«Вариант "Новгород-1470"»

Вариант "Новгород-1470" (fb2) - Вариант "Новгород-1470" 998K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Станислав Евгеньевич Городков

Станислав Городков ВАРИАНТ «НОВГОРОД-1470»

Пролог

Ночной фонарь едва освещал площадку перед домом…

Дан отклонился и кулак с зажатым кастетом пролетел мимо. В следующий миг он подсек нападавшего, и уже падающему добавил от души ногой. Лысый отлетел к дереву и там сполз на асфальт. Второй уже лежал на асфальте, постанывая и пробуя ползти.

— Готовы, — скользнул взглядом по лежащим Дан, и вытер кровь со щеки. Лысый, все — таки, зацепил его. В следующее мгновение Дан ринулся в открытую дверь подъезда, туда, откуда еще доносились возня и пыхтение. Но перед тем, как вскочить в кромешную тьму, он на секунду остановился, сгруппировался, и лишь затем рыбкой нырнул вперед. Было жалко одежду, однако выбирать не приходилось. Прокатившись клубком по площадке подъезда и кого-то сбив, Дан вскочил на ноги. Через секунду он уже стоял, готовый отразить любую атаку.

— Дан? — послышался рядом не совсем уверенный голос.

— Уфф, — выдохнул воздух Дан. — А я уже подумал… Это я, тезка! — И тут же получил сильный удар по голове…

Часть первая

Глава 1

— Семен, ты что..? А это что за идолище стоит? Откуда он тут взялся?

Дан с трудом разлепил глаза и сквозь мутную пелену увидел два качающихся бородатых лица. Лица смотрели на него, то отодвигаясь куда-то вдаль, то снова приближаясь и расплываясь в нечто губасто-носато-бесформенное… Лица что-то говорили, но он никак не мог понять что. Слова долетали, словно издалека. Язык был похож на русский, только со странным произношением. И ударением другим… А, еще, с каким-то цоканьем. Дан уловил пару слов, похожих на: — … глухой, вон, весь в кровище, — и уже собрался возразить обладателям бород, что, мол, не глухой он… Но у него ничего не получилось. Как не силился, не смог даже рта раскрыть. Тогда Дан решил подойти ближе к бородачам, чтобы объясниться с ними, хотя бы, на пальцах… Он шагнул вперед, ему показалось, что он шагнул. Расставил ноги пошире, чтобы не упасть и шагнул… И тут же, боком — боком, стал заваливаться вниз…

— Ох, святые угодники, здоровый-то какой! — спустя вечность, донеслось из невообразимой дали до растянувшегося на чем-то твердом Дана. — Семен, помоги! — И Дана, подхватив под мышки, потащили куда-то…

— Кажется, дышит, — еще спустя некоторое время, услышал Дан и выплыл из темноты. Совсем недавно он стоял на какой-то мостовой, а сейчас понял, что сидит, опираясь спиной на что-то. Дан открыл глаза и увидел над собой двух склонившихся, бородатых мужичков. Притом очень бедно, нет, скорее, очень непривычно одетых.

— Слышь, человек, — спросил тот, что повыше, расчесывая пятерней русую бороду, — ты кто таков будешь, откуда?

Дан хотел ответить, но вместо ответа только невразумительно забулькал, пуская слюну на подбородок.

— Оставь его, Вавула, — сказал второй из мужичков, худощавый, с пегой бородой и с дурацким колпаком на голове. — Видишь, худо ему.

Мужичок наклонился ближе к Дану и извлеченной откуда-то тряпицей вытер слюну с подбородка Дана. Дан услышал, как тот, кто без колпака, произнес: — Одет он не по-нашему. И на ганзейца не похож…

— Не по-нашему, — согласился пегобородый, пряча тряпицу и отступая на шаг от Дана. — А что на ганзейца непохож, так может из новых кто прибыл. Все равно надо ихнему старосте показать, да нашего, уличанского, позвать…

— Смотри-смотри, Семен, — перебил его напарник, — очами-то как страдалец наш зыркает!

— Ага, как тут не зыркать, — слушая мужичков и с трудом ворочая мыслями в голове, подумал Дан. — Это, ведь, единственное, что я, похоже, сейчас могу. К тому же и клоунов таких, как вы, я еще никогда не встречал. Да и не клоунов, а бомжей… Бородами, вон, как обросли. Одеты подозрительно, в какие-то допотопные рубахи-косоворотки, подпоясаны неизвестно чем, колпак на голове у одного… А у второго волосы давно не мыты, и острижен «под горшок»… Ба, а терем-то напротив… Из цельных бревен! А за ним еще один… Забор здоровенный… Хм… Что-то странновато… Где я, боже?!

— Где я? — собрав всю свою силу воли, повторил вслух вопрос Дан, кое-как разлепив спекшиеся губы. — Что со мной?

— Опа! — воскликнул тот из мужичков, что выглядел чуток помоложе. Худощавый и пегобородый. — Он и говорить умеет! — И, наклонившись к Дану, уронил: — Это мы тебя нашли. Ты лежал на мостовой. — И, видимо, поскольку взгляд Дана не внушал ему доверия, поинтересовался: — Ты понимаешь по-словенски? Все понимаешь?

Дан сделал движение, долженствующее соответствовать кивку головой, но даже эта чисто символическая встряска головы привела к столь сильному приступу боли… и к тошноте… Что он едва не вырвал. Но его кивок заметили.

— Понимает, — удовлетворенно сказал стриженный под «горшок». — Ты в Новгороде, мил человек. А мы ноугородцы, — именно так, с ударением на «оу» произнес стриженный под «горшок». — Я — Вавула, а это — Семен. А ты есть кто?

— Я Дан, — просипел Дан. Приступ тошноты прошел, и ему стало легче. Одновременно он попытался переварить полученную информацию: — Новгород находится в России. Если это, конечно, тот, который — «Откуда есть пошла земля русская…», а также Рюрики и прочие… Черт, но это же означает… Что я в России? Из Белоруссии… В России? Господи, как я тут очутился?! — Прищурив глаза, Дан рискнул обвести взглядом все, что находилось поблизости — какие-то, явно под старину, словно из музея этнографии, деревянные дома. И вместо асфальта — такая же деревянная мостовая… — Не фига себе здесь живут, — непроизвольно подумал Дан, — богатенькие. Закатать всю улицу бревнами… — И, неожиданно, сообразил, что все это он уже видел, на картинке, в учебнике истории. И рисунок назывался — «Жизнь в Древней Руси». — А, вон, еще, — на уровне подсознания отметил Дан, — и древние русичи идут. Почти, как на той картинке… И одеты почти, — Дан покосился на стоявших перед ним Вавулу и Семена, их рубахи и полосатые штаны, — почти, как эти двое мужичков. — И сразу смутное подозрение плеснуло жаром: — А бомжи ли они? Семен и Вавула? То есть, клоуны… То есть… А, черт, — выругался мысленно Дан, — совсем запутался…

Наверное, будь у него силы, он бы сейчас запаниковал, но, поскольку этих сил у него не было, то… Оставалось лишь придумать какое-то здравое объяснение всему увиденному.

— Скорее всего, я на сборище реконструкторов истории попал, — сказал, успокаивая сам себя, Дан. И, через паузу, для пущей убедительности, добавил: — Тем более, что я уже не раз слышал об этом новомодном увлечении и даже сам хотел поучаствовать в баталии, исторической… Интересно, правда, где они такое место нашли? Настолько подходящее… Хотя, вероятно, — объяснил себе Дан, — сами и выстроили. Богатых, с прибабахами, сегодня хватает… Только… Одно смущает, в Гомеле ночь начиналась, а здесь день в разгаре и довольно прохладно, по сравнению с Гомелем… Нет, срочно надо вспоминать, как я здесь оказался!

Дан попытался собраться с мыслями и сосредоточиться.

— На нас навалились возле подъезда. Потом удар… Сзади удар. Хотя, вроде, сначала спросили, потом ударили… И что за речь необычная, у этих ноугородцев, под средневековье «косят» или сленг? Потом… О, Господи, мне опять скверно…

— Кто-кто ты? — как раз, в этот момент, переспросили почти хором Семен и Вавула. — Дан? — Но Дан опять потерял сознание…

Третий раз Дан очнулся в низком сумрачном помещении, похожем на сарай и густо пропахшем кожей и еще чем-то невообразимым. Он лежал на жестком ложе, его тошнило, и жутко болела голова. Где-то рядом крутилось некое колесо, издавая скрип и шуршание, а возле Дана сидела какая-то… Язык не поворачивался назвать ее женщиной, какая-то здоровенная бабища. Одета бабища была в платье, похожее на изделие безумного портного, и на голове у нее был накручен огромный платок, весь в разных бирюльках. Она водила над Даном руками с огромными, похожими на лопаты, ладонями и все время бормотала что-то, похожее на заговор. На груди у бабы бряцало не менее килограмма побрякушек — бус. Заметив, что Дан открыл глаза, женщина громко позвала кого-то невидимого для Дана: — Домаш… Он очнулся!

Перестав водить над Даном руками, она встала с края ложа, согнув голову под низким потолком.

К Дану подошел среднего роста крепкий мужчина, держа непривычно пузатую кружку — из кружки поднимался горячий пар. И, хотя Дан был не в том состоянии, чтобы чему-нибудь удивляться, но… Мужчина мало того, что имел длинную и радикально рыжую бороду, она еще и заплетена была в две толстые, спускающиеся на грудь, косы. Впрочем, как и волосы мужчины, тоже огненно-рыжие, длинные, и заплетенные в косы. Кроме всего прочего, одет мужчина был в рубаху и штаны, покроя… Подобную моду Дан видел лишь однажды, в краеведческом музее, в экспозиции, посвященной истории костюма древней Белоруссии.

— Все ясно, — пробормотал Дан, сразу вспомнив Вавулу с Семеном. Они были одеты также, только в ткань попроще, — это не клоуны и не бомжи. Вид у рыжего… Может, староверы какие-нибудь?

— Пить! — сказал мужчина, подавая кружку Дану и присаживаясь на край постели. Посмотрел на Дана, неуверенно потянувшегося за кружкой, и малопонятно добавил: — Тринке! — После чего сделал губы трубочкой, показывая, будто пьет. Затем, снова по-русски, сказал: — Отвар из трав. Марена делала, — и, слегка поведя подбородком назад, указал на женщину, стоявшую позади него.

Мужчина, как и давешние Вавула и Семен, произносил русские слова сильно цокая и не совсем вразумительно, но Дан понимал его. Дан взял из рук краснобородого массивную, тяжелую глиняную и, когда-то красную, а сейчас просто облупленную, кружку, и поднес к губам. Вдохнул исходящий из кружки запах. Сладковато-пряный запах. И сделал первый глоток. На радость Дана, жидкость не была обжигающей, такой, как он ожидал, исходя из опыта жизни в большом городе, то есть из опыта горожанина, постоянно пользующегося электрочайником. Она, жидкость, даже понравилась Дану. Подождав, пока Дан сделает глоток, мужчина, с явно вопросительной интонацией, произнес: — Ганза?

Дан с недоумением уставился на старообрядца: — Какая Ганза? Уже второй раз за этот день я слышу о какой-то «Ганза».

Поняв, что название «Ганза» никакой реакции у Дана, кроме недоумения, не вызывает, мужчина показал на себя пальцем, вымазанным в чем-то, похожем на сырую глину, и сказал: — Домаш! — Потом застыл, выжидающе смотря на Дана. Сообразив, что рыжебородый назвал себя и приглашает тоже самое сделать и его, Дан, прочистив горло, произнес: — Дан! — И хлебнул еще из кружки-жбана. Старообрядец, тут же, переспросил: — Данске? — И, видя, снова не совсем понимающее выражение лица Дана, быстро уточнил: — Гот? Мурман?

— Господи, — дошло до Дана, — так это же он думает, что я называю ему свою принадлежность… В смысле, какой я национальности. То есть, не датчанин ли я или какой иной скандинав… Однако странно, готами шведов, как и мурманами норвежцев лишь в средневековье звали. И то не всех… Белорус я, — громко, как показалось Дану громко, сказал Дан. — Из Гомеля! — секунду спустя, добавил он. Название города Дан особо выделил.

Теперь настала очередь сделать удивленное лицо Домашу.

— Белорус? Гомий? — Слегка исковеркав название города, повторил рыжебородый и озадаченно поскреб пальцем бороду, то есть, подбородок под одной из своих огненно-рыжих косичек. Одновременно рыжебородый, видимо, усиленно работал головой. Дану почудилось — он даже скрип мозгов рыжебородого расслышал. В конце концов, итогом умственной деятельности Домаша явился следующий вопрос: — Словенин? — И Домаш пытливо уставился на Дана.

— Не фига себе, — почти обиделся Дан, — он, что? Меня за иностранца принимает? Черт бы побрал его и всех остальных старообрядцев. Для них, наверное, белорусов и не существует… Да, русский я, русский! — почти воскликнул Дан.

— Русский… — опять недоуменно повторил старообрядец и в очередной раз уставился на Дана… — Блин, — теперь настала очередь недоумевать Дана, — так для него что, и русских не существует? Вот, влип… Куда же я попал? — … А, русин, — наконец, радостно произнес Домаш. — Литвин, значит…

— Да, мужик, основательно вы застряли в прошлом, — вздохнул мысленно Дан. — Белорусов литвинами называть… Как 300 лет назад… Ладно, пусть будет литвин.

Мужчина, видимо, услышав то, что хотел, уже спокойно произнес: — Я гончар… — Рыжий произнес не «гончар», а несколько другое слово, но Дан, умудрился сообразить, что он сказал… — а, этот сарай, где ты находишься, — продолжил мужчина, — мой сарай. — Выдав это, он многозначительно замолчал, намекая Дану, чтобы и гость поделился сведениями о себе.

— Гончар — это хорошо, — подумал Дан, даже и не собираясь делиться с гончаром какими-либо сведениями о себе. Хотя, почему хорошо, он и сам не знал. Но все равно хорошо. — Только, все-таки, где я и как меня угораздило сюда попасть? — Дан снова хлебнул из кружки. Ситуация не нравилась ему и злила, как всегда, когда он что-нибудь не понимал.

— Слушай, братишка, — вместо рассказа о себе, прокашлявшись после «не в то горло попавшего» глотка варева, спросил Дан, — ты мне правду скажи — где я нахожусь? И как я сюда попал?

Женщине позади Домаша, вероятно, надоело слушать этот дурацкий диалог Домаша и Дана, и она громко засопела.

Бросив взгляд на Дана, мужчина тихо сказал: — Марена, ты иди. С меня причитается.

— Да, уж, — пробормотала женщина. И грудным голосом добавила: — Ты только не забывай. Ну, ладно, пошла я. — И шурша своим сарафаном, направилась, как сообразил Дан, к выходу из того закутка, в котором находился Дан.

Обращение «братишка», видимо, покоробило старообрядца, но он сделал вид, что все в порядке и терпеливо, как ребенку, разъяснил Дану: — Ты в Новгороде, человече. Тебя нашли мои работники, Семен да Вавула, возле старой выработки — ямы с глиной.

Дан разозлился еще больше — что ему тут «лапшу» вешают, какой опять к черту Новгород? Какая яма с глиной?

Одним махом допив варево из кружки и резко поставив «тару» на грубый дощатый пол, Дан приподнялся на ложе. Вернее, сделал попытку приподняться. С трудом, но это ему удалось. Опершись на локоть и чувствуя себя несколько увереннее после влитой в себя жидкости, Дан, уже еле сдерживая гнев, нарочито тихо, спросил: — Ты что несешь, братишка? Меня по башке саданули в Гомеле… Какой, к бесам, Новгород?

— Господин Великий Новгород, — не спеша, ответил старообрядец, пропустив богохульство Дана мимо ушей. И, на всякий случай, видимо, полагая, что литвин Дан, получив удар по голове, не совсем пришел в себя, сразу уточнил: — Сейчас 6978 лето от сотворения мира…

— Что!? — взвизгнул Дан. — 6978 лето… Господин Великий Новгород? — и потерял, в очередной раз, сознание.

… За гущей деревьев, на лугу, узким языком вытянувшимся вдоль речной протоки, расположился на ночевку загон служилых московских татар. Два десятка всадников — степняков. Время клонилось к закату, хотя еще было светло. Степняки гостей не ждали и коней отогнали пастись подальше. Несколько человек направились в лес за дровами, кто-то пошел к протоке — по воду, остальные занялись своими делами… Свист арбалетных болтов стал для кочевников полной неожиданностью. Тяжелые короткие болты-стрелы пробивали степных воинов насквозь, даже тех, кто еще не снял тяжелые тегиляи. Но первыми погибли сторожа при лошадях, застреленные почти в упор. Невысокие татарские кони, приученные не подпускать к себе чужих, на этот раз не почувствовали вплотную подобравшихся к табуну людей… А у сторожей лишь струйки крови запузырились на губах, когда арбалетные болты вошли в их сердца.

Татары заметались по лагерю, пытаясь укрыться от стрел, а затем, визжа и хватая оружие, ринулись к лошадям. Однако, добежать до лошадей им не дали. Бегущих к лошадям татар тоже встретили арбалетные болты… Спустя несколько минут после избиения загона, из травы на лугу поднялись люди — сначала один, потом еще с десяток — в капюшонах на голове, в разрисованных зеленым, черным и коричневым накидках поверх черненной брони. В руках у людей были арбалеты.

— Олуч, Гюргей, проверьте татар. Раненных добить! — слегка сдвинув капюшон, приказал загадочным воинам очень высокий человек слегка диковатого… — с заплетенными в две толстые косы темными, с подпалиной волосами, с рыжеватыми, светлеющими на концах усами и небольшой, яркого медного цвета бородой… — вида.

— Сашко, Нос, пройдите по лагерю и соберите все ценное. Хотев, Янис, принесите оружие и этих, в лесу и у протоки, посмотрите. Остальным — собрать стрелы. Время пошло!

Солнце еще не успело окончательно опуститься за горизонт, как маленький отряд, предварительно пуганув татарских лошадей, уже растворился в лесу, оставив лежать на разоренном ночлеге мертвых татар.

… Среди деревьев бесшумно скользили двое разведчиков, за ними, далеко позади, слегка рассыпавшись по лесу, чтобы не оставлять следов, двигался отряд. Самым последним шел-бежал Дан.

Ровно год назад, неизвестно каким способом и чьей прихотью он переместился из Гомеля 21 века в Новгород 15. В то, что он просто так провалился в некую черную дыру с выходным отверстием в средневековье, Дан не верил. Не считал нужным верить. Хотя бы потому что ему отчетливо мерещилась в этом деле пара чьих-то шелудивых, поросших мелкой кудрявой шерстью ручек, то есть ножек, то есть копыт. А еще мелькали на чьей-то голове рожки, такие маленькие и слегка закрученные. И нос в виде пятачка. Иначе говоря, Дану мерещилась харя обыкновеннейшего кондового черта, любителя пышных форм дамы Солохи, каким его, черта, показали в известнейшем фильме, по повести малороссийского мистика Гоголя, Николая Васильевича — «Вечера на хуторе близ Диканьки»… Ведь, кто-то же, позвал Дана тогда, в подъезде…

За год, что Дан провел в Новгороде или в Господине Великом Новгороде, как с гордостью называли его сами новгородцы, он не раз вспоминал этот голос. И пусть вначале даже и мыслей не допускал, что его мог позвать кто-то иной, а не Макс, но… Но затем все чаще и чаще стал задумываться над той неуверенностью, прозвучавшей в голосе Макса… Однако, это всего лишь было предположение Дана. Хотя… На самом деле, Дан постоянно строил такие предположения — о том, как он умудрился попасть в прошлое, за 600 лет до своего рождения. И одна из его версий, юмористически-мистическая, предполагала участие в этом деле черта. Впрочем, и другие его версии были не намного лучше — от космическо-уфологической, типа, пришельцы напакостили, до претендующей на некую изысканность и научность — случайное завихрение времени с выбросом из 21 века в 15.

За прошедший год Дан научился хорошо понимать язык средневековых обитателей Новгорода и, естественно, говорить на нем…

От воспоминаний о прошлом Дана отвлек тихий шорох и появившийся рядом Каупо.

— Боярин, — сказал альбинос, — впереди, в лесу московиты. Все конные. Примерно полсотни человек. Два десятка из них татары…

Глава 2

Сумерки сгущались все больше и больше. По узкой лесной дороге, зажатой с обеих сторон огромными соснами, дороге, со следами колес от телег, уверенно двигался отряд московских ратников. Проводник из местных вел отряд-стяг боярина Окинфия, с двумя десятками союзных татар, в ближнюю деревню, что раскинулась возле большого лесного озера. Боярин торопился, он хотел переночевать в деревне. А еще боярин торопился на соединение с основными силами московского князя, находящимися сейчас в бывшем новгородском, а ныне московском Торжке.

По словам проводника, скоро должен был начаться спуск в овраг, а там уже и озеро будет. Боярин улыбнулся в редкие усы — сегодня он будет спать под крышей, а не на земле возле костра.

Натянув поводья, боярин понудил коня выйти из строя. Здесь, по-за строем, боярин остановился, присматриваясь — все ли на месте у едущих мимо всадников. Пропустив своих ратников, набранных из «детей боярских», городовых дворян и боевых холопов, и дождавшись угрюмо молчащих, не любящих лес татар — татары, двигались последними, сразу за обозными телегами — боярин стегнул коня и зарысил, обгоняя колону. Стяг двигался споро, не зря он надеялся дойти сегодня до озерной деревни. И в поход взял лишь минимум, рассчитывая захватить все нужное в новгородских землях. Будь его воля, он бы весь свой стяг снарядил одвуконь, как у татар. Татары в поход идут налегке, без всяких телег, но зато на двух лошадях — на одной сам скачет, на второй все необходимое везет. Потому и передвигаются ходко. А обоз уже вместе с добычей берут.

Где-то вдалеке завыл одинокий волк. Неожиданно и гораздо ближе его поддержали несколько сородичей. Забеспокоились кони. Какая-то птица прошуршала совсем рядом с дорогой, среди густо стоявших сосен-великанов…

Непонятный холод обдал боярина, прополз по спине и застрял между лопаток — ему почудилось, что за деревьями, позади, стоит невидимый лучник и целится ему прямо в спину. Спина нестерпимо зачесалась, захотелось обернуться, соскочить с коня и где-нибудь укрыться. Притихли и ратники, тоже что-то почувствовавшие.

Чтобы избавиться от неприятного ощущения, боярин решил поговорить с проводником.

— Федор, — подозвал он проводника. — А что, волки у вас совсем не бояться людей?

— Да нет, боярин, — философски ответил крепкий, тепло одетый, несмотря на лето, мужичок, — боятся. Но не очень.

Вокруг отряда московитов, двигавшегося по дороге, волки уже завывали со всех сторон — спереди, сзади, по бокам…

Окинфий обернулся посмотреть на татар и… Арбалетный болт вошел ему точно под лопатку, именно туда, куда боярину и чудилось. Болт пробил легкую кольчугу, никогда не снимаемую боярином в походе, и вышел со стороны груди. Захрипел боярин, пытаясь поднять тревогу. Кровавая струйка потекла изо рта. Ближайший к боярину всадник, в толстом тегиляе, с короткой черной бородой, не растерявшись подхватил выпавшие из рук боярина поводья, потянул его жеребца за собой. Пригнувшись к шее своего коня, закричал: — Доро… — Следующий арбалетный болт пробил тегиляй и застрял в спине чернобородого. — … гу-уу, — силясь закончить фразу и, выронив поводья боярского жеребца, прошептал чернобородый и поник на конской шее.

Привстал на стременах еще один ратник, в блестящем панцире, закричал что-то, призывая внимание, но… Но, и его, арбалетная стрела, ударила в блестящий панцирь, опрокидывая назад, на круп лошади. И крик всадника завершился невнятным сипом…

За несколько минут сразу с десяток воинов повалился с седел.

Взвизгнули проснувшиеся татары и ринулись, подстегивая своих пегих лошадок, в обход сгрудившихся московских ратников. На ходу доставая луки… И один за одним, дружно, посыпались с коней. Натянутый толстый пеньковый канат неожиданно поднялся поперек лесной дороги, чуть ниже уровня груди их мохнатых степных лошадей. И, тут же, по упавшим татарам хлестнул град арбалетных стрел, прижимая их к земле, не давая подняться. Оставшиеся в живых степняки, вскочив, ловили встающих лошадей и, запрыгивая на них, неслись, не разбирая дороги, прочь. За ними рванулись и уцелевшие московские ратники…

Замолк пугающий волчий вой и от тонущих в густом сумраке, по обе стороны лесной дороги, громадных деревьев, отделились силуэты людей с арбалетами в руках…

Дан никогда бы не решился на подобную авантюру, напасть на в пять раз превосходящего противника. Не решился бы днем, при ярком свете солнца. Но в наползающих сумерках, когда в лесу далее чем на «три метра» ни черта не видно… Шанс был. Притом хороший. Его «янычар» и при хорошем-то свете заметить было трудно, а уж в сумерках… Даже, если бы противник сообразил, что нападающих мало, в темень леса он, вряд ли, сунулся бы. Потому что опасно и бессмысленно — найти кого-либо трудно, а напороться на жало копья легко.

На дороге лежало больше двух десятков московитов — боярские ратники, сам боярин, которого определили по одеянию и броне, проводник из местных, татары. И сидели возле телеги, связанные по рукам и ногам, возницы. С ними было сложнее всего, раненным московитам и татарам, даже тем, чьи раны не являлись смертельными, просто и незатейливо перерезали горло — они были воины и знали куда шли. Хотя, при другом раскладе и в иных обстоятельствах…

— Черт, как же хотел жить тот молоденький московит с пушком над верхней губой, — чуть ли не вслух сказал Дан…

А, вот, возниц — пожилых, взятых не по своей воле в поход двух мужиков из боярских крестьян, убивать совсем не хотелось. Неправильно было убивать. Но и отпускать… Дан зло сплюнул на траву… — Нельзя!

— Будь проклят этот век! — выругался Дан и пошел приводить в исполнение собственный приказ — никого не оставлять в живых. Делать из своих людей палачей Дан не хотел, это был его крест, и нести его он должен был сам.

Привалившиеся к колесу телеги мужики все время, пока Дан шел к ним, с какой-то надеждой смотрели на него, смотрели до тех пор, пока он не достал из-под накидки узкий нож, предназначенный и для метания, и для пробивания кольчуги. Крестьяне сразу все поняли. И глаза у них потухли. Тот, что поскуластей, похожий на чудина, взвыл, дернулся, выгнулся всем телом, пытаясь освободиться от веревок, но второй, узколицый, славянской наружности, навалился на него, что-то сказал…

— Простите меня, братцы, — уронил Дан, и ударил ножом в сердце чудина, а, выдернув его, тут же вонзил в сердце славянина…

Иначе было невозможно, нельзя. На кону находилось будущее Господина Великого Новгорода. И оно во многом зависело от его отряда. Рисковать он не имел права. Никто не должен был знать ни об отряде, ни о численности отряда. А бегать по лесам с пленными Дан не мог…

Как и раньше, собрав все арбалетные стрелы, почти все — несколько улетело за деревья и найти их в темноте не удалось, отряд растворился в ночном лесу. Напоследок, как обычно, пуганули лошадей — оставшихся без хозяев и не умчавшихся вместе с лошадьми уцелевших татар и московитов, и прихватили все ценное, что нашли в сумках и поясах убитых ратников. Впрочем, далеко от места, где настигли московских вояк, отряд уходить не стал. Дан считал, что сбежавших московитов и татар следовало найти и добить. Чтобы не болтали лишнего и, вообще, не болтали. Да, и, вообще, врага надо поражать своей непредсказуемостью и наглостью. Ведь, убежавшие уже уверенны, что спаслись и им и в дурном сне не привидится новая засада. То есть, то, что неизвестные, напавшие на них в лесу, собираются их добить. Это не в обычаях этого века — добивать врага. Так что, скорее всего, уцелевшие московские ратники сейчас устраиваются на ночлег в деревне возле озера и ни о чем не думают… Ну, что ж, они сами выбрали свою судьбу.

Дан подозвал Лариона и Клевца, двух человек в его отряде, родом из тверского княжества.

— Кто из вас знает или слышал о деревне у озера? — Дан взглянул на воинов.

— Я знаю, — сказал Клевец. — Я жил недалеко отсюда и бывал в ней. — Дан внимательно посмотрел на невысокого и, непривычно, широкого парня. Клевец был потомком «хлынов» — новгородских ушкуйников, обосновавшихся, лет так 100 назад на Вятке. Вполне возможно, что он и, до сих пор бы, жил в Вятке, но ему не повезло. Семья Клевца поддержала в недавнем столкновении с Москвой вятского князя Юрия Галицкого, а, после разгрома последнего, вынуждена была бежать подальше от Вятки, то есть в соседнее тверское княжество. Клевец внешне выглядел спокойным и не слишком разговорчивым. Однако изнутри наследника «хлынов» сжигал яростный огонь викингов-«берсерков», и, как раз, по вине этого наследия какого-то из его сумасшедших предков, парню и пришлось «дать деру» сначала из деревни, где его семья поселилась после бегства из Вятки, а затем и, вообще, из тверского княжества. И прийти, в конце концов, к владыке Ионе… Кстати, личное оружие парня, булава-клевец, вполне соответствовало его имени-прозвищу — Клевец.

— Добро, — сказал Дан и отпустил второго тверичанина. — Рассказывай, — обратился Дан к Клевцу, — что знаешь о деревне.

Через 10 минут Дан, в общих чертах, уже представлял себе расположение деревни и, самое главное, план окончательного уничтожения московского отряда. А еще через 5 минут его «спецназовцы» уже двигались вдоль лесной дороги в сторону озерной деревни.

Селение обошли по кругу, и, по ходу, освободив от всякого груза — кроме арбалетов и личного оружия — чтобы легки были на подъем, чудина Каупо и быстрого на ногу Гюргея из заонежских полусловен — получудинов, оставили их наблюдать за деревней. Сами же расположились в версте от селения, в ельнике на берегу озера. Дан не хотел далеко идти, его люди, конечно, «двужильные», но, тем не менее, основательно подустали. И всем не мешало бы поспать, иначе к утру отряд будет никакой. Да, и понравился Дану этот ельник, в нем удобно было сделать вторую засаду на московских дружинников — как раз, по кромке этого ельника, подпертая, с одной стороны, берегом озера, шла единственная дорога, ведущую из деревни в столицу княжества. Многочисленные же лесные тропки, проложенные в обход дороги, Дан в расчет не принимал — они были или непроходимы, или почти непроходимы для всадников. Кроме того, этот ельник понравился Дану еще и тем, что на дороге, зажатой между обрывистым спуском к озеру и еловыми зарослями — старыми седыми елями с нагло прорастающими между ними и лезущими на дорогу молоденькими елочками… как мелкие хулиганистые подростки, за спиной которых стоят взрослые дяди-бугаи — конникам-то, особо, и разгуляться было негде. С одного бока мешало озеро, а со второго — густая хвойная поросль… Которая, в случае чего, могла прикрыть от татарских стрел не хуже щита. Единственный минус — к деревне близко. Но не бывает все хорошо. Зато из плюсов — очень даже можно перегородить подпираемую ельником и озером дорогу классическим завалом из пары — тройки бревен с торчащими заостренными сучьями. Притом это можно сделать не прямо на виду, а там, где дорога поворачивает от озера и, чуть расширяясь, обходит ельник. А, если кто из московитов или татар и прорвется через завал, все же их еще много — из пяти десятков больше половины уцелело — то пусть. Далеко без проводника не уйдут, а проводников Дан приказал отстреливать в первую очередь. Так что, никуда не денутся… Хотя, конечно, лучше обойтись без этого.

Поделив оставшееся до утра время на три части и назначив на охрану по паре караульных со сменой через каждую треть — уж что-что, а время в этом веке все чувствовали с точностью до получаса, Дан приказал людям спать и сам тоже, завернувшись в грубой шерсти одеяло, провалился в сон.

Утро, однако, началось для него не с рассвета. Белобрысый Гюргей, из оставленных возле деревни наблюдателей, и русый Янис, чье время было караулить, разбудили его затемно.

— Боярин, — прошептал белобрысый Гюргей, — московиты с татарами уже поднялись и готовятся в путь.

— Вот, зараза, — чертыхнулся, с трудом продирая глаза Дан. Только сейчас, кажется, прикрыл «ясные очи» и на тебе… Выходит, московиты, все же, решили подстраховаться и выехать пораньше. Интересно, кто такой умный у них нашелся…

Погода к утру явно портилась. Было зябко и сыро, чувствовалось, что, еще немного, и пойдет холодный дождь.

— Ладно, доспим потом, — уронил Дан, — а сейчас… — Он встряхнулся и решительно откинул одеяло. Затем рывком подскочил с лапника, на котором спал, наломав себе в качестве постели еловых пушистых веток.

— Подъем, — скомандовал Дан, — общий подьем! Нос, Олуч, Сашко, подъем, — громко позвал он тройку «спецназовцев», единственных в отряде коренных новгородцев. — Пройдите вперед вдоль дороги и… Вон, видите? Где дорога уходит в лес? — Дан указал рукой на светлеющий в лучах просыпающегося солнца поворот дороги. — Ну, вон, где торчит корневище сосны..? Перегородите там дорогу завалом, но так, чтобы отсюда в глаза не бросалось! И учтите, завал не должен развалиться от ветра… — Хмурые, спросонья, парни заулыбались… — и, главное, всадник его не должен перескочить. Понятно? — Парни закивали головами с всклокоченными волосами. — Раз понятно, чего стоим? — тут же поинтересовался Дан. — Вперед!

Дан обернулся. Весь отряд уже встал и потягивался, ожидая приказаний.

— Всем проверить арбалеты, — скомандовал Дан. — Закрыть дуги кожаными чехлами и беречь тетиву от влаги. Надеть под маскировочные накидки броню и шлемы — возможно прямое столкновение… — краем глаза Дан увидел, как Клевец провел ладонью по своей булаве. — Рассредоточиться вдоль дороги от этой ели, — командовал дальше Дан, — и до… — он замолчал, мысленно прикидывая расстояние до завала, который сейчас сооружают Олуч, Сашко и Нос, подумал, что многовато, расставил, также мысленно, на получившейся линии своих стрелков, добавил себя, подумал, что стрелять надо с одной стороны, с другой московитов подожмет озеро, что и хорошо, и плохо… И уронил: — И до того, вон, выступающего корневища сосны со стороны ельника. — Дан, в очередной раз, показал рукой на еле виднеющийся в рассветном полумраке здоровенный сосновый комель. За ним сейчас, невидимые, как раз, возились трое новгородцев…

— Я и Хотев первые. Работаем парой. Гюргей, Янис, Клевец, Ларион и Рудый, по одиночке. К вам присоединятся Нос, Олуч, Сашко и Каупо. Расстояние между стрелками не менее десяти локтей. Стрелять по сигналу. От прямого столкновения, по возможности, уклоняться. Остальное — как обычно. — Дан замолк. Однако, почти тут же, добавил: — Пока никого нет, можно погрызть мясо или что там осталось от вечери. Только сначала выберите себе место…

— Похоже, — наблюдая за прячущимися среди деревьев воинами, сказал сам себе Дан, — это наша последняя засада. — Этой засадой, Дан, собирался подвести итог всей двухмесячной деятельности отряда. Итог своей части задачи по наведению «шороху» в тылу врага или по «ослаблению противника», как здесь говорили. «Спецназ» Дана уничтожил 8 вражеских отрядов, и никто из московитов и их наемников татар не ушел живым. При этом, сами «спецназовцы» не потеряли ни единого человека. Даже раненных не было. Правда, для этого пришлось выбрать театром военных действия территорию подальше от Новгорода, в смысле подальше от новгородских земель. На порубежье московского и тверского княжеств. Там, где еще не слышали о наводнивших тверское княжество разбойниках, то есть, там, куда эти разбойники еще не добрались и потому воины московского князя и татары вели себя там беспечно, не ожидая врага. Ну, и к слову — вообще-то, разгулявшиеся на дорогах Твери грабители были не разбойниками, а специально приглашенными или нанятыми Новгородом, за малую «денюжку», отрядами чуди, карелов и прочих «удалых молодцов». По воле Господина Великого Новгорода эти «желающие молодцы-удальцы» гуляли по чужой земле, но… Но обыватели тверского княжества об этом иезуитском коварстве соседей-новгородцев, пока, не догадывались.

— Непуганые идиоты, — посмеивался каждый раз Дан, внимательно наблюдая из укрытия за горланящими песни на марше в лесу или развалившимися на привале — стоянке и хлещущими хмельной квас, а то и покрепче что, ратниками-московитами… Чтобы не подвергать своих людей ненужной опасности и, дабы враги продолжали вести себя так беспечно и дальше, Дан приказал — попавшие в засаду московские отряды вырезать полностью, до последнего человека! Чтобы выживших, среди них, никогда не было..! Исчезал бесследно и московский люд, что попроще. Тот, который, в большом количестве двигался через порубежье, собираясь убивать и грабить новгородцев, насиловать их жен. Ведь, патриарх московский Филипп объявил, почти, крестовый поход против Новгорода — окаянные новгородцы уже совсем чужими стали, да, и живут богаче, чем на Москве… Как тут «народу» не воспользоваться моментом и не пограбить? Не убить и не снасильничать? Пускай даже новгородцы и говорят на понятном языке, и вера у них тоже православная… Зато отряд Дана, в отличие от нанятых карелов, чуди и прочих, не занимался грабежом мирных жителей тверских и не убивал безоружных крестьян… Сейчас же пришла пора завершить стадию нападения из засад на московитов и перейти к следующей — собрать расползшихся по тверскому княжеству и мародерствующих наемников в кулак.

Идея широкой партизанской борьбы, закинутая Даном в массы высшего руководства Новгорода, а, точнее, предложенная новгородскому тысяцкому Василию, посаднику Дмитрию Борецкому и боярыне Марфе Борецкой, матери посадника, сама по себе не была нова для новгородцев, как, кстати, и для московитов, и жителей других «русских» княжеств. Но в изложении Дана она приобрела совсем иной вид и совсем иной смысл, и, что важно, совсем другой размах. После нескольких бесед с Борецкой-старшей, Дан получил не только согласие новгородской верхушки на «партизанщину» именно в том варианте, в каком он ее представлял, но и пробил, хоть и с трудом, определенную материальную поддержку своему плану — хоть и пришлось подключить для этого старост Немецкого и Готского дворов в Новгороде… Обитатели этого века в основном видели свою задачу «ослабления» противника в том, чтобы изъять у него ценностей побольше, ну, и, по ходу, уничтожить подвернувшихся, под горячую руку, селян — горожан и разных прочих. Дан же собирался устроить в тылу врага настоящую войну, в лучших партизанских традициях. Ибо, как у любого белоруса, в генах Дана сидел партизан, и этот партизан постоянно подзуживал Дана совершить какой-нибудь подвиг — пустить под откос поезд какой-нибудь или взорвать что-нибудь, этакое, масштабное. Однако, поскольку в этом веке поездами назывались купеческие и воинские обозы с охраной, а, еще, путешествующие вражеские вооруженные отряды, то именно их Дан и собрался «пускать под откос и взрывать». Первой жертвой партизанских амбиций Дана стала Тверь, то есть, пограничное с Новгородом и, весьма неудачно, по общему мнению — боярыни Борецкой и Дана, вступившее в союз с Москвой княжество. Договориться спокойно, типа… — месье Паниковский, вы же знаете, как мы вас уважаем. Решим вопрос полюбовно — вы не пакостите нам, мы не трогаем вас… — с хитроумным Михаилом Борисовичем, князем Твери, не получилось. Пришлось, тверские земли, в ходе начавшегося противостояния с Москвой, «пускать под откос».

Такого повального нашествия разбойников на свои земли тверское княжество, конечно, еще не знало. И такого массового террора на дорогах княжества, здесь еще тоже не было. Разбойники не гнушались ничем, брали в осаду даже мелкие городки, грабили на больших и малых дорогах, нападали на небольшие воинские отряды. Банды грабителей парализовали всю внутреннюю жизнь княжества. Жители городков и сел тверской земли опасались уже не только выходить за околицу деревни или городскую черту, но, порой, и, вообще, выходить за ворота дома. И все больше ратных людей тверских отвлекалось на борьбу с разгулявшимися бандитами. Дело шло к тому, что Тверь и тверское войско, вместо помощи Москве и присоединения к московскому войску, идущему покорять Новгород, будут воевать с расплодившимися в княжестве разбойниками. Что, собственно говоря, и требовалось — отсутствие поддержки Твери, в виду предстоящих боевых действий, обязательно должно было повлиять на моральный дух армии Ивана III, а также создать проблемы в снабжении ее продовольствием. Кроме того, выпадение Твери из антиновгородской коалиции — накануне решающего столкновения, ослабляло московские дружины. И, опять-таки, влияло, не в лучшую сторону, на других, уже имеющихся союзников московского княжества, а, заодно, и на тех, кто еще только думал ими стать. И, в первую очередь, естественно, на колеблющийся бывший форпост Новгорода Псков, куда давно уже были засланы новгородские «казачки» — а, недавно, еще и отправлено посольство. Не могло не повлиять выпадение Твери и на подрыв авторитета Москвы и московского князя. Что допускало, в будущем, весьма вольное толкование статуса Москвы.

По понятиям этого века, Дан непременно должен был сам принять участия в исполнении им задуманного и разработанного плана, да, впрочем, он и не хотел отсиживаться в Новгороде. Тем более, что на данный момент в Новгороде наиболее существенное уже произошло — сдвиг во внутренней и внешней политике. Но самое главное — претворение в жизнь второй части плана, известной кроме Дана только троим людям — новгородскому посаднику, тысяцкому Василию и Марфе Борецкой, без участия Дана было просто невозможно. Поскольку тут требовался совершенно иной, чем в 15 веке, подход к людям и, вообще, к организации больших людских масс…

Уже давно моросило, но, к счастью, едва-едва и, пока, проблем не создавало. Дан даже не заметил, как окончательно рассвело. Стайка птиц, неожиданно близко выпорхнувшая из-за деревьев, заставила его насторожиться. Он слегка переместился в своем укрытии-засаде, так, чтобы контролировать не только дорогу, но и лес, и снова замер с арбалетом в руках. Также развернулся и его напарник Хотев. Тихонько провыл волк, Дан расслабился — свои. И столь же тихо провыл в ответ. Среди елей показался человек — Каупо. Чудин был весь мокрый и от пота, и от бега. Разве что пар не валил от него.

— Скачут, — прошептал чудин. — Еле обогнал.

— Это хорошо, — еле слышно произнес Дан. И добавил: — Хорошо, что скачут… Нет-нет, — сказал он удивленно посмотревшему на него Каупо, — все в порядке. Это так, мысли вслух… — А про себя подумал: — Хуже было бы, если бы московиты летели, — но это озвучивать Дан не стал. Шутка могла остаться непонятой. Поэтому он просто сказал чудину: — Найди себе место по одесную-справа от меня. — Каупо кивнул и скрылся между деревьев, справа от Дана.

— Боярин, — раздалось сразу после того, как исчез в ельнике Каупо, — а нам куда? Мы тоже хотим участвовать…

Нос, Олуч и Сашко, как раз, закончили сооружать завал и, пока, Дан перешептывался с чудином, неслышно подобрались к Дану. Дан ухмыльнулся: — Молодцы! — И тихо приказал: — Одесную тоже. Ближе к завалу. Расстояние 10 саженей…

Стук копыт, лошадиных копыт, со стороны деревни уже можно было расслышать. Вскоре донесся и храп лошадей. На зажатой между озером и ельником дороге показались первые всадники. Потом еще… Однако всадников было мало. Гораздо меньше, чем должно было быть.

— Не понял, — обронил Дан. И сам у себя спросил: — А где еще половина?

Глава 3

Первые дни Дан жил у Домаша, того самого гончара, чьи подмастерья нашли Дана у старой выработки — ямы. Что делать и куда податься, Дан понятия не имел. Все вокруг казалось какой-то ирреальностью. И он постоянно ждал, что, вот-вот, вернется обратно в 21 век, домой. Дан просто не представлял себя живущим в средневековом городе. А в том, что он находится именно в средневековье, сомневаться не приходилось. Конечно, это мог быть и некий параллельный мир — в свою бытность в 21 веке, Дан не чужд был фантастики, но… Дата — 6 тысяч сколько-то лет, названная ему Домашем, явно была из земного юлианского календаря, бытовавшего только в Европе и только в средневековье. И лишь в конце 16 века, как помнил Дан еще со школьной скамьи, юлианский календарь был сменен на более современный календарь главы католиков, папы Григория XIII. Путем нехитрого подсчета, Дан перевел юлианскую дату в более понятную ему григорианскую и получил год, в который провалился — 1470. Слава богу, Дан по образованию был историк и разницу в летоисчислении между этими двумя календарями знал. И, слава богу, «крыша у Дана не поехала» — возможно, благодаря тому, что он, все же, имел хоть какое-то представление о мире, в который попал. То есть, пытаясь осознать где он находится, Дан не впал в ступор, и не стал буйно или тихопомешаным. Дану, можно сказать, даже повезло — его университетская дипломная работа была, именно, по Древней Руси. Правда, по Руси более ранней, 10–13 века, и располагавшейся немного юго-западнее, на территории будущей Белоруссии. Что, конечно, далековато от берегов реки Волхов и ее притоков, но… За неимением рыбы и рак рыба. Он мог оказаться по образованию и физиком. А, так… Дан не просто имел понятие, куда попал, но даже кое-чего знал, вернее, помнил по истории Руси вообще, и истории Господина Великого Новгорода, в частности. И, если вкратце, то Дан попал в самый разгар борьбы этого действительно великого — в прошлом — города со стремлением Москвы, московского княжества, «прихватизировать» его. К сожалению, борьбы, сложившейся неудачно для Новгорода…

Насколько Дан помнил учебник истории, лет так за 200 с гаком до 1470 года, по землям конгломерата восточно-европейских государств, условно именуемых «Русь», прошвырнулся некий дядя монголо-татарского происхождения. А, конкретно — хан Батый «со товарищи». Своим походом, данный степной деятель основательно подорвал благосостояние указанных государств, государств, с которыми у Новгорода были тесные экономические связи. Что, естественно, тут же отразилось и на благосостоянии самого Новгорода. Однако не успели новгородцы отойти от одного удара, как почти сразу же последовал и второй — на свою беду новгородцы умудрились «не заметить» появление у них под боком двух весьма агрессивных, основанных выходцами из Германии и формально подчиняющихся престолу Римского папы, военно-монашеских объединений — Ливонского и Тевтонского орденов. Братья-рыцари данных орденов, едва обосновавшись на берегах Восточной Балтики, сходу попробовали откусить часть территории и у новгородской республики и даже было замахнулись на сам Новгород, однако, тут, им не повезло. «Поломали зубы». А, «поломав зубья», рыцари, как и положено европейским джентльменам, несколько поумерили свой аппетит, но постарались усложнить-закрыть Новгороду торговлю на Балтике. В результате, динамичное развитие города, «завязанного» на торговле — по суше с соседями — Русью, и по морю — со странами Балтии и дальше, вплоть до Голландии и Англии, было прервано. С одной стороны — Батыем «со товарищи», с другой — «братьями во Христе» Ливонского и Тевтонского орденов. К несчастью, и новгородская «верхушка», привыкшая к исключительно выгодному географическому расположению Новгорода, не сумела вовремя оценить опасность происходящих вокруг изменений и перестроить политику республики. Новгород еще продолжал оставаться важным перевалочным пунктом на пути с Балтики на Русь и дальше, по Волге, на Восток и обратно, однако… В жизни его, как-то незаметно, стали смещаться акценты с торговли на землевладение. И прежняя, бурная жизнь города купцов, авантюристов и ремесленников сменилась спокойной, размеренной жизнью города, где главное было не стремится к неведомому и торговать со всем миром, а просто, незатейливо, владеть землей. И чем больше у тебя земли, тем лучше. Иначе говоря, новгородцев-купцов сменили новгородцы-землевладельцы, точнее — имеющие огромные земельные угодья бояре. А сам Новгород превратился из быстро развивающегося города-государства в застойную, раздираемую внутренними склоками, боярскую республику. Ушла в прошлое эпоха активной внешней политики, эпоха дальних морских и торговых походов — 300 «золотых поясов», 300 наиболее богатых боярских семей, «оккупировавших» власть в городе, не нуждались в ней. Их главное богатство составляли огромные земельные угодья, а не эскадры кораблей. Из Новгорода все меньше и меньше выходило отрядов молодцов-ушкуйников, осваивавших неизведанные земли и присоединявшие к городу новые территории; новгородские купцы уже не ходили, почти не ходили, на Балтику, а вся энергия города тратилась на бесконечные боярские и городские разборки — между улицами и концами города, выступающими за разных бояр; между простым людом и купцами; между простым людом и боярами; между купцами и боярами; между самими боярами. Между пятинами-землями Господина Великого Новгорода и непосредственно городом… Новгород хирел и замыкался сам в себе…

Вокруг развивались, росли и объединялись под тем или иным «соусом», тем или иным способом, земли и княжества, создавались национальные государства, а Новгород, словно застыл. И медленно терял свое значение и силу…

К счастью, полученные в университете знания оказались нужны Дану не только для того, чтобы не сойти с ума от резкого перехода из мира компьютеров в мир деревянных — особенно на Руси — городов и патриархального быта или, точнее, из мира андронного колайдера и нанотехнологий в мир древесных лучин и бычьих пузырей. И не для того, чтобы суметь перевести дату из юлианского календаря в григорианский. В Господине Великом Новгороде, как называли его местные жители, несмотря на все невзгоды, жизнь не умерла. Она бурлила, возможно, не так, как раньше, во времена расцвета города, но бурлила. Естественно, для Дана, родившегося в 21 веке, не хватало интернета и телевизора — хотя, последний, он почти и не смотрел, не хватало метро и уходящих ввысь архитектурных извращений, ярких витрин магазинов, широких улиц и потока машин. Самолетов, в конце концов той же музыки в кафе и разодетых прохожих на тротуарах. Покупателей в магазинах, и, само собой разумеется, приевшейся, уличной, но, все же, привычной, переливающейся всеми цветами радуги, особенно в сумерках, рекламы… Однако и новгородский люд, да и не только новгородский, тоже туда-сюда двигался по мостовым и деревянным тротуарам; играли свистульки и сопели сопелки скоморохов на улицах Новгорода; продавали всякую всячину и вполне успешно конкурировали — если привыкнуть — с супермаркетами 21 века торговцы на рынке; уличанские вече и вечерние «посиделки», а в плохую погоду или зимой — церковь, могли поспорить с социальными сетями в интернете, а, массово бродившие, слухи и сплетни с «желтой прессой». Сообщения городского глашатая вполне заменяли новости по первому каналу тиви. Пивные заведения — «бистро», пивбары и кафе, а корчма у святого Петра на Готском подворье — богемный и скандальный ресторан в центре города. Нужно было лишь привыкнуть… Привыкнуть, как и к… не то, чтобы запрету на посещение этих заведений женщинами, но… Но, царившая в городе мораль, не одобряла… Только, вот, Москва… По тем, запомнившимся из 21 века, страницам учебника по истории России, она, вот-вот, должна была предъявить ультиматум Новгороду — признать свою церковную, а сие означало, по сути, политическую, зависимость от Москвы и от московского Патриарха всея Руси — Филиппа. Тогда же Иван 3, князь Москвы, соберет в Москве московское боярство, своих князей-братьев, а также зависимых от Москвы «малых» удельных князей и церковных иерархов, и объявит поход против Новгорода. Начнет собирать войска. А после поражения Новгорода в войне и признания всех московских требований, город станет уже иным. Настолько иным, что сохранит мало общего с прежним Господином Великим Новгородом. Хотя, конечно, до резни, устроенной жителям города следующим московским князем, царем Иваном 4, по прозвищу — Грозный, будет еще далеко. Также далеко, как и до полного превращения Новгорода в заштатный город царства московского… Впрочем, Дану, все равно, деваться было некуда, и определяться приходилось здесь и сейчас, то есть в той реальности, куда его занесло — в Новгороде 15 века. И неважно, занесла его сюда сила «чистая или нечистая…» То, что Дан умел и всю жизнь, пусть, пока, и короткую, делал — охотился за сенсациями — жертвой которых, похоже, и стал в итоге, здесь было никому не нужно. Конечно, можно было попробовать приспособить свой талант выискивать, следить и анализировать для организации какой-нибудь «хитрой» службы или детективного агентства. Но, опять-таки, кому это нужно в Новгороде 15 века? Кто станет платить за это, то есть, будет его клиентом? Дан мысленно улыбнулся, представив себе, на минутку, написанную древнерусским уставом, распространенным в Новгороде, трудночитаемым и похожим на греческое византийское письмо или арабскую вязь, или нет, лучше на церковнославянском, с ятями и ерями, вывеску-растяжку из бересты, натянутую между двух деревьев: — «Детективное агентство Дан энд компани. Розыск пропавшей скотины, такмо загулявших мужей и украденных вещей». А рядом 3-этажный деревянный терем с резными ставнями и вывеска чуть колышется ветром… Что еще умел Дан? Долго бежать, скрытно ходить и более-менее прилично махаться руками-ногами — данные «ценные» навыки Дан приобрел в армии, на службе в одной кадровой бригаде, имеющей цифровое обозначение… Однако, тоже, как-то все это было мутно и Дан не понимал, как можно это приспособить для жизни в Новгороде. Разве что стать средневековым наемным киллером..? А, еще Дан, по сравнению с новгородцами, знал много такого, до чего в 15 веке пока не додумались. И не скоро еще додумаются. И что интересно — чем больше он здесь находился, тем отчетливее вспоминал все, что когда-то прочитал или увидел. Вероятно, это была обратная сторона возникшего информационного голода, отсутствия — в Новгороде 1470 года — того потока разнообразных, порой совершенно ненужных сведений, которыми человека со всех сторон пичкают в 21 веке. А, может, и изобилие настоящих, не созданных перегонкой нефти, продуктов вкупе с чистым, не отравленным выбросами промышленных предприятий, воздухом так повлияло на него. Ведь, даже зрение, катастрофически начавшее ухудшаться в последний год — сказывалось беспорядочная жизнь и сидение, порой, за компом целыми сутками — и то восстановилось. В общем, физически Дан чувствовал себя даже лучше, чем в 21 веке и, хотя, понятия не имел, что ему делать и как жить дальше — духом не падал. Какой-то ненормальный прилив энергии у него был. Камчатский синдром. Это когда овощи и фрукты, привезенные из центральной России и высаженные на новой, богатой микроэлементами почве далеких островов, в первый год дают неестественных размеров урожай. Потом-то они адаптируются и становятся обычными, но в первые годы их так и прет…

Уже на второй день, к вечеру, самостоятельно выйдя во двор — в джинсах, кроссовках, маечке и легкой курточке, слава богу, лето в Новгороде 15 века оказалось не холоднее, чем в Гомеле 21 века — Дан, несмотря на все еще слегка гудящую голову, непроизвольно начал искать глазами, чем бы заняться. В метрах 10 от того сарая, где Дан «болел», под навесом из дерева, находилась печь для обжига гончарных изделий. Постояв немного за спиной у суетившегося возле печи Семена, подмастерья Домаша — одного из тех двух «бомжей», что нашли Дана — худого, среднего роста, мужичка с ярко-синими глазами и пегой бороденкой, Дан быстро вернулся в сарай. В этом сарае, в одном углу, он в беспамятстве валялся на лежаке, а в другом Вавула, тоже подмастерье Домаша — второй из «бомжей», нашедших Дана — длиннорукий и нескладный человек, сидел за гончарным кругом. В этом же сарае сушились и снятые Вавулой с гончарного круга сырые горшки, корчаги и прочее. Дан взял одно из сырых изделий, присел на лавку, на которой Семен и сам Домаш расписывали горшки несложным орнаментом или просто подписывали их, и начал разрисовывать стенки изделия-кувшина мудреным, с завитушками, узором. Осторожно, не чувствуя времени, он выдавливал подобранной с земли острой щепой хитрые переплетение веточек и листьев, а затем, под ними, изобразил фигуры двух замерших антилоп и подкрадывающегося к ним льва. Конечно, изобразил, насколько можно было это изобразить щепкой на сырой глине… Вертевший на гончарном кругу ком мокрой глины Вавула замер, наблюдая за Даном. Дан закончил работу, полюбовался на кувшин и поставил его туда, где взял. Потом потянулся за другим… Натура Дана требовала деятельности, но активные движения, пока, были ему не под силу и Дан стал расписывать посуду.

Следующей его жертвой оказалась большая корчага для хранения зерна. Дан всю её разрисовал маленькими медведями — стоящими на задних лапах, идущими на четырех, сидящими… Рисовал Дан неплохо, поскольку имел к этому склонность и даже, в далеком отрочестве, учился в художественной школе. Но не сложилось. Художником он не стал…

Когда Дан потянулся за третьим сосудом, в сарай вошел Домаш. Его привел Вавула, сбегавший за ним на торг — Домаш продавал там свои горшки и прочее. Дан, за работой, и не заметил, когда Вавула выскочил из сарая. Следом за Домашем и Вавулой в сарай-мастерскую втерся и Семен.

— А, ну, человече, покажь, что ты тут сделал, — почти с порога потребовал гончар.

Только сейчас Дан сообразил, что без спроса использовал, а, возможно, и испортил чужое имущество. Выражаясь языком его бывших современников — чужой товар.

— Черт, — лихорадочно подумал Дан, — Домаш меня подобрал и лечил, а я ему черт-те что утворил… И оправдаться нечем… И даже не взбрыкнуть, типа, буду должен. Тут долги — насколько помнил Дан курс истории Древней Руси — вещь серьезная, могут и в холопы обратать. А холопы — люди подневольные… — Дану совсем не хотелось начинать свою жизнь в Новгороде подневольным человеком.

Немного конфузливо Дан подал Домашу с полки, где сушились глиняные полуфабрикаты, расписанный в африканских мотивах кувшин. Новгородец осторожно взял кувшин, повертел его…

— Малюешь ты знатно, — наконец, обронил Домаш. — Мы твой узор сейчас красками покроем, цена кувшину будет в два раза от нонешней…

Как потом вспоминал Дан, именно после этих слов Домаша, он и понял, чем займется в Новгороде…

Но сначала Дан стал просто расписывать, по мере сил, то есть, когда не мучила головная боль, все, до чего он мог дотянуться в мастерской…

Носящий заплетенные в косички бороду и длинные волосы, гончар по имени Домаш, оказался мужиком с понятием и сумел организовать не только бесперебойное изготовление своих горшков, кувшинов, корчаг и прочего, но и постоянное свое присутствие на городском рынке. Притом, без всяких-разных торговцев-посредников. Достигалось все это грамотным распределением труда нанятых им рабочих — Вавулы и Семена. Вавула, первый из его подмастерьев, муж дальней родственницы Домаша, занимался подготовкой глины и лепкой из нее горшков, кувшинов, кисельниц и всего остального. Второй подмастерье, Семен, наносил узор на сырые или обожженные — смотря по надобности — изделия и делал на них надписи. Иногда он использовал заранее заготовленные штампы, а чаще просто рисовал от руки острыми палочками-стеками или самостоятельно сделанными кисточками. Он же, Семен, при необходимости полировал сосуды, и покрывал их краской. Кроме всего прочего, Семен еще и обжигал керамику в печи. То есть, придавал горшкам товарный вид. А сам Домаш продавал все на торге, когда один, а иногда ему помогала жена Вавулы — Аглая. Жил гончар бобылем. И та женщина, Марена, которую Дан видел при первом своем пробуждении, была жившей неподалеку знахаркой-шептуньей, женой такого же здоровенного, как и она сама — если верить Вавуле, лично Дан его не видел — заросшего густым рыжим волосом, как медведь шерстью, мастера-гончара Радигоща. Домаш, как позже, задним числом, поделился сведениями с Даном Вавула, не являлся коренным новгородцем, и пришел в город год назад откуда-то из-под Копорья. Пришел один, купил двор на посаде за Людиным концом и занялся гончарным делом. А вскоре купил и лавку в гончарном ряду на Торжище.

Вавула сказал, что раньше у Домаша была семья — жена и трое детей, но они толи погибли, толи пропали во время одного из набегов чуди на Копорье. Как понял Дан, Домаш не очень распространялся на эту тему. Еще Дан узнал, что до того, как Домаш попал в город, он, судя по всему, гончарством не занимался. Во всяком случае, бороду и волосы он заплетал в косы, а так делали в Господине Великом Новгороде только воины, купцы и бояре. И то не все…

Через неделю, после того как Дана окончательно перестали мучить головные боли и он даже, на седмицу, в своих кроссовках и купленных ему Домашем в долг, в счет будущих заработков Дана, то есть, доли от продаж расписанных им корчаг, новых портках и рубашке — чтобы не пугать новгородцев джинсово-футболочным нарядом — в сопровождении Вавулы и Семена прогулялся по городу, на двор к Домашу, вместе с самим Домашем, явился торговец-иноземец. Из тех купцов, что имели в Новгороде свое собственное представительство, так называемый Немецкий или Ганзейский двор. В этот день первые расписанные Даном горшки, пройдя экзекуцию в печи, попали на торг к Домашу. Купец-ганзеец не только забрал все расписанные Даном горшки, но и договорился снова прийти через полторы недели и забрать все, что еще будет готово и расписано Даном к этому времени. Он даже задаток оставил. Но самое важное произошло после того, как ушел купец. Не успел еще ганзеец покинуть двор Домаша, как в воротах двора возник бирич, посланник самого Дмитрия Борецкого, посадника Господина Великого Новгорода.

— Кто здесь Дан-мастер? — стоя в воротах двора, спросил посыльный.

Почему-то, в этот момент взглянув на Домаша, Дан понял, что гончар совсем не удивлен визитом новгородского бирича.

— Как есть сам донес на меня, — подумал Дан, однако виду не подал…

Глава 4

Все время, что Дан расписывал сосуды Домаша, он думал. Думал о своем будущем. Нет, не о том, что осталось в 21 веке, а в том плане — как ему дальше жить. Остаться в мастерской Домаша, оно, конечно, хорошо, и Домаш рад будет, но… Но провести всю свою жизнь за росписью чужих глиняных сосудов, Дан не хотел. Не устраивало его это. Ведь, он, все же, был человеком 21 века, а не 15. И обладал, пусть и фрагментарно, знаниями о таких вещах, которые даже в ночных кошмарах новгородцам не могли присниться… К тому же, и в 21 веке Дан предпочитал работать на себя, а не «на дядю». Естественно, он был благодарен гончару за то, что тот спас его и приютил, но «пахать» за это на Домаша всю оставшуюся жизнь..? Нет, уж, увольте. Лучше поискать другой способ отблагодарить Домаша. И, как-то ночью, ворочаясь на лавке-лежаке, Дан сообразил, что ему делать. То есть, как ему и Домаша отблагодарить, и себя не обидеть… И устроиться в новой жизни. Да еще и «денюжку сколотить небольшую». Чтобы, как только Москва «наложит руку» на Новгород, тут же перебраться от этой «руки» подальше. И уже там, «подальше», жить и не голодранцем… Ну, не прельщал Дана московский князь Иван 3 в качестве хозяина Новгорода. И следующий московский князь, он же первый московский царь — Иван 4, по прозвищу Иван Грозный, тоже не прельщал… вместе с грядущей в Московском царстве, после его смерти, эпохой жестокого и кровавого беспредела, беспредела, названного учеными-историками в будущем «Великой смутой»… Дану очень не хотелось, чтобы его потомки — если они у него будут — жили в этом Московском царстве. Поэтому, сейчас для Дана желательно было заработать, успеть заработать, в Новгороде немножко лавэ или по-другому — денег и «дать деру» из города сразу, как только… Как только, в общем. Одна беда — до столкновения с Москвой оставалось всего ничего. Примерно, с год. И нужно было торопиться. Но в том, что Дан, все же, оказался в Новгороде, имелся и плюс. Господин Великий Новгород, так или иначе, являлся республикой и хоть сословное деление общества на «благородных» и «не очень» — столь широко распространенное в средневековье — в Новгороде тоже присутствовало, но здесь оно, как и в вольных городах-республиках Европы, никак не мешало улучшать свое материальное положение. И никому не мешало. Во всяком случае, не создавало непреодолимых преград.

Помог же Дану встать на «путь истины» Семен, подмастерье Домаша. Семен любил посидеть вечером, перед тем, как идти домой, на завалинке, у сарая-мастерской, и поболтать о том, о сем. В один из таких вечеров Семен, держа в руке кувшин с хмельным квасом и усаживаясь, по привычке, на бревно-завалинку, завел разговор о чудной — на его взгляд — манере Дана мыться каждый вечер.

— Добро, — обронил Семен и осторожно, чтобы не пролить, поставил кувшин с квасом на землю, — что ты каждый день дубовую палочку жуешь, так многие новгородцы делают. Чтобы зубы крепкие были. Что руки перед трапезой моешь — тоже понятно, все так поступают. Но что обливаешься холодной водой каждый вечер и моешь ноги, мне странно. Ведь, можно и баньку затопить, зачем холодной-то обливаться?

— Ага, — сказал Дан… — хоть город Одесса еще и не появился на карте мира, но Дан уже заранее готовился к этому и отвечал вопросом на вопрос — … и сколько раз в неделю ты готов баньку затопить, чтобы помыться?

— Ну, это… Раза два можно затопить, — малость заплетающимся языком ответил Семен.

— Вот, — произнес Дан, — два раза. А я моюсь ежедневно. Теперь понятно?

— Понятно, — протянул Семен, однако было ясно, что ему ничего не понятно.

— Жаль, ты не любитель кваса, — помолчав, ни с того, ни с сего уронил он. И тоскливо добавил: — И Вавула домой пошел… — Неожиданно Семен вскинул голову и внимательно посмотрел на Дана. Потом абсолютно трезво произнес: — А, ведь, кувшины и корчаги, расписанные тобой, ганзейцы с руками отрывают. Клянусь Сварожичем!

После этого разговора Дан всю ночь проворочался на лежаке-лавке, размышляя над словами Семена. Нет, не над тем, что Семен поклялся языческим богом, хотя в Новгороде уже лет 400, по идее, господствовало христианство… И не над тем, что расписанные Даном кувшины покупают… А, над тем, что эти сосуды «с руками отрывают». И с утра пораньше стал расспрашивать работников Домаша — Семена и Вавулу, как, вообще, обстоят дела с керамикой в Новгороде. И получил сногсшибательный ответ — значительная часть керамики в Новгороде является привозной! В городе, где целый, если говорить языком 21 века, район назван Гончарным, значительная часть посуды — привозная!

По словам Семена выходило, что в Новгороде есть дешевая керамика и керамика подороже. Дешевую делают новгородские гончары, подороже привозят ганзейские купцы или купцы с низовых земель. Керамику местного производства, в основном покупают окрестные крестьяне и «черные люди новгородские», «житные же люди», то есть новгородцы побогаче, предпочитают привозные ендовы, братины, канопки и прочее. Они и расписаны красиво и по качеству, зачастую, лучше новгородских.

— Только Домашу не говори, — предупредил Семен Дана. — Для него это больной вопрос. Торговля в последнее время совсем захирела. Раньше Домаш с утра уходил на торг и уже к обеду возвращался пустым, а теперь торчит в гончарном ряду до темна и, все равно, и половины не продает.

— Семен, а кто мешает новгородцам самим делать красивые горшки, кринки и остальное? — спросил Дан.

— Никто не мешает, — ответил Семен, — да только нет у нас мастеров, чтобы расписывать так горшки. Ты первый.

— Ага, — стукнуло в голову Дана, — выходит я тут, своего рода, «открыл Америку». Интересно-интересно… А, ведь, судя по словам Семена, спрос на красиво расписанную посуду в Новгороде гарантирован… И дело выгодное… Сам Домаш сказал, что цена расписанных сосудов вдвое против нерасписных будет… — Теперь Дан точно знал, что не только отблагодарит Домаша, но и сам «приподнимется». — Будем ковать железо, пока горячо! — решил Дан. — И пошустрее! — И, тут же, мысленно, на скорую руку, набросал себе некое подобие бизнес-плана: — Для начала увеличим производство горшков. В разы! Естественно, для этого потребуются гончары типа Вавулы. То есть, те, кто лепит горшки. И, соответственно, гончарные круги для них. И место для кругов, иначе — сараи и обогреваемые, чтобы работать и зимой. Значит, все это тоже надо. Затем роспись… Она будет наше ноу-хау и потому очень важна! — Дан на секунду застыл. — М-да, тут необходимы художники. И не просто мазилы, а способные профессионально рисовать. Или научиться профессионально рисовать… Вряд ли такие валяются в Новгороде под каждым забором. Их придется искать. В любом случае, — уточнил для себя Дан, — в одиночку я все не разрисую. Не хватит здоровья. И обязательно, — развивая тему художников, мысленно добавил он, — придется делать курсы «ликбеза» для этих художников, чтобы они смогли рисовать, как я. Или, хотя бы, грамотно копировать… Ха, — забавная мысль пришла в голову Дана, — вот будет хохма, если с моей легкой руки в Новгороде возникнет целая школа художников, главным авторитетом в которой станет тоже художник, только бывший и притом недоучка. Правда, недоучка из будущего… Хотя, думаю, Москва школу, все равно, прикроет, — сразу похоронил свое начинание Дан. — Ведь, подобная роспись не по уставу московской жизни будет… Да, а «ликбез» придется вести «без отрыва от производства», — тут же вернулся он снова к своему бизнес-плану, — то есть, на ходу, ибо по-другому здесь не поймут. Кормить людей даром в Новгороде не принято. Слишком накладно для местной экономики…

— Теперь финансы, — продолжил масштабно думать-обмусоливать «бизнес — план» Дан. — Для расширения производства, перевода его на промышленные рельсы, потребуются деньги, вполне вероятно — большие первоначальные вложения. Основным спонсором выступит, должен выступить, разумеется, Домаш. Главное растолковать ему все правильно, мужик он хваткий, поймет. Только, вот, переход с кустарного производства на промышленное, он, все равно, вряд ли потянет. Даже, если у него есть, где-то запрятанная, кубышка с золотом. Тут надо быть реалистом. Поэтому необходима будет помощь со стороны… Эх, жаль, банков в Новгороде нет, чтобы взять ссуду, — пожалел, на минуту, что «здесь не там», что он не в 21 веке, Дан. — Хотя, идея неплохая, насчет банков, стоит обмозговать на досуге… Может, одолжиться у кого-либо? — задумался Дан… — Нет, слишком рискованно. Судя по Семену, в недалеком прошлом самостоятельным хозяином, а ныне наемным работником, сия мысль неудачна. Займы тут явно кабальные. Можно и без штанов остаться, не заикаясь уже о прибыли… Остается… Остается одно. Использовать опыт истории и украсть у будущих капиталистов, вернее, у их предков, идею рассеянной мануфактуры. Это когда кто-то ходит по деревне или по деревням, по домам в деревне, и раздает желающим подработать, допустим, мотки шерсти. При этом договаривается, что к такому-то сроку, они из шерсти сделают полотно. В положенное время этот кто-то забирает готовый товар — полотно и продает его в городе на рынке. После чего часть денег берет себе, а часть раздает крестьянам за работу. Разумеется, себе он берет большую часть… Или можно расплатится с крестьянами еще до продажи полотна и по заранее оговоренной цене, оставляя уже всю прибыль себе. Или… В общем, вариантов много. Но, так или иначе, именно с этого Западная Европа начинала свой капитализм… Чем мы хуже их? Мы тоже начнем с этого. Договоримся с местными гончарами о сбыте их продукции, потом соберем у них уже готовые — побывавшие в печи или только высушенные изделия и применим наше ноу-хау в росписи. После чего продаем все и получаем прибыль. Минус и неудобство — нужно ходить и договариваться с новгородскими гончарами, зависеть от их сволочности… — еще в 21 веке Дан понял, что, когда дело доходит до денег, люди, зачастую, из добряков становятся ба-альшими сволочами… — или от их доброжелательности, да еще делиться с ними прибылью. Плюс же и существенный — не надо вкладывать много денег, которых много и не имеется… В смысле, вкладывать в оборудование и рабочие места. И можно сосредоточиться на подготовке нужных людей. В нашем случае — художников. Ведь, гончаров, если что, набрать не сложно, а, вот, способных рисовать нужно искать, а затем еще и учить… Но другого выхода нет. Пока нет! И в плане лепки горшков, и в плане подготовки художников! Зато, когда объявятся подражатели и конкуренты, а они обязательно объявятся, и, хочешь-не хочешь, придется переходить на собственную лепку горшков и прочего — чтобы удешевить производство и уцелеть в конкурентной борьбе — у нас уже будут свои готовые кадры. Впрочем, мы и сейчас, наряду с использованием чужих корчаг, кувшинов, братин и так далее, не станем отказываться от собственной керамики. Ну, а потом… Кхм, вообще-то, лучше успеть до этого «потом». То есть, «подняться» до этого «потом». Ибо «потом» может и не быть, так как, скорее всего, появится Москва… И… И я уже в другом месте займусь чем-нибудь иным — возможно, тем же стеклом. Поскольку толком его еще нигде не делают, а спрос на него огромный… Главное, что Семен подсказал мне стезю, по которой нужно двигаться, — завершил, мысленно, свой бизнес-план и обзор своих перспектив на ближайшее средневековое будущее Дан. И, уже совсем подводя итог, подумал: — Да, и керамика, какую-никакую деньгу, всегда и везде будет приносить. Спрос на нее и в 21 веке не исчез… Однако, стоп, что-то я сильно разогнался, — притормозил сам себя Дан, — план, конечно, планом, но сначала нужно, все-таки, поговорить с Домашем. И, по возможности, сразу определиться с долевым участием.

Провести разговор с Домашем, Дан, по здравому размышлению, решил в тот день, когда подтвердятся слова Семена. Слова о продаже «на ура» корчаг, кувшинов и остальных братин с кисельницами, расписанных Даном. Имея на руках подобный аргумент, втолковывать гончару «бизнес-план» будет гораздо проще.

… Разговор должен был произойти сегодня. С утра гончар унес на торг расписанные Даном сосуды, и не перевалило солнце еще за полдень, как Домаш уже явился обратно. И причем не один, а с ганзейцем, готовым скупить всю расписанную Даном продукцию на неделю вперед. На подобный успех Дан даже не рассчитывал, это был фурор, подарок судьбы… Но бирич новгородского посадника спутал все планы…

Крупная, еще не старая, женщина в темной одежде, с платком на голове, повернулась к Дану. Властное лицо, чуть навыкате круглые ястребиные глаза.

— Садись, — уронила она, внимательно наблюдая за Даном.

Дан оглянулся: — Куда?

— Туда, — словно услышав его немой вопрос, указала женщина на кресло возле стола.

Дан уселся в указанное кресло, на вид — просто большую табуретку со спинкой, и скользнул взглядом по горнице. Он впервые был в подобном доме, да еще на считающейся богатой улице вдоль берега Волхова.

Не очень высокий потолок, узкие окна с мутноватыми — на взгляд Дана — стеклами. Простая обстановка — стол на толстых ножках, сдвинутые к стенам лавки, комод с закругленными углами и несколько пустых кресел. Слегка поскрипывающие ровные половицы и икона над креслом во главе стола. Подсвечники с восковыми свечами… Все очень добротное.

Хозяйка горницы опустилась в кресло напротив Дана, бросила биричу: — Оставь нас!

Столкнувшись с выходящим биричем, в помещение, сжимая в руке что-то навроде шапки, ворвался мужчина в одежде красного цвета, подпоясанный поверх платья резко выделявшимся, подозрительно желтым, толи позолоченным, толи… скорее даже золотым, ремнем-поясом. На этом ремне, через перевязь, у мужчины висел меч в ножнах — Дан уже не раз видел подобное оружие. Притом, у многих новгородцев… Темно-русые волосы, длинные, как у Домаша, и также, как у Домаша, заплетенные в косы, рыжеватые усы и борода, чуть посветлее оттенком и столь же радикально сплетенная в две косы. Мужчина, придерживая меч, подошел к хозяйке горницы, наклонился и быстро коснулся ее ладони губами. Затем подтащил к креслу женщины свободное кресло и с размаху плюхнулся в него. Справа от хозяйки дома, лицом к Дану. И сразу стало видно сходство между мужчиной и женщиной, хотя мужчина и был моложе женщины.

— Мать и сын, — сообразил Дан…

— Гадаешь, — спросила женщина у Дана, — зачем тебя позвали к посаднику?

— Нет, боярыня, — спокойно ответил Дан, — не гадаю…

То, что перед ним находилась глава семейства бояр Борецких, известная в Новгороде, как Марфа Посадница, Дан понял, едва только вошел в помещение. Как-никак, личность в истории довольно знаменитая.

— Зачем гадать? — добавил Дан, не дожидаясь продолжения вопроса, и улыбнулся. — Сами сейчас все скажете.

— Интересно, — промолвила дама с ястребиными глазами, в ее голосе явно просквозило удивление, — очень даже интересно. — И спросила: — Знаешь, кто я?

— Знаю, — просто ответил Дан.

— Откуда? — тут же задала вопрос боярыня.

— Наслышан, — уклончиво сказал Дан.

Наступила некоторая пауза. Мужчина, все время неприкрыто рассматривавший Дана, наклонился к женщине и что-то прошептал ей. Дан расслышал только: — … я же говорил тебе!

— Скажи, зачем в работники пошел? — неожиданно и громко раздалось от дверей.

Дан дернулся, стремительно, по вбитой еще в армии привычке, реагировать на все неожиданное… Одновременно, на всякий случай, отклоняясь в сторону, то есть, уходя с линии возможного удара… Уходя, насколько позволяло кресло.

У дверей горницы стоял еще один гость боярыни, мужчина с таким же желтым поясом и мечом, как у сына хозяйки горницы, но, при этом при всем, имеющий неимоверно высокий рост… С длинными темными усами и также, заплетенными в косы, волосами и бородой. Крепко скроенный и уже немолодой, примерно, одних лет с боярыней… Его рост поразил Дана — Дан и сам не был маленьким, однако тип у дверей выглядел настоящим гигантом. Настоящей «дубиной стоеросовой», как сказали бы в покинутом Даном времени… Вопреки тому, что Дан читал в своем 21 веке — якобы народ в средние века был весьма малорослым и хилым по сравнению с людьми 21 века, в Новгороде, Новгороде этого,15 века, народ, если и был помельче соотечественников Дана из 21 века, то не намного и далеко не все. Короче, хотя Дан и не был маленьким, и в Новгороде не так много народу могло сравниться с ним ростом, но сейчас он ощутил себя совсем мелким, почти пигмеем.

— Да, я и сам не знаю, — честно ответил Дан. А что он мог этому очередному и, скорее всего, довольно важному гостю Марфы Посадницы сказать? Начать делиться с ним сведениями о том, как в темном подъезде, лет так, примерно, через 600 с хвостиком — после торжественных или какие они там будут, похорон всех находящихся в этом зале, его, Дана, жителя того далекого времени, гражданина пока еще не существующего государства, шандарахнули чем-то тяжелым по «башке» и он, нежданно-негаданно, очутился здесь? Приблизительно, за 6 веков до своего рождения..?

«Дылда» подошел к женщине и, придерживая висящий на кованом желтом поясе меч — в украшенных металлическими бляшками ножнах, тоже подтащил к хозяйке дома свободное кресло. Но уже с другой стороны. И также, с размаху, уселся в него. Кресло даже не скрипнуло.

— Во, классно мебель делают, — невольно мелькнуло в голове Дана — относительно кресла и относительно мастеров, делавших его. А также относительно многокилограммового тела «дылды», упавшего в него.

Устроившись, дылда что-то быстро зашептал боярыне. Посадница закивала головой, словно соглашаясь с ним. Дылда прекратил шептать, и уже громко обронил: — Иона болен и не придет.

Посадница снова кивнула головой, будто знала и об этом. Напротив Дана теперь сидело трое, уставившихся на него, людей. И не просто людей, а, как он догадывался, высших чинов Господина Великого Новгорода.

— Блин, — подумал Дан, — это, конечно, здорово, что, едва попав в Новгород, я сразу заинтересовал саму Марфу Посадницу, неофициальную правительницу города, но какого черта они смотрят так, словно примериваются, с какой стороны начать сдирать с меня шкуру. С левой или с правой… — Дан почувствовал нарастающее раздражение. Его всегда злило непонятное внимание к своей персоне, а тут тем более. В голове у него крутились разные мысли и одна из них: — Что они могли узнать обо мне, коль так таращатся? — относилась к гончару Домашу. — Может, гончар им сказал, что у меня крылья на спине растут и хвост..? И, вообще, зачем я им нужен? — Когда Дан шел за биричем сюда, он, почему-то, совсем по-другому видел это «рандеву»…

— Ты, человек, за дурачков нас не считай, — промолвила боярыня. — Не хочешь отвечать — не отвечай, только, вот, тысяцкий утверждает, что ты, хотя и молод зело, но воин… — Посадница полуобернулась к «стоеросовой детине»: — Я верно говорю, Василий?

«Детина» ухмыльнулся и подтвердил: — Верно, матушка! — Голос у тысяцкого был низкий, с легкой хрипотцой.

— А, — подумал Дан, — так это тысяцкий…

— Вот, — наставительно произнесла боярыня, — а пошел в работники…

Дан замялся. Да, уж, попал. Еще с курса средневековой истории он помнил, что воин не мог, не должен был идти в работники, ибо это противоречило всей морали средневекового общества. Эта троица приняла Дана за воина и теперь нужно было как-то объяснить им, что сие не так… или не объяснить. Дан пристально обвел взглядом горницу и людей, сидящих напротив…

— Ты глазом-то не зыркай, — отреагировал на его «осмотр» тысяцкий и поправил меч на поясе, демонстративно поправил. — Мы тебя не в «темную» сажать позвали, а разговор говорить!

— А я и не пошел в работники, — наконец, решил сказать Дан, — я просто очнулся в сарае у Домаша. — И, на всякий случай, уточнил: — Но я не помню, как туда попал.

— Так уж не помнишь? — поинтересовался Василий-тысяцкий с иронией.

— Ага, — мелькнула мысль в голове Дана, — прямо счас я вам все и выложил… Чтобы вы, после моих откровений «крышей поехали». А, еще вероятнее, чтобы вы меня за какое-нибудь исчадие ада приняли и попытались упрятать куда подальше, например, на дно Волхова… Или на сосну повыше. С камешком на шее или колом в груди — смотря, что у вас тут актуальнее… — Как раз перед отбытием сюда из 21 века, Дан успел просмотреть фильм о молдавском господаре — графе Дракуле. Очень, можно сказать, занимательное кино… — Не дождетесь! И, вообще, — успокаиваясь, подумал Дан, — нахрапистый, однако, тысяцкий… — И твердо ответил: — Так уж и не помню! Меня нашли…

— Мы знаем, где тебя нашли, — перебила Дана боярыня. И, вдруг, повернувшись к дверям, позвала: — Онфимий!

В дверь горницы, будто подслушивал, мгновенно вошел слегка прихрамывающий мужчина-блондин средних лет. В отличие от тысяцкого и сына боярыни, его борода и волосы не были заплетены в косы. Моргнув белесыми глазами и не смотря на Дана, Онфимий поставил на стол 2 глиняных жбана — корчагу и ендову. Оба сосуда были расписаны Даном.

— Тебя, ведь, Даном зовут? — уточнила боярыня. И, хотя Дан промолчал, боярыня продолжила: — По тому, как ты ходишь и как окинул нас взглядом, мне и без… — боярыня запнулась на секунду, а затем, словно ничего не произошло, сказала, — Василия ясно — ты воин.

— Значит, все-таки, Домаш постарался, — понял запинку Марфы Посадницы, Дан.

— Правда, тысяцкий утверждает, — обронила, вдруг, боярыня, — к мечу ты не привычен, но я в этом не слишком разбираюсь… Важно другое. Ты воин. И, пока ты лежал у Домаша, ты в бреду ругался не только по-словенски, но и по чужеземному…

— Надо же, — сам себе удивился Дан, — это как? Я в университете я только немецкий учил…

— Одет ты был чудно, и в церкви ведешь себя так, будто первый раз в православный храм попал, хотя обряды знаешь…

— Вот, тебе бабушка и юркнул в дверь, — занервничал Дан, — одежка на мне, конечно, была не средневековой… И там, в 21 веке, я в церковь больше на экскурсии ходил, чем… Блин, как выкручиваться?

— И тварей на горшках ты пишешь невиданных и диковинных… — Марфа внезапно замолчала. Потом произнесла: — Дмитрий говорит, — боярыня посмотрела на сидевшего по правую сторону от нее сына, — такое придумать нельзя, такое может написать лишь тот, кто сам видел этих зверей. А значит, — Дан напрягся, посадница смотрела прямо на него своими ястребиными глазами, — а значит, — с нажимом повторила боярыня, — это настоящие сцены из жизни настоящих зверей! — И боярыня ткнула пальцем в изображения львов, жирафа и обезьян на керамике.

— Дмитрий же охотник знатный, — добавила она, — по-пустому навета творить не будет.

Глава 5

— … у белай пене праносяца кони, рвуца, мкнуца и цяжка хрыпяць, — заставляя себя не паниковать, мысленно продекламировал Дан, — старадауней крывицкай Пагони… — Он осознавал, что нужно что-то говорить, как-то выходить из положения, но в голову ничего не шло…

— Хорошо, — произнес Дан и поднял перед «уважаемой комиссией» чуть согнутые в локтях руки с ладонями наружу — жест, возможно, и непривычный для 15 века, но вполне понятный — сдаюсь. Не знаю, в чем вы меня подозреваете. Однако явно подозреваете… Меня, действительно, зовут Дан. И родом я литвин, хотя в юности и бежал из дома. Долго странствовал, был в далеких, очень далеких, — подчеркнул Дан, — странах. Видел удивительные вещи — деревья… Если пять человек станут в круг и возьмутся за руки, то, все равно, они не смогут обхватить это дерево. И плоды у этого дерева больше моей головы, — сочинял вдохновенно Дан. — Видел и другие деревья, растущие до облаков, с листьями на самой верхушке. Траву высоченную видел, в этой траве даже… э-э, тысяцкий скроется с головой. Люди, что там живут, кожу имеют темную или черную, на нас совсем не похожи и охотятся в высокой траве на животных с одним рогом, и на необычных, полосатых лошадей. А еще они обвязывают ноги веревкой и так забираются на самые высокие деревья. Потом с верхушки этих деревьев они сбрасывают вниз созревающие там, среди листьев, громадные орехи, и внутри тех орехов течет настоящее молоко.

Зверей чудных я видел. С волосами вокруг головы длинными и густыми-густыми. Громадных животных видел с носом вытянутым более, чем на две моих руки. Они этим носом еду берут и воду пьют. Пятнистых зверей видел, с когтями больше медвежьих, лазающих по деревьям и бегающих по земле в три раза быстрее любой лошади… К сожалению, — произнес Дан, понимая, что пора закругляться, пока рассказ, хоть и выглядит чудным, но, все-таки, похож на правду… У него, внезапно, возникло какое-то смутное предчувствие, какое-то неопределенное видение, связанное с этими людьми, с тройкой этих высших чинов Господина Великого Новгорода. Видение, не имеющее никакого отношения к его бизнес — плану по завоеванию места под новгородским солнцем и, скорее, похожее на фантазию из области альтернативной истории. Он, как-то, подсознательно почувствовал — не стоит этим троим врать… — К сожалению, — повторил Дан, — на этом месте мои воспоминания заканчиваются. Дальше сплошная темень…

Дан посмотрел на находящихся в помещении людей и, вдруг, ясно увидел то самое видение-картинку:

… Детинец — кремль, а вокруг город. Позолоченные купола церквей, много небольших деревянных домов… Крепостная стена, где деревянная, а где каменная, политая кровью, дегтем и засохшей смолой. На стене оружные люди, припавшие к бойницам. Люди кричат. Луг перед стеной. Вытоптанный, с пожухлой травой и грязными, после недавнего дождя, лужами. А на лугу армия. Воины готовятся к штурму города. И из-под шеломов воинов торчат длинные, заплетенные в косы волосы. И бороды у воинов тоже, почему-то, заплетены в косы…

Видение осады Москвы новгородцами… Именно оно напрягло Дана.

Нет, не то, чтобы Дан никогда не слышал об альтернативных вариантах истории. Особенно в сочинениях разных писателей. В свою бытность, в 21 веке, он прочитал, как минимум пару десятков книг и просмотрел штук 10 разных фильмов, посвященных данной теме. К тому же Дан был еще и историком по образованию и не раз ему случалось задумываться: — А что было бы, если… Если бы греки не взяли Трою, если бы в войне между Римом и Карфагеном победил Карфаген, если бы владыка гуннов Атилла или хан кочевников из Центральной Азии Чингис ушли из жизни на пару лет позже, если бы… Если бы ход истории пошел иначе и в июне 323 года до нашей эры, в Вавилоне не умер Великий Александр Македонский, а в войне рабов победил Спартак. Монголо-татары Батыя не сокрушили Древнюю Русь, и испанцы не завоевали Америку. Если бы Владимир Высоцкий, Виктор Цой и Андрей Миронов прожили еще, ну, хоть, немножечко… Если бы Иешуа Га-Ноцри… Иешуа Галилеянин, сын обычного плотника из города Назарет, что в древней Иудеи, не был распят на кресте…

Дан попал в древний Новгород накануне его завоевания-присоединения к московскому княжеству. События, краеугольного для всей будущей истории государства российского и всего мира в целом, события, потрясшего всю Европу 15 века. Поскольку Москва не просто присоединила землю, связанную с ней общим происхождением — из Древней Руси, а уничтожила последний самостоятельный остаток этой Руси, остаток, связывающий воедино все исторические восточнославянские земли — и земли, вошедшие в состав Великого Княжества Литовского (будущую Белоруссию, Волынь, Киевщину, Черниговскую землю), и земли, попавшие в зависимость от иноземных королевств (русины Закарпатья; жители Прикарпатской Руси), и земли бывшей северо-восточной славянской окраины, а ныне Московского, Тверского, Владимирского и других княжеств. Ведь, в отличие от Москвы, появившейся довольно поздно, на осколках Древней Руси, Новгород изначально являлся частью этой Руси и, даже не частью, а одним из двух ее центров. Очень важным центром. Но самое главное — эта сохранившаяся в Новгороде часть Древней Руси имела совсем другой, чем Москва, менталитет населения и уровень взаимоотношений власти и народа, иные общественные институты и гораздо более демократические традиции правящей элиты. Что было совершенно чуждо для возникшей на руинах Владимиро-Суздальской земли и поднявшейся на сборе дани — для монголо-татарских завоевателей — со своих же, славянских земель, Москвы. Господин Великий Новгород, город, по сравнению с Москвой, очень богатый — несмотря на упадок, Новгород все еще оставался важным торговым пунктом на Балтике — город, расположенный по соседству с Москвой и другими княжествами северо-востока бывшей Древней Руси, город, крупный территориально — новгородская земля была очень обширна, хотя и малонаселена — но сильно одряхлевший в военном отношении, являлся весьма лакомым куском для Москвы. А учитывая, что он был еще и морально намного более русским, чем Москва, возникшая после монголо-татарского нашествия, то становилось понятно, что ждать нападения Москвы на Новгород оставалось недолго. Ибо Господин Великий Новгород мешал Москве. Фактом своего существования мешал. Своей настоящей, идущей из глубины веков «русскостью — откуда есть пошла русская земля» мешал и ставил под сомнение любые притязания Москвы на какое-либо моральное и духовное, а, значит, и реальное первенство среди других княжеств, связанных историей с Древней Русью. Поэтому, стоило Москве лишь чуть-чуть усилиться…

Сохрани Господин Великий Новгород и дальше свою самостоятельность, смущай он и дальше своим «неправильным» укладом и историческим «авторитетом», восходящим напрямую к Древней Руси, русские земли, то есть не только вошедшие в ВКЛ, а и ближние к Москве и Новгороду, и вся история России могла бы стать иной. Иной, без превращения Руси-России в повальную страну рабов, где бесправны были все — от боярина, представителя высшего слоя общества, до нищего крестьянина-смерда. И где боярин мог быть также дран за бороду, посажен в пыточную и/или казнен без суда и следствия, как и простой смерд.

Иной, без ужасов гражданской войны Ивана Болотникова и лжеДмитриев 1, 2 и 3. Без разорения страны Петром Первым и продажи людей, как скотины при Екатерине… Без удушающего золотоордынского влияния на все последующее существование российской державы.

До сих пор Дан не задумывался над тем, что, по большому счету, он оказался в Новгороде в один из узловых моментов истории. Ему было, как-то, не до этого. Да, и сейчас, собственно, было не до этого, но… Но теперь он задумался. Он находился перед тремя, вероятно, самыми влиятельными в новгородской республике людьми, и в голове его металась полубредовая мысль: — А, ведь, это шанс, шанс изменить историю… — Он даже сглотнул от волнения и вытер пот, выступивший на лбу. — Черт, я же и в самом деле могу сейчас изменить историю… — думал Дан, — прямо здесь и сейчас изменить, — и вытер снова, выступивший на лбу, холодный пот. — По некоей случайности, я оказался в нужный момент в нужном месте, да, еще и нахожусь перед нужными людьми…

Сердце у Дана отчаянно колотилось и готово было выскочить из груди.

— И, — проскочила мысль… горло тоже пересохло, — и не будет больше 14 года — начала Первой Мировой, не будет революции и Великой Отечественной. Алкоголика Ельцина и развала страны. Господи, мать моя женщина, я должен это сделать! И я это сделаю, — внезапно холодно решил Дан. — И, значит, вовсе незачем мне покидать Новгород. И перебираться за тридевять земель тоже незачем. Тем паче, что город мне нравится. А Москва пусть катиться куда подальше..! Ха, — ухмыльнулся мысленно Дан, — вот, возьму сейчас и сообщу новгородцам конструкцию баллистической ракеты… И опа, — улыбнулся Дан, — нет той истории, которую я знал! И автомобильных пробок, гы-гы, в Москве будущего тоже нет… Главное, все грамотно сделать.

Насчет баллистической ракеты, Дан, конечно, шутил. Даже, если бы его сейчас подвесили на дыбу, Дан ничего бы не сказал об устройстве этой ракеты и не потому что выдержал бы любые пытки, а потому как ничего не знал. Ничего не знал, кроме того, что в 21 веке «их есть». Но идея ему понравилась. И Дан осторожно сказал: — Однако… — Для осуществления всего, что ему только что пришло в голову, начать следовало с… с, в общем, следовало сначала заинтересовать высших чиновников новгородской республики. Поэтому Дан помолчал пару секунд и только затем аккуратно добавил: — Не знаю почему, но у меня есть уверенность, что я должен был попасть в Новгород…

Тысяцкий в сердцах стукнул мечом в ножнах об пол.

— Вот, окаянный! — с досадой произнес он. — Все кругом да около ходит. И что делать-то с ним, а, Марфа Семеновна? — явно не ожидая ответа, спросил он. — Говорит-то складно. Даже не поймешь, толи быль сказывает, толи сказку. — Тысяцкий посмотрел на Дана. И, будто вспомнив нечто важное, добавил: — Даже одежка соответствовала…

— Спокойно, спокойно, — внимая словам тысяцкого, приказал сам себе Дан, — не надо гнать лошадей… — И старательно вытаращился на тысяцкого. И тысяцкий не подвел, с ноткой жалости в голосе сказал: — Убогий. После такого удара по голове, и в правду, память может отшибить…

Боярыня окинула Дана взглядом своих хищных глаз. Внимательно окинула. Дан выдержал и этот взгляд.

— Сказываешь, в Новгород должен был попасть? — медленно роняя слова, произнесла она. — А зачем, значит, не помнишь?

— Не помню, — поспешил подтвердить Дан.

— А ты, посадник… Что скажешь? — чуть повернув голову вправо, спросила боярыня у сидевшего справа от нее и похожего на нее, мужчины.

— Так новгородский посадник это он?! — чуть не вскрикнул Дан. — А, я-то думал, что… Надо же, тебе, бабушка, и юркнул в дверь! А Марфа-то, Марфа… — И здесь Дан вспомнил — Марфа Борецкая совсем не являлась высшим должностным лицом Новгорода, этот пост в Новгороде мог занимать только мужчина. Он его и занимал. Посадником Новгорода был сын Марфы, Дмитрий. А Марфа Борецкая… Новгород не управлялся одним лишь посадником, кроме должностей посадника и тысяцкого, практически равных по значимости, в городе существовал еще и «совет господ» или «300 золотых поясов», и, как раз, во главе этого совета бояр, церковных иерархов, представителей новгородских районов-концов и уличанских старост и стояла Марфа Семеновна Борецкая, мать посадника Дмитрия и вдова бывшего новгородского посадника Исаака. Опираясь на совет «300 боярских поясов», а также посадника и тысяцкого, составлявших ее ближний круг, Марфа Семеновна и вершила судьбы новгородской республики, судьбу Господина Великого Новгорода. За что, собственно, и получила прозвище Марфа Посадница.

— Не понимаю, — ответил ее сын, посадник-Дмитрий. Говорил он звучно, но слегка, как и мать, подтягивал окончания слов.

— Похоже, это у них фамильное, — подумал Дан.

— С одной стороны, — продолжил посадник, — вроде, правду говорит, а с другой… Небылица какая-то получается. — И посадник пожал плечами.

— Ну, знацца, так тому и быть, — боярыня смешно цокала языком, как, впрочем, и все в Новгороде. Этими словами, Марфа Посадница, как бы, подвела черту всему разговору с Даном. Она явно не желала продлевать пустопорожний разговор, и провокация Дана на нее не подействовала.

— Ошиблись мы, — добавила боярыня, смотря на Дана.

— Очень жаль, — спустя секунду, снова сказала боярыня, продолжая наблюдать за Даном, — что тебе отшибло память и ты ничего не помнишь. Но надеюсь, это ненадолго и память вернется к тебе, — с несколько двусмысленным намеком на возможное продолжение беседы в будущем, закончила она предложение и, вроде как, потеряв интерес к Дану, отвернулась.

Дан растерялся, он совсем не так рассчитывал завершить начатый разговор.

— Благодарю, — наконец, нашелся он, одновременно думая — «Вот, чертова баба, ну, погоди! Придет мое время.» — И, сделав вид, что не заметил отвернувшуюся боярыню, стал говорить дальше: — Понимаю, я не «оправдал» ваших надежд. Но, — широко улыбнулся Дан… И, согнав с лица улыбку, с ударением произнес, — разрешите мне, все-таки, сообщить вам кое-что! Правда, — уже более спокойно сказал он, — это не совсем то, что вы, вероятно, от меня ждете и в чем меня подозреваете.

— Говори, — дал «добро» тысяцкий, видимо, не утративший надежду услышать от Дана что-нибудь путное.

На сей раз пришла очередь Дана с пристрастием посмотреть на людей в горнице.

— Тут, вот, в чем дело, — начал Дан и замолк, соображая, как ему правильно сказать то, что он хотел донести до этих высших чинов Новгорода. Однако, тут же, продолжил: — Я еще об этом никому не говорил… — Он посмотрел на собравшихся в горнице людей, будто впервые видел их. И снова замолчал, выдерживая паузу. Паузу он держал, как хороший актер, до тех пор, пока даже боярыня, несмотря на свою величавость, не заерзала в кресле и огонек любопытства не зажегся в ее поскучневших вроде глазах. И только после этого Дан произнес: — Я не помню, что со мной произошло и не могу сказать, как я попал в Новгород. Это правда, — Дан вздохнул, еще раз внимательно взглянул на Марфу Борецкую, посадника и тысяцкого… И «рубанул»: — Но, зато, я знаю, что скоро произойдет с Новгородом!

Появившийся было в глазах боярыни интерес к Дану стал угасать. И лишь в глазах посадника и тысяцкого еще теплились искры. — Черт, — мелькнула паническая мысль в голове Дана, — неправильно сказал. Они не принимают всерьез ни меня, ни мои слова. Надо было с их смерти начинать… — И исправил свою ошибку: — Вернее, я знаю, что скоро произойдет с каждым из вас!

Такой резкий перевод темы возымел свое действие и Дан снова завладел вниманием людей, сидящих в горнице.

— Я не убогий и не юродивый, — на всякий случай, уточнил Дан, — и то, что я вам сообщу, не является моей придумкой.

— Итак, — произнес Дан и перевел дыхание… Он, все-таки, не был прожженным демагогом и потому здорово волновался. — Я не знаю, как вы воспримите мои слова, однако после удара по голове… В общем, я видел, что произойдет с Новгородом и с вами. — И не давая ни тысяцкому, ни посаднику с боярыней и рта раскрыть, уронил: — Я знаю, когда и кто убьет посадника Дмитрия… — Дан метнул взгляд на примостившегося справа от Марфы Посадницы посадника Дмитрия — … когда и кто тысяцкого Василия… — быстрый взгляд на «баскетболиста» Василия…

— Что-о? — с секундным запозданием, среагировал Дмитрий и подался вперед. — Ты, человече, не заговаривайся, — угрожающе произнес он.

— И где отдаст богу душу боярыня Марфа Борецкая, — не обращая внимания на посадника, добавил Дан. Он рисковал, сильно рисковал, ведь, за такое могли и в «яму» посадить, а затем долго пытать, подозревая участие в заговоре. Но, к сожалению, он не знал, как по-другому заставить этих троих высших чиновников Господина Великого Новгорода, от которых сейчас зависела судьба всей новгородской республики, выслушать его. А Дану было нужно, чтобы они выслушали его, или… Или же Новгород, все-таки, превратится в забытый провинциальный город российской империи, а уцелевшие его жители — в ее бесправных подданных. Из горожан Господина Великого Новгорода в холопов..! Нужно было рисковать.

На удивление, Марфа, вздрогнув, когда Дан упомянул ее имя, больше никак не проявила своего интереса к сообщению Дана. А тысяцкий, вообще, хмыкнул: — Напужал, тоже. Только учти, я пуганый…

Дана начало трясти. И от страха за себя, родного, от того, что он сейчас находился на грани «фола» и запросто мог попасть отсюда прямо на дыбу, и от того, что он очень хотел донести до мозгов, до печени, до сердца этих троих, без сомнения, самых важных должностных лиц новгородской республики, что произойдет с ними и с Новгородом, какое будущее ожидает город и его жителей, если в сей момент, сию секунду, не изменить, не начать менять политику города. И он очень рассчитывал, что эта троица сделает нужные выводы из того, что Дан им расскажет. Ведь, не дураки же они в конце концов! Должны задуматься… Даже, если не поверят в слова Дана. А, задумавшись, предпринять кое-какие меры — хотя бы просто так, на всякий случай. Допустим, убрать перекосы и крайности в организации новгородского ополчения-армии, перекосы очевидные для человека 21 века и незаметные для людей 15 века. Уже одно это может повлиять на баланс сил в предстоящем столкновении с князем Москвы Иваном III. А, когда сведения Дана станут подтверждаться — а это неизбежно, ибо это новгородцы еще могут ни о чем не подозревать, а в том будущем, откуда в Новгород свалился Дан, все давным-давно уже известно — правители новгородской республики просто вынуждены будут провести дальнейшие преобразования, иначе они станут самоубийцами. И провести эти преобразования с его, Дана, участием или с его, Дана, подсказки. В любом случае, без этих преобразований, Москва, кой черт, не сейчас, так позже, все равно захватит Новгород. Но, зато, если Новгород изменит свою политику и сохранит независимость… Он может стать центром притяжения для всей северо-восточной Руси. Не Москва со своими золотоордынскими замашками, а именно исконно русский Новгород. И вся истории России пойдет, возможно пойдет, другим путем. В ней уже не будет места для психопата Ивана Грозного, лично, по монгольскому обычаю, сдирающему кожу с живых людей, не будет места для его уголовников-опричников. Не появится никудышный полководец, жестокий правитель и создатель первого российского «ГУЛАГа» — для строительства Петербурга — Петр Первый; не умрут от голода — в 20 веке! — миллионы людей в Поволжье и на Украине, не погибнут бессмысленно и бездарно на строительстве Беломорканала, на лесоповалах Урала и на прокладке железной дороги в никуда, на Колыму, в вечную мерзлоту Сибири, заключенные советского «ГУЛАГа». Не станет тысяч почти мальчишек, «трофеев», как называли этих парней работники НКВД, а вслед за ними и бойцы и командиры Красной армии, прямо с поезда, прямо в гражданской одежде, без всякой жалости, брошенных под пулеметы немцев во Второй Мировой или просто, тупо, на минные поля для создания проходов… И вся вина этих вчерашних мальчишек — «трофеев» состояла в том, что они были в оккупации. На территории, спешно оставленной Красной армией после боев с немцами в 41–42 годах. И не успели эвакуироваться в тыл… Не будет специальных послевоенных бригад железнодорожников, снимавших — на станциях — с тормозных площадок и подножек вагонов прибывших поездов трупы замерзших или умерших от голода детей. Детей, бежавших из «проштрафившихся» перед товарищем Сталиным Курской, Брянской и Орловской областей…

Не станет — в жизни государства — постоянного, но незримого присутствия, вплоть до конца 20 века, давно исчезнувшей, но не умершей монгольской орды. Словно вся Россия — это золотоордынский улус, а ее население — покорные данники, живущие по воле, назначенного им ханом орды, правителя.

Может быть Дан и не задумался бы о прогрессорстве, хотя такие мысли — попытаться, пусть чуть-чуть, пусть «на граммульку», подправить историю своей страны, а своей Дан считал всю Россию, Белоруссию и Украину — все равно, со временем, появились бы у него. Как появились бы, наверное, у любого, попади он в прошлое и интересуйся кое-чем большим, чем вкусно пожрать и с кем-нибудь переспать. Конечно, если он не совсем тупой или «тюфяк»… Но появились бы гораздо позже, потом. Когда устроился бы в новой жизни, когда заработал бы денег, когда… В общем, не скоро. Однако, на беду Дана, Новгород, несмотря на все свои проблемы, стал нравиться ему. Нравится своим торжищем, своими пивными заведениями, гульбищами, боярскими усадьбами и ганзейскими купцами, нравиться даже городскими богатеями и задиристыми парнями, вспоминающими о былых походах ушкуйников и надеющимися, когда-нибудь, уйти в такой поход. Нравиться горластыми и красивыми новгородскими девахами… Было в Новгороде что-то такое, естественное, и в тоже время очень близкое 21 веку. Что-то, позволявшее Дану видеть в его жителях своих бывших современников. Дан еще не везде побывал в городе, однако и того, что успел посмотреть… хватило. Он уже ощущал себя своим в Новгороде и хотел, чтобы Новгород оставался и дальше Господином Великим Новгородом, а не провинциальным городом, каким он был во всей последующей истории российской державы… Но в следующем году должна начаться война с Москвой, которую Новгород позорно проиграет, то есть проиграл в той, прежней истории, и после этого он больше уже никогда не был Господином Великим Новгородом. Господином Новгородом с бегающей по мостовым, как и в 21 веке, детворой; со школами, обучающими младых новугородцев грамоте и счету, а также тому, что было бы не лишним и в 21 веке — риторике, пению и игре на музыкальных инструментах… Правда, в школах учились только мальчишки, а девочки получали образование на дому. Но, как-то, это не особо сказывалось на их грамотности, и отписать на бересте — материале, используемом в Новгороде вместо бумаги — нерадивому любовнику или ухажеру, судя по словам Семена, работника Домаша, новгородские дамы могли так, что и в 21 веке им многие позавидовали бы. Кстати, как и в школах 21 века, новгородские школяры предпочитали не столько слушать учителя, сколько заниматься разными посторонними делами, например, рисовать человечков или зверей…

После поражения в этой войне молодежь в Новгороде уже не будет, как прежде, и как в далеком, насыщенном всякими электронными и не только игрушками будущем, обмениваться «смс»-ми, в роли которых в городе выступали записки на бересте, разносимые местными аналогами курьерских служб. Исчезнут в Новгороде и многочисленные, процветающие службы знакомств в виде всяческих свах… Ведь, ханжеская мораль московского «домостроя», пышным цветом уже распускающаяся на Москве, с большим неодобрением смотрит на подобных свах… А, новгородцы, к тому же, еще и не прочь были поволочиться за симпатичной «юбкой» и также, как их «сотоварищи по несчастью» в далеком будущем получали за это от своих суженных-ряженных тяжелыми бытовыми предметами по загривку… хотя, конечно, случалось и наоборот. Вплоть до больших ветвистых рогов на голове у некоторых новгородских джентльменов. И замуж выходили, и женились в городе не только по родительскому велению, как в Московском царстве-государстве и во всей России почти до 20 века. И юмор у новгородцев 15 века был под стать юмору жителей Русской равнины начала 3-го тысячелетия, то бишь 21 века… Ну, может, дрались новгородцы несколько чаще, чем бывшие современники Дана — но без членовредительства. За членовредительство выкуп полагался, в зависимости от тяжести оного. Да, и дрались, потому что в спорах и конфликтах друг с другом на полицию не полагались, поскольку не существовало в Новгороде никакой полиции, было лишь некое подобие ее под названием биричи, приставы и мечники. Да, и новгородцы не являлись затюканными государством обывателями и проблемы привыкли решать самостоятельно, без помощи прокуроров, судей и прочих «законников». Сделал пакость — будь готов ответить! И никакой адвокат или взятка судье тебя не отмажет. А если пакостник здоровее тебя, можно позвать постоять за своего, соседей по улице, и это уже «дело святое» — постоять за своего… Правда, кулаками новгородцы часто пользовались, чтобы и оппоненту, при случае, доказать ошибочность его взглядов. Или попытаться доказать… В представлении Дана Новгород был исконно русским городом — не московским, а именно русским, таким, какими могли бы быть, вероятно, города Руси без монголо-татарского нашествия. При этом Новгород являлся не просто городом, а городской торговой республикой, во многом, схожей с городами Ганзы, но без их пунктуальной, расписанной до мелочей, жизни. Новгород скорее напоминал буйные республики солнечной Италии — Геную, Венецию и Флоренцию с их, не в пример, гораздо более свободными, чем на севере Европы, нравами. Быт и обычаи новгородцев совсем не походили на описанную в отечественных хрониках и сообщениях побывавших в восточной Европе «интуристов» жизнь населения Московского, а затем и Российского государства. Ничего общего с убогим, жестко регламентированным бытом московитов и России 17–18 веков, с бытом, где в доме на почетном месте всегда стояли «Жития святых». Менталитет новгородца 15 века был больше схож с менталитетом москвичей 20–21 века, чем с менталитетом жителей средневековой Москвы. И вхождение Новгорода в состав Московии стало жутким регрессом для новгородцев, повлияло не только на них, но и на всю дальнейшую историю России. Оно остановило развитие города на 500 лет, а во многом и отбросило назад. Иначе говоря, уже в 15 веке новгородские обыватели были во многом такими, какими их уцелевшие потомки снова стали лишь в 20… Вместе со всей остальной Россией.

Дана, даже жуть взяла, когда он осознал сей факт — 4 сотни выброшенных на помойку, вычеркнутых, бесполезно прожитых лет, десятки тысяч бессмысленных, списанных в утиль людских жизней. Кто ответит — сколько возможностей потеряла Россия, Русь за это время? Потеряла в лице уничтоженной новгородской республики..?

— Ну, а о Новгороде-то, что видел? — спросила боярыня. Марфа Борецкая была спокойна и безмятежна, словно слова Дана о ее собственной смерти никак ее не задели и, словно, ей уже не в первый раз пророчили злую судьбу и смерть близких. Кровь прилила к лицу Дана.

— Все же, боярыню зацепило, — понял он, — коль спрашивает… Она готова выслушать меня. Значит, выслушают и остальные! — И, стараясь, чтобы никто не заметил, как он волнуется, Дан начал: — Я видел, как московское войско следующим летом…

Дан рассказал все, что знал из учебников истории о грядущей, следующим летом, войне с московским князем Иваном III. О поражении новгородских войск в этой войне и о причинах этого поражения. Он старательно, даже слишком старательно, по пунктам, вспомнил все минусы новгородской армии в этой войне — несогласованность действий отдельных отрядов; бестолковость командиров этих отрядов; предательство вновь избранного — на выборах, которые, пока еще только должны были состояться осенью этого, 6978 от сотворения мира или 1470 по григорианскому календарю, года — новгородского архиепископа Феофила; устаревшую военную тактику Новгорода и неспособность новгородцев противостоять татарским лучникам. А также то, какие последствия это имело для Новгорода и, что Дан особенно подчеркнул — для бояр новгородских, а, заодно, и для того же, предавшего интересы Новгорода и, несмотря на промосковскую позицию, все равно заточенного Иваном III в монастырь вновь избранного будущего новгородского владыки Феофила. Кроме того, Дан рассказал, во что Новгород, в конце концов, превратится, не забыв со всеми подробностями расписать ту кровавую баню, которую устроил уже не в Господине Великом Новгороде, а просто в Новгороде следующий московский князь, Иван IV, по прозвищу Грозный. Отдельно Дан упомянул опричников московского князя, подвешивавших новгородских житьих людей и купцов гроздьями на деревьях и смазывавших их горючим составом, чтобы затем поджечь. А после привязывавших на длинной веревке их трупы к саням и волокущих через весь город к Волхову, чтобы там спустить под лед. Женщин же и детей новугородских просто связывавших и сбрасывавших с Волховского моста, заталкивая, потом, под лед палками… Дан специально рассказывал так, чтобы давило на психику новгородцев, вряд ли привыкших к подобному изложению, рассказывал так, как в 21 веке звучали полицейские отчеты — монотонно и сухо, но не упуская ни единой мелочи. Дана слушали молча, только один раз Дмитрий-посадник дернулся было задать вопрос, но боярыня остановила его и посадник не стал мешать. Однако, когда Дан закончил, Дмитрий-посадник первым глубоко вздохнул и с шумом выпустил воздух из легких. Через минуту подал голос и тысяцкий.

— Сочинил ты нам… тут, — хрипло уронил он.

Несмотря на весь тысяцкого военный вид, Дану было жаль его. Хоть и был Василий, выражаясь языком 21 века, по должности солдафоном, и смерть, скорее всего, повидал в разных ипостасях, но описанные Даном изощренные пытки его шокировали. Тысяцкий явно не понимал — зачем? Зачем мучить просто так невинных людей? Он, все же, был сыном республики, и бессмысленная восточная жестокость московского деспота претила ему, не воспринималась им. И этим тысяцкий нравился Дану. В нем чувствовался мужчина, настоящий мужчина, неспособный губить людей ради чьей-то садистской прихоти…

Василий повернулся к боярыне и посаднику Дмитрию и сухо произнес: — Он не лжет. Такое придумать невозможно!

Дан смотрел на Марфу Посадницу. Его речь в первую очередь была предназначена ей. Она была главной в этой троице. И она же, насколько Дан знал по истории, была главным врагом Москвы в противостоянии Москвы и Новгорода. Именно боярыня Борецкая, как было сказано в старом, допотопном учебнике истории уже несуществующего государства СССР, попавшемуся как-то Дану на глаза, мешала Москве и Ивану III «объединить русские земли», и именно она называлась главным сепаратистом в истории России. Хотя, Дан так и не понял, почему Марфа Посадница из Господина Великого Новгорода являлась сепаратисткой, а князья русских земель, объединившихся в Великое княжество Литовское, таковыми не являлись? Или историки в будущем о чем-то умолчали и земли будущей Белоруссии не были русскими? Или, все-таки, земли Северо-Восточной Руси не были русскими..? Тогда еще не были?

Боярыня, похоже, тоже не сомневалась, что Дан говорит правду и сидела ссутулившись, словно все беды Новгорода и новгородской земли, о которых напророчил Дан, уже навалились на ее плечи. И давили ее тяжким грузом. Наконец, опомнившись, она выпрямилась и крикнула: — Онфимий!

В горницу, с небольшой задержкой, снова вошел давешний прихрамывающий белесый бородач.

— Онфимий, — чуть хрипло произнесла Борецкая, — принеси нам кваса. Березового, — уточнила она, — на четверых… — Бородач метнул взгляд на Дана, развернулся и молча вышел. И только тогда Марфа Посадница посмотрела на Дана.

— Ты говорил слишком складно и слишком страшно. Ты хороший рассказчик… Особенно, если взглянуть на Дмитрия и Василия, — спустя секунду, добавила она.

Дан непроизвольно уставился глазами на посадника и тысяцкого. Тысяцкий сосредоточенно уставился в какую-то точку и, положив на стол свои длинные руки, ничего не слыша, периодически то сжимал, то разжимал огромные кулаки. Посадник же опустил голову и, как мать, поник плечами, словно держа на себе, также, как и она, весь груз будущих бед Новгорода.

В дверь горницы осторожно стукнули.

— Зайди! — крикнула боярыня, и в дверях опять возник белоглазый Онфимий. Онфимий держал в руках четыре наполненные большие, сделанные из глины, кружки. Кружки Онфимий поставил на стол.

— Пей! — сказала боярыня и подвинула одну кружку к Дану. Чуть-чуть кисловатый и немножко резкий запах шибанул Дану в нос. Дан давно уже хотел пить, и в два здоровенных глотка он осушил кружку-канопку. Все, кто находился в помещении, тоже приложились к кружкам.

— Выпил? — спросила боярыня. — А теперь иди. Онфимий тебя проводит. А мы тут подумаем над твоей сказкой…

Часть вторая

Глава 6

Дан, все-таки, поговорил с Домашем. Как ни удивительно, но «прожект» Дана, не то, чтобы проскочил на «ура», но был принят спокойно. Уговаривать гончара не пришлось. Возможно, потому что Домаш не был коренным новгородцем и жизнь его научила быть гибким. К тому же он ничего не терял — в худшем случае Домаш оставался при своих, а в случае удачи… Спокойно он согласился и дать долю Дану. Правда, тут торговался долго — несмотря на свое «мутное» прошлое, Домаш оказался мужем прижимистым и торговаться умел. В конце концов, они сошлись на четвертой части от дохода. Дан сумел лишь настоять, что данный процент действителен только на три месяца и в дальнейшем подлежит пересмотру. Единственно, что не удалось Дану — уговорить гончара сразу начать дело с размахом. Как объяснил Дану Домаш, не все так просто в гончарном деле и некоторые моменты в «бизнес-плане» Дана являются откровенно наивными. Вроде того, что слишком идеалистично Дан представляет себе жизнь в Новгороде. Поэтому для начала уговорились взять в обучение к Дану только двух учеников. Ученики должны были сразу после того, как начнут выполнять работу, и это особо требовал Дан, получать денежный процент от продажи расписанных ими изделий. Дану не нравилась распространенная в это время повсеместно — не только в Новгороде — практика, при которой даже давно всему научившийся подмастерье-ученик работал за одну лишь еду. И работал так до тех пор, пока не сдавал экзамен на мастера, который, естественно, хозяин старался всячески оттянуть. Дану нужны были, особенно в свете его решения стать прогрессором и изменить историю, не нищие маргиналы, а люди, материально заинтересованные в своей работе, то есть хорошо зарабатывающие, а значит и готовые защищать общество, дающее им возможность столько зарабатывать. Иначе говоря, люди, заинтересованные в существовании Господина Великого Новгорода. А нищеброды, даже если они и творцы, вряд ли способны защищать, вообще, чего бы то ни было. По глубокому нравственному убеждению Дана, хорошо работающий человек должен и хорошо получать.

Учеников Дану долго искать не пришлось. Совсем не пришлось. Поскольку их сразу привел Семен. Причем обоих. Высокого, худющего бродягу, толи с русыми, толи с седыми волосами и удивительно темными глазами, с взглядом, словно, что-то требующими от тебя, и серьезного паренька лет 13–14. Бродяга был выходцем откуда-то с юго-западной Руси, в Новгороде перебивался случайными заработками — на торгу и второстепенных вымолах-пристанях, где не было новгородских артелей грузчиков, а паренек — средним сыном уличанского соседа Семена по Неревскому концу. Бродягу Дан сразу хотел отправить обратно, уж больно у него вид был непрезентабельный, но потом, все же, решил поговорить с ним и, слава богу, что поговорил. Худющий бомж, хотя и выглядел старше Дана, оказался молодым человеком — по мерке 21 века — и давно взрослым мужем 24 лет от роду, по мерке века 15, родом с Чернигова. Бывший скоморох и мастер по изготовлению потешек-игрушек, переживший, как понял Дан, какую-то личную трагедию и попавший в Новгород случайно. Просто шел на север… Когда Дан дал Лаврину — так звали бродягу, калику-перехожего, заостренную крепкую палочку-стек и попросил изобразить что-либо на покрытой сырой глиной дощечке, Лаврин, не долго думая, в десяток штрихов, нарисовал красавца-оленя. Дан, правда, не сразу признал в звере оленя. Не сразу, потому что бывший скоморох рисовал так, как было принято рисовать в 15 веке православные иконы, то есть, не очень реалистично, с уклоном в определенную художественную условность. Хотя… Хотя художники Раннего Возрождения в Италии уже писали совсем другие картины. По какому-то наитию Дан дал Лаврину еще и кусок глины, и попросил слепить того зверя, что Лаврин нарисовал. Скульптура оленя получилась не в пример лучше. Лесной красавец был весьма похож. И без всяких скидок на ту самую художественную условность, принятую в это время на Руси… Здесь Лаврин, видимо, не боялся уйти от каких-то жестко регламентируемых церковью канонов, скорее всего, потому что их и не было. В общем, черниговский скоморох оказался настоящей находкой, уникальным художником-самоучкой. Его, практически, не надо было учить. Его требовалось лишь заставить отказаться от принятого шаблона. И показать, для большого разнообразия росписи керамики, картинки — Дан условно назвал их матрицами — с неизвестными в Новгороде и, вообще, в северной Европе, представителями африканской флоры и фауны. А дальше он мог работать самостоятельно.

Зинька, в крещении — Зенон, синеглазый, с длинными ресницами, подросток-новгородец, наслушавшись от Семена о чудных рисунках Дана и узнав, что новый мастер ищет учеников-подмастерьев, сам упросил Семена взять его к Дану. Правда, перед этим он уговорил своего отца — искусного резчика ложек, отпустить его учиться необычной росписи. Паренек был однозначно талантлив и имел все шансы стать в будущем настоящим художником и, как позже сказали Дану — Семен сказал — Зинька даже успел попробовать свои силы в артели новгородских богомазов. Но жесткие каноны в изображении святых не прельщали его, и богомазы Зиньку выгнали. Экзамен по рисованию, предложенный Даном пареньку, также, как и бывшему скомороху Лаврину, Зенон сдал на отлично. До многих азбучных истин рисования — понятия перспективы, центра композиции, света и тени, паренек умудрился дойти сам. Подучившись у Дана тому, что он, Зенон, не умел, и, отточив свое мастерство, парнишка тоже вполне мог работать самостоятельно. Правда, не факт, что Зенон быстро не перерос бы на этом поприще своего учителя и со временем не попросился бы на «вольные хлеба». Возможно, даже став на Руси первым провозвестником Возрождения, равным по силе и мастерству уроженцам далекой Италии… В общем, учеников Дану Семен привел достойных.

Летний день был в самом разгаре. Домаш ушел на торговище, унося с собой десяток расписанных Лаврином сосудов — две корчаги, две братины и шесть кувшинов. Все оформленные — Дан, про себя, по аналогии с искусством «двоюродных братьев» славян скифов, называл его «звериным стилем» — в «зверином стиле». То есть, сплошь сцены из жизни животных. На восьми сосудах местное зверье — мишки косолапые, олени с ветвистыми рогами, волки и парящие орлы, на двух — копии с «африканских» рисунков Дана. Жирафы, львы и облизьяны-обезьяны. Копии, потому что сам Лаврин их не видел и мог пользоваться лишь набросками Дана. Зенону Дан, пока, расписывать изделия не давал. Парень еще «хромал», да, впридачу, и торопился. О том же, чтобы дать ему расписывать керамику через трафареты, не могло быть и речи. Красиво, то есть так, чтобы глаз завораживало и смотреть было приятно, с трафаретом не разрисуешь. А Дан хотел, чтобы изделия, идущие под маркой «Мастерская Домаша — Дана» или МДД, три сплетенные вместе буквицы, где крайние — М и Д выполнены, принятым на Руси алфавитом-кириллицей, а соединяющая их «добро» — Д, тоже принятом на Руси, но реже употребляемом алфавитом-глаголицей, не имели художественных изъянов. Чтобы их трудно было подделать и, чтобы значок «МДД», гарантировал качество товара… На торг Домаш — первый раз — взял и несколько глиняных фигурок в стиле миниатюрной скульптуры. Они были выполнены Лаврином по прямому указанию Дана. Фигурки представляли из себя не просто знакомых новгородцам с детства зверей, а зверей в несколько потешном, утрированном виде. И в тоже время они были очень реалистичны… Не попытаться использовать талант Лаврина, как скульптора, Дан не мог. Ну, а торг покажет — есть ли смысл в этом его, Лаврина, даровании или это сейчас неактуально и одно баловство и перевод глины. К сожалению, сам Дан временно был связан «по рукам и ногам» заказом ганзейца. Выгодным заказом. Заказом, который нельзя упускать. Тот купец, что забрал первые горшки, расписанные Даном, потом пришел снова и заключил контракт с Домашем и с Даном, уже как компаньоном гончара, на партию товара в 100 кувшинов, партию, расписанную, пока еще, самим Даном. Без Лаврина и Зиньки. Но участие последних в деле было уже «не за горами».

Дан, как раз, рассказывал очередной, адаптированный им к реалиям 15 века анекдот про незадачливого любовника — таких, переделанных анекдотов из 21 века, Дан уже кучу пересказал Семену с Вавулой, а теперь еще и прибавившимся к их компании Лаврину с Зеноном — когда за забором усадьбы Домаша, в очередной раз, послышался голос, интересующийся: — Здесь ли мастер Дан?

Дан чертыхнулся. В последнее время к Домашу часто пошли «ходоки», пытающиеся переманить «мастера Дана» к себе. Первыми стали заезжие немцы-купцы из Риги. Вначале они направились к Домашу. Подошли к нему на торгу, поговорили, все чин по чину, и, получив честный ответ, что мастер Дан, как уже называли Дана в Новгороде — соседи Домаша по посаду, гончары, у которых Домаш скупал продукцию, купцы на торгу, ну, и некоторые люди из окружения боярыни Марфы Семеновны Борецкой — не работник Домаша, а его подельник по ремеслу, тут же двинулись к самому Дану. Дана немцы сманивали в Ригу, в смысле — перебраться в Ригу. Однако… Однако, он на их посулы не поддался, хоть немцы и сулили Дану невероятно выгодные, по их мнению, условия. То бишь, по истечению года, который он должен будет отработать на купцов, сделать его мастером в ремесленной гильдии города Риги… Предложение, действительно, было неплохим, пусть Рига, пока еще, и оставалась маленьким немецким городом на берегу Балтики. И раньше бы Дан непременно ухватился за него, но, увы! Не сейчас. Сейчас у него были другие планы, он передумал бежать из Новгорода и, наоборот, собирался стать стопроцентным «попаданцем-прогрессором» и сохранить Новгород стольным Господином Великим Новгородом… Посему условия немцев Дана не заинтересовали.

Вслед за немцами переманивать Дана пытались и местные, новгородские «деловые люди». После визита к Дану немецких купцов из Риги, до них тоже дошло, что в гончарном ремесле Новгорода намечаются некоторые изменения и связаны они с поселившимся на посаде, за Людиным или, по-другому, Гончарным концом, литвином Даном. И к Дану зачастили «ходоки». В основном хозяева таких же, как у Домаша, мелких мастерских. Мелких, потому что крупных в городе не было. Уровень дохода не позволял существовать в городе крупным.

Среди «ходоков» особо выделялись Третьяки. Братья Третьяки. Их было пятеро и все невероятно рыжие. Третьяки жили вместе, одной большой патриархальной семьей, подчиняясь во всем воле старшего брата Аристарха, в миру просто Третьяка Старшего. Дан видел его пару раз издали, Семен показал. Крупный, не намного меньше Дана, с большой головой, покрытой редкими светло-рыжими волосами, с короткой рыжей бородой. С «рубленным топором», совсем не славянским лицом и непропорционально узкими плечами и излишне длинными руками. Третьяк Старший, также, как и Домаш, каждый день стоял на торгу. Еще поговаривали, что братья, что старший из них, Аристарх который, имел дела с низовыми купцами, привозившими в Новгород хвалынскую — персидскую и прочую восточную керамику, но… По словам Семена, точно этого никто не знал. Сам Третьяк к Дану ни разу не подходил, но его братья — и по очереди и всей кучей — уже четырежды наведывались к Дану, выбирая момент, когда отсутствовал Домаш. Причина такой нелюбви к Домашу заключалась в том, что между Домашем и Третьяком были определенные нелады. И они однажды — по сведениям Вавулы — не на шутку сцепились на торгу. Ну, не на самом торгу — это чревато большим штрафом в Новгороде, а на ближайшей к торжищу улице. В итоге Третьяк долго ходил с ободранной скулой и хромая, а Домаш с распухшим ухом.

Отказ работать с ними, братья как-то слабо воспринимали и, спустя некоторое время, появлялись снова. Братья брали Дана на измор. В конце концов, их рыжие конопатые физиономии настолько примелькались ему, что он даже стал различать их. Самый младший из братьев был и самым огненно-рыже-конопато-веснушатым и вид имел «Антошки» из запомнившегося Дану еще с детства мультфильма: — Рыжий, рыжий конопатый… — Двое более старших были чуть потемнее волосами, хотя и с курчавыми ярко-рыжими бородками и светлыми усами, а четвертый являлся точной копией Третьяка Старшего, за исключением носа. Он у четвертого был не столь длинным, как у Старшего. Дан так часто видел братьев, что уже весь Новгород стал казаться ему рыжим и он даже начал опасаться за свое душевное здоровье, ибо! Ибо однажды поймал себя на мысли, что страстно желает придушить кого-нибудь из Третьяков и сократить, таким образом, хоть немного, поголовье рыжих в Новгороде… Труп, затем, естественно, нужно будет закопать под основание новой, только что заложенной Домашем печи…

Вот, и сейчас — не иначе, как очередной «ходок» от очередного «житнего человека» или, может, сам «житный человек», по-другому — крепкий хозяин, зажиточный новгородец, пришел уговаривать Дана «со всей щедростью отдаться другому». А, может, и кто из братьев Третьяков опять приперся…

— Мастера ноугородские, — возвысил голос Дан, обращаясь к окружающей его честной компании — к Вавуле, лепящему тут же, в сарае, на гончарном кругу очередную кружку-канопку; Семену, зашедшему в сарай за необожжёнными кувшинами и разным прочим; черниговцу Лаврину и малолетнему Зиньке, разрисовывающим в сарае, вместе с Даном и под присмотром Дана, горшки и кувшины, — а не попросить ли нам Домаша, чтобы завел он пса, да позлее? И не одного, а двух? А то, — снижая накал в голосе, добавил Дан, — достали уже эти «ходоки», калики, блин, перехожие…

Дан заметил взгляд уставившегося на него Зиньки. Семен-то с Вавулой уже попривыкли к разным словечкам Дана, хотя поначалу тоже стопорились, особенно Семен со своим: — Обьясни… — но устремленные на Дана синие глаза Зиньки требовали ответа.

— Достали, в смысле «надоели», — поспешил сказать подростку Дан, а заодно и Лаврину, никогда ничего не спрашивающему и вечно занятому своими мыслями. — А «ходоки» потому что ходят раз за разом. — И, забыв о крикуне за калиткой, продолжил анекдот: — Так, вот, возвращается купец из поездки…

— Мастер Дан здесь? — спросил уже иной, басовитый, с легкой хрипотцой голос. — Ого, — после минутной паузы, уронил пегобородый Семен и, разворачиваясь и чуть не цепляя локтем привставшего с лавки, потянувшегося за горшком в клети Зиньку, удивленно добавил, — это же… — И не договорив, поспешил из сарая.

— Так, здесь мастер? — опять раздалось за забором.

Дан неторопливо встал со своего подобия табурета, на котором сидел и который сам и соорудил. Поставил на широкую полку, в клеть, которую тоже сам, но уже с помощью Вавулы и Семена соорудил, свой, наполовину расписанный кувшин, и вытер о тряпицу перемазанные в глине и краске-глазури руки.

— Ты бы, это, не медлил, — сказал нескладный Вавула. — Ведь, новгородского тысяцкого ждать заставляешь.

Дан шагнул в дверь, оставленную открытой Семеном. Переступил порог и остановился. На широком, густо поросшем травой — за исключением тех мест, где ее, траву, основательно вытоптали — подворье гуляло неяркое новгородское солнышко. Вода в лужах, образовавшихся на дворе после недавнего дождя, почти впиталась в землю и лишь темный цвет травы выдавал недавнее местонахождение луж. В дальнем — от сарая — углу усадьбы, на верхушке старой яблони, чирикала какая-то птица и где-то у соседей неподалеку хрюкали свиньи…

— Блин, — подумал Дан, — все-таки жить хорошо!

На двор, через гостеприимно распахнутую Семеном калитку, уже протискивался крупный и очень высокий человек — новгородский тысяцкий. Позади тысяцкого топталось еще пару крепких мужичков.

— Здоров ли есть, мастер Дан, — увидев Дана, еще издали, первым, что несказанно удивило Семена и Вавулу — как так, ведь боярин и не просто боярин, а сам новгородский воевода, первым поздоровался с простолюдином — приветствовал его тысяцкий.

— Здоров, — шагнув навстречу, сказал Дан. И ответно, без поклона, поздоровался: — Здоров ли есть, боярин… — Сейчас Дана уже не напрягала подобная форма приветствия, но в первые дни… Ни Домаш, ни Семен с Вавулой просто не понимали его короткого: — «Привет!», «Здорово!» или «Здравствуй!» — И Дану приходилось напрягаться каждое утро, чтобы выдать при встрече с ними: — Здоровы ли есть… — Однако, при этом, он постоянно думал: — Ну, нафига мне знать о его здоровье? Если оно мне до лампочки… И ему нафига мое здоровье? — А теперь, вроде ничего, приспособился. Впрочем, и Вавула с Семеном и Домашем тоже привыкли к его выражениям, типа: — «Мое почтение!», «Респект всем и уважуха!» — или более короткому: — Привет! Здорово!

Тысяцкий, конечно, пришел не за тем, чтобы разучивать приветствия из 21 века. Он явился потому что, как догадывался Дан, семена, посеянные Даном при разговоре с «высшим начальством» Новгорода, дали первые всходы. То есть, боярыня Борецкая, новгородский посадник и новгородский тысяцкий обдумали «пламенную» речь Дана и решились на некоторые «шаги». В какой именно области — экономической, политической или военной, уже не важно. Главное, что «лед тронулся». А еще это значило, что Историю, все-таки, можно изменить. Она, история, если только Дан попал в собственное Средневековье, Средневековье собственного мира, не является незыблемой… как того он боялся. Хотя, естественно, подозрение, что он, все же, попал в некий параллельный мир существовало.

Дан давно ждал этой новой встречи с боярыней Борецкой, посадником и тысяцким, но не думал, что тысяцкий сам придет к нему.

Пока тысяцкий со своими двумя сопровождающими вышагивал по двору, Дан успел подметить, как он быстро срисовал взглядом все, что происходит на подворье, и не просто скользнул поверху, а именно срисовал — что где лежит, сколько и кто, где и как стоит.

— Забавно, — подумал Дан. — За кого же он меня принимает? И что за провожатые у него? — Следующие за тысяцким двое крепких мужичков — тоже с закрученными, как у тысяцкого и Домаша, в косички волосами и бородой, с цепкими взглядами, больше походили на бывалых волчар-спецназовцев будущего, чем на обычных вояк. Коими они, по идее, должны были быть.

— Мы, тут, прогулялись пехом до посада, — сказал тысяцкий, весело блестя глазами, — удивили людей новгородских. — . И поинтересовался у Дана: — В дом пригласишь?

Дану резко поплохело от этого вопроса. Мало того, что боярин из ближнего круга Борецкой через весь Новгород пешком — не конно, а пешком! — к нему приперся… И все соседи это видели и теперь замучают Домаша вопросами… Мало того, что теперь сам Домаш Дану плешь проест из-за того, что новгородский тысяцкий явился к нему не как должно, а своими ногами по деревянным мостовым пришел… Так еще и это. Куда приглашать-то? Ведь домом, пока, Дану служил сарай, где стоял гончарный круг и где работал Вавула. Вернее, часть этого сарая, отгороженная от гончарного круга и клетей с сырой посудой… Туда воеводу не пригласишь. К тому же в этом сарае спал еще и Лаврин. Слава богу, второй из учеников Дана, Зинька, был новгородцем и ночевать бегал домой. Конечно, в дальнейшем Дан планировал приобрести себе какой-нибудь сруб, но это, туда, ближе к осени. А сейчас… Куда приглашать-то тысяцкого?

Однако развиться комплексу неполноценности у Дана не дал сам тысяцкий. Он снова улыбнулся и произнес: — Хотя, нет. Давай-ка, лучше, сядем прямо тут, на солнышке.

Дан, разумеется, был только «за».

Крякнув и попридержав висевший на поясе, на желтом поясе, меч — естественно, куда же воеводе без меча, дылда-тысяцкий уселся на бревно-завалинку у сарая.

— Садись, — хлопнул он рядом с собой широченной, похожей на лопасть весла, ладонью по отполированной долгими сидениями коре бревна. — Говорить будем… — И после небольшой паузы добавил: — Видишь, послушал твои слова, подобрал себе подручных. — Он кивнул головой на следующих за ним по пятам людей. — Посидите, пока, там, — махнул он рукой сопровождающим его мужичкам, указывая на бревна возле навеса с печью для обжига, навеса, в случае чего быстро превращаемого в закрытое от дождя и снега помещение.

— Ого, — подумал Дан, — однако, похоже, мой рассказ о телохранителях, используемых в будущем, впечатлил его, — и устроился рядом с воеводой.

— Эх, хорошо-то как! — почти дословно повторил слова Дана новгородский воевода и с удовольствием вытянул длиннющие ноги.

— Я, ведь, чую, — не смотря на Дана, едва тот уселся, произнес воевода, — ты не отрок… Давно не отрок. — Тысяцкий помолчал, и, все также, блаженно жмурясь, уронил: — Хотя и молодо выглядишь. — И, сразу, без перехода, мгновенно сменив тон, спросил: — Ты где в сражениях участвовал?

Глава 7

… Дан присмотрелся. На дороге были одни московиты.

— Непонятненько, — сам себе сказал Дан. Он попал в ситуацию, в которой ни в коем случае не желал оказаться. То есть, перестал контролировать обстановку. А этого Дан боялся больше всего и всеми силами старался избегать. И потому что людей в его отряде было минимум, и он не хотел рисковать ими, и потому что это были его люди, которых он сам обучал и к которым он привык. А главное — потому что на кону стояло, и Дан это слишком хорошо понимал, будущее Новгорода.

— Хотев, — тихонько позвал Дан. Темноволосый обитатель берегов Ладоги со славянским именем «Хотев», в маскировочной накидке поверх брони и накинутом поверх шлема капюшоне, подполз к нему.

— Пройди вдоль дороги к деревне, — шепнул ему Дан. — посмотри, нет ли кого позади московитов.

Ладожанин разрядил уже готовый к бою арбалет, сунул болт в колчан и бесшумно исчез за елями.

Всадники быстро приближались.

— Черт, — мучительно думал Дан, — что делать? Грохнем сейчас все «болты», а татары следом беспрепятственно проскочат. А, если… Хотя, какой к дьяволу проскочат, им без проводника в лесу делать нечего… Ну, а, вдруг, это не просто татары? А подданные хана из приволжских лесов? Какие-нибудь предки чувашей или еще кто? Им лес — дом родной. Обойдут нас по кругу, да еще и ударят в спину… Хотя… Стоп, — одернул себя Дан, — что за мысли? С какого-такого бодуна им обходить нас сзади, вставать ни свет ни заря и красться по лесу? Им что, кто-то конкретно нашептал — в этом месте вас ждет засада..? Чушь какая-то… Блин, правда, все равно непонятно, какого черта татары и московиты разделились?

Подумав, Дан, на всякий случай, решил подстраховаться. Чуть приподнявшись на своем месте у корня большой разлапистой ели, он, подражая пернатому ночному охотнику с кисточками на ушах, громко заухал. Замолчал, подождал несколько секунд и повторил крик ушастого филина снова. По существующей в отряде системе условных знаков, крик днем ночного хищника означал только одно — Удвоенное внимание! Позади отряда могут находиться враги!

Дан понимал, что его люди, в сущности, являлись диверсионной группой, конкретной средневековой диверсионной группой. Успех же любой диверсионной группы, как объяснили Дану еще там, в той армии, зависит от согласованности ее действий. А также от возможности в нужный момент скорректировать свои действия. Что подразумевает наличие в отряде хорошо налаженной связи. Однако, поскольку электронных гаджетов, необходимых для решения данной задачи, в 15 веке просто не существовало, то Дан, по подсказке Домаша, рискнул использовать, в качестве таковых, древнюю воинскую придумку — звуки окружающей природы. Только слегка ее доработал. Уханье совы, волчий вой, далекая трещотка дятла… Ничего необычного и удивительного для княжества, значительная часть территории которого покрыта густыми лесами… Связь хорошо вписывалась в колорит местной фауны и не вызывала, не должна была вызывать, никакого подозрения у потенциальных врагов. В тоже время она была достаточно информативна и проста…

Морось все также неприятно обволакивала лесную дорогу и отливающую вдали тускло-серым воду озера.

Копыта коня пробили траву и всадник-московит в кожаной рубашке-поддевке и мягком подшлемнике на голове, с уложенными в скатку позади седла броней и шлемом, проехал-проплыл рядом со спрятавшимся Даном.

— Зря, — подумал Дан, — зря московиты решили, что в такую рань лесные дороги безопасны. И зря не стали утруждать свои телеса панцирями и бронями дощатыми. Очень зря!

Дан подождал, пока последний из наездников, воин на явно чужом, крестьянском коньке — свой, скорее всего, либо пал в ходе вчерашней стычки-засады, либо получил серьезную рану — пересечет некую незримую черту, после которой он, как цинично прикинул Дан, с вероятностью 90 процентов должен был стать трупом… Чавкала под копытами коней сырая, усыпанная хвоей, земля, оставляя следы на дороге… И тогда Дан коротко протявкал, подражая рыжей лисе-Патрикеевне — впрочем, Дан, до сих пор, еще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в Новгороде называл лисицу Патрикеевной.

Короткие хлопки… и арбалетные болты, еще в тишине, сбросили с коней сразу с полдесятка всадников. После чего утро взорвалось… Вопли людей и ржание поднимаемых на дыбы лошадей, клацанье выдираемые из ножен клинков, гул от подхватываемых клевцов и чеканов. Но не успели всадники сообразить, что произошло, как металлический град из арбалетных стрел-болтов опять проредил их ряды и еще трое ратников упали с коней… Лесная дорога превратилась в бедлам. Стонали раненные, упавший с коня воин с плешивой, под сползшим подшлемником, головой и арбалетным болтом в боку, застрял ногой в стремени и волочился по траве за своим конем. Еще один московит, пожилой и усатый, на коленях стоял на земле, с торчащим из груди оперением болта и, хрипя, выплевывал кроваво-красные сгустки…

Сквозь крик, ржание, стоны раненных и глухие удары вонзающихся в плоть арбалетных болтов, Дан услышал далекий птичий посвист. Отправленный к деревне Хотев давал знать — все чисто. На дороге никого нет…

Оставшиеся в живых ратники московского князя попытались уйти из-под обстрела. Сообразив, что устроившие им «нежданную встречу» люди вовсе не торопятся, во мгле моросящего серого утра, скрестить с ними мечи, одни разворачивали коней обратно, рассчитывая вернуться назад, в деревню, другие, наоборот, понукая коней, рвались вперед. Прямо к перегораживающему лесную дорогу завалу. Двое московитов сорвались вместе с конями с обрыва… хотя, может, и сами, спасаясь от обстрела, прыгнули в озеро. А один, или самый тупоголовый или совершенно «безбашенный», заорав нечленораздельно, метнул в ельник, откуда летели стрелы-болты, свое копье и, затем, вытащив изогнутый татарский клинок, врубился в стену переплетенных хвойных веток и стволов. На очередном замахе клинком сразу два арбалетных болта, под разными углами, мерзко чавкнув, вошли ему в грудь. Но «безбашенный», заросший ярким рыжим волосом бугай, который, казалось, вытяни из стремян ноги, достанет ими до земли, снова приподнялся в седле и рубанул саблей по ельнику. На землю еще раз осыпалась куча еловых иголок и упали срубленные ветки. Бугай опять занес саблю, но… «сломавшись» опустил, вдруг, руку с саблей и молча привалился к шее коня.

Дан увидел несущихся почти прямо на него двух всадников. Дружиников-московитов, собирающихся вырваться из «капкана». Быстро потянув рычаг тетивы на себя… — Господи, лишь бы успеть… — он положил болт в направляющий паз и прицелился. Потом нажал пусковой крючок… Тяжелый болт с такой силой пробил грудь первого из наездников, что отбросил его назад, на круп лошади. Московит, скакавший следующим, тут же пригнулся к шее лошади, стремясь слиться с лошадью воедино… Еще чуть-чуть, и он бы мог стать счастливчиком, сумевшим обмануть судьбу, но вмешались старые, еще дославянские, хозяева этих мест, духи-лембои тверских лесов. И, то ли лошадь испугалась прогудевшего мимо болта, толи у всадника дернулась рука, однако вместо того, чтобы скакать в деревню, конь, неожиданно, заплясал на месте и следующий арбалетный болт вошел в спину «счастливчика».

Те, кто попытался прорваться вперед по дороге, тоже далеко не ушли. Застряли у завала из деревьев, сооруженного на повороте. Там их и перестреляли.

После уничтожения отряда московитов, Дан еще минуту сидел, прикрытый густыми лапами ельника, приходя в себя и прислушиваясь к звукам в лесу… До тех пор, пока не увидел, как на месте расстрелянного отряда появилась, вынырнула из-под покрова леса — только что не было и раз, возникла — фигура Лариона в маскировочной накидке. Это было одно из обязательных правил, неукоснительно выполнявшихся в его отряде, правило командира. Данное правило Дан активно продвигал и в сознание командующего новгородским ополчением, тысяцкого Василия, однако… Не очень, чтобы преуспел.

Правило командира, как его назвал Дан, гласило — отряд является полноценной боевой единицей лишь тогда, когда у него есть командир. Поэтому подвергать опасности жизнь командира попусту не следует, особенно, если можно этого избежать! — Данное правило было придумано, запущено в «оборот» Даном, не потому что, будучи командиром отряда, он сильно дрожал за собственную шкуру, а потому что в любом отряде, во все времена и у всех народов, командир является не только организующим началом, но еще и символом, знаменем, на которое ориентируется весь отряд. Дан знал слишком много примеров из истории, от античности до покинутого им 21 века, когда весть о смерти командира превращала солдат в неуправляемое стадо, а победу в поражение. А значит, и первым, на месте только что закончившегося побоища, во избежание разных всяких случайностей, всегда оказывался кто-нибудь из его «янычар», но не сам Дан. Сейчас таковым был Ларион. Остальные же 9 человек, оставаясь в засаде, внимательно наблюдали за ним и за лежащими на дороге, среди убитых или бьющихся в агонии раненных лошадей, воинами-московитами — а, вдруг, кто-нибудь из них только прикидывается мертвым… Это тоже было железным правилом в отряде — никогда всем сразу не выходить из засады. И ждать, пока вышедший первым не подаст знак.

Держа арбалет на взводе, Ларион, бывший тверичанин Ларион, осторожно прошел по дороге, между лежащими московитами. Ткнул носком поршня-башмака одно из неподвижных тел, приблизился к обрыву, с которого, вместе с лошадьми, сорвались в озеро двое московских ратников… И, внезапно, яростно вскрикнув, спустил тетиву арбалета. Тяжелый болт ушел вниз, к воде и, тут же, стон-вопль донесся из-под обрыва, а Ларион вскинул вверх руку с двумя поднятыми пальцами.

Дан выскочил из своего укрытия за корнями старой могучей ели… — садясь в засаду, каждый присматривал неподалеку еще, как минимум, одно место, куда можно было быстро переместиться после первых четырех — пяти выстрелов. Это тоже являлось обязательным к исполнению. Дабы стрелков не могли тупо вычислить и столь же тупо уничтожить… — и ринулся к обрыву над озером, но его опередили двое в маскировочных накидках — Янис и Рудый. Тетивы их арбалетов слитно щелкнули и вопль-стон внизу оборвался.

Под обрывом, на узкой полоске суши, между земляной, с выступающими, кое-где, узловатыми корнями деревьев, стеной и гладью озера, с двумя арбалетными болтами в спине и одним в бедре, уткнувшись лицом в песок лежал ратник-московит. Под ратником расплывалось кровавое пятно, а его руки, время от времени, судорожно дергались и царапали пальцами сырой песок. Неподалеку от него, на мелководье, наполовину залитый водой, придавленный своей лошадью, лежал второй московит. Он был уже мертв — вероятно, пострадал при падении, а потом не смог выбраться из-под лошади и захлебнулся — лошадь же его еще дышала и даже пыталась поднять голову из воды… Впрочем, переломанные ноги не оставляли ей никаких шансов на жизнь. Вода и здесь была окрашена в красный цвет. С такими же переломанными ногами, метрах в 10 от московита и его лошади, частично в воде, частично на песке лежала еще одна лошадь, первого московита. Она была мертва. Земля и вода здесь тоже были пропитаны кровью.

— Рудый, Янис, — сказал Дан двум «янычарам», — добейте лошадь, чтобы не мучилась. И этого, — указал он на лежащего под обрывом, дергающего рукой московита, — заодно…

Мертвых московских ратников стащили на дорогу. Дан насчитал ровно 12 трупов, не считая тех двоих, что лежали внизу, под обрывом. Их не стали поднимать наверх. Вторая часть московского отряда — татары, так и не появились. Остались они в деревне, вернулись назад или подевались куда, Дан так и не понял. Раненных московитов, к сожалению, не было и не у кого было узнать причину разделения московитов и татар. Во всяком случае, в лесу татар не было, а это главное. А куда они уж подевались… Возможно, после гибели в засаде боярина — командира отряда, московиты и татары рассорились. И татары решили не выходить из деревни и, вообще, вернуться назад… Или московиты их просто «забыли» в деревне.

Дану показалось, что один из его людей как-то не очень хорошо держит руку.

— Сашко, — подозвал Дан воина.

Скинувший пятнистый капюшон и шлем, держащий шлем в левой руке, кудрявый новгородец подошел к Дану.

— Что с рукой? — поинтересовался Дан, смотря на рванный разрез накидки на правой руке Сашко и некоторую бледность его лица.

— А-а, — дернул головой парень, стараясь не двигать рукой с разрезанным рукавом, — зацепил меня московский придурок… — Словом «придурок» обогатил лексикон новгородцев Дан. Средневековым «русинам» в его отряде оно понравилось, вернее, смысл его понравился… — Сашко показал здоровой рукой на труп «безбашенного» рыжего бугая с двумя торчащими в груди арбалетными болтами. — Под той елью, на которую он кинулся, моя засидка была. Рукав кольчужный не прорубил, но рука онемела.

Дан глянул на лежащего «бугая» и просеку — после «бугая» — в еловых зарослях и подумал — хорошо, что московит сначала срубил несколько толстых веток и лишь потом, погасив силу удара, зацепил Сашко.

— Кровь? — спросил Дан.

— Нет, нету, — с пренебрежением сказал Сашко. И добавил: — Если бы пошла, я бы заметил.

— Подними руку! — приказал Дан. Новгородец попробовал выполнить приказ, но, едва рука пошла вверх, как лицо его болезненно скривилось.

— Либо перелом, либо сильный ушиб, — сообразил Дан. — Отставить! — скомандовал он новгородцу. И продолжил: — Так, в «наведении порядка» ты не участвуешь… — Под «порядком» Дан имел, в первую очередь, в виду собирание арбалетных болтов, осмотр вражеских трупов на предмет различных малогабаритных ценностей — денег или других подобных вещей, изымание этих ценностей, а также сбор и захоронение в приметном месте более-менее приличного оружия и доспехов супостата… На будущее. Все остальное оставлялось, как есть. Уцелевших лошадей шугали в сторону ближайшего жилья, если таковое было поблизости. Ну, и иногда, ежели была необходимость, прятали трупы… — Сейчас приберемся, — продолжил Дан, — отскочим верст на 10 и сделаем привал. Там посмотрю твою руку. — Дан подозвал ближайшего из «спецназовцев»: — Гюргей, помоги ему снять броню!

Перескочив небольшой лесной ручей, Дан просочился через плотную стену раскидистых елей и оказался на уютной, полуусыпанной хвоей, поляне. Рядом «приполянились» и Хотев с русым Янисом.

— Все, привал, — прохрипел Дан, не в силах сразу отдышаться, после ускоренного марш-броска. Остановившись, Дан усиленно замахал руками, чтобы быстрее прийти в себя. И, едва оправившись, скомандовал: — Хотев, сигнал общего сбора!

Громкий треск и характерное — «чжэ-э» крика сойки далеко разнеслось по лесу. Через несколько минут крик сойки повторился…

До службы в армии, в своем 21 веке, Дан и не подозревал, что лесных птиц так много и они так разнообразны. В смысле — их голоса так разнообразны. До армии все птицы для него были на «одно лицо» и их пение тоже было одинаковым. Какое-то сплошное чириканье и свист. То есть, что называется — летает вверху всякая мелочь, глумится над тобой и другими людьми и скидывают на голову разный мусор. Нет, конечно, орел — это орел и его клекот всем известен. Ну, на то он и орел! А, вот, остальные… Которые не орлы… Разве что ворон-ворона с их карканьем узнаваемы. Правда отличить ворона от вороны, Дан бы точно не отличил. Слава богу, хоть знал — это разные птицы. Да, а еще он мог распознать стук дятла в лесу… Однако все это было до армии, служба в которой многое изменила. В армии ему, хочешь-не хочешь, пришлось пройти ускоренный курс орнитологии — научиться различать птиц и их голоса. Естественно, не всех, а только наиболее часто встречающихся. Этого требовала специфика его службы. В «его армии» умение выуживать нужную информацию из крика птиц, как и умение бесшумно двигаться по лесу, было необходимо. А, уж, в Новгороде, под руководством бывших охотников — молодого Хотева и обстоятельного Лариона, хорошо знавших лес и его обитателей, Дан продолжил свои занятия по орнитологии. И не только по орнитологии. Заодно пришлось изучить, пусть и чисто теоретически, повадки разных зверей. И те звуки, что эти звери издают — потому что создаваемая Даном система связи для отряда полностью основывалась на умении подражать крикам разных птиц и животных, а также умении различать эти крики. Кстати, вместе с Даном учились подражать крикам птиц и животных, а также различать их и те, кого Дан «навербовал» в свой спецотряд. И это, несмотря на то, что они родились в 15 веке и, вроде как, по идее, должны были быть ближе к природе. Но, тем не менее… Кое-кому из них пришлось даже тяжелее, чем Дану. Например, сугубо, как сказали бы в далеком 21 веке, городским Сашко и Олучу. Парни всю жизнь провели, не выходя за пределы Новгорода.

Отмахавшись руками и восстановив нормальное дыхание, Дан обратил внимание на вросшую в землю — на краю поляны — огромную каменюку. Здоровенную, выше, чем по пояс ему и оплетенную снизу травой. В общем-то, заметил он каменюку сразу, однако лишь сейчас увидел на валуне какие-то черточки. Дан подошел ближе к камню и понял, что линий, прочерченных на камне очень много. И все они, явно, сделаны человеком. Большинство из них были плохо различимы, особенно издалека. Но стоило подойти чуток поближе… Линии складывались в рисунок человеческого лица, усатого, бородатого и длинноволосого. И, конечно, примитивно изображенного… Дану, почему-то, непреодолимо захотелось провести пальцем по высеченному на камне лику, по бороде его и усам. Он поднял уже руку, однако свистящий, на одной высокой ноте, шепот: — Не надо, боярин! — заставил Дана настороженно замереть. Дан обернулся. Ларион, бывший охотник-тверичанин, даже потемнел лицом пытаясь предупредить Дана, и, в тоже время, стараясь не нарушить запрет-табу на громкий голос в лесу.

— Не надо, боярин, — прошелестел-повторил Ларион. И пояснил, в ответ на взгляд Дана: — Лесные духи очень мстительны. Не стоит тревожить его.

Дан опустил поднятую руку. И опять взглянул на высеченное лицо. Забытый бог забытых племен, когда-то живших здесь… Он смотрел на Дана с камня. Тут было его капище… вероятно, было. Сюда, на эту укрытую от чужих взглядов поляну, приходили люди, приносили ему жертвы — шкуры животных, куски мяса, оружие убитых врагов или самих врагов… Шаманы или жрецы проводили возле камня колдовские обряды, просили у бога удачу — для охотников и для воинов в битве, развешивали амулеты или клали их перед изображением — чтобы бог даровал амулетам частичку своей силы… Сколько лет прошло с тех пор..? Куда подевались эти люди..?

Дан отвел взгляд от камня и посмотрел на своих «янычар»: широкого, именно широкого, очень сильного физически, Клевца; рослого, почти с Дана, альбиноса Каупо; жилистого, неторопливого, с цепким взглядом охотника, Лариона; мощного, плечистого, чуть-чуть ниже Каупо, волосато-огненно-рыжего Рудого; столь же рослого и мощного, придерживающего руку, Сашко; еще двух новгородцев — удивительно гибкого, ясноглазого, любимца девушек Олуча и носатого, даже повыше Дана, оглоблю Носа, а еще спокойного, уравновешенного ладожанина Хотева; быстрого на ногу, получудина-полуславянина Гюргея и тонкого, как Олуч, больше похожего на девушку Яниса. На вид все, за исключением бывшего охотника Лариона, ровесники Дана… Однако, на деле…

— Янис и Олуч в дозор! — произнес Дан, выбрав двух, наиболее ровно дышавших, как ему показалось, «бойцов». И добавил: — Остальным привал. Перекусить и справить свои дела!

Дан проследил, чтобы после команды «вольно», его «спецназовцы», моментально расползшиеся по полянке, устраиваясь на траве, подкладывали под себя толстые, простеганные, предназначенные для ношения под доспехами — для смягчения сабельных, копейных и прочих ударов, кафтаны. Он старался отучить «бойцов» ложиться просто на землю. Воины, выходящие из строя из-за того, что лежали на голой земле и застудили себе грудь или спину Дану были не нужны… Кстати, эти кафтаны сейчас, «на марше», пока тепло, носили, в основном, накрутив на пояс под маскировочными накидками — которые, вообще, редко снимали — и надевали их лишь перед самым боем… Да, а еще каждый человек в отряде, помимо упомянутых кафтана и пятнистой матерчатой маскировки, носил рюкзак, плотный, кожаный, с жесткой основой… Личной, так сказать, разработки Дана. Защищенный от воды и разделенный на 2 части, чтобы тяжесть более равномерно ложилась на спину. Естественно, с лямками на плечи и завязками на груди — так рюкзак не бултыхался туда-сюда по спине, а лежал ровно и не мешал двигаться. В рюкзаке обычно хранилась необходимая воину в походе, если он передвигается пешком и не рассчитывает на телегу в обозе, амуниция — панцирь составной, из нескольких цельных каленных железных пластин, по типу готических немецких и итальянских панцирей — ужасно дорогая штука; такой же шлем — помесь рыцарского салада с шляпой-шапелье; и металлические, тоже каленные наплечники и наручи. Вся броня была черненная, чтобы не выдавать блеском металла своих владельцев… Ну, и, кроме того, хранилась в рюкзаке-мешке разная жизненно необходимая воинская мелочь — тетива запасная для арбалета, запасные «рога» для него же, точило-оселок, толстая шапка-подшлемник, больше похожая на шлем танкиста из будущего, железная игла с нитками и дратвой, ложка деревянная, соль, огниво и так далее. А поверх мешка-рюкзака, на спину еще пристраивался круглый металлический щит, диаметром около полуметра, называемый в немецкой, французской и прочих землях «рондаш». И последнее — каждый «боец» Дана, помимо личного оружия, имел в своем распоряжении небольшой топорик, парочку кинжалов, два арбалета конструкции Дана и два колчана с болтами, которые — болты — берег и, после каждой удачной засады, старательно выковыривал из тел мертвых, а затем чистил. А также вытаскивал их, болты, застрявшие во вражеских доспехах, щитах и искал улетевшие невесть куда. Общий вес носимого на себе снаряжения у «диверсантов» Дана достигал 20–22 килограмм, не считая «сухпайка» и кожаной фляги с водой — Дану привычнее было мерять все в килограммах и километрах-метрах, а не в новгородских иже древнерусских золотниках, пудах и локтях с пядями… Короче, никто, ведь, и не утверждал, что война — это легкая прогулка. Для того и отбирал Дан в свой отряд людей выносливых, без лишних комплексов и способных на многое…

Дан заметил, что расположились его люди, все же, подальше от каменного идола — в отличие от него, у них вера в способность истукана напакостить им была довольно сильной, намного сильней, чем у Дана, явившегося в «мрачное средневековье» из 21 века.

— Ну, и бог с ним, — подумал Дан. И позвал: — Сашко, подойди ко мне!

Глава 8

Рука у Сашко, похоже, была целой, только опухла здорово. Точнее Дан не мог определить, знахарей или ведунов в отряде не было. Оказать первую помощь могли почти все, однако с серьезным ранением нужно было искать настоящего знахаря. Это упущение Дан уже обозначил для себя, надеясь устранить его в будущем. А пока — у Сашко был налицо сильный ушиб кости, да и мякоти руки тоже. По идее, через пару-тройку дней, принимая во внимание настоящую еду, а не набор из химических элементов, типа — Е-195, натрий глюкомата и прочее — как в 21 веке, плюс учитывая экологически незамутненный «середневековый» воздух и воду без примесей ядовитых промышленных стоков, опухоль у Сашко должна была пойти на спад. А там и на полное восстановление всех функций руки. Единственное — на некоторое время Сашко «выпадал из обоймы» полноценных воинов. Ибо пользоваться арбалетом, основным оружие в отряде Дана, имея дееспособной только одну руку, довольно проблематично.

Полянку покинули ближе к полудню. Небо потихоньку очищалось от серой пелены, и, кое-где, уже и солнышко выглядывало из-за облаков. Хмурое, сочащееся влагой утро давно закончилось, но лес, плохо освещаемый солнцем, пока еще был мрачен и неприветлив. Однако, чем дальше, тем больше Ярило-Хорс разукрашивал день. А, если лучи проклюнувшегося солнца попадали на глаза, приходилось уже и жмуриться.

По расчетам Дана, они скоро должны были выйти к еще одной лесной дороге. Более широкой и чаще используемой. И с несколькими селами, расположенными вдоль нее. Двигаясь параллельно дороге, Дан рассчитывал оказаться в зоне, где уже действовали, должна была действовать, парочка нанятых Новгородом отрядов чуди и карелов… Готовя «акцию» в тверском княжестве, Дан с согласия и при материальной поддержке, де-факто управляющей Новгородом боярыни Марфы Семеновны Борецкой, наготовил из бересты кучу географических карт. Подобий карт. На картах — спасибо новгородским торговым людям и рабочим артелям с территории тверского княжества — более-менее точно была нарисована вся тверская земля, а также примыкающая к ней пограничная новгородская территория. Как объяснил Дан боярыне Борецкой, нельзя оставлять на волю случая действия «разбойничьих» наемных отрядов или иначе — любая случайность должна быть хорошо организована. Посему, ориентируясь на имеющиеся в тверском княжестве города — в общем-то, мелкие и незначительные — и на наличие населенных пунктов вокруг них, поскольку, естественно, вокруг любого города всегда есть населенные пункты, все тверское княжество было поделено на отдельные зоны-участки. Каждому отряду наемников, их предводителям — Дану, на будущее, необходимо было, чтобы вожди наемников лично знали его в лицо — Дан собственноручно выдал берестяную карту с подробным указанием-описанием одного такого участка. Того, где отряду предстояло «работать». И, если «участок» граничил с новгородской территорией, то и с описанием прилегающей зоны Новгорода. Но, при этом, жестко предупредил наемников, что описание новгородской территории дается им для того, чтобы они, не дай бог, не перепутали тверскую и новгородскую землю и не начали грабить на дорогах Новгорода.

— Ибо, — без обиняков добавил он, — в подобном случае, вы будете считаться врагами Господина Великого Новгорода со всеми вытекающими отсюда последствиями… — И расписал подробно им эти последствия — отсутствие «коридора» для возвращения домой через территорию Новгорода, прекращение, очень вероятного в дальнейшем и взаимовыгодного, сотрудничества с Новгородом, разорение переваара-селения вождя «нашкодившего» отряда и охота за самим вождем с выплатой награды за его голову. Последний пункт впечатлил наемников больше всего, тем паче, что охоту за вождем и награду за его голову, Дан обещал лично каждому предводителю.

Такая, столь суровая позиция Новгорода в подобном вопросе, заставила многих вождей наемников задуматься. К тому же Дан заставил их еще и поклясться своими богами, что они, вожди, не нарушат границы республики. Ведь, на картах были показаны не только участки для действий отрядов, но и пути прохода к ним через новгородскую землю. Естественно, минуя сам Новгород — дабы не создавать лишнее столпотворение в городе и не плодить излишние слухи, до которых всегда охочи разные иностранные купцы-послы, а, тем паче, шпионы, тверские и московские. Кстати, встречался с вождями наемных отрядов Дан также ни в Новгороде, а в большом селе Плашкове, что в 24 км от Новгорода и из-за той же причины — наличия в городе на Волхове многих очень любопытных глаз. Разумеется, Дан был далек от мысли, что наемники будут «орудовать» только на отведенном им участке, но он рассчитывал, что они, хотя бы вначале, предпочтут грабить там, где будут лучше ориентироваться на местности… а не там, где ничего не известно. Дан полагал, что эффект от такой деятельности наемников, и для Новгорода — положительный и для Тверского княжества — отрицательный, будет гораздо большим. Ведь, все или почти все дороги на тверской земле будут перекрыты, парализуя жизнь всего княжества, а не отдельной его части…

Лес все больше превращался из хвойного в смешанный, березовый и осиновый. Под ногами уже не шуршали еловые и сосновые иголки, не катались упавшие шишки. Трава, густая и зеленая, покрывала землю. И то тут, то там виднелись заросли папоротников. А еще, вместо непролазного, щетинистого ельника появился штырь-кустарник, наглый и цепляющихся за все — за штаны-портки, за поршни-обувь, оружие, а при случае и за мешок-рюкзак. Скоро по лесу разнеслось громкое пение: — Гипп-гипп-гипп! Кле-кле-кле! — мелкой, похожей на воробья птицы, в 21 веке известной, как клест еловый. Идущий спереди подавал сигнал — «Внимание!», требуя удвоенной осторожности.

Дан, находившийся, примерно, в середине отряда, скользнул вперед. Метров через 30 он увидел стоявшего за стволом массивной березы Хотева, одного из лучших следопытов отряда. Немного сбоку, прикрытый кустами лещины, прятался еще кто-то, но Дан не мог понять кто. Мешал накинутый на голову этого «кто-то» капюшон… Хотев, скорее догадавшись, чем услышав, что сзади кто-то подходит, кто-то из своих, не оборачиваясь, поднял руку — еще раз предупреждая об осторожности. Дан остановился и прижался к стволу высохшей, толи от мороза зимой, толи от чего другого, молоденькой осины. Сзади слегка треснуло. Дан не посчитал нужным реагировать, и рядом возник разгоряченный Рудый, а затем Клевец и двигавшийся в арьергарде Ларион. Значит, неподалеку уже притаились и остальные «янычары».

Негромко шумел лес, вдалеке переговаривались птицы и, вроде, даже лягушки где-то квакали… Где-то, на пределе слышимости.

— Значит, в той стороне озеро или болото, — автоматически отметил Дан.

В просвет между деревьями был виден кусочек дороги, той самой, к которой они должны были выйти. Однако на дороге находились люди. Не крестьяне, то есть не местные лапотники-крестьяне, ибо одеты были иначе, и все оружны. И на охрану купцов не похожие… Те, как правило, кольчужные и одеты немного по-другому. Напрашивался вывод — это, вероятно, представители одного из нанятых Новгородом отрядов чуди, карелов или других каких финнов… Правда, с таким же успехом это могли быть и местные бандиты — Дан особо не обольщался в этом плане, в средние века и без специально приглашенных бандитов хватало любителей «халявы». Время было такое.

Дан скользнул к Хотеву. Ижорец подвинулся, давая Дану укрыться за деревом.

— Не очень понятно кто это, — прошептал Хотев, будто читая мысли Дана. — Ближе надо подобраться.

— Сколько их? — спросил Дан, смотря на людей на дороге.

— Только на дороге с пять десятков, — тут же отозвался ижорец, — но мыслю, должны еще быть. Не могу объяснить.

Дан задумался: — Пять десятков для банды многовато… хотя все может быть. И до дороги метров 70… К тому же лес возле дороги корявый и подобраться близко весьма проблематично… Н-да, что делать..?

— Ого, — тут же, чуть не воскликнул Дан, но вовремя прикрыл рот. — Черт, мне чудится или… — Дан напряг зрение, Хотев был прав. На дорогу, к тем пяти десяткам, что насчитал Хотев, из леса по ту сторону дороги вышли еще, как минимум, десятка четыре вооруженных — в основном топорами и копьями, но были и лучники — людей.

— Ничего себе, орава! — только и пробормотал Дан. — Однако, теперь точно ясно — это не разбойники. Нужно лишь выяснить… — И добавил мысленно: — И не дай бог мне ошибиться.

Дан тронул ижору за плечо и когда тот обернулся, показал ему на искривленное временем и природой дерево около самой дороги. За ним, если присесть, можно было попытаться спрятаться двоим. Но попасть туда… Скинув рюкзак и, приподняв над головой, так, чтобы все увидели, руку с открытой ладонью, Дан слегка поводил ею, призывая всех оставаться на местах, а затем, также держа высоко руку, резко сжал ладонь в кулак, что означало — приготовить арбалеты. Опустив руку, Дан кивнул Хотеву. Хотев тоже скинул свой рюкзак и оба, накинув капюшоны пятнистых маскхалатов на голову, одновременно и плавно рванули из-за березы, один вправо, второй влево, стремясь к кривому дереву. Перемещаясь по дуге, то замирая на месте, то снова двигаясь, прячась — насколько это было возможно — в тени сохранившихся, ближних к дороге, довольно редких, деревьев, преодолев последние метры, вообще, ползком, Дан и Хотев подобрались к своей цели — кривой осине. Им повезло, никто из тех, кто был на дороге, не смотрел в сторону леса. Устроившись за стволом осины и восстановив дыхание, Дан осторожно выглянул из-за дерева. Прямо перед ним, метрах в десяти, стояли четверо. У троих в руках были небольшие простенькие топорики, а за спинами висели круглые, сколоченные из досок и даже не оббитые железом и без умбона в центре, щиты. У четвертого был длинный допотопный, в форме овального треугольника, крепкий новгородский пехотный щит, а в руке он держал копье. Вооруженная топориками тройка была совсем юна, не больше 16–18 лет, четвертый же выглядел постарше и имел редкую светлую бороду. Все четверо были обнажены по пояс — их тела частично прикрывали, наброшенные на плечи, звериные шкуры, и все четверо были в потертых кожаных штанах и обуви, закрепленной на ноге с помощью доходящих до колен полосок кожи. Двое из юных созданий были простоволосы, лишь ремешки на лбу перехватывали — у одного длинные светлые, у второго длинные темные — волосы, у третьего же сидел на голове непонятный малахай — с длинным назатыльником, а у того, что постарше, с редкой бородой, даже был своеобразный шлем — круглая шапка из чего-то простёганного или проваренного, укрепленная, крест-накрест, полосками железа. Четверка о чем-то негромко говорила. Дан прислушался… В прошлой жизни он не раз слышал эстонский язык и отличить его от славянского мог сразу. Да, и прочие языки Дан различал хорошо. Четверка, явно, говорила на каком-то, подобном эстонскому, финно-угорском языке. Но, но на этом познания Дана и кончались. Более правильно сориентироваться он не мог.

— Карелы из Алнуса, — тихо шепнул Хотев, не дожидаясь, пока Дан его спросит — что он видит, и, прервав размышления Дана на лингвистическую тему, не дав Дану помучаться и угадать самостоятельно, кто на дороге. И уточнил: — Олонецкие карелы по-новгородски, из Заладожья.

— Так, — сказал сам себе Дан, — раз карелы, значит надо брать. — И пробормотал, для самого себя тоже: — Что-то многовато людей для алнуских вождей..

Дан помнил предводителей алнуских отрядов, их было двое. Один невысокий коренастый с плохо растущей темной бородой и снулыми, неприятными глазами. Дан тогда еще подумал, что доверять рыбьеглазому вождю не стоит. И спиной поворачиваться к нему тоже опасно. Да, и имя у него было подходящее — Силай Ребо. Присутствовавший на встрече алнуского вождя и Дана Гюргей, сам наполовину карел, шепнул Дану, что второе имя вождя — это прозвище и означает — «Лис», то есть хитрый. И добавил, что Силай гордиться своим прозвищем. Видно, неспроста… Второй алнусец был молодым задорным и здоровенным — ростом почти с Дана — парнем. Круглолицым, курносым и с длинными вьющимися, золотисто-каштановыми волосами. Вот, ему бы Дан мог довериться, с ним бы Дан «пошел в разведку». Но, и у того, и у другого было не более, чем по пяти десятков воинов… У Дана мелькнула мысль — не разделался ли Ребо, под каким-либо благовидным предлогом, со своим сородичем и не присоединил ли его отряд к себе?

Четверка, стоявшая на дороге, не смотрела в их сторону и это было хорошо.

— Возвращаемся, — выдохнул Дан Хотеву. — Ты первый… Пошел!

Один за одним, Дан и Хотев, бесшумно скользнули назад в лес.

Первое, что заметил в лесу Дан, возвращаясь к отряду — торчащий из-за ствола осины взведенный арбалет Рудого.

— Опусти арбалет, — слегка запыхавшись, сказал Дан. — И собери людей…

По плану, разработанному Даном и одобренному боярыней Марфой-Посадницей, а также посадником Дмитрием и тысяцким Василием… — больше никого, для сохранения тайны, в план посвящать не стали. Даже князя Михайло Олельковича, командующего новгородской армией… — сейчас наступал момент, когда в тылу московских войск, из отрядов наемных карел, эстов и прочей чуди, необходимо было создать мощный, выражаясь языком 21 века, «армейский кулак». Этот кулак, наряду с ополчением Господина Великого Новгорода, должен был нанести сокрушительный удар по рати московского князя. В идеале — координируя свои действия с войском новгородским. А, не в идеале… Учитывая общую расхлябанность наемных чудинов, состоящих из множества мелких отрядов, их слабую вооружённость и невозможность жестко управлять ими… Не в идеале — просто потрепать, по максимуму, московский отряд под командованием князей Холмского и Пестрого-Стародубского, по прозвищу — Хромой. Данный отряд насчитывал около 10 тысяч человек, включая загон служилых татар, и являлся, на начало июня 1471 года, наиболее опасным из всего московского войска. По сведениям Дана — из далекого будущего — как раз, в начале июня, отряд Холмского и Пестрого-Стародубского должен был действовать в отрыве от основных великокняжеских войск.

Вообще-то, подобных московских отрядов было несколько. Чтобы разгромить Новгород, московскому князю Ивану lll, требовалось устроить Новгороду настоящую блокаду, отрезать его от дальних территорий-пятин и окружить город с юга, запада и северо-востока — с северо-запада к новгородской территории примыкал враждебный Ливонский орден. Поэтому и отрядов, как у Холмского и Хромого, в московском войске было несколько. Отряд воеводы Василия Образца, организованный из пограничных с новгородскими пятинами жителей Устюга и Вятки, действовал в Заволочье. Он должен был перерезать все дороги, соединяющие Новгород с далекими северо-восточными пятинами, очень важными в экономическом плане и способными, при необходимости, поддержать Новгород военной помощью.

Еще один отряд, под командованием князя Оболенского-Стриги, героя прошлой, 1456 года, войны с Новгородом, готовился блокировать новгородскую землю с востока. За ним следовали сводные полки братьев Ивана lll, удельных князей Юрия и Бориса, они подстраховывали Оболенского-Стригу. И, наконец, главное войско под командованием самого великого князя, усиленное союзными татарами царевича Даньяра и должным присоединиться к нему под Торжком полком тверского князя, готовилось вступить в новгородскую землю с юга. Ну, и отряд князей Холмского и Пестрого-Стародубского… В той, старой, истории, именно этот отряд, Холмского и Пестрого-Стародубского, не дожидаясь подхода основных сил московского князя, можно сказать — в одиночку, и разгромил всю новгородскую армию. В сражении, случайно завязавшемся на реке Шелонь… Потому-то Дан и решил, опасаясь развития событий по уже известному ему сценарию, подстраховаться и, в первую очередь, направить удар собранных дружин чудинов на войско Холмского и Хромого.

Но в той старой, теперь уже вряд ли состоящейся, истории, задача отряда Холмского и Пестрого-Стародубского была, вместе с союзным Москве Псковом, перекрыть западную границу Новгорода. Как писали в учебниках, которые читал Дан, отряд Холмского и Пестрого-Стародубского из Москвы сразу двинулся к Пскову, на соединение с псковским ополчением. Вместе с которым он должен был блокировать Новгород с запада — что Псков, выступив на стороне Москвы, сам по себе уже делал — и, вместе с которым, он должен был перекрыть все дороги, ведущие из Новгорода в Великое Княжество Литовское. Дороги, по которым город мог получить от Великого Княжества, согласно договору с польским королем — он же Великий литвинский князь — военную помощь. Двигаясь к Пскову, 10-тысячный отряд князей Холмского и Пестрого-Стародубского — а по меркам 15 века Западной Европы, совсем и не отряд, а целая армия, и притом не маленькая — взял штурмом и сжег Старую Руссу, небольшой город к югу от Новгорода, своеобразный форпост Новгорода, уже пострадавший от Москвы в ходе прошлой, 1456 года, войны, а также разгромил в двух сражениях — одно у села Коростынь, второе под Старой Руссой — вышедший ему навстречу новгородский отряд. Потеряв в этих двух сражениях и при осаде Старой Руссы половину своих людей, князья отступили под городок Демон, что недалеко от, уже упоминавшейся, Старой Руссы. Здесь Холмский и Пестрый-Стародубский стали дожидаться двигающееся к ним псковское ополчение. Но, получив, в начале июля, приказ Ивана lIl идти навстречу псковичам, Холмский и «Хромой» направились к реке Шелонь. Здесь они, наконец, встретились с псковским ополчением, а заодно и с вышедшей из города армией Новгорода. И в завязавшемся бою, Холмский энд компания, наголову разгромили всю новгородскую армию… Однако, так было в той истории, без Дана. Сейчас ситуация изменилась.

В старом варианте истории, московский воевода Василий Образец, который для организации отряда из пограничных с Новгородом устюжан и вятских, в мае месяце с двумя боярами отбыл в Вятку, уже в июне, на Северной Двине, разбил двигавшуюся на Устюг 12-тысячную новгородскую рать. Разбил, имея при себе втрое меньше людей. Разбил по причине того, что новгородцы, возглавляемые князем Шуйским, были крайне небоеспособны.

Сейчас было начало июня. Воевода Василий Образец «сотоварищи» — двумя боярами, давно уже был в Вятке, куда, также, отбыл в мае, но, в отличие от прошлого варианта истории, Вятка, главный город и столица вятской земли, пока еще колебалась, хотя и склонялась к Москве. Дело в том, что Вятка, вятская земля, лишь формально являлись частью московского княжества, а, фактически, являлись независимой от него и часто выступали заодно с новгородцами. А, тут еще, Дан подговорил Ганзейский двор, имевший влиятельное «лобби» в совете «300 золотых поясов» — высшем органе управления Новгородом, жестко выступить против договора новгородской республики с католическим королем Польши, он же князем Литвы… Договора о помощи. В результате чего, данный договор, пока, так и не был заключен — из учебников будущего Дан знал, что этот договор никакой пользы городу не принес. Зато его, этот договор, активно использовал, под предлогом наказания предателей веры, московский митрополит Филипп — для антиновгородской пропаганды и политического давления на такие земли, как Вятка и Устюг…

Как и в том, прежнем, мире, Василий Образец вместе с боярами, несмотря на немного изменившиеся условия, все же организовал 4-тысячный отряд из буйных, всегда готовых подраться, и недовольных Господином Великим Новгородом устюжан и вятских. И навстречу воеводе, также, из Новгорода, выступил с судовой — пешей ратью князь Шуйский. Как и в том, прежнем, мире, следом за выехавшим на Вятку в конце мая с двумя боярами воеводой Василием Образцем из Москвы вышли, в начале июня, со своим 10-тысячным отрядом — армией князья Холмский и Пестрый-Стародубский… Но на этом и все. Сходство с прежним миром кончилось. В этом варианте истории, судовая рать Шуйского не являлась скопищем кое-как вооруженных, плохо управляемых, людей, а состояла из бывалых, привычных к бою на кораблях, с жесткой дисциплиной, абордажных бойцов, наполовину наемников. Вооружена она, тоже, была не ржавым железом со складов, как в той, старой, истории, а весьма добротным и современным — по меркам 15 века — оружием. И не рассчитывала закидать устюжан и вятских «шапками» и победить «одним криком». Да, и по численности она была меньше в два раза, чем в прежней истории. 6 тысяч против 12 в том, старом мире. Пусть Шуйский, как догадывался Дан, и не обладал особыми талантами полководца, однако, в целом, военачальник он был неплохой.

Псков же в этой, иной, истории, и в этом 1471 году, и вовсе не поддержал Москву в противостоянии с Новгородом. Открыто не поддержал — что, само по себе, уже было победой новой внешней политики Новгорода. Псков, как и Вятка с Устюгом колебался, но в Пскове эти колебания были, явно, не в пользу Москвы. Внутри города боролись две партии, промосковская, появившаяся в Пскове благодаря длительному игнорированию Новгородом интересов своего ближайшего соседа и опиравшаяся на людей, связанных с Москвой, и проновгородская, выступавшая за древние, «отчие» времена, когда Псков в тесном симбиозе с Новгородом воевал против ливонских «псов-рыцарей», ходил в походы в земли эстов и аукштайтов, грабил шведских купцов и брал штурмом их, свевов, столицу Сигтуну. Вожди проновгородской партии, не без оснований, указывали жителям Пскова, что все союзники Москвы быстро превращаются в ее подданных, однако… Однако подавляющего большинства проновгородская партия, все же, не имела. Московский князь Иван lll знал об этом неустойчивом внутреннем состоянии Пскова и надеялся с помощью отряда Холмского и Пестрого-Стародубского его изменить, то есть, и в этом варианте истории, склонить Псков к союзу с Москвой. Но! Но в этом мире Господин Великий Новгород не просто собирался, как в старину, как в предыдущей версии событий, вывести на поле боя народное ополчение, добавив к нему, лишь, дружину служилого князя — Михаила Олельковича — чего уже не было в той, прошлой, истории, в этом мире Новгород, в отличие от старого, готовился к войне с Москвой заранее и всерьез. И даже разработал — не без участия Дана — план военной кампании. «Партизанщина» в тверском княжестве, с приглашением «специалистов» из удаленных земель, являлась лишь первой частью его… Полностью посвящены в этот план были только четыре человека — боярыня Борецкая, ее сын — новгородский посадник Дмитрий, новгородский тысяцкий Василий Казимер и Дан. Хотя, по-настоящему, до конца, осознавал, что должно произойти, только один Дан. Действуя по этому плану, Дан обязан был, в ближайшее время, перехватить отряд князей Холмского и Пестрого-Стародубского и не допустить, таким образом, склонения Пскова на сторону Москвы. А, заодно, и не допустить, теоретически возможного, разгрома этим отрядом новгородской армии. Для этого Дан и собирался создать из «гуляющих», с благословления Новгорода, по тверской земле вольных дружин карельских и прочих вождей ударный кулак-кастет. Правда, кое-кого, Дан предполагал оставить и дальше «чудить» в княжестве, чтобы тверскому полку не пришло в голову отправиться на помощь Ивану lll и всегда было чем заняться.

Слава богу, что не все предводители наемных отрядов чудинов и карелов напоминали «рыбьеглазого» алнусца и со многими из них Дан договорился еще в самом начале — за твердую оплату и обещание не забывать при дележе добычи — пойти, когда понадобится, «под руку» Дана… Естественно, не навсегда, а только на некоторое время. В переговорах Дан применил неоднократно опробованную в 20–21 веках — «народными избранниками» на своих избирателях — тактику демагогии, то есть, весьма привлекательных, но ни к чему не обязывающих обещаний. И без зазрения совести, с учетом жадности вождей, лично пообещал каждому из них большую добычу, если, конечно, они, вожди, подчинятся ему. А, там, дальше, как в присказке Ходжи Насреддина — «… или падишах сдохнет…», то есть вождь погибнет, или что-нибудь другое случится. Да, и добыча, действительно, вдруг, будет большая…

— Так, — произнес Дан, смотря на своих людей, — это карелы из Заладожья. Но я не уверен в их вожде. Поэтому, сделаем так…

Тойвету, Перхо и Унто едва минуло 16 весен и в поход на землю вене — русских они пошли вместе со старшим братом Перхо Вяйне-воином. Молодой Ахти, сын родового старшины — валита, взял их в свою дружину и обещал всем хорошую добычу. А таким, как брат Перхо Вяйне, уже ходившим в походы и имеющем оружие вене, даже двойную долю в добыче. Но таких опытных воинов в дружине молодого Ахти было немного. Большинство дружинников сына валита были не старше его самого… Уже с месяц они кружились по этому району, где имелось несколько крупных перевааров-селений вене и один небольшой городок. Сегодня Ахти собирался пройти по лесной, с прогалинами желтого песка, дороге и напасть на переваар вене у маленькой реки, но выйдя на дорогу, дозорные заметили в лесу вооруженных людей. Воины уже было схватились за оружие, и брат Перхо сказал Тойвету, Унто и Перхо, что, прежде чем зайдет солнце, много ливвиков и вепс отправятся в страну мертвых — Туони, ведь, у вене хорошее оружие и они умеют драться. И не бегут с поле боя, как хяме, соседи ливвиков с берегов соленой воды… Но оказалось, что это приозерные алнусцы со своим вождем Силаем. Сейчас вожди договаривались о совместном походе, а все ливвикей и вепс их ждали.

Светило неяркое солнышко, где-то обозленно орала лесная птица, а может и сам Кегри-леший орал, Вяйне рассказывал Тойвету, Перхо и Унто о вожде Силае, с которым однажды ходил на хяме… И, вдруг, Вяйне замер. А затем, уставившись за спины парней, закричал: — Тревога! — В следующий миг, Вяйне уже стоял, слегка выставив вперед одну ногу, закрывшись щитом и ощетинившись копьем. Парни тоже не оплошали и мгновенно, как учил их Вяйне, крутанувшись вокруг своей оси, перебросили из-за спины дощатые щиты и, прикрывшись ими, подняли топорики. Тойвету еще показалось, что птицы, до сих пор деловито чирикающие на верхушках деревьев, разом смолкли. И даже лес затих… Со стороны, противоположной той, откуда появились приозерные алнусцы, из леса вышел необычный воин. На голове чудной черненный шлем, непохожий на все те, что видели до сих пор Тойвету, Перхо и Унто, доспех тоже черненный и тоже необычный, небольшой топор в руке. А за спиной круглый щит. И направлялся воин прямо к Тойвето, Перхо, Унто и Вяйне, брату Перхо…

Тревогу, поднятую Вяйне, услышали все. И моментально лесная, с притоптанной травой на обочине и редкими следами от тележных колес, с желтым песком посередине, с находившимися на ней ливвиками и вепсами, дорога встопорщилась оружием. Вышедший же из леса воин, невысокий, но очень широкоплечий, повесил на пояс свой топорик и поднял обе руки вверх, демонстрируя свои мирные намерения.

— Мне нужен вождь, — на языке вене, не доходя до ощетинившихся оружием людей, крикнул воин и остановился, — я хочу с ним говорить!

Глава 9

Почти год назад.

— Ох, и трудно иметь дело с боярами, — подумал Дан. — Ну, да, ладно, оставим это на «потом».

Сейчас Дана больше волновало другое. От удара, полученного еще в 21 веке плюс наложившийся перенос во времени, он оправился. Полностью оправился. К жизни в «середневековом» граде Новгороде, Господине Великом Новгороде, тоже приноровился и даже более, стал личностью сравнительно обеспеченной, можно сказать — практически с собственным жильем, и известной. В определенных кругах, конечно, известной. Хотя… Суть в том, что с момента переноса его в 15 век прошло более месяца, и он был уже полностью здоров, а учитывая чистый воздух и здоровую еду… Его гормоны недвусмысленно требовали женского внимания. Дан стал засматриваться, порой излишне пристально, на новгородских дам. Ну, да, не носят миниюбки и даже просто короткие юбки, не надевают обтягивающие джинсы и легкие, волнующие воображение, маечки. И что из того? У каждого времени свои минусы. Попочки, все равно, хорошо видно. И блондинок, зато, больше. И, может, это гормоны, но Дану казалось — в Новгороде очень много красивых девушек! Особенно молодых — те, кто постарше, были не так заметны. Пусть Дан имел от роду уже 29 лет, но, по меркам этого времени, он выглядел максимум лет на 20. И девушки на него весьма даже засматривались. Во-первых — росточек не маленький, аж метр 90 — как помнил Дан из своего армейского дела, во-вторых — на лицо далеко не урод. Женский пол активно строил глазки Дану. Раньше Дан считал данный вид «стрельбы по мишеням» изобретением более поздних веков, но уже на третье воскресенье, на службе в церкви, быстро понял, что здорово ошибался. На воскресной службе в церкви — служба в церкви являлась общепризнанным местом для знакомства — Дан периодически толкал в бок то Семена, то Вавулу, спрашивая о той или иной молодушке, а то и о даме постарше. Вавула и Семен, особенно более набожный Вавула, шипели, ругались, что он мешает им слушать проповедь, но тихо отвечали. К сожалению, первые недели пребывания в Новгороде Дан не мог себе позволить ничего большего, чем любоваться женским полом издали — и город знал плохо, и в жизни Новгорода не ориентировался, да и сам ничего из себя еще не представлял. К тому же постоянно думал — что делать дальше? Но, вот, теперь, вроде как «стал на ноги» и почувствовал себя вольготнее. И сразу начал пристально всматриваться во встречных дам и реагировать на их, как бы стыдливо, опускаемые глаза. Уже и до драки чуть не дошло, один ревнивый муж слишком резво отреагировал на нескромный, как ему показалось, взгляд Дана, брошенный на его жену. И попытался с нахрапа, как только вышли из церкви, «наехать» на Дана… Притом он был на голову ниже Дана и потоньше в кости. Но наглый… сверх меры. Чуть шапку не сбил с головы Дана. А шапка и пояс, все-таки, являлись символами определенного положения в обществе. Дан даже ошалел от такого «наезда». Однако, к счастью, быстро сообразил, что любые попытки увещевать «борзого» мужичка бессмысленны и потому просто подло и молниеносно врезал ревнивому типу поддых, заставив его заткнуться и не устраивать шоу возле храма божия. А, поддых еще и затем, чтобы не сбить, ненароком, шапку с головы ревнивца и тот, потом, не привлёк Дана к кончанскому суду за урон достоинства и не потребовал отступное… Кто же знал, что фигуристая, с темными с поволокой глазами девица, бросающая томные взгляды по сторонам, окажется замужней дамой, а не юной девушкой на выданье. Ведь и мужа девицы, Дан принял сначала за ее брата, старшего, в сопровождении которого девица пришла в церковь. Однако урок Дан учел, ибо к замужеству в Новгороде относились серьезней, чем в покинутом им 21 веке; и понял — не всё те девицы, что бросают взгляд по сторонам.

В последнее же посещение церковной службы… — Дан не был слишком религиозен и в прошедшем «будущем» ему вполне хватало нескольких визитов в год в церковь — порой достаточно случайных — чтобы считать себя православным христианином. То есть, как и знаменитый Мартин Лютер, основатель протестантизма, Дан считал, что бог должен быть в сердце, а не в церкви. Но, к сожалению, в Новгороде, дабы считаться «добрым новгородцем», храм божий нужно было посещать. Хотя бы раз в неделю… — так, вот, в последнее посещение церкви, Дана такой синевой окатил взгляд одной барышни… что его сердце вздрогнуло. А вздрогнув, замерло натянутой струной. Барышня, явно вдовушка, поскольку на службе была не в сопровождении мужа или, как при варианте «старая дева» — родителей, а лишь с ребенком, девочкой, по представлению Дана, лет 7… Она стояла чуть сбоку от Дана и впереди, от Дана ее отделяло несколько человек, в том числе и набожный Вавула со своим семейством, но… Но Вавулу Дан попросил подвинуться и сам стал на его место, пытаясь снова уловить взгляд новгородки и рассмотреть ее получше. Однако, как Дан не старался, увидеть опять огромные, невероятно синие глаза женщины не получалось и единственное, что оставалось — смотреть на фигуру вдовушки. Фигура Дану нравилась. Ему даже начало казаться — именно такую фигуру у женщины он и хотел увидеть, и эта новгородка именно та, которую он всю жизнь хотел встретить. Рослая блондинка с темно-русыми — из-под чепца с убрусом-платком выбилась одна прядь — волосами и превосходными формами, которые не могла скрыть одежда…

Дан пихнул в бок Семена. Работник Домаша обернулся и Дан, не обращая внимания на недовольный вид Семена, тихонько прошептал: — Видишь ту барышню… Да не прямо, немного левее, то есть, ошую… Видишь? — И не дожидаясь, пока Семен сообразит на кого смотреть… — Вон, та, с девочкой возле двух юных девиц..?

— Тише вы! — зашикал Вавула.

— Какая же она боярыня? — недоуменно спросил Семен. — В лучшем случае из житных…

— Не важно, — наклонившись к уху новгородца, зашептал Дан, — ты что-нибудь знаешь о ней..?

Василий-тысяцкий сидел рядом с Даном, а Дан думал, что ему ответить: — В каких, к черту, сражениях я участвовал? — Ни в каких сражениях Дан и близко не участвовал, самое большое в бригадных учениях. И то явно не средневековых…

Перед мысленным взором Дана закрутились серые лопасти вертолетов, сорвались с места и рванули вперед пятнистые машины пехоты и начали разворачивать стволы-хоботы приземистые, жуткие в своей монструозности, танки…

— А, знаешь, мастер, — вдруг произнес воевода, и широко улыбнулся, показывая все свои, вернее, почти все 32 зуба, — не надо ничего отвечать! — И, смешно прищурив глаза, добавил: — Ибо, судя по тому, что я уже слышал и по тому, каких зверей ты рисуешь, наверное, я и помыслить не смогу эти сражения. Так, ведь? — продолжал улыбаться воевода, уставившись в глаза Дана… Несколько секунд Дан и тысяцкий мерились взглядами, а затем воевода согнал улыбку с лица, отвернулся, наклонился и сорвал травинку. Распрямился, повертел ее в пальцах…

— Чужой ты… мастер Дан, — особо выделив «мастер Дан», уронил воевода, — и не из простых. Я же чувствую… Еще у Марфы почувствовал. И опасен ты… — Василий замолчал, а затем добавил: — Посадить бы тебя в «холодную»… да, только Марфа будет против, да и не за что… — Воевода снова замолчал, потом бросил травинку на землю и гулко хлопнул своей здоровенной ладонью по бревну. — Ну, лады, — жестко произнес он, вставая и поправляя меч, — вернемся к делам нашим насущным. Мы, — произнес тысяцкий, возвышаясь над Даном и подразумевая под этим «мы», видимо, боярыню Борецкую, новгородского посадника и себя, — обсудили твои слова. К сожалению, проверить их нельзя. Сейчас нельзя, — уточнил тысяцкий. — Но оружие на складах проверить можно. Оно, действительно, порченное. Не уследил староста.

Воевода постоял с минуту возле Дана, словно думая, что ему делать дальше, после чего неожиданно, опять присел на завалинку и продолжил: — Я вопрос задать хочу. Ты, все же, чужой и не возомнишь лишнего. Ответь мне, мастер, о будущей войне. Ведь, прав ты, уже и черные людишки, — тысяцкий посмотрел на руки Дана со следами глины и красителей на коже, — недовольны, за Москву готовы кричать. — Тысяцкий сделал паузу… и, вдруг, спросил: — Ты бы что сделал, окажись воеводой новгородским?

— Ясно, — несколько отстраненно подумал Дан и вспомнил свое посещение Марфы-Посадницы и присутствовавших там посадника Дмитрия и тысяцкого, — поверить не поверили, но червячок, все же, точит. Подстраховаться решили. И поговорить с непонятным мастером Даном еще раз. Потому и посадить в «холодную» боитесь. Тем более, что дело, действительно, идет к войне с Москвой. И визит этот, конечно, не твоя инициатива, воевода, а боярыни Борецкой. Но невместно боярыне Борецкой, матери новгородского посадника, вызывать к себе снова какого-то мастера Дана — как мысленно называл себя уже и сам Дан — притом мастера, едва только появившегося в городе. А новгородскому воеводе, вроде как, и нет урона для чести зайти на усадьбу бывшего воина Домаша.

Внезапно Дану пришли на память слова тысяцкого о «чужом» и то, как он, тысяцкий, посмотрел на руки Дана.

— Интересно, а за кого он меня принимает? — мелькнула мысль в голове Дана. — За «чернь»? Непохоже… А за кого? Может спросить? Или бог с ним..? Однако, вернемся к «нашим баранам». Чтобы бы я сделал, окажись на твоем месте, воевода? То есть, чтобы я посоветовал боярыне Борецкой, посаднику Господина Великого Новгорода и тебе, тысяцкий, на случай возможной войны с Москвой? Иначе говоря, хоть верить мне вы и не верите, но узнать что-нибудь новенькое на случай войны совсем не прочь. Однако, интересно черти пляшут… Окажись я на твоем месте, воевода, я бы сделал многое. Вернее, постарался бы сделать многое. Но пока я на своем месте, а не на твоем месте. Поэтому «советовать» нужно аккуратно и начать лучше с малого. Такого, что вы точно примите и сделаете, поскольку для вас это будет несложно. А, сказав: — «А», вы вынуждены будете сказать и остальные буквы алфавита. Уж я постараюсь! И других запрягу. Главное начать. А там и Москва подключится…

— Нет, воевода, — сказал Дан. И дипломатично продолжил: — Я не думаю, что это хорошая идея — примерять мне твое место. На твоем месте должен быть только ты. — Дан заметил, что глаза у тысяцкого слегка заледенели, видимо лесть, пусть даже завуалированную, воевода не любил. И это был лишний плюсик к характеру тысяцкого. — Но, будь, возможно, привести в порядок, — аккуратно добавил Дан, старательно избегая всяких «будь моя воля» или «я бы сделал»… — Дан ни в коем случае не хотел, чтобы хоть кто-нибудь из указанной троицы — боярыня Борецкая, посадник Дмитрий или сам тысяцкий — смог, хоть когда-нибудь, трактовать его слова, как посягательство на их, тысяцкого, посадника или Марфы-Посадницы власть. Он не понаслышке знал, как, сказанное без всякой «задней мысли» неосторожное слово может загубить любое, самое хорошее дело… — но, будь, возможно, — повторил Дан, — привести в порядок оружие на складах в Новгороде, то это было бы хорошо. Кроме того, вероятно, есть смысл отремонтировать новгородские стены, которые, как я понимаю, давно никто не ремонтировал…

Дан не раз видел городские стены и все время ужасался их жуткому состоянию. Сооружение, призванное оберегать город от нападений врагов, имело крайне запущенный вид и никак не ассоциировалось у Дана с крепостной стеной средневекового города. То есть, с обороной города. Новгородские стены больше походили на развалины, чем на крепостную фортификацию.

— А, вообще, воевода, — Дан придавил рукой усевшегося на ногу комара, — там, где я был, я слышал замечательное выражение — «Тот, кто хочет мира, должен готовиться к войне». И еще — «Кто не хочет кормить собственную армию, будет кормить чужую».

— Хм, — после слегка затянувшейся паузы, уронил тысяцкий, — хорошее выражение. Пожалуй, — после еще одной паузы, добавил воевода, — даже очень хорошее!

— Березовицы с дороги? — Подсуетился Вавула, держа в руках две новые, из последних, красиво изукрашенные кружки, наполненные доверху соком березы.

— Пьяная? — поинтересовался тысяцкий.

— Есть немножко, — ответил расторопный работник.

— Ну, если только немножко, — сказал воевода, забирая обе кружки из рук Вавулы. — И им тоже принеси, — кивнул на своих подручных воевода и протянул одну из кружек Дану. Дан взял кружку и чуток пригубил кисловатый, немного забродивший сок. Чуток, потому что жажды не испытывал и пригубил лишь из уважения к воеводе, приложившемуся к кружке сразу и основательно, и к старанию Вавулы, не поленившемуся достать сок из хозяйственной клети и не забывшего, в отличие от Дана, о древнем обычае — угостить гостя.

— Твоя работа? — спросил тысяцкий, рассматривая нарисованного на кружке косматого медведя.

— Нет, — откликнулся Дан, — Лавра. Он писал. — Воевода бросил быстрый взгляд на Дана и снова уставился на кружку.

— Недовольны тобой и Домашем купцы на торжище, — сделав еще глоток, сказал воевода, — покупателей у них отбиваете, торговлю портите… — Впрочем, недовольства в словах тысяцкого Дан не услышал.

— Ха, — ухмыльнулся Дан, — а кто им мешает придумывать что-то? Привыкли все по старинке мастерить. Чай, в Новгороде не немецкие порядки, чтобы запрещать работать кому-либо… Зинька, ты что хотел? — крикнул Дан пареньку, неловко мнущемуся на пороге сарая и явно хотевшему что-то спросить у Дана.

— Да не, я потом, — застеснялся тысяцкого Зинька и скрылся в глубине сарая.

— И, что, много людишек набрали? — поинтересовался воевода.

— С чего бы это новгородский воевода стал интересоваться количеством работников в мастерской? — насторожился Дан, но подумав, решил, что в словах воеводы нет второго плана. И ответил: — Двоих, пока лишь.

— Говоришь, пока, — усмехнулся в усы тысяцкий, — ох, чую я, далеко ты пойдешь. Кстати, мне тут рассказали, ты на торге по оружейникам ходил, цены спрашивал у щитников и бронников. А еще по утрам руками машешь, будто сражаешься с кем-то невидимым, — воевода взял кружку и мощным глотком сразу уполовинил, а потом и допил до самого донышка. И продолжил: — Сдается мне, ратной борьбой наших предков ты занимаешься. Скажи, откуда знаешь? Ведь, мало кто помнит ее из нынешних.

— Это он о боевом самбо, — сообразил Дан. Данной борьбе Дана учили в той самой номерной бригаде, где он проходил срочную службу. Правда, инструктор не настаивал, что то, чему он учит молодых солдат, называется боевое самбо. Скорее, это была смесь из разных видов борьбы, от японского дзю-до и прочих карате до уличного боя без правил, заточенная специально под определенные задачи. Но Дан готов был согласиться, что это воинская борьба древних жителей Приднепровья, пруссов, руссов, варягов и кто там еще поучаствовал в этногенезе славян… лишь бы только тысяцкий не начал углубляться в ненужные подробности.

— А еще лучше сказать, — пришло на ум Дану, — что этому его научили там, где он путешествовал.

— Так, — уклончиво ответил Дан, — научили. — И добавил: — В стороне восходной… — Географически это было даже правдиво, ведь, по идее, уже сейчас в Китае, в монастыре Шао-линь, должны были вовсю изучать боевые искусства… если их, вообще, там изучали.

— Ого! — почти присвистнул воевода. — Наша борьба в стороне восточной? Ты и там бывал?

— Бывал, — односложно сказал Дан, не желая сочинять еще и о Китае, о котором он толком ничего не знал. Ни знал в той жизни, в 21 веке, и уж, тем более, не слышал ничего в этой, в 15 веке.

— Если не хочешь говорить, то не надо, — произнес воевода, заметив, что Дан не особо рвется распространяться на эту тему. — Однако, вернемся к Новгороду. Спросить с городского старосты за порчу оружия на складах — это мы спросим, и оружие приведем в порядок, отремонтировать стены Новгорода уже сложнее, многие в «осподе» — боярском совете города — противиться будут. — Тысяцкий помолчал, потом обронил-добавил: — Но это все не ново и Негоразду-дураку понятно. Ты скажи, чтобы сделал ты сам!

— Ладно, — сказал Дан. И подумал: — Сам напросился. Ну, слушай, чтобы сделал я сам… Вы пригласили из Литвы, — произнес Дан, — служилым князям Михаила Олельковича Слуцкого… Что? Откуда ведомо то? Мой бог, воевода, — Дан отставил в сторону свою кружку с березовицей и посмотрел на тысяцкого, — вы что, в самом деле полагаете в своей «осподе», что никто, кроме вас, бояр, еще не знает о посольстве в Литву? — Воевода крякнул. — Эх, бояре, бояре, — укоризненно протянул Дан, — солидные мужи, а ведете себя, ровно дети. — Дану показалось, что воевода даже покраснел. — Спросите у любого купца на торге, кого «оспода» позвала на княжение и вам сразу назовут Михаила Олельковича… Значит, так, — поменяв тон, сухо произнес Дан, — вы пригласили в Новгород на княжение слуцкого князя. Где-то в конце октября — начале ноября, по идее… — то, что князь Михаил Олелькович прибудет в Новгород 3 ноября, как указывалось в учебниках истории средневековой Руси, Дан говорить не стал. Слишком опасно. Пусть, лучше, думают, что он тоже не знает… — Михаил Олелькович со своей дружиной приедет сюда. Из Литвы его отпустят, поскольку…

— Блин, — слегка запаниковал Дан, — не слишком ли я осведомлен о событиях в Польше и Литве? Как бы не ляпнуть чего лишнего…

— Я родом из Литвы, — специально для воеводы уронил Дан, — если вы еще не забыли, и потому немножко знаю положение в Литве и Польше…

— Фух, — мысленно вытер воображаемый пот со лба Дан, — кажется, подстраховался, хотя, конечно, авантюра чистой воды…

— Так, вот, — повторил Дан, — Михаила из Литвы отпустят, поскольку у него сильные нелады с великим князем литовским, он же польский король Казимир. Казимир, как я слышал, — продолжил Дан, — сторонник унии с приверженцами римской церкви, а Михаил ее противник. Однако, сейчас главное не это. Главное то, что старший брат Михаила, Семен Олелькович, который находится на княжении в Киеве, тяжело болен и скоро умрет, и Михаил останется единственным наследником отчего места, то есть переходящего по старшинству рода — от старшего к младшему — киевского престола. Несомненно, Михаил, захочет его получить. Хотя, как я подозреваю, у польского короля и великого князя литовского иные планы на Киев… Но, неважно. Это, всего лишь, мои домыслы. Важно то, что князь Михаил и его дружина очень нужны городу для войны с Москвой. А она будет, воевода, точно будет. Да, ты и сам это знаешь… Новгород мешает Москве, сильно мешает и чем дальше, тем больше мешает. Поэтому обязательно надо сделать так, чтобы князь остался в Новгороде, остался, несмотря на освободившийся — пока еще нет, но уже, вот-вот — киевский престол. Тем паче, он его, как я уже сказал, вряд ли, получит… Михаилу нужно пообещать что-нибудь этакое, что стало бы равноценной заменой отчего места. Такое, чтобы он не захотел покидать Новгород. Например, собственное независимое княжество… Чтобы Киев, полностью находящийся в воле великого князя, ныне бедный и полупустой, и от былого величия которого ничего не осталось, смотрелся бы убогим и нищим погостом по сравнению с этим княжеством… Попробуйте пообещать Михаилу помощь казной и людьми в отвоевании Юрьева и Кукейноса, как когда-то обещали сыну Бориса Полоцкого, князю Вячко. Немецкие рыцари и рижский архиепископ сейчас очень слабы, но об этом никто не догадывается. Направьте энергию и честолюбие Михаила Олельковича на орденские земли. Ведь Новгороду, все равно, придется воевать с рыцарями и рижанами за выход к морю. Иначе немцы полностью подомнут торговлю Новгорода и начнут диктовать по какой цене и что продавать. Собственно, они уже это и делают, пытаются делать, наложив руку на ряд товаров и препятствуя новгородцам торговать на Балтике. А что будет дальше?

Дан перевел дыхание и продолжил: — Также не пытайтесь договориться с польским Казимиром и уж тем более заключить с ним союз. Во-первых, обидите слуцкого князя, договариваясь с его врагом Казимиром, а во-вторых, военной помощи из Литвы, в любом случае, не дождетесь — польскому королю сейчас не до Новгорода. А, вот, Москве дадите повод обвинить Новгород в предательстве истинной веры и получить моральную и военную поддержку даже от Пскова в войне против вас. Я уже не упоминаю об Устюге и Вятке и близкой к Москве Твери.

— Теперь, что касается самого Новгорода, — промолвил Дан и сделал вид, что задумался. Однако через минуту встрепенулся и начал говорить дальше: — Вы, конечно, можете привести в порядок старое оружие на складах, восстановить новгородские стены и уговорить остаться в Новгороде слуцкого князя, но… — Он замолчал, поерзал на бревне, сидеть долго на нем было неудобно — бревно, все-таки, не стул, и затем продолжил: — В городе очень многие недовольны боярами. И не только чернь, но и житные люди, и купцы. И воевать с Москвой они не хотят. Потому что их жизнь становится все хуже и хуже, а московский князь Иван lll обещает им защиту и различные послабления… — Дан на секунду замолчал и произнес: — Хотя, хм, жизнь простого люда в Москве, как бы еще не тяжелее… — Однако, тут же, добавил: — Впрочем, там другие порядки… Так, вот, бояре в Новгороде загоняют людей в кабалу и обдирают до нитки. Сколько у бояр долговых расписок и закладов «молодших людей», а, воевода? — задал вопрос Дан. — Иные уже ими могут обвешаться, как дерево листьями…

— Ты, к чему это, мастер, клонишь? — недовольно спросил тысяцкий, сам являющийся крупным боярином.

— А к тому, — ответил Дан, — что ничто не спасет город, который некому защищать. Или вы, я говорю о боярской «осподе», серьезно надеетесь, что простые бондари и плотники, гончары и другие новгородцы, разорившиеся благодаря боярам, будут не щадя живота своего защищать город? Так, как делали это раньше?

— Ты тут нездешний, — жестко сказал воевода, — ничего в Новгороде не понимаешь.

— Не понимаю, — спокойно согласился Дан. — Но, если бояре и богатейшие купцы Новгорода не перестанут разорять «черный люд», если вы не введете какие-то ограничения по долгам, никакое оружие и никакие новые стены город не спасут. В первую очередь вас, бояр, не спасут! Или боярыня Марфа Борецкая, посадник Дмитрий и ты, тысяцкий, рассчитываете, что боярское ополчение сможет само, без черни, спасти Новгород? — Дан взглянул на тысяцкого. По лицу воеводы ходили желваки, затронутая Даном тема новгородскому тысяцкому явно не нравилась. Дан снова вздохнул и произнес: — Хорошо, оставим этот вопрос, пока, в сторонке…

— А, теперь, смотри, воевода, сюда, — Дан нагнулся и подобрал с травы валявшийся отщеп бревна, — вот у меня лист бересты. — Он начертил на земле, более-менее, как бы лист бересты. — Я делю его на две части. На одной стороне рисую дань, какую взял с Новгорода московский князь в прошлую войну… — Дан оторвался на минуту от рисунка, который чертил и обратился к воеводе. — Скажи, воевода, сколько вы, сколько Новгород, заплатил тогда Москве? Когда новгородское ополчение было разгромлено под стенами Руссы и пленным, — Дан возвысил голос, — и пленным… Ты же помнишь, воевода, пленных новгородцев, которым татары отрезали носы и губы? — неожиданно хрипло спросил Дан. — Ведь, ты тоже участвовал в этом сражении! — почти выкрикнул Дан. Тысяцкий даже дернулся от этого крика, его подручные схватились за мечи и привстали. Семен, суетившийся возле печек для обжига керамики, застыл на месте и, повернувшись, удивленно — очумело уставился на Дана, а из сарая выскочили Вавула, Зинька и Лаврин. Даже соседи, те, кто поближе, возившиеся на дворах — хоть на посаде усадьбы и располагались не впритык, как на улицах в самом Новгороде, но, все же — перестали работать и завертели головами, пытаясь понять, где кричат… Но Дан уже успокоился, вспышка ярости за попавших в плен, по вине бездарного руководства, в прошлой войне с Москвой и жестоко изуродованных новгородцев прошла.

— Прости, воевода, — тихо произнес он. Дан сам не знал, с чего это он, вдруг, сорвался на тысяцкого. Может, потому, и он подсознательно это чувствовал, да и не только подсознательно, что ему нужно было вывести тысяцкого из равновесия и заставить его посмотреть на мир другими глазами? Чтобы он принял и понял неизбежность тех перемен, которые Дан собирался ему предложить? Ибо чем скорее тысяцкий, а через него и бояре новгородские во главе с боярыней Борецкой и новгородским посадником поймут то, что Дан им говорит, и начнут действовать, а значит менять Новгород, тем больше шансов у города отбиться от московских войск… А, может, и еще почему он, Дан, сорвался. Но, в любом случае, произошедший инцидент нужно было немного сгладить, так, чтобы не вспыхнул сам воевода и не отдал приказ своим подручным отправить Дана куда-нибудь по ту сторону бытия или просто в городскую «холодную», с формулировкой оскорбление высшего должностного лица Новгорода. Притом сгладить нужно так, чтобы тысяцкий не стал его врагом.

— Думай, голова, думай, — срочно приказал себе Дан…

— Я, воевода, пока по земле ходил, столько всякого насмотрелся, — задумчиво сказал Дан… — он снова занялся, мягко говоря, сочинительством. — В конце концов, не в первый раз, и, скорее всего, не в последний, — мелькнула философская мысль в сознании Дана… — и все от глупости и жадности людской, — невпопад закончил начатую фразу Дан. Подумал и, артистически вздохнув, добавил выражение одного известного в будущем актера — «К гробу багажник не приделаешь», на ходу перефразировав его в соответствующее эпохе и религиозности: — Только в царствие небесное сундуки со златом не прихватишь. — Возможно, тысяцкий, и собирался вспылить до этих слов Дана, но последнее выражение, и это было видно, погасило весь его запал. Он, лишь, махнул рукой своим «мужичкам», и те опять уселись на бревно. Домашние тоже постепенно успокоились и принялись за работу. И любопытствующие соседи как-то мгновенно занялись своими делами.

— Занятные вещи ты говоришь, — уронил тысяцкий и, положив одну руку на колено, второй оперся на свой золоченный или золотой, Дан до сих пор так и не понял, пояс. — И весьма здравые, — секунду спустя добавил он. — Откуда только ты их берешь… — Василий снова помолчал с секунду и произнес: — И Марфа говорит, не прост ты, вельми не прост. А на твой вопрос я отвечу — мы отдали московскому князю очень много. 10 тысяч только рублями, а кроме того грады с землицей — Бежицу, Волок Ламский, Вологду. Но на сем я не присутствовал, ибо ранен был тяжко и огневица-горячка жгла меня.

Тысяцкий тоже вздохнул, скорее даже полурыкнул, похоже, та давняя рана хорошо запомнилась ему. После чего произнес: — А теперь сказывай дальше. Ты, как я и думал, хоть и выглядишь молодо годами, но речь твоя зрелая… — И, неожиданно, ухмыльнувшись, подмигнул Дану: — Я такого еще никому не говорил, учти! — И уже снова серьезно повторил: — Продолжай, я тя слушаю.

Слегка растерявшись от такого выверта воеводы…

— Уж, не недооценил ли я его, — несколько нервная мысль проскочила на заднем плане сознания Дана.

… Дан продолжил: — Значит, пишем на этой стороне листа 10 тысяч рублей. Как думаешь, воевода, во сколько можно оценить потерю Вологды, Волока Ламского и Бежецка?

— Тысяч в 5 рублей каждый будет, — ответил воевода, — если за год считать.

— То есть, если считать за месяц… 5 делим на 12… Умножаем на 3… Все вместе выходит еще тысячи полторы примерно. Плюсуем к 10 тысячам и получаем 11 с половиной тысяч рублей потери Новгорода сразу, за один раз. Пишем здесь окончательную сумму в 11 с половиной тысяч рублей. Впрочем, 11 с половиной тысяч — это лишь потому что московские полки не вошли в город. Иначе они выгребли бы все. А заодно и «осподу» порубили бы вместе с множеством купцов и иных новгородцев… А, сейчас возьмемся за другую сторону, — Дан упер прут во вторую половинку условного листа бересты. И сразу предупредил воеводу: — Все вопросы потом. Итак, первое, что пишем здесь — сколько стоит… Допустим, меч или топор. Топор даже лучше, он дешевле и обучить, с ноля, владеть им гораздо легче, — туманно пояснил Дан наблюдавшему за ним воеводе. И продолжил: — Насколько я интересовался ценами, в оружейном ряду можно купить хороший боевой топор на коротком ратовище-древке, работы новгородских оружейников, за 5 рублей. Пишем — топор, 5 рублей. Далее, шелом. Шелом дорого, а шапка кожаная, укрепленная металлическими полосками, всего 4 рубля. Значит, шлем еще плюс 4 рубля. Щит длинный, для пешего боя, обойдется также в 4 рубля. А теперь самое главное, арбалет или, как говорят в Новгороде — самострел. — И Дан снова пояснил воеводе, пока еще ничего не понимавшему, — я исхожу из того, что сделать хорошего арбалетчика гораздо легче и быстрее, чем хорошего лучника. Самострел с крюком у новгородских мастеров можно найти по 5 рублей. А, если сделать большой заказ, то можно взять и по 4 с полтиной. Добавляем сюда, — бормотал увлеченно Дан, — для полного счастья, по полсотни болтов на самострел. Для начала сойдет, а потом добавим. Ведь, при боестолкновении, — сказал-пояснил снова Дан, скорее самому себе, чем воеводе, — это даже лишнее будет, а при осаде и пары сотен не хватит. Полсотни болтов обойдется… обойдется… Полтора рубля десяток, значит пять десятков обойдется в 7 с полтиной рублей. И выплывает тут сумма вооружить одного арбалетчика… Так, что я забыл? — неожиданно спросил сам себя Дан. — Доспех забыл. Это тоже дорого, но можно обойтись кожаной курткой с нашитыми железными бляхами. Конечно, и это не дешево, однако дешевле, чем панцирь или кольчуга. Тем более, если под большой заказ, можно договориться с кожевенниками по 5 рублей за куртку из вываренной кожи. А потом с бронниками за 5 рублей, чтобы нашили на куртку железо. Итого вместе выйдет 10 рублей за куртку. Думаю, не хуже татарского тегиляя будет. А теперь результат… Топор 5 рублей, щит 4 рубля, шапка железная 4 рубля, доспех из кожи с нашитыми железными бляхами 10 рублей. Прибавляем сюда 4 с полтиной за арбалет и 7 с полтиной за болты… Получаем на выходе 35 рублей за одного арбалетчика… Итого 35 рублей за одного арбалетчика без кормежки. Добавляем отдельно деньги на прокорм. Это… Чер… — сморщил лоб Дан, быстро взглянул на воеводу и закончил свой возглас несколько иначе, чем начинал, — господи, я же считал. Ага, вспомнил, — лоб у Дана разгладился, — гривна в день, это в месяц 30 гривен или около 2 рублей… А теперь воевода смотри, — приступил к объяснениям своих записей Дан, — одна из основных, подчеркиваю, — сказал Дан, — только одна из основных! — проблем Новгорода в том, что московское войско, будь то татары или боярские и княжеские воины, состоит из профессиональных ратников, а за Новгород воюет ополчение. И, если малочисленное конное ополчение «лутших» людей Новгорода — бояр со своими дружинами, небольшое количество городских ратников, а также купцы из сотен, за счет хорошей защищенности броней и ратных навыков еще может противостоять московскому войску, то ополчение нет. И особенно массовому обстрелу конных татарских лучников. И защиты от тактики московского войска, сочетающего относительно тяжелую боярско-княжескую конницу с отрядами легкой татарской кавалерии, у Новгороду, пока, нет… Насколько я наслышан, — сказал Дан, — в разгроме новгородского войска под Старой Руссой, есть и изрядная вина татарских лучников, при атаке новгородцев прятавшихся за спины московитов. Это так? — спросил он у воеводы.

— Так, — кивнул головой с редкими на макушке волосами тысяцкий. И, недовольно поморщился, а затем добавил: — Постреляли они нас тогда хорошо. Как кур на огороде.

— А теперь, скажи, воевода, — произнес Дан, — коль в ополчении были бы не отдельные лучники, а у многих самострелы…

— Так, ведь, — поняв куда клонит Дан, перебил его воевода, — их, самострелы, где-то взять надо и обучить управляться с ними тоже надо. А горшечникам, плотникам, бондарям и прочим учиться некогда, им работать надо. Ополчение это, ведь, не воины.

— А, если бы даже кое-как обученных стрелять с самострелов новгородцев много было, сумели бы они отогнать татар? — спросил Дан.

— Отогнать, вряд ли, — ответил тысяцкий, — но слишком близко подходить отучили бы.

— А, если к этим многочисленным, но криворуким стрелкам добавить сотни три воинов, обученных хорошо стрелять из самострелов? То есть, стрелять далеко и прицельно?

— Угу, — хмыкнул воевода, — только где их взять… — И добавил: — Пожалуй, в таком составе могли бы и отогнать.

— Вот, — торжествующе произнес Дан, — что и требовалось доказать! А сейчас, воевода, еще раз обрати внимание сюда. — Дан опять уперся прутом в нарисованный лист бересты и еле видневшиеся на траве и земле цифры. — С одной стороны здесь рубли, уплаченные Василию ll, чтобы он не зорил Новгород и новгородскую землю. Плюс, к тому же, потерянные Новгородом земли — Вологда, Бежецк и Волок Ламский, что только сейчас, за один месяц дают доход в полторы тысячи рублей, а в будущем будут давать еще больше. Я уже не говорю о том, что свою землю, вообще, отдавать нельзя. Ибо земля — это основа любого государства, и Господина Великого Новгорода тоже. Итак, здесь рубли, уплаченные московскому князю в сумме 11 с половиной тысяч. Хочу сразу подчеркнуть — на мой взгляд, Новгород просто взял и выкинул эти деньги. Бездарно и бессмысленно, и тем бессмысленней, что московский князь те рубли уже потратил и, как змей ненасытный, опять собирается за деньгами под Новгород. Только на сей раз аппетит у него побольше и намного побольше. А, ведь, если бы тогда эти рубли Новгород потратил на себя, а не отдал их Москве, он не потерял бы грады малые, и змей ненасытный московский сегодня не думал бы снова идти под стены города. А Новгород еще долгие годы получал бы проценты с этих денег.

— Это как — потратил на себя? — спросил воевода.

— А, так, — сказал Дан. — Нужно было, перед началом войны с Москвой, эти рубли, которые вы, в итоге, все равно, отдали Москве, не пожадничать и потратить на собственное войско, войско, способное воевать с московской ратью. Точнее, с татарскими конными лучниками, используемыми московитами. Но вы пожадничали и теперь Новгород имеет то, что имеет. Скоро московиты, как хищник — а Москва — это хищник — снова придут за добычей, ибо они видели слабость Новгорода. Но на этот раз они возьмут не только добычу, им нужен весь город, Господин Великий Новгород и, что-то мне подсказывает… — Видя удивленный взгляд Василия, Дан, специально для воеводы, уточнил: — Мои видения… — московский князь готов решить этот вопрос окончательно. А войско, о котором я говорю, воевода, это умеющие управляться с самострелами ратники. Стоимость вооружить одного воина с самострелом, воина неплохо вооруженного и которого не так просто убить… Вот, тут, я подсчитал — всего лишь 35 рублей. И, если поделить те, только те, — уточнил Дан, — рубли, что Новгород отдал Василию ll…

— Ты, как купец заправский считаешь, — не сказать, чтобы с особой приязнью, уронил тысяцкий…

… — то есть 11 с половиной тысяч рублей, — запнувшись всего на секунду, продолжил Дан, — на 35, то 3 сотни таких воинов Новгород мог спокойно позволить себе. И еще осталась бы тысяча на их обучение и прокорм. 3 сотни воинов на ту дань, — подчеркнул Дан, — что Новгород отдал московскому князю. А, ведь, выведи, тогда, под Старой Руссой, на поле эти 3 сотни… И битва, вероятно, закончилась бы иначе. И многие новгородцы остались бы в живых.

— Хорошо тебе считать задним числом, — буркнул воевода, — кто же знал, что так все будет.

— А что изменилось с тех пор? — опять с нарастающей яростью, но, все же, контролируя себя, спросил Дан. — Случилось чудо и у Новгорода появились собственные лучники, не уступающие татарам? Или польский король Святой Марией побожился, что придет к вам на помощь..? Так, не надейтесь, не придет. А, вот то, что московиты сейчас соберут гораздо более многочисленное войско, в том числе и на те гривны, что взяли с Новгорода, и потребуют дань еще больше… — Дан не заметил, когда снова возвысил голос. — Потребуют все! — Дан замолчал на минуту, перевел дыхание, и уже тихо закончил: — Это точно. И теперь уже 3 сотен воинов с самострелами будет мало. — Он посмотрел на воеводу и неожиданно сказал: — Необходимо проверить и срочно привести в порядок все имеющиеся на складах самострелы.

— Да, там их не так много, — ответил тысяцкий, — самострелы — оружие, требующее ухода, дорогое, к тому же весьма специфическое и потому мало используемое.

— А луки есть? — спросил Дан.

— Луков тоже нет, — к сожалению или не к сожалению Дана, сказал тысяцкий. И пояснил: — Не хранятся долго.

— Жаль, — произнес Дан, — очень жаль. Самострелов нужно, как можно больше. Минимум сотни 3–4, в противном случае исчезает массовость их применения… Это я к тому, — пояснил Дан воеводе, — что татар в этот раз будет гораздо больше, чем на прошлой войне. И 3 сотни арбалетчиков, без массовой поддержки со стороны ополчения, с ними не справятся. Можно, конечно, нанять и чужеземных стрелков, — словно подслушав мысли тысяцкого, сказал Дан, — это дешевле выйдет, чем своих вооружать и обучать. Но даже, если в Германии, Ливонии, Готии или Литве и окажется много желающих поступить к Новгороду на службу, в чем я сильно сомневаюсь, ибо, полагаю, что в этих, ближних к Новгороду землях — а из дальних и смысла нет набирать — хороший стрелок из самострела, да еще со своим оружием, товар штучный и уже, как правило, на службе, то полагаться лишь на чужеземных наемников, все равно, нельзя. Поскольку любой наемник хорош, если рядом есть свой ратник. Зависеть от чужеземных воинов в войне, поражение в которой грозит существованию самого Новгорода, нельзя. И тот, кто подобное предлагает — враг! А наемников можно и так набрать, — Дан замолчал, потом плотоядно улыбнулся и, внезапно, добавил: — За марки купцов ганзейского двора! Не все же им новгородцев обирать… — После чего, заметив удивление в глазах воеводы, пояснил: — Кажется, я знаю, как уговорить заморских гостей помочь Новгороду с расходами на войну. — Эта мысль, вынудить ганзейских купцов поделиться доходами с Новгородом, пришла в голову Дана спонтанно и, буквально, в последние минуты разговора с тысяцким. В университете Дан писал реферат по союзу городов Ганзы, прекрасно его помнил и более, чем на 100 % был уверен, что сумеет заставить прижимистых немецких торгашей оплатить часть военных расходов Новгорода. Заставит, основываясь на имеющихся у него — полученных еще в 21 веке, в ходе подготовки реферата — данных об экономической и политической деятельности, а также истории ганзейского союза. — Видит бог, — сказал Дан, — если вы мне… — под «вы» Дан имел в виду верхушку Новгорода — боярыню Марфу Борецкую, архиепископа новгородского Иону — тоже входившего в руководящий совет Новгорода, посадника Дмитрия и тысяцкого Василия… — чуть-чуть поможете, я вытрясу из этих немецких кошельков, как минимум тысячу рубликов. Я это сделаю! — Тысяцкий спокойно отнесся к «поминанию имя бога всуе» Даном, впрочем, как и большинство новгородцев, относившихся к церковным догмам без лишнего суеверия. Впрочем, среди новгородцев были и обратные примеры. И один из них, по имени Вавула, довольно часто крутился перед глазами Дана. Сейчас бы Вавула обязательно скривил физиономию и сказал бы, что-нибудь, до предела набожное и жутко банальное…

Тысяцкий, хоть, и промолчал по поводу пассажа Дана в сторону творца всего сущего, но, тем не менее, с ехидством поинтересовался, явно имея в виду участие ливонских городов в ганзейской торговле: — А, как же, с планами завоевать Юрьев и Кокнессе?

… Попав в Новгород, Дан, вначале очень удивлялся тому, что новгородцы поголовно, во всяком случае те, с кем сталкивался Дан, не умели обманывать. Хитрить могли, «наезжать», требовать, но нагло обманывать… И в делах, коль ударили по рукам, договор выполняли свято, даже если их «надули». И это в отличие от бывших современников Дана, от которых в любом деле приходилось ждать пакости…

— Во-первых, я ничего старостам Ганзейского двора обещать не собираюсь, — парировал вопрос воеводы Дан. — А, во-вторых — Юрьев или, как называют его немцы — Дерпт, хоть и участвует в ганзейской торговле, в Ганзу не входит, кстати, как и Кокнессе. Это ливонские города. А каким боком тут Ливония..? — Дан пожал плечами. — Помощь-то новгородцам окажет Ганза, а не ливонский орден.

— Однако, — крякнул тысяцкий, напомнив этим своим «однако» анекдоты про чукчей, во множестве ходившие в далеком будущем-прошлом Дана, — хитер ты, мастер Дан, хитер. На хромой кобыле не подъедешь.

— А на хромой и не надо, — улыбнувшись самым краешком губ, произнес Дан. — Но, в общем-то, я все, что хотел, сказал. Теперь важно, чтобы вы, бояре новгородские, «оспода» новгородская, поняли, что война с Москвой не за далекими лесами и, вероятнее всего, будет уже следующим летом, — Дан точно знал, что она начнется именно следующим летом, но не говорить же об этом воеводе. Поэтому он просто продолжил: — Новгород богат, но слаб, а Москва бедна, однако имеет сильное войско. И Москве нужен Новгород, нужны богатства Новгорода, все богатства, — с нажимом сказал Дан. И добавил: — Это я о том, что откупиться уже не получится. Ведь, Москве не только Новгород нужен, но и земли новгородские нужны… — Дан сделал паузу, а потом произнес: — На торгу я слышал, что Москва ни с кем сейчас не ратиться и с братьями великого князя и татарами вопросы, вроде как, улажены. — Дан повертел в руках прутик, которым чертил, и резюмировал: — То есть, войско московского князя ничем не занято. А, учитывая, — добавил Дан, — что Москва отправила в Тверь, лежащую между Москвой и Новгородом, бояр для заключения союза, можно смело предположить, что Иван lll готовится к войне с Новгородом. И тянуть с нападением не будет, а то или татары набегом пойдут или братьям дурь в голову ударит, и они либо заговор организуют, либо с татарами уговорятся против старшенького… Да, и еще. Напоследок хочу сказать боярам новгородским, «осподе» Господина Великого Новгорода, что Новгород — это не только боярские дворы, но и «малодшие» люди новгородские, и житные люди, и своеземцы на своих наделах, и смерды в селах и пятинах, воины в крепостях и отдаленных градах. И, как бы вы не делили друг друга по богатству и происхождению, доля у вас одна, общая — или победить или погибнуть. Но, — сделал неожиданный выверт Дан, — можно и отдаться Москве. Только, боюсь, в этом случае я бы за жизнь «осподы» новгородской не дал бы и рубля ломаного. Бывшие правители мало кому нужны, тем более имеющие большую казну… А, мертвым уже ни казна, ни земли, ни холопы не нужны. Как я и говорил — к домовине сундук не приделаешь и злато с собой туда не увезешь… — Дан, конечно, сильно сгущал краски. Как он помнил из той истории, истории, преподаваемой в 21 веке, московско-новгородская война 1471 года закончилась для многих бояр новгородских довольно безобидно. Кое-кто, естественно, погиб или был казнен, кто-то полностью лишился своего добра, но большинство остались и при холопах, и при земле, и даже казну частично сохранили. Страшная картина разорения боярского и массовых казней бояр новгородских будет позже, в 1477 и при Иване 4 Грозном. Но об этом он говорить не стал. Выбор Новгороду необходимо было делать сейчас. И в той истории, поворотный момент тоже был в 1471 году, остальное являлось лишь агонией. Поэтому он тоже сказал: — «Осподе» пришло время сделать выбор — или перестать кичиться своим родом и богатством, и потратить часть гривен на оружие для ополчения, хорошее оружие, — подчеркнул Дан, — и на черных людей новгородских, которые будут держать это оружие, а также на создание новых отрядов новагородских ратников. А заодно и сделать послабления малодшему люду новгородскому, чтобы не смотрели в сторону Москвы. Либо… Как я уже говорил — откупиться не выйдет, а мертвые сраму не имут! Вы просто умрете вместе со своим городом.

— Ну, напужал, — задумчиво, как на первой встрече у боярыни Борецкой, произнес воевода, но в голосе его Дану послышалось некоторая растерянность. И, вдруг, воевода, придерживая ножны с мечом, резко встал с бревна. Встал с бревна и Дан. Тысяцкий вплотную приблизился к Дану.

— Ты уверен? Уверен, что так и будет? — спросил он, смотря с высоты своего роста на Дана. В глазах воеводы была некая решимость.

— Уверен, — ни на секунду не задумавшись, ответил Дан. Пусть, в действительности все случилось и не так, но теперь, ни воевода, ни Марфа-Посадница, ни ее сын Дмитрий никогда не узнают, как оно было на самом деле… Могло было быть, если бы в историю не вмешался чужак, рожденный в ином мире. Теперь уже, реально, в ином, параллельном, мире, ибо, чтобы не произошло дальше, отныне этот мир пошел своей, только своей, дорогой. История, в этом мире, как надеялся Дан, сделала поворот…

— Хорошо, — сказал тысяцкий и, слегка повернувшись, позвал: — Иван, Гостила… Пришедшие вместе с ним крепкие мужички с волчьими взглядами синхронно встали с бревна, на котором сидели — в стороне от воеводы с Даном — и практически одновременно поставили кружки с березовицей, что им принес Вавула, на поленницу.

— Здрав будь дом, хозяин дома и люди его, — чуть наклонившись-поклонившись в сторону, стоявшего отдельно от сарая и прочих хозяйственных и бытовых построек, жилья Домаша, попрощался с Даном и остальными обитателями двора тысяцкий. Уважительно попрощался, как не с простыми людьми. Тоже сделали и его «телохранители». — Думаю, — выпрямившись и повернувшись опять к Дану, произнес тысяцкий, — мы еще встретимся. Твои слова меня убедили!

Часть третья

Глава 10

Завидев вихрастую, только что не с рожками, тёмно-рыжую голову, прячущегося за дровами Зиньки, Дан мгновенно шагнул за стену сарая. Оттуда, быстро, за расширенное большое помещение, где уже стояла, кроме старой, еще одна, новая, печь для обжига керамики, дальше за кладку бревен-дров, и, в итоге, оказался за спиной у Зиньки. Затем максимально бесшумно, как когда-то его учили в армии, подобрался к пацану и, нехорошо улыбнувшись, положил ему руку на плечо. Похожий на юного чертенка своим задранным кверху носом и круглыми, опушенными огроменными ресницами, глазищами, подросток аж подскочил от неожиданности. И сразу попытался сбежать. Однако, не тут-то было. Дан держал его крепко.

— Д-д-дан, — запинаясь, выговорил Зинька, — пусти!

— Говори, что натворил, — спросил Дан, продолжая держать младого новгородца за плечо. — Вавуле сверчка подложил или Домажиру что сделал?

— Домажу, — признался, нехотя, Зинька.

— Эх, — мечтательно сказал Дан, — надрать бы тебе уши, да только бесполезно… — Хоть и был 13-летний Зинька, Зенон, уже настоящим художником, но, все равно, еще оставался ребенком.

Боярин Василий Казимер, новгородский тысяцкий, свое обещание сдержал. Дан, за последний или иначе третий месяц своего пребывания в Новгороде, уже дважды посетил известный в Новгороде дом в самом начале Неревского конца — «избушку» боярыни Борецкой. И «оспода» новгородская, во многом с подачи Василия — и это была большая заслуга тысяцкого, тоже сделала определенные шаги по укреплению обороноспособности Новгорода. Как узнал Дан — частично от самого тысяцкого, частично из разговоров на Торжище — в первую очередь был наведен порядок в новгородском арсенале и наказан староста, не следивший за оружием. Арсенал привели в порядок, оружие проверили, что было негодным — продали на металлолом кузнецам, а что продать было невозможно — выкинули. Остальное очистили от ржавчины, подремонтировали, наточили… а затем даже слегка пополнили запасы арсенала. За счет конфискации и последующей продажи товаров и имущества 3 вольных купцов, прибывших на торг в Новгород, но опознанных ганзейцами, как ливонские разбойники. Кроме того, в недавно построенной Грановитой палате, что на Владычьем дворе Софиевского собора, состоялось внеочередное малое новгородское вече, иначе называемая «оспода». На этой «осподе» тысяцкий, при поддержке дружественных Борецким боярских родов, продавил решение начать ремонт городских стен и выделить для этого часть новгородской казны. Сумма, выданная управителем архиепископа Ионы Пименом, отвечающем за сохранность казны, находящейся в Детинце, едва покрыла треть необходимых расходов — оставшиеся две трети, по решению малого новгородского веча, или совета боярской «осподы», должны были собрать сами горожане. То есть, предполагалось, что новгородцы будут жертвовать в церквях, в отдельную кружку, на восстановление стен родного города. Дана улыбнуло это решение новгородской администрации — как обычно, независимо от того какой век «на дворе» — 21 или 15, богатые стараются переложить решение всех проблем на плечи бедных. Дан сильно сомневался, что денег, собранных подобным путем, хватит для ремонта укреплений. Но с мертвой точки, так или иначе, дело сдвинулось. Новгород стал готовиться к войне с Москвой. Курировать восстановление, а фактически строить по-новому городские стены и копать, тоже, фактически, по-новому, ров вокруг города, должен был сам воевода, ибо, как говорили в далеком будущем, а делали еще в далеком прошлом — «Инициатива наказуема!». Воевода требовал? Воевода, пусть, и отдувается!

Дану интересно было узнать, что в Новгороде существовала точно такая же практика, как и в городах — коммунах Западной Европы. Крепостная стена города делилась на участки и каждый участок закреплялся за определенной группой городского населения. Как правило — профессиональной, то есть за ткачами, гончарами, мечниками и т. д. В случае нападения на город, каждая группа должна была защищать свою часть стены и ее же она обязана была, в мирное время, ремонтировать и содержать в хорошем состоянии. Большей частью за свой счет, а, при особо тяжелых повреждениях стены или при большой необходимости — в Новгороде сейчас было и то, и другое — и тяжелые повреждения, и большая необходимость — привлекая к этому и городские средства. Тысяцкий просто возобновил эту, давно неиспользуемую и потому забытую, практику. И Дан мог лишь посочувствовать ему. Впрочем, Дану очень хотелось узнать, как тысяцкий будет выкручиваться — при явной-то нехватке денег — чтобы восстановить новгородские стены, а также, чтобы углубить и расширить ров. А еще Василий Казимер сообщил Дану, что, когда Дан второй раз оказался в доме Марфы Семеновны Борецкой, за дверями горницы, в которой происходила встреча Дана с боярыней и новгородскими — посадником Дмитрием и тысяцким Василием Казимером, сказавшись больным, опять отсутствовал четвертый член этого высшего совета Новгорода, архиепископ Иона — находились двое «зрящих» старцев из Свято-Духова монастыря, что в Неревском конце города. А также вернувшийся из поездки в заонежские владения Борецких младший сын боярыни Федор. Известие об еще одном сыне Борецкой вызвало удивление у Дана, честно говоря, он, как-то, не помнил о нем, точнее, не помнил, чтобы в учебниках, по которым он учился, писали о нем. А, вообще-то, как узнал позже Дан, у боярыни Борецкой было даже четверо сыновей, но старшие, Антон и Феликс, от первого брака, утонули в Онеге несколько весен тому назад — во время «инспекционной» поездки по своим владениям.

Старцы «зрящие» пробыли под дверями почти все время, что продолжался разговор Дана с новгородскими управителями, а потом, когда Дан удалился, старцы вошли в зал. Что, конкретно, старцы сообщили боярыне Борецкой, новгородскому посаднику и ему, тысяцкому, воевода не сказал, однако отношение к Дану людей, определяющих политику, внешнюю и внутреннюю, Новгорода, кардинально изменилось. Из непонятного странника — литвина и за кого еще они там Дана принимали — агента римского двора, маршалка польского короля, секретаря заморского царя или посланника дьявола, он, как-то, мгновенно превратился в аристократа неизвестной страны — а, вот это, как раз, воевода ему сказал — натворившего что-то у себя на родине, бежавшего, и оказавшегося, в конце концов, в Новгороде. И, по счастью, где-то по дороге, возможно в том же Великом Княжестве Литовском, Жемойтским и прочая, прочая, прочая, выучившим словенский язык — хотя и говорившем, до сих пор, с акцентом.

Это изменение своего негласного социального статуса, Дан ощутил, практически, сразу. Моментально исчезли вся надменность и некое пренебрежение в поведении Борецких — боярыни и ее сына — посадника Дмитрия… Надменность и пренебрежение особо заметные на первых встречах в «узком кругу». Даже тысяцкий, наиболее «демократичный», что ли, в окружении Марфы-Посадницы, и тот, после визита старцев, стал каким-то… Более дружелюбным. Но самое главное, трое из четырех фактических правителей Господина Великого Новгорода — боярыня Борецкая и ее сын, посадник Дмитрий, а также новгородский тысяцкий — еще после разговора на подворье Домаша, начавший серьезно воспринимать Дана — теперь готовы были слушать и, важно, слышать Дана. Иерарх же новгородский или иначе — архиепископ или владыка новгородский Иона, в последнее время сильно болеющий, пусть еще ни разу и не присутствовал, по причине своей слабости, на «посиделках» в доме боярыни Борецкой, но, либо через бояр Борецких, либо через тысяцкого, всегда был, как догадывался Дан, в курсе этих встреч. А уже на второй — или, если считать и ту встречу, где Дан впервые увидел Марфу-Посадницу «со товарищи» — новгородским посадником Дмитрием, ее сыном, и новгородским тысяцким Василием Казимером — то на третьей, встрече в доме на Разважьей улице, доме боярыни, тысяцкий попросил Дана повторить для Борецких — матери и сына, то, что Дан говорил ему одному на подворье Домаша. И слушали Борецкие Дана, на сей раз, внимательно. Многое, что, по просьбе воеводы, сказал-повторил Дан, не понравилось старшей Борецкой и посаднику — Дан видел это по их лицам, однако… Однако они его выслушали до конца. А Дмитрий, постукивая пальцами по столу, еще и поинтересовался — он, что, и в самом деле, может заставить Ганзейский Двор раскошелиться-дать злато на войну с Москвой? На что Дан — эх, пропадать — так пропадать! — утвердительно кивнул головой. После этого «рандеву», собственно, и закончилось. Но Дан почувствовал — свершилось! Дмитрий Борецкий, посадник Господина Великого Новгорода, и его мать, известная в будущем, а теперь уже и прошлом Дана, как Марфа-Посадница, также, как и новгородский тысяцкий Василий Казимер чуть раньше, поверили… Нет-нет, не непонятному мастеру-литвину, неизвестно откуда попавшему в Новгород, а Дану — заморскому аристократу, скрывающемуся, и, скорее всего, под чужим именем, в Новгороде. Да, не просто скрывающемуся, а еще и имеющему выход на купцов Ганзы, и, к тому же, прекрасно осведомленному о делах в соседних странах… И решили не дожидаться, пока Москва начнет военные действия против Новгорода. То есть, управляющая Новгородом боярская верхушка согласилась с Даном, что ждать, когда дружины московского князя начнут грабить и убивать новгородцев, совсем не обязательно и нужно готовиться заранее к войне с Москвой.

Дальше, как понял Дан, началась закулисная борьба. Боярыня Борецкая со своими сторонниками склоняла в нужную сторону, отнюдь не являвшийся единым, совет 300 «золотых поясов» или, по-другому, своеобразный сенат Господина Великого Новгорода. Противники Борецкой, естественно, упирались… Непонятным было лишь молчание новгородского владыки Ионы, являвшегося четвертым и последним, а, судя по количеству имеющихся — только в одном Новгороде, без учета других городов и сел новгородской земли — церквей и монастырей, совсем даже не последним, а первым высшим сановником Новгорода. Архиепископ огромной новгородской земли, как понял, из упоминаний тысяцкого об Ионе, Дан и, как говорил о владыке Домаш, умевший, несколько своеобразно, делать выводы из того, что слышал… Да, и Семен, занимавшийся обжигом и умом тоже обладавший острым, как бы поделился с Даном своими заключениями по поводу Ионы… Так вот, вроде бы, высший церковный сановник Новгорода не очень любил Москву и ее князя, Ивана lll. И был скорее патриотом Новгорода и сторонником его независимости. К тому же, и учебники далекого будущего — по которым учился Дан — утверждали, что новгородский владыка негласно поддерживал антимосковскую деятельность Марфы Борецкой. И выделял, через своего управляющего Пимена, деньги для ее сторонников…

Пока же Дану оставалось только ждать и гадать — почему умная и способная идти до конца Марфа-Посадница, бывшая ярой противницей Москвы и обладавшая значительным влиянием, через сына — посадника и своих сторонников в «осподе», на политику Новгорода, сама не пришла к такому, казавшемуся столь очевидным, решению — готовиться к войне с Москвой заранее и серьезно? И ограничилась лишь призывами о помощи к непопулярному в Новгороде литовскому князю, он же польский король… Неужели все дело в косности мышления бояр Господина Великого Новгорода? Неспособности выйти за какие-то рамки?

Ну, а, пока, суть да дело, Дан продолжал борьбу за собственное благополучие или иначе — претворял в жизнь свой бизнес-план. Спрос на изделия «Домаш энд Дан» неделю за неделей или по-новгородски — седмица за седмицей все больше увеличивался. И уже необходимо было думать о расширении производства. Что Дан, с согласия Домаша, и начал делать — искать новых работников.

Двое художников-подмастерьев, толстый Домажир и относительно юный, по еще остававшимся с той жизни, в 21 веке, понятиям Дана, 15 летний Нежка, оба коренные новгородцы, сами пришли к нему, прослышав о том, что мастер Дан набирает художников в мастерскую. Остроносый, медлительный, грузный Домажир, здорово напомнил Дану бессмертный образ «торрр-мо-о-сса эстонца». 17 лет от роду, лохматый — в смысле, с во все стороны «расположившимися» на массивной голове густыми темными волосами, Домажир перешел к Дану из местной артели художников-богомазов, где числился в роли вечного неудачника-подмастерья. К удивлению Дана, парень был вовсе не из мастеровых новгородских, а из довольно богатой семьи «житного человека» — его отец владел изрядным участком земли недалеко от Новгорода и держал на пристанях Волхова несколько артелей грузчиков. Нежка же, бывший на 2 года старше Зиньки — Зиньке, как выяснилось, все-таки, было 13 лет от роду — являлся, можно сказать, потомственным живописцем. Но писать иконы ему, как и Зиньке, было скучно, да и что греха таить, бедно — конкуренция среди богомазов царила жестокая и хорошо зарабатывали на этом поприще лишь немногие, а парень в свои 15 лет уже являлся настоящим материалистом. Вот, Нежка и решил податься к литвину, обосновавшемуся в слободе за Гончарным концом, литвину, уже известному в Новгороде своей нестандартной росписью. Тем паче, среди богомазов новгородских, с пренебрежением относившихся к такому ремеслу, как роспись кувшинов, горшков, кисельниц и остального, никто слова худого о Дане сказать не мог, ибо сей мастер за работу платил исправно и не обманывал.

И Домажир и Нежка честно сдали устроенный им Даном экзамен, сдали довольно неплохо — неплохо, потому что с предложенным им заданием они справились, но, все же, хуже, чем в свое время Лаврин и Зинька. Однако, учитывая, что Лаврин и Зинька были уникумы — по мнению Дана, а самородки-уникумы толпами по Новгороду не шатались, Домажиру и Нежке был предоставлен шанс. Их приняли в мастерскую Дана энд Домаша… — пусть предусмотренные уговором с Домашем три месяца еще не закончились, но, учитывая, даже более, чем успешно идущие дела, Домаш согласился пересмотреть ряд-договор, и доля Дана с изначальной четверти поднялась до одной трети. А заодно Дан стал официальным совладельцем «фирмы «МДД» и заместителем Домаша по, так сказать, производственным вопросам. То есть, гончарная мастерская Домаша официально превратилась в фирму «МДД» или дружину — по-новгородски, имеющую двух владельцев и совместный капитал.

— Первое в Новгороде капиталистическое предприятие, — пошутил было Дан, но Домаш его не понял и Дан замял эту шутку…

Итак, Домажир и Нежка отныне числились в штате мастерской. В качестве учеников художника с полагающимся им денежным вознаграждением. Естественно, зависящим от продажи расписанных ими сосудов. И, само собой разумеется, с перспективой дальнейшей самостоятельной работы, если новые кандидаты окажутся толковыми — и без всякой перспективы, кроме пинка под зад, ежели данные индивидуумы будут тупить и ничему не научатся.

Поскольку дел у Дана было «за горло», обучение новеньких он, с чистой совестью, свалил на безответного Лаврина. Ведь Лаврин уже с месяц работал самостоятельно, без неусыпного контроля со стороны Дана — в отличие от Зиньки, которому приходилось периодически, если не подправлять рисунки, то давать по шее, чтобы не рисовал на корчагах непотребное. А, именно — разного вида и размера чертей с сельскохозяйственным инвентарем — вилами в руках. И, ведь, как рисовал, паршивец! Каждая черточка видна была, несмотря, что на глине… Дан уже не раз пожалел о том, что, как-то ближе к вечеру, в выходной, будучи слегка навеселе от бражного меда, принялся рассуждать о последней воскресной проповеди отца Михаила — церковь попа Михаила посещали все работники Домаша… Ну, может, за исключением таких, как Зинька. Юный художник жил в Неревском конце и ходил с родителями в свой приход.

Отец Михаил имел неосторожность в своей речи коснуться «нечистой силы» и Дан тоже начал с нее, с «нечистой», но затем… Но затем «Остапа понесло», как писали в той, прошлой, жизни Дана, о похождениях знаменитого жулика Остапа Берта Мария Сулейман ибн Бендер-бея братья-литераторы Ильф и Петров. Не задерживаясь на общих характеристиках «нечисти», Дан сходу перескочил к такому, конкретному ее виду, как черти, после чего начал соловьем разливаться на эту тему, вспомнив, одновременно, не только пышную даму Солоху из еще советской экранизации произведения Н.В. Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки», и, естественно, ее, покрытого шерстью, с хвостом и свиным рылом, ухажера, но и веселых тружеников кипящего котла и острых вил из произведения Янки Мавра о приключениях юных пионеров под землей. А заодно с этими персонажами, Дан вспомнил и кучу похабных, и не очень, анекдотов о разных выходцах из царства Люцифера. Как назло, именно в это время на подворье принесло Зиньку… Зиньку, которому гончарная мастерская — и не только ему — с тем новым ритмом, новым укладом, новыми идеями, короче, всем тем новым, что привнес Дан в работу мастерской, в последнее время стала милее, чем дом родной.

Да, справедливости ради, стоит сказать, что наниматься на работу к Дану приходили четыре человека, но двоих, слишком «быстрого» сына костореза с Неревского конца и еще одного потомственного, но излишне заносчивого отпрыска семьи новгородских богомазов, Дан, после устроенного им экзамена, отправил туда, откуда они пришли. Один был просто криворук, а второй… Дан посчитал, что заносчивый потомок новгородского богомаза, к тому же обладающий весьма сомнительным художественным даром, ему и нафиг не нужен. Кстати, кроме учеников художника, на работу — благо возросший доход и место позволяли — в сарае немножко навели порядок и тут же нашлось место для еще одного гончарного круга, который незамедлительно и поставили — наняли еще одного гончара, молодого новгородца Якова с Людинова конца. Вся семья Якова, родитель и братья занимались гончарным ремеслом, но в последний годы дела у них шли ни шатко ни валко и, недавно женившийся Яков, получил родительское благословление попытать счастья на стороне. Привел Якова Вавула, которому Дан поручил поспрашивать соседей по улице на предмет работы по найму. Дану требовались люди, а Вавула жил в квартале гончаров, иначе называемом — Людинов конец. Дан лишь предупредил Вавулу, что гончар нужен работящий и умелый, способный делать все — от кисельницы и братины до простого горшка. Несмотря на молодость, 16 летний Яков таким и был.

Взяв на работу трех человек, а на деле даже четверых — подумав, Дан решил, что и Семену нужно взять в обучение помощника. Производство должно работать безостановочно, а, вдруг, Семен серьезно заболеет — это же с каждым может случиться — и надолго свалится? А медицина в Новгороде, как и во всем окружающем средневековом мире, того, не очень… Кто его тогда подменит? Вавула, конечно, может подменить, и Домаш тоже может, но… Разве сие хорошо? У Вавулы и у Домаша свои дела имеются. Кроме того, с запуском третьей печи, которая вот-вот будет готова, Семен замучается метаться между трех печей. Поэтому, Дан, пользуясь тем, что все производство висело на нем, задним числом поставив в известность Домаша, велел Семену, чуть ли не в приказном порядке, найти себе толкового ученика и помощника, что тот и пообещал сделать в ближайшее время. С помощником Семена Дан готов был заключить такой же стандартный договор-ряд, как и с Семеном, но уменьшенный в части денежных доходов, ибо некий процент должен был идти в пользу Семена, как учителя.

Итак, взяв на работу дополнительно еще 3, а с будущим помощником Семена 4 человек, Дан призадумался. После чего решил временно остановить набор людей. Художников теперь, с принятием 2 новичков, хватало, а гончаров… Ставить еще несколько гончарных кругов, все равно, было некуда. Проще было заключить договор с парой-другой местных мастеров и получать от них изделия — полуфабрикаты. Вавулу же и Якова в первую очередь грузить срочными или специальными заказами — что таковые обязательно появятся, Дан и не сомневался. Ну, а дальше видно будет. Кстати, нужно было озаботиться еще и тем, как кормить такую прорву народа. Теоретически, конечно, можно было оставить все, как есть — местные, новгородские, пусть продолжают свою еду в узелках из дома носить, а живущие на подворье Домаша Лаврин и Дан будут и дальше кормиться с общего стола с Домашем — готовила Домашу, Дану и Лаврину, за небольшую плату, жена Вавулы. Только, вот, уже сейчас народу сильно прибавилось… А, если, вдруг, придется набрать еще кого-нибудь? И не из местных? Как их кормить тогда? Пустить все на самотек, и кто как может пускай, так и выкручивается? Но голодный человек — плохой работник. Дану же нужна была полная самоотдача, чтобы люди думали о работе, а не о еде. В общем, как было раньше уже не годилось. Поэтому он, недолго думая, решил нанять, до кучи, еще и повариху, чтобы готовила, желательно два раза в день, еду на всех работников — сколько их там будет. И на Дана с Домашем тоже. Ну, а ежели особых изысков кому захочется, то представителей «малого бизнеса» — лоточников, торгующих на улицах вразнос, и способных сготовить под заказ любой деликатес — от пирогов и пряников до мяса с приправами — то есть, своего рода домашних кондитерских и миникулинарен в Новгороде было пруд пруди.

С этим вопросом — насчет готовить на всех работников Домаша, а в подчинении у Дана уже было 7 человек плюс в перспективе помощник Семена, и это, не считая его самого и Домаша — он и подкатил к жене Вавулы, вернее, сначала к Вавуле.

Зайдя в сарай, где работал гончар и, подождав, пока Вавула завершит очередной горшок, Дан, словно невзначай, обронил: — Вавула, тут такое дело, поговорить нужно… — А затем добавил: — Нам требуется повар, а твоя жена хорошо кашеварит… Да, и, вообще, женщина хозяйственная… — Дан сделал паузу, подождал, пока его слова дойдут до Вавулы. И продолжил: — Ты спроси ее — может она будет готовить для работников Домаша? — И уточнил: — Для всех, и нас с Домашем тоже. А девчонки твои помогать ей станут… — У Вавулы, и это не являлось секретом ни для кого из работников Домаша, в том числе и для Дана, было четыре дочери. Старшая уже была замужем и жила отдельно, со своим мужем, в Плотницком конце — муж ее был плотником и из плотников. А меньшие, еще не вышедшие возрастом, сидели дома и помогали матери по хозяйству… — А я за это буду платить ей гривнами или рублями, — соблазнял дальше Вавулу Дан. — И за помощь малых добавлять буду. — Дан замолк на секунду. И уронил: — Платить буду больше, чем она сейчас получает.

Вавула чуток прикрыл глаза, как он делал всегда, задумываясь над чем-либо… Этот момент Дана постоянно, немного, смешил — гончар в такие минуты становился похож на мудрого удава Каа из советского еще мультфильма «Маугли» — сей мультик Дан очень любил смотреть в детстве, в своем 21 веке… У Вавулы было вытянутое, длинное лицо, с некоей печатью всемирной еврейской скорби в круглых серых глазах. А, кроме того, немножко выдвинутая вперед большая тяжелая нижняя челюсть. И стоило ему лишь прикрыть глаза… Не закрыть, а лишь чуть-чуть прикрыть… Сходство становилось, если так можно сказать, просто потрясающим и Дану сразу хотелось воскликнуть: — О, великий и мудрый Каа! — Впрочем, в отличие от мультяшного героя, являвшегося не только мудрым, но еще и весьма опасным, Вавула был абсолютно безобиден. А, кроме того, еще и подкаблучник. И Дан это знал, как знали это и Семен, и Лаврин, и даже Зинька. То есть, в семье гончара главным была его жена, Аглая. И, по существу, Дан мог решить сей вопрос напрямую с женой Вавулы, обойдясь без самого Вавулы, тем более, что она довольно часто крутилась на подворье Домаша. Но он не хотел обижать гончара, мужчина, то есть Вавула, все-таки, должен быть, как бы, хозяином в доме и командовать всем и всеми.

— Вавула..! — поторопил гончара Дан, испугавшись, что тот, мал-мала, совсем уснул.

Вавула приоткрыл глаза. — Хорошо, — кивнул он лысеющий головой. — Я поговорю с Аглаей Спириничной. — Вавула всегда называл жену уважительно, по имени отчеству — Аглая Спиринична. — Сегодня и поговорю, — добавил Вавула.

— Ну, вот, и лады, — хлопнул гончара по плечу Дан и, тут же, поспешил из сарая. Выскочив на двор, он взглянул на солнце. Судя по времени, а определять время по солнцу Дан уже давно научился, вот-вот должен был вернуться с торга Домаш. Они договаривались, на сегодня, сходить в Людин конец, пообщаться, насчет совместной работы, с несколькими гончарами с конца. Эти гончары, хозяева небольших подворий в Людином или иначе Гончарном квартале, уже несколько раз продавали свои горшки через Домаша, разумеется за небольшой процент Домашу — до своих лавок они не «доросли», а продавать горшки самим, пристроившись где-нибудь с краю торга, у них получалось плохо. Вот, и сообразили просить кого-нибудь из постоянных торговцев. Домаш согласился не слишком утеснять гончаров в доходе. А когда в очередной раз гончары привезли свой товар к нему, Домаш, по просьбе Дана, перетолковал с ними о работе, ничего не обсуждая конкретно. Лишь договорился, что подойдет к ним на подворье на следующий, второй, день седмицы-недели. Подойдет вместе с напарником-литвином Даном. А, чтобы не терять весь день, время определили ближе к вечеру. Правда, для этого Домашу все равно нужно уйти с торга пораньше…

Наконец, за забором, огораживающим усадьбу Домаша, послышались голоса и через широкую калитку — после первого визита воеводы Василия Казимера и зачастивших на подворье к Домашу новгородских биричей, Семен с Вавулой и помогавшим им Даном, с согласия Домаша, калитку переделали и расширили — во двор зашел сам Домаш, а за ним молодой парень, его помощник. С ростом продаж Домашу уже тяжеловато было управляться в лавке, одному тяжеловато управляться, к тому же еще периодически приходилось отвлекаться на переговоры с клиентами. И Аглая, жена Вавулы, время от времени помогавшая ему, не могла постоянно находиться в лавке. Вот, он и взял на помощь мальчишку из слободских, также, как и Домаш, живущих за Гончарным концом. Пацан имел 13 лет от роду — ровесник Зиньки, и был младшим сыном недавно поселившегося в слободе и торгующего вразнос — по пригородным погостам и селам — свободного, то есть, не состоящего ни в одной купеческой организации-сотне купчины из Старой Руссы. В Руссе у торговца были не лучшие времена и потому он решил перебраться в более «хлебный», как он считал, Новгород. В общем-то, торговец был прав, но и конкуренция в Новгороде была намного выше. Во всяком случае, как понял Дан со слов Домаша, пока у купца дела шли ни ахти. Может, и из-за этого, купец сам упросил Домаша взять своего младшего… — Ты, хозяин, не смотри, что он еще малый ростом. Зато умом шустр и хватает все «на лету». Цифирь и грамоту ведает и посчитать товар может. А, если что помочь надо, то обязательно поможет, не сомневайся. Он парень жильный… — в помощники, когда узнал, что «пошедший в гору» Домаш ищет кого-нибудь, кто будет помогать ему в лавке.

Паренек действительно оказался смышленым, а большая физическая сила в гончарной лавке не требовалась, так что Домаш, несмотря на всю свою прижимистость, даже сам согласился платить Стерху — так звали пацана… — паренек, действительно, чем-то напоминал Дану журавля. Такой же мосластый, с длинными худыми ногами и вытянутой шеей… — небольшой процент с продажи — впрочем, по согласованию с Даном, как компаньоном. Но все это было еще две недели назад…

Сейчас же Дан собирался с Домашем идти к вышеупомянутым гончарам.

— Будете трапезничать или сразу пойдем? — спросил Дан у входящего на двор Домаша. С самого начала, можно сказать — их общего «бизнеса», все рабочие вопросы они привыкли решать без церемоний, просто.

— Мы перекусили в лавке, — сказал Домаш, имея в виду себя и Стерха. — Сполоснусь только и пойдем. — Домаш повернулся к пареньку. — Стерх, — сказал он, — на сегодня все. Иди домой и не забудь передать отцу, что ты молодец. А завтра жду, как обычно. — После чего, не дожидаясь, когда паренек покинет двор, Домаш направился к колодцу, находившему почти в центре подворья. — Подержи, — попросил он Дана, снимая шапку и пояс — кошель с дневной выручкой и передавая все Дану. Затем Домаш закатал рукава рубахи из дорогого сукна… — ему теперь по статусу положено было — одежду носить из дорогого материала. Как и в 21 веке, в Новгороде 15 века человека «встречали по одежке» и купцу, одетому по-босяцки, трудно было продать, по достойной цене, свой товар. Поэтому даже юный Стерх, его помощник в лавке на Торжище, имел не простые посконные портки, без всяких украшений льняную рубаху и прохудившиеся туфли на ногах, а одет был соответственно самому Домашу — и здесь Дан особо гордился собой, это он подсказал Домашу одеть Стерха наподобие себя, не в самые дешевые ткани. Зато и выручка тут же выросла — правда, это сильно зависело и от товара. Но в любом случае, хорошо одетый слуга-помощник сразу добавлял лавке и ее хозяину солидности, а это, в конечном счете, позволяло быстрее и легче оборачивать товар в звонкую монету. Однако, приходя домой, Стерх, в обязательном порядке, снимал с себя рубашку из заморского сукна, вязаные новые ноговицы и красивые портки, а также узорчатый пояс и сапоги цветной кожи, и аккуратно складывал все это до утра в сундук, переодеваясь в домашнее, то, что попроще. Ведь, новую красивую одежду Домаш не подарил подростку, а, как бы, купил ему в кредит — Стерх был предупрежден, что стоимость нового наряда с него будет высчитываться. Понемножку и каждую седмицу. Но так, чтобы и Стерху после расчета что-то оставалось… — Домаш закатал рукава дорогой рубахи и попросил Дана полить ему ковшиком из бадьи на руки. Дан зачерпнул вышеуказанным предметом народного творчества воду из бадьи, стоявшей рядом с колодцем, на приспособленной под помост и слегка обтесанной тяжелой деревянной колоде, и полил на руки Домаша.

Сполоснув руки, Домаш, еще раз попросил налить ему воды, только не на руки, а в подставленные лодочкой ладони, и с удовольствием выплеснул ее себе на грудь и на шею. Затем, быстрым шагом направился к своему дому, возле которого, на ветру и солнышке, на пеньковой веревке, протянутой от дома к специальному, вбитому в землю колу, сушились два прямоугольных, с вышитыми крестиками и ромбиками по краю, куска ткани, полотенца-рушники. Сорвав с веревки один рушник, Домаш, фыркая от удовольствия, яростно начал вытирать полотенцем шею и грудь…

— Пошто без шапки, опять забыл? — недовольно смотря на Дана, спросил Домаш. — Договор-ряд идем заключать, али… А, ты… — Слава богу, что я хоть немного приоделся, — подумал Дан… — будто приблуда босая, без шапки.

— Да ладно тебе, Домаш, — успокаивающе произнес Дан. — Я же литвин, пришлый. Мне простительно.

— Простительно без портков до ветру ходить, — буркнул Домаш, повесив полотенце-рушник опять на веревку и наклоняясь, чтобы сорвать пучок травы и протереть им сапоги. Почистив обувь и снова выпрямившись, раскатал рукава рубашки и потребовал: — Давай обратно пояс и шапку. — И добавил иронично: — Литвин…

Опоясавшись и водрузив свою, похожую на колпак с отворотами, шапку на рыжую голову с заплетенными в косы волосами, Домаш обронил: — Ну, что? Пошли?

Глава 11

Гончары, с которыми разговаривал Домаш, жили на улице Красноглинщиков. Одного звали Яким, а второго Перхурий. Оба были женаты на родных сестрах — псковитянках, но у Перхурия, по сведениям Домаша, это была вторая жена, а у Якима первая. По его же сведениям, Перхурий был похитрее Якима и более зажимист. И Яким и Перхурий были свояки, у Якима было двое взрослых сыновей, младший работал вместе с ним, а старший, болезненный, попал зимой под сани боярину — конечно, боярин уплатил положенное, но с тех пор парень едва ковылял по двору. У Перхурия тоже был сын, но он уже давно жил своим домом в слободе за Неревским концом, работая в артели грузчиков на Волхове. Кроме сына, у Перхурия было еще две девахи и на них уже начинали поглядывать парни — всем вышеперечисленным Домаш поделился с Даном по дороге к гончарам. Да, и сами эти сведения Домаш выспросил у гончаров по просьбе Дана — Дан считал, чем больше знаешь о клиенте, тем проще с ним вести дела — или, вообще, не вести.

— Мы пришли, — сказал Домаш, останавливаясь возле потемневших от времени, но еще крепких ворот на узкой улочке.

По обе стороны от ворот тянулся невысокий, однако тоже добротный забор. Видно было, что хозяин следит и за воротами, и за забором.

— Это, должен быть, двор Якима, — произнес Домаш. — Пятый от начала улицы. А, двор Перхурия, видимо, тот, — Домаш слегка повернулся и указал подбородком дальше по улице, — с новыми жердинами в заборе. Однако, я договорился, что и Яким и Перхурий будут ждать нас здесь, на дворе Якима.

— Ну, — вздохнул Дан, и замер на минуту прислушиваясь — не бегает ли во дворе собака… Если не считать Домаша, мало кто из хозяев в Новгороде не имел пса. Правда, все «четвероногие сторожа», которых Дан видел, казались ему, мягко выражаясь, какими-то некрупными. За исключением пса у Марфы Борецкой. Огромный, лохмато темно-рыжий, похожий на кавказскую овчарку из далекого будущего, он всегда глухо ворчал при виде Дана и, слава богу, что его в это время держал за ошейник белобрысый Окинфий, слуга боярыни… Дан перекрестился, чем высказал удивленный взгляд Домаша — до сих пор Дан в особом религиозном рвении замечен не был, и произнес: — С богом! — Затем толкнул калитку в воротах усадьбы Якима.

Небольшой двор, дом-сруб, двухэтажный, прочный, побольше, чем жилище Домаша, изукрашенный по фасаду домовой резьбой, с деревянной головой лошади на коньке крыши; пристроенные к забору, являющиеся, как бы, частью забора — сарай и хлев, за ними дальше — отхожее место; маленькая будка для собаки, наполовину прикрытая каким-то, сколоченным из досок, щитом — оттуда доносилось угрюмо-недовольное ворчание; двухъярусная печка для обжига под легко превращаемым в закрытое помещение навесом — как и у Домаша, между домом и сараем. В сарае слышно, как вертится гончарный круг. По двору, вперемешку с прыгающими то тут, то там воробьями, бродит с десяток мелких кур и несколько довольно жирных гусей, в хлеву слышно хрюканье свиньи — единственный двор в Новгороде, где Дан не видел никакой живности, если не считать за таковую иногда проскакивающих мышей — это был двор Домаша. Да, и то потому, видимо, что некому было ухаживать за этой самой живностью. Хозяйки у Домаша не было, работники занимались своим трудом, а у самого Домаша руки не доходили…

Нижний этаж-клеть, вероятно, использовался, как курятник-гусятник — Дан заметил, как в открытые двери-проем первого этажа постоянно заходят-выходят куры, а то и гуси. Возможно, первый этаж был разделен на несколько частей и еще, как-то, использовался. То есть курятник — гусятник занимал лишь часть его площади.

На дворе Дана и Домаша ждали два немолодых, а скорее, немногим за тридцать, новгородца. Один повыше ростом, массивный, широколицый, с большим хрящеватым носом и седой, стриженной в горшок, шевелюрой… Но борода и усы у него были темными. Второй пониже, потоньше, со светлыми волосами, удивительно ярко-голубыми глазами и светлыми же усами, и бородой. Одеты оба были непритязательно, в простые портки, заправленные в небольшие сапоги… — Небось сапоги специально надели, а так ходят в лаптях или поршнях, — подумал Дан… — и в простых рубахах. Только пояски, перехватывающие рубахи, у обоих были яркие и цветастые. И на головах у обоих красовались небольшие, мягкие и округлые, с маленькими отворотами, уборы.

— Тот, что повыше — Перхурий, — шепнул Домаш. Он шел на полшага впереди Дана. — А пониже — Яким.

— Угу, — так же вполголоса ответил ему Дан…

— Ну, здрав будь, Яким, — первым сказал Домаш, выказывая уважение хозяину двора.

— Здрав будь и ты, Домаш! — ответил тот, что пониже и потоньше.

— Здрав будь и тебе, Перхурий! — произнес Домаш.

— И тебе того же! — уронил второй мужичок, повыше, плотный и широкий.

Вслед за Домашем, сначала представившись… — Меня зовут Дан, сын Вячеславов, — назвал гончарам свое имя и Дан. И добавил: — А кто хочет зовет меня литвин Дан или мастер Дан. — После чего повторил всю процедуру пожелания здоровья Якиму и Перхурию, то есть, сказал уважительное «здоров ли есть…» вместо сокращенного и более бытового, используемого часто при разном социальном статусе, либо при повторной встрече «здрав будь»… — Кто бы подумал, что существует столько нюансов в том — когда, с кем и как здороваться, — удивился Дан, столкнувшись, в первый раз, с подобным проявлением новгородского этикета. Хотя, в эти нюансы, более тщательно посвятил Дана Вавула — после достопамятного визита новгородского тысяцкого на подворье Домаша… Это когда новгородский воевода, к изумлению Вавулы и других работников Домаша, как с равным, как боярин с боярином, поздоровался с Даном…

Поздоровавшись с гончарами, Дан, не дожидаясь, пока Яким пригласит их в дом отведать «чего бог послал», сразу «взял быка за рога» — вопреки новгородским обычаям, сходу предложил всем, поскольку вопрос они будут решать не совсем привычный и в тоже время серьезный, не отягощать животы едой и обильным питьем, а просто посидеть на дворе, на бревне-завалинке за кружечкой — другой слегка хмельного кваса. К слову сказать, сей момент у них с Домашем был обговорен заранее и довольно подробно. Дан не хотел убивать, грубо говоря, весь вечер на то, что можно сделать за час. Его раздражало бессмысленное сидение в гостях, еда, как не в себя, питье, как не в себя и все лишь потому что так принято. Ему просто было жаль бесцельно пропадающего времени…

Некоторая растерянность нарисовалась на лицах Якима и Перхурия, но если они и удивились такому, своего рода неуважению к ним, то виду не подали. Во всяком случае, обиды в их глазах не появилось.

— Литвин, — скорее всего, подумали оба, — что с него возьмешь…

Кстати, именно на подобную реакцию гончаров Дан и рассчитывал, упоминая, что он литвин.

Сразу, после такого «бурного» начала разговора, Яким отлучился на пару минут в дом… — Видимо, дать «комитету по встрече особо важных гостей», то есть домашним, «ценные» указания в связи с изменившимися условиями этой встречи, — догадался Дан.

Едва все уселись на завалинку у глухой стены жилища, как Дан сразу спросил у гончаров: — Вы носите свои горшки Домашу на Торжище, так?

Привыкшие к степенному, издалека, началу разговора, гончары немного «притормозили», а затем, почти синхронно, кивнули головами. Тогда Дан продолжил: — То есть, вы даете нам… — Заметив слегка недоуменный взгляд худощавого Якима, Дан пояснил: — Я являюсь подельником Домаша… — И повторил: — То есть, вы даете нам свои горшки на продажу?

Гончары снова слегка замялись, а потом кивнули.

— Так, вот, — буквально на полтона повысил голос Дан. И, сделав малепусенькую, но, все-таки, заметную паузу, четко, раздельно, произнес: — Мы… — Дан специально сделал ударение на «мы», чтобы у гончаров и близко не возникло сомнений по его поводу — … Мы предлагаем вам, тебе, Яким, и тебе, Перхурий… — Крепкий гончар с интересом смотрел на Дана, в отличие от Якима, слушавшего, опустив глаза и словно стесняясь — … не носить, более, свой товар на Торжище, а отдавать его нам сразу, здесь. — И быстро добавил: — Иначе говоря, мы сами будем забирать все, что вы сделаете. Но! Но, — снова сказал Дан. И подчеркнул: — Это очень важно! Вы будете делать свой товар без всяких узоров и ваших подписей и то, что мы скажем. — И Дан, тут же, поспешил объяснить свои слова: — Допустим, мы скажем — нужно сделать в первую очередь 10 горшков и 50 супниц, а потом уже все остальное — корчаги, кувшины и прочее. Это понятно? — спросил Дан. Невысокий Яким опять быстро кивнул головой, а Перхурий неторопливо промолвил: — Да, чего уж тут непонятного.

— Тогда второй пункт или «веди». Товар должен быть без всяких изъянов и, — Дан поерзал немного на завалинке, усаживаясь поудобнее, — забирать мы его будем по чуточку более дешевой цене, чем та по которой вы носили его нам на продажу, — Дан снова сделал ударение на слове «нам». — Однако, — сразу уточнил Дан, смотря на мгновенно нахмурившегося Перхурия и сморщившегося, будто съевшего какую-то гадость, и, оттого, ставшего чем-то похожим на нахохлившегося гнома из сказок, прочитанных Даном в детстве, Якима, — расчет мы будем производить в тот же день, когда будем забирать ваши изделия. И вам не придется ждать, пока изготовленные вами горшки, кувшины и тарелки раскупят. А еще, — быстро взглянув на задумавшихся Якима и, особенно, Перхурия, произнес Дан, — я тут посчитал, сколько вы, примерно, зарабатываете за месяц… — Дан нагнулся и подобрал острую щепу, лежавшую на земле — завалившуюся под бревно-завалинку. Затем разровнял ногой кусочек голой — без травы — земли перед собой… Краем глаза он заметил, как из-за угла дома вышла женщина средних лет, такая же худенькая, как Яким. Женщина опрятно одетая и в платке замужней жены. В руках она держала кувшин-жбан, явно тяжелый. За ней, хромая, болезненно тощий парень нес большие кружки. Женщина направилась было к ним, но Перхурий что-то шепнул ей, и она остановилась.

— Это то, что вы сейчас имеете, — на миг задержавшись, произнес Дан и нарисовал щепой на земле буквы кириллицы, затем поверх их провел черточки-титлы, переводившие буквы в разряд цифр… — к досаде Дана, новгородцы цифр, как таковых, не знали и пользовались, вместо них, буквами кириллицы с черточкой — титлом поверху. Каждая буква соответствовала определенной цифре, вернее, почти каждая буква… Это доставляло, поначалу, Дану массу неудобств, но пришлось приспособиться и делать все расчеты по-новгородски. Как и тогда, когда он на подворье Домаша говорил с Василием Казимером, новгородским тысяцким. Впрочем, для себя Дан, все равно, переводил все расчеты в привычные, так называемые «арабские», цифры. А на любопытные вопросы Семена, Вавулы и Зиньки — лишь Домаш не стал ничего спрашивать, только посмотрел, как Дан считает и одобрительно хмыкнул, мол, быстро — отвечал, что это такие цифры и научился он им далеко на юге, где жил одно время… — А, вот это, — сказал Дан, — то, что вы будете иметь, работая на нас, — и Дан нарисовал рядом с первыми двумя буквами-цифрами две другие буквы-цифры. — И это самое меньшее!

Яким и Перхурий настороженно уставились на нарисованные Даном закорючки. Дан видел, как моментально разгладилось хмурое лицо Перхурия и преобразился в большого ребенка Яким. А, из-за плеча Якима, как завороженная, уставилась на букво-цифры его жена, держа в руках полный жбан.

Дан улыбнулся и, засунув щепу, которой рисовал, назад под бревно-завалинку, громко попросил: — Можно кваску?

Женщина, смотревшая на цифры, вздрогнула и подняла голову. Ясноглазая, с сеточкой мелких морщин возле глаз, с выбившейся из-под цветастого платка русой прядью… — В молодости была очень красивой, — непроизвольно отметил Дан. — Хм, в молодости… — Он вспомнил, что понятие «молодости», к которому он привык в 21 веке, и молодость в нынешнем Новгороде — существенно различаются. — Ей и сейчас-то, вероятно, не больше 27–29, — мелькнула мысль в голове Дана, — и я не моложе ее, хотя и выгляжу другим.

— Подружья моя, — поспешил представить свою половину Яким, — Милена, и старшой мой — Павел.

— Кружки, — сказала женщина, — Павка, давай кружки!

Старший сын Якима шагнул вперед, слегка припав на искалеченную, вероятно в том происшествии зимой, с боярином, ногу, и поставил на обтесанный большой пень, служивший у Якима чем-то вроде дворового стола, простенькие и добротные кружки.

— Мужи новгородские, — напевно произнесла жена Якима, разливая жидкость из жбана по кружкам… — В голосе у жены Якима до сих пор сохранились нотки, присущие молодой девушке… — испейте квасу, на ягодах сочных настоянного.

— Как видите, разница почти в полтора раза, — сказал Дан, взяв в руки кружку и пригубив из нее чуток. Чувствовалось, в квасе кроме ягод — черники, голубики и капельки терпкости от клюквы, есть еще привкус какого-то растения, но какого Дан определить не мог. Не настолько глубоки были его познания во флористике. Однако этот привкус делал квас действительно необычно-вкусным.

— В полтора раза, — повторил Дан, — по сравнению с тем, что вы зарабатывали раньше. И вам не нужно заботиться о продаже своих изделий. Совсем не нужно. Единственное «но» — чтобы иметь такой доход, вам придется работать, как мы…

Дан давно уже заметил, что люди вокруг него начинают вертеться как-то быстрее. Быстрее, чем в своей обычной средневеково-новгородской жизни. И от прежней неторопливости их бытия, рядом с ним, остается все меньше и меньше. Привыкший к ритму 21 века, сумасшедшему и невероятно быстрому — с точки зрения жителя Новгорода 15 века, Дан, как только окончательно получил «свободу рук», потихоньку, непроизвольно, стал заводиться сам и заводить окружающих. Темп 21 века из него так и пер. Дан ел так, что другим казалось — он не жует, а глотает. Ходил так, что думали — он бегает. В конце концов, насмотревшись на перемещения Дана, как он успевает из пункта «А» в пункт «Б», из одного конца сарая… — а сарай уже начали расширять и перестраивать, и теперь в нем вместо одной небольшой печи, для обогрева, когда холодно и, чтобы просушивать горшки и кувшины зимой и летом, находилось целых четыре маленьких печи. И места в нем сейчас было больше. По сути, из сарая сделали настоящий производственный цех, прообраз маленького заводика. Но самую значительную часть сарая, как и прежде, занимали гончары — Вавула и Яков, кстати гончарные круги у обоих были новые, с ножным приводом — по требованию Дана. Гончарный круг с ножным приводом, освобождавший обе руки мастеру, позволял делать керамику в большем количестве и в качестве, на порядок выше, чем на кругах, требующих одной рукой крутить сам круг. Поэтому новый круг сразу купили такой, а круг, на котором работал Вавула, еще ручной, Домаш продал и, доплатив, взял и ему тоже ножной.

А возле гончаров, сбоку, ближе к стене, находились стеллажи с только что снятой с гончарного круга и сохнущей продукцией — горшками, кисельницами, супницами и т. д., на этих же стеллажах внизу лежали необходимые гончарам скребки, стеки, нитки и прочее. Там же, на половине гончаров, в больших кадках, лежало и готовое к работе, промятое и очищенное от лишнего глиняное «тесто». Проминали и очищали глину каждое утро сами гончары. По соседству же с Вавулой и Якимом работали художники — Зинька, Ларион, Домажир, Нежка и сам Дан. Возле каждого из них также стоял стеллаж. С инструментом и красками для художников — внизу; с уже расписанной сырой или после первичного обжига продукцией — вверху. Расписанную периодически уносил для дальнейшей обработки Семен, а уже после обжига, столь же периодически — эта обязанность, пока, лежала на Зиньке, как самом молодом — если не считать Нежки, относили во второе отделение сарая, сравнительно небольшое и располагавшееся сразу за производственным, если так можно его назвать, отделением. Во втором отделение хранились уже готовые корчаги, горшки, братины и все остальное, а также окончательно досушивалась снятая с гончарного круга посуда. Приносили ее сюда сами гончары — Вавула или Яков. Забирал отсюда сырую посуду в печь, все тот же Семен — если требовался ее предварительный обжиг. Ну, и третья, самая маленькая часть сарая, как и прежде оставалась «бомжатником». Там до сих пор квартировал Лаврин, не обзаведшийся никаким иным жилищем, кроме угла в сарае Домаша, да, и Дан, пока, ночевал тут, хотя, в отличие от Лаврина, недавно присмотрел и выкупил у прежнего хозяина — новгородца участок земли через дом-усадьбу, по улице и наискосок от усадьбы Домаша. Этот участок Дан, с помощью нанятых плотников — хорошо, что с финансами у него проблем сейчас не было, а были только со свободным временем — успел обнести забором и практически завершить на нем, с помощью тех же новгородских плотников, строительство двухэтажного дома-сруба. Кстати, Домаш тоже надстроил второй этаж на своем срубе и, по настойчивому совету Дана, купил часть участка соседа — уговорил соседа продать ему пустующую землю, примыкающую, непосредственно, к участку Домаша. Уже и огородил его и даже разместил на новой территории две обшитых деревом ямы-глинника — одну для вылеживания глины от трех месяцев, минимально необходимый срок для выдерживания глины перед работой с ней; и сколько получится во второй, и это было нововведение Дана. Глина должна будет выдерживаться в ней не менее полугода — считалось, что чем больше глина на предварительном этапе, в своей яме, подвергается воздействию различных температур — от одуряющей жары летом до жгучего мороза зимой плюс всякие атмосферные явления — дождь, снег, ветер и остальное, тем лучше качество изделий она дает потом на выходе. Разумеется, если из нее будет делать горшки мастер, а не криворукий ученик. Дан решил проверить это утверждение опытным путем. Сейчас они с Домашем могли себе это позволить — держать часть глины в таком, долгоиграющем — более 6 месяцев, запасе. Эти две новые ямы предполагалось заполнить уже в ближайшее время синевато-зеленой, так называемой — гончарной, местной глиной. А пока Вавула и Яков продолжали пользоваться еще старым запасом, из недавно начатой ямы-глинника, расположенной сбоку от входа в сарай. По идее, ее должно было хватить еще месяца на 4… — итак, насмотревшись, как Дан перемещается по подворью, с какой скоростью он все делает — вроде все тоже, но быстрее, народ вокруг Дана также, как-то незаметно, постепенно, начал шустрее даже не работать, а скорее — жить. И этот, более быстрый ритм жизни, работники разносили и по домам своим. К сожалению, чаще всего, усложняя себе этим отношения с сородичами. Ладно Семен, живущий бобылем и лишь изредка встречающийся то с одной, то с другой вдовушкой. Или Вавула, у которого вся семья периодически крутилась на подворье Домаша и потому всей кучей и втягивалась в новый ритм… Но, вот, например, уже у Зиньки дома были психологические непонятки. Слава богу, родитель у Зиньки оказался неглупым и в зародыше подавил нарастающее в семье раздражение Зинькой, поведением Зиньки. Однако вскоре с подобным предстояло столкнуться Нежке, Домажиру и Якову. И, вероятно, будут обиды и непонимание, скорее всего и без скандалов не обойдется. И поделать тут ничего нельзя. Люди, в массе своей, если их постоянно не пинать, склонны к консерватизму и не любят тех, кто выделяется из общей среды. То есть, тех, кто живет иначе. Подраться на мосту через Волхов за того или иного боярина — это пожалуйста, это традиционно для Новгорода и это прилично; орать на торгу или в корчме, поволочиться за чужой юбкой — тоже привычное поведение; уйти в поход за добычей и там ограбить всех, кто подвернется и до кого дотянутся загребущие ручонки — мужчин, женщин, стариков, старух, чудинов или своих православных из соседнего княжества… И убить тех, кто недоволен и сопротивляется — нормально! А, вот, жить быстрее — ненормально. И является крамолой и нарушение обычаев. Посему подлежит осуждению и всеобщему порицанию… Короче, так или иначе, но темп жизни и работы людей в совместном проекте Дана энд Домаша, на подворье Домаша, был иной. Иной, чем за забором усадьбы Домаша. Вавула, а, буквально, за три дня к нему присоединился и Яков, делали за день горшков, жбанов, кружек и прочего, в полтора раза больше против прежнего. И Лаврин с Зинькой, которого Дан, все-же, допустил к раскраске готовых изделий, тоже работали быстрее… Хотя, тут понять сложно, рисунок рисунку рознь. О Домажире и Нежке речь, пока, не шла, они были учениками, причем в самой начальной стадии. Однако и они, как-то, ускорились… Хотя, может, Дану это только показалось?

— В общем, смотрите сами, — сказал Дан, обращаясь к Якиму и Перхурию, — если вы не согласны или думаете, что не сумеете… — Дан специально говорил «не сумеете», а не «захотите», чтобы поддеть профессиональную гордость гончаров… — работать, как мы… Тогда, что ж, — Дан изобразил огорченный вид, — будем искать других мастеров. Ну, а если согласны, — Дан сделал паузу, солидную паузу, чтобы Перхурий и Яким сумели привести свои мысли в порядок и подумать, хотя думать особо здесь было нечего. Дело он им предлагал явно выгодное, — то по рукам. — И Дан, встав с завалинки и, едва не наступив на шмыгнувшую под ногой курицу, поставил свою кружку с квасом на стол-пень. А затем, слегка закатав рукав своей рубахи, подставил ладонь для удара по ней. В Новгороде именно так и заключалось большинство сделок, хлопком друг другу по раскрытой ладони. А уж потом, если была необходимость, все оформлялось письменно, с печатью города или кончанского старосты, со свидетелями.

— И-и-эх, — сидя на бревне, классически вздохнул Яким, Дан даже не ожидал от него подобного вздоха, — дело — то выгодное… А, кум?

Перхурий, видно, уже тоже сообразил, что дело выгодное и второй раз им такое никто не предложит, но колебался — смущало его, похоже, это «работать, как мы». Однако, минута — другая и он решился.

— По рукам, — произнес он и, встав с бревна и поставив кружку с квасом, с размаху хлопнул по ладони Дана своей ладонью. Следом за ним согласился работать на Дана и Домаша, и ударил по рукам Яким… — Совсем узкая ладонь, — подумал еще Дан, — но твердая… — После этого всю процедуру гончары повторили и с Домашем, ведь он тоже являлся заключающей договор стороной.

Из-за угла дома вышла, потягиваясь, небольшая серая кошка… — Опаньки, — подумал Дан, — у Якима даже кошка есть… Этих не столько домашних, сколько диких охотников на мышей, как Дан знал — как-то раз, когда шел с Вавулой на торжище в лавку Домаша, увидел мышастого небольшого кота на заборе богатой усадьбы, ну, и спросил Вавулу… — в городе обитало не так уж много. И далеко не каждый двор в Новгороде мог похвастаться их присутствием…

— Ну, раз мы договорились, не будем задерживаться, — произнес Дан, смотря на уже начавшее свой путь к закату солнце. И подумал: — Если бы сели за стол, возвращаться пришлось бы совсем в сумерках…

К сожалению, ходить в Новгороде в сумерках было чревато. В темноте часто пошаливал «криминальный элемент», особенно на выходах с города и в районе моста через Волхов. Кого-то просто грабили, а иногда находили и трупы. Впрочем, и Дан и Домаш могли постоять за себя…

Дан снова взял свою кружку и махом опустошил ее до дна. — На этой седмице, в пятый день, так же, как и сегодня, мы подойдем за вашим товаром. — Он поставил кружку на пенек, рядом с кружкой Домаша, тоже выпившего квас полностью. — Только будет небольшая просьба, — попросил Дан, — вы уж постарайтесь все снести на одно подворье, лучше всего сюда, к Якиму.

И уже продвигаясь вместе с Домашем, в сопровождении Якима и Перхурия, к выходу, обращаясь одновременно к обоим гончарам, Дан добавил: — Поверьте, научиться работать так, как мы, совсем не проблема…

Людин конец покинули через ворота церкви Святого Власия. Эта церковь являлась частью крепостной стены-вала, окружавшей весь Новгород — без посадов. Как раз теперь крепостная стена-вал активно восстанавливалась, а кое-где и возводилась по-новому, под руководством новгородского тысяцкого. На валу, несмотря на близящиеся сумерки, и сейчас копошились новгородцы, обязанные — по жребию — в этот день заниматься «общественными работами». Кстати, Домашу, Дану и половине их работников тоже предстояло «вкалывать» здесь, только на следующей неделе.

От ворот церкви в посад за Гончарным концом шла хорошо утоптанная, не раз хоженая дорожка. Однако Домаш и Дан чаще всего ходили к себе кратчайшим путем, для этого нужно было сразу за воротами церкви свернуть на небольшую тропинку, ведущую направо, в сторону Волхова…

День окончательно посерел, хотя до наступления темноты еще было, ой, как далеко.

Перейдя по мостику через оползающий и заросший травой, тянущийся, как и крепостная стена, вокруг всего Новгорода старый окольный ров, Домаш и Дан двинулись вдоль этого, наполовину заполненного затхлой и кое-где цветущей водой, рва.

К вечеру немного похолодало, и в рубашке было зябковато. Однако, до усадьбы Домаша оставалось всего ничего, каких-то метров 500. Домаш и Дан, в который раз, обсуждали перспективы своего сотрудничества с Якимом и Перхурием — пусть все уже и обсудили раньше, до встречи с гончарами — когда Дан заметил догоняющих их людей. Но особого значения этому не придал. Люди и люди. Ну, не тати же по светлому за ними идут. Так, глянул на них мимоходом и отвернулся… И, вдруг, нахлынуло. Ему показалось, что все это уже было и он уже видел этих типов — идущего первым худого, высокого и длиннолицего парня с развевающимися белобрысыми кудрями, двух коренастых мужичков за ним — внешне похожих, и последнего — коротышку, густо заросшего бородой и замыкавшего группу. И, как в видении, никого вокруг. А четверо сейчас догонят Домаша и Дана и коренастые бросятся на Мак… Домаша, а белобрысый и коротышка на него, Дана. И также, как в тот раз, в голову Дана полетит кулак с кастетом. Но тогда лысый, то есть, коротышка на долю секунды замешкался и Дан успел пригнуться. А сейчас… Дан даже, на всякий случай, притормозил, делая вид, будто поправляет пояс и надеясь, что Домаш уйдет вперед и он, Дан, чуть что, примет на себя первый удар. Все-таки, махать руками-ногами, будучи абсолютно безоружным, ему привычнее, чем напарнику. В свое время научили, кое-чему, в армии, хоть это и было давно… Четверо нагнали их, Дан посмотрел на их лица и понял, все то, что он принял за «дежа вю» — сейчас произойдет в реальности. Он резко пригнулся, краем глаза отмечая, как проскочившая мимо, схожая двоица бросилась на Домаша.

— Домаш! — крикнул Дан, предупреждая гончара об опасности. А затем время для Дана стало резиновым. Над его головой пролетел кулак коротышки, противник, как в тот раз, в Гомеле и, как показывало видении, метил в ухо Дана, но не рассчитал, что Дан пригнется. В следующий момент, Дан, не разгибаясь, с силой ткнул ногой в сапоге назад, куда-то попал, судя по вскрику, и уже выпрямляясь и поворачиваясь к бородатому коротышке, увидел летящий в лицо кулак белобрысого парня…

Домаш, предупрежденный Даном, среагировал мгновенно и, развернувшись к нападавшим, встретил того из них, кто бежал чуть впереди, ударом ноги — Дан все это фиксировал краем глаза. Но тот, в кого Домаш метил, как-то боком ушел от удара и прыгнул на Домаша. Домаш отпрянул и подался назад, увлекая нападавшего за собой в под… Дану, на мгновение, почудилось, что в подъезд. Конечно, никакого подъезда здесь быть не могло, но не дать противникам одновременно напасть на него, у Домаша не получалось…

Дан пропустил кулак мимо себя, затем перехватил руку длиннолицего и мягко подтолкнул вперед, в то же время нанося ногой удар ему в пах. Белобрысый громко ойкнул и, скорчившись, повалился лицом в траву. И, тут же, Дан увидел, как в кулаке заросшего густой медной бородой коротышки, скособочившегося — после столкновения с сапогом Дана — в шаге от него, блеснул каменный шарик-кистень.

— А, вот, это ты уже зря, — нехорошо подумал Дан, — это уже совсем не по-джентльменски. — И, подловив коротышку на замахе кистенем-гасило, пнул его в колено и уже падающему прямо на Дана, от всей души добавил в грудину. От удара бородатого отшвырнуло в обратную сторону и с головы его сползла суконная шапка-ушанка, прикрывавшая, как выяснилось, большую блестящую плешь. Коротышка выронил кистень, а затем медленно опустился на колени рядом со стонущим белобрысым. Дан почувствовал солоноватый вкус крови на губах и боль в слегка саднящей скуле. Коротышка, все-таки, зацепил его. Однако, сейчас не до саднящей скулы. Дан развернулся на 180 градусов и, как раз, вовремя. Сообразив, что у коротышки и белобрысого дела плохи, один из крепышей оставил Домаша и бросился к Дану. За те секунды, что тип летел к нему, Дан даже успел рассмотреть его. Смуглый и непривычно чернявый для Новгорода, и странно — удивительно спокойный.

— Опасен, — подумал Дан, — весьма опасен.

И, будто, воспоминанием о прошлом — будущем проскочило слово: — Киллер… — Дан сделал подсечку чернявому, не особо надеясь на успех. Чернявый легко перепрыгнул ногу Дана и, неожиданно, в прыжке, ударил невесть откуда появившимся в руке узким лезвием.

— Ого! — только и успел подумать Дан, уходя от удара. — Шустрый. — И показал смещение вправо, сам оставаясь на месте. Чернявый дернулся было вправо, на мгновение выпустив Дана из вида. В ту же секунду Дан подбил его и, заваливающемуся вниз, не давая ему опомниться, сильно пробил два раза кулаком в бок. Чернявый, со всего маха, грохнулся на землю. Дан хотел врезать, для надежности, ему еще пару раз ногой, но громкий всхлип, в котором, Дану показалось, он узнал голос Домаша, отвлек его. Дан повернул голову и… Сильный удар сзади заставил его поплыть… — Недооценил я противника, — подумал Дан… — В ушах невыносимо громко загудели колокола, он попытался обернуться, но лишь мягко опустился на землю, а затем и вовсе растянулся ничком.

— Какая трава громадная и зеленая, — мелькнуло еще в сознании Дана…

Глава 12

Сначала была полная темнота. Потом мысль: — Больно. — А за ней: — Второй раз по голове — и — меня тошнит… — А затем темнота посветлела.

— Я лежу… На земле, что ли… Что? Я лежу? Вставать, немедленно!

Дан попробовал встать, с первого раза ничего не получилось. Однако со второй попытки, неловко сгребясь и поднатужившись, он сумел сесть. Темнота окончательно рассеялась, и он увидел мелькающие вокруг ноги множества людей.

— Где я? — хотел спросить Дан у мельтешащих этих ног. Но, тут же, как-то вяло, сам вспомнил: — А-а, на нас же напали…

Он попытался, не торопясь, восстановить события.

— Меня, вроде, вырубили. Потом… — Однако мысли перескочили на другое: — Все-таки, что это за ноги вокруг меня..? Черт, — не сразу сообразил Дан, — это, должно быть, те, кто на стенах работал… Увидели, что на нас напали и прибежали на помощь.

Вдруг, кто-то, подхватил Дана под руки и поднял.

— Странно, а почему я ничего не слышу? — подумал Дан, даже не посчитав нужным возмутиться чьей-то бесцеремонностью — взяли и без спроса подняли с земли, абсолютно не интересуясь его мнением — и попробовал тряхнуть головой. Нестерпимая боль расколола голову надвое и чуть не лишила Дана опять сознания. Даже в глазах померкло.

— Ну, что, очухался? — звук ворвался в сознание Дана вместе с голосом Домаша. — Держись за меня. Вот, так, осторожно. — Дана шатало и в глазах все рябило.

— Идти можешь? — снова донесся из какой-то неведомой дали голос Домаша до сознания Дана. Дан попробовал сконцентрироваться на владельце голоса. Вид у Домаша был еще тот. На скуле явственно всплывал синяк, глаз опухал, а по щеке струилась кровь прямо на, дорогого сукна, рубашку.

Дан хотел было сказать, что не уверен в своей способности идти, но пересохшие губы не желали отрываться друг от друга. Тогда он попытался показать это рукой, однако, вместо этого, еле-еле пошевелил ладонью. Но Домаш его понял.

— Не можешь, — резюмировал он.

Что происходило дальше, Дан запомнил плохо. Кто-то куда-то тащил его и этот кто-то явно был не Домаш. По дороге Дана вырвало и ему, вроде как, стало легче, но лишь на время. Потом опять заболела голова и мир вокруг поплыл…

Следующее видение — он в окружении множества лиц и среди них Семен, Лавр, Вавула и Зинька. Его тошнит, его что-то заставляют выпить и, в очередной раз, его рвет. И последнее, он на лавке в сарае…

Очнулся Дан оттого, что страшно першило горло и очень хотелось пить. И болела голова. Да, и во рту, словно помои какие-то ел. А электронное табло часов на стене показывало 12 дня… Темнел экран телевизора… И рядом с кроватью, на журнальном столике, томился утюг с длинным проводом и висящим на ручке утюга кислотно-оранжевым, одним, носком. Дан был уверен — носок не его. Кроме того, на полу, под столиком, валялся заляпанный чем-то чехол от старого зонтика…

За полуоткрытым окном, на улице, чирикали воробьи и где-то невдалеке прогундосила машина. А еще слышались голоса людей.

В ногах было как-то неудобно, будто он лежал в обуви… Дан с трудом сполз с кровати, вспомнил, что джинсы он вчера сумел снять, а, вот, дальше… туго. Кажется, да, на туфли-мокасины его не хватило. Он попытался наклониться и взглянуть на свои ноги. Однако, силы его иссякли и он, грохнувшись, распластался на полу, снова отключившись…

Второй раз Дан очнулся от того, что надрывно звенел телефон. Дан, не открывая глаз и не поднимая голову, вслепую, нащупал рукой на столике рядом с кроватью подпрыгивающий от звонков мобильник, но в этот момент телефон замолчал. Дан, лежа, с закрытыми глазами, еще минуту подумал — что это было, а затем оставив трубку, попробовал нашарить на столике пакет сока, который, как ему мнилось, должен был стоять там. Еще с пятницы стоять… Что-то упало. Тяжело ворочая глазами, Дан попытался посмотреть — что именно. Попытка удалась. Это была компьютерная фоторамка. Сейчас на ней красовалось старое семейное фото — Дан, еще мальчишка, сестричка, младше Дана на пару лет, отец и мать. Дан хмыкнул мысленно и, перестав искать на придиванном столике сок, потянулся, чтобы поднять рамку. Однако, снова голова у него закружилась, половицы на полу и желтовато-золотистые обои на стене перемешались, где верх, где низ — непонятно, и Дан куда-то провалился…

В третий раз очухался Дан в полной тишине и некоем благостном сумраке. То бишь — почти в непроглядной тьме. Судя по всему, была ночь. Рядом кто-то нагло сопел и ворочался, и, непонятно где, еле слышно тявкала собака. Пахло глиной, старой одеждой и еще чем-то таким, квасным.

— Значит, почудилось, — подумал Дан, уставившись неподвижным взглядом в крышу сарая. — Часы на стене, шум машины, телефон и старая семейная фотография — все почудилось…

Дан уже, почитай, 3 месяца провел в средневековом Новгороде, а, вот, поди ж ты, сейчас вспомнил о своих родных…

С отцом Дан виделся не часто. Что там у них случилось с матерью, Дан не знал, но отец ушел от них, со скандалом ушел, когда Дан ещё учился в школе, в 6 классе. У отца теперь была другая семья и Дан, давно, перестал винить его в чем-нибудь. Дан иногда бывал в гостях у него, особых отношений не сложилось, но Дан видел, что отец рад ему.

С сестричкой Дан тоже виделся редко. Особенно в последние годы. Выйдя замуж, она оказалась довольно далеко от них. И сейчас, по идее, в том 21 веке, который оставил Дан и который теперь уже, наверное, параллелен этому, где история пошла по другому пути, сестра должна находиться с мужем в Чехии, куда ее мужа отправили в командировку. А, если параллельных миров не существует, тогда в том государстве, какое сейчас на месте Чехии… Связь с ней Дан обычно поддерживал при помощи редких общений в интернете, ибо болтать по телефону не он, ни сестра особенно не любили, только, если что срочное…

И мама… Замуж она, после ухода отца, второй раз так и не вышла, но через несколько лет, неожиданно, открыла в себе талант актрисы. После чего поступила в народный театр и с тех пор она гастролировала по городам и весям чаще, чем бывала дома. То есть, и ее, Дан, видел в последнее время довольно редко. По поводу же всех прочих родственников, Дан даже не заморачивался. Нет, они, конечно, были и где-то жили, но Дан видел их очень редко. Правда, теперь он их, вообще, никогда не увидит, ну, и бог с ними. Короче, отсутствие в этом мире отца, матери и сестры, а также прочих родственников и знакомых пока Дана не грызло, ведь, он привык быть один. Может потом… Позже… Захочется взглянуть им в глаза, сказать что-нибудь и услышать ответ… Обнять их… Хоть разочек.

Дан скрипнул зубами: — У-у, все-равно, ничего изменить нельзя!

От нахлынувших чувств Дан не сразу понял, что лежит, укрытый одеялом из шкур и, закинув-подложив одну руку под голову. И что эта рука у него давно занемела. Он высвободил руку и пару раз сжал и разжал кулак, дабы кровь живее заструилась по венам. Занемевшую руку сразу закололо множество маленьких иголочек.

Неожиданно сопение рядом прекратилось, в следующее мгновение из темноты появилось бородатое лицо Домаша. Почти тут же к Домашу присоединилась «варежка» Семена.

— Ты как? — почему-то тихо спросил Домаш, всматриваясь в Дана.

— Живой, — также шепотом, на всякий случай, отозвался Дан. И поинтересовался: — А что случилось? Почему шепотом?

— А-а, забудь… — уже нормальным голосом сказал Домаш. И спросил: — Голова не болит?

— Нет, — уронил Дан. — А что, должна?

Внезапно рядом с Домашем и Семеном материализовалось еще несколько физиономий. Притом из них Дан знал только Лаврина и Вавулу, остальные две, со спутанными длинными бородами и в темных, почти упирающихся в низкий свод сарая, клобуках на головах, были ему незнакомы.

Домаш наклонился ближе к Дану.

— Ты помнишь, что с тобой произошло? — медленно, с расстановкой, спросил Домаш.

— Помню, — ответил Дан, — не волнуйся. Я еще не сошел с ума. Нас с тобой подловили за воротами какие-то урки.

— Ты брось эти свои словечки, тати это были, по нашу душу.

— Да, — с интересом спросил Дан, — а чего же мы тогда живы?

— А я бы не сказал, что ты сильно жив, — с кривой ухмылкой уронил Домаш и выпрямился. — Ты два дня без памяти тут провалялся.

— Сколько? — даже приподнялся на лавке Дан.

Незнакомые суровые физиономии оттеснили Домаша.

— Молитвы владыки нашего Ионы услышал господь, — громко, густым басом, сказал обладатель одной из них, тот, что был весьма габаритен, — ожил раб божий Дан. — И также, как Домаш, посмотрел на Дана. Внимательно посмотрел. После чего, обращаясь к обладателю второй, обезображенным шрамом, физиономии, произнес: — Брат мой, мы больше здесь не нужны. Пойдем, пусть эти люди поговорят с ним. А мы дождемся утра и отнесем благую весть наставнику нашему. — С этими словами незнакомые лица исчезли. Дан услышал только небольшой шорох и звук опустившихся, неподалеку, на лавку тел.

— Кто это был? — слегка обалдело спросил Дан у вновь возникших на месте незнакомцев Домаша, Вавулы, Семена и Лаврина.

— Монахи полка архиепископа Ионы, — ответил за всех, по праву старшего, Домаш.

— Какие-какие монахи? Из какого полка? — не понял Дан. — Они-то здесь причем? И хватит всем на меня таращиться!

— Действительно, — согласился с Даном Домаш, — Лаврин, Семен, Вавула, идите досыпайте, вон, до утра уже всего ничего осталось.

— Как скажешь, хозяин, — от имени Вавулы, Лаврина и себя самого, произнес Семен, — но, если что зови.

— Идите, идите, — пробурчал Дан, — Нечего на меня смотреть, как на ожившего покойника.

— Живой, теперь точно знаю, что живой, — даже в темноте Дан ощутил, как радостно оскалился Семен и заулыбались все остальные, в том числе и Домаш… Ушли мужи новгородские, судя по звукам, не дальше, чем монахи и устроились досыпать тоже где-то неподалеку.

— Ну, и что это за светопреставление? — повторил вопрос Дан.

— Погодь, — сказал Домаш и, пошарив рукой в темноте, подтащил к себе небольшой табурет. Усевшись на него, он поправил одну из косичек в своей бороде и продолжил: — Скажем так, владыка новгородский Иона проявил некоторое беспокойство о тебе и прислал двух монахов ко мне на двор с наказом — охранять тебя и беречь. Беречь, как зеницу ока. Кстати, заодно владыка развил бурную деятельность в поисках татей, напавших на тебя и меня. Его монахи уже второй день обыскивают весь город и стоят на выходах с города. Кроме того, — добавил Домаш, — несмотря на то, что Иона немощен, он, аккурат в первый день твоего беспамятства, лично посетил боярыню Борецкую. И, думаю, не для того, чтобы просто повидаться с боярыней. Об этом сейчас весь торг судачит, — помолчав, произнес Домаш.

— Ясно, — пробормотал Дан. И попросил: — Помоги мне сесть… И скажи Вавуле или Семену, раз уж они все равно здесь… Кстати, а они почему тут? Неужели тоже из-за меня?

— Из-за тебя родимого, — с некоторой иронией и одновременно легкой завистью, проронил Домаш, — все тут из-за тебя. И Вавула, и Семен и остальные… были. Едва выпер их, — в сердцах добавил Домаш. — А еще монахи тут из-за тебя, и шум по Новгороду идет тоже из-за тебя. Скоро, — непонятно, толи в шутку, толи всерьез, пожаловался Домаш, — и меня из дома выселят, а здесь, как ты говорил, фи-ли-ал, — по слогам произнес мудрёное слово Домаш, — двора владыки устроят с обще-жи-тием. Так и кружат все вокруг… Ты что попросить хотел? — резко сменил тему Домаш, застав врасплох задумавшегося — от подобных известий — Дана.

— А, это, — очнулся от своих мыслей Дан, — пить хотел, чтобы принесли. Квасу какого или просто водицы.

— Вавула, — произнес Домаш, — ты еще не спишь? Принеси квасу для Дана.

Пока Вавула ходил за квасом, Домаш поделился с Даном хроникой событий за последние 2 дня, то есть за те 2 дня, что Дан провалялся в беспамятстве. И для начала сообщил о визите к нему, Домашу, бирича, как раз на следующий день после нападения татей на Дана и Домаша. Однако, не успел и след остыть ускакавшего с известием о беспамятстве Дана бирича, как на подворье, возникли, словно из воздуха вывалились, сам новгородский посадник на пару с новгородским же тысяцким. И тысяцкий, и посадник сходу озаботились здоровьем Дана, мгновенно откуда-то появилась пользующая саму боярыню Борецкую знахарка Велинишна, просидевшая возле, лежавшего пластом, Дана весь день… Следующим, как понял Дан со слов Домаша, кто серьезно озаботился здоровьем Дана, стал архиепископ новгородский, владыка Иона. Притом озаботился настолько серьезно, что на подворье Домаша тотчас же обосновались воины-монахи из так называемого «владычьего полка», подчиняющегося лично архиепископу, а по всему Новгороду начался розыск напавших на Домаша и Дана татей. И на всех, даже самых малозначительных, выходах из города, появились дюжие мужи с оружием и в темном монашеском одеянии — поверх панцирей и кольчуг.

— Ого, — чуть не присвистнул Дан, — это серьезно.

— Да, уж, — подтвердил Домаш, — серьезней некуда. Кстати, по словам монахов, Иона сильно заинтересован в твоем выздоровлении и жаждет личной встречи с татями, напавшими на нас. И почему-то мне кажется, что уже сегодня, как только монахи донесут ему, что ты очнулся, тебе последует приглашение посетить владыку. Да, чуть не забыл, — произнес Домаш, странно улыбаясь, — тут тебе кое-что принесли. Посыльный сказал — от вдовицы-молодицы.

— Дай сюда, — сказал Дан, — и перестань скалиться — что такое «скалиться» Домаш знал, все-таки не первый день с Даном общался.

— Наш молодец везде успел, — не преминул уколоть Домаш, передавая Дану затянутый шнуром небольшой кожаный мешочек. — Нравишься ты девицам…

Дан хмыкнул и взглянул на мешочек. Мешочек был не из дешевых, они сами — с Домашем — недавно заказывали подобные у кожевенников. Дан потянул за тоненькую полоску кожи, игравшую роль шнура, и достал из мешочка искусно вырезанную из моржовой кости, редкой в Новгороде, маленькую фигурку. И понял, почему ухмылялся Домаш. Фигурка была, хоть и вырезана из кости, но мастер явно ориентировался на фигурки-обереги православных святых и не только… — Учитывая окружающее Новгород население, не всегда славянское и не всегда христианское, а также обычаи самих новгородцев, хранящих в быту много языческого… — Короче, мастер ориентировался на христианские, а по сути языческие фигурки-обереги, изготавливаемые на продажу «фирмой Дана и Домаша» и имеющиеся в наличии в торговой лавке Домаша. Стоит заметить, что фигурки продавались на Торжище при полном непротивлении церкви — Дан сначала выпустил на рынок всего лишь с полдесятка таких оберегов, ожидая какая будет реакция местных духовных иерархов. И только после того, как новгородская церковь никак не отреагировала на керамических маленьких Илью-Пророка, Николая-Чудотворца и Святого Власия, Дан сделав, по договоренности с Домашем, значительный денежный вклад в старейший на Торжище и второй по значимости в Новгороде — Николо-Дворищенский собор, демонстративно сделав, запустил данные фигурки в массовое производство. И мешочек, который Дан держал сейчас в руках, был очень похож на те, что они с Домашем заказывали под подарочную — очередное озарение Дана — для богатых, упаковку этих фигурок. Однако, если Дан и Домаш делали фигурки из глины и никак не могли решиться делать их еще и из дерева, кости, застывшей смолы и всего прочего подходящего — рук на все просто не хватало — то этот оберег, отныне должный защищать жизнь Дана, фигурка святого Николая, был вырезан из кости.

— Интересно, — пробормотал Дан, — очень интересно. — И обратился к Домашу: — От кого, говоришь, мешочек?

— От вдовицы-молодицы, — повторил гончар. И ехидно добавил: — Видать, славная девица!

— Вдовица-молодица, — автоматически произнес за Домашем Дан и сразу вспомнил службу в церкви 3 недели тому назад. Он, Семен, Вавула с семейством и стоящая с девочкой статная новгородка. Новгородка с невероятно сине-зелеными глазами — озерами… Он, Дан, спрашивает у Семена, кто она. И пытается снова увидеть ее глаза. А потом, к концу службы, Дана отвлекают и когда он снова поворачивается, новгородки уже нет.

Встреча с владыкой новгородским произошла в палатах Софиевского собора, на территории городского детинца. Именно здесь находилась резиденция Ионы, чуть ли не самого влиятельного чиновника Господина Великого Новгорода.

… Дверь у входа преградил мощный крепкий человек в темном.

— К владыке, — прошелестел, сопровождающий Дана монах. Человек отступил в сторону.

Рослый худой мужчина… — Нет, стариком, Дан бы поостерегся его назвать… — лежал на узком ложе. Возле ложа, на простых деревянных табуретах, сидели двое служителей церкви. Лежащий и церковники о чем-то беседовали. При виде Дана слуги божьи, судя по одеянию — из церковных сановников, тут же прекратили разговор, встали и, молча поклонившись лежащему, вышли из помещения-кельи. Дан лишь скользнул по ним взглядом и зафиксировал их внешний вид — один был белес, узколиц, тонок и высок, почти, как Дан, ростом; второй плотен, темноволос, более широколиц и на голову ниже Дана.

— Садись, — уронил лежавший на ложе мужчина, обращаясь к Дану, и указал глазами на табурет рядом с собой.

— Старыми богами балуешься, — едва Дан присел, неожиданно, с укоризной, сказал мужчина. — Продаешь идолов на Торжище.

Дан напряженно застыл на краешке табурета.

— Тебя знаю, — тихо промолвил лежавший, — меня же зовут владыка Иона. — Владыка помолчал, а затем продолжил: — Однако, оставим купцам новгородским дела торговые. Я с тобой хочу поговорить о… — Дан с облегчением выдохнул и попытался незаметно подвинуться на табурете, чтобы усесться удобнее…

О чем с ним беседовал новгородский архиепископ, Дан не сказал никому. Ни тысяцкому Василию с посадником Дмитрием, пытавшимся узнать у Дана содержание разговора, его разговора с владыкой, ни Домашу, вроде как бы случайно заинтересовавшемуся здоровьем архиепископа. Домашним — Вавуле, Семену, Нежку и другим, Дан тоже не ответил на вопросы о владыке. Всех, кто спрашивал его о встрече с владыкой или задавал какие-либо наводящие вопросы, Дан с чистой совестью отправлял в покои Ионы в Софиевском соборе, сообщая им, что там они могут сами все узнать. И не потому Дан так делал, что глава новгородской церкви просил его об этом — не разглашать их беседу, хотя владыка и давал такой совет, а потому что большая часть их разговора касалась лично Дана и имела мало отношения к остальным. А та, что имела, была весьма нелицеприятна для них. Особенно для бояр. Ну, а в общем… Владыка Иона являлся самым настоящим патриотом Новгорода. Причем гораздо большим, чем Марфа Семеновна Борецкая со всем своим окружением, видевшем в Москве, в первую очередь, опасность лишь для своей боярской свободы. И для огромной боярской казны.

Владыка, как оказалось, довольно давно и пристально следил за деятельностью Дана. И обещал поддержку Дану. В делах, направленных на пользу Новгорода. Но неофициально. Официально ранг церковного сановника не позволял.

— Не должна церковь, — сказал архиепископ, — открыто вмешиваться в дела мирские, напрямую управлять городом.

И Дан его понял — холодный северо-восток Европы — это не солнечная Италия, где католические сановники зачастую являлись и мирскими владыками. Розыск же напавших на Дана и Домаша татей, учиненный владыкой, и временные посты из воинов-монахов, на выходах из города объяснялись очень просто…

Иона родился в Новгороде. Став монахом, он не слишком задумывался об окружающем его мире. Он просто делал то, к чему, как он думал, у него было призвание — служил богу. А все вокруг было вторично и не очень важно. Однако, дослужившись до высшего церковного чина и вынужденный теперь, в силу своего положения, смотреть на мир шире — не только, как рядовой священнослужитель, но и как один из управителей города, Иона понял, ему не нравится то, что происходит с Новгородом. Господин Великий Новгород, самостоятельный, свободолюбивый город, с мнением которого ранее считались все соседи, город, где княжил еще Рюрик и «откуда есть пошла земля руськая», неумолимо превращался в рядовое, разве что несколько великоватое, заштатное поселение. Место, каких много на просторах и Руси, и Германии, и прочей Европы… Иона не мог найти этому объяснения. И винил во всем сильных и жадных соседей, окружавших Новгород. И, не в последнюю очередь, Москву. Не столько сильное, сколько жадное московское княжество все время отщипывало по кусочку от Новгорода и только и ждало момента, когда город детства Ионы, город, к которому он привык и в котором он родился, окончательно ослабеет. Иона видел, что еще год-два и Москва совсем завоюет новогородскую землю. И, вдруг, чудо, появилась надежда! Надежда, изменить судьбу Новгорода, сделать его не слабее соседей. Надежда, связанная с неизвестно откуда прибывшим в Новгород литвином Даном. Этот литвин или, как утверждали — правда, не очень понятно, зрячие старцы, а еще, как донесли владыке — недавно появившийся слух, скрывающийся чужеземный боярин, если отбросить в сторону все его, заморского боярина сомнительные пророчества, видел то, что не мог увидеть даже он, Иона. Не говоря уже о погрязших в ежедневных заботах мирянах… Более того, этот заморский боярич сумел показать боярам новгородским — боярыне Марфе, посаднику Дмитрию и тысяцкому Василию, а также ему, Ионе, то, что происходит в Новгороде на самом деле. Показать то, что они не видели. Показать, что, несмотря на имеющиеся в Новгороде проблемы, он все равно очень силен, и уж всяко не хуже соседних Москвы и Ливонского ордена. Только нужно правильно использовать его силу… Даже несколько простеньких советов «литвина» при минимуме денежных трат и весьма слабеньких усилиях со стороны города, продемонстрировали новгородским боярам и Ионе имеющуюся в городе мощь. И чернь сразу стала меньше восхвалять московского князя, особенно после того, как на торжище, на лобном месте, при всем «честном народе» несколько бывших мастеров и купцов московских просили помощи у новгородцев и рассказывали, почему бежали из-под руки московского князя. Литвин назвал это очень длинно и непонятно — «ин-фор-ма-ци-онная ди-вер-си-я». То есть, литвин, прекрасно знал, что делал и что нужно делать для того, дабы Новгород снова стал сильным… И, вдруг, на литвина и его подельника, бывшего воина из пограничной засады-гарнизона Домаша, совершают нападение. Нагло, днем, на виду у работающих на стенах города новгородцев! Иона тогда здорово испугался, испугался за странного заморского аристократа, в которого поверил и с судьбой которого теперь связывал столько надежд, связывал судьбу Новгорода. Испугался, что его может убить какая-то лузга, тати без роду и племени, которых даже трудно назвать адамовым племенем. И сразу отдал приказ монахам-воинам из архиепископского полка найти этих тварей, покусившихся на его надежду, надежду изменить судьбу города. А заодно и так напугать людишек, занимающихся ночным разбоем в Новгороде, чтобы намертво вбили в голову имя-прозвище «литвин Дан» и обходили его десятой дорогой. Ибо помнили, что находится сей «литвин» под охраной, особой охраной, новагородского владыки Ионы…

Впрочем, архиепископ дал понять Дану, что данная акция имеет характер временной и одноразовой — «ибо не дело церкви вмешиваться в дела мирские» — и дальше Дану следует полагаться лишь на свои силы. И по настоятельному, очень настоятельному, совету владыки — благо деньги у Дана сейчас водились — ему стоит нанять людей для охраны собственной персоны. В этом деле владыка мог Дану даже поспособствовать и прислать пару крепких мужей. В монахи этим людям, — по словам владыки, — было еще рано, крепко их мирское держало, но делу церкви они могли послужить и иначе.

Будущие «телохранители» Дана явились на подворье Домаша, где тогда обитал Дан, к вечеру, в первый же день после седмицы-недели. Внешне оба выглядели, как ровесники Дана. Рыжий Феодор и невысокий, но какой-то очень широкий, с огромной грудной клеткой Михаил. Правда, через некоторое время, и Феодор и Михаил попросили Дана называть их теми именами, под которыми они были ранее известны в миру — Рудым и Клевцом. Заполучив подобное «счастье», Дан решил, что это судьба и пришла, видимо, пора, и ему перебираться с подворья Домаша в свою усадьбу. Плотники уже закончили его дом и, как раз, пока Дан валялся в беспамятстве, Домаш полностью рассчитался с ними от имени Дана. Теперь дело было лишь в переезде в новое жилище. Со своими двумя телохранителями, Дан и начал обживать свой дом. Рудому и Клевцу он определил место по соседству с собственной «спальней». То есть, тоже в комнате на 2-м этаже своего пустого, пока, увы, дома… Кстати, и Рудый и Клевец, несмотря на свою, по меркам 21 века, ужасающую молодость — Рудый имел от роду 20 лет, а Клевец только 19, были уже изрядно биты жизнью и, хоть, не являлись профессиональными вояками, весьма неплохо управлялись — один с чеканом-клевцом, второй с булавой-перначом. Вооруженные именно этим оружием, как позже выяснилось — из арсеналов владычьего полка, они и прибыли к Дану. На удивление, и Рудый и Клевец довольно быстро вписались в жизнь и Дана, и мастерской. Оба охотно помогали по хозяйству и не брезговали никакой грязной работой, но… Но, лишь до тех пор, пока рядом находился Дан. В противном случае, Рудый и Клевец тут же прекращали любую деятельность и бросались вслед за Даном. И столь же постоянно они отказывались от идеи сопровождения кого-либо другого, кроме Дана — а уже периодически возникала и такая потребность, оказать помощь при транспортировке товара или при сбережении мошны с деньгами. Поневоле Дан уже начал подумывать — не нанять ли ему в мастерскую, в самом деле, парочку охранников и выдержит ли бюджет фирмы сие? Тем более, что, учитывая дела в мастерской и прочее, работа им всегда найдется… Однако, пока Дан собирался решать проблему телохранителей, в Господине Великом Новгороде произошли некоторые изменения и Дану пришлось нанимать уже не только охранников для «фирмы», а еще и целую дюжину «янычар» дополнительно к тем двум, что дал ему владыка… Но это все было, будет потом. После воскресенья-седмицы. А, пока, Дан был занят другим, вернее, мысли Дана были заняты совсем другим… Одной светлоглазой дамой. То есть, с утра того самого дня, как он очнулся — после нападения татей на него и Домаша — его мысли, несмотря на визит к владыке новгородскому Ионе и до самого появления в его жизни Клевца энд Рудого, вплотную были заняты одной лишь новгородской дамой.

Статную блондинку Дан увидел 3 недели тому назад. На воскресной службе в церкви. Однако в следующее воскресенье блондинка в церкви не появилась. Сказать, что Дан не расстроился — синеглазая новгородка ему запала в душу, будет неправдой. Но тогда, не заметив синеглазой новгородки на службе, Дан уговорил себя не нервничать и успокоиться — мол, придет в следующий раз, мало ли что могло случиться… Возможно она просто занята, ведь, пропустить одну церковную службу не есть грех… Или, положим, подруги у нее в другом конце города и она вместе с ними пошла там в церковь. Мысль о том, что задевшая струнку в его сердце молодая вдова могла, вообще, случайно оказаться в храме Святого Власия… — Домаш с семейством Вавулы и Семеном посещали церковь Святого Власия, что в конце Волосовой улицы, на меже города и посада. Естественно, и Дан, а чуть позже и Лаврин тоже стали ходить в эту церковь… — Дану, почему-то, в голову не приходила. Вероятно, потому что уж очень много было в Новгороде других церквей, где проходили службы, и обойти их всех было нереально. А, может, и потому он не допускал эту мысль в голову, что тогда пришлось бы быть готовым к тому, что понравившаяся ему вдова могла оказаться и не новгородкой вовсе. И на службу в церковь Святого Власия попала «проездом». Хотя, если честно, где-то, на краю сознания Дана, подобная мысль все же тлела.

Служба в очередное воскресенье тоже прошла без синеглазой новгородки и Дан уже начал потихоньку впадать в уныние — ибо вместе с появившейся идеей поискать в других культовых учреждениях Господина Великого Новгорода, волей-неволей приходилось допускать, что рослая прихожанка с девочкой, и в самом деле, могла быть приезжей. Например, из Старой Руссы. Или еще из более отдаленных мест — Деревской или Обонежской пятины. Или совсем из Югры, Перми или Терского берега. Дану об этом даже думать не хотелось. Но, тем не менее, после того, как обдавшая его колдовским взглядом и понравившаяся своей статью молодая вдова не появилась снова на службе, Дан, все-таки, собрался с силами, пошкреб в голове мыслями и стал планировать посещение воскресных — именно воскресная служба больше всего собирала народу, являясь, как бы, символом наступившего, в конце трудовой недели, выходного дня — служб в других церквях города. Однако произошло чудо, иначе это назвать было нельзя — та, кого Дан так рьяно готовился искать и строил планы, как это сделать, неожиданно сама прислала попавшему в «аварию» Дану весточку-подарок. Дан был твердо уверен, что фигурку святого ему отправила именно та самая синеглазая молодица, которую он видел в церкви и которую никак не мог забыть. Вероятность того, что эту, вырезанную из кости, уютную скульптурку ему послала некая другая вдовица, симпатизировавшая Дану, он отвергал начисто! Потому что… Потому! Во-первых, он элементарно не верил, не хотел верить ни в какую другую красивую вдову-новгородку, а во-вторых… третьих и четвертых — это было бы просто свинство со стороны судьбы! Ведь, они встретились тогда с новгородкой глазами и Дан помнил, какая дрожь его пробрала… и надеялся, что дрожь была взаимной. Однако, в любом случае, все планы устроить поиск пока отпадали и Дан с нетерпением ждал воскресенье. Он, практически, был уверен — светлоглазая прихожанка с девочкой не пропустит очередную службу. То есть, будет в церкви Святого Власия. А до тех пор Дан не знал, чем ему заняться. Точнее, знал, дел было «по горло» и выше, но… Но трудно было не думать о новгородке. Он так сильно хотел увидеть синеглазую новгородку, что уже боялся этого. Боялся, что ляпнет что-нибудь не то, когда увидит ее и боялся, что наоборот, вообще, ничего ей не скажет. Боялся, что утонет в ее бездонных глазах-омутах… и боялся, что просто не решится подойти к ней. Приподнятое и в тоже время нервическое состояние Дана заметно было даже Зиньке.

— Ты, будто, не на встречу с молодицей собираешься, а в первый раз в поход идешь за тридевять морей, — сказал Дану Домаш, тем самым, выразив мнение всей мастерской, то есть всех работавших в мастерской — Вавулы, Семена, Якова, Лаврина и остальных. И добавил: — Соберись! На тебе же лица нет, волнуешься, словно девица на выданье!

— И ни на какую встречу с молодицей я не собираюсь, — вспыхнул Дан и в этот момент заметил круглые глазища таращившегося на него Зиньку. Дан запнулся, всего-то на секундочку, но гнев его за эту секундочку куда-то улетучился и он, ухмыльнувшись, подмигнул Зиньке. Зинька тут же растянул рот до ушей в ответ.

— Ну, да, — сказал, ничего не заметивший, Домаш. — Конечно, не собираешься… Только ходишь и улыбаешься постоянно, как юродивый…

На воскресную службу Домаш, Дан и все еще обитающий на подворье Домаша, в комнатке в конце сарая-мастерской, Лаврин собирались, как обычно. И одевали на службу в церкви, как всегда, самое лучшее — рубахи тонкой работы, свиты дорогого сукна, высокие шапки с отворотами, яркие порты, заправленные в, мягкой кожи, сапоги. Пояса наборные, с серебряными бляшками — у Домаша, и попроще, с медными чешуйками — у Лаврина. Дан, в связи со своим — после рандеву с новгородской верхушкой, на котором тайно присутствовали «зрящие» старцы из Свято-Духового монастыря — предполагаемым благородным происхождением и, чтобы не усложнять отношения с боярыней Борецкой, ее сыном — посадником и Василием Казимером, тысяцким Господина Великого Новгорода, и как ни странно, не в последнюю очередь с Домашем — Домаш первым узнал, в мастерской, о «боярском» происхождении Дана, ему сообщил об этом, на Торжище, тысяцкий — вынужден был купить боярский пояс, однако народ в мастерской предупредил, что, во время работы, он только мастер Дан и никакой не боярин… Хотя, те же Семен с Вавулой, все равно, пытались «ломать шапку» перед Даном, видя с кем он общается — с новгородским воеводой, с биричами от боярыни Борецкой и самого новгородского посадника, но Дан показал им кулак и пообещал «намылить» шею, если не прекратят «валять Ваньку». Впрочем, Дан, понимая, что из него боярин, как из коровы лошадь, пробовал говорить «по душам» и с Домашем, но в ответ получил: — Мне все равно из каких ты — боярских, купеческих или крестьян, для дела это не важно. Однако в миру… Изволь соответствовать. Или ты стыдишься своих родителей? Нет? Почему тогда скрываешь — какого ты рода? — После подобных слов, Дан просто был вынужден, за очень неприличные деньги, приобрести отделанный золотом, как у бояр, но, все же, чуток поскромнее, пояс. Но одевал его лишь за пределами мастерской и только тогда, когда считал нужным…

Домаш, Дан и Лаврин шли по той самой, вдоль окольного рва, дорожке, на которой на Домаша и Дана напали бандиты. Бандитов, кстати, несмотря на все усилия владыки Иона, так, до сих пор, и не нашли. Или «еще не нашли»… Или «уже не нашли», где-то тихо прикопав… Но не важно… Зато значительно проредили ряды их «братьев» по ремеслу, здорово уменьшив в городе количество этих самых «братьев». То, с чем не справлялась малочисленная городская стража, прекрасно сделали монахи-воины из архиепископского полка. Буквально за несколько дней, в ямах-порубах посадника и нижних этажах-казематах Детинца значительно увеличилось число постояльцев. Это не считая тех, кого зарубили на месте. Почти мгновенно потеряв половину своих «товарищей по ремеслу», новгородские ночные «работники», в ужасе бежали из города. Бежали, куда глаза глядят, лишь бы подальше от «беспредела», творимого в Новгороде монахами архиепископа. На какое-то время не только в городе, но и в посадах за городской стеной по ночам стало тихо и безопасно…

Утро было серым и дождливым. Над головами висело низкое, моросящее мелким дождем, небо с набухшими влагой облаками. Чавкала под ногами сырая земля… — в посаде не везде мостили дороги, в отличие от города, тем более какую-то «подпольную» тропу… — и квакали лягушки в окольном рве. Дан, Домаш и Лаврин внимательно смотрели вниз, чтобы случайно не «поехать-поскользнуться» на размокшей земле и не шлепнуться, с размаху, в грязь. Домаша, Дана и Лаврина, клявших погоду, нагнали быстро шагавшие соседи по посаду — нарядные старик со старухой в сопровождении более чем десятка зрелых мужчин и женщин, а также многочисленных отпрысков помоложе. Двое из них, из отпрысков, то есть две из них, девушки-подростки, были очень-очень юны. Взглянув на них, совсем недавно покончивших с детством, светловолосых, чуть-чуть конопатых, с широко раскрытыми, сияющими глазами, Дан, почему-то, вспомнил школьниц 21 века. И подумал: — А никакие проблемы их не волнуют… Дети, точно такие же, как и там, в 21 веке. И чем они отличаются, эти девчушки из средневекового Новгорода, от своих конопатых, синеглазых девчонок-ровесниц из Гомеля, Минска, Самары или любого другого города третьего тысячелетия? Сними платок с головы и переодень… И все! Родились, только, эти девчонки в Новгороде 15 века, а не в Новгороде 21 века…

Дан немножко знал, как говорили когда-то в будущем, в городе у южного моря, за старика со старухой и за все их большое семейство. Они, как и Домаш с Даном и Лаврином, были прихожанами церкви Святого Власия. Соседи являлись кирпичных дел мастерами и жили довольно зажиточно. Михаль, так звали старика, сухой и крепкий, как старое дерево… Домаш сказал Дану, что старику более 60 лет. Как понимал Дан, это много для Новгорода данного времени. А еще Домаш предупредил Дана, что, несмотря на возраст, старик обладает весьма ясным умом и твердой памятью, и командует всеми в усадьбе, указывая, что и кому делать. А крепкая седая старуха, Стеша, сестра старика — жена его давно умерла — смотрит за хозяйством в усадьбе.

— Здрав ли ты есть, боярин-мастер Дан, — с первым, уважительно поздоровался с Даном старик и слегка поклонился ему… — спустя несколько дней, после того, как «старцы градские вынесли решение» по Дану, уже все соседи в посаде откуда-то знали, что литвин, осевший на подворье Домаша — заморский боярин. А, то, что заморский боярин ведет себя необычно и умаляет боярское достоинство простой работой… Так, Дан сам, когда понял, что шила в мешке не утаишь — дабы никто не косился и не приставал с дурными вопросами ни к нему, ни к Домашу, слух распустил — через Семена, Лаврина, Вавулу и Аглаю Спириничну, жену Вавулы… подговорил их безвозмездно делиться со всеми, кто будет спрашивать, сведениями о том, что крест на Дане… Сотворил он грех тяжкий у себя на родине, и должен теперь отмаливать его работой, что простой люд делает…

Самое смешное, что в этот, запущенный Даном, слух поверили не только соседи Домаша по посаду, но и сам Домаш, и, каким-то хитрым путем, этот слух дошел и до Марфы Посадницы и ее окружения в лице сына-посадника, тысяцкого Василия и многих прочих остальных… Хотя Дан зря волновался за свое «реноме» и «реноме» Домаша — соседи, да и многие «не соседи», и так считали Домаша несколько «того», странным, ведь он из воя «переобулся» в гончара. Поэтому еще один боярин, занимающийся «черной» работой, их уже не удивил — они были вполне подходящей парочкой — воин, ставший гончаром и боярин, расписывающий посуду…

— Здрав будь еси, Домаш! Здрав будь еси, Лаврин! — по-соседски и по-приятельски поздоровался, после Дана, с Домашем и Лаврином старик, и обогнал Дана, Домаша и Лаврина. Шедшая рядом с ним старуха, его сестра Стеша, уже слышавшая о том, что Дан терпеть не может, когда ему кланяются, а, тем более в «три погибели», тоже, лишь, слегка обозначила поклон Дану и кивнула Домашу и Лаврину головой. Дан, Домаш и Лаврин вразнобой ответили на приветствие старика и старухи: — Здравы будьте и вы, Михаль и Стеша, — Домаш и более уважительно: — Здравы ли есть и вы, Михаль и Стеша, — Дан и Лаврин. Старик, обходя посторонившихся, чтобы пропустить его с сестрой и всем семейством, Домаша, Дана и Лаврина, пожаловался на погоду: — Все косточки нам со Стешей ломает дождь… — Следом за Михалем и его сестрой, кланяясь на ходу Дану, обогнали Дана, Домаша и Лаврина и остальные члены его семьи-рода. Лишь разбитной, не старше 12–13 лет, белобрысый внук Михаля задержался возле гончаров и, поблескивая озорными глазами, поинтересовался у Дана: — Боярин, а татей нашли? — О том, что на Домаша и Дана напали бандиты, в посаде уже знали все соседи — такие вести всегда распространялись быстро. А учитывая, что в поисках татей приняли активное участие монахи из полка архиепископа — то о нападении на двух гончаров, слышал уже, наверное, весь Новгород.

— Нет, — ответил шустрому внуку старика Дан. И тут же сказал: — Но как только найдут, тебе первому доложат. — Затем, смотря парню прямо в глаза, абсолютно серьезно добавил: — Я договорился с архиепископом! — Не понявший, что Дан просто подшутил над ним, паренек аж споткнулся, Дан едва успел удержать его — за локоть — от падения в грязь. Слышавшие все, идущие следом за парнем 2 те самые наполовину девицы, наполовину девчонки, громко захихикали, потешаясь над парнем…

В церковь уже успело набиться множество людей, большей частью знакомых Дану по прежним посещениям службы или по профессиональной гончарной деятельности. Как обычно, были и «залетные», Дану, и не только Дану, но и Лаврину с Домашем неизвестные люди. Дан сходу заметил Вавулу с семейством и тершегося рядом с Вавулой Семена. На удивление, Дан приметил возле Семена и Вавулы и светловолосого, относительно недавно работавшего в мастерской, гончара Якова и, похоже, рядом его жену, женщину в простом головном уборе, немножко пониже гончара. Жена Якова, отклонившись слегка назад, переговаривалась через спину мужа с женой Вавулы Аглаей. А, на удивление, потому что Яков раньше не посещал службу в церкви Святого Власия. Он ходил, как знал Дан, в другую церковь, более близкую к подворью его многочисленного семейства.

В гуще прихожан Дан увидел и знакомых теперь ему Якима с Перхурием, скорее всего, тоже с домочадцами пришедших на службу.

Лаврин, заметив Вавулу и Семена, начал активно проталкиваться к ним, таща за собой Дана с Домашем. Дан, двигаясь за Лаврином, одновременно, во все стороны вертел головой, рассматривая, с высоты своего роста, народ в церкви. Естественно, в первую очередь, пытаясь увидеть приславшую ему в подарок фигурку Святого Николая новгородку. Однако первым ее заметил Домаш.

— Ты не ее ищешь? — спросил он, толкая Дана в плечо и указывая взглядом куда-то в гущу собравшихся на службу людей — 2 недели назад Домаш был вместе с Даном на службе и видел кем заинтересовался Дан. Дан проследил за взглядом Домаша… Рослая статная новгородка с ребенком-девочкой стояла недалеко от Вавулы «со товарищи», почти в центре, заполнившей церковь, толпы. На минуту у Дана аж перехватило дыхание, сердце учащенно забилось… Он шумно сглотнул, резко вздохнул… выдохнул и, пробормотав: — Ну, с богом! — двинулся к вдове.

— Куда ты? — запоздало спросил ему в спину, ничего не понявший Лаврин, но Дан уже не слышал его…

Часть четвертая

Глава 13

Что было потом, Дан запомнил смутно. Он подобрался вплотную к женщине, незамеченный. И только собрался ей что-то сказать, как-то привлечь ее внимание, как новгородка, вдруг, повернула голову и сама, не ожидая того, столкнулась с Даном взглядом. Синева ее глаз снова, как в прошлый раз, затопила Дана, закружила и потянула за собой в бездонную, бескрайнюю пучину… У Дана вылетели все слова из головы и он, дурак дураком, застыл на месте. Затем, скрипя всеми своими извилинами, собрал всю свою волю в кулак и, краснея, что-то ляпнул. Совсем не то, что собирался, но это уже было не важно… Главное, что сказал. Новгородка ответила… и «плотину прорвало». Дан мгновенно обрел дар речи и крылья, и сходу спросил, как женщину зовут.

— Домна, в миру просто Ждана… — мягким, чуть-чуть грудным, слегка бархатистым голосом ответила женщина. Ее имя показалось Дану ужасно, невероятно, безумно красивым, столь же красивым, как и ее голос… А, затем Дан понес такую чушь, такую… С каждой секундой, с каждой минутой, с диким ужасом осознавая, что городит полный бред. Однако заставить себя остановиться он не мог… Как Ждана, при этом, не сбежала от него, не послала его в далекое пешее путешествие по известному адресу, и он сумел, невзирая на недовольный шепот соседей, узнать ее адрес и договориться, что придет в гости во второй день седмицы-недели, Дан не понял и сам…

После визита к новгородскому владыке, в голове Дана прочно засела мысль — помочь владыке Ионе. В том, старом варианте истории, Иона должен был умереть в начале ноября 1470 года, но в предстоящей битве за Новгород архиепископ был нужен Дану. Кстати, судя по покушению на Дана и Домаша… — по здравому размышлению, Дан все больше склонялся к мысли, что за нападением стоит кто-то из политических противников Борецких. И уж, конечно, не конкуренты Домаша по ремеслу или решившие «подзаработать» уголовники… — битва за Новгород уже началась. И сея битва предстояла не столько с Москвой, сколько с новгородскими же боярами и купчинами из тех, кому казна родная была милее Новгорода — Дан, мысленно, уже обозвал их «олигархами». К сожалению, на стороне этих господ были так называемые «обычаи старины» — ряд отживших свое, мешающих развитию города традиций и законов. Эти «обычаи» возникли на заре существования Руси, в ту эпоху, когда она только формировалась, в эпоху до монголо-татарского нашествия, до образования Великого Княжества Литовского и завоевания Прибалтики рыцарями-крестоносцами. В то время они были оправданы и необходимы. Но мир изменился. И теперь старые законы тормозили Новгород, не давали ему двигаться вперед, делали изгоем и отодвигали на обочину мировой истории… Но, зато, они устраивали новгородских богачей и толстосумов, ибо обеспечивали их доходами, не сопоставимыми с доходами остального населения Новгорода. И делали из бояр и купцов своеобразную касту…

В общем, Дан решил помочь владыке, а через него помочь и себе. — А, почему бы и нет? — думал он. — Что плохого в том, что я, помогая кому-то, помогу и себе? Особенно, если это нужно для дела… Здоровый эгоизм еще никогда никому не вредил. А, вот, деятели, мечтающие осчастливить мир задаром… Чаще всего, обходятся этому миру весьма дорого.

Помочь владыке можно было только одним путем — умудриться, как-то, продлить его жизнь. Медицинским или каким иным способом. Поскольку «какого иного» способа Дан не знал, то оставался чисто медицинский… Была у Дана одна идея. Не так, чтобы она гарантировала владыке еще минимум 100 лет, Дан, как уже говорилось, волшебником не являлся, однако попробовать стоило… Даже, при том раскладе, что архиепископ проживет всего лишь на пару недель или на месяц больше, чем в том, старом варианте истории… В любом случае, даже небольшая отсрочка смерти владыки играла против Москвы, а, значит, на пользу Новгорода.

Суть идеи Дана заключалась в следующем: — запихать, с помощью привозных южных фруктов и ягод, в организм архиепископа новгородского ряд неизвестных ему, организму, или малоизвестных заморских витаминов, минеральных веществ и всяческих аминокислот — о существовании которых сам архиепископ новгородский и прочая, прочая, прочая вряд ли догадывался и которыми, даже, зная о них, вряд ли стал бы особо «заморачиваться».

Дан намеревался, подобным образом, получить в организме владыки так называемый эффект «камчатского синдрома». Это когда рассада фруктов или овощей, в том далеком будущем-прошлом Дана, привезенная, допустим, из центральной России или Белоруссии, попадая в совершенно новую, богатую минеральными и другими ресурсами дальневосточную почву, вымахивала там, против прежнего, в 2, 3, а то и более раза… Главное, при этом, было уговорить Иону ежедневно употреблять оные дары природы. И тогда надежда, что идея Дана сработает, «камчатский синдром» подстегнет организм владыки и заставит его бороться за жизнь, становилась реальной. А, насколько уж, конкретно, удастся продлить жизнь владыки… сие ведомо, лишь, небесам, Дан же доступа в небесную канцелярию не имел… хотя и очень рассчитывал, что, если даже за дамой в черном «не заржавеет» и Иона проживет не больше того срока, что ему отпущено судьбой, было отпущено судьбой в старом варианте истории — до ноября 1470 года, оставшееся время владыка, все равно, будет чувствовать себя лучше и вести себя более активно. Важно, только, не переборщить со всеми этими витаминами, микроэлементами и аминокислотами, иначе лекарство превратится в свою противоположность и, вместо улучшения состояния владыки, окончательно испоганит его последние дни… Оставалось лишь придумать, как осуществить эту идею.

В один из своих заходов-походов, в сопровождении Клевца и Рудого, на Торжище, на тех рядах, где торговали хмельным медом и сравнительно крепким — градусом — переваром, Дан присмотрел и даже, более того, попробовал сам и попросил дать попробовать и своим сопровождающим — на что оба, и Рудый и Клевец единодушно сказали: — «Гадость!» — настоящую, с мерзким хлебным привкусом, самогонку. Самогонку!!! Дотоле неведомую в Новгороде! Первую на Руси! И гораздо более крепкую, чем «вымороженное» пиво — об этом пиве Дан услышал, аккурат за пару недель до того, как некие типы с небритыми физиономиями захотели познакомиться с ним и Домашем на окольном рву Новгорода…

В тот день и у Дана, и в мастерской, все шло, как-то, наперекосяк. И горшки криво выходили, и картинки на них размазывались. Домажир, Нежка, Зинька, Лаврин, да, и сам Дан — совместными усилиями уже успели запороть аж три горшка и две кондюшки… И планы по противостоянию Москве казались Дану, в этот день, какими-то туповатыми и несерьезными. И, вообще, малоосуществимыми. А то, что уже делалось по этому поводу, по защите Новгорода от войск московского княжества, чудилось делалось столь медленно, что не имело никакого смысла. Да, еще, эти блондинисто-рыжие физиономии соседей с усадьбы напротив, с их любопытными вытаращенными белесыми глазенками… Плюнуть бы в эти зенки! И дождь, противный, весь день льющий, дождь… И такая зеленая тоска, как знаменитый в далеком прошлом-будущем крокодил Гена, обуяла-накатила на Дана, такая тоска… Хоть волком вой! В конце концов, промучившись до появления первых признаков сумерек — а рабочий день в мастерской, впрочем, как и везде в Новгороде, не имел четкого временного ограничения. Те, кто жил далеко, за исключением «безбашенного» Семена, обитавшего в Неревском конце, уходили домой пораньше, чтобы не шарахаться по улицам и улочкам в темноте — сие чревато было в Новгороде из-за грабежей, совершаемых после захода солнца. Те, кто жил поближе, работали позже. В общем, промучившись до появления первых признаков сумерек, Дан обратился к Семену, как наиболее сведущему и шустрому, с пожеланием мало-мало надраться. И не слабого меда, а чего-нибудь покрепче. Мол, не знает ли он, кого-нибудь, живущего не на другом конце Новгорода, кто торгует на вынос — сидеть в корчме и видеть мерзкие пьяные чужие рожи Дану совсем не хотелось — торгует, так называемым «переваром», медовухой, для усиления градуса переваренной с пивом? А то так хочется выпить, аж зубы гнутся…

Семен, ухмыльнувшись в свою пегую бороденку после слов Дана — «аж зубы гнуться» и, видно, запомнив это выражение, как один из «перлов» начальника… — Кстати, по идее, Дан должен был адаптировавшись в новой культурной среде, под влиянием, на порядок, более многочисленных ее носителей, перестать применять свои «словечки» из 21 века, но произошло обратное. Дан не только не прекратил употреблять разные выражения из прошлого-будущего, но и окружающие его новгородцы стали, все чаще, применять слова и выражения Дана. Возможно, все потому что Дан крутился в коллективе, относительно небольшом, и, при этом, агрессивно воздействовал на него — ломал стереотипы поведения и работы, внедрял новые понятия и технологии… — на вопрос Дана Семен заявил, что, случайно, знает такого кого-нибудь. Живущего прямо тут, неподалеку, в посаде. И специализирующегося на производстве и продаже пива. И не только «перевара», но и ядрёного «вымороженного» пива. Но для последнего, «зимнего», пива сейчас не сезон…

Так, вот, эту первую, плохо очищенную, хлебную самогонку, Дан и решил приспособить на благое дело. Тем паче, что, как Дан подсмотрел — постоял пять минут неподалеку, пообсуждал вместе с Рудым и Клевцом проходящих мимо, в сопровождении братьев, отцов и прочих представителей мужского пола, новгородских красных девиц-молодиц — брали самопальную «дурь» никак. Совсем «никак». И это, несмотря на все ухищрения, болтовню и размахивание купца руками. Принюхивались, морщились, пробовали на язык и, брезгливо скривившись, уходили. Непривычны были новгородцы к столь крепкому и, да что там говорить — мерзкому питию. Мерзкому, поскольку очищен самогон был скверно. Однако, по сравнению с невероятно дорогой и потому, еще долго, коммерчески бесперспективной фряжской «аква витой» — слегка разбавленным водой спиртом, полученным, как понимал Дан, из винограда путем использования перегонного куба, и, привозимой в Новгород фряжскими — генуэзскими — купцами и московскими гостями, он был дешевле. И намного дешевле. А значит, и выход этого продукта на рынок, если рассуждать «глобально», то бишь ширше, дальше и глубжее — как говорил один деятель… последний руководитель некогда огромной страны, являлось лишь делом времени. И посему, лучше всего было его, ентот продукт, заранее «прихватизировать» и заложенный в нем потенциал направить не на спаивание народа и получение сверхприбылей, чем грешила власть в его стране в далеком прошлом-будущем и, что, само по себе, уже пошло, к тому же, такого «будущего» ни для Новгорода, ни для остальной Руси Дан не желал, а на медицинские цели и им подобные дела. То есть, приспособить для обеззараживания ран, для наркоза, использовать для растирания… В конце концов, спирт из самогона можно сделать даже топливом. И это все мгновенно пронеслось в голове Дана…

Под впечатлением большого коммерческого будущего самогона, Дан, тут же, сходу, придумал, как уговорить компаньона, то есть Домаша, согласиться на сие, совсем не гончарное, производство, то есть. на изготовление самогона, первого на Руси… По крайней мере, Дан, еще, ничего не слышал о самогоне или иначе — хлебном вине в княжестве Литовском, в землях Южной Руси и бывших Владимиро-Суздальских и Рязанских пределах… Нужно было только придумать, под каким «соусом» пустить это «хлебное вино» в «народ». Но сначала, конечно, довести его до ума. Сам Дан ничегошеньки не понимал в самогоноварении, ни разу в жизни лично не гнал самогон и только краем уха слышал о том, из чего и как он делается. Ах, да. Ну, конечно, еще и пил ее раз… надцать или… Во всяком случае, не более десяти раз. Однако, в чистом виде употребил данный продукт всего пару раз. И теперь всяко не забудет ее вкус. Никогда не забудет. Уж слишком мерзкая была обычная ржаная самогонка. А, что касаемо всех прочих раз, пил ее не в чистом виде, а как разные настойки — на дубовой коре, на апельсиновых корках, на рябине и так далее… В общем, Дан постоял немного, посмотрел на мучения купца — у которого ни быстро, ни медленно, но потихоньку продавалось все, все, кроме «хлебного вина»-самогонки — да, и подошел к купцу на «поговорить». Разумеется, о нем, о самогоне.

Как выяснилось, дородный, крупный, носатый, но ниже Дана и с солидным брюшком, с характерной для новгородцев рыжиной в волосах, усах, бороде и бровях купчина знал Дана, точнее, знал о Дане. О чем купец сам и сообщил ему. Сказал, что, хоть ни разу и не видел мастера Дана, но после того случая, когда монахи из полка владыки ловили по всему Новгороду татей, напавших на некоего литвина Дана…

— Еще бы, — подумал Дан, — шуму было на весь город. Да, и на Торжище, скорее всего, пусть связь между появлением на улицах воинов-монахов и нападением на них с Домашем и не была явной, быстро догадались что к чему. И соединили вместе — нападение на двух гончаров, случившееся на виду у множества новгородцев, работавших на восстановлении крепостных стен, с розыском воинами-монахами неких татей. Особенно с учетом того, что приметы этих, разыскиваемых, татей совпадали, по словам новгородцев-свидетелей, с приметами тех, кто участвовал в нападении. А потом, стало еще известно, что один из гончаров был тем самым литвином, горшки которого, в последнее время, очень интересуют немецких и готских гостей…

Купец сразу сообразил, по описанию и, главное, разговору — чтобы «цокать», как новгородцы, нужно было родиться в Новгороде или, по крайней мере, прожить в городе больше, чем пару месяцев — кто перед ним. И не успел Дан и заикнуться о самогонке, как купчина, словно равный к равному… — хотя Анисим и был настоящим купцом, не каким-нибудь там лоточником, а владельцем лавки на Торжище, но… Но не настолько богатым, чтобы не стоять самому в лавке. А Дан, пусть и выглядел обычным ремесленником, однако, судя по телохранителям и простой, но качественной одежде — «боярство» Дана далеко не всем было известно, а свой «золотой» пояс, Дан, без надобности, старался не надевать, дабы дела вести было проще — был весьма богатым ремесленником, так что в простонародной «табели о рангах» они были равны… — тут же пожаловался Дану, что зря связался с самогонкой. Пожалел родственника, а ее никто брать не хочет… Услышав сие, Дан мгновенно поменял свой первоначальный план — предложить купцу продать ему, Дану, всю партию «хлебного вина», продать оптом, и поговорить с ним, насчет, будущих партий. Возможно даже предложить купцу войти в долю с Даном и Домашем, учитывая необходимость дальнейших поставок самогона. Однако сейчас… В свете открывшихся обстоятельств…

— Стоп, — перебил купца Дан. Получилось не очень вежливо, но, тем не менее… Дан, снова, но уже официально, несмотря на то, что купец узнал его, представился купцу: — Мастер Дан!

— Анисим, — сначала «затормозил», а затем ответно назвал себя купец.

— Анисим, — проникновенно начал-обратился Дан к купцу и, попросив Рудого и Клевца сделать так, чтобы им никто не мешал, понес дальше сплошную ахинею, во всю используя опыт профессиональных демагогов-политиков из того 21 века, из которого попал сюда, в Новгород 15 века… Дан стал расспрашивать купца о его «делах», сочувствовать ему в бедах, одновременно говоря о себе и периодически, то в стиле — все в жизни плохо, жалуясь, что никто его, мастера Дана, не любит и в Новгороде жить тоже все хреновей и хреновей, то, наоборот, хвалясь своей мастерской и работниками в мастерской, и утверждая, что жизнь в Новгороде все лучше и лучше и, что новгородские купцы и мастера — самые оборотистые и мастеровитые и, вообще, скоро будет для всех купцов и мастеров такое счастье, такое… Цены на закупку все и всего упадут, а на продажу вырастут, а народ, как ломанется, как ломанется на торг… и будет все скупать аж по десять раз на дню. И по тройной цене…! Дан минут 10 убалтывал купца, выражал солидарность с купцом — абсолютно по всем вопросам — и старательно «грузил» и «грузил» его. Дан хотел, дабы купец расслабился, перестал быть настороже и думать о своей выгоде. А потом, когда купец расслабиться… Почувствовав, что торговец «дошел», Дан, как бы мимоходом, внезапно поинтересовался: — А где этого, твоего неудачника-родственника, найти? Посмотреть бы на него, что ли… хоть одним глазом. — И, не обращая внимания на удивленно вытаращившегося на Дана купца… — Кажется, «посмотреть одним глазом», — догадался Дан, — здесь еще «не проходили»… — добавил: — И заодно, коль тебе его так жалко, я могу с ним поговорить — вдруг, он способен на что-то более толковое, чем измыслить гнусную, никому не нужную жидкость?

Ответа Дан ждал с замиранием сердца, ведь, если у купца в голове, хоть на немножко, осталось здравого смысла, он просто обязан спросить себя сейчас: — С чего это, вдруг, чужак захотел посмотреть на его родственника и узнать на что тот способен?

— А, что его искать, — легкомысленно сказал купец, одуревший от бесконечного потока слов Дана и, похоже, считающий Дана уже чуть ли не самым близким человеком, — здесь он. — И, выглянув за прилавок, крикнул: — Федор!

Тощий, носатый и слегка хмельной мужичонка с хитрыми глазами, на удивление прилично одетый, в хороших сапогах, но, правда, без шапки… Тот самый, что крутился неподалеку от лавки купца и которого Дан уже принял за вора, и хотел приказать Рудому и Клевцу шугануть его, повернулся на крик Анисима…

— Поди сюда! — сказал купец.

— Федор, — представил подошедшего хитроглазого новгородца Анисим. Затем добавил с презрением, смешанным с определенной долей жалости: — Родственничек… Брат мой двоюродный. — И опять обращаясь к мужичку, произнес, сильно цокая даже для новгородца: — Тут с тобой умный целовек поговорить хоцет. Может, выяснит на цо ты еще способен, кроме этой гадости, — купец покосился на небольшую корчагу с «хлебным вином» — делать…

Дан с сомнением посмотрел на хмельного Федора. Ему был нужен человек, умеющий делать самогон, а не тот, который этот самогон пьет. И которому нельзя доверить никакой производственный секрет, ибо выболтает по пьяни.

— Вижу зелье мое тебя не интересует, — оскалился, пьяновато, изобретатель «огненной жидкости». Затем зыркнул на двух хмуро уставившихся на него бугаев — Клевца и Рудого, ухмыльнулся им нагло и, обратившись снова к Дану, развязно продолжил-спросил: — Неужто хочешь на работу меня нанять…? А, то, может и сговоримся, — Федор опять посмотрел на Клевца и Рудого и опять ухмыльнулся им, показывая отсутствие двух верхних зубов. И, вдруг, не обращая внимания на высунувшегося, чтобы одернуть его, из лавки двоюродного брательника, безбашенно произнес: — Эх, все равно пропадать! — Потом вздохнул и потерянно добавил: — Мошну растратил, время зря потерял… Сейчас только к кому-нибудь и наниматься.

— Медовар он, — подал голос, наблюдавший из лавки за Федором, Анисим, — мед ставит и варит. Но в этом году решил сделать, как у фрязей. Ведь меда, — пояснил купец Дану, — с каждым годом все меньше и меньше, а цена все больше. Вот, только, теперь, и эту его гадость не берут, и мед он уже дешево не закупит. Да, и казны почти не осталось.

— Ну, что, хозяин, берешь на работу? — развязно спросил родственничек купца. И, словно поняв опасения Дана, подмигнул телохранителям Дана и произнес: — Не боись, мастер. Я шальной и гульнуть люблю, но меру знаю. И лишнего не болтаю. Вон, Анисим, подтвердит…

Анисим криво, видно секретов у купца хватало, подтвердил: — Не болтает.

— Добро, — уронил Дан, — будем считать — заинтересовал ты меня. А и, в самом деле, возьму-ка я тебя на работу. Завтра приходи на двор к гончарному мастеру Домашу, что в посаде за Людиным концом. Спросишь, там любой покажет. И «хлебное вино» твое мы тоже все заберем…

Вечером этого дня Дан уболтал Домаша на открытие еще одного, пока небольшого, можно сказать — пилотный проект, совместного производства — самогонного, и создание на его основе товаров самого разного, пока, в основном, медицинского, назначения. В разговоре с Домашем Дан все больше напирал на широкие, прямо-таки огромные, перспективы нового товара, не сразу, конечно, но потихоньку, а также на малое количество средств, требующихся первоначально вложить в это дело. Ведь, необходимые для изготовления самогона перегонные кубы они сделают в мастерской сами. Зато Дан особо подчеркнул, что очень долго Домаш и Дан будут единственными, кто этот товар продает. К тому же, если спрос на кувшины, горшки и прочие кисельницы с супницами упадет, у них теперь всегда будет подстраховка и прибыток в виде новых товаров. И, вообще, в Новгороде, в отличие от той же Ганзы и других заморских немцев, никому не запрещено превратиться из гончара еще и в медикуса. Тем паче, что ни десятку заморских врачевателей, имеющихся в Новгороде, ни малочисленным местным травникам-знахарям, поперек горла они с Домашем не встанут и клиентуру, то есть больных, не отберут. После столь мощных аргументов, приведенных Даном, Домаш не стал кочевряжиться и просить время на раздумья — как оно должно было быть, поскольку любое дело требуется хорошо обдумать — и, практически сразу, задав пару вопросов, согласился с идеей самогонного и сопутствующего ему производства… Хотя позже и признался Дану, что убедили его не столько слова Дана, сколько интуиция — Домаш называл ее духами предков — и вера в удачу подельника, постоянно сопровождающая его в делах. Тем более — разливать и хранить новый товар предполагалось, опять-таки, в корчаги и кувшины их же собственного изготовления.

В общем, Федор уже работал на Дана и Домаша, но, пока, у себя дома, ибо в усадьбе места не было. Однако в будущем Дан планировал, если все пойдет как нужно и не придется бежать из Новгорода — от войск московского князя, создать место для Федора по соседству с гончарной мастерской. А сейчас почти весь запас произведенного Федором самогона находился в усадьбе Домаша, а сам изобретатель нового зелья по заданию и наводке Дана пытался очистить свой продукт от сивушных масел, то есть избавить его от мерзкого вкуса и запаха, а также сделать более крепким. Это требовалось, чтобы сделать из него основу для медицинских препаратов, будущих медицинских препаратов, и, и…там видно будет. Наводка же Дана заключалась, в основном, в подсказке попробовать молоко для очистки. Обычную фильтрацию древесным углем, Федор и без него знал, а, вот, молоко… Это что-то новенькое было. Кроме того, Дан просил опробовать различные ягодные и древесные добавки для нейтрализации исходных сивушных масел… — … для избавления от отвратного запаха и противного вкуса, — как сказал Дан изобретателю, чтобы не пугать его «умными» словами про сивушные масла… — самогона и возможного улучшения его вкуса. Дан, временно, мог себе это позволить — некоторую, так сказать, не связанную с производством горшков, экспериментальную деятельность.

Имеющийся в его распоряжении самогон являлся только первым элементом в плане поддержания жизненных сил архиепископа новгородского. Остальное Дан собирался приобрести на Торжище. Кое-что, необходимое, Дан уже видел в торговых рядах.

Поход на Торжище Дан запланировал на следующий, после того, как определился со способом лечения владыки, день.

А на Торжище… Пробившееся сквозь тучи солнце постепенно нагревало воздух. Слегка скользила деревянная мостовая, едва-едва успевшая просохнуть после дождя, и где-то, на Охотном ряду, орали продаваемые гуси. На углу, возле прохода, пересекавшего торговые ряды, бренчала гуслями и нечто, из-за многолюдства и шума плохо различимое, выводила мощными голосами тройка бородатых кудлатых гусляров-сказителей, местных, так сказать, «бардов». Дан и два его телохранителя — Рудый и Клевец, обогнув суконный ряд, где торговали богатейшие купцы Новгорода, обходя кричащих, разнообразно одетых мужичков-зазывал, а также громко рекламирующих свой товар лоточников-коробейников, пропустив мимо возок толи с боярином, толи с богатым новгородцем или новгородкой, вышли к лавкам и деревянным палаткам низовых купцов — из Твери, Ярославля, Нижнего и иных городов. Здесь тоже народ развлекала, аж целая группа скоморохов. С кривлянием и ужимками они пели какие-то развеселые частушки. Звонкий голос молодого, ярко разодетого скомороха с дурацким, украшенным бубенцами, колпаком на голове разносился на весь гудящий, шевелящийся, двигающийся вдоль палаток, шалашей и лавок поток людей.

Дан на минуту остановился послушать, но ничего не понял из-за сильного цоканья, «новгородского акцента» скомороха, хотя голос парня ему понравился, задорный и с красивыми переливами.

— Боярин, — тут же негромко и льстиво произнесли рядом с Даном. Дан моментально обернулся… — Откуда, кто… что я боярин? — пронеслось в голове. — Я же без пояса… — Дан посмотрел на назвавшего его боярином. Невысокий, худощавый и чернявый. Одет добротно. Похоже, хозяин торговой палатки, рядом с которой Дан непроизвольно остановился, очарованный голосом молодого скомороха. — … или так ляпнул? — уставившись на купца, подумал Дан.

— Боярин хочет купить хорошую кожу? — спросил торговец. — Есть юфть и сафьян, есть…

— Так ляпнул, — понял Дан. Видимо, торговец решил, что Дан заинтересовался его товаром и, на всякий случай, польстил возможному покупателю.

— А, может, бай… — тюркский титул, мгновенно напомнивший Дану о чем-то среднеазиатском, из той, прошлой, жизни, резанул слух… — интересуется утепляющими дом и радующими глаз изделиями шемаханских мастеров? — спросил купец. Дан еще раз, но уже внимательно глянул на купца: — Чернявый, баем называет, но черты лица европейские. Никак татарин из Казани, хоть и одет по-русски?

Двое помощников татарина, одетые подобно купцу, только в материал попроще и, вместо, привычной Дану шапки, в тюбетейках на стриженных наголо головах — один был похож на купца, такой же худощавый, невысокий и чернявый, второй же светлый, шире в кости и ростом побольше, и напоминал скорее карела-ливвика или вепса, коих Дан немало уже насмотрелся в Новгороде — торопливо разворачивали перед Даном шерстяной ковер.

— Стоп, — громко сказал Дан и предостерегающе выставил вперед ладонь, намекая этим купцу, что достаточно, хватит! — Не сейчас, уважаемый. Меня не интересуют твои ковры. Возможно, в другой раз. А сейчас я пришел за… — И не закончив фразу, легко отодвинул купца в сторону и двинулся к палатке-деревянному домику на прилавке которого заметил нечто напоминающее большие красные плоды гранатового дерева.

— Э-э, — хотел что-то сказать татарин. Но неожиданно на его плечо опустилась тяжелая рука и купец услышал показавшееся ему зловещим: — Не надо! — Он сразу забыл, что хотел сказать и мгновенно, на пятках, развернулся, хватаясь за кривой кинжал, висевший у него на поясе. Рядом с ним стояли и смотрели на него, укоризненно качая головой и цокая языком, два бугая. Бугаи, вероятно, были из сопровождения дылды — новгородца, охрана, которую купец совершенно выпустил из вида. Один из них, не выше купца, но раза в три шире, сжимал в огромной лапище — жутковатых размерах кулаке, топорик-клевец, похлопывая им легонько себе по ноге. Второй, огненно-рыжий и на голову выше широкого, правда не столь «массивный», с устрашающего вида дубиной, торчащей в петле под мышкой, убрал с купеческого плеча руку и, придерживая, второй рукой, на своем плече сложенный тобол-мешок из рогожи, непонятно уронил: — Не стоит тормозить босса… — Купец сделал глубокий вдох, потом выдох… И отпустил рукоять кинжала. Оба словенина тут же кивнули и, синхронно развернувшись, поспешили вдогонку за боярином. А татарин-купец, всегда считавший, что хорошо знает язык московитов и прочей руси, задумчиво уставился им в спины… Неведомое «тормозить босса» напрягло купца, и он тщился понять — не упустил ли он только что выгодного клиента…? Но, если бы он сейчас мог увидеть ухмыляющиеся физиономии широкого новгородца и его огненно-рыжего товарища… «Приколовшихся», как говорили в том времени, откуда Дан провалился в Новгород, над татарским гостем с помощью новых, подслушанных у Дана, слов…

Дело в том, что в мастерской, где Рудый и Клевец отныне, сопровождая Дана, проводили большую часть времени, царила совсем иная обстановка, чем та, к которой они привыкли. Мастеровые, в разговорах, использовали много необычных и не совсем понятных слов, часто смеялись и не прочь были подшутить друг над другом, а «босс» Рудого и Клевца называл это «прикалывались». Но самое интересное — ни те, над кем шутили, ни те, кто шутил, не лезли, после данных «приколов», в драку, хотя, на взгляд Рудого и Клевца, порой эти «приколы» были весьма обидны. Рудый и Клевец первое время даже не понимали, как над этим, вообще, можно смеяться и почему все хохочут. А потом, как-то помаленьку, и сами втянулись в эту доселе неведомую им забаву. И в эту новую жизнь…

Пока купец пытался постичь глубинный смысл слов «тормозить босса», Дан уже присматривался к лупоглазому крючконосому торговцу с длинной бородой… — Интересно, армянин или перс? — думал Дан. — Какой-то он весь из себя старик Хоттабыч… — продающему не частые в Новгороде, южные фрукты. Кроме фруктов, на прилавке у торговца были выложены еще и восточные сладости, залитые медом, и — Дан принюхался — в отдельно лежащих кожаных мешочках-пузырях, вроде как, пряности. Дан подозрительно взглянул на торговца и спросил: — Как тебя зовут, купец? — Торговец, судя по постоянному месту — деревянному шалашу, не в первый раз был на новгородском Торжище, если, вообще, не жил в Новгороде, отправляя за товаром помощников и, конечно, он должен был знать русский язык.

Купец, в свою очередь, тоже не преминул осмотреть Дана — на предмет платежеспособности, а, заодно, и социальной принадлежности — и, видимо, также сделал определенные выводы.

— Захар, боярин, — ответил торговец, как и поволжский татарин, величая Дана боярином. И добавил: — Я карай из Сугдея, Сурожа по-вашему.

— Карай, карай, — Дан повертел на языке это слово, — название племени, наверное… Неужели караим? — пробилось, неожиданно, в сознании Дана. И он, тотчас, вспомнил, что этот странный народец, кажется, в это время, уже жил в Крыму… — А Сурож, Сугдея, — Дан слышал и об этом городе. В том самом 21 веке, откуда черт принес Дана в средневековый Новгород. Только в 21 веке данный город назывался Судак. И находился он на юго-востоке Крыма. Дан даже один раз был там, в Судаке. Приехал на экскурсию вместе с полным автобусом туристов — отдыхал «дикарем» в августе месяце под Алуштой — самый юг Крыма, в смысле, южный берег Крыма — ну, и поперся поглазеть на достопримечательности полуострова. Впрочем, все это было 6 веков наза… вперед. А в этом, 15 веке, Судак-Сурож, вроде как, являлся генуэзской колонией — точно Дан не помнил, ибо особо историей Крыма не увлекался, но экскурсовод тогда что-то говорила об итальянцах, вернее генуэзцах в средневековом Крыму. И, что до самого османского завоевания, весь южный берег Крыма принадлежал генуэзцам и немножечко, горный юго-запад, княжеству Феодоро, основанному еще германцами-готами в эпоху великого переселения народов и дожившему, аж, до 15 века.

— Захар, — сразу задал вопрос Дан, — торговаться будем?

Купец вопросительно посмотрел на Дана…

Карай Захар оказался хорошей находкой для Дана. Почти все, что необходимо было Дану — корень имбиря и куркумы, лавровый лист, ягоды барбариса, кору корицы, стручки красного перца, горошки черного, сухие цветки гвоздики и даже семена базилика — у торговца имелось. Кроме вышеперечисленного, у купца оставались еще какие-то специи — Дан по запаху почуял одну из них, ванилин — но Дан даже приблизительно не знал, как их использовать, допустим, тот же ванилин, в медицинских целях. Да, и стоило все немереных денег. Ведь, кроме специй, он еще купил и два бордово красных, выглядевших весьма свежо… — Дан еще подумал: — Интересно, как Захар сумел сохранить их, ведь на дворе не 21 век и нет ни поездов, ни самолетов, а добираться до Новгорода с «югов» — это не один день… — и очень дорогих больших граната. Так что Дан решил остановиться на том, с чем сам сталкивался в 21 веке и, хотя бы, представлял, как использовать. Много брать Дан не стал, и по деньгам напряжно, да, и у карая много и не было, за исключением сушенного барбариса и перца красного и черного. Но Дану еще подфартило в том, что Захар был не просто купец, а имел, так сказать, и вторую профессию — лекарь… Правда, давно не практикующий. И пусть он не был учеником великого Абу Али Хусейна ибн Абдаллаха ибн Сина, известного также как Авиценна и жившего тоже, примерно, в 15 веке, однако… Однако, карай, тем не менее, являлся наследником бесценного опыта изрядного количества византийских врачей, не одно поколение которых зарабатывало на свой кусок хлеба — и большую миску масла, оливкового или сливочного — на территории Крыма, и, в частности, в княжестве Феодоро. Судя по словам Захария, в этом княжестве, тесно связанном с Восточной Римской империей или Византией, он и провел всю свою юность…

Поговорив с караем и поинтересовавшись — когда Захар следующий раз будет в Новгороде или, если он тут обитает постоянно, когда ему привезут очередную партию пряностей, Дан выяснил, что купец планирует еще на месяц задержаться в Новгороде — примерно через неделю, из Сурожа через Москву должен прибыть его двоюродный брат Ицхак и подвезти пряности на продажу… Вообще-то, Захар, как понял из слов купца Дан, собирался, сразу по приезду родственника, двинуться с ним дальше, в пределы Литвы, но теперь, поскольку почти весь остававшийся товар у него забрал Дан, карай решил никуда не ехать и всю новую партию попробовать продать тоже в Новгороде. А уж потом отправиться домой и, если бог даст и все сложиться хорошо, снова прибыть в Новгород только в начале весны, пока дороги с низовых земель до Новгорода не раскисли от дождей… Прикинув возможные перспективы использования купца, Дан решил взять его «на заметку» — пожалуй, Захар пригодится ему и в качестве поставщика лекарственных, произрастающих сугубо на юге растений, если, конечно, все пойдет, как Дан задумал и медицинское направление будет иметь спрос, и в качестве врача тоже не помешает, поскольку сам Дан имел, лишь, весьма отдаленное представление о медицине, а, тем паче, о медицине 15 века… Впрочем, от мысли — немедленно привлечь карая, давно переключившегося с медицины на торговлю… — походу, лекарь из Захара был посредственный, иначе бы остался в медицине… — к излечению архиепископа, Дан, подумав, все же отказался.

Дан уже совсем собрался хлопнуть с караем по рукам, как бы, завершая сделку с ним, когда вспомнил о женьшене. Свойства этого растения издревле были известны китайцам и в 15 веке они, вроде даже, торговали им. Конечно, от Китая до Новгорода далековато, но чем черт не шутит? А настойка из женьшеня очень бы даже не помешала архиепископу Ионе…

— Боярин что-то забыл? — поинтересовался купец.

— Да-а, — протянул Дан, судорожно соображая у кого из торговцев в этом живописном и горластом — купцы и их слуги не стеснялись зазывать покупателей — торговом ряду может быть нужный ему корешок. И решил сказать об этой своей проблеме Захару. Как-никак, карай, все же, не первый день на Торжище и должен знать, чем богаты соседи.

— Нужен мне корень одного растения, — Дан не мог придумать, как объяснить купцу, что, именно, за растение ему надо. — Такое, знаешь… Это растение произрастает далеко на восходе, у моря, где живут желтолицые люди, похожие на татар, кочующих за Сурожем и вдоль Великой Итиль…

— Я понял, уважаемый, — перебил Дана торговец. — Да, простит меня, боярин, что я перебиваю его, но я знаю, о корне какого растения говорит он. Это цветок жизни, способный поднять на ноги даже умирающего. Его лечебные свойства, — продолжил цветисто дальше карай, — известны с давних времен. Но, — купец сделал паузу, — он очень дорогой, — и Захар замолчал, явно ожидая чего-то от Дана.

— А-а, — догадался Дан, — все ясно. Информация стоит денег. Совсем, как в 21 веке. — И уронил: — Захар… — А дальше, чуть было не ляпнул: — За мной не заржавеет, — но вовремя сообразил, что карай не поймет. И продолжил: — Ты мне скажи, кто продает на Торжище корень этого цветка, а я в долгу не останусь. — Дан полез в карман во внутренней части своего пояса, где лежали у него мелкие монеты — медные пулы… Одновременно, по-жлобски, подумав: — Не серебро же ему давать… — Однако, карай, догадавшись, что Дан полез за монетами, предостерегающе поднял руку, обтянутую дорогой, судя по всему — шелковой, материей своего совсем не византийского или турецкого кафтана.

— Пусть меня простит боярин, — еще раз повторил купец, — но мои сведения ничего не стоят. Ибо корень этого цветка продаю я. — И Захар извлек откуда-то из-под полы своего одеяния еще один маленький кожаный мешочек. — Но стоит он, — и Захар, потянувшись, приподнявшись на носках поближе к высоченному Дану, что-то прошептал ему.

— Ого! — аж присвистнул Дан. — Ну, и цена!

— Я же говорил, корень этого растения очень дорогой, — развел руками карай, как бы оправдываясь за цену.

— Угу, — промычал Дан, непроизвольно оглядываясь на своих телохранителей и пытаясь сообразить — хватит ли у него, вообще, казны купить женьшень?

Рудый и Клевец по-своему поняли взгляд Дана и сразу напряглись, из их фигур мгновенно исчезла расслабленность, и они выдвинулись — один справа, другой слева от Дана.

— Нет-нет-нет, — приподнял обе руки вверх, открытыми ладонями наружу, Захар. — Я не угрожаю вашему хозяину и… и он мне не угрожает, — обронил купец, повернувшись уже к двум своим, внимательно наблюдавшим за Даном и его сопровождающими, также напрягшимся, гибким и чернявым, подобно Захару, крючконосым слугам.

— Да-да, — подтвердил Дан, — не угрожает, — одновременно размышляя, что делать — женьшень ему нужен позарез. Отложенная смерть владыки, по-любому, стоит намного больше названной суммы. Однако денег таких сейчас у Дана нет.

— Послушай, Захар, — обратился Дан к караю, — столько казны у меня нет, пока нет, — с нажимом добавил Дан, — но я могу заплатить за корень этого цветка даже дороже, если ты согласишься на мое предложение. — И пока карай переваривал его слова, пояснил: — Смотри, ты сейчас, как минимум, с неделю — по твоим словам, будешь ждать родственника. Потом, месяц или два, продавать доставленный им товар. Итого, в Новгороде ты остаешься еще, не меньше, чем на два с хвостиком… — В глазах торговца, внимательно слушавшего Дана, появилось недоумение. «С каким хвостиком?» — читалось в его взгляде… — месяца, — закончил фразу Дан. И, туманно уронил, для торговца: — Хвостик — не суть важно. Короче, — чуть громче сказал Дан, — я предлагаю поделить стоимость этого корешка на три части. Сейчас я заплачу тебе первую часть, вторую часть отдам через месяц, и третью еще через месяц. А за то, что гривны буду отдавать не в один раз, а по частям, стоимость цветка будет немножко выше. Ты ничего не потеряешь от того, что я гривны уплачу не за один раз — все равно эти месяцы будешь сидеть в Новгороде, а я так смогу приобрести этот корень. А, чтобы ты не подумал, будто я собираюсь обмануть тебя, мы заключим с тобой договор-ряд с печатью у торгового старосты… — Дан замолчал, давая Захару время обдумать его идею, а затем, подождав с пяток минут, во время которых карай также не проронил ни слова, спросил: — Ну, как, согласен? — Карай медленно кивнул головой. Но добавил: — Такую рассрочку по платежам мы с братом делаем, только цену ставим на треть дороже. Однако, учитывая общую сумму покупки, я полагаю, в этом случае, мне стоит сделать скидку и оставить цену прежней. И, да, обойдемся без договора у старосты, слова будет достаточно!

Возвращаясь с Торжища, Дан подумал, что все необходимые ингредиенты для попытки продлить жизни владыки, теперь у него на руках. Осталось, лишь, привести их в нужное состояние и расписать — когда, что и с чем принимать. А, также, уговорить Иону на этот «эксперимент». И еще — тянуть с этим не стоит. Однако, снова прокрутив в голове план по «увеличению жизненного срока владыки», Дан, все же, решил не спешить и отложить встречу с архиепископом до момента своей полной «боевой» готовности.

По дороге домой, в мастерскую, Дан еще раз остановился послушать молодого скомороха.

— Эх, хорош голос, хорош, — невольно пришло в голову Дана, — заслушаться можно. — Ему бы стадионы собирать, да, чтобы билеты входные продавали. Озолотился бы… Кстати, — хмыкнул Дан, — хорошая идея, может, со временем, и мне пригодиться… — И уже уходя, он полез в пояс и, достав серебряную монету, сунул в руку бородатого степенного мужика — старшины скоморохов, стоявшего позади парня и, время от времени, подыгрывающего ему на дудочке…

Глава 14

Пока Дан обещал ореол святости изобретателю самогона Федору — в том случае, если он сумеет очистить продукт и убрать мерзкий запах и вкус; уламывал на добровольную частичную кастрацию, то есть, на выделение денег для запуска нового товара — параллельно с гончарным производством — Домаша и, распинался перед караем Захаром на Торжище, а также прочая, прочая, прочая… Он встретился со Жданой. Как и договаривался, во второй день седмицы. Примерно в 2 часа после полудня или в 14–00, коль быть точным и делить сутки не на ночь и день, а на 24 часа.

Жила вдова, несмотря на пошлые фантазии и иже к ним терзания Дана, все же в самом Новгороде, в Людином конце, на Гощиной улице. Почти по соседству с работающими на Домаша и Дана, Перхурием и Якимом. Дом ее, как и у соседей, был огорожен высоким забором и с улицы едва виден.

К сожалению, Рудый и Клевец, нанятые Даном, по совету владыки Ионы, в телохранители, а, фактически, назначенные ему владыкой в телохранители и имеющие, вероятно, еще и устный его наказ, Дана сопровождали неотступно, и к дому вдовы он тоже вынужден был прийти с ними. Пешком прийти, как и привык, ибо Домаш, его напарник, передвигался по Новгороду исключительно пешком и Дана приучил мерить новгородские мостовые собственными ногами — чему Дан был только рад. Рад, поскольку на лошадях, на которых по Новгороду передвигались богатые горожане, никогда не ездил и понятия не имел, как это делается. Нет, лошадей, Дан и Домаш, вернее извозчика с лошадью и телегой, Дан и Домаш тоже использовали, но, в основном, для доставки товара из мастерской на Торжище и то не всегда. Периодически Домаш сам таскал в лавку горшки, супницы и кисельницы и остальное, беря себе в помощники либо Семена, либо Вавулу. Впрочем, в последнее время, после образования — «Домаш энд Дан компани», когда товара стало намного больше, он перестал «маяться дурью» — вес-то у горшков дай боже — и все реже таскал товар на себе…

В общем, к вдове Дан пришел пешком и, хочешь-не хочешь, вместе со своими телохранителями. А еще с небольшим букетом местных — за отсутствием в Новгороде этого века голландских тюльпанов и эквадорских роз — полевых цветов. С небольшим же, потому что и так, сопровождавшие его и Рудый и Клевец, косились на Дана… Идет в гости и тащит с собой охапку цветов, зачем? Ладно бы был молоденьким парнем, а та, к кому шли — юной девицей… А, тут… Не делали в Новгороде подобные презенты вдовам…! Но Дан решил сделать. И, преподнести синеглазой Домне-Ждане, по традиции своего прошлого-будущего века, пусть и небольшой, но яркий букет цветов — который он собрал на поле за окольным рвом.

Вероятно, предупрежденный хозяйкой о гостях, высокий и широколицый… даже слишком широколицый, старик с густой седой шевелюрой и, на удивление, редкой седой бороденкой — выдающейся чертой его лица являлся также и большой кривой нос — бросился было открывать гостям ворота, однако поняв, что Дан «со товарищи» безлошадны, открыл калитку — рядом с воротами. Неизвестно, что он подумал, увидев Дана, сопровождаемого двумя бугаями с бандитскими рожами и подпоясанного «золотым» боярским поясом, но, почему-то, пришедшего пешком и с букетом цветов, однако вид у старика был донельзя уважительный и, надо сказать, слегка ошарашенный.

— Интересно, кто таков? — мелькнуло в голове Дана при виде своеобразной внешности старика. — Высокий, широколицый, глаза светлые до прозрачности и узкие, как у монголоида…

Наверное, Дан, сказал это вслух, ибо Рудый тут же наклонился к его уху и прошептал: — Чудь Белоглазая. Их остатки еще живут на Ладоге, Онеге и среди ижоры… — Рудый на секунду замолк, но, буквально, через мгновение спросил: — Босс, а, кто такой «монголоида»?

— А-а, — игнорируя вопрос телохранителя и рассматривая подворье Жданы… — типичный для Господина Великого Новгорода дом, двухэтажный, на хозяйственной подклети, с высоким крыльцом; сарай в углу — он же, видимо, и мастерская, судя по шуму, доносящемуся оттуда; кусты вдоль забора — толи малины, толи смородины, Дан не силен был определить их с первого взгляда, но он видел подобные в усадьбах Якима и Перхурия; три яблоньки с еще зелеными плодами — возле сарая и, вроде как, там же, вишневое дерево… — многозначительно протянул Дан, протянул так, словно ему по… надцать раз на день докладывали об этой чуди, хотя, на деле, он только сейчас и вспомнил, где слышал о них, точнее, читал о них. Она, эта чудь белоглазая, упоминалась в учебнике по истории из 21 века. Истории Древней Руси. Чудь числилась среди племен, соседних с Новгородом. Правда, если Дан ничего не путал, сведения о «белоглазой чуди» относились к эпохе первых Рюриковичей, а не к 15 веку…, — так говоришь — Чудь Белоглазая?

Из-за дома вылез лохматый, палевого цвета пес на толстой веревке, посмотрел на гостей, но, увидев рядом с гостями старика, гавкать не стал, а, раскрыв пасть, зевнул и потянулся.

Где-то, тоже за домом, загоготали невидимые гуси и закудахтали невидимые куры и, кто-то, будто, расплескал воду… — Наверное, за домом колодец, — подумал Дан, — хотя… хотя, может, и нет. Может, они общим пользуются, уличным…

— Ульмиг, — на высокое крыльцо выскочила с распущенными тёмно-русыми волосами, без платка на голове, Ждана. И, вроде как, только сейчас сообразив, что на подворье чужие, вскрикнула: — Ой!

— Господи, какая красивая, — с нереальным восторгом, отметил Дан, боясь прямо тут, на месте, умереть от этой синеглазой красоты. И, испытывая почти что шок — ведь, без платка он ее ни разу не видел… однако, в тоже время, остатками разума, констатируя: — А, играет-то, как здорово… Ведь, она же не могла не слышать, что мы пришли.

Якобы, смутившись, что гости увидели ее с непокрытой головой, Ждана быстро накинула на волосы сразу, чудесным образом, появившийся платок, и, как с хорошим знакомым, поздоровалась с Даном: — Здрав будь, боярин…

Ждана еще в церкви видела золотой боярский пояс у Дана и затем, после церкви, несколько разочаровано возвращаясь домой… — впрочем, ухажер, все же, порывался проводить ее, но люди, с которыми он был, Ждана даже запомнила их имена — Домаш и Лаврин, не дали, напомнили ему о какой-то встрече… — она долго пыталась соотнести благородное происхождение Дана с его поведением — бояре-то, в церкви, не толпятся вместе со всеми — и, как догадалась, с его занятием ремеслом.

— Нет, понятно, не все бояре землями володеют, — думала она. — но, все-таки… — Однако, потом уже, наведя справки и узнав, что мастер-литвин, как все называли Дана, не просто боярин, а боярин из далекого заморья, взявшийся отмолить какие-то свои грехи черной работой, перестала «ломать голову». — А, хоть бы и не был он боярином, — крутились мысли в ее голове, — все равно мне он нравиться. И, вообще, кто его знает, какие за морем у бояр обычаи. Вон, и люди, с которыми он был в церкви — его подельники по мастерской, тоже не из обычных. У одного, который коренастый и весь из себя обстоятельный, волосы заплетены в косы, как у воина, а у второго, худого и высокого, взгляд, что у святого с иконы… — Но сердце Жданы, радостно екало от того, что желающий встретиться с ней человек, тем не менее, боярин. И не абы какой, а такой, что все подруги от зависти лопнут — высокий, даже очень, статный и красивый… — А, дальше, — думала она, — что будет, то и будет…

Дан поднялся на крыльцо к Ждане и протянул ей букет.

— Это тебе! Держи!

— Мне? — удивилась новгородка, уставившись на букет, глаза ее расширились.

— Тебе! — подтвердил Дан. Ждана взяла цветы и посмотрела на Дана, синева ее глаз, в очередной раз, захлестнула Дана… Сглотнув, он с трудом сказал: — По обычаям моей далекой… — очень далекой, — мелькнуло в голове Дана… — родины, мужчина, приходя в гости к красивой женщине, дарит ей цветы в знак восхищения ее красотой.

Новгородка покраснела и, опустив глаза, стала теребить красивыми, длинными, сужающимися к ногтю пальцами, стебли цветов. Это продолжалось довольно долго… целую минуту. Затем она резко вздернула подбородок, быстро взглянула на Дана и, тут же, переведя взгляд на спутников Дана, поздоровалась с ними: — Аще здравы будьте и вы, гости дорогие! — И уже обращаясь снова к Дану, чуть насмешливо произнесла: — А я и не слышала, как Ульмиг впустил тебя и… — она слегка замялась, видимо, не зная, как назвать спутников Дана.

— Мои охранники, — мигом сориентировался Дан. — Рудый, — показал он на огненно-рыжего детину, ростом почти с себя, с огненно-рыжими же бородкой и усами, с булавой-перначом на перевязи, — и Клевец, — назвал имя второго сопровождающего Дан, невысокого, но широченного, с темно-русой бородкой и усами, и топориком-клевцом, вместо булавы, в петле на поясе. Оба, и Рудый и Клевец, поклонились хозяйке дома…

— И твоих охранников, — закончила фразу Ждана.

Шум, доносящийся из сарая-мастерской, внезапно стих, двери сарая раскрылись и оттуда высунулись две любопытные мордочки — парня, навскидку, лет, так 14, и совсем молоденькой девицы-подростка. Парень и девица были очень похожи, а кроме того имели одинаково узкие, как у старика на воротах, монгольские глаза и белые прямые волосы. Обе юных особи с интересом уставились на гостей. Возле них, чуть пониже, спустя мгновение образовалась еще одна, в чем-то вымазанная, рожица. Рожица девчонки, которую Дан уже видел раньше в церкви, рядом с новгородкой, девчонки, примерно, 6–7 лет. Но в отличие от более старших парня и девицы, малышка была совсем другая, светло-русая и большеглазая.

Дан, повернув голову на скрип дверей сарая, минуту смотрел на вытаращившихся на него и на Рудого с Клевцом мальцов, а затем улыбнулся и подмигнул всей троице. Девица-подросток сразу заулыбалась в ответ, паренек скептически хмыкнул, а самая младшая сначала нахмурилась, как взрослая, а потом не выдержала и прыснула во все свои белые 32 зуба.

Ждана, заметив появление на подворье новых действующих лиц, на мгновение застыла, ее темные брови сошлись на переносице и, явно обращаясь к самой младшей из возникшей в дверях сарая троицы, она строго крикнула: — Ярослава, опять вымазалась! — И уже совсем не сердито упрекнула более взрослых парня и девчонку: — А вы куда смотрите… — Впрочем, когда новгородка опять повернулась к Дану и его спутникам, ее глаза улыбались.

— Прошу всех в дом, — пригласила она…

Собираясь заняться излечением архиепископа, Дан помнил о том, что неосторожно пообещал владыке принять к себе в мастерскую несколько его подопечных… Владыка организовал при новгородских монастырях приюты для вдов и сирот, вот, их-то, приютских, Дан и обещал взять к себе на работу. Кстати, об этой стороне деятельности новгородского архиепископа — организации приютов — Дан узнал только на встрече с владыкой. И был приятно поражен — нигде, ни в одном из прочитанных им, в будущем, учебников истории по средневековой Руси не упоминалось, ни полсловечка, о подобных заведениях в Великом Новгороде. И, пусть эти приюты были личной инициативой архиепископа Ионы, а не целенаправленно проводимой городом политикой, все равно, это лишь добавило Дану желания сохранить Новгород самостоятельным и независимым, а владыке, несмотря на личную заинтересованность Дана и скупой политический расчет — сохранить подольше жизнь.

В общем-то, Дан уже сговорился с Домашем взять на работу вдову из приюта при Петровском или, по-другому — Петропавловском женском монастыре. Сей монастырь располагался тоже в посаде за Людиным концом, недалеко от усадеб Дана и Домаша… Лишь, чуть-чуть, в стороне и на небольшой возвышенности, носившей название Синичьей горы. Там, где, как раз, из города выходила, запиравшаяся на ночь крепкими воротами под надвратной башней, Луковая улица. Собственно, жители этой улицы пару веков назад и поспособствовали появлению данного монастыря. Точнее, уличане за свой счет построили на Синичьей горе церковь святых апостолов Петра и Павла, а уж потом, рядом с ней возникла и одноименная обитель.

Вдову звали Антонина. Женщина, на вид лет 30–35. Взяли ее в помощь Аглае Спириничне, жене Вавулы. Аглая Спиринична, нанятая в мастерскую поварихой, к глубокому сожалению, не оправдала надежд Дана. Не могла она разорваться между собственным хозяйством и мастерской Дана и Домаша. Не хватало на все у нее времени. И дочери Аглаи, на которых рассчитывал Дан, тоже ей не сильно помогали, маловаты они еще были для такой работы. Чтобы организовать полноценное питание в мастерской, Аглае требовалась настоящая помощница. Взрослая, а не ребенок или девочка-подросток. Вот, Антонина и должна была стать такой помощницей. Правда, денюжка ей причиталось поменьше, чем Аглае Спириничне, ведь бюджет купства или товарищества «Домаш энд Дан» все же был не резиновый. Да, и Антонина бралась на работу не главной поварихой, а ее помощницей.

Дан поселил вдову, за неимением другого места, пока у себя в доме, в одной из комнат на втором этаже — Дану не очень нравилась та планировка жилья, что присутствовала в домах новгородцев, вернее, полное отсутствие ее. Ибо в большинстве новгородских домов наличествовал только маленький «предбанник» — сени и одна комната, она же гостевая, кухня, спальня и все остальное — по мере необходимости. Конечно, в боярских теремах, как подсмотрел Дан в ходе своих походов к боярыне Борецкой, и, вероятно, в теремах зажиточных новгородцев распределение комнат было иное. Ну, так, на то они и терема, что в три этажа. Короче, Дану не очень понравилась та планировка дома, что предложили ему плотники — одна большая, на весь этаж, комната с лавками по краям и печкой. И он потребовал, благо денег хватало, дабы плотники ему отделили, как в хоромах купцов и бояр, кухню с печкой от общего помещения, а, кроме того, разделили — по рисунку Дана — одну большую комнату на несколько поменьше размером. И с печника тоже потребовал, чтобы печь была не курная, а с трубой, выведенной на крышу. При этом, дабы печь обогревала не только ближайшую стену, но и весь жилой этаж. Дан знал, что новгородские печники умеют ставить печи так, чтобы они обогревали весь дом — консультировался с Семеном и Вавулой. В общем, теперь места у Дана хватало, даже одна из комнат пустовала — сам он временно спал в большой комнате, которую впоследствии планировал сделать залом. В комнате, ближайшей к будущему залу, спали его телохранители — Рудый и Клевец — если честно, то Дан предложил каждому из них по комнате, но прожившие всю жизнь в домах, где все, кроме женатых, спали в одной большой, или, наоборот, небольшой общей комнате, Рудый и Клевец не захотели менять старый уклад и устроились, как… как устроились. Итак, в комнатенке, ближайшей к будущему залу, спали телохранители. Комнатка справа от большей, совсем маленькая и слабо прогреваемая от общей печи, потому с собственной печкой и, кроме того, с собственным дорогим слюдяным, из слюды, окном, предметом особой гордости Дана — Дан планировал устроить здесь свой кабинет, в котором можно будет работать и зимой, и, хотел максимум света для этой комнатки — пока, тоже, пустовала. И последняя, третья комната, рядом с «предбанником» — сенями и лестницей, дальняя от будущего зала, была отдана вдове из приюта.

Конечно, прежде чем брать Антонину на работу, Дан поговорил с ней, но сначала, естественно, поговорил с монашками, опекавшими приют. Сестры-монахини были пожилыми дамами с крестьянскими натруженными руками — оно, ведь, и понятно, женский монастырь — не приют изнеженных барышень, а, кроме того, Петровский монастырь богатством своим не славился, щедрых подношений не имел, бояре к нему особо не благоволили и весей с починками — сел и хуторов — за монастырем не числилось… «Невесты Христа» и посоветовали Дану взять в работницы Антонину, мол, тихая, спокойная, ни на что не жалуется, готовит очень хорошо.

— Хотя, сестры в монастыре и питаются без изысков, — сказала дежурившая по приюту уже не молодая, однако еще и не старая монахиня, — и из продуктов у нас самое простое, но, когда в трапезной Антонина, даже простое варево очень сытное и вкусное.

— А, как она оказалась у вас? — не мог не поинтересоваться Дан. И добавил: — Прошу не принимать за обиду, коль, что не так скажу — но, если она на всем белом свете одна-одиношенька, к тому же тихая и работящая, почему она не сестра-монахиня в вашем монастыре?

Монашенка с любопытством взглянула на Дана, видно выражение — «одна-одиношенька на всем белом свете» — ей редко доводилось слышать… А, потом уронила: — Ну, куда нам принимать новую сестру? — И развела руками, как бы оправдываясь за бедность монастыря. После чего пояснила-пожаловалась: — Нам бы себя прокормить, да сирым и вдовым немного помочь… К тому же, — мягко произнесла женщина, — нет в Антонине стремленья божия, в ней живет мирское, суетное. А что касаемо твоего вопроса, — посуровела монахиня, — как Антонина попала в наш приют… Муж ее был гребенщиком, но зимой застудился и умер. Она пробовала работать вместо него, но бог умения не дал. А скоро и деньги вышли. Податься же ей в Новгороде некуда — старые умерли и дом отчий давно продан, братья в закупах у боярина… Вот, и пришла к нам.

— А, родня мужа, — хотел было спросить Дан, зная, что в Новгороде принято помогать вдовым. Но монахиня упредила его.

— А родня мужа отказала ей, — поджала губы женщина и перекрестилась. — Бездетная она.

— А-а, — протянул, совершенно по-дурацки, Дан…

Устройство на работу вдовы из приюта стало всего лишь одним из дел Дана. Своего рода благотворительностью, органически вписавшуюся в работу мастерской.

Кстати, последним достижением Дана на пути к собственному финансовому благополучию, а, заодно, и в развитии мастерской было возрождение или, можно сказать, изобретение, по-новому, античной, а, если точнее, древнегреческой, давно забытой в Европе и абсолютно неизвестной в Новгороде, художественной вазописи. То бишь росписи по керамике. Задумавшись, как-то, над бренностью бытия, а заодно однобокостью и монохромностью росписи сосудов в их, фактически, совместной с Домашем, мастерской… — к великому сожалению Дана, в Новгороде использовали для раскрашивания гончарных изделий весьма скудный набор средств — либо втирали в начертанный рисунок слой глины иного, отличного от основного, цвета; либо разукрашивали сугубо желтой поливой-эмалью… — итак, Дан, как-то задумавшись над некоей примитивностью и слабой выразительностью, на взгляд пришельца из 21 века, начертанных им, на кисельницах, братинах, супницах и прочем, рисунков, невольно вспомнил картинку из учебника прошлого-будущего за 5 класс — «История Древнего мира». Картинку яркую, запоминающуюся и хорошо запомнившуюся ему — несколько разукрашенных древнегреческих амфор и, служивших для хранения зерна, оливкового масла и тому подобного, огромных кувшинов-пифосов. Амфоры и пифосы были черного цвета с выделяющимися на них красными фигурами людей и зверей или, наоборот, красного цвета с черными фигурами. И, почему-то, при этом он вспомнил еще и объяснения учительницы — как они, греки, делали эти амфоры, пифосы, килики, кратеры и остальное. Все было до смешного просто. Сосуды изготавливали методом лепки жгутом — раскатывали глину в лепешку, вырезали из нее круг — будущее днище сосуда. Потом делали из глины длинную полосу-жгут, накладывали эту полосу на будущее дно сосуда. И так жгут за жгутом, жгут за жгутом. Самое интересное, что подобным образом можно было сделать и небольшой килик-чашу для питья и огромный пифос в рост человека для хранения зерна или того же оливкового масла. Кстати, в этих пифосах, которые греки закапывали в землю, зерно и прочие продукты сохранялись гораздо надежнее, чем в разных мешках — мышам и прочим грызунам на радость. Ведь самая суровая мешковина прогрызалась на раз, а добраться до зерна в пифосах практически невозможно… Разукрашивали свою керамику греки тоже довольно оригинально. Краску для сосудов они делали из глины. Брали немного глины, разводили ее водой и добавляли туда древесную золу. После чего все перемешивали и полученным составом-краской рисовали фигуры на амфорах с киликами и кратерами — если хотели сделать чернофигурную роспись, либо, наоборот, закрашивали все, кроме будущих фигур, то есть, всю поверхность сосуда, кроме выделенного рисунка — мелкие детали рисунка также, как и в чернофигурной росписи, выделяя краской. Затем изделие засовывали в печь и подвергали обжигу — для окончательного превращения сосуда в прочную, влагонепроницаемую чернофигурную или краснофигурную амфору, килик, канфару и так далее… Вот, только, обжиг у греков был довольно сложным процессом. Он имел, как бы, три фазы. Сначала сосуд ставили в печь и нагревали до определенной температуры. Потом все отверстия в печи закрывали, температуру медленно понижали и все отверстия снова открывали. В итоге — окрашенные места становились черными, а необработанные имели свой естественный цвет…

Сложность для мастерской — дабы запустить эту технологию — состояла в том, что необходимо было точно повторить, а, фактически, воссоздать заново весь процесс обжига древнегреческих мастеров.

Дан нарисовал на бересте образцы древнегреческой керамики — амфоры, гидрии, канфары, кратера и килика — как он их помнил, и попросил Вавулу и Якова отставить всю работу и слепить каждого вида по паре сосудов. Немножко помучавшись — если амфора, канфар и кратер еще были похожи на привычные им изделия, то приземистый, с маленькими бортиками килик или гидрия с тремя ручками… пришлось повозиться — мастера, все же, вылепили то, что Дан просил. Затем он, самостоятельно, по технологии древних греков смешал глину, воду и древесную золу — тоже далеко не сразу все получилось — и полученной краской, на манер древних греков, разрисовал мифическими созданиями и героями — уж, что-что, но всех этих леших, домовых, русалок, Сварогов, Даждьбогов, Вотанов, Локи, Укко, Юмал и остальных Беовульфов с кузнецами Вяйнемейненнами Дан знал «на зубок». Ибо, в свое время, и сдавал зачет по мифологии в университете, и не один десяток книг прочел, где, так или иначе, поминались данные, не всегда положительные, личности… Короче, Дан разрисовал с десяток, сработанных Вавулой и Яковом под древних греков, сосудов и отдал их «на заклание», на эксперименты с обжигом, Семену и его ученику… да-да, Семен, все же, нашел себе ученика. Своего дальнего родственника, тоже из Неревского конца. И тоже Семена. Белобрысого, худого, слегка пришепетывающего паренька 14 лет, если Семен не врал — Дану, почему-то, казалось, что ученику Семена не больше 12 лет.

Отдавая сосуды в руки Семена и его ученика, Дан сказал, что, конечно, он, Семен, сам умелец и не ему, Дану, вмешиваться в его «епархию»… А, затем Дан дотошно пересказал Семену, все, что помнил из лекции учительницы по поводу обжига амфор, кратеров и пифосов древними греками. Естественно, выдав лекцию учительницы за свое видение о том, как надо обиходить эти новые необычные сосуды. И, само собой, присовокупив к этому — какой результат он хочет получить.

Дан выделил на опыты Семену одну из трех, используемых для обжига, печей. Естественно, Домаш маленько поворчал по этому поводу, но Дан разложил ему «по полочкам» и предполагаемый финансовый минус — от неработающей временно печи; от использования не по назначению расходных материалов — глины, краски, дров; от потерянных рабочих часов Вавулы, Якима, Семена Старшего и Семена Младшего — и предполагаемый финансовый плюс, назвав приблизительную цифру дохода от производства новой, под античность, керамики, и Домаш сразу перестал ворчать. Правда, тут же, спросил-поинтересовался — а, как отнесется церковь ко всем этим «мифологическим — хвостатым, рогатым и так далее…» персонажам, изображенным Даном на новой посуде…? На что Дан, нисколько не задумываясь, ответил, что древние греки еще и не то рисовали на своих сосудах и, насколько Дан знает, православная церковь относится к искусству древних греков и латинян весьма снисходительно, а, кое-кто, например — константинопольский патриарх — даже собирает их произведения… А, с секунду помолчав, Дан еще и добавил, что у католиков — а он, все-таки, рассчитывает, что основным покупателем новой посуды будут ганзейцы — древние греки и латиняне, вообще, в большом спросе… Кстати, Зиньку Дан особо предупредил, что «ми-фо-ло-гические» создания, рисуемые им, Даном, на новых горшках, это вовсе не черти, о которых Дан рассказывал несколько седмиц назад после посещения церкви…

Не сказать, чтобы с первой или с третьей попытки что-то получилось, но в шестой раз сосуд вышел из печи именно таким, каким Дан и хотел его видеть. И каким он был на той, запомнившейся Дану картинке, в учебнике древней истории. А, значит, технология керамики а-ля Древняя Греция была отработана. Оставалось пустить ее в производство.

Последующий небольшой ажиотаж вокруг продажи экспериментальной партии новой керамики… — в ее состав вошли остатки первых образцов псевдодревнегреческой посуды, «оставшиеся в живых» после опытов Семена, плюс повторно изготовленные Вавулой и Яковом в количестве 10 штук, по 2 каждого вида, амфоры, килики, кратеры, гидрии и канфары… — окончательно убедил Дана, а заодно и Домаша, в правильности и даже необходимости выпуска новой продукции. А, слишком религиозного скептика Вавулу, сомневавшегося в том, что эти амфоры и, особенно, гидрии с тремя ручками и такими рисунками будут кому-то нужны, убедили слова Дана — Дан просто повторил Вавуле то, что он говорил Домашу по поводу «бесовских» изображений на посуде — и деньги, полученные от продажи новых сосудов. Точнее — процент Вавулы от их продажи.

Ганзейские и новгородские купцы, забиравшие еще до продажи на Торжище большую часть продукции Домаша и Дана прямо из мастерской, а также присоединившиеся к ним, в последнее время, купцы низовых земель — из городов Поволжья и Московского княжества, прослышав о том, что в лавке Домаша выставлены новые сосуды, сначала просто заходили и смотрели на все эти амфоры. Потом начали прицениваться и торговаться. Но уже к вечеру первого дня — первого дня продажи новой керамики — Домаш заключил четыре договора на поставку посуды из «древнегреческой» серии… Производство остальных, известных у греков, древних греков, сосудов — киафа, сосуда в виде черпака, предназначенного для воды, вина и любой другой жидкости; ритона, этакого своеобразного сосуда-чашки для питья, чем-то напоминающей рог животного с дном в виде головы зверя; и разного размера пифосов — «бочонков», от сравнительно небольших до огромных, предназначенных для хранения продуктов, Дан тоже наладил, но чуть попозже, в течении следующих двух недель-седмиц. Разумеется, можно было пустить в производство еще с полдесятка видов древнегреческой керамики — как минимум, с полдесятка — например, сосуды для благовоний и ароматических масел, весьма популярные в Древней Греции, однако Дан боялся, что спрос они будут иметь близкий к нулю, да и помнил Дан плохо, честно говоря, как они выглядят… А, пока, в связи с открытием нового производства, пришлось снова набирать людей. Одного Дан взял на лепку «бочонков»-пифосов, этот вид керамики, из-за размеров, пришлось, как и в Древней Греции, делать жгутом. То есть, не лепить на гончарном кругу, а раскатывать сначала здоровенную лепешку из глины — на днище сосуда, а затем медленно-медленно вытягивать глиняными полосками-жгутами стенки «бочонка». Доводя, таким образом, пифос до нужного размера и затирая, по ходу лепки, отдельные жгуты-полосы. В результате получался огромный, объёмный сосуд-корчага с толстыми и крепкими стенками, хорошо подходящий для хранения жидких, твердых и сыпучих продуктов. А для лучшей водонепроницаемости пифоса, его обрабатывали — или до обжига, лощением, закупоривая поры в глине сосуда; или после обжига — молочением, обваркой стен сосуда молоком, но с тем же итогом — закупориванием пор в стенках сосуда. Технология производства пифосов была примитивнейшая, расписывать их, как амфоры, киафы, гидрии тоже не приходилось, только, если какой извращенец закажет — обычно продукты хранились в темном месте, где-нибудь в углу, не на виду, а то и вовсе закапывались в землю… В общем, специалист-гончар тут не требовался. Нужен был просто человек, более-менее обладающий глазомером, чтобы не перекосил пифос и криво жгутов не наложил, и, соответственно, чтобы в состоянии был понять, как делать эти ленты-жгуты и как накладывать их и затирать. Такого человека к Дану привел Яков. Живущего на той же улице, что и Яков, длиннорукого и тощего, чуть повыше самого Якова. Нового работника звали Незга, был он из гончаров и имел от роду почти 30 весен — что, по меркам Новгорода, достаточно много. Выглядел Незга тоже на 30 лет — что несколько удивило Дана, он привык, что новгородцы выглядят старше, чем есть — а привел его Яков, как позже выяснилось, по просьбе уличанского старосты. Незге — совсем ни разу старосте не родичу — за весь последний год ничего не удалось заработать, вот, староста и попросил Якова за него, ибо мужичок Незга был работящий и даже пытался, когда понял, что больше не может заработать гончаром, сменить профессию на грузчика. Однако, грузчик на Волхове из него тоже не получился, здоровье подвело. Незга быстро сломал спину и теперь, вообще, мало куда годился. Разве, что опять гончаром… Имел же Незга на содержании, как водится… — и, как поинтересовался, по введенному для себя правилу — получать максимум сведений о своих работниках, Дан… — троих малолетних — до 12 лет, детей, и взрослую, вышедшую замуж за парня в Славенский конец, что на Торговой стороне Новгорода, дочь. Ну, и, естественно, жену… Жил Незга, как уже говорилось, в Людином конце, в доме, по соседству с подворьем своих стариков. На этом, отчем, подворье, кроме родителей Незги, до сих пор еще обитали со своими семьями несколько братьев Незги. А чуть дальше по улице жили и две его замужние сестры.

Родичи Незге сколь могли помогали, но брать его на полное иждивение… У самих семьи. В итоге, Незга со всем своим семейством не просто бедствовал, а, периодически, и голодал.

Дан взял Незгу на испытательный срок, но увидев, что мужик, действительно, «пашет, как негр», буквально через пару дней перевел его в «основной состав». Правда, оговорил, что, если возникнет потребность подсобить в чем-либо Вавуле и Якову, то Незге нужно будет им подсобить — раз уж он гончар… Дан подстраховывался на случай или болезни гончаров, или срочного заказа.

Помимо Незги, Дан взял помощником — и одновременно учеником — гончара малолетнего пацана 11 лет. Из семьи, недавно выселившейся в посад с Людиного конца — толи глава семейства не поладил с соседями, толи еще что, Дан, на сей раз, вопреки своему правилу — интересоваться «подноготной» будущих работников мастерской, не стал выяснять. Ибо мальчишка ему сразу понравился. С копной темных волос, неторопливый и рассудительный, словно ему было не 11 лет, а все 25, к тому же старательный, что уже, само по себе, было немало. Звали паренька — Алексей. С появлением в мастерской Алексея, Зинька, до того бывший самым младшим, сразу ощутил себя взрослым…

Для запуска в производство древнегреческих ритонов, то есть, псевдодревнегреческих, Дан, временно, привлек Лаврина. Ведь, в лепке этих ритонов требовались хорошие навыки скульптора, а из всех художников и подмастерьев художника в мастерской — Лаврина, Зиньки, Нежка, Домажира и его самого, Дана, таковые имелись лишь у Лаврина. Но, тут же, Дан начал думать, кого из молодых, а все трое — и Домаж, и тем паче Нежка с Зинькой были весьма молоды — нужно подключить к Лаврину, чтобы появился еще один мастер фигурной лепки…

— Вроде, у Зиньки неплохо получается, — прикидывал Дан. Но Зиньку не хотелось трогать, паренек великолепно и уже самостоятельно расписывал керамику, а Нежку и Домажира требовалось учить… Однако, на ловца и зверь бежит. Дану снова подфартило — на сей раз, он нашел «рояль в кустах»… нужного ему скульптора среди, обосновавшихся в Новгороде греков, греков — беженцев из Константинополя или, по-русски, Царьграда, последнего оплота и остатка некогда великой Византийской империи, захваченного в 1454 году турками. Аккурат за несколько, почти за несколько, десятилетий до появления в Новгороде Дана… Эти греки добежали из Царьграда аж до самого Господина Великого Новгорода… И уже более десятка лет служили у владыки новгородского Ионы. А помогли Дану найти скульптора, как ни странно, его телохранители — Рудый и Клевец. Дан, как-то, в сердцах пожаловался им, что ему необходим человек, который может лепить из глины разные фигурки, но где взять его? И тут присланные архиепископом «недомонахи» «обрадовали» Дана. Они сказали, что знают такого. Якобы, за те несколько дней, что Рудый и Клевец жили при соборе Святой Софии, что на Владычьем дворе в Детинце, они несколько раз видели монахов из канцелярии архиепископа. И один из этих чернецов, который, по словам Рудого и Клевца, и они даже побожились в этом, и вовсе не чернец, то есть не монах, как-то раз, прямо у них «на глазах», быстро вылепил из глины, приготовленной для каких-то работ в соборе, занятную парочку — фигурки кобеля и сучки, обитавших на Владычьем дворе и охранявших его. Да, вылепил так похоже, что не отличить от настоящих… Рудый и Клевец потом специально подходили и смотрели. А звали этого монаха-не монаха Константин и он был греком.

— Конечно, — думал Дан, — маловероятно, что монах, который не монах, да еще из канцелярии самого новгородского архиепископа, захочет уйти скульптором к нам. К тому же, что этого монаха-не монаха владыка еще и отпустит. Однако, взглянуть на этого чернеца стоит… — И повод для этого у Дана был — Дан, как раз, собирался с визитом к владыке. Пришло время осуществить задуманное — начать лечение владыки заморскими витаминами и всем прочим. Кстати, при отказе Ионы от пичканья его изготовленными Даном отварами и настойками, ежели Иона сильно заартачиться, Дан собирался использовать аргументы, наподобие того, что: — Жизнь владыки — не его собственность, она принадлежит Новгороду! — Дан оч сильно надеялся, что сей лозунг — из времен Древнего Рима — благотворно подействует на архиепископа Господина Великого Новгорода.

В общем, в один из дней, пораньше — было у Дана предчувствие, что владыка «жаворонок», да, и после визита к владыке, Дан хотел заскочить к Ждане… жаль только, что надолго не получится… Поскольку в этот день Дану предстояло еще поучаствовать в росписи билингвой нескольких амфор — с одной стороны чернофигурная роспись, со второй краснофигурная. Затем, вместе с Семеном дождаться конца обжига этих сосудов и посмотреть, что в итоге получается — ведь, сегодня в первый раз билингву делали… А Ждана… Это было немного грустно, и, в тоже время, очень и очень радостно. Грустно оттого, что у Дана постоянно был «цейтнот» и он не мог нормально прийти к Ждане, а радостно от того, что он знал — Ждана его! И он всегда думал о ней… Смешно, конечно, но Дана тянуло к ней, словно гигантским магнитом. Он постоянно хотел видеть ее… Он, взрослый человек, а по меркам Новгорода весьма взрослый и немножко, где-то, даже уважаемый, с ума сходил от Жданы, как 17-летний пацан. Будто в уже почти забытом 21 веке, когда он, только-только окончивший школу, влюбился в девчонку из дома напротив… в одночасье ставшую для него королевой двора, и страстно, до зубовного скрежета, желал ее! Дану очень хотелось спросить Ждану — выйдет ли она за него замуж, и, в тоже время, он боялся решиться на этот шаг… Потому что, и, несмотря ни на что, он еще и жутко опасался, что она откажет. Ведь, знакомы они, лишь, «без году неделя», и он даже ни разу не ночевал у нее. Более того, после самого первого визита к Ждане, Дан сумел только несколько раз еще заскочить к ней… и то на недолго. Оказалось, что Дан срочно всем нужен, нужен независимо от того, утро это, день или вечер. Выходной или будний. А идти к Ждане ночью, как тать, скрывающийся от людей… И с утра, пораньше, убегать… Ему было стыдно… Он не хотел позорить Ждану — ведь у соседских заборов есть глаза, а у стен уши и от досужих сплетен никуда не денешься… Хотя, конечно, порой он едва удерживался, чтобы не послать все и всех подальше — телохранителей, мастерскую, Домаша, новгородского воеводу и боярыню Борецкую, и на весь день «завалиться» к Ждане. И тогда Дан… ух, и тогда Дан! Затащит синеглазку в горницу, светлицу, спальню или, как она там называется, и очень долго не выпустит оттуда… Ведь, плоть уже давно колокольным звоном била в голову Дана и требовала своего!

В Дане, вообще, в последнее время, жили два человека — один, чем дальше, тем больше вожделел Ждану, мечтал задрать ей юбку и изнасиловать самым жестоким способом, а заодно и ревновал к каждому «столбу» на улице, второй — млел от ее вида, испытывая дикую нежность и готов был молиться на нее. И со всем этим надо было что-то делать. Притом, срочно. Иначе, и в самом деле, Дану могло «снести крышу»…

«Добро» на свое лечение владыка дал, но и пускать в ход тяжелую артиллерию, то бишь аргумент, что жизнь владыки — не его жизнь, тоже пришлось. А что касаемо, владеющего искусством лепки монаха-не монаха из владычьей канцелярии… Вопрос оказался не таким сложным, как Дан себе насочинял. Узнав, о ком идет речь, Иона сказал, что не видит здесь никаких проблем и, если, нужный Дану человек сам попросит владыку, Иона его отпустит. Причиной столь неожиданного благодушия архиепископа являлось то, что данный монах-не монах — как и говорили Рудый и Клевец, не был чернецом и работал по договору-ряду. К тому же, ничем особо важным не занимался, то есть, был достаточно легко заменим. Дану оставалось только лично побеседовать с интересующим его, невольным, кандидатом в скульпторы. По распоряжению Ионы Дана проводили в канцелярию владыки…

Георгий, так звали псевдочернеца, выглядел лет на 40 с хвостиком и, вероятно, реально имел лет 30–35 от роду. Он был относительно высок, худощав и, для новгородца, непривычно смуглокож. На узком лице Георгия выделялся тонкий, прямой, с большими ноздрями нос и обращали внимание на себя его большие льдисто-голубые глаза… особенно заметные на фоне «сильно загорелой» кожи Георгия. А еще грек имел густую, слегка вьющуюся, черную бороду, усы такого же жгучего цвета и черные брови, почти сросшиеся брови. Голову же грека покрывали завитки редеющих, но все еще тоже густых и отливающих, еле-еле заметной рыжинкой, волос. Иначе говоря, Георгий являлся — по мнению Дана — типичным жителем восточного, да и западного тоже, Средиземноморья. То есть греком, арабом, персом или кто еще обитает на берегах этого моря… Если бы не одно «но» — его голубые «нордические» глаза. Как выяснилось через пять минут беседы, Георгий был настоящим византийцем. То есть, фактически, тем же греком с вероятной примесью арабов, персов, разных малоазиатов и, судя по цвету глаз, кого-то из германцев, славян и прочих варягов. Забегая вперед, стоит сказать, что одного из предков Георгия по мужской линии — как потом проговорился грек — звали не то Войвуд, не то Войвод, не то, совсем, Воевода и был он, действительно, варягом с некоего острова Электро. Электро, разумеется, не от электроники, которой, просто, не существовало во время этого предка Георгия, и, ясен перец, не от электричества, которое, тоже, еще, как бы, не открыли. Но Дан прекрасно помнил, из курса древней истории — первый год университета в далеком 21 веке — что словом «электро» античные греки, а, вслед за ними и византийцы, называли обыкновенный янтарь. То есть прадед Георгия, скорее всего, был с острова Янтарь, с янтарного острова. Янтарь же, во времена древних греков и раннего средневековья, добывали, в основном, в южной Прибалтике, на территории, в 21 веке являвшейся частью России, ее Калининградской областью. Однако в промежутке между древними греками и Калининградской областью, эта земля обозначалась как Пруссия и получила она свое название от заселявших ее западных балтов — не путать с немецкоязычными пруссаками, потомками франков, саксов и прочих алеманнов, переселившихся в завоеванную Тевтонским орденом Пруссию в 13 веке. И к 16 веку уже полностью «освободивших» Пруссию от настоящих пруссов… и ассимилировавших их остатки. А что касается острова… Собственно, Калининградскую область с некоторой натяжкой и в 21 веке можно назвать островом — с одной стороны Балтийское море, с остальных, отгораживающие от суетливого мира, густые лесные массивы и более-менее полноводные реки. В общем, коль принять во внимание странное, явно с каким-то славянским или прибалтийским оттенком, имя предка Георгия… То предок Георгия был из западных балтов.

В Царьграде, как называли в Новгороде столицу Византии Константинополь, у Георгия была маленькая скульптурная мастерская, с доходов которой он и его семья — жена и две дочери — жили. Однако, после захвата Константинополя турками, из города пришлось бежать. Когда турки проломили стены и ворвались в город, он, вместе с остатками городского ополчения, а также жителями венецианского и генуэзского кварталов Константинополя, прихватив семью, пошел на прорыв к кораблям в бухте Золотого Рога. К кораблям они пробились и из Константинополя вырвались, только в ходе многочисленных стычек, возникавших по пути следования беженцев, Георгий был ранен, а его семья пропала. Скульптор, отлежавшись в одной из деревень в бывшем византийском княжестве Феодоро, что в горной Таврии — сюда направилась часть кораблей бежавших греков — вернулся в Константинополь, теперь уже бывший Константинополь, ставший — Истанбулом, столицей турецкой империи, вернулся, дабы узнать что-нибудь о своей семье. Узнать, он ничего не узнал и найти никого не нашел, лишь на пепелище своего дома встретил седую полубезумную нищенку, в которой с трудом угадал бывшую соседку по улице, жену соседа-каменщика и мать двоих малолетних его детей.

Георгий вернулся назад в Таврию, но оставаться в Феодоро или генуэзских, они же фряжских, колониях-городах на побережье Тавриды, которые, и Георгий уже понимал это, скоро тоже падут к ногам турок, Георгий не захотел. И подался на север, где, как давно было известно, проживало единоверное грекам население. Подался с двумя товарищами по несчастью, такими же, потерявшими все, беженцами из Константинополя, как и Георгий. Они, как и он, не желали оставаться там, куда непременно придет турок. Втроем, они присоединились к купеческому каравану, направлявшемуся на Итиль-Волгу и дальше в Московскую Русь. Но ни в Ярославле, ни в Нижнем Новгороде — крупных городах Руси, Георгию и его товарищам, а они к этому времени успели крепко сдружиться, не понравилось, как не понравилось и в самой Москве. Потому, прослышав про еще один, спрятанный за лесами и болотами, город Руси, самый большой ее город, троица решила отправиться туда. Так случилось, что на очередной стоянке-привале купеческого каравана, с которым двигались ромеи, разговор трех приятелей, точнее греческую речь Георгия и его товарищей, услышал настоятель находящегося поблизости монастыря. Услышал и подошел к путешественникам поближе, порасспрашивал их, кто они, да откуда, и поинтересовался — они знают токмо речь изустную греческую и скверно словенскую — волей-не волей, но за время своих похождений, они немного, то есть «скверно», выучили язык руссов — али еще и читать, и писать обучены? Получив от всех троих утвердительный ответ, что да, обучены — товарищи Георгия, хоть и были такими же мастерами, как и Георгий… — Никифор, который постарше, являлся красильщиком, бывшим владельцем мастерской, в которой трудились он сам, двое его взрослых сыновей и один наемный рабочий; Тимофей, младший из троих, как и Георгий, работал самостоятельно — делал под заказ разную, в основном церковную, утварь из дерева… — однако «голову на плечах» имели и грамоту знали, предложил троице, когда они доберутся до Новгорода, пройти на двор новгородского владыки, что возле Софийского собора. И там сказать, что их прислал игумен Ефрем… Так они втроем, не будучи монахами, попали на службу к владыке новгородскому Ионе. Тимофей в мастерскую на дворе архиепископа, помощником по хозяйству, а Никифор и Георгий в канцелярию владыки — переписчиками и переводчиками с греческого.

Дан услышав про товарища Георгия красильщика Никифора сразу «навострил ушки». Проблема убогости краски, точнее, убогости выбора ее — того многообразия цветов, что Дан запомнил даже по одному посещению в далеком 21 веке Добрушского фарфорового завода, что в 25 км. от Гомеля, в Новгороде 15 века и в помине не было. Собственно, и не только в Новгороде. Та посуда, что привозили в город ганзейские купцы также не блистала буйством красок. Вот, разве что хвалынская, иначе персидская, керамика… Периодически доставляемая в Новгород низовыми или самими хвалынскими купцами. Но, тоже, слабовато.

Дан так задумался о перспективах, которые дало бы появление новых красок для керамики, что совершенно забыл о Георгии и о том, зачем пришел к этому византийскому потомку варягов. Опомнился лишь тогда, когда Георгий кашлянул, дабы привлечь внимание Дана.

— Да, нет, — чуть ли не вслух произнес Дан, все еще думая о красильщике Никифоре, втором служащем греке в канцелярии архиепископа, — второго Иона не отпустит. Разве, что потом… — И быстро переключился на Георгия.

— Задумался, — как бы извиняясь и, в тоже время, как бы, не допуская урона своей боярской чести подобным извинением, ибо Дана греку представили, как боярина, владельца мастерской, сказал Дан. И, тут же, продолжил: — Собственно, не буду тянуть быка за рога… — Георгий с любопытством взглянул на Дана, видимо, думая — зачем тянуть быка за рога, но вопросов задавать не стал… — не суть важно, — добавил Дан, — как ты и твои товарищи попали в Новгород, я пришел сюда предложить тебе работу скульптора в нашей мастерской и сразу скажу — владыка не возражает.

Дан посмотрел на явно не ожидавшего такого «поворота» грека… И отметил, что, судя по мелькнувшему в глазах византийца огоньку, того заинтересовало это предложение.

— Значит, — подумал Дан, — надоело тупо переписывать пергаменты и бересты. Тем более, если твое призвание — ваять… Короче, — сам себе сказал Дан, — надо ковать железо, пока горячо. — И принялся открывать, перед слегка обалдевшим греком, голубые дали, тут же — как писал классик в далеком, даже не 21, а еще 20 веке — раскрашивая их в сиреневые и розовые тона…

Дан не в первый, да, наверное, и не в последний раз занимался демагогией и знал, что человеку неискушенному трудно противостоять пустословию, а человеку из 15 века, не испорченному обилием информации и разными лже-сенсациями… и подавно противостоять словоблудию — нереально! И пусть в это время принято «за базар отвечать» — отвечать за свои слова, но для опытного болтуна — это не проблема. А Дан являлся опытным, ибо охота за сенсациями и «жаренными утками», иначе говоря журналистика — то, чем Дан занимался в своей прежней жизни — и словоблудие духовно близки и родственны.

В общем, неизвестно сколько, несмотря на проявленный Георгием интерес, пришлось бы еще уговаривать его перебраться в мастерскую и какие бы он выдвинул условия перехода, но под напором словоблудия Дана, грек быстро согласился перейти на работу из канцелярии архиепископа в мастерскую Домаша энд Дана. В качестве скульптора, разумеется…

Переманивание скульптора из церковной канцелярии в мастерскую никак не отразилось на еще одной идее Дана. Точнее, не идее, а мысли — ухватиться за производство керамических плиток-изразцов, используемых в качестве украшения внутреннего интерьера в церквях и домах зажиточных новгородцев… Как-то вечером, Дан и Домаш, в очередной раз сидя за кувшином чуток хмельного кваса, и, используя новомодное выражение Дана — «в рамках дальнейшего развития мастерской» — прикидывая, что пользуется спросом в Новгороде и у приезжих купцов уже сейчас и, что, возможно, будет пользоваться спросом в ближайшее время, решили, что пользоваться спросом, в ближайшее время, будут изразцы. Естественно, при определении дальнейшей стратегии мастерской сыграло свою роль и то, что Дан запомнил и видел на картинках в своих учебниках истории из прошлого-будущего. А видел он там многочисленные, украшенные изразцами интерьеры в домах средневековых горожан и не менее богато украшенные изразцами интерьеры православных церквей на Руси. К тому же, у Дана давно чесались руки попробовать конвейерное производство, только повода, вернее, товара такого, на котором можно было опробовать данное изобретение из далекого будущего, не подворачивалось. А изразцы, вернее производство изразцов, это позволяло… применить конвейер. А, ведь, потогонный метод работы, как известно, в несколько раз повышает производительность труда, а, значит, и увеличивает и маржу-прибыль. А еще… Впрочем, не стоило хвататься за все, что сулило прибыль и, по здравому размышлению, Дан решил отложить, временно, затею с плитками-изразцами. Тут, хотя бы, разобраться с тем, что уже имелось. Да, и для получения этой самой, приличной прибыли с изразцов, нужна была не только зеленая краска-полива, которая сейчас для плитки использовалась в Новгороде, а и другие краски-поливы, которых у Дана пока не было.

Глава 15

Понятие времени для Дана стало каким-то субъективным. Он то поспевал сделать за день столько, что и поверить в это было трудно, то, неожиданно, совсем ничего не успевал. К тому же, благодаря покушению на него и Домаша и последующим событиям, он стал широко известен в Новгороде, пожалуй, даже излишне широко, что, тоже, не упрощало его жизнь. Только за последние пару месяцев им заинтересовалась куча людей. Нет, конечно, о Дане и раньше знали, но, как-то, не столь сильно, и, в основном, как о мастере-литвине, разукрашивающем керамику. Ну, и еще, как о человеке, выбившимся в напарники-товарищи нынешнего житнего человека, а ранее простого гончара — Домаша Келагоща… То, что Домаш имеет второе имя, Келагощ, Дану сообщил сам новгородский тысяцкий. Сообщил не специально, просто мимоходом в разговоре упомянул. Домаш, оказывается, был старым знакомым тысяцкого, еще из-под Копорья… В общем, если, до покушения… и «шмона», устроенного в Новгороде монахами из владычьего полка, Дан был известен только среди мастеров-гончаров, да немножко новгородских художников, а также, маленько, совсем маленько, среди купцов и житных людей, связанных с гончарством и в кругу близких к боярыне Марфе Борецкой людей, то теперь… Значительная часть купцов и бояр новгородских из тех, кто так или иначе влиял на жизнь Новгорода и всей земли новгородской, и раньше абсолютно не знал странного литвина, с коим общаются старшая Борецкая, посадник новгородский и новгородский тысяцкий… — Ну, общаются и общаются, это их дело. Мало ли с кем ведут разговоры бояре и тот же посадник новгородский с тысяцким… — или лишь слышал о литвине — будто бы сей литвин боярского роду, но занимается обычным ремеслом, стали догадываться об истинной роли Дана. И делать выводы, связывая сего, вхожего даже в палаты архиепископа литвина, не только с «чисткой» города — от расшалившихся разбойников — но и с определенными изменениями в проводимой новгородским посадником и тысяцким Господина Великого Новгорода политике. И, как раз, этот момент, момент «делания выводов», Дан, как-то, по-глупому, упустил из вида, сосредоточив все свое внимание на подготовке Новгорода к войне с Москвой… Вернее, сосредоточив все свое внимание на боярах, отвечающих за подготовку Новгорода к войне с Москвой. При этом, полностью забыв старую прописную истину, что не только человек влияет на события, но и события влияют на него. И одним из первых неприятных «звоночков» этой «обратной связи» стали осторожные расспросы тысяцкого о его зазнобе.

— Вот, откуда они узнали, — думал Дан, имея в виду под «они» не только тысяцкого, но и боярыню Борецкую вместе со, скорее всего, владыкой Ионой… То, что его мог сдать Домаш, являвшийся давним знакомым тысяцкого, Дан и мысли не допускал. Он давно уже догадался, что в основе взглядов на мир Домаша лежит патриотизм по отношению к Новгороду, точно такой же, наверное, как и у большинства новгородцев — пока их не разоряли и не доводили до нищеты новгородские же бояре и иные «сильные мира сего». А нищему, к сожалению, уже не до патриотизьму-изьму, ему бы пожрать… В общем, Домаш являлся патриотом Новгорода и высшим приоритетом для него являлись интересы города, однако на этом и стоп. Всё остальное его не касалось и во всём остальном на него смело можно было положиться. Слова лишнего никому не скажет. Отношения Дана со Жданой в сферу жизненных интересов Новгорода явно не входили и посему Домаш тут был ни при чем…

Тысяцкий Василий аккуратно так — аккуратно с его точки зрения, а с точки зрения Дана, выросшего в век всеобщего вранья и сплошных недомолвок, когда лишь по одним косвенным данным и можно было узнать правду, совсем даже не аккуратно, а, практически, прямо в лоб, спросил — насколько продолжительны его, Дана, отношения с вдовой житнего человека Жданой? И, типа, намекнул, что негоже боярину, каковым является Дан… — Кстати, старшая Борецкая вскоре после того, как старцы признали за Даном знатный род, ненавязчиво поинтересовалась отчеством Дана, поскольку, и Дан это прекрасно знал — еще со времен своей учебы в университете в прошлом-будущем — в Новгороде, как и везде на Руси в возглавляемых потомками Рюрика землях и княжествах, принято было, что любой человек, славный своими предками, а тем более боярин, никак без отчества обойтись не мог. Сдуру Дан чуть было не ляпнул — Станиславович, но, в последний момент, успел сообразить — уж очень оно по-княжески звучит, его отчество. Подобные двухсоставные имена и отчества от них — Ярославовичи, Всеволодовичи, Осмомысловичи, как правило, хождение имели только среди князей. То есть, назвать себя подобным отчеством равносильно было прямому объявлению себя князем… а это уже был бы перебор. Ладно, черт с ним, что его отчество и так сугубо славянское, и, как бы, указывает этим на определенные территории и государства, на связь Дана с определенным кругом земель и государств — все равно, участвовать в каких-либо династических разборках Дан не собирался. Да, это и было бы просто смешно, претендовать ему, ему! — на чье-то «теплое» место, неизвестно где находящееся… Пока Дан раздумывал, что ответить Марфе Посаднице, она сама ответила за него. Боярыня приняла молчание Дана, поспешила принять молчание Дана, за нежелание говорить свое отчество, что вполне вписывалось в концепцию поведения скрывающегося аристократа. В общем, так и остался Дан боярином без отчества, что ему, как чужеземному барону, маркизу, графу или за кого они там его принимали, простили… — итак, тысяцкий еще раз намекнул, видя слегка задумавшегося Дана — мол, негоже боярину, каковым является Дан, иметь серьезные намерения к вдове не боярского роду. На что Дан, прогнав воспоминание о том, как боярыня Борецкая хотела узнать его отчество, тут же, весьма туманно, в стиле любимого им — в далеком прошлом-будущем — «мериканьского» писателя Марка Твена… — это когда тебя спрашивают об одном, а ты отвечаешь совсем о другом, но с твердой убежденностью в глазах, что, именно об этом, тебя и спрашивают. «Мериканьский» писатель Марк Твен «приобрел» сей дар, работая журналистом в одном паршивом городишке на Среднем Западе США. Главный редактор местной газетенки, единственного в городе печатного органа, постоянно заставлял своих сотрудников врать, нагло и с выдумкой, отвечая на письма читателей — ибо говорить правду была опасно, она являлась прискорбной и могла вызвать гнев горожан. Поэтому на вопрос читателей: — Когда же в городе, наконец, построят больницу, средства на которую давным-давно выделил штат? — и которые, столь же давным-давно, поделили между собой мэр города и шериф, и немножко перепало редактору газеты и парочке нужных и, само собой разумеется, почтенных горожан, Марк Твен совершенно спокойно отвечал, что городская тюрьма не нуждается в улучшении условий содержания преступников, а пекарня Старого Фрица никуда не переехала и его черствые булки можно по-прежнему купить на углу Большой Навозной и Малой Засранной… — на что Дан, прогнав воспоминание о том, как Борецкая хотела вызнать его отчество, тут же ответил тысяцкому в духе любимого им в прошлом-будущем «мериканьского» писателя Марка Твена. В целом же, уходя от прямого ответа на вопрос воеводы, Дан рассуждал примерно так, как и редактор Марка Твена — послать Борецкую, тысяцкого и архиепископа с такими вопросами в большое эротическое путешествие — опасно, люди, имеющие власть, как правило, очень обидчивы, а нравы в 15 веке простые, и Дана могут, запросто, укоротить на голову. И ничего не сказать этим людям тоже нельзя — сие будет означать неуважение к ним, а это, скорее всего, повлияет на, с таким трудом, начавшуюся подготовку к войне с Москвой. Да, еще, и сыграет «на руку» промосковской партии в «осподе», которая, конечно, просто обязана быть в совете «золотых поясов». Вот, и выходит, что ему нужно ответить тысяцкому так, чтобы и овцы остались целы и волки были сыты, и светлая память пастуху… пардон, чтобы и бояре «не дергались» или, по крайней мере, не сильно обиделись, и «за базар» Дану, отвечать не пришлось. Ведь отказываться от Жданы Дан не собирался. Подобное и в кошмарном сне ему не могло привидеться… Дану нужно было согласиться, на словах, с тысяцким о некоем попрании им, Даном, боярской чести, и, в тоже время, ничего, конкретно, ему, им — Борецкой, посаднику, архиепископу и прочим, не пообещать и, разумеется, не сделать. То есть, ответ дать расплывчатый и невнятный. Таким образом, наметившиеся проблемы с боярами — из-за «недооцененности» Даном своего «благородного» происхождения, будут, как бы, устранены, ведь Дан услышал бояр, пусть и через голос тысяцкого, и согласился с ними о недопустимости своего столь вопиющего поведения… И ответ дал! А то, что ничего не изменилось… и он, все также, продолжает ходить к вдовой жене Домне, в миру — Ждане… Так, вроде, и не обещал не ходить… Дан был необычным боярином — и Марфа Борецкая, и тысяцкий, и посадник Дмитрий и владыка Иона прекрасно это знали. И знали, что у Дана и помимо отношений с вдовой житнего рода, хватало странностей… Но формально все условности «этикета» были соблюдены… Слава богу, Дан, хоть сумел добиться, дабы в мастерской к нему относились по-прежнему, «забыв» о его «знатном» происхождении, и не волновались по поводу его любовных успехов. Никак не волновались. Даже Домаш не волновался, ревнитель сословных устоев.

Вторым же неприятным последствием «обратной связи» и появившейся, вдруг, широкой известности стало то, что Дану уже несколько раз приносили записки — на бересте, естественно — с угрозами. Абсолютно неизвестные ему люди обещали сжечь его дом, а самого Дана покалечить либо убить. Притом, угрозы, пока, касались только Дана, но он отлично понимал, что это только «пока».

— Видимо, — подумал Дан, — пришла пора предпринимать серьезные охранные меры… — И, в первую очередь увеличивать количество телохранителей — поскольку Рудого, Клевца и его самого маловато будет в случае заранее подготовленной засады-стычки где-нибудь на улицах Новгорода или на Торжище, где он, в последнее время, часто бывал. А также в случае нападения на усадьбу… А, такое нападение Дан совсем не исключал, учитывая скольким он боярам успел «перейти дорогу», подталкивая Новгород к войне с Москвой… и скольким еще перейдет. Ведь, судя по полученным угрозам, кое-кто уже прекрасно понял — кому обязан возникшими проблемами. И пусть потом пойманных судят по Правде Новгородской и Судной грамоте — как говорит Домаш — и владыка потом пусть лютует, трупу это уже не поможет… Тем более, что сам Иона очень толсто намекал — предупреждал Дана о том, что церковь не может постоянно вмешиваться в дела мирские, то есть, иными словами — церковь не в силах постоянно оберегать Дана и ему необходимо самому позаботиться о бережении своего тела. Да, и расширяющаяся мастерская, собственно уже и не мастерская, а целый комплекс мастерских, хотя еще и очень маленьких, все настойчивее требовала охраны. Но еще до того, как Дан решился на разговор с Домашем о найме стражи для мастерской, а, также, чтобы посоветоваться с ним, как с бывшим воином, насчет телохранителей лично для себя, родимого, Домаш сам предложил Дану подумать об охране увеличивающейся мастерской и о выделении средств на это дело. Естественно, в разговоре с Домашем Дан не забыл прояснить и свой шкурный вопрос о телохранителях. Тем паче, как раз, к этому времени, начала набирать обороты продажа «древнегреческой» керамики, солидно увеличивая доход мастерской и, поэтому, проблема — где взять деньги на охранников не являлась проблемой… Правда, появился другой вопрос — где найти этих охранников?

Начать поиск стражников решили с определения их количества. Разногласий по этому поводу не было, и Дан с Домашем быстро сошлись на цифре 4. Однако, затем, начался спор по поводу их оплаты. В конце концов Дан уломал напарника выделить на содержание охранников не «три копейки», как Домаш первоначально собирался, а вполне достойную сумму. Достойную, потому что люди необходимы были не просто «бугаистые», а с навыками воинов, чтобы в случае неприятностей — больших и маленьких, а главное больших… Дан одним местом чувствовал их скорое пришествие — они могли и за мастерскую постоять, и себя в обиду не дать. Как правило же, люди, владеющие воинским ремеслом, за нищенское вознаграждение или эти самые «три копейки»… — данное выражение тоже было запущено в оборот Даном, но за пределы мастерской пока не вышло, так как, хотя, о смысле его и догадывались, однако само слово «копейка» — денюжка с изображением всадника с копьем — распространения еще не получило… — за «три копейки» наниматься не будут. Ну, если они не совсем калеки… физически и на голову… И, даже, если они давно и полностью отошли от воинских дел — а такие лучше всего подходили на роль охранников, по причине своей уже состоявшейся адаптации к мирной жизни — наниматься не будут… А, вот, дальше в разговоре, вышла заминка. Во-первых — Домаш уперся, как баран в ворота и, практически, потребовал, чтобы Дан прекратил «маяться дурью» и возместил, как минимум, половину средств на содержание своих телохранителей — Рудого и Клевца из общей прибыли мастерской.

— Ибо, — не покривив душой произнес Домаш, — ты являешься не меньшей ценностью, чем сама мастерская.

А, во-вторых, Домаш, также, как и Дан, считал — количество оберегающих тело, а главное — голову Дана… — так как ее повреждение, по словам Домаша, будет даже хуже, чем уничтожение мастерской… — нужно увеличить. Однако, не вдвое, как полагал Дан, а, минимум, в три раза! Ведь, мастерскую, опять-таки — по словам Домаша, восстановить можно, а голову Дана… Но тут жадность обуяла уже Дана. И, пускай Домаш, фактически, признал-сообщил Дану, что тот не просто его напарник и товарищ «по бизнесу», но и человек, от которого этот бизнес напрямую зависит… — Дан даже прослезился, услышав подобные откровения от Домаша… — однако предстоящая большая трата денег сильно пугала Дана, хотя Домаш и настаивал, что половину средств на их содержание, как и на содержание Рудого и Клевца, впредь должно брать из доходов мастерской. В итоге, после небольшого «ора», в ходе которого «за команду Дана» выступал, почему-то, не Дан, а Домаш, а сам Дан «корячился» от скупости и расчетливости, они с напарником поладили на том, что, все-таки, сначала, возьмут в телохранители Дана двух, в крайнем случае — трех, человек, а там посмотрят… К великому сожалению Дана, выдвинутая им — через пять минут после «ора» — идея о том, что набирать стражу должен более соображающий в таких делах, успеха уже не имела. Свалить поиск всех кандидатов на Домаша не удалось. Напарник, совершенно разочаровав Дана… — обломилась халява, — мелькнула мысль в голове Дана… — напрочь отверг эту идею. И, в свою очередь, предложил Дану не искать легких путей, а заняться распространением слухов на тему — «возьму на работу и так далее…» И заодно «напрячь» и работников мастерской распространением подобных слухов. А, коль ничего не получиться, то попробовать поискать кандидатов на должности охранников и телохранителей среди профессиональных «охочих людей», отряды которых собираются в ожидании нанимателей — купцов, набиравших «охочих людей» для охраны караванов-поездов, новгородских чиновников, вербовавших наемников для гарнизонной службы в крепостях, и бояр, собиравших свои отряды для тех или иных нужд — под стенами Новгорода, на поле за Загородным концом. Там, где при объявлении войны собирался и новгородский «покрут»-ополчение. И, уж, при самом худом варианте, можно обратиться к уличанским старостам, наверняка знающим кто из уличан, если и не являлся профессиональным военным, то умеет обращаться с оружием.

Первые и сразу трое кандидатов на должность телохранителей или охранников, пришли к Дану на третий день. Вскоре после того, как он попросил Семена, Вавулу, Якова, Незгу, «спеца по алкоголю» Федора и даже малолетнего старожила Зиньку — старожила по сравнению с Незгой, Федором и прочими — порасспрашивать о соседях с «буйным» прошлым… — Ведь, таковые вряд ли станут заниматься ремесленным трудом, — рассуждал Дан, справедливо полагая, что такие, бывшие воины, как Домаш — исключение… Звали кандидатов Якун, Хотев и Микула. То, что Якун и Микула бывшие вояки, Дан понял сразу, это было ясно и без всяких острых, колющих и режущих предметов, обычно имеющихся у подобных людей. А также без заплетенных в косы… Кстати, борода и волосы, торчащие из-под полукруглых колпаков-шапок, у обоих кандидатов не были заплетены в косы, как у Домаша и других, но Дан уже был в курсе, что не все воины и далеко не все бояре носят подобные «завитушки». И это, как-то, связанно с их происхождением. Причем, даже не сословным, как Дан вначале предполагал, а племенным, уходящим в ту допотопную эпоху, когда союз приильменских словен-новгородцев только-только складывался. То есть, новгородцы — и, в первую очередь потомственные воины и бояре, прекрасно помнили, что произошли совсем не от одной, а, минимум, от двух разных групп славян — юго-западной, пришедшей к Ильменю откуда-то с Дуная, с территорий вблизи Дуная, там, где позже возникли государства чехов, моравов и словаков, и от более многочисленной северо-западной, пришедшей или приплывшей к Волхову с земель Южной Балтики, «от немцев». И это, не считая присоединившихся уже потом, на месте, к новгородцам, всяческих прибалтов, финнов и финно-угров… Во всяком случае, Домаш неоднократно говорил при Дане, что его предки жили у Варяжского моря, в немецкой стороне, а Вавула, хоть и не из военных, однако помнил семейное предание, называвшее землю вблизи Дуная его родиной.

— Удивительно, — хмыкнул, про себя, Дан, рассматривая стоящих перед ним Якуна и Микулу… — одновременно отмечая — одеты добротно, на ногах новенькие сапоги… — но повадки у военных одинаковы, что в 21 веке, что в 15.

А еще Дан, успевший «слегонька» адаптироваться к жизни в Новгороде и привыкнуть, что новгородское общество — сословное и каждое сословие имеет свои «привилеи», отметил, что шапки свои перед ним — не носившим в мастерской свой «золотой» пояс боярина — бывшие воины не сняли. Видно, считали себя на социальной лестнице ровнёй, а то и выше Дана.

— Интересно, а как бы эти вояки себя повели, — опять хмыкнул и, опять-таки, мысленно, Дан, — коль увидели бы перед собой Домаша? Или узнали бы, что я не житный человек, а боярин? Стали бы «ломать» шапки и кланяться?

С Хотевом было сложнее, пусть за ремнем у него и торчал явно боевой топор с необычным, заостренным на конце и окованным железом топорищем, однако «военной косточки» в нем не чувствовалось… И на ногах у него было нечто среднее между мокасинами с завязками до середины икры и какими-то непонятными чунями. То есть, и близко не сапоги, как у обоих вояк. Да, и шапка больше походила на тюбетейку-переросток.

— Тать, любитель острых ощущений или охотник — покоритель новых земель? — быстро «просканировал» облик третьего кандидата в… в стражу Дан. — Молодой, лет не более 20–25, это с учетом более раннего взросления в этом веке, но спокоен, уверен… Поклонился и шапку снял в отличие от вояк… И, как-то, все же, не похож на татя. Да, и не станет «убивца» наниматься на работу… Все-таки, наверное, охотник…

Поскольку троица явилась днем, в отсутствие Домаша — тот был в лавке на Торжище — а сам Дан считал себя не вправе в одиночку, без напарника, принимать на себя решение по кандидатам на должность охранников — то он пригласил их испить квасу и подождать, пока напарник придет, а сам отправил за Домашем своего телохранителя Рудого.

Пока троица, устроившись на завалинке возле дома Домаша пила березовый квас, поднесенный им помощницей Аглаи Спириничны Антониной, и рыскала взглядами по усадьбе-мастерской, Дан, занимаясь своими делами, искоса наблюдал за ними. Он был уверен, что в мастерской для троицы очень многое в диковинку, но никто из них и близко не подавал виду, что поражен, но, вот, ходивший следом, как привязанный, за Даном Клевец… — Особенно, в свете нахождения в усадьбе трех неизвестных с оружием, которым они явно умели пользоваться… — их внимание очень даже привлекал.

Калитка у ворот отворилась и на двор зашел, сопровождаемый Рудым, Домаш.

Увидев, сидящих возле его дома, неизвестных крепких мужичков, Домаш сразу направился к ним, на ходу бросив Дану: — Мне еще надо успеть вернуться на Торжище, купец низовой зайдет за корчагами греческими… — Домаш, как и все в мастерской, амфоры называл греческими корчагами.

— Здравы ли будете, мужи новгородские, — поздоровался он с ними.

— Здрав ли есть и ты, мастер, — нестройно поприветствовали Домаша претенденты на работу в мастерской и, встав с бревна-завалинки, слегка поклонились ему. Но ни Якун, ни Микула — из интереса, специально проследил Дан — шапки свои перед Домашем, как и перед Даном, ломать не стали. — Ну, еще бы, — разочарованно подумал Дан, — они же воины, как и он…

Прекратив осматривать пифос-«псевдодревнегреческую глиняную бочку», с пол-часа, как вытащенную из огромной, переделанной под размеры пифоса печи, и, цыкнув, чтобы рот не разевал, на уставившегося на воинов ученика Семена, Дан тоже подошел к троице. Домаш, похоже, к этому времени, уже успел перекинуться парочкой слов с кандидатами в охранники или телохранители — как получится — и, видимо, составил о них предварительное мнение.

— Ну, что же, — подождав Дана, произнес Домаш. И обратился сразу ко всем кандидатам: — Мы берем на работу всех! Думаю, — продолжил Домаш, — Якуна и Микулу, — Якун и Микула на секунду прикрыли глаза, при упоминании их имен, — в сторожа. Растолкуешь им потом, — Домаш обернулся к Дану, — что, да как, и, если согласны, заключай ряд-договор, а, вот, Хотева, — Домаш замолчал… — Темноволосый охотник внимательно посмотрел на Домаша… — поговори с ним, — спустя мгновение закончил фразу напарник Дана. — Мне кажется, — с нажимом сказал Домаш, — он больше подойдет тебе.

Смысл слов Домаша заключался в том, что у Дана были свои, особые требования к кандидатам на должность его телохранителя. Дан считал, что телохранитель должен не только уметь махать оружием, но и уметь, кое-что, без оружия. Да, и, вообще, быть чем-то вроде средневекового спецназа… И, потихоньку, приучал к этому Рудого и Клевца. И, пусть, пока дело не дошло до многокилометровых пробежек с увесистым рюкзаком за спиной по зимнему тире летнему, осеннему, весеннему, нужное подчеркнуть, лесу — как это каждое утро делал Дан в Красной, пардон, белорусской армии, однако перетаскивание бревен — в качестве таковых выступали два здоровенных пня, килограмм по пятьдесят каждый, специально притащенных артелью местных, посадских, плотников по заказу Дана — размахивание руками-ногами и удары по набитому соломой и сеном мешку из кожи, чем-то отдаленно напоминавшему японскую макивару, а также упражнения на растяжку — имели место ежеутренне во дворе усадьбы Дана. Кстати, Рудый и Клевец отчасти сами напросились на подобный мазохизм и уговорили на него Дана, а случилось это после того, как в шуточном поединке с ними, Дан, получив пару болезненных ударов по ребрам, мгновенно вспомнил армейскую «науку», что вдалбливал в него инструктор по рукопашному бою — оказывается тело ничего не забыло — и, как кутят, разбросал обоих телохранителей. Неверяще уставившиеся на Дана Рудый и Клевец — ведь вдвоем они всегда других били — тут же начали просить-уговаривать Дана, чтобы он научил их своему бою. И заодно и метанию ножей — сие действие, сродни цирковому искусству, Дану, со времен службы в армии, очень нравилось. И в прошлой жизни, в 21 веке, Дан даже позволял себе периодически где-нибудь в укромном месте или за городом потренироваться — впрочем, и в этой, новой, жизни, Дан, едва отлежавшись после нападения бандитов на них с Домашем, тоже пошел и, не пожалев денег, заказал у оружейников, именно у оружейников, а не мастеров по ножам, пяток похожих, скорее на кинжалы, чем на обычные ножи, изделий. С заостренными и, лишь на половину длины ножа заточенными, с обеих сторон, лезвиями; без рукояти, только с хвостовиками, которые он сам, для удобства, обмотал полосками кожи.

— Ни мечом, ни чеканом, ни другим боевым оружием я не владею, — размышлял озлобленно, после покушения, Дан, — ходить с дубиной или кистенем мне, как боярину, пусть и заморскому, западло, а быть безоружным противопоказано. Выходит, нож, которым я более-менее умею пользоваться и который можно еще и метнуть — единственное, что мне доступно. Конечно, кольчугу и броню он не пробьёт, но против неодоспешенных, даже с топорами, есть шанс…

Впрочем, и Клевец с Рудым, взамен, обещали показать Дану, как правильно кинуть обычный, имеющийся в хозяйстве каждого новгородца, топор. Топор, при этом, всегда вонзался в деревянный щит, сделанный в качестве мишени из толстых корявых досок, либо острым верхним углом лезвия, либо острым нижним углом лезвия.

В итоге, к тому оружейнику, у которого Дан брал ножи, пришлось Дану наведаться еще раз. И пяток — не пяток, но по паре ножей, подобных своим, каждому — и Рудому и Клевцу заказать…

Получалось, что, так или иначе, но постепенно, абсолютно не ставя перед собой такую задачу, Дан делал из своих телохранителей некий дубликат самого себя, когда он был на службе в Красной, еще раз пардон, в белорусской армии. То есть разведчиков и диверсантов. Для полноценного превращения Рудого и Клевца в этих спецов не хватало, только, оружия 21 века и кое-каких электронно-машиных реалий…

И, возвращаясь снова к теме подбора кандидатов в телохранители — Дану очень хотелось, дабы и новые его охранники не оставались в стороне от утренней «гимнастики» и были способны физически и согласны морально ежедневно «махать» руками-ногами и поднимать тяжести. Ибо это Рудому и Клевцу, по-любому, хотелось или не хотелось, деваться было некуда, на них была, как понимал Дан, епитимья, возложенная самим владыкой новгородским Ионой — беречь «тушку» Дана. Потому отказаться от этой «физкультуры», доходящей, с обучением приемам рукопашного боя и метанием топоров и ножей до двух, а в выходной и до трех часов в день, ни Рудый, ни Клевец не могли, поскольку не для того были приставлены к Дану, чтобы показывать свой норов. А новым претендентам на должность гвардейцев кардинала, то бишь на должность «гвардейцев» Дана, сия «физкультура» могла и не понравиться. Тем более, что она, вроде как, и не имела прямого отношения к охране Дана. И, тем более, что, как предполагал Дан, основными соискателями работы телохранителя будут люди, скорее всего, с военным прошлым, а, возможно, и с военным настоящим, уверенные в своих силах и потому не считающие нужным ежеутренне, а то и ежедневно истязать себя физически и чему-то еще обучаться. В общем, если Рудый и Клевец не могли отказаться от «физкультуры», по указанной выше причине и, к тому же, еще были и заинтересованы в этих занятиях, дабы обучиться во многом утраченному искусству боя без оружия — что Дан владеет этим древним боем считал, оказывается, не только новгородский тысяцкий — то новые претенденты на должность телохранителя могли и отказаться от этого. Поэтому Дан с Домашем заранее сговорились, что из тех, кто придет устраиваться в мастерскую на работу охранника, они, в первую очередь, будут отбирать кандидатов, способных физически много бегать, перетаскивать тяжести, поднимать бревна, метать топоры и ножи — то есть. делать то, что и Дан с Рудым и Клевцом, и предлагать им, этим кандидатам, попробовать себя, сначала, в роли телохранителя — правда, говорить с ними Дан будет сам — а, уж потом, коль они не «обольстятся», предлагать им, как и всем, должность охранника.

Дан попросил Хотева еще немного посидеть на завалинке и подождать, пока он поговорит с Якуном и Микулой. Затем, уточнив для Якуна и Микулы, что их, охранников, со временем будет четверо, назвал их, примерную, «зарплату» — ни тот, ни другой даже не вздрогнули, когда Дан озвучил количество гривен или рублей, которое они смогут получить за свою работу, а, ведь, сумма была совсем не маленькая… Впрочем, дыхание на мгновение задержали оба… Объяснил, от чего будет зависеть эта «зарплата» — процент от прибыли мастерской, и за что они будут получать ее — охрана мастерской по составленному Даном графику. То есть, двое охраняют мастерскую световой день, один из них остается еще и на ночь, через день чередуются, и двое приходят на темное время суток. Через седмицу-неделю меняются — кто дежурил днем, выходит на ночь и наоборот. Кроме того, для тех, кто находится в мастерской днем — сопровождение и охрана грузов, сопровождение и охрана Домаша, а, если надо, то и других работников мастерской… А также помощь, если потребуется, Домашу на Торжище. И за все это сумма гривен, явно превышающая оплату наемных работников и, скорее, приближающаяся к плате наемного воина.

Дан полагал, что ночью, когда в усадьбе Домаша, то есть в мастерской, находится большое количество готовых изделий, а из людей, практически никого нет, за исключением самого Домаша и, пока еще, обитающего в старом, хоть и перестроенном, сарае Лаврина… да, иногда, приходящего ночевать, после того, как отведет ученика, Семена, мастерской требуется усиленная охрана… Конечно, стражникам быть дома теперь придется не каждый день, но и деньга им за работу будет «капать» соответствующая.

Якун и Микула выслушали Дана, не задав ни единого вопроса, и только затем поинтересовались, как будут получать плату — ежедневно, каждую седмицу-неделю или по-другому? Получив ответ — раз в седмицу, кивнули головами и сказали, что готовы заключить ряд с Даном и Домашем…

С Хотевом Дан говорил дольше. Спрашивал, хотя Домаш уже интересовался, кто таков, откуда, чем живет, то бишь чем зарабатывает на жизнь… Хотев, и в самом деле, оказался охотником, и, несмотря на то, что говорил, как прирожденный новгородец, с подобающим цоканьем, но не словенином был, а ижорой. Представителем того самого, родственного эстам, финнам и прочей чуди племени-народа, которого в 21 веке уже не существовало, по причине полной ассимиляции с русскими. Но в этом, 15 веке, родина Хотева, Ижорская земля, входившая в Водьскую пятину Господина Великого Новгорода, вполне себе еще благоденствовала, протянувшись трехугольником от Чудского озера, вдоль Финского залива и до берега Ладоги. Как раз там, на берегах Ладоги, и родился в одном из маленьких селений-переваров Хотев.

Дан договорился с охотником, что возьмет его в телохранители, но, как бы, с испытательным сроком. Дан опасался, что охотник попрыгает-попрыгает вместе с Рудым и Клевцом, да и скажет — все, ну вас нафиг с этой вашей акробатикой! Нет у меня больше ни сил, ни желания скакать рядом с вами. И ваших денег мне не надо… Все-таки, чтобы выдюжить каждодневную «зарядку» — нужно было иметь, кроме здоровья, еще и упрямство. Впрочем, Дан заранее предупредил охотника, что, коль тот не «потянет» то, что будут делать Дан «со товарищи» или не захочет быть телохранителем, его, без «всяких проволочек», переведут в охранники.

А вскоре в мастерской появился и третий охранник, и еще кое-кто…

Очередной претендент на работу сторожем, Седой Хирви, как он потребовал себя называть, с огромной бородой бледно-русого цвета, с непонятного цвета усами, теряющимися в этой бороде, с густой седой шевелюрой, не сильно высокий, но широкий, как ларь, куда Дан складывал одежку — пожалуй, он мог бы померяться шириной плеч с Клевцом — пришел в мастерскую через день после Якуна, Микулы и Хотева. Сначала Дан вовсе не хотел принимать его на работу… — Домаш сказал: — Я тебе доверяю. А кого брать в охранники и в телохранители, ты и сам знаешь, — и скинул это дело полностью на Дана… точно также, как это раньше хотел сделать Дан, но в отношении Домаша… — ни под каким видом не хотел брать, даже «старшим помощником младшего уборщика»… Мало того, что Седой Хирви слова складывал весьма странно и его фразы, лишь отдаленно были похожи на словенский язык, а то и совсем не похожи; мало того, что одет он был необычно, сапоги, пояс и одежда явно не дешевые, а шапки никакой нет — только полная нищета ходила в Новгороде без шапок или такие пофигисты, как Семен; мало того, что в Новгороде он являлся пришлым и, к тому же, едва ковылял… так еще и внешность имел неприглядную, если не сказать большего! Уродливый шрам сверху вниз наискосок пересекал лицо Хирви, затрагивая глаз, который вытек и смотрел на мир теперь пустой глазницей, хотя второй глаз, необычно ярко-желтого цвета, взирал на окружающих весьма внимательно. Этим же шрамом, точнее, этим же страшным ударом, оставившим сей жуткий шрам, был стесан и кончик носа Хирви — естественно, сие не добавило красоты Хирви, а, кроме того, этот удар удалил, без всякого наркоза, часть передних зубов чудина, что тоже очень заметно было — когда Хирви открывал рот. Впрочем, зубьев во рту Седого Хирви еще хватало…

Однако Хирви или Седой Хирви, как он назвал себя, как-то сумел убедить — Дан и не понял как — Дана, что он именно тот, кто просто необходим мастерской и без него она, мастерская, как пес на трех лапах, калека. Дан, правда, перед тем, как принять чудина на работу, все же сумел выяснить, что новый охранник родом из чуди-эстов — собственно, это и так было ясно по чудовищному акценту — с большой «островной земли» или Эзеля, как обозначали эту страну свеи и ливонцы. И что он бежал оттуда вместе с сыном сестры, после того, как с сородичами перебил воинский отряд ливонцев и штурмовал, уже не только с сородичами, а со всем ополчением мааконда-земли, замок епископа. К сожалению, штурм был неудачен для Хирви. Его ранили в лицо, а потом сбросили со стены замка — куда он успел забраться, и при падении Хирви сломал обе ноги. Штурм оказался неудачен и для многих его сородичей, оставшихся навечно лежать под стенами этого замка, но Хирви сумел выбраться… Сначала он выбрался из рва, окружающего замок, потом долго скрывался на дальнем хуторе-мызе. Однако ничто хорошее не остается безнаказанным, в конце концов его кто-то сдал, конечно из своих, ибо чужих на мызе не было, и епископ направил на мызу наемных солдат. Мызу срочно пришлось оставить. После чего, неведомо каким путем, но Хирви, уже с племянником, оказались в Новгороде. И поселились в маленькой сторожке при том самом монастыре, откуда Дан взял на работу Антонину, помощницу жены Вавулы. Тут же выяснилось, и кто сказал Хирви о том, что в мастерской Домаша и Дана требуются сторожа — Антонина и сказала. Она по воскресениям, и, как раз, в последнее воскресенье тоже, ходила в монастырь наведать сестер-монахинь и отнести им небольшой куль с продуктами — от Домаша и Дана — для нашедших приют в монастыре сирот и вдов.

Кстати, присутствовавший при явлении Седого Хирви в мастерскую Хотев, понимавший речь западных соседей ижора, перевел имя нового кандидата, как Лось. Услышав перевод Хотева, Хирви замолк на минуту, посмотрел на Хотева и стоявших рядом с ним, возле Дана, вроде бы не обращавших внимания на Хирви, однако контролировавших каждое его движение Рудого и Клевца… — владыка Иона, как позже узнал Дан, напутствуя Феодора и Михаила — Рудого и Клевца, в телохранители, тихо прошелестел им, что, если они не уследят за Даном, проклянет и одного и второго… — а затем Хирви сказал, что у него раньше было иное имя, но оно умерло вместе с сородичами под стенами епископского замка. Теперь же его зовут — Хирви или на языке вене-новгородцев — Лось, а еще лучше — Седой Хирви. И никак иначе…

Хирви пришел наниматься на работу с топором за поясом и на вопрос Дана — умеет ли он управляться с копьем, ведь копьём, все-таки, надо уметь не просто тыкать, а охранять покой усадьбы Домаша, да еще ночью, с одним топором как-то стремно… Ночных татей только топором не смутить… А, в то, что они вскоре появятся — а они обязательно появятся, поскольку усадьба Домаша расположена не в центре посада, а скорее на краю и хранится товара на ее территории с каждым днем все больше и больше, а «спасение утопающих» в Новгороде, как правило, дело рук самих «утопающих»… И в посаде не ходят по ночам кончанские стражники, да и дома-подворья расположены привольно, не рядом друг с другом. Пока соседи услышат и прибегут…

На вопрос Дана Хирви кивнул головой, мол, да, умеет. И добавил — на языке чуди, а Хотев перевел — что ему знаком и арбалет, и это для Дана, вообще, оказалось находкой. Поскольку, они с Домашем уже не раз подумывали — а не вооружить ли им ночных стражей арбалетами? Хотя бы одного из троих? Двое будут с копьями, один с арбалетом… А, тут — на тебе, и арбалетчик подвернулся… Как понимал Дан, опытные арбалетчики по улицам Новгорода, вряд ли, гуляют. А, когда Дан узнал, что у Хирви в наличии и свой арбалет есть… сие стало решающим и он, даже, мысленно, возблагодарил бога за то, что тот привел этого с трудом ковыляющего чудина с Сааремаа — так перевел ему «островная земля» все тот же Хотев — к Дану и Домашу в мастерскую. Кстати, и выяснилось — откуда Хирви столь оригинально знает словенский язык. У Хирви женой была пленница, захваченная им на купеческом корабле, когда он пиратствовал с сородичами на Балтике. Она говорила по-словенски, но, вот так, своеобразно. Как понял Дан, жена Хирви была оттуда родом, откуда приплыли и предки значительной части новгородцев, из славян южно-балтийского Поморья… Которые позже, толи в состав польского королевства вошли, сейчас входили, толи оказались «под немцами». То бишь, из дальних родичей Домаша.

Дан повторил чудину все, что до этого говорил, при приеме в должность Микуле и Якуну и, учитывая, что жить Седому Хирви и его племяннику пока негде — долго при монастыре нельзя и скоро, так или иначе, их попросили бы освободить сторожу — Дан разрешил чудину с племянником перебраться в сарай к Лаврину. К себе взять эста с родственником Дан не мог, после Георгия-византийца и нового телохранителя — Хотева, перебравшихся к нему, первый из каморки на Владычьем дворе, второй с постоялого двора бояр Валитов, представлявших интересы Ижорской земли в Новгороде, места у Дана не было. А, что касается сарая в усадьбе Домаша, так это было даже лучше и для мастерской и для самого Домаша — Седой Хирви постоянно будет, как бы, на страже и всегда под рукой. Правда, Лаврину придется потесниться, ну, дак, давно пора ему уже и собственное жилье присмотреть — зарабатывал Лаврин больше всех мастеров. Посуда, расписанная им, расходилась моментально.

Племянника Хирви Дан, мысленно пиная себя за мягкость характера, согласился тоже устроить на работу, но только после того, как сам поговорит с ним и поймет, к чему тот больше предрасположен. Конечно, такие мудрёные слова — «к чему тот больше предрасположен» Дан чудину говорить не стал, как и брать на веру слова самого Седого Хирви о том, что его племяш… — не воин, жаль, — сокрушался эст… — хороший малый и Дан не пожалеет, что возьмет Вайке в мастерскую. Имя Вайке Дану показалось женским, но кто их, чудь, разберет. Однако, что-то мимолетное, нехорошее, в голове у него мелькнуло… Дан только предупредил Седого Хирви, что в жилом уголке сарая всего два топчана-лавки и кому-то придется спать на полу, подстелив рогожу или что там найдется.

Хирви сказал, что переберется в сарай в этот же день, вещей у него с племянником немного, а бедному собраться — только подпоясаться.

А дальше Дан закрутился и почти забыл о едва ковыляющем, но умеющем обаять чудине с острова Эзель или Сааремаа — на языке маакондов, и лишь к вечеру вспомнил о нем. И решил посмотреть, перебрался ли тот в сарай и, если перебрался, то как устроился, а заодно и поговорить с его племянником.

В сарае, перед входом в отгороженный угол, где, после отбытия в собственные хоромы, обитал один Лаврин, Дану преградил путь Вавула.

— Боярин, — начал было гончар, какой-то немного взъерошенный, — боярин… — Вавула всегда, когда был не совсем в «своей тарелке», называл Дана боярином.

— Вавула, — перебил гончара Дан, — сколько раз я тебе говорил…

— Дан, — тут же поправился гончар, — ты бы, это, повременил с гостями. Племяниц… — Вавула запнулся на секунду, но тут же продолжил, — у новенького болеет. Не ходить бы тебе туда.

Дан застыл перед рогожей, закрывавшей вход в допрежь свободную обитель старшины художников…

Дан сразу, как только число специалистов одного профиля переваливало за два человека, назначал старших — чтобы эти спецы к нему, Дану, не бегали попусту каждые пять минут и решали мелкие вопросы сами, со старшим. А, учитывая, что мастерская разрасталась, превращаясь медленно, но неотвратимо в маленькую фабрику, и Дану уследить за ее работой было все сложнее, тем более, отлучаясь, при этом, постоянно, по тем или иным делам, именно старшие и выручали его, контролируя, самостоятельно, отдельные участки производства. За гончарным производством присматривал, конечно, Вавула; среди художников старшим был Лаврин, а на печах, само собой разумеется, командовал Семен…

— Ты чего это, Вавула? — спросил Дан. — Запинаться стал, в словах путаться, меня не пускаешь? Да, и вид у тебя… Подвинься-ка, я сам посмотрю… — Дан оттолкнул Вавулу и, сдвинув, закрывающую вход завесу, шагнул в «келью».

На грубом деревянном топчане, на матрасе, набитом соломой, лежал… лежала девчонка! Девчонка, до подбородка укрытая раритетной медвежьей шкурой — во времена оные приобретенной Даном для дополнительного сугрева по ночам. Эту шкуру, вытертую с одного края, но, все равно, хорошо греющую, Дан оставил, в наследство, Лаврину, когда перебирался в свой дом… Девчонка выглядела не старше 12–13 лет и была жутко конопатой, с белесыми ресницами и белыми же бровями. Ее огненно-рыжие волосы, заплетенные в две косы, разметались по разные стороны от головы. Лицо у девчонки было красным и мокрым, рядом с ней суетился Седой Хирви, протирая чистой тряпицей ей лоб и щеки. При виде входящего в жилой угол Дана, чудин встал и уставился на Дана, однако какого-либо смущения, и тем более испуга в его взгляде и близко не было. Словно, все именно так и должно быть.

— Та-акс, — протянул Дан, на мгновение испытав какой-то шок от того, что вместо племянника видит племянницу, — значит это и есть твой племянник, сын твоей сестры… — И добавил: — Интересный, такой, мужичок… Или ты хочешь сказать — это не мужичок?

— Когда бежал от слуг епископа пришлось ее прихватить с собой, — похоже, даже не собираясь оправдываться, обронил чудин. И, не то пояснил — зачем взял сюда девчонку, не то просто констатировал факт: — Вайке подбила глаз сыну фогта… Нельзя было ее оставлять, фогт-управитель руку ей хотел отрубить.

Дану, почему-то, стало интересно, чудин этого фогта убил или нет?

— Седой Хирви, — спросил Дан, — просто так, удовлетвори мое любопытство — ты, естественно, этого фогта убил?

Чудин угрюмо буркнул: — Он бы слуг позвал, если бы я его живым оставил.

— Я так и подумал, — со вздохом, произнес Дан. И продолжил: — Это, конечно, хорошо, что вы с племянницей сбежали от епископа и добрались до Новгорода, притом не только до Новгорода, а аж до самой нашей мастерской… Но мне-то что теперь делать?

— Вайке боевая, — опять, словно это могло как-то решить проблему, произнес Хирви. — Она может и за домом смотреть, и еду готовить, и рыбу сама коптить…

— Ага, — хмыкнул Дан, — здесь, как раз, самое рыбное место… етить-коптить. Ведь, вокруг ее видимо-невидимо… — Но Хирви, абсолютно не обратив внимания на его слова, продолжил: — Только сейчас она немножко заболела и ей нужно несколько дней полежать.

— Немножко заболела, говоришь… — Дан нагнулся к девчонке. Прислушался: — Вроде, ни хрипов, ни трудного дыхания нет… — И мысленно возликовал: — Кажется, воспаления еще нет! — Затем, уже выпрямляясь и оборачиваясь к чудину, жестко, без всяких попыток хоть как-то смягчить тон, приказал… — уж, что-что, а приказывать Дан умел. Психологическое давление на человека и умение командовать было обязательной к изучению дисциплиной — там, где Дан проходил армейскую службу, а, кроме того… У Дана была врожденная способность — если требовалось, мгновенно становиться мрачным и агрессивным «типом», невыполнение требований которого чревато разной тяжести ушибами и даже, возможно, переломами… Кто-то, ведь, рождается с талантом математика, кто-то музыканта или гениального шахматиста, а Дан родился с талантом командовать. Вот, только, к сожалению, этого самого желания командовать у него не было. Разве что по надобности, например, как сейчас или в той же армии…

— Значит, так, — произнес Дан, обращаясь к чудину, — сейчас ты… — Вавула! — позвал Дан. — Ага, ты здесь… Покажешь Седому Хирви, где живет Марена-травница! — и Дан продолжил, разговор с чудином, — пойдешь туда и спросишь хозяйку. Скажешь, литвин Дан зовет… — Дан посмотрел на «тормозящего» чудина и решил, все же, снизойти до объяснений. — Девчонка темпе… — Дан чуть не ляпнул — «температурит», но в последнюю секунду опомнился, не стоит «грузить» Хирви, да и не только Хирви, непонятным словом — «температура», — у девчонки огневица, — сказал Дан. — Она сильно застужена. Марена-травница займется ею… — Видя, что Хирви хочет что-то сказать и, догадываясь, что именно, Дан упредил его: — Если ты об оплате, то я заплачу ведунье… Не бойсь, в закупы не запишу, будешь отдавать понемногу. Из своей платы стражника… Девочка же пока не выздоровеет, останется тут. А, выздоровеет, посмотрим, к чему ее приставить.

Глава 16

Хочешь-не хочешь, но после того, как появился третий телохранитель, который Хотев, и который тоже устроился у Дана, Дан невольно задумался о том, чтобы построить в своей усадьбе казарму. Нет, места в доме еще хватало, но интуиция зудела, что тройкой и даже четверкой личных охранников дело не ограничится. Она, интуиция, прямо-таки, требовала начать срочно возводить — в усадьбе — строение на, как минимум, пару десятков человек. И Дан с ней, интуицией, в общем-то, был согласен — когда подготовка к военному столкновению с московским княжеством выйдет на финишную прямую и значительно вырастут финансовые — и прочие — расходы на неё, не одному «товарисчу», привыкшему только получать, но не отдавать, захочется пришибить Дана. Притом, что в глубине своей черствой души, этот «товарисч» будет сознавать — все происходящее в Новгороде, в конечном счете, делается для сохранения его же, «товарисча», боярского и купеческого здоровья и мошны… И сохранить в тайне его, Дана, причастность к новгородским «разборкам», тоже, вряд ли, удастся. Ибо «особо одаренные», судя по запискам с угрозами, уже, все равно, поняли, откуда дует ветер. Да, и Дану, так или иначе, хоть иногда, но придется «выходить на люди», поскольку ряд вещей, кроме него, никто не сделает… Однако, коль вернуться к вопросу о жилье для телохранителей, то, на данный момент, ни у Дана конкретно, ни в мастерской в целом, денег, чтобы строить казарму не было — недавно они с Домашем крупно вложились в переделку и расширение лавки на Торжище — весьма не дешевое, как оказалось, удовольствие. Одно только уговорить соседей, боярского приказчика и старика-гончара, торговавшего керамикой собственного семейного производства, продать свои места, и купить для семейства гончаров — приказчик боярина отказался от дальнейшей торговли керамикой — лавку в другом месте, чего стоило… Конечно, Домашу и Дану можно было построить новую, большую — в три раза против прежней — лавку в другом месте и за гораздо меньшую сумму, но… Домаш знал, а Дан одним местом чувствовал, то бишь догадывался, что расширяться и обустраиваться нужно там, где лавка уже стояла. И не только потому что и купцы, и рядовые покупатели привыкли ходить сюда, это тоже играло роль, но главное — потому что это являлось вопросом престижа. Естественно, в том далеком 21 веке, где Дан появился на свет божий и где имидж ничто, а жажда, пардон, деньги все… возникни подобный вопрос, моментально плюнули бы на этот самый престиж и перебрались в гораздо менее затратное место. Но в средневековом обществе престиж — это ого-го, сила! Если ты расстраиваешься прямо там же, где и был, значит у тебя есть деньги и положение, ты купец серьезный и не подведешь. С тобой можно иметь дело. А, если ты начинаешь бегать с места на место — ты либо несерьезен, либо у тебя проблемы. Поэтому нужно подумать — иметь с тобой дело или не иметь. Домаш и Дан сей момент прекрасно понимали, однако это понимали и соседи, у которых пришлось выкупать места. И хорошо еще, что сосед боярин — хозяин лавки оказался из сторонников Борецких и Дан смог воспользоваться знакомством с Василием Казимером и Марфой-посадницей в корыстных целях — упросил тысяцкого поговорить с главой клана Борецких… В итоге боярин-хозяин лавки цену сильно ломить не стал, но и свое не упустил. Ну, и то, слава богу!

Короче, деньги на строительство храма… э-э, строительство «хором» — для будущих телохранителей — у Дана отсутствовали… временно отсутствовали. И пока Дан ломал голову, где их взять, кто-то решил усугубить положение Дана и Домаша, ограбив их мастерскую. Тати, похоже, знали или подсмотрели, что в усадьбе нет собак ни в единственном, ни во множественном числе — как-то так получилось, что не завели… Обо всем подумали, а про собак забыли. Но, зато, тати, по какой-то странной оплошности, не увидели только что нанятых в мастерскую стражников. И это, в итоге, им вышло боком…

Как будто специально, Дан проснулся посреди ночи и все никак не мог снова уснуть. Ворочался на лавке и думал, какого черта он не поговорит со Жданой и вместо этого каждый раз приходит в пустой — в смысле, без женского тепла и уюта — дом? Ведь, вот она желанная… стоит только собраться с силами и… Ему очень хотелось сжимать ее по ночам в объятиях, да и днем… тоже хотелось. И, вообще, хотелось… чтобы все время крутилась рядом.

— Конечно, — шустро перебирали лапками мысли в голове Дана, — и во дворе, и в доме у меня голо, ну, так это дело наживное. Вот, построю казарму, переберутся туда Рудый с Клевцом и Хотев… Георгий уже сейчас хочет собственный двор завести, Антонина же… — Неожиданно мысли Дана соскочили на иное: — Ха, а двор у меня военный городок напоминать будет… — Внезапно Дан услышал, ему показалось, что услышал — несмотря на закрытое окно — как там, где усадьба Домаша, резко и громко залаяла собака, собака соседей Домаша. Неприятный холодок просквозил душу Дана…

— Не понял, — вслух произнес он, приподнимаясь на кровати-полатях и приоткрывая окно — сдвигая с оконного проема дощечку-волок, закрывавшую изнутри окно. И тотчас услышал, сквозь лай, чей-то вскрик. Тоже в районе усадьбы Домаша.

— Черт, — прошептал Дан, — что там происходит? — И уже громче, сам себе: — Там что-то происходит! Подъем, — заорал он, скатываясь с постели и натягивая на себя портки, — подъем!

Спустя минуту он услышал грохот в комнате, где спали Рудый с Клевцом и новик Хотев. Когда, через десяток минут, Дан с Рудым, Клевцом и Хотевом… — хотел присоединиться еще и Георгий-византиец, но Дан так рыкнул на него, велев «не рыпаться» и охранять, подскочившую вместе со всеми, Антонину — как и Георгий живущую у Дана — что грек сразу утратил всю активность. А еще подумал — взгляд хозяина усадьбы, произнесшего непонятно-словенское: — «… не рыпаться» — теперь будут всю жизнь сниться ему в кошмарах. Греку, буквально, на мгновение, на одно очень нехорошее мгновение, почудилось, будто он попал в потусторонний мир и увидел глаза обитателя этого мира. Глаза того, кто давно уже не был человеком, а, может и никогда им не являлся… — когда, наконец, Дан «со товарищи» — своими телохранителями, ориентируясь на шум и крик, прибежал к Домашу, все уже было кончено. Один тать, не подавая признаков жизни, темной кучей, едва освещаемой светом луны, валялся на земле между старой печью для обжига и забором-частоколом, огораживающим подворье, забором, кстати, недавно обновленным общими усилиями Рудого, Клевца, Хотева и лично Дана — в качестве дополнительной физической нагрузки к руко-ногомаханиям. Второй «экспроприатор чужого имущества» сидел, прислонившись спиной к этому самому забору, ближе к воротам, и, судя по всему, тоже был не жилец. Как раз перед вторым «экспроприатором» и толпились все, почти все, собравшиеся ночные обитатели усадьбы Домаша, то есть — сам Домаш, охранник Микула — оставшийся после дня на ночное дежурство, старший художников Лаврин и Седой Хирви. И, если Микула, чудин и Домаш… — Домаш, явно, буквально еще 10–15 минут назад смотрел… надцатый сон. На его голове отсутствовала шапка, без которой он, обычно, никуда не выходил, а длинные волосы были всклоченны и незаплетенны в косы, впрочем, как и борода… — и, если чудин был более-менее одет, а Микула и Домаш очень даже одеты — первый в кожаной куртке-поддоспешнике поверх рубахи, второй даже в кольчуге, то о Лаврине, открывшем, после дикого ора Дана, калитку в заборе в одном исподнем, босиком и с факелом в руке, подобного явно нельзя было сказать. И все, кроме Лаврина, были вооружены — Микула и Домаш держали в руках копья, за поясом у Микулы торчала еще и секира, а у Домаша на перевязи висел меч — Домашу только шлема и щита не хватало для полноценного образа воина. Седой Хирви же держал в одной руке разряженный и совсем не маленький арбалет, а во второй такой же факел-паходню, как и у Лаврина. И за пояс его непонятной одежки тоже был заткнут топор. Дану, на какой-то миг, даже стало неловко — все, и его «архаровцы» в том числе, были с оружием — Хотев с топориком, Рудый и Клевец со своими клевцом и дубиной-шестопером, один он без оружия. Если не считать таковым его кинжалы… Но миг канул в вечность и Дан забыл о своей неловкости.

— Кто кричал? — возбужденно спросил Дан, быстро обводя взглядом двор.

— Если громче всех, то Лаврин, — отозвался, ухмыляясь, Домаш, и Дан непроизвольно посмотрел на художника.

— А что я? — обезоруживающе сказал Лаврин. — Тати же лезли…

— Да-а? — проронил-вопросил Дан. — Ну-ка, с этого места поподробнее!

— Тати к нам залезли, — удивительно спокойно, даже несколько флегматично, ответил вместо Лаврина Домаш. И, абсолютно равнодушно, уронил: — И попались… к медведю на обед. Вот этого Микула заколол, — Домаш кивнул на сидевшего спиной к забору татя. Дан шагнул ближе к освещенному тусклым светом факела мужичку. Крепкий, лет 35 на вид, а значит реально, минимум, на пяток моложе, аккуратно, именно аккуратно, подстриженный, без шапки — упавшая на землю, кургузая шапчонка лежала рядом, русоволосо-бородато-усатый, в коричневом, когда-то, а ныне просто потертом и залитом кровью кожаном куяке — поддевке под кольчугу — и пестрорядевых широких штанах. В добротных сапогах, обмотанных сверху каким-то тряпьём… Сидя и опираясь спиной на опоясывающий усадьбу забор, ночной грабитель пускал кровавые пузыри и в любую минуту мог окончательно загнуться. Пальцами правой руки мужик все еще сжимал толи короткий меч, толи очень большой нож с похожей на примитивную гарду защитой руки. Наверное, так не должно было быть, но Дан не испытывал никакого волнения от вида человека с, оплывающей кровью, раной в груди. Абсолютно никакого. Словно, он не был дитя 21 века и смотреть на человека, пропоротого железкой, а то и самому пырнуть кого подобной железкой, было для него вполне естественно. Кажется, «витающее в воздухе», выплывающее при каждом разговоре средневековое отношение к жизни и смерти, смерти от различных резаных, колотых, дробящих и рваных ран, повлияло и на него…

Дан выбил носком сапога оружие из пальцев разбойника, посмотрел внимательно на странный нож. Дан не был специалистом по холодному оружию средневекового Новгорода, но то, что перед ним не местное изделие, он догадался. Дан еще раз взглянул на татя.

— Интересно девки пляшут, — медленно, вслух, обронил Дан. — Еще могу понять, что лихие людишки прилежны в уходе за своими волосами, но что ножик у него такой забавный… Ты не находишь это странным, а Домаш?

С той стороны ворот послышался нарастающий гул голосов. Множество людей, сопровождаемых лаем собак со всех окружающих усадеб, двигалось в сторону подворья Домаша…

— Так, это, — хотел что-то сказать Микула, — этот…

— Погоди, — перебил его Домаш, — кажись, соседи на помощь пожаловали.

Темную ночь с той стороны забора-ограды озарило пламя многочисленных факелов. В ворота усадьбы забарабанили и грубые голоса, со стороны улицы, заорали, скорее даже заревели, аки звери: — Открывай ворота, а то сломаем!

— Открой… — начал было Домаш и, заметив шарахнувшегося к калитке Лаврина, с досадой крикнул: — Да, не ты! — И громко добавил: — Тебе только народ сейчас пугать… Хирви, — обратился Домаш к чудину, — открой им калитку, а то и, в самом деле, ворота вынесут.

Действительно, с той стороны уже начали бить в ворота.

— Да, стой ты! — остановил Домаш вновь шарахнувшегося к калитке Лаврина.

— Их двое было, — почему-то, в этот момент, решил продолжить свой монолог Микула, — этот, — он ткнул острием копья в татя, — к воротам сходу подался. Хотел открыть калитку, — пояснил Микула. И продолжил: — Первого-то чудин сразил наповал, едва тот соскочил во двор, с забора соскочил, — уточнил охранник, — а этого я перехватил. Ножичком-то заморским он умело махал, видать не впервой, ну, так и я, — крякнул Микула, — не из последних был в судовой рати. Принял его на копье…

Через открытую Седым Хирви калитку во двор усадьбы ворвались вооруженные, чем попало, люди. Первыми были бородато-великовозрастные сыновья старика Михаля — его усадьба была одной из ближайших к дому-мастерской Домаша. На подворье сразу стало даже, как-то, тесно…

Дослушав стражника, Дан немедля направился ко второму, убитому, татю. Ему хотелось взглянуть на того, кого чудин, ориентируясь лишь на шум и, видя, в лучшем случае, неясную тень — на дворе, как ни крути, ночь и, если убрать факелы, то почти полная темень — одним выстрелом из арбалета уложил насмерть.

— Не зря, ох, не зря я взял этого еле ковыляющего Лося в сторожа, — подумал Дан.

По обеим сторонам Дана тут же пристроились Рудый и Клевец. И слегка обогнал его, с факелом, позаимствованным у Седого Хирви, Хотев. Чуток задержавшись, за ними поковылял и сам Седой Хирви.

Хотев осветил факелом лежащего на земле, сломанной куклой-потешкой, человека. Грабитель был длин, худ и одет в простенькую одежонку и обувку. Колпак его частично сполз с головы, обнажив длинные спутанные белые волосы, а из руки грабителя вывалился кистень. И лет ему было эдак, этак… Дан, опять носком сапога, чуть-чуть повернул голову ночного разбойника, чтобы получше рассмотреть его и, аж, присвистнул. Перед ним был тот самый длиннолицый парень, что напал на них с Домашем между городом и посадом.

— Ты чего свистишь? — подал голос, подошедший Домаш.

— Знаешь, кого убил Хирви? — спросил Дан. И обронил: — Это один из тех, кого искали монахи владыки, тать, напавший на нас по дороге в посад! — И, тут же, обернувшись к чудину, Дан поинтересовался у него: — Их только двое было?

— Двое, — подтвердил Седой Хирви. — С забора спрыгнули. Один сразу к воротам кинулся, а второго я подстрелил.

— Мыслю я, — подал голос Микула, успевший, пока Дан объяснял Домашу, кого убил чудин, подойти вместе с двумя смутно знакомыми — вроде видел несколько раз, скорее всего, кто-то из дальних соседей — вооруженными топорами бородатыми мужами, — их больше было. За воротами ждали. А когда поняли, что ограбить усадьбу не получится и поднялся шум, по-тихому ушли…

На следующий день, едва только Дан и Домаш успели, с утра, еще раз, обсудить детали «ночной встречи» и сделать из этого — как того требовал Дан, «смотреть всегда на полшага вперед» — какие-не какие выводы, а в мастерской не все даже успели узнать и посплетничать о неудавшейся попытке грабежа, как на Домаша и Дана «посыпались» гости. Первым… — в конце концов, любой средневековый город — это большая деревня. И что происходит в одном углу деревни скоро становится известно в другом углу… — первым на «огонёк заглянул» некий неприметный человек в монашеском одеянии. Обаятельно улыбаясь, сей инок — а то что он был, как минимум, из второй, особой, канцелярии новгородского владыки, Дан понял сразу. Это лишь Домаш, и то, только после рассказа Дана о появления сего монаха, начал догадываться о существовании таковой «конторы», а Дан знал, уже давно знал… ибо это именно он подбросил идею владыке Ионе — использовать вездесущность монахов и создать соответствующую «контору», организацию для противостояния антиновгородской деятельности московского митрополита Филлипа… Да, и быть в курсе того, о чем говорят в Москве, а заодно и в Твери, Рязани и других столичных градах потомков Рюрика, тоже не помешает…

Сей инок попросил описать личности убитых татей. Что Дан, за отсутствием Домаша — поскольку монах явился на подворье, когда Домаш уже ушел в лавку — с удовольствием и сделал.

«Пройти мимо» попытки ограбления усадьбы-мастерской Дана и Домаша и не поинтересоваться: — За что же такое счастье? — естественно, не могли и в окружении боярыни Борецкой. Ведь, если бы Дан был просто боярином, пусть даже и с причудами… А, он успел стать фигурой! Притом нужной, благодаря своим потугам на ниве спасения Новгорода, и не то, чтобы уже важной — до этого еще далеко — но, зато, весьма полезной, то бишь, необходимой на политической шахматной доске Господина Великого Новгорода. Поэтому в мастерскую, вместе со своими подручными — двумя, хорошо знакомыми Дану крепкими мужичками, заехав через ворота, открытые им Рудым — то есть верхами, спешившись затем и почистив свои, забрызганные свежей новгородской грязью… — днем-то, как раз, дождь шел, хороший такой, проливной, дождь. И дорогу от крепостного вала до усадьбы Домаша, в отличие от города, не замощенную деревом, он превратил в жидкое месиво… — значит, и почистив свои, забрызганные грязью, дорогие красные сапоги, внеочередной раз прибыл новгородский тысяцкий. Вопреки ожиданиям Дана, воевода не стал обозначать заинтересованность в этом визите Марфы Посадницы — что, в общем-то, и так было понятно — и выражать сочувствие «морально» пострадавшим от ночного «визита» Домашу и Дану. А также спрашивать — все ли цело и все ли целы в усадьбе, поскольку, ясен пень, и Дан это отлично понимал, боярыню интересовал лишь он один… Нет, воевода, удостоверившись, что с Даном все в порядке, и поздоровавшись с Даном и отдельно, одним общим приветствием, со всеми, кто был на дворе… — Василий Казимер, новгородский тысяцкий, вовсе не являлся «записным демократом» и у него и в мыслях не было ставить ремесленников, купцов и житьих людей на один уровень с собой, боярином из древнего рода… Но! Но будучи далеко не глупым человеком, Василий подмечал, что заморский боярин Дан ведет себя с «черным людом» несколько иначе, чем он, тысяцкий. И дела у него, от этого, идут только лучше, и результат, по окончании, он тоже получает более впечатляющий. Одна лишь задумка с «ин-фор-ма-ци-онной ди-вер-сией» — как назвал ее боярин Дан, по донесениям верных людей буквально за месяц перевернула отношение новгородской черни к московскому князю. Да, кстати, и «верные воеводе люди» — это тоже была идея литвина, не пожалеть злата и серебра и организовать, кроме телохранителей, еще и тайную службу… Вообще-то, подкидывая данную идею тысяцкому, Дан рассчитывал, что это будет, в первую очередь, служба посадника и боярыни Борецкой по отслеживанию настроений новгородцев. Служба, необходимая для того, дабы всегда быть готовым к возможным, спровоцированным Москвой, волнениям в городе. А, такая готовность уже, сама по себе, — и воевода тут был полностью согласен с Даном, удивляясь только — почему они с Борецкой сами не додумались до создания подобной службы — снижала опасность этих волнений, а то и позволяла совсем предотвращать их. Нужно, лишь, чтобы «верные люди» были и среди купцов, и среди житьих людей, и среди «черни», и, как это ни кощунственно, и среди бояр. Чтобы они, «верные люди», присутствовали даже на приеме у владыки, не говоря уже о собрании купеческого братства или простой корчме… А, вот, как заставить «верных людей» быть «верными», особенно, если они не очень желают этого, то есть, как «вербовать верных людей», литвин рассказал воеводе отдельно… хоть, сие и покоробило Василия. Но литвин сказал, что судьба Новгорода и его людей, в том числе и людей близких к воеводе, важнее такого принуждения к «со-труд-ни-че-ству» некоторых бояр, купцов и прочих разных. Единственно, тысяцкий не знал, что Дан, учитывая «моральный кодекс» Василия, специально сделал упор на этом моменте в своей речи — на том, что, иногда, надо выбирать, или чистая совесть, или… Или отсутствие Новгорода со всеми новгородцами и новгородской землей, как таковой, в будущем! В общем, наблюдая за необычным боярином Даном, Василий решил, что ему тоже стоит применить, начать применять методы Дана. Тем паче, что первый удачный опыт уже имелся, опыт, полученный на восстановлении — а кое-где и на строительстве с нуля — крепостных стен Новгорода. Правда, работы на стенах еще далеко не закончены, но дело двигалось с поразительной быстротой, и работал «черный» люд не за страх, а за совесть. И бывало даже свои материалы использовал… Уже и нехватка средств, выделенных казной города на ремонт стен, не казалась воеводе столь большой… А, всего-то, он попробовал, как и литвин Дан, здороваться… ну, не со всеми, конечно, а со старшими в группах, и интересоваться их мнением. Да, иногда, одобрительно отзываться об их работе… — новгородский тысяцкий, удостоверившись, что с Даном все в порядке, и поздоровавшись с Даном и одним общим приветствием с остальными, сходу, перешел, ко второму вопросу, с которым, вероятно, его отправила на подворье Домаша боярыня Борецкая. Тысяцкий спросил Дана — готов ли он выполнить свое обещание и заставить ганзейских купцов тряхнуть мошной? Уговорить их выделить казну на, связанные с предстоящей войной, расходы Новгорода?

Дан, услышав вопрос воеводы, чуть не выронил кружку с квасом, которую держал в руке… Он, как-то, не рассчитывал, что Марфа Борецкая, стоящая во главе совета «300 золотых поясов» и, фактически, управляющая Господином Великим Новгородом, так быстро перейдет к активным действиям. Особенно после того, как столько времени «промурыжила» Дана с его аргументами, пропускала мимо ушей все аргументы Дана о войне с Москвой. О подготовке к войне с Москвой. Нет, Дан, конечно, хотел и старался, чтобы это случилось, как можно раньше, однако… Однако, все равно, вышло неожиданно.

Дан осторожно поставил кружку с квасом на ступеньку крыльца Домашевых «хором», где они устроились вместе с тысяцким, и посмотрел в глаза воеводе…

— Тогда без обиды, добро? — произнес Дан.

— Добро, — согласился воевода, не отводя взгляд. Он, фактически, еще после старцев, признавших в Дане иноземного боярина, стал воспринимать Дана, как равного. Странноватого и… иногда, как это ни удивительно, очень опасного, но равного. И это — и то, что «литвин» Дан необычен и его поведение больше похоже на поведение «черни», чем на боярское; и то, что, несмотря на такое поведение, не нужно недооценивать «мастера Дана», ибо его род, скорее всего, ровня Борецким и тысяцкому, а, возможно, и выше — князьям и заморским королям; и то, что боярин Дан, опять-таки — несмотря на многие, роднящие его с худородным «людом» черты поведения, весьма умелый воин — в некоторых воинских искусствах гораздо более умелый, чем Василий, пусть «литвин» и не показывает это — и к нему нужно относиться настороженно, поскольку он опасен — подтвердил и владыка Иона на «посиделках» в доме Марфы Борецкой…

— Ежели только для того, чтобы боярыня Марфа могла набрать наемников, — заявил Дан, — то не готов! А, ежели боярыня Марфа хочет завести в новгородском войске отряды лучников и стрелков из самострелов по типу фряжских, тогда готов. Лишь обдумаю, как говорить с гостями-купцами Ганзы.

— Ну, что же, — сказал тысяцкий, — обдумывай. — И, как бы, подтверждая согласие Марфы Посадницы на реорганизацию армии Господина Великого Новгорода, добавил: — На следующей неделе-седмице я загляну к тебе.

— Добро, — повторил, вслед за воеводой, Дан. И, пока воевода не ушел, уронил-спросил: — Скажи, Василий Александрович — о том, что воевода — «Александрович», Дану сообщил Домаш — я, ведь, тебе говорил, что времена ополчения давно прошли и Новгороду нужна другая армия? — И, не дожидаясь ответа Василия, Дан, тут же, продолжил: — Говорил и не единожды, да, только, мои слова напрасны были — сейчас Дан, в первую очередь, имел в виду боярыню Борецкую, и воевода прекрасно его понял. — А тут, вдруг, раз, и на тебе! Создаем отряды лучников и стрелков из самострела!

— Тут такое дело, — погладил, заплетенную в косички, бороду, тоже поставив кружку на доски крыльца и прикрыв сверху ее своей ладонью-лопатой, воевода, — твоя затея с бежавшими от Ивана московскими купцами и ремесленным людом Марфе очень понравилась. На уличанских и кончанских братчинах и вечах теперь только и кричат о злых московских порядках и злом московском князе Иване, а бояр, которые за союз с Москвой, грозят пустить на поток и разграбление. Да, и на малом вече, — крякнул Василий, — представители Остафьевых, Софроничичей, Кавкиных и других малых родов, дотоле сторонившиеся распри Марфы с Нездиничами и Онциферовичичами, неожиданно взяли сторону Марфы и выступили против Москвы. И даже сами Нездиничи, ненавидящие старшую Борецкую, попритихли… А, мы, — со вздохом сказал Василий, — а мы, к беде своей, до последнего больше полагались на помощь короля Польши и Великого князя Литвы, чем на собственные силы. Не было веры у нас ни в купцов новгородских, ни, тем более, в новгородских черных людей. Но, — Василий сделал паузу… И, неожиданно улыбнувшись в свои седеющие усы, произнес: — Но теперь, после твоей «ин-фор-ма-ци-онной ди-вер-сии», — по слогам произнес воевода, — появилась надежда, что и сами справимся с Иваном Московским! — И, продолжая улыбаться, воевода добавил: — Вот, Марфа и велела спросить — готов ли ты держать ответ за свои слова и потрясти за мошну гостей ганзейских? И еще, — стал снова серьезным тысяцкий, — лично от меня… Мне, последнее время, все чудится, что возвращаются дни отчичей и дедичей, когда мы на щит стольный град свеев брали и с силой Новгорода все соседи считались… Спаси бог тебя за всё, что ты сделал и делаешь для Новгорода..!

Прошло несколько дней — и после разговора с тысяцким и после «ночного визита». Наступил «шостак» или по христианскому календарю — суббота.

С самого утра, Домаш, еще до того, как отправиться в лавку, попросил Дана, чтобы он, до полудня, сопроводил со своими «архаровцами» и Микулой — его очередь была дежурить в день — на дальний вымол-пристань на Волхове товар — упакованные в короба и переложенные соломой псевдодревнегреческие амфоры и кувшины, расписанные звериными мотивами.

— Понимаешь, — объяснял Дану Домаш, — три дня тому назад один ганзеец, из недавно прибывших, купил в лавке у меня несколько кружек с твоими заморскими рисунками. А вчера он снова пришел в лавку и сообщил, что срочно отправляется в Ладогу и оттуда дальше, в Ревель, но, поскольку, ему понравился мой товар, он хотел бы взять у меня еще 3 дюжины таких кружек и 2 десятка старых ромейских кувшинов… — амфор, — перевел мысленно для себя Дан… — да плюс 3 десятка кувшинов со всякими нарисованными тварями. Кружки ганзеец забрал сразу и заплатил серебром за них, а за кувшины уговорились, что он отдаст после того, как мы в шостак… — субботу, — опять перевел для себя Дан… — то есть, сегодня, — продолжил Домаш, — доставим их на ладью, что стоит на дальнем вымоле, и он проверит и пересчитает товар. Так, вот, — продолжил Домаш, — я из лавки отлучиться сегодня не могу, а нанять возчика и отправить с товаром Стерха с сопровождением из Микулы и чудина… Как-то смущает меня, маленько, ганзеец…

— Боишься, что Стерх не справится? — спросил Дан.

— Да, нет, — ответил Домаш. — Стерх справится, что касается принять оплату и посчитать. Он отрок разумный. Только, вот, вымол далековат и, я же говорю, смущает меня, маленько, немец… Хоть я и предупреждал его — мы товар по обмену, как ганзейцы привыкли, ни оптом, ни единично не продаем.

— Думаешь, что обманет или, все-таки, плату меной захочет отдать?

— Думаю, — помолчав, обронил Домаш. — Да, и, вообще… думаю. Ганзеец липкий какой-то. И болтает слишком много. А твои Рудый, Клевец и Хотев, к тому же Микулу с собой возьмешь… И ты сам… Всякого уговорить сможешь, ежели что…

— Говоришь, ежели что, — на секунду замедлил с ответом Дан. — Хорошо. Я отправлюсь с товаром и заберу вторую половину платы. А Стерх пусть в лавке остается.

Пристань-вымол находилась за Неревским концом на пологом берегу небольшой речушки, сразу у впадения ее в Волхов. Неподалеку от Зверева монастыря, в пустынном и удаленном от жилья месте. Судя по всему, использовался вымол, в основном, монахами, да местными с ближайшего посада. И изредка, вероятно, мелкими торговцами, сгружавшими здесь свой товар, кому нужно было дальше везти его посуху.

Погода с утра не баловала солнцем. Скорее наоборот. Тусклый свет едва пробивался сквозь плывущие по низкому небу грязно-серые облака, воздух, казалось, весь был пропитан сыростью, сыростью, готовой в любой момент излиться мелкой моросью, и все вокруг выглядело грустно и неуютно. В общем, почти, как каждый день в Новгороде.

Дан шел следом за своим телохранителем Хотевом… — а позади были еще и Клевец с Рудым и охранником Микулой, и все вместе они сопровождали запряженную лошадью — и управляемую возчиком — телегу с лежащими на ней кувшинами и псевдогреческими амфорами… — и думал: — Скорее всего, ганзеец выбрал этот дальний вымол, потому что тут можно использовать собственных слуг, а не нанимать, как положено по уговору Новгорода с Ганзой — по данному договору, в свое время, Дана просветил, более разбирающийся в новгородских делах Домаш — артель новгородских грузчиков… Но по тому же уговору, — крутились мысли в голове Дана, — купец, все равно, обязан речную ладью — до перевалочного острова в устье Невы, перед впадением ее в Финский залив, где товар перегружается с речных ладей на морские корабли-«когги» ганзейцев, чтобы в Таллин-Ревель идти — нанять, и нанять вместе с экипажем из новгородских гребцов и лоцмана, да еще плюс владелец ладьи или ее капитан… Так что на вымоле, по любому, собирается куча народу. А при стольких свидетелях обманывать, при расчете, смысла нет. Ведь, стоит тому же Стерху крик поднять, и гребцы новгородские заодно с лоцманом и владельцем ладьи ему на помощь придут… Нет, — подвел итог своим размышлениям Дан, — тут, либо немец что-то другое задумал, либо Домаш зря панику поднял…

Оставив в стороне стены монастыря и пройдя за телегой еще метров 500, по раскисшей, после недавнего дождя, колее, Дан увидел пристань и, покачивающуюся на мелкой волне, речную ладью с мачтой посередине. Ладья была причалена к деревянным сходням-мостику. На берегу, возле пристани, и в ладье суетились — перекладывали тюки и готовились к отплытию бородачи, одетые, явно, не по-новгородски — в короткие приталенные кафтаны с узкими рукавами и, когда-то яркие, а теперь просто грязные, в обтяжку, штаны-шоссы, похожие на трико.

Дан насчитал возле лодки аж шесть человек.

— В общем-то, как для грузчиков, слуг даже маловато, — отметил он про себя. — А, где же купец и остальные… новгородцы — гребцы, капитан и лоцман?

Один из шестерых бородачей, тот, кто был с самой короткой бородой и который, в отличие от остальных, почти ничего не делал, а, лишь, указывал — кому куда что ложить, а еще был единственным, кто имел на голове шляпу с небольшими отворотами — прочие немцы были в каких-то чепчиках — заметив, запряженную лошадью телегу и сопровождавших ее людей, что-то сказал ближайшему крепыщу и шагнул навстречу Дану.

— Ага, — сообразил Дан, — кажется я ошибся. Слуг пятеро, а этот, шагнувший мне навстречу, судя по всему, тот самый купец, о котором говорил Домаш, купец, которому я должен отдать амфоры и кувшины и получить за них с купца наличные деньги.

Дан приказал возчику остановиться. И, тут же, возле него оказался Рудый.

— Боярин… — ни Рудый, ни Клевец и ни тем более Хотев никогда не знали обычного литвина Дана. С самого начала они знали только боярина Дана. Поэтому и относились к нему, как к боярину. В свою очередь, и Дан особых поводов для панибратства телохранителям не давал… — Боярин, — тихо сказал рыжий, — подозрительно, что здесь никого нет, кроме немцев. И на головах у них подшлемники вместо простых шапок.

— Понял, — негромко ответил Дан, смотря на сделавшего пару шагов и тоже остановившегося купца. Не оборачиваясь, Дан обронил — так, чтобы его услышали только свои: — Внимание. У ганзейца вместо слуг наемные гриди. — В то, что рядовые слуги носят на голове вместо шапок солдатские подшлемники — по утверждению Рудого — Дан, при всем своём неведении ганзейских порядков, не верил. Скорее всего, это были люди из того самого, известного Дану еще по учебникам прошлого-будущего «военного народа» ганзейских городов — обедневшие и подавшиеся на заработки в города мелкие дворяне, ни к чему, кроме войны не приспособленные — то есть, младшие сыновья различных баронов, рыцарей и прочих дворян, которым не светило никакое наследство; обнищавшие члены городских цехов и гильдий, кои по собственной криворукости или безмозглости не могли обеспечить себе нормальную жизнь; ученики ремесленников или купцов, по живости характера не спешащие становиться мастерами или которым надоело быть вечными подмастерьями… Иначе говоря, обычные наемники-рутьеры, «продающие свой меч». — То бишь, ганзеец нанял солдат, — думал Дан. — Вопрос — зачем? И при этом неясно — где обязанные быть тут гребцы с ладьи и остальные новгородцы…?

Заморский гость приветственно замахал рукой, приглашая гостей подъехать ближе.

— Давай Храпун, — громко сказал Дан возчику, крепкому блондинистому новгородцу с окладистой бородой и простым христианским именем — Храпун Упертый, — подъедь ближе к сходням. — А, не столь громко, добавил: — Всем внимание! Тебя Храпун, — не сводя глаз с немцев, но обращаясь, персонально, к возчику, произнес Дан, — это тоже касается.

Возчик, удивленно хлопая белесыми глазами, взглянул на Дана — хм, боярин и заботится о нем — но ничего не сказал.

Заставив свою лошадку сделать еще с десяток шагов, Храпун Упертый снова остановил телегу. До уреза реки оставалось всего ничего и от серо-зеленой воды уже ощутимо тянуло холодом. Дан поежился…

Теперь Дан смог получше рассмотреть лицо купца, похоже, настороженность сопровождающих телегу с товаром людей, не сильно понравилась немцу. Во всяком случае, лицо его, на мгновение, скривилось… Но, всего лишь, на мгновение и, тут же, ганзеец заулыбался, как золотая монета.

— Здесь, как я понимаю, остаток моего заказа? — хорошо говоря по-словенски, спросил купец, указывая рукой на телегу с горшками и амфорами. И, не дожидаясь ответа Дана, заявил: — Очень-очень вовремя. Я, как раз, товар укладываю в ладью.

— Пересчитывать и проверять кувшины будешь? — задал вопрос Дан, отведя левую руку за спину, как бы поправить там что и несколько раз сжимая и разжимая кулак за спиной — делая знак своим телохранителям — «Быть наготове», одновременно похлопывая второй рукой по переложенной соломой и рогожей керамике.

— Зачем пересчитывать, — смотря в глаза Дану и радушно улыбаясь, сказал немец. — Новгородцы честные люди!

— Добро, — обронил Дан. И, заложив пальцы за свой, специально надетый сегодня, боярский пояс… — дабы немец знал, кто приехал получать деньги и подумал, прежде чем выкидывать какие-либо фортели… — поинтересовался: — А платить когда будешь?

— О, прошу прощения, ваша милость, — сделал вид, что только сейчас заметил боярский пояс ганзеец и низко поклонился Дану. — Коль, ваша милость, сами приехали за деньгами, сейчас сразу и заплачу. — И крикнул: — Ханс!

Дан спинным мозгом почувствовал, как, стоящие пообочь и позади — Рудый, Клевец и Хотев, мгновенно напряглись и положили руки на рукояти своих топоров и дубин, а Микула перехватил по-боевому копье. Лишь возчик продолжал спокойно сидеть на передке своей телеги и таращиться на немцев.

Один из солдат, Дан мысленно окрестил их «ландскнехтами» по аналогии со знаменитыми немецкими наемниками, вытащил из ладьи небольшой и, вроде как весь окованный железом, сундучок и, держа его в руках, направился к купцу. Ганзейский гость взял сундучок из рук слуги и подал Дану. Дан потянулся за сундучком… и увидел рыжие глаза немца-слуги и блеснувший клинок длинного кинжала. И, в то же мгновение, немец-слуга, принесший купцу сундучок, метнулся к стоявшему рядом с Даном Хотеву… Одновременно сзади, за спиной Дана, послышался тупой стук и приглушенный вскрик Микулы… Дальнейшее Дан запомнил отдельными урывками — ганзеец-купец, неожиданно, роняет денежный сундучок и в руке у него обнаруживается не менее длинный, чем у слуги кинжал… Хотев отбивает топором кинжал слуги, а в следующий миг его топор врубается рыжеглазому немцу в плечо… Глухие шлепки и чей-то вой сзади… Бегущие от ладьи с распяленными в крике ртами, с мечами в руках, «купеческие слуги»… Сам Дан, с силой бьющий ногой по колену ганзейца… Затем он же, метающий свои ножи, которые теперь всегда при нем, в набегающих немцев и двое падающих «ландскнехтов» — у одного нож в горле, у другого торчит из глаза… Проскочившая в сознании мысль — «Ни хрена ж себе, в глаз попал…» Сверкание лезвия меча над головой успевшего присесть Дана… Хруст костей и оседающий, с топором Хотева в голове, напавший на Дана мечник… Опять он же, Дан, пытающийся проткнуть, чужим мечом — подхваченным у мертвого немца, хромающего купца… и все. Куча трупов на земле в разнообразных позах и Рудый с Клевцом, стерегущие сидящего на траве ганзейца и двух, стоящих подле купца — один с повисшей плетью рукой, второй с залитой кровью половиной лица, бросивших оружие наемников. Да, еще Хотев опирается на чужое копье возле Дана…

Дан посмотрел на купца и безоружных рутьеров-ландскнехтов, на, без единой царапины, телохранителей — Рудого с Клевцом и Хотева, обвел взглядом понуро стоящую лошадь с телегой и лежащих людей, мертвых или, по ошибке еще остающихся живыми и стонущих… Увидел на телеге неподвижного, раскинувшегося прямо на кувшинах и амфорах, Храпуна с кровавой полосой на груди, все еще сжимающего в руке поводья; чуть дальше, за телегой, на траве — лицом в землю, узнал Микулу с арбалетным болтом — то, что это арбалетный болт, Дан, почему-то, понял сразу — в спине… Посмотрел на свои руки, продолжающие держать меч… И воткнул меч в землю. А потом подошел к телеге, зачем-то потрогал мертвого извозчика, шагнул к Микуле, присел рядом с ним на траву. Протянул руку к стражнику и… вздрогнул от еле слышного: — Больно… — Секунда растерянности… и быстрая команда: — Хотев помоги, он жив! — Вдвоем с Хотевом они осторожно, стараясь не задеть торчащий из спины Микулы арбалетный болт, положили охранника на бок, подперев его кувшинами с телеги.

— Больно, — опять прошептал Микула, пуская кровавые пузыри из уголков рта.

— Ничего-ничего, — постарался утешить его Дан. — Потерпи маленько. Сейчас позовем травницу Марену и тебе станет легче. Хотев, — попросил-приказал Дан телохранителю, тоже склонившемуся над Микулой и вытирающему пучком сорванной травы стекающую на подбородок стражника кровь, — ты самый быстрый из нас, побежишь, а не в силах будешь — пойдешь в посад за Марьей-ведуньей. Приведешь ее…

— Не надо, боярин, — уцепившись пальцами за руку Дана, просипел Микула. И повторил: — Не надо. Я сейчас отойду… — Охранник отпустил руку Дана и Дан услышал, как клокочет все внутри у Микулы. Неожиданно охранник вздохнул и отчетливо, хоть и тихо, попросил: — Поверните мне голову вверх, чтобы я мог увидеть смотрящих на меня дедичей… — Затем еще раз вздохнул и, уже, совсем едва слышно, произнес: — О жене моей позаботьтесь и помолитесь за меня… — Микула снова набрал воздуха в грудь, широко открыл глаза, да так и застыл с открытыми глазами, только кровь продолжала стекать с уголка губ.

— Умер, — произнес Хотев, перекрестившись — к удивлению Дана, и вставая с колен.

— Вот и все, — сказал Дан, тоже вставая с травы. Это была первая смерть, в которой человек погиб, сражаясь за него, Дана.

Дан повернулся к находящимся под надзором Клевца и Рудого пленным солдатам и ганзейцу, подошел к ним, поправил свой боярский пояс.

— Ну, рассказывай, — проронил он и упёр тяжелый взгляд в купца. — Почему?

— Это была ошибка, — заюлил сидящий на траве купец и попробовал подняться. — Меня обманули, я вовсе не хотел нападать на вас…

— Так, — сказал Дан, отворачиваясь от ганзейца к стоявшему рядом с немецким гостем и контролировавшему каждое движение купца Клевцу, — мне он неинтересен.

— У него тут, в лесу, — неожиданно подал голос один из «ландскнехтов», довольно правильно произнося слова по-словенски, — есть тайное место. Там еще двое наших и захваченные славене. А еще там награбленное у вас, в Славении.

— Показать сможешь? — мгновенно развернулся к немцу Дан, однако, в ту же секунду, сидящий на траве купец, нечленораздельно крикнув, подскочил с земли, и раненная нога не помеха, и ткнул, попытался ткнуть, заговорившего наемника невесть откуда появившемся в руке стилетом с узким, похожим на шило, лезвием. Недремлющий Клевец, тут же махнул топориком-клевцом, раздался хруст и купец, уронив кинжал, повалился обратно на землю, болезненно хрипя и держась за плечо.

Дан взглянул на скорчившегося на земле, воющего, с раздробленным плечом, ганзейца и произнес: — Ну, где-то так…

— Показать сможешь? — повторил, обращаясь к заговорившему «ландскнехту», Дан.

— Смогу, — кивнул немец головой. — Только ты отпустишь нас с Иоганном. — Немец показал подбородком на стоявшего рядом и растерянно озиравшегося, с залитым кровью лицом, солдата.

Дан внимательнее всмотрелся во второго, с жиденькой бородой, немца. Тот был очень молод и явно схож лицом со своим старшим собратом.

— А, если я просто попрошу, вот его, — усмехнулся, смотря на молодого немчика, Дан. — Очень попрошу и без всяких условий… Показать мне этот тайник?

— Он не понимает по-славенски, — спокойно ответил светлобородый солдат удачи. — Ты потеряешь много времени и наши поймут, что что-то случилось и уйдут.

— Добро, — сказал Дан, — я согласен. Я отпущу вас, но… — у Дана появилась мысль использовать пленных наемников и ганзейца-татя для знакомства со старостой Ганзейского двора в Новгороде. Козырь, который очень даже может пригодиться, когда дело дойдет до денежной помощи Новгороду в предстоящей войне с Москвой… — но, — сделал ударение на слове «но» Дан, — но вы пойдете со мной на Ганзейский двор и расскажите старосте о том, что здесь произошло!

— Мы пойдем, — сказал старший, — но староста потребует потом отдать нас на суд Ганзы. Это ему, — солдат показал на валяющегося на земле и почти переставшего стонать купца, — ничего не будет, вылечат и отправят домой, а мы простые наемники, нас повесят. — Рутьер посмотрел на Дана и произнес: — Пусть господин поклянется не отдавать нас старосте Ганзейского двора!

— Его оставят в живых? — имея в виду притихшего ганзейца, протянул медленно Дан. — После того, как он убил Микулу и Храпуна..? — И, внезапно для самого себя, покосился на Клевца и приказал: — Добей ганзейца! — Телохранитель, не рассуждая, взмахнул топориком и проломил голову купцу.

— Я не отдам вас на суд Ганзы, — спокойно сказал Дан рутьеру, — можешь быть уверен. А, теперь, говори! Где тайник, как туда пройти и что за люди эти, охраняющие его двое?

— Ваша милость, — произнес наемник, — сначала нужно идти вдоль реки, а потом повернуть в лес. Там еще будет приметная, высоченная сосна. На нее и нужно ориентироваться. За сосной небольшая поляна и сразу густой ельник. Вот, там и есть наш шалаш. Охраняют его Герт и Клаус, еще те сволочи. Герт убил всю семью своего соседа за две серебряные марки, после чего подался в наемники, а Клаус очень любит молоденьких девушек насиловать, а потом резать им горло и наблюдать, как они умирают… Герт, как и Фила, тот, что сидел в засаде и застрелил вашего человека, арбалетчик. А Клаус — мечник.

— Ясно, — обронил Дан. И обратился к своим телохранителям: — Хотев, останешься тут с молодым, — Дан кивнул на второго, все время страдальчески кривящегося, немца, — и постережешь все это, — Дан обвел руками ладью, вымол, стоявшую смирно лошадь с телегой и мертвым извозчиком и убитых людей. — Рудый и Клевец, пойдете со мной! И ты тоже, — повернулся опять к немцу Дан.

— Господин, — попросил немец, — раз я пойду с вами, привяжите мне руку к телу, — наемник взглянул на свою висящую плетью руку, — иначе я не смогу быстро идти.

Дан внимательно посмотрел на немца и приказал: — Рудый, примотай ему руку чем-нибудь…

К шалашу, где купец держал захваченных, подобрались незаметно. Рутьеров убили — Дану они были ни к чему, а уж отпускать немцев-маньяков, тем более, нельзя было. Белобрысого Герта-арбалетчика отправили к праотцам, когда он отошел «до ветра», а что-то почуявшего и попытавшегося удрать урода с выкаченными глазами — Клауса, споткнувшегося о корень сосны, Рудый приколол к дереву, позаимствованным у немцев, копьем в 10 шагах от шалаша…

Дан согнулся и вполз в сооруженный подручными купца большой шалаш. Тяжелый дух немытых тел сразу ударил в нос. Дан с трудом рассмотрел лежащих в шалаше, связанных людей. Никто из них даже не пошевелился. Только сопение выдавало, что люди живы и не спят. Дан наклонился над ближайшим сопящим телом, телом в каком-то грязном тряпье… Глаза зажмурены, видимо запугали сильно, лицо с синяками и сморщено от страха, в уголке рта застыла кровь, и голова во что-то замотана… Поняв, что на него смотрят, человек перестал сопеть и зажмурил глаза еще сильнее…

— Ох, ё-пересете! — воскликнул обескураженно Дан. — Это же девушка…

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

Оглавление

Пролог

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

Часть вторая

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

Часть третья

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Часть четвертая

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg