место заточения без спроса. Только ребёнок не знает, что огонь жжётся, а волки кусаются, и Вы наверняка отдавали себе отчёт, какие могут быть последствия в случае фиаско. Так что возьмите себя в руки.

Вечером Еремеев прислал мне записку через посыльного, а уже утром мы стали действовать.

Бельгийскому кучеру с каретой был предоставлен окончательный расчёт и даже доплачено сверх уговоренной суммы. За это "сверх" он должен был изменить маршрут от пристани и проехать на выезд из города через строящуюся дорогу к порту. Там подобрать пассажира и везти его до самого Кале. Мы же планировали преспокойно погрузиться на каботажное судно и на два дня предаться морской прогулке. И каково же было моё удивление, когда судну запретили выход из порта.

* * *

В дивный зимний вечер я с Полиной сидел в каюте каботажного судна "Альбатрос" и забавлялся игрой, которую состряпал тут же с помощью больших листов бумаги и акварельных красок, купленных у ростовщика в ломбарде. Этой игре, вышедшей на грани приличия, я не придавал особого значения, но, как и всё необычное, она настолько увлекла виконтессу, что я вынужден был пропустить обед, удовлетворяя женский каприз. Через лист, извиваясь, как змея в предсмертных судорогах, тянулась дорога, во всю её длину расчерченная нумерованными квадратами. В своих немыслимых изгибах она проходила между различными соблазнами, выделенными цветом крови. Цветом, предостерегающим на жизненном пути всякого человека, особенно не обремененного житейским опытом. За первым поворотом путнику грозило беспробудное пьянство в компании лихих друзей и красивых подруг. Далее в определённой последовательности на него готовы были наброситься: лень, глупость, мотовство, сребролюбие и дерзкие бретёры. Все они были нарисованы в виде людских фигурок, гнусных и порочных, преимущественно мужского пола, однако попадались и женские, когда разговор шёл об измене, платной любви и коварстве. Мы с Полиной по очереди выкидывали кости, а затем передвигали свои фишки на столько шагов, сколько выпало очков. Путь был опасен. Если фишка вставала на квадратик, отмеченный тенью какого-либо из пороков, то, смотря по его тяжести, приходилось пропускать ход или два, или даже возвращаться назад, чтобы искупить грех под сенью соответствующей добродетели. Они также встречались вдоль этой тернистой тропы, правда не в таком изобилии, как соблазны и прочие несчастья. Их было меньше, отчасти по соображениям игрового характера, а может оттого, что неприятные события случаются гораздо чаще. В конце пути победителя ждал нарисованный волшебник, который сжимал в руках пухлый мешок, сродни тому, которым обладает Дед Мороз в начале праздника на детском утреннике. Что лежало внутри мешка, было абсолютно неважно, но призёр получал шанс на супер игру, где пришедший последним вынужден был исполнять одно из шести желаний.

Полина сделала глоток вина, бросила кости и неуверенно взялась за фишку. От огорчения у неё поморщился носик. Она уже мысленно сосчитала ходы и предвидела, что ей придётся пропустить три кона. Её фишка остановилась на красном квадрате, возле которого была изображена девица в спущенных панталонах и заглавными буквами подписано: РАЗВРАТ. Это, пожалуй, не самое опасное препятствие на пути к доброму волшебнику, но достаточно обидное, так как по соседству присутствовали два квадрата зелёного цвета: УДАЧА с бонбоньеркой и БЛАГОСЛОВЕНИЕ с ангелом.

— Я вот смотрю на картинку, — кокетливо произнесла Полина, слизывая каплю вина с губы, — и уже сомневаюсь, правильного ли цвета квадратик.

— Так давайте возьмём краски и исправим, — предложил я, салютуя бокалом.

— В следующий раз. А пока — Ваш ход. Желаю, чтобы Вам выпал адюльтер и ещё много красных квадратов.

— Ваше Сиятельство, — раздался голос капитана "Альбатроса" из-за двери каюты. — Здесь месье Видлэн. Он просит с Вами поговорить.

— Жан-Жак, шлите его к морскому дьяволу! — вдруг крикнула Полина, не иначе как под воздействием выпитого алкоголя. — Из-за его подозрений мы уже девять часов висим на канатах.

— Стоим на рейде, Ваше Сиятельство, — поправил виконтессу капитан.

— Какая разница, висим или стоим, — продолжала Полина. — Жан-Жак, ответьте, за то время, пока я здесь, на сколько лье из обещанных Вами ста мы стали ближе к Кале?

— Ни на сколько, Ваше Сиятельство, — грустно ответил капитан.

— Вот и передайте месье, как его там, что если через час я не смогу наслаждаться морским путешествием, то я прикажу выкинуть его за борт. Возьму абордажную саблю; капитан, у Вас же найдётся для меня абордажная сабля? И перережу к дьявольской матушке все эти канаты! — с воодушевлением, и даже с каким-то задором произнесла Полина, после чего шёпотом сказала мне: — Всю жизнь мечтала сделать что-нибудь такое дерзкое, порочное и неправильное.

— Ваше Сиятельство, он с вооружённой охраной и наделён полномочиями. Он проводит обыск, и у него есть разрешение капитана порта. Месье Видлэн уверен, что на "Альбатросе" скрывается беглый преступник, и Ваша каюта единственное место, в котором не искали.

— Надеюсь, — Полина обратилась ко мне, дуя на кубики, — это не Ваши проделки?

— Пусть ищет, — равнодушно ответил я. — Хотя я бы на месте беглеца спрятался на мачте, а не в каюте.

— Почему там? — удивлённо спросила Полина.

— Никто не будет искать там, где вроде бы некуда спрятаться.

— А давайте проверим Вашу версию, — поднимаясь из-за стола, произнесла виконтесса. — Идёмте скорее на палубу.

Жан-Жак промокнул лицо широким рукавом рубахи, поскрёб ногтями облепленный волосами загривок и поправил красную левантийскую шапочку, пустым кошельком свисавшую на одно ухо. Колпак помнил пекло Каира и стужу Гётеборга и являлся тем предметом, с которым капитан никогда не расставался.

— Смотрите, Ваше Сиятельство, — произнёс он, смешно шевеля бородой. — Наш старый билландер имеет две мачты. С какой начнём?

— С этой! — сказал внезапно появившийся из люка месье Видлэн. — Эй, ты! — обращаясь к солдату — Живо лезь наверх и разнюхай там всё.

— Месье Видлэн, — строго произнёс я. — Выбирайте выражения и отойдите от виконтессы на два шага. И не смейте приближаться к ней.

— Я уверен, что Вы помогли Еремееву сбежать, и клянусь, я разыщу его, — шипя как змея, сказал мне Видлэн, делая пару шагов назад.

— Вы, как официальное лицо, готовы предоставить доказательства? Если нет — я буду склонен считать, что Вы препятствуете нашему отплытию в личных интересах, прикрываясь распоряжением Савари. Не думаю, что министр обрадуется, узнав о Ваших коррупционных делишках.

— Никого нет, — раздался сверху голос солдата.

— Что и требовалось доказать, — продолжил я. — А теперь, месье Видлэн…

А месье не был создан для скорби, неудача шла ему так же плохо, как костюм, пошитый не по размеру. Не смирившись с поражением, он решил оставить последнее слово за собой.

— Как сети святого Клода прочёсывают Сену, так и я прочешу всё побережье. Мы ещё встретимся, — произнёс Жан-Люк и направился к трапу.

Как только посторонние покинули "Альбатрос", я подошёл к капитану и спросил:

— Жан-Жак, Вы хотите заработать?

— Монсеньор, это моё призвание, — с поклоном, ответил капитан. — Я весь внимания.

— Я хотел, чтобы из Кале бочки были доставлены в Ригу.

— Это более пятисот лье, — резко умерив пыл, проговорил Жан-Жак. — Монсеньор, Вы должны понимать: для "Альбатроса" это рейс в один конец. Опять же, я не смогу оставить в порту команду, мы пятнадцать лет…

— Наверно, я ошибся, — констатировал я, — подойдя к Вам с этим предложением.

Эта реплика усилила повисшее в воздухе напряжение и Жан-Жак почувствовав себя неуютно, собрался было привести ещё какой-нибудь аргумент, однако предпочёл не продолжать торг.

— О, монсеньор, как Вы ошибаетесь! — тут же возразил капитан громким грудным голосом, вырвавшимся, как звериный рёв из леса чёрной спутанной бороды. Два глаза над этим кустистым лесом, подсвеченные огнём наживы, яростно сверкнули, а кончик красного колпака вздрогнул.

Я посмотрел на Жан-Жака с толикой удивления, вроде как, не понимая столь резкой смены его тона.

— Если монсеньора устроит стоимость фрахта, — продолжал говорить капитан, — я готов отправиться хоть на другой конец света.

— Назовите реальную сумму, и мы договоримся.

— Ваше Сиятельство, после заправки водой и закупки провизии я назову точную сумму вплоть до денье.

В порту Сен-Бриё светило клонилось к закату, и тихий шелест набирающего силу ветра уже начинал показывать зубки, готовясь вцепиться в натянутый такелаж. Щурясь от солнца, я взглянул на серые стены портовых пакгаузов, на далёкие верхушки собора Сен-Этьен и на сосновую рощу, растущую у башни на холме Сессон. Высокие сосны покачивали ветвями на верхушках тонких стволов, словно жаловались, что приходиться тратить своё время на прощание с моряками.

* * *

Как ни мрачен повод, но помянуть Василия Фомича было необходимо. Вдали от родины традиции предков важны как никогда: они скрепы того самого духа, который и даёт нам право называться русскими. Мы оказались единственными посетителями славящегося своей кухней ресторана гостиницы. Внутри заведения стоял лютый холод. В широком камине тлело несколько давно прогоревших поленьев, с потолка свисали грубые люстры в форме коромысел с десятком зажжённых свечей, и были заметны все признаки запустения, которые я безжалостно отмечал, смотря на поддавшиеся плесени стены.

— Что изволит монсеньор? — обратился ко мне с поклоном служащий заведения в чистом переднике.

— Я и мои друзья желаем утолить голод и погасить жажду, — ответил я.

— Уже поздно, но кое-чем я смогу Вас удивить, а пока гарсон принесёт вина, — произнёс служащий и удалился.

Карта вин свидетельствовала о блистательном прошлом заведения, но из-за сырости в погребе надписи на бутылочных этикетках совсем расплылись, так что пришлось поверить хозяину на слово.

— В этой дегустации вслепую есть что-то захватывающее, — заметил я. — Но, как бы то ни было, это бургундское — вино королей.

— Превосходное вино, — отметил Полушкин. — Как бы нам взять с собой пару-тройку ящичков на корабль.

— Проще простого, Иван Иванович, — произнёс я. — Как только разберёмся с Макроном, скупим всё бургундское из этого города. Бедняга Жан-Жак, он ещё не знает, куда мы поплывём.

Мы ели знаменитые эскалопы в сливочном соусе, попросив полить их зажжённым кальвадосом в расчёте на то, что это поможет немного согреться. Тарелки практически опустели за считанные минуты, сливочный соус с шампиньонами, смешанный с кальвадосом пошёл на ура, как вдруг Полушкин спросил:

— Давненько я хотел узнать у Вас, Алексей Николаевич, а не кажется ли Вам, что французы живут гораздо лучше нас? Не аристократы, эти везде как сыр в масле катаются, я про крестьян и горожан. Взять хотя бы тот же Сен-Бриё, пока я был там, всё поражался тому, как люди ведут себя по отношению к другим. Что-то в них было такое, что отличало их от нас.

— Если не юлить и не декларировать патриотизм, то это Вы точно подметили, — ответил я. — Лучше, только от того, что крестьяне здесь официально не рабы. Они не хозяева земли, всего лишь арендаторы, но уже не рабы. Что же касается bourgeois, то разницы я не заметил. Может, заработки у них повыше, чем в России, но в общей массе они так же бедны как наши. Здесь не райский сад, где процветает равенство и братство. Горожане предпочитают добрую репутацию прибылям, а моральный авторитет — власти денег. Если Вы хотите понять настроение французов, то стоит прочесть роман Мерсье "L´An deux mille quatre cent quarante", многое поймёте. Если вкратце, в нём объясняется, почему нужно истребить всех тиранов, и конкретно для Франции, её народа, это есть путь к свободе: ужасный, терновый, кровавый, но единственно верный путь. Вы, Иван Иванович, просто видели и общались с людьми, которые чувствовали себя свободными. Однако чувствовать и являться таковым — это немного разные вещи. Галлам лишь показали красочную этикетку, от которой они впали в экстаз. Только при регулярном подавлении традиционной элиты страна процветает. Впрочем, оставим это философствование, так мы и до классовой борьбы дойдём.

— Наверно, Вы правы, — размышляя, сказал Полушкин. — Только мне кажется, что если Наполеон пойдёт войной на нас, то дух призрачной свободы может сыграть злую шутку с нашим мужиком.

— Может, — согласился я. — Если из года в год видеть в мужике бесправную скотину, гнобить его, драть три шкуры, морить голодом и унижать, то он, как скотина, потянется к доброму пастуху, едва тот окажется на пастбище. Вы были в Варшавском герцогстве и видели, что простой народ видит в Наполеоне чуть ли не Спасителя. То же случилось и здесь.

— В смысле? — заинтересовался Полушкин.

— Если не брать во внимание революционную шушеру, то до Наполеона во Франции правил Людовик XVI. Человек очень добрый, мягкий, воспитанный, застенчивый и вдруг поневоле ставший тираном, ввергнувший страну в хаос. Он боялся крови, но обожал стрелять оленей, он отказался дать приказ палить по толпе, но на нём лежит ответственность за одну из самых кровавых боен, которая переплюнула по своей жестокости Варфоломеевскую ночь. В результате, его с женой казнили. Страна вздохнула глотком свободы и сразу выдохнула нового тирана — Робеспьера, которого тут же отправили на гильотину. И когда почва была подготовлена, появился Он. Бонапарт избавил страну от хаоса, разбил врагов, победил инфляцию. Люди почувствовали себя свободными и потянулись к доброму пастуху, не замечая, как тот разматывает гигантский кнут и достаёт ярмо.

* * *

Подготовка к запланированному мероприятию, занявшая всю следующую неделю, оказалась весьма богата на события и была воспринята нашей компанией с приподнятым настроением. Наконец-то замаячил конец нашим заграничным приключениям. Я обнаружил, что за краткий срок атмосфера Кале породила во мне ту же меланхолию, какая отличала большинство его обитателей. В этом месте таится нечто странное, похожее на трясину для человеческих душ, и эта удручающая бингамовская сырость безжалостно угнетала мою душу. Терпеть не могу сырость. У меня, между прочим, давно сложилась теория о климате, которой, Бог даст, я обязательно займусь, когда вернусь в своё время. Я совершенно уверен, что сырость и пасмурность неумолимо препятствуют горожанам насладиться полнотой жизни, и от этого они пускаются во все тяжкие, чтобы окончательно не погрузиться в трясину апатии. Иными словами, пьют тут безбожно. Об этом свидетельствует пережитое мной самим: то, как моя обычно бодрая натура омрачилась за срок пребывания в этом городе. И если бы не ожидаемая в конце недели встреча с лейтенантом Макроном, заставившая напрячь все наши силы, то я даже не знаю, что нужно было сделать для поднятия тонуса. Должен прибавить, что обретению бодрости содействовала также мысль, что на ближайшие дни мне стоило почаще вертеть головой, так как я отчётливо видел моего недавнего знакомца, месье Видлэна. Он прибыл в день ожидаемого приезда Еремеева, и мы с Полушкиным немного поволновались, когда на станцию подкатил экипаж бельгийца. Жан-Люк был с тремя жандармами, и едва лошади остановились, как он бросился к карете, из которой вышли двое военных: офицер и солдат (по всей видимости, денщик). И если кто видел, как волны разбиваются о скалы, то это был тот самый случай: тяжёлый, грозный накат и разлетающиеся в разные стороны брызги. Видлэн попытался поговорить с офицером, но видимо был послан далеко, так как военного встречала целая компания шумных девиц разнообразного возраста, окружившая капитана со всех сторон и лезшая целоваться.

— Смотрите, Иван Иванович, — произнёс я, — а наш-то Еремеев оказался гораздо хитрее, чем я думал.

— Не дурак, — пробурчал под нос Полушкин и добавил: — сдаётся мне, Алексей Николаевич, что в том департаменте глупцов изначально не держат, и думаю, кучер нам ничего не расскажет. Видели, как он испугался, едва заметил Вас?

Я нахмурился и кивнул.

— Это к лучшему, пусть боится, — добавил я. — Мы ж ему как-то обещали, что станем приглядывать, а наша демонстрация только добавит уверенности, что слов на ветер не бросаем.

Мы развернулись и скорым шагом отправились в конец улицы, где нас ожидал паланкин.

— Кстати, а куда Вы отослали слугу Ромашкина? — спросил на ходу Полушкин.

— Отправил в Дюнкерк, с посланием. Пора бы Андрею Петровичу заканчивать свои дела и возвращаться к месту встречи. Этот ирландский сорванец, между прочим, уже должен ожидать нас в гостинице.

— Славный малый, — обронил Иван Иванович, — на сынишку моего чем-то похож.

— Соскучились по дому?

— Надоела мне эта басурманщина, Алексей Николаевич. Вот где она мне, — поднося ладонь к горлу, в сердцах сказал Полушкин. — Да и смысла в нашей затее после гибели Василия Фомича я не вижу.

— А вот этого не смейте, поручик! — грубо прервал я товарища. — Да если даже один из сидевших в тот день за столом окажется в живых, он доведёт дело до конца. Только так, иначе дружба наша таковой не являлась.

В этот субботний день в Кале было чрезвычайно людно, и передвигаться в паланкине представлялось весьма практичным и удобным решением. Толпа растекалась по переулкам, улицам и набережным, словно сегодня была ярмарка, подаренная горожанам Гизами. На улице от площади Оружейников, служившей кратчайшим путём к самым популярным тавернам, стояли лавочники в фартуках и широкополых шляпах, защищавших их от холода и сырости, идущей со стороны моря. Перед ними громоздились корзины со всевозможной снедью, свёртки материи, лотки с рыбой, бочки с табаком. Портные, модистки, сапожники и лудильщики приглашали прохожих заглянуть к ним в лавки; торговцы книгами, перьями и экзотическими безделушками громко расхваливали свой товар, нисколько не стесняясь того, что многое из этого было откровенной контрабандой, прибывшей с Востока, из Нового Света или враждебной Англии. Улица превратилась в сплошной поток унылого цвета шляп, разнообразных платков и костюмов, разбавленных вкраплением белых чепчиков, кружевных манжет и сиянием серебряных пряжек на туфлях. Торговцы толкали гружёные товаром тележки, хозяйки несли корзинки, покупатели опустошали лавки, оставляя их владельцам взамен монеты, и вокруг шныряли беспризорные дети, пытавшиеся урвать хоть какие-то крохи.

Как школьники, обретшие свободу после уроков, трое торговцев с ранцами за спиной возбуждённо обсуждали свои дела в конце улицы, прямо у нашей гостиницы. Они смеялись, говорили громкими голосами и жестикулировали, фактически перегородив проезд. В основном, дорогу загораживал тучный мужчина, чья фигура чрезвычайно напоминала грушу. Почувствовав, что кто-то хочет его обогнуть, он всем тучным телом подался назад, исключая любую возможность проехать мимо его. В одной руке он сжимал тыквенную фляжку, в другой трубку и, размахивая руками, что-то невнятное крикнул своим товарищам, отчего все пришли в движение. Паланкин вынужденно остановился на несколько секунд. И пока мы обсуждали толкучку в базарный день, шторка с моей стороны откинулась. В промежуток между материей и окошком просунулась рука с запиской. Приняв её, я вслух прочёл следующее:

"Готов встретиться с Вами в воскресенье после пяти. Приходите в доходный дом на углу кафедрального собора, напротив цистерны. Спросите Жозефину, она извещена о договорённости. Будьте один. Эммануэль Макрон".

— Иван Иванович, — произнёс я, складывая пополам листочек бумаги, цвета зелёного миндаля, исписанный мелким убористым почерком, — придётся нам сегодня посетить местный собор Нотр-Дам, а вернее, одно здание неподалёку.

— Значит, — обрадовался Полушкин, — клюнула рыбка?

— Клюнула, — ответил я. — Видимо сильно заинтересовала Макрона пара имён с цифрами, которые я ему послал из списка Макларена и моё желание приобрести контрольный пакет акций.

В гостинице нас ожидали два молодых человека, и каждый из них поделился неоценимой информацией. Доходный дом у собора фактически оказался замаскированным домом терпимости, и стало понятно, отчего именно там мне назначена встреча.

После ухода человека Смирнова, назвавший себя Пьером, я наблюдал за догоравшим в камине листочком, пока от него не осталось ничего, кроме тёмного пепла. "Символично, — подумал я. — Впрочем, не будем смешить Бога, рассказывая о своих планах". Затем подошёл к окну и через приоткрытые ставни устремил взгляд во двор. Юноша уже вышел из гостиницы и забирался по ступенчатой подножке на большую повозку, когда к нему подбежал слуга Ромашкина и протянул ему мешок с сухарями. "А ирландский мальчишка потихоньку становится русским, — промелькнула у меня мысль. — Ни один англичанин, ни шотландец или уэльсец не даст просто так мешок с сухарями". Тем временем цокот лошадиных копыт растворился в шумных возгласах возниц, окликах уличных торговцев и грохоте обитых железом колёс по мостовой.

* * *

Тошнотворный дым от дешёвого вест-индского табака и торфяной печи заглушали вонь пролитого вина и пива, старого сыра и немытых тел десятка-двух моряков и дам, выдыхавших луково-пивной перегар. Пнуть ослабленное Бахусом тело, валявшееся у входа, оказалось достаточно, чтобы толпа расступилась передо мной, как море между двумя островами южнокорейского уезда Чиндо, открывая путь в полуподвальное помещение. В дальнем конце питейного заведения, еле освещённого несколькими свечами, я увидел пишущую что-то большим пером женщину. Она сидела за отдельным, огороженным столом возле барной стойки и выделялась среди присутствующей публики чистотой и опрятностью, как хризантема на навозной куче. Нельзя сказать, что она была красивее других женщин, встреченных мною в Кале, хотя привлекательностью она определённо обладала. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. Преуспевающая вдова лет тридцати, царственно высокая, всё ещё миловидная, в особенности если смотреть на неё с некоторого расстояния или выпив изрядно шампанского. Но, несмотря на то, что её лучшие времена прошли, она не растеряла обаяния и от природы обладала гладким округлым лицом фламандки, с пухлыми губами и курносым носиком. Когда я направился в её сторону, она улыбнулась мне и показала кончиком пера направо. Следуя её совету, я вскоре оказался у двери, к которой подошла и она.

— Мадмуазель Жозефина? — спросил я у неё.

— С Вашего позволения, мадам, монсеньор, — ответила она.

— Эммануэль прислал мне письмо…

— Я поняла, — произнесла Жозефина. — Брат предупреждал. Идёмте за мной.

По крутой лестнице с очень низкими пролётами мы поднялись на второй этаж, прошли по коридору до самого конца и оказались в маленьком помещении, чуть больше кухонной комнаты панельного дома Ле Корбюзье, где вчетвером уже тесновато.

— Обождите здесь, монсеньор, — вежливо сказала она. — Может, Вам принести вина или желаете провести время в обществе дамы?

Мой взгляд красноречиво обозначил ответ, но женщина не спешила удалиться.

— Возможно, — продолжила она, — монсеньор желает покурить особую трубку?

— Мадам, я польщён тем, что Вы пожелали сопроводить меня, но боюсь, я не располагаю в данный момент временем для подобных удовольствий. Более того, если я не увижу Эммануэля Макрона через четверть часа, то буду вынужден покинуть Ваше общество.

Жозефина покачала головой, и в этом жесте было нечто понимающее и одновременно насмешливое.

— Хорошо, — сказала она. — Подождите минутку. Брат сейчас освободится и подойдёт.

Не прошло и десяти минут, как в комнату вошёл мужчина в тёмном плаще и шляпе, и, едва посмотрев на меня, с облегчением выдохнул, словно нашёл в придорожной канаве потерянный им луидор.

— Не ожидали такого поворота? — произнёс Видлэн. — Мы с Эммануэлем старые приятели. Он не рассказывал? Странно… Положите руки на стол, месье русский шпион.

Мы замолчали. Жан-Люк, видимо, по причине ожидания от меня эмоций и каких-то слов или даже действий, я же по причине раздумий: что же им движет? Мне до умопомрачения нужна была информация, дабы просчитать его мотивацию, и я её не находил. При всём при том, что передо мной находился враг, это был достойный противник: умный, хладнокровный, преданный своему делу и своей стране.

— Вижу, мысли так и скачут в Вашей голове, — Видлэн посмотрел в окно, проверяя, на месте ли его жандармы — но боюсь, Вам так и не узнать всю правду. Видите ли, Вы уже однажды перебежали мне дорогу, спутав мои планы, так что я немного подстраховался, оставив некоторые распоряжения относительно развития дальнейших событий.

— Значит, мирно не разойдёмся, — произнёс я. — Один вопрос, пока не пришли ваши добрые помощники: отчего Вы решили, что я русский шпион?

Жан-Люк задумчиво смерил меня взглядом и, отойдя от окна, подошёл ко мне вплотную. Взглянув в глаза своему врагу с выражением бесстрастного достоинства, его подбородок невольно чуть приподнялся с вызовом, и я ответил ему тем же взглядом. Сам Видлэн не отличался высоким ростом, и обладал в отличие от меня худым телосложением — он был в меру стройным, с тонкими чертами лица, на котором ярко выделялись карие глаза с лёгким маслянистым блеском. Его жёсткие тёмные волосы выбивались из-под шляпы и прикрывали уши, доходя своей длиной до воротника плаща, зловеще подчёркивали загорелое и обветренное лицо. И именно этот дорожный загар свидетельствовал о том, что он много времени проводит в разъездах, а не просиживает большую часть своего времени в помещении, занимаясь исключительно интеллектуальной деятельностью. О таких, принято говорить: "работает в поле", а значит, излишним хитросплетениям и комбинациям предпочитает прямой путь и простые методы.

— Наверно, ломаете голову, не находя ответа в каком месте совершили ошибку? Еремеева не просто так посадили в Сен-Бриё, — с усмешкой произнёс он. — Мы были просто уверены, что за ним придут. Жаль, что я с Вами встретился не при самых благоприятных обстоятельствах и кое-что упустил в самом начале. Вы действовали хитро: пошли со мной на контакт, даже помогли кое в чём. Однако забыли об одном простом правиле: все трактирщики и управляющие гостиницами — стукачи. И Ваши покупки новой одежды с большим саквояжем не остались не замеченными. Единственное, что остаётся для меня загадкой, так это то, где Вы на судне спрятали беглеца? Впрочем, именно об этом мы поговорим позже и в другом месте.

В этот момент в комнату зашли жандармы и по молчаливому кивку головы Видлэна подошли ко мне, доставая кандалы.

— Спасибо за откровенность, Жан-Люк, — произнёс я. — Всегда готов поговорить на интересующие Вас темы, только штаны подтяну.

— Что? — успел произнести Видлэн, как рухнул с простреленной головой.

Двое жандармов кинулись на меня, замахиваясь дубинками, а третий, с кандалами, бросив их на стол, потянулся за свистком, чтобы тут же словить ртом пулю.

Когда пороховой дым рассеялся, меня в комнате уже не было, как впрочем, и кандалов. Раз Макрон пошёл на размен, то ответ получит тем же оружием. По коридору было две двери и, высадив ногой первую, я увидел привязанного к стойкам кровати мужчину в обществе дамы (немного старше бальзаковского возраста) с прутом в руках, размеру которого позавидовал бы любой погонщик гусей. На столике лежали две курительные трубки, на стуле висел морской мундир, и в комнате витал острый запах скуренного гашиша. Мужик в постели был именно тем, кого я искал. "Однако, — пронеслось у меня в голове, — а лейтенант-то затейник и наркоман. Сюда бы доктора Фрейда, он бы многое объяснил…". Направив дуло револьвера на женщину, я громко произнёс:

— Ни звука, красавица, прутик на пол и сама ложись. Сейчас новая игра начнётся.

Спустя пару минут мне пришлось покинуть любителей острых ощущений и поспешить вниз. Сбегая по лестнице, я вновь оказался в пивной, где во всю глотку матросы горланили песню, собравшись возле крупного, поставленного на один из столов трёхбуассового бочонка.

"За доступных дам!" — кричал одни из участников попойки, похожий лицом и фигурой на Степана.

"За баб!" — вторил ему сосед — копия Тимофея, заливая вино в открытый рот какой-то даме.

"Ещё вина!" — это уже Полушкин, бросивший на стойку жмень сантимов.

Заметив меня, Иван Иванович тут же подхватил первую попавшуюся женщину на руки и, перекинув её через плечо, потащил к лестнице. Та театрально воспротивилась, взвизгнула, но тут же попыталась умаститься поудобнее на плече кавалера, крикнув не то сидевшей за столиком Жозефине, не то стоявшему за стойкой бармену о бутылке вина и яблоках.

— За мной, — кратко сказал я Полушкину и стал подниматься по лестнице.

Пройдя по тёмному коридору, мы оказались напротив первой комнаты, возле которой весёлая мадам пискнула:

— Ici.

Иван Иванович распахнул дверь, спустил даму на пол и звонким хлопком по попе отправил на кровать, дожидаться, так сказать. Так что к логову Макрона мы подошли уже вдвоём и, увидев, в каком положении пребывал лейтенант, Полушкин присвистнул: — Хорош гусь.

Веселье в "доходном доме" стало набирать обороты. Бочка бесплатного вина и задорные тосты переросли в танцы: смуглый матрос стал барабанить по столу, запуская хоровод из притоптывавших в такт отбиваемой дроби мужчин и женщин, прерываемый тремя хлопками в ладоши, после чего следовал разворот в обратную сторону. В строю хоровода даже оказалась Жозефина, и надо было такому случиться, что именно в этот момент с лестницы спустился недавний щедрый гость, нёсший на плече тело в женском платье. Впрочем, в начавшейся кутерьме на него и внимания должного не обратили.

Оказавшись на улице, Иван Иванович повертел головой и, заметив интересовавший его предмет, направился к одиноко стоящей повозке с бочками, управляемой бывшим привратником Смирнова. При помощи юноши он запихнул тело в открытую ёмкость, прикрыл сверху крышкой и стал наклонять стоявший с самого края анкерок.

— А где остальные? — поинтересовался юноша.

— Остальные выйдут с огоньком, — произнёс Полушкин, вкручивая кран. — Подставляй ведро, Пьер!

В этот момент окно со второго этажа на углу здания распахнулось, и по стене побежали вниз связанные простыни. Заметив их, Иван Иванович подбежал с поклажей к развивающемуся на ветру полотну, привязал полное ведро кальвадоса и распорядился подвести повозку к самой стене.

Как только я принял ведро, то тут же выплеснул четверть на лежащие тела жандармов и направился в комнату, где недавно предавался утехам Макрон. Дама с прутом, как ни странно, не убежала, а, напротив, улеглась на постель с пришедшей из соседнего номера подругой и пила вино прямо из горлышка бутылки, бессовестно грызя яблоко.

— Fichez le camp, putes! — крикнул я им.

То ли голос мой был грозен, то ли мои намеренья оказались слишком откровенны, путаны поняли моё желание без дополнительных подсказок и прыснули из комнаты. Выплеснув остатки спиртного на кровать и стены, я случайно заметил, что под столом стоит сундук, в котором обычно хранят пороховые картузы, и недолго думая потянул за боковую ручку. Случайный взрыв в мои планы не входил. Как ни странно, он оказался чрезвычайно лёгким но явно не пустым и, не делая попыток открыть его, я взял оббитый кожей ящик с собой.

За тушением пожара мы наблюдали уже из порта, обсуждая последние события. Вернее, могли видеть лишь кратковременное зарево от огня и дым, который спустя пару часов сошёл на нет. В трюм "Альбатроса" тем временем грузили бочки с бургундским, боцман покрикивал на нерадивых матросов, а над небом Кале просыпались звёзды. Где-то у рыбацких лодок, напротив коптильни раздалось недовольное мяуканье и писк. Я рассмеялся: здешние коты, разжиревшие на остатках обильного стола из рыбьих потрохов и голов, давно не обращали внимания ни на мышей, ни на крыс. Их глаза сверкали во мраке при малейшем отблеске света, пугая впечатлительных особ, а вот крысы их хоть и побаивались, но часто огрызались. Мне уже случалось видеть в порту, как коты без боя сдавали позиции крысиному войску, когда те, ощерив длинные жёлтые зубы и топорща усы, бесстрашно шли в наступление. Впрочем, рыжие и полосатые довольно быстро отбивали свои флеши назад. Но сейчас межу крысами и котами установилось перемирие, так как по доскам причала, где иногда происходили баталии, катилась очередная телега, колёса которой смертельно опасны как для грызунов, так и для пушистых хищников. Что подтверждало теорию мирного сосуществования даже для непримиримых врагов при возникновении общей опасности.

— Вы меня удивили, Алексей Николаевич, — сказал Полушкин, выбивая трубку. — Я уже решил, что Вы превратились в сундук и спускаетесь по простыне. Потом присмотрелся и захотел перекреститься. Зачем Вы так рисковали? С огнём шутки плохи. А если бы не успели? Вот, Вы смеётесь, а мне не до смеха.

— Сам не знаю, что на меня тогда нашло, — ответил я. — А засмеялся я по другому поводу.

— Вы хоть посмотрели, что в нём? Я уже понял, что не порох.

— Как отчалим, так и посмотрю. Самому интересно.

— Я приказал Степану и Тимофею не отходить от бочки с Макроном, — произнёс Иван Иванович, смотря на часы с репетиром. — Пока четырёхчасовая смена, но с местом содержания надо что-то решать. Бочка хоть и в трюме, но…

— Это правильно, Иван Иванович. Пусть его пребывание на борту останется тайной для экипажа. Кто его знает, как отнесутся матросы к тому, что мы держим в плену французского лейтенанта. Однако лишних кают на судне более нет. Ума не приложу, куда можно его спрятать.

— А если Вы отправитесь сухопутным путём? — предложил Полушкин.

— Две с половиной тысячи вёрст? Хорошо, если я к концу февраля попаду домой.

— Я это предлагаю немного из других соображений, — тихо произнёс Полушкин. — Если покойный Видлэн заподозрил в Вас шпиона, то кто может дать гарантию, что он не поделился своей идеей ещё с кем-то? Этот кто-то легко сможет сопоставить факт исчезновения капитана таможенного корвета и отплытие "Альбатроса". Мы задержимся в Дюнкерке на сутки, а Вы к этому времени получите фору в полторы сотни вёрст. И если случится погоня, то именно за Вами.

— В Ваших словах, Иван Иванович есть смысл. Идемте на судно, и пока у нас осталось время для манёвра, допросим Макрона.

С похищенным лейтенантом я проговорил почти час и откровения с его стороны посыпались только после того, как я рассказал о пожаре в "доходном доме". Эммануэль попросил поклясться, что это правда, после чего рассмеялся мне в лицо, сообщив об оставленном в комнате сундуке с сокровищами. Меня порадовало явное отсутствие у него какой-либо морали и наличие в душе паталогической жадности, развязало руки. Мир в моих глазах не рухнул, но пошатнулся, особенно учитывая, что его дальнейший рассказ разворошил угли недавних горячих событий. Разочаровывать его я не собирался и превратился во внимательного слушателя. А послушать было что. Освоившись в роли ценного пленника, Макрон предложил выкупить свою свободу за акции, которыми я якобы интересовался. Потом добавил о наличии богатых друзей, которые могут предоставить приличный выкуп и, в конце концов, предложил приоткрыть тайну своего внезапного обогащения.

— Наверняка, Вы знаете, что такое эрозия, — сказал я, давая пленнику напиться.

— Благодарю, имею представление.

— Всё со временем подвергается эрозии, — продолжил я. — Булыжники темнеют и трескаются, пески превращаются в пыль, крошатся пергаменты, тускнеют краски. Иные из этих процессов, конечно, губительны. Однако случается эрозия очистительная, вытравляющая ложные аналогии, нетипичные ошибки, сбивающие с толку малосущественные подробности. Если по ходу своего рассказа я где-то что-то напутаю, не так опишу или подвергну искажению, то Вы меня поправите. Я хочу услышать от Вас речь того храбреца, я бы даже сказал, гения интриг, которому под силу смахнуть пыль досужих рассуждений и обнажить непреклонную, хладную обсидиановую истину и чистую алебастровую правду. Эту очистительную эрозию проведёте именно Вы, Эммануэль. Потому что сейчас стоит вопрос Вашей жизни или смерти.

Макрон открыл было рот, чтобы поспорить, сказать, что мало-помалу происходит привыкание к утрате и понятие правды так расплывчато, — но затем вспомнил о своём положении.

— Итак… речь пойдёт о четырёхстах тысяч фунтов, которые Вы себе присвоили и влюблённой пары — Марка и Анны.

— Пятидесяти, — поправил меня Макрон. — Себе я взял лишь пятьдесят тысяч. Семьдесят переправил старшей сестре в Париж, она знает, кому следует отдать долю. А остальное осталось у Марека. Сейчас их зовут Марек и Ангела, и бумаги у них Варшавского Герцогства.

— Предположу, что так называемые "богатые друзья" давно находятся не здесь, а где-то уже далеко.

— В Рошфоре. С началом весны они собираются отправиться в Новый Свет. И я поступил с ними честно, как и договаривались. Совесть моя чиста.

У меня было на этот счёт совершенно противоположное мнение. Я полагал, что чем дальше люди прячутся от правды, тем сложнее будет смириться с ней, когда жестокая действительность прорвётся через все барьеры и снесёт тщательно выстроенную систему существования, как плотину на реке. Однако давно всем известно, что чужая душа — потёмки и нет более неблагодарного занятия, как пытаться перекроить её на свой лад.

Было уже далеко за полночь, когда я вновь оказался в порту. Посеревшее небо закрывало контракт с фонарщиками, отправляя их на боковую, и тут же выуживало новую ведомость, заставляя вылезать из кроватей весь рабочий люд Кале. На улицах затарахтели тележки мусорщиков. Редкие прохожие перемещались перебежками, посматривая наверх, а не под ноги, опасаясь оказаться под струёй ночного горшка. Водоносы тащили вёдра к наиболее презентабельным домам, а пышногрудые молочницы сбивались в стайки у деревенских телег и покачивали коромыслами, в ожидании своей очереди. Гостиница, где мы остановились, стояла в небогатом районе, который не пользовался, однако, сомнительной репутацией, и селился там, в основном работающий люд из числа кустарей-ремесленников, краснодеревщиков, шляпных дел мастеров, цирюльников и прочих буржуа. Тем не менее, выбор был сделан не из-за отсутствия средств, а по совершенно другой причине: к счастью, на этот квартал не накладывался неизменный городской запах дыма с навозом, и ароматы, несущиеся из порта и красилен из-за устойчивого низового ветра, называемого авал. Здесь можно было открыть окошко в полдень и не поморщить нос.

Полина была уже собрана и, пожелав ей доброго утра, я поведал о возникших сложностях. И что удивительно, моё предложение было встречено чуть ли не восторгом.

* * *

Спустя пары дней разнообразные мелкие события немного сгладили гнетущие впечатления, но вовсе забыть о случившимся нечего было и надеяться. Я ещё раз погрузил руки в кружева, вышедшие из ателье мадам Ла Перрьер в Аланосе. Того самого, сожжённого пьяными революционерами в безумстве вседозволенности. Очень необычные узоры, как для меня, — так музейная ценность, а, по словам Полины, не имеющие цены, настолько они были прекрасны. Многие были не толще паутины, а некоторые буквально плыли по воздуху, стоило их приподнять. Настоящее алансонское кружево прошлого века. Если кому-либо посчастливится найти его и подержать в руках, это ощущение запомнится на всю жизнь. Можно смотреть в упор и в какой-то момент понять необходимость иметь увеличительное стекло, чтобы проследить весь ход нити. Невозможно представить, сколько нужно сделать движений пальцами, сколько стежков: прямых, обратных и повторных, чтобы появилась лишь малая часть узора — изогнутый лепесток или шип розы. Это впечатляет сильнее, чем фламандская живопись и камерная музыка вместе взятые, это из эпохи чистых душ, эфемерного существования, а не машинной работы. Это не труд, а состояние души эпохи домотканого полотна, тёплых масляных светильников и грубых, неотёсанных лавок — это превыше всякой бумажной ценности с водяными знаками. Когда трогаешь это кружево кончиками пальцев, рассматриваешь сквозь лупу, начинаешь ощущать, как велико было терпение девочек-мастериц. Становится слышен шорох нитей, сопровождающий их работу иголками, так похожий на шёпот падающей листвы. И если прислушаться, то можно узнать историю, осязаемую, конечно. Кружево расскажет об исколотых пальцах и ноющих от боли спинах, о сиянии в глазах, которые они себе портили, чтобы создавать эти чудеса, поведает о нежности человеческих тел, о страстной любви сельских девочек к платьям придворных дам, которые они никогда не наденут. Алансонское чудо — это гордость, вплетённая в ткань их крошечными пальчиками, а гордости не нужно сострадания. Гордостью можно только восхищаться. Я разложил кружева на листах бумаги и стал сортировать их, складывая в сундук. Вот уже почти час, вынимая, раскладывая и разглядывая, я трогаю их и думаю, что с ними сделать? Но с ними уже ничего не сделаешь. Это эксклюзив.

8. Приключения Ромашкина: из Дюнкерка в Англию и обратно.

Андрей Петрович сидел на кровати в одной сорочке и кальсонах с шарфом на голове и, морщась от холода, хмуро рассматривал свой костюм для верховой езды, тот самый, который был на нём, когда он въехал в Дюнкерк. Церковь в дюнах, если вспомнить западнофламандский, правда, сейчас город пытаются называть по-другому, в угоду революции, Дюнлибр (Свободная дюна), но жителей не исправить. Фламандцы всегда славились крутым норовом и при случае частенько напоминали французам о "битве золотых шпор". Казалось, что это было давным-давно, но великие дела живут долго. Однако предаваться воспоминаниям времени не было — предстояло многое сделать и отсутствие оставленного в Кале слуги сейчас вызывали раздражение: по крайней мере, костюм висел не чищеным. Торопливо набросав записку, вставляя нужные фразы, Ромашкин вызвал портье и велел ему отнести это послание в заготовительную контору Моне. Не вдаваясь в подробности написанной белиберды, обладающий шифром мог прочесть, что гость из Петербурга прибыл. Но, так или иначе, письмо было написано, и теперь следовало подготовиться — к чему именно, Ромашкин толком не знал. И лишь ближе к ужину, когда были прочитаны все имеющиеся в гостинице газеты, стал ясен масштаб всех неприятностей, в которые он влип, как та пчела в смолу, спутав её с патокой. Возникшие обстоятельства переиграли весь спланированный в Санкт-Петербурге сюжет.

Собеседница Ромашкина, в которой тот опознал младшую дочь Смирнова, глубоко вздохнула.

— Мне надоел Дюнкерк, — сказала она, — и ещё больше мне надоело изображать сплетницу. Надоело казаться остроумной и стараться привлечь к себе людей, которых в других обстоятельствах я бы даже не пустила на порог.

— Однако это лучший способ собирать сведения, которые в один прекрасный день могут очень даже пригодиться.

— Ах, — вздохнула девушка, изобразив на лице кукольную внешность с полуоткрытым ртом и томными глазами, — не обольщайтесь.

— Соглашусь, большая часть сплетен — редкостная чушь, но даже среди плевел попадаются целые зёрна, — рассудительно произнёс Андрей Петрович. — И я даже не сомневаюсь, что, сидя в скучном и мрачном Дюнкерке, Вы успели узнать много такого, что может представлять интерес.

— Возможно, и попадалась важная информация, — ответила девушка, поводя плечами. — Например, я узнала, что французский военный корабль недавно потопил контрабандистов, и его капитан захватил в плен капитана судна и его любовницу.

— А подробности?

— Какие у сплетен могут быть подробности? Да и кому могут быть интересны какие-то чужие контрабандисты? Тут весь город сплошь состоит из них.

— Тем не менее, это весьма важные сведения.

— Это уже без меня. Через месяц я выхожу замуж и с нескрываемой радостью покидаю этот пропахший рыбой город. Я и так задержалась здесь исключительно из-за Вас. Всё, что необходимо знать, я Вам рассказала. И, напоследок, запомните: почаще оборачивайтесь. Прощайте.

Андрею Петровичу теперь надлежало прогуливаться по рыбным рядам с десяти до полудня в ожидании известного ему курьера, дабы принять ценную бандероль и срочно переправить её в Лондон. Однако первая их встреча вышла совсем обыденной. Ромашкина тихо окликнули со спины, и поговорить со своим знакомцем, который просил именовать себя простым именем Пьер, Андрей Петрович смог в спокойной атмосфере за обеденным столом.

— Что ты можешь сказать об истории с таможенным корветом и потопленной яхте контрабандистов, — спросил Ромашкин, — кроме того, что написано в газете?

— Разумеется, я видел заметку, — ответил юноша. — И успел навести кое-какие справки. Фамилия капитана Макрон, четыре года на этом корабле. Есть отец и мать, а так же четверо братьев и две сестры, одна из них приезжала к нему. Где живут не известно, и подробностей я не знаю. Говорят, овдовевшая сестра держит в Париже гостиницу, и у неё были сложности. Насчёт самого Макрона, Вы спросили очень вовремя, в свете всего случившегося он, безусловно, подозрителен. Месяц назад он оплатил новую карету с шестёркой лошадей у каретного мастера в Сен-Поль-Сюр-Мер. Такие траты простому лейтенанту, даже капитану военного корабля, не по средствам.

— Теперь надо выяснить как можно больше подробностей обо всех них, и в первую очередь об этом моряке: где живёт, с кем встречается, кто знает, куда он собирается и что он ест, а что терпеть не может. У тебя располагающий к себе вид, хоть ты и пройдоха, каких свет не видывал, так что с лёгкостью обо всём узнаешь.

— Это не совсем просто, как Вам кажется, — скромно произнёс юноша. — Отсюда до Кале двадцать три мили, или, как принято тут, восемь лье. Я, конечно, езжу туда раз в неделю по делам Моне…

— Вот тебе на расходы — я не считал, сколько там денег, но на пару-тройку экю точно есть, — произнёс Андрей Петрович, сопровождая слова передачей свёртка.

— Надо бы подсчитать. Яков Иванович предупреждал: учёт и…

— Да пойми, наконец, упрямый ты человек, — рассержено сказал Ромашкин. — Это моя личная просьба и я не потребую с тебя отчёта. Тебе придётся разговаривать с простыми людьми, с мелкими лавочниками, продавцами с лотков, соседями, их детьми и не знаю ещё с кем. Одно дело, если ты станешь расспрашивать с пустыми руками, и совсем другое — когда ты, допустим, подаришь ребёнку леденец или зайдёшь в лавку купить какую-нибудь мелочь и как бы между прочим заведёшь разговор о том о сём.

— Это если я увидел вывеску мадам Лурье, — подхватил мысль юноша, — то спрошу у приказчика, уж не та ли это Лурье, про дочку которой писали, что она видела святую Анну?

— Правильно, а тот, упаковывая покупку, скажет, что нет, не та. Святую видела Мари, дочка фламандца Ришара, живущего там-то и там-то, да и вдруг сообщит о нём какие-нибудь подробности. Мол, это не родная дочка Ришара, а его соседа, и сам Ришар ни сном, ни духом. А как только ты расплатишься, то всегда спроси о чём-нибудь нейтральном: о погоде, природе, урожае. Продавец запомнит только то, что ты покупал, и твой последний вопрос. Эх, тебе бы брошюрку почитать… там про лавки и торговцев много чего написано. Вот, к примеру, покупаешь, что выбрал, и делаешь вид, что прицениваешься ещё к чему-то, торгуешься и, между прочим, задаешь новые вопросы. Ты молод, тебе нечем заняться, вот и интересуешься тем, до чего тебе не должно быть дела. Главное, не будь настойчиво прямолинеен. Не желают с тобой обсуждать нужную тебе тему — ничего страшного, завтра-послезавтра она сама всплывёт в разговоре. Человек так устроен, хочет выболтаться, его даже за язык тянуть не надо. Если того требуют обстоятельства, похвали собеседника, особенно его питомцев. Пусть глупый пёс на мгновенье станет разумным, а драная кошка — пушистой. И только после этого переходи к главному.

— Да, это сработает. Я сам подмечал, что после доброго слова относятся к тебе совершенно по-другому.

— В общем, как только прибудет послание, и я уеду, приглядывай за гостиницей. Сюда приедут мои друзья, лицо одного из них я тебе нарисую. Запомнишь, а потом сожжёшь картинку.

Всякий раз, находясь в городе на рынке, Ромашкин частенько оглядывался через плечо, но на третий день, когда заметил за собой слежку, проявил особую осторожность. И как нельзя вовремя. Мальчик-привратник Смирнова едва успел протянуть свёрток, как к нему бросились двое мужчин, и только дьявольское везение помогло Андрею Петровичу избежать ареста. Ни минуты не сомневаясь, он использовал свою трость как палку и наотмашь рубанул ближайшего преследователя по лицу. Не ожидавший такого проворства от явного увальня бедолага только и смог обиженно вскрикнуть да рухнуть на прилавок с рыбой. Трость от удара лопнула, и оставшаяся заострённая щепка с рукояткой тут же вонзилась как троакар хирурга в горло второму, успевшему схватить за рукав. Сам того не ожидая, Ромашкин расправился с соглядатаями как заправский убийца или даже профессиональный диверсант, о которых он читал в брошюре. На одних инстинктах, ни проронив ни звука, быстро и чётко. И только видевший всё это юноша с восхищением проронил: "Экспедиция… хитрый как лиса, беспощадный как волк и сильный как лев".

К посёлку перевёрнутых вверх килем отслуживших свой век лодок Андрей Петрович пробирался словно мышка, скрывающаяся от кошки. Ещё загодя он выяснил, каким образом он доберётся до Альбиона, и теперь искал рекомендованного ему человека. Иссохший, морщинистый владелец утлого рыбацкого челнока в высокой кожаной шляпе, штопая старую сеть, запросил за то, чтобы отвезти его на остров, двадцать пять ливров. Конечно, ныне всё в городе стоило дорого, но это уж ни в какие ворота не лезло. Устремив на перевозчика холодный взгляд, Андрей Петрович предложил ему два экю, надеясь, что он не сдерет всё содержимое его кошелька. Французских денег у него было не так уж много, а доставать фунты из котомки он побоялся. Все в Дюнкерке пуще смерти боялись иметь дело с контрабандистами, при которых не было видно товара, но лишь до тех пор, пока дело не касалось барышей. А коли касалось, робкие горожане мигом забывали о страхе перед гильотиной и готовы были, как шакалы, сражаться за каждый денье. Лодочник открыл было рот, потом закрыл его, пригляделся к клиенту повнимательней, оценивая необычную сумку на поясе, из которой торчала рукоять явно не половника и, к его удивлению, заявил, что он оставляет его без куска хлеба. "Кусок изо рта вырывают" — так и сказал, после чего сердито указал на свою посудину.

— Наденешь плащ Жиля. Если не понял, Жиль это ты — мой помощник.

— Это обязательно? — уточнил Ромашкин.

— Залезай! Да поживее, я не собираюсь тратить целый день из-за каких-то жалких пары монет. Эдак я с голоду помру. Пугают людей, заставляют работать за гроши…

Так он и причитал, даже когда, усердно работая веслами, вывел лодку в залив.

— Опускай сеть в воду, — приказал лодочник.

— Зачем?

— Ты что, в первый раз? Сеть должна быть мокрая, мы рыбу ловим.

— А-а, — протянул Ромашкин. — Понимаю. Это хитрость такая.

Травя за борт сеть, Андрей Петрович чуть было не упустил её в воду и ухватился за верёвку в последний момент, словно так и должно было быть, чем вызвал одобрение лодочника.

— И ещё, месье. Я вижу, что Вам терять нечего и человека прихлопнуть, что до ветру сходить. Вы не думайте обо мне плохого, я свою работу знаю. А пока перебирайтесь ближе к носу и ложитесь-ка отдыхать. Сейчас я поставлю парус, и к утру мы будем на косе. Все дурни отчего-то спешат к Дувру, но мы-то не дурни? Да?

Ориентируясь по каким-то приметам, звёздам и ещё чему-то, псевдорыбак вывел свою посудину прямо к косе утопленников на рассвете. Оттуда до Уолтона было рукой подать, а сети и перевёрнутые лодки наблюдались тут же. Рассчитавшись, Андрей Петрович с удивлением обнаружил, что лодочник не спешит обратно, и поинтересовался причиной.

— Жду того, кому надо на ту сторону, — сухо ответил тот и отвернулся, не желая продолжать разговор.

"В принципе, — рассудил Ромашкин, — если есть те, кто спешит убраться с материка, вполне вероятно найдутся и антагонисты. А мне пора, успеть бы до вечера в Лондон".

* * *

Ромашкин шагал по тёмному, узкому переулку, держа руку на рукояти своего пистолета, спрятанного под широким плащом. Дом на Хэрли стрит оказался заперт и, не имея возможности туда попасть, пришлось следовать на конспиративную квартиру, адрес которой сообщила дочь Смирнова. В морозной тишине гулким эхом отдавались его шаги, а органы чувств ловили малейший намёк на движение или звук. Ветер стих, и с приближением ложной зари от кромки воды начинал подниматься туман, густой и скрадывающий. Через час эти улицы запрудят мелкие торговцы, подмастерья и разный сброд из армии попрошаек. Но пока здесь было спокойно и относительно безлюдно. Тауэр-Хэмлетс — это один из районов Ист-Энда, который ещё недавно был деревушкой, тянущейся вдоль северного берега Темзы, к востоку от древнего Тауэра, вдоль основных дорог, в окружении сельскохозяйственных угодий, с болотами и небольшими поселениями на берегу реки. Отсюда черпались людские ресурсы для нужд Королевского флота, здесь процветали отрасли, связанные со строительством и промышленностью, и район привлекал большое количество сельского населения в поисках работы. Это место, один из лондонских "свободных округов", издавна давало приют мастеровым-чужестранцам, которые находили здесь защиту от могущественных городских гильдий. Однако, наряду с французскими ремесленниками, фламандскими бочарами и немецкими пивоварами, сюда стекались воры и женщины с низкой социальной ответственностью, нищие и бродяги. Иными словами, местечко было не из тех, где благоразумный горожанин прогуливается после наступления темноты, и Ромашкин случайно поймал себя на мысли, что, чёрт возьми, он делает здесь один холодной зимней ночью, когда надо было плюнуть на всё и остановиться в гостинице. Этот лабиринт извилистых улочек, густонаселённых бараков и сумрачных дворов нагонял страх и вообще, действовал угнетающе. Как почти все улицы в этом районе, эта была слишком узка, чтобы иметь тротуар, зато обладала приметными ориентирами: ветхий теснившийся барак с желтовато-красной крышей и покосившаяся лавка сапожника, выросшая прямо из обледенелой, втоптанной в грязь булыжников мостовой. Нужный переулок отыскался достаточно легко: сразу за ободранной, закрытой ставнями бочарней, где красной краской был нарисован круг, перечёркнутый косым крестом, находилась добротная дверь. Грязный боковой проход, в отличие от улочки, не был вымощен, и Андрею Петровичу пришлось изрядно потрудиться, дабы не угодить в лужу. Подмёрзшая слякоть под высокими сапогами Ромашкина воняла отбросами, навозом и гниющими рыбьими головами, но после путешествия в рыбацкой лодке это был запах одеколона. Постучав условным стуком, Андрей Петрович дождался, когда она приоткроется, и сквозь узкий луч света от горящей свечи, раздался голос:

— Джонсон! Рыжая ты образина! Если снова припёрся без выпивки, я проткну твоё брюхо кочергой.

— Со мной две пинты из "Ведёрка с кровью" и привет от Томаса. — С хрипотцой в голосе произнёс Андрей Петрович заученную фразу.

— Заходите, сэр, — раздался тихий голос из-за двери.

— Андрей Петрович, — представился Ромашкин.

— Билли, просто Билли, — ответил хозяин дома, запирая дверь на широкий засов, способный выдержать удар тарана. — Я настолько свыкся с этим именем, что не сразу вспомню, как нарекли меня батюшка с матушкой. Все зовут меня Билли: и душка Маргарет, и Джон с Гарри, и малышка Ирен…

— Билл, я только что прибыл с материка, — сообщил Андрей Петрович, — и имею с собой послание.

— Это не ко мне, сэр, Яков Иванович уехал в Солсбери, наверно, к Джорджу Бизли. Вернётся в Лондон к пятнице, ему и передадите.

— А нельзя ли как-нибудь попасть в тридцать шестой дом на Хэрли стрит? — произнёс Ромашкин, пару раз споткнувшись о какие-то предметы, расставленные в длинном коридоре.

— Это никак не возможно, сэр. Так что придётся его обождать.

— Хорошо сказать, — буркнул под нос Андрей Петрович. — Я тут не совсем законно въехал в страну, да что там юлить, совсем не законно.

— Думаю, моё скромное жилище способно распространить своё гостеприимство до того, чтобы обеспечить Вас кроватью, — сухо заметил Билли и стал подниматься по лестнице, примыкавшей к одной из стен холла.

— Приятно слышать, — чихнув от пыли, пробурчал Ромашкин. — Очень великодушно с вашей стороны.

— Забыл предупредить, сэр, везде паутина. Слишком уж хлопотно прибираться в бывших темницах, — объяснил Билли, распахивая дверь недалеко от лестничной площадки, за которой скрывалась средних размеров комната, устланная роскошным ковром и с тёмной кроватью под балдахином.

Переступая порог, Андрей Петрович осмотрелся. Стены были тёмно-зелёные, с узором из золотистых фигурок животных, походивших не то на драконов, не то на грифонов, присевших на задние лапы и тычущих стилизованными крыльями в нос следующей твари. Ближе к дальнему углу находился камин, закрываемый двумя креслами времён короля Георга, и пуфик под ноги, со слегка вытертым бархатом. Билли пропустил Ромашкина вперёд, и когда тот закончил вращать головой, с улыбкой спросил:

— Наверно, не ожидали за убогим фасадом трущоб увидеть такую роскошь?

— Признаться, нет.

— Это конспиративная берлога ещё со времён якобитов, когда Красавчик принц Чарли тут наводил шороху. Говорят, весёлые времена тогда были. Располагайтесь, Гарри сейчас разожжёт камин, а Маргарет принесёт что-нибудь выпить. Как Вы уже догадались, на эту половину мы редко заходим. Но не беспокойтесь, труба камина соединена с общей, а мы, хоть и редко, но всё же протапливаем дом.

— Билли, — Андрей Петрович вытащил из потайного кармана две банкноты по одному фунту, и, протягивая хозяину дома, произнёс:

— Я чертовски устал, мне хочется смыть с себя всю эту дорожную грязь, сытно поесть и выспаться в тепле.

Спустя два дня Ромашкин передал Смирнову пакет, и, слава Богу, что не узнал его содержимого. Помощник посла в Париже интересовался стоимостью псов у Джона Лэмбтона, будущего барона Дарема. Целая организация оказалась под ударом ради прихоти чиновника, поставившего свои меркантильные интересы превыше служебных. Это ж надо было удумать: использовать секретную курьерскую сеть, лишь бы письмо скорее дошло до адресата. Яков Иванович появился сам, совсем внезапно, очень спешил и был явно расстроен чем-то. И лишь просьба спасти юношу в Дюнкерке, озвученная после пересказа приключений, явно намекала на намечающиеся осложнения в логистической цепочке русской разведки. Предстояло вновь возвращаться во Францию.

К тому времени, когда Ромашкин покинул Тауэр-Хэмлетс, тусклое зимнее солнце уже погружалось в густую пелену туч, которая нависла над городом, лишая послеобеденные часы света и усиливая холод. Поднимаясь по Своллоу-стрит, на пересечении с Пиккадилли он приобрёл в лавке новую трость с секретом, и, бродя по мостовой, пытался упорядочить мысли, разветвлявшиеся, казалось, сразу в нескольких направлениях. Следующим шагом логично было бы побеседовать со Смирновым ещё раз, но Яков Иванович вряд ли смог бы ему помочь в том, в чём Андрей Петрович уже преуспел сам, а именно в нелегальном перемещении через границы. При обычных обстоятельствах он отправился бы туда — к побережью — без раздумий, купив место в экипаже, однако вся эта конспирация заставляла придумывать запасные планы и ходы. Тщательные вычисления подсказали, что если выехать из Лондона на рассвете в собственном экипаже и менять наёмных лошадей через каждые четырнадцать миль, то с большой долей вероятности он успеет попасть на рыбацкий баркас своего знакомца, хромого шкипера, курсирующий между островом и материком. Либо воспользуется услугами мелких перевозчиков, как в тот раз, когда драпал из Дюнкерка. Изменив свой маршрут, Ромашкин повернул к извозчичьему двору на Бойл-стрит, где заправляли ирландцы. Просторный двор был вычищен пэдди до блеска и содержался в образцовом порядке. Там можно было взять напрокат хоть тяжёлую карету для большой компании, хоть паланкин на двоих или персональный портшез.

— Пять упряжек? — изумился владелец конюшни, здоровенный ирландец О"Райлли. — Почти на восемьдесят миль? Вы хотите обогнать почтового голубя или заключили пари?

— Я намерен завтра проделать весь путь до полудня, — объяснил Ромашкин.

— Значит, пари. Готов поставить на кон счастливые подковы, здесь замешана леди. Что ж, ежели кто на такое способен, так это малыш Махоуни. Он любому нос утрёт, — ухмыльнулся О"Райлли, сплюнув табачную жвачку. — Пожалуй, для такого случая найдётся у меня четвёрка для первого перегона — быстрые, как соколы, все беленькие, ровненькие, как сиськи близняшек О"Ши. Оглянуться не успеете, как окажетесь в Брентвуде. И если, сэр, мы договоримся с оплатой, я бы мог прямо сегодня отправить одного из моих парней вперёд, для верности, чтобы подыскал Вам лучших лошадей на следующие перемены и внёс залог. Это прилично сэкономит время.

— Было бы здорово, — не думая ответил Ромашкин, буравя взглядом видимый из открытых ворот конюшни участок улицы.

Ещё проходя Голден-сквер, он почувствовал необъяснимо-смутное, но нарастающее ощущение тревоги. И вот сейчас, изучая поток фургонов, карет и повозок, вслушиваясь в щёлканье кнутов и грохот железных ободьев по брусчатке, Андрей Петрович определил источник своего беспокойства: за ним следили. Он не мог установить кто, однако не сомневался, что стал объектом чего-то пристального внимания. Бросив последний взгляд на темнеющую, продуваемую ветром улицу, Ромашкин повернулся к ирландцу:

— Что ж, пойдемте, посмотрим на ваших соколов.

Белая четвёрка оправдала похвалы О"Райлли. Это действительно были замечательные лошади, с лебедиными шеями, прямыми спинами и крупом, однозначно достойные квадриги Аполлона, и если кто и попытался бы последовать вслед, то шансов догнать этих скороходов у него не было. Ударив по рукам с владельцем конюшни, Андрей Петрович вышел через калитку с обратной стороны здания и вскоре оказался на шумном рынке Бойл-стрит. На углу стоял шарманщик, по виду бывший матрос, рядом с ним ссутуленный слепой старик просительно потряхивал своей кружкой перед спешащими мимо домохозяйками с большими корзинами. Чуть поодаль дефилировала с румяным от холода лицом молочница, выкрикивая на ходу: "Молоко! Полпенни за полпинты". Засмотревшись на неё, Ромашкин вспомнил свой первый приезд в Лондон и усмехнулся, однако это не помешало ему внимательно присмотреться к каждому и прийти к выводу, что эти люди не встречались ни на Голден-сквер, ни на Своллоу-стрит, ни в трущобах Тауэр-Хэмлетс. Удовлетворившись, он зашагал к дому Билли. По пути неприятное ощущение слежки мало-помалу выветрилось, но подобно воспоминанию о плохом сне, до самой двери ещё цеплялось за сознание, и противный с хрипотцой голос: "Гони монету" не стал неожиданностью. Ромашкин шустро прыгнул вперёд и, развернувшись лицом к опасности, выхватил пистолет, который Полушкин обзывал "брандом". Путь из проулка перегораживали трое, причём двое из них были тощими до невозможности детьми, вооружёнными палками, а взрослый представлял собой одноногого калеку, опиравшегося на костыль.

— Гони пенсы, красавчик, — сказал, как плюнул, предводитель шайки в морском берете на лысой голове.

Андрей Петрович оценил противостоявшие ему силы и спрятал пистолет в кобуру. "Дилетанты, — подумал он, — я бы на месте грабителей действовал сразу бы. Впрочем, а не проверить ли мне одну теорию"?

— За просто так? Не дам! — с вызовом ответил Ромашкин.

— Шеглы два дня крошки во рту не держали, — прохрипел калека. — А мне, участнику Трафальгарской битвы, ты обязан…

— Поставить под нос пинту эля с утра? — не став дослушивать бандитский бред, сказал Ромашкин. — Пошли прочь, пока я не превратил твоих щеглов в одноногих макак, а тебе не приказал всыпать плетей! Будешь, как дохлая камбала по палубе на пузе ползать.

Андрей Петрович нажал на кнопку стопора и сделал шаг вперёд. Высвобожденное лезвие стилета, спрятанного до этого в трости, хищно блеснуло, и вкупе с уверенным взглядом человека готового убивать это выглядело устрашающе.

— Назад, щеглы, — только и смог произнести калека, когда остриё оказалось у самого носа. — Сэр, не троньте мальков.

Недоросли, которых на флоте держали в качестве "пороховых мальчиков" и оказавшиеся здесь непонятным образом, прыснули за спину матросу и испуганно прижались спинами к бочарне.

— А ты молодец, — произнёс Андрей Петрович, оценив смелый поступок калеки. — У Трафальгара, говоришь… Здорово мы тогда Хуанам с Жанами углей в штаны сыпанули. На чём ходил? Почему не по форме?

— Семидесятичетырёх-пушечный линейный корабль третьего ранга "Аякс". Канонир второго класса, сэр.

— Держи шиллинг и купи мальчишкам мяса. Только не "дохлого француза" из бочки, а нормального, свежего.

— Благодарю Вас, сэр, — калека хлопнул кулаком по груди — разрешите исполнять?

— Бегом, канонир! И я не посмотрю, что у тебя одна нога. После первой склянки что б был здесь со своими щеглами. Ты снова призван.

Малоинтересная книжица по манипулированию людьми, которую Андрей Петрович прочёл по дороге в Санкт-Петербург, как ни странно, оказалась полезной. Сейчас Ромашкин убедился в том, как одной игрой слов и угрозой жёсткостью смог убедить моряка, что перед ним офицер. Более того, случись сейчас какая-нибудь неприятность, калека тут же встал бы на его сторону, так как многие годы плетью, кулаком и матерным словом ему вбивали единственную истину: офицер на судне — помощник Бога. И чтобы полностью убедиться в своих предположениях, Андрей Петрович решил раскрутить случайно встреченного матроса на полную катушку.

— Ловко Вы с ними справились, — сказал Билли, впуская Ромашкина в дом. — Я подглядывал за Вами и скажу одно: одноногий Том никого не боится, а перед Вами дрожал как осиновый листок на ветру.

— Это хорошо, Билли, что Вы знаете их. Двое юношей, что были с Томом, будут работать на меня. Одного из них пристрою в гостинице Ипсвича, а второго — в Дюнкерке.

— Как Вам будет угодно, сэр. Только Том не простой калека, каких в этих местах сотни. Милостыню не просит, подачек не принимает, и я удивлён, что он взял у Вас шиллинг.

— А я ему не из-за сострадания монету дал, — сказал Ромашкин, — а за храбрость. А это уже награда. Разницу улавливаешь?

— Разницу я понимаю, — ответил Билл, — только не отдаст он мальчишек.

Андрей Петрович смерил взглядом собеседника и не стал продолжать полемику. Для себя он уже всё решил и, когда дошёл до двери комнаты, произнёс:

— К четырём утра я должен получить плотный завтрак и пусть Маргарет соберёт мне с собой снеди. И ещё, Билли, спасибо тебе за всё.

В четыре тридцать Андрей Петрович покинул убежище, держа в одной руке холщовую сумку с парой варёных куриц, а в другой трость. У заколоченной бочарни стояли двое мальчишек, дрожа от холода и переминаясь с ноги на ногу. Парням было лет по двенадцать-четырнадцать, одеты были в грубые домотканые рубахи, тёмно-коричневые штаны и заштопанные чулки, явно подобранные у старьёвщика. Всё заношенное и не особо чистое. На их ногах были деревянные башмаки, отчего переминания в попытках согреться походили на стук киянки по бревну.

— Где Том? — спросил Ромашкин, подойдя к ним.

— Зарезали, — ответил тот, что выглядел постарше. — За Ваш шиллинг, сэр.

— Кто?

— Джон Попугай, сэр.

— Где мне найти этого попугая? — спросил Ромашкин, и лицо его помрачнело.

— На кладбище, сэр. Мы его забили палками, когда он опьянел.

"Удивляться нечему, — подумал Андрей Петрович, — дно общества, а, следовательно, и законы соответствующие. Что ж, парни потеряли вожака стаи и ищут к кому бы прибиться. Придётся всё брать в свои руки".

— Хотите жить не как крысы, снующие по помойке, а как нормальные люди? — спросил Ромашкин, протягивая свою сумку самому говорливому.

— Конечно, хотим, сэр. Том так и сказал вчера: "Заживём как нормальные люди".

— Дорогу к конюшне О"Райлли знаете?

— Знаем, сэр.

— Очень хорошо. А теперь назовите себя.

— Я Питер, — назвал своё имя молчавший до этого юноша. — Младшего зовут Джеймс. Мы родом из Эксетера.

— Грамотны? — поинтересовался Ромашкин, обходя лужу и направляясь к рынку на Бойл-стрит.

— Газету прочесть сможем, сэр. Том занимался с нами.

Счастливы люди, которым судьбою или же случаем была дарована возможность оказаться в жизни на своём месте, отдаваясь делу целиком и полностью. Андрей Петрович только сейчас понял, что прежняя его служба в Туле была той самой скорлупой, которую давно стоило разбить, чтобы вылезти из заточения ростком в поисках приключений. Выбросить всю мелочность, позабыть тривиальные и глупые интрижки, оставить позади страхи и погрузиться с головой в новый интерес. Ромашкин почувствовал, что может абсолютно всё, он понял суть и принцип работы, которую полюбил.

Лошади О"Райлли неслись как заговорённые, преодолевая милю за милей. Поездка в экипаже в солнечный день, как будто в первый день весны, сменяющей долгую суровую зиму, среди сельских пейзажей, начинающихся сразу, едва они оставили за собой Брентвуд и старый, опасного вида мост, оказалась целительнейшим бальзамом для души и катализатором для идей. К тому же северный ветер сменился западным, а с ним исчезло и неприятное чувство губительного сквозняка, идущего из невидимых щелей кареты. Питер и Джеймс сидели напротив и поглядывали на сумку с продуктами. Переодетые в одежду, подобающую отпрыскам небогатых рантье, они всё равно выглядели оборванцами с улицы.

— Питер, — прервал затянувшееся молчание Андрей Петрович, — когда мы доедем до места, у меня будет к тебе серьёзный разговор, а пока я хотел бы определиться, как он будет протекать.

— Я слушаю, сэр, — ответил юноша.

Ромашкин задал ему несколько вопросов, проверяя того на сообразительность. Рассказал историю и попросил пересказать её, после чего потребовал описать служащего станции, где они в последний раз меняли лошадей. Удовлетворившись ответами, Андрей Петрович спросил:

— Ты хочешь стать по настоящему грамотным?

Похожий тест был проведён и с Джеймсом, и к его окончанию Ромашкин уже твёрдо знал, кто из братьев останется в Англии, а кто поедет с ним дальше, в Дюнкерк.

Невысокий, лысоватый мужчина старше средних лет с серьёзным видом стоял у основания древнего земляного вала, сцепив руки за спиной и уткнувши подбородок в складки скромно повязанного галстука, пытался вжать голову в воротник пальто, спасая уши от промозглого ветра, смотрел на старое здание.

— Элфи, Не жалеете, что продали мне гостиницу? — спросил Ромашкин, подходя к нему.

— Жалею ли я сэр? Нет! Вы добрый человек, не изгоняете меня и милостиво позволили жить в моём бывшем доме. За это я Вам благодарен, а моя жена, Долли, вообще молится за Вас. Только ни как не приму в голову, зачем Вам всё это? Полторы дюжины постояльцев в год… Вы не получите ни пенни прибыли.

— Я надеюсь, что лучшие времена всё же настанут, — немного подумав, ответил Андрей Петрович. — Война, наконец, окончится, и в порт станут заходить корабли разных стран. Люди начнут путешествовать…

— Всё так, всё так… Сэр, я немного разбираюсь в людях и прекрасно понимаю, что Вы сделали это для детей. Кто они Вам? Тот, что ниже ростом, немного похож…

— Элфи…

— Понял, сэр. Замолкаю. Я прослежу, чтобы всё шло своим чередом и подберу достойного учителя для юноши.

В день отплытия, глядя в окно, Ромашкин не без интереса заметил, что на берегу реки впадающей в залив, теперь активно строились каркасы двух домов, которых ещё даже не было в проекте, когда он в первый раз оказался здесь. Девственно чистая природа этого берега ныне была потревожена человеком — можно сказать, была им убита. Такова суть прогресса и всегда таковой останется. Сейчас прямо под окном гостиницы виднелись раскинувшиеся снаружи предприятия Ипсвича. Нагромождение пакгаузов, конюшен, столярных и бочарных мастерских, лавок продавцов дёгтя, кузниц, сушилен сухарей, пекарей и много-много других. Андрею Петровичу даже показалось, что за время его отсутствия народу в городе прибавилось, и он всё больше походил на муравейник. Здесь стало более шумно, увеличилось количество разъезжающих по улицам лошадей, тележек и экипажей. Одна только скамейка в окружении платанов оставалась такой, какой он её помнил и это не могло не радовать любителя тишины и спокойствия. Отвернувшись от окна, Ромашкин встретился глазами с Питером и увидел, что он вот-вот разрыдается. Его брат стоял рядом, уже собранный для путешествия и тоже не находил себе места. "Странно, — подумал Андрей Петрович, — ещё несколько дней назад они забили палками живого человека, а нате вам, такая сентиментальность. Но сожалеть уже поздно — нужно завершать начатый путь".

Рядом с натянутыми сетями, лежал вытащенный на берег потрёпанный ялик. Сейчас лодка была пуста, но сложенные рядом вёсла и насаженные уключины говорили о том, что много времени, дабы встретиться с морской гладью этому судёнышку не потребуется. Вдоль борта по-прежнему виднелась красная полоса, а заваленная мачта всё так же несла на себе кусочек зеленоватой ленты, намертво прибитой к верхушке.

— Доброе утро! — сказал Ромашкин лодочнику. — Хочу вырвать из Вашего рта последний кусок хлеба.

— И Вам не хворать, сэр, — послышалось в ответ на английском.

— Плащ Жиля оденет он, — Андрей Петрович указал пальцем на стоявшего рядом с ним Джеймса, — а я буду в своём.

Последние слова Ромашкин произнёс по-французски, давая понять, что с этого момента английскую речь использовать нежелательно.

— Я помню Вас, месье… или сэр? Да к дьяволу, какая разница. Ведь не Бог же разделил нас. Помогите столкнуть лодку, и мы отчалим от этого проклятого берега.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg