«Египетский манускрипт»

Египетский манускрипт (fb2) - Египетский манускрипт [СИ] 1295K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Борисович Батыршин

Борис Батыршин Египетский манускрипт

Часть первая Простаки за границей или «Добрым словом и револьвером»

Глава первая

Олег Иванович с Ваней стояли у верхних ступеней Большой Лестницы. Перед ними, внизу, раскинулась панорама Одесского порта. Каменное здание Морского вокзала, бесконечные крыши пакгаузов, стрелы кранов… и корабли — пароходы и парусники! Густой лес мачт, перечеркнутых тонкими поперечинками реев, паутина снастей, и над всем этим — портовый гомон, который долетает даже сюда, через бесчисленные ступеньки этой, самой знаменитой в Европе, лестницы.

— Так это, значит, здесь она и катилась?

— Кто? — не сразу понял Олег Иванович. — А, ты о коляске Эйзнштейновской…[1]

— Да, наверное. Специалисты уверяют — лучший пропагандистский кадр в истории.

Народу вокруг было море. На белых бесконечных ступенях то там, то здесь виднелись люди — дамы в длиннющих платьях, кавалеры в полотняных парах, мальчишки, няни с детьми в смешных кружавчиках. Ваня с любопытством озирался; в поезде он перечитал одесский цикл Катаева и все старался углядеть вокруг что-то из знакомых по книге реалий. Увы, знаменитые одесские каштаны уже отцвели и не радовали публику стройными, пахучими свечами своих соцветий. Но небо было все так же бездонным и по южному синим, отовсюду несся гомон праздной публики. Шум толпы прорезали крики мальчишек-газетчиков и лоточников:

— Семачки!

— Свежие газеты!

— Сельтерская!

Олег Иванович еще раз окинул взглядом перспективу Большой Лестницы и повернулся к другой достопримечательности[2], наверное, любому жителю России — ЕГО России. Невысокая фигура в античной тоге стояла, так же, как и будет стоять почти через 130 лет, и полушарие английского ядра точно так же высовывалось из гранитного цоколя…

— Ладно, хватит на сегодня экскурсий. Пошли в гостиницу.

— Тоже мне, гостиница! — пренебрежительно фыркнул Ваня. — Бомжатник какой-то.

— Да уж, не пять звезд. — усмехнулся Олег Иванович. — Но по здешним меркам — на три потянет. Помнится, году в семьдесят девятом я был в Одессе со школьной экскурсией — так мы в «Доме Колхозника» жили. Поверишь — там было не в пример комфортнее.

— Поверю, — отозвался Ваня. — Куда уж дальше — разве что жабы под кроватями или грибы по углам. А сортиры… — и мальчик невольно поежился.

В коридорах «монастырского» отеля, где размещались паломники, гуляли сквозняки. Как-то Олег Иванович спросил у монашка, прислуживавшего при номерах — зачем открывают окна в разных концах коридора? Тот ответил — «Это все из-за уборной».

Не согласиться с этим было трудно. Олег Иванович еще помнил общественные туалеты советских вокзалов и парков; а вот Иван вышел из этого «заведения» с круглыми от ужаса глазами, а потом долго, ожесточенно тер руки мылом. Увы, общая умывальня тоже не блистала чистотой.

— Ты уж не суди строго, — добродушно попрекнул сына Олег Иванович. — Все же, монастырская гостиница — она для паломников. А те народ неприхотливый, все больше духовных устремлений; найдется, где голову приклонить — и то ладно.

— Ну да, — буркнул Иван. — Они-то, может и духовных. А нам, скажи, на милость, зачем эти приключения духа? Отлично могли бы и сами устроиться…

— Э, брат, не скажи, — покачал головой Олег Иванович. — Во-первых, Сирия — это тебе не Ницца. Туда туристы не ездят. Паломники ведь не зря в караваны сбиваются и двигаются только устоявшимися маршрутами. Там «шаг вправо — шаг влево» и все, ограбят и прирежут. Причем, кто угодно — башибузуки, местные бандюки, османские вояки… да и просто феллахи, крестьяне то есть. Для них мы мало что неверные, так еще и враги — война-то всего десять лет как закончилась, а на Востоке память длинная, особенно — дурная. Обычные пассажирские пароходы в Триполи и Бейрут не ходят — либо грузовые суда, либо вот такие, «ковчеги» Александрийской круговой линии, специально для перевозки паломников.

— Ну, ладно, — вздохнул Ваня — паломники так паломники. Вообще-то они ничего, прикольные. Я вон столько наснимал, потом покажу. Кстати, Триполи — это же вроде, в Ливии? Там еще Каддафи был…

— Это другой Триполи. Нефтяной порт. — ответил Олег Иванович. — А этот стоит на отдалении от побережья; рядом порт, Эль-Минья. Туда наш пароход и направляется. В средние века было даже графство такое, «Триполи», крестоносцы основали.

— Очередной разрыв шаблона. — вздохнул Иван. — И чего только не узнаешь в этих диких временах…

* * *

Из путевых записок О.И. Семенова.

…Перед отъездом посетили представителя Православного Палестинского Общества. Получили у весьма представительного господина брошюру для ознакомления, а заодно он предупредил, чтобы мы не рассчитывали на размещение в Триполи и Маалюле: в этом году наплыв паломников, и все, вероятно, уже занято, придется обращаться к грекам.

Выезд из России за границу вообще сопряжён с изрядными хлопотами по части паспорта; однако ж, иностранные подданные, тем более, американцы, от этого избавлены. В сём обстоятельстве можно найти некоторую выгоду — все сомнения, касающиеся нашего въезда на территорию Империи через Баку после эдакого вояжа канут в Лету. Однако — к делу.

Поездка на поезде до Одессы, первым классом, требует отдельного описания в духе «географических» романов конца 19 века. Классное купе превосходно; даже в СВ[3] я не встречал ничего хотя бы близко подобного. Как тут не вспомнить «Отель» Артура Хейли: «реактивные самолеты покончили с привычкой путешествовать с комфортом». Верно — стремление сократить, как только возможно, время пребывания в пути, свело на нет ухищрения по обеспечению удобств пассажиров — доехали, и хорошо.

В купе имелось что-то вроде «санузла», отделенного от основного пространства раздвижной дверью; обилие бронзы, бархата и лакированного дерева наводило на мысль о дорогой гостинице. Трясло, впрочем, немилосердно — комфорт комфортом, а прогресс — прогрессом. Вагонные рессоры тут далеки от совершенства.

Путь до Одессы занял 3 дня. На станциях поезд подолгу стоял — брали воду и уголь в тендер. Запах каменноугольной гари, знакомого путешественникам наших дней разве что по аромату вагонного «титана», здесь вездесущ; кажется, что это амбре будет теперь преследовать нас всю оставшуюся жизнь.

На остановках торгуют всякой снедью — в невообразимых количествах всякую снедь. Припоминались 90-е годы, поездки в Казань и Новосибирск — и чудовищные барахолки на перронах; помнится, на одной из станций, неподалеку от Гусь-Хрустального торговали хрусталем, вплоть до люстр и, почему-то, огромными мягкими игрушками. Здесь, как и у нас, торговцы отдают предпочтение всякого рода мелким поделкам, дешевым книжкам для развлечения скучающей в дороге публики, ну и, разумеется, всякого рода съестному. Бублики, жареные куры, вареная картошка с укропом и золотым растаявшим маслом, рыба всяких видов, молоко, квас, сельтерская в цветных бутылках, сайки, плюшки, ветчина…

Стоит отметить, что классные вагоны цепляются к поезду в особом, раз и навсегда установленном порядке — и разносчики, отлично его зная, заранее выстраиваются на перроне согласно «табели о рангах» своего товара: одно предлагают чистой публике из синих и желтых мягких вагонов, а другое — простонародью, заполонившему зеленые «жесткие».

Вагон-ресторан… тут остается только умолкнуть. Воистину, высокое искусство путешествий с истинным комфортом в наши дни утеряно.

Еще в Москве мы решили присоединиться к большой группе паломников, следующих в Палестину — и оставаться с ними до удобного нам момента (по-видимому, до Триполи). Палестинское общество предлагало паломникам своего рода «турами», включающими в себя и билеты на поезд до Одессы, поездку морем и далее, уже на Святой Земле — путешествие караваном. Большая часть паломников, люди простого сословия, ехали в жестких вагонах. Из классных пассажиров, в первый же день путешествия, удалось познакомиться с двумя волжскими купцами, как оказалось — родными братьями.

Братья рослые, с типично русскими физиономиями; оба уже в летах. Путешествовали они в сопровождении приказчика; один вез с собой дочь средних лет. Старший, Семен Иванович, крепкий старикан, оказывается, уже четырежды побывал в Иерусалиме. Тут стоит отметить, как поменялись нравы российского торгового сословия за 128 лет! Потомки этих купчин будут, по четыре раза кряду, ездить, разве что, на Мальдивы, а тут…

Семен Иванович поведал, что едет в Палестину совершенно уверенно, наперёд зная, что греки его примут с распростёртыми объятиями. Это было неожиданно: готовясь к путешествию, мне не раз приходилось слышать о греках много худого — об их бесстыдных поборах с паломников, о корысти и готовности зарабатывать деньги на христианских святынях. Но уже позже, на пароходе, другие паломники пояснили — богатый купец, всякий раз бывая в Иерусалиме, оставлял у греков не одну тысячу рублей; да и на большие праздники присылал богатые подарки. Конечно, греки, обхаживали своего благодетеля! А тот и рад: в России епископ — лицо для простых смертных недоступное; его, если и видят, то лишь в кафедральных соборах во время богослужения. А наш купец в Святом Граде имеет доступ не только к митрополиту, но даже к блаженнейшему патриарху. Тщеславие всегда тщеславие! Как не вспомнить о новорусских дельцах, готовых любые деньги выложить в Каннах за приглашение на банкет со звездами кинофестиваля. Нет, решительно, времена меняются, а люди остаются прежними.

На вокзале, в Одессе, паломников прямо на перроне встретили афонские монахи — и принялись приглашать в свои подворья. Поскольку мы решили пока что следовать общему поведению — то пошли за монахом Пантелеймоновского монастыря. На привокзальной площади приезжих немедленно окружили комиссионеры дешевых одесских гостиниц. Все, как один, зазывали: «У монахов грязно, да и не дешевле!» — хватали за рукава, делали попытки вырвать поклажу из рук носильщиков и оттащить к заполонившим вокзальную площадь пролеткам.

Однако же, притязания комиссионеров были отвергнуты — благо, монастырская гостиница располагалась тут же, напротив вокзала.

Номер оказался весьма скромный, с самой, что ни на есть, непритязательной обстановкой. Паломникам из простонародья отводились общие спальни; зайти туда означало подвергнуть нешуточному испытанию нашу решимость и далее путешествовать в обществе богомольцев. Постели в номере были сомнительной чистоты; заранее зная об этом обстоятельстве, мы запаслись собственным постельным бельём.

Распоряжался всем здоровенный монах, с елейным голосом — впрочем, это вообще особенность духовного сословия. Он собирал с богомольцев заграничные паспорта и деньги, по рублю с каждого — за «прописку» у турецкого консула. Однако же, узнав, что имеет дело с американцами, слуга божий отстал, одарив нас на прощанье весьма недоверчивым взглядом.

* * *

— Ох, и барахла же у нас! — Ваня окинул взглядом гору баулов, кофров и чемоданов. — Будто переезд, а не поездка на какие-то жалкие два месяца!

— А чего ты хотел? — резонно заметил Олег Иванович. Во первых, глобализация еще не случилась — ни тебе дьюти фри, ни торговых сетей и «МакДональдса» в любом задрипанном городишке. Все надо везти с собой. А, во вторых, не настала еще эпоха реактивных лайнеров; за перевес багажа денег не берут. Вот люди и изощряются, как могут. — И он ткнул носком туфли в обитый медью уголок монументального кофра.

— Да уж, — уныло подтвердил Иван. — Не дай Бог такое на себе переть… тут, пожалуй, сама тара побольше груза потянет.

— А как иначе? В местных поездах — сам помнишь, как трясет. Про гужевой транспорт вообще молчу. Учти, нам, может, и на верблюдах предстоит ехать, а это, доложу я тебе, та еще радость. В пароходах багаж грузят без затей, навалом. Так что, массивные чемоданы и кофры — единственная гарантия хоть что-то довезти в сохранности. Материалы, опять же, самые простые — кожа, фанера, клеенка. И никакого тебе ударостойкого пластика.

В самый массивный кофр путешественники упаковали арсенал, а так же кое-какой запасец «особых штучек» из двадцать первого века. Были здесь и два бронежилета третьего класса — не бог весть что, но все же…

Кое-что, из числа самого необходимого, пришлось рассовать по карманам и рюкзакам. Ваня до последнего сражался за право экипироваться изделиями двадцать первого века — и настоял-таки на своем! В итоге, кроме горы «аутентичного» багажа, мальчик запасся парой небольших тактических рюкзаков вполне нейтрального цвета «дарк койот». Выглядели рюкзаки, конечно, весьма предосудительно — во всяком случае, на перронах вокзалов Российской Империи. А потому, Олег Иванович настоял, чтобы амуницию из будущего до поры упаковали в парусиновые баулы. А на Ближнем Востоке и Африке, рассуждал он, видели и не такое — судя по многочисленным фотографиям конца 19 века, снаряжение европейских путешественников отличалось порой весьма экзотическим видом. Точно так подошли и к выбору одежды. До поры отец и сын щеголяли в местном платье: в светлых парусиновых костюмах, парусиновых же туфлях и шляпах-панамах. А в багаже ждала своего часа походно-полевая одежда двадцать первого века; конспирация конспирацией, а подвергать риску здоровье лишний раз не следовало. Фасон и цвета были выбраны самые нейтральные — бермуды цвета песчаного хаки, такие же рубашки-безрукавки, неизменные пробковые шлемы, жилеты-сетки и высокие «пустынные» «коркораны». Все это вполне вписывалось в образ богатых европейских путешественников. Для убедительности Олег Иванович начал даже отпускать бороду — та немилосердно чесалась, изводя своего обладателя. Да еще и жара… однако, приходилось терпеть; посреди сирийской пустыни непременно возникнут перебои с водой для бритья.

Конечно, среди толпы богомольцев путешественники будут смотреться белыми воронами; но достигнув Триполи, они так и так собирались при первой возможности расстаться с паломниками. Сирия в девятнадцатом веке — вовсе не самостоятельное государство, а провинция Оттоманской империи, и к русским отношение здесь, в лучшем случае, настороженное. Другое дело — англичане или, скажем, немцы; так что, было решено в присутствии местных жителей говорить исключительно по-английски.

Кроме одежды, пришлось прихватить массу снаряжения — легкую палатку-«купол», спальники, коврики из пенополистирола, репелленты, светодиодные фонари и многое другое. Не забыли и о рациях; тщательно упакованные в кофр с оружием, те ждали своего часа, вместе с прихваченным на всякий случай прибором ночного видения. Запас батареек для всех приборов тоже имелся, плюс компактное устройство на фотоэлементах для подзарядки аккумуляторов.

Отдельным пунктом шла аптечка; ее подбором Олег Иванович занимался особо старательно. Случись что — и, даже если удастся добраться до православной миссии, пострадавшему там, в лучшем случае, посочувствуют и нальют водички. Уровень медицины в 1886 году и без того был далек от идеала, а уж в Сирии… короче, здесь следовало рассчитывать только на себя. Спасибо, Каретников помог; теперь путешественники были оснащены медикаментами на все случаи жизни; не приведи Бог, конечно…

— Надо бы с извозчиком заранее договориться, — рассуждал тем временем Иван. — Менеджер, вроде, обещал подводы, но что-то нет у меня к нему доверия…

Олег Иванович удивленно поднял брови, потом сообразил, что «менеджером» сын назвал гостиничного монаха-распорядителя — и от души расхохотался. Впрочем, сын был прав: о доставке багажа на пристань стоило подумать заранее.

— Ладно, пошли. На площади перед вокзалом полно этих… как их… биндюжников. Вот на завтра и договоримся. К какому часу нам надо на пароход — к одиннадцати? А еще таможню проходить — или как это у них здесь называется? Лучше не опаздывать, а то еще уплывут без нас…

Глава вторая

— Пан Никол! Прощенья прошу, можно вас на маленькую минуточку?

Голос Яши вывел Николку из раздумий. Со времени отъезда Семеновых прошло почти две недели; третьего дня почтальон доставил телеграмму, извещающую, что путешественники грузятся на пароход и оставляют Одессу, а вместе с ней — и пределы Российской Империи. И теперь остро переживал несправедливость обстоятельств, из-за которых ему пришлось остаться в Москве. А тут еще Яша… впрочем, Николка обещал Олегу Ивановичу при случае посодействовать его помощнику.

— Здравствуйте, Яков. У вас ко мне дело от господина Семенова?

Яша озадаченно посмотрел на Николку:

— Какое же дело, пан гимназист? Олег Иванович вот уже две недели как в отъезде!

А то Николка не знал! Да он дни был готов считать до его возвращения! Увы, этих дней было еще видимо-невидимо: Олег Иванович обещал быть назад не раньше, чем через полтора месяца.

— У меня, собственно, вот что. — Яша маялся, подбирая слова, и это удивило Николку. За время недолгого знакомства с новым помощником Олега Ивановича, мальчик привык к тому, что тот всегда боек на язык, деловит и вечно куда-то торопится. А сейчас — Яша нервно теребил в руках старую гимназическую фуражку и явно не знал, с чего начать.

— Да вы не волнуйтесь вы, Яков. Присядьте вот, и рассказывайте, в чем дело.

Яша сел на скамеечку. Они с Николкой беседовали прямо посреди двора; время было к обеду, и мальчик маялся от безделья. Жаркий, московский июнь был ему не в радость.

— Скажите, пан гимназист… — Яша замялся, — не случалось ли вам в последние дни заметить что-то необычное?

Николка озадаченно взглянул на Яшу:

— Что же необычное? У нас все, слава Богу… то есть, ничего такого не было. А вы почему об этом спрашиваете?

— Да так, пан Никол, есть кое-какие опасения. — ответил Яков. — Вот, скажем, не приходилось вам видеть возле дома подозрительных людей? Или, дворник заметил что-то эдакое? Я его расспросил — говорит, ничего не было. Но, может, с вами он будет пооткровеннее?

Николка встревожился:

— Какие еще «подозрительные»? Нет, если бы Фомич что-то такое заметил, он бы дяде сказал, да и квартальному тоже. В чем дело? Что случилось? Что за людей вы опасаетесь? Воров? Бандитов? Отвечайте, наконец!

— Видите ли, пан Никол, — вздохнул Яша. Ужасно не хотелось посвящать Николку в детали, но ничего больше не оставалось:

— Пан Семенов, когда уезжал, дал мне деликатное поручение…

Рассказывал Яша долго — целых полчаса. Николка то и дело перебивал его вопросами; юный сыщик сердился, сбивался с мысли, раздражаясь необходимости нескольку раз повторять одно и тоже. И вот что, в итоге, он рассказал Николке:

Отбывая в Сирию, Олег Иванович поручил Якову установить личность ученого, обитавшего когда-то в квартире Овчинниковых. Николка сообразил, что отец Ивана решил таким образом навести справки об авторе пергамента; мальчик едва не проговорился о четках, но вовремя прикусил язык. Яша, в свою очередь, взял на заметку эту нечаянную заминку, но от расспросов воздержался.

Кто был таков был квартирант, Яков выяснил без труда. Пропойца-письмоводитель из околотка, получив на полуштоф «казенки», дал справку о господине, три года назад снимавшем квартиру в доме, принадлежащем ныне господину Овчинникову. Звали жильца Вильгельм Евграфович Евсеин; он числился доцентом Московского Императорского Университета по кафедре римских древностей. истории. Три с половиной года назад сей ученый муж вернулся из заграничной поездки (как многословно выразился письмоводитель — «по неотложным обстоятельствам, имеющим касательство к занятиям оного господина Евсеин наукой, в попечении казенного учреждения»). Тогда доцент и снял квартиру на Гороховской, хотя и проживал ранее в собственном доме, в Замоскворечье. Мало того — через месяц после того, как ученый муж въехал в новое жилище, он бесследно исчез. Пропавшего жильца ждали полгода (на этот была оплачена съемная квартира). Потом перестали — благо, никто на Гороховской доцента толком не знал. Его небогатый скарб свалили в амбар при околотке, где вещи и пылились почти год. Сейчас имущество учёного проходило по делу о наследстве: у Евсеина нашлись родственники, пожелавшие вступить во владение бесхозным добром.

На этом этапе расследование вполне могло зайти в тупик. Однако, старый Ройзман не зря ценил таланты Яши так высоко. Молодой человек стоптал ноги, извел не меньше половины оставленной Олегом Ивановичем весьма солидной суммы — но сумел выйти на след пропавшего доцента! Для этого пришлось собирать по всей Первопрестольной сведения о происшествиях, случившихся на момент исчезновения Евсеина. И в итоге, Яше удалось докопаться до того то, чего не сумел (а, может, и не захотел) выяснить полицейский дознаватель.

Примерно в то же время, когда доцент Евсенин пропал со своей квартиры на Гороховской, на другом конце Москвы — близ Цветного бульвара, в двух шагах от Малого Колосова переулка, — в меблированных комнатах мещанина Козюкина имело место неприятное происшествие. Малый Колосов слыл по всей Москве дурным[4] местом. Скандалы, грабежи, убийства случались здесь с завидной регулярностью; вот и тогда, посреди ночи, прислуга при меблирашках принялась кричать «караул». На зов явился околоточный — и застал в одном из «нумеров» прилично одетого господина. А с ним — другого, валявшегося к моменту прихода служителя порядка на полу, с головой, ушибленной каминной кочергой. Дело представлялось ясным: злодей взят на месте преступления, жертва налицо, орудие (та самая кочерга) прилагается. Но — не тут-то было. Преступник, назвавшийся бельгийским подданным, потребовал консула, который и был по такому случаю истребован в Сретенскую часть.

Дождавшись дипломатического чиновника, сухаревский пристав, Ларрепанд, (известный всей Москве умением ловко обойти любую несообразность, дабы не портить казенную отчетность), задержанного отпустил. В протокол было, чин по чину, занесено описание события. По бумагам выходило, что бельгиец, снимавший в меблирашках Козюкина комнату на время своего визита в Москву по делам науки, назначил там встречу некоему господину — тот, якобы, откликнулся на данное в газете объявление. Со слов иностранца было записано, что тот дал объявление о покупке некоего «экспоната из частной коллекции», который пострадавший и принес на продажу. После свершения сделки, на гостя, прямо в коридоре меблированных комнат, напало некое третье лицо — злодей, видимо, выследил жертву и попытался завладеть вырученными деньгами. Иностранец спугнул грабителя и доставил пострадавшего в свои апартаменты, где и был застигнут бдительным полицейским чином, явившимся на заполошные вопли прислуги.

История была шита белыми нитками, но Ларрепанду сходило и не такое. Напрасно Яков пытался выяснить, что за «экспонат» был приобретен бельгийцем, и в какой такой газете иностранец давал объявление — ничего не сыскалось, хотя Яша старательно прошерстил все подшивки московских газет за три недели. Сам бельгиец (кстати, звали его Ренье ван дер Стрейкер, приезжий из города Брюсселя), спешно покинул Москву. Дальше следы его терялись, но Яше куда интереснее была жертва преступления. Пострадавший, внесенный в полицейский протокол как «неустановленная личность неизвестного сословия, места жительства и рода занятий», несомненно, и был тем самым доцентом Вильгельмом Евграфовичем Евсеиным, что снимал квартиру на Гороховской. К протоколу прилагался лист, подписанный околоточным доктором: согласно заключению сего эскулапа, пострадавший, лишившийся вследствие удара по голове, памяти, был передан на попечение «неких лиц, пожелавших оказать ему вспомоществование». О том, что это были за лица, в полицейской бумаге сказано не было. Яша изучил прошитые бечевкой странички протоколов; это обошлось ему в пять рублей серебром, но зато молодой человек узнал номер бляхи извозчика, который увез пострадавшего и загадочных благотворителей из околотка.

Дальше было уже проще. Два дня понадобилось Яше на то, чтобы отыскать извозчика; хотя прошло больше трех лет, тот вполне припомнил обстоятельства поездки. В итоге, у Яши оказался теперь адрес небольшой частной клиники. Заведение это к широкой известности не стремилось; держал его венский профессор психиатрии Йозеф Кацнельбоген, специализировавшийся на пациентах с тяжкими психическими расстройствами, переданными на попечение венского эскулапа богатыми родственниками. Таковых в клинике содержалось до десяти душ; Яша не сомневался, что один из постояльцев заведения — как раз и есть несчастный доцент Евсеин. Действительно он потерял память, или запись эта была сделана околоточным доктором за мзду, полученную от загадочных «благотворителей», Яша не знал; однако выяснил, что содержание обеспамятевшего доцента регулярно оплачивается, и обитает тот в весьма недурных условиях. А вот кто именно вносит плату — и, притом, весьма немалую! — выяснить не удалось.

Яков надеялся прояснить эти обстоятельства во время визита в клинику, и даже состряпал себе подходящую легенду. Но, не тут-то было. В клинике его, как выяснилось, уже поджидали…

* * *

— И что же? — в который уже раз прервал собеседника Николка. — В вас, значит, стреляли?

Яша помотал головой:

— Бог миловал, пан Никол. Я, как увидел у первого револьвер, так сразу сообразил, что дело плохо — и свернул на Самотёку[5], а там в такое время дня народу тьма-тьмущая. Они — за мной; но оружие убрали. Потому как, что ж они, дурные, посреди бела дня, по Москве с револьверами бегать? Это ж до первого дворника — враз бы сгрябчили голубчиков. Так что гнались они за мной по Самотеке, а там я уже сумел оторваться. Я те места хорошо знаю — ушел проходными дворами, только меня и видели. Потом покружил по переулкам, чтобы убедиться, что никто за мной не топчет — и к дяде, на Никольскую.

— Так кто же это был? Я так и не понял, — в который раз уже переспросил гимназист. — Чтобы сторожа при лечебнице — и с револьверами? И потом, вы же не сделали ничего дурного, только спросили?

— Так то-то ж и оно! — кивнул Яша. — Я даже и спросить-то толком не успел — швейцар, который мне дверь открыл, скривился, будто лимон куснул, велел подождать то — а сам, вижу, рожи мне корчит и глазами, эдак, испуганно вращает. А двое типов, что сидели в швейцарской, — здоровые такие, и одеты прилично, при тросточках — дождались, когда швейцар в сторонку отойдет, и кинулись на меня. И ведь молча, даже имени не спросили! Спасибо швейцару — как он принялся мне знаки подавать, так я сразу насторожился и бочком-бочком, к окну. Оно как раз было открыто по случаю жары. Вот я в окно и нырнул, рыбкой; покатился по мостовой, вскочил и — давай Бог ноги!

— Так это четыре дня назад было? — уточнил Николка. — А что же вы в участок не пошли? Они ж на вас напали!

Яков поморщился.

— Ну что вы, пан гимназист, какой еще участок… меня же там перво-наперво спросят: «что это тебе, щучий сын, в лечебнице понадобилось»? А Олег Иванович просил насчет доцента по-тихому разузнать. Нет, полицию вмешивать нам ни к чему

— Так ведь опасно! — Николка никак не мог понять, как можно отказаться от помощи полиции. — Они же могли убить вас, Яков! Двое, еще и с револьверами… а вдруг снова попробуют? Как быть тогда?

Яша усмехнулся.

— Да не найти им меня, пан Никол! Я ведь отсиделся немного и снова к лечебнице пришел — только уже по-тихому. И проследил за этими типами, которые с револьверами. Оказалось, приставлены к клинике по просьбе управителя торгового дома Веллинга, британского подданного, как его приказчики. Ну, у этого Веллинга еще на Кузнецком торговля модными тканями. Он и платит за лечение Евсеина. Только вот что я вам скажу — никакие они не приказчики — хитровцы это, к гадалке не ходи.

И еще — у Веллинга два дня назад остановился какой-то приезжий иностранец. Я окрестных мальчишек расспросил, а потом и сам его увидел — голову даю на отсечение, это и есть тот самый бельгиец, что после дела с Евсеиным из Москвы сбежал! Описание из полицейского протокола один-в-один совпадает, и особо шрам — большой такой, поперек правой брови. Это точно Ван дер Стрейкер и есть. И я сам видел, как бельгиец этот типов из клиники допрашивал. Те, даром что здоровенные лбы, стояли перед ним, понурившись — а Стрейкер хрясь одного в зубы, да со всего замаху! А лоб только утерся, да и пошел себе с битой харей. Но, только он не просто так пошел — я за этой парочкой потом весь день таскался. Они, пан гимназист, нацелились, на Гороховскую, точно вам говорю! Я же это их имел в виду — когда спрашивал, не было ли кого подозрительного? Наверняка бельгиец что-то об Евсеине да знает; и недаром Олег Иванович интересуется насчет пропавшего доцента. И этот бельгийский прохвост теперь ваш дом в покое нипочем не оставит. Я, когда шел сюда, заметил возле дома одного типа. Он не из громил Веллинговских; да только мало ли в Москве проходимцев? Наняли кого-нибудь за полтинник, за домом следить — а сами ждут в укромном местечке. Так что вы, пан Никол, были бы поосторожнее…

— Ясно, — Николка встал и решительно одернул гимназическую рубаху. — Знаете что, Яков, посидите здесь минутку. Я зайду домой, возьму кое-что — а потом посмотрим на этого вашего шпика…

Глава третья

Из путевых записок О.И. Семенова.

На другой день с утра паломники принялись собираться на пароход. К подворью подали подводы (платформы, как их именуют в Одессе), нанятые монахами; с паломников исправно брали деньги за транспорт. Одесские мастера извозного промысла, те самые «биндюжники», заслуживают особого интереса — они будто сошли со страниц «Одесских рассказов» Бабеля и из песен Бернеса. Отслужив напутственный молебен в церкви подворья, монахи проводили паломников в путь. Среди тех, что победнее, ходили тревожные разговоры — оказывается, многие не получили назад паспорта.

Помнится, в «Наставлении Палестинского общества», полученном еще в Москве, подробно перечислялись сборы: за гербовые марки, за бланк паспорта, за визу турецкого консула, за регистрацию вида в полиции, за бланки прошений. А в конце перечня говорилось, что, даже понеся все эти хлопоты и расходы, паломник «может всё-таки не получить заграничного паспорта и возвратиться обратно на родину, не посетив святых мест». Россия есть Россия — и революции, в сущности, меняют здесь не так уж и много…

Итак, за номер заплачено (справедливости ради отметим — содрали монахи нисколько не меньше, чем в обычной гостинице); оставалось погрузить багаж, взять извозчика для себя, любимых, и отбыть на пароход — с тем, чтобы прибыть за 2 часа до отхода. Пристань заполонена толпой народа. Поднимающихся на борт провожали в салон 2-го класса, где за сдвинутыми столами сидело несколько жандармов. Они вырезали из паспортных книжек листы и ставили штемпели, а затем пофамильно выкликали владельцев паспортов и вручали вожделенные документы:

— Петров?

— Я! — Как звать?

— Иван!

— Получи!

После чего счастливец возвращался (поперек всей толпы!) обратно на пристань, забирал нехитрый скарб и спускался в люк, искать местечко на одной из пароходных палуб.

Паломников, отнесенных к «чистой публике», пропускали вне очереди; разница в обращении была тем более заметна на фоне бесцеремонного, почти скотского обращения с богомольцами из простого сословия.

Удивительно, сколько мешков имели при себе паломники. Почти все озаботились запасом каких-то особых, «тройной закалки», сухарей, крупы и даже картофеля и капусты. Многие тащили с собой полотна, ризы, покровы, ковры и другие предметы, взятые в пожертвование на Гроб Господень. На одних узлах были нашиты метки с надписанными именами владельцев; на других, хозяева коих не знали грамоты, стояли цветные крестики.

Шум и гам отправляющейся публики перекрывали крики распорядителей — те обходились с паломниками запросто, без всякого пиетета. Размещение пассажиров третьего класса мало отличается от скотского. Многие устроились прямо на открытой палубе — под дождем, на солнце, на ветру. Другим, счастливчикам, достались нары под мостиком у машинного отделения. Это были евреи из Средней Азии. Поначалу, увидев бухарские халаты, мы приняли их за мусульман; но, увидев еврейские книги, сообразили, кто это.

В трюме паломники устроились несколько лучше. Они устраивались группками по трое-четверо, оградив вокруг себя тюками и мешками некоторое пространство — воистину, человек нуждается в собственном уголке в любых, самых случайных и неудобных для жизни условиях!

Разместившись в трюме поуютнее, паломники оживились — и вскоре оттуда зазвучали духовные песни.

На нашу долю была выделена вполне удобная двухместная каюта, сомнительной, впрочем, чистоты — оставалось грустно вспоминать ослепляющую чистоту и комфорт классных вагонов. Видимо, паломники поднимались на борт в таком настроении, что готовы были безропотно помириться со всякими неудобствами и недостатком гигиены…

* * *

До сих пор мне не случалось путешествовать по морю, и уж тем более, на таких вот пароходах. Трехдневный круиз по Волге до Углича и обратно не в счет; так что представления о предмете у меня были самые расплывчатые, в основном — по фильму «Титаник», просмотренному в глубоком детстве.

Так вот — наш пароход не был «Титаником». Пожалуй, лучше всего подошло бы слово «лоханка» — это если проявить такт и не употребить вполне заслуженного «старое корыто». Начать с того, что никакой это оказался не лайнер — больше всего наш гордый «пенитель морей» походил на сухогруз, наскоро переделанный для перевозки то ли зеков, то ли солдат. Пароход зафрахтован конторой под названием «Александрийская круговая линия», обеспечивающей трансферт богомольцев на Ближний Восток и обратно.

Часов в пять вечера судно отдало швартовы. Провожающих на пирсе было море — и все, как один, ожесточено махали платками (кое-кто, впрочем, шляпами), видимо, находя в этом занятии некий высший смысл. Паломники в ответ затянули что-то свое, духовное. Получалось не очень, но как же они старались! Даже меня немного пробрало.

Мы стояли среди публики, путешествовавшей в первом и втором классах, вышедшей поглядеть напоследок на Одессу с моря. Расположились мы на носовой площадке (отец назвал ее «полубак»), и с удовольствием взирали на всю эту романтическую суету. Отец довольно озирался и мурлыкал под нос старую, советских еще времен, песенку: «Как провожают пароходы…». По всему было видно, что уж он-то получал от происходящего чистое, ни чем не замутненное наслаждение — как-то, еще в поезде, он признался мне, что давным-давно мечтал о таком вот плавании: не на круизном лайнере, какое доступно сейчас любому бездельнику, а именно на таком вот пароходе в стиле ретро. Без баров, бассейна, кинотеатров, палуб для загара и вайфая в каждой каюте.

Ну, мечты мечтами, а грубая реальность бесцеремонно вторгалась в нашу жизнь. За пределами полубака яблоку некуда было упасть от палубных пассажиров. Это были все те же паломники, из числа самых забитых и необоротистых — кто не смог отвоевать себе место на трюмных нарах. Или не стал отвоевывать; у паломников, вообще своеобразное представление о комфорте. Чем дольше мы путешествовали в их обществе, тем больше я убеждался, что богомольцы подчас находят в неудобствах пути особую прелесть — и, предложи им кто-нибудь улучшить условий плавания, гневно отказались бы. Я этого не понимаю; Бог есть Бог, и гигиена здесь не при чем. Но, как говорит отец — не нам их судить.

Часам к восьми вечера, мы уже основательно устроились в своей каюте. Куда ей до купе мягкого вагона! Тесно, умывальник прямо в комнатушке, удобства (гальюн, по— морскому) — в конце коридора. Впрочем, надо признать — в самой каюте прибрано и на редкость удобно все устроено. Особенно позабавили меня кровати с перильцами — чтобы пассажиры не падали во сне, от качки.

Кстати, о качке. Вот чего я боялся больше всего! Часам к восьми вечера мы снова вышли на полубак, подышать свежим воздухом. Качка стала уже весьма ощутима. Меня мутило — но пока вполне терпимо. Наивный! Если бы я знал… но, впрочем, обо всем по порядку.

Палуба и без заполонивших ее паломников была изрядно загромождена — какие-то изогнутые трубы, шлюпки, световые люки с круглыми окошками, трапы. И огромное количество веревочных снастей тут и там; бухты троса, широченные сетки, ведущие, на манер лесенок, к площадкам посреди мачт. Как, я еще не сказал? Наш пароход, хоть и несет гордо две высоченные трубы, из которых валит клубами черный угольный дым (Гринписа на них нет!), еще и оснащен высоченными мачтами, на которых можно ставить самые настоящие паруса. И, как уверял отец, нам еще предстоит это увидеть.

С трудом выбирая дорогу среди всего этого морского хозяйства, (а так же среди лежащих прямо на досках палубного настила паломников), мы пробрались к прогулочной площадке. Темнело; огней на палубе зажечь не озаботились, свет выбивался только из круглых окошек кают да люков, ведущих вниз, в трюмы. Отец остановил пробегавшего мимо, то ли матроса, то ли стюарда, и спросил — отчего же не зажгут свет?

Оказывается — специально, чтобы не мешать вахтенным смотреть вперёд. Мне вспомнился впередсмотрящий «Титаника» — ну да, много он там разглядел! Хорошо хоть в Черном море отродясь не было айсбергов. А если какая полная кефали шаланда и подвернется нам под форштевень — так это ее проблемы.

Отец вежливо поблагодарил пароходного служителя за разъяснения, как вдруг из ближайшего люка вывалился всклокоченный мужичонка самой простецкой наружности. Стоило ему сделать пару шагов, как размахом судна его швырнуло на нашего собеседника. Мужичонка обеими руками вцепился в борт и, озираясь, проговорил:

— Страсти-то какие Господи! Буря все больше и больше! Видать, потопнем!

Моряк поспешил его успокоить:

— Ну что вы, совсем напротив. Погода довольно тихая.

— А что ж тогда валяет с боку на бок?

— Без этого нельзя. — терпеливо разъяснял мореплаватель. — Летом на море случается полная тишина — но нечасто.

— А зачем, — и он ткнул пальцем в мачты, — энтих столбов понатыкали? Они же только раскачивают пароход!

Пришлось морскому волку объяснять, зачем на пароходе мачты:

— На них, — втолковывал он паломнику — поднимают сигнальные флаги и фонари; Мне так и хотелось добавит: «… а еще вешают всяких идиотов, которые лезут к занятым людям с дурацкими расспросами».

— А ежели машина испортится — продолжал мореман — так на них растягивают паруса. Когда нужно поднять что-нибудь тяжелое, они служат, как краны. А если качка совсем усилится, то паруса, растянутые на этих «столбах», могут ее до некоторой степени ослабить.

— А мы с дороги посреди окияна не сбились? — продолжал допытываться мужичонка. — А то вон, земли-то не видать!

— Нет, — успокаивал паникера моряк. — Погода сейчас очень тихая, с курса сбиться никак немыслимо. Горизонт чист со всех сторон. И вот, что, господин хороший — ложились бы вы спать, с Богом. Завтра полегче будет, сами увидите.

Успокоил он таким образом боязливого пассажира или нет — но он сполз в трюм и растворился среди спящих паломников. Мы же прошли на бак и долго, в свое удовольствие, впитывали виды открытого моря…

* * *

Из путевых записок О.И. Семенова.

Утро второго дня. Качает все сильнее. Не стоит подходить без надобности к люкам трюмов — в их тесном пространстве запах, распространяемый немытыми человеческими телами и последствиями качки, стал совершенно невыносим. Он густыми волнами накрывает палубу; не спасал даже свежий морской бриз. Иван ходит синюшно-бледный, но виду старается не показывать.

Пристроившись на мостике, чистая публика озирает горизонт да, от нечего делать, наблюдает за паломниками внизу; других развлечений на пароходе не имеется. Богомольцы снуют туда-сюда, моются, сливая друг другу из чайников и котелков, молятся тут же, на палубе, словно бы и не замечая тесноты и качки. На бак и мостик публику третьего класса не пускают — если верить стюарду, на пароходе находится около четырёхсот паломников, путешествующих третьим классом.

Теснота становится особенно невыносима, когда из трюма высыпают люди за кипятком для чая. Для этого устроены два больших медных котла — прямо на верхней палубе.

Другая проза жизни — отхожие места на противоположном борту парохода, общим числом три. Их берут штурмом — без разбору, мужчины и женщины. Грязь. Ветер. Качка. Паломники испуганно жмутся к своим мешкам; многие не в силах подняться с палубного настила.

Когда к полудню качка поутихла, паломники тоже оживились. Один из них, стоя посреди столпившегося народа с книжкой в руках, читал Акафист Божьей Матери. Сосед его, густо заросший волосом и одетый в какую-то невообразимую хламиду, подхватывал наизусть; последнюю фразу «радуйся, невесто неневестная» или «аллилуия», — подпевала уже вся толпа, растянутым напевом, называемым, как мы узнали, «афонским».

Здесь следует сделать небольшое отступление. Во время странствий с паломниками, не раз становилось заметно одно обстоятельство. И здесь, на пароходе, и среди тех, кто путешествовал по Святой Земле, было немало монахов и священников. Однако паломники, предоставленные сами себе в выражении своего религиозного рвения, куда охотнее обращались к таким вот «каликам перехожим», нежели к официальным служителям церкви. И дело, как представляется, вовсе не в неуважении к сану. Просто, как говорят — «кто первый палку взял, тот и капрал». Кто свободно, раньше остальных, проявит свои религиозные чувства, не связанные к тому же церковными уставами, кто окажется способен на вдохновенное обращение к Творцу — тот и во главе толпы, тот и предстоятель…

Однако, рассуждая о паломниках — тип, совершенно незнакомый нам, выходцам из 21-го века, — пришлось отвлечься от остальных впечатлений морского путешествия. Взять, например, хлеб насущный. Конечно, в описании последствий качки для желудка трудно состязаться с убедительностью Джерома[6], но все же, некоторые собственные наблюдения мне сделать удалось.

Когда приключился приступ морской болезни, главное — не допустить, чтобы желудок был пуст; иначе вас будет рвать желчью. Лучшая пища в данном случае, — чёрные сухари с солью. Некоторые, обращаясь к опыту «просвещенных мореплавателей», ищут спасения в лимонах, апельсинах и иных кислотах. Но они, если и помогают, то весьма слабо. Променад, черный хлеб и свежий воздух — вот то, что наверняка избавит вас от мучительных симптомов морской болезни. Однако ж, многие паломники, особенно женщины, не понимали этого — и без движения лежали на палубе. По счастью, качка все более стихала — плавание начиналось при весьма благоприятной погоде.

Глава четвертая

— Ну что, убедились, пан Никол? — Яша опасливо озирался, но не сбавил шага.

Да что вы все «пан» да «пан», — поморщился Николка. — Сколько можно? Какой я вам пан?

— Ну как же… — растерялся молодой человек, — а как еще прикажете вас называть?

— Слушайте, Яков, давайте будем на «ты»? Вы же, наверное, старше меня. Сколько вам лет?

— Шестнадцать в феврале стукнуло. — ответил Яша. — Только, как же так, пан Никол? Ваш батюшка — офицер, моряк, дворянин. Значит и вы а я кто? Еврейский гимназист из черты оседлости, да еще и экстерн!

— Глупости. — решительно заявил Николка. — С этой минут будем на «ты». А, поскольку я сын офицера и дворянин — то и не спорь!

Яков неуверенно кивнул.

— Ну ладно пан… Прости, Никол. На «ты» так на «ты». Так что дальше-то делать будем? Вон, идет за нами, холера ясна…

Яша был кругом прав — деваться было некуда. Покинув двор, они с Николкой не успели пройти десятка шагов — и Яша заметил давешнего соглядатая. Невзрачный тип с наружностью то ли то ли мелкого приказчика их хорошей лавки, то ли сынка небогатого купчика: светлый полотняный сюртук, тоненькая тросточка и новомодная круглая шляпа «канотье» из соломы. Тип окинул Якова с Николкой скучающим взором и проследовал дальше, глазея по сторонам и франтовато вертя тросточкой. Дойдя до угла, господин перешел на другую сторону и пошел уже навстречу им.

Николка толкнул спутника в бок и прошипел:

— Точно, я видел! Шпик! Слушай, Яш, давай дойдем до переулка, а потом как припустим!

— Ни в коем случае! — возмутился Яков. — Он же пока не знает, что мы его срисовали. Пусть ходит. А мы посмотрим — он один такой, или их несколько?

— Срисовали? — озадаченно переспросил Николка. — Это как?

— Ну, то есть заметили слежку. — пояснил Яша. — Вы что, книжек про сыщиков не читаете?

Николка помотал головой.

— Нет, я больше люблю про путешествия. Майн Рид, Жюль Верн не приходилось?

— Приходилось, а как же!. Ладно, о книгах потом поговорим, а сейчас — давайте в переулок, и бога ради, пан Никол, делайте… то есть, делай вид, что не замечаете его!

Мальчики свернули в переулок и ускорили шаг. Николке страсть как хотелось повернуться и посмотреть, не отстал ли шпик. Яша наоборот, головой не вертел, шел прямо, слегка ссутулившись — и все время прибавлял шагу, едва-едва не переходя на бег. Шпик, следовавший по другой стороне переулка, вдруг остановился и оглушительно свистнул; и тут же из подворотни навстречу мальчикам шагнули трое.

Яша с Николкой замерли, как вкопанные: перед ними стоял франтоватого вида господин в дорогой суконной паре и котелке. За его плечами мялись два угрюмых типа, каждый на полголовы выше предводителя. Типы, как и господин в котелке, были одеты не по июньской погоде — в темное сукно. И явно страдали от жары; у того, что стоял справа, физиономия была исчерчена дорожками пота.

Яков схватил Николку за руку:

— Бежим, пан Никол! Это и есть ван дер Стрейкер, а эти — они меня у клиники ловили!.. — и отчаянно рванул наискось по мостовой, надеясь проскочить мимо соглядатая в канотье.

Бельгиец (если это был он) махнул тросточкой; типы кинулись на мальчиков. Николка увернулся от выставленных лапищ и проскочил в подворотню дома напротив; Яша следовал за ним. Они бежали, сломя голову, а за спиной грохотали тяжелые башмаки: бамм-баммм-бамм!

Проскочив два проходных двора, беглецы выскочили на Гороховскую. На улице было людно; Николка с разбегу чуть не сбил разносчика с пирамидой медных тазов на голове, увернулся от пролетки и выскочил на тротуар. Мельком обернувшись, мальчик увидел, что преследователи перешли на быстрый шаг и следуют по другой стороне Гороховской, ни на секунду, впрочем, не теряя беглецов из виду.

— Так, — прошипел Яков. — Сейчас дойдем до перекрестка, там наверняка городовой. Остановимся возле него и подумаем, что делать. Там они нас не тронут.

Городового, который стоял обычно на углу Гороховской, Николка знал хорошо — это был тот самый квартальный, что заходил к ним вместе с гимназическим надзирателем, расследуя дело о «газовой атаке». Стоп! Как же он мог забыть, нарочно ведь домой заходил!

— Нет, сделаем по-другому. — зашептал Николка. — Сейчас сворачиваем в подворотню, а дальше — сам увидишь. Главное — держись за моей спиной, шагах в трех. Как побегу — давай за мной, со всех ног. Двор проходной, я точно знаю. Выскочим в переулок, а там и до гимназии рукой подать. Если не отстанут — забежим во двор. Там всегда либо швейцар гимназический, либо дворник — при них не посмеют…

Яша не ожидал от спутника такой решимости.

— Что вы затеяли, пан Никол? Они ж нас в этой подворотне придавят, как котят!

— Не спорь! И вообще — сколько можно со своим «паном», договорились же! Все, сворачиваем…

Мальчики оказались во дворе; там никого не было, только скучающий кабыздох лениво тявкнул на незваных гостей. Николка остановился, обернулся; и, стоило преследователям появиться из темного провала подворотни, шагнул навстречу и вскинул руку.

Раздалось тихое шипение. Типы отпрянули — скорей всего, удивившись, что беспомощная жертва неожиданно сменила тактику. Но удивление длилось недолго — на смену ему пришло нестерпимое жжение в глазах. Двор огласили крики страха и боли; проснувшийся от полуденной спячки пес рвался с цепи, захлебываясь злобным лаем. Один из преследователей, раздирая пальцами веки, ткнулся в стену и сполз на землю; другой, несмотря на адское жжение, пошел на обидчика, слепо шаря перед собой руками, надеясь схватить жертву, неожиданно оказавшуюся такой кусачей.

Шипение умолкло — аэрозоль, потраченный во время стычки с гимназическими хулиганами, закончился совсем. Николка отшвырнул баллончик — и почувствовал легкое жжение в глазах; перцовая завес вот-вот готова была накрыть их с Яшей. Мальчик опрометью бросился прочь с отравленного газом двора.

Не помня себя, мальчики, добежали до гимназического двора; там они остановились, переводя дух. Николка тяжело, с хрипом дышал; Яше опирался на чугунные прутья ограды. Ставшие вдруг ватными ноги, больше его не держали…

Дворник возился в противоположном углу двора с каким-то хламом и, вроде как, не обращал на мальчиков никакого внимания. Но это только пока — не стоило испытывать судьбу и задерживаться во дворе гимназии сверх необходимого.

— Здорово, — сипло выдавил из себя Яша. — Чем это ты их так, Никол? Тем же, что и тех троих гимназистов?

— Ты и это знаешь? — растерялся Николка. Его все время ставила в тупик Яшина осведомленность; оказывается, он знал о Николке и его друзьях из будущего куда больше, чем можно было ожидать. — Расскажу как-нибудь. А сейчас — пойдем к нашему дому, дворами. Опасно, понимаю — а что делать?

— Пошли. — Яша, придя, наконец в себя, отлепился от ограды. — Им сейчас не до нас, я думаю. А вы непросты, пан Никол. Кабы знать — что у вас еще в рукаве припрятано?

— Ладно-ладно, сказал ведь: объясню. — недовольно буркнул Николка. — А сейчас уж прости, не время. И — опять ты со своим «паном»? Договорились же на «ты»…

* * *

До дома удалось добраться без происшествий — видимо, злодеи и правда, не успели еще оправиться от последствий газобалонной атаки, проведенной на 19 лет раньше положенного срока[7]. Устроившись в мастерской Олега Ивановича, мальчики в который раз уже обсуждали происшедшее и гадали, как быть дальше. За себя Яша не опасался — он был уверен, что сможет избежать как и слежки, так и новой попытки захвата; в том, что зловещий бельгиец и его подручные, пытались захватить их, сомнений не было. А вот способность Николки избежать неожиданных опасностей вызывала у начинающего детектива сильнейшие сомнения. Да и сам Николка, хоть и испытывал некоторый подъем после выигранной баталии, не особо обольщался — тем более, что заветный баллончик с перцовым аэрозолем был пуст. Кстати, о баллончике…

— Яш, а Яш? Ты хорошо тот двор запомнил? Надо бы вернуться, а то я с перепугу бросил там кое что…

Яша безнадежно махнул рукой. — Это вы про ту штуку, что ли, из которой вы им в глаза прыснули? Поздно. Наверняка прибрал кто-нибудь.

Николка сокрушенно кивнул. Оплошность была налицо — баллончик из будущего, хоть и опорожнённый, был утерян. А ведь Олег Иванович специально предупреждал избегать подобных… как он выразился? Анахронизмов, да. И вот, пожалуйста…

— Наверняка уже этой вашей пропажи след простыл. — продолжал Яша. — Двор-то, заметили, какой ухоженный? Наверняка, после того, как мы оттуда сбежали, дворник пришел, а то и городовой с перекрестка. Вполне мог услышать, как те двое орали… А не дворник — так сами и подобрали. Хотя нет, им, пожалуй, было не до того.

Николка подумал о городовом и встревожился.

— Знаешь, Яш, не дай бог, кто-то видел, как мы от этих негодяев отбивались. Если до квартального дойдет, он сразу припомнит о той истории, с Кувшиновым. Ты сам подумай: и месяца не прошло, как второй похожий случай — и снова какой-то гимназист замешан! А, не приведи Господь, еще и меня узнает по описанию! Что делать— то? Если он снова с расспросами к дяде Василию явится — прямо и не знаю, как быть…

На Николку было жалко смотреть — перспектива встречи с городовым подействовала на него куда сильнее, чем стычка с громилами ван дер Стрейкера. Яков поспешил успокоить товарища:

— Да ладно, соврете что-нибудь. Да и, к тому же — пускай сначала докажет, что это вы были! Мало ли тут гимназистов ходит!

Николка уныло помотал головой.

— Нет, Яков, ты не понимаешь. Я дяде врать не умею, он сразу все поймет. Он бы и тогда догадался, но городовой сам в историю с кислотой не очень поверил — вот и обошлось. А сейчас…

— Может, еще и не будет ничего, — утешал мальчика Яша. — Может, городовой и не слышал. И не видел никто, наверное! Эти двое уж точно в полицию жаловаться не побегут, так что, авось, обойдется. Вы ты, то есть, лучше думай, что нам дальше делать? Я-то уйти сумею, а вот тебе как быть? В полицию — нельзя, там живо примутся расспрашивать — и что вы им скажете? В ваш двор громилы ван дер Стрейкера, конечно, не сунутся, а из дома тебе пока лучше не высовываться.

* * *

Часы в гостиной Семеновых пробили семь раз. Николка уже полчаса, как сидел за столом и таращился в экран ноутбука. Он никак не мог сосредоточиться на тексте, хотя книга, — роман «Хождение по мукам», действие которого происходило в начале двадцатого века — была по-настоящему захватывающей. Автором книги значился Толстой — Николка даже решил поначалу, что это тот самый писатель, что несколько лет назад написал скандально известный роман «Анна Каренина». Сам Николка, разумеется, не читал этой книги, безоговорочно записанной в категорию «неподходящих для детей», однако имя писателя запомнил. Оказалось, впрочем, что автор романа, чьи строки чернели сейчас на мониторе — просто однофамилец, а может, даже и потомок родственник графа Толстого.

Николка со вздохом свернул окошко с текстом. Настроение было — хуже некуда. Яша ушел около часа назад, взяв с него страшную клятву, не соваться на улицу. Как назло, кузина, Маринка, была дома — после того, как девочка стала свидетельницей стычки с Кувшиновым, мальчик избегал ее общества; мало ли что придет в голову взбалмошной барышне? А потому — электронику мальчик предпочитал держать не в своей комнате, а на квартире друзей; благо, Олег Иванович оставил ему ключ. Здесь Николка был избавлен от досужего любопытства домашних, и мог без помех наверстывать упущенное. За те сумасшедшие полтора месяца, что прошли с момента появления портала, у Николки нашлось время на что угодно, кроме одного: он так и не удосужился разузнать о том, что ждет Россию, да и весь мир, в те сто двадцать восемь лет, что разделяли 1886-й и 2014-й годы. Нет, конечно, кое-что он знал — в основном, из случайных рассказов Вани. И вот теперь, пока Семеновых в Москве нет, у Николки, наконец, есть время для того, чтобы познакомиться с грядущей историей. Но чтение не клеилось, голова была забита куда более насущными делами.

Увы, Яша оказался прав — Николка сам убедился, что дом Овчинниковых взят под наблюдение. И это, конечно, сделано по приказу бельгийского авантюриста с неприятным именем «ван дер Стрейкер». Николка, вслед за Яшей, имел все основания думать, что бельгиец имеет самое прямое отношение к исчезновению первого владельца коптских четок — того ученого, который нашел (а, может, и сам открыл?) портал в будущее. И, раз так — где уверенность, что зловещий бельгиец не знает о проходе во времени? Да, скорее всего, знает — иначе, зачем ему так упорно шпионить за домом на Гороховской?

Как назло, Николке не с кем было посоветоваться. Яша ничего не знал о волшебных четках; друзья из будущего плыли на пароходе по Черному морю. А предпринять что-то было нужно, притом, в самое ближайшее время. Николка прекрасно понимал, что время работает на бельгийца — пока мальчик сидит на квартире Семеновых и гадает, иноземный злодей наверняка строит новые козни. Николка задумчиво пощелкал клавишами выключенного ноутбука — и вдруг с размаху хлопнул себя ладошкой по лбу.

Ну конечно! Как можно было забыть?! Доктор Каретников! Человек, спасший его от болезни — и единственный, кто знает о портале! Недаром Олег Иванович посоветовал в самом крайнем случае обратиться к доктору. А что это, если не «самый крайний случай»?

Николка почувствовал громадное облегчение — он не один, ему есть с кем посоветоваться, а значит — положение не столь уж и безнадежно. Есть, правда, препятствие — доктор находится в 2014-м году, по ту сторону портала…

Мальчик вытащил из ящика стола мобильник. Нажал кнопку — приборчик пискнул, включаясь. По экрану пробежал логотип сотового оператора, мигнул значок «сеть не найдена». Николка нажал другую кнопку, с зеленой трубочкой — в квадратном окошечке высветился длинный номер.

«В памяти аппарата — только один телефон», — говорил Олег Иванович. — Это мобильник Макара; ну, доктора Каретникова. Если что — выходи на связь в любое время дня и ночи, он поможет. Только запомни — прошел через портал, и СРАЗУ, ни на шаг не отходя от дома — звони! Изложишь ему все как есть, а потом — делай все, что скажет Макар, слово в слово. Телефон на той стороне не выключай ни на минуту, он тебя найдет и поможет, что бы не стряслось».

Олег Иванович говорил — «в любое время дня и ночи» — но уходить из дома в такое время страсть как не хотелось. Мало ли, сколько времени придется провести там, в будущем? Он и так засиделся у Семеновых, тетя Оля, наверное, уже волнуется. Лучше отложить визит в будущее на завтра. За ночь, надо надеяться, ничего страшного не случится, да и завтра соваться на улицу не придется — в портал можно войти прямо со двора.

Приняв решение, мальчик почувствовал, что у него словно гора с плеч свалилась. Сунув мобильник в карман, Николка опустил крышку ноутбука и торопливо покинул квартиру.

Глава пятая

Техника будущего еще ни разу не подводила Николку. За время недолгого знакомства этими с волшебными приспособлениями, мальчик привык, что они всегда работают, как надо — если, конечно, делать все правильно и нажимать нужные кнопки. Всегда!

Вот и на этот раз — выйдя из портала, мальчик в точности выполнил указание Олега Ивановича: не медля ни единой лишней секунды, он достал мобильный телефон. Черная коробочка мигнула экраном, высветила вожделенный номер доктора… и внезапно погасла. Николка не поверил своим глазам и заученно нажал кнопку с красной телефонной трубкой. Телефон снова мигнул, пискнул, экран загорелся… но вместо привычного логотипа сотового оператора на нем появилось «зарядите аккумулятор». Мальчик трижды повторил эту операцию — напрасно. Телефон с унылой безнадежностью выдавал одну и ту же рекомендацию, а в последний раз не сделал даже этого — погас, едва мигнув экраном.

Оставалось… что? Вернуться? И сычом сидеть в комнате, ожидая, когда зловредный Стрейкер придумает, как выкурить его наружу? Или попросить помощи у дяди — и выдать тщательно оберегаемую тайну? Подвести друзей, которые уехали на край света, доверившись ему, Николке? Немыслимо. Мальчик вспотел, руки его дрожали — а проклятый аппарат по прежнему не подавал признаков жизни!

Но ведь можно попросить помощи — сообразил Николка. Как раз навстречу вышагивает господин в странной пятнистой, явно военной форме. Даже погоны есть — тоже сплошь зеленого цвета. Правда, он без сабли, но подобная мелочь не могло смутить попавшего в переплет мальчика:

— Господин офицер! Простите великодушно, вы мне не поможете?

Майор остановился: — Что у вас стряслось, молодой человек? Обидел кто?

— Да нет, вот… не работает, а очень нужно позвонить. Не посмотрите, в чем дело?

Офицер взял у подростка простенький «Самсунг» и попытался его включить. С известным уже результатом.

— Э-э-э, парень, да у тебя батарея сдохла. — сказал офицер. — Надо вовремя на зарядку ставить.

Но, увидев, как понурился мальчик, смилостивился и достал свой мобильник.

— Что, очень позвонить надо? Давай, говори номер, сейчас делаем…

— Номер? — Николка с ужасом понял, что не удосужился запомнить телефон Каретникова. — Там, кажется, сначала восьмерка… потом четыре… или пять?

Майор развел руками:

— Ну, брат, тут я тебе ни чем помочь не могу. Раз номера не знаешь — беги домой, втыкай в зарядку. — И, ободряюще похлопав мальчугана по плечу, отправился по своим делам. Николка уныло проводил его взглядом и вдруг встрепенулся.

Как он мог забыть? «Зарядка»! Плоская коробочка с радужной зеркальной панелью, пристроенная на утреннем солнце — он же сам каждый день подключал плоский ящичек ноутбука! Может, от нее и телефон зарядить? Назад, в портал — и срочно испробовать!

Отсутствие навыка в обращении с электроникой сыграло с Николкой злую шутку — мобильный телефон, включенный с вечера вчерашнего дня, всю ночь исправно искал сеть — и к утру окончательно разрядился. Нет, Олег Иванович, конечно, оставил Николке «родную» самсунговскую зарядку, — но не удосужился объяснить, как вынимать из нее снабженный USB-разъемом шнур и подключать его в гнездо эппловской «солнечной» панели. Для жителя двадцать первого века подобные операции настолько столь естественны и очевидны, что ни Олегу Ивановичу, ни его сыну и в голову не могло прийти что-то специально разъяснять.

И вот, результат — плоская гребенка с магнитиком, с помощью которой «МакЭйр» подключался к «солнечной» батарее, никак не влезала в разъем телефона. А куда всунуть штекер телефонной зарядки Николка так и не отыскал — хотя и тщательнейшим образом осмотрел оба устройства. Потратив на эти манипуляции полчаса, мальчик сдался — и теперь в полнейшем отчаянии сидел у окна во двор. К тем, что выходили на улицу, он подходить боялся — а вдруг за домом уже наблюдают шпики злодея— бельгийца?

Но отчаиваться Николка не собирался. Для начала, он стал припоминать свои путешествия в будущее — шаг за шагом, лихорадочно выискивая в памяти все, что было, так или иначе связано с мобильными телефонами. Вот они с Ваней и его Отцом в огромном торговом центре… вот Олег Иванович выбирает для Николки модель и спрашивает, хорошо ли он различает значки на кнопках. Вот Ваня зовет продавца в смешной ярко— желтой кепочке с синими буквами и крошечным российским флажком есть! В нескольких шагах от дома на Гороховской… — то есть на улице Казакова, как ее называют в будущем — располагается лавочка с такой же вывеской, как и на той, где они покупали Николкин телефон! А что, если обратиться за помощью к приказчику; вдруг он оживит непослушное устройство? Николка, если потребуется, может и заплатить — Олег Иванович оставил мальчику изрядную сумму в деньгах, имеющих хождение в будущем. Николка не знал, сколько может стоить такая услуга — но ведь не дороже самого телефона! Сколько он там стоил? Три тысячи, кажется? Мальчик принялся отсчитывать непривычные купюры, как вдруг…

— Никол! Куда ты запропал, malheureux garçon[8]? — голос Ольги Георгиевны оторвал Николку от размышлений. — Сколько можно тебя разыскивать? Иди домой, скорее, обедать пора!

И надо же было ему устроиться на подоконнике! И теперь — вместо того, чтобы приводить в действие гениальный план, придется тащиться домой — хлебать Марьянин борщ с пирожками. А на десерт — слушать о том, как через неделю они переселятся на дачу, а там и Николку отправят к отцу, в Севастополь, залечивать на южном солнышке последствия его недавней пневмонии. Но спорить с тётей смысла не имело, Ольга Георгиевна все равно настоит на своем. И Николка нехотя поплелся домой. Ну, ничего, пару часиков придется потерпеть, а там — у тёти наверняка найдутся какие-то дела, и он без помех сделает все, что задумал.

* * *

— У вас какие-то затруднения, юноша?

Николка обернулся. Перед ним стояла высокая, миловидная блондинка, одетая по меркам будущего (мальчик уже начал привыкать к здешним нарядам) достаточно консервативно: легкая блуза с кружевами, юбка, не настолько длинная, чтобы ее сочли приличной в 1886-м году, но все же, прикрывающая колени — и коротенькая жилетка. Серые глаза незнакомки смотрели на мальчика участливо и заинтересованно.

— Нет… видите ли, мадмуазель, я… вы не знаете, где здесь можно зарядить вот такой телефон? Мне очень нужно позвонить, только номер в памяти, а он… — и мальчик протянул девушке «Самсунг». Та, лишь мельком взглянув на мобильник, кивнула:

— Вам повезло, молодой человек. У меня дома есть зарядка, подходящая к вашему аппарату. Я живу тут, в двух шагах. Если хотите — зайдем, а пока будет заряжаться — я вас чаем напою. Согласны?

Еще бы Николка не был согласен! Сбивчиво поблагодарив спасительницу, он последовал за ней, за угол, и дальше — через проходные дворы, смутно знакомые по 19-му веку, но неузнаваемо-чужие. Девушка шла, быстро, говоря что-то в серебристую коробочку своего телефона. Николка уловил только обрывки фраз, но ничегошеньки не понял:

— Да, Вить… Самсунг, Джи-Ти-Эс 55–10. А как хочешь. Да, минут через пять. Что? Наш гость? Пусть пока присмотрится, а там видно будет

Войдя в третий по счету двор, незнакомка свернула к подъезду.

— Ну вот, юноша, мы и пришли! Кстати, простите, я не представилась — Ольга Глаголева, студентка. Живу вот в этом доме, на втором этаже, вместе с братом. Он, кстати, сейчас дома, я вас познакомлю. — И барышня сделала Николке приглашающий жест. — У нас, вообще, часто бывают гости, так что заходите, не стесняйтесь. Ну, что же вы замерли? Смелее!

Николка, не подозревая подвоха, вошел в подъезд, и вслед за девицей, — Ольгой, кажется? — поднялся на второй этаж.

В квартире, кроме брата приветливой барышни, оказался еще один молодой человек. Он представился Виктором, студентом Технологического Университета. Взяв у Николки мобильник, Виктор повертел аппаратик, ковырнул ногтем, открывая сбоку крохотную крышечку, и, буркнув, «ша сделаем», унес в соседнюю комнату. Вскоре оттуда раздался трест клавиш и пиканье компьютера — Николка уже научился распознавать эти звуки электронной эпохи. Ольга, спешно переключившаяся на роль хозяйки дома, усадила гостя за стол налила чаю. Чай был непривычный — с резким фруктовым запахами и столь же резким вкусом. К нему подали крошечные рогалики (девушка назвала его на французский манер — «круассаны»). Но не успел мальчик прожевать первый круассан, как дверь в соседнюю комнату отворилась. Николка обернулся — и обмер.

В дверях стоял лейтенант Никонов.

* * *

— Я пока не очень разбираюсь во всем этом — сам понимаешь, я здесь всего несколько дней, не так много успел узнать.

Николка кивнул. Он уже успел привыкнуть, что время в будущем порой течет вдесятеро медленнее. И не удивился, что для Никольского после его бегства от Олега Ивановича прошло всего несколько дней, в то время как для самого Николки — почти месяц.

— Ну вот, — продолжал тем временем лейтенант. — Удалось устроить так, что мы смогли наблюдать улицу перед твоим домом через устройства, которые стоят здесь на улицах; с их помощью полиция наблюдает за порядком. А дальше, как здесь говорят, «дело техники». Мы все, по очереди, наблюдали, а я еще и просматривал записи, сделанные без меня — искал знакомые лица. И вот, буквально полчаса назад нам повезло: я как раз был возле… как это… — поморщился лейтенант, — монитора; была наша с Ольгой очередь следить за камерой. И вдруг вижу тебя: как ты стоишь на улице, делаешь что-то с телефоном, а потом — обращаешься к военному. И снова исчезаешь! Ольга кинулась к дому — на случай, если ты снова появишься. А мы с ребятами — и Никонов кивнул на двух молодых людей, сидящих на диване, — остались у экрана, ждать, не объявишься ли ты снова. И, как видишь, дождались.

— Значит, они вам помогают? — мальчик кивнул на молодых людей. — И вы все им рассказали? И барышня эта… Ольга, да?… тоже все знает?

— А как иначе? — удивился Никонов. — Если бы не Оля с Романом, я бы наверняка попал здесь бы в какую-нибудь скверную историю. Вот, кстати, рекомендую — Виктор, большой мастер обращаться со всеми этими гальваническими приспособлениями.

Невысокий молодой человек в очках улыбнулся Николке, а лейтенант продолжил:

— Так что, теперь вся моя надежда только на тебя. Оля и ее друзья… — и Никонов обернулся к давешней барышне; та встала за спиной лейтенанта, положив руку тому на плечо. Никонов машинально накрыл ее ладонь своей.

— Да, так вот: эти милые молодые люди выслушали мою невероятную историю и, представь — поверили. Мало того — помогли мне разыскать тебя. Но, увы, они не в их силах отправить меня обратно, в 1886-й год.

Николке было не по себе. Он уже понял, что угодил в ловушку — но, как ни странно, совершенно не ощущал опасности. Никонов понравился мальчику сразу, как только они с лейтенантом познакомились — да и дальнейшие встречи лишь укрепили Николку в его отношении к моряку. Сказались детские годы, проведенные в Севастополе; в их доме постоянно бывали такие же, как Никонов, флотские офицеры — с кортиками, неизменно вежливые, остроумные и блестящие.

Ольга, тем временем, снова принялась накрывать на стол; разговор продолжился за чаем. Николка с любопытством разглядывал собеседников. Вот, скажем, Ольга — та девушка, что привела его сюда. Николка уже знал, что это она первой познакомилась с Никоновым и первой узнала его удивительную историю. Николка успел уже заметить, что девушка старалась держаться возле лейтенанта; тот отвечал ей весьма теплыми взглядами.

Виктор, специалист по технике: типичный студент, которому впору спорить о политике во дворе дома Овчинниковых да бегать на лекции в Техническое училище. Кстати, оказалось, что Виктор учится именно в этом учебном заведении — правда, называлось оно здесь иначе, в честь какого-то «Баумана»[9].

Роман, брат Ольги — невысокий, крепкий молодой человек, эдакий живчик. И чем-то очень похож на свою красавицу-сестру. Роман почти не принимает участия в разговоре; Николка отметил только очень коротко стриженые волосы и непривычную тельняшку — без рукавов, в мелкую бело— голубую полоску. Может, он тоже моряк?

Ждали еще одного — некоего Геннадия. По их словам Никонова и его друзей выходило, что этот Геннадий как раз и придумал, как выследить Николку. Когда мальчик в первый раз возник на экране монитора, Геннадий был в отъезде; ему тотчас же позвонили, и вот теперь с минуты на минуту ждали его визита.

Николка прихлебывал чай, заедал круассанами и слушал лейтенанта. А тот рассказывал, как был потрясен, осознав где (вернее, «когда») оказался, пройдя с Олегом Ивановичем через портал; о случайной уличной стычке, закончившейся знакомством с Ольгой и ее братом; и об их друзьях, студентах, согласившихся помочь беглецу из прошлого.

— Вот так все и случилось, — закончил рассказ лейтенант. — Так что, Николка, давай, допивай чай, и — покажем молодым людям наше с тобой время. Согласись, они это заслужили, не так ли?

Николка замялся.

— Ну… вообще-то я обещал Олегу Ивановичу никому не рассказывать о портале…

— Так ты никому и не говорил, — возразил Никонов. — Ты ни в чем не виноват, ведь они узнали об этом от меня, не так ли? Скорее уж, этот Олег Иванович должен винить себя — и свой опрометчивый поступок. Что за мальчишество — вот так беспардонно давить на собеседника? Что, нельзя было поговорить по-хорошему? Уверен, мы прекрасно смогли бы понять друг друга…

Николка пожал плечами. Ему и самому было неприятно вспоминать об этом эпизоде. Когда Ваня рассказал ему о происшествии с Никоновым, мальчик, помнится, был удивлен — зачем Олег Иваныч поступил с симпатичным лейтенантом столь жестоко? Конечно, неприятно, что тот проник в их тайну — но что уж поделать, раз так вышло? Надо все по-хорошему объяснить, и может быть, даже сделать этого человека своим союзником. В конце концов, ведь доктор Каретников тоже узнал обо всем случайно — и согласился помогать? Кстати, о докторе…

— А как там мой телефон? — спросил Николка. — Зарядился? А то, понимаете, мне надо срочно звонить докт… одному человеку. Я обещал.

— Да, конечно, — Виктор встал из0за стола и сходил за телефоном. — Только, уж извини, память сбросилась — это из-за того, что ты включил аппарат разряженным. Не беда, главное — работает. Вот, набирай…

Николка схватил аппаратик, нажал кнопочку — и беспомощно уставился на экран. Номера Каретникова не было.

— Как же быть? — Растерянно произнес мальчик. — Я на память не помню…

— Ну, извини, друг. — развел руками Виктор. — Тут я бессилен — раз сдохло, значит сдохло, поздно пить боржоми.

Не будь Николка так занят своим горем, от его глаз не укрылся бы быстрый обмен взглядами между его новыми знакомыми — недоуменно— вопросительный Романа и хитровато-уверенный — Ольги. Но мальчику было не до того. Его планы с треском рушились: мало того, что с доктором теперь связаться не получится, так и портал… — как там говорит Ваня? — да, «засвечен». А ведь, зловредный ван дер Стрейкер никуда не делся, и с этим тоже срочно надо что-то делать…

Никонов, конечно, заметил растерянность мальчика.

— Молодой человек… — лейтенант откашлялся. — Я понимаю, это, скорее всего, не мое дело, но… Ваши друзья — они что, уехали куда-то? Что у вас стряслось такого, что вы срочно кинулись в будущее? Они же наверняка предупредили вас так не делать, верно? Возможно, у вас неприятности, срочно нужна помощь?

Николка уныло кивнул.

— Да, господин офицер. Вы понимаете, господин Семенов с сыном, и правда, уехали — надолго. А тут, без них такое дело приключилось…

Глава шестая

Из путевых записок О.И. Семенова.

Поздно вечером наш пароход прошел Босфор и стал на рейд. Погода выдалась облачная, сыро; так что мы лишены удовольствия наблюдать панораму Стамбула с моря. Это тем более обидно, что мы хотели сравнить этот вид с тем, что доводилось узреть в 21 веке. Иван специально прихватил снимки, сделанные во время нашей поездки в Стамбул два года назад — в далеком будущем. Мы собирались нанять лодочника и сделать фотографии с тех самых точек — но, увы, погода неумолимо внесла коррективы в наши планы.

В Константинополе (все русские называют Стамбул только так; нам стоит немалых трудов случайно не ошибиться) пароход стоял два дня. За это время мы немало успели осмотреть; паломники, в отличие от нас предпочитали христианские «достопримечательности» Гидами им служили здешние монахи; мы же отправились на берег вдвоем, подрядив местного «гида. Об этом стоит рассказать отдельно. Стамбульские гиды — публика особая, настырная, наглая, агрессивная. Стоило понять, что кто-то нуждается в их услугах — гиды чуть не рвут будущего клиента на части, оспаривая, кому из них достанется работа. Устраивают настоящее побоище — проклинают друг друга на всех языках, которые только слыхал Стамбул, рвут манишки и волосы из жидких (или наоборот, окладистых) бородёнок, воинственно размахивают тросточками, только что не лягаются.

Мы с Ваней понаблюдали за этим балаганом, а потом, демонстративно обойдя победителя, выбрали гида поспокойнее — и с ним отправились в город.

Первым, самым сильным впечатлением, стали огромные своры бродячих собак — эта деталь знакома любому, кто интересовался описаниями Стамбула 19-го века. Но, боже мой, как жутко они выглядит в действительности!

Памятники древности, которые еще не успели выветриться из нашей туристической памяти, выглядят угнетающе: высокие византийские стены давно истаяли, подобно ледяному городку весной. Кое-где еще торчат, подобно гнилым зубам, остатки башен: ворота давно заложены, кое-где еще стоят стены в два ряда. Вдоль них, в сухом рву, повсюду разбиты огороды.

На другой день, вечером, пароход снялся с якоря, и уже на следующее утро мы уже были в Дарданеллах. Архипелаг тоже не порадовал нас летним солнцем — погода стояла тихая, но сырая и промозглая. То и дело накрапывал дождь. Я, от нечего делать, прогуливался по мостику и недовольно поглядывал на острова Архипелага. Где оно, синее небо и восхитительные фиолетовые острова, вырастающие из морской дали? Вокруг все было серым и холодным, живо напоминая об осени на Балтике. Казалось — вот-вот в туманном мареве проявятся глыбы фортов Кронштадта и унылые калоши землечерпалок, пыхтящих на фарватере…

Так что, в Архипелаге свободного времени у нас хватало; делать было решительно нечего, смотреть не на что. Суета и благолепие паломников, признаться, порядком уже поднадоели, а потому приходилось убивать время: мы изучали карты Сирии (и закупленные в еще в Одессе, и те, что были закачаны на планшет), и перебирали снаряжение.

Об этом стоит рассказать детальнее. Отправляясь на Ближний Восток, мы запаслись солидным арсеналом; за неделю до отъезда я навестил оружейный магазин и приобрел новейшую французскую винтовку системы Лебеля. Она только этом году была принята на вооружение во Франции; коммерческий образец заметно короче армейского, — почти карабин, — и отличается дорогим ореховым ложем. Солидный, полный чувства собственного достоинства приказчик долго распространялся о специальном «целевом», штучном исполнении оружия. Я ему поверил — ещё бы, за такие-то деньги! Стоила винтовка около ста восьмидесяти рублей; еще в десять рублей обошлись кое-какие доработки. Я захотел оснастить приобретение «телескопом» (так здесь называют оптический прицел); однако здешние системы, которые продемонстрировал приказчик, меня категорически не устроили.

При оружейном магазине имелась небольшая мастерская, где по желанию клиента мастер мог подогнать купленное оружие; делали здесь и мелкий ремонт. Так что на следующий день я снова зашел в магазин господина Биткова и попросил установить на «лебель» планку Вивера, доставленную из 21-го века. Мастер с огромным любопытством оглядел диковину, и поинтересовался, под какой «телескоп» предстоит приспособить сие устройство. Пришлось выложить и «телескоп» — дорогущий «Сваровски» с регулируемой кратностью и азотным заполнением. Мастер долго вертел его в руках, а потом, пробормотав под нос что-то типа «аглицкая работа», взялся за дело. Заказ доставили на Гороховскую на следующее утро; мы с Иваном специально ездили на стрельбище Московского охотничьего общества, опробовали новинку и остались вполне довольны. Теперь в нашем распоряжении имелось точное, мощное и скорострельное оружие: таким вот винтовкам предстояло, с некоторыми доработками, прослужить еще полвека и принять участие в обоих мировых войнах. Несколько портило впечатление отсутствие предохранителя и мешкотное снаряжение магазина, но все же 8 патронов плюс один в патроннике и еще один на лотке — серьезный аргумент, по сравнению с общераспространенными здесь однозарядными винтовками Бердана, Гра или Шнайдера.

Кроме винтовки, ставшей в одночасье снайперской, в арсенал вошел офицерский «Веблей». Ваня потребовал специально для него прихватить из будущего помповый дробовик; но, здраво рассудив, я решил поумерить аппетиты сына и приобрел там же, на Никольской, двустволку-горизонталку убойного 10-го калибра. Тут же, в мастерской, ружью совершили «обрезание», превратив покупку в классическую сициийскую «лупару»[10]. Оружие укомплектовали сотней патронов с картечью — так что, теперь Иван был теперь достаточно грозно вооружен.

Мы, конечно, надеялись, что пускать в ход этот арсенал не придется; однако положение белых путешественников в диких странах обязывало. Иван, заодно, прихватил из 21-го века ружейные чехлы, тактические фонари и прочее необходимое снаряжение. Я пытался протестовать, но недолго — уж больно тяжелой и неудобной оказалась местная амуниция. В любом случае, современная, на липучках, универсальная тактическая кобура оказалась куда практичнее прилагавшегося к револьверу кожаного чудовища в полкило весом, тоже, по какому-то недоразумению именуемого кобурой.

Пользуясь вынужденным бездельем, мы извлекли из кофра почистили весь наш арсенал, а так же прочую воинскую амуницию; я совсем было собрался упаковывать смертоносные игрушки обратно, как Ване пришла в голову мысль опробовать оружие в дело. Оказывается, он видел, как двое из пассажиров первого класса развлекались в компании второго помощника стрельбой по чайкам; а мы-то чем хуже?

Воистину, благословенна наивность и непосредственность 19-го века! Я представил, в какой бы приступ паники вогнала бы капитана какого-нибудь круизного лайнера просьба позволить опробовать на палубе снайперскую винтовку, револьвер и обрез двустволки! А этим — всё нипочем: мало того, что разрешение было получено тут же, так к нам приставили еще и матроса для услуг. Ему было велено отыскать для господ пассажиров с десяток порожних ящиков, которые и послужили нам мишенями. Ни о каких документах на оружие, никто не заикнулся — с какой стати? Не хватало еще вмешиваться в приватные дела джентльмена, путешествующего по своим надобностям…

Стрельбы прошли вполне успешно; паломники взирали на нас с немым укором, но так ничего и не сказали — у богатых свои причуды.

* * *

Помнится, когда морское путешествие только начиналось, я изнывал от нетерпения — так хотелось скорее попасть на борту парохода и вкусить прелестей морского путешествия в стиле «Детей капитана Гранта». И впечатлений, надо признать, хватило — уже на третий день я, с разрешения одного из помощников капитана, взобрался на марс (так называется здоровенная платформа посредине мачты). Отец, узрев это, скакал по палубе, грозно орал и грозил репрессиями; помощник добродушно похохатывал, и втолковывал ему, что: «ничего, пуцай малцик порезвится, ему от этого польза будет». Экипаж судна — вообще отдельная сага: сплошь греки, уроженцы Одессы: смуглые, бородатые, неизменно веселые, они приводили отца в восторг своим неповторимым говором. Он то и дело поминал «Гамбринус», рассказы Бунина (каюсь, не читал) и все просил сфотографировать его с мореходами; таких кадров я нащелкал несчетное множество. В итоге, разрешение сидеть на марсе было получено (при условии хорошей погоды и слабой качки), и я проводил там долгие часы. Наверх не долетали кухонные и прочие запахи, распространяемые толпой паломников, не были слышны визгливые молитвы и причитания. К концу второго дня я карабкался по вантам (это такие веревочные лестницы по бокам мачт) как заправский морской волк, взлетая на решетчатые площадки марсов чуть ли не быстрее привычных к этому греков.

Матросы, посменно дежурившие не верхотуре, приняли меня, как своего: хлопали по плечам, учили правильно называть корабельные снасти и угощали каменной твердости солеными галетами. А я в ответку делился с ними леденцами «Холлс», изрядный запас которых прихватил с собой в путешествие.

Я обнаглел настолько, что пристраивался здесь, на полпути между небом и палубой, с планшетом — и находил удовольствие в том, чтобы, сидя на раскачивающемся марсе, «листать» на экране читанные— перечитанные книги о путешествиях. В кои-то веки я добрался и до «Моби Дика»; отец давно и безуспешно пытался мне его подсунуть. Дома я не смог одолеть больше десятка страниц; здесь книга пошла «на ура», и я часами валялся на решетчатом настиле и глотал страницу за страницей. Я впервые оценил слова отца о том, что некоторые книги непременно надо читать на бумаге: как же я жалел, что бессмертное творение Мелвилла досталось мне в электронном виде!

Кстати, о бумаге. Отец верен себе: ежевечерне он садится за крошечный столик в каюте и начинает писать в большую клеенчатую тетрадь, приобретенную для этой цели еще в Одессе. Он с самого начала заявил, что намерен, на предмет вживания в образ, вести путевые заметки в стиле девятнадцатого века; и теперь старательно выполняет этот зарок. Почерк у отца ужасный; отчаявшись разобрать что-то на первой странице, я предложил условно считать тетрадкой прихваченный с собой «МакЭйр» и вести заметки в «ворде»; отец с негодованием отверг это рацпредложение. Ну ничего, посмотрим, надолго ли его хватит.

Так я и просидел все плавание на марсе — иногда, разнообразия ради, делая вылазки на мостик и машинное отделение. Пассажиров туда пускали неохотно, но для меня и тут сделали исключение. Машинное отделение меня поразило — титаническое скольжение массивных механизмов, зеркальный блеск отполированной работой стали; облитые зеленым маслом шатуны, свист пара, мельтешение вертушек регуляторов, адские отсветы в кочегарке… Стимпанк — да и только! Все же большие машины имеют свою, особую магию, которая не сравнится ни с чем иным, не столь фундаментальным…

Но — все хорошее когда-нибудь кончается; подошло к концу и это морское путешествие. Позади остались стоянка в Стамбуле, дождливое марево Архипелага, пальба по ящикам, любезно предоставленным боцманом (я все плечо отбил, пытаясь приспособиться к отдаче лупары), и долгое странствие вдоль малоазиатского берега.

К Триполи пароход подошел утром; паломники, обитавшие в трюме, еще с ночи потащили наверх свои узлы и котомки. Палубная публика тоже закопошилась, выбираясь из-под одеял и наскоро перекусывая. Мы с отцом выбрались на мостик еще в темноте — и поймали волшебный момент, когда темные силуэты Ливана на горизонте осветились первыми солнечными лучами.

Я читал, что местные горы кое-где покрыты снегом; но, увидев, зарозовевшие в утреннем солнце сияющие вершины, замер в восхищении. По палубе прокатился гул; паломники тот тут, то там опускались на колени и принимались петь гимны. Один из них все суетился, перебегал от одной группки богомольцев к другой и повторял толпившимся у борта:

— Смотрите, смотрите, ведь это Ливанския горы!

Многие из русских первый раз в жизни увидели горы с снежными вершинами и потому удивлялись сильнее других; даже купцы, стоявшие с нами на мостике верить не хотели, что это может быть снег. Но когда отец извлек бинокль и наши спутники рассмотрели на тёмном кряже снежные полосы, — изумлению и восхищению не было конца. Многие благоговейно обнажали головы и крестились.

К семи утра пароход встал на рейде. Не успели застопорить машины, как нас окружили арабские лодчонки; матросы орали с борта, предостерегая лодочников, но это не оказало ровно никакого действия. Сирийцы демонстрировали поразительную ловкость — на волне, на быстром ходу фелюк, эти камикадзе перепрыгивали с одной лодчонки на другую, чудом сохраняя равновесие. Ору и гаму было — хоть святых выноси. Иные карабкались по борту парохода на палубу, чтобы предложить паломникам перевести их в Эль-Мину, в порт Триполи.

Глава седьмая

В который раз уже Яша спрашивал себя — как его угораздило попасть в эту историю? Да, завлекательно. Да загадок ничуть не меньше, чем в книжонках про сыщиков, напечатанных на желтой дешевой бумаге — когда-то Яша зачитывался ими взахлеб. Ну, так и что с того? Зато дело это становилось опасным — и чем дальше, тем больше. Первым звоночком стала стычка в швейцарской при психиатрической лечебнице; а теперь вот еще и погоня, закончившаяся очередным загадочным эпизодом: юный Николка снова продемонстрировал Яше нечто не вполне объяснимое. Молодой человек, разумеется, не преминул навестить проходной двор, где случился странный инцидент; к его удивлению, пропажа нашлась. Брошенный Николкой предмет закатился в угол двора, да еще и попал под пласт отставшей штукатурки, избегнув внимания и дворника, и вездесущих мальчишек.

Находка представляла из себя жестяной цилиндрик черного цвета; бока его были испещрены надписями латиницей и какими-то значками. Яша разобрал знакомое слово «Pepper». От цилиндрика, и правда, пахло едким перцем — когда Яков, изучая находку, нажал на черную, сделанную их непонятного материала, крышечку, цилиндрик еле слышно зашипел и тут же замолк; Яша почувствовал легкое жжение в глазах и першение в горле. Молодой человек закашлялся, но добычу не бросил — наоборот, старательно завернул в грязноватый носовой платок и запихнул в карман. Кое-что, во всяком случае, прояснилось: в цилиндрике было что-то вроде очень тонкого перцового порошка; при нажатии на крышку содержимое вылетало наружу. Яша видел, как подобным образом действуют распылители кёльнской воды у модных цирюльников, из числа тех, что держат заведения на центральных улицах. Что ж, по крайней мере, одна загадка разрешилась — теперь Яша знал, как Николка сумел расправиться и с гимназическими хулиганами и с громилами ван дер Стрейкера.

Впрочем, опасность, угрожавшая лично Яше от этого меньше не становилась — может, у Николки и имелся запас хитрых цилиндриков, но поделиться ими с товарищем он пока не спешил. Так что, собираясь на Гороховскую, Яков принял некоторые меры предосторожности — в его рукаве пряталась свинцовая гирька, прицепленная к короткой кожаной петле, надетой на правое запястье. Гирьку эту он по случаю приобрел у одного пьянчуги, и с тех пор часто упражнялся, разнося в щепки дощатые ящики и старые, рассохшиеся бочонки. Однако употреблять свинчатку против всамделишнего противника Яше пока не доводилось. А вот теперь — как бы не пришлось пускать импровизированный кистень в ход…

Но, несмотря ни на что, Яша не собирался бросать расследование. Слишком уж радужные перспективы открывались теперь перед выходцем из задрипанного еврейского местечка, что в пяти верстах от Винницы. Детство Яши прошло в грязноватом, тесном, провонявшем луком домишке отца-сапожника; на острого умом мальчугана обратил внимание ребе и присоветовал отдать Яшу в хейдер[11].

Но — Яша не оправдал ожиданий меламеда[12]; мальчика не увлекло изучение хумаша[13] и талмудических премудростей. В одиннадцать лет, с помощью дальнего родственника, державшего на винницком базаре мясную лавку, Яков поступил в гимназию и проучился там целых два года. Потом добросердечный мясник умер, платить за обучение стало некому — семья Якова и без того едва сводила концы с концами, так что его ожидала незавидная участь подмастерья у соседа— часовщика. Там Яша провел еще год, остро завидуя бывшим одноклассникам, продолжавшим бегать в гимназию.

Мальчик ни на минуту не оставлял мечты вернуться к учебе, или хотя бы сдать за курс гимназии экстерном. Осуществить эти планы помог спившийся преподаватель математики Винницкого реального училища, поляк и вольнодумец Станислав Крановский. Он дал Яше кое-какие учебники, и помогал в свободное время овладевать науками.

И тут судьба снова улыбнулась Яше — сосед-часовщик решил, по возрасту, отойти от дел и продал мастерскую; мальчика же порекомендовал их общему родственнику, Натану Ройзману, державшему часовую лавку не где-нибудь в Кологриве, а в самой Москве! Ройзман принял винницкого племянника с неохотой, но скоро переменил мнение — молодой человек демонстрировал живость ума, редкую исполнительность и, главное, недюжинные таланты по части деликатных поручений. Так что Якова не обременяли часовым делом — хватало занятий в областях, требующих его «особых» способностей. За время жительства в Москве, он успел составить себе некоторую репутацию; соплеменники Ройзмана все чаще и чаще обращались к старому часовщику с просьбой прислать Якова, разобраться с каким-нибудь заковыристым поручением, оказавшимся не по зубам простым приказчикам. Яша охотно брался за такие дела, собирая понемногу деньги на будущую учебу в университете; в том, что ему по силам сдать экстерны, молодой человек не сомневался. И вот теперь — служба у Олега Ивановича, возможность разом решить вопрос с оплатой учебы, а в качестве довеска — загадочная и опасная история, пропавшего доцента Евсеина и зловещего бельгийца.

Яков неспешно зашел во двор дома Овчинниковых. Как ни странно, сегодня слежки не было — видимо, противник зализывал раны после вчерашнего поражения, а может и нашел себе дела поважнее. Яков, конечно, не верил, что зловредный иностранец вот так, запросто, отступит — однако факт оставался фактом: шпиков не было.

Николка дома отсутствовал; Яша устроился на лавочке, в тенёчке и уже приготовился к долгому ожиданию, как вдруг во дворе сделалось людно.

Яша в который уже раз пропустил момент, когда у стены, за его спиной, возникли люди. Молодой человек точно знал, что им неоткуда было там взяться: изучил двор вдоль и поперек, пытаясь найти хоть какое-то объяснение загадочным исчезновениям Олега Ивановича и остальных (а таких исчезновений и появлений на глазах Якова приключилось уже с полдюжины). Вот и сейчас — неизвестно откуда во дворе появился Николка. Одет мальчик был весьма предосудительно — без обязательной гимназической фуражки, в курточке странного покроя, которую как раз и стаскивал с себя в тот момент, когда Яша обернулся. Да ведь разве в одной курточке дело! С Николкой было еще четверо; одного из них Яша сразу же узнал. Это был, не кто иной, как пропавший моряк— лейтенант! Яша знал, что его родственники места себе не находят. Троюродная сестра Никонова, Варенька Русакова, та самая, что была вместе с Семеновыми и Овчиннниковыми на достопамятном вело— гулянии в Петровском парке, не раз бывала в доме на Гороховской. Глаза у барышни всякий раз были красными; видно было, что она убивается о сгинувшем лейтенанте; да и подруга ее, Марина, кузина Николки, была невесела.

Яша точно знал — последним, кто видел Никонова, был он, Яков — и, разумеется, Олег Иванович. Яша прекрасно помнил, как оба мужчины исчезли из виду в этом самом дворе. И он, Яков, в очередной раз прозевал момент исчезновения…

А теперь, значит, лейтенант нашелся? И не один — его сопровождали двое, молодой человек и барышня. Причем барышню Никонов как бы невзначай поддерживал под локоток; та мило щебетала и с любопытством озиралась по сторонам.

Одеты эти двое были весьма необычно. Особенно спутница лейтенанта — ее наряд иначе как непристойным назвать было нельзя. На барышне была неприлично короткая юбка, а так же блузка, — из ткани столь легкой, что она, казалось, просвечивала, открывая взору многое из прелестей незнакомки. Яша аж поперхнулся: в таком вольном наряде не рискнули бы выйти на улицу даже желтобилетные девицы, промышлявшие по вечерам на Цветном бульваре. Но — ни лейтенант, ни идущий рядом Николка, ни сумрачный, высокий молодой человек в странного покроя сюртуке, вышагивающий с ними следом, не обращали на вольный наряд девицы никакого внимания.

Сзади послышался стук и какое-то сдавленное сипение. Яша обернулся — посреди двора стоял дворник Фомич и таращился на пришельцев. Даже метлу уронил — настолько обалдел от невиданного зрелища. Николка тут же подскочил к Фомичу и, схватив его за рукав, принялся что-то втолковывать; дворник только кивал, как заведённый, не сводя взгляда с прельстительной девицы. Потом поднял свой инвентарь, и побрел к дворницкой, то и дело озираясь на гостей — а ну как бросятся на спину, или сотворят еще что похуже? Николка же вернулся к своим спутникам; Яшу он вроде бы и не заметил.

— Пан гимназист — не выдержал молодой человек. — Кто это… э-э-э… может, вам помочь чем? А то я подумал…

Николка обернулся. Он явно был раздосадован.

— Знаешь, Яш… ты прости, у меня гости, сейчас недосуг. Может, потом зайдешь?

— Ну почему же — недосуг? — вмешался неожиданно нашедшийся лейтенант. — Молодой человек, кажется — помощник господина Семенова? Я не ошибся?

Яков торопливо кивнул.

— Тогда, может быть, вы не откажете и мне в некотором содействии? — продолжал Никонов. — Видите ли, мои друзья только что прибыли в Москву и… как бы это сказать… одеты несколько не по моде. Я намерен посетить несколько магазинов готового платья, однако, одному мне будет неловко. Могу я на вас рассчитывать?

Яша яростно закивал. Девица с интересом посмотрела на Никонова — в его глазах так и читался вопрос: «Ну, как, милый мой, что ты там затеял?»

— Но как же… — растерялся Николка, — а, впрочем, ладно, господин лейтенант. Пойдемте в квартиру к господину Семёнову, у меня ключ есть. А ты, Яков, пока подожди во дворе, мы сейчас…

Скрипнула дверь, и гости затопали вверх по лестнице. А Яша, как и было велено, остался на дворе — гадать, что еще приготовила ему сыщицкая судьба…

Глава восьмая

Из путевых записок О.И. Семенова.

Два дня в дороге вымотали нас совершенно. Убийственная жара, непроницаемая завеса пыли, висящая над караваном паломников, псалмы, толчея на любой остановке. А уж ослы! Кажется, более зловредных созданий в мире не сыскать. Ослов мы наняли еще в Триполи, когда караван в Маалюлю только готовился к отправлению. Основная масса паломников собиралась идти пешком; для поклажи в складчину нанимали тарантасы на огромных колесах, запряженные ослами. Кто побогаче, искал ослов для езды верхом. Скорости такой способ передвижения не прибавлял; однако ж, давал возможность двигаться в некотором отдалении от основной группы, раньше их прибывать к удобным местам для стоянок и, отдохнув, трогаться в путь, когда пешие паломники только— только подтягивались к месту вожделенного привала. Вместе с ослом здесь принято было брать проводника-мукари; обыкновенно это оказывался молодой человек, лет 20-ти, из местных арабов. Все мукари состояли, кажется, в родстве друг с другом. Любой из них знал с десяток слов по-русски; всякого русского мужчину они называют Иван, женщину — Марией. Ваня поначалу дергался, когда любой встречный араб обращался к нему по имени, но потом привык и перестал обращать на это внимание.

Ослов решили нанять и братья-купцы, а так же несколько состоятельных паломников-старообрядцев. Узнав об этом, арабы пригнали множество животных. Все они были очень мелки, сильно потёрты по бокам, с кровавыми подтёками на шее. Я выбрал пару животных пободрее с виду, с более-менее сносной сбруей из верёвок. Арабы кругом кричали, перебивая друг друга, пытались что-то непонятно втолковать.

Покупка состоялась; пора было садиться в сёдла. Паломники, из самых робких, взгромождались для этого на камень; Ваня, узрев сию картину, тут же иронично хмыкнул: «сажальный камень» и ловко вскочил на свою скотинку. Забрался и я; не успел ещё освоиться в седле, как скотина рванулась в сторону и бросилась бежать со всех копыт. Я едва-едва удержался; арабы бежали сзади и кричали: «хорош! хорош!» Оказывается, осла нарочно кольнули, шилом сзади, чтобы он проявил такую прыть.

Шило заменяло местным наездникам и шпоры, и хлыст, и прочие премудрости верховой езды; оттого шеи животных были в кровавых потеках — следы бесчисленных уколов шилом. Попытки обращаться с ослом, как с нормальной лошадью к результату не привели. Подлая тварь то и дело норовила встать посреди пыльной дороги; на всякие попытки стронуть ее с места, принималась хрипло орать. Пришлось, скрепя сердце, прибегать к шилу — этот язык серые скоты понимали.

Кое-кто из «верховых» паломников решился обзавестись бедуинским платьем удивительно простого покроя. Верхний плащ, или, по-арабски, «аба» — это две прямоугольные полки, пришитые к квадратному куску полосатой материи с боков и сверху. Ни рукавов, ни воротника, ни карманов, ни петель, ни пуговиц. Только в верхних углах плаща не зашито, чтобы в оставленные отверстия можно было просунуть руки. Штаны тоже своеобразного покроя. Сшивают два прямоугольных куска бумажной материи с боков и снизу, так что получается мешок, не глубокий, но очень широкий. Внизу по углам оставлены недошитые места для ступней, а верхний край мешка стягивается шнуром около талии. Головной убор, или куфия, опять-таки представляет собой простой квадратный платок, стянутый вокруг головы шерстяным жгутом. Только кумбаз (род халата или подрясника) кроится несколько в талию, с рукавами, с карманами и на подкладке. Кумбаз стягивают пёстрым кушаком. На ноги обычно обувают красные сафьянные туфли, с выступающей по краям подошвой — для защиты ног на каменистой почве. Мы попробовали надеть туфли — и признали, что для путешествия по местным дорогам эта обувь удивительно удобна.

Всю нашу немалую поклажу сложили в отдельный тарантас; цепочка этих неуклюжих экипажей следовала за ослиной кавалькадой, так что мы во всякое время не теряли свое имущество из виду. Нелишняя предосторожность: если назойливость местных арабов и уступает какому-то иному их качеству, то разве что вороватости.

К концу подошел второй день путешествия с караваном паломников. Мы с десятком спутников уже заняли пару хибар, выглядевших приличнее других, и устроились на ночлег; голова же процессии пеших паломников только-только втягивалась в селение. Не желая оказаться в вечерней суете богомольцев, мы с Иваном решились прогуляться по окрестностям; двое из наших спутников-старообрядцев вызвались составить нам компанию. Каково же было наше удивление, когда за холмиком, на окраине селения обнаружились две палатки с английским флагом над ними. В стороне стояло несколько прекрасных лошадей и мулов. Около них суетливо хлопотали арабы. Два высоких англичанина с сигарами в зубах вышли из палатки; заметив подходящий караван, он на минуту скрылись и снова вышли с фотографическим аппаратом.

Мы подошли к ним и заговорили. Англичане, услышав звуки родного языка, поначалу смотрели на нас несколько недоумённо; но, стоило нам представиться американцами, живущими в России, как лёд отчуждения был сломан. Англичане оказались туристами: они передвигались большой кавалькадой, на прекрасных лошадях, в сопровождении почтенной дамы в маленькой каретке на носилках, напоминающей китайский паланкин. Но разница та, что носилки несли не люди, а два мула впереди и позади каретки. Господа просвещённые мореплаватели путешествовали с комфортом и независимостью, составлявшими разительный контраст с караваном паломников. Как оказалось, они странствовали от самого Иерусалима; устроителем тура выступала контора всесветного «Кука»[14], в которой можно получить все удобства для путешествий по Сирии. Однако ж, это было доступно только для богатых людей. Услышав об этом, мы с Ваней переглянулись — вот что значит неосведомленность! Узнай мы о такой конторе в Москве, то уж, конечно, постарались бы отыскать представительство компании «Кук» и прибегнуть к их услугам. Но теперь было поздно — в сирийской глуши туристического агента днем с огнем не найти. Однако — опыт англичан следовало творчески переосмыслить.

А за спиной у нас бурчали паломники-старообрядцы:

— Это из какого же народа они будут? — спрашивает один другого.

— Англичане, вот те, что с бурами все время воюют.

— Так чего же эти гуляют, когда у них война?

— Да, ведь, они сами не воюют: у них войско наёмное. Богатый народ! Денежки чего не сделают: вот они тут, видишь, как путешествуют, а в Африке за них сражается всякий пришлый люд. Мечтают весь мир завоевать через свои богачества.

— Кая польза человеку, «аще приобрящет мир весь, и отщетит душу свою»? — с укором произнёс собеседник. Второй старообрядец ничего на это не сказал; видимо, вопрос был риторическим.

* * *

В-общем, было решено избавиться от ишаков и пересесть на более благородных животных. В конце концов, чем мы хуже гордых бриттов? Хватит с нас прелестей паломничьего быта!

Ближе к ночи, в селение, где остановился караван, явился отряд вооруженных бедуинов. Признаться, меня пробрало — эти ребята выглядели так, будто вышли из фильма «Лоуренс Аравийский». Не хватало только верблюдов — все поголовно были на лошадях, причем многие имели еще и заводных.

Бедуины бесцеремонно расположились на главной площади, расшугав безответных паломников; лишь стемнело, эти модджахеды устроили свои пляски — с непременным размахиванием оружием и гортанными воплями. Не хватало пальбы в воздух — но, видимо, боеприпасы здесь были чересчур дороги. Так что арабы ограничились тем, что потрясали своими карамультуками да лязгали клинками сабелюк.

У них отец и сторговал двух кобыл — пришлось перебрать голов восемь, прежде чем удалось выбрать лошадей поспокойнее. Против ожидания, бедуины расстались с ними легко; правда, торговались они с чисто восточным упоением, и по-моему, из любви к чистому искусству — выигрыш их составил в итоге ничтожную сумму. Вместе с двумя верховыми, удалось приобрести еще и добронравную лошадку под вьюки; впрочем, вся наша поклажа в них все одно не разместилась бы. Отец решил и эту проблему — побродив по становищам богомольцев, он сыскал двоих монахов откуда-то из Ярославской губернии, в конец измученных тяготами пешего пути. Этим божьим людям и препоручили заботы о нашем обозе. Монахи должны были вместо нас следовать с группой состоятельных паломников верхом на наших бывших ослах; еще один осел в лице нашего мукари, тоже оставался при них. Для верности, монахи были простимулированы десятью рублями на двоих. Было условлено, что мы заберем тарантас по прибытии в Маалюлю, а пока — нас ждали четыре дня пути верхами, по караванной тропе. Паломникам же предстояло провести в дороге никак не менее полутора недель. В потертые до дыр ковровые вьюки, прилагавшиеся к купленным скотинкам, мы увязали самое необходимое — по паре смен белья, кое-что из одежды, палатку, бивачное имущество, продовольствие. В числе прочего были и кожаные бурдюки; мы, однако, не рискнули набирать туда воду для питься, удовлетворившись тщательно задекорированными мешковиной пластиковыми канистрами.

Не было забыто и оружие; отец пристегнул к седлу чехол с «лебелем» и повесил на пояс револьвер. Я же пристроил поперек седла лупару, обвешавшись патронташами, как революционный матрос пулеметными лентами. «Галан» прятался во вьюке: можно было легко вытащить револьвер, засунув руку под клапан из засаленной ковровой ткани.

Отец настоял на том, чтобы надеть броники; пришлось уступить, хотя я и без того обливался потом. Жилет с навешанными кармашками разгрузки я нацепил прямо сетчатую майку, но все равно, раздражал он неимоверно — и, к тому же, мешал сидеть в седле, особенно на рыси. Арабы ездили без шпор; вместе с кобылой мне досталась разукрашенная медными чеканными пластинами плетка, на которую скотинка покосилась с нескрываемой неприязнью.

Первый же день верхового путешествия ознаменовался неприятным инцидентом. Мы проезжали через небольшой грязноватый городок; он стоял точно на паломническом тракте, однако, мукари при расставании не советовал в нем задерживаться; внятных объяснений, впрочем, не последовало, так что отец решил все же сделать там привал и напоить лошадей.

Есть такая арабская пословица: «иногда и осел иногда ревет не напрасно». Зря мы не послушались проводника! Стоило сойти с седел на площади возле колодца, как мы были атакованы ордой грязных, вопящих гоблинов. Агрессоры швырялись камнями, один из которых чувствительно угодил мне в плечо, не защищенное броником; другой заехал между ушей кобыле, да так, что та встала на дыбы, едва не оборвав повод.

Гоблины оказались арабскими детьми; отец махнул на них плеткой, но те лишь ретировались за изгородь и продолжили бомбардировку оттуда; на этот раз мне чуть ли не в физиономию прилетел катыш ослиного помета. Тогда отец вытащил револьвер и пальнул в воздух — юные ваххабиты разом прыснули в стороны. Ушибленное плечо горело, навозная блямба на груди воняла, и я кровожадно мечтал о том, чтобы разрядить вслед поганцам оба ствола лупары.

Минут через пять, когда мы все же принялись поить своих скотов, к колодцу явился местный патриарх — сириец неопределенно-почтенного возраста с длиннейшей библейской бородой. Тут и выяснились причины этой микро-интифады: оказалось, во время недавней войны городок выставил от себя целую роту, и из нее будто бы не вернулось домой ни одного человека. С тех пор жители городка не могут равнодушно видеть русских. Паломники, обычно плохо подчиняющиеся дисциплине в пути, проходя через это селение, идут плотной толпой; начальник каравана и кавасы беспокойно разъезжают взад-вперёд, поскольку опасения в самом деле серьёзны — русские богомольцы не раз подвергались здесь нападениям. Вежливый дед усиленно рекомендовал нам не задерживаться; отец внял, и вскоре мы покинули негостеприимный городишко. Лошади шли на рысях; несовершеннолетние террористы орали что-то из-за изгородей и снова пытались кидаться камнями — но издали, так как помнили о револьвере. Это прибавило нам уверенности в себе — но я все равно не убирал ладони с шейки приклада лупары…

Отъехав на пару километров, мы перешли на шаг; отец спрятал оружие (до того он все время держал «веблей» в руке, так чтобы его было хорошо видно со стороны), и с облегчением заявил: «ну вот, мы попали в библейскую историю».

Я хохмы не понял; тогда он пересказал эпизод из Писания — о детях, бросавших камнями в пророка Елисея. Если верить Библии, сопливым муджахеддинам сильно не повезло — на призыв изобиженного старца «вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребёнка»[15]. Мне это понравилось — а вот нехрен трогать мирных путешественников! Увы, за неимением такой группы поддержки, нам приходилось впредь рассчитывать лишь на огнестрел. Воистину, «добрым словом и револьвером добьешься куда больше, чем одним только добрым словом»…

Часы лениво утекали, и за неспешной дорожной беседой мы оба прозевали пыльное облачко, возникшее на гребне холма…

Глава девятая

— Ну вот, пора нам и расставаться, друзья. — мягко произнес Никонов. — Еще раз — огромное спасибо за то, что не дали мне пропасть.

Гости из будущего невесело молчали. Вечерело; на Москву накатывались сумерки. В углах комнаты притаились тени; не желая возиться с прикрученным на время отсутствия законных хозяев газовым краном, решили обойтись свечками. Николка сидел возле остывшего самовара, Ольга, стоя у окна, глядела на улицу; ее тонкие пальцы нервно терзали платок. Девушка не стала переодеваться — на ней все еще было то платье, в котором она гуляла сегодня по Москве; то самое, которое несколько часов назад Никонов прислал с Яшей из Верхних рядов. Однако ж, восторги, как по поводу обновки, так и по поводу самой прогулки, давно утихли — деревянная спина, заострившиеся плечи Ольги ясно давали понять, что девушка едва сдерживает отнюдь не радостные эмоции…

Её путники сидели за столом, напротив Николки. Роман, рассеянно перебирал приобретенные в лавке открытки с видами Москвы; второй, высокий, длинноволосый, слегка сутулый — Геннадий, кажется? — с безразличным видом рассматривал обстановку гостиной, делая вид, будто происходящее его ничуть не касается.

— Ну что, друзья… Пришло, наверное, время попрощаться? НикОл, не будешь ли ты так любезен…

Ольга не дождалась, когда лейтенант договорит. Она резко повернулась, и, держа платок у глаз, прошла в прихожую; хлопнула дверь. Лейтенант, заметно смутившись, чуть ли не бегом устремился за девушкой. Роман сложил открытки аккуратной пачкой и поднялся из-за стола. Геннадий по прежнему продолжал изучать секретер.

Снова хлопнула дверь; огоньки на фитилях заплясали от короткого сквозняка. Геннадий оторвался, наконец, от созерцания мебели и подошел к Николке, который, одну за другой задувал свечи.

— Пожалуй, пора и нам, юноша? — Голос Геннадия был мягок до чрезвычайности. Николка мельком подумал, что именно он, из всех встреченных им в будущем, более всего походит на обитателей 1886-го года. Форменный студенческий сюртук делал Геннадия почти что неотличимым от иных обитателей дома Овчинниковых. Казалось, не хватает только форменных пуговиц и фуражки с молоточками в обрамлении оловянного венка — и все, готовый студент Императорского Технического училища.

— Вы, Николай, пожалели бы, что ли, эту трогательную парочку. — продолжал тем временем гость. — Понимаете, какая штука — куда там Шекспиру! Прикипели друг к другу, а теперь между ними — препятствие похлеще любых Монтекки и Капулетти. Страшно сказать — 128 лет!.. — Геннадий сокрушенно покачал головой. — Что ж, однако, пойдемте? А то Ольга там, во дворе, еще и в слезы ударится, незачем соседей смущать…

Заперев дверь, Николка, вслед за Геннадием, спустился во двор. Ольга подчеркнуто держалась в стороне от брата и Никонова. Было видно, что лейтенант хочет подойти к девушке, но неловкость ситуации его удерживает. Николка, внутренне скривившись от неудобства, заторопился:

— Ладно, господа, пойдемте поскорее, пока во дворе никого.

* * *

И снова Яша не понял, куда исчезли Николка и его гости! Они будто растворились в стене дома. Глаза у молодого человека некстати зачесались; потому момента исчезновения он не увидел. Стоило на мгновение отвести взгляд — и пятеро людей, только что стоявших в дюжине шагов от Яши (он устроился в тёмном уголке близ дворницкой, дожидаясь, когда невесть откуда явившийся лейтенант и его странные гости покинут квартиру Семеновых) — пропали, будто в воздухе растворились! Юноша растеряно обозревал двор, хотя, признаться честно, ожидал чего-то подобного…

— Свят-свят-свят — забормотало сзади. Яша обернулся. Дворник стоял, вцепившись в метлу, и мелко крестился. Вид у него был ошарашенный.

— Да куды ж, господа-то подевались? Что ж деется-то, Господи? Пойти, барину рассказать… И Фомич заторопился к черной лестнице, ведущей в кухню Овчинниковых.

— Погоди, Фомич, не торопись, — окликнул Яков. Дворник сразу же замер на месте. — Не надо тебе ходить к Василю Петровичу. Ну что ты ему скажешь? Что люди прямо во дворе рассеялись, как туман? И что он подумает? Добро бы ты хоть выпимши был, — а то ведь трезв аки стеклышко…

Фомич ожесточенно поскреб пятерней в затылке.

— Да ить и я смекаю… Небось решит барин, что я умом тронулся… а кому нужен дворник, который без ума?. А ты-то все сам ясно видел? Ну, как господа в воздусех растаяли?

Яша пожал плечами.

— То ли видел, то ли нет — я и сам, Фомич, не пойму. — Одно только знаю — не нашего ума это дело.

— Нет, тут надо все хорошенько обкумекать, — помотал головой дворник. — Пойду-ка я пока, а ты присмотри тут…

И нетвердой походкой направился в дворницкую.

Яша обернулся, и едва удержался на ногах — через двор снова шли Николка с лейтенантом. Никого больше с ними не было. Дойдя до подворотни, они остановились; офицер что-то говорил мальчику; тот торопливо кивал, нетерпеливо озираясь на окна второго этажа. Никонов подал собеседнику руку — гимназист пожал ее, и, как показалось Яше, что-то передал лейтенанту. Тот кивнул — и вышел на Гороховскую…

* * *

Никонов шагал по Покровскому бульвару. Лейтенанта мутило от стыда. Он вспоминал ясные глаза Николки; то, как мальчик застенчиво заглянув в лицо моряку, протянул ему драгоценную бусинку: «Возьмите, вам нужно, вас ведь Ольга ждет…»

Если бы совсем недавно Никонову сказали бы, что тот примет участие в столь недостойном лицедействе — он, не задумываясь, хлестнул бы наглеца по щеке. А потом с легким сердцем принял вызов — и постарался бы не промахнуться. Разыграть спектакль, до отвращения похожий на эпизод из бульварных романов, столь любимых барышнями нежного возраста… Да, кузина, Варя оценила бы его актерские способности!

Никонов скривился от отвращения к себе. Николка, конечно, и не заподозрил, что чувствительная сцена, разыгранная в гостиной — недостойная клоунада, с целью выманить у него заветный шарик от четок. Но ведь и лейтенант отнюдь не сразу осознал, что происходит — и в чем его вынуждают участвовать! Да, Никонов считал себя обязанным новым друзьям — в конце концов, они на самом деле спасли его от серьезных неприятностей. Понимал лейтенант и то, как важно заполучить ключик от двери между веками; но чтобы его использовали вот так, втемную…

Вдохновителем плана был Геннадий — он казалось, вообще не проявлял никаких эмоций, мгновенно выдавая решения, подобно счетным машинам потомков. Ольге происходящее откровенно не нравилось; тем более, что она выказывала к моряку благосклонность, которую тот вполне разделял. И это было тем более отвратительно — в угоду чужому замыслу, согласился превратить в балаган то искреннее и, — он был уверен! — взаимное чувство, которое уже возникло между ним и девушкой…

Этой гнусному лицедейству не было бы никакого оправдания — если бы не то, что Никонов успел узнать за время своего недолгого пребывания в будущем. Он проглатывал книги, которые приносил Геннадий; читал, до головной боли, до потери ориентации в пространстве, с трудом привыкая к чужой орфографии, к непривычному стилю, путаясь в датах и названиях. А потом искал подтверждения прочитанному в обрывках увиденных телепередач, в разговорах, которые велись в кратких промежутках между дежурством у монитора и просмотрами записей видеокамер на Горозовской.

Прежде всего, он набросился с расспросами на Ольгу с Романом. Как живут люди в их времени? Кто правит Россией? Как изменился мир за эти сто тридцать лет? Никонов с удивлением обнаружил, что молодые люди плохо знакомы с историей своей страны. На любой из его вопросов Ольга и Роман отвечали по разному, путались, сбивались, поправлялись… Впрочем, о том, как устроен их мир, они рассказывали очень подробно — но большинства из сказанного Никонов не понимал. А то немногое, что удавалось понять, вгоняло его в оторопь.

Бомба, способная превратить в руины целый город? И не один, а сразу много? А несколько бомб могут опустошить целую страну? Ах, ракеты… И запускают их с другого континента? Какие Штаты? Те, которые североамериканские? Да ведь им только с Мексикой воевать! С какой стати — сильнейшая держава мира? И устраивает военный переворот на Украине? Значит, теперь принято говорить не «на» а «в»? Что??? Украина и Россия — разные государства? А Польша? И Финляндия с Эстляндией тоже? Как, и Белая Русь? Что, Украина и Россия собираются воевать??? Какой еще Израиль? Евреи, что, тоже за Россию? Что??? Их армия — одна из лучших в мире??? Снова Масада[16]? Ах Моссад[17]… не крепость, а разведка? И женщины тоже воюют? Что, и содомиты? Ах, только в Америке… Как — парад? Точно, парад, а не публичная порка? Где? В центре города? Еще и бунты негров и арабов? Не в Алжире, не в Судане, а в ЛОНДОНЕ??? Как — нет Британской Империи? А куда она делась? Ах, сателлит Америки… Что? Китай — второе по мощи государство в мире? А в Аравии король арабов торгует нефтью? Что, здесь тоже террористы? Значит, не студенты, стреляют в губернаторов, а женщины-самоубийцы, взрывают вокзалы, полные мирных обывателей? Война на Кавказе??? ДО СИХ ПОР???

К счастью, Геннадий, с которым Ольга познакомила Никонова на следующий день после его бегства от Семенова, оказался человеком более знающим. Он обстоятельно отвечал на вопросы лейтенанта, мгновенно находил в удивительном устройстве под названием «ноутбук» нужные тексты, фотографии и даже фильмы. Узнав об открытке с броненосцем, с которой всё, собственно, и началось, Геннадий дал моряку подробные пояснения — и тот весь вечер потрясенно слушал о бесславной гибели Первой Тихоокеанской эскадры, о неслыханном позоре Цусимы, о японских флагах на мачтах балтийских броненосцев. Это причиняло лейтенанту почти физическое страдание, но Геннадий немедленно поспешил его утешить. Оказывается, потомки создали своеобразный литературный жанр, почти что науку — «альтернативную историю». И эта наука учит, что можно, пользуясь знанием о том, что должно произойти, не допустить этих событий, заставив их развиваться в нужном тебе ключе.

«До сих пор АИ была чисто умозрительной дисциплиной, — говорил молодой человек, — Но теперь возникла уникальная возможность проникнуть в прошлое, а значит — изменить ход истории. И то, что было недавно интеллектуальной забавой становится руководством к действию, способом отвести от России призраки грядущих катастроф!»

Никонов, морской офицер и сотрудник Научного комитета при Адмиралтействе, конечно оценил перспективу — и с головой ушел в поиски и сбор нужной информации. И прежде всего — справочников, книг, статей по истории флота. И Геннадий искал вместе с ним, упорно повторяя — все это, вся история в его, Никонова мире еще не состоялась; надо запастись знаниями и сделать так, чтобы позволит Андреевскому флагу гордо развевался над океанами, на зависть и знамени с восходящим солнцем, и звездно-полосатому полотнищу крепнущего североамериканского хищника, и даже гордому «Юнион Джеку». А для этого нужна самая малость — научиться проникать в прошлое и возвращаться оттуда. Задача невероятная — если не знать, что кто-то уже сдлелал это и продолжает делать — прямо сейчас.

Что ж… способ нашелся — хотя и несколько сомнительный. Но на другой чаше весов были волны, захлестывающие палубу «Графа Суворова», беззвучные вопли «ослябинцев», погибающих в железной ловушке, бомбы крупповских мортир, рушащиеся на корабли в гавани Порт-Артура. Когда речь идет о такой цене — приходится закрыть глаза на то, что при иных обстоятельствах сам отверг бы с негодованием…

Оставался Николка. Лейтенант пытался внушить себе: мальчик — сын морского офицера, а раз, сделанное им, Никоновым, сослужит добрую службу отцу, то это, возможно, извиняет гнусность, совершённую по отношению к сыну. Тот конечно, поймет — когда узнает. Не может не понять…

Запоздало подумалось — может быть, следовало поддаться первому порыву и попросить Николку о помощи? Но ведь гость из будущего наверняка предупредил его о том, сколь важно хранить все в тайне? Иначе, конечно, и быть не могло, убеждал себе лейтенант, понимая в глубине души, что на самом деле ищет оправдания для своих, весьма неблаговидных поступков.

Да, и к том уже — он снова поморщился, — мальчик, кажется, пришел в будущее за помощью? И, конечно, об этом все забыли — еще бы, за великими-то целями! Да и сам Николка, обрадованный встречей с Никоновым, запамятовал о своих бедах. А зря, между прочим — судя по всему, эти события, (мальчик успел рассказать и о слежке за домом, и о похождениях Яши, и о стычке с посланцами загадочного бельгийца) так или иначе связаны с тайной портала. Что ж, во всяком случае, теперь можно оказать пареньку помощь — и тем самым, хоть как-то искупить свою вину.

Глава десятая

Вж-ж-ж-бац! Пуля визгнула над самой головой и шлепнула в стену. Ваня инстинктивно сжался, прячась за выщербленной саманной перегородкой — другая пуля выбила фонтанчик пыли напротив того места, где только что была его макушка. Мальчик шарахнулся назад и не глядя, выпалил в окно из обоих стволов лупары. Отдача тяжко ударила в ладони — он даже не вскинул ружье-обрубок к плечу, а выстрелил с рук, наудачу.

И, похоже, попал — за окном взвыли гортанными голосами на арабском, неистово заржала лошадь. А может и нет — и проклятые гопники в драных арафатках так выражают возмущение тем, что строптивые белые не сидят смирно, ожидая, когда их, как полагается, ограбят и прирежут, а смеют отстреливаться.

Голоса стихли — из окна доносился лишь удаляющийся конский топот. Похоже, всадники так и не рискнули спешиться и подойти вплотную к огрызающемуся свинцом полуразвалившемуся строению — бог знает, сколько лет, а то и веков оно жарится вот тут, под яростным сирийским солнцем! — а в очередной, непонятно какой уже по счету раз, пронеслись мимо, на скаку постреляв из своих карамультуков. Весьма метко, надо признать, постреляв — Ваня чудом избежал пули, а ведь стрелки неслись во весь опор, в клубах пыли и песка, да и палили, надо полагать, навскидку.

За спиной снова грохнул отцовский «лебЕль». Ваня повернулся. Олег Иванович пристроился у противоположной стены и торопливо набивал магазин винтовки патронами — оптический прицел мешал, и отец что-то раздраженно прошипел сквозь зубы. Грохот копыт снова ударил по ушам, на этот раз — с противоположной стороны; Олег Иванович, торопливо отставив винтовку и несколько раз подряд, не целясь, выстрелил в окошко из револьвера. Ваня клацнул стволами и вскинул приклад-коротышку к плечу — вот, сейчас всадники пролетят мимо дома и покажутся с его стороны, и тогда-то.

Они и показались: три бедуина, на серых, как на подбор, кобылах, колено к колену влетели в поле зрения стрелка — все трое на бешеном аллюре уходили прочь. Правый всадник неловко свешивался с седла, одной рукой хватаясь за гриву; сосед тянулся к нему, пытаясь удержать повод, выпавший из рук пострадавшего собрата. Третий ловко крутанулся в седле и выстрелил из ружья — с вытянутой руки, как красноармеец в фильмах про «Неуловимых». Пуля, видимо, не попала даже в дом — во всяком случае, Ваня не услышал треска, с которым смертоносный кусочек свинца входит в кирпичи из сушеной на солнце глины пополам с верблюжьим навозом.

Однако ж дело свое араб сделал — Ваня невольно отшатнулся, и ответный дуплет, посланный вслед улетающий на карьере троице, пропал впустую. Хотя — нет, не совсем: два-три свинцовых шарика из двух снопов картечи видимо, все же зацепили крайнего коня; тот шарахнулся в сторону, всадник извернулся в седле, дернув на себя повод коня подстреленного собрата — и конь послушно прянул за ним, выкидывая хозяина из седла. Третий араб, тот, что только что стрелял навскидку, осадил лошадь буквально на месте и свесился с седла, пытаясь подхватить с земли подраненного товарища. Тот неуклюже встал и, держась за бок рукой, другой слепо шарил перед собой. Ваня мазнул рукой по поясу — в гнездах патронташа было пусто. Тогда мальчик отшвырнул лупару и рванул из-за ремня галан. Бах-бах-бах! — творение французских оружейников запрыгало в руке. Поздно — налетчики уже уходили вдаль в клубах пыли, причем подраненный араб сидел за спиной своего спасителя, вцепившись, чтобы не упасть, тому в кушак…

* * *

Олег Иванович не сразу заметил преследователей. Уж слишком безмятежно протекало путешествие — если не считать мелочей, типа враждебной деревни да общей, првычной уже неустроенности быта. И когда за спиной раздался нарастающий грохот копыт, он обернулся, не ожидая, в общем, ничего дурного — мало ли кому приспичило прокатиться с ветерком по оживленному тракту? Потом, вспоминая этот эпизод, Олег Иванович признавался себе: если бы у преследователей хватило ума не скакать во весь опор, размахивая оружием, и не вопить, они могли бы неспешно догнать путешественников и напасть внезапно — и тогда спасти их не смогло бы уже никакое чудо. Но — арабы есть арабы. Поняв, что обнаружены, бедуины хором завопили, дали нестройный залп в воздух и пришпорили своих скакунов. Ездили верхом разбойники отлично; уйти от них на пустой дороге нечего было и думать. Путешественников снова выручил тактический гений ближневосточных воителей, «удачно» выбравших место для нападения: недалеко от дороги, на холмике, высилась полуразвалившаяся хибара из обычного для здешних мест обожженного на солнце кирпича. Туда и метнулись отец с сыном — и успели таки добраться до спасительных стен раньше распаленных погоней бедуинов.

Олег Иванович слетел с седла, выдергивая из чехла винтовку. Клацнул затвор — и навстречу накатывающимся всадникам торопливо застучал «лебель». Те явно не ожидали отпора — хоть пули не задели ни одного из бедуинов, они сразу же отхлынули назад. Всего Олег Иванович насчитал десятка полтора всадников в живописном тряпье и платках — арафатках (бог знает, как они на самом деле называются). Половина бандитов потрясала саблями, в руках остальных были разномастные ружья — и эти ружья немедленно выпалили в сторону путешественников. Именно что в сторону — разгоряченные скачкой арабы не сумели попасть даже в кирпичную развалину.

Навстречу сдвоенно ухнула лупара — Ваня кое-как привязал лошадей и вступил в бой. Олег Иванович покосился на сына — глаза мальчика горели, он не успел ни испугаться, ни осознать, как паршиво обстоят дела. Для Ивана все это пока еще приключение.

А дела, и правда, складывались отнюдь не радужно. Встретив сопротивление, бедуины явно не собирались отступать. Олег Иванович узнал этих «барсов пустыни» — те самые обвешанные оружием оборванцы, у которых они недавно покупали лошадей. Он вспомнил, какой алчностью горели глаза арабов, когда он рассчитывался за покупку — вот только приписал этот блеск радости по случаю удачной сделки. А те, выходит, решили довести торговую операцию до конца — как они это понимали. В самом деле, с какой стати, получив с заезжих лохов деньги, еще и лошадей им оставлять? А заодно — и остальное их имущество? Нет, не для того Аллах сделал бедуинов хозяевами этих пустынных земель.

В общем, путешественники попали в настоящую осаду. Осознав, что добыча вооружена (во время странствий с караваном паломников Олег Иванович с сыном избегали демонстрировать свой арсенал), разбойники отошли на безопасное расстояние и оттуда вяло постреливали по развалине, в которой скрылись их будущие жертвы. Без видимого, впрочем, успеха — после того, как пули из французской винтовки цвиркнули в опасной близости от бедуинов, те немедленно увеличили расстояние вдвое — а на такой дистанции древние карамультуки не позволяли попасть даже в цель размером с дом. Олег Иванович в оптику хорошо видел нападавших и, пожалуй, вполне мог бы подстрелить пару-тройку из них — но каждый раз уводил прицел в сторону, ограничившись подраненными лошадьми. Дело было отнюдь не в неуместном в этой ситуации гуманизме; он догадывался, что стоит всерьез завалить хотя бы одного бедуина, и его соплеменники (а, может и родственники, кто их знает) кинутся мстить всерьез, не боясь пуль и не считаясь с потерями. Восток — дело тонкое это сейчас они крутятся вдалеке, понапрасну изводя порох и подбадривая друг друга воинственными гортанными воплями — а вот если кого-то из них и вправду убить… Так что Олег Иванович неспешно постреливал по всадникам, стараясь держать их в отдалении. Иван благоразумно не вмешивался — на такой дистанции картечь из его обреза вряд ли бы даже долетела противника. Несколько раз арабы бросались в атаку — группки всадников по трое-четверо во весь опор проносились мимо хибары, оглашая пустынный воздух воплями и пальбой. Во время последнего наскока один из бедуинов ухитрился-таки словить пулю и покатился под копыта лошади — впрочем, тут же поднялся и сумел даже запрыгнуть в седло. Олег Иванович машинально отметил — конь раненого не улетел вперед, вслед за остальными, а замер, как вкопанный, ожидая своего невезучего хозяина; похоже, то что писали в его время об арабских наездниках и их лошадях оказалось-таки правдой.

В общем, действия окончательно перешли в позиционную фазу. Видимо, арабы, не собираясь упускать жирную добычу, собирались дождаться, когда у кафиров[18] закончатся боеприпасы — а Олег Иванович, в свою очередь, прикидывал, когда, наконец, конные кавасы, едущие в голове каравана услышат вдалеке перестрелку и удосужатся проверить, в чем дело. И тогда бедуинам придется убираться несолоно хлебавши — местные племена, расселившиеся вдоль тракта жили за счет паломников и нипочем не потерпели бы чужаков в своем огороде.

Беда была в одном: путешественники, желая проделать как можно больший путь до полуденной жары, отправились в дорогу слишком рано — и успели проехать изрядное расстояние. Олег Иванович припоминал селение, где их встретили камнями — одна надежда на то, что паломники поскорее миновать негостеприимное местечко и не станут задерживаться на дневной привал. Тогда, пожалуй, имелся шанс дождаться помощи. А вот если начальник каравана договорится со стариками, чтобы те уняли своих отпрысков (а что бы не договориться — деньги все любят!), — тогда паломники наверняка захотят отдохнуть и освежиться на площади возле колодца. Мукари вроде упоминали, что на ночь в этом селении караваны обычно не останавливаются — но мало ли? А Рлегу Ивановичу с Ваней ночи, скорее всего, не пережить — стоит сгуститься тьме, как арабские бандиты начнут воевать по другому — подползут к зданию, возьмут в ножи

Так что Олег Иванович не прекращал стрельбу по кучковавшимся вдали арабам, хотя теперь выстрелы раздавались куда реже — пора было экономить боеприпасы. За два часа осады он извел их не меньше трети. Правда, патроны к револьверу и ваниной двустволке в изобилии — но это на крайний случай, если арабы все же решатся на штурм.

Глава одиннадцатая

В комнате пластами плавал табачный дым. Курили все — пожалуй, кроме Ольги, сидевшей в углу, протертого кое-где до дыр дивана. Она смотрела прямо перед собой, поджав слегка губы — и это придавало лицу независимое выражение. Собеседник ее выделялся в компании строгим, с галстуком костюмом; остальные же были кто в чем — в футболках, джинсах; «Дрон», щеголял натовским «пустынным» камуфляжем. Молодой человек в костюме стоял; остальные сгрудились за столом, заваленным пакетиками из-под чипсов и пивными бутылками, и в разговор предпочитали не вмешиваться.

— И все же я не понимаю, зачем мы это затеяли, — девушка говорила с отчетливой отчетливая гримаска брезгливости. — Надо же — такой спектакль, и все — чтобы обдурить двенадцатилетнего мальчишку! Стратегический ход…

Геннадий снисходительно улыбнулся:

— То-то и оно, что не понимаешь, лапочка…

Ольгу неизменно бесил покровительственно-пренебрежительный тон бывшего бойфренда. Тот прекрасно об этом знал — и не мог отказать себе в удовольствии подколоть строптивую подругу.

— Что ж, попробую растолковать. Во-первых, — он разогнул указательный палец, — а как бы иначе он отдал нам эти свои бусины? Или ты предлагаешь силой у него их забирать? Нет, я понимаю, приятно решать сложные вопросы простыми методами — но в данном случае это не годится. Домик с порталом, видишь ли, принадлежит его папаше, и если мы вытряхнем из сынка то, что нам понадобилось — нас могут не понять.

Ольга гневно вскинулась:

— У меня и в мыслях не было! — но Геннадий перебил девушку:

— Ну да, конечно. Ты белая и пушистая, как я мог забыть. Но, тем не менее — как бы мы иначе получили бусины? И это ведь только первое соображение. Второе же таково — и Геннадий разогнул средний палец: — Сейчас парнишка испытывает чувство вины перед этими Олегом Ивановичем и его сынком — за то, что он вроде как, нарушил обещание и все нам рассказал. Где гарантия, что он им попросту не напишет? Те, конечно, немедленно бросят все дела и примчатся в Москву — и что прикажешь тогда нам делать? Я бы на их месте постарался лишить нас малейшей возможности наладить контакт с девятнадцатым веком — и не думаю, что они дурее меня. А теперь у парнишки крепко засело в голове, что тем самым он разрушит твое с лейтенантиком «счастье» — Так что, глядишь, он и повременит.

Дрон, потянувшийся было за двухлитровым баллоном «Очаковского» гыгыкнул, но Геннадий облил его таким взглядом, что тот предпочел раствориться на фоне обоев — благо расцветка позволяла.

— А этого, — продолжал Геннадий, — романтическая натура нашего гимназиста не допустит. Сейчас он ощущает себя благодетелем двух любящих сердец — и упивается этой ролью. Вот и пусть, лишь бы глупостей не наделал.

Ольга скривилась от отвращения:

— Ген, неужели ты не понимаешь, что это все попросту мерзко? Ну ладно, мы — в конце концов, в наше время никого уже не удивишь ни цинизмом, ни расчетом. Но он-то мальчишка этот! У него глаза светлые, он верить и в любовь и в добро и в лучшее в людях — а ты вот так, за здорово живешь, манипулируешь его чувствами? Ты хоть понимаешь, что мы ведем себя как последние подонки?

— Подонки, говоришь? — спокойствие по прежнему не изменяло лидеру Бригады. Да, я прекрасно понимаю, что вынужден совершать не вполне… этичные поступки. Но — для чего я это делаю? Ты не задумывалась, что принцип «цель оправдывает средства» охаян теми, кто боится, что однажды найдутся такие цели, которые, И ПРАВДА, оправдают средства по настоящему жестокие — по отношению к их обывательскому мирку? Да, я — мы все! — вынуждены совершать поступки предосудительные. И, черт возьми, мы будем их совершать! Не я сказал: «морально и этично все, что ведет к победе правого дела!» Нашего с тобой, заметь, дела! А любой другой подход ЗАВЕДОМО ведет к поражению! Неужели страдания людей, которые еще только предстоят там — Геннадий замолк, видимо, опасаясь потерять контроль над собой.

— И, наконец, третье. — Геннадий выставил третий палец; все это время он назидательно помахивал пальцами в любимом жесте Черчилля. — Твой влюбленный по уши лейтенантик. Поверь, он не меньше тебя — да что я, куда больше! — переживает насчет «подлости», что мы позволили себе по отношению гимназистику. А если пока и не сообразил что к чему — то скоро додумается. И хорошо, и прекрасно — пусть помучается. Знаешь, сделанная совместно гнусность связывает людей покрепче иных обязательств. Да и не будет он особо себя грызть — вон как на тебя смотрел, так что найдутся темы для размышления и поприятнее. Опять же — он сейчас готов броситься Россию спасать, флот свой любимый строить, к войне с Японией готовиться. Спасибо авторам, которые пишут про попаданцев — помогли мне мозги этого летёхи занять капитально, так, что ему ещё долго не до того будет.

— Так ты считаешь, что все в книжках — фигня, и ничего у него не выйдет? — подал голос Дрон. Он и сам любил полистать книжицы подобного жанра, особенно те, в которых героический спецназовец штабелями кладет фашистов где-нибудь в белорусских лесах. И теперь в некотором смысле сочувствовал лейтенанту — всё же тот готовился воплотить идеи его любимых героев.

— Да какая разница? — отмахнулся Геннадий. — Выйдет, не выйдет… нам-то что? Главное, чтобы он с головой в эти корабельные и прочие затеи ушел и под ногами у нас не путался. А мы ему поможем. Если будет хорошо себя вести — книжечки интересные подкинем, с картинками…

— Как это — какая разница? — Виктор оторвался от своего планшета, (что само по себе, было событием не рядовым), и решил в кои-то веки принять участие в дискуссии. — Если не будет поражения в Русско-Японской войне — не будет и Первой русской революции. Или забыл, что писал дедушка Ленин?

— Ты еще доживи до русско-японской… — усмехнулся Геннадий. На дворе 1886-й, восемнадцать лет впереди. Давайте думать о тех целях, что поближе. А если наш лейтенант и правда окажется таким умником, что сможет что-то всерьез поменять — мы и им займемся. НЕ надо бежать впереди паровоза.

Виктор пожал плечами и вернулся к своему гаджету.

— Короче — будет твоему Никонову о чем подумать помимо этики, не переживай. — молодой человек снова обращался к Ольге. — Получил чертежи своих игрушек — вот пусть и развлекается, пока не надоест. А если вдруг надоест — ты его развлечешь, верно, лапуля?

Ольга от возмущения запнулась:

— Знаешь, Ген мне иногда хочется просто послать тебя подальше с твоими затеями.

— Ну так давай, посылай, в чем проблема? — ответил молодой человек. — Вот сейчас прямо и пошли. И меня и всех нас. Вот его, — кивнул он на камуфлированного Дрона, — и его, — в сторону Виктора, увлеченно елозившего пальцами по планшету.

— А заодно — и все наши планы. Нет, правда, чего там? Давай, действуй — зато совесть чистой останется. — Он насмешливо взглянул на Ольгу. Девушка вздрогнула, различив во взгляде Геннадия не особо-то и скрываемый оттенок презрения — и смолчав, опустила голову.

— Ладно, — неожиданно мягко, даже примирительно сказал молодой человек. — Расходимся. Ты, Оль, дождись меня — пойдем вместе, обсудим кое-какие детали…

* * *

Ольга и Геннадий неспешно шли по Камергерскому переулку. Вокруг шумела вечерняя Москва — огни, машины, толпы людей, реклама, реклама, реклама…

Молодые люди шагали по брусчатке, и Ольга машинально подумала — а много в Москве осталось таких вот улиц, вымощенных тесаным камнем? Там, откуда они вернулись несколько часов назад других вообще не было…

После расставания с Никоновым заговорщики расстались — Никонов, бросив на прощанье влюбленный взгляд на девушку, скрылся в портале, Роман отправился домой, а Геннадий и Ольга решили прогуляться по центру. Следовало привести в порядок мысли да и расставить, наконец точки над всеми возможными «I».

Когда Геннадий, на ходу импровизируя, предложил разыграть перед Николкой романтическую историю о любви и неизбежном расставании Ольги и Никонова — девушка поначалу возмутилась. С одной стороны, ей по-настоящему нравился молодой офицер, а с другой — она была чисто по-женски возмущена, тем, с какой легкостью ее бывший (теперь уже бывший, никаких сомнений!) поклонник отказался от нее ради хитроумной, да и, чего скрывать, подлой интриги. То, что она сама и раньше всерьез задумалась о том, чтобы сменить Геннадия на Никонова никакой роли, разумеется, не играло.

Так что Ольга шла по улице, раздираемая негодованием на своего недавнего бойфренда — причем чувство это удивительным образом уживалось с ликованием по поводу того, что планы ее в отношении красивого морского офицера, похоже, начинают сбываться. Имелось и некоторое недовольство собой — уж очень сомнительными, с точки зрения этики, выглядела их затея. Ведь буквально за минуту до того, как Геннадий озвучил свой коварный замысел, Ольга всерьез думала о том, чтобы прямо попросить у Николки одну из бусинок — чтобы им с лейтенантом не потерять друг друга за непроницаемой завесой времени. Может, так и следовало сделать? Мальчик наверняка бы не отказал. И не было бы тогда мерзкого чувства совершенной подлости. А с Геннадием… как-нибудь бы утряслось. В конце концов, он тоже мог бы иногда пользоваться порталом в прошлое, раз уж ему так неймется.

Но — не случилось. В который уже раз она поддалась словам Геннадия, его напору и неотразимой логике. Ей и раньше случалось задумываться — как магнетически этот, достаточно невзрачный, в общем-то, молодой человек, действовал на собеседников. Ольга не особенно увлекалась историей, в школе имела по этому предмету твердую тройку, а о девятнадцатом веке судила в основном по романтическим телесериалам и «Анне Карениной», прочитанной еще в глубокой юности.

Гена сумел увлечь девушку — страстные глаза, яркая речь, непоколебимая уверенность в том, что они, группа единомышленников, смогут повернуть ход истории, переписать события, начавшиеся с провала заговора первоматровцев, с неудавшегося убийства Александра III-го. А они, вооруженные революционной теорией двадцать первого века, всеми его техническими достижениями, конечно же, смогут заново, по своим чертежам, построить партию социалистов революционеров. И Геннадий сделает то, что не удалось ни Чернову[19], ни Гершуни[20], ни Савинкову[21] — никому. И он, именно он — ну и конечно, его верные соратники — заложит фундамент, на котором люди возведут по-настоящему справедливое общество, не искаженное ни большевизмом, ни сталинским культом, ни уродливой государственно-капиталистической действительностью. Такое, что им впору было бы гордиться и Че и Ефремову и многим другим — отчаянным и одухотворенным мечтателям двадцатого века.

Надо признать, Ольга не одна поддалась завораживающей силе и убедительности Геннадия. Можно было лишь удивляться тому, что он, разочаровавшийся в свое время и в идеях национал-большевизма и в патетическом патриотизме иных «профессиональных русских» политиков, не ушел с головой в форумные войны и интернет-склоки — а сумел сколотить вокруг себя небольшую, крепко спаянную группу единомышленников.

Брат Ольги, Роман, в идеи Геннадия не вникал, а потому не был допущен к информации о целях организации. Тем не менее, Ромка относился к другу сестры с уважением, ценил его за острый ум и логику, при случае охотно помогая группе. Кроме Геннадия и Ольги, в состава «Бригады Прямого Действия» входили еще пятеро — Виктор, студент мехмата и неплохой хакер, двое сокурсников Геннадия по философскому факультету МГУ — Олег и Валентин, — и Андрей Лихачев, которого обычно звали Дроном.

Знакомый с лидером БПД еще со школьной скамьи, Дрон был в группе своего рода «боевиком» — он давно и упорно занимался страйкболом, интересовался диггерством и черной археологией. Дрон сам, без подсказки Геннадия, увлекся романтикой кубинской революции — идеями Кастро, Че Гевары и перуанских маоистов из «Сендеро Луминосо». Собирался учить испанский язык, хотел ехать в Латинскую Америку — но доехал только до Киева, приняв участие в майданном безумии 2014-го года. Однако, после кошмара Одессы и восстания на Юго-Востоке, Андрей разругался с соратниками по одной из майданных «сотен» и еле унес ноги назад, в Россию. Как выяснилось — очень вовремя: через какие-то две недели его бывшая сотня получила автоматы и отправилась на Донбасс. Назад, как водится, вернулись немногие.

В Москву Дрон приехал мрачный и подавленный — и ожил, услышав рассказ Геннадия о перспективах путешествий во времени. В Бригаде Дрон держался особняком, общаясь, в основном, с Геннадием — тот явно доверял школьному приятелю больше, чем остальным.

Последним членом БПД была Вероника — миниатюрная, решительная, смахивающая на мальчишку— подростка девица, пришедшая из ролевого движения и исторического фехтования. В группу её привёл Олег; девушка оказалась студенткой исторического факультета пединститута, и охотно приняла участие не только в вечеринке (на которой, собственно, и состоялось это примечательное знакомство), но и в спонтанно возникшей дискуссии о Первой Мировой войне и революции. К концу вечера она стала уже своей. Вероника проявляла некоторые способности к исторической науке и даже собиралась переводиться на истфак МГУ. Она легко нашла общий язык с Дроном и вместе с ним устраивала для Бригады выезды в лес, тренировки по страйкболу и обращению с холодным оружием. На дилетантском уровне, конечно — но и это оказалось для вновь сколоченной «боевой группы», чрезвычайно полезным опытом, не давая скатиться в привычную форумную борьбу.

К маю 2014-го года на счету БПД уже было участие в нескольких законных и не слишком акциях — от «болотных» выступлений до беспорядков на московских окраинах, заселенных гастарбайтерами. Геннадий тянул своих соратников в эти дела для того, чтобы, как он выражался, «закалить волю к борьбе и освоить методику городской партизанской войны». О том, чем им предстоит заниматься, когда «придет время» не говорилось — Геннадий старательно сколачивал группу людей преданных ему лично и держащихся друг за друга, не давая им задуматься о текущих вопросах политики. И когда Ольга позвонила ему и рассказала о невероятной истории с морским офицером, появившимся из 1886-го года — он увидел в этом ШАНС. Тот самый, единственный и неповторимый, который выпадает раз в жизни — и упустить который ни в коем случае нельзя.

Геннадию было нелегко заставить себя отнестись к этой, по любым меркам, фантастической истории серьезно. Но, убедившись, что это не розыгрыш или какая-то дикая случайность, он с головой ушел в рискованную и головокружительную затею — и теперь ради ее успеха готов был пожертвовать чем угодно.

«Да, чем угодно», — горько думала Ольга. И для начала, Геночка легко и непринужденно пожертвовал их отношениями. Элементарно — раз ради Великого Дела надо отказаться от интрижки с симпатичной подружкой и с ее помощью захомутать полезного общему делу лейтенанта — какие могут быть сомнения? Вперед!

Больше всего Ольгу поражало то, с какой безропотностью она сама соглашалась с планами Геннадия; как охотно делала все, что он говорил. А ведь можно было бы и иначе

Девушка помотала головой, отгоняя ненужные мысли. Нет уж, романтика романтикой — но что она сможет одна? Да, Никонов, кажется, влюблен в нее — но разве ей одной справиться с грузом ТАКОЙ тайны? Или же — остаться там, в девятнадцатом веке навсегда? А что? Супруга блестящего морского офицера, балы, выезды, платья, шляпки, Ницца, особняк в Петербурге

Ольга горько усмехнулась. Ну да — а заодно, туберкулез, войны, революции, отсутствие привычных удобств, и, главное — то, что тайна портала между веками известна отнюдь не ей одной. А значит — в любой момент можно ждать какого-нибудь пакостного сюрприза. И, рано или поздно, кто-то из «единовременников» до нее доберется — и тут уж никакой муж, будь он хоть адмиралом, не спасет. Зачем, спрашиваете, доберется? А затем. Найдет причину. А может и не сам не доберется — поставит это уютное, спокойное время на уши в угоду своим амбициям… приметно так, как собирается это сделать Геннадий. И что ей тогда делать? Нет уж, лучше держаться, пока возможно, за друзей… они ведь ей, и правда, друзья?

Глава двенадцатая

По ушам ударил грохот копыт — троица арабов в очередной раз пронеслась мимо дома. Олег Иванович привычно повел стволом, выцеливая среднего всадника. О том, чтобы не задеть араба, он уже не думал — захватил азарт боя. «Лебель грохнул», всадника мотнуло в седле, будто кто-то невидимый резко дернул его за плечо, удержался — и конники влетели в мертвую зону. За спиной Олега Ивановича прогрохотала лупара Ивана, заглушая щелчок бандитского ружья, и тут же торопливо захлопали выстрелы чего-то помельче. Мужчина обернулся — сын с двух рук палил в окно из большого револьвера незнакомой модели и орал какую-то похабщину. Грохот копыт стих — бедуины в очередной раз унеслись вдаль. Олег Иванович перевел дух и улыбнулся:

— Ну что, сын, как воюется?

Ваня попытался солидно кивнуть, но не вышло — мальчика била крупная дрожь и кивок получился судорожный.

— Н-ничего. — голос его срывался. — Только ни в кого так и не попал, очень уж быстро скачут, твари…

— Не попал — и не надо. — Олег Иванович откашлялся; горло было забито пылью и пороховой гарью. — Постреляют-постреляют, да и отстанут — что им, заняться больше нечем? Или караван подойдет…

Ваня затряс головой.

— Неа, какое там! Мы же после этого гадского села почти час шли, да еще и все время рысью. А паломникам тащиться не меньше трех часов. Да еще и у колодца сколько простоят.

— Да, сынок, — невесело подтвердил Олег Иванович. — Похоже, мы таки влипли. И дернул черт нас польститься на этих лошадей… как они там, кстати?

Лошади были в порядке. Иван привязал их к жерди, заделанной одним концом в стену; животные так и стояли, отделенные от хозяев полуразрушенной перегородкой высотой по пояс. Казалось, пальба и вопли бедуинов совершенно их не беспокоили — лошади принимались крутиться и мотать головами, только когда снаружи раздавалось ржание других коней — несомненно, хорошо им знакомых.

— Может, попробуем на прорыв? — предложил Иван, проследив за взглядом отца. — А что? У них кони устали, да и подранили мы кой-кого. Дадим пару залпов — и карьером, вон в ту сторону — и он ткнул стволом револьвера на пролом в стене. — Вполне может и прокатить. Вокруг холма — и навстречу каравану. Вряд ли он так уж далеко

— Если недалеко, то зачем рисковать? — покачал головой отец. — Проще уж тут дождаться, патроны пока что есть. — Если караван далеко — то нам от арабов верхом уйти, не те мы с тобой кавалеристы. А на то, что лошади у них устали я бы на твоем месте не очень-то рассчитывал. Они же по очереди на нас кидались, да и невелика скачка — пять сотен шагов туда-сюда. Нет уж, под пули я не полезу — и тебе не дам. Ты лучше скажи, что это у тебя за чудище такое? — и Олег Иванович кивнул на револьвер, который сжимал в руке Иван.

— А это — мальчик смутился. — это я… ладно, потом расскажу, зарядить надо — он засуетился, откинул предохранительную скобу своего оружия, отчего барабан вместе со стволом и половиной рамы уехал вперед, и принялся ловко насыщать гнезда патронами. Олег Иванович удивленно поднял брови — такой конструкции револьвера он еще не встречал. В вот Ваня управляется с ловкостью, говорящей о некотором опыте. Интересно, когда это он успел? А заодно — где раздобыл эдакий раритет?

Со стороны дороги раздались громкие, хотя и приглушенные расстоянием вопли, а потом — частая ружейная пальба. Олег Иванович вскинулся, но вовремя подавил порыв броситься к окну — и краем глаза увидел, как то же самое сделал сын. Иван вообще показал себя весьма достойно — видимо, сказывалась страйкбольная выучка. Мальчишка не пытался позировать в оконном проеме со стволом в руке, не переводил понапрасну патроны; стрелял из глубины комнаты, умело меняя позиции. В общем — вел себя как осторожный и, на взгляд Олега Ивановича, грамотный боец. Вот и сейчас, вместо того, чтобы метнуться к ближайшему оконному проему, Иван присел на корточки, попятился вглубь комнаты, и медленно, осторожно приподнялся, обозревая окрестности…

А посмотреть было на что. Разбойники-бедуины, уже три часа кряду удерживавшие путешественников в смертельной западне, теперь во весь опор улепетывали от всадников в алых фесках и синих мундирах. Несомненно, это были кавалеристы регулярной турецкой армии — явление достаточно редкое в этих краях, где роль стражей порядка обычно исполняли курды-иррегуляры да египетские ополченцы.

Один из кавалеристов, офицер, восседавший на высокой серой в яблоках лошади, приподнялся в седле и повелительно, на английский манер, взмахнул стеком. Солдаты, повинуясь жесту командира, широко рассыпались на галопе, подковой охватывая стремительно улепетывающих разбойников. Снова раскатилась частая дробь выстрелов — Олег Иванович увидел, как несколько беглецов слетели кувырком в дорожную пыль; еще с полдесятка бедуинов стремительно уходили прочь. Остальные поворачивали коней, останавливались и покорно спешивались; в пыль летели ружья, кинжалы, сабли.

Солдаты разделились: с десяток их продолжили погоню, другие окружили сдавшихся разбойников и принялись деловито вязать им руки их поясами. Один принялся вырываться; тогда солдат деловито взмахнул саблей, и не в меру ретивый бедуин покатился в пыль, орошая ее темно-красной струей. Олег Иванович вздрогнул и поспешно отвел глаза; впрочем, расстояние было велико и ужасных подробностей расправы он разглядеть все равно не мог.

Офицер тем временем спешился, отдал повод подскочившему рядовому и не торопясь, направился к руине. За ним следовал зверовидный, огромного роста солдат — похоже, личный телохранитель. Винтовка Ремингтона в его узловатых лапищах казалась игрушечной. Офицер вышагивал беззаботно, и, будто гулял по английскому парку, похлопывая стеком по голенищу высокого кавалерийского сапога. Другой рукой он придерживал эфес сабли в стальных, зеркально отполированных ножнах; когда офицер приблизился шагов на двадцать, Олег Иванович услышал, как гребень на их кончике весело бренькает по камням. Прятаться дальше не было смысла; Семёнов отставил в сторону винтовку и медленно подошел к проему:

— Hello, sir! — он обращался к турецкому офицеру по-английски. — We're peaceful travelers from the United States, these filthy Comanches tried to rob and probably kill us…[22]

* * *

В общем, попали мы круто. И угораздило же нас польститься на этих лошаденок! Шли бы себе с караваном и шли, горя бы не знали. А все эти англичане! Если бы не они — вряд ли общие рассуждения на тему «достали уже эти паломники», которыми мы с отцом обменивались на протяжении последних двух дней, вылились бы во что-то конкретное. А так — увидели «туристический кортеж» джентльменов с берегов туманного Альбиона, обзавидовались, попечалились своему неказистому житью-бытью — да и вспомнили что мы, вообще-то, по паспорту американцы. Нет, чтобы оживить в памяти старую истину — «бьют по морде, а не по паспорту»! Потому как местные арафаты и бараевы паспортов спрашивать не стали; увидели и давай пулять из своих райфлов или как там они у них называются? Длиннющие такие ружья, украшенные бисером и перламутром по самое не могу. По моему, даже кремнёвые. Оно конечно, до отцовского «лебеля» этим раритетам как до Луны на четвереньках — но ведь их десятка два, если не больше! Да и вояки мы, признаться честно, те еще. Это ведь я потом храбрился; но сам, стоило первой пуле визгнуть над головой, сразу понял — нет, парень, здесь тебе не страйкбол, здесь не пластиковые шарики летают, здесь ты никто и звать никак, сиди и не отсвечивай, если хочешь живыми остаться

Я и не отсвечивал. Шмалял картечью по арабам, стоило им приблизиться к нашему «блокгаузу», ну, еще цельный барабан «галана» расстрелял — это уж с досады; уж очень обидно стало, как ловко они своего подранка из-под прицела у меня умыкнули.

Нет, страха не было — я попросту не успевал испугаться. То есть, когда пули у самого моего лица тыкались в кирпич, душа, конечно, проваливалась в пятки — но это, сели вдуматься, такая мелочь. А по настоящему, всерьез, я перетрусил только когда эти краснофесочники, закончив вязать арабов, двинули к нам. Я вспомнил, как кто-то из паломников рассказывал, что египетские стражники (что-то среднее между милицией и местными «братками», делающими вид, что следят за порядком во имя Блистательной Порты) при случае, охотно режут русских — и купцов и паломников, и даже монахов. А еще — припомнилось, что, вообще-то, война с турками закончилась меньше десяти лет назад и наши (ну ладно, болгары с сербами, какая разница?) отжали у османов почитай все европейские владения, за исключением клочка суши со Стамбулом. И ненависть в глазах мальчишек из того села мне тоже припомнилась.

Но — обошлось. Турки оказались вполне цивилизованными — и не милиция вовсе, а регулярная армейская часть. А может дело в том, что отец во-время сообразив, поприветствовал их по-английски, и тут же представился как гражданин United States. Тут-то и выяснилось, что внезапное, в стиле федеральной кавалерии, появление из-за холма этого краснофесочного воинства, вовсе не было голливудским «роялем». Оказывается, бедуинская банда (к слову — «гастролеры»; своих местные аксакалы держат в ежовых рукавицах и шалить на паломничьем тракте не позволяют) уже неделю как безобразила в окрестностях, отметившись парочкой кровавых эпизодов. В частности, бандосы в арафатках подчистую вырезали караван ливанских купцов. Изловить их и был послан был изловить уважаемый бимбаши — по-нашему, майор, то есть ротмистр, раз уж речь идет о кавалерии, — со своей полуротой. Этот бимбаши (тот самый англизированный офицер со стеком) накануне пообщался с английскими туристами, а те выразили беспокойство о судьбе двух американцев, неосмотрительно оставивших караван.

Инициатива англичан была вполне объяснима — оказывается, примерно через два часа после нашего с отцом отбытия, эта самая бродячая банда снялась и двинула вслед за нами. Нет, не подумайте, что альбионцам было до нас какое-то дело! Им, в общем-то, на всех и всегда наплевать — и уж тем более, на американцев! Но дело в том, англичане и сами собирались направляться примерно в ту сторону; так что, узнав от бимбаши о разбойниках и связав два и два, джентльмены решили подстраховаться и помочь предупредительному турецкому офицеру сделать то, ради чего он были послан в эти дикие края. Ну а, заодно, и выручить из беды жителей своей бывшей колонии.

Что было дальше, вы уже знаете. Турки застали шайку «барсов пустыни» врасплох; кого-то постреляли а остальных повязали, лишь двум или трем удалось уйти верхами. С пленниками солдаты не церемонились — наскоро допросили, а потом, за неимением подходящего к случаю фонарного столба или хотя бы фигового дерева, без всяких изысков порубили саблями. Цивилизованность с турок моментом слетела. Бр-р-р ну и зрелище, доложу вам! Я только издали глянул на то, как османы вершат правосудие — и меня вывернуло наизнанку. А поганец-бимбаши, с усмешкой наблюдавший за моим позорищем, эдак снисходительно заметил: «Я думал, что юноша из Америки более привычен к картинам расправ с дикарями и преступниками». Видать, успел уже приобщиться к американской культуре в виде романов Фенимора Купера или кто у них ещё спец по вестернам?

Сам офицер рук, понятное дело, не марал. Экзекуцией руководил его подручный, телохранитель и доверенное лицо — фельдфебель или, по ихнему, баш-чауш. С виду — головорез головорезом, Чикатилло нервно курит бамбук. Впрочем, почему с виду? Головорез и есть — самолично снес головы не менее чем пяти невезучим бедуинским браткам. Кстати, офицер поведал нам что сам баш-чауш — курд, так что всяких там арабов (о которых турок отозвался весьма презрительно) режет с особым удовольствием. А я вспомнил о том, что творил старина Саддам в иракском Курдистане. Да, вот уж действительно — уроки истории.

И этого Чикатилу любезный офицер приставил к нам в качестве охраны — вместе с тремя другими краснофесочными камрадами. Сказал — так ему будет спокойнее, пусть баш-чауш (я скорее язык себе откушу, чем научусь выговаривать его имя) проводит уважаемых американских гостей до Маалюли и проследит, чтобы с ними обращались достойно — как с дорогими гостями Блистательной Порты. Отец поначалу запротестовал, но быстро сообразил, что такой «конвой» лишним, пожалуй, не будет — неизвестно, встретятся ли еще бандиты, но вот местные чиновники и прочие аксакалы при виде красных фесок тут же впадают в угодничество и низкопоклонство. Так что баш-чауш немедленно получил бакшиш в размере двух британских фунтов (не рубли же ему совать!), обещание прибавить после прибытия в пункт назначения — и теперь горделиво трусит верхом во главе нашего каравана.

Двоих подчиненных он погнал назад, к процессии паломников — со строгим приказом забрать тарантас с нашим багажом и поспешать вдогонку. Что и было выполнено в точности — «обоз» нагнал нас всего-то через полдня, и далее, до самой Маалюли, мы двигались уже вместе: запряжённая ишаком повозка и шестеро верховых. Так что, если у кого из местных и возникали неправедные мысли по поводу содержимого наших карманов и кофров, им пришлось держать их при себе, ограничиваясь проклятиями вполголоса по поводу «неверных собак». А тем немногим, кто посмел высказать что-то такое вслух, пришлось близко познакомиться с плеткой баш-чауша.

Итак, боевое крещение состоялось. В первый раз нам пришлось стрелять по людям — и отнюдь не резиновыми пульками из травматов. К счастью мы никого не убили; но все равно опыт оказался еще тот. Я покачивался в седле и прислушивался к своим ощущениям — и напоминал себе, что лиха беда начало и, скорее всего, без повторения не обойтись, причем скорее раньше, чем позже. Такова уж непростая доля приключенца…

Глава тринадцатая

Настенный «Мозер» в гранёном корпусе теплого дерева мелодично отбил половину восьмого — один звенящий медный удар, гулко наполнивший дом. Нина с семейством уже неделю как обитала на даче, в Перловке; муж ее предпочитал при всякой возможности ночевать с семейством, благо, положение путейского инженера позволяло подсесть на любой паровоз в сторону Павловского Посада. Так что дом Выбегова на Спасоглинищевском пустовал — лишь привратник Федор, да его племянница с подходящим Феодора оживляли флигель своим присутствием. Зеркала в комнатах завесили простынями от пыли, мягкую мебель на время отсутствия хозяев прикрыли чехлами. А вот часы Федор исправно заводил по всему дому — тонкие швейцарские (или немецкие, кто их разберет) механизмы портились от незапланированного простоя.

Никонов, наконец, мог расслабиться — он был в своем кабинете, в своем времени и пока еще в своем рассудке. Лейтенант уже успел выяснить, что здесь, в его родном 1886-м году прошло куда меньше времени — но, не будучи в силах объяснить себе этого, предпочитал не думать о столь вопиющей несуразице.

То, что Нины с мужем не было дома, оказалось весьма удачным обстоятельством. Оно отодвигало необходимость давать объяснения по поводу внезапного исчезновения. Феодора, суетящаяся вокруг чудесным образом вернувшегося брата хозяйки, бросала порой на него подозрительные взгляды — но Никонов делал вид, что ничего особенного не случилось. Он нуждался в отдыхе — и, прежде всего, душевном. Слишком много пришлось пережить — и, волей— неволей, пересмотреть прежние понятия об устройстве мира. Без этого ни за что не удалось бы принять то главное, что он узнал во время своего визита в будущее.

Альтернативная история! Идея, к которой ни один ученый не станет относиться всерьез — лишь презрительно скривится, если ему предложат порассуждать на тему, «а что, если бы…»? Его всю жизнь учили — «история не имеет сослагательного наклонения». Оказывается — имеет.

Лейтенант поставил на стол перед собой плоский чемоданчик. В нем хранились бесценные сокровища — пачка мелко исписанных листов и, главное — планшет, чудесное устройство, содержащее сотни книг по истории флота, кораблестроению, военно-морской науке. А кроме того — труды, посвященные альтернативной истории. Любую из них можно вызвать к жизни одним прикосновением к стеклу — и читать, перелистывая пальцем несуществующие страницы.

Литературу подобрал Геннадий — и многие из выбранных им книг оказались художественной литературой или же дилетантской публицистикой, чего Никонов, профессиональный моряк, не мог не заметить. Но сейчас для него главное было — подход к истории, изобретённый потомками. Предстояло научить себя думать как они, «вбить в мозг» (странный, отдающий вульгарностью оборот, заимствованный у брата Ольги, Романа) мысль о том, что «свершившаяся история» не есть что-то данное раз и навсегда, — а наоборот, вполне поддается изменениям. Конечно, если знать, как правильно взяться за дело.

Проекты так и не построенных кораблей, не созданного, но, тем не менее, грозного оружия; описания не случившихся морских сражений… И самое захватывающее: реальные сражения, по многу раз переигранные энтузиастами альтернативной истории. Несколько подробно расписанных вариантов событий — и каждый с конкретными указаниями: как перевести колесо истории в другую колею, а то и вовсе заставить сменить направление.

Несмотря на то, что Никонов успел просмотреть лишь малую часть книг, да и то весьма бегло — прочитанное его захватило. Он помнил горькие слова Геннадия: «Компания на море 1904–1905 годов сложилась так, как будто кто-то злонамеренный из всех возможных вариантов развития событий выбирал именно те, которые должны были обернуться для России наибольшими несчастьями…»

Но теперь-то все может сложиться иначе! Да, многие книги непонятны, темны, даже сомнительны. Геннадий, разумеется, умница, патриот, — но, увы, мало понимает что в военной науке, что в морском деле. Он искренне желал помочь Никонову, но, как ни старался, не смог подобрать все, что нужно. Впрочем, это не страшно — в их распоряжении теперь надежный канал, связывающий прошлое с будущим. А значит…

От открывающихся перспектив захватывало дух. Геннадий рассказывал о сообществах знатоков, обсуждающих нюансы кораблестроения и морской тактики на особых «форумах»; о бездонных информационных ресурсах, где можно получить любую справку, описания любого устройства, любые чертежи.

В качестве примера молодой человек привел роман в двух частях, описывающий как раз «альтернативную версию» русско-японской войны. Герои повествования планировали свои действия на основе детального анализа, проведенного как раз одним из таких сообществ: подробный, с перебором вариантов, анализ действий двух русских кораблей, оказавшихся в заведомо безнадежном положении. И в результате — несомненный успех. Значит, можно? У Никонова не было оснований не верить потомкам. Можно!

Да, работа предстоит грандиозная — но, как там говорят потомки? «Главное — это оказаться в нужном месте и в нужное время». А это как раз — его, лейтенанта Никонова, случай. В Научном комитете Адмиралтейства ждут развернутого доклада по вопросу исследований и прожектов в области минного дела. И ему поручено проанализировать все, что было сделано в данной области, за последние три с половиной десятка лет. Что ж — судя по тому, что он успел узнать в будущем, в предстоящие сто лет. Как раз минному оружию и предстоит сыграть в войне на море особенно важную роль. И Россия достигнет в этой области очень больших успехов. Так что — он, несомненно, и в нужном месте и в нужное время. Начинать с чего-то все равно надо — вот он и начнет с того, что всеми силами подхлестнет развитие этого направления… А уж там…

Итак:

«После русско-турецкой войны основным образцом минного оружия в русском флоте стала мина Герца — самая совершенная из имевшихся тогда конструкций. Разработанная на основе немецкого патента и испытанная в боевых условиях (хотя и не так широко, как это могло бы быть), мина Герца имела существенный недостаток — ее нельзя было ставить автоматически, на заданное заглубление. Впрочем, это относилось и ко всем остальным конструкциям мин, имевшихся на тот момент в мире.

При постановке мины Герца приходилось сначала замерять глубину в данной точке, потом вручную отмерять минреп. Это громоздкая и небыстрая операция, конечно же, исключала всякую возможность ставить мины с ходу. Приходилось пользоваться специальными плотиками, так что постановка минного заграждения превращалась в долгий и трудоемкий процесс.»

Мину Герца Никонов знал отлично — что называется, «головой и руками». Описанную хлопотную процедуру минной постановки ему приходилось проделывать не раз и не два. А еще — лейтенант помнил кадры из документальных фильмов, которые показывал Геннадий: миноносец на полном ходу, высоченный бурун у форштевня; и мины заграждения, которые матросы одну за другой скатывают с кормы, прямо в пенную кильватерную струю. Конструкции, позволяющие проделывать подобные операции появились уже в конце на переломе веков и вполне могли бы оказаться на вооружении к началу русско-японской войны. Но — то ли не успели довести до ума перспективную новинку, то ли сказалась извечная неповоротливость российской бюрократической машины… Так или иначе, мины под Порт-Артуром ставили, в основном, с тех же плотиков. А ведь могли бы…

Никонов открыл на планшете книгу — одну из тех, что он пометил как «первоочередную»:

«Первую экспериментальную постановку 48 шаровых мин провели в 1889 г. на Дунае. Опыт удался и с 1891 г. шаровая форма корпуса мин в русском флоте стала основной. В 1898 г. на вооружение флота приняли якорную гальваноударную мину с корпусом в форме шара и штерто-грузовой системой установки на заданное углубление. (…) Для того времени мина, получившая обозначение «образца 1898 г.», являлась одной из наиболее совершенных в мире. Она и стала основной миной отечественного флота в русско-японскую войну.»

Итак, в составе Первой Тихоокеанской эскадры появятся специальные корабли — минные заградители: «Амур» и «Енисей». Вдоль корпуса такого корабля будет смонтирован подвесной рельс, на котором и вывешиваются подготовленные к постановке мины и якоря к ним. Это — система лейтенанта Степанова, предложенная в 1892-году… то есть будет предложена, поправил себя Никонов. Транспортная цепь, приводимая в движение особым приводом, перемещает мины к корме. Очередная мина с якорем подходит к концу рельса и падает в воду. Освободившиеся места занимают новые мины, так что ставить их можно непрерывно.

В общем — вполне разумно и прогрессивно… если не иметь представления о более поздних системах, когда мины установленные прямо на якорных тележках, сбрасывают со специальных рельсов, идущих вдоль обоих бортов. И вот что интересно — система с «тележкой» была предложена практически в то же время, неким лейтенантом Угрюмовым. Для удобства мина кладется сверху на якорь, а под якорь ставятся деревянные брусья. Позднее брусья заменят металлическими рельсами, а на якорях станут устанавливать ролики…

Никонов перелистнул на экране несколько страниц и нашел нужный раздел:

«Перемещение мин по рельсам и забортным скатам обеспечивалось двумя роликами. Компактность нового якоря позволила существенно (на 30–60 %) увеличить количество мин, принимаемых на корабль. Проведенные в 1905 г. «испытания… дали превосходные результаты, обращение с якорем удобное, постановка мин, производившаяся… на ходах до 17 узлов, совершенно точная, автоматические механизмы действовали без отказа.

В комплектации с новым якорем мину образца 1898 г. приняли на вооружение в 1906 г. Помимо якоря в мине образца 1906 г. имелись и другие новшества: гидростатический предохранитель Ф.Ф.Скрябина. размещенный в крышке единственной монтажной горловины сверху мины, пружинный буфер, смягчающий рывки минрепа, размещение всех пяти гальванических колпаков по периметру корпуса мины…»

Итак, работы эти будут начаты на самом переломе веков. А не откладывать? Если начать их уже сейчас? Никонов прикинул, как «вписать» подобные рельсы в проекты новейших миноносцев и канонерских лодок. Выходило вполне прилично — если «продавить» нововведение в Морском комитете, то новые корабли этих классов будут оснащены системами скоростной минопостановки. А значит…

…а значит, к Русско-японской войне все, даже безнадёжно устаревшие (то есть те, что будут построены в ближайшие три-четыре года!) малые корабли смогут оперативно ставить мины — причем в самых сложных погодных условиях, на хорошем ходу. Разумеется, у японцев тоже рано или поздно появятся такие же системы. Скорее даже рано — столь крупное нововведение трудно сохранить в тайне. Но ничего, главное, чтобы новые мины были у России.

И все же, это походило на чудо: сидя в кабинете, в домике на Спасоглинищевском, запросто заглядывать в будущее — и находить решения, опробованные потомками в кровавых, долгих войнах. Заполнять мелким, бисерными почерком страницу за страницей, преподнося современникам на блюдечке рекомендации, почерпнутые из практики грядущих войн, решения, взятые из опыта десятков лет развития военно-морской науки… Нет, это не укладывалось. в голове Однако же…:

«Опыт применения мин в русско-японской войне определил два основных направления в их совершенствовании. Прежде всего, требовалось обеспечить безопасность обращения с минами при постановке в случае повреждения гальваноноударных колпаков. Во-вторых, требовалось приспособить минные якоря для быстрой и удобной постановки мин на ходу.

Первую задачу удалось решить просто. Вспомнили предложенный еще в 1901 г. минным кондуктором Ф.Ф.Скрябиным гидростатический предохранитель, делавший мину опасной только после ее прихода на заданное углубление.

Для решения второй задачи пришлось привлечь на конкурсных началах три петербургских завода: Металлический. Парвиайнена и Лесснера, конструкция, предложенная которым и оказалась наилучшей.»

Вспомнили, значит? И ведь живет где-то этот господин Скрябин — и понятия не имеет, что через тринадцать лет ему предстоит сделать столь полезное изобретение. А ведь можно заранее разыскать его, подкинуть пару идей, а то и вовсе привлечь к работе. Да, и заводы — Лесснера, Парвиайнена, Металлический… Следует уточнить, в каком состоянии они находятся на данный момент, и способны ли выполнять заказы подобной сложности? Никонов, вздохнул, придвинул к себе листок и принялся набрасывать черновик доклада в Научный комитет Адмиралтейства.

Глава четырнадцатая

— Ну, Дрон, что у нас под землей?

Молодые люди склонились над картой Москвы. Большой лист был исчерчен разноцветными карандашами, испещрен пометками. Подземные коридоры, коллекторы, служебные тоннели метро — мир, в котором обитает отчаянное племя московских диггеров. Карту принес Дрон, в свое немало побродивший с этими ребятами по подземной Москве. Остальные члены Бригады рассматривали диггерскую схему с умеренным интересом, поскольку ровным счетом ничего не понимали в хитрых значках и сокращениях.

— Пацан говорил о проходе где-то вот тут, в районе Ильинки. — Карандаш ткнулся в пересечение нескольких линий, прочерченных поверх лабиринта московских переулков разноцветными карандашами. — Они туда, вроде как, даже спускались: нашли портал и проникли на эту сторону. Но дальше не пошли, упёрлись в тупик. — Дрон почесал переносицу карандашом. — Вроде бы портал ведет в заброшенную метростроевскую бытовку — но точно сказать сложно, сам понимаешь, какое у этого Николки понимание наших реалий…

За время знакомства мальчик ухитрился выложить новым «друзьям» почти все. В том числе — и историю их с Иваном вылазки в московское подземелье. Впрочем, Дрон знал — Геннадий способен вызвать на откровенность и куда более осторожного собеседника…

— Да уж, — усмехнулся молодой человек. — Информатор нам достался еще тот. Хотя, если вдуматься — это нам даже на руку. Чем меньше он будет понимать, тем лучше.

— Может и так, — покачал головой Дрон. — Только найти по его описаниям подземный портал — это задачка не для слабонервных. Они с тем парнишкой из нашего времени, вроде и набросали кой-какие кроки, но я бы им не доверял. Мало ли что пацаны, в первый раз оказавшиеся под землей, намалюют? Да еще и по памяти? Правда, они, вроде, ставили маркера — причем весьма толково, в ультрафиолете…

— А они долго продержатся? — хмуро поинтересовался доселе молчавший Виктор. — Как я понимаю, прошло больше месяца. Может и маркеров никаких уже нет?

— Может и нет, — не стал спорить Дрон. — Хотя — это зависит от того, что за спрей они применяли. Некоторые марки держатся подолгу, причем на любой поверхности — знаете, спецразработки для вояк и спелеологов. Раз парень страйкбольшик — вполне мог и раздобыть через своих.

— Кстати, это интересная мысль, — Геннадий снял круглые, старомодные очки и склонился к карте. Было видно, что он близоруко щурится, вглядываясь в квадраты между Никольской и Ильинкой. — Не ли выйти на его приятелей по команде? Вряд ли, конечно, он с ним настолько откровенничал, но мало ли?

— Можно, — кивнул Дрон. — Команда, правда, небольшая, я с ними толком не общался — так, сталкивался пару раз на играх. Но общих знакомых найду.

— Ладно, с этим ясно, — подытожил Геннадий. — Думаю, портал мы найдем. В крайнем случае — попросим парнишку с нами пойти, придумаем что-нибудь. А вот дальше как? Даже я понимаю, что под землёй в двух шагах от Кремля шалить чревато…

— Еще как чревато, — согласился Дрон. — Даже если мы впрямую и не нарвемся, то первый же, кто увидит разобранную кладку, поднимет хай — и через полчаса там будет не протолкнуться от ФСБшников. Или того хуже: всадят парочку камер… нет, в наглую долбить стену — это на один раз. Надо как-то по другому…

— А с видеокамерами — это мысль, — откликнулся Виктор. — Помнишь, гимназист говорил, что они слышали из-за стены шум? Значит кладка — или что там еще? — не толстая. Можно попробовать просверлить ее микро-сверлом — скажем, у самого пола, или, наоборот, под потолком, чтобы в глаза не бросилось. И вывести на ту сторону микрокамеру на оптоволоконном кабеле. Потом — понаблюдаем часиков несколько, поймем, что там за тоннель и как часто им пользуются — а там и решим.

— Толково, — кивнул Геннадий. — Так и поступим. А пока придется ходить через наружный портал. Тут придется соблюдать крайнюю осторожность — тем более, что мы уже засветились. Сделаем так: Ольга, — и он мотнул головой в сторону сидевшей на диване девушки, — будет ходить на ту сторону открыто, вроде как в гости к своему лейтенанту. Сможешь изобразить, что не можешь выучить улицы Москвы? Ну, той, старой?

— Еще как смогу, — усмехнулась девушка. — У меня и по жизни топографический кретинизм, даже прикидываться не придется. Только зачем?

— А затем, — назидательно помахал карандашом Геннадий, — что парнишке придется сопровождать тебя на свидание с лейтенантиком, — ну, чтобы ты не потерялась. Ясно? А мы, пока его нет, проходим на ту сторону и так же тихо возвращаемся. Вообще-то его необязательно спроваживать из дому, входить все равно будем со стороны улицы — но мало ли? Дворник там больно въедливый…

— И как же вы пройдете? — нахмурилась Ольга. — Шарик-то у нас один — и он будет у меня. Как иначе я попаду в прошлое?

— В том-то и цимес. — осклабился Геннадий. — Шарик твой будет у нас. Договорись с Николкой, чтобы он каждый раз встречал тебя на нашей стороне — ну, вроде как в наряде своём ты не уверена, и вообще, портала боишься… короче, включай дурочку. И пусть он водит тебя туда— сюда. Тут еще один полезный момент есть…

— Какой? — не поняла девушка.

— А такой, что он пару-тройку раз вот так тебя сводит, а потом ему это надоест — глядишь, и выдаст вам с лейтенантом еще одну бусинку, чтобы тот сам тебя встречал— провожал. Ну а уж как сделать, чтобы она тебе досталась — усмехнулся молодой человек, — ты, я думаю, и сама сориентируешься.

Ольга поморщилась — разговор был ей неприятен. Тем не менее, девушка кивнула, соглашаясь. Геннадий продолжил:

— Значит так. Другая задача — поддерживать у Никонова живой интерес к военно-морской теме. Думаю, подхлестывать его особо не придется и все же, не вздумай устроить ему сцену типа «ах, дорогой, мне это неинтересно». Если будет рассказывать о радужных перспективах строительства флота — слушай, кивай, поддакивай, соглашайся. Попросит помощи — обещай, а как же. Если захочет на наш сторону сходить — постарайся затянуть этот вопрос, ссылайся на занятость, говори, что должна посоветоваться со мной. Что-нибудь придумаем — а вообще, чем меньше он будет тут шляться и самостоятельно доискиваться — тем лучше.

Ольга надменно вскинула голову:

— Ну, знаешь, о чем с ним говорить — я уж как-нибудь и без твоих советов разберусь!

— Вот, значит, как? — Геннадий недобро взглянул на мятежницу. — Сама, говоришь? Может, ты там вообще остаться хочешь со своим разлюбезным морячком, а мы — выкручивайся, как знаешь? Ты уж не молчи, просвети товарищей…

Ольга, упрямо сжав губы, промолчала. Геннадий понял это как знак капитуляции, усмехнулся и продолжил:

— Теперь, друзья мои, главный вопрос — где нам взять средства для работы на «той стороне»? А заодно — и на этой? Что бы мы не решили предпринять, без серьезных трат нам не обойтись. Так что — жду конструктивных, и, по возможности, толковых идей.

Дрон встрепенулся и открыл, было, рот, но Геннадий взглядом остановил его.

— Сразу предупреждаю — не предлагать патентовать канцелярские кнопки, скрепки и двигатели внутреннего сгорания. Я эти книш-шки тоже читал. Оставим эту честь герру Бенцу — тем более, что он-то свой бензиновый двигатель уже запатентовал. Нам с вами нужно нечто такое, чтобы результат был сразу — и, по возможности, без стартовых вложений.

— Какие вложения в патенты— то? — недовольно буркнул Дрон. Он, похоже, как раз и собирался предложить нечто подобное. — Написал бумажку — и греби бабло. Не быстро, да — зато верняк! На будущее пригодится.

Геннадий с жалостью посмотрел на соратника.

— Во первых, друг мой Андрей, — Дрон сразу набычился. Лидер группы называл его по имени только когда собирался выставить идиотом. — у нас нет документов. «Нет» — от слова «вообще». То есть — никаких. Здесь, конечно, не принято спрашивать паспорт на каждом шагу, большинство населения его и в руках-то ни разу не держало. Но поверь — при подаче патентной заявки документы у тебя спросят. Во вторых — позволь поинтересоваться, из каких капиталов ты собрался платить за регистрацию патента, не говоря уж о всяких там гербовых сборах? Я не знаю, как там полагается подавать патентные заявки — но у нас это крайне хлопотное и, поверь, недешевое занятие. Ну, хорошо — вот ты подал патент. И что — будешь ходить как дурак с мытой шеей и ждать, когда озолотишься?

Услышав этот пассаж вожака, Виктор, оторвавшийся, наконец, от смартфона, хихикнул. Дрон погрустнел еще больше.

— Видишь ли, дорогой Андрей, — мягкий голос Геннадия был полон яду. — подобные фокусы легки и приятны только в книжках про попаданцев. Причем — в плохих книжках, глупых. Авторы ведь тоже не все идиоты — таких элементарных косяков они давно уже себе не позволяют. Вот представь: запатентовал ты канцелярскую кнопку — так ведь ее надо еще прорекламировать! Объяснить потребителю, что без этой самой кнопки не жизнь была у него, а сплошное мучительное прозябание. А значит, надо выпустить пробные партии. — ладно, в нашем случае без этого можно обойтись, привезем из будущего, — Затем — распространить изделия среди потенциально заинтересованных людей, создавать интерес, изучать возможный спрос, отзывы собрать… А это все — время, деньги, и, главное — немалый, высококвалифицированный труд. Вот скажи — ты готов И ТАМ сделаться «успешным манагером»?

Дрон подавленно молчал. Крыть, как всегда, было нечем. Впрочем, Геннадий ему слегка польстил — здесь, в двадцать первом веке Дрон был кем угодно, только не успешным менеджером.

— Вот именно это я имел в виду, когда упомянул, что жду толковых идей, а не тех, что сразу приходят в голову. — продолжил Геннадий. — Так что, повторяю вопрос — КАК раздобыть денег, желательно, без стартовых вложений — и быстро?

А что тут думать? — вновь оторвался от смартфона Виктор. — Трясти надо. «Грабь награбленное», как говорил Ульянов-Ленин.

— Слышу речь не мальчика, но мужа. — довольно кивнул Геннадий. — Другие мысли есть?

— Ну вот, я так и знала, что дело закончится примитивной уголовщиной, — презрительно заметила Ольга. — И стоило для этого отправляться в прошлое?

Это называется «экспроприация». — терпеливо разъяснил Геннадий. — Если кто не в курсе, революционеры, — что большевики, что твои, Дрон, любимые анархисты, — только так деньги и добывали. Сталин, вон, и вовсе на каторгу попал за ограбление Тифлисского казначейства. Так что ничего нового мы с вами не придумали. Но, как и было сказано, решение это — самое очевидное, а я предлагал вам подумать. В крайности удариться мы всегда успеем, а пока — поищем не столь радикальные решения. Время есть. Но учтите — это только пока. И уже скоро нам придется считать каждую минуту. Всем всё ясно?

Ольга подняла руку. Геннадий кивнул.

— Ты мне вот что скажи, Геночка… — подозрительно ласково начала девушка. — Я все понимаю — революция, экспроприация, Сталин там… но почему ты так уверен, что шею моют одни только дураки?

Глава пятнадцатая

— Вот так оно на самом деле и обстоит. — закончил Николка.

Яша молчал. Просто не знал что сказать. Новость оказалась столь грандиозной, что буквально раздавила Яшу. Еще вчера он гадал: кто такие Олег Иванович и Ваня? Кто такой загадочный доцент и зачем преследовал его голландец? И почему, дотянувшись до жертвы, злодей заточил ее в дом скорби? И что теперь ему надо бельгийцу и его подручным от Николки?

Герберт Уэллс еще не успел написать свою «Машину времени», так что идея хроно-путешествий не завладела умами читателей. Да что Уэллс — Яше не попадался даже роман «Предки Калимероса», где героя переносит в будущее мифический гиппогриф. Так что рассказ Николки стал для молодого человека настоящим откровением.

Оказывается, и Олег Иванович и чудо-профессор из Америки (тот, что вытащил Николку с того света), и люди, которых Николка привел недавно в гости — пришельцы из будущего. Не посланцы капитана Немо, не люди жюльверновского доктора Саразена из романа «Пятьсот миллионов Бегумы», строителя Города Науки и Разума. Все куда проще. Оказывается — в будущее можно сходить. Провести там некоторое время, поглазеть на достижения потомков, запастись удивительными техническими штучками, которые люди придумали за сто с лишним лет — и вернуться. А тем, кто обитает в будущем, в свою очередь, ничего не стоит сходить на экскурсию в прошлое: погулять по неузнаваемо изменившимся улицам, завести знакомства, удивить местных жителей всякими диковинами…

И все это происходит здесь, на Гороховской! И Николка, волею случая заполучивший ключик от дверки в будущее, пытается теперь выпутаться из вороха проблем, которые, то ли по недомыслию, то ли по неосторожности, нагромоздили незадачливые путешественники во времени.

Конечно, Николка пытался, как мог, хранить свою ГЛАВНУЮ тайну. Но — ничего другого ему не оставалось. Погоня, схватка с громилами ван дер Стрейкера, чудесное явление сгинувшего было Никонова — все это требовало объяснений. И Яша их потребовал. А для убедительности — предъявил результаты наблюдений: необъяснимые случаи бесследного исчезновения людей и события в подземелье. Когда Николка, узнал, что Яков знает и об этом, мало того — самолично проследил за ними с Ваней по извивам московской клоаки — он совсемпал духом. А Яша, закрепляя успех, выложил баллончик от перцового аэрозоля — тот самый неосторожно выброшенный после недавней стычки с громилами ван дер Стрейкера.

— Вот так все и было. — вздохнул Николка, закончив рассказ. — Только вы ты уж не говори никому, хорошо?

Мальчик чувствовал себя не в своей тарелке. Яша больше не был обычным помощником Олега Ивановича, ловким молодым человеком, случайно прикоснувшимся к их делам. Скорее уж — внезапно объявившимся спасителем, эдакой палочкой-выручалочкой; конце концов, не зря же Олег Иванович говорил, что Якову можно во всем доверять? Хотя — он же не открыл Якову их главную тайну? Николка чувствовал, что запутывается все больше и больше.

— Так не скажешь, хорошо, Яков? А то я и так уж… — и Николка обреченно повесил голову.

Яша неуверенно кивнул. Да, уж, чего— чего, а дров наломать Николка успел вдоволь. Одно то, что он провел через портал новых знакомцев Никонова, казалось шагом крайне опрометчивым. Ну ладно бы, еще самого лейтенанта; в конце концов, тот попал в будущее по недоразумению и запросто мог там сгинуть — так что вернуть его назад требовала простая человеческая порядочность. Но зачем тащить с собой всю эту сомнительную компанию?

— Ну конечно, пан Никол, не волнуйтесь. Никому не скажу. — Яков поспешил успокоить мальчика, который, казалось, вот— вот расплачется. — Только по-моему, зря вы отдали им эту… этот шарик… Я понимаю, у вас он не последний, но все же — надо было дождаться Олега Ивановича, пусть бы он и решал. Может, заберете назад?

Николка отчаянно замотал головой.

— Ну что ты, Яков, как можно, неудобно: я им его подарил, что теперь, забирать подарок назад? Надо бы, кстати, еще одну им дать — а то, как Ольга с дядей Сережей… с Никоновым, то есть, друг к другу ходить будут? А я-то, болван, не подумал…

— Но, пан Никол, — Яков кинулся, было, возражать, но Николка уже не слушал:

— И вообще — что это ты снов заладил: «пан Никол»? Мы же договорились, что будем на «ты»?

— Ну не могу, хоть режьте, — недовольно ответил Яков. — Не привык, простите, пан Никол. Лучше я буду говорить, как привык…

— Ну как же так, Яша? — не соглашался Николка. Мы же с тобой теперь, можно сказать, боевые товарищи, а ты все: «вы» да «пан». Мне ведь тоже неудобно! Когда ты мне «выкаешь», я теряюсь и соображать перестаю…

— Ладно, — великодушно согласился Яков. — Я попробую, а вы… ты… уж не сердись, если оговорюсь, хорошо?

Николка кивнул и Яша с облегчением продолжил:

— Так вот, о вашей бусинке. Если она затем, что этот ваш лейтенант к своей барышне ходил, ну, или она к нему бегала на свидания — тогда не страшно, тогда ничего, пускай. Только сдается мне, пан… — Яша сбился, откашлялся и продолжил — Сдается мне, Никол, что остальные ее приятели тоже к нам, сюда дорожку протопчут. Не просты они — особенно тот, который Геннадий. Я его хорошо рассмотрел: вежливый такой, говорит гладко — а глаза холодные, колючие, злые…

— Ну что ты, Яков, — постарался успокоить собеседника Николка. — Они хорошие люди, честные — вон, и лейтенанту помогли. Да и что такого они могут сделать? Какая им корысть меня обманывать? У них и так там, в будущем, чего только нет — зачем им еще и к нам шастать?

Яша на секунду задумался, но потом нашелся:

— А зачем Олег Иванович с Ваней сюда ходят?

— Ну… протянул Николка. — им интересно. Дядя Олег — ученый, историк… в журнал какой-то пишет, про наше время. Они там про нашу жизнь уже позабыли — вот он и исследует, для науки…

— Ну, если для науки — тогда ничего, — великодушно разрешил Яков. — Но все же, я бы на вашем месте пригляделся к порталу — а вдруг Геннадий и другие все же ходят к нам? Вы… ты, если что-то такое заметишь — сразу говори мне. А я за ними прослежу. Какие бы они ни были умные там, в своем будущем, а Москву нашу наверняка плохо знают — сам же говорил, забыли они все. Так что им от меня не скрыться — на наших улицах.

Николка кивнул.

— А теперь, — воодушевился Яков, — надо придумать, что нам с иностранным злодеем делать. Чует мое сердце — вот-вот явится, мы с ним еще наплачемся. Ты, вроде хотел у кого-то там, в будущем, помощи попросить. Ну и как, удалось?

Николка сокрушенно покачал головой.

— Нет, Яш. Хотел — но не вышло. Дядя Олег оставил мне мобильник… ну, способ, чтобы связаться с тем доктором, что меня вылечил. — поспешно поправился мальчик, наткнувшись на непонимающий взгляд. — Только я… в нем батарея села, а номер… в общем не получилось, и все. — поспешно выпалил он, предупреждая вопросы собеседника. — И теперь уж, пока дядя Олег с Ваней не вернуться, наверное, и не получится.

— А может, вы его адрес знаете? — задумчиво поскреб подбородок Яша. — Тогда можно будет сходит туда еще раз и поискать. Хотите, я с вами? Вдвоем веселее…

Николка задумался, и Яша с замиранием сердца ждал, что ответит мальчик на это довольно-таки дерзкое предложение. Сам он, конечно, понимал, что будет в будущем неважным помощником. Мальчик, в отличие от него, уже не раз успел побывать в 21-м веке и хоть немного познакомился с тамошней жизнью. Но — как же хотелось взглянуть на будущее хоть одним глазком

— Нет, Яш, адреса я не знаю, — ответил, наконец, гимназист. — Правда, дядя Олег, говорил, где Макар… то есть доктор Каретников работает. Вроде бы — городская больница номер семь, он там детский доктор.

Яков задумался — Больница номер семь, говорите? Нет, не слыхал… может у нас ее еще не построили? Да нет у нас больниц с номерами. Ну да ничего. Больница — место приметное, любой дорогу подскажет. Найдем, не беда…

Не видел ты, Яков, их Москвы. — улыбнулся Николка. Там только народу, страшно сказать — двенадцать миллионов. И представь, сколько такой уймище людей нужно больниц! Их там, наверное, не меньше чем полсотни!

— Не беда, — стоял на своём Яков. — Ну полсотни — и что? Спросим — кто-нибудь да ответит. Скажем, городовые там есть? Они-то уж точно знаю.

Николка припомнил подтянутых молодых людей в черной форме с дубинками на поясе.

— Есть. Они, правда, по-другому называются. Их там много.

— Ну вот, а вы говорите — не найдем! — обрадовался Яша. Городовые все подскажут. Ну что, попробуем? Решайтесь, пан Никол! В конце концов, не выйдет — и ладно. Походим, поспрашиваем — и назад, если никого не найдем.

Николка замялся.

— Ну, вообще-то, я не против. Только вот что, Яша… может, все-таки пока не стоит? Там ведь все по другому. Ты даже представить себе не можешь… город такой огромный… Я по Москве в будущем один ни разу не ездил. Там даже железная дорога под землей, вот как! А нам, между прочим, на ней ехать придется. А на ней одних станций — тысяча. Нет, ты не подумай, что я боюсь или тебе не доверяю; но ведь Никонов обещал помочь с этим ван дер Стрейкером, верно? Вот давай к нему завтра утром и сходим. Скажем, все как есть — а то я ему ничего рассказать не успел, — и посмотрим, что посоветует. Ну а там — решим, идти нам в будущее или нет.

— Ну ладно, — вздохнул Яков. — Давайте так. Тогда я попробую разузнать кое-что, а вы… ты, то есть — лучше пока из дому не выходи. Завтра утром я зайду — и пойдем к этому лейтенанту.

Глава шестнадцатая

— Барышня, барышня! Радость-то какая! Сергей Алексеич нашлись!

Варенька вскочила с плетеного кресла, будто подброшенная пружиной. На террасу вбежала встрепанная Глаша — прислуга Выбеговых. Круглое, пряничное ее личико лицо раскраснелось от радости:

— Митька записку принес с Спасоглинищевского: Сергей Алексеич еще вчера ввечеру домой явились, отужинали, а поутру — сестрице своей, барыне нашей, отписали. Нина Алексеевна сейчас в слезах от расстройства чувств — сами знаете, как они по братцу убивались…

Варенька кинулась к бестолковой Глаше и схватила ее за руки:

— А что он пишет? Где пропадал? Здоров ли?

Глаша открыла было рот, чтобы — отвечать, — но Варенька уже ее не слушала:

— Ой, да что я тебя спрашиваю… где тетя Нина? Сама прочту, что он там пишет. — И Варенька вихрем вылетела с террасы.

В течение следующих полутора часов письмо Никонова было прочитано, по меньшей мере, два десятка раз. Лейтенант писал в большой спешке (он лишь наутро после своего возвращения сообразил, что надо бы известить родственников), сообщая о том, что находится в добром здравии. Просил прощения за то, что заставил поволноваться своим внезапным исчезновением — и туманно ссылался на некие секретные служебные обстоятельства. В конце письма Сергей Алексеич осведомлялся, долго ли Выбеговы пробудут еще на даче — и обещал непременно навестить, как только выкроит время. Отдельно Никонов передавал поклон «очаровательной племяннице» — услышав об этом, зарёванная Варенька (она с Ниной Алексеевной плакали от радости все то время, что изучали письмо дорогого Серёженьки) раскраснелась и дала себе клятву не пенять кузену очень уж строго.

Вернувшись к себе, девушка немедленно засела за письмо Марине Овчинниковой. В последнее время барышни сблизились чрезвычайно — и взяли в обыкновение делиться друг с другом как сокровенным, так и житейскими пустяками. Марина пока оставалась в Москве; Овчинниковы должны были перебраться в Перловку только через неделю, но Варенька, конечно, не собиралась так долго скрывать от подруги важную новость. Марина Овчинникова была знакома с Никоновым — и вполне сочувствовала Вареньке, разделяя ее отчаяние поводу его исчезновения. И вот теперь Варя спешила поделиться с подругой радостной вестью — а заодно поинтересоваться, когда ждать их сюда, в дачный поселок на Яузе. Заодно, как бы между прочим, Варенька осведомлялась — нет ли у Овчинниковых известий от квартирантов — американцев, отправившихся путешествовать, страшно сказать — в Сирию, в Святую Землю, к диким туркам и арабам!

Несмотря на огорчения, связанные с исчезновением кузена, не проходило и дня, чтобы Варя не вспоминала о мальчике-американце, которого впервые увидела в кофейне «У Жоржа». Посещения кофеен и прочих подобных заведений были категорически запрещены ученикам гимназии — и, надо же такому статься, именно там поймал ее противный латинист по прозвищу «Вика-глист». Так что, если бы не Иван с отцом — Варе грозили нешуточные неприятности. А уж сколько хихикали они с подругами, пересказывая реплику Вани в адрес гимназического шпика: «Знаете, батюшка, будь мы в Анканзасе — этого мистера давно бы уже пристрелили!»

С тех пор Вареньке случалось видеть своего спасителя всего один раз — на велосипедном празднике в Петровском парке. Тогда бициклы «американцев» произвели среди спортивной публики Москвы настоящий фурор. Варя и сама покаталась на удивительных заграничных машинах — но, главное, вдоволь пообщалась с интересным мальчиком. С тех пор она не упускала случая, чтобы расспросить Марину об американских жильцах — и та охотно отвечала, и не упуская, впрочем, случая лишний раз подколоть подругу.

Выбегов, известный в Москве путейский инженер, служащий Николаевской железной дороги, снимал дачу в самом лучшем дачном месте Подмосковья — Перловке. Этом поселком из восьмидесяти особых летних домиков владел купец Василий Перлов. Самый облик дачного поселка настраивал отдыхающих, сплошь — представителей московской верхушки, на легкий, беззаботный лад; между дачами не было даже заборов, ставить их считалось дурным тоном. Дома в Перловке стояли редко, скрытые деревьями — так что соседи не создавали друг другу помех вторжением в приватное пространство. В любом домике имелись все городские удобства; на берегу реки Яузы оборудованы особые купальни, которыми отдыхающие охотно пользовались. По вечерам возле купален кипели романтические страсти — кроме взрослых дачников, в Перловке хватало и молодежи гимназического возраста и студентов и дочерей— курсисток. Варенька, правда, еще не обзавелась знакомствами среди ровесников — ждала приезда Марины.

Овчинниковы третий год подряд обыкновенно снимали дачу в Пероловке. Девочки же, которые в Елизаветинской женской гимназии учились в одном классе, в первое же лето сдружились окончательно — и с тех пор очень ждали июля, когда Овчинниковы выбирались из города, чтобы провести месяц — полтора «на пленэре».

Скучать московским дачникам не приходилось: в поселок привозили музыкантов, на дощатой, щелястой сцене летнего театра, прикрытой полосатым пологом шатра, шли представления московских трупп; устраивались особые дачные балы.

Домик в Перловке обходился инженеру Выбегову недешево — сравнимо с арендной платой приличной московской квартиры. Однако ж, от желающих не было отбоя — столь популярен был этот поселок на берегу Яузы. Чтобы снять здесь дом, приходилось вносить деньги за 3 года вперед. Но — путеец был человеком небедным; Выбеговы (как и Овчинниковы) жили в собственном доме, в средствах не нуждались — так что вполне могли позволить себе летний отдых в Перловке.

Добрый знакомый Дмитрия Сергеевича, известный московский журналист Захаров как раз на днях прислал инженеру подписанный экземпляр своей, только что вышедшей книги: «Окрестности Москвы по Ярославской железной дороге». Погостив в прошлом году на даче у Выбегова, Захаров так писал о Перловке:

«Здесь, в молодом сосновом лесу, принадлежащем В. С. Перлову, выстроено им множество дач, насчитывают более семидесяти; весь лес-парк изрезан дорожками, утрамбованными красным песком, по которым можно гулять даже в сырую погоду, вскоре после дождя. По окраине дач протекает река Яуза с устроенными на ней купальнями… Устройство дач со всеми приспособлениями к летней жизни привлекает сюда москвичей, которые так полюбили эту местность, что каждое лето все дачи бывают переполнены жителями, а угодливый хозяин для развлечения своих жильцов приглашает музыку, которая играет в Перловке два раза в неделю».

Варенька, закончив писать, запечатала конверт и принялась искать Глашу; хотелось непременно отправить послание сегодня — и не почтой. Возле дач все время крутились деревенские мальчишки, в надежде заработать медяк-другой. Дачники охотно прибегали к их услугам по всякому удобному поводу — принести что-нибудь со станции, сбегать по делу, а то доставить в Москву письмо. Прислуга Выбеговых наперечет знала окрестных сорванцов — так что Варя вполне могла рассчитывать на то, что ее письмо еще до вечера попадет на Гороховскую.

* * *

Первый визит Ольги к Никонову состоялся в два часа пополудни, на следующий день после памятного объяснения с Геннадием. Лейтенант сам встретил девушку на «той стороне», в двадцать первом веке — и, поддерживая под локоть, провел через портал. В момент перехода Ольгу передернуло — нет, прикидываться не придется, тоннель и правда внушает ей ужас. Момент перехода через полную тьму, через мгновенное «ничто»… исчезающе короткий, застигающий на одну кратчайшую микросекунду, прямо посреди шага, он леденил кровь и совершенно выбивал девушку из колеи. А потому, уже покидая портал, она так стиснула руку Никонова, что тот с беспокойством посмотрел на спутницу:

— Все в порядке, Ольга Дмитриевна?

Он неизменно обращался к ней на «вы» и только по имени отчеству. Впрочем, лейтенант вел себя так почти со всеми. Исключением были, разве что, Николка — в силу юного возраста. Гена Войтюк был для Никонова Геннадием Анатольевичем, компьютерщик Витя — Виктором Владимировичем, а здоровяк Андрей, которого иначе как «Дрон» никто не называл — Андреем Витальевичем. Лишь к брату Ольги Никонов обращался, хоть и на «вы», но попроще — «Роман» или «сержант»; видимо в силу того, что признал в нем солдата, близкого по духу, хотя и младшего по званию. Ромка не возражал — ему это даже льстило.

На мостовой, у самого портала, Ольгу с лейтенантом поджидал Николка. Мальчик нетерпеливо переминался с ног на ногу — ему не терпелось сорваться куда-то, по своим делам. Увидев парочку, он облегченно вздохнул, буркнул Ольге «здравствуйте, мадмуазель», и, сунув лейтенанту, какую-то бумажку, умчался. Никонов развернул ее и улыбнулся: на ладони лежал еще один темный, шершавый шарик, такой же, как и тот, что Николка вручил ему в прошлый раз. Волшебный ключ, открывающий дверь в будущее. Дверь, через которую они с Ольгой смогут теперь невозбранно ходить друг к другу…

Лейтенант улыбнулся этим мыслям, и не заметил, как неприятно, всего на миг, изменилось выражение лица спутницы. Ольга видела, что передал офицеру Николка — и скривилась от отвращения к себе. Николка сам, без всяких хитроумных комбинаций, спланированных Геннадием, отдал вожделенный шарик — видимо, не представляя, как можно не помочь двум симпатичным людям попавшим в затруднительное положение. Давно Ольга не испытывала таких болезненных уколов совести!

Впрочем, рефлексировать слишком уж долго Ольга не собиралась. Она взяла себя в руки — и вовремя.

— Вот видите, Ольга Дмитриевна, теперь нет никаких препятствий к тому, чтобы ваши друзья могли бывать у нас, когда только пожелают. — и офицер положил ей на ладонь заветную бусину.

Ольгу снова передернуло — правда, на этот раз она сумела не подать виду. Что же — Никонову их намерения ясны насквозь? И чего тогда стоят хитроумные планы Геннадия — раз лейтенант читает их, как открытую книгу? Или она преувеличивает?…Или…?

Моряк не дал девушке додумать эту неприятную мысль:

— Теперь, если вы не против — давайте посетим одно заведение. Уверен, вам понравится. Видите ли, в прошлый раз я выбирал туалеты для вас в некоторой спешке, руководствуясь… как бы это сказать… собственным вкусом. — Ольга вскинулась было, возразить, но Никонов жестом остановил ее:

— Так что, будет разумно, если вы исправите допущенные мной ошибки, Ольга Дмитриевна. Не итак ли? Сестрица порекомендовала хорошую модистку на Кузнецком — так не откажите уж, прошу вас…

И не слушая смущенного лепета девушки (которая, к слову, и не собиралась отказываться), Никонов увлек ее к поджидавшему возле дома экипажу.

* * *

В среду, в по-летнему душный день, в четвёртом часу пополудни, модный салон «Мадам Клод» — один из многих на Кузнецком Мосту, — был закрыт. В этом не было ничего необычного. Хозяйка салона, наполовину француженка, наполовину итальянка, не гналась за числом покупателей, отдавая предпочтение проверенным клиентам. К таким мадам Клод (мадемуазель, если уж быть точно) подходила трепетно, нередко закрывая торговлю для того, чтобы уделить час-другой особо капризной или требовательной посетительнице. Мадам Клод не держала работниц — она жила одна, при своём магазинчике, в маленькой квартирке над ним. Жильё это, да и сам магазин, обходились бывшей обитательнице Марселя в изрядную сумму; так что на прислугу и помощниц средств от ее невеликих доходов не оставалось.

Кузнецкий Мост с самого начала девятнадцатого века считался улицей роскоши, моды, шика. С раннего утра и до позднего вечера здесь можно было видеть множество экипажей, и редко какой из них поедет, не наполнившись покупками — мягкими кофрами с платьем, шляпными картонками и прочим, милым глазу женщины, скарбом. Здесь все было втридорога; но для московских модниц это не играло решающего значения: слова «куплено на Кузнецком» придавало каждой вещи особенную прелесть.

Множество модных магазинов превратило улицу в обычное место гуляний и встреч аристократической публики. Здесь предлагали и пошив одежды на заказ, и продавали «конфекцион» — готовое платье и белье. Примерно с середины века готовое платье стало вытеснять сшитое на заказ, а после реформы Александра II-го повысился спрос и на товар попроще. Но «аристократическая» публика продолжала приобретать модные товары именно на Кузнецком. В здешних магазинах продавали «готовое платье из Парижа», образцы которого выставлялись в витринах на манекенах — невиданное для России нововведение! Как раз в те годы и перебралась в Москву тетушка мадемуазель Клод — и, уже состарившись, выписала из милого Марселя племянницу, чтобы было кому передать налаженное дело.

Новая хозяйка следовала обычаю, заведенному предшественницей — как и та, не стремилась расширять заведение, предпочитая проверенных клиенток, и обзаводясь новыми, в основном, по рекомендациям. Оттого и не роскошествовала, как владельцы других модных салонов. Однако — москвички ценили мадам Клод именно за это отношение: им приятно было найти в живой, непосредственной француженке не только модистку, но и собеседницу, с которой можно поделиться и семейными горестями и интимными тайнами, и свежими городскими слухами.

Впрочем, сегодняшние посетители не досаждали модистке ни сплетнями, ни откровениями. Их прислала давняя клиентка мадам Клод — супруга путейского инженера Выбегова, весьма уважаемого в Москве господина. Молодой морской офицер, младший брат госпожи Выбеговой (при взгляде на него сердце мадам Клод, дамы, прямо скажем, не юной, забилось быстрее, а щеки отчетливо порозовели), ввел в лавку под руку высокую, стройную барышню. Офицер представил ее как свою знакомую, приехавшую издалека и попросил…

Впрочем, мог бы и не просить. Когда дело касалось дамских туалетов, мадам Клод все понимала с полуслова. И она готова была поставить свое заведение против катушки гнилых ниток, что туалет для этой особы выбирал сам лейтенант, не слишком-то знакомый с тонкостями парижской — а хоть бы даже и московской! — дамской моды.

Следующие полтора часа Никонов провел, сидя в кресле, и время от времени отвлекаясь на щебетания мадам Клод и Ольги. Офицер не считал возможным даже украдкой разглядывать спутницу. Он от лежащего на столике (видимо как раз для подобных страдальцев), петербургского журнала лишь для того, чтобы по требованию дам, оценить очередной образец парижского шика. Сейчас, впрочем, девушка отложила очередное невесомое изделие из шелка и кружев в сторону, и рассматривала какой-то альбом — пока мадам Клод шарила по полкам.

— Так-с, — зашелестела она страницами очередного каталога, — посмотрим, что у нас с блузками.

Ольга отложила журнал и заинтересованно вгляделась в услужливо раскрытые перед ней страницы:

— Посмотрите; сейчас носят обычно белые блузки, но встречаются и в цвет юбки. Блузки носят как с жакетом, так и без него — а из муслина, вуали или кружева (разумеется, с нижней кофточкой из непрозрачной ткани). Отделка — мережками, аппликацией, вставками, складочками, цветной шёлковой вышивкой, — подробно разъясняла модистка.

— Я бы выбрала, пожалуй, вот такую белую блузку — из муслина, с цветной вышивкой шелком, — решила девушка после некоторого раздумья.

— Хорошо, я помечу, — улыбнулась мадам. — А то забудем, не дай Бог…

Она прекрасно знала, что клиентка еще десяток раз передумает.

— Я закажу выбранную вами блузку — в настоящий момент ее, к сожалению, нет, но в самом скором времени заказ доставят по почте, из Парижа. Потом я немного подгоню ее по вашей фигуре — мерки мы снимем чуть позже — и отошлю вам на дом. Вы же оставите адрес… или пришлете человека? — повернулась она к лейтенанту.

Тот неопределенно махнул рукой — мол, разберемся, — и мадам Клод продолжила:

— Со шляпкой несколько сложнее. Скажите милочка… — мадам Клод слегка запнулась… — вы, видимо, болели тифом?

— Тифом? — удивилась девушка. — Да нет, с чего вы взяли?

— А как же иначе? — с сожалением взглянула на бестолковую собеседницу мадам Клод. — Зачем же вы тогда делаете такую короткую стрижку? Впрочем, воля ваша, можете не отвечать…

— Вот, посмотрите, — продолжила модистка, — это альбом модных причесок. Я держу его специально для того, чтобы посетительницам проще было выбирать шляпки. Посмотрите-ка на самые модные стрижки — правда, все они требуют более длинных волос, чем ваши. Выбирайте, а уж потом объясните как-нибудь своему парикмахеру…

Ольга с любопытством принялась листать альбом, время от времени кидая взгляды в зеркало и поправляя волосы рукой.

— Такая причёска хорошо смотрится со шляпкой. Надеюсь, там, откуда вы приехали, известно, что барышне появиться без шляпки на улице немыслимо? — мадам Клод не уставала удивляться тому, что спутница симпатичного лейтенанта не знала самых простых вещей, но — в конце концов, разве это ее дело?

— Запомните дорогая, дама без шляпки и без перчаток не может появиться на улице — это попросту неприлично. Дурной тон, так сказать. Так что — выбирайте. Сейчас носят шляпки поменьше, даже токи, разнообразные береты — касторовые, плюшевые, бархатные, шотландские клетчатые, вязаные. Иногда — небольшие шляпки без полей или с узкими полями. Широкие, богато украшенные шляпы тоже носят — но они уже не столь популярны, как года четыре назад. Впрочем — не рекомендую особых экстравагантностей, вам нужна скромная и простая шляпка.

Ольга засмотрелась на невесомые, ажурные сокровища, которые мадам Клод все выкладывала и выкладывала из круглых картонных коробок, обтянутых разноцветной тканью…

— Теперь чулки. Теперь носят носили тонкие фильдекосовые, шёлковые и шерстяные. Самые распространённые цвета — чёрный и белый, но порой встречаются и цветные — гармонирующие с платьем или туфлями, со стрелками, кружевными вставками.

— Шелковые чулки, лучше всего телесного цвета, если такие есть, — улыбнулась девушка. — Но вряд ли их кто-то заметит.

— Ну знаете ли! А если вам придется переходить лужу? Или садиться в пролетку? Да и… — мадам Клод украдкой бросила взгляд на Никонова, который усиленно делал вид, что ничего не слышит, и тонко улыбнулась.

Ольга тоже усмехнулась — знала бы эта модистка, что может порассказать ей о чулках и прочих деталях женского туалета ее собеседница! Кстати, а ведь это мысль… что там Геннадий говорил о необходимости добывать деньги?

— А теперь перейдём к разным милым пустякам.

Глава семнадцатая

Это лето в Москве выдалось на редкость жарким и сухим. Город задыхался — страдали и истерзанные солнечными лучами, истекающие пылью мостовые, и измученные бесконечными дневными часами лошади — что запряженные в шикарные выезды рысаки, что савраски московских «ванек», заморенные долгим стоянием на солнцепеке извозчичьих бирж. Доставалось и людям; москвичи поспешили сменить суконные кафтаны, поддевки, сюртуки, мундиры на светлые коломянковые или бумажные. На углах надрывались лоточники.

— А вот квасу!

— Вода, холодная!

— Сбитня, смородинового!

Бродячие собаки, пережидающие лютые полуденные часы в тени, завистливо косились на грохочущие по камням бочки водовозов, да на мальчишек-разносчиков, которые тащили куда-то кубы льда, укутанные от жары соломой. А кухарки, спешащие с утра пораньше на рынок — пока можно было еще без ужаса ступить на поостывшую за ночь брусчатку, — с надеждой глядели на бездонное, белесое от жара небо.

— Дожжичка бы…

Но, увы — с самого конца мая ни одной капли не пролилось еще на булыжник московских улиц. Поувяла радостная майская зелень деревьев, пожухла так и не пошедшая в рост травка палисадников, заполонивших иные московские улицы после пожара 1812-го года. И только Яуза да Москва-река сулили городу хоть какое облегчение — но неизменно обманывали наивного, попытавшегося найти свежесть на берегах, не всюду еще одетых в камень. Густой смрад сточных вод отгонял всякого, кто оказался слишком близко к весело искрящейся издали воде.

В Москве — жара…

А вот двоих подростков, карабкающихся по крутым переулкам близ Маросейки, жара не очень-то и занимала. В таком возрасте вообще не обращаешь внимания на телесные лишения, способные вывести из себя человека постарше. Ну, жарко и жарко — подумаешь! Пусть взрослые проклинают погоду, солнце и жару, исходят потом, карабкаясь по вздыбленным горбом мостовым…

— Так вот, Яш, — торопливо говорил один из мальчиков, тот, что поменьше, одетый в белую полотняную гимнастёрку, какие дозволялось летом носить гимназистам вместо форменных суконок. — Я очень надеюсь, что господин лейтенант нам все-таки поможет. Он, может, и обижен на Олега Иваныча за то, что тот оставил его там (тут мальчик неопределенно мотнул головой, обозначая некое загадочное место, явно известное собеседнику) — но я же ему помог вернуться, верно? И вообще — он офицер, да еще и моряк…

Его товарищ покачал головой.

— Вам, конечно, виднее, пан Никол… то есть прости — тебе виднее. Наверное, поможет, раз обещал — офицер, у них с этим строго. Хорошо, если так — его-то эти лбы так просто не запугают. Он ведь военный, револьвер при себе носит…

Молодой человек был одет почти как и гимназист: в светлую полотняную блузу и фуражку, на манер гимназических или студенческих. Но если у первого мальчика на фуражке красовался гимназический герб (с выломанными, как и положено, римскими цифрами), то у второго никаких «казенных» украшений не было — что позволяло угадать в нем то ли исключенного из гимназии, то ли экстерна. Внешность его — высокий, чернявый, с характерным горбатым носом и темными, слегка навыкате глазами — указывала на выходца из западных губерний Империи, из-за черты оседлости. Впрочем, говор со следами характерного московского «аканья» выдавал в нем того, кто прожил в Первопрестольной уже не один год.

— Только вот что я вам… тебе скажу. Лейтенант, конечно, человек благородный, офицер… а вот друзей его, которые из будущего, я бы поостерегся. Особенно — Геннадия. Ну не верю я ему, пан Никол, хоть режьте! Замыслил он что-то, точно вам говорю. Да вы в глаза ему посмотрите — нет, добрые люди так не глядят…

— Да брось ты, Яша! — отмахнулся гимназист. Сколько раз уж говорил… — Ну, сам подумай, чего ему недоброго задумывать? Ольга рассказывала — ученый он, историк, вроде Олега Иваныча! Конечно, ему у нас все интересно. А что смотрит внимательно и настороженно — так это потому, что привык. Знаешь, как у них там, в будущем? Только успевай по сторонам головой вертеть, а то — враз переедут эти… автомобили. Он так по улицам носятся — ты и представить не можешь. Только зазеваешься — и все, никакой доктор не поможет. А уж народу там сколько…

Яков с сомнением покачал головой.

— Ну, ты, Никол, как хочешь — а мне он все равно подозрителен. Правильно, что мы решили пока ни Геннадию, ни другим лишнего не говорить! Надо и господина Никонова попросить, чтобы он им ничего не рассказывал — а то мало ли… Да и чем они нам могут помочь? Ни города не знают, ни наших порядков…

— Ну, это ты зря, — не согласился гимназист Николка. — У них там знаешь, сколько всяких штук? Враз любого бандита можно отвадить. Да вот хоть баллончик вспомни — из которого я их тогда, подворотне… А еще такие коробочки — мне Иван показывал. «Шокеры», или «шикеры»… не помню. Гальванические. Знаешь, что это такое?

Яков отрицательно помотал головой

— Как бы тебе объяснить, — Николка в задумчивости почесал подбородок. — Это… в общем… коробочка такая, а в ней — гальванический заряд. Он колется… то есть не колется, а бьет… или не бьет, а искра выскакивает…Ну в общем, если этим шикером ткнуть в бок — то будет что-то вроде маленькой молнии и больно очень. Так больно, что можно даже чувств лишиться, вот!

— Да? — Яков с сомнением посмотрел на собеседника. — Наверное, полезная штука. А у вас… тебя, Никол, есть такой гальванический шикер?

— Нет, — вздохнул гимназист. — Мне Ваня только баллончик дал. К тому же этот шикер заряжать надо — а то не заработает, как мой телефон, в самый важный момент. А заряжать здесь нечем — у нас в домах электричества нет.

— «Элетричества»? А это что еще за диво? — переспросил Яков.

— Не «элетричества» а элеКтричества. Ну, это и есть гальванические заряды. Только у них они там в таких круглых штуках в стене, «розетки» называются. В них надо всякие машинки вставлять, чтобы те заряжались.

— В стене? — не понял мальчика собеседник. — И там эти… заряды гальванические? А как тогда у них в домах по комнатам ходить — если из стен заряды бьют, да еще так, что от них сознание потерять можно?

* * *

Никонов мальчиков не ждал. Он вообще не ждал гостей — когда Феодора постучалась в его комнату на втором этаже со словами «Сергей Алексеич, к вам какие-то мальцы просются», он как раз собирал вещи — намеревался ехать на Ярославский вокзал, к вечернему поезду до Сергиевского Посада. Лейтенант хотел, наконец, навестить сестру с семьей на даче — принести извинения за беспокойство, которое доставил им своим исчезновением. С инженером Выбеговым Никонов уже успел встретиться; Дмитрий Сергеевич частенько ночевал не на даче, а в Москве, не желая терять время на утомительную дорогу до места службы. Путеец, как человек, облеченный ответственной службой, вполне удовлетворился туманным намеком лейтенанта на дела, связанные с военными секретами, лишь слегка попенял: — «Понимаю, голубчик, военная тайна — святое, но что ж вы так Нину-то поволноваться заставили? Могли бы кажется, намекнуть…»

Впрочем, сейчас дома не было и его — так что Никонов вздохнул, закрыл бювар с бумагами (он намеревался по дороге просмотреть наброски своей докладной записки в Научный комитет) и пошел встречать неожиданных визитёров.

Примерно полчаса понадобилось Яше с Николкой на то, чтобы изложить лейтенанту суть своих затруднений. Управились бы и быстрее — если бы Николка не норовил все время перебить Яшу и вставить свои, весьма эмоциональные, реплики. Спутник его, напротив, выражался коротко и по существу, чем немало удивил лейтенанта: среди людей невоенных, да еще в столь юном возрасте, нечасто встретишь тех, кто, кто умеет точно и без лишних подробностей изложить суть дела. Впрочем, знай Никонов о том, что Яков имеет в определенных кругах репутацию восходящей звезды частного сыска — он бы так не удивлялся.

Поезду в Перлово, конечно, пришлось отложить. Дав мальчикам выговориться, лейтенант отправил прислугу за самоваром и баранками, — а сам задумался, глядя как мальчики жадно глотают обжигающий чай с вишневым, этого уже года, вареньем; по этой части хозяйка дома была великая мастерица.

— Где, вы сказали, Яков, находится эта лечебница? — спросил лейтенант, дождавшись, когда юный сыщик справится с очередной баранкой. — Кажется, где-то в районе Самотёчной улицы?

Яков поперхнулся.

— Ну да, вашсокобродие господин лейтенант. Вот как дойти до угла Самотёки, в сторону Божедомки — так там третий дом за Остермановой усадьбой, по левой стороне. Неприметный такой домишко, — я, вашсокобродие, в Москве уже который год живу, а и понятия не имел, что там желтый дом!

— Клиника. — поправил Якова лейтенант. — В желтом доме буйных держат, а в клиниках — людей с сумеречными расстройствами ума. Впрочем, неважно… значит, говоришь, не знал? То есть, эта клиника как бы тайная?

Яков помотал головой:

— Ну, вы и скажете, вашбродь! Какие такие тайны могут быть в Москве? Да еще и на Божедомке? Нет, окрестная публика, конечно, знает, что в доме обитает доктор. Говорят — то ли немец, то ли француз. Но только обычный народ он не принимает, ездят к нему все больше в дорогих экипажах — народ тихий, степенный, денежный. Мальчишки мне говорили — попервоначалу люди думали, что там этот абортмахер обитает. Ну, которых дамочек в интересном положении выручает — ежели, какая из них затяжелеет втайне; или скажем, когда муж в отъезде — к такому и бегут. А то скандал, сами понимать должны…

— Ну, хорошо, — поморщился Никонов. Эти подробности были ему неприятны. Так значит, оказалось, что абортов в доме не делают?

— Ну да, кивнул Яша. — Привозят туда людей разных — когда пожилых господ, когда дамочек. А как-то студента привезли — университетского. Сынка купца Ипатова, того, что по кожевенной части; жизни хотел себя лишить, стрелялся — да, видать рука дрогнула. Теперь его там и держат. И доцент наш там же.

— А можно выяснить, в какой он палате? — поинтересовался Никонов. — Сам ведь говоришь — клиенты там содержатся богатые. А значит — живут по одному в комнате. Хорошо бы узнать — в какой именно комнате держат этого доцента?

— Да узнать-то можно, — поскреб в затылке Яков, и вдруг вскинул на Никонова удивленный взгляд.. — А зачем это вам, вашсокобродь? Неужто…?

Никонов кивнул.

— Угадал, молодец. Уж не знаю, зачем этому бельгийцу Николка — но доцент ему явно нужен позарез. И уверяю вас, молодые люди — этот ван дер Стрейкер собирается вытрясти из него тайну прохода в будущее. Видимо, то ли не узнал у него еще что-то важное, то ли хочет чтобы Евсеин для него сделал что-то… Так почему бы нам с вами не навестить господина доцента и не расспросить его самого, в чем дело? А с бельгийско-подданным разберемся потом. Ну как, согласны?

Глава восемнадцатая

— Ну и зачем ты снова ее привел? — прошипел Яков. От возмущения он позабыл о своём обычном пиетете. — Только этой курицы из будущего нам не хватало! Теперь все отменят, вот увидишь…

Николка виновато молчал. Возразить было нечего — по всему выходило, что виноватым опять оказался он.

А ведь как все хорошо было задумано! Когда Никонов сделал неожиданное предложение — найти и освободить захваченного бельгийцем доцента Евсеина, — мальчики слегка опешили. Но сомневались они недолго и дали согласие на авантюрный план. Надо признать, ни Яков, ни сам Николка не ожидали от моряка эдакой решительности — они вообще не особо рассчитывали на помощь с его стороны. И тут — такой поворот! Так что уговаривать мальчиков не пришлось — обоим надоело играть в этой темной истории роль слепых, ничего не понимающих жертв, и они жаждали перейти в наступление. Особенно горячо «за» выступал Яков — ему в предстоящем «деле» отводилась особая роль. Да и вообще — кто, как не он вытащил на свет тёмную историю с ван дер Стрейкером и похищенным доцентом?

Впрочем, решительность решительностью — а здравый смысл Никонову отнюдь не изменил. Переждав первые, бурные восторги мальчиков, он слегка охладил их пыл: противник мало что многочисленнее, так еще и явно сильнее: случись схватка с ван дер Стрейкером и его громилами — им троим придется туго. Николка, было, заикнулся, что Никонов — офицер, и у него наверняка имеется револьвер — на что лейтенант с улыбкой заметил, что и у противника револьверы тоже наверняка есть. Так что он, Никонов, предлагает привлечь к «операции» своего друга человека — Модеста Петровича Корфа, барона, бывшего конногвардейца, атлета и владельца фехтовального клуба.

Как ни противился Николка тому, чтобы посвящать нового человека в их дела — пришлось уступить лейтенанту. Никонов был кругом прав — в подручных у злодея— бельгийца было не меньше трех человек, и это — только те, кого им пришлось увидеть. А сколько их еще? Двое из этих троих выглядели сущими головорезами; ни один из мальчиков не брался предсказать, чем закончится их схватка с лейтенантом. Да и револьверы у громил есть — Яша сам видел.

В общем, после недолгих споров, решено было звать Корфа. Яшу отрядили на Самотёку, следить за клиникой; Никонов же поехал в клуб, к барону. Заодно, он отвез домой Николку — мало ли какие сюрпризы могли ожидать мальчика по дороге? Встреча была назначена на следующий день, у Никольского, на Спасоглишищевском, в девять утра. Никонов даже порывался самолично заехать за Николкой на Гороховскую, но тот решительно отказался: не маленький, сам управится! И на тебе — управился…

Николка уже выходил со двора, как его внезапно окликнул знакомый женский голос. Мальчик обернулся — возле подворотни с порталом стояла Ольга. Девушка была в платье светло-бежевого цвета, с легким кружевным зонтиком от солнца и изящной, из сеточек, спиц и шелка шляпке. Николка мельком подумал — как же она добиралась до портала на той стороне? Мальчик уже успел составить представление о модах и обычаях двадцать первого века и понимал, что женщина в подобном наряде непременно привлекла бы внимание потомков.

— Здравствуй, Никол, — обрадовано заговорила Ольга. — ты не окажешь мне услугу? Мы с Серёжей… с лейтенантом Никоновым то есть, договорились встретиться — а я плохо знаю вашу Москву. Ты не проводишь меня до его дома? А то еще заблужусь…

«Договорились? Как же так?» — мысли проносились в голове мальчика, обгоняя одна другую: — «Лейтенант что, забыл об этом, когда мы договаривались насчет Евсеина? Тогда придется все ей рассказать — а мы с Яшей решили…»

Ольга заметила растерянность Николки:

— В чем дело, Никол? Или… ах, понимаю, ты куда-то собрался?

Мальчик кивнул, надеясь отвертеться от непрошеной спутницы — но девушка не обратила на это ровным счетом никакого внимания:

— Ты уж прости, но я сама ни за что не доберусь до этого… Спасоглинищевского, да? Давай ты меня поскорее довезешь туда — и тогда сможешь пойти по своим делам. Ты найди пока… как у вас называется… биндюжника, а я подожду…

— Извозчика, — машинально поправил девушку Николка. — Только, сударыня, я не могу, правда…

Он твёрдо решил отказать Ольге. В самом деле — а вдруг лейтенант обо всём забудет? В том числе — и о доценте Евсеине. что, очень даже свободно — вот увидит ее, в этой красивой шляпке — и сразу же и перестанет обо всем остальном думать! Нет, так не пойдет — в конце концов, сердечным хлопотам они и потом могут уделить внимание, а тут — такое дело ждет! Да и барон приехать должен…

— Но — как же мне быть? — голос девушки наполнился таким неподдельным отчаянием, что от решимости Николки не осталось и следа. — Сергей меня ждет… я так надеялась! Знали бы вы, Никол, как мне страшно было проходить через этот ужасный, темный портал! Наверное, я никогда к этому не привыкну…

— Что вы, сударыня, это совсем не страшно! — Николка принялся утешать барышню, готовую, кажется, расплакаться. — Привыкнете. Вот я, скажем — в первый раз тоже немножко испугался, а с тех пор — уж и забыл, сколько раз ходил туда-сюда!

— Но вы же мужчина, — Ольга одарила мальчика чарующей улыбкой, от которой он сразу почувствовал себя выше ростом и по крайней мере вдвое шире в плечах. — Конечно, вы привыкли! А мне, женщине…

…Через пять минут Николка с Ольгой уже тряслись на извозчике по Земляному Валу. Николка, размахивая руками, взахлеб рассказывал Ольге о предстоящей схватке с бельгийцем. Девушка поддакивала, то и дело поправляя отворот кружевной изящной перчатки, за которым притаилась палочка цифрового диктофона…

* * *

Яша с Николкой сидели в гостиной у Никонова. Сидели молча — Николка страдал от того, что в очередной раз учинил глупость, поставив товарищей в сложное положение, а Яков… он просто молчал, прислушиваясь к голосам, доносящимся из-за двери. Впрочем, делал он это как бы между делом — молодой человек считал необходимым выказать товарищу крайнее неудовольствие и потому — старательно держал на лице маску холодного равнодушия. Яков подсмотрел такое выражение у Никонова, и теперь старательно копировал.

Наконец, Николка не выдержал:

— Ну что ты все дуешься, Яков? — мальчику отчаянно хотелось оправдаться. — Что за секреты, в конце концов? Да и все равно, господин лейтенант все бы рассказал бы, разве нет? У них же роман…

— Ну да, роман… — недовольно буркнул начинающий сыщик. Ему и самому хотелось уже поговорить — Сам что ли, не видел, как лейтенант удивился, когда ты ее привел? Он ее не ждал, точно говорю! Да вот сам послушай — и Яша кивнул на прикрытую дверь в гостиной.

За дверью беседовали — причем на повышенных тонах. Сколько ни прислушивались мальчики, они различали лишь отдельные слова; понять, о чем идет речь не представлялось возможным. Ясно было, что рассерженная Ольга что-то строго выговаривает своему возлюбленному — и тот вяло оправдывается, пытаясь как-то прервать поток упреков и обвинений.

Яша толкнул Николку в бок локтем:

— Вот, видишь? Теперь она точно все испортит…

— Подслушиваем, значит, молодые люди? — раздался из-за спины бас. — Нехорошо, стыдно…

Мальчики подскочили, будто подброшенные пружинами, и обернулись. Перед ними стоял Корф — когда Ольга с Никоновым удалились в комнату — «Серёжа, нам надо серьезно поговорить!» — барон, извинившись, тоже оставил гостиную — и вот появился вновь, застав Яшу с Николкой за столь предосудительным занятием.

— Модест Петрович, вы не так поняли, — принялся оправдываться Николка, но барон перебил его — впрочем, вполне добродушно:

— Да ладно, понимаю… самому беспокойно. Как бы не спасовал дорогой Серж. Девица-то какая — огонь! — и бывший конногвардеец подмигнул Николке. — Ох, чую, уговорит она его…

— И что тогда, господин барон? — осторожно поинтересовался Яша. Молодой человек робел перед Корфом куда сильнее, чем Николка — все таки, разница в происхождении давала о себе знать. — Что же — тогда нам придется все отменять… ну, насчет доцента и клиники?

Барон хохотнул.

— Вот уж не думаю, молодые люди. Голову на отсечение — сейчас сия мамзель уговаривает моего друга Сержа взять ее с собой. Я-то сразу понял — стоило увидеть, как у нее глазки вспыхнули. Барышня-то не так проста, как он думает.

Николка хотел, было, возразить, что ничего такого Никонов не думает, раз уж знает, что Ольга из будущего — но вовремя прикусил язык. Вчера, после жаркой дискуссии, они договорились пока не просвещать Корфа насчет этого обстоятельства.

Тут встрял Яков:

— Вам-то хорошо смеяться, господин барон. А мне как быть — бежать на Самотёку или нет? Уговорились ведь…

Во время состоявшегося вчера военного совета было решено — Яков отправляется к клинике первым, занимает привычный наблюдательный пункт и не меньше двух часов следит за ее парадным ходом и швейцарской подозрительной клиники. А когда прибывают силы в виде Никонова, Корфа и Николки — докладывает о результатах.

— Беги, — великодушно разрешил барон. — Устраивайся там, присматривай, как и что. Ну а мы тут пока разберемся.

Яков пожал плечами и нехотя пошел к выходу — молодому человеку явно не хотелось уезжать в самый разгар событий.

Николка со вздохом отошел к канапе. И вовремя — дверь распахнулась, и в гостиную прошествовала Ольга. Всем видом девушка демонстрировала гордость одержанной в нелегком бою победой.

Следом из комнаты возник Никонов. Лейтенанту явно ему было не по себе. Барон скрестил руки на груди и молча воззрился на друга — Корф явно не с обирался облегчать лейтенанту его нелегкую задачу. Никонов принялся с деланным интересом рассматривать английскую гравюру на стене.

В гостиной на целые две минуты воцарилось молчание.

— Ну что же ты, Алеша? — не выдержала наконец Ольга. — Давай, скажи им, что мы решили!

— ВЫ решили? — язвительно осведомился барон. — Не знал, сударыня, что вы в курсе нашей маленькой шалости…

Надо сказать — сам барон узнал о ней всего три часа назад; лейтенант с утра пораньше заехал в клуб и увез недоумевающего Корфа. На вопрос: «Серж, что ты затеял на этот раз?», Никонов загадочно промолчал и только намекнул на данное несколько недель назад обещание прояснить эскападу с американским гостем. Барон спорить не стал, но по всему видно — на тот раз он уж добьется внятных объяснений.

* * *

Недоумение Корфа длилось недолго — приехав на Спасоглинищевский, Никонов изложил другу заранее заготовленную историю о попавшем в беду ученом, авантюристе из Бельгии и американском путешественнике, который во время скитаний по Востоку набрел на некую загадку — и вот теперь явился в Россию, чтобы провести расследование. Барон порывался, было, задавать вопросы, но лейтенант решительно эти попытки пресек — следовало срочно готовиться к предстоящей вылазке. Буркнув что-то вроде, «ну ладно, Серж, будь по твоему, но не рассчитывай уклониться от объяснений», барон принялся за дело. До приезда мальчиков оставалось еще часа полтора, и за это время Корф успел сгонять человека, из числа хозяйской прислуги, в свой клуб, с запиской. Посланный явился назад, навьюченный разнообразным снаряжением. Компактные, удобные «Бульдоги» — Корф затребовал аж четыре револьвера; два взял себе, а один предложил Никонову. Лейтенант отказался — у него был свой. За огнестрельным оружием последовал целый набор кастетов, зловещего вида стилет, а на закуску — две короткие дубинки из гуттаперчи (американская новинка — похвастал Корф). Кроме всех этих смертоубийственных и зубодробительных штуковин, посыльный доставил короб с одеждой — пару мягких теннисных туфель и удобный прогулочный костюм неброского коричневого цвета. Никонов остался в своей полотняной паре. Кастеты и дубинки он проигнорировал, ограничившись револьвером и тростью, в рукоять которой, по примеру Пушкина, был залит свинец. И потом долго, с явной иронией наблюдал, как оснащается Корф. Барон, перебрав кастеты, выбрал один, самый шипастый, пристроил за пояс дубинку; за голенище высокого английского ботинка на шнуровке всунул клинок в особых мягких ножнах с ремешком, позволяющим закрепить их на икре.

Одоспешившись, барон долго бродил по комнатам, то приседая, то подпрыгивая, то резко поворачиваясь — проверял, не мешает ли ему двигаться вся эта воинская справа. Так он и расхаживал, пока не появился Яков — и горящими глазами уставился на разложенный на столе арсенал. Поняв, что он нашел в лице молодого человека внимательного и заинтересованного слушателя, барон взялся за очередную жертву. Скоро Яков стал счастливым обладателем револьвера системы «Бульдог» и кастета — в дополнение к уже имевшейся и него свинцовой гирьке на петле. С ней молодой человек с некоторых пор старался не расставаться, куда бы ни приходилось идти.

Когда в гостиную вошла Ольга (за ней, изнывая от чувства неловкости, плелся Николка), барон как раз закатал правую штанину до колена — и поправлял прилаженные на могучей волосатой икре ножны со стилетом. Ремешок охватывал ногу барона под самой коленкой — поверх матерчатого пояска, к которому крепились миниатюрные подтяжки, поддерживающие высокие, на ладонь не доходящие до колена, носки. Увидев эту картину, Ольга фыркнула и отвернулась от барона, силясь скрыть усмешку. Корф побагровел и, засуетившись, принялся приводить свой туалет в порядок. Реакцию девушки бывший конногвардеец воспринял превратно — на самом деле, Ольгу рассмешило вовсе не неловкое положение, в котором очутился Корф, а невиданный доселе аксессуар, более всего напомнивший девушке игривые детали женского туалета.

Сконфуженный барон покраснел, набычился, но быстро взял себя в руки — сделал вид, что ничего особенного не произошло. Он поправил штанину и принялся с независимым видом расхаживать по комнате; Ольга же, уединившись с Никоновым в кабинете, устроила лейтенанту сцену — и, конечно же, результат не заставил себя ждать.

— Значит, вам не нравится моё общество, сударь… простите, мы, кажется, не были представлены? — девушка надменно взглянула на Корфа.

— Барон Корф, — любезно ответил барон. — Ротмистр лейб-гвардии кирасирского Его Величества полка в отставке, к вашим услугам, мадемуазель…

— Ольга Смольская — девушка деланно присела в реверансе. Барон слегка поморщился — он не терпел излишне самостоятельных барышень, и уж особенно — бестужевок и прочих суфражисток[23]. Заметив недовольную гримасу барона, Ольга, было, вскинулась — но тут же взяла себя в руки.

— Так чем же вы, барон, недовольны? — повторила она вопрос, уже несколько помягче. — Серж не смог отказать мне в просьбе и позволил участвовать в вашей… небольшой затее. Вы полагаете, что он поступил опрометчиво?

Барон неопределенно хмыкнул.

— Сержу, конечно, виднее, сударыня… но позволю себе заметить, что прогулки такого рода — неподобающее занятие для прелестных особ. Мы, видите ли, собираемся…

— … поймать парочку мизераблей, намотать им кишки на забор — а потом вытащить из дурдома весьма достойного человека? — мило улыбаясь, продолжила Ольга. — Поверьте, барон, я полностью поддерживаю это начинание. Кстати… Серёжа говорил, что у вас завалялся лишний ствол? — девушка подошла к столу, взяла «бульдог» и картинно, как в кино, протарахтела барабаном по предплечью.

Барон ошеломленно воззрился собеседницу. Никонов прислонился к косяку двери и ждал, предпочитая не вмешиваться; Ольга, тем временем, продолжала:

— Я понимаю, что мой туалет несколько… м-м-м… не подходит для предстоящей прогулки, но все же, надеюсь не стать вам обузой. — Девушка явно наслаждалась эффектом, произведенным на Корфа — Итак, барон, не посвятите ли вы меня в детали предстоящей операции? Ведь, вы, как говорил Сергей, человек опытный в делах определенного рода? Так кого будем валить?

И девушка торжествующе обвела взглядом мужчин — и обомлевшего барона, и Никонова, который так и не покинул своего наблюдательного пункта у дверного косяка, и Николку, старательно изображавшего из себя жену Лота, после не вовремя проявленного любопытства…

— Сергей Лексеич! — голос Яши срывался. — Беда, Сергей Лексеич! Ван дер Стрейкеровы люди на Гороховскую поехали, к дому Овчинниковых! Затеяли, видать, что-то нехорошее!

* * *

Яша появился столь стремительно, что прислуга даже не успела доложить Никонову о новом визите нахального молодого человека. Заговорщики как раз заканчивали сборы; условленные с Яшей два часа подходили к концу, пора было ехать к клинике. Барон, в очередной раз проверивший, ладно ли пристроен под одеждой весь его внушительный арсенал тайной войны, совсем было предложил присесть на дорожку — как по лестнице застучали торопливые каблуки, и в гостиную влетел Яков. Он судорожно дышал, будто после долгого бега.

К Яше немедленно кинулись. Ольга, враз растеряв показное высокомерие, засуетилась вокруг молодого человека. Никонов пододвинул стул — Яша кулём, повалился на мягкое сиденье. Барон участливо поддерживал его под локоть; только Николка, как стоял столбом, так и продолжал стоять.

Выпалив первую фразу, Яша мучительно раскашлялся. Барон обернулся к Николке, но тот уже сам сообразил — кинулся к остывшему уже самовару. Приняв стакан — дрожащими, неловкими руками, — Яков одним духом, шумно, с брызгами, выпил его и начал рассказывать.

Дело было так. Прибыв на место, Яша занял уже знакомый ему наблюдательный пункт — на другой стороне улицы, наискось от клиники. Было условлено, что когда остальные заговорщики подъедут к месту действия, Ольга, которую подручные Стрейкера пока не знали в лицо, дойдет до «лазутчика» и подаст сигнал. Никонову и Корфу назначено было ждать в засаде, за углом. Там же, в квартале от перекрестка, собирались оставить извозчика — со строгим наказом, во что бы то ни стало дождаться седоков. Для верности с извозчиком должен был остаться Николка.

Корф хотел сам отправиться к Яше — но его отговорили. Нельзя было исключать, что слежку успели приставить и к лейтенанту, а значит, могли видеть его с Корфом; тогда появление лейб-кирасира насторожило бы супостатов.

Далее, Яков должен был отступить к «засаде» и обрисовать барону и Никонову ситуацию. Ольге предписывалось и дальше следить за клиникой и, в случае прибытия к неприятелю подкреплений, подать сигнал.

Отменно составленный план был совершенно нарушен через какие-то четверть часа. К клинике подъехала пролетка; и из нее выбрался молодой человек в студенческом сюртуке и фуражке с гербом Императорского Технического училища. В правой руке визитёр держал то ли шляпную картонку, то ли круглую коробку — в такие кондитеры обыкновенно упаковывают кремовые торты. В поперечнике коробка имела вершков семь[24], и столько же примерно — в высоту. Коробка была перевязана толстой бечевкой; молодой человек нес ее осторожно, держа несколько на отлете.

Яков сразу узнал студента: это он в облике мелкого приказчика следил за домом Овчинниковых — как раз перед их стычки с громилами бельгийца. Они, кстати, тоже были здесь — в швейцарской. Раз несколько минут один из них выходил на крыльцо и лениво осматривался по сторонам.

«Студент» пробыл в клинике недолго — скорее всего, он вообще не ходил дальше швейцарской. Уже через несколько минут визитер снова появился на улице; за им покорно шли оба громилы. Коробка все так же была при молодом человеке, и он точно так же держал ее а отлете. Все трое сели в поджидавшую пролетку; извозчик тронул экипаж, и тот прогрохотал по булыжникам мостовой точнёхонько мимо Яши. Молодой человек постарался слиться с кирпичным столбом ограды, за которым оборудовал наблюдательный пункт — и, тем не менее, отчетливо слышал, как седок скомандовал кучеру — «Гони на Гороховскую!»

Якову повезло — не успела пролетка скрыться за углом, на Самотёке, как молодой человек уже успел поймать «ваньку», сунуть тому гривенник (пообещав, по прибытии, еще алтын) и не спеша, на безопасном расстоянии, отправиться вдогонку за экипажем с людьми ван дер Стрейкера. Те, и правда, доехали до Гороховской. За несколько кварталов от дома Овчинниковых экипаж отпустили. Громилы спрятались в какой-то подворотне, а «студент» вышел на улицу и неспешным шагом пошел по тротуару. Коробка была при нем — и нес он ее все так же осторожно, как будто она была наполнена посудой из драгоценного фарфора. Дойдя до Николкиного дома, «студент» выбрал удобную позицию, — в чахлом палисаднике напротив — и принялся наблюдать. Якову был отлично знаком этот палисадник, он сам провел там не один час.

Но теперь Яше было не до наблюдений. Добравшись до поджидавшего «ваньки», Яков велел гнать что есть мочи — на Спасоглинищевский, к Никонову.

Вот уж — «заставь дурака богу молиться…»! Воодушевленный обещанным гривенником, «ванька» и правда не жалел ни своей, и без того дышащей на ладан таратайки, ни запряженной в нее ледащей клячи. На Чистых прудах пролетка зацепила задней осью за афишную тумбу, колесо отлетело — и Яков, после нескольких неудачных попыток поймать другого извозчика, кинулся бежать — и не останавливался до самого дома инженера Выбегова.

Глава девятнадцатая

— Похоже, господа, эти скоты больше ничего не знают.

Барон хмуро разглядывал связанных хитровцев. Те затравленно косились на него — трусили. Отставной кавалерист велел связать пленных «в козлы» — как это принято в австро-венгерской армии. Незадачливым душегубам спутали руки ремнями, пропустив их под коленями связанных ног, и привязали друг к другу спинами. И теперь, когда одного из них допрашивали, второй не только все слышал, но и ощущал, как подельник трясется от ужаса. А было с чего — в руках барон вертел угрожающего вида гуттаперчевую дубинку, то и дело ударяя ею по венскому креслу. Такого обращения несчастный предмет мебели выдержать не мог — резная, красного дерева, спинка разломанная в щепки наглядно показывала хитровцам, что будет с их ребрами, вздумай они упираться.

Никонов стоял в стороне и не вмешивался — он-то знал, что лейб-кирасир не станет мучить связанных пленников. Вот если развязать… но так далеко мстительность барона пока не заходила.

Впрочем, хитровцы и не помышляли о том, чтобы перечить Корфу. Один из них уже близко познакомился с его кулаками, и хлюпал разбитым в кровь носом. Пострадал злодей не на допросе, а в ходе скоротечной схватки, закончившейся для них полным поражением.

Засада была устроена по всем правилам военной науки. Зайдя в подворотню, откуда минутой раньше вышел студент со «шляпной картонкой», Яша с Николкой увидели посреди двора ван Стрейкеровских громил. Разглядеть их мальчики не успели — громилы кинулись на них, да так что пришлось улепётывать со всех ног. Выскочив из подворотни, Яша с Николкой опрометью метнулись за угол — и громилы, опрометчиво бросившиеся за ними, наскочили прямо на изготовившихся к рукопашной схватке офицеров. Барон двумя хлесткими ударами опрокинул первого бандита на землю — а второй и сам замер, не отрывая взгляда от черного зрачка дула никоновского «бульдога».

Стянув пленников заранее припасенными ремнями, Никонов оставил Яшу стеречь их (тот щелкнул курком револьвера); а сам, с Корфом и Николкой поспешил к дому Овчинниковых — предстояло брать давешнего студента со «шляпной картонкой».

Увы, их ждало разочарование — студента там не оказалось. Так что — пришлось грузить связанных злодеев в экипаж и ехать на Воробьевы Горы, там, на самой верхотуре возле Андреевского монастыря, за Мамоновой дачей[25], барон снимал на лето флигелек.

Каретой (барон мог позволить себе дорогой выезд) правил Порфирьич — денщик Корфа, состоявший при нем с самого Пажеского корпуса. Невысокий, коренастый, седоусый дядечка так встряхнул татей, вытряхивая их из экипажа, что у тех только зубы клацнули; барон умел подбирать слуг.

Допрашивали пленных в людской, на первом этаже флигеля. Сперва Корф посулил сдать злодеев в участок. Когда это не подействовало, в игру вступил Никонов, предложивший пленникам по десяти рублей золотом — и пусть катятся на все четыре стороны. После того, как и это не возымело желанного действия, Корф решительно выставил из комнаты Николку и Ольгу и взялся за дело всерьез. Гимназист, конечно, далеко не ушел — прилип к двери, вздрагивая при звуках ударов, доносившихся из людской. Пару раз он беспомощно оглядывался на Ольгу, но та видом сидела с независимым у окна — и делала вид, что происходящее ее не касается.

Ещё через четверть часа Никонов позвал их обратно в комнату. Николка зашел, робея — мальчик ожидал увидеть жестоко избитых пленников, стены, забрызганные кровью… Но, к его удивлению, громилы были целехоньки — если не считать пары ссадин, полученных при задержании.

Барон кивнул вошедшим на приткнувшееся у стены канапе. Ольга присела рядом с Николкой; мальчик, скосив глаза, увидел, как девушка нашаривает за кружевной манжетой маленькую черную штучку…

Громилы состояли в среднего пошиба воровской шайке; месяц назад их разыскал на Хитровке[26] какой-то немец. Услуги басурману требовались необременительные — стеречь какого-то человечка, упрятанного в дом скорби, да время от времени мотаться с доверенными людьми «немца» по городу. Самого нанимателя хитровцы видели всего раз — переговоры вел некий Иван, а сам «немец» появился лишь пару дней назад, когда, как выразился хитровец, «ентот барчук нам чуть глаза купоросом не выжег». Николка, поняв, что речь о нем, немедленно возгордился.

Барон задал вопрос — а не говорил ли наниматель то том, что придется кого-то убивать? Громила подтвердил — да, была речь и о том, что надо бы подколоть кого-то — но до дела, слава Богу, не дошло. Никонова же заинтересовали личности «доверенных людей» — оказалось, что от немца а банду приходил «скубент», называл особое слово и говорил, что делать. «Скубент» этот, личность со всех сторон темная, нюхал кокаин (при этих словах Ольга удивдленно подняла брови), имел при себе ревОльвер, и, вроде бы, делал бомбы. Одну из этих адских машин он сегодня и привез с собой, а зачем — громила не знал.

Услыхав о бомбе, Николка тот же покрылся холодным потом — ведь «студент» направлялся к их дому! До мальчика вдруг дошло, какой рискованной оказалась эта история. Ну, ладно, он сам — а как же дядя с тетей? Им-то за что такой риск? А еще и вредина — Маринка? Николку так и подмывало выскочить из флигеля и, через всю Москву, бежать, сломя голову, на Гороховскую…

Тем временем связанных хитровцев отволокли в людскую; стерег татей Порфирьич, вооруженный по такому случаю устрашающих размеров безменом[27].

— Это все крайне любопытно, господа, — взяла слово Ольга. — Но я чего-то не понимаю. Какой-то немец… Иван… кажется, вы, Яков, говорили бельгийце? И что это за Иван загадочный? Их сообщник?

Яша усмехнулся с видом явного превосходства.

— Главный он у них, барышня. «Иван» — на языке деловых означает «главарь», «вожак». Атаман, одним словом. Он и договорился с немцем — ну, то есть с ван дер Стрейкером. Для простого народа любой иностранец — немец, если он не турок, конечно. Ну а эти — вроде как валеты, не на посылках бегают…

— Валеты? — переспросила Ольга. — Это что значит?

— Что-что! В хевре — ну, в банде по вашему, — блатные по мастям различаются. «Иван», или «бугор»[28] — «король» или даже «туз» — если он в большом уважении у других банд. «Шестерка» — карта, сами понимаете, самая мелочная, мусорная. Которые в шестерках в хевре[29] ходят — те только на посылках, да на атасе[30]. А которые валетах — те дяди серьезные, либо марвихеры[31], либо мокрушники, но, непременно чтоб калёные[32].

— Ну ты, брат Яков, все объяснил барышне! — рассмеялся Корф. — Думаешь, она хоть слово поняла?

Ольша же, поджав губы, поглядела на барона с вызовом и, чуть помедлив, ответила Яше:

— Ладно, не надо мне тут рОманы заливать, я тебе не из фраеров ушастых или лохов позорных, на музыке тоже понимаю…

И с удовольствием увидела, как отвисли у собеседников челюсти. Николка только хихикнул про себя — Ваня порой выдавал и не такие словесные конструкции…

Барон, расхохотался:

— Ну вы, друзья, один другого стоите. Я понимаю, Яша — провинциальное воспитание… — но вы-то барыня… стыдно! И где только такому учат?

Ольга собралась, было, ответить какой-то резкостью, но Корф махнул рукой:

— Ладно, вы тут беседуйте пока, а я развяжу этих татей — а то, неровён час, затекут, без ног-рук останутся.

Но только барон открыл дверь в людскую, как комнату наполнил звон разлетающегося стекла и вопль Никонова: «Ложись!»

Какая-то страшная сила швырнула Николку в стену; и последнее, что он увидел — барон, в длинном прыжке сбивающий с ног не успевшего ничего понять Яшу…

Глава двадцатая

— Ну и где, скажи на милость, ты раздобыл эту дуру?

Ваня виновато потупился.

— Купил, еще в Москве. Помнишь тот магазин на Никольской — ну, с чучелами?

Олег Иванович кивнул. Они приметили оружейный магазин еще во время достопамятной прогулки по центру города, закончившейся позорной сделкой с часами. Позже Олег Иванович закупался у Биткова оружием — «лебель», сослуживший сегодня такую хорошую службу, был куплен именно там.

— Ну и зачем тебе этот курьез? Тяжеленный, неудобный, конструкция такая, что в страшном сне не приснится. Как у него барабан открывается, ну-ка…

Ваня оживился. Если разговор перетечет в техническое русло — глядишь, и обойдется без нотаций…

— Да вот, смотри! — Мальчик отобрал «галан» у отца и ловко откинул разъемную раму, демонстрируя чудо французской оружейной мысли. — Видишь? Я, как увидел, сразу решил — беру! Где еще такое угробище сыщешь? А бьет ничего, солидно.

— Да уж… — Олег Иванович несколько раз клацнул рычагом, заставляя револьвер раскрываться подобно бутону экзотического цветка из воронёной стали. — Чего только люди не повыдумывали ладно, держи, вояка. — и он протянул револьвер сыну. — Почистить только не забудь.

Олег Иванович с Ваней покачивались в седлах в середине небольшого кортежа. Следом за ними катилась арба с поклажей. Приставленный к ней солдат гортанно орал, охаживая ишака по бокам длинной хворостиной. Баш-чауш ехал впереди кортежа; пристроив поперек седла ремингтоновский карабин, он озирал окрестности, время от времени покрикивая на подчиненных.

После стычки с бедуинами прошло двое суток. Эти 48 часов стали самыми нехлопотными за все путешествие; как и ожидал Олег Иванович, общество грозных османских вояк волшебным образом действовало на аборигенов. Стоило приблизиться к очередной горстке глинобитных халуп, как жители высыпали навстречу — все, как один, скрюченные в угодливых поклонах. Старейшины селений чуть ли не на коленях подползали к лошадям, хватаясь за стремена, угодливо тараторя… Баш-чауш в такие моменты подбоченивался — наслаждался оказанным ему и его людям почетом. Однако ж плетку из рук не выпускал, вразумляя ею тех, кто проявлял усердие не достаточно рьяно.

На белых путешественников местные арабы косились с почтением — это вам не изможденные, паломники. В сопровождении солдат султана могли путешествовать только очень важные господа!

Так же разрешались и проблемы ночлега, фуража и все прочее, что составляет прелести ближневосточного скитальческого быта. Для «американцев» очищали лучшую из хибар (мудрено было понять, чем она отличалась от соседних развалюх; но баш-чаушу виднее), бесцеремонно выкидывая владельцев наружу. Те, впрочем, не возражали. Олег Иванович пытался протестовать, но успеха не имел. Для очистки совести он оделял «изгнанников» горсткой медяков, но баш-чауш высокомерно наблюдавший за хлопотами Семенова, тут же вносил свои коррективы — изрядная часть бакшиша, полученного «за беспокойство» оседала в карманах османского воителя…

К Мааалюле маленький караван вышел под вечер второго дня. С полудня на горизонте показалась невысокая горная гряда — проводник, прихваченный в последнем селении тыкал пальцем и повторял: «Маалюля! Маалюля!» Баш-чауш довольно покивал, после чего подъехал к Олегу Ивановичу и разразился длинной тирадой. По-английски баш-чауш не знал ни слова — так что рапортовал «американскому гостю» по-турецки, полагая это непременной частью своей службы. Семенов благосклонно покивал — он и сам видел, что до вожделенной цели осталось всего ничего. Лошади тоже чувствовали конец пути; даже осел, впряженный в арбу, доверху груженую кофрами и чемоданами, зашагал резвее. Дорога стала пошире — холмы расступились, силуэт скальной гряды, в отрогах которой прятался монастырь, придвигался с каждым часом. На тракте то и дело попадались люди — в основном, местные, арабы; все как один, навьюченные не хуже своих крошечных, облезлых ослов. Два раза путешественники обгоняли и монахов — всё это были греки. Первый же встреченный монах широко перекрестил европейцев — путешественники почтительно склонились в седлах, а Ваня еще и перекрестился — по православному, справа налево. Баш-чауш нахмурился, прикрикнул на солдат — и маленький караван прибавил ход; всем хотелось заночевать под сводами гостевых дворов Маалюли…

* * *

Из путевых записок О.И. Семенова.

Маалюля — городок небольшой. Во всяком случае, по российским меркам. Он живописнейшим образом расположился в ущелье среди цепи скалистых гор Каламун на приличной довольно таки высоте — полтора с лишним километра над уровнем моря… Слово «Маалюля» в переводе с местного означает «вход», и это, между прочим, не случайно, ибо по преданию, именно в этих местах имел место быть важный библейский сюжет — убийство Авеля Каином. Склоны горы (скорее даже, невысокого горного хребта, подобных которому немало в Сирии и Палестине) покрывает густая заросль. Повсюду — финиковые пальмы, смоковницы и оливы. В отрогах горы полно пещер, гротов — что весьма живописно и очень подходит для постройки в них келий и скитов для отшельников, чем последние с удовольствием занимаются уже пару тысяч лет. В Маалюле расположены два важнейших для всех христиан монастыря: монастырь Святой Феклы и монастырь Святого Сергия.

У подножия горы стоит православный женский монастырь Св. Фёклы, относящийся к Антиохейской патриархии. Он был построен рядом с местом, где, как считают, находилась пещера Святой Фёклы. Место сохранилось до наших дней, в ней хранятся Мощи святой, здесь же устроена часовня, и множество паломников приходят молить у Фёклы исцеления.

За время, проведенное в Маалюле, мы, конечно, посетили эту пещеру. Место производит сильнейшее впечатление! С потолка грота капает вода, пробирающаяся сюда из источника внутри скал. Отсюда черпала воду Фёкла, и потому каждая ее капля считается целебной. Сама часовня считается жемчужиной немаленького монастырского комплекса; неподалеку — который также включает церковь и приют для детей-сирот. В самом монастыре проживают пятнадцать монахинь. Настоятельницей монастыря, является мать Апраксия; однако же на момент нашего прибытия она находилась в отъезде, что, в итоге, и создало нам дополнительные сложности.

Наш караван следовал вдоль ручья, по дороге, выложенной, наверное, еще в до-библейские времена круглыми булыжниками. Арабки набирали здесь воду в свои чёрные, глиняные кувшины и, ловко удерживая их на головах, уходили в селение. Нас, было, взяли в оборот стаи ребятни, с требованиями бакшиша — но, увидев грозные усы баш-чауша, немедленно отстали. То-то, малолетки, тут есть кому бакшиш брать…

Так мы и въехали в Мааюлю: баш-чауш впереди, за ним кавалеристы-краснофесочники, потом мы с Иваном, а замыкала кортеж тарахтящая по брусчатке обозная арба. По обеим сторонам улицы тянулись домишки — все, как один, уже занятые паломниками, прибывшими сюда раньше. Нам предложили для ночлега один из домиков здешнего священника-араба. Впрочем, я не знаю, как и назвать это помещение — домом ли, сараем ли, а то и просто отдельно стоящей комнатушкой. Это была небольшая мазанка с глиняными нарами по двум стенам, с земляным полом и с кровлей из жердей. Вместо окна небольшое отверстие. Ни украшений, ни мебели; буквально, ничего не было, кроме двух-трёх циновок. Мы с надеждой взглянули на нашего стража, но увы — похоже, его влияния было недостаточно для того, чтобы раздобыть для нас приют поприличнее. Что ж — за неимением гербовой, будем писать на бумажной обертке.

Ближе к вечеру мы вышли на улицу — посмотреть на местную жизнь. В первом же проулке попались здешние оригинальные печи для хлеба, или скорее, для хлебных лепёшек. Это не что иное, как аршина в полтора в основании усечённый конус из глины, открытый сверху для топлива. Сперва накаливают в нём камни, а потом кладут на них тесто и печь закрывают, пока оно не испечётся.

По улице распространялся запах печёного хлеба и едкого дыма — паломники, размещавшиеся в соседних домах, ужинали. Стоял оживлённый говор — всюду на огороженных дворах, и особенно в ограде здешней церкви. По дороге гнали мелкий скот — овец и коз; животные немилосердно блеяли. Стало смеркаться. Мы собрались назад — в наш «однокомнатный» дом. В хибаре, мимо которой мы шли, стоял гул многочисленных голосов. Слышны слова из Евангелия — должно быть, паломники вели беседу на религиозную тему.

У самого нашего обиталища мы застали некое оживление. Прямо на улице, в пыли, устроился старик-араб, торгующий сушеными смоквами. Мелкие, грязные, сухие, — в другое время никто и не взглянул бы на них! А тут паломники с жадностью обступила араба и наперебой просили у него продать свой товар. Да и сам араб относился к этим смоквам, как к чему-то драгоценному, аккуратно отвешивая, чтобы на чашку весов не попала ни одна лишняя ягода. Особо старались проживавшие по соседству паломницы из Рязани и их сопровождающий — высокий здоровый бородач, как оказалось потом, бывший гвардейский солдат лейб-уланского полка…

* * *

Несколько лет назад мы с отцом ездили в Армению — и там-то я впервые увидел пещерные храмы. Я сам не слишком-то серьезно отношусь к вопросам религии, да и отца трудно назвать верующим человеком — но я хорошо помню, как стоял, онемев, на пороге одного из этих величественных гротов, ошеломленный величием и строгостью этого места, созданного самой природой и лишь немного подправленного руками человека.

В Маалюле все дышит древностью. Здешние пещерные храмы… я лучше помолчу. Отец, конечно, писал в своем дневнике об истории Каина и Авеля, которую учёные богословы связывают как раз с этим местом, но… ступать по тем самым камням, касаться тех самых стен, проводить пальцами по известковым натекам, которые разве что стали немного толще, за несчетные века, прошедшие после первого на Земле убийства…

Повторюсь, я не религиозен. Но, покинув пещерный храм, я на полдня забыл о своей обычной иронической манере.

Такова Маалюля. Здесь каждый камень дышит, не то что древностью — вечностью. Отец возил меня и в Рим, и в Прагу и на Соловки — все эти места показались бы мне временными, сиюминутными постройками по сравнению с этими гротами…

Но — древность древностями, а жить приходится здесь и сейчас. И, поверьте, удобства и комфорт — не то, чем может похвастаться городок Маалюля — как, впрочем, и любое другое место в Сирии. И не думаю, что за 130 лет в этом плане что-то изменилось.

Я-то, наивный, полагал, что самое неприятное, что могло приключиться в путешествии — это нападение бедуинов. Ну, может еще клопы в караван-сараях; но с этими некультурными тварями, не привычными к современной химии, наши репелленты справлялись на «раз-два». Рано я обрадовался…

В Маалюле мы застряли, причем, как выяснилось, надолго. Нет, с устройством проблем не было — этот вопрос баш-чауш решил, получив за сей подвиг бумажку в пять фунтов. Нас устроили в пристройке к дому местного купца — вполне приличном помещении, если не считать, конечно, огромного количества ковров и полного, как класс, отсутствия стекол. Дело было в том, что мать-настоятельница монастыря изволила отбыть в Дамаск. Отец выяснил это на следующее утро после нашего прибытия в город. Приходилось ждать — без неё никто нас и близко не подпустил бы к монастырскому книгохранилищу. Так что отец, не желая терять времени даром, заставил меня пока изучать историю Маалюли и местные христианские предания. Дома, в двадцать первом веке я не особо интересовался религией — то есть, знал, конечно, самые общие вещи, но уж о святой Фёкле мне слышать точно не доводилось.

Аргументация у отца была такая — нас, может, и допустят в монастырь, но могут устроить по этому случаю «проверку лояльности». То есть, монашки примутся задавать каверзные вопросы с целью выяснить, кто мы на самом деле такие — православные паломники, жаждущие лицезреть бесценную реликвию, или же прикидывающиеся оными отвратительные безбожники, например — ученые, или, хуже того, англичане. А значит — следовало освежить в памяти то, что я знал из христианства, ну и обогатиться новыми сведениями.

Итак, Маалюля. Как я успел прочесть в Википедии — одна из главных христианских святынь в Сирии. Здесь находится пещера, в которой жила и была погребена святая равноапостольная Фёкла — ученица святого апостола Павла. Вот о ней-то мне и предстояло теперь узнать — и куда больше, чем я хотел…

Однако — по порядку:

Святая Фёкла родилась в городке Иконии — в наше время это территория Турции, недалеко от греческой границы. Её отец был римским наместником города — так что До восемнадцати лет Фёкла росла в роскоши, воспитываясь, разумеется, в истинных языческих традициях.

Жители Иконии понятия не имели о Христе. И на их счастье (впрочем, это еще как посмотреть) в городе сделал остановку святой Павел — он заглянул Иконию по пути в Грецию. Причем апостол не один, а в компании с Варравой[33]. Да-да, с тем самым, которому не нашлось места на кресте. Апостол остановился по соседству с домом римского наместника; Фёкла слушала проповеди святого Павла, с которыми он обращался к местным иудеям и эллинам, и постепенно прониклась светом новой веры.

Родители пытались убедить дочь оставить глупости — не помогло. После того, как не помогли традиционные методы, вроде оставления без сладкого и порки розгами, отец девушки прибегнул к более кардинальным методам. Для начала, он приказал сжечь её на костре, но тут случился казус — огонь залило невесть откуда взявшимся ливнем. Наместник оказался мужчиной решительным и не пошел на поводу у обстоятельств — непослушную дочку бросили в яму с голодными львами. Но те стали ластиться к ней, как домашние котята. Скандал! Впрочем, отец припомнил, что дочурка сызмальства любила кошек — вот, наверное, и научилась. Но ничего — не пристало римскому наместнику (пусть и такой дыры, как Икония) отступать от своего слова!

На бедную Фёклу напустили ядовитых змей — и, как вы догадываетесь, это ну нисколечко не помогло. Не правда ли, оригинально была устроена семейная жизнь у римских наместников?

Тем временем, папашины экзотические методы воспитания стали девице в тягость, так что она собралась и двинула из городка подальше — куда глаза глядят. Папа послал в погоню отряд кавалеристов — с предсказуемым, впрочем, результатом. Почему — с предсказуемым? Да ведь будь иначе, откуда взяться в Маалюле монастырю святой Феклы?

Беглянка Фёкла отправилась сначала в Антиохию, оттуда — дальше на юг. По пути она без устали проповедовала учение Иисуса Христа и творила чудеса. Змей, и львов она, правда более не укрощала, но непритязательной сирийской публике нравилось.

Весь путь девушка прошла пешком. И на то, чтобы преодолеть попавшийся на дороге невысокий горный хребет, сил уже не оставалось. За горами лежало селение — дымы его очагов манили бедняжку Фёклу уж точно не меньше, чем нас, на пятый день нашего верхового путешествия…

Оставалась единственная возможность — девица пала на колени и стала просить Господа о помощи. И тут-то произошло чудо, раз и навсегда решившее транспортные проблемы местного населения — горный хребет, по которому раньше приходилось карабкаться на четвереньках, проклиная всё и вся, вдруг раскололся — и возник узкий проход, по которому Фёкла и вышла к селению. Слово как раз и «Маалюля» означает по-арамейски «проход» или «вход».

Я где-то читал, что у христианских народов в обычае было назначать для любой профессии святого-покровителя. По моему, эта самая святая Фёкла — идеальная покровительница солдат стройбата, двое из которых, как известно, заменяют экскаватор. По моему, дочь римского наместника переплюнула любую землеройную машину! Впрочем, специально для любителей экзотики — можно присвоить святой ранг покровительницы укротителей — с учетом ее подвигов в родительском доме.

Святая Фёкла поселилась в небольшой пещере у ущелья— и долгие годы прожила в пещере у источника. К ней приходили люди, и она крестила уверовавших водой из источника — и исцеляла больных.

На месте этой пещеры, возле источника и стоит сейчас православный монастырь — тот самый, куда привел нас через три моря пергамент, составленный безвестным российским этнографом… Не верите? Сами посчитайте: Черное, Мраморное и Средиземное. Три и есть.

Но хватит, пожалуй, о святой Фёкле. Не сомневаюсь, что она была достойной, порядочной женщиной и почитают ее не зря; но мы-то сюда не для этого приехали? Да — и четвертый день сидим здесь, болтаемся, изнывая от безделья по окрестностям, изучаем достопримечательности. Их хватает — но увы, единственно нужная нам пока недоступна. Монастырь святой Фёклы неприступен как крепость — по моему, в отсутствие матушки— настоятельницы туда даже паломниц не пускают, не говоря уж о паломниках. Нет, с «долгом странноприимства» (не от слова «странно» а от слова «странник») у монахинь все в порядке: в Маалюле есть гостевой двор монастыря, вмещающий немало народу — и он постоянно переполнен. А вот сам монастырь — увы. Посторонним вход запрещен.

А мы как раз и есть посторонние. Вчера от нечего делать шлялись по здешнему базару. Лучше бы мы этого не делали — я теперь опасаюсь, что для обратного путешествия нам понадобится уже не одна арба. На базаре мирного в общем-то и, в массе своей, христианского города — роскошнейший оружейный ряд. Я поначалу удивился, но потом вспомнил, какой город находится всего в полусотне километров. А это, на секундочку, Дамаск.

«Дамасская сталь» — это давным-давно не убойный бренд тамошних оружейников, а термин. И куют ее по всему миру, не только в Сирии. Но — местные мастера от этого работать не разучились.

Сабли, кинжалы, топорики, выпуклые, усаженные шишками щиты, ножи, ножи, ножи и опять — сабли. К лавкам с огнестрельным оружием мы так и не дошли — намертво застряв среди гор Холодного Железа. Цены… вы не поверите. Домой мы шли в сопровождении носильщика, а охапку клинков пришлось увязывать веревкой. Отец все предвкушал, как изойдут на слюну его друзья-реконструкторы из кавалерийских клубов.

Кстати, здесь он исполнил одну свою давнюю мечту. Ну кто бы подумал, что на восточном базаре можно найти классическую европейскую трость-шпагу? А именно ее отец и откопал под завалами клинков в третьей по счету лавке. Шафт[34] из ливанского кедра, набалдашник слоновой кости, отделанный темным серебром. И острый, как бритва клинок верных семидесяти сантиметров в длину — не пижонский шампур, а полноценное лезвие, которым одинаково удобно и рубить и колоть. Иссиня-черный, прихотливо исчерченный темно-серыми разводами дамаскатуры металл не портила ни гравировка, ни позолота. Заточка была полуторной — с одной стороны клинок посверкивал бритвенной остротой почти до самой рукояти, а с другой — лишь на первую треть своей длины. Отец несколько раз крутанул им перед собой в «мулинэ» — араб-торговец одобрительно смотрел, а потом скинул десять драхм от запрошенной цены…

Дома нас ждал долгожданный сюрприз в виде записки из гостевого дома монастыря св. Фёклы. Матушка-настоятельница вернулась, наконец, из Дамаска (лично я вижу в таком совпадении знак судьбы) и примет нас завтра вечером, после чтения апостола. Еще бы знать, что это значит: и спросить нельзя (заподозрят, не проверят, а как же — у паломника все эти премудрости от зубов должны отскакивать!), и опаздывать не хочется — кто ее знает, эту матушку— настоятельницу; вдруг обидится и промурыжит еще недели две?

Ну да ничего, как-нибудь прорвемся. И очень кстати тут придется наш сосед, который лейб-улан. Он, хоть и паломник, а мужик здоровенный — и, в рассуждении своего лейбгвардейского прошлого, хлебного вина не чурается. Вот он нам все и обскажет. Сам не знает — у спутниц своих выяснит, тем-то точно все ведомо. Вообще — правильный мужик. Вчера вечером они с отцом разговорились у дома — выяснилось, что Антип (так зовут отставного лейбгвардейца) направился в Сирию больше от безысходности, чем от православного рвения. Нет, он, конечно, человек глубоко верующий, но… благочестие — это не его, сразу видно. Выйдя со службы Антип порывался сначала открыть лавочку (гвардии отставные не бедствуют, жалованье в полку на уровне, да и пенсиона за крестик, полученный в Балканской кампании вполне хватало на пропитание), однако с торговлей не заладилось. Жил бобылём — хотя жену найти не представлялось проблемой: мужик видный, гвардеец, да и карманы не пусты. Мало ли в Рязани веселых вдовушек?

Антипу просто было скучно. Видимо, армейская жизнь навсегда изменила этого человека — «на гражданке» он себя так и не нашел. Мужик прирожденный солдат — из тех, кто счастлив лишь тогда, когда решения принимают за него. Потому-то он к этим паломницам, кстати, и прилепился — ведомый по жизни…

По моему, отец решил к нему присмотреться. А что, эдакий Планше (скорее уж, Мушкетон) нам бы не помешал — ни здесь ни в Москве, если мы, конечно, туда доберемся…

Одно хорошо — наше ожидание так или иначе закончилось. И теперь — либо мы добьемся того, ради чего притащились в эту дыру (ой, простите, посетили важнейшую святыню Сирии), либо нас развернут и проводят пинком под зад. И тогда придется что-нибудь придумывать — потому как не зря же мы сюда ехали?

Ясира Арафата на них нет…

Часть вторая В поисках потерянного ковчега или «По обе стороны от мушки»

Глава первая

Попадись мне в руки книга о нашем путешествии, то я бы сказал — «все, о чем тут написано, автор сочинил, следуя канонам приключенческого романа, да такого, что его не погнушались бы и Буссенар с Хоггардом». А что? Странствие через пустыню, древний монастырь в горах, роковая тайна… Ну и бегство, конечно. Погони со стрельбой только не хватает. (Чур-чур-чур, типун мне на язык!) Впрочем — покатит и стычка с бедуинами.

Однако — по порядку.

Мать-настоятельница оказалась милейшей женщиной: приняла нас, расспросила, как мы добрались из России — и тут же дала разрешение посетить монастырскую крипту. Или, как там называется этот сводчатый подвал под алтарем? Ах да, «нижняя церковь»; крипта — это у католиков.

Так вот. Подвал этот, еле освященный лампадками, уставлен каменными сундуками, в каждом из которых хранится бесценная святыня. Пахнет в подвале не сыростью или плесенью, как можно было ожидать, а совсем наоборот — ладаном и ещё чем-то еще специфически церковным.

Сундуков — десятка полтора; нам указали на один из них и вежливо попросили подождать. Двое служек с натугой своротили крышку, и…

Внутри оказался другой сундук, скорее даже ящик — плоский, из темного дерева. Его крышку открывала уже монахиня; служки почтительно отошли, растворившись в полумраке. Мы стояли в почтительном отдалении и ждали, пока «сестра» предложит нам приблизиться.

Она подала; и мы увидели то, ради чего тащились сюда за тридевять земель. В ящике лежала пачка темных, истрепанных по краям листов из какого-то плотного материала — кажется, не из пергамента. Размером они были с журнальный разворот; листов было десятка три, не меньше.

Тут-то и выяснилось, почему ученый, написавший тот, другой пергамент, ограничился лишь выдержками из манускрипта. Я прямо вижу, как монашки потирают ручонки и хихикают, давая наивному умнику разрешение лицезреть святыни. Дать-то они дали — но не сказали, что сделать это можно только один раз! А значит, полюбовавшись на реликвию, можно унести в памяти ее светлый образ — но саму ее ты больше не увидишь. Тот московский историк и рад был бы привести полный перевод манускрипта — но не мог; перевел, что успел запомнить. Тетки в рясах — народ твердокаменный, не уступая в этом смысле скалам, в которых вырублены их храмы. Если сказали, что «все», то, прости, не проси — бесполезно, могила. Причем — в буквальном смысле; любая из монашек легко пожертвует жизнью, лишь бы не нарушать тысячелетнего устава богадельни.

Разумеется, том, чтобы скопировать драгоценные листы, мы и заикаться не стали. Спасибо хоть, нам позволили самим листать страницы древнего документа; монахиня лишь следила за тем, чтобы с реликвией обращались с должным трепетом. Рассматривать каждый лист дозволялось сколько угодно — но стоило перевернуть — все, финита, вернуться к нему монашка уже не позволяла.

А вот обломитесь, тетеньки! На нашей стороне микроэлектроника «мэйд ин Чайна». Пока отец развлекал монахиню беседой о вечном, я нащелкал по два десятка кадров с каждого их листов. Спасибо, отец подвесил над саркофагом мощную светодиодную лампу.

Памятуя байки об артефактах, загадочным образом не видных на фотопленке, я украдкой просмотрел несколько снимков. Китайская матрица не подвела — все листы запечатлелись в памяти. Что ж, задачу можно было считать выполненной. Христова невеста (так отец называл монашек) ничего не заподозрила — лишь с подозрением косилась на необычайно яркую лампу. Да, против прогресса не попрешь!

Рано я обрадовался. У выхода из крипты (узкий лаз, через который надо просачиваться по одному, с риском переломать на крутых ступеньках ноги), нас ждала очередная монашка. Мать-настоятельница желал сообщить нам нечто не терпящее отлагательства — для чего и просила проследовать в монастырский сад. Я, было, решил, что хитрые тетки отберут фотоаппарат, и по дороге на ощупь вытащил карту памяти. Обошлось — наше имущество мать настоятельницу не заинтересовало. Все было куда неожиданнее…

Отец как-то говорил, что европейские государства обзавелись разведками лишь в начале двадцатого века. До того тайное добывание информации было уделом дипломатов, международных авантюристов и организаций, не имеющих к государству прямого отношения. Так, своей разведслужбой прославился орден иезуитов; не отставал от него и папский престол и масоны. У православной церкви в Сирии, как оказалось, тоже имелась разведка — и неплохая. Матушка-настоятельница Апраксия вежливо поинтересовалась, как нам понравился манускрипт (в ее голосе я уловил легкие издевательские нотки), а потом огорошила нас неприятным известием.

Оказывается, в прибрежных городах Сирии и Ливана объявились некие тёмные личности. Они паломников из России — искали отца и сына. Приводилось описание: под него, впрочем, попадала половина мужчин и подростков нужного возраста. Но вот детали — «владеют английским, располагают значительными средствами, могут путешествовать как с русским, так и с североамериканскими паспортами» — недвусмысленно указывали на нас.

И знаете, что интересно? Агенты нашего загадочного недоброжелателя пустили слух, что мы — тайные агенты русского Генштаба, шпионы, засланные для сбора сведений. Результат не заставил себя ждать — к поискам подключилась местная полиция, и скоро сведения о мнимых шпиёнах могли дойти и до Дамаска. А это — вилы; возвращаться нам предстояло как раз этим путем…

Впрочем, не все так безнадёжно. Неведомые шпики оказались крайне убедительны — кроме турецкой полиции им поверили и те, кто собирал сведения для православных иерархов. И теперь наша собеседница, преподобная мать Апраксия не сомневалась, что в нашем лице перед ней — два русских разведчика. Так что, с одной стороны она недвусмысленно дала понять, что ждет, не дождется, когда мы уберемся на все четыре стороны — ей здесь жить, а ссориться с турецкими властями монахиням резона нет. А с другой — она столь же недвусмысленно намекнула, что поможет нам всем, что только будет в ее силах.

Я не знаю, что за этим стоит — желание помочь православной Империи, или стремление сбагрить опасных визитёров подальше. Однако — факт оставался фактом; матушка Апраксия подсказала маршрут для отступления, причем такой бредовый, что мы тут же согласились: раз нам такое в голову не пришло, то тем, кто нас ловит и подавно не докумекать…

До Маалюди до Триполи — около ста километров. По дороге сюда мы проделали их за неполные пять дней; нас, правда, изрядно задержали паломники. До Бейрута — примерно столько же. И там и там можно без помех сесть на пароход в Россию или в Грецию. Одна беда — в городах Леванта нас нехорошо ждут. Вот мать Апраксия и предложила направиться не на север, в Триполи, или на запад, в Палестину, а в противоположную сторону — на восток, к Евфрату. Древний караванный тракт идёт через Пальмиру, и далее, к городку Дейр-эз-Зор, перевалочному пункту на пути в Ирак, к Персидскому заливу. До Дейр-эз-Зора ровным счетом четыреста тридцать километров — правда, по картам автомобильных шоссе. Впрочем, шоссе эти наверняка строили по древним караванным тропам

В Дейр-эз-Зоре предстояло продать лошадей и пересесть на лодки — шестьсот от километров вниз по библейскому Евфрату, до Эль-Фалуджи. Потом — снова ступить на сухой путь, преодолеть еще полсотни кэмэ до Багдада и там отдаться на волю другой великой реки древней Вавилонии, Тигра. По ней имелось вполне цивилизованное сообщение — до Басры ходили пароходы турецкой и английской компаний, так что последние полтысячи километров можно было преодолеть дня за три-четыре в относительном комфорте.

В конце этого пути нас ждала Басра — один из крупнейших портов Персидского залива. Из Басры в Суэц регулярно бегали пароходы — Суэцкий канал вдохнул в эту древнюю морскую дорогу обрела новую жизнь.

Весь маршрут — через Ирак, вокруг Аравии, через Суэцкий канал и в Александрию, — должен был занять около месяца. К тому же, он давал нам свободу маневра — если неведомый враг сядет на хвост, можно будет двинуть из Басры не на запад, в Суэц, а на восток — в Персию или Индию. А там турки замучаются нас ловить. Впрочем, не хотелось бы это проверять — мы и так, скорее всего, вернемся куда позже намеченного срока, а в Москве пока много чего может случиться.

На словах все это легко и просто, а вот на деле… даже прогулка из Триполи в Маалюлю далась нам с трудом — что уж говорить о таком долгом путешествии! Больше полутора тысяч километров по сирийским плоскогорьям и рекам, несколько крупных и неизвестное количество мелких селений… короче — срочно нужен помощник, слуга, проводник — называйте как хотите, суть от этого не меняется.

* * *

— Барин, побережитесь! Ну, клятая…

Голос Антипа вывел Олега Ивановича из задумчивости. Отставной лейб-улан держался по левую руку — его серая кобыла играла, мотала головой, и порываясь вырвать повод из рук седока. Тот хлопнул хулиганку по ушам; кобыла намек поняла и пошла спокойнее. Впрочем она то и дело норовила сорваться с шага на рысь и выворачивала шею, пытаясь дотянуться зубами до колена всадника. И — всякий раз получала по носу; Антип, дослужившийся до помощника полкового берейтора, видел эти штучки насквозь.

— Молодая, ишшо, не выездили как следовает… — буркнул Антип. — Порядку не знает. Её бы в полковой манеж на недельку…

Олег Иванович покосился на спутника. Антип Броскин, рядовой второго лейб-уланского Курляндского (с 82-го года лейб-драгунского) Его Величества полка оказался для маленького отряда бесценным приобретением. Ваня, еще в Маалюле присматривавшийся к солдату, оказался прав: Антипа тяготила гражданская жизнь вести после выхода со службы. Он нипочем бы не оставил армию — благо, ротмистр граф Крейц, сын старого полкового начальника Петра Киприановича Крейца, обещал порадеть о подчиненном. Ротмистр переходил в армейскую кавалерию с повышением в чине и обещал своему любимчику лычки унтер-офицера и завидную должность полкового берейтора. Однако ж, отец ротмистра, старый граф Крейц умер, и офицер, чьи дела пришли в расстройство после разорительного иска по наследству, принужден был оставить службу. Этот грустный факт поставил крест на амбициях Антипа. В городовые он не пошел — хотя и звали, предлагая место даже и в столице. Поваландавшись года два и претерпев обидное фиаско в коммерческих начинаниях, Антип пристал к троюродной сестре, которая, со своей рязанской кумой, отправилась в паломничество по Святым Местам. Так он попал в Маалюлю, где и познакомился с Олегом Ивановичем. Тот оценил таланты бывшего лейбгвардейца: город Антип покинул уже в роли проводника, конюха и слуги джентльмена — «с хозяйской кормежкой, одёжей и жалованием серебряной деньгой», он выражался. С появлением Антипа, у путешественников исчезли проблемы с лошадьми — как с верховыми, так и с вьючными. Последних было теперь две; бывший улан сам выбирал их на базаре, прикупив заодно, кобылу и для себя. Большая часть багажа уместилась во вьюки; остальное, в двух кофрах, матушка-настоятельница обещала переслать в Триполи, в контору Русского Палестинского общества — для отправки в Одессу. Туда же ушло и письмо — насчет пересылки корреспонденции Семёновых русскому консулу в Александрию.

Кроме лошади, Антип выбирал для маленького отряда и амуницию. Он цельный день возился с седлами, потниками, подпругами — бог знает, как еще называется все эти клубки ремней и пряжек, — и поменял в итоге половину амуниции. К тому же — Антип охотно учил и барина (так он упорно, несмотря на все возражения, величал Олега Ивановича) и барчука, как обращаться со всем этими непростым хозяйством. А заодно — давал массу практических советов по части верховой езды. Результат не замедлил сказаться — уже через два дня пути путешественники изрядно улучшили кавалерийские навыки, а так же попривыкли к манере речи нового спутника. Антип поливал лошадей замысловатой бранью; доставалось и нерадивым ученикам. Барин, конечно, барином — но раз Олегу Ивановичу не пришлось служить в кавалерии, то в речах Антипа и проскальзывали порой снисходительные нотки.

Олег Иванович заранее обговорил, что Антип будет сопровождать их лишь до Одессы; это вполне устраивало отставного солдата, который хотел и белый свет поглядеть и домой вернуться с копеечкой.

Но — к делу. Разговор с настоятельницей не свелся лишь к советам о маршруте. Мать Апраксия приготовила своим гостям настоящий сюрприз. Дело, разумеется, касалось манускрипта, ради которого Олег Иванович с Ваней и явились в Сирию. Настоятельница поведала, что написан он не так уж и давно — по здешним меркам, разумеется; что за срок — 250 лет? Чепуха, было бы о чем говорить…

Манускрипт был составлен неким египетским ученым, который посетил Маалюлю в начале семнадцатого века, и провел здесь целых пятнадцать лет, обшаривая пядь за пядью, склоны ущелья — того самого, возникновение которого приписывалось силе молитвы святой Фёклы. Усилия не пропали даром — египтянин нашел засыпанную обвалом пещеру и сумел проникнуть внутрь. Пещеры в здешних горах не редкость; склоны близ Маалюли источены ими, как швейцарский сыр — дырками. Однако ж египтянину, видимо, открылось нечто особенное — с того самого дня он заперся в келье и не выходил оттуда три года кряду. А когда вышел — вручил монахиням вот этот самый манускрипт. И отбыл — в Александрию. Египтянин увез копию своего труда и загадочный ковчежец, скрывавший то, что было найдено в пещере.

Конечно, монахини прочли манускрипт. Египтянин писал на классическом коптском, так что проблем с переводом не возникло. Но смысл текста оставался темен, и тогдашняя мать-настоятельница на всякий случай включила документ в число монастырских рукописей, хранящихся в крипте. Так творение египетского книжника попало под действие строгого устава, и не запрещающего, вроде, доступа посторонним к документу, но крайне затрудняющего попытки докопаться до его смысла. Согласно монастырским записям, за все две с половиной сотни лет к рукописи проявили интерес всего трое. Последним был приват-доцент Московского Императорского университета Евсеин; предыдущий же случай датировался аж 1783-м годом. Интерес к манускрипту проявил тогда некий итальянец, чьего имен история не сохранила — известно было лишь то, что приехал он из города Верона и, покинув монастырь, тоже поехал в Александрию.

Так вот, о египтянине. До монахинь дошли слухи, что тот, добравшись до Александрии, пошел в хранители библиотеки какого-то халифа — и пробыл в этом качестве без малого 30 лет; немало, если учесть, что к моменту отъезда из Маалюли ученому было не меньше семидесяти. Потом библиотека халифа перешла во владение Ибрагима-паши, деда нынешнего египетского хедива, Тауфик-паши. Где и пребывала до сих пор, вместе с коллекцией диковин, собранных ученым-египтянином за годы изысканий.

Итак, ковчег, найденный в Маалюле, до сих пор хранился в собраниях египетского хедива — на этот счет у матери Апраксии были точные сведения. Монахини святой Фёклы, как оказалось, никогда не упускали загадочный артефакт из виду, хотя и не сделали за все эти годы ни единой попытки его заполучить. Объяснить это настоятельница отказалась — как и поделиться переводом документа. Олег Иванович так и не понял, зачем ему поведали эту историю — предстояло еще разбираться и разбираться…

А пока — под копыта маленького отряда стелилась сухая сирийская почва. Спасибо Антипу — в день удавалось проходить по полста верст, не загоняя лошадей. До Дейр-эз-Зора оставалось каких-нибудь два дня пути, и Олег Иванович с удовольствием почувствовал, что наконец-то вошел во вкус путешествия. Ваня ловко сидел в седле (что не мешало Антипу бурчать насчет собаки на заборе), а вечером, на бивАке (тоже словечко отставного кавалериста) брал у старого улана уроки обращения с саблей. Не владея высоким искусством фехтования, Антип чрезвычайно ловко крутил клинком замысловатые кубреты. Он, правда, ругал арабские сабли за «неухватистость» (за неимением шашек, Олег Иванович еще в Маалюле расщедрился на два драгоценных дамасских клинка), но это не мешало ему плести вокруг себя мерцающую паутину крутящейся стали. Ваня смотрел, завидовал — и пытался подражать; Олег Иванович всерьез опасался, как бы сын не отрубил себе ухо. А бывший улан знай, посмеивался да приговаривал: «Пущай барчук навострится, солдатская наука — она завсегда в жизни пользительная».

Глава вторая

В ушах звенело. Глаза были залиты чем-то теплым, липким; в щеку впился какой-то острый предмет. На ноги ощутимо давило, будто на них уселся слон. Николка вытянул из-под себя руку, уперся в пол, попытался перевернуться на бок — не вышло, мешала сидящая на ногах ушастая серая скотина. Тогда мальчик, дотянувшись до лица, попробовал протереть глаза.

Получилось! Мальчик принялся озираться вокруг. Комната тонула в белесой пыли. Прямо перед носом валялся стул без спинки — то есть, спинка-то была, но — висела на обрывке обивочной ткани. Расколотая деревяшка топорщилась длинными, острыми щепками. Повозившись, Николка сумел-таки перекатиться на бок — и увидел, что придавивший его ноги слон был на самом деле бароном Корфом. Отставной ротмистр лежал навзничь, навалившись своим крупным телом на ступни гимназиста — да так, что Николка перестал их чувствовать.

«Убит!» — ахнул Николка и задергался, пытаясь освободиться. После первых рывков барон зашевелился, застонал и непечатно выругался. У мальчика отлегло от сердца.

— Барон, мон шер, здесь, в конце концов, дамы и дети! Возьмите себя в руки…

— Подите вы к черту, Серж! — ответствовал барон. — Мало того, что вы втравили меня в историю, ни слова не сказав, о том, ради чего, собственно, затеян весь этот декаданс — так теперь мне еще и с домовладельцем объясняться насчет побитых горшков! Да что ж это за напасть такая…

Барон попытался встать, и мальчик взвыл от боли — Корф всем весом налёг ему на правую ступню. Ноги, впрочем, освободились; Николка сумел подняться. Его тут же подхватили сзади — и усадили на канапе. Это оказался Яша; Николка принялся ожесточенно тереть глаза, очищая их липкой гадости — и, оторвав от лица руку, испуганно вскрикнул; ладонь была вся в крови.

— Что вы там застряли? Он же уходит, сволочь! Барон, не стойте столбом, делайте что-нибудь!

Громкий крик Ольги, — и когда она успела выскочить из дома? — вывел мужчин из ступора. Корф метнулся к дверям; за ним, вытаскивая на бегу револьвер, кинулся Никонов. Николка хотел вскочить и бежать, но пол коварно ушел из-под ног и Яков едва успел подхватить падающего мальчика.

— Постойте, паныч, без вас обойдутся. Вон, вы весь в юшке, держите… — и Яша принялся совать в руку мальчику скомканный платок.

Николка машинально взял — и принялся утираться. Кровь из ранки на лбу уже не текла; перемазав платок, Николка запихал его в карман, озирая разгромленную комнату. Корф нисколько не преувеличил. Из мебели уцелело только канапе; стулья были переломаны в щепки, а створка двери, ведущей в комнату, где недавно томились пленники, висела на одной петле. Шифоньер валялся на боку и весело скалился острыми зубьями разбитого зеркала.

Яша, проследив взгляд гимназиста, кинулся в соседнюю комнату — и тут же выскочил назад. Глаза у него были безумные; сделав шаг, Яша схватился за покосившуюся створку, согнулся вдвое — и его вырвало прямо на устилающие пол осколки.

— Не надо…хр… кх… — не ходите туда, пан Никол… Не надо вам это видеть… — увидав, что мальчик его не слушает, Яша с трудом разогнулся и заступил дорогу. Руки его дрожали.

— Их… бомбой… по стенам… прямо на куски! А тот, который такой, здоровый — без головы. И всё в кровище, даже потолок…

Грохоча сапожищами, в комнату влетел Порфирьич. В его руке плясал здоровенный револьвер системы «Смит-и-Вессон». Денщик дико озирался.

— А барон-то… как есть, уехали! В экипаж барышню закинули, сами с господином лейтенантом сели — и ка-а-ак припустят! А меня не дождалися… и весь дом разнесли, черти верёвочные[35]…

Порфирьич не стал припоминать, какими язвительными фразами обменялись Ольга с бароном — девушка категорически требовала взять ее с собой и добилась-таки своего! Обозленный до последней крайности барон кулём закинул Ольгу в карету и, вслед за лейтенантом, взлетел на козлы.

Николка, несмотря на весь ужас происходящего ухмыльнулся; непонятно, из-за чего Порфирьич больше убивается — из-за разгромленного жилья, или из-за того, что Корф с Никоновым обошлись в опасном деле без него.

Снова забухали сапоги, залились трели полицейского свистка. Порфирьич с досадой плюнул засыпанный стеклом и штукатуркой на пол:

— Ну вот, подоспели, шлындры[36]… нет, чтоб скубентов с бонбами ловить, когда они их в окна к приличным людЯм бросают! Так нет, небось, шляются по трактирам, а как рвануло — на тебе, пожалуйста, свистять, как оглашенные! Вы посидите пока туточки, панычи, неча вам с ними беседовать, я уж сам… и Порфирьич, засунув за пояс Смит-и-Вессон, затопал навстречу свисткам.

Яша, враз обмяк, плюхнулся боком на канапе и зашарил по карманам. Николка, собрался было отдать платок, но вспомнив, что тот перемазан кровью, поглубже запихнул его в карман.

— Вон оно как, Пан Никол… — выдавил из себя Яков. — Вон оно как вышло… бомбой…

— А это, значит, тот, со шляпной картонкой? Которого мы у нашего дома выследили?

— Он и есть. — кивнул Яша. — Я сразу понял, что дело нечисто. Увидел, как он картонку эту носит — сразу понял, что там бомба.

— Так надо было сказать господину барону или Сергей Алексеичу… — заметил Николка. — Они бы что-нибудь придумали.

Яша сокрушено махнул рукой.

— Виноват, чего уж теперь, пан Никол… думал, померещилось, да и неудобно было к господам офицерам лезть с советами. Одна надежда, что они этого шлемазла догонят и изловят.

Так они и сидели на канапе — Яков бездумно ковырял пальцем подлокотник, думая о своем непростительном промахе, а Николка все хотел встать и разглядеть в осколках зеркала в шифоньере свою перемазанную физиономию — но никак не решался нарушить тишину. Из соседней комнаты тянуло тревожным запахом; Николка подумал, что пахнет взорвавшимся динамитом. Мальчик все же одолел нерешительность, встал и сделал пару шагов к расколотой двери; в нос ударил другой запах, перебивающий ядовитую вонь взрывчатки. Острый, пугающий… Николка понял, что так пахнет кровь. Он поежился и вернулся на место. Яша по прежнему сидел, скособоченный, как старая тряпичная кукла.

— Яш… — Николка подергал его за рукав. — Очнись, незачем нам тут сидеть…

За окном было тихо. Надтреснутого голоса Порфирьича и уверенного баса городового слышно не было — похоже, расследование переместилось из палисадника на улицу. Яша, крякнув, встал. Прежнюю его апатию будто рукой сняло.

— Пошли, НикОл. Надо посмотреть, куда господа офицеры поскакали. Как бы опять в беду не угодили…

* * *

— Ушел! — Я же предупреждала! Куда вы смотрели, мужчины? А вы, барон — что, только дамам дерзить умеете?

Корф с Никоновым сокрушено молчали. Крыть было нечем — Ольга действительно предупреждала. Мало того — кричала, высовываясь по пояс, из окошка кареты! Бог знает, каким чутьем, угадала, что пролетка с беглецом вот-вот вильнет в переулок, уходя от погони. И, пока Корф, матерно ругаясь, выворачивал лошадей поперек Якиманки, злоумышленника уже след простыл.

Пролетку удалось догнать еще до того, как та выскочила на Старую Калужскую дорогу, ведущую в сторону Калужской заставы. На площади Корф поравнялся с ней — какое-то время экипажи неслись бок-о-бок, причем бомбист стрелял в преследователей из револьвера. Не попал — пролетку отчаянно бросало на выбоинах, и стрелок принужден был цепляться за что попало, лишь бы не вылететь под копыта лошадей.

Никонов ответил несколькими пулями. Ему тоже было неловко стрелять — левой рукой, да еще перегибаясь через барона. Правой лейтенант вцепился в поручень, с трудом удерживаясь на бешено трясущихся козлах. Корф пытался достать неприятельского кучера бичом, но успеха не имел; экипажи, вздымая клубы пыли и плюясь свинцом, пронеслись через площадь Калужской заставы[37]* расшугали лоточников с разносчиками, и вылетели на Большую Якиманку. Толстый городовой побежал, было, за нарушителями, оглашая воздух трелями свистка — но куда там! Корф прижимал злодеев к тротуару, наваливаясь на хрупкий экипаж массивной каретой; бомбиста мотало на сиденье; он пытался зарядить револьвер, но проделать сей трюк в трясущейся пролетке оказалось непросто.

Ольга тоже времени не теряла. Увидев террориста на расстоянии вытянутой руки от окна кареты, девушка не стала стрелять из Корфова бульдога — зато вспомнила о припрятанном в манжетке смартфоне и принялась снимать злодея крупным планом. И — увидала, как студент машет кучеру, приказывая свернуть в переулок.

Пролетка резко вильнула влево, вдоль кованой ограды храма мученика Иоанна Воина; барон, попытался свернуть следом, но преуспел лишь в том, что чуть не врезался в решетку. Пришлось останавливаться, осаживать лошадей, а потом и вовсе спускаться с козел и разворачивать карету посреди мостовой. Пролетка с бомбистом давно угрохотала куда-то в переулки, а вокруг кареты собралась толпа. Кто-то смеялся, кто-то давал советы; однако ж, разглядев решительную физиономию и пудовые кулаки возницы, насмешники сочли за благо поутихнуть. Никонов сохраняя остатки невозмутимости, сидел на козлах, помогая, в меру сил, барону.

Наконец карету развернули; было ясней ясного, что беглеца не догнать. Продолжать погоню не имело никакого смысла, и карета с понурым Корфом на козлах затарахтела дальше, по Якиманке. Проезжая мимо строящегося здания Голутвинской мануфактуры, Корф наклонился к сидящим в карете Никонову И Ольге:

— Вот что, друзья, есть у меня презанятнейшая мысль. Мадемуазель Ольга, вы не против, если мы ненадолго остановимся? Надо кое-что обсудить, и, желательно… барон сделал нарочитую паузу, — без нервических барышень. Вы уж подождите нас в карете, хорошо? — И барон глумливо улыбнулся, в ответ на яростное шипение девушки.

Через десять минут Ольга тряслась в пролетке, возвращаясь к разгромленному флигелю — на прощание барон велел ей позаботиться о Яше с Николкой. Справиться со строптивой барышней оказалось нелегко — особенно после того, как Корф напрочь отказался обсуждать при ней дальнейшие планы. А уж, услыхав о том, что ей предлагается вернуться на Воробьевы, Ольга немедленно возмутилась, наговорила дерзостей и под конец заявила, чтобы барон и думать забыл о чем-то подобном. Но вдруг неожиданно согласилась и потребовала извозчика. Никонову оставалось лишь гадать, что за мысль пришла ей в голову — ясно же было, что Ольга стала сговорчивой не просто так. Но с этим можно было и повременить — имелись дела и поважнее.

Вот что придумал барон. Они ведь собирались ехать в психиатрическую клинику, где удерживают Евсеина, так? Вот и поехали — предложил Корф, доведем это дело до конца! Может ван дер Стрейкер и бережет пленника пуще глаза — но сейчас-то несчастный доцент наверняка остался без присмотра! Громилы разорваны бомбой, студент, совершивший это нехорошее дело, в бегах, другие его помощники никак не могут знать о том, что произошло на Воробьевых. Удобнейший момент! Разве что, доцента охраняет сам ван дер Стрейкер — но уж встрече с ним беседы с ним Корф с Никоновым будут только рады. Правда, сам Стрейкер вряд ли разделит их энтузиазм то тут уж, как говорится — каждому свое.

А Ольга, тем временем, наскоро просматривала видео, снятое во время погони. Она и сама не сразу поняла, что подтолкнуло ее вместо револьвера достать смартфон и крупным планом заснять бомбиста в пролётке. В отличие от барона и Никонова, Ольга отлично его рассмотрела. Это, вне всяких сомнений, был студент — видны были молоточки Технического училища в петлицах форменного сюртука. Девушка усмехнулась — он даже переодеться не удосужился!

Геннадий, строя планы для Бригады, возлагал большие надежды на студенческие кружки и народовольцев. Их организация была, в основном, разгромлена царской охранкой: кто попал на каторгу, кто — в эмиграции; иные взялись за ум и бросили революционные игрища. Поиск нужных людей представлялся задачей крайне непростой; Геннадий хотел вычислять их по архивным документам — явки, места жительства, знакомые, маршруты поездок — все это имелось, конечно в богатейшем материале, скопленном историками революции за годы Советской власти. Были сведения и о квартирах, где собирались студенческие кружки, о заведениях, которые посещали молодые бунтари… Однако — данные эти были не вполне надёжны; трудно оценить, кто из авторов писал на основе архивных документов, а кто повторял чьи-то домысли или вовсе занимался сочинительством.

И тут — такая удача! Ольга не сомневалась, что бомбист так или иначе связан с террористами-народовольцами. Вряд ли это бельгиец, на которого он работал — тот мало походил на революционера. Однако ж и на хитровских громил студент похож не был. Да и само орудие — адская машина — ясно указывала на определенные «круги». Такие бомбы были популярны среди народовольцев, а позднее — и эсеров…

Так что Ольга легко согласилась оставить мужчин — надо было как можно скорее рассказать обо всем Геннадию. Конечно, Москва девятнадцатого века не утыкана сплошь видеокамерами, да и с базами персональных данных сеть некоторые сложности; но, имея приличное изображение нужного человека, можно надеяться на успех. А как искать — это другой вопрос. Ольга не сомневалась, Геннадий способен справиться и не с такой задачей. Были у нее и другие идеи: всесторонне обдумав визит к модистке, Ольга собиралась предложить своим соратникам неожиданный, но верный способ пополнения партийной кассы. И не просто предложить — но и с привести его в жизнь, причем с немалым удовольствием…

* * *

Николка пришёл домой в весьма предосудительном виде — с рассеченным лбом, в одежде с которой, несмотря на все усилия, так и не удалось убрать кровь, пыль и прочие следы приключений. Скандал, конечно был неминуем — поднимаясь по лестнице, мальчик уныло подумал, что не худо было бы зайти на квартиру Семёновых и подобрать чистую рубашку среди Ваниных вещей — взамен собственной, продранной в двух местах и покрытой наспех замытыми кровяными пятнами. Мысль была хороша — но увы, из разряда запоздавших. Потому как стоило тете Оле увидеть племянника…

Нельзя сказать, что Николка рос таким уж домашним мальчиком. Случалось ему прийти из гимназии и с бланшем под глазом, и в шинели с оторванной полой. Летом он исправно таскал домой занозы, содранные колени, пятна дегтя на штанах… Во общем, все, что полагается мальчугану его лет, ведущему нормальный образ жизни. Но — сегодняшние достижения затмили все.

Рассеченный в двух местах лоб. Рука, ободранная от локтя до запястья — в горячке, после взрыва, Николка даже этого не заметил, ссадина обнаружилась только когда пришлось снимать рубашку. Волосы, слипшиеся в колтун от запекшейся крови — Ольга пыталась заставить мальчика вымыть голову, но тот лишь буркнул в ответ что-то невразумительное и поглубже натянул на глаза гимназическую фуражку.

Фуражке, кстати, тоже досталось — козырек треснул пополам, и теперь правая его половина лихо топорщилась вверх, а нижняя понуро свисала на лоб. Про то, в каком виде были рубашка и штаны вообще не стоило упоминать; точнее всего на сей счет выразилась Марьяна: «Вы что, паныч, с нищим на паперти у Николы Мирликийского, одёжкой поменялись?»

Надо отдать должное тёте Оле — рассердилась она не из-за плачевного состояния Николкиного гардероба. Увидав рассеченный лоб и слипшиеся от крови волосы, женщина чуть не грохнулась в обморок. А придя в себя принялась хлопотать вокруг него как вокруг раненого на войне героя. Николка был раздет, отмыт, ссадины обильно залили йодной настойкой и перевязаны чистой небелёной марлей, за которой Марьяне пришлось бежать в аптеку Ройтмана, на самый Земляной вал.

Оказав первую помощь пострадавшему, тетка критически обозрела плоды своих трудов — племянник стоя перед ней, живой, отмытый, с головой, замотанной в марлевый тюрбан, как у турецкого паши, — и поинтересовалась, где это Николку черти носили и как его угораздило так пораниться и изгваздаться?

Мальчик пытался отделаться привычным «да так, гулял, упал», — отговоркой, придуманной для не в меру любопытных родителей еще в античные времена, — но тётя была непреклонна. Она твёрдо решила выяснить, где и каким путём племянник пытался сгубить свою молодую жизнь?

Допрос, как и легко догадаться, закончился слезами — сначала расплакалась тётя Оля, огорченная упорным нежеланием Николки держать ответ за проступки, а потом и он сам — мальчик не мог вынести слез любимой тётушки. Так они и рыдали, когда в дверь заглянула Маринка — и к слезному дуэту немедленно присоединился еще один исполнитель, превратив его, таким образом, в трио.

Когда слезы были высушены, носы — утерты, а кружевные платки, сыгравшие в этих мероприятиях наиглавнейшую роль — спрятаны в рукава дамских платьев или засунуты под подушки, никто из присутствующих уже не помышлял о продолжении допроса. Тётя Оля послала дочку на кухню, сказать Марьяне, чтобы та ставила чай, а сама заявила Николке чтобы тот собирался. Оказывается, утром пришло письмо от Русаковых, соседей семейства Овчинниковых по Перловке.

Нина Алексеевна, дачная приятельница тёти, писала, как хорошо теперь на берегу Яузы; пересказывала во всез подробностях новости загородного жития. Была приписка и от управляющего дачным посёлком: тот кланялся, и сообщал, что крыша дачи, которую Овчинниковы собирались снять, уже перекрыта. Так что господа жильцы могут заезжать когда им будет угодно — все де готово, ждем дорогих гостей.

Так что — с самого утра, все то время, пока Николка носился по Москве за злодеями и бомбистами, семейство Овчинниковых готовилось к отъезду. Он был намечен на завтрашнее утро — так что времени и у тёти, и у Василия Петровича, да и у самого Николки было в обрез. Дворник Фомич был отослан сговориться на завтрашнее утро ломовиком, а Василий Петрович самолично отбыл на вокзал, чтобы справиться о поездах с Ярославского (бывшего Троицкого) вокзала до Сергиевского Посада. Решено было, что сам он с супругой и детьми поедет поездом — тогда как Марьяна с Фомичом будут сопровождать до поселка подводы со всем необходимым для дачной жизни скарбом. Вечером Фомичу предстояло вернуться на Гороховскую, а семейство Овчинниковых ожидали полтора безмятежных месяца дачной жизни.

Обыкновенно мальчик вместе с кузинами в августе ездил в Севастополь — погреться на крымском солнце, набраться сил перед слякотной московской осенью. Николку ждал дом его детства и отец — так что мальчик обычно был рад этой поездке. Н в этом году не заладилось — в севастопольском доме, еще в мае начали большой ремонт, который продолжался и по сей день; так что на половину июля и август решено было отправиться в Перловку, в дачный поселок, где Выбеговы и Овчинниковы провели уже не одно лето; дачи они обыкновенно снимали по соседству. Марина предвкушала веселые деньки в обществе Вари Русаковой, а вот Николка совсем забыл о даче: за появлением Никонова и развязанной злодеем ван дер Стрейкером войной, он и думать о ней перестал. И вот — на тебе! Завтра! Николка совершенно не представлял, что делать — а потому подчинился тёте Оле и поплёлся к себе в комнату, собирать вещи.

Глава третья

Из путевых записок О.И. Семёнова.

Любому, кто возьмет в руки эти записки, знакомо понятие «Северная Пальмира» — порой репортеры и литераторы называют так Петербург. Знакомо оно и мне; но лишь попав в этот оазис посреди пустыни, я понял настоящий смысл этой аллегории.

Пальмира, (слово это произошло от арамейского Тадмор, «город пальм») некогда была цветущим городом. Слава ее гремела по Лаванту, Средиземноморью и Малой Азии, достигая на западе Геркулесовых столбов, а на Востоке — Колхиды[38]. Город лежит в оазисе, между Дамаском и Евфратом, в 140-ка километрах от последнего. И Библия и Иосиф Флавий уверяют, что основал Пальмиру царь Соломон; вам самим, мои читатели, решать, который из этих источников заслуживает доверия: по мне, так все едино, тем более, в этом вопросе они сходятся.

Поначалу Пальмира была аванпостом, оплотом против арамейских орд, покушавшихся на владения Соломона — о простирались они тогда до самого Ефрата; позже город был разорен Навуходоносором, шедшим на Иepyсалим. Однако же, крайне выгодное положение Пальмиры — между Средиземным морем с одной стороны и цветущей долиной Евфрата с другой, — не позволило ей долго пребывать в запустении. Город был отстроен, дав пристанище торговым караванам и разместив за своими стенами и богатые склады товаров, переправлявшихся по древнему тракту с Запада на Восток и обратно. Вскоре город стал столицей, государства Пальмирена; держава эта была устроена весьма разумно и управлялась, по уверениям Флавия, государями, сенатом и народным собранием. Римляне, воюя с парфянами, в 41-м году до Рождества Христова, покушались на Пальмиру, но приз этот не дался им в руки. При Траяне она была снова разорена римскими войсками; император Адриан восстановил город и переименовал в Адрианополь — один из многих других, коих сей достойный муж наплодил что в Азии, что в Европе. Позже город то становился римской колонией, то восставал против Империи, то переживал настоящий взлет. В 267-м году от Рождества Христова, некая Зеновия, чей супруг, правивший ранее Пальмирой, был злодейски убит собственным племянником, так расширила пределы государства, что вознамерилась соперничать с Римом. Кончилось, это, как водится, печально — император Аврелиан пленил амбициозную дамочку и опустошил ее столицу, в очередной раз превратив Пальмирену в римскую провинцию. Позже Диоклетиана затем и Юстиниан пытались восстановить разорённый город, но не так и не сумели вернуть ему прежний блеск.

Вконец опустошённая арабами в 774-м году, Пальмира в наши дни день влачит жалкое существование; в 17-м веке европейцы заново открыли миру ее великолепные руины, способные затмить сам Парфенон.

Мы с Иваном побывали и в Афинах и в Риме; видели храм Ники Самафракийской и Колизей — но куда там этим вылизанным на потребу туристам, еврокорректным памятникам до, седой древности забытой Пальмиры! Туристы здесь — явление столь же редкое, как и дождь с градом; в развалинах античных колоннад пасутся козы и верблюды, и неповторимый налет древности, который в Европе 21-го века сохранился разве в каком-нибудь альпийском монастыре, ощущается здесь всей кожей. Сухая, выгоревшая трава, выбивающаяся из-под обрушенных мраморных капителей, старик— араб, привязавший ледащего верблюда к расколотой колонне, помнящей Адриана… в общем, я умолкаю. Слова не могут передать этих чар времени и… забвения.

Римские руины тянутся с юго-востока на северо-запад непрерывно на протяжении примерно 3-х километров. Это — остатки сооружений двух разных эпох: древность одних, образующих собой бесформенную груду, восходит до времен Навуходоносора; другие, еще не совсем развалившиеся, относятся трем первым векам христианской эры, когда в почете был коринфский стиль. На восточной оконечности развалин, высится храм солнца (Ваала-Гелиоса) — величественный комплекс длиной в полсотни с лишним метров, со множеством колонн. Многие из них еще стоят. Внутри храма сохранилась роскошная лепная орнаментация фризов и стен, в виде листьев и плодов.

Против северо-западного угла храма располагались некогда главные врата, напоминающие триумфальную арку Константина в Риме; от них, через весь город тянулась дорога, вдоль которой шли четыре ряда колонн. Колоннады разделяли дорогу на три части: средняя, широкая, служила некогда для проезда экипажей и всадников; две боковые, поуже — для пешеходов.

Из этого множества колонн до настоящего времени устояло не больше полутора сотен; но перспектива образуемых ими аллей производит грандиозное, неизгладимое впечатление. Почва повсюду покрыта обломками капителей, фризов и иных архитектурных фрагментов; за развалившейся городской стеной, возведенной в при Юстиниане, в небольшой долине лежит некрополь; на соседнем холме высится арабская крепость поздней постройки.

Мы задержались в Пальмире на сутки — чтобы хоть ненадолго ощутить себя беззаботными туристами, а не беглецами, за которыми по пятам идут неведомые злодеи. Антип пока возился с лошадьми и подбивал меня купить еще пару заводных — благо в оазисе остановился караван, и на продажу имелось несколько отличных кобылок. Я отказался — до Дейр-эз-Зора оставалось всего 2 дня пути, а там лошадей все равно придется продать — далее нам предстояло сменить седла на лодочные банки, а пыль караванной тропы — на мутные воды Евфрата.

Дневка принесла долгожданный отдых; все же четырехдневный переход дался нам непросто. Лошадям она тоже пошла на пользу; в благословенном оазисе хватало и свежей воды и ячменя на фураж. На ночь мы устроились под навесами из пальмовых листьев, близ коновязей; проснувшись в предрассветный час, я долго не мог уснуть, не отводя взгляда от древней колоннады, черные силуэты которой прорисовывались на фоне сереющего небосклона…

* * *

Мимо бортов лодки пятый день подряд неторопливо проплывали низкие берега великой реки. То тут, то там стояли группки финиковых пальм, лимонных и померанцевых деревьев; порой река разделялась на рукава — и текла вокруг низменных островов. Арабы-лодочники, ловко орудуя длиннющими, похожими на шесты веслами, безошибочно выбирали нужное русло, и Евфрат упорно нес судёнышки к цели.

На Месопотамской равнине, река текла спокойно, не быстрее четырех километров в час; к силе течения добавлялась мускульная энергия гребцов. Раз в день лодки ненадолго приставали к берегу; после этого плавание продолжалось, пока позволяло солнце. За день удавалось пройти около семидесяти километров; предстояло плыть еще не меньше 4-х дней, до городка Эль-Фаллуджа, откуда было рукой подать до Багдада.

Стоило отцу упомянуть об Эль-Фаллудже, как Ваня немедленно оживился. Он повторял — любой из сколько-нибудь заметных населенных пунктов, которые приходилось миновать путешественникам, так или иначе связан с кровавыми событиями либо Иракской войны, либо гражданской войны в Сирии. Маалюля? Захват монахинь сирийскими повстанцами в 2013-м году. Эль-Фаллуджа? Резня, которую в 2004-м году устроили американским морпехам повстанцы-шииты. Багдад? Басра? Комментарии, как говорится, излишни. А когда кто-то из лодочников упомянул городишко Тикрит, на Ваню напал смех пополам с икотой — старый араб понятия не имел, что всего через полвека там предстоит появиться на свет такой легендарной личности, как Саддам Хуссейн[39]. Вот и теперь, озирая низкие берега Евфрата, Иван возвращался к излюбленной теме:

— Знаешь, пап, порой мне кажется, что арабам лучше всего жилось, когда их кто-нибудь угнетал. Нет, это не касается нефтяных шейхов с их «Феррари» и футбольными командами. Я говорю об обычных арабах, рядовых, так сказать. Вот сам посмотри — который день плывем, а вокруг все спокойно-благолепно. Ни тебе разбойников, ни вооруженных шаек, никого не режут…

Олег Иванович усмехнулся:

— А как же те бедуины, что напали на нас?

— Так я об этом и говорю! — немедленно ответил Иван. Похоже, он ждал именно таких слов. — Только эта шайка принялась палить — тут же прискакала федеральная кавалерия и объяснила им, как Османскую Империю любить. Порядок! А стоит арабам начать жить своим умом — как тут же начинается кровавое безобразие, вроде гражданской войны или сектора Газа.

— Не могу не согласиться. — кивнул отец. Вон, даже султан их великий, Саладин[40], — он, кстати, тоже родом из Тикрита, как и Саддам, — так он вовсе не араб, а курд. Да и Асад — что Башар, что папаша его, Хафиз — хоть и происходят из какого-то арабского племени, но по вере они оба алавиты[41], а значит — неправильные мусульмане и арабы.

— А я о чем? — закивал Ваня. — Арабы — они, как поляки: у тех тоже, если король толковый, полководец или государственный деятель — так непременно либо литовец, либо вообще из Саксонии или, прости Господи, из Франции. А сами они могут только гонором меряться и саблями махать.

Олег Иванович улыбнулся. Где-то с полгода назад сын увлекся политикой — перечитал в интернете все, что смог найти по русско-польскому и русско-украинскому вопросам, стал завсегдатаем многих интернет— форумов, ставя порой в тупик или доводя до приступов бешенства собеседников — студентов Львовского университета или наших, российских либералов. К Польше мальчик относился с особой «нежностью», не упуская случая пройтись по адресу «пшеков». Олег Иванович, испытывавший по отношению к этой стране непростые, но скорее теплые чувства, не пытался давить на сына, лишь подкидывал ему время от времени книги Станислава Лема и великолепные польские фильмы, вроде «Кингсайза» или «Четырех танкистов и собаки».

Во время путешествия «польская» тема была напрочь вытеснена темой арабской — но все же Иван нет— нет да и обращался к привычным аналогам.

— Ну ладно, аллах с ними, с арабами, — продолжал тем временем мальчик. При слове «аллах» старик-лодочник, ворочавший длиннющим веслом на корме плоскодонки встрепенулся, одобрительно глянул на Ваню и что-то пробормотал.

— Я вот о чем думаю: мы ведь раздобыли этот самый манускрипт, за которым сюда явились, так? Вот, сидим тут, в лодке, как дураки, а что там написано — не знаем. Неужели так и придется ждать, до Москвы?

— А ты как хотел? — усмехнулся нетерпению мальчика отец. — Мы с тобой, знаешь ли, в коптском не сильны, а авто-переводчик с распознаванием текстов на этом языке яблочные умники, увы, не придумали. Так что — придется ждать.

— А может, поискать переводчика сейчас? — предложил Ваня. — Уж где-где, а тут этот язык точно знают.

— Ну да, а заодно — чтоб он и русский знал. Что-то мне сомнительно… — покачал головой Олег Иванович. — Да и боязно. Мало ли что в этом манускрипте? Покажем кому ни попади — потом неприятностей не оберемся. И так уже за нами гонятся…

Ваня кивнул. Отец был, конечно, прав; но вся натура мальчика протестовала против необходимости ждать еще месяц — когда ключ от тайны, не дававшей им покоя, возможно лежит в кармане!

— Ну, а если там что-то такое, что можно отыскать только здесь? — мальчик не собирался сдаваться. — Что ж нам, опять в Сирию придется ехать?

— Может и придется, — согласился отец. — Но сейчас нам рисковать нельзя — вот если будем уверены, что за нами никто не идет — тогда, может и подумаем. Ладно, хватит болтать, бери-ка лучше весло. А то что-то мы еле-еле тащимся.

* * *

Колеса ритмично хлопали по воде. Если встать у борта сразу за огромным, красно-синим кожухом, прорезанным радиальными щелями — то из распахнутого люка, ведущего куда-то в низы «Царевны Багдада» (Ваня упрямо называл пароход «Царевной Будур») отчетливо донесется мерное пыхтенье паровой машины. Эти шумы, смешиваясь, создавали звуковой фон плавания — порой в нее вплетались крики птичьей мелочи, мельтешившей в воздухе за кормой пароходика.

Олег Иванович лениво оглянулся. Все хотелось делать только так — лениво, не торопясь, и прежде хорошенько подумать — а нужно ли ему именно сейчас и именно это движение? А, подумав — остаться на месте.

Полдень… жара… река…

Колесная посудина английской пароходной компании второй день шлепала по волнам Тигра. «Надо же, как вышло» — думал Олег Иванович, — «В один заход удалось побывать на двух древнейших водных артериях мира, и не просто побывать — совместить в этих «круизах» две разные эпохи. Одна — плаванье на длинных дощатых, лодках, какие бороздили эти воды что при Салах ад-Дунийе (он же Саладин), что при Александре Македонском, что при Навуходоносоре… или кто там у них был в совсем уж седой древности? Какая, впрочем, разница… эти скорлупки были тут во все времена.

А вторая — классика колониальных путешествий: пароход британской компании, азиатские берега в камышах, аборигены в своих жалких скорлупках, предлагающие на редких стоянках рыбу и мелкие поделки местных мастеров… дамы, на пассажирской галере, прикрывающиеся кружевными зонтиками; угольный дым над рекой… Подумалось — вот так же, наверное, смотрели на эти берега лощеные английские офицеры с речных канонерок, действовавших во время Великой войны на Евфрате и Тигре… то есть только еще будут действовать, конечно. Тьфу ты, — с этими путешествиями во времени даже расслабиться толком не получается

— Пап! — раздался с кормы крик Вани. — А можно я в машинное схожу?

«Похоже, придется все-таки оборачиваться», — мелькнула ленивая мысль. — «А ведь так хорошо стоялось…»

Иван не стал дожидаться разрешения — да и вопрос был риторическим. Раздался дробот подошв по трапу — мальчик бодро скатился в машинное отделение. Олег Иванович удовлетворенно вздохнул и вернулся к прежнему блаженному состоянию. Он второй день предавался полнейшему безделью — что было особенно приятно после стремительного конного марша от Маалюли на восток, к Евфрату, после долгого плаванья вниз по реке на лодках, высадки в Эль-Фалудже и оглушительного гомона Багдада…

По тиковым доскам палубе заухали сапоги. Антип… А вот что значит выучка! Хоть бравый улан уверял, он никогда не ходил в денщиках, однако же, он ухитрился где-то набраться манер — нет, не лакея, это было бы слишком пОшло, — скорее уж слуги джентльмена, коротающего время между манежем, клубом и полковым собранием. Вот и сейчас, Антип выскочил, можно сказать, ниоткуда — и с пустыми руками, а с запотевшей бутылкой пива, завернутой в полотенце. Олег Иванович потеплел сердцем.

— Ну-ка, голубчик, давай сюда… Эк ты вовремя, любезный…

Антип ловко сковырнул пробку и подставил барину стеклянную кружку. Пиво полилось в нее пенной струей, стекло тут же запотело. Олег Иванович невольно сглотнул, предвкушая наслаждение. Все же есть своя прелесть в такой вот колониальной манере путешествовать! Можно плыть себе и плыть, наслаждаясь неизменным викторианским комфортом, не отказывая себе ни в ледяном пиве, ни в бифштексах, ни в партии в карты в вечернем полумраке бархатного салона…

Антип подхватил пустую бутылку и растворился в окружающем пространстве. Но побыть в одиночестве не удалось — по лесенке поднялся герр Вентцель, инженер, сотрудник немецкой компании «Крафтмейстер и сыновья» — человек умный, безупречно воспитанный и к тому же тонко понимающий Восток. Они познакомились с герром Вентцелем сразу, как только поднялись на борт «Царевны Будур». Подкупило то, что немец знал русский — впрочем, этим его достоинства не исчерпывались. Инженер ездил в Багдад на отдыхе; служащие немецкой строительной компании, оказывается, нередко позволяли себе подобные турпоездки — благо, посмотреть в столице багдадского вилайета было на что. Скоро Олег Иванович узнал, что герр Вентцель — российский подданный, хотя и родился не в России; 42 года назад он появился на свет в городе Кёнигсберге. Его профессиональная карьера началась в Польше, на строительстве Лодзинской фабричной железной дороги; в дальнейшем Курт Вентцель прокладывал железнодорожные магистрали по всему Востоку — и в Турции, и в Египте, сумев поработать даже на прокладке вспомогательной железнодорожной ветки Суэцкого канала.

Путешествуя по Востоку, инженер приобрел вкус к древностям, неплохо изучил историю этих мест и стал недурным археологом-любителем — благо, земляные работы случалось проводить и в поистине исторических местах. Поездка герра Вентцеля в Багдад носила характер, в некотором смысле научный — он обстоятельно рассказывал, об экспонатах, которыми сумел пополнить свою коллекцию. К немалой своей досаде, инженер не мог продемонстрировать «герру Семеноффу» особо интересные образцы, поскольку те были тщательно упакованы в багаж; зато он с удовольствием поведал Олегу Ивановичу и Ване о том, что коллекцию собирает не для себя. Собрание хранится в одной из мужских гимназий его родного города, и он сам, как член попечительского совета сего учреждения, неустанно заботится о пополнении столь полезной для юношества экспозиции…

Все это герр Вентцель излагал с восхитительной серьезностью и без тени улыбки. Ваня поначалу пытался подшучивать над «германцем» (как называл инженера Антип), но, натолкнувшись на укоризненный взгляд отца, оставил это занятие. Тем более, что немец оказался прекрасным рассказчиком и по-настоящему хорошо знал предмет. Так что теперь Ваня с отцом проводили дни под навесом, пассажирской палубы: уютно устраивались в полотняных шезлонгах и слушали неторопливый рассказ герра Вентцеля о древней земле, неспешно проплывавшей мимо бортов «Царевны Багдада»…

Немец пододвинул шезлонг поближе к лееру и сел, удовлетворено вздохнув. Олег Иванович обвел взглядом палубу, заметил пустой шезлонги, слегка помедлив, пристроил его рядом с инженером. За спиной тут же возник Антип — на этот раз уже с тремя бутылками. — запотевшими, холодными. Инженер благодарно кивнул и, приняв кружку пенного напитка, завел неспешную беседу. Олег Иванович лениво слушал, время от времени вставляя что-то незначащее — а сам наблюдал за проплывающей мимо борта щетиной камышей, окаймлявшей на всем протяжении берега Тигра…

Жара… пароход… Азия…

Глава четвертая

— Ну вот, господа, значит, бельгийца этого на квартире не оказалось. — докладывал Яша. — Я расспросил, кого смог — и мальчишек которые на Кузнецком, и дворника из дома, что напротив Веллингова шалмана. Оказывается, Стрейкер съехал, еще утром; вчера весь день сидел, безвылазно, и все к нему какие-то люди бегали; под вечер послал Николаевский вокзал, за плацкартой и билетом[42] до Петербурга. А сегодня, с утра — уехал. Налегке почти что, между прочим — из багажа только ручной саквояж и портплед.

— Ясно! Господин шустрый, зачем ему себя отягощать… — усмехнулся Корф. — Да ты говори, говори, — кивнул он Яше.

Тот с готовностью продолжил:

— Ну вот. На вокзал он приехал, чин по чину, взял, как полагается носильщика. Я его потом даже нашел… — Яша зашарил по карманам. — Вот, бляха номер двадцать три. Здоровый такой, белобрысый, судя по выговору — с вологодчины. И этот белобрысый сказал, что отнес багаж иностранного барина не к вагону, — хотя до отхода скорого Петербургского оставалось всего ничего, — а к ресторану. Там господин подозвал лакея, о чем-то с ним переговорил и пошел в ресторан — а лакей, значит, свистнул посыльного, и тот поклажу утащил. Все, больше ничего не знаю — мальчишку того я отыскать не смог, как ни старался — ресторанные, которые при вокзале, за места крепко держатся и лишнего нипочем не скажут.

— Ну да, тебе-то — и не скажут, — хмыкнул Корф. — Ты, брат, хитрая бестия, всюду пролезешь…

Яков смущенно потупился. Что скрывать, похвала барона была ему приятна.

— Выходит, сбежал. — нахмурился Корф. — Причем так, чтобы все решили, что господин ван дер Стрейкер покинул Москву. Да… крайне интересно! А ведь нам никак нельзя терять этого ретивого господина из виду. Яков, друг мой, как вы полагаете — можно его отыскать?

Яша почесал в затылке.

— Почему ж нельзя… если постараться… смогу, Сергей Алексеич… то есть, простите, ваше благородие! Только вот…

— О деньгах не думай, — отмахнулся Никонов. Сколько надо — столько и получишь.

Яша враз повеселел:

— Ну, тогда я его живо… посулю по двугривенному мальчишкам с вокзальной площади — они враз узнают, куда такой приметный господин делся! И извозчиков прошерстят, и носильщиков! А я сам пока на Тверской, возле дома Веллинга покручусь — вдруг этот Стрейкер пришлет кого, или сам явится? А я уж тогда его не упущу, даже и не сомневайтесь!

— Только ты, того, брат, поосторожнее, — вставил Корф. — Господин-то видать резвый, крови не боится. Бульдог не потерял? — А то вчера — вон какие пердимонокли творились…

— Что вы, господин барон, как можно? — сделал испуганные глаза Яков. Вот он, с собой, за пазухой, в тряпице…

— В тряпи-ице… — насмешливо протянул ротмистр. — Тюря ты, а еще в сыщики метишь! Кто ж так оружие держит? А если вытащить срочно надо — и сразу стрелять? Дай-ка покажу, как его носить…

Эта содержательная беседа происходила в знакомом уже флигеле на Воробьевых горах; несмотря на недавние коллизии, Корф счел это место вполне надежным. Хотя — меры предосторожности принял: вокруг флигеля расхаживали двое городовых, истребованных у пристава Калужской части (каждому из них барон посулил за беспокойство по три рубля и по полштофа[43] белого хлебного вина); на крыльце томился верный Порфирьич со своим грозным Смит-и-Вессоном.

В задней комнате, той, где встретили безвременную погибель несчастные хитровцы, спал сном праведника доцент Евсеин. Порфирьич с бароновой кухаркой успели кое-как навести порядок, прибрав следы взрыва. Даже выбитые стекла успели вставить — денщик самолично ездил к стекольщику, грозил расправой, Сибирью, сулил деньги — и добился таки, чтобы последствия неприятельской диверсии были ликвидированы еще до темноты.

Кавалерийский наскок на клинику прошел вполне успешно. Когда Никонов с Корфом ввалились в швейцарскую и потребовали «самого главного», у больничных служителей душа ушла в пятки — такой грозный имели гости. Исцарапанные, пахнущие порохом, решительные… У Корфа за пояс был небрежно заткнут револьвер, а Никонов поигрывал тростью и недобро улыбался в ответ на всякие «Не велено» и «Их степенство изволили отбыть».

В какой-то момент барону эти отговорки надоели. Он решительно отодвинул в сторону больничного Цербера и прошел внутрь — и уже через четверть часа они с лейтенантом грузили в экипаж доцента Евсеина, одетого в богатый, расшитый шелковыми шнурами, халат и домашние туфли на войлочной подошве. Несчастный ученый шел за бароном, как телок, не доставляя вызволителям решительно никаких хлопот.

Барон уже собирался трогаться — как набежал управляющий клиникой, представительный господин в полотняной тройке и новомодной соломенной шляпе. Он сразу разразился гневной речью о «нарушениях больничных правил», стращал городовым и даже попытался схватить Никонова за рукав. Однако, лейтенант окатил нахала таким ледяным взглядом, что того отнесло от экипажа, будто хорошим тумаком. И пока служитель Аполлона (Это божество у древних греков, как известно покровительствовало не только музам, но и науке врачевания), метался туда-сюда, пытаясь то ли бежать за приставом, то ли хватать карету с супостатами за колесо, то ли предпринять еще что-то, столь же бессмысленное — экипаж под управлением Корфа величественно выкатился на Самотёку и был таков

До Воробьевых гор долетели в считанные минуты — барон гнал, не обращая внимания на гневные трели городовых и брань, несущуюся с козел извозчичьих пролёток. На Садовой чуть не сцепились осями с ломовой телегой: экипаж накренился, но Корф сумел вывернуть, избежав аварии в самый последний момент. Пассажиров мотнуло, да так, что даже корректный обычно Никонов позволил себе непарламентский оборот — чем изрядно повеселил ротмистра.

Поручив Евсеина заботам Порфирьича и прислуги, Корф подозвал Якова. Молодой человек уже понял, что приказы в их маленькой команде теперь отдает барон, и лишь коротко глянул на Никонова; тот ответил утвердительным кивком. Наскоро расспросив Яшу, барон выдал юноше двадцать рублей — на расходы, — и отправил назад, на Кузнецкий, выслеживать бельгийца. Напоследок барон посулил оторвать Яше голову, если тот упустит злыдня; молодой человек ухмыльнулся — он уже успел узнать добродушную натуру отставного конногвардейца и нисколечко его не пугался.

Яков убежал в город; барон позвал Порфирьича и велел ему сварить грог. Корф пристрастился к напитку из рома и крепкого индийского чая в обществе англичанина Карла Хиса, служившего когда-то при дворе, наставником цесаревича.

Отослав денщика, Корф придвинул к разожженному, несмотря на жару, камину кресла — себе и Никонову. На Москву опускались сумерки; длинный день, вместивший столько событий, был на исходе — самое время посидеть, поговорить о делах…

Никонов устроился в кресле; он сознавал, конечно, что пришло время объясниться. После всего, что сделал сегодня барон, а в особенности — после бомбы, перестрелки и фанфаронского налёта на клинику, было бы попросту неприлично и дальше потчевать его недомолвками и обещаниями.

Вошел Порфирьич с дымящимся жбаном, полным грога на подносе. Неслышно двигаясь, старик сервировал господам маленький столик, разлил грог по высоким кубкам (Корф любил вычурное саксонское столовое серебро, нередко употребляя его вместо фарфоровой посуды), и так же неслышно исчез. Барон взял с подноса кубок, пригубил — и с ожиданием посмотрел на Никонова. Лейтенант вздохнул и начал:

— Что ж, мон шер ами, чувствую, что время пришло. Но предупреждаю — правда может оказаться такой, что вам, при всей авантюрности вашей натуры, нелегко будет ее принять. И не подумайте, что я спятил — уверяю вас, дорогой барон, я никогда не мыслил так ясно. Дело в том, что вашему покорному слуге случилось на днях побывать в двадцать первом веке, — во времени, отстоящем вперед от настоящего момента на целых сто тридцать лет…

* * *

Два часа дня — самое сонное время в любой московской лавочке, рассчитанной на чистую публику. Утренние покупатели давно разошлись по своим делам, время вечерних еще не наступило — господа сидят по домам, прячась от неистовой июльской жары, или торчат на службе, ворочая каким-нибудь важными государственными делами. Вот ближе к вечеру, часов в пять, перед тем, как отправиться в ресторан или Охотничий клуб, пообедать… тогда, конечно, тогда господа проедутся в пролетках по Никольской и, — чем черт не шутит, — может и велят притормозить перед скромной, но солидной вывеску: «Ройзман и брат. Торговля часами и полезными механизмами. Вена, Берлин, Амстердам». Любому ясно, что под такой вывеской может располагаться только серьезная фирма, хозяин которой готов выполнить любые пожелания клиентов…

От приятных мыслей старого часовщика Ройзмана отвлек звук из соседней комнаты. Непонятный какой-то звук, а пожалуй, что и неприятный — острый, короткий писк. Раздражающий, — будто остро наточенным лезвием провели по стеклу, и совсем незнакомый; часовщик затруднился бы сказать, откуда он взялся.

— Яков!

Писк повторился. Часовщик недовольно скривился.

— Яков? Что у тебя там сверещит? А ну иди сюда, бикицер!

— Уже, дядя Натан! Чего изволите?

Племянник возник в дверях и преданно уставился на Ройзмана.

— Почему уже тебя надо звать по семь раз? Где ты там занят ерундой, что не слышишь своего дядю, который кормит твой рот?

Яша едва сдержал улыбку. Старик полжизни прожил в Одессе и теперь, в минуты раздражения или сильного волнения, сам того не замечая, переходил на говорок Молдаванки и Больших Фонтанов. На этот раз, судя по обилию нетипичных для Никольской улицы оборотов, дядя разошелся не на шутку. А значит — скоро не уймется. Придется терпеть….

— Да туточки я, дядя, вот, пришел, как услышал, что зовете!

— Не делай мне нервы, их есть кому испортить! Стой здесь и слушай ушами. Берценмахер с Тверской — ну, который торгует лионским шелком и пуговицами, — сказал давеча, что ты отказался выполнить его поручение насчет какого-то гешефтмахера из Лемберга[44]*. Тебе что, не интересно, когда просят за таких уважаемых людей? Или ты уже работаешь в канцелярии градоначальника, что занят им помочь?

— Ну что вы, дядя Натан! Сделаю я что хочет Берценмахер, даже и не заводите себе сомнений! Только дело одно закончу — и побегу!

— Дело он закончит! — сварливый старик никак не унимался. — Шоб я тебе видел на одной ноге, а ты меня — одним глазом! Берценмахер, Яша — это тебе не амбал с привоза! И когда он просит сделать пару незаметных пустяков — таки надо брать ноги в руки и очень быстро бежать! Иди уже, и не делай мне беременную голову!

— Ну шо ви кричите, дядя? Я таки понимаю слов. Все сделаю в лучшем виде, а господин Берценмахер пусть подумает за здоровье — ему еще налоги платить!

И выскочил из лавки, прежде чем Ройзман нашелся с ответом.

И надо же рации было пикнуть именно теперь! Яша уже полчаса пытался освоить хитрое устройство. Николка перед отъездом на дачу, решил оставить Якову хитрый приборчик — чтобы быть в курсе событий, не покидая Перловку. А события назревали весьма и весьма важные…

Николка давно уже научился пользоваться подарками из будущего, так что Якову пришлось нагонять, следуя довольно-таки сбивчивыми объяснениями гимназиста. Первый сеанс связи состоялся лишь с третьей попытки — голос Николки еле пробивался сквозь какие-то шорохи и трески, а когда Яков принялся крутить рубчатое колесико — чёртово устройство пронзительно запищало, что и вызвало раздражение старого зануды Ройзмана.

Но все равно — Яша был доволен. Приборчик казался ему чудом техники. Вот так, запросто, беседовать с тем, кто находится на за несколько верст — и без всяких шипящих ящиков с проводами и раструбами! А сколько еще таких вот хитроумных устройств показывал Николка? К примеру — коробочка, фиксирующая любое изображение — в цвете и в движении! Как оно ему пригодилось бы — особенно теперь, когда предстоит слежка за чёртовым бельгийцем. А что, это идея…

Яше стал рассуждать — раз он выполняет важное поручение Корфа и Никонова… а Ольга как раз и собирается к снабдить офицеров такими вот рациями! Так пусть постарается и для него. Яше как раз надо встретить барышню, проводить к Никонову — вот он и попросит похлопотать насчет хитрых машинок. А уж как ими распорядиться — он найдет…

И взбудораженный этой мыслью, Яша кинулся на Гороховскую.

* * *

— Помогайте ополченцам! — девица в джинсовых шортиках и экономном топике сунула Дрону листовку. — Все собранные средства пойдут на поддержку тех, кто воюет с фашистами! Не хотите ли помочь справедливому делу… — девушка насмешливо глядела на здоровенного парня, изукрашенного кельтскими и псевдо-славянскими татуировками, — … хотя бы деньгами?

Дрон угрюмо взглянул на девицу, но листовку взял. Геннадий усмехнулся и увлек приятеля в сторону, пока тот чего-то не ляпнул. А девица уже взялась за очередного прохожего:

— Мы собираем пожертвования на помощь…

Дрон проводил девицу взглядом и буркнул:

— И понесло меня в феврале в эту грёбаную «братскую республику»… мог бы сейчас с камрадами ехать — наших половина еще в июне снялись.

— Так и поезжай — ответил Геннадий. Он, конечно, знал, что Дрону заказан путь в охваченный гражданской войной регион — имена участников февральского мятежа давно засвечены в сети. И теперь, если он попадётся повстанцам — его ждут неприятности. Хоть Дрон и успел вовремя сделать «побратимам» ручкой, — контрразведки повстанцев не дремлет. А там, по слухам, сидят серьезные с имперским прошлым.

— Ну, мля, спасибо, друг! Ты чё, хочешь, чтобы меня там прикопали? Да они в момент просчитают, где я весной был. Отведут в подвал — и все, суши весла…

— Конспигация, конспигация и еще раз конспигация! — шутовски ломая голос под вождя мирового пролетариата, произнес Геннадий. — Раньше надо было думать. Вот ты меня спросил, когда приключений решил поискать? Опыта он, понимаешь, набирался…

Геннадий зло сплюнул под ноги, но неожиданно смягчился:

— Ну да ладно, забудь. У нас и без того забот хватает. Что там у тебя со схемами тоннелей? Достал?

Дрон помотал головой.

— Не, только кроки, от руки. Метровские схемы служебных галерей держат за семью замками; стоит поинтересоваться — спалишься в момент. Так что, придется лезть на ощупь.

— Ну, нет — так нет. — неожиданно легко согласился Геннадий. — Я особо и не рассчитывал. Главное — к порталу всегда сможем отступить, а там ищи нас свищи. Лаз, правда, засветим…

— Да, не хотелось бы, — кивнул Дрон. — Тогда, считай, проход накрылся, придется через улицу ходить, под носом у этих…

Дрон только раз успел побывать в прошлом. Это было дело — не стайкбол, не революционные игры соседей, не пляски либеральной оппозиции…

Они неспешно шли по площади, мимо навесов, где девчонки и парни в футболках с лозунгами какой-то партии собирали пожертвования. Геннадий молчал, косясь на бурление политической жизни.

— Кстати, а ведь нам все это, пожалуй, на руку…

— Чем это? — не понял Дрон. Он порой не поспевал за прихотливыми зигзагами мысли предводителя.

— А ты прикинь. — Гена картинно щелкнул пальцами. Была у него такая привычка — подсмотрел этот жест у героя одного сериала, и с тех пор никак не мог избавиться. — Все эти интербригады, добровольцы — те, кто рвется на войнушку. Ты, вроде, говорил, что среди них полно страйкбольщиков, реконструкторов, даже ролевики есть?

— Ну да, — подтвердил собеседник. — Полно. У них там главный — тоже такой… а что?

— А то, дорогой Дрон, — насмешливо ответил вождь, — что, когда эти мальчики в камуфляже вернутся домой, — те, кому повезет — что они будут делать здесь? Доучиваться пойдут? Или снова по лесам с пластиковыми мечами бегать станут? Нет, брат… им теперь другие игры нужны…

— Ну да, — не стал спорить Дрон, хотя его и задел пренебрежительный тон собеседника. — Меня недавно на пострелушки вытащили — так не поверишь, день отыграл, а потом только пил. Не вставляет! А ведь мы, считай, фигнёй занимались — шины, биты, камни, коктейли Молотова. А сейчас там воюют всерьез.

— Вот и я о чем, Дрончик. Детям захочется продолжения приключений. Для кого-то, может, и найдется новая война — но не для всех же? А мы им предложим Самое Большое Приключение в их жизни!

— Не понял, — удивился Дрон. — Ты что, собрался этих парней в прошлое тащить? Да мы же и сами только-только…

— Не сразу, друг мой, не сразу, — покачал головой Геннадий. — Всему свое время. Пока создадим базу, а там посмотрим. Они же там, в девятнадцатом веке все идеалисты — что студенты с бомбами, что жандармы. Помнишь нашего лейтенанта?

Дрон хмыкнул. Он помнил.

— Вот видишь! А мы — вот этих подкинем! Да, понимаю, умеют они не так уж и много — но чему нас учила партия? Главное — мотивация и готовность перейти черту. В том мире, — мотнул он головой куда-то вбок, — эту черту никто еще и не переходил. У них даже царя называют Миротворцем! А эти ребята давно перешагнули — да далеко зашли, что предки их нескоро догонят. Осознал теперь?

— А то! — Дрону явно нравилась такая перспектива. — Они там всех на британский флаг… Только отбирать надо. Сейчас полно повернутых на всякой лабудени вроде офицерства, белой гвардии, поручиков там со штабс-капитанами… нам оно надо?

— Не надо. — согласился Гена. — Ох уж эти золотые погоны, хруст французской булки — Он поддал ногой подвернувшуюся банку от кока-колы; жестянка, дребезжа, откатилась по тротуару. Толстая тетка в пропотевшем сарафане неодобрительно покосилась на Гену — тот ответил виноватой улыбкой.

— Вот ты, Дрончик, и займешься отбором. А пока — вернемся к нашим баранам. С кем пойдешь в подземелье, продумал? Лезть придется из девятнадцатого века, там спокойнее. И да, вот еще что — тут Ольга просила для этого, еврейчика, Яши, подобрать кое-какую мелочевку… — Геннадий сунул Дрону бумажку и несколько купюр. — Ничего серьёзного — фотик, камера, то-се… Закупишь?

— Да не вопрос, — кивнул Дрон, изучая список. — Так… микрокамера… диктофоны… Он что, слежку затеял?

— Угадал. — подтвердил Геннадий. — Этот Яков — юное дарование, будущий сыщик Путилин и майор Пронин в одном лице. Ты с Виктором поговори — он подскажет, что брать.

— Как скажешь, партайгеноссе — согласился Дрон. — Надо — так надо, закупимся. И,к стати — не пора ли изъять шарик у красотки Оли? Что-то она борзая стала. А то — не кинула бы нас… Обойдутся со своим морячком одним на двоих.

— А вот тут, друг мой Дрон… — медленно произнес Геннадий — ты совершенно прав…

* * *

Ольга нервно ходила из угла в угол кухни. Размеры позволяли; брат с сестрой жили не в малогабаритной «хрущёбе», а в просторной трехкомнатной квартире, на втором этаже домика из «старого фонда» — роскошь, понятная лишь московским старожилам. Конечно, и здесь были свои недостатки — например, борьба с мышами и тараканами превращалась в многолетнюю эпопею с сомнительным финалом, в которой за хвостато-усатыми оккупантами стоял опыт и генетический задел полутора веков упорной войны с хомо сапиенс и его химией. Зато в комнатах можно было прыгать, не боясь зацепиться головой за люстру; сквозь полуметровые стены не доносились звуки улицы, хотя бы там и грохотали отбойниками… зато… зато… Зато можно было расхаживать из угла угол, не задевая за табуреты и углы стола!

Квартира досталась им от родителей — те погибли в автомобильной катастрофе, влетев в своем «Форде Фокус» под колеса КАМАЗа с нетрезвым армянским водилой. На похоронах Ольга была как деревянная: не менялась лицом и не могла выдавить из себя ни единой слезинки, пока над двумя закрытыми (увидеть тела так и не разрешили!) гробами не сомкнулись створки постамента, изображающие мать-сыру землю. Тогда Ольга и разрыдалась — взахлеб, самозабвенно, сразу перешагнув грань истерики.

А брата рядом не было. Он приехал лишь через 2 недели после похорон; на занятиях, в учебке Ромка, тогда еще срочник-первогодок, неудачно спрыгнул с борта грузовика и сломал ногу. Сообщение о гибели родителей пришло вовремя, но медики отказались отпустить пациента: «Хромым на всю жизнь, останешься, дурак! Думаешь, это родителей порадовало бы?» Но брат все-таки решился и сбежал из госпиталя, договорившись с земляками, как раз в это время отправлявшимися на дембель; они и помогли парню на костылях добраться до дома.

И вот — Ромки опять нет рядом! И как раз тогда, когда он так нужен! Ольга заходила по кухне еще быстрей, вспоминая давешний разговор с Геннадием…

Можно смело сказать — ей очень не понравилось, как бывший бойфренд отреагировал на рассказ о стычке с людьми ван дер Стрейкера. Она рассказывала, как перепугалась после взрыва; и как потом обрадовалась, когда Корф с Никоновым выскочили на улицу из разгромленного флигеля, в пыли, исцарапанные, но невредимые… а Геннадий с досадой поморщился и процедил сквозь зубы: «Да, не повезло…».

Девушка тут же переспросила — Геннадий отмахнулся и велел продолжать. Рассказ о студенте-бомбисте он выслушал два раза, а затем скопировал видеороик с погоней на ноутбук. А потом — собственноручно удалил его с Ольгиного смартфона.

Не понравилось Ольге и то, как легко она пообещала отдать Геннадию драгоценную бусину — тот заявил, что им с Никоновым довольно будет и одной, а ему самому надоело каждый раз ждать, когда его проведут через портал, как собачку на верёвочке. Спасибо хоть сразу не стал забирать — иначе бы сорвалось намеченное на вечер свидание с Никоновым.

Геннадий действовал на нее, как удав Каа на бандерлогов — парализуя, лишая воли. В присутствии других Отльга осмеливалась возражать, и даже порывалась держаться независимо, — но наедине с Геннадием от ее уверенности не оставалось и следа. Так что девушка и шарик обещала отдать и обо сем случившемся рассказала — на одном дыхании, с готовностью — как Мальчиш-Плохиш буржуинам.

Геннадий остался доволен. И Ольга, окрыленная похвалой, принялась рассказывать о своей гениальной идее; поставлять через портал современное женское белье, чулки и, может быть, косметику. А сбыт этого товара попробовать развернуть сбыт через модный салон мадам Клод. Девушка рассуждала о том, какое это ужасное, мучение — корсет; и как будут рады новинкам барышни и дамы 19-го века…

Ольга и половины не успела рассказать — а Геннадий деланно зевнул и прервал ее равнодушным «ладно, все это замечательно, но прости, тороплюсь»… Когда он ушел — девушка полчаса, не меньше рыдала — от острого чувства унижения. От того, что ее мыслями в очередной раз; пренебрегли; и от того, что этот милый лейтенант такой робкий и нерешительный; и будто назло, не замечает знаков, которые она подает ему уже второй день подряд…

И от того, что брата, единственной на свете родной души нет дома — и ей некому порыдать в жилетку. И приходится, как дуре, реветь в одиночку, борясь с острым желанием вытащить из серванта коньяк и сигареты… и, в конце концов, от того, что мир несправедлив и в очередной раз ополчился против нее…

Выплакавшись, Ольга взяла себя в руки. В ход пошло вернейшее средство — девушка полтора часа провела в парикмахерской и в массажном кабинете. И вышла оттуда, твердо убежденная, что окружающий мир не так уж и плох. Вечером ее ждал визит к Никонову, и Ольга была твердо намерена вызвать, лейтенанта на что-то более существенное, чем робкие комплименты.

Но — следовало торопиться. Скоро на той стороне ее будет ожидать Яша с извозчиком, чтобы отвести на Спасоглинищевский. Да и еще — Ромка! Брат уже не раз просил ее поговорить с Никоновым насчет какого-нибудь занятия в прошлом. Вот и сегодня она и поговорит…

Глава пятая

Когда-то, еще в той жизни (в смысле — до того, как встречены нами на Садовой гимназист Николенька поведал нам о портале в девятнадцатый век), мы с отцом любили обсуждать фантастические романы. И особо популярны были у нас книги о «попаданцах» и «робинзонады». Сам-то я больше люблю киберпанк и постапокалиптику, но отец каждый раз выбирал книги, в котором группа наших «земляков» и по планете или времени, попадает в чужое время, или в чужой мир. И как-то он, обсасывая очередной сюжет, как-то заявил: ценнейшим информационным ресурсом для такого вот «переселенца» может стать не кипа современных технических или научных трудов (пусть и в электронном виде), а энциклопедия Брокгауза и Ефрона[45]. Отец говорил, что его старый друг отца, дядя Петр, которого я немного даже знал (он умер три года назад от сердечного приступа), всякий раз, стоило заспорить об одном из бесчисленных фантастических миров, которые они плодили как горячие пирожки, обращался именно к этому кладезю знаний. Энциклопедия, причем не в репринтном, а в настоящем, дореволюционном издании, стояла у него в книжном шкафу; отец уверяет, что в ней можно найти подробную справку о всяких полезных вещах, которые с ходу и не вдруг из современных справочников. Как приготовит поташ? Кто такие троглодиты? Как строился панамский канал? Как устроен кузнечный мех? В общем, то, что вряд ли пригодится в нормальной жизни, зато станет бесценным подспорьем в инопланетной или иновремённой робинзонаде.

А потому, отправляясь в путь, я закачал в планшет — сканированного с оригинала Брокгауза. И ни разу не пожалел — стоило упомянуть какой-то географический пункт, исторического деятеля, да и вообще любой предмет, о котором мы с отцом понятия не имели — я тут же лез в Брокгауза, и, как правило, находил подробную и детальную справку. Оставалось сделать поправку на время (все же, почти все статьи написаны в начале 20 века) — и дело в шляпе.

Не верите? Пожалуйста:

Басра или Бассора (в древнейших сочинениях также Балсора) — главный город багдадского вилайета в Азиатской Турции, на правом берегу Шат-эль-Араба (место соединения Евфрата с Тигром). (…) Пароходное сообщение из Б. вниз по течению реки получило особенное значение со времени открытия Суэцкого канала (ноябрь 1869). Однако все увеличивающееся обмеление реки тормозит быстрое развитие судоходства. (..) Б. является также важным опорным пунктом для дальнейшего распространения османского владычества….

Вследствие беспримерной нечистоты улиц и благодаря миазмам, которые поднимаются из окрестных болот и стоячих вод, лихорадка свила себе здесь прочное гнездо. (…) Турецкое правительство содержит в Б. арсенал и небольшое количество артиллерии. Сообщение с Багдадом поддерживается посредством двух английских и семи турецких пароходов. (…)

Вследствие прекрасных, густо заселенных окрестностей города, богатых финиковыми пальмами и фруктовыми садами, арабы вплоть до XIV ст. причисляли этот край к четырем раям Мохаммеда.(…)

В 1787 г. Б. перешла к арабам и, наконец, снова к туркам. С 1810 г. вогабиты неоднократно угрожали городу.

Могу подтвердить — так оно все и есть. И сады финиковых пальм, и невиданная грязища, и пароходы под турецкими и английскими флагами в речном порту…

Не надо быть ученым, чтобы понять: река, на которой стоит город, мелеет и выдыхается. Берега ее, будто мерзкой коростой, окаймлены полосой высохшего речного ила, в котором полного сгнивших деревяшек, водорослей, дохлой рыбы и всего прочего, что оставила отступившая вода. Люди, испокон веку добывавшие у реки пропитание, наоборот, пододвигались к воде, возводя мостки, у которых теснились бесчисленное лодчонки, и стояли рощи шестов с рыболовными сетями…

Грязь здесь царила неимоверная — прибрежная полоса грунта источала болотные миазмы, да и обитатели города вносили в общий аромат массу колоритных ноток. Так что, мы предпочли поверить энциклопедии насчет лихорадки — и приняли меры, обратившись к нашей аптечке.

До моря от Басры не близко — но именно морской торговле город обязан своим процветанием. Снизу, по реке поднимаются морские суда из Индии или Европы; так что к состоянию реки, а значит, и всей торговли, которой живет город, местные власти относятся особо трепетно.

А река и правда мелела — причем, пугающими темпами, и особенно здесь, в устье. Даже плоскодонные речные корыта чувствовали себя здесь неуютно — что уж говорить о морских пароходах! Турецкие власти думали-думали — и пригласили для дноуглубительных работ крупную немецкую компанию. Она со своим делом справилась отлично — немцы, все же, — да только климата это изменить не могло. Река продолжала мелеть, и пришлось задуматься о том, чтобы продублировать эту важнейшую транспортную артерию железной дорогой. Снова обратились они к немцам — уже два года компания «Крафтмейстер и сыновья» ведет здесь изыскательские и проектные работы на предмет строительства железной дороги между Басрой и Багдадом. За полгода до нашего появления в этих краях, немцы возвели в паре верст от порта ряды унылых пакгаузов, обнеся их прочным забором. Своего рода бастион цивилизации посреди моря арабов — на улице города можно было встретить и немецкого машиниста в спецовке и инженера в сюртуке и с тросточкой. За оградой попыхивали паром локомобили, громоздились штабеля шпал и строительного леса — в общем, цивилизация…

Неподалеку от этого «технопарка» немцы возвели свой квартал где и обитали строители — кое-кто даже с семьями. Имелось там и нечто вроде гостиницы — туда-то мы с отцом и отправились. За месяц скитаний по Ближнему Востоку нам настолько надоели все эти абы, фески, смуглые, немытые рожи и гортанная речь, что мы готовы были на все, лишь бы оказаться в окружении нормальных европейцев.

При гостинице была и пивная, а как же! В конце концов, здесь обитали немцы, а значит, без пива и сосисок никак невозможно. Сосиски, правда, оказались не свиными — нельзя пренебрегать местными обычаями, да и свинины, ближе чем в Италии, сыскать мудрено. Нет, не подумайте только, что отец решил меня споить — пивная оказалась единственным европейским заведением на полтысячи миль, а местные чайханы успели нам уже осточертеть.

И о гостинице и о пивной, да и о самом «немецком квартале» мы узнали от Курта Вентцеля, немецкого инженера, с которым познакомились на пароходе, по пути из Багдада. Вентцель уже много лет работал на Ближнем Востоке — а здесь занимался тяжелой техникой — паровыми экскаваторами, тракторами локомобилями Русский этот уроженец Восточной Пруссии[46] знал отлично, так что сошлись мы с ним очень быстро. Узнав о назревающих в Басре беспорядках, герр Вентцель немедленно предложил нам перебраться в самое безопасное место в городе — на «немецкую» строительную базу.

Что за беспорядки? Сейчас расскажу. Дело в том, что Басра считается у мусульман, если не священным городом, вроде Мекки или Иерусалима, но все же — важным духовным центром ислама. Арабы уже много лет делят ее с новыми хозяевами этих земель, турками — так что беспорядки случаются здесь с дивной регулярностью. Нас угораздило явиться в город как раз в такой «интересный момент» — древняя Бассора наполнилась «вогабитами» — явившимися из пустыни, мрачными, фанатичными бедуинами, в очередной раз решившими свести счет с турецкими завоевателями — а заодно со всеми, кто посмел исказить нечистыми бида[47] истинный ислам.

* * *

Из путевых записок О.И. Семёнова.

Басра встретила нас неласково. Город был охвачен беспорядками — и грозили они вот— вот перерасти в мятеж. Бедуины-вогабиты в развивающихся плащах «аба», кучками собирались на площадях и рынках, бродили по городу, пугая местных жителей пронзительными взглядами: в их глазах горожанам мерещилось пламя, пожирающее их дома Мне сразу вспомнилась «Дюна» — вот так, наверное, встречали фрименов в городах Арракиса, и с таким же неистовым презрением смотрели они на изнеженных избытком воды и комфорта горожан.

С турецкими солдатами вогабиты не задирались — пока. Но краснофесочники заметно нервничали — патрули ходили по улицам с примкнутыми штыками, а офицеры же и вовсе перестали появляться в городе иначе как верхом. Полицейские, вооруженные длинными палками, сделались тихими и незаметными, а перед вогабитами чуть ли не заискивали.

А вот европейцам появляться на улице Басры не рекомендовалось категорически. Нам сказали об этом сразу же, как только мы сошли с парохода — и добавили, что пакетбот на Суэц уйдет лишь через два дня, а устроиться в порту на ночлег негде. Так мы могли либо провести эти три дня под каким-нибудь навесом, на войлочных кошмах и циновках, либо искать прибежища в городе. Таковое, к счастью, имелось — немецкая «фактория», в часе ходьбы от порта; не фактория даже, а скорее база крупной строительной компании — ангары, мастерские, площадка для локомобилей, штабеля стройматериалов; всё обнесено крепким забором. Туда-то мы и направились под охраной турецкого патруля, согласившегося проводить нас за горсть турецких лир.

Устроившись в местной гостинице, мы неплохо провели вечер в почти настоящей баварской пивной. Сопровождал нас, конечно, Вентцель. Он уже успел разузнать, что творилось в Басре — и конечно, подробнейше нам все изложил…

Началось все, как водится, с ерунды — на постоялом дворе ограбили четверых бедуинов, приехавших в город продавать лошадей. Воров не нашли; на беду, один из пострадавших, препираясь с полицейским, схватился за нож и был немедленно арестован. Немедленно к полицейскому участку явилась толпа бедуинов и стала требовать выдачи соплеменника — их разогнали, была стрельба, дело кончилось кровью. В схватке погибли двое бедуинов и один страж порядка. С тех пор город лихорадит уже два дня — пустынные жители то и дело сцепляются и с полицией, с турками и с местными арабами. Бедуины охотно припомнили свою природную неприязнь к торгашам, менялам и лавочникам, погрязшим в городских излишествах, и только и знающих, что искажать свет истинного ислама. В ход идут палки, камни, ножи — за неделю ползучих беспорядков погибло около полутора десятков человек с обоих сторон. Но потом стычки прекратились — как отрезало. Бедуины-вогабиты попрятались по щелям, зато в город стали подтягиваться их соплеменники. Они прибывали группами по пять-десять человек и пока вели себя тихо — но горожане уже осознали, что грядет большая беда.

Нас угораздило явиться в Басру как раз в тот момент, когда тлеющее по углам недовольство запылало ярким пламенем — и выплеснулось на улицы кровавой кашей мятежа. Так что назавтра мы проснулись под звуки ружейной стрельбы (пока еще — отдаленной) и под очень даже близкое кудахтанье прислуги гостиницы. Постояльцам предлагалось эвакуироваться на территорию фактории, под защиту стен и винтовок турецкой охраны; впрочем, это касалось вообще всех обитателей «немецкого квартала». Мы наскоро позавтракали и собрались, было, под шумок добраться до порта — теперь перспектива провести два дня в ожидании парохода под открытым небом нас не пугала. К счастью, в гостинице появился Курт — и объяснил наивным путешественникам, что улицы Басры — это сейчас сплошное поле боя: вогабиты режутся с местными арабами, с турками, с полицией; а уж европейцам — если, конечно, это не каре померанских гренадер, — соваться туда и вовсе не резон. Прирежут и убьют, причем как вогабиты, так и «мирные жители» города, дорвавшиеся, наконец, до настоящего веселья…

Так что пришлось нам — мне, Ивану и Антипу, навьюченному нашей поклажей, — воспользоваться немецким гостеприимством.

Вопрос о том, как попасть в порт, оставался открытым. В фактории мы узнали, что персонал фирмы в лице управляющего местным «филиалом» герра Штайнмайера принял решение выводить своих подчиненных в порт, дабы эвакуировать их морем, в Суэц — и пусть местные пока разбираются друг с другом, сколько им влезет. Оставалась понять, как почти полсотни европейцев и техников-турок сумеют преодолеет пылающие мятежом и залитые кровью улицы Басры…

Глава шестая

В два часа пополудни экипаж барона Корфа, остановился на Немецкой улице[48], против Фанагорийских казарм. Сворачивая на Немецкую, карета миновала высокий храм на Елоховской — Ромка улыбнулся ему, как старому знакомому. Он в первый раз выбрался на прогулку по Москве девятнадцатого века; по просьбе Ольги, Никонов поручил ее брата заботам барона Корфа — тот как раз собирался навестить старого армейского друга, командовавшего одним из резервных батальонов московского гарнизона.

Николай Николаевич Фефёлов, подполковник, в 1877-м году закончил по первому разряду курс Чугуевского пехотного училища и, получив производство в офицерский чин, отправился на Балканы. Там он и познакомился с Корфом — на почве увлечения сокольской системой гимнастики[49]. После войны их тропинки не раз пересекались — и тот и другой оказались энтузиастами внедрения в армии гимнастической подготовки; Фефёлов вот уже два года как сочинял учебник по штыковому бою для нижних чинов и офицеров, а Корф, владелец фехтовального и гимнастического клуба, охотно ему содействовал.

Барон часто навещал Николая Николаевича в казармах; Фефёлов отобрал особую группу нижних чинов и занимался с ними, отрабатывая методики для своей книги; порой к занятиям присоединялся и Корф.

Никонов представил Ромку Корфу только утром; поначалу молодой человек робел перед блестящим конногвардейцем (барон для визита к Фефелову обыкновенно бывал при параде), но скоро лед растаял и Роман принялся расспрашивать ротмистра о военной службе в Российской Империи — его собственные знания об этом предмете ограничивались беллетристикой и кинематографом.

— А вот у нас писали этот, как его… ну не помню, неважно. Короче, вроде бы офицеры солдат все время обворовывали и за счет этого денег немерено гребли? А те голодные ходили?

Барон усмехнулся. Его, как когда-то Николку, несколько выбивала из колеи манера выражаться, присущая гостю из будущего. Да что там — барон всего-то два дня как узнал, что и Ольга, ее брат, и остальные «гости» Никонова явились из двадцать первого века — и был рад случаю поговорить с одним из «потомков» — тем более, тот тоже оказался военным. Вопросы молодой человек задавал, на взгляд барона, дикие, да и сам рассказывал весьма странные вещи. Беседа с Романом так увлекла Корфа, и дорога от Спасоглинищевского до Немецкой пролетела незаметно.

— Как бы вам объяснить, Роман… это деликатный вопрос. В России, в особенности, в армии так уж повелось, что полк приносит командиру доход. Знаете — можно порой словчить, найти что подешевле по закупкам… или с поставщиком как то иначе договорится. Конечно, и артельщики по мелочам ловчат, и ротные командиры — но это где как. Если солдат при этом сыт — то доход такой считается безгрешным.

Иное дело — лихоимство, когда взятки с поставщика берут за поставку гнилого товара, или доходом понуждают делиться, или солдаты в рванье ходят и недоедают. А если человек лишнюю копейку сэкономит и в карман положит — так тут особой беды нет.

— Ну да, откаты, — понял Ромка. — Дело знакомое, у нас то же самое.

— Откаты? — не понял барон. — Впрочем, неважно… а главный источник безгрешного дохода — это, понятное дело, ремонт.

— Какой ремонт? — удивился молодой человек. — У вас и техника есть? Или это вы про казармы? Их что, так часто ремонтируют?

— Конный ремонт. — снисходительно пояснил ротмистр. — От казны отпускают суммы на закупку лошадей для кавалерии, и полковой командир отряжает команду с офицером на частные конные заводы. Но и в артиллерии лошади нужны, и даже в пехоте — для обозной тяги.

Вот где золотое дно! Офицер, отряженный на ремонт — счастливчик, да и сам командир в накладе не остается. Тут все в умении и ловкости ремонтёра. Как там у Пруткова[50]*, не припомните?

— «Фуражировка и ремонтёрство требуют сноровки и прозорства» — процитировал Роман, чем немало удивил барона. — Наш прапор любил повторять. Я-то и не понимал тогда… Кстати, а фуражировка — это что?

— Это сено, овес, ячмень — корм лошадям. — пояснил барон. — На фураж от казны идут немалые суммы. Если с умом распорядиться — доход верный. Знал я одного батарейного командира — полковник Прокопович — старый кавказский воин, георгиевский кавалер. Так он, когда служил на Кубани, недурно заботился о безгрешных доходах от своей батареи. Снимал у местного помещика громадный участок степи, на котором летом табуном паслись батарейные лошади. Там же и сено заготовляли для корма зимою лошадей, овёс же заготовлялся только по книжным справочным ценам — это и был его «безгрешный доход».

— Есть еще обмундировка. — продолжал Корф. — От казны полагаются на всякого нижнего чина суммы на сукно, приборное сукно, полотно на рубахи и панталоны, кожа на сапоги. Солдат обшивают в полковых швальнях, да и сапожники имеются свои — но при рачительном ведении хозяйства тут тоже можно поиметь безгрешный доход. Ну и приварочные суммы, понятное дело.

— Ага, — подхватил Ромка: — «Строя солдатам новые шинели, не забывай, чтоб они пили и ели».

— Вот видите, молодой человек! Похоже, кое-какие вещи в нашей армии за эти годы не изменились.

Роман кивнул, припомнив «мерс» зампотеха полка.

— Это уж точно, господин барон… или ваше благородие? Простите, не привык еще…

— Модест Петрович, — махнул рукой барон. — к чему церемонии, юноша, мы не на службе. Если хотите — я попрошу Николая Николаевича, он устоит вам экскурсию по хозяйственным службам батальона. Только, бога ради, будьте… потактичнее. Нас примут как своих, но, сами понимаете, сор из избы никто выносить не любит. Так что вы уж там воздержитесь…

Карета остановилась напротив большого, ухоженного ампирного здания.

— Фанагорийские казармы. — пояснил Корф. — тут и квартирует Троицко-Сергиевский резервный батальон.

— Резервисты? — фыркнул Ромка. — Ну и вояки, должно быть… могу себе представить…

— Зря вы так, юноша. — упрекнул собеседника барон. — Полковник Фефёлов[51] — отличный офицер. Из этого батальона пополняются шестьдесят пятый Московский и Свияжский полки — весьма исправные части, смею вас уверить. Однако, давайте выбираться, приехали…

Ромка выскочил из экипажа. Барон выбрался с другой стороны и направился к казармам:

— Знаете, теперь многие офицеры стремятся не к должности полкового начальника в армии, а ищут место командира губернского гарнизонного батальона. Доходно-с, хотя и почет не тот. Эти батальоны, как и команды внутренней стражи, в полевых войсках не числятся. В Москве-то еще ничего, а вот в провинции в гарнизонные резервные батальоны собирают тех, кто по нездоровью к нормальная службе негоден. Ну и проштрафившихся, конечно… Так что с бравым видом порой и правда, полный швах. Да вот, изволите вспомнить, как у Гоголя: «Да не выпускать солдат на улицу безо всего: эта дрянная гарниза наденет только сверх рубашки мундир, а внизу ничего нет»[52]. Одно слово: «гарнизонные пупы».

— Впрочем, — добавил Корф, — к Троицко-Сергиевскому резервному это не относится. Образцовая часть, да вы и сами увидите…

Часовой у полосатого черно-белой будки взял винтовку на караул, и Ромка вслед за бароном вступил под своды Фанагорийских казарм.

* * *

— Вот, прошу вас, — офицер подал Роману раскрытую записную книжку. На на страничке мелким, убористым почерком было расписано:

Крупы, разные — одна четверть ведра.

Капуста — одна четверть ведра.

Горох один гарнец[53].

Картофель три с тремя четвертями гарнца.

Пшеничная мука 6 с половиной фунтов.

Яиц — две штуки.

Масло коровье — один фунт.

Соль — полфунта.

Это провиантские выдачи — из расчета в день на десять человек, — пояснил офицер.

— А ничего так… — прикинул Роман. — Фунт масла — на десятерых в день… это сорок граммов, да? И четверть ведра крупы… и картошки ведро. А хлеба, к примеру, сколько полагается?

— Хлеб сами печем, — ответил кашевар. — Вдоволь выходит, никто не жалуется. А который остается — либо на сухари, либо еще и нищим раздают. Оне завсегда у левого фаса казарм под вечер толкутся — туды окна кухонь выходят. Довольные!

— А выдают провиант как, по нормам? На роту? — продолжал допытываться Ромка.

— На роту сколько положено провианта, отпускают нам, кашеварам — крупы, капусты, масла, картошки. Готовим, значит, в общих котлах; мясо вынимаем после варки ковшами, режем на куски и подаем в отдельной миске — на артель. А те уж ставят судок с мясом на стол — и каждый кусок и берет. Все по справедливости!

— А мясо тоже по нормам со склада дают? — не унимался Ромка. — Сколько на человека положено?

Он почувствовал себя майором-проверяющим из дивизии и наслаждался этой ролью.

Солдат-кашевар неуверенно переглянулся с поручиком. Офицер кивнул.

— Так что, вашбродь, нижним чинам полагается говядины по пяти фунтов в день на десять душ. Но и больше бывает. Потому как приварочные деньги от казны идут — на них артельщик и закупает мясцо, лаврушку там, приправы, ну, чтоб не скушно было хлебать-то. Чай, опять же. Ежели постный день — то вместо мяса берут рыбу. А что да почем закупать — это артельщика забота. Когда больше выходит, а когда, значит, и не очень…

— Это от поставщика зависит. — подтвердил поручик. — Если хорошего повезет найти — то и больше выходит. За ценами ротный командир следит, чтоб переплачивать сверх обыкновения — ни-ни! В Москве с этим, конечно, полегче. А так — на нижнего чина провианту по девятнадцать копеек в день. Это семьдесят рублей в год.

— Еще — винная порция… — вставил кашевар.

— Винная? — восхитился Ромка. — Так вам что, бухло дают? Ну, выпивку то есть…

— Нижним чинами и унтер-офицерам положена винная порция. — строго сказал поручик. — Кто не пьет — получает деньгами, может домой отсылать. В нашей роте таких… сколько, Афанасий?

— Восемнадцать нижних чинов и двое унтеров, — с готовностью сообщил артельщик. — Получают винное довольствие деньгами. Раньше Парамон из второго взвода тоже брал, но третьего дня заявил, что более получать деньгами не желает, а хочет опять, значит, вином…

— Раз хочет — пускай. — кивнул офицер. — Имеет полное право.

— А консервы у вас есть? — спросил, озираясь, гость.

— Вот, прошу вас, взгляните: поручик отвел гостей к дальней стене каптерки. Там, укрытый рогожей, возвышался штабель жестяных банок без этикеток. Банки были непривычно большие и желтые от густой смазки.

— Консервы общества «Народное продовольствие». — пояснил поручик.

— В войска их стали давать недавно. А до балканской войны, говорят, и вовсе не было — во всяком случае, произведенных в России. Сам-то я этого не помню, — улыбнулся он, — сослуживцы рассказывали.

Офицер взял с полки банку — осторожно, держа ее на отлете, чтобы не запачкать мундир маслом.

— Похлебка гороховая с говядиной. Афанасий, что у тебя там еще?

— Так что, вашбродь, щи кислые имеются, — солидно ответил артельщик. — Грибной суп, двадцать три банки. Еще каша с мясом. Картофель мятый был, с говядиной, но его еще третьего дня отдали ремонтной команде.

— За ремонтом для батальонного обоза отправлены пять нижних чинов с фельдфебелем и поручиком. — как-то желчно сказал офицер. — Под Рузу, на конезавод помещика Кобякова. У него всегда тяжеловозов под фуры берем. Завод тягловых разводит, тем артиллерия ремонтируется. Ну и мы тоже…

Ромка припомнил рассказ барона о безгрешных доходах и усмехнулся про себя. Похоже, поручик изрядно раздражен тем, что выгодное поручение досталось не ему, а сослуживцу.

— Ремонтёрам провиант консервой выдали и сухарями, а приварок — деньгами. Как положено. — продолжал меж тем артельщик.

— Ну вот, такое у нас тут хозяйство. — подвел итог экскурсии поручик. — Желаете еще на что-нибудь взглянуть?

— Да нет, спасибо, — ответил Ромка. — Вроде, все ясно. Неплохо вы тут живете, прямо скажем, сытно.

— А как иначе? — удивился офицер. На казенной службе солдат сыт, обут-одет и нос в табаке.

— Что ж, спасибо за познавательную экскурсию. — подвел итог Корф. — Уверен, молодой человек узнал много интересного. Не так ли, Роман?

Ромка кивнул. Ему и правда было любопытно сравнивать быт царских казарм с тем, к чему он привык на службе.

— А теперь, поручик, — продолжил барон. Не проводите ли нас на плац? — Я хочу показать нашему гостю снаряжение и обмундирование, принятое в нашей армии. Ну и он сам нам кое-что покажет. Уверен, вам это будет интересно.

Чтобы попасть на плац, пришлось пройти по длинному, гулкому, сводчатому коридору и выйти во внутренний двор. Здание Фанагорийских казарм образовывало гигантскую букву «п» — между ее ножками располагался вымощенный брусчаткой плац-парад, где отбивали шаги нижние чины, под командой усатых фельдфебелей. Дальше виднелся утоптанный учебный плац, на котором с одной стороны выстроились в ряд похожие на виселицы рамы с чучелами для штыковых приемов, а с другой — громоздились какие-то непонятные сооружения.

Приглядевшись, Ромка с удивлением узнал в них некое подобие полосы препятствий — штурмовая стенка, лестницы и разнокалиберные загородки. Тут же стоял ряд гимнастических коней, брусья и шведские стенки. Возле спортивных снарядов, в тенёчке, прохлаждалась группа офицеров; в стороне, под присмотром немолодого унтера, дожидались несколько солдат. Все как один, — подметил Ромка, — подтянутые, крепкие, весьма спортивного вида. Вели они себя куда свободнее тех, кто вышагивал на плацу.

— Однако, нас уже ждут, — сказал барон. — Поспешим, господа!

* * *

— Ну и ну, — в который уже раз произнес низенький капитан, разглядывая амуницию Романа, — Напридумывают же люди! А это, к примеру, зачем? — И он провел коротким, толстым пальцем по клапану подсумка.

— Для гранат. — охотно пояснил Ромка. — Очень удобно. Вот, видите: подцепляю застежку большим пальцем — и сразу на ладонь выпадает…

— Что ж это у вас за такие гранаты? — поморщился капитан. — Уж больно сумочка эта маленькая, что в нее влезет?

Ромка хотел заспорить, но вспомнив, где, и главное КОГДА он находится, заткнулся. Может, у них и нормальных гранат-то нет?[54]

— А нож у вас занятно пристроен, молодой человек. — заметил другой офицер. Кажется поручик — Ромка путался в их знаках отличия. — На груди, как газыри на черкеске[55]. Да еще и рукоятью вниз… это чтобы вытаскивать быстрее? И застежка необычная…

— Верно, — ответил Ромка. — Вот, прошу вас, тов… господин офицер, смотрите…

Он отошел на несколько шагов, потом прыгнул вперед, приземлился с перекатом — и когда встал на ноги, нож уже был у него в руках. Офицеры зааплодировали, лишь низенький капитан недоуменно рассматривал матовое черное лезвие с зеркальной ниткой заточки.

Наслушавшись от Никонова о разного рода необычных воинских приспособлениях, в огромном количестве изобретенных потомками, барон попросил Романа прихватить с собой форму и кое-что из амуниции — на его выбор. Ромка спорить не стал; в итоге вместе с ним, в карете Корфа ехала спортивная сумка доверху набитая самым разнообразным снаряжением. Флектарновский комок, два вида берцев — черные, кожаные и летние, зеленые, со вставками из сетки, разгрузка, ранец с гидратором, пояс, подсумки, тактическую кобуру, наколенники, налокотники… Ромка выгреб все, что осталось у него после поездок с Дроном на страйкбольные пострелушки. Ни броника ни каски, правда, не нашлось, но хватило и этого — увидев снаряжение, офицеры впали в ступор и только и знали, что наперебой задавать вопросы.

Корф выглядел довольным, а Ромка, вот убейте, не понимал — зачем барон устроил это шоу?

— Э-э-э… молодой человек, — обратился к Роману третий офицер, высокий, несколько сутулый штабс-капитан, с лицом, изрытым оспинами. — Вы не позволите… примерить эту вашу амуницию?

Примерить так примерить, чего там! Ромка расстегнул пряжки разгруза и помог офицеру облачиться. Вид у того сделался комичный — в камуфлированной разгрузке поверх портупеи с саблей штабс смотрелся ходячим анахронизмом. Впрочем, он сразу же отстегнул саблю, снял китель и надел разгрузку поверх рубашки. Застегнул, сделал несколько резких движений, помахал руками…

— А знаете, господа, весьма удобно!

Пока капитан демонстрировал обнову сослуживцам, Ромка все же не выдержал и тихонько обратился к Барону:

— Модест Петрович, а зачем им все это? Все равно у вас ни гранат, ни магазинов подходящих, да и ткани такой тоже не сыскать. Я уж не говорю про липучки и молнии. Посмотрят, по удивляются — да и забудут.

— Не скажите, юноша. — не согласился Корф. — Тут главное — чтобы людям в голову мысль запала. Николай Николаич вообще старается себе в батальон отбирать офицеров неравнодушных, и чтоб непременно живого склада ума. Такие, если что и запомнят — найдут где с толком употребить.

Ромка пожал плечами — барону, конечно, виднее. А тот уже тянул его к скамейке, где была разложена разнообразная амуниция — свёрнутая скаткой шинель с закатанным в нее (по летнему времени) мундиром, медный походный котелок в парусиновом чехле, фляжка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся деревянной. А это что? Ну-ка, знакомая вещь…

— Малая шанцевая лопата Линемана. — пояснил Корф. — Появилась в войсках на балканской войне и в Ахал-текинской экспедиции. Придуман сей предмет австрийским подданным, который и поставляет его нашей армии по полтине за штуку, ворюга. Впрочем, иные офицеры полагают Линемановскую лопату безделкой, которая лишь отягощает солдата. Вот, капитан Берестянников, — барон кивнул на офицера, примерявшего разгруз, — так вообще запретил солдатам своей роты сии лопатки получать из цейхгауза — дабы не растеряли казенное имущество. Да и не наберется их, признаться, на батальон… считается, что на роту вполне довольно и пяти положенных по штату больших лопат с кирками.

— Считается! Да что он понимает, капитан ваш! — вырвалось у Ромки. Ему было ужасно обидно за лопатку, которая, как он уже успел оценить, не сильно-то и отличалась от родной до боли МПЛ-50. — небось только шашкой махать горазд, кре… простите, Модест Петрович, вырвалось!

— Ничего, Роман. — добродушно усмехнулся барон. А вот мы, сейчас капитана и спросим. — И, прежде чем Ромка успел возразить, Корф громко позвал:

— Капитан, Аркадий Арсеньевич! Не будете ли вы любезны подойти к нам? Тут мой спутник готов оспорить ваше мнение насчет лопатки Линемана.

Капитан подошел. За ним подтянулись остальные офицеры.

— И что вы намерены мне сообщить, молодой человек? — Спросил капитан. Голос у его оказался резкий, отрывистый. Рока подумал, что таким, наверное, здорово подавать команды на плацу.

— Модест Петрович… виноват, господин ротмистр, — поправился Роман, — сказал, что вы, господин капитан, считаете ненужной эмпээлку… то есть эту, как ее, лопату Линемана. А это самая полезная вещь!

— Что же в ней такого «самого полезного»? — спросил капитан, даже не пытаясь скрыть снисходительную усмешку. Было видно, что он давно решил для себя этот вопрос, и не собирается менять своего мнения. — Впрочем, буду признателен, если вы мне растолкуете, юноша…

Это «юноша» прозвучало в устах капитана как нечто среднее между «деточка» и «сукин сын». Ромка немедленно завелся.

— С удовольствием, господин капитан. Вот, к примеру… — и он повернул лопату плашмя:

— Представьте — на привале развели костер. А у солдата из всего провианта — только мука да соль. Берет он эту муку, размешивает в холодной воде, солит — и пожалуйста, можно печь оладьи. Чем не сковородка?

Офицеры, окружившие Романа, вежливо заулыбались — впрочем, молодой человек заметил, что поручик, поулыбавшись со всеми, задумался.

— А еще, — продолжал он, воодушевленный вниманием слушателей, — ежели лопатку хорошенько наточить — нет, не здесь, а сбоку, — показал Ромка сунувшемуся, было, с пояснением офицеру, — то ей не то что колбасу — хлеб резать можно! Ведь сталь-то какая! — и провел ногтем по лезвию. Сталь и правда была что надо.

— Далее — лопатка, если придется — готовое весло. При переправе, скажем: связали ремнями пару бревен, сели на них один за другим, в середину — пулемёт… то есть, груз пристроили — и давай, греби лопатами! Как на каноэ. Где весло-то взять в боевой обстановке? Провод если надо перерубить, или там ветки для костра — тоже годится. Топор-то не всегда под рукой. Да, ну и копать ею тоже можно, а как же. А главное…

Ромка уверенно отстранил заслушавшегося поручика, сделал шаг назад, взвесил, примериваясь, лопатку — и резко взмахнул рукой. В воздухе мелькнуло, раздался тупой удар — и офицеры удивленно воззрились на шанцевый инструмент, на четверть штыка воткнувшийся в деревянный столб.

— Это она еще не заточена, как следует! — заявил Ромка, наслаждаясь произведенным эффектом. — Модест… господин ротмистр, вы ведь говорили, что в батальоне солдат как-то особо штыковому бою учат? Можно мне…?

На этот раз ответил Ромке сам командир батальона. Собственно, не ответил даже, а махнул рукой унтеру, наблюдавшему шагов с двадцати за тем, как забавляется начальство. Тот споро подбежал; Командир что-то сказал вполголоса, и унтер, повернувшись к команде, оглушительно заорал:

— Пустоведров, Фролов, Козлюк — ко мне! Бегом, тетЕри!

Трое солдат выстроились перед унтером, по-уставному пожирая начальство глазами. «Здоровые ребята», оценил Ромка. Может, зря это? Как бы не облажаться…

— Что ж, молодой человек, — неожиданно мягко произнес командир батальона. — Мы будем рады посмотреть, что вы покажете нам на сей раз…

* * *

— Ну, удружили так удружили, юноша! — Фефёлов, добродушно посмеиваясь, тряс Роману руку. — Посрамили вы нас, нечего сказать! Впрочем, спасибо за науку. Вот уж что никогда в голову не пришло бы — применять лопатку Линемана как секиру или томагавк каких-нибудь ирокезов![56] Надеюсь, не откажете как нибудь приехать и показать поподробнее эти ваши приемы?

Роман, озираясь кивал. После заключительной схватки вся его уверенность куда-то делать и он вновь почувствовал себя срочником-первогодком с окружении старших офицером. Что ни говори — а все же многие из офицеров, да и унтеров-сверхсрочников, как выяснилось, как оказалось, имеют солидный боевой опыт — вон, комбат с турками воевал, а другие — кто в ахалтекинской экспедиции был, кто тоже на Балканах… Ветераны, как ни крути — ну кто он против них? Дух со стажем[57], и только. А туда же, расхвастался…

Испытание, и правда, оказалось непростым. Противостоять Ромке должны были три нижних чина с учебными винтовками, из числа лично обученных Фефёловым. Спасибо хоть, не все сразу, а по очереди… И выйти против них предстояло с обычной саперной лопаткой. Бывший десантник недурно владел приемами рукопашного боя — разведрота, все таки, — однако, будущие спарринг-партнеры выглядели ребятами тренированными и, похоже, не сомневались в исходе схватки.

Пока Ромка разглядывал противника и прикидывал свои шансы, пожилой унтер с двумя нижними чинами притащили снаряжение для учебного боя на штыках и принялись помогать бойцам облачаться в доспехи. Для начала, на всех были надеты нагрудники — толстые, набитые паклей стеганки из холстины, прикрывавшие тело примерно от паха до горла. Рядом стоял нижний чин с ворохом сетчатых масок; Ромка взял одну из них и подивился, как это сооружение из кожи и толстой проволоки похоже на фехтовальные маски, знакомые ему по телепередачам. Отдельно горкой лежали войлочные рукавицы, тоже простёганные и обшитые поверху толстой кожей.[58]

Потом принесли оружие. Это были длиннющие, как копья, старые, давно снятые с вооружения винтовки Крнка — «крынки», как назвал их барон. Ромка повертел одну в руках — затвор отсутствовал, а вместо штыка был прилажен кусок узкого то ли сабельного, то ли шпажного клинка. Цевье винтовки и кончик «штыка» были защищены смягчением из пакли и парусины. Такой же «гуманизатор» (помогавший Ромке офицер назвал его по французски — «пуантарэ») имелся и на прикладе — но все равно — получить этим инструментом по голове не хотелось. Он нацепил маску, немного попрыгал, привыкая к громоздкой защите, и, махнув перед собой крест-накрест лопаткой, пропел — как принято было у них в разведроте перед спаррингом:

Кто летает ниже крыши? То спецназ летучей мыши!

От первых двух выпадов штыком Ромка просто ушел, подстраховывая себя лопаткой — лязг металла по металлу, недоуменный взгляд Пустовёдрова, сдержанный ропот офицеров за спиной. Третий выпад, классический «коротким коли» он жестко отвел в сторону, и когда солдат ожидаемо заехал ему справа в голову прикладом, ушел вниз и «вертушкой» подсек нападавшему ноги — и, прежде чем солдат вскочил, обозначил удар сверху, лопаткой по прикрытой стеганкой гортани.

Путовёдров все понял и дергаться не стал — выпустил из рук винтовку и поднял ладони в знак того, что признает поражение.

Второй Ромку помотал. Видимо, малый сделал вывод из увиденного и не стал повторять ошибок предшественника. Стараясь достать Романа издали, глубокими выпадами, он и отскакивая всякий раз, когда десантник уходил от удара. Попытки сократить дистанцию уверенно пресекались короткими колющими — попадать солдат не попадал, но заставлял спарринг-партнера держаться на почтительном расстоянии.

А потом он Ромку едва не достал. Когда парень уже, было, решил, что Козлюк (во ведь имечко, и как он с таким живет?) обозначил уже предел дистанции и слегка расслабился, прощупывая противника легкими ударами лопаткой по штыку, тот вдруг резко рыпнулся вперед, выбросив правую руку на всю длину и держа винтовку за цевье одной ладонью. Ромка едва успел уйти — кувырнулся на спину и ушел перекатом. А Козлюк не унимался, за что и пострадал — стоило Ромке встать, как солдат повторил атаку, точь-в-точь, копируя предыдущий прием.

Тут уж Ромка не оплошал — приняв штык на лопатку, пропустил разящий выпад мимо себя и крутанулся вдоль винтовки, резко сокращая дистанцию. Прием завершился ударом, красиво обозначенным точно между рогов… то есть глаз Козлюка.

С третьим солдатом, невысоким живчиком с простой русской фамилией Фролов, пришлось труднее всего. Тот даже попал по Ромке пару раз: сначала прикладом, по предплечью, а потом — по правому плечу. А от третьего удара, приклада накоротке, десантник вообще увернулся в самое последнее мгновение; не увернулся — получил бы торца прямо в сетку маски. Зато — обозлился и дуром попер на Фролова, осыпая беднягу градом ударов лопаткой, словно мечом; и в итоге поймал-таки солдатика на подлый удар ботинком в промежность. Стеганая защита до некоторой степени смягчила эффект, но Фролов все равно повалился на землю, согнувшись вдвое и тоненько подвывая. Маска слетела с его головы и откатилась в сторону.

Пострадавшего нижнего чина утащили сослуживцы; подполковник Фефёлов похлопал Романа по плечу и долго расспрашивал, где это его обучили так драться.

На этом шоу и закончилось. Потом последовал обильный обед с возлияниями… в общем, домой Ромка попал только к ночи. Причем он не мог вспомнить, ни как покидал Фанагорийские казармы, ни кто тащил его в портал между веками, ни кто потом укладывал уже дома… Утром, проснувшись с раскалывающейся головой, Роман пытался вспомнить, где он оставил сумку со снарягой… и о том, что стал, наверное, первым человеком, совершившим путешествие во времени пьяным в дым. «До изумления», как сказал бы барон Корф. Этот лось уж точно остался на ногах, — горько подумал Ромка. — нет, слабо ему еще против старой гвардии, школа не та. Мельчают люди, что ни говори…

А сумку с барахлом надо все же разыскать. Не могли же ее, в самом деле, спереть? Все же — царские офицеры, как-никак, а не прапорщики непобедимой и легендарной. Хотя — все они одни миром мазаны…

Глава седьмая

— Ух ты! Вот это самовар!!! — восхищенно сказал Иван. — Чисто стимпанк!

Восхищаться, и правда, было чем. Паровой тягач поражал воображение. Более всего он походил на старинный паровоз, снятый с рельсов и установленный на громадные ребристые колеса из клепаного железа. Длинный, крашеный черной краской цилиндр котла, усаженный сверху замысловатыми грибками паровой арматуры; высокая дымовая труба, увенчанная массивным утолщением искрогасителя в форме то ли луковицы, то ли горшка; чугунный маховик, возвышающийся сбоку от… нет, не кабины, а рубки — как еще назвать площадку для команды, обслуживающих этот самоходный агрегат? Задние колеса широкие, огромные, значительно выше человеческого роста, с приклепанными гребнями грунтозацепов — именно на них и передается мощь паровой машины. И задняя и передняя, поворотная пара колес выкрашены в ярко-алый цвет, как и ограждение рубки и круглый люк на носу локомобиля. Вдоль котла, по обе стороны, как и на паровозе — мостки из дырчатого железа с леерами, на манер корабельных. Роскошный, великолепный в своем необузданном варварстве, механизм сверкал бронзовыми частями, краниками, трубками, зеркально отсвечивал сверкающими стальными рычагами, зубчатыми колесами и штангами, уходящими куда-то в железные внутренности.

— Это ты прав, — согласился Олег Иванович, обходя чудо паровой технической мысли. — Такое в наши дни только в музее и увидишь…

— А вот и нет, — ответил Иван. — Я, когда в прошлом году у мамы в Штатах был, мы ездили на «Стимшоу» — там на таких же чуть ли не гонки устраивали.

— Повезло, завидую — кивнул Олег Иванович. — Всегда мечтал поглядеть на такую механизьму в действии. — Я понимаю, Курт, что сейчас не во время… вы не собираетесь запускать этот… агрегат? Я, видите ли, никогда не видел вблизи ничего подобного и был бы вам крайне признателен…

— Рутьеры[59] мы сейчас не используем. — сухо ответил инженер. Русский его, и правда, был очень хорош — по акценту Вентцеля можно было принять за прибалта, долгое время прожившего в Москве или Петербурге. — Видите ли, это весьма сложная и дорогая техника; её пришлось доставлять из Сан— Франциско и мы не можем рисковать.

— А почему не из Германии? — удивился Олег Иванович. — У вас же паровики делают не хуже?

— Не хуже, — кивнул инженер. — Но — три года кайзер решил соединить каналом Кильскую бухту до устья Эльбы. Строительство начнется в следующем году, и сейчас все фирмы, производящие тяжелую строительную технику завалены заказами. И цены, конечно, подскочили до небес. Кайзер, видите ли, считает, что технику надо заказывать только в Германии. Так что пришлось приобретать машины в Америке.

— Кильский канал? — усмехнулся Олег Иванович. — Как же, как же, наслышаны…

— А не поздновато беспокоиться? — не слишком-то деликатно спросил Иван. — Если эти уроды сюда ворвутся — они от этой роскоши гайки не оставят! Арабы, что с них взять…

— Я отдаю себе отчет, что в этом случае техника будет потеряна. — кивнул Вентцель, — И тем не менее, я обязан предпринять все необходимые меры, чтобы сберечь имущество компании. Поэтому сложные механизмы в ближайшее время мы использовать не будем. Мне очень жаль, герр Семенофф, но вы не сможете удовлетворить свое любопытство.

— Ну не смогу так не смогу. Переживу как ни будь. — вздохнул Олег Иванович и зашагал вслед за инженером к низкой, крытой листами рифленого металла постройке.

— Перенимаете австралийский опыт? — спросил он, кивнув на здание.

— Да, герр Семенов. — подтвердил немец. — Данный материал весьма практичен, руководство компании всячески приветствует его использование при возведении служебных построек.

Семенов покосился на собеседника. Немец всякий раз отвечал сухо, точно, исчерпывающе — будто учебник цитировал. Что такое шутка, он похоже не знал, а если бы кто рассказал — не поверил бы.

— Пап, я вот что вспомнил, — Иван догнал мужчин и теперь говорил, забегая вперед:

— Я на том шоу видел одну реконструкцию — английский сухопутный бронепоезд. Местные фанаты построили. Такой же паровой трактор, обшитый стальными листами, а за ним — вереница броневагонов. И в каждом — пулемет. Англы делали такие во время англо-бурской войны. Так может и нам…?

Олег Иванович остановился и оглянулся. Локомобиль стоял там, где они его оставили — только теперь великолепный агрегат выглядел как-то потерянно. Курт Вентцель терпеливо ждал, пока русские гости налюбуются, наконец, на рутьер и изволят отправиться вслед за ним. Нетерпения он не выказывал, но, судя по тому, как нервно теребил в руках трость, задержка раздражала его. Олег Иванович еще раз окинул взглядом паровик и повернулся к инженеру:

— Скажите-ка, герр Вентцель, а железнодорожные шпалы и котельное железо в вашем хозяйстве есть?

* * *

Курт вошел в комнату. На ходу он вытирал руки куском замызганной ветоши; на щеке у инженера чернел мазок то ли машинного масла, то ли какой-то жирной копоти. Вместе с ним в помещение ворвалась волна шума — грохот клепальных молотков, визг пилы по металлу, скрежет, мерное уханье арабских рабочих, ворочавшие что-то под гортанные выкрики крики десятника.

— Итак, господа, — Вентцель аккуратно сложил ветошь и засунул ее в карман рабочей тужурки. — работы идут по графику. Один вагон заблиндировали; второй заканчиваем обшивать шпалами. Рубка рутьера заделана листами котельного железа, вокруг котла сейчас крепят решетки — они будут держать мешки с песком. К утру все будет готово.

Сидящие за столом закивали, Вентцелю сунули в руки стакан с чаем. Он принял его обеими руками и принялся пить — жадно, захлебываясь; манера эта совершенно не сочеталась с его подчеркнутой прусской приверженностью к порядку. Олег Иванович обратил внимание, что левая рука немца дрожит — стеклянный стакан выбивал по зубам отчетливую дрожь. Соотечественники Курта оставили его, сгрудившись вокруг расстеленных на столе чертежей, и принялись что-то обсуждать. Высокий, похожий на цаплю инженер Вейзман, занимавшийся на строительстве геодезическими работами, громко заспорил с сухоньким, семидесятилетним Штайнмайером; речь шла о том, где поставить единственную, имевшуюся в их распоряжении английскую картечницу Гарднера. Ему предстояло стать главным огневым средством безрельсового бронепоезда. Семенов подошел к Вентцелю. Тот допил чай и теперь сидел на самом углу стола — было видно, что он очень устал и борется с соблазном опереться локтями на столешницу и заснуть, не обращая внимания на гомон коллег…

— Трудно, Курт? Может, вам поспать часок? Работы предстоит еще много, да и день завтра будет непростой. Вам следует восстановить силы.

Вентцель словно очнулся, взглянул на Семенова и сразу стал прежним — ни следа усталости, легкое высокомерие во взгляде и — прусский ордрунг в мельчайшей черточке лица.

— Спасибо, герр Семенофф, в этом нет необходимости. Скажите лучше, уже решено, кто отправится в порт?

— Да тут-то и решать особо нечего, Курт. — Олег Иванович уселся рядом с инженером и открыл блокнотик. — Семеро инженеров, счетовод из конторы, — угораздило же его оказаться здесь! — пять женщин, среди них — жена герра Штайнмайера, двое немцев-десятников, ну и турки, конечно. Несколько гражданских, из гостиницы, потом уточню. Ну и мы с вами. Да, еще — француз-корреспондент — если, конечно, доживет до утра; мусье сейчас ошивается где-то за стеной со своим фотографическим аппаратом.

— Ну так и добирался бы в порт на своих двоих, раз такой храбрый, — совершенно по-русски буркнул Вентцель. — Только место займет, лягушатник.

Олег Иванович усмехнулся. Инженер, как и полагалось пруссаку, терпеть не мог французов и не упускал случая это показать.

— Далее. В броневагонах, кроме гражданских, будет трое турецких офицеров. Оставлять их нельзя; попадутся вогабитам[60] — их непременно убьют. Всего выходит человек сорок пассажиров — кроме тех, кто будет на рутьере, это еще семеро. Ну и несгораемые шкафы из конторы — герр Штайнмайер не хочет их здесь оставлять — ценная документация, непорядок…

Вентцель усмехнулся. Штайнмайер, начальствовавший на строительстве не вызывал у него теплых чувств. Однако, обсуждать свое начальство с иностранцем, дисциплинированый немец не мог.

— Герр Штайнмайер совершенно прав. Сохранить документацию строительства — наша первоочередная задача… после, разумеется, спасения европейцев. Видите ли, герр Семёнофф, в этих шкафах — результаты геодезической съемки на всем протяжении будущей железной дороги. Эти материалы имеются лишь в нескольких экземплярах — и все они здесь, в несгораемых шкафах. Вы просто не представляете, сколько сил и денег ушло на эту работу!

Олег Иванович кивнул. Компания «Крафтмейстер и сыновья» уже три года вела изыскания для прокладки железной дороги от Басры на северо-запад. До сих пор сообщение между столицей багдадского Вилайета и этим важнейшим морским портом осуществлялась только по реке, посредством пароходов, курсирующих по Евфрату. Немцы чувствовали в Басре (Бассоре, как называли этот город русские географы) весьма вольготно — еще в 1874-м году они, по заказу османских властей, построили в устье реки Фуо-Боас три артиллерийские батареи. Решение передать заказ на стратегическую железную дорогу немцам, а не британцам, далось трудно — и англичане не оставляли надежд так или иначе взять реванш. Так что к разговорам о том, что к мятежу вогабитов имеют отношение агенты правительства Её Величества королевы Виктории, стоило прислушаться.

— К тому же, — продолжал Вентцель, — стальные шкафы принесут нам определенную пользу. Мы пристроим их вдоль бортов броневагона — и, таким образом, спрятавшиеся между ними люди получат отличное прикрытие от пуль.

— Это же не сейфы, — поморщился Олег Иванович. — Просто железные шкафы с двойными стенками и засыпкой из песка — от огня. Хотя, от кремнёвых ружей — пожалуй, спасёт. Да, простите, Курт, вы, конечно, правы…

Дверь снова хлопнула, обдав находящихся волной пыли и грохота. В комнату влетел Иван. Мальчик был с ног до головы перемазан копотью, ржавчиной, маслом и пылью. Из карманов жилета-разгрузки торчали мотки проволоки, железяки, ветошь. В подсумках при любом движении брякала железная мелочь. За поясом красовался устрашающих размеров французский ключ[61]; картину дополнял револьвер «галан» в кобуре, заткнутой, (видимо, от пыли) промасленной тряпкой.

— Герр Вентцель, вас спрашивают. Прости, пап, — поправился мальчик, увидев рядом с инженером отца. — Начали крепить стальную сетку к боковинам котла — и спрашивают, какой оставлять зазор. Да, кстати — я вот подумал, может этой сеткой, заодно, и вагоны сверху прикрыть? Сделаем сетчатые крыши, как на танк… как на «Марках» английских[62], ну, ты понимаешь… А то ведь уроды эти наверняка камнями кидаться будут, а вагоны сверху открыты…

Инженер, кивнув Ване, направился к двери, но вдруг остановился и повернулся к Олегу Ивановичу:

— У вас замечательный сын, герр Семенофф. Поверьте моему слову, из него выйдет толк.

* * *

Давно я так не уставал. Вернее сказать — «никогда»; марш-броски, которые устраивали нам на страйкбольных выездах, конечно, выматывали — но это была иная усталость. Во-первых, мы точно знали, когда это кончится и можно будет отдохнуть в теплом спальнике, а во вторых — это было упражнение лишь на выносливость… ну и на крепкие ноги и спину.

Сейчас у меня болело все — руки, спина, ноги… и более всего на мозг давило угрюмое ощущение накатывающейся беды. Спасибо пунктуальности и обстоятельности подданных Второго рейха — «промзона» была обнесена крепким забором из привозных досок, с пропущенной по верху самой настоящей колючей проволокой. Когда мы спросили у герра Вентцеля, откуда такая диковина, тот ответил, что это — полезное американское изобретение предназначенное для ограждения пастбищ; компания предписывает использовать его на своих объектах в диких странах, там, где приходится нести убытки из-за повального воровства. Аборигены — арабы, негры и прочие, — различаясь обликом и обычаями, были едины в одном: тащили со стройплощадок все, что плохо лежало, от лопаты до шпалы и запасного шатуна для паровоза.

Забор частично был сооружен не из досок, а из знакомой до боли сетки рабица — я с удивлением узнал, что придумана она, оказывается, в Германии, причем совсем недавно — в 1878 году. Слава богу, «Крафтмейстер и сыновья» — контора передовая и охотно внедряет новинки. Так что на «хоздворе» имеются целые рулоны этой сетки.

Таская ее, я сорвал спину и ободрал руки — полдня мы спешно пристраивали вокруг котла шушпанцера[63] сетчатое ограждение, которое должно было удерживать мешки с песком. Только такое противопульное бронирование (блиндирование, как сказал немец-инженер) мы и сумели наскоро соорудить; листами котельного железа прикрыта только рубка рутьера и своего рода «воронье гнездо» — полукруглая площадка, приспособленная в носу рутьера. На ней красовалась некая помесь ужа с ежом — наскоро сляпанная турель с установленным на ней наконечником пожарного брандспойта. От наконечника шел коленчатый паропровод из медных труб, замотанный поверх металла несколькими слоями войлока и кожи, стянутых проволокой; паропровод уходил куда-то в недра паровой машины. По нему из котла подавался раскаленный пар — и человек за брандспойтом мог направить обжигающую струю в любую сторону, на расстояние примерно метров десять-двенадцать; пар добивал и дальше, но уже не с тем «воспитательным эффектом» — попросту говоря, остывал. Помощник «парометчика» орудовал здоровенным вентилем, перекрывающим паропровод; по команде наводчика, он поворачивал колесо, и паровая пушка начинала свою разрушительную работу.

И «парометчик» и «второй номер» были одеты в кожаные фартуки: руки защищали массивные кожано-войлочные рукавицы, а лица — кожаные маски с круглыми очками. Пар то и дело вырывался шипящими струями из сочленений этого вундерваффе, а при выстреле, и мог обварить «расчет» всерьез.

Той же сеткой рабица прикрыли сверху и «броневагоны». Гранат и бутылок с коктейлем Молотова у арабов, конечно, нет — а вот камней предостаточно. Сетка — хоть какаЯ-то защита от них.

Кроме паровой пушки, наш «стим-шушпанцер» вооружен картечницей английской системы. Забавный агрегат — эдакий двуствольный механический пулемет, из которого надо стрелять вдвоем: один наводит на цель, а второй крутит здоровенную ручку — привод картечницы. Система чем-то напоминает страйкбольный привод, только там моторчик взводит пружину пневматического цилиндра, а здесь — вращение рукояти передергивает затвор, досылает патрон в патронник и ставит ударник на боевой взвод. Стрельба ведется из двух стволов, по очереди; скорострельность такова, что оба ствола приходится «одевать» кожухом водяного охлаждения, в точности, как на «Максиме». До нормального пулемета этой вундервафле[64], конечно, далеко, но против арабов — сойдет.

Заряжается картечница сверху — длиннющей вертикальной обоймой на полсотни патронов. «Гарднер» выплевывает такую обойму за десяток поворотов рукояти, так что в расчет входит еще и заряжающий.

Картечницу поставили на первом броневагоне — на площадке, приподнятой примерно до половины высоты борта. С боков ее зашили котельным железом; кроме того, и картечница, и «паромет» были оснащены наскоро щитами, приклепанными прямо к вертлюгам.

До самого утра мы, как заведенные, таскали и прилаживали шпалы, которыми блиндировали броневагоны — это оказалось куда быстрее, да и надежнее, чем броня из котельного железа. Толстенный, пропитанный креозотом дубовый брус («Крафтмейстер и сыновья» — фирма солидная и использует только лучшие материалы!), да еще и в два слоя, держит пулю из магазинной винтовки; такие вот «шпаловые» бронепоезда неплохо показали себя в нашу гражданскую войну. Ну а против бедуинов с их турецкими самопалами прошлого (восемнадцатого, то есть) века, тем более прокатит.

Кстати — я тут работаю генератором идей. А на самом деле все просто — припоминаю кадры из «Безумного Макса и подобных ему шедевров постапокалипсиса. Ну и из кое-каких исторических книжек, а как же. Поглядев на рулоны сетки и катушки с колючей проволокой, я предложил герру Вентцелю заколотить в верхний ряд шпал костыли и протянуть по ним несколько рядов колючки. Если наш бронепоезд застрянет и арабы пойдут на приступ, проволока, доставит им несколько веселых минут. Герр инженер как-то странно на меня посмотрел — но идею принял.

Уже начало светать; я сел на штабель шпал — и понял, что подняться не смогу. Отца я не видел уже часа четыре — он вместе с местным боссом, Штайнмайером и турецкими офицерами разрабатывал план прорыва. Нам предстояло миновать всего километра три, может, чуть больше: расстояние, отделяющее немецкий «технопарк» от порта Басры. В порту было пока спокойно — его защищала турецкая рота и около сотни матросов, наскоро собранных с разных пароходов. Три километра — сущий пустяк. В иное время, даже по ухабистым, кривым улочкам арабского города, можно было дойти меньше чем за час. Но теперь на этих трех километрах уже пять дней как разгорался — и наконец, заполыхал в полную силу, — настоящий, полноценный мятеж.

Классик когда-то сказал, что русский бунт бессмысленен и беспощаден. Арабский же бунт — бестолков и бессмысленно жесток. Я бы еще добавил — «труслив», но когда речь идет о толпах опьяневших от крови дикарей с ножиками и саблями времен предпоследнего крестового похода, это слово как-то не ложится на язык. Хотя — это чистая правда; получив уверенный отпор, арабы ВСЕГДА обращаются в бегство. Исключение возможно лишь в одном случае — если сзади их подпирает толпа точно таких же тупых уродов, которые еще не поняли, что пора линять. И у нас, увы, как раз такой случай.

Глава восьмая

— Ну вот. Осталось все это переписать набело, подшить — и передать в Научный комитет.

— Да, труд серьезный, — Корф пролистал пачку страниц. — И когда это ты успел?

— По ночам. — усмехнулся лейтенант. — Ты не представляешь, Модест, сколько в сутках может оказаться времени, если оставить скверную привычку спать.

— Никогда тебя не понимал, Серж… — покачал головой барон. — Для меня любая писанина — нож острый; а уж отгрохать такой труд меня и под угрозой петли не заставить. Хоть барышню себе на дом вызвал бы — стенографировать. Хотя да, понимаю, Ольга не одобрит. Пошутил, прости…

— Шуточки у вас… барон. — буркнул Никонов. — Все-то вам гусарствовать, не мальчик уже, вроде…

— Что ж я, по твоему, старик? — обиделся Корф. — Мне всего-то 40! Вот мой дядюшка, Модест Апполинариевич, в честь которого меня, между прочим и назвали…

Лейтенант вздохнул. Если барон начинал хвастать подвигами дядюшки — пиши пропало, это надолго. Никонов демонстративно открыл бювар и углубился в созерцание чертежа минного защитника образца МЗ-26. То, что чертеж был перевернут вверх ногами, роли не играло — и в таком виде он был куда увлекательнее рассказа барона, который Никонов слышал уже раз десять, никак того не меньше…

— …и тогда этот колбасник выскакивает в окно и шлепается прямо в куст герани! — закончил барон. — А дядя кричит вслед: «Простите, милостивый государь, куда переслать ваши кальсоны?»

— В прошлый раз был розовый куст, — заметил лейтенант. — По моему — куда пикантнее!

— Розовый? Быть не может! — возмутился Корф. — И вообще, я был уверен, что ты с головой ушел в свои бумажки и не слушаешь!

— Слушаю, барон, куда я денусь, — вздохнул Никонов. — Вас попробуй, не услышь…

Голос барона, наработанный годами практики в манеже и на плацу, заставлял вспомнить об иерихонских трубах — извозчичьи лошади, услышав иной его возглас, приседали в испуге на зады…

— А раз слышишь — послушай вот еще что. Дело было в Кологриве, дядя тогда служил в Новомиргородском уланском. И был у него денщик, Иван — дубина редкая, но старательный. А дядя уже тогда был известным проказником по женской части — и нижних чинов к тому поощрял. Так вот, говорит он как-то денщику: «Вот тебе, Иван, рубль. Сходи в город, найди себе бабу, только смотри, чтобы здоровая была».

Возвращается денщик на следующее утро. Дядя у него спрашивает: «Ну что, нашел себе бабу, здоровая была?» — Так точно, ваше высокоблагородие, еле рубль отнял».

И барон довольно захохотал. Никонов с укором посмотрел на товарища, и тут же в дверь постучали:

— Сергей, Лексеич, к вам мадмуазель Ольга. И этот, как его… нехристь. Из соседушек, вот послал Господь счастья-то…

Никонов усмехнулся. Еврейская община арендовала на Спасоглинищевском двухэтажный дом, в котором располагалась молельня и Александровское ремесленное училище[65]. Упрямая Феодора, прислуга Выбеговых упорно считала Якова за слушателя этого заведения.

— Простите, барон, в другой раз, — обрадованный лейтенант бросился к парадной двери.

— Ну вот, опять досказать не дал… — расстроился барон. — А то еще была презанятная история…

Ольга впорхнула в гостиную — радостная, улыбающаяся, светящаяся изнутри. Впрочем, увидев барона, она тут же поджала губы, принимая неприступный вид; девушка никак не могла простить Корфу тона, которым он говорил с ней во время недавних событий на Воробьевых. Корф, истинный конногвардеец, в ответ на символический реверанс, сухо щелкнул каблуками. Никонов, вошедший вслед за ней, отметил — гостья из будущего, хоть и медленно, но перенимает манеры.

Вслед за ним в комнату просочился Яша. Он был навьючен клетчатым «баулом челнока», укутанным в рогожу.

— Куда ставить, барышня? — отдувался Яков. — Тяжелый…

— Что это у вас? — поинтересовался Корф. — Мадемуазель решила сменить квартиру?

— Барон, опять вы… — поморщился Никонов, но барон и сам понял, что переборщил — сделал полшага назад, примирительно выставив перед собой ладони.

Но Ольга уже завелась.

— Хотите узнать, дорогой барон? Это очень просто устроить! Яков, отнеси пока в прихожую…

И, подхватив свою сумочку, исчезла в кабинете. Никонов, сунулся, было, вслед — но дверь захлопнулась у него перед носом.

В гостиной повисло неловкое молчание. Яша, искоса глянув на захлопнутую дверь, поволок сумку обратно. Никонов молча страдал. Барон не понимал ровным счетом ничего.

— Серж, мон ами… я все понимаю но, скажи на милость, что затеяла твоя пассия? Может, лучше мне уйти, пока она что-нибудь не учинила?

Никонов пожал плечами.

— Да нет, зачем? Я не хотел говорить тебе, но… у Ольги возникла странная фантазия. Она, видишь ли, задумала заняться коммерцией.

— Барышня? Коммерцией? Очаровательная Ольга решила пойти в лавочницы? И ты ей позволишь, Серж?

— Хотел бы я посмотреть, на того, кто попробует ей что-то НЕ позволить, — невесело усмехнулся лейтенант. — Впрочем, Модест, не так все плохо. Мадмуазель Ольга намерена поставлять в модные лавочки… м-м-м… изящный товар из своего времени.

— То есть? — не понял барон. — Это что, шляпки? Ленты? Кружева всякие?

— Белье. — ответил Никонов.

— Нашим барышням не хватает панталончиков и корсетов? — удивился Корф. — Или за эти сто лет потомки придумали что-нибудь особенное?

— Да я, признаться, и сам толком не понял. — признался лейтенант. — Она мне, видишь ли, не объясняла, а сам я… — ну… пока не видел.

— Вот как? Что ж, прими мои соболезнования, Серж, я думал ты счастливее… — игриво подмигнул барон, но, увидев как вспыхнули глаза Никонова, сдал назад:

— Да я ничего такого не имел в виду… — неужели очаровательная Ольга так мало тебе доверяет, что не рассказала о том, что хочет предложить москвичкам?

— Рассказывала, — нехотя ответил Никонов. — Но я, признаться, ничего не понял. Она обещала показать… нет-нет, не пойми превратно, только «каталоги» — эдакие цветне журналы. По таким у них заказывают товар по почте… через этот… как его… «Интернет». В общем, можно выбрать картинку — и тебе пришлют точно такую вещь. Но чем их белье отличается от того, что носят дамы у нас, я не понял. Вроде бы, особые чулки — без подвязок. И еще — бельё цветное.

— Цветное? — удивился барон. — А что, пикантно. Но ведь, мон шер, не всякая дама решится такое надеть. Это, знаешь ли…

— …неприлично. — Вздохнул Никонов. — Вот и я так сказал. И мадам Клод, которой она пыталась все это всучить — ну, модистка сестры, — того же мнения. А потом они вдвоём заперлись в примерочной; а когда вышли — щечки у модистки раскраснелись, что твои яблоки; и болтала она исключительно по-французски. И, что самое забавное — Ольга ее понимала, хотя и не знает на языке Рабле ни слова.

— Да, загадочно, — покачал головой барон. — Цветное белье говоришь? Хотел бы я увидеть…

— Что ж, барон, ваше желание несложно удовлетворить, — раздался голос Ольги. — Можете смотреть.

Все трое обернулись и…

Барон, увидев в дверном девушку, застыл. Ольга стояла в проёме двери, в коротенькой — чуть выше середины бедер, прозрачной рубашке, отделанной лиловыми кружевами; ткань ее более всего напоминала туманную дымку. Остальное… оно тоже было лиловым, кружевным, а в разложенном виде уместилось бы на странице книжки — причем свободного места осталось бы еще много. Ножки нахалки обтягивали прозрачные, лиловые чулки в мелкую сетку; наряд довершали туфельки на немыслимо высоком, тонком каблуке. Надо ли говорить, что и губы, и ногти, при взгляде на которые Никонов вспомнил о панночке из «Вия», тоже были лиловыми?

Из прихожей донесся невообразимый звук — то ли писк, то ли сипение, то ли кашель. Яков, красный как рак, замер в дверях, не в силах шевельнуться и оторвать глаз от возмутительного зрелища. А Ольга, поймав его взгляд, вызывающе улыбнулась и слегка качнула бедрами.

— Ну что, барон? Довольны?

Лейтенант, будто пружина, соскочившая со стопора, бросился к Ольге, с грохотом повалил стул… кинулся назад, к столу, сорвал скатерть, — на пол посыпались тетради, ложки, со звоном разлетелся стакан, — и снова к девушке, укутывая ее скатертью, будто сетью…

Очнувшийся барон бочком— бочком, пробрался к выходу — и выскочил в прихожую, потянув за собой Якова. Оба опомнились лишь на углу Спасоглинищевского, в полусотне шагов от флигеля.

— Да, брат… — вздохнул барон. — Экий, видишь ли, конфуз… а барышня-то — огонь! Ну и нравы у них там, в будущем! Бедный Серж…

Яша молчал, преданно глядя на Корфа. Только в глазах его прыгали чертенята.

— Ну ладно, пойдем, что ли. Они там без нас разберутся. Однако — предвижу перемены в жизни моего старого друга… Так, что там у тебя по бельгийскому подданному? — внезапно сменил тему барон. Что-нибудь удалось разузнать?

— Пока ничего, господин Корф. Но скоро все по другому будет! Знаете, барышня, — и Яша невольно оглянулся назад, — дня три назад передали мне кой-какие из своих приспособлений. Теперь-то уж я постараюсь…

— Видел я эти приспособления! — хохотнул барон. — По гроб жизни помнить буду! Помирать стану — не забуду!

— Да нет! — затряс головой Яша. — Вовсе не то, господин Корф! — Это такие штучки — ну, коробочки, — они могут и речь записывать, как на фонограф, и картинки. Как аппарат фотографический — только картинки движутся. И маленькое все такое! Вот, смотрите!

Яков вытащил пластинку фотокамеры и стал показывать изображения на небольшом, с половину открытки, экранчике. Корф так увлекся зрелищем, что совсем загородил тротуар; редким прохожим приходилось сходить на мостовую, обходя его.

— Толково напридумывали, что и говорить — барон, наконец, оторвался от удивительной коробочки. Теперь они неспешно шли в сторону Маросейке. — Да и штучки это женские… — барон мечтательно причмокнул.

— Ну да ладно, о чем это я… — с чего это ты мадмуазель Ольгу каждый раз провожаешь? Она что, сама добраться от Гороховской не может? Куда уж, кажется, проще — взяла извозчика и…

— Они в одиночку через портал ходить не хотят! — ответствовал Яша. — Говорят — их при переходе страх охватывает, сил нет. И чтоб одна — ни за какие коврижки!

— И все? — спросил барон. — только в этом дело?

— Не только. — помотал головой Яша. — Она одна пройти не может. Раньше и у мадемуазель Ольги и у господина лейтенанта было по бусинке. А теперь барышня свою отдали — Геннадию этому. Вот и приходится мне ее водить. Господину лейтенанту самому некогда — они меня и посылают, с шариком…

— А ты, вижу, этого Геннадия не любишь. — заметил барон, от которого не укрылась гримаса собеседника.

— Да ну его, — махнул рукой Яша. — Да и что мне его любить? Он что, рубль серебряный?

— Ну, гляди сам. Я-то его не видел, только со слов Сержа и знаю, судить не могу. Одно скажу — дела мы большие затеваем, тут без доверия никак.

— Да я что, я ничего, — Яше страсть как не хотелось развивать тему. Бог дал человеку два уха и один рот, чтобы он больше слушал и меньше говорил — как говорила покойная тётя Циля. Пусть уж господин лейтенант и барышня с этим Геннадием разбираются.

Барон задумался, а потом продолжил:

— И ты, значит, туда-сюда каждый день ходишь?

— Хожу. — подтвердил Яков. — Барышня каждый день к господину лейтенанту бегают. А я ее провожаю — а потом, вечером, обратно.

— Слушай, Яков, — голос барона звучал просительно, что никак не подходило к его решительной физиономии. — А меня ты туда не сводишь? В в будущее? Я уже неделю только об этом и слышу — а сам еще не видел. Сержу, понимаешь, недосуг, а Роман — тот как ушел, так больше и не появлялся. А я-то надеялся, что он мне экскурсию устроит! Так, может, ты? Я в долгу не останусь…

— Я? Вас? В будущее? — в замешательстве переспросил Яков. — Да как же так, господин Кроф! Я сам дальше Гороховской там и не ходил! Ну да, людей видел, машины эти… без лошадей. И все! Я сам ничего не знаю!

— Ничего, — барон потрепал юношу по плечу. — Мы с тобой, брат Яков, не лыком шиты. Не пропадем. Да вот прямо сейчас и пошли — чует мое сердце, Серж от красотки Ольги нескоро оторвется…

* * *

— Итак, товарищи, — голос Геннадия звучал, сухо; слово «товарищи» он выговаривал легким нажимом. — Мы получили, наконец, свободный проход на ту сторону. Так что — начинаем работать всерьез. Дрон, Вероника — завтра ваш выход. Готовы?

Члены группы, к которым он обратился, кивнули. Остальные завидовали — особенно Дрону, который уже раз побывал в прошлом.

— А почему именно они? — сварливо спросил Валя. Он, как и Геннадий, был студентом-философом.

— Мне кажется, что и другие могут принять участие. Предлагаю проголосовать…

— А потому, Валентин, — Геннадий говорил, как всегда, корректно, но в тоне чувствовалось раздражение, — что от вас там толку, как от козла молока. Вам в прошлом пока делать нечего.

— Это почему — возмутился Валентин. — Надо поработать с «Вестником Народной воли» — ну, мы говорили, вы помните! Или нам больше не надо искать Шевырёва?[66] Я согласитесь, лучше всех изучил вопрос по публикациям в прессе…

Дрон фыркнул. Валентин его откровенно бесил — типичный книжный червь, пропускающий тренировки, которые Дрон с Вероникой устраивали для Бригады. Валентин платил Дрону взаимностью, полагая его тупым отморозком.

Геннадий, не одобряющий «внутрипартийные» склоки, недовольно покосился на соратников и продолжил:

— Вот и проработаете — только зачем для этого лезть в прошлое? Займитесь журналами и газетами, их вам доставят. А полевую работу оставьте другим.

— Но, простите, — не желал сдаваться специалист по публикациям. — По моему, у нас всех равные права, и я тоже могу…

— Слышь, Валь, хорош гнать порожняк, — не выдержал, наконец, Геннадий. — Сказано — нечего тебе там делать. Сиди и работай здесь. Будет надо — сходишь, а пока не лезь, куда не просят. — И, прежде чем возмущенный Валентин нашелся, что ответить, повернулся к Веронике:

— Как у нас с антуражем?

— Порядок, — ответила девушка. — кое-что вы принесли в прошлый раз. Осталось сделать выкройки, и тогда все будут одеты. Но вообще-то лучше бы сразу на той стороне обзавестись. Но — для этого нужны деньги.

— Да, с бабками полный кирдык — подтвердил щуплый молодой человек в очках. Виктор был лучшим специалистом Бригады по электронике; это сумел выследить Николку через уличные телекамеры. На собраниях он обычно сидел, уткнувшись в планшет и редко участвовал в общих дискуссиях.

— Здесь-то мы еще перебьемся — шесть установочных комплектов я собрал из дешёвых мобильников и литий-ионных батарей. Так что с железом все ОК — а вот царских бабок нет. А нам с трактирами вопросы решать.

Узнав от Ольги о схватке с людьми ван Стрейкера, Геннадий решил срочно искать студента, который швырнул в окно к Корфу шляпную картонку с бомбой. На счастье, Ольга сумела заснять его с близкого расстояния, а Виктор обработал лучшие кадры, получив портреты бомбиста очень приличного качества.

Искать было решено проверенным способом — через камеры наблюдения. Тот факт, что в девятнадцатом веке с сетью уличных видеокамер были некоторые проблемы, Геннадия не смутило; никто и не собирался искать «клиента» на улицах. Пока Виктор на коленке ваял автономные видео-жучки, Геннадий, Валентин и Олег прошерстили все, что смогли раскопать — в сети и в библиотеках, — по студенческой Москве позапрошлого века.

В итоге были намечены три пивные — две у Никитских ворот и одна на Твреском бульваре. Там, если верить историкам, собирались радикальное московское студенчество. Был еще трактир на Сухаревом рынке, где сиживали бедные студенты, искавшие у сретенских букинистов учебники и тетрадки лекций. Не забыли и про «Чебыши» с «Адом». Два эти больших заброшенных дома дворян Чебышевых с флигелями, заселенные студентами, хранили наследие еще нечаевских времен — там и в 1886-м году обитали неимущие студенты; а когда-то, в конце шестидесятых, помещалась штаб-квартира, где жили студенты-нечаевцы и еще раньше собирались каракозовцы, члены кружка «Ад». Геннадий полагал, что эти славные традиции вряд ли совсем уж забыты.

Во всех точках надо пристроить камеры, а потом хотя бы раз в день обходить и снимать данные по беспроводному каналу. И к тому же — регулярно менять батареи. И если наружные камеры у «Ада» и «Чебышей» можно было ещё снабдить скрытыми солнечными панелями, то с камерами, в пивных и трактире надо что-то придумывать. Скорее всего, хватит и банального подкупа персонала — половых или мальчишек-разносчиков. Но — для этого нужны деньги.

Дрон с Вероникой собирались в прошлое как раз для того, чтобы присмотреться к паре намеченных вариантов; вместе с ними шел и Геннадий, но у него была иная задача.

— С деньгами пока глухо, Вить. — подвел итог Геннадий. — Будем решать. Сам понимаю, надо, но пока — ждем.

Виктор пожал плечами — Мол, вам виднее, моё дело предупредить, — и углубился в свой планшет.

— Кстати, у Ольги кое-что наметилось, — припомнила Вероника. — Решила модисток с Кузнецкого снабжать чулками «мэйд ина Чайна». И заодно — облагодетельствовать российских барышень бюстгальтерами. Его, правда, и без нее придумают через год… говорит — новинки имеют успех.

Дрон скабрёзно хихикнул:

— Ага, имеют — особенно, если она там устроит дефиле. А чё, я бы не отказался…

— Точно, Дрон, — одобрительно кивнул Валя. — В эротическом белье ты будешь неотразим. Дерзай!

Вокруг захихикали; Дрон грозно уставился на очкарика, но Геннадий решительно пресек склоку:

— Так, все замолчали. А ты, Дрон, давай, рапортуй — что по подземной базе?

Дрон с готовностью доложил:

— Да, в общем, все тип-топ. Что смог найти по этому району — нашел. Места гнилые и стрёмные — ну да я это уже говорил…

Геннадий кивнул. Тема о поисках подземного портала поднималась уже не раз — благо, имелась примерная схема подземелья. Был и чертеж «искалки», с помощью которой Николка с Ваней отыскали проход в московское метро. Но толку от него было чуть — требовались три бусинки от коптских чёток, а у бригады была лишь одна. Впрочем, чтобы добраться до вожделенного портала, Дрон и ни Геннадий готовы были обшарить все подземелья и водосливные стоки в районе Ильинки и Хрустального переулка.

* * *

Пошла уже вторая неделя с того дня, когда с ломовых подвод, возле Овчинниковской, были сгружены тюки с разными необходимыми в дачной жизни имуществом. Перловка летом была сущим раем — вдали от пыльных мостовых Москвы, ее пыльных жарких площадей, дышалось особенно легко. Василий Петрович, только и говоривший, что о загородном отдыхе, пропадал на берегу Клязьмы; не разделяя страсти соседей к ловле карасей и плотвички на удочки, он проводил время с книгами, в садовом парусиновом кресле. Для этой цели на берегу были устроены легкие беседки; тётя Оля посылала туда прислугу, Марьяну с бутербродами и жбанами брусничной воды. Сама она чаще проводила дневные часы в саду, с Ниной Выбеговой, чья дача стояла через палисадник.

Девочки, Марина с Варенькой Русаковой, тоже все время проводили вдвоем. Николка же, отойдя от недавних потрясений, оказался как бы в другом мире — где не было ни бельгийцев, ни порталов в будущее, а лишь лес, река, да по вечерам, посреди поселка — оркестр на летней веранде.

Впрочем, кое-что все-таки напоминало и о том, что осталось в Москве. Велосипед, на котором Николка целыми днями гонял и по утоптанным дорожкам Перловки, и по лесным да полевым тропинкам. Он научился ездить еще в Москве, но там поездки были ограничены двором дома; Олег Иванович запрещал выбираться на улицу. Провожая Ваню у Сирию, Николка попросил позволения взять на дачу его особый «горный» велосипед — и тот, конечно, возражать не стал. И вот теперь он вполне овладел машиной — и лихо скатывался по косогорам и оврагам, рассекавшим берега Клязьмы. Разок он сильно загремел и вернулся домой с ободранными локтями и расквашенным носом. Тетя Оля целый вечер суетилась вокруг непутёвого племянника, суля заточение и запрет на рискованные поездки — но уже с утра Николка снова оседлал двухколесный экипаж.

Случалось ему заезжать в окрестные деревни; седока на невиданном механизме встречали испуганные крики и заполошный собачий лай. Пару раз Николка едва избежал близкого знакомства с собачьими клыками: все окрестные жучки и полканы, увидев велосипедиста, считали своим долгом кинуться в погоню и долго преследовать машину, стараясь разорвать штаны храброго спортсмэна. Как тут было не вспомнить продавца из оружейной лавки, который пытался всучить им с Иваном «велодог» — особый вид карманного револьвера, из которого европейским поклонникам двухколесного транспорта предлагалось отстреливаться от уличных собак.

Тогда Николка посмеивался — а сейчас он откровенно жалел, что в его кармане нет такой полезной вещи. Он, конечно, не стал бы убивать назойливых барбосок, но распугать стрельбой — это совсем другое дело!

Так что Николка целыми днями не слезал с велосипеда, исколесив все вокруг на десяток. Он так окреп и теперь мог бы, пожалуй, доехать и до Москвы. Дачные мальчишки люто завидовали счастливчику; велосипед сделал его отшельником среди сверстников, приучив проводить время наедине с собой — и скоростью.

Случались и забавные происшествия — как-то Николка, отъехав от Перловки версты на четыре, встретил группу из трех бициклистов в нарядных спортивных костюмах: барышня на трехколеске точь-в-точь такой как та, а которую Ваня врезался во время пикника в Петровском парке; молодой человек в шляпе-канотье и с щегольскими усиками на невероятной высоты «пенни-фартинге»[67]; и еще один, на машине более привычного Николке облика. Присмотревшись, мальчик рассмеялся — перед ним был один из владельцев тех велосипедов, которые Олег Иванович сбывал московским спротсмэнам ещё перед отъездом.

Мальчик увидел эту троицу издали; бициклисты неторопливо ползли по песчаной дороге у подножия пологого холма, на который Николка только что поднялся, чтобы скатиться с ветерком. Собственно, из-за холмика он сюда и приехал: травянистый склон был очень удобен для стремительного спуска, а песчаная почва обещала, в случае чего, мягкое падение.

Николка подпустил бициклистов поближе — и слетел вниз, прямо у них под носом, завершив спуск молодецким прыжком через канаву. Он уже он так научился владеть машиной, что позволял себе и не такие трюки…

Приземлившись, мальчик с разворотом, затормозил и сделал ручкой ошеломленным франтам — те смотрели на невесть откуда взявшегося лихача, как на заморского зверя обезьяна…

По вечерам Овчинниковы собирались на веранде, за самоваром; иногда к ним присоединялись Выбеговы. Разговоры за чаем велись самые разные; Варенька с Мариной взяли моду подкалывать Николку и, пока кто-то из взрослых не вступался за мальчика, успевали довести его до белого каления. Особо старалась Марина; Варенька Русакова относилась к Николке наоборот, весьма доброжелательно — во всяком случае, когда была одна, без подружки. Тогда она расспрашивала его об Иване, интересуясь, нет ли о путешественниках известий.

Николка, признаться, и сам беспокоился, но всякий раз солидно объяснял надоедливой барышне про то, как долго идет почта из Триполи, да еще надо, чтобы оно попало к консулу, да ещё… он даже рассказал, что успел отправить в Триполи письмо на имя господина Семёнова, гражданина Северо-Американских Соединенных Штатов.

Письмо он послал — на следующий день после достопамятного происшествия со взрывом и погоней. И в конверт, кроме бумажного листка, на котором был только всякий ничего не значащий вздор, был вложен крошечный квадратик «карты памяти» подробным видео— посланием.

Николка прихватил в Перловку и ноутбук — бездонное хранилище фильмов, игр, книг. И каждую ночь в невероятный мир будущего. Однако же — дачный воздух и дальние прогулки делали свое дело — Николка все чаще засыпал, только успев добраться до постели, и просыпался уже поздним утром, когда все в доме были на ногах. Включать удивительную машинку днем он не решался — и без того, Маринка, не забывшая майское ещё проишествие с Кувшиновым и перечным аэрозолем, нет-нет да и косилась на кузена с подозрением. К удивлению Николки, расспросов она не возобновляла; однако ж мальчик, в любую минуту ожидая подвоха, предпочитал лишний раз поберечься, чем рисковать разоблачением.

Однажды, снова вспомнив о схватке с коварным бельгийцем, Николка спросил у Василия Петровича: что это за страна такая, Бельгия, и что за люди там живут? Нет, он не прогуливал уроки в географии и знал все, что полагалось знать гимназисту. Но — Бельгии в учебнике было посвящено лишь несколько строк, которые, ровным счетом ничего ему не говорили.

Василий Иванович был удивлен — племянник нечасто обращался к нему с такими вопросами, — и охотно поведал все, что знал на этот счет. Так Николка узнал о бельгийском короле Леопольде втором. Оказывается, год назад, этот алчный и деятельный монарх устроил в бассейне африканской реки Конго личное владение — «Свободное государство Конго», — и поработил обитавших там несчастных негров. Василий Петрович с гневом говорил о том, как надсмотрщики бельгийского короля рубили в наказание неграм кисти рук, а королевские агенты торговали по всей Европе отнятыми у несчастных чернокожих богатствами; Николка же с думал, что у такого монарха и подданные, наверное, сущие злодеи.

Как-то раз Василий Петрович вручил племяннику утреннюю газету с большой статьей о о велосипедных соревнованиях — они должны были скоро состояться в Санкт— Петербурге. В статье говорилось, что бициклистам предстоит доехать от Петербурга до Царского села. На предыдущей гонке по этому маршруту победу одержал московский спртсмэн и фабрикант Юрий Меллер — и теперь он снова собирался выступить на новейшем бицикле собственной конструкции. Все знатоки уверенно прочили победу именно ему — в прошлый раз Меллер опередил ближайшего преследователя больше чем на 40 минут и добрался до финиша без единой поломки. Николку статья повеселила — он точно знал, откуда у господина Меллера его чемпионский велосипед…

Глава девятая

Высокие железные створки распахнулись, и люди в пропыленных абах, кучковавшиеся на площади перед пакгаузами, потрясенно уставились на выползающее из ворот чудовище. Вообще-то, Басра привыкла к виду европейских механизмов — первый паровой экскаватор появился здесь полгода назад, и, едва заработав, вызвал массовое бегство жителей со всей округи. Однако, с тех пор накал эмоций поутих. Привыкли — и к пыхтящим экскаваторам и к долбящим с утра до вечера паровым копрам, и к неспешно ползущим рутьерам с вереницами вагонеток. Человек — он быстро ко всему привыкает, особенно если новинка не опасна а, пожалуй, даже и приносит пользу: с появлением немцев, в карманах местных торговцев зазвенели монеты, а феллахи[68] из окрестных селений потянулись на стройку, на заработки.

А вот дети пустыни, последователи Мухаммад ибн Абд-аль-Ваххаба, уже пять дней баламутящие главный портовый город багдадского вилайета, не видели такого даже в кошмарных снах. То есть, в снах, может, и видели — им, детям аравийских песков, не испорченным цивилизацией, появившееся из ворот ЭТО должно было напоминать ифрита[69]. Ползущий впереди тягач оглашал окрестности пронзительными гудками, пыхтел, исторгая клубы дыма и струи белоснежного пара — это сочетание было особенно зловеще… Тянущиеся за локомобилем вагоны, оббитые сверху донизу черными брусьями шпал немилосердно лязгали сцепками и хрустели, кроша булыжную мостовую в щебень. И это сооружение катилось, нет — перло, — громадное, опасное, не рассуждающее, неудержимое в своем медлительном стремлении вперед…

Площадь замерла — ни единый человеческий звук не оглашал ее, а только рев и скрежет звуки механической твари, вытянувшейся уже на середину и походя смявшей огромными, ярко-красными колесами палатку старого Юсуфа. Самого Юсуфа, впрочем, там не было — он, дрожа от ужаса, вжимался в глинобитный забор и скулил, уставясь на проползающее мимо творение иблиса.

На носу громадины со скрипом повернулось какое-то сооружение с медным раструбом; окрестности огласил заунывный вой, заглушивший остальные звуки. Толстая струя пара вырвалась из раструба и гигантской снежно-белой метлой прошлась по камням, очертив вокруг механического ифрита широкую дугу.

У вогабитов, который день уже ожидавших знака своих шейхов — идти на штурм гнезда христиан-нечестивцев и кровью их смыть грязь, что занесли они в эти священные пески, было два выхода. Бежать со всех ног в пустыню, из которых явились они в древнюю Басору, — или идти, невзирая ни на что, на штурм чугунной змеи, попирающей сейчас древние камни четвертого рая Муххамеда.

Бедуины пошли на штурм.

* * *

Из путевых записок О.И. Семёнова.

План был составлен с истинно немецкой пунктуальностью — и какое-то время нам удавалось следовать ему во всех деталях. Прорыв был намечен на 7.00 утра; в полдень должен был отойти немецкий пакетбот на Суэц, и далее — до Александрии. На нем и предполагалось вывезти из Басры служащих компании. Турецкие офицеры, принявшие участие в нашей эскападе, собирались присоединиться к охране порта — там, под защитой тяжёлых батарей, можно было не бояться никаких мятежников.

Ровно в 7.05, распахнув ворота, мы вывели бронепоезд на площадь. Арабы, уже второй день блокировавшие факторию, прыснули во все стороны. Сынов пустыни, конечно, потряс, вид парового чудовища — но не настолько, чтобы удержать от опрометчивых поступков. К счастью, их было сравнительно немного; стоило ползучей крепости огрызнуться струями перегретого пара и перестуком картечницы, как вогабиты отхлынули в переулки, оставив на камнях неподвижные тела и пару десятков раненых. Машинист на рутьере непрерывно жал на рычаг гудка, так что вопли обваренных паром людей не доносились до европейски деликатного слуха пассажирок.

Женщины и дети (не так много их и было; большинство немцев вывезли семьи, как только пошли слухи о беспорядках) сидели на самом дне броневагонов, между несгораемыми шкафами с технической документацией. Их мужья, вместе с остальными сотрудниками компании, стояли возле амбразур с карабинами и револьверами в руках. При первом накате арабов команды «огонь» не последовало, и дисциплинированные немцы не стали стрелять — бедуинов отбил «паромет» и митральеза Гарднера.

За площадью начинался городской квартал, отделявший факторию от главной базарной площади города, от которой уже рукой подать до порта. И когда рутьер, влекущий вереницу блиндированных вагонов, вломился в глинобитную застройку квартала — ситуация резко изменилась. Отступившие к бедуины пришли в себя, опомнились, набрали булыжников — и снова пошли на приступ. Огнестрельного оружия у них, по счастью, почти не было, так что мы с Иваном ощущали себя солдатами ЦАХАЛ[70], в бронетранспортерах, медленно ползущих через толпу жителей сектора Газа. В наше время телевидение исправно снабжало нас картинками очередной интифады, так что аналогия угадывалась вполне четко…

В ответ на град камней и редкие хлопки кремнёвых ружей, вагоны громыхнули залпом; на площадке застучал Гарднер. Я взглянул — Иван, не обращая внимания на свистящие в воздухе каменюки, засовывал в рельсу приемника обойму. Вот она с щелчком стала на место — Ванька ловко выдернул жестяную планку, швырнул под ноги. Ее тут же принялась набивать патронами миловидная дочка Штайнмайера, приставленная к этому ответственному делу. В носу рутьера пронзительно выла паровая пушка, раз за разом отбрасывая вогабитов на почтительное расстояние. Рев перегретого пара перекрывал вопли обваренных. Слитно грохотали залпы — дисциплинированные немцы, хоть и не были солдатами, но в точности выполняли команды турецкого офицера. Камни весело стучали по сетчатой крыше броневагона и скатывались вниз; я мельком подумал — какой же молодец мой сын, предложивший это, в сущности, нехитрое усовершенствование, которое и спасает сейчас наши головы от каменного града…

Рутьер с хрустом проломил глинобитную ограду; вагон затрясло и перекосило, когда он стал переползать через образовавшуюся кучу мусора. Колеса паровика подмяли драный полосатый навес, и бронепоезд, плюясь паром и свинцом, выкатил на главную базарную площадь Басры…

* * *

Когда мы все таки добрались до порта, я свалил подальше от людей, еще не успевших поверить в свое спасение, и повалился на бухту троса. Здесь и нашел меня полчаса спустя Антип; Говорили потом что, я вцепился в канат, орал, лягался, не давал себя увести — да так, что нашему верному лейб-улану пришлось волочь меня силой. Отец к тому времени голову от ужаса потерял — решил, что я остался там, на улицах полных крови и боли…

Что ж, по своему он прав. Я — до сих пор там, на этих улицах… и не уверен, что когда-нибудь смогу оттуда выбраться…

Шушпанцер, железным носорогом проломился через базарную площадь, оставляя за собой широкую полосу разрушений — груды мусора, бывшие совсем недавно еще лавчонками, навесами, хибарами. Весь этот хаос постепенно занимался пожаром; проламывая глинобитный забор на краю площади, рутьер сорвал крышку зольника в нижней части котла — ну, это такой люк, через который из топки вычищают золу. Из под колес во все стороны полетела жаркая пыль; на миг мы ослепли, но бронепоезд упрямо пер вперед, волоча за собой широченный черный шлейф. Зола обильно устилала груды легко воспламеняемого мусора, и кое-где уже появились первые язычки пламени — из зольника, сквозь решетки колосников на грунт сыпались мелкие раскаленные угли.

Но на рутьере это никак не сказалось — только дым из труды повалил как будто бы гуще. Плюющаяся паром громадина добралась до края площади, вперлась в переулок, от которого было уже рукой подать до стены, огораживающей портовые постройки — и встала. Передние колеса тягача не смогли въехать на кучу строительного хлама; а когда машинист неосторожно сдал назад, собираясь одолеть препятствие с разгона, «состав», сложившись по сцепкам, намертво застрял между домов. Локомобиль дергался взад— вперед, тщетно пытаясь выдраться из ловушки — и тут с плоских крыш домов на нас кинулись вогабты.

Их встретили огнем в упор. Стреляло все — от картечницы до карманного «пепербокса»[71] фройляйн Штайнмайер. Паровая пушка на носу какое-то время молчала — наводчик никак не мог развернуть медный хобот брандспойта так, чтобы встретить атакующих сверху, с крыш, бедуинов — но десять секунд спустя навстречу им ударила струя перегретого пара.

То, что было потом, показалось мне отвратительной сценой из фильма ужасов — вот только это был не фильм. Сквозь плотную завесу пара, я увидел, как лица обваренных мгновенно покрываются жуткими багровыми, размером с кулак, волдырями, как клочьями слетает с них кожа; как визжащее, освежеванное, заживо сваренное НЕЧТО валится под дергающиеся туда-сюда колеса рутьера. Как мечется по плоской крыше, пока чья-то милосердная (а вернее всего, случайная) пуля не прервет муки. Меня вывернуло — сразу, мучительным спазмом…

Атака прекратилась как-то сразу; крыши домишек, между которыми застрял шушпанцер, оказались завалены трупами и умирающими: это был самый кровавый момент всего прорыва. Домишки вокруг нас были уже наполовину разрушены; герр Вентцель, отчаявшись освободить состав из западни, решил увести хотя бы рутьер, но от рывков сцепки перекосило, а отцепить вагоны под градом камней, отстреливаясь от наседающих с флангов вогабитов оказалось делом немыслимым.

Итак, капитан дал команду «покинуть судно»; я соскочил вниз… и тут меня вывернуло второй раз: я увидел, во что рубчатые колеса локомотива превратили тех, кто свалился в узкую щель между домами и бронепоездом.

Отец с герром Вентцелем отходили последними. Хотя, нет — последним был Антип. Он стоял, навьюченный двумя мешками (все, что удалось сохранить из нашего имущества) и наугад палил в клубы пыли и сажи из моей лупары. Папа с инженером возились в рубке — герр Вентцель шуровал в топке, стараясь повыше нагнать давление пара, а отец рассовывал в сплетения трубок динамитные патроны. Когда мы отошли шагов на сто, сзади глухо ухнуло. Над руинами, в которых застрял наш бронепоезд, взлетел столб дыма и пара. Мимо меня, противно вереща, пронеслось что-то массивное; в глинобитной стене, в двух шагах от нас, вдруг вырос кусок закопченного железа — он торчал из кладки примерно на уровне человеческой головы и дымился.

Распуганные этим фейрверком вогабиты и думать забыли о преследовании — на территорию порта мы добрались без помех. Всего во время прорыва пострадало три человека — один был ранен пулей из кремнёвого арабского ружья, двое были побиты каменным градом. Ушибов и ссадин никто не считал — так или иначе досталось всем. Помню, как поразил меня репортер — улыбаясь во всю свою закопченную физиономию, он волок тяжелую фотографическую камеру. Единственный из всех мужчин, он не сделал ни единого выстрела, зато постоянно озарял внутренность броневагона вспышками магния. Похоже, сам того не зная, француз стал одним из первых представителей нарождающегося племени репортеров-«стрингеров», готовых на все ради эффектного кадра.

Турецкий офицер вывел навстречу десятка два синемундирных стрелков, которые и помогли измученным людям добраться до спасительных ворот порта. А я, перемазанный с ног до головы йодом и облепленный пластырями (пригодилась-таки аптечка!) сидел на колючем, жестком канате и мечтал об одном — проснуться и понять, что все это мне приснилось, что не было никакой Басры, Сирии, портала во времени, и вообще, этого проклятого века, где людей можно варить заживо, как овощи в пароварке…

Глава десятая

— Здрасьте, Модест Петрович! — Ромка замахал рукой. — А я как раз к вам собирался!

— А ну стой, любезный! — Барон ткнул тростью извозчика. Тот послушно приторомозил. — На, держи вот… пятак на чай.

— Благодарствуйте, ваш сокородие! — кучер безошибочно угадал в седоке офицера, хоть тот и был в штатском. — Счастливо вам добраться!

— Добрый день, сержант! — обрадованно прогудел Корф. — Какими судьбами?

— Да вот, сумку хотел забрать… Привет, Яш! Как фотик?

— Все хорошо, спасибо, Роман Михалыч. — кивнул Яков. Пару дней назад, Ромка сопровождал сестру — тогда-то Яша с ним и познакомился.

— Сумку твою мне прислали с вестовым, из казарм. — Да, брат, крепко мы с тобой погуляли…

Ромка смущенно хмыкнул. Вчерашнего десантника трудно было удивить шумными загулами, но тут пришлось признать — слабо ему в коленках против царских офицеров. Школа не та, выучка… Наутро Ромка с трудом вспомнил, как солдаты под присмотром поручика — как бишь, фамилия? — кулём грузили его в пролетку. Фу, неудобно как…

— Кстати, Николай Николаич велел тебе кланяться — продолжал Корф, — и передал три бутылки вишнёвой — ты ее, вроде, хвалил.

Ромка кивнул. Вишнёвая, и правда, была хороша — помнится, Фефёлов хвастал, что настойку самолично приготавливала его супруга.

— Ну ладно, что это все о водке да о водке… — поправился барон. — Это удачно, что мы тебя встретили. Ты, кстати, откуда взялся? Тебе что, тоже ключик доверили?

— Нет, меня Геннадий провел, — ответил Ромка. — Они с Витькой собрались в трактир, студента какого-то искать. Вот меня и подбросили — хотел сумку забрать. Ну и потом — я ж обещал вас сводить к нам. Вот и пришел!

— Это ты, брат, молодец! — обрадовался Корф. — А то мы с Яковым уже собрались вдвоем идти…

— Простите, вы вот сказали, они в трактир пошли? — сделал стойку Яков, — А в какой — речи не было?

— Вроде, где-то на Сухаревке, — припомнил Ромка. — Витька не называл… шас позвоню, спрошу! — И Ромка потащил из кармана мобильник.

— А он что, и у нас работает? — с интересом спросил Яша. — А Я-то думал…

— Не работает. — ответил Ромка. — Все время забываю, что у вас сети нет. Ну извини, ни чем помочь не могу.

— А может, вспомните, Роман Михалыч? Ну, насчет трактира? — продолжал допытываться Яша.

— Да нет, — помотал головой Роман. — Что на Сухаревке — помню, а названия не было. Шла речь, права, о каком-то Григорьеве…

— Это ж низок григорьевский! — оживился начинающий сыщик. — Самый тихий из сухаревских трактиров! Игры там нет, ворье не ходит — все больше студенты, которые по книжным развалам.

— Все-то ты знаешь, Яша! — покачал головой барон.

— Так ведь тем и живу, ваша светлость! — подтвердил молодой человек. — В сыщицком деле без того, чтобы все трактиры знать — никак невозможно! Так что, раз Роман Михалыч вас встретили — может, я пойду? А то дело одно есть…

Корф понимающе кивнул — он не забыл, с каким недоверием Яков говорил о Геннадии и его компаньонах.

— Ладно уж, сыщик, иди… нет, постой! — спохватился вдруг барон. — А как мы на ту сторону попадем — подумал? Шарик-то от портала — у тебя!

— И верно! — Яков хлопнул себя ладонью по лбу. — Вот, держите, ваша светлость, только не потеряйте — вещь ценная, их благородие господин лейтенант мне голову оторвут.

— Ты поучи тётку щи варить. — Корф аккуратно спрятал драгоценную бусину в портмоне.

— Да, и вот еще что, ваша светлость! Вы уж не задерживайтесь — давайте часиков в 8 пополудни я вас тут ждать буду? А то мне еще барышню на ту сторону вести.

— Ладно-ладно, отведешь. Беги себе… сыщик! Ну что, Роман, друг мой, пошли?

Ромка замялся.

— Знаете, Модест Петрович, я вот подумал — у вас одежды подходящей нет! Можно, конечно, купить, но это ж сколько времени надо…

— А эта чем плоха? — барон недоумённо оглядел себя. Он, как обычно, был одет в охотничий полотняный костюм с бриджами и высокими кавалерийскими сапогами. Вместо галстуха у барона был повязан клетчатый шейный платок; на голове красовалось щегольское английское кепи. Тонкая черная трость, увенчанная серебряным литым шаром, дополняла наряд джентльмена и англомана.

— Ну… немного необычно. Будут обращать внимание. Документы могут спросить, объясняться еще…

— Так что же делать? — встревожился барон. Об этом аспекте предстоящей прогулки он не подумал.

— Тут вот какое дело. Сегодня — ну, то есть там, у нас сегодня, (Ромка, с трудом привыкал к мысли, что «сегодня» могут быть разными,) так вот, сегодня в Коломенском большой исторический фестиваль. Знаете, где это?

— Знаю. — кивнул Корф. — Там царская усадьба была. А теперь — сады яблоневые и коров пасут.

— Ну да. Только у нас там парк сделали и музей. — подтвердил Ромка. — Так вот, в этом парке сегодня фестиваль — ну, праздник такой, — по случаю столетия Первой Мировой Войны…

— Войны? Мировой? — недоуменно нахмурился барон. — Это что ж, у вас, мало того, что всем миром воюют — так еще и по многу раз?

— Их две было, — мотнул головой Ромка. — В смысле — две мировые войны. Я вам потом расскажу, Модест Петрович, а сейчас — вот что. На фестивале, разыгрывают представление — любители военной истории в мундирах, с оружием, устраивают сражение — понарошку, для зрителей. В точности, как тогда воевали. С пушками старыми, даже с броневиками…

— Представление? — еще больше удивился Корф. — а-а-а, это вроде как потешные полки… Занятно, что и говорить. Кстати, а что такое — «броневик?»

— Это машина такая, обшита броней с пулеметом, вроде бардака или бэтра[72]… я потом вам все расскажу. — спешно добавил Ромка, видя, что барон готов разразиться новой порцией вопросов. — Я вот о чем — может, вы наденете свою форму, да и поедем туда? Вам же будет интересно — войны этой у вас еще не было, верно? Вот и посмотрите. Народу там много, и Москву по дороге можно посмотреть.

— Мысль хорошая, — кивнул барон. — А что, полиция, значит на мундир мой и палаш внимания не обратит, а к этому, — он провел набалдашником трости по сюртуку — непременно прицепится?

— Так ведь московские менты к реконструкторам привыкли! — весело ответил Ромка. — Иногда в метро народ и вовсе в кольчугах попадается — что там ваш мундир!

— Менты?[73] — недоумённо спросил барон. — у вас что, городовых на австрийский манер называют? Помню, были в Вене… Венгрии…

— Почему на австрийский? — удивился Ромка. Всю жизнь милиционеров ментами звали… правда их теперь в полицию переименовали.

— Удивительно — у вас столько новых слов, — задумчиво произнес барон. — А иногда услышишь такие, что и у нас не каждый знает. Ну да ладно, о чем ты говорил?

Ну так вот, — продолжил Ромка. — я что хочу сказать — наши мен… полицейские на ваш мундир, может, и вовсе внимания не обратят. Они же знают — фестиваль, мало ли кто из участников туда едет! В общем, дело обычное. Посмотрят, конечно, но чтобы удивиться или задержать — это вряд ли. Вас еще и мимо рамки пропустят — наверняка там контроль на входе, массовое гулянье все же. Только вот у меня ничего такого нет, жаль…

— Это дело поправимое, друг мой, — весело ответил Корф. Похоже, идея пришлась ему по душе. — Пошлем Порфирьича в Фанагорийские казармы — он мигом доставит все, что полагается пехотному солдату. Он и винтовку привезет, «крынку» — уж в такой малости нам господин полковник нам не откажет…

* * *

В низких прокуренных, пропахших пивом и дешёвой стряпней залах, галдели посетители. Время было к вечеру, так что часть их были уже подвыпившие; среди столов сновали торгаши с мелочным товаром, бродили случайно проскользнувшие нищие, гремели кружками монашки-сборщицы.

Яков вошел в разгар скандала — забежавший к Григорьеву оборванец схватил с ближайшего стола стакан водки, опрокинул его одним духом и метнулся, было назад, но был схвачен половыми.

Позвали за городовым. Тот явился с поста — важный, толстый. Яша посторонился, пропуская стража порядка вперед себя.

Узнав, в чем дело, городовой плюнул, повернулся и пошел назад, на улицу, недовольно ворча:

— Из-за пятака правительство беспокоють, ироды…

Яша не раз бывал в низке у Григорьева, да и вообще — успел примелькаться на Сухаревке. Хозяин заведения узнал гостя и кликнул мальчишку-полового; тот, обмахнув мокрой тряпкой стол, усадил Яшу подальше от шума, в уголке.

Если кому пришла бы охота понаблюдать за гостем — он увидел бы, что Яков, только сев, принялся ему что-то нашептывать половому. Минуту спустя стол оказался загроможден — тут стоял небольшой самовар на четверть ведра (такие брали обычно на двоих мелкие купчики, и обсуждали за ним детали какой-нибудь пустяковой сделки), стакан с салфетками и две пивные бутылки. А сам посетитель, устроившись за этим частоколом, прилаживал, озираясь, некое приспособление. Но кому, скажите на милость, был тут интересен Яша? Сухаревка… у каждого здесь — свои заботы.

Устроившись поудобнее, Яков впихнул в ухо черную фитюльку, от которой шел шнурок к упомянутому приспособлению — и принялся крутить рубчатое колесико. В ухе зашипело, засвиристело, и…

— Так, сидим, курим, не дергаемся… ш-шух… тиу-туу-у-у-тр-р-р… фр-р-р… зажигалку кретин!

— А чем….фр-р-р…ш-шух….спички!

… — какие?

— Шведские, мля, фосфорные… тр-р-р… ш-шух… фр-р-р… головой думай!

Яша поморщился, снова подкрутил колёсико. Шуршание и треск стали тише, а голоса двух молодых людей за дальним столиком — напротив, отчётливее.

— …фр-р-р… сигарету тоже!..тиу-туу-у-у…

— А ее-то… тр-р-р….не так?

— …такие тут не… тиу-туу-у-у… тр-р-р… ш-шух… фр-р-р… насчет бабла?

— Нет… тр-р-р….идти на экс, а так и….фр-р-р… лапу сосать…

Яков нахмурился, поковырял пальцем в ухе; потом, посветлев лицом, щелкнул чем-то в стоящей перед ним непонятной кикиморе… Сразу стало слышно отчетливо, будто он сидел с беседующими за одним столиком:

— Стрёмно, Ген. Но, по ходу, вариантов нет. Вот пристроим здесь микрофон — пройдемся, присмотримся. Я магазин ювелирный срисовал…

Говоривший пододвинул к себе тарелку с расстегаем. На него оглядывались — до того странно был одет этот посетитель; нелепого покроя куртка — цвета горохового супа, сильно выгоревшая на солнце. На груди она была украшена большими накладными карманами, а на рукаве зачем-то красовался трехцветный флажок российского торгового флота[74].

Его собеседник, не столь привлекающий к себе внимание, здоровенный белобрысый детина со свернутым набок носом, налил обоим пива — и вдруг замер, с бутылкой в руке. Пиво лилось на скатерть из переполненной кружки — но детина этого не замечал. Он, как завороженный, смотрел на входную дверь григорьевского заведения.

— Глянь, Ген, кто там! У меня, часом, не глюки?

Геннадий, — а это был он, конечно; Яков только войдя в трактир, безошибочно вычислил гостей из будущего, — обернулся и тоже замер, пораженный.

— Точно, он! Ну, повезло, надо же…

Яша осторожно повернулся. В дверях стоял студент — судя по форменной фуражке и тужурке с золотыми молоточками Технологического училища. Вид у гостя был потрепанный.

Геннадий повернулся к Дрону.

— Так, сидим, заказываем, ждем. Тихо, тихо… пиво льешь, болван!

Дрон выругался и принялся вытирать пивную лужу салфеткой. Подскочивший половой взмахнул полотенцем, убирая следы; пока он суетился вокруг столика, визитёры из будущего молчали, и Яков мог без помех рассмотреть неожиданного гостя. Он тоже порадовался неожиданной удаче. Кто мог ожидать, что рутинная, в общем, то, слежка вот так, сразу, даст результат — и какой!

Половой меж тем закончил вытирать разлитое пиво и убежал. Яша вновь обратился в слух.

— Так, сел. Отослал халдея. Достает какой-то хрень… вроде, коробочка круглая, маленькая, коричневая… Слышь, Ген, чё он делает, не пойму?

Яша пригляделся — студент-технолог извлек из портмоне коротенькую стеклянную трубочку, отколупнул ногтем крышку. Потом, перевернув ее, сыпанул чуть-чуть белого порошка и отделил трубочкой крошечную кучку. Приставил к ней конец трубочки, склонил голову, вставил верхний конец в ноздрю — и, зажав другую, с шумом втянул в себя воздух. Кучка порошка немедленно исчезла.

— Кокс нюхает.

— Что он ох… ренел? Если срисуют — загребут!

— Нет у них это свободно.

— Да ладно?

— Да. И торгуют тоже свободно. Он здесь считается лекарством от насморка. Тихо, недоумок!! Хорош ржать!

Дрон гыгыкнул — да так, что Яша мог бы расслышать это сквозь трактирный шум, без всякого направленного микрофона.

— Говоришь, кокс свободно продают? Слушай, ты вот насчет бабла парился. А это ж золотое дно! Он тут почем?

— Вот такая коробочка, граммов десять — три рубля. По местным меркам — деньги.

— Все равно, надо прикинуть…

— Ум потерял? Свяжешься с наркотой — отрежут тебе все что можно. А мне — заодно с тобой…

— Могут. Но — надо думать. Уж очень вкусный кусок…

— Потому и отрежут, что вкусный…

Яша оглянулся; в его сторону, из дальнего зала трактира, шла подвыпившая компания — и сворачивать явно не собиралась. Яша незаметным движением извлек наушник и прикрыл устройство газетой. Разговора он пока не слышал; оставалось наблюдать за визитёрами из будущего и студентом, оказавшимся ещё и кокаинистом. Яшу передернуло. По своей воле вдыхать какой-то порошок… отвратительно!

Если бы Виктор, главный их спец по злектронике, узнал, что твоится сейчас в трактире, который вся Сухаревка именовала не иначе как «григорьевский низок», он наверняка оценил бы иронию. Когда Виктор подбирал по просьбе Дрона кой-какое оборудование, он пошел по самому простому и дешёвому пути. В итоге, в спиок попал простенький фотоаппарат «Сони», а так же содержимое яркой коробки с набором «спецснаряжения».

Коробка носила гордое название «Master Spy kit» и содержала, как нетрудно догадаться, выпущенный в Китае игрушечный набор шпионских приспособлений. Китайцы, надо признать, постарались на славу: в набор входил крошечный радиоуправляемый квадрокоптер с радиусом полета примерно пятьдесят метров, две шпионские «сферические» видеокамеры, горсть беспроводных жучков, наушники, пульт управления… и достаточно мощный направленный микрофон на пистолетной ручке и с прозрачной чашей рефлектора.

Стоило все это добро семнадцать тысяч рублей и работало на удивление хорошо. Изучив китайские игрушки, Виктор заявил, что году эдак в шестидесятом любой Джеймс Бонд отдал бы за них все, что угодно. К тому же устройства, рассчитанные, если верить маркировке, на «детей в возрасте от 8-ми лет», были предельно просты в освоении — а значит, как нельзя лучше подходили для начинающего частного сыщика позапрошлого века.

Ирония же была в том, что Виктор оказался совершенно прав. Яков, не зная о том, что пришелец подсунул ему детские безделушки, пришел от подарка в восторг. Пару дней он прилежно осваивал технику, опробовал фотоаппарат, видеокамеры — вот теперь впервые пустил в ход направленный микрофон. И надо же такому случиться — против соратников Виктора, который все это добро и подбирал!

Шумная компания удалилась. Яков снова щелкнул кнопкой.

— …он же трочок, возиться с ним… Не люблю торчков!

— Ты просто не умеешь их готовить. А я — умею. У нас там, на площади… — …тиу-туу-у-у… каждый второй под кайфом. Так что опыт имеется. Ща его вштырит — и мы его кольнем, как гнилой орех. Ты, главное, дави сразу, и увереннее… а то он вообще решит, что ты глюк.

Яша подобрался — назревали события. И точно, через пять минут здоровяк Дрон встал из-за стола и направился к столику кокаиниста. За ним последовал и Геннадий. Студент не реагировал — закрыл глаза, откинулся на спинку стула и покачивался вправо — влево, задрав истощенное лицо к потолку.

Яша медленно-медленно нацелил прозрачную чашу микрофона на столик студента.

— Добрый день, молодой человек. — вежливо сказал Геннадий, присаживаясь на свободный стул. — У нас, кажется, есть общие знакомые? Вы ведь знаете, некоего ван дер Стрейкера, подданного бельгийской короны?

* * *

— …вот я и подумала, что зря я к этой мадам Клод пошла. Понимаешь, Вероника, тут нужен кто-то имеющий дело с балетом, театром и всяким таким ну, ты понимаешь. Показать шмотки, которые под одеждой практически незаметны — не то, что их панталоны и трико! Да и театральные с балетными не так на приличиях повернуты… ты бы видела, как эта мадам Клод затряслась, когда я ей красный комплектик выложила! А про Сержа вообще молчу — он до сих пор на меня косится…

Ольга не умолкала уже минут сорок — Вероника раз пять успела проклясть себя за то, что ответила на вызов — ведь видела, чье имя высветилось на экранчике. Это же надо, как не повезло — оказаться поверенной в делах этой крашеной овцы! Хотя, понять ее можно — все посвященные в тайну — исключительно мужская компания, с кем ещё по-бабски пооткровенничаешь?

— … а я ей заливаю про трусики — что тоненькие, маленькие, на теле лежат гладко, верхнюю шмотку можно в облипочку носить мол, бюстик и без корсета всё держит, а корпус свободный, крутись-гнись и всё такое как хочешь — только бретели замаскировать. Думаю — резина у них там уже есть, объяснить смогу… а она на меня смотрит, будто я ей на панель пойти предлагаю, представляешь?

Вероника хмыкнула про себя — интересно, эта швабра хотя бы удосужилась почитать что-нибудь по модам и нравам 19-го века, прежде чем тащить в модную лавку современное белье? И хорошо, если не эротическое взяла, с такой станется.

Вероника, в отличие от Ольги, в предмете разбиралась прекрасно — сказывались годы занятий исторической реконструкцией, и отнюдь не одними только доспехами и рыцарскими плащами.

И ни одной женщине не пожелала бы она носить — в повседневной жизни, разумеется, такие «доспехи», какие носили дамы на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков, по странному заблуждению, именуя это своим нижним бельем. По сравнению с ними, пресловутый пояс верности — детский лепет. На нем, в конце концов, был всего один замок, а вот на корсетах — десятки крючочков, пуговок, завязочек…

Вероника всегда удивлялась — можно было считать, что девушка, проведшая наедине с мужчиной хотя бы десять минут, уже скомпрометировала себя — при том, что даже умелой горничной иногда и часа не хватало, чтобы извлечь свою госпожу из подобных хитросплетений. Даже самому опытному соблазнителю не хватило бы ни терпения, ни умения, чтобы проделать эту адскую работу.

Что до той пикантной детали женского туалета, о которой Ольга только что рассказала — то их заменяли «дамские панталоны». И панталоны эти совсем не напоминали современную часть дамского гардероба — у тех панталон штанины не были сшиты. Тот кто это придумал, заботился не об удобстве соблазнителя, (как решила поначалу Вероника, ознакомившись с архаичной моделью) а о том, что ведь и даме надо справлять естественные потребности — и это при том, что верх панталон был прижат к телу корсетом. А расшнуровывать весь корсет…

Вероника понимала, что идея Ольги интересна и, при должном подходе, вполне перспективно — только вот браться за нее надо совсем не так. Не таскать охапками кружевные прозрачные комплекты, не эпатировать модисток чулками в сетку — а предлагать консервативные, но удобные предметы для повседневного ношения, в которым на первом месте стоит комфорт, а не эротика…

— … и, представляешь, он все-таки решился сделать мне предложение! Ну еще бы — после такого… гм… ну ты, понимаешь. Так что гори они теперь огнем, эти модистки, пора мне и о себе подумать! И, главное, Корф этот, урод, а еще барон — непременно скажу Сержу, чтобы перестал его принимать…

А вот это было уже интересно. Значит пустоголовая блондиночка добилась своего и окрутила милашку лейтенанта? Что ж, сам виноват… хотя — при их то жизни, может это и есть лучший вариант? Будет строить корабли или плавать на них, а в перерывах — выгуливать супругу на балах и великосветских приемах — чем плохо? А та, если надоест, всегда домой сбегать сможет, и отвести душу в каком-нибудь ночном клубе. Или там на Бали сгонять… причем — без мужа, что характерно…

— Так ты решила этот бизнес забросить, Оль? — наконец-то Веронике удалось вклиниться в непрекращающийся словесный поток. — А как же наши? Бригаде деньги нужны, Генка вон, психует, а Дрон, того гляди, грабить пойдет на ту сторону.

— А пусть делают, что хотят, — легкомысленно отмахнулась Ольга. Я что ему — нанялась? И вообще — нормально надо с девушкой себя вести, а не давить, как будто имеешь право!

— Погоди-погоди, — Вероника изо всех сил старалась не дать разговору снова превратиться в монолог. — Так ты что, ни одному магазину… Модистке то есть, ничего так всучить не смогла?

— Ну что ты, Вер, не такая же я дура! И мадам Клод взяла в итоге сорок комплектов и сотню упаковок чулок! И в ««готовом платье из Парижа», что в доме братьев Третьяковых, и в лавочке на углу — которую немец Крафт держит… Только теперь это копейничание мне незачем, у меня будущий муж — дворянин, неприлично.

Когда Вероника наконец сумела закруглить разговор, перед ней на бумажке красовались адреса всех модисток, которые согласились брать у Ольги товар. Изучив его ещё раз, Вероника снова задумалась. Это, конечно, подспорье финансовым делам Бригады… но в воображении девушки рождались иные, куда более смелые планы. Если бы только она смогла заняться этим вопросом вплотную… впрочем — все еще впереди, не так ли?

Глава одиннадцатая

Из путевых заметок О.И. Семёнова.

Наверное, редкое побережье изменилось за эти 130 лет так сильно, как аравийский берег Персидского залива. Хотя, пожалуй, побережье Японии в районе Токийского мегаполиса тоже произвело бы на японца, родившегося веке так 19-м неизгладимое впечатление…

Мне не случилось побывать ни в Абу-Даби, ни в Дубае — никогда не тянуло модные арабские и египетские курорты. Но, как и всякий человек своего века, я, конечно, не раз видел телевизионные картинки и панорамные фотографии с видами грандиозных футуристического облика городов, возведенных в песках. И тем более удивляли меня однообразные, пустынные берега, тянувшиеся по правому борту нашей «Калиопы». Словарь Брокгауза и Ефрона, к которому Иван взял моду обращаться при каждом удобном случае, дает следующую характеристику здешним местам:

…Узкая и низменная полоса земли, заключенная между горами и морем, носит местное название «Гермзир», т. е. горячая страна, название вполне заслуженное, так как вся эта местность лишена орошения, летом совершенно бездождна и действительно принадлежит к наиболее жарким странам земного шара. По берегу расположено несколько небольших портовых местечек, исключительно населенных арабами.(…)

Берег вообще очень негостеприимен; здесь не существует ни одной хорошей стоянки для больших судов. (…)

…На аравийском берегу Персидского залива — лишь редкие деревни, много заброшенных городков. Берега П. залива довольно бесплодны…

Что тут добавить? Разве что — несколько слов об ужасном климате, который чрезвычайно трудно переносится европейцами. Тяжесть летней жары усиливается большой влажностью воздуха и пылью, поднимаемой любым ветром. В иной день, береговые ветры, дующие со стороны Аравии, укрывают море пеленой серо-желтой мелкой песчаной мути; спасения от нее нет, не помогают даже свежие морские бризы, дующие здесь с завидной регулярностью.

Несмотря на это, вдоль аравийского берега все море — в серых и коричневых лоскутьях парусов; каботаж по обеим берегам залива целиком в руках арабов; персы же, нация совершенно не морская, к мореходству равнодушны.

Движение пароходов в заливе довольно оживленное, особенно после открытия Суэцкого канала; кроме грузовых пароходов, еженедельно ходит почтовый пароход между Бомбеем и Бассорой. Пакетботы регулярно ходят и на запад, в обход Аравии, в Суэц. На линии этой работают и суда Северогерманского Ллойда, к числу которых и принадлежит наша Калиопа.

В Адене, где мы стояли сутки с лишним, пароход непрерывно осаждали лодчонки местных торговцев. Особенно много предлагали жемчуга — как россыпью, так и в виде нехитрых местных изделий. Персидский залив вообще славится жемчужными промыслами; большая часть улова идет оттуда в Индию, но немалое количество попадает и в Аден, и дальше — в Аравию, Занзибар, Левант, Египет, ну и, разумеется, в Европу. Ловля производится вполне примитивно; ловцы ныряют на большую глубину, подвергаясь опасности от акул, жертвой которых ежегодно становится десятка два ныряльщиков.

Пожалуй, имеет смысл вернуться немного назад. В порту Басры мы встали перед необходимостью выбирать: можно было прибегнуть к услугами английской пароходной компании, обслуживающей линию до Бомбея; тогда пришлось бы возвращаться в родные пенаты через Персию. Так же к нашим услугам был колесный пакетбот «Калиопа», принадлежащий Северогерманскому Ллойду; он ходил по регулярному маршруту Басра-Аден-Суэц-Порт-Саид-Александрия, затрачивая в один конец 11 суток. Поразмыслив, мы выбрали этот путь, хотя он и сулил нам некоторые опасности: в конце концов, от Александрии рукой подать до Сирии и Палестины, где нас, как мы помним, разыскивали какие-то негодяи. Однако же перспектива возвращения в Россию через бакинскую таможню тоже сулила некие проблемы: — в свое время, составляя легенду о нашем появлении в России, я указал именно Баку, как пункт пересечения нами границы Империи. Отметки об этом и сейчас имелись в наших паспортах, и, попадись они на глаза таможенным чинам — неудобные вопросы нам гарантированы.

К тому же, в Александрии у нас был интерес иного рода — именно там закончился земной путь египетского ученого, автора маалюльского манускрипта. И там же до сих пор хранился ковчег, вывезенный некогда из Сирии. Так что мы выбрали германский пакетбот, тем более, что герр Вентцель взялся составить нам общество; после мятежа в Басре, немецкая строительная компания временно сворачивала работы и вывозила европейский персонал. Директор местного филиала компании «Крафтмейстер и сыновья» пока оставался в Бассре — на его плечи легли все заботы по вывозу людей и заботы об уцелевшем оборудовании. А на долю герра Вентцеля пришлись хлопоты по доставке в Европу бесценной документации из тех самых несгораемых шкафов, что пытались вывезти на «шушпанцере». Шкафы вместе с обломками бронепоезда раскидало по половине Басры, а вот бумаги удалось вытащить — без них герр Штайнмайер никуда бы не ушел.

Заодно директор попросил Вентцеля доставить в Штеттин свою дочь, 14-ти летнюю Грету — ту самую барышню, что бесстрашно отстреливалась вместе с нами от обезумевших.

«Калиопа» ушла из Басры вечером того же дня. Не могу передать, какое облегчение испытали мы, когда негостеприимный город скрылся наконец в береговой дымке — мы-то знали, что марево это пахнет гарью сожженных кварталов, кровью и порохом. Ванька ходил смурной: после того, как мы с Антипом успокоили его после жуткой истерики, приключившейся уже в порту, он все чаще пристраивался где-нибудь в уголке и сидел, смотря прямо перед собой. Губы его шевелились; время от времени мальчик сжимал кулаки и принимался ходить взад-вперед. От людей, особенно, немецких пассажиров «Калиопы» Иван шарахался; на Курта смотрел с откровенной неприязнью. Продолжалось это дня три, пока пакетбот находился в Персидском заливе — за это время я не раз пытался завести разговор о местах, мимо которых мы проплывали. Бесполезно — сын, обычно живо отзывавшийся на все, что происходит вокруг, совершенно замкнулся в себе. Я уже всерьез за него беспокоился, однако, после стоянки в Адене, приятственной прогулки по набережной эспланаде и кофе на террасе в английском колониальном квартале, в компании миловидной Греты, мальчик стал понемногу оттаивать. К концу прогулки, Иван живо беседовал с девочкой на невообразимой смеси английских и русских слов, и украдкой щелкал фотоаппаратом. Кстати, фото-отчет о нашей экспедиции давно перевалил за отметку в тысячу кадров и продолжал стремительно расти; что касается видеороликов, то некоторые из них, попади они в ютуб, смогли бы взорвать интернет — Иван ухитрялся снимать даже в Басре, во время прорыва в порт. Я имел с ним на эту тему строгий разговор, но, кажется, ничего не добился — Иван заявил, что сейчас можно хоть интервью с марсианином выложить, все равно никто не поверит; наберешь кучу лайков и все. Остается надеяться, что эти грозные события отбили у моего сына охоту к интернет-хулиганству.

Отношения с Вентцелем тоже начали понемногу выправляться. К моему удивлению, немец крайне болезненно отреагировал на внезапное охлаждение Ивана к его персоне. Курт так и не понял, чем это было вызвано; Я-то знал, какое тягостное впечатление произвела на Ивана резня с применением последних достижений сумрачного германского гения. Я не ожидал столь острой реакции — казалось бы, 14-ти летний мальчишка, выросший на боевиках и видеоиграх, не должен быть столь чувствителен. Рад что ошибся; то, как Иван отреагировал на страдания вогабитов, попавших под пули и струи пара, говорит о том, что гнусные реалии 21 века не так уж и затронули на его разум и душу.

* * *

Ваня облокотился на леер. Сумрачное настроение его, вроде бы отпустило; мир вокруг уже не казался столь отвратительным, а неудержимое желание запустить в герра Вертцеля стулом, возникавшее всякий раз, когда он видел любезного немца, понемногу отошло на задний план. Тем более, что инженер был крайне вежлив и предупредителен, постоянно говорил о преимуществах инженерной карьеры, и как следствие — об изучении немецкого языка. Вот и сегодня мальчику пришлось битый час корчить любезную физиономию, выслушивая обстоятельный, подробный (иначе инженер не умел) рассказ о строительстве Суэцкого канала. Благо предмет беседы был уже недалеко — до Суэца оставалось не более дня пути, что легко было заметить по усилению» дорожного движения» — кроме арабских лодчонок и парусных шхун, по дороге все чаще попадались грузовые пароходы и большие коммерческие парусники. А дважды два в пределах видимости «Калиопы» серыми тенями мелькнули английские крейсера — и растаяли в жаркой мгле, спеша куда-то по своим, имперским делам. Да, хозяевами на этом морском тракте (как, впрочем и на большинстве других) были британцы — и они не позволяли забыть об этом всем остальным нациям.

От общества Вентцеля Ивана избавила Грета Штайнмайер; после посещения Адена барышня нет-нет да и попадалась ему на глаза; беседы с ней получались до чрезвычайности запутанные. Грета знала пару десятков русских слов и с грехом пополам умела объясниться на английском; Иван же за последние полторы недели успел выучить несколько немецких фраз, так что беседа, с грехом пополам, выстраивалась. Вот и теперь барышня поведала Ивану, что отец собирается отослать ее в Santk-Рetersburg, чтобы учиться там в Institut für edle Jungfrauen[75]. Ваня уже знал — Вентцель поведал! — что герр Штайнмайера ждет повышение по службе: фирма получила подряд на строительство Сызрань-Рязанской железной дороги, и ему предстоит этот проект возглавить. Так что очаровательной Грете, хочешь — не хочешь, предстоит перебраться в Россию поступать в заведение, где, как ей успели уже рассказать, учатся русские Gräfinnen und Prinzessinnen[76]. У Вани были несколько иные сведения на этот счет (почерпнутые, к слову сказать, из одноименного телесериала), но разочаровывать хорошенькую немку он не стал.

Чего-чего, а манер Грете и так было не занимать. Проведя в обществе сверстника столько времени, сколько приличествовало воспитанной junge Mädchen aus guter Familie[77], она откланялась, и Ваня снова остался в одиночестве. В голову лезли всякие мысли, но мальчик гнал их прочь, припоминая рассказ Вентцеля о строительстве канала. Немец, конечно, сволочь и колбасник, но дело свое он знает, и слушать его было весьма интересно.

Ваня узнал, что впервые судоходный канал между Средиземным и Красным морями был прорыт ещё при фараонах — для судов того времени, разумеется. Позже этот водный путь был заброшен на тысячелетия и совершенно скрылся в песках; кто только не носился с проектами восстановить его! Но удалось это лишь французскому дипломату Лессепсу, который, не производя новых изысканий, а опираясь лишь на результаты предшественников, напал на мысль провести канал так, чтобы он стал как бы «искусственным Босфором» между двумя морями, достаточным для прохода судов с самой большой осадкой. Проект отличался замечательной смелостью; автор обладал громадной энергией и громадными же связями, благодаря чему проект и был принят — хотя подготовлен был весьма слабо. Работы начались в 1859-м году. Технические трудности были громадны — работы шли под палящим солнцем, в песчаной пустыне. Только чтобы обеспечить рабочих водой, компании приходилось гонять туда-сюда полторы тысячи верблюдов; к 1863-му году был даже прорыт небольшой пресноводный канал от Нила, предназначенный не для судоходства, а единственно для снабжения пресной водой — сперва рабочих, потом и поселений, которым предстояло возникнуть вдоль берегов канала. Шести лет, которые Лессепс отводил на работы, не хватило канал был открыт только через десяток лет, в 1869-м году. А дальше началась уже политика — канал, как это и планировалось изначально, действительно ослабил зависимость Египта от Турции. Но — отнюдь не в ущерб Англии, от которой фактически и зависит судьба Египта; точно так же власти Англии в Индии канал не только не нанес ущерба, но усилил ее, приблизив Индию к метрополии. В 1875-м году Англия выкупила у египетского хедива его акции, и с тех пор британцам в компании канала принадлежит руководящая роль. Так что труды французов, в который уже раз, принесли дивиденды — и денежные и политические — Британской Империи.

Ваня зло сплюнул за борт. «Англичанка гадит» — после жутких сцен в Басре это выражение приобрело для него более чем конкретный смысл. Какое бы раздражение не испытывал мальчик к Вентцелю, он все же отдавал себе отчет, что роль инженера была вынужденной — по сути, тот защищал своих соотечественников, и делал это в меру своего инженерного разумения. Так что кровь, пролитая на камни Басры, мучения, которые пришлось претерпеть и горожанам и мятежникам-вогабитам, оставались на совести «заказчиков» мятежа — а в том, что ими были англичане, Иван не сомневался. Немцы, путешествовавшие вместе с ними на «Калиопе», все время рассказывали, что британские агенты при первой возможности вставляют палки в колеса грандиозному германскому проекту железной дороги «Берлин — Багдад» и дальше, до Басры.

К тому же, Ваня знал о том, какие события разразятся здесь всего через двадцать с небольшим лет[78]. И он отлично представлял, к чему приведут усилия англичан, направленные на то, чтобы оторвать от вполне, как выяснилось, цивилизованной Османской Империи арабские племена. Он помнил и европейские города, в которых не протолкнуться от арабов, и вызывающую роскошь телерекламы небоскребов и отелей Абу-Даби, и бесконечный поток репортажей о терактах, оплаченных нефтяными шейхами — тех самых, предки которых пасут сейчас верблюдов и униженно кланяются турецким чиновникам.

Этот процесс, которому еще только предстояло изуродовать европейскую цивилизацию, здесь только начинался. Ваня, в который уже раз с сильнейшим раздражением подумал: отец, как раньше, не хочет серьезно говорить о значительном воздействии на историю, сводя это к шуткам, а то и вовсе уходя от темы под каким-нибудь благовидным предлогом.

Доски палубного настила слегка дрогнули; Ваня обернулся и увидел отца. Олег Иванович выглядел совершенно довольным; в Адене он сменил дорожное полувоенное облачение, не пережившее прорыва из Басры, на хлопчатобумажный колониальный костюм и извлек из багажа купленную в Маалюле трость со скрытым клинком — и как только он ухитрился сохранить ее во всех перипетиях странствования! В общем — вовсю изображал путешествующего джентльмена. Образ этот был настолько «викторианским», что Ваня поморщился.

Олег Иванович истолковал гримасу сына по-своему:

— Что, все на Вентцеля крысишься? Это ты зря, если бы не он — нас бы всех перерезали.

— Да ну его, этого Вентцеля! — отмахнулся Иван. — Я сам все давно понял, просто сделать ничего не могу — стоит закрыть глаза, передо мной сразу… ну, ты понимаешь…

Олег Иванович кивнул. Он и сам с трудом заставлял себя не вспоминать кошмарные сцены того дня.

— Я тут подумал, — продолжил тем временем Ваня. — Вот кончается девятнадцатый век. Впереди — русско-японская война, англичане примутся всячески гадить России. Потом, в Первую Мировую нас втянут, ну и понеслась… Пока не кончится дело Украиной и санкциями. И нам что, снова все эти их пакости терпеть?

— Ну, за примерами можно так далеко не заглядывать. — заметил отец. — Вон, Англия только-только в Афганистане воевать закончила, а на юго-востоке, в Туркестане, как гадила России, так и гадит. И, что характерно, и не думает оставлять это занятие.

— Ну да, ну да, — замотал головой, Иван. — Помню, как же. Ты еще мне книжку давал, про польского мальчика[79] — так там главные герои, поляки, как раз и шарятся у русских границ где-то на Памире. Они там еще от казаков спасаются. А помогает им шпион английский, из индусов — у него еще чин прикольный, забыл…

— Пандит Даварсаман, — сказал Олег Иванович. Даварсаман — это имя — а «пандит» — как раз тот самый «чин». Английский «туземный разведчик» — таких готовят в Управлении Большой тригонометрической съемки Индии. Для них еще в 60-е разработали особые приемы топосъемки — с помощью четок, молитв и прочих местных штучек. Очень, кстати, эффективная служба — русские так до конца и не разобрались, кто проникал в Туркестан под видом дервишей и буддистских паломников.

— Вот и я о чем говорю! — перебил отца Ваня. — Пакостят, гады, как могут — а наши ничего не подозревают! Вон, в Басре что устроили, лаймы проклятые…

Олег Иванович усмехнулся про себя. Иван все глубже и глубже вживался в реалии прошлого — ну кто из его московских сверстников 2014 года назовет британца «лимонником»? Да что там сверстники… пожалуй, из сотни взрослых дай бог, один в курсе, что англичан называли так в девятнадцатом веке из-за лимонного сока, который выдавали британским морякам и морским пехотинцам для профилактики цинги. Ваня, тем временем, продолжал:

— Ну неужели мы так и будем мотаться тут по своим делишкам и терпеть все это? Не могу так больше… знаем ведь все заранее, и молчим! А сколько людей могли бы спасти, какие беды предотвратить…

Олег Иванович тяжко вздохнул. Нельзя сказать, что он не ожидал чего-то подобного: наоборот, предполагал, что сын так или иначе вернется к мысли о вмешательстве. И рассуждения о множественности мировых линий и вариантов истории его уже не убедят…

— Так, сын, раз уж ты поднял эту тему — давай серьезно. Донимать тебя морально— этическими соображениями не буду, поговорим о другом — он пододвинул к леерам шезлонг, устроился поудобнее, откашлялся и продолжил:

— Ну ладно, насчет Англии ты прав. Хотя, знаешь, Бог не Бог… а некая высшая справедливость на свете все же есть. Сам подумай: кончились все их гадости? Поддерживали Пруссию против французов — не прошло и пятидесяти лет, получили войну со Вторым Рейхом. Британскую Империю эта война, конечно, не сокрушила — но хребет надломила. Помогали Японии против русских — и всего через сорок лет огребли от них, так что если бы не САСШ, то потеряли все колонии в Азии, включая Индию. Опять заигрались с немцами — и в результате Вторая Мировая, после которой Империя благополучно сдохла. Ну да бог с ними, с гордыми бриттами, давай лучше о нас с тобой…

Да, признаю, знания у нас есть. Хорошо. Вот сейчас мы кого-то убедим нам поверить… кстати, тоже вопрос — как? Кто нас станет слушать? Так вот — убеждаем это мы власть предержащих поверить нашим прогнозам. Отлично. И что дальше?

— Как — что? — недоуменно спросил Иван. — Они знать будут, а значит — предотвратят. Для начала — хоть пандитов этих переловят…

— Да не в пандитах дело, — поморщился отец. — Тем более, что их в итоге все равно переловили. Я о другом. Сам подумай — если нам поверят, как ты думаешь — нас кто-нибудь после этого выпустит?

Иван молчал, видимо, подыскивая возражения.

— Вот видишь, сам все понимаешь — посадят нас в уютный каземат и примутся выжимать из нас все, что мы знаем. А когда выжмут — все равно не отпустят, чтобы, не дай бог, никому другому не рассказали…

— А вот и нет! — нашелся Ваня. — Мы ведь не просто знаем что-то — мы ведь еще туда-сюда ходим! А значит, много чего полезного можем принести!

— Ну ты хоть подумай немного головой, — усмехнулся Олег Иванович. — Кто рискнет впускать таких опасных людей из-под присмотра? Кто знает, куда мы двинем, после того, как побываем в прошлом? А вдруг — объявимся совсем в другом месте? Нет, на такой риск никто не пойдет. И потом — почем им знать, что мы попросту не сбежим в будущее, а их оставим с носом? Они же на той стороне нас контролировать не смогут? Или того хуже — притащим оттуда что-нибудь эдакое, в стиле уэллсовского теплового луча или фульгуратора Рока из жюльверновского «Флага родины».

— Но у нас же нет ничего такого, — пытался спорить Иван. — Не атомную же бомбу сюда нести? Да и не достать нам ее.

— Это ты знаешь, — резонно возразил отец. — И я знаю. А им это откуда известно? Нет, брат, стоит нам заговорить — и нас живыми из рук уже не выпустят. Я бы на их месте — нипочем не выпустил бы. А оно нам с тобой надо?

Ваня помотал головой и как-то сразу сник, нахохлился. Олег Иванович понял, что аргументы у сына временно закончились, и поспешил перевести разговор на нейтральную тему:

— Я, собственно, вот о чем хотел поговорить. Помнишь, еще на «Принцессе Багдада», Курт рассказывал о своем увлечении археологией?

* * *

Вот уж действительно — сюрприз! Точнее, не сюрприз, а рояль. Тот самый, который случайно стоял в кустах. Иначе это и не назовешь, даже и не старайся…

Короче Вентцель оказался не так прост. Сегодня утром («Калиопа» резво бежала по водам Красного моря, до Суэца оставались какие-то жалкие сутки пути, а я уныло торчал на палубе и переживал очередную мировую несправедливость), герр инженер разговорился в курительном салоне с отцом. Кстати, забыл сказать — во время путешествия отец вернулся к этой, без сомнения, мерзкой привычке, от которой уже три года как избавился. В ответ на мои язвительные упреки он смущенно кашлял и оправдывался, что мол, все вокруг курят, и послеобеденная сигара — это вообще не табачная зависимость, а часть благородного ритуала общения, без которого в эти времена не обойтись… Отмазка это, вот что. Гнилая. Хотя, приходится признать — ни папиросы, ни сигареты (их тут употребляют непременно с мундштуками) отец не курит — предпочитает сигары и трубку. Уж не знаю почему, но мне всегда нравился запах трубочного табака; если сигаретный дым вызывает во мне лишь омерзение, то трубочный, наоборот, вызывает какие-то неясные, но весьма приятные ассоциации…

Но — вернемся к герру Вентцелю. За кофе и сигарами он поведал отцу о своем давнем увлечении — археологии. Строго говоря, мы о нем и так знали, мало того, во время плавания по Тигру инженер нам все уши прожужжал и о своем хобби, и о собрании редкостей, которые его попечительством собирают для школы родного города. Но на этот раз разговор оказался куда более предметным и полезным — герр Вентцель поведал, что в бытность свою в Египте, на строительстве железнодорожной ветки Суэцкого канала, он познакомился с прелюбопытным стариканом. Семидесятидвухлетний немецкий археолог и историк по фамилии Боргхардт оказался, ни много ни мало, хранителем коллекции древностей египетского хедива Туфик-паши. На строительстве «чугунки» господин хранитель оказался тоже по делу — от посещал все крупные земляные работы, ведущиеся во владениях Туфик-Паши иностранными компаниями и присматривал, чтобы те не испортили своими лопатами и экскаваторами чего-нибудь бесценно-исторического, скрытого в песках пустыни. На этот счет у египтян уже имелся опыт — лет пятнадцать назад, в 1871-м году, некие братья Рассул нашли у подножия крутого каменного склона в Дейр-эль-Бахри, на западном берегу Нила, напротив Фив. замурованный вход в пещеру. Братья немедленно вскрыли тайник и принялись копать. На глубине тринадцати метров они наткнулись на семидесятиметровый коридор, ведущий вглубь скалы. По всей длине коридор был забит ящиками — в них были мумии, а также множество предметов «погребального приданого».

Естественно, братья Расул нашли как распорядиться неожиданно свалившимся на них сокровищем — пустили находки на продажу. Их бизнес процветал несколько лет, пока египетская Служба древностей, которая, до того момента мышей не ловила, не заинтересовалась ловчилами. Одному Аллаху известно, сколько бесценных предметов старины ушло к тому моменту в частные коллекции! С тех пор хедив, весьма заинтересованный в такой доходной статье бюджета, как египтология, отряжал хранителя своего собрания надзирать за всеми сколько-нибудь перспективными в смысле находок проектами.

В тот раз старикану не повезло — на трассе будущей узкоколейки попадались разве что верблюжьи кости, — зато повезло герру Вентцелю. Инженер приобрел в лице хранителя интереснейшего собеседника и непревзойденного знатока египетской старины. Старый ученый был лично знаком со Шлиманом[80], состоял в научной переписке с патриархом «старой» германской школы египтологии Рихардом Лепсиусом[81], и, будучи непревзойденным знатоком древнеегипетской и коптской письменности, работал над переводами египетских манускриптов с самим Эрманом. Бог знает кто это: но Вентцель произносил это имя с каким-то особым придыханием, что свидетельствовало о крайнем пиетете и почтении[82].

Услышав о коптской письменности отец немедленно заинтересовался. Герр Вентцель удовлетворил сугубо научный (ха-ха!) интерес собеседника и уже через час отец был посвящен во все детали работ герра Боргхардта по переводам древних коптских религиозных текстов, которые тот выполнял по заказу египетского отдела Берлинского королевского музея.

Общий вывод был таков — старик-хранитель мог оказаться чрезвычайно полезен, и отец не преминул заручиться обещанием герра инженера познакомить нас с ним — как только окажемся в Александрии.

Новость была крайне интересной. Ради такого шанса стоило потратить несколько дней, — или, даже, недель, — и задержаться в Александрии. В конце концов, лучшего способа узнать что-то об авторе маалюльского манускрипта у нас, скорее всего, не будет. Мы тут же принялись строить планы предстоящей компании, а я нет-нет да и вспоминал учтивого герра Вентцеля. Из головы никак не его фраза, сказанная еще в Басре, когда мы готовили к прорыву наш безрельсовый бронепоезд:

«А у вас богатое воображение, Иоганн, — сказал мне тогда инженер. — Я бы ни за что не додумался до такого применения самого обычного парового тягача. Полагаю, если употребление на полях сражений колючей проволоки и скорострельных митральез войдет в практику, ваша идея будет иметь большое будущее. А если еще и оснастить колеса экипажа подвижными рельсовыми колеями, наподобие тех, что изобрел Дюбоше[83]…».

Это что, я, выходит, подсказал НЕМЕЦКОМУ инженеру-механику идею танка прорыва? Ну, олень…

Глава двенадцатая

Короткий дождь прибил пыль, поднятую над плац-театром, загнал толпы москвичей под кроны деревьев и многочисленные навесы, и главное — принес долгожданную свежесть. Особо радовались дождю участники фестиваля; они с утра торчали на июньском солнце — кто в сукне цвета «фельдграу»[84], кто в кожаных хромовых куртках самокатчиков[85] и экипажей броневиков. Больше повезло «русским» — хэбэ и бэ-у[86] цвета хаки, которое носили реконструкторы императорской армии все же более подходили для такой жары.

Впрочем, сейчас и они отдыхали — кто в палатках «белого лагеря», разбитого в сотне метров от плац-театра, кто — позируя перед фотоаппаратами публики со своими «мосинками» и «маузерами». А кое-кто из реконструкторов отправился туда, где над Москвой-рекой раскинулись торговые ряды и павильоны фестиваля «Времена и Эпохи-2014».

Андрей Макарович Каретников как раз был из этих, последних. Его участие в баталии на плац-параде ограничивалось демонстрацией развертывания полевого перевязочного пункта: столик, заваленный блестящими хирургическими инструментами и пузырьками цветного стекла, брезентовые носилки и санитарный грузовичок «Руссо-Балт», украшенный огромными красными крестами. Ну и, конечно, симпатичные сестры милосердия в крахмальных чепцах и серых платьях, напоминающих форму гимназисток.

С тремя такими «сестричками» и прогуливался сейчас доктор Каретников среди толп фестивальной публики. До очередного выступления оставалось часа полтора, и участники спешили насладиться праздничным деньком.

Увы, настроение у доктора Каретникова было отнюдь не праздничным. И виной тому был старый знакомый, Олег Иванович Семенов. Олегыч. Полтора месяца назад он вырвал доктора из привычной реальности и, толком ничего не растолковав, втянул в совершенно невозможную историю. А когда Каретников потребовал объяснений — заявил с милой улыбкой, что путешествия в прошлое — это вообще-то не фантастика, и он, Каретников только что там и побывал. Затем — был ужин в трактире у Тестова — да-да, в том самом, знаменитом, о котором писал дядя Гиляй — и обстоятельный рассказ о порталах между веками, таинственных четках, способных их открывать, а на десерт — приглашение присоединиться к узкому кругу посвященных.

Причем дела у странников во времени шли не ахти. Только успев протоптать дорожку в прошлое, старый друг наворотил там немало дел. Причем — идиотских. Таких, что Андрей Макарович ушам своим не верил. Чего стоил, например, моряк-лейтенант, которому Олегыч позволил сбежать в будущее — да еще и потеряться там! А Семенов, как ни в чем не бывало, собирается отправиться там, в позапрошлом веке на край света — свалив на него, Каретникова, поиски беглого моряка. Паганель, яти его…

Увы — из поисков ничего не вышло. Каретников подключил свои немалые связи в московской полиции (когда-то он работал разъездным медиком бригады МЧС), но лейтенант как сквозь землю провалился. А в довершение — пропал и сам Семёнов. Они с сыном давно уже должны были вернуться в Москву; Каретников так и не понял заумных объяснений Олегыча насчет «сжатия времени», но усвоил, что время в прошлом идет вдесятеро быстрее. И путешествие Семеновых на Ближний Восток должно уложиться здесь, в двадцать первом веке, максимум, в семь-восемь дней. Но — прошло уже полтора месяца, а от них не было ни слуху ни духу. И — ни малейшей возможности хоть что-то разузнать; Олегыч не оставил ему ключа к порталу.

От невесёлых размышлений Каретникова оторвал звонкий голосок:

— Смотрите, Андрей Макарыч, какой блестящий кавалер! Из какого он клуба, вы не знаете?

Доктора дергала за рукав Евгения Александровна девятнадцатилетняя сестра милосердия. Девица годилась ему в дочери, но в клубе было принято обращаться друг к другу по имени — отечеству.

— А что это за у него мундир? Я такого ни разу не видела… — щебетала барышня.

Каретников снял запотевшее пенсне, протер этот нелепый аксессуар — а что делать? Образ требует! — и пригляделся. И понял чем так удивлена Евгения Александровна.

Перед лавочкой с сувенирами, стоял кавалергард. Нет — КАВАЛЕРГАРД! Каретников слабо разбирался в мундирах конца девятнадцатого века, его любимыми эпохами были Первая Мировая и наполеоника. Но и этих знаний хватило, чтобы понять — облачение реконструктора безупречно. Можно сколько угодно рассуждать о правильных выпушках, исторически достоверных пуговицах, аутентичном крое отворотов мундира… но как добиться вот такой цельности образа? Что заставляет поверить, что сюртук и лосины привычны хозяину, не менее, чем тренировочный костюм? А иначе — самый «правильный» мундир будет висеть, как тряпка, надежно определяя своего владельца в категорию ряженых…

А этот персонаж был кем угодно, только не ряженым. Парадный мундир тяжелой лейб-гвардейской кавалерии, — белый, с желтым приборным сукном[87], — сидел на нем как влитой. Крытая латунью кираса и каска, увенчанная двуглавым орлом сияли так, что глазам было больно. На боку — палаш в зеркальных ножнах; судя по тому, как небрежно кавалерист поддерживал оружие: ему не приходится задумываться как бы не задеть ножнами юбку стоящей рядом дамы, все происходит само собой…

Ножны серебряно звякнули. Каретников припомнил байку о том, что лейб-гвардейцы бросали в ножны серебряные гривенники, — для такого вот звона. Реконструкторы-кавалеристы пытались повторить этот трюк — тщетно. А тут…

— Барон, вон там, кажется, квасом торгуют, а вы пить хотели…

Рядом с конногвардейцем стоял пехотный рядовой. Он не отличался от других реконструкторов в австрийских, русских, немецких, даже сербских мундирах. Разве что — не вполне соответствовал эпохе; молодой человек был одет в белую рубаху и кепи того образца, что были приняты в царствование Александра Второго… или Третьего? В любом случае, и форма и снаряжение воссоздано весьма тщательно, даже винтовка не похожа на мосфильмовскую трехлинейку советского образца.

— Кто это, Андрей Макарыч? — не унималась Евгения Александровна. — Может, подойдем, спросим? Мы его никогда не видели — странно, правда?

И верно. Круг исторической реконструкции достаточно узок; а уж владелец такого роскошного мундира давно бы привлек к себе внимание. И тем не менее, доктор был уверен — он не видел «конногвардейца» ни на одном из военно-исторических праздников.

— Простите, барон. — церемонно обратился Каретников к незнакомцу. — Ваш мундир — Кавалергардского полка, кажется?

— Лейб-гвардии Кирасирского его Величества. — с удивлением ответил кавалерист. — Ротмистр Корф, к вашим услугам. Простите, а мы разве знакомы?

— Увы, нет. Я услышал, как назвал вас рядовой, — Каретников кивнул на молодого человека, — Вот и позволил себе…

Подобные вещи были в обычае среди реконструкторов — если человек воспроизводит некий образ и хочет, чтобы его называли определенным, соответствующим ему способом — почему бы не порадовать коллегу?

— Каретников, Андрей Макарыч, — в свою очередь представился доктор. — Штаб-ротмистр медицинской службы Ахтырского гусарского полка!

— Гусар? — восхитился «барон» — Рад, весьма рад, не ожидал! А где ваш полк?

— Вон там, у плац-театра. — ответил Каретников. — На лугу, у самой реки, с лошадьми. Хотите взглянуть? Мы как раз туда собирались, верно барышни?

Евгения Александровна и ее спутницы с готовностью закивали, не отрывая от барона восхищенных взглядов. Каретников усмехнулся. Барышни — они во все времена одинаковы…

— Так составите нам компанию, барон? И, кстати — вы с вашим спутником разве не участвуете в баталии?

* * *

В 1879-м году на участке Московско-Ярославской железной дороги пустили до Сергиевского Посада особые, «дачные» поезда из немецких вагончиков фирмы «Пфлуг» — с открытыми поручневыми площадками на торцах. Билет в такой вагон стоил шестьдесят пять копеек, против обычных восьмидесяти. Дачные поезда ходили три раза в день и делали по пути до Сергиевского посада по пять-шесть остановок; одна из них как раз и была платформа «Перловская», от которой рукой было подать до посёлка, где жили на даче господа Овчинниковы.

Яша решился ехать к Николке не сразу; после беседы, подслушанной в григорьевском низке, он проследил за Геннадием, Дроном и студентом-кокаинистом — и выяснил, что обитает тот в «Аду», заброшенном барском доме на Большой Бронной, населенном почти сплошь студентами. Слава «Ада» соответствовала названию: по Москве шепталась, что домина этот — рассадник карбонариев и бомбистов, и там витает еще дух нечаевского кружка.

В сам «Ад» Яков соваться не решился и, дождавшись, когда Геннадий с Дроном уйдут, он навел справки об их спутнике. Звали его Владимир Порфирьевич Лопаткин, мещанин из Самары; учился он в Московском Императорском Техническом училище, проживал в «Аду» уже третий год, заработав за это время репутацию отъявленного бунтаря и кокаиниста.

Сам Яков не узнал во Владимире Лопаткине бомбиста, чуть не спровадившего их всех на тот свет; это стало ясно из разговора Геннадия с Дроном. Гости из будущего явно имели к студенту-бомбисту какой-то интерес — но делиться им не собирались ни с Никоновым, ни с бароном, ни с кем-то еще.

Все это было крайне подозрительно и отдавало нехорошим душком; и Яша, здраво поразмыслив, решил посоветоваться с Николкой. В конце концов, только на него Яков мог положиться полностью; даже Корф, хотя и был Яше крайне симпатичен, не вызывал пока такого доверия.

Николка выслушал его со всей серьезностью. Сам он не испытывал подобных чувств по отношению к новым знакомцам лейтенанта, однако ж вполне доверял Яшиному чутью. В итоге, было условлено, что Яша продолжает тайное наблюдение за студентом Лопаткиным, не оставляя, впрочем, вниманием и Геннадия. Заодно Яша припомнил и о том, что пристрастный к кокаину бомбист работает на злодея ван дер Стрейкера, так что упускать его из виду никак не следует. Николка, осознав важность задачи, немедленно вызвался помочь.

Помощь, и правда, была нужна. Предстояло нанести визит бельгийцу, и Яша собирался наладить с Николкой связь с помощью оставленных Олегом Ивановичем раций. Иностранный злодей уже успел продемонстрировать, что крови он не боится — и молодому человеку было бы куда спокойнее знать, что за каждым его шагом следит добрый друг, готовый, если надо, прийти на помощь.

Но, увы — это оказалось не так просто. Привыкнув к мысли о всемогуществе техники двадцать первого века, Яша и мысли не допускал, что у этих устройств есть хоть какие-то ограничения. Спасибо Николке, который прочёл приложенную к приборчикам инструкцию. Почти ничего, из того, что там было написано, он не понял, но главное уловил.

Дальность работы в городе — 3–5 км.

Дальность работы в лесу — до 10 км.

Николка пересчитал километры в привычные версты, и мальчики приуныли. Выходило, что рации будут работать всего-то версты на две, может на четыре — да и то, если позволят загадочные «условия приёма». А от Перловки до Хитрова рынка, куда, собственно, и собирался Яков, было никак не меньше десяти верст.

Оставалось одно: в условленное время Николка приезжает в Москву и находит место, откуда они с Яшей будут слышать друг друга. И дальше — «действует по обстановке»: еще один заимствованный из будущего оборот речи.

Что ж, решено; мальчики условились и о времени «выхода в эфир» и об особых словах — на случай, если придется говорить при посторонних. Так, Дрона договорились именовать «дылдой», Геннадия — «очкариком», а бомбиста Лопаткина после недолгого спора было решено оставить «студентом».

Вечерело; Яков трясся в вагончике дачного поезда и обдумывал планы на завтрашний день. Главное — это, конечно, поиски бельгийца; молодой человек не сомневался, что студент Лопаткин в самом скором времени выйдет на связь со своим заграничным покровителем. Колеса «пфлуговского» вагончика усыпляюще стучали на стыках рельсов, и Яша, пристроившись в углу деревянной скамьи, задремал.

* * *

Комментатор старался вовсю: «Благодарим всех участников фестиваля «Времена и Эпохи 2014» за великолепное зрелище, напомнившее нам, москвичам, о столетнем юбилее грозных событий начала 20-го века, о Первой Мировой войне; о славе русского оружия и о патриотическом духе наших дней!!»

По рядам реконструкторов прокатилось слитное «Ура!»; старались все: и русские пехотинцы в гимнастёрках цвета хаки, и немцы в фельдграу, и стоящие на фланге сумские гусары — белорусский клуб, чья эффектная сабельная атака, вслед за трещавшим пулеметами «Остином»[88] завершила потешную баталию.

Корф, сидел на тонконогом гнедом коне; животное нервно прядало ушами после каждой волны приветственного клича. После третьего «ура» барон вырвал из ножен палаш, вскинул его в приветственном салюте. Ряды снова взревели, а барон, чуть помедлив, опустил руку, держа палаш наотлет — и поднял коня на роскошную вертикальную свечку, заставив на несколько секунд замереть в этой позе.

Теперь взревели и трибуны: зрители, окружавшие поле, неистово приветствовали барона. Вокруг Корфа, превратившегося на миг в конную статую, жужжал маленький квадрокоптер телевизионщиков, но барон не обращал никакого внимания на мудрёный аппарат: в глазах его проходили по царскосельском плацу ряды Конной Гвардии и преображенцы…

— А ведь хорош! — Уланович, бессменный руководитель одного известнейших из клубов исторической реконструкции «Литовский уланский полк» восторженно подтолкнул Каретникова локтем. — И где вы, батенька, откопали эдакого молодца! Удивительно, однако — как это мы его раньше не приметили…

Матвей Петрович привел Корфа к кавалеристам, готовившим лошадей для предстоящей баталии примерно за полчаса до ее начала. На плац-театр уже подтягивались нестройные колонны пехоты, фыркали моторами броневики; однако ж, кавалерия, чей выход был запланирован лишь под конец выступления, пока не торопилась.

Увидев лошадей, барон приободрился: машинные и градостроительные чудеса, которых он вдоволь насмотрелся за последние три с половиной часа (Ромка вез Корфа в Коломенское на такси, и барон всю дорогу не отрывался от окна), уже порядком его утомили. Так что он искренне обрадовался и лошадям и людям в непривычной его глазу военной форме, с саблями на портупеях; и родным до боли запахам навоза и лошадиного пота, пропитавшим мундиры этих потешных, но все же, таких серьезных кавалеристов.

Больше всего Ромка боялся, что барон в такой ситуации поведет себя высокомерно — в самом деле, как еще конногвардейцу, аристократу, кавалеристу до мозга костей, реагировать на этих «конников выходного дня», нацепивших царские мундиры на потеху зрителям? К счастью, он ошибся. Корфу хватило такта понять, что люди, предающиеся этому странному на его взгляд занятию, на самом деле горячо увлечены своим делом. А если они сидят в седле не так, как это подобает чинам регулярной русской кавалерии — так это вполне простительно для тех, чья жизнь проходит в окружении мудрёных механизмов.

Реконструкторы окружили Корфа плотным кольцом; мундир и амуниция барона вызвали у них совершеннейший восторг. Не обошли вниманием и Ромку — особенно любителей военной истории порадовала винтовка Кранка. Её передавали из рук в руки; клацали затвором, вскидывали к плечу. А молодой человек с ужасом думал о том, что не успел выбросить из подсумков боевые патроны; подполковник, в точности выполняя просьбу барона, прислал полное оснащение нижнего чина Троицко-Сергиевского резервного батальона, включая сюда и положенные по уставу огнеприпасы. Ромка обнаружил их уже здесь, в Коломенском, когда принялся прилаживать на себя амуницию — и покрылся холодным потом, вспомнив как вежливые полицейские припустили их, как участников шоу, мимо рамок металлоискателей. А что было, прояви они бдительность?

Общение барона с реконструкторами-кавалеристами— закончилась ожидаемо — к нему подвели коня и Корф, предварительно подергав какие-то ремешки (Ромка не разбирался в лошадиной упряжи) взлетел в седло. Реконструкторы расступились; барон несколько раз коня крутанул на месте, пустил короткой рысью, а потом пошёл размашистым галопом. Доскакав до дальнего края поляны, Корф развернулся, выхватил палаш и, выставив его между ушей лошади, как пику, пустил коня в карьер. Зрители зааплодировали, и уже через несколько минут было решено, что барон примет участие в шоу. А так как снежно-белый мундир, кираса и каска с литым орлом, мало подходили к окопам, пулеметам и запачканным землей гимнастеркам — Корфу предложено было принимать заключительный парад участников баталии, — что он и проделал с истинно лейб-гвардейским блеском.

Для Ромки тоже нашлось дело; вместе с русской пехотой он послушно бегал в атаку и отступал, изображая бегство от плюющегося пулеметным огнем немецкого броневика, выползшего к самой линии русских окопов. И вот теперь, вместе со всеми, кричал «Ура» великолепному барону, отдававшему честь перемазанным, грязным, усталым, но несказанно довольным реконструкторам.

На том шоу и закончилось. Барон, в сопровождении Ромки и доктора, прошелся по фестивальной поляне. Отдельно он задержался возле броневиков, аэроплана и кургузой шестидюймовой мортиры; Ромка заметил, как горели глаза барона, когда он гладил ладонью грозный некогда металл.

Уже после под конец праздника Каретников попросил у Романа номер его мобильника — оказывается, доктор пытался уже обменяться координатами с Корфом, но встретил полнейшее непонимание. Ромка просьбу выполнил и послушно ответил на пробный звонок — не отказываться же было, в самом деле? Солнце над Коломенским клонилось к закату и пора было подумать о возвращении — на Гороховской их наверняка уже ожидал Яша.

* * *

…В тоннель вышли в полной темноте. Фонарей было два — налобник Дрона и ручной прожектор Виктора, мощный, но, увы, стремительно пожирающий батарейки. Дрон посетовал, что не решились идти по диггерской классике — с кусками плексигласа, горящими коптящим, оранжевым пламенем. Так удобнее — в ровном, мягком свете и разглядишь больше, и чего нет — не почудится.

Убедившись, что никто за нами не гонится, диггеры принялись обсматриваться. Ходов было два — оба запертые мощными решётками с солидными, но проржавевшими замками. Видно было, что не открывали их лет тридцать, не меньше. Обследовали на предмет проникновения первый — и сразу стало ясно, что тут ничего не светит. Со вторым было немного получше: у створок имелся небольшой свободный ход, и если отогнуть одну из них — был шанс пролезть сверху. То есть, худощавый и гибкий Виктор и пролез бы — но Дрон, личность крупная, уже никак. Но — повезло: луч налобника, скользнув по решётке, высветил узкую дыру — одного из поперечных прутьев не хватало.

Надо было пробовать. Виктор просунул в дыру сначала голову, а потом пролез целиком. Подошла очередь Дрона — сначала он застрял в плечах; потом застряла грудная клетка. Виктор попробовал тянуть спутника — тот взвыл, явственно ощутив, как сминаются рёбра.

Пришлось, скидывать верхнюю одежду и протискиваться по новой, оставляя на арматуринах клочья кожи — и через минуту слегка помятый Дрон стоял по ту сторону решётки. Буркнув что-то о том, что решетку в следующий раз придется пилить, он оделся, и группа двинулась дальше — и, пройдя еще метров триста, упёрлась в гермозаслонку.

На этот раз преграда была посолиднее — толстенная, тяжеленная, непреодолимая. Обследование показало, что ворота снабжены давно сгнившим электроприводом; открывать их вручную не стоило и пытаться. Сбоку от них, по счастью, нашлась неприметная щель. За ней была маленькая комнатка, а из нее — небольшой, полметра на полметра, лаз, закрытый переборкой, на манер предыдущих гермоворот, только с ручным запором. Одна из ручек сразу оторвалась, но заслонка распахнулась — и на диггеров подуло мощным потоком воздуха. Дрон поежился, вспомнив фильмы про подводные лодки: он смотрел в темноту за дверью и ожидал, что сейчас за потоком воздуха на них хлынет вода…

Но — ничего подобного не случилось. Сразу за дверцей, с другой стороны, стоял здоровенный воздушный фильтр. Все стало ясно: помещения эти проектировали и строили не просто так, а в условиях холодной войны — вот и сделали из них по совместительству бомбоубежище. Глубина порядочная, двери толстенные, герметичные, система жизнеобеспечения…

Дальше было проще. Несколько поворотов вывели в длиннейший коридор, настоящий «тягун», по самым скромным прикидкам, в полкилометра. Дрон живо вспомнил такие же вот бесконечные подземные тоннели в подвалах больницы, где ему довелось когда-то работать охранником. Поначалу, он находил некое удовольствие в том, чтобы в ночную смену обходить гулкие подземелья — хотя это и не входило в его прямые обязанности. И однажды встретил пару угрюмых санитаров, везущих на коляске голого мертвеца с бирочкой на пальце ноги.

Суеверный Дрон поежился, отгоняя неприятное видение — надо же, нашел что вспоминать, и, главное, где…

Периодически в тоннеле попадались такие же герметичные заслонки, только все они были открыты. Около каждой на стене был рубильник — видимо, чтобы в случае опасности можно было отсечь часть тоннеля.

Бесконечный коридор уперся в решетчатую дверь, закрученную ржавым болтиком. Одолеть его оказалось непросто — гайка приржавела, в ход пошли плоскогубцы из Витькиного мультитула. Еще пара минут — и они оказались в комнате, посреди которой стояла… Турбина! Нет, не самолётная. Это был вентилятор бомбоубежища, законсервированный много лет назад — комья чёрной смазки давно окаменели. За турбинкой нашлась вертикальная вентиляционная шахта высотой в десяток метров и ржавый скоб-трап. Дверь, ведущая наружу сопротивлялась меньше минуты — и Дрон с Виктором вышли из подвала на свежий воздух, в дворик— колодец, каких много в центре Москвы.

— В общем, нам повезло, — докладывал Дрон. — Вполне могло оказаться, что шахта ведет в подвал какой-нибудь конторы или на склад — их там, между Никольской и Зарядьем прорва. Однако ж — нет, подвал в обычном доме, даже двор проходной. Завалено, правда, все какими-то ломаными поддонами, битыми ящиками: мы полчаса разгребали, вон, все руки в занозах. И грязища, вонь… ну да оно и хорошо, никто лишний раз не залезет. Если не наглеть и ходить с опаской — вполне надёжное место, и добираться легко.

— Это хорошо. — кивнул Геннадий. — Это вы молодцы. А как с выходом из бытовки?

— Из той, что те сопляки нашли? — уточнил Дрон. — Да там ваше проблем не было. Коридорчик короткий, а в конце — стена, времянка. За ней поезда метро слышны, как мелкий и говорил. Мы с Витькой стенку, как договаривались, просверлили и вывели камеру на гибком шнуре. Думали — там уже метро — ан нет. Пустой коридор; мы часа два ждали, но никто так и не прошел. И света там нет — хорошо хоть, камера-то у нас была инфракрасная.

Короче, стенку ломанули, а дырку наскоро прикрыли железным листом — в бытовке нашли. Ну и вперед, той развилки, где решетки. Мы, когда наверху огляделись, назад той же дорогой вернулись, и уже нормально все осмотрели. Так вот — зуб даю, по тому тягуну, — ну, коридору длиннющему, — лет двадцать никто не ходил. Пыль там в два пальца толщиной, паутина повсюду, мухи дохлые… А самое главное — в коридоре подряд три гермозатвора, и у всех — ручки запоров с той стороны, как если идти от бытовки! Мы попробовали запереть — норм, работает! А с другой стороны их без взрывчатки и автогена не открыть по-любому. Вот мы и подумали — если будем отсюда, из нашей Москвы уходить — просто закрутим все затворы и фиг кто туда доберется, даже если и полезут. Но — не должны, столько лет не совались, с чего теперь? На выход из шахты мы тоже че-нить посерьезнее болтика приспособим, так что не боись, место надежное.

— А с проникновением с той стороны проблем не было? — продолжал расспрашивать Геннадий.

Дрон помотал головой.

— Там ваще не вопрос. Подвал нашли, сразу — там и правда лабаз какой-то, бочки стоят. При лабазе — хрен с метлой, судя по роже — татарин. Я так думаю, надо бы его на зарплату взять — рублей пять в месяц, скажем. Нужный человек.

— Да, согласен, — добавил Виктор. По такому случаю он даже оторвался от своего планшета. — Место со всех точек зрения и удобное и безопасное. Я на всякий случай там камеру всадил. И еще три штуки на стороне 21-го века: на развилке, в тоннеле и у входа в шахту. Дня через три надо наведаться, снять записи и просмотреть. Если никто там не появлялся — значит мы с Дроном не ошиблись. Единственное, что осталось обследовать — та, вторая решетка на развилке. Но тут вот какая мысль имеется — со временем можно проход к ней кирпичом заложить. В постоянку там, по любому, никто не ходит, а если случайно наткнутся — увидят тупик, дальше не полезут.

— Дело говоришь. — кивнул Геннадий, помечая что-то в блокноте. — Возможно, так и поступим. Все?

— Еще один момент — припомнил Виктор. — Там, в бытовке — телефон, причем рабочий. Номер я не пробовал определить, но это не проблема. Электричество есть, потом поищем щиток.

— Значит — решено. — кивнул Геннадий. — Снять записи, просмотреть, телефон — это все на тебе. И последнее — вы портал легко нашли? Искалки-то у вас не было…

— Да с полпинка! — успокоил лидера Дрон. Этот пацан, который Ваня, и правда, маркера ставил, по ним и дошли. А решетку с порталом тоже сразу увидели — все в точности, как этот Николка говорил.

— Точно. — подтвердил Виктор. — На наше счастье, парнишка выбрал качественный маркер, экономить не стал. Ну и я, на всякий случай, отметки обновил и расставил маячки — теперь уж по любому не заблудимся. Так что — можно сказать, база у нас теперь есть. И проход. Осталось понять, как обезопасить его от «конкурентов» — как ни крути, мальчишки-то о нем знают.

— Это проблема. — Согласился Геннадий. — И решать ее надо будет в самое ближайшее время. А пока — Дрон, Витя, для вас есть вот какое поручение…

* * *

Корф и Роман растворились в потоке людей, торопящихся к выходу из парка, а Каретников еще долго смотрел им вслед. Да, день задал задачку, и имя ей было — Корф. Конечно, коллеги-реконструкторы не обращали внимания на оговорки великолепного лейб-кирасира, на его постоянные мелкие запинки, тут же маскируемые словесным мусором и ничего не значащими фразочками вроде… «да, вы знаете, батенька…». Но вот доктор внимательно присматривался к странному новичку и уловил, что Корф раз за разом сбивался и замолкал, когда его спрашивали, например, в каком клубе он состоит, или на каких фестивалях уже успел побывать. А уж прокол, когда кто-то из «сумцов» поинтересовался, во что обошлись барону мундир и амуниция! Корф охотно ответил, назвав немыслимо ничтожную сумму в три тысячи рублей — и принялся многословно объяснять, что каска и кираса выдаются от казны, а мундир он строил у Захарьича с Литейного, знаменитого тем, что обшивал только лейб-гвардейскую тяжелую кавалерию и как-то раз чуть не получил в зубы от георгиевского кавалера полковника Щепотьева. Сей герой, произведенный в чин после Текинского похода за отчаянную храбрость, по наивности принялся спрашивать наилучшего и непременно самого дорогого портного по военной части; деньгами офицеры-текинцы известное дело, сорили направо и налево, вызывая острейшую зависть у блестящих, но сплошь и рядом пребывающих по уши в долгах гвардионцев…

Спутник барона свел недоразумение к шутке, а присутствовавшие при сём реконструкторы вежливо хохотнули, сочтя выходку Корфа за стремление и в мелочах соответствовать принятому образу. В их среде случалось и не такое — хотя это и подходило более ролевикам— толкиенистам, забывающим порой, в какой реальности они пребывают.

А для Каретникова этот случай послужил своего рода спусковым крючком, запустившим цепочку сомнений — слишком свежа была в памяти прогулка по Москве позапрошлого века. Зеркальный тестовский зал, где за соседним столиком — офицеры в мундирах царской армии. Пусть не в блестящих конно-гвардейских, но, безо всякого сомнения, подлинных на все сто — как, впрочем, и их владельцы.

Каретников принялся осторожно прощупывать барона — «на косвенных», как говаривали персонажи любимого им богомоловского «В августе 44-го». И — старался выбрать моменты, когда рядом нет Романа, молодого человека в пехотном мундире, старательно опекавшего барона; тот-то, уж наверняка был современником.

Убедив себя, что Корф — ни кто иной, как гость из прошлого (попавший сюда тоже, видимо, недосмотром раззявы Олегыча), Каретников осторожно намекнул на общего знакомого. Увы, ничего толком выяснить не удалось — если барон и знал Олега Семёнова, то знакомство их носило случайный характер, а потому ясности в этом вопросе не прибавилось. Так что Каретников усомнился в своих выводах, списав все на треволнения этого жаркого, суматошного дня.

Но когда он прощался с бароном, сомнения вспыхнули с новой силой. Мобильника у Корфа не оказалось, а на предложение встретиться, дабы продолжить интересное знакомство, ответ был дан крайне невразумительный. Положение снова спас Роман; обменявшись с ним номерами мобильных, Каретников отправился к парковке, старательно и безуспешно борясь со своими подозрениями.

Глава тринадцатая

По стенам прыгали тени, отброшенные неровным оранжевым светом керосинки. Герр Боргхардт мелко семенил по коридору; Олег Иванович шел за ним, оглядываясь по сторонам на каждой развилке; замыкающий маленькую процессию Иван время от времени по кирпичам стены маркером. Тот оставлял в слое пыли влажную черту, почти сразу пропадавшую в пересушенном воздухе подземелья. Ваня не знал, зачем он, еще в Москве, сунул в багаж маркер с «невидимой» пастой; что касается ультрафиолетовой лампы, то она была вмонтирована в стандартный армейский фонарь. Так или иначе, маркер пригодился: не то чтобы путешественники не доверяли старичку-историку, но забираться во «всамделишний» египетский лабиринт, не имея ни карты, ни возможности запомнить бесчисленные поворотов… а вдруг здесь, как в «Фараоне» Болеслава Пруса, стена может повернуться и перекрыть проход за спиной незваного пришельца? Олегу Ивановичу пришлось напоминать себе, что подобные механизмы (даже если они и не были плодом фантазии писателя) вряд ли сохранили бы работоспособность за столько веков. Да и откуда им здесь взяться — не в затерянном посреди пустыни городе, а во вполне цивилизованной Александрии, во дворце, построенном не так уж и давно — по меркам этой земли, разумеется. Здешние подземелья не имеют ничего общего с теми, древними…

Нынешний владелец дворца, Тауфик-паша, второй хедив Египта, проживал по большей части, в Каире. Здесь он бывал наездами, и здесь же хранил свою коллекцию древностей. Александрия была самым «европейским» из египетских городов — недаром тут обосновались почти все консулы и прочие дипломаты большинства европейских стран. Здесь же, в шести километрах от города стоит Рамлей — любимая резиденция вице-короля и прочей имперской знати.

Египет еще англо-египетской войны находится под британским управлением, а если называть вещи своими именами — то под оккупацией. Во время кровавого восстания Араби-паши в 1882 году, Александрия сильно пострадала; городская чернь, с примкнувшими к ним солдатами местного гарнизона учинили европейцам кровавую резню. Но двумя днями спустя, под гром пушек эскадры адмирала Сеймура в город вошли английские войска. С тех пор они здесь и остаются — и это при том, что формально Египет считается турецким владением. В известной Олегу Ивановичу истории ситуация это продержалась до 1914-го года, когда, после вступления Турции в Мировую Войну, Египет уже официально был — или будет? — объявлен британским протекторатом.

В общем, подземелье это оказалось всего лишь подвалом — обширным, пыльным, неосвещенным — но лишенным всякой таинственности. Герр Боргхардт, обустраивая во дворце хранилища для собрания хедива, выговорил себе право устроить в подвалах помещение для разного рода хлама, не удостоенного высокой чести быть внесенным в основную коллекцию.

О том, что здесь находится, не знала ни одна живая душа кроме самого герра Боргхардта; да никто этим и не интересовался. Сам же Тауфик-паша не имел даже самого приблизительного понятия о том, что хранится даже в основной коллекции, делая исключение, разве что для немногих, особо ценных экспонатов. Так что герр Боргхардт обустроил подземные владения по своему вкусу, а запутанный лабиринт коридоров и жуткие слухи, старательно питаемые дворцовыми слугами, давал известную защиту от незваных гостей.

Старик-историк остановился перед низкой, обитой железным листом дверью.

— Здесь, — сказал он, не глядя, сунул лампу Семенову и принялся рыться в карманах. Покопавшись, немец извлек на свет внушительную связку ключей. Дверь отворилась, впуская посетителей в личный тайник герра Боргхардта.

* * *

— Итак, молодые люди, — (Олег Иванович иронически переглянулся с сыном — надо же, попали в одну возрастную категорию!) — я буду вам крайне признателен, если вы прекратите рассказывать сказки и признаетесь, кто вы на самом деле? Уж во всяком случае, не американцы; я, конечно, не был за океаном, но даже моих скромных знаний достаточно, чтобы понять — ваш говор не имеет ничего общего с говором выходцев из Канады и САСШ. Я мог бы предположить, что вы учили английский в России, причем у весьма посредственного педагога — но ведь и русский ваш ни на что не похож!

Олег Иванович усмехнулся. Насчет «скромных знаний» герр Боргхардт впал в самоуничижение — сухонький немец в совершенстве знал восемь европейских языков, не считая десятка наречий. Он после первых двух фраз, по выговору и прочим нюансам речи, безошибочно определял выходца из любого уголка Европы. Русским Боргхардт он владел достаточно хорошо — несмотря на то, что с точки зрения его любимой египтологии Россия не представляла ни малейшего интереса.

Известный как один из лучших в Европе, (а значит, и в мире) лингвистов и лексикографов[89], Боргхардт обладал чудовищной памятью и отличался редкой даже для немецкого ученого, въедливостью. Это его качество гости оценили с первых минут беседы; и тем более удивило их то, с какой готовностью старик не только рассказал о египетском ученом, раскопавшем в Маалюле некий артефакт, но и согласился показать его гостям. Знать бы еще, что это был оказался сыр в мышеловке! И теперь хитрый дед припер гостей к стене — рассчитывая, видимо на то, что гнетущая обстановка древнего подземелья сделает их посговорчивее.

Уверенность немца даже забавляла Олега Ивановича. Разумеется, тот не собирается причинять своим «пленникам» вред. И откажись они отвечать, герр Боргхардт огорченно вздохнет и выставит визитёров вон. Но пока что он уверен, что, оказавшись в «настоящем египетском подземелье», гости потеряют самообладание, и, конечно, не посмеют ничего скрывать. Точный психологический ход — если только гости не знакомы с ужастиками и триллерами которым еще только предстоит появиться на свет. Для них это шоу тянет разве что на экскурсию с элементами ролевой игры…

Боргхардт пропустил посетителей вперед и прикрыл дверь, пронзительно скрипнув несмазанными петлями. Олег Иванович ожидал увидеть массивные колонны и сводчатые потолки. На самом деле за дверью оказалось просторное помещение, не менее полусотни метров в поперечнике, часто уставленное тонкими, восьмигранными колоннами. Семёнов затруднялся определить архитектурный стиль, однако угадываемый на основаниях каменных столбов орнамент, указывал на арабское происхождение.

Пространство между колоннами было загромождено разнообразными ящиками, сундуками, плетеными корзинами и ларями. Кое-где стояли стеллажи, заваленные экспонатами. Сосуды, свитки, листы пергамента, обтянутые потрескавшейся кожей древние тома, осколки статуй, бронзовые и каменные статуэтки, посуда оружие… И все — покрыто толстым слоем пыли.

В глубине, между двумя стеллажами, экспонаты на которых были запылены несколько меньше, приткнулся самый обычный канцелярский стол; за ним угадывался другой, лабораторный, заваленный каким-то археологическим хламом. Посредине, на подставке красовался потемневший череп, увенчанный высоким конусообразным пупырчатым шлемом. Замыкали выгородку еще два стеллажа с рядами книг и подшивками журналов по истории и археологии. Отдельную полку занимал двенадцатитомный труд «Памятники Египта и Эфиопии»; рядом с ним, на почетном месте красовался иероглифическо-демотический[90] словарь Бругша. Пыли на этих книгах почти не было — видимо, обращались к ним чаще, чем к остальным.

Дав гостям оглядеться, герр Боргхардт пододвинул им два плетеных кресла, которым самое место было бы на зеленой лужайке перед каким-нибудь колониальным особняком; сам же уселся за письменный стол, сразу превратившись из ученого-экскурсовода в хитрого гнома. Впечатление это до чрезвычайности усиливала бронзовая, относящийся еще к древнеегипетскому периоду, секира непривычной формы, и лежащая радом с ней на стеллаже самая обычная кирка.

Гном в пенсне поерзал, устраиваясь поудобнее, и с ожиданием уставился на своих, то ли гостей, то ли пленников. Во взгляде читался вопрос: «Кто вы такие, несчастные, и зачем явились в мою заветную пещеру?»

Олег Иванович откашлялся, пытаясь скрыть некоторую неловкость.

— Я, право же, не понимаю, герр Боргхард, чем вызвана столь резкая реакция. Право же, даже если мы и были не вполне… откровенны с вами, то, поверьте, мы и в мыслях не имели нанести вред вам лично, или вашему собранию.

Старик ехидно усмехнулся.

— Не думаете ли вы, герр Семенофф, что я бы пригласил сюда человека, которого хоть на секунду заподозрил бы в дурных намерениях? Хоть в Александрии и хозяйничают англичане, но слово хедива здесь что-нибудь да значит! И потом, насколько я понимаю, вы не англичанин?

Олег Иванович кивнул.

— А раз так, — продолжал старый зануда, — уж поверьте, я сумею при нужде создать вам немалые сложности — хотя бы и обратившись к британским властям. Они не любят мошенников — как, впрочем, и власти любой другой страны. Нет, я отнюдь не подозреваю вас в чем-то недобром…

— Ну а раз не подозреваете — что это за фокусы? — встрял Ваня. — Мы что, в подвалах гест… то есть, на допросе?

— Юноше ваших лет, — назидательно произнес Боргхардт, уничтожающе глядя на Ивана, — следует молчать, слушая тех, кто старше — и ожидая, когда его спросят. Это верно даже в Америке… впрочем, вы ведь там никогда не были, не так ли?

Иван подавился чуть было не вырвавшейся резкостью и, умолк, нахохлившись от обиды. Герр Боргхард довольно кивнул.

— Теперь — о том, зачем я вас сюда привел. Как я понимаю, вы явились в Александрию для того, чтобы познакомиться… с некоторыми предметами вверенного мне собрания, не так ли?

Олег Иванович не ответил — в конце концов, он не скрывал своих намерений и сам попросил Вентцеля познакомить его со стариком-археологом. Так что пусть продолжает, послушаем, разберемся… В кармане у Семёнова лежал «бульдог», да и Ваня, как подозревал отец, явился сюда отнюдь не с одним фотоаппаратом. Вон как рубашка топорщится…

Впрочем, несмотря на всю безапелляционность заявления немца, никакой угрозы гости не ощущали. Олегу было скорее забавно и любопытно — хоти и сидели они в паре десятков футов под землей, в загадочном лабиринте, посреди города, в котором полно турок в красных фесках, диких арабов и вежливых, но непреклонных английских офицеров.

Боргхардт, тем временем, продолжал:

— Видите ли, коллеги… это ничего, что я так к вам обращаюсь? В конце концов, раз вы интересуетесь египетскими древностями, мы с вами в определенном смысле коллеги… Так вот, должен сказать — коллекция хедива куда обширнее, чем полагает он сам. И многие из экспонатов таковы, что их истинную ценность осознаю лишь я один — а порой, она не известна даже мне. И это в полной мере относится к тому предмету, ради которого вы сюда и явились. Вы ведь это ищете, не так ли? — И он обернулся к лабораторному столу, стоящему у него за спиной и потянул за край ткани, прикрывавшей какой-то прямоугольный предмет.

Ткань соскользнула, открыв взорам гостей ларец. Олег Иванович понял, что перед ними — тот самый предмет, о котором еще в Маалюде говорила мать Апраксия. То описание не слишком изобиловало деталями, однако же, сомнений не было никаких — это и есть ковчег, ради которого им пришлось проделать такой долгий путь.

— Я угадал? — не унимался Боргхардт. — Вы ведь ради этого сюда приехали?

Олег Иванович кивнул. К чему отрицать очевидное? Только вот, неясно, откуда Боргхардт так осведомлен — путешественники ни слова не сказали Вентцелю о целях своих поисков. Было одно объяснение — непомерно развитая интуиция старика. Или…?

Археолог победно улыбнулся — и в глазах его Семёнов с удивлением разглядел… облегчение? Да, именно облегчение — даже поза, в которой Боргхардт сидел в своем кресле изменилась — старый гном даже горбиться перестал, будто с плеч его вдруг сняли невидимую тяжесть.

— Вы бы знали, сколько лет я вас жду…

Олег Иванович озадаченно поднял бровь. Что осанка — даже голос археолога стал другим. Куда делась прежняя язвительность? Так мог говорить безумно уставший человек, дождавшийся, наконец момента, когда его избавят от непосильной ноши. Семенов покосился на сына — Иван тоже почуял изменение обстановки и теперь ждал продолжения.

Олег Иванович чувствовал, что теряет нить происходящего: «А ведь он явно рад… как будто, дед в самом деле ждал нас, давно ждал — и не сомневается, что дождался…»

Герр Боргхардт закопошился, открывая ларец — тот не поддавался. Досадливо крякнув, археолог засеменил к стеллажу и выудил с полки инструмент с лезвием, срезанным наискось, на манер сапожных ножей. На этот раз реликвия не стала упрямиться. Крышка откинулась, и старик отшагнул в сторону, картинно указав на плоды своих трудов:

— Прошу вас, герр Семенофф!

Содержимое ларца было весьма необычно: плотно уложенные, как в ящике картотеки, какие-то листики, явно не бумажные.

— Вы позволите?

— Да, разумеется… — засуетился Боргхардт. От прежнего ядовитого высокомерия не осталось и следа. — Только перчатки наденьте, будьте любезны…

Семенов натянул перчатки из плотного шелка, — резиновых, лабораторных, здесь еще не знали, — и осторожно провел указательным пальцем по торцам «карточек». Это были тонкие пластины из металла, переложенные коричневыми листками промасленной бумаги.

— Бумагу — это я положил. — тут же разъяснил Боргхардт. — Лучше, конечно, заменить ее полосками шелка, пропитанного маслом — скажем, костяным, какое применяют часовщики. Оно, как мне представляется, более подойдет, чем масло растительного происхождения.

«Археолог верен себе и своим академическим привычкам,» — усмехнулся про себя Семёнов. — Вон как старается, объясняет любую мелочь, как студенту на практикуме…»

— Когда я открыл ларец в первый раз, — продолжал меж тем Боргхардт, — пластины были переложены кусочками промасленного пергамента. Но за две с половиной сотни лет содержимое ковчега слиплось в сплошной брусок. Мне стоило немалых трудов разделить его на отдельные пластины. К сожалению, пергаментные листы при этом сохранить не удалось, но я не думаю, что они имели какую-либо ценность. Во всяком случае, никаких значков я на них не обнаружил. Потому и осмелился, дабы сохранить образцы… да вы не бойтесь, доставайте! Он чрезвычайно прочные и упругие! И, обратите внимание — ни малейшего следа ржавчины либо патины, как на бронзе или серебре!

Олег Иванович осторожно подцепил пальцем одну из пластин и вытащил ее из плотной пачки. Извлечь ее удалось лишь с третьей попытки, да и то вместе с прилипшим листком — так плотно пластины помещались в «ковчеге». За плечом запыхтел Ваня — он, конечно уже был тут, и во все глаза вглядывался в содержимое ларца. И фотоаппарат, разумеется, наготове… Иван держал его небрежно, как бы между делом, чуть заметно скашивая глаза на экранчик. Боргхардт перехватил взгляд Семёнова, удивленно поднял брови, но ничего не сказал. Олег Иванович незаметно толкнул сына — не теряй осторожности! — а сам принялся изучать пластину.

С ходу опознать металл не удалось — но это точно был не алюминий, и, судя по весу, не сталь. Может, титан? На лицевой стороне были нанесены ровные ряды несложных, геометрически правильных значков — треугольники, ромбы, параллелограммы. Они явно складывались в слова, перемежаемые точками, многоточиями и какими-то еще символами, вроде вертикальных волнистых линий — может, знаки препинания неизвестной системы письменности?

Значки покрывали пластину равномерно, без какой-либо разбивки на столбцы или строки; интервал между значками всюду был один и тот же. Пальцы сквозь перчатки ощущали холод металла. Хотя, стоп!. Такая тонкая металлическая пластина не могла так сильно холодить руку! Да и нагрелась бы она уже…

— Да-да, коллега, — археолог явно заметил недоумение Олега Ивановича и теперь наслаждался произведенным эффектом. Это пластины все время остаются холодными, совершенно не воспринимая тепла человеческих рук! По моим ощущениям — несколько больше пятнадцати градусов по Реомюру[91]. К сожалению, у меня нет необходимой аппаратуры, и я лишен возможности провести точные замеры.

— А нагревать не пробовали? — спросил Олег Иванович. Что-то мне подсказывает, что материал будет упорно сохранять прежнюю температуру, что бы вы с ним не делали…

Археолог испуганно всплеснул руками:

— Ну что вы, герр Семенофф! Я не настолько опрометчив, чтобы рисковать образцами! Я ведь не знаю, как этот материал реагирует на огонь!

— Ну, можно было и не огнем, — влез в разговор Иван. — Скажем — нагреть что-нибудь и поднести к пластине. А потом на ощупь оценить изменение температуры. Металлический брусок, к примеру, или камень.

Боргхардт слегка нахмурился и недоумённо глянул на мальчика — он явно не ожидал от него ничего подобного. Но — тут же просветлел лицом; видимо, оценил идею.

— Должен признать, в вас есть жилка исследователя, юноша… Признаться, о таком варианте я не подумал.

Щеки Вани слегка зарделись. Видно было, что похвала вредного деда ему приятна.

Тем временем, Олег Иванович осторожно отделил от пластины прилипшую к ней бумажку и принялся разглядывать обратную сторону. Толщину металла определить на глаз не представлялось возможным — но, явно меньше миллиметра. Пожалуй, о край такого листа можно и порезаться…

На обратной стороне различался четкий геометрический рисунок — тонкие прямые линии, образующие неправильный многоугольник, прихотливо пересеченный другими линиями. В узлах схемы помещались кружочки; кое-где чертеж украшали надписи из таких же значков, что имели место на лицевой стороне. Причем — значки всякий раз были скомпонованы в квадратные столбцы, с равным количеством знаков по высоте и по ширине; интервалы между значками оставались одинаковые.

— Можно? — Ванька потянулся к «экспонату». Боргхардт нахмурился, но смолчал.

— Пап, а мы такое уже видели. Помнишь? Примерно в середине манускрипта…

Олег Иванович припомнил. Да, в нескольких местах текст на коптском языке прерывался такими вот вставками. И, что особенно интересно — каждой из них соответствовала такая же, судя по расположению знаков, «табличка», составленная из букв коптского алфавита. Теперь, глядя на пластинки, покрытые загадочными значками, Олег Иванович понял, что это ему напомнило.

— Скажите э-э-э… коллега, — повернулся Семенов к археологу. — Ведь вы, разумеется, сделали копии этих… носителей информации?

Боргхардт недоуменно вскинул глаза, но, поняв, кивнул:

— Носители информации? Несколько необычно… но вы, пожалуй, правы… в каком-то смысле любая книга, даже глиняная табличка с клинописью — это носитель информации.

— Тогда уж — и пластинка грамоф… то есть для фонографа. — снова влез Иван. Олег Иванович недовольно глянул на мальчика. — Надо все же думать, что говоришь!

— Вы, юноша, говорите о звуковых спиральных цилиндрах Эдисона[92]? Да, пожалуй, хотя… любопытно, я никогда не думал о музыке как об информации. Но, несомненно, можно сказать и так.

Немец снял пенсне, зачем-то протер его большим клетчатым платком.

— Простите… да, вы правы, герр Семенофф. Я, разумеется, тщательно скопировал все, что изображено на пластинах. Вот, прошу вас…

И он взял со стеллажа пухлый кожаный бювар. Олег Иванович склонился к столу, а пластиной тем временем, завладел Ваня.

— Как видите, образцы пронумерованы согласно тому порядку, в котором они уложены в ящичке. Вот, видите — и он показал собеседнику номер на промасленном листочке, который Олег Иванович только что отлепил от пластины.

— Каждую пластину я скопировал с обеих сторон — с увеличением в два раза, чтобы не упустить ни одну деталь рисунка. Я, собственно, собирался сделать и фотографические копии, однако, пока не располагаю соответствующим оборудованием. Была мысль отдать несколько пластин граверу, чтобы он в точности воспроизвел рисунок, скажем, на медном листе — но до этого, увы, еще руки не дошли.

Олег Иванович перелистал несколько листов в бюваре. Да, все верно — бумагу покрывали те же самые значки. Покопавшись, он нашел номер 49, под которым значился извлеченный из пачки листок — и принялся сличать значки.

— Обратите внимание, — продолжал Боргхардт, — некоторые пластины наличествуют в двух, точно воспроизводящих друг друга экземплярах. Я потратил массу времени, пытаясь найти отличия, обследовал пластины в мощное увеличительное стекло — однако, различий не нашел. И тем не менее — я каждый раз в точности копировал оба экземпляра, сопровождая их соответствующими примечаниями. Вот, изволите взглянуть…

— Вы проделали огромную работу, герр Боргхардт, — искренне сказал Олег Иванович. — А теперь, если вы позволите, я бы хотел кое-что с вами обсудить. Помнится, вы интересовались, кто мы такие? Теперь, пожалуй, я готов ответить…

Глава четырнадцатая

Николка уже полчаса колесил по переулкам в районе Таганской площади. Хотя, до места, где предположительно находился сейчас Яша, было по прямой меньше двух вёрст, рация только шипела, верещала и больше ничего — хоть ты тресни! Николка тряс хитрый приборчик, нажимал от отчаяния какие-то другие кнопки — но добился лишь того, что он окончательно затих, перестав даже шипеть. Испугавшись, что связи теперь не будет совсем, мальчик выключил рацию, досчитал до десяти и снова включил. В динамике снова заверещало и, к несказанной Николкиной радости сквозь шум пробился знакомый голос — Яша!

Мальчику было, конечно, невдомек, что возвышавшаяся между ним и Хитровым рынком Ивановская горка напрочь блокировала радиосвязь; а когда он поднялся повыше, на Таганский холм[93], Яков с его рацией оказался опять в зоне уверенного приема. Так или иначе — теперь Яшин голос был достаточно громким. Даже слишком громким — какой-то господин, проходивший мимо Николки, тоже его услышал и проводил гимназиста недоумённым взглядом. Тот, поняв, что чуть не прокололся, свернул в подворотню и зашарил по карманам в поисках наушников. К этим крошечным штучкам, которое надо было вкладывать в ухо, он уже привык — когда смотрел по ночам фильмы.

Впрочем, недоумение давешнего господина вполне могло быть вызвано и не рацией… Дело в том, что Николка снова сел в лужу: обсуждая с Яшей их хитроумный план, он совершенно упустил из виду, что расписание Ярославской дороги по воскресным и будним дням различается — и как раз на тот самый дачный поезд, на котором он должен был отправляться сегодня в Москву. Так что Николка примчался от самых Мытищ на велосипеде — и успел-таки вовремя, добравшись за какие-то полтора часа. Да и то, из них двадцать минут потратил, колеся в поисках места, откуда можно было услышать Яшу. А уж сколько недоумённых взглядов поймал он на себе по дороге…

Раза три в спину Николке раздавались трели полицейских свистков. Ну конечно, движение на бициклах по городу каралось штрафом — хотя отнюдь не каждому городовому случалось видел эту мудрёную машину вживую. Лошади испуганные невиданным зрелищем, постоянно шарахались от велосипеда, а на Сретенке его чуть не вытянул хлыстом кучер богатого частного выезда.

Но — обошлось. Хотя, Николка уже не раз и не два давал себе слово, что припрячет велосипед на Гороховской, а в Перловку вернётся вечерним поездом.

— Никол, Никол, я на связи, приём, — забубнило в ухе.

Мальчик нажал тангету:

— Слышу, тебя Яша, слышу хорошо, прием.

Ему ужасно нравились эти словечки «приём», «на связи», «тангета». Он много таких запомнил — из проглоченных книг о будущем, а больше всего — из захватывающих, только очень уж жестоких фильмов, которые Ваня называл «боевики». Теперь словечки пригодились.

— …тр-р-р-… — ш-шух… — фр-р-р — …я на месте. Сижу под навесом, напротив дома Румянцева — с артелью плотницкой, вологодские. Приём.

— Понял, жди, приём.

Николка невольно поёжился. Хитров рынок считался самым опасным уголовным местом Москвы. Это была Большая площадь в центре столицы, в низинке, куда близ Яузы, окруженная облупленными каменными постройками. Двух— и трехэтажные дома полны ночлежками, во всякое время забитыми разным отребьем: здесь были и ворье, и бродяги, и пропившиеся мастеровые с портными, за копейку перешивающими краденое. Попадались и беглые, с каторги.

На площадь прямо с вокзалов приходили приезжие артели. Оттуда их забирали ушлые подрядчики — и уводили по работам. А после полудня навесы поступали в распоряжение хитрованцев и барышников: те скупали все, что попади. Вот возле такого навеса Яков видимо, и пристроился, …

Рация снова ожила:

— Ш-ш-ш… Тр-р-р… …вижу студента, входит в «Сибирь». Иду за ним, гляну, с кем он встречается…

Дома, где помещались ночлежки, назывались по фамилии владельцев: Бунина, Румянцева, Степанова. В доме Румянцева были два трактира — «Пересыльный» и «Сибирь». Названия негласные — но иначе хитрованцы эти заведения не называли. Любой москвич знал, что в «Пересыльном» толкутся нищие и барышники и всякий бездомный люд, а вот «Сибирь» считалась степенью выше — его облюбовали воры, карманники и крупные скупщики краденого. Выше трактира, в бельэтаже сдавали номера.

— В трактире его нет, приём. Хотел дать половому гривенник, спросить, куда пошел студент — не стал. Приём.

Николка понимающе кивнул. Чужаков на Хитровке не жаловали — человек, принявшийся задавать в «Сибири» вопросы, подходящие для полицейского сыщика, рисковал уйти оттуда с ножом в боку.

— Осторжно, зря, не рискуй. Что будешь делать, приём.

На этот раз рация молчала дольше — минуты три. Николка начал, было волноваться, когда голос Яши снова прорвался сквозь шорох помех.

— Хочу заглянуть в окна, готовлю дрон. Приём.

— Кого? — опешил гимназист. Откуда там оказался приятель Геннадия и как Яков сумел уговорить его среди бела дня лезть по фасаду хитровского притона?

— Машинка, летающая, маленькая, с камерой, я тебе показывал. Попробую подвести к окнам на фасаде. Прием.

Николка облегченно выдохнул — значит это все же не он сошел с ума. И немедленно снова встревожился: как Яков представляет себе эту операцию? Конечно, «дрон» (Николка вспомнил, как называется летающая машинка, которой можно управлять с крохотного пульта) совсем небольшой, да и в полете не шумит, а — скорее шуршит. Яша, во время визита в Перловку показывал мальчику эту электрическое насекомое, и они вдоволь наигрались, гоняя его над полем и между деревьями. Но — запускать дрон посреди бела дня, на Хитровке, где внимательных глаз побольше, чем в театре на премьере!

— Яш, ты подумал? Увидят, собьют. Приём.

— Чем? — тр-р-р-… — ш-шух… — фр-р-р… — разве что палкой кинут?

В наушниках опять зашипело, заверещало. Николка недовольно покрутил колёсико подстройки, помехи смолкли.

— …уведу по переулку, к Солянке, он быстро летит. Сам вслед, бы я и при чем. А там городовой стоит. Потом во дворе посажу. Приём, приём.

Значит и Яша с ума не сошёл. План, признал про себя Николка, был толков — быстренько заглянуть в бельэтажные окна «Сибири», а потом, когда хитрованцы увидят летающую невидаль и поднимут хай, увести дрон в сторону Солянки, куда толпа оборванцев, скорее всего, не сунется. А сунется — пожалеет. Пока городовые станут разгонять невесть с чего выплеснувшуюся их хитровского горшка накипь, тихонечко подобрать аппаратик в каком-нибудь тихом палисаднике.

— Все, начинаю, приём.

— Удачи, жду как пройдёт, приём.

Минуты томительно тянулись; рация трещала помехами, но голоса не подавала. Николка поймал себя на том, что задержал дыхание — и выдохнул, лишь когда потемнело в глазах — так переживал за товарища.

— …ш-шух… тиу-туу-у-у— тр-р-р-…-фр-р-р.. — там варяг! На втром этаже, третье окно от дома Бунина. Студент с ним, говорят. Варяг достал саквояж, там деньги. Много. Приём.

Николка не сразу сообразил, что «варягом» они с Яшей условились называть ван дер Стрейкера. Значит, бельгиец все-таки в Москве, на Хитровке? Ай да Яша, ну и голова, молодчина!

— …фр-р-р… ш-шух… — забегали! Все, ухожу, до связи — тиу-туу-у-у— Черт! — Меня… пшш-ш-ш-…Тр-р-р-р…

Николка беспомощно смотрел на коробочку рации и понимал, что Яша, кажется, вляпался в неприятности…

* * *

— …А по моему, это просто мерзость! — Вероника крутила в руках карандаш; было видно что она сильно взволнована. — Мало у нас в Москве этой героина и прочей дури, так вы еще и добавить решили?

Девушку можно было понять. Не каждый день узнаёшь, что твои боевые товарищи собираются заняться наркоторговлей. То, что дурь при этом предполагалось доставлять не из Афганистана, а из прошлого роли не играло.

— Не понимаю, как вообще можно обсуждать подобные пакости! Наркотики! Может, еще и сутенёрством займетесь? Или органами будете торговать?

— А что, вариант — ухмыльнулся Дрон. — Видела бы ты, сколько там бомжар — ну бродяг всяких и нищих. И все, что характерно, живут на экологически чистых объедках и сивухе. Ни тебе пестицидов, ни тяжёлых металлов… товар первый сорт!

Веронику передернуло от отвращения. Отвечать Дрону она не стала и продолжила:

— Мы, а минуточку, собирались стать там, в прошлом, революционерами, а не наркоторговцами. По-вашему — революцию можно делать на деньги от продажи наркоты?

— Революцию можно делать на любые деньги. — рассудительно сказал Геннадий. — От наркоты, от вражеской разведки, от грабежа почтового поезда. Даже на фальшивые. Главное — чтобы они были. А вот если их нет — тогда и революции не будет. Очень простая, знаешь ли, причинно-следственная связь. Нет денег — нет революции.

— Слыхала про таких ребят — ФАРК? — осведомился Дрон. — Это колумбийские леваки и партизаны. И коммунисты, между прочим — «Подпольная коммунистическая партия Колумбии». Они с 64-го года всю страну на уши ставят, воюют с янкесами и буржуями. А бабло, между прочим, идет от кокаина. Они, понимаешь, не считают, что это западло, даже наоборот — пусть всякая шваль и слабаки от наркотиков сдохнет, на свете чище будет. Не знаешь про такое? То-то… думаешь, почему они там с наркомафией воюют? Те когда-то тоже были с ними, а потом решили скрысятничать и чисто бабло делать, вместо того, чтобы на революцию отстегивать — вот теперь их за такой косяк и мочат.

Дрон был известен в БПД своей приверженностью к латиноамериканской романтике.

— В данном случае Дрон во многом прав. — поддержал соратника Геннадий. И вообще, друзья, давайте договоримся — кто не хочет марать руки — мы никого не держим. Пока не держим. — добавил он многозначительно.

— Ага, а кто станет трепаться… — Дрон интернациональным жестом провел большим пальцем по горлу.

— Так что, ты по прежнему, будешь настаивать на своей позиции? — Снова обратился к девушке Геннадий. — или, будем считать, что непонимание преодолено?

Вероника пожала плечами и отвела глаза.

— А мне вот что непонятно, — осведомился сидящий рядом с ней Олег. — Неужели кокс там продают просто так, без рецептов? Это что ж — заходи и бери, что ли? Кто угодно, в любой аптеке?

— Именно, — подтвердил Геннадий. — Заходи и бери. В любой аптеке. Сколько хочешь.

— Я тут нашел один матерьяльчик, — поддержал лидера Валентин. — как раз по интересующему нас вопросу. Вот, Олеж, если сомневаешься: ««Биржевые ведомости». Примерно — уровень нашего «РБК-Дейли».

И он положил перед собой листок со сканированной, явно дореволюционной газетной вырезкой:

«Вначале я брал кокаин в аптеке и платил за крошечный флакон в грамм 1 р. 10 к. Выходит же его у меня 2 грамма в день, т. е. на 2 р. 2 к. Целый месяц я платил эти деньги, после чего аптекарь надо мною сжалился и сказал: «Мы вам, как постоянному клиенту, делаем скидку и будем брать по 90 к. за флакон в один грамм»». Каково же было возмущение несчастного кокаиниста, когда выяснилось, что на складе можно брать кокаин значительно дешевле: «С меня взяли 20 коп. за грамм! За тот же флакон — 20 копеек! Сочтите, сколько я переплатил лишнего!»»

Ну ни фига ж себе! — заржал Дрон. — прикинь, если в «КоммерсантЪ» жалобу написать — мол, кокс нынче дорог, непорядок, примите меры…

По комнате прокатились смешки, Геннадий довольно кивнул.

— Как видите — с тем, чтобы легально добыть товар, проблем не предвидится. Особенно, если последовать совету автора заметки и обратиться на аптекарский склад. Мы же с вами не хотим переплачивать по 90 копеек за 20 граммов, верно?

— Точно, — согласился Дрон. — Видели мы этот склад. Сидит там старый гриб, сторож. Из всего оружия — палка от метлы и свисток. Всего делов — знать, где у них там кокс держат, и можно устраивать шоппинг.

— То есть, все же грабить? — поморщилась Вероника. — Никак нельзя без гоп-стопа?

— Опять ты за свое… вдохнул Геннадий. — Не нравится — предложи вариант, рассмотрим. А если нет — извини.

— Ну хорошо, — Вероника не собиралась сдаваться. — Мы эту дурь как-то там добудем. Пусть даже много. А дальше? В пакетики развешивать и по клубам толкать? Сказать, что с нами за это сделают — причем извращенным способом?

— Вопрос не праздный — согласился Геннадий. — Дрон, излагай…

— А чё? — немедленно среагировал тот. — Не, конечно коксом по мелочи барыжить — палево. Не вариант. Надо сдавать всё, разом, и потом надолго ложиться на дно — чтобы не нашли по горячим следам. А найти может кто угодно — и пацаны, которые тему наркоты держат, и ФСКН[94]и даже ФСБ. Товар больно горячий. Тут только так и надо: сдал партию — и свалил с концами.

— Благо, свалить есть куда. — подхватил Геннадий. Тот, кто займется реализацией партии кокаина — уходит в прошлое и остаётся там надолго. И это, Дрон, будешь не ты — для тебя тут дел пока хватает.

— А кто? — немедленно спросила Вероника, но Геннадий промолчал и многозначительно улыбнулся: мол, не тот вопрос.

— Ну что, по этому вопросу все? Что ж, дальше на повестке дня — студент Бауманки… то есть, простите, Императорского Московского Технического училища Лопаткин Владимир, разночинец. А так же — бомбист и террорист. Проживает в студенческом общежитии с милым названием «Ад» на Большой Бронной улице. Этот молодой человек дает нам замечательную возможность — сразу, без сложной подготовки работы проникнуть в круги недобитых пока еще царской охранкой народовольцев. — Геннадий кашлянул.

— Напомню, дорогие соратники — знакомые, причем не такие уж дальние, этого милого молодого человека всего через полгода попробуют грохнуть государя Александар III-го. Помните, кто это сделает? Для забывчивых — всего одно имя: Александр Ульянов. Не надо напоминать, чей он брат?

Повисло напряженное молчание; бойцы Бригады ловили каждое слово вожака. По сути, он впервые открыто заговорил о том, для чего, собственно, затевается вся эта рискованная, и в перспективе, кровавая игра.

— Согласитесь — продолжал меж тем Геннадий, — у этого юноши чрезвычайно интересные и перспективные контакты. Так что остаётся, как говорят в Одессе, пара незаметных пустяков — не просто выйти на этих людей, но и завоевать в их среде некий серьёзный авторитет. И меня в этом плане интересуют отнюдь не только господа Ульянов, Шевырёв, Андреюшкин[95]и иже с ними. Они свой выбор уже сделали и со своей дороги не свернут.

— И флаг им в руки, — усмехнулся молодой человек, — революции нужны и герои и мученики. Меня сейчас больше интересуют те, кому сейчас например, 16 лет — как господину Гершуни[96]. Или 13 — как Чернову[97]. Я хочу, чтобы они видели в нас не пришельцев непонятно откуда, а вождей, ведущих их к победе. А объяснить им это могут только такие люди, как студент Лопаткин и его друзья. То есть — властители дум нынешних студентов. А для этого они должны поверить в нас с вами, друзья мои.

Геннадий замолчал, и закончил вполне по-деловому:

— В общем, Володя Лопаткин дает нам возможность сэкономить уйму сил, времени и и денег… которых у нас с вами пока нет. А потому — надо налаживать с ним отношения. Чем мы с вами завтра и займемся. Валя, ты, помнится, хотел прогуляться в прошлое?

* * *

— Серж, я окончательно решила! Платье я закажу у мадам Клод, и никак иначе! В конце концов, свадьбу устраивать мы ведь тоже будем здесь? Или в Петербурге? Тогда я, дорогой, должна соответствовать вашим понятиям о моде. А вот прическу сделаю у нас, не говоря уж о косметике — тут даже сомнений никаких быть не может. Видела я ваши парикмахерские… бр-р-р… каменный век какой-то. Ой, а если мы в Петербурге — как я тогда из Москвы туда доберусь, у вас ведь самолёты не летают, а в поезде я всю укладку испорчу…

— Конечно, дорогая, все будет так, как ты захочешь. — невпопад ответил Никонов. Он слушал Ольгино щебетание уже полтора часа к ряду — с тех пор, как они в очередной раз вернулись с Кузнецкого. Надо сказать, в последние несколько дней жизнь лейтенанта превратилась в бесконечную череду поездок по свадебным салонам, модным лавкам и ювелирным магазинам — причем как здесь, так и по ту сторону портала. Ни на что другое ни сил, ни времени просто не оставалось; лишь по вечерам, распрощавшись с будущей супругой и отправив ее в, в 2014-й год, он мог немного расслабиться и подумать о собственных делах.

Нельзя сказать, что хлопоты эти были лейтенанту неприятны. Скорее даже наоборот — он с удовольствием наблюдал, как Ольга из взбалмошной гостьи из далекого будущего превращается в благовоспитанную московскую барышню. Она даже прекратила намекать ему на то, что могла бы не тратить время — свое и обожаемого Сержа — на постоянные переходы туда-сюда через портал; несмотря на всю соблазнительность этого предложения, Никонов ясно дал понять девушке, что намерен соблюдать хотя бы внешние приличия, а, следовательно, переехать к нему она сможет только после официальной церемонии. Ольга со вздохом согласилась, а лейтенант был избавлен от обсуждения свадебной кампании хотя бы на вечера.

Проблем здесь, надо сказать, хватало — причем о большинстве из них очаровательная Ольга до сих пор понятия не имеет. Правила, регламентирующие жизнь флотского офицера весьма и весьма строги; лейтенанту в самом скором времени придется представить будущую супругу сослуживцам, а значит — надо будет отвечать вопросы о ее семье. Неравный брак хорошо выглядит лишь на страницах чувствительных романов; На деле же женитьба на девице неясного происхождения вполне могла кончиться если не отставкой, то переводом куда-нибудь с глаз долой, например — на Дальний Восток или на Каспийскую Флотилию, обычное место ссылки проштрафившихся флотских офицеров. А этого допускать было никак нельзя: вместе с удобной должностью при Научном комитете морского ведомства, Никонов лишился бы и возможности влиять на развитие флота, а значит — прощай планы по изменению истории! В последнее время он и так забросил свои изыскания, уделяя непозволительно мало времени содержимому плоского черного чемоданчика, хранящегося в кабинете…

Имелись и другие трудности. Паре предстояло венчание — а Закон обязывал священника быть особенно внимательным к совершению брака. Перед началом венчания требовалось представить в Церковь документы, которые могли удостоверить священника, что возраст, вероисповедание, гражданское состояние жениха и невесты, отсутствие недопустимого родства между ними, позволяют вступить в брак.

Самому Никонову, как военному, предстояло, кроме того, предоставить разрешение на вступление в брак, полученное у своего непосредственного начальства. И если с этим (как впрочем и с остальными его бумагами) никаких хлопот не предвиделось, то об Ольге сказать того же самого было невозможно. У нее не было никаких документов — вообще. Равно как и никакой возможности их раздобыть. Конечно, подобные вопросы в Российской Империи спокон веку решались с помощью нужных людей и соответствующего размера мзды, однако Никонов подобного опыта не имел. Он уже подумывал обратиться за помощью к Корфу, который ориентировался в житейских коллизиях несколько лучше его. Кроме того барон, человек достаточно известный в спортивных кругах Москвы, успел обрасти здесь немалыми связями. Однажды, когда Никонов упомянул об этом в беседе с ней самой, девушка отмахнулась, и заявила, что «ребята сделают ей в фотошопе ксивы лучше настоящих, только надо найти образец».

Потратив примерно четверть часа на выяснение, что, собственно, имела в виду его будущая супруга, Никонов с негодованием отверг вариант фальшивки, пусть и очень высокого качества — так что вопрос с документами Ольги оставался открытым.

— Серж, ты вообще, меня слушаешь? Смотри, я никак не могу решить, какую их этих трех… нет, пяти шляпок выбрать! Посмотри, что тебе больше нравится?

Никонов вздохнул и, оставив тягостные мысли снова с головой окунулся в водоворот предсвадебной суеты.

Из этого приятного занятия его вырвал громкий крик снизу: «Куды прешь, храпоидол, господа не принимають!»

Лейтенант с усилием оторвался от созерцания очередных невесомо-кружевных штучек непонятного назначения и вышел из гостиной на лестницу. Внизу, в прихожей встрёпанный Николка сцепился с Фёдором, нипочём не желавшим пускать мальчика «без докладу». Николка размахивал руками, что-то горячо втолковывая привратнику, но Фёдор стоял, как скала.

Увидев Никонова, мальчик обрадовался:

— Дядь Серёжа… ой, простите, господин лейтенант, я к вам, очень срочно, а он вот не пускает…

Моряк кивком велел Фёдору пропустить Николку (привратник удалился, шаркая войлочными туфлями и что-то недовольно бормоча себе под нос), а Николка взлетел по лестнице и зачастил:

— Беда, дядь Серёжа, Яшка попался! Хотел заглянуть в Сибирь, его там и схватили. Я сразу к вам, надо что-то делать, а то этот гад Стрейкер его точно убьет!

— Погоди-погоди, — Никонов попытался остановить этот поток слов. — Какая Сибирь? Откуда там Стрейкер? А заодно и Яков? И куда он хотел, как ты выражаешься, «заглянуть»?

Через полчаса Николка сидел в гостиной, сжимая обеими ладонями кружку с крепчайшим чаем. Ольша хлопотала вокруг — напряжение последних часов вылилось у мальчика в форменную истерику, и, едва закончив невнятные объяснения он попросту разрыдался.

А Никонов, поймав извозчика уже мчался на Маросейку, где в этот час должен был находиться в своем клубе барон Корф.

Глава пятнадцатая

Короче — это мы удачно зашли. Хотя и нервы пришлось помотать, не без этого. Германец-археолог, надо отдать ему должное, расколол нас как гнилой орех. Кто ж знал, что этот подвальный сиделец к тому же знаменитый лингвист и всемирный полиглот? Вот он и уличил нас на языковых нестыковках: словечки там всякие, выговор, обороты — в общем, «нетипичные языковые конструкции». И когда отец заявил, что готов удовлетворить его любопытство по поводу того, кто мы такие — у меня аж душа ушла в пятки. Мало нам Каретникова с беглым лейтенантом и его веселой командой…

Ах да, я ведь еще ничего не рассказал! Оказавшись в Александрии отец первым делом заглянул в русское консульство. И не зря — там нас ждало письмо от Николки. Обычное, ни к чему не обязывающие «У нас все хорошо, в Москве жара» и «Шлем привет, когда ожидать домой?». Но кроме письма, в конверте из плотной провощенной бумаги помещалась еще и флешка с видеофайлом — а в нем подробный, хотя и несколько сбивчивый рассказ о последних московских событиях.

Из него мы узнали и о чудесном появлении Никонова, паровозом притащившего с собой целую вереницу студентов из 21-го века, и о том, что шустрый Яша уже в курсе наших обстоятельств, и, конечно, о явлении злодея-бельгийца. Забегая вперед, скажу — пакет был отправлен еще до драматических событий, разыгравшихся вокруг персоны несчастного Евсеина, так что о взрыве на Воробъевых горах мы пока не знали. Но и того, что узнали хватило, чтобы отец схватился за голову; пришлось сделать над собой изрядное усилие, чтобы не бросить все и не кинуться в порт, в поисках любого — ЛЮБОГО! — парохода, идущего в нужном направлении.

Но — первый приступ паники удалось задавить. Очень кстати припомнилось и то, что если разузнать то, ради чего мы явились в эти негостеприимные края, то и московские проблемы решать будет куда проще. Пароход мы все же отыскали — греческое судно, отправляющееся в Одессу, — но отменять визит к археологу сочли излишним. Герр Вентцель сдержал обещание: доктор Боргхардт, ждал нас на следующий день. И ни где нибудь, а во дворце Магомеда-Али; там располагалась александрийская резиденция хедива.

Нам повезло — самого хедива в Александрии не оказалось, так что во дворец мы нас пропустили легко. Опущу подробности насчет встречи, оказанной нам старым археологом и путешествия по подземельям. Всякий, кто смотрел «Мумию» и «Индиану Джонса», сам составит себе достаточно верную картину. Перейду сразу к объяснению с герром Бургхардом и главное — к содержимому ковчега, маалюльской находке забытого египтянина.

Оказывается, отец и в мыслях не имел рассказывать немцу, кто мы такие на самом деле. Вместо этого, он скормил ему полную намеков и недоговорок историю, из которой следовало, что мы — жители некоей скрытой от всего мира «республики Разума и Науки», основанной несколько десятков лет назад группой энтузиастов-учёных из России и Германии. И там с тех пор только и занимаются тем, что проводят исследования, создают невиданные творения научно-технической мысли и вообще, всячески двигают прогресс в одном отдельно взятом уголке планеты. В качестве доказательства был предъявлен мой фотоаппарат — я с ходу сделал несколько кадров и показал их археологу. А заодно — и свежеснятый ролик с ним, герром Боргхардтом в главной роли. Сраженный наповал этой демонстрацией цифровых технологий старик обалдел окончательно, и внимал словам отца, как гласу Господа, вещающего Моисею.

Каково? В наше время на такую туфту не купился бы и самый отъявленный уфолог или космо-поисковик. А здесь прокатило — видимо, сказалась популярность жанра приключенческой литературы и отсутствие игрового синематографа. На наше счастье, изобретение братьев Люмьер еще не успело внедрить в массовое сознание такие вот штампы, так что эта бредовая история прозвучала для старика вполне убедительно. Он лишь робко поинтересовался, почему это ученые нашего Города (вот так — Город с большой буквы! А чего мелочиться?) не предъявят миру свои достижения? Отец ответил заготовленной тирадой о том, что-де человечество ещё не готово к тому, чтобы в полной мере овладеть чудесами науки, так как его представления о добре и зле… герр Боргхардт проглотил и это.

Я, признаться, был озадачен, но отец — уже потом, в гостинице, — все мне растолковал. Поймите меня — в конце концов, всякие «Города Солнца» и «Новые Атлантиды» — штампы, существующие уже пару столетий. И «Пятьсот миллионов бегумы» уже написаны — а нашу выдумку это с такой легкостю проглатывает — и не кто нибудь, а крупный ученый…

То-то и оно, что написаны. То есть, на текущий, так сказать, момент, это всё представляется вполне правдоподобным. Чтобы все это превратились в недостоверные, на уровне комиксов, стереотипы, понадобится еще лет 40–50. И как раз такое объяснение малообъяснимого как раз и соответствует местному менталитету, как менталитету 60-70-х годов 20-го века соответствовали пришельцы и тарелочки. Каждой эпохе — свои сказки; и лишь когда стиль сказок меняется, те, что были раньше начинают казаться наивными и примитивными.

Так что, в глазах немецкого археолога мы оказались «скаутами», разведчиками, посланцами Города, разыскивающими артефакты древних культур. Каковые и подвергаются в наших лабораториях всестороннему изучению. Вот, теперь дошло дело и до наследия старика-египтянина. Мы-де получили сведения о нем, странствуя по Востоку — и тут же явились в Александрию.

И — ни слова о Маалюле, монастыре и манускрипте! Хотя, может, немец и сам об этом знает; должен же был египтянин оставить какие-нибудь записи?

А он, оказывается, и оставил. Да еще какие! Боргхардт поведал, что кроме «картотеки», в ковчеге хранилось письмо, собственноручно написанное древним ученым. Как нетрудно догадаться — на коптском языке. Суть его, вкратце сводилась к следующему: автор, Абу ибн… кто-то там, сумел прочесть письмена, составленные древними, мудрыми обитателями нашего мира еще до Всемирного Потопа, и, прочтя — ужаснулся. После чего, многие годы изыскивал способ, как исчислить меру Добра и Зла, которые непременно принесут в подлунный мир знания, изложенные на металлических листах. И лишь потерпев неудачу — решился уничтожить собственноручно сделанный перевод. Мало того — вместе с ним истреблению подвергся еще и «ключ», позволивший прочесть данный текст, поскольку ничего общего с известными языками он не имеет, и скудный человеческий разум бессилен проникнуть его тайну.

Далее следовали горькие упреки самому себе по поводу допущенной много лет назад неосторожности — оказывается, часть перевода, в том числе и фрагмент, содержащий этот самый «ключ» была оставлена «много лет назад, в далекой стране». Египтянин, правда, выражал надежду, что люди, на чье попечение были оставлены опасные тексты, увлечены лишь служением Творцу, и, надо полагать, не проявят внимания к непонятной диковинке. И это замечательно, поскольку в противном случае подлунный мир ждут неисчислимые бедствия.

Бедняга Боргхардт голову сломал, пытаясь понять, что это был за «ключ». Искал он, правда, лишь на загадочных пластинах, понадеявшись на свои бездонные знания лингвиста. Нам здорово повезло — начни он, к примеру, искать следы самого египтянин, то вполне мог и добраться до самой Маалюли. Стоило лишь рассказать хедиву, что хранится в его коллекции… при правильной подаче материала, вельможа в лепешку бы расшибся. Но — немца подвела самоуверенность. Или инерция мышления; человек, как правило, склонен рещать любую проблему в ключе своего собственного опыта и упускает другие возможности.

В общем, промаявшись сколько-то лет с переводом загадочных надписей, немец вбил себе в голову, что кроме него, ключ к этой тайне ищет кто-то еще. Тем более, что косвенные подтверждения имелись — принимая дела в качестве хранителя собрания редкостей хедива, Боргхардт наткнулся на любопытную запись. В месяце Зуль-ка’да 1162-го года Хиджры[98], некий «романец» покусился на собственность тогдашнего владельца коллекции, паши Египта, был схвачен и при большом стечении народа посажен на кол. Следуя к месту экзекуции, несчастный грязно ругался и пытался проповедовать насчет рая земного, от которого отказываются те, кто лишает его шанса добраться до означенного экспоната собрания. А так же — грозил палача явлением всемогущих мстителей. Что, разумеется, не возымело никакого действия — жизнь бедолага закончил на колу.

Вот этих самых «мстителей», а точнее — полномочных представителей настоящих владельцев «картотеки», и рассчитывал дождаться герр Боргхардт. И дождался — нас.

Когда немец назвал год по мусульманскому летоисчислению, отец попросил уточнить дату по европейскому календарю. Это оказался 1789 год — и мы оба немедленно припомнили слышанный еще в Маалюле рассказ об итальянце, которого допустили египетскому манускрипту. Дело было в 1783-м году — видимо, ещё 6 лет понадобилось бедняге на то, чтобы проследить путь ковчега от Маалюли до Александрии. Так что — мы еще раз порадовались, что немецкому книжному червю не пришла в голову мысль проделать обратную операцию.

Теперь мы встали перед крайне непростой задачкой. С одной стороны, герр Боргхардт нам, в общем, доверял — и у нас имелись все шансы заручиться его содействием. С другой… если мы отделаемся общими фразами и исчезнем с горизонта, он уже не успокоится и, чем черт не шутит, докопается до истоков этой загадочной истории. Тем более, сделать это сейчас куда проще: достаточно проследить наш маршрут, который неизбежно приведет в Маалюлю, а уж там… в том, что посланец египетского вельможи сумеет убедить монахинь отдать ему драгоценный манускрипт, мы не сомневались.

Вечером, в гостинице мы с отцом внимательно, слово за словом, припомнили весь разговор с Боргхардтом. Проще всего оказалось понять, что представлял из себя ключ: вставки из символов в египетском манускрипте и совпадающие с ними по формату столбцы коптских букв были, скорее всего, двуязычными вариантами одного и того же текста. Пользуясь им, автор манускрипта и сделал перевод.

Мы немедленно нашли нужные кадры в фотокопиях. Оказалось, что «табличке» из загадочных символов 16 на 16 соответствует другая, 26 на 26, составленная из букв коптского алфавита. То есть, 256-ти значкам соответствует 676 коптских букв.

Мы не могли сколько-нибудь точно сосчитать количество символов на металлических листах; но, зная приблизительно их число и располагая фотографиями одного образца, можно было, с известным допущением, оценить общее количество знаков. То же самое мы проделали и с фотокопиями манускрипта, а потом сличили полученные результаты. Если — ЕСЛИ! — наши предположения окажутся верны, то египтянин оставил в Маалюле перевод примерно пятой части «картотеки» — остальное он сделать либо не успел, либо не захотел. Судя по тексту покаянного письма, опасность того, что содержалось на пластинах, египетский ученый смог оценить значительно позже, уже когда выполнил в Александрии полный перевод. Так что, нам предстояло совершить ту же самую операцию — или отыскать того, кто сможет сделать это за нас.

Отец заявил, что в наших руках своего рода Розеттский камень. Я об этом камне никогда не слыхал, а если и слыхал — то пропустил мимо ушей. Привычка к Википедии, что ей пусто было…

Оказалось — это каменная плита, найденная в 1799 году в Египте возле города Розетта, близ Александрии. На плите были выбиты три тремя идентичные по смыслу текста: два на древнеегипетских языках, (иероглифами и демотическим письмом), а третий — на древнегреческом. Язык этот был знаком тогдашним лингвистам, так что француз Шампольон смог расшифровать иероглифы, сопоставляя эти три текста. Он предположил, что иероглифы — это не просто картинки, отражающие некие смысловые понятия, наподобие китайских, а еще и фонетические знаки — то есть, каждый иероглиф соответствует какому-то звуку речи. Потом Шампольон сравнил иероглифы с коптским языком (как ему было известно, произошедшим от древне-египетского), установил их родственную связь — и с этого, собственно, и началась современная египтология.

Так вот — вполне могло статься, что и незнакомые символы на металлических пластинках тоже скрывают в себе слова и звуки неизвестного языка. В конце концов — недаром манускрипт написан на коптском… да ведь и появления несчастного итальянца в Александрии тоже не могло быть делом случая. А ведь Розеттский камень отыскали в этих же краях, и всего через 10 лет…

Отец заявил, что мы встали на скользкую дорожку и притягиваем факты за уши к удобной теории. Может и так — но лично мне такие совпадения кажутся вполне убедительными.

Была, правда, одна закавыка. Трудяга Шампольон потратил на расшифровку иероглифов почти четверть века, причем кое-то из его коллег за это время успел потерпеть неудачу и бросить работу. И целых 10 француз потратил на то, чтобы определить соответствие иероглифов современному коптскому языку. И это при том, что на Розеттском камне символов было всего ничего — 14 неполных строк. Даже с учетом проделанной египтянином работы — возня предстояла на многие годы, если не десятилетия. И это при том, что не имелось ни малейшей гарантии, что мы вообще справимся с этим делом: чтобы браться за него, надо, как минимум выучить коптский язык, причем выучить его хорошо. Так что, без помощи со стороны нам в любом случае, не обойтись.

И тут у нас было, пожалуй, три варианта. Два из них — уже обдуманные, проверенные: спец по древним языкам из Московской духовной Академии и лингвист, найденный в нашем времени через Интернет. В обоих случаях исполнители будут находиться очень далеко от места событий, а во втором — так и вовсе в другом веке. В пользу обращения к нашему современнику была еще и возможность использовать специальные криптографические программы. К тому же, в 21 веке насмотрелись на чудаков, готовых выбрасывать немалые деньги за расшифровку очередного «чего угодно» — от послания пришельцев до языка атлантов.

Увы — все наши расчеты покоились на зыбком песке. Если о содержимом манускрипта мы могли хотя бы догадываться, то о том, какого рода информация содержится на пластинах, мы не имели ни малейшего представления. А вдруг там нечто такое, что не потеряет актуальности и в 21-м веке, и мы на самом деле откроем ларец Пандоры? Или создадим себе ненужных конкурентов? В этом отношении переводчик из московского духовного заведения был предпочтительней — возможностей у него куда меньше, да и вообще…

Третий же вариант — он же самый простой — это, как вы, конечно, догадались, герр Боргхардт. Помимо вопиющих недостатков — а вдруг колбасник все же решит сыграть в собственную игру? — имелись и преимущества. Мы не так уж много общались со старым немцем, но успели понять главное: герр Боргхардт был фанатиком академической науки, сторонником чистой теории, не загрязненной вторжением грубого материализма. Он и собранием хедива занимался на свой, сугубо германский манер: тщательно классифицировал коллекцию, составлял подробнейшие каталоги и описания, и вообще — предпочитал работать не с реальными предметами, а с каталожными позициями и столбцами классификаторов.

Он и загадкой «металлической» картотеки занялся из тех же самых соображений — во первых, его натуре претило то, что на полке стоит экспонат, которому до сих пор не нашлось места на строчке какого-нибудь каталога; а во-вторых — потому что проблема, в итоге, сводилась к чистой лингвистике, а тут ему равных не было. Владельца собрания, Тауфик-пашу, подобная заумь не интересовали совершенно, тот держал герра Боргхардта скорее, из соображений престижа, да в пику англичанам из Египетской службы древностей.

Надо заметить, что подобная приверженность чистой науке в определенном смысле была даже помехой — до личного знакомства с Боргхардтом отец, в числе других, продумывал и такой вариант — неведомый «ковчег» в обмен на тайну гробницы Тутанхамона. Отправляясь на Ближний Восток я, на всякий случай, закачал в ноут подобную информацию по данному вопросу, включая подробнейшие указания по поискам гробницы.

Однако, узнав старика-хранителя поближе, мы перевели этот вариант в разряд запасных. Нет, герр Боргхардт, конечно, пожелает сделать подобную эпохальную находку — а кто бы на его месте не пожелал? Но из лавров Шлимана и Шампольона он, будь его воля, несомненно, выбрал бы второе. Иначе говоря — славе открывателя очередного «клада Приама»[99] он предпочтет репутацию человека, расшифровавшего новый Розеттский камень. Причем, о славе или репутации в данном случае стоит говорить лишь иносказательно; герр Боргхардт из тех фанатиков науки, которые не нуждаются в общественном признании. Им хорошо наедине с проблемой, они получают чистое, ни чем не запятнанное удовольствие от процесса поиска решения и не станут беспокоиться о столь презренных вещах, как научный приоритет.

Это полезнейшее свойство характера контрагента грех было не использовать. Сомнения, конечно, оставались; и главнейшим из них было то, что Боргхардт, возьмись он нам помогать, неизбежно оказывался вне поля нашего зрения — не оставаться же нам из-за него в Александрии! Так что, здраво взвесив все обстоятельства, мы решили не класть все яйца в одну корзину, а отдать копии загадочных текстов разным переводчикам — и в 19-м и в в 21-м веках. Сами пластины, скорее всего, останутся у Боргхардта, в Александрии. А мы будем сможем координировать их усилия, налаживая (через нас, конечно) обмен идеями и результатами перевода.

Итак, решение мы приняли; оставалось воплотить его в жизнь. На все про все у нас оставалось три дня — до отхода греческого парохода. К тому же мы ни на минуту не могли забыть о том, какой клубок нерешённых — и, возможно, неразрешимых! — проблем ожидает нас в Москве. В первую очередь прочесть текст египетского манускрипта: благо, тут особых проблем не предвиделось. Ведь информация, которая (как мы надеялись) содержалась в нем, могла крепко помочь…

И вообще — интересно, как там поживает Варя Русакова? Оказывается, я успел изрядно соскучится по этой барышне; вот уж никогда не подумал бы… Как вернемся — надо будет попенять Николке, который ограничился в письме двумя строками на эту, весьма трепетную для меня тему. Мог бы, кажется, проявить по отношению к другу больше чуткости…

* * *

Из путевых записок О.И. Семёнова.

Мы покидаем Александрию. Прощально загудев, старенький пароход пароход под греческим флагом миновал волнолом, защищающий внутреннюю гавань от буйства средиземноморских стихий; прошел мимо неуклюжей башни маяка, возвышающейся на западной оконечности острова Фароса, оставил за кормой батареи, прикрывающие вход в гавань. Мы с Ванькой стояли на юте и не отрывали глаз от африканского берега; за нагромождением крыш, левее глыбы дворца Мехмеда-Али, поднималась в небо жидкая струйка черного дыма — из Каира прибывал вечерний поезд. Я усмехнулся, вспомнив обстоятельный рассказ Вентцеля о египетских железных дорогах; ветка между Каиром и Александрией, чуть ли не единственная линия во всем Египте, могла похвастать своеобразным рекордом. Во время англо-египетской войны 1882-го года на этой линии действовал чуть ли не первый в мире «блиндированный состав» — импровизированный бронепоезд, прикрытый от огня стрелкового оружия шпалами и мешками с песком. Создателями этого чуда военной мысли были, конечно, англичане — а точнее, начальник морской бригады полковник Фишер. Этот прародитель стальных черепах, которым предстояло через каких-то 30 лет сотрясать орудийным громом просторы Сибири, Новороссии и Украины, вмещал 200 солдат и был неплохо вооружен. В блиндированных вагонах стояли легкие морские пушки на тумбовых установках и несколько механических пулеметов. Вентцель не знал, правда, поучаствовал ли этот «панцер-цуг» в реальном бою, но факт оставался фактом — данный вид военной техники появился на свет именно здесь, в Египте.

На мысль о бронепоезде меня натолкнул не столько султан дыма от каирского экспресса, сколько сизо-белая калоша английского броненосца «Энсон», мимо которого как раз проходил наш пароход. Посудина Её Величества выглядела со стороны безжизненным слитком металла; лишь легкий дымок курился над одной из труб, напоминая о том, что под панцирем броневой стали скрываются человеческие существа.

Мы не раз видели английские военные корабли — и во время плавания в Средиземном море, и по дороге в Суэц, и во всех сколько-нибудь крупных портах, где нам довелось побывать за эти два месяца. В порту Басры после прорыва нас встречали английские морские пехотинцы с канонерской лодки; сама она стояла на рейде, настороженно ощупывая мятежный город прицелами орудий. Да, в этом мире боевые корабли — это весомое и зримое воплощением державной мощи; и мощь эта, несомненно, находится в руках англичан. Я вспомнил письмо Николки — неудивительно, что вернувшийся из 21 века лейтенант зхвачен идеей модернизации и переустройства российского флота… еще одна жертва идеи попаданчества! Кстати, и это проблему предстоит решать нам.

В общем, можно с чистой совестью признать — путешествие оказалось успешным. Текст манускрипта плыл с нами в Россию; мало того, вместе с ним мы везли толстенный бювар с пачкой листов, а на них — тщательно перерисованные значки с таинственных пластин. Даже поверхностного знакомства с этими артефактами хватило мне, чтобы осознать, что сделаны они не человеческими руками; во всяком случае — не относились ни к одной из известных мне на данный момент культур. Начать с того, что ни Боргхардту, ни мне не удалось понять, как, собственно, нанесены значки на металл; ясно было только, что они не отчеканены, не выгравированы, не выдавлены, не нарисованы краской. Казалось, металл просто менял цвет там, где на него был нанесен очередной значок — примерно так, как меняет цвет экран, выполненный по технологии «электронной бумаги». Ничего подобного никто из нас не видел, и это делало загадку еще более интригующей.

Со стариком Боргхардтом мы торговались так, что позавидовал бы любой старьёвщик с Сухаревки. И итоге, он, с зубовным скрежетом и слёзными воплями отдал нам четвертую часть металлических пластин из ковчега, а мы торжественно вручили ему планшет с закачанными на него фотографиями примерно трети манускрипта. Иван потратил два часа, обучая археолога пользоваться хитрой машинкой и устройством питания на солнечных батареях, зато теперь наша репутация эмиссаров «Города Солнца» была в глазах немца неколебимой. Разумеется, Ванька тщательно удалил с планшета все остальные файлы — старик теперь мог забавляться с новой игрушкой, сколько ему влезет.

Теперь оставалось только ждать. Если верить пергаменту безвестного московского ученого (впрочем, почему безвестного? Умница Яша, мало того, что установил его личность, так еще и сумел разыскать беднягу в московской психиатрической клинике), манускрипт содержал описания операций с порталами. А именно — инструкции, как можно открывать и закрывать проходы между прошлым и будущим. И в свете последних московских событий, это умение нам скоро понадобится. Правда, манускрипт еще предстояло перевести с коптского; к тому же, работа с порталами могла оказаться не столь уж и простой в освоении. Впрочем, доцент Евсеин сумел в свое время разобраться в этом вопросе — а мы чем хуже?

Пароход разразился тремя прощальными гудками и бодро зашлепал колесами по средиземноморской волне. Башня маяка таяла в вечерней дымке, море дышало, неспешно поднимая и опуская на своей груди нашу посудину; жизнь снова казалось прекрасной…

В-общем, «прости-прощай, Александрия, Одесса-мама ждет меня». А там, глядишь, и до Москвы недалеко.

Глава шестнадцатая

Никонов ворвался в клуб, распугав прислугу. Мешать ему, как, как давнему другу владельца клуба никто не посмел лейтенант, чуть не бегом миновав «готический зал», оказался в кабинете Корфа.

Барон был не один. Перед ним, на темном дубовом кресле с высоченной, тоже готической спинкой, восседал богатырского сложения господин.

Этот человек, с основательными запорожскими усами на типичном малороссийском лице и немного насмешливыми, проницательными взглядом, был Никонову смутно знаком. Впрочем, Корф, едва поздоровавшись с новоприбывшим, представил своего гостя:

— Вот Серж, позволь рекомендовать — мой хороший знакомый Владимир Алексеевич Гиляровский. Известный репортер, пишет в «Русских ведомостях». С сегодняшнего дня — член моего клуба.

— Весьма польщен. — гость встал и подал Никонову широкую, как лопата, ладонь. — Решил, видите ли, немного поупражняться — очень уж интересно барон о французском ножном боксе рассказывает. А заодно — накропаю статеечку для «Ведомостей», нынешняя московская публика весьма трепетно относится к спортивной теме.

Никонов немедленно вспомнил — конечно, он не раз читал острые, злободневные статьи этого репортера. Сам Гиляровский был своего рода московской знаменитостью: сбежав 15 лет назад из родительского дома без паспорта, он успел поработать бурлаком, поступил юнкером в Нежинский полк, потом около месяца проучился в Москве, в юнкерском училище, откуда и был отчислен обратно в полк за нарушение дисциплины. После оставил армию, выступал в цирке, служил даже пожарным, а в турецкую компанию снова пошел в армию вольноопределяющимся, и, попав на Кавказ, заслужил там Георгия четвертой степени.

С 81-го года Владимир Алексеевич перебрался в Москву, где и началась его карьера репортёра. После знаменитой Кукуевской катастрофы в 82-м году, (когда под размытое водой железнодорожную насыпь провалился целый состав), его репортажи приобрели широкую известность, и с тех пор его острые злободневные заметки и зарисовки стали появляться во многих московских изданиях.

Любезно раскланявшись с новым знакомым, Никонов извинился и отвел Корфа в сторону. В двух словах он изложил барону ситуацию; тот сразу все понял и попросил позволения на минуту отлучиться. Назад барон вернулся не один, а в сопровождении Романа, бората Ольги. Никонов тут же припомнил, что девушка не далее как сегодня говорила ему, что Ромка, сильно сблизившийся в последнее время с бароном, пропадает у него целыми днями.

Ни у него, ни у барона не возникло сомнений — Яшу надо немедленно выручать. Роман, который уже вполне освоился в клубе, отправился в оружейную комнату; Никонов только принялся обсуждать с Корфом способ проникновения в пресловутую «Сибирь», как их неожиданно прервали.

Оказывается, в суматохе они напрочь забыли о репортёре, и тот, профессиональным слухом уловив обрывок рассказа лейтенанта, решил напомнить о себе.

— Вы уж простите, господин барон, что я невольно оказался посвященным в ваши. хм… обстоятельства, — начал гость, — но раз уж вы с Сергеем Алексеевичем собрались на Хитров рынок — возможно я смогу оказаться вам полезен?

* * *

К Хитровке подъехали, когда уже начинало смеркаться. Последние дни над Москвой нет-нет да и начинались короткие августовские ливни, так что низина у Москвы-реки была к вечеру затянута плотным туманом — будто село облако.

К большой площади, окруженной облезлыми, неопрятными домами, спускались, как ручьи к болотцу в овраге, переулки. Проезжая переулок, миновали пустую полицейскую будку.

— Рудникова вотчина. — Нарушил тишину репортёр. — Хитровка относится к 3-му участку Мясницкой части, там приставом Шидловский. А Рудников этот — на Хитровке царь, бог и воинский начальник — всех тут знает, и без его ведома ничего здесь не делается. По хорошему, надо бы к нему заехать, да вот беда — третьего дня уехал в Кинешму, к племяннице. А Лохматкина, соправителя рудниковского на Хитровке, я похуже знаю.

Соседи по пролётке внимали Гиляровскому с уважением. Дошлый репортер, услыхав о том, что Корф с лейтенантом собрались вызволять пропавшего на Хитровке Яшу, немедленно вызвался их сопровождать в этой непростой операции. Трудно сказать, чего тут было больше — желание помочь знакомым, или репортерского желания быть в центре событий, а только барон горячо его поддержал. Несколько позже, когда ждали пролетку, Корф отвел Никонова в сторону и вполголоса рассказал ему, что журналист слывет наилучшим знатоком уголовной Москвы, на Хитровке его принимают, чуть не как своего, и вообще — человек, полезный в их затее до крайности. Кроме того, он был известен огромной физической силой, и, как говорили выступал когда-то в цирке в качестве атлета французской борьбы и силача-гиревика. Никонов спорить не стал — в подобных делах он привык всецело доверять Корфу.

— Правда ли, что здешние городовые знают в лицо всех беглых преступников на Хитровке? — Поинтересовался у репортёра Корф.

— Конечно знают! Сколько лет уж стоят! А так-то и дня не простоишь, пришьют!

— Так что же, — недоумённо нахмурился барон, — они из страха, значит, их не ловят? За жизнь опасаются?

Владимир Алексеевич усмехнулся.

— Видели бы вы того Рудникова, — сказал он. — Его сам чёрт испугается: огромный, настоящий атлет, усы седые, кулачищи — с хороший арбуз. Прикажут — кого угодно разыщет. Я вот ему как-то тот же вопрос задал, так он мне итак ответил:

— Ну, каторжник… Ну, вор… нищий… бродяга… Тоже люди, всяк жить хочет. А то что? Один я супротив всех их. Нешто их всех переловишь? Одного пымаешь — другие прибегут… Жить надо!

Напуганный разговорами седоков ванька, согласившийся везти на Хитровку только за лишний пятка, остановил свой экипаж:

— Все, господа хорошие, приехали. Вот она, «Сибирь», не приведи господь…

И мелко закрестился.

* * *

— Скорее! Лови извозчика! — И Геннадий сунул Валентину горсть мелочи — вся «царская» касса группы на данный момент. Тот бестолково заметался по мостовой, явно не зная, что делать. Пролётка, как раз проезжавшая по Большой Бронной вынуждена бы принять к тротуару; извозчик обложил бестолкового «студента» непечатной бранью и взмахнул бичом.

— Да скорее, мать вашу! Дрон!!

Дрон кинулся наперерез пролетке:

— А ну стой! Поедешь на Хитровку!

— Кучер, — не безропотный ванька, а аристократ извозного промысла, судя по лакированной пролётке и статной, в подобраной масть серой паре лошадей, — решительно замотал головой.

— Ни-и-и-и, барин, даже и не простите! До Старой площади могу, а дале сами, на Хитровку мне лезть никак неможно!

— Ладно! — прохрипел Дрон. Очень хотелось дать кучеру в морду и скинуть с козел; но, увы, он понятия не имел, как управлять лошадиной тягой. — Эй, давайте сюда! Едем!

Геннадий заскочил в пролётку, чуть ли не волоча за собой окончательно потерявшего способность соображать Валентина. Следом в экипаж залез и Виктор.

— Лошади, устали, господа хорошие, куда ж вы, все вместе-то… — заныл, было, извозчик, но вконец озверевший Дрон вытянул из-за пазухи травматический «ТТ» и приставил его к боку спорщика. — Езжай, гнида, завалю нахрен!

Извозчик в первый раз видел автоматический пистолет, но суть сказанного уловил.

— Да я ж… барин, чево вы…я што, я — как скажете!

— На Хитровку! — ледяным голосом приказал Геннадий. — Дрон, если будет упираться — прострели ему колено.

— Ага, а сам садись править этим тарантасом — с плохо скрываемым ядом в голосе добавила Вероника. Девушка уселась в пролётку вслед за Виктором.

— Не боись, если надо — сяду. — хмыкнул Дрон. Он пристроился на козлах рядом с перепуганным кучером, упирая в бок несчастному ствол. На травматик, для пущей незаметности, он накинул какую-то тряпку. — Что лыбишься, как параша? Пошел, мля…

В гости к Лопаткину они явились на редкость вовремя: студент был в истерике и как раз собирался поправить ситуацию понюшкой белого порошка. Но — не сложилось; Дрон безжалостно отобрал у бедняги спасительное зелье, после чего тот был подвергнут допросу.

Уже через 10 минут Геннадий и его спутники знали, что сегодня утром некий пан Ляшковский, подданный Австро-Венгрии, прислал в «Ад» человека с категорическим приказанием студенту Лопаткину прибыть сегодня к семи часам пополудни в трактир на Хитровом рынке, именуемый местными обитателями «Сибирь». Где его и должны проводить означенному пану Ляшковскому для приватной беседы. Посыльному, типу явно недружелюбному, было велено сопроводить студента Лопаткина по указанному адресу и присматривать, чтобы никто его по дороге не обидел.

Лопаткин, встревоженный таким выбором места для рандеву, отказался. В ответ присланный тип предъявил студенту длинный нож и посулил неприятности. После чего Лопаткин, раздавленный тяжестью такого аргумента, безропотно выполнил требуемое.

На Хитровке студента встретил ни кто иной, как ван дер Стрейкер, его бывший наниматель, не выходивший на связь после достопамятного взрыва на Воробьевых. Бельгиец был неожиданно любезен — вручил студенту 50 рублей «за доставленные неудобства» и заявил, что снова нуждается в его услугах. Их они и обсуждали, в течение примерно четверти часа — когда за окном, поднялся хай, а несколькими минутами спустя давешний тип, которому бельгиец велел ждать перед «Сибирью», ввалился в комнату, таща с собой сильно избитого паренька лет 17-ти.

Наружность паренёк имел явно иудейскую; при обыске у него было изъят заряженный револьвер системы бульдог и несколько предметов невыясненного назначения. Причем — на самом деле невыясненного; студент Лопаткин, учившийся в Императорском Техническом училище, обследовал находки, определил в них какие-то физические приборы, но точнее сказать затруднился. Удивило студента то, что самого ван дер Стрейкера эти предметы похоже не очень-то и удивили — такое ощущение, что он уже видел нечто подобное, причём не один раз.

Лопаткин не успел договорить, а Геннадий уже все понял — и, в первую очередь, кого именно схватил ван Стрейкер. Оставив вконец озадаченного студента на попечение Олега (они пришли в «Ад» вшестером, весь активный состав), он кинулся вниз, на улицу, и через несколько минут набитая активистами Бригады пролетка бодро катила по направлению к Хитрову рынку.

На ходу Геннадий объяснял причины столь стремительных действий — ежу было ясно, что Яша проследил за студентом и вышел на Стрейкера через него; а вот студента он мог выпасти, только следя за ними — за Геннадием и Дроном. А раз так — следовало срочно задать излишне любопытному юноше несколько вопросов; да и со Стрейкером познакомиться отнюдь не мешало…

* * *

По коридору шли вереницей, по одному — темно было хоть глаз выколи. Гиляровский хотел, было, чиркнуть спичкой — Ромка задержал его руку. Порывшись в кармане, достал мобильник, нажал кнопку — вспышка экрана осветила корявые стены и осклизлый от грязи пол на несколько шагов вперед.

— Вот, держите, Владимир Александрович…

Репортер принял незнакомую штучку, удивленно покачал головой, но спрашивать не стал — пошел вперед. Телефон он держал в левой руке, а на волосатых пальцах правой поблёскивал массивный кастет.

Ромка шел за Гиляровским, держа в одной руке револьвер, а в другой — кривой кинжал-бебут; налет на оружейку барона не прошёл даром. За ним, тоже с револьвером следовал Корф. Замыкал процессию Никонов; оружия на первый взгляд у него не было, однако правую руку лейтенант не вынимал из кармана.

Репортёр внезапно остановился: из каменной стены, а точнее из какой-то малозаметной щели высунулась всклокоченная башка:

— Гаси, сатана, свет! Ишь, шляются!

Но, увидев, как блеснул в руках незваных гостей металл, говорящая голова так же внезапно, как и появилась.

— Замаскированный вход в тайник, — буркнул журналист. — Подземный, туда не то что полиция — сам черт не полезет.

— А наш бельгийско-подданный так же вот не сбежит? — Поинтересовался барон. — А то ищите его потом в сточных трубах…

— Вряд ли. — качнул головой проводник. — Мне тут шепнули, что ваш бельгиец — человек тут случайный. За него попросил кто-то из тех, кто на Хитровке в авторитете — в смысле, из воров. Но местные тайники ему вряд ли покажут; приютили, обещали не трогать — и довольно.

Коридор закончился тупиком. В стене справа была скособоченная дверь; из щелей пробивались лучики тусклого желтого света — в комнате жгли керосинку.

— Пришли. — буркнул репортер, отдавая Ромке мобильник. — Андрюшка говорил — здесь.

Подъехав к «Сибири», он не стал заходить в низкую дверь трактира, а повел своих спутников вокруг дома, к заднему ходу. Там, после непродолжительного разговора с каким-то оборванцем (который, как ни странно, вполне узнал репортера и даже на свой манер обрадовался ему) — Гиляровский вручил собеседнику купюру и сказал, обернувшись к троим своим спутникам:

— Ну что, ж господа. Ваш пропавшего друга держат на втором этаже. Андрюшка видел, как его затаскивали вовнутрь — говорит, был живой, только оглоушенный. Так что, если повезет мы его вызволим. Давайте-ка за мной, и, ради бога, молчите — здесь, господа, неверное слово порой дорого стоит. С кем надо я сам поговорю.

Репортер легонько постучал в дверь кастетом; дверь отворилась сразу, и навстречу незваным гостям ударил выстрел. Те, однако, будто того и ждали — Гиляровский шустро метнулся назад, в коридор. Корф прижался к противоположной стене и несколько раз подряд выстрелил из бульдога. Быстрее всех действовал Ромка. Дверь еще только открывалась, а он, уловив жест стоящего за ней злодея, нырнул вперед — с переката, снизу вверх, ударил клинком. Потом, вторым перекатом ушел в угол комнаты и два раза подряд выстрелил вдогонку кому-то тёмному, кто исчез… не в двери даже, а в косоугольной бреши в стене, прикрытой крашеной рогожей.

Вслед за Ромкой в комнату влетел Корф. Он водил перед собой дымящимся стволом бульдога; за бароном шёл Гиляровский. Репортер снял кастет и вооружился гнутой ножкой от венского кресла, невесть откуда взявшегося в этих трущобах.

Из-за ободранной ширмы, стоящей у дальней стены, послышался невнятный стон. Ромка, как был, с окровавленным кинжалом в одной руке и с бульдогом в другой, подскочил к ширме и, осторожно заглянул за нее.

— Яшка! Жив!

Барон озирался, стоя посреди комнаты с револьвером у руках.

— Как же так, Владимир Александрович! — барон был раздосадован чуть ли не до слез. — вы же уверяли, что никаких ходов тут быть не может! И вот вам, пожалуйста — сбежал, Стрейкер щучий сын! И где его прикажете теперь ловить!

— И это вместо «спасибо», барон? — обиженно прогудел репортер. — Я все же не из местных портяночников, что бы все выходы знать! Мог и ошибиться. Вы лучше радуйтесь, что этого страдальца нашли. — и он кивнул на связанного Яшу, скрючившегося за ширмой. Яша извивался, пытаясь встать на колени.

Ромка опустился на корточки и принялся пилить Яшины путы бебутом. Тот мычал и явно порывался что-то сказать — рот его был заткнут промасленной грязной тряпкой.

— Да осторожно ты, с досадой прикрикнул на беднягу Ромка. — Дергаться будешь — порежу!

— Тьфу… чтоб его… дрянь! — Яков наконец, избавился от треклятой тряпки. Стряхнув с лодыжек обрезки веревки, молодой человек в первую очереди кинулся к стоящему в углу комнате столу, заставленному каким-то невнятным хламом; в числе прочего, на нем красовалась огромная, размером с люк от канализации чугунная сковорода с остатками пригоревшей еды.

— Нету! — горестно завопил Яша! Упер, гад бельгийский! Ловите его, Модест Петрович, он мою рацию уволок, и фотик тоже! И пульт от дрона, хотя зачем он мне теперь…

И тут же получил чувствительный тычок в бок — барон, скорчив грозную физиономию, пытался глазами указать Яше глазами глаза на Гиляровского, с интересом прислушивавшегося к его словам.

Яша перешёл на шёпот:

— Ваше сиятельство, господин барон, этого Стрейкера надо срочно ловить. Он, сволочь эдакая, все с собой унес в саквояже — у него еще там деньги, прямо пачками навалены! Если его не поймать — он таких бед натворит!

— Натворит, это уж будь благонадёжен, подтвердил барон. — только брат Яков, гнаться за ним мы не будем. Не то, знаешь ли, место — Хитровка. И так, того гляди на выстрелы всякие хулиганы с ножиками явится, возись с ними потом.

— И то верно, господа, — вмещался в беседу репортёр. — Пойдемте-ка мы отсюда, от греха, пока ещё чего не случилось. Друга своего вы выручили? Вот и ладушки, а то на Хитровке вход — рупь, а выход — два.

— Вроде, чисто, барон, — подал голос Ромка. Он, пока Яша с Крофом беседовали, он успел обшарить комнату и даже осторожно заглянул в лаз. Очень хотелось кинуть туда гранату — ну да что уж там…

Ромка перевернул на спину тело громилы, который стрелял в них у входа. Супостат умер сразу — бебут вошел снизу вверх, в живот, и дальше — до сердца, как учили. Рядом с телом валялся крошечный, нелепый в такой обстановке двуствольный пистолетик с перламутровой ручкой. Ромка хозяйственно убрал опасную фитюльку в карман и покосился на убитого: у того из-под нахлобученной на глаза шапки виднелся затылок, правая половина которого обросла волосами много короче, чем левая.

— Каторжный, — сказал подошедший репортер. Их нарочно так стригут, чтобы опознать проще было.

Ромка скривился и отошел от трупа. Что-то было не так… чего-то не хватало…

— Кстати, барон, а где господин лейтенант? Он, вроде, за вами шел?

Барон чертыхнулся и кинулся назад, в коридор — и оттуда немедленно донесся его вопль:

— Серж! Мон дье, как же так! Роман, сюда, срочно…!

Ромка, чуть не сбив с ног сунувшегося на крик барона Яшу, метнулся за бароном.

— Ах, мать же твою…

Корф стоял на коленях, а перед ним, поперек коридора навзничь лежал лейтенант — из под его неестественно вывернутой руки по грязному полу расплывалась кровавая лужа.

* * *

— Что ж, я вас оставлю, друзья. — Гиляровский протянул Корфу могучую ладонь. Тот пожал.

— Спасибо вам огромное, Владимир Алексеевич, без вас мы бы этого олуха точно не вытащили.

И барон потрепал по затылку Яшу. Тот пробормотал что-то благодарное, не отводя восхищенного взгляда от могучей фигуры запорожца.

— Ну, не преувеличивайте барон. Вы бы и сами им показали такую кузькину мать, что любо-дорого. Да и молодой человек этот, — Роман, кажется? — эк он ловко того вражину резанул! Я, признаться, такой акробатики и на Кавказе не видел, а уж там какие умельцы попадались… А с кинжалом обращается как ловко — впору башибузукам обзавидоваться. Это ж не каждый сможет — вот так снизу, и сразу насмерть!

— Да, юноша способный, — согласился Корф. — Его бы еще к делу пристроить… ну да эта моя забота.

— Пристройте, барон, пристройте. Или я помогу — знакомства, знаете ли, есть.

Они беседовали на площадке второго этажа выбеговского флигеля. Мимо то и дело шмыгала Феодора — то с кувшином горячей воды, то с чистым полотном из гардеробной. Из-за двери гостиной глухо доносились голоса: полчаса назад Корф самолично привез на Спасоглинщевский военного хирурга доктора Ляпина, с которым водил знакомство еще со времен Балканской войны.

— Извините, Владимир Алексеевич, — Яков, наконец, преодолел смущение: — Не позволите ли мне как-нибудь вас навестить? Я, видите ли, ваши статьи про уголовных читаю — и не только их, все. Вот, например, ваши очерки в «Русском слове» о мясных лавках в Охотном ряду…

Гиляровский благодушно посмотрел на Яшу. Тот снова смутился.

— А что, заходите, юноша, побеседуем. Я в доме Титова, на Столешниковом обитаю — недавно только перебрался, буду рад. Вы ведь, кажется, тоже воровским миром Первопрестольной интересуетесь? Глядишь, когда-нибудь станем коллегами…

Мимо репортёра протиснулась зарёванная Феодора. В руках — эмалированный таз с ворохом окровавленных тряпок и багровыми клочками ваты. Гиляровский проводил ее тревожным взглядом. Когда прислуга отворяла дверь, чтобы прошмыгнуть в гостиную, оттуда донеслись голоса: надрывный Ольги, и рассудительно-увещевающий — Ляпина. Барон заторопился:

— Простите великодушно, Владимир Алексеевич, после договорим. Сами понимаете, что у нас творится…

— Да, жаль вашего лейтенанта, — кивнул Гиляровский. Весьма достойный господин. — Неужели дела совсем плохи?

— Пуля застряла рядом с сердцем. — Вдохнул барон. — Доктор прозондировал рану, но извлекать отказался — говорит, тогда Серж непременно умрёт. А пока пуля не извлечена — ему лучше не станет. Такие вот дела, господин журналист.

Яшу при этих словах передернуло, он виновато покосился на дверь за которой, может, прямо сейчас умирал Никонов. Все же, как ни крути, а случилось это из-за него. Гиляровский, будто угадав его мысли, положил на плечо молодого человека свою лапищу:

— Ну-ну, только себя-то не казните, Яков. Никому не дано знать своей судьбы. А кто за други своя душу положить… ну да что это я говорю, надо непременно надеяться! Барышню вот только жаль — как убивается, сердешная… Ладно, господа, полагаю, мы еще свидимся. Барон, не откажите сообщить, как с лейтенантом…

Гиляровский спускался по лестнице. Барон пошел его провожать, и Яша остался один.

За его спиной скрипнула дверь. Ольга. За ней торопился Николка; вид у мальчика был растерянный.

— …даже не отговаривай меня, Никол. — Девушка на секунду остановилась перед зеркалом, надевая шляпку. — Я сама во всем виновата. В конце концов, если бы я тогда не приняла участие в той гнусности с телефоном… нет-нет, провожать меня не надо, сама доберусь. Оставайся лучше здесь. И вот что — прямо сейчас хватай Ромку и бегите на ту сторону. На Казакова есть круглосуточная аптека, — пусть закупит в безрецептурном отделе хотя бы стрептоцид… впрочем, разберется, не маленький. Я потом принесу что-нибудь посущественнее. Доктор сказал — возможно заражение… хотя, какой он доктор? И, умоляю вас, поскорее. Хорошо?

Николка кивнул. Ольга, кивнув поднимавшемуся по лестнице от дверей Корфу, слетела вниз и хлопнула дверью. Барон проводил ее недоумённым взглядом и повернулся к мальчикам.

— Ну-с, молодые люди, может, вы мне объясните, куда это она сорвалась? И чем это ей доктор не угодил?

— Мадмуазель Ольга там, в будущем учится в медицинском. На медсестру какую-то особенную — «операционную». — ответил Яков. — Мне Роман рассказывал. У них там медицина — ой-ой, куда там вашему доктору. Вот, она, наверное, за лекарствами пошла. Или нет… Николка, она же, вроде, тебя только что попросила какие-то пилюли принести? Стрепто… Верно? Тогда я что-то не понимаю — она-то куда сорвалась?

Николка вздохнул.

— Тут вот какая история… помните, я вам рассказывал, как с господином Никоновым на той стороне встретился? Ну, когда не смог доктору Каретникову позвонить, а Ольга меня нашла?

Слушатели кивнули — эту историю успели выучить все, кто имел отношение к порталу.

— Так вот, — и Николка мотнул головой куда-то в сторону. — Тогда барышня у меня телефон взяла, и отдала его тому, который Виктор. Помните? Он у них по всякой технике мастер. Вот Виктор и сказал, что номер доктора из телефона пропал, потому что я сам виноват и вовремя его не зарядил. А оказывается — ничего он не пропал! Виктор нарочно стер, чтобы я позвонить не мог! Чтобы, значит, мне там, в будущем, ни у кого, кроме них, помощи было попросить!

Барон недоумённо переспросил:

— Так что же, выходит, наша милая Ольга об этой пакости знала? И молчала всё это время? Что же вдруг решила поделиться?

— Да понятно, что, — усмехнулся Яша. Николка, небось, припомнил, как этот доктор через портал сюда пришел и от верной его смерти спас. Вот она и…

— Точно, — подтвердил Николка. Мадмуазель Ольга, сразу, как доктор Ляпин сказал, что пулю вынимать нельзя, закричала на него, обозвала коновалом, и заявила, что отвезет дядю Никонова к настоящему врачу. А доктор ответил, что если господина лейтенанта с места сдвинуть, тот сразу умрёт. А потом пошёл мыть руки — ну я мадмуазель Ольге и сказал — жаль, что нельзя дядю Макара… то есть доктора Каретникова позвать, он бы точно что-нибудь придумал. Олег Иваныч говорил, что он был врачом в этих… как их… в-общем, они людей спасали, если, например, машина разобьется, или бандиты ранят.

— Ясно, — заявил Яша. — Вот она и побежала в будущее, искать этого Каретникова. Только-как? Номер-то стёрли.

— Да в том-то и дело, что нет! — замотал головой Николка. — То есть, не совсем стёрли! Его Виктор сохранил — на всякий случай!

— И теперь — мадмуазель Ольга собирается получить его назад, — догадался барон. — Надеется, значит, что не откажут, помогут спасти жениха. Признаться друзья, мне в это не очень верится. Боюсь, очаровательную Ольгу ждет разочарование.

— А я, между прочим, предупреждал — заявил Яша. — Сколько раз говорил — нельзя этим, которые с Геннадием, верить! Склизкие они какие-то. Вот зачем им, скажите на милость, студент-бомбист понадобился? Что они затеяли? Вот помяните моё слово — они нам ещё что-нибудь подкинут!

— Ну предупреждал, предупреждал… сыщик, — отмахнулся барон. — Не до того сейчас, после… Роман! Где ты там, подойди, будь так любезен…

В дверях возник Ромка. Николка было сунулся к нему — объяснять насчет поручения Ольги, но барон остановил мальчика.

— Послушай, сержант, припоминаешь того военного врача, с которым мы на празднике познакомились? Вы еще напоследок телефонами обменялись. Его фамилия, часом, не Каретников?

Глава семнадцатая

— Пап, а все же — это за тип этот Стрейкер? Может все же разведчик? Скажем, английский?

Поезд ехал по малороссийским степям. До Харькова, где намечалась долгая стоянка (доливали воду в тендер) было ещё верст 40, так что путешественники развлекали себя как могли. На этот раз отец с сыном в который уже раз обсуждали послание Николки. Изрядная его часть была посвящена схватке со злыднем ван дер Стрейкером, так что Иван снова и снова возвращался к этой теме — каждый раз с какой-то свежей идеей. Сегодня, например, он заявил, что бельгиец — вовсе никакой не бельгиец, а британский агент, который захватил доцента Евсеина с целью выведать у него тайну путешествия во времени и натаскать из будущего всяких секретов и технических штучек для англичан. ТО, что затеяно это было для того, чтобы унизить Россию даже не говорилось — настолько это было очевидно.

Олег Иванович взглянул на сына с жалостливой иронией. Ваня в полной мере разделял англофобию авторов военно-исторической фантастики, столь модной в 2014-м году.

Ну да, опять англичанка гадит?

— А что? — Немедленно вскинулся Иван. — И гадит! Забыл, что ли, как они в Басре?

Олег Иванович не забыл. Помнил он и ненависть, с которой Иван провожал взглядом английский броненосец в гавани Александрии. Да, похоже, у лейтенанта Никонова начинает образовываться сторонник. Непонятно даже — огорчаться этому или радоваться?

— Да нет, скорее всего, никакой он не разведчик и именно что бельгиец. НЕ забыл еще, что я тебе про их короля Леопольда рассказывал? Его вон, при дворах Европы иначе как как «коронованным маклером» и не называют. Мало ли какие авантюристы на него работают? Этот Стреёкер вполне может оказаться агентом Леопольда — причем агентом — не в смысле «разведчиком», а в смысле — «коммерческим представителем». Могу себе представить, какой гешефт сделает король, если Стрейкер припрёт ему, скажем, информацию об алмазных трубках в Конго. Их там, между прочим, побольше чем в Намибии, а найдут их только в конце 40-х годов 20-го века. Да и золота там хватает. А вполне может статься, что этот ван Стрейкер для себя старается. Яблочко от яблони, знаешь ли… В общем, я думаю — наш бельгиец — типичный международный авантюрист, вроде Морица Бенёвского.

— Пшек? — немедленно спросил Иван. Поляков он «любил» особенно трепетно, почти как англичан. — Пшеки — мошенники известные.

— Словак. — улыбнулся отец. — Путешественник и авантюрист. Между прочим, умер королём Мадагаскара.

— Ничего себе! — Немедленно восхитился Ваня. Ну, мужик и дал! Уважаю. А русские авантюристы были?

— Сколько угодно. — ответил Олег Иванович. — Скажем — корнет Саввин. Это сейчас — ну, то есть у нас, в нашем времени, — о нём забыли. Хотя, помнится, у Акунина что-то такое было.[100]

— Не читал. — Покачал головой Ваня. — А чем этот корнет так знаменит?

— Да уж знаменит… — отец устроился поудобнее и начал:

— История корнета Саввина презанятнейшая. Сей герой был конногвардейцем и гусаром — и оказался замешан в одном скандале с кражей бриллиантов из оклада одной иконы. Висела та икона не где-нибудь, а в Мраморном дворце, в спальне великой княгини. Соответственно, и подозревали не полотера или истопника, а, ни много ни мало, великого князя Николая Константиновича. Было ему тогда всего-то 24 года, и он мило развлекался в семейном гнёздышке с девицами легкого поведения… впрочем, не об этом сейчас речь. К той краже корнет Николай Савин, бывший в ту пору двятнадцатилетним оболтусом, никаким боком не относился; дело, как водится, спустили на тормозах — великий князь всё-таки. И вот, через много лет корнет, успевший к тому времен повоевать добровольцем в Болгарии и даже отличиться под Плевной, вдруг заявляет…

— Постой, когда же это было? — перебил сам себя Олег Иванович — Ну да, точно как раз в 1886-м году! В общем, Саввин заявил — или еще не успел, даты я не знаю, — что никакой вульгарной кражи не было вовсе! Что-де он, Саввин, оставшийся единственным свидетелем той истории с бриллиантами (Фани Лир, та самая прелестница, вскружившая голову великому князю как раз умерла от чахотки) только один точно знает, что было на самом деле. А был «революционный» заговор, который возглавлял великий князь. И деньги от продажи бриллиантов должны были пойти на святое дело свержения государя императора Александра II. И якобы великий князь лично передавал эти деньги Софье Перовской![101]А он, корнет Савин, был поверенным великого князя в революционных делах — хотя, на самом деле, только водил ему девиц.

Ну и — понеслось. Дальше Саввин занимается — то есть, будет заниматься, — поставками русских лошадей итальянской армии — и сбежит с деньгами, полученными от макаронников. Да и вообще — провернёт немало афёр. Например — попытается внушить султану Абдул-Гамиду, что он — великий князь Константин Николаевич и кандидат на болгарский трон. Но — не выгорит; его опознает какой-то цирюльник, и разозленный султан вышлет проходимца в Россию. Ну а там его уже быстренько определят на поселение в вечную ссылку в Иркутскую губернию.

— Круто! — прокомментировал Иван. — Жаль, он не стал болгарским царём — глядишь, и история по другому пошла бы. А прикинь, если он и в самом деле деньги от князя революционерам носил? Значит, он так в ссылке и умер?

— Ошибаешься, — ответил отец. — Не только не умер — но дожил до революции, и уж там развернулся. В 17-м Керенский (кстати, его старинный приятель) — отправил Савина в Японию, заключать «секретный мир» с Германией. Мира тот, правда, не заключил — но зато в 18-м пытался подбить япошек напасть на Дальний Восток и выбить оттуда большевиков. А ты говоришь — король Мадагаскара…

— И, значит, сейчас этот самый корнет Саввин как раз все и затевает? — уточнил Ваня. История ему явно понравилась.

— Ну да, вот прямо сейчас. Ходит по Парижу и врёт направо и налево насчёт бриллиантов для диктатуры «Народной Воли» и революционера великого князя Романова.

Внизу, под полом вагона громко залязгало и заскрежетало — поезд начал тормозить. Олег Иванович поморщился; он никак не мог привыкнуть к тому, как шумно в этом веке работает любой механизм.

— Платформа Борки! Стоянка одна минута. Просьба господам пассажирам не выходить из вагонов, Поезд стоит одну минуту! Просьба не покидать вагоны!

— Какие ещё Борки? — удивился Иван. — В расписании не сказано, что мы тут стоим. Может, сломалось что?

— Да нет, вряд ли, скорее почту берут… — начал, было, Олег Иванович, но вдруг сообразил:

— Борки? Ну надо же… те самые?

— А что? — тут же поинтересовался сын. — Опять какое-нить знаменитое место?

— И еще какое! — вздохнул Олег Иванович. — Неужели не слыхал?

Иван помотал головой.

— А что там твой Брокгауз говорит? — осведомился отец. — Ты, кажется, уверял, что в нем всё на свете найти можно?

Ход был безошибочным — Иван немедленно уткнулся в планшет. Судя по энергии, с которой он перелистывал виртуальные страницы, от поиска информации насчет Борков зависело что-то чрезвычайно важное. Каждые несколько секунд мальчик выглядывал в окошко — а не исчезли, часом, эти Борки, будь они неладны? Может, и искать-то уже нечего?

Борки никуда не исчезали. Зато с места двинулся поезд: после очередного крика «Отправвая-я-я-емся!» состав лязгнул сцепками и пополз, постепенно набирая скорость.

— Вот они, Борки эти! — Радостно воскликнул Иван. — Нашел!

И принялся читать:

— «Борки — село Змиевского уезда губернии, при рч… — речке, наверное? — …в двадцати пяти верстах от Змиева, жителей около тысячи пятиста душ…»

— И что с того? А, вот…

«…получило известность после крушения здесь Императорского поезда 17-го октября 1888-го года. В этот день в 2 часа 14 минут, на 277-ой версте от Курска, когда поезд, спустившись с уклона, шел по ровной насыпи (около 5 сажен высоты) со скоростью 64 версты, сильный толчок сбросил с места всех ехавших в поезде…»

Иван оторвался от планшета и удивлённо взглянул на отца:

— Так что, здесь разбился поезд Александра 3-го?

Отец снова усмехнулся — кто бы сомневался! — и ласково попросил:

— Какой год у нас на дворе, не напомнишь?

— Тысяча восемьсот восемьдесят шестой, сентябрь… — Начал Иван и застыл с открытым ртом.

— То-то… все понял!

— То есть — поезд еще только разобьется? Ну, через два года? Вот прямо здесь? — чуть ли не заорал Ваня.

— Наконец-то понял, — съязвил Олег Иванович. — Не всё одному мне в годах путаться…

Иван пропустил шпильку мимо ушей.

— А император останется жив? Так, что ли?

— Верно, останется. Это потом даже чудом объявят и храм у насыпи построят. Вот на той горке.

Ваня немедленно прилип к окну — поезд, постепенно разгоняясь, ехал мимо просторного, залитого осенним солнцем косогора. Проводив приметное место взглядом, мальчик снова уткнулся в планшет:

— Точно, тут написано, что на него деньги собрали. Значит, когда писали статью в Брокгаузе, еще не построили? Вот, слушай:

«Событие 17 октября увековечено устройством многих благотворительных учреждений… У места крушения вскоре был устроен скит, именуемый Спасо-в-Святогорским. Тут же, в нескольких саженях от насыпи, сооружается великолепный храм … вот, точно про это место, — радостно закричал мальчик: — Самое высокое место насыпи, почти у полотна железной дороги, отмечено 4-мя флагами — это то место, где во время крушения стоял великокняжеский вагон и из которого выбросило невредимою великую княжну Ольгу Александровну..».

— Да, вот где-то здесь он и будет стоять… — кивнул Олег Иванович. — Пока не взорвут.

— Как-взорвут? Кто? — возмутился Иван. — Большевики? Вроде как храм Христа-Спасителя?

— А часовню тоже я развалил? — поморщился отец. — Заладил, понимаешь: «большевики» да большевики»! Немцы, в 43-м… хотя точно не скажу. Может и правда наши. Дело было во время войны, тут такое молотилово шло… не до храмов было. Потом храм полвека простоял без купола, а в двухтысячном его, вроде бы, восстановили.

— Так значит там он и стоит? — поинтересовался Ваня.

— Не знаю, — пожал плечами отец. Наверное. Куда он денется? Это ж Харьковская область… то есть губерния.

— То есть — Украина… — протянул мальчик.

Олег Иванович поморщился. Меньше всего хотелось вспоминать сейчас о том, что творится сейчас в этих краях в их времени.

Иван, к его облегчению, не стал развивать неприятную тему.

— А государь даже и не пострадал! Вот, тут написано:

«Все бросились их разыскивать и вскоре увидели царя и его семью живыми и невредимыми. Вагон с императорскою столовою, в которой находились их величества, с августейшими детьми и свитой, потерпел полное крушение. Вагон был сброшен на левую сторону насыпи и представлял ужасный вид: без колес, со сплюснутыми и разрушенными стенами, вагон полулежал на насыпи; крыша его лежала частью на нижней раме…»

— Говорят, — добавил Олег Иванович, — что Александр III, обладавший недюжинной силой, держал на плечах крышу вагона, пока его семья и другие пострадавшие выбирались из-под обломков. Еще и потом из вагона малолетнего великого князя Михаила Александровича, вытаскивал, с помощью солдат. Он потом каждому по Георгию самолично вручал…

— Здорово! — удивился Ваня. — Крышу вагона — и на плечах? Это ж какой бык был!

— Еще бы. — кивнул отец. — Его вообще богатырём называли — не то что худосочный Николай.

— Так значит, государь совсем ничуточки не пострадал?

Олег Иванович покачал головой.

— Не сказал бы. То есть, во время самого крушения остался невредим, но вскоре после этого происшествия стал жаловаться на боли в пояснице. Оказалось, что сотрясение при падении положило начало болезни почек. Болезнь стала развиваться, пока, через 6 лет он не простудился и не заболел нефритом — это острое воспаление почек. И осенью того же года умер, в своей любимой Ливадии. Такая вот история…

— Жаль. — сказал Иван — А если его как-нибудь спасти? Хороший ведь царь, не то что размазня Николашка…

— Ты все же того… поуважительнее. — поморщился отец. — Но в общем — согласен. Хороший был император, и умер в каких-то 49 лет. Для государственного деятеля — вообще не возраст, все, считай, впереди. Он, скажем, Бисмарк[102]— ему сейчас сколько, 81 год? Однако ж половиной Европейской политики вертит, как хочет…

— Ну да, — не стал спорить мальчик. — А почему поезд вообще с рельсов сошел?

— Да какие-то технические неполадки… кажется, — неуверенно ответил Олег Иванович. Я толком и сам не знаю. Вроде — то ли состав был слишком тяжёлый, то ли один из двух паровозов с рельсов сошел…

— Простите, господа, я вам не помешаю? — раздалось вдруг из дверей купе. Отец с сыном одновременно подняли головы — в дверном проёме стоял высокий господин, лет 40-45-ти, в путейской форме.

— Видите ли, я сел в Борках до следующего разъезда по служебной надобности — я служу инженером в Харьковском управлении дороги, здесь с инспекцией. А вы, я слышал, обсуждаете железнодорожные аварии? Смею вас заверить, Курско-Харьковско-Азовская железная дорога содержится в исключительном порядке и вам ничто не угрожает…

— Ну что вы, господин инженер, мы нисколько в этом не сомневаемся. — нашёлся Олег Иванович. — Просто мы не так давно видели литерный состав[103] с двумя паровозами — вот сын и спросил, не опасно ли это?

Путейский явно обрадовался тому, что попутчики интересуются столь знакомой ему темой. Он присел на скамью напротив Олега Ивановича (Ваня пододвинулся к окну, давая гостю место) и принялся объяснять:

— Видите ли, в обычных условиях так водят товарные составы, а пассажирским это не разрешено — из соображений безопасности. Два паровоза — это, во-первых, два машиниста, а у них нет возможности вязаться ни между собой, ни с поездом. Если что-то надо сообщить на задний паровоз — надо перелезть через тендер и помахать руками.

— Да уж, представляю себе… — буркнул Иван, в памяти которого была еще свежа поездка на рутьере — впрочем, с куда меньшей скоростью. — Тот еще номер..

— ВЫ правы, юноша, — подтвердил путейский. — И к тому же, на скорости свыше сорока верст в час, паровозы могут опасно раскачаться — если у них не совпадает диаметр колес. Так бывает, когда один прицепили пассажирский, а другой товарный. Вот, скажем — первый товарный Зигля Т-164, а второй — пассажирский Струве П-41[104]. Второй раскачавшийся паровоз вполне может порвать пути и сойти с рельсов…

Олег Иванович кивнул, соглашаясь:

— Да, наверное это ужасно, господин инженер. Впрочем, хватит о грустном: закусите-ка лучше чем Бог послал, вы, наверное проголодались?

Словоохотливый путеец сошел примерно через 20 верст, на каком-то безымянном полустанке; состав не стал останавливаться, а только притормозил, и Ваня, высунувшись в окошко, проводил взглядом инженера который как-то по особенному ловко спрыгнул с подножки вагона. Спрыгнув, путеец поправил чуть было не слетевшую фуражку и помахал рукой случайным попутчикам. Иван помахал в ответ: путеец явно успел завоевать его симпатии.

Олег Иванович проводил железнодорожника взглядом и уткнулся в газету — в Екатеринославе в вагон взяли пачку газет, и он, от нечего делать, разжился у проводника «Екатеринославских губернских ведомостей».

— А, между прочим, в Брокгаузе точно так и написано, как этот дядька говорил. — подал голос Ваня, снова взявшись за планшет с Брокгаузом. — Выходит, эта катастрофа случилась по чьей-то глупости? Вот, слушай:

— «Надо сказать, что в таком виде императорский поезд ездил лет десять. Имевшие к нему отношение железнодорожники, да и сам министр путей сообщения, знали, что это технически недопустимо и опасно, но не считали возможным вмешиваться в важные расклады придворного ведомства. (…)

Анатолий Федорович Кони, допрашивавший Посьета, попытался выяснить, почему тот не обращал внимания государя на неправильный состав поезда. Посьет сказал, что очень даже обращал — еще АлександраII. (…) Десять назад присутствовал при встрече на вокзале германского императора. Быстро подлетевший к перрону немецкий поезд сразу же остановился. «Вот как это у них делается! — сказал Александр. — А мы замедляем ход и подползаем к станции». (..)

— То есть что получается — император сам и потребовал, чтобы все скорее было? — допытывался Ваня. — А спорить с ним никто не рещался?

— А куда им деться? — Резонно возразил отец. — Государь всё-таки. Александр Миротворец вообще был известен… то есть, известен крутым нравом, ему мало кто решался перечить.

Иван продолжал читать вслух:

— «…железнодорожный персонал чрезвычайно заботился об удобстве и спокойствии государя. Положено было, например, самые тяжелые вагоны подцеплять в начало состава, за паровозом. Но там же дым, гарь, шум — и тяжелые царские вагоны ставили в середину. У всех пассажирских поездов полагалось после смены паровоза проверять тормоза: отъезжая от станции, поезд разгоняли и подтормаживали. Но венценосное семейство не осмеливались подвергать лишним толчкам и тряске, поэтому тормоза не проверяли…»

— Ну ни хрена ж себе! — высказался мальчик. — Царя по дурости и нерешительности угробили! Вот уж точно — «защита от дурака» рулит…

— Может и угробили. — ответил Олег Иванович. — А может, там еще что-то было. Насколько я помню, рассматривалась и такая версия: крушение вызвано взрывом бомбы, которую заложил помощник повара императорского поезда, связанный с революционерами. Заложив бомбу с часовым механизмом в вагон-столовую, он рассчитал момент взрыва ко времени завтрака царской семьи, вовремя сошёл с поезда и сбежал за границу. После таких происшествий вообще всегда слухов полно. Говорили даже, что какой-то мальчик в вагон бомбу принес, под видом мороженого.

— Это что ж за взрывчатка нужна, чтобы одной пачкой поезд завалить? — недоверчиво спросил Иван. — Динамит, что ли?

— Не хватит. — покачал головой отец. — К тому же, речь шла не о привычном нам брикете, а о целой коробке. А мальчик — рассыльный станционного буфета.

— То есть получается, что и этого Александра угробили террористы?

Олег Иванович пожал плечами.

— Возможно. Хотя это только версия.

— Мочить их надо. — решительно заявил Иван. — В сортирах.

— А если не они? Вот замочишь ты этого помощника повара — а он и ни при чем. Мало того, что человека зря погубишь — так и катастрофу не предотвратишь; отсутствие повара на состоянии поезда никак не скажется.

Ваня задумался.

— Да, точно… Тогда надо и то и то — для верности. Только что с поездом делать?

— Не знаю, — Олег Иванович снова уткнулся в «Губернские ведомости». — я в железных дорогах не очень…

— Ничего. — решительно упрямо головой Ваня. Приедем домой, почитаю в инете — придумаем что-нибудь.

— Все-то тебе в инете искать, — недовольно отозвался отец. — Готовые рецепты подавай…

— А что делать-то? — растерялся Иван. Раз сами мы в этом не разбираемся?

— Ну, можно, скажем, стукануть жандармам, что революционеры готовят покушение на императора, — хотят пути испортить. Тогда они каждый костыль в шпалах обнюхают. Может и найдут чего. Или, скажем, пустить впереди царского поезда порожняк…

Снова заскрипело, залязгало — поезд тормозил.

— Харьков, господа пассажиры! — раздалось по вагону. — Поезд стоит 30 минут.

— Ну вот, — Олег Иванович поднялся, складывая газету. — Уже и Харьков. До Москвы — каких нибудь 450 верст. Пошли, что ли, буфет отыщем?

Глава восемнадцатая

— Так. Надеюсь, вы понимаете всю серьезность вашего положения, господин ван Стрейкер?

— Геннадий нарочно начал разговор, — впрочем, какой разговор? Допрос! — с эдакой киношной фразы. Собеседник фильмов все равно не смотрел, а высокопарный стиль старых детективов помогал вождю БПД настроиться на подходящий лад.

— Не буду скрывать, мы еще не решили, как с вами поступить. И выбор этот будет во многом зависеть от того, что вы сейчас нам скажете.

Сидящий на подоконнике Дрон плотоядно ухмыльнулся. Он тоже вовсю работал на образ — брутальный громила, готовый выполнить любой, самый бесчеловечный приказ дознавателя.

Пленник, впрочем, держался пока вполне достойно.

— Простите, я не понимаю чем вызвано столь бесцеремонное обращение со мной. — со всем достоинством, которое только было возможно в его положении, ответил бельгиец. Сильно мешала разбитая, опухлая губа, из-за которой он как бы пришепётывал. — Если я совершил какое-то преступление, что ж, сдайте меня в полицию, я не против!

— Ах он не против! — Дрон вскочил с подоконника и за волосы задрал голову пленника. — В глаза смотри, сволочь! Не против он! А если я тебе сейчас глаза вырежу — будешь против?

— Погоди ты, — с досадой сказал Геннадий. — Я полагаю, наш гость и сам понимает, что сморозил глупость.

Бельгией попытался отодвинуться от разъярённого Дрона как можно дальше. Получилось не очень — что неудивительно, поскольку ноги и руки его были плотно примотаны к креслу скотчем. За этими потугами Ван дер Стрейкера из угла комнаты горестно наблюдал студент Лопаткин — события последнего дня его окончательно добили.

На этот раз Геннадий был мягок:

— Я очень прошу вас, господин ван Стрейкер, не вынуждайте нас прибегать… хм… К нежелательным методам. Вам всего лишь следует ответить на несколько вопросов. Готовы?

Бельгиец сплюнул на пол и пожал плечами — понимайте как хотите.

— Что ж, попробуем. Вопрос первый. Зачем вам понадобился доцент Евсеин, которого вы похитили и упрятали в психиатрическую клинику?

— Я не знаю никакого доцента. — ответил ван Стрейкер. И вообще, насколько мне известно, по законам Российской империи, похищение считается тяжким прес…

Бац! Кулак смачно влепился в солнечное сплетение. Пленник закашлялся, попытался согнуться — скотч мешал.

— Дай я его порежу, Ген! — кровожадно потребовал Дрон. Он у меня ответит за Вальку, падла! Законы ему… а как людей убивать — так на законы, значит, положить? Ах ты, петух гамбургский…

Возразить на это бельгийцу было нечего. Он и правда застрелил Валентина; выскочив из неприметного сарайчика, приткнувшегося к боковой стене дома Румянцева (куда попал по тайному ходу их номера), Ван дер Стрейкер налетел прямиком на пролётку, заполненную «бойцами» Бригады. Узнали его мгновенно — благо, Лопаткин дал исчерпывающе-точное описание своего нанимателя. Дрон коршуном ринулся на бельгийца с козел, но все испортил Валя, который тоже решил поучаствовать в силовом задержании. Это оказалось роковой ошибкой: бельгиец встретил студента-философа двумя пулями в грудь из карманного «дерринжера» — точно такого же, как тот, что подобрал Ромка. Однако, первый успех оказался и последним; ботинок Дрона в высоком махе влетел злодею в челюсть, чудом ее не сломав, и через несколько минут ошалевший от страха извозчик гнал пролётку в сторону Котельников. Скрученного бельгийца бросили под ноги и прикрыли рогожей; Дрон сидел рядом с кучером, тыкал его в бок и орал: «Только попробуй вилять, гнида, завалю!»

Подступающий вечерний сумрак скрыл все это безобразие от городовых — до Гороховской долетели в считанные минуты. Связанного Стрейкера вытряхнули из пролетки и кулём зашвырнули в портал. Геннадий уже не обращал внимания ни на какие меры предосторожности — не до того. Потрёпанная «Королла» Олега стояла прямо напротив дома, на другой стороне улицы Казакова; утрамбовав пленника на заднее сиденье, Бригада в полном составе втиснулась в «японку», и рванула с места преступления.

Только по прибытии на место — на дачу Геннадия, в пяти километрах от Апрелевки — стремительность события стала постепенно отпускать и Геннадия и остальных. Постепенно доходило, каких дров они наломали: пробитое пулями тело Валентина (как ни торопился Дрон, он все же успел убедиться — да, мертв, мертвее не бывает») осталось валяться на Хитровом рынке; таинственный бельгиец, за которым Корф со товарищи Яша безуспешно гонялись по всей Москве, конечно, схвачен — только вот доставлен не в «Ад», откуда они приехали, а сюда, в 21-й век. И, конечно, по дороге он успел разглядеть кое-что, чего видеть ему никак не следовало. Мало того — ни Геннадий, ни Дрон, да и никто другой не мог сейчас сказать, с какого перепугу они, собственно, кинулись на бельгийца — ведь ехали-то на Хитровку. для того, чтобы по душам поговорить с Яшей, оказавшимся шпионом. А с бельгийцем, наоборот, они собирались спокойно поговорить, и, чем чёрт не шутит — найти общие интересы. Дрон потом оправдывался, что вообще спрыгнул с козел, чтобы помочь Стрейкеру, а козел Валька все испортил и кинулся зачем-то — и схлопотал две маслины. Ну а потом уж…

Короче — нервы не выдержали. И, как результат — вместо заинтересованного партнёра у них на руках — избитый в кровь пленник. Одно утешало — закидывая бельгийца в пролётку, Дрон не забыл прихватить и его саквояж. Так что теперь о дефиците царской валюты можно надолго забыть — саквояж оказался буквально набит пачками разносортных купюр, среди которых нашлись и солидная пачка беловатых фунтов.

Что делать дальше, Геннадий совершенно не представлял, а потому — импровизировал и тянул время, разыгрывая вместо допроса комедию. Однако, долго это продолжаться не могло.

— Вы ведь понимаете, где находитесь, не так ли? — вкрадчиво спросил Геннадий.

К его удивлению, Стрейкер кивнул.

— И вы бывали раньше в этом времени?

Снова кивок.

Геннадий внутренне возликовал. Бинго! Спрашивал он наугад, руководствуясь лишь смутными подозрениями — уж очень спокойно воспринял их пленник поездку в автомобиле через всю Москву.

— Вас, вероятно, водил сюда господин Евсеин. Отвечайте, господин Стрейкер, чего уж там…

Бельгиец откашлялся.

— Да. Доцент… то есть, Вильгельм Евграфович дважды проводил меня через Тоннель Хроноса на эту сторону. В последний раз мы пробыли здесь около трех часов.

— «Тоннель Хроноса?» — Недоуменно спросил Геннадий. — Это, видимо…

— Так господин Евсенин называл тот проход, по которому вы доставили меня сюда. — пояснил пленник. — Коридор, соединяющий прошлое будущее. Самая великая тайна подлунного мира.

Дрон хмыкнул. Пафос бельгийца его забавлял.

— Два раза, значит… — протянул Геннадий. — Вот как… а сам он много раз здесь бывал?

— Насколько мне известно — около пяти раз. Причем первые два визита продолжались буквально несколько минут.

— Понятно. — Кивнул Геннадий. — И вы его, значит… кочергой?

Яша успел подробно рассказать ему о том, что удалось узнать в ходе расследования.

— Да, — не стал запираться Стрейкер. — А что мне оставалось? Проклятый упрямец категорически отказался иметь со мной дело — видимо, заподозрил, старый мерзавец…

— Ну почему же сразу «мерзавец»? — ухмыльнулся Дрон. — Не захочет иметь дело — и не будет. Его право.

— А деньги у меня брать, значит, захотел? — Стрейкер вдруг сорвался на крик. — Я вложил в его исследования больше пяти тысяч фунтов, оплатил экспедицию в Сирию, а он, значит, о праве вспомнил? Любому цивилизованному человеку ясно, что открытие принадлежит тому, кто финансировал изыскания! А этот, видите ли, решил вспомнить о долге пред Россией и человечеством!

Геннадий машинально отметил, что Бельгиец, поначалу говоривший с отчётливым акцентом, теперь, разволновавшись, совершенно от него избавился.

— Так он тебя кинул? — довольно заржал Дрон. — Ну, красава, доцент! — с вами, гейропейцами, и надо.

— Погоди, Дрон, — вмешался Олег. — И вообще, это не те европейцы, никаких геев у них ещё нет.

— Нет — значит, будут, — не соглашался Дрон. — У них это в генах. И вообще, я читал, что у них там, во всяких элитных школах это дело всегда уважали. Уважали ведь, пра-ативный, так? — и он похабно ухмыльнулся, наклонившись к самому лицу пленника.

— Это в Англии… — начал, было, спорить, Олег, но Геннадий решительно пресек неконструктивную дискуссию:

— Все, заткнулись. А вы, господин Стрейкер, продолжайте, не стесняйтесь. Так что за изыскания доцента Евсеина вы финансировали?

* * *

— «Абонент не отвечает или находится вне зоны доступа».

— Опять! — Ольга в раздражении хлопнула крышечкой мобильника. И тут же снова раскрыла и принялась нажимать кнопки.

— «Абонент не отвечает или…»

— Да что ж это такое?

Уже не меньше четверти часа девушка пыталась дозвониться Геннадию. Каретников ждал в машине; сначала он пытался как-то успокоить Ольгу, пытался внушать ей, что ничего страшного не произошло, дело житейское и вот-вот абонент наконец окажется в сети — но с каждым словом он всё меньше и меньше верил в то, что говорил. Абонент в зоне доступа не появится. Он, скорее всего, сознательно не отвечает на вызовы.

Звонок Ольги застал Каретникова на пути домой, так что добраться до места оказалось делом десяти минут. По дороге Андрей Макарович удивлялся, как легко он поверил первому же звонку незнакомой девицы; видимо, дело было в том, что все последние дни, особенно, после фестиваля в Коломенском он ожидал чего-то подобного. Отвратительнейшее состояние — кожей, печёнкой чувствовать, как назревают события — и не иметь никакой возможности сделать хоть что-нибудь.

Выслушав сбивчивый рассказ Ольги, Каретников порадовался, как ему повезло с рассказчицей — девушка, заканчивающая третий курс отделения хирургических сестер в первом меде, знала о чём говорила. По всему выходило, что дела несчастного лейтенанта были не радужны. «Волшебный чемоданчик» как всегда, лежал на заднем сидении и, выруливая на улицу Казакова, Каретников уже прикидывал: до Спасоглинищевского, где находится раненый, не более четверти часа. Рана уже обработана, причём обработана квалифицированно. Если дело обстоит именно так, как рассказала девица, то главное сейчас — стабилизировать состояние Никонова, а там уж думать, как перебрасывать его на эту сторону. Доктор и мысли не допускал, что раненого придётся оставить в 19-м веке; там у него, скорее всего, не будет ни единого шанса.

И вот — уже четверть часа они стоят здесь, на Улице Казакова… она же Гороховская. Поначалу Каретников толком не понял кого именно ждёт Ольга, и с какой стати бусинка от чёток, ключ к порталу, который Олегыч берёг как зеницу ока, попала к какому-то загадочному Геннадию. Но, чем больше он вникал в ситуацию (Ольга, в перерывах между попытками дозвониться, сбивчиво рассказывала о событиях последних дней), тем сильнее убеждался — звонит она зря. ТО, что Ольга отдала бусинку в обмен на его, Каретникова, телефон, не заподозрив ничего дурного, можно было объяснить разве что состоянием сильнейшего стресса, в котором пребывала девушка. И ни чем, кроме как крайней наивностью, нельзя назвать то, что она раз за разом, упорно вызывает этого Геннадия, хотя уже очевидно — заполучив драгоценный шарик он не собирался выполнять обещание и переправлять их в прошлое. Логично — зачем? Судя по тому, что Каретников успел понять, не в меру независимая Ольга успела уже изрядно поцапаться со своим бывшим бойфрендом вот тот и решил воспользоваться удобным случаем — разом избавиться от ставших опасными «союзников» и получить заветный ключ от межвременного прохода. И никакой уголовщины — Ольга навсегда останется в своём времени, а Никонов умрет от раны; в 19-м веке спасти его наверняка не сумеют.

Если Каретников до сих пор не попытался изложить эти, очевидные, в сущности, соображения Ольге, — то лишь потому, что, как врач, понимал: это немедленно вызовет истерику.

— Да сколько же можно? Уже полчаса звоню… Андрей Макарович, а может он нарочно не отвечает?

Так, похоже, начинает прозревать… Каретников собрался, было, сказать нечто успокоительное, но тут в кармане его зажужжал мобильник.

— Каретников слушает.

— Доктор Каретников? Я не ошибся??. — голос в трубке был знаком. — Это Роман, мы с вами в Коломенском познакомились. Помните — я еще с бароном Корфом был — ну, конногвардеец…

— Да-да, конечно, рад вас слышать, Роман. Вы простите, я сейчас несколько занят, может быть…

— Да-да, конечно, доктор, только два слова. Вам, часом, моя сестра не звонила…?

— Секунду, юноша… — Каретников прикрыл аппаратик ладонью. — Простите, Оля, у вас, случайно, нет брата лет 25-ти?

— Ромка? — обрадовалась Ольга. — Это он? Но как же… — доктор, я ведь его на той стороне оставила! Значит, они здесь? Дайте трубку, я сейчас ему все объясню!

Катерников протянул девушке мобильник.

— Вы где? Как-на Гороховской? Мы тоже… ах, во дворе? А мы с доктором на улице стоит. Да-жа, скорее, ждем!

«Все-таки я был прав тогда, в Коломенском, — отрешенно подумал Каретников. — Вот и не доверяй теперь интуиции…»

От дома к машине быстрым шагом шел Корф. За ним, запихивая на бегу в карман мобильник, спешил молодой человек — тот самый, что был с «конногвардейцем» на фестивале…

Вслед за ними к машине побежал знакомый доктору мальчишка. Правда, видел он его только на пропитанных потом простынях, в жару…?

— Здрасте, Андрей Макарыч! — выпалил запыхавшийся Николка — Значит, Оля вас нашла? Ну вот, теперь все будет хорошо, вы ведь вылечите господина лейтенанта? А то его пулей прямо в грудь…

— Конечно, не волнуйся, — успокоил мальчика Каретников. — Вылечим мы его. Вот, только помоги мне…

Николка немедленно полез на заднее сиденье и завозился там.

— А нам только что телеграмму принесли! — проговорил он, вытаскивая из машины здоровенный медицинский кофр. — Олег Иваныч с Ваней завтра приезжают!

Глава девятнадцатая

— Простите, любезный, где мне найти профессора Нейдинга?

Старик-сторож обернулся к репортеру, подслеповато уставился на него и узнал.

— Владимир Лексеич, какими судьбами? Частенько вы к нам захаживаете, да-с…

— А куда ж я денусь, Семён Никитич? — добродушно прогудел в ответ Гиляровский. — Такой уж мой хлеб, что мимо вашей лавочки никак не пройти…

Семён Ефимыч Волков состоял при анатомическом театре медицинского факультета московского университета не менее четверти века и давно уже превратился в факультетскую знаменитость. Профессора обращались к нему вежливо и на «вы», ассистенты боялись, а студенты любили — он помогал им препарировать трупы, и желал это замечательно умело.

— Так где профессор, Семён Ефимыч? — продолжал репортёр. — Он мне сегодня с утра прислал записочку, что какой-то интересный труп на Хитровке подняли; просил заехать.

— А в тиятре, лекция у него, — заспешил Волков. — Пойдемте, Владим Лексеич, провожу…

Нейдинг стоял у анатомического стола, окружённый студентами.

— Итак, молодые люди, осмотр мы с вами завершили. Признаков насильственной смерти, по видимому, нет, однако следует отметить, что на теле имеются многочисленные…

Старик вдруг принялся энергично проталкиваться через толпу будущих медиков.

— Как так, Иван Иванович, — сказал он, — что вы, признаков нет! Посмотрите-ка, ему в «лигаментум-нухе» насыпали![105] — Повернул труп и указал перелом шейного позвонка. — Нет уж, Иван Иванович, не было случая, чтобы с Хитровки присылали не убитых.

Профессор недоумённо взглянул на Волкова, потом на труп, и кивнул.

— Да, признаюсь, не заметил. Спасибо, Семён Ефимыч. А вы, молодые люди, свободны, занятие окончено.

Студенты стали расходиться; сторож же принялся что-то втолковывать профессору, кивая на Гиляровского. Тот сделал учёному мужу ручкой и широко улыбнулся.

— А-а-а, это вы, господин журналист? Вас-то я поджидал. Пойдемте-ка, есть кое-что оч-ч-ень интересное, и как раз по вашей части. Семён Ефимыч, проводите нас с господином Гиляровским…

— Опять с Хитровки трупы привезли, — рассказывал Нейдинг, пока они с репортёром шли по длиннейшему коридору. — И такие, знаете ли, необыкновенные! Нет, тот, что вы сейчас видели, с шеей переломанной — он самый обычный. А вот два других… один — тоже ножом, но так, знаете ли, странно — в сердце, да не под ребра, как обычно — а снизу, через живот, будто убийца лежа бил. И клинок эдакий длинный — в пол-руки…

Гиляровский усмехнулся про себя. Он помнил и этот клинок и необычный удар, о котором говорил Нейдинг.

— А второй, — продолжал профессор, — так и вовсе — две пули в груди! А это, скажу я вам, для Хитровки необычное. Оттуда обычно вот таких же, с ножевыми ранениями везут, или если шея сломана. Удавленники попадаются. Но чтобы из револьвера — редкость!

— А точно из револьвера? — переспросил репортёр. — Новость его заинтересовала.

— Да что я, голубчик, по вашему, ружейную пулю от револьверной не отличу? Обижаете, все-таки 35 лет в военной хирургии… Точно, даже и не сомневайтесь.

Они вошли в низкое помещение морга. Тяжёлый запах был здесь особенно густой; Гиляровский, не впервые посещавший это заведение, скривился, Нейдинг же с Волковым будто ничего и не заметили. Профессор повел гостя не к столам с укрытыми простынями телами, а дальше, в глубину комнаты, к небольшому столику.

— Вот, изволите видеть! — профессор подал репортёру небольшой продолговатый белый предмет. Гиляровский взял; это оказался человеческий зуб.

— Это того, застреленного с Хитровки. — пояснил Нейдинг. — Коллеге Свиридовскому — понадобился препарат[106] нижней челюсти для курсов дантистов, вот он и взял. хм… челюсть новопредставленного. А оказалось — у него вместо трёх зубов вот это!

Гиляровский с недоумением повертел зуб.

— Что-то не пойму, профессор. Зуб как зуб, коренной… Хотя, постойте… а это что?

Белую зубную ткань пересекала тонкая прослойка серого металла.

— Вот! — Торжествующе сказал Нейдинг. Этот зуб — искусственный. Сделан из материала, наподобие фарфора, и металла. Могу вас заверить голубчик — ни я сам, ни коллега Свиридовский ничего подобного отродясь не видели. Мало того — даже и не слыхали о подобных зубных протезах. Вот я и подумал, что убитый — не российский подданный, потому что в наших палестинах подобного сделать никто не мог. Да и в Европе, насколько мне известно, тоже. А иностранец, застреленный на Хитровом рынке — это, согласитесь, необычно. Я пока не стал сообщать полиции, а вот вам дал знать — решил, что вы непременно заинтересуетесь.

— Спасибо, профессор. — с чувством сказал Гиляровский. — это, и вправду, крайне интересно. А скажите, здесь не может быть какой-нибудь ошибки? Или, скажем, совпадения — привёз кто-нибудь из-за границы материал для зубных коронок — и делает себе потихоньку?

— Ни-ни, голубчик, даже и не думайте! — замотал головой Нейдинг. Во первых, это не коронка. Я даже зубным протезом это поостерегся бы назвать — зуб и зуб, только искусственный. И, главное — мы с профессором Свиридовским понятия не имеем, как он вставлен пациенту… то есть убитому. Мы о подобных методах даже не слыхали — поверьте, если кто-нибудь научился бы такое делать, это был бы переворот в стоматологии! Подобные новшества, голубчик, не скрыть.

— Ну, ладно, — кивнул Гиляровский. — Вы, профессор, сказали, что у бедняги во рту таких было три? Может быть, позволите мне один забраться с собой? Обещаю — верну в сохранности.

— Что с вами поделаешь, Владимир Алексеевич! — развёл руками профессор. — Берите, конечно, понимаю…

— И последний вопрос, — сказал репортёр, завертывая зуб в бумажку. — Вы, кажется, упомянули, что этот труп доставили вместе с тем, что было как-то по особенному зарезан? А нельзя ли уточнить — так это или нет?

* * *

— Это что, вокзал? — удивилась Вероника. — Экий, право же, сарай!

Извозчик, обернувшись, взглянул на барышню. Коричневое, морщинистое лицо его, похожее на печеное яблоко, сморщилось в усмешке, делая своего владельца удивительно похожим на Врубелевского Пана..

— Так ить, барышня, известное дело — Нижегородский! В Москве самый неказистый из вокзалов. Известное дело, до Николаевского императорского ему — куды-ы-ы ему…

Пролётка выехала на площадь и остановилась. К ней тут же заспешил носильщик — в длинном белом фартуке, с большой оловянной нумерной бляхой.

Стрейкер, сойдя с экипажа подал руку — Вероника благодарно кивнула и, придерживая пальцами ткнь юбки, сошла на землю. За спиной, возле багажной решётки засуетился носильщик. Вещей было немного.

— Прошу вас, mon âme[107], — сказал бельгиец. — Поезд отбывает через час, а нам следует еще подумать о билетах.

Вероника, взяв под руку спутника, проследовала за ним к зданию. Оно и правда походило на изрядных размеров сарай — совсем не то, чего ожидала она, привыкшая к великолепию московских дореволюционных вокзалов.

Здание Нижегородского вокзала[108] ни чем не напоминало ни сказочный теремков Белорусского, ни вычурности Рижского, ни строгой европейской архитектуры Ленинградского. «То есть — Николаевского, поправила себя девушка. Пора привыкать к новым названиям… теперь среди них жить.»

Бельгийца, как и велел Геннадий, доставили в «Ад» и споро затолкали в комнату студента Лопаткина; того не было дома, так что лишних вопросов удалось пока избежать. Дрон походил из угла в угол и отбыл, раздав ценные указания. Олег побежал к соседям по коридору за кипятком (молодой человек еще в прошлый раз освоился с простыми нравами студенческого общежития), а Вероника, которой было поручено собрать на стол вытащила из кармана склянку с белыми таблетками и демонстративно предъявила ее ван дер Стрейкеру. Тот сделал удивленные глаза но смолчал — понял, что скоро и сам все увидит.

И верно. Около пятнадцати минут понадобилось Олегу, чтобы забыться тяжким медикаментозным сном. Устроив его поудобнее на кровати — в конце концов, у бедняги и так будет зверски болеть голова! — девушка повернулась к бельгийцу. Он ждал — с веселым выражением на лице.

— Надеюсь, вам понятно, мсье, что я несколько… не разделяю намерений моих спутников.

Ван дер Стрейкер кивнул. Похоже, происходящее его забавляло, несмотря на недавнее похищение и побои. Собственно, его и сюда, на Большую Бронную доставили под дулом пистолета — всю дорогу Дрон сидел рядом со Стрейкером, упирая ему в бок ствол. Зря старался — бежать бельгийцу всё равно было некуда.

А вот теперь, эта странная, но такая решительная мадемуазель! Нет, определенно, судьба, столь немилостивая к нему в последнее время, сделала очередной поворот.

Уже через несколько минут Стрейкер со своей нежданной избавительницей выскочили из «Ада» и, поймав первого попавшегося «ваньку», кинулись на Кузнецкий. Там, у верного Веллинга, бельгиец хранил запасные документы и деньги — на случай внезапного бегства. Теперь этот случай настал.

Не то чтобы Стрейкер всерьёз опасался за свою жизнь. Чутьё авантюриста подсказывало, что он нужен новым знакомым, и те готовы договариваться. Однако — бельгиец, прожженный авантюрист, не терпел самомалейшего давления и старался, по возможности, заключать сделки на своих условиях. И, желательно, на своей территории. Особенно, если речь идет о такой крупной ставке! В конце концов, Геннадий никуда не денется — и при их следующей встрече он точно так же будет нуждаться в его, ван Стрейкера, услугах. Но вот произойдет эта встреча уже там, где он решит — и главное, когда он сочтет нужным. И — это наверняка будет не сегодня.

Оставалась загадка Вероники. Предложив бельгийцу содействие в побеге, девушка поставила одно условие — отправляясь в Европу, он берет её с собой. На вопрос — а зачем, собственно ему это нужно, Вероника продемонстрировала не толстую пластину с откидывающейся наверх крышкой. Ван Стрейкер, успевший краем глаза взглянуть на чудеса будущего, уже знал что это такое — а потому поверил, девушка заявлению, что «здесь хранятся сведения, которые помогут мне — и вам, господин ван дер Стрейкер! — стать очень богатыми и влиятельными людьми!». Или сделал вид, что поверил — в конце концов, неизвестно, что за сведения могла запасти эта девица, но польза от нее будет наверняка — в этом авантюрист не сомневался. Оставалась, правда, одна проблема — у Вероники не было ничего даже отдалённо похожего на документы. Но Стрейкера это не особенно беспокоило — в Одессе, куда он собирался отправляться, у него была возможность раздобыть любые документы, совершенно неотличимые от настоящих. Дорога до этого крупнейшего портового города юга Российской Империи должна была занять не более трех дней, так что у него еще будет время выяснить, что, собственно, затеяла эта девица…

Пока он отчётливо понял лишь одно. Её товарищи (бывшие товарищи, так, пожалуй, будет вернее), затеяли некую коммерческую операцию, связанную с доставкой в будущее большого количества так называемого «кокаина» — весьма популярного лекарственного средства. Стрейкеру были знакомы и иные аспекты употребления этого порошка; он, как и многие его знакомые, отдал в свое время дань этому модному увлечению, и одно время даже носил с собой, подобно Папе Римскому Льву XIII-му, фляжку с Mariani Wine[109]. Однако новинка его не захватила, и со временем Стрейкер напрочь позабыл и о кокаиновом вине и о чудодейственном белом порошке.

Правильно, как оказалось, сделал — новая спутница успела рассказать о кошмарном действии этого снадобья, напрочь разрушающего рассудок и здоровье. Что, как водится, останавливало далеко не всех — даже в просвещенном будущем находилось немало безумцев, готовых губить себя этой отравой. Белый порошок был у потомков под строжайшим запретом; торговля им считалась тягчайшим преступлением, приносила огромные деньги и была связана с не меньшим риском. В принципе, ван дер Стрейкер прекрасно их понимал — грех было не использовать так удачно подвернувшийся источник дохода. Была бы его воля — он и сам … впрочем, ничуть не меньшим грехом было бы не употребить себе на пользу столь непримиримую позицию Вероники.

«Да, — усмехнулся про себя бельгиец, — века идут, а натура человеческая, похоже меняется мало. И во все времена поступками людей управляет одно и то же — жадность, порок и… наивность. А еще, конечно же — любопытство…»

Впрочем, ван дер Стрейкер, оставаясь человеком весьма и весьма любопытным, наивностью не страдал. И, конечно, вполне допускал вероятность того, что выходка Вероники — не что иное, как хитрая игра Геннадия, того молодого человека, что допрашивал его — и, похоже, верховодил компанией похитителей. Что ж бельгийца это не пугало — он готов был сыграть и с пришельцами из будущего. Но, разумеется лишь в том случае, если правила этой игры будет устанавливать он сам.

Впрочем, Стрейкер допускал и иной вариант; после некоторого размышления он даже склонен был отдать ему предпочтение. Спутница его, натура холерическая и романтически (хотя и на свой лад) настроенная, могла оказаться своего рода «собратом по духу» авантюрного подданного Леопольда II-го; и таким образом намеревалась начать здесь, в 19-м веке карьеру искательницы приключений.

Что ж, он Стрейкер готов признать, что у девицы имеются для этого все данные; игра в таком случае, окажется еще более захватывающей, и, конечно, играть они будут исключительно по его правилам. И, разумеется, на его поле.

* * *

Густые подмосковные леса за окном внезапно сменились мельканием крыш — амбары, сараи, домишки… И заборы, заборы — лишь изредка прерываемые унылыми кирпичными пакгаузами и водокачками сортировочных станций.

— Прибываем, господа! Поезд прибывает на Нижегородский вокзал! — застучало в коридоре. — Поезд прибывает, господа пассажиры!

Пыхтящий паровоз, казалось, еще усердней тянул вагоны, стремясь поскорее прибыть к дощатой пристани амбаркадера. Олег Иванович встал, извлек из багажной сетки саквояж и кивнул Ване:

— Ну что, готов? Да, и проверь — мы там багажные квитки не потеряли?

Пассажиры вагонов первого и второго классов сдавали крупную кладь — как знаменитая дама в стихотворении Маршака. К поезду, позади почтового, были прицеплены два темно-коричневых трёхосных «багажных» вагона На каждый сданный туда предмет полагалась квитанция тёмно-зеленого цвета; провоз стоил три копейки. По прибытии, багаж следовало получить там же, у «багажников» (так назывались работники, ездившие вместе с багажными вагонами), или вручать квитанции носильщику, который и выполнял всю процедуру.

Ваня завозился по карманам и извлек на свет тоненькую пачку бумажек:

— Вот, нашел! Все пять… нет, семь! Нет, кажется еще… восемь! Теперь точно все.

Олег Иванович с неодобрением покосился на сына. По прибытии в Одессу Иван категорически отказался возвращаться к прежней «форме одежды» — он и в поезде не стал снимать свои пустынные «бермуды», шнурованные башмаки с сетчатыми вставками и песчаный жилет-разгрузку на голое тело. Приличные пассажиры класного вагона с недоумением косились на экзотически одетого подростка, но Иван только улыбался им во все 32 зуба из-под бежевой куфии-арафатки, купленной еще в «Сплаве» и прошедшей с ним всю ближневосточную эпопею.

Олег Иванович, напротив, оделся вполне прилично. Взятый ещё из Москвы багаж, отправленный из Маалюли в Триполи, стараниями тамошнего консула был переправлен в Одессу и дожидался их там; так что мужчина извлёк на свет божий полотняную пару, прикупив к ней в Одессе новомодное (для 1886-го года, разумеется) соломенное канотье. Так и сошли они на перрон Нижегородского вокзала.

— Олег Иваныч! Дядя Олег! Ванька!

По перрону навстречу им спешили Николка с Яшей; Гимназист бежал первым, радостно размахивая фуражкой. Яша же, старательно сохраняя серьезный, «взрослый» вид, шагал за ним.

— Ну вот мы и приехали!

После положенной порции объятий все четверо двинулись к багажному вагону; Яша, вспомнив о том, что он, вообще-то числится в помощниках у господина Семёнова, завладел багажными квитками и отправился вперед, за носильщиком. Николка же, захлебываясь, пытался вывалить на путешественников все новости: новостей было много, и мальчик торопился, чтобы успеть, пока не вернется Яков и не перехватит окончательно инициативу. Трудность, однако, заключалась в том, что Ваня одновременно пытался рассказывать об их поездке — в результате мальчики то и дело останавливались посреди перрона, крича, жестикулируя и мешая пассажирам, тянущимся от своих вагонов к зданию вокзала.

— … а она ка-а-а-к бабахнет! Меня на стену бросило, а барон…

— Это что! Видел бы ты, как наш шушпанцер взорвался! Столб дыма был — высотой с версту, а мне чуть голову не оторвало обломком котла! Вот как ты стоишь — так же близко от меня он стену пробил! Вся Басра затряслась, а ваххабиты эти чёртовы…

— Олег Иванович с улыбкой глядел на мальчишек и думал, что несмотря а все грозные испытания, выпавшие на их долю в этом путешествии, его сын, остался ы сущности, тем же 14-ти летним мальчишкой. Только загорел, уверенности в себе прибавилось. И, пожалуй, стал поспокойнее — хотя, сейчас по нему этого не скажешь.

— Да, это тебе, смотри! — Ванька, прервав на полуслове рассказ о перестрелке с пустынными разбойниками, потащил с плеча рюкзак и принялся копаться в кармашке. Вот, в Маалюле купили — настоящий, дамасской стали!

— Ух ты, здорово! — только вымолвил восхищенный Николка, рассматривая, чёрный, покрытый изящными разводами дамаска клинок. Ваня долго выбирал подарок и всю дорогу: и на Ефрате, и позже, на пароходе, и в Александрии — не расставался с покупкой. А в поезде то и дело вытаскивал нож из рюкзака и гадал, как отдаст его Николке — прямо на перроне, возле поезда, куда он, конечно, придёт их встретить.

— Всё, Олег Иваныч, готово, можем идти.

Подошёл Яша; за ним носильщик катил доверху нагруженную тележку. Олег Иванович повернулся к ребятам:

— Ладно, молодые люди, впечатлениями обменяетесь после. Нам еще извозчика брать. И ломовика, пожалуй, — и он критически окинул взглядом гору багажа. — В пролётку это все точно не влезет. Так что пойдемте. А вы, Яков, скажите-ка мне вот что…

Глава двадцатая

— В общем, дела наши пока невесёлые. — подытожил Геннадий. — Стрейкера мы прохлопали. Совсем.

— Да ни хрена мы не прохлопали! — взвился Дрон. — Это называется — подстава. Говорил я вам — на хрена нам в бригаде бабы? Вот они обе нас и…

— Ген, а правда — чего это Вероника решила сбежать? — осторожно спросил Виктор. — Ну, я еще понимаю — Ольга, любофф, все такое… да и на тебя обижена. Но этой дуре что не понравилось? Вроде, всегда с нами была, и работала чётко…

— Я и сам пока не особенно понимаю. — пожал плечами Геннадий, крутя в руках смартфон Олега. На нём беглянка оставила послание — минуту текста, наговоренного на диктофон.

— Как мне кажется, тут две причины. Одна — это ты, Дрон, с твоим коксом..

— Моим? — возмутился Дрон. — Да мы же вместе решили замутить этот расклад! Ты же сам…

— Ладно-ладно, не твой. Наш. В общем, девочке показалось некомильфо иметь дело с такой бякой. Вот она и решила сделать нам ручкой — и поискать другие источники дохода.

Дрон грязно выругался.

— Не хотела бы — ну и не надо, кто ее тащил? Что, заняться больше нечем? А сволочь эту бельгийскую зачем выпустила?

— В нем-то все и дело. — вздохнул Геннадий. — Наша дорогая Вероника, как я понял, решила заделаться новой Коко Шанель. Набила ноут фотками, эскизами платьев, белья, выкройками — и теперь надеется, что бельгиец ей поможет где-нибудь в Париже открыть дом мод. Расчет, в принципе, верный — ведь все успешные модели известны на 130 лет вперед, и если толково взяться за дело…

— Взяться? — Да найти ее и… — по сравнению с тем, что Дрон выдал на этот раз, предыдущие речевые конструкции тянули разве что на легкий упрёк.

— Да не кипятись ты! — поморщился Геннадий. — Неприятно, конечно, вышло, — но списывать её со счетов я бы не стал. Да вот, сами послушайте… — и он нажал на кнопку.

— …а еще, Геночка, учти, — раздался из аппаратика голос Вероники. — я, в принципе, ничего против вас не имею. Время подойдет — свяжемся, обсудим, может, о чем полезном и договоримся. Взаимно полезном, — девушка сделала ударение на слове «взаимно». Только усвой хорошенько — я вам ничем не обязана и командовать собой не позволю. Если усвоишь — приходи, буду рада. Нет — обойдусь. Адреса, извини, дать пока не могу, поэтому…

Геннадий торопливо выключил звук.

— А что дальше? — сунулся Олег.

— Так, ерунда, — отмахнулся Геннадий. Говорит, как с ней связаться, если что. Ничего особенного — письмо в Париж или Брюссель на определённый адрес.

— В Брюссель? — переспросил Виктор. — Выходит, рассчитывает на этого Стрейкера?

— А что ей, твари, остаётся? — не унимался Дрон. — Кому она, нахрен, тут нужна, со своими моделями? Тоже мне, швея-мотористка…

— Я так полагаю, у неё там не только картинки. — усмехнулся Виктор. То-то она в последнее время меня расспрашивала насчёт того, где раздобыть сканы старых европейских газет и экономические обзоры позапрошлого века. Точно вам говорю — не модами она там собирается заниматься. Ну, или — не только модами. Нынче все грамотные — а про то, как попаданец из будущего делает миллионы на бирже, сейчас кто только не пишет. Между прочим — толковая идея. Здесь, в России, из этого ничего не получится, а вот в Париже или Брюсселе, да еще со связями Стрейкера…

— Будем иметь в виду, — кивнул Геннадий. — Ладно, с этим пока всё. Олеж, что там с Валей?

— А ничего. — Вздохнул Олег. — Тамара Валерьевна, — ну это мама его, — мне все время звонит. Они еще ждут… Я все боюсь, что придет к нам домой — они у нас в гостях как-то бывала, и мои ее знают… Ген, я ей не смогу в глаза врать, что Валька жив! Да я сразу…

— А ну заткнись! — прервал излияния Олега Геннадий. — Не хватало еще нюни разводить! Спалиться хочешь — и нас, заодно, спалить? Ты вообще, где — в Бригаде или в песочнице? Волю в кулак — и держаться! — И вожак обвёл бешеным взглядом подчинённых. — Ко всем относится!

— Мало нас, — сказал Дрон после недолгого молчания. — Вероника, конечно, стерва, но — конкретный боец. Если продолжаем мутить насчёт кокса — надо еще людей искать.

— Ищи. — согласился лидер. — Только ничего конкретного им не пока не говори. Прощупай, сведи со мной — а там вместе будем решать.

— Лады. — кивнул Дрон. — И вот еще… я тут подумал — как найдем людей, надо сразу их на ту сторону — и в дело с головой, чтобы некогда было задуматься. В деле и посмотрим. А если что… сам понимаешь. Тут ментов нет, и мамочка никто не спросит… — и он нехорошо посмотрел на Олега. Тот невольно поёжился.

— Логично. Действуй. Вить, теперь — по твоей части. Что там с камер на Гороховской.

Виктор развернул к собеседникам ноутбук и щелкнул тачпадом:

— Вот, смотрите. Наши клиенты — те самые, о которых рассказывал мальчишка и лейтенант.

На экране рывками двигалось изображение: к дому подъехала пролётка, за ней следовала телега, гружёная какими-то чемоданами и тюками. С пролётки сошли четверо — мужчина лет сорока пяти и трое подростков. Двоих присутствующие сразу же узнали.

— Яша… Николка. — прокомментировал Витя. А это, видимо, и есть тот самый Олег Иванович?

— Да, — кивнул Геннадий. — С сыном, Иваном — вот он…

— А малый понтуется. — проворчал Дрон — Вон, разгруз не снял и берцы… чего это он?

— Пока неясно. Так что сейчас тебе задача, Витя — обложить их так, чтобы каждый шаг… и не забывай про Яшу. Шустрый оказался мальчик, кто бы мог подумать…

Виктор поморщился. Он никак не мог простить себе прокола с игрушечным шпионским набором. Вот уж в самом деле, кто бы мог подумать…

— Да завалить его! — предложил Дрон. — Не хватало ещё, чтобы этот жидёнок нас снова засветил! Давайте я сам сбегаю…

— Остынь, Дрон. — Твёрдо сказал Геннадий. — Не время. Да и не справишься ты, сам же понимаешь — города толком не знаешь, связей нет, а этот сопляк там каждый угол…

— Плевать! — Не сдавался Дрон. — Зато бабок теперь до хрена! Заодно стволы купим — они там на халяву продаются, без всяких бумажек! Здесь переточим малость, чтобы глушаки налезали — и будем в шоколаде.

— Насчет глушителей — это дело. — Милостиво согласился предводитель. — Займись. Но о еврейчике — пока и думать забудь. Главная задача сейчас эти двое, — и Геннадий кивнул на Олега Ивановича и Ваню, застывших на экране ноутбука. — Нам надо знать о них все. Причём — и по ту сторону портала, и по эту.

Виктор кивнул:

— Поиск по сетке я запустил. Как что-нибудь наберётся — дам знать.

— Вот славно. — Геннадий выпрямился. — В общем так, друзья. Дело наше движется — несмотря на мелкие и, я уверен, волне преодолимые препятствия. На данный момент в нашем распоряжении два ключа от портала и более чем солидная сумма царских денег — около 37 тысяч рублей, плюс 300 британских фунтов. Это, если кто не понимает — огромная сумма. Так что, дорогой Дрон — налёт на аптечный склад отменяется. Будем приобретать кокаин, как и полагается законопослушным подданным Российской Империи. Следующая задача — документы. Это снова на тебе, Витя…

Тот кивнул, и Геннадий закончил:

— Итак, у нашей группы есть деньги, база, есть толковые наработки. И надёжный — пока надёжный! — способ проникновения на ту сторону. Так что, друзья мои — революция продолжается!

* * *

«Дубовый зал» фехтовального клуба Модеста Петровича Корфа сегодня выглядел не так, как обычно. Толстые маты отволокли в углы, сдвинули к стенам деревянные манекены и «глаголи» с висящими на них кожаными чучелами. Стойки с оружием, правда, никуда не делись; ряды рапир, шпаг и эспадронов все так же отливали полированной сталью, и отблески пламени камина отражались в зеркальном металле алебард.

Длившаяся до самого сентября июльская жара покинула, наконец, Москву; с северо-запада наползли низкие, свинцовые тучи — и повисли, цепляясь за кресты церквей и за бронзовые орлы кремлёвских башен. По этому случаю барон и велел зажечь камин; впрочем, скорее всего, он сделал бы это в любом случае — обстановка требовала.

Перед камином широким полукругом были выстроены разносортные кресла; Корф почти физически страдал, что в клубе не нашлось шести одинаковых кресел — это противоречило его весьма капризному чувству гармонии. Впрочем, бог с ними, с креслами; куда больше барона волновало то, что предстояло сегодня сказать. Потому он так старательно создавал обстановку будущего Совета — так он и называл его про себя, — «Совет» с большой буквы — потому и пытался напитать обстановку торжественностью, так хорошо сочетающейся и с готическими сводами помещения, его высоким витражам, и с холодным оружием и щитами на стенах, обшитых панелями чёрного дуба.

Гости съезжались недолго — собственно, Ромка торчал в клубе с самого утра и помогал барону с подготовкой; Яша приехал часа за два до назначенного срока, покрутился по клубу, восхищенно рассматривая непривычные интерьеры. Олег Иванович и Колесников прибыли точь-в-точь в назначенное время; звон часов еще наполнял залы клуба, когда дверной молоточек у входной двери оповестил об их появлении.

Барон, исчезнувший куда-то примерно за полчаса до назначенного времени, появился в последний момент. Он вышел к гостям в безукоризненно-чёрной фрачной паре; под фраком белела сорочка с туго накрахмаленной манишкой, Загнутые уголки стоячего воротника украшали скромные запонки, на шее барона был повязан белый пикейный[110] галстук-бабочка.

Увидев это великолепие, Олег Иванович и доктор переглянулись: Семёнов — иронически-непонимающе, а Колесников — торжественно-серьёзно. Он уже знал о задумке барона и полностью её поддерживал. Ромка с удивлением рассматривал Корфа, а Яша, утонув в глубоком кресле, старался сделаться как можно незаметнее — обстановка выбивала его из колеи.

Гости в полном молчании распределились по креслам; Олег Иванович и доктор с удивлением отметил карточки с именами гостей, стоящие на маленьких столиках. Столики эти, украшенные парой бокалов, пока пустых, стояли перед каждым из кресел, и Каретников нахмурился, увидев, что перед крайне правым нет ни столика ни таблички. Он понял, для кого предназначалось это кресло, и ему это не понравилось — Никонов, хоть и тяжело раненый, был все-таки жив, а пустое кресло слишком уж напоминало принятый совсем в другом времени стакан, накрытый ломтиком чёрного хлеба.

Последним в своём кресле устроился сам барон; неслышно ступая, за его спиной возник Порфирьич. Денщик поставил на столик перед бароном небольшой медный гонг с изящным молоточком на длинной костяной ручке — и исчез, растворившись полумраке.

Выдержав приличествующую случаю паузу барон легонько стукнул молоточком по бронзовому диску — зал наполнил бархатный, гулкий звон. Услышав его, Каретников вдруг обнаружил, что они как-то и не заметили, как подкрался вечер: ни свечей, ни газовых рожков никто зажечь не озаботился, и теперь зал освещался только пламенем камина.

— Итак, друзья мои, — голос барона казалось, был столь же бархатным и значительным, как только что растаявший звук гонга, — не сочтите меня слишком дерзким за о, что я взял на себя смелость собрать вас здесь. Все мы — серьезные, уверенные в себе мужчины (Яша криво улыбнулся, утопая в своем кресле, но не посмел даже шевельнуться), и все мы, в силу разного рода обстоятельств оказались причастны к некоей тайне. А посему — полагаю уместным каким-то образом определить наши с вами отношения и обговорить, что мы собираемся делать дальше. Поскольку, согласитесь, причастность к такого рода тайне накладывает на каждого из нас немалую ответственность…

Слушая барона, Олег Иванович изо всех сил пытался сохранить в себе остатки той иронии, с которой он поначалу воспринял весь этот «масонский» антураж — и отрешённо понимал, что эта попытка безнадёжно проваливается.

«Вот что значит — кровь, — отрешенно думал он. — Сделай то же самое я, что Макар — это выглядело бы пафосной клоунадой, неумной театральшиной, и не более того. А вот у барона получается так же естественно, как дыхание. Наверное, необходимы все эти десятки поколений предков с их замками, рыцарскими гербами, — Корф ведь, кажется, из Курляндии[111]? — чтобы то, что мы стыдливо именуем пафосом превращается в аристократизм, причем не показной, а вот такой, не вызывающий сомнений даже у таких прожженных насмешников, как мы с Каретниковым…»

«А Олегыч-то поплыл… — думал Каретников, слушая Корфа. — Сморит, не отрываясь, на барона, ка студент на любимого профессора…

Это, пожалуй, плохо — вроде бы, взрослый, серьёзный мужик, порой даже жесткий — а поди ж ты! Значит, недостаточно жёсткий; да и поплыл он не сейчас, а много раньше — когда осознал, что «хруст французской булки» доступен теперь в любом количестве и, что немаловажно, без особых усилий. Требуется лишь войти в портал — и на тебе: все преимущества расслабленной, удобной (всего, в смысле «роскоши человеческого общения») жизнь конца 19-го века. Но без сопутствующих неудобств вроде туберкулёза, и антисанитарии. А что? До ближайшей революции еще лет двадцать; с учётом его возраста — можно вообще и не брать в голову. Это ведь тоже не следует сбрасывать со счетов — двадцать лет заведомо мирной, увлекательной жизни, в которой ты чувствуешь себя эдаким то ли графом Монте-Кристо, то ли доктором Фаустом. И ведь жизнь-то — и как раз такой, о которой всё своё сознательное существование мечтал. Именно существование — потому что, чем еще можно назвать безобразия тех же 90-х после такого вот викторианского путешествия? Страшный сон, жуть, морок. А всего-то и надо — ничего не трогать, оставить все, как есть. Соблазн, что и говорить…»

Каретников так и не успел толком поговорить с другом — час назад ему позвонил взмыленный Яша и отрапортовал, что все в порядке, Семёновых они встретили; да, еще Корф затеял какое-то совещание и просить срочно прибыть. Каретников зашёл в ординаторскую, потом навестил Ольгу, вторые сутки не отходящую от Никонова, и направился вниз, на парковку возле главного корпуса больницы.

«Ведь Олегыч так и не стал заезжать домой — ну, то есть в наше с ним время, — подумалось доктору. — Тоже, между прочим, сигнальчик… и большой вопрос — где у него теперь дом. То-то он Корфа заслушался…

А барон-то, барон! Надо же, как подготовился! Вот так и закладываются традиции, Голову готов позакладывать, что барон видит в своём воображении эдакий «Клуб Шести» — и даже лелеет планы и нас с Олегычем, и даже Ромку с Яшей одеть во фраки… и чтобы собирались мы все вместе здесь, у камина — скажем, раз в неделю, чем плохо? — и неспешно обсуждали судьбы мира. А что? Мы ведь теперь вполне в состоянии обсуждать судьбы мира, разве не так? Ресурсы, так сказать, позволяют — портал, при правильной постановке вопроса, даёт нам возможность влиять на историю этого мира так, как нам будет угодно. Еще бы понять, что нам угодно… а пока единственный человек, который предпринял в этом отношении хоть что-то — это бедняга Никонов, который, между нами говоря, проваляется в постели никак не меньше двух месяцев. Кстати, о Никонове…»

— Вы закончили, барон? — Каретников поднял палец. — Пожалуй, ситуацию с Сергеем Александровичем я понимаю лучше других — так что позвольте мне высказаться на этот счет…

* * *

Владимир Алексеевич вышел на Моховую и пошёл в сторону Тверской, высматривая извозчика. Здание университета осталось за спиной.

С позапрошлого, 1884-го года, для медицинского факультета строили «клинический городок» — на Девичьем Поле, между Садовым кольцом и Новодевичьим монастырём. Однако ж пока медики — и клиническое, и хирургическое и акушерское отделения, — теснились в старом здании на Моховой. Недавно к ним прибавились еще и женские акушерские курсы, однако же помещались они в отдельном здании на Волхонке — университетский устав запрещал обучение женщин.

На углу Моховой торчал, против обыкновения, единственный экипаж: старик, в кафтане, подпоясанном обрывком протёртой вожжи. Пролётка старая; лак кое-где вытерся до светлого дерева. Пузатая, мохнатая лошадёнка в верёвочной сбруе меланхолично что-то жевала.

— Дедушка, в Лефортово!

— А куда, ваш степенство?

Московские возчики именовали седока по одёжке — кого «ваше степенство», кого «ваше здоровье», кого «ваше благородие», а кого «вась-сиясь!» Тут важно было не ошибиться, польстить клиенту — чутьё у этих мастеров извозного промысла было удивительное.

— Так куды?

— На Гороховую.

— Десять копеек.

Гиляровский покачал головой — дорого.

— Восемь.

Репортёр обошёл безучастную кобылу и двинулся к углу Тверской. Старичок-возчик плёлся за ним:

— Последнее слово — семь копеек! Без почина стою!

Сошлись на пятачке.

Выезжая на Лубянскую площадь, возчик разговорился:

— Эту лошадь в завтрашний день в деревню отошлю. Вчера взял на Конной у Ильюшина киргизку за тридцать рублей — добрая! Четыре года, износу ей не будет. На той недели из-за Волги большой обоз пришёл — рыбу в Москву привезли — вот барышники у них лошадёнок и перекупили. Каждый раз так — сибиряки в Москву товар привезут, и половину лошадей распродадут. А с нас за них потом вдвое дерут — зато в долг. И-эх, жисть…

Огибая фонтан посреди лубянки, во всякое время окружённый извозчичьими лошадёнками, которых владельцы поили прямо из каменной чаши, услышали позади колокольчики. Между возчиками началась суматоха — ломовики, расположившиеся тут же, на бирже, принялись нахлёстывать лошадей, прижимаясь к тротуарам. Возница обернулся:

— Курьеры… Гляди!

Со стороны Тверской бешено неслись две прекрасные гнедые тройки в одинаковых коротких экипажах. Ямщики на обоих — весёлые, в шапках с павлиньими перьями — размахивают кнутами, свистят. В экипажах — одинаковые пассажиры: жандарм в серой шинели, а рядом с ним — молодой человек в партикулярном.

— В Сибирь везут, — возчик перекрестился. — из Питера, на каторгу: это — которые супротив царя идут.

Жандармские тройки вернули Гиляровского к мыслям об убитых с Хитровки — и к необычному зубному протезу, преданному профессором Нейдингом. Дело представлялось интересным — Владимир Алексеевич ничуть не сомневался, что застреленный молодой человек как-то связан с недавней эскападой барона Корфа. В самом деле, первый убитый — тот, которого прирезал бебутом тот шустрый молодой человек… Роман, кажется? Он ещё называл какое-то имя…

Репортер нахмурился, вспоминая. Нет не он — тот, другой, ради которого и затевалась экспедиция, пленник, освобождённый из хитровского плена. Яков? Да, Яков. Он еще просил позволения зайти — интересуется криминальными делами. Вот и хорошо, пусть заходит…

Имя… он ведь точно называл какое то имя? И тоже профессор… нет, доцент! Доцент Евсеин! Вот за эту ниточку и надо потянуть. Наверняка в университете можно навести справки…

— Ну-ка, голубчик, — Гиляровский решительно тормознул своего возницу. — Поворачивай-ка назад, на Моховую. Передумал я, не поеду. Денег заплачу, как уговорено…

* * *

С момента, когда облачённый в парадное одеяние барон открыл «заседание», прошло уже около часа — по высоким, заключенным в дубовую башенку часам, стоящим в зале напротив камина, в простенке между двумя витражными окнами. От недавней торжественности не осталось и следа; Корф, скинув фрак, стоял перед камином; пикейная бабочка сползла набок, придавая облику барона что-то комическое. Яша уселся на подлокотнике и слушал, вульгарно болтая ногой. Ромка, так же выбравшийся из кресла, стоял теперь позади него, опираясь подбородком на скрещенные руки, пристроенные на спинку. Сидеть остался один Семёнов, но от благоговейного, восторженного выражения лица, с которым он совсем недавно слушал Барона, не осталось и следа.

— Я решительно вам удивляюсь, барон. — говорил Олег Иванович. «Совет Шести»… что за масонские игрища, право слово? Вы что, бульварных романов начитались? Так мы, позвольте напомнить, в реальной жизни…

— Ну, это еще как сказать. — усмехнулся Корф. — Что-то не припомню, чтобы в реальной жизни мне когда-нибудь доводилось скакать туда-сюда из прошлого в будущее, словно… я и не знаю, с чем сравнить! Так что, если это у нас с вами реальность, друг мой, то очень уж она нереалистичная!

Олег Иванович издевательски похлопал в ладоши.

— Браво, барон, с каламбуром-с… А если серьезно — вы и правда полагаете, что без всех этих ваших клятв мы бросимся рассказывать на всех углах и про портал, и про прошлое с будущим?

— Ну, до сих пор вы не очень-то язык за зубами держали. — парировал Корф. — я так понимаю, что за каких-то три месяца вы сумели расширить круг посвященных с трех человек до полутора десятков? Что и говорить, сохранили тайну…

— Кстати, тут я с бароном согласен, — вмешался Каретников. — И вообще — ты, Олег, до крайности несерьезно ко всему этому относишься. Право слово, создаётся впечатление, что ты здесь на экскурсии, и не более того.

Семёнов с упрёком поглядел на друга — мол, и ты, Брут! Тот сделал вид, что ничего не заметил и продолжал:

— Определись уже на будущее: или ты здесь своё любопытство тешишь, или… — Каретников запнулся. Что «или» — он и сам не знал. — Об ответственности за изменение истории говорить не буду, оставим это для фантастов.

— Да ладно, Макар, что ты завёлся? — начал примирительно Олег Иванович. — Не стоит так уж преувеличивать. Да, глупостей мы немало наделали — поначалу. Но, скажи на милость, а кто бы их не наделал? Это, знаешь ли, только в книжицах определенного пошиба, попада… гость из будущего немедленно выстраивает план на полвека вперед — а потом следует ему с прямолинейностью летящего лома. А я, знаешь ли, живой человек…

— Вот именно-живой! — подхватил Каретников. — Только постарайся понять, что те, кот вокруг тебя — тоже живые люди, а не набор пикселей. И наши действия могут принести им вполне ощутимый вред.

— Или, наоборот, пользу. — отозвался Семёнов.

— Или пользу. — согласился доктор. — Только для этого надо хотя бы иногда думать не о сиюминутных нуждах, а хотя бы о том, что будет послезавтра.

— А то я не думаю! — взорвался Олег Иванович. Видимо, ему наконец надоело, что старый приятель отчитывает его, как школьника. — Мы, между прочим, в Сирию не на экскурсию мотались. Вот, полюбуйся…

И он хлопнул на стол электронный планшет и небольшую, но ощутимо тяжёлую коробочку. Присутствующие выжидательно молчали.

— Прошу — Семёнов картинным жестом указал на стол. Если вы все были не в курсе, зачем мы с сыном ездили в Сирию — то это не значит, что мы скатались в развлекательную прогулку. К вашему сведению, здесь — и он ткнул пальцем в планшет, — полные фотокопии того самого манускрипта, руководствуясь которым ваш, Яков, доцент, — кивок в сторону молодого человека, — и затеял эту бодягу с порталом. Надеюсь, никто не сомневается, что это его работа? — и Олег Иванович обвел собеседников взглядом, поочерёдно задержавшись на каждом.

Все были согласны.

— То-то же. А здесь — палец уткнулся в коробку, — самое интересное. Я даже гадать боюсь, кто изготовил эти пластины, но одно знаю точно — людям такие фокусы не под силу. Всем людям, я имею в виду, где бы они не жили — хоть в Шумере, хоть в Силиконовой долине. И содержимое этой коробочки имеет самое прямое отношение к порталу — понять бы только, какое. И это, уж прости, Макар… — Семенов язвительно взглянул на Каретникова, — несколько более важно, чем ваши шпионские игры.

— Кстати, о Евсеине. — вмешался Корф. — Утром пришло письмо из Твери — как вы помните, доктор, я отправил доцента туда, к своему полковому товарищу, тоже врачу. Так вот, он пишет, — и барон зашуршал письмом: «У пациента наблюдается устойчивый прогресс в плане памяти». Иначе говоря — вспоминает Евсеин все, что с ним было — и просится с нами поговорить.

— Вот и прекрасно — обрадовался Олег Иванович. — Поможет нам разобраться во всем этом. Когда вы сможете доставить его в Москву, барон?

— Не торопитесь. — ответил Корф. — я вообще не уверен, что его стоит сюда везти. Свозили уже один раз, спасибо. О бельгийце, Стрейкере этом, не забыли? Еще одну бомбу в окно хотите получить?

— Да нет его в Москве, Модест Петрович! На этот раз — точно нет! Видели его на Нижегородском — садился в курьерский, до Одессы. С ним — какая-то барышня. Я, кстати, в то время тоже на вокзале был, но сам, увы, не сподобился наблюдать — Олега Ивановича встречал.

— Это точно? — подозрительно спросил Корф. — А то сия личность однажды нам уже нос натянула — мы тогда тоже решили, что он уехал.

— А вот и нет! — возразил Яков. — Я, если поните, сколько раз гвоорил, что он в Москве и прячется!

— Ну гвоорил, говорил, — примирительно проворчал барон. Сыщик, молодец. Что дальше-то делать думаешь?

— Искать надо. — Вздохнул Яша. — Жаль вот только, почти все машинки, что мне дали, псу под хвост пошли — что чёртов Стрейкер уволок, что поломалось. А жаль, сейчас бы очень пригодилось.

Каретников усмехнулся:

— Это как раз не проблема. Дай срок — будет тебе техника, причём серьезная, не чета китайским игрушкам. И человека найдем, который научит тебя всем этим добром пользоваться, настоящего специалиста. Только для этого придётся тебе у нас несколько дней пожить. Ты ведь не против?

Яша обрадованно помотал головой. Ещё бы он был против!

— Ну что, Олегыч, попробуем устроить Якову курс молодого шпиона? Дело не дешёвое, но надо, сам понимаешь…

Семёнов кивнул.

— Надо так надо. Найдем фирму, которая ЧОПам спецтехнику продаёт, с делаем заказ — и обговорим, чтобы провели обучение нашего… специалиста. Справимся, короче.

— Спасибо, Олег Иваныч, господин доктор! — Яша буквально расцвел! — Я уж постараюсь, все что надо узнаю! И кто этому Стрейкеру в Москве помогал, и куда он уехал…

— Про Геннадия и его уродов только не забудь. — Подал голос из глубины кресла Ромка. До этого момента он не сказал ни слова — присутствующие даже немного позабыли о нем. — Вот не верю я, что они оставят теперь нас в покое. Может, найти их на той стороне и поговорить по понятиям? А что, я друзей армейских могу найти…

— Не стоит, Ром. — покачал головой Каретников. — Не будем уподобляться… да и мало ли? Объясняйся потом с полицией! НА той стороне они ведь никаких законов не нарушали, что им предъявишь?

— Они и на этой не нарушали. — упрямо заявил Ромка. — подстава — это вроде как не преступление, только знаете что — за такое по всем понятиям ответить надо! Если бы все получилось, как этот гад задумал — мы бы господина лейтенанта уже похоронили. А уж Ольга… — он безнадёжно махнул рукой.

— Знаете что, — сказал Семёнов. — Я одного не понимаю — зачем он вообще учинил эту пакость? Ну ладно, лишнюю бусину заполучить — это я понять могу. Но зачем после этого Ольгу кидать? Ему что, трудно было отвести ее с Макаром на ту сторону? Ясно ведь, что она всё равно туда попадёт — Николка-то там остался, да и Ромка тоже. Что им мешало перебраться в будущее и отыскать её?

— Полагаю, тут не так всё просто, Олегыч. — покачал головой Каретников. — Во первых, о том, что Ромка в прошлом, он мог и не знать. А значит — остаётся только Николка. Его они, если помнишь, один раз уже надули — с телефоном. Вот этот Геннадий и решил, что мальчик и во второй раз сам не сможет ничего сделать в будущем. Да, конечно, он знал, что рано или поздно вернётесь вы с Ванькой и разыщете девушку — но к тому времени Никонов уж точно умер бы, к гадалке не ходи…

— А зачем ему это? — поинтересовался Олег Иванович. — Неужели лейтенант им так мешал?

— Значит, мешал. — кивнул доктор. — А может, дело в другом. Знаешь, порой люди — особенно те, кто и без того озлоблен на окружающих, да еще и обладает мелкой натурой, — совершают нечто подобное просто чтобы нагадить своему ближнему.

— Но тут другое дело! — не сдавался собеседник. — Он же не мог не понимать, что после такой выходки мы наверняка не захотим иметь с ним дело? Вот скажи — зачем ему плодить себе врагов.

— Я не психолог, — покачал головой Каретников. — И могу только высказать подозрения, что дело всё именно в натуре этого Геннадия. Эдакий, знаешь ли, комплекса мелкого человечка: мания преследования пополам с манией величия. Плюс — презрение ко всем окружающим и лютая ненависть к тем, кто хоть в чём-то с ним не соглашается.

— Да в чем вы с ним не соглашались-то? — удивился Олег Иванович. — Я так понимаю, что вы с этими ребятами толком не общались.

— Верно. Только этот Гена, к сожалению не дурак. — усмехнулся доктор. И не может не понимать, что ему с нами, в итоге, не договориться — разно или поздно конфликт непременно возникнет. Вот и ненавидит — заранее. А что до остального… Помнишь, главный постулат «попаданческой» литературы?

— Да, — кивнул Семенов. — Предки не были идиотами.

— Вот именно! А мальчик, похоже, об этом забыл! Иначе — как ещё объяснить, что ему и в голову не пришло, что его контрагенты из прошлого — Николка, Яша, барон в конце концов, — сумеют сами решить несложную проблему с Ольгой. Но это ведь еще не все. Вы, Яков, кажется, говорили, что они зачастили в «Ад»?

— Верно. — подтвердил Яша. — Сам два раза их туда провожал. И сведения у меня имеются — они и сейчас там. Познакомились со студентом Технического Лопаткиным — ну, это тот, что бомбу нас кинул — и пасутся там уже который день…

— Мошенник. — проворчал Корф. — Всю комнату мне изгадил, до сих пор в порядок привести не могу…

Так вот, о чем я? — продолжал Каретников. — Наши современники опрометчиво протоптали дорожку в «Ад» — а ведь вся Москва знает, что там нечаевский кружок обосновался. Верно, Яков?

— Верно, Андрей Макарыч! — весело подтвердил молодой человек. — Ослы они! Это надо было додуматься — в «Аду»! Да там жандармы давным-давно всех тараканов пересчитали! Вернее уж сразу идти, сдаваться на милость — нате, мол, забирайте, мы супостаты из будущего с бомбами… Повяжут голубчиков, в опрос времени, точно вам говорю…

— Вот именно. — доктор согласно кивнул. — А ведь этот Геннадий не мог не знать, что при Александре Миротворце Охранное отделение весьма успешно придавило народовольцев — да и вовсе их организацию разгромило. Нет — лезут в самое гнездо, где их непременно вычислят… а все дело — именно в неуважении к предкам. Вбили себе в голову, что если они из будущего — то им здесь море по колено. За что вскорости и поплатятся.

— А ведь это весьма скверно, господа. — заметил Корф. Он уже не стоял у камина а присел, подобно Яше, на подлокотник кресла и внимательно внимал дискусии. — Эдак голубые мундиры и до нас доберутся…

— Да, вы правы, барон. Не хотелось бы… — Согласился с Корфом Олег Иванович. — А значит, друзья, наипервейшая наша задача — это разобраться всё-таки с сирийскими находками. Если мы хотим сохранить нашу уникальную находку — я имею в виду портал, — то нам надо как-то его перенести. Иначе — самое позднее, через пару месяцев мы лишимся возможности путешествовать между веками.

— Вот и договорились, — подвёл итог барон. — Вы уж простите, господа, но, раз я взял на себя обязанности председателя этого собрания… вы не против?

Олег Иванович покачал головой. Остальные, кто кивком, кто жестом, подтвердили согласие.

— Вы правы, барон, — произнёс Колесников. — Я имею в виду ту мысль, с которой вы начали наше сегодняшнее собрание. Как бы театрально это не выглядело в глазах наших современников — но без некоей организации, «союз посвященных», если хотите, нам не обойтись. Если, конечно, мы и правда намерены заниматься чем-то… серьезным. Мы ведь намерены?

И Каретников обвел присутствующих взглядом. Все пятеро снова сидели в креслах; за витражными окнами окончательно стемнело, и теперь и зал и лица были освещены только оранжевыми отсветами камина. Пламя играло на полированном металле шпаг и кинжалов, развешанных по стенам; вырывало из темноты контуры манекенов у дальней стены и колонны, уходящие вверх, к сводчатому готическому пололку.

— Что ж, друзья, — медленно произнёс барон Корф. — Будем считать, что наше «братство посвященных» состоялось…

Эпилог

— А всё-таки нечестно, что нас не позвали. — в который уже раз сказал Николка. — В конце концов, это я нашёл чётки, и в портал первый прошёл!

— А ты — второй! Мы догадались, что это чётки его открывают! А они — взяли и без нас обойтись решились…

— Да, неприятно. — согласился Ваня. — А вон яшу позвали а он меня всего-то на два года старше! Нет в мире справедливости.

— Ну, что Яшу позвали — это понятно. — рассудительно сказал Николка. — Он вон сколько всего раскопал — и доцента Евсеина и Срейкера тоже, и вообще…

— Зато ты его, можно сказать, спас! — резонно заметил Иван. Если бы ты не поднял кипеж — где был бы тот Яша?

— Нет, это Сергей Лексеич и господин барон. Ну и Ромка, конечно. — возразил Николка, который во всем хотел придерживаться справедливости. Я — что, я передал просто…

— Все равно — неправильно. Чем мы-то хуже? И кому интересно, сколько кому лет? Нас тоже должны слушать!

— Ну ладно, чего уж теперь… — вздохнул Николка. — Наверное, как решат все — нам расскажут. Не могут же не рассказать, верно, Вань?

— Кто их знает? — буркнул Ваня. — Совести у них нет, вот что. Они там судьбы мира обсуждают, а людям тут в школу идти…

— Тебе тоже? — Николка обрадовался тому, что мальчик сменил тему. — Мне вот послезавтра… мы с тётей Олей уже за формой ходили!

— Хорошо вам… — позавидовал Иван. А вот нам в школе весной как сказали, что теперь у всех будет форма — так до сих пор ничегошеньки не известно. В идти первого сентября — никто понятия не имеет. А, между прочим, меньше двух недель осталось!

— Как так? — недоумённо нахмурился собеседник. — Сегодня ведь уже… ах да, конечно!

— Вот-вот, я тоже все время забываю. Если бы не эти придурки, которых лейтенант из нашего времени притащил — там вообще сейчас середина июля была бы. — вздохнул Ваня. — В общем, жизнь и тут мне свинью подложила. Ты прикинь было бы еще полтора месяца каникул! А из-за них иди теперь, как дурак, в школу…

— Ну да. — грустно поддакнул гимназист. — Как-то очень уж быстро лето пролетело. И сколько всего случилось! И погода, вон, уже не летняя…

Над Москвой, и правда, уже третий день висели плотные графитовые тучи. Время от времени они проливались на город реденьким дождиком, уже по осеннему зябким. Прохожие уже переоделись — на улицах замелькали суконные шинели, извозчики напялили армяки, а дамы вытащили из гардеробов плотные шерстяные жакеты. Мальчики тоже отложили легкие летние рубашки и полотняные брюки: Николка облачился в серую суконную гимназическую рубашку, оставшуюся от прошлого года; рубашка была уже ощутимо мала, и запястья мальчика смешно торчали из рукавов. Ваня же, в очередной раз плюнув на конспирацию, нацепил чёрные джинсы и нейтрального цвета толстовку без капюшона. Единственной уступкой здравому смыслу стало то, что толстовка оказалась без молнии.

Очередной дождик как раз недавно прекратился; сизые лужи украшали мостовые и тротуары; извозчики катили по Каланчёвской площади, разбрызгивая во все стороны брызги. Напротив здания Ярославского вокзала мальчики соскочили с задней площадки конки и, уворачиваясь от прохожих, поспешили к парадному входу в вокзал.

Мальчиков накрыла всегдашняя вокзальная суета: бродяги с их жалостными повествованиями, пивные буфеты с коржиками и бутербродами с селедкой, ларьки да рынки — настоящий «базар-вокзал», беспокойный приют странников, в котором всё на виду.

— А мы точно не опоздаем? Во сколько поезд? — на бегу спросил Ваня.

— Сто раз уже говорил! — недовольно ответил Николка. — 4.35 пополудни, дачный поезд, из Сергиевского посада. Да вон, сам смотри!

Возле большого табло толпилась публика; вокзальный служитель, приставив стремянку, мелом списывал в одну из граф время прибытия.

— Точно, он! — увидел Иван. — Уже прибыл, получается! Третья платформа… ага, это там. Побежали, а то пропустим!

Когда мальчики выскочили на перрон, Ваня остановился — так сильно на него каждый раз действовал неповторимый запах старых железнодорожных вокзалов. Остро пахли шпалы сумасшедшим сладким духом креозота — особой пропиточной смолы. Запах этот отличал железку от всего остального на свете. Во времени Вани шпалы по большей части делали из железобетона; хотя старые, деревянные шпалы еще не повсюду исчезли из обихода, отнюдь не все горожане двадцать первого века помнили уже этот пьянящий запах старой «чугунки».

Щемяще и тревожно пахла паровозная гарь — в локомотивах жгли каменный уголь, так что запах был густой и едкий.

То и дело сквозь вокзальный гомон прорывались свистки паровозов; им отзывались колокола, трели кондукторов и однотонно-одинаковые крики «Поезд отправляется!» да «Поезд прибывает!»

Нужный мальчикам поезд стоял у дальней платформы. Пассажиры покидали вагоны; дачники и прочая благополучная публика в шляпах и панамах, с кулечками и громадным носильщиком «номер восемь», шествующим впереди семейств в непременном фартуке с гирляндой чемоданов на плечах.

Николка пытался подпрыгивать, высматривая в толпе тех, кого они пришли встретить; Ваня же предпочёл решить вопрос кардинально, и вскарабкался на решётку, идущую вдоль края галереи.

Безобразие немедленно было замечено: пронзительная трель свистка вокзального служителя согнала нарушителя с насеста. Ваня недовольно скривился и соскочил вниз, на прощание продемонстрировав железнодорожнику средний палец. Но увы, никакого удовлетворения выходка не принесла: этому вульгарному жесту предстояло войти в употребление только через сто с лишним лет, так что ретивый железнодорожник оскорбления не понял.

Первым дачников заметил Николка: он запрыгал, завопил, замахал руками и вообще, повёл себя крайне несолидно. От семейства Выбеговых отделилась Марина — хотя Овчинниковы уже несколько дней, как были в Москве (Василию Петровичу пора было готовиться к началу учебного года), но Марину оставили с Выбеговыми, чтобы той досталось несколько лишних беззаботных дачных деньков.

Ваня, было, бросился вслед за товарищем, но остановился: вслед за Мариной навстречу Николке шла девочка, в бежевом платье с пелеринкой и в бежевой же шляпке. Мальчик сразу узнал спутницу Николкиной кузины: Варенька Русакова, с которой он познакомился еще в мае. Позже, ему всего раз приходилось встречаться с девочкой — во время приснопамятной вело-прогулке в Петровском парке. Ваня с Николкой провели тогда в компании подруг целый день; и с тех пор Иван не раз спрашивал друга об однокласснице кузины.

Девочка подошла ближе; Ваня с некоторым смущением увидел, что она узнала его, и теперь радостно улыбалась, махая рукой.

«Глаза у нее зеленые…» — машинально отметил мальчик, и тут же подумал, что никогда не обращал внимания на цвет глаз, например, своих одноклассниц. — «И светятся как… будто золотистые огоньки! Или это просто солнце?»

Тучи над городом и правда разошлись, и на платформу Ярославского вокзала щедро изливались лучи последнего летнего солнышка.

— Здравствуйте, НикОл. — Сказала Варя и подала ладошку гимназисту. Потом поправила зачем-то шляпку, и повернулся к Николкиному спутнику.

— Здравствуйте… Ваня, верно? Мы ведь с вами знакомы, помните? Меня зовут Варя Русакова, я…

— Помню, конечно! — весело сказал Иван. — Очень рад, снова видеть вас. Хорошо что все, наконец, вернулись!

23.08.2014 Москва.

Примечания

1

Знаменитый кадр из фильма Эйзенштейна «Броненосец Потемкин» — детская коляска, катящаяся по Потемкинской лестнице.

(обратно)

2

Памятник дюку де Ришелье, главная Одесская достопримечательность.

(обратно)

3

СВ — спальный вагон. Наиболее комфортная категория ж\д вагонов в советские времена.

(обратно)

4

В Малом Колосовом переулке располагались публичные дома самого скверного пошиба, т. н. «полтинничные».

(обратно)

5

Самотёчная улица начинается у Садового кольца от Самотёчной площади.

(обратно)

6

Имеется в виду произведение Дж. К. Джерома «Трое в лодке не считая собаки».

(обратно)

7

Впервые боевые газы были массово применены немцами во время 1-й Мировой Войны, 22 апреля 1915 года, в районе города Ипр.

(обратно)

8

Негодный мальчишка. (фр.)

(обратно)

9

Московский государственный технический университет им. Н. Э. Баумана. В 1886 году — Императорское Московское техническое училище.

(обратно)

10

Лупара — обрез охотничьего ружья с укороченными блоком стволов и прикладом. Использовалась сицилийскими пастухами для защиты стада от волков, откуда и произошло название оружия (по-сицилийски — lupu — «волк»). Излюбленное оружие Коза Ностры

(обратно)

11

Начальная еврейская школа.

(обратно)

12

Учитель хейдера; как правило, он же — его содержатель.

(обратно)

13

Хумаш (пятикнижие). В хейдере изучали древний вариант иврита, хумаш и отдельные части Талмуда. А вот русской грамоте там не учили.

(обратно)

14

Первое в истории туристическое агентство «Томас Кук и сын» открыто 1841 году Томасом Куком, фактически, изобретателем организованного туризма.

(обратно)

15

Четвертая книга Царств, гл. 4.

(обратно)

16

Масада — древняя крепость у юго-западного побережья Мёртвого моря, в Израиле. Прославилась упорной обороной против римлян во время Иудейской войны в 67–70 годах н. э.

(обратно)

17

Моссад — Ведомство разведки и специальных задач, политическая разведка Израиля.

(обратно)

18

Кафир, — неверный; в исламе — человек, не верующий в Аллаха и миссию пророка Мухаммеда.

(обратно)

19

Виктор Чернов — русский политический деятель, мыслитель и революционер, один из основателей партии социалистов— революционеров и её основной теоретик.

(обратно)

20

Григорий Гершуни — российский террорист, один из основателей «боевой организации» Партии социалистов— революционеров.

(обратно)

21

Борис Савинков — революционер, террорист, российский политический деятель — один из лидеров партии эсеров, руководитель Боевой организации партии эсеров.

(обратно)

22

Добрый день! Мы — граждане Соединенных Штатов, эти команчи собирались убить нас и, вероятно, ограбить (англ).

(обратно)

23

Бестужевские курсы — высшие женские курсы в Санкт-Петербурге. Рассадник российского феминизма; Суфражистки — движение за равноправие женщин в конце 19 — начале 20 вв.

(обратно)

24

Примерно 30 см. Вершок — единица измерения длины. 1 вершок равен 4,45 см.

(обратно)

25

Васильевское — подмосковная усадьба на Воробьёвых горах, принадлежавшая графу М. А. Дмитриеву-Мамонову, по фамилии которого и получила название.

(обратно)

26

Хитровка, Хитров рынок — историческое обиходное название района Хитровской площади в Москве. В конце 19 века была известна как рассадник всяческого ворья, бродяг и жуликов.

(обратно)

27

Простейшие рычажные весы. Груз от безмена — полуметровый металлический стержень с увесистым, примерно в кулак размером, граненым или круглым навершием, — использовался в качестве подручного оружия; примерно как в наше время — бейсбольные биты.

(обратно)

28

Бугор — (от ивр. богер— взрослый, совершеннолетний) — старший в шайке, вожак.

(обратно)

29

Хевра — (Идиш) воровская компания.

(обратно)

30

Атас — от идиш. атус — внимание, приготовится.

(обратно)

31

Марвихер — вор высокой квалификации; от марвихер (идиш) — «зарабатывающий деньги».

(обратно)

32

Калёный (от ивр. кэле — тюрьма) — имеющий судимость.

(обратно)

33

Варрава библейский персонаж, преступник, освобождённый Понтием Пилатом по случаю праздника Песах.

(обратно)

34

Шафт — собственно палка (ствол) трости. Есть еще набалдашник (ручка) и наконечник.

(обратно)

35

Ненормальные, психи (устаревшее).

(обратно)

36

Бездельники (устаревшее).

(обратно)

37

Сейчас — площадь Гагарина.

(обратно)

38

Колхида — древнее царство в Грузии. В легенде об аргонавтах там хранилось золотое руно.

(обратно)

39

Саддам Хусейн Абд аль-Маджид ат-Тикрити, где «ат-Тикрити» — указание на город Тикрит, откуда он родом.

(обратно)

40

Аль-Малик ан-Насир Салах ад-Дунийа ва-д-Дин Абуль-Музаффар Юсуф ибн Айюб (в русской и западной традиции Саладин) 1138, 1193 гг. — султан Египта и Сирии. Курд, из рода великих воинов и полководцев. Широко известен войнами с крестоносцами.

(обратно)

41

Алавиты, «обожествляющие Али», (Али ибн Абу Талиба, зятя пророка Мухаммеда.) — последователи алавизма, эзотерической ветви ислама.

(обратно)

42

Плацкарта — дополнительная к проездному билету квитанция на место в вагоне. В отличие от билета (куда включены расход на локомотивную тягу и транспортную инфраструктуру), — плата за услуги владельца вагона. Порой так ошибочно называют плацкартный вагон.

(обратно)

43

Полуштоф (полштоф, полштофа) — бутыль объёмом в 0.77 литра. Так же — русская единица измерения равная 1/2 штофа.

(обратно)

44

Ныне — Львов. В 1886 году был в составе Австро-Венгерской империи. Был известен своими криминальными традициями.

(обратно)

45

«Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» — энциклопедия на русском языке. Выпущена в 1890–1907 годах.

(обратно)

46

Ныне Калининградская область, территория РФ.

(обратно)

47

Бида — «принесенное извне» — Последователи Мухаммада ибн Абд-аль-Ваххаба (ваххабиты) полагали, что настоящий ислам практиковался только первыми тремя поколениями последователей пророка Мухаммеда.

(обратно)

48

Ныне — Бауманская улица.

(обратно)

49

Сокольская система гимнастики возникла в 60— х гг. XIX в. в Чехии. Была особо популярна в русской армии.

(обратно)

50

Козьма Прутков — литературная маска, под которой выступали поэты Алексей Толстой и братья Жемчужниковы. Здесь и далее цитируются «Военные афоризмы».

(обратно)

51

Товарищ Корфа носит звание подполковника. Однако по неписанным правилам, приняты в русской армии, в разговорах отбрасывались приставки «под» и «штабс». Таким образом, подполковник превращался в полковника а штабс-капитан — в полного капитана.

(обратно)

52

Реплика Городничего из гоголевского «Ревизора».

(обратно)

53

Мера объема сыпучих продуктов. 1 гарнец = 3,27 литра.

(обратно)

54

Ручные гранаты современного типа появились только во время русско-японской войны, в 1904 г. — и именовались «ручными бомбочками». До этого гранаты представляли из себя чугунные шары, начиненные чёрным порохом.

(обратно)

55

Газыри — пенальчики для порохового заряда или бумажного патрона. Крепились в ряд в нагрудных кармашках. Заимствованы казачьими частями у горцев Кавказа вместе с шашкой, буркой, папахой.

(обратно)

56

Использование малой пехотной лопатки как колющего, рубящего и метательного холодного оружия началось позже, во время Первой мировой войны.

(обратно)

57

Дух со стажем — термин из советского (российского) армейского жаргона. Срочнослужащий, прослуживший больше года, но замеченный в неких провинностях.

(обратно)

58

См. брошюра «Правила для обучения употреблению в бою штыка» изд. Санкт— Петербург, военная типография, 1861 г.

(обратно)

59

Рутьер (безрельсовый паровоз) — паровая самодвижущаяся машина, применяемая в гражданских и военных целях.

(обратно)

60

Вогабиты или вахаббиты — движение, возникшее в XVIII среди бедуинов Аравии (последователей Мухаммеда ибн Абдель Ваххаба), в котором отразился стихийный протест кочевников против богатства и роскоши горожан и купцов. Позже не раз принимал анти-шиитский и анти-османский характер.

(обратно)

61

Так тогда называли разводной ключ.

(обратно)

62

Иван вспомнил сетчатые противогранатные экраны в виде двускатных крыш, которыми англичане оснащали свои танки-«ромбы» во время Первой Мировой Войны.

(обратно)

63

Шушпанцер:(Шушпанчик + нем. Panzer — танк). Общее название для любой редкой, необычной, часто — кустарно изготовленной военной техники.

(обратно)

64

От wunderwaffe (нем), «чудо-оружие» — сленг любителей военной истории и техники.

(обратно)

65

С 1906 года и по наши дни в этом здании располагается московская хоральная синагога.

(обратно)

66

Пётр Шевырёв — революционер-народник, один из руководителей Террористической фракции партии «Народная воля». Повешен вместе с Александром Ульяновым и другими за попытку покушения на Александра III-го в марте 1881-го года.

(обратно)

67

Велосипед 60–70 — х годов XIX века с большим передним колесом. Назван так из-за того, что на виде сбоку напоминал две лежащие рядом монетки — большую и маленькую, пенс и фартинг. В России такие агрегаты часто называли «пауками».

(обратно)

68

Феллах — на арабском «пахарь или землепашец». Это слово использовалось, чтобы отличать кочевников (бедуинов) от местных деревенских жителей.

(обратно)

69

Ифрит (араб.) — сверхъестественное существо в мусульманской культуре. Проклятые Аллахом, служат Иблису (Сатане). Также известны, как демоны огня.

(обратно)

70

ЦАХАЛ — армия обороны государства Израиль.

(обратно)

71

«Перечница» — карманный многоствольный револьвер с вращающимся блоком стволов.

(обратно)

72

Армейские прозвища бронетехники. «Бардак» — БРДМ-2, бэтр — БТР.

(обратно)

73

Слово «мент» пришло в российский криминальный жаргон в 19-м веке из Австро-Венрии; там полицейские носили плащи-накидки, называемые «ментами». Долгое время было мало распространено.

(обратно)

74

Бело-сине-красный флаг был признан императором Николаем II национальным лишь в 1896-м году. До этого он был флагом торгового флота.

(обратно)

75

Институт благородных девиц (нем).

(обратно)

76

Графини и княгини (нем).

(обратно)

77

Девушка из хорошей семьи (нем).

(обратно)

78

Арабское восстание на Ближнем Востоке против османского господства 1916–1918 годов, приведшее к образованию на Ближнем Востоке независимых арабских государств.

(обратно)

79

Приключенческий роман польского писателя Альфреда Шклярского «Томек ищет снежного человека».

(обратно)

80

Иоганн Людвиг Генрих Юлий Шлиман — немецкий предприниматель и археолог-самоучка, патриарх полевой археологии. Прославился находками в Малой Азии, на месте гомеровской Трои.

(обратно)

81

К. Р. Лепсиус, египтолог и археолог. Подготовил фундаментальное описание египетских древностей в 12-томном труде «Памятники Египта и Эфиопии».

(обратно)

82

Адольф Эрман — немецкий египтолог и лексикограф, основатель берлинской египтологической школы.

(обратно)

83

В 1818-м году француз Дюбоше получил привилегию на «способ устройства экипажей с подвижными рельсовыми путями» — первый гусеничный движитель.

(обратно)

84

Фельдграу (нем. feldgrau, серый полевой) — основной цвет полевой формы германской армии, серый с преобладанием зелёного пигмента.

(обратно)

85

Самокатчики — военнослужащие велосипедных (самокатных) подразделений.

(обратно)

86

Х\б б\у, «хлопчатобумажные, бывшие в употреблении». Общепринятая аббревиатура для обмундирования второго срока носки.

(обратно)

87

Приборное сукно применяется для петлиц, выпушек, отворотов, лампасов и кантов. Отличается по цвету от основного (мундирного) сукна.

(обратно)

88

«Остин» — бронеавтомобили, созданные британской фирмой «Остин» по заказу России и строившиеся там же в 1914–1917 годах в различных модификациях.

(обратно)

89

Лексикография — раздел языкознания, занимающийся составлением словарей и их изучением; наука, изучающая семантическую структуру слова, особенности слов, их толкование.

(обратно)

90

Демотическое (энхориальное) письмо — одна из форм египетского письма, применявшихся для записи текстов на поздних стадиях египетского языка.

(обратно)

91

Градус Реомюра (№R) — единица измерения температуры, в которой температура замерзания и кипения воды приняты за 0 и 80 градусов, соответственно. Предложен в 1730 году Р. А. Реомюром. В настоящее время вышла из употребления. 15 градусов по Реомюру соответствует 12 по Цельсию.

(обратно)

92

На первом фонографе Эдисона записи представляли собой спиральные углубления на поверхности вращающегося цилиндра, оклеенного фольгой. Углубления проделывались движущейся иглой.

(обратно)

93

Возвышенная местность в центре Москвы, в восточной части Белого города, один из семи московских холмов.

(обратно)

94

Федеральная служба Российской Федерации по контролю за оборотом наркотических средств.

(обратно)

95

Члены «Террористическая фракция» партии «Народная воля»; казнены за попытку покушения на императора Александра III-го.

(обратно)

96

Григорий Андреевич Гершуни (Герш-Исаамк) террорист, один из основателей «боевой организации» Партии социалистов-революционеров (эсеров).

(обратно)

97

Виктор Чернов — политический деятель, революционер, основатель и теоретик партии социалистов-революционеров (эсеров).

(обратно)

98

Летоисчисление многих мусульманских стран ведётся от Хиджры (16 июля 622 года н. э.) — даты переселения пророка Мухаммада и первых мусульман из Мекки в Медину.

(обратно)

99

Сенсационный клад, обнаруженный Генрихом Шлиманом во время его раскопок в Трое. Клад получил своё название по имени античного царя Приама.

(обратно)

100

Саввин стал прототипом персонажа романа «Пиковый валет» Митеньки Саввина. Его планы на будущее в романе отражают реальные «подвиги» корнета.

(обратно)

101

Один из лидеров «Народной воли». Руководила убийством Александра II.

(обратно)

102

Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк-Шёнхаузен, «железный канцлер» — первый канцлер Германской империи, который, собственно, и объединил Германию. Один из величайших политиков Европы.

(обратно)

103

Литерный поезд — условное название поездов высокой важности, перевозящих ценные грузы или весьма именитых персон (чаще всего — первых лиц государства).

(обратно)

104

Марки паровозов.

(обратно)

105

(Ligamentum nuchae) Выйная (затылочная) связка — связка, прикреплённая к затылочной кости и поддерживающая голову.

(обратно)

106

В данном случае препарат — особым образом подготовленный для изучения эксперимента образец ткани.

(обратно)

107

Душа моя (фр).

(обратно)

108

До 1896 года (когда был построен Курский вокзал) поезда южного направления прибывали на Нижегородский вокзал, располагавшийся за Покровской заставой на пересечении Нижегородской улицы и Рогожского вала.

(обратно)

109

Вино, настоянное листьях коки. Выпуск его начат в 1863 году химиком Анжело Мариани. А в 1885 году Джон Прембок изобрел напиток «Кока-Кола», в состав которого входили листья и орехи коки.

(обратно)

110

Пикейный — сделанный из плотной хлопчатобумажной ткани с рельефным узором.

(обратно)

111

Курляндская губерния — одна из трёх прибалтийских губерний Российской империи. Ныне — территория Латвии.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Простаки за границей или «Добрым словом и револьвером»

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

Часть вторая В поисках потерянного ковчега или «По обе стороны от мушки»

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg