«Волкодлаки Сталина. Операция «Вервольф»»

Дмитрий Тараторин ВОЛКОДЛАКИ СТАЛИНА Операция «Вервольф»

ЧАСТЬ I Фенрир фюрера

Карпаты. 1944 год

Голова с глухим стуком покатилась в дальний темный угол кабинета.

— Енто ничаво, — сказал батька Ковпак, вытирая шашку о полу эсэсовского мундира, ладно облегавшего обезглавленный труп. — Ты, Мыкол, не журысь, чай привык по-интеллигентному, из нагана в затылок, а мы по-казацки — вжжжик и готово, — продолжил партизанский командир и хитро подмигнул собеседнику, облаченному в потертую форму лейтенанта Вермахта.

— Да по хрен мне это, батька, — мрачно ответил Ковалев и вышел на замковую галерею. «По-интеллигентному, — усмехнулся он про себя, — видал бы ты, друг дорогой, что китайские товарищи с японскими „языками“ на допросах вытворяли — любо-дорого».

Вспомнилась Маньчжурия — бои и кровавый туман застенков. Самураи держались, конечно, стойко. Ничего не скажешь, закалка кастовая вековая дорогого стоит. Только китайские заплечных дел мастера не чета васькам-костоломам российским, которые частенько забивали допрашиваемых до смерти, не дав тем и слова сказать.

Потому-то косоглазые спецы так высоко ценились чекистами еще с Гражданской. Они никогда не позволяли эмоциям одержать над собой верх — тянули жилы из своих клиентов, пока не выцеживали последнюю, самую сокровенную тайну военную. И даже потом, чисто из любви к искусству, могли длить агонию пленников неопределенно долгое время. «Да, мастера, ничего не скажешь», — уважительно помянул их мысленно Николай.

Во дворе замка между тем продолжалась потеха — хлопцы смачно рубали сдавшихся сдуру в плен немцев. Кто без затей, как батька. А кто и с выдумкой — по кусочкам. Командиры не препятствовали, у каждого ведь почти враги сожгли родную хату. Как же тут не лютовать?

Однако командный состав Ковалев от расправы бережно сохранил (только коменданта батька успел-таки порешить). Теперь всю эту эсэсовскую сволоту предстояло подвергнуть форсированному допросу. Вот тут знания и навыки, полученные от китайцев, Ковалеву и должны были сослужить добрую службу. Он почувствовал, что в мозгу засвербило озорное любопытство: а долго ли эти сверхчеловеки продержаться сумеют? И кто из них первым расколется?

Пока все шло строго по плану. Гитлеровцы никак не ожидали (на чем и строился расчет), что здесь, глубоко в тылу, их настигнет внезапная и жуткая смерть. Бой был коротким. Потери среди партизан минимальны. Подземные катакомбы взяты под контроль бойцами Ковалева. Хлопцам батьки там делать нечего. Ведь как раз погреба старинного замка и были главной целью лихого рейда партизан и спецгруппы НКВД.

Николай закурил. Закатное карпатское солнце багровело на кончике папиросы. Древняя твердыня орлиным гнездом нависала над глубокой пропастью. Внизу холодно поблескивала горная речка. Ковалев пристально вгляделся в ее изогнутое сабельное лезвие, рассекавшее антрацитно-черные скальные породы, и на него повеяло смертью. Где-то совсем рядом точно таилась скрытая угроза. Чуять такое он был обучен.

«А что там батька в кабинете творит, как бы чего не напортачил», — пронзила, как скрежет по стеклу, мысль. Ковалев заглянул в дверь. Батька самозабвенно, с гиканьем и посвистом рубил гобелен, на котором фюрер, оседлав единорога, копьем поражал красного дракона. Гитлер был в блестящих латах, усики боевито щетинились из-под приподнятого забрала. А дракон оказался ощеренным и горбоносым. Чувствовался намек на его расовую неполноценность. Истекая кровью, легендарный зверь скреб когтями, высекая искры из склона некой волшебной, судя по всему, горы.

— Твою-то мать, — вдруг выдохнул Ковпак. И было от чего. Сквозь вихрь лохмотьев, в которые превратился гобелен, Николай увидел массивную стальную дверь.

Москва. Лубянка. 1944 год

Неделю назад Ковалев получал последние инструкции в кабинете, декорированном совсем другими гобеленами. На них — колонны советских физкультурников шествовали мимо ступенчатой громады зиккурата с надписью ЛЕНИН.

— Будет тебе, Коля, гауляйтеров мочить, — сказал, улыбчиво сверкнув стеклами пенсне, Берия. — И другие у нас стрелки, чай, найдутся, тут большевики без тебя обойдутся. А для тебя посерьезнее дело имеется.

Николай отрешенно и преданно глядел сквозь собеседника стальными глазами. Для Берии он по-прежнему, несмотря на долгие годы совместной борьбы с врагами партии и народа, оставался загадкой. Обычно нарком с людьми-загадками не чикался — просто стирал их в лагерную пыль, и вся недолга. Но Колян был уникален, его подготовка позволяла решать задачи такой сложности, что любой другой в недоумении отступился бы. А этот, бывало, пыхнет беломориной, сощурится лукаво и враз найдет выход из самой вроде безнадежной засады. Вот и теперь, кого, спрашивается, было посылать в логово карпатского зверя? Кроме него — некого. Берия поправил пенсне и продолжил:

— После этого задания, похоже, у всех нас другая жизнь начнется. Ну да ладно, об этом потом. А пока что ты, товарищ дорогой, отправишься в расположение партизанской армии батьки Ковпака. Возьмешь с собой бойцов попроверенней, понадежней. Таких, чтоб не обосрались, если что не соответствующее диамату увидят. Только матерых подбирай.

Ковалев в отличие от многих и многих служил Берии не за страх, не за пайки и дачи, не за румяных пролетарских девок даже. Он был по-настоящему увлечен строительством великой, более того, величайшей, без всякого сомнения, в истории человечества Империи. Он знал, что все в этом деле неспроста — и зиккурат, и мумия, и миллионы лагерных рабов, и этот хитрый прищур сквозь пенсне. Его обладателя Николай ценил за выдающийся организаторский талант и потрясавшую даже его широту кругозора. А что касаемо щепок, которые летели при рубке леса, на месте которого и будет воздвигнута новая вавилонская башня, так на то они и щепки. Доля у них такая в историческом процессе.

— Есть, понимаешь ли, в Карпатах замок один старинный, с давней репутацией нехорошей, — продолжал между тем Лаврентий Палыч. — Там всякая чертовщина уже лет пятьсот творится. Так вот, эсэсовцы в нем лабораторию секретную создали. Они ребята непростые — решили черта в свою арийскую колесницу запрячь. Ан нет, пролетарскую телегу потащит… — Тут Берия хохотнул, довольный шуткой, и, плотоядно облизнувшись, продолжил: — Ковпаковцы все подходы к замку уже разведали, так что фрицев возьмете тепленькими. Зэки у них там содержатся, между прочим. Над ними опыты проводят. Твоя задача — оперативно выяснить их цель и как далеко они зайти успели. Результаты должны быть через неделю у меня. В живых никого не оставлять. Замок взорвать к свиньям собачьим. Батька, само собой, не в курсе, для него это просто операция в рамках подготовки к победоносному наступлению Красной Армии. Все, пока тебе информации достаточно.

Ковалев всем видом дал понять, что и вправду достаточно. Тем не менее Берия не поверил.

— Что, думаешь, как в сказке — пойди туда, не знаю куда? — поддел он несгибаемого диверсанта. И тут же по-отечески успокоил: — Нет, все же попроще. Куда идти, тебе теперь известно, а вот что ты мне сюда привезешь, того и я пока не ведаю…

Москва. Казино «Али-Баба». 201… год

Волк пропускал удары. Один за другим. Лезвия огней полосовали глаза. В уши с ревом толпы лез ужас. А Палач неотступно рвался в ближний бой. Обозначив прямой удар левой, он внезапно, в прыжке, вложив всю массу нехилого тела, впечатал локоть в скулу Волка. Кожа лопнула, ливанула кровь. Схватив противника обеими руками за шею, Палач принялся обрабатывать корпус Волка коленями. Удар под сердце взорвал его. Буквально тут же колено наконец встретилось с челюстью, и все погасло.

В казино «Али-Баба» бои без правил случались нечасто. Отморозков, готовых биться насмерть, на Руси всегда в избытке, однако опытных гладиаторов, способных по-настоящему порадовать публику, найти непросто. Но этот вечер, конечно, удался — оба бойца были техничны и злобны, а что еще надо тому, кто знает толк в кровавых потехах? Правда, в действиях файтера, выступавшего под погонялом Волк, уже на второй минуте схватки стала наблюдаться странная раскоординированность. Он вдруг прерывал собственную вполне успешную (однажды даже чреватую для противника нокаутом) атаку и уходил в глухую оборону. При этом, что совсем уж необъяснимо — зажмуривался. Этим и не преминул воспользоваться его бдительно-безжалостный соперник.

Палач тупо наблюдал, как суетятся вокруг Волка тренеры и врачи. «Инвалидность парню обеспечена, если выживет, конечно. Будет овощем бессмысленным. Кашку будет кушать. А перед боем как понтовал», — подумалось без сочувствия, но и без торжества. Завтра, может, он сам будет таким же мешком с костями, которым, имитируя хлопотливость, ворочают случайные люди.

Палач, надо признаться, и к себе самому сострадания не испытывал. Он вообще давно уже следил за собственной жизнью как бы со стороны, словно за более или менее увлекательным кино. Поэтому тревожила его вовсе не сохранность бренного организма, а то, насколько зрелище получается захватывающим. Вот и подбирал он себе соответствующие источники заработка, может, и ни ахти какого, зато сериал вроде получался нескучным.

Публика ценила в Палаче как раз эту-то очевидную к себе безжалостность. И теперь она неистовствовала, благодарная. В «Али-Бабе» собирались в основном подлинные ценители. Они умели получить наслаждение от красивой комбинации и сокрушительного нокаута. Но победа Палача порадовала, впрочем, далеко не всех.

Через канаты, что-то гортанно порыкивая, перелезли несколько чеченцев. Яростно жестикулируя, они сгрудились вокруг тела. Обнаружив, что признаки жизни его с каждой секундой покидают, сыны гор яростно уставились на виновника случившегося. Палач внутренне усмехнулся: «Давайте, давайте, пацаны, злобствуйте. Мне чехов мочить — дело привычное». Те, конечно, уловили в прищуренных глазах Палача жестокую иронию и, пошевеливая могучими плечами, стали хмуро надвигаться. Он мгновенно сконцентрировался, готовый к сокрушительному отпору.

Внезапно врач резко отшатнулся от секунду назад безжизненного тела. Изуродованное ударами лицо Волка стремительно менялось. Оно превращалось в морду зверя, имя которого носил боец. Серая шерсть перла сквозь смуглую кожу. Вдруг словно пружина подбросила это странное существо. Сверкнули клыки. Белый халат заалел. Следующим оказался тренер.

Реакция, не раз выручавшая Палача, спасла его и на этот раз. Перелетев через канаты, он по головам обладателей VIP-билетов, опрокидывая столики с дорогим бухлом, секьюрити и официантов, ломанулся к выходу. Позади слышался человеческий визг и звериный рык.

Москва. Лубянка. 201… год

— Так, что вы нам поведаете, гражданин Палач, в девичестве Глебов Федор Палыч? Вы-то теснее всех из оставшихся в живых с ним общались. Тренера по кускам сейчас в морге собирают. Говорят, не все составляющие удалось обнаружить. Он, видно, поужинал по ходу. Так что давай поконкретнее. — Майор ФСБ Казаков профессионально проницательно глянул на Палача и, дабы придать себе внушительную холодность, сжал губы в жесткую, почти утратившую последнюю розоватость складку.

— Я его в ринге первый раз увидел. Так что рассказывать практически нечего. Боец он сильный, злой, — как бы нехотя, игнорируя знакомые чекистские понты, заметил Федор.

— Ну, это и без тебя известно. Ты давай приметы, повадки. Говорю же, никто ничего о нем сказать не может. Друзья Мансурова, тренера его, понятия не имеют, откуда он этого хрена выкопал, да еще кучу бабок своих на него поставил.

— Я его не разглядывал, — продолжил в той же манере Палач. — Особые приметы там, и все такое. Моя, знаешь, задача их у него на роже побольше оставить, а не старые отметины изучать. Ну, смуглый он такой, на цыгана смахивает.

— Давай, давай, вспоминаешь ведь… — понадеялся на удачу Казаков.

— Слушай, майор, а что у вас у всех в кабинетах Дзержинский висит? — ни с того ни с сего вдруг спросил Палач.

— А ты что, против? — обиделся майор.

— Ну да, в общем. Если б Берия, я бы понял.

— Это ты типа наехал, что ли? — желваки чекиста зловеще забугрились.

— Он же солдат Революции был, а вы кто? — словно не замечая нарастающего раздражения оппонента, совершенно отмороженно продолжал Палач.

— Ну, положим, он создал систему государственной безопасности, — почему-то повелся майор.

— Революционного государства, заметь. И первое слово здесь главное, а второе чисто служебное. А Лаврентий Палыч, совсем наоборот как раз, и смастерил структуру, которой по барабану, какое государство, какие там у него цели, задачи, главное, чтобы мощное оно было. Улавливаешь? Так что, все вы его гнезда птенцы, Лаврентиева.

— Ты завязывай, Глебов, херню-то пороть, по делу давай, — пришел в себя майор. — Тебя глючит, что ли? О птенцах каких-то гонишь. Ты ваньку-то не валяй. А то ведь я тебе могу и другие вопросы для пробуждения интереса к сотрудничеству позадавать. К примеру, по поводу биографии твоей увлекательной. Кстати, о птичках. Как там наемников называют, дикие гуси?

— Ага, называют, — без всякого энтузиазма подтвердил Палач.

— Ну вот, начать можно с наемничества, — обрадовался майор. — А за ним целый букет художеств потянется. Ваш брат-отморозок у нас весь на картотеке. Если ты на свободе пока, так это ж не по недосмотру, а исключительно, понимаешь, в оперативных целях. А если ты, падла, этого не догоняешь, — чекист вдруг резко сменил тон с вкрадчивого на ревущий, — так на зоне тебе, сука, объяснят, что родину любить — это не по горам с автоматом бегать.

И уже вполне миролюбиво закончил:

— Короче, когда тебя компетентные органы спрашивают, отвечать надо по существу, а не пиздеть на отвлеченные темы.

Определить по безмятежному лицу Глебова, дошло до него что-нибудь или нет, майор не сумел и уже хотел было продолжить психическую атаку, как вдруг допрашиваемый подал голос. Снова, впрочем, вполне отстраненно, вроде из чистой вежливости, осведомился:

— А много он народа-то положил?

— Ты че, опять про Берию? — стукнул кулаком по столу чекист.

— Про какого Берию? — неподдельно удивился Палач. — Про Волка, само собой.

— На, фотки погляди, может, у тебя от них просветление в башке случится. А то смотрю я, чего-то колбасит тебя не по-детски.

Майор кинул Палачу пачку фотографий. Они прослеживали славный путь Волка к выходу из казино. Его устилали растерзанные тела. Понять, кем до того вечера было то или иное кровавое месиво, возможности не представлялось. Внимание Федора привлекла чья-то оторванная голова, валявшаяся под рекламным плакатом и своим окровавленным ртом словно бы вопрошавшая о смысле своего столь безжалостно оборванного бытия.

И Палач внезапно вспомнил происшествие, случившееся несколько лет назад в горах Чечении. Но майору он счел за лучшее об этом не сообщать.

Горная Чечня. 2005 год

— Слышь, Палач, что за непонятка такая: как их волки могли порвать, если на каждом оружия до едрени фени. А тут и гильз стреляных нет, и не спали они, жрать собирались — зола еще теплая.

— Мать твою, а как мы по этим кускам поймем, есть среди них Мусаев или нет. Месяц пасли и теперь чего?

На самом деле Федор Глебов шел по следу Руслана Мусаева уже второй год. Просто в последнее время он буквально дышал ему в затылок. Они давно стали кровниками. Палач начал безжалостное преследование одного из самых лютых полевых командиров после того, как тот лично зверски замучил угодившего ему в руки Федорова побратима. Ответ Глебова был страшен. Он, надо отметить, никогда не соблюдал глубоко гуманного принципа — око за око. Так вышло и на этот раз.

Его отряд ворвался в родной мусаевский аул зловещей предрассветной порой. В заложники были взяты все тамошние старики. На центральной площади Глебов объявил, что если в течение 24 часов главарь боевиков не явится, чтобы принять его вызов на поединок, то все они будут расстреляны. Федор был глубоко убежден в правомерности своего решения. Тейповая система, на его взгляд, предполагала безусловную коллективную ответственность. Однако уже через пару часов он получил информацию от прикормленного фээсбэшника, что к селу движется отряд чеченской милиции. Он, похоже, намерен был освободить пленников. Федор понял — здесь что-то нечисто. Мусаев не иначе решил схитрить и выручить своих близких чужими руками. Этого Федор допустить не мог. «Молитесь, отцы», — сказал он величавым седобородым старцам. Отвесил им земной поклон и дал очередь. Так и родилось его погоняло.

В Чечне Палач воевал по контракту. До этого видели его и в других горячих точках, ближних и дальних. Посещал он их не из идейных соображений и не от особой кровожадности, а по той же самой причине, что и на ринг выходил. Он всерьез опасался (и это было единственное, чего он реально боялся), что от скуки может впасть в коматозное состояние. Однажды, давно уже, с ним как-то начало происходить нечто подобное. Несмотря на то, что и с лавэ тогда был у него полный порядок, и с сексуальной удовлетворенностью никакого жизненного подъема он не ощущал, вследствие черной меланхолии то и дело засыпал в самых неподходящих местах.

Просто Палач был из той редкой породы существ, что в нормальном для большинства человекоособей спокойно-размеренном режиме функционировать не может. Он буквально начинал вымирать, приходя в состояние полной негодности. Можно сказать, ни на что у него не стояло. Ощущения, что вообще живешь, а не тащишься по задворкам какого-то мутного, к тому же чужого сна, не было. И без того однообразно унылая, среднеполосная природа казалась нарисованной на какой-то грубой холстине, а окружающие персонажи терзали душу своей плоской бессмысленностью.

В первый раз его вылечила Босния. Потом Федор периодически проходил терапию в чеченских горах. Вот тут была жизнь, были реальность, яркие краски и неожиданные ландшафты. За все за это приходилось, конечно, платить кровью. Своей — чужой, он не всегда ощущал разницу.

Обследовав полянку, где, казалось, еще час назад мирно отдыхали бандиты, бойцы не сумели обнаружить ни одного мало-мальски целого тела. Их рвали с таким остервенением и яростью, что Валера, опытный охотник, сибиряк, стал высказывать серьезные сомнения, что это волки порезвились. Ни с чем похожим ему, бывалому таежнику, сталкиваться не приходилось.

Но Палач думал о другом. Сосредоточенно пошевелив носком ботинка чью-то кудлато-бородатую мертвую голову без лица, он крикнул:

— Слышь, Валер, помнишь, ты про мое погоняло спрашивал? Как типа мне его носить не в падлу? Я тебе тогда сказал, что, мол, все люди на палачей и жертв делятся и типа нет других вариантов. Ты спорил все, а потом согласился. Так я тебя обманул. На самом деле есть только жертвы.

Замок в Карпатах. 1944 год

Петрович вскрыл дверь быстро и аккуратно. Знаменитый «медвежатник» в группу Ковалева призван был прямо из Ухтинских лагерей. Не дело было таким специалистам на нарах отлеживаться, когда идет священная война. Всякая мелочевка, типа поломанных сейфов, не актуальна, если Родина-мать зовет. Старинные петли массивной кованой двери душераздирающе проскрипели, и открылась тьма непроглядная, впрочем, при ближайшем рассмотрении какая-то мерцающая. Ковалев зажег фонарик и шагнул в проем. Потрескавшиеся каменные ступени винтовой лестницы круто уходили вниз…

Экстренно проведенный допрос эсэсовцев, как ни странно, ничего путного не дал. Они, захлебываясь кровью, бессвязно бормотали что-то о секретных опытах, проводившихся в подземных лабиринтах. Чувствовалось, что ничего конкретного они не знают, но тем не менее изрядно кого-то страшатся.

Возиться с ними времени не было. Отдав фрицев пьяным партизанам, немедленно учинившим над ними расправу, Николай принял решение исследовать зловещие глубины самостоятельно.

Взяв с собой десяток бойцов из числа самых проверенных, Николай начал спускаться. Путь их был неправдоподобно долог. Узкую штольню вырубили в скале явно в самые что ни на есть незапамятные времена. На одном из витков Ковалев со товарищи внезапно уперлись в двери лифта. Те открылись сами собой.

Кабина была освещена не весть откуда исходившим светом. Оббита она была алым шелком. А на одной из стен — черное зеркало. Отразившись в нем, Николай вдруг себя не узнал. Все вроде было как всегда — по отдельности нос, глаза, уши — его, но знакомая картина не складывалась. Фрагменты лица словно бы жили сами по себе и, похоже, жирными слизняками намеревались расползтись в разные концы тускло поблескивающего квадрата.

Ковалев вошел первым и заслонил зеркало. Не хватало еще, чтобы бойцы обнаружили в своих физиономиях эту пугающую нестабильность. Вместе с ним поместились только четверо. Прочие остались. Двери закрылись, и лифт рухнул в бездну. По приземлении перед ними открылась картина дикая и подозрительно несуразная.

В просторном, выложенном белым кафелем, напоминающем операционную зале в багрового цвета резном кресле восседал персонаж, живо напомнивший Николаю кого-то из героев оперы «Запорожец за Дунаем». Перед самой войной в Киеве его затащила на спектакль заведующая чекистским клубом Маруся.

Красные шаровары, вышитая рубаха, круглая румяная морда, смоляные усы и оселедец. Вот только глаза…

Это были просто черные, зияющие дыры. Ни зрачков, ни белков. Гулкая, жуткая пустота втягивала Николая в себя всего целиком, вместе с новенькими хромовыми сапогами и портупеей. А орден Красной Звезды просто вырвало с мясом из гимнастерки и засосало… Бойцы впали в странное оцепенение и с ошалело-дебильным видом переминались с ноги на ногу.

Николай судорожно схватился за чеку гранаты и рявкнул:

— Ты кто?

— Я, мил человек, мажордом здешний, завхоз по-вашему, — пропел «запорожец» звонким фальцетом.

— Ты мне, сука, не юли, — заорал Ковалев, — а то живо жопу из огнемета поджарим!

Тот ничего не ответил, только моргнул пушистыми черными ресницами. И Николай все понял, точнее, увидел беспощадно отчетливо. И открывшееся было настолько чудовищно, дико, безумно, что он осел на пол и пронзительно завыл от ужаса.

Резкий звук вывел бойцов из оцепенения, и они сразу же открыли беспорядочный, но зато ураганный огонь.

Москва. Окрестности казино «Али-Баба». 201… год

Он бежал по пустынным улицам, наслаждаясь упругостью мышц. Неоновые скальпели витрин вспарывали волчьи зрачки, но, опьяненный кровью, он не чувствовал боли. Ночь была его. Вся без остатка. А он был ею, рожденный тьмою и во тьме растворенный. Абсолютный убийца, жертвенный нож космической бездны, скалящейся мертвенно-желтым полумесяцем, беззвучно хохочущей над судорогами этого обреченного города. Теперь он свободен, теперь кровавый праздник навеки с ним. И все еще только начинается…

Визг тормозов, мощный удар сломал серую тень пополам и отбросил ее в грязный снег обочины. Из «Ауди» вылез, грязно матерясь, помощник депутата Государственной Думы Фарид Казанский. Делать этого ему, конечно же, не следовало, однако и сидеть в заглохшей отчего-то машине тоже было вроде несподручно. Ждали его пацаны, а тут такая херня приключилась.

Да и законное любопытство шевельнулось в задубелой его душе (зловещего предчувствия не шевельнулось — изрядная доза кокса провоцировала неоправданный оптимизм). Уж больно странным был эффект от столкновения с уличным псом (так ему показалось на первый взгляд). Отбросило ведь не только дворнягу, но и его весомую тачку. Это явно противоречило сложившейся в круглой монголоидной голове Фарида картине мира. Требовалось разобраться, как чего.

Но не успел он сделать и нескольких шагов, как остолбенело замер: перед ним, словно из-под земли, вырос абсолютно голый мужчина атлетического телосложения. «Ты чо, пидор?» — только так и успел среагировать он на незнакомца. В следующее мгновение тот оказался за спиной Фарида. Хрустнули шейные позвонки. Тело, обмякнув, повалилось в подколесную жижу.

Москва, конспиративная квартира. Следующий вечер

Палач встречался со своими былыми соратниками нечасто. Всевозможные боевые братства, землячества нагоняли на него тоску и безысходность. Но сейчас мозг безжалостно грызла загадка.

И чудилось — он в каком-то шаге от ее расшифровки. Для того чтобы этот шаг сделать, он и намеревался переступить порог хаты, где его, однако, вовсе не ждали.

— Ну, здравствуй братишка, — без тени радушия прищурился на него хозяин — Гриша Таджик. — Заходи, раз пришел.

Гриша был ярко выраженный славянин, а среднеазиатское погоняло носил потому, что в тех краях начал свой боевой путь и впоследствии любил вспоминать кровавую братоубийственную бойню, учиненную юрчиками и вовчиками. Нужен же он был Глебову, поскольку, по слухам, бродившим в добровольческой среде, Таджик в последний свой балканский выезд имел дело с какой-то невнятной чертовщиной. Гнал по пьяни сотоварищ его, что, мол, резать албанцев им какие-то белые волки помогали.

— Ты ж, Палач, вроде считаешь, мы замусарились. С нами типа и базарить теперь западло, что ж пожаловал? За что такая милость?

Так оно, в общем-то, и было. Глебов знал, что группу бойцов-добровольцев, в которую входил Гриша, сразу после их возвращения из Косова взяла под опеку ФСБ. То есть даже не сама «контора», а одна из ветеранско-комитетских команд, которые, не входя формально в официальную структуру, тем не менее работали с ней в тесной связке. Именно через подобные якобы посторонние группы «сотрудников действующего резерва», как прекрасно было ведомо Палачу, и шла вербовка разных маргинальных личностей для выполнения каких-нибудь совсем уж беспредельных заданий.

Разводили бывших «диких гусей» в основном на любви к Родине, умело играя на комплексе исключительности. Таковой обитал в большинстве из них, терзая душу тоской по небывалым подвигам. Адаптироваться к мирно-обыденной серости они были категорически не в состоянии. Считать же, что ты — часть какого-то великого и могучего плана по возрождению былой мощи страны, так соблазнительно. Да и ручеек бабла, текший в их карманы, пока абсолютно за просто так, исключительно за выраженную готовность к исполнению какой-нибудь невыполнимой миссии, конечно, играл роль немалую.

— Гриш, я тебе не предъявы строить пришел. Ты своим путем ходишь, я своим. Тема есть, давай перетрем, без этих, понимаешь, инсинуаций, — извлек Палач из кармана бутылку водки.

Таджик усмехнулся и, ни слова не говоря, побрел на кухню.

Хавира была, конечно, скромная, но съем и такой чего-то, само собой, стоил. А Гриша, как с войны вернулся, нигде не работал. Это Палач знал доподлинно. Поэтому «замусаренность», конечно, сомнений не вызывала. Но ему сейчас не до понятий было.

Судя по нескольким опорожненным емкостям в углу, Таджик коротал вечер с любимой темной «Балтикой». Поэтому после первой же пары рюмок, опрокинутых в память павших, он, не дожидаясь изложения палачевской темы, съехал на свою заветную.

— А знаешь, Палач, как мы после нашей победы в Москве улицы переименуем? — просветленно улыбнулся он. — Тебе понравится. Прикинь, Ментовская, Журналистская, Бизнесменская. А вдоль них будут на фонарях представители этих славных профессий болтаться.

— А наша, это чья победа, Гриш? — не выдержал Федор. Обычно он подобную пургу игнорировал. Но тут некстати повелся. Слишком на взводе после вчерашнего и Лубянки был. — Ты у нас теперь кто? Раньше вроде монархистом себя считал. А теперь у ФСБ на подсосе, значит, и царь твой, видать, из конторских будет.

Таджик был парень резкий — Глебов еле успел отпрянуть. Гриша бил его головой в нос. Второй попытки Федор ему не дал, коротко ударив сложенными в горсти ладонями по ушам и опрокинув на боевого товарища стол.

«Да, разговора не получилось», — с сожалением констатировал Палач, аккуратно прикрыв за собой дверь Гришиной хаты.

Бункер в ближнем Подмосковье. Ночь того же дня

— Как же это все случилось, в какие вечера, — пропел приятный, но чуть надтреснутый баритон и сухо добавил: — Докладывай, падла лагерная.

Человек в белом халате, из-под которого выглядывали форменные штаны с лампасами, принялся бормотать запинающейся скороговоркой:

— Контроль над особью 21 В/О был утрачен сразу после проведения операции по ликвидации банды Мусаева. При отходе группа вследствие головотяпства армейцев была накрыта залпом системы «Град». Две особи уничтожены, вышеупомянутая же не выясненным пока образом мутировала. Воздействие на нее посредством направленных импульсов пси-генератора эффекта не дает. Судя по всему, трансформация и переход на действия по одному из установленных алгоритмов теперь происходит спонтанно, в ситуации клинической смерти.

— Замечательно, нечего сказать, а как эта тварь в казино оказалась? — снова прожурчал зловещий баритон.

— Как нам удалось установить, после смертельного ранения, полученного в результате обстрела, особь самопроизвольно перешла на функционирование по варианту 3. Вследствие чего атаковала стадо овец и вырезала все поголовье. По причине переедания, утратив бдительность, была подстрелена чабаном и перешла на вариант Ч. Приняв оптимальное согласно алгоритму выживания решение, присоединилась к бандформированию Хабиба и приняла Ислам, получив от ваххабитов имя Салим. В ходе диверсионных операций отмечена особая жестокость. Бандиты обратили внимание на исключительные способности Салима в области рукопашного боя, вследствие чего он был командирован в Москву с целью заработка средств на проведение терактов. Казино «Али-Баба» контролируется чеченской ОПГ. Бои с участием Салима, выступавшего под псевдонимом Волк, должны были приносить ваххабитам стабильный доход.

— Почему же Палач, или как там этого хера, на второй минуте его вырубил?

— Судя по всему, если раньше звериная и квазичеловеческая сущности проявлялись последовательно, вытесняя в результате соответствующей команды одна другую, то теперь они сосуществуют. Симбиоз этот неустойчив, по крайней мере пока. В какие-то моменты некие внешние раздражители могут вызывать неадекватные реакции. Видеозапись поединка дает основания сделать заключение, что яркие огни, крики зрителей оказывали резко негативное воздействие на функционирование психосистемы Салима. Это свидетельствует, что в его поведении проявляются теперь природные звериные реакции, тогда как нормальное функционирование по варианту 3 предполагает реакции, существенно модифицированные.

— Как же ты, дорогой товарищ, все излагаешь складно. Что же ты, сука, у себя на полигоне не отработал все как следует? Что это за мутация такая «невыясненная»?

Белый халат понуро молчал.

— В общем, так, — резюмировал баритон, — на ликвидацию Салима — три дня. И то много, сколько он за это время натворить успеет… Ты лично, кстати, за все ответишь. Операция будет носить кодовое название «Вервольф». Приказываю задействовать соответствующие подразделения как внутреннего, так и внешнего круга. Не уложишься в срок — сам на полигон мясом отправишься.

Москва. Особняк Берии. 1944 год

— Ну, спасибо тебе, Коля, большое чекистское спасибо. Экого ты упырька знатного привез. Да и зверушки отличные. С ними, конечно, поработать еще надо, отладить кое-чего, но наши светила научные справятся. Мы как раз парочку из лагерей загодя на этот случай дернули.

— А он где? — спросил Ковалев.

— Упырек-то? — засмеялся Берия. — Он в Институте крови анализы сдает. Ты за него не переживай, а то смотрю, поседел ты даже. Что, с гестапо в кошки-мышки играть полегче было?

— Да, Лаврентий Палыч, не скрою, но я готов, если партия прикажет…

— Комсомол ответит — есть, — прервал Ковалева Берия. — Да ладно тебе, Коля, расслабься. Сегодня партия тебе прикажет в диверсии одной поучаствовать, причем здесь прямо, дома у меня.

Ковалев привык к провокативному стилю Берии, и тот редко выводил его из равновесия, но на этот раз он почувствовал глухое раздражение. «Подпортила мне все же эта сволочь хохляцкая нервную систему», — подумал он зло.

Через несколько минут они были в подвале особняка, где все уже было готово к проведению оргии. Организована она была в строгом соответствии с древним тантрическим сексо-магическим ритуалом.

В центре выложенной на полу рубиновой звезды уселся голый Берия. На него — молодая тибетка, вывезенная из одного очень специального места, обнаруженного в свое время экспедицией, в которой, кстати, активно участвовал Николай. Пятеро особо приближенных чекистов (среди них Ковалев) разместились на концах звездных лучей. Им достались юные колхозницы из секретного племенного хозяйства имени Инессы Арманд. Обучены они были, разумеется, той самой тибетской профессионалкой. По периметру зала выстроились сотрудники личной тайной спецслужбы Берии, облаченные только в сапоги и фуражки. В ходе мероприятия их эрегированные члены должны были ориентироваться строго на черную дыру в потолке. Энергетический поток, создававшийся в результате, обладал изрядной дальнобойностью и разрушительностью…

На следующее утро Гитлеру доложили, что в рейхстаге разом повылетали все стекла, и к тому же в клочья разорван флаг со свастикой, гордо реявший над зданием. Фюрер не удивился. Тайные силы не в первый раз подавали сигналы. Месяц назад в замке Вевельсбург на собравшихся в центральном зале эсэсовцев рухнула стена. После в его резиденции «Орлиное гнездо» невесть откуда взявшимся порывом ветра сорвало крышу. А теперь вот флаг… Фюрер понял, что развязка близка.

Москва. Государственная Дума. 201… год

— Здорово, пидор, я от Фарида. Дело к тебе есть. Через два часа — в кабаке, адрес знаешь.

Депутат Государственной Думы Семен Семенович Райкин еще минут пять слушал короткие гудки и остекленело взирал на портрет Президента. Даже не сами слова, но голос, их произнесший, повергли его в оцепенение. Было в этом тембре что-то запредельно беспощадное и одновременно глумливое. Отказать его обладателю немыслимо, подчиниться страшно до лютых кишечных колик. «Почему Фарид, который практически всегда, за редким исключением, общался со мной только лично и тет-а-тет, дал мой телефон этому животному», — лихорадочно скакали в голове Райкина непослушные мысли. Он вспомнил, как Фарид вышел на него в первый раз. Тоже грубо, конечно, но не так же цинично и безапелляционно. Татарин получил информацию о его пристрастии к мальчикам от одного мента из управления Р. Тот, работая по педофильским интернет-сайтам, вычислил Семена Семеновича, дававшего там заманчивые объявления. Мент давно был в связке с казанскими и слил Фариду компромат убийственного свойства.

В юности и в зрелом возрасте, когда он возглавлял крупный завод по производству тракторов, Семен Семенович педерастом не был. Он имел жену и двух дочек. Уже после перестройки, когда пошел он по депутатской стезе, совратил его коллега, бывший председатель обкома.

И дернул же его черт с Интернетом связаться. Все ведь до того было так легко и приятно. А теперь депутат попал в ужасающую зависимость от бандитов, в которых не было практически ничего человеческого. Мало того что они пользовались вовсю немалыми его возможностями, они и на личность, случалось, посягали. Особенно неприятно было вспоминать эпизод в одной подмосковной сауне. Перед прошлыми выборами ему велели приехать туда на встречу со старым вором Васей Малаховским. Тот, будучи пьяным, в присутствии своих головорезов грубо и весьма болезненно отымел Семена Семеновича. А что ждет его на этот раз…

Войдя в ресторан «Лукоморье», Райкин сразу направился в кабинет, где они обычно встречались с Фаридом. За столом, сверкая обритым черепом, уплетал дымящийся бифштекс с кровью смуглый детина.

Гарнира не было. Вилкой он указал депутату место напротив. Не отрываясь от еды, он вытащил из внутреннего кармана некий предмет, который Райкин поначалу принял за кусок желтоватой резины, и бросил его на стол. С ужасом Семен Семенович понял, что это клок кожи с правой руки татарина. Отчетливая татуировка «Фарид» не оставляла места сомнениям.

Незнакомец поднял голову:

— Это тебе привет от другана твоего, теперь я за него. Ты меня на работу возьмешь, а для начала ксиву мне оформишь.

Лицо бандита потрясло Райкина больше, чем чудовищный подарок. Создавалось ощущение, что оно пребывает в непрерывном движении. Словно бы мышцы мучительно пытались зафиксировать некое невозможное выражение. Судороги медленно перемалывали эту странную и страшную физиономию, лепили из нее что-то совершенно запредельное. Но больше всего не понравился депутату взгляд — желтый, немигающий. Никогда ничего подобного Райкин не ощущал. Он внезапно понял, что на него смотрят как на мясо.

— На чье имя приготовить документы? — заикаясь, поинтересовался депутат.

— Волков я, Владимир Владимирович, — рявкнуло чудовище.

Подземелья замка Тотенкопф. 1944 год

То, что увидел Николай, подтверждало самые мрачные догадки Берии. Перед ним рядами стояли серебристые диски. Именно их появление в небе над Курской дугой чуть было не переломило ход битвы. Именно этого неведомого оружия страшилась Генеральная ставка, и на него же уповал Гитлер.

Объекта, в глубинах которого находился Николай, на картах, разумеется, не было. И сыскать его банальным способом не представлялось возможным. Только собственная смекалка была виной тому, что разведчик обнаружил этот зловещий дискодром.

Пробрался он сюда долгими подземными лабиринтами, стартовав все из того же карпатского замка, где им геройски был захвачен удивительный хохол. После налета бригады Ковпака стоял он в запустении. Не было смысла охранять разоренное гнездо, тем более и фронт был уж совсем не за горами. Красные бойцы гнали фашистов так, что те даже теряли временами свою хваленую дисциплинированность. Зная это, Николай и отправился в замок. Как он и предполагал, подземелья не были взорваны, поскольку ковпаковцы, рыскавшие в окрестностях, оперативно вырезали спецкоманду, посланную дабы провести эту операцию.

Зловещие ходы и лазы манили своими загадками, и он не преминул откликнуться на этот зов. Осознавая предельную рискованность предприятия, с собой брать никого не стал. И нисколько в этом не раскаялся. Только паранормальные способности, развитые им некогда в Тибете, позволяли, блуждая по казематам, чуять нужный курс, брать по ходу языков из числа подземных эсэсовцев и пытками подтверждать правильность избранного маршрута.

И вот теперь он видел не только зловещие диски, чья поверхность была испещрена магическо-руническими текстами, но самого рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера в компании со знатоком арийских древностей Германом Виртом, внимательно изучавших соответствие знаков древним образцам.

Палец на спусковом крючке неистово чесался.

«Вынести б им обоим — нелюдям этим — мозги», — размышлял Николай. Однако необходимо было держать себя в рамках.

«Голова Гиммлера, конечно, дорогого стоит, — продолжал он внутренний диалог, — однако боевые диски и без него способны такого шороху наделать, что опять Красная Армия под Москвой без штанов окажется. Нет, надо назад поспешать — шифровку в Центр передать, чтоб стерли это драконье логово в порошок, пока не поздно».

На том и порешив, он змеем скользнул по скальному уступу в вентиляционную шахту и пополз назад, к родной советской земле.

Москва. Лубянка. 201… год

По-настоящему майор любил только Феликса Эдмундовича Дзержинского. И был уверен, что тот отвечает ему взаимностью. Поэтому гнилые палачевские базары его раздосадовали всерьез.

Иногда по вечерам он долго беседовал с Железным Феликсом у себя в кабинете. И, конечно, знал его получше, чем этот отморозок. Правда, если быть точным, говорил один майор. Дзержинский же только, хмурясь, просматривал папки с досье на разную сволочь и нервно барабанил тонкими прозрачными пальцами по здоровенной деревянной кобуре маузера, неизменно болтавшейся у него на поясе. Но майор чуял, что рано или поздно грянет буря. Пойдет гулять по всей Руси великой Феликс, заговорит его маузер так, что враз смолкнут ораторы, народ наебавшие.

А он, Сергей Казаков, бодро и радостно зашагает следом, лишь чуть притормаживая, чтоб контрольные выстрелы делать. Но, похоже, чаша гнева еще не наполнилась до краев, еще отчаяние масс не могло материализовать призрака с чистыми руками, холодным сердцем и пылающей беспредельной классовой ненавистью головой. И потому пребывал Казаков в тоске и тревоге.

Семейная жизнь у майора не заладилась. Жена ушла к другу детства, бывшему комсомольскому заводиле, удачно приватизировавшему несколько лесопилок. Большую часть времени она теперь проводила в Испании. Но на карьере его личные проблемы не отразились — теперь не то что давеча.

Отдел, в котором служил майор Казаков Сергей Иванович, занимался расследованием разного рода аномальных преступлений. Создан он был при Андропове. Но это официально, а так, само собой, и раньше разные загадочные и беспредельные происшествия, могущие иметь изрядный общественный резонанс, никогда ментам не доверяли.

Случай в казино был одним из самых необъяснимых в практике майора. С вампирами, например, ну не с мертвецами ожившими, а просто с кровососами-любителями, дело ему иметь доводилось, но чтоб с оборотнями…

«Совсем нюх потеряли», — подумал майор и, откинувшись на спинку кресла, погрузился в дрему. Приснилась ему жена, покаянно вернувшаяся и исполняющая для него танец живота.

Из блаженного забытья майора вывел глухой стук, это ударилась о дверной косяк кобура Дзержинского.

Западная Украина. Лес. 1944 год

— Тю, хлопцы, так це ж шпиен москальский. — Это было последнее, что услышал Ковалев, теряя сознание после тяжкого удара по темени дубиной народной войны. Даже самые исключительные и неуловимые, случается, попадают в засаду. Так и вышло. И должно быть, не случайно. Среди ковпаковцев запросто могли быть двурушники…

Нет, шифровку в Центр он послать успел. Рация была спрятана в лесу неподалеку от карпатского замка. И Николай знал, завершая сеанс связи, что буквально через час какой-то эскадрильи тяжелых бомбардировщиков с запада и с востока свинцовыми тучами надвинутся на вражье гнездо. Что полетят на него смертоносные капли — гроздья гнева — неотвратимого возмездия за кровь солдат, за слезы матерей.

Что рухнут могучие перекрытия и заполыхают покореженные, развороченные советскими и британскими бомбами дисколеты. Не знал одного, что часть из них вырвется из клокочущего моря огня и возьмет курс прямиком на Антарктиду…

Впрочем, когда Николай очнулся, ему было уже не до этого. Прямо в лицо дышал ему горилочным перегаром боец Украинской повстанческой армии. Глаза его светились такой лютостью, что и без слов было понятно — страшная казнь с предварительной пыткой неотвратима.

«А ну и ладно, — понеслись в голове умиротворенные мысли, — пожил, покуролесил, стране помог неслабо». Что там орал взбешенный его ледяным спокойствием бандеровец, Николай не слышал. Он умел выключать восприятие лишнего. Зачем ему, в самом деле, эта беготня нацистских прихвостней, зачем их злобные хари, бессмысленные лающие вопросы, раскаленный штык, вонзающийся в плоть?

Но внезапно в этой адской круговерти возникло нечто значимое. Это было лицо. Почти лик — скорбный, обрамленный длинной седой бородой. Серо-голубые, пронизывающие как-то по-нездешнему глаза светились из-под козырька эсэсовской фуражки.

Николаю показалось, что он даже ничего не сказал мучителям, только рукой повел в сторону — и они разом отпрянули от терзаемого ими тела. И ушли в лес, растворились в его шелестящей зелени.

А незнакомец склонился к Николаю и прошептал:

— Иди пока, позже свидимся. Нужен ты Ему. Другая тебя служба ждет…

Подмосковье. Подземный полигон. 201… год

Самое поганое заключалось в том, что, конечно же, непосредственное руководство операцией «Вервольф» будут осуществлять совсем другие люди, а ответственным назначен он, научный руководитель полигона. Чтобы хоть немного успокоить разбушевавшиеся нервы, человек в белом халате вышел на галерею из пуленепробиваемого стекла, опоясывающую обширное, вверенное его попечению хозяйство.

Академик Мефодий Порфирьевич Петров не просто любил полигон, он его боготворил. Для него это было зримое воплощение дерзновенной научной мысли. Гигантское пространство, пронизанное вдоль и поперек всех и все контролирующими импульсами пси-генераторов, действительно не могло не потрясать. Немыслимые, казалось бы, и тем не менее вполне реальные существа — его обитатели были всего лишь марионетками в чутких и умных руках светил подземной науки. И все благодаря незримым нитям, тянущимся от удивительных приборов, порожденных в том числе и его гением. Петрова осознание всего этого завораживало.

Толчком к созданию полигона послужило поступление первой партии трофейных мутантов и их зародышей. Всех обстоятельств не знал даже он, научный руководитель проекта. Его учитель, подлинный отец этого подземного чуда, академик Розенблюм всегда избегал данной темы. Знал Петров только то, что было ему положено по немалой, но все же далеко не решающей должности. Изначальным сырьем для мутантов-оборотней послужили цыгане — узники концлагерей и самые злобно-матерые карпатские и трансильванские волки. Подчинялись они голосовым командам. Однако делали они это, как следовало из архивных материалов, очень и очень неважно. Свидетельством тому — десятки разорванных в клочья охранников. Да и ученые нередко становились жертвами тварей. У самого Розенблюма лицо рассекал чудовищный рваный шрам.

Пси-генераторы были созданы могучим коллективным разумом ученых, объединенных энергией и энтузиазмом молодого и пылкого тогда Петрова. С этого и началась новая эра в проектировании мутантов и киборгов. Теперь команды можно было посылать на весьма дальние расстояния и повиновались они им с абсолютной неизбежностью. Пока не случилось этого досадного происшествия. Тот, кого чеченские сепаратисты именовали Салимом, всегда внушал Петрову какие-то смутные опасения. Ему порой казалось, что, расправляясь с «мясом» — подопытными зэками — в ходе испытаний на полигоне, он действует не как автомат (каковым, в сущности, несмотря на использование биосырья при его изготовлении, и являлся), а как зверь. То есть вроде как ему это доставляло удовольствие, которое он стремился скрыть. Последняя же поведенческая реакция в силу своей сложности вообще должна была быть ему недоступна.

Виной всему, конечно, могла стать дурная «наследственность». Если употреблять научно некорректную терминологию, то вел он свою «родословную» от тех самых цыганско-карпатских первопредков. Прочие функционирующие на сегодняшний день особи произведены были из местного материала. Исконная вольность кочевая и не давала, возможно, покоя мутанту.

И все же это не объясняло, каким образом могло случиться то, что случилось. А соответственно, неясен был алгоритм решения задачи по нейтрализации Салима. Между тем времени для его нахождения было трагически мало. Начальник подземного комплекса (не только имени, но и звания его никто не знал, и называть его было приказано просто «гражданин начальник»), без сомнения, исполнит свою угрозу. Академик Петров в этом ни секунды не сомневался.

Сауна «Бангкок». Москва. 201… год

Братва обнаружила исчезновение Фарида в ту же ночь. Пацаны ждали его в сауне-люкс «Бангкок», где каждую субботу ее отборные сотрудницы устраивали им сеанс тайского массажа. Девки были дорогие и эксклюзивные, но казанских они обслуживали, само собой, бесплатно и по расширенной программе. Фарид этой мазы никогда не упускал.

Не дождавшись его и многократно выслушав, что «телефон выключен или абонент недоступен», пацаны начали пробивать по всем каналам. Результат — по нулям. Ренат, правая рука Фаридова, привел бригаду в состояние полной боевой готовности. Вооруженные до зубов братки в течение всей ночи подтягивались к сауне, которая стала импровизированным штабом. Из-за нервозной неопределенности они слонялись по двору и лязгали затворами. Только к утру в непроглядной теме с пропажей Фарида забрезжил какой-никакой свет.

Бармен из «Лукоморья» сообщил, что депутат встречался в их кабаке с каким-то неведомым хером. Это было очень подозрительно. И буквально через час Семена Семеныча в самом прямом и непереносимом смысле взяли за яйца. При всем ужасе, который Райкин испытывал при одной мысли о чудовищном незнакомце, аргументация казанских оказалась слишком убедительной, и он начал колоться.

Его рассказ просто-таки ошарашил пацанов, с таким беспределом никому из них дела иметь не доводилось. Этого, нарушившего все понятия отморозка ждала страшная участь. Казанские на выдумки были горазды. Но, конечно, они и не догадывались, насколько этот случай особенный.

Способ, которым Волк принимал решения, неописуем в терминах типа: подумал, понял, выбрал образ действий. То, что было у него вместо сознания, изначально больше всего напоминало замысловатую композицию из разноцветных, причудливых пазлов. Вследствие травмы, повлекшей за собой, выражаясь языком академика Петрова, «невыясненную мутацию», фрагменты, сохранившие прежнюю конфигурацию, наползали теперь на хаос осколков. Отдельные же куски болтались в полном отрыве. Тем не менее все это функционировало. Внезапно внутри Волка возникал своего рода комикс — цепочки картинок, которые следовало воплотить в жизнь. Скорость его реакции была в нормальной ситуации абсолютно несопоставима с аналогичными человеческими характеристиками. В казино он облажался, но теперь раздобыл темные очки и с ними не расставался. Они надежно защищали звериные зрачки от разных световых неожиданностей.

Волк чуял, что встреча с депутатом таила в себе угрозу, чуял явственно, но у него не было выбора. Нужно было легализоваться. Кроме того, что могло реально грозить существу, для которого смерть была лишь очередным переходом к иной, к тому же более интенсивной жизни?

После инцидента в «Али-Бабе» путь к «чехам» для него был закрыт. Хотя Салиму с ними было совсем не плохо. И чечены не сомневались в его для них высокой ценности. В горах он даже успел стать легендой, после того как в знак бесповоротности своего присоединения к боевикам не отрезал (как ему было предложено), а попросту отгрыз головы двум российским контрактникам.

Впрочем, Волк и не нуждался в стае. Алой, жаркой кровью своих будущих жертв он ни с кем не хотел делиться.

Москва. Лубянка. 1946 год

Ковалев держал в руках пухлую папку с грифом «Совершенно секретно». В графе Ф.И.О. значилось: Басаврюк Тарас Опанасович. Чуть ниже: год рождения — предположительно 1453 год, из дворян. Вампир, колдун, создатель бандеровского движения.

Николай давно уже добивался от Берии разрешения познакомиться с материалами об упыре, захваченном им в его карпатском логове. Содержимое папки было чем-то средним между уголовным делом и медицинской картой. В самом начале была подшита повесть Гоголя «Ночь накануне Ивана Купалы», дальше шел комментарий историков. Ученые свидетельствовали, что в целом текст классика достаточно достоверен. Однако Басаврюк не был изначально демоном, но прошел через ряд магических трансформаций, превративших его в практически законченного беса, но не без рецидивов человеческих пристрастий, впрочем.

Родину свою — Украину Басаврюк избрал в качестве плацдарма активного проникновения в мир и материализации могучих потусторонних сущностей. Он, судя по ряду признаков, инспирировал мятеж Мазепы, петлюровское и бандеровское движения. Самые кровавые и зловещие эпизоды, с ними связанные, приобретали новый смысл и значение. «На сегодняшний день он фактически является прямым каналом сообщения с миром тьмы», — делали вывод уже штатные чекистские демонологи. Приводились показания самого Николая о глазницах-воронках. Экспериментально подтвердить их, правда, не удалось ввиду того, что после ранений, полученных Басаврюком в ходе операции захвата, он впал (или имитировал впадение) в кому. Опущенные веки ороговели, затем окаменели. Вскрыть их или просверлить не удалось. Дальше шли специфические медико-биологические характеристики его организма. Отмечалось, в частности, что особый интерес представляет состав крови упыря. Однако тема эта внезапно обрывалась. Подробности о том, чем же так замечательна была Басаврючья кровь, напрочь отсутствовали.

Чекист глубоко задумался. Его не покидало странное и довольно-таки поганое ощущение. Мерещилось, что это не он Басаврюка с боем взял, а тот сам использовал его группу в каких-то своих темных целях. Никаких рациональных оснований у этой версии не было, оттого и делиться ею с Берией было глупо.

Как, разумеется, еще глупее было бы поведать наркому о своем чудесном избавлении из лап бандеровцев…

Николай вышел на улицу. Залитая майским солнцем Москва праздновала первую годовщину Великой Победы. «Странная судьба мне выдалась, — подумалось Николаю вдруг. — Я и всенародный герой, и неизвестный солдат в одно и то же время. Скоро, наверное, школу какую в мою честь назовут. Пионеры моим именем клясться будут, а сам я, живой и героический, мимо в двух шагах пройду — не заметят. Прям человек невидимка, ебтыть», — меланхолично усмехнулся он.

Столица великой державы между тем ликовала. Казалось, все вокруг друг другу родные и милые. Стайки щебечущих девушек дарили многообещающие улыбки эффектному, статному военному. Но после регулярных и интенсивных магических оргий юные комсомолки уже не волновали его, как когда-то прежде, когда черты лица рано поседевшего офицера еще не были изменены хирургом спецклиники, а фамилия его была Кузнецов.

Подмосковье. Бункер. 201… год

Мефодий Порфирьевич, в глубокой тоске блуждая по полигонным коридорам, забрел в апартаменты своего задушевного приятеля Петра Харина. Он был, разумеется, прототипом книжного инженера Гарина. Стоит отметить, что без открытий, сделанных им при создании печально знаменитых своих «лучей смерти», о создании пси-генераторов можно было бы только мечтать. Схваченный когда-то в результате блистательной операции ГПУ, он долгие годы тихо трудился в подземной шарашке. Однако в свое время накуролесить Харин успел немало. Имя его гремело буквально со страниц желтой прессы разных стран и континентов. Необходимо было погасить шумиху вокруг имени даровитого, но запутавшегося в буйных страстях ученого.

В конце 20-х на Лубянке еще попадались остроумные люди, и было принято решение беллетризировать похождения Харина, замаскировав его жизнь под научную фантастику. Красный граф Толстой с заказом, сформулированным ему в общих чертах легендарным Яковом Блюмкиным, справился на отлично. Через пару десятилетий после выхода романа и в самых пронырливых западных спецслужбах затруднялись сказать наверняка, «а был ли мальчик».

Но он был, существовал, длил свою причудливую жизнь. Вместе с сотнями других научных гениев работал на скрытую под толщей земли и бетона неведомую Советской стране и прочему миру власть. Попадали сюда всевозможные умники, подающие самые основательные надежды. Кто-то прямо со студенческой скамьи, а иные уже из исследовательских институтов, с производства. Под разными благовидными предлогами исчезали одаренные юноши из наземной жизни, чтобы послужить Родине здесь, в скрытых от вражеских и просто посторонних глаз глубинах.

Однако Харин все же был на особом положении. Его подозревали (и небезосновательно) в криптонацизме. Если прочим светилам раз в год положен был отпуск, который они проводили на одном из засекреченных вполне наземных курортов, то ему доверия не было никакого. Солнечного света он не видывал многие годы. Поэтому до корней волос пропитался желчной ненавистью, а мысль его приобрела отточенность иезуитского кинжала.

Академик пришел к инженеру поделиться своей бедой — он совершенно утратил уверенность в собственных силах. А между тем действовать надо было только наверняка. На след Волка вышли, теперь требовалось провести операцию захвата. А у Мефодия Порфирьевича все последние дни тряслись от ужаса не только всевозможные члены, но и сами мысли. Мозговые извилины тонко вибрировали и ничего путевого не генерировали. Потому и явился он к коллеге, отвечавшему за создание новейших средств поражения, — может, выручит. Он, как неоднократно мог удостовериться академик, никогда не терял присутствия духа.

Взглянув на него, Харин сразу же по-мефистофелевски захохотал. Слишком уж жалок был вид у его коллеги. А для закоренелого ницшеанца, каковым он издавна являлся, это состояние ближнего было, конечно, смехотворно. Однако, выслушав безутешного академика, инженер все же задумался. Пощипывая эспаньолку, прошелся взад-вперед, оскалился в усы и похлопал коллегу покровительственно по плечу:

— Ладно, Порфирьич, не убивайся ты так. Помогу твоему горю. Есть у меня, чем тебя порадовать. Думаю, волчаре тоже по нраву этот сюрприз придется.

Академик даже не ответил. Только всплеснул руками, да так и оставил ладошки молитвенно сложенными, сквозь слезы проникновенно глядя на Харина. Но того, конечно, вовсе не сопли эти тронули. Он бы с удовольствием падающего толкнул, но уж больно хотелось ему испытать новую модель боевого нейтрализатора на таком нестандартном объекте, как взбунтовавшийся оборотень.

Антарктида. 1947 год

Кузнецов снова, как не раз это бывало, полз. На этот раз по вечным льдам. Следом — отряд. Отборных головорезов выдал ему Лаврентий Палыч. И как опять же частенько бывало, они-то ползли налегке, а он — отягощенный тайным знанием.

«Им-то что? — размышлял Кузнецов. — Они-то знают, мол, только, что ищем мы базу фашистских недобитков. И все. Впрочем, проведай они про Хребты безумия, даже у бывалого смершевца поджилки бы тряслись. А для успешной операции бодрость духа потребна…»

Отряд Кузнецова был десантирован на ледовом континенте, дабы разобраться в мутной истории с провалом экспедиции адмирала Берда, случившимся пару месяцев назад. Сей бравый американский морской волк был к тому же опытным полярником и сведущим ученым. Под его командой была эскадра в составе авианосца, подводной лодки, ледоколов и танкеров — всего дюжина боевых кораблей, более двадцати самолетов и вертолетов. В бой с неведомым врагом готовы были вступить 4000 морских пехотинцев.

Однако армада эта была разгромлена и обращена в бегство. У самых берегов Антарктиды прямо из-под воды принялись вылетать огненные диски. Они, согласно разведданным, стреляли в американцев чем-то типа огненной плазмы. В результате чего потопили пару кораблей, самолет и пожгли некоторое количество личного состава.

Эскадра, разумеется, ретировалась…

Берия давно подозревал, что во льдах притаилась нацистская угроза, опасная теперь даже больше, чем прежде, благодаря прогрессивным научным разработкам. Задачей Кузнецова было попасть на тайную базу и умыкнуть оттуда «языка» поинформированней.

Даже с чисто военной точки зрения задача была беспримерно сложной. Но имелся и еще один аспект — мистический. Его Берия принципиально игнорировал. А Кузнецов в разговоре с наркомом счел за лучшее не акцентировать. Было у него подозрение, что Лаврентий Палыч все прекрасно знает, но в свойственной ему манере включает дурака.

Кроме того, Николай не мог быть уверен, что подробности его чудесного спасения из лап бандеровцев наркому неведомы. Имелось у разведчика подозрение, что на этот раз послан он на верную смерть.

— Товарищ Ковалев! — прервал цепь его размышлений сдавленный возглас ползшего впереди бойца. — Гляньте-ка тут чего…

Матерый и бывалый, он явно был ошарашен чем-то невиданным.

Николай рывком метнулся вперед и тоже остолбенел — в белом плато зияла гулкая бездонная дыра. И он глядел в ее глубины.

«Так-так, — подумал Кузнецов, — вот она, значит, какая — пусковая шахта дисколетов».

Но не успел он как-то сориентировать своих бойцов, как из бездны раздался совсем не машинно-технологический вой: Текели-Лииии, Текели-ЛИИИ.

И из тьмы вынырнуло нечто бесформенное, пузырящееся, смертоносное…

Москва. Ресторан «Лукоморье». 201… год

Остекленевшими от ужаса глазами Райкин смотрел на свою смерть, угрюмо поблескивавшую смуглым черепом напротив.

— Где ксива, урод? — осведомился Волк.

— Ксиву тебе, сука, в морге выпишут. — На пороге кабинета возникли бойцы из бригады Фарида.

Волк метнулся через стол и впился зубами в горло Райкину. Прежде чем сознание депутата растворилось в вечной кипящей муке, он увидел зияющий анус, неотвратимо всасывавший его в свои пламенеющие глубины. Семен Семеныч неуклюже побарахтался в спиралевидном вихре и исчез в лабиринтах ада.

На то, чтобы порвать депутатские артерии, Волку потребовались доли секунды, татары среагировать не успели. Удар с разворота ногой в живот отбросил одного, хук левой сломал челюсть второму. Двое других, несмотря на уговор брать беспредельщика живым, выхватили стволы.

Но пацаны внезапно рухнули, практически одновременно оледенев. При ударе об пол они со звоном развалились. Руки-ноги покатились по углам. Заряд замораживающей смеси на основе жидкого азота, но уже меньшей концентрации угодил в Волка. Он почувствовал, что словно бы миллионы ледяных игл прошили его полузвериную шкуру и резво заскользили по венам. Добравшись до мозга, они надежно парализовали оборотня.

Существа в блестящих скафандрах, вооруженные диковинного вида то ли трубами, то ли шлангами, подсоединенными к баллонам за их спинами, ввалились в кабинет. Ловко спеленав Волка прозрачными широкими лентами, они протащили его через пустой зал ресторана к служебному выходу и погрузили в инкассаторский броневик.

Москва. Разные места. 201… год

Последние двое суток майор жил в абсолютно безумном темпе и все равно всюду оказывался слишком поздно. Это выводило его из себя. К тому же Дзержинский стал вести себя как-то странно. Вроде что-то хотел сказать, но не мог решить, стоит ли. И все угрюмее становились его глаза, наливались свинцом.

Трупы в кабаке озадачили майора несказанно. Персонал заведения пребывал в шоковом состоянии. Насмерть перепуганные официантки утверждали, что в подсобку их загнали и там заперли инопланетяне. Наиболее вменяемым казался бармен.

Слегка прессанув его, майор сумел выяснить главное — приметы человека, с которым общался депутат. Персонаж этот явно напоминал Волка, да и жуткая рваная рана на горле Райкина эту версию подтверждала. Было очевидно, что убийца увезен в неизвестном направлении этими самыми «марсианами».

Они же, судя по всему, расчленили, совершенно невесть посредством чего, двух бандитов из казанской ОПГ. Еще один, с челюстью, съехавшей на бок, тоже явно был мертвым, а вот другой, с кровавой пеной на губах, вроде подавал признаки жизни, но как-то очень неуверенно.

«Так, похоже, третья сила образовалась, и, чую я, она-то и есть самый главный геморрой, — невесело подытожил Казаков. — Ладно, будем разбираться с вопросами в соответствии с очередностью».

И он тут же принял решение плотно взяться за Палача. Больше никаких источников информации все равно не вырисовывалось. Значит, надо было его принимать и закрывать. Тем более что и изобретать основания какие-то в его случае нужды не было.

Наемничество можно было запросто раскрутить в последующий шпионаж. Тут к гадалке не ходи, ясно, что такого асоциального типа давно уже кому надо вербанули.

Но и тут майора ожидала незадача. Топтуны доложили, что после визита к Грише Таджику объект сумел от них оторваться, а по месту жительства больше не появлялся…

Антарктида. 1947 год

«Шоггот, в натуре, бля шоггот, — пронеслось в потрясенном сознании Николая, — ну Лавкрафт, ну сукин сын…»

Но он сумел тут же подавить взрывную волну изумления и командно-бесстрастно рявкнул:

— Огонь из всех стволов, за Родину, за Сталина!

Призыв мгновенно вывел бойцов из оцепенения, в котором они взирали на сгусток невесть чего, поглощающий с утробным чавканьем их товарища лейтенанта Перепелицу. И не успели его новенькие унты исчезнуть в бурлящем пузырчатом монстре, как грянул залп.

Чудище шарахнулось в сторону провала и заметалось над ним, пытаясь увернуться от града пуль и гранат. Похоже было, что теперь уже монстр был охвачен паникой. И не столько вследствие огневой мощи десанта, сколько в силу несгибаемой воли изничтожить его, излучаемой советскими бойцами.

Беспорядочные дерганья чудовища сыграли роковую роль в судьбе пилота дисколета, который вылетел из провала, посланный разобраться, что к чему на поверхности. Затравленный монстр врезался в аппарат и облепил его своей плазмо-массой. Тот потерял управление и, завихрившись по какой-то замысловато кривой спирали, врезался в один из отрогов Хребтов Безумия.

В самый последний момент из гибнущего дисколета вылетела капсула с пилотом и рухнула в сугроб неподалеку от Николая. Сам же аппарат вместе с не отлипавшим от него шогготом тут же взорвался и практически полностью аннигилировался.

Десантники рванули к капсуле и поспели вовремя. Белокурый мужчина, выползший из нее, как раз планировал застрелиться. Но Николай оказался проворней — выстрелом из любимого ТТ он пробил ему руку, и парабеллум, уже готовый отнять арийскую жизнь у своего хозяина, покатился в какую-то ледяную трещину…

Небо Ямала. 201… год

Под крылом самолета… нет, не пела, о чем ей петь, мертво молчала тундра. За это ее и любил Палач, за молчаливость и безнадежность. Человек тундре не нужен, чужд и неинтересен. Палач к людям относился, как известно, схожим образом. Он рано и интенсивно начал жить. Сверяя свои ощущения от окружающего мира с впечатлениями Бодлера и Лотреамона.

Оттого любая практически человекоособь казалась ему исчерпанной, если точнее — вычерпанной до дна злым демиургом. А в этой пустоте барахтались такие черви, что мама не горюй. Не снилось созерцаемое им, пожалуй, даже обкуренному создателю «Цветов зла».

Перебрав несколько вариантов ухода от излишне пристального внимания спецслужб, Федор остановился на предложении, сделанном ему буквально неделю назад родственником одного армяно-российского олигарха, которого он некогда охранял в Африке. Тот пытался (и небезуспешно) разграбить местные алмазные месторождения. А международная бригада наемников защищала армянина и его подручных от праведного гнева тамошних каннибалов.

Самвел Мартиросов (так звали родственника) пока олигархом не стал, но уже был генеральным директором крупной нефтедобывающей компании. При разработке нового месторождения на Ямале у его структуры возникли непредвиденные сложности с местным населением. Ненцы, обычно вполне покладистые, особенно если им обеспечивался регулярный подвоз «огненной воды», на этот раз «уперлись рогом», всячески препятствуя работе геологов и буровиков.

Посреди весьма перспективного в смысле нефтедобычи болота возвышалась сопка. Она и ее окрестности, по заявлениям шаманов, были священны. Белому человеку вступать на эту землю запрещалось. Мракобесы сменяли друг друга в карауле на сопке. По рации они держали связь с сильно уважаемым общественностью краеведом, грозившимся в случае силовой акции произвести акт самосожжения прямо в здании местной администрации, в туалете которой он и забаррикадировался.

Два бывших чекиста из службы безопасности нефтяной компании, собиравшихся под покровом ночи нейтрализовать караульного шамана, бесследно исчезли сразу же после того, как обрисовали Мартиросову план операции.

Это происшествие уже всерьез напрягло Самвела Карапетовича, и он полетел в Москву советоваться с влиятельным родственником. Тот в качестве крупного специалиста по разводке аборигенов порекомендовал ему Палача. Они пообщались, и Федор обещал подумать. И теперь, разумеется, надумал.

Москва. 1947 год

— И что, как все это интерпретировать, друг мой? — поинтересовался Берия. Видно было, что даже неистребимый нарком не на шутку озадачен.

— А я еще до операции докладывал вам о Говарде Филлипсе Лавкрафте, — отчеканил Николай. — Анализ ситуации давал понять, что без него там не обошлось…

— Ну да, ну да, но он же писателишка какой-то, бредни писал, умер в 37-м.

— Уверен, что это легенда, разработанная СС, — заметил Николай. — Лавкрафт никогда не скрывал своих симпатий к фашизму. К тому же он был реально на связи с разными паранормальными сущностями. Какие тайные общества ему таковую обеспечили — вот это ясно не вполне. Но в любом случае очевидно, что нацисты вывезли его в Антарктиду и с его помощью вступили в контакт с монстрами доисторическими по возрасту, демоническими по всем базовым характеристикам. Расшифрованные с их помощью письмена древней цивилизации, центры которой сокрыты сейчас под антарктическим панцирем, помогли фашистским недобиткам усовершенствовать свои дисколеты. Именно так и могут быть интерпретированы сведения, полученные от захваченного моей группой пилота.

— А чо ж ты живым-то его не довез? Запытал, живодер, по дороге? — с недоверчивой ухмылкой буркнул Берия.

— Он и так был уже почти в агонии, когда мы за него взялись. Вы же знаете, что в ходе последовавшего за его захватом боя с дисколетами погони две трети моей группы было уничтожено и сам «язык» смертельно ранен. Тем не менее экспресс-допрос на полярной станции позволил получить вышеизложенную информацию.

— Но реальную-то их мощь и боеготовность ни хрена мы оценить не можем, — взорвался Берия. И озабоченно зашагал по кабинету.

— Ладно, Коль, — смягчившись, продолжил нарком через пару минут. — В любом случае атомную программу надо форсировать, чтоб если что ебануть ракетой по этой Антарктиде гребаной… А тебе там, кстати, очередная Звезда Героя полагается. Завтра вместе с премиальными получишь.

— Служу Советскому Союзу! — рявкнул Кузнецов.

Подмосковье. Подземный полигон. 201… год

Размораживался Волк очень медленно и постепенно. Наконец с мозга оборотня сошло ледяное оцепенение, и он снова обрел способность воспринимать окружающий мир. Волк находился в боксе без окон и дверей. Тусклый лиловый свет, резиновые, судя по всему, стены. Он уже был освобожден от стягивавших руки и ноги особо прочных лент из пластика, не подверженного действию каких-либо химических реактивов.

Но члены все равно не повиновались. Доза и способ заморозки были строго рассчитаны. На нервную систему она действовала очень избирательно. Когда оборотня начнут кромсать скальпели пытливых исследователей, он должен все чувствовать, но быть не в силах пошевелиться. При этом ставилась задача не столько причинить объекту изучения максимальные страдания, сколько иметь возможность работать с внутренними органами в их реальном режиме функционирования.

Волк завыл протяжно и дико в тоске по несбывшемуся. Страх, отчаяние — все эти убогие человеческие понятия не могут выразить ужас зверя, обреченного на недвижное ожидание муки.

Внезапно он ощутил странную вибрацию. С каждой секундой она усиливалась. Вибрировали не пол, не стол, на котором он лежал, но он сам. Подозрительный жар охватил его. Вой Волка перешел в какой-то щенячий визг от нестерпимой боли, сопровождавшей резкий переход от глубокой заморозки к состоянию цыпленка-гриль.

Кости, мясо, кожа сплавлялись воедино, превращаясь в пластичную массу, вытягиваемую, скручиваемую жгутом какой-то страшной, неведомой силой. Рухнула на пол решетка, закрывавшая отверстие вентиляционной шахты, и оттуда в бокс вползла иссиня-черной кляксой тяжелая липкая тьма. Она обволокла Волка, превратив его в смоляной кокон, который, плавно убыстряя обороты начал вращаться. Затем он завис в пространстве и, продолжая вращение, извиваясь, вполз в черную дыру шахты.

Буквально как только последние лохмотья тьмы с чавкающим звуком засосало в вентиляцию, двери бокса распахнулись, и на пороге возник потирающий от возбуждения и предвкушения руки Мефодий Порфирьевич Петров в сопровождении группы ассистентов. Нет, он отнюдь не был садистом. Им владел вполне оправданный в его положении энтузиазм исследователя. Пытливого естествоиспытателя, призванного разгадать увлекательную научную шараду.

Отсутствие Волка не то чтобы потрясло его, оно просто сразу и бесповоротно погрузило его в безумие. Он не стал, причитая и задавая никчемные вопросы, бегать по коридорам. Он мрачно и сосредоточенно, игнорируя растерянных помощников, прошествовал в лабораторию, где и заперся.

Участь его была решена. Беспощадная, лютая кара облажавшемуся академику не замедлит свершиться. А потому не было у него ни времени, ни выбора. Тот вариант, который в здравом уме хотя и возникал в его сознании, но ужасал его не меньше, чем перспектива быть перемолотым зубами мутантов, он реализовал теперь четко и без колебаний.

Москва. Особняк Берии. 1953 год

По мостовым рассветной столицы прогрохотали танки и замерли, взяв в кольцо дом врага народа, предателя, шпиона и сексуального насильника. Жерла пушек зловеще уставились в окна, те ответили солнечными зайчиками по броне. И грянул бой. Уже через несколько минут под прикрытием огня из крупнокалиберных пулеметов спецназовцы ГРУ ворвались в здание. Там их встретили матерые волкодавы НКВД. И выстрелы стихли. Засверкали финские ножи и трофейные эсэсовские кинжалы — бойцы сошлись в рукопашной. И это была не просто схватка воинов двух борющихся за власть кланов. Шла лютая резня, в которой поверженным не имело смысла просить о пощаде. Армейцам было за что ненавидеть своих недавних палачей.

— Коля, ты выпить не хочешь? — спросил тем временем Лаврентий Палыч.

— Не откажусь, — ответил Кузнецов.

— Вот и молодец, мне земляки тут посылочку прислали замечательную.

Двери центрального зала бункера распахнулись, вошла изящная японка с подносом. На нем — бутылка, два бокала, кожаный пенал и еще нечто под накрахмаленной жесткой салфеткой.

Сквозь многометровую толщу земли и бетона звуки боя, конечно, слышны не были, но Николай, имея изрядный опыт подобных операций, прекрасно знал, в какой она на данный момент фазе. Конечно, система жизнеобеспечения бункера позволяла его обитателям ни в чем себе не отказывать, по крайней мере около года, но в ГРУ тоже не фраера, в «детей подземелья» им долго играть не дадут. Да и чего, собственно, засиживаться, Кузнецов понимал, что это бокал «на посошок».

С наслаждением сделав глоток, Берия хитро прищурился:

— Теперь тебе еще кое-что испробовать пора. Знаешь, Коля, нет гарантии, что псы Жукова о тоннелях наших эвакуационных не пронюхали. Могут нас сюрпризы ждать. Так вот, чтобы смог ты проходить через все заслоны, как нож сквозь масло, надо тебе прививочку сделать.

Девица открыла пенал. В нем лежали шприц и ампула с ярко-алой жидкостью. Тонкими, но сильными пальцами она надломила ее и погрузила иглу в ее содержимое. Оно словно бы вскипело, и из ампулы заструился красноватый мерцающий туман. Кузнецов завороженно следил за тем, как наполнялся шприц. Казалось, длилось это целую вечность.

Николай сразу понял, что это за алая муть, но все же спросил:

— И какую же вы мне вакцину вколоть собираетесь?

— Это типа витамина, Коля, иммунитет повышает, — засмеялся Лаврентий Палыч. — Так повышает, что даже пули безвредными становятся. Видишь ли, в крови крестничка твоего карпатского столько полезных веществ оказалось, что при регулярном ее употреблении, хочешь — стаканами, а хочешь — внутривенно, дивный омолаживающий эффект наблюдается, способности разные обнаруживаются. Ну, ты рукавчик-то засучи, если укольчиком, оно быстрее действует. А нам ведь пора уже.

То, что Николай увидел когда-то в глазницах «запорожца», возникало позже, не в памяти, не во сне, нет, — наяву и предельно отчетливо, часто. В иных ситуациях он ощущал себя уже внутри, а не снаружи, словно бы он не из привычного мира туда заглядывал, а оттуда, из бездны ужаса смотрел на зыбкий, вот-вот готовый рассыпаться цветными стекляшками мир. И каждый раз немыслимым усилием воли он выныривал из вязкого мрака. Лаврентий Палыч предлагал ему туда с разбега прыгнуть.

Кузнецов взглянул Берии прямо в глаза и не увидел их — за стеклами пенсне колыхалась тьма.

— Брезгуешь, значит, — донесся, как сквозь вату, до Николая насмешливый голос. — Я давно в тебе подозрительное замечаю. Ну, гляди, ты сам выбрал.

Девица отбросила салфетку, вороненый ствол браунинга выплюнул пулю.

Подземная Москва. 201… год

Мефодий Порфирьевич превратился в такого урода, что и сам не ожидал. Не в том, конечно, смысле, что он на себя в зеркало взглянул и ужаснулся. Не до подобной лирики ему было, когда требовалось срочно в буквальном смысле слова утекать — утекать вместе с канализационными стоками с территории полигона.

Никак иначе вырваться оттуда возможности не представлялось. Мутировать, срочно мутировать — застучало у него в голове сразу после обнаружения пропажи Салима. Другого шанса выжить действительно не было. А жизнь он любил отчаянно, всем своим пытливым умом неисправимого естествоиспытателя. «Ну и что, — лихорадочно соображал он, запершись в лаборатории и дрожащими руками наполняя шприц, — буду познавать природу изнутри теперь, как часть ее. Но часть разумная, ищущая».

Препарат, инъекция которого превратила его в получеловека-полурептилию, еще не был опробирован в достаточной степени. Разработки его велись не по боевой линии, а в рамках программы поиска эликсира бессмертия. Басаврюк Басаврюком, а науке Берия все же доверял больше, чем черной магии. Хотя и понимал, что без нее любые исследования будут тыканьем наобум и вслепую. Вот и информация о том, что доисторические монстры всякие — динозавры и прочие твари ползучие да летучие были изрядными долгожителями, была почерпнута из трофейных гримуаров.

А уж ученым предстояло изучить кости всякой древней сволочи, отрытые зэками в тундре. На их основе и готовились всевозможные снадобья, испытывавшиеся, само собой, на врагах народа. Направление это было для подземных научных светил приоритетным. Однако говорить о каких-то надежных результатах было рановато. Хотя и отмечались вроде бы некоторые вполне обнадеживающие симптомы у испытуемых.

Если говорить о препарате, к которому прибег Петров, то вполне достоверно было известно его мощное, радикально трансформирующее плоть подопытного воздействие. Однако влияние снадобья на психику объекта, подвергающегося мутации, толком изучить не сумели. К тому же профессору пришлось ради достижения максимально быстрого эффекта вколоть себе дозу отнюдь не терапевтическую.

Вот и случилось так, что, к ужасу и омерзению своему, он превратился в чудовище не только физически, но и морально. Уже полчаса академик боролся с непреодолимым искушением откусить пятку бомжу, мирно похрапывающему возле трубы теплотрассы.

Крокодилообразная челюсть Мефодия Порфирьевича подрагивала от вожделения, глаза налились кровью. Он не в силах был заставить себя снова нырнуть в мутный зловонный поток, принесший его чудесным образом преображенный организм в этот тихий закоулок подземного лабиринта. Наконец академик зажмурился и, перестав бороться с волнами захлестывавшего его звериного аппетита, одним движением мощных челюстей отхватил бомжу ногу чуть пониже колена.

Дикий крик ушел гулять под сводами подземелья, а истекающий кровью несчастный, последним усилием воли преодолев ржавые ступеньки и выбив головой металлический люк, рухнул на асфальт Кривоколенного переулка.

По ту сторону. Вне времени

Кузнецов был пулей. Он летел по бесконечному вроде как тюремному коридору, ввинчиваясь в плотный, тяжелый воздух. Он слышал заливистый смех вертухаев, похоже, им было забавно наблюдать за ним, неуклюже сверлящим пространство. Но он не видел их, потому что смотреть мог только строго вперед на мучительно приближающуюся цель.

Поначалу это было какое-то расплывающееся пятно вдали. Потом оформилось в человеческую фигуру. Но он летел, конечно, не в фигуру вообще, а конкретно в затылок. На последних его витках голова мишени начала медленно и натужно поворачиваться к нему лицом. «Стоять, мордой в стенку, падла!» — хотелось крикнуть Николаю, но он был нем.

Наконец с каким-то даже ржавым металлическим скрежетом голова повернулась. Кузнецов был пулей, а значит, тормозить не умел. Лицо это было его собственное, и он влетел самому себе в глаз. И стал этим глазом сам и полетел дальше, сквозь стену коридора, и стал видеть сразу во все стороны.

Вертухаи пытались поймать его какими-то гигантскими стальными сачками, но у них ничего не получалось. Словно бы какая-то невидимая могучая рука отбрасывала их, как только они, остервенело хлопая своими перепончатыми крыльями, приближались к Николаю. Злобно матерясь, они разлетались в разные концы беззвездного, черного космоса и исчезали…

Хирург между тем снял резиновые перчатки и вымыл руки. Удовлетворенно хмыкнул, взглянул на Кузнецова, распростертого на операционном столе, и, похлопав по заднице медсестру, вышел.

— Ну, что ж, как говорится, будет жить. Пока, насколько я понимаю. Очень ему повезло, надо отметить. Пуля вошла в глаз, а вышла через висок, так что мозг не задет. Но крови он много потерял, так что допросить его вы сможете не раньше чем через неделю, — заявил хирург ожидавшему его в коридоре офицеру военной разведки.

Ямало-Ненецкий округ. Гостиница «Три чума». 201… год

Вот уже третьи сутки Палач осваивал финансовые ресурсы, выделенные ему бухгалтерией нефтяной компании по приказу Мартиросова. Сам он почему-то задерживался в Москве, но Палач не скучал, городок нефтяников был маленький, но вполне уютный.

Именовался он Муравьенко, в честь сгинувшего в этих местах лет сорок назад геолога. Проживало здесь 10–12 тысяч человек, все так или иначе обслуживали близлежащие месторождения. Имелись культурные центры, например китайский ресторан. Почему именно китайский и посреди тундры, разобраться он не сумел, поскольку, отдыхая в нем, в первый же вечер отхерачил бригаду пьяных буровиков и решил пока там не показываться — хотелось покоя.

Имелась в городке и местная достопримечательность — негр Ванька. В гостиничном кабаке он исполнял песни группы «Бони М». Особенно часто — «Распутин». Так что каждый вечер здесь бушевали дискотеки 80-х.

Подобное времяпрепровождение было Палачу глубоко чуждо, однако негр его заинтересовал.

Что-то в нем было непростое — с первого взгляда почуял Федор. И точно. Очень скоро он обнаружил, что, проповедуя местным проституткам растафарианство, Ванька создал неслабую наркосеть. Но даже не это было самым интересным. Выяснилось, что родом негр был как раз из тех мест, где некогда наемничал Палач. На этой почве он и взялся информационно качать черномазого. И не напрасно…

— А ты знаешь, Федь, что у ненцев при Сталине Мандалада была?

— Ну, что херово им жилось, догадываюсь, но это ж, Вань, не повод русский мат, великий и могучий, так коверкать.

— Да нет, не понял ты, так они свою битву с Вавилоном называли, — объяснил африканец.

— Че, прямо, чисто тут, в тундре мочилово шло? — не поверил Палач.

— Шло, и не раз. Последнее восстание у них было, когда вы с немцами воевали. Говорят, им фашисты помогали, тут даже у берега субмарину их видели. Вавилон могуч и с той стороны, и с этой. Где силой, где хитростью свое берет. А ненцев обмануть просто, они слова Джа не слышали, траву его не курили, совсем плохо им, — горестно резюмировал Ванька.

— Ты где ж такие сведения ценные надыбал? — усмехнулся бесчувственный к бедам северного народца Палач.

— Ко мне, Федя, вчера директор музея приходила, полночи со мной о судьбе ненцев разговор вела, душа у меня теперь о них болит сильно. Пойду им сегодня слово Джа говорить, — убежденно, с фанатично-безумным огоньком в глазах, провозгласил негр. — Я буду их пророком, — без тени улыбки резюмировал Ванька и принялся сосредоточенно набивать косяк.

Внезапно за плечом Палача нарисовался Костя Рябов, парнишка из безпеки Мартиросова. Ошалело косясь на негра, тот прошептал Федору на ухо:

— Шефа похитили.

Москва. 1953 год

— Кто ж ты такой, а, гондон ты штопаный? — в который раз грозно, но безуспешно вопрошал Кузнецова офицер ГРУ, в лапы которому тот угодил практически сразу, как пришел в то физическое состояние, которое позволяло применить к нему методы форсированного допроса. То есть, выражаясь без разведческих жаргонизмов, — пытку.

— Что, думаешь, не расколем тебя, гнида бериевская? Думаешь, только вы мастаки на это дело? Шалишь, мы тоже могем кое-что, — ухмыльнулся грушник. — Я в ваших лагерях натерпелся, только не лютовать вам больше. Теперь наш черед.

Кузнецов посмотрел на изгалявшегося офицера с глубоким сочувствием — он ведь ничего не знал о загробных вертухаях. Земные по сравнению с ними чисто дети. «Ему бы об этом меня расспросить, дурашке, — подумал Николай, — а он все кто ты, да кто ты, как попугай заладил. Может, я и сам того не знаю. И ничего, живу. А ему, вишь, как приспичило». На этой мысли Кузнецов отключился (он это умел) от брызжущего уже слюной следователя и погрузился в воспоминания, на дне которых он мог бы отыскать ответ на, казалось бы, простой, однако озадачивший его самого вопрос.

Путевку в жизнь Коля получил от самого Феликса Эдмундовича. Когда тот собственноручно вытащил его за шкирку из котла какого-то, где ныкались от облавы беспризорники. Дзержинский погладил его по непокорным вихрам, заглянул в недетские уже стальные глаза и увидал там такое, что сразу же решил определить его в чекистские «сыны полка».

Очень быстро на смышленого парнишку обратил внимание не кто иной, как Глеб Бокий, масон-мартинист, а в ту пору глава сверхсекретного отдела «конторы», занимавшегося изучением паранормальных явлений (их в годы Гражданской и после отмечалось предостаточно), а также поиском надежных методов подчинения оккультных сил воле победившего пролетариата.

Кроме того, товарищ Бокий был известен своей очень особой приближенностью к создателю ВЧК. В высших партийных кругах ходили слухи, что есть у него тетрадка черная, в которой досье на всех старых и не очень большевиков, претендующих в стране Советов на более-менее значимые роли. После расстрела чекиста-мартиниста тетрадка попала в руки Берии. И он с ней потом не расставался, уж больно убийственной для всей партии была информация, в ней содержавшаяся.

Вот к такому-то персонажу и угодил Коля на воспитание. Подлинной своей фамилии он вследствие стрессов, пережитых в раннем детстве, пришедшемся как раз на самые что ни на есть лихие годы, не помнил. Бокий, впрочем, уже по достижении парнем совершеннолетия как-то обронил с ухмылкой, что, мол, из благородных он. Но тайну закоренелый мистик сохранил, чтобы унести ее позже в могилу. А почему Кузнецов? Да потому, что: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи».

По поручению наставника довелось Николаю побывать во многих странных, загадочных местах. В Тибете — с Рерихом и без, в Индии — у завербованных ГПУ йогов, в Китае — у бессмертных на горе Удан. Некоторые обитали там со времен восстания краснобровых, случившегося аккурат за 1900 лет до Октябрьской революции. Не придавая значения политическим нюансам, бессмертные зато глубоко почитали мистику чисел. Поэтому и считали большевиков прямыми наследниками тех древних повстанцев. Оттого способствовали, чем могли, их победе во всемирном масштабе.

Повсюду Коля учился, и не чему-нибудь и как-нибудь, а настоящим образом, в строгом соответствии с завещанием вождя. Когда пришел черед угодить в жернова репрессий и для Глеба Бокия, Николай был в очередной зарубежной командировке. Потому и не попал под горячую руку. А потом уже лично Берия, вникнув в личное дело и оценив недюжинный потенциал Кузнецова, приблизил его к себе и обласкал.

Пока эти воспоминания проносились в памяти Николая, его весьма умело и вдумчиво пытали. Он сам когда-то немало времени посвятил изучению разных аспектов заплечного искусства. Познавал его историю, особенности причинения мучений у разных народов и рас. Сам же он благодаря выучке у разных лам и сэнсэев приобрел полное бесчувствие. В партизанском отряде Медведева, в связке с которым он работал до памятного рейда с бригадой Ковпака, Николай даже не на шутку встревожил этим свойством молоденького доктора. Тогда он настоятельно потребовал вырезать из него эсэсовскую пулю без анестезина. Нет, Кузнецов не понтовал, отнюдь. Просто в отряде оставалась последняя доза этого для большинства бойцов необходимого препарата. Доктор потом до глубокой старости рассказывал пионерам о геройской терпеливости товарища Кузнецова.

Но грушникам-то он об этом не рассказывал, поэтому они буквально выбивались из последних сил, пытаясь выцедить из него если уж не информацию, то хоть стон, хоть всхлип какой, что ли. Без толку. Когда Николаю надоело наблюдать за их потугами и мысленно классифицировать применяемые изуверства, он попросту уснул. Незадачливые палачи, вконец умаявшись, доложили начальству, что подследственный, похоже, в ходе штурма логова Берии помешался, но окончательно ли, пока неясно. А потому возиться с ним сейчас — только маяться. Но и расстреливать пока не стоит, а правильнее всего отправить в лагеря под спецнаблюдение.

Тундра. Полуостров Гыданский. 201… год

В чуме клубился удушливый дым, костер полыхал ярко, обжигающе. Тело Волка было распростерто на груде сшитых из разноцветных лоскутов подушек, душа вибрировала в районе макушки, ее словно бы вытягивал наружу мощный пылесос.

Голый по пояс шаман, потрясая бубном, кружился вокруг пламени, нечленораздельно бормотал, подвывая. Завертевшись на месте, как юла, он рухнул на пол и стал биться в каком-то подобии эпилептического припадка. Сквозь оскаленные зубы проступила зеленоватая пена. Чуть погодя он резко вскочил на ноги и, выхватив нож, одним взмахом широкого лезвия вспорол себе живот и принялся вытягивать кишки. Волчья душа тут же, со скрипом протиснувшись сквозь узкую щель, образовавшуюся в черепе, покинула тело. И поплыла, растворенная в чаду и жаре.

Она в ходе этой варварской процедуры проходила переплавку, приобретая демонскую цельность и монолитность вместо мутантской осколочной фрагментарности. Телепортированный из камеры подземного бункера прямо в чум, Волк благодаря свершаемому шаманом зловещему обряду должен был обрести свойства, необходимые для того, чтобы принять участие в некоем действе — ужасающем по форме, катастрофическом по последствиям.

Проплясав некоторое время увитый собственными кишками, шаман стал потихоньку запихивать их обратно. Преображенная душа Волка тоже полезла на место. Шаман взмахом руки возвратил своему животу цельность, а Волка начало дико плющить. Раньше трансформация в зверя и обратно протекала не то чтобы безболезненно, скорее бессознательно. Теперь, в новом своем качестве, сознание сохраняло непрерывность и неизменность.

Серый зверь, вырвавшись из чума, оказался в загоне, где металось около сотни обезумевших от ужаса оленей. Запах смерти втекал в их дрожащие ноздри и гнал прочь, в белый простор тундры, но деревянные жерди отбрасывали назад, навстречу беспощадным клыкам.

Резня длилась недолго, но волк, пьяный кровью, всю ночь прыгал по трупам и валялся в алом, горячем снегу. «Ты — жертвенный нож», — однажды он уже слышал этот властный запредельный голос. Теперь он ревел в его мозгу, перекатываясь эхом по всему организму, превращенному в неутомимое и неотразимое орудие истребления.

Тайный бункер Берии. Холодное лето 1953-го

Нельзя сказать, что Лаврентий Палыч был начисто лишен таких человеческих чувств, как сострадание и участие. Он в глубине души немного сожалел, что пришлось-таки Кузнецова ликвидировать. По сердцу был ему лихой, беспощадный разведчик. Однако теперь, когда Берия намеревался сделать ставку на углубленный научно-магический подход, предполагавший приоритетное использование боевых киборгов и мутантов, такие даровитые одиночки оказывались по большому счету без надобности.

Кроме того, имелись подозрения, что Николай был осведомлен о содержимом роковой черной тетрадки, стоившей в свое время жизни его наставнику в ремесле чекистском мартинисту Бокию.

Там, под потрепанной, потрескавшейся обложкой, таилась информационная бомба, которая враз могла к чертовой бабушке разнести краткий курс истории ВКП(б) — краеугольный камень всего величавого здания Советской империи. Этим тайным оружием владеть Лаврентий Палыч намеревался единолично. Ведь обладание им открывало захватывающие перспективы тонкого шантажа высшего партийного руководства СССР. И не только…

Версия о шпионаже Ленина в пользу Германии была детским лепетом по сравнению с тайной этих строк заветных. В них была досконально изложена подлинная история Октября. Прописано четко, с адресами и явками о том, какое такое горючее позволило вспыхнуть восстанию красному негасимым, яростным пламенем.

Характерно, кстати, что ни историки советской поры (это вполне объяснимо), ни постперестроечная научная поросль никогда не задавались вопросом: откуда в революционном Петрограде, а позже в Москве взялся кокаин в совершенно неимоверных для тех лет количествах? С опиумом, например, дело ясное. Алые маки издревле тянули к солнцу свои запретные головки на бескрайних, сопредельных России азиатских просторах. Но кока-то там не растет. Она в Латинской Америке кустится. На эту лежащую на поверхности загадочную тему существовало и существует жесточайшее табу, наложенное не без психотронных влияний. Поскольку правда ставит слишком многое с ног на голову.

Между тем тайна неразрывно связана с создателем Красной Армии Троцким. Кокаин прибыл в Россию в марте 1917-го из США (там будущий организатор революционных побед вступил во взаимовыгодный, долгосрочный контакт с мексиканскими наркобаронами) на том же пароходе, что и Лев Давидович со своими боевиками. И тут же на волшебный порошок подсела большая часть большевистских лидеров. Ильич, прибывший в страну позже, застал прежних товарищей по сибирским ссылкам охваченными явно неестественным энтузиазмом.

Сам он был от природы заводной, ему стимуляторы не требовались, поэтому к увлечению соратников он отнесся диалектически. То есть если на пользу делу революции идет это повальное нюхачество, то и пускай себе.

А оно, конечно, реально способствовало разрастанию классовой борьбы. Ведь большевистские ораторы, воодушевленные волшебным снадобьем, могли призывать рабочий люд к восстанию часами напролет, вопреки законам физиологии ничуть не уставая.

В дальнейшем белый порошок без преувеличения сыграл решающую роль в Гражданской войне. Красные командиры, способные бодрствовать сутки напролет, раз за разом обыгрывали белых, у которых кокаин тоже был в ходу, но не использовался так масштабно и целенаправленно. Благодаря связям Троцкого с мексиканской наркомафией поставки даже в самые непростые годы осуществлялись в Страну Советов исправно.

Сталин сразу же прозорливо понял, что одно дело всемирную революцию разжигать, а совсем другое — Империю строить. В этом предприятии наркоманы законченные, в которых очень быстро превратилось большинство представителей ленинской гвардии, не подмога. Поэтому чистка партии была тотальной. И никакого противоречия в неуклюжих с виду определениях — «троцкисто-бухаринцы», «право-левый блок» и им подобных — не было. Расправа вершилась над наркоманами, которых полно было во всех фракциях.

Сам же змей-искуситель Троцкий сбежал, разумеется, в Мексику, куда же еще? Где и попал в эпицентр наркомафиозных разборок. Агенты НКВД просто умело направляли представителей соответствующих картелей, собственных диверсантов даже не пришлось задействовать. А уж решающий удар нанес и вовсе тяжелый наркоман. Чего стоил хотя бы выбор орудия преступления — ледоруба. В расшифровке этой скандальной подоплеки Октябрьской революции не были заинтересованы отнюдь не только большевики, но и представители масонского закулисья, к которому товарищ Троцкий принадлежал с ранней юности.

Так и родился заговор молчания. Угрозами его порушить Берия иной раз добивался большего, чем даже целыми сериями тайных операций.

Москва. Лубянка. 201… год

Майор подал рапорт об отставке. Молчание Дзержинского не позволяло ему более занимать свое место. Это подчеркнутое игнорирование Феликсом Эдмундовичем верного чекиста тот расценивал как знак недоверия. И сделал единственно возможный вывод…

Высокое начальство давно считало Казакова опасным, слабо контролируемым дебилом, а сослуживцы просто побаивались его спонтанных и в последнее время все менее адекватных реакций. Поэтому практически все сотрудники подразделения даже не трудились скрывать радость, охватившую их в связи с его добровольным уходом.

Печален был только лейтенант Козлов. Он майором втайне от товарищей восхищался и даже где-то, в чем-то стремился делать жизнь с него. Лейтенант заглянул в кабинет к Казакову проститься, но, не зная, как это в подобных случаях делается, некоторое время неловко молчал, а затем поведал ему о последнем по линии их отдела происшествии. В московской подземке завелся монстр. Накануне вечером из тоннеля на «Кропоткинской» появилось одичалое крокодилообразное существо (при передвижении оно, однако, использовало две задние конечности) и на правильном русском языке, без междометий и мата, поинтересовалось у граждан, ожидавших поезда, что это за станция.

Конечно, случилась паника. Тут и поезд подоспел. Монстра он спугнул, но при этом переехал нескольких человек, свалившихся на рельсы в суматохе. Происшествие со всей очевидностью доказывало, что рассказ некоего бомжа с откусанной ногой о нападении на него крокодила не есть порождение «белочки», но факт — тревожный, требующий принятия незамедлительных мер.

Майор вроде бы слушал внимательно, но вдруг на полуслове прервал Козлова, похлопал по плечу и, выпроваживая, посоветовал беречь честь смолоду. Времени у него оставалось мало: все дела сданы, в любой момент могут попросить из кабинета, а он все-таки надеялся дождаться…

Больше часа майор сидел, сосредоточенно глядя на дверь, сознавая при этом бессмысленность подобного времяпрепровождения: Железный Феликс своих решений не менял.

Вконец отчаявшись, майор подошел к окну и, глядя на площадь, в центре которой когда-то возвышался памятник его кумиру, начал творить нечто вроде покаянной молитвы: «Не уберегли мы память о тебе, не защитили, когда уроды всякие тебя с постамента стаскивали, предали».

«Да разве ж вы этим меня предали?» — услышал он за спиной гневный голос. Резко повернувшись на каблуках, майор напоролся на потусторонний взгляд Дзержинского. «Мы с Розенбергом о новом человеке мечтали, о сверхчеловеке. А Сталин комсомолок заставлял с гориллами в Сухуми трахаться. Вот такая у него программа была — обезьяно-людей наплодить. И тебе, чтобы жить, надо убить в себе обезьяну!» — пролязгал потусторонний голос.

И тут же, не дав осмыслить сказанное, Дзержинский молниеносным движением выхватил из кобуры маузер и от бедра, по-ковбойски выстрелил. Пуля вошла майору точно в сердце.

Лагерь неподалеку от Салехарда. 1954 год

— На пику его, — завизжал молодой вор Васька Малаховский и, выхватив из-за голенища заточку, пошел на Контрабаса. Тот, угрюмо молчаливый, не двинулся с места.

— Ну так тому и быть, — прошамкал беззубый и хромой законник Обух, — умел погоны таскать, умей и смерть принять.

— А ну стоять, упырек! — рявкнул Кузнецов и вошел в центр круга, образованного ворами. — Признал меня, Петрович? — бросил он приговоренному.

Тот кивнул. И на том свете, кажется, не забыл бы он того своего карпатского дела.

— Да ты че, фраер? — задохнулся злобой и изумлением Васька.

Ответом ему стал страшный удар ногой в голову. Ушу, как и пыточным премудростям, Николая обучали китайские товарищи. Лютый, матерый волкодав в считанные секунды расшвырял десяток серых хищников. Посреди барака остались только Кузнецов и Петрович.

Из дальнего угла, еле отдышавшись после пушечного удара основанием ладони в солнечное сплетение, Обух крикнул Николаю:

— Ты не в свою тему встрял, Кутузов, сам теперь на пике висеть будешь.

— Если еще какая гнида вякнет, завалю на хрен, — веско сказал Кузнецов и глянул в самую душу Обуху. Тому померещилось, что под черной повязкой, скрывавшей левую, пустую глазницу Николая, притаилось дуло нагана. И он промолчал.

Полыхали последние сполохи «сучьей войны», воры, оставшиеся верными идее своего черного ордена, дорезали тех, которые, побывав на фронте, предали заповедь вечной ненависти к любым «начальникам». И здесь в далеком лагере, привольно раскинувшемся по заснеженно-угрюмой тундре, страсти кипели нешуточные. Только не было до них дела Кузнецову. Его реакции теперь были абсолютно спонтанны и не обусловлены ни государственной необходимостью, ни инстинктом самосохранения. Ведь Николай возвратился из полета по потусторонним коридорам совсем другим человеком. Да и человеком ли вообще — вот в чем вопрос?

— Зря ты это, командир, — тихо сказал Петрович, не поднимая глаз на Кузнецова. — Я вор, вором и умру. Что братва постановила — то закон.

Петрович, известный среди воров под погонялом Контрабас, достал из-за пазухи телогрейки заточку и приставил ее острие к левой стороне груди. Один сильный удар кулака, и она, с хрустом пробив решетку ребер, войдет в сердце.

— Погоди-ка, мил человек, — тихий, но властный голос остановил вора. Высокий седобородый старик возник словно бы из ниоткуда.

— Старец Нил, — пронеслось по бараку. Он взял Петровича за плечи и заглянул ему в глаза.

— Ты над своей смертью не властен, не тебе решать, когда в дорогу отправляться. Она дальняя, трудная, не готов ты к ней. А ты и вовсе хотел сразу в пропасть.

Петрович выронил заточку и упал перед старцем на колени.

Бункер в Подмосковье. 201… год

«И что ж он так обосрался-то, что на мутацию решился, — размышлял Лаврентий Палыч. — Может, еще и не стал бы я его вервольфам скармливать, все же ученый, штучный экземпляр, не то что демонологи». В глубине души Берия, конечно, понимал, что сам серьезно прокололся. Он должен был предвидеть возможность вмешательства в судьбу Волка потусторонних сил. Теперь идиотская выходка академика всерьез угрожала полигону засветкой. А ведь он был узловым пунктом широкой сети подземных убежищ и коммуникаций, позволявшей ему многие годы тайно контролировать ход событий.

Более чем полувековая борьба с армейским орденом близилась к победному концу. Армия достигла при активном соучастии агентуры Берии крайней степени деградации. С недавних пор и прямое руководство ею осуществлялось выходцем из спецслужбы.

«Жуков, падла, в гробу небось вертится», — временами радостно похохатывал Лаврентий Палыч. Близился срок выхода на поверхность.

Нет, он, конечно, не сидел все эти годы как крот, в нору зарывшись. Бывал он и на Лубянке, и на черноморских курортах, но все тайно, скрытно. Это его, конечно, угнетало. Вместе с ним должна была явиться народу и занять соответствующие посты гвардия бессмертных, прошедших через все этапы многотрудной и опасной войны с сильным и кровожадным врагом.

Конечно, в высших армейских кругах всегда существовали люди, которые подозревали, что тогда, в далеком уже 53-м, уничтожены были не Берия и ближайшие его соратники, но их двойники. Однако доказательств этого добыть не удавалось. Была смутная тревога, подкреплявшаяся ощущением того, что все идет как-то не так, не само по себе, что кто-то вырождению тайно, но активно способствует. «Обломали аналитики ГРУ зубы свои об этот орешек, обломали», — по праву злорадствовал Берия. Он сумел выстроить настолько запутанную, лабиринтоподобную, но в то же время высокоэффективную систему субординации между подземными и надземными структурами, что по самой природе своей прямолинейное солдатское мышление не способно было совладать с такой головоломкой.

Разумеется, люди, официально возглавлявшие КГБ, ФСК, ФСБ, даже не догадывались, чья именно рука чертит ту генеральную линию, которой они обречены следовать. Но знали, что шаг влево, шаг вправо от нее чреват такими катастрофами, что лучше уж не экспериментировать. И партхозэлита, и «демократы» понимали — лучше не дергаться. И последние годы подземный центр не раз и не два демонстрировал грызущимся властным кланам свое леденящее душу могущество.

Беспредельные по своей абсурдной жестокости трагедии взорванных московских домов, Дубровки, Беслана были, конечно, организованы оттуда — из глубин. Хотя кое-кто из обладателей мягких кресел, осененных портретами Дзержинского, непосредственно соучаствовали в этих преступных деяниях. Они призваны были продемонстрировать политикам-марионеткам всю их тряпично-бессильную сущность, подготовить великое возвращение того единственного, кто только и способен вернуть державе могущество, а народу — утрачиваемую раз от раза все больше веру во власть.

«Вот ведь какая херня приключилась», — снова вернулся к невеселым мыслям Лаврентий Палыч. Он категорически не верил в «случайные стечения обстоятельств». Тем не менее некоторые из них невозможно было отнести на счет действий каких-то заговорщиков. Например, обстрел армейской батареей группы вервольфов, уничтоживших банду Мусаева (эта операция призвана была поднять авторитет некоторых нужных представителей наземных спецслужб в глазах общественности), был явным примером типичного головотяпства. «Не иначе кармические последствия, — скрипнул зубами Берия. — Придется наказать того гондона, что чисткой кармы занимается».

Лагерь неподалеку от Салехарда. 1954 год

Зэки как раз построились на вечернюю поверку когда где-то далеко на севере, на самом краю, возникло подозрительное свечение. Оно росло на глазах, превращаясь в кровавый столб, который вскоре уперся вершиной в небо. Он угрожающе пульсировал набухшей багровой веной, создавая вокруг себя волновые потоки ужаса. Сам воздух, казалось, начал тонко звенеть и вибрировать.

Полярное сияние полыхало вторые сутки, но этот феномен ни на что, доселе ими виденное, похож не был. Внутри проявилось и начало, убыстряя обороты, вращаться огненное колесо свастики. Через несколько секунд столб рассыпался миллионами пламенеющих брызг, а вот свастика осталась.

Кузнецову, наблюдавшему это аномальное явление, вдруг стало весело. Его всегда радовало, когда плотное казенное сукно бытия вспарывало что-то немыслимое. Оцепенение ужаснувшихся зрелищем солагерников и солдат только добавляло комичности всей этой фантасмагории.

Первыми очухались вертухаи, принявшиеся истерически носиться по плацу, вроде как изготавливаясь к отпору. А пулеметчик на вышке, не дожидаясь команды, принялся лупить очередями в этот зловещий, преступный знак. Свастика медленно повернулась вокруг своей оси и, завывая, понеслась к лагерю. Вышка была срезана ее огненными серпами, бараки запылали. Все смешалось: крики, стрельба, рев мечущегося над лагерем неопознанного объекта.

«Вот они как дисколеты-то свои модифицировали», — подумал Кузнецов на бегу, вслед за прочими зэками ломанувшись к пролому в заборе.

В мэрии города Муравьенко. 201… год

— Ты че мне дуру гонишь про оленьи тропы, козлина?! Колись быстро, падла, кто тебе забашлял за то, что ты в сортире вторую неделю сидишь. Люди из-за тебя, урода, посрать нормально не могут!

Слова свои Палач подкрепил мощным ударом в солнечное сплетение и с трудом удержался от того, чтобы не пробить локтем сверху по хребтине сложившемуся пополам краеведу.

Гниду эту местные власти сильно уважали в основном потому, что Иван Иваныч Перельман работал на соросовский грант. И хотя в Средней полосе России подобное обстоятельство было с некоторых пор скорее отягчающим вину обстоятельством, здесь, вдали от суровых кремлевских башен, народ был прост и доверчив. Сам мэр смиренно ходил в женский туалет, но трогать краеведа во избежание международного скандала опасался. Однако, когда Палач, сообщив ему об исчезновении Мартиросова, объяснил, что теперь дела пошли серьезные и лучше нефтяникам не мешать, мэр умыл руки. В день проведения операции по изъятию Перельмана из нужника он просто не вышел на работу, взяв больничный в связи с обострившимся геморроем.

С превеликим трудом разогнувшись, краевед, давясь воздухом, вытащил из-за пазухи потрепанную книжицу под названием «Конспирология» с подзаголовком «Наука о заговорах, тайных обществах и оккультной войне» и ткнул скрюченным пальцем в обведенный желтым маркером абзац. Палач прочел:

«В письме Генона неустановленному адресату, известному под инициалами Ж.К., — по всей видимости, это был посвященный очень высокой степени, насколько позволяют судить его познания в области сакральной географии, — есть утверждение о существовании „семи башен сатаны“, которые соответствуют „персонам“ семи главных ангелов, павших вместе с Люцифером. Две башни находятся в Африке (Нигер и Судан), две в Малой Азии (Сирия и Месопотамия), одна — в Туркестане и, наконец, еще две в Западной Сибири или на Урале. Местонахождение этих двух последних башен, расположенных на советской территории, Генону было неизвестно. Но его адресат, таинственный Ж.К., предполагает, что одна из „советских“ башен должна быть расположена в бассейне реки Оби, так как, по его утверждению, „река Обь географически представляет собой такую форму, которая служит опорой постоянной активности для определенной категории демонов“».

Следует отметить, что книгу эту Федор знал и ценил, знаком был даже с ее автором, главным русским метафизиком Александром Дугиным. Безусловно, преклонялся он также перед гением великого посвященного Рене Генона, но взять в толк, какое отношение «башни сатаны» имеют к их раскладам, сразу не сумел.

Палач вопросительно-угрожающе уставился на Перельмана. И того прорвало, Федор даже пожалел о том, что предварительно не выпроводил в коридор ребят из службы безопасности Мартиросова. Прозвучавшую из уст краеведа информацию о том, что сопка, охраняемая шаманами, и есть согласно его многолетним исследованиям та самая «башня в бассейне Оби», вызвала у них, мягко говоря, недоумение. Но еще больше удивило их то, что демонстрировавший все это время полную адекватность Глебов не бьет краеведа ногами, дабы пресечь подобное пургогонство, но внимательно его слушает.

«А ведь убедительно излагает, сука, — думал тем временем Палач. — Обь и правда речка какая-то стремная, правильно я вчера не дал Ваньке в ней по пьяни искупаться. А сам-то он, кстати, из Нигера родом», — вспомнил Федор, и на душе у него сделалось тревожно.

Тундра. Ямал. 1954 год

Николаю улыбался полярный волк. «Легкой поживе радуется, гад», — подумал Кузнецов и потерял сознание. Случилось это на третьи сутки побега из лагеря. Многие зэки сумели воспользоваться налетом сверхзвуковой свастики, но не многие ушли от погони. Да и те замерзали в бескрайней тундре один за другим.

Но опытный разведчик-диверсант, умело петляя и заметая следы, растворился в буране. Пару самых упорных вертухаев, никак не желавших упустить жертву, он подстерег, прикинувшись сугробом, и передушил. Совершил он это дело ловко, как всегда в подобных случаях, автоматически точными движениями. Однако после, впервые в своей душегубской практике, замер над телами, стремительно заносимыми снегом. И вдруг пронзительно понял, что, может, это были последние люди, которых он в своей жизни видел.

Всмотрелся в лица убиенных. Простые, курносые, обретшие так несвойственные им при жизни покой и отрешенность. Только теперь в них, пусть тоже не без труда, можно было углядеть размытый и смутный, но все же Божий образ. Однако, напрягаясь в его выискивании, можно было попусту растратить так нужные сейчас силы. И Кузнецов взял себя в руки. Дождавшись, пока метель укроет трупы белым саваном своим без остатка, двинулся дальше в снежную непроглядность.

Немало странного и дикого видел Николай в последующие дни. Табуны оленьих скелетов проносились перед его глазами, поднимая копытами снежные бури. Потом стали попадаться островки тайги. Из них навстречу ему выходили древние идолы, дышали в лицо ледяным ужасом. Николай пробовал применять все йогические техники, какие знал. И небезуспешно — временами от него шел пар, снег под ним таял, обнажался ягель, который Николай жадно жевал. Но силы кончились, и Кузнецов, плавно оторвавшись от земли, полетел над тундрой куда-то на север, к острым полярным торосам. По мере приближения к ним он с тревогой видел, что они растут и ширятся, все сильнее напоминая горные пики. Вскоре Николай узнал навеки незабываемый таинственно-притягательный Тибет.

Тибет. 1926 год

Кузнецов совсем неспроста очутился здесь, под самыми облаками, где обитают одни только мохнато-бесстрастные яки и ламы-невидимки. Экспедиция, возглавляемая товарищем Блюмкиным, шла по следу немцев. Те высадились в горных твердынях с сугубо секретной миссией. Только для чекистов их задача, уж конечно, тайной не была. Обо всем донесла агентура, затаившаяся в структурах европейской масонерии. У товарища Бокия издавна имелись в них свои люди.

Дело в том, что преследуемый Николаем со товарищи отряд состоял сплошь из членов «Германен Орден», ложи праворадикальных мистиков, грезивших о мировом господстве. И все бы ничего, мало ли полоумных по Тибету шляется, не за всеми же в горы лезть. Но на этот раз серьезнейшие опасения вызывало то, что тащили тевтонцы с собой русского эмигранта Харина, который, как было чекистам доподлинно известно, создал какое-то новое сверхоружие. А вот что оно собой представляло, достоверно никто не знал.

Тогда Николай был еще молод и не обвыкся в чудовищном. Поэтому, когда карабкавшийся впереди товарищ задымился и распался пополам, Кузнецов резко отпрянул и куда-то провалился. Вокруг себя, открыв глаза, он обнаружил сборище гигантских волосатых существ, плотоядно по его адресу ухмылявшихся. Разумеется, это были йети, они же снежные люди, или иначе — тролли.

Они издавна играли роль стражей подземного мира, где обитали высшие посвященные. Как правило, при прямом лобовом столкновении с ними человек немедленно сходил с ума и погибал от ужаса. Но не таков был Николай. Рванув чеку гранаты, он сам грозно двинулся на монстров. И те, затрепетав, расступились. Такого чуда в здешних местах не случалось со времен основания священной Лхассы. Подобные бесстрашие и непоколебимость могло продемонстрировать существо, либо уже ставшее бодисатвой, либо стоящее буквально в преддверии.

Высшие посвященные силу духа ценили превыше всего, поэтому Кузнецов снова увидел свет. Это параболоид Харина рассек скальную породу и обрушил тем самым свод древней пещеры. Инженер, прицельно, под присмотром немцев, расстреливавший чекистов, сам не удержался и рухнул вниз вместе со своим сверхоружием прямо в руки Николаю. Так и случилось пленение гениального изобретателя и его смертоносного аппарата.

Как выяснилось впоследствии, с помощью оного германцы намеревались пробурить шахту в подземную обитель махатм. Чекисты не стали действовать столь прямолинейно. Они предпочли вступить с ними в переговоры через захваченных тогда же в плен йети. Итогом стал пакт о ненападении, согласно которому Советская власть брала на себя обязательство отказаться от использования оружия глубинного бурения в тысячелетиями заповедных местах. А за это в качестве жеста доброй воли чекистам предоставлялась возможность время от времени использовать возможности подземной расы. В частности, тролли очень помогли изыскателям Страны Советов в поисках нефти.

Бункер в Подмосковье. 201… год

Берия, сурово нахмурившись, внимательно читал средневековый черномагический трактат в переводе Маршака. Самуил Яковлевич, во-первых, имел достаточно высокую степень посвящения, а во-вторых, обладал даром бойко излагать разные мутные темы.

«Зря все же мы его не обессмертили, — подумал Лаврентий Палыч. — Всю бы уже библиотеку Ивана Грозного популярно изложил, а то хрен чего поймешь теперь». Разумеется, знаменитое и таинственное собрание текстов, принадлежавших первому самодержцу всероссийскому, давно было обнаружено чекистами-археологами. Берия любил перелистывать пыльные, тяжелые страницы, но таившиеся в них глубины, к сожалению, по большей части оставались запечатанными — недоступными его пониманию.

Историки и демонологи, находившиеся в его распоряжении, донося до него содержание древних гримуаров, всегда злонамеренно затемняли суть. Приходилось по этой причине производить перманентную ротацию кадров, отправляя не оправдавших доверие на полигон.

Сейчас перед Берией стояла задача измыслить соответствующее наказание для Басаврюка. Он давно уже подозревал хохла в двойной игре, а иначе почему в тело возвращаться не желает и бродит все где-то в аутсайде, неделями на связь не выходя. А когда все же удавалось его запеленговать, хохол начинал травить сальные анекдоты, симулируя старческий маразм. Ни о каком конструктивном сотрудничестве, как бывало прежде, когда Басаврюк исправно помогал курировать диссидентское движение, речи не шло.

И вот, в довершение всего следственная бригада чекистов-оккультистов представила ему неопровержимые доказательства того, что телепортация Волка была организована не кем иным, как Тарасом Опанасычем. К сожалению, им не удалось отследить маршрут перемещения, а это свидетельствовало о том, что в данной операции принимали участие демоны весьма высокого ранга.

«Недоброе что-то затевается, жопой чувствую», — пробормотал Берия и с досадой, не обнаружив подходящей методики посадки на цепь бродячих сущностей, захлопнул книгу.

Лесотундра. Скит. 1954 год

Очнулся Николай в маленькой, жарко натопленной избушке. Возле печки лежал, улыбаясь, все тот же волк. Распахнулась дверь, и вошел человек с вязанкой дров. Это был старец Нил. Он скинул с головы черный грубый капюшон, занесенный снегом. Окинул Николая нездешним своим взглядом и улыбнулся. Старец был высок, крепок, абсолютно сед.

Отходил, оттаивал и телом, и душой Николай с неделю, наверное. Впрочем, время в убежище сокровенном текло по-особому. Может, и годы миновали в неспешных беседах, перевернувших Кузнецова, переродивших его.

— Нестяжательство да вольное убожество — вот путь Руси, истина людей русских, а они изменили ей.

— Ну и программа у тебя, отец, и как же за нее народ агитировать?

— А за нее, Коля, сама природа агитирует. Сурова земля Русская, не будет у нас изобилия буржуйского, не будет и рая свинского, Марксом проповеданного. До конца времен быть земле нашей для телес скудной, но Духом обильной. Она сама живое наставление Божие, нам данное. Только вот люди слепцами сделались.

— А как же попы толстопузые? Что с ними в Гражданскую творили, в житиях таких казней не помянуто, что, скажешь за нестяжательство?

— Они род свой от Иосифа игумена Волоцкого, гонителя старцев, отцов наших, ведут. Они власть царскую вровень с Божьей поставили, за то и кару приняли. Но казням-то вы не одних толстопузых предавали, а и святых постников, и пустынников. Только братию ни железом, ни огнем не изведешь. Она до самого конца пребудет. Без нее давно сатана на Руси воцарился бы. Вот ведь и здесь неподалеку один из домов его. Я за ним давно приглядывать поставлен. В нем пока двери, окна заколочены, но близок срок — как слуги печку истопят, на стол соберут, так и хозяин пожалует.

— Мутно излагаешь, отец, — усмехнулся Николай, — а ты мне лучше скажи: чё ты у бандеровцев делал и зачем меня в третий раз от смерти спасаешь?

Подводная лаборатория неподалеку от Ямала. 201… год

Седой, немыслимо благородного вида старик в потертом эсэсовском мундире впился взглядом в экран странного прибора. Графики набора веса обнадеживали. Зародыши успешно дозревали в своих сверкающих хрустальных колбах. А значит, финал его миссии был близок.

В непроглядно черных глубинах Ледовитого океана Отто фон Эшенбах нашел древнюю прародину арийцев, затонувший за многие столетия до Атлантиды легендарный континент Арктогею. Только подводники Рейха могли отважиться на эту безумно опасную, почти безнадежную экспедицию. Но вера в пророческий дар фюрера и гений германской нации не была посрамлена. Субмарина «Адольф Гитлер», творение самых блестящих немецких ученых и инженеров, а также магов «Анэнербе», после долгих скитаний в полярных широтах обнаружила столицу могущественнейшей из когда-либо существовавших империй Земли.

В одном из гипнотически прекрасных ее дворцов водолазы отыскали таблички из неведомого металла с загадочными письменами. На борту подводной лодки находились лучшие криптографы СС, но и им потребовалось несколько лет для того, чтобы раскрыть тайну священных знаков. И они очень неплохо дополнили доисторическое запретное знание, обретенное незадолго перед тем в Антарктиде.

В эти годы агенты фон Эшенбаха не раз поднимали восстания в тундре, но ее дегенеративные обитатели не были способны на более-менее продолжительное сопротивление. Пал Берлин, а участники экспедиции все продолжали сидеть во льдах. Отто жаждал умереть в последней битве и присоединиться к фюреру в Валхалле (даже от самых верных его спасение до поры скрывали), но клятва, данная им Генриху Гиммлеру, обязывала его не покидать Крайнего Севера до тех пор, пока не свершится главное, во имя чего все и затевалось…

Дисколеты вылетали в свои рейды не только с баз в Антарктиде, но и с Крайнего Севера. Огненные колесницы потомков ариев обретали все большую неуязвимость и маневренность. Интенсивность вылетов также, разумеется, возрастала.

Загадочные объекты появлялись в небе разных стран планеты. Но не всегда они несли разрушение, гораздо чаще целью пилотов было обнаружение и эвакуация из дегенеративной среды лучших экземпляров белой расы. Затем осуществлялась их транспортировка в колонию избранных.

Подмосковье. 201… год

Теперь у майора было вещее сердце, ведь в нем пела и звала пуля Дзержинского. Звала вступить в контакт со скинхедами…

Но голова при этом напрочь отказывалась функционировать. Информация, закачанная в нее любимым призраком, распирала черепную коробку, отчаянно конфликтовала со всеми прежними установками и представлениями. Шутка ли, выходило, что Дзержинский вовсе не пламенный марксист-ленинец, а матерый оккультист, искавший пути в загадочную прародину ариев. И что партийные евреи его с курса всю дорогу сбивали, а после и вовсе умучили посредством сталинского коварства.

Как-то надо было с этим дальше жить и, больше того, — выполнять возложенную миссию.

И майор разыскал чекистско-архивных дел ветерана Прокопия Кузьмича Нетребко. Жил тот на окраине в бревенчатом домике, погруженный в былое и думы.

— Здорово, Кузьмич, — от калитки огорошил Казаков старика, копавшегося в огороде. — Чё у Дзержинского с Розенбергом было — расскажи, надо очень!

Несмотря на воспитанную годами и начальством выдержку, Нетребко от неожиданности присел на ближайший капустный кочан. И вдруг получил сигнал в мозг ничего от майора не таить.

— Да немного и известно-то, Сереж, — забормотал он сомнамбулически. — Доподлинно ведомо только, что Феликс Эдмундович искал способ сверхчеловеков изготовлять, для чего и с беспризорниками возился — искал среди них особый генетический материал. А с Розенбергом они в 18-м году в Москве сошлись. Тот студентом был и оккультистом в придачу. Ну и попал как-то под горячую руку. Хотели его в заговорщики записать. Только после личного допроса у Феликса Эдмундовича выехал он срочно на Запад. Там как раз Общество Туле образовалось. Он в него и вступил. Видать, агентом был личным Дзержинского. А потом понеслось — из общества того весь нацизм и произрос. А Дзержинского, да, замучили. Так все ниточки и оборвались…

В изнеможении Кузьмич скатился с кочана на грядку и принялся отчаянно хватать ртом неподатливый воздух. Поделиться информацией для него всегда было чревато инфарктом…

Но потрясенный и просветленный майор уже шагал к электричке. В голове между тем рождалась новая картина мира.

Ямал. Тундра. В ту же пору

Фон Эшенбах знал: ночь, когда решится судьба обширного и весьма важного региона планеты, близка. Если шаманы сумеют активизировать, то есть, иными словами, обеспечить комфортное обитание в «башне сатаны» ее хозяина, вся Сибирь погрузится в кровавый хаос. Басаврюк, являвшийся в демоническом мире координатором означенной операции, регулярно выходил с ним на контакт, сообщая о деталях операции.

Несмотря на свое немалое могущество, хохол власти над героями, постигшими тайны Арктогеи, не имел. Поэтому являлся старый змей не с громом и пламенем, а по-тихому, льстиво.

Вспышка сепаратизма и сатанизма в нефтеносном регионе должна была стать одной из подготовительных фаз операции, реализации коей фон Эшенбах и посвятил свою жизнь.

Рейхсфюрер Гиммлер поручил одному из самых доблестных своих рыцарей возглавить полярную экспедицию после успехов, достигнутых им в ходе реализации «карпатского проекта». Потом герр Отто с болью узнал, что плодами его работы воспользовались жидо-комиссары. Брат его — Бальдр, заступивший на пост коменданта замка вслед за ним, пал от руки кого-то из этих недочеловеков.

Имелись у фон Эшенбаха серьезные подозрения, что сдача цитадели была организована самим Басаврюком, затеявшим сложную многоходовую игру. Уж конечно, не был он несчастным плененным духом, жертвой садистов-чекистов, скорее они, сами того не ведая, были марионетками дьявольского спектакля.

Но миссия подводных арийцев настолько превосходила все эти бессмысленные игры животных, что герр Отто только презрительно кривил губы, когда заслушивал донесения Басаврюка.

Земля внутри полая — об этом говорили лучшие умы Рейха. Но это была лишь теория дерзновенная, многообещающая. Доказательств, кроме математическо-магических моделей, не было. Экспедиция фон Эшенбаха нашла дорогу в подземные миры. Исследователи, конечно, и сейчас находились только на пороге, человеческим существам дальше хода не было. Предельно агрессивная среда буквально испепелила нескольких дерзких первопроходцев. Их прах в платиновых урнах хранился теперь в подводном зале арийской славы.

Овладеть нутром планеты, а затем и ее поверхностью, повелевать людьми и духами будут те, кто появится в результате близящегося к завершению процесса алхимическо-генетической операции. Первый десяток потрясателей вселенной уже дозревал в хрустальных саркофагах, установленных в громадных пещерах под дном Ледовитого океана, под руинами дворцов Арктогеи.

Скоро фон Эшенбах сможет пожать могучую руку существа, о пришествии которого пророчествовали Фридрих Ницше и фюрер. Скоро твердь содрогнется под тяжелой поступью Сверхчеловека.

Москва подземная. 201… год

Последовательность действий и оперативных мероприятий, осуществляемых майором, теперь определялась непосредственно Дзержинским. И он настоятельно требовал довести до конца дело оборотня.

Происшествие в московском метро открылось как ключ к решению загадки. И, повинуясь велению простреленного сердца, Казаков отправился к диггерам.

Доводилось ему и прежде с ними общаться. Находясь на государевой службе, он как-то проводил с их лидером беседу на предмет возможности его использования. В тот период у кого-то из начальников родилась «светлая» идея нагадить столичному мэру, провалив парочку домов под землю. Самостоятельность и амбициозность не в меру прыткого градоначальника тем самым хотели урезать радикально. Дабы обрушение зданий выглядело максимально правдоподобно, требовались сведения касательно того, какие районы в этом смысле наиболее перспективны. Майор тогда констатировал полную готовность к сотрудничеству.

Диггеры, разумеется, полагая, что он озабочен безопасностью дорогих москвичей, устроили Казакову занимательную экскурсию по подземному миру. Его несколько озадачил восторженно-воодушевленный настрой (в частности, громкое декламирование стихов собственного сочинения), однако в целом он счел их ограниченно пригодными.

На этот раз майор не темнил, а вполне откровенно заявил, что ищет подземного мутанта (умолчав, само собой, о том, что уволен из органов). Диггеры с ходу поведали ему немало занятного. По их словам, в подземельях Москвы царила форменная паника. Покусанные бомжи исчислялись уже десятками. Обитатели глубин массово покидали насиженные места, убежденные, что атаки осуществляет либо сам дьявол, либо кто-то из его ближнего круга.

Подобная экстравагантная версия родилась в силу того, что во время проведения некими достаточно авторитетными и компетентными сатанистами обряда черной мессы прямо на их богохульный алтарь неведомо откуда свалилась внушительных размеров полурептилия-получеловек. Возопив пронзительным голосом «Где я?!», существо это оторвало голову верховному жрецу черного культа и, обливаясь крокодиловыми слезами, потащило ее во тьму, где и исчезло.

Диггеры рассказывали эту историю с выражением, округлив от ужаса глаза, но у майора она почему-то вызвала взрыв заливистого, долго не смолкавшего хохота. Переведя дух, Казаков предложил исследователям андеграунда попытаться составить карту перемещений объекта. Необходимо было определить границы района его активности. Метания его были достаточно хаотичны. Однако некоторые закономерности все же просматривались. Мутант явно тяготел к нескольким некогда строго секретным научно-исследовательским институтам. Раньше Казаков заподозрил бы тварь в шпионаже, однако теперь забота у него была иная.

В ходе вычерчивания монструозных маршрутов майора не покидало настроение веселого энтузиазма, что не на шутку тревожило диггеров, начавших сильно опасаться за его психическое здоровье. Однако у майора с этим делом все было в порядке, просто его осенила абсолютно гениальная идея: Казаков принял решение ловить мутанта на живца…

Муравьенко. Гостиница «Три чума». На следующий день

— Че смурной-то такой, негрилла? — не выдержал Палач.

— Что-то здесь плохое будет. Ненцы мне рассказали, что сопка эта — дом Нга, так они бога зла называют. Черные шаманы хотят на ней в жертву кого-то принести, чтобы Нга пришел и жил там. Говорят, скоро его царство наступит.

— Ни хера ж себе, Вань! Ты смотри, сходится все, — не на шутку озабоченно произнес Федор. — Краевед этот долбаный, которого я вчера из нужника вытащил, о том же мне тер. Слушай, а кстати, у тебя-то в Нигере ничего похожего не бывало?

— Ко мне ночью сегодня колдун наш нигерский во сне приходил, — глядя куда-то в пустоту, сомнамбулически покачиваясь из стороны в сторону, сообщил негр. — Сказал колдун: не скрыться мне, пусть от леопардов я ушел — от волка не уйти.

— Чего, в натуре, так прямо и сказал? — опешил Палач.

— Да, брат. Видел Аленку? Ну дверь она тебе открыла. Дочка она мэра местного. Шаман велел мне на сопку ее отвести и сердце ей вырвать. Только так я свою жизнь выкупить могу, — обреченно и чуть слышно прошептал Ванька.

— Ну и ты? — изумился Глебов.

— На хуй его послал, конечно, — выныривая из наркоугара, пробормотал негр.

Палач, с напором качая из обдолбанного негра инфу, уже третий раз огибал гостиницу, когда двери ее распахнулись и на пороге возник волк — матерая зверюга размером с английского дога, не меньше.

Через хребет его была перекинута не подававшая признаков жизни Аленка. Волк взглянул в глаза Палачу и оскалился. Помедлив долю секунды, словно бы преодолевая сильнейшее желание вцепиться ему в глотку, зверь соскочил с крыльца и мощными прыжками помчался туда, где окраина городка сливалась с тундрой.

Москва подземная. В те же часы

Последнее, что увидел в своей жизни Мартиросов, — оскаленная пасть какого-то чудовища. Челюсти мутанта сомкнулись на горле недоолигарха, и в ту же секунду монстра парализовал мощный разряд тока. Из кучи мусора выбрался бритый наголо парень. «Карась — на крючке!» — радостно заорал он в рацию. «Добре», — ответил майор Казаков.

Для того чтобы набрать «червей» (так майор обозвал кандидатов в наживки), а потом вовремя «подсечь» попавшуюся тварь, ему требовались, разумеется, помощники. Рекрутировал их Казаков как раз-таки из скинхедов.

Определив благодаря диггерам десяток наиболее перспективных в смысле устройства засады точек, он назначил встречу десяти же самым лютым согласно картотеке Центра «Э» бритоголовым. Мотивировал ее необходимость максимально убедительно…

Нелегко было добиться доверия людей, вполне обоснованно считавших все его телеги откровенной провокацией. Помог ему Дзержинский. Появившись, как всегда внезапно, он, призрачно подрагивая в воздухе и потрескивая для большей убедительности электрическими разрядами, произнес краткую, но зажигательную речь, в финале которой появился Розенберг в эсэсовском мундире и с петлей на шее. Его явление окончательно спаяло молодых бойцов в единый коллектив, готовый решать самые нелегкие задачи.

«Червяков» тоже, разумеется, требовалось десять. Порывшись в своей обширной картотеке, майор выбрал персонажей, которых можно было извлечь из норки с наименьшими затратами сил и времени. Среди тех, кому «повезло», были популярный тележурналист, пара известных бандюганов, несколько накрепко сросшихся с властью бизнесменов, а на закуску — полковник Хренов (давний его недоброжелатель и завзятый коррупционер).

Майор знал, конечно, что монстра ищет не только он и даже не только его бывшие коллеги по отделу («расторопность» питомцев полковника Хренова была ему известна и беспокойства не вызывала). Подлинную опасность представляла тайная, скрытая сила, организовавшая захват «марсианами» Волка. И все же он чуял, что время есть, хотя и очень немного.

Надо сказать прямо, майору просто повезло. Лаврентию Палычу пришлось до поры заморозить все программы с участием мутантов и киборгов. До выяснения причин аномального поведения Волка использовать их было крайне рискованно. Группа же ликвидаций, его гвардия, была занята иным, не терпящим отлагательства делом.

Операция продолжалась ровно двое суток. Первый день ушел на заготовку наживки. Только четкая пошаговая расписанность плана и предельная оперативность его реализации позволили добиться успеха. Ну и конечно, Железный Феликс не подвел, его незримое присутствие ощущалось на каждом этапе. Взять хоть захват Мартиросова. Оба охранника, вместо того чтобы открыть огонь по нападавшим, дружно упали на колени и начали слезно молить дать им возможность искупить вину перед пролетариатом кровью. Получив согласие, они чуть было тут же не замочили своего клиента.

Второй день прошел в ожидании монстра. Не обошлось без срывов. Двое экстремистов все же не оправдали доверия и не успели вовремя применить мощные электрошоковые устройства, которыми их снабдил майор. В результате тварь полакомилась Хреновым и тележурналистом совершенно безнаказанно. Казаков стал уже опасаться, что операция затянется, а это сулило провал, но монстра сгубила прожорливость. Организм его настойчиво требовал высококалорийного питания, потому что рос буквально не по дням, а по часам — процесс мутации продолжался…

Тундра. Несколько часов спустя

В чуме, где-то на полпути от Муравьенко до башни сатаны, заседал военный совет. Председательствовал Палач, просто явочным порядком, как самый матерый. Участвовали в разработке плана освобождения Аленки и некоторые бойцы из мартиросовской службы безопасности, и, разумеется, перепуганные местные менты, и старейшины распропагандированных Ванькой туземных родов.

Важную информацию сообщил дедушка Ваули. Сам в прошлом понемногу шаманивший, он, потрясенный Ванькиной растафарианской проповедью, совсем забросил это ремесло и велел многочисленным внучкам заплести свои длинные нечесаные космы в дреды. Даже оленью кровь он пить забросил, а ведь ненцы таким способом издревле недостаток витаминов восполняли. По словам дедушки, для того чтобы Нга в своем доме поселился, надо принести ему в жертву белую светловолосую девственницу. Видимо, по мнению коллегии шаманов — хранителей сопки, кандидатура Аленки всем этим критериям вполне соответствовала.

«Ну по третьей позиции у них, похоже, облом случится, — подумал цинично-прозорливый Палач. — Не только же беседами о растаманстве она с негроидом этим бойким занималась».

Жертвоприношение, как водится, должно было состояться в ночь полнолуния, то есть уже завтра. Эффективность его теперь, конечно, вызывала серьезные сомнения, однако по поводу того, что Аленку по-любому это зверье выпотрошит, двух мнений быть не могло. Дело было, конечно, не в том, что солдат удачи озаботился судьбой какой-то мажорки сопливой. Нет, просто он не мог не принять вызов, брошенный ему судьбой под личиной волка…

План атаки разрабатывался тщательно и мудро. Все участники совета в копилку общей победы готовы были внести самое дорогое. Ненцы обещали в качестве транспорта предоставить оленей, резвее которых в Гыданской тундре не сыскать. Мартиросовцы давали пару «калашей», десяток помповых ружей и столько же «Макаровых». Немногочисленные менты клялись, что регулярно упражняются с табельным оружием и не подведут.

Какими огневыми ресурсами обладает противоположная сторона, было не совсем ясно. Дедушка Ваули утверждал, что еще со времен последней Мандалады в сопке устроен склад шмайсеров. Это, конечно, беспокоило.

Как раз когда началось детальное обсуждение боевых характеристик оружия вермахта, полог чума распахнулся, и возник весьма странного вида персонаж. Облаченный в некое подобие монашеской рясы, лицом он тем не менее скорее напоминал престарелого пирата. Виной тому, возможно, была черная повязка, скрывавшая опустелую, судя по всему, глазницу.

— А я за тобой, Федя, — прямо с порога обратился он к Палачу.

Москва подземная. В те же часы

— Здорово, годзилла, — приветливо поздоровался с монстром майор. — Ну че, пообщаемся или ты в скотинку бессловесную поиграть хочешь? — спросил Казаков и дружески потрепал мутанта по ороговевшему загривку. Смертоносные челюсти чудища стягивала особо прочная и неимоверно колючая проволока. Она же опутывала конечности, потому майор и мог позволить себе подобные вольности.

Предварительно шарахнув мутанта током, Казаков кусачками сорвал проволоку с морды Петрова.

— Откуда ж ты взялся, дружок? — ласково осведомился майор, когда глаза рептилии приобрели мало-мальски осмысленное выражение.

У монстра-академика не было никаких причин скрывать свое происхождение, и он, стараясь выражать свои мысли максимально членораздельно (что было уже не просто, поскольку мутация, разумеется, оказала воздействие и на речевой аппарат), ответил на все интересовавшие Казакова вопросы.

Услышанное произвело на него, а особенно на пару его юных соратников, присутствовавших при допросе, конечно, сильное, но отнюдь не обескураживающее впечатление. Ни ребята, ни майор (с некоторых пор) не были склонны к обывательским «не может быть», «невероятно» и им подобным конструкциям банального сознания. А соответственно вопрос перед ними один вставал: как добраться до этого самого полигона и взорвать его к едрене фене. Что взорвать надо непременно, чего бы это ни стоило, они, кстати, тоже поняли все разом, явственно и безальтернативно.

Можно было, конечно, ведя академика на поводке и подгоняя ударами тока, попытаться пройти его маршрутом в обратном направлении, однако майор недаром при встрече назвал мутанта годзиллой. По сравнению со своей первоначальной величиной тварь уже выросла раза в два, и процесс этот продолжался.

Пробраться по тем трубам теми лазами, по которым он уходил с полигона, монстр был уже не в состоянии. Тем не менее, исходя из всего услышанного, майору удалось определить приблизительное месторасположение объекта. Он прекрасно понимал, что какими бы раздолбаями ни были его бывшие коллеги, обнаружение монстра и их самих, если они намерены содержать его в каком-нибудь подземном закоулке на привязи, — дело весьма недалекого будущего. К тому же ценность академика как источника информации с каждым часом в силу стремительно развивающегося процесса мутации снижалась, а прожорливость по той же причине возрастала. Взвесив все «за» и «против», майор, вздохнув, достал свой верный ПМ и засадил всю обойму в глаз рептилии.

Транссибирский экспресс. Ночь того же дня

Поезд последнего наркома шел на восток. За окном была непроглядная тьма. Лишь изредка мелькали огоньки подземных станций. Лаврентий Палыч, скрежеща зубами, пил чай. Насмарку шел труд десятилетий. Полигон пришлось в экстренном порядке законсервировать. Мутантов частью ликвидировали в силу серьезных сомнений в их благонадежности, частью эвакуировали до лучших времен в замороженном виде во глубину сибирских руд (там был оборудован резервный полигон). Майор Казаков взорвал-таки бомбу… информационную.

Практически все его подручные были выявлены и устранены, однако сам майор, почувствовав, что кольцо сжимается, успел передать кассету с записью допроса академика-рептилии в представительство Би-би-си. Информационный взрыв, за этим последовавший, имел поистине сокрушительные последствия. Особый ажиотаж вызвало заявление Петрова о причастности к реализации терактов, уничтоживших московские многоэтажки, киборгов его изготовления.

Уже на следующий день все канализационные колодцы в окрестностях подмосковного полигона были атакованы съемочными группами зарубежных телекомпаний. Продуктивно работать в такой обстановке, разумеется, не представлялось возможным. Конечно, Берию подмывало сыграть ва-банк — выскочить из-под земли внезапно, как черт из табакерки, и задать шороху. Но он, гроссмейстер тайных операций, прекрасно отдавал себе отчет, что риск в данной ситуации неоправдан. Тут надо только наверняка. Второго шанса не будет.

Но Лаврентий Палыч, злобно позвякивавший подстаканником, не знал пока самого страшного, для него даже катастрофического. Воспользовавшись тем, что в возникшей в связи с внезапным переездом суматохе бдительность демонологов несколько ослабла и магический круг по их недосмотру оказался на какое-то время разомкнут, улизнул Басаврюк. Его-то план пока реализовывался в полной мере. Первую часть своей миссии вервольф, управляемый зловещей волей Тараса Опанасыча, выполнил на славу. Его хозяин обрел свободу.

Вместо него спецвагон, разрисованный сверху донизу каббалистическими знаками, вез призрачное тело, порожденное чарами Басаврюка и оставленное создавать вплоть до очередного сеанса питания Берии иллюзию присутствия во избежание преждевременной тревоги.

А тем временем в тундре

Они неслись сквозь белое безумие метели. Навстречу грохотали очереди шмайсеров. Олени зарывались рогами в снег, опрокидывались нарты. Внезапно из-под вьюжной завесы вынырнули враги. Остервенело погоняя своих украшенных черными лентами, разрисованных кровавыми магическими знаками оленей, они, сея смерть, ворвались в ряды атакующих.

Палач срезал из «калаша» пару оскаленных звериным криком шаманов. Кузнецов, крепко сжимавший в руках внушительных размеров деревянный крест, одобрительно подмигнул ему единственным глазом. Но вскоре стрельба потеряла смысл — своего можно было запросто завалить. Пошла дикая, кровавая рукопашная.

Ванька, распевая свой боевой гимн Rastaman live up, с обезьяньей ловкостью скакал по нартам, нанося по черепам дьяволопоклонников сокрушительные удары боевым ненецким топором. Длинные черные дреды трепал ледяной северный ветер. Для адептов аборигенов он был живым знаменем. У противника флаг был иным — на древке окровавленного копья болтался златокудрый Аленкин скальп. Увидев его, Ванька заревел, как раненый леопард, и прыгнул на копьеносца. Тот в ответ взвыл и лязгнул зубами.

Погонщик палачевских нарт Миша Окатетто дело свое знал: вырвавшись из сумятицы боя, упряжка вылетела на склон сопки и понеслась к казавшейся такой близкой вершине. И тут навстречу ударил крупнокалиберный пулемет. Рухнули сраженные наповал олени, кубарем, захлебываясь кровью, покатился вниз Миша.

— Не иначе дзот здесь с войны остался, — крикнул Кузнецов Палачу. Оба лежали, зарывшись в снег, вокруг его рыхлили пули.

— Крест возьми, — продолжил Николай. — Как дзот затихнет — сразу наверх, понял?

Палач кивнул. И Кузнецов пополз. Пополз, как учили его когда-то старые казаки-пластуны. Долгим и тяжким был путь его. Разные встречи на нем были. Тенью мелькнул Лаврентий Палыч, ухмыляясь. Долго смотрел вслед мертвый гауляйтер с дыркой аккурат посередке лба. Перепончатокрылые вертухаи норовили выклевать последний глаз. Но рядом во весь рост шел старец Нил и отгонял их суковатым посохом.

Внезапно Кузнецов понял, что смертоносное жерло амбразуры уже у него над головой. Он встал и накрыл его собой, увидев в последнюю секунду, что не амбразура это вовсе, а глазница Басаврюка.

Как только пулемет умолк, Палач, взвалив крест на спину, побежал, проваливаясь по колено в снег, к вершине. Достигнув ее, он изо всех сил всадил остро заточенное древо в мерзлую землю. И она задрожала. Вылезшие откуда-то из недр ее и бросившиеся было к нему два обмотанных пулеметными лентами шамана опрокинулись навзничь и заскользили в пульсирующую лавой трещину, образовавшуюся по обе стороны от креста. Она рассекала сопку строго с севера на юг и стремительно ширилась…

Бой у подножия уже подходил к концу. Ваньку, порванного Волком, быстроногие олени умчали в тундру. Его деморализованные соратники обреченно отступали. Но внезапная гибель дома Нга повергла его победоносную армию в оцепенение. Опустив оружие, воины в ужасе взирали на феерическое зрелище. Для них это была катастрофа — веками чаемый приход на их землю Нга не просто откладывался, теперь он стал невозможен.

Бальдр, сын Отто фон Эшенбаха, наблюдал за сражением с борта пилотируемого им поисково-разведывательного корабля. Один из участников боестолкновения привлек его особое внимание. Согласно данным дистанционного сканирующего устройства самым активным участником резни был мутант-оборотень. Даже когда воинство Нга растворилось в метели, он продолжал гнаться за растаненцами. Настигнутых рубил в куски топором. Бальдр решил прихватить его с собой.

Мощное силовое поле буквально скрутило Волка и втянуло его внутрь летательного аппарата. Вервольфа столько уже раз за последние несколько дней куда-то помимо его воли перетаскивал неведомо кто, что он при всем своем неистовстве даже устал сопротивляться.

Восточный бункер. Неделю спустя

В последние дни железный нарком часто плакал. Навзрыд, по-детски, забившись в угол запертого кабинета. На него накатывал дикий, беспощадный ужас. Иногда посещал бесплотный Басаврюк. Садился напротив, нога на ногу, курил люльку, глумился. Жизнь, как из дырявого мешка, по зернышку сыпалась из Лаврентия Палыча. Он ветшал на глазах. Никакие препараты, коими обильно пользовали его медицинские светила, не помогали. Замены Басаврючьей крови не обнаруживалось. Кровь же простых смертных, которую Берия попробовал было употреблять, вызывала аллергические реакции. Сначала пришла изматывающая чесотка, а потом и вовсе начались приступы жесточайшего удушья.

Порой Берии казалось, что он маленький мальчик, играющий под раскидистыми абхазскими пальмами, мечтательно всматривающийся в голубую даль Черного моря, грезящий о великой судьбе. Но каждый раз внезапно где-то на границе между сном и явью море начинало темнеть и словно бы закипало. В его глубинах рождалась чудовищной силы и высоты волна. Она неотвратимо неслась к берегу, по гальке которого пытался удрать от возмездия неуклюжий маленький Лаврентий. Солнце гасло. Хохотал Басаврюк. Берия снова оказывался в своем кабинете, в бункере, под тридцатиметровой толщей бетона и грунта.

Свидетелем наркомьего отчаянья был только верный мутант по кличке Цербер. Ласковая трехголовая псина была единственным существом, которому Берия полностью доверял. Цербер преданно глядел ему в душу своими шестью умными карими глазами и сочувственно подвывал.

Пронзительно задребезжал телефон. Пес залаял, подбежал к аппарату и, аккуратно подцепив клыками трубку, потащил ее хозяину.

— Товарищ нарком, к вам доктор Борменталь, — доложил секретарь.

— Пусть войдет, — сдерживая рыдания, прорычал Лаврентий Палыч.

Нажатием кнопки на пульте разблокировал дверь. Вошел высокий седой человек с аккуратной бородкой. Одна голова Цербера улыбнулась доктору, две другие грозно оскалились. Пес полвека назад был подарен Борменталем наркому на день рождения, и память о том, кто был его инженером-конструктором, еще сохранялась в отдельных уголках памяти монстра.

— На сегодняшний день я вижу только два варианта, — с порога заявил доктор, умудренно пощипывая благородную бородку, — прививка вытяжки из костей динозавров с последующей мутацией либо частичная киборгизация. Решение необходимо принять безотлагательно. Процессы разложения развиваются слишком стремительно. Необходимо их срочно притормозить, а там, глядишь, и донора изловить удастся.

Арктогея. В ту же роковую неделю

Все-таки герр Отто был очень стар. При виде Волка он не сумел совладать с накатившими воспоминаниями молодости. Бдительность он утратил не только из-за пробудившейся в нем некстати традиционной немецкой сентиментальности, но и в силу того, что оборотень сразу с момента появления своего в подледно-подводном мире принялся старательно исполнять роль преданного пса, хранящего в генетической памяти своей верность создателю первых вервольфов. Он даже лизнул руку хозяину, когда тот умиленно надел ему на шею золотой ошейник с руническим орнаментом.

В Арктогее обитало не более тысячи собранных со всего света чистокровных арийцев, объединенных единой целью — порождением сверхчеловека. В этом приближающемся к абсолютному совершенству людском сообществе, ясное дело, не было нужды задумываться о безопасности тех или иных отсеков. Замков и запоров не было, чем и воспользовался оборотень. Разобравшись, что к чему, он понял, что пора действовать — биться насмерть за право свое на волю, дикую, кровавую, радостную.

Когда Волк разбил хрустальные саркофаги со сверхчеловеческими зародышами и впился зубами в первого из них, фон Эшенбах только и успел воскликнуть: «Волк Фенрир порвал цепи!» — и сразу же умер от разрыва сердца. Бальдру ничего не оставалось, как подчиниться требованию взбунтовавшейся твари подготовить корабль к вылету, ведь вервольф приставил к виску последнего из недоразвившихся сверхчеловеков парабеллум мертвого хозяина. Сын фюрера Арктогеи не мог отказаться от шанса спасти того, кто был целью и смыслом существования не одного поколения избранных.

Над тундрой Волк приказал начать снижение. Все последнее время его терзала жажда. Испытанное им однажды в загоне у шаманского чума не давало покоя.

Аппарат мягко, неслышно приземлился неподалеку от большого оленьего стада. Бальдр уткнулся простреленной головой в приборную доску. Пребывавший все это время в сомнамбулическом состоянии недосверхчеловек проявил неожиданную прыть: разбив иллюминатор, он выскочил из корабля и резво побежал в тундру.

Стрелять вслед Волк не стал, он хотел иного — зачем лишать себя удовольствия перед олениной закусить сверхчеловечинкой. Наконец он сможет утолить свою жажду — снова станет зверем, снова будет резать беспомощных рогатых скотинок и кувыркаться в их крови. Это ведь было так просто — надо только нажать на спусковой крючок. Для него ведь нет смерти, а есть лишь бесконечная череда трансформаций.

Труп Волка остался одиноко леденеть в тундре. Звери испуганно обходили его стороной. Парабеллум фон Эшенбаха на всякий случай заряжен был серебряными пулями.

Москва. СИЗО «Бутырка». Пару дней до того

Между палачевских ребер протиснулась заточка. Удары, сыпавшиеся со всех сторон, разом прекратились, и он осел на пол камеры в ширящуюся с каждой секундой лужу крови.

Двое суток его оленья упряжка блуждала по тундре. А он кормился ягелем да снегом. Когда же он, безумно вращая глазами, въехал-таки в Муравьенко, его, конечно же, сразу повинтили. В город успели прибыть соответствующие службы, дабы расследовать все неимоверное, что в его окрестностях приключилось.

Пробив его по базе данных, чекисты были потрясены беспредельностью Глебова. Каждый офицер после ознакомления с поступившей из центра информацией посчитал своим долгом либо врезать ему ногой в живот, либо заехать кулаком в зубы. Клиент был, однако, не их уровня, потому приходилось себя смирять.

Уже через пару дней Палач оказался в столице. Допрос, проведенный московскими «специалистами», подтвердил первичную информацию — клиент сотрудничать со следствием категорически не желает. А ведь подозревался он одновременно в подельничестве с Волком, и в совращении с пути истинного майора Казакова.

Особое раздражение вызывали попытки закосить под дурака (Палач после битвы в тундре на внешние раздражители реагировал слабо). Решено было с ним долго не чикаться, а направить его на жительство прямиком в самую что ни на есть жуткую пресс-хату Бутырки. И понеслось… Однако, прежде чем упасть, двоих он точно успел завалить, правда, удовлетворения, как раньше, от этого не почувствовал.

Дверь камеры распахнулась, и в нее влетело несколько «космонавтов», принявшихся увлеченно херачить дубинками ее обитателей. Палача подхватили под мышки и потащили куда-то по гулким коридорам. Он, булькая свежей раной, кровавым маркером чертил на бетонном полу зигзаги.

Прогулка в потустороннее была недолгой. Тамошние ландшафты не запомнились — кто-то очень настойчиво тащил Палача назад. С трудом разлепив опухшие, посиневшие веки, Глебов увидел участливое, расплывающееся в кровавом мареве, но тем не менее характерно фээсбэшное лицо.

— С прибытием, Федор Палыч, — обрадовался его обладатель. — Наконец-то, а мы уже беспокоиться начали, что вы вовсе покинуть нас решили. Вот и правильно сделали, что вернуться надумали — еще ждут нас большие дела.

Восточный бункер. В это же время

— Так, значит, киборгизация, говоришь? — зловеще пророкотал Берия. Борменталь сделался белее своего халата. Казалось, это говорил прежний неумолимый Лаврентий, а не жалкий, разлагающийся полутруп, в которого он за последние дни вроде бы бесповоротно превратился. Откровенная наглость доктора привела наркома в себя. Мобилизовала остатки нечеловечески могучих когда-то сил.

— Ты, значит, сука, списал меня уже? — продолжал Берия. — Думаешь, не понимаю я, что ты там в меня во время операции понапихаешь? Хочешь, может, меня в тузика превратить, чтоб я тебе тапочки в зубах таскал? Ну, так я тебя тузику и скормлю. Фас, Цербер! — рявкнул Лаврентий Палыч и обессиленно оперся руками на стол. Голова немилосердно кружилась, в виски словно бы с размаху лупили дюжие молотобойцы. «Ничего, — пронеслось в меркнущем сознании, — я еще напоследок покуражусь».

Клыки всех трех голов синхронно впились в плоть своего создателя. Кровь из разорванных артерий окатила наркома. Довольное, слегка металлическое урчание пса слилось с неистовым ревом терзаемого Борменталя.

— Так его, так его, гниду, — приговаривал, блаженно щурясь, Лаврентий Палыч, с наслаждением наблюдая за процессом поглощения доктора псом.

Через каких-нибудь пять минут от научного светилы, главы дерзновенного заговора по устранению бессмертного наркома, ничего не осталось. Кровь, обильно испачкавшую пол и стены, Цербер аккуратно слизал большим розовым языком, выделявшим при соприкосновении с твердой поверхностью высокоэффективное пеномоющее средство. Пес хотел было облизать и хозяина на радостях, но Берия остановил его. Лаврентий Палыч чувствовал, что кровь Борменталя, проникая в него сквозь поры, возвращает его организму буйную пульсацию жизни, пропавшую с исчезновением Басаврюка. Ощущение это ни с чем нельзя было спутать.

— Так вот оно что, — протянул Берия. — Значит, Бармалей этот долбаный нашел-таки способ хохлячью кровь консервировать, а мне плели, что, мол, скисает она сразу. Он, падла, выходит, все это время сосал по-тихому и втирал мне при этом, что просто себе херню какую-то от павиана пересадил, оттого и не гниет, как я и прочие, кто на подсосе сидели. Ну, ничего, мы его раскулачим посмертно. Заначку его демонологи-херологи враз запеленгуют, если их настроить, конечно, правильно.

С этими словами Берия взял за загривок Цербера и отправился настраивать демонологов.

Лубянка. Несколько дней спустя

«Эко тебя, Ванек, тряхануло», — повторял про себя с искренним и глубоким сожалением Глебов, рассматривая фотографии, аккуратными рядами разложенные на столе у Архипа Гаврилыча Орешкина (так звали возвратившего его с того света фээсбэшника). На ярких цветных снимках (преобладающим, впрочем, цветом был красный) — груды растерзанных тел.

«Дежавю прям, мать его, какое-то», — пронеслась в голове Палача нехорошая мысль. И вдруг стол, да и вообще весь кабинет куда-то отъехали, Федор как-то сверху, но не как из иллюминатора самолета, а широко и объемно увидел белую бездну тундры. По ней в сторону маленького городка неслась вереница нарт, влекомых совершенно очумелыми оленями. И было им от чего очуметь — то сзади, то сбоку от них, порыкивая и покусывая отстающих, вприпрыжку несся леопард. Самая что ни на есть натуральная африканская зверюга (повидал их Палач в свое время), только глаза у твари были подозрительно зеленовато-фосфоресцирующие.

Видение Федора смонтировано было по клиповому принципу, то есть на вышеописанную картинку тотчас же наползла другая, законченно безобразная. На центральной площади Муравьенко на помосте, сколоченном когда-то в честь приезда кого-то из нефтяных олигархов, в мэрском кресле восседал Ванька. Обезглавленный труп хозяина кресла служил ему при этом подставкой для ног, голова же градоначальника, надетая на ненецкое копье, ошалело взирала на беспредел, творившийся на площади.

Под помостом толпились в изрядном количестве голые девки, которых под дулами отобранных у ментов автоматов держали радостно хохотавшие ненцы.

«Это он гарем формирует», — как-то вдруг понял Палач и сразу же увидел нечто совсем невообразимое.

В темном чуме, озаряемом сполохами костра, мутировал Ванька. «Ага, это, значит, предыстория вопроса», — догадался Палач. Мвангу плющило, корежило, щетинило, а вокруг с завываниями носилось некое бесплотное существо. «Так это ж никак шаман тот самый негритосский, о котором мне Ванька тер», — снова разом все понял Федор (с некоторых пор он обрел духовную прозорливость и даже успел привыкнуть к этой своей новой способности).

Затем мелькание картинок прекратилось, и Палач погрузился в какую-то мерцающую тьму. В ней и родилось ясное и конкретное осознание всего случившегося: укусы Волка спровоцировали пробуждение леопардовой закваски, дремавшей до поры в Ваньке. Совладать с накатившим на него зверством негр не сумел. Тут же подоспел и шаман, завершивший наконец-таки прерванное когда-то черное посвящение.

— Что с вами, Глебов, вы меня слышите? — разорвал тьму голос Архипа Гаврилыча.

— Да, конечно, я вас слышу, хотя и не могу, что называется, вместить, — радушно улыбнулся фээсбэшнику Федор.

— И чего ж это вы не вмещаете? — не без сарказма поинтересовался чекист.

— Да зверства этого, понятное дело. Ванька-то веселый парень был, баб любил, — раздумчиво заметил Палач.

— Так он и теперь любит. Изнасиловано все женское и частично мужское население Муравьенко, некоторые посмертно, — мрачно ответил Орешкин. Помолчал немного и продолжил: — Сейчас его орда беспредельная в тундру ушла, как растворилась. Пробовали вертолетами местность прочесывать — два пропали, остальные ни с чем вернулись. Вы, Глебов, я думаю, догадались уже, зачем мы вас от смерти спасли… Думаете, по негру этому вас пытать будем? А вот и нет, вернее, не только… — зловеще захохотал Орешкин.

Ямал, тундра. Несколько дней назад

Из сугроба торчала нога. И как ее заприметил бурильщик Афанасий, поехавший с друзьями на вездеходе в тундру покататься — побухать на просторе, — загадка. Не иначе в запойной душе его сверхъестественная чуйка проявилась. Человек, из-под снега извлеченный, был странен. Поражал он несказанностью голубых своих глаз и огромностью члена. Последнее обстоятельство бросалось в глаза в силу полной обнаженности человека того. Был он как будто в сознании, но молчал. Только поводил из стороны в сторону чудными глазами своими.

Мужики влили ему в глотку бутылку беленькой, надели ватник и повезли на буровую. Первое, что пришло им в голову, — с зоны парень сбежал. Через неделю, правда, сложилось другое мнение: не иначе — инопланетянин. Основанием для подобного заключения послужили весьма необычные его свойства. Во-первых, изначально русский ему явно знаком не был, но уже через неделю он бойко лопотал на каком-то странном русско-татарско-хохляцком наречии (в полном соответствии с национальным составом бригады). Во-вторых, он играючи, в одиночку удовлетворял буфетчицу Нюрку, неисправимую нимфоманку, которой и целой бригады всегда было мало.

Отличался он также недюжинной физической силой. Лишь слегка напряглись под фуфайкой бугры каменных мышц, когда незнакомец вытягивал из болота ушедший в него по самую кабину бульдозер. И припомнили буровики, что за пару дней до обнаружения загадочного белокурого секс-гиганта Степка Корягин видел в небе НЛО. Но поскольку был он пьяница и раздолбай, то никто ему не поверил. Теперь же задумались…

Пошукав, нет ли чего в округе подозрительного, в паре десятков километров к северу на снегу обнаружили очень подозрительную круглую, пятнадцати метров в диаметре, обугленность, а рядом — продолговатую в человеческий рост. Это были следы летающей тарелки, эвакуированной поисковой командой арктогеанцев, и останки испепеленного ими же Волка. В скором времени НЛО в небе над буровой стало возникать по нескольку раз в сутки. Словно бы искало чего.

Мужики все в бригаде подобрались бывалые, не робкого десятка, а все же не по себе становилось от этих пульсирующих тревожно-неземным светом херовин над головой. Надо было что-то предпринять. Бригадир Иваныч предлагал вернуть «инопланетянина туда, откуда взяли», Степка — продать программе «Очевидное — невероятное», а еще лучше американским миссионерам какой-то космической религии, обосновавшимся недавно в Муравьенко. Но Нюрка резко воспротивилась обоим проектам и заперла сверхчеловека (а это, ясное дело, был он) в своем вагончике. Спорить с ней не стали и коллегиально порешили дождаться окончания вахты (оставалось меньше недели), а там уж и глядеть, чего да как.

Ирак. На той же неделе

Палач притаился за барханом. Зорко через прибор ночного видения вглядывался в дорогу, ведущую к развалинам древней башни. Вглядывался уже третьи сутки подряд. После бутырских кошмаров в себя он пришел поразительно быстро. Излечение и реабилитация заняли каких-то три дня. Правда, точнее сказать он не мог, поскольку сразу после беседы с Орешкиным был усыплен и пробудился свежий, как огурчик. «Видно, сильно им приспичило», — понял он сразу. Однако до какой степени, Палач и не представить себе не мог.

«Настройка» Берией демонологов дала изумительные результаты. Они не только запеленговали борменталевские нычки (запасов крови, по самым скромным подсчетам, должно было хватить на полгода. «Сука», — только и сказал при их обнаружении Лаврентий Палыч), но и сумели, воодушевленные кровавым оскалом Цербера, засечь самого Басаврюка.

Оказалось, что Тарас Опанасович снюхался теперь с главарями секты ассасинов, всеми почитавшейся давно изничтоженной. Но не тут-то было. Остатки строжайше законспирированных нелюдей обитали в пустынной и гористой местности на территории Ирака. И владели, судя по всему, некой зловещей тайной.

Недоумевал по поводу такой загогулины Берия не долго. Ровно до тех пор, пока не получил подробного отчета о ямальских событиях.

«Главная тема в этой истории — башня сатаны, — понял нарком. — Как-то оно все связано. Не иначе Опанасыч в этой дьяволиаде не последнюю скрипку играет. Вся эта хрень на Северах — его рук дело. Ну, ничего, не все потеряно», — бормотал под нос нарком, делая себе очередную кровавую прививку. Но в голосе его не звучало прежней стальной уверенности. Чуял Лаврентий Палыч какой-то подвох.

Берия издавна был осведомлен обо всех этих магическо-географических штуках. Ему прекрасно было ведомо, что главная, самая зловещая башня располагалась в окрестностях развалин Вавилона.

«Вот и потащился он туда, — сообщил Церберу осененный догадкой Берия. — Никак, он там батарейки свои подзарядить задумал. Хочет круче гор стать и сияющим, как лампочка Ильича. Собрался все наши влияния одной силой мысли давить, сука. Только забыл он, видать, что на каждую хитрую жопу есть хуй с винтом», — резюмировал Лаврентий Палыч.

Берия еще пару дней назад решил разобраться с личностью Глебова. Всестороннее, в том числе астральное, изучение его контактов дало совершенно поразительные результаты. Таинственный соратник Палача по штурму шаманской сопки, судя по целому ряду признаков, был святым, причем весьма высокого уровня. Тело сраженного пулеметной очередью неизвестного, несмотря на все усилия, обнаружить не удалось, зато была проведена генетическая экспертиза кровавой лужи, вмерзшей в склон сопки.

Сказать, что Берия его итогами был ошарашен, — значит ничего не сказать.

«Ну, Коля, ну ты дал, — только и повторял, судорожно сглатывая воздух, нарком. — Высоко ты взлетел Николай», — шептал он, чуть придя в себя, глядя воспаленным взглядом в глухо-беспросветную подземную ночь.

И только теперь он понял, что этот новый статус бывшего его спецагента как нельзя кстати. «Ничего, — усмехнулся нарком, — мы тебя все равно про погоны твои, про присягу вспомнить заставим. Крестничка-то своего ты в беде не бросишь. Верно ведь?» — заорал вдруг Лаврентий Палыч, грозя невидимому небу кулаком.

Глебов, под угрозой немедленной и лютой ликвидации его старушки матери, получил приказ срочно вместе со сверхсекретным спецподразделением внешней разведки отбыть в Ирак, где он должен был обнаружить, непременно захватить живым и доставить в Москву круглолице-усатого субъекта (образ ему транслировали прямо в мозг).

Прощаясь, Архип Гаврилыч произнес с некоторым усилием (чувствовалось, что смысл фразы ему был не ясен):

— Вам настоятельно советуют молиться святому Николаю.

Ямал, тундра. Тогда же

Ванька не хотел исчезать. Он зубами, ногтями, что там еще есть удуши, цеплялся за присутствие, за бытие. Но тот, кто поселился в его гибком, мускулистом, таком им любимом теле, был гораздо сильнее. Плотная и тяжелая черная масса, ухмыляясь, выдавливала его, выпихивала в никуда. Не в геенну огненную он рухнет, чуял Мванга, когда окончательно утратит контроль, не начнет путешествие по кругам вечной муки, нет, он провалится в ничто, он исчезнет окончательно, необратимо. Полностью, без остатка его все более зыбкое сознание растворится в клокочущих мутно-серых водах там — внизу.

Сквозь рваные раны, образованные укусами Волка, влезла в него эта неодолимая тьма. Демоны далекой родины, похоже, мстили за его упорство и несговорчивость. Обычным людям-леопардам они оставляли до времени их «я», Ваньку же методично стирали ластиком небытия. Оно леденило Мвангу своей неотвратимостью, но и налеты на северные поселки, когда он, а вернее его плененное, то звериное, то человеческое тело творило запредельное, были невыносимы. Все же Ванька был добрым малым. В этом опытный душевед Палач не ошибся.

И однажды африканец не выдержал. Отвращение и ужас от творимого опрокинули его навзничь. По скользкому желобу он выскользнул в бездну.

С тех пор неистовая орда совершенно осатанела. Демон, лишивший Ванькину душу жилплощади, начал покусывать своих ненецких сподвижников, заселяя их тела своими клонами. Вирус оборотничества распространялся стремительно. Дикая охота носилась по тундре из конца в конец: от жутких дьявольских пирамид из оленьих черепов, возведенных в незапамятные времена всевластия Нга на оледенелых утесах над морем, до окраин Надыма и Нового Уренгоя.

В населенных пунктах теперь главным образом захватывались пленники, которых самыми чудовищными способами приносили в жертву абсолютному злу на древних алтарях забытых кровавых культов. Погони, организуемые ментами, засады не давали никаких результатов. Как только по всадникам преисподней открывали огонь, разом невесть откуда налетала метель, и они в ней бесследно растворялись.

Ужас поселился в тундре. Стада обезумевших оленей влетали в города, спасаясь от преследования разъяренных монстров. А жителям казалось, что во тьме между домами мелькают зеленые огоньки такси — это сверкали глаза демонов-леопардов. Некоторые нетрезвые граждане трагически обманывались, бросаясь буквально к ним в пасть, рассчитывая с ветерком добраться из кабака до дома. В навеки сжатых кулаках чудовищно изуродованных трупов обнаруживали наутро скомканные сотенные бумажки. Исчадия тьмы не нуждались в оплате услуг по транспортировке в ад.

Тем временем в Ираке

Ассасины пустили газ, обнаружив погоню. Запасы отравляющих веществ были переданы им некогда украинским химбатальоном, когда тот покидал Ирак. Переданы, разумеется, согласно астральному приказу предусмотрительного Басаврюка.

По темным зловещим коридорам заструились клубы едкого дыма. Спецназовцы и Палач, облаченные заблаговременно в защитные костюмы, пронзая вязкий, липкий туман иглами лазерных прицелов, продолжали преследование.

Развалины башни, под которыми они сейчас находились, особой масштабностью не поражали. Но, оказавшись в подземном лабиринте, Палач был потрясен циклопичностью данного сооружения и его какой-то ни с чем им доселе виденным не сравнимой древностью. Уже первые минуты продвижения в кромешной темноте дали понять, что влезли они сюда явно себе на погибель. Приборы ночного видения выхватывали стены, сложенные из огромных камней, провалы боковых штолен, отходящих от той, по которой они продвигались, под самыми неожиданными углами. Попадались барельефы с то задумчивыми, то ужасными лицами неопределимой расовой принадлежности. И ни звука. В каком направлении растворились преследуемые, было совершенно непонятно. Меньше четверти часа назад три джипа Hammer, подняв тучу пыли, промчались мимо их бархана и резко затормозили у развалин. Ассасины, замаскированные под военнослужащих армии освобожденного Ирака, возглавляемые тем самым усачом, образ которого поселился в мозгу у Федора, мгновенно выгрузились из машин и исчезли, как сквозь землю провалились. Что оставалось делать — рванули каменную кладку — открылась тьма и ступени, круто в нее сбегающие.

Палач услышал через наушник, как кто-то из бойцов прошептал: «И какого лешего мы сюда полезли? Надо было валить всех к едрене матери». — «Разговорчики отставить!» — сразу же отреагировал командир приданной Палачу группы, капитан Васькин.

«Отставить-то они отставят, — подумал Палач, — только и тебе, Васькин, ясно, что смерть наша недалече. Ну а насчет завалить, так дурацкое дело — нехитрое, только усача-то живым взять надо».

Невеселые мысли Федора прервал какой-то отдаленный шум. «Это что еще за лошадь подземная, мать ее?» — выругался Васькин. И действительно, с каждым мгновением все отчетливее слышался тяжкий топот копыт. Группа в этот момент находилась на перекрестке. В глубинах черных коридоров, похоже, одновременно показались какие-то святящиеся красноватым светом объекты. Свечение стремительно приближалось, оно рассеивало ядовитую хохляцкую мглу, но вместе с ним приближался ужас. Бойцы, словно испуганные дети, сбились в кучу и прижались друг к другу, не в силах и слова вымолвить, каждый неотрывно вглядывался в летящую сквозь тьму огнедышащую смерть.

В ту же пору на Ямале

А Орешкин тем временем вынужден был решать задачу по поимке негра-оборотня. Прибыв на место, подполковник принялся вникать в обстановку. Она оказалась насквозь пропитана ужасом. В городах и поселках царила паника. Каждое утро не только на окраинах, но и на центральных площадях, перед офисами нефтяных и газовых баронов находили растерзанные трупы. Народ принялся даже распродавать квартиры и сваливать на Большую землю. Надо было принимать экстренные меры — не могла же в самом деле обезлюдеть энергетическая кладовая страны.

По прибытии в Муравьенко первым делом Орешкин созвал оперативное совещание. Рапорты участников мероприятия подполковника не радовали. Обстановка была явно катастрофическая. Оборотни совершенно обнаглели. Уже среди бела дня они, иной раз даже поодиночке, стали появляться в населенных пунктах, сея повсюду смерть. При этом они совершенно сами ее не боялись. Повсюду уже были выставлены блокпосты, и солдаты открывали огонь буквально на шорох. Поэтому, разумеется, мутанты несли потери (уже был экстренно налажен выпуск серебряных пуль со смещенным центром тяжести), но это никак не снижало активности их преступного сообщества.

В заключение совещания московскому гостю было продемонстрировано чучело, изготовленное местными умельцами из подстреленного чудовища. И Орешкин ужаснулся. Никогда, ни до, ни после, не доводилось ему видеть существ более жутких и агрессивных. А все дело было в том, что твари эти были не только оборотнями, но и мутантами — помесью людей-леопардов с волкодлаками. Ведь породили их укус вервольфа и африканское заклинание.

Выслушав явно растерянных офицеров, подполковник Орешкин, принявший на себя командование объединенным воинским спецконтингентом, отдал приказ наутро готовиться к вылету. Энергетические олигархи, кровно заинтересованные в истреблении тварей, терроризировавших их вотчины и уже уронивших тем самым биржевые котировки ведущих российских компаний, предоставили в полное распоряжение оперативного штаба неограниченные ресурсы вертолетного топлива и сами винтокрылые машины в потребном количестве.

Ровно в 6.00 в воздух взмыло сразу 20 мощных, оснащенных за ночь крупнокалиберными пулеметами летательных аппаратов. Каждому была выделена своя зона ответственности, и началось патрулирование. Орешкина тундра, которой он прежде никогда не видел, бесила своим однообразием и бессмысленностью. Он искренне не понимал, зачем природа, у которой все так разумно и правильно, допустила существование непостижимо огромных, непригодных для комфортабельной жизни просторов. С этой мыслью он вскоре и задремал.

Разбудили его встревоженные вскрики, прорезавшие разом равномерный гул моторов. Подполковник тотчас же приник к иллюминатору и увидел, что внизу по неоглядным снегам несется стая мутантов. И направляется она явно в сторону одинокой буровой вышки. Тут же была дана команда открыть шквальный огонь на поражение. Он незамедлительно и обрушился с неба на скопище осатанелых тварей. Однако оно ничуть не изменило направление движения, лишь прибавило прыти. Оставляя на снегу визжащих, захлебывающихся кровью сотоварищей, твари летели вперед.

Между тем в Москве

Генерал Шуршалин обреченно пил водку, сидя в своем просторном, но тем не менее вполне уютном кабинете. Казалось бы, ну отчего снедает его эта туга-кручина? Жизнь вроде бы удалась. Шутка ли, в Комитете советской госбезопасности дослужился он до начальника внешней разведки. Потом ушел, не вынеся изменнической вакханалии реформаторов. То есть честь вроде сохранил офицерскую. Да и материально в запасе, само собой, не бедствовал, возглавляя авторитетную консалтингово-охранную структуру.

Однако же все эти долгие годы, что миновали с того катастрофического августа 91-го, жизнь ему была не в радость. Но в последнее время стало совсем невыносимо. Тоска, которая прежде глухо скреблась внутри, встала теперь буквально поперек горла. Вот он и пытался этот шершавый ком протолкнуть водкой куда-нибудь поглубже в организм. Но ничего не выходило. Он понимал, что и хрен чего выйдет, понимал, что малодушничает, отказываясь взглянуть правде в глаза. Казалось, информации, для того чтобы сделать надлежащие выводы, у него накопилось предостаточно.

Ведь сразу после того, как отгремела фальшивая гроза демократической революции, он с беспощадной ясностью понял, что все это неспроста. Что за спинами ее картонных героев маячат коллеги. Иначе невозможно было объяснить какую-то прямо-таки олигофреническую беспомощность Комитета в роковые для страны, которую он должен был защищать, дни. Но как прикажете жить с таким пониманием человеку, который долгие годы был одним из руководителей этой могущественной и, что греха таить, зловещей организации? Он-то тогда сам кто? Тоже бессмысленная марионетка, исполнявшая, выходит, одну из самых пошлых ролей в спектакле с загадочным и зловещим сюжетом? Вот и пытался он, мобилизовав всю свою недюжинную разведческую волю и профессиональную сноровку, обмануть себя, погрузившись по самую макушку в текучесть банального бытия.

Но теперь, когда во главе страны встали его бывшие подчиненные, когда закончилось облыжное шельмование ершовых структур, а еврейские олигархи были кто в изгнании, кто на скамье подсудимых, а кто зачарованным кроликом ждал своей очереди лезть в пасть ухмыляющемуся удаву, казалось бы, живи да радуйся? Не тут-то было. Ведь как раз вот это вот все и подтверждало его самые поганые догадки. Даже, можно сказать, неопровержимо доказывало несмываемую вину организации, которой он отдал лучшие годы. Вину — в организации государственного переворота с целью изменения строя.

Генерал закурил и подошел к окну. Под ним оживленно переругивалось несколько ребят спортивно-бандитской внешности. Офис Шуршалина располагался в здании стадиона (подвернулась эта площадь в пору всеобщего развала, ну да он был непривередлив), и подобная публика здесь постоянно мельтешила. К нему на порог, конечно, даже в годы разгула самой кровавой беспредельности, никто из таковых показаться не смел. И это при том, что на вахте у входа не быки-спецназовцы маялись, а посиживали за столиком старички-ветераны. «Авторитет не пропьешь», — усмехнулся генерал и налил себе очередные сто граммов.

А вот коллеги относились к нему неоднозначно. Кто-то с восхищением и искренним подобострастием, а кто-то и совсем с неискренним. Скрывавшим глухую ненависть. Его ведь самого почитали предателем за то, что позволил в роковом 91-м утащить под улюлюканье пьяной толпы памятник Железному Феликсу с Лубянки. Тот же майор Казаков, тогда сопливый лейтенант, охраняя первый этаж легендарного здания, до пронзительной боли сжимал штатный «Макаров», ждал команды открыть огонь на поражение по осатанелой толпе. Но команды его, генерала Шуршалина, команды, не последовало. Поскольку понимал он, что и на площади не бунтари, и организаторы «путча» не заговорщики, что все это какой-то непостижимый дьявольский балаган.

А вот теперь генерал все постиг. Последним, недостававшим звеном стала информация о полигоне, активно обсуждавшаяся в зарубежной прессе. При всей своей фантастичной скандальности генералу она подсказала многое, добавившись в его коллекцию зловещих, загадочных фактов. На столе лежало несколько пухлых папок, хранивших подборку сведений, собранных за минувшие годы в самых разных местах — от пыльных архивов до раззолоченных кремлевских кабинетов. И все они беспощадно, хором кричали: «Берия жив!»

Тем временем в Ираке

Гигантский полубык-получеловек, суча копытами, взвился на дыбы и замер над головой Палача, потрясая чудовищной мелко-кудрявой бородой. Трое других, не обращая никакого внимания на открытый по ним огонь из автоматов, методично топтали спецназовцев. Федор помнил этих монстров. Картинка из школьного учебника истории: каменные изваяния — стражи ворот. Они не были фантазией скульптора, они были вполне реальными мутантами. Продукты зловещих магических операций издревле обитали в руинах фундамента Вавилонской башни.

Вовремя вспомнил Палач о загадочной фразе Архипа Гаврилыча. Святой Николай оказался тем самым одноглазым старцем, который накрыл собой амбразуру. Он и остановил в последний миг парнокопытного, огнедышащего монстра. Его светящийся силуэт неодолимой преградой замер прямо перед мордой ошалевшего чудовища. Из глаз бородатой скотины сыпались искры, изо рта летела кровавая пена — впервые за тысячи лет могучее порождение тьмы столкнулось с силой, неизмеримо превышающей его зверо-демонскую мощь.

Почуял присутствие кого-то страшного и сам Басаврюк, наславший на своих преследователей доисторических ликвидаторов. Тарас Опанасыч действительно, как прозорливо догадался Берия, прибыл сюда, дабы подзарядиться черной энергией, изрядно порастраченной им в период борьбы с Лаврентием Палычем. Однако санкции от высших иерархов тьмы он на свою поездку не получал. Но сейчас ощущал он не присутствие своего потустороннего куратора, который мог быть, конечно, разгневан его своеволием, а нестерпимого, слепящего, обжигающего его задубелую шкуру даже сквозь толщу циклопической кладки Света.

Басаврюк недаром опасался. Воспользовавшись его ослепленностью, темные владыки, решившие с некоторых пор списать в расход порядком надоевшего им амбициозного хохла, нанесли удар. Чудовищной силы бомба пробила многометровые своды, и все рухнуло.

Американцы, бдительно преследуя повсеместно агентов Аль-Каиды, приняли за таковых группу Басаврюка. И не преминули нанести удар. Но операторами наведения, разумеется, тайно выступали упомянутые демоны.

Палач в результате бомбометания провалился в бездну. Над ним рушились циклопические своды, под ним разверзались беспросветные глубины. Наконец он рухнул в поток какой-то черной жидкости. «Нефть», — сразу, несмотря на оглушенность, понял Федор. Его закрутило и понесло. Сознание присутствовало, но как-то отстраненно от бултыханий тела, силящегося куда-то все же доплыть. Но вряд ли бы ему это удалось, если бы большие мохнатые лапы не выловили его. «Снежный человек», — снова все понял Палач и погрузился в спасительное забытье.

Но был это вовсе не представитель загадочных существ, а боец одного из подразделений «Федаинов Саддама». Его отряду поручено было охранять специальный глубинный нефтепровод, призванный транспортировать черное золото в Сирию тайно от мировой общественности, оккупантов и марионеточного нового правительства. Проходил он поблизости от развалин Вавилонской башни. И тому, и другому варварская бомбардировка нанесла, конечно, непоправимый ущерб. Степень его и пытались в первом приближении оценить федаины, выловившие Федора из потока драгоценного углеводородного сырья. Естественно, по ходу они выясняли, кто же был мишенью агрессоров, собирали останки.

Кроме Палача, никто из тех, кто находился в древних лабиринтах (ни преследователи, ни преследуемые), в целости и невредимости не сохранился. Даже гигантов человеко-быков разорвало на мелкие фрагменты. Только сверхъестественное вмешательство могло объяснить нечеловеческую живучесть Глебова.

Вскоре после этого в Восточном бункере

Для Берии провал операции по захвату Басаврюка был страшным ударом. Все-таки очень он верил и в свою звезду, и втайне — в Кузнецова. Хоть и не был нарком никогда мистиком, но тут уж ничего другого не оставалось. Но вот надежда рухнула.

Запас Басаврючьей крови, накопленный Борменталем, таял на глазах. То есть буквально испарялся. Видимо, коварный доктор регулярно для сохранения необходимых объемов столь летучей жидкости подмешивал к ней какие-то консерванты, тайна которых сгинула вместе с ним. Перспектива дальнейшего разложения надвигалась неотвратимо. Однако потусторонние кураторы Лаврентия Палыча в беде не оставили, дали шанс…

После раскрытия заговора Борменталя нарком само собой первым делом стал, как в таких случаях выражался Иван Грозный, «перебирать людишек». На этот раз критерии для определения меры наказания были очевидны: если кто-то из представителей старой гвардии не подавал признаков гниения — ясно было, что этот гад состоял в сговоре с хитрожопым доктором. Таких оказалось немало. Их четвертовали посредством параболоида Харина. Сам инженер оказался вне подозрений, поскольку таял буквально на глазах.

Даже находясь в состоянии черной меланхолии, напавшей на него после известия о безвременной кончине Опанасыча, Берия не прекратил присутствовать на казнях предателей. Чистка, несмотря ни на что, должна быть доведена до конца. И вот, когда к специальной лученерассекаемой стенке стали приковывать негра-вудуиста, отвечавшего в подземной империи за производство одной из разновидностей зомби, тот стал молить Берию о пяти минутах общения тет-а-тет. Он на всякий случай согласился.

Негр попал под подозрение, поскольку, хотя и не был включен в список получавших спецпитание в виде Басаврючьей крови (на хер было его бессмертить в самом деле, если на Гаити таких красавцев хоть жопой ешь), однако ж для своих 80 с лишним выглядел черномазый таким огурцом, что любо-дорого. Тем не менее он поклялся именами самых страшных духов (их произнесение чревато мгновенной смертью для произносящего, если лжешь хоть краешком сознания), что причина его цветущего вида вовсе не участие в заговоре. Контролируемый им отряд живых мертвецов иногда по ходу выполнения задания натыкался на каких-нибудь монстров (типа вампиров, людоедов и прочих подобных тварей). Зомби по заданию негра их препарировали и доставляли ему кровь и некоторые органы. С призыванием вудуистских демонов из этих ингредиентов изготавливался коктейль, каковой и имел, по словам приговоренного, жизнеутверждающую силу. Консервированию, правда, смесь не поддавалась и каждый раз готовилась заново.

Недолго думая, Лаврентий Палыч впился зубами в вену на негритянской шее. Сделал несколько глотков, облизнулся. Отсосал еще. Конечно, такого мощного прилива сил, как от Басаврючьей крови, не было, тем не менее эффект присутствовал. Отличие от жидкости, струившейся в жилах простых смертных, ощущалось явно.

«А чем черт не шутит, — подумал Лаврентий Палыч, — пожалуй, поохотимся».

Ямал, тундра. В те же часы

— Мужики, вы гляньте, что творится, — вскричал охуевший от невиданного зрелища бригадир буровиков Иваныч. И было отчего ему удивиться: между вагончиками, оскалясь и подвывая, носились какие-то жуткие зверюги. Разбуженные его воплем работяги приникли к окошкам и увидали, что снег уже алеет кровью Степки, первым испытавшего на себе неистовство оборотней.

Стоит отметить, что члены вахтовой бригады были не в курсе творившегося в тундре кровавого беспредела. С прочим человечеством, воплощенным для них в диспетчерах нефтяной компании, связь они держали посредством рации. А само собой разумеется, что переговоры находились с самого начала загадочных событий под контролем спецслужб. Поэтому нефтяники к встрече с исчадиями ада были совершенно не подготовлены.

Отчаянный вопль Иваныча пробудил и Нюрку, удовлетворенно посапывавшую в пищеблоке на лавке. Она всполошилась, почуяв недоброе, и принялась расталкивать Илюшу, то есть сверхчеловека, единодушно названного бригадой именем былинного богатыря. Тот открыл свои чудные неземные глаза и, словно терминатор, обнаженный и неудержимый, в развалку двинулся навстречу опасности. Нюрка со страху заголосила, но осеклась, услыхав крик немыслимой боли, огласивший окрестности. Это мутанты, вломившись в вагончик, где отдыхала бригада, принялись терзать мужиков.

Орешкин, разумеется, увидев, что стая ворвалась в вахтовый поселок, тотчас отдал приказ снижаться. Спецназовцы сразу же защелкали затворами, выражая непоколебимую решимость расправиться с любым, пусть даже нечеловеческим противником. Но тут поднялась такая пурга, что вертолет стало крутить и швырять из стороны в сторону, при этом видимость стала нулевой. Конечно, случилось подобное безобразие не без магических влияний, но Орешкин об этом, к счастью, не догадывался, а то бы совсем обосрался.

Тем временем, методично расшвыривая монстров, сверхчеловек двигался к вагончику, где в муках умирали мужики во главе с Иванычем. Там бесчинствовал тот, кто когда-то был Мвангой. Но он-то, в свою очередь, искал на самом деле того, кто сам неустрашимо шел его клыкам навстречу. А потому бросил грызть несчастных и вылетел под колючий снег. Шерсть при виде сверхчеловека, встала дыбом у него на загривке, а чудовищная пасть кроваво оскалилась. Но рожденному в полярных глубинах высшему существу все эти демонические понты были безразличны. И Илья, не обращая внимания на повисших у него на всех конечностях зубастых тварей, ринулся навстречу их вожаку.

Тот прыгнул, намереваясь вцепиться в глотку арктогеанцу, но тот железной рукой поймал его за горло на лету и сжал, как клещами. Затем, ухватив оборотня за верхнюю и нижнюю челюсти, практически не напрягаясь, разорвал монстра надвое. Если бы кто-то из выживших буровиков, потрясенно наблюдавших эту сцену, обладал мало-мальским культурным багажом, то он, безусловно, подивился бы ее схожести с петергофским фонтаном «Самсон, раздирающий пасть льва».

С визгом, как побитые псы, с рук и ног сверхчеловека посыпались оборотни и потрусили, поджав хвосты, в тундру. А из глубины погибшего организма их главаря с ревом вылетел иссиня-черный торнадоподобный демон и понесся в сторону Африки. Набирая высоту, он протаранил болтавшийся в пурге вертолет. Тот рухнул камнем в снега, а метель мгновенно прекратилась.

Ирак. В то же самое время

Басаврюк открыл глаза и огляделся. Демоны космических глубин, жуткие рожи которых он провидел сквозь толщу земную, над ним почему-то глумились.

«Значит, что-то не так», — понял Тарас Опанасыч и огляделся. Оказалось, что от всего его еще недавно могучего полутысячелетнего организма осталась, собственно, одна голова, которая теперь ошарашенно моргала во тьме подземелья.

Впервые за сотни лет она затосковала. Демоны (каковым Басаврюк, несомненно, уже давно являлся) человеческих мук не испытывают. Их страдания совсем иного сорта. Глубина и острота их, конечно, простым смертным непостижима. Нет у злобных духов и памяти в общепринятом смысле. То есть не прослезятся они, взглянув на свое детское фото. Даже вовсе не ощутят связи между собой и дитятей, на нем запечатленным. Единственное, что они при виде его ощутят, так это желание совратить. А может, и попросту сожрать. Но вот теперь внезапно на давно уже вконец осатанелого Басаврюка посыпались осколки образов, из которых когда-то душа его состояла.

Замелькал мучительный калейдоскоп. Залитое солнцем детство на утопающем в цветущих вишнях хуторке сменилось картиной проводов молодого паныча на ученье в Европу. А там всплыла и та роковая ночь в Трансильвании, когда юного искателя тайной власти и безграничного могущества принял у себя сам Дракула.

И в этот-то момент мелькнула в беспросветности надежда на благополучный все же исход. Басаврюк вспомнил, что ведь сумел же Влад Цепеши вернуть себе голову, отсеченную предателями-вассалами. А послана она была турецкому султану под надежной охраной. Тело же князя вампиров было изрублено-исколото так, что врагам его мнилось — навеки избавились они от кровавого господаря. Но это было только начало славного пути будущего героя многочисленных романов и фильмов.

Басаврюк получил посвящение в вампиры и включен во всемирное братство кровососов как раз им — трансильванским садистом, обожавшим экстремальные шоу и эксцентричные шутки. Однако о том, как ему удалось обмануть вроде бы непреложные магические законы, обрекавшие его обезглавленный организм на смерть, он неофиту не рассказывал. Может, тайна-то была великая, а может, к слову не пришлось.

Басаврюк глубоко задумался. Крысы, пришедшие в себя после грохота взрывов, тем временем попытались атаковать его вроде бы беззащитную розовощекую голову. Но стоило Тарасу Опанасычу повести вокруг своими чудными очами, как чуткие твари мигом забились в свои исконные обиталища. Такой взгляд мог и испепелить.

И тут к нему пришло прозрение. Если уж обретший голову Дракула после этого столь высоко вознесся в иерархии вселенского зла, то что же уготовано ему, если удастся вновь обзавестись телом? Не иначе как что-то немыслимое.

Басаврюк хмыкнул и впервые после катастрофы ухмыльнулся. Он, конечно, понимал превосходно, что жестоко наказан за превышение полномочий. Иракская башня находилась вне зоны его ответственности, и проник он в нее сугубо по своей нужде, а вовсе не в рамках порученной миссии. Он возжелал высшего могущества, которое надеялся обрести в кладовой древнейшей темной энергии, за что и поплатился. Тем не менее шанс был.

Сконцентрировав силой мысли мощный заряд энергии, он вспыхнул зеленоватым призрачным светом, сигнализируя ближним и дальним демонам о своей несломленности. Потом закрутился волчком на месте, придавая себе нужное ускорение. И колобком покатился по подземным извивам навстречу великой судьбе.

Тем временем в тундре

Практически одновременно с Басаврюком разлепил свои веки Орешкин. Сделать это оказалось непросто — ресницы смерзлись. Так бы и окоченел вконец в рухнувшем вертолете Архип Гаврилыч, крепко ушибшийся головой, если бы не спецназовцы. Привычные ко всяким передрягам, они (те, что разбились не насмерть) быстро вернулись в сознание и принялись первым делом приводить в чувство командующего операцией. Без него они не знали, в кого конкретно стрелять.

Дело в том, что сначала сквозь пургу мимо них понуро прошла стая какого-то зверья. Но поскольку выглядело оно абсолютно неагрессивно, открывать огонь они не стали. Теперь же метель прекратилась, и было отчетливо видно, как от поселка буровиков к ним направляется группа каких-то несуразных человекоподобных во главе с абсолютно голым гигантом, выкрикивавшим что-то зычно и непонятно. На прицел его взяли, но без команды все-таки валить не решались. А ну как потом по прокурорам затаскают.

В голове Орешкина между тем творилось черт знает что. А все оттого, что его не только довольно-таки неслабо тряхануло при отнюдь не мягкой посадке. Случилось кое-что похуже. Демон, прошивший вертолет, не мог не просканировать его обитателей на предмет возможности заронить кому-нибудь в душу свое черное семя. Звероподобные спецназовцы были в этом смысле малоперспективны. Ну что в них в конце концов может прорасти — одно только буйство слепое. А вот орешкинское нутро духу сразу приглянулось. Там было изломано, запутано и грязно. В общем, самое подходящее место, чтобы пустить корни и зазеленеть полновесному цветку зла.

То есть открыл глаза не прежний незатейливый (хотя и не без подавленных страстей) служака Архип Гаврилыч, а чреватый большой бедой для страны и мира носитель инфернального зародыша. Словно у небезызвестного Кая из сказки Ганса Христиана Андерсена, его мировосприятие катастрофически изменилось. Теперь при взгляде на что-либо высокое и совершенное его начинала обуревать неодолимая тяга к разрушению. Надо ли говорить, что он испытал при виде приближающегося сверхчеловека.

— Это что еще за хер с горы Иван-Царевич? — потрясенно прошептал он. И вопросительно уставился на командира спецназовцев.

Тот принял этот взгляд к немедленному исполнению и заорал приближающемуся богатырю:

— Руки за голову, лицом в снег, пидор!

Но сверхчеловек, лучезарно улыбаясь, продолжал двигаться вперед, и вокруг его золотистых вьющихся волос искрились снежинки.

Наименее поврежденные из спецназовцев, повинуясь командиру, ринулись навстречу Илье, осыпая его грязными ругательствами. Где-то вдалеке, безнадежно отстав от широко шагавшего великана, панически голосила Нюрка. Бабьим своим сердцем чуяла она недоброе, что предстоит им с миленьким ее разлука вечная. Но он не внимал и воплям полюбовницы.

Поначалу сверхчеловек, видя, что люди в беде, стремился их поскорее спасти, но, уловив наконец в их возгласах и жестах грубость и агрессию, он, конечно, решил принять бой. Живое воплощение арийской чести и доблести, каковым он и являлся, не могло отступать чисто физиологически.

Спецназовцы стаей озверелых псов набросились на него, осыпая ударами прикладов. Но Илья с такой немыслимой силой принялся расшвыривать их в разные стороны, что Орешкин, наблюдавший за всем происходящим с безопасного расстояния, прямо скажем, охуел. Но присутствия духа тем не менее не потерял. Схватив снайперскую винтовку, заряженную новейшей конструкции разрывными пулями, он принялся выцеливать, куда бы вмазать этому беспредельщику, чтобы надежно его обездвижить.

Но когда сквозь оптический прицел он увидел бесконечно совершенное лицо античной статуи, даже в разгар схватки не омраченное ненавистью к корчащимся на снегу врагам, черный зародыш внутри просто взбесился. И Орешкин с огромным наслаждением, чуть было не перешедшим в конвульсивный оргазм, засадил весь магазин в голову сверхчеловека.

Ирак. На следующий день

— Кто ты есть такой и что на нашей земле делаешь? — сурово, но по-русски, хотя и с легким акцентом, спросил Палача Саддам Хусейн.

— Я есть русский солдат, — не растерялся Глебов. А сам подумал: «Вот ведь общество спектакля долбаное. Хер поймешь, где человек, где кукла. Двойники, клоны. Кого повесили и вешали ли вообще хоть кого?»

— И кто ж тебе команды отдает, русский солдат? — уже вовсе без акцента, а потому как-то подчеркнуто зловеще поинтересовался Саддам.

— Москва, Кремль, — снова нашелся Палач.

Кровавый диктатор глубоко задумался. Пленник действительно совершенно очевидно был человеком непростым. Иначе, как он мог уцелеть после чудовищной мощи бомбового удара. Может, он какой-то универсальный солдат, может, киборг? Тогда он вполне сгодится в диверсионной войне, развернутой саддамовыми сподвижниками против оккупантов. Он руководил широчайшей сетью боевиков прямо отсюда, из сверхглубокого бункера, обустроенного по его приказу еще в давние, первые годы правления в мистическом сердце Ирака — под руинами Вавилонской башни.

Обитателей бункера американская бомбовая атака практически не потревожила, поскольку находился он непосредственно в фундаменте этого доисторического сооружения. А он, в свою очередь, был высечен из сверхпрочной глубинно-скальной породы.

Бушевы ищейки, разумеется, изловили одного из диктаторских двойников, который в обмен за безбедное будущее своей семьи сыграл отведенную ему роль до самого трагического конца.

А сам Саддам замышлял как раз сейчас сокрушительный удар по врагу, потому особо был заинтересован во всяких суперсредствах поражения. И если такое вот необычное, в лице Палача, само, совершенно бесплатно угодило в руки, грех было не воспользоваться. Вопрос был только в том, как принудить такого бойца к сотрудничеству. Несуразность его ответов наводила на мысль о запрограммированности. Однако рентген ничего похожего на носители привнесенной информации в нем не обнаружил. Напрашивался вывод, что кодирование осуществлено психотронными средствами. Надо было непременно подобрать к этом коду пароль.

Палач же тем временем неотрывно и невменяемо глядел на диктатора, полагая, что в его положении именно так он сможет избежать продолжения допроса. Ему нужно было все же какое-никакое время, чтобы собраться с мыслями. Он чувствовал, что его импровизационный ресурс практически исчерпан.

И тут размышления обоих были прерваны появлением в подземном кабинете диктатора одного из его генералов. Тот что-то почтительно шепнул Хусейну на ухо и вопросительно замер в ожидании решения. Саддам недобро взглянул на Палача и кивнул.

Через минуту строевым шагом явился офицер. Перед собой он с явным физическим напряжением нес поднос, на котором лежала голова Басаврюка, оживленно что-то по-украински лопотавшая и моргавшая своими пушистыми ресницами. Саддам подумал: «Ну вот, значит, тут целый отряд киборгов орудовал». А Палач сразу же вспомнил о матери. Он ведь не мог не узнать своего клиента. Проигнорировать его появление Федор никак не мог. Вокруг диктатора наверняка ведь могли ошиваться российские агенты. А значит, информация о том, что он не справился, а главное, и не стремится справиться с заданием, сегодня же могла оказаться в Москве.

— Товарищ Хусейн, — заявил он тут же без обиняков, — мне, знаете ли, очень эта голова нужна. Я б за нее мог быть вам полезен.

Эта фраза мгновенно вызвала в памяти Басаврюка опять-таки Трансильванию.

Трансильвания. Замок Дракулы. 1486 год

— Ты сможешь быть полезен нашему Властелину на Руси, — сказал Влад Цепеши Басаврюку.

Тот только что прошел церемонию посвящения, а потому, изрядно обескровленный, ничего не сумел ответить. Но Дракула, похоже, и не ждал какой-то связной реакции. Он просто программировал нового адепта черного культа, давал ему, что называется, установку.

Отхлебнув из золотого, усыпанного рубинами кубка изрядный глоток свежесцеженной крови, он, иронично по поводу Тарасова бессилия усмехнувшись, продолжил:

— Православное царство Русское, ясновельможный пан — это тот самый Удерживающий, о котором Павел, раб Распятого, писал. Пока крепка держава эта, не придет в мир посланец тьмы, всемирный император, которому служим мы — рыцари дракона. Теперь, когда греческое царство пало, только русские на пути стоят. И я тебя, Тарас, посылаю туда, в снега и болота эти, — грызть, рвать беспощадно страну и народ этот. Они, лапотники эти, много земель покорят, но не в радость им это будет. А придет время, и поколеблется сила их, которая пока лишь просыпается. И покинет их вовсе. Вот тогда и настанет час исполнить тебе предрешенное. Зажжешь ты огонь в башне, что посреди белого ужаса стоит, и расколется держава на части, и придут чужеземцы с Востока и Запада, соберутся к огню, что в башне гореть будет, и восславят того, кто явится.

Тарас потрясенно внимал. Отрекшийся от Бога в свой 33-й день появления на свет, он, и прежде злобный, ощущал теперь такой прилив осатанелости, что даже боялся, что буйная кровожадность, спешащая на смену обессиленности, разорвет его на куски, как Русь в грядущем.

Дракула, разумеется, прекрасно понимал состояние новообращенного. Поэтому все с той же гадкой ухмылкой поддел его своей когтистой дланью под подбородок и задрал его вверх. Наливающиеся черной кровью глаза Басаврюка впились в зубцы крепостной стены, окружавшей внутренний двор вампирской цитадели, где они и беседовали. На фоне зловещего неба, багровевшего отсветами костров, полыхавших в замке, высились колья, на которых корчились десятки свежеотловленных трансильванцев. Здесь были и знать, и простолюдины. И мужчины, и женщины. Главным было не положение в обществе, а питательность крови. А ее степень вампиры определяли за версту. Очень чуткие они твари.

Дракула широким взмахом погромыхивающей браслетами руки указал на несчастных Басаврюку, как бы отдавая их в его безраздельное пользование. Тот, даже не поблагодарив, так его колбасило, бросился к стене и было принялся карабкаться по выщербленным ее ступеням. Но они рушились под его ногами одна за другой. А Дракула позади раскатисто хохотал. Наконец, сорвавшись с очередного уступа, Тарас почувствовал, что не падает, а висит в воздухе. Он тут же сконцентрировался и воспарил. Долго он плавал во тьме от кола к колу и лакомился.

Следом за этим ярко радостным воспоминанием на Басаврючью голову опять накатили тоска с ужасом — огонь-то в башне он не запалил. Миссия, порученная ему Дракулой, была бездарно провалена. И все из-за того, кто сейчас стоял перед ним и нагло требовал его самого себе в награду. «Ну, хорошо, — подумал Басаврюк, принимаясь напускать свои чары на присутствующих, — голову ты мою получишь, вот только там, куда она тебя приведет, ты свою сложишь».

Ямал. Муравьенко. Офис нефтяной компании. На следующее утро

— Ну что ты, Петров, на меня смотришь, как в афишу коза, — блеснул эрудицией гендиректор компании Михаил Семенович Шнеерсон. — Тебе за все, что у тебя на буровой случилось, гениталии оторвать мало!

— Так ить то оборотни, — промямлил весь в пластырях и повязках, скрывавших следы укусов чудовищных тварей, бригадир Иваныч.

— Ты что, издеваешься над нами, я тебя сейчас пошлю нефть, что там у тебя разлилась, языком собирать, и если к приезду экологов не успеешь, все-таки гениталии оторву, — вконец рассердился Шнеерсон. Он нисколько не верил в оборотней, поскольку, во-первых, буквально всего час назад прибыл в город, а во-вторых, был до мозга костей материалист и хам. Поэтому причиной аварии, произошедшей на буровой, разумеется, считал не налет каких-то сказочных тварей (ну, может, забежала стая волков, и что теперь?), а обычное российское разгильдяйство. Среди нефтяных менеджеров он был известен именно как крупный специалист по его искоренению. Боролся Шнеерсон с ним в давно испробованном стиле — при помощи подавляющих человеческую волю беспримерной грубости и цинизма. Когда они не помогали, прибегал к изуверству. И ему, кстати, начинало мерещиться, что в данном случае его избежать не удастся. Насчет гениталий он отнюдь не шутил. Это был прием испробованный. Сбоев ни разу не дававший. Дисциплина в коллективе повышалась моментально и радикально.

— А ну взять его, — бросил Шнеерсон паре крепких парней, бывших фээсбэшных ликвидаторов, которые давно сопровождали его на топ-менеджерском пути.

Ребята, ухмыляясь, вышли из противоположных углов зала заседаний, где на глазах у коллектива компании проходил показательный разнос виновников аварии. Люди в ужасе замерли. А молоденькая бухгалтерша слегка взвизгнула.

— А это что, у нас поросята завелись? — подчеркнуто благодушно сострил Шнеерсон. Он любил, что называется, резко менять регистры. Людей это обычно окончательно подавляло. Они превращались в безропотных кроликов, целиком поглощенных угадыванием возможных изменений настроения шефа.

Но бухгалтерша визжала не от ужаса перед гендиром. Она единственная (все зачарованно глядели на Шнеерсона) рискнула взглянуть на обреченного Иваныча. Он-то ее и потряс.

Бригадир стремительно мутировал. Вирус оборотничества, занесенный в его кровь клыками волков-леопардов, вследствие нарисовавшейся угрозы проявил себя бурно и яростно. Буквально в течение нескольких секунд покрывшийся серо-оранжевой шерстью, Иваныч взвыл, рыкнул и прыгнул прямо на Шнеерсона. Брызжущим кровью клубком они скатились со сцены, где стоял традиционный стол президиума, прямо под ноги разбегавшимся в ужасе сотрудникам компании.

Восточный бункер. Примерно в те же часы

Все последние десятилетия, когда подступала к горлу злая кручина или накатывали неразрешимые на первый взгляд вопросы, Берия обращался за помощью к оракулу. Это была, конечно же, не пифия какая-нибудь на хлипком треножнике. Это был вещий бегемот.

Ничего странного в том, что в качестве прорицателя выступал этот толстокожий зверь, не было. Дело в том, что согласно геополитической традиции он является символом цивилизации Суши, противостоящей цивилизации Моря. Первая соотносится с Россией-Евразией, вторая — с США. А символ заокеанского могущества — Левиафан.

Когда Берия только познакомился с этой доктриной, то символическому ряду особого значения не придал. Однако через какое-то время к нему стала поступать информация, что американский Госдеп проводит консультации с дельфинами и прочими морскими тварями. Тут же отдан был приказ начать отлов бегемотов.

Разумеется, попытки вступить в какой-никакой продуктивный контакт с дикими африканскими особями никакого результата не дали. Однако, после того как в рамках программы поиска бессмертия группа служебных троллей обнаружила останки доисторического бегемотоподобного чудища, произошел прорыв. Клон древнего монстра, выношенный толстокожей африканкой, обладал чудовищными экстрасенсорными способностями.

К тому же он же стал донором, причем весьма перспективным, в плане изготовления эликсира вечной молодости. Кроме всего прочего, по утверждениям троллей, активно участвовавших в проекте на всех его этапах, существо умело подпитываться мощной теллурической энергией земли. Впрочем, не ею единой. Но также кровью и плотью геополитических противников великой сухопутной империи. Обитая на манер Минотавра в извилистом лабиринте, бегемот с увлечением охотился в нем на специально запускавшихся туда плененных в различных региональных конфликтах, а также на внутренних перерожденцев — врагов народа разнообразных. То есть по всем статьям существо заслуживало доверия.

На этот раз Берия пришел к бегемоту, чтобы справиться у того, кому бы поручить охоту на монстров. В столь деликатном вопросе ошибка была недопустима. И так уже засветок было предостаточно.

Лаврентий Палыч, бормоча что-то нечленораздельно ласковое, вошел к животному в вольер и принялся кормить его с руки свежими фруктами, поглаживая по загривку. Таков уж был ритуал общения с этим весьма своеобразным, но зато, как показала практика, абсолютно надежным источником информации. Бегемот ни разу за свою жизнь не ошибся. Всегда он добродушно тыкался своей тупорылой мордой именно в тот вариант ответа, который и оказывался в итоге самым беспроигрышным. К тому же он по самой природе своей был начисто лишен хитрости, криводушия и прочих эгоистических проявлений. Абсолютно самоотверженная это была скотинка.

На этот раз Берия разложил перед животным фотографии кандидатов в главные монстроловы. Все это были люди неоднократно проверенные, известные своей исключительной исполнительностью и нечистоплотностью. В операции, конечно, следовало по максимуму задействовать наземный персонал, То есть действующих сотрудников спецслужб. Все «дети подземелья» находились под подозрением до тех пор, пока не завершится чистка.

— Давай, Хаусхофер, давай, умница, выбирай, — шептал Берия на ухо бегемоту, названному в честь одного из отцов геополитики.

Тот с аппетитом сжевал фрукты, зевнул, обнажив громадные зубы, и лизнул благодарно Лаврентия Палыча в лысину. Еще немного подумал, а потом уверенно уткнулся мордой в фотографию подполковника Орешкина.

Тогда же в Ираке

Палач тем временем взялся за выполнение Саддамхусейнова приказа. Диктатор в обмен на голову Басаврюка пожелал получить ту же часть тела премьер-министра марионеточной иракской администрации. Задание это было из серии «миссия невыполнима», но Палача оно нисколько не смутило.

И вот ранним багдадским утром в российском представительстве в спальне посла появились нежданные гости.

— Давай, Васек, вставать пора. — Палач подчеркнуто благодушно толкнул дипломата автоматным стволом.

Тот сонно заворочался, а вот жена, резко открыв глаза, было взвизгнула, но человек в черном (один из отобранных Федором федаинов) зажал ей рот и слегка придушил. Тут уже и посол испуганно подпрыгнул и сел на всклокоченной постели, пугливо озираясь.

— Ты, главное, не бзди, — посоветовал Палач и обнадежил: — Если будешь с нами дружить, ни тебе, ни суке твоей вреда не будет. А если нет, так ты сразу скажи, чтоб мы время не теряли, — Ахмед вам бошки враз отпилит.

— Буду, — не раздумывая, выпалил дипломат и горько заплакал от потрясения и унижения.

Палач погладил его по голове и коротко ударил под дых. Шоковая терапия возымела действие — отдышавшись, посол обрел способность мыслить более-менее связно. Этим немедленно воспользовался Палач.

— Давай-ка, браток, звони этой марионетке долбаной — премьеру здешнему. Скажи, что срочно тебе с ним перетереть надо. Типа скажи, Кремль тебя делегирует.

Дипломат потрясенно глядел на Палача и никак не мог собраться с силами для ответа. Времени дожидаться у Федора не было, поэтому он подмигнул Ахмеду. Тот немедленно слегка подрезал горло пословой жене. Супруг мгновенно оживился и принялся набирать номер указанного персонажа.

О встрече договорились быстро, как Палач и предполагал. Решающую роль сыграл намек на то, что в Москве принято-таки решение отправить в Ирак ограниченный воинский контингент взамен американского. Марионетки давно об этом просили. Да и Госдеп не возражал. Все равно ж, контроль ясно в чьих руках…

Уже через несколько минут Палач со товарищи мчались в машине российского посольства по багдадским улицам.

Федор был представлен главе кабинета министров как секретный эмиссар Кремля. Поэтому разговор, само собой, должен быть конфиденциальным. В кабинете они остались втроем.

Палачу, несмотря на столь знаковое его погоняло, никогда еще не доводилось отделять голову от туловища. Но за то недолгое время, что шла подготовка к операции, он, знамо дело, потренировался. Поэтому все прошло как по маслу. Он аккуратно упаковал голову в подчеркнуто дипломатического вида непромокаемый саквояжик и беспрепятственно покинул кабинет. Смертельно бледный, блюющий от ужаса и отвращения посол остался. Это было частью замысла. Охрана не стала сомневаться в том, что «помощник» посла срочно должен отъехать за какими-то документами. Об этом ее сотрудников оповестил под силовым воздействием Федора сам премьер-министр, покуда был жив. И еще одну просьбу Глебова пришлось исполнить несчастному. Палач воспользовался его телефоном спутниковой связи. Сделал он по нему только один короткий звонок на собственную некогда трубу, оставленную в наследство своему юному другу и лучшему бойцу секции тай-боксинга, которую он вел когда-то, теперь уже, казалось, в другой и вообще не его жизни.

— Генрих, мать мою увези куда-нибудь, аппарат выброси. Все, удачи!

Погоня сорвалась вслед изуверу слишком поздно. Палач со товарищи, бросив дипломатическую машину, растворились в узких восточных улочках. А после и вовсе нырнули под землю в тайный ход, ведущий к ставке Саддама.

Ямал. Муравьенко. Гостиница «Три чума». Вечер того же дня

Шнеерсон лежал в своем номере и смотрел порнуху. Восстанавливался. Несмотря на многочисленные передряги, типа оборотнических погромов, инфраструктура городская возрождалась каждый раз быстро и качественно. Сказывалось шальное нефтяное бабло.

Михаил Семенович мог, конечно, и бабу, соответствующего его статусу VIP-уровня заказать, но пока был, что называется, не в форме. Да и повязки на конечностях, искусанных бригадиром Иванычем, сползти могли. А доктор наказал себя непременно беречь.

Шнеерсон, надо отдать ему должное, был человеком последовательным. Как не верил он прежде во всякую чертовщину, так не поверил в нее и после того, как сам был травмирован дьявольским отродьем. Он полагал, что всему происшедшему виной элементарное отсутствие дисциплины и затяжное пьянство. Отчасти эту версию подтверждало то, что атаковавший его работяга скончался после первых же укусов от инсульта (оборотничество не спасает от эксцессов, связанных с алкогольной невоздержанностью). Мертвый же Иваныч никаких признаков звериности не имел.

Новый гендиректор калачом был тертым. Может, даже слишком. Иногда эти потертости, приобретенные в ходе весьма сомнительных операций, вызывали вопросы у следственных органов. Но ответ не в меру ретивому слуге закона давали из столь высоких сфер, что он, как правило, забывал сразу же не только имя Шнеерсона, но и свое собственное.

Дело в том, что Михаил Семенович вхож был в самый узкий околокремлевский олигархический круг. Где его ценили за несгибаемую устремленность к цели и принципиальную неразборчивость в средствах, потребных для ее достижения. Он не имел нефтяного образования. С ранней юности, избрав снабженческую стезю, он никогда об этом позже не жалел. А со временем благодаря еврейско-клановым связям вырос в крупного организатора производства. Но такой лакомый кусок, как Муравьенковское месторождение, доставался ему впервые. Тем досаднее были эти непредвиденные осложнения.

Пока бежали по экрану титры завершившегося фильма и не начался новый, Шнеерсон решил размять затекшие члены и подошел к окну. Отдернул занавески и уставился на безрадостный лесо-тундровый пейзаж. В этот момент из-за тучи роковым образом выглянула полная луна и заглянула желтым звериным глазом в растревоженную душу Михаила Семеновича. В ней мигом что-то напряглось и проклюнулось. Стало шириться и дыбиться. Шнеерсон отскочил от окна. Но было поздно — мутация, возможности которой он никоим образом не допускал, началась.

— Виктор, — заорал он в телефонную трубку, — хули ты там дрочишь, быстро ко мне!

Виктор Сенцов, начальник его службы безопасности, озадаченный вызовом в столь неурочный час и странностью тембра шефова голоса (он почти рычал), уже через пару секунд вежливо постучал в дверь. Но Шнеерсона колбасило уже не на шутку. Поэтому бравый охранник увидал существо, только отчасти напоминавшее гендиректора. От какой именно части, разобрать он не успел, поскольку Михаил Семенович сразу же принялся его остервенело грызть.

Ирак. В те же часы

Саддам Хусейн всесторонне осмотрел голову премьер-министра. Подергал за волосы, пронзительно заглянул в распахнутые мучительным ужасом глаза, подробнейшим образом исследовал срез. В завершение лизнул запекшуюся кровь. Понял — настоящая, без дураков. И досадливо зацокал языком.

Проблема была в том, что ничего, кроме морального удовлетворения, открытие это ему не принесло. Политический эффект акции сводился к нулю. Ведь прямо сейчас, в этот самый момент, держа голову врага у себя на коленях, он созерцал, как по гигантскому плазменному экрану телевизора разгуливает этот сукин сын жив-живехонек. И все части тела, что характерно, находятся на своих традиционных местах.

«От меня научились, гады», — печально подумал кровавый диктатор. И, закурив кальян, погрузился в безысходность, осознавая, что возможности США по производству клонов практически безграничны.

Здесь же, в его просторном кабинете присутствовали, ожидая решения своей участи, Палач и голова Басаврюка. У стен застыли караульные федаины, как на подбор статные и усатые, не сводившие маслиноподобных, озлобленных глаз со странных, подозрительных чужаков.

— Ну вот, сам посуди, Федя, — выйдя из раздумья, начал Саддам, — ну что мне теперь этот подвиг твой?

— Это вы к тому, господин президент, что приз мне отдавать не желаете? — догадался Палач.

— А на что он тебе? — в лоб поинтересовался диктатор и хитро сощурился.

— Ну, такого уговора у нас не было, чтоб, понимаешь, зачем рассказывать. Просто надо, и все, — резонно возразил Глебов. — А опасаться, что сдам я вас, тоже вовсе нечего. Вам же, господин Хусейн, прекрасно ведомо, что никто на всем белом свете в опровержении факта казни кровавого диктатора не заинтересован. А потому, даже пожелай я разоблачить дезу эту, меня сразу же грохнут. Если же вдруг голова проболтается, так, сами посудите — кто ж ей поверит?

— А вдруг она мне нужнее? — между тем продолжал озадачиваться Хусейн. — Вдруг голова киборга этого возрождению страны моей поспособствует? Может, мы еще ее обследуем и чего-нибудь полезное обнаружим?

— Воля ваша, — не сдавался Палач, — но я без головы этой уйти не могу.

— А кто ж тебе сказал, что тебя мы отпускать собираемся? — искренне удивился диктатор и громко заразительно засмеялся. Словно эхо, смех этот подхватили федаины. И он пошел гулять под высокими сводами тайного убежища иракского лидера.

Внезапно резкой диссонансной нотой в него ворвался хохот Басаврюка. Он был настолько очевидно демоничен и потусторонен, что арабы потрясенно смолкли и уставились на его источник. А Басаврюк и не думал униматься, знай себе хохотал все зловещее и зловещее. У всех присутствующих в результате начали нестерпимо болеть уши. А следом и мозги.

Басаврюк абсолютно сознательно, а вовсе не по причине истерики подвергал своих тюремщиков этой пытке. Просто его достало абсолютно порожняковое терлово, протекавшее между Саддамом и Палачом. Он, посовещавшись с некоторыми иерархами тьмы, накануне выяснил, что наказан он за то, что пренебрег своей миссией — дестабилизировать Россию и полез в чужую зону ответственности.

Но коли уж он на физическом плане все равно сохранился, то ему дан-таки был еще один шанс. Когда Басаврючьи косяки и достижения взвешивались на адских весах, решающую роль сыграла его давняя, но крайне успешная операция по демонической трансформации одного из благих и величественных к тому же начинаний Ивана Грозного. Ему предлагалось вспомнить собственный богатый опыт и загладить вину. Поэтому Тарас Опанасыч был крайне заинтересован в том, чтобы кто-нибудь транспортировал его таки на родину. А уж там бы он порешал вопросы.

Александровская слобода. 1583 год

Мороз крепчал. Но в царских палатах стояла жарко натопленная духота. Только Ивана Васильевича все равно бил-колотил безжалостный озноб. Не зима, знамо дело, тому была виной, нет, но лютый ужас. Страх смертный упырем грыз душу, не давал смежить усталые покрасневшие от бдения над черными книгами очи. Царь судорожно листал древние и свежеизмышленные гримуары, но нигде не находил ответа на терзавший его вопрос: кто ж он есть такой Тимофей Басаврюкин?

Появился этот тать на Москве лет десять тому. И стали сразу твориться похабства разные. В палатах у него ночи напролет боярские дети с блядями баловали. Да к тому же поползли по стольному граду слухи, что в чернокнижии он зело премудр. Государь велел слугам своим верным разузнать, кто он есть такой, охальник сей.

Те вскорости донесли, что нерусского он роду-племени. То ли хохол, то ли литвин, а прибыл на Русь и вовсе из Валашской земли. Царь решил доискаться правды. И чужеземец был взят под стражу. Долго бились над ним заплечных дел мастера, и все без толку. И огнем его жгли, и на дыбу вздымали, и клещами члены рвали, а тот все хохочет. Наконец притомился царь с нехристем этим (на истязуемом нательного креста не было) и велел его на кол посадить, чтоб не вводил в соблазн народ православный. И посадили.

Несколько часов Грозный ходил после кругами вокруг кола того. Уж сколько он казней в жизни своей навидался, сколько мук по его повелению злодеи разные приняли, но такое видел царь впервые. Насаженный на суковатое острие, Басаврюкин все так же хохотал, да вдобавок к тому юродствовал. Государя поносил срамными словами и великие беды ему сулил за то, что внимает знамениям страшным — живучести его лютой.

Не мог Иван глазам своим поверить и к ушам тоже доверия не имел он (как и всякий тиран). Но и запах крови, по колу текущей, свидетельствовал — казнимый из плоти. Не дух он и не призрак. И сломлен был великий государь тогда. Понял, что Басаврюкин сей владеет силой страшною, и сам ее обрести возжелал.

Вскорости похабства Тимофейкины в государевых палатах твориться стали. Опричное воинство, что Иван монашеским сотворил, в сонмище блудников обратилось. И царь сам в беспределе погряз. Черные обряды, казни, девки — лихая, жуткая круговерть продыху не давала. А как очнулся, увидал — царство-то его гибнет. С запада поляки наступают, на юге крымцы волками степными рыщут, христианской крови алчут. А Басаврюкина, колдуна-блядуна, и след простыл. Исчез он из Москвы, а бессмертию же своему царя не выучил. Так и умер Иван в муках тяжких, в грехах покаявшись, но не истребив из души тревоги свербящей о судьбе Руси.

А Басаврюк тем временем Гришку Отрепьева подзуживал. А после — вора тушинского. Потом с поляками в Москве куролесил. Патриарха Гермогена голодом морил. И мнилось — еще вот-вот, и рухнет царство православное. Осколками посыплется под копыта скакунов шляхетских да татарских, тут и свершится Басаврюком чаемое. Исполнит он наказ Дракулы и станет первым рыцарем в сатанинском сборище. Но не тут то было. Князь Пожарский с Кузьмой Мининым да еще Сусанин Ивашка всю мазу ему испортили.

А все же темные владыки прыть его оценили и новыми силами магическими пожаловали. И даже до сей поры не изгладили той его великой заслуги с черных скрижалей. Смуту на Руси замутить — дело нешуточное. Только теперь, чтобы реабилитироваться и вернуть себе тело, да не старое, а обновленное, пуще прежнего ладное да могучее, а вдобавок стать одним из высших демонов, предстояло ему страну все же вконец расколоть, да так, чтоб не склеилась.

Москва. 201… год

Охота на монстров шла уверенно и споро. Как и рекомендовал подземно-доисторический бегемот, возглавил ее Орешкин. Он, разумеется, представил все происшедшее на Ямале как свою несомненную победу над эпидемией оборотничества. Тушу главаря стаи он привез в Москву (обратно в Мвангу существо не обратилось, слишком глубока была трансформация). Теперь чучело диковинной твари украшало кабинет Берии.

Гибель вожака, а главное, отлет в Африку большей части легиона демонов, его населявших, повлекли за собой распад оборотнического сообщества. Отдельные особи как-то сами собой растворились в тундре. А на случай рецидивов местным фээсбэшникам был оставлен изрядный запас серебряных пуль и даже серебряных же выстрелов к подствольным гранатометам. Разумеется, подобный исход операции подтвердил компетентность Орешкина в подобных экстраординарных делах, и ему было присвоено звание полковника. По прибытии на Большую землю Архип Гаврилыч был сразу же уведомлен о новом ответственном задании, и он, засучив рукава, принялся за дело.

На Руси, в общем-то, всегда полным-полно было персонажей, склонных к матерому мракобесию. А уж в нынешнюю эпоху безвременья развелось их и вовсе видимо-невидимо. Но первым делом орешкинская бригада (создано было для этих целей особое спецподразделение) накрыла сходку членов кружка Захара Садомазова.

Известный литератор славился изуверско-почвенническими повестями. А вокруг него собралась, как водится, компания недорослей-последователей. По сведениям Архипа Гаврилыча, ими регулярно практиковались вампиризм, кровосмесительство и педерастия. Жили они коммуной в одичалой подмосковной деревушке. Именовали же себя — «братья Садомазовы», пытаясь воплотить в жизнь популярную максиму Достоевского о вседозволенности. Особый интерес, по мнению научных консультантов бригады, представляли дети, появившиеся на свет в этой противоестественной общине.

Операция прошла без сучка и задоринки. Все сектанты были схвачены с поличным (большинство из них в момент задержания предавались какому-либо из культивировавшихся здесь пороков). Сам старик Садомазов бился отчаянно, но бесплодно. Скованный наручниками, он предстал перед Орешкиным, производившим на лесной полянке первичный осмотр арестованных. Сатанинский пророк ему приглянулся. Он своим уже изрядно почерневшим сердцем на дне его узких желтоватых глазенок почуял смердящий адский огонек.

Однако познакомиться с ним поближе вроде как не было повода. Дело в том, что Орешкину не было дано разъяснений на предмет того, зачем все эти твари, собственно, надобны. Приказали ловить побольше и попричудливей, и все. Только новоиспеченного полковника подмывало (чего с ним раньше не случалось) вникнуть в глубины сатанинские. И он не сдержался.

В свою очередь, и Захар Евграфович не постеснялся и с охотой выложил ему на обозрение все свое нестандартное мировоззрение. Оно Орешкина поразило своей строгой логичностью и цельностью. Нет, он, конечно, проходил в школе основные творения Достоевского, однако не придавал терзаниям его героев серьезного значения. «Ну, нет Бога и нет, — думал он, — не больно то и надо». Связи между этим отсутствием и тотальной вседозволенностью он совершенно не улавливал. А тут его прорубило: оно ж и правда, если нет высшей судебной инстанции, то кто же тогда запрещать уполномочен?

«И в самом деле, занятно», — решил полковник. И тепло попрощался с арестованным, отправлявшимся под конвоем в специальный, экстренно оборудованный монстроприемник. Сам же призадумался.

Ямал. Гостиница «Три чума». На следующее утро

Шнеерсон глодал Виктора всю ночь. Самозабвенно и сосредоточенно. Его мутация, как легко догадаться, была спровоцирована луной. Дело в том, что вирус оборотничества, синтезированный когда-то нацистскими учеными и модернизированный тружениками советской подземной шарашки, претерпел причудливые мутации. Случилось это в результате вторжения в изначально стройный код хаотическо-демонических влияний. Поэтому теперь каждый новый инфицированный преображался в зверюгу по-своему. Кого-то, как Иваныча, могла спровоцировать чья-то злобность и агрессивность. А вот Михаил Семенович трансформировался по древне-исконным канонам.

Вернулся в человеческий облик он тоже, как это было заведено еще у средневековых волкодлаков, с восходом солнца. Возвращение было, конечно, шокирующим. Пришедший в себя Шнеерсон долго стоял над истерзанным телом, вглядывался в него, в себя — искал связь. И к ужасу своему, находил. Конечно, пугало его не кровавое зрелище (он видывал и не такое), но собственная жизненная перспектива, не поддающаяся отныне никакому контролю.

Наконец Михаил Семенович взял себя в руки и выпил стакан коньяку. Тепло побежало по венам, но мозг оставался склизко-холоден. Никакого приемлемого выхода из ситуации не обнаруживалось. Начать с того, что совершенно непонятно было, как избавляться от трупа, как устранить множественные кровавые пятна, покрывавшие пол, стены и даже потолок. Самое херовое заключалось в том, что сожрал он как раз Витюху — своего верного помощника в самых темных делах. То есть именно он обычно и заметал следы его очень часто преступной бизнес-активности.

— Ну, что, попали вы так попали, господин Шнеерсон, — услышал гендиректор-оборотень вкрадчивый голос у себя за спиной.

— Кто вы? — спросил он, не оборачиваясь, чем попытался продемонстрировать неведомому визитеру абсолютное присутствие духа.

— Вам не стоит кривить со мной душой, поскольку я в самом прямом смысле слов вижу вас насквозь, — нагло заявил какой-то косоглазый гражданин, возникший как бы из воздуха теперь непосредственно у него перед глазами. И, двусмысленно по-восточному улыбнувшись, продолжил: — Я без труда мог бы помочь вашему горю, если вы, конечно, расположены к конструктивному и долгосрочному сотрудничеству.

— То есть вы меня шантажируете, — констатировал Шнеерсон, мужественно глядя в глаза гостю.

— Я думаю, терминология, которую вы выбрали, совершенно контрпродуктивна. Я могу быть полезен вам, а вы — мне. Из этого я и предлагаю исходить.

— А вы вообще кто? — поставил вопрос ребром гендиректор.

— Зовут меня Боря Ли. В городе я известен всем как владелец ресторана. Но, уверяю вас, этим мое жизненное предназначение не исчерпывается. У меня много имен, обширные возможности и серьезные задачи. Но, впрочем, буду краток. Вы бизнесмен, а значит, обязаны ценить время, да и ситуация не располагает к промедлению. Дело в том, что у меня есть эликсир, способный помочь вам взять ваш недуг под контроль. Иными словами, принимая его по специальной схеме, вы будете гарантированы от внезапных превращений в чудовище.

Шнеерсон был достаточно умен, чтобы не начинать возмущаться — типа о чем вы, я вас не понимаю. Поэтому он выразился предельно конкретно.

— Сколько? — спросил Михаил Семенович.

— Даже при том, что, как мне известно, вы весьма богатый человек, всех ваших средств не хватит для достижения порученных мне целей. Речь вовсе не о деньгах. Мне необходимо быть представленным в Кремле.

Один из окраинных столичных микрорайонов. Примерно в это же время

Орешкину пришла в голову неплохая и, возможно, перспективная, как ему показалось, идея. Он решил использовать кого-нибудь из пойманных изуверов в одном оперативном мероприятии. Как-никак, он обещал Палачу, что матушке его в случае срыва им задания — не жить. Пора было реализовать обещание, не пиздабол же он какой, в самом деле.

— Кто там? — поинтересовалась старушка в ответ на вкрадчивый стук в дверь.

— Работник собеса. Вам заказик новогодний, — ответил симпатичный молодой человек, маячивший в окуляре дверного глазка.

Маньяк Сидоров бросился на женщину, как только та доверчиво его впустила. Но пространство тесной прихожей рассек нож, вошедший извергу точно в левую глазницу. Генрих, паковавший чемоданы матери своего сэнсэя, уроков его не забыл. Добивать ублюдка не потребовалось.

Вот только следом в квартиру вломились двое в штатском (они курировали операцию). Никак не ожидая обнаружить расклад, на который они напоролись, стволы опера выхватить не успели. Это стоило им их комитетских жизней. Генрих подпрыгнул, чуть не ударившись о низкий потолок панельной девятиэтажки, и прямым ударом ногой сломал челюсть первому. Затем, лишь коснувшись пола, вновь спружинил от него и рухнул на второго. Тот, падая, ударился головой о дверную ручку, что позволило без проблем свернуть ему шею. Ворочавшемуся же в углу первому он перерезал горло ножом, извлеченным из глазницы маньяка. Шокированную старушку Генрих, осознавший, что учитель вляпался не по-детски, вывел через крышу в другой подъезд, а там уж поминай их как звали.

После мать Палача доживала отпущенные ей Господом недолгие уже годы в небольшом городке, входящем в Золотое кольцо. Там на средства, предусмотрительно оставленные на подобные цели Федором, Генрих смог организовать ей вполне достойное существование. Вот только сына он ей вернуть, конечно, был не в силах.

Москва. Несколько часов спустя

Генерал Шуршалин снова был погружен в глубокие и тяжкие раздумья. На этот раз он, правда, не бухал, а смотрел любимый свой фильм — «Подвиг разведчика». Шуршалин и сам некогда был нелегалом, притом весьма успешным, так, между прочим, и не разоблаченным вражьей контрразведкой. Он умел отлично мимикрировать со средой обитания. Потом это качество помогло ему сделать головокружительную карьеру уже на родине — в центральном аппарате КГБ. Но до прототипа главного героя фильма — легендарного Николая Кузнецова ему было, конечно, далеко. Он это прекрасно сознавал и искренне преклонялся перед этим недосягаемым идеалом. Собирал о нем материалы, воспоминания. Даже помог Первому каналу снять специальную программу, ему посвященную.

На столе генеральском стоял, между прочим, портрет героя. Он с младых ногтей пытался себя под ним чистить. Получалось не всегда. Но теперь на склоне лет он вдруг ощутил в себе то самое патологическое бесстрашие, которое и было характерно Кузнецову. И он решился, для себя самого внезапно, но абсолютно бесповоротно.

Дальше, все так же ничего не предпринимая, мириться с активностью Берии он не мог. Информация о ней поступала все более тревожная. В источниках ее у генерала не было недостатка. Остались, разумеется, контакты в самой «конторе», да и собственная аналитическая служба у него была на уровне. Ее специалисты ухитрялись извлекать самые тайные сведения из разрозненных и абсолютно вроде бы невинных сообщений отечественной и зарубежной прессы.

В последние дни донесения свидетельствовали о том, что по всей стране начался массовый отлов маньяков, сатанистов, монстров и даже просто особо выдающихся уродов. Генерал прекрасно понимал, что операция такого масштаба явно координируется тайным центром.

И, разумеется, целью ее было вовсе не избавление общества от этих носителей угрозы. Шуршалин убедился за долгие годы исправной службы, что слово «безопасность», неизменно входящее в названия спецслужб, к целям, перед ними реально стоящим, никакого отношения не имеет. Он давно уже с глубокой горечью осознал, что их задача — создание ситуации перманентного управляемого хаоса. В ней «рыцари плаща и кинжала» чувствовали себя как рыба в воде. Они в ней становились глобальными арбитрами и контролерами.

Генерал снял с аппарата трубку. Немного помедлил — после назад дороги уж точно не будет — и решительно набрал короткий номер.

— Юра, зайди ко мне, — сказал сдержанно генерал.

Молодцеватый сотрудник вырос на пороге через пару минут.

— Юр, у тебя как с добровольческим движением, контакты надежные?

— Так точно, Владимир Кузьмич.

— Ну и как они, отечеству послужить готовы?

— Готовы-то готовы, только от долгого бездействия заскучали малость. Разлагаются некоторые.

— Ну, так ты отбери тех, что ясность ума сохранили. Скажи — родина их жизней требует.

Ирак. На следующий день

Контузить может не только физически, но и духовно. Это-то и приключилось с Басаврюком в результате взрыва и потери членов. Сам он, разумеется, собственной духовной инвалидности не осознавал. А вот демоны космических глубин втихаря потешались над нелепыми подергиваниями покалеченного коллеги. Они-то были отлично осведомлены о бесперспективности и абсурдности всех его упований.

Тем не менее странная пара — Палач и голова вторые сутки были в дороге. Диктатор, замороченный чарами Тараса Опанасыча, все же отдал Федору приз и снабдил его транспортом в виде джипа и провожатым — федаином по имени Хасан. Однако Саддам вовсе не был так прост, чтобы обеспечить чужеземцам зеленую улицу (что вполне мог сделать, несмотря на власть марионеток). Отпустить-то он их отпустил — уж больно Басаврюк его закошмарил, — только это еще отнюдь не сулило благополучного исхода их крутому маршруту.

В дороге Палач и Басаврюк по большей части молчали, каждый о своем. Травмированный демон предавался воспоминаниям, коих у него за полутысячелетнюю жизнь накопилась масса. И впервые пытался их систематизировать. До сих пор было недосуг — он перманентно предавался зловещим наслаждениям. А Федор мучительно старался продраться сквозь липкую паутину этого тяжелого, жуткого сна к скрытому за вереницей его фантомов смыслу.

Он точно есть — это Глебов после встречи со старцем Николаем знал наверняка. Вот только каков он — не догонял. Слишком уж скоротечным было его общение со святым. Однако он упорно чуял — разгадка где-то неподалеку.

А вот Хасан, напротив, был патологически весел. Распевал местные шлягеры. Весело сигналил представителям войск новой администрации (у него были документы, свидетельствующие, что и сам он, и его попутчик — суперважные чиновники). И вообще производил впечатление исключительно беззаботное.

Всегда прежде настороженного Палача это абсолютно не тревожило. В самом деле, о чем можно тревожиться, выбравшись живым из-под копыт доисторических мутантов. Все после этого видится немного иначе. Отрешенность, приобретенная им в последние безумные месяцы его жизни, в руинах Вавилонской башни радикально усугубилась.

Басаврюк же, лежа в специальном контейнере, исподволь за ним наблюдал. Его не страшила связь Палача со святым, он зорким своим взглядом демонским видел сокровенные закоулки души Федоровой, и зрелище это его обнадеживало. В целом все пространство внутреннего мира Палача затянуто было как бы предрассветным туманом.

Басаврюк знал, конечно, что так бывает аккурат накануне просветления. Однако черные тени — неискупленные смертные грехи, таившиеся по углам, властно заявляли свои права на эту неприкаянную душу. И при соответствующем стечении обстоятельств запросто могли ввергнуть ее уже в окончательную и беспросветную тьму.

Но наблюдал за своим подопечным из своего небесного далека и старец Николай. И он принял решение не оттягивать финал. Кузнецов знал, что Палача мобилизует только радикальный экстрим.

Тем временем в России

Между тем охота на монстров продолжалась. Орешкин был тщателен и исправен. Его, конечно, озадачило странное происшествие на квартире Палачевой матери. Но он сумел замять это дело (обретенные им полномочия позволяли). Что там стряслось, решил разобраться позже. Пока же дел у него и без того было невпроворот.

Концлагерь, созданный для разномастных, практически уже лишившихся человеческого облика тварей, ежедневно пополняли все новые и новые экземпляры — один другого чудовищней. Между ними то и дело вспыхивали теоретические диспуты, плавно переходившие в кровавые потасовки. Охрана, следуя полученной инструкции, им не препятствовала. Важно было выявить путем естественного отбора самых живучих.

Схватки получались достаточно зрелищными. Специально отобранные по критерию особой бдительности вертухаи все же не могли отказать себе в удовольствии понаблюдать за этими кровавыми битвами. Завораживала именно их беспощадность. Мастеров боевых искусств среди этого упыриного сброда было немного. Но зато даже в малорослых худосочных сатанистах кипела такая лютая злоба, что рвали они противников буквально в клочья. Изначально имелось в виду, что отслеживать процесс будут только ученые светила и маги-селекционеры. Но вертухаи все равно находили способы, кто непосредственно, а кто посредством подключения к системе скрытых камер, наслаждаться.

Надо отметить, что предварительные опыты с кровью пойманных тварей пока особо не обнадеживали. Берию после некоторого улучшения опять стали одолевать аллергические реакции. Совсем, кстати, херово ему стало после употребления варева из детей «братьев Садомазовых». Те на поверку оказались никакими не суперчудищами, а обыкновенными дебилами, страдающими к тому же диким набором наследственных заболеваний. Эти неудачи и побудили сделать ставку на более тщательный отбор. Что и погубило в итоге весь проект.

Как-то безлунной ночью на концлагерь был совершен налет. Расчет генерала Шуршалина оказался безупречно верен. Добровольцы не подвели. Этих странных персонажей его спецпорученец Юрий Котелков опекал издавна. Потерянные в мире чистогана, многие с изломанной судьбой, они жаждали подвига. А иные были совсем не прочь умереть за Россию. При этом в большинстве своем они мучались от сознания невостребованной избранности. По заданию генерала эти чувства в них потихоньку, ненавязчиво культивировались.

Атаковав под покровом тьмы территорию лагеря, где, как им авторитетно сообщил Котелков, производились эксперименты по выращиванию универсальных солдат для мировой закулисы, они благодаря внезапности полегли не сразу. В этом сыграла свою немалую роль увлеченность вертухаев кровавой грызней, учиненной между собой мутантами. Как и запланировал Шуршалин, бойцам-добровольцам удалось, несмотря на потери, заложить изрядные порции гексогена по периметру ангаров, где содержались жуткие твари.

Взрывы уничтожили практически всех монстров. Отдельные покалеченные особи ушли в леса, где впоследствии окончательно озверели. Таким образом, ударный труд Орешкина пошел прахом. Он закономерно был взбешен и лично пытал плененных добровольцев. И запытал их до смерти. Дольше всех держался жилистый Гриша Таджик. Однако ничего достоверного установить так и не удалось.

Кто такой Юрий, конкретно никто не знал. Просто через него тек в их дырявые карманы какой-никакой финансовый ручеек. На кого же именно он работает, шуршалинский порученец умело скрывал. Вдобавок ко всему был Котелков теперь далеко — обросший густой щетиной, карабкался по памирскому склону. Генерал для большей безопасности отправил его отслеживать маршруты таджикской наркомафии. Это в его аналитической работе тоже могло пригодиться.

Получив информацию об успешном исходе операции, Шуршалин с удовольствием накатил стакан. Только уже не депрессивно, как недавно, а молодцевато крякнув. Теперь совесть не грызла его с прежней остервенелостью. И ему было по большому счету уже безразлично, какую цену придется за это заплатить.

Через несколько часов в Бункере

Берия впал в полную прострацию. Контроль над собой и над всем вокруг происходящим был им практически утрачен. В контакты с окружением он не вступал, запершись в самом дальнем отсеке своего подземного убежища, поблизости от бегемота. Запас законсервированной крови был уничтожен, по мистическому совпадению, одновременно с истреблением мутантов. Всему виной был обезумевший Харин.

Как и прочие долгожители, лишенный привычной дозы (Берия ни с кем не делился), он яростно затосковал по Зосе. Его единственная любовь была с ним разлучена и приневолена к сожительству с Берией. Любовницам своим нарком жизнь пролонгировать не стремился, предпочитая свежих. Соответственно умерла она уже много лет назад. Однако затянувшаяся рана на пороге небытия открылась вновь.

Убедив Лаврентия Палыча в том, что под воздействием лазерных, пси-и прочих вверенных ему излучений запасы волшебной крови могут приумножиться, он получил к драгоценной емкости доступ. Предположить злодейский умысел нарком не мог, ибо в этом сосуде жизни заключалось и обещание вечности для самого Харина. Однако истерзанная душа ученого уже не подчинялась банальной логике. С криком «Гитлер акбар!» он произвел каким-то загадочным образом полную аннигиляцию емкости с кровью и себя самого.

А тем временем обстановка на поверхности становилась все более угрожающей. В Кремле царила паника. Различные группы влияния грызлись напропалую. А их главарей приструнить было абсолютно некому. Трагизм ситуации усугублялся тем, что все ближайшие соратники Лаврентия Палыча были вовсе плохи. Они в буквальном смысле разлагались. Соответственно курировать некомпетентную и ограниченную ораву силовиков, приведенную ими к власти, было некому. Эти персонажи были вполне эффективны, только будучи направляемы невидимой, но непоколебимо властной рукой. В ее отсутствие они только хищно пилили реквизированные у олигархов активы, ни о чем ином не заботясь.

Только до всего ли этого было Берии теперь? Утратив после безумной выходки Харина остатки доверия к подземным обитателям, он общался теперь только с бегемотом. Но, даже теряя нить сознания, он сохранял мстительную свою природу. Обливаясь холодным, предсмертным уже практически потом, он настырно тыкал в морду благодушной скотине фотографии подозреваемых в организации нападения на мутантоприемник.

Даже толстокожему провидцу было отнюдь не просто вычислить Шуршалина (он давно был у Берии на смутном подозрении). И все же, помотав в тяжком раздумье тяжелым своим черепом, Хаусхофер уткнулся слюнявой мордой в портрет генерала. Благодарный Лаврентий Палыч зарылся лицом в складки шкуры серого гиганта и зашептал: «Подсказал бы ты, звереныш бессловесный, выжить мне как?»

Шептал он довольно долго. До тех пор, пока в мозгу как бы сама собой не зашевелилась, казалось бы, дикая, но, с другой стороны, вполне перспективная мысль. И он из последних сил потащился в лабораторию, где хранились колбы с препаратами, синтезированными из биоматериала доисторических долгожителей.

Он знал, что вакцина из крови Хаусхофера в ходе испытаний проявляла себя наилучшим образом. Мелькнуло, правда, воспоминание о незавидной участи академика Петрова, пошедшего фактически по тому же рискованному пути. Но иного выхода его разлагающийся мозг уже не усматривал. Под угрозой немедленной ликвидации трепещущий лаборант сделал Лаврентию Палычу инъекцию.

Мутировать Берия начал уже на следующий день. Стала на глазах дубеть кожа и распухать конечности. Но вместе с тем прорезывалась потихоньку и прозорливость глубинная — явно позитивный симптом. Агония прекратилась, сменившись бурным, даже неистовым развитием всех проявлений его обновленного организма.

Глядя на себя в громадное зеркало, прежде отражавшее, пусть несколько полноватое, но тем не менее такое милое ему тело, Лаврентий Палыч видел теперь не обретшего пока окончательной формы мутанта в лохмотьях лопнувшего френча. «Ну что ж, пусть хоть так», — подумал он. «Только вот с бабами теперь как?» — опечалился он сразу же, увидав чудовищно раздувшийся член свой, торчавший из разодранных в клочья галифе. «Ладно, приспособимся как-нибудь, — ободрил он сам себя. И тут же решил: — Однако двух бегемотов Евразии не прокормить». И, хищно оскалившись, побрел во тьму лабиринта, где некоторое время спустя разыгралась кровавая драма.

Ирак. Той же порой

Палач ждал казни. Теперь, как он когда-то на горной полянке постиг, его черед стать жертвой настал. Все случилось буднично просто. Хасан сдал его Мусе Аль-Закарийи, известному бенладеновскому подручному, развлекавшемуся в последние месяцы отловом на территории Ирака иностранных граждан.

Федора, усыпленного Басаврючьими чарами, взяли без сопротивления. Сам же демон, конечно, не растерялся и, выскочив из спортивной сумки, лежавшей на коленях Глебова, привычно уже, колобком покатился по пустынному бездорожью. Исламисты дали по подозрительному самодвижущемуся объекту залп из гранатометов. Но поднятая чародеем песчаная буря помешала прицельной стрельбе. Басаврюк ускользнул.

Аль-Закарийя обычно выдвигал какие-нибудь нереализуемые требования стране — родине своей очередной жертвы. Хотел было, узнав от Хасана национальность пленника, и от России потребовать вывода войск со всего Кавказа, а заодно и Поволжья. Однако тут в очередной раз подтвердилось русское народное наблюдение о тесноте мира. В бригаде, возглавляемой этим международным террористом, сражался, отличаясь бесстрашием и беспощадностью, чеченец Лом-Али. И родом был он как раз из того аула, за бесчинства в котором и получил Федор свое погоняло.

Не узнать убийцу своего дедушки молодой ваххабит, конечно же, не мог. А Аль-Закарийя не мог, в свою очередь, отказать одному из лучших своих муджахедов в просьбе подарить ему для лютой расправы этого неверного пса. И вот теперь, бесчеловечно избитый мстительным Ломом-Али, Палач валялся на земляном полу какой-то глухой партизанской норы и слушал, как «злой чечен точит свой кинжал».

Вспомнилось некстати, как покойный ныне отец читал ему в детстве стихотворение Лермонтова с этими зловещими строками. Тогда в немыслимо теперь далеком далеке они пугали маленького Федю, а вот теперь страха у него не было вовсе. Не было и липкой карамазовской жажды жизни (когда-то он был начитанным юношей, и теперь литературная хрень непрошено и настырно всплывала из глубин).

Поразительно, но даже не приходила ему в голову одна давняя установка. Опять-таки в детстве он увлекался подвигами героя Октябрьской революции Котовского. И ребячье воображение потрясло, что, ожидая в царских застенках казни, тот целыми днями делал силовые упражнения. И вовсе не для того, чтоб отвлечься. Он вполне прагматично рассчитывал, что, если убить ударом кулака палача, второго сыщут не сразу. Маленький Федя когда-то решил, что, попади он в такую беду, поступит так же. Ан, вот не поступал. Хоть и связан он был по рукам и ногам, но воин всегда найдет, как врага с собой взять, чтоб не зазря пропадать. Если надо, зубами загрызет.

Однако же теперь только одна тема, вытесняя все прочие, реально беспокоила Палача. Он снова и снова доискивался — должен же быть во всем с ним происшедшем какой-то смысл. Этим он и изводился в последние свои минуты на земле. То ли разбитая в кровь Ломом-Али башка не позволяла, то ли морок Басаврючий спал не до конца, но тяжко ему приходилось. Тем не менее он, стиснув зубы, упрямо отсекал внешнее и все глубже и глубже погружался в свои внутренние глубины. Там были тьма и муть. Они клубились. Но Палач чуял, что нечто за ними уже брезжит.

Лом-Али тем временем завершил зловещее свое дело — наточил до неимоверной остроты кинжал свой фамильный, дедом завещанный. Скрежеща зубами и матерно ругаясь, он вошел к Палачу. И тут Федор увидел отца Николая и понял: еще немного, и все прояснится.

Когда ваххабитское колено грубо вдавило Глебова в пол, а лезвие заиграло у него перед глазами (Лом-Али желал, конечно, не просто жизни его лишить, а попытать да поглумиться), так оно и случилось. Молчаливо и смутно видневшийся Кузнецов вдруг вспыхнул слепящим белым светом и отчетливо произнес слово, разом и открывшее Палачу мучительно чаемый смысл: «Искупление».

ЧАСТЬ II Трафик Троцкого

Пять лет спустя…

Свежевырванное сердце он стократно отточенным жестом взметнул к солнцу. Оно смутно и безжизненно маячило за оконным стеклом. Брызжущая кровью плоть неприятно вибрировала в ладони. Как-то по-заячьи буквально тряслась.

«Ну вот, блин, опять второго сорта попалось, а может, и вовсе третьего», — опечалился Генрих и с тревогой взглянул на подернутый дымкой солнечный диск. Но светило не подвело — ответило яростной вспышкой. Тучи разлетелись в клочья. Неистовые протуберанцы пробили атмосферу и долбанули по головам обитателей Земли и их хитроумным электронным приборам, внося сумятицу с неразберихой в те и другие.

— Показатели, быстро! — скомандовал Феликс. Но в ответ услышал только плотоядное чавканье из соседней, погруженной в мерцающую тьму комнаты. Заглянув в нее, он при свете компьютерного монитора увидел отвратительную и предельно неприглядную сцену. Майор увлеченно присосался к рассеченной груди только что умерщвленной жертвы, совершенно позабыв о своих ассистентских обязанностях.

— Вот ведь упырь долбаный, — не выдержал жрец. — Да очнись ты, Серега, потом пообедаешь.

— Ну че ты пиздишь не по делу? — раздраженно отозвался майор. — Много ты понимаешь, потом уже совсем не то будет. Сейчас же самый свежачок. А показатели твои нарастают. Где-то треть уже от проектных величин.

Перепачканный кровью майор Казаков буквально на миг оторвался от терзания тела, чтобы глянуть на экран компьютера, по которому ползли разноцветные змеи графиков, и снова вернулся к трапезе.

«А ведь я почти что Данко, — мелькнула в сознании Генриха задорная мысль. — Ну что с того, что он своим сердцем светил, а я чужими. Задача-то у нас одна — людей от тьмы избавить». Подумал и тут же спохватился: «Это что ж я эгоистические поползновения допускаю, все ж насмарку сейчас пойдет». Действительно, солнце, словно бы услышав эти неправильные, недостойные служителя жестокого, но справедливого культа мысли немедленно втянуло протуберанцы назад и снова уютно укуталось сероватыми облаками.

Неудачливый жрец обессиленно рухнул на пол прямо в лужу не остывшей еще кровищи. С досады запустил затихающим сердцем в упыря майора. Тот среагировал молниеносно — не отрываясь от тела, поймал и засунул его во внутренний карман пиджака. Профессионализм, как говорится, не пропьешь. Чужое сердце еще немного потрепетало возле его, навеки оледеневшего, и замерло окончательно.

«Да, над концентрацией мысли еще работать и работать, — между тем самокритично размышлял Генрих, — а ведь времени-то не так много. Не сегодня завтра могут и выпасти нас. Уж больно майор беспредельничает. Засада какая-то получается, — констатировал он, наблюдая за ненасытным сотоварищем. — Самому заготовкой заниматься нельзя, потому как не до медитаций тогда будет, а Серега так по ходу лютует, что до добра это точно не доведет. Да и экземпляры, честно говоря, левоватые. Конечно, количество в качество, может, и перейдет, вот только дождемся ли?»

Генрих угрюмо поднялся и подошел к окну. Практически с вершины одной из сталинских высоток открывался захватывающий вид. Город уже вовсю жил своей торопливой утренне-будничной жизнью. Муравьишкам, суетившимся внизу, по барабану было все, и прежде всего — собственная стремительно прогрессирующая деградация.

— Москва, блин, как много в этом звуке, — мрачно прошептал жрец и прижал лоб, пылающий горячкой национальной революции, к оконному стеклу. Ледяной ветерок проникал сквозь старые рамы, бодрил. Однако ему, неуемному, хотелось большего. Генрих распахнул окно и шагнул в пустоту.

* * *

Полковник Владимир Козлов с самого утра буквально занимался разгромом Чистопрудненского джамаата. Бегал с бойцами по московским дворикам, кричал ваххабитам, что, мол, «сдавайтесь, вы окружены». Сам при этом понимая бессмысленность подобных призывов. С одной стороны, адресовались они закоренелым смертникам, с другой — никто, конечно, окружен не был. Какое там… При том бардаке, который в последнее время стал повсеместен в России и день ото дня только нарастал, кого-либо окружить реально так, без балды, было абсолютно невозможно.

Пока спецназовцы с фальшивым энтузиазмом обстреливали окна очередной квартиры-убежища экстремистского, он присел устало на бортик детской песочницы. Закурил прищурясь. «Как будто в казаки-разбойники играем», — подумал уныло Козлов и сразу вспомнил детство. Разве мог он тогда, обычный московский пацан, веснушчатый и драчливый, представить себе, что лет эдак через двадцать каких-то в родном его городе молодые ребята (точно такие же, как прежние его старшие товарищи, игравшие в этих же дворах на гитарах под портвейн и водочку) будут носить чужие, нерусские имена, а называть себя станут шахидами? «Не мог», — решил Козлов и со злой досады уронил голову в пропахшие порохом ладони.

И перед глазами непрошено пронеслась жизнь — непутевая, конечно, с точки зрения нуворишей и ренегатов, однако постыдного он в ней на беглый взгляд ничего не увидел. Но дать ей более взвешенную оценку не позволили, как это не раз бывало, враги.

Ваххабиты с криками «Аллаху акбар!» пошли на прорыв. Козлов упал на колено и открыл огонь. Вороненый ствол хищно вцепился мушкой в чью-то белобрысую голову, перехваченную зеленой лентой. В бою он о приятелях детства, к счастью, не вспоминал и движущиеся мишени с ними не отождествлял. Грянул меткий выстрел. И Владимир увидел, как кровавое пятно расплылось на сукне, испещренном арабской вязью исламистских лозунгов. Однако тут из подъезда грянул гранатомет, и полковника накрыла взрывная волна.

Благополучно очнувшись минут через десять, он выслушал донесение командира спецназа о том, что ваххабиты тем временем умудрились беспрепятственно ворваться в здание театра «Современник» и заминировать все входы и подходы. Козлов даже не удивился. В последнее время контртеррористические операции неизменно развивались по самым херовым сценариям. А по-другому и быть не могло, собственно. Ведь в спецслужбах остались только уж вовсе ни на что не годные персонажи, да вот такие, как он, тоскующие о былом патриоты. В чем-то, пожалуй, самураи…

Владимир, правда, и среди последних был исключением. Ведь он в этот период хаоса и безвременья, когда крысы бежали в разные стороны с тонущего лубянского корабля, как раз на него вернулся. Дело в том, что в период недавнего торжества чекистской диктатуры, завершившийся внезапной и чудовищной катастрофой, он трудился простым незаметным нотариусом. Хотя и душила его постылая бумажная круговерть, но честь офицерская, которую ему как-то посоветовал беречь смолоду сгинувший неведомо куда наставник, не позволяла участвовать в кровавом беспределе, творимом его коллегами. Умом он, конечно, понимал его полную оправданность и глубокую целесообразность, вот только сердце наотрез отказывалось подчиняться зловещим велениям разума. И оно, в конечном счете, не обмануло Козлова.

Гибель последнего президента в результате трагически нелепого (однако по большому счету спровоцированного опять-таки экстремистами) происшествия повлекла за собой лавинообразный распад всего привычного миропорядка. Безвременная кончина лидера совпала с полной утратой спецслужбами компьютерного контроля за ситуацией. В результате хакерских атак интернет-террористов были утрачены абсолютно все базы данных: на агентов и сотрудников, террористов и просто потенциальных оппозиционеров. Все эти гигантские информационные массивы были порушены начисто, буквально стерты в порошок. Разумеется, подрывные элементы, ощутив, что нет за ними сурового чекистского пригляда, полезли из всех щелей. Поползли со мстительным стремлением разорвать страну. Тут как тут, конечно, оказались и мировая олигархическая закулиса, и американский империализм, недаром дожидавшиеся своего часа.

«И страны не стало», — обреченно прошептал полковник, устремив глаза, подернувшиеся непрошено набежавшими слезами, к тусклому солнцу. И тут светило внезапно вспыхнуло немыслимо острыми, яркими лучами. Козлов упал на колени и уткнулся опаленными зрачками в сугроб.

* * *

Генрих по паспорту был никакой не Генрих, конечно, а самый обыкновенный Гарри. Мать, интеллигентная в целом женщина, фанатела при этом принцессой Дианой. И назвала сына в честь одного из принцев.

Бабья доля ее не задалась. Точно как и у венценосного идола. Оттого и рос Гарри безотцовщиной, оттого и увлекся с подростковых лет человеконенавистничеством. И переименовался в честь рейхсфюрера Гиммлера.

Подельники его по лютым расправам с врагами белой расы сие погоняло признавали, ибо был он не по годам прозорлив и удачлив. Очередным подтверждением чему стало его спасение (единственного из собранного майором отряда) после подземной операции.

С той поры они и скорефанились. Майор, следуя указаниям Дзержинского-Розенберга, узнавал от него азы расовой теории. Время для этого имелось, поскольку они совместно пребывали на нелегальном положении вследствие художеств, учиненных обоими. Но ныкались по подмосковным дачам они недолго.

Генрих издавна, как и все активные неонацисты, был под колпаком у Мюллера. Того самого, шефа гестапо. Пребывал он теперь на лунной базе Четвертого рейха, управляя оттуда посредством всяких внушений и излучений разветвленной агентурной сетью.

Непосредственно с Мюллером Генрих общался только однажды. И разумеется, телепатическим способом. Шеф гестапо открыл ему, как верному национал-социалисту, кое-какие тайны. В частности, Генрих узнал наконец, почему космическая экспансия человечества безнадежно буксовала. Он никогда не мог понять, как оно так получается, что в компьютерной сфере, к примеру, то и дело революции происходят, а космические корабли, как и в конце двадцатого века, все так же уныло нарезают круги вокруг родной планеты. Вместо того, чтобы отчаянно рвануть в звездные дали.

Объяснялось же все на удивление просто. Первая же лунная экспедиция америкосов столкнулась с арийскими колонистами, которые с помощью межпланетных демонов погрузили их в состояние неземного ужаса, не отпускавшего их и по прибытии на Землю. После и советские, и штатовские секретные экипажи на снаряженных новейшим оружием аппаратах пытались прорвать нацистскую блокаду Земли, но неизменно гибли в схватке с гораздо более высокоразвитым противником.

Паралич власти, а затем и хаос, случившиеся в России вследствие неполной вменяемости трансформировавшегося Берии, позволили экстренно перейти к реализации главной, тайной и высшей задачи гитлеристов. Для ее осуществления требовалась тотальная мобилизация всех адептов.

Генрих с майором были на летающей тарелке вывезены в Мексику, где прошли ускоренный курс нагуалистской магии. И теперь могли вполне уверенно проводить ритуалы, игравшие в общем глобальном плане одну из ведущих ролей.

Генрих был убежден, что целью их является умерщвление дегенератов и, напротив, пробуждение в не совсем пропащих россиянах арийской крови, превращение их в полноценный материал для грядущего сверхчеловечества. Однако истинные намерения Мюллера и прочих высших нацистов-лунатиков были иными.

Их план был поистине зловещим. От сотворения мира никто не дерзал замысливать такое. Но ведь недаром фюрер говаривал, что те, кто видит в национал-социализме исключительно политическое явление, фатально заблуждаются…

* * *

— Ну, Юр, вот и ссучился губер-то наш. — Яркая скуластая брюнетка скинула на пороге избы длинную норковую шубу, оставшись в ультракоротком черном платье и валенках.

— А все к тому и шло, Гюльчатай, — улыбнулся в ответ командир партизанского отряда имени Аркадия Голикова Юрий Котелков.

— Вчера пакт секретный с китайцами подписал, падла, — продолжила докладывать агент Гульнара (Гюльчатай ее в целях конспирации называли партизаны).

— И на каких же условиях? — Юрий налил девушке чаю из пузатого старинного самовара.

— Томская область теперь провинция Китая, а долбоебу этому пожалован титул вана и сто миллионов юаней, — села, закинув ногу на ногу, на грубо сколоченную табуретку Гульнара.

— Да, оборзели вконец китайские товарищи, — задумчиво протянул партизан. Чувствовалось, что зреет в его изболевшейся народными бедами голове замысел священной мести агрессорам. Девушка доверчиво и восхищенно следила за этим грозным и многообещающим мыслительным процессом.

— Так-так, значит, сегодня ревтрибунал собираем, а на следующей неделе исполним гада, — констатировал наконец Юрий и добавил: — Спасибо тебе, Гуля. Последние дни тебе в этом крысятнике осталось мучиться. Скоро в отряд. Только, смотри не расслабляйся, бдительность не теряй. Китайцы вычислят — запытают.

— Да о чем ты, Юр, что я, первый год замужем? — ухмыльнулась девушка и призывно растянулась на простой деревянной скамье.

Партизанский вожак был видным мачо, за счет чего и вербовал всегда полезных девчонок с успехом. Кроме того, он в былые годы, служа госбезопасности, прошел спецподготовку по женской части (его природное обаяние, конечно, было отмечено и не осталось без последствий). Тогда-то, беря по спецзаданию в оборот слабые половины олигархов, он и познал сокровенные глубины женской психики. Это впоследствии не раз ему способствовало во многих инициативах.

И сейчас он понимал, что не в праве отказать Гульнаре, измотанной постоянным нервным напряжением и гнусностью импотента-губернатора, в толике тепла и участия. Хотя и было ему по большому счету не до ее прелестей. Не терпелось детально и всесторонне разработать план ликвидации. Юрий, однако, не подал виду и радушно обнял девушку.

Она не первый год, будучи секретаршей губернатора-перерожденца, орально его обслуживала. В результате чего и была в курсе самых потаенных его замыслов. Поначалу у партизан теплилась надежда, что глава области, коммунист и державник в прошлом, все же сумеет выстоять, не поддастся давлению и посулам южных соседей. Однако повальная эпидемия предательства скосила и его — опытного хозяйственника и в целом грамотного управленца.

После краха диктатуры в Москве подсуетились прийти к власти недобитые демократы. Но власть их распространялась только на территорию Среднерусской возвышенности. И поволжские, и сибирские региональные бароны присягать им на верность отказались. То есть попросту перестали платить налоги. Демократы же и в силу либеральных убеждений, и по причине тотальной зависимости от Запада применить против них силу не могли. Так и жили — не вместе и не врозь. Границ между регионами пока что не было, но не было и общего управления. Каждый губер как мог обходился своим умом.

А поскольку выдающихся мыслителей среди них не обнаруживалось, то плясали они под дудку местных олигархов и зарубежных шпионов, буквально наводнивших страну. Кстати, российские ядерные арсеналы, воспользовавшись хаосом, взяли под контроль где американские «зеленые береты», а где спецназы объединенной Европы, управляемой теперь, после серии финансовых кризисов, советом транснациональных олигархов.

Случилось это в одних случаях при попустительстве, в других — при полной поддержке российских властей всех уровней. Умаявшись нести груз геополитической ответственности, они только и мечтали от него избавиться, чтобы на приволье отдаться распиловке остатков национального достояния.

Заниматься этим им пока дозволяли. Дело в том, что мировые властители пребывали в недоумении относительно того, как взять под контроль все эти гигантские фактически бесхозные пространства так, чтобы не спровоцировать глобальный военный конфликт — войну за российское наследство. Только китайцы времени даром не теряли. На ядерные объекты они не полезли, а просто принялись по-тихому прибирать к руками приграничные территории. Народ на это взирал вполне безучастно, усталый от бесконечных катаклизмов и исторических катастроф, а больше всего — от себя самого.

— Захара съели! — истошный крик кого-то из партизан грубо прервал любовные утехи Юрия и Гульнары. Партизанский командир, запахнувшись в тулуп и прихватив автомат, выскочил из избы. Действительно, у самого крыльца в центре безмолвного круга бойцов лежали окровавленные останки, даже скорее огрызки, Захара, его, Юрия, ординарца.

* * *

Агент мировой закулисы Джеймс Блонд прибыл в Москву, как и было ему положено, со специальной миссией. Высший совет международных финансовых кровососов и сопряженная с ним масонская ложа нередко давали ему личные поручения. Новое задание на первый взгляд было ему как-то не по профилю.

Просторный лимузин мчал его по утренней Москве. Он любил этот город и с интересом наблюдал сквозь бронированные стекла за переменами в его многовековой жизни. Дед спецагента был власовцем. И после войны служил с радостью любым врагам красного режима. Внук унаследовал от него весьма недурной русский и ненависть буквально к каждому проявлению чекизма.

Череда катастроф, внезапно и неотвратимо рухнувших на страну и державшую ее в рамках репрессивную систему, смела этот колосс, как выяснилось, даже не на глиняных, а на песочных ногах. Отчаянная, безоглядно жертвенная работа террористов сделала свое дело. А ее плодами, как и планировалось, воспользовались хозяева глобальной финансовой паутины, никогда не ошибавшиеся в выборе объектов для инвестиций.

Короче говоря, Блонд с чувством глубокого удовлетворения приближался к Кремлю — некогда цитадели советизма и чекизма, а ныне — гнезду выкормышей западных спецслужб.

Сверкающе-белый лимузин лихо затормозил на Соборной площади. Секьюрити подобострастно распахнул дверцу. Блонд повел плечами и покрутил головой.

После недавнего триумфа демократии с кремлевских башен посбивали рубиновые звезды, но и имперских орлов сажать на них не стали. Так и торчали они елками вечнозелеными в неприветливом сером небе. Кресты на храмах пока оставили. Хотя всерьез сейчас рассматривался вопрос об их снятии.

Тем самым надеялись удовлетворить чаяния исламистов, все активнее терроризировавших столицу.

— Рады, безмерно рады, — принялись причитать подбежавшие гурьбой деммарионетки. Он в ответ вежливо, но чуть брезгливо улыбался.

— Мистер Блонд, мне надо срочно поговорить с вами тет-а-тет, — почти сразу оттер его от своих настырных коллег спикер Госдумы (он теперь после ликвидации института президентства, как антилиберального, был самым главным). — Признаюсь без обиняков, только на вас надежда. Уже сил нет никаких. Каждую ночь ко мне приходит потусторонний бегемот.

* * *

Лом-Али, перебирая четки и поглаживая огненно-рыжую свою бороду, сидел в режиссерском кресле на сцене театра «Современник». Все здесь было ему чуждо и неприемлемо. Взорвать такое непотребное ни на что благое заведение, по его убеждению, сам Аллах велел. Заложники-актеры в зрительских креслах трепетали. Уж больно угрюмым и нелюдимым был тот, от кого зависели сейчас их бренные жизни. Они слишком явственно ощущали — от такого ждать пощады не приходится.

По проходам между тем шныряли юные моджахеды, умело минируя все, что ни попадя. Преобладали среди них славяне. С тех пор как весь Северный Кавказ превратился в клокочущее вооруженными конфликтами месиво, туда, как в былые века на Дон, стекались молодые и горячие разных племен и народов. Большинство в итоге вставало под ваххабитские знамена.

Чекистский режим, успешно истребляя правоориентированных экстремистов, с исламскими джамаатами, стремительно плодившимися в горских республиках, совладать не мог. Лубянские просто удерживали кое-как регион под контролем, подогревая межнациональную напряженность, провоцируя кровную вражду местных кланов. Короче, по мере сил разделяли и властвовали, сея братоубийственность на многострадальной земле, видевшей Ноя, Хаджи-Мурата и Шамиля Басаева.

Однако смута, разразившаяся в стране, опрокинула кавказский клубящийся насилием котел. И его содержимое начало стремительно затоплять Центральную Россию и столицу само собой. Чистопрудненский джамаат был одним из самых мощных и перспективных. Связано это было с тем, что духовно его окормлял лично Абу-Джихад, крупный теоретик ваххабизма, проживавший с детства в одном из переулков, сбегавших от Покровки вниз. Его-то проповеднический дар и зачаровывал не находившую иного смысла славянскую молодежь.

Парадоксальным образом он даже в период диктатуры не был репрессирован. Объяснить это можно было лишь немыслимой изощренностью его ума. Творения Абу-Джихада были столь глубоки, что донырнуть до дна, где и таилась тотальная античеловеческая агрессия, эксперты спецслужб были не в силах. А оттого, проявляя преступную халатность, не придавали им надлежащего значения.

Бойцы Лома-Али, который был военным лидером джамаата, вели неспешный огонь из окон театра по то и дело перебегавшим туда-сюда спецназовцам. А сам он тем временем думал, что бы такое за жизни заложников потребовать. Ему казалось, что реально пора уже синюю полоску на российском флаге заменить зеленой, а на белой — неплохо бы написать «Аллаху акбар!». Однако без консультации с Абу-Джихадом он на это не решался. Оттого и теребил бороду все неистовей и неистовей.

Лом-Али был моджахедом со стажем. Начав свой боевой путь в окрестностях родного аула во Вторую чеченскую, он позже перебрался в Ирак. После же много где побывал, успешно сражаясь то с российскими, то с американскими шайтанами. На Москве осел он недавно. Обстановка здесь была сложная, как ему не уставал объяснять Абу-Джихад. Привычные для Лома-Али методы не всегда были адекватны. А ему так хотелось иной раз устроить в каком-нибудь отдельно взятом микрорайоне компактный, но запоминающийся холокост.

Размышления моджахеда были прерваны неясного происхождения грохотом над головой. Он резко взметнул к потолку бороду — прямо на него камнем падал некто окровавленный со здоровенным и странно сверкающим ножом в руке.

* * *

— Это что ж за зверь его так? — всплеснула руками Гульнара, выбежавшая на крыльцо избы следом за Юрием.

— А это и не зверь вовсе, есть такая маза, — протянул задумчиво бывалый таежник (успевший, впрочем, и в Чечне «поохотиться») Валера Кривых. Он присел и принялся внимательно изучать истерзанную плоть сотоварища. Поцокал языком и продолжил: — Разделали Захара грамотно. Гляди — филейные части отрезали и выпотрошили по уму.

Партизаны молчали потрясенные. Командир каменел лицом. Только Гульнара тихонько всхлипывала, припав к покосившимся ступенькам.

— Где нашли? — спросил Юрий у бойцов, притащивших тело из тайги.

— Верстах в пяти отсюда, в овраге. Волки над ним уже собирались, — доложил молодой боец с алой октябрятской звездочкой (коммунистическая атрибутика была в дефиците) на черной вязаной шапке.

— И кто там в округе промышлять может? — деловито, стараясь не выдавать собственной потрясенности и пытаясь не глядеть на труп, в общем-то, ставшего близким ему человека, поинтересовался командир.

— Да там верстах в семи к западу сектанты обитают, но вроде люди божьи, по слухам. Хотя никто из наших их пока не встречал, — словно бы оправдываясь, сообщил парнишка.

Партизаны перебазировались в эту покинутую давным-давно деревушку буквально пару дней назад, после того как та же Гульнара сообщила, что старый район дислокации вычислен вездесущими китайцами (их спецназ уже вовсю шнырял в округе). Соответственно толком осмотреться да приглядеться к соседям у котелковских бойцов времени не было.

— Значит, пора повстречаться, — рубанул Юрий. И внутренне покорил себя за явный недосмотр и упование на авось. Но бойцам вида не подал и отдал приказ: — Левченко, Кривых, Сабуров, Абрамян, ко мне!

У Котелкова было давнее правило, привитое ему покойным уже старым зубром генералом Шуршалиным, — никогда не оставлять непонятки на потом. Потому как они непоправимо разлагают коллектив. Бойцы впадают в задумчивость, а она — главный враг решимости. Рефлексировать же может себе позволить только командир, да и то по праздникам.

Уже через каких-то полчаса, проинструктировав Гульнару и тепло с ней простившись, Юрий во главе небольшого отряда выступил в поход. Заснеженная тайга была, как обычно, величава и загадочна. Свинцовые облака, казалось, пригибают к земле верхушки мохнатых елей. А их колючие лапы норовили преградить путь небольшому, но отчаянному отряду. При этом чем дальше партизаны углублялись в чащу, тем почему-то тревожнее становилось у них на душе. Что-то зловещее как будто висело в звенящем стылом воздухе и постепенно сгущалось, сдавливая сердца бойцов ежовыми рукавицами ужасающего предчувствия.

Юрий бывал в разных передрягах, видел смерть разных видов и сортов. Срывался в пропасти. Тонул в бурных реках. Погребала его земля, вздыбленная взрывом. Наконец горел он даже как-то в танке. То есть все стихии, с какими человек дело имеет, норовили его поглотить. Только он не давался.

После исполнения последнего задания генерала госбезопасности Шуршалина, ввязавшегося в гибельную для себя борьбу против разрушительного для родины заговора, Котелков отправился на Памир. Любивший его, как сына, генерал знал, куда услать Юру, чтобы уберечь его от мстительной руки неумолимых внутренних врагов. Оттуда он совершал рейды и в Афганистан, и в Пакистан, налаживая связи-контакты, каковые могли бы сыграть немалую роль в грядущем (Юрий в это безоговорочно верил) возрождении геополитического могущества России. И непременно (он опять-таки не сомневался) она будет Советской.

Так вот, даже в самых зловещих пещерах горного массива Тора-Бора, где одно время ныкался легендарный Бен Ладен, он не ощущал такого стрема, как здесь, среди родных сибирских елок. И бойцы впали в массовый психоз недаром…

* * *

— Ну вот, представьте себе — белая дорога. Не широкая, не узкая, а такая, к примеру, как Китайгородский проезд, — начал свой рассказ спикер российского парламента Германцев. И продолжил, заметно нервничая, а оттого то и дело кося глазами на дверь: — И бежит она через океан. Точнее, прямо по нему, по волнам то есть. И я так понимаю, не вижу, ну сами знаете, как во сне бывает, а осознаю, что конечный пункт у нее здесь — в Кремле.

Германцев выпалил наболевшее и осекся, глядя почему-то в ужасе на Блонда. Тот постарался максимально доверительно улыбнуться и успокоил несчастного:

— Продолжайте, Ефим Семенович, я, конечно, не психоаналитик, но ничего тревожного пока в вашем сновидении не обнаруживаю.

— Именно что пока, — встрепенулся и вышел из столбняка спикер. — Дальше — больше. Я вдруг вижу, что по дороге идет кто-кто. Лицо все в крови, а сам в черной коже.

— А вы, я извиняюсь, садомазохизмом не балуетесь? — с трудом скрывая внезапно ставшее необоримым раздражение, уточнил спецагент.

— Да при чем тут моя личная жизнь? — гневно покраснел демократ. — А бегемота вы как объясните?

— Какого бегемота, Германцев? Излагайте конкретно, или вы хотите, чтобы я сообщил кое-кому, что у вас белая горячка, провоцирующая склонность к зоофилии? Полагаете, вам более адекватной замены не найдется? — мрачно осведомился Блонд.

— Бегемот прибегает из ниоткуда и топчет дорогу, — истошно заорал спикер, словно бы вовсе не слыша отрезвляющих слов. — Да, блядь, стирает ее в порошок, в пыль, а сам на меня рычит и скалится, что, мол, сожрет меня, если служить ему не буду. Прямо надвигается всей тушей, бурый такой, огромный. И чем ближе ко мне, тем он меньше на бегемота похож, а просто какое-то нечто булькающее. А потом оно уже раз — и со всех сторон, А я, как в болоте, в нем захлебываюсь и просыпаюсь.

Германцев опустошенно умолк и уставился в пол, сотрясаемый какими-то внутренними конвульсиями. Он по-прежнему был кудряв и моложав, но из глаз напрочь исчезла так характерная для него прежнего раздолбайская беззаботность. В них поселился кромешный, неизбывный ужас затравленного, потерявшегося в чудовищном мире кролика.

Блонд гадливо наблюдал за этим человеко-студнем, размышлял недоуменно: «Что же так высших братьев-мастеров встревожило? Просто больной придурок, он и раньше-то небольшого ума был, а как власть на него свалилась, и последнего лишился. Но делать-то мне нечего, придется эту галиматью дешифровывать».

Агент встал, прошелся (руки за спину) по залу.

— И давно это с вами? — резко обернулся к измученному спикеру.

— Дорога с месяц как видится, а бегемот почти сразу, как я в должность вступил, приходить начал, — не поднимая глаз, сообщил Германцев.

— Белая дорога — это кокс, как я понимаю. Давно подсели? — уточнил на всякий случай Блонд.

— Ну, какая, в самом деле, разница? — всплеснул руками спикер. — Вы что, когда-нибудь с подобными эффектами от его употребления сталкивались, слышали о таком?

Агент решил, что спрашивать, собственно, больше нечего. Надо переждать, кремлевским воздухом подышать, что ли. Раз рациональных ответов не подыскивалось, приходилось уповать на интуицию. Она у Блонда была донельзя развита. Никак не меньше интеллекта. Что и послужило, как он теперь догадывался, причиной того, что разгадывать этот сумбурный ребус отрядили именно его.

Между тем требовалось в данном случае не столько это, без сомнения, замечательное свойство, сколько умение видеть сквозь толщу времен (такие специалисты в распоряжении всемирной олигархии, конечно, имелись). У Блонда же подобное зрение пока даже не прорезывалось. Иначе он, познакомившись с темой, обсуждавшейся без малого сотню лет назад в том самом зале, где они с Германцевым сейчас находились, понял бы многое…

* * *

— Этот вариант, только этот, — процедил сквозь зубы неумолимый Троцкий, тыкая когтистым пальцем в пирамидообразную модель ленинского мавзолея. При этом широким жестом смел на пол кипу других проектов увековечивания любимого вождя.

— Но почему, в конце концов, Лев Давидович? — не выдержал Бухарин. — На каком основании вы навязываете партии ваши модернистские вкусы?

— А вот на каком, — цинично усмехнулся Троцкий и насыпал на красный кумач цековского стола белоснежный сугробик кокаина.

Прочих старых большевиков аж передернуло, и тут же к нему потянулись одна за другой дрожащие руки. Однако глава рабоче-крестьянской Красной Армии безжалостно дунул, и вожделенный порошок бесполезным маревом повис в воздухе. Товарищи заскрежетали зубами и упали, обессиленные, в кресла. Выглядели они, прямо скажем, не лучшим образом — красные дрожащие веки, пересохшие высунутые языки. Троцкий злорадно усмехнулся, ощущая безграничность своей над ними власти.

Только Сталин мрачно покуривал в углу трубку. Иосиф Виссарионович, единственный из членов ЦК, не был наркозависим. Вино пил, табак курил, а вот чтоб кокс долбить — ни-ни. Но он пока был в явном меньшинстве, а потому не мог противостоять грубому троцкистскому диктату. Он только-только приступал к формированию своей железной гвардии, свободных от наркозависимости партийцев. Отбор вел тщательно, событий не форсировал. Хотя знал бы он тайный смысл необъяснимой на первый взгляд упертости Льва Давидовича, может, и не стал бы медлить — позвал бы верных Буденного с Ворошиловым, отдал бы Москву Первой Конной на поток и разграбление. Однако не знал…

Дискуссии о том, как должен выглядеть вечный приют Ильича, велись уже неделю. И весь этот немалый срок вожди революции были лишены ставших с осени семнадцатого привычными доз. Колбасило их, понятно, не по-детски. Троцкий вполне убедительно объяснял отсутствие порошка перебоями в поставках. А их, в свою очередь, — происками оппортунистов. И вот теперь он абсолютно недвусмысленно дал партийной элите понять, что лгал, что держит их всех в кулаке, по-прежнему полностью контролируя трафик, и что никому не позволит идти против его генеральной линии.

Начинался диктат Льва Давидовича исподволь — с момента его возвращения из последней предреволюционной эмиграции, что протекала в Америке. Полиция Временного правительства от агентов в среде подрывных элементов уже очень скоро по его прибытии получила скандальную информацию — большевики обзавелись крупными запасами кокаина, посредством которого ведут агитацию среди балтийских матросов. Богемные увлечения братишек позабавили сыскарей, и не более.

А стоило бить тревогу. Поскольку кокс не простым был, а заговоренным. В потребителях он пробуждал неутолимую жажду мировой революции и звериную лютость к ее врагам. Это была работа мексиканских колдунов-брухо, с которыми Троцкий в прямом и переносном смысле снюхался за океаном. У них был, кстати, свой интерес.

Красные, согласно их видению, призваны были отомстить белым, то бишь расе бледнолицых, за истребление индейцев обеих Америк, за разрушение их величественных цивилизаций. Были у них и иные, еще дальше идущие и неизмеримо более зловещие планы. Революция в них играла роль лишь служанки высших (точнее, низших) неизвестных. И понеслось…

Лев же Давидович со временем сам перестал понимать, что движет им в его борьбе — учение Карла Маркса или заветы Дона Хуана (самого близкого ему брухо). Это он, старик в дырявом пончо, с то и дело вспыхивающими зловещим огоньком глазами, прислал ему ровно неделю назад заказным письмом рисунок — ступенчатая пирамида, а на ней надпись: ЛЕНИН.

* * *

Генрих немного полетал вокруг шпиля высотки. Покувыркался в воздушных потоках и, утомившись, присел на какое-то архитектурное излишество. Нехитрому для мексиканских колдунов умению парить над долинами и взгорьями, поросшими кактусами, да над зеленым ужасом сельвы обучил его брухо Хуан, который и проводил с ним курс «молодого бойца», по заданию Мюллера.

Майор колдуном был попросту вампиризирован, поскольку, согласно экспертному заключению, для работы с зоной неведомого, с зоной сверхчеловеческой Силы — Нагуалем, он был непригоден. Генрих — другое дело…

Дон Хуан раскрыл ученику, между прочим, главный секрет бытия — все, что ни на есть, и все, чему еще только суждено стать, должно быть оплачено кровью. В том числе и даже прежде всего — благодатный солнечный свет. Если соответствующих богов не питать кровью, они с досады и голодухи попросту погасят светило. В этом индейцы были уверены накрепко.

Мысль эта и Генриху приглянулась. Она, почудилось, дает ключ к пониманию последних смыслов. И он с увлечением погрузился в яркий и зловещий мир бесчеловечного культа.

Впрочем, Мюллер определил его на обучение, разумеется, с далеко идущими намерениями. И именно эти-то намерения позволили столковаться арийцам с теми, кто все белое люто ненавидел. Дело в том, что Новый Мир, каковой должен был бы родиться, точнее, возродиться, в итоге всех этих операций был вожделенной целью что тех, что других.

Короче говоря, лунные нацисты планировали глобальный катаклизм. Раскалив Солнце, путем массовых жертвоприношений, а также по сговору с космическими демонами, они не просто новый потоп замышляли вследствие таянья всех какие ни на есть льдов. Они, используя сомнамбулические вояжи Лавкрафта, договорились о взаимодействии с подводным Злом. Необходимо было синхронизировать потоп и тонко рассчитанные подвижки земной коры.

И тогда свершилось бы великое — современные континенты, населенные дегенератами, погрузились бы в океанскую пучину. А со дна поднялись бы острова древних — Арктогея и Атлантида.

Лунные колонисты, а также их собратья из Новой Швабии, что в Антарктиде, с Северного полюса и иных заповедных мест собрались бы там и дали бы старт новой эре — Золотому веку Сверхчеловека.

Брухо они соглашались инкорпорировать в элиту, поскольку обнаружили у большинства из них первую — арийскую группу крови. Впрочем, планы самих брухо не вполне совпадали с вышеописанным грандиозным триумфом воли…

Что сердца рвать, что в небе парить, у Генриха получалось неплохо. Способности к запредельному в нем жили действительно несусветные. Однако сам он в них до конца уверен не был. Адепт кровавого культа резонно опасался все же уходить в дальние перелеты. Но и домой, однако, возвращаться не хотелось.

«И хрен ли там делать, — думал он, зависнув на манер врубелевско-лермонтовского демона над Москвой. — Упырь этот беспонтовый нажрался небось до отвала и на боковую в гроб залег». Генрих с досадой плюнул, сконцентрировав в своей ядовитой слюне все клокотавшее в нем презрение к обывателям и их городу, готовому шлюхой распластаться то под чекистскими недоумками, то под дегенератами-демократами. Задумчиво проследил за полетом белого сгустка.

«Надо по уму все же персонажей подбирать, — вернулся он к тяжким своим размышлениям. — Майор-то все больше коммерсов хватает по кабакам ночным. Скины и вовсе по привычке чурок-гастарбайтеров таскают. А ведь ацтеки только воинов плененных вражеских в жертву приносили, а всякую шелупонь — типа там крестьян, ремесленников — не трогали. Вот и результат был, что называется, налицо. А если низшие касты потрошить продолжать, солнце путем не разгорится».

Вот только где брать этих истинных воинов, у которых сердца не дрожали бы ни в груди, ни вне ее, было непонятно. Погоны на плечах — это в нынешнюю эпоху тотального вырождения отнюдь не показатель — их кто ни попадя таскает. Генрих заглянул в зеркально отполированное лезвие жертвенного обсидианового ножа. Там иногда он кусочками видел будущее. Но солнце заволокло опять напрочь, и пророческие глубины древнего клинка остались непроглядны.

— Опять суки-янки свое метеорологическое оружие в ход пустили, — выругался Генрих. Действительно, в ЦРУ догадывались, что глобальная жара — дело рук врагов прогрессивного человечества. И, как могли, укутывали Землю в облака.

И в этот безрадостный миг монотонный городской гул, доносившийся снизу, разорвали выстрелы. Генрих с высоты вгляделся. Неподалеку от соседней станции метро шла оживленная перестрелка. Это полковник Козлов гонял ваххабитов. И что-то екнуло в груди у «демона». Почуял он, что там и найдет он подходящего кандидата в жертвы.

Генрих усмехнулся: «Я прям, как Хищник из одноименного кинофильма, — где стрельба, туда меня и тянет». Однако уйти в ассоциации он себе не позволил, а вместо этого мощно оттолкнулся от стены высотки и понесся в воздушных струях к опоясанному вспышками выстрелов театру «Современник».

* * *

— Ну и какого же хера, позвольте поинтересоваться, вы, полковник, до этого джамаата доебались? Чем они вам не угодили? — поинтересовался депутат Кабанов, багровый от возмущения. Он прибыл к «Современнику», всполошенный звонком Абу-Джихада. Философ-мистик регулярно перечислял ему на счет крупные суммы саудовского происхождения. Поэтому парламентарий никак не мог оставаться равнодушным к притеснениям мусульман.

Казаков о причинах обеспокоенности своего собеседника догадывался. И даже пожалел, что к нему вернулось зрение — опять эти паскудные рожи видеть. Они, их обладатели, яростно и сладострастно насиловали его несчастную родину, а Козлов ничего не мог поделать. Погоны обязывали на вытяжку перед этой сволочью стоять.

— А что, по-вашему, терпеть беспредел этот? — все же не выдержал он. — Нам сигналы от населения что ни день поступают — ваххабиты народ терроризируют. То девчонок в мини-юбках на бульваре поймают, мешки из-под картошки на них наденут и так вокруг прудов водят. То у мужиков пиво отнимут и по шеям надают. Что они со своим уставом в наш огород?

— Какой огород? Вы чего, Козлов, бредите, забыли, какой год на дворе? Мы вам тут гебистский произвол разводить не позволим, живо погоны потеряете, — взъярился не на шутку депутат.

— Не вы мне их давали, не вам и срывать, — уперся полковник.

— Немедленно снимайте оцепление, идиот, там в театре у них актеров да обслуги человек сто в заложниках. Трупы, если что, на вас повесим, под суд пойдете. А в СИЗО мы вас в мусульманскую камеру определим. Ну, как, годится? — злорадно выпалил депутат.

Казаков прекрасно понимал, что от такой гниды ждать можно чего угодно. В том числе и всего вышеперечисленного. Именно депутаты были теперь главными заправилами окончательного раздербанивания богатств, еще в немалом числе остававшихся у страны. Делились они, как и прежде, на фракции с псевдопартийными названиями. Но реально обслуживали уж, разумеется, не избирателей-лохов, а исключительно те или иные внешние силы, лязгавшие зубами на распадающийся лакомыми кусками обширный и жирный российский пирог.

В парламенте имелись межфракционные группы проамериканской, международно-олигархической, прокитайской и даже исламской ориентации. Они наперебой торпедировали любые попытки немногочисленных патриотов, чудом в Думе сохранившихся, сохранить какую-никакую цельность страны.

Казаков чувствовал, что могучему терпению его приходит конец, что не в силах он больше потворствовать этим преступным поползновениям. Мужественное и простое его лицо побагровело, и он, заскрежетав зубами, уже изготовился ответить врагу народа резкой отповедью, как вдруг офицера ударила по ушам подозрительная тишина. Весь его боевой опыт свидетельствовал, что не к добру она.

Почти беспрерывные провокационные постреливания ваххабитов стихли. «Что бы это значило?» — тревожно заозирался Казаков. Происшедшее не ускользнуло и от депутатского внимания. Кабанов не в первый раз выступал в роли переговорщика (он изрядно поднаторел в том, как сводить на нет усилия спецслужб и выручать из засад исламистов).

— Ну что, полковник, доигрались? Сейчас небось головы начнут выбрасывать. Что тогда ваш народ сигнализирующий скажет? Гляди, падла, первая же жертва среди заложников — тебе пиздец! — начисто утратив остатки корректности, заорал депутат, напирая на чекиста объемистым брюшком и брызгая слюной.

— Товарищ полковник, заложники выходят, — доложил подбежавший к ненавидяще глядевшим друг на друга мужчинам командир спецназовцев.

И действительно, из каких-то боковых окон осажденного театра, пугливо озираясь, выпрыгивали актеры, облаченные в нелепые костюмы девятнадцатого века (репетировали «Горе от ума»). Особенно тяжко приходилось дамам — пышные юбки цеплялись за шпингалеты, тянули назад — во власть беспощадных террористов. Наблюдать за этим зрелищем без душевной боли было невозможно, и спецназовцы, даже не дожидаясь приказа, рискуя попасть по кинжальный огонь боевиков, бросились им на помощь.

— Куда, суки? — искаженным яростью голосом заорал депутат. — Вернуть немедленно!

Полковник было хотел, как это нередко проделывают в аналогичных ситуациях голливудские «крепкие орешки», нарезать в рыло продажному ублюдку, однако в театре грянул взрыв такой силы, что его старые стены, видевшие немало корифеев сцены, начали на глазах покрываться ветвящимися трещинами. Этот процесс явно грозил скоротечным обрушением всего здания. И тут уж даже циничный депутат не выдержал, опасаясь за жизнь исламистов, вместе с чекистами со всех ног бросился к эпицентру драмы.

* * *

Лом-Али в любой момент готов был стать шахидом. Точнее, он так думал, пока невиданный какой-то, несуразный даже тесак не прижался к его горлу. И дикого вида мужик, свалившийся с театрального потолка, не потребовал от его соратников полного повиновения. Только чеченец хотел прорычать боевикам, что, мол, валите гада, а я к Аллаху полечу, как вдруг вспомнилось, что должок у него остался кровавый неоплаченный. И затосковал он тяжко.

Лом-Али сформировался в зрелую личность в период, когда родная его земля не первый уже год обливалась кровью. Никто — ни стар, ни млад, ни мужчина, ни женщина не могли чувствовать себя даже в относительной безопасности. Детство кончилось, когда по аулу его ударили пушки генерала Шаманова.

Тогда под развалинами родового дома погибли его мать и сестра. Отец, ушедший в горы к Руслану Гелаеву, прославился как бесстрашный головорез. Но пал во время геройского освобождения Грозного от банд федералов. В итоге взращивал Лома-Али дедушка, мудрый суфий, лучше всех в ауле танцевавший зикр. Юноша вскоре стал отчаянным моджахедом. И во Вторую чеченскую он, познавший науку убивать в тренировочном лагере международного террориста Хаттаба, уже сам лютовал вовсю.

В эти-то годы и случилось страшное. Его родной многострадальный аул был захвачен бандой русских контрактников-отморозков, ведших охоту за командиром Лома-Али Русланом Мусаевым. Подонки взяли в заложники всех стариков селения, в их числе и любимого дедушку молодого воина. Спасти их не удалось. Палач, такая кличка была у вожака этих подлых крыс, расстрелял всех до одного.

Гонялся он, да и не только он, конечно, за убийцей долго. Но все без толку. Ни кто такой Палач, ни откуда он родом, его однополчане не знали (Лом-Али лично запытал не одного). А после узнал он, что убийца исчез из Чечни невесть куда. Да и самому ему пришлось уносить с родной земли ноги. По пятам шли кровники Лома-Али — бойцы Рамзана Кадырова.

Ставший к тому времени закоренелым, убежденным ваххабитом, он угодил в Ирак, где принялся умело и самоотверженно биться с врагами Ислама на новом театре военных действий. Но Аллах услышал его яростные молитвы. Там, где и не чаял, Лом-Али встретил своего врага. Чем Палач между Тигром и Евфратом занимался, чеченец не знал. Да это и не заботило его вовсе. Знать ему одно хотелось — как завизжит этот пес, когда дедовским кинжалом он начнет ему глотку резать.

Очутившись в лапах врагов, тот сразу впал в глухую прострацию. Лом-Али не раз видел такое. Но случалось это все больше с солдатами-срочниками. В преддверии смерти неминучей и лютой их словно бы кто-то отключал от реальности, чтоб не мучить ожиданием ужаса и душераздирающей боли. Лом-Али позлорадствовал тогда, что враг его кровный, как мальчишка, муки боится, и принялся с двойным воодушевлением готовиться к казни.

Однако, когда принялся Лом-Али русского резать (не спеша начал, думал до глотки под конец добраться), тот и вправду завизжал, но вот только по-особому как-то (Палач на самом деле применил особое самурайское искусство концентрированного крика). У чеченца даже уши на миг заложило и парализовало к тому же.

А пленнику того и надо было. Даром что связанный, он пружиной с пола глинобитного выпрыгнул — головой своей русой, стриженой — чеченцу в лицо. Когда очнулся Лом-Али, не было кровника. И никто из братьев ваххабитов понять так и не смог, как он из лагеря их незамеченным выбрался. Не иначе шайтан помог, решили.

И вот теперь, когда незнакомец орудовал ножом своим у самой сонной артерии амира Чистопрудненского джамаата, вспомнил он пронзительно ту иракскую хижину и понял, что до скрежета зубовного не хочет он этот мир покидать, Палача в нем оставив. И взмолился ваххабит Аллаху, чтобы избавил его от смерти безвременной, чтобы дал своему воину верному страшную месть свершить.

Надо ли говорить, что его соратники, обнаружив главаря угодившим в заложники, позабыли и об актерах плененных, и о спецназе за окнами. И причиной тому была не только внезапность и необъяснимость появления незнакомца, но и какой-то запредельно лютый его вид. Лицо перемазано свежей кровью, мочки ушей порваны, клочьями болтаются, взгляд черный, звериный, безумный — шайтан да и только. От испуга и нажала одна из сестер-моджахедок на кнопку пояса шахидского…

* * *

Последние километры пути до поселка сектантов давались партизанам немыслимо мучительно. Все знаки сулили неминучую беду. Кричали надрывно, как водится, вороны, завывали где-то в отдалении волки. Небо, и прежде темное, почернело вовсе, чугунно навалилось бойцам на плечи. Но они, однако, шли себе и шли, веря в удачу и тактическую смекалку своего командира…

Деревня возникла внезапно. Просто чаща кончилась, и на крутом берегу таежной речки обнаружилось хаотическое скопление ветхих домишек. Место было живописное (открывалась даль), но уж больно дикое и неприветливое. Строения были все, как одно, почернело-бревенчатые и кривые. Ни людей не было видно, ни лая собак — слышно. Партизаны перебежками преодолели голое пространство, отделявшее ближайший забор от деревьев и затаились. Поползли вдоль.

Достигнув калитки, Юра чуть привстал и нос к носу (если уместно так выразиться) столкнулся со свежим, судя по всему, черепом. Он болтался на черенке лопаты, вонзенной в красновато-бурый грунт. Котелков взял себя в руки и осмотрел двор. На бельевых веревках болтались рваная тельняшка, тренировочные штаны, тоже дырявые, и содранная с кого-то кожа.

Юру при всей его бывалости увиденное просто нокаутировало. Он с каким-то нутряным стоном осел товарищам на головы. Чуть посидел, отдышался и, придя в себя, отдал команду: «Вперед!». Бойцы слаженно повиновались. Коротким броском преодолев двор, они ворвались в хибару.

Посреди комнаты за колченогим столом сидели мужик и баба, с аппетитом обгладывавшие чьи-то длинные ребра. Атака партизан застала их врасплох. Да и если б не застала, все равно, в силу своего глубокого убожества, они вряд ли смогли бы оказать эффективное сопротивление. Сразу же для убедительности сломав прикладами им самим практически все ребра, бойцы приступили к допросу. Аборигены, впрочем, и не думали утаивать что-либо. Рассказ их оказался чудовищным, впрочем, как и вся тогдашняя российская действительность.

Выяснилось, что заброшенную деревушку населяют в основном бомжи. Попадаются, впрочем, и маньяки. Еще не так давно они использовались кровавым спецслужбистским режимом как ликвидаторы. Их выявляли и культивировали, чтобы истреблять посредством их революционеров и просто неблагонадежных. После убийства Юриного наставника, генерала Шуршалина, стоявшего препоной на пути авторов этого безумного замысла, перековка монстров из свободных охотников в верных псов диктатуры была поставлена на поток.

Когда грянула внезапная и скоротечная катастрофа, похоронившая режим, они, бесконтрольные, разбрелись кто куда. Но следствием тесной работы со спецслужбами стали невиданные доселе мутации. Вот и сельскую общину возглавлял один такой монстр.

Стоит отметить, что людоедство в гибнущей на глазах державе не было каким-то из ряда вон выходящим явлением. Тяжелейший экономический кризис, помноженный на политические и местами военные конфликты порождали в населении апатию к трудовой деятельности. Однако инстинкт выживания при этом сохранялся. Бомжи и даже вполне оквартиренные граждане нередко промышляли охотой на человека. Органы правопорядка в этом смысле бездействовали, поскольку в ситуации разрушения всех и всяческих норм сами разбились на бригады и в основном бандитствовали.

Вот и понял один из мутантов, что теперь он не марионетка, исполняющая танец смерти на ниточках чекистов, а пророк новой религии. Ему очень кстати вспомнились заветы литератора-изувера Захара Садомазова, в кружке коего состоял юношей. Его уродливое и кровосмесительное богоискательство монстр довел до логичных глубин.

Паству он обрел среди городских люмпенов и особенно — опустившихся интеллигентов. Которым и втолковал, что евангельский призыв, есть плоть и пить кровь Сына Человеческого, извращен попами. Что для обретения вечной жизни и крепкого здоровья следует понимать его буквально. В качестве же потенциальной пищи может рассматриваться абсолютно любой, а не какой-то особенный представитель рода людского.

Можно было, конечно, продолжать пожирать себе подобных и в каменных джунглях, но в лесных дебрях, по замыслу предводителя монстров, процесс этот протекал бы более органично и перспективно. Так и вышло, что деревушка, давно уже оставленная изначальными обитателями, стала пристанищем для людоедов. Жертв из числа взрослых особей они заманивали посулами безбедного житья под эгидой международного благотворительного фонда, а детей просто похищали.

Когда через час партизаны покидали деревню, у них за спиной полыхало яростное пламя, обращавшее в пепел запертых в самом большом сарае каннибалов. А каждый боец шептал внутренне клятву: умереть или все же выжечь на Руси всех мироедов и людоглотов дотла.

* * *

Погруженный в тяжкие раздумья Генрих брел по Садовому кольцу домой. Он на отрез не мог взять в толк, какой конкретно бес (или в терминологии Дона Хуана, враждебный дух) его попутал. Никакого внятного смысла устраивать весь этот переполох, завершившийся неслабыми пиротехническими эффектами, не было. «Хорошо еще, что не придавило балкой, как того чеха», — подумал Генрих. И тут же с предельной ясностью осознал, что за такую везуху придется незамедлительно расплатиться. «Ну, да за мной дело не станет», — констатировал он, неведимкой двигаясь среди взбудораженных очередным терактом прохожих.

Нет, он не дематериализовался. Эта операция была все же не его магического уровня. Он просто, что называется, «отвел глаза» сначала спецназовцам, которые нелепо суетились в развалинах театра, а потом прочим москвичам и гостям столицы. Их взгляды обтекали Генриха, неспособные на нем сфокусироваться. Возникало, правда, у встречных неприятное ощущение, что некая муть мимо них промелькнула, ну да у мути же паспорт не потребуешь.

Лететь у Генриха сил после взрыва не было. Он вообще ощущал дикую потерю энергии. И жрец в связи с этим задавался резонным вопросом: «А смог бы я по воздуху чечена до высотки допереть, даже если бы все нормально прошло?» И утвердительно ответить не брался. Что лишний раз свидетельствовало — атака его была предельно авантюристична, и оправдать ее ничем не получалось. Дело было в том, что резать чеха (в котором Генрих учуял реального, конкретного воина, не то что прежние Майоровы клиенты) прямо на месте смысла не было. Жертвоприношения могли быть эффективны только в столичных высотках советской пары, ну и на пирамиде мавзолея, разумеется.

Поначалу Генрих с упырем-напарником пробовали было совершать ритуалы в гигантских доминах схожего очертания, понастроенных в Москве в лужковские годы. Без толку. Многие литры жертвенной крови пролились абсолютно впустую. Солнце не реагировало. Надо отметить, что брухо Хуан, давая им наставления и напутствия, просто на клочке бумаги нарисовал силуэты подходящих для их работы сооружений. Никаких дополнительных комментариев он не давал. Пришлось действовать методом проб и ошибок. Но, в конце концов, Генрих понял — советские высотки возводились, исходя из выверенных магических пропорций, а новоделы — абы как. Так что теперь он наобум не тыкался.

Дорога была недолгой, и уже через четверть часа жрец-террорист отмыкал ногтем (ключ он, разумеется, второпях не захватил) дверь квартиры на последнем этаже. Как он и ожидал, майор мирно посапывал в гробу. «Что с него взять, с упыря-то», — беззлобно усмехнулся Феликс и принялся готовиться к ритуалу. А он был между тем тяжек и крайне болезнен.

Из специально приобретенного сейфа жрец извлек драгоценную для него шкатулку, вырезанную Хуаном из какого-то священного корня не менее священного индейского древа. Открыв ее, он выбрал самую толстую из игл агавы, в ней хранившихся. Уицилопочтли, беспощадное божество ацтеков, которого он в последние годы главным образом и ублажал, требовал от своих адептов изрядной самоотверженности либо выраженной склонности к мазохизму. Принимал он от них подношения исключительно в виде крови, извлеченной из самых болезненных мест, например, из языка или члена. Так уж повелось с глухих доколумбовых времен.

Можно было, конечно, и уши продырявить. Но, во-первых, этим в данном случае было не отделаться — уж больно серьезным косяком был его беспонтовый полет. А во-вторых, мочки ушей у него были и без того изодраны вдрызг. Язык же ему все-таки мог пригодиться. Короче, Генрих снял штаны и принялся, бормоча заклинания, впадать в транс.

Погружение в него не отняло много времени. И вскоре жрец самозабвенно пронзил свой член. Но вместо волны нестерпимой боли его накрыло длительное виденье. Он парил над городом, ничем не схожим с серой, угрюмой Москвой, да и вообще с любым из виденных им населенных пунктов. Кварталы белоснежных, сияющих под, казалось, незаходящим солнцем домов тянулись к гигантской пирамиде в центре. По прямым и широким улицам мимо голубых прудов двигались смуглые величавые люди. И среди них не было ни одного урода, ни одного даже сколько-нибудь убогого.

В окрестных храмах особо самоотверженные, дабы продемонстрировать богам воинскую свою несгибаемость, строились в шеренги и пронзали в едином порыве с Генрихом свои детородные органы. Сквозь отверстия продевали веревки, которые связывали их в единую цепь посвященных. И он чувствовал, что включен в нее. А с вершины пирамиды между тем низвергался буквально водопад жертвенной крови, в которую все, к ней шествующие, и стремились погрузиться.

Генрих еще глубже вонзил иглу и пронзительно-нечеловеческим голосом запел: «Под небом голубым есть город золотой…»

* * *

— Вот ведь пиздабол, прости господи, — не выдержал и возмутился полковник Козлов. Он тоже добрался до дома и сидел в тапочках перед телевизором. Жена укоризненно посмотрела на него, мол, непотребную ругань ребенок может услышать. Но, как всегда, ничего не сказала. Она вообще не разговаривала с мужем с тех пор, как он вернулся на государеву службу, резонно полагая, что в нынешних условиях это было чистым безумием. Однако и не бросала его, непутевого. Отчасти из-за дочери, отчасти потому, что, когда страна катится в пропасть, при мужике все же надежнее.

Козлов ее взгляд понял и тоже, ничего не говоря, выбежал на лестницу покурить. Дом у них был так себе, консьержей не водилось, поэтому стены были исписаны черт-те чем. Но вот надпись «Аллаху акбар» появилась, это уж точно, не далее как вчера и аккурат напротив двери в их холл на четыре квартиры. Но полковник сдержался от бранных слов и неистовых движений. Поднялся выше, открыл окно. Затянулся и медленно выдохнул дым.

Однако как ни пытался отвлечься, все равно продолжал видеть наглую рожу телерепортера, сообщавшего зрителям об очередном беспределе спецслужб, учинивших налет на мирную религиозную общину. В результате варварства и жестокосердия чекистов, по его словам, и сгорел театр «Современник» — некогда мекка московской либеральной интеллигенции. На этой фразе полковник и вспылил.

Дальше, Козлов в этом не сомневался, наверняка в кадре возник сука-депутат, который призвал безотлагательно довести реформу кровавых органов госбезопасности до логического конца, ликвидировав их как наследие страшного прошлого вовсе.

Полковник понимал, что в конечном счете это, похоже, неизбежно. «Контору» и так уже раздербанили почти до основания. Большинство функций передали ментам. «А они, падлы коррумпированные, почему, спрашивается, актеров не эвакуировали? Их ведь теперь задача. Заказ ваххабитский был — точно. К гадалке не ходи…» — с тоской подумал офицер. Но выхода у него нет. Это он давно для себя решил. Полковник Козлов останется на посту до последнего.

Вернувшись в квартиру, он взял из холодильника бутылку пива и снова мужественно сел к телевизору. Решил тренировать волю. Программа о разнообразном криминале между тем продолжалась. Камера репортера внимательно, во весь экран изучала чей-то истерзанный труп, а закадровый голос сообщал, что, мол, у не опознанного пока гражданина вырвано сердце и отрезана голова. Сообщалось, что это за последнюю неделю уже третий случай. Сообщалось, как показалось полковнику, злорадно, с намеком на то, что это кто-то из бывших подконтрольных Комитету маньяков куролесит.

«Вот ведь где эта сволочь русофобская все эти годы пряталась?» — задавался вопросом Козлов, имея в виду журналиста, в который раз неразрешимым вопросом. Он, конечно, не приветствовал методы, которыми с подобными персонажами еще недавно боролись его коллеги. Тем не менее искоренять их все-таки было необходимо. Тут сомнений у него не было.

«Однако что-то я с этими ваххабитами гребаными совсем за криминальными сводками не слежу», — осознал Козлов и как-то сразу решил взять расследование только что увиденного эпизода под свой контроль. Ему вдруг пришла в голову нежданная догадка: «А что, если вовсе не в маньяках дело и даже не в сатанистах доморощенных? Может, тут трансплантологи наследили? Раньше они тоже под контролем „Конторы“ были, а теперь почем зря бабло рубят, новых хозяев обслуживая».

Демократы в эмиграции поизносились, никому особо не нужные. Ведь ни Империя Соединенных Американских Штатов, ни транснациональная олигархия никак не ожидали столь резкого падения режима. Как и в случае с крахом СССР, основные мировые игроки оказались к катаклизму не готовы. Однако теперь наперебой опекали выживших либералов, а те, пытаясь услужить, что называется, и нашим, и вашим, вконец запутывались в своем бестолковом интриганстве. Но, несмотря на нервные издержки, вид они теперь имели цветущий. «Ясное дело, — подумал полковник, — все себе внутри и снаружи подновляют небось регулярно. И теперь им на потребу людей на улице режут».

Козлов внутренне уже был убежден, что дело обстоит именно так, а не иначе. Оставалось разыскать улики. Его даже не смущали препоны, которые наверняка на столь скользком пути возникнут. На кону стояла честь Комитета, пусть уже многократно поруганная, но все же ему дорогая.

* * *

Лом-Али, кстати, тоже смотрел в это время телевизор. С совсем другим чувством, разумеется. «Так их, так их, подлых крыс», — приговаривал он, слушая беспощадную критику спецслужб в исполнении депутата Кабанова. Ваххабит при этом лежал на койке в бывшей Центральной Кремлевской больнице. Туда его пристроил, по указанию Абу-Джихада, этот самый депутат.

Лом-Али приходил в себя после операции. Балка раздробила ногу столь основательно, что ее пришлось срочно отнять. Но несгибаемый воин Ислама по этому поводу ничуть не убивался. В конце концов, шейх Шамиль Абу-Идрис, известный всему цивилизованному миру как террорист Басаев, тоже одноногим был, а сколько геройств, прежде чем стать шахидом, учинил.

Между тем новости кончились, и началась порнуха. Ее тотальное засилье с первых дней ознаменовало торжество демократии над диктатурой. Правоверному такое смотреть категорически противопоказано, да и потом к мужественному ваххабиту вот-вот должны были приехать все три его любящие жены, всегда готовые по первому движению его суровых бровей немедленно исполнить зажигательный танец живота. Чего ж, спрашивается, ему всякую дрянь суррогатную смотреть. Поэтому Лом-Али принялся щелкать пультом. Но всюду было практически одно и то же. «Русня поганая», — скрипнул зубами ваххабит, выключил телевизор и стал кушать восточные сладости, присланные заботливым Абу-Джихадом.

Лом-Али с удивлением вгляделся в глубины себя. Он вспомнил, что еще пару часов назад оказался не готов умереть. Аллах, конечно, его мольбы услышал. Но не сплоховал ли он, матерый ваххабит, придав такое значение кровной мести, поставив ее вровень, а то и выше джихада? Вопрос был не из легких и требовал, конечно, толкования людей более исламски грамотных, чем он, в общем-то, простой по своей сути боевик.

А все же, поймал себя на мысли Лом-Али, он и сейчас неистово жаждал, чтобы кровник его был жив, здоров и чтобы однажды их пути непременно пересеклись. Уж тогда он своего не упустит. Горьким опытом наученный, тянуть не станет — сразу прирежет этого пса бешеного. А после в любой миг готов будет предстать перед Всевышним. Эти тяжкие раздумья прервало появление чернооких и пышногрудых жен, с причитаниями бросившихся к своему израненному господину.

А между тем по каменистой и пыльной дороге, в далеких южных краях, неуклонно удаляясь от старинного монастыря, шел тот, о встрече с кем так страстно молил Аллаха Лом-Али. Он был высок, сед и отрешен практически от всего. Ночью к нему явился Грозный Ангел и безапелляционно велел возвращаться в Россию. «Жатва созрела, а жнецов нет», — сказал посланник.

* * *

А ведь и бегемоту, в свою очередь, снились сны. И кто сказал, что они были менее чудовищны. Эта причудливая тварь, продукт многоступенчатых, жестоких мутаций, органично сочетала в себе человеческое, звериное и даже потустороннее. За счет чего многое видела насквозь.

Однако будь ты хоть трижды прозорлив и столь же беспощаден, из подземного (а где ж еще такому монстру обитать) убежища все не проконтролируешь. К тому же не настолько всесильна оказалась научная мысль, чтобы предугадать развитие организма мутанта. Внутренние и внешние трансформации вовсе не прекратились (как предполагалось) после успешного завершения операции слияния. Периодически, причем непрогнозируемо спонтанно, существо корежило и колбасило. Какие-то способности у него внезапно прорезывались, какие-то бесследно отмирали.

К тому же к бабам ему так и не удалось приспособиться…

Кризис чекистского режима роковым образом совпал с одним из периодов ломки животного. Оттого-то и случилась катастрофа, плоды которой успешно пожинали всевозможные люто враждебные Державе Российской силы. Придя в сознание, бегемот по большому счету мог только кусать локти (будь они у него). Процессы дезинтеграции там, под все безумнее сиявшим солнцем, развивались, похоже, необратимо. И все же мужественный зверь решил не сдаваться.

С некоторых пор он осуществлял контроль за положением в стране в основном через сны правящей элиты. Вот и теперь, удрученный неизбывной печалью реальности и тотальным предательством обслуживающего персонала, бегемот все глубже погружался в чужие видения. Это был действительно единственный способ нечто изменить в его и страны незавидном положении. Ведь в последнее время он был фактически предоставлен сам себе. Никто не проводил даже профилактического ремонта систем его жизнеобеспечения. Тут следует отметить, что лицом к лицу или, точнее, морда к морде, с ним никто не встречался. Поскольку в результате мутаций, даровавших ему власть над снами (кошмарными преимущественно), он так пропитался ужасом, что любое теплокровное существо в его присутствии неотвратимо падало замертво.

Как же, спрашивается, бегемот питался, всеми позаброшенный? Ну, во-первых, он умел трансформировать липкий страх, испытываемый жертвами его ночных посещений, в килокалории. А что касается необходимой и ему белковой пищи, то здесь беспредел, царивший наверху, был ему на руку (или на лапу).

В период диктатуры была смонтирована хитроумная система, оберегавшая обитателей Кремля и других режимных объектов от посягательств революционных боевиков и ваххабитских шахидок. Любой акт вооруженной агрессии в отношении этих бастионов верховной власти провоцировал разверзание мостовых, смонтированных на этих участках из подвижных титановых плит. Террорист, разумеется, проваливался в подземелье (камеры слежения на этот миг автоматически отключались). Ну а там безраздельно хозяйничал бегемот, с аппетитом злодеев и пожиравший. Однако рано или поздно шестеренки, приводившие в движение вышеописанную систему, неизбежно заржавели бы, потому и форсировал бегемот свое давление на властную элиту. Больше всех, разумеется, доставалось Германцеву.

Но вот зловещий парадокс — чем жестче он контролировал сны этих, уже почти тотально закошмаренных им персонажей, тем неуютнее становились его собственные. Прежде насыщенные эротическими приключениями, до которых он был горазд в человечьем обличье и каковых он был лишен в нынешней своей реальности (в них фигурировали, к счастью, женщины, а не бегемотихи), теперь сны будоражили его тяжелыми картинами прошлого. Причем как человечьей, так и звериной его ипостаси. То есть он то ускользал из хитроумных ловушек заговорщиков, то уворачивался от клыков крокодилов и копий охотников.

Но в последнее время обстановка в снах стала окончательно тревожной. В них начал появляться его давний смертельный враг, а с ним и вовсе какой-то чудовищный безумец с огромным окровавленным ножом. Агрессивных действий они пока не предпринимали. Похоже, просто не видели его. Но чувствовалось, что настроены эти изверги решительно. Бегемот готовился к решительной схватке…

* * *

— И все-таки, уважаемый доктор, мне придется пообщаться с вашими сотрудниками, хотя, вам, похоже, это не по нутру, — строго заметил Козлов.

— А что, собственно, вызывает ваши сомнения или, я уж не знаю, подозрения? — тяжело и как-то осоловело глядя полковнику прямо в глаза, но при этом почему-то сквозь него, бесцветным голосом спросил глава центра трансплантологии Булдаков.

— Да, в общем-то, все, — нервно засмеялся Козлов. — Знаете ли, по всей Москве трупы без сердец находят. При этом, заметьте, никаких надругательств над ними, не зафиксировано. То есть на маньяка похоже не слишком. По крайней мере, до сих пор экземпляры с такими симптомами не встречались. Нет, сатанистов мы тоже проверяем. Но ваш институт, уж простите великодушно, не раз был связан с темными историями. Почему бы мне в этой связи с его работой не познакомиться?

— А может, это Джек-потрошитель? — с подчеркнутой серьезностью предположил доктор. — Его же, помнится, не нашли коллеги ваши английские. Вот и куролесит опять.

— А почему бы и нет, — подыграл полковник, — только он ведь врачом, по мнению этих, как вы выражаетесь, коллег, был. Может, он у вас практикует?

— Вы, полковник, сами не понимаете, что творите и во что пытаетесь сунуть свой нос, — резко отбросив сарказм, предельно мрачно констатировал доктор. — Не перебивайте. Вы должны понять, а если не можете понять, то просто поверьте мне на слово, что без работы нашего центра сегодня практически немыслимо дальнейшее развитие цивилизации.

— Отлично, а для него, для развития то есть, необходимо забой людей периодически организовывать? — с энтузиазмом, надеясь спровоцировать и поймать на слове собеседника, развил тему чекист.

— Вы совершенно напрасно передергиваете, — вконец помрачнел Булдаков и совсем уже недобро посмотрел на полковника. — То есть вы должны отдавать себе отчет, что пытаться остановить прогресс небезопасно.

— Вот как? — еще больше обрадовался Козлов. — Значит, во имя прогресса, по-вашему, кто-то должен жертвовать своими органами и даже жизнями? А кто же достоин плоды его пожинать, по-вашему?

— Избранные, — просто-таки замогильно произнес Булдаков.

Надо сказать, что подобного циничного поведения Козлов, если честно, не ожидал. Он, конечно, был очень даже наслышан о высокой клиентуре зарвавшегося доктора, но чтобы вот так вот, в открытую, к этому он при всем своем оперативном опыте был как-то не готов. Тем не менее Козлов решительным усилием взял себя в руки.

— Так, так и кто же их избирает, позвольте поинтересоваться? — спросил он в лоб.

— Знаете, полковник, а вот это уже совершенно не вашего ума дело. Размер и форма вашего лба никак не свидетельствуют о весомости мозга, за ним скрывающегося. И потом, мы, по-моему, сильно отклонились от первоначальной темы разговора, который, кстати, на мой взгляд, закончен, — предельно нагло заявил трансплантолог.

Тут уж, надо признать, Козлов немного опешил. Но, тем не менее сумел смерить собеседника, насколько мог, холодно-оценивающим взглядом. Тот был воистину чудовищен — огромный, рыхлый, какой-то буквально шарообразный. Больше всего, в своем не слишком опрятном белом халате, он походил на заготовку для снеговика. Казалось, выкатись он из-за своего обширного стола, запросто раздавит невысокого чекиста.

Он, впрочем, подумал не об этом. А о том, как же может такое чудище об избранных рассуждать. Какие же тогда они? Страшно подумать. Но, разумеется, ничего на этот счет не сказал, а просто подвел итог:

— Значится, так. Вы, получается, берете на себя смелость вот так вот, запросто тормозить расследование. Ведь, насколько я понимаю, общаться с сотрудниками вы мне намерены воспрепятствовать?

— Совершенно правильно понимаете. У людей тяжелейшая работа. Нечего им с вами нервы трепать, — уже не глядя на него, а нарочито листая чью-то медицинскую карту, заявил Булдаков.

— В таком случае вы задержаны, — рискнул рявкнуть Козлов.

Услыхав это, трансплантолог усмехнулся и немедленно принялся тыкать толстыми волосатыми пальцами в клавиши телефонного аппарата. Поднес к уху (тоже волосатому) трубку и произнес в нее с расстановкой:

— Мне нужна наконец настоящая, окончательная бумажка, такая бумажка, которая гарантирует, что никакой Козлов больше никогда не переступит порог моего кабинета.

* * *

Намерения партизан были просты и решительны. Они собирались разом уничтожить всех предателей-губернаторов, а в придачу к ним и «дорогих» гостей китайских. Дело в том, что по информации, полученной от верной Гюльчатай, в Томске на смотровой площадке, к которой с одной стороны неуклонно стремится главная, некогда Ленина, теперь же Первая Демократическая улица, а другой она нависает над живописной излучиной полноводной реки, должно было пройти сугубо кощунственное мероприятие. Там, на фоне бескрайнего сибирского простора (что было не только символично, но и глубоко магично), местные власти намеревались передать золотые ключи от края представителям Срединной империи. Южные соседи томичей нечто подобное уже проделали и теперь прислали делегации высших чиновников, щеголявших друг перед другом новыми, необычными для русского уха титулами.

Зная раздолбайство местной службы безопасности, Котелков рассчитывал на успех своего безумного предприятия. При этом он надеялся, что китайские спецслужбисты еще не успели толком разобраться в здешней ситуации. Гульнара, по крайней мере, утверждала, что косоглазых пока в городе немного, а вся подготовительная часть лежит на плечах их новых незадачливых вассалов. И действительно, партизанам удалось без проблем снять пару квартир, откуда открывался неплохой вид на смотровую площадку. Они запаслись противотанковыми ракетными установками и стали, предвкушая святую месть, ждать.

Но творцы дерзкого плана не учли рокового обстоятельства. Им противостояли не только местные васьки и даже не разведка и контрразведка некогда по сути, а формально и сейчас, коммунистического Китая. С началом покорения Сибири в игру почти открыто вступили сотни лет остававшиеся тайными силы. Ни для кого в китайском руководстве уже не было секретом (сопредельные страны это еще не прочухали), что Великий и к тому же самый первый император Срединного царства Цинь Шихуанди пробужден от более чем двухтысячелетнего сна и фактически непосредственно контролирует ход начавшейся глобальной экспансии своей державы.

В Томск на рассвете прибыл его верный эмиссар, даосский посвященный весьма высокой квалификации, к тому же без пяти минут бессмертный, Боря Ли. Он издавна отвечал за развитие ситуации в землях северных варваров (так императорские чиновники именовали Россию). Специалистом Ли был знающим и весьма широкопрофильным. Он-то немедленно и отправился осматривать маршрут следования высоких гостей.

Боря, надо признать, не на шутку озадачил российских провожатых. Он не рыскал по дворам в поисках возможных засад, не спускал с поводков натасканных на взрывчатку чау-чау. Все это он счел излишним, обнаружив на левой стороне центральной магистрали памятник Кирову (революционер что-то подрывное некогда мутил в здешних местах). Это странное белое изваяние стояло здесь с незапамятных даже старожилами времен. Причем надписи на постаменте не было. Быть может, именно поэтому статуя и пережила благополучно режимы самых разных расцветок и степеней жесткости. Ее воспринимали как статую простого и безымянного труженика в кепке. Но на этот раз памятнику пришел конец.

Странный китаец долго созерцал изваяние сквозь полуприкрытые веки (никто не решался его побеспокоить) и вдруг нанес по нему, взвившись, разумеется, в воздух, сокрушительный удар ногой. Каменный революционер тут же рассыпался в пыль. Шустрые косоглазые военные, составлявшие свиту Бори, незамедлительно распахнув двери рефрижератора, неотступно и загадочно за ними следовавшего, вытащили из его глубин изрядных размеров и явно нелегкое нечто, обернутое в багряную парчу.

Водрузив его на место Кирова, китайцы сорвали покрывало, и изумленные томские гэбисты увидели древнюю скульптуру немыслимо древнего же воина. Те из них, что обладали минимальным кругозором, узнали в нем одного из терракотовых стражей гробницы Цинь Шихуанди. В прошлом веке целое войско этих головорезов отрыли из-под земли якобы в научных целях. На самом же деле им просто пришла пора приступать к подготовке триумфального возвращения своего грозного владыки.

Несмотря на свою реальную терракотовость, они в определенном смысле были живыми. Ну, по крайней мере, уж никак не меньше, чем пресловутый Голем. Они ведь помимо всего прочего являлись фактически портретными изображениями бойцов личной гвардии императора. И с помощью специальных приемов даосской алхимии души воинов были накрепко к ним привязаны. Соответственно вселить их внутрь и задействовать активизированную статую было делом, в общем-то, для посвященных несложным. Эта операция и была с блеском проделана Борей Ли.

Терракотовые глаза воина внезапно зажглись зеленым огнем и стали яростно вращаться в своих орбитах. Сам он тоже начал поворачиваться вокруг своей оси, но уже медленно и немного натужно. Все же постамент, установленный в томском месте силы (это Боря сразу вычислил), был, что называется, насижен революционным деятелем и слегка притормаживал императорского гвардейца. Но он дело свое знал туго и неуклонно ощупывал всевидящими очами местность, сканируя ее на предмет затаившихся угроз и скрытых опасностей. Внезапно гвардеец резко (даже чуть не сорвался с постамента) застыл, простер руку, сжимавшую меч, и указал его острием на окна одной из квартир, где затаились подпольщики.

* * *

— Ну хули ты орешь как резаный, спать ни хера не даешь. — Майор, разбуженный истошным пением Генриха, вылез из гроба и с трудом продрал глаза.

Действительно, еще запросто можно было подремать пару часов. Солнце даже не скатилось за горизонт, а обессиленно цеплялось пока последними лучами за крыши окраинных девятиэтажек. Подобное сумеречное свечение для упыря не представляло смертельной опасности, а все же ощущал он себя как-то неуютно. Однако, оглядевшись по сторонам, майор мигом воспрянул духом и змеем пополз к изрядных размеров кровавой луже, скопившейся под табуреткой, на которой в трансе восседал Генрих. Лакая живительную субстанцию, майор не заметил, как жрец вернулся из потустороннего странствия. Поэтому резкий удар ногой по ребрам застал вампира врасплох. Он обиженно взвизгнул и, откатившись к стене, принял оборонительную позу в полуприседе.

— Ну что ты творишь, тварь беспредельная? — сокрушенно поинтересовался Генрих. — Это ж все Уицилопочтли причиталось, а ты досуха вылизал. Что ж я, выходит, зря хуй себе дырявил, а?

— Да ладно тебе, — примирительно заметил майор, — чего ты вообще себя мучаешь? Может, и без этого вполне можно, а?

— Это тебе можно, потому что ты в натуре полумертвый, с тебя и взятки гладки. А у меня миссия, — изрек многозначительно Генрих, бинтуя израненный член. Он все же как-то внутренне чувствовал, что изуверство его было не совсем напрасным, что жертва принята.

— Полумертвый говоришь? — усмехнулся майор, — а вот, знаешь ли, бабы так не думают, говорят — еще ого-го. А вот тебе, я гляжу, они теперь без надобности…

— Зато ты за себя и за того парня отрываешься, — уже вполне добродушно заметил жрец, — это дело, конечно, твое, только о главном не забывай. А то, я смотрю, объекты пошли один левее другого. Так у нас хрен чего получится.

— Нормальные объекты, упитанные, полнокровные. Чего ты придираешься? — обиделся майор.

— Да это, знаешь ли, не главное, — усмехнулся Генрих, — важно, чтоб дух в них воинский был, а его нет ни хера. Хотя, может, ты для себя в основном стараешься?

— А что впроголодь жить прикажешь? — возмутился упырь. — Работа у меня нервная, по лезвию ножа каждый день хожу. Надо же как-то потерю нервных клеток компенсировать.

Жрец в ответ добродушно расхохотался и по-товарищески обнял кровососа:

— Ладно, братан, давай без обид. Нам друг без друга сейчас никуда.

— А может, слушай, Гена, того, забьем на это дело, а? — рискнул предложить майор. — Уйдем на хрен в отрыв, и поминай, как звали.

— Так именно что и не вспомнят, Серега, — строго подчеркнул благополучно натянувший штаны жрец. — Уицилопочтли нас в покое не оставит. За базар ответим.

Майор промолчал и снова на всякий случай залез в гроб. Там он лежал и внутренне матерился. Надо сказать, что Казаков всерьез сомневался в могуществе Уицилопочтли, да и в самом его существовании.

Майор вообще, будучи прежде идеалистом не хуже Генриха, став упырем, обрел здоровый прагматизм, которого ему раньше так не хватало. Соответственно исполнять возложенную на них брухо Хуаном миссию (в планы Мюллера и его соратников он, конечно, посвящен не был) Казакову совершенно не хотелось. Ему и так было хорошо.

Ведя сугубо ночной образ жизни, он по прибытии в Москву очень быстро и даже как-то для самого себя незаметно стал видным сутенером. Причем конкуренты ничего с ним поделать, разумеется, не могли. Пули не причиняли упырю-майору ни малейшего вреда, а вот злоумышленников, на него посягавших, он, со своей стороны, высасывал досуха. Поэтому жизнь его (при всей условности этого понятия в данном конкретном случае) была весела и беззаботна. С доставкой объектов для манипуляций Генриха он действительно особо не парился. Просто хватал первых попавшихся клиентов, курируемых им проституток, и тащил на разделку. Но и эта повинность его стала порядком напрягать. Хотелось воли.

Можно было, конечно, плюнуть на все и бросить Генриха к такой-то матери, но майор не знал, чему тот успел у мексиканских колдунов научиться. «А ну как в отместку нашлет на меня хворь какую? — размышлял майор. — Вампир, конечно, человечьим недугам не подвержен, но черт его знает, какие у меня уязвимые зоны». Не веря в высшие, запредельные силы, он ничуть не сомневался в не вполне стандартном могуществе некоторых отлично знакомых ему землян.

— Эй, майор, хватит тебе в гробу валяться. Вылезай давай. Телевизор посмотрим, пивка попьем. Не все ж тебе только кровь лакать, — прервал его невеселые раздумья Генрих.

Казаков пружинисто вскочил (кровь товарища усвоилась хорошо, чувствовался прилив сил) и бодрой походкой направился в гостиную. На плазменном, во всю стену, экране гоняли мяч какие-то брюхатые мужики.

— Это кто ж это хуйней страдает? — осведомился майор.

— Депутаты, блин, хозяева жизни, — ответил Генрих и продолжил: — Я вот, знаешь, смотрю на них и думаю: а не устроить ли им другую игру? Помнишь, как тогда, под большой пирамидой, — игру на выбывание?

* * *

Джеймс Блонд задумчиво прогуливался по ночной Красной площади. Демократы превратили ее в вещевой рынок, якобы потакая народным традициям. Ведь и в самом деле некогда на ней было торжище, и священным местом она вовсе не почиталась. Вот как раз, чтоб не осталось ничего священного, и старались демократы.

Само собой, из Кремлевской стены повыковыривали урны с прахом советских заслуженных покойников. Красно-кирпичная громадина зияла дырами.

«Словно бы на тот свет», — подумал Блонд. И продолжил вслух:

— Fucking shit. — Ругательство было адресовано мутной ситуации, в которой он оказался. Искать призрачных бегемотов, несмотря на разнообразие биографии, ему доселе не доводилось.

А между тем он чутьем своим, донельзя развитым, различал нечто реальное во всем этом бреду, тревожное и даже опасное для мирового закулисного правительства. И он решился-таки прибегнуть к помощи консультанта.

Взойдя на Лобное место, каковое по всем расчетам было и местом Силы, он открыл саквояж и извлек из него голову Басаврюка.

Сей «колобок» в Ираке не сумел далеко укатиться. Попав в лапы ЦРУ, он был подвергнут бесчеловечным манипуляциям и излучениям, лишившим его остатков самосознания. А после усилиями особо изощренных каббалистов его превратили попросту в некое подобие радара, чутко реагирующего на разного рода потусторонние присутствия. Компьютер же, вмонтированный в голову, оперативно расшифровывал ее озарения.

На этот раз агрегат, бывший некогда залихватским упырем, даже подпрыгнул и мелко завибрировал. Это говорило о какой-то абсолютно беспримерной аномалии, дислоцировавшейся буквально неподалеку.

Блонд в тревоге прильнул к экрану встроенного в затылок Басаврюка монитора, когда на пустынной, покрытой только кое-где бомжами площади появился странный персонаж.

Присутствие угрозы Блонд всегда чуял и без всякой кабалистики. Незнакомец в каком-то полумонашеском облачении нереально быстро преодолел дистанцию, отделявшую его от спецагента, и выбил неведомым приемом у того пистолет.

В лучших традициях бондианы между ними вспыхнула рукопашная схватка. Басаврюк тем временем обреченно отключился. И был прав. Все завершилось куда быстрее, чем в голливудских массовых киноподелках, — один из сокрушительных ударов отбросил Блонда аж к памятнику гражданину Минину и князю Пожарскому. Там он и был добит. В последний свой миг он умудрился заглянуть в бронзовые глаза победителей Смуты и молниеносно осознать, что Русь — вечна.

Голова Басаврюка попросту полетела в Москву-реку и растворилась без остатка в ее загрязненных разнообразными едкими выбросами водах.

Так началась миссия Палача…

* * *

— Сдается мне, Лаврентий, что Троцкий все еще жив, — говорил Сталин, проницательно прищурясь, и, выпуская изо рта клуб сизого дыма, исчезал. Этот сон неотступно терзал Берию в который уже раз.

И вот спрашивал его Отец народов, как бывало и наяву, а он ответа не находил. Нет, тогда в легендарные уже годы, когда жив был еще Иосиф Виссарионович, Берия звонко рапортовал, что, мол, как же можно. Мол, мертвее не бывает, даже немного обидно такое недоверие. Ледорубом башку раскроили настоящим образом, по-большевистски основательно. Но и тогда себя-то он обмануть не мог. Действительно, для сомнений основания были.

Знал Лаврентий Палыч, что уж больно непростые персонажи вились вокруг Троцкого в последние мексиканские годы. Одна любовница его Фрида чего стоила. Берии было доподлинно известно, что, живя под легендой авангардной художницы, практиковала она зловещие ритуалы своих индейских предков. Имелись подозрения, что и Троцкого к ним приохотила. Кстати, и умер-то он даже официально, медицински не сразу. А как такое может быть с человеком, которому в мозгах ледорубом поковырялись, спрашивается.

Значит, не совсем человеком стал Лев Давидович накануне визита к нему рокового посланника родины, догадывался Берия. Впрочем, и сам он уже к концу пятидесятых стал, прямо скажем, не рядовым с точки зрения обменных процессов членом ЦК.

Сталин это, кстати, чуял. Брал иногда под локоть хитро, искоса поглядывал, опять-таки сквозь дым, и спрашивал задушевно:

— И зачем же тебе, Лаврентий, жизнь вечная? Неужели не надоело тебе на свете, а? Сам себе не опостылел?

Берия неизменно ощущал в таких случаях, как блестящая его лысина предательски покрывается крупными бисеринами холодного пота, которые катятся одна за другой вниз, заливают стекла пенсне. А Сталин глядит на него, слушает, как бормочет глава госбезопасности неуклюжие оправдания, запинаясь, и смеется в усы.

— Иосиф Виссарионович, — трепеща твердил Берия, — я марксист-ленинец, какая же для меня жизнь вечная быть может?

— Эх, Лаврентий, именно что не может. Ты со смертью в прятки поиграть решил, знаю я, вижу. Только смерть тебя найдет, не смотри, что ты такой хитрожопый. Думаешь, как в детстве, под кровать залез, и ладно? Глупый ты, Лаврентий. Смерть всегда побеждает, — тыкал его дружески кулаком в бок Сталин и отворачивался, вдруг теряя к нему всякий интерес.

Берия помнил, когда он в первый раз услышал эту беспощадную фразу вождя. Генерал Де Голль поздравлял Сталина с Победой, а он вдруг возьми и скажи, что настоящий победитель — смерть. Всех это тогда озадачило. Жуков даже не сдержался, хмыкнул. Только француз в ответ загадочно кивнул. Позже Берия узнал, что генерал был членом тайного ордена, адепты которого издревле разделяли эту максиму. Но вот откуда это стало известно Сталину, нарком так в толк и не взял. Все чаще, впрочем, ему казалось, что Иосиф Виссарионович и без всяких орденских посвящений такие глубины насквозь видел, что никаким тамплиерам не снились.

Только Лаврентий Палыч, невзирая на сверхчеловеческую прозорливость вождя, смириться с тотальным торжеством смерти не желал. Он от всей души любил жизнь во всех ее проявлениях. И верил, что сумеет все же как-нибудь выкрутиться. Ученые в шарашках да разведчики зря времени не теряли — искали по его заданию пути, способы, как обмануть костлявую, и нашли. И жил он вопреки Сталину, вопреки Жукову, вопреки истории и логике. Но в радость ли ему это было? В последние годы — мука одна.

Терзался он люто судьбой страны, гибнущей на глазах у него окончательно, похоже, и бесповоротно по его, Лаврентия Палыча, недогляду. Да к тому же вот и Хозяин тревожить стал часто, неотступно. Тыкал его, как кота нашкодившего в дерьмо — Троцкий, Троцкий, Троцкий. И Берия все беспощаднее понимал, что встречи им с Львом Давидовичем, похоже, не избежать, на том ли, на этом ли свете, во сне ли, наяву — решающая схватка неизбежна.

* * *

— Ну, что, полковник, вам все ясно? — предельно нагло и вызывающе, даже не глядя на Козлова, поинтересовался трансплантолог Булдаков.

— Куда уж больше? — как мог спокойно и холодно, ответил чекист. Хотя внутри у него все буквально клокотало. Ведь в левом ухе еще звучала визгливо-истеричная ругань его верховного шефа, начальника Службы демократической безопасности. Бывший правозащитник Адам Северьяныч Колдуновский был назначен на этот пост Парламентом год назад. И сам, кстати, придумал новое название, чем крайне гордился. За этот недолгий, в общем-то, срок он сумел развалить практически все. Большинство функций было передано самым разным ведомствам. Практически первым попавшимся, буквально хоть кому.

И это была принципиальная позиция Колдуновского. «Комитет должен быть разрушен», — повторял он всем встречным на манер несгибаемого римлянина Катона Старшего, который, как известно, столь же страстно ненавидел Карфаген.

Мало того что Колдуновского уже давно бесила манера полковника Козлова нарочито игнорировать демократические перемены в работе «Конторы», так его еще угораздило наехать на клинику Булдакова. И это в то самое время, когда сам Колдуновский стоял уже который месяц в очереди на пересадку члена. Его, естественно, подбирали тщательно, в строгом соответствии с заказом, каждый раз с ним консультируясь. И вот теперь какой-то недобитый пособник диктатуры вламывался в сапогах и портупее, что называется, прямиком в этот тонкий и деликатный процесс.

Разумеется, обматерив Козлова и пригрозив расследованием его деятельности в прошлые годы, Колдуновский прямиком сообщил полковнику, что тот уволен без выходного пособия. «Очередным кирпичом в стене этой поганой лубянской системы меньше стало», — умиротворенно подумал Адам Северьяныч. Вспомнил о грядущей операции, восхитительных надеждах, связанных с ее итогами, и улыбнулся, радуясь торжеству научного прогресса. При этом Колдуновский с удовлетворением отметил, что личное далеко не всегда противоречит общественному. У подлинных демократов как раз наоборот.

— Ну и долго я еще буду наслаждаться вашим присутствием? — между тем снова нетерпеливо нахамил чекисту Булдаков.

— Да нет, доктор, я уже… — Козлов на самом деле не находил уже слов. Мир, который и так был для него изрядно накренившимся, просто рухнул в никуда. Смысл жизни, который он кое-как выуживал из своей ежедневной верной и самоотверженной службы, теперь исчезал начисто. «Да, кстати, и семью чем кормить? — озадачился теперь уже бывший полковник. — Суки эти демократические наверняка ведь и частной практикой заниматься не дадут». Он по тону Колдуновского понял, что задел его за живое, а это означало, что кислород ему перекроют всерьез и надолго.

Козлов медленно и как-то неуклюже вытащил из кобуры пистолет. Посмотрел на него внимательным и долгим взглядом, словно бы видел в первый раз и поднес вороненый ствол к виску. Тот уткнулся в него тупо и холодно. Трансплантолог оторвался от своих бумажек и, как показалось Козлову, с профессиональным интересом стал следить за его манипуляциями.

— А что, доктор, если я сейчас себе мозги свои недоразвитые вышибу, вы же там моей печени, селезенке, сердцу опять-таки пропасть не дадите, прихуярите олигарху какому-нибудь или, блядь, парламентарию? — криво и предсмертно усмехнувшись, спросил Булдакова чекист.

— Ни в коем случае, — без тени улыбки, угрюмо-оценивающе его рассматривая, заверил трансплантолог. — Вид у вас, прямо скажем, не ахти. Думаю, и состояние внутренних органов соответствующее. В любом случае мы слишком уважаем наших клиентов, для того чтобы предлагать им подобный неликвид.

— Ах, вот как? — Палец Козлова замер на спусковом крючке, уже было чуть сдвинув его. — Значит, совсем я никчемный, даже на запчасти не гожусь?

— Именно так, жаль, что вы не поняли этого раньше, — не оставил ему надежды беспощадный доктор.

— А вот хрен тебе, упырь, не тварь я дрожащая! — заорал Козлов и выстрелил трансплантологу прямо в его широкий, лоснящийся лоб.

* * *

Палач не узнавал родную ему некогда столицу и ее обитателей. Москва и москвичи выглядели исключительно ублюдочно. С другой стороны, он не был уверен в том, что они и прежде такими не были. Ведь теперь у него изменился не только угол зрения, но и вообще, в целом, способ мировосприятия. Впрочем, иначе после всего, им пережитого, и быть не могло.

Уйдя невредимым из хищных рук кровожадного Лома-Али (как это произошло он, кстати, сам понимал не вполне, да и не заморачивался насчет рациональных объяснений, просто решил — чудо). После, ведомый своим могучим небесным куратором, он оказался в одном из древних монастырей Палестины. Годы, проведенные там в посте и молитве, произвели в нем духовную революцию, результаты которой теперь сказывались. Кстати, там наставник, явившийся ему в тонком сне, сообщил, что именно и как нужно поднимать из глубин на самом деле…

Первого демона он встретил на Чистопрудном бульваре. В глазах незнакомца при этом откровенно читались его намерения на ближайшие час-полтора. Купив сигарет, он должен был, гонимый населявшими его бесами, свернуть в какой-нибудь укромный дворик, притаиться в подъезде, а затем изнасиловать и расчленить нескольких симпатичных девушек. Вся цепочка событий возникла в мозгу Палача явственно и безальтернативно. И сразу же очевидным стало задание, с которым он был делегирован на родину высшими силами.

Палач, ни слова не говоря, подошел к объекту и молниеносно свернул ему шею. Тут же из казненного с хрюканьем, кваканьем и посвистом полез никак не меньше чем легион бесов. Они сгрудились вокруг Федора и принялись всячески поносить его за то, что он так грубо, без предупреждения лишил их жилплощади.

Твари вытаскивали из окружающей московской пустоты свитки с горящими письменами, излагавшими прегрешения их обидчика. Их было более чем достаточно, для того чтобы схлопотать бессрочное заключение в одной из адских колоний строгого режима. Однако тут же, у чертей на глазах, только что полыхавшие вроде бы негасимым пламенем буквы пеплом посыпались на грязный асфальт.

И бесы разом поджали хвосты, осознав, что Федор находится под патронажем кого-то для них совершенно недосягаемого. Поэтому экзекутор легко растолкал адское воинство, сбил с ног нескольких зевак, тупо глазевших на убитого, после чего, сверившись с путеводным голосом, направился по Маросейке к Садовому кольцу.

По дороге ему повстречалось еще несколько подобных персонажей, с которыми он обошелся столь же безжалостно. Стоит отметить, что, поскольку действовал он голыми руками и к тому же исключительно натренированно быстро, свидетели происшедшего виновником его не считали. Прохожие, ко многому зловещему давно привыкшие, воспринимали внезапное падение замертво того или иного гражданина как явление естественное и обыденное.

Палач прекрасно понимал, что, будь на его месте святой, он изгонял бы всю эту нечисть, не уничтожая при этом ее носителей. Строго говоря, они, возможно, были не до конца потеряны для общества. Однако Федор на подобное был неуполномочен, во-первых, а во-вторых, и не умел толком. Зато ремесло ликвидатора он в свое время освоил основательно. Сам для себя он объяснял тот факт, что как раз в этом качестве сейчас и пригодился, исключительной запущенностью ситуации. Тут явно требовались радикальные хирургические меры, то есть массовая зачистка. Такой опыт у него имелся в изобилии.

Надо отметить, что, добираясь до родины, Палач пересек многие страны (в основном на попутной бронетехнике), но нигде такой плотности духов тьмы на единицу человеческой плоти не встречал. То ли шариатское право, активно внедрявшееся ваххабитами там и тут, не давало им развернуться, то ли перманентные боевые действия всех против всех создавали более здоровую обстановку. Палач подумал, что решит эту дилемму позже, когда второй из упомянутых сценариев реализуется в России. По его наблюдениям, это было неизбежно.

* * *

— А ну-ка, притормози, ебырь-террорист, — гнусно осклабился майор и со всей дури шарахнул рукояткой пистолета депутата Кабанова по затылку.

Из-под разом обмякшего, а оттого еще более грузного тела, матерясь, вылезла Ефросинья — самая элитная из проституток, курируемых упырем. Была она по-русалочьи зеленоглаза и крутобедра, чем и завлекла доверчивого депутата в хитроумно расставленную ловушку.

Майор успокоил ее длительным, замогильным поцелуем и отправил к подружкам на улицу. До конца ее рабочей смены оставался немалый срок — ночь была еще в самом разгаре. Сам же склонился над начинающим приходить в чувство депутатом, перевернул на спину и заглянул своими красновато поблескивающими в темноте глазами ему в лицо. Изуродованная нечеловеческими пороками, жирнощекая физиономия производила тошнотворное впечатление. Такого даже грызть не хотелось. Майор плюнул в эту неаппетитную рожу и брезгливо отшатнулся.

Жгуче-ледяная слюна вампира ошпарила депутата, и он, даже чуть подпрыгнув, пришел в себя. Сел, болтая из стороны в сторону головой, пытаясь сфокусировать мутный, посттравматический взгляд.

— Где я? — задал Кабанов, в общем-то, объяснимый в его положении частичной амнезией вопрос.

— В Караганде, — нашелся майор и жутко захохотал, дабы окончательно возвратить депутата в реальность.

— Вы что, меня похитили? — осенило того.

— И да, и нет, — загадочно сообщил упырь, оскалив изрядно отросшие за последние месяцы клыки.

— Вы, наверное, слабо понимаете, с кем связались, — не слишком решительно попробовал перейти в наступление депутат-коррупционер. — На ваш след обязательно выйдут, причем не только спецслужбы, но и люди Абу-Джихада.

Майор не стал с ним спорить. Он просто оскалил клыки и зарычал.

— Что все это значит, в конце концов? — отчаянно взвизгнул депутат и осекся, только теперь обнаружив, что на нем нет штанов, да и прочей одежды тоже.

— А значит все это, что ты круто попал, Васек, — меланхолично заявил майор, — только не думай, что мы тебя на бабки там выставить хотим, — ни в коем разе. Наши намерения чисты. Мы, знаешь ли, с приятелем фанаты футбольные. И, доложу тебе, болеем мы за вашу думскую команду. Так вот, очень нам желательно на тренировочку к вам попасть. Ну, сам понимаешь, вблизи на кумиров поглядеть, может, автографы-хуеграфы взять. Так ты оформи нас своими телками. То есть, блин, бодигардами, так ты лучше понимаешь, наверное.

— А может, все-таки лучше деньгами? — резонно засомневался в бескорыстии собеседника депутат.

— А может, лучше я сейчас тебе кадык на хер вырву, а? — ответил вопросом на вопрос майор и задушевно продолжил: — Вариантов у тебя, сука, нету. Давай одевайся, Казанова хренов, спортом будем заниматься.

* * *

Глубоки и необъятны Васюганские болота. Нет их обширнее и бездоннее на земле. Здесь, в самом сердце трясины, на островке заповедном, — партизанская база. Сюда чудом уцелевший Юра Котелков увел свой поредевший отряд. Спасла его природная везучесть. Пока шла у красных бойцов полным ходом подготовка к теракту против китайских оккупантов и местных предателей, Юрий решил прогуляться по городу, проведать, что да как.

Ксива, свидетельствующая, что он — сотрудник губернаторской службы безопасности, изготовлена была на славу. Гульнара расстаралась — и печати, и подписи настоящие. Сразу же потянуло его к памятнику Кирову — перед боем хотелось чего-то вроде благословения от последнего в округе большевика. Так Котелков и стал свидетелем чудовищной сцены свержения с постамента Сергея Мироновича, а затем и более роковых событий.

Юрий сразу понял, что огневые точки партизан обнаружены и вот-вот его боевых товарищей постигнет злая судьба. Недолго думая, он дал очередь по китайцам, а потом из подствольного ракетомета долбанул по статуе. Несколько трупов тут же рухнуло заливать кровью ночной асфальт, но вот истукан остался цел, невредим и даже непоколебим. Удивляться этому обстоятельству времени не было, и Юра перебежками, постреливая, скрылся в переулках.

Расчет его был прост. Пожертвовав собой, Котелков намеревался увести, отвлечь беспощадных врагов, чтобы дать товарищам время скрыться. Не переставая вести огонь по преследователям, он, конечно, отзвонил соратникам и отдал приказ немедленно ретироваться по заранее определенному отходному маршруту. По всем его прикидкам они должны были успеть.

Однако вышло иначе. Борю Ли провести было почти невозможно. А если и вышло бы это у кого, то, конечно, только у посвященного никак не меньшего ранга, а не у лихого, но наивного партизанского вожака. Боря сразу же взмыл в воздух и помчался над городом к тем окнам, в которые упирался невидимый луч, исходивший из меча императорского стражника. Прибыв на место, он магически заблокировал все пути отхода. Тут же перенесся ко второй точке (статуя исправно указывала курс) и проделал ту же роковую операцию.

А тем временем китайский спецназ примчался к гнездам террористов и блокировал их уже по-своему, вполне материально, используя всю имевшуюся в наличии живую силу и технику. На штурм косоглазые изверги пошли тотчас же, разумеется, нимало не беспокоясь о женщинах, стариках и детях, мирно посапывавших в соседних квартирах. Боря Ли знал своим вещим даосским сердцем, что партизаны не сдадутся, а следовательно, отдал приказ мочить всех. И он был исполнен скрупулезно и зверски.

Юра, воевавший тем временем во дворах с преследователями (вслед ему послали местные кадры, чтобы китайские силы не распылять), услыхав грохот взрывов и увидев вдалеке багровое зарево, понял, что операция сорвана, а товарищи его обречены. Вариантов не было — оставалось спасать остальных, ничего пока не ведавших в своей лесной чащобе. И Юра успешно ускользнул, пользуясь опять-таки ксивой, из города. Вот так партизаны и угодили в болото. Однако и это их убежище умудрился вычислить коварный враг. И тоже, кстати, не без помощи магии.

Той же роковой ночью, успешно расправившись с террористами (бились они, разумеется, до последнего патрона и пали смертью храбрых), Боря со статуей провели форсированный допрос всех сотрудников губернской администрации (слишком явно они чуяли, что есть там у партизан глаза и уши). И тотчас же поняли, что принадлежат они очаровательной секретарше новоиспеченного вана.

Даос не стал ее чудовищно пытать, дабы выведать место дислокации отряда русских патриотов. Он прекрасно владел более действенными контрразведческими приемами. Опять-таки благодаря своим сверхчеловеческим свойствам и умело используя навыки истукана, Боря ввел девушку в сомнамбулическое состояние. А в нем ее любящее Котелкова сердце повлекло Гульнару прямиком к болотам. Следом двинулся хищный враг, намеревавшийся уничтожить очаг сопротивления так, чтоб прочим неповадно было.

* * *

А между тем Троцкий сидел на самой вершине Пирамиды Солнца в одном из заботливо укрытых сельвой древних городов. Ночь была звездная и романтическая. Как раз в такую когда-то немыслимо давно в его юношеском горячем сердце поселилась мечта о всемирном восстании угнетенных.

— Фрида, Фрида! — позвал создатель Красной Армии. Но ответа не последовало. Его подруга и любовница, сама уже обретшая среди индейцев статус богини, тем не менее своего человечьего увлечения не бросала и писала сейчас в глубине храма, возвышавшегося за спиной Льва Давидовича, монументальное настенное полотно «Уицилопочтли — вождь всемирной революции».

Троцкий грустно усмехнулся, булькнул навеки не заживающей раной во лбу и принялся наслаждаться пьянящей мексиканской ночью в одиночку. Неисправимый перманентный революционер, он с годами полюбил такие минуты абсолютной тишины и покоя. Лев Давидович взглянул на звезды, пожевал ус и принялся кидать камушки с вершины пирамиды вниз, в непроглядную почти тьму. Длилось это, впрочем, недолго, поскольку откуда-то из ночной глубины вынырнул внезапно Дон Хуан и укоризненно посмотрел на Троцкого.

Старый брухо в последние дни беспрерывно жевал свежесорванные листья коки, а образовавшуюся кашицу сплевывал на уступы священной пирамиды. Так готовилось сырье для волшебного кокаина. С первыми лучами солнца в него проникала неистребимая энергия борьбы. Конечно, со стороны Льва Давидовича было несколько легкомысленно нарушить своими камушками магический ритуал, совершаемый брухо, в чем он тут же повинился и, дождавшись исчезновения Хуана, сразу погрузился в воспоминания.

Сто лет назад молодой и амбициозный, он шел по Петрограду с мешком кокса за плечами и чувствовал себя властелином реальности. Не было еще в «колыбели революции» никакого Ленина. А были он (только что прибывший на пароходе из Америки) и невиданная здесь доселе партия кокаина. Да к тому же не простого, а заряженного вирусом восстания, пламенем слепой и мстительной краснокожей ярости. Кстати, Ильич, прибыв в Питер и оценив эффект, оказываемый снадобьем на балтийских братишек, немедленно обнял Троцкого и с веселой хитрецой в прищуренном монгольском взгляде констатировал: «Так победим!».

— Эх, Ильич, Ильич, где ты теперь? — сокрушенно вздохнул Лев Давидович. Дело в том, что в первые же годы недавней всероссийской диктатуры тело вождя вынесли из Мавзолея и неведомо где тайно схоронили. А ведь пока он оставался внутри этой магической гранитной пирамиды, сохранялся шанс его воскресить. Хоть и спорили они до хрипоты когда-то, хоть и несдержан бывал в выражениях пролетарский вождь, а все-таки Троцкий любил его за беспощадную диалектичность мысли. Теперь же он даже не знал, куда запропастились страждущая ленинская душа и связанные с ней психические остатки.

Следы Сталина он тоже, кстати, как ни пытался, не мог отыскать в потусторонних закоулках. И это не могло не тревожить. Даже от мертвого от него можно было ждать любого подвоха. Зато отлично им с брухо было ведомо незавидное нынешнее положение Берии. И Троцкий, думая о нем, каждый раз в нетерпении потирал руки — отчаянно хотелось нанести последний, смертельный удар. «Уж мы тебя достанем карающим мечом пролетариата, хрен оклемаешься», — предвкушал Троцкий.

Но тут поток его меланхолических размышлений был прерван резко и необратимо. Прямо перед глазами у Льва Давидовича вспыхнуло ярко-изумрудное свечение, и, как обычно, словно бы из ниоткуда, возникла сверкающая, как елочная игрушка, летающая тарелка.

* * *

— Шайбу, шайбу! — задорно взревел майор.

— Серег, завязывай, это тебе не стадион «Динамо», да и не в хоккей они вообще-то играют, — попробовал урезонить упыря Генрих.

— А какая хуй, разница? — возразил уже пьяный от крови, а потому несговорчивый Казаков. — Все равно, пиздец им всем настал.

С этим жрец спорить не стал. Игра и впрямь была посуровее что футбола, что хоккея (хотя в последний, как известно, трус не играет). Строго говоря, это было достаточно зловещее ритуальное действо. Весьма распространенное среди индейцев древних цивилизаций Мезоамерики, в интерпретации Генриха, оно стало еще чудовищней.

В принципе игра в мяч для майя, ацтеков и прочих имитировала некие космические процессы и даже, судя по всему, ими управляла. Она была в связи с этим весьма трудоемкой и странной. Так, тяжелый каучуковый мяч (иногда в него закатывали чью-нибудь голову) надо было бедрами, ягодицами или предплечьями (но ни в коем случае не ладонями) забить в каменное кольцо, присобаченное к стене.

Разумеется, в распоряжении Генриха не было ни каучука, ни каменного кольца. Поэтому пришлось подручными средствами закрепить на стене спортивного зала баскетбольную корзину в вертикальном положении, а вместо мяча попросту использовать тут же отрезанную голову одного из думцев.

В зал, где проходила тренировка депутатской футбольной сборной (она готовилась ко второй встрече с командой Курултая независимого Татарстана), кровавая парочка попала без проблем. Провел их в качестве своих телохранителей, как и было задумано, парламентарий Кабанов. По иронии судьбы его-то головой сейчас и перекидывались шокированные коллеги несчастного. Настоящие охранники парламентариев между тем были умело перерезаны майором, который тут же и подзаправился.

Теперь приятели, заминировав все входы и выходы (о чем была немедленно оповещена демократическая пресса), сидели на трибуне и от души потешались над незадачливыми игроками. Первые минуты депутаты брезгливо шарахались от брызгавшей кровью головы, однако когда для острастки этих же частей тела лишили парочку самых пассивных, игра заметно оживилась.

Особенно радовал Германцев. Приехавший на тренировку, дабы развеяться, он, что называется, угодил из огня да в полымя. То есть удушливого потустороннего бегемота сменил на абсолютно материальных и конкретных головорезов. Теперь спикер, явно обезумевший, резво носился по полю, матерился на нерасторопных собратьев и даже умудрился однажды ловким ударом задницы заколотить-таки голову Кабанова в кольцо.

Согласно древнеиндейским правилам по окончании игры непременно кого-нибудь опять-таки обезглавливали. В зависимости от местных традиций эта участь постигала либо капитана побежденных, либо, как это ни покажется странным с общечеловеческой точки зрения, главаря победителей. Имелось в виду, похоже, что тем самым ему оказывается честь. Ведь он отправлялся типа прямиком к богам. Но Генрих на эту мутную ритуальную тему не грузился и решил разобраться, как быть, по ходу, интуитивно.

В любом случае намечавшееся масштабное жертвоприношение (пусть даже и снова недоброкачественных особей) не могло оставить, по расчетам жреца-террориста, привередливого Уицилопочтли безучастным. Между прочим, то, что элитный спорткомплекс был оборудован, как нельзя кстати, в одной из советских высоток, Генрих счел крайне благоприятным свидетельством поддержки, оказываемой ему этим персонажем и его сотоварищами. И знаком их удовлетворенности первыми итогами его деятельности.

Майор, разумеется, тоже был совсем не против массового кровопролития. Он, правда, втайне не оставлял крамольной мысли при удобном случае свалить от одержимого товарища. Однако, когда речь шла о таком богатом угощении, глупо было отказываться. И он, предвкушая резню, покалывал язык своими мощными клыками. Вот только надо было суметь продержаться в здании до следующей ночи, а то при свете солнца идти на прорыв (разумеется, спортклуб уже был взят в тройное кольцо разношерстными спецназами) упырю было, прямо скажем, несподручно.

* * *

Колдуновский затравленно метался по кабинету. То подбегал к окну, то хватал телефонную трубку, чтобы тут же, точно обжегшись, бросить. Он, конечно привык, что в Москве сотни раз на дню происходят разного рода беспредельности. Но такого, чтобы разом захватили в заложники группу самых отборных депутатов, да еще во главе со спикером, конечно, не бывало.

Самыми тревожными моментами в этой ситуации стали полная анонимность захватчиков и какая-то нарочитая неведомость их намерений. Просто некто незадолго до полуночи позвонил нескольким редакторам самых либеральных газет и сообщил, что думцы взяты в заложники. При этом добавил, что штурм исключен, поскольку при малейшей попытке его организовать все сразу рванет.

Колдуновский, само собой разумеется, резких движений и не планировал. Общество и так за годы диктатуры настрадалось от чекистского отвязного людоедства. Эти выродки вообще ведь в контакт ни с кем не вступали, а согласно тайной директиве мочили всех без разбора. Демократические власти, напротив, всегда и со всеми договаривались. Поэтому и теперь старый правозащитник первым делом позвонил Абу-Джихаду, которого знал еще со времен совместных пресс-конференций в защиту некогда безжалостно гонимых ваххабитов. Однако тот, призвав в свидетели Всевышнего, уверил растерянного Колдуновского, что воины Аллаха к этой акции никак не причастны.

Внезапно в приемной Адама Северьяновича грянул пистолетный выстрел. Истошно завизжала секретарша (пересадка члена была задумана Колдуновским во многом ради нее). И тут же в распахнутую ударом тренированной ноги дверь кабинета, пошатываясь от свалившейся на его плечи ответственности, вошел полковник Козлов. Он, переступив в логове трансплантолога свой Рубикон, категорически решил взять руководство госбезопасностью на себя. Поскольку не видел более подходящей кандидатуры и надеялся, что ряд еще не окончательно ссучившихся коллег поддержат его патриотическую инициативу. Кроме того, по-любому Колдуновского надо было валить. Тут двух мнений быть не могло.

Тот между тем, брызгая слюной и размахивая кулаками, бесстрашно бросился на чекиста.

— Гражданин Козлов, вы уволены. Это решение окончательное, и ваши дебоши в стиле матроса Железняка только усугубляют вашу участь! — старчески визгливо сообщил он.

Тут надо отметить, что вследствие бардака и паники, царивших в городе, информация о злодеянии Козлова до него еще не дошла, а потому масштаба нависшей над ним и демократией угрозы Колдуновский не осознавал.

— Ах ты гад! — только и ответил полковник, ударив Адама Северьяновича пистолетом наотмашь.

Тот отлетел на пару метров и, больно ударившись позвоночником о тяжелый дубовый стол, кряхтя, сполз на пол. Козлов навел на него ствол и спросил:

— А скажи-ка мне, гнида, как по громкой связи с коллективом пообщаться?

Потрясенный Колдуновский жестами дал понять, на что нажать и куда говорить. Чекист поправил сбившийся на бок галстук, пригладил волосы, и легендарное здание огласил его строгий, чуть подрагивающий от волнения голос:

— Говорит председатель Комитета государственной безопасности. Всем офицерам немедленно собраться в актовом зале. При себе иметь табельное оружие.

* * *

Гульнара, сияя влюбленными глазами, шла по болотам. Ощетинившись разнокалиберным стрелковым оружием, за ней двигался китайский спецназ. Боря Ли, постоянно консультируясь со своими служебными духами, замыкал отряд. При этом по мере углубления в трясину его все больше охватывала нет, не тревога (подобные чувства чужды посвященным), но подозрительность. Стали проявляться странные, абсолютно неожиданные признаки стремительного приближения весны.

В суровых сибирских краях она никогда не торопится, но буквально в течение последних нескольких суток солнце принялось вести себя совершенно аномально. Жарко пульсируя, оно становилось все ближе и ближе к заиндевевшей сибирской земле. И вот теперь, когда воины Срединной империи забрели уже достаточно далеко по скованной льдом топи, светило вдруг дало такой залп протуберанцев, что Боря явственно ощутил — твердая опора вот-вот уйдет из-под ног.

Гульнара к солнечной активности тоже не осталась безучастной. Девушка вышла из гипнотического состояния и начала стремительно осознавать, что же она такое творит. Чудовищность совершаемого навалилась на нее так неподъемно тяжко, что девушка даже обессиленно осела в начинающее предательски похлюпывать болото. Китайцы тут же сгрудились вокруг и, тыча ей в лицо стволами, что-то угрожающе залопотали. Подлетел и Боря Ли. Приземлился рядом и пристально уставился в рысьи Гульнарины глаза, рассчитывая просветить ее насквозь, до печенок. Но внутреннее пламя, вспыхнувшее в ней благодаря солнечному удару, заслоняло обзор. И даос даже отпрянул, чтобы не опалить свои обычно всевидящие зрачки.

Этот огонь питало взрывоопасное переплетение жгучей любви и испепеляющей ненависти. Да, собственно, первая и зародилась из второй. Принужденная к сожительству старым козлом-губернатором, победительница регионального конкурса красоты обожала партизанского вожака как раз за то, что он жизни своей не жалел ради того, чтоб не случалось на земле сибирской, а может, потом и в мировом масштабе таких похабств. За то, чтоб юные, горячие девичьи тела доставались отчаянным молодым воинам, а не вонючим, обрюзгшим импотентам. Вот такую революцию Гульнара и ждала и готовила, как могла, жертвенно подчиняясь во имя нее похоти врага.

«А что же теперь? — окончательно прозрела она. — Я сама, выходит, сволочей этих к Юре веду. Чтоб они его по-своему, по-китайски казнили?» Девушка не стала думать-гадать, как могло такое случиться, а просто решила бесповоротно: «Не бывать этому!» Только она знает тайные тропки к партизанской базе, бегущие из обжитого, людного мира по кромке бездонных окон болотных. А они между тем уже явственно чавкали под снегом, радуясь внезапному теплу и предвкушая уже, изголодавшись за зиму, что кто-нибудь, человек ли, зверь ли вот-вот ухнет в них и сгинет. Китайцы, между тем все настырнее тыкали в нее вороненые стволы, ощущая явную и нарастающую опасность.

«А им ведь без меня не выбраться», — пронзила Гульнару радостная мысль. И нечеловеческая радость озарила ее предсмертным светом абсолютной победы. Она, больше уже ни о чем не размышляя, ударив по яйцам ближайшего китайца, вырвалась из круга врагов и с разбегу, легко пробив совсем уже хрупкий наст, нырнула в трясину. Темные воды поглотили ее молодое недолюбленное тело и, попузырившись немного, застыли.

В ужасе дивились китайцы стойкости сибирячки, а Боря клял себя за то, что не учел (для посвященного это, конечно, недопустимо) сусанинского комплекса, коренящегося в глубинах душ всероссийских. Кажется, его носители и на свет появляются с одной только целью — заманить, запутать и погубить в итоге врага. Вся жизнь их до этого сладостного часа может быть совсем неказистой, но зато после озаряется ясным негасимым огнем жертвенного истребительства.

Одному только радовался Боря — что не захватил с собой императорского истукана. Хоть он (штучный экземпляр) не потонет. А спецназовцев, практически неотличимых друг от друга, в Китае хватает. И даос, отрешившись от незавидной участи обреченных бойцов, помчался прочь легкими, невесомыми буквально шагами воспитанника бессмертных с горы Удан. Практически не касаясь все активнее пробуждающейся трясины, он несся, оставляя за спиной предсмертные крики земляков, к далекой твердой почве.

* * *

Палач поселился в одном из подмосковных монастырей. Рекомендательное письмо его духовного отца, оставшегося там, на благословенной Святой земле, возымело действие. Ему отвели крохотную келью и пригласили столоваться вместе с братией. Впрочем, режим монашеский Федор, конечно, не соблюдал, поскольку демонов во плоти за стенами тихой обители было видимо-невидимо. Соответственно он ежедневно отправлялся их развоплощать.

Очень скоро Федор смекнул, что все они — гоги и магоги, о появлении которых в последние времена предупреждает Библия. То есть существа эти с виду люди, но внутри натуральные адские твари. Вскоре он даже научился отличать один тип от другого. Причем чисто эмпирически. Так, гогов достаточно было просто придушить или рубануть как следует по сонной артерии натренированным ребром ладони. А вот магогам надо было непременно сворачивать шеи. Этим он и занимался в последние дни, ожидая дальнейших указаний свыше.

Но при этом времени не терял, не только казни творил, но и вообще зорко присматривался к действительности. Она между тем была воистину дикой. Однако же россияне к ней вполне, похоже, приспособились. И каждый жил себе, не тужил особо. Но при этом большинство было почти совершенно потерянным. Распад страны ползучий, но неуклонный, полное беззаконие и экспансия разномастных чужих и чуждых их ничуть не волновали. Люди, покрывшись толстой и шершавой коростой безмыслия, бродили тенями под все более раскаленным небом. Кто служил где-то, по старой привычке, почти уже вовсе бесплатно, кто людоедствовал. Короче, все при деле были.

У Федора даже и помысла не было решать, как с таким народом быть. Это, судя по всему, не его заботой являлось. А на его век, как он прекрасно понимал, недолгий и палаческой работы хватало. К ней он был призван и другой доли не желал. Еженощно он многократно пропевал канон Грозному Ангелу, написанный, как известно, первым русским самодержцем Иоанном Васильевичем, и отчетливо ощущал живую и действенную связь с обоими. Это давало уверенность, что вплоть до смертного часа силы его не иссякнут и душить гогов с магогами он не устанет.

Однако при этом в глубинах его лишенной привязанностей к любым земным объектам души все-таки жило одно, пожалуй что, последнее человеческое чувство. На нем висел долг. Долг великий и неоплаченный.

В первый же день по прибытии он побывал на могилке матери, навел справки и в полной мере осознал его наличие и жгучую потребность расплатиться. Как он теперь обнаружил, матушка его после пропажи сына прожила еще несколько лет, пусть и печалясь по нему, но в остальном мирно. И преставилась абсолютно ненасильственно. «Значит, Генрих обещание исполнил», — понял Палач. И с теплотой вспомнил своего лучшего ученика, неутомимо, под его водительством осваивавшего жестокие премудрости тайского бокса. Пусть и было это в другой уже жизни, а виделось все же явственно.

Вот этот-то долг и требовал оплаты. «Только где же ты, братишка?» — задался Палач тяжким вопросом и тут же твердо решил непременно отыскать на него ответ.

* * *

— Коли, падла, добром прошу! — рычал тем временем Генрих на совершенно ополоумевшего Германцева.

— Но зачем вам это? Зачем вы меня мучаете? — причитал тот, нелепо стоя со спущенными штанами посреди залитого кровью спортзала.

— Ты пойми, — немного смягчившись и пытаясь рационально аргументировать свое требование, продолжил увещевать спикера Генрих, — вот команда твоя выиграла. Почтили вы богов, значит. Они довольны. Я проигравших в жертву принес, как положено. Опять-таки богам хорошо. Но ты ж, блин, столько времени высшую власть в руках держал и ни разу им кровь свою не пожертвовал. Так не годится. Короли майя в обязательном порядке себе хуи или языки протыкали. Потому что платить надо за власть. На халяву нельзя. Страна от этого гибнет. А ты как главный начальник на том свете долг отдавать будешь, да так, что мало не покажется. Ведь чем выше ты, понимаешь, по властной вертикали взобрался, тем богам твоя кровь нужнее. А без крови солнце гаснет, врубаешься, дурень?

— Что вы такое говорите, какие боги, какие индейцы, вы разве не ваххабит? — вконец запутался несчастный Германцев. Он сжимал в потной ладошке хищный, острый шип, который ему сунул этот маньяк, и глубоко шокированный, то и дело поглядывал то на свой съежившийся от ужаса член, то на неистового террориста.

— Слушай, мудила, — снова сорвался тот, — какие на хуй ваххабиты? В последний раз спрашиваю, будешь за власть расплачиваться или нет? Тебе шанс дан. Раз выиграл, значит, и сам ты, и долбоебы твои в живых остаться можете. Давай, не ссы, а то хуже будет. Или ты, сука, не хочешь, чтоб над Россией солнце встало?

Но мозг Германцева был безнадежно парализован. Это был уже не страх, а какой-то ледяной сон разума. И в нем искрились кинжально острые снежинки сыпавшихся на него угроз. Но осмыслить их, а тем более что-то в ответ предпринять, он был категорически неспособен. Последняя тирада террориста вызвала во всем его организме внезапную и бурную конвульсию. Священный шип выпал из сведенных судорогой пальцев, упал на пол, и неловкий Германцев на него вдобавок наступил заляпанной уже кровью белой кроссовкой.

Такого кощунства Генрих стерпеть, конечно, не мог. Он сделал для спикера все, что было положено, и даже больше. Но тот, видимо, был обречен изначально, еще задолго до своего появления в этом жестоком мире, потому и не сумел воспользоваться предоставившимся блистательным шансом.

Ловко сбив несчастного с ног, Генрих оседлал его и привычно уже свершил свое чудовищное дело. Обсидиановый нож взметнулся и без малейшего промедления опустился. А Германцев, проваливаясь во что-то невообразимо кошмарное и явно нескончаемое, увидел у себя над головой собственное пульсирующее сердце.

За ним пришел черед и прочих депутатов команды спикера. Кровавая оргия была недолгой, но интенсивной. Утомленные друзья повалились здесь же на пол. Один — до тошноты уже упившийся кровью. Другой — намахавшийся до одури тяжелым ножом. У каждого внутри была пустота, густо посыпанная пеплом их человеческих желаний и склонностей. С каждым новым погубленным во славу Уицилопочтли они все больше отдалялись от мира людей и все глубже погружались в волны доисторического космического ужаса, который грозил вот-вот уже окончательно затопить планету.

Но солнце за стенами депутатского спортзала полыхало в результате все жарче и жарче (окон в нем не было, а то майор первый бы спекся). И в далекой Сибири китайские спецназовцы один за другим шли на дно все активнее клокочущей трясины, именно благодаря дерзкой операции в центре Москвы.

* * *

— Товарищи! — рубанул ладонью спертый воздух актового зала Козлов. — Пришла пора действовать! Отечество в опасности!

— Ты че, Володь, бухой, что ли? — поинтересовался кто-то с первого ряда.

— Да, ладно, не мешай, пусть говорит, — возразили со второго.

— Да хули ж параноиков слушать? — возмутился еще кто-то из скептиков.

— Нет, он не параноик. Он изменник, — встрепенулся ободренный полемикой, возникшей в зале, Колдуновский. Он, прикованный наручниками к стулу, сидел на сцене на всеобщем обозрении. Адам Северьянович кашлянул и возвысил голос: — Граждане демократической России, мы должны немедленно подавить этот безумный путч в зародыше.

— Аааа, гнида! — яростно выкрикнул Козлов и, понимая, что от его решимости сейчас зависит судьба страны и Комитета, почти не целясь, прострелил Колдуновскому коленную чашечку.

Тот отчаянно завизжал, а офицеры в зале повскакали с мест и стали с разной степенью сноровки выхватывать табельные стволы. Но целиться они принялись вопреки ожиданиям корчащегося правозащитника не только в путчиста, но и в него самого, и друг в друга. То есть картина, представшая с высоты сцены взору Козлова, живо напомнила ему фрагмент одного из любимых им в юности фильмов — «Бешеные псы». Только была она не в пример масштабней.

— Товарищи, — снова рубанул он изо всех сил, — вспомните о присяге, о чести офицерской, о России, о родине. Только ведь мы можем спасти ее, мать нашу.

— Володька, слезай на хуй, демагог! — не выдержал начальник его отдела, до предела коррумпированный генерал Обломов.

Но стоявший поблизости молоденький лейтенант, так и оставшийся Козлову незнакомым (поскольку через минуту погиб), отважно выстрелил «оборотню в погонах» прямо в разорванный матерной бранью рот. И пошла потеха. Грохот выстрелов слился в оглушительную канонаду. Офицеры, прячась за спинками кресел, палили кто с испугу наугад, кто, старательно выцеливая, в недругов своих или государственных. Вскоре перестрелка расплескалась по коридорам и кабинетам.

Козлов было думал приковать к себе Колдуновского и сохранить его в качестве заложника. Но тут же понял, что, фактически одноногий, тот ему будет серьезной обузой, и с досады пристрелил. «А и к лучшему это, с другой стороны, — подумалось тут же. — Коллегам теперь ясно — обратного пути нет. Демократы за него теперь всех нас в говно втопчут».

Как-то сама собой вокруг него сложилась боевая группа из сотоварищей, близких по взглядам, и некоторых, недавно еще колеблющихся. Однако острый запах пороха заставил их внезапно и травматично осознать себя российскими офицерами, а не прислужниками западных наймитов. Впрочем, последних оказалось на Лубянке гораздо больше. Другое дело, что умирать здесь и сейчас за хрен собачий у них не было никакого желания. Соответственно никаких устойчивых групп из них не получилось. Ошалело озираясь, изменнически настроенные офицеры по одному выскакивали из овеянного зловещими легендами здания и разбегались кто куда.

Козлов и его братья по оружию их не преследовали и даже не стреляли вслед. Они сохранили вдобавок к горячим сердцам холодные головы, а потому немедленно сгрудились здесь же, в зале, для экстренного военного совета.

— Товарищи, — в который уже раз воодушевленно провозгласил Козлов, — свершилось!

И тут же осекся, силы враз оставили его. Чудовищное нервное напряжение последних часов, когда он один за другим «сжигал за спиной корабли», не могло не сказаться. Но чекисты бережно подхватили его под руки и тут же дружно решили, что выход у них один — надо создавать эскадроны смерти.

В самом деле, прежде чем обращаться к населению с каким-никаким воззванием, необходимо было произвести зачистку столицы. Не массовую пока, разумеется, а точечную — требовалось срочно истребить, пока они не поняли, что к чему, наиболее зловредных врагов народа. Захват неизвестными Германцева и прочих «футболистов» был им в этой связи только на руку. Власть демократов и без их участия была фактически обезглавлена.

* * *

Подвиг Гульнары остался безвестным. Китайские спецназовцы перетонули все до единого. А Боря, уж конечно, никак не был заинтересован сообщать кому-то о собственном вопиющем косяке. Партизаны между тем сумели в своем тайном убежище перегруппироваться и собраться с мыслями. Юра даже разработал план, который в случае успешного его осуществления мог радикально поколебать баланс сил, если не мировой, то уж региональный точно.

Котелков был, конечно, невеликий стратег. Но порой у него случались реальные озарения. Одним из них он и поделился с сотоварищами, сидя на болоте.

— Надо нам отсюда выбираться, а то что-то странное кругом творится. Весна вон ни с того ни с сего нагрянула, — констатировал он.

— Знамо дело, — сурово согласился партизан Кривых, да и прочие бойцы закивали головами.

Юрий понимал, что не все его товарищи сумели оправиться от шока, вызванного гибелью лучших из лучших бойцов в ходе неравного боя в Томске. Однако поредевший отряд сохранял боеспособность и, очевидно, мог наносить кинжальные удары в спины многочисленным врагам родины. Кроме того, он не исключал вероятность того, что кто-то из таких же, как они, несломленных патриотов уже перешел к активным действиям.

Лишенные какой-либо связи с внешним миром, заныкавшиеся в своем болотном приюте «котелковцы» просто обязаны были вновь заявить о себе. В противном случае их позицию вполне можно было расценить как предательскую.

И партизаны дружно выступили в поход. Курс они взяли не назад, в омраченную для них трагедиями Томскую область, а вперед — в некогда кузницу научных кадров — Новосибирскую. Но Юру интересовали не доценты с кандидатами, которые еще, может, не вконец вымерли, он вел своих бойцов к ракетным шахтам, взятым в прошлом году под контроль американскими коммандос. Зная наверняка, что противник радикально превосходит их в живой силе и технике, он руководствовался впитанным им с молоком матери принципом — смелость города берет. Но и не только им.

Генерал Шуршалин завещал Юре секретные карты стратегических объектов, обильно рассыпанных по просторам Руси. Пока Котелков по афганским горам бегал, они дожидались его возвращения в надежном схроне. Зато теперь он ими вовсю руководствовался. Поэтому партизаны обрушились на врага, как это и принято у народных мстителей, словно снег на голову.

Американцы не успели ни поднять тревогу, ни даже толком открыть огонь. Всех до одного почти беззвучно перекололи беспощадные «котелковцы». И уже спустя каких-то полчаса после начала атаки Юра оказался в самом что ни на есть центре управления ракетами. Размещался он в бункере на многометровой глубине, надежно предохранявшей его от ракетных ударов прежде вероятных, а теперь абсолютно очевидных противников.

Командир отер со лба пот и кровь. И, довольный, ощупал взглядом хитроумные пульты, таившие в себе угрозу массового уничтожения. Котелков ласково погладил зловещую красную кнопку и, озорно улыбнувшись, бросил через плечо товарищам:

— А что, ебанем-ка, пожалуй, по Пекину?

* * *

Иосиф во весь опор мчался по самой кромке бездонного ущелья. От резвого скакуна во все стороны летели крупные хлопья пены, но он только гикал и пришпоривал. К тому же время от времени он палил из двух наганов разом. Эхо шарахалось о крутые горные склоны и вызывало местами камнепады. А всадник все несся и несся, охваченный буйным и страшным весельем.

Нет, никто не гнался за ним. И сам он никого не преследовал. Просто в груди его, мучительно требуя выхода, пульсировала и клокотала кипучая и могучая воля к власти. Он забирался все выше и выше, все круче и уже становилась тропа. И конь пал наконец, хрипя и вращая глазами. Иосиф замысловато по-грузински выругался и пристрелил его. Дальше он помчался безлошадным, но по-прежнему стреляя куда ни попадя. Нередко пули его сражали наповал медлительных горных орлов, то и дело выплывавших из-за туч, теснившихся вокруг штурмуемой им вершины. Он перепрыгивал через трупы и бежал дальше.

Вскоре, однако, пришлось ползти и карабкаться. Но это не смутило Иосифа. И он, ломая ногти и зубы (ими он пытался вгрызаться во встречные уступы), взбирался к сияющей высоте. И достиг ее в итоге. Там мраморный и суровый одиноко вздымался Ленин. Он протянул Иосифу руку, и тот не сробел пожатья каменной его десницы.

Ильич ухмыльнулся и принялся раскручивать его, присев и сгруппировавшись, как заправский метатель молота. Крутил долго, поэтому взлетел Сталин высоко и помчался уже ракетой среди холодных и страшных звезд к иным тревожным мирам.

Палач проснулся от тяжкого удара монастырского колокола. Поэтому не успел узнать, что было целью Сталина в этом полете. Лоб Федора был в холодном поту. Он уже вторую ночь видел совершенно безумные сны о сущности тотальной власти. Позавчера он стал свидетелем разгрома Хазарии князем Святославом, а потом, почему-то сразу же — его гибели. Особенно подробно он разглядел, как из черепа зачинателя Русской империи потом пили что-то хмельное замочившие его степняки.

А накануне он наблюдал за разгромом вольного Новгорода опричным войском Иоанна Васильевича Грозного. Дикие казни даже его, бывалого «пса войны» в прошлом, заставляли иногда содрогаться. Впрочем, в снах нередко привычные вроде вещи предстают в своем подлинном, беспощадном свете. В результате всего увиденного Палач впал в глухую задумчивость и даже вторые сутки никого не убивал. Только и делал, что искал причину и смысл этих, явно неспроста, видений. И вот снова здорово. Да к тому же так беспримерно иносказательно.

При последнем ударе колокола он трижды осенил себя крестным знамением и раскрыл наугад Библию. В книге Деяний апостолов Палач тут же и обнаружил пламенеющие для него в тот момент строки: «И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут».

«Вроде не старец пока, но и не юноша, конечно, — подумал он, — однако то, что последние дни на дворе, это без вопросов». И прочел еще: «Солнце превратится во тьму, и луна — в кровь, прежде, нежели наступит день Господень, великий и славный».

* * *

Майор так и остался в спортзале. Забрался под тяжелые маты, свернулся калачиком и уснул. Во-первых, днем его всегда клонило в дрему, а во-вторых, солнце снаружи, похоже, разошлось не на шутку. Он ощущал какое-то подозрительное жжение во всем организме, потому-то на всякий случай и навалил на себя этой светонепроницаемой дряни.

А Генрих, скользя по крови, выбрался из зала и отправился прогуляться по зданию и немного развеяться. Ведь одно дело, будучи в трансе (входить в него он, разумеется, научился у Дона Хуана) потрошить одного за другим и без того обреченных, а совсем другое сидеть потом среди истерзанных тобою же тел. Генриху это, прямо скажем, радости не доставляло, он же не маньяк в конце концов был.

Весь персонал они с майором сразу после захвата отпустили. Так что революционный жрец, задумчиво переходя из кабинета в кабинет, из сауны в качалку, разумеется, не встречал ни души. И мог спокойно отдаться раздумьям как стратегического, так и тактического характера.

Относительно враждебных поползновений он особо не беспокоился. Закладывая взрывчатку, они с майором понавтыкали везде микрокамеры слежения. Лунные нацисты исправно снабжали их всякими техническими приспособами. Поэтому Генрих имел возможность в любой момент, заглянув в портативный монитор, болтавшийся у него на шее, оценить обстановку вокруг элитного спорткомплекса. Она была умеренно беспокойной. Спецназовцы то перебегали туда-сюда, то замирали, ожидая новой команды. А начальники, в свою очередь, то подъезжали, то уносились прочь на своих лихих и навороченных авто, сверкающих все нестерпимее в лучах неуклонно разгорающегося солнца.

То есть снаружи ничего интересного не наблюдалось. Поэтому Генрих, расположившись в уютном кабинете директора комплекса, налил себе текилы (в Мексике он от водки как-то отвык) и включил телевизор. Прошелся по каналам (все они были теперь один другого демократичней) и понял, что в столице, похоже, начался путч. В прямом эфире шла трансляция всего творившегося на Лубянской площади и около.

Камеры злорадно фиксировали искаженные разного рода позорными гримасами лица разбегавшихся чекистов. Как ни старались, им не удавалось покинуть родные стены «Конторы» незамеченными. Вконец распустившиеся по ходу стремительного распада страны папарацци буквально вели охоту за затравленно озиравшимися офицерами. Некоторых удавалось даже под страхом обвинения в тоталитарности принудить к блицинтервью.

Настырная и белобрысая репортерша буквально схватила за грудки пожилого, с трясущимися щеками гэбиста и выстрелила в него очередью бьющих наповал вопросов:

— Что происходит в здании, кто открыл огонь, куда вы бежите, правда ли, что начался путч?

— Да, хуй его знает, чего происходит, — не выдержал напора и без того потрясенный чекист, — Козлов, мать его, КГБ возродить захотел.

Выдохнул чекист в камеру отчаянные эти слова и, сорвав журналисткин захват, головой протаранив стену ее коллег, рысью рванул к метро.

Тем временем вступила в игру другая бригада репортеров, дежурившая у ворот зловещей Лубянской цитадели. Тяжелые створки распахнулись, а из них на всех парах, сбив несколько камер вместе с операторами, вылетел кортеж разномастных автомобилей, который помчался в сторону Кремля. Корреспонденты, позабыв о корчащихся на асфальте товарищах, рванули следом.

Генрих подивился всему увиденному и решил, кстати, выяснить, как несут службу обложившие их с майором спецназы. Заглянув в волшебное зеркальце монитора, он с удивлением обнаружил, что они снимаются с позиций и, врубив мигалки и квакалки, сваливают.

— Нормально, — заметил сам себе террорист, — а Германцев-то с футболистами его, похоже, при таком раскладе им по хуй. Сливают их, реально сливают. А так, кстати, всегда и бывает, когда власть на халяву хапают и крови отлить жидятся.

Сделав этот глубокомысленный вывод, он потянулся до хруста в костях и решил:

— Упыря-то, пожалуй, будить пора. Вроде смеркается.

Не без труда растолкав майора, мучимого кровавым похмельем, Феликс потащил его к одному из служебных выходов. Посрывав с запоров взрывчатку, приятели вывалились на улицу. И там их сразу же накрыл тяжелый вал весенних запахов и звуков. Солнце в течение нескольких часов начисто спалило остатки зимы. «Работает метода деда Хуана, работает», — радостно подумал Феликс. Он ведь не то чтобы был фанатичным поклонником Уицилопочтли и прочих, а просто искал всю жизнь самый верный, надежный способ уничтожить систему торжествующих расово-неполноценных мироедов. А майор ничего не подумал, а просто до неприличия откровенно начал облизываться на попадавшихся по пути тоже воспрянувших от тепла ночных бабочек.

* * *

— Хайль Гитлер, Лев Давидович! — на ступени пирамиды буквально в двух шагах от Троцкого молодцевато спрыгнул светловолосый красавец в эсэсовской форме. Покинутая им тарелка мигнула бортовыми огнями и мгновенно растворилась во тьме.

— А нельзя ли, Фриц, без провокаций, — поморщился создатель Красной Армии. — Вы же знаете прекрасно мое отношение к Адольфу Шикльгруберу. Тупой антисемит, и больше ничего. Погубил, между прочим, дело мировой революции. Да, конечно, мы с вами одно теперь дело делаем, но это же не повод, в самом деле, так вот глумиться.

— Да ладно вам, Троцкий, будьте проще, и люди потянутся. Такая, кажется, поговорка популярна в России, — белозубо расхохотался немец. И сразу же посерьезнев, спросил: — Где Дон Хуан, как дела с коксом?

— Где-то здесь бродит. Ждет вас, — ответил Лев Давидович, раздосадованный тем, что такая романтичная ночь безнадежно испорчена инопланетными гостями.

Действительно, брухо не заставил себя долго ждать. Что-то напевая себе под нос и тихонько посмеиваясь, он внезапно возник из тьмы. Панибратски обнял Фрица и утащил его в свой мрак. А Троцкий подумал, что все-таки ему по-прежнему не хватает тонкого и деликатного, ныне уже покойного Рудольфа Гесса, с которым они когда-то в другой жизни снюхались. Прочие нацисты до его уровня явно не дотягивали.

Постсоветские историки всегда безоговорочно издевались над нелепыми, по их мнению, обвинительными конструкциями сталинского правосудия. Так, утверждения Вышинского, что Троцкий работает в связке с нацистами (а значит, и его последователи в Советской России с ними заодно), неизменно поднимались на смех. И приводились как наглядный пример людоедского абсурда, повсеместно культивировавшегося отцом народов.

Между тем неопровержимым фактом было то, что курс на сотрудничество с нацистами в Германии отстаивал именно троцкист Карл Радек. И сотрудничество это, как несложно догадаться, строилось опять-таки на коксе. Его поставляли из Советской России как коммунистам Тельмана, так и штурмовикам Рема в надежде, что общность интересов рано или поздно сгладит различия в идеологии. Но после разгрома троцкистов Сталиным, а левых нацистов Гитлером эти дерзновенные, многообещающие надежды погибли.

Впрочем, если в СССР с наркоманией вели борьбу не на жизнь, а на смерть, то в Германии нашлись силы, которые решили продолжить использование кокаина. Гнездились они в недрах СС. Инспирировав в ходе «ночи длинных ножей» уничтожение Эрнста Рема и его сподвижников, они боролись не с магическим порошком как таковым, а с зависимостью от Советов. Гиммлер и его сподвижники сумели связаться непосредственно с Доном Хуаном и наладить прямые поставки.

Они никогда, даже, между прочим, в период героического штурма Берлина Красной Армией, полностью не прерывались. И осуществлялись в основном в рамках тайных программ засекреченных структур СС. Применяли кокс аккуратно и избирательно, а не повально, на чем настаивали некогда штурмовики. Но случались, конечно, и эксцессы.

Чего стоит хотя бы полет в Англию напрочь обдолбанного Гесса. Ну а к Хуану маги-эсэсовцы имели не только наркотический интерес. Их влекло к нему преклонение перед наследием цивилизации атлантов. Именно она, разумеется, была прародительницей государств и майя, и ацтеков. В последние века Атлантиды там творились вещи даже почудовищнее тех, что вытворяли индейские жрецы. Устраивая холокост, нацисты ориентировались как раз на эту антигуманную традицию.

После гибели Рейха воины ордена, основанного Генрихом Гиммлером, сумевшие ускользнуть от истребления, учиненного мстительными союзниками, основали три базовые колонии — под арктическими льдами, в Антарктиде и, наконец, на Луне. У каждой был свой фюрер, и они хотя и не враждовали, но активно конкурировали за право считаться родиной грядущего сверхчеловечества. К тому же в расовом вопросе у них не было согласия.

Арктическую цитадель постигла катастрофа несколько лет назад в результате бунта, созданного ее вождем-оборотнем. Антарктическая захирела после неудачной попытки воскресить императора Фридриха Барбароссу. Все дело погубил теракт, подготовленный еврейскими спецслужбами. Таким образом, закоренелые антисемиты закономерно пожинали плоды насаждавшейся ими тотальной ненависти.

Надо отметить, что владыки как Северного, так и Южного полюсов придерживались общераспространенных среди гитлеровцев национально-расовых воззрений. Зато лунатики были не в пример раскрепощенней. С ними и поддерживал контакт Троцкий, болезненно реагировавший на жидоедские предрассудки. Там, во мраке космоса, его арийские партнеры напрямую общались с целым роем демонов. А оттого их гораздо больше интересовали отличия между разными подвидами бесплотных сил, чем физическое и психическое несходство обитателей давно покинутой Земли.

Информация о последнем батальоне СС, улетевшем на Луну, периодически озвучивалась не в меру говорливыми посвященными. Общественность им, конечно, не верила. Зато в ее истинности наглядно убедились американские астронавты, высадившиеся на бледном и зловещем спутнике нашей планеты. И Пентагон, и ЦРУ после этого рассматривали космических эсэсовцев как одну из самых масштабных угроз земному и межпланетному могуществу США.

Фриц пробыл с Хуаном недолго. Вскоре он вновь возник из тьмы. За плечами у него был тяжелый мешок. Приветливо помахав взбиравшемуся уже к вершине Троцкому, он по-особому свистнул, гикнул, и перед ним тотчас же возникла летающая тарелка. Исчезая в ее глубинах, эсэсовец крикнул на прощание:

— До новых встреч, Лев Давидович. Лечу посевную в России организовывать. Урожай обещает богатым быть.

* * *

Вся эта чреватая крушением демократии неразбериха в Москве, конечно же, случилась не без участия подземного бегемота. И без того болевшего душой Козлова он подвигнул путем тайного внушения на отчаянный демарш. Уповая на то, что смелость города берет, бегемот послал его в атаку на Кремль. Однако, даже напрягшись что есть сил, он не сумел внушить охранникам-привратникам дикую мысль впустить взбунтовавшихся чекистов внутрь.

Их переговоры с продавшимися демократам коллегами завершились ничем. Тем не менее те явственно колебались. Бегемот понял, что надо только дождаться ночи, когда человек так уязвим для тонких влияний, а тогда уж, поднатужившись, и нанести по их подсознанию массированный удар. Он должен был окончательно склонить чашу весов на сторону мятежников. Последних же он, чтобы не расслаблялись, отправил по адресам агентов влияния мировой закулисы — зачищать гадов.

Берия в своей долгой и бурной жизни одержал немало блестящих побед. Но и ошибки, конечно, случались. Причем порой довольно-таки роковые. Однако он при всем при этом никогда не сдавался. Не намерен он был отступать и в нынешнем своем вполне плачевном положении. Однако, прежде чем кошмарить кремлевских служивых, он решил ликвидировать главную угрозу — Генриха.

Лаврентий Палыч своим изощренным стратегическим мозгом наконец-то вычислил его и раскусил. Он опознал в кровавом беспредельщике, учинившем истребление цвета депутатского корпуса, того зловещего персонажа, который вместе с Троцким являлся в самые жуткие его сны. Очевидно было, что это неспроста, что жив ли, нет ли глашатай теории перманентной революции, но связь между ним и Генрихом наверняка имеется. А в последнее время все явственней проступал к тому же нацистский след…

И Берия решился нанести сокрушительный удар — ворваться в сон Генриха и затоптать его своими могучими ногами-колоннами насмерть. Он такое проделывал не раз с особо неподатливыми и кошмароустойчивыми. Наутро их обнаруживали с загадочным и необъяснимым образом переломанными членами.

Вот и теперь он весь внутренне подобрался, сконцентрировался и ринулся в атаку. Однако нарком-бегемот, к несчастью, даже не подозревал, с кем конкретно он имеет дело в данном случае. Генрих слишком глубоко проникся всеми аспектами учения Дона Хуана, чтобы его можно было застать врасплох. В снах, как своих, так и в чужих, он чувствовал себя как рыба в воде. Причем рыба хищная и проворная, прекрасно осведомленная, какой кошмар за какой корягой притаился.

Жрецы майя говаривали: «Нет, это неправда, что мы рождаемся для того, чтобы жить. Мы рождаемся, чтобы спать и видеть сны». Соответственно область по ту сторону дневного, суетливого бытия ими изучалась глубоко и всесторонне. Учеников своих они окунали туда не наобум, а вели шаг за шагом, знакомя накоротке с кровожадными обитателями сумеречной зоны. Генрих увлеченно изучал эту науку побеждать неведомое. И добился немалых успехов. Соответственно теперь он не падал в невнятный сумбур бестолковых обрывочных сновидений, как подавляющее большинство его некогда соотечественников, а был беспощадным и эффективным воином круглосуточно.

В общем, незадачливый бегемот напоролся на такой мощный и абсолютно асимметричный отпор, что сразу же пожалел о своей опрометчивости. Дело в том, что, пока он не проявил себя так по-дурацки отчаянно, Генрих при всей своей сновидческой сноровке, замечал его только мельком и довольно-таки размыто. Все же Берия был не человек, не демон, а мутант научно-мистического изготовления. С такими ученику краснокожего колдуна дела иметь не доводилось. Однако теперь он увидел потустороннее животное отчетливо, во всей красе. Многотонной махиной оно неслось прямо на него.

Картина, конечно, была необычная, однако ничего пугающего для жреца-сновидца в ней не было. Ему доводилось иметь дело с нездешними чудищами столь жуткого и отвратительного вида, что бегемот, пусть даже гипертрофированно огромный и слегка человекообразный, в сравнении с ними отдыхал. Вот этих-то демонов подсознательного Генрих и призвал на помощь. Злобными гарпиями они принялись клевать растерявшегося Лаврентия Палыча. Он было попробовал их распугать грозным, как ему казалось, рычанием, однако ничего путного из этого не вышло. И вскоре сломленный и непоправимо закошмаренный бегемот позорно пустился наутек по лабиринтам своих же затаенных обид и преступлений.

Они, коридоры эти, кстати, оказались практически идентичны тем подземным казематам, в которых он долгие годы скрывался. Только были они, конечно, не привычно уютными и комфортабельными, а беспросветными и безысходными. А следом неотступно и угрожающе наступал Генрих с жертвенным обсидиановым ножом.

Берия затравленным минотавром метался, натыкаясь на глухие стены так и не разрешенных вовремя проблем бытия. Скоро ужас стал так необорим и всеохватен, что подчинил себе не только мозг его, но и весь мощный организм. А он, неспособный уже пробудиться, помчался, сметая на своем пути даже вековую кирпичную кладку, прочь из подземелья, заполнившегося по воле Генриха жуткими призраками.

Так бегемот и оказался в мавзолее, с некоторых пор тревожно опустелом. Но в нем не задержался, а выскочил вон и взобрался наверх — туда, где некогда стоя в пальто и черной шляпе вместе с прочими членами политбюро принимал краснознаменные парады. Но теперь на площади не было стройных колонн столь милых ему толстоногих физкультурниц, приветственно машущих ему и на все для него готовых. Выложенное видавшей виды брусчаткой пространство было космически пусто и безлюдно, озаряемое диким сиянием полной, да к тому же, как было ему известно, оккупированной нацистами луны.

Берия отчаянно завыл-заревел на нее, одинокий, беззащитный. И тут же увидел Генриха, садистски, торжествующе улыбающегося, но уже не с ножом, а с ледорубом, изготовленным к удару. Сердце Лаврентия Палыча не выдержало и разорвалось. И тут же из глубин Земли послышался нарастающий гул.

* * *

Мысль Котелкова ебануть ракетой типа «земля-земля» по Пекину была вполне здравой. В ней, в ракете то есть, была хренова туча боеголовок, а значит, хотя бы одна наверняка проскочила бы сквозь щели в китайской защитной системе. И не такой уж изощренной, кстати, в отличие от штатовской. И что бы вышло в этом случае? Вышла бы глобальная провокация.

Пекинские товарищи прекрасно знали, что пусковые шахты в Новосибирской области находятся под контролем янки. А значит, на кого бы они обрушили ответный удар, спрашивается. На ни в чем не повинных сибиряков или на заокеанского агрессора? Юра был уверен во втором варианте.

Разобраться, как чего функционирует в пусковом комплексе, партизанам удалось без особых проблем. Недаром предусмотрительный Котелков везде таскал с собой пару офицеров-ракетчиков. Короче, уже через несколько часов после захвата грозное оружие было готово отправиться в путь.

— Ну что, Валер, полюбуемся, как она пизданет? — спросил Юрий у партизана Кривых, предвкушая сладостный миг мести.

— Ну, давай, командир, глянем, — ответил обстоятельный сибиряк, усаживаясь в кресло перед экраном, на котором вот-вот должна была появиться траектория ракеты, призванной развязать бойню между двумя глобальными хищниками. Чуть в стороне у пультов управления колдовали ракетчики. Но пуск осуществить Юра собирался лично.

— А вот, скажи, Валер, не жалко тебе детей их, к примеру? — поинтересовался склонный порой к гамлетизму Котелков.

— А хрен ли жалеть, они наших-то давно списали, — резонно заметил Кривых. — А потом, ну дети… так ведь все равно, когда подрастут — пидорами станут.

— Ну, может, и станут, конечно, но сейчас-то все же дети. У тебя, кстати, свои-то есть? — продолжал допытываться Котелков.

— А то, — внушительно подтвердил партизан, однако конкретизировать не стал. И вопросительно взглянул на командира: мол, чего резину тянешь?

Только Юрий ответить ему не мог. Как расскажешь такому прямому и не замутненному сомнением товарищу о внутренней дрожи, которую он ощутил только что внезапно и остро. Почуял тотчас же, как осознал, — одно нажатие его пальца на вожделенную столь многими красную кнопку, и миллионы, а скорее всего миллиарды, превратятся в пепел. Когда он планировал эту лихую операцию, подобные терзания ему и не мерещились. А теперь вот накатило и накрыло с головой.

Мучительно было принимать решение такого масштаба в одиночку, без наставительного слова старшего, мудрого товарища. В идеале, конечно, хотелось бы получить соответствующий приказ. Однако о таком в его сугубо автономном партизанском положении не приходилось и мечтать.

Юра прикрыл глаза, плюнув уже мысленно на то, что о нем подумает Валера, и попробовал представить себе покойного генерала Шуршалина, хотя бы чуть-чуть материализовать его образ (этому его учили старики комитетчики, владевшие кое-какими полумистическими навыками) и задать ему терзающий душу вопрос: «Действительно ли ядерный удар оправдан международной ситуацией или можно обождать, не брать грех на душу?» Но изборожденное морщинами мудрое лицо почему-то никак не хотело проявляться. Только какое-то белесое пятно маячило в памяти, не давая возможности обратиться к генералу по всей форме.

— Командир, мать твою, это что ж творится? — взревел таежник Кривых.

Но у Котелкова не было ответа. Он распахнул глаза и ничего не увидел. Зато ощутил мощные колебания подземных структур. Нутро планеты где-то глубоко под ними нарастающе грозно гудело. Вокруг была тьма. Погасли все экраны, мониторы, светильники и даже лампочки на приборных панелях.

— Может, накрыли нас? — вполне обоснованно предположил Кривых. — Может, долбанули на упреждение?

— Давай-ка без паники, земеля. Накрыли — не накрыли, а биться до последнего надо. Ты, чем в угадайки играть, лучше к выходу пробирайся, — посоветовал Юрий в ответ. Сам он съехал с кресла на пол и пополз к двери. Она оказалась, к счастью, открытой. Опытные ракетчики, похоже, проторили им дорожку.

— Хорошо, что не на подводной лодке, — заметил в кромешной темноте Валера.

— Это точно, брат, — максимально оптимистичным голосом согласился командир.

Между тем ситуация, конечно, была более чем тревожной. Здесь, под многометровой толщей земли, в пункте управления, из которого ничем уже нельзя было управлять, они были лишены возможности, хоть как-то оценить ситуацию. Между тем подземные толчки стихли. Воцарилась тревожная и какая-то странно гулкая тишина.

Узникам подземелья ничего не оставалось, как наобум карабкаться по винтовой лестнице к поверхности. Какова была судьба остававшихся там на карауле партизан? Вполне возможно, все они уже были истреблены американскими головорезами, которые теперь злорадно поджидали Котелкова и Кривых. А может, и что-то более страшное с ними случилось…

— Не ссы, командир, ползи сюда, — вдруг раздался сверху непривычно развязный голос партизана Сабурова.

Преодолев последние метры лестницы, Юрий был подхвачен под руки кем-то из невидимых им во тьме бойцов и тут же извлечен на свет. То, что он увидел, не поддавалось никакому рациональному объяснению. Солнце херачило просто-таки с неистовой силой. Все вокруг словно бы даже пламенело. Остатки зимы испарились без следа, и из земли перла какая-то невиданная им прежде растительность.

Котелков взглянул на бойцов — те были совершенно ошалевшими. Протуберанцы явно попробивали им крыши. Тем не менее один из ракетчиков собрался с силами и доложил:

— Товарищ командир, аномальная солнечная активность плюс землетрясение вызвали, судя по всему, геомагнитную бурю и подвижки земной коры. В результате прервано электроснабжение и выведены из строя локаторы и сканеры.

* * *

Генрих обессиленно вынырнул из долгого и изнурительного сна. Погоня за бегемотом изрядно его измотала. Причем, разумеется, не только физически, но и ментально. Отслеживать зигзагообразные истеричные метания животного в лабиринтах его подсознательного было мучительно тяжко. Эти темные и мрачные коридоры то и дело к тому же порождали всяческих чудовищных фантомов.

Генриху приходилось, пуская в ход локти (жертвенный нож он мог использовать только по прямому назначению) протискиваться то сквозь толпы угрюмо бредущих в никуда врагов народа, сопровождаемых автоматчиками и потусторонними псами, то врубаться, применяя техники восточных единоборств в плотные шеренги сотрудников НКВД, шагающих при полном параде на праздничное построение.

Он мог бы, между прочим, запросто сгинуть в их нескончаемых рядах. Однако выручало то, что бегемот, впавший в панику, начисто лишился способности хоть как-то контролировать эти призрачные легионы. Они соответственно просто бессмысленно мыкались у Генриха на пути, но агрессивных действий не предпринимали.

По ходу погони террорист начал постигать, что имеет дело не с банальным потусторонним чудищем, но с крупным политическим деятелем сталинской эпохи, каким-то образом затесавшимся в монстры. А окончательное понимание того, с кем ему довелось схлестнуться, пришло в финале безумной гонки — на вершине Мавзолея. Гигантская туша, над которой он уже занес свой нож, внезапно обмякла и как-то растеклась по уступам пирамиды. А сквозь оскал мгновенно помертвевшей морды проступили черты безмерно уставшего и несчастного лица Лаврентия Палыча Берии.

Потрясенный Генрих долго вглядывался в него. И оно прямо на глазах менялось, стиралось и превращалось в магическое белесо-туманное зеркало. Из его глубин одна за другой стали выплывать страшные тайны двадцатого века. Они накатывали на жреца-террориста валами, закручивали водоворотами парадоксов и нереализованных пятилетних планов. Одна из этих могучих потусторонних волн и выбросила его на берег утреннего столичного бытия.

Оно между тем до краев было залито солнцем, неистово ярким и обжигающим. Кроме того, здание изрядно трясло. Генрих подполз к компьютеру. Он уже местами искрил, однако хитрые сканеры параметров окружающей среды продолжали подавать на него сигналы. Они преобразовывались в графики, с предельной точностью отражавшие ход климатической революции, затеянной лунными нацистами. Экстремист, переполненный надеждой, заглянул в монитор и понял — она свершилась.

Пики графиков значительно превышали проектные параметры. Впрочем, тут же здание в очередной раз содрогнулось от вершины до основания, и компьютер напрочь вышел из строя. Но в Генриха нарастание катастрофических явлений вселило еще больший энтузиазм. И он немедленно исполнил благодарственную песнь Уицилопочтли.

Опьяненный открывшимися наконец манящими перспективами и дразнящими горизонтами, Генрих не сразу заметил отсутствие майора. Между тем его гроб зиял пустотой, что не могло не встревожить террориста. Профессиональные навыки некогда сотрудника госбезопасности, а ныне упыря, служили ему немалым подспорьем. А все же катаклизмы и для такого тертого калача могли оказаться роковыми. «А ну как сгорел на работе?» — ужаснулся террорист, успевший проникнуться к нелегкой доле упыря искренним сочувствием.

* * *

Вернувшись после бойни в спорткомплексе домой, майор заскучал. В самом деле, заняться было нечем. Хоть на стенку лезь и самого себя от лютой тоски грызи. Генрих отправился в свои еженощные странствия по извилистым тропам снов, а майор мало того что уже выспался, так еще и жестоко мучился с кровавого бодуна. Настоятельно требовалось опохмелиться. Да и, честно говоря, душа попросту праздника желала.

Короче, недолго думая, он решил зажечь в каком-нибудь ночном клубе. Его знали в подавляющем большинстве подобных заведений как подающего большие надежды сутенера. Поэтому проблем с фейс-контролем у него не возникало, в каком бы виде и состоянии он ни заявился. Администрация понимала, что у постоянных клиентов появление Сереги (он не считал нужным особо шифроваться и скрывать свое имя) вызывает исключительно позитивные эмоции.

Так было и на этот раз. Майор развалился на пурпурном диване в одном из самых уютных уголков клуба «Вавилон» и стал принимать заказы на девок. Им он тут же оперативно отзванивал и давал оговоренные с клиентом задания. Сам же между тем присматривал себе жертву, чтобы избавиться наконец от терзавшего его сушняка. Богема и нувориши, кстати, совершенно игнорировали творившиеся в городе кошмары. Почти круглосуточно погруженные в безудержный разврат, они вообще почти не замечали жизненных реалий.

Вскоре под руку майору подвернулся какой-то свеженький олигархический сынок, и он, ничуть не стесняясь присутствующих, надкусил ему вену, чтобы в несколько глотков опорожнить организм несчастного. Клиенты заведения, да и персонал были, во-первых, как уже отмечалось, насквозь порочны, а во-вторых, опьянены самыми немыслимыми сочетаниями алкогольных напитков и наркотических веществ. Поэтому ничего предосудительного в действиях майора никто не заметил. Кроме некогда нефтяника, а ныне крупного банкира и оборотня Шнеерсона.

Он тоже любил, ясное дело, ночные похождения. С наступлением беспредельного либерализма он резко сократил дозу эликсира, блокировавшего его звериные инстинкты. И все чаще позволял себе лютовать всласть.

Растерзать кого-нибудь он и намеревался этой ночью. И тут трагическая судьба свела его с упырем. Хотя оба они были отнюдь не готического вида и по генезису оставались советскими людьми, каждый почуял близость онтологического врага. Древняя неизбывная вражда вампиров и оборотней дала себя знать…

Шнеерсон мгновенно покрылся шерстью, обнажил клыки и бросился на майора. Тот, впрочем, всегда был готов к отпору. Мастерство не пропьешь! И скоро потрясенный персонал кабака (гости были слишком обдолбаны, чтобы удивляться) стал свидетелем жестокой, но скоротечной схватки. Совершив ловкий бросок, упырь прижал оборотня к полу, взял на удержание, прокусил артерию и буквально в несколько глотков осушил.

Разумеется, победитель тут же ощутил дикий прилив позитивной энергии. И принялся, невзирая на легкие раны от когтей Шнеерсона, отплясывать на танцполе что-то зажигательно латинское.

Но триумфальный восторг был недолог, внезапно упырь почуял пугающее жжение по всей коже. Обычно это свидетельствовало о приближении рассвета. Между тем на часах горела цифра три, а рядышком два нуля. В недоумении и тревоге майор направился к выходу, дабы оценить состояние природной среды.

Благодаря кровопролитнической активности Генриха восток уже не то что розовел, но даже начинал вовсю багроветь. И ровно в тот момент, когда дверь на улицу была распахнута пьяным и утратившим после победоносного боя осторожность майором, из-за горизонта ударил первый, но страшно жгучий луч, поразивший вампира в самое сердце. К недоумению и ужасу фейсконтролера, он тотчас рассыпался в прах.

* * *

— Лева, Берия мертв, — сообщил Троцкому Дон Хуан и, как ни в чем ни бывало, побрел куда-то по темным своим делам.

Лев Давидович закричал на радостях: «Фрида, Фрида!» Но она снова не ответила, зато, как всегда из мрака, откликнулся брухо: «Она праздник в деревне готовит по этому случаю». И добавил: «Эх пить будем, гулять будем…» И тут же, судя по звуку, из тьмы донесшегося, отбил залихватскую чечетку.

Троцкий подумал: «Как все же удивительна и непостижима душа индейского крестьянства! Кто такой Берия, они и знать-то не знают, а вместе со мной веселиться будут, чтоб, главное, гостя не обидеть». Впрочем, у него самого веселье, ярко вспыхнув, куда-то быстро подевалось, уступив место привычной уже потусторонней меланхолии. Лев Давидович, надо признать, в последние десятилетия, мало напоминал прежнего страстного трибуна. Жил он все больше воспоминаниями.

Нацисты пока что его лелеяли, бдительно следя за психическим состоянием. Они готовились использовать Льва Давидовича для пущего шока в финале пьесы, дабы вконец дезориентировать мировое левое движение.

Дон Хуан, чтобы Троцкий не тосковал, устроил так, чтобы тот мог по желанию с головой нырнуть в любой на выбор эпизод своей некогда яростной и бурной судьбы и прожить его вновь с прежней интенсивностью.

Вот и барахтался он, бывало, дни и ночи напролет в своем героическом прошлом, почти не осознавая настоящего. Сейчас он пожелал все же ухватить ускользающую радость за хвост и увидеть Берию живьем, чтобы сладостнее ощутить мстительную удовлетворенность. И тот, как по команде, предстал перед Львом Давидовичем, а вместе с ним обрел призрачную зримость и давно уже рухнувший в небытие солнечный мир молодой страны Советов.

— Как отдыхается, Лев Давидович? — радушно и даже лучезарно улыбнулся Троцкому молодой чекист.

— Спасибо, товарищ, отлично, — оторвался он от чтения сборника стихов Есенина. В отпуск на Кавказ Троцкий взял с собой тогда последние поэтические новинки. В московской текучке, заполненной проблемами социалистического строительства и борьбой с интригами Сталина, познакомиться с ними было недосуг. Но художественная натура перманентного революционера требовала время от времени прекрасного. Есенина давно опекал наперсник и сподвижник Троцкого популярный в художественных кругах чекист-авантюрист Яша Блюмкин. Он и посоветовал Льву Давидовичу обратить внимание на молодое крестьянско-хулиганское дарование.

— Нет ли пожеланий каких-нибудь? — озорно подмигнул между тем сквозь пенсне любезный незнакомец.

— А что вы имеете в виду, товарищ? И как вас, кстати, зовут? — рассеянно поинтересовался Троцкий, еще находясь во власти пленительных есенинских созвучий.

— Берия Лаврентий, — отрекомендовался грузин. Лихо козырнул и тихо добавил, сверкнув при этом коварными, ястребиными глазами: — Ну, вы, я знаю, без супруги на отдых прибыли, можно девочек устроить.

— Как вам, товарищ, не стыдно? — опешил от такой развязности Троцкий, мигом лишившийся возвышенно-поэтического настроения.

— Прошу прощения, ошибочка вышла, — снова козырнул Берия и исчез в кустах, из которых за пару минут до этого и возник.

Троцкий же остался в недоумении. Он не мог определиться: то ли это сталинская провокация, то ли просто кавказское гостеприимство. А если все-таки второе, то, может, он зря был так резок. Может, стоило…

Больше лично они никогда не встречались. Берия был приглашен в Москву, когда Троцкого уже выслали из страны. Но он сразу, даже из своего мексиканского далека, ощутил железную хватку нового хозяина Лубянки.

Звенья наркотрафика, за счет которого он продолжал тайно контролировать многих партийных, военных и, разумеется, богемных деятелей, выдирались из некогда прочной цепи раскаленными чекистскими щипцами одно за другим. И уже к началу сороковых некогда полноводный кокаиновый поток превратился в жалкий ручеек. И дело было даже не в том, что бдительные пограничники регулярно ловили курьеров. Просто потребители волшебного кокса были в подавляющем большинстве своем беспощадно репрессированы.

А вскоре некогда тоже завзятый кокаинист, но после брутально пересаженный подручными Берии на героин, Рамон Меркадер явился к нему со своим нелепым ледорубом. Но об этом он вспоминать не любил.

И все же окончательно ликвидировать трафик Троцкого сталинским псам не удалось ни тогда, ни позже. Например, архитекторы, чертившие дерзкие силуэты московских высоток, были поголовно его давними клиентами. Потому-то и были эти величественные здания возведены в соответствии с лишь слегка модернизированными для конспирации принципами ацтекской храмовой архитектуры.

* * *

— Здорово, Генрих, — поприветствовал жреца, тяжело переживавшего пропажу майора, эсэсовец, внезапно возникший в проеме окна облюбованной революционером высотки.

— А ты что еще за клоун? — опешил жрец-террорист и принял боевую стойку мексиканских колдунов, решив, что это не иначе как враждебный дух пожаловал.

— Да расслабься ты, я от Хуана к тебе с грузом волшебным, — успокоил его Фриц.

Надо отметить, что он, будучи реальным инопланетянином, обладал специфическими способностями. Например, мог при необходимости общаться на любом земном (и не только) языке и наречии, причем в том его варианте, который наилучшим образом воспринимается собеседником.

Если конкретно, то Фриц был коренным лунатиком. И этим законно гордился. Рожденный под магическо-кристаллическим куполом, укрывавшим колонию нацистов, он с детства поднаторел в общении с духами планет и прочей космической нечистью. Они и подсказывали ему нужные слова и телодвижения.

Дед Фрица штандартенфюрер фон Штиглиц был командиром легендарного для всех неонацистов последнего батальона СС. Это подразделение покинуло Берлин, когда советские солдаты уже вовсю бесчинствовали в Рейхсканцелярии. Терять эсэсовцам было, таким образом, уже нечего, потому они и рискнули покинуть нашу планету на не вполне еще опробированной летающей тарелке. Как позже справедливо утверждали разнообразные оккультисты, над разработкой летательных аппаратов подобного типа с энтузиазмом отчаяния трудились практически все оставшиеся верными фюреру научные светила, посланцы Шамбалы и духи стихий.

Придать тарелке кондиции сверхоружия они, впрочем, не успели. Однако она сумела-таки эвакуировать из гибнущей столицы фюрера и самых преданных его бойцов вкупе с теми же учеными (посланцы Шамбалы в мистических целях решили героически пасть). Разумеется, сообщения об обнаружении тела Гитлера были не более чем дезинформацией НКВД. На самом деле он спал (отключился он еще в Берлине вследствие контузии и расстройства), дожидаясь лучших времен, в глубинах одного из лунных кратеров, заботливо спрятанный в титановой капсуле от любых нездоровых воздействий.

Коллег, готовивших торжество Третьего рейха на Земле, подо льдами Арктики и в пещерах Антарктиды, лунатики слегка презирали. Поскольку эти колонии были созданы про запас еще в ходе Второй мировой и их обитатели, не вкусив безумия и неистовства последних битв, соответственно не могли сравниться по заслугам с бойцами последнего батальона.

Генрих пришел в себя и осведомился:

— Так, ну и что ты за подарки притаранил, Санта-Клаус межпланетный?

— Кокс магический, которым Лев Давидович Троцкий матросов балтийских стимулировал. Он и тебе пригодится, — радостно сообщил Фриц и добавил: — Не только готовый продукт, кстати, но и посевной материал. Климат-то теперь, спасибо тебе, братишка, позволяет. Надо, чтоб накануне грядущих планетарных трансформаций всем подряд башни посрывало. Чтоб никакой контригры ни в чьей не сложилось…

* * *

Партизаны оставили совершенно уже бесполезный в силу небоеспособности стратегический объект и решили выбираться как-нибудь к людям. То, что происходило с природой и ими самими, требовало внести радикальные коррективы в действия отряда. Юра с тревогой отмечал, что бойцы все больше теряют ориентиры. Причем не только географические, но и моральные. Безумная жара, не ослабевавшая вторые сутки, провоцировала у них утрату патриотических мотиваций. Чуял это Котелков нутром. И подтверждение его прозорливости не заставило себя долго ждать.

— Командир, а, командир, ты вот скажи нам честно, какая у нас вообще задача? — спросил как-то вдруг до последнего времени самый надежный и верный — Валера Кривых. Случилось это на привале в зарослях какой-то невиданного роста травы, вымахавшей вдруг, явно под воздействием неистового излучения.

— А ты, Валер, что, подзабыл? Родину мы вообще-то защищаем, — уверенно парировал Юра, а сам между тем заметил, что прочие бойцы, тяжело дыша и мутно поводя налитыми кровью глазами, один за одним обступают их, с нескрываемым любопытством прислушиваясь к разгорающейся дискуссии.

— Родина, говоришь… — нежданно скептически протянул таежник и уточнил: — А где она, родина твоя? Ты глянь вокруг, она сама от себя отрекается.

— Это, брат, временные трудности, — уже не так убежденно заметил Котелков.

— Да нет, шалишь, такого отродясь не было, — не согласился его оппонент. — Это вот что за трава такая, а? Кто такие чудеса видывал? — Он явно апеллировал к прочим бойцам, которые что-то нестройно, но явно одобрительно замычали. Юре показалось, что ему вот-вот сунут в потную ладонь «черную метку». Окружающая все более буйная растительность и недобрые физиономии боевых товарищей вызывали зловеще-пиратские ассоциации.

— Я в тайге родился, — все больше воодушевляясь, продолжал Кривых, — но теперь не узнать ее, кормилицу. Джунгли какие-то вокруг, мать их. Что, скажешь, нет?

— Валера, ну что ты хуйню порешь? — решился перейти в наступление Котелков. — Это ж ясно, блин, как белый день — америкосы просто решили нам сауну устроить, в расчете на таких, как ты, кстати, неустойчивых. Надеются, что крыши у нас посрывает и воля к борьбе пропадет. И я смотрю, у тебя как раз это и происходит.

Ответом стал короткий, без замаха, но мощный, поставленный удар в челюсть. Юра успел среагировать, чуть отпрянув, поэтому прошел он немного вскользь. Тем не менее партизанского вожака неслабо болтануло. Это позволило Кривых, а затем и прочим мятежникам продолжить атаку. Котелков оказался на земле, где его принялись остервенело топтать ногами.

— Ах ты, пионер-герой, мать твою! Тебе волю дай, всю жизнь по лесам шляться будешь. А нам оно надо? Да и вообще, кому, кому надо-то? Где он, народ твой? Аууу! — наставительно приговаривал и вскрикивал Кривых, с размаху всаживая тупые носы тяжелых армейских ботинок в распростертое тело. — Мы, блядь, одичали уже вконец. И баб который месяц не щупали. Сам-то ты гад с Гюльчатай забавлялся. А нам чего — в тайге на елки дрочить по твоей милости?

Прочие бойцы только яростно сопели, но по всему чувствовалось, что они Валерину точку зрения от души разделяют и поддерживают. Доказательством чему стал новый град жестоких, костедробительных ударов.

Юра же, утопая разбитой головой в духмяных цветах и травах, как-то расплылся, утратил единство и цельность, хотя полностью сознания не потерял. Просто почуял себя вполне посторонним этому мускулистому, но уже порядком изломанному телу. И даже обиды на боевых товарищей не ощутил. Он ведь тоже, по правде сказать, устал смертельно и держался-то, в общем, только из-за своей командирской ответственности. Ну а если им того не надо, так что ж, он не прочь был отдохнуть от этого немыслимо затянувшегося особого задания. И уйти в потусторонний запас…

Колеблясь, таким вот образом, на самой грани земного существования, Юра заметил, что к продолжавшим его целеустремленно убивать партизанам тянется откуда-то сбоку какой-то странный мохнатый шланг. Следом за ним в сектор котелковского, уже замутненного предсмертным туманом видения вплыл огромный рыжий и притом волосатый слон. Это было уже слишком даже для него, бывалого, и Юра от удивления вырубился.

* * *

Обстрел Кремля вел, разумеется, лично Козлов. Закусив до крови губу, он поливал дворцы смертоносным свинцом и время от времени, пугая пилота, выкрикивал радостно: «Строчит пулеметчик за синий платочек!»

Вертолеты пару часов назад были им успешно экспроприированы в Бета-банке. Хозяева процентной паутины готовились уже удрать на них из охваченной беспорядками и катаклизмами России, однако не успели, поскольку ждали коллегу своего старшего — Шнеерсона — не дождались. Козлов во главе летучего отряда мстителей нагрянул слишком внезапно. Его никакие землетрясения, никакая жара остановить не могли. Не такой он был человек, чтобы тормозить и опасаться.

Охрана было вступила с ним и его бойцами в перепалку, быстро перетекшую в перестрелку, но чекисты ее тут же оперативно истребили, воспользовавшись превосходством в числе и умении. Провозись гэбисты минут на пять дольше, и председатель правления банка Виктор Борисович Аксельрод успел бы добежать до поджидавшего его на крыше вертолета. А так, его буквально в десятке шагов от спасительной машины скосила меткая автоматная очередь.

Сгубила банкира, как водится, жадность, помноженная, правда, на любовь к высокому искусству. Он замешкался, лазая по своему обширному кабинету в поисках раскатившихся по углам вследствие землетрясения яиц Фаберже. Призвать же на помощь, конечно же, более расторопных и ловких бойцов охраны он не рискнул. В складывавшейся критической ситуации они могли не устоять перед искушением и одно-другое яйцо прикарманить.

А они (яйца) между тем уже стали неотъемлемой частью его делового имиджа. Утрата хотя бы одного могла нанести ему (имиджу) серьезный ущерб. Коллекцию он как-то прикупил по случаю, но с большой международной помпой. И с тех пор в мире бизнеса и даже порой среди искусствоведов в разговорах об этих ювелирных шедеврах они именовались уже не «яйца Фаберже», но «яйца Аксельрода».

И вот теперь их гордый обладатель истекал кровью у ног Козлова и его запыхавшихся товарищей. У них, впрочем, не было времени насладиться совершенством и изысканностью этих драгоценных свидетельств отменного вкуса последнего российского императора. Работо- и боеспособность вертолетного парка интересовала их куда больше. Они, как чекисты немедленно убедились, были хоть куда.

Поэтому, быстро взяв в оборот пилотов, к машинам прилагавшихся, путчисты, недолго думая, взмыли в воздух. И понеслись над так напоминавшей сейчас растревоженный муравейник Москвой. В городе царил форменный хаос. Люди, ошпаренные впавшим в неистовство солнцем, бессмысленно метались по улицам. Большинство зданий послесталинской конструкции были или разрушены, или дали непоправимые трещины.

Помимо потери крова и имущества, людей будоражила и транслируемая по радио (Останкинская башня рухнула, поэтому телевидение не функционировало) информация о событиях загадочных и зловещих. Во-первых, наконец-то пронырливые журналисты пробрались в остававшийся заминированным, но неинтересный уже спецслужбам депутатский спорткомплекс. Несколько десятков папарацци, конечно, подорвались на минах-растяжках, установленных там и сям аккуратным упырем-майором, зато остальные были вознаграждены редким зрелищем. Об ужасе, открывшемся их глазам, журналисты теперь в режиме нон-стоп оповещали сограждан.

Во-вторых, опять-таки представители свободных СМИ, на которых в эту годину безвластия не было вовсе никакой управы, обнаружили на Красной площади не менее сенсационную находку. С вершины Мавзолея на брусчатку стекала зловонная жижа. Это, разумеется, разлагался Берия. Впрочем, так называемая реальность редко совпадает со снами. Поэтому никто сквозь звериный оскал мертвого бегемота не разглядел трагического лика последнего сталинского наркома.

Козлов, идя в атаку на засевших в Кремле врагов и наблюдая всю эту сумятицу, царящую в городе, размышлял: «Ничего, ничего. Уже к вечеру все возьмем под контроль. И с солнцем разберемся, и с ваххабитами, а демократы сами со страху вымрут. Тогда и народ успокоится». Он искренне был убежден, что не бывает на свете чего-либо безвозвратно непоправимого.

Откуда ни возьмись, перед черной винтокрылой машиной возник сверкающий и переливающийся диск. Он явно издевательски преградил Козлову дорогу, не оставляя никакого пространства для маневра. Глава путчистов не успел ни толком возмутиться по этому поводу, ни умудриться проявить какую бы то ни было агрессию в отношении «тарелки». Она сама нанесла упреждающий удар. Тонкий изумрудный луч пронзил вертолет, и тот, мгновенно распавшись на части, рухнул к подножью Кутафьей башни, где окончательно обратился в пепел.

* * *

Палач весь день простоял на монастырской стене, погруженный в молитву и созерцание все нарастающего ужаса. Легион за легионом космические демоны входили в плотные слои атмосферы, а затем, рассредоточившись, обрушивались на многострадальную и не менее многогрешную Русь. Бесы свистели вокруг него, как пули у виска, а иной раз и снаряды (попадались весьма крупные экземпляры). Они уже не только вселялись в тела, обитавшие на российских просторах, но и попросту, нередко достигнув твердой почвы, материализовывались и начинали жить вполне самостоятельной чисто бесовской жизнью.

Разумеется, Федор духовным своим видением обозревал не только близлежащие окрестности, но и отдаленные пределы. К тому же в своем восприятии как бы забегал вперед, отчего скорбь его только умножалась. Шутка ли, обнаружить, что демоны вовсю соблазняют вконец от жары и бездомности утративших целомудрие россиянок. А с некоторыми, перспективными с точки зрения произведения сатанински ориентированного потомства, даже вступают в брак.

Палач понимал, что миссия его явно переходит в новую фазу. Теперь бродить по городам и весям, физически истребляя бесоносцев, было малопродуктивно. На всех его попросту не могло хватить. К тому же он не был уверен в своей способности нейтрализовывать чистых, не замутненных соседством с человеческой природой демонов. Однако, каков он, его новый путь, постичь Федору не удавалось. «Возможно, отвлекает нескончаемый бесопад», — решил Палач и, спустившись со стены, уединился в келье.

Там он в скором времени впал в некое пограничное между сном и явью состояние, в котором чаще всего и отыскивал ответы на непосильные человеческому разуму вопросы. Как обычно, время перестало для Федора существовать, да и сам он, его самоосознание как таковое куда-то исчезло. Осталось лишь немое, но дерзновенное вопрошание. И оно было услышано. Через несколько часов что-то начало брезжить.

Это не был четкий образ или, скажем, связный текст. Постижение происходило совершенно необъяснимым образом. Да и если бы Палач взялся что-то объяснять, хрен бы он чего в следующий раз увидел. Откровение не поддается анализу и сторонится личностей, к нему склонных.

Однако на этот раз, даже отринув все претензии на рациональное постижение послания, он не смог удержать его надолго перед внутренним взором. Стоило искомой информации у него в душе запечатлеться, как тут же проявилось его человеческое «я», и его из океана пророческой полудремы сразу же вышвырнуло на берег общепринятого бытия.

Федор был озадачен, поскольку у него не было уверенности, что на этот раз он получил подлинное откровение. Было реальное опасение, что его личные терзания и сомнения вклинились в неотмирное послание и исказили его смысл.

Он жестоко пытал себя — не слишком ли много он в последнее время размышлял о Генрихе, имел ли он вообще на это право. Ясно же было с самого начала, что не для того он был когда-то из лап Лома-Али спасен, чтобы какими-то своими проблемами грузиться. Жизнь его с тех пор ему не принадлежала. И права на личные пристрастия он категорически не имел. У мертвецов ведь нет моральных долгов, а он, ходивший по земле в опровержение всех известных законов природы, для мира несомненно давно умер.

Тем не менее нельзя было исключить и того, что информация была полностью адекватна. И тогда многое, и прежде всего то, почему именно он призван был к миссии тотальной зачистки, прояснялось. Только она, миссия, становилась от этого еще более тяжкой, почти неподъемной. Ведь, согласно открывшемуся, именно тот, перед кем он, Палач, был в неоплатном долгу, совершил нечто столь святотатственное, что Земля в самом прямом смысле слова поколебалась.

* * *

Юра открыл глаза, но тут же снова их потрясенно зажмурил. После тяжелого, наполненного чудовищными видениями беспамятства увидеть такое и сохранить способность адекватно реагировать было проблематично. Сквозь полуприкрытые ресницы он опасливо взглянул вновь и опять чуть не ослеп — настолько по-неземному прекрасная девушка склонилась над ним. Он, впрочем, не различал конкретных деталей ее лица, поскольку все затмевали небесно-голубые блюдца всепонимающих лучисто-нежных глаз.

— Где я? — наконец поинтересовался, справившись с нешуточным волнением, Котелков.

— Вы в подземном наукограде Сталиногорске, — дивно мелодичным голосом ответила девушка.

— То есть вы — наша, своя типа? — обрадованно и нелепо прошептал израненный партизан.

— Своя, а то чья же? — мелодично засмеялась девушка и грациозным жестом указала ему на портрет генералиссимуса, висящий на стене напротив.

— А как вас зовут? — почти уже влюбленно, накрытый с головой волной несказанной радости, выпалил партизан.

— Аэлита, — тепло и как-то по-домашнему улыбнулась девушка.

— А что со мной стряслось, Аэлита? — с вовсе нехарактерной для себя застенчивостью поинтересовался Юра.

— Вы пали жертвой изменнического мятежа. Ваши прежние товарищи предали Родину и своего командира, после чего нанесли вам многочисленные побои средней и высокой степени тяжести, — сообщила Аэлита.

— А как же я выжил тогда? — резонно удивился Котелков.

— Ваше зверское избиение было прервано появлением стада мамонтов, которые и затоптали чуть позже большинство изменников. Несколько, впрочем, захвачены бойцами внешнего контура охраны наукограда и содержатся у нас в КПЗ, — не переставая все так же лучезарно улыбаться, сообщила девушка.

Рассказ этот совсем не порадовал Юру. И вовсе не потому, что он посочувствовал раздавленным мамонтами былым товарищам. Нет, он просто резко засомневался в собственной вменяемости, да и в реальности Аэлиты соответственно. Мамонты — это явно было слишком, они своей откровенной бредовостью разрушали чудесную сказку, в которую он было всем сердцем поверил. Чтобы развеять это навалившееся на него гнетущее подозрение, он собрался с силами и попытался боднуть головой свое виденье. Но тут же уперся лбом в холодную и странно твердую ладонь девушки, умело блокировавшей его агрессию.

— Вы напрасно не доверяете своим ощущениям, — прозорливо заметила она. — Странность той или иной ситуации отнюдь не повод подвергать сомнению ее реальность. Вам придется осмыслить много необычного, если вы хотите по-прежнему быть полезны Родине. Так хотите?

— Служу Советскому Союзу! — с готовностью подтвердил Юра. И у покойного Шуршалина, и у него самого в отряде заведено было отвечать только так, а не иначе. Тем самым демонстрировалась безграничная преданность погибшей, но ожидающей возрождения Империи.

— Ну, так слушайте, — взяла быка за рога Аэлита. — Произошел ряд до конца еще не объясненных аномальных событий, приведших к смещению оси вращения Земли и одновременно активизации солнечной активности. В результате начался бурный рост некогда имевшейся в здешних местах в доисторический период растительности. Стали проявлять себя и тогдашние формы жизни.

— Это вы о мамонтах? — уточнил потрясенный Юра.

— И не только, — загадочно ответила девушка, — что же касается спасшего вас от гибели стада, то оно, по нашим данным, многие тысячи лет пребывало заживо вмерзшим в ледник Геблера на склоне Белухи — самой высокой горы Алтая. Беспримерная солнечная активность придала им сверхскорость, в результате чего они и преодолели столь немалое расстояние за феноменально короткое время. И кстати, они продолжают неуклонно мигрировать на Запад…

— По-моему, нашему гостю для начала вполне достаточно, Аэлита, он еще слаб, и ему пора отдохнуть, — прервал рассказ девушки высокий седой мужчина в белом халате, незаметно возникший не весть откуда у изголовья Юрия.

— Так точно, — ответила девушка.

Юра попытался было что-то возразить, но вновь прибывший властно опустил над ним стеклянный купол, и неугомонный партизан вновь провалился в забытье.

* * *

— Меня зовут Смитт, если угодно, агент Смитт, — представился поджарый мужчина, сильно напоминающий Клинта Иствуда в молодости.

— А меня зовут Боря, просто Боря, — склонился в церемониальном поклоне даос.

— Предложение о встрече исходило от вас, так что я внимательно слушаю, — улыбчиво, но холодно продолжил Смитт.

— Прежде всего, досточтимый, я хотел бы услышать, кого вы представляете, — повторил поклон Боря Ли.

— Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов Америки, — строго, но горделиво сообщил американец и, в свою очередь, поинтересовался: — А вы?

— Я раб Великого владыки, первого и вечного Императора Поднебесной Цинь Шихуанди, — отрекомендовался китаец и зеленовато-призрачно сверкнул глазами.

Смитт ничуть не удивился подобному повороту событий. Чего-то подобного в Лэнгли и ожидали. Там, разумеется, были в курсе того, что Император жив-здоров и весьма к тому же в последнее время активен. И, кстати, разумеется, сожалели, что никого подобного у них в резерве не было. Джордж Вашингтон хоть и был в свое время неслабым масоном, но до обретения бессмертия ему, конечно, многого не хватало. Так что в великой битве спящих веками владык США на ринг выставить было некого.

Кстати, и олигархическим спрутам тоже никого на свою сторону привлечь не удавалось. Казалось бы, на первый взгляд из Лондона до Авалона, где по сей день дремлет повелитель сакральной Британии, рукой подать. Однако король Артур от сотрудничества с ними категорически уклонялся, ибо издревле, будучи кельтским вождем, испытывал глубокую личную неприязнь к англосаксонским поработителям.

— Чем вы подтвердите ваши полномочия? — между тем на всякий случай уточнил агент ЦРУ.

Боря испустил из глаз несколько внушительных молний и продемонстрировал тоже весь наэлектризованный, явно немыслимо древний перстень. Смитт удовлетворенно кивнул.

— Наши великие народы законно претендуют, что скрывать, на мировое господство, — приступил к изложению вопроса посланец Цинь Шихуанди, — в связи с этим мы с вами не можем испытывать друг к другу доверия. И все же я призываю вас отнестись к моим словам на этот раз как к словам союзника.

Смитт, чуть приподняв брови, изобразил удивление.

— Досточтимый, дело в том, что катаклизмы, обрушившиеся на вашу родину, — в частности уход под воду Флориды и Калифорнии, нас отнюдь не радуют, поскольку, по данным, полученным мной от служебных духов, вызваны нашими общими врагами.

— Вы имеете в виду исламистов? — недоверчиво усмехнулся американец.

Китаец лучезарно оскалился ему в ответ и долгим взглядом окинул бескрайнюю поверхность Байкала. Собеседники сидели на берегу великого озера в изящной пагоде и пили чай. В последние годы русского населения в окрестностях практически не осталось. Оно массово спилось. Поэтому теперь на месте затейливых избушек, где некогда бухали иркутские чиновники и бизнесмены, в курортном поселке Листвянка выросли изящные павильоны для отдыха представителей китайской администрации.

— Нет, против нас действуют неизмеримо более могучие и страшные силы, — ответил наконец Боря.

— Вы меня интригуете, — снова улыбнулся Смитт, но глаза матерого разведчика опять остались льдисто холодны.

— Я прошу вас со всей искренностью, отриньте подозрения, и пусть мой вопрос не покажется вам некорректным. В состоянии ли вы после магнитных бурь, наверняка нанесших тяжелый ущерб вашей обороноспособности, нанести ядерный удар по территории Мексики? — перешел китаец к конкретике.

— Так, значит, ваши неизмеримо страшные силы — красные партизаны в джунглях или, может быть, наркобароны? — с издевкой спросил агент.

— Вы недалеки от истины, — проигнорировав иронию, сообщил Боря, — необходимо немедленно уничтожить Пирамиду Солнца в одном из заброшенных городов майя. Мы могли бы сделать это сами, но Мексика — территория, контролируемая Американской империей, и руководство Китая не хочет, чтобы подобная акция была воспринята как агрессия против вашей державы.

— Согласитесь, сэр, вы выступаете с весьма странными и, мягко говоря, неожиданными предложениями, — с легким раздражением заметил цэрэушник, — или вы немедленно объяснитесь, или нам придется прервать нашу встречу.

— Вы не должны позволить эмоциям одержать верх над вами, ставка слишком высока, — воскликнул китаец и ударил в ладоши.

Стройная, словно бы фарфоровая китаянка внесла длинную трубку и с поклоном поднесла ее Смитту.

— Это то, о чем я подумал? — спросил тот.

— Да, это то, что призвано раскрепостить ваше сознание, скованное предрассудками и затуманенное гневом, — подтвердил Боря.

— Дальнейший разговор считаю излишним, — сообщил американец и, отстранив трубку, поднялся на ноги.

— Мистер Смитт, речь идет о жизни и смерти наших народов, приговоренных тайными владыками, — воскликнул даос и преградил американцу путь шаровой молнией, вылетевшей у него изо рта.

* * *

Котелков снова пришел в себя и ощутил, что находится в каком-то удивительном непередаваемо волшебном состоянии. И виной ему, как он сразу же понял, была Аэлита. Ее небесные глаза, похоже, так и маячили перед ним весь период забытья. А ласковый голос, так и вовсе до сих пор звучал в углах. И действительно, пространство комнаты, где он находился, пронизывали звуки электронно-космической музыки, поверх которых плыл отрешенно-прекрасный женский вокал, безоговорочно утверждавший, что «пионеры всей страны делу Ленина верны». Вполне возможно, что голос принадлежал ей — той, кого он, похоже, полюбил с первого взгляда со всей нежностью, накопившейся в его по служебной необходимости суровом сердце.

Между тем на этот раз над ним склонилось не это чудное виденье, а внимательное, вдумчивое, изборожденное глубоко интеллектуальными морщинами лицо того самого гражданина в белом халате, что в прошлый раз так брутально разлучил его с Аэлитой.

— Ну что, товарищ Котелков, готовы к труду и обороне? — весело поинтересовался он, блеснув, кстати, тоже большими голубыми глазами. И протянул Юре пятерню, недвусмысленно предлагая тем самым покинуть койку.

— И откуда же вам моя фамилия известна, уважаемый? — недоверчиво принял руку помощи партизан.

— Юра, Юра, вы, надеюсь, позволите мне вас так по-стариковски называть, вы, как сотрудник органов безопасности со стажем, могли бы уже догадаться, что мы коллеги, — улыбнулся его собеседник, явно кокетничавший насчет возраста. Выглядел он на полтинник, не больше. — К тому же я не просто ваш коллега, но и ученый. А соответственно представьте себе, имею в своем распоряжении комплекс, скажем так, технических средств, позволяющих считывать информацию непосредственно из вашего сознания. В режиме сна, кстати, даже еще эффективнее, чем при бодрствовании.

— Мне, знаете ли, за последние годы разные коллеги попадались, — резонно заметил Юра, дав понять, что принадлежность к чекистскому сообществу абсолютно ничего не гарантирует, а потому он никак не может испытывать радости по поводу того, что его мозги, не спросясь, просветили. И продолжил для большей убедительности максимально резко: — Случалось, среди коллег и суки встречались.

— Ну не буду вас больше терзать неведением, а то, смотрю, вы на ненормативную лексику переходите. Зря, между прочим, даже в вашем положении подлинный профессионал обязан держать себя в руках, — строго заметил «белый халат». — Зовут меня академик Скорпионов. Я — глава подземного наукограда Сталиногорска. В памяти не ройтесь. Даже ваш уважаемый наставник — генерал Шуршалин о существовании нашем не ведал. Вам достаточно знать, что до сравнительно недавних пор мы входили в состав разветвленной и глубоко секретной системы подземных центров. Однако вследствие катастроф, как известных вам, так и ускользнувших от внимания людей неосведомленных, цепь распалась. И последние несколько лет наукоград функционирует автономно. При этом, смею вас уверить, мы по-прежнему работаем во имя возрождения величия России, Советской России, — акцентированно добавил он.

— Хорошо бы, конечно, возродить, однако сук все-таки многовато, — сокрушенно заметил Юрий. — Вот и меня…

— Дались они вам, юноша, — с досадой прервал его Скорпионов. — Вы, я смотрю, пока не осознали, что вообще сейчас в целом, в мировом масштабе, так сказать, происходит.

— Сделайте милость, просветите, — язвительно ответил партизан, а про себя подумал, что и вправду неплохо бы понять, как теперь все-таки быть с мамонтами.

— Аэлита уже сообщила вам, что ось вращения Земли сместилась. А значит, как нетрудно догадаться, сдвинулись и полюса. Повсеместно происходят извержения вулканов, цунами и прочие катаклизмы. Так, где-то четверть территории США уже погрузилась где в Тихий, где в Атлантический океан, — сообщил академик.

— Ну, так, это ж здорово! — не сумел скрыть вполне оправданной радости Юрий.

— Не совсем так, молодой человек. Весь вопрос в том, кто так лихо Землю повернул. По данным наших наблюдений, все это случилось в результате мощного выброса психической энергии, случившегося в Москве, однако направляемого из глубин нашей планеты. А достичь Солнца этому энергетическому пучку удалось в результате концентрирующих его воздействий, исходивших с поверхности Луны. Помните, древний мудрец говаривал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир»? Вот кто-то Луну, как такую точку, и использовал.

— Ох, и не хуя себе, — не сдержался Юра.

— Да уж, поверьте, все весьма неоднозначно, — подтвердил Скорпионов и, заглянув в глаза партизану, заметил: — Впрочем, в вашем посттравматическом состоянии информацию надо потреблять мелкими порциями. Отдыхайте, музыку пока слушайте.

— Простите, академик, — остановил Котелков направившегося к выходу Скорпионова. — А вот Аэлита, она не ваша дочь, случайно? Глаза у вас похожи…

— Нет, она мне не дочь, — рассмеялся ученый, — она киборг. Но для половых контактов, кстати, вполне приспособлена. Так что могу прислать.

* * *

Фриц был типичным космическим рейнджером. Он мыслил не жалкими земными категориями, но сотнями миллионов световых лет. И потому он не мог до конца постичь, зачем ему поручено действовать исключительно в связке с этим полоумным русским по кличке Генрих. Впрочем, лунный ариец был, разумеется, несмотря на наигранную бесшабашность (в общении со славянами это помогало), предельно дисциплинирован. А значит, приказы командования никогда под сомнение не ставил.

Генриха он принял на борт тарелки, повинуясь шифрограмме самого Мюллера, транслированной Фрицу в мозг. Дисколет готов был стартовать в Сибирь, где предстояло на оттаявших только что землях, которые никогда не тревожили плуг и борона, посеять семена волшебной коки. Имевшиеся у Фрица с собой многотонные запасы магического порошка следовало предварительно раздать аборигенам, дабы приохотить их к зелью. После они неизбежно безо всяких посторонних понуканий принялись бы увлеченно культивировать коку. Которая, как и дикая солнечная активность, должна была способствовать пробуждению в русских арийскости. Это была версия для Генриха…

На самом деле лунатиков никакие земные племена и нации уже не интересовали. Они работали в связке с великой подземной расой. Ведь наша планета, как это издавна известно посвященным, полая. А в Третьем рейхе об этом знали даже школьники. В самых глубинных земных пустотах в стародавние времена укрылись от потопа наиболее мудрые и злокозненные представители цивилизации атлантов. Они окружили себя многочисленными поясами безопасности, сквозь которые не могли прорваться ни поверхностные природные катаклизмы, ни пытливые представители более поздних рас. От любознательности последних их, кроме всяких энергетическо-магических штук (на них атланты были мастера), защищали отряды троллей. Эта полузверская раса обитала в ближних к поверхности пещерах и человечеством воспринималась в качестве «снежных людей».

Тысячелетиями атланты тосковали по солнечному свету и безраздельному господству над планетой. И, разумеется, по своему прекрасному затопленному континенту. Но, чтобы, обретя его, не опасаться вновь потопов (у них в этом отношении развилась лютая фобия), они задумали превратить во вторую, резервную Атлантиду Евразию, которая по своим геофизическим и мистическим свойствам принципиально в центральной, то есть российской своей части, непотопляема.

Так что Генрих работал отнюдь не во имя возрождения русской нации, как ему мнилось, а на благо жрецов древнего и столь бесчеловечного народа, что еще в доисторические времена по воле Божьей он оказался обречен на тотальное уничтожение. Однако остаток его, пребывая в сокрытии, намеревался сыграть немаловажную апокалиптическую роль.

Поворот оси был осуществлен с целью придания Евразии максимальной климатической похожести на Атлантиду. И скоро она должна была дозреть для заселения подземными обитателями. В этой глобальной операции Феликсу отводилась решающая функция. Он, крещенный некогда и к тому же абориген (это было принципиально важно), совершил в мистическом сердце призванной быть Святой Руси столь черные деяния во славу таких темных сил, что кощунством своим породил энергетический выброс совершенно немереной силы.

Он, конечно, мог и рассеяться без толку в космическом пространстве, как нередко бывало в древности. Но мощный ретранслятор, изобретенный собратьями Фрица (именно его наличие стало причиной того, что атланты из всех неонацистов выбрали в качестве контактеров конкретно лунатиков) и установленный в одном из лунных кратеров, уловил его и сконцентрировал. А затем направил в самую зловещую область нашей галактики, именуемую древними астрологами «Голова и хвост дракона». Там, где пересекаются орбиты Солнца и Луны, обитают неизмеримые полчища демонов, да и сам их верховный иерарх нередко появляется.

Он, будучи всекосмическим паразитом, сам по себе мало что может. Но вот, манипулируя потоками энергии, полученной в результате святотатства и изощренного мучительства, способен свернуть не то что горы, но и планеты. Это, собственно, и произошло с Землей. Правда, пребывала она при этом в положении накренившегося ваньки-встаньки. То есть для поддержания ее в этом состоянии требовалась новая порция целенаправленных злодеяний.

Именно для организации соответствующих мероприятий атлантами и их агентом Доном Хуаном было запланировано экстренное строительство кровавых пирамид по всей Сибири. А кокс требовался на самом деле, чтобы отбить у аборигенов память о славных победах их предков и вообще лишить их окончательно способности к критическому мышлению. Вследствие чего им надлежало начать перманентные междоусобные войны под присмотром господ из подземелья. Разумеется, вести их следовало не ради наживы или, того хуже, идей каких-нибудь, а исключительно в целях добычи пленников для последующего принесения их в жертву. Так, собственно, и было поставлено дело в ацтекской и прочих цивилизациях доколумбовой Америки. Однако тогда не существовало ретранслятора…

Обо всем об этом, о чем, кстати, академик Скорпионов, опираясь на научные данные, только смутно догадывался, Палач подробно, абсолютно недвусмысленно узнал из очередного откровения. И, разумеется, тут же принял меры.

* * *

Агент Смитт не сумел проигнорировать информацию, полученную им от Бори Ли, не только в силу ее беспредельной актуальности, но и по причине безапелляционности изложения. Однако решил эти воистину сенсационные сведения перепроверить, прежде чем настаивать перед руководством на нанесении ядерного удара по глухим, непролазным джунглям. И вот теперь он во главе отряда отборных «морских котиков» продирался сквозь мрачные заросли, неуклонно приближаясь к зловещей пирамиде.

Смитту взгрустнулось. Он был стопроцентным янки (белым англосаксом-протестантом), потомком пионеров, описанных еще в книжках о Чингачгуке, а потому не мог без боли видеть, как еще пару недель назад сверхдержава погружается в зыбучие пески хаоса.

На улицах свирепствовали шайки цветных мародеров. Им противостояла по привычке стойкая, но уже начавшая разлагаться в силу необъяснимости происходящего полиция. А беспощадную войну против тех и других вели отъявленные фашисты из Американской милиции. Минитмены и иже с ними выползли из своих потайных убежищ в Монтане и двинулись на юг, истребляя по дороге как цветных, так и федералов. Бригады арийцев призывали фермеров и прочих «одноэтажных» американцев к тотально свирепому белому восстанию.

Тем временем, пока агент предавался горьким раздумьям о нежданно трагической судьбе родины, его отряд незаметно начал нести потери. Кого-то из спецназовцев беззвучно душили заколдованные лианы, кто-то внезапно проваливался прямиком в преисподнюю, ну а некоторых сражали отравленные стрелы индейцев. Заметив неладное, командир отряда капитан Джон Радзински шепнул Смитту:

— Сэр, дело нечисто, потеряна связь с десятью бойцами. Может быть, пора вызывать вертолеты?

— Нет, капитан, — ответил непреклонный агент, — они спугнут противника.

— Но, сэр, — не согласился Радзински, — судя по всему, противник уже обнаружил нас и скрытно ведет уничтожение бойцов. Эти проклятые джунгли станут для нас могилой.

Смитт на секунду задумался и принял нестандартное решение:

— Необходимо собраться в кулак и идти на прорыв. И никаких возражений, — прервал он было открывшего рот спецназовца, — я сам поведу отряд.

И действительно, вооружившись датчиком аномальных явлений (его выдавали только самым особым спецагентам, так называемым людям в черном), повел. В ту сторону, куда указывала стрелка прибора, спецназовцы немедленно открывали бесшумный огонь. И эта метода принесла свои плоды — они в самом деле прорвались. Почти без потерь преодолев последний километр, отряд вышел к заданной цели. Древнее пирамидальное сооружение поражало своей циклопичностью и вопиющей, какой-то нарочитой бесчеловечностью. Однако делать нечего, надо было его штурмовать.

И спецназовцы начали карабкаться по выщербленным, высоким, словно бы для великанов вытесанным ступеням. Вокруг стояла тишина и безжизненность. Багровая луна озаряла руины города-призрака своим желтовато-мертвенным светом и не сулила американцам ничего хорошего. Так и вышло…

Когда Смитт со товарищи, обливаясь потом, преодолели почти половину крутого маршрута, сверху ударил пулемет. Это сам Лев Давидович Троцкий, жестоко ощерясь, поливал свинцом империалистов. Он впервые за многие десятки лет чувствовал себя счастливым и полноценным бойцом Революции. Несколько сраженных очередями «морских котиков» покатились вниз, во тьму, откуда немедленно раздались леденящие кровь вопли индейцев. Спецназовцы залегли, а агент стал-таки вызывать вертолеты.

И вскоре они появились, неся на своих бортах подмогу в виде бравой живой силы и мощной спецтехники. На ступени пирамиды посыпались блестящие в лунном свете боевые андроиды. Спрутообразные и ловкие, они, не обращая внимания по причине своей бронированности на нещадный пулеметный огонь, полезли к вершине. По ходу они открыли ответную стрельбу малокалиберными ракетами.

Троцкому вспомнилось, как перли на босоногих красногвардейцев деникинские танки. Тогда тем, кто ими управлял, тоже мнилось, что они неуязвимы, что им все нипочем, однако революционный энтузиазм опрокидывал бронедивизионы и гнал их прочь из Страны Советов. Так случилось и на этот раз. Дон Хуан тоже, между прочим, босиком вскарабкался на крышу храма Уицилопочтли и, сложив руки рупором, что-то гулко прокричал в сторону луны.

Буквально через считаные доли секунды над пирамидой повисла летающая тарелка, которая принялась методично испепелять отряд Смитта. Вот тут он и осознал, что без ядерной бомбардировки действительно никак не обойтись. О чем, мучительно умирая, и послал по своей агентской суперрации донесение в Лэнгли.

* * *

Мог ли не встретиться Лом-Али с Палачом? Нет, разумеется. Ибо не пропадают втуне искренние мольбы, к Аллаху обращенные. Покалеченному ваххабиту никак не лежалось на больничной койке. В нем клокотала яростная радость. И было от чего: ведь наконец-то Всевышний у него на глазах принялся карать Русню по полной программе. Как же было не принять в этом процессе участия? Тем паче что и сам Абу-Джихад, похоже, нуждался в его помощи.

Он верил, что неизбежно грядет всемирная исламская революция, а климатические катастрофы ее организаторам только на руку. Ваххабитов ничто не могло удивить, озадачить или повергнуть в панику. Ведь на их стороне играл лучший из игроков и хитрейший из хитрецов — Аллах. А значит, олигархическая карта окончательно и бесповоротно бита. Финансовые спруты, среди которых, кстати, немало иудеев — исконных мусульманских недругов, уже очень скоро угодят в не ведающие пощады руки правоверных. А тогда, как сказано пророком: «Рубите их по шеям…», ну и так далее, и типа того…

Однако сейчас на этом конкретном этапе всемирной борьбы воины ислама столкнулись с нежданной проблемой. Казанские бандюганы, вроде бы единоверцы в большинстве своем, оказались начисто глухи к идее джихада. Установление шариатских порядков не то что во всемирном, но и во всетатарском или общемосковском масштабе их совершенно не устраивало. Хотя бы потому, что они давно пристрастились к пьяным оргиям и другим нехорошим излишествам. Более того, неприкрыто на них наживались. Ну а помимо этого, им казалось диким и неприемлемым, чтобы какие-то бородатые ученые дядьки вроде Абу-Джихада учили жизни их, правильных пацанов. С началом хаоса они открыли охоту на ментов и конторских, чтоб не дать им опомниться и самоорганизоваться. За исламистов они подумывали приняться чуть погодя…

Таким образом, столкнувшись с явным нежеланием вступать с ним в контакт, исламский философ принял решение послать на переговоры с лидером казанских Ринатом Бекчентаевым мужественного и проверенного Лома-Али. Тот, имея не только боевой, но и криминальный опыт, должен был найти общий язык с братвой.

— Салам аллейкум, брат, — улыбнулся чеченец поверх всклокоченной рыжей бороды и раскрыл Ринату свои камуфляжные объятия.

— Здорово, братуха, — ответил тот и прижал ваххабита к своей широкой груди греко-римского борца.

— С победой тебя, Ринат, крыс фээсбэшных твои бойцы много сегодня положили, — уважительно заметил Лом-Али, похрамывая на свежеприделанном протезе. Мужчины прогуливались в тихом скверике неподалеку от площади трех вокзалов, а по периметру его окружали бдительные братки и настороженные ваххабиты, опасающиеся взаимных подвохов.

— Зря ты, брат, не захотел в кабаке встречаться, ты ж раненый вроде, давай хоть на скамейку присядем, — предложил сердобольный бандит.

— Не к чему это, брат. Мне Аллах силы дает. Я воин джихада, мне ни боль, ни смерть не страшны, а вот вы во имя чего бьетесь? — с ходу взял быка за рога чеченец.

— Ты, это, тормози, братуха. Давай без гнилых базаров. Дело есть — говори, нет — разойдемся с миром, — расстроился от такого поворота беседы изначально вполне дружелюбный татарин.

— А ты что думал, я с тобой районы делить буду? Этот ты крышуешь, этот — я? Нет, брат, ты посмотри, оглянись, что с миром творится. Судный день Аллаха близок, — продолжил свою откровенную и навязчивую агитацию ваххабит.

— Да, не хуя мне по сторонам глядеть, брателло, — разозлился Ринат, — я только вперед гляжу — сквозь прорезь прицела. И давай решим, чтоб вот так не смотреть друг на друга, — ты своей идешь дорогой, я — своей. И тереть нам больше не о чем.

— Пророк Муса сказал… — начал снова неуемный Лом-Али и осекся. Прямо на него по аллее шел его кровник Палач.

Федор, ведомый Грозным Ангелом, сомнамбулически спешил на транссибирский экспресс. Он знал, что там, за Уралом, непременно встретит Генриха и остановит его…

Пересекая сквер, Палач игнорировал возгласы братвы и ваххабитов, легко отбрасывая пытавшихся его задержать и, не приходя в сознание, уклонялся от пуль. Он вышел из транса лишь на секунду, столкнувшись лицом к лицу с Ломом-Али, занесшим над его головой дедовский кинжал, с которым он никогда не расставался.

— Опять ты за свое, — бросил Федор коротко. — Ну не могу я тебе долг отдать, не принадлежу я себе.

С этими словами он ловко подсек протез ваххабита, перемахнул через ограду сквера и, по-прежнему неуязвимый для пуль, бегом направился в сторону Казанского вокзала.

* * *

Тарелка Фрица шла на бреющем полете над землей Сибирской и пахала ее своими зелеными лучами. Они вспарывали веками никем не тревожимые пласты. А в разверзшиеся глубины летели с неба семена магического кокса. При этом, барражируя над населенными пунктами, инопланетный аппарат коварно и злокозненно разбрасывал над ними мешки с готовым зельем.

Генрих отправился в полет с тяжелым сердцем. Что-то все же чудилось ему нездоровое во всем с ним сейчас происходящем. Но, зайдя так беспредельно далеко в своей жажде национал-революционной активности, мог ли он не то что повернуть назад, но даже чуть притормозить? Нет, разумеется. Кровь, так обильно им пролитая, все же была не водица. Как-то она должна же была оправдаться. Вот и глядел он теперь на землю в иллюминаторе и гнал сомнения прочь, как мог. Между тем внизу творились вещи удивительные и, пожалуй что, невообразимые…

На заливных, изумрудных лугах паслись стада рыжекудрых мамонтов, ошалело счастливых после выхода из многотысячелетнего ледяного сна. Ко всему привычные сибирские мужики, правда, уже начали тревожить их потихоньку. Кое-где постреливали в них, воодушевленные охотницким азартом, из спизженных с армейских складов «калашей», а где-то просто из озорства пробовали забросать того же происхождения гранатами. В результате добродушные гиганты начали потихоньку звереть и затаптывали не только обидчиков, но и всех обитателей поселков, где те пытались укрыться от мамонтиного гнева.

Фриц, наблюдая все это безобразие, не мог скрыть досады — ему пришлось атаковать взбесившихся животных, которые своей древностью вызывали у него симпатию и почтение, дабы под их многотонными ступнями не погиб начинающий кое-где проклевываться урожай коки. Генриха же, напротив, беспредельность соотечественников несколько приободрила. Что-то в этом было от берсерков — ничуть не задумываясь о причинах и последствиях, шмалять по невесть откуда взявшимся слонопотамам.

Еще слегка угнетала Генриха неясность судьбы его побратима-упыря. «Если все же спасся Серега, как он там один, без дружеской помощи и поддержки?» — тревожился экстремист. Он знал, что майор — мужик компанейский и в одиночку ему будет ой как нелегко. А есть ли в Москве майору подобные, этого Генрих узнать не успел, не до того ему, в общем-то, было.

Между тем пора было выбирать местечко для первой пирамиды. Фриц продемонстрировал своему русскому попутчику видеопослание от Дона Хуана, где тот крайне убедительно объяснил своему ученику, что Уицилопочтли жаждет крови. И если в ближайшее же время она не оросит ступени воздвигнутых в его честь святилищ, то Землю он может и не удержать. Крутанется она вспять, и все придется начинать сызнова.

Намекнул Дон Хуан и на то, что, мол, сам может вот-вот на подмогу пожаловать. И тут же снова, в который раз подтвердил, что Генрих — избранный, от действий которого зависит судьба человечества, а может быть, и всей вселенной. А потому он не должен терять твердости духа, поползновение к чему старый брухо ощутил в нем аж через океан.

Жреца-террориста долго уговаривать не надо было, железной волей он славился еще в детстве. Поэтому Генрих незамедлительно скрутил в бараний рог тугу кручину и внутренне мобилизовался. А вскоре нашлось и подходящее для пирамиды место. Фриц, покружив над неприметной на первый взгляд сопкой, сообщил:

— Здесь строить надо.

— Это почему ж так категорично? — поинтересовался Генрих.

— А вот смотри, брателло, — Фриц охотно повернул к нему экран прибора, наподобие того, которым он пользовался сам, определяя степень нарастания солнечной активности (тот, кстати, тоже был инопланетного происхождения), — это сканер мест силы. Здесь ее концентрация аномальна.

Генрих действительно увидел, что горб графика круто вздыбился.

— А что это за местность такая? — уточнил он.

Фриц сверился с базой данных и сообщил:

— Представь себе, до 53-го года гора эта Сталинкой называлась.

* * *

А тем временем транссибирский экспресс, погромыхивая стыками и дребезжа подстаканниками, мчал Палача по российским просторам. Пересекать их из конца в конец в эти смутные дни оказалось мало охотников. Поэтому в плацкартном вагоне было немноголюдно. К тому же даже с виду самоуглубленно-сверхчеловечный Палач производил на окружающих достаточно отталкивающее впечатление, и они с опаской от него дистанцировались.

А ему того и надо было. Федор неотрывно созерцал мелькающую за окном природу и старался сохранить предельную внутреннюю сконцентрированность. Потеряй он ее хоть ненадолго, как тогда услышать новые установки Грозного Ангела? А без его напутствий можно напрочь сбиться с курса и сгинуть в глубине одичалой Руси, так до цели и не добравшись. Но провалить задание Палач права не имел. Ведь, шутка сказать, судя по его видениям, сама судьба бытия висела в эти дни на волоске…

Между тем заоконные картины так и норовили вывести из равновесия. Чумазые, беспризорные детишки на станциях тотчас же стаями облепляли вагоны, прося хлеба, а успевшие развратиться, и зрелищ. Некоторые угрожали ножами. Но Палач, в целях сохранения незамутненности и отрешенности соблюдавший строгий пост, ничем помочь им не мог, чем начинал потихоньку терзаться.

Взрослые же обитатели неоглядных евразийских равнин под влиянием невиданной солнечной активности принялись деградировать еще стремительней, чем до того. Изборожденные следами пороков и наследственных заболеваний лица аборигенов, мелькавшие по ходу поезда, сливались для него в какую-то жуткую, зловещую маску. «Но, может, теплится еще под ней огонек русской души?» — все же надеялся Палач.

Еще в далекие, до своего ухода из мира годы он понял, что в России можно жить только во имя какой-никакой, но лучше всего максимально высокой идеи. А если просто так — то без толку. Лучше сразу, как разобрался, что к чему, валить подобру-поздорову в какие-нибудь комфортабельные страны. Огромная и по большей своей части неприветливая страна всегда слишком ко многому обязывала тех, кого угораздило появиться здесь на белый свет.

Лишь бы как по жизни проваландаться немногим удавалось. Даже самых забубенно-отвязанных и асоциальных в глубине что-то подспудно грызло. Потому и кончались попытки отвертеться от ответственности тяжелыми формами алкоголизма и рецидивизма, а в конечном итоге — полным распадом личности. Однако додумать до конца свою давнюю мысль о происхождении исконной загадочности русской души ему в который раз не дали.

Климатическая катастрофа населением практически так и не была осознана, поскольку телевизионные вещательные приборы массово вышли из строя. А события, пусть и очевидные, но не растолкованные с экрана, воспринимались народом смутно. Зато немногие пассионарные натуры мигом активизировались. И начали реализовывать свои давно лелеемые намерения. Например, на границе Татарстана, ставшего буквально на днях тотально независимым, возникла братковская таможня, беспощадно обиравшая всех, решившихся пересечь контролируемую их бригадой территорию. И пацаны опрометчиво решили подвергнуть досмотру экспресс в целом и Палача лично.

Федор находился столь глубоко в себе, что вышел наружу, только когда братки, рассвирепевшие от полного игнорирования их просьб предъявить багаж, принялись осыпать его могучими ударами. Палач, быстро причинив им в ответ травмы, несовместимые с жизнью, отправился через весь состав к поездной бригаде.

Работников ее он принудил немедленно отцепить вагоны и следовать дальше в Сибирь без остановок. «Это ж если на каждом полустанке вот такие красавцы нас тормозить станут, я год добираться буду», — резонно подумал Палач. Ведь, пока он сноровисто сворачивал шеи браткам, в ушах у него гремел голос Грозного Ангела: «Время не ждет!»

* * *

Фриц был абсолютно прав, определив, что неприметная сопка на деле является местом силы. Вот только что это за сила, нацистам узнать было не дано. Их хитрые, внеземные приборы говорили о теллурических энергиях и прочей лабуде, а между тем здесь под многометровой толщей грунта и бетона скрывался, разумеется, тот самый Сталиногорск, куда угодил Юра.

Этот наукоград был создан при прямом и непосредственном участии Берии. Случилось это, конечно, задолго до его превращения в бегемота, приведшего прежде любознательного наркома к необратимой утрате заинтересованности в научных исследованиях. Несчастному после этой метаморфозы стало казаться, что он сам по себе покорит все, какие ни есть, стихии.

Подобных центров, входивших в тайную империю Лаврентия Палыча, было несколько. Где-то изготавливали боевых мутантов и киборгов, где-то пси-излучатели для осуществления тонких влияний на правящую элиту. А здесь, в вотчине академика Скорпионова, работали над созданием космических аппаратов немыслимой для официальных советских конструкторов дальнолетности и боевой оснащенности.

За основу были взяты чертежи «тарелок», похищенные лихими разведчиками еще в годы войны. Но, как и в случае с ядерной бомбой, смекалистые ученые под чутким руководством Берии (он, впрочем, сохранял всегда инкогнито, и научные деятели полагали, что просто работают в сверхсекретном комитетском «ящике») сумели пойти много-много дальше изначальных авторов проекта.

Сам Скорпионов жил и трудился здесь с ранней молодости, когда подающего надежды аспиранта приметили и похитили агенты подземного владыки.

О чем исследователь, кстати, никогда не жалел. Ведь персонал подземной шарашки буквально ни в чем не знал отказа. Знай только трудись на благо Родины да наверх не суйся.

Отсюда, из сибирских недр, долгие годы велось с помощью супертелескопа целенаправленное наблюдение за поверхностью Луны. И для Скорпионова со товарищи, конечно, не были тайной зловещие гитлеристские поползновения. Котелкову, чтоб того не травмировать, академик сообщил весьма урезанную информацию. Но сам он и его подопечные давно уже бесстрашно смотрели тревожной правде в глаза.

Поэтому и ощущали себя на самом что ни на есть передовом посту государственной безопасности. В последние годы, правда, когда подземная система распалась и порвались отлаженные научно-практические связи, кое-чего стало не хватать для точности анализа, и все же сталиногорцы были готовы не только к отпору, но и к нанесению превентивного удара по космическим агрессорам.

Ценой невероятных усилий, во многом благодаря запрограммированной бдительности и неумолимости киборгов Скорпионову удавалось даже в эту эпоху тотального предательства поддерживать в персонале чувство долга. Он знал, что их коллеги из прочих секретных наукоградов разбежались кто куда. Случилось это тотчас же, как нарком вконец озверел и, как следствие, утратил контроль.

Однако, разумеется, далеко им уйти не удалось. Привыкшие в своей подземной жизни к абсолютному научному и бытовому комфорту, они и на поверхности искали возможности продать себя подороже. В результате кого-то враждебные России силы к сотрудничеству грубо принудили, а кто-то и сам с готовностью предал Родину.

Скорпионов верил, что рано или поздно кара их не минует. И сейчас, наблюдая посредством своего рода глубинного перископа за снижающейся нацистской «тарелкой», он думал, что пришла пора действовать, что промедление смерти подобно. И тут же решил, что настало время Котелкова.

— Юра, давай-ка, заканчивай прохлаждаться, — строго и мобилизующе призвал он партизана, войдя без стука в отведенную тому комнату.

Котелков отпрянул от обнаженной Аэлиты и покраснел. Поначалу ему казалось диким трахать киборга. Но вскоре он понял, что, во-первых, здесь так принято. А во-вторых, оказалось, что Аэлита несравнима ни с одной из прежних его подруг. Он по-настоящему прикипел к ней за эти дни. Никогда ему не встречалась такая нежная и всепонимающая.

— А тебе, Аэлита, пора аккумуляторы подзарядить, — добавил академик, — а то Юра, я смотрю, очень энергоемкий.

Девушка дисциплинированно козырнула Скорпионову и удалилась.

— Вот что я тебе скажу, товарищ Котелков, пора за дело приниматься — враг не дремлет, — сообщил партизану академик.

— Что, китайская экспансия активизировалась? — смущенно, стараясь не смотреть Скорпионову в глаза, спросил Юрий.

— Да, нет, юноша, кое-кто пострашнее, — усмехнулся ученый, — тебя, партизан, кстати, не в честь Гагарина назвали?

— Точно, — подтвердил Котелков.

— А космонавтом стать не мечтал? — поинтересовался Скорпионов.

— Да нет вроде, — удивился странностям академика Юрий.

— А придется, — захохотал тот.

* * *

Троцкий в который уже раз пытался вступить в контакт с духом Ильича. И опять-таки ему это толком не удавалось. Ленин смутным белесым пятном (в котором, впрочем, вполне угадывались дорогие Льву Давидовичу черты) колыхался перед ним и молчал. И молчал, кстати, недобро. Однако понять, реально ли в этом колеблющемся облачке присутствует нечто от лидера большевиков или это забавы зловредных духов, было невозможно.

Фантом никак не реагировал на попытки возобновить столетней давности внутрипартийные дискуссии, чего которое десятилетие так жаждал несчастный узник мексиканской пирамиды. Только ухмылялся в рыжеватые свои усы холодно и саркастически. Причем Троцкий мучительно гадал, что означает эта скорбная кривизна губ — следствие паралича, преследующего вождя и на субтильном плане или горькая издевка над неискоренимой верой Льва Давидовича в торжество теории перманентной революции.

Впрочем, к исходу второго часа беспрерывных взываний к тени освободителя пролетариата тот внезапно подал голос. «Скоро все сам узнаешь», — сухо заметил призрак и растворился в ночи. А Троцкий очнулся от забытья, которое всегда сопровождает интенсивные попытки пообщаться с потусторонним, и сразу же почуял — близится беда.

Окрестные джунгли словно бы шелестели ему о чем-то неотвратимо-неумолимом. В поисках разгадки этого тревожного послания Лев Давидович пошел бродить по пирамиде.

За минувшие с момента удара ледорубом десятилетия это сооружение опостылело ему до предела. Его полумертвая жизнь была неразрывно связана с порождаемой этим сооружением мистической энергией. Ею существование Троцкого, собственно, и поддерживалось. Отлучиться куда-нибудь он мог только в сопровождении старого брухо (тот мог подпитывать не хуже какой угодно каменной громадины).

Строго говоря, винить за такую вопиющую скованность ему было некого. Первые годы после магического исцеления у Льва Давидовича сохранялась возможность вампиризироваться. Однако, неисправимый мечтатель, он был уверен, что после неминучей всемирной революции освобожденный пролетариат найдет способ научно продлить ему жизнь, не прибегая к подобным варварским методам.

Ну а потом и сам этот кровавый соблазн пропал. В организме произошли какие-то ему непонятные изменения, закрывшие для него этот путь. Короче говоря, деться ему было совершенно некуда, и поэтому приходилось теперь бессмысленно метаться то вверх-вниз по крутым, обагренным кровью американского спецназа ступеням пирамиды, то рыскать по внутренним зловещим лабиринтам.

Что характерно, ни Хуана, ни Фриды он нигде обнаружить не мог. Кстати, куда-то подевались и мумии древних властителей, хранившиеся в подвальных этажах пирамиды. Это было загадочно. Но особенно его тревожила пропажа Фриды. Если колдун все время где-то шлялся по своим темным делам, для которых теоретически ему могли понадобиться и мумии, то его подруга, будучи вампирессой, тоже хоть на месте и не сидела, но к рассвету всегда неизменно забиралась в облюбованную ей гробницу какой-то древней жрицы, вмурованную в фундамент. Однако на этот раз рассвет уже вовсю брезжил, а Фриды не было.

Когда же солнце взошло над поросшим сельвой горизонтом, Лев Давидович обеспокоился не на шутку и вдруг ощутил себя всеми покинутым и преданным. Так оно, впрочем, и было. Циничный старик-индеец по согласованию с Мюллером оставил Льва Давидовича один на один с ядерной смертью.

Ибо неминучая беда была ракетой «земля-земля», стартовавшей из шахты в штате Невада и нацеленной, в строгом соответствии с указанием Бори Ли и предсмертным призывом агента Смитта, точнехонько в зловещую пирамиду. А брухо с Фридой, прихватив с собой мумии, которые они планировали в ближайшее время воскресить, коварно ухмыляясь, уходили все глубже по коридорам, ведущим к центру Земли, где обосновались вожди Атлантиды. Они ждали своих верных слуг, чтобы напутствовать их на новое ответственное задание.

«Ну вот и все», — подумал Троцкий, увидев открывшимся-таки на пороге гибели мистическим зрением боеголовку с маркировкой U.S. Army на лоснящемся черном боку, неотвратимо приближающуюся к нему со сверхзвуковой скоростью. «Кранты революции», — решил он, поскольку эгоцентрично не разделял своей и ее судьбы. Однако Лев Давидович не позволил панике овладеть им. Разом помолодев, он легко взбежал на самую вершину пирамиды, поправил пенсне и нашел в себе нежданное мужество презрительно улыбнуться, прежде чем исчезнуть в огненном вихре.

* * *

Юре, покуда он не нюхнул магического кокаина, происходящее на поверхности казалось диким и абсолютно неприемлемым. Но доза мигом все расставила на свои места, и он вместе с прочими аборигенами увлеченно начал охоту на себе подобных. Восприятие красного партизана коренным образом изменилось. Сделалось, что называется, тоннельным, но зато безальтернативным. То есть теперь, получив от верховного вождя установку (это был Генрих, щедрой рукой раздававший сибирякам, толпами стекающимся к нему, волшебный порошок), он мигом понял, к какому отряду присоединиться и кого потом атаковать.

Но в отличие от сотоварищей он не пропал и не сгинул для Родины вовсе. Академик Скорпионов, прежде чем выпустить Котелкова на поверхность, вживил ему кое-какие датчики. Благодаря им в режиме онлайн ученый-чекист считывал из мозга разведчика информацию об окружающей того среде и ситуациях, в которых он участвует. И если обнаруживал, что Юру начинает опасно глючить и колбасить, то немедленно посылал пучок импульсов, действовавших бодряще и отрезвляюще.

Самое забавное, что раздача населению кокса происходила буквально у Скорпионова над головой, на круглой вершине горы Сталинки. Сюда же со всех сторон накокаиненный народ кто вез автотранспортом, кто тащил на себе бетонные блоки, цементный раствор, кирпичи, древние валуны и прочее, потребное для возведения пирамиды. Верховодил работами весьма странного вида старик, явно, согласно дистанционному анализу сталиногорских психиатров, полубезумный, но в то же время крайне опасный.

Это Скорпионов понял сразу, увидев Юриными глазами, как старик властно и категорично отдавал команды капитану нацистского космолета. А последний ему безоговорочно повиновался. «Тарелка», кстати, вовсю принимала участие в масштабных работах — носилась туда-сюда, доставляя на стройплощадку необходимую технику (похищая ее в близлежащих городах) типа башенных кранов и могучих лебедок.

Старик, разумеется, был Доном Хуаном. Он благополучно, через центр Земли, витиеватыми коридорами, прорытыми для своих и атлантовых нужд троллями, добрался до Сибири. Вместе с ним прибыл сводный отряд самых матерых брухо со своими учениками. Они-то и возглавляли группы бойцов, сформированных из аборигенов, обреченных теперь на перманентную войну друг с другом.

Сверхзадачей колдунов было замутить нечто подобное тому, что творилось в доколумбовой Мезоамерике, где местные города-государства сражались друг с другом ради того, чтобы поназахватывать пленников, которых потом можно было приносить в жертву, не опасаясь, что она окажется неугодна Уицилопочтли. Ведь сколько намучился Генрих в Москве, разыскивая, у кого бы вырвать подходящее сердце. Теперь же под влиянием порошка только законченный дегенерат не превращался в лютого воина. А таких-то и следовало, согласно древней традиции, кромсать абсидиановыми ножами.

Первую церемонию планировалось провести уже буквально вот-вот, не дожидаясь завершения строительства. Дон Хуан получил от атлантов информацию, что Земле надо срочно придать новый импульс, поскольку она явно норовила вернуться на ставшую привычной за сотни тысяч лет орбиту. Поэтому брухо велел Генриху точить нож. Как только первый ярус пирамиды вознесется над вершиной Сталинки, следовало приступать к холокосту тотальному как никогда.

Ну а последний камень планировалось положить уже в присутствии высоких гостей из недр земных. Пирамиды ведь потребны не только для разных кровавых манипуляций с жизненно важными органами двуногих. Они — обиталища атлантов, идеально приспособленные под их специфику. Дело в том, что представители этой древней расы, издревле славившиеся высокорослостью, по ходу своего подземного существования претерпели многоэтапные мутации. Что и неудивительно. Там, в недрах, во-первых, видимо-невидимо разного рода агрессивных энергетических полей. А во-вторых, халтурщики-тролли зачастую рыли коридоры, исходя из своих пропорций и габаритов, злостно игнорируя особенности телосложения атлантов. Соответственно у последних развивались искривления позвоночников и прочие отклонения.

В результате за долгие века ползанья по щелям и пещерам некогда статные красавцы превратились в завершенных уродов, кривобоких и начисто отвыкших от пребывания на земной поверхности. Пирамидам отводилась роль адаптационных центров. Совершая из них вылазки, атланты должны были заново научиться повелевать низшими расами.

* * *

Когда наступил наконец день массовых закланий, Генрих вдруг остро почувствовал — что-то не так. У ног его, стоящих на свежеобтесанных ступенях культового сооружения, колыхалось людское море. Одни жаждали крови (кокс делал свое дело), другие, разумеется, страшились ее отдать. Последние, в количестве никак не меньше двух сотен, были пленниками. Вели они себя по-разному. Кто — тупо оцепенело (действие порошка уже кончилось, а без него все происходящее было необъяснимо и нереально), а кто — буйно, грубо и истерично матерясь.

Толпу эту, покалывая копьями, мужики из племен, одержавших на этот раз победу, гнали под его уже занесенный нож. В сторонке колдовали Дон Хуан и его подручные. Они, инспирируя братоубийственную рознь, оставались всегда над схваткой, словно мальчишки-приятели, играющие в солдатиков. Смутное ощущение, что за всем этим кроется какая-то колдовская разводка, в последнее время Генриха навязчиво не покидало.

И, само собой, чутье, выработавшееся у него за годы подпольной работы, не обманывало национал-революционера. Коварный Дон Хуан планировал в ближайшее время принести в жертву его самого. То-то был бы мощный энергетический выброс. Но это зловещее деяние он запланировал на день явления из глубин атлантов. Брухо был уверен, что Генрих до этого момента с крючка не соскочит — слишком далеко он зашел по своему кровавому и богомерзкому пути.

Именно это обстоятельство, конечно, и тормозило в террористе мыслительно-разоблачительные процессы. Копнуть поглубже и столкнуться лицом к лицу с чудовищной правдой он был не готов. Ведь если даже такие зверства не на пользу пробуждению нации, то что же тогда остается? Чем же тогда жить? Да и умирать становилось не за что. А это было вовсе невыносимо. Легче было снова с головой окунуться в кровавый омут. И понеслось…

Генрих размеренно и неутомимо то вздымал, то опускал свой дымящийся нож, когда тишину, проникнутую благоговейным ужасом аборигенов, разорвал совершенно неуместный в подобной драматической ситуации смех. Генрих, прикрыв глаза козырьком ладони от нестерпимо херачившего солнца, глянул — кто посмел. И остолбенел — сквозь толпу накокаиненных зомби умело, по тай-боксерски работая локтями, к подножию пирамиды пробивался его сэнсэй — известный когда-то на профессиональном ринге под погонялом Палач.

* * *

Лютое солнце пробудило между тем отнюдь не только мамонтов. В древнем забайкальском кургане заворочался великий воитель Чингисхан. Он пребывал в нем, погруженный в волшебный сон (примерно такого же типа, что и у Цинь Шихуанди, и ряда других нестандартных владык). Безусловно, совсем не таким способом предначертано было в народных сказаниях возвратить к активной деятельности прославленного полководца.

Он должен был воспрянуть вследствие лавины беспримерных подвигов, совершенных во имя возрождения созданной им империи отборными евразийскими багатурами. Их, однако, не нашлось. Тем не менее почивать в столь аномальных условиях тоже было невозможно. Чингисхан несколько дней кряду вертелся с боку на бок в своем золотом саркофаге, пытаясь вновь погрузиться в блаженное пространство зачарованного сна, наполненного чудными видениями нескончаемых победоносных битв, но ничего путного у него не вышло.

Гневный и страшный, он разлепил веки, раскидал драгоценности и скелеты погубленных во имя его пленников, коими был усыпан, и полез на волю. Больше всего его состояние походило на мироощущение варварски разбуженного охотниками медведя-шатуна, готового крушить что ни попадя в отместку за бестолковое разрушение внутренней гармонии зверя.

Чингисхан тяжелым взором бессмертного оглядел окрестности. И вместо милого его сердцу степного простора, увидел джунгли. Он продрал глаза, но безобразие это не исчезло. Великий полководец припомнил, что, когда в середине минувшего века, он последний раз бодрствовал, все было на своих местах — вечное синее небо, бескрайняя даль, а на престоле достойный вождь, продолжатель его миссии — Иосиф Виссарионович.

Теперь небо было цвета раскаленного железа, земля покрыта противоестественной растительностью, а люди, мелькавшие там и тут, производили впечатление существ, утративших всякий смысл своего бытия. К тому же он явно различал в непосредственной близости присутствие ненавистного ему издревле китайского духа. И, похоже, вторжение врага некому было остановить.

«Значит, и Хана у них толкового нету, — понял воитель и сделал неутешительный вывод: — Царство мое вечное разворовали совсем. И иссякла в нем удаль богатырская. Позор какой!» После чего решил однозначно: «Пора наводить порядок, совсем мои народы-данники от рук отбились».

Грозно ступая по размякшей от жары земле, он подошел к краю обрывистого курганного склона и выдернул из камня вонзенное им некогда копье. До поры оно пребывало невидимым. Только самые продвинутые посвященные смутно различали его контуры. Теперь же, радуясь тому, что снова оказалось в руках своего владыки, хищное орудие смерти и одновременно — символ непререкаемой власти, ослепительно сверкнуло многовековой сталью своего наконечника. А Чингисхан, расправив плечи, прокричал на всю окрестную вселенную исконный воинский клич монголов: «Уррраааа!»

* * *

Нет, Палач смеялся вовсе не по причине внезапного умопомешательства. Оно могло, конечно, запросто постигнуть человека в его обстоятельствах. Только он был уже не вполне человек. И именно поэтому его до крайности веселили беззаконные и нелепые посягательства людей на недоступное им величие. Ну а пафосный вид Генриха, облаченного к тому же на этот раз в ритуальный костюм из перьев, доставленный Доном Хуаном из глубин, был воистину уморителен.

— Эко тебя тряхануло-то, Гарик, — крикнул Палач, легко (с помощью Грозного Ангела, разумеется) стряхивая с себя индейских колдунов и их подручных.

Генрих же при виде учителя буквально лишился дара речи. И вдруг сам осознал бестолковость происходящего. И снова во весь рост встал страшный вопрос: во имя чего все это?

Внутренняя борьба, вспыхнувшая в душе террориста с небывалой силой, не ускользнула, разумеется, от внимания Дона Хуана. И он решил немедленно и радикально устранить того, кто ее спровоцировал, а заодно в очередной раз продемонстрировать свое и Уицилопочтли могущество. Старый брухо встал в самую агрессивную и эффективную магическую стойку и принялся насылать на пришельца наиболее зловещие из известных ему чары.

Палач, однако, нарочито проигнорировав эти манипуляции, размашисто перекрестился и пробил Дону Хуану мавашу в висок. Колдун рухнул лицом вниз, пару раз дернулся и затих. Замерли и все вокруг — прочие индейцы, покалеченные Федором и нетронутые; мужики из племени-победителя и мужики недопринесенные в жертву. И даже Фриц, по своему обыкновению барражировавший в своей летающей «тарелке» над всем происходящим, остолбенел, не веря своим повидавшим виды глазам. Еще бы, вот так вот просто, без затей только что был повержен самый что ни на есть доверенный представитель могущественных и страшных атлантов.

— Ну, я попал, — подавленно прошептал Генрих. Слишком уж наглядно и неоспоримо ему была продемонстрирована беспонтовость Уицилопочтли и его земных служителей.

— Да уж, развели тебя, как кролика. Ну, да ладно, брателло, — похлопал его по плечу Палач, — ничто не потеряно, пока не потеряно все. Вижу, понял ты, в какое дерьмо вляпался, а значит, и отмыться от него сумеешь.

— Я же ради национального пробуждения… — как бы извиняясь, сообщил Генрих.

— Так, ясный перец, что не просто так, — согласился Федор. Но при этом уточнил: — А оно ради чего?

— Ради Руси новой, в которой никому для братьев по крови ничего своего жалко не будет, даже крови, — пояснил жрец-террорист.

— Ну, в целом правильно, — согласился Палач и тут же внес поправку: — Только не к тому, к кому надо, ты за помощью обратился. Есть, брат, только один Бог, который вот, как ты говоришь, крови своей не пожалел и ничего взамен не потребовал. И ею, кровью, за право свое быть Богом заплатил.

Тут Генриха реально и прорубило. То есть случилось с ним резкое и необратимое просветление, созревавшее в потайных закоулках его отчаянного сердца не первый год. Он упал перед учителем на колени, и слезы, вкус которых беспощадный боец позабыл в незапамятные для него самого времена, хлынули сами собой.

— Енто ничаво, — заметил с юмором Палач, — слезы искупления — дело нужное. Только этого маловато будет. Не Атлантиду, дурья башка, Китеж пора со дна поднимать…

* * *

Фриц пришел в себя слишком поздно. И хотя оцепенение его длилось всего каких-то три минуты (ровно столько длился судьбоносный для человечества разговор Палача с Генрихом), их оказалось достаточно, чтобы навеки погубить мечту арийцев-лунатиков и подземных атлантов о тотальном господстве.

Когда пирамиду, на ступенях которой только что совершенно необъяснимым образом (Фрицу прекрасно было ведомо могущество старого брухо) был загашен Дон Хуан, заволокло невесть откуда взявшимся дымом, космический рейнджер понял — надо срочно снижаться и разбираться в ситуации на месте. «Тарелка» рухнула в серую пелену и, примостившись на одном из уступов культового сооружения, высадила из своих недр нацистский десант.

Облаченные в ничем не уязвимые скафандры и оснащенные приборами виденья чего угодно, сквозь невесть что, гитлеристы долго шныряли по пирамиде и ее окрестностям, но никакого объяснения происшедшему найти не могли. Самыми загадочными моментами были: действительно однозначная и необратимая смерть Дона Хуана, полная безвестность личности его убийцы и бесследное исчезновение его вместе с Генрихом.

От носившихся тут и там обезумевших аборигенов ничего вразумительного добиться не представлялось возможным. Поэтому их с досады и от растерянности тут же пускали в расход.

Несгибаемый прежде Фриц боялся себе признаться, что гибель Дона Хуана, который, по всем его данным, должен был бы быть бессмертным, ставит крест на дерзновенных планах, которые уже начали вроде бы вовсю осуществляться. Проблема была в том, что у лунатиков не было прямого контакта с атлантами. Существовали, конечно, и помимо старого брухо персонажи, втеревшиеся в доверие к подземным владыкам, но он был самым надежным, многократно проверенным. За долгие годы сотрудничества колдун ни разу не кинул своих инопланетных компаньонов.

А теперь что же, все сначала начинать? Но как? С кем? Каким образом? Не было у косморейнджера ответов на эти судорожно теснящиеся в его ошарашенном мозгу вопросы. Вот и занимал он себя недостойной арийского витязя суетой, уповая, что, может, как-то все прояснится по ходу.

Обнаружив полную неадекватность всех, кто слонялся в дыму, Фриц решил теперь отыскать его источник. И вскоре ему стало ясно, что находится он под землей, под самым фундаментом пирамиды. Разумеется, это опять-таки потрясло арийца. В самом деле, как так могло выйти, что тайный враг затаился не где-нибудь, а в основании сооружения, призванного стать первой цитаделью Нового и окончательного порядка?

Причина же была проста, но, разумеется, недоступна пониманию высокомерного потомка тевтонов и вандалов. Так оно всегда и бывает с любым могуществом, основанным на угнетении и эксплуатации. Тролли, конечно, вынуждены были подчиняться магическому диктату атлантов, однако при первой возможности повели свою игру.

Русские всегда рассматривались подземной расой как возможные союзники, и соответствующий пакт был однажды заключен. Причем, что характерно, сделано это было с благословения атлантов, наивно полагавших, что посредством этого договора сумеют контролировать русских. Однако они трагически ошиблись в оценке глубинных троллиных мотиваций.

Те ведь хотя и были существами малопривлекательными, однако издревле тянулись к свободе и справедливости. Потому и способствовали их мучительным поискам. Революция 17-го года обещала равенство и братство не только наземным, но и подземным пролетариям. Как же троллям было ее не поддержать?

Но особо тесное сотрудничество было налажено в период, когда госбезопасностью Страны Советов заправлял Лаврентий Палыч Берия. Без помощи троллей, кстати, ему никогда и не удалось бы создать свою подземную империю, откуда он долгие годы после мнимой смерти фактически правил страной. И даже когда он вследствие безудержности кавказской своей натуры утратил адекватность, а теперь вот и жизнь, тролли не предали его сподвижников.

Поэтому информации не то что о местонахождении, а и о самом существовании их тайных центров у атлантов не было. Тролли умело маскировали эти места и от лунатиков, которые о русско-троллийском пакте знали, но не догадывались, конечно, обо всех его последствиях. Так что Фрица ожидало открытие, чреватое крушением всей его устоявшейся картины мира.

* * *

— Ты кто ж такой, мил человек? — озадаченно поинтересовался тем временем Скорпионов у Генриха.

— Мудак, — покаянно признался тот. И уточнил: — Причем законченный.

Однако, уловив в глазах академика растущее недоумение, Генрих заверил его:

— Хоть сейчас готов искупить это кровью.

— Так, так, — протянул Скорпионов, — занятно. А что у тебя с головой, дружочек? Мы тебе мозги просканировали, однако ж личная история у тебя начисто стерта. Только общественная присутствует.

— Да ты расслабься, доктор, — посоветовал Генрих, — мне и до тебя многие говорили, что я, мол, избранный.

Академик усмехнулся, а сам подумал, что интуиция его не подвела — вовремя он послал Юре Котелкову импульс, предписывающий под покровом дымовой завесы осуществить захват этого странного персонажа. Впавший в результате просветления в прострацию, он оказался легкой добычей для тренированного и матерого партизана.

Надо сказать, что Палач — виновник Генриховой метаморфозы, исчез также внезапно, как и появился. Задание Грозного Ангела было исполнено. Следовало срочно переходить к другому, — «жатвы много, а делателей мало». Ну а за Генриха (как было дано понять Палачу) уже можно не опасаться…

— И что же ты конкретно искупать собрался? — решил внести ясность Скорпионов.

— Косяки свои несусветные, ну, в общем, всю эту хуйню, что с планетой в последнее время творится, — объяснил Генрих.

— И как ты это сделать намерен? — продолжил усмехаться академик.

— А хер его знает, — заметил с грустью Генрих, — вот сэнсэй куда-то опять подевался. Я думал, он посоветует. А, кстати, может, ты в курсе? Ты ж, я гляжу, дядя, вроде секретный физик…

— Почем же ты знаешь, что я свой? — удивился Скорпионов. — Может, я — шкура продажная — америкосам или китаезам служу?

— А я чую, — сообщил Генрих безапелляционно.

— Это хорошо, что ты чуешь, просто-таки даже замечательно. Только что ж ты тогда сам на космонацистов работал? Вон они сейчас ищут тебя, аж землю роют, — взмахнул рукой в сторону отдаленного гула академик, — лазерами бурят, между прочим.

— Так я ж думал, они ради арийской расы и белых детей стараются, а их по ходу самих краснокожие демоны обманули-запутали, — сокрушенно заметил Генрих. И тут же встрепенулся: — А хочешь, «тарелку» эту гребаную взорву?

— Ну ты умник, — захохотал Скорпионов. — Что ж, я тоже мудак, по-твоему, — на волю тебя отпускать?

— А какие проблемы? — удивился экс-жрец. — Ты в меня зашей взрывчатку какую-нибудь, к системе слежения подключи. И если что, сам и взорвешь к ебеням…

— Мысль здравая, — согласился Скорпионов. А про себя подумал: «Вот только б еще Чингисхан повелся, а то и без него хлопот — полон рот…»

* * *

На клич потрясателя вселенной откликнулись, к его удивлению, главным образом призраки. Первым, разумеется, прискакал на коне бледном барон Унгерн фон Штернберг. Он посверкивал желтыми тигриными глазами и всем своим видом выражал верноподданничество. Собрались еще кое-какие багатуры, но для создания боеспособного подразделения их было явно недостаточно. Чингисхан было начал подумывать, не вернуться ли все же в курган и не зарыться ли поглубже, когда на горизонте раздалось радостное ржание низкорослых косматых лошадок.

Это шла ему на подмогу якутская кавалерия. Снаряженная на средства местного алмазного короля, вступившего некогда в Международное евразийское движение и с тех пор чутко прислушивавшегося к вещим голосам Великой степи, она, грозно щетинясь саблями, вскоре уже присягнула Чингисхану. Подтянулись и буряты, попрятавшиеся в свое время от китайцев в леса. И повелитель, снова прокричав свой магический клич, двинулся в поход на Китай, убежденный, что полноценная армия, как бывало не раз и прежде, сложится по ходу.

С Великой Китайской стены за всем этим встревоженно следил Боря Ли. Угроза, нависшая черной тучей с севера, была пострашнее американской. И даже, может быть, ужасней перспективы вторжения нацистских космонавтов, усиленных индейскими шаманами (впрочем, об их альянсе с атлантами даже Боря не догадывался).

Чингисхан, ворвись он со своим полупризрачным войском в Поднебесную, мог быть остановлен только главным резервом ставки Цинь Шихуанди — гвардией терракотовых воинов. Никакие танки и самоходные орудия диких кочевников во главе с бессмертным повелителем степей не удержат — даже и пытаться нечего. Но Боря понимал, что пускать в ход этот последний и решающий козырь уже в самом начале решающей битвы за мировое господство крайне рискованно. И решил попробовать Чингисхана обмануть-запутать — и натравить, кстати, для начала на сибирских пирамидостроителей.

Армада служебных духов, повинуясь Бориному велению, помчалась к вождю монголов и принялась выть ему в уши, что первым делом надо разобраться с непокорным северным улусом — Русью, что, мол, стремно оставлять у себя в тылу неусмиренным такой непутевый и беспредельный народ. Чингисхан, как уже было сказано, пребывал в состоянии медведя-шатуна, а потому реагировал на раздражители не вполне адекватно. Вместо того чтобы смекнуть — не иначе неспроста духи суетятся, он и вправду гневно сверкнул очами и послал передовой отряд во главе с Унгерном разведать обстановку в западносибирских регионах. Сам же бесцельно стал наводить ужас на окрестности. В частности, ворвался в Иркутск, где по его приказу в соответствии с древней монгольской традицией всем местным руководителям, продавшимся китайцам, на центральной площади сломали хребты.

Скорпионов благодаря своим перископам, торчавшим из земли в самых разных местах, в том числе и за сотни километров от Сталиногорска, осознал, что необходима действенная контригра, способная разом доказать Чингисхану преданность северных вассалов. Грубое вмешательство нешибко образованного старого монгола на данном этапе могло разрушить его высокотехнологичный план, обещавший возвратить планету на круги своя. И академик не сплоховал…

Полог шатра великого завоевателя распахнулся, и взору его явилась дева невиданной им красоты и совершенства. Она склонилась перед ханом в церемонном поклоне и сообщила:

— Я посланница Руси Аэлита — дар великому повелителю от его верных данников.

Чингисхан не сумел устоять перед чарами девушки-киборга, и после неистовой ночи, с ней проведенной (ее аккумуляторы были заряжены Скорпионовым под завязку), он наплевал на науськивания духов, то и дело подсылаемых Борей Ли. Вняв страстному шепоту Аэлиты (запрограммированному, конечно, прозорливым Скорпионовым), отдал Унгерну приказ строить якутов с бурятами в боевые порядки и немедленно атаковать Китай.

И уже вскоре под стенами древнего императорского дворца, что в Пекине, грянула битва, в которой Боря Ли и терракотовые гвардейцы пали, отчаянно сопротивляясь, но все равно бессильные удержать неистовый натиск бессмертного монгола.

* * *

Он сказал: «Поехали!» — и махнул рукой. Только сделал это Юра не залихватски, как тезка его Гагарин, а обреченно-отчаянно. Знал партизан, что не видать ему его Аэлиты милой на этом свете, а есть ли для киборгов — тот, того даже Скорпионов не ведал. Циничного академика это, прямо скажем, вообще не волновало. Беспокоило его только одно — удастся ли дерзкий замысел космической атаки. Ведь операция, отсчет, которой был только что дан, конечно, являлась вершиной его научно-комитетской деятельности — гениальным синтезом изыскательской и оперативной мысли.

Он не мог не признать, что акция эта стала возможной только благодаря инициативности и самоотверженности его странного и загадочного пленника, именовавшего себя Генрихом. Он сумел заманить Фрица с соратниками-лунатиками в хитро расставленную ловушку. В глубинах Сталиногорска арийцы были подвергнуты форсированному допросу с применением самых действенных технических средств. Против них не смогли устоять даже неземные мозги нацистских пришельцев. Они были беспощадно взломаны, и всю потребную ему информацию Скорпионов из них незамедлительно выкачал.

Тогда-то у него и у Генриха практически одновременно родилась идея воспользоваться космопаролями и всяческими кодами доступа, оказавшимися в их распоряжении, для того чтобы нанести удар по самому что ни на есть волчьему логову — по лунной нацистской базе. И вот теперь академик не без тайного трепета следил, как по экрану подземного центра управления полетами движутся две точки — звездолет «Сталин», построенный по его чертежам и под его руководством в подземном городе, и нацистская «тарелка». Они неудержимо неслись к бледно-зловещему спутнику нашей планеты.

Первый аппарат пилотировал впавший в неизбывную депрессию (Скорпионов не скрыл, что Аэлита отправлена на задание, которое наверняка истощит ее аккумуляторы напрочь), а оттого больше не дороживший жизнью Юра. Вторым управлял, напротив, как никогда задорный Генрих. Он вновь обрел смысл смерти, потому и жизнь напоследок засверкала всеми цветами радуги.

План был прост и гениален. Для лунных ПВО пацаны должны были разыграть спектакль. Якобы за нацистской «тарелкой», слегка подбитой и удирающей в родной космопорт, гонится советский звездолет. По логике вещей, его должны были бы расстрелять из всех калибров, а «своего» пропустить сквозь кольца обороны. Вот тут корабль, оснащенный дополнительным супербоекомплектом, и обязан был дать залп, призванный уничтожить ретрансляторы, с помощью которых Землей вертели, как хотели, коварные атланты.

Почему такая неимоверно почетная миссия была доверена Генриху? Да потому, что он сам вызвался, применив, кстати, для убеждения академика гипнотические приемы, почерпнутые когда-то у одного бурятского ламы и позже у с недавних пор покойного Дона Хуана. И всегда категорически бдительный Скорпионов, неожиданно для себя, не увидел причин ему отказывать.

Впрочем, риск, связанный с непрогнозируемостью пилота, он свел к нулю. Траектория «тарелки» (принципы функционирования которой он изучал по сбитым ранее образцам) была им досконально рассчитана. И летела она реально на автопилоте. Даже, собственно, запуск ракет по лунным целям осуществить должен был сам Скорпионов дистанционно из своего бункера.

От Генриха требовалось только присутствовать на борту. Чтобы дальнозоркие сканеры нацистов дали знать своим хозяевам — внутри живой биоорганизм. Причем давно знакомый самому шефу гестапо Мюллеру. Отсутствие связи с кораблем они сочли бы следствием «сталинских» ударов. Они наверняка подпустили бы дисколет на смертельно опасную дистанцию. И тогда перехват ракет будет, как полагал Скорпионов, невозможен.

Две красные точки одна за другой приближались тем временем к Луне. Скорпионов сорвал с носа запотевшие очки и судорожно протер их полой белого халата. И едва успел водрузить окуляры на место, как первый корабль вспыхнул напоследок ярко-алой звездочкой и пропал с экрана монитора. «Пал смертью храбрых», — подумал о Юре академик и до хруста в суставах сжал кулаки — потянулись решающие секунды. «Поведется, поведется немчура тупорылая», — убеждал себя ученый.

— Товарищ Скорпионов, — закричал наконец один из киборгов, отслеживавших ход полета (чистопородных людей в его наукограде почти и не осталось, он для большей надежности практически весь персонал киборгизировал по-тихому), — пора!

— Ну что ж, — облизнул сухие губы академик, — поехали, говоришь…

И нажал на красную кнопку. В тот же миг в неизмеримой дали, над поверхностью Луны хищные ракеты, отделились от корпуса «тарелки» и понеслись сеять смерть и разрушение. Через считанные секунды все было кончено.

— Ну вот, и славно, трам-пам-пам, — облегченно выдохнул академик фрагмент песенки из нелепого советского фильма и отер обильный пот с высокого лба, — а теперь, мил друг Генрих, лети, куда тебе вздумается.

* * *

— «И на путь меж звезд морозный, — декламировал Генрих космической тьме стихи любимого некогда поэта, — полечу я не с молитвой. Полечу я мертвый, грозный, с окровавленною бритвой».

Чуть подумал и переосмыслил их с позиций просветленного.

— Вот ведь, декадент, блин, — оценил он автора этих строк, — понты, что называется, дороже денег. Почему ж, спрашивается не с молитвой? Я вот, с ней конкретно и полечу.

С этими словами Генрих принялся изучать космические карты, которыми снабдил его по доброте душевной Скорпионов. Академик честно предупредил экс-жреца, что на Землю тот не вернется. Ученый не мог рисковать, полагаясь на сознательность экс-жреца. Полет должен был проходить только в режиме камикадзе. В конструкцию аппарата внесли изменения, делающие невозможным его поворот вспять — к Земле, а тем более мягкую посадку где бы то ни было. Генрих, впрочем, объяснил ученому, что домой и не стремится. А желает остаться в космосе, у него, мол, есть там дела. И теперь вот, успешно отбомбившись, он принялся за них.

Прошедший под руководством Скорпионова ускоренный курс молодого пилота Генрих быстро избрал для своего корабля верный курс. Он направился в самую зловещую область нашей галактики. Да, да, именно туда, где черный дракон кусает себя за хвост, — где пересекаются орбиты Луны и Солнца. Об этом мрачном месте ему немало рассказывал Дон Хуан. Для брухо, впрочем, тут обитали боги. Короче говоря, Генрих пошел на последний в своей жизни теракт.

Ворвавшись на звездолете в это мрачное пространство, с изначальных для вселенной времен кишащее демонами, он принялся неустанно творить Иисусову молитву (оставленную ему как пароль в Вечность сэнсэем). Эффект оказался поразительным — Генрих реально сквозь иллюминаторы видел, как самых чудовищных мастей злые духи в ужасе шарахаются от него. Пытаются сконцентрироваться и атаковать, но снова с бессильным воем рассыпаются кто куда.

Так он и сражался с легионами бесов в космической тьме, отвлекая их главные силы на себя, чтоб земляне хоть немного пришли в норму. Сражался, пока у него не кончились сухари и вода, которыми на дорожку снабдил его Скорпионов. Тогда-то за ним и пришел Грозный Ангел…

Оглавление

ЧАСТЬ I Фенрир фюрера

ЧАСТЬ II Трафик Троцкого X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?