«Викториум»

Викториум (fb2) - Викториум 1124K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Владимирович Сапожников

Владимир Ралдугин ВИКТОРИУМ

Пролог

Здание Третьего отделения питерские обыватели обходили бы за полверсты. Не слишком любили они этот дом. Хотя и мало кто из них бывал внутри. Однако всякий, проходя мимо по набережной реки Фонтанки, так и норовил кинуть на здание мрачный взгляд. И даже пробурчать нечто неопределенно неодобрительное по адресу засевших внутри «палачей свободы». Вот только все предпочитали помалкивать, если по булыжной мостовой звенели шпоры синемундирных жандармов.

Так было и сейчас, когда к Третьему отделению шагал я. Я не особенно любил гулять по столице Империи в парадном мундире. Что поделать, не питают обыватели нежных чувств к тем, кто обеспечивает в стране порядок. Это касается и полицейских, и, конечно же, нас — жандармов. Однако сегодня меня вызвал к самому началу присутственного времени начальник Второй экспедиции граф фон Бергенгрюн. А к нему надо являться только при полном параде. Пускай, и из обрусевших давно, но по крови немец, граф во всем обожал пресловутый Ordnung. А раз где-то в каком-то уложении, которое кроме него и не читал, наверное, никто, сказано, что офицер должен являться к начальству в парадном мундире, значит, так и должно быть. Сам граф, как любили шутить у нас, и спать ложится при всех регалиях. А на ночной сорочке у него нашиты галунные погоны. Может быть, даже эполеты.

Вот только сколько бы мы не упражнялись в остроумии по адресу генерал-майора, никто не смел нарушать при нем ни одной, даже самой замшелой инструкции. Особенно это касалось двух излюбленных фон Бергенгрюном вещей. Раскольников — и прочих сектантов. Причем как легальных, так и скрывающихся в сибирских скитах. И новомодных изобретений. Если к первым граф был беспощаден. Еще будучи простым жандармским офицером он расследовал несколько дел о жестоких сектах, вроде скопцов. То изобретения, особенно военного плана, фон Бергенгрюн просто обожал. Хоть и был совсем уже немолод.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, занимаемый нашей экспедицией, я гадал, что же именно граф поручит мне. В том, что поручение окажется не из обычных, я не сомневался. Для другого начальник не стал бы вызывать меня к себе лично. Отделался простым приказом. Так ведь нет. Вчера к концу присутствия ко мне зашел, жужжа многочисленными протезами, личный секретарь графа и передал запечатанный пакет. В пакете лежал вызов на восемь ноль-ноль завтрашнего дня.

В приемной никого не было. Секретарь начальника штаб-ротмистр Рыбаков стоял у двери. Многочисленные протезы его тихо поскрипывали. О штаб-ротмистре ходили по всей экспедиции самые разнообразные истории. В основном из-за его протезов. Пересказывать их все — бесполезно. Тем более что большая часть этих историй противоречат друг другу. А известных о Рыбакове фактов было мало. Он служил с Бергенгрюном. Был у него адъютантом. Во время недавней войны с султанатом, где граф находился при штабе генерала Гурко, а после и самого покойного самодержца. Во время осады Плевны снаряд турецкой паровой пушки взорвался практически под ногами Рыбакова. Молодого офицера буквально на куски разорвало. Однако врачи сумели собрать несчастного. А инженеры заменили оторванные руки и правую ногу протезами. Вместо половины ребер поставили металлический щиток. Такой же, только в виде серебристого черепа закрывал часть лица. Вечный оскал его и зеленый стеклянный глаз пугали всех, с кем бы он ни разговаривал. Когда же Рыбаков проходил по коридорам нашей экспедиции, жужжа механическими соединениями суставов, работа замирала. Все прислушивались — к кому он зайдет. И ведь обычно его визит ничего дурного не нес за собой. Но какой-то иррациональный страх всякий раз овладевал нами при этом звуке.

— Его превосходительство ждет вас, поручик, — скрипучим голосом произнес штаб-ротмистр. Из-за скрежещущих ноток казалось, что со мной разговаривает будильник.

Я кивнул ему — и вошел в кабинет.

Генерал-майор стоял у окна. Глядел на Фонтанку через распахнутые шторы. Металлические пальцы графа стучали по мраморному подоконнику. Тот же снаряд, что разорвал штаб-ротмистра Рыбакова, лишил фон Бергенгрюна кисти правой руки. Говорили, что он не давал инженерам заняться ею, пока не убедится в том, что Рыбаков жив.

— Поручик Евсеичев по вашему приказанию прибыл, — отчеканил я, прищелкнув каблуками. Ни в одной инструкции нет запрета на подобные кунштюки. Хотя все знали, что генерал-майор их не одобряет, но я не мог удержаться всякий раз.

— Отлично, — кивнул Бергенгрюн. — Вы ведь у нас в основном по части изобретений мастак, верно?

— Так точно, — кивнул я.

— А о некой Зарине Перфильевой что вы можете сказать?

— Инженер Кронштадтского механического завода, — начал припоминать я. Личностью Зарина Акимовна была примечательной — в нашей экспедиции о ней были наслышаны. — Собственно, единственная женщина инженер во всей Империи. В данный момент работает над некой машиной, которую называют «Святогор». Родилась…

— Не нужно, поручик, — махнул рукой Бергенгрюн, оборачиваясь ко мне. — Ее дело я проштудировал сегодня утром.

Он что же, вообще, не спит. Или живет на работе. Восемь утра ведь, а генерал-майор уже проштудировал дело Зарины Перфильевой.

— Главное вы уже сказали. Третьего дня «Святогор» прошел полевые испытания в высочайшем присутствии. — Так вот почему отсутствовал наш начальник в тот день. — По результатам самодержец велел передать машину под командование особого отряда генерала Радонежского.

Бергенгрюн сделал несколько шагов и сел за стол. Прямо под ростовой парадный портрет Николая I в синем мундире корпуса жандармов и при неизменной серебристой каске.

Отливающие бронзой пальцы теперь стучали по специальной металлической пластинке, врезанной в стол.

— В массовое производство «Святогор» пущен не будет. Высочайшее распоряжение. Однако мы с вами, поручик, должны исправить это. Радонежский отправляется в Крым. Вместе со «Святогором» и группой инженеров. Офицером по надзору за изобретением от нашей экспедиции я отправлю вас, поручик. Вы должны составить полный и наиболее благоприятный отчет об этой машине. Конечно, не противореча истине. Все недостатки и достоинства должны быть отражены в полной мере.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — выпалил я. — Разрешите вопрос?

— Знаю я все ваши вопросы, — позволил себе улыбку седоусый генерал. — Почему именно вас я выбрал для этого дела? Более опытного офицера отправить не могу. На это могут обратить внимание те, кому выгодно нынешнее распоряжение императора — отправить все деньги на модернизацию флота. Значит, они начнут ставить нам палки в колеса. Тем более, вы, поручик, полмесяца как завершили трудное и небезопасное дело. До очередного отпуска же времени слишком много. А генерал Радонежский отправляется инспектировать крымские гарнизоны. Быть прикомандированным к подобной инспекции, это попахивает словом синекура, верно, поручик? — Отвечать на этот вопрос надобности не было. — В общем, подобное премирование лишних слухов не вызовет. По крайней мере остается на это надеяться. Еще вопросы будут, поручик?

— Никак нет, — ответил я.

— Тогда свободны. Поезд генерала отправляется завтра вечером. Документы на вас уже готовы. Во избежание лишних вопросов вы получите обмундирование поручика инженерных войск. О том, кто вы такой, будет знать только сам генерал Радонежский. Так что представляться надо будет подполковнику Вергизову. Временно вы поступаете под его командование. После него представитесь уже самому Радонежскому.

Генерал-майор махнул мне рукой. Блеснули в лучах солнца отливающие бронзой пальцы.

Я четко, на каблуках, развернулся. И вышел из кабинета.

Впереди меня ждал весенний Крым. Не самая сложная работа при новой боевой машине. И грозящая стать весьма приятной, но не особенно сложной прогулка к морю.

Чего еще можно пожелать?

Часть первая ЛЯГУШОНКА В КОРОБЧОНКЕ

Глава 1

Генеральский поезд был невелик размерами. Бронированный локомотив да три вагона с большим тендером для угля. А вот первый вагон как раз наоборот — своим размером поражал. Сделанный явно на заказ. На трех осях. Длиной в полтора обычных и дюймов на двадцать повыше. Второй — пульман, где обитал сам генерал Радонежский со всеми инженерами и офицерами охраны «Святогора». Там же поселюсь и я. Третий же отводился для рабочих и солдат с унтерами охраны и инженерного полка.

Вокруг поезда стояло отдельное охранение. Солдаты в белых гимнастерках скучали, провожая глазами снующую по вокзалу публику. Особый поезд стоял на «чистом» перроне, а потому поглазеть солдатикам было на что. Дамы под зонтиками и сопровождающие их кавалеры в статском или военном платье неодобрительно смотрели на это оцепление.

— Вот ведь что удумали, — качал головой пожилой человек в докторском пенсне и с бороденкой. — На «чистом» перроне столько солдат поставить. И кому только в голову пришло? Безобразие.

Он поглядел на меня. Видимо, ища поддержки у военного.

— Я еду на этом поезде, — сказал ему я и решительным шагом направился к перрону.

Пожилой человек в пенсне вздохнул и неодобрительно покачал головой. В этот момент он стал особенно похож на козла.

Старший унтер, командовавший оцеплением, остановил меня взмахом руки.

— Кто таков? — суровым тоном спросил он у меня. Хотя и отлично видел, что имеет дело с обер-офицером. Но сейчас унтер был при исполнении, а потому преисполнился чувства собственной важности.

— Поручик Евсеичев. — Я вынул из нагрудного кармана гимнастерки бумагу, полученную вместе с мундиром инженерных войск. Протянул ее унтеру.

Усач долго изучал бумагу. Читал он нарочито долго. И явно не потому, что был малограмотен. Ему явно доставляло удовольствие помурыжить меня подольше.

— Пожалуйте во второй вагон, вашбродь, — наконец, вернул мне документ унтер, козырнув.

Я прошел мимо него. Забрался по лесенке во второй вагон. Вошел в просторный салон пульмана. За большим столом сидели пятеро офицеров, молодая девушка в модном платье и генерал Радонежский. Конечно же в сопровождении неизменного спутника Петра Бойкова.

Поставив саквояж на пол, я отдал честь и представился. Офицеры по очереди поднимались — и представлялись в ответ.

Я привычно оценивал их, приглядываясь к каждому.

— Подпоручик Лашманов.

Молод. Возможно, это для него первое дело. Польщен присутствием высшего командования. На седьмом небе от счастья из-за того, что сидит за одним столом с самим Радонежским.

— Поручик Негодяев.

Немного старше меня. Стесняется собственной фамилии. По ее поводу явно выслушал уйму шуток. Но, возможно, именно из-за этого и старается служить исправно и старательно.

— Поручик Кестнер.

Из обрусевших немцев. Старателен в силу происхождения и по крови. Опрятен. Скорее всего, зануден до невозможности. Говорит только по делу. Правда, последнее делает его почти идеальным офицером. В отличие от остальных одет в пехотную гимнастерку. Значит, это и есть командир роты охранения. С таким можно быть спокойным.

— Штабс-капитан Бойков.

Голос из-под маски раздался хриплый и слегка приглушенный. Однако я ожидал чего-то вроде скрипа, издаваемого Рыбаковым. Поэтому был даже слегка удивлен.

— Капитан Муштаков.

Этого я знал отлично по работе. Первоклассный инженер. Давний друг подполковника Вергизова, кочует вслед за ним. Вечный заместитель. Своей ролью второго плана, однако, вполне доволен. В командующие не рвется.

— Подполковник Вергизов.

Полностью соответствует изображению на дагерротипе. Даже при любимом монокле. Бакенбарды воинственно топорщатся. Однако всем известен мягкий нрав подполковника, никак не соответствующий внешности.

— Генерал от инфантерии Радонежский.

Это представление было, конечно, излишним. Но традиция есть традиция. На них держится армия. Да и все общество, если уж разобраться.

— Зарина Перфильева.

Опять же лишнее представление. Однако Зарина ни в чем не собиралась уступать мужчинам.

К ней, конечно, я подошел первым. Склонился. Поцеловал ручку. От нее пахло не только хорошими духами, но немного машинным маслом.

— Присаживайтесь, поручик, — на правах старшего по званию пригласил меня за стол Радонежский. — Ждали только вас, собственно. Паровоз стоит под парами. Вы почему прибыли почти к самому отправлению? — И добавил без присущей генералам снисходительной вальяжности: — Без чинов.

— Прошу простить, господа, — сказал я, опускаясь на стул, — я сегодня вернулся из отпуска. Это мое первое задание после него.

— После отпуска — и сразу в инспекционную поездку по Таврии, — покачал головой подполковник Вергизов. — Неплохо устроились, поручик. А вы где до этого служили?

— В пятом полку, — пожал плечами я. — У полковника Свищевского. Переведен в ваш особый батальон с повышением в звании.

— У нас тут не такая уж синекура, как может показаться, — заметил генерал Радонежский. — Наша инспекция гарнизонов Таврии организована неспроста. Перед отправлением мне Петр Семенович [1]сообщил конфиденциально, что есть новая угроза со стороны левантийцев.

— Турки никак не могут успокоиться после поражения в войне, — заметил подполковник Вергизов. — Вы считаете, что дело может идти к новой?

— Многие в КЕС [2]до сих пор локти кусают, что не успели в загривок нам вцепиться, как это было в Крымскую войну. Теперь они такого шанса не упустят.

— Это значит, — взмахнул рукой молодой подпоручик Лашманов, — что эту войну надо закончить до того, как европейский лев [3]вцепится нам в загривок.

Похоже, юноше весьма понравилось красивое выражение пожилого генерала.

— Именно, молодой человек, — кивнул ему слегка поощрительно Радонежский. — Для этого и нужна наша инспекция.

По перрону пронесся заливистый свист. Выдав три трели, словно три звонка в театре, паровозный свисток замолчал. Наш поезд вздрогнул — и тронулся. Начал медленно, но верно набирать скорость.

— Господа офицеры, — поднялась на ноги Зарина, — я покину вас.

Они сделала легкий книксен, что было сложновато в слегка покачивающемся вагоне, и вышла из салона.

Пульман был разделен на две половины. Одну занимал салон. Во второй располагались несколько отдельных купе.

— Наша Заря несколько ночей не спала, — покачал головой пожилой генерал. — Сначала смотр в высочайшем присутствии. А после отправка «Святогора» в Крым. Зарина ведь пока не проследила, как машину погрузят в этот особый вагон, не давала себе отдыха.

— Так и бегала по перрону в своих зеленых галифе, — будто какую-то скабрезность сообщил мне Негодяев, даже подмигнул этак по-приятельски. — Всю приличную публику распугала.

Похоже, поручик решил полностью соответствовать своей фамилии. А может, это пустая бравада. Надо будет к нему приглядеться получше. Нет ли гнили в этом офицере.

— Поручик, — осадил его капитан Муштаков, — что вы себе позволяете? Вы не забыли, что говорите о девице.

— Тоже мне девица, — усмехнулся Негодяев, вольготно откинувшись на стуле. — В галифе гуляет по вокзалам.

— А может быть, дело в том, — проницательно глянул на него Кестнер, — что Зарина отвергла ваши настойчивые ухаживания? В весьма, насколько я помню, невежливой форме.

— Знаете ли, поручик?! — вскинулся Негодяев. Он подскочил со стула. Поднялся и Кестнер. — Это уже переходит все границы! Вы не забыли, что у меня есть шпага?

— Как и у меня, — кивнул с истинно немецкой рассудительностью Кестнер.

— От женщин одни проблемы, — голос Бойкова, прозвучавший из-под маски, был негромким, но его услышали все.

И как-то эти слова его оборвали ссору на корню. Оба офицера, пристыженно поглядывая на генерала, опустились на свои стулья. На Бойкова они смотрели со страхом.

— С кем из офицеров вы хотите разделить жилье, поручик Евсеичев? — сменил тему подполковник Вергизов. — Дело в том, что в купе Лашманова и Кестнера есть свободные места. Так с кем из них вы бы хотели поселиться, Евсеичев?

— Лашманов, — обратился я к подпоручику, — вы не против моего соседства?

— Ничуть, — кивнул мне тот. — Располагайте моим купе, как своим домом. Вещей у меня немного. Места они почти не занимают.

— Мои — тоже, — улыбнулся я.

Поезд катился на юг. Обладая статусом особого, он летел вне расписания. И все остальные были вынуждены уступать ему пути. Останавливались мы только для того, чтобы заполнить котел паровоза и тендер. Стояли на станциях не больше часа, пока рабочие закидывали в тендер уголь. Делали это весьма споро. Потому что за спинами их стояли солдаты нашего конвоя, всегда готовые подогнать нерасторопного хорошим пинком или зуботычиной. Отдельно покачивался с носка на пятку фельдфебель с карманными часами в руках. Если рабочие выбивались из графика, их начинали подгонять, не особенно церемонясь.

Подпоручик Лашманов оказался почти идеальным соседом для меня. Про порядки в инженерном полку, где я якобы прежде служил, не особенно расспрашивал. Задал пару вопросов для проформы — от них я отделался стандартными фразами. Они могли относиться к любому другому полку или инженерному батальону Империи. Зато подпоручик любил играть в шашки. Мы с ним часами проводили над клетчатой доской, переставляя черные и белые фигуры.

Поручик Негодяев попытался организовать несколько раз в салоне карточную игру. Однако к этому весьма негативно отнесся Радонежский. И импровизированное казино быстро прекратило существование. Хотя и без этого идея эта не вызвала среди офицеров особого энтузиазма. Не было ни у кого из нас таких денег, чтобы даже «расписать банчишко по-маленькому».

Однако Негодяев не унывал. Он на всех остановках пропадал — и возвращался уже почти к самому отправлению. Всякий раз поручик умудрялся принести то ящик шампанского, то внушительную упаковку черной икры, то несколько кругов заграничного сыра. В общем, разные деликатесы. Пару раз приходил с большими букетами цветов. Он кидал их под ноги Зарине. Понятно, что и деликатесы предназначались для того, чтобы произвести впечатление на девушку-инженера. Однако та была холодна. И попросту не замечала его неуклюжих ухаживаний.

Продолжалось это до тех пор, пока с Негодяевым не поговорил командир батальона. Разговор произошел при всех офицерах, однако в отсутствии предмета воздыханий поручика.

— Довольно уже, молодой человек, — прямо заявил ему подполковник Вергизов. — Прекратите эти ваши кунштюки. Мы здесь для того, чтобы делом заниматься. И Зарина Акимовна — такой же участник нашей инспекционной поездки, как и любой из офицеров. Безо всяких скидок на пол. И с этого дня я приказываю вам, поручик Негодяев, закончить все ухаживания за инженером Зариной Акимовной Перфильевой. Если вы продолжите оказывать ей знаки внимания, немедленно отправитесь под арест. Вплоть до самого прибытия в Джанкой.

На этом инцидент был исчерпан.

Хотя Негодяев не перестал пропадать на остановках и возвращаться с деликатесами. Но теперь, похоже, он стал делать это только для того, чтобы показать всем нам, что и до того делал это не из-за Зарины. Смешно, конечно, но это позволяло разнообразить наш довольно однообразный рацион.

На второй неделе путешествия нам с Лашмановым окончательно надоели шашки.

После завтрака мы подошли к Негодяеву. Тот так и остался сидеть за столом, тасуя карты.

— Распишем пульку? — предложил я. — По полушке за вист?

— Не маловато ли будет? — покачал головой Негодяев. — Может, хотя бы по полрублика?

— Вы во время остановок, наверное, еще и обывателей обыгрывать успеваете, — усмехнулся я, садясь напротив него. — От скуки стоит играть исключительно на такие деньги, какие не жалко потерять.

— Ну раз все равно заняться нечем, — пожал плечами Негодяев.

Третьим сел Лашманов. Он же вынул несколько чистых листов бумаги. Принялся расчерчивать на них «пули». И судя по сноровке, подпоручик был отнюдь не чужд этой азартной игры.

Вскоре карты затянули всех нас. Даже Зарина не отказалась сесть с нами. Мы азартно резались под мизерные взятки. И это каким-то образом сблизило нас. Спаяло. Сделало настоящим коллективом.

Ближе к прибытию в Джанкой мы уже начали организовывать настоящие турниры. К ним присоединился и генерал Радонежский с неразлучным врачом-адъютантом Бойковым. Играть со штабс-капитаном было тяжелее всего. Из-за маски никак нельзя понять его реакцию на сданные карты, на расклады, на игру других. А ведь наблюдение за другими — это едва ли не половина хорошей игры.

Поезда по Таврии ходили только до Джанкоя.

Там мы должны были перегрузить «Святогора» на прочную повозку. И к Перекопу отправимся уже по накатанному тракту. Пусть и не в пульмане, но, все равно, путешествие по апрельской Таврии не было лишено определенной приятности.

Но меня с самого Джанкоя мучили мрачные мысли. И с каждым днем на душе становилось все тяжелее и тяжелее.

Глава 2

Подпоручик Владимир Данович командовал взводом, что называется, без году неделя. Потому командованием Таврической пограничной бригады к нему был приставлен опытный унтер Федот Мазуров. Седоусый дядька прошел горнило войны с турками. Потерял правую ногу, но остался на службе. К настоящей строевой службе Мазуров был не пригоден, даже со сравнительно неплохим протезом. Однако в Таможенной страже ему место подыскали. Пришлось только выучиться держаться в седле.

И вот теперь молодой подпоручик, получивший звание благодаря отличной учебе, ехал рядом с поседевшим на государевой службе старшим унтер-офицером. А за ними покачивались в седлах два десятка драгун пограничной стражи. Еще пятеро были высланы вперед.

— Послушайте, Мазуров, — молодой подпоручик обращался к унтеру исключительно на вы и по фамилии, что каждый раз коробило того, — мы как будто по вражеской территории едем. А не по Таврии. Все эти разъезды, дозоры. — Подпоручик раздраженно махнул рукой.

— У нас тут такие порядки, — усмехнулся Мазуров, — что иногда в турецкую проще было. Там нас встречали по-людски. И болгары, и сербы, и армяне. А тут… — Унтеру отчаянно хотелось сплюнуть под копыта коня. Но при таком образованном офицере он постыдился. — К крымским татарам в деревни лучше по одному не заходить. Могут и на мундир не поглядеть. Зарежут, сволочи. Разбойный народ пошаливает. Но дозор выслали не против них.

Пораженный словами унтера Володя Данович даже не сразу спросил, против кого же предназначены дозоры.

— На одного всадника контрабандисты могут и не отреагировать, — продолжал, не дожидаясь вопроса, Мазуров, — а то и просто проглядеть. Потому дозоры никогда не возвращаются тем же путем…

— А этот что же? — указал рукой в перчатке на скачущего на взмыленном коне пограничника.

Мазуров поднес руку козырьком ко лбу. Сощурил глаза. Он не хотел самому себе признаваться, но зрение стало с возрастом сдавать.

— Странное дело, вашбродь, — покачал он головой. — Беспалов драгун вроде справный. За ним таких фортелей раньше не водилось.

На эти слова какой-нибудь другой офицер, может, и не обратил бы особого внимания. Но Володя Данович быстро понял местную специфику. И раньше чем Мазуров посоветовал ему, он скомандовал:

— К бою!

Его пограничники сдернули с плеч винтовки. Сразу же подобрались. Хотя врагов рядом еще не было видно. Но жизнь в Таврии, все еще слишком отдающей полудиким Крымом, приучила драгун всегда быть начеку. А уж когда офицер командует «к бою!», так и подавно.

— Что стряслось? — спросил у подскакавшего Беспалова Мазуров.

— Турецкий десант, — задыхаясь, выпалил он. — Не меньше сотни лодок. Все не пересчитать. Дерюгин на берегу остался. У него ракетница ручная есть. Когда турки на берег полезут, он сигнал ею подаст.

— Веди! — воскликнул Володя Данович. — Взвод, галопом! Вперед!

Драгуны пограничной стражи сорвались, что называется, с места в карьер. Поднимая копытами пыль, они мчались по таврической степи. К берегу Черного моря.

В турецкий десант Володя Данович не поверил. Левантийский султанат, конечно, воистину азиатская держава. И находится под сильным влиянием КЕС, где друзей у Русской империи нет. Однако нападать после недавней войны, в которой потерпели сокрушительное поражение, это слишком даже для левантийцев.

Но ведь кто-то же высаживается на крымском берегу. И вряд ли они смогли так перепугать Беспалова, чтобы тот выдумал сотни лодок. Но если не турецкий десант, тогда что же это?

Ответ ждал взвод пограничников на берегу.

Лодок, действительно, оказалось никак не меньше сотни. И были это не деревянные плоскодонки, а паровые катера. Такие активно используются в КЕС для десантирования с моря. На мачтах их полоскались зеленые знамена с цитатами из Корана. А на горизонте через бинокль можно было разглядеть силуэт более серьезного судна. Над ним никаких флагов не имелось вообще.

— Странное дело, — протянул Данович. — Что это такое?

Он опустил бинокль.

Не очень понятно, что теперь делать. Врагов — а в то, что высаживаться собираются друзья, подпоручик не верил — было никак не меньше тысячи. Взводом драгун пограничной стражи их не остановить. Но и покидать берег как-то позорно. Бежать при виде непонятно кого. Нет, совсем не этому учился Володя Данович.

— Беспалов, — обернулся он к драгуну, принесшему весть о прибытии врага, — бери моего коня — и галопом в Симферополь. Там должны знать точное место и время высадки десанта.

— Есть, вашбродь, — выпалил драгун.

Конь у подпоручика был лучший едва ли не во всем полку. И теперь Володя готов без зазрения совести отдать его жизнь, чтобы сообщение об этом странном десанте было как можно скорее доставлено в столицу Таврии.

— Занимаем оборону, — обернулся к унтеру Данович. — Коней — в тыл. Укрываемся за камнями.

— Слушаюсь, — козырнул Мазуров. И тут же принялся отдавать команды направо и налево. Все-таки стоя обеими ногами на земле, он чувствовал себя куда уверенней, чем трясясь в седле. Держаться на коне он, конечно, держался, но настоящим всадником так и не стал.

Володя же проводил взглядом скачущего во весь опор Беспалова. Тот был лучшим наездником в его взводе. Теперь, возможно, будет единственным, кто останется жив.

— Бить, когда их побольше на берегу наберется, — уже вполголоса командовал Данович. — Пули беречь. Бить наверняка.

От Мазурова приказы подпоручика разносились по цепочке. Укрывающиеся за многочисленными камнями драгуны приготовили свои винтовки. Стволы их смотрели в сторону моря.

А с чадящих черным дымом паровых катеров уже выбирались на берег бойцы в самом разнообразном одеянии. Да и вооружены были более чем причудливо. Сабли и кинжалы. Кое у кого даже копья. Вполне современные винтовки и пистолеты у одних. У других же — прадедовские пистоли и карамультуки со стволом едва не в рост человека.

Но, несмотря на все это разнообразие, в национальной принадлежности незваных гостей можно было не сомневаться. Левантийцы. И не только турки. Но и сирийцы. И египтяне. И прочие арабы. И даже почти чернокожие уроженцы мусульманских княжеств Индии. В общем, тут было представлено почти все народонаселение Левантийского султаната.

— Башибузуки, — протянул Мазуров, — нагляделся я на них в турецкую.

— Только откуда у этих башибузуков паровые катера, — произнес Володя Данович. — Без наших друзей из Европейской коалиции тут явно не обошлось. Мы должны продержаться как можно дольше, чтобы Беспалов к ним в руки не попал.

Данович навел свой револьвер на врагов. Конечно, дальнобойности его смит-вессона не хватит, чтобы добить до левантийцев. Но так он уверенней чувствовал себя.

— Первый выстрел залпом, — скомандовал он, видя, что достаточное количество левантийцев высадились на крымский берег, — дальше бить по возможности.

— Эй, урус! — выкрикнул чернобородый турок в богато расшитой одежде и дорогой чалме на гладко выбритой голове. — Думаешь, мы совсем слепой! Не видим тебя! Конь твой не видим! Сдавайся, урус! Живой будешь! Выходи! Руки подними! Не выходи через пять минут — убьем всех, урус!

Он выразительно похлопал по прикладу новенькой британской винтовки, которую держал в руках.

— Залп! — вместо ответа скомандовал Володя Данович.

Пули выкосили левантийцев на берегу. Воды Черного моря окрасились их кровью. Пена стала розовой.

Левантийцы тут же ответили вразнобой. Пули защелкали по камням, за которыми укрывались драгуны.

Те стреляли уже не залпами. Каждый выбирал себе цель и поражал ее метким выстрелом. Стрелять драгуны пограничной стражи умели ничуть не хуже, чем держаться в седле.

Словно какая-то нечистая сила хранила предводителя башибузуков. Он находился на переднем краю. Рядом с ними падали товарищи. Но он не был ни разу даже не ранен.

Он кричал на своих людей. Хватал их за вороты курток и халатов. Пинками гнал вперед. Кричал что-то на языке, которого Володя Данович не понимал.

Все больше катеров причаливали к берегу. Все больше башибузуков выпрыгивали из них. Они собрались такой толпой, в которой уже не так страшен вражеский огонь.

Левантийцы бросились в атаку. Впереди бежали самые нищие башибузуки. Почти ни у кого из них не было огнестрельного оружия. Они размахивали кривыми саблями и длинными кинжалами. И пускай сами они были грязны, а одежда их порвана чуть не в лохмотья, но оружие у всех в идеальном порядке. Клинки сверкали на солнце.

Драгунам, тем более пограничной стражи, не полагалось штыков на винтовки. И потому рукопашная схватка грозила перейти в бойню. В пешем строю драгуны с саблями управлялись куда хуже, чем их противник.

Данович шесть раз выстрелил в набегающих левантийцев из своего смит-вессона. Успел перезарядить его. Но враг был слишком близко. И он переложил револьвер в левую руку. Правой же вытащил саблю. Левой рукой он стрелял скверно, однако в упор не промахнешься.

Нищий в драном бешмете бросился на Дановича. Он отвел его саблю в сторону — и выстрелил живот. Враг переломился. На грязном бешмете пятна крови было не разглядеть. Данович оттолкнул его ногой. Тот повалился. Но его место тут же занял следующий. Ударом сабли Володя перерубил длинное копье врага. Второй удар сокрушил ребра под короткой курткой. Араб кашлянул кровью — и повалился на нищего в драном бешмете.

Рядом, отчаянно матерясь, отмахивался тесаком Мазуров. Хоть и не по уставу вооружен, но на это закрывали глаза. Пехотный унтер привык к винтовке с примкнутым штыком. В крайнем случае, пускал в ход тесак. Обучать его сабельному бою было бесполезно. Да и с тесаком он обращался просто виртуозно. Бритоголовые башибузуки один за другим падали вокруг него.

Но смерть нашла и его. Смерть эта была в облике старика с длинной белой бородой. В расшитом серебром халате. С британским револьвером и длинным кинжалом в руках.

Два выстрела прошли мимо. Мазуров уклонился от них. Сделал стремительный выпад тесаком. Старик принял клинок на револьвер. Посыпались искры. Старик шагнул вперед, сокращая дистанцию до минимума. Мазуров перехватил его руку с ножом. Оба не удержались на ногах. Покатились по песку. Многочисленные мелкие камни больно впивались им в ребра.

Выстрелы британского револьвера потерялись в шуме боя. Старик выбрался из-под навалившегося на него Мазурова. По гимнастерке унтера растеклись пятна крови.

Белобородый старик бросился на Володю Дановича. Выстрелил в того дважды, но ни разу не попал. Юноша обернулся к новой опасности. Широким взмахом попытался оградить себя от вражеской атаки. Седобородый нырнул под клинок. Змеей метнулся к подпоручику. Тот отпрыгнул на полшага. Дважды выстрелил в старика. Пули пробили тому бороду. Ожгли шею. Не обращая внимания на боль и кровь, что хлынула из раны, старик налетел на Дановича. Взметнулся длинный кинжал. Пробил грудь юноши. Тот повалился на спину. Из рук его вывалились сабля и разряженный револьвер.

Предводитель башибузуков переступил через тело Володи Дановича. Только юноша и седоусый унтер сражались на берегу Черного моря. Остальные пограничники были мертвы.

— Был ты у нас Мулла Белая борода, — усмехнулся предводитель башибузуков, — а теперь ты наш Мулла Красная борода!

Седобородый мудрец и толкователь Корана, мулла Шейбан, только кровожадно улыбнулся в стремительно краснеющую бороду. Раны ему были словно нипочем.

Перегрузка контейнера со «Святогором» внутри сама по себе оказалась впечатляющим зрелищем. Весь нестандартный вагон и был этим контейнером. Его просто переставили на другие шасси. Для этого вокруг насыпи бойцы инженерного батальона подполковника Вергизова под наблюдением капитана Муштакова установили стальные подпорки. Широким концом те упирались в землю, немногим более узким в днище вагона. Одновременно туда же подогнали несколько кранов со строящегося участка железной дороги Джанкой — Симферополь. Они замерли над вагоном, будто протягивая к нему костлявые лапы со свисающими с них устрашающего вида крючьями. Словно пытать его собирались.

По команде Муштакова инженеры, закончившие монтировать подпорки, разбежались и залегли под насыпью. Как будто обстрела ждали. Но обстрела, конечно, не последовало. Подпорки одновременно раскрылись, поднимая вагон над рельсами. Струи раскаленного пара ударили во все стороны. Любого, кто не залег ниже по насыпи, просто сварило бы в считанные мгновения.

Как только отцепленный от состава вагон поднялся над рельсами на несколько дюймов, к делу приступили подъемные краны. Бойцы инженерного батальона быстро подцепили их крюки к вагону. Заработали мощные лебедки. Тросы натянулись от напряжения. Вагон поднялся еще на аршин. Краны аккуратно сняли его с насыпи. Оттащили в сторону.

В том месте уже лежали три пары колес и перетаптывались с ноги на ногу волы. Животных я насчитал два десятка. Наверное, только таким количеством и можно сдвинуть с места здоровенную повозку со «Святогором».

Солдаты Вергизова сменили колеса на ходовой части повозки в считанные минуты. И, все равно, я им не завидовал. Когда над головой этакая махина, пускай ее и держат краны. Но даже с моего места было слышно, как трещит металл и скрипят толстенные тросы.

Но вот колеса заменены. Передняя площадка вагона превратилась в козлы. Там установили длинную скамейку, где могли расположиться три человека рядом. При помощи хитрой упряжи в него впрягли всех быков.

— Управились, — вздохнул подполковник Вергизов, — с Божьей помощью.

И пускай, как и все мы, командир инженерного батальона наблюдал за этими манипуляциями со стороны, однако лоб его покрылся испариной. Не задумываясь, подполковник вытирал его рукавом мундира.

— А теперь, — сказал мне генерал Радонежский, — с богом тронемся в путь.

Теперь мы двигались по Таврии караваном из нескольких повозок. Темп движению задавала самая большая, в которой везли «Святогора». Собственно, она была головной. На козлах, рядом с кучером сидела Зарина. Она то и дело ныряла внутрь контейнера. Проверяла, как там ее детище. Девушка сменила платье на те самые зеленые галифе, о которых пренебрежительно отзывался Негодяев, легкую рубашку и куртку.

Следом катила пара повозок со снаряжением инженерного батальона и нашими припасами и фуражом для лошадей и быков.

Коней нам выделили в Джанкое. Начальник тамошнего гарнизона настаивал на том, чтобы генерал вместе со всеми нами погостил у него хотя бы пару дней. Однако Радонежский наотрез отказался.

— Нам надо быть в Симферополе как можно скорее, — ответил он начальнику гарнизона. — Время — не терпит. Джанкойский гарнизон стоит последним в моей инспекции. У вас будет время подготовиться к ней.

Утром следующего дня мы покинули Джанкой.

Ехали медленно. Колонной шагали солдаты Кестнера. Их гимнастерки быстро покрылись желтоватой пылью. Палящей жары еще не было — время для инспекционной поездки выбрано самое лучшее. Хотя в Черном море искупаться вряд ли получится — в апреле оно еще холодновато.

Офицеры покачивались в седлах. Коней нам выделили хороших, да и не гнали мы их. Смысла не было. Головная повозка нашего каравана двигалась со скоростью пешехода.

Военные инженеры батальона Вергизова шагали рядом с пехотой Кестнера. Периодически они занимали место в повозках под видом проверки батальонного имущества. Однако все отлично понимали, что это для них возможность немного передохнуть. За тем, чтобы отдыхом этим не злоупотребляли одни и те же, надзирал подпоручик Лашманов. И ничего подобного он не допускал. Не гнушался и скинуть своей рукой с повозки того, кому, по его мнению, пришло время шагать своими ногами.

В поезде у меня не было возможности представиться генералу Радонежскому. Сообщить ему, кто я такой на самом деле. Теперь же стоило сделать это. Время шло, а держать нашего командующего в неведении и дальше было просто невежливо. Неизвестно, как он вообще отреагирует на то, что к нему приставили жандарма. Пускай и из Второй экспедиции, но все Третье отделение имело слишком дурную славу.

Главная трудность состояла в том, что кроме Радонежского и штабс-капитана Бойкова никто не должен знать обо мне. По-хорошему, и Бойкову-то не положено, но он все время находится при генерале. Не ловить же, в самом деле, Радонежского, когда тот до ветру отправится.

Вот только генерал ни разу с выезда из Джанкоя не оставался один. Кроме Бойкова рядом с ним ехали или Вергизов или капитан Муштаков. Когда же тех не оказывалось поблизости, Радонежский, как назло, норовил подъехать к головной повозке и завести разговор с Зариной.

Я старался не крутиться рядом с ним постоянно, чтобы не мозолить глаза. Это только усложняло задачу. И все же я улучил момент для разговора.

Генерал Радонежский послал застоявшегося коня в галоп. За ним тут же рванул Бойков. И я пришпорил своего скакуна. Только пыль из-под копыт.

Жеребец у генерала был отличный, не чета моему с бойковским. Однако Радонежский не желал отрываться от нас. Он придержал поводья. И вот мы поравнялись.

— Вы искали разговора со мной, — без обиняков начал Радонежский. — Что вы хотели сказать? Времени у нас мало, на экивоки его точно нет.

— Ясно, — сказал я. — Я — поручик Второй экспедиции Третьего отделения Собственной ЕИВ канцелярии. Направлен в вашу инспекционную поездку для составления рапорта о боевой машине «Святогор». По понятным причинам отправлен инкогнито.

— Причины более чем понятны, — кивнул генерал Радонежский. — Значит, решено окончательно зарыть «Святогора».

— Никак нет, — ответил я. — Рапорт мне приказано составить максимально честный. Отразить все достоинства и недостатки боевой машины «Святогор».

— А я уж грешным делом думал, наши флотоводцы надавили-таки на Александра Романовича. [4]Но он оказался таким же несгибаемым, как и всегда. У вас ведь там своя борьба идет. Лорис-Меликов прожекты государю отправляет. [5]

— Нам до столь высоких сфер далеко, — пожал плечами я. — Мы работаем, стараемся приносить пользу государю и Отечеству. И пока служим исправно — никакие прожекты графа Лорис-Меликова нам не страшны.

— Не впадайте в патетику, поручик, — раздался из-под маски глухой голос Бойкова. — Вы для этого слишком циничны.

— С чего вы записали меня в циники, капитан? [6]— как-то натужно усмехнулся я.

— Вы слишком хорошо играете в карты.

И я не понял — шутит ли Бойков, или же говорит вполне серьезно. А переспрашивать не стал.

— Не сочтете за труд показать мне свой доклад относительно «Святогора» прежде чем отправлять его по инстанции? — поинтересовался у меня Радонежский.

— Конечно, — кивнул я. — Но ни единого слова в угоду вам я не изменю. Предупреждаю сразу.

— Безусловно. Быть может, вы и циник, молодой человек, но уж точно чинопочитанием излишним не страдаете.

Он развернул коня.

— Возвращаемся, чтобы лишних слухов не возникло.

Он пришпорил своего скакуна. Мы поспешили следом.

Однако на полпути Бойков сделал мне знак придержать коня. И сам поступил также.

— Вам не кажется, что за нами наблюдают? — спросил он у меня.

Линзы маски внимательно смотрели мне в лицо. От этого мне было не по себе. Очень хотелось отвести взгляд. Но я сдержался, стараясь смотреть через линзы ему в глаза. Правда, они были не теплее тех же самых линз.

Я прислушался к собственным ощущениям. Дурные предчувствия не отпускали меня с самого выезда из Джанкоя. Но в последние дни к ним добавилось что-то еще. Быть может, штабс-капитан был прав.

— Может быть, — не стал отрицать я. — Но это, — я потер пальцы левой руки друг о друга, — на уровне ощущений… Дурных предчувствий.

— У меня тоже, — кивнул Бойков. — Очень дурных предчувствий.

И я понял, что с этим штабс-капитаном у нас куда больше общего, чем показалось в первый момент.

Джундуб опустил бинокль. Он провожал взглядом возвращающихся к каравану всадников. Разведчику Черного Абдулы было интересно понять, зачем эти трое отдалились от головной повозки. Это не нравилось Джундубу. Такого не было до того, что же изменилось теперь?

Джундуб снова приник глазами к окулярам английского бинокля. Были бы у них такие в 93-ю войну, [7]она пошла бы совсем по-другому. А еще лучше такие же ружья, как те, что отдали им перед высадкой на больших стальных кораблях со снятыми флагами. Хорошие ружья, не хуже тех, что были у урусов, которых перебили на берегу.

Кроме ружей у отряда Абдулы теперь имелось и достаточно коней. Отряд хорошо прогулялся по мелким деревням и селам крымского побережья. Забирали коней у всех. И у урусов. И у неверных армян с греками. И у татар. Крымских татар ведь никто не любит.

Джундуб усмехнулся. Он вспомнил татарскую деревню, которую они сожгли третьего дня. Жители ее не пожелали расставаться с лошадьми. А уж когда изголодавшиеся по женской ласке башибузуки добрались до их жен и дочерей, взялись за ножи. Они — за ножи. Башибузуки — за сабли и винтовки. Деревня заполыхала через пять минут.

Джундуб снова опустил бинокль. Всадники вернулись в каравану. Тот продолжал движение со скоростью больного осла. Если все будет идти своим чередом, то к вечеру караван окажется в том самом удобном месте, что выбрал для нападения Абдула.

Разведчик сполз за холм, с которого наблюдал за караваном. Взял под уздцы стреноженного коня, быстро распутал его и вскочил в седло. Но он никак не мог выкинуть из головы странную поездку трех всадников, опередивших караван. Надо будет рассказать об этом Абдуле.

Коммодор Дуэйн Стрикленд, капитан линейного корабля «Бенбоу», сопровождающего десантную эскадру, снял форменную фуражку и прошел рукой по вспотевшим волосам. Машинально отметил, что они изрядно поредели за последнее время. Да и седины в них прибавилось. Последнее он все чаще замечал в зеркале во время утреннего туалета. Что поделать, даже великолепных лондонских денди не щадит время.

И эта сомнительная операция прибавила ему седых волос. Конечно, он бы ни за что не взялся оспаривать приказы Объединенного адмиралтейства, однако честь офицера флота восставала против этого. Возить левантийских бандитов к берегам Русской империи, да еще и спустив флаги, будто какие-то пираты. Это просто немыслимо. Ничего подобного КЕС не позволяла себя даже в войну русских с султанатом. А уж забивать трюмы не только транспортных судов, но и его линкора, этими грязными башибузуками. Выдавать им новенькие винтовки Ли-Метфорд, а ведь те поступили на вооружение далеко не всех полков британской армии. Все это попахивало новой войной.

Начнется она на вечно неспокойных Балканах, а вот что будет дальше, загадывать коммодор просто боялся. Слишком уж давно маячил на горизонте призрак чудовищной мировой войны. И вроде бы, как солдат ее величества королевы Виктории, коммодор Стрикленд должен радоваться ей, ведь эта война должна наконец позволить именно Британии занять место, положенное ей от Бога. Вот только скольким это будет стоить жизни. Сколько прольется крови. И не только вражеской, но и британской. А это уже никак не могло радовать Стрикленда.

Ведь некстати коммодор вспомнил о своих племянниках, которым сейчас было по четырнадцать лет. И воевать в самом скором времени придется именно им, а не седеющему лондонскому денди, который благодаря успешно выполненной операции по транспортировке башибузуков вполне может занять мягкое кресло в Адмиралтействе. Британском, а не Объединенном, но и это неплохо. Для начала.

— Старший помощник, — обернулся коммодор к коммандеру Шарку, — прикажите вымыть трюмы, где сидели эти чертовы башибузуки. Мне кажется, что «Бенбоу» провонял ими, словно алжирская галера.

Глава 3

Лагерь мы разбили на очень неудачном месте. Слишком открытое. Тут нас легко окружить. Взять в клещи и прикончить. Но выбирать не приходилось. Дорога на Симферополь шла по бескрайним таврическим степям. Хотя и врагов будет видно издалека.

— Жаль нет у нас кольев, — посетовал заведующий разбивкой лагеря капитан Муштаков, — как у римлян заведено было.

— Вы тоже чувствуете себя неуверенно, капитан? — спросил я у него.

Муштаков только кивнул в ответ. Он не хотел озвучивать собственные подозрения.

— И что за место этот Крым-Кырым? — бурчал себе под нос Негодяев, глядя, как его денщик споро ставит палатку. — Сколько лет тут война идет, а все никак окончательно усмирить его не могут. Еще при Анне Иоанновне сюда Миних ходил. Потом князь Потемкин. Татар, турок, ногайцев гоняли отсюда. Но нет же. Никак тут не успокоится все.

Собственно, поручик был во всем прав. Он говорил то, что я, например, только думал. Мысли эти мне совсем не хотелось облекать в слова.

— Петро, — бросил тем временем Негодяев, — подавай сюда мою лапу. С ней я уверенней себя чувствовать буду.

— Да погодили бы, вашбродь, — раздался из-под полога палатки голос Петра, негодяевского денщика. — Вот сейчас я вам палатку поставлю, а как вещички ваши распаковывать станем, так и достану лапу вашу окаянную.

— Что б ты еще в технике понимал, — рявкнул на него поручик. — Пошевеливайся давай. Ставь палатку — и подавай мне руку.

Я не понял тогда, о какой руке он толкует.

Но вот денщик Петро установил-таки его палатку. После этого он нырнул в здоровенный сундук, где хранились вещи поручика. Надо сказать, вещей этих у молодого офицера было достаточно много. Покопавшись в сундуке, Петро извлек на свет божий длинный ящик с клеймом Сестрорецкого оружейного завода. Подал его Негодяеву.

Тот уложил ящик на плоскую крышку сундука. Открыл. Я находился достаточно далеко, а потому не сразу увидел, что же лежит внутри таинственного ящика. Негодяев вынул оттуда нечто вроде протеза, который заменял правую руку генерала Радонежского. Однако это был скорее доспех или что-то в этом роде. Негодяев надел его прямо поверх кителя. С помощью денщика закрепил ремнями.

Следом за рукой Негодяев вынул из ящика револьвер. И что это было за оружие! С длинным стволом, мощной рукояткой и барабаном патронов на восемь — никак не меньше. Негодяев взял его рукой, закованной в сталь. В вырезы на рукоятке револьвера точно легли пальцы с металлическими накладками. Переломив револьвер, Негодяев левой рукой стал заряжать его патронами невероятного калибра.

Все офицеры подошли поближе к нему, чтобы разглядеть и руку, и револьвер.

Если честно, я слышал о таких вот руках. Их разрабатывало для Сестрорецкого оружейного завода товарищество инженеров «Богомолов и К 0». Они должны были прийти на смену старым протезам, которые ставили сейчас солдатам и унтерам, чтобы вернуть в строй. Однако был и такой вариант, что надевается на здоровую руку. Их собирались вводить в инженерных частях, ведь благодаря таким вот искусственным рукам сила человека значительно увеличивалась.

Вроде бы даже Сестрорецкий завод в скором времени должен был начать массовое производство.

А вот столь мощный револьвер мне видеть приходилось впервые.

— Какой у него калибр? — поинтересовался у Негодяева генерал Радонежский.

— Пять линий, [8]— с оттенком гордости произнес поручик. — Разработан как дополнение к руке. Отдача такая, что если стрелять без усиливающей суставы руки, она переломает все кости. Зато одной пулей можно запросто двух человек прошить насквозь!

— Славная игрушка, — вроде бы одобрил Радонежский, но в голосе его прозвучала ирония.

Генерал отошел к своей палатке. Остальные тоже стали расходиться. Явно удрученный тем, что и рука и револьвер его произвели куда меньшее впечатление, чем хотелось, поручик ушел на край лагеря — испытывать оружие.

У меня не было своего денщика. Палатку я делил с поручиком Кестнером. И денщик его особой расторопностью не отличался. Из списанных по возрасту солдат, он любил приложиться к бутылке и потрепать языком по поводу поручика. Однако Кестнер не спешил гнать его. Кажется, ему, немцу до мозга костей, хотелось иметь рядом с собой такого вот «истинно русского» в его понимании человека. Можно сказать, набор всех недостатков русского человека. А может быть, поручик просто жалел этого совсем уже немолодого солдата, который ничего кроме армии в своей жизни и не видел.

Кестнер наблюдал за тем, как обустраивались солдаты его роты. Мне же совсем не улыбалось провести битых полчаса в компании разящего дешевым вином денщика. А потому я отправился к Негодяеву. Тот уже оглашал округу выстрелами из своего мощного револьвера.

Палил Негодяев по пустым бутылкам из-под шампанского. Наверное, специально для этого таскал их с самого поезда в ящике. Он попадания пуль калибром пять линий прочные бутылки разлетались на осколки. Отдача у револьвера, видимо, и в самом была чудовищная. Рука сгибалась при каждом выстреле, ее постоянно уводило вверх. Целиться приходилось подолгу.

— Эффектное оружие, — сказал я поручику, наблюдая за очередным выстрелом. — Но практическая польза не так уж велика, как я думаю.

— Это еще почему?! — возмутился Негодяев.

— Совсем уж толстой брони сейчас уже никто не носит, — пожал плечами я. — Так что толку от такого мощного боеприпаса не так уж много, верно? Не двух же человек, в самом деле, пробивать одним патроном. Сейчас пришло время менее мощного, но зато скорострельного оружия. Вот такого, например.

Я вытащил из поясной кобуры пистолет «Маузер». Одна из новых разработок немецких оружейников КЕС. Судьба этого оружия была примечательна тем, что в армию пистолет не пошел, однако экземпляров его было произведено довольно много. Чтобы покрыть убытки, пистолеты стали распродавать направо и налево. Таким образом, один из маузеров попал к нам в экспедицию. Кроме меня на него никто не претендовал, а потому я и забрал его себе.

— Я видел такие, — кивнул Негодяев. — Отцу в товарищество присылали несколько для изучения из Второй экспедиции Третьего отделения. Она ведь не только сектантами и раскольниками ведает, — объяснил он мне, — но и изобретениями всякими. И заграничными в том числе. У вас на сколько зарядов модель?

— Десять, — ответил я. — Говорят, есть еще и на двадцать зарядов, но уж больно тяжелый.

— Стрелял я из двадцатизарядного. Все бы ничего, но обойму потом менять уж очень долго. И опять же, считай еще, сколько у тебя патронов в магазине осталось. Но самое главное, — с гордостью продемонстрировал мне свой револьвер поручик, — мне нужен один патрон, чтобы прикончить человека из моего револьвера. А сколько раз ты должен выстрелить из своего маузера, чтобы убить врага с гарантией?

— Тут вопрос в том, как стрелять, — усмехнулся я.

Вскинув руку, я тщательно прицелился — и снес одним выстрелом горлышко очередной бутылки из-под шампанского. Конечно, я с такого расстояния мог бы и не целиться так долго. Но незачем было демонстрировать кому бы то ни было свои таланты. С чего бы это поручику инженерных войск стрелять настолько хорошо.

Черный Абдулла любил все британское. Особенно полюбились ему их маленькие сигарки. Раньше башибузук курил только кальян, а теперь позабыл уже, когда посиживал с ним, грызя костяной или деревянный мундштук. Да и времени на такие посиделки оставалось все меньше. Потому и курил Абдулла сигарки.

Он носил под роскошным халатом френч цвета хаки. Подарок самого лорда Бредфорда. На поясе у него висел подаренный им же маузер. Тяжелый черный пистолет очень нравился Абдулле. Через плечо башибузука был перекинут ремень новенькой — еще в масле — британской винтовки. Абдулле льстило, что такими вооружены далеко не все полки в самой Британии. Но лорд Бредфорд добился того, чтобы отряд Абдуллы получил именно их. И только кинжал на поясе у Абдуллы был старый — с потертой, деревянной рукояткой. Правда в украшенных слоновой костью и драгоценными камнями ножнах. Ножны эти тоже были подарком лорда Бредфорда. Британец отлично знал, что Абдулла ни за что не расстанется со своим кинжалом. Зато ножны для него принял с охотой.

Кинжал этот был у Абдуллы с тех пор, как он еще был сыном бедняка. Отец его батрачил на хозяина лавки. Тот был человек жестокий — и за всякую провинность, реальную или мнимую, избивал отца Абдуллы и его мать. Да и самого мальчишку. Называл он Абдуллу просто Абд. [9]И это злило мальчишку намного сильнее всех побоев.

Первой такой жизни не вынесла мать Абдуллы. Следом умер и его отец, не вынеся тоски и жестоких побоев. На смертном одре отец сказал Абдулле: «Я жил бедняком. И умер бедняком. Но ты, сын, не живи такой жизнью. Возьми от нее все». Вот тогда Абдулла тайком стащил кинжал, которым так гордился хозяин лавки, и всадил клинок ему в спину. Пока тот спал. Забрав все деньги из лавки, Абдулла сбежал.

Потом был зиндан. Была каторга. Побег. Разные банды. Вместе с курдами Абдулла угонял скот. Вместе с персами резал курдов. Вместе с турками насмерть дрался с персами. Кровью и железом пробивал Абдулла себе место в бандитской иерархии Левантийского султаната. Сербов он убивал уже во главе собственного отряда.

И вот грянула грозная 93-я война. Абдулла вместе со своей бандой отправился воевать урусов. Его башибузуки гуляли по тылам русских. Тревожили Ак-пашу. [10]Дрались с жестокими донскими казаками. Попадали в засады кубанцев. Его людей убивали, но сам Абдулла неизменно оставался жив. И даже не получил ни единой тяжелой раны за всю войну.

После войны Абдуллу неожиданно позвал к себе в стамбульский особняк британский лорд Эдвард Бредфорд. Он показал молодому Абдулле множество удивительных штук и штуковин. Трубу, которая сама поет красивым женским голосом непонятные песни. Многозарядные винтовки, бьющие на двести шагов без промаха. Пистолеты, из которых можно выстрелить двадцать раз. Короткие сигарки, что можно курить и на ходу, и в седле.

Долго говорили лорд Бредфорд и башибузук Абдулла, которого за цвет бороды тогда уже прозвал Черным. Был Абдулла рабом Аллаха, [11]стал раб прогресса. И лорда Бредфорда. Хотя последнего Абдулла ни за что не признал бы.

Из Стамбула Абдулла отправился на Кавказ, где пытался поднять аулы против русских. Много крови пролили. Горели дома урусов. Люди Абдуллы и местные жители резали их. Убивали мужчин. Насиловали женщин. Угоняли и продавали в султанате детей. Но очень быстро пришли казаки. И Абдулла едва унес ноги с Кавказа.

Лорд Бредфорд был недоволен Абдуллой. Он долго ругал башибузука. Заплатил меньше половины от обещанного. И отправил на новое дело. Сказал, это последний шанс для Абдуллы доказать свою полезность для дела Британского королевства и всей Коалиции европейских стран.

— Джундуб возвращается, — произнес мулла Шейбан Барбаросса. Глаза у старика были орлиные. И взгляд с годами оставался таким же острым, как у юноши.

Мулла Шейбан отмыл бороду от крови, но после боя стал красить ее хной. Говорил, что сейчас это хна, а завтра будет — кровь неверных. Теперь все звали его Барбаросса — Красная борода.

Разведчик вел в поводу вторую лошадь. Пускай в отряде Абдуллы было не так уж много коней, но для разведки башибузук ничего не жалел. Крым давно уже стал чужим. Двигаться по нему надо, словно по вражеской земле. Местные татары никого не признавали — только чужую силу. Они отказались идти на урусов вместе с отрядом Абдуллы. Провиант у них приходилось забирать с боем. Но это даже нравилось башибузукам Абдуллы.

— Они ничуть не лучше неверных псов! — сплевывал на землю при любом упоминании о крымских татарах мулла Шейбан. — Отродье свиньи и собаки.

И татар резали, как неверных урусов. И это нравилось башибузукам. Больше всего им было по душе убивать, грабить и насиловать. Неважно кого. Верных или неверных. Кровь у всех одинаковая.

Большая часть банды была набрана на британские деньги из стамбульских нищих. Слишком многих потерял Абдулла в 93-ю войну и после — на Кавказе. Теперь приходилось брать в отряд всякий сброд и отбросы столичных улиц.

Но Джундуб был не из таких. Ветеран 93-й войны. Лучший разведчик в отряде. Трижды он вырывался из засад, устроенных кубанскими казаками. И бессчетное число раз не попал в них, обходя аулы и села, где сидел в засаде враг. Было у него чутье — настоящее чутье первоклассного разведчика.

— Говори, — велел ему Абдулла. — Что там урусы?

— Едут медленно, — сообщил Джундуб. — Ночь застанет их именно там, где ты говорил, курбаши. [12]

— Отлично, — кивнул ему Абдулла. — Собираем людей — и вперед! Ударим через три часа после полуночи.

Первым их заметил рядовой Востриков. Молодой солдат, стоящий ночью смену. Он только что сменился — и внимательно глядел в ночную тьму. Враг шел без криков и огней. Но солдат был опытный, скоро должен был получить ефрейтора. И очень хотел выслужиться. Потому и вглядывался во тьму, не жалея глаз.

Он услышал топот копыт. Башибузуки перемотали их тряпками, но многие были не слишком аккуратны. Тряпки размотались — и копыта глухо бухали по степи.

Востриков поднял тревогу. Дважды выстрелил в воздух, как было положено. Снова перезарядил винтовку.

Через минуту к нему подбежал начальник поста с двумя солдатами. Они тоже услышали дробный перестук. И тревога поднялась по всему лагерю.

— Цепью! — командовал поручик Кестнер. — Первый ряд на колено. Патронный ящик сюда.

— Можете рассчитывать на меня, — сказал ему я, демонстрируя маузер.

— Становитесь с фельдфебелем на правый фланг, — кивнул мне Кестнер. Сейчас ему было не того, чтобы выяснять вопросы субординации. Если офицер хочет сражаться, так тому и быть.

— На меня тоже можете рассчитывать.

К нам подбежал Негодяев. Он был при своей отливающей медью руке. С мощным револьвером в руке.

— Встанете со мной, — кивнул и ему поручик. — Проверим в деле ваши игрушки.

Немец до мозга костей, Кестнер недолюбливал поручика, но не отправлять же его из-за этого в тыл.

А в лагере уже начиналась суета. Инженеры носились среди палаток. Старались спешно собрать лагерь. Что-то грузили на телеги. Вергизов с Муштаковым пытались навести хоть какое-то подобие порядка.

— Всем в строй! — выкрикнул громовым голосом генерал Радонежский. — Взять винтовки — и в строй! Никакого бегства! — И уже немного тише добавил: — Все равно, не уйдем.

Мундир был наброшен на одно плечо. В механической руке генерал сжимал саблю. В правой — револьвер. Рядом с ним Бойков, правда, штабс-капитан не был вооружен. Не очень понятно, что он собирался делать в грядущей схватке.

— Мне нужны будут инженеры, — выскочила из своей палатки Зарина Перфильева. Девушка была одета по-походному. На голове ее красовался кожаный шлем с защитными очками. — Все до единого. И полчаса времени. Вы должны продержаться эти полчаса!

И, не дожидаясь ответа, бросилась к повозке со «Святогором» внутри. Вергизов и Муштаков стали командами гнать солдат туда же.

— А вы не спешите помогать своим товарищам по батальону, — сказал Кестнер, обращаясь к Негодяеву. Но и на меня он покосился неодобрительно.

— От меня будет больше толку тут, — отмахнулся левой рукой Негодяев. — В коробчонке и так слишком много народу. Мы с Евсеичевым будем там лишними.

Кестнер ничего говорить не стал. Однако глядел все еще неодобрительно. По его истинно немецкому пониманию двум офицерам инженерных войск нечего делать в стрелковой шеренге. Но и гнать нас поручик не стал. Враг приближался.

Башибузуки бежали, потрясая холодным оружием. Саблями, копьями, даже длинными кинжалами. За их спинами возвышались в седлах всадники. Ружья были далеко не у всех.

— Прицел на двести, — скомандовал Кестнер. — Товьсь! — Фельдфебель рядом со мной повторил приказание.

Я поднял маузер, выставил на прицельной планке двести метров. Перехватив левой рукой запястье правой, навел ствол на здоровенного башибузука с мясницким топором.

— Целься! — прозвучала вторая команда. — Первая шеренга, залпом… Пли!

Выстрел моего маузера потерялся в треске десятков винтовок. А вот револьвер Негодяева гаркнул так сильно, что перекрыл, казалось, весь залп.

Первые ряды несущихся на нас башибузуков рухнули, как подкошенные. Несущиеся за ними бежали прямо по трупам и раненым, топча их.

— Вторая шеренга, залпом… Пли!

Снова и я, и Негодяев нажали на спусковой крючок вместе с остальными. Треск винтовок. Валятся на землю те, кто только что бежали по трупам. Теперь уже бегут по ним.

— Первая шеренга!

Треск винтовок.

— Вторая шеренга!

Десятки башибузуков валятся под ноги товарищам.

Вот уже и по нам палят. В основном с седел. Не слишком метко. Но падают солдаты в белых гимнастерках. Стоящие рядом встают теснее. Плечом к плечу. Сомкнутым строем.

— Прицел на сотню!

Я поспешил перевести прицельную рамку на пистолете.

Последние метры башибузуки пробежали так стремительно, будто у них крылья за спиной выросли. Многие то и дело останавливались. Вскидывали к плечу винтовки — и стреляли в нас. Может, и не слишком метко. Но с такого расстояния промахнуться было сложно.

— Штыки примкнуть! — кричу я следом за Кестнером. Кричу вместо убитого левантийской пулей фельдфебеля. — К рукопашной товьсь!

Убрав планку, я расстрелял последние патроны в маузере. Посылал пули прямо в перекошенные лица башибузуков. Когда опустел магазин, я сунул пистолет в кобуру. Выхватил саблю. Как раз вовремя.

На меня налетел башибузук, вооруженный прадедовским копьем с бунчуком. Я отступил на полшага, пропуская мимо остро отточенный наконечник. Рубанул изо всех сил по древку. Быть может, во времена прадеда этого башибузука оно бы и выдержало сабельный удар, но прошло слишком много лет. Наконечник вместе с добрым куском древка отлетел в сторону. У башибузука в руках остался только кусок дерева. Он попытался закрыться им от второго моего удара, но не успел. Клинок моей сабли распорол ему шею. На грязную куртку хлынула кровь.

Бегущий следом за ним башибузук оттолкнул умирающего товарища. Бросился на меня. Я прикончил его. Но на его место, словно в сказке встал следующий. Потом еще один. И еще. И еще.

Я лихорадочно отбивался от наседающего врага. Нас теснили к лагерю все сильнее и сильнее. Выстрелов почти не было. Звенели клинки. Я размахивал саблей, укладывая одного башибузука за другим. Но вот уже и размахнуться ею как следует не удается. Слишком тесно вокруг. Так и сверкают наконечники копий и клинки кинжалов.

А палатки за спиной все ближе.

Санитары оттаскивают к ним раненых. Туда же волокут патронный ящик.

Растревоженные пороховой гарью и запахом крови обычно спокойные волы мычат на всю округу.

Я сам не заметил, как драка переместилась в лагерь. Мы деремся уже среди палаток.

Штабс-капитан Петр Бойков в бой не вмешивался. Он не любил убивать и калечить людей. Он был врачом и инженером. Он знал, что в экспедиции Радонежского толкового хирурга не имелось. Инженерному батальону врачей не полагалось. А в роте Кестнера был только фельдшер да пара санитаров. И потому место в медицинской палатке занял штабс-капитан Бойков.

Сбросив форменный китель, надев поверх нательной рубахи кожаный фартук хирурга, Бойков встал к столу. Раскрыв чемоданчик, он взялся за дело.

Работы было много. Бойков не успевал справляться с чудовищным потоком раненых. А их становилось все больше. Фельдшер на входе едва поспевал сортировать их. Половина отправлялась сразу за палатку. А это значит, на кладбище.

Через полчаса работы Бойков стал похож на мясника. Руки в крови уже не по локоть. Кровь на маске. С ней Бойков не расставался даже когда оперировал. Раненый солдат, добровольно исполняющий обязанности фельдшера, то и дело стирал брызги крови с линз.

— Передохнули бы, вашбродь, — участливо сказал ему как-то фельдшер. — Этак у вас руки скоро затрясутся.

— Не затрясутся, — не поворачиваясь в его сторону, бросил ему Бойков. — Уберите его. — Он оттолкнул мертвеца. — Следующий.

Но тут в палатку ворвались трое. Двое загорелых в грязных халатах. Третий одет поприличней — с длинной бородой, выкрашенной хной. Именно он и закричал что-то на одном из левантийских наречий. Понимать его было необязательно.

Все трое вскинули винтовки. Прицелились в лежащих рядом раненых. На них бросился фельдшер, но, получив удар прикладом, рухнул прямо на своих товарищей. Именно это спасло всех. Всего несколько мгновений, что нужны были штабс-капитану Бойкову, чтобы достать нож с прямым клинком.

Первый удар рассек горло старику с крашеной бородой. Кровь хлынула тому на халат. Второй удар — и падает грязный башибузук. Он продолжает улыбаться, а на горле его проступает вторая, кровавая, ухмылка. Третий, отвлекаясь от раненых, вскидывает винтовку. Даже успевает взвести на курок. Но Бойков вовремя отбил ствол винтовке вверх. Пуля пробила потолок палатки — ушла в небо. Бойков развернулся, усиливая удар, и всадил нож в горло третьему башибузуку по самую рукоятку. Тот кашлянул, пачкая кровью бороду, и рухнул на колени.

Бойков выдернул нож. Быстро очистил его от крови левантийца. Вернулся к столу.

— Поднимайтесь, — бросил он фельдшеру, увидев, что фельдшер сидит на земле рядом с ранеными и пытается прийти в себя. — Следующего давайте! Скорее! Смерть не ждет!

Генерал Радонежский ворвался в битву на коне. Быстрые удары его сабли разили башибузуков одного за другим. Радонежский в одиночку сумел удержать нападение врага между двумя палатками. Не дал башибузукам прорваться к волам и здоровенной повозке, в которой находился «Святогор».

Он не сошелся в сабельной схватке с Черным Абдуллой. Но и без этого успел накрошить достаточно конных башибузуков. Взмахи его сабли разили левантийцев одного за другим. Зажатая в искусственной руке, которая была куда сильнее живой, она срубала башибузуков одним ударом. Некоторых, особенно невезучих, разваливало буквально до седла. Две половины такого вот башибузука падали по разные стороны от коня.

— Стреляйте в него! — кричал Абдулла. В тесноте сражения сам он не мог добраться до русского паши. И был вынужден командовать из тыла. — Убейте Бориса-пашу!

Застучали выстрелы. Но пули словно не брали Бориса Радонежского. А клинком до него не добраться. Слишком умело он обращался с саблей. Белый мундир генерала окрасился кровью.

Пуля сбила с головы генерала фуражку. Другая щелкнула по искусственному плечу. Третья чиркнула по сапогу, закрутив шпору-звездочку. Четвертая сорвала эполет. Пятая ожгла кожу под густой бакенбардой. Но ни одна не коснулась тела генерала. Как будто тот был заговоренный.

— Шайтан ему ворожит! — крикнул Кунут, первый сподвижник муллы Шейбана.

— Сабля возьмет!

Абдулла ударил коня шпорами. Скакун, принадлежавший еще несколько дней назад драгуну пограничной охраны, растолкал грудью башибузуков. Но на пути у Абдуллы встал человек в замызганной в бою куртке и с рукой, вроде той, что была у Бориса-паши. В этой руке у него была зажата сабля.

Приподнявшись на стременах, Абдулла рубанул русского командира изо всех сил. Тот подставил под удар свою саблю. Но та не спасет его. Не от удара Черного Абдуллы. Вот только стоило клинкам столкнуться, Абдуллу дернуло, как будто в него шайтан вселился. Молния сверкнула на стали. Из-за спины русского командира потянуло сизым дымом.

Абдулла рухнул на холку драгунского коня. Из руки его выскользнула рукоять сабли.

— Убили! — пронеслось над лагерем русских. — Урусы курбаши убили!

И башибузуки с новой силой ринулись в атаку. Они сминали последнюю оборону русских. Теснили их к самым повозкам. У госпитальной палатки отбивался из последних сил поручик Кестнер с десятком солдат охранения.

Сколько солдат осталось со мной, я не видел. В рукопашной некогда считать бойцов. Тут бы врагов всех разглядеть. А то проглядишь одного — и у тебя в животе клинок кинжала или наконечник копья.

Мы дрались почти прижатые к самым повозкам. Рядом отбивался и генерал Радонежский. Вражья пуля убила под ним коня. Теперь, как и все мы, он сражался с башибузуками пешим.

— Прошли уже Заринины полчаса, — не очень понятно буркнул он во время краткой передышки между схватками. — Пора бы.

Но тут на нас снова налетели башибузуки. Стало не до разговоров. Я срубил бритую голову в размотавшейся чалме. Насадил на клинок смуглокожего бородача. Едва ушел от удара прикладом. Взмахнул саблей. И тут мне в бедро впился штык. Распорол штанину, глубоко вошел в тело. Радонежский прикончил быстрым ударом башибузука, который ранил меня. Я оттолкнул труп. Ногу пронзила ледяная боль. Однако, хотя и с трудом, но опереться на нее я мог. А значит, могу и сражаться дальше.

Но драться уже не пришлось.

За нашими спинами выросла громадная тень.

— Всем залечь! — прозвучал громоподобный голос у нас над головами. — На землю!

Я не узнал голос Зарины Перфильевой. Однако подчинился ему. Также поступил и генерал Радонежский. За нами поспешили и солдаты.

А следом над нашими головами ударила пулеметная очередь. Башибузуки покатились по земле, обильно поливая ее кровью. После пулемета по толпе башибузуков ударил столп пламени. И это стало последней каплей для башибузуков.

В их толпе зазвучали крики «Шайтан» и «Иблис». Левантийцы побежали. Неорганизованной толпой, снова давя раненых и нерасторопных товарищей.

— В стороны! — раздался громоподобный голос из «Святогора». — Разойдись!

В тот день я впервые увидел боевую машину «Святогор» своими глазами. Пусть выглядела она несуразно. Да была даже уродливей, чем выглядела на бумаге. Однако в эффективности ее сомневаться было бы глупо. Пулеметные очереди. Всполохи пламени. Даже прирученные молнии. Все это косило обратившихся в бегство башибузуков.

Как только «Святогор» прошел мимо нас, мы с генералом Радонежским поднялись на ноги. Отряхивать и без того приведенные в совершеннейшую негодность мундиры смысла не было.

— Ну как, поручик, — усмехнулся генерал, — это повлияет на ваш отзыв в положительную сторону?

— В самую лучшую, — ответил я.

Глава 4

Главарь башибузуков на коленях перед нами. Руки были прочно связаны у него за спиной. Обритая наголо голова склонена. Я присел рядом с ним. Взяв за бороду, поднял голову. Вгляделся в лицо.

— Это Черный Абдулла, — сказал я, вернувшись к генералу. — Известный бандит. Наш враг еще со времен турецкой войны.

— Проходит по вашему ведомству? — поинтересовался у меня Радонежский.

— Не по нашей экспедиции. Но портреты его до нас доводили.

— Ясно, — кивнул генерал. — Что вы можете сказать о нем?

— Обычный путь бандита из Левантийского султаната. Однако перед войной с нами он попал под влияние британцев. Это на уровне подозрений, прямых доказательств у нас нет. Или не было в те времена, когда до нас доводили сведения о нем. Но если сейчас на него поглядеть, то доказательств не надо.

Френч, надетый под халатом, и найденные у Абдуллы британские сигарки наводили на определенные мысли.

— И что с ним делать? — спросил у меня генерал.

Мы стояли рядом с важным пленником вдвоем.

Бойков продолжал трудиться в госпитальной палатке. А охранение стояло в двадцати шагах, чтобы не слышать нашего разговора. Правда, все с винтовками наготове. Конечно, наш конфиденциальный разговор был слишком подозрителен для остальных. Но меня сейчас это волновало мало. Не до того.

— Вряд ли такой большой отряд мог остаться незамеченным, — пожал плечами я. — Значит, скоро нас найдут разъезды. Скорее всего, казачьи. Или, может быть, пограничные. Им и сдадим Абдуллу. Поговорим с командиром разъезда и все расскажем по поводу того, кто это такой. Его отправят местным жандармам. А там уже пусть они с ним разбираются.

— Так и поступим, — кивнул генерал.

Он обернулся к солдатам охранения, чтобы подать им сигнал. Я тоже отвлекся на секунду. И до сих пор не могу простить себе этой оплошности.

Абдулла странно дернул головой, схватил зубами воротник-стойку френча. Следом тело его выгнулось дугой. Изо рта пошла белая пена.

Я рванулся к нему, хотя и понимал, что уже поздно. Цианистый калий действует мгновенно.

— Слишком хорошая отрава для башибузука, — буркнул я, поднимаясь на ноги. Брезгливо вытер от пены и слюны пальцы. — Он слишком много знал.

Теперь все мои подозрения и предположения придется излагать в рапорте. И писать надо быстро, чтобы отдать рапорт тем, кто встретит нас. Тут дело не терпит отлагательств.

Об этом я сразу же сообщил генералу Радонежскому.

— Конечно, — кивнул мне генерал, — пишите. У нас тут такой разгром, что до завтра вряд ли снова в путь двинемся.

Дело тут было, конечно, не только в разгроме. Слишком много у нас было раненых и убитых. Негодяев на трофейном коне отправился в ближайшую русскую деревню за попом, чтобы отпел мертвых. И проводил в последний путь тех, кому даже Бойков помочь не мог. Все это займет как минимум сутки. Если не больше. Нам слишком дорого обошелся налет Черного Абдуллы.

Казачий разъезд появился к полудню. Одетые в синие гимнастерки молодцы, с шашками, пиками и винтовками. Руководил ими молодой подхорунжий с едва начинающими пробиваться усиками. Он сильно робел генерала Радонежского, а оттого держался с показной лихостью. То и дело пытался подкрутить усы на манер старших офицеров. Но только проходился пальцами по не знакомым с бритвой щекам. Это было смешно.

— Ищут супостатов по всей Таврии, — заявил он, когда Радонежский сообщил ему о том, что банда Черного Абдуллы уничтожена. — Они пограничников на берегу моря вырезали. Те только и успели, что человека в Симферополь отправить. Он примчался, коня загнал. Но спасти пограничников мы уже не успели. Вот и отправили разъезды по всей Таврии. Искать гадов ползучих.

— Нашли, — усмехнулся генерал Радонежский, — и не ваша беда, что мы уничтожили банду Абдуллы. Вот это письмо передайте в симферопольскую жандармерию. — Радонежский протянул юноше запечатанный конверт.

Лицо казака заметно скривилось при упоминании жандармов. Однако ослушаться приказа генерала он не посмел. Приняв конверт, подхорунжий спрятал его под черкеску.

— Вы останетесь здесь? — спросил он у Радонежского. — Вам пришлют людей для охраны в пути до Симферополя.

— Вряд ли нам что-то теперь угрожает, — покачал головой генерал. — Как только будем готовы, мы двинемся к Симферополю.

— Тогда вас встретят по дороге, — козырнул подхорунжий.

Он вскочил в седло — и через минуту казачий разъезд умчался по дороге в направлении столицы Таврии.

Сильнее всех пострадал в битве поручик Кестнер. Какой-то отчаянный башибузук полоснул его кинжалом по лицу. И попал по глазам. Поручик рухнул ничком. Кровь хлынула обильным потоком. Солдаты оттащили его прямо в палатку. И он сразу же, без всякой очереди угодил на операционный стол к Бойкову.

Но даже искусства врача и инженера не хватило, чтобы сохранить Кестнеру глаза. Правда, жизнь спас. Наложил на лицо повязки и обнадежил, сказав:

— В Симферополе будет нормальное оборудование. Поставим тебе искусственные глаза. Это посложнее, чем руку поставить, но с этим я справляюсь. К концу этого месяца снова поглядите на нас.

Кестнер ничего не ответил ему. Может, был слишком слаб, а может, просто не хотел разговаривать. Ослепнуть, пускай и с некой перспективой в скором будущем глядеть на мир искусственными глазами, не слишком приятное дело.

Командовать оставшимися от роты Кестнера солдатами Радонежский поручил мне. Не знаю уж из каких соображения, но ни у кого не возникло возражений по этому поводу. Собственно, в батальоне Вергизова я был не пришей кобыле хвост. Никого у меня под командованием не было, равно как и каких-либо обязанностей. Однако такой в батальоне был не я один. Без толку проводил время и Негодяев.

Это наводило меня на определенные мысли.

Но сначала мне надо было как можно скорее писать рапорт в жандармерию Симферополя. А после навалилось командование десятком солдат, оставшихся от роты Кестнера. Их надо было распределять по ночным караулам. Разрешать мелкие и не особенно конфликты между солдатами. Назначить временного фельдфебеля, который знал моих подчиненных куда лучше, чем я.

В общем, мне было совсем не до выяснения, кто же такой на самом деле поручик Негодяев.

За день до нашего прибытия в Симферополь Негодяев заявился ко мне в палатку сам. Он принес с собой пару бутылок шампанского. Без приглашения плюхнулся на раскладной стул прямо напротив меня.

— Давайте начистоту, Евсеичев, — заявил он, принимаясь возиться с первой бутылкой. — У вас стаканы есть какие-нибудь? Не из горла же глотать. Вроде не гусары.

Я только отрицательно покачал головой. Никаких стаканов у меня не было. Посудой я разживался каждый раз в палатке, служившей офицерской столовой.

— Ну, значит, будем по-гусарски, — усмехнулся Негодяев. Он с хлопком, но без выстрела пробкой открыл бутылку. Сделал пару глотков и передал мне.

Обтерев рукавом горлышко, я приложился к бутылке. Шампанское было отличное. Даже в Питере такое редко приходилось пить.

— Ну так как, Евсеичев, отрываем карты? — глянул на меня поручик.

— Вскрываемся, — ответил я карточным же термином. — Начинайте вы, раз пришли.

— Ловко, — с уважением кивнул Негодяев, принимая у меня бутылку и делая из нее добрый глоток. — Я из министерства Лорис-Меликова. Граф все еще точит зуб на ваше Третье отделение. С тех пор как государь отказался расформировать Канцелярию по его проекту. К тому же графу не по душе эта Заринина игрушка. Он ведь у нас борец с терроризмом. И опасается, что какие-нибудь нигилисты, анархисты или, прости меня господи, социалисты, заберутся в такого вот «Святогора» — и могут устроить один бог знает чего. Вплоть до покушения на высочайшую особу государя. — Последними словами он явно кого-то цитировал. Скорее всего, самого графа Лорис-Меликова. — Вот и направлен я в инспекционную поездку генерала Радонежского, чтобы окончательно «утопить» «Святогора». И все деньги из военного бюджета империи будут направлены на переоснащение флота.

— Ну да, — кивнул я, — наводнить анархистами хотя бы один корабль сложновато. Не говоря уже об эскадре или целом флоте. Так что тут за безопасность Империи можно не волноваться.

Я передал Негодяеву наполовину опустевшую бутылку. Теперь пришла моя очередь говорить начистоту. Но кто сказал, что надо делиться всем. И я уверен, сам Негодяев тоже придержал за пазухой пару секретов.

— Я из Второй экспедиции Третьего отделения, — осторожно начал я. — Думаю, вы знаете, что она занимается не только раскольниками. — Негодяев кивнул, сделал хороший глоток шампанского. — И вот меня начальник нашей экспедиции как раз попросил составить максимально благоприятный отзыв относительно «Святогора». Конечно, не противоречащий истине.

— Ну да, ваш начальник ведь большой поклонник современной машинерии.

Мы прикончили первую бутылку шампанского. Негодяев принялся откупоривать вторую.

— Так вы выполните поручение графа? — поинтересовался я. — Насчет «утопить» «Святогора».

— Вот теперь не знаю я, как мне быть, — развел руками Негодяев. — После того как увидел «Святогора» в действии, просто теряюсь. Сильная, очень сильная штука. Если бы не он, башибузуки вырезали бы нас. И сколько новых технологий применено. Такого нигде нет. Вы молнии видели, Евсеичев? Я ведь о чем-то подобном от отца слыхал. Краем уха. В Коалиции эти технологии строго секретны. Физика Теззло упрятали под замок, чтобы никто до него не добрался. А тут наш «Святогор» швыряется рукотворными молниями. Виданное ли дело.

— Я видел вашу саблю, — заметил я. — Она такими же молниями бьется. Абдуллу вон ею в глубокий knockout отправили.

— Вы английский знаете? — заинтересовался Негодяев. — Или так, бравируете словечками?

— Не в совершенстве, но знаю, — пожал плечами я. — В наше время знание языка нации, претендующей на господство в Коалиции, практически необходимость.

— Что верно, то верно. А что до сабли, то дело не в ней. Отец, когда узнал об экспериментах Теззло, начал в товариществе продвигать эту линию. По идее, через руку и клинок сабли подается несильный разряд энергии. Он должен доставлять беспокойство противнику. Ну, представляете, как если бы во время схватки у вас мышцы правой руки все время подергивались. Сражаться становится совершенно невозможно. Батареи крепятся на спине. Между патронными сумками.

— Но Абдулле досталось куда сильнее.

— Сбой произошел. Весь заряд батарей ушел после первого же парирования. Вот и досталось башибузуку. Аж молнии засверкали! Надо будет написать отцу. Пускай подумает над сплавами для руки. Вообще, над сплавами современными думать и думать. Сколько простора открывается. Я ведь хотел в металлургический идти после гимназии. Отец не против был. Но какое там. Маменькина родня взбеленилась. Я ведь у них единственный отпрыск мужеского полу. И обязательно должен продолжить традицию славного офицерского служения родине. Сначала меня хотели к вам во Вторую экспедицию направить, но снова дед по маменькиной линии взбунтовался. Не желал видеть внука жандармом. А после этого в любой другой полк мне ходу не было. Вот и прибрал меня к рукам дедов приятель — граф Лорис-Меликов. Он у нас в доме часто бывал. С малолетства меня знает.

— А отец-то твой не последнее место занимает в товариществе, так ведь?

Негодяев рассмеялся в голос. Шампанское давало о себе знать.

— Это у нас семейная больная тема. В товариществе «Богомолов и К 0» мой отец отвечает за головы, как он сам любит говорить. А его друг Дмитрий Богомолов — за деньги. Но фамилия у нас такая, что в названии инженерного товарищества она будет смотреться не лучшим образом. А менять ее отец отказался. Сказал, что раз родился с такой, с такой и помирать. Это ему дед наказал. А он — мне. Сказал, надо делать так, чтобы фамилией Негодяев можно было гордиться. Но тут дело не в том, как она звучит, а в том, как прославится человек, ее носящий.

— Умно, — кивнул я.

— Мне б таким умным быть, — вздохнул Негодяев, — и принципиальным, как отец. Угробить «Святогора» ведь меня лично, понимаете, Евсеичев, лично, попросил сам граф Лорис-Меликов. У него там свои игры наверху. — Поручик покрутил бутылкой над головой. Горлышко ее описало неровный круг. Он приложился у нему, но взболтанное шампанское вспенилось — и Негодяев поперхнулся им. — А как мне тут быть? — продолжал он, с трудом проглотив шампанское и вытирая его с подбородка. — На сделку с собственной совестью идти, получается. Во вред Отчизне, вполне возможно. Или «утопить»-таки Заринину игрушку — проживет ведь и без нее Империя. Воевали раньше так. И еще повоюем. Без этой громадины. Может, она только против башибузуков и годна. Нормальная-то, регулярная, европейская армия не разбежится от одного вида этой машины.

Он треснул кулаком по колену.

— Вам проще, Евсеичев, ваш отзыв против истины не погрешит! А для меня правдивый отзыв — конец карьеры. Личную просьбу министра внутренних дел Империи игнорировать нельзя. Проще уж сразу пулю в лоб себе пустить.

— Можно переложить ответственность, — осторожно предложил я.

— На кого? — не понял изрядно захмелевший от шампанского Негодяев. Скорее всего, это были не первые бутылки у него за сегодня.

— На самого графа Лорис-Меликова. Вы напишите два доклада. Один максимально честный. Второй, такой, как нужен графу. И изложите ему все ваши соображения. А там уж пусть министр сам решает, какому из двух докладов ему давать ход. Так хотя бы ваша совесть будет чиста.

— А это идея! — воскликнул обрадованный Негодяев. — Да еще какая! Пускай дальше за Отчизну у графа душа болит! С меня взятки гладки. Я все сделал, как он меня просил.

В несколько глоткой осушив бутылку, Негодяев взглянул в нее, будто в подзорную трубу. Пара капель упала ему на лицо. Одна попала прямо в глаз. Он сморщился — и констатировал:

— Кончилось шампанское. Но у меня еще припасено. Я сейчас сбегаю.

— Не утруждайтесь, поручик, — махнул ему я. — Выпьем по-человечески с бокалами, а не по-гусарски уже в Симферополе.

— Верно, — произнес покачнувшийся Негодяев. — А я сейчас к себе. Буду писать доклад графу!

Нетвердой походкой он покинул мою палатку.

Интересно, что он там наваяет в своем докладе, если будет писать его в таком состоянии.

Усмехнувшись это мысли, я растянулся на своем топчане — и почти сразу уснул под шелест пузырьков шампанского в голове.

Симферополь встретил нас почти летней жарой. Несмотря на то, что до мая было еще далеко. Усталые волы втащили в город повозки. Усталые солдаты в посеревших гимнастерках шагали рядом с ними. Усталые лошади не поднимали голов.

И потому на встречающую нас делегацию во главе с таврическим губернатором Андреем Никитовичем Всеволожским Радонежский смотрел угрюмо. Всех нас раздражал и грянувший приветственный марш духовой оркестр, и теснящиеся парадные мундиры с золотыми погонами, и толпа симферопольских обывателей. От резкостей по адресу Всеволожского и предводителя местного дворянства Василия Павловича Попова его удержало только то, что предводитель дворянства был совсем уже стариком. Он с гордостью носил свой полковничий мундир времен предыдущей войны с султанатом, украшенный явно заслуженными наградами. Рядом с ним даже генерал Радонежский выглядел едва ли не молодым человеком.

— Прошу простить за оплошность с этим башибузуком, — после обязательных приветственных речей произнес Всеволожский. — Как я могу искупить свою вину?

— Теперь этот инцидент разрешился, — пожал плечами Радонежский, — тем или иным образом. А сейчас дайте отдохнуть с дороги. Отложим все банкеты и отчеты по военной части на завтра. Дорога наша была тяжела и утомительна. И все, что сейчас нужно мне и моим людям — это отдых.

— Безусловно, — поддержал его Всеволожский. — Вас и ваших людей разместят незамедлительно. Места в гостинице для вас и офицеров уже приготовлены. Казарма для солдат — тоже.

— А что с местом для «Святогора»? — поинтересовалась Зарина.

— Склад в лучшем виде, — одернул полы камергерского вицмундира Всеволожский. — Краны уже подогнали. Несколько бригад рабочих вам в помощь. Гарнизонный батальон уже оцепил все его окрестности.

— Замечательно, — кивнул Зарина, которая снова была вынуждена сменить зеленые галифе и куртку на платье со шляпкой и зонтиком. — Я лично прослежу за всем.

— Быть может, вам лучше отдохнуть, барышня? — покачал головой предводитель дворянства Василий Павлович Попов. — Виданное ли дело, чтобы сам инженер, тем более женского полу, по складам валандался.

— Я инженер не только женского полу, — улыбнулась старику Зарина, — но и новой формации. Мне все надо своими глазами увидеть и своими руками потрогать.

Предводитель дворянства неодобрительно затряс седыми бакенбардами. Но природное обаяние Зарины, видимо, уже покорило его.

Мы были вынуждены проехать едва ли не через весь Симферополь. Это был почти настоящий парад. Только слишком уж сильно устали мы, чтобы радоваться этому. И люди, стоящие на тротуарах, приветствующие нас, воспринимались скорее с раздражением.

Меня радовало только то, что я ехал среди гарнизонных офицеров. А те, видя мою крайнюю усталость, не приставали с пустыми расспросами.

Такой вот процессией проехали мы до лучшей гостиницы Симферополя. Называлась она отель «Таврия». Это было недавно построенное здание, вычурно украшенное лепниной, колоннами и громадным гербом Империи над парадной лестницей. Упади он кого-нибудь на голову — мокрого места не останется.

У парадной лестницы нас встречал хозяин гостиницы вместе с целой армией прислуги. Все они, как один, в черных ливрейных сюртуках и белоснежных рубашках. Волосы у всех расчесаны на прямой пробор.

— Вот где муштра и дисциплина, — усмехнулся Негодяев. — А все на армию грешат.

Я кивнул ему, вежливо улыбнувшись. Болтать совсем не тянуло.

Номер в гостинице пришлось делить теперь уже с Негодяевым. Поручика Кестнера отправили в главный военный госпиталь Симферополя сразу, как только мы въехали в город. Вместе с ним уехал и штабс-капитан Бойков.

Соседом Негодяев был хоть и беспокойным, но вполне сносным. Видя, что я работаю над докладом на имя Дрентельна, он вспоминал, что ему-то писать сразу два доклада Лорис-Меликову. Сам садился писать. Но надолго его не хватало. То и дело он отправлялся в город. Возвращался поздно вечером и редко бывал трезв. В таком состоянии работать с бумагами, конечно же, было невозможно.

Увещевать поручика я не собирался. Только всякий раз отнекивался от его предложений составить ему компанию. Так что работа над докладом у меня шла куда быстрее, чем у Негодяева. И завершил я его, что закономерно, намного раньше.

Поручика снова не было в нашем номере, когда я отправился выполнять обещание генералу Радонежскому. Я ведь обещал ему показать чистовую версию доклада о «Святогоре».

Поднявшись на этаж, в номер Радонежского, я вежливо постучал. С той стороны раздалось неразборчивое приглашение войти. Когда я переступил порог, мне сразу же захотелось сказать, что ошибся или что приду позже. Потому что, кроме самого Радонежского в номере находился таврический губернатор, правда, уже без предводителя дворянства, зато в сопровождении чиновника в вицмундире и двух генералов. О чиновнике я мог только догадываться, что это, скорее всего, вице-губернатор Таврии Булюбаш Александр Петрович. А генералов я знал точно — командующий 7-го армейского корпуса Адлер Александр Самойлович и начальник штаба корпуса Экк Эдуард Владимирович.

В таком обществе простому поручику, пускай и Третьего отделения делать нечего. Однако Радонежский махнул мне, чтобы подходил ближе.

— Скверные новости из Константинополя, — сказал мне генерал. — Утром третьего дня фанатики вырезали наше посольство. Пока в газетах об этом ничего нет. Так что и вам стоит помалкивать, поручик.

Я как вошел, так и замер на пороге генерального люкса. Эта новость меня словно громом поразила. И не только сам факт, что наше посольство было уничтожено в столице Левантийского султаната. Но число, когда это произошло.

— Чего замерли будто истукан, поручик? — обернулся ко мне седобородый генерал-лейтенант Адлер. — Вас же пригласили войти. Так подходите, не робейте. Все тут отлично знают, по какому ведомству вы проходите.

Несмотря на ошарашенное состояние, я отметил про себя раздражение в голосе Адлера. Старый генерал недолюбливал Третье отделение. Хотя ничего иного я от него и не ожидал.

— Евсеичев, — бросил мне Радонежский, — вас будто пыльным мешком по голове ударили.

Только после этих слов я понял, что подошел к столу. На нем лежал небольшой листок с наклеенными на него бумажками телеграммы. Я пробежал ее глазами. Ничего другого, кроме уже сообщенного Радонежским, в ней не было.

— Ваше высокопревосходительство, — отчеканил я, будто на императорском смотре, — нашу миссию в Стамбуле вырезали третьего дня. И в тот же день нас атаковали башибузуки Черного Абдуллы.

Радонежский прошелся пальцами левой руки по бакенбардам.

— А ведь как все складывается, — протянул он. — Хотя это, конечно, по вашей части, поручик. Но тут и человек, от сыска далекий может два и два сложить. А вы как думаете, господа? — обратился он к присутствующим. В первую очередь, конечно же, генералам.

— Нечего думать, — хлопнул кулаком по ладони Адлер, — к войне дело идет. Снова с турком схлестнемся!

— Не исключаю такой возможности, — поддержал его начальник штаба. — И не исключено, что нам придется принимать первый удар, как это было в Крымскую кампанию.

— Об этом мы думать будем, когда война начнется, — отрезал Радонежский. — Поручик, вы зачем ко мне пришли-то? А то мы вас блеском эполет и вестями совсем с толку сбили.

— Это мой доклад по «Святогору», — сказал я и протянул ему папку. — Я обещал отдать его вам для ознакомления, перед тем как отправлять в Питер.

— Похвальная принципиальность, — кивнул Радонежский. — Но не до того сейчас. Спасибо, однако, что не забыли стариковскую просьбу.

— Тогда я вернусь к себе, — выпалил я, снова пряча папку с докладом под мышку.

— Конечно-конечно, — махнул левой рукой Радонежский. — Я вас не задерживаю.

Я поспешил выйти из номера, плотно притворив за собой дверь. И даже не из-за того, что меня, по словам Радонежского, ослепил блеск эполет. Мне надо было срочно изложить все мысли, роящиеся сейчас в голове, на бумаге.

Я буквально влетел в свой номер. Швырнул папку на кровать. Схватил пачку бумаги и перо. Подвинул к себе чернильницу. И только тут заметил, что за столом напротив меня сидит Негодяев. Поручик замер с пером в поднятой руке. Видимо, он хотел окунуть его в чернильницу, когда я буквально выдернул ее у него из-под носа.

— Это как понимать, Евсеичев? — поинтересовался он.

— Простите. — Я положил руки на стол перед собой. Отличное упражнение, чтобы успокоиться и привести мысли в порядок. — Я вас не заметил.

— Ну да, конечно, — усмехнулся мой сосед по номеру, — я ведь ниндзя из Азиатского альянса. Воин-тень, которому знаком секрет невидимости.

— Я попросил уже прощения, Негодяев. У нас тут такая каша заваривается, что не до политесов, ей-богу. Вы все равно раньше газет узнаете, по нашему и вашему ведомству новость скоро придет.

— Если вы насчет нашей миссии в Константинополе, то я уже знаю. Пришла телеграмма. Курьер приносил. Для вас тоже была, но без вашей подписи он мне ее, конечно же, не отдал. Сказал, придет после обеда.

— Ясно, — кивнул я.

Снова глубоко вдохнув и медленно выпустив воздух из легких, я окунул перо в чернила. И принялся быстро писать.

Негодяев поставил чернильницу так, чтобы и он мог до нее добраться. И вернулся к своему занятию.

Интерлюдия

По поводу левантийского вопроса, как с легкой руки графа Лорис-Меликова начали называть турецкий кризис, было созвано особое совещание в высочайшем присутствии. На нем присутствовали министр внутренних дел граф Лорис-Меликов, начальник Третьего отделения Дрентельн и военный министр Ванновский. Адъютантов, секретарей и слуг, обслуживающих совещание, никто не считал — и не обращал на них внимания. Шпалерами замерли они у стен, вытянувшись во фрунт. Одетые в гвардейские и жандармские мундиры.

Слуги в ливреях мелькают среди высоких и высочайших особ некими призраками.

А особы ведут разговоры, которые могут обрушить весь мир в пучину войны.

— Это была грамотно проведенная провокация, направленная против нас, — настаивал шеф жандармов. — И она не должна остаться без ответа. Мы не можем пропустить подобную пощечину. И со стороны кого? Левантийцев, которых без году неделя как разгромили.

— Быть может, я обычно и не склонен соглашаться с Александром Романовичем, — склонил голову граф Лорис-Меликов, — однако в этот раз поддержу его. Мы не должны спускать левантийцам этого оскорбления. Уничтожение посольства — это повод к войне. В этот раз мы должны сокрушить султанат. Чтобы и памяти об этом анахронизме не осталось. Рекомендую также вспомнить проект императрицы Екатерины Великой. Тот, из-за которого прадеда вашего Константином нарекли.

— Об этом проекте пока даже вспоминать опасно, — покачал головой самодержец. — Нам его после турецкой войны слишком уж часто припоминали. Да и отец поминал как-то, что в Крымскую об этом твердили то и дело.

— Боятся нас в Европах, — невесело усмехнулся военный министр Ванновский. — После того, как мы в Семилетнюю там пошуровали. И Париж взяли, когда мы Бонапартия до самой его столицы гнали от Москвы. Теперь вот даже до Константинополя не допускают.

— Боятся, что после Леванта мы явимся к ним, — скривился, будто лимон съел, император. — Но нынче это к делу не пришьешь. Надо думать, что нам делать с Константинополем.

— Государь, — шагнул к самодержцу, остановившись на самой грани приличий, генерал-адъютант Дрентельн. Протянул ему нетолстую папку, украшенную имперским медведем, — вот мой доклад по левантийскому вопросу. В нем я использовал рапорт поручика Евсеичева из Второй экспедиции моего отделения. Молодой человек весьма грамотно изложил некоторые факты. Они позволят взглянуть на ситуацию под новым углом.

— Прочтите, — покровительственно кивнул ему император. — Избранные места. Времени у нас не слишком много.

— Конечно, — произнес Дрентельн, раскрывая папку. Поверх текста доклада лежала краткая выжимка с основными фактами, датами и выводами. Большая часть последних принадлежала поручику Евсеичеву. — Пятнадцатого числа апреля месяца сего года на наш берег с броненосцев без каких-либо флагов высаживается банда башибузуков численностью до пяти сотен душ, под предводительством некоего Черного Абдуллы. Справка по этому бандиту приложена к докладу. При высадке их замечает патруль пограничной стражи. Бандиты уничтожают драгун. Однако одному удается скрыться. Он и сообщил о высадке. По всей Таврии отправлены казачьи и драгунские разъезды. Однако башибузуки, вместо того чтобы по своему бандитскому обыкновению грабить, убивать и насиловать направо и налево, движутся как будто по линеечке прямо. Конечно, сжигают на пути несколько деревень. Но куда меньше, чем могли бы. И курс их движения пересекается с караваном инспекции генерала Радонежского. В ходе короткого сражения банда Черного Абдуллы уничтожена. Бежать удалось немногим. Абдулла покончил с собой. Весьма неординарным для башибузука образом. Он раскусил ампулу с ядом, зашитую в воротник френча.

— Башибузук во френче? — усмехнулся государь.

— Относительно этого Абдуллы, — вмешался граф Лорис-Меликов, — есть сильные подозрения в связях с Европой. А если быть совсем точным, ваше императорское величество, то с Британией.

— Это отражено в справке, — заметил Дрентельн. — Я могу продолжать? — Короткий кивок императора. — Стычка с башибузуками Черного Абдуллы произошла шестнадцатого числа апреля месяца. В тот же день толпа фанатиков, подстрекаемая дервишами, ворвалась в наше посольство в Константинополе. Вам не кажется, что это слишком для простого совпадения. Уничтожить одного из лучших наших генералов, тем более с такой репутацией. И в тот же день толпа вырезает посольство в Константинополе. Повод к войне самый что ни на есть железный. Мы не можем не отреагировать на него. Следовательно, гибель Радонежского накануне новой войны с султанатом на руку нашим врагам.

— А под врагами, — протянул государь, — вы подразумеваете…

Он не закончил фразу.

— Ими можно назвать всю коалицию, — пожал плечами Дрентельн. — Правильно сказал Петр Семенович, боятся нас в Европах. Очень боятся усиления Империи. Потому и желают стравить нас с турками. Новая война сильно ослабит нас. Возможно, уничтожит султанат. Это позволит тем же британцам сильно нарастить влияние на Востоке. Надавят из колоний в Индии. Начнут настоящую экспансию. И все на наших южных границах.

— Значит, Александр Романович, — подчеркнуто по имени-отчеству обратился к шефу жандармов самодержец, — вы — против войны. Так вас понимать?

— Именно так, — закрыв папку, поклонился генерал-адъютант. — Мы должны разрешить этот вопрос без применения военной силы. Однажды это уже привело нас к войне со всей Европой. Второй Крымской допустить никак нельзя.

— Но как тогда быть с нашим посольством? Сами же вы мне говорите, что нельзя оставить эту пощечину без ответа.

— Ответ этот не должен быть таким, какого от нас ждут, ваше императорское величество.

— Каким же тогда, по-вашему, он должен быть?

— Первое, — снова раскрыл папку, но уже на последней странице, Дрентельн, — надо надавить на падишаха. Заставить его создать комиссию для расследования нападения на наше посольство. В нее войдут представители от нашей Империи и султаната. Если туда попробует вмешаться Европейская коалиция, а тем более, Британия, то мы можем в весьма резкой форме им отказать. Сослаться на то, что дело это сугубо внутреннее. И касается только наших держав.

— Стало быть, свои собаки дерутся, чужая не мешай, — провел ладонью по бороде, как и всякий раз, когда пересыпал речь шутками-прибаутками, государь. — Разумно. Дальше.

— Второе: отправить в Константинополь не только комиссию, но и новое посольство. Показать таким образом, что мы ничего и никого не боимся.

Дождавшись кивка от императора, Дрентельн продолжал:

— Третье: это уже по части Петра Семеновича. Надо стянуть к южным границам Империи как можно больше войск. Чтобы не получилось повторения Крымской кампании.

— Ваше императорское величество, — попросил слово граф Лорис-Меликов, — дозвольте?

— Конечно, Михаил Тариелович, — кивнул ему самодержец.

— Дополнительные войска на южных окраинах Империи придутся весьма кстати. Появление в Таврии банды этого Черного Абдуллы, опасаюсь, не единичный случай. Вполне возможно, враг направит новые банды на Кавказ, в Закавказье и мусульманские губернии империи. Введение новых частей, для усиления гарнизонов, улучшит там обстановку.

— Да я просто ушам своим не верю, — рассмеялся государь, — вы просто спелись, господа мои. Петр Семенович, — обернулся он к военному министру, — вот ты сколь раз был на советах наших. И когда слышал, чтобы Александр Романович и Михаил Тариелович сошлись на чем бы то ни было? А тут просто в два голоса поют мне.

— Я могу только поддержать их своим бывшим баритоном, — улыбнулся военный министр. — Готов подписаться под каждым словом Александра Романовича и Михаила Тариеловича.

— Ну уж против такого напора я устоять не могу, государи мои, — развел руками государь. — А что там за поручика по вашему ведомству вы поминали, Александр Романович?

— Евсеичев, — заглянув в папку, ответил Дрентельн. — Поручик Второй экспедиции. Он был приставлен к инспекционной поездке генерала Радонежского. И составил отчет о нападении Черного Абдуллы. Кстати, в нем он отмечает роль боевой машины «Святогор». В общем-то, как можно понять, именно благодаря «Святогору» экспедиция Радонежского спаслась.

— Снова вы об этой игрушке, — вскипятился государь. — Не поминайте мне о ней! Вот перебросьте еще и ее на юг. Будет война, посмотрим, что она стоит в настоящем деле. Меня сейчас больше интересует этот самый поручик. Насколько он умен, как вы считаете, Александр Романович?

— Весьма, — раздумчиво ответил шеф жандармов. — У него не было того, кто мог бы за него доклад написать. А на основании весьма скудных фактов, которыми располагал, он сделал верные и достаточно далеко идущие выводы. Я бы рекомендовал включить его в состав комиссии. Тем более что это его просьба.

— Маловат чин для такой комиссии, — заметил государь. — Штаб-ротмистр будет куда лучше. Подготовьте патент на этого поручика.

Ни один из адъютантов, стоящих вдоль стен, не дернулся. Но кто-то из них явно взял его слова на заметку. Скрипнуло перо секретаря. Так поручик Евсеичев получил очередной чин.

— Комиссию я велю учредить немедленно, — продолжал самодержец, — равно как и новое посольство. Указы подготовить завтра. К утреннему рассмотрению должны быть. Вне всякой очереди. И свежеиспеченного штаб-ротмистра в состав комиссии включить. Должность вы ему, Александр Романович, сами придумайте. Но этот молодой человек там будет на своем месте.

Шеф жандармов кивнул. Кто-то из его адъютантов снова взял государевы слова на заметку, даже глаз его не дернулся. Снова скрипнуло секретарское перо.

Часть вторая ЦАРЬГРАД

Глава 1

После того, как я отправил рапорт через Симферопольское жандармское управление в Питер, делать стало попросту нечего. Вот тогда я понял, что та самая синекура, о которой многие мечтают, совсем не для меня. Если ничего не делать, то время тянется вязкой патокой по стеклу. Негодяев хотя бы мог позволить себе таскаться по многочисленным симферопольским ресторациям. У него были на это деньги. Мое же достаточно скромное жалованье подобных излишеств просто не выдержало бы. Поручик внутренних дел, конечно же, звал меня с собой. Говорил, что присылаемых отцом капиталов вполне хватит и на меня. Однако я неизменно отказывался. И не то, чтобы мне не нравится офицер из конкурирующего ведомства, просто не привык я гулять на чужие деньги.

Лучше уж без толку валяться на диване, закинув руки за голову. Когда же становилось совсем невмоготу, отправлялся к большому складу. Тому, в котором Зарина работала над «Святогором».

А работа там кипела день за днем. Солдаты инженерного батальона вместе с симферопольскими рабочими ползали по громадной боевой машине. За этим наблюдала Зарина, как правило, опираясь на длинный гаечный ключ. Рядом с ней постоянно находился либо Вергизов, либо Муштаков. Иногда и сам генерал Радонежский.

Грохот в складе стоял такой, что уши закладывало. А разговаривать было почти невозможно. Рабочие и солдаты обменивались короткими репликами, срывая голоса от крика. У офицеров имелись жестяные рупоры. Все пространство внутри склада то и дело наполняли голоса, в которых звенел металл.

Опутанная деревянными лесами боевая машина все равно выглядела предельно опасной. Казалось, вот прямо сейчас она шагнет вперед. Посыплются с нее все эти деревяшки. «Святогор» поднимет руки. Заскрипят суставы. Оживет пулемет. Вспыхнет пока еще крохотный огонек в форсунке огнемета.

В такие моменты я почти начинал понимать сторонников ограничения прогресса. Ведь весть о «Святогоре» уже разнеслись по миру. И чем ответит на него коалиция? Какого монстра выставит Азиатский альянс?

И какими будут войны ближайшего будущего? С такими вот шагающими чудовищами, уничтожающими тысячи человек за несколько секунд.

Однажды я поделился этими опасениями с Зариной. Мы с ней и Вергизовым вышли из склада после окончания рабочего дня. Брать экипаж до гостиницы не стали. Всем хотелось насладиться приятным весенним вечером.

— Прогресс не остановить, — ответила мне Зарина. — В коалиции, как и в альянсе, ведутся подобные разработки. «Святогор» — это большой рывок для Русской империи. Теперь остальные вынуждены догонять нас. Равняться на нас. Мы же должны сохранить это преимущество как можно дольше. Именно поэтому я и продолжаю работы над «Святогором», несмотря даже на высочайшее неодобрение моего изобретения. Пускай государь считает «Святогора» не более чем забавной игрушкой. Но так ведь Бонапарт когда-то отнесся к пароходу Фултона. Теперь же почти все суда у нас на паровой тяге.

— Вы, как я понимаю, Зарина Акимовна, — улыбнулся Вергизов, — никогда рук не опускаете.

— А как же иначе, — развела руками Зарина. — Ведь тогда бы я ни за что не стала инженером. А гуляла бы в юбках с турнюрами по балам и приемам.

А на утро следующего дня меня вызвал к себе генерал Радонежский.

В полшестого утра меня поднял с постели Бойков. Неизменным своим неживым голосом он велел мне надеть парадный мундир и добавил:

— По вашему ведомству. Настоящему.

Даже в искусственном голосе штабс-капитана, звучащем из-под маски, я услышал многозначительные интонации. Несмотря на наше знакомство, Бойков по военной традиции недолюбливал жандармов.

— Борис Михайлович ждет вас через полчаса, — сказал Бойков напоследок и вышел из номера.

В положенное время я постучал в дверь номера генерала Радонежского. Одет я был в парадный мундир Корпуса жандармов. При сабле и уставном револьвере, вместо маузера, который я предпочитал.

Радонежский тоже щеголял белым парадным мундиром. На сгибе левого локтя покоилась фуражка. Искусственная рука только что не сверкает на солнце.

— Идемте, поручик, — кивнул мне генерал. — Нас ждут в резиденции таврического губернатора. Новости из самого Петербурга.

У дверей гостиницы нас ждал автомобиль. Я и не знал, что в Симферополе есть хотя бы одно подобное чудо технической мысли.

Они появились не так давно. Первые модели были представлены на Парижской выставке. Несколько раз я видел потом похожие на улицах Петербурга. Высокие повозки с деревянными дверями, двумя или тремя рядами мягких кресел и тентом. Колеса со спицами и дутыми шинами, а также мягкие рессоры превращали путешествие в автомобилях в настоящее удовольствие. По крайней мере, так уверяли большие рекламные плакаты, которые можно было увидеть на стенах зданий в Питере.

Теперь у меня появился шанс это проверить.

— Вот оно как, — присвистнул даже генерал Радонежский. — Целый автомобиль для нас пригнали.

— Извольте занять места, — важным тоном произнес шофер. Тот был одет, несмотря на весеннее тепло, в кожаную куртку и черную фуражку с эмблемой автомобильного корпуса.

Мы с генералом уселись на заднем сиденье. Бойков в этот раз не сопровождал Радонежского. Шофер покрутил что-то, дернул за рычаг. Автомобиль содрогнулся будто бы в конвульсии. Из трубы сзади вылетел клуб черного дыма. Сильно запахло жженым углем. Подождав минуту, шофер снова дернул за рычаг, переведя его в крайнее переднее положение. Положил руки на рулевое колесо. Клубы пара окутали колеса автомобиля. Он мелко затрясся — и наконец покатил по мостовой.

Тремор раздражал первые несколько минут. Потом он прекратился. Автомобиль резко покатил по симферопольской мостовой. Не знаю уж благодаря ли шинам или рессорам, или еще чему, но ход у автомобиля был плавный. И совсем не дергало при торможении и на поворотах.

Вот так, можно сказать, с шиком подкатили мы к резиденции таврического губернатора. Автомобиль остановился. Снова окутался клубами черного угольного дыма и водяного пара.

— Подождите минуту, — с прежней важностью произнес шофер. — А то можно обвариться паром.

Посидев пока рассеется пар, мы выбрались из автомобиля и направились к резиденции.

Нас, конечно, уже ждали. Ливрейный слуга с поклоном встретил нас. Он проводил нас по многочисленным роскошным коридорам, где полы были застланы красными ковровыми дорожками. По мраморным лестницам с широкими перилами и скульптурами под античность на каждом повороте.

Губернатор ждал нас в просторном кабинете, который ничем не отличался от других подобных ему чиновничьих кабинетов. Он стоял прямо под портретом императора. И смотрелся на его фоне достаточно импозантно. Видимо, специально подбирал. И не ошибся.

Кроме Всеволожского в кабинете находился начальник Таврического жандармского управления генерал-майор Александр Андреевич Шнель. В руках жандармский генерал держал красную папку, украшенную имперским медведем. Рядом с ним стоял командующий 7-го корпуса генерал-лейтенант Аллер.

— Прошу вас, Александр Андреевич, — кивнул ему губернатор, сделав приглашающий знак генерал-майору.

— С вашего разрешения, — произнес Шнель, обращаясь к Радонежскому. У того возражений не было. — Никита Ксенофонтович Евсеичев, поздравляю вас штаб-ротмистром.

Генерал-майор протянул мне папку. Внутри оказался патент штаб-ротмистра и новенькие погоны с четырьмя звездочками.

— Кроме того, — взял слово губернатор, — вы, ротмистр, включены в состав нашего посольства в Левантийской империи. Это весьма опасное назначение, молодой человек. Даже удивительно, что вы сами попросили об этом.

Он протянул мне листок бумаги. Назначение в посольство офицером охраны.

— Благодарю! — выпалил я, кладя бумагу в папку и захлопывая ее. Вытянулся во фрунт, будто на параде.

— Оправдайте возложенное на вас доверие, ротмистр, — покровительственно похлопал меня по плечу генерал-майор Шнель. — В Стамбуле вам придется тяжело — тут и к гадалке не ходи.

— Оправдаю, — ответил я.

— А теперь по поводу вас, генерал, — подошел к Радонежскому молчавший до того Аллер. — По старшинству, так сказать. Вашу инспекцию высочайшим решением велено завершить. Вы принимаете командование Одесским военным округом. На его основе сейчас спешно собирают новую армию, на случай возможной войны с левантийцами. Сейчас в Таврию перебрасывают войска из внутренних губерний. В эту армию, скорее всего, войдет и мой Седьмой корпус. Так что, можно сказать, перехожу под ваше командование.

Теперь уже Аллер вытянулся во фрунт. Щелкнул каблуками.

— Вспомним прошлую войну с турком, — разгладил бакенбарды Радонежский. — Конечно, если Евсеичев сотоварищи не справится в Константинополе.

И я так и не понял, шутил ли в тот момент генерал или же, действительно, возлагал именно на меня какие-то надежды.

— Ротмистр, — обратился ко мне Шнель, — вы сядете на борт броненосца «Император Александр Второй» в порту Севастополя. Он зайдет туда первого числа мая месяца. Вам надо успеть туда до этого дня. Добираться придется конным ходом. В фельдъегерской карете, если быть точным. На сборы у вас времени до завтрашнего утра. В семь ровно карета отправится в Севастополь. Опозданий не будет, не так ли?

— Так точно, — щелкнул каблуками я. — Я могу быть свободен?

— Ступайте, ротмистр, — кивнул мне губернатор. — Автомобиль отвезет вас обратно в «Таврию». Разговор у нас тут будет еще долгий, верно, ваше высокопревосходительство? — Это уже Радонежскому.

— По всей видимости, именно так, ваше превосходительство, — в тон ему ответил Радонежский.

Я же поспешил откланяться. И вышел из губернаторского кабинета.

От автомобиля я предпочел отказаться. Времени на сборы достаточно. Мне и собирать-то особенно нечего. Только упрятать в чемодан, прибывший на несколько дней раньше меня в Симферополь, жандармскую парадную форму. И можно отправляться. Ехать я решил в сослужившем мне хорошую службу мундире военного инженера. Повторно сменю костюм уже в Севастополе.

Вечером, когда Зарина с инженерными офицерами вернулись в «Таврию», я устроил так называемую отвальную. Правда, не без помощи поручика Негодяева.

— И не смейте отказываться, ротмистр! — решительно рубанул ладонью воздух поручик. — Я настаиваю на том, чтобы вы приняли мою посильную помощь. Отвальная — это же такое дело! Да еще и отправляетесь вы не куда-нибудь, не в Тмутаракань какую, а в Царьград. Эх, жаль вас не Олегом звать! — усмехнулся он. — Приколотили бы еще один щит на его вратах.

— Зато коней могу не опасаться, — в тон ему ответил я, уже понимая, что отказаться от помощи не выйдет никак. А может, оно и к лучшему. Мои финансы были более чем скромны. У семьи не было денег, чтобы как-то помогать мне, младших сыновей надо поднимать на ноги и дочери приданое готовить. Бывало, что как раз я им нет-нет, да и отправлю денег — рубля по два-три раз в полгода, но хоть какая-то помощь.

В общем-то, все траты взял на себя поручик Негодяев. Он снял часть ресторана «Таврии» для офицеров батальона Вергизова и генерала Радонежского с Бойковым. Почетное место, конечно же, заняла Зарина Акимовна. Наша Заря, как ее называли уже все.

— Сегодня мы провожаем нашего товарища, — поднявшись, произнес генерал Радонежский, — в опасный путь. В Левантийский султанат. Пускай товарищ наш пришел к нам под личиной, но это свойственно людям его профессии. Да и недолюбливают у нас в армии господ жандармов. Так что простим ему это притворство задним числом.

Офицеры одобрительно закивали.

На отвальную я надел жандармский мундир с новенькими погонами штаб-ротмистра. Притворяться и дальше мне совершенно не хотелось.

Радонежский поднял бокал с вином. Все последовали его примеру. Поднялись на ноги. Конечно, кроме Зарины.

— За штаб-ротмистра Евсеичева. Пусть ему сопутствует удача в его нелегком деле!

— За штаб-ротмистра, — повторили все.

Звякнули бокалы. Мы выпили до дна.

— Если она будет сопутствовать, — добавил Радонежский, когда все расселись по местами, — нам не придется снова браться за оружие.

И снова я не понял, насколько он серьезен в своих словах.

На следующее утро я уложил свою жандармскую форму обратно в чемодан и в сильно выцветшем кителе с петлицами инженерного поручика уселся в фельдъегерскую карету. Откинувшись на спинку жесткого сиденья, я прикрыл глаза. Вчера на отвальной мы засиделись сильно за полночь. И спать мне пришлось всего пару часов. Да и то урывками.

Правда, мне можно будет хорошенько отоспаться за все прошедшие дни. Ехать до Севастополя не один день. А делать в фельдъегерской карете и на немногочисленных почтовых станциях, где будут менять лошадей, совершенно нечего. Уже к середине первого дня я готов был практически на стены лезть от скуки. Надо было хоть какую-то книгу прихватить из Симферополя. Но у меня не было опыта одиноких путешествий, а в компании как-то и без чтения можно обходиться.

Первую половину дня я проспал. Однако ближе к вечеру понял, что глаза уже не закрываются. И на первой же остановке выбрался на широкие козлы кареты, уступив свое место внутри сменному кучеру. Тот был только рад такой замене. До темноты я проболтал с фельдъегерем, правившим лошадьми. Он тоже вовсе не возражал против компании. Скука дороги давила и на него.

Тогда-то я порадовался своему решению не надевать до прибытия в Севастополь жандармский мундир. Вряд ли с офицером Третьего отделения фельдъегеря стали бы болтать столь охотно. Даже о пустяках. Ведь пустяков не бывает, когда беседуешь с жандармом.

В общем, дорога прошла куда интересней, чем мне казалось в самом начале путешествия.

Забрав чемодан, я достаточно тепло распрощался с фельдъегерями.

Передо мной лежал Севастополь — главная база Черноморского флота.

Глава 2

Черный дым от многочисленных труб затягивал почти все небо. Заводы, обслуживающие Севастопольский порт и Черноморский флот, почти не останавливались. Тем более сейчас, накануне возможной войны с султанатом. На вокзале поезда свистели паром. Бригады рабочих трудились не покладая рук, разгружая сотни вагонов.

Грузовые перроны были оцеплены военными. Во-первых: из-за военного назначения грузов; но главным было второе обстоятельство. Рабочие были недовольны дополнительными сменами, ведь за них им никто не платил. Это считалось исполнением патриотического долга. А среди растущего недовольства, конечно же, ничего хорошего не зрело. Мгновенно активизировались политические элементы всех мастей. Нигилисты, анархисты, особенно усердствовали социалисты.

Тысячами печатали листовки, которые гуляли среди рабочих. И если раньше за одну такую листовку рабочего выпороли бы, а то и на недельку под арест отправили, то сейчас из-за нехватки рук подобные меры воздействия предпринять никак не удавалось. А никакие другие на людей, работающих едва ли не от зари до зари, да еще и практически бесплатно, попросту не могли принести результатов.

Все это мне поведал жандармский поручик, сопровождавший меня в порт. Тот был оцеплен, как и вокзал. Ведь обстановка в порту мало отличалась от железнодорожной. Те же недовольные тяжким трудом рабочий и шурующие среди них активисты разнообразных партий.

— Тяжело работать, ротмистр, — качал головой поручик. — Очень тяжело. И нет чтобы заплатить рабочим — всего-то дел. Но нет. По ведомству Лорис-Меликова пришел циркуляр об этом патриотическом долге, будь он неладен. А потому ни копейки не выделили под, так сказать, финансовую стимуляцию. Вот скажите мне, ротмистр, возможно ли что-то подобное в коалиции? Конечно, у азиатов в их альянсе — вполне. Там до сих пор используется практически рабский труд. Но мы-то на Европы глядим, не так ли? А чуть что — загоняем мужика под ярмо. Да еще и удивляемся, отчего он не испытывает острого патриотизма и не заходится от любви к родному отечеству.

— Не рублем же все на свете мерить, — философски заметил я, разведя руками. На самом деле, просто не знал, как мне вести себя с этим поручиком, ведущим столь либеральные разговоры. Быть может, это какая-то провокация или проверка перед отправкой за границу.

— Вы меня уже в провокаторы записали, — рассмеялся поручик, имени которого я не запомнил. — Я у нас в управлении числюсь записным вольнодумцем. Прямо-таки вольтерьянцем. Начальство меня терпит, но регулярно вызывает на ковер. Устраивает обструкцию по полной программе. Но выгонять меня, в общем, и не за что. Так что ограничиваются снятием тонкой стружки.

— И при этом отправляют встречать людей, которых отправляют за границу? — быстро спросил его я. — Да еще и в составе посольства к Левантийскому престолу.

Мы несколько мгновений глядели друг другу в глаза. А потом поручик взмахнул руками, как будто хочет улететь из пролетки, в которой мы сидели.

— Поймали вы меня, ротмистр. В самую точку попали. Вот только не думаете ли вы, что в сложившейся обстановке менее либерально настроенных по отношению к рабочим жандарма и отправили встречать вас. Проверенные люди как раз занимаются делом. И от этого дела их начальство не отвлекает.

Резон был просто железный. Поспорить тут я не мог никак.

— Вы, ротмистр, вот что, — откинулся обратно на сиденье пролетки поручик, — отцепите-ка лучше шашку. Мешает она.

— Чему это мешает? — не понял я.

— Дай-то бог, ротмистр, вам этого не узнать.

Работать в Севастополе было тяжело. Все же база Черноморского флота. Жандармы — просто звери. Но Альбатрос не боялся трудностей. Нет. Он их просто любил. Жизнь без трудностей для него была словно еда без соли и перца. А соль и перец Альбатрос очень любил.

Он собрал несколько верных людей и за две недели развил в Севастополе бурную деятельность. Благо царские сатрапы накануне войны только помогали ему, подливая масла в огонь рабочего недовольства. Но от листовок пора было переходить к реальным действиям. Показать зубы царским сатрапам. И пускай птицам — а Альбатрос предпочитал клички именно от их названий — зубов не положено вроде природой, это не останавливало отважного борца с режимом. Людей он подобрал себе под стать. Не боящихся ни черта, ни бога. Многие прошли с Альбатросом огни и воды, и царскую каторгу заодно.

Однако у него появился благодетель. Альбатрос не любил этого человека с механическим голосом, путающим местами слова во фразах. Этот благодетель, не расстающийся с металлической маской на все лицо, очень любил пересыпать речь истинно русскими фразочками. Вот только слова в них путал постоянно или употреблял не те, что должны быть, и это наводило на мысли о том, кто же он такой на самом деле.

Не нравился этот благодетель и Крабу. Несмотря на то, что тот сделал ему стальную руку взамен потерянной при побеге с сибирской каторги. Здоровила Краб тогда сцепился с хозяином тайги — голодным и злым медведем-шатуном. Он спас тогда и себя, и Альбатроса, носившего в те времена другую птичью кличку. А Альбатрос после этого тащил Краба, тоже носившего другое прозвище, на себе по снегу несколько суток. Пока они не выбрались к затерянной в тайге охотничьей заимке.

Благодетель в металлической маске привел Краба к одному из лучших подпольных инженеров-механиков. И тот сделал Крабу новую руку.

— Не хуже чем у генерала Радонежского, — похвалился тогда Краб, глядя на стальную конечность.

И без того не обделенный силушкой, запросто разгибающий подковы, Краб теперь мог завалить быка ударом кулака в лоб. Чем и пользовался во время акций. А акций в преддверии новой войны проводили много.

Альбатрос спал по два часа в сутки, не больше. На большее времени просто не хватало. Он планировал акции. Вел переговоры с благодетелем в стальной маске. Получал от него оружие и патроны. Взрывчатку. Собственно, только Альбатрос и вел дела с благодетелем в стальной маске. Лишь иногда привлекал Краба, когда нужна была его недюжинная физическая сила. Например, чтобы таскать ящики с винтовками, патронами или взрывчаткой.

— Едут, Альбатрос, — прогудел низким голосом Краб.

— Студент, — обернулся командир боевой группы к худосочному пареньку в шинели с петлицами Технического института. Тот постоянно ежился под ней, хотя на улице стояла жара. В руках он держал пачку, похожую на стопку книг, упакованных в оберточную бумагу и перевязанную бечевкой.

— Я готов, командир, — отчеканил Студент, как ему самому казалось, на военный манер.

— Кидай.

Студент выступил из проулка, где скрывалась боевая группа. Поднял связку своих «книг».

Взгляд Альбатроса на мгновение метнулся к крыше дома напротив. На ее скате притаился еще один член боевой группы с метким прозвищем Монокль. Он был лучшим стрелком, какого знал Альбатрос. С немецким маузером или любимым австрийским манлихером он просто творил чудеса. А уж если на винтовку нацепить снайперский прицел — так и подавно.

Вот только чего не мог понять Альбатрос, так это — для чего понадобилась благодетелю в стальной маске жизнь этого приезжего жандарма. Вроде бы всего лишь ротмистр — невелика птица, чтобы на охоту за ней отправлять всю севастопольскую боевую группу.

Я только успел отстегнуть карабины, держащие шашку на поясе, когда поручик крикнул мне нечеловеческим голосом:

— Прыгай!

И я послушался его. Сработали рефлексы, а может, инстинкт самосохранения. Я выпрыгнул из пролетки. Перекатился по мостовой. А следом раздался взрыв. Он разнес несчастную повозку на куски. Столб пламени рванулся в небо. Жар опалил мне спину. Над головой пролетели остатки пролетки.

Вот только незадолго до этого я услышал выстрел. Сухо щелкнула винтовка. Но меня спас поручик. Он толкнул меня за секунды до выстрела.

Я вскинул маузер, который каким-то чудом успел выхватить из кобуры. Повел его стволом по ближним крышам. Но там никого не было.

Монокль ругался. Страшно и грязно. Но только про себя. Ни единого слова вслух. Шуметь стрелок не привык.

Подвел его, кажется, чертов снайперский прицел. Или жандармы оказались слишком уж внимательны. Заметили блеск линзы. Такое тоже возможно.

Монокль снял переданную Альбатросом игрушку. Без нее теперь сподручней будет. Хоть одного жандарма, а застрелит. Аккуратно закрыв оба окуляра, Монокль сунул прицел в карман.

Теперь поиграем по старинке. Настоящая дуэль. Как в Европах, конечно, шагов с двадцати, но сойдет и так.

Монокль вдохнул. Медленно выпустил воздух из легких. И рывком перегнулся через конек крыши.

Лишь чудом можно назвать то, что я опередил вражеского стрелка. Тот высунулся из-за конька крыши на секунду. Вряд ли ему нужно больше, чтобы прикончить меня. Но я успел выстрелить раньше него. Я трижды нажал на курок. Голова стрелка и ствол манлихера исчезли.

За спиной у меня звучали выстрелы. Трещало пламя — это догорала пролетка.

Просидев еще несколько секунд на мостовой, я решил, что пора помочь поручику. Вряд ли мне что-то угрожает здесь. Я видел, как пара моих пуль пробила голову врага. Видел брызги крови и осколки черепа, разлетающиеся в разные стороны.

Перехватив маузер, я, мысленно перекрестившись, прыгнул прямо в огонь. Меня снова обдало жаром. Но уже не так сильно. Пламя догорало. На чем, собственно, и строился мой весьма авантюрный расчет.

Я выскочил в прямом смысле из огня да в полымя. Поручик лежал ничком, отчаянно отстреливаясь из револьвера. Из переулка по нему палили сразу несколько стволов. Я припал на колено. Принялся стрелять из маузера в темноту проулка.

— Вот же черт! — ругался в голос Краб. Пули рикошетили от его гренадерской кирасы и искусственной руки. Он стоял на колене, паля в жандармов почем зря.

Альбатрос предпочитал стрелять из-за угла ближайшего дома. Перезаряжал свой мощный веблей — и снова палил. Краб пользовался укороченной драгунской винтовкой. Пристроив ствол на железную руку, он ловко перезаряжал свое оружие и посылал пулю за пулей в чертовых жандармов. Вот только меткостью Краб никогда не отличался — ни один выстрел еще не достиг цели. Более того, Краб своим телом, закованным в кирасу, не только защищал Альбатроса от вражеских пуль, но и основательно мешал тому прицелиться как следует. Руководителю боевой группы надо было не только не промахнуться по жандармам, но еще и не попасть в товарища.

Из-за этого ли, а может потому, что Студента разорвало его же бомбой, а от Монокля не было никакой помощи, Альбатрос крикнул Крабу, перекрывая грохот выстрелов:

— Уходим!

Краб услышал его. Начали быстро отступать к углу здания, за которым нашел себе укрытие Альбатрос. Нырнул туда, напоследок пару раз пальнув в жандармов.

— Руку мне повредили, — пожаловался каким-то по-детски обиженным голосом Краб. — Толку от нее теперь мало. Пальцы вот не сгибаются совсем.

Альбатрос только тяжело вздохнул. Это был полный провал. Неизвестный благодетель в стальной маске будет очень недоволен.

Как только стрельба из переулка прекратилась, поручик вскочил на ноги. В считанные секунды перезарядив свой револьвер, он заорал, словно фельдфебель на плацу:

— Унтер! За мной!

Залегший за лошадиными трупами унтер вскочил на ноги. В руках он держал драгунскую винтовку, из которой поддерживал нас огнем. До нападения унтер, собственно, правил лошадьми нашей пролетки.

Я последовал за поручиком. Командовать мной он, конечно, не мог. Но в тот момент мне было не до субординации. На нас напали — и надо было взять хоть одного террориста живым. А у троих шансы на это куда больше, чем у двоих.

Перепрыгнув через останки несчастного бомбометателя, мы бросились в проулок, откуда в нас стреляли. Но там, конечно же, нас ждала пустота. И лабиринт улиц и улочек, разбегающихся в разные стороны. Найти среди них кого бы то ни было не представлялось возможным.

Однако поручик и не думал опускать руки. Развернувшись, он пронесся мимо нас со скоростью курьерского поезда. Ничего не говоря, побежал обратно. Едва не вляпавшись сапогами в останки бомбометателя, ворвался в аптеку. Прямо через разбитую взрывом витрину. Под каблуками его скрипело битое стекло. Мы с унтером едва поспевали за ним.

— Телефон есть?! — заорал поручик на старика, высунувшего голову из-за прилавка. — Отвечать!

Он ухватил старика за шиворот. У того явно перехватило дыхание. Он мог только кивать головой, словно китайский болванчик.

— Где?! — рычал ему в лицо поручик.

Старик указал дрожащей рукой на дверь в дальнем конце аптеки. Поручик отшвырнул его. Ринулся к двери. Не прошло и минуты, как он уже кричал там.

— Теракт! На углу улиц… и… Оцепить все прилегающие кварталы! Прислать сюда врачей! И шевелитесь! Шевелитесь там!

Исполнив свой долг, поручик немного успокоился. Выйдя из комнаты с телефонным аппаратом, он уже напоминал того язвительного молодого человека, с которым я разговаривал в пролетке.

— Вот так и живем, ротмистр, — усмехнулся он, только как-то совсем невесело.

Благодетель, как всегда, выглядел безукоризненно. В несколько старомодно выглядевшем плаще с пелериной. Высоком цилиндре. Горло замотано легким шарфом, однако видно, что шея у благодетеля как-то странно раздута. Что наводило мысли о какой-то неприятной болезни. Стальная маска глядит на Альбатроса черными провалами на месте глаз. И опытный революционер, начинавший еще с нигилистами при отце нынешнего самодержца, чувствовал себя под этим взглядом набедокурившим гимназистом. Девятилетним Алешей из сказки Антония Погорельского.

— И что же вы можете сказать в свое оправдание? — механическим голосом спросил у него благодетель.

— Монокль убит, — пожал плечами Альбатрос. Ему стоило известных усилий не опускать глаз — и смотреть прямо в черные провалы в маске. — Студента разорвало его бомбой. Все с самого начала пошло не так, в общем.

— Жандармы оказались для вас слишком непростым орешком, — резюмировал благодетель.

Альбатрос поморщился от неверно произнесенного крылатого выражения. Почему-то именно это сейчас его раздражало особенно сильно.

— Возможно, — пожал он плечами. — Особенно этот чертов ротмистр. Он умудрился прикончить Монокля из своего маузера. Да и поручик непрост оказался. Как будто почуял что. Успел и сам выпрыгнуть из пролетки. И предупредить своих тоже.

То ли из-за чувства вины, то ли из-за общения с благодетелем, но обычное красноречие изменило Альбатросу. Его самого едва не тошнило от поразившего его косноязычия.

— Вы весьма виноваты перед делом революции, — выслушав его, заявил благодетель, — и свою вину вы должны искупить.

Иногда из-за чертовых ошибок речь его становилась похожа на какую-то опереточную арию.

— Каким образом? — мгновенно перестроился на деловой лад Альбатрос.

— Я знаю, что рука вашего товарища Краба повреждена. Пускай завтра приходит по тому же адресу, что и в прошлый раз. Ему исправят руку. А вы получите четыре ящика винтовок Пибоди. Надеюсь, один вы сможете перенести их, верно ли? Эти винтовки следует распределить среди революционных рабочих порта. Когда в порт прибудет броненосец «Император Александр Второй», они должны поднять восстание. Порт должен быть парализован хотя бы на несколько часов. Вся работа в нем должна остановиться.

— Нет, — рубанул ладонью воздух перед собой Альбатрос. — Это совершенно невозможно. И что бы вы ни сказали, возможным это не станет. Никак. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

— Это еще почему? — никаких эмоций в механическом голосе благодетеля, конечно, не было слышно, однако Альбатросу показалось, что он возмущен.

— Сегодняшняя наша акция уже вызовет массовые репрессии в городе. Заводы, вокзал и порт оцепят дополнительными кольцами солдат. Туда и мышь не проскочит. Не то что я да еще и с ящиками с оружием. Да и если бы удалось, все равно этого нельзя было делать.

— Почему?

Теперь Альбатрос то ли додумал, то ли на самом деле услышал в металлическом голосе изумление.

— Потому что власти начнут искать виновных, и они их найдут. Я давно уже не боюсь ни смерти, ни каторги. Но меня-то как раз жандармам и полиции не поймать. Вместо этого они назначат виновными рабочих из числа тех, кого считают неблагонадежными. Человек пять-шесть показательно повесят. Еще с полсотни показательно выпорют. Порку переживет только половина. А ведь у них есть семьи, которые надо кормить. Есть дети, которым нужны родители. Я борюсь за свободу для народа. За свободу, но не такой ценой. Не ценой жизней тех, за кого я сражаюсь! Не ценой жизней их детей, которым предстоит или продолжить нашу борьбу или унаследовать отвоеванный нами у самодержавия мир!

— Браво! — похлопал в ладоши пару раз благодетель. — А вы не боитесь остаться без моей поддержки? Что вы будете делать без ружей, патронов, взрывчатки?

— Бороться, как и раньше, — отрезал Альбатрос. — Или вы думаете, что облагодетельствовали нас и теперь мы стали вашими рабами? Я ведь могу прикончить вас из вашего же револьвера. Запомните один раз и навсегда, господин, мистер, мсье, герр, не знаю уж как к вам правильно обращаться. Я принимаю вашу помощь — оружием или информацией. Но служить вам и вашим интересам моя боевая группа не будет. Мы боремся с царизмом, с самодурством и самодержавием, но ради будущего. Ради наших детей, чтобы они жили в свободном от всей этой грязи мире. Помогаете нам — спасибо. Отойдете в сторону — помните, что такая же боевая группа может устроить покушение на вас в вашем Париже, Лондоне или Берлине. Или где бы то ни было!

Выдав эту длинную тираду, Альбатрос перевел дыхание. Теперь он без страха глядел в черные провалы маски благодетеля. Черт побери, пусть он его боится!

— А теперь, где ваши винтовки Пибоди. Я заберу их — и использую по назначению. Может, не сегодня и не здесь. Но могу вам гарантировать, что ваш подарок будет использован в нашей борьбе с самодержавием.

— И самодурством, — голос благодетеля звучал совершенно механически. Он показался Альбатросу в тот момент заводной игрушкой, которая только и может что повторять чужие слова.

Глава 3

До порта нас с поручиком везла уже закрытая карета. Как будто мы арестанты какие-то. Да еще и конвой конных жандармов придавал сходства. Я не верил, что будет еще одно нападение на нас, однако сопротивляться воле местного начальства не стал. На место происшествия спустя десять минут примчалось все руководство севастопольской полиции и жандармерии. От золотых эполет зарябило в глазах. Тогда же прибыла и крытая карета с конвоем из конного взвода.

Слава богу, ждать меня броненосец «Император Александр Второй» не будет, а потому мучить меня расспросами начальство не стало. Времени на них попросту не оставалось. Так что нас с поручиком быстро определили в карету — и отправили в порт.

Дышать в карете было нечем. Воздух был тяжелый, а минут через пять стал еще и липкий. Он как будто налипал на тело, оставляя на наших синих мундирах темные пятна. Узкие же окна, через которые удобно отстреливаться, свежего воздуха почти не пропускали. Болтать сил после схватки не было, однако скука быстро взяла свое. Карета катилась по улицам Севастополя весьма неспешно.

— Интересный у вас пистолет, ротмистр, — сказал поручик. — Я таких никогда не видел.

— Это маузер, — ответил я, вытаскивая оружие и кобуры и протягивая его поручику. — Немецкая игрушка. Трофейный. Знатная штука. Двадцать патронов в магазине.

Этот маузер я забрал с трупа Черного Абдуллы. Башибузуку он был без надобности. Никто, в общем-то, не возражал против того, что возьму себе этот трофей. Мой старый пистолет остался лежать в чемодане. Правда, под эту модель пришлось перешивать кобуру.

— Подумать только, — протянул поручик. — Двадцать патронов. Страшное дело. Калибр только маловат. Убойная сила, наверное, меньше, чем у наших револьверов.

— Есть такое, — кивнул я. — Но это компенсируется большим количеством патронов. Три патрона против одного в смит-вессоне. И бьет точнее на большее расстояние.

Поручик поглядел на прицельную рамку. Там были отметки до тысячи метров. Поручик провел на ней бегунком. Вернул обратно.

— И что, на самом деле, бьет на километр? — подивился он, возвращая мне пистолет.

— Ну, не такое уж это чудо-оружие, — усмехнулся я. — Даже из винтовки на километр вряд ли попадешь, если стрелять без оптического прицела. А уж из пистолета так и подавно. Я ни разу не стрелял дальше чем на пятнадцать метров. Но на этой дистанции маузер бьет очень точно. В глаз, конечно, не попадешь, а вот в голову — запросто.

Наша карета остановилась. Дверца отворилась. На подножку забрался жандармский унтер с карабином через плечо. Ни слова не говоря, он сверился с бумагой, которую держал в руках. Кивнул то ли самому себе, то ли нам. И захлопнул дверцу. Через минуту карета двинулась дальше.

— Оцепление порта, — объяснил поручик. — Наше описание передали заранее. У второго кольца, того, что непосредственно охраняет пирс, куда причалит «Александр Второй», есть даже наши фотокарточки.

— Строго все, — кивнул я.

— Предельно, — подтвердил поручик. — Посольство охраняется по первому разряду. Высочайшее распоряжение. А у нас тут такой дурдом творится. Чувствую, полетят еще головы после нападения на нас с вами, ротмистр.

Я только плечами пожал. Говорить, что полетят эти головы, в общем-то, за дело, мне совсем не хотелось. Поручик ведь служил здесь — вместе с теми, о чьих головах мы говорили, а, скорее, даже под их начальством. И ему не слишком приятны будут мои слова.

Так, в молчании, миновали мы и второе кольцо оцепления. Только там нас попросили выйти из кареты. И точно так же, под конвоем, меня, словно арестанта, проводили до сходен «Императора Александра Второго».

Я даже на мгновение замер около сходен. Очень уж впечатляюще выглядел броненосец. Новой модели, спущенный на воду едва ли не в прошлом году корабль поражал своей мощью. Орудийные башни грозят любому врагу зачехленными орудиями. Стволы главного калибра смотрят в небо — их сразу два, для того чтобы вести огонь как можно быстрее. Те же, что поменьше, торчат из башен сразу по три. Башен этих пять штук. Три на носу. Еще пара — на корме.

Но впечатляли не они. Большие пушки мне приходилось видать в Кронштадте. Там в фортах даже побольше образцы имеются. А вот мощный таран, о который разбивались мелкие волны, и укрытые в каучуковые чехлы дисковые лезвия, — совсем другое дело.

Казалось, теперь, когда пушки стреляют на многие километры, в чем-то подобном нет смысла. Однако развитие металлургии довело как раз до обратного. Болванки, даже самых больших калибров, бывало отлетали от брони современных линкоров, оставляя на них только глубокие царапины. А уж при мизерном проценте попадания это и вовсе часто делало пушки практически бесполезными. И не раз корабли сходились буквально на пистолетный выстрел, обрушивая на вражескую палубу снаряды средних и малых калибров. В то время как под водой свое страшное дело делали такие вот дисковые лезвия и длинные тараны. При удаче они могли отправить самый мощный броненосец противника на дно за считанные минуты. Правда, чаще всего корабли расходились, не доводя до страшной гибели среди обломков.

Жить-то всем хочется.

Частично убранные под днище дисковые лезвия все равно мешали кораблю нормально причалить. Поэтому на броненосец вело двое сходен. Первые переброшены с пристани на лезвие. Вторые уже поднимались с полотна дисковой пилы на борт. У первых дежурил очередной наряд жандармов. Хотя, в общем-то, на пристани рядом с «Императором Александром» никого не было. За исключением нас с поручиком и нашего конвоя.

Еще у сходен стоял военно-морской офицер с мичманскими погонами на белом кителе. Он приветствовал меня воинским салютом.

— Задерживаетесь, — сказал он. — Вы должны были прибыть, — он глянул на свой хронометр, который демонстративно держал в руке и даже с открытой крышкой, — в одиннадцать десять. А сейчас одиннадцать тридцать две. Разрешите поинтересоваться, чем вызвана подобная задержка, ротмистр?

— Получите по радио сводку происшествий в Севастополе, — ответил я, — тогда и узнаете.

Я обернулся к поручику. Тот отдал мне честь. Я козырнул в ответ. И протянул ему руку.

— Бывайте, поручик.

— С богом, ротмистр.

Мы пожали друг другу руки. И я повернулся обратно к мичману. Поручик же вернулся в карету.

Мичман все более демонстрировал нетерпение. Однако ничего не стал говорить. Только щелкнул крышкой хронометра.

Мы с ним спустились по сходням на диск пилы.

— Осторожнее, — не оборачиваясь, произнес мичман. — Пила закрыта каучуковым чехлом только снизу и по режущей кромке. Сейчас мы пойдем по крашеному металлу. Постарайтесь не упасть, ротмистр.

Я ничего на это отвечать не стал. Быть может, это у меня просто дурное настроение, поэтому и кажется, что мичман пытается уязвить меня едва ли не каждым словом. А он просто предупреждает меня об опасности падения.

— Когда я могу представиться капитану «Александра»? — поинтересовался я, когда мы миновали скользкую поверхность пилы и остановились у сходен.

— Через полчаса, — оглядев меня с головы до ног, произнес мичман, — когда наш корабль покинет акваторию Севастополя. Но нужды в этом нет. Достаточно будет представления вашему начальнику.

Мне еще отчаянней захотелось врезать мичману по его надутой флотской физиономии.

— Матрос проводит вас, — кивнул мичман на здоровяка с лихо закрученными усами.

Ему как будто не терпелось избавиться от меня. А мне очень хотелось просто плюнуть ему вслед.

— Пожалуйте, вашбродь, — густым басом, какому бы позавидовал и оперный певец, произнес матрос.

Он проводил меня по кораблю. Тяжелые башмаки его глухо стучали по металлу палубы. А вот мне в туфлях было, действительно, тяжеловато. Шагать приходилось с носка на пятку. Если же я неосторожно наступал на каблук, то почти гарантированно терял равновесие. Но всякий раз меня поддерживал матрос. Он ловко хватал меня под локоть, не давая упасть.

Мимо нас то и дело пробегали другие матросы. Размеренным шагом мерили палубу офицеры в белых кителях. С ними я обменивался короткими салютами.

— Вы, вашбродь, на броненосцах бывали раньше? — по пути спросил у меня матрос.

— Не приходилось, — ответил я.

— По правому борту следует идти всегда к носу, — объяснил матрос, — по левому — всегда на корму.

Я кивнул ему. И тут же едва не полетел на палубу. Матрос подхватил меня под локоть.

Но вот мы ушли наконец в надстройку. И уже спустя несколько минут остановились у двери каюты, выделенной мне.

— Сосед ваш сейчас в каюте, — сказал напоследок матрос. Он отдал мне честь — и отправился по другим делам.

Я вежливо постучался в деревянную дверь каюты — и вошел.

Каюта была рассчитана на двух человек. И оказалась немногим больше купе, которое я делил с подпоручиком Лашмановым. Но в этот раз моим соседом был человек, немногим старше меня. И судя по висящему на спинке стуле кителю, он был жандармом, как и я. Только на одно звание старше. Плечи кителя украшали серебряные погоны с одним просветом, но без единой звездочки.

— Приветствую, — козырнул я с порога.

— Входите, ротмистр, — махнул мне рукой сосед по каюте. — И давайте сразу без чинов. Не люблю я всего этого чинопочитания. Слишком уж оно у нас в чести.

Везет мне сегодня на жандармов с либеральными взглядами.

— Давайте знакомиться, — продолжал жандарм. Он поднялся на ноги, протянул мне руку. — Князь Амилахвари, Аркадий Гивич. Ротмистр, как вы, думаю, успели заметить. Третье отделение. Первая экспедиция. Прикомандирован к посольству для расследования нападения на предыдущее.

— Штаб-ротмистр Евсеичев, Никита Ксенофонтович, — ответил я. — Вторая экспедиция. Прикомандирован к посольству. Правда, непонятно для чего.

— Значит, поступите в мое распоряжение, — кивнул князь. — Располагайтесь поудобней. Скоро «Император Александр» отчалит. Ждали, в общем-то, только вас. Из-за чего вы так задержались?

Выделываться как перед мичманом я не стал — и рассказал князю о нападении на нас с поручиком.

— Бомбисты в Севастополе, — протянул в задумчивости князь, — да еще в такое время. Знаете ли, Никита, это просто небывалое дело. Еще лет пять назад это было просто невозможно. В порту на военном положении свободно действуют террористы. Закидывают бомбами жандармов. Устраивают на них засады. Что же, нам теперь передвигаться по своим же городам придется в бронированных каретах и с конвоем из взвода всадников. Так скоро и в Питере шагу ступить не сможем по-человечески. А с другой стороны, тем проще нам будет в Стамбуле.

— А что будет в Стамбуле? — поинтересовался я, садясь напротив князя.

— В Стамбуле, Никита, будет война, — вздохнул тот. — Не явная, но от этого только сложнее. И вести ее придется нам с вами.

— А кто будет нашим врагом?

— Очень хороший вопрос, — кивнул князь. — Если я не ошибся, читая доклад о нападении на наше посольство, то это будет майор Лоуренс. Вы, конечно, не слыхали о таком, Никита, верно?

Я покачал головой.

— Это весьма примечательная личность, Никита, — улыбнулся ротмистр Амилахвари. — Я еще ни разу не встречался с ним лицом к лицу, но мне кажется, что мы старые знакомцы.

— Так что же он такой, этот майор Лоуренс? — задал я вопрос, которого ждал князь.

Майор Т. Е. Лоуренс выглядел весьма элегантно в своей новенькой форме. Он показательно щелкнул каблуками. Вытянулся во фрунт перед не изволившим подняться из своего мягкого кресла лордом Бредфордом. Звякнули пара медалей и нововведенный королевой орден «За выдающиеся заслуги». Лоуренс был одним из первых его кавалеров.

— Смотрю, для встречи со мной вы предпочли форму Британской армии, а не арабские тряпки, — заметил лорд Бредфорд.

— В халате и бурнусе удобнее среди песков, — ответил ему Лоуренс, глядя поверх головы сидящего лорда. — А на константинопольском паркете лучше надевать брюки и фуражку. Слишком уж тут скользко.

— Вы слишком дерзко ведете себя для бастарда, майор, — в голосе лорда послышался треск льда.

— А вы, милорд, слишком высокомерны для лорда, который не справился с поставленной задачей.

За словом в карман Лоуренс лезть не привык.

— Майор! — воскликнул Бредфорд. — Вы переходите все границы, вам не кажется!

— Мне это не впервой, — пожал плечами майор. — Я прибыл сюда из Оранжевой республики. Пересек границу с Трансваалем. Потом со Зулулендом — владениями молодого царя Динузулу ка-Кечвайо. После этого отправился в Наталь. Оттуда на север, через пустыню до границы султаната. Хотя найти ее в тамошних песках сложновато. Видите, милорд, сколько границ я пересек, чтобы попасть к вам в Константинополь.

— Да вы издеваетесь надо мной, Лоуренс! — вскричал лорд. Усидеть в кресле он уже не мог. Вскочил, но тут же понял, что он ниже Лоуренса на добрых пять дюймов. Майор продолжал глядеть поверх его головы. Лорд поспешил сесть обратно в свое мягкое кресло.

— Никак нет, — щелкнул каблуками Лоуренс.

— Вы знаете, что для чего я вызвал вас к себе, — решил сменить тон и как будто начать беседу с начала лорд Бредфорд. — Вы успешно организовали с помощью вашего арабского приятеля нападение на русское посольство.

— Моего арабского друга зовут Али, — заметил Лоуренс. — Шериф [13]Али.

— И теперь, — как будто не услышав его слов, продолжал лорд Бредфорд, — надо не дать русским докопаться до истинных причин гибели их посольства. Всех, кто станет копать в этом направлении, следует уничтожить. Без жалости. Но, конечно, в вашем фирменном стиле, Лоуренс. Так чтобы и комар носа не подточил.

— А вам не кажется, что для этого дела не стоило столь срочно выдергивать меня из бурских республик, милорд? Разве для этого недостаточно сил Арабского бюро, которое вы тут представляете?

— Позвольте это решать мне, Лоуренс. Тем более что есть дело, которое относится и к вашим делам в бурских республиках.

— Простите, милорд? — впервые с начала разговора в голосе майора появились нотки заинтересованности.

— Вам ведь так и не удалось найти документов о собственности русского посла, купленной здесь, в султанате. На его имя.

— Так и знал, что именно в них было все дело! — воскликнул Лоуренс, широко улыбнувшись.

Отвыкший от эксцентричности майора лорд поморщился.

— Не только в них, конечно же, — отмахнулся Бредфорд. — Но это не снимает с вас обязанности найти эти документы. А кроме того, не дать русским следователям из комиссии выйти на наш след в уничтожении посольства. И все должно быть проделано чисто, Лоуренс. Очень чисто.

— А не то вы подчистите за мной, — усмехнулся Лоуренс, — или уже сразу меня. Я могу быть свободен, милорд?

— Одну минуту, — остановил его Бредфорд. — Из Лондона прибыл некто Джеймс Браун. Он недавно в нашем Арабском бюро, но уже успел зарекомендовать себя с лучшей стороны. Он окажет вам помощь в этой миссии. Если справится со своими обязанностями, то Браун останется здесь, а вы сможете снова отбыть в бурские республики.

— И где я могу встретиться с этим самым Брауном? — поинтересовался Лоуренс.

— Он ждет вас в приемной.

Щелчок каблуков. Ладонь к фуражке. И Лоуренс, печатая шаг, как на плацу, вышел из кабинета.

В приемной на стуле сидел один-единственный человек в коричневом костюме хорошего сукна. Рядом с ним лежал котелок, смотрящийся среди левантийской роскоши просто неуместно. Под стулом красовался саквояж.

— Джеймс Браун? — поинтересовался у него Лоуренс.

— К вашим услугам, — поднялся со стула молодой человек.

— Поступаете в мое распоряжение, — махнул ему рукой Лоуренс. — Буду вводить вас в курс наших местных дел.

Вместе они вышли в майскую жару Константинополя.

Глава 4

Дорога до Стамбула заняла почти неделю. С каждым днем жара нарастала. Все мы много времени проводили на палубе линкора. Однако к полудню она раскалялась будто адская сковорода. И передвигаться по ней можно было только в ботинках на толстой подошве. Такими постарались разжиться все. Ими щеголяли и офицеры «Александра Второго», и почти все пассажиры.

На борту броненосца плыли все члены нового посольства. Пока из-за нестабильной обстановки в столице султаната без семей. Здесь был и полномочный посланник Русской империи действительный тайный советник Иван Алексеевич Зиновьев, который до того был директором Азиатского департамента. И его первый заместитель статский советник Петр Валентинович Меркулов. И командир казачьего конвоя полковник Борис Захарович Медокур. Были и дипломаты рангом поменьше, и казачьи офицеры.

Рядовые казаки тоже предпочитали находиться на палубе, а не торчать в тесных, душных кубриках, вместе с матросами. Место на корабле ограничено, потому казакам просто повесили дополнительные гамаки в матросских кубриках. Ни те, ни другие подобному соседству были не рады.

Мы с князем почти не расставались друг с другом. Он рассказывал, чем нам придется заниматься в Стамбуле. И я понимал с каждым днем все больше, что дело мне предстоит непривычное и крайне сложное.

— Не жалеете о своем рапорте, Никита? — не раз спрашивал меня князь. И каждый раз я отрицательно качал головой. Я ни о чем не сожалел. Как бы сложно мне не пришлось в самом скором будущем, отказываться от начатого я не привык. Несколько раз я говорил это князю, но когда он в очередной раз задал мне свой сакраментальный вопрос, уже просто покачал головой.

И вот жарким майским утром на горизонте показались минареты Стамбула. Бронзовые полумесяцы на их шпилях сверкали на солнце. Купола мечетей медленно вращались, острые углы их сверкали едва ли не сильней. Когда они сойдутся, образуя луковицу, вроде тех, что украшают православные храмы, зазвучат механические муэдзины, призывая мусульман к молитве.

Всех свободных от вахты матросов выстроили на палубе. В белых парадных робах и бескозырках стояли они по обоим бортам. У сходен — отдельной группой офицеры под предводительством капитана. Посольство шагало по этому живому коридору с очень широко расставленными стенками. Первым шел посол Иван Алексеевич Зиновьев в вицмундире и при шпаге. За ним в таком же виде дипломатический корпус нашего посольства. Потом казаки Медокура в синих парадных мундирах — при шашках и карабинах. Среди них были и мы с князем. Других жандармов при посольстве не было, а потому шли мы вместе с донцами конвоя. Надеясь, что наши мундиры затеряются среди казачьих.

Так, в общем-то, оно и вышло.

Мы прошли по очень длинным сходням под гром духового оркестра, играющего на берегу. Матросы и офицеры «Императора Александра Второго» отдали нам честь. Все военные, сходящие на берег, ответили им воинским салютом.

— Благодарю вас, капитан, — протянул руку капитану «Императора Александра» Зиновьев.

Тот крепко пожал ее.

Еще раз кивнув капитану, Зиновьев ступил на сходни. И хоть он был уже пожилым человеком, к веревочным перилам их даже не прикоснулся. Голова высоко поднята. Спина прямая, будто у гренадера на смотре. Каблуки туфель отбивают четкую дробь по доскам сходен.

— Только так и должен идти мужчина, — полушепотом произнес мне князь Амилахвари. — Особенно военный. Любой взявшийся за веревки сходен уронит честь всего нашего посольства.

Но никто из нас чести посольства не уронил. Хотя идти надо было весьма приличное расстояние. Сходни были достаточно широки и тяжелы — совсем не качались. Небольшими группами сходили мы на левантийскую землю.

А там нас оглушал духовой оркестр. Несколько десятков одетых в синие мундиры с красными фесками солдат наяривали на самых разнообразных музыкальных инструментах. Играли они, конечно же, гимн Левантийского султаната.

Приветствовал нас сам падишах Абдул-Хамид II. Одетый в темно-синий мундир, по-восточному богато украшенный золотым шитьем. На голове красная феска, также богато расшитая золотом. Кисточка ее и вовсе была отлита из этого благородного металла. Через плечо переброшена шелковая перевязь, к которой крепится сабля, сверкающая от обилия драгоценных камней.

Его окружали многочисленные генералы и дипломатические чиновники. Все, как один, с длинными, густо намасленными бородами. Одеты они были подобно правителю в роскошные мундиры или же черные костюмы с котелками и цилиндрами. В глазах некоторых даже поблескивали монокли, как у самого падишаха.

И ни единого представителя местного духовенства. Да и просто человека в традиционной левантийской одежде не увидеть. Со слов князя Амилахвари я знал, что ее тут носят только те, кто открыто показывают свое неприятие изменений и европеизации. Из тех, конечно, чье мнение и демонстративное поведение хоть на что-то влияло. Остальные же представители левантийской элиты ограничивались одной только красной феской с золотистой кисточкой.

Оркестр заиграл несколько тише. Началась длительная церемония обмена любезностями. Вручение верительных грамот посольства. Передача даров от русского императора падишаху — и наоборот.

Специально для Абдул-Хамида по сходням провели самого требовательного пассажира «Императора Александра». Белоснежного ахалтекинского жеребца. С ним намучились не только сопровождающие его конюхи, но и матросы. Красавец занял самый большой отсек в трюме и его ежедневно выводили на палубу, чтобы не застоялся. Сейчас ахалтекинца взнуздали золоченой уздечкой. А на спину водрузили красное седло и затейливо украшенную попону.

Падишах долго восхищался статью и красотой коня. Гладил его по белой шее, называя ее лебединой. Говорил, что велит запороть насмерть своих конезаводчиков, потому что в его конюшнях нет ни одного жеребца, достойного стоять рядом с таких красавцем. Зиновьев принялся заступаться за них, рассказывая о достоинствах арабских лошадей. Благодаря заступничеству посла конезаводчики были спасены.

Переходили из рук в руки шкатулки с драгоценностями. Богато украшенные нож и сабли. Длинноствольные ружья. Падишах восхищался образцами русского оружия. Правда, уже не обещал запороть насмерть своих оружейников. Наоборот, он показывал Зиновьеву пистолеты и винтовки левантийского производства. И дарил их от своего имени нашему самодержцу. Правда, мне с моего места было видно, что все это образцы европейского оружия, только украшенные узором и золочением с левантийской пышностью.

Вся эта процедура длилась невыносимо долго. С обыкновенной на востоке многословной велеречивостью и неспешностью. А стоять на жаре было тяжело. На мундире моем давно уже проявились темные пятна пота. Я переминался с ноги на ногу. Но спина уже начинала невыносимо болеть. А от хоть и приглушенно играющего оркестра стала раскалываться голова. Пару раз я позволил себе снять фуражку. Провел носовым платком по лбу и внутреннему ободу фуражки. Но все равно она была неприятно влажной.

Когда падишах перешел к описанию достоинств коней, целый табун которых он подарил казачьему конвою посольства, я принялся вертеть головой. В глазах рябило от золотого шитья сопровождающих Абдул-Хамида генералов и дипломатов. Наверное, поэтому взгляд мой и остановился на стоящей за оцеплением открытой повозке. В ней сидели три человека. Лиц, конечно, с того расстояния, что разделяло нас, было не разглядеть. Однако двое одевались вполне европейски — в коричневые костюмы. На коленях у обоих лежали шляпы. Третий носил традиционный костюм, перетянутый красным кушаком, и с черным платком на голове. Как объяснил мне вполголоса князь Амилахвари, назывался он куфия.

Именно князь, к слову, переводил мне бегло все, что говорили посол и падишах. Разговор ведь они вели на турецком языке, который считался языком придворного общения в султанате. Все минимально интеллигентные люди предпочитали изъясняться именно на нем. Это тоже рассказал мне князь Амилахвари.

Я обратил его внимание на людей в открытом экипаже. Князь недолго глядел на них. Быстро отвел взгляд. Я последовал его примеру. Теперь мы оба снова смотрели на падишаха. Абдул-Хамид как раз держал в руках массивную британскую винтовку Метфорда, ложе которой было украшено затейливой резьбой, а приклад сверкал драгоценными камнями.

— Как вы думаете, Аркадий, — мы обращались друг к другу по именам, но на вы, — один из них Лоуренс?

— Скорее всего, — кивнул князь. — Приехал поглядеть на нас.

Джеймс Браун понял, для чего Лоуренс выбрал коляску с высокими колесами. С нее было очень удобно наблюдать поверх голов. За оцеплением, окружившим падишаха со свитой и русское посольство, собралась толпа зевак. Все они тянулись, пытаясь хоть что-то разглядеть, но видели, скорее всего, спины или затылки таких зевак. А вот у англичан были, можно сказать, лучшие места на этом спектакле.

— Начнем урок, Браун, — наставительным тоном произнес Лоуренс, — кого вы считаете самыми опасными среди русских?

— Вряд ли самого опасного удастся разглядеть с такого расстояния, — не раздумывая ни секунды, ответил Браун. — Они на виду держаться не будут.

— Неплохо, — кивнул Лоуренс. — Но это получается камень в мой огород. Я-то подставился, не так ли?

— И я не понимаю для чего, — буркнул шериф Али. — Мы торчим в городе уже больше недели. Ты уже забыл, когда носил бурнус и куфию, а не пиджак и шляпу.

— Мне надо было увидеть наших врагов, — улыбнулся ему Лоуренс. — И показать им себя. Пускай знают, что мы за ними следим. С самого начала.

— Они будут наготове, — заметил Браун.

— Безусловно, — улыбка Лоуренса стала еще шире и лучезарней. — Это будет давить им на нервы. Они начнут дергаться — и допустят ошибку. А я ей воспользуюсь.

— Тактика змеи. — Шериф Али произнес эти слова с уважением. — Но у тебя будет только один удар. Если змея промахивается, ей отрубают голову.

— Я пока еще ни разу не промахнулся. Браун, сегодня мы покидаем Константинополь. Шериф Али поможет вам с одеждой, походящей для местности, куда мы отправимся.

Черноволосый спутник и друг Лоуренса просиял при этих словах. Он мало говорил, но лицо его временами было красноречивее всяких слов.

— Мы вот так бросим русских? — удивился Браун.

— Сейчас им будет, чем заняться, Браун, — Лоуренс пребывал в великолепном настроении. — О, Браун, русские первые две недели будут очень заняты. Левантийское гостеприимство воистину не знает границ. Нам хватит этого времени для того, чтобы основательно подготовиться к действиям против русских.

Он толкнул глухонемого извозчика концом трости в спину. Тот щелкнул вожжами — и их высокая повозка на мягких рессорах покатилась вперед. Откуда извозчик знал, куда именно надо Лоуренсу, Браун не понимал. О чем и спросил майора.

— Этот парень мой слуга. Он из харишей, и вовсе не глухонемой, просто неразговорчивый. Здесь, в Константинополе, он — мои глаза и уши. Никто не обращает внимания на извозчиков. Особенно если те не из болтливых.

Извозчик, подтверждая его слова, взмахнул кнутом над головой.

Но был у Брауна другой вопрос, который он хотел задать майору с самого их знакомства. Вот только не решался. Они не слишком близко общались для подобных вопросов.

И все-таки, под скрип колес повозки, Браун решился задать его.

— Майор, что значат ваши инициалы? Мне никто из ваших коллег не ответил. Только усмехаются в кулаки — и советуют спросить у вас.

— Не всем советам стоит следовать, Браун, — снова сменил тон на наставительный Лоуренс. — Когда-то это было моей больной мозолью. И я очень резко реагировал, когда на нее наступали. Но благодаря моим аравийским друзьям, я стал проще относиться к этому.

— Ты — Лоуренс, — произнес шериф Али, который, видимо, говорил, когда хотел, невзирая на вежливость. А может, у него свои понятия об этой самой вежливости. Аравийские понятия.

— Именно так, — кивнул майор. — Мой друг Али, как всегда попал в точку. Как змея. С первого выпада. Я — просто Лоуренс. Инициалы Т и Е ничего не значат. Вообще, никаких имен за ними не кроется. Для вас, наверное, не секрет, что я сын лорда Чатэма. Вот только он не был женат на моей матери. Меня определили в хороший приют для бастардов знатных особ. Написали фамилию, а вот на имя поскупились, ограничившись только парой инициалов.

Извозчик привез их к дому, арендованному офицерами и дипломатами Европейской коалиции. Здесь же, в небольшой квартирке, проживал и Браун. Они поднялись на второй этаж. К квартире Лоуренса. Где она, Браун знал. Он ждал его в одной из комнат, пока Лоуренс переоденется в гражданский костюм. Здесь же встретился и с шерифом Али.

— Я оденусь в столь нелюбимые нашими офицерами арабские тряпки, — усмехнулся Лоуренс. — Али поможет вам подобрать подходящие бурнус и платок.

— Ему нужен кинжал, — добавил шериф Али. — Без кинжала — нельзя.

— У меня есть револьвер, — возмущенный тем, что Али говорит о нем, будто его тут и нет вовсе, заявил Браун.

— Револьвер хорошо, — кивнул Али, — но без кинжала мужчине нельзя.

— У меня есть несколько трофейных, — произнес Лоуренс, скрываясь во второй комнате. — Подбери один для Брауна.

— Ты щедрый! — крикнул ему Али.

Шериф подошел к большому сундуку, стоящему в углу комнаты. Он открыл его, принялся вытаскивать из него разнообразные арабские костюмы. Несколько раз Али подходил к Брауну, прикладывал к нему то один бурнус или платок, то другой. Ни разу он не удовлетворился выбором. Залез уже на самое дно сундука, когда наконец обнаружил то, что ему понравилось.

Выбор шерифа Али не то чтобы удивил Брауна. Он просто не знал, как правильно одеваться, с точки зрения араба или турка. Не так уж хорошо он был знаком с их нравами и обычаями. Но вот теперь лондонского кокни облачили в белый бурнус с синевато-серым кушаком. На голову водрузили белый платок, который держался благодаря костяному обручу. Браун даже почувствовал себя некой коронованной особой. Под кушаком Али надел на него обычный ремень, к которому привесил кобуру для револьвера и длинный кинжал в ножнах, украшенных перламутром и слоновой костью.

— Какой у тебя револьвер? — спросил у Брауна Али. — Кобура подойдет?

— Да вы настоящий араб, Браун, — усмехнулся вышедший из своей комнаты Лоуренс. Одет он был сходным образом. Теперь оба они ничуть не похожи на европейцев, которыми были считанные минуты назад. — Так что у вас там с револьвером?

Браун вынул из саквояжа свой модернизированный кольт. Протянул его Лоуренсу.

— Хорошая машинка, — взвесил оружие в руке Лоуренс. — Но я более патриотичен. Предпочитаю веблей-скотт. И безо всех этих новомодных модификаций. Никогда не знаешь, сработает ли все это, когда тебе надо. И как оно сработает. Вдруг он оторвет тебе руку, вместо того, чтобы отстрелить врагу голову.

— Голову лучше срубать саблей, — заметил со всей серьезностью шериф Али. — На револьверы или винтовки в этом деле лучше не полагаться.

Лоуренс вернул Брауну оружие. Тот сунул револьвер в кобуру.

Они вышли из офицерского дома. Сели в повозку — и снова покатили по улицам Стамбула. На этот раз к окраинам города.

Покинув Стамбул, они сменили повозку на верблюдов. Кривой на один глаз старик вывел их из темного, вонючего дома. Видимо, он служил конюшней.

Али долго объяснял Брауну, как правильно садиться на верблюда. Как класть пятку левой ноги под правую. Как держать палку, которой погоняют животное. Что кричать верблюду, чтобы то встал, сел, пошел шагом, побежал или остановился. Всю эту замысловатую науку Браун впитывал, словно сухая губка. Он, вообще, легко и быстро учился всему.

Через полчаса он держался на горбу дромадера, словно заправский бедуин.

— Настоящий беду! — восхищался им шериф Али, заслуженно гордясь способным учеником.

— Мне пришлось почти неделю осваивать всю эту премудрость, — заметил Лоуренс. В голосе его, правда, не было и тени зависти.

Левантийское гостеприимствобыло по-настоящему удушающим. Мы попали прямо-таки с корабля на бал. В прямом смысле. Нас проводили по живому коридору из высоченных янычар, с закрытыми серебряными масками лицами. Те отделяли нас от толпы зевак, окружившей порт. Невозмутимые гиганты в просторных одеяниях и доспехах, с массивными, богато украшенными винтовками в руках, впечатляли. Прямо как наши гвардейские гренадеры. Вот только так ли они хороши на поле боя, как во время парадов. Гренадеры это доказали и при Бородино, и в Крымскую кампанию, и в недавней войне с султанатом.

По окончании шествия через порт нас ждали слоны. Самые настоящие слоны. Я их видел только в зверинце. А теперь смогу прокатиться на спине одного из этих невероятных животных. На спинах их были установлены плоские деревянные платформы с шелковыми балдахинами. Платформы эти были завалены грудами подушек.

Правда, рядовым казакам нашего конвоя и мелким чиновникам посольства, вроде письмоводителей и прочих мелких служащих, места на слонах не нашлось. Им выделили открытые повозки — и отправили обживать новое здание нашего посольства. Я бы с удовольствием отправился вместе с ними. Однако всем обер-офицерам по протоколу предписывалось сопровождать посла. А потому нам с князем и нескольким казачьим офицерам пришлось взбираться по лесенке на платформу на спине слона.

Посол, конечно же, делил слона с самим падишахом и еще двумя его ближайшими сановниками.

— Седобородый — это великий визирь султана Мехмед Камиль-паша, — объяснял мне князь Амилахвари, указывая на людей, сидящих рядом с падишахом. — Англофил и сторонник сближения с Европейской коалицией. Военный атташе и посол КЕС у него днюют и ночуют. Тот, что в броне и форме, Зубейр Аббас-ага — предводитель янычар. Верен падишаху как собака. Абдул-Хамид поднял его, что называется, из грязи в князи. А вот тот, что носит маршальский мундир с уймой орденов, тот самый Осман Нури-паша. Его корпус в Плевне сидел. Он теперь военный министр султаната. Османа-пашу многие считают нашим врагом, после войны это вроде бы очевидно, но он слишком стар. И новой войны не хочет. Осман-паша хочет дожить свой долгий век в мире и спокойствии. Именно поэтому, как бы то ни было, он наш главный союзник. К нему первому и пойдет Зиновьев, я в этом уверен. Тем более, что Осман-паша лютый враг Аббаса-аги. А ага янычар как раз стоит за войну. И стремится сам занять место Османа-паши.

От всех объяснений князя у меня закружилась голова. А может быть, это из-за жары. Я снял фуражку — все равно никто не смотрит. В очередной раз вытер голову промокшим уже от пота платком.

— Никита, тут есть специальные чаши с водой, — сказал мне князь. — Умойтесь.

Чаши эти, весьма вместительные, оказались накрепко закреплены на платформе, чтобы не перевернуться от мерной поступи слона. Я с удовольствием окунул в одну такую руки, стараясь по возможности не замочить рукава кителя. Несколько раз умылся. Рядом с чашей лежали несколько полотенец. Я вытер лицо. Надо сказать, мне стало намного легче.

— Тяжко вам тут придется, Никита, — покачал головой Амилахвари. — Вы ведь питерский обыватель, к такой жаре не привыкли. То ли дело я или вот господа донские казаки. Жара нам привычна.

— У нас так жарко, конечно, бывает, — кивнул есаул с лихими усами, — но не так душит. Здесь словно воздуха нет совсем. Дышим чистым жаром, будто в пекле.

Мы проезжали мимо мрачного вида крепости. Князь Амилахвари указал нам на нее.

— Это знаменитый Едикуле, — поведал он нам с казачьими офицерами, — Семибашенный замок. Всех послов иностранных государств провозят мимо него. В назидание. В Едикуле сидели и Петр Толстой, и Яков Булгаков. Надеюсь, что мы не разделим их судьбу.

— Уж лучше так, чем быть разорванным толпой, — заметил молодой сотник с интеллигентным лицом.

Мрачная крепость Едикуле проплыла мимо нас. Если верблюды — это корабли пустыни, то слонов можно сравнить с большими пароходами. Тем более что периодически они оглашали округу трубными звуками, точь-в-точь, как самые настоящие пароходы.

Мы поднялись в один из дворцов падишаха. В его дворе слоны преклонили колени, чтобы мы смогли спуститься с их спин. Здесь нас снова окружили янычары. Они, как один, отдали честь падишаху. Тот ответил им таким же воинским салютом. Дело было ближе к вечеру — и каждый третий янычар держал в руках горящий факел. Несмотря на то, что территория парка отлично освещалась разноцветными газовыми фонарями.

Столы с яствами были расставлены прямо во дворе. Слуги в черных ливреях на европейский манер рассадили нас за столами. Я с казачьими офицерами оказался достаточно далеко от падишаха и посла. А вот князь, благодаря своему высокому титулу, сидел буквально за соседним столом. Его соседями были полковник Медокур и несколько высоких сановников, включая Аббаса-агу. Предводитель янычар за столом расстался с серебряной маской, закрывающей лицо.

Он оказался довольно молод. И черты лица его говорили, скорее, о восточнославянском происхождении. Хотя, если вспомнить, кто такие янычары, это неудивительно.

Пиршество было длительным. С несколькими переменами блюд. Уже к третьей мы с офицерами щипали еду только для вида. Животы наши были набиты так плотно, что хотелось ремни распустить. Мы, в общем-то, так и сделали, когда увидели, что падишах первым подал пример своим подданным. Он откинулся на подушки, которыми был завален его трон, распустил широкий кушак. Также стали поступать и его ближайшие сановники. Не отстали от них и мы. Сразу стало намного легче.

Мы с казачьими офицерами откинулись на подушки. Теперь даже из вежливости не прикасались к еде. На нее и смотреть уже не хотелось. Только потягивали лимонад и соки, которых на столе стояло достаточно. А вот спиртного не было вообще. Надо сказать, многие за другими столами предпочитали пить вообще холодную воду со льдом.

Кофе и сладости принесли уже сильно за полночь. Я не позавидовал Зиновьеву. Тому приходилось все это время вести дипломатические беседы с падишахом и его сановниками. Беседовал, насколько я мог видеть со своего места, и князь Амилахвари. Особенно он уделял внимание Аббасу-аге. Янычар был с ним вежлив, несмотря на то, что князь говорил о нем.

Восток заалел, когда пир наконец закончился. Гости падишаха поднялись из-за столов — и снова вернулись к слонам. Во дворце остались только самые приближенные правителя Левантийского султаната.

Абдул-Хамид долго и сердечно прощался с Зиновьевым. Пригласил посла на соколиную охоту, приуроченную к приезду посольства. После долгих проводов мы наконец снова взобрались на слонов. Отправились в недолгий путь до здания посольства.

Поселили нас в белом доме, окруженном высокой оградой с коваными решетками. Оборонять такой достаточно удобно. Никакая толпа фанатиков, если их, конечно, будет не несколько тысяч, не сможет перебраться через нее под ружейным огнем. А как сказал мне князь Амилахвари, мы привезли с собой еще и три новеньких пулемета «Гочкисс». Вроде бы имелись и гранаты. Так что теперь нападение нам было не то чтобы совсем уж не страшно, но шансы отбиться намного выше.

Собственно, больше я ничего и не запомнил в тот день. Разве что крики живых и механических муэдзинов, призывающих мусульман к первой за день молитве. Я добрался до постели в выделенной мне комнате. Едва нашел в себе силы раздеться, прежде чем повалиться на нее. И уснул сном праведника.

Глава 5

Ауда бан Харб аль-Або Сеид аль-Мазро аль-Тамаме ибу Тайи, которого для краткости называли просто Ауда абу Тайи, был самым настоящим арабским вождем. Вот такими представляли себе арабских шейхов в Европе. Худой, даже какой-то поджарый, словно гончая. Загорелый почти до черноты. С продубленной ветрами и песком кожей, больше похожей на кору столетнего дуба. Ауда был еще не стар, однако борода его отливала сединой, как и волосы, выбивающиеся из-под черного платка-куфии. Ауда был человек весьма эмоциональный. Каждое слово свое он сопровождал яркой жестикуляцией.

Лоуренс, шериф Али и Браун сидели в роскошном шатре Ауды. Стойки шатра поскрипывали под ветром. Стенки раздувались, подобно черным парусам пиратского корабля. Правда, одного взгляда на Ауду хватало, чтобы понять, перед тобой самый настоящий пират. Разбойник пустыни.

— Чего ты от меня хочешь, Лоуренс? — спросил у майора Ауда. — Опять тебе мои люди понадобились? Ты взял у меня три сотни лучших воинов. И где они теперь?!

— Далеко отсюда, — ответил ему Лоуренс. — На юге Африки. В стране Наталь. Берут себе рабов-негров и жен. У них хорошие дома в Натале. У тех, кто остался в живых после боев с зулусами.

— Ты не врешь мне, Лоуренс, — кивнул Ауда, поправляя куфию. — Тебе нужны еще люди для того, чтобы сражаться с зулусами?

— Нет, Ауда, — покачал головой майор. — Твоих людей в Африке достаточно. Мне они нужны в Стамбуле.

— Снова шагать среди фанатиков и резать урусов, — догадался Ауда. — Я слышал, приехали новые из Урусского царства. Этих тоже пустить под нож? Мне нравится это. В прошлый раз мы взяли богатые трофеи. Подарки самого падишаха.

— Может быть, и это тоже понадобится, — кивнул Лоуренс. — Но пока мне нужны твои друзья среди младотурок. Надо поговорить с ними. Есть для них дело.

— Младотурки платят мне золотом, — улыбнулся Ауда. — Хорошо платят.

— За что же платят тебе младотурки? — поинтересовался Лоуренс.

За расслабленной отстраненностью его тона Браун услышал отголоски настороженности и интереса.

— За моих людей, — ответил довольный собой Ауда. — Мои ховейтаты охраняют младотурок на их демонстрациях, выступлениях. Не дают стражникам добраться до мест их тайных собраний. Мои люди даже убивают стражников, если приходится. И за это младотурки платят мне отдельно.

— На следующее тайное собрание младотурок я должен попасть, — вкрадчивым тоном произнес Лоуренс.

— Нет! — воскликнул Ауда. — Никак нельзя! Это же тайное собрание! Если я ты туда попадешь, младотурки перестанут доверять мне. Перестанут платить! Найдут другого, кто станет охранять их!

— Боишься потерять их деньги, — усмехнулся Лоуренс.

— Время такое, — пожал плечами Ауда. — Войны нет. Трофеев нет. А мне надо кормить ховейтатов.

— Я заплачу тебе золотом, Ауда, — заявил Лоуренс. — В этот раз мне нужны будут всего два десятка твоих людей. Из тех, кто постоянно находятся в Стамбуле.

— Что они должны делать для тебя?

— Помнишь дом, где жили урусы, Ауда. Твои люди должны следить за ним день и ночь. И как только там появится хоть кто-то, они тут же должны доложить мне. В дом европейских офицеров.

— Это место проклято кровью урусов! — вскричал Ауда еще громче, чем когда речь зашла о золоте младотурок.

— Дом сожгли, — отмахнулся Лоуренс. — Очистили огнем от всех проклятий. Ты ведь веришь в силу огня даже сильнее, чем в силу Аллаха.

Ауда взмахнул руками. Но ничего говорить не стал. Слишком уж падок был шейх ховейтатов до золота. А у Лоуренса его было достаточно. И этот бог был для Ауды намного важнее и Аллаха, и огня.

Наша с князем работа началась с утра следующего дня. Амилахвари беспощадно поднял меня ни свет ни заря. Я едва удержался от того, чтобы не послать его по матери. Но все-таки князь, да и мой непосредственный начальник. Некрасиво как-то.

— Это хорошо еще, что падишах, по крайней мере на людях, строго придерживается норм ислама, — усмехнулся князь. — А то бы у вас, Никита, еще и голова раскалывалась с похмелья.

Мне нечего было ответить на его слова. Я быстро привел себя в порядок и оделся. Вот только повседневную форму я так и не успел почистить после стычки с террористами в Севастополе. Она пестрела пятнами севастопольской уличной грязи и основательными подпалинами.

— Да уж, — критически осмотрел меня князь, — не слишком презентабельный вид. А гражданское платье у вас имеется, Никита? Собственно, в синих мундирах щеголять по Стамбулу не стоит. Слишком уж приметно мы будем выглядеть.

— Но вы-то в мундире, Аркадий Гивич, — заметил я.

— Был на докладе у Зиновьева, — объяснил князь Амилахвари. — Выпрашивал казаков для наших дел тут. А в таком деле без мундира никак нельзя. В общем, переодевайтесь, Никита. Сегодня у нас будет экскурсия по Стамбулу. С посещением достопримечательностей. У вас десять минут на то, чтобы переодеться в гражданское платье.

— Есть, — козырнул я.

Через пятнадцать минут мы с князем покинули территорию посольства. И окунулись в суету стамбульских улиц.

Я никогда не бывал на Востоке. Дальше Костромы и Нижнего не выбирался, собственно. Там у меня родственники живут. И вот теперь мы шли по тесным улочкам. Каждый шаг приходилось буквально отвоевывать у толпы, заполняющей улицы. Нас то и дело толкали, наступали на ноги и при этом нещадно ругали на самых разных языках.

Мы шагали через толпу, словно пара кораблей, рассекающих беснующиеся морские просторы. Однако чем ближе мы подходили к зданию бывшего русского посольства, тем меньше народу становилось на улицах. И в ту сторону, куда шли мы, никто больше не направлялся. На нас глядели, словно на сумасшедших. Хотя к последним на Востоке вроде бы относились с уважением.

— Не ходите туда, эфенди! — закричал нам молодой оборванец в драных шароварах и грязном тюрбане. Он проталкивался к нам через толпу, щедро работая локтями и отругиваясь от тех, кого толкал. Кричал он на странной смеси английского и французского языков, разбавляя их словами из турецкого языка. — То место проклято шайтаном! Там жили дети снежного иблиса из страны ледяного медведя! Его очистили огнем, но проклятье еще может сохранить свою силу! Вчера снова приехали урусы из страны ледяного медведя. И проклятье мертвых детей снежного иблиса снова может обрести силу! Вам нельзя туда, эфенди! Нельзя! А хотите я провожу вас…

Но мы его не слушали. Мы проталкивались через толпу к зданию бывшего нашего посольства. Нас с человеком в грязном тюрбане разделяло все больше народу.

— Пропаганда, — усмехнулся князь Амилахвари. — Хорошо работает тут эта машина. Идеально налажена. Восток.

Мы подошли к самому остову здания бывшего посольства. Все дома в округе были покинуты. Похоже, местные жители всерьез верили в проклятье шайтана и не рисковали селиться поблизости. Несмотря на то, что само здание было сожжено дотла.

Бродить среди руин мы с князем не стали. Смысла особого в этом ни я, ни он не видели.

А вот нашего знакомого в рваных шароварах и грязном тюрбане мы приметили почти сразу. Он не особенно ловко скрывался. Когда мы как бы невзначай оборачивались в его сторону, он шустро нырял в дверь или окно первого же попавшегося пустого дома. Когда он в очередной раз сделал это, князь коротко кивнул мне. Я отступил за угол того дома, куда нырнул попрошайка в грязном тюрбане. Князь же выбрал себе укрытие через дорогу. Оба мы вынули из кобур, спрятанных под пиджаками, оружие.

Мне пришлось отказаться от массивного маузера. Его ведь никак не укроешь под одеждой. Как и князь, я вооружился новеньким наганом. Несколько таких револьверов имелись у князя. Компактные и достаточно хорошо бьющие. Точно и кучно. Вроде как ими собирались заменять в армии и полиции смит-вессоны.

Бродяга в рваных шароварах выбрался из своего укрытия. Не увидев нас, он покрутил головой, но неуверенным шагом направился дальше по улице. Князь кивнул мне. С тихим щелчком взвел курок своего нагана. Я последовал его примеру.

Попрошайка остановился. Постоял несколько секунд. Но все же двинулся дальше.

Как только он пересек невидимую линию, которая существовала только в наших с князем головах, мы одновременно кинулись на него. Амилахвари ударил бродягу рукояткой нагана по зубам. Я ухватил его за руку, заломил ее за спину. Бродяга переломился пополам. Сплюнул под ноги кровью. Князь споро помог мне окончательно скрутить попрошайку. Грязный тюрбан бродяги размотался — и свалился на землю.

Мы затащили бродягу в ближайший дом. Не слишком ласково прислонили к стене. Так что тот ударился о нее спиной — и звонко стукнулся затылком. Князь еще раз приложил попрошайку наганом по зубам. Теперь с другой стороны. По плохо выбритому подбородку бродяги обильно потекла кровь.

Князь принялся расспрашивать бродягу. Говорил он на турецком, который знал в совершенстве. Даже меня учил, пока мы плыли в Стамбул. Однако моих познаний в этом языке было недостаточно для того, чтобы понять сбивчивый лепет попрошайки. Тем более что тот говорил неразборчиво из-за выбитых зубов. Гортанным голосом, в котором резко выделялись согласные, Амилахвари задавал попрошайке вопросы. Тот отвечал.

Удовлетворившись его ответами, князь отпустил бродягу. Тот как стоял, так и съехал спиной по стене. Съежился, словно побитая собака. Кажется, даже заплакал.

Князь вытер от крови рукоятку револьвера платком. Кинул кусок ткани себе под ноги. Нарочито громко взвел курок. Попрошайка тут же вскинулся. Закричал. Замахал руками. Князь присел над ним. Что-то спросил. Отвесил бродяге пару пощечин. Бродяга закричал от боли. Залепетал еще быстрее. В речи его я услышал слово «казак». А может, оно мне только показалось.

Амилахвари поднял бродягу на ноги. Вновь ударил спиной о стену. Правда, бить револьвером по зубам не стал. Хотя, наверное, зубов у бродяги не осталось.

Удовлетворившись, князь отпустил наконец попрошайку. Тот снова сполз к его ногам, едва не пачкая кровью ботинки князя.

— Да уж, Никита, — протянул Амилахвари, — дела. Дела, дела, дела. Надо искать. Как можно скорее найти его. Времени мало. Очень мало. Если не мы, то Лоуренс найдет его. Главное, чтобы не раньше нас.

— Кого — его? — не понял я. — О ком вы говорите, Аркадий Гивич?

— Я все расскажу вам, Никита. — Князь вышел из дома, оставив бродягу корчиться в пыли. — Как только мы найдем его. А может, он и сам нам все расскажет. Так будет лучше всего.

Я ничего не понял из его слов. Но расспрашивать дальше не стал. Понимал — бесполезное это дело.

Вокруг ховейтатов даже в самой шумной толпе мгновенно образовывалась тихая заводь. Никто не решался близко подойти к этим загорелым детям песков. Те постоянно держали правую ладонь на рукояти длинного кинжала. И никто не сомневался — они легко пускают его в дело. Выросшим в пустыне ховейтатам никакой закон был не указ. Они резали даже стражников, если те нападали на собрания младотурок. Весь Стамбул знал, что лидеры младотурок платят золотом Ауде абу Тайи за охрану. Они же раз за разом выкупают его ховейтатов из самых страшных зинданов.

Дари и Зафар неспешно прогуливались по одному из рынков. Тому, что близ сгоревшего посольства урусов. Пара их товарищей сейчас скучала в пустом доме, глядя на проклятые руины. Спустя полчаса Дари и Зафару придется сменить их. А пока они гуляют по рынку, беря с прилавков мелкую снедь, какая им приглянулась. Где финик, где фигу, а где и целый апельсин. Зафар походя набрал полную ладонь орехов и теперь с удовольствием грыз их. Торговцы провожали их злобными взглядами, но слишком уж незначительный урон им наносили ховейтаты, чтобы связываться с ними или доносить в стражу. Как бы оно себе дороже не вышло.

Дари первым обратил внимание на смешного попрошайку по имени Хузейфа. В вечно грязном тюрбане и рваных шароварах. В тот день лицо его был покрыто синяками, а на подбородке запеклась кровь.

— Эй, Хузейфа! — крикнул ему Дари. — Кто тебя так отделал? Неужели ты смог лишить чести чью-то дочь.

— Весело вам смеяться над низким Хузейфой, — шепелявя из-за выбитых зубов, затараторил попрошайка. — Лучше бы отрезали мне хороший кусок мяса. [14]Меня страшно обидели господа в европейских костюмах. Вот только были они урусами! Они говорили так же, как те, кого мы резали в сгоревшем доме!

— Мы резали, — рассмеялся Зафар. — Что-то я не помню тебя, Хузейфа, когда мы резали урусов.

— Я был там! — крикнул Хузейфа и тут же скривился от боли.

— Погоди-ка, — прервал его Дари. — Ты лучше расскажи нам о тех урусах, которые избили тебя.

Хузейфа затараторил в своей обычной манере. У него снова пошла кровь. Капли ее и слюны летели в лица ховейтатам. Те отодвинулись подальше от попрошайки. Но слушали его очень внимательно.

Примерно на середине сбивчивого рассказа Дари ухватил Хузейфу за рукав.

— Идем с нами, Хузейфа, — сказал он. — Расскажешь это одному эфенди.

Он поволок Хузейфу через рынок к дому европейских офицеров. Хузейфа сжался в комок. Почему-то он подумал, что вполне возможно его снова будут бить.

Лоуренс был в ярости. Он метался по своей комнате, слушая сбивчивый рассказ нищего Хузейфы. Попрошайка боялся на него даже взгляд поднять. Чутье, не раз спасавшее его на улицах Стамбула, подсказывало ему — один неосторожный взгляд и он лишится последних зубов.

— Опередили, — цедил сквозь зубы Лоуренс. — Чертовы русские сыграли на опережение. Пока я мотался в пустыню и болтал с Аудой, они действовали. Я отстаю теперь от них. А должен опережать!

— Значит, мы должны догнать их, — пожал плечами как всегда спокойный шериф Али. — И перегнать. Пускай они глотают пыль за хвостами наших верблюдов.

— Пока эту пыль глотаем мы с тобой, Али, — отрезал Лоуренс. Он снова повернулся к Хузейфе. — Что ты рассказал русским? Говори быстро и только по делу. Ни одного лишнего слова, пес.

Хузейфа решил, что сейчас слишком опасно обижаться на самые грязные поношения. Он собрал память в кулак — и слово в слово поведал Лоуренсу то, что рассказал проклятым урусам.

Лоуренс порылся в кошельке. Сунул в ладонь попрошайки золотую монету. Целых пять лир! Хузейфа тут же сунул ее за щеку. Там ее никто не найдет. Не станут же ховейтаты лезть ему в рот.

— Пошел прочь, — махнул ему Лоуренс. Хузейфа, низко согнув спину, удалился, не смея поворачиваться к эфенди спиной. Майор же позабыл о нем. Все мысли его сосредоточились на проклятых русских, опередивших его. — Али, ты срочно езжай к Ауде. Мне нужны его люди. Десятка два. Плати, сколько Ауда захочет. Пускай хоть купается в золоте! Но завтра, Али, его люди должны быть здесь, в Стамбуле!

— Ауда — жадный, — покачал головой шериф Али. — Поймет, что тебе нужны его люди, как вода, и мне не хватит десяти груженных золотом верблюдов, чтобы расплатиться с ним.

— Значит, сделай так, чтобы не понял! — рявкнул на него Лоуренс. — И где носит чертова Брауна, когда он мне нужен?!

— Я все время был тут, майор, — впервые подал голос Браун. — Что нам делать?

Лоуренс повернулся к нему. Уставился с удивлением на Брауна, сидящего в кресле, как будто впервые увидел. Сделал пару шагов. И обессиленно плюхнулся в кресло напротив него.

— Думать мы с тобой будем, Браун, — произнес Лоуренс. — Думать, пока остальные бегают и суетятся. В этом ведь заключается долг настоящего джентльмена разведки.

Шериф Али рассмеялся — и вышел из комнаты, плотно закрыв за собой дверь. Лоуренс очень не любил, когда ему мешали думать.

Рассказал мне все князь Амилахвари уже в посольстве. Мы вернулись туда сразу же. Князь прошел в свои комнаты — и пригласил меня следовать за ним. По дороге, у одного из слуг, Аркадий Гивич попросил графин холодного соку и льда. Пить, в самом деле, хотелось очень сильно.

Мы уселись в кресла у столика, на котором стоял графин виноградного сока и вазочка со льдом.

— Слушайте, Никита, и не перебивайте, — велел мне князь, делая маленький глоток сока. — Повторять не стану. Слишком уж много всего рассказал мне наш новый друг Хузейфа.

Глава 6

— Александр Сергеевич, не нравится мне это, — произнес полковник Мажурин, выглядывая из окна. На близлежащих улицах бесновалась толпа. — Который день уже бушуют, окаянные.

— Пугает нас падишах, — покачал головой посол. — Не сегодня — завтра он велит своим нукерам приструнить толпу, Данила Кириллович. А пока пускай беснуются. Хотя бы не так скучно нам.

— Зря, Александр Сергеевич, вот ей-богу, — полковник перекрестился, — зря вы так относитесь к этому делу. — У меня тут всего две сотни казаков. Пулемет вы запретили мне покупать. А теперь поздно уже. Хорошо хоть едой запаслись. Выдержим еще неделю этой осады. Будь она неладна.

— Это не продлится даже неделю, Данила Кириллович, — отмахнулся посол. — Поверьте моему слову, завтра мы будем спать уже в тишине.

— Ваши слова да Господу богу в уши, — снова перекрестился Мажурин. — Пойду — поговорю со своими казачками. А то, может, у кого нервы не выдержат — еще пальнет в толпу. Тогда нам точно конец.

— Не разводите паники, Данила Кириллович, — хлопнул ладонью по столу посол с такой силой, что подпрыгнул письменный прибор. — Мой предшественник, Булгаков, Яков Иванович, что был послом здесь еще при Екатерине Второй, был заключен в Едикуле. Трижды его выводили во двор, ставили перед колом. Обещали посадить на него. Но он выдержал все. И мы должны брать с него пример, Данила Кириллович.

— Будем брать, Александр Сергеевич, ежели вы так велите, — тяжко вздохнул казачий полковник Мажурин. Но потом твердым тоном добавил: — Но только коли на нас полезут басурмане, я прикажу своим казачкам палить по ним. И вы бы вооружились, Александр Сергеевич. Стрелок-то вы хоть куда — это каждый в Питере знает.

— Револьвер у меня в столе, — продемонстрировал полковнику оружие посол. — Тут же две коробки патронов. А если всерьез каша заварится, то у вас ружье для меня найдется, надеюсь, полковник?

— Сыщем, Александр Сергеевич, хотя и туговато у нас с вооружением. Вот зря, Александр Сергеевич, истинный Бог, зря не дали вы мне купить тот пулемет.

— Еще не хватало, чтобы мы покупали у местных ворованный Льюис! А если бы об этом пронюхали европейские журналисты, Данила Кириллович, вы представляете передовицы газет? Русское посольство в Константинополе вооружается. Ворованные пулеметы на службе русского посла в султанате.

— Нам всего один предлагали, — буркнул Мажурин. Но возразить ему было нечего, и он вышел из кабинета.

Внизу, в большом холле посольства, полковник собрал всех казачьих офицеров. Они стояли перед ним навытяжку. Хотя и не всем это нравилось. Две недели назад, по настоянию Мажурина, из империи для усиления охраны посольства прислали роту пластунов. Вот только она принадлежала 5-му Кубанскому пластунскому батальону. И подчинялись его офицеры приказам полковника 17-го Донского казачьего генерала Бакланова полка не слишком охотно. С другой стороны, донцы весьма неприязненно относились к кубанским пластунам, считая их «черной костью». Ведь это на Кубани служба в пластунских батальонах считалась достаточно почетной, а вот на Дону в пластуны шли лишь самые бедные из казаков, у кого не набралось денег на строевого коня. Наверное, если бы не толпа, бушующая за стенами посольства, и угроза, исходящая из нее, среди казаков начались бы конфликты. Однако то, что они находились практически на военном положении и смерть могла прийти в посольство в любую минуту, сближала казаков. Несмотря ни на какие конфликты.

— Значит так, казаки, — произнес полковник Мажурин, объединив всех одним общим обращением, — что бы там ни говорил Александр Сергеевич, а мы должны быть готовы к атаке. Увеличивать караулы уже просто некуда, верно?

— Так точно, — ответил полковнику сотник Лызнов, командир кубанцев, которого Мажурин назначил своим заместителем. — Люди и так толком не отдыхают. С утра до вечера ор басурманский.

— Завтра, Лызнов, тащите нашу люську на крышу того здания, что мы с вами примечали.

— Быть может, лучше ночью? — спросил у него Лызнов. — А то неровен час Александр Сергеевич заметит наши перемещения. Скандал будет огромный. Лучше уж пусть басурмане на нас полезут.

— Типун вам на язык, Лызнов! Но ночью, и правда, сподручней будет. Справятся твои пластуны с этой задачей в темноте?

— Не впервой, — залихватски подкрутил ус сотник, — и не такие высоты брали мои казачки.

— Остальным быть готовыми к нападению в любую минуту. Днем или ночью, не важно.

Казаки отдали честь — и отправились к своим людям. Полковник же Мажурин сел на первый попавшийся стул. Как тяжело приходится в эти дни. Уж куда как легче было когда-то еще молодым совсем хорунжим скакать вместе с товарищами по левантийской земле. Рубать шашками басурман. Сталкиваться в жестоких схватках с башибузуками. Брать Плевну и мечтать, как вместе с генералом Скобелевым войдешь в Константинополь. Генерал, как всегда на белом коне. И казаки вокруг него в парадных гимнастерках, с пиками в руках. А над головами трепещут вымпелы.

И вот он, уже полковником, в Константинополе. Вошли они в него вроде как торжественно, но вовсе не так, как мечталось, в далеком теперь семьдесят восьмом году. И Белый генерал умер при странных обстоятельствах. С турком же теперь только не целуются. А они за спиной плетут заговоры, сговариваются с Европами. В том, что за манифестациями под стенами посольства стоит Европейская коалиция, был уверен даже далекий от политики полковник Мажурин.

Только вот что ему делать с этим знанием, он не знал.

Полковник откинулся на спинку стула. Тот жалобно заскрипел под массивным полковником, который еще до призыва легко гнул подковы.

Ночи в Стамбуле темные, очень темные. Как говорится, хоть глаз выколи. Ни колкие звезды, ни полумесяц не могли рассеять темноту. А фонарей в столице Левантийского султаната никогда не было. Лишь в редких окнах горели огоньки лучин. Там женщины работали над шитьем или выполняли работу по дому.

Словно тати в нощи крались двое кубанских казаков. Они выбрались из здания посольства черным ходом, который использовался наемными местными слугами. У одного на плече лежал пулемет Льюиса, больше похожий на полено. Второй сгибался под тяжестью ящика с патронами и запасными дисками к пулемету.

Пулемет этот втайне от посла полковник Мажурин купил со своего жалованья. Надо сказать, стоил пулемет весьма недешево. За него пришлось выложить полугодовое жалованье — и если бы не помощь остальных казачьих офицеров, вряд ли удалось реализовать задуманное. Ушлый басурман вместе с пулеметом, который казаки теперь за глаза ласково называли люськой, продал несколько сотен патронов. Обещал достать еще. Но посольство уже на следующий день окружили фанатики, и выбраться к нему стало никак невозможно.

Следом за первой парой казаков крались еще двое. Они несли свои винтовки и оружие своих товарищей. Солидный запас патронов к ним. Прикрывать посольство с фланга — дело трудное. После первых же очередей им придется самим вступить в бой.

Аккуратно переступая через тела спящих фанатиков, казаки шли к зданию, где им скоро придется держать оборону. В воздухе висел тяжелые дух местного курева. Курили здесь не только табак. Да и, как правило, совсем не табак. Но курили все. От мала до велика. От нищих на улицах, которые обрывали дурманную траву в общественных парках, до самых высокопоставленных чиновников левантийского дивана. Вот и теперь над толпами фанатиков постоянно клубились настоящие облака. Временами улицы вокруг посольства заволакивало словно настоящим туманом.

На плоской крыше дома, присмотренного еще третьего дня сотником Лызновым, никого не было. Четыре казаки расположились там с известным комфортом. Расстелили мягкий ковер. Ну и что, что он малость пахнет оружейной смазкой, в него был завернут пулемет. Главное, что лежать на ковре намного удобней, чем на глиняной крыше. Двое казаков тут же отправились на боковую — досыпать ночь. Те же, кому доверили пулемет и диски к нему, залегли дежурить. Как только закричат муэдзины, они сменятся. А там и позавтракать можно тем, что прихватили с собой из посольства.

Вот только рано утром казакам уже кусок в горло не лез. Потому что дым над толпой просыпающихся фанатиков стал сильно отдавать сладостью. Сладостью, напоминающей о разлагающихся на поле боя трупах. Сладостью, напоминающей о недавней войне с султанатом. Все четверо кубанцев участвовали в ней — и знали, что означает этот запах.

— Александр Сергеевич, вот как хотите, а сегодня они на нас полезут! — решительно заявил полковник Мажурин прямо от входа в кабинет посла. — Так что доставайте ваши револьверы.

— С чего вы взяли, что именно сегодня, Данила Кириллович? — поднял голову от бумаг посол.

— Вы откройте окна — и сразу поймете. Сладким потянуло. Значит, сегодня они полезут на нас.

— Сладким? — не понял Александр Сергеевич.

— Такую дурь они добавляют в курево перед дракой, — объяснил Мажурин. — Это каждый, кто прошел прошлую турецкую войну, знает. Всякий раз, как мы на Плевну шли, над ней эта сладкая вонь так и курилась!

В минуту смертельной опасности старый вояка отбросил всякие политесы. И разговаривал с действительным тайным советником так, словно они стояли на поле боя.

— Понятно, — встал из-за стола Александр Сергеевич. Вынул из ящика револьвер. Сунул его в карман пиджака. Рукоятка смит-вессона забавно торчала наружу. В левый карман отправились две пачки патронов. Тот раздулся. Теперь посол выглядел совсем уж нелепо. Зато был готов к бою. — Вот что, Мажурин, ведите сюда того казака. Как его звали, напомните-ка?.. — Он прищелкнул пальцами, пытаясь вспомнить имя-фамилию казака, о котором говорил.

— Пантелей Мелехов, — подсказал Мажурин. — Урядник первого взвода…

— Да, да, да, — перебил его посол. — Именно этого урядника Мелехова ведите. И поскорее. Если все так, как вы говорите, то времени в обрез.

Мажурин вернулся в кабинет посла через пять минут. В этот раз его сопровождал молодой казак с загорелым лицом, крючковатым носом и черными, как вороново крыло волосами.

— Ну, чисто турок, — поразился Александр Сергеевич. — Вы-то мне и нужны, Пантелей Мелехов. Данила Кириллович, оставьте нас на пять минут.

Удивленный полковник во второй раз за этот день вышел из посольского кабинета.

— Значит так, Мелехов, — обратился посол к молодому казаку, — слушай меня и не перебивай. Что бы тебе не хотелось сказать. Уговор, урядник? — И посол протянул казаку руку. Тот помялся несколько секунд, но пожал руку Александру Сергеевичу, вытерев предварительно ладонь о полу гимнастерки. Но уже через секунду пожалел об этом. — Ты переоденешься в местную одежду. В ней тебя никто от природного турка не отличит. Вот этот кожух возьмешь с собой. Он надевается прямо на тело. Под одеждой его видно не будет. Как только левантийцы ворвутся в здание, вы отсидитесь в какой-нибудь комнате. А когда тут все закончится, присоединитесь к грабежам. Да, именно так! — решительно заявил ему Александр Сергеевич. — Ты должен выжить, урядник! И отсидеться в городе пока тебя не найдут. А тебя найдут наши люди. Прибудет новое посольство. Они станут расследовать нашу гибель. И должны найти тебя. Передашь тем, кто тебя найдет, этот кожух с бумагами.

Александр Сергеевич порылся в столе. Извлек из него кошелек. Протянул его Мелехову.

— Здесь денег хватит на несколько месяцев. Кидаться ими ты не будешь, казаки люди прижимистые. Может быть, и полгода придется ждать. Но никто не должен увидеть этого кожуха. Ты понял меня, Мелехов?

— Понял, ваше высокопревосходительство, — буркнул казак.

Пакет жег ему правую руку. Кошель — левую.

— В ад спустись, казак, — напутствовал его Александр Сергеевич. — Убивай, предавай, клянись и преступай клятвы свои! Но сбереги пакет. А после уже хоть в монастырь уходи.

Ничего не ответил ему урядник Пантелей Мелехов. Переложив кожаный пакет в левую руку, он четко взял под козырек — и вышел из посольского кабинета.

У дверей его ждал полковник Мажурин. Но и ему ничего не стал говорить урядник. Остановил шагающего бессмысленно по коридору посольства слугу из местных. Он отказался уйти вместе с другими, когда начались первые беспорядки. Слуга подхватил Мелехова под руку и увел в комнату. Там помог переодеться, предварительно закрепив на теле казака кожаный пакет.

— Здесь сидеть будем, — буркнул слуге Мелехов. Они расселись на топчанах. Теперь им оставалось дождаться неизбежной развязки.

— Жарче разжигай! — кричал старший письмоводитель на своих подчиненных. — Жарче!

В отсутствие слуг чиновникам посольства приходилось самим управляться с уничтожением бумаг. Для этого растопили все имеющиеся в здании камины. Дров не жалели. Чего уж теперь экономить. Пламя ревело за каминными решетками. В него пачками швыряли секретные и не особенно документы. Он пожирало их пачку за пачкой. Вскоре уже и дрова не понадобились. Хватало жара горящей бумаги. Чиновники посольства работали, раздевшись до пояса. На приличия не смотрели. Коллежский регистратор и статский советник стояли рядом, обливаясь потом. Принимали по цепочке пачки с документами. И отправляли их в ревущее голодным зверем пламя каминов.

Казаки у окон вдыхали знакомый многим сладковатый запах боевой дури левантийцев. От нее уже у многих кружилась голова. Иных тошнило. Но никто даже не улыбался, когда пускай и самые молодые сгибались пополам, расставаясь с завтраком или вчерашним ужином. Только велели, когда те приходили в себя, поскорее убрать за собой. Ведра с водой стояли позади стрелков — на случай если в окна станут кидать что-нибудь горящее. Ну и мокрых тряпок было достаточно.

Майор Лоуренс скрывал лицо под платком. Даже не для того, чтобы никто не мог узнать его. Тут чужих не было. Все знали, кто сидит на белом коне. Знали и шерифа Али, оседлавшего жеребца вороной масти. Просто запах дури, туманом витающий над толпой фанатиков, дурманил голову. А майору она нужна была свежей.

— Скоро начнутся драки среди людей, — сказал ему шериф Али. — Дурман вскипятил их кровь. Пора направить их на врага.

— Так гоните их на убой! — махнул рукой Лоуренс.

В тот день его раздражало буквально все. И жара, установившаяся, несмотря на апрель. И сладковатый запах боевой дури левантийских фанатиков. И беснующаяся буквально у его ног толпа. И то, что придется пустить кровь русским.

В отличие от лорда Бредфорда Лоуренс ничего не имел против русских. И сам факт, что ему приходится направлять толпу оголтелых левантийских фанатиков на белых людей, Лоуренсу очень не нравился. Но разведка — его ремесло — дело предельно грязное. А штурмовать русское посольство силами харишей шерифа Али и ховейтатов Ауды абу Тайи было невозможно. Слишком уж белая нить связывала их с майором Лоуренсом, а значит, с Британией. Лоуренс совсем не хотел стать, пускай и формальным, поводом к войне между Русской империей и Европейской коалицией. Если, конечно, остальные страны коалиции не отвернутся от Британии.

Политика, будь она неладна! Но другой стези для внебрачного сына лорда Чатэма быть не могло. Вечно играть третьи роли, не поднимаясь выше лейтенанта, Лоуренс просто не смог бы.

Всадники Ауды погнали фанатиков на здание посольства. Только криками. Теснили лошадьми. Но ни один даже не прикоснулся к плети. Хотя в иное время не пожалел бы ударов для черни стамбульского дна. Одурманенные сладковатым дымом голодранцы сейчас могли кинуться на вооруженного всадника. И ни боль, ни ранение их уже не остановят. С толпой таких вот одурманенных надо быть предельно осторожным. Но всадники Ауды знали, что надо делать.

И вот толпа бросается на здание посольства. Рекой текут люди, потрясая над головой ржавыми саблями, кухонными ножами, выломанными из чьих-то заборов досками, уличными камнями, а то и просто сжатыми кулаками.

— Ну, браты, — вздохнул старший урядник, приставляя к плечо приклад люськи, — с богом.

Пулемет застучал. Затрясся. Длинными очередями урядник поливал беснующуюся внизу толпу, когда та ринулась на здание посольства. Пули косили бегущих фанатиков. Но они не обращали никакого внимания на падающих товарищей. Бежали часто прямо по ним, превращая трупы и раненых в кровавые блины.

А вот люди Ауды и майор Лоуренс обратили внимание на стреляющий на левом фланге пулемет.

— Разберитесь с этим пулеметом! — рявкнул Лоуренс, стараясь перекричать рев толпы фанатиков.

Двое всадников развернули коней. Направили их в переулки.

— Вот они, басурмане, — первым увидел их казак из охранения пулемета. — Видал, приказной, обойти нас хотят.

— Вместе снимем, — кивнул приказной. — Мой левый. Твой — правый.

Казак кивнул. В эту игру им не раз приходилось играть еще в молодости. Во время войны с турками.

Два винтовочных выстрела слились в один. Их не было слышно за длинными очередями Льюиса. Всадники Ауды одновременно рухнули с коней на землю. У обоих в груди зияли дыры. По пестрой одежде ховейтатов растекались багровые пятна.

— Не справились ховейтаты, — заявил шериф Али, когда прошло десять минут, а пулемет продолжал стрелять.

Открыли огонь казаки, охраняющие посольство.

— Первые два выстрела залпом, — командовал полковник Мажурин. — Дальше — беглый огонь!

— Цели выбирай! — выкрикивали урядники. — Патроны береги! Бей только наверняка!

— Залпом! — повторил полковник Мажурин. — Огонь!

И несколько десятков винтовок одновременно выплюнули в бегущих фанатиков свинцовую смерть.

— Залп!

Фанатики валятся на землю, но напирающие сзади бегут прямо по ним.

— Беглый огонь!

Теперь винтовки стучат, как будто гвозди забивают. Пули косят фанатиков, но не могут остановить. И пулемет на фланге не помогает.

— Скоро до рукопашной дойдет, — произнес один из казаков, перезаряжая винтовку.

Слова его стали пророческими.

Не успели казаки выстрелить еще хотя бы пару раз, как первые фанатики начали прыгать в окна. В дело пошли шашки.

Люди Ауды в это время штурмовали дом, на крыше которого засели пулеметчики. Урядник продолжал поливать очередями толпу фанатиков. Трое остальных отстреливались от ховейтатов. Дважды людям Ауды удавалось приставить лестницы к стенам дома, но не забраться по ним. Меткими выстрелами казаки сбивали их. Лишь раз дошло до короткой, но ожесточенной сабельной рубки.

Вот только в ней тяжело ранили приказного. Его ухватил за руку сорвавшийся ховейтат. Глубоко вонзил в предплечье длинный кинжал. Попытался подтянуться. Но ему раскроил голову казак. Приказной стряхнул труп вниз. Но длинный кинжал, глубоко вошел в его руку. Распорол ее почти по всей длине. Рукав, мышцы, сухожилия.

Теперь приказной был не боец. Он расположился рядом с пулеметчиком. Принялся одной рукой набивать диски пулемета патронами. Руку ему быстро перевязали, но кровь то и дело начинала сочиться через бинты. Приказной шипел от боли, но работы не прекращал.

Поняв, что с наскока казаков не взять, ховейтаты сменили тактику. Забравшись на крыши соседних домов, они принялись обстреливать казаков. Ховейтатов было намного больше. Казаки временами просто головы поднять не могли. Вот только пулеметчику это вовсе не мешало стрелять по толпе внизу. Да и отстреливались кубанцы очень уж удачно. Ховейтаты палили в белый свет, как в копеечку, а вот казаки стреляли прицельно. Один выстрел — один мертвый ховейтат. Или раненый, если не повезет или рука дрогнет.

Но ховейтаты уже успели хорошенько вдохнуть боевой дури. Они бросились по крышам соседних домов в атаку. Благо, улички в Стамбуле узкие, и расстояние между домами очень невелико. Казаки сбивали их меткими выстрелами. Однако ховейтатов было больше двух десятков. И бежали быстро. А ранений почти не чувствовали под действием боевой дури.

Даже когда урядник был вынужден развернуть пулемет и дал по бегущим ховейтатам несколько коротких очередей, они не остановились. Пятеро детей пустыни остались лежать на крышах. Остальные же добрались до казаков.

Схватка была короткой, но ожесточенной. Через несколько секунд после того, как ховейтаты перепрыгнули на крышу, обороняемую кубанцами, замолчал пулемет. Еще через пять минут ховейтаты притащили Лоуренсу пулемет Льюиса.

— И все-таки в этой стране с воровством бороться бесполезно, — усмехнулся Лоуренс. — Льюис иначе не достать в Стамбуле. Но надо отдать русским должное. Без этого пулемета их участь была бы решена еще четверть часа назад.

— Их участь решена волей Аллаха, — спокойно произнес шериф Али. — Фанатики и ховейтаты уже в посольстве урусов.

Казаков теснили от окон. Бой шел уже в коридорах посольства. Казаки отступали, обрушивая за спиной на дороге фанатиков настоящие баррикады из шкафов, лавок и прочей мебели. Врагу приходилось перебираться через них, что существенно замедляло продвижение. К тому же нередко казаки успевали сложить еще одну баррикаду из мебели — и залечь за ней. Тогда плотным огнем они останавливали фанатиков на несколько минут. Поверх дорогой мебели, украшенной подчас затейливой резьбой, валились трупы, и реками текла кровь.

Но совсем остановить фанатиков не могли ни пули, ни сабли.

— Еще бы пару пулеметов, а, Лызнов, — невесело усмехался полковник Мажурин, — всех бы тут положили, сволочей.

Синий полковничий мундир его густо пятнала кровь. Непонятно уже, его или вражья. Белая черкеска сотника Лызнова давно уже утратила свой природный цвет. Хоть сотник и предпочитал отстреливаться из смит-вессона, но и шашку ему часто приходилось пускать в ход.

Рядом с ними отстреливался Александр Сергеевич. Русский посол превосходно владел револьвером. Еще ни разу враг не смог подобраться к нему настолько близко, чтобы дотянуться до него саблей или кинжалом. Лишь рукав его белого пиджака был распорот выпадом вражьего копья. Но фанатика Александр Сергеевич успел застрелить раньше, чем тот успел нанести второй удар.

— От дыма паршивого тошнит уже, — бурчал сотник Лызнов. — И мозги от него все кипят.

— А правда, — в схватке выдалась короткая передышка, фанатики растаскивали тела своих товарищей с баррикад, казаки снимали их меткими выстрелами, — от турецкого дыма у нас с вами голова раскалывается, а басурмане звереют, будто черти. Вот отчего так, как вы считаете, Александр Сергеевич?

Русский посол пребывал в крайнем раздражении. Он очень не любил оказываться не прав. А тут выходит, что он несколько дней игнорировал вполне обоснованные опасения начальника казачьего конвоя. Это уже тянуло на почти преступную глупость. К тому же напоминание о пулемете отдельно разозлило посла. Да еще и лучший костюм теперь безвозвратно испорчен!

— Они этой дурью балуются, — все же нашел в себе силы преодолеть раздражение и ответить полковнику Александр Сергеевич, — с незапамятных времен. И кальяны курят, и трубки, и целые помещения ею окуривают. Совещания в диване или военном штабе здесь проходят будто в тумане. А у нас же и трех веков не прошло с тех пор, как царь Петр Алексеевич курение насаждать начал. Потому-то, слава богу, — он перекрестился рукой с револьвером, — и кипят мозги у нас от их дыма. Нет, слава богу, — посол снова перекрестился, хотя и не был до сих пор особенно религиозным человеком, — у нас привычки к этому зелью.

И тут фанатики разобрали наконец груду трупов и баррикаду. Вновь ринулись в атаку. Вот только среди них было много людей в бурнусах, какие носят жители пустынь — кочевники бедуины. Вооруженные саблями и револьверами, они были куда лучшими бойцами, нежели полуголые фанатики.

И закипела жестокая рукопашная схватка. Первым упал Александр Сергеевич. Он расстрелял весь барабан своего револьвера. Шесть человек упали перед ним. Седьмой же словно злобный дух пустыни перепрыгнул через тела своих павших товарищей. Взмахнул саблей. Александр Сергеевич — бывалый дуэлянт — успел подставить под первый удар свой револьвер. Тот отлетел куда-то в сторону бесполезным куском металла. Второй, столь же стремительный удар прикончил русского посла. Тяжелый клинок сабли обрушился на плечо Александра Сергеевича, сокрушая ребра, глубоко погружаясь в грудь.

Его убийцу через секунду прикончил сотник Лызнов. Но было поздно. Русский посол уже лежал на полу. Он был мертв еще до того как упал. Сотник перехватил руку бедуина, держащую саблю. Сжал ее стальным капканом пальцев. Быстрым ударом короткой шашки раскроил его горло. От уха до уха. Бедуин рухнул прямо на тело русского посла.

— Уходим, Лызнов! — крикнул полковник Мажурин. — Скорее!

Но было поздно. Один из немногих оставшихся фанатиков кинулся прямо на сотника. Буквально сам себя насадил на его шашку. Но на этом не остановился. Он подтянулся по клинку. Попытался зубами ухватить Лызнова за шею. Кубанец с усилием просунул руку тому под шею, не давая ему укусить себя. Попытался стряхнуть безумца со своей шашки.

Рядом с ним вырос бедуин. Вскинул револьвер. И всадил Лызнову пулю в упор. Затылок кубанца взорвался кровью и осколками черепа. Фанатик же вскочил на ноги. Так с шашкой в теле бросился дальше.

На полковника Мажурина навалились сразу трое бедуинов. Он ловко отбивался от них. Но когда к троим присоединились еще двое, а после в толпу влетел еще и фанатик с торчащей из кишок саблей, Мажурин понял, что минуты его сочтены. Его оттеснили к стене. Мажурин отчаянно отмахивался шашкой. Срубил голову фанатику. Выхватил из его тела вторую — ту, что принадлежала сотнику Лызнову. Закрутил ими чертову мельницу. От клинков его шашек вражьи удары так и отлетали. Не могли враги добраться до него. Мажурин сделал ловкий выпад сразу обеими. Два бедуина упали замертво. Но оставшиеся только сильнее навалились на него.

Полковник снова ударился спиной о стену. Но в этот раз спина его встретила не камень, а дерево двери. Он буквально ввалился в небольшую комнату. Споткнулся о порог, но удержался на ногах. Его поддержала твердая рука. Мажурин обернулся — и увидел загорелое лицо урядника Мелехова. Только тот был одет в турецкое платье. Рядом с ним стоял единственный оставшийся в посольстве слуга из местных.

— Это что… — не понял Мажурин.

Но тут в комнату ворвались бедуины. Сразу четыре сабли пронзили полковника. Он захлебнулся кровью. Но при этом глядел в лицо урядника Мелехова.

— Курва, — прохрипел полковник. — Шкура. Продал, татарская душа!

И умер на руках урядника Мелехова.

Бедуины вырвали свои сабли из тела полковника. На лицах их горели белозубые улыбки. Они что-то говорили Мелехову. Хлопали его по плечу окровавленными руками. А после покинули комнату, чтобы продолжить резню.

— Уходим, — бросил казаку слуга. — Пока они тут другим совсем заняты, на нас внимания никто не обратит.

Действительно, даже майор Лоуренс и шериф Али, наблюдающие за схваткой, не заметили двух человек, покинувших русское посольство через окно первого этажа.

* * *

Лорд Бредфорд мерил комнату шагами. Заложив руки за спину, стискивая пальцами стек, он метался словно тигр в клетке. Чертов Лоуренс обставил его. На его деньги купил толпу фанатиков, да еще и ховейтатов Ауды. И все они сейчас уничтожают русское посольство. Плевать, что никто наверху, в руководстве британской разведки, не узнает о том, кто настоящий автор этой провокации.

Сейчас ему куда важнее, что фанатики Лоуренса напали на посольство раньше, чем человек Бредфорда добрался до интересующей его информации. За эти сведения руководство не пожалеет для него ордена Подвязки. И получить их Бредфорд должен раньше Лоуренса. Вот только людей майора сейчас в посольстве, наверное, больше сотни. А человек Бредфорда всего один.

Именно поэтому метался по своему кабинету обычно чопорный британский лорд, словно разъяренный тигр по клетке в зверинце. Потому трещало в пальцах дерево стека.

На вежливый стук в дверь, Бредфорд отреагировал с недозволительной для лорда Британской империи резкостью.

— Войдите! — рявкнул он.

Дверь отворилась. На пороге стоял молодой человек в недорогом, но добротном костюме.

— Джеймс Браун, — отрекомендовался он, коротко, но уважительно поклонившись. — Только что из Лондона. Прислан вам в помощь. И для того, чтобы уравновешивать эксцентричного майора Лоуренса.

— У вас какое звание? — поинтересовался у него лорд после обязательной церемонии знакомства и вежливого рукопожатия.

— Я человек гражданский, милорд, — ответил Браун. — Званий и орденов не имею. Работаю исключительно из патриотизма. И немного за вознаграждение.

Первоклассный мерзавец. Так охарактеризовал для себя Брауна лорд Бредфорд. Именно тот, кто ему сейчас нужен. Теперь осталось только дождаться донесения от агента в русском посольстве. Если, конечно, тому удалось покинуть здание посольства с нужными Бредфорду сведениями.

— Оставайтесь у меня, — кивнул лорд Брауну. — Погостите пару дней. А то ведь вам выделят комнатушку в офицерском доме. У меня же вы будете жить как белый человек.

Бредфорд усмехнулся. Браун сдержанно улыбнулся в ответ. И предложения не отклонил.

Они уже который день отсиживались в темном подвале. Слуга привел туда Мелехова. На ломаном русском объяснил, что надо переждать несколько дней. Пока все успокоится.

— А тут лучшее место, эфенди, — все повторял слуга. — Самое лучшее. Лучше не найти, эфенди.

Мелехов верил ему. А что ему оставалось собственно говоря? Никого в Константинополе казак не знал. Как и самого города. Укрыться ему негде. За все полгода службы в конвое посольства урядник почти не покидал самого здания. Разве что на базар ездил в свое дежурство, не пытаясь запомнить местность. Теперь он об этом жалел.

Довериться же кому-то из местных, даже слуге, который оставался в посольстве до конца, Мелехов полностью не мог. Такая уж тут нация. Предатель на предателе сидит и предателем погоняет. За золото мать родную продадут. Вот в этом урядник Мелехов был уверен железно.

Так что сидел он сейчас в темном и душном подвале. Большую часть времени Мелехов проводил в каком-то полусне. Сидел, вытянул ноги, привалившись спиной к стене, и глядел в низкий потолок. Время научился отмерять по температуре стены. Днем она раскалялась, так что сидеть становилось тяжело. Как только солнце садилось, она остывала. Тогда Мелехов заворачивался в теплое одеяло и засыпал. Он почти не ел все это время. Ограничивался парой кусков черствого хлеба и несколькими глотками воды.

Дремотное забытье урядника Мелехова было прервано очередным возвращением периодически пропадавшего куда-то слуги. Но в этот раз турок был не один. Его сопровождал вполне европейского вида человек в коричневом костюме и котелке.

— Урядник, — прямо с порога обратился к Мелехову человек в костюме, — я к вам. Сведения, оставленные вам русским послом, при вас, не так ли?

— А ты кто такой будешь? — мгновенно пришел в себя Мелехов. Черные глаза его сверкнули. Дремотную одурь как рукой сняло. Пальцы его сомкнулись под одеждой на рукоятке револьвера.

— Я — свой, — шагнул к уряднику человек в костюме. — Русский я. Я прибыл за документами, которые оставил тебе Александр Сергеевич — наш посол.

— Продал, шкура! — вскричал Мелехов.

Он выхватил из-за пазухи револьвер. Первая пуля досталась слуге-турку. Тот пошатнулся. Схватился за горло. Меж пальцев обильно потекла кровь. Он надсадно кашлянул. По бороде потекла кровь.

— Урядник Мелехов! — крикнул человек в костюме и котелке. — Отставить!

Но Мелехов выстрелил уже в него. Человек в костюме уклонился. Мелехов бросился на него. Выстрелил еще дважды. Но оба раза безрезультатно. Даже в тесноте подвала человек в коричневом костюме умудрялся легко уходить от пуль. Хотя и стрелял Мелехов почти в упор.

Уверившись в том, что стрелять бесполезно, Мелехов попросту оттолкнул противника с дороги. Не ожидавший ничего подобного человек в костюме пошатнулся, но устоял на ногах. Даже сумел ухватить Мелехова за рукав. Однако урядник сорвал в себя куртку. Выскочил из подвала в одной рубахе.

Яркий солнечный свет ослепил его на секунду. Урядник вскинул руку, защищая от ярких лучей глаза.

Потому и не заметил еще двух человек. Одеты они были как жители пустыни. Кочевники-бедуины. Зато отлично услышал выстрелы. Дважды рявкнул револьвер. Боль рванула плечо Мелехову. Урядник бросился в ближайшую улицу. За спиной его снова прозвучали выстрелы. Еще одна пуля ударила Мелехова в бедро. Но урядник не обратил на это никакого внимания. Слегка прихрамывая, он бросился бежать дальше. Кровь струилась по его руке и ноге.

Лоуренс и шериф Али преследовали его, но казак умудрился скрыться в лабиринте стамбульских улочек. Кровавый след быстро пропал в грязи.

— Собаку надо брать с собой! — хлопнул себя по бедру Лоуренс. — И где его теперь искать, а?

Как обычно невозмутимый шериф Али только плечами пожал.

Глава 7

Графин с соком давно опустел. Слуга принес нам еще один. Но до конца рассказа мы успели выпить и его. Да и третий ополовинили. За окном муэдзины призывали всех мусульман Стамбула к очередной молитве.

— А откуда этот попрошайка знает обо всем? — только и спросил я у князя. Вопросов в голове крутилось великое множество, но этот почему-то казался в тот момент самым важным.

— Он торгует информацией, — ответил Амилахвари. — Собирает слухи и сплетни. Бог наградил его способностью к анализу сведений. Из собранных слухов и сплетен он делает выводы. Как правило, верные выводы. И продает сведения вместе со своими домыслами. Имеет с этого немного, но на жизнь хватает, видимо.

— А от нас он чего хотел?

— Может, информацию продать, которую я из него выбил, — пожал плечами князь. — А может, просто шпионил за нами. Ясное дело, два джентльмена в костюмах не зря явились бы на руины сгоревшего русского посольства. Да еще и на следующий день после того, как в Стамбул прибыло новое.

Тут с ним было не поспорить.

— Нам надо как можно скорее найти этого казака, — решительно заявил я, еще не понимая, насколько наивно звучат мои слова.

— Как можно скорее не получится, — мрачно бросил князь. — Завтра в честь прибытия посольства падишах устраивает большую соколиную охоту. Конечно же, мы обязаны присутствовать.

— Вы — да, князь, — кивнул я. — Но я-то зачем? Всего-то штаб-ротмистр, невелика птица, прямо скажем. Пока вы будете на охоте, я могу поискать этого казака.

— Вы знаете Стамбул? — быстро спросил у меня князь. — Говорите хотя бы на одном из местных языков? Сумеете договориться с таким вот попрошайкой в грязном тюрбане, не выбивая ему зубов? Знаете сколько и кому платить? Какие деньги тут в ходу? А какие лучше не показывать?

С каждым его вопросом мои надежды на поиски таяли как утренний туман. Как и моя самонадеянность. Без князя я и шагу не могу ступить за пределы посольства без риска получить нож в спину или увесистой палкой по голове.

— Так что, ротмистр, вы будете сопровождать меня на соколиной охоте падишаха, — усмехнулся князь Амилахвари. — А сегодня отдыхайте. Завтра денек у нас будет тяжелый. Подниматься придется с самого утра. Ступайте, Никита.

Я поднялся, едва по привычке не отдав честь князю. Но вовремя опомнился. Амилахвари тоже встал из кресла. Пожал мне руку на прощание.

— Завтра нам рано вставать, Никита, — напутствовал он меня. — Надо будет подогнать по вашей фигуре один из моих охотничьих костюмов. Портной будет ждать вас в восемь утра. У вас ведь нет костюма для охоты, Никита, верно?

— Верно, Аркадий Гивич, не думал, что попаду здесь на соколиную охоту самого падишаха.

Князь отпустил мою руку. И я вышел из его комнаты.

Ауда абу Тайи редко бывал в Стамбуле. Не больше двух раз. Лидеру ховейтатов вообще не нравились города. Сын пустыни очень не любил, когда взгляд его то и дело упирается в стену дома или чей-то забор.

Но за то золото, что уплатили ему молодые офицеры — и то, которое ему еще обещали уплатить — он готов был немного потерпеть неудобства. Тем более что он ненадолго задержится в городе. Очень скоро он покинет его стены. Надо только знать, куда вести его людей.

Ауда оставил коня у коновязи небольшой кофейни. Два человека остались сторожить лошадей. Сам же шейх ховейтатов вошел в кофейню. Внутри нее было пусто. Только за лучшим столиком сидели трое офицеров в синих мундирах гвардии падишаха. Красные фески стоят на столе рядком. Под столом стоял внушительный кальян с несколькими трубками. Офицеры периодически прикладывались к нему. Выпустив облачко дыма, они прихлебывали кофе из маленьких чашечек.

Пройдя через пустой зал, Ауда сел за стол офицеров. Один из них протянул ему трубку от кальяна с деревянным мундштуком. Она была оставлена специально для Ауды. Подбежавший слуга поставил перед Аудой чашечку кофе.

Шейх ховейтатов вдохнул дым. Выпустил его облачком. Сделал глоток кофе.

— Нам нужны твои люди, Ауда абу Тайи, шейх племени Ховейтат, — произнес самый старший по званию гвардейский офицер.

— Что мы должны будем делать для вас? — спросил Ауда, глядя прямо в глаза офицеру.

— То, на что никто другой во всем Леванте не решится, — улыбнулся в густые усы офицер. — Убить падишаха на соколиной охоте.

Ауда абу Тайи снова затянулся дымом из кальяна. Сделал еще один глоток кофе.

— Это будет стоить очень дорого, — произнес он. — Будут ли у вас такие деньги?

— Я удвою то вознаграждение, которое тебе обещали, Ауда, — не отрывая взгляда от его лица, ответил офицер с густыми черными усами. — Получишь его не золотом, а бриллиантами чистой воды. Рубинами, красными, как кровь. И сапфирами, синими, как небо весной.

— Да ты поэт, — рассмеялся Ауда абу Тайи, чтобы скрыть, как задрожали у него губы в приступе алчности. Таких денег ему не заработать никогда — прослужи хоть две жизни на британцев Лоуренса. Не то чтобы платили плохо, но были уж больно прижимистыми, как и все европейцы. А с такими деньгами его ховейтаты найдут себе дом и в Африке, и в Азиатском альянсе. — Когда и куда мне вести своих людей?

— Как это их нет, Али?! — вскричал Лоуренс. — Куда подевались все ховейтаты?!

— Ушли, — пожал плечами шериф Али. — На становище остались почти все палатки. Но в них сидят только женщины, старики и дети. Те, кто не способен держать оружие.

— А остальные где? — спросил у него Лоуренс.

— Старики говорят, что Ауда абу Тайи забрал всех ховейтатов и увел в Стамбул, — ответил шериф Али.

— Да что же ты молчал об этом?! — еще громче закричал Лоуренс. — Отправляемся в город! Надо быстро найти Ауду!

Через пять минут двое арабов вышли из дома европейских офицеров и отправились в лабиринт стамбульских улиц.

Найти Ауду абу Тайи в городе оказалось просто. Приставленные на всякий случай наблюдать за остатками предыдущего русского посольства ховейтаты конечно же знали, что их шейх сейчас в городе. Знали они и где его найти.

Ховейтаты квартировали недалеко от Стамбула. Но не было их в лагере, ни разноцветных флагов, ни палаток. Кочевники отвели коней за высокий холм. А сами сидели или лежали прямо на земле.

Не был исключением и шейх Ауда. Он развалился в пыли, прикрыв лицо от солнца куфией.

Когда на него упала тень подошедшего Лоуренса, Ауда откинул платок и, не поднимаясь на ноги, воззрился на него.

— Сколько? — коротко спросил у него Лоуренс. — Сколько они тебе обещали? — повторил он вопрос, видя, что Ауда его не понимает или делает вид, что не понимает.

— У твоей королевы Виктории столько денег не будет, — усмехнулся тот, даже не думая подниматься на ноги.

— Кто это был — и что они от тебя хотят? — продолжал форменный допрос Лоуренс.

— Я их не знаю, — отмахнулся Ауда. — Синие мундиры из гвардии падишаха. Все в золотом шитье. И как только на солнце не слепнут?

— А чего они от тебя хотят? Зачем им все твои люди вблизи Стамбула?

— Для того, — с гордостью произнес шейх Ауда, — на что могу решиться только я. И больше я тебе ничего не скажу.

Он демонстративно повернулся на бок. Снова накрыл лицо куфией.

Но Лоуренсу и этого хватило. Он вскочил на верблюда. Сильно ударил того пятками. Не слезавший со спины своего дромадера шериф Али отправился следом за ним.

Через полчаса майор Лоуренс уже был в кабинете лорда Бредфорда.

— Вы же знаете, Лоуренс, — в голосе лорда звучал металл, — что я терпеть не могу все эти арабские тряпки! И вы врываетесь ко мне в таком виде. Вы, вообще, о чем-нибудь думаете, Лоуренс?

— Думаю, милорд, — Лоуренс подошел к Бредфорду вплотную, — и получше вашего. Вы, милорд, умудрились прошляпить заговор с целью убийства падишаха.

— Да вы в своем уме, Лоуренс?! — отступил от него лорд. — Какой еще заговор? Вы что, на солнце перегрелись?

— Судя по всему это заговор младотурок, — отчеканил Лоуренс. — Они вытащили из пустыни ховейтатов шейха Ауды. Тех самых, кто нам так помог при нападении на русское посольство. Ауда абу Тайи славится тем, что за деньги готов не то что родную мать продать, но и душу свою сатане заложить. По сходной цене. А для чего может кому-то понадобиться несколько сотен бедуинов в непосредственной близости от стен Константинополя? Да еще и накануне большой соколиной охоты падишаха.

— Безумие какое-то… — протянул лорд Бредфорд. Он, находящийся в Константинополе уже почти десять лет, даже не представлял о заговоре младотурок. Бредфорд считал их всего лишь очередными манифестантами, которых можно выгодно использовать. Как тех же фанатиков или ховейтатов. Но в том, что они могут сами что-то предпринимать, без его указки. Даже без его ведома. — Просто немыслимо…

Бредфорд опустился в кресло.

— Даже у немцев здесь агентурная работа поставлена лучше, чем у вас, милорд, — сказал, будто плюнул ему в лицо, майор Лоуренс. — По дороге сюда я видел эскадрон немецких механических улан. Кажется, немецкий посол, являющийся дуайеном посольской палаты коалиции в Стамбуле, если вы помните это, милорд, уже знает о готовящемся нападении. И решил обезопасить себя. Он ведь тоже приглашен на охоту.

— Лоуренс, вы ведь майор драгунского полка, верно? — поинтересовался Бредфорд.

— Девятнадцатый уланский, — уточнил Лоуренс, щелкнув каблуками, — конница Фэйна.

— Тем лучше, — кивнул Бредфорд. — Берите под командование уланский эскадрон, прикомандированный к нашему посольству, и присоединяйтесь к немецким драгунам.

— Теперь уже про вас можно сказать, что вы сошли с ума, милорд, — процедил взбешенный Лоуренс. — Я еще планирую использовать ховейтатов в наших интересах. И здесь, и в Африке. А после того, как Ауда увидит, что я руковожу уланами, убивающими его людей, все, что ждет меня в становище ховейтатов — это нож или пуля.

— Не узнает он вас, Лоуренс, — поднялся на ноги Бредфорд. — Прикроете лицо. Да и кто будет выглядывать вас в бою? Как будто у этого варвара других дел нет, кроме как вглядываться в лица наших улан.

Он взял со стола серебряный колокольчик для слуг. Взмахнул им пару раз.

— Надо предупредить русского посла, — объяснил Бредфорд, — о нападении. Пускай он сам предупреждает падишаха. Мы не должны формально иметь к этому какого-либо касательства.

— А что если русский посол будет убит во время нападения ховейтатов? — предложил Лоуренс. — После второго убийства война точно начнется.

— Понравилось убивать русских, — криво улыбнулся Бредфорд. — Вы стали слишком араб, Лоуренс. Падишах не простит этого оскорбления. Он ни за что не поверит, что покушение было на посла. Полетят головы. И отправит их падишах своему венценосному брату в Петербург. После такого русский царь ни за что не начнет войну с султанатом. Ведь среди отрубленных голов могут оказаться и наши, Лоуренс. Об этом вы не подумали? Слишком уж много ховейтатов знает, кто вы такой. Пока они сидели в своей пустыне — это не имело никакого значения. А вот здесь, в Константинополе, все изменилось, не так ли?

— Значит, ховейтаты Ауды абу Тайи не переживут соколиной охоты падишаха, — кивнул Лоуренс.

— Именно так, майор, — кивнул лорд Бредфорд, — и только так. Думаю, что наших улан, немецких драгун и русских казаков для этого будет более чем достаточно.

* * *

Князь поднял меня в полпятого утра. Он уже был одет в синий мундир жандармского ротмистра. На груди его красовались несколько медалей и крест ордена Святого Владимира.

— Поднимайтесь, Никита, — бросил мне Амилахвари. — Охотничий костюм отменяется. У нас тут черте что творится.

Не понимая толком ничего, я сел на постели. Потер руками глаза.

— Приводите себя в порядок и надевайте парадный мундир, — бросил мне князь, садясь на стул в углу моей комнаты. — Нам кроме охоты предстоит еще и схватка. Этой ночью в посольство явился клерк из британского консульства с сообщением о том, что во время соколиной охоты на падишаха будет совершено покушение. За ним стоят младотурки. Вроде бы крыло этой организации, состоящее из молодых, богатых и амбициозных офицеров. Не знаю уж, каковы их цели, но доподлинно известно, что дуайен посольской палаты коалиции, Кристиан Кнеллер, взял для своего сопровождения эскадрон механических драгун.

Эти слова привели меня в чувство лучше тепловатой воды, которой я умывался. Я сунул голову прямо в раковину. Вода потекла мне на шею и затылок, приятно охлаждая голову. Насухо вытеревшись, я надел чистую рубашку. Натянул форменные штаны и мундир с новенькими серебряными погонами штаб-ротмистра. Перетянулся портупеей, повесив слева массивную кобуру с двадцатизарядным маузером. Магазин от второго — на десять патронов, закрепил рядом. С другой стороны — ножны с саблей. Я бы, конечно, с удовольствием взял еще один маузер или наган. Но жандармы, как бы то ни было остаются кавалерией, и без сабли обойтись при парадном мундире никак нельзя.

— Отлично, — кивнул князь Амилахвари, взглядом одобрив мой внешний вид. — С богом, Никита. Идемте.

Мы взяли фуражки на сгиб локтя — и вышли из комнаты.

Я считал, что приветственное шествие падишаха было помпезным действом. Но когда увидел выезд на соколиную охоту, понял, насколько заблуждался. Правда, в этот раз падишах со свитой ехали не на слонах. Теперь из Стамбула выезжал длинный конный кортеж с самим Абдул-Хамидом во главе. Облачен падишах левантийский в свободные белые одежды. На голове вместе вместо фески тюрбан, украшенный длинными перьями. Держала их застежка с крупным рубином. Ехал падишах на красивом чистокровном коне. Правая рука его была затянута в плотную кожаную перчатку. Но сокола с колпачком на голове нес слуга, почтительно следующий за правителем.

Рядом с падишахом ехал немецкий консул Кнеллер. По прусскому обыкновению он облачился в черный мундир и каску с пикой, украшенную золотым орлом. С другой стороны ехал на недавно подаренном ему коне Зиновьев. Наш посол был одет в хороший английский охотничий костюм и тендовую шляпу. За ними на почтительном расстоянии следовали сокольничьи.

Позади них покачивались в седлах три колонны самых разных всадников. Правда, над всеми тремя трепетали флажки на длинных пиках. Но какими все-таки разными были всадники. Прусские и британские уланы и наши казаки. Среди последних ехали и мы с князем. Лошади пруссаков размерами не уступали артиллерийским першеронам, которые таскают самые тяжелые гаубицы. Они позволяли всадникам возвышаться над остальными и поглядывать на всех слегка снисходительно сверху вниз. Тем более что и люди, и лошади были закованы в доспехи, словно рыцари средневековья. Морды, грудь и ноги могучих коней прикрывали черненые стальные пластины. Копыта громко звенели, ударяясь о землю. Самих всадников защищали кирасы с золотым прусским орлом и каски. Вооружены немецкие уланы были тяжелыми палашами, длинными пиками и карабинами. Хотя видно было, что отдавали они предпочтение все-таки холодному оружию.

Британские уланы в форме цвета хаки, украшенной черными шнурами, вроде гусарских, и наши казаки в синих мундирах смотрелись не столь впечатляюще, как «черные рыцари». Однако каковы они в бою — покажет только настоящее дело. И произойдет это, вполне возможно, очень скоро. Соколиная охота падишаха происходила не так далеко от столицы.

У ворот Константинополя к нашему более чем впечатляющему кортежу присоединились еще и янычары. Теперь за падишахом и послами ехали четыре колонны всадников. Только вместо лиц у многих были стальные маски с ингаляторами, над которыми курился едва видимый дымок. Янычары были готовы к бою.

— У нас просто военный поход какой-то, — усмехнулся полковник Медокур. — Даже падишах своих псов подтянул.

— А вы думаете, полковник, — глянул на него князь, — что британцы предупредили только нас и немцев, падишаха же оставив в неведении относительно покушения на его венценосную особу.

— От британцев можно чего угодно ожидать, — пожал плечами казачий полковник. — Вполне могли и не сообщить ничего падишаху.

— Но тогда встал бы вопрос, для чего британцы прислали целый эскадрон своих улан? А падишах очень не любит задаваться подобными вопросами.

Мы отъехали от Стамбула, наверное, на полкилометра, когда Абдул-Хамид требовательно протянул руку в перчатке. Сокольничий тут же подал ему птицу. Падишах вскинул руку, сдергивая с головы сокола колпачок. Отправил его в полет к цели, которой я даже не видел.

Князь приложил к глазам руку козырьком. Я последовал его примеру. Но оценить всю прелесть соколиной охоты по паре мечущихся где-то в вышине точек не мог. Наверное, слишком уж далек я от этой забавы аристократов и нуворишей.

Сокол вернулся на руку падишаха спустя несколько минут. Он вернул его слуге. Другой слуга принес добычу — какую-то несчастную птичку.

Следующим решил поохотиться немецкий консул. Он отверг предложенную сокольничим птицу. Кивнул сопровождающему его секретарю. Тот открыл внушительных размеров чемодан. Внутри обнаружился сокол — только полностью механический. Стальные перья его мелодично звенели на ветру.

Консул обратился к падишаху.

— Кошмарный у него все-таки турецкий, — буркнул князь, однако стал довольно бегло переводить речь Кнеллера. — Консул говорит, что это новинка, с которой принято охотиться в коалиции. Заводной сокол. Никогда не промахивается.

Кнеллер посадил механическую птицу себе на руку. Вскинул руку. Заводной сокол рванулся в небо. Снова в синеве его заметались две точки. Механическая птица вернулась на руку консула. Слуга принес окровавленную добычу.

Консул снова обратился к падишаху.

— Вполне закономерно, — кивнул князь, — говорит, что дарит механического сокола. Чего-то там желает еще.

С другой стороны к падишаху наклонился Зиновьев.

— Наше высокопревосходительство просто умница, — дважды хлопнул в ладоши Амилахвари. — Напомнил падишаху сказку Андерсена о свинопасе, в которой капризная принцесса предпочла механического соловья живому.

— Но падишах-то все равно сокола взял, — покачал головой полковник Медокур.

— Не оскорблять же теперь немецкого консула, — пожал плечами Амилахвари.

Мы проехали еще пару километров. Пришло время охотиться Зиновьеву. Но тут с холма ударил пулемет. Длинная очередь вспорола пыль прямо перед копытами падишахской лошади. Белый жеребец вскинулся на дыбы. Громко заржал. И словно отвечая ему, окрестные холмы огласились конским ржанием и дикими криками бедуинов.

— Началось, — протянул князь Амилахвари. — Ну, Никита, с богом!

— С богом, казаки! — куда громче воскликнул полковник Медокур. — Пики к бою!

Бедуины бросились на выезд со всех сторон. Вылетели из-за невысоких холмов. С вершины одного из них продолжал строчить пулемет. Казаки и янычары оказались на левом фланге сражения. Немецкие и британские уланы — на правом.

— Офицеры, шашки вон! — продолжал командовать Медокур. Сам он выхватил свою шашку — клинок ее матово блеснул на солнце.

Мы с ротмистром Амилахвари последовали его примеру. Доставать пистолет из кобуры я не спешил. Патронов у меня вроде бы и достаточно — три десятка. Однако попасть в кого-либо с седла могли разве что наши казаки, да и то только самые меткие. Я же предпочитал заряды не разбазаривать. В отличие от мчащихся на нас бедуинов. Они не только громко вопили, но и палили почем зря.

— Рысью, — скомандовал Медокур. — Марш.

Лошади, разгоряченные солнцем, пороховой вонью, ржанием и криками, были только рады наконец сорваться с места. Их приходилось удерживать, чтобы не перешли в галоп.

Янычары быстро обогнали нас. Они сразу бросили коней в дикий галоп. Стреляли с седла из карабинов. Первыми они и столкнулись с бедуинами. Засверкала сталь.

— Галопом! — вскинул шашку над головой полковник Медокур. — Марш!

Я отпустил поводья своего коня. Тот сам бросился в галоп. Даже линию с остальными держал.

Казаки опустили пики. Врезались во фланг рубящимся с янычарами бедуинам. Затрещали ломающиеся от удара пики. Но многие казаки умудрялись выдернуть пику из тела врага и нанести еще один удар. А кое-кто снова и снова раз поражал пикой одного бедуина за другим.

Конь вынес меня на бедуина с дочерна загорелым лицом. Он вскинул саблю. Я подставил под нее свою. Клинки столкнулись. В разные стороны полетели искры. Мы обменялись еще несколькими ударами. И я понял, насколько сильно уступаю врагу в умении обращаться с холодным оружием. Да и сабля моя была куда хуже вражеской. С каждым ударом она превращалась в настоящую пилу.

Бедуин толкнул пятками своего коня. Снова обрушился на меня с вихрем ударов. Я едва успевал отбивать их, понимая, что надолго меня не хватит. Спас меня князь Амилахвари. Он выскочил из клубов пыли, окутавших поле боя, одним ударом совсем не уставной жандармской сабли, буквально располовинил бедуина. Тот и не заметил, наверное, появления князя и его удара.

— Завтра дам вам пару уроков настоящего фехтования, — бросил мне князь. — И саблю его подберите, — кивнул Амилахвари на оружие бедуина, — ваша казенная ни на что не годна.

Да уж, похоже, я был очень самоуверен, когда просился на Восток. Мало того что местных реалий толком не представляю, равно как и языков, так еще и толком за себя постоять не умею. Фехтовать я, конечно, учился, и даже балы у меня были неплохие. Но куда академическому фехтованию до местной жестокости, когда людей рубят, словно кровяную колбасу. Тут, как в зале, синяками не отделаешься.

— Держитесь меня, Никита! — добавил князь. — Не пропадете!

И он рванул поводья коня. Схватился с очередным бедуином. Я последовал за ним. Хотя в схватку вмешиваться не спешил. По совету князя я подобрал саблю убитого им бедуина. Мельком успел оглядеть клинок. На нем не осталось ни единой зарубки.

Иоганн фон Биттенфельд — ротмистр 3-го механического уланского полка — откровенно скучал во время соколиной охоты. Потомок юнкеров [15]был совершенно чужд подобным развлечениям. Его единственной любовью была война. И он ждал нападения дикарей. Жаль только, что воевать придется вместе с англичанами. Биттенфельд недолюбливал британских улан. Уж лучше драться рядом с русскими дикарями — казаками.

Но выбирать не приходилось.

— Строем! — прогремел Биттенфельд, когда враги вылетели из-за холмов. — Пики к бою!

Сотня его механических улан и без команд стояла ровненько, как на параде. Одновременно, словно на кайзеровском смотре, они опустили тяжелые пики.

— Галопом!

Из сочленений лошадиных доспехов вырвались клубы пара. Загудели двигатели, усиливающие конские ноги, выбрасывая в небо клубы черного дыма.

— Вперед!

Сотня коней сорвалась в места. Сразу в галоп. От стука их копыт затряслась земля. Пар стлался за ними белесым покрывалом. Сотня пик врезались в разрозненную толпу бедуинов. Удары механических улан были столь сильны, что часто валили легких всадников вместе с их лошадьми. Словно рыцари времен Крестовых походов, рубивших всадников Саладина, механические уланы сокрушали врага, явно неготового к такому удару.

Для британских улан, одетых в хаки, работы особенно много не осталось.

Нас с князем вынесло из схватки. Странное это ощущение, когда тебя буквально выбрасывает из боя. Вот он идет рядом, в двух шагах. Клубится пыль. Люди с азартом убивают друг друга. Но ты уже вроде как вне этого.

— К пулемету! — крикнул мне князь. — Скорее!

Мы пришпорили коней.

Пулемет продолжал поливать падишаха длинными очередями. Но было поздно. Правителя уже закрыли своими телами янычары. Они же прикрыли и Зиновьева с Кнеллером. Однако заговорщики не оставляли надежды добиться успеха. Теперь мы должны были их остановить.

Чистокровные лошадки легко взлетели на холм, будто у них росли крылья, как у пегасов из греческих мифов. Мы, конечно, не стали переть на врага в лоб. Стрелявшие из пулемета могли срезать нас с князем одной очередью. Нет, мы пустили коней в обход по широкой дуге. Однако нападавшие были готовы и к этому.

— С коня! — крикнул князь за секунду до того, как высунувшиеся из-за камней люди в синих мундирах дали по нам залп из винтовок.

Стреляли они не в нас — целили в лошадей. В них попасть куда проще.

Я успел спрыгнуть с седла. Выронил саблю, сильно ударившись рукой о каменистую землю. Но теперь мне больше пригодится пистолет, нежели холодное оружие. Перекатившись через плечо, я выхватил из кобуры маузер. Рядом уже всаживал патрон за патроном из своего нагана князь Амилахвари. Пули рикошетили от камней. А в нескольких шагах бились в агонии наши лошади. И кричали почти по-человечески. Мне даже не по себе стало.

Наверное, поэтому я стал стрелять только после окрика князя.

— Чего замерли, Никита?! Достали пистолет — так стреляйте!

Я заметил бритую голову в неизменной красной феске. Выстрелил навскидку. Но только сбил с нее феску. Бритая голова, украшенная шикарными усами, спряталась обратно за камни. Правда, стрелять в ответ обладатель шикарных усов не стал.

— Палите чаще, Никита! — подбодрил меня князь. — Мне надо наган зарядить! А в вашем маузере патронов хватит!

Перехватив запястье правой руки и уперев локоть левой в колено, я принялся палить по укрывающимся за камнями заговорщикам в синих мундирах почем зря. Маузер плевался пулями — те бессильно рикошетили от камней. Но и не давали им головы высунуть из-за них. Тем более что вооружены они были громоздкими винтовками Пибоди.

Князь перезарядил свой револьвер. Кивнул мне — и бросился вперед под прикрытием моего громко бухающего маузера. Залег у самых камней.

Двадцать патронов в магазине моего маузера закончились. Я быстро сменил магазин на десятизарядный. Услышав, что мы больше не стреляем по ним, заговорщики рискнули высунуться из-за камней. Первый тут же получил пулю из нагана Амилахвари. Прямо в лицо. Синемундирный схватился за лицо и рухнул на руки товарищей. Вторым был уже знакомый мне усач, с которого я сбил феску. Он даже успел вскинуть свою винтовку. Но я опередил его. Маузеровская пуля пробила ему шею — я намеренно метил как можно ниже, чтобы снова не промазать. Усач повалился ничком. Кровь его обильно полилась на камни.

— Бегом, Никита! — крикнул мне князь, вставая во весь рост. — За мной!

Я бросился к нему на помощь. Амилахвари же перепрыгнул через камни, стреляя направо и налево. Когда я присоединился к нему, все было уже закончено. Правда, надо заметить, князь не в одиночку перебил всех заговорщиков. В общем-то, он только помог атаковавшим их с другого края янычарам.

Возглавлял янычар сам Зубейр Аббас-ага. На серебряной маске его красовался ингалятор, напоминающий жутковатое насекомое, присосавшееся к металлическому лицу. Над ингалятором курился дымок. Сладковатый привкус его я унюхал даже с такого расстояния, на котором находился. И привкус этот живо напомнил мне рассказ князя о гибели нашего посольства.

С сабли аги янычар стекала кровь. Похоже, он предпочел не стрелять в заговорщиков, а пустил в ход холодное оружие. И весьма успешно.

Аббас-ага сорвал с лица маску вместе с ингалятором. Что-то требовательно выкрикнул, обращаясь к нам. Я снова отметил, что он больше похож на румына или болгарина, чем на турка.

Князь Амилахвари ответил ему. Ага янычар принялся переворачивать тела заговорщиков, поддевая их загнутым носком сапога. Называл имена и звания. Наверное, для нас с князем. По его словам выходило, что в заговоре участвовали весьма высокопоставленные чины левантийской армии и гвардии.

— Да уж, — качал головой князь, слушая очередное имя и звание мертвеца в синем мундире — застреленного и разрубленного саблей. — Набрали силу младотурки. Очень большую силу. Боюсь, что в Стамбуле нас могут ждать не просто манифестации. Как бы нас не встретили пулями из окон.

Он обратился к Аббасу-аге. Наверное, повторил то же, что сказал мне. Янычар в задумчивости остановился. Пальцами в кожаной перчатке потер чисто выбритый подбородок.

Затем быстро надел обратно серебряную маску. Закрепил ингалятор. Махнул рукой своим людям. Янычары забрали с собой пулемет, из которого заговорщики обстреливали кортеж падишаха, и стали спускаться вслед за своим командиром с холма. Кто пешком, а у кого остались кони — верхом.

— Пора и нам возвращаться, Никита, — кивнул мне князь Амилахвари.

Битва с бедуинами уже заканчивалась.

Ауда абу Тайи был одним из последних ховейтатов, оставшихся в живых. Ему даже удалось остаться в седле. Это было тем более странно, что сражаться ему приходилось с механическими уланами Биттенфельда. Шейх Ауда сумел уложить двоих. Удары его сабли были столь сильны, что черных рыцарей не спасли даже их прочные кирасы и тяжелые палаши.

И тогда на него налетел сам ротмистр Иоганн Биттенфельд. Он уже лишился тяжелой пики. Дрался палашом. Ни он, ни один из его людей даже не прикоснулся к карабину, болтающемуся за спиной.

Они столкнулись будто скала и самум. Ауда и Биттенфельд обменивались могучими ударами. Сабля и палаш сталкивались раз за разом, разбрасывая искры. Злой жеребец Ауды метался. Пытался укусить коня Биттенфельда. Но броня прусского скакуна была рассчитана на то, чтобы выдерживать попадание пули. Куда там конским зубам.

Ауда обрушил на своего врага град стремительных ударов. Биттенфельд отбивался тяжелым палашом. На первых порах казалось, что шейх берет верх. Слишком уж силен был его напор. Биттенфельд даже подался назад. Но это только в первые мгновения. Ведь скала всегда возьмет верх даже над самым яростным ветром пустыни.

Сабля Ауды в очередной раз звякнула о кирасу Биттенфельда. Тот слегка кольнул коня шпорами. Скакун налетел на злобного жеребца Ауды. Толкнул его закованной в сталь грудью. Теперь уже конь Ауды попятился. Биттенфельд обрушил на шейха ховейтатов свой палаш. Раз, другой, третий! Четвертый удар оказался удачным.

Широкий клинок палаша обрушился на плечо шейха Ауды. Затрещали ребра. По бурнусу обильно хлынула кровь. Биттенфельд освободил оружие с неприятным чавканьем. Ауда бан Харб аль-Або Сеид аль-Мазро аль-Тамаме ибу Тайи, шейх племени Ховейтат, откинулся в седле. Выронил саблю. И умер.

Биттенфельд не знал, кого он только что прикончил. Он развернул коня — и вернулся в битву.

Правда, битвой это избиение назвать уже было тяжело. Большая часть ховейтатов осталась без лошадей. Британские уланы гоняли их по пыльным холмам, играя в pigsticking. [16]Теперь уже они оглашали округу громкими воплями, не хуже дикарей.

Ротмистр черных рыцарей опустил окровавленный палаш. Поднял руку в металлической перчатке.

— Уланы, возвращаемся! — громко крикнул он, чтобы его услышало как можно больше его солдат. — Наша битва закончена!

Черные всадники дисциплинированно выстроились в ровную шеренгу. Вслед за ротмистром вернулись к кортежу падишаха. Первыми.

Абдул-Хамид весьма заинтересовался забавой британских улан. Даже велел привести к нему их командира, чтобы расспросить о деталях и тонкостях этой жестокой игры. К нему подъехал всадник в запыленном мундире цвета хаки. Пики у него не было. Падишах задавал ему вопросы через переводчика, но оказалось, что офицер отлично владеет турецким языком. Он с улыбкой отвечал на все вопросы правителя Левантийского султаната.

Мы с князем как раз подошли к кортежу. Слуги подвели нам новых лошадей. Судя по ярким попонам и следам крови на боках, не так давно эти кони принадлежали напавшим на нас бедуинам. Ни меня, ни Амилахвари это ничуть не смутило. Мы вскочили в седла. Несколько секунд ушло на то, чтобы справиться с незнакомой конструкцией стремян.

Почти тут же к нам прискакал казак из личной охраны Зиновьева. Десять человек полковника Медокура не присоединились к схватке с бедуинами. Они остались при нашем после. Точно так же, как механические уланы пруссаков, и янычары самого падишаха.

— Его высокопревосходительство требует вас к себе, — бросил казак, сдерживая поводьями распаленного коня.

Мы последовали за казаком. Он не уточнил, кого именно требует к себе посол. Я понимал, что, скорее всего, Зиновьеву был нужен князь Амилахвари. Но мной двигало в тот момент банальное любопытство. Очень уж хотелось поглядеть на властителя империи, почти не уступающей моей Родине в размерах. Да еще и так близко.

Нас пропустили через тесное кольцо охраны. Мы подъехали к группе всадников, окруженных казаками, янычарами и механическими уланами. Среди них я узнал падишаха, нашего посла и немецкого консула. Тут же был и Аббас-ага. Без маски и ингалятора. А еще какой-то британский офицер в уланской форме с черными шнурами. Он как раз разговаривал с падишахом, широко улыбаясь.

Как только мы с князем подъехали к группе всадников, Зиновьев привлек внимание падишаха. Обратился к правителю на турецком, указывая на нас. Падишах сказал что-то в ответ. Сделал витиеватый, но, несомненно, вежливый жест. Коснулся лба, сердца и живота с коротким поклоном. Переводчик не успел открыть рта. Князь ответил падишаху сам.

Уже когда мы возвращались, нас так и не отпустили из тесного кольца конвоя, князь перевел мне короткий диалог с падишахом.

— Посол рассказал Абдул-Хамиду, кто мы такие и что мы участвовали в атаке на пулемет заговорщиков. Падишах ответил, что мы достойны высших орденов султаната. Мне обещали звезду Меджидие. [17]Не знаю уж какой степени. Вас, Никита, тоже не забудут.

Солнце стояло еще высоко, когда кортеж возвращался в Стамбул. И, по всей видимости, столица султаната уже знала о покушении на правителя. Слишком уж тих был город, что совершенно не характерно для восточного города.

Кортеж ехал по притихшим улицам. Ставни домов, мимо которых мы проезжали, были наглухо закрыты. Даже на рынке почти не было народу. Большая часть лотков и киосков оказались закрыты наглухо. Между ними почти никто не ходил.

Наконец, Абдул-Хамид распрощался с Зиновьевым — и мы отправились в наше посольство.

Я понял, что, несмотря на то, что солнце еще высоко, сегодня мы с князем ничего делать не будем. Хотя время вроде и поджимало.

Глава 8

Однако я ошибся в своем предположении. Нас сразу же вызвал к себе Зиновьев. Мы с князем даже не успели переодеться из основательно испорченных парадных мундиров. Я только начал расстегивать верхние пуговицы, когда в дверь вежливо постучался посольский слуга.

— Его высокопревосходительство требует вас к себе, — с порога выдал он и добавил: — Немедленно.

Пришлось снова застегивать пуговицы, хотя это и глуповато выглядело, потому что половину пуговиц я потерял во время схватки с заговорщиками. К тому же погон на левом плече болтался, наполовину оторванный. С минуту я думал — не оторвать ли мне его совсем. Однако решил, что и без того вид у меня достаточно затрапезный. Зиновьев может и подождать несколько минут. Порывшись в вещах, я извлек на свет божий английскую булавку. Кое-как приколол ей погон к плечу. Второй булавкой закрепил серебряный шнур аксельбанта. И как только он остался при мне, даже не знаю.

Смыв с лица грязь, я отправился в посольский кабинет. Конечно, не немедленно, как передал слуга. Но не мог же я являться к нему с оторванным погоном, болтающимся аксельбантом, да еще и не умывшись после схватки.

Князь уже был в кабинете. Сидел в мягком кресле, напротив Зиновьева. Мне предложили присесть на стул с высокой спинкой, чем-то напоминающий трон. Таким его часто изображают в детских книжках.

— Ну вот, — сложив пальцы домиком, произнес Зиновьев, — можно начинать рассказывать вам хорошие новости, господа офицеры. Падишах завтра утром — сразу после первого намаза — приглашает нас троих на аудиенцию. Обещает наградить всех орденами Меджидие. Кроме нас на аудиенцию приглашены британский и немецкий консулы. В сопровождении командиров королевских и механических улан. Нам, как видите, оказана особая часть. И британцы с немцами обратят на это весьма пристальное внимание. Уже будьте уверены, господа офицеры.

— Значит, нам надо будет починить парадные мундиры, — усмехнулся князь. — Впрочем, у меня-то не один парадный. А у вот у ротмистра Евсеичева вряд ли. Верно, Никита?

Мне оставалось только подтвердить этот печальный факт.

— Получите у моего секретаря сто пятьдесят рублей, — быстро подписал бумагу посол, — и отправляйтесь к слугам, которые чинят одежду. До утра пускай справят вам новый парадный мундир из лучшей ткани. Секретарь проследит, чтобы вас не надули местные шельмы. У падишаха вы должны выглядеть образцом русского офицера.

— Будем выглядеть, ваше высокопревосходительство, — кивнул князь Амилахвари. Он опередил меня, схватив со стола подписанную Зиновьевым бумагу. — Я лично прослежу. Лучше всякого секретаря управлюсь. А теперь мы можем быть свободны?

— Ступайте, господа офицеры, — подтвердил посол. Не дожидаясь пока мы выйдем, он взял целую кипу бумаг и углубился в их чтение.

Мы быстро вышли из посольского кабинета.

— Да уж, Никита, образцы мы с вами, конечно, те еще, — усмехнулся князь, оглядывая меня.

Сам он выглядел ничуть не лучше. В мундире хорошая прореха — кусок ткани прихвачен буквально на живую нитку. Как и у меня не хватает половины пуговиц. Аксельбанта нет вовсе. Зато оба погона на месте.

— Эх, как не вовремя падишах затеял всю эту церемонию! — хлопнул кулаком по ладони Амилахвари. — И где их левантийская неторопливость, а? Завтра же устраивают это чертово награждение. Да еще и с самого утра. После первого намаза. — Он подошел к окну. Что-то прикинул, шепча себе под нос неразборчиво нечто вроде: — Копье… [18]Как ружье… Нет, лучше со штыком… Это примерно через час… — Снова повернулся ко мне. — Придется вам, Никита, битых пять часов стоять истуканом. Времени у нас в обрез. Идемте получать деньги — и справим вам мундир по всей форме!

Майор Лоуренс был выведен из себя. Да что там — он был просто взбешен! Узнав новость о том, что его собираются наградить одним из высших орденов Левантийского султаната, майор не выказал особой радости. Но когда лорд Бредфорд сообщил, что церемония награждения состоится завтра же утром, майор врезал офицерским стеком по столу британского консула.

— Передайте их падишахскому величеству, — выпалил Лоуренс, — что я не могу встретиться с ним завтра. У меня есть более важные дела, чем получение какого-то там варварского ордена.

— Вы что же из ума выжили, Лоуренс?! — подскочил со своего кресла Бредфорд. — Вы понимаете последствия вашего заявления? Хотя бы отчасти!

— Вы сами требуете от меня, как можно скорее найти документы предыдущего русского посла, — всплеснул руками Лоуренс, едва не задев стеком лицо Бредфорда. — А теперь я должен терять целый день из-за какого-то варварского ордена. Русские и без того опережают нас. И уж они-то ждать не будут.

— Между прочим, этот варварский орден, — заметил немного успокоившийся консул, — с гордостью носили многие английские аристократы. Так что и вам, майор, его будет принять не зазорно. Что же касается русских, то, уверяю вас, они точно так же потеряют этот день, как и вы. Хотя вы можете отправить на поиски документов вашего друга шерифа Али.

— Его нет в Стамбуле, — вздохнул Лоуренс. — Он отправился в пустыню за своими харишами. Ховейтатов в столице не осталось. А в их становище уже отправлен карательный отряд янычар. Головы ховейтатов скоро украсят двор падишахского дворца. И у меня не осталось в Константинополе доверенных людей. Но почему вы считаете, что русские тоже потеряют день из-за церемонии награждения, милорд?

— Вы видели, кто вместе с янычарами уничтожил пулеметный расчет? — поинтересовался у него Бредфорд.

— Офицеры, — пожал плечами Лоуренс, — в синих мундирах, как и остальные казаки.

— Вы дурно учились, Лоуренс, — усмехнулся британский консул, — раз не отличили мундир казачьего офицера от жандармского. Вы хоть знаете, кто такие жандармы в Русской империи?

— Да уж не кавалерия, — усмехнулся в ответ майор. — Значит, эти двое — офицеры русской тайной полиции. Вот оно как. Отважные, оказывается, ребята служат там. Они мне нравятся. Вдвоем полезли на пулемет. Они ведь не знали, что янычары заходят с другой стороны. А знаете, милорд, я теперь с удовольствие приду на аудиенцию падишаха. Мне интересно поглядеть на этих жандармов вблизи.

— Не опасаетесь, что и они увидят вас также близко, — заметил Бредфорд, который был рад, что это безумец Лоуренс успокоился. Да еще и так скоро.

— Кого они увидят, милорд? — развел руками Лоуренс. — Майора Девятнадцатого уланского Т. Е. Лоуренса. Не более того. Кто знает, что именно майор Лоуренс заведует всеми грязными делами на Востоке.

Он подмигнул консулу, четко развернулся на месте, будто на параде, прищелкнув каблуком. И вышел из кабинета.

Бредфорд только головой покачал. Эксцентричность Лоуренса начинала его всерьез раздражать. Но Браун куда-то запропастился, и рассчитывать консул мог только на Лоуренса.

Мрачное пророчество князя сбылось в полном объеме. С помощью слуг мы быстро отыскали портного, которые шьет одежду европейского покроя. Для начала мы подбирали сукно нужного цвета. А к нему правильный кант. Пуговицы мне пришлось взять взаймы у князя. Конечно, оставшиеся спороли с моего парадного мундира, но их ведь на нем не хватало.

— Берите мои, — махнул рукой Амилахвари. — Все равно, мундир только выкидывать. А пуговицы вам сейчас нужнее.

Портной только качал головой. Цокал языком. Долго обмерял меня. Прикидывал ткань.

— Это будет настоящий вызов, эфенди, — приговаривал он по-французски. — А всякий вызов моим талантам должен быть хорошо оплачен.

Князь, стоявший в углу комнаты, в которой работал портной, выразительно позвенел империалами в кармане.

— Слышать звон денег всегда приятно, — обернулся к нему портной, указательным пальцем сдвигая пенсне на нос и глядя поверх них на князя, — но увидеть их намного лучше.

Амилахвари сдвинул несколько кусков ткани с угла стола, освобождая поверхность, выложил на нее блестящие в свете заходящего солнца золотые кругляши империалов.

— Другое дело, — протянул портной, снова принимаясь за дело. — Я вижу, что это только аванс. Но этот аванс мне очень нравится. А когда старому Мордыхаю нравится аванс, он и работает на славу. Очень хорошо работает старый Мордыхай только за очень хорошие деньги.

Быть может, сто пятьдесят рублей за парадный мундир — это очень дорого. Но деньги-то не мои. А тратить казенные средства, швыряясь ими направо и налево, весьма приятно.

Я простоял на манер портняжного болвана до самого утра. Мне не пришлось спать в ту ночь и двух часов. Зато я стал обладателем великолепного парадного мундира, о каком не мог и мечтать еще несколько дней назад.

— Остались последние штрихи, — произнес князь Амилахвари, когда мы вернулись в посольство. — Поспим хоть немного, а завтра в пять утра заходите ко мне в комнаты. Будем добавлять последние штрихи к вашему портрету.

Если спросить у меня, какой именно звук я ненавижу больше всего, ответ может многих удивить. Не свист пуль и взрывы бомб. Вовсе не они. А банальный звук будильника. Особенно сильно ненавидел его я, когда спать приходилось всего пару часов. Как в тот день.

Я выбрался из постели. Привел себя в порядок. Почти с благоговением надел новенький мундир. И отправился к князю Амилахвари с темным тайным желанием разбудить его. Однако меня ждало разочарование. Когда я постучался к нему, князь уже стоял у ростового зеркала, рассматривая себя.

— Это вам вместо сабли, — махнул он слуге. Тот протянул мне прямой палаш в отделанных серебром ножнах. — Не уставное оружие, но пригодится вам для уроков фехтования. В любом случае лучше вашей почившей в бозе казенной сабельки. Фуражку оставьте в посольстве. Мы должны быть экипированы по высшему разряду. А значит должны быть при шлемах.

— Прошу прощения, — я почувствовал, что начинаю краснеть, — но мой остался с Петербурге. Не думал, что он мне тут пригодится.

— Я вот тоже, — усмехнулся князь, оборачиваясь ко мне, — но денщик мой решил, что надо обязательно везти их. Да еще и сразу два. Как будто знал, что такая оказия выйдет.

Слуга, по всей видимости, тот самый денщик, правда, одетый в гражданское платье, вынул из ящика каску с имперским медведем. Подал мне.

Прицепив к портупее тяжелый палаш и взяв под мышку, я понял, что готов к аудиенции хоть у султана, хоть у нашего самодержца, хоть у самого папы римского.

— Вот теперь вы мне нравитесь, Никита.

Князь подкрутил усы. Подошел ко мне. Без особой нужды поправил мундир.

— Идемте, — кивнул он. — Не стоит заставлять нашего посла ждать. Он и так словно на иголках из-за этой аудиенции.

— А почему он так нервничает? — удивился я.

— Мы ведь не профессиональные дипломаты, — пожал плечами князь. — Вдруг все испортим в высочайшем присутствии самого левантийского падишаха.

— Вроде бы мы не такие уж неотесанные болваны, — заметил я.

— Так ведь для дипломатов все, кто не из их числа — неотесанные болваны.

Мы вышли из здания посольства. У ступенек его стоял автомобиль. Я лишь однажды катался в таком — еще в Симферополе. Но этот экипаж не шел ни в какое сравнение в машиной крымского губернатора. Он выглядел просто великолепно. По-левантийски великолепно. Явно этот автомобиль был подарком падишаха. Вряд ли где-либо еще их настолько вычурно украшали. Золотом, серебром и, кажется, даже драгоценными камнями.

На заднем сиденье автомобиля мы втроем расселись вполне удобно. Сиденье в нем больше напоминали мягкие диваны. Водитель захлопнул за собой дверь. Сделал знак кому-то из помощников. Тот несколько раз крутанул кривой рычаг, кстати, тоже вычурно украшенный. Автомобиль затрясся в знакомой мне уже пляске святого Витта. Однако довольно быстро прекратил дрожать. Водитель дернул за рычаги. Посигналил. Перед нами открыли кованые ворота. И автомобиль покатил вперед, оставляя за собой целый шлейф дыма и пара.

За воротами к нам присоединился конвой из четырех казаков под предводительством урядника. Им приходилось сдерживать нервничающих лошадей. Те вертели мордами и фыркали от стелющегося за автомобилем дыма.

Вскоре я понял, что конвой этот вовсе не только дань нашему тщеславию. Он вполне мог оказаться необходим. Потому что на улицах Стамбула, если судить по звукам, шли настоящие бои. Стучали выстрелы и иногда можно было услышать даже взрывы.

— Янычары уничтожают младотурок, — пояснил Зиновьев. — Их распустили в последние годы. Управляемые националисты всегда нужны государству. Но после покушения Абдул-Хамид приказал их уничтожить. Всех до последнего. Теперь янычары, а вовсе не продажные стражники, взялись за очистку города от младотурок.

— Но младотуркам это совсем не нравится, — кивнул Амилахвари, — а оружия у них в достатке. Раз даже пулемет имелся. И теперь бои идут не на жизнь, а на смерть.

— Янычары, как известно, пленных не берут, — согласился с ним наш посол.

Нам удалось добраться до дворца без происшествий. И чем ближе мы подъезжали к резиденции падишаха, тем тише и отдаленней становились звуки боя.

Однако близ дворца дежурили дополнительные силы янычар. Могучие фигуры в доспехах и серебряных масках — только без ингаляторов — замерли у ворот. Каждый был вооружен длинной винтовкой, украшенной затейливой резьбой. Под их бесстрастными взглядами я чувствовал себя не по себе.

Вместо слуг нас встретили тоже янычары, только не в доспехах, а в форме и тюрбанах. Вооружены они были пистолетами и кривыми саблями. Казаки остались у ворот. Нас же проводили во дворец падишаха.

Это была официальная резиденция. Но она мало отличалась от летней, куда нас привезли сразу по приезде в Стамбул. Тот же белый и розовый мрамор. Деревянные панели, украшенные богатой резьбой. Целые панно из драгоценных камней. Тяжелые занавеси на окнах.

Мы долго шагали по лестницам, укрытым красными ковровыми дорожками. Прошли через вереницу коридоров. У каждых дверей дежурила неизменная пара янычар с длинными винтовками.

— Изначально на таких дорожках, — заметил князь Амилахвари, — было принято писать имена врагов падишаха, чтобы их попирали каждым шагом. В наши времена традиция прекратила существование.

— Это произошло после вручения ордена Леванта адмиралу Нельсону, — так же тихо пояснил Зиновьев. — Он увидел на одной из дорожек имя британского монарха. Поинтересовался сутью традиции и хотел отказаться от ордена. Тогда скандал едва удалось замять. И перестали писать имена врагов падишаха.

В большой приемной перед парадным залом уже стояли британцы. Как обычно, они прибыли немного раньше. Что, по их мнению, позволяло им глядеть сверху вниз на остальных. Человек с рыжими, но седеющими уже бакенбардами в отличном клетчатом костюме отрекомендовался как маркиз Эдвард Бредфорд — британский консул. А сопровождал его молодой человек в парадном красном мундире с черными брюками. На сгибе локтя он держал белый шлем.

— Т. Е. Лоуренс, — представился он, — майор Девятнадцатого уланского полка. Конницы Фэйна.

Я внимательно всмотрелся в его лицо. Лицо нашего главного врага. Того, кто организовал уничтожение русского посольства. Того, с кем мы скоро можем встретиться в смертельной схватке. А лицо у Лоуренса оказалось весьма приятное. Располагающее к себе. Он широко улыбнулся нам и добавил к представлению:

— Только умоляю вас, господа, не спрашивайте, что означают литеры перед моей фамилией. Это ведает лишь Господь Бог да мои родители, забывшие дописать имена на бумажке, приколотой к моей колыбельке, которую подкинули к дверям приюта святой Марии, что на Риджен-стрит в Лондоне.

По-французски говорил он безупречно. Без малейшего акцента.

Немцы прибыли с обыкновенной своей пунктуальностью. Ровно за минуту до того, как открылись двери зала и нас пригласили на аудиенцию к падишаху, в приемную вошли консул Кнеллер в сопровождении настоящего богатыря с копной ярко-рыжих волос. Оба были одеты в черную парадную форму, украшенную золотыми орлами.

Они не успели даже толком представиться, как нас уже пригласили в большой зал.

Падишах восседал на высоком троне. Его окружал в тот раз едва ли не весь диван в полном составе.

Но ближе всего к правителю стояли все те же янычары. Похоже, покушение заставило Абдул-Хамида всерьез задуматься о собственной безопасности. Возглавлял телохранителей сам Зубейр Аббас-ага. Ближе него к трону стоял только великий визирь Мехмед-паша.

Смотрелись мы, наверное, достаточно забавно, когда шагали на разный манер к трону. Стучали каблуки туфель майора Лоуренса и наши с немцами сапоги. Мы чеканили шаг совершенно вразнобой. Особенно забавно смотрелся Лоуренс, взбрыкнувший ногой перед тем, как остановиться, будто застоявшийся жеребец.

Нас представили падишаху. Тот поднялся со своего трона. Разразился длинным монологом, который мне вполголоса переводил князь Амилахвари. При этом он умудрялся даже не поворачивать ко мне головы и почти не шевелил губами. Общий смысл длиннющей речи Абдул-Хамида состоял в том, что он весьма признателен дружественным державам и их представителям за своевременное предупреждение о покушении и помощь в отражении нападения заговорщиков.

Поведал нам падишах и о судьбе младотурок. Большую часть их уничтожали сейчас на улицах, а высокопоставленных заговорщиков пытали в подвалах Семибашенного замка.

Закончив говорить, падишах опустился на трон. Сделал жест холеной рукой. Великий визирь принялся оглашать награды, которые нам причитались. Сначала вручали ордена Меджидие нашему и немецкому консулам. Как представителям дружественных держав, чьи солдаты защитили падишаха. Затем последовало награждение теми же орденами, только степенью пониже, Биттенфельда, Лоуренса и князя Амилахвари. После дошло дело и до меня.

Я отчеканил три шага, выходя из ровной, как на параде, шеренги.

Ордена с мягкой подушечки снимал великий визирь. Падишах все это время восседал на троне. Лишь когда Мехмед-паша оглашал, какой именно орден и за что вручается и кому именно, делал уже знакомый мне жест, хотя и в слегка урезанном варианте. Касался пальцами только лба и сердца.

Мне ордена не досталось. Даже самой невысокой степени. Наверное, потому что я не князь и не консул, а всего лишь штаб-ротмистр корпуса жандармов. С красной подушечки Мехмед-паша снял украшение в виде серебряного цветка, усыпанного россыпью бриллиантов. От сердцевины его отходило тринадцать лепестков.

Визирь не стал вешать его мне на мундир. Вместо этого он жестом попросил меня поближе подать ему каску. Ловко закрепил на ней серебряный с бриллиантами цветок.

Несмотря на то, что мне не досталось ордена, падишах и меня удостоил приветственным жестом.

После того, как мне на каске визирь закрепил серебряный с бриллиантами цветок, падишах снова поднялся с трона. Произнес еще одну пространную речь, смысл которой я понимал и без перевода. Снова гора витиеватых благодарностей и заверения в вечной дружбе между нашими великими державами. Несколько раз Абдул-Хамид повторил знакомый уже жест. В последний раз даже слегка поклонился нам. И слегка махнул рукой, как будто отпускал нас.

Это, несомненно, означало окончание аудиенции.

Мы, как по команде, развернулись — и строевым шагом, снова каждый на свой манер, покинули зал.

В приемной мы не обменялись ни единым словом. Сразу же покинули падишахский дворец. Надо сказать, что и британский, и немецкий консулы тоже приехали на автомобилях. Столь же богато украшенных золотом, как и наш. Их, как и нас, сопровождали всадники с пиками. Британские королевские уланы щеголяли красными мундирами и белыми шлемами. А вот пруссаков мне было откровенно жаль. Они были одеты в черные доспехи и каски с пиками. И как только смогли простоять на такой жаре. Я бы, наверное, уже расплавился и вытек из раскалившейся на солнце кирасы.

Когда мы ехали обратно в наше посольство, стрельба на улицах почти стихла. Лишь дважды слышали мы ее, но где-то далеко.

Что означает серебряный с бриллиантами цветок, что закрепил на шлеме великий визирь, мне объяснил Зиновьев, пока мы ехали обратно в посольство.

— Это челенк, — сказал он. — Воинский знак отличия. Вручается за храбрость, проявленную в бою. Что-то вроде нашего Святого Георгия.

— Не придворная награда, вроде наших звезд, — добавил князь, — а военная. Есть чем гордиться, Никита. Каску, кстати, забирайте себе. Мне тут и одной хватит. Не таскать же еще и вторую. Челенк носится всегда на головном уборе. Левантийцы носят их на тюрбанах. Вы же можете закрепить его на каске или парадной фуражке. Вам пойдет.

— Спасибо, князь, — поблагодарил я Амилахвари. Тот же только рукой помахал. Для грузинского князя лишняя парадная каска — мелочь. Он, наверное, даже не знает, во сколько она обходится обычному офицеру.

Сразу по приезде Амилахвари велел мне переодеваться в цивильное платье.

— Мы потеряли половину дня, — бросил он мне, прежде чем уйти в свои комнаты, — будем наверстывать.

Глава 9

Жаркое стамбульское солнце только перевалило за полдень, когда мы с князем снова покинули русское посольство. Амилахвари и в этот раз одолжил мне один из своих наганов, которые так удобно прятать под пиджаком. Отойдя от нашего посольства на несколько кварталов, мы хотели взять повозку. Но улицы были пустынны. Ставни на окнах почти всех домов — закрыты. Даже вездесущих нищих и попрошаек не было.

Столица как будто вымерла.

— Надо было шашку брать с собой, — протянул князь. — Что-то мне подсказывает, не лучшее мы с вами выбрали время, Никита. Сейчас каждый наш шаг — на виду.

— Еще не поздно вернуться в посольство, — пожал плечами я. — Завтра город будет уже прежним.

— Мы и так потеряли слишком много времени, — покачал головой Амилахвари. — Со всеми этими охотами и награждениями. А нам надо срочно отыскать этого казака. Единственного, кто выжил после нападения на наше посольство.

— Но где нам его искать, Аркадий Гивич? — поинтересовался я.

— Искать мы будем не его, Никита, — покачал головой князь, — а того, кто ищет казака в Стамбуле. А за деньги на здешнем базаре можно узнать многое.

Но базар был так же пуст, как и весь город. Лишь несколько киосков и лотков были открыты. А между ними бродили женщины с закрытыми паранджой лицами. И никакой толпы и суеты, которую ожидаешь увидеть, когда речь заходит о восточном базаре.

Майор Лоуренс откровенно скучал. Он сидел в кабинете лорда Бредфорда и наблюдал за носком собственной штиблеты. Штиблеты были запыленные. Как и черные брюки майора. Время уходило, а предпринять в одиночку Лоуренс ничего не мог. Просто не имел возможности.

После нападения Ауды и разгрома младотурок Стамбул закрыли. Наглухо. И шериф Али не мог вернуться в город со своими людьми. Передал только весточку голубиной почтой. Дал знать Лоуренсу, что привел в Стамбул три десятка харишей — что-то вроде личной гвардии принца Фейсала. Аравийский принц был давним союзником британцев. Тайной мечтой его было вырваться из-под власти падишаха, организовав собственное государство. Страны арабов. Британцы обещали ему. После проигранной войны в Афганистане как-то позабыли об этом обещании. А вот о взятых на себя принцем Фейсалом обязательствах забывать не спешили.

Поэтому пользовались услугами принца Фейсала — по-восточному хитрого и далеко не такого алчного, как Ауда абу Тайи, которому золото застило разум, только в самом крайнем случае. Несмотря даже на то, что правая рука принца — шериф Али — всегда находился при Лоуренсе. Когда же этот крайний случай пришел, воспользоваться лучшими людьми Фейсала не представлялось возможным.

Лоуренс же теперь ждал людей, которых обещал ему лорд Бредфорд.

— Первостатейные проходимцы, — рекомендовал их британский консул. — Конечно, не головорезы принца Фейсала, но тоже на многое сгодятся.

— И кто же они такие? — скучным голосом поинтересовался Лоуренс.

— Это смотря как поглядеть на них, — усмехнулся в ответ Бредфорд. — С одной стороны, почти герои. Дрались на Хайберском перевале — и дрались отважно. С этим не поспоришь. Да и во время Афганской войны труса не праздновали. Но после войны армию сократили, и эти двое отказались отправляться домой вместе с остальными демобилизованными солдатами. Нет, они остались на Востоке. И список дел, которые они успели натворить тут, будет размером с нашу конституцию. [19]Шантаж высокопоставленных чиновников, а то и местных правителей, можно назвать их коньком.

— Но деньги никогда не держатся у них в руках, — кивнул Лоуренс. — Как это обычно и бывает с таким людьми. Как вы узнали о них, милорд? Не думал, что у вас есть знакомства более сомнительные, чем я.

— Это они нашли меня, — по всей видимости, лорд пребывал в отличной настроении после пышной церемонии награждения. — Мы принадлежим к одной ложе.

— Ради сына вдовы! [20]— вскричал Лоуренс, которого эти слова вывели из апатии. — Похоже, брат Бредфорд, мы опутали уже весь мир.

— Верно, брат Лоуренс, — кивнул мастер Объединенной великой ложи Англии, — только из-за нашего братства я терплю вашу эксцентричность, которая временами переходит всякие границы.

— Я приму это к сведению, брат Бредфорд, — со всей серьезностью, на какую был способен сейчас, кивнул Лоуренс.

И тут из коридора донеслось громкое, как на плацу: «Напра-аво!» Следом майор и консул услышали знакомый обоим не понаслышке стук солдатских башмаков. Два человека шагали через приемную Бредфорда, чеканя шаг, словно на королевском смотре.

— Нале-ево! — грянул знакомый уже голос.

Двери консульского кабинета распахнулись. На пороге стояли два человека в потрепанной, но идеально чистой и отглаженной красной форме британской пехоты. Белые пробковые шлемы у обоих на сгибе локтя. Подбородки смотрят, казалось, прямо в глаза собеседнику. Спины прямые, хоть по линейке отмеряй.

— И таких отличных солдат ее величество решила отправить домой? — покачал головой Лоуренс, поднимаясь на ноги. — Это непростительное расточительство, не правд ли, милорд?

— Именно так, брат Лоуренс, — решил сразу показать братство майора Бредфорд. — Непростительное расточительство.

— Штаб-сержант королевской артиллерии Пичи Карнахан, — резко, как и предписывается уставом, кивнул головой один из двоих гостей лорда Бредфорда. Звонко щелкнул каблуком об пол. Он был моложе своего спутника. Лицо — чисто выбрито. Волосы немного длинноваты, но это молодому человеку даже шло. В глазах, которыми он поедал лорда с майором, сверкали озорные, почти сатанинские искорки.

— Капрал Девяносто шестого пехотного полка Дэниэл Древотт.

Несмотря на низкое звание, капрал был на несколько лет старше штаб-сержанта Карнахана. Лицо его было украшено седеющими бакенбардами. А волосы на голове основательно поредели. Капрал был достаточно крупного телосложения, что выдавало в нем уроженца Шотландии. В глазах его — слегка навыкате — посверкивали те же искорки, что и у Карнахана. Только они отдавали уже не озорством, а безумием.

Их внешность не могла обмануть майора Лоуренса, который осознавал, что и сам обладает такой же. Он не без оснований считал себя весьма обаятельным человеком. И знал цену своей внешности. Лоуренс отлично понимал, что эти двое братьев такие же отъявленные мерзавцы, как и сам он. И в чем-то они стоили трех десятков головорезов шерифа Али.

— Оба в отставке, — добавил лорд Бредфорд.

— Несомненно, — кивнул Карнахан, забыв о церемониях, подходя к столу британского консула. — Брат Бредфорд, угостите нас с братом Древоттом сигарами, а мы покажем вам, как закуриваем.

Опять же без лишних церемоний Карнахан взял из ящичка лорда Бредфорда пару дорогих длинных сигар. Одна тут же сунул в зубы. Вторую подал подошедшему Древотту. Одновременно они извлекли серные спички. Скрестили их на манер офицерских шпаг. Резкое движение — обе спички вспыхивают одновременно. Древотт и Карнахан закурили. Пустили в потолок клубы ароматного дыма.

— У вас превосходные сигары, брат Бредфорд, — вежливо произнес Карнахан и кивнул консулу.

— Благодарю, — с какой-то шутливой чопорностью ответил тот.

— Перейдем к делу?

— Безусловно, брат, — кивнул британский консул. — Собственно, вас введет в курс дела брат Лоуренс. Я здесь только для того, чтобы решить вопрос оплаты.

— Мы не можем брать с братьев деньги, — решительно заявил Древотт, немало удивив при этом Лоуренса. — Нам нужна лишь некоторая помощь в нашем предприятии.

— А именно, — подключился Карнахан, — три десятка винтовок Пибоди. Полторы тысячи патронов к ним. И трех верблюдов, чтобы мы могли все это довести до Каферистана. А также еды и фуража для верблюдов на шесть месяцев дороги.

— Каферистан? — удивился Лоуренс.

— Мы собираемся вдвоем завоевать эту языческую страну, — с гордостью заявил Карнахан. — Тамошние племена поклоняются идолам, которым нет счета. Мы станем посланниками их многочисленных богов. Даруем первому попавшемуся племенному вождю три десятка винтовок. Как следует обучим его людей. Гвардию научим обращаться с винтовками. А когда он станет местным королем, мы ограбим эту страну. Вывезем из нее все, что сможем.

— Амбициозный план, брат, не так ли? — с той же долей гордости поинтересовался у Бредфорда Карнахан.

— Весьма, — кивнул консул. — Если вы все сделаете, как надо, и поможете майору Лоуренсу, то я, мастер Объединенной великой ложи Англии Эдвард Бредфорд, обязуюсь предоставить вам все необходимое для исполнения амбициозного плана по завоеванию языческого Каферистана. Обязуюсь сделать это пред именем Господа. И да будет мне в том свидетелем брат Лоуренс.

— Свидетельствую, — торжественно приложив руку к сердцу, произнес Лоуренс.

— Да будет так, — кивнул Карнахан.

Они скрепили обязательство общим рукопожатием.

Не прошло и часа, как три одетых в песочного цвета костюма джентльмена гуляли по опустевшему базару Стамбула. Одному из многих. Но сейчас всюду в городе царила тишина. Небывалое дело для вечношумящей столицы Левантийского султаната. Однако ни Лоуренс, ни его спутники не теряли оптимизма.

— Скучновато тут все-таки, братья, — качал головой Карнахан. — Непривычно не проталкиваться через толпу, щедро раздавая тумаки направо и налево.

— Зато и руки к карманам прижимать не надо, — усмехнулся Лоуренс. Ему с каждым часом все больше нравилась эта парочка отъявленных негодяев. С ними можно было свободно болтать о чем угодно. Не то что шериф Али — уроженец пустыни цедил каждое слово, будто оно было отлито из чистого золота. А навязанному ему лордом Бредфордом Брауну он не доверял — мало ли как он преподнесет слова майора консулу. Не то чтобы Лоуренс боялся консульского гнева, однако намеки брата Бредфорда относительно своей эксцентричности отлично понимал. С первого раза.

— Но и расслабляться не стоит, — заметил Карнахан. — Я бы на месте карманников попытался таскать кошельки именно в такой день. Когда все думаю, будто их не может быть только из-за отсутствия обычной толпы.

— Эфенди! — услышали они громкий голос. К ним бежал молодой человек в грязной одежде. Собственно он отлично иллюстрировал слова Карнахана о воришке, который может воспользоваться отсутствием толпы. — Карнахан-эфенди! Не уходите, Карнахан-эфенди!

Задыхающийся молодой человек остановился около троицы джентльменов в песочного цвета костюмах. Оперся ладонями о колени. Несколько секунд постоял, пытаясь отдышаться.

— Вдох-выдох, — наставительным тоном произнес Карнахан. — Давайте, юноша. Вместе со мной. Вдох-выдох. Задержите дыхание.

Юноша послушно надул щеки.

— Теперь выдыхайте. И говорите, что хотели сказать мне.

— Хотите узнать кое-что о джентльмене, который сегодня с вами. — Юноша кивнул на Лоуренса.

— И что же ты можешь рассказать мне о нем?

— Две лиры, — выпалил паренек. — Серебром.

Лоуренс — раз уж речь зашла о нем — вынул из кармана три серебряных кругляшка. Швырнул один пареньку.

— Говори, — велел он. — А там поглядим, стоят ли твои слова большего.

— Это ведь вы разыскивали раненного в руку и ногу человека, — хитро прищурившись, глянул на Лоуренса парень. — Вами, эфенди, интересовались два сахиба. Искали того, кто ищет раненого человека.

— Русские! — выпалил Лоуренс, кидая парню оставшиеся две лиры. — Хорошо работают!

— Русские? — удивился Древотт. — А они что тут делают?

— Русские жандармы, — объяснил Лоуренс. — И как ведь ловко придумали. Искать своего человека трудно — почти невозможно. А они что придумали? Искать его будем мы, а они станут искать нас! Отлично работают жандармы!

— А я думал, что жандармы — это французы или бельгийцы, — протянул Древотт.

— Русские жандармы — это тайная полиция их империи, — объяснил Лоуренс. — Сейчас они — наши главные враги в этом деле.

— Мы дрались с арабами, пуштунами, афганцами, турками, — принялся перечислять Древотт, только что пальцы не загибал. — С русскими еще не приходилось.

— В самом скоро времени придется скрестить с ними шпаги, — заверил его Лоуренс.

* * *

Иззуд-дин — баш каракуллукчу [21]белюков — был крайне недоволен тем, что ему приходится ходить по подвалам. Это ему — воину личной гвардии падишаха! Но приказ Аббаса-аги не обсуждается. Раз приказано обыскать все подвалы в поисках попрятавшихся после разгрома младотурок, значит, все янычары столицы будут делать это. И не важно, бейлюк или простой джамаад.

После нескольких десятков пустых подвалов отряд Иззуд-дина посетила совершенно нежданная удача. В подвале кофейни, куда хозяин ни в какую не хотел пускать янычар, даже деньги предлагал — золото! — они нашли раненного в плечо и ногу человека. Тот еще был слишком слаб, чтобы вставать. Однако, когда янычары спустились в подвал, нашел в себе силы сесть на топчане. Вскинул револьвер. Выстрелил несколько раз.

Спускавшийся первым янычар отряда Иззуд-дина припал на колено. Выстрелил в ответ. Он ловко управлялся с длинным ружьем даже в тесноте подвала кофейни. Вражеские пули лишь бессильно щелкнули по броне янычара. А вот он стрелял без промаха. Раненый откинулся обратно на топчан с исходящей дымком дыркой в груди. По топчану начало растекаться кровавое пятно.

Через минуту янычары во главе с Иззуд-дином стояли над убитым врагом.

— Странный он, — протянул тот, кто застрелил раненого. — Раны у него явно не сегодня нанесены.

Он присел над убитым. Распахнул на нем одежду. Перевязку на теле убитого явно меняли не один раз. Под бинтами раны уже почти затянулись.

— Да, его ранили не сегодня, — протянул Иззуддин. — Что это у него на груди?

Янычар распахнул одежду убитого. К груди его был привязан кожух. В таких обычно носят бумаги. Янычар снял его — и отдал Иззуд-дину. Стянув с правой руки перчатку, Иззуддин расстегнул кожух. Внутри и правда оказались какие-то бумаги. Читал Иззуддин плохо, а потому не стал даже разбираться. Застегнул кожух. Сунул его за пояс.

— Надо доставить эти бумаги Аббасу-аге, — распорядился Иззуддин.

Теперь можно забыть о нудной проверке подвалов. По крайней мере до вечера.

Зубейр Аббас-ага листал документы, которые принес ему Иззуддин. Очень интересные бумаги. Аббас-ага перебирал их. Думал, откуда мог русский посол пронюхать о самом большом секрете Левантийского султаната. И у кого он умудрился купить этот рудник? Вовремя все-таки британцы расправились с русским посольством. Но самое неприятное, ни он, никто в диване падишаха, ни сам падишах не знали об этом руднике. Попади эта информация к кому угодно за пределами султаната — и вся мировая политика пойдет совершенно иначе.

Возможно даже она может стать поводом для мировой войны.

Аббас-ага откинулся на стуле. Потер длинными пальцами чисто выбритый подбородок. Дернул себя за длинный ус.

Но сейчас думать об этом рано. Сейчас Аббас-ага думал о том, докладывать ли об этих бумагах падишаху. Или лучше просто сжечь их — и забыть об этой истории. Иззуд-дин ничего не понимает в грамоте, да и быстро забудет обо всем. Значит, никаких свидетелей не останется.

Однако кидать бумаги в камин Аббас-ага не стал. Вместо этого он сложил их обратно в кожух. Сунул его в ящик стола. Поднялся на ноги. Хрустнул спиной. День у него выдался сегодня длинный и тяжелый. Да и вчерашний — не лучше. Пора отдохнуть немного после всех этих схваток и перестрелок. Тем более что действие курительной смеси заканчивалось — и Аббаса-агу начинало клонить в сон. Теперь надо было либо снова прикладываться к кальяну, только в этот раз полному еще более ядреной смеси. Либо отправляться на боковую.

Аббас-ага выбрал второе.

Он вышел из своей комнаты. Отправился в роскошную спальню. Его ждали многочисленные жены, готовые усладить ему отход ко сну. Но, ни на одну у него не было сил.

Как только за Аббасом-агой закрылась дверь, в коридор вошел янычар в доспехе. Двигался он удивительно тихо. Повозившись несколько секунд с замком, янычар вошел в комнату Аббаса-аги. Прикрыл за собой дверь. На то, чтобы найти документы в кожухе, у него ушло не больше двух минут. Он уже собирался сунуть их за пояс сзади, чтобы прикрыть плащом, когда его руку перехватили чьи-то железные пальцы.

— Ты кто такой? — спросил у обернувшегося янычара Зубейр Аббас-ага. — Роешься в моих вещах, вор!

Янычар попытался вырваться, но железные пальцы Аббаса-аги держали крепко. Тогда янычар без размаха нанес удар Аббасу-аге в лицо. Стальная перчатка врезалась в лицо аги с такой силой, что он отлетел на несколько шагов. Пальцы его разжались — и Аббас-ага покатился по полу к стене.

Он тут же вскочил на ноги, несмотря на текущую по лицу кровь. Сорвал со стены висящую на ковре саблю. Все оружие, которое было у него, Аббас-ага содержал в идеальном состоянии. Отточенным так остро, что можно взять любой клинок, хоть со стены, хоть со стола, и при определенном умении разрезать лист тонкой писчей бумаги напополам. Вдоль. Так что получилось бы два еще более тонких листа.

Аббас-ага, несмотря на то, что враг его был закован в доспех, ринулся на него сам. Взмахнул саблей, целя противнику в шею. Он отлично знал, как устроены доспехи янычара. Знал все его слабые места. Противник отбил первый удар Аббаса-аги своей саблей. Парировал второй и третий. Сам сделал выпад. Аббас-ага отбил вражеский клинок в сторону. Ринулся в сумасшедшую атаку.

Янычар сорвал левой рукой с головы шлем с маской. Швырнул его в Аббаса-агу. Под ним скрывалось совершенно незнакомое аге лицо. Аббас-ага отбил летящий в него шлем саблей. Ждал атаки врага. Но той не последовало. Вместо того, чтобы бросаться на Аббаса-агу, его противник ринулся к широкому окну, прихватив-таки кожух с бумагами.

Прыгнув, незнакомый янычар легко разбил окно. Во все стороны полетели щепки и осколки цветного стекла. Комната Аббаса-аги находилась на втором этаже. Поэтому ничего страшного похитителю бумаг не грозило.

Аббас-ага высунулся из разбитого окна. Даже не заметил, что ладони его ранят осколки стекла. Но лишь краем глаза заметил удирающего похитителя.

Тогда он бросился к выходу из комнаты. Закричал так громко, что его, наверное, услышал весь дворец.

— Янычары, подъем! В ружье! Макси и шлемы снять!

К нему подбежали сразу несколько янычар. На ходу они срывали шлемы. Крутили их в руках.

— Всякого, кто откажется снять шлем, убивать! — продолжал командовать Аббас-ага.

Но все меры оказались бесполезны. Потому что из темного закутка, где после обнаружат доспехи янычара, вышел человек совсем не восточной внешности. Он носил коричневый костюм с котелком. И выглядел истинным лондонским кокни. В левой руке он держал саквояж, внутри которого покоился кожух с бумагами.

Странное перевоплощение не заметил никто. Только нищий слепец, просящий милостыню. Но он не повел глазом в сторону уходящего в лабиринт стамбульских улиц человека в коричневом костюме, котелке и с саквояжем в руках.

Через час или чуть больше тот же человек в коричневом костюме и котелке направлялся уже в русское посольство. Но за два квартала до него был перехвачен. Три человека в песочного цвета костюмах встали у него на пути. В руках все трое держали здоровенные британские револьверы.

— И кто же это передо мной? — поинтересовался майор Лоуренс. — Джеймс Браун? Янычар? Или русский жандарм?

— А это имеет значение? — пожал плечами Браун.

Он отпустил ручку саквояжа. Тот мягко упал в пыль под его ногами. Правая рука в это время нырнула за отворот пиджака.

— Не дергайтесь, Браун! — осадил его Лоуренс. — Нас трое — хотя бы один да прикончит вас.

— Скажите, Лоуренс, а как вы так быстро вычислили меня? — поинтересовался Браун.

— Слепой нищий, — ответил Пичи Карнахан, — мой любимый трюк.

— Я понимал, что беглого русского скорее всего найдут янычары. Я оставил моего друга Пичи Карнахана приглядывать за их резиденцией. А когда из окна комнаты аги янычар вылетел человек, обратившийся в считанные секунды Джеймсом Брауном, я не мог не обратить на этот факт внимания. Когда же вы направились не в наше консульство, а в сторону русского посольства, понял, как ошибался в отношении вас лорд Бредфорд.

Браун только плечами пожал. И еще на полдюйма глубже засунул руку за отворот пиджака. Пальцы уже чувствовали деревянную рукоятку смит-вессона.

— Без шуток, Браун! — рявкнул на него Лоуренс, делая недвусмысленное движение своим револьвером. — Толкните-ка свой саквояж ко мне.

— Какие уж тот шутки, Лоуренс, — усмехнулся Браун. И ударил саквояж ногой. Вот только тот улетел куда-то в сторону.

— Что это за фокусы, Браун?! — вскричал не на шутку взбешенный Лоуренс.

— Простите, майор, — улыбнулся совершенно беззащитной улыбкой Браун. — Нога дрогнула. Слишком уж страшно под прицелами сразу трех револьверов.

— Предупреждаю, Браун, еще один такой фокус — и я решу, что ваша эксцентричность пересиливает вашу полезность. И всажу-таки вам пулю между глаз.

Тот в ответ лишь снова пожал плечами. За этим вроде бы невинным жестом легко было спрятать другой. Он уже почти ухватился за рукоятку своего револьвера.

— Мы можем опередить вас, майор, — раздался голос с той стороны, куда отлетел саквояж Брауна.

Оттуда вышли два человека в хороших костюмах. Оба — с револьверами в руках. Собственно, на этих людей и делал ставку Браун. Ему показалось, что он заметил там тени наблюдающих за развитием событий людей. Кто они? На чьей стороне? Этого он знать не мог. Но вряд ли это могли оказаться британцы. Их и так трое на одного, зачем еще кому-то сидеть в засаде?

— Мы, кажется, уже виделись сегодня утром, — усмехнулся Лоуренс. — Не ожидал увидеть вас еще и тут. В этом пыльном переулке.

— Я вас — тоже, — кивнул князь Амилахвари. — А кто ваши спутники?

— Пичи Карнахан, — представил Пичи.

— Дэниэл Древотт, — представил Древотт.

— Очень приятно, — коротко кивнул князь, стараясь не терять противников из виду. — Позвольте представиться. Князь Амилахвари. И мой спутник — ротмистр Евсеичев.

— Вот они какие эти русские жандармы, — протянул Карнахан. — От нас не отличишь с первого взгляда. Настоящие джентльмены.

— Сомнительный комплимент в вашем исполнении, — отрезал Амилахвари, резко обрывая шутливый тон беседы под прицелом револьверов.

Князь кивнул мне. Я сделал полшага вперед — и толкнул каблуком саквояж себе за спину. Теперь между ним и британцами стояли мы с князем.

И это стало своего рода сигналом к перестрелке. Лоуренс выстрелил в человека в коричневом костюме, которого называли Брауном. Тот прыгнул в сторону. Выхватил револьвер. Даже в такой напряженный момент я не мог не оценить это оружие. Внушительных размеров. Явно американского производства — только за океаном любят настолько большие револьверы. Но он был явно доработан. Мимо барабана через ствол тянулся толстый провод. Да и ствол явно толще положенного. А барабан — более поместительный.

Грянул револьвер так, что у нас всех уши заложило. Пуля разорвала плечо Лоуренсу. Он упал на колено, но все же выстрелил в ответ. Поддержали его и Древотт с Карнаханом. Принялись палить и мы с князем.

Пули засвистели вокруг. Они выбивали пыль у них из-под ног. Дырявили стены соседних домов.

Я трижды пожалел, что вооружен не маузером. Он бы мне очень пригодился. В считанные секунды я расстрелял шесть патронов из барабана моего револьвера. Пришлось срочно нырять за угол. Быстро принялся перезаряжать его.

Еще два раза грянул револьвер Брауна. Но судя по тому, что британцы не переставали палить из своих веблеев, ни в кого не попал. Я высунулся из своего укрытия — оценить обстановку.

Майор Лоуренс стоял на колене. Стрелял по Брауну, не давая тому высунуться из укрытия. Тот растянулся на пыльной земле за перевернутой телегой без колес. Двое приятелей Лоуренса стреляли по очереди почти без остановки. Они даже на колено не опускались. Так и палили стоя. Князь Амилахвари стрелял очень расчетливо, стараясь попасть во врага каждым выстрелом. Но удача оставила князя. Он ни разу не мог попасть.

Я вскинул свой наган. Прицелился в Лоуренса. Майор словно почувствовал это. Он перекатился через плечо. Пуля взбила фонтанчик пыли там, где он только что был. Лоуренс растянулся на земле. Прямо лежа дважды выстрелил в меня. Я упал на колено. Пули прошли выше. И тут на меня перевели огонь Карнахан с Древоттом. Пришлось снова нырять в укрытие.

— Никита! — крикнул мне князь. — Не спите! Я не могу драться за нас обоих!

Эти слова меня будто кнутом хлестнули. Я прыгнул вперед. Кувыркнулся, едва не задев плечом князя. Вскинул наган. Почти не целясь, трижды выстрелил в Карнахана и Древотта. Вражья пуля обожгла шею. По ней потекла кровь. Уже после боя узнал, что та пуля оторвала мне мочку уха. Но тогда я не обратил на это внимания.

Я выстрелил еще раз. И барабан опустел. Однако этот выстрел оказался удачным. Упал на землю Древотт. Схватился за простреленное бедро обеими руками, пытаясь остановить кровь.

В этот же момент князь буквально срезал выстрелом Лоуренса. Пострадало левое плечо майора, уже простреленное Брауном. Он завалился на бок, схватившись за дважды поврежденную руку.

Из своего укрытия выскочил Браун. Его мощный кольт стрелял громко, но как-то редко. Особенно в сравнении с наганами князя. Вот только даже по звуку было понятно, насколько страшные повреждения могли нанести его выстрелы. Древотт ощутил это на собственной шкуре. Он не мог толком увернуться от выстрелов Брауна. Пуля пробила ему левую руку. Древотта буквально на месте закрутило. Рукав пиджака окрасился кровью. Он закричал от боли. Повалился на спину.

Лоуренс прорычал что-то сквозь зубы. Карнахан подхватил его прямо за воротник пиджака. Выстрелил еще дважды из своего веблея. А когда барабан револьвера опустел, бросил его прямо себе под ноги. Потащил к углу ближайшего дома Лоуренса, по дороге левой рукой подхватив еще и воющего от боли Древотта. Несмотря на внешне довольно некрупное сложение, с этой задачей Карнахан вполне справлялся.

— Пускай уходят, — махнул рукой вслед скрывшимся британцам князь Амилахвари. — Проблем с английским консулом нам не нужно.

Он повернулся к перезаряжающему свой чудовищный револьвер Брауну.

— И с кем же мы имеем честь? — поинтересовался он по-французски.

— Сергей Иволгин, — по-русски представился названный Брауном. Он закончил с револьвером. Сунул его обратно за отворот пиджака. — По всей видимости, прохожу по тому же ведомству, что и вы, господа жандармы. Я угадал с вашей профессией?

— Именно, — кивнул князь. — По Третьему отделению. Наслышан о вас, Сергей Иволгин. Но видеть ни разу не приходилось. Сопроводим вас в наше посольство.

— Не нужно, — покачал головой Браун-Иволгин. — Возьмите из моего саквояжа кожух. В нем документы, из-за которых и заварилась вся эта каша.

— А вы что же? — удивился Амилахвари.

— У меня еще есть дела, — покачал головой Иволгин. Он надвинул на лицо котелок. Из-под него на нас глянули совсем другие глаза. А когда Иволгин сдвинул котелок, так что мы смогли увидеть его лицо, на нас смотрел совсем не лондонский кокни, а француз или итальянец, да еще и с тонкой щеточкой усов. А вот в глазах его плескалась боль. — Прощайте, господа жандармы.

Он шутливо козырнул нам. Забрал у князя саквояж. И нырнул в тот проулок, из которого выскочили мы с Амилахвари. Мы же отправились прямиком в наше посольство.

Глава 10

Зиновьев сидел за столом и листал бумаги, которые принесли ему мы с князем. Те были составлены в двух экземплярах — на русском и турецком языках. Амилахвари и я читали русский вариант. Посол же, отлично владевший турецким, изучал второй. Потом они с князем обменялись, чтобы проверить наличие возможных разночтений в экземплярах. Но таковых не оказалось. К нашей радости.

Хотя, в общем-то, особых поводов для нее у нас не было. Несмотря на то, что мы узнали, скорее всего, подлинную причину нападения на предыдущее наше посольство. Однако при чем здесь какой-то рудник, по-турецки называвшийся Месджеде-Солейман, а на русском Сулейманова Мечеть, я лично понять так и не смог. Равно как остались для меня загадкой и слова о подозрениях насчет некоего персидского угля.

— Персидский уголь… — оказывается, я произнес эти слова, несколько раз повторяющиеся в тексте документов, вслух. — Что же это такое может быть?

— Странное название, верно, — кивнул князь. — Никогда бы не подумал, что здесь где-то может быть уголь.

Посол же ничего говорить не стал. Вместо этого он электрическим звонком вызвал дежурного секретаря.

— Вот что, — сказал Зиновьев секретарю, — пригласите-ка ко мне губернского секретаря Штейнемана.

Когда секретарь вышел, посол обернулся к нам — и объяснил.

— Штейнеман Борис Карлович, был слушателем в Горном институте. Он понимает во всех этих камнях и углях больше нас троих вместе взятых.

Бывший слушатель Горного института выглядел именно так, как я представлял его себе. Немного моложе меня. С бледным лицом и рыжеватыми волосами. Из нагрудного кармана торчат очки в металлической оправе.

— Вызывали, Иван Алексеевич? — поинтересовался он, глянув на нас с князем лишь краем глаза. Видимо, большего, по его мнению, жандармы не заслуживали.

— Присаживайтесь, Борис Карлович, — указал ему на тронообразный стул Зиновьев. — Вы знаете что-нибудь о таком минерале, как персидский уголь?

— Только слышать доводилось, — пожал плечами Штейнеман. — Но не все даже верили в него, если уж быть честным. Например, профессор Беглов утверждал, что никакого такого особенного персидского угля нет. И все это слухи и заблуждения. Как, например, животвор, который разоблачил еще Ломоносов.

— Нас сейчас интересует вовсе не животвор, — вернул его обратно к интересующей его теме Зиновьев, — а персидский уголь.

— Если вкратце, — пустился в объяснения губернский секретарь, — то, смотрите. Уголь и алмаз имеют одинаковую кристаллическую структуру. Теоретически превращается в алмаз под действием давления, температуры и еще многих факторов. Однако есть предположения, что имеется некий минерал, являющийся, как бы это сказать, промежуточной фазой между углем и алмазом. Это и есть тот самый персидский уголь. У него более высокая плотность, а значит, выше и температура сгорания. Он дает намного больше энергии, чем обычный уголь. Понимаете, на десяти кусках персидского угля размером примерно с кулак, — он продемонстрировал нам сжатые пальцы, рука у Штейнемана была достаточно внушительная, — паровоз может ехать несколько сотен верст с обычной своей скоростью. На одном тендере персидского угля поезд проедет от Петербурга до Петропавловского порта. А пароход, имея в трюмах персидский уголь, трижды обогнет весь мир, не заходя ни в один порт.

Других объяснений лично мне не требовалось. Если это вещество на самом деле существует, то обладающее его запасами государство получит едва ли не власть над миром.

— За этот уголь, значит, перебили все наше посольство, — вздохнул Зиновьев. — Спасибо, Борис Карлович. Ступайте дальше работать, вы очень помогли нам.

Штейнеман поднялся со стула и вышел из посольского кабинета. Скользнул по нам взглядом, но попрощался только с Зиновьевым. В общем-то, с нами он и не здоровался.

— Ох уж мне это интеллигентское презрение к Третьему отделению, — вздохнул посол. — Вас оно не задевает?

— Давно уже нет, — отмахнулся князь. Мысли его явно были заняты совсем другими делами. — Мы немедленно должны отправляться в эту Сулейманову мечеть. Посмотрите, Иван Алексеевич, — он подтолкнул к послу бумаги, не имевшие аналогов на турецком, — ваш предшественник отправил на этот рудник полусотню казаков есаула Булатова. А, кроме того, приобрел на свои средства для них два пулемета Гочкисс и три с половиной тысячи патронов к ним. С таким вооружением и гарнизоном рудник можно превратить в неприступную крепость.

— Но вы-то зачем туда собираетесь ехать? — поинтересовался посол.

— Они сидят сейчас оторванные от остального мира, — объяснил Амилахвари. — У есаула явно есть какие-то распоряжения от предыдущего посла. Тот чувствовал опасность, грозящую ему из-за этого рудника. Но не думал, что британцы — а за этим явно стоят именно они — посмеют напасть на посольство. Скорее уж на рудник. Потому и отправил туда треть посольского конвоя, да еще и два пулемета.

— А ведь они могли пригодиться при обороне посольства, — невпопад заметил я.

— Именно, Никита, — ткнул пальцем вверх князь, — могли и еще как. Но Александр Сергеевич верил, что британцы или кто другой ни за что не пойдут на столь вопиющую акцию, как нападение на посольство другого государства. Он просто не знал, что у британцев нет точных сведений о купленном им руднике.

— И за эти вот сведения они уничтожили наше посольство, — покачал головой Зиновьев. — Британцы ведь отлично понимали, что это может привести к войне.

— Если только таким образом, Иван Алексеевич, они не хотели убить двух зайцев, — предположил я. — Стравить нас с султанатом и заполучить местонахождение рудника.

— Истинно британский стиль вести политику, — кивнул Зиновьев. — И все-таки, князь, зачем вы хотите отправиться на этот рудник?

— Надо вывезти документы из Стамбула, — начал перечислять Амилахвари, — во избежание еще одного нападения на посольство. Как бы оно не закончилось, оно точно приведет к войне с султанатом, которая Русской империи не нужна.

— Вы считаете, что британцы могут пойти на это? — поинтересовался посол. — Сомнительно, знаете ли, князь. Весьма сомнительно.

— Вообще-то, да, — не стал спорить Амилахвари, — крайне сомнительно. Однако это может произойти. И во избежание лучше все-таки, чтобы документы покинули Стамбул. И британцы знали бы об этом.

— Хорошо, — кивнул Зиновьев. — Что дальше?

— Мы должны узнать, есть ли на этом руднике тот самый персидский уголь, — продолжал князь. — Для этого нам понадобится губернский секретарь Штейнеман. Только он сможет подтвердить, является ли руда, добываемая в Сулеймановой Мечети, именно персидским углем. Как только мы выясним это, тут же вернемся в Стамбул. И отсюда свяжемся прямо с Петербургом. Дальше уже пускай там решают, что делать с этим рудником. На этом наше дело закончится. Да и надо же дать знать есаулу Булатову, что он не забыт Родиной. Вы ведь понимаете, как это неприятно и жутко, торчать посреди чужой пустыни. Без связи с домом.

— Почему же без связи? — удивился посол. — Вот, поглядите здесь, князь. — Зиновьев подтолкнул к нему документ, где имелся список полученной экспедицией Булатова экипировки. — Вот здесь. — Посол ткнул в строчку.

Надо признаться, после пулеметов я не особенно внимательно вчитывался в этот документ. А стоило бы. Потому что за две строчки до конца был вписан радиотелеграфный аппарат.

— Почему же тогда они еще не вышли на связь? — поинтересовался я.

— Скорее всего, они выходят, — ответил князь. — Но вряд ли мощности их аппарата хватит, чтобы связаться с Питером. Скорее всего, радируют сюда.

— А ответить им никто не может, — кивнул я. — Потому что посольство уничтожено.

Посол снова нажал на кнопку электрического звонка. В кабинет вошел секретарь.

— Пускай наш радист немедленно отправляется к аппарату, — распорядился посол, — и слушает все частоты. Двадцать четыре часа в сутки. Пусть радисты сменяются, но не перестают слушать, пока не услышат передачу из Месджеде-Солейман, или Сулеймановой Мечети. Как только поймают этот сигнал, пускай немедленно докладывают мне…

— И мне, — позволил себе перебить посла князь.

— … во сколько бы это ни было, — видимо, даже не обратил на эту реплику внимания Зиновьев. — В любую полночь-заполночь.

— Понятно, — ответил невозмутимый, как и положено, секретарь. И не дожидаясь разрешения посла, вышел из кабинета.

— Теперь осталось только дождаться, когда сигнал поймают, — откинулся на спинку кресла Зиновьев.

— И все-таки мы должны покинуть Стамбул, — настаивал Амилахвари. — Я настаиваю на этом. Слишком много усилий британцы приложили, чтобы получить документы. Да и война с султанатом так и не началась. Может быть, не так грубо, как в прошлый раз, но они попробуют устроить провокацию. И снова попытаются убить двух зайцев одним выстрелом.

— Хотите отвлечь огонь на себя, князь? — поинтересовался у него посол. — Погеройствовать желаете? Вас ведь видно до самого дна, Амилахвари!

Я просто не ожидал от обычно спокойного Зиновьева подобной вспышки.

— Вам же всегда хочется чего-то такого-этакого. Особенного. На войну с султанатом не попали — слишком молоды были. Потом подали рапорт о включении вас в наше посольство. Пошерлокхолмствовать захотелось? Почувствовать себя этаким джентльменом тайной войны, верно? Вы ведь следили за британцами несколько часов. Почему не отправили ротмистра Евсеичева сюда? Я прислал бы казаков — и мы взяли бы этих троих, как говорится, тепленькими. Тогда у нас было бы что предъявить британскому консулу. Если, конечно, среди этих троих был майор Лоуренс, или как его там. Вы ведь затеяли с ним персональную вендетту. А из-за этого может все наше дело пострадать!

— Все может быть и так, Иван Алексеевич, — пожал плечами пять же неожиданно для меня князь. — Однако вы не можете отрицать моих резонов. Сколько вы собираетесь ловить сигналы с рудника? А что если они уже отчаялись выйти на связь и теперь ждут, когда к ним кто-нибудь приедет? Ведь до сих пор многие не доверяют технике. Даже среди городских жителей. Что уж говорить о казаках? А вы не исключаете, что радиотелеграф на руднике может быть поврежден. Я должен сам отправиться туда и проверить.

— Я не могу вам запретить этого, Аркадий Гивич, — развел руками посол. — Вы с Никитой не находитесь у меня в подчинении. Я просто хотел напомнить вам, ротмистр, что вы — на службе государю и отечеству. Как бы пафосно это не прозвучало бы. Задумайтесь над своими действиями, князь, прежде чем что-либо предпринимать.

— Я понял вас, Иван Алексеевич.

Я заметил, что по виску князя стекает капля пота, и понял, каких усилий ему стоит это показное спокойствие.

— Но прошу и вас не забывать о том, что майор Лоуренс работает на самых последовательных врагов Русской империи — британцев. Быть может, я и веду некую вендетту с Лоуренсом. Однако все действия майора направлены против нас. Следовательно, все мои действия никоим образом не могут повредить нашему общему делу здесь, в Стамбуле, — договорив, князь поднялся на ноги. И едва ли не строевым шагом вышел из кабинета. Я хотел было последовать за ним, но посол остановил меня.

— Погодите, Никита, — сказал он. — У меня есть пара слов для вас. Это много времени не займет.

— Конечно, Иван Алексеевич, — обернулся я. Сел обратно на стул.

— Послушайте, Никита, — обратился ко мне Зиновьев. — Князь Амилахвари, конечно, весьма обаятельный человек. Безусловно — настоящий профессионал сыскного дела. Но он слишком увлекается. Он потянет вас за собой. Уже тянет. Во все свои безумные авантюры. Вы готовы за ним хоть на край света отправиться. Он — такой человек. Но временами вам лучше остановиться и подумать самому. Куда именно тянет вас князь. Уж не в бездну ли, а, Никита? Упаси Господь, я не настраиваю вас против князя Амилахвари. Он не плохой человек. Но вы еще слишком молоды и не понимаете, как он может повлиять на вас.

Я ничего не стал отвечать ему на это. Да и что тут скажешь? В общем-то, я понимал его слова. Авантюризм князя — налицо. Но все-таки он — мой начальник. И если прикажет следовать за ним в бездну, я отправлюсь и туда. Однако в словах Зиновьева была соль. Я понимал, что он имеет в виду. Вот только поделать ничего не мог. Слишком уж нравилась мне такая жизнь. Наверное, в душе я — такой же авантюрист, как и князь Амилахвари. Новая жизнь слишком сильно отличалась от скучного почти прозябания за столом на набережной Фонтанки. Я ведь из здания Третьего отделения в присутственное время почти не выходил. Копался в бумажках, перекладывая их с левого края стола на правый — и обратно. Ничего и близко похожего на настоящее приключение, которое длилось уже несколько месяцев, у меня не было. И не предвиделось.

Поднявшись с тронообразного стула, я попрощался с Зиновьевым — и вышел из его кабинета.

— Прорабатывал насчет моего влияния, — усмехнулся князь, как оказалось, стоявший сразу за дверью.

— Подслушивали? — поинтересовался я. — Или у меня все на лбу написано?

— Ни то, ни другое, — ответил Амилахвари, направляясь по коридору прочь от посольского кабинета. — Двери тут достаточно толстые, да и не имею я филерских замашек, знаете ли. И эмоции свои скрывать, Никита, вы тоже неплохо умеете. Тут в дело пошла дедукция, как сказал бы Шерлок Холмс, с которым сравнил меня Иван Алексеевич. Наше высокопревосходительство махнул на меня рукой. Для него я, можно сказать, человек конченый. Но раз он задержал вас в кабинете, то явно повел беседу о том, что я дурно влияю на вас. И что вам, Никита, стоит быть поосторожнее со мной.

Я был вынужден признать его полную правоту в этом вопросе.

— Нам надо подготовиться к путешествию, — продолжал тем временем князь. — Покинуть Стамбул мы должны не позднее, чем послезавтра. Посол не даст больше десяти казаков, но нам хватит и этого. Большой толпой ехать может быть слишком опасно. На нас будут обращать много внимания. А это может закончиться для нас плохо. Думаю, вам, Никита, не стоит объяснять почему.

Я кивнул.

— А до того отправимся на базар, прямо в нашей форме, и станем активно закупать все необходимое для нашей небольшой экспедиции.

— Будем ловить Лоуренса на живца, — кивнул я. — Но у вашего плана есть один серьезный изъян.

— Это какой же, Никита? — заинтересовался князь. — Просветите меня.

— Вам не кажется, что наши действия будут слишком уж показными? До того мы передвигались по городу в костюмах. Теперь же, как будто нарочно, чтобы обратить на себя внимание, отправимся на базар в мундирах. Да и сами мундиры не особенно подходят сейчас для прогулок по городу.

— Чем вам наши мундиры не угодили, Никита? — удивился князь. — Мы же не по Невской першпективе в них гулять собираемся. Взглядами на нас дыры прожигать не будут.

— Сейчас синяя форма в Стамбуле опасней, чем в Питере, — объяснил я. — Конечно, наша форма сильно отличается от турецкой, но не для простого обывателя. А после раскрытия заговора и резни, устроенной младотуркам, никто из военных не рискует выходить на улицу в форме. Вы же не хотите, чтобы нас толпа доставила прямиком в руки янычар. Не забывайте, что Браун-Иволгин стащил бумаги у самого Аббаса-аги, если, конечно, Лоуренс не врал. А врать ему вроде бы не было резона в тот момент. Мы следили за Лоуренсом и его двумя приятелями — и слышали все, что майор говорил Иволгину-Брауну.

— Браво, Никита! — даже в ладоши прихлопнул князь. — Беру вас в джентльмены тайной войны! Вы умеете дедуктировать не хуже моего. Этак дорастете до Шерлока Холмса в понимании нашего высокопревосходительства. Завтра отправим слуг на базар, чтобы закупили все необходимое. А мы с вами отправимся вместе с кем-нибудь из казаков на конский рынок. Падишах одарил нас отличными конями, но для экспедиции нашей нужны еще и мулы или верблюды, или просто вьючные лошади. Как вы думаете, Никита, сможем мы помочь казаку разобраться с этим товаром?

— Вряд ли, — честно ответил я. — Я — человек городской. В седле-то держусь только потому, что мы все-таки кавалерия. Приходится практиковаться время от времени. Опять же, можно из присутствия уйти пораньше время от времени, чтобы в конюшню зайти на пару часов. Отдохнуть от вечных наших бумажек.

— Но, с другой стороны, и излишней нарочитостью все-таки наш визит на конский рынок не станет. В конце концов, я грузинский князь. — Амилахвари сделал энергичный жест правой рукой, и продолжил уже с гортанным закавказским акцентом: — И в лошадях разбираюсь лучше любого казака.

Пичи Карнахан глядел на своего старинного приятеля Дэниэла Древотта. А тот смотрел на свою новую руку. Металлическую руку, напоминающую старинную перчатку рыцарей. На ладони ее красовались масонский циркуль и глаз. Так сразу и не заметишь, однако всегда можно продемонстрировать нужному человеку. Пичи знал, что кое-кто из братьев делал татуировки на ладони с той же целью. Они являлись неплохим дополнением к словам о сыне вдовы.

Чертов револьвер Брауна оказался страшнее двух, которыми были вооружены русские жандармы. Лоуренсу дважды прострелили плечо, однако пули только вырвали пару кусков мяса из плеча. А вот Древотту практически перемололо кости локтя. Врач британского консульства провозился с Древоттом не один час, пытаясь спасти его руку. Но все его усилия пропали втуне. Тогда он занялся ранами Лоуренса, которые не были столь опасны. А к Древотту Бредфорд вызвал хирурга из немецкого консульства. Доктор Норберт был больше инженером, нежели врачом. Он занимался изготовлением протезов высокого качества. Поговаривали, что в Стамбул Норберт был вынужден бежать из-за слухов о неких бесчеловечных экспериментах над бродягами, которые он вроде бы проводил в родном Нюрнберге. В столице же султаната никто не интересовался судьбой подобных людей. Несмотря ни на что, Бредфорд заплатил доктору Норберту хорошие деньги за помощь Древотту.

Норберт приехал поздно вечером. Потребовал для работы отдельную комнату. Его ассистенты занесли туда ящики и саквояжи с инструментами и оборудованием доктора. На большой стол уложили Древотта. Тот все еще находился без сознания после длительной операции, которую проводил врач британского консульства. А после этого Норберт выставил из комнаты всех, включая сильнее других сопротивлявшегося Карнахана. Запер за собой двери. И велел не беспокоить его, пока он сам оттуда не выйдет.

Звуки из-за двери доносились самые зловещие. Визг пил и сверл. Скрежет металла. И самые жуткие, понять происхождение которых не представлялось возможным. Дежуривший, словно на часах у двери, Карнахан мерил коридор шагами. Несколько раз к нему подходил Лоуренс. Пытался отвлечь его разговором, а то и увести подальше от зловещей двери. Но упрямый ирландец все время отказывался. В последний раз — весьма невежливо. Пичи сжал кулаки, готовый уже ударить Лоуренса, лишь бы тот отстал.

— Хватит уже, майор! — вскричал не своим голосом Карнахан. — Не держите меня за тупого Пэдди! [22]Я ни шагу не сделаю отсюда, пока не увижу Древотта. Постарайтесь понять это, Лоуренс!

— Вы уж простите меня, Карнахан, — совершенно спокойно ответил ему Лоуренс, — но вы просто изводите себя. Без какой-либо нужды. Вы ничем не можете помочь Древотту сейчас. Идемте со мной — и выпьем за его здоровье. И за успех операции чертова немца.

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку. Протянул ее Карнахану. Тот принял, отвинтил крышку. Понюхал содержимое, поняв, что это виски Карнахан хорошенько приложился к фляжке. Легче не стало. Только в голове зашумело подозрительно быстро.

— Что вы подмешали в виски, Лоуренс? — быстро все понял Карнахан. Но было поздно. Ноги его стали ватными. Пичи попытался опереться рукой о стену, но его повело, будто он не пару глотков сделал, а вылакал целую бутылку хорошего виски.

— Да какая, собственно, разница, — пожал плечами майор, подхватывая ирландца, — что за снотворное подмешал я в виски. Вкуса-то оно не испортило.

Лоуренс махнул слуге, предупредительно стоявшему неподалеку. Тот подхватил Карнахана под другую руку. Вместе они поволокли его в ближайшую комнату, где была кровать. Уложили Пичи на кровать. После этого слуга принялся снимать с него туфли и раздевать. Лоуренс же вышел из комнаты.

Когда же негодующий Карнахан проснулся и ринулся выяснять отношения, едва прикрыв наготу, выяснилось, что Древотт уже покинул операционный стол. Более того, даже с немецким врачом-механиком Бредфорд расплатился. И тот покинул британское консульство.

— Он предложил мне на выбор несколько вариантов руки, — говорил Древотт, демонстрируя стальную конечность Карнахану. — Более изящную, такую, что от живой не отличить. Если поверх перчатку надеть, так и подавно. Но я выбрал эту! — Он сжал стальной кулак. Из костяшек выскочили шипы длиной дюйма в три. Разжал, демонстрируя лезвия на крайней фаланге каждого пальца. — За ними, конечно, ухаживать надо. Но в драке незаменимая вещь. Думаю, такая рука станет нам неплохим подспорьем в деле завоевания языческого Каферистана.

— Лучше бы обойтись без такого подспорья, — покачал головой Карнахан. — По мне, так это надругательство над человеческим телом.

— Ну, первыми надо мной надругались русские, — усмехнулся Древотт. — Это они мне руку отстрелили. А немецкий доктор только залатал меня, не более того.

— Тебе теперь с этим жить, — в ответ усмехнулся Карнахан. — Главное, когда будешь с очередной бабой, не забывай об особенностях своей новой руки. А то будет достаточно много проблем.

Древотт только плечами пожал.

Конский рынок — это нечто особенно. Дикая смесь десятков запахов, от которой на жаре быстро начинает кружиться голова. Вечная толкотня. Стамбул быстро ожил после рейдов янычар и охоты на младотурок. Жители столицы султаната не могли долго сидеть по углам, будто перепуганные мыши. Первым ожил большой базар — нельзя ведь обходиться без свежих продуктов. А те в свою очередь слишком быстро портятся на местной жаре. Следующим же был именно конский рынок. Слишком большие деньги вертелись тут.

Самые лучшие сделки заключались в большом крытом манеже, где всегда царила приятная прохлада. Остальные же — под открытым небом. В деревянных загонах толкались кони разных мастей. Отдельно — ослы и мулы. Их нельзя было содержать вместе со скакунами, чтобы не оскорблять красавцев. Рядом с ними надрывались зазывалы, нахваливающие товар. Хозяева же, как правило, сидели на коврах и потягивали кальяны, поглядывая на всех с легким презрением.

Мы с князем надели на себя казачьи гимнастерки, пришив к ним погоны на живую нитку. Собственно, покупал наш третий спутник — урядник Бурмашов. Деньги на покупку вьючных лошадей или верблюдов были именно у него. Мы же шагали с умным видом, поглядывая на товар. Говорили что-то. Однако окончательный выбор был за урядником.

Но взгляды наши были направлены вовсе не на лошадей. Мы высматривали тех, кто может наблюдать уже за нами. А они явно тут были. Не могло их не быть. Слишком уж привлекали мы к себе внимание. Да и дервиш, постоянно околачивавшийся рядом с нашим посольством, прошептал что-то сопровождавшему его мальчишке, как только мы покинули посольство. И мальчуган тут же умчался куда-то. Значит, британцы или кто бы ни следил за нами, знают, что два офицера и казачий унтер вышли из посольства.

Вот только либо я плохо глядел, либо нас сочли слишком уж незначительными фигурами, чтобы следить. Но все оказалось иначе. Нам подстроили ловушку у очередного загона с дромадерами. Слуга-зазывала подвел нас к невозмутимым животным. Урядник только протянул руку к поводу, чтобы пригнуть голову ближайшего верблюда пониже. Но тут хозяин закричал что-то. Он подскочил со своего кофра, потрясая кулаками. Тряс космами. Топорщил густую бороду. Изо рта его летела слюна.

Мы с князем, не сговариваясь, отступили от него. Вдруг — сумасшедший или бесноватый. Зазывала мгновенно вцепился в руку урядника железной хваткой. А вокруг уже начали собираться «неравнодушные обыватели». Как-то слишком уж быстро и организованно.

— Готовьтесь, Никита, — быстро произнес князь, роняя руку на эфес шашки, — сейчас нас будут убивать.

И действительно, вокруг нас уже начала собираться толпа. В грязных бешметах, рваных куртках, шароварах, каким позавидовали бы и гоголевские запорожцы. И все при оружии. Засверкали на солнце клинки длинных ножей, кривых сабель. Виднелись даже острия коротких копий.

Толпа надвигалась на нас, подзуживаемая криками торговца, брызжущего слюной.

— Да заткните вы его, урядник! — воскликнул князь. — Надоел уже со своими воплями!

Освободившийся из железной хватки пальцев слуги-зазывалы урядник врезал пудовым кулаком сначала слуге, а после успокоил и хозяина. Тот рухнул в пыль. Бороду его пачкала теперь кровь.

И это стало сигналом к атаке для толпы врагов. Они ринулись на нас, размахивая разномастным оружием.

— Алла! — пронеслось над конским рынком. — Алла!

В одно мгновение я понял, что пистолет — даже маузер, который я с трудом впихнул в длинную кобуру от офицерского смит-вессона — мне не поможет. Не успею просто выстрелить больше пары раз. Я выхватил из ножен тяжелый прямой палаш, подаренный князем перед аудиенцией у падишаха. Князь рядом со мной обнажил кривую кавказскую шашку. С другой стороны встал урядник Бурмашов. В правой руке он сжимал шашку, в левой — нагайку с пулей на конце. Такой можно не только изуродовать человека, но и прикончить парой ударов.

И тут на нас налетела сторукая, воющая и вопящая толпа!

Первым со мной столкнулся натуральный дервиш, вооруженный коротким копьем, украшенным еще и бунчуком из конского волоса. Я умудрился перехватить древко копья левой рукой. Рванул на себя, пытаясь увлечь за ним и дервиша. Тот оказался скверным бойцом. Он едва не рухнул на колени. Правда, оружия не отпустил. Но это его не спасло. Я от души рубанул его палашом, целя сзади по шее и затылку. Тяжелый клинок проломил дервишу череп, сокрушил позвоночник. Он рухнул на колени передо мной, будто преклоняясь. Я оттолкнул его ногой от себя. Дервиш повалился на спину. Под ним начала разливаться лужа крови, превращая пыль в грязь.

Мне некогда было разглядывать поверженного врага. На его место уже спешил следующий. Сверкнула сталь кривой сабли. Мой новый противник казался достаточно зажиточным человеком. Он был хорошо одет — и оружие у него не шло ни в какое сравнение с копьем убитого дервиша. И орудовал он своей саблей весьма ловко. Уж всяко получше моего.

Я отбил пару его выпадов. Звякнули друг о друга остро отточенные клинки. Брызнули в разные стороны искры. Мой противник рассмеялся. Крикнул мне что-то, сверкая белозубой улыбкой. Не понимая его, я не стал отвечать. Сосредоточился на схватке. Враг был быстрее меня. Сабля его была куда легче моего палаша. Поэтому я мог рассчитывать только на один хороший удар, который уложит противника, как и дервиша. Он это понимал не хуже моего, а потому изматывал наскоками. Кричал что-то. Махал руками, наверное, призывая товарищей поглядеть на расправу.

Однако его, видимо, неверно поняли. Вместо того чтобы глядеть, другие левантийцы бросились на меня, стремясь оттеснить от князя и урядника Бурмашова. Теперь мне пришлось отмахиваться от них широкими взмахами палаша. Но так я слишком быстро устану. Выбьюсь из сил, и меня можно будет брать, как говорится, тепленьким.

Так бы, наверное, и случилось, не вмешайся судьба в виде грязного полуголого фанатика с кинжалом в руке и перекошенным в оскале лицом. Он оттолкнул богато одетого человека с саблей. Растолкал остальных и ринулся на меня. Сам хотел перерезать мне горло. Отступив на полшага, я поймал фанатика на клинок палаша. Классически. Как учили еще в юнкерском училище. Прямой клинок глубоко вошел в тело фанатика. Вскрыл грудную клетку. Затрещали ребра. Хлынула кровь. Пинком я отправил тело фанатика в толпу врагов.

Хорошо одетый поймал его и отшвырнул в сторону. Сам бросился на меня, опережая товарищей. Наши клинки скрестились снова. Но только теперь в атаку пошел я, немало удивив этим врага. Тот не был готов к этому моему рывку. Тяжелый клинок палаша отбил его саблю далеко в сторону. Я толкнул противника левой рукой. Приемчик грязный, но действенный. А в схватке, где на кону стоит жизнь, запрещенных приемов не бывает. Потерявший равновесие на мгновение хорошо одетый мусульманин не успел ни уклониться от моего удара, ни отбить его. Палаш ударил его точно в лоб. Хоть и почти без замаха. Все сделал тяжелый клинок. Схватившись за голову, мусульманин упал на колени. Между пальцами его обильно струилась кровь.

Товарищи убитого ринулись на меня. Им удалось-таки оттеснить — буквально выдавить — меня из нашего строя. Я отчаянно рубился, отмахиваясь палашом. Тяжелый клинок его ломал клинки их плохоньких сабель, деревянные древки копий, неизменно украшенных бунчуками. Я даже не видел иногда, куда и в кого попадаю. На землю падали отсеченные тяжелым клинком руки — когда только кисти, а когда и по самый локоть. Кому-то мне удалось вскрыть грудную клетку. Кому-то выпустить кишки. Кому-то даже отсечь голову.

Когда-то, в юнкерском училище, я и подумать не мог, что искусство фехтования может когда-нибудь спасти мне жизнь. Если уж честно, я считал фехтование пережитком прошлого. И частенько прогуливал уроки, в чем сейчас раскаивался.

Первым упал в стамбульскую пыль урядник Бурмашов. Несколько полуголых фанатиков, казалось, не чувствовавших ни ударов нагайки, ни выпадов шашки, повалили его на землю. В дело пошли длинные кинжалы. Фанатики наносили ему удар за ударом. Взметывали вверх ножи — с их клинков стекала кровь. Они ранили и друг друга, но и этих ран тоже не замечали.

Князь Амилахвари внезапно перекатился на то место, где фанатики продолжали кромсать тело Бурмашова. Несколько раз вспыхнула на солнце его кавказская шашка. Головы фанатиков покатились на землю. Князь подхватил нагайку урядника. Обрушил ее на врагов. Пуля на конце ее оставляла страшные раны на лицах и телах врагов. Шашка уже довершала дело. Очень скоро нас окружила настоящая груда мертвых тел.

Я хотел было прорваться к князю, но решил, что могу и сам попасть под его удар. Не важно — шашкой ли или же нагайкой.

Вместо этого я сосредоточился на схватке с теми врагами, кто сейчас нападали на меня. А их хватало, несмотря на наши с князем усилия. Да и смерть Бурмашова словно придала им сил. Забыв о страхе, кидались они на меня. Вот только в отличие от фанатиков очень даже замечали раны, нанесенные тяжелым палашом.

Я трижды проклял себя за то, что не стал пробиваться ближе к князю. Но было поздно. На него налетели сразу пятеро воинов, вооруженных копьями. Бунчуки их были выкрашены хной. Наверное, они принадлежали к одной какой-то секте. Князь срубил два древка, прежде чем враги успели добраться до него. Хлестнул нагайкой по лицу третьего, заставляя того слегка притормозить.

Я увидел, что еще один мусульманин, вооруженный более коротким копьем с бунчуком, выкрашенным хной, замахнулся для броска. Я хотел крикнуть об этом князю. Однако отлично понимал, что в горячке боя он меня просто не услышит. И все-таки крикнул. Громко, как только мог. Срывая горло, кричал и кричал князю об опасности. Но он слышал меня.

Словно во сне видел я бросок короткого копья. Наконечник глубоко погрузился в бок князя Амилахвари. Он скривился от боли. Схватился за раненый бок. Выцветшая гимнастерка его и штаны начали быстро темнеть от крови. Враги тут же ринулись на него всем скопом. Не прошло и секунды, как тело его поняли в воздух, нанизанное на короткие копья. Мусульмане потрясали им, будто знаменем. Мертвый князь трепыхался, будто тряпичная кукла. Кривая кавказская шашка и казачья нагайка выпали из его рук.

И вот тут у меня, как говорят в простонародье, сорвало крышу. Это — весьма правильное выражение. Как будто ураган пронесся в голове, выдув оттуда практически все. Даже инстинкт самосохранения. Оставил этот ураган только одно — жажду мести. Жажду крови врагов, убивших князя.

Очертя голову я ринулся прямо в толпу врагов. Щедро раздавал удары направо и налево. Словно полуголый фанатик, я не обращал внимания на полученные ранения. Тяжелый палаш крушил мусульман. Отрубал руки-ноги и головы. Сокрушал грудные клетки. Проламывал черепа.

Главное, это дорваться до поднявших на копья врагов. Остальное — не важно. Перебить проклятых мусульман с копьями, чьи бунчуки выкрашены хной. А дальше хоть трава не расти. Можно и самому помирать. Раз уж князя с урядником убили, то и мне лежать в кровавой грязи. На роду, наверное, написано.

Меня не смогли остановить. Я рубил, рубил и рубил. По древкам копий, по саблям, по живой плоти. Мусульмане вокруг меня падали, поливая землю кровью. И вот впереди проклятые сектанты, бунчуки на чьих копьях выкрашены хной. Они так и оставили их воткнутыми тупым концом в землю. Над головой моей висел теперь мертвый князь Амилахвари.

Теперь уже и не понять, кто тут сектант, а кто просто мусульманин, пришедший убивать нас троих. И потому я рубил палашом направо и налево. Невольно срубил несколько копий, на которые был нанизан князь. Его тело упало на нас сверху. Даже мертвый князь помог мне. Труп его придавил одного из нападавших. Тот не успел освободиться от тела. Я прикончил его, раскроив череп.

Но после этого мои силы стремительно пошли на убыль. И ярость иссякала, уходя, будто вода в песок. Все внутри заполняли пустота и усталость. Я раз не успел вовремя отбить вражеский выпад. Сабля царапнула плечо, разорвав гимнастерку. Чье-то копье распороло голенище сапога. Икру рванула резкая боль. Я едва успел отбить в сторону клинок сабли, нацеленный в голову. Однако тот зацепил меня. По лбу и виску заструилась кровь.

Я упал на колено. Вскинул палаш, закрываясь от посыпавшихся на меня градом ударов. Если бы враги не мешали друг другу, неорганизованно толкаясь, крича и брызжа слюной, меня давно бы прикончили.

Команды и выстрелы я даже не услышал. Не сразу понял, почему начали вокруг меня падать люди. Сухо щелкали винтовки, заглушая уже и крики обезумевших мусульман.

Я поднялся на ноги. Опустил палаш. С клинка его стекала кровь. Ко мне, перешагивая через трупы, шел сам Аббас-ага. Его легко можно было узнать по богатому доспеху, несмотря даже на скрытое маской лицо. Янычары прохаживались среди тел, выискивая еще живых и без жалости добивая их.

Аббас-ага подошел ко мне. Снял маску. И неожиданно обратился на чистейшем русском. Без акцента.

— И что же здесь делают герои султаната? — поинтересовался он, обойдясь без приветствий.

— Лошадей покупали, — ответил я, слишком уставший, чтобы удивляться чему-либо. — Или верблюдов.

— Никак в путешествие собрались, — усмехнулся Аббас-ага. — Наверное, в Месджеде-Солейман, не так ли?

Я только плечами пожал.

— Если бы не челенк самого падишаха, украшенный тридцатью тремя средними и ста одиннадцатью мелкими бриллиантами, — сквозь зубы процедил Аббас-ага, — я зарубил бы тебя, русский, своей же саблей.

— Спасать нас вы тоже не торопились, — наугад буркнул я. Слишком ж вовремя явились янычары. Как раз, когда меня уже почти прикончили. Они вполне могли не видеть, что я еще жив. Надо мной ведь столпились обезумевшие от крови мусульмане, размахивающие холодным оружием. — Дождались, пока всех нас перебьют. И только после этого напали на этих фанатиков.

— Иншалла, — подняв лицо к небу, произнес Аббас-ага. — Но никто не спасет вас, если вы отправитесь в Месджеде-Солейман. Нога ни одного неверного не ступит на священную землю Сулеймановой Мечети.

— Оставьте, Аббас-ага, — я глянул прямо в его черные глаза, — при чем тут священная земля. Вам ведь важна не сама земля, а то, что она хранит в своих недрах. Персидский уголь.

— А ты ведь мог и не пережить нападение фанатиков, русский, — прошипел Аббас-ага.

— Документы о Месджеде-Солейман есть и у англичан, — выдал я из рукава фальшивого козырного туза. — Они похитили их из русского посольства после разгрома…

— Врешь! — оборвал меня Аббас-ага. — Я видел эти документы! Они были на теле мертвого казака, которого прикончили мои люди.

— Но ведь их украли и у вас, Аббас-ага, — усмехнулся я, идя ва-банк. — И явно не наши казаки. Майор Лоуренс, наверное, уже покинул Стамбул, вместе со своим приятелем шерифом Али. Мы хотели искать их, но теперь в этом отпала надобность, Аббас-ага. Вы сами сообщили нам место, где находится рудник с персидским углем.

Ага янычар вскинул саблю. Но я каким-то чудом успел отбить ее в сторону. Хотя руки и палаш словно налились свинцом.

— Убьете награжденного челенком со средними и малыми бриллиантами? — поинтересовался я. — Да еще и на глазах толпы зевак и своих людей. Можете сколько угодно говорить, что никто из них рта не раскроет без вашего приказа. Слухов не остановить. А быть может, среди них, — я указал на янычар, закончивших свое жестокое дело, — есть тот, кто метит на ваше место. Или же тот, кто захочет выслужиться перед следующим агой, рассказав ему о том, что тут произошло на самом деле.

— Ты неплохо стал разбираться в восточных интригах, — усмехнулся Аббас-ага, поднимая левую руку с зажатой в ней жуткой маской. — Но знай одно, русский. Всякий раз засыпая, проверяй постель. Ты вполне можешь найти там гюрзу или скорпиона.

— Это я знал и раньше, — дерзко ответил ему я.

— Бери этих двух верблюдов, — махнул Аббас-ага на пару ближайших зверей, отворачиваясь от меня. — Хорошие дромадеры — прослужат тебе до смерти. — Он надел на лицо маску и начал раздавать своим янычарам команды на турецком. Как будто и не разговаривал со мной только что по-русски без малейшего акцента.

Глава 11

Четыре верблюда и два мула составляли обоз Древотта с Карнаханом. На горбах дромадеров красовались зеленые ящики с закрашенным британским львом. В длинных лежали винтовки «Пибоди». В пузатых, похожих на бочки, патроны к ним. Винтовок было около полутора сотен. Устаревающие винтовки «Пибоди» постепенно меняли в британской армии на магазинные Ли-Метфорды. Почти все полки пешей гвардии уже сменили вооружение — так что «Пибоди» на складах лежало достаточно. Достать их не представляло труда для лорда Бредфорда. Особенно с помощью детей вдовы в военном министерстве Британской империи.

На мулах везли съестные припасы.

Карнахан и Древотт формально попрощались с консулом. Для этого они снова нацепили красные британские мундиры с пуговицами, начищенными до блеска. Словно на параде.

Они синхронно отдали честь лорду Бредфорду.

— От всей души благодарим тебя, брат Бредфорд! — выпалил Карнахан.

— Вы дали нам даже больше, чем мы просили у вас, брат Бредфорд, — добавил Древотт.

— Поднимите над языческим Каферистаном британский флаг, — напутствовал их лорд Бредфорд.

Оба героя Хайбернского перевала четко отдали честь. Развернулись через левое плечо. И вышли из кабинета.

У дверей консульства их встретил майор Лоуренс. Как ни удивительно, он вел за собой четырех верблюдов в одной связке.

— Покидаете Стамбул, майор? — удивился Пичи.

Лоуренс был еще бледен после ранения. Но его не пришлось латать так серьезно, как Древотта. Потому и поправился он раньше.

— Отправляюсь обратно в Африку, будь она неладна. — Майора явно не радовало новое назначение. О чем не преминул заметить Карнахан. — Верно, — кивнул Лоуренс. — Здесь осталось слишком много дел. Вот веду верблюдов шерифу Али.

— Разве тому не хватает верблюдов? — удивился Древотт.

— Ему нужно золото, брат Древотт, — ответил Лоуренс, — для того, чтобы нанять достаточно людей и с ними преследовать русских.

— А он все еще не может въехать в Стамбул? — поинтересовался Карнахан. — Город же вроде открыли еще вчера.

— Только на его улицах в одежде жителей пустыни лучше не появляться, — усмехнулся Лоуренс. — Их до сих пор принимают за ховейтатов Ауды. Тут же вокруг любого человека в бурнусе собирается толпа. Орут и зовут янычар. И всем наплевать на различие между одеждой харишей и ховейтатов.

Он оглядел верблюдов, груженных оружием.

— Я смотрю, вы тоже покидаете Стамбул. С таким количеством оружия и патронов Каферистан сам упадет к вашим ногам.

— На все воля Божья, — развел руками Карнахан.

Три человека, восемь верблюдов и два мула шагали по пыльным улицам Стамбула. Шли к воротам. Они не знали своей судьбы. Не знал Пичи Карнахан, что ему придется провисеть сутки на дереве, а после его снимут, почтя за чудо то, что он еще жив. Не знал Дэниэл Древотт, что ему придется пройти по выстроенному по его приказу мосту, а за его спиной жрецы станут рубить веревки, на которых тот держится, тяжелыми саблями. Не знал своей судьбы и майор Т. Е. Лоуренс, хотя ему часто снится, как он мчится верхом на диковинном двухколесном агрегате, как свистит ветер у него, как пылинки врезаются ему в лицо. А потом страшный удар. И всякий раз в этот момент Лоуренс пробуждался ото сна в холодном поту.

Они вышли из Стамбула. Ленивые стражи у ворот не обратили на небольшой караван никакого внимания. С белых джентльменов начальники запрещали брать мзду. И хотя тут явно было чем поживиться, но стражи ворот демонстративно не обращали на людей, верблюдов и мулов ровным счетом никакого внимания.

За воротами Лоуренс распрощался с Карнаханом и Древоттом. Их дороги расходились навсегда. Лоуренса ждал шериф Али, а Древотта и Карнахана — Каферистан.

Шериф Али скучал. Вот уже несколько дней ему пришлось провести в своем шатре, раскинутом невдалеке от стен Стамбула. В сам город было не попасть. Однако вчера от Лоуренса прилетел почтовый голубь. В коротенькой записке, привязанной к его лапке, было написано, что завтра майор прибудет сам. С золотом и дальнейшими указаниями. А это значит — конец тоске.

Шериф Али ждал Лоуренса с нетерпением. Он потягивал ледяную воду из пиалы. Будучи истовым мусульманином вина шериф не касался, а сок плодов не особенно любил. Житель пустыни — он предпочитал всему холодную воду.

Один из тридцати сопровождавших его людей с почтительным поклоном вошел в шатер.

— Пришел Лоуренс, — произнес воин. — С ним четыре груженых верблюда.

— Проводи его ко мне, — кивнул шериф Али.

Майор вошел в шатер сразу же, как только его покинул воин в черном с красной отделкой бурнусе. Лоуренс сел на ковер по-турецки. Снял шляпу. Приложился прямо к кувшину с водой, откуда шериф Али наливал ее в пиалу.

— Что ты привез мне, Лоуренс? — спросил у него ничуть не возмутившийся шериф Али.

— Золото, — ответил тот. — Четыре моих верблюда нагружены золотом. Британскими фунтами, левантийскими лирами, русскими червонцами. На них ты купишь много воинов. Хороших, а главное, беспощадных воинов. С ними ты пройдешь вслед за русскими казаками вплоть до того места, куда они направляются. А после перебьешь там всех. Никого не оставишь в живых.

— Ты разве не поедешь со мной в этот раз? — удивился шериф Али, хотя виду и не подал.

— Нет, Али, — покачал головой Лоуренс. — Я возвращаюсь в Африку. Британские войска пересекли границу Наталя. Они отправляются на юг Африки — в страны белых варваров — буров. Я не могу взять тебя с собой, Али. Ты должен закончить то, что мы начали здесь. После того, как перережешь всех там, куда приедут русские, ты оставишь там самых надежных людей, а сам отправишься в Стамбул. Передашь консулу Бредфорду точную карту дороги до того места и подробно расскажешь обо всем.

— А после этого? — Шериф Али взял у Лоуренса кувшин. Вылил остатки холодной воды в пиалу. Сделал глоток.

— Возвращайся к своим харишам — и жди меня.

— Я сделаю все и буду ждать тебя, — кивнул шериф Али, ставя опустевшую пиалу на ковер.

— Я знаю это, — кивнул в ответ майор Лоуренс.

Он протянул руку шерифу. Тот крепко пожал ее. Лоуренс поднялся на ноги и вышел из шатра.

Шериф Али откинулся на подушки. Поглядел в потолок шатра, закинув руки за голову. Звезды, вышитые на тяжелой ткани, должны были предсказывать ему только хорошую судьбу. Но отчего-то сейчас в их узоре шериф Али видел лишь смерть.

— Нет-нет-нет! И не просите, Никита. Вы — не князь Амилахвари, вам я могу просто приказать не совать голову в петлю.

Посол Зиновьев мерил кабинет шагами. Я предугадывал его реакцию, когда шел с докладом о происшествии на конском рынке. Но кроме доклада у меня был письменный рапорт о командировке в Месджеде-Солейман. Прочтя доклад и рапорт, Зиновьев подскочил из-за стола, прихлопнул ладонью обе бумаги разом.

— Да вы что, Никита, из ума сошли от местной жары?! — вскричал он. — Князя в посольство привезли мертвым, перекинутым через верблюжий горб. Я уже молчу об уряднике Бурмашове. Говорят, его вовсе в мешке везти пришлось. На куски разорвали!

— Я сам укладывал его мешок, — буркнул я, глянув на посла исподлобья.

Зиновьев поперхнулся. Прикрыл лицо кулаком. Похоже, ему стало не по себе, когда он представил эту безрадостную картину.

— Тем более, Никита, — переведя дыхание, продолжал он, — вы на своей шкуре прочувствовали, как ведется политика на Востоке. Посредством кривых ножей и толпы разъяренных фанатиков.

— А вы не думали, ваше высокопревосходительство, — мрачно заявил я, — что там, в Месджеде-Солейман, наших казаков режут кривыми ножами разъяренные фанатики.

— И чем же вы можете им помочь с десятком казаков и бывшим горным инженером? — поинтересовался Зиновьев.

— Все резоны вам уже излагал князь Амилахвари, — пожал плечами я. — Зачем же их повторять снова и снова?

— Может и так, — не стал спорить Зиновьев, — но вас я отпустить не могу. Князь был изрядный авантюрист. Я вижу, что он успел дурно повлиять на вас, Никита.

— Не говорите так о нем, ваше высокопревосходительство, — отчеканил я. В голосе прозвучали незнакомые даже мне самому металлические нотки. — Живые могут оправдаться — мертвые нет.

— Не заводитесь, Никита, — осадил меня князь, будто разыгравшегося жеребца. — Вы еще молоды. Я, как человек старше вас годами, имею некую ответственность за ваши поступки. И не могу вот так просто отпустить вас на самоубийственное дело.

— Простите, Иван Алексеевич, — решил я дальше именовать его казенным высокопревосходительством, — но я должен сделать то, чего не успел князь Амилахвари. Это мой долг не только перед ним. И к тому же, я не только и не столько молодой человек — сколько штаб-ротмистр Отдельного корпуса жандармов. Я служу в Третьем отделении. Я расследовал дела опасных сект. И пускай такого опасного задания, как в этот раз, еще не было в моей карьере, но…

— Никаких «но»! — снова вспылил Зиновьев. — Никаких «но»! Я вас просто не никуда не отпущу!

— Иван Алексеевич, — вдруг усмехнулся я, — со мной так батюшка разговаривал, когда узнал о том, что я не в армию отправляюсь служить — не в пехоту, не в кавалерию, не в артиллерию. А принял предложение поступить в Отдельный корпус жандармов. Тоже ругался и кричал, что не пустит меня никуда.

Зиновьев поглядел на меня сначала, как на сумасшедшего. Наверное, после страшной схватки на конском рынке я был немного похож на безумца. А потом и сам рассмеялся.

— А знаете, Никита, — сказал посол, подписывая мой рапорт, — вы умеете убеждать намного лучше покойного князя. Надеюсь, вы останетесь на панихиду по князю Амилахвари.

— Безусловно, — кивнул я.

Пускай время и не терпело, как мне казалось. Но не отдать последние почести человеку, которого уже тогда считал своим учителем, я не мог.

Однако и про сборы никто не забывал. Полковник Медокур выделили мне десяток казаков под командованием усатого вахмистра Дядько, по прозвищу, естественно, Дядька. Они готовили все для нашего отъезда. Грузили на верблюдов тюки с едой, фуражом и патронами. Кормили лошадей. Дядька лично проверял амуницию у каждого казака, выбранного для похода к Месджеде-Солейман. Я пообещал ему, что устрою инспекцию всем лично сразу после похорон князя Амилахвари.

Князя же хоронили по всем воинским правилам. Взвод казаков в парадных синих мундирах маршировал следом за гробом. Сам же гроб несли четыре самых дюжих казака из подчиненных Медокура. Они медленно шагали с тяжкой во всех смыслах ношей на плечах. Рядом с ними шли я, посол Зиновьев и еще несколько чинов из посольства. Губернского секретаря Штейнемана среди них не было. Это я отметил как-то автоматически.

Открытый гроб с телом князя казаки поставили на краю могилы. Было на территории, выделенной нам падишахом, и небольшое кладбище. На нем уже покоились убитые из предыдущего посольства. Из-за этого батюшка, входящий в штат уже нашего посольства, нарек его кладбищем невинно убиенных.

Рядом с гробом князя поставили еще один. В нем покоились останки растерзанного урядника Бурмашова. Он так и лежал там в холщовом мешке, куда собрал разрозненные части тела я. Собственно, потому гроб его сразу заколотили.

Батюшка встал над парой гробов. Взмахнул кадилом. Начал нараспев читать заупокойную. Я пропускал его слова мимо ушей. Взгляд мой был прикован к бледному, умиротворенному лицу князя Амилахвари. Морщины на нем разгладились — и теперь он казался мне едва ли не ровесником. А то и человеком моложе меня, если бы не усы. На груди его красовались ордена, включая недавно полученный из рук великого визиря — Меджидие. Денщик надел на князя новенький парадный мундир. Рядом с телом лежала кривая кавказская шашка, в руках с которой он умер. Я видел ее иссеченный клинок, залитый кровью. Ее никто не стал чистить — положили прямо так.

Но вот батюшка завершил свой тяжелый речитатив. Опустилось чадящее дымом кадило. Он кивнул казакам. Те накрыли гроб князя крышкой. Одновременно с тем, в котором лежал урядник Бурмашов, подняли на прочных веревках. Начали аккуратно опускать в свежевырытые могилы.

Казаки из взвода, сопровождавшего гробы, по команде вскинули к плечу винтовки. Я шагнул к ним. Встал рядом с командующим полковником Медокуром. Тот не возражал. Вместе достали мы массивные уставные смит-вессоны. Подняли стволами вверх.

— Огонь! — рявкнул Медокур.

Выстрелы рванули прочное полотно воцарившейся тишины.

— Огонь! — И еще один залп.

— Огонь! — Третий залп.

Казаки отпустили веревки. Взялись за лопаты. Принялись закидывать могилы свежей землей. Когда работа была окончена, на холмиках установили кресты. Батюшка снова прошелся мимо могил, что-то гудя, будто шмель, и помахивая чадящим кадилом.

Но вот печальная процедура была окончена. Мы потянулись обратно к зданию посольства, стараясь не оглядываться на свежие могилы.

А утром следующего дня мой отряд покинул Стамбул.

Часть третья СУЛЕЙМАНОВА МЕЧЕТЬ

Глава 1

Длинный караван наш, в который выходили лошади и верблюды, покинул Стамбул ранним утром. Когда майское солнце еще не прокалило воздух и землю под ногами наших коней верблюдов. Мы миновали базар — снова шумный, как будто и не было ни так давно резни младотурок и драки на конском рынке. Нас провожали взглядами, но никто не замолкал уже, видя нас. Мы выехали из столицы султаната через выгнутые аркой ворота.

Не прошло и пары часов, как воцарилась обыкновенная в Левантийском султанате жара. Я снял фуражку, надел заготовленный заранее картуз.

— Вашбродь, — обратился ко мне вахмистр Дядько, — вы спервоначала-то тряпицу какую в воде смочите — вон и колодезь есть — а после под картуз намотайте. А можно и по-простому, картуз в ведро окунуть. Дозвольте остановиться для этой цели?

— Конечно, — кивнул я, придерживая коня у забранного решеткой колодца.

Решетка эта оказалась еще и прикована цепью с увесистым замком.

— Дозволите сбить? — спросил у меня Дядько.

— Нельзя, — покачал головой я. — Тут не дома — вода тоже кому-то принадлежит. Собьем замок, а нам тут же пулю в спину пошлют. И будут правы. Местный закон будет на их стороне.

А к нам уже бежал человек в грязной одежде и полуразмотавшемся тюрбане. Он кричал что-то, отчаянно жестикулируя.

— Что он от нас хочет? — спросил я у казака Дежнева, который был в нашем отряде за толмача. Еще во время Турецкой войны он неплохо выучился бегло говорить сразу на нескольких языках султаната. Говорили, что из-за страсти к женскому полу.

— Да тут и так понять можно, — усмехнулся вместо Дежнева Дядько, — что эта борода от нас хочет. Денег за воду.

— Сколько?

Бородач в полуразмотанном тюрбане и распахнувшемся халате на голое тело принялся еще более активно жестикулировать. Начал демонстративно показываться нам пальцы.

— По пять лир за глоток, — перевел наконец его речь Дежнев. — И только золотом.

— Будет ему пять лир, — усмехнулся я. — Пусть открывает колодец. — Я вынул из кошелька золотую лиру. Показал ее бородачу.

Тот потянул к монете руки. Но я быстро сжал пальцы в кулак.

— Сначала открой замок, — раздельно произнес я. Дежнев перевел.

Бородач поправил халат. С важностью вытянул из какой-то дыры, которую, наверное, считал карманом, увесистый медный ключ. Подошел к колодцу и принялся возиться с замком. Когда тот упал в пыль, освобождая решетку, я подвел своего коня поближе. Кинул бородачу лиру.

— Спешивайся, казаки, — крикнул я. — Наполняем фляги. И умываемся. А то вряд ли скоро придется.

Увидев, что казаки принялись раз за разом споро вытягивать кожаные ведра из его колодца, бородач кинулся ко мне. Я как раз смочил в воде картуз и теперь пристраивал его на голову. Тепловатые струйки приятно сбегали по вискам и шее. Намочили волосы. В тот момент на меня снизошло практически некое блаженство, а потому и слушать не особенно хотел крики бородача. Но отставать он явно не собирался.

— Возмущается, — обернулся ко мне Дежнев, окунувшийся в ведро прямо с головой. — Говорит, что мы обещали ему по золотой лире за глоток.

— Объясни, что он получит нагаек, если сейчас же не заткнется, — ответил я. — Скажи, что мы отлично знаем цены на воду. Даже в самой безводной пустыне она не стоит так дорого.

Дежнев не без сожаления передал ведро товарищу. Повернулся к бородачу. Вынул из-за пояса нагайку. И принялся переводить все, что сказал я. Бородач погрозил ему кулаком. Но сейчас он явно был бессилен что-либо предпринять. А потому посмешил скрыться в глинобитном доме, из которого выскочил несколько минут назад.

— Зачем вы так с ним? — спросил с какой-то почти детской обидой Штейнеман. — Этот несчастный же так оборван и нищ.

— Это несчастный хотел обобрать нас до нитки, Борис Карлович, — ответил я. — По золотой лире за глоток, надо же было такое выдумать. Чтобы напиться, надо бы понадобилось отдать половину сокровищ падишаха. И не думаю я, что этот ваш несчастный так уж нищ. Вы руки его видели? Обратили внимание на одежду?

— Не знаю уж, что у него с руками, но одежды его самого затрапезного вида.

— Руки его я разглядел очень хорошо. Холеные у него руки для нищего и убогого. Непривычные к труду. Вот как у вас, Борис Карлович. Вы ведь вряд ли что-то тяжелее ручки в руках держали когда-либо, верно? — Штейнеман смущенно потупился, но после гордо вскинул голову, будто норовистый конь. Независимо глянул мне прямо в глаза. — А одежду ваш убогий накинул прямо на голое тело, да еще и тюрбан толком не намотал. Вы же не думаете, что он дома нагишом валялся? Он и задержался только потому, что пришлось скинуть более приличное платье и облачиться в грязное и жалкое. И торопился так сильно, что толком тюрбан не успел намотать.

— Ну, вам видней, ротмистр, — буркнул Штейнеман. Он всегда обращался ко мне только по званию. Хорошо хоть «штаб» не добавлял.

Мне не нравилось присутствие в экспедиции губернского секретаря, но никто другой не помог бы нам разобраться с тем, что добывают в Месджеде-Солейман. Поэтому приходилось терпеть интеллигентские замашки молодого человека. Все это презрение к жандармам и взгляды сверху вниз на «диких казаков».

Наполнив фляги и умывшись в колодце, наш отряд отправился дальше. Штейнеман только приложился к ведру, специально для него вытащенному из колодца. А когда вахмистр Дядько сказал ему, что стоило бы голову мокрой тряпицей обвязать, лишь отмахнулся от его слов. Дядька только головой покачал.

Когда мы отъехали на полсотни саженей, я обернулся. Бородач выбрался из дома. Он уже перемотал талию грязным кушаком. Подойдя к колодцу, он принялся накидывать обратно цепь. Но прежде проводил нас взглядом. Погрозил кулаком и плюнул вслед.

— Надо будет почаще оглядываться, Дядько, — бросил я. — Мы нажили себе первого врага.

— Да тут кругом одни враги, — усмехнулся вахмистр. — Крутить головой надо постоянно. Как бы голова не отвалилась от такого верчения.

Мы покачивались в седлах. Жара палила. Теперь уже по вискам и шее стекал пот, неприятно щекоча кожу. Мы все реже прикладывались к фляжкам. Хотя бы потому, что пришлось добавить в воду лимонную кислоту, чтобы та не пропала в бурдюках и вместительных флягах. Пить кисловатую воду было неприятно.

Крепился и Штейнеман. Однако было видно, что ему приходится хуже, наверное, даже чем мне. Хоть я был таким же уроженцем северного Питера, но как-то уже привык к здешней жаре. А вот несчастный Штейнеман так маялся, что мне стало его жаль. Мне пришлось приказать казакам обмотать ему голову мокрой тканью. Он противился этому, но силы были уже неравны. Губернский секретарь едва руками ворочал.

— Этак, вашбродь, его скоро придется к седлу привязывать, — сказал мне Дядько. — Когда ему тканью-то голову обвязывали, он уже едва держался. Неровен час — выпадет.

— Пускай падает, — ответил я вполголоса. — Тогда просто привяжем его к горбу верблюда. Может, это заставит его понять, что такое левантийская жара. Личный пример всегда лучше всего действует.

— А не слишком ли жестоко, вашбродь? — Похоже, Дядько был добросердечным человеком.

— Когда мы войдем в аравийские пустыни, будет хуже, — покачал головой я. — Он мне нужен в Месджеде-Солейман живым. С такими же фанабериями он рискует просто не проехать и половины дороги.

— Ну это да, — пожал плечами вахмистр, — как говаривал батька мой: «Я тебя сильно бью, да жизнь еще не так приласкает». И охаживал когда ремнем, когда розгою, а когда нагайкой жизни учил. И ведь прав оказался-таки. Потом турки да персы меня уже не нагайками, а пулями да ятаганами учили. Однако скубент наш не нам с вами чета, вашбродь, а ну как не сдюжит?

— Мы приглядываем за ним, — пожал я плечами. — А что еще можно сделать? Разве что купить для него верблюда или слона с паланкином, чтобы солнце голову не пекло.

— Приглядывать-то приглядываем… — тяжко вздохнул Дядько. Но камень у него на душе, похоже, остался. Хотя, ясно дело, он не понимал, как можно помочь «скубенту».

Мы ехали без остановок до самого вечера. Даже самую страшную полуденную жару встретили в седлах. Вахмистр Дядько в это время едва ли не приклеился взглядом к тощей фигуре Штейнемана. И, как оказалось, не зря. Солнце уже скрывалось за горизонтом, страшная дневная жара начала спадать, когда губернский секретарь вывалился-таки из седла. Безвольно раскинув руки, он соскользнул под ноги своего коня, словно черная птица.

— Убился никак, — пронеслось над отрядом. — Помер кажись. Через упрямство свое смерть принял.

Каждый не преминул высказать свое мнение по этому поводу.

— А ну-ка цыц мне, — погрозил казакам нагайкой Дядько. — Разболтались больно.

Те сразу же притихли.

— Вяжи его к верблюду на спину. Голову тряпкой мокрой замотайте.

Штейнемана подняли с земли. Даже одежду отряхнули, прежде чем закинуть на спину флегматичному верблюду. Перемотав голову Штейнемана мокрой тряпкой, его аккуратно, но крепко привязали прямо поверх тюков. Прежде чем поехать дальше Дядько сам проверил узлы.

— Живой он, — кивнул мне вахмистр, подъезжая поближе. — В обморок только грохнулся. Житейское дело. Пообвыкнется — и не хуже нас с вами держаться будет.

— Будем надеяться, — пожал плечами я.

Закат мы встречали в небольшой деревеньке.

Всего пяток домов лепились вокруг колодца. Тот оказался, кстати, не заперт. Напиться из него мог кто угодно. По округе гуляла отара овец, за которой зорко приглядывали совсем еще мальчишки. Вот только в руках у каждого была длинноствольная винтовка левантийского производства. Они сидели прямо на земле этакими короткими мохнатыми столбиками. Рядом торчали стволы винтовок.

Нас встретил пожилой турок, похожий на ветхозаветного старца. У него даже имя было похоже на Мафусаил, и я стал про себя называть его именно так.

Он поднял руку и произнес несколько слов. Я и без перевода понял слова «Салам аллейкам». Ответил теми же словами только в обратном порядке. Старик заулыбался, оценив мою вежливость. Выдал длинную речь, активно жестикулируя левой рукой. Правой же опирался на длинный посох с загнутым концом. Тоже весьма библейского вида.

— Спрашивает, кто мы такие, — переводил мне Дежнев. — Что за воины? Говорит, что сам он служил в армии сиятельного падишаха, но это было давно. И глаза его не такие зоркие, как были в молодости. Потому он и не может понять, сипахи мы или конные янычары?

— Скажи почтенному старцу, — ответил я, переходя на по-восточному витиеватый стиль, — что мы служим русскому царю. Что едем по землям падишаха с его разрешения. И хотим переночевать в их деревне — или как называется это поселение. Скажи, что готовы платить серебром.

Дежнев перевел мои слова Мафусаилу. Тот подергал себя за бороду. Похоже, тот факт, что мы вовсе не воины его падишаха, сильно поумерил его радость. Однако и отказывать нам в гостеприимстве он не стал.

Для нас постелили ковры прямо на улице. Вынесли несколько кувшинов с холодной водой. Блюда с какими-то местными фруктами. А вот мяса пожалели. Но мы не жаловались. Рассевшись на коврах, казаки принялись за фрукты, запивая их водой. Я хотел было спросить, сколько будет стоить купить одного барана или овечку для нашего импровизированного стола. Однако решил, что не стоит. Запросят еще какую-нибудь несусветную сумму, а потом или плати, или покажешься своим же людям скрягой. Так что лучше лишнего не болтать. Я ограничился водой и финиками.

Однако в тот день нам довелось отведать свежей баранины.

Неожиданно оттуда, где паслась отара, раздались выстрелы. Палили густо — пачками.

Мафусаил подскочил на ноги. Борода его тревожно встопорщилась. Мы последовали его примеру. Казаки подхватывали свои винтовки. Проверяли патроны в жестких подсумках.

Рядом с выгоном, где паслись овцы, пылило густое серое облако. В нем мелькали оскаленные конские морды и мохнатые шапки. Сверкала сталь сабель и наконечников пик. В это-то пыльное облако мальчишки, охранявшие отару, и палили без передышки.

— Бандиты, вашбродь, — произнес Дядько. — Резать всех будут.

— Казаки! — выкрикнул я. — В седло! Бей их!

Дядько весело улыбнулся. Он только ждал такого приказа.

Меньше чем через минуту мы уже были в седлах. Взяли с места в карьер. Казаки толкали коней каблуками. Горячили их нагайками.

— Пики к бою, донцы!

И сколько бы ни было врагов, наш полувзвод врезался в пыльное облако. Рядом свистели пули мальчишек, охраняющих отару. Им было, видимо, наплевать, если они попадут в кого-то из нас.

Я вскинул маузер. Всадил пулю прямо в лицо ближайшего бандита. Он вскинул руки к нему. Рухнул из седла. После этого целиться уже не было времени. Я просто стрелял раз за разом, посылая пули во врагов. Они пытались дотянуться до меня саблями, ятаганами и пиками. Были и те, кто палил из пистолетов или обрезов ружей, но пули и дробь миновали меня. Лишь после боя я заметил разорванный рукав мундира. Где? Как? Когда? Кто ж вспомнит?

Опустел вместительный магазин моего маузера. Я быстро сунул его в кобуру. Выхватил тяжелый палаш. С этим оружием я не расставался после чудовищной рубки на конском рынке. В седле им работать было куда проще, чем пешим. Тут больше двух-трех ударов не нанесешь и не отобьешь. Быстро разводит стремительное течение боя. Оружие моих противников было, как правило, дурного качества. Не один сабельный клинок разлетелся сотней стальных обломков после первых же ударов о мой тяжелый палаш. Следующим ударом я, как правило, приканчивал врага.

Рубка была кровавой и бесчеловечно жестокой. Катились под ноги отсеченные руки и головы.

Я обрушил на голову очередного бандита палаш. Та лопнула, словно перезрелый арбуз. На грязный халат обильно полилась кровь. Очередной враг налетел откуда-то слева. Я отмахнулся от него, перерубив пику, которой тот грозил мне. Новый взмах палаша — и бандит валится из седла с глубокой раной. Из нее торчат белые обломки ребер. Потом была еще одна короткая стычка. Но мы с бандитом с выкрашенной в красный цвет бородой разъехались без результата. Лишь позвенели клинками. Сабля у врага оказалась просто отменного качества. Не чета другим. После я прикончил еще одного разбойника, буквально вскрыв ему грудную клетку палашом.

А потом враги внезапно закончились. Те бандиты, что остались в живых, спешно пылили по равнине прочь от селения, где их встретили столь неласково. Казаки принялись спрыгивать с седел. Припадая на колено, они стреляли в спину удирающим бандитам.

— Стоять! — крикнул я. — Прекратить огонь!

— Береги патроны! — заорал куда громче моего Дядько. Он не гнушался и приласкать казака-другого нагайкой поперек спины.

Окрики и болезненные удары быстро отрезвили казаков. Они поднимались на ноги, отряхивали колени от невесомой серой пыли. Вид у всех был виноватый.

— А ну стройся, православные! — скомандовал Дядько, продолжая грозить казакам нагайкой. — Для осмотру!

Донцы встали в ряд. Подтянулись. Все они были грязные и запыленные после жестокой схватки. На мундирах парочки была видна кровь. И явно не только бандитская. Однако раны все были легкие. Кажется, обошлось даже без переломов. А самое главное, все десять казаков были живы. Несмотря на то, что враг сильно превосходил наш отряд в численности, мы обратили их в бегство, не понеся при этом потерь.

— Молодцом у меня, — немного успокоился Дядько. Сунул нагайку за пояс. — Были бы молодцами совсем, коли б не стали патроны впустую тратить на басурман удирающих!

— Афанасий Степаныч, — потянул носом один из казаков, — вроде как мясом потянуло.

— Жареным, — добавил другой. На грязном лице его расцвета довольная улыбка.

— Отставить! — рявкнул на них Дядько.

Но жареным мясом тянуло все отчетливей.

— Возвращаемся в село, — махнул я, беря своего коня под уздцы.

Мы не успели отъехать далеко от деревни. Так что не прошло и десяти минут, как мы снова были среди ее домишек. По дороге миновали отару овец. Мальчишки все так же охраняли ее. И если пересчитать овец, конечно, никто из нас не мог, то понять, что сторожей стало на нескольких меньше, было очевидно.

В селении нас уже ждали. И прием был куда более радостный. Даже чем тот, когда старец принял нас за солдат падишаха. На коврах расставили металлические мангалы, на которых жарили мясо на длинных шампурах. К воде добавился сладкий шербет в кувшинах с высокими горлышками. Они напомнили сказку о лисе и журавле. В других плескалось вроде как запрещенное Кораном вино. Правда, легкое и по греческому обычаю разбавленное водой.

Раненых казаков увели в отдельно стоявший дом. Как объяснил мне через Дежнева старик, там жила знахарка. Она умеет врачевать людей и поможет нашим храбрым воинам, которые спасли их селение от врага.

— Эти бандиты, — продолжал переводить Дежнев, — оказались тут из-за того, что должна была начаться война с нами. Со всех краев Левантийского султаната съехались тысячи людей с оружием. Особенно много было среди них курдов, которые всегда первые, если дело доходит до войны и скорого грабежа. Они считали, что Осман-паша снова поведет армию к границам Русской империи. Запылают русские деревни и села. Потянутся караваны рабов. Но от нас прибыло посольство. Война не началась. А многочисленные курды, которым надо кормить свои семьи, оставшиеся в их стране, остались тут. И вместо наших деревень загорелись турецкие.

— А что же, — спросил тогда я у старика, — никакой защиты от курдов нет?

— Никакой, — вслед за Мафусаилом покачал головой Дежнев, — совсем. Курды напали даже на сборщика податей, возвращавшегося в Стамбул с большими деньгами и сильной охраной. Курды ничего не боятся.

— Они попробовали сегодня нашей стали, — усмехнулся Дядько. — Будут знать!

Он откинулся на ковре, распустил пояс, чтобы было легче дышать.

Солнце скрылось за горизонтом. И тьма пала на округу как вдруг. Раз — и уже темно, хотя глаз выколи. Нам выделили отличные места на крышах домов. Сами же обитатели селения расположились прямо на земле. В самих же домишках не остался никто. Внутри было слишком жарко и просто нечем дышать. Мы расстелили на еще исходящих дневным жаром крышах кошмы, укрылись кто бурками, кто пахучими лошадиными попонами.

Моими соседями по крыше оказались Дежнев и не до конца пришедший в себя Штейнеман. Губернского секретаря отнесли в дом к старой знахарке сразу же, как только мы расположились в селении. Она смочила ему виски какими-то отварами, положила на лоб остро пахнущую тряпицу. Штейнеман выбрался из ее дома уже на своих ногах. Однако съел и выпил немного. Был бледен, как смерть. И передвигался довольно медленно.

Ему помогли подняться на крышу. Уложили и укутали, будто дитя. Он вроде даже быстро уснул. А вот от меня сон бежал. Стоило закрыть глаза, как тут же виделись перекошенные лица бандитов, которых я рубил и расстреливал из маузера. Вспоминалась кровь, не раз обильно поливавшая руки, брызгавшая в лицо. Треск костей под тяжелым клинком палаша. И чудовищные раны, нанесенные им. Торчащие из темно-красной плоти белеющие ребра. Я лежал на спине, глядя в черное небо султаната. Чужие звезды смотрели на меня оттуда. Казалось, они даже подмигивали мне.

Но все-таки усталость брала верх. Я прикрыл-таки глаза. Кошмары вроде бы оставили меня в покое. Однако тут начал ворочаться губернский секретарь. Штейнеман проснулся и теперь все никак не мог удобно улечься на кошме. Вполголоса он ругался на жару, собственную слабость, твердую крышу, вонючую попону, отсутствие даже самой тощей подушки. Вся эта его возня и ругань снова гнали от меня только начавший подкрадываться сон.

Я и сам выругался сквозь зубы. Повернулся к Штейнеману спиной. Подложил под голову локоть, чтобы было хоть немного удобней. И удивительно быстро уснул.

Глава 2

Шериф Али глядел на шейха курдов. В череде разбойных атаманов, с радостью польстившихся на британское золото, этот выделялся особенно. Он не носил традиционных курдских одежд. Лицо его, как вся голова, было гладко выбрито. Но самым примечательным были, конечно, рост и телосложение. Шериф Али считал себя человеком высоким, и небезосновательно. Он мог посмотреть на многих в своем клане сверху вниз. Однако этот чудовищный курд — если он, конечно, был курдом — возвышался над шерифом Али. У того даже шея заболела глядеть на него снизу вверх. Из одежды шейх предпочитал одну только повязку на чреслах. За спиной без ножен висел длинный меч, больше похожий на заточенную полосу металла. Жуткое лицо курда более всего напоминало маску. Из-за неправильного прикуса его длинные острые, как у акулы, зубы торчали изо рта, словно он постоянно криво и неприятно усмехается.

И в отличие от других курдских шейхов он мало говорил. Других племенных вождей было не заткнуть. Они могли часами расписывать достоинства своих воинов в бою. Этот же встал перед шерифом Али, сложив могучие руки на груди. И глядел на того, словно испытующе. И непонятно было, кто кого нанимает.

— Я беру только серебром, — прогудел великан шейх.

— У меня его вдоволь, — ответил шериф Али. Он уже понял, что этот гигант и его люди стоят половины уже нанятых им разбойников.

Лысый — лишенный даже бровей — гигант кивнул — и вернулся в своим людям. Надо сказать, они не отличались от других уроженцев Курдистана. Ни одеждой, ни манерами. Вот только напускная лихость их куда-то пропадала или становилась совсем уж натужной.

Вот уже который день шериф Али щедро тратил золото с верблюдов, оставленных Лоуренсом. Ему доложили о казаках, что разогнали банду курдов, пытавшихся ограбить деревню в дневном переходе от Стамбула. Это давало общее направление поисков. Шериф заплатил золотом убыхам, которые ненавидели русских с давних пор [23]и следили за отрядом казаков денно и нощно. Каждые три дня от них приезжал гонец, сообщавший о перемещении русских.

Шериф Али же отправил верных ему людей, чтобы те прошлись по окрестностям, созывая разбойников и бандитов всех мастей для нападения на русский отряд. Первыми пришли ненавидящие русских убыхи. В черкесках с газырями, набитыми винтовочными патронами. В лохматых шапках, наезжающих на глаза. С длинными кинжалами и шашками, висящими на наборных поясах. Почти у каждого из-за спины торчат винтовочные стволы. Многие вели в поводу коней.

Приходили и обыкновенные разбойники, желавшие поживиться британским золотом. Они носили кто халат, кто куртку, а кто и вовсе был гол до пояса. Последние с гордостью демонстрировали белеющие на загорелых торсах шрамы от сабельных ударов, пуль и стрел. Вооружение их было самым разнообразным. Длинноствольные ружья, украшенные затейливой резьбой и даже кораллами. Сабли, шашки, даже прямые мечи, которые помнили, наверное, еще Крестовые походы франков. У иных были британские, французские, но чаще все же русские винтовки, взятые, как трофей во время 93-й войны. Со штыками и без. Из-за поясов торчали револьверы.

Приехали редифы-резервисты. Они рассчитывали хорошо поживиться на новой войне с русскими. Но войны не случилось. И теперь редифы, помнящие еще 93-ю войну, жаждали золота, на которое они так рассчитывали. У каждого был свой конь, хороший карабин левантийского производства. Они носили единую форму со значками своего полка-орты. На левой руке красовался деревянный, обшитый буйволиной кожей щит. Вроде бы и анахронизм, но в бою он часто выручал лихих всадников.

Но больше всего было, конечно же, курдов. Они приходили племенами и кланами. Под предводительством богато одетых шейхов. Пестрой толпой валили курды в лагерь, разбитый шерифом Али. И тот рос не по дням, а по часам. Обрастал многочисленными палатками и шатрами, где жили нанятые им воины. А многие из них, те, кто победнее, так и вовсе спали на голой земле.

Шериф Али глядел, как стремительно пустеют баулы с золотом, оставленные Лоуренсом. Он уже набрал достаточно людей. Задержался только для того, чтобы узнать, кто этот самый жуткий шейх курдов. Ведь даже имя его произносить опасались. И вот теперь шериф видел, что он стоил дня задержки. Да и серебро, уплаченное в качестве аванса, не пропадет зазря. В отношении некоторых курдских шейхов у Али были сомнения. Но отчего-то в этом молчаливом, лысом гиганте он ничуть не сомневался.

Утром следующего дня огромный табор нанятых шерифом Али воинов снялся-таки с места. Отправился по следам отряда русских казаков. А тех неусыпно вели разведчики-убыхи.

Слух о том, что шериф Али собирает настоящую наемную армию в непосредственной близости от Стамбула, конечно же, быстро достиг ушей самого падишаха. А после покушения на его августейшую особу Абдул-Хамид стал крайне подозрителен. Да и в любое другое время падишах не оставил бы такого дела без внимания. И, естественно, это должен был учитывать в своих планах лорд Бредфорд. Британскому консулу совсем не нравилось отдавать столь значительную сумму, да еще золотом, в распоряжение майора Лоуренса. К тому же это повлечет за собой известные вопросы со стороны левантийцев. Даже если оправдать свои действия интересами Британии, а еще лучше всей Европейской коалиции, падишах имеет полное право узнать, какие интересы могут требовать формирования армии почти в тысячу человек. Да еще и под самыми стенами столицы чужого, хоть и дружественного, безусловно, государства.

Над ответом на этот крайне сложный вопрос лорд Бредфорд и думал, разглядывая приглашение на высочайшую аудиенцию. На листе тонко выделанной бумаги под строчками на двух языках красовалась тугра [24]самого Абдул-Хамида. Отказаться от аудиенции консул просто не мог. Времена, когда европейцы диктовали свою волю владыкам Леванта, давно минули. Вместе с Наполеоном Бонапартом и лордом Уильямом Питом. Это их люди при дворе падишаха Махмуда II могли творить, что хотели. Втягивать его государство в любые войны. Натравливать на Русскую империю, словно цепного пса. А после заставлять заключать с ней союзы уже из-за войны между Наполеоном и остальной Европой. Но те времена уже вряд ли получится вернуть. Несмотря на все влияние коалиции, падишахи Леванта давно думают своей головой. И с Абдул-Хамида может статься подослать Бредфорду убийцу, который приведет в исполнение страшный приговор падишаха. В утреннем кофе консула вполне может оказаться алмазная пыль. Умирать он после этого будет мучительно долго.

— От этих разведчиков больше хлопот, чем пользы, — вслух произнес лорд Бредфорд, аккуратно складывая послание падишаха. — Укатил себе в Африку, а мне что делать прикажете со всем его багажом.

В дверь трижды постучался старший из слуг лорда. Значит, до аудиенции остался час и Бредфорду пора собираться. Костюм консула был, конечно же, подготовлен еще в тот момент, когда пришло письмо с падишахской тугрой на конверте.

Тяжко вздохнув о своей дипломатической доле, Бредфорд покинул кабинет. Через четверть часа он сидел в карете, украшенной британскими львами. Ни мягкие подушки, на которые он откинулся, ни удивительно хорошая для мая погода в Стамбуле не радовали его. Все мысли были подчинены только одному — грядущей встрече с падишахом Леванта. И тем, что же говорить ему на этой встрече. Как назло в голове дипломата не было ни единой дельной мысли. По чести сказать, мыслей в ней не было никаких вовсе. Отчаянно хотелось хлебнуть хотя бы глоток виски из заветной фляжки. Он всегда носил ее с собой. Но вот уже три года не касался проклятого зелья. Слишком хорошо знал, что за первым глоточком последует второй, потом еще один, и еще, и еще. А там недалеко уже и до запоя, в который раньше периодически погружался. Однако, когда три года назад, запой едва не стоил карьеры лорду и привел его как раз на место консула в султанате, считавшееся в те годы чем-то вроде почетной ссылки, лорд одумался и отказался от зелья. Даже в праздники глотка себе не позволял. Но фляжку с крепким ирландским виски все время носил с собой. Не для того, чтобы отхлебнуть в самый тяжелый момент. Нет. Для того чтобы искушение всегда было рядом и напоминало о разрушительной гибельности своей.

Однако как же тянуло сейчас лорда к заветной фляжке! Он дважды доставал ее из потайного кармана. Встряхивал, слушая, как плещется крепкий напиток внутри. Проводил пальцами по пробковой крышке, которая не пропускала даже запах виски. И все-таки лорд не открыл фляжку. Он поглубже затолкал ее в потайной карман сюртука, прежде чем выйти из кареты.

Тут же встретили расторопные слуги. Проводили до самых покоев падишаха, в которых тот изволил принимать британского консула. Вот только слишком уж навязчива была их опека. Да и трое янычар, постоянно маячивших в поле зрения Бредфорда, заставляли задуматься.

Абдул-Хамид принимал его в весьма необычной обстановке. Он восседал на троне, отделанном тонким слоем золота. А вокруг него весь пол был буквально устлан телами юных красавиц. Многочисленных наложниц падишаха. Они возлежали на коврах среди вороха подушек. Одежды на девах были весьма и весьма мало. Да, в общем-то, они были практически обнажены. Только лица скрывались за газовыми вуалями. Но это только для того, чтобы крайне формально соблюсти строгие приличия ислама. На небольшом свободном пятачке танцевала чернокожая девушка. Она плавно изгибалась под музыку, которую играли скрывающиеся где-то музыканты.

— Прошу простить падишаха, — склонился перед Абдул-Хамидом консул, — что отрываю его от отдохновения глаз и духа.

— Но дело, — заметил падишах, — из-за которого я послал за тобой, британец, никак не терпит отлагательств.

Плохо дело, — понял Бредфорд. Раз уж его назвали без употребления титула или хотя бы дипломатического ранга, назвав попросту британцем, значит, падишах им сильно недоволен. И даже больше. Бредфорду некстати вспомнились истории о кофе со страшным «сахаром».

— Я понимаю, речь пойдет о том отряде, который собирает на британские деньги шериф Али-ибн-эль-Хариш, — решил не разводить левантийских церемоний британский консул. — Могу уверить падишаха, что он сформирован для решения неких проблем частного характера. Они возникли у нас после уничтожения покушавшихся на вашу особу ховейтатов. Дело в том, что земли харишей, чьим шерифом является Али-ибн-эль-Хариш, граничат с теми, что занимали уничтоженные вашей волей ховейтаты…

— И хариши хотят захватить их, — усмехнулся Абдул-Хамид. — А вам пришлось расплатиться с ними золотом за все те услуги, что они оказывали вам. — Бредфорд уже хотел кивнуть, когда падишах добавил: — Как и ховейтаты.

Эта реплика была для консула словно пощечина. Он замер, не зная, что сказать. Падишах же тем временем продолжил после короткой паузы:

— Хорошо, что харишей мало. Они не смогут контролировать всю землю ховейтатов. Даже если каждый хариш возьмет себе еще по три жены, то все равно останется слишком много женщин без мужа.

Абдул-Хамид весело рассмеялся, гладя взглядом чернокожую танцовщицу.

— Будь их больше, — снова сделав паузу, произнес он, — мне пришлось бы отправить в их земли конных редифов. Арабам нельзя давать слишком сильно плодиться и занимать большую территорию. Иначе они могут стать опасны для моего трона. Пускай теперь хариши расползутся по земле посильнее. Чем больше кусок хлеба, тем меньше на нем слой меда, — мудро изрек падишах и снова засмеялся.

Бредфорд в ответ на эти шутки и мудрствования вежливо улыбался.

— А я уж думал, тут снова замешана эта проклятая Аллахом милостивым и милосердным Сулейманова мечеть! — внезапно воскликнул падишах нарочито веселым тоном, как будто это его заявление ничего не значит. Однако взгляд его — быстрый и жестокий, как у хищника, тут же впился в Бредфорда.

Тот вполне искренне изумился сказанному. Слова о каком-то местечке, названном в честь пророка Сулеймана, для британского консула ничего не значили. Наверное, какая-то их арабская средневековая мистика.

— Да ты садись, — указал лорду на стул рядом с собой Абдул-Хамид. — Насладись танцем этой черной красавицы. Хочешь, подарю ее тебе? У вас ведь, в Англии, чернокожие слуги снова в моде, не так ли?

— Я придерживаюсь консервативных позиций, — ответил консул. Однако отказываться от приглашения не стал. Присев на стул рядом с вызолоченным троном падишаха, он долго наблюдал за танцами то одной, то другой почти голой девицы. И не понимал, для чего же на самом деле вызвал его к себе Абдул-Хамид. Не был же он настолько эксцентричен — затеять все это только для того, чтобы спросить о непонятной мечети Сулеймана.

Когда танец гурий, погружавший правоверного мусульманина несколько часов в самые настоящие райские кущи, закончился, падишах отпустил британского консула. Однако в павильоне, где происходило все действо, правитель Леванта остался и после ухода Бредфорда. Сопровождаемые евнухами покинули покои и девы, изображавшие гурий. Были среди них только его наложницы. Женам ни в коем случае нельзя были принимать участие в чем-то подобном.

Как только в павильоне падишах остался в одиночестве, стихла и музыка, что играла за тонкой стенкой. Музыканты тоже покинули комнатку, в которой сидели. Со скрежетом встал на место каменный фрагмент стены. Теперь, даже останься кто из музыкантов в комнате, он все равно ничего не услышит. Дворец падишаха был построен не в древние времена. К его созданию приложили руку лучшие немецкие и британские инженеры.

Только после того, как встала на место стена, Абдул-Хамид сделал знак слуге, чтобы тот впустил в павильон нового гостя. Им был Зубейр Аббас-ага. Одетый в мундир придворных янычар, он, казалось, нисколько не сбавил в размерах. Такой же гигант, только лишенный стальной чешуи доспехов. А вот коротенькая сабелька в отделанных серебром и драгоценными камнями ножнах смотрелась просто игрушкой. Особенно в сравнении с тем чудовищным ятаганом, которым орудовал Аббас-ага в сражениях.

Ага янычар прошел через весь большой зал. Ноги его в сапогах тонкой кожи топтали многочисленные подушки, устилающие пол. Аббас-ага не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Он остановился на почтительном расстоянии в десять шагов от падишахского трона. Согнул спину в поклоне. Не разгибался, пока Абдул-Хамид не обратился к нему. Так было заведено в великолепном султанате Леванта.

Однако долго гнуть спину Аббасу-аге не пришлось. Падишах сразу же обратился к нему.

— Недостойный пес, — обругал правитель своего военачальника, — прах под моими ногами и тот умнее тебя. Знаешь ли ты, кто тут был до тебя?

— Консул Британии, — ответил Аббас-ага. Он столкнулся с лордом Бредфордом на одной из многочисленных лестниц падишахского дворца. Конечно же, встреча эта не была случайной. Во дворце имелись сотни коридоров и лестниц. Ага и консул могли пройти на расстоянии нескольких десятков метров, разделенные толстой стеной и еще одним коридором или лестничным пролетом. Однако слуги провели их именно так, чтобы они увидели друг друга. А за этим крылся, естественно, умысел падишаха.

— Верно, — кивнул Абдул-Хамид. — Этот лживый пес плел мне тут, что шериф Али собирает войско, чтобы отобрать земли у ховейтатов. И для этого ему понадобились наемники, купленные на британское золото. Тьфу! — Падишах сплюнул себе под ноги, демонстрируя презрение к Бредфорду. — Он считает меня совсем уж безмозглым глупцом! Да хариши давно уже перебили оставшихся ховейтатских мужчин. Они вырезали их стариков и детей. Взяли их женщин себе в жены. Хариши давно уже владеют землей и колодцами ховейтатов. А эта подлая змея врет мне в лицо!

Аббас-ага предпочитал молчать. Открой он сейчас рот — и вполне может остаться без головы. В этот момент любое слово аги янычар пришлось бы совсем не к месту.

— Однако глаза его и лицо не лгали, — продолжал падишах. — Британец ничего не знает о Сулеймановой Мечети. А значит, армия шерифа Али будет следовать за отрядом русских до самого рудника. И только там они разделаются с казаками.

— Я перехвачу их раньше. — Вот теперь пришло время слов. Только говорить надо было очень коротко и быстро. — И уничтожу всех. Мои янычары еще до конца недели принесут тебе головы этого русского жандарма и шерифа Али.

— Поздно, Аббас, — отрезал Абдул-Хамид, — слишком поздно. Что знают двое — знает и свинья. Раз я не смог удержать секрет персидского угля в тайне от остального мира, значит, мы должны начать торговать им. И не с жадными европейцами, а с Русской империей. Только с нею.

— Почему же? — не стал скрывать своего удивления Аббас-ага. — Ведь не прошло и десяти лет с тех пор, как закончилась Девяносто третья война…

— В которую меня втянула Европа, — последнее слово Абдул-Хамид словно бы выплюнул, — натравила меня на русских, будто цепного волка. А после я еще должен быть им благодарен за то, что они не дали разорить меня и взять Ак-паше Стамбул. Нет, Аббас, мы должны укреплять связь именно с Русской империей.

— Но я не могу понять, почему, повелитель?

— Потому что русские мне честно заплатят за месторождение, — вздохнул Абдул-Хамид.

Он понимал, что его мечты о том, чтобы снова сделать султанат державой, с мнением которой считался бы мир, тают, словно дым. Русским, скорее всего, точно известно расположение рудника в Месджеде-Солейман. Да и Аббас докладывал о содержании купчей на имя покойного русского посла. Его ведь держали в такой тайне, что местные чиновники просто не знали о ценности рудника. И продали его, хотя и за хорошие деньги. Из которых, конечно, почти ничего не перепало казне. Но до этого падишаху никакого дела не было. Он казнил продажных чиновников за казнокрадство и разбазаривание земель, вот только было слишком поздно. Еще прадед его, Абдул-Хамид I, закрепил нерушимость иностранной собственности. Сделал он это из-за того, что султанат оказался практически разорен после войны с русскими, а многим европейским державам, тогда еще не объединившимся в коалицию, нужны были его земли на севере Африки. За них европейцы были готовы хорошо платить — и золото вскоре рекой потекло в казну Леванта. Но европейцы хотели гарантий — и Абдул-Хамиду I пришлось подписать закон о нерушимости иностранной частной собственности. У любого из своих подданных падишах мог отобрать землю, но если ту купил иностранец — даже не государство, а просто человек, служащий другому монарху, — то падишах был бессилен что-либо сделать. Разве что объявить такого человека врагом Леванта и выслать его, конфисковав всю собственность. Это уже не раз делал и сам Абдул-Хамид, когда ему было нужно, и все потомки его прадеда. Но с русским послом ничего подобного не провернешь. Он умер, а клеветать на покойного мало того, что недостойно, так еще и может привести к новой войне с Русской империей. А вот ее-то падишах хотел избежать любой ценой.

— Европа, — продолжал он, — просто выпотрошит нас. Они понастроят у меня своих концессий. Там будут трудиться мои подданные, а я стану получать лишь жалкие крохи со стола коалиции. Нет! — Абдул-Хамид ударил кулаком по подлокотнику золоченого трона. — Я стану торговать только с русскими! Останови харишей шерифа Али. Бери всех янычар. Перехвати шерифа Али и уничтожь его. Вместе со всеми его наемниками. Пускай британское золото уйдет в песок!

Падишах махнул рукой, давая Аббасу-аге понять, что аудиенция окончена. Тот снова низко поклонился правителю Леванта и поспешно покинул павильон. Слишком уж сильно тот напоминал правоверному мусульманину о том, какие услады ждут его после смерти. А Аббас-ага еще хотел пожить на этом свете, как бы хорошо ему не пришлось на том.

Первой весточкой опасности стало исчезновение разведчиков. Убыхи, которых отправляли следить за русским отрядом, раз за разом не возвращались. А это могло означать только одно. Теперь небольшая армия шерифа Али сама находилась под наблюдением неведомого противника. Первой жертвой его стали убыхи, но что будет дальше — этого шериф Али предсказать не мог. Однако пытался, как называл это Лоуренс, делать хорошую мину при плохой игре. Конечно, шериф не демонстрировал своим людям совсем уж показного равнодушия по поводу происходящего. Но и панику старался не допустить любой ценой.

И самым удивительным для шерифа стало то, что его правой рукой как-то незаметно стал лысый гигант. Шейх курдов, которые боялись даже произнести его имя. И не зря. Ведь звали гиганта Салман, что означает миролюбивый или спокойный. Но ни одно из этих слов не подходило для чудовищного шейха, чье тело покрыто множеством шрамов — свидетельств побед над врагами.

Однако не только благодаря своей силе немногословный Салман, которого курды его клана звали не иначе как хади — предводитель, смог завоевать себе власть над несколькими сотнями воинственных жителей Курдистана. Не только отвагой завоевал он свое положение. Но еще и умом. Вряд ли кто-то из видевших Салмана-хади мог заподозрить, что в его лысой, покрытой многими шрамами голове может иметься быстрый и хваткий разум. Иногда шерифу Али казалось, что Салман вовсе и не человек, а барс-оборотень из детских сказок. Их любила рассказывать маленькому Али старуха, давно забывшая собственное имя. Героем ее историй часто был хитроумный барс, перекидывающийся юным красавцем. Вот только его всегда выдавали глаза — желтые глаза дикой кошки, а не человека.

— Я знаю долину, которая лежит впереди, — произнес Салман-хади. Он как обычно ехал по правую руку от шерифа Али. Ноги могучего бактриана, что вез шейха курдов, казалось, могут подломиться в любой момент. — Это очень хорошее место для засады.

— Ты считаешь, что на нас все-таки готовят нападение? — поинтересовался у него шериф Али. Больше для того, чтобы как-то развеять или, наоборот, подтвердить собственные сомнения на этот счет.

— А ты считаешь, что десяток русских казаков перебил уже почти полсотни убыхов? — не слишком вежливо бросил в ответ Салман. При иных обстоятельствах одних этих слов было достаточно, чтобы шериф Али выхватил саблю и ринулся на обидчика. Даже на такого монстра, каким был Салман-хади. Честь шериф всегда ставил превыше жизни. Пускай и нет никаких шансов не то, что победить обидчика, а просто выжить в схватке с ним. Но не из-за этого смерил свою гордыню шериф Али. Он понимал, что Салман прав — русским, даже будь казаки превосходными воинами, не удалось бы перехватить и перебить всех разведчиков. Убыхи ведь тоже ребята не робкого десятка и знают, как обращаться с кинжалом и винтовкой.

— Мустафа-баши! — громко выкрикнул шериф Али имя одного из командиров редифов. Тот быстро подъехал к ним на своем легконогом жеребце. Махнул рукой в некоем подобии салюта. — Отправь в долину два десятка своих редифов, — велел ему шериф Али. — Первый десяток пусть въедет в долину по дороге, идущей между холмов. Второй же раздели на две части по пять человек. Пусть это будут всадники на самых быстрых конях. Они должны быстро подняться на холмы и оглядеть долину сверху.

— Если там засел враг, — протянул задумчиво Мустафа-баши, — то десятка, что въедет в долину по дороге, обречена.

— Ваша работа воевать и умирать за мое золото, — отмахнулся шериф Али.

— И то верно, — усмехнулся, показав крепкие белые зубы, Мустафа. — Эти погибнут — остальным достанется больше золота.

И он ускакал к своим редифам.

Огромный табор армии шерифа Али — сотни людей, лошадей и верблюдов — медленно остановился у широкой дороги, ведущей в долину, укрывшуюся за чередой высоких холмов. За ним с вершины одного из холмов наблюдал через складную подзорную трубу Аббас-ага. Он спустился с коня. Сегодня многим янычарам придется сражаться в пешем строю. Да и сам Аббас-ага предпочитал твердо стоять обеими ногами на земле, когда дерется с врагом.

Боевые курильницы Аббас запретил разводить. Опытный воин мог почуять их дым за милю, а то и дальше. Потому янычары ограничивались ингаляторами на масках. Пулеметы и пара пушек были замаскированы до поры ветками. Их Аббас-ага расположил на весьма выгодных позициях — они полностью простреливали всю долину. И должны были эффективно прикрыть спускающихся с холмов янычар.

— Аббас-ага, — отвлек командира от созерцания остановившихся врагов один из янычар, — погляди туда.

Он указал в сторону хорошо видимых даже без линз подзорной трубы всадников. Они как раз разделились на две группы. Одни медленно въезжали в долину. Другие пустили коней галопом, стремясь как можно скорее оказаться на вершинах соседних холмов.

— Всем на землю! — тут же скомандовал Аббас, и сам последовал своему приказу, припав к земле.

Остальные янычары не стали медлить. Опытные в обращении с лошадьми, они и своих животных укладывали в высокую траву.

Всадники Мустафы-баши вернулись с докладом о том, что никого в долине нет. Ни людей, ни коней. Путь свободен. Однако чутье опытного воина подсказывало шерифу Али — впереди может быть засада. Должна быть! Наверное, хорошо замаскированная, а это значит, что враг еще сильней и искусней, чем считал шериф. Но и останавливаться нельзя. Русские уходят все дальше. Сведений от сопровождавших их убыхов больше нет. А значит, любое промедление — слишком опасно.

— Вперед! — скомандовал шериф Али. — Готовьтесь к бою! — И сам первым выхватил саблю.

Огромный табор его армии снова пришел в движение. Но теперь над ним то тут, то там сверкали клинки сабель и матово отсвечивали стволы винтовок. Воины Востока всегда готовы встретить врага!

Первые залпы двух янычарских пушек прозвучали, когда армия шерифа Али втянулась в долину почти вся. Только пешие бойцы из самых бедных племен, что тащились всю дорогу на своих двоих и порядком вымотались, еще шагали по дороге меж высоких холмов. Снаряды, начиненные смертоносной шрапнелью, взорвались, сея гибель вокруг. Всадники шерифа Али валились на землю, сраженные ими. Дико кричали кони и верблюды с налитыми болью глазами. Они тоже нередко падали, придавливая собой человека. Если тот оказывался недостаточно ловким, чтобы вовремя выскочить из седла. Но таких было мало среди воинов, нанятых за британское золото. Неумехи на просторах Леванта долго не живут.

К пушкам почти сразу присоединились и пулеметы. Установленные на станках «гочкиссы» поливали длинными очередями толпу. Сидящие за ними янычары подбадривали друг друга воинственными кличами. Правда, те глухо звучали через стальные маски, да еще и с ингаляторами.

Над холмами медленно начало расти облако сладковатого дыма. Янычары разожгли боевые курильницы. Жадно вдыхая дым, воины готовились к бою. Они поднялись во весь рост. Массивные винтовки с примкнутыми штыками — на плечах. Ждут только команды, чтобы ровным строем, которым всегда славились янычары, спуститься с холмов и уничтожить эту беспорядочную толпу арабов, курдов и прочего левантийского отребья. Рядом горячили перед атакой коней всадники. Им тоже найдется дело в предстоящей схватке. Тут работы хватит всем.

Аббас-ага вскинул руку. За его спиной янычар ударил деревянной колотушкой в казан. Следом затрубил рог. Пешие янычары первыми двинулись в бой. Им сегодня выпала честь открыть бой. Под звон меньших казанов и хриплый рев труб они размеренным шагом спускались с холмов. Ни один не опустил винтовку без приказа. За ними слуги несли боевые курильницы, так что казалось, будто янычары наступают вместе со сладковатым туманом.

Всадники шерифа Али открыли по ним густую, но беспорядочную стрельбу. Палили пачками, но, что называется, в белый свет. Лишь некоторые янычары валились на землю, да и то, получив несколько пуль. Прочные доспехи хорошо защищали их. Однако, чем ближе подходили их шеренги к табору армии шерифа Али, тем больше потерь несли. Слишком уж густо стали палить наемники.

Хриплые трубы пропели новый сигнал. Часто-часто замолотили колотушки по казанам. Плотные шеренги прямо с ходу дали плотный залп по наемникам. Теперь уже их окутали клубы горьковатого порохового дыма. Пули выкашивают всадников. Не щадят ни курда, ни турка — ни разбойника, ни редифа. Шеренги янычар быстро рассыпались в цепи. Не переставая стрелять, воины теперь стали менее уязвимы для вражеского огня. Кинжальный огонь «гочкиссов» валит всадников и пеших воинов шерифа Али. Снаряды с пугающей размеренностью осыпают их смертоносным дождем шрапнели.

— Мустафа-баши! — Голос шерифа Али охрип от криков. Он пытался привести свое войско в порядок, но понимал, что это невыполнимая задача. Особенно под огнем вражеских пушек и пулеметов. Слишком уж разношерстное у него войско. Ему далеко до регулярной армии. А уж понятия о дисциплине имеют и вовсе единицы.

Командир редифов прискакал удивительно быстро. Он коротко отдал честь, будто был на службе, а не нанят частным лицом. Рефлексы профессионального военного брали верх.

— Бери всадников, — приказал ему шериф Али, — всех, кого сможешь организовать. Атакуйте пушки и пулеметы. Если враг лишится их, у нас есть еще шансы пережить этот день!

Мустафа-баши молча отсалютовал — и умчался.

— Салман-хади, — обратился к своему спутнику по имени шериф Али, — тебя уважают и боятся все курды. Выкликни их шейхов. Пускай все они ринутся вместе на янычарскую пехоту.

— Нам не остановить их, — произнес Салман, глядя на шерифа Али с высоты своего роста.

— Задержите, — отрезал тот. — Это даст мне время собрать нашу пехоту.

Салман кинул. Он ударил пятками своего бактриана, и двугорбый верблюд медленно двинулся к пестрому сборищу курдских шейхов. Шериф Али не слышал, что говорил им Салман. Однако стоило ему вскинуть над головой свой чудовищный меч, как остальные шейхи потрясли оружием над головой. Не прошло и пяти минут, как курдская кавалерия ринулась в атаку на янычарские цепи, паля на полном скаку из ружей.

В это время редифская конница, куда более дисциплинированная, направила своих лошадей на возвышенности, откуда били пушки и пулеметы. Разделившись на несколько потоков, всадники неслись во весь опор. Стреляли намного реже курдов, но зато огонь их был куда эффективней. Почти каждый выстрел поражал врага. Янычары, прикрывающие орудия и пулеметы, падали, сраженные пулями.

— Стройте пехоту! — надрывался шериф Али. — В цепи! Все в цепи! Не толпитесь! Не толпитесь!

Более опытные вояки, прошедшие горнило 93-й войны, побывавшие под пулями и шрапнелью русских, быстро освоились в знакомой им ситуации. Многие даже брались командовать остальными. Иногда им приходилось, словно котят, раскидывать разбойников. Те не были на войне и не понимали, насколько важно не толпиться. Снаряды и пулеметные очереди обычно посылают именно в скопление людей, где будет наиболее эффективно. Но поди объясни это разбойникам, раньше имевшим дело в основном с беззащитными крестьянами, готовыми отдать все, лишь только увидят оружие. Да и иным людям сложно понять, чего от них хотят, когда над головой свистят пули, а рядом рвутся снаряды.

Порядок в толпе наемников удалось все-таки навести. Ветеранов 93-й войны среди них оказалось достаточно. Рассыпавшись цепями, они палили по наступающим янычарам уже куда более упорядоченно. Те же, у кого не было огнестрельного оружия, залегли позади цепей, стараясь покрепче вжаться в землю.

— Эй вы! — крикнул им шериф Али. — Чего разлеглись! Сейчас янычары ударят врукопашную! Покажите им, чего вы стоите!

Вынужденный спешиться, так как на верблюде представлял собой слишком хорошую мишень, шериф Али подбежал к ближайшему из залегших. Схватил его за ворот куртки явно с чужого плеча. И с силой толкнул вперед.

— Всякого лежачего я прикончу лично! — погрозил им саблей шериф. — Вперед, собачьи дети! На янычар!

Три десятка воинов-харишей, сопровождавших шерифа, принялись пинками, криками и ругательствами поднимать наемников. Вскоре их удалось кое-как построить. Как раз вовремя. Янычары уже опустили свои ружья. Готовились дать последний слитный залп, чтобы после сразу же ринуться в жестокую рукопашную схватку. Широкие штыки на их винтовках зловеще поблескивали, будто сталь желала напиться живой крови.

— Вперед! — надрывался шериф Али, а вместе с ним и его хариши. — Бей янычар!

И через стрелковые цепи ринулись в атаку самые бедные из наемников. Те, кто готов был продать хоть всего себя целиком за одну-единственную золотую лиру. Вооруженные кто чем бросились они в эту самоубийственную атаку. И страшен был тот миг, когда они врезались в цепи янычар. Размахивающие ятаганами, саблями, мечами и копьями они дикой ордой налетели на стройные ряды воинов в стальных масках. В тумане, где перепутался пороховой дым и сладковатый, что тянулся над курильницами, началась первобытная драка. Люди просто и без особых затей убивали друг друга. Как делали это тысячи лет. Янычары бросали бесполезные уже винтовки — орудовать ими в образовавшейся тесноте было почти невозможно. Из ножен один за другим вылетали тяжелые ятаганы. Они обрушивались на врагов, кромсая их тела, оставляя чудовищно глубокие раны. Трещали, ломаясь, ребра. Отлетали отрубленные головы и конечности. Сладковатый дым заставлял сражающихся почти не обращать внимания на раны. Даже с несколькими смертельными ранениями человек еще продолжал драться. Однако янычары были привычней к этому зелью. Оно не туманило им мозг. Бойцы не теряли контроль над собой и не обращались в диких зверей, как многие из тех, кто бились против них.

И все же нищие наемники давали своим товарищам шанс уже не просто выжить, а победить. Потому что стрелки из цепей без жалости всаживали пулю за пулей в окутанную сладковатым дымом битву. И плевать им было, кому эти пули достанутся. Своему или янычару. Никто даже особенно и не целился. Стреляли — лишь бы побольше зарядов выпустить. А там уж пуля найдет цель. Янычара — хорошо. Своего — не повезло ему.

Нищие наемники умирали под пулями и ятаганами. Но они сделали главное — задержали наступление янычар. Вымотали их удивительно долгой — и из-за боевой дури, висящей в воздухе — и кровавой схваткой. Теперь уже цепи янычар не смогли обрушиться на врага всей своей мощью. Вымотанные, а многие и раненые, янычары, покончив с нищими наемниками, не спешили снова кидаться врукопашную. Поднимая брошенные в пылу схватки винтовки или снова перехватывая их для стрельбы, они выровняли цепи и открыли ураганный огонь с близкой дистанции.

Выстроившиеся в две линии наемники и янычары поливали друг друга суматошным огнем. То и дело из стрелковых цепей кто-то валился на землю, обильно поливая ее кровью. Но ни наемники, ни янычары не отступили. Они умирали, но не делали и единого шага назад. И для тех, и для других отступление было просто немыслимо.

Наемники отлично понимали — у них нет другого выхода, кроме как сражаться до конца. Единственный выход из долины был слишком узок и простреливался пушками и пулеметами. Собственно, и одного «гочкисса» хватило бы, чтобы расстрелять несколько сотен бегущих. Через минуту дорога оказался бы завалена их телами.

Янычары же были уже основательно одурманены сладковатым дымом, лишившись полностью инстинкта самосохранения. И только командиры, их всегда набирали из мальчишек, на которых сладкий дурман действует хуже, могли сейчас приказами удерживать воинов в узде. Тем более что у многих в ингаляторах курились смеси, как раз основательно прочищающие голову. Отступление для янычар в этот момент было просто немыслимо.

Конные редифы раз за разом налетали на холмы, где стояли пушки и пулеметы янычар. Однако вокруг них стояло плотное кольцо оцепления. Янычары знали, что орудия и «гочкиссы» — залог их победы над превосходящими силами врага. И потому дрались отчаянно. Стояли насмерть. Трижды редифы бросались в атаку на холмы — и всюду были отброшены. Кони и люди катились вниз, ломая кости, сворачивая шеи. Крики заглушал чудовищный животный стон, повисающий над полем боя всякий раз, когда редифов отбивали. И они вынуждены были отступать к подножию холмов.

Первые обрушившиеся на янычарскую пехоту курды оказались рассеяны в считанные минуты. Железная дисциплина янычар и длинные штыки на их винтовках остановили бешеный натиск вопящей и улюлюкающей толпы, ведомой шейхами. Снова сплачиваясь в шеренги, янычары открывали ураганный огонь. А когда курды добирались-таки до них, начиналась жестокая схватка. Сабли против штыков. Выстрелы звучали редко — некогда было перезаряжать оружие. Штыками и прикладами янычары отбивали атаки курдов. Когда же те разрывали дистанцию, чтобы через минуту налететь снова, янычары мгновенно начинали палить. Не думая о меткости. Промахнуться с двадцати шагов во всадника, наверное, даже сложнее, чем попасть в него.

Не разбегались курды только из-за страха перед чудовищным Салманом-хади. Под лысым шейхом курдов убили его неторопливого бактриана, однако пешим он дрался не менее ловко. И был беспощаден к тем, кто стремился покинуть бой. После того как он парой взмахов своего меча уложил пятерых струсивших, никто больше в тыл не глядел.

Курды в последний раз обрушились со всей силой на правый фланг янычарской пехоты вместе с толпой нищих наемников. Многие из курдов к тому моменту уже лишились коней. Одни встали в стрелковые цепи, хотя им и не особенно нравилось выполнять чьи-то приказы. Другие же присоединились к жестокой рукопашной в сладковатом дыму курильниц. И им удалось смять фланг янычар. Не рассеять, конечно, эту в высшей степени дисциплинированную пехоту, но именно смять. Конница буквально втоптала в кровавую грязь поредевшие янычарские шеренги.

Салман-хади активно орудовал своим мечом, прорубая буквально просеку на поле боя. И попадаться ему на пути не стоило. Ни своему, ни чужому. В упоении битвы шейх курдов не ведал иногда, что творит. Закованные в сталь янычары разлетались от ударов его меча, будто тряпичные куклы. И ни один из них не поднялся уже на ноги. Курдов же или нищих наемников его тяжелый меч часто разрубал надвое прежде, чем они успевали крикнуть Салману, что перед ним свой. Да и не слышал он обычно ничьих криков.

Однако стоило битве немного сбавить темп, как Салман снова стал настоящим хади. Предводителем. Разум его, казалось, совсем не туманили сладковатые травы из брошенных слугами курильниц. Он сделал знак кому-то из своих воинов — и ему подвели коня. Самого большого, какого только смогли быстро отыскать. Гигант взгромоздился на него. И хотя ноги его почти доставали до земли, и, в общем, вид он в этот момент имел довольно комичный, никто не посмел даже улыбнуться. Знали, чем это может закончиться.

— Курды! — хриплым, но удивительно сильным голосом воскликнул Салман-хади. — За мной! На пушки!

И вся орава курдских кланов, только что вышедшая из горнила чудовищной схватки с пешими янычарами, подчинилась ему. Даже другие шейхи не посмели сказать и слова против.

Редифы Мустафы-баши в очередной раз бросились в атаку на пушки, когда рядом с ними замелькали яркие одеяния курдов. Засверкали их кривые сабли. На скаку курды палили из винтовок. И хотя большого ущерба это янычарским артиллеристам не наносило, однако заставляло быть осторожней и ниже держать головы. А из-за этого работали они куда медленней.

Но вот курдская пуля сразила пулеметчика, лежащего за «гочкиссом» и поливающего атакующих всадников длинными очередями. Затылок его в ту же секунду буквально взорвался. Он схватился за пробитую маску, и агония выгнула его тело дугой. В разные стороны полетели брызги крови, осколки костей. Товарищи откатили мертвеца в сторону, чтобы не мешал. Уже через десяток секунд пулемет застрочил снова. Но эти секунды оказались решающими в судьбе расчета.

Курды буквально в считанные секунды смели людей, защищающих пулемет. Расчет умер сразу же после этого. Однако пулемет остался цел. Курды отлично знали, что это за оружие и на что оно способно.

Быстро спешившийся Салман-хади присел рядом со смертоносным «гочкиссом», уничтожившим столько курдов. Откинул крышку патронного ящика. Тот был заполнен наполовину. Да еще несколько невскрытых ящиков стояли рядом с пулеметом. Патроны янычары явно жалеть не собирались.

— Кто умеет стрелять из него! — крикнул Салман-хади. — Быстро сюда!

К нему подбежали пятеро курдов. По рукаву куртки одного из них стекала кровь, но он совсем не обращал внимания на ранение.

— Разворачивайте его! — скомандовал Салман-хади. — Расстреляйте эти пушки!

Курды, которым в скором времени предстояло стать пулеметчиками, завозились с неповоротливым «гочкиссом». Тот же, что был ранен, присел рядом и принялся забивать патронами из ящика жесткие ленты. Наконец пулемет был установлен под нужным углом. Залегший рядом с ним стрелок завозился с прицелом, прикидывая дальность. Остальные громко советовали то и это, но он просто игнорировал их советы. И вот, наконец, оружие было готово к стрельбе. Раненый курд подсел поближе, но так, чтобы от вражеских пуль его прикрывали пустые патронные ящики. Протянул подающему пару снаряженных лент.

И вот «гочкисс» застучал снова. Стоявшие тут же остальные курды разразились громкими воплями, потрясая над головой саблями и винтовками.

— Аббас-ага, курды захватили наш пулемет, — обратил внимание командира на левый фланг один из янычар личной охраны аги. — И теперь ведут огонь по нашим пушкам с фланга.

— Вижу, — прорычал сквозь зубы Аббас, опуская свой бинокль.

Все он отлично видел и без чужой подсказки. Расчеты обоих его орудий оказались под пулеметным огнем. Надо их выручать. Вот только кому. Все воины, кроме него и охраны, уже сражаются. И пешие. И конные. А проклятые наемники все еще держатся. Более того, курды, взявшие холм с пулеметом, снова садились на коней. Теперь они угрожали флангу врезавшейся во врага кавалерии янычар. Но все-таки пулемет представлял куда большую опасность. А значит, пора самому браться за оружие.

— Спешиться, — велел Аббас-ага личной охране — десятку отборных янычар. Бок о бок с ними он прошел горнило 93-й войны. — Берем их тихо, как русские дозоры под Плевной, — велел он. — Работаем только ятаганами.

Он не видел лиц своих друзей, но был уверен, что под устрашающими стальными масками они улыбаются. Как будто вновь пришли старые добрые времена. Когда не надо торчать в скучном падишахском дворце. А можно вволю поработать ятаганом.

Вслед за Аббасом-агой его товарищи спустились с холма по противоположному склону. Быстрым шагом, почти бегом, направились к тому месту, где засели с пулеметом курды. Никто не сдернул с плеча карабин. Левой рукой каждый придерживал тяжелый ятаган. Так, никем не замеченные, добрались они до позиций врага. Благо, быстрым шагом расстояние это преодолеть можно было минут за десять — не больше. Низко пригибаясь в густой траве, совершенно нетронутой на этом склоне, янычары подкрались к самым позициям пулеметчиков. И пускай они достаточно сильно шумели, пока поднимались, но за стрекотом пулемета курды ничего не могли услышать.

Аббас первым поднялся в полный рост и ринулся на врага. Быстрый взмах ятагана — и голова курда, сидящего за патронными ящиками, катится с плеч. Подающий успел вскочить на ноги. Но не избежал удара одного из телохранителей аги. Тяжелый клинок ятагана опустился на его плечо, сокрушая ребра. Глубоко вошел в тело. Звякнул о ствол «гочкисса». Так и оставшийся лежать ничком стрелок перекатился в сторону, когда на него едва не повалился подающий. Этот курд успел даже встать на колено. Выхватил из-за широкого кушака револьвер. Но тут его настиг янычарский ятаган.

Вот только пулемет в руках курдов успел сделать свое черное дело. Расчет одного орудия был уничтожен полностью. И оно замолчало. Во втором же лишь трое артиллеристов пытались хоть как-то стрелять. Им даже удавалось выдавать по одному выстрелы в две-три минуты. Хотя при полном расчете орудие должно было выдавать не меньше двух в минуту. Да и охранение орудий пулеметчики сильно проредили. И теперь конные редифы добивали последних янычар, защищавших пушки.

— Проклятье, — прохрипел Аббас-ага.

Он понял, что сражение, которое он, казалось бы, выиграл уже в первые же минуты, идет совсем не так, как ему бы хотелось. И то, что они снова отбили пулемет, уже ничего не решало.

Враг почти добрался до орудий. Курды отчаянно рубились с конными янычарами на флангах. Редифы раз за разом штурмовали холмы с пулеметами. Их удавалось отбить и даже нанести потери. Вот только на время этих жестоких штурмовок пулеметчики не могли оказывать помощь пехоте и кавалерии в долине. А без этого переменчивая военная фортуна вполне могла и отвернуться от янычар.

— Ага! — воскликнул один из янычар, сопровождавших Аббаса. — Смотри!

Тот перевел бинокль в указанном товарищем направлении. По пологому склону холма карабкались пешие курды и редифы. Возглавлял их чудовищных размером воин в одной набедренной повязке. Аббас уже видел его — этот монстр возглавлял атаку на пулемет. А после весьма умело распоряжался остальными курдами.

— Аллах милостив к нам! — усмехнулся Аббас-ага, снова выхватывая из ножен свой ятаган. — Он ведет к нам в руки настоящего врага! Встретим же его, как подобает янычарам! Разворачивайте пулемет!

Без спешки и суеты, присущей племенам курдов, янычары куда скорее управились с «гочкиссом». Аббас-ага сам сел за станину. Один из ближайших товарищей его вставил в гнездо свежую ленту. И тут же Аббас-ага нажал на спуски, давая короткую, но смертоносно жестокую очередь по врагу. В то же время сразу двое янычар принялись набивать патронами опустившие ленты.

— Следите за флангами и тылом, — бросил своим воинам Аббас-ага в перерыве между очередями.

Да и сами янычары не ловили мух. Отлично понимали, чем может для них обернуться обход противника.

Курды же и не думали об обходном маневре. Рассыпавшись негустой цепью по пологому склону холма, они поднимались на него короткими перебежками. Аббас-ага был неплохим пулеметчиком. Одной очередью он валил двух-трех курдов. Заставлял ложиться всю их цепь. Вот только лысый монстр, командовавший курдами, тут же начинал кричать и командовать, снова поднимая цепь в атаку. И как ни старался Аббас-ага, именно его срезать очередью никак не удавалось. Хотя вроде бы здоровила-курд представлял собой очень хорошую мишень. Но каким-то звериным чутьем чуял он опасность. И сам всегда вовремя валился на землю, как только Аббас-ага собирался открыть огонь именно по нему.

И вот уже от пулемета никакого толку. Курды ворвались на позицию. И первым, конечно же, был Салман-хади. Удар его прямого меча — в общем-то, не свойственного для Востока — на месте прикончил не успевшего даже ятаган выхватить янычара. Тот отбросил ленту, которую набивал патронами, а вот оружие уже достать не было времени. Янычар закрылся руками от тяжелого прямого клинка. Но прочный доспех не спас его. Меч Салмана-хади легко перерубил обе руки янычара — не спасли отличные наручи. Клинок глубоко вошел в тело янычара, едва не разделив его на две половинки. Однако смерть товарища дала время Аббасу-аге вскочить из-за станины «гочкисса» и обнажить свой ятаган.

Они сшиблись будто герои древности. Ударились друг о друга тяжелые клинки. Зазвенела сталь. Полетели в разные стороны искры. Практически стоя на месте. Без финтов и пируэтов. Два могучих воина обменивались ударами. И каждый понимал — пропусти он хоть один такой, останется лежать поверженный и мертвый у ног победителя.

Перехватив свой прямой меч двумя руками, Салман-хади словно дровосек рубанул наискось. Аббас-ага закрылся ятаганом, едва удержав его. Однако решился на рискованный финт. Пропустив вражеский клинок вниз по клинку своего ятагана, он сделал быстрый режущий выпад. Салман-хади, обладавший воистину сверхчеловеческими рефлексами, успел уклониться. Но кривой ятаган янычара распорол ему бок. Пускай и не так глубоко, как хотелось бы Аббасу, но по обнаженному боку Салмана обильно потекла кровь. Однако, судя по количеству шрамов на его теле, вряд ли он даже обратил на это внимание. Следующий удар его был не слабее. Он отбросил Аббаса-агу на полшага назад. Ятаган снова едва не вывернулся из руки. Пальцы налились болью.

Нет, силой такого противника не одолеть. Это Аббас-ага понял быстро. Значит, надо противопоставить ей быстроту и ловкость. А вот в этом-то ага янычар никогда особенно силен не был. Обладая богатырским телосложением, он редко встречал противников, что превосходили бы его в силе. Точнее, вовсе не встречал. До этого дня. Но было и у Аббаса-аги преимущество перед врагом. Тот просто рубил напропалую, стараясь грубой силой превозмочь противника. Умения в его действиях не было ни на аспру. [25]Значит, именно фехтовальные навыки и должен противопоставить грубой силе Аббас-ага. Один раз ему это уже удалось. Получится и еще.

Он уклонился от вертикального удара. Клинок вражеского меча при этом едва не срезал наплечник его доспехов. Снова попробовал достать Салмана-хади снизу. Но тот удивительно быстро для своего роста и габаритов переступил с ноги на ногу, уходя от кривого клинка. Тогда, не доведя выпад до конца, Аббас-ага дернул руку на себя и тут же ткнул мечом вперед, целя прямо в живот врага. Ятаган погрузился в тело Салмана-хади. Вот только это ничуть не обеспокоило его. Совершенно не обратив внимания на ранение в живот, он обрушил свой меч на Аббаса-агу сверху. Тот выдернул ятаган из тела врага. Едва успел подставить его под вражеское оружие. Пальцы снова взорвались болью. Аббас-ага едва на колени не упал, так силен оказался вражеский удар. Не иначе чудовищный курд черпал силу в ярости и собственной боли.

И тогда Аббас-ага решился на самую настоящую авантюру. Он давно уже не позволял себе подобных трюков. Они хороши в молодости, когда плевать, увидишь ты завтрашний рассвет или нет. Становясь взрослее, обычно отказываешься от них. Лишь иногда вспомнишь и думаешь — эх, каков я был! Таким мне сейчас уже не бывать!

Аббас-ага снова уклонился от вражеского удара, качнувшись в сторону. Сделал выпад, заставляя и врага задуматься о защите. А после внезапно перекинул ятаган в левую руку. Кривой клинок ярко сверкнул на солнце. Он даже успел поймать его. Даже занес для удара, что должен был отсечь голову Салману-хади. Но тот сумел опередить его. Тяжелый клинок его меча сокрушил ребра янычара. Хотя прочные доспехи Аббаса-аги и спасли ему жизнь, он упал навзничь. Из чудовищной раны на боку обильно хлестала кровь.

— Янычары! — воскликнул один из телохранителей Аббаса-аги. — Ага ранен! Выносим его!

Рискуя жизнью, боевые товарищи подняли Аббаса-агу на плечи и понесли к противоположному склону холма. Несли агу двое янычар. Остальные отбивались от яростных атак курдов. Однако те, оттеснив янычар на противоположный склон, снова взялись за пулемет. А Салман-хади не спешил кидать своих людей на выносящих своего командира телохранителей. Те были куда как лучшими бойцами, нежели курды и даже редифы. Гвардейских янычар знал всякий обитатель султаната. Они покрошат в капусту половину бойцов Салмана-хади, даже если он сам будет вести их. Уж за раненого агу янычары будут драться до последней капли крови. Даже если тот ранен смертельно.

— Хади, — старательно отводя взгляд, произнес курд, который взялся осмотреть пулемет, — янычары испортили его. — Он махнул рукой в сторону «гочкисса». — Совсем испортили. Стрелять уже не будет.

Салман-хади только кивнул. Дураками янычары не были. Даже спешно отступая, вынося на плечах раненого агу, они озаботились тем, чтобы вывести из строя пулемет. Тот уже не ударит очередями по беззащитному расчету единственного оставшегося орудия. Хоть жить тому оставались считанные секунды. Последних янычар охранения оттеснили почти к самой пушке. Бойцы расчета спешно заряжали ее двойным зарядом картечи, чтобы подороже продать свои жизни.

Последний выстрел пушки стоил жизней многим наемникам. Орудие ударило так громко, что перекрыло на мгновение шум битвы вокруг. Тысячи свинцовых шариков вылетели из его ствола. Ударили по наступающим воинам врага. Как будто смертоносная коса прошлась по холму, уничтожая все живое на своем пути. Люди и кони смешались в единую дымящуюся кровавую кучу, из которой торчат лишь осколки костей да части оружия и амуниции. Однако почти сразу кошмарная куча эта начала шевелиться. Те, кому посчастливилось пережить картечный залп, спешили поквитаться с артиллеристами. Страшные. Окровавленные. Многие раненые. Они все равно упрямо шагали прямо по трупам и тем, кто не мог уже подняться, хотя и был еще жив. Всех их вело лишь одно — желание как можно скорее покончить с пушкарями.

А те отлично понимали, какая их ждет участь. Вместе с последними янычарами охранения они выхватили револьверы. Принялись палить в кошмарную толпу наступающих наемников. Пули разили раненых и ослабевших от потери крови курдов и редифов. Однако их было слишком много. Очень скоро они добрались до артиллеристов и янычар охранения. И в дело пошли сабли и ножи. Спустя считанные секунды дело было закончено. Окровавленные останки янычар повалились прямо на ствол орудия, рядом с которым они дрались.

Когда замолчали пушки и пулеметы янычар, шериф Али понял, что сражение заканчивается. В первые минуты его он считал, что может только одно — продать жизнь подороже. Оставить на поле боя как можно больше янычарских трупов. Это будет хорошим завершением жизни шерифа Али-ибн-эль-Хариша. Однако его наемникам, пускай и очень дорогой ценой, удалось одолеть янычар. Лучших воинов Леванта.

С высоты своего чудом уцелевшего верблюда шериф Али оглядывал поле боя. Точнее уже побоища. Курды и конные редифы почти добили янычарскую кавалерию. Пехота янычар практически уничтожена в перестрелке. Короткая и кровопролитная рукопашная схватка ничего уже не решила. Янычар было уже слишком мало.

Однако потери в армии шерифа были велики. Да что там, просто чудовищны! От нее не осталось и трети, наверное. А еще очень многих шериф Али потеряет, когда они, набрав трофеев, отправятся по домам. Так было заведено в Леванте. Как только воин, а то и целый клан или племя обрастали достаточным количеством трофеев, то покидали нанимателя. И никаким предательством это не считалось. Ведь каждый трофей был оплачен кровью. Как правило, немалой. Вот как сегодня, например.

Сбор трофеев уже начался. Самые шустрые и ушлые, в основном, курды, уже начали собирать оружие янычар и павших товарищей. Ловили коней. Сдирали с янычар их доспехи. Шарили по карманам и за пазухой в поисках золота, ценностей или просто патронов.

Шериф Али отвернулся от этого малоприятного зрелища. В уме он уже прикидывал, сколько же наемников у него останется к завтрашнему утру. Надежда у него была только на Салмана-хади. Тот мог многих удержать в узде. А значит, с ним надо будет переговорить, как можно скорее.

Шериф Али толкнул пятками своего верблюда. Направил его к холму, у подножия которого видел Салмана-хади в последний раз. Не то чтобы дело не терпело отлагательств. Просто там еще дрались. А шериф Али всю битву провел на расстоянии от самой драки. И ему хотелось хоть немного поработать саблей.

Глава 3

Слежку первыми, конечно, заметили мои казаки. Ни я сам, ни губернский секретарь Штейнеман, естественно, не почуяли чужих глаз, неотрывно глядящих на нас.

На второй день после выезда из деревни, которую мы спасли от налета курдов, своего коня поравнял с моим вахмистр Дядько. Коротко отдав честь, он наклонился к самому моему уху, будто бы хотел рассказать скабрезный анекдот. Но вместо анекдота произнес:

— Вашбродь, никак следят за нами.

Он глазами указал мне в сторону предполагаемой слежки. Я проследил за его взглядом. Оказалось, что на некотором отдалении от нас ехали два всадника. Оба выглядели натуральными уроженцами Кавказских гор. Потрепанные черкески с газырями, мохнатые папахи, карабины за плечом и шашки на поясах.

— С самого ранья привязались, окаянные, — продолжил Дядько. — А может, и вчерась тоже следили. Но тут места поровней пошли. Вот и разглядели мои казаки их. Меняются время от времени. Кто-то в тыл скачет. Видать, с донесением. Так что, по всем правилам слежка за нами идет, вашбродь.

— Странные ребята, — протянул я. — На кавказцев наших похожи. Как будто, прямо из Тифлисской губернии к нам пожаловали.

— Это убыхи, — заявил ехавший рядом со мной Штейнеман. Ему явно было неуютно в грубом обществе казаков, а потому он предпочитал им меня. Пускай и жандарма, и душителя свободы, но человека все же куда более интеллигентного, чем казаки. — Я еще в последних классах гимназии или на первом курсе Горного читал о них в газете. Они отказались подчиниться реакционным указам царя и предпочли покинуть родные края.

— Убыхи, значит, — выдохнул пожилой вахмистр. — Злые черти. Они нас не щадили в войну. И мы их тоже в плен не брали. Бабы, говорят, у них красивые. Но не видал, врать не стану. За что покупал, за то — продаю.

— По бабам у нас вроде Дежнев специалист, — усмехнулся я. — Так что я к нему обращусь, если мне надо будет узнать, каковы эти убытки или как бы там не звались женщины убыхов. Сейчас нам дело иметь придется с мужчинами. Что предлагаете, вахмистр?

— Может, показать им, что мы их видим? — предложил Дядько. — Чтобы осторожней стали. Скинуть их вряд ли выйдет. И схватки точно не выйдет. Они ускачут просто. Гоняйся за ними потом.

— Щелкнуть их по носу, — задумчиво протянул я. — Неплохая идея. Пускай видят, что мы знаем о них. Кто во взводе лучший стрелок?

— Приказный Евланин, — тут же ответил вахмистр.

— Он лично получит от меня золотой империал, если с седла снимет головного убыха.

— Но ведь так нельзя! — неожиданно для всех нас вскричал Штейнеман. — Вот так просто взять и приказать застрелить человека. Он ведь нам еще ничего не сделал. Кто такие, по сути, убыхи, как не жертвы нашего режима…

— Замолчите, Штейнеман, — оборвал его я в довольно невежливой форме. Хотя очень хотелось выразиться намного грубее. — Эти люди сейчас — наши враги. Скорее всего. Иначе, зачем бы устраивать за нами слежку? Тем более, если это, как вы говорите, убыхи. Они ведь ненавидят нас, русских. Жертвы они режима или нет, сейчас не важно. Если мы им попадемся, нам в лучшем случае перережут глотки. И не станут глядеть, кто тут душитель свободы, кто казак, а кто — прогрессивная личность.

Губернский секретарь уже было вскинулся. Хотел мне ответить достойной репликой. Но я остановил его взмахом руки. И обернулся к Дядько.

— Поспешите, — сказал я. — Мы не знаем характера местности, так что лучше покончить с нашим делом поскорее.

— Слушаюсь, — взял под козырек Дядько и поспешил отъехать от нас со Штейнеманом подальше.

Вот тогда-то я и обрушился на губернского секретаря.

— Вы что из ума выжили, Штейнеман? — Я говорил почти шепотом, хотя отчаянно хотелось наорать на него. — Болтать такое. И кому? И при ком? Я — офицер Жандармского корпуса. Не забыли еще? Я за такие слова должен был сразу отправить вас под арест! Вас из Горного не за вольнодумство ли выгнали, а? Или может, вы в какой-то нелегальной организации состояли. А к посольству вас приписали, чтобы убрать подальше?

И по тому, как вспыхнул Штейнеман, я понял, что попал в самую точку. Собственно, тут и думать особенно нечего. Все на поверхности лежит. Что может делать бывший студент Горного института в русском посольстве за границей? Да еще и в столь низком ранге.

— Раз вас отправили со мной, то вы, значит, еще не под надзором, — добавил я. — Но если продолжите высказываться в том же духе, мигом окажетесь. И сразу под гласным. А то и в Сибири будете на практике воплощать знания, полученные в Горном институте.

— Донесете, слуга государев? — буркнул Штейнеман.

— Не успею, — усмехнулся я. — У меня и без доносов дел будет уйма. А вот Дядько первым делом побежит к Зиновьеву докладывать о змее, пригретой на груди. Так что, Штейнеман, впредь вам стоит думать если не о том, что, то хотя бы о том, при ком вы болтаете.

И словно бы в подтверждение моих слов прозвучал одиночный выстрел. Мы со Штейнеманом обернулись на его звук. Один из казаков, видимо, тот самый Евланов, все еще продолжал держать у плеча карабин с дымящимся стволом. А головной убых медленно сползал с седла. Вряд ли он снова заберется в него.

— Евланов! — крикнул я приказному. — Ко мне!

Тот подъехал, все еще продолжая держать карабин в руке. Словно доказательство своей победы. Я вынул из кошелька один из трех своих империалов и кинул казаку.

— Держи, — подмигнул ему я. — Заслужил. Отличный выстрел.

— Благодарствую, — ответил Евланов, пряча монету за пазуху.

Этот выстрел заставил убыхов стать осторожнее. Однако от слежки, конечно же, так просто избавиться нам не удалось. То и дело даже мне удавалось заметить конные фигуры в лохматых шапках и черкесках. Правда, по нам еще ни разу не стреляли. А значит, следят за нами не просто бандиты. Что меня, надо сказать, сильно волновало.

— Вашбродь, — спросил у меня Дядько, когда я поделился с ним своими подозрениями, — а почему не бандиты-то? Может, убыхи эти в сговоре с курдами? Теми, которых мы разогнали тогда. Вот и выслеживают для них.

— Пятый день? — усомнился я. — Не может быть. Нас могли взять на ночевках. В деревнях. В придорожных духанах. Сколько раз уже можно было устроить на нас засаду. Да и убыхов этих больше, чем нас. Могли бы и сами давно засаду подстроить, если бы захотели. Так ведь нет! Следят. А это значит, что нужны им не мы.

— А кто? — не понял мою мысль Дядько.

— Место, куда мы едем, — ответил я. Конечно, растолковывать все вахмистру было не слишком удобно, но, видимо, я слишком эмоционально и сумбурно излагал свои мысли.

— И потому они с докладом людей отправляют, — покивал Дядько. — А за нами идет враг посерьезнее. Когда мы на место прибудем, там он и даст прикурить.

— Все верно, — согласился я. — Только еще неизвестно, кто кому прикурить даст. Мы ведь толком и не знаем, что ждет нас на месте. А пока неплохо было бы оценить силы противника у нас в тылу. Отправьте кого-нибудь из ваших людей за очередным убыхом-посыльным. Пускай проследит, куда они донесения отправляют. Только чтобы при первом же признаке опасности сразу назад.

— Эх, самому бы поехать, — протянул, с надеждой глянув на меня, Дядько. Но я отрицательно покачал головой. Вахмистр и Дежнев, толмач, нужны были мне тут. — Ладно, отправлю Осьмакова. Он казак осмотрительный и рассудительный, на рожон не полезет.

Вечером следующего дня, когда от группы хорошо видимых на равнине убыхов отделился всадник, за ним на внушительном отдалении последовал и Осьмаков. Вернулся осмотрительный и рассудительный казак следующим утром. И принес такие новости.

— Значит так все оно было, — произнес он с какой-то тяжеловесной нерасторопностью. — Ехал я за тем убыхом всю ночь. А к полуночи ближе, стал-быть, встретили его. Убыха то есть. Я уж думал, что приятели то его. Но нет. Он к тем двум, что верхами подъехал. А ему тут же пулю в грудь и секир башка по всей форме выписали. — Осьмаков рубанул ладонью воздух, показывая, как именно делали это самое «секир башка». — Порылись в вещах его. Убыха-то. Даже под черкеску заглянули. Достали донесение. И уехали. Меня, слава богу, не заметили. Хотя луна ярко светила. И звезды тоже.

— А раз и луна и звезды ярко светили, — спросил я у Осьмакова, — то ты, верно, и тех двоих разглядел? Тех, кто убыху секир башка делал?

— Разглядел конечным делом, как не разглядеть-то, — покивал казак. — Насмотрелся я на них и в Турецкую, и тут уже, в Стамбуле-городе. Янычары то были. Гвардейские. Они, сталбыть, и сделали убыху тому секир башка. По всей форме выписали.

— Спасибо, казак, — поблагодарил его я и обернулся к Дядько: — Вахмистр, вы хоть что-нибудь понимаете в том, что творится, а? У меня уже голова кругом пошла, если честно.

— Я тоже ничего не пойму, — поддержал меня вахмистр. — Убыхи за нами следят. А их свои же, турки, и режут. Да еще и янычары гвардейские. Тем вовсе по их статуту положено в Стамбуле торчать безвылазно и падишаха охранять. Одно, вашбродь, я точно понимаю. Куда бы ни ехали мы с вами, а ехать туда нам надо быстро. Покуда в тылу у нас неразбериха идет. А то как разберутся турки друг с другом, так и примутся за нас. И тогда, чует мое сердце, тяжко нам придется. Очень тяжко.

Ничего я ему не ответил тогда. Да и что было говорить? Оставалось только молиться, чтобы слова вахмистра не оказались пророческими.

Прошло еще три дня нашего путешествия по просторам Левантийского султаната. Эта страна, конечно, не превосходила мою родную Русскую империю по размеру, но уж точно не уступала ей. Однако по равнинам султаната почти не ползали поезда — железных дорог было очень мало. Да и те в основном находились в окрестностях Стамбула. И местами нам открывались картины настоящего средневековья. Как будто местное население застряло в дремучих веках. Хотя, как едко заметил Штейнеман, в русской глубинке царило то же самое Средневековье. Только место ислама и шариата занимали кондовое православие и домострой, густо замешанные на розгах и битье вожжами. Тут я с ним поспорить не мог. Приходилось мне по долгу службы бывать — правда, нечасто — за пределами столичного города. Вот вроде бы отъехал от столицы недалеко совсем. Кажется, обернись — увидишь свет в окнах домов. Но нет. Не на пару десятков верст ты отъехал, а на пару веков в прошлое. Если не больше.

Утром четвертого дня мы снова ехали по равнине, выжженной солнцем. Убыхов было отлично видно. Однако держались они предусмотрительно достаточно далеко. Казачьи карабины не добьют. Всадника, несущегося во весь опор к группе убыхов, увидели все.

— Смотрите! — первым заметил его казак Осьмаков. — Никак к убыхам гости пожаловали! Кажись, курд!

Я вынул из чехла подзорную трубу. Остановив коня, принялся подстраивать линзы, чтобы получше разглядеть убыхов и их гостя. Я не был таким уж знатоком местного населения, а потому доверился казаку, сказавшему, что приехавший курд. И для себя считал его именно курдом.

Отряд убыхов остановился. Курд перебросился несколькими словами с седобородым предводителем. Вынул из-под халата сверток. Видимо, письмо и приказ. Снова что-то проговорил. Седобородый убых ответил. Отряд, следящий за нами, медленно двинулся вперед.

Я сложил трубу, убрал в чехол. Махнул рукой казакам, давая команду двигаться дальше.

— Прорвался, выходит, кто-то через янычар, — произнес подъехавший поближе Дядько.

— Или те больше не отрезают нас от убыхов, — кивнул я. — Скорее всего, вечером или ночью убыхи снова отправят кого-то в тыл. С донесением. Если повезет, это будет тот же самый курд, что приехал сегодня. Но в любом случае, человека с донесением надо взять. Живым доставить ко мне для допроса.

— Ну, вашбродь, вы прямо-таки мысли мои читаете, — усмехнулся, разгладив усы, Дядько. — Я же чего подъехал-то к вам. Аккурат тоже самое предложить хотел. Гонца вражьего схватить для допроса.

— Тем лучше, — произнес в ответ я.

Курд отправился обратно в сумерках. Правда, они тут были недолгими. Вроде бы солнце только скрылось за горизонтом — не успели еще погаснуть последние его лучи, как уже темнота такая, что хоть глаз выколи.

Не прошло и двух минут, чтобы стало совсем темно, и от моего отряда отделились двое казаков. Осьмаков и крупный парень на несколько лет моложе меня. Имени его я не знал. Горяча коней нагайками, они помчались вслед за исчезнувшим в ночи курдом. Однако я не сомневался, что казаки найдут его и приволокут в разбитый отрядом небольшой лагерь.

Так оно и произошло. Мы только поужинали, и над костром побулькивал в котелке заваривающийся крепкий чай, когда раздалось конское ржание. В лагерь на рысях въехали казаки. Между их коней держался третий скакун. А в седле его сидел связанный по рукам и ногам курд.

— Куда прете?! — заругался на них Дядько. — Совсем ослепли, что ли?!

— Так ить не видать ничего с темна-то, — тут же откликнулся Осьмаков. — Мы вообще думали, а не промахнулись ли. Вдруг на убыхов налетели или еще на кого.

— Слезайте с коней и давайте этого курда сюда, — махнул я рукой, останавливая Дядько, готового продолжать ругаться и дальше. — И разведите огонь пожарче. Возможно, придется пытать его.

Я намеренно заглянул в глаза пленника. Но тот то ли умел отлично прикидываться, то ли не понимал моих слов.

Правда, пожарче развести огонь не удалось. Скупого запаса собранных в округе веток едва хватало, чтобы поддерживать его всю ночь. Однако стоило попробовать. Метод психологического воздействия, о котором мне столько рассказывали более опытные коллеги по Третьему отделению.

Я сел на кошму напротив пленника. Кивнул Дежневу, чтобы присаживался рядом. Выразительным жестом протянул в сторону казака руку. И схватывающий все на лету Дежнев тут же вытащил из ножен и вложил мне в пальцы длинный прямой кинжал. Я проверил остроту заточки. Одобрительно кивнул.

— Скажи ему, что если он не будет говорить правды, — сказал я, — то я стану нарезать его мелкими ломтями. — Я дал время Дежневу перевести курду мои слова и продолжил: — А после насыплю на его раны порох и подожгу. Я отрежу ему уши и язык. Выколю глаза. Но прежде чем сделать это — скормлю все, что отрезал, свиньям. — Я перевел дух, а в это время Дежнев переводил мои слова. — Пусть не сомневается. Нам можно есть свинину, и мы везем с собой несколько свиней.

Услышав о нечистых с точки зрения ислама животных, курд вздрогнул. Я понял, что задел его за живое. Недаром же, когда писал рапорт с выводами в Петербург, я проштудировал столько литературы по Леванту. И теперь я мог почти с уверенностью давить на самые верные болевые точки курда. Попасть в рай к гуриям без носа, ушей, с выколотыми глазами — боялись все правоверные. А уж осквернить отсеченную плоть нечистому животному — большего позора для мусульманина и быть не может.

— Переведи, — продолжил я, увидев то, что мне было нужно в глазах курда, а именно — страх, — что если он честно ответит на все вопросы, я подарю ему чистую смерть от ножа.

Курд наконец заговорил, как только замолчал Дежнев. Он как будто выплевывал слова. Смотрел все больше на свои ноги, стараясь спрятать от меня взгляд, полный страха.

— Говорит, — перевел Дежнев, — что ответит на все ваши вопрос, вашбродь. Но он станет мучеником Аллаха и райских кущ, если взглянет на то, как его друзья станут резать вас и нас.

— Вот пускай и расскажет, что у него за друзья? Сколько их? Кто предводитель?

Дежнев перевел курду мои слова, и тот заговорил. Казаку трижды пришлось менять фляжку, к которой он то и дело прикладывался, чтобы промочить горло. От постоянного говорения оно у него быстро пересыхало.

Курду же было словно нипочем. Он болтал без умолку. Поведал нам о том, что нанял его клан, как и многие другие, не кто иной, как шериф Али. Британцы выделили шерифу целых три верблюда, груженных золотом, и тот щедро расплачивался им с курдами, убыхами, редифами и просто разбойниками. По словам пленника, шериф собрал настоящую армию в несколько тысяч человек. Однако третьего дня они попали в засаду янычар. И те изрядно потрепали наемную армию шерифа Али.

— Говорит, что янычар было больше, — приложившись к горлышку поданной товарищем фляжки, переводил Дежнев, — у них были пушки и пулеметы, но ничто не помогло им. Воины шерифа Али перебили янычар и взяли богатые трофеи.

— А почему не вернулись по домам? — быстро спросил я. — Ведь у вас так заведено. Чуть разжился хорошими трофеями — сразу тащить их в дом.

— Верно, — через Дежнева ответил мне пленник, — но все боятся Хади. Он шейх одного из кланов. Велел всем своим людям выкинуть трофеи, кроме оружия и патронов. У кого находил — убивал! Его все боятся. Он теперь правая рука шерифа Али.

— Приходилось слыхать об этом Хади, — заметил сидящий тут же Дядько. — Злобный курд. Говорят, едва ли не из рабов выбился в люди. Шейхом стал. А уж злющий, как сто собак! И кровь лить любит. Ходили о нем слухи во время войны, но я им грешным делом не верил. Слишком уж много всего болтали. Разного. Не всему же верить.

— У них было десять тысяч сабель и ружей, — продолжал переводить обрадованный короткой передышкой Дежнев, — но после схватки с янычарами и ухода тех, кто взял трофеи, осталось около двух тысяч. Они последуют за русскими куда угодно и перережут, как собак.

— Это мог бы и не переводить, — укоризненно заметил Дядько, глянув на взмокшего от усердия Дежнева. Тот только плечами пожал.

— Я просил переводить дословно, — вступился я за толмача. — Мне нужно знать каждое слово, сказанное пленником. Хотя сейчас это уже не имеет значения. — Я кивнул Дядько. — Уведите его — и прикончите. И заройте, только подальше от лагеря. А то еще шакалы придут на вонь мертвечины.

В тот момент я от души порадовался, что рядом не случилось Штейнемана с его вечным интеллигентским чистоплюйством. Но именно из-за этого самого чистоплюйства губернский секретарь и ушел подальше от места допроса. Насколько, конечно, позволяли размеры лагеря. И теперь, скорее всего, старался не слушать того, что происходит у нас. Что меня, откровенно говоря, вполне устраивало.

— Тысячи сабель, — покачал головой Дядько, когда казаки увели курда. Надо сказать, тот вел себя достойно. Понимал, что его ведут убивать, однако молча поднялся на ноги и дал себя увести. — Небось, врет все этот курдский черт. Откуда у этого шерифа Али столько золота? Британцы-то, конечно, народ богатый. Да только прижимистый больно. Три верблюда с золотом — это же какие деньжищи.

Он даже присвистнул, представив себе, сколько золота может уместиться на спинах трех верблюдов. По местным масштабам сумма просто астрономическая. Особенно если золото не левантийское, в котором много посторонних примесей, а европейское.

— Однако для уничтожения наемной армии шерифа Али, — возразил ему я, — падишах отправил гвардейских янычар. И это мы знаем не только со слов курда, но и от Осьмакова. Значит, сила у шерифа Али была в руках весьма внушительная. Надо только узнать, сколько от нее осталось после сражения с янычарами.

— А может, разбили их янычары? — предположил Дядько. — Я не с гвардейскими под Плевной дрался, с обыкновенными, но скажу, вояки они отменные. Вышибли нас из пригорода только так. Рубка была тогда страшная. Мы их в шашки и пики. Они нас в ятаганы. Даже стрельнуть некогда, такая каша заварилась.

— Вряд ли янычары разбили армию шерифа Али, — покачал головой я. — Сильно потрепали — да. Возможно, очень сильно. Но если бы шериф отказался от своих планов, то не отправил бы гонца к убыхам. Еще день-два без связи со своими и убыхи бросили бы эту слежку за нами. Однако шериф Али прислал к ним своего человека. И теперь они от нас не отвяжутся до самого рудника.

— Что верно, то верно, — потер основательно заросший подбородок Дядько. — Вы же, вашбродь, хотите поточней узнать, сколько у этого шерифа Али осталось сабель? — Вахмистр снова как будто мои мысли прочел. — Я и сам о том думаю. Только опасное это дело. Очень опасное. Попадется казак — не сносить ему головы. Турки ведь не мы с вами. Они всяко мытарить его начнут. Будет он говорить или не станет.

— А есть такой, кто точно не попадется? — без особой надежды спросил я.

— Дежнев — толмач, — принялся рассуждать Дядько. — Меня вы, вашбродь, не отпустите. Осьмаков — слишком уж рассудительный. А тут лихость нужна. Без нее не справиться. Евланин — стреляет отменно, но этого мало. С конями плоховато ладит. У него бабка из иногородних. Михалин с Аратовым молоды больно. Лихость дурная из них не вся вышла. А вот если Витютиев. — Дядько прищурился, обдумывая эту мысль. — Петро ведь еще в Вешках первые призы на скачках брал. Одному только Мелехову и уступал в джигитовке. И постарше Михалина с Аратовым. Не такой дурной. В драку не ввяжется, если не надо. Так что, вашбродь, — поднял на меня взгляд Дядько, — если и слать кого в тыл, так это Петра Витютиева. Он — не подведет.

— Вот пускай он и едет, — кивнул я. — Осьмаков его проводит до места, где перехватили курда. А там уж пусть этот Витютиев сыщет нам армию шерифа Али и сообщит, сколько в ней сабель.

— Слушаюсь, вашбродь, — ответил Дядько, поднимаясь с кошмы.

А с рассветом следующего дня два всадника отделились от нашего отряда и поскакали в тыл.

Добравшись до того места, где Осьмаков и Аратов схватили курда, казаки пожали друг другу руки, расцеловались на прощание и отправились каждый в свою сторону.

— Ты, если что со мной станется, — сказал на прощание Витютиев Осьмакову, — уж не сочти за труд, заскочи на хутор ко мне. Старикам да женке обскажи.

— Конешным делом обскажу, — с обычной своей степенностью кивнул Осьмаков. А после тяжко вздохнул и добавил: — Ежели хоть кто-то из Туретчины этой живым выберется.

Он развернул своего коня и направил его обратно к лагерю. Витютиеву же предстояло сложное и очень опасное задание. Отыскать вражескую армию. Сосчитать сколько в ней сабель. И довезти эти сведения до отряда. Перед отъездом Дядько сообщил Витютиеву, куда дальше двинется казачий взвод. По крайней мере на обратном пути не заблудится.

Казак толкнул коня пятками. Тот перешел с шага на бодрую рысь. Этот аллюр всегда выбивал из головы Витютиева лишние мысли. А дурные мысли всегда были лишними. Как бы то ни было, у него есть задание, с которым надо справиться. Молодой еще казак, Витютиев, не успел побывать в настоящем деле. В юности он очень страдал от того, что его призыв не попал на войну с турками. Их готовили в лагерях. Постоянно говорили о том, что уж им-то точно выпадет прямой путь до самого Константинополя. К месту и не особенно казаки принимались цитировать заученную «Песнь о Вещем Олеге», особенно популярным было место про щит на вратах Цареграда. Однако война внезапно закончилась раньше, чем молодым казакам выпало отправляться на фронт. И слава обошла их стороной. О том, что на войне еще и убивают, в те дни как-то не думалось.

Со смертью Витютиев встретился уже во время службы в Крыму. Там было все. И схватки с обнаглевшими татарами. И лихие погони за контрабандистами. И много всего. Такая жизнь сильно изменила казака. Он понял, что слава военная ничего не стоит. И куда лучше покой родного хутора, Размеренная работа. Драки в кабаках по воскресеньям. Да побоища с хохлами, приезжающими летом на станичную мельницу.

Однако судьба распорядилась иначе. Закинула-таки уже успокоившегося и обросшего семьей Витютиева в Туретчину. Чему быть, того не миновать, — так он думал, узнав о том, что его включили в конвой нового посольства в Стамбуле. Выпала-таки ему прямая дорога до самого Стамбула. И даже дальше.

Армию шерифа Али Витютиев нашел достаточно быстро. Тот старался нагнать потерянное из-за сражения с янычарами время, а потому давал своим людям мало времени на отдых. Шериф высылал вперед охранение, но людей у него осталось намного меньше, и Витютиеву не составило труда проскользнуть между патрулями. Уложив коня в начинающую уже местами подсыхать траву, казак улегся и сам. Теперь ему предстояло долго пролежать так, пока мимо не пройдет вся армия шерифа Али.

С опушки небольшой рощицы Витютиев наблюдал за проходящим мимо сбродом. Не соврал курд, которого той ночью допрашивали их благородие с Дядькой. Турок по их душу собралось никак не меньше тысячи. Все верхами. На конях или верблюдах. На горбах у пары животин из вьюков торчали пулеметные стволы. Никогда раньше Витютиев таких не видал. Хотя, надо сказать, за службу свою пришлось ему поглядеть на разные пулеметы. И у американов купленные картечницы о шести стволах. И на британские «льюисы». И на «максимы», которыми сейчас, говорят, вооружают армию. Но таких он не видел еще ни разу.

Шерифа Али казак, конечно же, не узнал. Откуда бы ему знать этого человека. А вот в том, кто таков громадного роста всадник с лысой головой и телом, покрытым множеством шрамов, Витютиев не сомневался. Всякий, хоть раз слушавший байки о турецкой войне знает, как выглядит безжалостный великан Хади. Сын раба, ставшийся шейхом курдского клана. Значит, и тут не соврал пленник.

Когда табор армии шерифа Али проехал мимо того месте, где лежал Витютиев, казак не поднялся с земли. Не поспешил к своим с донесением. И правильно сделал. Потому что не только головное, но и тыловое охранение выставил шериф Али. Понимал за ним все еще могут следить. Если не янычары, которых он разбил, то другие солдаты падишаха. Ведь правитель Леванта вполне мог всерьез озаботиться уничтожением наемной армии.

Пролежал в траве на опушке маленькой рощи казак почти полтора часа. И лишь убедившись, что никого больше не встретит, поднялся сам и поднял своего коня. Вот теперь надо было поспешать. Вскочив в седло, Витютиев подстегнул коня нагайкой, пуская его сразу в галоп. Поднялся на стременах. По широкой дуге он объезжал армию шерифа Али. Мчался во весь опор, не жалея коня. Ведь от того, доставит он донесение или нет, вполне могла зависеть судьба всего взвода Дядьки.

Ближе к ночи, когда конь стал спотыкаться, Витютиев спрыгнул с седла. Повел скакуна в поводу. На ходу он гладил его морду. Раз остановился, чтобы обтереть пену с боков. Вытащил из кармана кусок морковки, специально оставленный для верного друга, протянул его коню. Тот весело захрупал ею. После казак дал коню напиться из попавшейся на пути речки. Рядом с ней прошлой ночью разбил лагерь отряд, значит, не сбился Витютиев с пути. Он продолжал упорно шагать. Шептал коню ласковые слова.

— Ты потерпи немного, друг сердешный. Потерпи малость. Вот догоним мы своих и оба отдохнем. И поесть нам дадут досыта. И отоспимся, да так, что бока пролежим все.

Перед рассветом человек и конь все-таки остановились на пару часов. Обоим нужно было хоть немного времени на сон. Пускай и чуткий, и почти не дающий отдыха. Но такой лучше, чем совсем никакого. А когда встало солнце, Витютиев снова вскочил в седло и пустил скакуна галопом.

Конь у Витютиева был отличный. Хороших кровей. Купленный отцом за большие деньги. Не поскупился старый казак — думал, что на войну сыну справу готовит. Однако едва не пал он, пока галопом мчался Витютиев по следам отряда вахмистра Дядько. Лишь на полтора десятка верст опережая передовые дозоры армии шерифа Али. Спотыкаться снова начал, когда завидел казак впереди уже фигуры товарищей.

Он выхватил из-за спины карабин и дважды выстрелил в воздух. Понимал, что если сейчас не дать коню отдых, то загонит его совсем. Витютиев даже с седла спрыгнул. Бросился за своими, стреляя еще и еще. Конь, спотыкаясь, брел следом за хозяином, не понимая, почему тот бросил его. Для чего делает все эти странные вещи.

Стрельба привлекла-таки внимание казаков. Осьмаков, замыкавший взводную колонну, обернулся. Увидел размахивающего над головой карабином казака. И тут же поднял тревогу. Потому что не только он увидал Витютиева. Но и убыхи. Их отряд стремительным галопом помчался к одинокому казаку.

— Пики к бою! — тут же скомандовал Дядько, даже не обернувшись в мою сторону. — Казаки, за мной! Выручай товарища!

Не прошло и минуты, как мы со Штейнеманом остались одни.

Казаки налетели на убыхов. Те не успевали уже отъехать на безопасное расстояние. А потому пришлось принимать бой. Хотя, наверное, они и не были особенно против этого.

Я мог наблюдать эту схватку со стороны. Кажется, еще ни разу такого со мной не бывало. Обычно я принимал участие во всех сражениях, свидетелем которых мне приходилось быть.

Это напоминало схватку двух групп пылевых облаков. Они налетели друг на друга. Сначала округу огласил треск винтовочных выстрелов. Засверкали вспышки. Но особого результата они не принесли. Ни один из казаков или убыхов не упал с седла. Но следом в дело пошли пики и шашки. Вот когда начались потери с обеих сторон. Убыхи дрались жестоко. Их было больше. Однако в задачу их входило только следить за нами. А не уничтожать. И потому после короткой, но яростной сшибки, они отступили. Обе стороны огрызнулись друг на друга из винтовок напоследок. Но снова без результатов.

Молодой казак посадил в седло позади себя Витютиева. Другой взял под уздцы его коня. И отряд Дядько вернулся к нам со Штейнеманом.

— Докладываю, — взял под козырек вахмистр. — Убитых нет. Тяжелораненых нет. У врага в потерях тоже только раненые. Рубились, гады, отменно.

— С коней, — приказал я казакам. — Передышка после боя полчаса. Огонь не разводить.

Я сам слез с седла, с удовольствием прошелся пару шагов. Мне даже распоряжаться не пришлось. Витютиева подвели ко мне сразу же. Он едва держался на ногах от усталости. С обеих сторон его подпирали Осьмаков и молодой казак с неглубокой раной на лице.

— Садитесь, — велел я, устраиваясь прямо на теплой земле. — Докладывай, Витютиев.

— Не врал курд, вашбродь, — выпалил казак. Голос его был хриплым, как будто в горло набилась пыль. — Никак не меньше тыщи у врага сабель. И Хади тоже там. Сам его видел. И еще видел стволы пулеметов. Они из тюков торчат. Странные стволы. Ни на что не похожи. Ни на «максимы». Ни на люськи английские. Ни на шестистволки американские.

— И все на наш редут, — невесело усмехнулся я. — Спасибо тебе, Витютиев. Ты подтвердил мои опасения. Теперь отдыхай, казак. Заслужил.

Поднявшись на ноги, я стянул с конской спины кошму и растянулся на ней. Казаки поступали точно так же. Все были рады покинуть ненадолго седла и вытянуть уставшие ноги. Однако они-то еще не знали, какую гонку собираюсь я устроить с завтрашнего утра. Потому что мы сильно потрепали убыхов. Они какое-то время будут приходить в себя. Конечно, вряд ли дольше чем мои казаки — народ-то крепкий, сразу видно. Но надо все-таки попытаться сбросить их слежку. А для этого придется отряду проделать долгий переход. Несколько суток не вылезать из седел.

Я лежал и глядел на небо, отлично понимая, что это мой отдых перед рывком. И я вполне могу не делать этого. Не приказывать казакам гнать лошадей день и ночь. Однако я должен был попытаться отвязаться от слежки. Потому что, сколько бы ни ждало нас казаков на руднике у Месджеде-Солейман нам все равно не отбиться от армии в тысячу сабель. Да еще и подкрепленной пулеметами неизвестной Витютиеву системы.

Безумная скачка по просторам Левантийского султаната началась на следующее утро. Я сообщил о том, что с завтрашнего дня мы едем без остановок сразу, как закончилась передышка после схватки с убыхами.

— Надо бы прямо сейчас взять с места в карьер, — сказал я, глядя на казаков, — но я не хочу терять никого.

Я не стал тогда прямо указывать на выбившегося из себя Витютиева и его спотыкающегося коня. Это уязвило бы гордого казака. Однако все отлично поняли, что я имею в виду.

Весь тот день все мы спешились и до самого заката вели коней в поводу. Сделать это подсказал мне бывалый вахмистр Дядько.

— Отдохнуть им дать надо, — сказал он. — А то ведь с завтрева гнать станем, как угорелые. Вот и надо бы дать коням передышку.

Спорить с этим простым, но вполне понятным доводом было глупо.

Ночь я проспал удивительно крепко. Не мешали ни жара, ни тяжкий дух, исходящий от давно не мытой кошмы и конской попоны. Даже возня вечно устраивающегося полночи поудобнее Штейнемана в этот раз мне не помешала.

А с утра мы сели в седла и пустили коней с места в карьер. Диким галопом мчался наш отряд по Леванту. За быстрыми казачьими лошадьми едва поспевали верблюды. Но вскоре и они взяли быстрый темп, с ложной неторопливой размеренностью хлопая ногами по степи. Нас постоянно сопровождало пыльное облако. И тем, кто отставал, приходилось глотать ее постоянно. Потому казаки то и дело горячили коней нагайками, стараясь вырваться в голову отряда. Лишь бы только не оказаться в проклятом пыльном облаке. Из него, кстати, почти не выбирался один только Штейнеман.

Несчастный губернский секретарь за время нашего путешествия так и не выучился хорошо держаться в седле. Его навык в этом непростом деле можно было назвать сносным. Да и то с очень большой натяжкой. Наверное, от нашей бешеной гонки наперегонки с убыхами больше всего страдал именно Штейнеман. Однако губернский секретарь крепился как мог, стараясь не показывать свою слабость. Вот только слишком уж заметно было, как он вытягивает уставшие ноги, стоит ему только слезть с коня.

Мы гнали коней, покуда они не начинали спотыкаться. После этого спешивались и вели их в поводу до самого заката. После захода солнца давали себе и лошадям передышку всего в пару часов. И снова в седло. Снова сумасшедшая скачка.

Несколько раз казалось, что мы оторвались-таки от убыхов. Но после этого неизменно кто-то из казаков видел их весьма приметные черкески и сменившие мохнатые шапки тюрбаны.

— Так мы коней скоро загоним, вашбродь, — на одной из коротких стоянок сказал мне Дядько. — Еще день-два в таком темпе — и амба придет. Да и казаки устали уж больно. Тут ведь уже не Туретчина. Тут ровно в пещи огненной. И в ней будто отроки. Только вот архангел над нами крыльев-то не распростер пока. Кони в песке спотыкаются. Вязнут копытами. Тут только верблюдам раздолье.

Скрепя сердце я вынужден был для себя решить, что затея со скачкой не оправдала себя. Оторваться от убыхов нам не удалось. А потому я объявил привал на целую ночь.

— Да вы не печальтесь, вашбродь, — успокаивал меня у костра Дядько. — Не вышло ничего со скачкой-то, но с кем не бывает. Всяк человек на то и человек, чтобы ошибаться. Как говорили древние мудрецы, кто не ошибается, тот и не живет вовсе.

— Вы откуда про древних мудрецов знаете, вахмистр? — усмехнулся я, хотя мне было в тот момент совсем невесело. Просто хотелось отвлечь себя от горестных дум разговором.

— Да учитель закона Божьего у нас был хороший, — с радостью принялся рассказывать мне Дядько. — Сразу после семинарии отец Фома к нам и попал. Сам-то он нашего сословья был, казацкого, да только здоровьем не вышел. Слаб оказался. Вот его в попы и определили учиться. А после учения обратно вернули — детишек учить закону Божьему. Вот он-то, отец Фома, нас не только Писание заучивать заставлял, но и рассказывал много всего. И страсть как любил мудрецов древних цитировать. Что наших, что чужих. Греков особенно. Говаривал, что в древности седой это были ученые мужи, а нынче выродились под турком в торгашей и контрабандистов.

Я невольно улыбнулся уже вполне естественно, слушая рассуждения о древних мужах. Хотя бы в пересказе с чужих слов. Откинувшись на кошму и забросив руки за голову, пожилой вахмистр Дядько предавался воспоминаниям о детстве и юности. Рассказывал всякие истории из своей лихой казачьей жизни. О драках, особенно жестоких на донском льду или на мельнице. О гулянках с девками. О первых годах службы.

Когда же дошло до войны с турками, Дядько резко прервал себя. Наверное, не хотелось ему вспоминать о ней. Да оно и понятно. Это только глупец или кровавый маньяк жаждет войны, чтобы сыскать пустой славы или просто убивать. Любой разумный человек, пройдя через горнило жестоких боев, поймет, как мало на самом деле стоят ордена, медали и слава, по сравнению с тем, что творится на войне.

Хотя все это рассуждения человека сугубо штатского, каким я, в сущности, был, несмотря на чин штаб-ротмистра. Я ведь не видел тогда настоящей войны, правда, в душе считал, что уже могу о ней судить по тем нескольким схваткам, в которых мне пришлось принять участие. Не был знаком я и с офицерами, служившими не за страх, а на совесть. Теми, кто любил воевать. По-настоящему любили. И жили полной жизнью только на полях сражений. Их нельзя назвать маньяками, хотя и что-то безумное жило в глубине глаз каждого — и зеленого прапорщика, и бывалого полковника, и седоусого генерала. Они не любили посылать солдат на смерть. Особенно на верную гибель. Но им часто приходилось делать это, чтобы спасти другие части. Вывести их из-под огня. И на глазах генерала от инфантерии Радонежского, знакомого мне еще по Таврии, я в такой момент однажды увидел слезы.

Но тогда, весной, лежа на теплой кошме, я размышлял еще, как штатский человек. Всей душой осуждая войну во всех ее кошмарных для меня проявлениях.

Замолчавший Дядько завернулся в свою бурку и вскоре уснул. Я же в тот раз долго крутился с боку на бок, размышляя как раз о войне и всей ее подлости. Интересно, подумалось мне уже почти перед тем, как сон вступил-таки в свои права, а Штейнеман тоже о чем-то думает напряженно. Раз вертится постоянно и никак не может устроиться. С этой веселой мыслью и я уснул наконец.

Только после безумной скачки начинаешь понимать, насколько приятно размеренное путешествие. Даже по выжженным пескам. Даже под палящим солнцем. Все равно, это было намного лучше, чем мчаться во весь опор, загоняя людей и лошадей.

Медленно, но верно наш караван приближался к цели путешествия. Маленькому городку Месджеде-Солейман. Мы, наверное, проехали почти половину Левантийского султаната. Нас день и ночь окружали пески Аравийской пустыни. Однако близость цели лично мне поднимала настроение.

Карта, скопированная с той, что была в документах покойного посла, оказалась достаточно верной во многих деталях. Особенно столь важной, как расположение оазисов и колодцев по пути до Месджеде-Солейман. Однако, несмотря на это, чем дальше, тем тяжелей становилось наше путешествие. Жара и палящее солнце валили с ног даже привычных почти ко всему казаков. А уж нам со Штейнеманом приходилось совсем тяжко. Пока мы пребывали неподалеку от оазисов или колодцев, то еще можно было спасаться, намотав на голову кусок мокрой ткани. Однако стоило нам отъехать от них, как тут же приходилось весьма жестко экономить воду. Ее часто хватало под обрез только для того, чтобы поить людей и лошадей.

— Надо было верблюдов в дорогу брать, вашбродь, — покачал как-то головой Дядько. — Вот ведь животины. И не едят почти. И пить им не надо. Не всякий раз, когда до колодца добираемся, они из него пьют. Выходит, и не надо им так часто. Опять же жару как легко переносят.

— И в бой вы бы на них верхом отправились? — поинтересовался я. — Вы ведь не бедуины, вряд ли сумеете послать верблюда в галоп. Да еще так, чтобы пикой врага проткнуть.

— Да уж, — потер вспотевшую шею Дядько. — Воевать на них мы не обучены. У нас соль разве только возят. Да и то ближе к Астрахани. Там ведь тоже песок сплошной.

Не знаю уж, на какой день путешествия, однако в погоде начались изменения к лучшему. Календаря никто из нас не вел. Даже дотошный Штейнеман бросил это дело во время устроенной мною безумной скачки. Тогда было совсем не до того. Вот только в лицо нам все чаще стал задувать ветер. Он нес не жар и песок пустыни, как прежде, а отдаленный призрак прохлады. А вскоре к ней прибавился и йодистый аромат морской соли.

— Никак море впереди, вашбродь? — оживился, потянув носом воздух, Дядько.

— Скоро уже будем на месте, — усмехнулся я. — Мы проехали половину султаната, вахмистр. — Мною овладело какое-то почти нездоровое воодушевление. — И цель нашего путешествия уже близка.

— Вот только что мы там найдем, вашбродь, — по контрасту со мной тяжко вздохнул Дядько.

— Своих, — отрезал я. — Наших товарищей, отправленных туда покойным послом. Мы должны узнать у них — стоила ли игра свеч.

— А если не стоила? — почему-то вахмистр впал в какой-то пессимизм на ровном месте.

— Отставить, вахмистр, — хлопнул я его по плечу. — Скоро мы все увидим своими глазами. А до тех пор рано впадать в ненужное никому уныние.

— Есть отставить впадать в уныние, — невесело ухмыльнулся в усы Дядько.

Утром следующего дня мы увидели окраины небольшого городка. Он мало отличался от тех поселений, которые мы встречали по дороге. Глинобитные дома. Кое-где видны остатки стены, некогда окружавшей город и защищавшей его от врага. В загонах под открытым небом блеют многочисленные овцы. Реже мычат коровы. Однако было и отличие от всех остальных. А именно видимый издалека частокол из бревен. Что он окружал, разглядеть не удавалось. Однако было понятно и без этого. Над частоколом на флагштоке висел небольшой флаг. Подувший с моря ветерок поиграл им — и все увидели, что на нем красуется имперский коронованный медведь на золотом фоне.

— Добрались-таки, — выдохнул вахмистр. — Наши тут еще.

— Флагу, — выкрикнул я, охрипший от жары и недостатка воды голос не подвел, — честь отдать!

И все мы, как один взяли под козырек. Даже вольнодумец Штейнеман приложил два пальца к своей чиновничьей фуражке.

— Слава тебе, Господи, — истово закрестился кто-то из казаков.

Глава 4

Мы проехали по притихшему городу. Обыватели его предпочитали скрываться в домах, едва завидев нас. И только выглядывали вслед через щелочки между дверью и косяком. Или между ставнями. Провожали нас взглядами.

Всего несколько минут у взвода ушло на то, чтобы добраться до ворот. Над ними располагалась крытая вышка, откуда воинственно торчал ствол пулемета Гочкисса. В высоты на нас глянуло загорелое лицо. Раздалось несколько гортанных фраз на левантийском. Однако с весьма характерным акцентом. Именно так выговаривал слова наш толмач — казак Дежнев.

— Свои! — крикнул я в ответ по-русски и помахал рукой.

— Свои за печкой сопят, — ответил караульный. — Ждите. Сейчас старшого кликну.

Не на такой прием рассчитывали мы, конечно. Однако и понять торчащих посреди довольно враждебного султаната казаков вполне можно.

— Вот такие пулеметы вроде были, — указал на торчащий из-за стены ствол «гочкисса» Витютиев. — Из баулов торчали, в смысле.

Значит, у шерифа Али есть такие же «гочкиссы». Хорошо же снабдили его британцы.

Над стеной появилось новое лицо. Почти дочерна загоревшее и украшенное роскошными черными усами с проседью.

— С кем имею честь? — поинтересовался обладатель роскошных усов.

— Штаб-ротмистр Евсеичев, — ответил я. — А вы, как я понимаю, есаул Булатов?

— Неверно понимаете, — покачал головой усач. — Я — корнет Мишагин. Служу по Третьему отделению. Видимо, как и вы, ротмистр? — в последней реплике я услышал вопросительные интонации, а потому утвердительно кивнул.

— Но мне ничего неизвестно о том, что к полусотне Булатова был приписан кто-то из нашего отделения! — крикнул я.

— Все верно, — подтвердил Мишагин. — Так и должно быть. Обо мне нет ничего в документах Александра Сергеевича. Если бы вы, ротмистр, как должное восприняли тот факт, что я тут, это вызвало бы вполне обоснованные подозрения. Относительно вас и вашего отряда.

Корнет отвернулся и махнул рукой за спину. Крикнул, чтобы нам открывали.

— Поговорим внизу уже, — бросил он, и лицо его пропало.

Ворота нам открыли достаточно быстро. Прямо напротив них был установлен на треноге еще один пулемет Гочкисса. Весьма предусмотрительно. Незваных визитеров сразу же ждет неплохой сюрприз в виде длинной очереди почти в упор. За станиной дежурил казак, готовый в любую минуту открыть огонь.

Встречали нас два офицера. Есаул в сильно выцветшей гимнастерке и знакомый уже корнет Мишагин. Собственно, в личности есаула я не сомневался. Однако спешившись, представился им обоим по всей форме. Мишагин и Булатов по очереди пожали мне руку. Следом я представил губернского секретаря Штейнемана.

— Значит, вот кто будет определять, что же мы тут сторожим, — кивнул Булатов. — Наконец-то. Долго что-то их высокопревосходительство вас из империи выписывали. Да и, вообще, как-то уж больно долго не было вас. Соскучились мы уже по русским.

— Я все вам расскажу, — пообещал я. — Только для начала надо куда-нибудь определить моих людей и их лошадей. Мы проделали долгий путь.

— За этим дело не станет, — уверил меня есаул. — Веретинов, — обернулся он к старшему уряднику, стоявшему тут же, — помоги казакам обустроиться у нас.

— Слушаюсь, — ответил тот. И уже через минуту казаки Дядько отправились куда-то в глубь поселка, ведя в поводу всех наших лошадей.

— А мы с вами, господа, — промолвил тем временем корнет Мишагин, — отправимся в наш офицерский клуб.

Он откровенно рассмеялся своей неказистой шутке. Есаул Булатов поддержал его улыбкой. Мы со Штейнеманом соли этой шутки не уловили, однако улыбнулись из вежливости.

— Мы это здание под наш клуб и штаб разом приспособили, — пояснил Мишагин, когда мы подошли к небольшой глиняной коробке, над входом в которую красовалась вывеска с готическим шрифтом выведенной надписью «Clob». [26]— Правда, офицеров у нас раз-два и обчелся. Да и обсуждать стратегии вроде как и не надо. Нападать на нас никто пока не собирается.

Внутри домика под гордой вывеской оказалось прохладней, чем на улице. Вокруг единственного стола стояли пять венских стульев, а в углу красовался деревянный глобус. Такую форму часто имели хранилища спиртных напитков. Теперь-то стала понятна соль шутки относительно офицерского клуба. И вывеска и обстановка внутри вроде бы ему соответствовали. Однако ничего более несуразного придумать посреди Аравии было, наверное, просто невозможно.

— Откуда все это здесь? — не удержался я от вопроса. — Неужели и глобус, и стулья вы везли из самого Стамбула.

Стол, кстати, по всей видимости, сделали уже тут. Слишком уж грубо он был сколочен.

— Уверяю вас, ротмистр, — заулыбался Мишагин. — Все это здесь уже было, когда мы пришли. Досталось нам, так сказать, по наследству. Тут до нас на руднике, как у себя дома, хозяйничали британцы. Из какой-то горнодобывающей компании. Они долго кричали и требовали чего-то, когда мы явились. Но быстро ретировались, как только казаки взялись за нагайки.

— Дикость какая, — буркнул Штейнеман, присаживаясь на стул.

— Всяко лучше, чем в шашки брать, — пожал плечами Булатов, садясь напротив него. Когда же свои места заняли и мы с Мишагиным, есаул кивнул мне и сказал: — Рассказывайте, с чем прибыли.

— Не с самыми лучшими новостями, — ответил я. — Наше посольство в Стамбуле было вырезано. Полностью. Александр Сергеевич погиб, но сумел спасти бумаги, подтверждающие покупку рудника и карту с его расположением.

Я сделал паузу, давая собеседникам время переварить мои слова. Не стоило сейчас гнать лошадей. Ведь дальнейшие мои новости будут еще хуже.

— А вы тогда как к нам прибыли? — поинтересовался севшим голосом Мишагин.

— Мы из состава нового посольства, — объяснил я. — Мы расследовали уничтожение предыдущего посольства. В итоге наткнулись на бумаги. И были командированы новым послом сюда.

— Кто же теперь новый посол? — быстро спросил у меня корнет.

— Иван Андреевич Зиновьев, — также быстро ответил я. — Его сняли с Азиатского департамента и отправили в Стамбул.

Мишагин покивал самому себе, но больше ничего говорить не стал.

— Но не это самое сейчас для нас важное, господа офицеры, — вздохнул я. — По нашим следам идет нанятая на британское золото наемная армия. Предводительствует ей некий шериф Али — давний друг Британии. Нам удалось оторваться от него на несколько дней. Однако вряд ли он будет здесь позже конца этой недели.

— Да уж, — протянул Булатов. — Удружили вы нам. Лучше и придумать сложно. Мы тут сидим и в ус не дуем. И вдруг целая армия какого-то там британского друга — шерифа Али. Славно, господа офицеры. Ничего не скажешь, славно. И ведь сколько мы «стучали» в наше посольство? Никакого отклика. Ну понятно, Александр Сергеевич, царствие ему небесное, убит. Но вы-то должны были услышать нас! Да так и не услышали. Сами прискакали. Да еще и армию на хвосте притащили.

— Вас услышат в Стамбуле сегодня же, — пообещал я. У меня была с собой вся необходимая информация, чтобы выйти наконец на связь с нашим посольством. — И мы сразу попросим помощи против шерифа Али и его армии. А что до того, что мы привели эту армию за собой. У нас на руках были документы на покупку этого рудника у местных властей. Надо было узнать, чем он может быть так важен. Действительно ли тут залежи этого самого персидского угля. Потому мы и отправились к вам небольшим отрядом. Чтобы не привлекать лишнего внимания. А оказалось, что британцы уже до нас тут вовсю хозяйничали. Странное, кстати, дело.

— Почему это? — удивился Мишагин. — Британец таков, что всюду себя хозяином чувствует.

— Я не о том, — покачал головой я. — Дело в том, что еще в Стамбуле британцы охотились за документами из нашего посольства. У нас с ними даже перестрелка вышла. И шериф Али ведет свою армию по нашим следам из-за того, что не знает о конечной цели нашего путешествия. А вы говорите, что британцы тут уже похозяйничали.

— Вот уж чего не знаю, — развел руками Мишагин, — того сказать вам не могу. Но выгнали мы отсюда именно англичан. Я их язык, конечно, знаю не в совершенстве. Однако понимаю достаточно хорошо. Пока вам стоит заняться нашим радиотелеграфным аппаратом. Связь со Стамбулом нам сейчас намного важнее загадки британских горнопромышленников.

— Это верно, — кивнул я. — Скажите, который сейчас час.

— Если часы не врут, — кивнул на большой напольный хронометр Мишагин, — то сейчас четверть третьего.

Я поглядел на внушительное сооружение, прячущееся в темном углу, так что и не сразу заметишь. Стрелки на белом циферблате показывали минут семнадцать третьего.

— Ровно в три, — сообщил я Мишагину, — мы должны выйти на связь на этой частоте. — Я вынул из кармана штанов портмоне, а оттуда сложенный вчетверо листок бумаги. — Отстучать сообщение с условным текстом. После ответа будем запрашивать помощь. Сеансы связи у нас только по нечетным часам. В течение пятнадцати минут. Если выйдем на связь в неурочное время — это будет сигналом, что рудник захвачен врагом и сообщениям верить нельзя.

— Весьма разумно, — покивал корнет. — Значит, у нас есть время еще выпить холодного чаю. Мы покупаем его у местных и охлаждаем в самом руднике. Внизу там весьма низкая температура.

— Нам бы стоило отправить в рудник губернского секретаря, — я кивнул на Штейнемана. — Результаты его исследований, хотя бы первые, желательно отправить как можно скорее.

— Безусловно, — не стал спорить Мишагин. — Казаки проводят Бориса Карловича вниз. Снабдят его всем необходимым. А мы пока, за стаканом холодного чая, обсудим наши дела.

— Я пойду тоже, — поднялся со своего стула есаул, — прослежу насчет рудника. И все такое.

Ему явно не хотелось присутствовать при разговоре жандармов из Третьего отделения. Пускай Булатов и был лишен интеллигентских предрассудков, однако и лезть в наши дела не спешил.

Мы с Мишагиным просидели несколько минут, глядя друг на друга. Корнет словно бурил меня взглядом. Он ждал, что я первым заговорю, однако я предпочитал банально тянуть время. Тут, как в фехтовальном поединке, кто первым заговорил, тот — открылся и стал уязвим для укола. Не шпагой, конечно, но и словом часто можно ранить не хуже, чем клинком.

— Вы понимаете, ротмистр, что я выбился из нижних чинов, — резко, будто выпад сделал, произнес Мишагин.

— И, конечно же, недолюбливаете таких офицеров, как я, — понятливо кивнул я. — Кому все дано от рождения. Да, я из дворянской семьи и мой отец вышел в отставку генерал-майором. Но могу вас уверить, что я не был отчислен из гвардии за дурной проступок и никаких грязных историй за мной не водится.

— И как же тогда вы оказались в корпусе? — поинтересовался Мишагин, глядя мне в глаза с хитрым прищуром. Манера общения нижних чинов из него так и не выветрилась. Не приписанные ни к какой экспедиции, они, считалось, что служили в самом Отдельном жандармском корпусе. А потому и говорили про себя и других — служит не в Третьем отделении, а именно в корпусе.

— Мы долго совещались с отцом, — пожал я плечами. — Он не одобрил моего выбора, но все же согласился с моими доводами. В Академию генштаба мне не светило пройти по выпускным балам после военного училища. А вот в Третьем отделении была открыта вакансия. Это позволило мне остаться в Петербурге, а не гнить в какой-нибудь Тмутаракани командиром взвода драгун. И это в лучшем случае.

— Весьма расчетливое решение, — заметил Мишагин. — И все-таки, вы не в Петербурге, ротмистр, а тут — в Леванте. Какими судьбами вас сюда занесло?

— Может быть, это и прозвучит банально, — вздохнул я, — но это очень длинная история. На пересказ ее уйдет уйма времени. Не знаю даже, есть ли оно у нас…

— Я — тоже не знаю этого, — пожал плечами корнет. — Однако сейчас нам, в общем-то, больше нечем заняться. Разве что…

Он вынул из-под стола плетеную бутыль и пару стаканов. Наполнил оба прозрачной жидкостью, напоминающей белое вино. Если бы не темные пятна, плавающие внутри. Я догадался, что это и есть холодный чай, о котором говорил корнет. Тот самый, который покупают у местных и охлаждают в руднике. Оказывается, он был еще и белым.

Я осушил стакан едва ли не одним глотком. Настолько вкусным оказался напиток. Корнет, лениво потягивающий свой чай, кивнул мне на плетеную бутыль. Мол, если хочешь еще, сам себе и наливай.

— Князь Амилахвари… — начал я, снова наполнив свой стакан, однако продолжить просто не успел.

Мишагин перегнулся ко мне через стол. Взгляд его впился мне в лицо. Как будто, он хотел заглянуть мне в самую душу.

— Князь Амилахвари, сказали вы, ротмистр? — протянул он, ставя свой стакан на стол. — Аркадий Гивич? — Я кивнул, ничего не говоря. — Откуда вы его знаете?

— Он был моим начальником в Стамбуле, — объяснил я.

— И это он прислал вас сюда?

— Князь погиб. Был убит на конском рынке Стамбула перед самым выездом нашего отряда сюда.

— Как? — голос Мишагина сел, будто это он, а не я проехал половину Аравийской пустыни. — Как это произошло?

Перекошенные рты. Выкрики. Сверкает кривая шашка. Звенит сталь. Поднимают на копья изуродованное тело. И кровь. Кровь. Кровь. Море крови.

— Также как и всюду, — сумел выдавить из себя я. — На нас напала толпа фанатиков. Живым выбраться сумел только я. Почему? Не знаю.

Лицо Аббаса-аги. Его жестокие слова на русском.

— Я несколько лет состоял при князе, — произнес вроде бы невпопад Мишагин. — Это он именно буквально заставил меня пойти в военное училище. Сказал, что империи нужна моя голова, а не сабля. Не будь его, я бы так навечно и застрял бы в вахмистрах. Скажите, ротмистр, князь был вашим другом?

— Я не могу сказать, что наши отношения были настолько близкими, — покачал я головой. — Но и просто начальником и подчиненным мы не были. Быть может, мы бы и стали друзьями, со временем. Но этого времени судьба нам как раз и не выделила.

— Тогда, ротмистр, — встал со стула Мишагин, — вот вам моя рука. — Он протянул мне руку. — Может, я и неласков с вами был сначала, но служба у нас такая. Неласковая. Вы сейчас правду сказали. Не стали покойному князю в друзья набиваться. А ведь знали, что опровергнуть вас никто не может. И за это я вас уважаю!

Я тоже поднялся со своего стула — и пожал протянутую корнетом руку. Быть может, он и слишком напыщен был в этот момент. Но жест его был достоин уважения.

Кажется, я обзавелся первым другом в Месдже-де-Солейман.

— Ваше…высок…дительство, — ворвался в кабинет Зиновьева запыхавшийся курьер. В руке он сжимал телеграфную квитанцию. — Ваше высокопре…

— Да не томи ты, черт! — воскликнул посол Русской империи в Леванте. — Говори без экивоков, откуда телеграмма?

А глазами он быстро стрельнул в угол, где стояли большие напольные часы. Вычурные стрелки показывали две или три минуты четвертого.

— Подписано МС, — ответил курьер.

— Давай сюда. — Зиновьев буквально вырвал квитанцию из рук молодого человека. Впился глазами в две короткие строчки. Условный текст был выдержан до буквы. Отлично! Значит, Евсеичев добрался до рудника в Месджеде-Солейман. И отряд есаула Булатова на месте. Теперь надо ждать других радиотелеграмм.

Ждать, правда, долго не пришлось. Слегка ошарашенный поведением посла курьер только покинул кабинет, как в него почти тут же ворвался следующий. И тоже с квитанцией в руке.

Этот бланк Зиновьев уже не стал рвать с такой силой, будто от этого зависела сама его жизнь. Развернув квитанцию, посол прочел в ней просьбу о помощи. «Самой скорой, какая только возможна». Подробностей не было, однако Зиновьев понимал, что без надобности подобную просьбу никто сразу же отправлять бы не стал. Значит, им там, на руднике, приходится туго. И надо как можно скорее связаться с империей, чтобы срочно отправили помощь руднику. Вот только как быстро заработает неуклюжий механизм военного ведомства самой империи, этого Зиновьев не знал. Однако понимал одно. Если будет надо, он и до самого государя императора достучится, только бы спасти рудник и людей на нем. Слишком он важен — возможно, для всей империи. Уж к бывшему начальнику Азиатского департамента должны прислушаться.

Офицер в зеленой гимнастерке с пришитыми погонами быстрым движением отдал честь и представился:

— Прапорщик Башуткин.

И вроде бы ничего необычного не было в этом человеке. На несколько лет моложе меня. Солдатская гимнастерка с пришитыми погонами. Вместо фуражки картуз. Вот только на петлицах его красовались артиллерийские эмблемы.

— А это мое небольшое хозяйство, — указал Башуткин на две пушки, установленные рядом с частоколом.

Когда мы только вошли в крепость, то нас так быстро увлекли в клуб, что никто просто не заметил орудия. Теперь же мы могли рассмотреть их, что называется, во всей красе.

— Бронзовые, конечно, — похлопал ближайшую пушку по казенной части прапорщик, — но чугунных тут не достать. Пришлось довольствоваться тем, что сумели найти.

— И где же вы их нашли? — мне стоило известных усилий не заикаться.

— Купили на рынке в Стамбуле, — пожал плечами есаул Булатов, и я не понял, шутит ли он или же говорит серьезно.

Пока сам прапорщик Башуткин не добавил, тоже со вполне серьезной миной:

— И меня там же нашли. В довесок к орудиям.

А после прапорщик, корнет и есаул расхохотались от души. Как будто они готовили эту шутку специально для «заезжего варяга» вроде меня. Хотя, может быть, так оно и было. От скуки люди способны на разные вещи. Вот, например, на такое мелкое дурачество.

— У нас в ящиках в основном шрапнельные снаряды, — отсмеявшись, продолжил доклад Башуткин. — Вряд ли нам придется вести серьезную контрбатарейную борьбу. Так что все, как говорится, для людей. А вот чем удалось разжиться на стамбульском рынке на самом деле, так это сечкой. Смотрите. — Оно подошел к одному из ящиков. Открыл его. Внутри тот оказался доверху наполнен мелко нарубленными кусками металла. — Ее можно использовать как картечь. Она, конечно, сильно повредит ствол орудия при выстреле. Однако эффект от двойного заряда будет просто убийственный. Это я могу вам гарантировать, ротмистр.

— И все-таки, прапорщик, — выслушав короткую лекцию, обратился я к Башуткину, — как вы тут оказались?

— Я был в отставке по ранению. Мне на учениях оторвало руку по локоть. — Прапорщик продемонстрировал мне кисть правой руки, затянутую в черную перчатку. — Работал курьером в нашем посольстве. А когда Александру Сергеевичу понадобился человек, знающий артиллерийское дело, я тут же и вызвался. Александр Сергеевич, царствие ему небесное, — Башуткин перекрестился, — даже оплатил мне операцию у доктора Норберта. Больно было страсть как, но зато теперь рука снова как живая. — В доказательство прапорщик дважды сжал и разжал правый кулак. — Меня восстановили на военной службе и отправили сюда с двумя пушками. Расчеты я набирал уже из казаков.

Я в очередной раз подивился находчивости и рассудительности покойного посла. И как такой человек мог буквально ушами прохлопать нападение? Непонятно.

Убыхи носили вести армии шерифа Али с все большими перерывами. Безумцы русские устроили гонку и неслись через пустыню с такой скоростью, будто за ними гнались все шайтаны, изгнанные пророком Сулейманом. Однако если от шайтанов они могли спастись, то от убыхов — нет. Те шли по следу русских, будто волки за подраненным зверем. И сбить их со следа не могли никакие жалкие уловки русских.

Цепочка вестовых убыхов тянулась уже от самой Месджеде-Солейман. Именно там завершилось путешествие русских. И самым интересным было то, что они въехали в ворота небольшой деревянной крепости, над которой висел желтый флаг с бурым медведем русских.

— Мы должны сорвать его, — произнес шериф Али.

Он не принимал участия в 93-й войне, как и большинство арабских шейхов и шерифов. Она миновала его. А потому вроде бы ничего не имел против русских. Однако их флаг над землей Леванта отчего-то оскорбил его до глубины души.

— Именем Аллаха, Милостивого и Милосердного, клянусь, — прошипел шериф Али через стиснутые от внезапно нахлынувшей ярости зубы, — я сорву эту тряпку и втопчу ее в песок.

Вместе с разведчиком из числа убыхов Али подъехал к самым окраинам городка. Они опередили армию на пару часов. Шериф хотел своими глазами увидеть то место, куда так стремились русские. Куда они неслись через половину султаната. Теперь можно было возвращаться назад.

Он развернул коня, на которого пришлось пока сменить более привычного верблюда. И вместе с разведчиком-убыхом вернулся к армии.

А ближе к полуночи в Месджеде-Солейман вошли его курды и редифы. Жители городка видели въезжающих всадников на лошадях и верблюдах через щели в ставнях и дверных проемах. И молили Аллаха, Милостивого и Милосердного, чтобы взоры новых незваных гостей не упали на их жалкие жилища.

— Мы атакуем их утром, — решил шериф Али, снова глядя на укрепления русских. — Сразу после первого намаза.

Глава 5

Они как будто выросли с первыми лучами солнца. Несколько сотен конных воинов стояли под стенами нашей невеликой крепости. Они замерли недвижимо. Лишь солнечные лучи поблескивали на стволах винтовок.

— Чего ждут? — протянул казак, дежуривший на вышке над воротами.

— Сейчас помолятся, — ответил ему я, — и пойдут в атаку.

— Ну да, — кивнул казак, поглаживая цевье «гочкисса», — у них завсегда так принято. Сначала молитву сотворить, а после людей резать. Но у нас имеется кое-что получше молитв. — Он почти любовно погладил оружие.

Я же мысленно прикидывал, сделали мы все возможное для обороны рудника, или, быть может, забыли что-то. Конечно, сейчас уже ничего не исправить. Однако если знаешь об ошибке, то можно искать возможные пути ее решения.

Еды у нас было вдоволь. Благо, рудник стал естественным ледником для хранения продуктов. Узнав о том, что на город надвигается армия шерифа Али, местные обыватели изрядной частью подались в бега. И потому с радостью продавали нам свои припасы по совершенно смешным ценам. Ведь монеты куда проще унести с собой, нежели десяток овец или кувшины с вином и маслом. Да и те, кто оставался, понимали, что их ждут грабежи от курдов, редифов и убыхов. Ведь они не привыкли считаться с чужим мнением. Они брали у слабого все, что хотели. А монеты намного проще спрятать, чем овец или кувшины с вином и маслом. Вот потому нам всем пришлось буквально вывернуть карманы, чтобы скупить как можно больше продовольствия. Ведь сколько продлится эта осада не мог сказать никто.

— Вашбродь, — отвлек меня от мыслей казак, дежуривший за вторым пулеметом, — а слышно что из Стамбула? Когда помощи ждать?

— Рано ты о ней заговорил, казак, — усмехнулся я. — Враг еще под воротами стоит, а ты уже о подкреплениях думаешь. Пока нам тут драться. И драться так, словно помощи и не будет никакой вовсе.

Казак помрачнел и снова уставился на толпу всадников внизу.

Вытащить и второй «гочкисс» наверх было моей идеей. И мне пришлось попотеть, чтобы убедить остальных в ее правильности.

— Поймите, — уверял я офицеров, — от пулемета тут, перед воротами, толку будет мало. Пока их не проломят, он и вовсе не сделает ни единого выстрела. А ведь у нас достаточно патронов, чтобы не задумываться об их экономии.

— Однако, — вполне резонно возражал мне есаул Булатов, — когда враг все-таки ворвется в крепость, его будет просто нечем остановить.

— Вообще-то, — заметил тогда Башуткин, — у нас есть еще «льюис». Но вот к нему как раз патронов не больше чем на десяток дисков. И самих дисков всего два. Его решено было использовать в самом крайнем случае.

— И когда же этот самый крайний случай, — тут же перешел в наступление я, — когда враг прорвался в саму крепость. Тем более что мы можем вести огонь из «гочкиссов» сверху. Бить прямо по головам турок, когда те окажутся по эту сторону стены.

Мы еще долго спорили. Приводили и отметали аргументы. Однако в итоге сошлись-таки на том, что оба «гочкисса» поставят на башне над воротами. А на фланге внутри крепости засядут двое казаков с «льюисом». И когда враг окажется внутри, откроют по нему огонь.

Мне тогда сразу вспомнились слова нищего попрошайки о штурме нашего посольства. О том, как казаки накрывали толпу фанатиков очередями из «льюиса».

Слова молитвы пронеслись над толпой конных воинов. Они сложили ладони лодочкой. Читали по памяти, закрыв глаза. Повторяли ритуальные слова и движения.

— Не проспите, — погрозил я на прощание казакам и спустился с башенки. Там от меня толку никакого — только зря лоб под пули подставляю.

Наконец слова молитвы закончились. И тут же толпа разразилась дикими криками. Наверное, нас осыпали оскорблениями. Но никому из казаков не было до этого дела. Ведь мало кто из них понимал слова, выкрикиваемые левантийцами.

Вопли были прерваны резким окриком. А следом по дереву башенки застучали пули. Густо застучали. Палили левантийцы пачками. Патронов не жалели. Однако пулеметчики пока молчали. Враг были слишком далеко, чтобы уверенно косить его очередями.

— Надеюсь, динамит они с собой не прихватили, — усмехнулся прапорщик Башуткин.

— Я тоже надеюсь на это, — кивнул я.

— Туго там казачкам приходится, — произнес есаул Булатов. — Они и головы скоро поднять не смогут. Так густо турок палит.

— Быть может, пора раскрыть наш главный козырь? — предложил прапорщик, нервно стискивая и разжимая искусственную руку.

Я поглядел на Булатова. Тот дернул себя за длинный ус и кивнул Башуткину. Пора. И тут я был с ним полностью согласен. Пусть и в первые минуты боя, но пора было вводить в дело пушки.

— Орудия на позиции! — тут же заорал громовым голосом прапорщик. — Фитили готовь!

И засуетились приписанные в пушкам казаки. Потянули за веревки, открывая бойницы. Подкатили к ним пушки. Поднесли к запальным отверстиям фитили. И два выстрела почти слились в один. Такими слаженными были действия казаков. Глухо хлопнули в утреннем воздухе снаряды, осыпав турок градом шрапнели. Это должно было стать для них крайне неприятным сюрпризом.

Я слабо представлял себе, что происходит, когда рядом взрывается шрапнельный снаряд. Однако не думаю, что это аппетитное зрелище. Турок, наверное, косило, будто железной косой.

А прапорщик Башуткин уже командовал новый залп. Отпрыгнувшие после выстрела орудия вернули обратно. Но лишь для того, чтобы они снова прыгнули назад, выплюнув свой смертоносный заряд.

Теперь к глухим разрывам шрапнельных снарядов добавился новый звук. Крики и стоны раненых. Особенно страшно кричали умирающие кони. Почти как люди. Только намного громче и пронзительней.

— Мучаются, твари, — как будто мысли мои прочел есаул Булатов. — И за что их так жестоко? Ни в чем ведь лошади не виноваты.

Я мог только пожать плечами в ответ. Война — жестокая штука. И никого она не щадит. Ни людей. Ни уж тем более лошадей.

Первый штурм провалился с треском. Турки даже не приблизились к нашим стенам на расстояние уверенного пулеметного огня. Им вполне хватило пяти залпов шрапнелью, чтобы откатиться подальше.

— Сейчас спешатся, — прокомментировал Булатов. — Оставят на кого-нибудь лошадей. И снова по нам ударят. Вот тут уж держись!

— Тогда стоит отойти на наблюдательный пункт, — предложил я.

— Вам — да, — кивнул есаул. — А мне сподручней будет тут командовать. В самой свалке.

Он вынул из ножен широкую шашку и пару раз взмахнул ею.

Спорить со старшим по званию я не стал. Да и смысла в этом не было. Что ему до моих слов и аргументов? Тут дело скоро дойдет до настоящей рубки, где от разговоров никакого проку нет.

Я поднялся на крышу клуба. Мы выбрали ее в качестве нашего наблюдательного пункта. И достаточно высоко. И вряд ли сюда залетит шальная пуля.

Там меня уже ждал корнет Мишагин. Он всем весом навалился на небольшое ограждение. Приник глазами к биноклю. Рядом с ним на крючке висела еще пара биноклей. А на поясе корнета была закреплена подзорная труба в чехле.

Я взял один из биноклей. Подкрутил колесико, чтобы лучше видеть. И тут же решил, что лучше бы я этого не делал. Потому что взгляд мой упал точно на груду плоти, которая еще недавно была людьми и лошадьми. Теперь же это представляло собой гору окровавленного мяса, над которым уже начали виться вездесущие мухи.

Я стремительно перевел взгляд. И разглядел наступающих турок. Они теперь пешими шагали через селение. У всех в руках винтовки. Они вскидывали их к плечу. Стреляли по башенке над воротами. Вот они добрались до тел своих товарищей, павших меньше четверти часа назад. И тут снова грянули наши пушки. И я воочию увидел, как люди превращаются в груды мяса.

Вроде бы всего пара снарядов взорвалась в воздухе над головами наступающих турок. Однако эффект от них был просто чудовищный. Свинцовые шарики шрапнели просто рвали людей на куски. Те валились как подкошенные. На телах будто сами собой появлялись кровавые отверстия. Одежда начинала дымиться. Кто-то хватался за разбитое шрапнелью лицо. Иным доставалась целая пригоршня — и они валились наземь, вообще слабо напоминая уже людей.

Однако залпы орудий не могли остановить несущуюся на нас толпу. Подбадривая себя выкриками и потрясая над головой оружием, турки все ближе подходили к стене.

Вот тогда и заговорили оба «гочкисса».

Дробный перестук пулеметов тут же заглушил все остальные звуки. Первые ряды бегущих к частоколу турок повалились, словно по ним снова прошлись шрапнелью. Длинные очереди косили врагов ничуть не хуже свинцовых шариков. Не прошло и пары минут, как земля перед частоколом покрылась трупами.

Турки уже готовы были обратиться в бегство, когда среди них выросла фигура практически голого человека. Он взмахнул мечом, разрубая надвое попытавшегося убежать воина. Вскинул окровавленное оружие над головой. Что-то прокричал. И первым устремился к стенам. Что самое удивительное, люди шли за ним. Прямо на пулеметы. Видимо, смерть от руки такого чудовища казалась им намного страшней смерти от пули.

Казаки за «гочкиссами» сосредоточили огонь на полуголом. Однако тот оказался словно заговоренным. Рядом с ним падали курды и редифы, безуспешно пытающиеся закрываться своими щитами. Но сам он, хотя и представлял собой идеальную мишень, не получил ни единой царапины.

Полуголый первым подбежал к частоколу, на минуту скрывшись из виду. Длинная рука легко достала до заостренного верха бревен. Он подтянулся — и вот уже его могучая фигура перевалила через частокол.

Туркам пришлось слегка повозиться с лестницами, чтобы перебраться вслед за ним.

Теперь я смотрел без бинокля. Надобность в нем отпала. Я видел, как ринулся через двор высоченный полуголый турок. Двумя быстрым взмахами он раскидал казаков, оказавшихся на его пути. Те повалились на землю, обильно поливая ее кровью. Он бежал дальше, казалось, совершенно без цели. Лишь бы найти себе врага и как можно скорее покончить с ним.

Так было, пока на его пути не встал есаул Булатов.

Он легко уклонился от широкого замаха полуголого турка. Нырнул под его меч. И сделал быстрый выпад, целя тому под мышку. Шашка рассекла плоть врага. По груди его обильно потекла кровь. Булатов прокрутился на месте, будто волчок, и ударил снова. Теперь уже по ребрам. Казалось, в последнее мгновение его противник успел подставить левую руку. Тяжелый клинок шашки легко отсек ее. Как будто и не было у полуголого руки ниже локтя. Однако тот не обратил на новое ранение совершенно никакого внимания. Как будто потеря руки его ничуть не взволновала. Он обрушил на Булатова удар своего меча.

Есаул с трудом сумел парировать его. Но сила удара оказалась такова, что он покачнулся. Было видно, что удержаться на ногах стоит ему немалых усилий. Новый удар не замедлил последовать. Теперь уже Булатов нырнул в сторону, опасаясь принимать вражий клинок на свой. Он отпрыгнул назад. И тут же сам обрушился на противника целым градом быстрых ударов. Колющих и рубящих. Видимо, противник его не привык отражать натиск. Скорее уж сам нападал. И потому в обороне оказался не слишком умел. Несколько раз шашка Булатова окрасилась кровью. Глубокие раны украсили полуголый торс. Из них обильно потекла кровь, пачкая ноги турка и превращая сухую землю под ними в буроватую грязь. Он повалился прямо на руки подбежавшим товарищам.

Однако отпускать их живыми никто не собирался. Двое пулеметчиков с «льюисами» открыли огонь по отступающим туркам. Сверху по ним палили из «гочкиссов». Казаки добавляли из карабинов. Турки оказались в смертельной ловушке. И даже не будь у них на руках такой жуткой ноши, как израненный полуголый гигант, вряд ли им удалось бы из нее выбраться.

Вот только этого самого полуголого я как раз и недооценил. Оказавшись у самого частокола, он снова вскарабкался на него. И пускай это у него получилось не так легко и ловко, как в прошлый раз, однако он все равно оказался по ту сторону. А вот остальным проделать нечто подобное не удалось. Все они полегли под огнем казаков.

Оставшиеся с другой стороны частокола турки отступили в город. По ним на прощание дали залп шрапнелью наши орудия. Ливень свинцовых шариков оставил широкие просеки в толпе отступающих врагов. Это едва не обратило их в бегство. А самым жутким оказался тот факт, что панику снова остановил полуголый гигант. Он командовал, лежа на руках своих товарищей. Однако, несмотря на чудовищные раны и слабость, его продолжали слушаться.

Армия шерифа Али отступила от нашей небольшой крепости. Мы успешно отразили два первых штурма, что внушало нам определенный оптимизм.

Вечером того дня все офицеры гарнизона собрались в клубе. Вина у нас не было. Местные его не делали, блюдя заветы Аллаха, а то, что брали с собой, давно закончилось. Так что пришлось нам довольствоваться холодным чаем. Правда, выпили его много. Не раз и не два отправляли молоденького совсем казачка в рудник за новыми кувшинами.

— И что это за монстр такой? — качал головой есаул Булатов. — Я ведь его едва в капусту не накрошил. Я видел его раны. Слышал, как у него ребра трещат. Думал уже — амба ему. Ан нет! — Он хлопнул ладонью по столу. — Ушел-таки, гад! И как ушел! Командовал еще.

— А что если это и есть тот самый Хади? — предположил Дядько. — Про него же все слыхали в войну. Что его и из пушки не прошибешь.

— Не верил я тогда ни в каких Хади, — вздохнул Булатов. — А выходит правда была в тех россказнях про курда бессмертного.

— Не бывает бессмертных, — решительно заявил я. — Все видели, как у него кровь шла. Вы руку ему отрубили, Булатов. Вот если он завтра покажется снова с левой рукой, только тогда я поверю в бессмертных. А пока он для меня просто чрезвычайно живучий враг. Не более того.

— Но, согласитесь, — заметил Мишагин, — что такой враг все равно весьма неприятная новость.

Я только кивнул в ответ на его слова. И дальше развивать эту тему мне совершенно не хотелось. Тем более, что имелась у нас и более насущная. А именно результаты исследований Штейнемана.

Губернский секретарь только сегодня вечером покинул домик, в котором проводил свои опыты. Что самое интересное, во время подготовки к обороне рудника о нем все как-то позабыли. И когда Штейнеман вышел из своего домика и поинтересовался, что это за грохот и вопли отвлекали его от работы, все были немало удивлены этим явлением.

— Штейнеман, — обратился я к губернскому секретарю, — вы уже готовы сообщить нам результаты ваших исследований?

— Вполне, — кивнул тот. — Даже моих малых познаний хватает, чтобы понять, здесь огромные залежи персидского угля. И он намного чище того, что добывается в других местах. Возможно, даже обладает доселе неизученными свойствами. Разработка этого рудника может внести существенный вклад в современную науку. И тут, поверьте мне, я ничуть не преувеличиваю. Образцы нужно незамедлительно отправить в Петербург для более детального изучения.

— Мы обязательно сделаем это, — усмехнулся корнет Мишагин, — как только разберемся с армией шерифа Али. Если вы не заметили, она осаждает нас.

— Меня уже просветили относительно этого вопроса, — с фирменной своей холодностью, которой он награждал всех жандармов, ответил Штейнеман. — Однако хочу вам заметить, что скромных ресурсов, имеющихся непосредственно здесь, на руднике, едва хватило для того, чтобы определить чистоту угля. Более серьезные исследования могут провести уже только в Горном институте.

Мишагин поднял руки, признавая правоту губернского секретаря. В этих вопросах спорить со Штейнеманом было бы просто глупо.

Следующий штурм турки предприняли снова сразу же после первого утреннего намаза. Но в этот раз они подготовились к нему намного основательней.

Весь вечер предыдущего дня и почти всю ночь в невдалеке постоянно кто-то шумел. Слышались людские крики. Их приняли за обыкновенный грабеж и насилие. Ведь чем еще может занять себя армия в отсутствие боя. А уж тем более армия потерпевшая поражение.

Однако когда первые солнечные лучи осветили ряды самых настоящих мантелетов, мы поняли, как сильно ошиблись. Вечером и ночью армия шерифа Али занималась не грабежом и разбоем, вернее не только этим. Его воины еще и разбирали дома с самыми прочными стенами, чтобы укрыться сегодня за ними во время штурма. Быть может, и не лучшая защита от шрапнели и пулеметного огня, однако теперь врага так просто не достать.

— Средневековье какое-то, — буркнул стоящий рядом со мной Мишагин, отрываясь от бинокля. — Они бы еще римскую черепаху выстроили.

— Это защита, — пожал плечами я. — И скоро мы проверим, насколько она хороша.

По команде импровизированные мантелеты двинулись к частоколу.

— У них, наверное, еще и таран имеется, — криво усмехнулся корнет.

— Скорее всего, — кивнул я. — С лестницами вчера не вышло. А вот разрушение части стены будет для них весьма удачным делом. За одну брешь, думаю, шериф Али готов дорого заплатить. Тем более что он может себе это позволить. Численный перевес у него невесть какой.

От шрапнели большие щиты не спасали совершенно. Турки валились друга на друга. Мантелеты шатались. Некоторые падали. Но их тут же подхватывали и выравнивали снова. Наши орудия раз за разом плевались смертью в наступающих врагов. Однако те с какой-то прямо-таки неумолимой медлительностью надвигались на нас.

Вот уже заговорили пулеметы. И тут щиты показали себя с лучшей стороны. Их буквально изрешечивало длинными очередями, однако ни один не повалился. Скорее всего, убитых за ними было достаточно. Однако кому-то мантелеты все-таки спасли жизнь. Да и уверенность вселяли. Пускай и ложную. Но она тоже имеет немаловажное значение.

И вот уже в ворота ударил тяжелый таран. Он был так надежно укрыт, что его не разглядеть было с нашей позиции. Я слышал только глухие удары. А вскоре к ним прибавился еще и отчетливый треск ломающегося дерева.

— Скоро всем дело найдется, — произнес Мишагин, опуская бинокль.

Он вынул из кобуры смит-вессон. Быстро проверил его, прокрутив барабан. Я не стал доставать свой маузер. Им ведь разве что только похвастаться. Оружие надежное и в проверке не нуждается. А пока враг не ворвался в крепость — пускай лежит себе в кобуре.

— Не нравится мне эта возня, — только сказав эти слова, я понял, что произнес их вслух.

— Какая именно? — уточнил Мишагин.

— А на флангах. — Я уже добрых полминуты вглядывался то в один фланг сражения, то в другой. — Дайте-ка мне вашу трубу. Может, я в нее что-нибудь разгляжу.

Корнет отстегнул от пояса подзорную трубу. Вынув ее из чехла, протянул мне. Я долго возился с линзами, пока наконец не увидел то, что хотел. Или, может быть, боялся поверить своим глазам, когда глядел на это в бинокль. Однако сути дела это не меняло. Таран был все лишь отвлекающим маневром. Главный удар враг планировал нанести вовсе не по воротам.

— Проклятье! — выругался я, прибавив еще парочку солдатских выражений насчет турецкой матери.

— Да что там такое? — недоумевал Мишагин. Он снова поднял к глазам бинокль, однако пока ничего разглядеть не смог.

Я ничего не стал объяснять. Просто сунул ему подзорную трубу и бросился вниз.

Во дворе крепости я быстро отыскал есаула Булатова. Тот стоял, поигрывая шашкой. Ждал, когда же дойдет дело до рукопашной.

— Надо срочно предупредить Башуткина! — выпалил я с ходу, обойдясь даже без воинского приветствия. — Турки ударят по воротам, и на флангах. Там за щитами волы. В стену вбиты крючья или что-то такое. Они выламывают колья.

— Понятно, — кивнул есаул и тут же отправил двух казаков к орудиям Башуткина. — Сейчас наш прапорщик найдет чем угостить басурман.

— Лишь бы только не было поздно. — Я снова произнес слова вслух. И в этот раз мне было бы куда лучше промолчать.

Орудия Башуткина молчали уже четверть часа. Просто не было возможности стрелять по врагу в упор. Ни шрапнель, ни картечь на таком расстоянии не могли принести какой бы то ни было вред укрывшимся за щитами туркам. Однако в запасе у Башуткина имелось и несколько обычных литых ядер. Вот они-то как раз и пригодились в этот момент.

Первое орудие дало залп. Тяжелое ядро проломило щиты и ударило в бок ближайшего вола. Теперь животных было отлично видно и невооруженным глазом. Вол дико, почти по-человечески, закричал и повалился на землю. Второму волу в упряжке ядро перебило ноги — и он рухнул как подкошенный. Оба вола распростерлись на земле и мычали так громко, что заглушали порой и звуки перестрелки, и глухие удары тарана о ворота.

А вот со вторым орудием вышло не так удачно. Ядро полетело прямо. Ударило лишь одного вола. Правда, превратило половину его тела в кровавое месиво, из которого торчат осколки костей. Однако турки быстро отстегнули его от упряжки. Принялись изо всех сил хлестать оставшееся животное. Его лупили плетьми. Тыкали острыми палками. Кололи в бока саблями и кинжалами. И довели до полного исступления. Несчастный вол рванулся изо всех сил. Его постромки натянулись. Дерево частокола затрещало. И не выдержало.

Сразу два бревна сломались посередине. Как раз там, где турки вбили крючья. Обломки потащил за собой оставшийся в живых вол. А в пролом ринулись беспорядочной толпой турки.

— Двойной заряд картечи, — спокойно скомандовал Башуткин, хотя враги были уже в считанных саженях от него. Казаки быстро забили в ствол орудия два картечных картуза, наполненных свинцовой сечкой. — Огонь! — И пушка выплюнула свой смертоносный заряд прямо в лица бегущим туркам.

Если шрапнель и пулеметные очереди — это страшно, то двойной заряд картечи — просто чудовищно. Первые ряды турок просто перестали существовать. Потом, когда трупы выкидывали за стены крепости, невозможно было разобрать порой где чьи останки. Так страшно посекло людей картечью. Но и тем, кто бежал следом, досталось очень сильно. Несколько десятков человек повалились на землю, словно под порывом ветра. Страшного ветра, несущего свинцовую сечку.

Драться нам с турками после этого пришлось в прямом смысле на телах. Если татары после битвы на Калке плясали и пировали на мертвых и живых русских воинах, то сейчас мы сошлись с врагом на посеченных картечью турках. Жуткое месиво под ногами то и дело издавало неприятные чавкающие звуки. Однако на них быстро перестали обращать внимание. Как и перестали прикидывать, куда бы поставить ногу. Под сапогами нашими и турецкими трещали чьи-то кости. Кричали раненые, по которым мы топтались. Одни трупы валились на другие.

Я орудовал тяжелым палашом. Стрелял из маузера, пока его магазин удручающе быстро не опустел. После этого оставалось положиться только на холодную сталь. Это был даже не бой, а какая-то свалка. Очень похоже на драку на конском рынке. Кругом враги — бей куда хочешь, не промажешь. С каждым врагом обменивались не более чем одним-двумя ударами. После чего, как правило, он валился на трупы турок.

Я не замечал мелких ранений. Уже после боя я насчитал их не меньше пяти. Но пока не снял пропитавшегося кровью мундира, то даже не понимал, что меня ранили.

Нас медленно, но верно теснили к орудию. Мы дрались, пытаясь сомкнуть строй. Но раз за разом туркам удавалось разделить бой на отдельные схватки. Все-таки донским казакам ближе конная рубка. В пешем строю они действовали не так ловко. А уж я-то и вовсе к таким вот свалкам не привык.

— В стороны! — раздалось из-за наших спин. Я едва узнал голос Башуткина. И бросился влево, понимая, что сейчас произойдет. Казаки не замедлили открыть орудию линию огня.

И вот тут меня едва не стошнило. Потому что наблюдать, как двойной заряд картечи превращает людей в окровавленные туши, вроде тех, что висят в мясницких лавках, это весьма сомнительное удовольствие. Особенно когда это происходит буквально перед твоим носом.

— Вперед! — закричал на нас есаул Булатов, вскидывая над головой окровавленную шашку. — Вышибем их из крепости!

Именно этот его крик заставил нас снова броситься в атаку. Ведь не только меня, но многих бывалых казаков залп двойным зарядом картечи загнал в ступор.

Мы бросились на замерших турок. Под ногами снова чавкало кошмарное кровавое месиво. Ударили в сабли. И турки дрогнули. А кто бы ни дрогнул после двух залпов картечью в упор?

Удивительно быстро мы оттеснили их за пролом. С башенки над воротами по туркам ударил «гочкисс». Следом Башуткин выкатил на позицию орудие.

И добавил третий залп картечью. Это обратило нападавших в паническое бегство на этом фланге.

Мы же остались стоять в проломе. Лишь немногие казаки опускались на колено прямо в кровавое месиво под ногами, которое уже никого не смущало. Они сдергивали с плеч карабины и стреляли в спину убегающим туркам. Я присоединился к ним. Сменив магазин в маузере, расстрелял его почти весь.

В центре, где турки так и не смогли проломить тараном ворота, и на другом фланге, враг отступал более организовано. Прикрываясь щитами и не допуская панического бегства.

Армия шерифа Али в тот день больше не пыталась атаковать нас.

Шериф Али вошел в дом, где лежал прямо на полу Салман-хади. Ни одной кровати подходящего размера для шейха курдов просто не нашлось. Но и на земле он, кажется, чувствовал себя вполне удобно. Лежа на верблюжьей попоне, которой обычно покрывал своего бактриана, шейх курдов тупо глядел в потолок. Казалось, он никак не отреагировал на появление шерифа Али. Пока тот не присел прямо на теплую еще землю рядом с ним.

— Завтра мы покончим с неверными в Месдже-де-Солейман, — произнес шериф Али. — Мы проломили стену в одном месте. Теперь я ударю туда — и ничто не остановит нас. Я сам поведу людей в атаку.

— Я буду с тобой, — прогудел шейх.

— Но твои раны? — удивился почти непритворно шериф Али.

— Я буду с тобой завтра, — повторил Салман-хади.

Шериф Али пожал плечами и поднялся с земли. Как бы то ни было, а именно на эти слова он рассчитывал. Без Салмана-хади завтра ему пришлось бы очень туго. Конечно, при таком численном перевесе, которым он располагал, шериф Али, скорее всего, взял бы рудник, но вряд ли завтра. Одного пролома все же недостаточно, как показал штурм. А сколько солдат останется в его армии после еще парочки неудачных атак, шериф Али предсказать не мог. И потери его были не только боевыми. Он понимал, что в эту ночь сбежит еще с десяток человек. А то больше. Награбив, пускай и довольно мало, в Месджеде-Солейман, редифы и курды темной ночью спешили покинуть армию. Слишком уж живы были в памяти многих пулеметные очереди в упор и картечь, словно чудовищная метла сметающая людей.

Захваченные у янычар пулеметы особой пользы не принесли. За стены их не протащить. А расстреливать толстые бревна частокола смысла не имело. Так что все должны были решить люди и сабли. А их у шерифа Али оставалось все меньше. Значит, нужно, чтобы завтра в бой пошел еще и страшный Хади. Пока он рядом, никто не посмеет покинуть поле боя без команды. Все слишком боятся его.

Мы собрались во внутреннем дворе нашей небольшой крепости примерно за час до рассвета. Все, кто пережил вчерашний штурм. А было таких не больше двух десятков. И почти всех нас украшали окровавленные повязки. Никто, наверное, вчера не вышел из боя без пары-тройки легких ранений. Конечно, это те, кому повезло не получить более тяжелую рану. В доме, выделенном под лазарет, сейчас лежали всего трое. И вряд ли кто-нибудь из них доживет до утра.

Я поглядел по сторонам, ища знакомые лица казаков моего отряда. Рядом со мной стоял вахмистр Дядько. Голова его была перевязана, из-за чего фуражка сидела криво. Было видно, что рана причиняет ему боль. Он то и дело морщился, когда ему казалось, что на него никто не смотрит. Рядом с ним стоял Дежнев. Лицо казака украшала жуткая рана, топорщащаяся грубыми стежками ниток. Казак теперь почти не разговаривал из-за нее. А из пищи мог принимать лишь жидкий бульон. Петро Витютиев и молодой казак Аратов стояли чуть поодаль. Их ранения были не столь заметны. Повязки, как и у меня, скрывались под гимнастерками. Хотя темные пятна крови на выцветшей ткани формы были хорошо заметны.

Сколько я ни крутил головой, больше ничего не увидел. Я точно знал, что Осьмаков сейчас умирает в лазарете от раны в живот. О судьбе остальных казаков из моего отряда я не знал ничего. Выходит, погибли все. И лежат в одной большой братской могиле, которую мы копали — все без исключения — вчера после боя.

— Братья мои, — обратился к нам есаул Булатов. — Все мы тут теперь братья. Казаки! И смерть нам сегодня принимать казачью. Не в курене на печи казаку помирать. А в ратной сече. Так от веку повелось. — Он говорил каким-то почти былинным слогом, оживляя в памяти строчки из гоголевского «Тараса Бульбы». — Турок силен. И турка еще очень много под нашими стенами. Они ворвутся в пролом. Сломают ворота. Тогда нам не устоять. Патронов к пулеметам осталось с понюшку табака. Пушки еще дважды выстрелят. Верно, Башуткин? — Стоявший тут же прапорщик мрачно кивнул. — А потому, казаки, говорю я вам вот что. Негоже нам смерть принимать на земле стоя. Сядем же в седла, казаки. Возьмем сабли да пики. Откроем ворота. И ударим по врагу!

Я был не в восторге от этого плана. За стенами, пускай одна из них и проломлена, у нас есть еще шанс продержаться до прихода подмоги. А атаковать сейчас турок при их чудовищном численном преимуществе — это уже самоубийство. Хотя и было что-то в этом такое — лихое, безумное. Именно из-за этого ощущения я и отправился в Стамбул, а после — сюда, в Богом забытое поселение. Наверное, это был тот самый авантюризм, о котором говорил Зиновьев. И который он так осуждает.

Но как бы то ни было, при словах есаула Булатова о стремительной кавалерийской атаке на турок у меня кровь быстрее побежала по жилам. Выходит, я точно такой же авантюрист, как и покойный князь Амилахвари. К добру это или к худу?

— Солнце встает, казаки! — воскликнул есаул Булатов. — В седла, казаки! Зададим туркам жару!

— Туча какая, — буркнул стоявший рядом со мной вахмистр Дядько. — Этак она все небо затянет.

Я поднял глаза — и тоже увидел тучу, о которой говорил Дядько. Вот только в ее очертаниях мне почудилось нечто неправильное. И одновременно очень знакомое. Сердце забилось быстрее от поселившейся в нем надежды на спасение.

Старший лейтенант Сергей Мефодиевич Лавернь — потомок давно обрусевших французских дворян, бежавших в холодную Русскую империю со ставшей безжалостной к людям благородного происхождения родины. От предков ему досталась лишь красивая фамилия да романтическая история, которой он так любил бравировать перед барышнями еще со времен учебы в старших классах гимназии. Воздухоплавание юный Лавернь любил с детства. Он болел им после романов Жюля Верна. Мечтал подняться в воздух на аппарате, подобном «Альбатросу» Робура Завоевателя. И потому с легкой душой подал рапорт о переводе из кавалерийского военного училища в недавно созданное указом императора летное. Родителям, правда, ничего не говорил до самого выпуска. Пока не пришлось, что называется, открыть карты, явившись домой не в кавалерийском мундире, а форме, похожей на военно-морскую, только более светлого оттенка. Именно такая была установлена для офицеров недавно созданного Воздушного флота Русской империи.

Правда, как тогда, так и сейчас флот этот не дотягивал по размерам до средней морской эскадры. Командовал им всего-навсего контр-адмирал, а шефом являлся кто-то из не слишком значительных представителей царской семьи. Служба аэронавтом — или авиатором, как стали говорить в последнее время — не считалась особенно престижной. Орденов и медалей не сулила. И все равно, Сергей Мефодиевич Лавернь, воспитанный на приключенческих и фантастических романах Жюля Верна любил свою службу. Он считал, что за авиацией будущее. И те, кто стоял у ее истоков, войдут в историю едва ли не легендами.

Перелет из-под Санкт-Петербурга, где располагалось летное поле для дирижаблей Воздушного флота, до затерянного на просторах Леванта местечка Месджеде-Солейман, стал настоящим вызовом для всей команды «Альбатроса», которым командовал старший лейтенант Лавернь. Да и для самой машины тоже. Однако в этом Богом забытом местечке, как объяснил сам контр-адмирал Ваторопин, командующий Воздушным флотом, принимает неравный бой русский отряд. И местечко это, хоть и не на всех картах обозначено, но очень важно для всей Империи. А потому надо выжать из «Альбатроса» всю возможную и невозможную скорость. Только на них могут рассчитывать обороняющие это самое Месджеде-Солейман казаки.

Каким чудом казаки оказались посреди Левантийского султаната и от кого они отбиваются, Лавернь предпочел не уточнять.

Вот теперь он своими глазами видел в утренних лучах небольшую деревянную крепость с русским флагом над ней. А под стенами разномастную толпу левантийцев. Скорее всего, разбойников. Или кого-то в этом роде. Особенно выделялся среди них один. Почти голый. Потрясающий над головой мечом.

— Quel monstre! [27]— восхитился им Лавернь, опуская мощный бинокль. Он всегда любил вставить в речь пару-тройку фраз из родного языка его предков. — Вохмин, а угостите-ка его из нашего главного калибра.

— Слушаюсь, — бодро отрапортовал мичман, стоявший немного впереди командира. — Сейчас он попробует наших гостинцев.

Порядки в воздушном флоте царили достаточно вольные. Особенно когда экипажи дирижаблей находились в небе.

— Сейчас опять все кругом завоняет своим порохом, — буркнул вечно недовольный всем вокруг мичман Яшнев, отвечавший на «Альбатросе» за навигацию.

— Не опять, а снова, — отозвался повеселевший Вохмин и выпалил радостно: — Залп!

Выстрел прозвучал воистину громом среди ясного неба. Снаряд взорвался среди замерших в ожидании первого намаза турок. Он расшвырял их, оставив многих валяться на земле, словно тряпичные куклы. И самым важным для всех было то, что от голого лысого гиганта не осталось и памяти. Снаряд угодил прямо в него, как будто именно он был целью для артиллеристов дирижабля.

— Хади! — пронеслось над Месджеде-Солейман. — Хади убит!

И в тот момент шериф Али понял, что проиграл сражение. Еще не вернулись в город с черной вестью разведчики-убыхи. Те, кого он регулярно отправлял в тыл. Еще не прозвучало ни единого выстрела из русской крепости, которую он намеревался взять уже сегодня к полудню. Еще даже солнце не поднялось на высоту копья, чтобы можно было сотворить намаз. А битва уже была проиграна.

Потому что Салман-хади мертв. Убит одним-единственным снарядом, прилетевшим буквально с неба. Уже одного факта такого обстрела хватило бы многим правоверным, чтобы обратиться в паническое бегство. Но как будто этого мало, первый же залп прикончил того, кто мог еще это бегство остановить.

Шериф Али отвернулся от ненавистного ему русского форта. Тем более что нечаянный порыв ветра раздул желтый флаг с коронованным медведем. Шериф Али махнул рукой своим верным харишам. Пора садиться в седло и покидать это проклятое Аллахом место.

— Снижаемся, — скомандовал Лавернь. — Надо добавить им из пулеметов. И, Яшнев, будьте любезны приготовить наши бомбы. Раз уж взялись угощать, так по-русски. От души!

Он передал команду на снижение через медную трубу в небольшое машинное отделение «Альбатроса». Обслуживающий двигатели мичман Турманов подтвердил, что услышал его. И почти следом дирижабль заложил плавный вираж. Начал по спирали спускаться вниз.

Вот уже встали к паре пулеметов мичманы Иринушкин и Вторак. Их «гочкиссы», снабженные лентами-кассетами, не нуждались в подающем. А потом огонь вполне мог вести и один человек. Потому именно эта модель пулемета была принята на вооружение Воздушным флотом.

Но прежде чем стрелки открыли огонь из своих гочкиссов, Яшнев открыл в полу люк и кинул на головы уже начинающим разбегаться туркам первую бомбу.

— Орудие к стрельбе готово, — отрапортовал Вохмин.

— Стреляй без команды, — махнул ему Лавернь.

— Есть, — браво откликнулся тот и крикнул: — Залп!

Орудие главного калибра выплюнуло новый снаряд. Кабину дирижабля затянуло пороховым дымом. Со свистом заработали вытяжки, однако они не успевали справляться с отвратительным запахом. Потому что стрелял Вохмин все чаще. А вскоре застучали оба «гочкисса». Постепенно, несмотря на все усилия продуманной вентиляции, кабина дирижабля медленно, но верно затягивалась пороховым дымом.

Яшнев одну за другой отправлял бомбы в люк. Во время сражения у него не было других обязанностей. Да и нравилось ему, кажется, поражать врага таким вот образом.

«Альбатрос» сделал гордый круг почета над Месджеде-Солейман. Выстрелы главного калибра, бомбы и длинные очереди «гочкиссов» быстро обратили в бегство турок. Однако этого было Лаверню мало. Враг мог еще собраться после первого шока. Снова пойти в атаку. Чтобы этого не произошло, надо уничтожить как можно больше его людей. Укрылись в доме — бомбу на дом. Бегут по улице — расстрелять из пулеметов. Собрались группой человек в десять-пятнадцать — снаряд из главного калибра. Вот такая жестокая арифметика войны.

И только когда с турками было, можно сказать, покончено, когда большая часть их или осталась лежать на еще дымящихся улицах Месджеде-Солейман или покинула город со всей доступной скоростью, только после этого Лавернь приказал «Альбатросу» зависнуть над крепостью.

— Яшнев, киньте вниз записку, — приказал капитан дирижабля.

Навигатор, а по совместительству еще и бомбометчик, мичман Яшнев извлек из ящика пятифунтовое ядро. Привязав к нему красный вымпел, он кинул ядро вниз. К ядру была привязана прочная веревка полсотни саженей длиной. Врезавшись в землю под дирижаблем, ядро подняло султан пыли, как будто взорвалось.

— Пишите, — кивнул Яшневу капитан. Навигатор достал деревянный пенал, в котором лежали перо и небольшой кусок бумаги. — Сбрасываем якорь, — начал диктовать Лавернь. — Всем держаться в десяти аршинах от места падения ядра. Получение подтвердите одним выстрелом.

Яшнев упаковал бумагу обратно в пенал и отправил его вниз по веревке. Почти следом раздался один-единственный выстрел.

— Отдать якорь, — тут же скомандовал Лавернь.

И тяжелая литая чугунная лапа устремилась вниз. Толстый канат, прикрепленный к ней, начал быстро разматываться из плотной бухты. Когда якорь врезался в землю, казалось, произошел взрыв еще одной бомбы. Такой громкий был звук от удара. А уж облако пыли поднялось столь изрядных размеров, что многие казаки, стоявшие и без того куда дальше десяти аршин, подались назад.

— Давайте лестницу, — велел Лавернь. — Спущусь вниз. Побеседую со спасенными. И ту шкатулку передайте мне, Яшнев, soyez gentil. [28]

Офицер-воздухоплаватель, надо сказать, выглядел вовсе не так, как я их себе представлял. Ни тебе кожаной куртки. Ни шлема. Только круглые очки, защищающие от ветра. В остальном же, он носил самый обычный мундир. Более светлого оттенка, чем у моряков.

Опустив на шею очки, он отдал нам честь и представился:

— Старший лейтенант Лавернь, Воздушный флот. С кем имею честь?

Все офицеры нашего гарнизона представились ему. Каждому он крепко пожал руку. Последним был губернский секретарь Штейнеман. Он через плечо перекинул сумку с образцами персидского угля с рудника.

— Мне приказано забрать отсюда штаб-ротмистра Евсеичева, — сообщил нам старший лейтенант с красивой французской фамилией, — и губернского секретаря Штейнемана.

— А с остальными как быть? — поинтересовался есаул Булатов. — Нам и дальше тут куковать? Ждать, когда турка в себя придет, да снова за нас возьмется? Это, что ли, и есть вся помощь, какая нам положена?

— Турок боятся уже нечего, — весело ответил ему воздухоплаватель. — Вот это я должен передать вам, есаул, как старшему офицеру. Читайте.

Он протянул красиво разукрашенную шкатулку с гербами Русской империи и Левантийского султаната. Внутри оказались два документа. По традиции первый был составлен на русском, второй — на левантийском языке. Из них мы узнали о создании Левантийско-Русской компании. Собственностью ее признавался рудник в Месджеде-Солейман. Для охраны его падишах отправил из Стамбула три пехотных полка.

— Мы пролетали над ними, — добавил Лавернь, когда все наскоро ознакомились с документом. — Полки меньше чем в дне марша отсюда. Так что даже если осаждавшие вас разбойники и соберутся снова, то лишь для того, чтобы погибнуть под ятаганами падишахской армии.

— Выходит, и не зря все было, — протянул есаул Булатов. — Выходит, послужили мы отчизне тут, в Туретчине.

— Не хуже, чем в Баязете, — добавил вахмистр Дядько, приглаживая основательно поседевший за эти дни ус.

— Господа, — напомнил о себе Лавернь, — нам пора отправляться обратно. Пока что ветер очень даже благоприятствует нашему пути. Но как долго это продлится, я сказать не могу.

Воздухоплаватель взялся крепкой рукой за веревочную лестницу. Однако сам подниматься не спешил. Кивнул нам со Штейнеманом.

— Пока я ее тут фиксирую хоть немного, — объяснил он, — подниматься будет легче.

Первым наверх отправился губернский секретарь. Он неловко цеплялся руками и ногами за перекладины лестницы. Казалось, вот-вот упадет. Сумка с образцами персидского угля сильно мешала ему, то и дело грозя сползти с плеча. Губернский секретарь поправлял ее, начиная ерзать всем телом, будто угорь. Оторваться же от перекладин он в себе душевных сил не находил. И, надо сказать, я его за это не винил.

Пока Штейнеман сражался с веревочной лестницей, я повернулся к офицерам нашего небольшого гарнизона.

— Не знаю, господа, придется ли нам еще когда свидеться. Но, надеюсь, я был вам верным товарищем.

Я пожал руки всем офицерам. И вахмистру Дядько. Тот так растрогался, что неожиданно обнял меня, сжав в медвежьих объятиях. А когда оторвался, я с удивлением обнаружил, что он плачет.

— Жаль мне расставаться с вами, вашбродь, — сказал он, смущаясь такого открытого проявления чувств. — Славный вы командир. Лучшего мне и не надо! Через всю Туретчину провели нас!

Мне нечего было сказать ему. Надо заметить, что смущен я был не меньше самого вахмистра. И очень сильно удивлен. Потому что никакой своей заслуги не видел. Скорее уж наоборот. Не потащи я за собой казаков, большая часть взвода сидела бы себе в Стамбуле и в ус не дула. Но ничего такого говорить я, конечно, не стал.

— Ну, мы с вами-то увидимся вскоре, — сказал мне на прощание корнет Мишагин. — Прошвырнемся по набережной Фонтанки. Будем эпатировать барышень небывалым для начала лета загаром. Верно ведь, ротмистр?

— Верно, — кивнул я, улыбнувшись в ответ. — И не только загаром, но и орденами с медалями. Уж точно нас не обойдут за это дело.

Мое внимание привлек воздухоплаватель Лавернь. Он махнул мне рукой и бросил весело:

— Пора лететь в Петербург. За орденами и медалями, ротмистр.

Я отдал честь, как на параде. Повернулся — и поставил ногу на перекладину веревочной лестницы.

Эпилог

Падишах Левантийский восседал на груде подушек. Он был окружен лишь самыми приближенными. Конечно, помещение, куда призвали на аудиенцию русского посла, трудно было назвать кабинетом, но именно так оно значилось в официальном приглашении. Собственно, кроме самого Абдул-Хамида в кабинете были лишь великий визирь Камиль-паша и писец. Последнего, хоть он и восседал напротив новенькой пишмашинки «Ремингтон», из-за одежд и важности никак не тянуло назвать секретарем.

— В сей день и час, — объявил великий визирь, — благословенный падишах Леванта сообщает тебе, досточтимый посол, а через тебя своему брату-правителю императору всех русских, о том, что он намерен создать Левантийско-Русскую компанию. Нам известно о том, что рудник по добыче персидского угля в Месджеде-Солейман был куплен твоим предшественником, о гибели которого мы весьма скорбим. И в сей день падишах закрепляет своим указом эту землю за Левантийско-Русской кампанией. Конечно, при условии, что повелитель русских одобрит наше щедрое предложение.

Визирь кивнул писцу-секретарю — и тот подошел к Зиновьеву. С низким поклоном вручил ему шкатулку с документом на двух языках. Под ним стояла тугра Абдул-Хамида. А это значило, что на территории Леванта этот документ уже имеет полную юридическую силу.

— Кроме того, — добавил великий визирь, — падишах в своей милости отправляет три полка для защиты собственности Левантийско-Русской компании в Месджеде-Солейман от нападок курдов и прочего отребья. Мы не дадим никому покушаться на нашу землю.

Зиновьев в витиеватой манере поблагодарил падишаха и визиря. Добавил, что обязательно, как можно скорее, передаст эти документы в Петербург русскому царю на подпись.

Падишах, так и не сказавший за время аудиенции ни единого слова, сделал ему знак удалиться. Из аудиенции посол вынес главное. Абдул-Хамид очень не хочет расставаться с Месджеде-Солейман. Однако ему приходится делиться рудником с русскими. Падишах отлично понимает, что европейцы — да что уж греха таить, британцы — могут отобрать все. Или, в лучшем случае, заключить договор на своих — крайне невыгодных, если не сказать грабительских — условиях.

Зиновьев покинул кабинет падишаха и быстрым шагом направился к выходу из дворца. Он то и дело торопил слугу-проводника, чего обычно себе не позволял. Сейчас у него было мало времени. Надо срочно связаться с Петербургом. Передать, чтобы дирижабль, готовящийся сейчас к отправке, обязательно сделал остановку в Стамбуле. Чтобы на борт его попала та самая заветная шкатулка с документом на двух языках.

Если честно, я никак не ожидал, что меня ждет аудиенция в высочайшем присутствии. Как-то слишком уж мелкая я сошка, чтобы сам государь-император русский меня к себе вызвал. Пускай, и дело вроде как неординарное. Но нашелся бы, наверное, с десяток генералов, что поспешили бы доложить о нем государю.

Как позже выяснилось, сам Александр Романович Дрентельн настоял на том, чтобы я был включен в список допущенных к докладу по случаю открытия Левантийско-Русской компании. Наверное, впоследствии он сильно пожалел об этом решении.

Нам долго пришлось стоять навытяжку перед государем, пока секретарь зачитывал указ падишаха о создании компании. Я знал его уже наизусть, а потому все эти длинные и витиеватые левантийские обороты меня особенно утомляли. Кажется, не меня одного. Я стоял с краю, однако боковым зрением не раз замечал, что его императорское величество то и дело меняет позу. Лица его я, конечно, не видел. Однако мог предположить, что выражение на нем было скучающее.

Наконец секретарь поднес императору документ для ратификации. Тот поднялся на ноги. Поставил рядом с падишахской тугрой свою размашистую подпись. А следом, потеснив плечом успевшего вовремя посторониться секретаря, прошелся мимо нашей шеренги. Здесь стояли плечом к плечу Александр Романович Дрентельн, по левую руку от него — я, затем контр-адмирал Ваторопин — в мундире Воздушного флота. И по правую руку от него — старший лейтенант Лавернь.

— А что это у вас, ротмистр, такое на каске? — поинтересовался у меня император. — Не по уставу.

— Челенк, ваше императорское величество, — выпалил я, будто нижний чин «поедая» его глазами. — Награжден им за участие в спасении левантийского падишаха.

— Ах, вы и там успели отметиться, — усмехнулся государь. — Каков пострел. И все-таки негоже цацки турецкие на форме таскать. Это же не орден, ротмистр. Постыдились бы.

Вот тут бы мне промолчать. Проглотить это оскорбление. Ведь не кто, а сам государь передо мной. От него и стерпеть не грех. Но я слишком хорошо помнил схватку с ховейтатами. Перекошенные в гневе лица. Кровь на руках и на подобранной сабле.

Нет. Не мог я тогда смолчать.

— Я — русский офицер, — выпалил я едва ли не еще громче, — и имею право носить все заслуженные знаки отличия.

Лица Дрентельна и Ваторопина замерли, будто были высечены из камня. А вот Лавернь смертельно побледнел. Краем глаза я заметил даже каплю пота, стекающую по его виску.

— Каков пострел! — рассмеялся государь. Однако в глазах его я увидел вовсе не веселье. — Молодец!

Император развернулся и быстрым шагом покинул зал.

— Ну, знаете ли, батенька, — на выдохе, еще не полностью развернувшись ко мне, произнес Дрентельн, — можете радоваться, если отделаетесь одной лишь отставкой. А не отправитесь в Сибирь на вечное поселение.

Он направился к другой двери.

Ко мне подошел пожилой контр-адмирал Ваторопин. Отеческим жестом положил мне руку на плечо.

— Правильно вы все сказали, ротмистр. Имеете вы право хоть черта на голове носить, если заслужили. Но зачем же так резко с самодержцем-то? Он ведь коли обидится, то ни за что вас не простит. Правильно шеф ваш сказал, этак можно и в Сибири оказаться. Вот так просто, одной фразочкой короткой, вы себе всю карьеру перечеркнули.

Он последовал за Дрентельном. Лавернь ничего говорить не стал. Просто молча пошел за своим командующим.

Я так и остался стоять посреди зала по стойке «смирно» будто истукан. И все вспоминались мне перекошенные лица ховейтатов и кровь на позаимствованной у врага сабле.

Здание Третьего отделения и вправду было достаточно мрачным. Это я понял только в тот день, когда шагал по набережной Фонтанки с рапортом об отставке в бюваре под мышкой. Некстати вспомнились слова Мишагина насчет эпатирования барышень и небывалого загара. А также орденов и медалей. Для меня эскапада в Леванте заканчивалась весьма плачевно. Тут бы и правда отделаться только отставкой. А не загреметь в Сибирь. Или даже на Камчатку. На вечное поселение.

Такие вот мрачные мысли гуляли в моей голове, пока я поднимался по лестнице в кабинет фон Бергенгрюна. Оказывается, ступенек на ней никак не меньше сотни. Я рассеянно считал их, размеренно поднимаясь наверх.

Скрипящий многочисленными протезами Рыбаков без вопросов пропустил меня в кабинет Бергенгрюна. Начальник нашей экспедиции сидел за столом. Однако делать вид, что я оторвал его от важных дел, не стал. Кроме него в кабинете присутствовал еще один высокий чин из Жандармского корпуса. Но понять, кто именно, я не мог. Он стоял, отвернувшись от меня, — лицом к окну. Разглядывая что-то на улице. Руки в белых перчатках сложены за спиной.

— И что же вы принесли мне в этом бюваре, ротмистр, — пренебрегая приветствиями, сказал мне Бергенгрюн. — Дайте-ка угадаю, рапорт об отставке, верно?

Он поднялся на ноги и протянул мне руку. Я вложил в металлические пальцы бювар. Граф быстро расстегнул его. Вынул рапорт. Пробежал его глазами. Положил на стол перед собой.

— А вы понимаете, ротмистр, — произнес после недолгой паузы, — что вы натворили намедни? Гляжу, совсем не понимаете. Вы столько козырей вложили в руку Лорис-Меликову, что он на вас молиться должен теперь. Какую отличную службу вы ему сослужили. И всего-то двумя словами. А я еще рекомендовал вас, ротмистр, Александру Романовичу для высочайшей аудиенции. Считал вас рассудительным молодым человеком. Думал, что такой не подведет. А теперь Лорис-Меликов забрасывает канцелярию письмами с требованием закрытия всех отделений, кроме первого. За полной ненадобностью. Всю власть хочет себе перетянуть. И государь к нему прислушивается, ротмистр. Сейчас же особенно сильно прислушивается. Скоро все мы по вашей милости на улице останемся. — Бергенгрюн перевел дух и продолжил выговаривать мне, будто нашкодившему гимназисту, который не понимает далеко идущих последствий своих действий и слов. И до некоторой степени так оно и было. — А, кроме того, вы какую подножку подставили своим товарищам по Таврии? Генералу Радонежскому. Инженеру Перфильевой. Вот напомнят они государю о своем «Святогоре». О том, что его пора бы и в серию пускать. Или улучшать. Достанет он ваш рапорт, ротмистр, и увидит, кто его написал. Ба! Да это же тот пострел с турецкой цацкой на шлеме! И — все! Из-за цацки вашей боевую машину могут на корню прикрыть.

Я почувствовал, что мои щеки начинают гореть. Никогда еще со мной такого не случалось, наверное, с гимназических времен. В училище во время подобных выговоров я ощущал себя, скорее, вольнодумцем, противящимся грубой системе, что пытается сломить меня. Этаким Самсоном современности. Сейчас же ничего подобного не было и в помине.

— Вот что вы умеете делать отлично, граф, — раздался спокойный голос от окна. О втором человеке в кабинете я, признаться, даже забыл, — так это устраивать разносы. По всей форме, как говорится. Думаю, довольно будет с ротмистра. Он и так уже красный стоит, будто девица.

Высокий чин отвернулся от окна. Им оказался сам Александр Романович Дрентельн.

— Признаюсь, заставили вы меня, старика, понервничать намедни, — сказал он. — А после голову поломать, что же с вами делать теперь.

— Так что же, — осмелился подать голос я, — мне теперь — в Сибирь.

— В нее матушку, — кивнул Дрентельн. И в тот миг у меня внутри все похолодело. — Надзирать будете за исправившимися каторжанами в Усть-Куте. Знаете, где это? — Я молча покачал головой. — Далеко от столицы. Но это официально вы будете числиться там. А на самом деле вас, ротмистр, переводят в экспедицию без номера. Ее у нас еще принято называть Иностранной экспедицией. Мне кажется, что она для вас подходит как нельзя лучше. Да и начальник ее — Сергей Иволгин — очень хорошо отзывался о вас и просил перевести в свою экспедицию. Как и покойного князя Амилахвари.

Я так и замер столпом соляным, не понимая, радоваться мне или, может быть, настоять на отставке. По мне ли такие дела, как в Леванте? По мне ли такая жизнь, как была у меня несколько последних месяцев? И какой-то противный голосок в душе говорил, что — да. Только такая жизнь и по мне. Никогда мне не вернуться к перекладыванию бумажек со стола на стол в чиновном Петербурге.

Потому что я такой же авантюрист, как был покойный князь Амилахвари. И мне по душе только жизнь, полная самых безумных приключений и авантюр. Достойных пера бульварных романистов.

Я коротко кивнул обоим высоким чинам нашего отделения. Щелкнул каблуками. И вышел из кабинета фон Бергенгрюна.

В приемной меня уже ждал знакомый молодой человек в коричневом костюме. Рядом с ним лежал неизменный котелок. А у ног примостился вместительный саквояж.

Он поднялся на ноги и протянул мне руку для приветствия:

— Поздравляю с переводом, — четко произнес он. — Спокойной работы не обещаю, но уж вспомнить на старости будет о чем. Если, конечно, мы с вами до этой старости доживем. А шансы, откровенно говоря, невелики.

Я улыбнулся ему в ответ. Не просто вежливо, а вполне искренне. И вместе мы покинули приемную графа.

Как бы банально это ни прозвучало, мы отправлялись навстречу приключениям. Я это отлично чувствовал. Скучать в ближайшие годы мне точно не придется.

Январь — апрель 2013 года.

Примечания

1

Имеется в виду Петр Семенович Ванновский. Военный министр Русской империи.

(обратно)

2

Коалиция европейских стран.

(обратно)

3

Лев— геральдический символ КЕС.

(обратно)

4

Александр Романович Дрентельн— генерал от инфантерии. Начальник 3-го отделения Собственной ЕИВ канцелярии.

(обратно)

5

В реальной истории все отделения Собственной ЕИВ канцелярии были упразднены по проекту графа Лорис-Меликова в 1880 году.

(обратно)

6

К подпоручикам, штабс-капитанам и подполковникам в Русской императорской армии было принято обращаться без приставки.

(обратно)

7

93-я война— название русско-турецкой войны в Левантийском султанате.

(обратно)

8

Русская линия— мера длины, составляет 2,54 мм. Соответственно калибр револьвера равен 12,7 мм.

(обратно)

9

Абд— раб.

(обратно)

10

Ак-паша, Белый генерал— так турки называли генерала Скобелева.

(обратно)

11

Абдулла— Абд Аллах — раб Аллаха.

(обратно)

12

Курбаши— полевой командир достаточно крупных, способных действовать достаточно автономно, отрядов.

(обратно)

13

Шериф (ислам)( араб, шариф,буквально — высокий, благородный; мн. число — ашраф) — почетный титул мусульман, передаваемый по мужской и женской линиям.

(обратно)

14

Хузейфа— низкий; куски мяса, которые отрезают.

(обратно)

15

Юнкер— в Германии крупный землевладелец из дворян.

(обратно)

16

Pigsticking— подколи свинью, любимое развлечение английских солдат. В те годы свинью заменяли пленниками из «низшей расы».

(обратно)

17

Орден Меджидие— османский орден. Был учрежден в 1852 году Абдул-Меджидом и стал одной из наиболее характерных наград Левантийского султаната. Много орденов было вручено иностранным дипломатам, главам государств, а также британским, французским и германским военным.

(обратно)

18

Намаз запрещается совершать до того, как солнце поднимется на высоту копья.

(обратно)

19

Конституция Великобритании— это совокупность законов, прецедентов и конституционных обычаев Великобритании, которые определяют порядок формирования и полномочия органов государства, принципы взаимоотношений государственных органов между собой, а также государственных органов и граждан. Отличительной характеристикой британской Конституции является отсутствие какого-либо единого документа, который можно было бы назвать основным законом страны. Более того, не существует даже точного перечня документов, которые бы относились к Конституции.

(обратно)

20

Вдова (дети вдовы) — одно из иносказательных названий братства масонов, происходящее от определения мастера Хирама из 1-й Книги Царств: «…сын одной вдовы из колена Неффалимова…»

(обратно)

21

Баш каракуллукчу— «старший помощник повара»; младший офицер янычар.

(обратно)

22

Пэдди(от англ. Paddy) — презрительно-насмешливое название ирландцев.

(обратно)

23

В 1864 году Русская империя объявила ультиматум о выселении убыхов, с требованием либо принять российское подданство и уйти в кубанские степи, либо переселиться в Левантийский султанат. Убыхи предпочли переселение.

(обратно)

24

Тугра— персональный знак правителя (султана, халифа, хана), содержащий его имя и титул. Со времени улубея Ор-хана I, прикладывавшего к документам оттиск ладони, погруженной в чернила, вошло в обычай окружать подпись султана изображением его титула и титула его отца, сливая все слова в особом каллиграфическом стиле — получалось отдаленное сходство с ладонью. Оформляется тугра в виде орнаментально украшенной арабской вязи (текст может быть и не только на арабском языке, но и на персидском, тюркских и др.).

(обратно)

25

Аспра— мелкая серебряная монета вроде русского серебряного пятачка.

(обратно)

26

Clob или club — клуб (англ.).

(обратно)

27

Каков монстр! (фр.).

(обратно)

28

Будьте любезны (фр.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая ЛЯГУШОНКА В КОРОБЧОНКЕ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

Часть вторая ЦАРЬГРАД

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть третья СУЛЕЙМАНОВА МЕЧЕТЬ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg