«Княжья Русь»

Александр Мазин Княжья русь

От автора

Дорогие мои читатели! Я искренне рад тому, как был воспринят «Язычник». Было у меня опасение, что переход, пусть и постепенный, через «Князя» и «Героя», от жанра авантюрно-приключенческого к жанру «классического» исторического романа будет труден не только для меня, но и для вас. Тем более радостно было узнать, что современный читатель готов понимать и принимать действительно сложный текст. Текст, в котором Госпожа История не просто фон, контекст, а главная составляющая сюжета.

Спасибо всем, кто не счел за труд в той или иной форме высказаться по поводу моей трактовки событий того времени. И соглашусь с теми, кто считает, что никто и никогда не узнает в точности, как всё это было на самом деле. С позиции исследователя можно говорить лишь о большей или меньшей степени достоверности.

А вот с позиции писателя никакой двойственности быть не может. Чтобы вы, друзья мои, поверили мне (а иначе я был бы никудышним писателем), я должен видеть то, о чем рассказываю. Как писал в свое время Роберт Макки в книге «История»[1] о нас, писателях: «Я считаю, что мы не отвечаем за излечение социальных недугов, возрождение веры в человечество, за воодушевление общества и даже не должны раскрывать свою внутреннюю суть. У нас есть только одна обязанность — говорить правду».

Вот, собственно, и всё. И вот почему и в этой книге нет истории обращения Владимира. Увидеть эту правду я пока не сподобился.

Однако история преобразования княжьей руси, ближних и дальних торговых и воинских представителей киевского князя в государство, в централизованную державу, по-моему, вполне достойна отдельной книги.

Ну а для тех, кто все-таки предпочитает авантюрно-приключенческую литературу, добавлю: приключений в этом романе хватает. Как всегда — в переломные эпохи.

Древние китайцы желали своим врагам «жить в эпоху перемен». Но нам, живущим именно в такое время, время создания и крушения империй, время стремительных и необратимых изменений, нам это привычно. Однако чтобы выживать и побеждать, одной привычки мало. Необходимо хотя бы примерно представлять собственное будущее. И не в контексте «всё плохо, а будет еще хуже», а с пониманием, со знанием того, что будущее — будет. А для этого нам просто необходимо время от времени оглядываться назад. Нам просто необходимо знать историю мира, в котором мы живем, чтобы смотреть на события не с крышки помойного бачка, а с высоты тысячелетнего опыта человечества.

Ну и кроме того это просто очень интересно. Ведь никакой писательской фантазии не хватит, чтобы придумать такие сюжеты, какие запросто создавала Госпожа История.

Вступление, ориентированное главным образом на тех, кто не читал предыдущих книг

Краткая историческая справка

Время — девятьсот восьмидесятый год от Рождества Христова, если исходить из отечественных источников.

Владимир только-только вокняжился в Киеве. Город он занял мирно (силой бы вряд ли взял), затем хитростью, с помощью боярина Блуда, доверенного лица Ярополка, Владимир заманил своего единокровного брата в ловушку, где Ярополк был людьми Владимира предательски зарезан.

Учитывая, что третий сын Святослава, Олег, был убит (вернее, погиб от несчастливой случайности во время усобицы с Ярополком), то конкурентов у Владимира больше нет.

Однако положение у князя непростое. Он пришел в Киев, поддержанный северянами (новгородцами и другими), а поддержку эту ему обеспечила не только извечная вражда Новгорода и Киева, но и обещание выкорчевать посаженные еще Ольгой ростки христианства. Его девизом было «За старых богов!», и он пользовался безусловной поддержкой всех язычников, включая и большинство киевских ревнителей старой веры. Это было тем более удобно, что по языческим канонам убийство Ярополка шло Владимиру в плюс, а не в минус. Убийца вождя — законный его наследник.

Однако сил ополчения для победы было явно недостаточно, поэтому с Владимиром в Киев пришли скандинавы. Тут были и люди из собственной дружины Владимира, и его родственники, и обычные наемники-викинги, рассчитывавшие поживиться в богатых городах Гардарики. Публика самая разная. Например, брат первой жены Владимира Олавы. И племянник Владимирова воеводы Сигурда, совсем юный, но уже весьма шустрый Олав Трюггвисон — сын убитого конунга Норвегии. И еще прорва всякого сброда, крайне огорченного тем, что Киев не был взят силой и, следовательно, не отдан на разграбление.

Собирая войско, Владимир взял на себя немалые обязательства. Теперь по этим обязательствам надо было отвечать.

Обязательства перед наемниками-скандинавами были денежные, перед язычниками-словенами — моральные. Ответить по вторым было проще. Христиан Владимир прижал легко: порушил церкви, возвел капища и тем изрядно укрепил свои политические позиции.

А вот разобраться со скандинавами было посложнее. Денег у Владимира было — в обрез. Гражданская война — удовольствие недешевое и малодоходное. Первым делом он разделил силы «противника». Часть его сторонников-скандинавов получила бонусы — земельные наделы. И сразу оказалась в оппозиции к тем, кто получил дырку от бублика. Так у Владимира появилась возможность (то есть — сила) сообщить остальным наемникам, что платить по счетам он не собирается. Тем более что Владимиру они были больше не нужны. Теперь его главными противниками были степняки-печенеги, а в степи от пешего войска викингов толку немного. Викингам такой оборот событий, как и следовало ожидать, пришелся не по вкусу. Прямо выступить против Владимира им теперь было не по силам, а вот расползтись по окрестностям и грабить его подданных — это запросто.

Проблему надо было решать, и решать быстро, потому что «бесхозные» викинги были не единственной опасностью. Были еще поляки, захватившие на западе кусок владений киевских князей — так называемую Червонную Русь. Были «партизаны» в землях кривичей (те, кто служил убитому Владимиром Рогвольду), были племена-данники, которые воспользовались случаем, чтобы выйти из-под протектората киевских князей.

Владимиру предстояло решить все эти проблемы. И не откладывая. Надо было срочно показать свою силу. Да, конкурентов на киевское княжение у Владимира не было. Однако если не принять срочных мер для удержания подданных земель, то существовал риск того, что от немаленькой державы, контролирующей огромную территорию, останется одно только Киевское княжество. Обидно, однако.

Краткая сюжетная справка

Одним из главных героев «варяжского цикла» («Княжья Русь» — шестая его книга) является выходец из двадцатого века Сергей Духарев, он же — боярин Серегей, воевода князя Святослава, человек в Киеве весьма уважаемый и авторитетный. Вдобавок — невероятно богатый, потому что унаследовал от брата своей жены (и расширил изрядно) развитую торговую сеть состоящую не только и не столько из движимого и недвижимого имущества, сколько из полезных связей и контактов. Позиция Сергея усиливалась доскональным знанием геополитической ситуации как на западе, так и на востоке. А также тем, что киевский боярин Серегей одновременно являлся полноправным гражданином ряда городов Западной Европы (что давало ему права на выгодную торговлю и доступ к первым лицам) и законным, даже титулованным гражданином Византии, что опять-таки давало ему права торговать в Восточно-Римской империи. Чужеземцам такое не позволялось. Они могли лишь продать свои товары византийским перекупщикам (часто по фиксированным и изрядно заниженным ценам) и купить у них то, что разрешено к экспорту Палатием.

У боярина Серегея было два сына. Артём — воевода Ярополка, а затем и Владимира, муж внучки князь-воеводы Свенельда и посаженный (Владимиром уже) князь Уличский — один из тех, кто должен был защищать границы княжества от набегов.

Второй сын, Богуслав, — попроще. Он — сотник киевской дружины, но в жизни успел многое. Например, стать любовником дочери Рогвольда Полоцкого Рогнеды. Еще до того, как Владимир убил Рогволта и сделал его дочь своей младшей женой. О связи Богуслава и Рогнеды он, к счастью, не знает. Еще младший сын боярина Серегея успел поссориться с главным жрецом Сварога, и тот, обиженный, устроил так, что имя Богуслава оказалось на жребии, который указывал на будущую жертву, угодную Сварогу.

Жребий этот забрал Владимир, который, во-первых, был немало обязан роду Серегея, а во-вторых, был главным жрецом одного из конкурентов Сварога — варяжского Перуна.

Забрал, но не аннулировал, так что жизнь Богуслава всё еще была под угрозой.

Тем более что Богуслав — христианин. Как и все в роду боярина Серегея. А еще жена боярина Сладислава — внучка болгарского царя по женской линии. Об этом, впрочем, знают только она сама и ее муж.

Кроме того, у боярина Серегея имеется дочь. Она замужем за Монахом, сыном Машега, давнего друга Серегея и одного из самых знатных хазарских вождей, едва не казненного своим каганом, но сохранившего влияние, изрядную часть богатств и замечательные воинские навыки степного вождя в двадцатом поколении.

Такова общая картина. Должен также напомнить, что и Сергей Духарев, и его потомки — герои, придуманные самим автором. Однако они вписаны в исторический контекст так, чтобы их присутствие никоим образом не влияло на ход настоящей истории.

Вот, пожалуй, и всё. Более подробная информация — в предыдущих книгах.

Часть первая ПЕРУН И СВАРОГ

Глава первая ЖЕЛЕЗО И ДЕРЕВО

Темна южная ночь. Тьма лежит и над Горой, и над Подолом. И над новоставленным капищем старых богов, и над древними замшелыми идолами, спрятавшимися под сенью резных дубовых листьев.

Здесь, за частоколом черных от времени бревен со вздетыми на них оберегами, звериными и человечьими черепами, укрылась низкая темная изба, в которой на жертвенных овечьих шкурах спят вповалку сытые и пьяные «сварожьи дети», младшие служки страшного чужим и своим древнего бога.

Старшие сварги почивают отдельно, за кожаным пологом. Кто — сам, кто — с девкой. Все как на подбор кряжистые, бородатые, суровые даже во сне.

И уж совсем наособицу, за дубовыми дверьми, на мягком ложе из овечьей шерсти покоится главный служитель могучего Сварога. Кудлатая крупная голова главного жреца уютно лежит на мягкой груди дебелой пшеничнокосой девки. Вторая девка, такая же телистая и сисястая, сама устроилась на сварговой груди, и распущенные власы ее мешаются с кудрявой, как шерсть барашка, сварговой бородой.

В головах ложа, крохотным теплым огоньком, — масляная лампа. Натешившимся плотскими радостями спящим свет не мешает.

Над ложем висит густой дух браги и любовного пота, однако чья-то заботливая рука уже побеспокоилась о будущем пробуждении главного жреца, и на полу, рядом с «ночным» горшком, — вместительный кувшинчик с капустным рассолом.

Огонек изложницы — единственное светлое пятнышко на всем спящем капище, и это — на руку тем двоим, что среди ночи закинули крючья-когти на украшенные черепами колья изгороди.

— Медведь? — чуть слышно спросил один из них.

— Был да сдох, — так же тихо ответил второй. — Брагой опоили.

— Вот дурни, — первый блеснул улыбкой. — Вперед, брат?

— С Богом, — ответил второй, и оба, слаженно, быстро перебирая веревки руками, взлетели на частокол и прыгнули вниз.

Однако ж не все живое спало на капище. Спали только люди. А вот огромные кудлатые, полудикие, вскормленные жертвенными внутренностями волкодавы стражу несли бдительно. Свирепые псы не лаяли. С густыми утробным рыком они набросились на незваных гостей. Чтобы убивать чужих, им не требовалась помощь человека.

Но — не в этот раз. Двое «гостей», еще в прыжке, добыли оружие: один — недлинный мощный лук, другой — чуть изогнутую саблю. Трижды щелкнула тетива, трижды сверкнула сталь, вспарывая и густую шерсть, и толстую шкуру, и плотные мышцы, будто горячий нож — масло. По-иному и быть не могло для клинка и руки, поставленных на железную чешую панцирей.

Щесть зверей легли на землю, тут же пропитавшуюся кровью.

Стрелок, наклонясь, быстро и умело вырезал стрелы из собачьего мяса.

Второй застыл, ожидая и настороженно вслушиваясь в ночь.

Несколько мгновений — стрелок выпрямился, и оба «гостя», бесшумно и быстро, бросились к избе.

Дверь была открыта — для свежего воздуха, но дух внутри все равно был тяжкий, затхлый. Двое «гостей», никого не потревожив, проскользнули между спящими. Один откинул полог во вторую клеть, второй проник внутрь и чуть слышно прищелкнул языком. Первый проследовал за ним.

Дверь в третью клеть была закрыта. Сквозь щели пробивался желтоватый свет.

Первый достал из сумки на поясе маленькую склянку с маслом и капнул на дверные петли. Второй приоткрыл дверь. «Гости» проникли внутрь.

Главный жрец спал. Из раззявленного рта вырывался храп и смрадный дух перегара.

Двое — один оказался чернявым, второй — светловолосым — разом взяли спящих девок за белые горлышки.

Девки трепыхнулись было, но через пять дюжин ударов сердца так же разом обмякли. Обе были живы, но разбудить их теперь было бы трудно.

«Гости» переглянулись и улыбнулись друг другу, дружно подхватили девок и сложили их поодаль, на устилающую пол необтертую еще медвежью шкуру. Потом чернявый присел на край постели, положил ладонь на раззявленную пасть сварга, а другой рукой поднес к переносице жреца короткий нож.

Жрец запыхтел, заперхал, дернулся… Продрал глаза — и обомлел. Стальное жальце глядело прямо в зеницу.

— Тихо, тихо… — ласково-строго, будто осаживая взыгравшего коня, произнес чернявый и немного отвел клинок.

Сварг скосил глаза к переносице, пробежал взглядом вдоль лезвия, остановил его на недобром лице незваного гостя — и непроизвольно дернулся.

Второй тут же поставил на волосатый живот жреца ногу в остроносом сапожке с серебряной вышивкой.

Жрец замер, кося выпуклым, налитым кровью глазом то на страшный кинжал, то на еще более страшного гостя.

— Признал, — удовлетворенно кивнул чернявый. — Признал меня, сучий выкидыш.

— Да, во…

Мозолистая рука вновь закрыла сваргов рот.

— Не говори ничего, — негромко произнес гость. — Глазками мигни, этого довольно.

Жрец покорно мигнул.

— Дурень ты, — сказал чернявый проникновенно. — Ужель решил, что мы брата своего тебе, росомахе дурной блудливой, отдадим? А может, ты не сам гнусь такую придумал? Может, подсказал кто?

Сварг бешено завращал глазами, замычал…

Чернявый убрал руку, разрешил:

— Говори.

— То не я, — жарко прошептал жрец. — То Сварогова воля. Кто ослушается, тому — кара страшная, неминучая. И вам…

Мозолистая ладонь опять оборвала и пылкую речь, и смрадный дух, источаемый слюнявой волосатой пастью.

— Пугает, — темноволосый обернулся к блондину. — Нас пугает, пес шелудивый. Кумиром своим пугает. Деревяхой засаленной.

Светловолосый осклабился и предложил:

— Может, язык ему отрезать?

— Шумно будет, — не согласился первый. — Да и кровью может захлебнуться. Но что-то отрезать надо.

— Надо, — согласился светловолосый. — Может, удилище ему укоротим?

И пихнул сапогом соответствующее место.

Вмиг красно-багровая рожа сварга стала синевато-белой.

Темноволосый убрал руку.

— Не н-н-а-адо… — жалобно проблеял сварг.

— Почему? — Темноволосый приподнял бровь.

— Я-я-а… Я-я-а… — Подбородок жреца трясся, как у припадочного.

— Его из свагов выгонят, — пояснил светловолосый. — У них, ежели увечье, так к служению бесовскому, считай, непригоден. Будет не с девками валяться, а нужники чистить.

— Ну девки ему тогда уж ни к чему будут, — резонно заметил чернявый. — А нужники тоже чистить надо. Они ж тут жрут — мы с тобой в походе вдвоем за день столько не съедим, сколько такой вот опарыш в один присест уминает. Так что нужники здешние очень даже в чистке нуждаются.

— П-п-ощадите… — выдавил наконец сварг.

Черноволосый долго смотрел на него. Жрец под его взглядом то краснел, то бледнел.

Наконец незваный гость произнес:

— Ладно. Прощу тебя, дурака. В первый и последний раз. Но если ты еще раз протянешь свои кровавые лапы куда не следует, я лично тебе калеными клещами не только уд, но и язык вырву. И никто меня не остановит: ни князь, ни твой засаленный идол. Веришь мне? — и глянул так, что переполненный мочевой пузырь сварга все-таки не выдержал.

— Фу-у… — брезгливо процедил светловолосый. — Пошли отсюда, братец. Всё он понял.

— Живи пока, — разрешил чернявый. — И помни: теперь твой бог — не дерево, а железо. Вот это железо!

И быстро провел кончиком кинжала по ребрам. Кожа разошлась, и темная кровь вмиг покрыла сваргов бок.

Жрец даже не пикнул.

Темноволосый выпрямился, взял с лавки рушник, вытер сначала кинжал, потом ладонь, которой зажимал сваргу рот. Швырнул рушник жрецу и стремительно-легким движением покинул ложницу.

Светловолосый — за ним.

Задержался только на миг, сделал жест — будто вырывает что-то, засмеялся беззвучно и пропал, не забыв, впрочем, притворить за собой дверь.

Сварг зашипел злобно, схватил с пола кувшин с рассолом, жадно выдул половину, прижал рушник к поцарапанному боку, открыл было рот, чтобы закричать… Но задумался. Поглядел на сложенных удавки беспамятных девок, прислушался… И звать никого не стал.

А что кричать? Он признал гостей. Остановить таких в капище некому. Тут и полного десятка княжьих гридней маловато будет.

Главный жрец тяжело плюхнулся на ложе, поглядел на бок. Кровь уже почти остановилась. Неглубоко резнул ворог. Так, чтобы память была. Сварг это понимал. И еще он понимал, что сейчас ему следует решить, кого он больше боится: страшного ночного гостя или не менее страшного грозноликого бога. Что так, что эдак, а кого- то придется обидеть. И ни тот ни другой обиды не простят.

В этом главный Сварогов жрец града Киева не усомнился ни на мгновение.

Глава вторая ВЫБОР СВАРОГА

Первыми шли жрецы. Обряженные, как положено по обычаю, с подобающими атрибутами и истовыми лицами ведомых богом. За жрецами, а вернее, вокруг них, то обгоняя, то отставая, торопились служки — ражие молодцы с дубинами. За служками — прочий люд. Кто — тоже с дубьем, кто с косами, а у некоторых даже луки и сулицы припасены.

Толпа двигалась через город неторопливо, но уверенно. Ворча, как огромный многоголовый зверь, и понемногу обрастая сторонниками (коих у «сварожьих детей» в Киеве было немало), обычными зеваками и городским отребьем, уповающим под шумок пограбить богатеев. По чью душу идет гневный люд, никто не сомневался. Все знали о страшном жребии и о том, что воевода Серегей наотрез отказался отдавать сына.

— Мы Сварогу не служим, — заявил боярин-воевода. — Желаете кого — выбирайте из своих. А жребий ваш — лживый. Ежели кто усомнился, на чьей стороне Правда, так можно и рассудить. В любое время на любом перекрестке.

Желающих рассудить не нашлось. В силу Сварога многие веровали, но скрестить клинки хоть с кем из воеводиного семейства рискнули бы немногие. Однако эти немногие были сплошь княжьими людьми и кланялись в большинстве не Сварогу, а своему Перуну.

В Киеве говорили, что принудить воеводу должен сам князь. Как повелось. Забрал жребий — верши.

Но князь помалкивал, а в старшей дружине Владимира хоть и было довольно полян, древлян и прочих, да сила их была — не главная.

А тут еще скандинавы. Этим Сварог и вовсе без надобности. У них свой старший бог — коварный и злопамятный Один, не пожалевший глаза за право ведать прошлое и будущее и глядеть невозбранно во все три мира. Так и викинги. Глядят везде и хапают, где удастся. Этим и повода не надо, чтоб городу разор устроить. Не хочет князь раздора. Ну, коли так, то кликнули сварги киевских да окрестных людинов, старым богам верных, и сами пошли справедливость свершить.

Через городские ворота толпа вошла беспрепятственно, а вот у стены, что вокруг Горы стояла, вышла заминка. Затворили перед ними ворота.

Возможно, пошумела бы толпа и ушла: кольями да дубинами стену не разобьешь. Потешились бы внизу, разбили склады купеческие да лавки на рынке — и ушли. Но через малое время ворота открыли.

Оказалось, на страже нынче преданные Сварогу гридни смольнянского воеводы Путяты. А может, жрецы нарочно подгадали именно к этой страже…

Так или иначе, но толпа на Гору взошла. И двинулась меж крепких заборов и каменных стен к давно намеченной цели.

Вел толпу сам главный сварг.

Гора настороженно ждала. Ворота во дворы плотно затворялись и укреплялись железными засовами. Сверху со стен, на сбившуюся толпу сурово глядели вооруженные луками люди. Сварожьи дети поглядывали на них с опаской, но уповали на силу Сварога, а более всего на свою многочисленность.

В хвосте толпы, поигрывая топорами, вышагивали нурманы ярда Торкеля. Чувствительные носы викингов безошибочно угадывали возможность поживиться.

Главный сварг уверенно привел толпу к тяжелым дубовым воротам, увенчанным литым византийским крестом.

Увидев крест, толпа обрадованно взревела. Дубье тут же загрохотало в створки. Над воротами поднялся плечистый воин в круглом шлеме.

— А ну прочь, псы! — взревел он, перекрывая шум. — Прочь — или буду бить!

Ответом ему был град камней, некоторые из которых достигли цели и с лязгом ударили в боевое железо. Воин слетел с ворот и тут же со двора, навесом, взмыли стрелы. В толпе раздались вопли: у сварожьих детей не было ни щитов, ни шлемов, и защититься от смертоносного града было нечем.

Но кровь не остановила, а только разъярила толпу. Даже те, кто шел лишь добиться справедливости, теперь готовы были убивать.

Град охотничьих стрел и камней полетел с улицы на подворье. Этот град был намного гуще, и стрелять со двора перестали.

Четверо меньших жрецов, дюжих бородачей, с тяжелыми, на длинных рукоятях, топорами лесорубов подступили к воротам.

Топоры дружно ударили в столбы, вырубая железные петли. Вскоре дерево начало поддаваться, толпа радостно заревела, навалилась — и ворота упали внутрь.

Сварожьи дети ворвались на подворье и растеклись по нему, круша и ломая все, что подвертывалось под руку. Мимоходом забили нескольких холопов и двух сторожевых псов, сунулись к дому и отхлынули, оставив на земле трех зарубленных.

В сенях, плечом к плечу, перегораживая вход, стояли варяги. Огромные, страшные, все в железе, с мечами в руках.

Толпа подалась назад. Сварожьи дети, даже в хмельном угаре божьего гнева, не рвались на верную смерть.

Но тут вперед вышел главный сварг.

— Отдай нам сына своего, варяг! — громко, так чтобы услышали все, закричал он. — Отдай своего сына богу — и мы более никого не тронем!

— Деревяшка твой бог и ничего более! — прогудел воин. — Един Бог над нами, и имя ему Иисус Христос!

— Ну и где твой бог? — насмешливо заорал сварг. — Что-то я его не вижу! Что ж он не придет и не покажет себя?

Толпа одобрительно зарычала и прихлынула поближе, но сварг тут же раскинул руки, останавливая ретивых. Ему вовсе не хотелось, чтобы его вытолкнули под мечи варягов.

— А где твой бог? — заорал в ответ воин. — Он хочет моего сына, так пусть придет и возьмет! А вы что тут делаете?

— Они так до вечера проболтают, — проворчал викинг по прозванию Рваная Щека. — Пойдем-ка пособим! — И стал проталкиваться вперед, грубо расталкивая толпу. Остальные нурманы последовали за ним.

Клин викингов легко пробил себе дорогу. Передние даже сами потеснились, пропуская нурманов. Уж эти варягов не испугаются. Сами такие.

Но викинги драться не стали. Рваная Щека только глянул на мужей в сенях и понял, что позиция у них — выигрышная. И в сам дом тоже не войти — окна высоко и узкие. Опять-таки опыт подсказывал, что в окнах этих не девки сладкие поджидают, а варяжские трэли с луками. Дом можно было поджечь, но как тогда грабить?

Рваная Щека еще раз оценил положение, и опыт тут же подсказал ему, что следует делать. Пара слов, брошенных другим хирдманам: викинги разошлись в стороны, подступили к сеням сбоку и разом обрушили топоры на резные столбы, на которых покоилась крыша. Действовали северяне быстро, умело и дружно, так что сени рухнули в считаные мгновения, погребя под собой храбрых защитников.

Тут уж и толпа ринулась вперед. Сбитых с ног придавленных варягов долго били и топтали…

…А нурманы тем временем уже проникли внутрь, разбились на пары, разбежались по дому и начали убивать. Но убивали — расчетливо. Только тех, кто вставал на дороге. Тех, кто не сопротивлялся или прятался, — не трогали. Понимали — времени в обрез.

Вон, сверху, из Детинца, слышен стон тревожного била.

Снаружи еще дотаптывали варягов, а Рваная Щека уже держал за горло хозяйскую дочь, а ее мать поспешно складывала ценности в бугристые от мозолей лапы нурманов…

Закончили быстро. Брали только золото, серебро и самоцветы, на мелочь не разменивались. Может, и осталось что-то в схоронках, да времени (нурманы это нюхом чуяли) осталось — чуть.

Рваная Щека отшвырнул полузадушенную девку, мамаше дали кулаком по затылку, чтоб не вопила, и ушли. Дом покинули через крышу, потому что окна были слишком узки, а в сенях толпа всё еще терзала уже мертвых варягов.

С крыши дома нурманы махнули на сеновал над конюшней (под открытый навес), соскочили на землю и, расталкивая теснящийся на подворье люд, спокойно двинулись к выходу. Им не препятствовали. Чернь вокруг занималась тем же, чем только что — сами нурманы. Грабила подворье. Только тащили смерды, с точки зрения нурманов, всякую дрянь: упряжь, медную посуду, хозяйственную утварь… Каждый старался урвать, что мог. Могли смерды немногое. В овине завопила девка: кто-то пристроился попользовать. Нурманов это не касалось. Они знали, что будет дальше. И убрались очень вовремя. Причем двинулись не вниз, а наверх — к княжьему терему. Не успели и на сто шагов отойти, как пришлось спешно прижаться к забору: мимо, нахлестывая коней, тесным строем промчались княжьи гридни. Нурманов не тронули. Решили: те ни при чем.

Несколько мгновений — и снизу раздались вопли стаптываемых смердов. У ворот разгромленного подворья образовалась давка. Часть погромщиков кинулась вниз, остальные — обратно на двор. Кто-то пытался спрятаться в доме, кто-то бестолково носился по подворью, самые ловкие полезли через забор на соседние дворы. Вот это они — зря. Соседи, не смевшие высунуться, когда толпа громила варягов, с появлением княжьей гриди враз осмелели и встретили беглецов жестоко: били, чем попало, скручивали, вязали… Всякий, забравшийся на чужой двор без спросу, считался татем, и хозяин был в полном праве даже его убить. Но какой прок убивать, если можно сделать холопом? А если пойманный — уже чей-то раб, то и денег за него стребовать. Зачем же тогда лишать жизни? Дворы на Горе богатые, хозяева — крепкие. Рабочие руки лишними никогда не будут.

Часть гриди помчалась вниз, следом за беглецами, но тем сварожьим детям, которые пустились наутек, повезло больше прочих, потому что навстречу всадникам вышли другие вой. Тоже — княжьи. Кмети княжьего воеводы Путяты.

Чудом обошлось без крови. Спас сам Путята, который встал на пути гридней с поднятыми пустыми руками.

Остановил. Наверх поднялись уже вместе, причем воев с Путятой было раз в пять больше, чем варягов. Эти могли б защитить своих единоверцев, но немного запоздали: варяжская гридь подворье уже очистила. Часть черни побили, часть — затолкали в овечий загон.

Опознанных как сваргов спешившиеся варяги вязали и складывали у конюшни. Главного жреца уже подтянули за руки к вратной перекладине.

— Отвязать! — скомандовал своим Путята.

— Не трогать! — рявкнул командир варягов, Пежич, тоже воевода не из последних.

— Прочь руки от божьего человека! — бешено процедил Путята.

— Кому — божий человек, а кому тать подлый! — прорычал Пежич, спрыгивая с коня и вытягивая меч.

Варяги мгновенно перестроились, конные взялись за луки. Численное преимущество воев Путяты варягов не смутило.

На их стороне — Правда. Кто на свободного людина посягнет, на жизнь его, здоровье его, имущество иль жену, тот вор и тать. Его бить хоть до смерти, а коли жив останется, так в яму бросить и держать там, пока не выкупится. Или в холопы продать. А кто смуту учинил, с того еще строже спросить. Такому — только смерть.

Такова Правда, таков Закон и Обычай.

Однако ж есть кое-кто и над Законом. Светлые боги выше. Против богов пойти — большую беду на все людство навлечь. Жрецы — они богам служат и волю их передают. Но жрецы все же не боги. Могут и ошибиться. Воротами, например. А уж попутать собственные чаяния с волей бога… Могут. И тогда бог их покарает. А поскольку молний на каждого сквернавца не напасешься, то кара может и от рук человеческих изойти.

Путята покосился на жреца. Путята неплохо знал этого сварга. Был с ним не то чтобы в дружбе, но — в содружестве. Сварга надо выручать. Убьют его — самому Сварогу поношение. Сейчас сварг пускай и сильно побитый, но — живой. И висит как раз между кметями-полянами и варягами. Будет сеча — его первого и убьют. Да и драться с варягами не хотелось. Путята в Киеве — чужой. Его опора здесь — князь да воевода Добрыня. А понравится ли Владимиру, если его гридь между собой сцепится? Ох, вряд ли!

— Берегись, смольнянин! — Пежич в отличие от Путяты не колебался. — Кто братьев моих убивает, тому — смерть лютая! Кто защищает их — пес поганый, и мясо его подлое — стервятникам на поживу!

— Это кто ж тебе брат, воевода? — мрачно спросил Путята. — Служка ромейского бога — твой брат?

«Не хочет драться», — понял Пежич.

Жаль. Ярость Пежича не улеглась. И давать слабину он не собирался. Но и первым нападать не следует.

— По мне, — сказал он, — что ромейский бог, что Полянский, что хузарский — разницы нет. Есть наша варяжская Правда, и по ней за смерть варягов платить надо.

— А заплачу! — быстро сказал Путята. — Скольких били? Двоих? Плачу как за княжьих гридней — по сорок гривен. С лихвой. Значит — сто. Примешь?

— Щедро. — Пежич расправил усы. — Любишь ты, видать, этого пса. Может, он — папаша твой?

Путята побагровел. Едва удержался…

— Все мы — сварожьи дети, — выдавил он, стараясь не смотреть на Пежича.

— Вы, — уточнил Пежич, ухмыляясь. — Мой бог бараньей крови не пьет. Ему другая люба. А я так думаю: ежели ты — бараний бог, так на волков рот не разевай!

Варяги захохотали.

Путята заскрипел зубами, но сдержался.

— Хватит тебе виры в сто гривен? — процедил он. — Или мало?

— Сто гривен — это не вира, — спокойно произнес Пежич. — Это головное князю нашему. За убийство. А виру тебе вдова сама назначит. За мужа и сына. За дворню побитую, за дом порушенный, за всё разворованное. Кто ответ держит? Он? — Варяжский меч — граница меж жизнью и смертью — указал на сварга.

— Я! — быстро сказал Путята. — Я принимаю долг. Можно мне снять сварга?

— Снимай, — разрешил Пежич.

Вот теперь всё по Правде.

Воевода-варяг не стал напоминать Путяте о том, что выплата виры и головного не означает, что о мести забыто. Деньги — деньгами, а кровь — кровью.

Но это уже дело не его, Пежича, а родовичей убитого. Так что одна надежда у сварга — на божье заступничество. Хотя лично он, Пежич, очень сомневается, что Сварог окажется сильнее Перуна. Было бы так — сидел бы в киевском Детинце не варяжский князь, а Полянский.

Глава третья УДАЧНЫЙ ДЕНЬ БОЯРИНА БЛУДА, ИЛИ О ТОМ, КАК ПРОДАВАЛИ НУРМАНОВ

О прискорбном деле, свершенном на Горе, Владимир узнал лишь на следующий день, потому что во время самих событий князя в Киеве не было — ходил с малой дружиной, дядькой своим Добрыней (мастером договариваться) и хускарлами Сигурда (чтоб договариваться было попроще) в древлянские земли: поставить свою власть на бывшей вотчине младшего брата Олега.

С ним же был и воевода Артём, недавно сыгравший свадьбу с внучкой Свенельда Доброславой и получивший в приданое спорные уличские земли. Земли, примученные когда-то, вернее, отбитые Свенельдом у угров. Древляне же воспользовались усобицей и попросились под руку Владимира.

Владимир, который еще с новгородского своего княжения лелеял обиду на отцовского воеводу Свенельда, взял древлян охотно. Он бы и прочие земли Свенельдовы взял — сила была. Выручил Артём. У собственного воеводы приданое отнимать — нехорошо. Но Свенельда Владимир и тут ущемил: назвал Артёма уличским князем и обязал Киеву малой данью. Себе, не Свенельду. Часть древлянских земель, тех, что раньше принадлежали брату Олегу, Владимир отдал на прокорм Сигурду. Нурманский воевода был ему нужен. Не хотелось великому князю, чтобы тот отбыл домой вместе с Олавом, когда придет тому время отбивать отцовский стол.

Словом, отъехал князь с тремя воеводами, а вернулся только с одним — дядькой Добрыней. Артём и Сигурд стались при своих новых землях.

Тут-то и сообщили великому князю злые новости. И еще сообщили, что на ромейском подворье многие, напуганные языческими погромами, готовятся уходить домой.

Ссориться с ромеями князю было не с руки. Он знал, на что способно ромейское золото.

А тут еще викинги заволновались, почуяв слабину. Некстати оказалось отсутствие Сигурда. Ярд умел обуздывать викингов. Бескровно.

Слухачи Добрыни при нурманах сообщили: кое-кто из скандинавов неплохо пограбил на разгромленном подворье. Их видели в первых рядах сварожьих детей, да и вдова убитого варяга сказала, что все богатства их отняли именно нурманы. Даже неплохо описала одного — с грубым звездчатым шрамом на правой щеке. Шрамов на нурманских мордах было множество, но разбойника признали: хирдманн ярда Торкеля Бьерн Рваная Щека. Тут бы злодея и наказать, но Добрыня отговорил. Вольных нурманов в Киеве и окрестностях — тысячи. И сила у них изрядная. А обещанные деньги им так и не заплатили.

С ромеями пришлось договариваться отдельно. В этом Владимиру изрядно помогли вуй Добрыня и, особенно, верный боярин Блуд, который дал великому князю замечательный совет, разом убивший двух жирных зайцев.

На сей раз встреча боярина Блуда и тайного посланца византийского императора произошла прямо в доме боярина. Вернее, в его тереме, укрытом за стенами небольшой крепостицы Загорское, подаренной Блуду Владимиром. Вместе с окрестными землями, естественно. Крепостица стояла в пятидесяти верстах от Киева, и моравский боярин предпочитал жить именно там, а на Горе появлялся исключительно редко и только по зову князя Владимира.

Боялся Блуд. И справедливо боялся. Многие в Киеве охотно увидели бы голову Блуда отдельно от туловища. Рука князя надежно ограждала Блуда от явных ударов, но от тайного могла защитить только крепкая стража. В маленьком Загорском, где всё принадлежало боярину, это было сделать куда легче, чем в большом Киеве.

Вот почему с посланцем паракимомена Василия[2] Блуд встречался не в своем доме на Горе, а здесь, в Загорской.

В терем ромея пропустили, но в одиночестве, оставив сопровождающих во дворе. Впрочем, Блуд принял посланца весьма радушно: угостил обедом и всячески выказывал свое расположение. Очень любил боярин ромейское золото. И очень рассчитывал на щедрость посланника.

Посланник же сначала держался строго. Даже укорил Блуда за языческие настроения нового великого князя и убийства «братьев»-христиан. Дескать, во времена Ярополка ничего подобного и быть не могло.

Блуд ничуть не смутился. И в свою очередь напомнил посланнику о том, что Византии более не следует опасаться доблестных полководцев Святослава. А уж продолжение переговоров с германским императором Отгоном или даже с самим Папой Римским теперь и вовсе невозможно.

Что же до язычества, то это лишь вопрос времени. Наступит час — и истинная вера вернется на эту землю. И придет она не из Болгарского царства или, хуже того с Запада, а исключительно из самой Византии. Разве не об этом следует заботиться тем, кто блюдет интересы Константинополя?

Посланник взглянул на факты под предложенным углом и решил, что Блуд истолковал их очень верно. И если именно так преподнести их Василию, то блюдо окажется вовсе не горьким, а напротив — отменного вкуса.

Настроение ромея заметно изменилось к лучшему, и тут Блуд преподнес посланнику еще один «подарок». Замечательное предложение о том, как можно значительно ослабить киевского князя, а империю, напротив, существенно укрепить.

Известно ли посланнику, что в настоящее время на киевской земле находится несколько тысяч страшных скандинавских воинов?

Посланнику об этом было известно.

А известно ли посланнику, что подобное войско не может находиться в бездействии?

Посланник и с этим согласился.

А куда, по мнению посланника, может повести данное войско воинственный сын Святослава?

Посланник вновь помрачнел. Ближайшим местом, по-настоящему привлекательным для алчных северян, несомненно была империя.

— Что делать?

Посланник задумался, но ненадолго. Политика Византии в подобных ситуациях была одинаковой вот уже много веков. Можно сказать: традиционной. И формулировалась просто: сколько?

— Сколько хочет Владимир? — в лоб, не по-византийски прямо, спросил посланник.

— Владимир обещал викингам по две гривны с каждого киевского жителя, — сказал Блуд. — Однако денег у него нет. А коли так, то придется ему это серебро добыть. Так или иначе… — Блуд испытующе поглядел на посланника.

Ромей прикинул, сколько свободных живет в Киеве (холопы, женщины и дети, разумеется, — не в счет)… Сумма получилась не просто изрядная — фантастическая. Купить покойного Ярополка было бы намного дешевле. Тем более где гарантии, что, получив деньги, чуждый христианскому миру Владимир станет безопасен для империи? Скорее, он, подобно своему отцу, жадно проглотит подачку и потребует новую.

Блуд наблюдал за ромеем с большим интересом. Он отлично знал, чего хочет собеседник. Он хочет стать патрикием империи. Воплощение же этой мечты напрямую зависит от результатов его миссии здесь, в Киеве. И вот сейчас мечта эта уходит от посланника в поистине несбыточные дали.

— Есть и другой выход, — произнес Блуд, когда решил, что пиво созрело. — Заплатить деньги мне.

Посланник ответил не сразу. Он был опытным игроком и понимал, что противостоит ему не менее искушенный соперник. Ромей тоже не первый год знал Блуда. Он сам немало поучаствовал в том, чтобы поднять моравского изгоя до нынешних высот. Но тот оказался настолько хитер что вместо ожидаемой зависимости от имперской помощи ухитрился сделать так, что вскормившие его ромеи сами оказались в зависимости от этого жадного, подлого и очень-очень хитрого человека.

«Надо от него избавиться», — мелькнула мрачная мысль. Надо. Но не сейчас. Сейчас киевский боярин все еще нужен.

— Что получит Константинополь, если заплатит тебе, а не князю? — наконец выдавил ромей.

— Во-первых, это будет стоить дешевле, — хитренько улыбнулся Блуд. — Те же две гривны — с носа… — Боярин сделал паузу, с удовольствием наблюдая, как ромей изо всех сил пытается казаться невозмутимым. Это было так приятно — перехитрить хитреца.-…По две гривны, но… за каждого северянина, готового наняться на службу к императору.

Ромей почесал щетину на подбородке. Предложение было интересным. Заполучить отменных вояк по паре серебряных гривен за штуку! Палатию это понравится.

Однако Блуд тут же подпортил радость посланника.

— Эти деньги — мне, — уточнил он. — Наемникам император должен заплатить отдельно. Столько, сколько положено.

На этот раз посланник сообразил быстро. Предложение боярина по-прежнему было выгодным. А хорошие чужеземные воины нужны императору. Кроме того северяне, поступившие на службу Палатию, перестанут быть угрозой империи. И это — гарантия лояльности князя Владимира, казна которого по-прежнему останется пустой.

— Договорились, — кивнул ромей. — Как только северяне прибудут в Константинополь…

— …Я получу оставшуюся сумму! — перебил Блуд. — Но четыре тысячи гривен я получу сейчас!

— Но это же огромные деньги! — воскликнул посланник.

— Всего-то пятьдесят пудов серебра, — усмехнулся Блуд. — Тебе повезло: со времен Святослава киевская гривна полегчала.

— Но где я возьму столько серебра? — воскликнул посланник.

— Меня вполне устроит и золото, — добродушно произнес Блуд. — Но не по здешнему, а по константинопольскому пересчету…

Боярин с посланником торговались до самого вечера. Сошлись на том, что тысячу гривен Блуд получит сразу. Еще три — когда корабли викингов достигнут Понта, а остальное — когда придет весть о том, что наемников приняли в Константинополе. И последняя часть будет заплачена не деньгами, а паволоками по справедливым ценам сверх тех квот, которые существовали для чужеземных купцов. Причем десятая доля выручки от продажи бесценного шелка здесь, в Киеве, отходила лично посланнику.

Расстались давние знакомые вполне удовлетворенными исходом торгов. Посланник немедленно отправился в Киев. Блуд торопиться не стал: сначала покушал, а уж потом поехал порадовать князя блестящим решением задачи по выдворению из Киева нурманов.

А попутно закончить еще одно дело. Остался кое за кем маленький должок. Маленький, но очень, очень приятный. Пришло время кое-кому заплатить за былое презрение к боярину Блуду.

Да, хороший день вчера выдался у Блуда. Предложение его князь принял с радостью. Избавиться от «диких» нурманов он давно мечтал. Велел кликнуть писца-толмача и даже письмецо наговорил своему «брату» кесарю византийскому. Мол, зная о том, что тебе, кесарь, всегда требуются хорошие воины, посылаю тебе в знак дружбы самых лучших. Но хочу предупредить, что воины эти дики и необузданны, посему лучше не держать их в твоей столице, а сразу послать туда, где надобны их воинские достоинства. Назад же, ко мне, их отправлять тоже не надо, поскольку славных воинов в государстве моем и так довольно.

Написал, отправил, еще раз похвалил Блуда, пообещал вознаградить — и отправил восвояси.

Теперь Блуд имел полное право заняться личным. Владимир прав: боярин заслужил награду. Только на такую награду, которую желал получить Блуд, великий князь никогда не расщедрится. До этого товара Владимир сам охоч и делиться ни за что не станет. Только Блуд не спросит. Сам возьмет. Есть у него и замысел добрый, и люди подходящие на примете. Всё получит Блуд. Всё, что желает. Всё, о чем мечтает уже не первый год. Многие думают: жаден боярин Блуд. Одно лишь серебро-злато у него на уме. А вот и неправда. Деньги для Блуда — как дружина для князя. Что князю гридь добудет, то Блуду — его денежки. Но, в отличие от гридней, гривны, марки и номисмы есть-пить не просят и от хозяина своего ничего не требуют. Для замыслов Блуда деньги — как деготь для тележного колеса. Смажет Блуд замыслы свои звонкими монетами — и закрутится мир вокруг боярина. И принесет ему на блюдечке всё, что тот пожелает. Вот она — истинная власть. Повыше власти княжьей, ибо, как пожелает Блуд, так и сделают славные княжьи вой.

Но князю о том знать не надобно. Обидится.

Глава четвертая МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ. НО — НЕНАДОЛГО

Друзей звали Третей и Неулад. Оба были смоленскими полянами из первой сотни воеводы Путяты. Оба недавно стали опоясанными гриднями. Путята их и опоясал, потому что знал обоих еще детскими[3] и в преданности не сомневался. Опоясанный гридень — это великое достоинство. И немалая слава. Вот только ничего истинно достойного Третей с Неуладом свершить еще не успели. И деяний славных за ними пока не числилось. Ни побед, ни богатой добычи. А потому были Третей с Неуладом, как какие-нибудь ни бедные Полянские смерды. Оно, конечно, смерды не кормились с княжьего стола и не ездили на конях из княжьей конюшни, но в гаманцах[4] у гридней было пусто, как в селище после степного набега. А денег — хотелось. Потому как, что за радость в золотом поясе гридня, если не на что в корчме пива купить или девку добрую одарить цветным платочком. Девки — они к гридням добрые. Да только думают, что раз пояс золотой, то и в поясе золото звякает. А не одаришь, подумает — жадина. Такое услыхать стыдно до слез. А уж подружка обиженная вмиг всему миру о твоей скупости раззвонит, и тогда даже простые девки теремные станут от тебя шарахаться.

Словом, беда. Вот почему так охотно откликнулись Третей и Неулад, когда подступился к ним доверенный холоп знатного боярина Блуда и предложил заслужить хорошую денежку. Не какую-нибудь стопку потертых кожаных кун с черной княжьей печатью, что вошли в обиход при нынешнем князе из-за оскудения казны, а по полновесной серебряной гривне на брата.

Хотя и дело непростое. Надобно было умыкнуть из княжьего терема жёнку с дитём. Да не простую жёнку, а саму Наталию, бывшую княгиню, вдову убитого Ярополка.

Ныне, конечно, княгиня с дитём — никто. Родичей у вдовы в Киеве нет. Новый князь племянника и жену брата в род свой не принял. Живут хоть и в тереме княжьем, но в нищете и немилости. Одно слово — изгои. Хуже, чем челядь. У всякого челядина хозяин есть. Заступник. А тут — никого. И все же Наталия с младенцем — люди. Вольные. Кто над вольным надругается: умыкнет, жизни лишит или еще как-нибудь, — немалую виру заплатит. Не роду, так князю. Если о том узнают. Да узнают ли? Кому нужны вдова с младенцем, если та, хоть и бывшая княгиня, сама себе в клеть воду носит?

— Виру, если что, боярин за вас заплатит, — пообещал боярский холоп.

Но Третей с Неуладом тоже не лыком шиты и не в лапти обуты. Их вокруг пальца не обведешь. Потребовали бересту, где было б правильными резами начертано: за всё боярин сам головой отвечает, а друзья-гридни — только десница и шуйца его. Что велел — то и сделали.

Сладилось. Получили бересту. Читать они, правда, не умели. Однако были уверены, что их, кметей княжьих, обмануть не посмеют.

А через день, когда был черед друзей терем караулить, вошли Третей с Неуладом тихонько в клетушку к изгойке, связали, сунули в мешок, пригрозив, если заорет, с ней худое сделать, дитё тоже прихватили, вынесли их за ворота и сдали с рук на руки боярскому холопу, полонянку с младенцем как есть, в мешке, кинул в крытый возок с сеном и увез. А Третей с Неуладом, враз разбогатевшие, вернулись обратно в караул и до самого утра честно оберегали княжий покой от ворогов и злоумышленников.

А утром, веселые, побежали в корчму. Праздновать. Не ведая о том, какую беду навлекли на вдову Ярополка (что их, впрочем, мало беспокоило) и на самих себя, родимых (а это совсем другое дело!), поскольку Киев хоть и великий град, но — тесен, и тайное в нем часто становится явным.

Именитый боярин Блуд о последнем ведал очень хорошо, потому держать свой знатный полон в Киеве не собирался. И тем же утром, под добрым конвоем, перевез вдову с младенцем к себе в Загорское.

* * *

Ты, монашка, теперь никто, и звать тебя никак. — Блуд с похотливой улыбочкой глядел на забившуюся в угол женщину.

Эх, хороша! По Блудову приказу с нее содрали все, кроме нательной рубахи. Могли бы и рубаху содрать, но так — слаще. Лакомый, лакомый кусочек! Не зря князь-покойничек из спальни не вылезал. А теперь красавица-ромейка еще более похорошела. Личико разрумянилось, груди молоком налились, глазищи огромные, влажные — так и сияют. Блуд сглотнул слюну и подавил желание кликнуть холопов, разложить ромейку, как взятую в бою полонянку, и попользовать без долгих уговоров. Но Блуд — не степняк какой-нибудь, чтоб отменное дорогое вино залпом в глотку вливать. Такое вино смаковать надобно, малыми глоточками… Не тело это сладкое ломать- терзать, а самую душу. Подчинить себе бабу своевольную, взнуздать, как норовистую кобылу… Чтобы послушна была и ласкова. Чтоб только о том и думала, как хозяина усладить-порадовать. Чтоб страх и покорность в глазах, а ручки нежные не в кулачки сжаты были, а ласкали-лелеяли. А чтоб сбылась мечта, есть у Блуда верное средство.

— О себе думаешь, — вкрадчиво произнес Блуд, нависая над женщиной, вжавшейся в уголок. — А ты вот о нем думай. — Боярин кивнул на люльку, где под маленькой иконой Богоматери спал младенец.

Наталия вскинулась вмиг, забыв о прежнем страхе:

— Ты не посмеешь! Он — княжич!

— По вашим, по ромейским законам — может, и так, — промурлыкал Блуд. — А вот по нашим он — так же, как и ты. Никто. Вот кабы принял его Владимир в род — другое дело. Но ведь не принял. Так что не княжич твой сын, а изгой безродный. Радуйся, что живой. Я б на месте Владимира его придушить велел. Зачем ему сын старшего брата? Вот в степи нынче Варяжко печенегов против Киева мутит. Хочет Владимиру за убийство Ярополка отмстить. То-то ему бы сынок твой пригодился…

— Матерь Божия Пресвятая! — взмолилась Наталия по-ромейски. — Спаси нас, грешных!

— Может, и спасет, — посулил Блуд. — Если я захочу.

И тут, вовсе уж некстати, позвал из-за дверей голос доверенного холопа:

— Господин!

— Прочь пошел! — рявкнул Блуд. — Сказано: не тревожить! Запорю!

— Не серчай, господин! — испуганно пискнул холоп. — Великий князь в Загорском! К тебе едет, господин! Блуд выругался. Вот черти принесли…

— Помолись, — бросил Блуд пленнице. — Но помни: я теперь твой бог и твой кесарь. Вот гляди сюда, — Блуд показал на горящую под иконой свечу. — Когда догорит эта свечка, ты станешь моей рабой, покорной и ласковой. Но берегись, если я останусь тобой недоволен. — Блуд несильно ударил княгиню по щеке. — Тогда попрощайся со своим детёнышем! Блуд круто развернулся на каблуках и вышел, притворив за собой дверь.

Наталия услышала, как лязгнул снаружи засов. Слезы сами заструились из глаз…

Она понимала, что бороться не сможет. Только на Божью помощь уповать и осталось. Но услышит ли Бог ту, что когда-то была его невестой? Пусть и не по своей воле ушла Наталия из монастыря, но там, на Небесах, простили ли Наталии ее короткое женское счастье?

На Блудовом подворье уже было тесно. Владимир приехал не один, а с ближней гридью: варягами Пежича и нурманами Сигурда. Может, был их черед сопутствовать князю, а может, Владимир сознательно взял с собой и тех и других, потому что нурманы и варяги весьма друг Друга недолюбливали и оттого оберегали Владимира с отменной бдительностью.

Блуд терялся в догадках. С чего бы это великий князь приехал сам? Да еще целое войско с собой привел? И сам — в панцире золоченом да в шлеме боевом…

Не к добру это…

Обеспокоенный боярин сбежал с крыльца и поклонился князю ниже обычного — земным поклоном.

Когда распрямился, князь уже передал высокий шлем, обернутый от солнца в рысий мех, ближнему гридню и глядел на боярина сверху, насупив светлые, отчетливо выделявшиеся на загорелом лице брови.

Гневался великий князь.

Блуд кинулся вперед, собрал руки ступенькой — помочь князю сойти с коня…

Владимир помощью пренебрег. Спешился сам — соскользнул ловко, по-степнячьи. Смерил злым взглядом согнувшегося Блуда, отодвинул плечом и пошел в боярский терем — будто в собственный. У Блуда сердце упало. Никого из своих рядом. Оттерли всех. Одни люди княжьи вокруг. Что им Владимир велел — неведомо. Кончат боярина прямо тут — и не поможет никто.

Однако не тронули. И когда перепуганный боярин бросился вслед за Владимиром, мешать не стали. Правда, кто-то за спиной засмеялся обидно. Волки они все, что нурманы, что варяги. Страх нюхом чуют…

Блуд догнал Владимира только в думной палате, обставленной боярином с особой любовью и роскошью. Здесь, посиживая в высоком резном кресле из черного дерева, привезенном из самого Константинополя, развалившись на удобных подушках, потягивая бесценное заморское вино с медом и пряностями, придумывал боярин самые свои замысловатые хитрости.

Теперь в роскошном кресле сидел великий князь. Шелковые подушки с дорогой шемаханской вышивкой Владимир небрежно смахнул на пол. Ему и на голом дереве удобно.

— Сядь! — сурово бросил князь. — Сядь и рассказывай!

— Что, мой государь? — Блуд осторожно опустился на лавку у стены.

Что разрешил сесть — это хорошо. А все остальное — плохо. Что же он такое успел пронюхать? Неужели кто-то из дурней-смольнян проболтался о похищении вдовой княгини? Не дай Бог…

Увы! Все оказалось намного хуже.

— О чем? — Владимир сузил глаза, оскалил ровные зубы и стал очень похож на своего отца Святослава. Тот в гневе тоже скалился… Страшен в гневе был покоритель Булгарии и Хузарии. Мог собственноручно в Ирий отправить…

— О чем? Да о том, как князя своего ограбить вздумал! Говори, боярин! И не вздумай лгать — язык вырву!

— Я… Мне… Княже! Да я только о твоем благе и пекусь! — воскликнул боярин, лихорадочно пытаясь сообразить, что же такое стало известно князю. — Денно и нощно!

— Ах денно и нощно? — страшным голосом рявкнул князь. — А вот это — что? — Владимир швырнул под ноги Блуду пергаментный свиток. — Благодари своего ромейского бога, что я прежнее добро помню! Не то висеть бы тебе в пытошной!

Блуд осторожно, будто ядовитую змею, подобрал свиток, развернул…

— Читай, читай, — прорычал Владимир. — И ищи, чем оправдаться, потому что железо для твоей кожи уже калят… Уж мои-то нурманы сумеют тебя разговорить!

Блуд дрожащими руками развернул свиток. Знакомые ромейские буквы прыгали перед глазами, не складываясь в слова… Но подпись и печать Блуд признал сразу. И ему сразу стало не до красивой вдовицы…

* * *

Боярин Серегей пришел к великому князю сегодня утром. Пропустили его немедленно, но Владимир встретил его не слишком дружелюбно:

— С чем пришел ко мне, воевода… моего отца?

Сергей укол княжий проигнорировал.

— Я слыхал, тебе деньги нужны? — напрямик спросил Сергей.

— Нужны, — согласился Владимир, пристально разглядывая загорелое, испещренное светлыми шрамами лицо славного воеводы. — Хочешь поделиться?

О несметных богатствах боярина в Киеве ходили легенды.

— Хочу помочь, — длинные варяжские усы качнулись, когда воевода усмехнулся. — Рассказать кое-что о твоих собственных (с нажимом) деньгах, княже, о которых ты и не ведаешь.

— Говори, — разрешил Владимир.

— Ты лучше сам прочитай, — предложил Сергей, кладя на стол два пергаментных свитка. — Ты ведь разумеешь по-ромейски. — Если нет, то я помогу.

— Обойдусь, — буркнул князь, разворачивая первый свиток. — Разберусь как-нибудь.

Вообще-то, Владимир читал по-ромейски не очень хорошо, но не хотел выказывать даже малой слабости перед этим огромным варягом. Смущал его боярин Серегей.

С первым свитком все оказалось просто: это было собственное письмо князя ромейскому кесарю. Даже печать Владимирова трезубца имелась.

— Откуда это у тебя? — мрачно поинтересовался князь.

— Позже поясню, — ответил Сергей. — Ты второе прочитай, княже.

Владимир не стал выяснять, как оказалось у боярина послание кесарю. С этим можно и подождать.

Владимир развернул второй свиток. На нем тоже имелась печать. И подпись. Но уже не княжья — чужая.

Шевеля губами, Владимир с трудом разбирал ромейское письмо. Хорошо хоть, написано оно было с каллиграфической старательностью. А уж имя адресата Владимиру известно прекрасно. Паракимемон Василий, истинный правитель Византийской империи, переживший трех кесарей, знаком повелителям всех земель, сопредельных империи.

Владимир читал… И чем глубже он погружался в текст второго послания, тем мрачнее становилось его лицо.

Дочитав, князь сунул оба свитка за пояс.

— Откуда они у тебя? — буркнул он.

— Мой человек добыл, — спокойно ответил Сергей. — Посыл ромейский на моем кнорре отплыл. И немного переусердствовал в питии. А пока он отсыпался, мой человек в пояс ему заглянул — и добыл это. Надо же нам знать, что лазутчики Палатия своим хозяевам докладывают.

— И ты посмел изъять послание, которое я, моему брату-кесарю отправил? — В голосе Владимира звякнуло железо.

— Что ты, княже, как можно! — Длинные светлые усы воеводы приподнялись в усмешке. — Твое послание, равно как и второе, по-прежнему следуют в Константинополь. Это всего лишь копии. Мой человек плохо понимает по-ромейски. Зато рука и глаз у него твердые. Потому он буковка в буковку срисовал то, что было в каждом из писем. И принес мне. А я — тебе. Может, стоило мне их сразу сжечь?

Владимир смерил воеводу холодным взглядом. В одном князь был уверен: воевода не лжет. Не той он породы.

— Опасный у тебя человек, — сухо произнес князь.

— Опасный, — согласился Сергей. — Врагам. Но не мне. И не тебе. Так что ты скажешь, княже? Зря я тебе это принес?

— Нет, не зря, — буркнул князь.

— В таком случае это все, чем я с тобой хотел поделиться. Дозволь мне уйти?

— Иди, — разрешил Владимир. И тут же: — Нет, постой! Сначала ответь, боярин: какой награды ты хочешь за эти… находки?

— Ты уже наградил меня, — сказал Сергей. — Когда уничтожил тот жребий.[5]

— Я его не уничтожил, — помедлив, произнес Владимир. Раздернул шнурок привязанного к поясу кошеля, поискал немного и вытащил табличку с начертанными сваргом рунами. — Возьми, — князь протянул табличку Сергею. — Для памяти.

— Что ж, — боярин взял табличку и слегка поклонился. — На память я не жалуюсь, но это — сохраню.

— Прочитал? — поинтересовался Владимир.

Голос у князя — холоднее льда. Но Блуда бросило в жар.

За дверью негромко, по-своему, переговаривались нурманы. Стоит князю кликнуть — и пропал Блуд. Вывернут руки, обдерут дорогие одежды, как шкурку с соболя, кинут поперек седла и увезут в княжий Детинец. На животные муки. А может, и в Киев везти не станут: стащат вниз, в подвал, где у Блуда своя пытошная устроена.

Блуд представил, как висит он на цепях с вывернутыми руками, вдыхая дух раскаленного железа, а здоровенные нурманы весело переговариваются по-своему, перебирают шильца и клещи, ссыпают на противень красные уголья…

Ох и трудно было Блуду выдавить эту улыбку. Всей разом собранной воли едва хватило.

— Не серчай, княже, — с раскаянием проговорил Блуд. — Хотел подарок тебе сделать. Нежданный подарок — он ведь всего приятней. Думал: обрадуешься ты, когда я тебе такое богатство привезу.

— Да ну? — Великий князь усмехнулся. Видел: врет Блуд. Но разве Владимир и прежде не знал, что лжив и хитер моравский боярин? Знал, знал. За то и держал при себе. Хитер, подл, да полезен. Вот как сейчас. Прямо с земли серебро поднял. И серебро это всё, до последнего резана, достанется ему, Владимиру.

Усмешка великого князя стала еще шире. Но боярин Серегей каков! Будто знал, что Владимир собирается у него денег занять. А может, дядька Добрыня Серегею намекнул? Надо будет спросить… Ах, молодец боярин-воевода! Пополнить княжью казну серебром своего недруга Блуда — да еще княжью благодарность за это получить.

А не намекнуть ли Блуду, кто его выдал?

Когда ближники твои друг друга ненавидят, править легче.

Не сговорятся за твоей спиной.

Нет, не стоит. Блуд на воеводу Серегея и так зуб точит. Пусть лучше думает, что Владимир сам свитки эти добыл. Побоится впредь с князем ловчить.

— Значит, у тебя мое серебро? — осведомился Владимир.

— У меня, у меня, — быстро произнес Блуд. — Всё лежит в сохранности. Все двенадцать тысяч гривен!

Ох, не в добрый час решил Блуд с ромейским посланником сговориться! Знал ведь: проклятый ромей своего не упустит. Викинги еще на корабли не сели, а он уже пишет, что заплатил за них собственные денежки. Сполна, за три тысячи мечей. Да еще, сучий сын, себя не забыл: за каждую нурманскую голову по лишней гривне прибавил. Четыре тысячи гривен чистого убытку. Да и остальные четыре тысячи еще неизвестно, когда ромей отдаст. Собственную казну, считай, до дна опустошить придется. Владимир ждать не будет. Не отдаст Блуд добром — возьмет силой. И еще шкуру спустит!

— Пятьдесят пудов серебра я тебе прямо сейчас отдам, — быстро сказал Блуд. — Остальные у меня в киевском доме лежат. Не серчай: я большую часть серебра ромейского на злато уже поменял. Простишь?

— Прощу, — кивнул Владимир. — Злато мне тоже не помешает.

Но на этом нынешние беды Блуда не закончились.

Серебро забрали: пока что только ромейское — в кожаных тяжелых мешках с ромейскими печатями. О чем князю и доложили верные варяги. Нурманов к серебру подпускать — опрометчиво.

Довольный Владимир направился к выходу… И тут из горницы выскочила простоволосая полуодетая женщина и бросилась князю в ноги.

С огромным удивлением Владимир признал в черноволосой вдову собственного брата.

— Спаси, княже! — взмолилась Наталия, обнимая ноги в остроносых красных сапожках. — Не дай погибнуть племяннику своему!

— Встань, красавица! — Владимир, наклоняясь, подняд Наталию и тут же ощутил жар желания. И не диво: необычайно хороша ромейка. Так бы прямо сейчас и…

— Что она делает здесь? — строго спросил он Блуда.

— Сама прибежала! — мгновенно нашелся боярин. — Хочу, говорит, к тебе в наложницы. Ну я и…

— Лжешь, пес! — яростно закричала Наталия и едва не бросилась на Блуда.

Владимир придержал: обнял покрепче, с удовольствием прижал к себе трепещущее женское тело.

— Лжешь! Прихвостни твои меня украли! Я их запомнила, княже! — Наталия вскинула разрумянившееся точеное личико навстречу Владимиру. — Я покажу!

— Покажешь, — разрешил князь. — Ежели выкрали тебя — накажу строго. Всех!

Владимир со значением поглядел на Блуда, и у боярина опять упало сердце.

— Со мной поедешь, — решил Владимир. — Где одежда твоя?

— Этот забрал, — еще один яростный взгляд в сторону Блуда. — Княже, дитя мое у него, Святополк. Не дай погубить!

— Не бойся, — ласково произнес Владимир. — Кто твоему сыну зло причинить вознамерится, со мной будет иметь дело. Ты понял меня, боярин?

— Не вели казнить, княже! — Вконец сломленный напастями Блуд бухнулся на колени.

— Может, и не велю, — сурово сказал Владимир. — Там видно будет…

Глава пятая КНЯЖЬЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ

— Пустые слова говоришь, — строго произнес Владимир. — Не будет этого никогда.

— Ну так и я твоей никогда не буду! — воскликнула Наталия.

Князь не разгневался. Разрумянившаяся пылкая ромейка казалась ему еще красивей, чем прежде. Удивительно, как он мог забыть о ней!

— Не серди меня! — Владимир повысил голос. — Что сказал — выполню. Сына брата моего своим назову. Тебя женой возьму правной, а не наложницей.

— У тебя уже есть жена. И не одна! — напомнила Наталия. — Их что, прогонишь?

— Глупости болтаешь! Я — князь! Сколько хочу жен иметь, столько и будет. А тебя, коли противиться будешь, могу и силой взять!

На самом деле брать ромейку силой Владимир не собирался. Ромейки искусны в любви. Пусть-ка постарается!

— Тогда я убью себя! — пообещала Наталия не очень уверенно.

— Да ну? — Владимир усмехнулся. — А я слыхал: бог ваш самоубийства не позволяет.

Наталия промолчала.

— Да и о сыне твоем кто тогда позаботится? Если я его в свой род не возьму, он так и останется изгоем, — вздохнул сокрушенно. — Жаль! Святославову кровь — в холопы.

— Моя вера не позволяет также и многоженства, — чуть слышно проговорила Наталия.

— Зато мои боги против не будут, — отозвался князь. — Более того, по обычаю нашему братнюю вдову на себя взять — доброе дело. Но коли хочешь зваться наложницей — воля твоя.

— Зови кем хочешь, только Блуда покарай смертью. Он князя своего предал, брата твоего. Из-за его коварства брат твой убит!

— Так хочешь отомстить? — насмешливо сказал Владимир. — А ведь вам, христианам, месть запрещена. Знать, не очень-то ты своему богу предана. Ну это ничего. Богов много, и только один из них, ваш Христос, мстителей не жалует. Это потому, что он слаб.

Владимир вынул из поясных ножен короткий широкий кинжал в ладонь длиной с резной печаткой на рукояти.

— Видишь это железо? Когда-то оно принадлежало Роговолту Полоцкому, — сказал князь. — Роговолт резал им мясо, острил стило, метил указы. Роговолтова печать здесь была, — Владимир щелкнул ногтем по головке рукояти с княжьим трезубцем, — я ее срезал. Теперь тут моя печатка. И кинжал теперь мой. И все, что было у Роговолта, сейчас или мое, или — ничье.

Глаза великого князя — серые, иглистые. Как слежавшийся зимний снег на норвежских скалах. Наталия никогда не видела норвежских гор, но холодом ее пробрало. «Или моя, или — ничья». Ромейка умела понимать намеки.

— Сильный обидчику не простит, — произнес Владимир, играя кинжалом убитого князя. — Это хорошо, что ты месть лелеешь. Я сильных жен люблю. Сильные жены сильных сыновей родят. — Владимир уронил кинжал в ножны. — А о Блуде ты неправду говоришь. Не мужу твоему он служил, а мне. И служил хорошо. И еще послужит. Так что о смерти его даже и не думай. И охотников не ищи. Узнаю — накажу! — Он поднялся, навис над съежившейся женщиной: широкий, мощный, совсем не похожий на покойного брата. Лютый.

— Устал с тобой говорить, баба. Решай сейчас, кем ты хочешь стать: рабой или княгиней?

— Рабой не хочу, — чуть слышно проговорила Наталия.

— Вот и любо! — Владимир взял ее за локотки, поднял с лавки. Наталия попыталась спрятать заплаканное лицо, но князь не дал. Развернул к себе, поцеловал крепко, сказал: — Люба ты мне! Ох, люба! — Стиснул крепко, накрыл ягодицы широкими ладонями, сжал больно, жадно.

Пахло от князя так же крепко: конским потом, железом, похотью… Зверем пахло. Слезы катились из Натальиных глаз, но Владимир этого уже не видел: опрокинул грудью на посеченный ножами стол, задрал подол платья и исподницы, мял мягкую плоть твердыми грубыми пальцами. Хотел, видно, пробудить в ней желание, но лишь распалился сам. Насел сверху, навалился, подмял, как жеребец — кобылу, зарычал, ухнул — и отпустил. Быстро управился. Наталья подумала — всё. Ан нет. Владимир не успокоился.

— Разоблачись, — хрипло бросил он.

Наталия противиться не посмела. Развязала поясок, сняла одежку и исподнее, замерла, чувствуя себя рабыней на рынке, которую оглядывает купец.

— Хороша, — одобрил наконец Владимир, шлепнул Наталию по ягодице: не ударил — приласкал. — Оденься и иди в спаленку. Там жди.

Уже у дверей окликнул:

— Стой!

Подошел, взял двумя пальцами за подбородок:

— Ничего мне сказать не хочешь?

— Что тебе будет угодно услышать, мой господин? — чуть слышно проговорила Наталия.

— Гордая, — похвалил князь. — И умная. Знаешь, что я своему слову хозяин. Не дрожи. Никто больше тебя не обидит. И сына твоего… Нашего. Никто… — сильнее сжал пальцы.-…Кроме меня.

Владимир отпустил Натальино лицо. На нежной коже остались красные следы.

— Иди, — велел князь. — И помни: твое счастье зависит от моего. Так что постарайся, чтобы я был счастлив. И тогда ты узнаешь, насколько я лучше моего брата. Ты поняла, княгиня?

— Поняла, — глядя в пол, прошептала Наталия.

Владимир не видел ее глаз и не мог услышать мыслей ромейки. К счастью для нее.

Глава шестая, В КОТОРОЙ ЛЮДИ РЕШАЮТ ЗА БОГОВ

— Почему ты его отпустил? — Князь-воевода Артём мрачно уставился на воеводу Пежича.

Воеводы не были особо близкими друзьями, но оба варяги. Считай, братья по оружию. Не родные, но — свои.

— Я поступил по Правде, — спокойно ответил Пежич. — Сам посуди: не драться же мне с Путятой? Он ведь не нурман какой-нибудь, а наш, Полянский. Тем более виру и головное он уже заплатил.

— Путята — не варяг! — бросил Артём. — А убили варягов!

— Согласен, — не стал спорить Пежич. — Но опять же сам посуди: что они были за варяги? Одиннадцать лет Олруд служил ромеям. В Киеве меньше двух лет живет. Ты это знаешь. Твой отец сам помогал ему обустраиваться.

— Он был родичем старого Рёреха! — напомнил Артём.

— Ну так пусть Рёрех и спросит с убийц, — пожал плечами Пежич.

— А я тебя другом считал, — мрачно проговорил Артём.

— А я и есть твой друг, — спокойно сказал Пежич. — Олруда с сыном жаль, но для твоего рода, Артём Серегеич, его смерть благо.

— Думай, что говоришь, воевода!

— А ты сам посуди: первый жребий пал на твоего брата. Его князь забрал. Вроде как на себя принял. Но жертва-то Сварогу все равно нужна. Это же не твой распятый бог, которому одних лишь слов довольно. Осерчает Сварог — не будет нам на этой земле удачи.

— Сам придумал?

— Добрыня сказал.

Артём глянул исподлобья на Пежича, подумал… И кивнул.

Простил.

Пежич вздохнул шумно, заулыбался, хлопнул Артёма по плечу:

— Как женка молодая, Доброслава? Люба?

— Толкова, — ответил Артём. — С приданым своим управится.

— Как это? — удивился Пежич. — А ты что же?

— А наше дело — воинское, — спокойно ответил Артём. — Нам с тобой холопов погонять некогда. Чую я: Владимир в Киеве сидеть не будет.

— Это да, — согласился Пежич. — Как у тебя с ним?

— Обид нет, — кратко ответил Артём. — Что еще в Киеве слышно, кроме сварговых самовольств?

— Дурманы балуют. — Лоб воеводы прорезала вертикальная складка. — Людей обижают, задираются… Денег князя требуют. За то, что посадили его на киевский стол..

— Собака лает — ветер носит, — зло процедил Артём.

— Это верно, — согласился Пежич. — Владимир своим ближникам, Сигурду и Дагмару, столько земель раздал, что своим ничего не осталось. — В голосе воеводы толкнулась обида.

— Это ненадолго, — заверил Артём. — А Сигурд — это, считай, наш юный Олав Трюггвисон. Олав, как только окрепнет, сразу двинет отцово конунгство у недругов отбивать. А Дагмар князю — родич. И друг давний. Не одарил бы его князь, ты бы первый сказал, что это — не по Правде. Да и ни к чему Дагмару здешние земли. У него — Сюллингфьёрд есть.

— Во-во… — проворчал Пежич. — Уже шея Дагмарова от золота к земле гнется, а ему всё мало. С нурманами, брат, хорошо дерьмо вперегонки жрать: схарчат — никому не оставят. — И вернулся к прежнему: — Значит, ты, Артём Серегеич, на Путяту тоже зла не таишь?

— На Путяту? — Артём усмехнулся. — На него — за что? Он головное князю заплатил. И вдове — тоже.

— Пежич тоже усмехнулся. Головное князю — это по Правде. А вот с вдовой Путята ошибся. Это у них, полян, жены мужам наследуют. И скот[6] и месть. У полян. Не у варягов…

* * *

— Это кощунство, и оно должно быть наказано! — яростно рубя рукой воздух, рычал Путята. — Это не над одним лишь сваргом надругались, а над самими Сварогом и Перуном. Чую я: это христианские козни. Одни христиане способны на подобное! Только они на такое пойдут, потому как для них наши славные боги, боги наших пращуров, — одни лишь мертвые деревяшки!

— Трудно мне судить об этом. — Владимир пригладил усы, заодно скрывая улыбку. — Вот кабы подождали вы меня, дабы мог я увидеть надругательство воочию, тогда другое дело.

Путята усмешки не заметил, зато она не укрылась от Сигурда, который с интересом ждал, чем же закончится дело.

У великого князя нынче отменное настроение. Вечер и ночь он провел на ложе ромейки. И было ему хорошо. А что до кощунства, так это с какой стороны посмотреть…

— Расскажи-ка мне еще раз, воевода, в каком виде вы нашли этого сварга, — предложил Владимир, изо всех сил стараясь, чтоб голос его прозвучал строго и сурово.

— Твоя воля, княже. — Видно было, что Путяте неприятно говорить о том, как унизили жреца его бога, но он смирил гордыню. — Нашли его утром твои отроки, что пришли к Перуну обряд братания свершить. Лежал он у ног Перуна, и в уши его были вдеты стальные кольца, а сквозь кольца эти была протянута цепь, что обвивала ноги Перуна. Так он и лежал, истомленный ранами и жаждой, пока не подоспел я и не освободил его.

— А были ли на нем знаки, указывающие, что содеяно это христианами? — спросил Владимир.

— Знаков не было, — неохотно признал Путята. — Только кто, кроме христиан, на такое способен? Некому больше. Безжалостно покарать их следует, пока боги не прогневались.

— Может быть, — не стал спорить Владимир. — А давай-ка Путята, у воеводы Сигурда спросим, что он об этом думает. Что скажешь, ярд?

— Вряд ли это христиане, — прогудел нурман. — Слыхал я, у них в обычае жертву гвоздями к древу приколачивать, а не на цепь сажать.

— Видишь, Путята, все не так просто, как ты думаешь! — рассудительным тоном произнес великий князь. — Сигурд — мудрый человек, да и защищать христиан ему ни к чему. А если это не христиане содеяли?

— Да некому больше! — в сердцах закричал Путята.

— Ты голос-то придержи! — вмешался доселе молчавший Добрыня. — Не на торгу, чай, — в хоромах княжьих!

Путята зыркнул на Добрыню и прикусил язык. И обиделся. Вот уж от кого не ожидал. Добрыня — полянин. Его род издревле Сварогу да Дажьбогу молился.

— Ты губы-то не криви, — строго сказал Добрыня. — Князь тебя воеводой сделал, так и мыслить должен как воевода, а не как отрок сердитый. Накажем христиан без доказательств должных — не только христиан, но и богов обидим. Надо тех, кто кощунство сотворил, найти. Найдешь, воевода?

— Да как их искать? — мрачно буркнул Путята. — Сам сварг ничего не помнит: говорит, пьян был. Его прямо из постели украли, где он с девкой тешился.

— Может, девка что помнит? — спросил Добрыня.

— Ничего она не помнит, — махнул рукой Путята. — Да что тут помнить! Я и без того знаю, кто это был.

— Вот как? — прищурился Владимир. — И кто же?

— Боярин Серегей! — выпалил Путята. — Некому более. Иль сыновья его. Иль люди их. Взять их да и спросить строго!

— Интер-ресное предложение… — протянул Владимир недобро усмехаясь. — И кто ж спрашивать будет? Ты?

— Да хоть бы и я! — запальчиво бросил Путята. — Или вот он! (Кивок в сторону Сигурда.) Нурманы спрашивать умеют!

Сигурд шагнул к Путяте. Уставился пристально.

— Что смотришь? — не выдержал Путята.

— А вот вижу, что оба глаза у тебя на месте, — прогудел нурман. — А мудр, будто Один. Всё знаешь, всё ведаешь. — И, обернувшись к Владимиру, по-нурмански: — Экий шустрый хёвдинг! Сам на поединок идти не хочет. Хочет, чтоб я за него дрался.

Путята нурманскую речь разумел плохо, однако ж слово «хольмганг» было ему знакомо — и он занервничал.

— Он не о поединке говорит, — тоже по-нурмански ответил Владимир. — Хочет, чтоб ты воеводу Серегея и сыновей его к столбам привязал и спросил огнем и железом, не они ли над сваргом поиздевались.

— Тогда он не хёвдинг, а дурак, — заявил Сигурд. — Ты его гони, конунг, или научи Закону, пока он себя и тебя не опозорил.

Путята затравленно глядел то на Владимира, то на Сигурда, не понимая, о чем речь, но чувствуя недоброе.

Тяжелая шуйца Добрыни легла на Путятино плечо.

— Не бойся, воевода, — успокоительно пробасил дядька великого князя. — Никто тебе худого не желает. Но слова такие, что ты сейчас сказал, попусту не говорят. Повтори их при воеводе Артёме Серегеиче — и придется тебе выйти с ним на перекресток.

— И выйду! — твердо заявил Путята. — Со мной — Сварог и сила его! Одолею христианина!

— Христианина? — Добрыня усмехнулся в бороду. — Разве к ногам Христа был прикован твой пьяница-сварг? Подумай хорошенько, Путята?

Путята глянул на Владимира. Владимир тоже усмехался.

Перун, Грозный варяжский бог! Великий князь — отец его был варягом. И дед. Они служат Перуну — стоят над такими, как Путята. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб понять, чей бог сильнее.

И тогда Путята рискнул выложить свои самый главный довод:

— Воевода Артём грозил сваргу.

— Вот как? — Владимир сразу стал серьезным. — Когда? Кто видел?

— Никто не видел, — буркнул Путята. — Артём ночью, по-воровски, проник на капище, прокрался в камору сварга и грозил ему ножом. Обещал уд отрезать, если покусится на его брата.

— Значит, никто, кроме жреца, его не видел? — уточнил князь.

— Никто. Но сварг не соврал, — убежденно произнес Путята. — Он и говорить-то не хотел. Боялся. Так, по пьяни выболтал. И собачек в ту ночь кто-то убил. Артём это, больше некому.

— Тогда мой воевода — не только воин отменный, но и змей летучий, — заметил Владимир. — На огненных крыльях с уличских земель прилетел, сварга твоего унизил — и обратно умчался. А скажи: девку ту он случаем не уестествил? Змеи, я слыхал, насчет этого дела… Хотя нет. Они девиц любят, а у сварговой девки небось дырка шире, чем у некоторых — рот.

— Не насмехайся, княже, — мрачно произнес Путята.- Ты обещал защищать и славить наших богов. Если ты слову своему не верен, кто будет верен тебе самому?

Это были злые слова, но Владимир, вопреки ожиданиям Добрыни, не осерчал. Ответил спокойно:

— Ты неправ, Путята. Богов я чту. Капища строю, дары приношу щедрые. Но и от богов я тоже помощи жду. Так по справедливости. А те боги, а паче того — слуги их, что вместо поддержки станут разор руси моей нести на снисхождение княжье пусть даже не надеются. А теперь иди от меня, Путята, и постарайся, чтоб новый сварг услышал эти слова.

Когда обиженный, но приструненный Путята покинуд светлицу, Владимир сказал удовлетворенно:

— Пусть знают! Как я — старший над всеми на своей земле, так бог мой Перун — старший над всеми богами!

— Неужели ты сам велел унизить этого жреца? — удивился Сигурд.

Владимир отрицательно покачал головой.

— Это хорошо, — одобрил нурман. — Не дело это для смертного — богов сердить. Даже слабый бог сильнее самого сильного человека.

— Это у вас так, — подал голос Добрыня. — А у нас богов много. Иных и наказать можно, если требуется. Сам подумай: кабы не мы, кто бы тогда им губы кровью мазал?

Глава седьмая Дорога от Смоленска на Полоцк ПРАВО И СИЛА

Впереди, пробившись сквозь волглую морось, мелькнул желтый огонек.

— Ну слава Богу! — воскликнул Славка. — Я ж говорил тебе, Антифка: до ночи доберемся. Переночуем в тепле, горячего поедим!

— Так ночь уже, — проворчал Антиф, но с явным облегчением.

Ночевать под мокрым кустом и ему не улыбалось.

Лошади, почуяв близость жилья, тоже оживились. Бодрее зачавкали копытами по раскисшей дороге.

Вскоре всадники подъехали к невысокому (не от воров, от лихих людей) частоколу, прохлюпали немного вдоль черной стены (дорога здесь изгибалась петлей) и оказались у ворот.

Славка забарабанил по ним древком копья.

— Кого леший привел? — спустя некоторое время сипло поинтересовались с той стороны.

— Я те дам — леший! — рявкнул Славка. — А ну открывай, пока я не осерчал!

Всхлипнул засов, створка ворот со скрипом отодвинулась, и всадники въехали внутрь.

За частоколом обнаружился обширный двор, длинный дом в два этажа с башенкой и еще с пяток строений, тесно прижавшихся друг к другу. Зимы здесь — не то что в Киеве. Тепло приходится беречь. Смерды победнее и вовсе со свиньями под одной крышей обитали.

Закрытые слюдой окошки тускло светились. Особенно ярко — то, что на башенке. Его свет и заметил Славка с дороги.

Дворовые кобели с яростным лаем кинулись к всадникам. Славкин Ворон, шедший в поводу, хватанул одного за шкирку, а другому наподдал копытом. Псы брехать не перестали, но уже — с почтительных пяти шагов.

Из конюшни раздалось ответное ржание. Гостей на постоялом дворе нынче хватало.

Во дворе стоял десяток возов.

— Как бы нам на полу ночевать не пришлось, — заметил Антиф, спешиваясь и снимая с коня переметные сумы.

— Кому? Нам? Не смеши меня! Эй, хозяин, встречай! — рыкнул он и спрыгнул прямо на крыльцо.

Дверь распахнулась.

Жалобный девичий взвизг приветствовал путников.

Славка потянулся было к сабле (вдруг — тати?), но сразу уронил руку. Опасности не было. Внутри было чадно и светло. Горели факелы и огонь в большом очаге. Вкусный запах жареного мяса и свежего хлеба смешивался с привычным духом мокрой кожи и конского пота.

За четырьмя длинными столами выпивали и закусывали человек тридцать. Большинство, судя по одежде, купцы и их челядь. Эти сидели тесно. А вот за ближайшим к очагу столом просторно расположились четверо воев, судя по зброе — не из последних.

Один из них сграбастал местную девку, усадил на колени и развлекался: одной рукой мял девкину грудь, другой шарил под подолом. Эта-то девка и визжала. Обычное, в общем, дело для холопки-подавальщицы. Такие редко отказывают воинам. Для того их и держат, чтоб знатных гостей услаждать.

— Коней расседлать, обтереть, накормить овсом, кладь — сюда принести, — велел Славка угодливо склонившемуся (разглядел-таки смерд под мокрым плащом дорогую бронь) хозяину, а сам двинулся к тому столу, где расположились воины.

Скинув плащ, Славка уселся на скамью, снял шлем, поставил его перед собой на стол, стянул вязаный сухой подшлемник, откинул назад варяжскую косицу, пригладил отросшую щетинку на голове…

Четверо воев прекратили есть и уставились на Славку. Сластолюбивый перестал мять девку, и сама девка притихла, с надеждой уставилась на Славку. Личико ее, вполне симпатичное, было мокрехонько от слез, задравшийся подол обнажал славные белые ножки в бисерных черевиках. Раз в обувке, значит, не простая холопка. Может, дочка хозяйская?

Как вновь прибывшему, Славке полагалось поздороваться первому. Кабы не девка, он бы так и сделал. Но заплаканные глазки пробудили в Славке вполне объяснимую неприязнь к четверке воев. Не любил Славка тех, кто мучит для забавы. Коли дело требует — тогда другое дело. А для забавы терзать слабых — это подлость. Так его батя учил. И еще учил, что подлого следует проучить. Хотя если тот — в своем праве… Вот хозяин здешний помалкивает… Хотя что он может сделать против четверки воев? Посаднику полоцкому пожаловаться? Так посадник княжий далеко. А сам князь — еще дальше.

Хотя не так уж и далеко. Вот Славка — здесь. А Славка и есть — рука князя. Карающая, если понадобится…

Вычленив из четверых главного: плечистого усатого мужа, стриженного «под горшок», Славка уставился на него и весьма грубо поинтересовался:

— Чьих будешь?

— А кто ты таков, чтоб спрашивать? — Выговор усатого похож на булгарский, но не булгарский. Этакое змеиное пришипывание.

Девка, улучив миг, вывернулась из рук сластолюбивого и кинулась прочь.

Сластолюбивый дернулся было, но, повинуясь знаку усатого, остался на месте.

— Что угодно славному господину? — Хозяин постоялого двора, почуяв нехорошее, поспешил вмешаться. — Есть добрая ушица с глухарем, оленинка печеная, пироги с рыбкой…

— Неси всё, — разрешил Славка. — Вино есть?

— Нету! — Хозяин огорченно развел руками. — Пивко есть. Свежайшее, только сваренное. Медовуха, сбитень…

— Давай пиво. И комнату нам приготовь. Лучшую. Какая у тебя лучшая?

На усатого он больше не глядел. И ответом его не удостоил.

Хозяин замялся… Думал, не соврать ли? Но потом все же признался:

— Лучшая занята, благородный господин. Но есть другая, тоже очень хорошая. Я попрошу тех людей (кивок в сторону купеческой компании) освободить одну.

— Мне не нужна «тоже хорошая», — строго сказал Славка. — Мне нужна лучшая. На вот, — он бросил на стол монету — свеженький, только что отчеканенный золотой с профилем князя Владимира. — Этого хватит.

— Щедро, — недобро щурясь, процедил усатый чужеземец, глядя на вертящуюся монету.

Он был прав. За такие деньги Славка мог занять весь трактир седмицы на три и пировать целой сотней.

— Щедро, но все-таки слишком мало. Будешь спать, где положат, богатенький рус.

— А ты не лез бы в чужой разговор, бедненький незнаю-как-тебя-зовут! — посоветовал Славка. — А то как бы тебе самому прежде времени не лечь. Да не на перину, а куда пожестче.

Чужеземец осклабился, встопорщив усы.

— За такие слова отвечать надобно, — сообщил он, для наглядности предложения погладив рукоять сабли, с которой не расстался и за трапезой.

Не то чтобы Славке уж очень хотелось драться. С большим удовольствием он сейчас перекусил бы, выпил и завалился в постель. Но отказываться от вызова — стыдно.

А ты не из трусливых, — похвалил Славка. — Не всякий пес посмеет на варяга хвост напружить. Не всякий, только совсем глупый. Так что быть тебе, пес, бесхвостым.

Надо отдать должное четверке иноземцев: отреагировали они мгновенно.

Не успела грохнуть об пол опрокинутая скамья, а все четверо уже были на ногах с оружием наголо. Но и Славка тоже не спал: его сабля смотрела в рот усатому. Малое движение — и станет усатый одноусым. При этом Славка даже встать не потрудился. И то: пристало ли сотнику киевского князя суетиться?

Если иноземцы и хотели наброситься на Славку все разом, то воплотить это желание им помешали. Стрела с хрустом вонзилась в стол, расщепив толстую доску.

Пока шел разговор, предусмотрительный Антиф успел расчехлить лук и набросить тетиву.

Вторая стрела лежала на кибити. Черный граненый наконечник глядел в грудь усатого. Промахнуться, как и увернуться, на таком расстоянии невозможно. На усатом был пластинчатый доспех, но нет такой брони, что остановит стрелу, выпущенную из доброго степного лука с расстояния в девять шагов.

Народ, трапезничавший в зале, разделился на две неравные части. Большинство постаралось убраться подальше, но шестеро торговых людей с ближнего стола похватали сложенную у стены воинскую снасть и встали на сторону Славки.

— Не боись, поддержим, — негромко произнес старший, бородатый кривич. — Поучим наглых лехитов.

«Значит, вот кто они, — понял Славка. — Лехиты. Люди князя Мешко[7]. Того, что воевал с лютичами. Какого лешего им надо здесь, на полоцкой земле?»

— Пан Кошта! Что здесь происходит?

Сказано было по-латыни и голосом столь властным, что Славка очень удивился, когда увидел говорившего. Держась за резное перильце, сверху спускался черный монах.

— Наглый язычник желает занять наши комнаты, — тоже по-латыни (на очень скверной латыни), не поворачивая головы, процедил усатый. — Дозвольте мне его проучить, ваше преподобие!

— Как бы он тебя не проучил, — сурово произнес монах, недобрым взглядом смерив Славку, изготовившегося к выстрелу, Антифа и вооружившихся купцов. И, ломая правильную речь чуждым выговором, обратился уже прямо к Славке:

— Кто ты есть, человек, что смеет грозить послу? Твой князь тебя строго накажет!

— Я так не думаю. — Славка махнул саблей. Усатый Кошта качнулся назад, но парировать не стал. И правильно. Выпад был нацелен не на него. Кончик сабли подхватил с лехитского блюда кус жареного мяса. Славка поймал его левой рукой, откусил, прожевал не спеша, выдержал паузу, с удовольствием пронаблюдав, как стекает по лбу напряженного Кошты капелька пота…

— Я думаю, — произнес Славка неторопливо — на тоже весьма скверной, но вполне понятной латыни, — что человека, который назвал меня язычником, можно простить. — И, уже на родном словенском: — Ведь он сделал это по неведению. А вот того, кто угрожал оружием сотнику великого князя киевского, — Славка вновь сделал паузу, — следует наказать. И наказать примерно. Однако я склонен простить и эту обиду, если невежда склонит колено, повинится и немедленно уберется из этого дома.

— Песья кровь! — взревел усатый. — Я порежу тебя на куски!

— Банг! — Стрела, посланная Антифом, вышибла саблю из пальцев лехита.

Тот тупо уставился на собственную руку. Потом на кончик новой стрелы, чудесным образом заменившей ту, что выбила саблю.

Купцы обидно загоготали.

Черный монах, проявив необычайное проворство, кинулся вперед, оказавшись между лехитами и русами:

— Мир! Мир! — закричал он, раскинув руки. — Я платить вира за обиду.

— Вот это другое дело! — одобрил Славка, опуская саблю и вытягивая на свет золотую бляху: княжий знак с трезубцем, облекавший сотника правом говорить устами великого князя Владимира. Правда, бляху эту ему вручили для другого дела, но ведь Славка и без нее вел бы себя точно так же.

— Как старший здесь человек великого князя Владимира, а посему облеченный правом суда, я назначаю виру… — Славка сделал многозначительную паузу, — …в добрый ужин для всех нас. — Он махнул рукой, включив в это «нас» не только Антифа, но и взявших его сторону купцов. — А также лучшую постель и еще — половину серебряной марки. Полмарки — князю, остальное — нам.

— Согласен, — быстро сказал монах.

— А я — нет! — Пан Кошта вновь завладел своей саблей. — Я, благородный Кошта из Мышдиц, требую немедленной сатисфакции.

— То есть ты хочешь со мной драться? — уточнил Славка.

— Да! Здесь и сейчас!

— Не возражаю, — кивнул Славка. — Но без долга крови.

— Что? — не понял лехит.

— Если я тебя убью, то виру платить не буду, — пояснил Славка.

— Я сам тебя убью! — крикнул Кошта.

— Коли так, то виру платить не будешь ты.

— Быть по сему! — согласился лехит.

— Пан Кошта! Вы не можете драться! — вмешался монах. — Вы — мой человек! Вы клялись на распятии беречь мою жизнь, как свою!

— Клялся, — согласился лехит. — Однако твоей жизни, патер, ныне ничто не угрожает, а для меня честь дороже жизни! Я буду драться, — добавил Кошта. — Если меня убьют, старшим будешь ты, Яцек. Пойдем во двор, рус! Там просторней.

— Пойдем, — не стал возражать Славка.

Монах только и мог, что перекреститься да последовать за поединщиками.

Снаружи все так же моросил дождь. Ноги скользили по раскисшей земле. Верховые сапоги Славки были не лучшей обувью в такую погоду. Правда, и на лехите была схожая обувка: остроносая, на каблуке.

Лехит натянул на голову высокий шлем с бортиками, прикрывающими лицо не только от ударов, но и от дождя. В левую руку взял маленький круглый щит с острым шипом.

Славка вместо щита взял меч, прямой, обоюдоострый, германской работы, с широким долом и крепким щитком отличную пару к доброй сабле.

Все обитатели постоялого двора высыпали наружу и глазели, забыв про дождь. Света, падающего из окон и распахнутой двери, было довольно, так что факелов зажигать не стали.

Лехит, увидев, что Славка обоерук, в восторг не пришел, но отступать ему уже было некуда.

— Назови свое имя, рус! Я хочу знать, кого убью.

— Я - Богуслав, — не стал скрывать Славка. — Возможно, я не стану тебя убивать. Боевитый холоп моему роду пригодится. Посадим тебя на какой-нибудь дальний погост. Будешь со смердов оброк собирать. Женишься, рабичичей наплодишь…

От подобной жизненной перспективы пан Кошта пришел в лютую ярость и набросился на Славку с бешенством подраненного тура.

Однако Славка туров брал не раз и знал, как с ними обходиться. Подался назад, будто испугался, пропустил мимо себя, откинувшись назад и сбив лехитскую сабельку коротким ударом меча, и тотчас хлестнул вдогонку собственной саблей. Пластинки лехитского панциря взвизгнули и прыснули сорванной чешуей. Кафтанчик пана Кошты тотчас окрасился алым.

Но рана лишь подзадорила лехита. Лихо развернувшись, он вновь налетел на Славку, так умело работая саблей и щитом, что варягу пришлось отступать уже не притворно. Кабы не рана лехита, славный мог бы выйти бой потому что пан Кошта оказался бойцом не из последних а Славка был голоден и утомлен переходом.

Однако вскоре потеря крови и неизбежная скованность пораненных мышц замедлили движения лехита, и Славке уже ничего не стоило бы отправить противника за Кромку. Однако, если бы Богуслав хотел лехита убить, он сделал бы это первым ударом.

Слова о том, что лехиты — послы, не прошли мимо его внимания. Убивать же посланников — стыдное дело. Даже если они сами нарываются.

Но заканчивать надо. Жесткий отбив мечом, удар саблей сверху, наискось. Пан Кошта вскинул вверх щит… И носок верхового сапога Славки угодил лехиту под колено.

Нога гордого пана подвернулась, и он всей спиной рухнул в грязь. Подняться пану Коште не хватило прыти. Славка наступил лехиту на правое запястье, ударом меча вышиб щит, а саблей тихонько потрогал лехитово горло пониже подбородочного ремня.

— Сдаешься?

— Режь! — с ненавистью выдохнул пан Кошта.

Спутники пана Кошты мрачно глядели на Славку, но вмешаться не пытались. Бой был честным, да и сила была не на их стороне.

— Погоди, благородный воин! Я готов купить жизнь этого человека!

Как и предполагал Славка, черный монах не остался равнодушным.

— Хороший холоп стоит недешево, — заметил Славка.

Пан Кошта зарычал медведем, дернулся. Но силы у него были не медвежьи, а весу в бронном Славке — за семь пудов. Так что лехит лишь еще больше перемазался в грязи.

— Две серебряные марки! — предложил монах, плата была невелика. Две марки — это чуть больше гривны. Однако Славка торговаться не стал. Все равно не выйдет из Кошты доброго холопа. Такой скорее зарежется, чем наденет ярмо.

— Две, — согласился он. — И еще полмарки — вира князю. Антиф, прими деньги.

Когда тугой мешочек сменил хозяина, Славка убрал свой клинок, вынул из онемевших пальцев лехита саблю, подрезал пояс пана Кошты и сдернул его вместе со всем содержимым и навешанным. Он был в своем праве: монах выкупил жизнь своего человека, но не его имущество.

— Перевяжите его и убирайтесь, — велел Славка, отступая от поверженного противника.

Друзья пана Кошты тут же кинулись к нему, подняли, поволокли в дом.

— Как понимать твои слова? — спросил монах.

— Так и понимать, — на Славку вдруг навалилась усталость. — Перевяжите и уезжайте. Вон телега пустая стоит. Поговорите с хозяином — может, уступит за хорошую цену.

— Разве это по-христиански? — Монах перешел на латынь. — Этот человек ранен. Неужели благородный победитель, аки добрый самаритянин, не явит милосердия?

— Не явит, — буркнул по-словенски Славка. — Нечего было за саблю хвататься. Благодари Бога, что я не просек ему хребет. А ты, патер, лучше присматривай за своими людьми. По нашей Правде, если кто вольную девку иль жену ссильничает, повинен смерти.

— Это ты к чему?

— К тому, что присматривай за своими людьми получше! — рявкнул Славка.

И, не желая более болтать, двинулся к столу, где проворный хозяин уже понаставил горячих кушаний.

Лехиты покинули постоялый двор раньше, чем Славка с Антифом закончили трапезу.

Дружки пана Кошты молча положили к Славкиным ногам прорубленную бронь, шлем и щит проигравшего. И отбыли.

Хозяин, очень довольный результатом: избавился от опасных постояльцев (заплачено было вперед) и продал с наваром старую телегу, — вился ужом, стараясь угодить Славке. Даже намекал, что при хорошей оплате (золотой, брошенный щедрой Славкиной рукой, своевременно прибрал Антиф), его дочка, невинная девица, может оказаться в Славкиной постели.

Зря намекал. Славка осерчал и заплатил вдвое меньше, чем намеревался. Да еще горячую воду потребовал — помыться.

А дочка, та самая девка, которую мацал лехит, к Славке и так пришла. Кто бы сомневался?

Вот только насчет невинности папаша ее… напутал.

Ну так натоптанной дорожкой по чужому полю ходить — еще и удобнее.

Глава восьмая Бывшая вотчина князя Роговолта СИЛА И ПРАВО

К Полоцку добрались после полудня.

Не без облегчения — последние два поприща Славка время от времени чувствовал чужой взгляд. Может, местные тати, может, кто из обиженных лехитов увязался. Посему ни он, ни Антиф броней не снимали ехали на боевых конях и тетивы держали на луках.

Сторожиться для воина, конечно, дело привычное. Но немного утомляет. Так что Полоцку — обрадовались.

Завоеватели уже успели выправить порушенное при осаде, и бывший стольный град Роговолта вновь встал грозно и крепко. Вот только хозяева у него теперь другие.

Обгоняя возы и смердов, поспешно уступающих дорогу гридням, Славка и Антиф бодрой рысью подъехали к городу.

В воротах, как и положено, стояла стража: проверяли, кто что везет, взимали въездную пошлину и мыто князю.

Славка распахнул плащ, чтоб виден был его золоченый пояс — принадлежность старшей гриди. И послал коня вперед, твердо уверенный, что задержать его полоцкая стража и не подумает.

Однако ошибся. Потому что не признал своего давнего недруга. А он — тут как тут.

Скегги-Шепелявый опознал Богуслава тотчас.

Скегги дважды встречался со Славкой. В последний раз — когда Славка тайком пробрался в горницу Рогнеды. В тот раз Скегги «повезло» схлопотать стрелу в плечо. Рана не опасная, но неудобная. Пришлось Скегги покинуть хирд и остаться здесь, в Полоцке. Ярд Сигурд шел на Киев без него. Обидно! Так обидно, что на золотой пояс варяга Скегги даже не взглянул.

— А ну стой! — закричал нурман, хватая Славкиного Ворона за узду. — А ну стой, Роговолтов прихвостень!

Вот это он сделал зря. Хватать за узду боевого коня все равно что у волкодава мясо из пасти выдирать. Ворон вскинулся, выбросил копыто — и нурман покатился по земле. Остальные стражи вмиг ощетинились оружием, хотя нападать не спешили: эти заметили и пояс, и по-княжьи богатую бронь.

Славка ленивым движением вытянул из-за пазухи золотую бляху с княжьим трезубцем:

— Старшего сюда!

— Проводи меня в терем, — приказал он подбежавшему десятнику. — А ты, нурман, — Славка слегка наклонился, чтобы скрючившийся от боли Скегги его услышал: — Ты, нурман, если на меня в обиде, ты только скажи.

Скегги промолчал, лишь проводил Славку полным ненависти взглядом.

Наместник Владимира в Полоцке, старый соратник Владимира Лунд принял Богуслава не откладывая. Если он и узнал в Славке гридня, который доставил им немало неприятностей во время взятия Полоцка, то виду не подал.

После обмена положенными приветствиями Славка сообщил о цели своего приезда.

— Вот это доброе дело! — обрадовался Лунд. — Забирай ее, сотник, поскорее. Допекла меня эта княгиня-полонянка — терпения моего больше нет! Вот пообедаешь — и сразу забирай!

— Погоди, наместник! — возразил изрядно удивленный таким предложением Славка. — Ей ведь собраться надо и княжичу всё в дорогу собрать. Да и тебе время потребуется, чтоб охрану нам подобающую составить.

— А твои вой? Что, мало их? — спросил Лунд.

— А мои вой — я сам да друг мой, — сообщил Славка.

— А я думал, ты со своей сотней прибыл, — огорчился Лунд. — Рисковал ты, сотник. На дорогах наших нынче не спокойно. Что ж князь тебе воев не дал?

— Это не моего ума дело. — Славка, естественно, не стал говорить, что исключительно собственное желание поскорее увидеть Рогнеду заставило его отказаться от сопровождения. — Как видишь, мы здесь, и в целости.

Будь Славкина воля, он бы рискнул обойтись без чужих дружинников. Путешествовать сам-на-сам с Рогнедой (верный друг Антиф — свой, не проболтается)… О чем еще можно мечтать?

Но Лунд всё равно не отпустит княгиню без сопровождения. И даже не из-за разбойников. Для многих кривичей не Владимир, а Рогнеда — законная правительница Полоцка. Попади она в руки уцелевших сторонников Роговолта — тотчас новая война начнется. Полоцк — лакомый кусок не только для Киева. Тот же лехитский конунг Мешко с удовольствием возьмет его под себя. Да мало ли врагов у Владимира? Все они охотно объединятся вокруг Рогнеды. А случись что с маленьким Вышеславом, сыном покойной Олавы, и сын Рогнеды станет ближайшим наследником самого Владимира…

Нет, без надлежащей охраны Лунд княгиню не отпустит. По тому, как нахмурился и зашевелил губами Лунд, Славка сразу понял, что наместник прикидывает: сколько дружинников можно отправить с Рогнедой.

— Ага, — наконец изрек наместник-свей. — Дам тебе полусотню воев и большую лодью. Еще кнорр Хривлы с вами пойдет.

Что ж — водой идти, это понятно. С княжной, дитём и своркой девок-прислужниц посуху — долго и хлопотно. А вот кнорр…

— Кнорр-то зачем? — удивился Славка.

— Затем, что Хривла и так в Киев собирался. Наш конунг Вальдамар обещал ему городок на юге подарить и землю хорошую.

— За что такая щедрость? — полюбопытствовал Славка.

Лунд глянул строго на Славку — хоть снизу вверх (наместник был на полголовы ниже Славки), но — будто свысока.

— Ты, сотник, еще по гусям тупыми стрелами пулял, когда мы с конунгом в вики ходили. И Хривла — с нами.

— Понятно, — кивнул Славка. — Воинское братство — это святое, — и погладил выбритую вчера (к Полоцку) голову.

Лунд усмехнулся, уже вполне дружелюбно. Сам он был — свей. Хривла — дан. Однако прежняя вражда между скандинавами и варягами иссякла. Все они стали русами — частью и ратью великого киевского князя.

* * *

— Здрав будь, сотник Богуслав.

Рогнеда изменилась. Очень. Встреть ее Славка где-нибудь на торжище — не узнал бы. Тяжелый шаг, бледное суровое лицо, выглядывающее из шелкового куколя. На голове — соболья шапка, поверх меха — толстый серебряный обруч. Корона. Платье тяжелое, затканное золотыми и серебряными птицами, шитое жемчугом — до пола. Рукава широкие, с обережным шитьем серебряной канителью. Такое платье потяжелей, чем Славкина бронь. Потому и держится княгиня очень прямо, а двигается осторожно, маленькими шажками.

Нет, не к такой Рогнеде спешил Славка…

— Хорошо ли доехал? Не тревожили разбойные люди?

3а спиной Рогнеды — строй девичий: впереди те, что побогаче: дочери лучших полоцких людей, за ними — служанки-холопки. Княгиня впереди — как воевода.

— Не случилось, светлейшая княгиня. Скучно ехали, — Славка сверкнул улыбкой.

Показалось иль нет, что уголки рта Рогнеды дрогнули?

— А я слыхала: повздорил ты с лехитскими послами…

Лунд за спиной Славки громко засопел. Удивился. Вот, значит, как: Рогнеда новости узнает быстрей, чем княжий наместник.

— Да разве ж это — повздорил? Так, поучил немного. Невоспитанные люди. Обычаев наших не ведают, закон не чтят. Не могу же я, княжий дружинник, мимо пройти да отвернуться. Рассказать, как дело было?

— Мужу моему расскажешь, — строго произнесла Рогнеда. — А пока отдыхай, сотник. Сборы мои будут небыстрыми. В первый раз землю свою покидаю. Вечером зайдешь ко мне. Послушаю, как живут у вас, в Киеве.

Шевельнула рукавом, две девки подскочили, подхватили под руки, повели прочь из палаты.

Лунд вздохнул с облегчением. Пожаловался:

— Трудно мне здесь, сотник.

— Не любит тебя люд полоцкий?

Лунд щелкнул пальцами. Теремная девка поднесла ему чашу с пивом. Такую же подали и Славке. Дорогая чаша — из синего заморского стекла. А пиво — так себе.

Лунд выпил, рыгнул, кинул чашу в руки прислужницы.

— Не любят, — согласился он. — Так это дело обычное. Кто ж победителей любит? Ропщут. Козни строят мелкие. У меня дня три назад хирдманн пропал. Ушел в город и не вернулся.

— Может, загулял?

— Может, и загулял. Только этот — уже третий загулявший. А мне даже виру не взять. Собрал старшину здешнюю, говорю: выдайте злодеев. А они мне нагло так отвечают: какие злодеи? Сбежали твои люди. Пограбить отправились, как у вас в обычае.

Лунд сжал оголовье меча.

— Будь моя воля, — процедил он, — взял бы по жребию кого-нибудь из городской старшины да и казнил показательно. За первого. А за второго — пятерых. Тогда б и третьего не было.

— Без вины взять? — Богуслав покачал головой. — У нас такое — не в обычае. Владимир не одобрил бы.

— Конунг одобрил бы порядок. Полоцк — не вольный Новгород. Он теперь — княжья земля. Город на клинок взят, так что люди, что живы остались, считай, рабы княжьи. А наглости — будто сами князья. Намотал бы одному-другому кишки на кол, глядишь, и поняли бы, у кого теперь власть.

— Ну так почему ж не намотал?

— Княгиня, — буркнул Лунд. — Увози ты ее скорей, сотник. Пока она здесь, покоя не будет. Нутром чую: люд здешний только и думает, как бы взбунтоваться. А Рогнеда — законная наследница Роговолта.

— Наш князь — его наследник, — возразил Славка. — И по праву крови[8], и по праву брака.

— Есть только одно право, — сказал свей. — Право силы. У меня в хирде — двести мечей. Еще триста — сброд здешний. Из тех, что с конунгом пришли. Моих — не любят. Друг друга — тоже. Только и держит, что полоцкие всех нас ненавидят еще больше. Так что сила пока — за мной. — И спросил внезапно: — Лехитов ты убил?

— Как можно! — Славка даже удивился. — Послы. В Киев к князю идут. Один сдуру на меня полез. Я ему кровь пустил, но добивать не стал. Монашек, что у них главный, его выкупил.

— Жаль, что не добил, — проворчал Лунд. — Лучше бы всех их — волкам на поживу. Послы эти десять дней тут терлись. Послы! Я им — пир устроил, а они даже не отдарились. С княгиней монашек этот раз пять встречался. Диадему ей поднес. Парчу да каменья красные. Мне — ничего. И после пира ко мне — ни ногой. С местными боярами-недобитками больше пива выпили, чем у меня на пиру. О чем им с княгиней говорить? А уж с местными — тем более! К князю едут — со мной должны беседовать. Я тут — рука княжья!

— Да ладно! — успокаивающе произнес Славка. — Было бы настоящее посольство — из людей нарочитых, тогда другое дело. А это так, мелочь. И главный над ними — монах. Тебе они — не ровня.

— А княгине, значит, ровня? — оскалился Лунд. — Ты сам здешний, сотник. Тебя с виду от кривича и не отличишь. Но ты — воин. Я помню, как ты с нами дрался, когда Полоцк брали. Был враг, теперь — друг. Конунг тебя поднял. Значит — достоин. Я тебе так скажу, сотник: очень хорошо, что конунг Роговолтову дочь к себе забирает. Я каждую ночь, как спать ложусь, думаю: вот найдется среди полочан добрый воин, вроде тебя, и объявит, что берет Рогнеду от Владимира себе в жены. И будет бунт. Потому что за Рогнедой местные — пойдут. Уверен. Даже если и усмирим бунтовщиков — всё равно конунг не похвалит. А если не усмирим…

— Тогда придет Владимир с ратью, — перебил Лунда Славка. — И сровняет Полоцк с землей.

— Он придет — а тут уже лехитское войско сидит. От Гнездно досюда не дальше, чем от Киева. Пойдем, сотник, выпьем да перекусим. Ты приехал, так что теперь тревоги мои — дело прошлое.

Сказал так Лунд, однако незаметно было, чтобы тревоги его грызть перестали.

И за трапезой наместник полоцкий не переставал жаловаться:

— Неспокойно в княжестве, сотник, ох, неспокойно. В самом городе моя власть еще держится, на реке — тоже. А вот в лесах — каждый сам себе хозяин. Лесовики дань не несут. Погосты[9] пусты.

Людей за мытом посылал — ни людей, ни мыта. По дорогам меньше чем полусотней ехать — опасно. Народец в обозы сбивается. Что вы вдвоем дошли — удача немалая.

— Бог хранил. — Антиф, сидевший по правую руку Славки, перекрестился.

— О! Да этот гридь — ромейской веры! — зычно удивился приглашенный на пиршество и уже порядком набравшийся дан Хривла. — А мне врали, что Владимир всех христиан из Киева повывел. Один отец твой, Богуслав, да родичи его и остались. Или вы — сродники?

— Побратимы. — Славка приобнял за плечи напрягшегося Антифа.

— Это хорошо! — одобрил Хривла. Поднялся, вздел полный пива рог и возгласил:

Коль в секирном звоне,

В танце стрел кровавом

Брата брат отыщет,

Крепче нет союза,

Радости нет больше,

Чем тростник валькирий

Выкосить мечами,

Вранам снедь готовя,

Вместе с побратимом!

Осушил рог досуха, грянул его об пол… И сам грянулся — лицом в блюдо с жареными куропатками.

— Добрая виса! — сказал Лунд по-свейски. — И воин добрый. Жаль мне его отпускать. Сколько мы с ним прошли вместе… С ним и конунгом нашим Вальдамаром. — Наместник с удовольствием окунулся в воспоминания: — Вот однажды пришли мы с конунгом нашим да ярдом Дагмаром в шесть кораблей на землю франков…

* * *

Сидели долго. Лунд всё рассказывал и рассказывал. А речь его становилась всё невнятнее…

Славка на пиво не очень налегал. Как чувствовал.

Едва разошлись по покоям, едва лишь закрыл Славка за собой двери, как в них негромко постучали.

Девка. Славка подумал: Лунд прислал. Симпатичная девка. Даже чем-то на Рогнеду похожа. Но — не Рогнеда.

— Прочь, — сказал он равнодушно. — Ты мне не нужна.

Девка не обиделась. Оглянулась по сторонам опасливо, шепнула:

— Княгиня зовет. Ступай за мной.

И заторопилась по коридору. Славке ничего не оставалось, как последовать за ней.

Идти к новой Рогнеде было ему страшновато. Он любил… Но ее ли? Что осталось в надменной правительнице от той жаркой юницы, что обнимала его в страшное время осады?

В покои Славка вошел один. Девка постучала хитрым стуком и толкнула Славку к дверям.

Затворив за собой двери, Славка на несколько мгновений замер, прислушиваясь и принюхиваясь. По извечной привычке воина. Пахло в покоях сладко. Благовониями, женщиной, грудным молоком. Дыхание слышалось лишь одно: быстрое, прерывистое. Беспокойное. А вот голос, который окликнул Славку, прозвучал ровно, даже насмешливо.

— Чего испугался, гридь? Засады здесь нет, только мы.

Не колеблясь более, Славка откинул парчу, разделявшую покои и альков.

Недолго он удивлялся этому «мы». На краю широкого ложа сидела Рогнеда. Простоволосая, в длинной рубахе из паволоки с красной обережной вышивкой. Очень красивая, совсем не суровая, а мягкая и теплая даже с виду. Рядом, в резной люльке под крохотным балдахинчиком спал младенец.

Рогнеда встала, откинула голову, пропустила пальцы сквозь густые золотистые волосы…

Нет, она все-таки изменилась. Округлилась по-женски, налилась молочной белизной, бедра стали шире и тяжелее. Только маленькие ножки остались такими же маленькими.

Рогнеда замерла с поднятыми руками, тяжелая грудь приподнялась, губки раскрылись…

Внезапно Славка догадался: она так же тревожится, как и он. Не уверена в своей красоте, не знает, как отнесется к ней Славка теперь…

Славка сразу успокоился. Рогнеда больше не была неприступной княгиней. Она — просто женщина. Его женщина.

Славка улыбнулся как умел — неотразимо, шагнул назад (занавес упал, разделив их ненадолго), задвинул засов, вновь откинул парчу, подхватил свою любимую, прижал к груди…

— Погоди, — прошептала Рогнеда, оттолкнув Славкины нетерпеливые руки. — Взгляни сначала…

И откинула балдахинчик с люльки.

Внутри, уютно свернувшись, спал младенец. Обычный младенец, крепенький, розовый, с белыми кудряшками. Младенец как младенец. Здоровый с виду, но совсем обычный. И не скажешь, что княжич.

— Твой сын! — с гордостью сообщила Рогнеда. — Изяслав!

Славка присмотрелся внимательнее. Нет, никакого сходства между собой и малышом не уловил. Но спорить не стал — матери виднее.

— Не проснется? — спросил Славка. Как обращаться с младенцами, он не знал. Да и ни к чему. Женское дело.

— Нет. Я ему отвару дала сонного, — подняла на Славку сияющие глаза. — Эта ночь — наша. Только наша.

Набросила балдахинчик, схватила Славку за отворот рубахи:

— Ладо мой! Возьми же меня! Скорей!

И Славка взял ее. Сразу. Не раздеваясь. Опрокинул на край ложа, задрал рубаху с вышивкой, распустил гашник, подхватил под белые колени, и стало ему так сладко, как давно не было. Рогнеда тихонько постанывала, запутавшись пальцами в Славкиных волосах, вздрагивала всем телом, тянулась навстречу…

— Тебе хорошо? — спросила она, когда Славка, расслабившись, перевернулся на спину, потянув ее за собой.

— Да, очень, — шепнул Славка в мягкое ушко. — Но тебе будет еще лучше…

И не обманул. Помог ей снять измятую рубаху, разделся сам, задул огоньки изложниц и насладился Рогнедой сполна. Каждым изгибом, каждой складочкой, ямкой. Сначала неторопливо и бережно, потом — сильно и страстно, наконец — жадно и нетерпеливо, почти грубо, так, чтобы любимая до дна прочувствовала его силу и растворилась в ней, забыла обо всем… Как и он сам.

Славка ушел от княгини задолго до того, как небо за слюдяным окошком начало сереть. Следовало соблюдать осторожность.

Великий князь Владимир легко относился к брачным узам. Если речь шла о нем самом. Вряд ли он так же спокойно принял бы измену собственной жены. А уж узнай он о том, что его сын — может быть, и не его, — тогда ни Славке, ни Рогнеде не сносить головы.

Впрочем, о последнем великий князь догадался бы лишь в том случае, если бы узнал, что невинная девица, которой он овладел в день взятия Полоцка, — не осиротевшая княжна, а ее холопка.

Укладываясь в собственную постель, Славка чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы не тихое ворчание возмущенной совести. Все-таки он предал своего князя. Хотя… Было у Славки и чем оправдаться.

Всё же он был с Рогнедой раньше Владимира и по собственному ее желанию. А если у возлегшей с воином, но позже венчавшейся с другим девицы рождается ребенок, то по законам Рода отцом его считается законный муж, а не заезжий добрый молодец. Так, дочка Славкиной полюбовницы Ульки, рожденная через два месяца после брака, по закону и обычаю считается не Славкиной дщерью, а — ее мужа Юнея. Узнав об этом событии. Славка не преминул отправить в Смоленск дорогой подарок. Подарок приняли и поблагодарили. Всё было правильно.

С другой же стороны, языческий брак полоцкой княжны и убийцы ее родичей (обычное дело в окружающем Славку мире), с позиции христианской, не значил ровным счетом ничего. Так же, впрочем, как и присяга, которую принес Славка великому князю: клятва верности варяга — варягу. Иное дело, что для самого Славки варяжская клятва значила немало. Изменить князю на поле боя он и помыслить не мог. А коли речь идет о любовном споре, то тут другой обычай. За бесчестье муж вправе и жену наказать, и ее полюбовника. И виру взять хоть серебром, хоть кровью. Надо сказать, что охочий до чужих жен Владимир тоже, бывало, платил отступное. То есть не платил (князь все же), а одаривал. Хотя уж его-то на поединок вызвать мало кто рискнул бы. Изрядно умел Владимир Святославович на мечах. Да и боги, удача то есть, на его стороне. Князь!

Но в споре из-за Рогнеды обидчиком выходил как раз Славка. И он очень сильно сомневался, что Владимир станет с ним биться. Узнал бы он о связи сотника и княгини, попросту отдал бы прелюбодеев палачу.

Такой исход Славку категорически не устраивал. А поскольку отказываться от Рогнеды Богуслав тоже не намерен, то придется великому князю побыть в неведении.

Глава девятая, В КОТОРОЙ БОГУСЛАВУ ВСЕ-ТАКИ ПРИХОДИТСЯ ВЫЙТИ НА ПОЕДИНОК

День прошел в заботах. Славка готовился к походу в Киев: осматривал кнорр Хривлы и лодью, которую выделил Лунд. Нашел корабли вполне подходящими. Кроме лодьи наместник полоцкий предоставил Славке полусотню воев. Вой были — так себе. Лучшего из них Славка в бытность безусым отроком уделал бы одной рукой. Не дружинники. Ополченцы. Глупое мясо. Опивки сборной Владимировой рати, когда-то бравшей Полоцк. Оружные смерды. Разноплеменный сброд: меряне, чудины, водь, даже невесть как забредший в чужие края охотник-бодрич…

Единственная причина, по которой Лунд их кормил и жаловал: что пришли они из чужих краев и с кривичами сговориться никак не могли.

Славка высказал свое недовольство Лунду, но наместник не внял. Тоже понятно. У него каждый умелый дружинник — на счету.

Других нет, заявил Славке Лунд и обратил внимание на то, что все приданные вой — мужи крепкие и грести умеют хорошо. А если издали взглянуть, то и не поймешь, кто у Богуслава будет весла ворочать. Сочтут возможные недруги щиты да шеломы, решат, что имеют дело с немалой дружиной, — и в драку не полезут. А если все же полезут, так тут пособит Владимиров давний соратник Хривла.

С даном на кнорре пойдут одиннадцать матерых викингов и еще семеро пусть молодых, но по крови — тоже скандинавов. А это многое значит.

Так что Славка хоть и побурчал по поводу своих новых воев, но в основном — для порядка. На такой отряд ни одна разбойничья шайка напасть не рискнет. А рискнет — так там же вся и ляжет. Разбойники — не гридь. Умения воинского у них не больше, чем у мерян-водян Славкиных.

— Зато кормчего я тебе даю умелого и славного, — порадовал наместник Славку. — Десятника моего, Кведульва Мокрую Спину. Надежный воин. Вместе с конунгом нашим не раз в вики ходил.

«Еще один старый хирдманн Владимира, рассчитывающий на благодарность князя», — подумал Славка. И ошибся. Отчасти.

Кведульв Мокрая Спина оказался довольно молодым. И — крутого нрава, как вскоре выяснилось.

Помимо воинского отряда и припасов на лодье следовало разместить Рогнедину челядь и ее немалое имущество. С полудня взмыленные холопы и холопки подлинным присмотром княгини принялись загружать Рогнедино богатство.

Тут-то кормчий и показал себя, свернув пару носов и повыкидывав обратно на причал большую часть Рогнединой клади. Взбешенная княгиня примчалась на берег и в ярости велела холопам скрутить кормчего и отколошматить палками.

Тут бы холопам и конец пришел, потому что Кведульв обнажил меч и с добродушной улыбочкой пообещал организовать полоцким воронам скорую и обильную поживу.

Холопов эта улыбочка не обманула. Всем ведомо: если нурман улыбается, значит, крови будет много — и крови не нурманской.

Пришлось вмешаться Славке. Кое-как он успокоил и княгиню, и кормчего. Первой пообещал, что возьмет на борт всё, что можно. Второму — что не позволит пустить лодью на дно грудой тяжеленных сундуков.

Но присматривать за погрузкой Славке пришлось лично. И удовольствия это ему не доставило.

Вот посреди этих малоприятных хлопот к Славке и подошел его давешний недруг. Нурман Скегги.

— Что тебе надо? — раздраженно бросил Славка, только что разделавшийся с очередным сундуком.

— Ох и грозен ты, варяг, — Скегги ухмыльнулся. — Не хочешь ли отойти в сторонку? Разговор у нас будет — не для чужих ушей.

Голос у нурмана противный, шепелявый.

Передние зубы еще в юности Скегги франк вышиб краем щита.

Голос противный, но вид чересчур самоуверенный.

Славка насторожился.

Отошли.

— Говорят, отец твой — самый богатый человек в Киеве, — начал Скегги. — Правду говорят?

— А тебе какое дело? — бросил Славка.

— Я кое-что видел, — сообщил Скегги.

— Что ты видел?

— То, что я видел, стоит десять марок серебром.

— Да ну?

— Не веришь, — констатировал Скегги. — А между тем если я расскажу кому-то еще, то моя история обойдется тебе намного дороже.

— От меня ты не получишь ни куны! — отрезал Славка.

— Что ж, тогда я предложу свой товар другому купцу. Для начала — княгине Рогнеде. Сдается мне, она не станет жалеть серебра, ведь, если ее муж узнает о том, что кое-кто помогает ему в постельных делах, он очень рассердится. А когда конунг Вальдамар сердится, это очень неприятно для тех, на кого падает тяжесть его гнева.

— Тебе бы саги сочинять, нурман, — произнес Славка.

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Коли так, то не хочешь ли послушать сагу о себе? — предложил нурман. — Сагу, которая начнется с того, что один блудливый варяг проник в опочивальню супруги своего конунга и провел с ней ночь?

— Неплохое начало, — похвалил Славка.

С каким удовольствием он бы сейчас выхватил саблю и сделал из одного целого нурмана двух полунурманчиков. Но — нельзя. Неизвестно, кому чертов Скегги успел рассказать о том, что видел.

— Окончание тоже будет неплохим, — заверил Скегги. — Думаю, неверную жену конунг просто размечет конями, а вот для изменника он наверняка придумает что-то особенное. Ну как, стоит моя сага десяти марок серебром?

Славка задумался. Эта сволочь следила за ним. Но все, что он мог видеть, это то, как Славка вошел в покои Рогнеды. И как он их покинул.

— Жаль Рогнеду, — притворно вздохнул Скегги. — Эта женщина — настоящий огонь. Такой женщине трудно без мужской ласки… Но конунг вряд ли станет ее жалеть.

— Что бы ты ни болтал, нурман, кто тебе поверит? — спокойно произнес Славка.

Точно. Вряд ли у Скегги найдутся свидетели. Слово Славки — против слова нурмана. Нурмана, которого Славка изобидел у всех на глазах.

В таких случаях и у варягов, и у нурманов всё решает хольмганг. В том, что он сильнее викинга на любом оружии, Славка не сомневался.

— Думаешь, у меня нет видаков? — Скегги ухмыльнулся еще гнуснее. — Ошибаешься, варяг. Они — есть. Если я пойду к Лунду, он не оставит без внимания мои слова. Наказать тебя или Рогнеду — не в его власти. Зато он может взять кое-кого из трэллек жены конунга и поговорить с ними. Как думаешь, варяг, долго ли ему придется их уговаривать сказать правду?

Да, об этом Славка не подумал. Скегги, да пожрут псы его печень, наверняка видел девку, которая приходила за Славкой. И неизвестно, кто еще из челяди княгини знает о прошлой ночи. Владимир, может, и не поверил бы, но Лунд Рогнеду ненавидит. Если он спросит, то получит именно тот ответ, который хочет получить. Викинги умеют развязывать языки матерым воям. Не то что теремным девкам.

Надо решать быстро. На них уже обратили внимание. Двое нурманов из собственного хирда Лунда. Судя по рожам, им было очень даже интересно, о чем может говорить публично обиженный Славкой Скегги со своим обидчиком.

Мысль пришла мгновенно. И, как показалось Славке, мысль удачная.

— Серебра хочешь? — громко, так, чтобы его услышали многие, произнес Славка.

— Хочу, — подтвердил Скегги.

— Значит, если я дам тебе серебро, то ничего худого обо мне ты более не скажешь?

— Не скажу, — охотно согласился Скегги. Хотя Славка ничуть не сомневался, что десять марок — только начало. Такому ублюдку только слабость покажи: не успокоится, пока не оберет дочиста.

— Что ж, — так же громко сказал Славка. — Ты, Скегги, назвал меня прихвостнем Роговолта. Обиды в этом я не вижу. Роговолт был славным князем, и служить ему было бы не зазорно. Но мало ли что еще сболтнет твой поганый язык?

Скегги ощерился. Понял, что дело пошло не совсем так, как он рассчитывал.

— Может, и впрямь дать тебе серебро? — продолжал Славка. — А то мало ли что ты наболтаешь? А, Скегги? Скажешь, что я замышлял убить наместника? Или обесчестить княгиню? Ты ведь не станешь молчать, верно, Скегги?

— Не стану! — злобно прошипел Скегги. — Даже и не надейся! Всем расскажу о твоих изменах!

— Я в этом и не сомневался, — спокойно сказал Славка.

Вокруг них уже собралась небольшая толпа. Дружинники, теремная чать, любопытствующий купчик, привезший в Детинец фураж для лошадей…

— Не хотелось бы мне ссориться с наместником Лундом из-за такого, как ты… — будто колеблясь, произнес Славка. — Но ведь и Лунд не заставит тебя проглотить ту хулу, что ты изольешь на меня?

— Никто не заткнет мне рот, рус! Никто! Я самому конунгу!.. Позор…

Когда Скегги кричал, голос его становился еще более невнятным. Однако заткнуть нурмана все равно было нужно.

Славка коротко, без замаха врезал Скегги в подбородок. Казалось бы, не очень сильно, но бить Славку учил отец, а отец был способен свалить с ног любого новгородца. Так что Славка не оплошал. Скегги грянулся оземь да так и остался лежать.

Нурманы кинулись было на помощь своему соратнику, но, увидев, что рус не собирается добивать Скегги, остановились.

Скегги ворочался на земле, пытаясь подняться. Изо рта его текла кровь. Видно, язык прикусил.

— Зря ты, сучий выкидыш, князя нашего вспомнил, — мягко произнес Славка. — Мою обиду я бы тебе, может, и простил. Собака лает, ветер носит… Но теперь мне придется тебя убить.

Скегги с трудом встал на ноги, зарычал невнятно. Кровь и слюни текли по его подбородку.

Славка ждал, когда нурман схватится за меч. Тут бы Славка его и срубил.

Скегги сдержался. Сообразил, что сейчас лучше не лезть на Славку. Но оставлять такую обиду нельзя. Позорно.

— Хольмганг, — яростно прохрипел Скегги. — Завтра.

— Нет, — качнул головой Славка. — Завтра мы уходим. Сегодня. Выбирай, как ты умрешь, отродье Локи!

— Ты умрешь! — Скегги уже взял себя в руки, лишь глаза горели от ненависти. — Хольмганг. На ножах. На бревне.

И захохотал, глядя на изумленного Славку.

Взбешенный Лунд (чем бы ни кончился хольмганг, он неизменно оставался в проигрыше) отказался быть судьей, зато пообещал содрать с победителя полновесное головное: сорок гривен, если будет убит Скегги, и восемьдесят — если нурман прирежет княжьего сотника. Надеялся, что корысть остановит хотя бы зачинщика Скегги. Нурман задумался…

— Может — по варяжской Правде сойдетесь? — предложил Антиф, взявшийся договариваться о том, как пойдет поединок.

Скегги задумался… Если они будут биться на перекрестке, в полном вооружении, то победителю достанется бронь и оружие проигравшего.

Одна только кольчужка сына богатого боярина Серегея тянула на пятьдесят марок серебром.[10]

Но разумность нурмана все же перевесила его жадность. Скегги мотнул головой. На мечах против ненавистного киевлянина Скегги не выстоит.

— Ты обязательно должен драться? — спросила Рогнеда в краткий миг, когда они остались наедине. — Скажи только — и я попрошу Лунда посадить забияку в поруб до нашего ухода.

— Я должен его убить, — хмуро произнес Славка. — Я сам вынудил его бросить мне вызов. Он знает.

Рогнеда поняла.

— Ты справишься с ним?

— Справлюсь! — твердо сказал Славка и улыбнулся ободряюще: — Даже в Киеве не много воинов, которые могут пустить мне кровь.

Славка не стал уточнять, что речь идет об обычном поединке. Бревно же давало серьезное преимущество Скегги. Нурманы скачут и дерутся на бревнах с детских лет. Очень полезный навык для морской битвы. Любой из них может легко перебежать по веслу на чужой корабль даже при не очень спокойном море. Славка в детстве тоже научился бегать и прыгать по бревнам. Лет десять назад, во времена его обучения в детских. Однако Славка не сомневался, что по части удержания равновесия ничуть не уступит нурману. Он мог сто ударов сердца простоять на спине скачущей лошади, а бревно уж точно никуда не поскачет.

Бревно — пятисаженный нГошкуренный сосновый ствол с обрубленными ветками и вершиной — установили на высоте четырех локтей от земли. Если упавший мог самостоятельно взобраться наверх, то поединок продолжался. Если не мог — считался проигравшим и, по установленным правилам, жизнь его принадлежала победителю. А тот уж сам решал: добить ли противника или взять выкуп.

Поглядеть на хольмганг собралась тысячная толпа. В первых рядах — дружина и именитые люди, подальше — простые полочане.

Судил поединок Хривла. Задача судьи была проста: не допустить вмешательства посторонних.

Вооружился Славка легким чуть изогнутым ножом иноземной восточной ковки. Резать таким ножом было легче и удобнее, чем колоть. У Скегги нож был прямой и подлиннее. Вроде бы — преимущество. Однако Славка приготовил врагу подарок — поддел под верхнюю рубаху кольчугу. Весит она не много, а секущий или средней силы колющий удар выдержит.

Поединщики подошли к разным концам бревна, изготовились. Оба были босиком: так легче удерживаться на бревне. По команде судьи поединщики, подпрыгнув, ухватились каждый за свой край и, подтянувшись, уселись на бревно верхом. Скегги толкнулся руками, тотчас оказался на ногах и, выхватив нож, кинулся к Славке.

Славка замешкался: вскочить так же легко, как нурман, он не сумел. Но все же успел встать и встретил врага быстрым выпадом. Нурман легко увернулся, отпрянул и заплясал на бревне с удивительной для его роста и веса легкостью.

Славка двигался осторожнее и аккуратнее. Нападать не спешил.

Скегги приплясывал, размахивал ножом и кричал всякие обидные слова. Старался выговаривать повнятнее, чтоб все слышали. Правда, глумился исключительно над Славкой. Упомянуть княгиню не посмел: вокруг стояли полочане, а многие из них не Владимира, а последнюю из рода Роговолтова считали своей княгиней. Симпатии толпы и так на стороне Славки, а распусти нурман язык, это могло обернуться для него нехорошим. Например, брошенным в спину камнем.

Славка хулительные слова пропускал мимо ушей. Победителя определит не язык, а железо. Плохо, что он оказался в самом конце бревна. Отступать, если понадобится, некуда. Мелкими шажками, всячески показывая, как ему трудно удерживать равновесие, Славка двинулся вперед. Скегги тут же отреагировал: прыгнул навстречу, махнул ножом у лица, пугая, а сам ловко перебросил нож в левую руку и (видно, углядел, что на противнике — кольчуга) попытался подрезать Славке бедро.

Недооценить противника — серьезная ошибка. Будь на Славке верховой сапог — тут бы поединку и конец. Но босой ногой бить по шлему он побоялся и нанес удар в плечо.

Скегги слетел с бревна, как горшок с полки. Но, в отличие от горшка, не разбился, а приземлился мягко и тут же (нож — в зубы) стремглав бросился к дальнему концу бревна. И вскочил на него раньше, чем подоспел Славка. Однако до чего же ловкий нурман! Сразу видно: в детстве по скалам за птичьими яйцами лазил.

Второй раз сбить Скегги, уже подсечкой, не получилось. Нурман оказался начеку. Отступать ему было некуда, потому он ушел прыжком вверх — словно от меча — и ударил ножом сверху. Едва не достал. Нож вспорол рубаху и со скрежетом, вскользь, прошелся по кольчуге. Хороший нож: тяжелый, крепкий. Не нож, а маленький меч.

Славка отступил, а Скегги выиграл пару шагов. Он стоял уже не на краю.

Но теперь осторожничал уже нурман. Сообразил, что Славка лишь прикидывался неуклюжим, а на самом деле неплохо держит равновесие.

Некоторое время они играли, каждый пытался подрезать руку противника. Но на обоих были латные перчатки с железными пластинками, так что успехи, что у Славки, что у нурмана, были незначительные. Славка оцарапал предплечье Скегги с наружной стороны, а нурман зашиб Славке мизинец. Зато болтать Скегги прекратил. Раз быстрой победы не получится, следует поберечь дыхание.

Зрители заскучали и принялись подбадривать бойцов. В основном — Скегги. Главным образом — оскорбительно.

Скегги глупых криков толпы не слушал. Вчера он долго размышлял, чья удача сильнее: его или руса. Пришел к выводу, что удача руса — сильнее. Рус богат и славен. Он — сотник великого князя, а Скегги — простой хирдманн полоцкого наместника. Хотя если по делу, то все должно было быть иначе. До Полоцка и впрямь всё было отлично. Был Скегги-Шепелявый человеком Сигурда. На хорошем счету. Уехал бы с ярдом на юг, отличился бы в битве, возвысился. Конунг добрых и преданных воинов привечал… Но глупая стрела Олава, предназначенная вражескому лазутчику, положила конец удаче Скегги. Если Скегги убьет руса, удача руса перейдет к нему. И всё снова будет хорошо.

Если бы Скегги знал, что лазутчиком тем был его нынешний противник[11], возможно, не было бы и этого поединка. Но Скегги не знал. Никто не знал, кроме сына конунга Олава Трюггвисона. Но тот умел держать язык за зубами.

Перед тем как атаковать, Скегги спрятал руки за спину. Пусть рус угадает, с какой руки будет нанесен удар.

Славка угадывать не стал. Махнул ножом, целя в глаза. Клинок не доставал, но нурман все равно чуть подал голову назад, запрокинул на вершок… Этого оказалось достаточно. Славка ударил ногой снизу, метя в пах… Скегги все же углядел, выбросил вниз, защищаясь, десницу. Без ножа. А хоть бы и с ножом. Удар Славка не довел. Отклонился в сторону и назад, удерживая равновесие, и перевел прямой мах в боковой, по красивой восходящей дуге. Как отец учил. В настоящем бою такое бесполезно. Враг примет на клинок или опередит собственным уколом (рука с оружием всяко дальше дотянется — хоть мечом, хоть секирой, хоть копьем), но нож короток, а бревно узкое — в сторону не отпрыгнешь. Нурман — воин матерый. Успел-таки разгадать Славкин двойной обман. Даже защититься успел — вскинул стремительно вверх правую руку… И тут уж попался. В самое последнее мгновение Славка еще довернул туловище, и послушная отточенному движению нога во второй раз переменила направление и сверху, всей мощью немаленького разгона угодила Скегги в бок на две ладони правее хребта.

Славка был босиком. Но и Скегги был без кольчуги и боевого пояса. Знатно пришлось. Нурману враз дух перекрыло. Глаза выпучились, тело закаменело… На миг всего, но Славке хватило. Будто оттолкнувшись от нурманова бока, Славка развернулся на опорной ноге, красиво, как танцующий скоморох, метнулся змеей вперед-снизу и полоснул ножом по нурманову горлу.

Все же славный воин — Скегги-Шепелявый. Окоченевший от жуткой боли, почти ослепший, не видел, но почуял смертельный удар… А может, просто ноги подогнулись. Но вместо мягкого горла цепанул Славкин нож твердую челюстную кость. Да и вошел под нее. Пробил снизу мякоть, язык и увяз в верхнем своде нёба.

— Повезло ему, — сказал лекарь, обтирая вымытые руки поданным рушником. — Мимо кровяных жил прошло железо. Да и рану прижгли вовремя — ржой не истек. Так что жить будет. А вот говорить внятно — не знаю. Язык у него теперь раздвоенный, как у змеи.

— Он и раньше не особо внятно болтал. Да и то глупости всякие. — Лунд поглядел на забинтованного по глаза нурмана. Скегги пребывал в счастливом беспамятстве. Лекарь влил в него довольно макового настоя, чтоб раненый проспал до следующего утра.

— Огневицы быть не должно, — заверил лекарь. — Рана чистая. Есть ему не давать. Водой поить сам буду. Даст Бог (лекарь был христианином из чешского города Кракова), через месяц в строй встать сможет.

Лекарь собрал сумку, поклонился наместнику, дружески кивнул Славке, с матерью которого был знаком, и вышел.

— Тебе тоже повезло, — сообщил наместник Славке. — Не пожалел бы его — я б с тебя полную виру взял. А раз живой твой супротивник, то обойдемся малым — оплатишь лекаря и бабку, что ходить за раненым будет.

— Не по Правде это, — не согласился Славка. — Поединок был честный. Никто никому не должен. А коли по нашему закону брать — так это ему еще от меня и откупаться. Не буду я платить!

Упирался Славка просто так, из гордости. Плата за лекаря и сиделку — мелочь. А получилось хорошо. Верно, Бог направил Славкину руку: и не убил, и языка лишил. Но Славка — не полочанин, а такой же княжий человек, как и наместник полоцкий. Лунд ему не указ. Да и не хотелось Славке за Скегги платить. Чай не нищий, нурман-то.

Лунд нахмурился, но Славка нашел чем его утешить.

— Не держи обиды, — быстро сказал он. — Вот тебе дар от меня, — и протянул Лунду кинжал, которым порезал Скегги.

Лунд мгновенно помягчел, принял оружие, оглядел инок, попробовал остроту, спросил:

— Тот самый? А если помрет Скегги? — Лунд испытующе поглядел на Славку.

— Тогда уж сам и решай[12] — усмехнулся Славка. Знал, что наместник шутит.

— А стоит небось не менее марки серебром. Подороже, однако, чем работа лекаря.

— Да это же дар, — пожал плечами Славка. — Дар и должен быть щедрым, иначе это не дар, а подачка.

Глава десятая БЫК И ЛЕБЕДЬ

К волоку подошли вечером. Деревенька, чьи жители кормились от волока (их оброк и заработок — предоставлять тягловых быков и держать волок в исправности), была невелика: десяток изб. Две, почище, освободили. Одну — для Рогнеды с челядью, другую — для Славки. Хривла предпочел ночевать со своими на кнорре.

В сумерках Рогнеда и Славка вышли прогуляться по бережку. Пешком. Лошадок, в том числе и Славкиного Ворона, пришлось оставить в Полоцке. В лодье с ними было бы тесновато. Лунд обещал отправить коней в Киев с первым же большим обозом.

За Славкой и Рогнедой, чуть поодаль, следовали верный Антиф на пару с княгининой челядинкой Мывкой, которая несла в платке маленького Изяслава. Антифу Славка открылся еще в Полоцке. Друг не выдаст. Мывка же доводилась княгине молочной сестрой и готова, была для хозяйки на всё. Это она легла под Владимира той страшной ночью.

Дожди прекратились. Погода стояла сухая и сравнительно теплая. К радости Славки и княгини. Потому что влюбленные могли побыть наедине только во время таких вот коротких прогулок.

Путешествие их протекало мирно, но — тесно.

На лодье уединиться было можно (Рогнеде поставили на корме отдельный шатер), но делать это часто и у всех на глазах — опрометчиво. Донесут Владимиру — мало не будет. Зато беседовать можно было и у всех на виду. Вот и беседовали. Княгиня — на подушках, повыше. Славка — на скамье, пониже. Как и подобает верному княжьему сотнику. Всё благочинно. Рогнеда спрашивала — Славка отвечал.

Княгиня хотела побольше узнать о Киеве: о народе, о лучших людях, о врагах-друзьях.

Славка о родном городе знал всё. О его окрестностях — тоже. Каждый овраг, каждый дуб — на двадцать поприщ от любых ворот. Да и дальше. Рассказывал о пограничных городках вдоль Дикого Поля. О днепровских порогах. О далеком острове Березань и более близком острове Хорса, где степняки погубили великого князя Святослава и лишь чудо спасло от смерти Славкиного отца. Рассказывал о диких печенегах, о хитрых и богатых ромеях. О Тмуторокани, где бывал сам, о Булгарии и Угрии, где не был, но о коих много слышал от отца и брата. Рассказывал о византийских императорах. О могучем Никифоре, который искал союза с князем Святославом. И об Иоанне Цимисхии, который отнял у русов Булгарию, но не честь. Рассказывал и о другом императоре, Западном, — Оттоне. К Оттону ходил с посольством брат Артём. Еще при Ярополке. Прежний князь киевский весьма почитал Царьград и его силу. И потому искал сильных союзников на стороне. Умен был Ярополк. Но — слаб и доверчив. Владимир лучше. Так говорил Славка и говорил искренне. Что, впрочем, не мешало ему любить жену своего князя. А почему, собственно, нет? Разве Владимир не брал чужих жен? А с кого брать пример гридням, как не со своего князя?

Славка знал многое о мире. Намного больше, чем молодая княгиня, которая никогда не покидала полоцких земель. Рассказывал Славка интересно. Научился у отца, который считался отменным рассказчиком и сыновей тому учил. Слушали его все: челядь, гребцы, даже кормчий Кведульв, ходивший в вики, и на фризов, и на франков, и к туманным берегам Британии.

В общем, беседовали много. А чем еще заниматься в пути? То есть Славка с Рогнедой знали — чем. Но не в лодье.

Лишь по вечерам, когда их люди ставили лагерь, Славка и княгиня уходили подальше от лишних глаз (Антиф и Мывка присматривали, чтоб глаз этих не было) и любились прямо под деревьями, быстро и жадно.

Так же и в этот вечер.

Раскинул Славка шерстяной плащ с шелковой подбивкой у старой березы, побросал поверх зброю и одежду. Аккуратно положил саблю, вынутую из ножен (воин — всегда воин), выпрямился во весь немаленький рост, раскинул руки и принял в объятия голенькую, дрожащую от прохладного воздуха (или от страсти?) Рогнеду. Поцеловал жадно, поднял. Княгиня тут же обвила его руками и ногами — будто лазун на ярмарке — смазанный салом столб.

Крепки ноги Рогнеды, с детства привыкшие сжимать конские бока. Крепки и жарки. Но еще жарче то, что прячется между, что сочится соком, будто надрезанная березовая кора.

Шагнул Славка назад, оперся спиной о шершавый ствол, подхватил ладонями тугие бедра у напрягшихся ягодиц, приподнял, раздвинул слегка, опустил точно и плавно. Будто нож вогнал между ребер в сердце.

Женщина вскрикнула знакомо и хрипло, будто огромная кошка. Вцепилась пальцами — как когтями — в Славкины каменные плечи, запрокинула голову так, что распущенные косы, качнувшись, ударили по спине. Славка еще крепче прижался спиной к древу, чувствуя, как уходит душа ввысь, в сумеречное небо, а сыра земля полнит силой вросшие в нее ступни, будто не человек Славка, а сказочный великан…

Потом они некоторое время (совсем недолго) лежали, обнявшись, завернувшись в теплый плащ, остывая.

— Скажи, а кто сильнее: я или Владимир? — спросил Славка лукаво, заранее угадывая ответ.

Не угадал.

Рогнеда засмеялась хрипловато (горло еще не отошло от крика) и сказала не — «ты», как ожидал Славка, а — «Дурачок!».

Славка обиделся, но женщина куснула его за обиженную губу и сказала серьезно:

— Владимир — бык, а ты — лебедь.

Славка хотел обидеться еще больше, но не сумел. Потому что заинтересовался. Тогда Рогнеда пояснила:

— Владимир — он сам по себе. Ему лишь бы самому усладиться да баб поболе покрыть. А лебедь, тот своей лебедушке навсегда верен и вместе с ней услаждается и радуется. Как мы с тобой.

И спросила робко:

— Да?

— Да, — подтвердил Славка.

Он больше не обижался.

— Антиф и Мывка сидели обнявшись.

Заслышав шаги, Антиф поднялся, поправил боевой пояс, произнес негромко, но веско:

— Не хотел тебя тревожить, брат.

— А что такое? — насторожился Славка.

— По реке звук пришел, — сказал Антиф. — Вроде железом звенели.

— Давно ли?

— Хватило бы кулеш сварить.

Изяслав проснулся и захныкал. Рогнеда тут же дала ему грудь.

Славка сбежал на песок, прислушался…

Ничего. Дымком не тянет, потому что ветер от Славки, а вот то, что голосов не слышно, это настораживает. Как-то не верится, что все уже поснедали и спать улеглись.

Славка взбежал на берег, коротко кивнул Антифу, приобнял княгиню, заглянул блестящие лунным светом глаза:

— Ладо моя, мы с братом сбегаем вперед, а вы с Мывкой ждите нас здесь. Сами никуда не ходите, но ежели до рассвета не вернемся — ступайте вниз по реке. Поприщем ниже городок стоит. Недалеко. С маленьким дойдете. Городок называется Малый Торжок. Славный городок. Там купец живет. Зовут Горазд. Верить ему можно, но все же, ладо мое, открываться ему не надо. Назовись сродницей моей. То есть лучше не моей — отца моего, боярина Серегея. Горазд вас в Киев сопроводит.

Почувствовав, как напряглись плечи женщины, Славка легонько погладил ее по спине, проговорил успокаивающе:

— Ты не бойся, ладо моя! Это я так, осторожничаю. Ничего с нами не случится. Мы с Антифом — воины умелые. Степняков прямо из кибиток вынимали. Да и уверен я: не случилось ничего худого. Там же семь десятков оружных. Целое войско!

Рогнеда спорить не стала.

— Меч мне оставь, — потребовала она. — Мало ли… волки…

Славка знал, что в это время года волки на человека не нападут никогда, однако тоже не стал спорить. Отстегнул от пояса меч-шуйцу и вместе с ножнами передал княгине. С оружием управляться дочь Роговолта умела. Случись что — оборонит от злого человека и себя, и Мывку с ребеночком. Для Рогнеды меч тяжеловат, но если двумя руками взяться — в самый раз получится. Сабля полегче, но если без меча Славка мог обойтись, то без сабли, случись бой, — никак.

Глава одиннадцатая ЗАСАДА

Когда друзья добрались до стоянки, луна уже зашла. Вытащенные на песок корабли темнели на фоне чуть более светлого неба. На песке тлели угли двух кострищ. Над углями висели котлы с негромко побулькивающим ужином. За ними никто не присматривал. Соблазнительно пахло разваренной крупой и копченым мясом. Славка сглотнул слюну. Антиф тронул его за плечо, показал знаком: что делаем?

Славка, тоже знаками, велел: прикрывай, я разведаю.

Антиф кивнул, вынул три стрелы, аккуратно воткнул в землю оперением вверх. Тетиву на рога он набросил загодя.

Славка проверился: не звякнет ли бронь, вынул из чехлов и сунул под пояс пару метательных ножей.

Никаких признаков присутствия человека ни на лодье, ни на кнорре Славка не разглядел. Тем не менее подбирался скрытно: сначала — в камыши, потом — по кромке мокрого песка вдоль воды. По сухому бесшумно идти труднее. А от воды и так звук идет: то рыба плеснет, то лягушка прыгнет…

Темный нос лодьи навис над Славкой. Носовая фигура, сокол с широко разинутым клювом, темнела на полуторасаженной высоте. Борт — немногим ниже, но на него гостеприимно вели сброшенные на песок сходни.

Славка сходнями не воспользовался. Пополз по одному из весел. Добравшись до уключного окна, привстал и осторожно заглянул внутрь. Лодейная палуба была пуста. То есть на ней не было людей. А вот вещи оставались на месте. Даже сундуки княгини никто не тронул. Загадочно…

Славка уже собрался перемахнуть через борт… Но медлил.

Что-то Славку определенно тревожило. В происшедшем было немало странного. Например, то, что ни на песке внизу, ни на палубе не осталось духа сечи: тяжелого и густого запаха крови и вспоротого нутра. Это могло означать только одно: и его вой, и хирдманны Хривлы сдались неизвестному противнику без боя.

Поверить в это было трудно. Особенно касательно матерых викингов.

Палуба лодьи не пахла кровью, но в ночном свежем воздухе определенно ощущался привкус чужого…

Славкин нос много уступал собачьему, но пользоваться им Славка умел. И привык доверять чутью не меньше, чем зрению и слуху. Потому еще и еще раз осматривал палубу лодьи, пытаясь угадать, что его встревожило.

Наконец нашел. У кормы, в темном закуте, лежали свернутые бухты канатов: еле различимые даже Славкиным кошачьим зрением темные груды… И что-то с ними было не так.

Славка закрыл глаза, сосредоточился, попробовал вызвать в груди Перунов огонь. Этому его еще в отрочестве научил Рёрех, и с каждым годом у Славки такая волшба получалась всё лучше и лучше. Рёрех говорил: сила крепнет с каждым убитым врагом.

Получилось. В груди родилось радостное пламя, по рукам побежал огонь. Славке стало легко и весело, а, главное, когда он открыл глаза, темная ночь обратилась в смутные сумерки. Будто луна снова взошла. Очень хорошо получилось, как никогда прежде.

Этим новым зрением Славка легко увидел то, что хотел. На канатных бухтах, прижавшись спиной к борту, лежал человек. Бездвижно лежал, как мертвый. Но человек этот определенно не был мертвецом. Мертвецу взведенный самострел без надобности.

Будь у Славки лук, он без труда прибил бы шею стрелка к борту. Но, во-первых, лука у Славки не было. Вернее, был, но далеко. Никем не тронутый лежал себе спокойно в налучи с прочими Славкиными вещами в трех шагах от стрелка. Ну а во-вторых, если засадника с самострелом убить, то он вряд ли скажет, куда делись Славкины вой.

Кроме того, этот засадник, может, был не единственным, а щелчок тетивы и удар стрелы привлекут внимание любого мало-мальски опытного воя. Шум Славке сейчас — ни к чему. Поэтому он и нож метать не стал. Соскользнул вниз, обогнул лодью, снова взобрался по веслу и возник над бортом прямо над затаившимся стрелком.

Тот Славку не услышал. Тихие звуки скрадывала плещущая о борт вода, а громких не было.

Самым громким из произведенных Славкой шумов был резкий и мощный удар кулаком, после которого засадник обмяк и уронил самострел. Самострел Славка успел подхватить вовремя.

Полезная предосторожность. Даже совсем слабый звук потревожил бы второго.

Этот прятался на носу, и, выглянув в первый раз, Славка никак не мог его заметить. Но сейчас он высунулся из-под рогожки и негромко позвал:

— Эй, Чирик?

— У-у-у… — неопределенно отозвался Славка.

— Как думаешь, они придут к нам — или сразу в деревню.

— Ну-у-у… — еще более неопределенно изрек Славка.

— Ты там что, спишь? — забеспокоился второй. — Не спи, Чирик! Воевода шкуру спустит. Лучше кваску испей. Хошь квасу?

— Угу, — таким же вялым голосом поддержал разговор Славка.

— Тогда вставай и иди сюда! — сердито потребовал второй караульщик. — Я не холоп — квас тебе подносить.

Славка поднялся, сутулясь, чтобы скрыть свой рост и стать, и заковылял между скамьями, благодаря Бога за спасительную тьму.

Второй караульщик так и не опознал в Славке чужого. Доверчиво сунул горлышко бурдюка в протянутую шуйцу. И получил оголовьем кинжала по макушке. Убивать его Славке не хотелось. Судя по голосу, караулыцик-лопух был своим, кривским. Кроме того, Славка насторожило слово «воевода». У татей-разбойников воевод обычно не бывает.

Воевода… Если допустить, что на корабли напала не шайка разбойников, а настоящее войско? Могли его люди сдаться многократно превосходящему противнику?

Могли. Даже матерые нурманы не бросятся в заведомо бессмысленную битву. Если они не ульфхеднары или берсерки[13]. Но среди хирдманнов Хривлы «оборотней» вроде не было.

Славка быстренько разоружил обоих караульщиков, связал и на всякий случай заткнул им рты.

Теперь — кнорр.

Борта у корабля Хривлы были повыше, чем у лодьи. И мест для того, чтобы укрыться, здесь было побольше. Но на сей раз Славка подкрадываться не стал. Спокойно взошел по сходням, неторопливо и шумно, покачивая в руке бурдюк с квасом.

Перемахнул неуклюже через борт, уселся на гребную скамью и предложил, булькнув содержимым бурдюка:

— Кваску?

— Эт можна! — тут же отозвались откуда-то из-за мачты. — Третей, ты, что ли?

— Не-а, — честно ответил Славка, старательно подражая кривскому выговору. И тут же соврал:

— Чирик.

— Квасок — эт хорошо! — Первый караульщик вразвалочку двинулся к Славке.

А где же второй? Не может быть, чтобы на лодье — двое, а здесь — один!

Точно. Вот и второй. Всего лишь в нескольких шагах, за шестой от Славки скамьей. Отложил самострел, которым он (молодец, осторожный) выцеливал Славку, и, убаюканный уверенностью первого, тоже двинул за кваском, ловко перешагивая через гребные скамьи. По этому шагу Славка угадал в нем человека, привычного к палубе. Да и первый тоже двигался аккуратно. Будто стоящий на песке кнорр в любой миг мог закачаться на волнах. Такую привычку не избудешь. Гридни или купцы? Хорошо бы купцы… С гриднями сладить намного труднее.

Первый уселся рядом со Славкой, и тот, не медля, пока вой не успел распознать в нем чужака, протянул бурдюк.

Второй в это время как раз перешагнул последнюю скамью и начал опускаться на нее, когда Славка, крепко упершись в борт, выбросил вверх ногу. Точно в челюсть попал.

Противник отлетел назад и упал, крепко приложившись о дальнюю скамью.

Первый тут же уронил бурдюк и схватил Славку за горло.

Оба вскочили — и Славка оказался на полголовы выше. Но — здоров, разбойник. Хорошо, что Славка вовремя успел прижать подбородок к груди.

— Ты не Чирик! — проявил проницательность Славкин недруг. И прихватил Славкину шею второй рукой. Надо полагать, рассчитывал придушить и взять живьем.

Удара ножом в бок недруг не боялся. На нем была бронь.

Теперь Славке полагалось хрипеть и отдирать руки противника от горла.

Славка хрипеть не стал. Врезал коленом промеж ног своего душителя, да так крепко, что тому даже кольчужная юбка не помогла — сам захрипел. Но горло Славкино не выпустил. И напрасно. Все же он имел дело не со смердом-пахарем. Освобождаться от такого захвата в Детинце учат еще в детских. А Славку к тому же еще и отец учил. А уж воевода Серегей, он — большой мастер всяких борцовско-кулачных штук.

Мгновение — и горло Славкино освободилось, а его противник оказался в очень неудобной позе: с больно вывернутой под затылок рукой. Теперь уж его собственное горло оказалось в захвате — под Славкиным локтевым сгибом.

Противник попытался заорать, но лишь выдавил из себя жалкий сип.

Славка приподнял его, прижал к себе, как молодец — подружку. Хотя нет, от такого объятия у подружки ребра бы треснули. Схваченный затрепыхался, забил свободной рукой, засучил ногами… Но на слабые пинки Славка не обращал внимания, а дотянуться до рукояти меча у противника не было никакой надежды. Трепыхание длилось недолго. Не успел Славка и до ста досчитать.

И этого Славка не стал добивать. Просто связал, как и его напарника. Затем высунулся над бортом и четырежды ухнул по-совиному.

Антиф покинул укрытие и вышел на открытое место.

Славка перемахнул через кнорров борт и приземлился на рыхлый песок.

Неправильное решение.

Прилетевшая из леса стрела взбила фонтанчик как раз между ним и Антифом.

Еще две воткнулись слева и справа.

— Оружие наземь! — рявкнул повелительный голос.

Попались. На фоне светлого неба Славка и Антиф — как на ладони, а опушка леса — сплошная темень. Можно, конечно, и на звук стрелять, но противников не меньше трех (тетивы щелкнули почти одновременно), а против трех хороших стрелков с одним луком (Славкин остался на палубе) будет трудновато.

Вот только стрелков было не трое. Тьма шевельнулась, и на светлый песок выступила целая стена воев. Никак не меньше тридцати.

Славка вздохнул, расстегнул и уронил на песок боевой пояс. Были бы нурманы — дрался бы. Этим живьем лучше не попадаться. А тут вроде свои. Глядишь, обойдется…

— Так-то лучше, — одобрил повелительный голос. — Вяжите их, братцы.

Бежать в темноте по незнакомой тропе, да еще когда тебя подталкивают древком в спину, — невелика радость. Особенно если у тебя на шее — затяжная петля.

Хорошо хоть дорога была недалека.

Как раз до дома, который этим вечером облюбовала Рогнеда.

Только вместо Рогнеды на широкой лавке восседал здоровенный кривич, по глаза заросший желтой лохматой бородой.

Славку и Антифа втолкнули внутрь, сняли с шей петли. Но в драку лезть все равно не стоило. Руки умело скручены за спиной, вокруг — крепкие, привычные к оружию мужи.

— Где княжна? — напрямик спросил бородач.

— Княгиня Рогнеда? — на всякий случай уточнил Славка.

— Княжна Рогнеда! — рыкнул бородач. — Где она, варяг?

— Где мои люди? — задал встречный вопрос Славка.

Бородач поднялся. Здоровый, как тур. Даже повыше Славки. Подошел неспешно, глянул в глаза… И вдруг, внезапно, врезал Славке в скулу.

То есть это бородачу показалось, что внезапно. Пока желтобородый замахивался, Славка успел бы ему с обеих рук залепить. Если б были не связаны. А так всего лишь пригнулся, уклоняясь, и на возврате треснул бородача лбом. В нос. Не достал. Здоровяк тоже был не лыком шит: успел увернуться.

Тут же Славку подхватили под локти… Зря. С опоры бить еще и удобнее.

Бородача отнесло обратно на лавку, а те, кто держал Славку, вместе с ним отлетели на другую и повалились на пол. Славку они, к сожалению, не отпустили. Так и барахтались втроем на полу, пока не подоспели остальные.

Славку пнули пару раз по ребрам (в броне — не страшно) и поставили на ноги.

Бородач тоже особо не пострадал. Его брюхо прикрывал пластинчатый доспех, а под доспехом, надо полагать, неслабые мышцы…

— Варяг, — полуодобрительно-полусердито проворчал желтобородый. — А вот я сейчас тебе бока каленым железом попробую!

— Попробуй! — Славка глядел на бородача в упор, не мигая.

Если решат пытать, все равно будут. Зачем унижаться?

— Целы твои люди, — сказал бородач более миролюбиво. — Даже нурманов еще резать не начали. А вот где они — тебе знать необязательно. А знать ты должен то, что, если будешь правильно себя вести, мы вас отпустим. Всех.

— В Ирий? — поинтересовался Славка.

— В Киев. Так что говори добром, где княжна, потому что пытать тебя мне не хочется.

— Это откуда такая жалость? — поинтересовался Славка.

— Так ведь и ты моих людей пожалел, — объяснил желтобородый. — Однако, если будешь молчать, придется мне тебя поспрашивать строго. И дружка твоего чернявого.

Тут за спиной Славки раздался шум, и в избу вошел еще один человек.

Оружный и бронный, крепко пахнущий лошадиным потом.

— Вот эти, что ли, полоняники? — бросил он еще с порога, из-за Славкиной спины.

Желтобородый уважительно встал. Славка обернулся:

— Кулиба!

— Ха! — воскликнул бывший полоцкий гридень, когда-то сваливший Славку молодецким ударом кулака. — Ну, Станята, ты и знатную добычу взял! Это же Богуслав, боярина киевского Серегея младший сынок! Ну, здорово, добрый молодец! — Кулиба остановился напротив Славки, расставил ноги, упер кулаки в бока: — То-то воевода порадуется. Очень хотел он с тобой перевидаться. Ай, молодец, Станята! Пожалует тебя наш воевода! Ну что ты так на меня глядишь, Богуслав Серегеич? Ужель не рад?

— Руки мне развяжи, — ледяным тоном произнес Славка. — Тогда, может, и обрадуюсь.

— Развяжи его, Станята, — сказал Кулиба.

— А драться он не будет? — не без опаски поинтересовался бородач.

— Чего? Он же без оружия!

— Так он и без оружия четверых моих караульщиков положил.

— О как! Что ж ты неумех в караул поставил? Сказано же было…

— Почему неумех? — обиделся Станята. — Бывалые вой. Только он их все равно повязал. Причем по-тихому. Хорошо у меня еще два дозора в леске сидели…

— Развяжи! — скомандовал Кулиба. — Управимся как-нибудь. — И подмигнул Славке. — А второй — кто? — Кивок в сторону помалкивающего Антифа.

— Побратим мой. — Славка принялся растирать онемевшие кисти. — Его тоже развяжите. И поесть нам что-нибудь. С полудня ни крошки во рту.

— Гляди, уже распоряжается! — удивился Леший. — Сразу видать — целый сотник! А накормим, скажешь, где княжна?

— Княгиня! — сердито поправил Славка. — Хорошо, что напомнил. Снедать потом будем. Кулиба, чую, ты — конный?

— Конный, — признал бывший полоцкий гридень. — Спешил на тебя глянуть, — и, сообразив: — Ты только скажи, где, — мигом слетаю!

— Вместе поедем, — сказал Славка. — Тебе она не покажется. Пусть и мне оседлают. Станята, распорядись!

— Э нет! Так не пойдет! — Станята вскочил с лавки. — Сам-на-сам ты, Кулиба, с ним поедешь! Нет уж! Я, Куляба, тебя уважаю, но, случись что, — воевода с меня голову снимет!

— Делай, что говорят, — проворчал Кулиба. — Будет с меня указчиков.

Станята всё еще колебался. Потом придумал:

— Пусть поклянется варяг Перуном своим, что худого не задумал и Роговолтовну честно к нам привезет!

— Да ты… — начал Кулиба грозно.

— Я поклянусь, — перебил Славка. — Но не Перуном, а Господом Иисусом Христом. Клянусь, что не задумал худого и вернусь сюда с княгиней Рогнедой! — Славка вытянул из-за пазухи крест и поцеловал его. — Годится?

— Угу. Выходит, ты в ромейского бога веруешь? — Леший хмыкнул. — А я-то думал: почему ты моих воев не убил… Вам же убивать не велено.

— Если к нашему возвращению стол не будет накрыт — собственными руками задушу, — пообещал Славка.

Глава двенадцатая, В КОТОРОЙ БОГУСЛАВ ОТКАЗЫВАЕТСЯ СТАТЬ КНЯЗЕМ

— А все же, почему ты их не убил? — чуть позже спросил Кулиба. — Ссориться с вами не хотел. — Выходит, ты знал, что мы — Устаховы?

— Нет. Зато я знал, что мои люди — у вас. Пока крови меж нами нет, могли бы договориться.

— Молодец! — похвалил Кулиба. Но тут же похвалился: — А все ж мы тебя взяли! И людей твоих — никто и не пикнул. Нурманы, правда, поерепенились, но драться не стали. Сообразили, что к чему, когда стрелков наших увидали.

— И много было стрелков? — поинтересовался Славка.

— Две большие сотни. А надо — и больше было бы. Хоть с луками, хоть с самострелами. Только и этих хватило.

— У вас что же — целое войско?

— А то! — гордо произнес Кулиба. — Могли бы еще весной Полоцк отбить.

— Что ж не отбили?

— Так Рогнеда же! Мало ли что с ней при штурме случиться могло. Всё, хватит меня выспрашивать. Приедем к воеводе, он тебе сам все обскажет.

— Рогнедушка, — негромко позвал Славка.

— Ты, любый?

За Славкиной спиной удивленно крякнул Кулиба.

Славка мгновенно развернулся. Полоска сабельного лезвия оказалась у Кулибина горла так быстро, что он и вздохнуть не успел.

— Никому! — прошипел Славка. — Даже воеводе! На куски порежу!

Кулиба не испугался.

— Наш пострел везде поспел, — шепнул он насмешливо. — Не боись, Серегеич. Не выдам.

— Кто это с тобой? — Славка разглядел в руках княгини собственный меч. Держала она его правильно: сунься — ужалит, как змея.

— Друг, — успокоил Славка.

— Так и есть, пресветлая Рогнедь Роговолтовна, — заверил его спутник. — Батюшки твоего гридень я, Кулибой кличут.

— Помню тебя, — без особой радости сказала Рогнеда. — Мывка, выходи.

Путь верхами короток. Вскоре они все уже сидели за накрытым столом.

Рогнеду здесь привечали по-княжьи. Величали, кланялись в пояс…

Славка не знал, что и делать. По всему, дело его было провалено. Привезти Рогнеду в Киев ему не удастся. Но, может, оно и к лучшему. Неизвестно еще, как встретит Рогнеду законный супруг. Батя говорил: Владимиру не столько сама Рогнеда нужна, сколько сын ее, Изяслав. «Кровь Роговолтова — ключ от Полоцка, — говорил боярин Серегей. — А Полоцк Киеву нужен».

Приехал Устах.

С прошлой встречи воевода Роговолта изменился мало. Разве что в длинных варяжских усах седины прибавилось.

— Здрава будь, княжна!

— Здоровья и тебе, дядька Устах! Только я не княжна уж, а княгиня. Князю киевскому младшей женой отдана, ужель не слыхал?

— Младшей? — Лохматые брови воеводы сошлись к переносице. — А кто ж тогда — старшая? Не иначе кесаревна ромейская?

— Прежде была Олава, дочь Тюри.

— Я слыхал: она умерла родами? Выходит, теперь старшая — ты?

— Это уж как великий князь решит, — смиренно ответила Рогнеда, опустив глаза.

Устах некоторое время глядел на нее, хмурился. Потом, видно, догадался.

— Вышли все, — велел он.

Его люди хоть и без особой охоты, но покинули избу. Антиф вопросительно глянул на Славку. Тот кивнул, и Антиф вышел. Однако сам Славка остался. Его удержала Рогнеда.

— У меня под рукой пять сотен мечей, — напрямик заявил Устах. — Все — из гриди твоего батюшки. И вдвое больше стрелков-охотников. А ежели понадобится — еще столько же подниму.

— К чему ты это все говоришь, дядька Устах? — Рогнеда крепче сжала пальцы Славки.

— К тому, что одного лишь слова твоего довольно, чтобы выкинуть чужих из Полоцка. Городские ворота нам откроют, а из Детинца мы их в три дня вышибем.

— А дальше что?

— А дальше, Рогнедь Роговолтовна, будешь сама княжить. Хоть своим именем, хоть именем сына, как пожелаешь.

— Недолгим будет мое княжение, — заметила Рогнеда. — Как придет из Киева рать, так оно и закончится.

— Мешко, князь ляшский, помочь обещал, — сказал Устах. — Я с послами его говорил. Верю, что не обманет, мне сильный Киев не нужен.

— Я с его послами тоже говорила. Мне они тоже обещали немало. Например, мужа доброго из лехитских бояр.

«Вот это новость!» — подумал Славка.

— Со мной об этом речи не было, — нахмурился Усах. — И что ты сказала?

— Что я — жена великого князя Владимира. Зачем мне муж — боярин?

— Младшая жена, — напомнил Устах. — Да и ни к чему тебе замуж за лехита. Коли захочешь мужа — выберешь сама, — быстрый взгляд в сторону Славки, — того, кто тебе по сердцу. Полоцк — твоя вотчина. Ужель не хочешь убийце родичей твоих отмстить?

— Хочу, — согласилась Рогнеда, и глаза ее сверкнули. — И отмщу. В этом не сомневайся. Но не тем, что сделаю мой город кровавым призом в распре Владимира и Мешко. Полоцк — моя вотчина, Устах. И она достанется не какому-нибудь лехиту, а моему сыну. — Рогнеда встала. Поднялся и Устах.

— Хочешь мне послужить, воевода? — спросила княгиня.

— Смотря в чем, — уклонился от немедленного ответа Устах.

— Хочу, чтобы ты поехал со мной. Вместе с верными людьми. Хочу, чтобы ты там, в Киеве, стал моим воеводой.

— Владимир не согласится.

— Согласится, — уверенно заявила Рогнеда. — Добрые воины ему нужны. Да и отказать тебе он не посмеет. Ты ведь меня от разбойников спас, — княгиня холодно улыбнулась. — Многие ли из гридней Лунда тебя видели?

— Только Кведульв, кормчий. И нурман Хривла. Они у меня в отдельном порубе сидят.

— Кведульва и Хривлу убьешь, — спокойно сказала Рогнеда. — Людей Хривлы — тоже. Остальных можешь оставить. Бестолочи, от которых Лунд с удовольствием избавился. Даже если кто-то из них о чем-то догадается, их никто и слушать не станет. Хотя нет, кого-нибудь из этих тоже отправь к Морене. Не то могу спросить: почему викингов порубили, а неуклюжих отроков — нет.

Славка слушал свою милую с растущим удивлением. Такую Рогнеду, с легкостью распорядившуюся жизнями десятков людей (и не просто людей, а тех, с кем она делила пищу и кров), он еще не знал.

Однако Устах слушал Рогнеду очень внимательно и время от времени кивал.

— Добро, — одобрил воевода, когда княгиня закончила. — Остался лишь один вопрос: как быть с тобой, Богуслав Серегеич? Поклянешься ли ты своим Христом, что подтвердишь все, что мы скажем?

— Нет! — отрезал Славка.

Он был оскорблен.

— Тогда…

— Он не выдаст, дядька Устах! — перебила Рогнеда. — Перуном и Волохом клянусь тебе: не выдаст!

— Ну если Волохом… — Длинные усы воеводы приподняла усмешка. — Вот и хорошо. Убивать бы я тебя не стал, — сообщил он Богуславу. — Но и сажать в поруб сына лучшего друга не очень-то хотелось. А что с твоим риднем чернявым? Кто за него поручится?

— Я! Я! — Одновременно заявили Славка и Рогнеда, переглянулись и засмеялись.

— Ну раз вам так весело, то пускай живет, — проворчал Устах. — Вот и порешили. Тебе, княгиня, где постелить: внизу или наверху, на сеновале.

— Наверху, — не раздумывая, ответила Рогнеда, — ему, — кивок в сторону Славки, — тоже. Стеречь меня будет.

— Устерег козел капусту… — пробурчал Устах себе од нос и подмигнул Славке. — Что еще велишь, пресветлая княгиня?

— Кормилицу найди для Изяслава. У меня… — Рогнеда смущенно опустила взгляд, — Молоко что-то пропало. Мывка ему тюрю на козьем сделала, но кушал плохо.

— Найдем кормилицу, — успокоил Устах. — Не печалься, княгиня. Иные княжьи дети сроду материнского молока не пробовали, а какими удальцами выросли.

— А если б я согласилась Полоцк принять, ты б со мной остался? — спросила Рогнеда, уютно устроившись на Славкином плече.

— Нет, — не раздумывая, ответил Славка.

— Неужели отдал бы лехитскому пану? Вот, значит, как ты меня любишь!

— У меня, Рогнедушка, в Киеве родня. Что б тогда с ними было? Да и Владимиру я присягал. Я ж не предатель.

— А со мной любиться — это как?

— А этого в моей клятве не было, — усмехнулся Славка. — От моей ласки у князя не убудет. А я не евнух ромейский, чтобы княжьих жен пасти. А вот Полоцк против него поднять — это уже измена.

— Значит, бросил бы меня?

— Почему бросил? Отговорил бы. Да ты ведь и сама всё правильно рассудила. Не может ныне Полоцк сам по себе стоять. А под лехитов идти — дело гиблое. Они нынче веру христианскую от латинян приняли. Значит, принесут и в Полоцк веру Христову.

— А что ж в этом плохого? — удивилась Рогнеда. — Ты же сам — христианин.

— Наша вера — от Булгарского царства, — сказал Славка. — Мы по-другому веруем. На своем языке и по собственному обычаю. А латиняне крестят огнем и железом. А кто не хочет, того убивают. Слыхал я: в землях червенских лехиты всех родовых вождей побили, а волохов пожгли.

— Тебе что до того? — пожала плечиками Рогнеда. — Ты же сам христианин. Радоваться должен.

— А вот не радуюсь, — буркнул Славка. — Не по-христиански это. Иисус милосерден. Даже в Царьграде это понимают.

— Тогда латиняне их побьют, — уверенно сказала Рогнеда. — Суровые мягких сердцем живо примучат и дань платить заставят.

— Глупости говоришь, — фыркнул Славка. — Хотел бы я глянуть на того, кто заставит платить дань меня!

— Думаешь, ты милосерден?

— А то нет! Когда я зазря кровь проливал? Только если иначе нельзя.

— Это, ладо мой, не милосердие, — заявила Рогнеда. — Вот когда ты, вместо того чтобы глотку врагу перерезать, меч свой ему отдашь да на коленки станешь, вот тогда, значит, ты и есть истинный христианин.

— Это кто тебе такую глупость сказал? — удивился Славка.

— Гостил как-то у отца в тереме ромейский жрец. Вот и сказал. Красно говорил, занимательно… Отец его за красноречие и приветил.

— А что с ним дальше было?

— Пришлось продать. Он, дурачок, начал смердов от старых богов отводить. Сварги отцу пожаловались. Жаль. Он смешной был. Языку ромейскому меня с братьями учить взялся…

— Хочешь, я тебя научу? — предложил Славка.

— Зачем? У Владимира, чай, толмачей хватает. Ты лучше меня саблей рубить научи.

— Хочешь сказать, что у киевского князя воев мало? Обойдешься. А вот Изяслава — научу. Обещаю.

Глава тринадцатая Рубеж Дикого Поля КНЯЗЬ-ВОЕВОДА УЛИЧСКИЙ АРТЁМ

Две конные сотни личной гриди князь-воеводы рысью выехали на взгорок. Здесь стоял черный идол уличского бога.

У полян этакий бог звался Сварогом. У уличей — по- другому, но Артёму было наплевать, как зовут своих идолов его данники-смерды. Если им угодно поклоняться куску дерева — их воля. От печенежских стрел черная деревяха их точно не оборонит. А это темное пятно по ту сторону реки, как будто бы неторопливо ползущее по золотистому травяному морю ничейного Дикого Поля, несомненно печенеги. И не нужно быть ведуном, чтобы понять: копченые намерены переправиться через реку.

Если этому не помешать, то щедрую землю, которую хмуро озирает черный идол с помазанными старой кровью растрескавшимися губами, ждет участь поистине ужасная. Разор, смерть и то, что похуже смерти. Допустить такое никак нельзя. Ведь всё, что по эту сторону реки, — его, Артёма. Отошло к нему вместе с городом Уличем.

Щедрый подарок, который помог Артёму смириться с нелюбимой женой Доброславой.

Впрочем, худого о Свенельдовой внучке Артём и сам не сказал бы, и кому другому бы не позволил. Не то чтобы очень пригожа Доброслава, но и не дурна. Мужу послушна, по хозяйству умела. А что не сам выбирал, так и по обычаю жену сыну родичи выбирают.

Где-нибудь у франков доставшийся Артёму кус уличской земли тянул не менее чем на графство. Однако Артёму он поначалу не принес даже княжеского достоинства. Его Свенельд оставил себе. Вернее, своему внуку Мстише. Заложил новый град Мстиславль и перенес стол туда. Так что пришлось бы Артёму кланяться данью Свенельдову внуку, если бы не вмешался великий князь Владимир: пожаловал воеводство уличское и власть над всеми окрестными землями — своим именем. И впрямь: не старому же Свенельду или малолетнему Мстише Лютовичу оборонять от степняков порубежье?

По справедливости поступил великий князь. Однако в Киеве знающие люди говорили: боярин Серегей в долгу не остался. Взял у Владимира всю оброчную рухлядь, что будущей весной в Царьград повезут. Взял за ту цену, по которой ромей по договору выкупали русские меха. И заплатил сразу. Считай, бесприбыльно. Люди знающие говорили, что эта цена многажды меньше той, по которой будут торговать русскими мехами сами ромей. Однако люди по-настоящему знающие (и потому помалкивающие) ведали, что не станет боярин Серегей отдавать рухлядь за предписанную Уложением цену. Потому что говорилось в сем Уложении о купцах-русах, то есть — чужеземцах. А боярин киевский Серегей, приезжая в Константинополь, не в особом, для иноземцев построенном, подворье жил (откуда и выходить было можно лишь в сопровождении соглядатая-толмача), а в собственном доме, что стоит на лучшем месте неподалеку от кесарева дворца.

Такое вот наследство пришло боярину от брата Мышаты. И имущество, и права. Так что по закону ромейскому в империи боярин Серегей был не чужеземцем, а полноправным гражданином со всеми положенными правами. То есть его приказчики кесарю положенную дань платят, а взамен торгуют свободно. Как свои. Да они и есть свои. Верных людей у боярина в Царьграде немало.

Ну да это простым киевлянам неинтересно. А вот то, что стал Артём князь-воеводой, многих порадовало. Любят воеводу Артёма в Киеве.

Так вновь стал Улич стольным городом. А новопостроенный Мстиславль — нет.

Свенельд, ясное дело, обиделся. Но виду не показал. Владимиру только повод дай — обдерет как липку. Деньги великому князю очень нужны. Все, что было, отдал верным своим, с кем Киев брал. Это — по-княжьи. Новых друзей тоже одарил: так положено. На гридь злато жалеть нельзя. Исстари говорят: с верной дружиной еще злата добудешь, а без крепкой гриди и то, что есть, потеряешь. Но пока решал князь, с кем воевать, казна полнее не становилась.

То есть воевала княжья дружина всё время. Но — на собственном порубежье. То печенеги набегут, то сиверяне отложиться возжелают. От таких войн прибытка не бывает. Но воевать — нужно. Иначе не с кого будет дань собирать.

Вот поэтому и ходят по порубежью конные сотни русов. Малые набеги сами отбивают, а если большая орда придет, шлют гонцов Владимиру. И тогда трубят рога в Киеве и садятся на коней бронные тысячи великого князя. И громят ворога. Если поспевают вовремя.

От малых набегов уличские земли воевода Артём оборонял сам, для чего имел дружину немалую и крепкую. Но сейчас он пришел не воевать, а взять положенное с погоста. И было с ним всего две сотни клинков. Немало вроде. Но сейчас — явно недостаточно.

Жеребец воеводы задрал хвост и «одарил» подножие идола навозной кучкой.

— Перун Молниерукий! — воскликнул Вальгар Барсучонок, Артёмов сотник: — Да это же орда!

Артём не ответил. Прищурившись, он вглядывался в степную даль, в темный поток, взрезавший ковыльное море.

— Не меньше тысячи сабель! — Конь под Вальгаром нервно перебирал ногами, чуя беспокойство хозяина.

— Уходим, князь-воевода?

Артём сурово глянул на своего сотника.

— Мы куда шли? — спросил он.

— Как — куда? — удивился Вальгар. — Туда! — Варяг показал плетью туда, где над вставшим у реки городком поднимался черный хвост дыма — на сторожевой башне жгли сполошный огонь.

— Зачем? — спросил Артём.

— За данью. — Вальгар все еще не понимал, к чему клонит Артём. А вот второй сотник, Лузгай, сразу сообразил, к чему клонит князь-воевода. И не очень-то ему этакое склонение понравилось.

— Нас всего две сотни, — напомнил он.

Артём обернулся к нему, метнул недовольный-взгляд из-под черных густых бровей:

— Полагаешь, я не умею считать? — И, Вальгару: — Как по-твоему, за что мне платят дань?

— Потому что ты — князь, — не раздумывая, ответил Вальгар.

— А раз я князь, значит, они — мои люди. Они платят мне дань, которой, не забудь, кормишься и ты, Вальгар, потому что мы — воины.

— Ну да! — Вальгар приосанился.

Ему было лестно, что князь-воевода сказал «мы». Вальгар Барсучонок — храбрец. Другим и не может быть сын Стемида Барсука. Стемид Барсук был тысячником у Артёмова отца. И двоюродным братом Стемида Большого, князя белозерского. Барсук погиб на Хортице вместе с великим Святославом. Но и мертвый послужил своему воеводе. Прикрыл телом Артёмова отца. Может, потому и не добили воеводу Серегея копченые. Не заметили, что жив.

Храбр Барсучонок, но слишком горяч и поспешен. Ничего, со временем научится и сдержанности, и терпению. Артём об этом позаботится.

— Мы — воины, — повторил Артём. — Они — смерды. Их доля — пахать землю, наша доля — разить врагов. А ты предлагаешь мне бежать, предоставив пахарям сражаться?

— Но ведь нас слишком мало, чтобы встать против целой орды! И смердов не защитим, и сами падем!

— Что ж, значит, и падем, — спокойно произнес Артём. — Но сначала все-таки мы, а уж потом — они. Вот это и есть, Вальгар, — быть воином. Лузгай! Пошли отрока в Улич… Нет, лучше сразу в Киев. Дай двух заводных. Птицей пусть летит.

— Так, может, лучше сразу — птицу? — предложил Лузгай, кивнув на клеть с голубями.

— Позже, — отрезал Артём.

И двинул коня вперед, вниз по склону, навстречу тонкому ручейку беженцев.

Когда Артёмова гридь встретилась с беженцами: женами, детишками, блеющей, кудахтающей и мычащей живностью, — первые степняки вышли к воде, и уже стало понятно, что первоначальная оценка орды в тысячу сабель преуменьшена вдвое.

Но решения Артём менять не стал.

— В галоп! — скомандовал он.

Сотни разошлись по обе стороны уводящей к лесу тропы, запруженной беглецами из городка, и поскакали к реке.

А по ту сторону реки передовые печенеги с ходу влетели в воду. Они так спешили перехватить беженцев, что то ли не заметили гридней, то ли решили, что русы не примут бой и тоже побегут.

Дружинники поспели на выстрел раньше, чем первые степняки достигли берега.

— Бей! — скомандовал Артём. Слаженно защелкали тетивы, сотни стрел разом взмыли в небо и посыпались на плотную массу плывущих печенегов.

Закричали кони и люди. Мутно-желтые воды пошли бурыми ручейками. В глубокой воде у всадников еще оставалась надежда на спасение — нырнуть поглубже. У коней — нет. Но что такое степняк без коня? Это как нурман без ноги. Четверть воина.

Степняки с дальнего берега попытались поддержать своих, но вышло только хуже. Часть стрел попала в плывущих. Река в этом месте была саженей в сто шириной. Перестрелить можно, но достать цепь выстроившихся на городском холме русов — нет.

Артём и его гридни били на выбор, сначала тех, чьи кони уже нащупали дно, потом тех, кто подальше. Не достигшие середины реки степняки повернули вспять. Добравшиеся до стремнины отдались течению, чтобы выплыть пониже городка. Но Артём дал команду — и большой десяток гридней поскакал вдоль берега. Время от времени гридни останавливались и били в плывущих. Как правило, удачно. Промахнуться с пятидесяти саженей в неторопливо плывущих печенегов? Смешно!

Уцелевшие поняли свою ошибку слишком поздно.

На дальнем берегу скопилось уже сотен пять степняков. Они вопили и потрясали оружием, но в реку пока не шли.

Если кинутся всей массой, русам их не остановить. Но передовые колебались. Не о славе думали, а о том, что первых стрелы точно достанут.

Приглядевшись к печенегам, Артём легко определил, какой они орды. Племя Хоревой.

Много лет назад Святослав вырезал мужей этой орды, считай, вчистую. Теперь, выходит, подросли новые разбойники. Молодые, наглые, небитые. Это хорошо, что небитые. За одного битого, говорят, трех небитых дают. Или берут.

Эх, сейчас бы Артёму шесть-семь больших сотен киевской дружины…

До печенегов было шагов триста пятьдесят-четыреста. Для прицельного выстрела — далековато. Но точность и не требовалась. Копченые сбились в кучу, как глупые овцы. И верно, молодняк. С русами еще не схватывались.

Артём спешился, оттянул тетиву далеко за ухо… Звонкий щелчок тетивы. Стрела ушла в небо, описала красивую дугу и упала в гущу печенегов. И тут же защелкали тетивы Артёмовых дружинников.

Примерно у полусотни гридней луки и плечи были достаточно сильны для подобного выстрела.

Ущерб от такой стрельбы все же небольшой. На излете стрела вязнет даже в пропитанном солью тягиляе. Однако степняки испугались. И подались назад, вместо того чтобы всей массой кинуться в реку. А могли бы. Конечно, потеряли бы сотни три-четыре, но оставшихся с лихвой хватило бы, чтоб смять две Артёмовы сотни.

Испугались копченые. Идти в лоб не рискнули, разделились на три отряда. Один, поменьше, остался напротив городка, два других ушли вниз и вверх по течению.

Артём удовлетворенно хмыкнул. Пока его задача — выиграть время и дать беженцам добраться до леса.

Свою дружину воевода, ясное дело, делить не стал. Не те у него силы, чтобы перехватить две тысячи копченых. Оставалось лишь надеяться, что все переправившиеся печенеги все-таки придут сюда, к крепостице. Если часть орды уйдет дальше, оборонять городок будет проще. Но — не хотелось бы. Позади — его, Артёма, земля. И защитить ее сейчас некому. Когда еще поспеет подмога…

— Горомут! Вот так встреча! — Уж кого не ожидал здесь встретить Артём, так это старого любечского сотника.

Старый воин медленно стянул с головы обшитую железом шапку. Перечеркнутая сабельным шрамом лысина стала обширнее, косицы и борода поседели. В остальном Горомут не изменился. Такой же кряжистый.

— Здрав будь, воевода. Не рад мне?

— Отчего ж не рад? Рад. Удивлен. Что ты — здесь, на моей земле. Тебе же, я слыхал, Ярополк свою землю выделил — городок ставить. Поставил?

— Поставил, — буркнул Горомут, нахлобучивая шлем. — Только теперь это не мой городок, а Свенельдов. И я, воевода, не вольный человек ныне, а рядный холоп князя Свенельда, а теперь, стало быть, твой, раз он тебе этот городок отдал, потому что я по ряду здесь — тиун и старшина воинский. А ты — мой господин.

Горомут снова стянул боевую шапку и поклонился в пояс. Распрямился с кряхтением — видать, спина больная.

— Больше так не делай, — велел Артём. — Негоже сотнику, хоть и бывшему, спину гнуть. Как холопом стал — после расскажешь. Нынче не до того. Сейчас печенеги подоспеют — оборону ставить надо.

— У меня уже все поставлено, — со спокойной гордостью сообщил Горомут. — Камни подняты, смола разогрета, люди — на местах, стрелы запасены. Сорок восемь нас. Половина — бывалых.

— Вот как! Неужели с пятью десятками рассчитывал тын удержать? Видал, копченых сколько?

— Видал. Ну и что? До заката устояли бы, а этого, может, довольно было б, чтобы родичи наши уйти успели. Храни тебя боги, Артём Серегеич, что подоспел вовремя, — спас жен да детишек наших! А теперь уходи, пока копченые не обложили. Нам так и так погибать, а тебе…

— Рано к чурам собрался, сотник! — перебил его Артём. — Вольгард, твоя сотня — на стену. Лузгай — твои пусть коней обустроят и разберутся, что к чему. И выдели пару десятков — притащите, чем заложить ворота. Слабенькие, перед тараном не устоят.

Чтобы окончательно убедить печенегов штурмовать городок, Артём послал на берег дюжину пеших охотников из своей дружины, болтавших по-печенежски, — дразнить.

Гридни постарались на славу. Приплясывая на берегу, они порадовали степняков замечательным знанием родословной племени Хоревой, восходившей к безродным бродягам, изгнанным из прочих племен за глупость и трусость, и к шелудивым сукам, которые были слишком стары и больны, чтобы сопротивляться насилию. Были подробно описаны все свойства печенегов Хоревой, главными из которых оказались трусость мужчин и безобразие женщин.

Не много времени потребовалось охотникам, чтобы разъярить копченых, большую часть которых действительно составляла молодежь. Как только печенеги кинулись в воду, гридни Артёма бросились к городку. Их быстро подняли наверх на заранее подготовленных веревках, а на переправившихся степняков обрушился град стрел.

Печенеги били в ответ и меткостью русам не уступали. Однако метать стрелы с коня вверх куда сложнее, чем прицельно со стены. Хотя попасть в скачущего всадника тоже нелегко, так что потери степняков были невелики.

Степняки отступили и занялись мелким грабежом вокруг городка. Артём мгновенно этим воспользовался: сотня гридней вылетела из ворот и принялась стрелять и рубить разрозненные кучки степняков, многие из которых спешились, чтобы удобнее было шарить по избам. Степнякам пришлось туго. Часть даже бросилась наутек. Но тут некстати показались оба отряда, переправившихся ниже и выше городка, и удирать пришлось уже Артёмовым дружинникам. Разбегавшиеся печенеги сразу воспряли, да так, что десятка два копченых, тех, что оказались поближе, успели даже проскочить в ворота на хвостах Дружинных коней.

Им бы встать в воротах да держать их, пока не подоспеет подмога.

Однако со стратегией у печенегов было плоховато, а вот жадность всегда была на высоте. Возомнив, что городок уже захвачен, печенеги галопом понеслись к общинному дому — грабить.

Тут-то их и приняли в рогатины люди Горомута и развернувшие коней гридни, а вой, оставшиеся на стенах, обрушили град стрел на мчащихся к воротам печенегов, заставив обладателей самых проворных коней поспешно повернуть вспять.

Ворота затворили и заложили брусом. Прорвавшихся копченых частью порубили, частью повязали. Пленных втащили на стену и показали сородичам. С соответствующими обидными словами.

Печенеги завыли и заверещали. Не понравилось.

Артём взошел на стену, поднял руку с перевернутым изнанкой щитом: мол, говорить желаю.

Печенеги унялись. Выпустили вперед молодого плечистого степняка в серебрённой броне.

— Я - Кохчуб! — закричал печенег. — Большой хан народа Хоревой! Откройте ворота, сложите оружие — и мы никого не убьем!

Заманчивое предложение. Особенно из уст печенега.

— Может, ему еще кабанчика к ужину освежевать? — пробасил снизу Лузгай.

Гридни заржали. Артём поднял руку, и смех утих.

— Я - Артём, князь уличский, большой воевода киевский! — гаркнул он. — Знаешь меня, Хоревой?

— Знаю тебя! — завопил хан. — Ты был средь тех, кто погубил бесстрашного воина, моего отца Кайдумата! Вы, русы, заманили его в ловушку и убили. Я рад, что нам попался именно ты, волк! Сдавайся или умрешь!

— Я-то, может, и волк, а вот твой отец был жадным и глупым шакалом! — насмешливо крикнул Артём. — Хотел украсть чужую овцу, но пришел хозяин и забил его палкой! Слышишь, хан? Твой отец не пал в бою, а сдох, как собака. Его забили палкой и бросили на поживу стервятникам! И вместе с ним — всех паршивых псов-хоревой, которые посмели скалить зубы там, где им следует скулить, поджав хвост! Вижу, их щенки выросли такими же слабыми и глупыми! Сними свои доспехи, степняк, сложи их у моих ног и убирайся прочь, лизать под хвостом своим сукам! Или, клянусь своей саблей, я нарублю тебя на куски и скормлю падальщикам!

— Ты сам трусливый шакал! — завопил хан. — Слезай сюда, ко мне! Я вырежу твой лживый язык и отдам своему кречету!

— Откуда у тебя кречет, щенок? — Артём засмеялся. — Это, должно быть, крашеная курица. Охотиться за червями в навозной куче — вот добрая охота для такого, как ты! Ставлю боевого коня против селянской клячи: если я спущусь со стены, ты тут же бросишься наутек, под защиту таких же щенков! Ни один Хоревой не посмеет сразиться с русом один на один!

— Ты спустись — и я покажу тебе дерьмо из твоих кишок, рус! — бешено заорал хан.

— Прикройте меня, если они нападут, — велел Артём.

И прежде, чем кто-то успел запротестовать, махнул на землю с двухсаженной высоты, уже в прыжке выхватывая саблю.

— Ну, кутенок, покажи зубки!

Печенег взвизгнул от ярости и бросил коня на Артёма. Тот отпрыгнул влево, перехватил целящее в лицо копье левой рукой, а правой наотмашь хлестнул саблей по конскому боку пониже стремени, вспарывая подпругу, и с силой толкнул копье от себя.

Раненый конь завизжал громче, чем его хозяин. Метнулся в сторону, седло съехало — и толчок довершил дело. Молодой хан грохнулся наземь. Позор для степняка немыслимый.

Артём не дал ему времени «насладиться» унижением. Прыгнул на упавшего, врезал остроносым сапогом пониже края кольчужной юбки, ухватил за шкирку скрючившегося, воющего хана и бросился к стене. Оттуда уже скинули веревку с крюком, который Артём тут же поддел под ремень печенега, ухватился сам — и дюжина крепких рук проворно потащила его наверх. Слаженный залп из городка ударил в ошеломленных печенегов, собрав еще десяток жизней. Ответ последовал с опозданием, и довольно вялый: степняки боялись попасть в своего хана.

Пленника перетащили через зубцы, скинули на дощатый настил, разогнули, спутали руки-ноги.

— Ну, князь, скажу я: не зря песни поют о твоей доблести и храбрости! — с восхищением произнес Горомут.

— Не в храбрости дело, — сказал Артём. — Главное: теперь копченые мимо нас грабить не пойдут. Им непременно надо отомстить. Или о Хоревой такие песни в Диком Поле запоют, что останется им только зарезаться от стыда. А теперь, сотник, пора нам подумать о том, как уцелеть самим. Помощь нужна.

Горомут глянул на черный хвост дыма, поднимающийся над сторожевой вышкой. К сожалению, погода была неудачной, и дым не уходил высоко в небо, а черным клубом висел над крышами. Издалека не увидишь.

— Моя вина, — сказал Горомут. — Надо было вестника с бабами отправить. Пожалел. Каждый вой на счету. А теперь — поздно. Разве только ночью…

— Горевестник уже скачет, — успокоил сотника Артём. — А сейчас мы еще одного пошлем. Самое время.

Он кликнул отрока, взял чернила, перо, полоску тонкой шелковой ткани, набросал несколько строк по-ромейски, сунул в крохотный туесок. Отрок подал голубя с синей отметиной на лапке — знаком отцовой голубятни. Артём собственноручно привязал письмо и подбросил птицу вверх. Несколько мгновений — и крылатый посланец потерялся в небе. За него можно не беспокоиться. У боярина Серегея — отменные голуби. Соколу не настичь.

— Два дня нам надо продержаться, — сказал он сотникам. — Может быть — три… А там и помощь приспеет.

— Владимирова дружина? — обрадовался Горомут.

— Вот этого не знаю. Но помощь будет точно.

У отца ныне Ионах гостит. Приехали с сестренкой детишек показать, а заодно подзаработать — проводить отцовы лодьи до Днепровского устья. Не с сестренкой, ясное дело, а с пятью сотнями тмутороканских хузар, коим копченых побить — великая радость. А если батюшка еще сотен пять собственной гриди прибавит — конец орде Хоревой.

По счастью, брать крепости, даже такие хлипкие городки, как этот, печенеги толком не умели. Будь на их месте нурманы, угры, лехиты… да кто угодно, положение Артёма и его воев было бы незавидным. Но копченым в осадном деле не хватало не только умения, но и стойкости. Таран, хоть и плохонький, они собрали быстро. Накрылись мокрыми шкурами, прикрылись щитами и побрели к воротам. Однако даже ударить разок — не получилось.

Степняков подпустили поближе — и уронили сверху бревнышко. Высота небольшая — навес выдержал. Но шкуры малость разошлись, и гридни под командой Лузгая умело плеснули в щель ведро горящей смолы. Щель была узкая, так что припекло от силы парочку копченых. Но завопили они знатно. И родичи их, видно, решили, что их тоже сейчас горяченьким пожалуют. Смола — это страшно. Если от кипятка только кожа слезает, то смола мясо сжигает до костей. И не смахнуть, пока не догорит. Испугались копченые. Бросили таран, щиты — и дали деру. Тут-то их всех стрелами и положили. Ни один не ушел.

Остальные разобиделись и принялись метать стрелы поверх частокола.

— Не отвечать! — крикнул Артём. — Всем укрыться!

Когда без малого две тысячи степняков берутся за луки — это серьезно. Защитники прижались к частоколу, прикрылись щитами. Печенеги били метко. Самое большее одна из десяти стрел бесполезно вонзалась в бревно наружной стены. Остальные густой щетиной утыкали дома и сараи, плотно убитую землю внутри городка, коновязи и корыта, из которых поили скот.

Густая стена пыли встала вокруг деревянных стен. С визгом и гоготом неслась вкруг городка дикая карусель, а потом, в одночасье, взметнулись вверх сотни кожаных змей, и петли арканов упали на зубья частокола. Любой степняк орудует арканом не хуже, чем паук — паутиной. Изловить нужного жеребца из полудикого косяка, спрыгнуть наземь на полном скаку и, упершись, пустить пойманного по кругу, то подтягивая, то ослабляя аркан, измотать до полной покорности — этому печенеги учатся с молочных зубов. Набросить на полном скаку петлю на деревянный зубец, взлететь с седла, часто перебирая руками, бегом, по отвесной стене, перемахнуть внутрь, выпустив аркан и выхватывая саблю…

— Бей! — мощно выкрикнул Артём, и гридни, вскинувшись, дружно ударили во врага как раз в тот миг, когда летящие в клубах пыли печенеги перестали стрелять, опасаясь попасть в своих.

Пущенная с двух-трех саженей стрела прошибает навылет даже хороший панцирь. Первый дружный залп сбросил наземь самых прытких степняков. Второй отправил за Кромку еще сотню печенегов…

Артём стрелял вместе со всеми. Первого подшиб в прыжке, снизу вверх, второму вбил стрелу прямо в лоб, третьему — сверху вниз — прямо в раззявленный рот. Уронил лук под ноги и четвертого достал уже саблей — хлестнув самым кончиком по толстому засаленному вороту тягиляя, просек и ворот, и главную жилу. Пинком в грудь сбросил печенега со стены, метнулся вправо, где на Артёмова отрока насели сразу трое, одним длинным махом зарубил двоих. Третьего оставил отроку, а сам принял копченого, сиганувшего меж зубцами. Артём даже не услышал его — учуял. Все копченые изрядно воняют, но этот был особенно духовит. Несло от него — как от мокрого козла. Вонюч, но ловок. Не сопляквроде «большого хана» Кохчуба — матерый злодей. Увернулся от первого хлёста, махнул арканом, как кнутом, в лицо, а сам вознамерился рубануть Артёма по ноге. Не получилось. Артём присел, пустив аркан над головой, и встретил печенежскую саблю. Хорошо встретил. Оплетенная кожей рукоять вывернулась из цепких пальцев копченого, а кончик Артёмовой сабли кольнул степняка под мышку. Неглубоко. Только чтоб до сердца достать. Печенег вскрикнул… И точно так же вскрикнул за спиной Артёмов отрок.

Воевода крутнулся на месте и понял, что опоздал. Печенег ударил руса со спины, наотмашь. Насмерть. Увидев летящего на него Артёма, степняк взвыл, рванул саблю, увязшую в теле умирающего отрока, понял, что не вытащить, метнулся назад, к стене, но соскочить не успел. Артём хлестнул его по загривку и (инстинкт сработал) припал к настилу, уйдя от печенежской стрелы.

Степняки возобновили обстрел, как только стало ясно, что штурм не удался. Постреляли и отошли, так и не решившись на новую атаку. Те, кто пришел грабить, отличаются от тех, кто защищает свой дом. Грабители куда больше дорожат своей жизнью.

Штурм дорого обошелся Артёмову войску. Семеро убитых, пятеро тяжелых раненых и втрое больше — легкораненых. Еще несколько таких атак — и у Артёма не хватит людей, чтобы оборонить всю длину стены. Тогда — конец. Остается надеяться, что копченые, понесшие значительно большие потери, на новый штурм не решатся. По крайней мере сегодня.

И еще кое-что интересное заметил Артём.

Кроме тех печенегов, что ныне безуспешно атаковали городок, были еще и другие. Эти спокойно ждали в отдалении. Артём не смог разглядеть, какого они племени, но готов был поклясться, что они точно не Хоревой.

В избе воняло дерьмом и паленым волосом. «Большой хан» Кохчуб, голый и потный, висел на перекладине и злобно шипел. Артёмов дорожный кат, немолодой уже пегобородый варяг по прозвищу Жаворонок, деловито перебирал рабочий инструмент: что-то откладывал в сторону, что-то совал в горку тлеющих углей. За пленника он еще толком не брался: так, вытянул пару раз кнутом и опалил брови.

Артём уселся на чурбачок напротив печенега, спросил по-печенежски:

— Скажи, ханчик, если я тебя отпущу, уведешь своих обратно?

— Уведу! — не раздумывая, ответил хан. Глаза его вспыхнули радостью.

— Погладь его. Жаворонок, — приказал Артём.

Кат взял кнут и, не сходя с места, выбросил его в сторону пленника. Вокруг туловища печенега обвился красный рубец. Хан зашипел.

— Не надо мне врать, — назидательно сказал Артём. — Мой отец — великий ведун. И меня кое-чему научил. Ты этого не знал?

Печенег молчал, только глядел злобно.

— Некогда мне тут с тобой засиживаться, — сказал Артём. — Надо на стену идти, твоих родичей бить. Потому хочу, чтоб ты запомнил: когда я спрашиваю, надо отвечать. И отвечать правду. Иначе — наказание. Жаворонок, большой палец шуйцы.

Кат отложил кнут, надел рукавицу, вытащил из углей мощные клещи, подошел к пленнику. Варяг был намного выше щуплого печенега, потому без труда дотянулся до примотанной к перекладине руки. Пленник забился, задергался, но кат наступил на хвост веревки, которой были спутаны ноги печенега, и тот биться перестал. Только извивался, как ухваченная за голову и хвост гадюка.

— Погоди, Жаворонок, — остановил ката Артём, когда раскаленные клещи, зашипев, коснулись кожи. — Сдается мне, ханчик уже все понял.

— Убей меня, убей, проклятый рус! Я тебя не боюсь! Я к тебе с темной стороны приду и буду кровь пить! — истерично завопил печенег.

Жаворонок вопросительно глянул на своего князя, но Артём качнул головой. Не важно, что именно кричит пленник, важно — как он кричит. Молодой хан кричал правильно. Он сломался, и боль больше не нужна. Она только испортит «взаимопонимание».

— Придешь, как же! — усмехнулся Артём. — Вот, если б ты воином был, тогда, может, и отпустили бы тебя твои мертвые боги. А раба ничтожного кто отпустит? Будешь за моими предками кизяк убирать до скончания веков.

— Я воин! — взвыл печенег.

— Какой же ты воин? — добродушно, добивая, произнес Артём. — С коня свалился, в плен попал, как девка. Нет, ханчик, ты не воин. И чтоб на той стороне тоже об этом знали, мой человек откусит тебе большие пальцы на руках. Чтобы убирать кизяк, они не нужны. Да и мне с рабом говорить невместно. Жаворонок, закончи дело и выпусти ему кишки. Только не здесь. Не хочу, чтоб избу провоняло. На помойку отволоки, к яме, куда гнилую требуху сбрасывают. Там как раз его родичей привязали. Пусть полюбуются на своего хана.

Сказано было по-печенежски, так что Жаворонок даже не шелохнулся: языка копченых он не знал. Но Кохчуб об этом понятия не имел. Мысль о том, что он будет унижен на глазах у своих, его окончательно добила.

— Я - воин! — выкрикнул он тонким, почти жалобным голосом. — Если есть в тебе честь, рус, убей меня честно!

— А ты бы убил меня честно, кабы твоя взяла? — поинтересовался Артём. — И тут же напомнил: — Только не лги мне, помни, что я ведун.

— Я… — Печенег запнулся, но потом все же нашел в себе силы, переборол страхом страх и сказал правду: — Я бы тебя на куски резал, — подумал немного и добавил: — Из головы твоей сделал бы чару. Как хан Курэй.

— Что ж, это почетно, — одобрил Артём. — Мне с хаканом Святославом равняться лестно. Однако ныне ты у меня в плену, а не я — у тебя. А потому, если ты воин, то давай поговорим как воины. — И, по-словенски: — Отвяжи его от перекладины, Жаворонок.

Кат с сомнением поглядел на своего князя, но спорить не стал. Чиркнул ножом — и печенег осел на подстеленную загодя соломку.

— А теперь скажи мне, сын Кайдумата, кто привел тебя и твоих волчат на мою землю?

Печенег медлил с ответом. Сдирал веревки с запястий, растирал руки, стрелял узким глазом в сторону Артёма… Врать опасался, а правду говорить не хотелось.

— Ты говори, хан, не бойся, — подбодрил его Артём. — Я же ведун. Знаю, что не ты в вашем войске главный. Еще знаю, что старики ваши похода этого не хотели. Вот и интересно мне, кто хочет погибели народа Хоревой.

— Почему ж погибели? — не выдержав, вскинулся пленник.

— А как иначе? — поднял бровь Артём. — Нас в этом городке сотни две, не более. А побили мы вас уже вдвое против этого числа. И всех побьем, потому что никогда вам, печенегам, нас, русов, не побить.

— Как же не побить? Святослава вот Курэй убил!

— Убил, — согласился Артём. — Так было у Курэя по тридцать копий против каждого руса. Да еще и врасплох застал. Убил — и сбежал. Я был там. Мы на следующее утро пришли, а его уж и след простыл. Его счастье, что мы на лодьях пришли. Хоревой так не повезет. Сейчас киевское войско сюда конно спешит. Курэй от лодий удирал так проворно, что даже доспехов дорогих с убитых не снял. Я там был и всё видел. Отца своего, раненого, но живого, домой привез. Не добил его Курэй. Не успел. Зато сам сбежал. Подумай, хан, удастся ли удрать твоим волчатам?

Артём знал, почему копченые Курэя не успели ободрать Святославову гридь. Всю ночь искали добычу, которую, как они думали, Святослав вез домой. Те громадные богатства, что добыли мечами и доблестью русы в Булгарии и Византии. Хортица — остров немаленький. Есть где поискать. Только молодому Кайдуматычу об этом знать необязательно.

— Нас Варяжко уговорил, — нехотя признался Кохчуб. — Ярополков воевода. Сказал: слаб нынче ваш Киев после усобицы. А эти земли и вовсе без защиты. Хозяин их Свенельд стар и немощен, у князя в опале. Подмоги не будет. Зато в Уличе богатств много.

— В Уличе? — Артём расхохотался. — Вы этот погост с десятью избами взять не можете, а Улич — город стольный. — И подчеркнул: — Мой город. Я теперь вместо Свенельда. И поставил меня хакан Владимир. Ничего не знает ваш Варяжко. Или обманул.

— Он ваш, а не наш! — обиделся молодой хан. — Что нам сказал, то я тебе и говорю! Попить дай!

— Ты воин или девка? — прищурился Артём. — Потерпеть не можешь?

Печенег насупился.

«А ведь не похоже, чтоб Варяжко вместе с Хоревой пришел», — подумал Артём.

Бывший Ярополков воевода Вольг, прозванный Варяжкой, воин опытный и умелый. Много времени прошло с тех пор, как он ходил у Артёма в сотниках. И уже тогда Вольг был лучшим. Будь он здесь, копченые уже давно бы правильную осаду повели.

— Не лги мне, хоревой! — сказал он строго. — Хочешь, чтоб я тебя опять подвесил? Нет с вами Варяжки!

— А я и не говорю, что он — с нами! — Кохчуб заметно напрягся. — Вместо него — цапонский младший хан Хур, сын большого хана Илдэя. С ним — две сотни цапон.

Интересная новость. Цапон считались союзными Киеву. Правда, Варяжко с Илдэем — родичи по браку.

— Что-то я их под стеной не видел. Или за вашими спинами отсиживаются?

Кохчуб промолчал. Точно, отсиживаются. Пусть глупые волчата лезут под рога и копыта матерого лося…

Нет, не стоит обижать волков. Эти свой молодняк на смерть не посылают. Хотя, какой свой? Для орды Цапон орда Хоревой — только помеха. Хорошо ли для Киева, если орды Хоревой не станет? Вроде бы хорошо. А если кочевья Хоревой возьмут под себя Цапон?

— А знаешь, хан, — задумчиво произнес Артём. — Отпущу я тебя. Что скажешь?

— Зачем? — Чуя подвох, насупился Кохчуб.

— Затем, что дразнил я тебя. Вижу, что ты хоть и молод, но храбр. И если уж поклянешься мне в верности, то и не предашь.

— Не буду я клясться! — отрубил печенег.

И этим окончательно убедил Артёма в верности принятого решения.

— Ну и дурень, — засмеялся Артём. — А знаешь, почему Цапон за вашими спинами прячутся?

— Трусы, тьфу! — Кохчуб презрительно схаркнул розовую от крови слюну.

— Еще раз плюнешь в избе — умрешь! — предупредил Артём.

Еще недавно Кохчуб плюнул бы снова. Нарочно. Пугать смертью мертвеца… Смешно. Но сейчас Артём подбросил пленнику надежду — и Кохчуб пробормотал:

— Твоих богов оскорбить не хотел…

Артём не стал уточнять, что домашняя нежить — уж никак не его боги. Он продолжал вести хана, как умелый объездчик — упрямого, но уже готового покориться жеребца.

— Цапон — не трусы. Они — умные. А ты — дурень. Скажи мне: сколько воинов осталось охранять ваше кочевье?

— Достаточно, — буркнул пленник.

— Ой ли? А я вот думаю, что нет. Я думаю, пока твои Хоревой гибнут под стенами моего городка, Цапон уже пялят ваших женщин в ваших же кибитках. Только теперь это уже не ваши кибитки и не ваши женщины! — Артём засмеялся. — Или ты не слыхал, что Цапон с Киевом в дружбе?

— Варяжко вашему хакану враг. Это все знают.

— Не смеши меня, хан. Варяжко, прежде чем воеводой стать, у меня в сотниках ходил. Знаю его уж получше тебя. Сегодня он — враг. Завтра с князем помирится и снова воеводой станет. А Цапон еще в Киев придут награду просить — за то, что вас, обидчиков наших, покарали.

Молчал Кохчуб, сын Кайдумата. Думал. Но видно было, что семя упало в добрую почву.

«Разделяй и властвуй», — не раз говорил Артёму отец. Очень разумно.

— Сейчас тебя отведут к остальным, — сказал Артём. — Там вас накормят и перевяжут раны. Затем я вас отпущу.

— Я клятвы тебе не дам! — гордо бросил Кохчуб.

— Что мне клятва, данная моим же пленником, — махнул рукой Артём. — Я тебя отпущу, а там сам решай. Хочешь — дерись со мной. Хочешь — стань моим другом. А хочешь — просто так домой уходи. Может, успеешь жен своих отбить, которых Цапон захватили.

Последнее Артём произнес уверенно. Как будто знал наверняка.

И молодой, неопытный, не обученный хитрой политике Кохчуб — поверил. А почему бы не поверить? Ведун же говорит…

— Уверен, что правильно поступаешь, воевода? — спросил Лузгай.

— Уверен. Пускай идут. Устал я их вонь нюхать.

— А по мне так лучше всего пахнет мертвый копченый, — проворчал Горомут.

— Этого добра еще нанюхаешься, — пообещал Артём. — Отпереть ворота!

Десятка полтора копченых, возглавляемых собственным ханом, покинули городок.

Покинули гордо: им вернули не только коней, но и оружие.

Их сородичи, приготовившиеся было к вылазке русов, немало изумились, увидав своих.

Маленький отряд, озаренный лучами закатного солнца, неторопливо проследовал через пустое поле, мимо покинутых посадов — к воинству Хоревой. И сразу затерялся среди тысячной орды.

Больше копченые городок не штурмовали. Зато еще до того, как степь накрыло покрывало ночи, из лагеря печенегов донеслись крики, ржание коней и лязг железа.

А утром обнаружилось, что печенеги ушли. Домой. В Дикое Поле.

Князь-воевода не ошибся в своих ожиданиях.

Перед уходом степняки заботливо прибрали мертвецов.

Но не всех. Около сотни ободранных догола трупов было брошено на берегу. Венчал этот живописный натюрморт саженный кол, на котором красовалась отрубленная голова. Признать ее было затруднительно, потому что с нею неплохо поработали сначала седое железо, а потом черные клювы воронов. Однако Артём ничуть не сомневался, что когда-то она принадлежала младшему хану Хуру, сыну Илдэя.

— Лузгай, гонцов в Улич и в Киев, — приказал князь-воевода. — Пусть донесут: беда миновала.

Глава четырнадцатая НАБЕГ

Миновала, да не совсем. По дороге к Уличу Артёма перехватил посыл великого князя. Полчища копченых, сжегши сторожевые городки касогов, вторглись на землю полян.

Владимир звал воеводу ударить с заката, но Артём поступил иначе.

Рассудив, что большая киевская дружина и сама способна остановить копченых, князь-воевода исполчил четыре сотни дружинников, скорым маршем, триконь, двинул на полдень, рассчитывая по широкой дуге обойти орду и зайти степнякам в спину.

Гридь летела ветром, покрывая за день до пяти поприщ[14]. Рысью — сквозь узорчатую тень дубовых рощ, коротким галопом — по желтому разнотравью, вброд — по малым рекам и вплавь там, где брода поблизости не было. На второй день, углядев с вершины холма, на востоке, пыль над одной из степных дорог, воевода решил, что углубились довольно, и велел повернуть влево.

Опоздали. На дороге остались лишь разбитые возы и шесть покойников.

Преследовать копченых Артём не стал. Среди мертвых он увидел тело молодой женщины. Поскольку печенеги не только не увезли ее с собой, но даже не надругались — просто снесли голову, значит, уходили в спешке. Надо полагать, заметили Артёмову дружину и дали деру.

Артём оставил двоих, у кого кони получше, — похоронить убитых и двинул дальше на восход. Благо дорога попутная. Все вышло, как он и предполагал. Главная степная рать ушла к Переяславлю, а мелкие разбойничьи ватажки рассыпались по степи, грабя и убивая тех, кто не мог дать отпор.

К вечеру дозорные увидели впереди деревья. И дым. Но горел не лес.

Дружина сменила коней и пошла на рысях…

Поспели почти вовремя. Почти…

— Папка, что там? — Гошка хотел подняться над травой, глянуть, да батя не дал. Прижал к земле.

— Лежи, Гошка, лежи. Тихо-тихо, как зайка малый. Я знаю — ты умеешь.

Гошка умел. И бегать умел, и прятаться. А как иначе? Батя его в роду — первый охотник. И прадед таким был, когда молодой. И дед… Только дед — он в Ирии нынче. Как ушел с князем Святославом в чужие земли за добычей, так и не вернулся. Ни деда, ни добычи.

— Тихо, тихо…

— Да, папка.

Батя улыбнулся, но как-то так… нехорошо. Гошка у него такую улыбку прошлой осенью видел, когда на них секач старый наскочил. Батя его на рогатину принял и вот так вот улыбался, пока дядька Гошкин, материн брат, с топором не подоспел.

Теперь дядьки с ними не было. Он еще зимой шкурки в город повез, да так и не вернулся.

— Лежи, Гошка, — еще раз наказал батя и пополз вперед.

Батю надо слушать. Кто родичей не слушает, того боги накажут. Но посмотреть-то можно.

Гошка приподнялся над травой — и всё увидел. Сначала — как батя ползет. То есть не батю самого, а как трава над ним колышется.

И еще — село в полуверсте. А там, Гошка сразу понял, нехорошее творилось. Все три дома больших горели и амбары. И конные меж ними метались. Чужие. У Гошки в животе все захолонуло, будто воды ледяной налили. Неужто степняки? Вот беда какая!

— Господине грома, могучий Сварог, помоги-пособи! — взмолился Гошка, теребя пальцами оберег. — Укрой, спаси, оборони! Сделай так, чтоб мамка с сестренками уйти успели! Уважь, Свароже! А я уж тебя отблагодарю! — жарко и быстро проговорил Гошка и тут увидел, как от села через поле общинное девка бежит.

Глаза у Гошки острые, девку он сразу узнал. Лушка. Деда Гошкиного меньшая дочка. Не того деда, что в дальних краях сгинул, а того, что матушке отцом. Которого той зимой чуть лихоманка не прибрала.

Плохо бежала Лушка — ноги, подол во всходах путались. Те два конных, что за ней ехали, могли б ее сразу догнать, если б коней в галоп пустили. Но они не больно спешили. Будто играли с Лушкой. То догонят, то отстанут. И смеялись. А Лушка бежала со всех ног — красная вся, простоволосая… И прямо туда, где батя залег. Что ж он делать-то будет? Конные, видно сразу, степняки. Шапки высокие, куртки бляхами обшиты. И оружные.

Батю они, хоть и с коней, все равно не увидели бы.

Испугался Гошка. И за себя, и за батю. Очень они страшные, степняки-копченые. Рожи нелюдские — чисто морды кошачьи. Только голые — одни хилые усишки торчат.

Нет, не увидели бы они батю.

Только он сам встал.

Встал над травой, лук вскинул и сразу три стрелы послал. Стрелы у бати легкие, охотничьи. Бронь такими не пробить. Но одного батя сшиб. Точно в глаз попал. А второй, хитрый, под брюхо лошадиное нырнул и… Гошка даже не увидел, как он стрельнул. Услышал, как стрела пропела, и у бати из спины наконечник вылез.

И тут у Гошки сразу страх пропал. И такая ярость внутри проснулась, будто кто огнем в самое сердце плеснул. Гошка тоже вскочил, на лук свой малый тетиву накинул и решил: убьет татя! Лук-то у Гошки слабенький, но за двадцать шагов злодея достанет.

— Свароже-Громовержец, — еще жарче взмолился Гошка. — Не дай ему убечь! Пусть поближе подъедет, чтоб я дострелить мог!

Услышал Сварог.

Кинул степняк лук в налуч, нагайкой коня хлестнул — и на Гошку.

Проскакал мимо Лушки, застывшей, рот руками зажавшей зачем-то… Хлестнул нагайкой — Лушка и упала. Знать, нагайка у степняка непростая: с железом в хвосте. Такой волка на скаку убить можно, если верно попасть.

А степняк сшиб Лушку и даже коня не придержал. Так на Гошку с нагайкой и налетел.

Тут Гошка в него и стрельнул. В глаз целил — как батя. И попал бы, да конь под степняком осекся, и стрела только шапку высокую с татя сбила Гошка вторую стрелу из колчана выдернул и стрельнул, уже когда степняк прямо над ним повис да нагайку свою занес… Стрельнул и зажмурился, потому даже и не понял, куда попал. Услыхал только удар глухой, будто не стрела легкая, а сулица тяжелая в степняка ударила.

От звука этого Гошка глаз приоткрыл… Как раз вовремя, чтоб увидеть, как степняка вместе с его нагайкой из седла вынесло.

Гошка подумал: не иначе Сварог стрелу его десницей своей укрепил — и обрадовался.

Конь степной мимо проскочил, но тут же назад вернулся, над хозяином встал, зубы оскалил, уши прижал: не подходи. Тут Гошка на степняка глянул — и рот раскрыл. У татя в груди — чужая стрела. С перьями черными. Она его и сбила. Хотя и Гошка не промахнулся. Тоже попал. Только стрела его, слабая, у степняка в щеке застряла.

От этой чужой стрелы Гошка так удивился, что застыл столбом — как Лушка глупая, только что рот руками не закрыл. А очнулся, когда над собой услышал:

— А ты храбрый, малой!

Тут Гошка обернулся и увидел Его! Сначала коня увидел огромного. Степняков конь рядом с этим — будто жеребенок годовалый. А на коне — всадник. Да такой красивый: в сверкающем железе с головы до пят. Да по железу, золотом — картинки чудные. А на шлеме — личина страшная, с дырками, из которых глаза сверкают. А над личиной-образ чудный. Всадник с копьем, гада дырявящий.

«Не иначе, сам великий князь», — подумал Гошка И так растерялся, что даже на колени не пал. Так и остался стоять, рот разинув.

А князь рукой махнул — и понеслись мимо них вой конные. Много. И все в бронях сверкающих. К селу поскакали.

Гошка испугался: на пути у них батя лежал. И Лушка. Но всадники увидели их и не стоптали. А Гошка как про батю вспомнил, так побежал к нему… И сразу понял, что тот — мертвый.

Гошка присел рядышком, батю за руку, теплую еще, взял и заплакал. И все плакал и плакал. Так плохо ему было. А потом про мамку вспомнил и плакать перестал. На ноги вскочил, к селу бежать хотел, но тут рядом тень увидел: тень великанова коня и всадника его. Это значит, пока Гошка плакал, он рядом стоял.

— Родич твой?

— Батюшка.

— Беда… — прогудел всадник. — Велю гридням своим: похоронят по-людски. Как зовут тебя, малой?

— Годун, — всхлипнув, проговорил Гошка.

— Поехали, Годун. Темнеет уже. Скоро волки придут.

— Я волков не боюсь, — хмуро сказал Гошка и еще раз всхлипнул.

— Верю, — согласился всадник.

Подхватил Гошку легко, будто куренка, усадил коню на холку, и они поехали.

Глава пятнадцатая СТЕПНАЯ СЕЧА

На этот раз они поспели вовремя. А может, копченые замешкались: не налегке шли, обремененные добычей. Квадратные возы на огромных колесах величественно, будто лодьи, катили по степи, по днища утопая в травах. Впереди с полсотни копченых гнали табун в тысячу голов, не менее. Позади, по вытоптанному следу, гнали скот: овец, коз, невысоких поджарых корон степной породы. За скотом тянулась вереница полоняников. Мужчин, увязанных цепочкой, с вывернутыми руками и петлями на шее, женщин и детей, которых тоже гнали гуртом, как овец.

Печенеги шли беспечно, неторопливо, погони не опасаясь.

Артём удивился. И обрадовался.

— Бить будешь? — Подобранный вчера на пепелище мальчонка сидел на конской холке перед воеводой, по-степному поджав ноги, хотя стремян у него, ясное дело, не было. Цепко сидел. Сразу видно, что на лошади не впервые.

— Ой, буду! — Артём потрепал мальца по белобрысой голове.

Найденыш напомнил Артёму младшего брата Славку. Конечно, в ту пору, когда Славка был Артёму макушкой по пояс, а не на голову выше, как нынче. Хотя уже и тогда в Славке будущая богатырская стать угадывалась. Да и малец этот, Годун, коли кормить хорошо, немаленьким вырастет.

Но подобрал его Артём не из-за сходства с братом. В груди мальчишки билось сердце прирожденного воина. Откуда — Бог знает. Может, любилась его мамка с княжьим гриднем. А может, и родный отец был таким же храбрецом. Пограничье как-никак.

— Меня возьмешь?

— Возьму, — обещал Артём. — Вместе в бой пойдем. Будешь щит мой держать.

Артёмову боевому коню лишние полтора пуда — не груз. И щит обоерукому воеводе тоже не нужен. Мечом стрелу отбить еще ловчее. Однако было любопытно поглядеть, как будет держаться мальчишка в настоящей сече.

Пересев с заводной на боевого коня, Артём усадил мальца перед собой в седло, сунул ему в руку легкий кулачный щит — по размеру в самый раз.

— Его Соколом кличут, — сообщил князь-воевода Гошке. Вынул откуда-то яблоко и угостил жеребца.

— А можно — мне? — спросил Гошка.

— У тебя не возьмет, — качнул головой князь-воевода. Свистнул, сзывая сотников, и начал распоряжаться: — Лузгай, тебе — не дать побить полоняников, потому ты — первый. Спугнешь овец, чтоб оказались между вами и возами. Дальше — сам разберешься.

Лузгай кивнул.

В его умении Артём не сомневался. Ныне Лузгай встречает свое тридцатое лето. Сам из детских. Был в старшей гриди Ярополка. Под Артёмовым началом. Степняков побил больше, чем гусей у него на подворье.

— Вальгар, ты ударишь в лоб. Будет трудно: печенегов против тебя будет втрое.

— Сдюжим! — Барсучонок радостно оскалился. Он любил, когда трудно.

— Борх! Ты в сечу не лезь. Твоя задача — чтоб ни один копченый не ушел.

Сотник Борх спокойно кивнул. В нем Артём тоже не сомневался. Борх — хузарин. Из итильских белых хузар. Его к Артёму два года назад привел брат Ионах. Сказал: верь ему, не подведет.

Печенегов Борх ненавидел люто. Много лет назад разбойники из орды Цур вырезали его родню. Народ Цапон кочует отдельно от народа Цур, но для Борха все копченые одинаковы. Хуже бешеных шакалов.

— Крутояр! А твою сотню я сам поведу.

Крутояр огорчился. Ничего, переживет. Крутояр — Свенельдов сын. Внебрачный, ясное дело. От теремной девки. Отец его при жизни не принял — мало ли у такого, как он, выблядков. Но когда Люта убили, старый Свенельд выделил Крутояра из прочих отроков, взял в род, дал знатное имя — Крутояр (прежде его по-другому звали), приблизил, сотню доверил.

Так с этой сотней Крутояр и достался Артёму. Сотня была хороша: добрые ратники, — а вот сотник — зелен. Не будь Крутояр из рода Свенельда, Артём его бы из сотников убрал. Но обижать тестя не хотел.

Сотники разъехались. С воеводой остался только Крутояр.

— Найти кого, чтоб за мальцом присмотрел? — спросил Свенельдич, кивнув на Гошку. Увидел, что Артём мальца в своем седле возит, — и решил заботу проявить. Будто князь-воевода сам не разберется.

— Годун со мной пойдет, — сказал Артём. — Щит мне держать будет.

Мальчишка гордо задрал головенку.

— Как? В сечу? — изумился Крутояр. — А если его порубят?

Артём остановил коня, пристально посмотрел на своего сотника.

Похоже, искренне за мальца переживает. Лучше бы о себе беспокоился. Самое безопасное место в сече — на холке Артёмова коня. Легче матерого тура ножиком сапожным зарезать, чем в бою достать князь-воеводу стрелой или клинком.

Привлеченный видом сотен неподвижно лежащих тел, орел заскользил вниз по пологой спирали, но, разглядев, что под ним не падаль, а живое и опасное, замахал крыльями и вновь набрал высоту.

Наблюдай в этот миг за орлом кто-то внимательный, мог бы встревожиться…

Гошка перестал выглядывать врага сквозь сухие травяные стебли и плотнее припал к жесткой гриве. Здоровенный боевой жеребец скосил на Гошку лиловый глаз и недовольно приподнял губу, будто хотел куснуть. Князь, присевший сбоку, ласково погладил жеребца по храпу, прошептал ласковое в настороженное ухо — и жеребец успокоился. Чудно! До сих пор Гошка никогда не видел, чтобы столько коней одновременно лежали, укрывшись в траве, словно волки в засаде. Тихо-тихо лежали: ни один не всхрапнет, не фыркнет…

А в каких-нибудь ста шагах от русов, неторопливо подминая под себя траву, катился край орды. Славка чуял, как гудит и дрожит земля, слышал, как с грохотом подпрыгивают на кочках огромные колеса возов. Частенько в грохот и топот вплетались гортанные возгласы и хлесткий звук плети. Иногда за ударом следовал жалобный вскрик. Это значило, что плеть прошлась по человеческой коже. В ноздри бил тяжелый запах орды. Это было хорошо, потому что кони у степняков — чуистые. Могли насторожиться…

Где-то неподалеку пронзительно заверещал суслик. Затем еще и еще. Привычный звук в степи, но Гошка сразу напрягся. Это знак. Рука князя тут же легла ему на спину, потрепала ласково… Будто жеребца. Гошка всё понял и расслабился. Сигнал, да не им.

Протяжный волчий вой родился над степью. Гошка вздрогнул, не понимая… Так воет зимой голодная стая серых, настигая дичь… От этого звука холодеет нутро, и хочется сделаться незаметным, как спящий под корой жучок.

Гошка никогда не слышал боевого клича варягов. А вот печенеги — слышали. Степняки гортанно завопили, рассыпаясь по степи, уходя от стрел, выдергивая луки…

Артём не видел, что происходит, но знал наверняка — по единому сигналу гридни Вальгара взметнулись из высокой травы, метнули во врага по две-три стрелы (одно мгновение), вспрыгнули в седла, выдернули из ножен клинки, испустили тот самый, жуткий вой (второе мгновение) и (третье мгновение) — налетели на головной отряд печенегов раньше, чем те успели рассеяться по степи и взяться за луки.

Копченых в голове колонны было втрое больше, чем варягов. Но беспечность их погубила. Быстрый залп выкосил добрую треть степняков. Внезапная атака на растерявшихся стоила печенегам еще полусотни. Большая часть выживших кинулась врассыпную, меньшая, прижатая к возам, скучилась вокруг хана, ощетинилась пиками…

Степняки, ехавшие в середине колонны, опомнились и кинулись было на помощь своим… Но тут сзади налетели воины Лузгая, охватили колонну слева и справа и помчались вдоль длинной цепочки полона, сбивая стрелами растерявшихся печенегов.

Полоняники повалились наземь. Кто-то вовремя сообразил, что к чему, остальные — потому что веревки были общими. Их сторожа, вооруженные лишь плетьми (луки — в налучах, со снятыми тетивами), завопили, призывая помощь. Самые храбрые схватились за сабли и пики и попытались дать отпор…

В середине колонны тоже растерялись. Куда скакать? Вперед, назад… Пока думали, перепуганные овцы перекрыли путь. Зато справа, шагах в ста, поднялись из травы люди Борха и принялись метать стрелы в скучившуюся массу…

Заорали подханки, пытаясь навести хоть какой-то порядок. Это оказалось нелегко. Часть степняков спешилась, укрываясь за возами и натягивая луки, часть (ближайшие родичи прижатого Вальгаром хана) кинулась ему на выручку. А добрая четверть копченых решила, что лучшая защита от стрел — расстояние. И бросилась в степь.

Неглупый маневр. Отойти, чтобы вернуться, уже изготовившись к привычному для печенегов степному бою. Только им не повезло. Прямо на их пути пряталась в траве возглавляемая Артёмом сотня Крутояра…

Жеребец вскочил на ноги, едва не уронив Гошку наземь. Хорошо, князь-воевода поддержал. Миг — конь чуть просел под тяжестью бронного всадника, но тут же вскинулся, коротко заржал и помчал на врага.

У Гошки аж дух захватило от быстроты… Тут на него упала тень, и над головой звонко защелкало. Гошка оглянулся — и восхитился. Князь-воевода стоял на стременах, ровно, как на твердой земле, и быстро-быстро метал стрелы. Рывок тетивы к уху — звонкий щелчок, еще рывок… Гошка вздохнуть не успел, как пук стрел в левой, сжимавшей древко, руке воеводы иссяк, и его десница нырнула в колчан за новыми…

Жеребец прыгнул, перемахнув через куст, зубы Гошки лязгнули, едва не прикусив язык… И тут он вспомнил, что должен держать щит… Хотя как прикрыть маленьким щитом стоящего не стременах воеводу?

Гошка глянул вперед, меж лошадиных ушей, и увидел, что прямо на них летит степняк с пикой наготове. Лошадь у копченого была пониже жеребца, поэтому острие пики глядело вверх. Гошка опустил щит… Не понадобилось. Стрела ударила печенега в грудь и вынесла из седла. Но на них уже летел другой, с вскинутым луком… Этому стрела ударила прямо в лоб… И тут же вокруг стало тесно от множества копченых. Жеребец вскинулся (Гошка, чтоб не упасть, вцепился в узду) и цапнул ближайшего печенежского коняку. Тот шарахнулся — и его всадник впустую махнул саблей. Справа свистнуло, на Гошку брызнуло кровью — прямо в глаза. Гошка зажмурился, услышал звучное «х-ха-а» над ухом и хряск, будто разрубили полено. Гошка продрал один глаз и увидел, как прямо на него валится печенег в половине стального нагрудника. Вместо второй половины — пузырящееся кровью мясо… Жеребец отпрыгнул вправо, боком, как кошка, — и печенег ухнул под копыта. На его место сунулся еще один… Меч ударил — как язык лягушки: туда-обратно. Прямо в раззявленную пасть. Дикий вопль хлестнул по ушам: Гошка обернулся и обомлел: прямо над ним навис степняк, огромный, как медведь. Вздыбил коня, поднялся на стременах, занося саблю… Славка закричал, вскинул маленький щит, понимая, что не остановит…

Мелькнула рука в густо забрызганной кровью кольчужной сетке. Сабли Гошка даже не разглядел — так быстро мелькнула. Но она была. Печенег с яростным воплем уронил коня вниз… Гошка увидел изумление на его лице и как-то сразу, очень быстро догадался, чему удивился копченый. Он ждал, что после его удара враг зальется кровью… И ничего. А потом копченый глянул вниз и обнаружил, что вместо десницы у него — брызжущий кровью обрубок. Копченый завыл бешено, крутнул коня на месте (Гошка глядел на него как зачарованный), целой рукой схватил с седла боевой шипастый цеп, замахнулся… И тут позади него возник всадник в круглом шипастом шлеме и рубанул печенега сбоку по шее…

Что дальше, Гошка не увидел, потому что жеребец крутнулся на месте — и еще один степняк полетел под копыта.

— Вальга-ар!!!

Гошка от неожиданности голову в плечи втянул: он и не ведал, что человек может так кричать.

— Вальга-ар!!! — вновь грянуло над Гошкиной головой. — К закату уходят!!! Уходят!!!

Где-то справа, перекрывая визг лошадей, лязг и крики, звучно пропел рог, трижды пропел.

Князь-воевода пригнулся к лошадиной холке (придавленный Гошка только пискнул) и крикнул прямо в конское ухо:

— Дай, Соколушка, дай!

Жеребец фыркнул, передернулся весь, будто встряхнулся… И пошел так, что Гошка понял: до того был не бег, а так. Побегушки. Ветер свистел и выл, слезя глаза и забивая дух. Князь-воевода давил сверху, прижимая Гошку к лошадиной шее, травяные метелки хлестали по ногам…

— А-а-а! — закричал князь-воевода, выпрямляясь.

Гошка тоже поднялся — и увидел впереди, шагах в тридцати трех всадников. Ух и резвые у них были кони. Неслись почти так же быстро, как они с воеводой. Но все же медленнее.

Заслышав крик, два всадника разом обернулись и вскинули луки…

Князь-воевода опять упал на Гошку, прижав его к гриве. Гошка услышал, как над ними с гудением прошли две стрелы.

И тут же они поравнялись с копченым, князь распрямился, махнул саблей, Чиркнул самым кончиком по прикрытому железной бармицей затылку…

Второго князь рубить не стал. Его опередила стрела, ударившая копченого под левую лопатку.

И они пронеслись мимо. Гошка глянул из-под руки — подбитый князем печенег валился с коня, а за ними, широко рассыпавшись по степи, отставая шагов на сто, шла конная гридь.

Последний печенег оглянулся (Гошка увидел его перекошенное лицо) и без жалости ожег коня плетью… Но Сокол все равно был резвее. Настигал…

Печенег втянул в плечи голову (шлем его был замотан тканью, только шишак сверху торчал — сверкал темным золотом заката), припал к гриве, привстал на стременах, отклячив зад, хлестнул коня еще раз, и еще…

Сокол настигал. Вот меж ними уже десять саженей, пять…

Копченый снова оглянулся…

— Повод держи! — крикнул князь-воевода, выпрастывая ноги из стремян. — Ах-ха!

Вскочил на седло и пардусом прыгнул на спину печенегу. Конь степняка заржал коротко — как вскрикнул. Сокол обогнал его и пошел еще быстрее, высоким галопом, разбрасывая грудью ковыльные метелки.

Гошка до стремян не доставал, потому уперся, как мог, и потянул за повод. Сокол нехотя сбавил, оглянулся, всхрапнул и перешел на шаг. Гошка потянул повод влево. Жеребец послушно развернулся и тем же неторопливым шагом двинул обратно. Бока его ходили ходуном, на губах висела пена…

Дружинники поспели к месту раньше Гошки. Но его пропустили. Гошка, очень гордый, въехал в круг и увидел в примятой траве плененного степняка. Руки печенега уже были скручены за спиной, шлем валялся в траве. Ткань размоталась, и теперь было видно, что не только шишак, а весь шлем печенега — золоченый. Князь-воевода стоял рядом, поставши ногу в верховом сапоге из красного сафьяна на затылок степняка. Волосы у копченого были спутанные, сальные. И Гошке вдруг подумалось: не запачкалась бы княжья обувка…

Глава шестнадцатая НЕВЕСЕЛАЯ ПОЛИТИКА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА

Большая орда, изрядно пограбившая подданные Киеву земли, честного боя с великим князем не приняла. Прошлась кровавым плугом по городкам и селениям туда-обратно, поводила за собой киевское войско, подпуская всё ближе, хитря и выгадывая время, пока обозы с награбленным уйдут подальше в Дикую Степь.

Один из таких обозов и повстречала Артёмова дружина. Однако эта маленькая победа не поправила общего дела.

А дело было — поганое.

Владимир и воеводы его и не ведали, что гоняются за легкой конницей. Думали: вот-вот настигнут обремененных добычей разбойников. А когда поздним вечером согнали печенегов с едва-едва устроенного лагеря, не огорчились. Пускай бегут. Завтра поутру, на свежих конях, догоним…

Заранее уверенные в победе русы встали на ночь просторно, прямо у разведенных печенегами костров, скушали освежеванных степняками барашков и залегли спать, выставив лишь малые дозоры.

А чего бояться? Ясно же, что копченые удирают без оглядки…

Такая самонадеянная беспечность была сурово наказана.

И разожженные костры, и освежеванные тушки были лишь приманкой.

Печенегам надо было, чтоб киевляне встали лагерем именно здесь. И киевляне — купились. Тем более что место удобное. Широкое. За взгорком и рощей — обширные пойменные луга со свежей травой. Рядом — полноводный Днепр…

Под утро, когда внимание дозоров слабеет, с полтысячи копченых, жутко вереща, налетели на обширный, расползшийся по берегу лагерь киевской дружины. Большого урона не нанесли. Обученные дружинники мгновенно построили оборону, изготовились к бою…

Но копченым именно это и требовалось. Одновременно с шумным набегом еще несколько сотен печенегов, с вечера укрывшихся в зарослях, скрытно и тихо подобрались к пасущимся на днепровских поймах табунам, без лишнего шума побив пастухов и сторожей, погнали коней в реку.

Пока воеводы сообразили, куда был направлен главный удар, всё уже завершилось. Многотысячные табуны киевской дружины частью были угнаны, частью разбежались по степи или уплыли на юг, унесенные днепровским течением. Особенно обидно, что потерялись не только заводные и вьючные, но многие из дорогих, выученных боевых коней, которые в чужие руки бы не дались, но увлеченные табуном — тоже пропали.

Владимир был в ярости.

Его опыт степной войны был невелик. В этом походе он положился на воевод… И вот результат.

Воеводы оправдывались, как могли. Утверждали, что никогда степняки так себя не вели. Если уж бежали, так бежали. А чтобы часть орды рискнула своими немытыми шкурами, прикрывая остальных… Сроду такого не было. Среди воевод единства тоже не наблюдалось.

Воевода Путята открыто обвинил воеводу Пежича, ставившего дозоры, в измене. Пежич, недолго думая, схватился за меч.

Полянина Путяту и варяга Пежича развел нурман. Ярл Сигурд.

О дальнейшей погоне и речи быть не могло.

Разбежавшихся коней собирали три дня. Уплывших перехватила стража на хортицком волоке. Тех же, что оказались на том берегу, угнали печенеги.

Словом, набег удался. А это значило, что степняки придут снова. И скоро.

Именно так и сказал боярин Серегей сыну, когда тот, отогнав в Улич отбитый скот, разобравшись с полоном и прочей добычей, приехал в Киев.

Именно так Серегей объявил и на боярском совете на Горе. Нельзя сказать, что это заявление было гласом вопиющего в пустыне. Среди бояр киевских воинов хватало. А уж степняков тут знали как облупленных.

Новые Владимировы воеводы: Сигурд, Путята и другие скромно помалкивали. Поглядывали на великого князя: что скажет?

А сказать-то было нечего. Первый поход в качестве великого князя киевского — и такая оплошка.

Новый главный сварг, выбранный взамен старого, дырявоухого, уже объявил, что главный Полянский бог на князя в обиде. Надо бы его одарить как следует. Правда, насчет человеческих жертв намекнуть не рискнул. Опыт предшественника пошел ему впрок. Тем более что князь- воевода уличский Артём, которого подозревали в надругательстве над Свароговым жрецом, единственный из всех княжьих воевод, малой дружиной трижды побил копченых, добычу немалую взял и со славой вернулся. О нем, в который уж раз, песни славные пели… А об униженном сварге только частушки похабные.

О Владимире пока в народе худого не говорили. Выжидали. Первый блин — комом.

Но многие тогда в великокняжьей удаче усомнились.

Владимир и сам знал, что дело плохо. Повадился лис в курятник…

Кое-что князь сделал сразу. Укрепил воинские отряды в пограничных городках и отменил ежегодную дань с тех, кто пострадал от набега, — чтоб не разбежались. Еще послал гонцов к черниговскому князю с просьбой помочь.

Просить было обидно: Улеб Черниговский по уложению считался младшим, но пришлось смирить гордыню. Дружина черниговская могла бы прикрыть от набегов хотя бы часть киевских земель. Скрепя сердце, Владимир обложил подданных новым налогом. Нужны были деньги, чтобы купить лошадей взамен угнанных.

Данники, естественно, радости не выразили. Заворчали сиверяне: мол, от набегов защитить не можешь, а подати тянешь. Дремучие вятичи и вовсе решили отложиться: тяжкая длань Святослава пригнула их упрямые выи, заставила не только дань платить, но и людей лучших в княжье войско отдать. Люди те почти все полегли на чужой стороне. Вернулись немногие. С добычей и немалым воинским опытом. Против Святослава они никогда не поднялись бы, но кто таков Владимир? Рабичич. Пусть он и занял киевский стол по старинному праву победителя и убийцы прежнего князя, однако это еще не повод, чтоб куны ему отдавать. Коли такой сильный, пусть придет и возьмет. Ходили слухи о некоем воеводе Рузиле, что собирает вкруг себя умелых ратников из всех вятских родов и обещает показать князю киевскому, кто в приокских чащобах хозяин.

Мрачный Владимир чувствовал себя в кровью добытом тереме будто в осажденной крепости. Вокруг — недовольная неуспехами Гора: важные бояре, алчные купцы. Чужинские подворья и старые, еще доолеговых корней, киевские роды. Эти помнят Дира с Аскольдом, не говоря уж о Владимировых предках — варягах. Помнят и сравнивают… Не в пользу Владимира. Чем он лучше Ярополка? Да ничем. Хуже. При Ярополке младшие племена дань исправно платили, печенеги в дружбе клялись и подарки несли.

Хмурился Владимир, сжимал кулаки… Выходило так, что Ярополк был лучшим князем, чем он. Не иначе, боги от Владимира отвернулись… Может, зря он не позволил принести жертву, какую требовал сварг? Захотелось Владимиру поглядеть, кто сильнее: Полянский Сварог или ромейский Христос. А вышло так, что столкнул Сварога и Перуна. Там, в степи, Путята с Пежичем едва не порубили друг друга. У него на глазах. А теперь те, кто Сварогу кланяется, от варяжского князя норовят отойти. От христианина Ярополка не уходили…

Не любят словенские народы варяжского Перуна. Вот в Новгороде тоже ворчали, когда дядька Добрыня поставил Перуна над Волховом и над всем Новгородом. Ворчать ворчали, но кланялись как своему богу. И жертвы несли. Добрыня, он заставит. Не силой, так хитростью одолеет…

Очень не хватало Владимиру дядьки. Хотелось послать гонца в Новгород — позвать. Не послал. Он не дитя малое, чтоб пестуна звать. Да и на севере Добрыня нужнее. Если еще и те земли отложиться захотят — совсем беда.

Вот такие мрачные мысли одолевали великого князя, когда доложили ему, что в терем прибыли послы от великого князя Мешко.

— Зови, — разрешил Владимир.

Вот уж от кого не ждал он гостей. Гадал: о чем речь пойдет? Неужели о городах червенских, что Мешко у Ярополка отхапал?

Не угадал. Говорили послы не о землях. Говорили о вере. Тоже не удивительно, ведь возглавлял посольство не боярин, не князь, а чужеземный монашек именем Фредрик, который хоть и на словенском языке говорил, а всё равно по-чужински. Мутно говорил. С трудом догадался Владимир, что хвалит монашек свою христианскую веру. С трудом — потому что посол не столько хвалил, сколько хулил. Причем, к удивлению великого князя, более всего ругал ромеев. Дескать, вера у них неправильная и сами они — отступники.

Странно это было слышать. Это как если бы свей о данах сказал, что те неправильно Одина с Тором величают. Дескать, его, свея, боги слышат, а от прочих брезгливо отворачиваются.

Владимир беседовал с разными жрецами — и знал, что богов на свете много. Есть большие, есть малые. Есть сильные, есть хитрые. Вырежи из древа идола, обряд сверши, кровью ему ноги покропи — вот и станет идол богом. Чем больше кумир, чем лучше кормишь его, тем бог в нем сильнее и к тебе добрее. Потому жрецов жрецами и называют, что богов жерят-кормят. Потому и дружбы между жрецами нет: богов-то много. На всех жертв не хватит. Но Христос ромеев и Христос латинян — один и тот же. А то, что говорил монашек, это все равно как новгородского Перуна златоусого против здешнего, киевского, Перуна подзуживать.

Владимир представил, как дядька Добрыня, принося жертву Перуну, наговаривает Перуну на племянника своего: мол, неправильно тот губы Перуновы кровью мажет…

Владимир ухмыльнулся — и монашек осекся. Зыркнул глазом недобрым… За такой взгляд можно и голову потерять…

Однако монашек (внимательный!) чутко уловил перемену, потупился и голос понизил. О другом заговорил.

Начал жаловаться, что побили его людишек в Полоцком княжестве. Тут уж посланник лехитского князя перестал юлить, а объявил, хоть и смиренно, но прямо: обидели ни за что. Ограбили. Причем княжьим именем. И надругался над посольством не кто иной, как Владимиров сотник Богуслав, сын боярина Серегея.

Владимир вновь задумался.

Вновь Богуслав… Этот гридень каждый раз ухитрялся оказаться там, где не следовало. Начать с того, что много лет назад именно он отбил стрелу древлянина, посланную в спину Ярополку. А ведь удайся тот выстрел — и не было бы кровавой усобицы. И не было бы крови брата на руках Владимира. Пришел бы мирно (брат Олег — не в счет) и сел на киевский стол. Или — нет? Ведь в то время и Свенельд был в настоящей силе. И сын его Лют был жив. Пустили бы они Владимира в Киев? Ох, сомнительно… Так что не стоит обвинять в братоубийстве ловкого Богуслава. Но подумать о нем — стоит. А что, если не собственная обида подвигла верховного сварга назвать Богуслава угодной жертвой? Что, если сам Сварог выбрал младшего Серегеевича жертвой?

Но если была в том не человечья воля, а божеская, то кто тогда подтолкнул Богуслава бросить дерзкие слова, обидевшие верховного сварга? Ромейский Христос? Или молниерукий Перун? А может — Один? Вот на кого это действительно похоже…

Задумался Владимир надолго. Монашек Фредрик забеспокоился. И заговорил сам. О вещах более приятных, чем хула и жалобы.

По знаку его двое лехитов внесли сундучок, откинули крышку…

В сундучке оказались драгоценная посуда, шитое златом корзно и шкатулка с серебряными и золотыми монетами, вычеканенными князем Мешко.

Монет было не много. Гривны на полторы серебром, если пересчитать. Так себе дары, честно сказать. Не княжьи совсем. Какие-то… женские. Утварь, плащ… Князьям оружие дарят. Коней, ловчих птиц. Вот подарки доблести… А эти… Обидные какие-то.

Хотя если подумать: на такие хилые дары и отдариваться легче. Казна-то пуста. А по традиции отдарки должны быть богаче подарков. Иначе — обида.

Но можно ведь отдариться и действием. Вот просил монах покарать Богуслава… Вот и покарать. Как бы в ответ на дары.

Ну уж нет! Чтобы князь наказал собственного сотника с жалобы чужого человека, пусть даже и подкрепленной сундуком с дарами? Не будет такого! Это у латинян, как слыхал Владимир, за злато можно честь и верность купить. В здешних землях князь и дружина его священной клятвой связаны. Кто отступит, предаст, того не только люди — боги покарают. Удачи лишат. И если вой без удачи еще может выкрутиться, к примеру, встать под знамено удачливого князя, то князю без удачи — никак.

Эх, Богуслав, Богуслав… Пора бы ему и вернуться.

Может, зря Владимир поручил ему привезти Рогнеду с княжичем?

Нет, всё правильно. Рогнеда Богуслава знает. Поедет с ним охотно, без принуждения… А принуждать — не хочется. Ну как Полоцк всколыхнется? Лунд писал: неспокойно там. А город важный. Да и с Рогнедой лучше — по- доброму. Такая и нож в сердце воткнуть может спящему. А спать с ней Владимир будет. Еще как будет! Норовистая кобылица слаще, чем смирная кляча. И сыновья от такой добрые…

Мысли о желанной полочанке наполнили жаром Владимировы чресла.

Небрежно махнув рукой, великий князь выпроводил удивленных (ни благодарности, ни даже добрых слов) посланцев лехнтского князя и поспешил в дальние покои, где ждала его еще одна жена. Красавица ромейка.

В скором времени все беспокойные мысли вылетели из княжьей головы.

Глава семнадцатая ПОСКРЁБЫШ

На Гору они въехали вдвоем: князь-воевода и Гошка. Гошка восседал на красивом коне, и одежка на нем была такая, какой у него сроду не было. Княжья одежка.

Люди киевские на пути их кланялись и здоровались первыми, с почтением. И у врат Горы воины-стражи тоже поклонились, а почтенный купец в красной шапке, увидав князь-воеводу, тут же велел приказчику убрать воз от ворот, чтоб было удобнее проехать, и воскликнул медовым голосом:

— Здрав буди, достославный Артём Серегеич!

Шапки, правда, не снял.

— И тебе здравствовать, Куколь, — небрежно бросил Артём. — Батюшка мой дома ли, отроче?

— Не выезжал, воевода, — ответил один из стражей, с любопытством глянув на Гошку.

Непривычно Гошке в большом городе. Людей много, все — разные, все — шумят. Иные — на языках незнакомых и на рожу — чужинские. Страшновато. Однако выказать страх — нельзя. Стыдно. Да и чего бояться? Разве ж князь- воевода даст в обиду?

Ехали молча Улочка узкая, толстыми досками выстеленная. Вокруг заборы высокие, сплошные, будто крепости. За заборами — псы. И не лают, как в селах, а рычат низко, по-медвежьи.

Народу мало. Лишь дважды навстречу попадались люди: один раз — золотари с бочкой вонючей, другой раз — большой боярин с холопями. Ва-ажный!

Князь-воевода коня придержал, Гошку вперед пропустил. Гошка перехватил его взгляд… Брезгливый такой… На золотарей воевода так же смотрел.

А боярин важничал. Нос кверху задрал, раздулся от жира и гордости.

Однако князь-воеводу все же углядел… И сдулся, как проколотый рыбий пузырь. Даже конь холеный с шага сбился…

— Здравия тебе, Артём Серегеич!

Воевода не сразу ответил, поравнялся с боярином и только тогда кивнул небрежно, пустил зайца солнечного шлемом золоченым. И бросил Гошке негромко:

— Чего встал?

Гошка от неожиданности поддал коня пятками, забыв, что пятки уж не голые, а в сапожках с каблуками, и конь под ним — не пахотный: прыгнул вперед, едва не сбив с ног дюжего боярского холопа. Тот еле успел прижаться к стене…

И стерпел, не вякнул. Даже ругнуться не посмел.

А потом улица кончилась, и Гошка аж рот открыл от восхищения: прямо перед ними поднималась стена в три сажени высотой. А над стеной — терем красоты необычайной: крыша красная, башни стрельчатые…

— Рот закрой, птичка нагадит, — сказал князь-воевода. — Это Детинец, а в нем — терем княжий. Хочешь здесь жить, Годун?

— Хочу! — выдохнул Гошка.

— Хочешь, значит, будешь. Но сейчас нам не туда. Сначала — домой.

Ворота растворялись слишком медленно, потому Артём въехал во двор, как только створки разошлись достаточно широко. Гошка направил коня следом. Он тоже держал голову высоко и гордо и…

Медвежий рык был внезапен и для коня, и для всадника. Конь всхрапнул и шарахнулся, а Гошка… Стремена по-прежнему были коротки ему. Артём предлагал подрезать ремни, но Гошка гордо отказался. Что ж он за наездник, если не может удержаться в седле хоть без стремян, хоть и вовсе охлюпкой.

Вот и поплатился.

Конь прянул в сторону, тут Гошка и вылетел из седла.

Упал он хорошо, ловко, но… Прямо в лапы бурому!

«Ну всё, конец!» — толкнулась заполошная мысль. Гошка схватился за нож, понимая, что не успеет ударить… Да и бесполезно. Что можно сделать ножом в пядь длиной против лесного хозяина?

Смрадно пахнуло из раззявленной пасти. Влажная глотка за частоколом зубищ… Медведь промедлил, и Гошка все-таки вытащил нож… И ударил бы прямо в пасть… Но могучая лапа поддела его легонько… Легонько для медведя. Гошка подлетел, как подброшенная лаптем сухая коровья лепешка. Медведь на лету поймал его второй лапой и придавил. Гошка захрипел, задергался… Да что толку? У медведя одна лапа тяжелее, чем весь Гошка. И ножом недостать. Попробуй достань, когда тебя впечатали животом в землю!

— Жор! Ты что это?! А ну не балуй! Пошел, пошел!

Лапа убралась. Гошка судорожно вздохнул… И тут его, взяв за шкирку, словно кутенка, подняли и поставили на ноги.

Гошка обмер. Сверху на него глядел… Ох и стра-ашный! Рожа в морщинах и шрамах, как поле перепаханное. Одного глаза нет, а второй холодный, холодный. Глядит — как железо в мясо втыкает.

— Пусти его, дедко Рёрех! — раздался сверху голос воеводы Артёма. — Он тебя пуще мишки напугался.

— И хорошо. Значит, верно всё понимает.

Страшный дедко выпустил Гошкину рубаху, и тот поспешно отодвинулся, покосился: где медведь? Медведь сидел на заднице, по-собачьи, и умильно тянул лапу. Тут Гошка наконец разглядел, что зверь-то не матерый. Так, медвежонок годовалый. Это он Гошке с испугу огромным показался.

— Напугался-то, напугался, а ножик не бросил! — проскрипел страшный дед, и Гошка обнаружил, что судорожно сжимает в руке нож. И еще — что у деда не хватает одной ноги. Вместо нее деревяха. И еще Гошка вспомнил, на кого дед этот похож. На Сварога, что стоит на капище за родным селом. Такой же черный, в трещинах. Только у Сварога власы и борода темные — из конского волоса, а у этого борода и власы сизые.

— Целый? — Спешившийся Артём повернул Гошку к себе.

— Ага… — пробормотал Гошка, пряча нож в сапожок. — Напужался я маленько.

Хриплое карканье. Это смеялся страшный дед.

Гошка покраснел. Вот же напасть. Так опозорился!

— Не робей, щегол! — Дед оборвал смех и потрепал Гошкины вихры заскорузлой и твердой как деревяшка ладонью. — Другой бы уж в штаны напрудил, а ты — за ножик! И ведь не выронил, удержал ножик-то! Где ж ты, Артёмка, такого хоробра надыбал?

— В сельце Полянском подобрал, — ответил воевода. — Родню его копченые порезали. Самого чуть степняк не порешил — наша стрела вовремя поспела. Но и малой не терялся. Свою стрелку тоже в копченую шкуру вогнал. — И совсем огорошил: — Я, старый, хочу его в род взять.

Гошка стоял ни жив ни мертв. В род! О таком он и мечтать не смел. Чаял может, в детские при дружине… Вот бы счастье!

— Дело доброе, — проскрипел страшный дед. Хотя нет, не такой уж страшный, как показалось Гошке вначале. — Как зовут тебя, малой?

— Гошка…

— Как, не услыхал?

— Годун! — погромче пискнул Гошка.

— А я — Рёрех. Можешь меня дедкой Рёрехом кликать. Я тут по годам — старший. Старший, но не главный. Глава наш вон идет!

Гошка глянул — и в который уже раз обомлел. К ним направлялся не человек — гора! Огромный, как богатырь из сказки. Воевода Артём богатырю едва по плечо, не говоря уж об одноглазом деде.

— Здоров ли, батюшка? — почтительно поинтересовался Гошкин благодетель.

— Вашими молитвам, сынок! — Богатырь обнял воеводу, прижал к груди.

Так они постояли недолго, потом отстранились, оглядели друг друга жадно-внимательно…

Гошка сразу догадался, что эти двое, отец с сыном, хоть и не похожие такие, но очень друг без друга скучали. Батя тоже так Гошку оглядывал, когда с долгой охоты возвращался.

Гошка вспомнил о бате и тут же — о мамке. И едва не заплакал. Но сдержался, прикусив губу.

Твердые пальцы сжали Гошкино плечо.

— Не горюй, Годун, — ласково произнес Рёрех. — В Ирии твои папка с мамкой. Радуются за тебя.

— А ты откуда знаешь, дедко Рёрех? — доверчиво спросил Гошка.

— Ведаю, — степенно ответил старый. — Я ж ведун.

* * *

— Славка опять в неприятности угодил, — сказал Сергей. — Угораздило его по пути в Полоцк исхитских послов встретить…

— Побил? — проницательно поинтересовался Артём.

— К счастью, не до смерти. Хорошо хоть они сами напросились, а Славка повел себя правильно. И видаки тому имеются. Купцы там были кривские. Всё видели.

— А послушает их Владимир?

— Должен. Так и так ему с князем Мешко воевать.

— Сейчас это ему не по силам, — заметил Артём. — Сейчас ему бы мир полезней был.

— Вот и поглядим, чего стоит наш новый князь, — по-ромейски (на всякий случай, от лишних ушей челяди) произнес Сергей. — Что для него важнее: собственный сотник или политика.

— А если все-таки политика? — тоже по-ромейски спросил Артём.

— Тогда сами решим. — ответил Сергей. — Посольство то лехитское, но главный у них — немецкий монах. Что характерно, с полномочиями папского легата.

— Да ну? — изумился Артём. — Откуда знаешь, отец?

Сергей усмехнулся.

— Письмецо он мне предъявил. Заемное. От одного немецкого торгового дома. На солидную сумму. В этом письме всё и отписано.

— Письмо подлинное?

— Не сомневаюсь.

— Денег дашь?

— А как иначе? — развел руками Сергей. — Тем более что монах этот еще не знает, что Богуслав — мой сын. Узнает — смягчится. Он ведь не только на деньги, еще и на помощь мою рассчитывает.

— И ты станешь помогать латинянам?

— А чем Папа хуже императора Византии? Или — самопровозглашенного императора Священной Римской империи? Главное, чтоб этот тайный легат на нашей территории не гадил. За этим следует проследить. А проследить, что он вынюхает, куда легче, если он будет полагать нас друзьями.

— Думаешь, он соглядатай князя Мешко?

— Скорее — Оттона. А еще скорее — от архиепископа Адальберта. Торговый дом, от которого письмо заемное, в Магдебурге располагается. Адальберт же — магдебургский архиепископ. Ну да ты его лучше меня знаешь. Думаю я, сын, не оставил Адальберт надежды Киев покрестить.

— Сочувствую, — теперь усмехнулся Артём. — Проще нашего Рёреха окрестить, чем Владимира Святославовича.

— Не всё так просто, — заметил Сергей. — Однако ты прав: легату этому нашего князя не окрестить. И мы об этом тоже позаботимся. Как-то не верится мне, что латинянский путь к Богу — лучший.

— Это не нам судить, — Артём благочестиво перекрестился. — Но, думаю, ты прав. Думаю, то, что наш Славка с ними сцепился, это знак.

Сергей наклонил голову, пряча усмешку. Добрый христианин его сын Артём. Искренне верующий. Но… суеверный.

— А что за люди с этим монахом? Германцы?

— Лехиты. Но не от Мешко. Шляхта безземельная. Дрянь. Мешко таких не то что к посольству — к псарне своей не подпустит. Вот тебе еще одно доказательство, что не от Мешко они. Ладно, разберемся.

— Давай-ка про твоего найденыша, — Сергей кивнул на мальчишку, ничего не понимавшего по-ромейски, то и дело зевавшего во весь рот. — Завтра матушка вернется, мы его сразу и окрестим. Имя только подбери хорошее. Рёрех сказал: славным воином будет мальчишка.

— Илия, — предложил Артём. — Подойдет?

— Годится, — одобрил Сергей. — А теперь скажи: как у тебя с супругой складывается?

— Складывается, — ответил Артём по-русски. — А почему ты спросил, батя?

— Потому что ты парнишку ко мне привез, а не в свой Улич.

— Здесь ему лучше будет, — ответил Артём. — Вряд ли там обрадуются моему приемному сыну. Кроме того, в Уличе нет вас с дедом Рёрехом.

— Спорить не буду. — Сергей усмехнулся, вспомнив, как когда-то гонял его Рёрех, превращая мягкую податливую глину в материал, способный выдержать жар расплавленного металла. Больше двадцати лет минуло с тех пор. Выросли сыновья, давно превзошедшие отца в мастерстве оружного боя. И это было правильно и хорошо. Без силы не удержать ни власти, ни богатства. Да и не выжить. Замечательно, когда воин идет в сечу, абсолютно уверенный в своей неуязвимости. Сергей и в лучшие годы не рискнул бы идти в бой, усадив на своего коня такого вот мальчишку, как этот приемыш. А Артёму — легко. Хотя, будь на месте копченых «белая»- хузарская конница или эпилархия византийских катафрактариев, сын не стал бы рисковать. И это еще важнее умения драться. Сергей гордился тем, что научил своих сыновей мыслить. И проявлять разумную осторожность.

По крайней мере — старшего научил. Младший пока что безбашенный. Ничего, со временем успокоится.

— Как наш князь? — осторожно спросил Артём. — Переживает?

— Еще бы. Первая серьезная схватка со степняками — и такой конфуз.

— Ништо, — без улыбки произнес Артём. — Это ему не франкских бондов грабить. В следующий раз не Путяту, любимчика своего, над войском поставит, а меня.

— Дай-то Бог. С рассудком у Владимира вроде в порядке. Хотя иной раз кажется: то, что в штанах, для него главнее того, что на плечах. Киевские мужи, веришь, жен от него прячут. О девках и речи нет.

— Неужто силой берет?

— Нет, это уж совсем против Правды было бы. Сами тянутся. Знаешь ведь, как это бывает.

— А то, — сын ухмыльнулся в точности по-отцовски. Уж он-то знал.

— Но от нурманского воинства он, согласись, избавился ловко.

— Это ему повезло, — заметил Сергей. — Если бы ярда Торкеля не свалила горячка, вряд ли викинги ушли бы в Византию без оговоренной платы.

— Это Торкелю не повезло, — не согласился Артём. — Я говорил с ярдом Сигурдом. Тот сказал, что Владимир уже выделил ему удел на сиверской земле. Посадил бы ярла вместе с лучшими хирдманнами на землю — и все бы уладилось.

— Ты, сынок, плохо знаешь викингов, — покачал головой Сергей. — Нельзя усмирить волков, поселив их в овчарне.

— Не согласен. Возьми хоть того же Сигурда. Будь у меня такой сосед вместо древлянских язычников, я был бы только рад.

— Сравнил тоже! Сигурд Эйрикссон — благородной крови. Потомственный ярл. Пусть он лишился своей вотчины, но он — правитель, а не грабитель. А Торкель — «морской ярл». То есть просто разбойник.

— Пусть так, — согласился Артём. — Но я бы этого разбойника охотно сделал сотником в своей дружине. Воин он, каких поискать.

— А я бы не взял, — отрезал Сергей. — Воинов своих надо воспитывать, — он кивнул на задремавшего от сытости Гошку. — Таких вот. А чужак, он и есть чужак. Покупаешь задорого, а веры нет.

— Правильные слова, — согласился Артём. — Вот ты его и воспитаешь. Надо его, кстати, в род принять. По обычаю.

— То есть — по языческому обряду? — уточнил Сергей.

— По обычаю, — с нажимом произнес Артём, спокойно выдержав отцовский взгляд. — И сделать это лучше сейчас…

— …пока мама в отъезде, — подхватил Сергей.

— Именно так. Зачем ее огорчать?

Сладислава очень неодобрительно относилась ко всяким «бесовским» обрядам. Мужи сын прекрасно об этом знали. Но знали они и то, что без «бесовского» обряда мальчик будет считаться не свободным родовичем боярина Серегея, а всего лишь его челядином, которому цена — полгривны серебра, а путь в княжий Детинец такому напрочь закрыт.

Артём похлопал мальца по спине:

— Просыпайся, Годун. В баньку пойдем.

— В баньку? — Годун потянулся и зевнул. — Так вроде бы уже мылись с дороги.

— Мыться не будем, — сказал Артём. — Будем умирать.

— Умирать? — Мальчишка на мгновение напрягся, потемнел лицом… Потом сообразил и расплылся в улыбке. — Батюшка-князь…

— Батюшка твой — вот он, — Артём указал на отца. — А мне ты братом будешь. Младшим. — И чуть усмехнувшись: — Поскребышем.

— Не-а, — не согласился Гошка, улыбаясь во весь рот. — Я тогда тоже воеводой буду! Как ты! Еще и лучше!

— Мечтай, — посулил Артём. — Вот передумаем сейчас… — Увидев, как перепугался мальчишка, громко рассмеялся. — Кем будешь — от тебя зависит! Главное, род наш ты точно не опозоришь!

— Не опозорю, батюшка. — Гошка в пояс поклонился Сергею. — Хучь на куски меня режь и живьем ешь!

— Да тут и есть нечего, — усмехнулся Сергей. — Кости одни. Мы тебя сначала откормим.

Гошка смотрел на громадного боярина, разинув рот. Понимал, что тот шутит, но смеяться не хотелось. Такой громадный. Думал ли, что когда-нибудь будет у него такой отец?

Глава восемнадцатая Киевский Детинец НЕЛЕГКИЙ ТРУД ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

— Всё у тебя неладно, — проворчал Сергей.

Славка потупился. Изобразил смущение. Хорошо хоть глаза спрятал: не видно веселых искорок, изобличавших отсутствие раскаяния.

— Что ты на него насел, — вступилась за младшего сына Сладислава. — Сам же всё знаешь.

— Всё? — Славка вскинул голову, глянул напряженно, куда только веселье подевалось?

«Испугался парень, — подумал Сергей. — Вот только — чего?»

— Купцы, что в том дворе были, поведали, — объяснила Сладислава. — Не забудь отдать виру в княжью казну!

— Уже отдал, — Сергей уловил в голосе сына заметное облегчение. — Всё-то ты знаешь, матушка.

«Что-то он скрывает, — озаботился Сергей. — Надо узнать, а то как бы худом не обернулось. Славка — тот еще авантюрист…»

— И что же князь? — спросила боярыня.

— Да ничего. На меня даже и не посмотрел — только на Рогнеду Роговолтовну.

— Неудивительно. Он ни одной девки не пропустит, а тут — жена-красавица.

— Красавица, — согласился Славка. И опустил глаза, чтоб не выдали.

— Кривичей этих, купцов, я задержаться попросил, — сказал Сергей. — Если всё же вздумает Владимир суд учинить, пусть и у нас видаки будут.

Чуть позже, когда они остались наедине, Сергей спросил напрямик:

— Ну-ка выкладывай, сынок, что тебя тревожит. Случилось что по дороге?

Славка замялся… Он был близок к тому, чтоб выложить отцу всё как есть… Тем более что знают о нем и Рогнеде уже не двое, а самое малое — четверо. А то и пятеро. Устах небось тоже догадывается… Устах!

— Я ж не рассказал тебе, батя, что с нами по дороге приключилось и кто с нами в Киев пришел! — воскликнул он.

Услыхав, что воевода полоцкий жив, Сергей так обрадовался, что все тревожные мысли из головы вылетели. Устах, друг старинный и верный, много лет назад принявший Сергея в варяжское братство, не раз прикрывавший спину, Устах, названый брат…

— Что же он? — с легкой даже обидой проговорил Сергей. — Почему не пришел?

— Моя вина, — покаялся Славка. — Должен был тебе сразу сказать. Не знал он, как Владимир к нему отнесется. Все же он — бывший воевода полоцкий. И сам знаешь, чем промышлял.

— Знаю, — кивнул Сергей. Он и впрямь знал многое. И то, что Устах склонял Рогнеду отложиться и взять полоцкий стол, — не удивило. Устах человек верный. И Роговолту покойному, и крови его. Однако хорошо, что не уговорил. Такой оборот событий дорого бы обошелся всей земле русской.

— А ну как дошли вести об этом до Владимира? — продолжал Славка. — Я его вместе с воями в сельце нашем, что на Лыбеди, оставил. Сказал, что вы с Артёмом великого князя уговорите вражду забыть.

— Правильно решил, — одобрил Сергей. — Ну, иди спать. А утром я тебя кое с кем познакомлю.

— Невесту мне подыскали? — насторожился Славка.

Сергей рассмеялся:

— Нет. Братца тебе Артём с Дикого Поля привез.

— Печенега, что ли?

— Нет, словенского мальца. Славный паренек. Умный, храбрый. Тебе понравится. А с невестой пока погодим. Мать хочет тебе такую найти, чтоб и рода знатного, и красавица, и умна, и умела… Ну, вроде нее самой. Да разве такую сыскать.

— Ты ж сыскал, — улыбнулся Славка.

— Повезло, — честно признался боярин.

— Ну так и мне повезет. Я, батя, тоже везучий.

— Ага, каждой бочке — затычка, — проворчал Сергей. — Так и ждешь: какой еще запуткой порадует нас сынок Богуслав.

Славка промолчал. Главная его запутка бате, по счастью, неизвестна. И пусть так и остается. Антиф с Мавкой не проговорятся, а Устах и не знает толком ничего. Догадку за гашник не спрячешь. Эх, Рогнедушка… Каково тебе там, в тереме красном, с нелюбимым мужем…

* * *

— Как добралась, княгинюшка?

Вдвоем они в палате. Великий князь киевский Владимир Святославович и его жена Рогнеда Роговолтовна.

— Добралась, — ровным голосом ответила Рогнеда. Она видела, что подробности пути не очень-то интересуют князя. Доехали — и ладно. Сейчас у него одна мысль — побыстрее Рогнеде юбки задрать.

— Было дело — разбойнички напали, — неторопливо произнесла дочь Роговолта Полоцкого. — Да нас с Изяславом сотник твой успел увести, а после воевода Устах со своими подоспел, так что и лодьи, и людишек наших отбить сумели. Почти всех. Только кормчего зарубили. Кведульвом звали. И еще купец с нами шел из данов. Его тоже…

— Погоди! — перебил Владимир, нахмурившись. — Кведульв — Мокрая Спина?

— Вроде так его звали, — кивнула Рогнеда. — Ты его знал?

— И очень хорошо, — мрачно сказал великий князь. — Еще отроком безусым. Жаль его. Добрым воем был Кведульв. Надеюсь, его похоронили с честью?

— Сожгли, — ответила Рогнеда. — Вместе с тем купцом из данов, как его… Хривлой.

— Что?!

— Купец с нами шел с малым отрядом. Хривлой звали. Точно, Хривлой. Из данов он. Ты его тоже знал?

Рогнеда отлично знала, что и Кведульв, и Хривла — из старой дружины Владимира. Знала — и ненавидела. Она ненавидела всех, кто убивал ее отца и братьев. А особенно — его, князя Владимира. Зарезала бы, если б могла. Не могла. Тогда ее сыну никогда не стать князем. Но ей было очень, очень приятно видеть, как перекосило великого князя, когда он услыхал о смерти своих людей.

— Хривла, Хривла! — Князь заметался по палате, забыв даже о похоти. — Старый верный друг! Как же так? Боги! Как же вы это допустили? — Развернулся стремительно, подскочил к Рогнеде:

— Кто их убил?

Глаза страшные, оскал звериный…

Рогнеда не испугалась. Ничего он ей не сделает. Но — показала лицом, что трепещет…

— Разбойники, мой господин, я же говорю, разбойники… — пролепетала она.

— Полоцкие? На куски порежу! — Навис над княгиней, дыша яростью.

Рогнеда почувствовала, как у нее слабеют колени. Да, ей люб Богуслав, но тут — другое. Владимир — как зверь Дикий. Пред ним ни одной женщине не устоять…

— Не полоцкие, — пробормотала она. — Кабы полоцкие — не стал бы их Устах бить.

— Сама что видела?

— Ничего. Много их было. Богуслав, сотник твой, меня с сыном сразу в лес увел.

— Богуслав? Сам? А кто тогда воев наших возглавил?

— Да Кведульв и возглавил, — быстро сказала Рогнеда. Как они со Славкой и договаривались. И добавила от себя: — Богуслав сначала сам хотел, но Кведульв сказал, что его первое дело — меня сберечь. Вот он, едва битва началась, меня с Мавкой в лесу и спрятал. Оставил с нами побратима своего, Антифа, да и вернулся. А там уже все кончилось. Злодеи кого повязали, кого побили. — И не преминула кинуть камень в огород нелюбимого полоцкого наместника: — Кабы Лунд твой нам настоящих гридней дал, а не ополченцев косоруких, мы б отбились.

Владимир промолчал. Но Рогнеду отпустил. Задумался. Попади княгиня в разбойничьи руки и назовись, худого бы ей не сделали. Ни ей, ни сыну. А вот выкуп с Владимира слупили бы немалый. А будь у татей в заложниках великая княжна с княжичем, тогда и Устах не смог бы на них напасть. А ну как с Рогнедой и Изяславом худое случится? Выходит, Владимир опять обязан сотнику Богуславу. А придется его — на суд. Что делать, если отдариваться нечем? Ничего. Если не сумеет Богуслав оправдаться, так отец за него виру заплатит. Не обеднеет, чай…

Своих великий князь судил прямо в Детинце. Сор из избы выносить — себя позорить.

Сотник Богуслав держался хорошо. Уверенно. Вины своей не видел.

Сидел Владимир на высоком месте, вертел в руках серебряную монетку с надписью «Tibiсо», из даров лехитских, думал.

Собственно, все и так было ясно. Особенно после того, как кривицкие видаки слово свое сказали. Против их слова лехитам и сказать было нечего. Один из них, назвавшийся паном Яцеком, попытался было приврать, но стоявший подле князя воевода Пежич напомнил вовремя, что за облыжные слова против человека княжьего можно и без шкуры остаться. Смутил лехита — и тот врать не рискнул.

Интересно было Владимиру, что главный посол скажет, монашек. Но тот помалкивал. Только зыркал вокруг, будто приценивался.

За Богуславом стоял отец его, боярин Серегей. Были они очень похожи, разве что у Серегея усы втрое длиннее и с проседью. Подумалось Владимиру: хорошо это, когда за тобой такой вот отец стоит. А всё же одному — лучше. При живом Святославе не бывать бы Владимиру на киевском столе.

Доносили Владимиру: лехитский посол к боярину Серегею на подворье ходил. Зачем, интересно? Может, денег хотел, чтоб от сына отступиться?

Кабы не купцы кривицкие, дело могло и против Богуслава обернуться.

Нет, не могло. Не таков Владимир, чтоб своими людьми разбрасываться. Тут он вспомнил о глупой смерти Хривлы и Кведульва — и потемнел лицом.

Поскольку в этот момент взгляд его был обращен на Богуслава, многие подумали: осудит сотника князь. Боярин Серегей насупился, а лехит, тот, что соврать хотел, наоборот, оживился: растянул тонкие губы нехорошей улыбкой.

— Что ж, — нарушил затянувшееся молчание Владимир, — слово мое такое. Вины на сотнике Богуславе я не вижу. Однако из уважения к брату моему, князю лехитскому Мешко, наказывать послов его за поносные слова тоже не стану. Велю вам всем замириться и обиды друг на друга не таить. А кто, против моей воли, возжелает мстить, того я покараю как злодея. Все слышали? — Обвел он строгим взглядом спорщиков, родичей их и видаков. Дождался нестройного ответа и добавил: — А коли слышали, так пусть теперь каждая сторона внесет полгривны серебром. За суд справедливый. А тебя, боярин Серегей, прошу в терем. Посоветоваться хочу…

* * *

Сергей подумал: не хочет ли князь у него денег попросить. Оказалось: нет. Именно — посоветоваться.

Владимир был недоволен и озадачен. Сергей его понимал. Князь показал ему дары. Странные дары. Не княжьи какие-то. Неужто думает Мешко, что из-за таких даров: корзна с золотом и самоцветами, горсти монет и иной мелочи — Владимир от червенских городов отступился?

— Не нравятся они мне, — сказал князь. — У воев рожи — чисто разбойничьи. Наглые, жадные. Я б таких не то что в дружину — на подворье не пустил. А главный их, жрец твоего бога, глазенками так и шарит. Вечерами, донесли мне, всё пишет, пишет… Соглядатай он. Хочется князю Мешко знать, насколько мы крепки. — Он повертел в пальцах монету с именем лехитского князя, поглядел на Сергея: — Что думаешь, боярин?

— Мы не только Мешко любопытны, — произнес Серей. — Оттону-императору — тоже. И Ватикану. Но эти от нас слишком далеко.

— А кто близко? — бросил Владимир, с лёту угадав подтекст.

— Чехи, — сказал Сергей. — Мешко с ними в родстве[15].

— А что нам чехи?

— Сами — ничего. А вот, если объединятся с лехитами, будет трудно.

— Надо, чтоб не объединились. Что посоветуешь?

— Возвращать червенские земли надо, — не раздумывая, произнес Сергей. — И быстро. Червен[16], Перемышль. И другие городки.

— Вот! — воскликнул Владимир. — Я знал, что ты это скажешь! Отчина моя, которую лехиты оттяпали. А теперь вот посольство прислали. Мира хотят и дружбы… Хвост им собачий, а не мир!

— Надеюсь, княже, ты послам этого не скажешь?

Владимир только усмехнулся:

— А еще я бы хотел на их верительные грамоты взглянуть, — произнес Сергей.

— Какие еще грамоты? — удивился великий князь.

— Такие, где написано, что они и вправду послы польского князя.

— А разве и так не ясно? Они ведь дары принесли. И вот… — Владимир бросил боярину монету, которую вертел в руках. — Я серебру больше доверяю, чем пергаменту.

— Серебро — это уважительно, — согласился Сергей. — Однако на Западе, да и на Востоке принято к дарам еще и письма подтверждающие прикладывать. С печатями. А то ведь любой купчина может себя послом объявить и товар безмытно везти.

— Ты что же, сомневаешься, что они — послы? — прищурился Владимир.

— Не то чтобы сомневаюсь… Дары они все же принесли. Однако отсутствие грамот — это, по меньшей мере, неуважение к тебе, великий князь. Будто ты — не владетель земель обширных, а какой-нибудь хан печенежский. И еще сомнительно мне, чтобы князь Мешко главным в посольстве поставил не одного из своих бояр, а монаха чужеземного.

— Может, допрос им учинить? — оживился Владимир. — У Сигурда такие умельцы есть: мертвеца разговорят.

— А если они все же послы? — предположил Сергей. — Перед всем миром опозоримся.

— Тоже верно. Что предлагаешь?

— Письмо написать. Великому князю Мешко. За дары поблагодарить.

— Отдариваться…

— А вот отдариваться не надо. Письмо это я сам напишу. По-латыни. А еще лучше — Артём напишет. Он латынью лучше меня владеет. Напишет, что благодарность твоя — не замедлит. За все воздашь князю Мешко сторицей.

Владимир ухмыльнулся. Понял.

И спросил напрямик:

— Пойдешь со мной на закат, боярин-воевода?

— Пойду, — не раздумывая, согласился Сергей.

Хорошее предложение. Надоело сиднем сидеть. Не стар еще, крепость в руки вернулась. И дружину свою в деле лишний раз проверить — не мешает. А дело — доброе. Поглядим, стоит ли сын — отца.

Глава девятнадцатая ЗЛОДЕЙСТВО

Кривского купца, свидетельствовавшего за Богуслава, звали Завратой. О том, что постоял за Правду, Заврата не жалел ничуть. И богам угодил, и боярин Серегей, о коем купец и прежде знал только хорошее, за помощь отблагодарил щедро: подыскал невесту для старшего сына: вторую дочь соседа своего, княжьего сотника Свардига, природного варяга. Правда, Заврата не знал, что насчет сватовства боярину женушка присоветовала: мол, сын у Свардига один, да и тот от младшей жены, а дочерей — аж пятеро. А замужняя — только одна.

Да разве в этом дело? Никогда бы Заврата этакую славную девку не просватал, кабы не слово боярина Серегея. Приданого за девкой дали не много, ну да хороший купец свое завсегда возьмет. Породниться с варягом, да еще — с княжьим сотником — большая удача. Теперь Заврата и дома в большей чести будет, а уж в Киеве и вовсе никто обидеть не посмеет. А еще прибыток: ежели захочет сынок в Царьград с товаром плыть, то сможет Свардиговым именем прикрыться и назваться не купцом кривским, а человеком княжьим, русом, с которого и мыта возьмут меньше, и место на торговом дворе дадут, и корм бесплатный, что всем русам положен по ряду, заключенному кесарями ромейскими и великими князьями киевскими.

На радостях Заврата быстренько сбыл товар приказчикам того же боярина Серегея и снарядился в обратный путь. С собой взял нареченную невесту и брата ее — в спутники. Не потому, что не доверял тесть Заврате, а потому, что так правильно. Сам Свардиг поехать не мог. Служба княжья. Но сын его, пусть и младше сестры на два года, а спутник надежный. Варяг в четырнадцать лет — это уже воин. Ну и родня со стороны невесты на свадьбе должна быть. Впрочем, купец надеялся, что сынок Свардига не останется в одиночестве. В Плескове у Свардига — дядя. И не кто-нибудь, а сам наместник княжий Скольд. Заврата вез ему письмо от Свардига: тот просил брата отцом посаженным быть на свадьбе. Вот уж не гадал Заврата, купец не бедный, но и не самый первый в Плескове, что сам наместник…

Собирались недолго. Уже через три дня Заврата с приказчиками, невестой и ее братом отправились в путь.

Ехали на двух возах, не торопясь. Сынок Свардигов тоже не стал коня утомлять: привязал к возу да и задремал на соломе. Заврата подумал с одобрением: молодец. Главную воинскую заповедь знает туго: коли можно есть — ешь, коли можно спать — спи.

Дорога из Киева в Любеч считалась безопасной: частенько проезжали здесь и дружинники княжьи, и купцы с охраной. К полудню Заврата и сам задремал, и приказчики его носами клевали… Вот и не заметили, как мимо них рысям ипрошла беда.

— Глянь-ка, Кошта, — тронул мышлицкого пана его спутник. — Не рожа ли знакомая там?

Будь здесь Богуслав — наверняка признал бы в зорком всаднике того самого лехита, который мучил девку на постоялом дворе.

— Никак тот самый смерд, что тебя пред здешним князем хулил, а?

Пан Кошта присмотрелся… Точно. Шагах в ста катились по дороге возы, а на первом: девка смазливая, парнишка молоденький и он, песья кровь, обидчик.

— Как есть он! Ну я его поучу!

И послал было коня…

— Куда? — негромко, но веско прикрикнул монах. — Ты что задумал, пан?

— Убью смерда, патер, — радостно сообщил Кошта.

— Ты заметил, что он не один? — осведомился монах.

— Тю! Это ж торгаши! Порублю всех, как солому! Иль сомневаешься? — Пан Кошта подбоченился, расправил длинные рыжие усы, глянул соколом.

— Ничуть. Но вынужден напомнить, что эта река не Висла, а Днепр. И здесь за убийство этих смердов с тебя сдерут такую виру, какую ты, пан, и за десять лет не соберешь.

— Это если я захочу ее платить! — осклабился пан Кошта.

— А не захочешь, так будешь в яме сидеть, дерьмо свое жрать! — сердито бросил монах. — И мы с тобой заодно.

— Нас не можно! — вмешался пан Яцек. — Мы же послы!

Монах только головой мотнул, не желая отвечать на такую дурость. Можно подумать, этот глупец не присутствовал на княжьем суде.

Надо признать, что святой отец тоже был не в лучшем настроении. Магдебургский архиепископ Адальберт, главным образом и снарядивший его посольство, поручил Фредрику узнать, не склонен ли новый киевский владетель принять Крест из рук Папы. К сожалению, оказалось, что новый герцог русов еще хуже старого. Тот-то крещеный, хоть и десятины не платил по мерзкому восточному обычаю. Владимир и вовсе закоренелый язычник, как и отец его, Святослав, вынудивший некогда архиепископа спешно покинуть Киев[17]. Это Адальберт придумал насчет посольства. И дары он предоставил. Получив такие дары, воинственный рус непременно должен был обидеться на князя Мешко. А четырех идиотов в сопровождение Фредрику навязали уже в Гнездне. Тут уж никуда не денешься. Иначе кто поверит, что посольство — от князя Мешко. Фредрик взял тех, кто подешевле. Не без умысла. Чем больше паны начудят, тем меньше у русов будет любви к гнезднинскому князю. Фредрик знал, что спутники его — дураковатые. Но не думал, что настолько.

— Боишься, патер? — осведомился пан Кошта.

Вот наглый варвар. Таких даже святой крест не исправит. Дикарь, он и есть дикарь.

— О чем Панове спорят? — поинтересовались догнавшие передовых пан Стась и пан Казимир, коих, строго говоря, панами называть не стоило, потому что с благородной шляхтой их роднили лишь сабли да усы.

— Там, впереди, — торгаш местный, который нас на суде лаял, — поведал Кошта. — Хочу его наказать, а кое-кто не дозволяет. Видно, за шкуру свою боится.

— Моя шкура, пан, не мне принадлежит, а Церкви! — высокомерно ответил Фредрик. — Если ты хочешь отомстить, не будь дураком. Выбери время поудобней и место потише. Не то вместо мести получишь железом по башке!

Словно в подтверждение сказанного мимо бодрой рысью проскакали шестеро дружинников. Длинноусый предводитель мазнул взглядом по лицам чужеземцев. Недобрым таким взглядом. Лехиты посторонились, пропуская русов. Пан Яцек закашлялся от поднятой пыли и незамедлительно приложился к фляжке.

— Господь наш учит прощать обидчиков, — напомнил монах.

— Не думаю, что слова эти касаются диких язычников, — возразил пан Яцек.

— Нашинкуем смердов, как баба — капусту! — кровожадно воскликнул Кошта.

Спина его залечилась, но обида — нет.

— Мне, духовному лицу, не пристало слушать такие речи! — перебил Фредрик. — Я ничего не слыхал и знать ничего не желаю. Хочу лишь остудить слишком горячие головы и напомнить, — тут монах лицемерно улыбнулся, — что есть некоторые блюда, которые лучше потреблять холодными. И месть — из их числа.

Спутники монаха переглянулись, ухмыльнулись и, пришпорив коней, обогнали не ведающих о грядущей беде Заврату и его спутников.

* * *

— Смеркается, — отметил очевидное приказчик, сидевший на передке воза с вожжами на коленях. — Не худо бы нам, батюшка, перекусить.

— На постоялом дворе поснедаем. Там, где развилка на Туров, — ответил Заврата. — Горячего поедим, пивка примем. — Заврата сладко прижмурился.

Молодой варяг, приоткрывший было глаза на слово «перекусить», снова их закрыл.

Его сестра отложила рукоделие (и впрямь темнело) и задумчиво поглядела на Заврату. Потом — на браслет темного золота, подаренный будущим тестем. Подумала: а хорош ли собой ее будущий муж? И — что ей подарят на свадьбу?

Лошади лениво перебирали ногами. Второй возок вообще отстал шагов на тридцать…

Заврата прихлопнул севшего на щеку комара, прислушался к стуку копыт… Резво идут. Не иначе посыл в Киев. Кому еще спешить прочь от города в такое время?

Четверо всадников вынырнули из полутьмы и осадили коней.

Заврата успел увидеть тусклый блеск стали. Оборониться не успел. Тяжелый клинок наискось упал на плечо.

Злодей ловко спрыгнул с седла прямо на воз и хлестнул саблей молодого варяга. Тот, однако, оказался проворней купца. Сумел откатиться и вырвать из ножен меч, так что второй удар был принят уже на клинок. Ответный мах — нападающий не ожидал. Промедлил самую малость — и варяжский меч срезал ему клочок кожи со скулы и правый ус.

Но на этом бой и кончился. Другой злодей метнул нож, воткнувшийся отроку под лопатку, а пораненный тут же довершил дело, воткнув саблю отроку в живот…

И взвизгнул тонко, по-бабьи. Девка, о которой он в запале позабыл, всадила ему в бедро острую спицу. В ярости пан Кошта врезал девке в переносицу кулаком в латной рукавице — и та враз сомлела.

Пан Кошта вскинул саблю, но сообразил, что дело — кончено. Верный друг пан Яцек, прежде чем метнуть нож, просек саблей лысину вознице. Глупый смерд: думал отбиться кистенем от шляхетской сабли — и получил, что положено. Впрочем, в живых лехиты никого оставлять не собирались.

Паны Стась и Казимир легко прикончили смердов на второй повозке и теперь уводили ее в лес. Разумное решение.

Пан Кошта спихнул на солому мертвеца и взялся за вожжи.

— Девку-то зачем убил? — недовольно спросил пан Яцек, ощупывая безвольное тело дочери Свардига и сдирая с запястья тяжелый браслет. — Я б ее попользовал. Девка молодая, смачная… была.

— Ну так бери, пока теплая, — пан Кошта ощупал уколотое бедро (вроде неглубоко) и попытался приладить на место срезанный клок кожи. Перевязать бы надо…

— Эй, Яцек…

Но Яцек, задрав девкино платье, уже пристраивался сверху. Ему было не до того. Пришлось пану Коште перевязываться самому.

— Хочешь? — спросил пан Яцек, вставая и подтягивая штаны.

— Мертвую?

— Живая она, — сообщил довольный Яцек. — Сердечко тукает.

Эти слова окончательно взбесили пана Кошту. Он вырвал из спины руса Яцеков нож и двумя руками, с размаху вогнал его в левую грудь девки.

— Теперь не тукает, — сообщил он мрачно. — Всё, пан, забираем что есть ценного и уходим. Поранили меня, лекарь нужен.

— Не боись, германский грач тебя полечит, зря, что ль, в университете учился! — Пан Яцек заховал на груди снятый с девки золотой браслет, которым не собирался ни с кем делиться, и теперь обшаривал пояс купца. Эх, жаль. Кошта не соблазнился девкой. Пока бы пан ее нажаривал, Яцек еще что-нибудь припрятал бы…

Глава двадцатая РАССЛЕДОВАНИЕ

От Киева до Любеча купеческому каравану — два дня пути. Всаднику — день. Гонец двуоконь домчал к середине дня.

Жалобный вопль младшей жены Свардига услыхали на подворье боярина Серегея, когда солнце перевалило через зенит.

Спустя полчаса Сергей уже знал, какое случилось несчастье.

Соседи бедовали у него в доме. Убитую горем мать Сладислава отпаивала травами. Шептала утешительные слова…

У Сергея таких слов не было. Что можно сказать отцу, потерявшему в одночасье двоих детей. Мол, не стар еще, других народишь… Так разве это утешение!

Раньше он со Свардигом близок не был. Сосед и сосед. Природных варягов в Киеве немало. Больше, чем на Белозере. Помогали друг другу по мелочи. Дочку вот просватал… Помог, однако…

— Мы их найдем, — пообещал Сергей. — Найдем и накажем.

Потускневшие глаза сотника сверкнули огнем лютой радости. Сергей запоздало вспомнил о своей репутации. Он же — ведун. А если ведун сказал: найдет — значит, найдет.

— Найдешь татей — что хочешь проси, боярин! — выдохнул сотник. — Жизнь моя твоей будет!

Это были не пустые слова. Сергей знал.

— Сначала я попрошу тебя не торопиться в дорогу, — сказал он. — Надо мне кое-что вызнать.

Вышел во двор, кликнул троих потолковей из ближней дружины и поставил задачу.

А сам отправился к великому князю: оповестить о разбойном деле и испросить Свардигу разрешение на поездку в Любеч.

Не сказать, что Владимир очень огорчился: в пограничье убивают больше и чаще, но съездить за телами детей Свардигу дозволил. Более того, предложил взять с собой десяток гридней — пошарить вокруг: может, тати какой-нибудь след оставили?

Через час воевода узнал, что примерно сутки тому назад Заврату и всех, кто с ним был, видели в добром здравии черниговские дружинники, ехавшие в Киев с поручением. Видели и запомнили. Их десятник сказал также, что никого подозрительного на дороге не встретил.

Пятеро чужеземцев опасными десятнику не показались. Мало ли по дорогам чужеземцев ходит. Разбойничают же в основном свои. Они и тропы тайные знают, и спрятаться им есть где.

Десяток княжьих дружинников привел Богуслав. И с ними — отдохнувших коней из княжьей конюшни.

Сергей, в свою очередь, поднял на-конь еще десяток собственных гридней, почти насильно накормил почерневшего от горя Свардига — и вскоре крепкий отряд, переправившись через Днепр на Сергеевой морской лодье, двуоконь мчался по гладкой дороге на Любеч.

Как и рассчитывал Сергей, к месту гибели Завраты и детей варяжских поспели засветло: двуоконь на хороших лошадях по хорошей дороге пройти сотню километров за несколько часов — дело реальное.

На месте трагедии их встретил не кто-нибудь, а сам боярин Зван, ныне славный воевода при любечском наместнике, а в прежние времена — один из самых лихих гридней Сергея, ветеран булгарской войны Святослава, давний друг Серегиных сыновей и зятя, Йонаха Машеговича. То есть Зван не просто друг, а почти что родич. Но сейчас большее значение имело не это. Под началом Сергея Зван прошел выучку не худшую, чем его сыновья. И, по долгу службы прибыв на место преступления, повел себя правильно. То есть осмотрел всё тщательно, особенно обращая внимание на те следы, что оставили после себя тати.

К сожалению, большая часть следов оказалась затоптанной. Обнаружили побитых люди в розыске неопытные: киевские купцы, услыхавшие слева, в роще, конское ржание и заинтересовавшиеся этим.

Купцы трогать ничего не стали (только срам прикрыли убитой девке), сразу послали гонца в Любеч. Трогать не тронули, но истоптали все вокруг и конями, и собственными ногами. А потом к ним присоединились другие любопытные подорожники…

Словом, ничего внятного на земле не осталось. Зато общая картина побоища была ясна.

Тати напали еще на дороге. Напали внезапно, одновременно наскочив на оба воза. Взяться за оружие успели двое: сын Свардига и его дочь, если только обычную вязальную спицу можно назвать оружием. Спицу эту, со следами крови, нашли тут же, в соломе. Заврату убили сразу. Его кистень так и не побывал в деле. А вот юный варяг сумел достать ворога: на его мече тоже была кровь. Убивали же его двое: один ударил в спину, второй проткнул живот. По видам ран Зван уверенно определил, что в спину били ножом, а в живот — саблей. Сергей осмотрел тело и согласился с выводами своего бывшего сотника. Именно так: нож и сабля.

Девушку снасильничали и убили, ударив ножом в грудь. Причем удар был так силен, что разрубил несчастной ребро. А перед тем разбили лицо и сломали нос.

Затем с убитых сняли все украшения, забрали серебро, злато, уложенную в мешок бронь отрока. Однако оставили довольно-таки недешевый лук и хороший меч.

Этот меч со следами запекшейся крови Сергей сейчас держал в руках…

— Похоже на месть, — заключил Зван. — Были бы обычные разбойники, они бы даже кистень унесли, не то что меч и лук. А уж лошадей бы точно не оставили. Или месть, или чужаки, которым лошадок скрытно не увести. Здесь-то их продавать нельзя: вдруг признают?

Сергей согласно кивнул, продолжая разглядывать меч. Его заинтересовал пучок волос, прилипший в клинку. Однако не с головы волосы — слишком толстые. Усы или борода. Не иначе по роже Свардигов сын татя достал. Неужто пометил?

Коли так, то задача существенно упрощается.

— Значит, так, Званко, — поднял глаза на боярина Сергей. — Вели-ка своим людям провести по постоялым дворам любечским опрос: не видели ли они нездешних оружных мужей, у одного из которых на роже свежая отметина.

— Сделаем, батька, — пообещал Зван. — Еще что?

— Этих двоих — в колоды и медом залить, так, Свардиг?

Варяг кивнул:

— Так. Дома деток хоронить буду. Что еще скажешь, боярин Серегей?

— Скажу, — Сергей усмехнулся недобро. — Сынок твой убийцу своего пометить успел. Так что найдем мы твоих кровников. Непременно найдем. Не сомневайся!

— Лехиты! — прошептал Богуслав. — Опять они! А ведь мог я этого усатого зарубить! Эх, не надоумил Господь…

— Не казнись, — сказал сыну Сергей. — Этак мы все виноваты выходим. Я дочку Свардига сватал, князь наш их жалобе не внял. За содеянное другими ты, сынок, не в ответе. Главное: чтобы ты сам по Правде поступал.

И глянул пристально.

Под этим взглядом Славка смешался. Нет, не всегда он поступал по Правде. Сказать или не сказать отцу про Рогнеду?

— Когда они уехали? — спросил Сергей хозяина постоялого двора.

— Да на рассвете еще.

— Куда?

— Кажись, к Любечу.

«К Любечу, к Любечу… — размышлял Сергей. — Может, и так. Вопрос: что им делать в Любече? Сюда они через Полоцк шли. Сначала — Варяжским морем, потом вверх по Западной Двине. Крюк немалый, но понятный. Хотели узнать, какие ветры дуют в княжестве покойного Роговолта. А теперь что им на севере делать? Мутить там некого. Рогнеда в Киеве. Законная жена Владимира. После смерти Олавы — старшая жена. Всякому ясно, что Полоцк теперь привязан к Киеву крепко. В Новгороде — Добрыня. С этим точно не забалуешь. Остаются соседи и данники. Эсты, они же чудь. Ливы, жмудь… Взбунтовать их? Сомнительно. Если злодеи возвращаются домой, в Польшу, то им из Киева ближе было бы в Искоростень идти, а оттуда — в Червню».

Однако, если верить слухам, там сейчас не очень спокойно. Князь Мешко — завоеватель. Вдобавок порешил тамошних природных князей. В общем, правильно сделал, с государственной точки зрения. Но любви галичан не стяжал. В городах, понятно, гарнизоны. Там все спокойно. А на дорогах ясновельможных шляхтичей и прирезать могут. Путь через Туров и Берестье выглядит безопаснее. И много короче, чем через Полоцк. Тем более для тех, кто идет посуху. А если все же Полоцк…

— Сделаем так, — решил Сергей. — Ты, Богуслав, слетаешь в Любеч. Лехитов в лицо ты знаешь. Увидишь — не пропустишь. Людей тебе не дам. Случится что — Зван поможет (боярин согласно кивнул). Если что — гонца. Не найдешь, догоняй нас. А мы со Свардигом поскачем на Туров. Я бы на месте лехитов именно туда и направился.

— Как скажешь, батя, — отозвался Славка, в очередной раз так и не решившийся поведать отцу сокровенную тайну.

— Богуслав! — Свардиг крепко взял Славку за руку, заглянул в глаза. — Найдешь их — не убивай. Они мои, понял?

— Твои, — пообещал Славка. — Если глотки сами себе не перережут, получишь лехитов тепленькими. Ну а ежели руки, там, или ноги у кого недостанет, не обессудь. Не смерды это — воины.

— Лишь бы глаза и уши уцелели, — проворчал Свардиг. — И мужское достоинство. Это — я сам.

— Твое право, — согласился Славка.

— Свардиг, мы их еще не поймали, — напомнил Сергей. — Успеешь еще казни придумать. Сейчас — ужин и спать.

— Я не устал, — возразил варяг. — Поедим и сразу поедем. К утру догоним.

— Лошади устали, — напомнил Сергей.

— Лошадей и сменить можно.

— Это где же ты таких лошадей найдешь? — поинтересовался Сергей. — У купцов упряжных коников перекупишь? Или у смердов — пахотных? Я всё понимаю, друг. Но иной раз, чтобы успеть, лучше не торопиться. Да и в темноте можем их пропустить. Станут они лагерем в стороне от дороги — и тогда что? Нет уж! Выезжаем завтра на рассвете. Позаботься о лошадях: чтоб искупали их и хорошего овса задали. С собой тоже пусть приготовят. А я о людях позабочусь. Эй, хозяин! Мы у тебя остаемся. Я у тебя во дворе свинку видел. Режь. Что не съедим сейчас — с собой возьмем. А пока всем хлеба, сыра, рыбных щей. И пива бочонок.

— Хватит ли бочонка? — угодливо осведомился хозяин. — Вона вас сколько! — Он махнул в сторону подворья, где расседлывали коней гридни киевские и любечские.

— Там разберемся, — буркнул Сергей и вышел из дымного зала на свежий воздух: поглядеть, как гридь будет купать в Днепре лошадей, и заодно подумать: не упустил ли чего? Твари уйти не должны. Дело чести.

Глава двадцать первая ВОЗМЕЗДИЕ

Не ушли. Взяли татей, тепленьких. На постоялом дворе, в поприще от Турова. Преследователи даже разделиться не успели, как получили весть от встречных купцов.

Обложили двор. Атаковали сразу со всех сторон: четверо во главе со Званом кинулись в окна, семеро, предводительствуемые Свардигом, вынесли дверь. Богуслав с остальными, по распоряжению Сергея, остались присматривать за порядком и контролировать входы-выходы: мало ли кто проскочит. И точно: ночевавший отдельно монах едва не удрал. Затерялся в толпе (на шум отреагировали все обитатели постоялого двора — выскочили с оружием наготове), выскользнул во двор, нацелился к конюшне и был пойман за шкирку опознавшим его Богуславом. Сергей, собственно, и уберег его от общей расправы, когда гридни выволокли во двор потрепанных полуголых шляхтичей и привязали к столбам. Вина лехитов была доказана: в мешках нашли украшения Свардиговой дочери и кольчужку его сына. Наверняка среди изъятых ценностей имелись и те, что принадлежали Заврате, но эти опознать было некому. Впрочем, если бы и не нашли ничего — всё равно опознали бы татей. По свежей отметине на щеке пана Кошты и внезапно укоротившимся усам, кои ни один уважающий себя шляхтич по собственной воле стричь не станет.

С лехитов ободрали уцелевшие лохмотья и учинили спрос. Руководил процессом сам Свардиг. Поначалу шляхтичи держались хорошо, гордо. Особенно — коренные: Кошта с Яцеком. Потому, проверив всех четверых каленым железом, Свардиг безошибочно обнаружил слабое звено и, оставив до времени этих двоих, всерьез занялся Стасем и Казимиром. Дело пошло. Где-то после часа неторопливой работы оба татя признались во всем и с большой охотой указали на главных обидчиков: Кошту и Яцека. А вот монаха обелили: дескать, в разбое не участвовал и не одобрил. Мимо его воли всё сделано.

Пытуемым поверили: врать после вдумчивой беседы со Свардигом они уж точно не смогли бы.

— Я его забираю, — сообщил Сергей Свардигу, прихватывая монаха.

Варяг рассеянно кивнул. Расследование закончилось. Начиналась месть.

— Богуслав, со мной, — велел Сергей. — Поприсутствуешь при нашей беседе.

— Благодарю тебя, благородный человек, за твою христианскую помощь, — с чувством произнес монах на хорошем ромейском.

— Будь ты замешан в разбое, я бы тебя прикрывать не стал, — сурово произнес Сергей. — Однако и твоя вина для меня очевидна. Не сомневаюсь, что ты отлично знал о злодеянии — и не воспрепятствовал.

— Я Божий человек… — загнусил было монах, но Сергей его перебил:

— Поклянись на распятии, что не знал, тогда поверю!

Монах глянул исподлобья, буркнул:

— Ладно. Знал я.

— Это хорошо, что ты не стал лгать, — похвалил Сергей. — Значит, ты и впрямь человек богобоязненный. Но уясни: ты всё еще в полушаге от участи твоих людей, незавидной участи, уж можешь мне поверить!

В подтверждение его слов со двора донесся особенно пронзительный вопль.

— Батя, я тебе все еще нужен? — по-словенски поинтересовался Славка. — Хотелось бы поглядеть, что там придумал для разбойников Свардиг.

— Нужен, — отрезал Сергей. И — по-ромейски: — Что скажешь, монах?

— Принять муки от язычников за Христову веру — счастье для меня, — с достоинством произнес монах. — А вот тебе Господь предательства не простит.

Сергей расхохотался. Надвинулся на монаха, взял его за плечи, встряхнул легонько и пояснил:

— Там, во дворе, не за веру Христову страдают, а за насилие и смертоубийство. Ты что же, думаешь, Господь не разберется, кто за что страдает?

— Господь всеведущ… — просипел монах.

— Это правда, — согласился Сергей. — Господь знает все, а я — всего лишь человек и многого не знаю. А хотелось бы.

— Свет Истинной Веры…

— Оставь. Я человек грешный. И любопытный. Потому сейчас я буду задавать тебе вопросы, а ты… — Сергей сурово сдвинул брови и глянул на монаха со всей возможной строгостью: — …Ты будешь мне отвечать быстро и точно, как на исповеди. А если захочешь солгать, подумай о том, что не только язычники умеют допрашивать.

— Ты будешь пытать единоверца?

Всё же в присутствии духа монаху не откажешь. Вспотел от страха, трясется, как мышь, однако голос тверд.

— Скажи мне, сынок, сможем ли мы пытать единоверца? — поинтересовался Сергей у сына.

— Вообще-то, сможем, — деловито ответил Богуслав. — Покаемся, батюшка епитимью наложит, но коли сказать, что пытали монаха германского, то не думаю, что епитимья будет тяжелой.

— Отец наш духовный — из Моравии, — доверительно пояснил Сергей. — Его старшего брата, иерея моравского, брат во Христе, епископ Зальцбургский, в застенках заморил до смерти.

— Ноя…

— Ты, ты, — Сергей снова навис над монахом. — Давай, дружок, говори, кто ты есть на самом деле. Что-то не верится мне, что у императора ныне такая нежная любовь с Речью Посполитой, что его человек возглавил посольство великого князя Мешко.

Вот тут-то всё и прояснилось. И дары скромные, на грани оскорбления… Не мог же князь Мешко не знать, что любо Владимиру. Пусть не встречались ни разу, но купеческие караваны регулярно туда-сюда ходят, обмениваются информацией.

Нет, не Мешко собирал сундучок, а те, кому не очень- то нравилось усиление Польши. Пусть и крестил Мешко свой народ по латинскому образцу, а всё равно. Тем более — с чехами породнился: женился на дочери Болеслава Жестокого, младшего брата чешского князя Вацлава[18]. А Немцам была совершенно ни к чему сильная Польша. Но, с другой стороны, Киеву сильная Польша, да еще союзная с Чехией, тоже без надобности.

— Ты ведь знаешь, кто я? — спросил монаха Сергей.

Тот поспешно кивнул.

— Ты знаешь, что у меня есть друзья не только в Киеве. Они есть в Мерзебурге и в Магдебурге… — подождал, давая возможность монаху осмыслить информацию.-…А вот в Гнезно их нет.

Чистая правда. С поляками «торговый дом» боярина Духарева особых дел не вел. Смысла не было. Те же товары дома — дешевле.

— Скажи тем, кто тебя послал, что я готов поспособствовать их интересам. Герцог Владимир Киевский выступит против герцога Мешко. Сразу же, как только у герцога Мешко на западе возникнут проблемы. Понял меня? Сначала — вы, а потом — мы.

Монах еще раз кивнул. Но уже не так поспешно. С достоинством. Понял, собака, что не станет Сергей распускать его на ремешки.

— Богуслав, — Сергей повернулся к сыну. — Ты всё слышал. Поручаю этого человека тебе.

Сын скривился. Сергей гримасу проигнорировал.

— Возьмешь с собой троих гридней и проводишь его до Сандомира. Дальше святой отец сам справится. Так?

— Справлюсь, справлюсь, — заверил монах. — Дальше земли христианские. Божьего человека не обидят!

С сандомирским настоятелем они были — друзья. Одного гнезда птенцы.

— Вот и договорились, — резюмировал Сергей. — Иди к себе, монах, собирай вещи. И жди. Сам во двор не суйся. Не ровен час выпотрошат, как спутников твоих.

Сергей улыбнулся, а монах слегка побледнел. Судя по истошным воплям, доносившимся с подворья, умирали польские шляхтичи трудно.

Когда монах убрался, Сергей сказал сыну:

— Хочу, чтобы ты понял: твоя основная задача — не только и не столько охранять этого императорского лазутчика. Монах — твое прикрытие. Дойдете с ним до Берестья, а дальше пойдете вверх по Бугу до дороги на Червень. Оттуда — на Сандомир. Только так. Если монах захочет идти другой дорогой, не слушай. Сандомир я назвал не случайно. Самая короткая дорога оттуда на Киев — через червенские земли. Пройдете по ним разок с монахом, потом обратно. Разведаете все как следует. Но до Сандомира наш монах должен добраться живым и здоровым.

— Не беспокойся, бать, доберется, — заверил Славка. — Охранять будем получше, чем эти… Во орет! Даже здесь уши закладывает!

Сергей поморщился. Будь его воля, прирезал бы татей и дело с концом. Но Свардиг в своем праве. Помешаешь — обида будет нешуточная.

— Обратно вы будете возвращаться по дороге на Киев, — сказал Сергей. — Но от Искоростеня свернешь — навестишь брата. Скажешь: в будущем году будем воевать с лехитами. Пусть готовится. Предупредит кого надо. Времени тебе на всё — до первых заморозков. Гридней в сопровождение выберешь сам. В драки не ввязывайся! Помни: твое дело важнее гордости и славы! Если вас не трогают, вы тоже никого не трогаете. Ясно?

— Ясно, — буркнул Славка. Не любил он таких наставлений.

— А раз ясно, то храни тебя Бог! — Сергей крепко обнял сына, сунул ему в руку мешочек с золотом и вышел вон. Чтобы не передумать. Каждый раз, отправляя Славку в такую вот рискованную экспедицию, Сергей старался не думать о том, что сын может и не вернуться.

Глава двадцать вторая ВОИНСКАЯ НАУКА

Дедко Рёрех разбудил Гошку с петухами. Сунул в руку лепёху, велел:

— Одевайся. За город поедем. Гошка обрадовался. Вот уже третью седмицу он за ворота не выходил. Учился. Полдня его дедко Рёрех гонял-мучил. Потом, после трапезы, за него брался чужеземный волох Артак. Наставлял во всяких премудростях. После — опять дедко Рёрех его учил-мучил. А после ужина Гошку матушка Сладислава к себе брала: буквицам учила: ромейским и словенским, кои еще кирилловскими называли. Или читала вслух из священной книги о Господе Христе и за собой повторять велела. Тяжело. К вечеру Гошка уже до того умаявшись был, что впору меж век лучинки вставлять, чтоб глаза не закрывались. Но терпел и старался, потому что матушку Сладиславу не уважить — нельзя.

Тяжело.

Раньше Гошка боярам завидовал. Казалось: жизнь у них сладкая, легкая. Может, у других бояр она и впрямь такой была, только не на подворье боярина Серегея. И не у него, Годуна-Илии.

Гошка даже похудел, хотя кормили — сколько влезет. И вку-усно!

Но жаловаться некому. Да и не стал бы Гошка жаловаться. Когда совсем тяжко становилось, вставал перед глазами образ князя-воеводы Артёма — каким его Гошка впервые увидел — и если не сил прибавлялось, так смысл жизни сразу проступал. Пусть сейчас тело в синяках от палки, каждая жилочка ноет, с пальцев чернила не отмываются, а перед сном кажется, что домовушка в ухо по-ромейски бормочет… Зато минет время — и станет Годун-Илия достойным своей новой семьи. Сначала-отроком, потом — гриднем, а там, глядишь, и воеводой.

Даже себе не жаловался Гошка. И о прошлой своей жизни, о настоящих отце-матери старался не вспоминать… Еще подумает кто, что плакал он от трудов своих нынешних.

Услыхав про «загород», Гошка обрадовался. Слопал лепешку, водой из бочки запил и побежал седлаться.

Коня Гошке дали доброго. Пусть и старого, но настоящего верхового, не из тех, что рало или телегу тянет.

— Старый да умный, — сказал дедко Рёрех, знакомя Гошку с конем. — Тебя, малой, постарше да и поумней. Ты его слушай.

Гошка удивился: он-то думал, что конь человека, а не человек коня слушать должен.

Но спорить не стал. С дедкой спорить — ой больно будет!

— Полюби его, — посоветовал старый. — Он восемь лет заводным у Артёма ходил.

Тут уж Гошка совсем возгордился: самого князь-воеводы конь! И заботился о нем хорошо: чистил-расчесывал, вкусности всякие таскал, слова говорил ласковые, коим дедко Рёрех научил… Подружились.

Себе Рёрех велел седлать молодого жеребца-пятилетку хузарских кровей. Злого и порывистого, но с дедкой не забалуешь. У старого варяга одна нога и волосы сплошь седые, а сила — как у молодого. Это Гошка собственными боками испытал. И жеребец — тоже, потому слушался дедку, как утенок утицу.

Собрали Гошка с дедом дорожные сумы, сели на коней и выехали со двора, провожаемые обиженным медвежьим ревом: не досталось косолапому от Гошки обычного гостинца. Некогда.

Гошка помнил, как уважительно здоровались киевляне с воеводой Артёмом. С дедом Рёрехом тоже здоровались. Но-по-другому. Как-то… опасливо. А дорогу ему уступали еще поспешней, и в глаза (вернее, в единственный уцелевший глаз) старались не смотреть.

— Дед, а людь тебя боится! — простодушно сообщил Гошка.

— Приметливый, — похвалил старый варяг. — А ты, выходит, не боишься?

— Не-а, — мотнул головой Гошка. — Раньше пужался, а теперь — нет. Ты же добрый.

Рёреха Гошкины слова очень развеселили. Раззявил рот, захохотал, как ворон раскаркался.

Потом сказал строго:

— Сметлив ты, Гошка. Но глуп. Это ништо. Глупость я из тебя выколочу, а вот ума сам наберешься. Если живой останешься.

— Как это — если живой? — забеспокоился Гошка.

— А потому что буду я тебя воинской науке учить. А это такая наука, которую не всяк принять может. Кто сам откажется, а кто так помрет. Воином, Годун, не каждый стать может. К этому сродство надо иметь.

— А у меня есть? — спросил Гошка.

— А я почем знаю? Вот, ежели бы дед твой и отец воинами были, тогда дело ясное.

— У меня дед с князем Святославом в поход ходил! — похвастался Гошка. — Збройно, не в тягловых.

— И много ль добычи привез?

— Вообще не привез, — Гошка пригорюнился. — И сам не вернулся.

— Вот и я о том же. — Рёрех одернул коня, сунувшегося украсть зелень из корзинки встречной бабы. — Не всяк, кто в руки зброю взял, — воин. А уж коли ты воин, так ты и с палкой простой — воин, и с пустыми руками. Вот Артёмка наш (Гошка не сразу сообразил, что речь идет о самом князь-воеводе) еще в юности голыми руками оружных ворогов брал. Но ты, малец, тоже не робей, — подбодрил Гошку Рёрех, увидав, как тот опечалился. — Учить я тебя буду хорошо, а там уж как Перун решит: может, в добрые гридни вырастешь. А может, и помрешь.

— Дедко, а ты что же, в Христа не веришь? — Гошка решил перевести разговор на другое.

— Почему не верю? Верю. Сам не видал, но коли уж весь род мой нынешний его главным богом почитает, то не пустой это бог. Значение имеет. Да только мой главный бог — Перун Молниерукий. Он меня бережет, а я его как могу почитаю. Однако ж и Волох — важный бог. И Мокошь.

— А Перуна ты видел?

— Чуял. Перуна видеть трудно: быстр он, слепящ. Вот как молния, только еще быстрее. А почуять — можно. Когда в битве в тебе вдруг немыслимая сила открывается и враги вокруг-как жнивье пред серпом, значит, с тобой Перун.

— А если не в бою? — продолжал дознаваться Гошка.

— А это — по-разному. Коли Мокошь тебе откроется, сила земная придет. Тогда можешь хоть день целый по лесу бежать — и не устанешь. А ежели зверя привести-отвести, или там кровь остановить, так это надо Волоха просить. Он поможет.

— А мы с батькой… То есть с прежним моим батькой, который ныне в Ирии, Дажьбога просили, — припомнил Гошка.

— Дажьбог-это для смердов, — махнул рукой Рёрех. — Нам Дажьбог не требуется. Мы, варяги, сами берем.

— А я теперь — тоже варяг? — поинтересовался Гошка.

— Ты пока — малец непутевый. — Дедко потянулся и отвесил Гошке подзатыльник.

За разговором они спустились к пристани.

— Эй, ты! — крикнул Рёрех молодому кормчему, чей большой струг как раз готовился отойти от причала. — А ну погоди!

— Чего это мне годить? — сварливо отозвался кормчий.

Конь Рёреха прянул вперед. Грохот копыт по доскам, жалобный вскрик кормчего, тяжелый удар о палубу — и вот уже вороной Рёреха приплясывает на жалобно скрипящих досках палубы опасно раскачивающегося струга.

— Умом тронулся?! — пронзительно завопил кормчий, ухватившись за обожженную плетью щеку. Два холопа, тянувших наверх каменный якорь, кинулись к жеребцу и попытались схватить его за поводья… Напрасно они это сделали. Конь под Рёрехом, хоть и не боевой, а охотничий, чужих к себе подпускать не намеревался. Одного хватанул за руку, другого лягнул в бок так, что ребра затрещали.

— Ваша милость! — жалобно закричал кормчий. — Внемли! Не губи лодью!

Старый варяг внял. Шепнул коню ласково в ухо — и тот успокоился.

— Лодью, — проворчал Рёрех. — Сказал тоже. Корыто бабье — вот верное слово.

— Да уж какое есть, — едва миновала опасность, кормчий снова надулся. — Ну не разглядел я, что ты, дед, варяг. Зачем сразу драться и безобразить? А если б товар утоп? Сам бы и расплачивался.

— Рот закрой, смерд, — строго сказал Рёрех. — Мальца видишь? — Кивок в сторону Гошки, который безуспешно понукал коня, пытаясь заставить его повторить прыжок Рёрехова жеребца. — Это сынок славного боярина Серегея. Доставишь нас, куда я скажу, получишь ногату серебром.

— А если я откажусь?

Рёрех промолчал, но поглядел так выразительно, что кормчий сразу всё понял.

— Что стоите, дурачье? — закричал он холопам. — Живо мостки спускайте!

Холопы опрометью кинулись исполнять, хотя одного всё еще кривило на сторону, а другой то и дело потирал укушенное плечо.

Гошка спешился и осторожно завел коня на струг. Угостил морковкой.

Рёрех тоже спешился, уселся на скамью да так и просидел, пока лодья не ткнулась в песок на том берегу.

А вот Гошка времени зря не терял: весь струг облазил, помогал парус ставить, подружился с кормчим и даже правило подержал, выводя струг на днепровский стрежень.

Высадились там, где высокий берег прорезала мелкая речушка. Поднялись по ней вверх и оказались в славном лиственном лесу. Гошка сразу увидел, что дичи здесь — изрядно. Тут тебе и кабаньи следы, и косульи. А вот широкое копыто тура отпечаталось, вот лапа росомахи. Не одни они по удобному руслу к Днепру спускались. Чуть в стороне увидел Гошка и медвежью метку… А уж о мелочи всякой — и говорить нечего. Двух косых спугнули, пока поднимались, а уж белки наверху так и шныряли.

Спешились. Отпустили коней пастись.

— Богатое место, — рассудительно произнес Гошка, невольно подражая покойному отцу. — Добрая тут охота,

— Добрая-то добрая, — усмехнулся Рёрех. — Только не для всех. Лес этот — княжий. Для княжьих ловитв. Ежели кого из охотников здесь поймают — изрядную виру заплатит.

— А нам — можно?

— А мы с тобой тут не на зверей будем охотиться, — понизив голос, произнес Рёрех.

— А на кого? — тоже понизил голос Гошка.

— На людей.

— На каких людей? — заинтересовался Гошка.

— Для начала — на меня, — ответил Рёрех. — Ты — на меня. А я — на тебя.

— Я тебя, дедко, быстро поймаю! — самонадеянно заявил Гошка — Я косуль скрадывал, а у них знаешь какой слух? И ног — четыре. А у тебя — только одна. Давай лучше белок постреляем и покушаем. Как думаешь, князь на нас из-за белок не осерчает? Белки — это ведь не княжья дичь?

И схлопотал подзатыльник.

— Сейчас, — сказал Рёрех. — Бежишь, куда хочешь. Быстро бежишь. И считаешь до ста. Умеешь — до ста?

— Я и до тысячи умею, — гордо ответил Гошка. — И не только считать, но еще отнимать и складывать. Меня Артак научил.

— Отнимать и складывать — это для воина первое дело, — одобрил Рёрех. — Только здесь, паря, отнимать не у кого. Так что беги и считай.

Гошка сорвался с места и помчал стрелой. Бегать по лесу он умел быстро. Но прямо он бежал, только пока Рёрех мог его видеть. Потом свернул в сторону, нырнул в овражек, пробежал понизу, по камешкам, чтоб следов не оставлять, вылез аккуратненько и нырнул в малинник. Нырнул, успокоил дыхание, затаился и прислушался.

Звуков было много. Птичьих, звериных… Гошка даже слышал, как по ту сторону овражка щиплют траву кони. Шагов — не было.

В засаде Гошка мог просидеть долго. Но подумал — нечестно. Это ему легко по камням-корням прыгать да по склонам взбираться. А деду с его деревяшкой — каково?

Поэтому Гошка из малинника вылез (аккуратно, чтоб одежку не попортить) и, хоронясь, побежал дальше, по большому кругу. Придумал так: обойду место, где деда оставил, выйду к Днепру, а уж оттуда зайду старому со спины. Вот тут уж надо — осторожненько. Дедко хоть и хромой да кривой, а слышит чутко.

Как решил, так и сделал.

Обежал кругом, спустился к реке, промчался по песочку до нужного места. Щелью подниматься не стал Рёрех, он хитрый, наверняка там и ждет. Не-ет, он, Гошка, — хитрее. Прикинул место и, цепляясь за кусты и корни, тихонько полез наверх, на невысокий бережок…

И почти уже долез, когда за спиной глухо щелкнуло, и в пяди от Гошкиной руки в землю воткнулась стрела. И тут же, мигнуть не успел, — другая. У другой руки. У самого мизинца.

Гошка вниз не сорвался, но испугался сильно: аж в животе опустело. Сжался весь: вдруг третья стрела меж лопаток воткнется.

Не воткнулась. Тогда Гошка осторожненько оглянулся… И увидел Рёреха.

Дед стоял прямо посреди песчаного пляжа (как он там оказался, откуда?) и глядел мрачно.

— Слазь, бестолочь! — каркнул сердито. — Да стрелы мои принеси!

Гошка спустился.

— Почему это я — бестолочь? — обиженно спросил он.

— Потому что рубаха твоя белая в лесу за два стрелища видна.

Оп-па! Не сообразил Гошка. Когда они с отцом на охоту ходили, на них совсем другая одежка была.

— А зачем ты по берегу поперся? — сердито спросил Рёрех. — Чтоб ворогу тебя слышней и видней было? А уж когда ты на кручу полез… — Дед даже скривился. — Надо было тебя сразу пристрелить, чтоб род не позорил! Ну скажи мне, недотепа, зачем ты наверх полез, а? Чем тебе ущелье не глянулось?

— Так ты ж там в засаде сидел! — вырвалось у Гошки.

Тут Рёрех начал ругаться. Долго ругался. Лаял Гошку всякими обидными словами, да так метко, что Гошка едва не заплакал.

Оказалось, что если уж Гошка решил, что его в засаде ждут, то надо было место ожидаемой засады аккуратненько изучить, найти слабую сторону и с нее зайти. Дед, правда, в засаде не сидел, но, если б Гошка так поступил, дед бы понял. А Гошка мало того, что разбегался у всех на виду, так еще и наверх полез. Да с таким шумом («Не очень-то я и шумел», — думал Гошка, но предусмотрительно помалкивал), что если бы дед в засаде пьяный спал, точно бы проснулся. Нет, не выйдет из Гошки воина. Это ж каким дурнем надо быть, чтоб к открытому месту спиной повернуться да и оказаться в таком положении дурацком, что ни спрятаться, ни уклониться невозможно. Косулю, говоришь, скрадывал? Да такой тупой недоумок, как Гошка, не то что косулю, козу привязанную и то не достанет. Куда там! Забодает его коза и на голову его глупую насерет…

Гошка уж губу закусил, чтоб не разреветься. Правильно, все правильно дед говорил. И раньше он Гошке об этом говорил. Втолковывал многажды. А Гошка, как до дела дошло, — всё позабыл. Дурак и есть. Не выйдет из него ни гридня, ни варяга. Будет он до конца жизни навоз из конюшни выгребать и лапти плести. Хотя нет, лапти — тоже не про него. Хорошие лапти тоже с умом плетут…

Тут Рёрех наконец умолк, поглядел внимательно на Гошку… А потом махнул рукой и сказал уже безгневно:

— Ладно. Попробуем еще разок.

К вечеру, уже на закате, Гошке наконец удалось выследить деда. Собрал маленький шалашик из веток, накрылся и ждал.

Деда, впрочем, он всё равно не услыхал. Как он на своей деревяшке мог бесшумно по лесу ходить, Гошка не понимал. Но — увидел вдруг, шагах в двадцати, прильнувшего к дереву варяга.

Гошка даже дышать перестал… И не увидел его Рёрех. Шагнул к другому дереву, повернулся спиной…

Тут уж Гошка не утерпел. Приподнялся и запустил камешком прямо в дедову спину.

И попал.

Но дедко не обиделся. Даже обрадовался. Наконец похвалил Гошку и сказал: всё, отдыхаем. И ужинаем.

Ужин добыли быстро. Гошка подстрелил зайца, а Рёрех — здоровенную рыбину.

Рыбину почистили и сварили в котелке вместе с травками и корешками, а зайца запекли на углях.

Готовил дед. Гошка в это время коней купал.

Покушали с удовольствием. Дед запивал жареное мяско пивом, а Гошка — ключевой водой с ягодами.

Правда, кушали не одни. Еще с рыбными щтями не покончили, как Гошка услышал людей. Людей было вроде трое. Гошка, вовремя вспомнив дедовы наставления, вопить и руками махать не стал. Поглядел на деда, увидел, что тот этак незаметно позу изменил, подближе к оружному поясу переместился. Тут они с Гошкой переглянулись (Гошка украдкой показал три пальца), всё поняли, но поскольку дед вел себя спокойно, то и Гошка продолжал есть.

Только когда покушали, Рёрех сказал довольно громко:

— На пиво не рассчитывайте. Самому мало.

Только тогда люди (их оказалось не трое, а четверо) вылезли на свет.

Один из них оказался тоже старым варягом: с двумя ногами и двумя глазами, но без левой кисти.

— А я всё ждал, когда ты нас заметишь, Рёрех, — сказал он, присаживаясь на корточки у костра

— Долго ждал, Руг, — усмехнулся Рёрех. — Объявился бы сразу, мог бы и на жарёнку успеть.

— Так и знал, что ты нас учуял, — Руг разгладил седые усы. — Я и этим, — кивок в сторону оставшихся на ногах спутников, — так сказал к деду тишком не подобраться.

— Еще бы! — пробасил один из троих. — Он же ведун.

— Ты б помалкивал, — сказал Рёрех. — Вас троих даже мой мальчонка приметил Мало ты их учишь, Рюг. Что пришел? Виру за зайца требовать?

— Перун Молниерукий! Рёрех! Не обижай! Пришли поглядеть, кто в княжьем лесу огонь жжет. Сам знаешь, такое не всем дозволено.

— Ну коли ты с добром, то и я — с добром. Доставай фляжку, плесну тебе пивка. Не отказывайся: его мать, — кивок на Гошку, — сама варила.

Руг пригубил, похвалил, прижмурившись, поинтересовался:

— А кто у отрока матушка?

Гошка тут же надулся: отроком назвали!

— Сладислава Боярина Серегея жена.

— О! — Руг наклонил голову. — Привет ей и добрые слова. Кабы не она.. — Варяг похлопал себя по искалеченной руке.-…Помер бы. Может — ко мне, в усадьбу? У меня тоже пиво неплохое.

Глава двадцать третья ДОРОГА НА САНДОМИР

В дорогу с собой Славка взял Антифа (как же без него) и двух воев из отцовской дружины: полянина Соколика и матерого нурмана из русов. Hурман этот в Киеве вырос, со Святославом в Булгарию ходил и имя имел на словенское ухо — смешное. Хриси. Как и следовало ожидать, его еще в детских переименовали в Крысу.

Хриси на такое прозвище уже давно не обижался. Ростом и статью он был истинный нурман и твердо верил: крыса размером с медведя порвет всех медведей в округе.

Добрая дорога, по которой они ехали, тянулась на сотни поприщ: вдоль Припяти и Струменя — до Пинска, оттуда напрямик — к Бугу, затем, через земли ятвагов — на землю лехитов и дальше, вдоль Вислы — на земли поморов. И опять — вдоль Вислы, разделявшей земли поморов и пруссов, — к городу Гданьску, расположившемуся уже на берегу Варяжского[19] моря. Иначе говоря, тракт, по которому шли Славка и его спутники, был одним из тех важных путей, что связывали скандинавский север и богатый товарами юг. Это была одна из дорог, по которой можно было дойти хоть до Царьграда, хоть до Хвалынского моря. Впрочем, так далеко Славка идти не собирался.

Первым на пути русов был город Туров.

Туров — новоставленный город. Построили его там, где сливаются две реки: Ядза и Струмень, который еще называют верхней Припятью. Построили недавно, еще при княжении Игоря. Важное место — Туров. Вдоль Припяти лежит один из путей на юг.

В Турове ныне держали свой стол дреговичские князья.

Племя дреговичей сильное и многочисленное: вся земля от Двины до Припяти была — их. Однако с кривичами и Роговолтом дреговичи не ссорились. И с древлянами чьи земли лежали к югу от Припяти, — тоже.

В распрях между Ярополком и Владимиром дреговичи участия не принимали. Когда Владимир, убивши Ярополка, полноправно воссел в Киеве, туровский князь приехал к нему сам: дары привез и изъявления дружбы. Дары эти можно было б и данью назвать, но какая дань между друзьями. Потому — дары.

Туровского князя Богуслав знал лично. Однако в день, когда Славка и его спутники въехали в ворота Турова, князя в городе не было. Отбыл то ли охотиться, то ли на раннее полюдье. Это и к лучшему. Будь князь дома, пришлось бы в Турове задержаться — из уважения. А Славка — спешил.

Вопреки его ожиданиям, попутчик из монаха вышел недурственный. В седле держался уверенно, проповедями Славку не донимал, а наоборот, рассказал немало интересного.

Отец Фредрик учился в знаменитой (это еще отец Славке говорил) школе, коию основал магдебургский архиепископ Адальберт. Про Адальберта Славка тоже слышал от отца. Боярин Адальберта знал лично. Познакомился, когда тот приезжал в Киев по приглашению княгини Ольги. Тогда Адальберт уже был епископом (тоже немаленький церковный чин, как понимал Славка) и служил не только Церкви, но и германскому императору Оттону. Приехал учить правильной христианской вере, но учил недолго. Его спутники повздорили с кем-то из киевских бояр, пролилась кровь — и князь Святослав Адальберта отправил восвояси. Впрочем, Святославу нужен был только повод: Оттона он не боялся, к христианам (особенно — чужеземцам) не благоволил. Славка Адальберта помнил плохо, потому что мал был. А вот брат Артём его хорошо знал. И не по Киеву, а по Магдебургу. Когда Артём ездил к германскому императору с учением от Ярополка, Адальберт ему немало помог. А со Славкиным отцом архиепископ Магдебургский и по сию пору переписывался.

Фредрик, правда, сказал, что архиепископ сильно хворает и вряд ли проживет долго.

Но Славку это не опечалило. Он же не в Магдебург собрался.

Так же спокойно, как и до Турова, доехали до Пинска. Тоже город крепкий. И расположен хорошо: на слиянии Пины и Струменя. А за Пиной — сплошные болота. Ни один враг не подступится. В Пинске сидел младший брат туровского князя. С ним Богуслав тоже был знаком, так что пришлось задержаться на денек. Пока Богуслав и его гридни пили-гуляли и развлекались охочими до хороброе девками, монах тоже даром времени не терял: пообщался с немногочисленной туровской христианской общиной, полгода назад оставшейся без пастыря: туровский князь, следуя общей политике Владимира, отдал единственного в Турове священника сваргам, от которых тот и принял мученическую смерть: был утоплен в болоте. После этой жестокой расправы маленькая туровская община стала еще меньше. Но все же сохранилась. Добивать ее не стали. Дреговичи вообще были довольно-таки мирным народом и вместо крови предпочитали приносить богам бусы и куньи шкурки. Фредрик свершил службу, окрестил четверых младенцев и обвенчал две пары. Будь он со своими прежними охранниками — не рискнул бы. А с русами, Двое из которых сами христиане, боятся ему было нечего. Пусть только местные язычники посмеют ему помешать. И не помешали. Из-за таких пустяков веселый пир прерывать?

Пинский князь дал Славке пару собственных дружинников — проводить до Берестья[20]. Этот городок на берегу Буга пусть и невелик, но значим. Здесь начинается длинный волок, связавший Буг с Припятью, а следовательно — с Днепром. За Берестьем земли дреговичей заканчивались и начинались земли ятвагов, Киеву не дружественных. Через ятвагов шел самый близкий путь к владениям князя Мешко, но, следуя воле отца Славка им не воспользовался. Нанял проводника из волынян и двинулся на полдень, охотничьими тропами — к Червню.

Шли вдоль берега Буга. Ночевали на уединенных песчаных пляжах, где деревья мочат густые кроны в зеленой речной воде, а рыбу и уток можно ловить руками.

Пару раз выходили к селениям. Жили в них не лендзяне, а волыняне, принимавшие киевских гридней с опаской, но, понятное дело, без явной вражды. Любой из гридней мог бы перебить всех деревенских мужчин быстрее, чем кукушка дюжину лет накукует, и смерды это понимали. Кормили гостей из общего котла, девок на ночь подкладывали. Однако можно было не сомневаться: если бы Фредрик путешествовал один, его прирезали бы в первом же селении. Лехитские владения были рядом, а там новая вера уже обрела изрядную силу. В виде мечей ляшских шляхтичей. Христианское смирение и милосердие смущенно ждали в сторонке, пока железо наставит язычников на путь истинный. А уж язычникам, для которых месть никогда не была грехом, прикончить жреца ненавистного бога — и удовольствие, и добродетель.

Фредрик свое положение понимал и проповедовать даже не пытался. Временами он жалел, что пан Кошта и товарищи сдохли под пытками. Эти живо разъяснили бы грязным смердам всю глубину их заблуждений…

И скорее всего, навсегда остались бы в этих гостеприимных лесах. Следопыт-волынянин время от времени показывал своим спутникам хитроумные ловушки лесовичей: тщательно укрытые ямы с кольями, самострелы, суковатые бревна, рушащиеся на голову незваному гостю едва тот уберет с дороги мешающую ветку…

Еще в арсенале дикарей-язычников были стрелы, смазанные ядом, лакомые девки, с визгом удирающие от страшных чужаков… прямо через болотные окна.

Обо всем этом Богуслав, прошедший суровую варяжскую школу и тоже знавший немало лесных уловок, с удовольствием толковал с проводником во время вечерних посиделок на берегу реки под веселый говорок костра.

Огонь они разводили, не скрываясь, чтоб всякий видел: не тати, не злодеи — честные люди. Нападения опасались не больше, чем в лесных деревеньках. Возможность повстречать на берегу Буга ватажку разбойников-нурманов или равных им по силе — ничтожна. А иные — не рискнут.

И не рисковали. Буг — судоходная река, и, бывало, какой-нибудь кораблик, увидав на берегу малую ватажку, поворачивал нос к песчаному пляжу. Однако, разглядев поподробнее бронь и зброю, быстренько возвращался на стрежень. Оно, конечно, добрый доспех сумасшедших деньжищ стоит, да вот незадача: как правило, внутри доспеха находится его хозяин. Понятно, что мир вокруг суров и не всегда справедлив. Так бывает, что и хороший воин в драных обносках ходит да на деревянный посох опирается. Бывает.

А вот такого, чтоб плохой воин хороший доспех носил, не бывает никогда.

Хотя один раз лодья к берегу все-таки пристала. Славка ее сам поманил, признав в кормчем батиного человека.

Поснедали свежатиной, добытой Устахом свинкой. Запили кисловатым франкским вином из запасов кормчего. Лодья шла к Берестью и везла дорогой груз: две сотни мечей работы рейнских мастеров. Поездка была рискованная: германский император вывозить на восход такие мечи не дозволял. Нарушителей карали смертью. Но — возили, потому что стоили такие мечи дорого. Правда, меха северные и рыбья кость[21] на западе стоили еще дороже. Так что торговали с большой выгодой. А риск… Так всё купеческое ремесло — риск. За то и барыш. Правда, о грузе купцы сказали только Богуславу. По секрету. Фредрику о незаконной торговле знать ни к чему.

Большой тракт вел из Киева в Сандомир, а дальше — в чешский Краков[22].

Но так далеко идти не требовалось. В Сандомире русы с Фредриком распрощались. У ворот новопостроенной христианской обители. Выслушали слова благодарности. От настоятеля, доброго знакомого Фредрика, получили в подарок толстенький свиток Священного Писания. И — подорожную грамотку. С ней можно было идти по червенской земле, не прячась от свирепствующих на завоеванных землях лехитов.

Глава двадцать четвертая РАЗВЕДЧИКИ

Грамота оказалась кстати. Червенские земли были еще далеки от полного замирения. Трижды по русам стреляли. Из лесной чащи, охотничьими стрелами. Вреда не причинили: любой гридень, услышав первый же щелчок тетивы, знает, что ему делать: припасть к гриве, резко остановив или, наоборот, послав вперед коня. Даже если попадет, доспех не пробьет точно. Да и стреляли так себе. Пошлют две-три стрелы — и уносят ноги. Эти были не опасны.

Но на дороге частенько попадались лехитские разъезды: сытые усатые молодцы в броне, со щитами. В полной готовности к внезапному нападению. Причем отряды не маленькие: от десяти клинков и более.

Грамотка сандомирского настоятеля помогала избегать конфликтов. То есть сама по себе грамотка, может, и не уберегла бы — рожи у иных воев князя Мешко были чисто разбойничьи: отправившийся в ад пан Кошта выглядел бы в такой компании образцом благородства. Однако в сочетании с грозным видом русов грамотка работала неплохо.

До Червня[23] добрались без происшествий. Опорный город новоприобретенных земель князя Мешко выглядел неплохо. Размерами он не уступал Турову, однако расположен был не столь удачно. Город стоял меж двух рек. Бугом и Вепшем, но до них было неблизко, потому природной защиты у Червня не было, только собственные стены: двухсаженный двойной частокол, укрепленный земляным валом. В городке имелся кремль, в котором разместилась лехитская дружина. Народу в Червне обитало — тысячи три. При необходимости его стены могли вместить раз в пять больше. Места и воды хватило бы: колодцев было много. Многие постройки — недавние. А вместо других — горелые остовы. Видно, при взятии города в нем случился пожар. Это еще хорошо, что городок весь не выгорел.

В Червне Богуслав и его люди задержались на полный день. Первым делом наведались выразить почтение воеводе. Грамотка открыла им ворота кремля. Воевода, правда, их не принял, тем не менее во дворе кремля русы побывали и увидели много полезного.

Затем Богуслав и Антиф посетили церковь. Сложенная из ровных ошкуренных стволов, свежевыбеленная, устремленная в небеса, Богуславу она очень понравилась. Убранство внутри было бедновато, без привычной Богуславу ромейской богатой пышности, но вырезанный из простого дерева Спаситель глядел ясно и просветленно. Он не презирал собственную боль, как это делали нурманы и варяги, смеющиеся в лицо своим мучителям. Для него боль не имела значения. Он видел Истину.

Славке вдруг стало стыдно. Ведь он пришел сюда не молиться.

Шурша рассыпанным по полу сеном, Славка отошел от распятия, взял у безногого служки толстую желтую свечу, самую большую, и смиренно, с колен, поднес Спасителю. Прошептал молитву и вернулся к спокойному, не ведающему сомнений Антифу.

— Опасно у них свечи стоят, — негромко произнес Антифа.- Упадет одна — и всё вспыхнет.

Славка представил, как его свеча падает с престола на сухое сено и стремительный огонь охватывает Спасителя. — Представил — и содрогнулся.

— Не вспыхнет, — пробормотал он. — Господь не допустит…

Между тем церковь наполнялась людьми. На русов косились. Уж очень они выделялись своими сверкающими доспехами.

Вот об этом Славка не подумал. Дома он ходил в храм без брони. В чистой белой рубахе. Но тут даже и не подумал, что идет к Богу оружным. Слишком привык к железу.

Появился священник. Невысокий, толстенький, непривычно гололицый.

Началась служба. Славка плоховато знал латынь, но понимал почти всё. Пусть крестились здесь по-другому да и кланялись не так, но обряд-то одинаковый.

На блюдо для сборов Славка положил золотую номисму. Маленький священник, сам собиравший даяния, глянул на него удивленно, а позже, украдкой, спрятал ромейскую монету в одеяниях. Видно, чтоб не искушать золотом паству.

Когда Богуслав подошел к нему после службы и представился, священник повел себя настороженно. Однако грамотка сандомирского настоятеля произвела нужное впечатление, и червенский священник пригласил Богуслава к трапезе.

Кушали вкусно. Кушали и слушали. Славка вел себя правильно. Где надо — помалкивал, где надо — вставлял какую-нибудь новость, услышанную от Фредрика. То есть старательно изображал доверенное лицо германского епископата.

Червенский пастырь расслабился и поведал Славке много интересного о вновь завоеванных землях. В основном жаловался на дикость и свирепость местных язычников. Сожалел, что у него мало средств для того, чтобы по-настоящему нести свет в погрязшие в бесовстве души. Жаловался на воеводу, который, вместо того чтобы крушить кумиров и приводить к Кресту, сиднем сидит в крепости. Заботится лишь о безопасности дороги и о собственных удовольствиях.

Славка кивал и мотал на ус. Время от времени вставлял какую-нибудь латинскую фразу.

Провожал его священник в полном убеждении, что имеет дело не с разведчиком киевского князя, а с доверенным лицом германского императора, внедренным в киевскую дружину.

Хриси с Соколиком вызнавали нужное по-другому. Пиво-медовуха, бурные пляски и даже драка из-за девок с дружинными лехитами, закончившаяся, впрочем, вполне мирно: совместной выпивкой, новыми девками и новыми плясками. Корчму, впрочем, погромили знатно. Но заплатили щедро, так что до жалобы воеводе дело не дошло.

Соколик, а особенно Хриси вели себя так, как и должны себя вести изрядно разбогатевшие свободные воины. Охотно заводили знакомства, охотно угощали и угощались сами.

К ночи, когда упившиеся и уплясавшиеся повалились спать: кто — на лавки, кто под стол — уже и непонятно было, кто тут рус, а кто лехит.

Вернувшийся от священника Богуслав столкнулся в корчме с местным сотником…

— Собачьи дети! — завершил лехит длинное и замысловае описание свойств собственных подчиненных.

— До утра, — сказал Славка.

Лехит кивнул, соглашаясь. Привести в подобающий вид перепившихся вояк — никакой надежды.

— Воевода — что? — спросил Богуслав.

— Взбесится… — ответил лехит, — …если узнает.

Два сотника обменялись понимающими взглядами.

— Эй, корчмарь! — гаркнул лехит. — Пиво осталось? Или эти ухари все выдули?

— Для тебя, пан сотник, найдется, — корчмарь (тоже лехит) взбодрил шлепком девку-подавальщицу, и та кинулась в погреб.

— Я угощаю! — заявил Славка.

— А потом — я! — отозвался сотник.

— По очереди, — уточнил Славка, и оба опять обменялись понимающими взглядами.

Времени до утра — много.

К полудню следующего дня отряд Богуслава покинул Червень. Они узнали все, что требовалось. Всё вплоть до интимных вкусов воеводы. Будь у Славки под рукой сотни две гридней, он взял бы Червень играючи. Начальник нынешнего караула теперь — у него в приятелях. А сам караул, пропьянствовав полночи и опохмелившись поутру, лехита от руса с пяти шагов не отличил бы. В Киеве за такое безобразное состояние им бы уже выдали плетей или наказали деньгами. Но воеводе вчера доставили новую девчонку: молоденькую, беленькую — как он любил. Поэтому он и не принял Богуслава.

— Три дня кувыркаться будет, — поведал сотник. — Потом выгонит, а нам — новую искать.

Глава двадцать пятая ВЕДЬМА

Кони осторожно перебрались на восходный берег Буга.

В этом месте течение было довольно быстрым, зато вода неглубокой: Антифов соловый, самый мелкий из четырех, даже брюхо не замочил.

— Привал, — объявил Богуслав. — Соколик на страже, Хриси — на тебе обед, Антиф…

— Погоди, сотник, — негромко сказал Антиф. — Я слышу: едут. Оружные.

Хриси, уже стянувший с головы шлем с войлочной подбивкой, с явным неудовольствием нахлобучил его обратно, затянул ремешок.

Из-за поворота показался первый всадник: лехит в свободной длинной кольчуге. Ее негромкое побрякивание и услыхал Антиф. Лехит жевал лепешку и запивал из фляги.

Увидав, что спуск к реке перегораживает четверка воинов, лехит неуважительно швырнул лепешку в дорожную пыль, а флягу сунул в сумку. Но коня не остановил, и через несколько мгновений русы увидели весь лехитский отряд. Он был невелик. Четыре воина и…

— Во! — изрек Хриси, почесав спину под воротом череном плети. — Нашли, кажись, новую девку для червенского воеводы!

Четверо лехитов ехали гуськом по дороге. Третий вел в поводу лошадь, поперек седла которой был приспособлен длинный сверток, в котором опытный глаз легко познавал покойника. Последний лехит волок на аркане молоденькую девчонку с копной соломенных, порядком запыленных волос на мотающейся, как у тряпичной куклы, головенке.

Видно было, что бежит так девчонка долгонько, потому что ножки ее заплетались и были в крови.

— Нет, — покачал головой Богуслав, хмурясь. Он не любил, когда людей мучают зря. — С девкой для постели так не обращаются.

— Значит, раба беглая, — предположил Хриси.

— Не раба, — возразил глазастый Антиф. — Платье у нее — из хорошего полотна и бисером шито. Откуда у рабы такое платье?

— Рабыни разные бывают, — не согласился Хриси. — Вон князя нашего мать — тоже холопка обельная была, а одевалась справно. Я-то помню. Мы все на нее заглядывались.

— Она ж ключница была! — подал голос Соколик.

— Так, может, и эта — ключница. Как думаешь, сотник?

Богуслав не ответил.

Он глядел на приближавшихся лехитов.

Те, в свою очередь, глядели на русов. Очень настороженно. Но поскольку русы за оружие не брались, то и лехиты — тоже.

— Ставлю пять кун, что она — не холопка, — предложил Антиф. — Крыса, принимаешь?

— Угу.

— Куда девку тащите? — вполне дружелюбно поинтересовался Хриси, когда лехиты приблизились.

— Не твое дело, — буркнул передовой и вознамерился проехать мимо, но Хриси подал коня в сторону, и лехит вынужден был остановиться. Чтобы объехать Хриси, ему пришлось бы сойти с дороги на рыхлый береговой склон. Само собой, делать он этого не стал.

— Кто такие? — рявкнул лехит. Его спутники взялись за рукояти сабель. Измученная девка хотела сесть на дорогу, но ее «поводырь» не дал: резко натянул веревку.

— А ты кто такой, чтобы мне грубить? — насмешливо поинтересовался Хриси, поигрывая плеткой.

— Мы — гридни киевского князя Владимира, — вмешался Славка. — Сопровождали посла князя Мешко в Сандомир. Теперь возвращаемся. Вы — из червенской дружины?

Лехит некоторое время колебался, но всё же ответил:

— Нет, из Бельза.

— Так что за девка с вами? — повторил вопрос Богуслав, разглядывая лехитскую полонянку. Несмотря на ее плачевный вид, он все же сумел разглядеть, что сложена девка приятно. И мордашка у нее может оказаться очень даже хорошенькой. Но, чтобы это узнать, девчонку надо сначала отмыть и подлечить. Личико у нее тоже побито, хоть и несильно.

— Ведьма это, — буркнул лехит. — Дай дорогу!

Конь его негромко заржал и потянулся вперед: к реке, хотел, напиться. Но на его пути стоял могучий Славкин жеребец и вызывающе раздувал ноздри. Так что лехитский конек предпочел остаться на месте.

Богуслав уходить с дороги не торопился. «Ведьма» — это по-здешнему. В Киевском княжестве их ведуньями называли, а к ведуньям и ведунам он относился с большим уважением. Как-никак отец у него — ведун. Да и матушку частенько ведуньей называли. Хотя она в ответ всегда ругалась: у христиан ведовство считалось делом бесовским.

Богуслав внимательно оглядел лехитов. Все четверо были в бронях. На первом — добротная кольчуга, двойная Недешевая. Но у остальных доспех попроще. В киевской дружине такие у отроков. Но эти всадники из отроков давно выросли. По крайней мере — по годам. Вид у всех четверых бывалый. И порядком утомленный. Судя по усатым рожам, драться им не хочется. Но — могут. Страха в глазах нет, лишь ленивая надменность опытных воев на собственной земле.

— Не слишком ли молода для ведьмы? — спросил Славка как можно дружелюбнее. — Не ошибаешься?

— Нет! — отрезал лехит. Он бы ответил грубее, но Богуслав выглядел очень внушительно: конь дорогой, бронь не в пример лучше, чем у лехита, золотая гривна на шее, пояс золотой, сдвинутый на затылок шлем пусть и замотан от солнца платком, по степному обычаю, но тоже видно, что золоченый. Словом, перед лехитом был отнюдь не простой воин, так что он сдержал гнев. Даже снизошел до пояснения:

— Она колдовством своим друга нашего погубила, тварь!

— Не погубила я его! — Оказывается, девчонка прислушивалась к разговору. — Он бы все равно умер!

Лехит, державший веревку, махнул плетью. Девка увернулась, но замолкла.

— Вот как? — Славка поднял бровь. — Так погубила или умер?

— Его лесной бык помял, — сказал лехит. — Но он мог бы и выжить, кабы ведьма эта настоем своим его не сгубила.

— Настоем?

— Травой ядовитой.

— У него яд в мясе был! — вновь закричала девка.- Такой яд только другим ядом убить можно! А он и пить ничего не стал — выплюнул всё, дурень! Ай! — Плеть ее все же достала.

— Так она — лекарка? — спросил Богуслав.

— Ведьма она! — рявкнул лехит. — Судить ее будем и сожжем! Пропусти!

— Гонор убавь, — нахмурился Славка. — Ведьма и лекарка — не одно и то же. Кому жить, кому помереть — не лекарь, а Господь решает.

Тут Славка перекрестился, пристально глядя на девчонку. Если она — христианка, он ее точно в обиду не даст.

Нет, не христианка. Увидев Крестное Знамение, девчонка сникла. Ну да, девка — из местных. А местные от христиан хорошего не ждут. И всё же Славке хотелось помочь. Он был почти уверен, что осудили ее несправедливо.

Лехит, увидав, как Богуслав крестится, тоже не особо обрадовался. На западе крестились не так.

— Думаю, она правду говорит, — сказал спокойно Богуслав. — Я знаю. У меня самого мать — лекарка.

— Вот за мать и заступайся, ежели кого отравит! — с трудом сдерживая злость, прошипел лехит.

За такие слова наглеца следовало наказать, но Славка сдержался. Очень хотелось выбраться с червенских земель мирно…

Отступиться?

Славка поглядел на девчонку. Ничего особенного. В каждой здешней деревеньке таких — десятки. За спутанными волосами лица толком не видно: даже не поймешь, красивая или уродина. Запястья туго стянуты вместе, но видно, что тонкие. Ножки сбиты в кровь: похоже, босиком ходить непривычна. Прав Антиф: не из нищих девочка.

Разглядывал, разглядывал… И поймал отчаянный, горевший надеждой взгляд из-под спутанных косм…

Но всё никак не мог решиться…

Напутствие отца было строгим и ясным: вас не трогают и вы не трогайте.

Интересно, как бы батя сам повел себя на Славкином месте? Небось заступился бы… Батя — он такой: не переносит, когда при нем беспомощных обижают. Артём говорил: у отца сердце слишком мягкое для воина. Такую вот глупую жалость Славка от бати и унаследовал.

— Могучего ты себе врага нашел, воин, — насмешливо произнес он. — Грозного, как годовалая овечка. Восхищен твоей храбростью!

Лехит задвигал желваками…

— Ты меня в деле не видал, чужак! А девка эта — не овечка, а проклятая ведьма! Осудим и сожжем!

— Сдается мне, ты ее уже осудил, — сказал Славка. — Не довезете вы ее до Бельза.

— Значит, сдохнет по дороге.

— А тебе в этом — что проку? Давай я у тебя ее куплю, — предложил Славка. — Полгривны серебром.

Цена была изрядная. Хотя, если девка и впрямь врачевать умеет, то — окупится.

— Не продается, — отрезал лехит. — Она друга моего убила. Она сдохнет.

— Ее вина не доказана, — возразил Богуслав.

— Для меня — доказана! Прочь с дороги! — Лехит потерял терпение и послал коня вперед. Славкин жеребец прижал уши и оскалился. Лехитский же — опять не рискнул, попятился.

— Я говорю: она невиновна! — сурово произнес Славка. — Не хочешь продавать, тогда — Божий суд! Здесь и сейчас! Вот и поглядим, хорош ли ты в воинском деле или только с девками воевать горазд?

Оскорбленный лехит поступил очень неразумно. Рванул саблю из ножен, замахнулся…

Вот это он — зря. Был бы поединок честь по чести, Славка постарался бы его пощадить. А подлый удар — не прощается.

Славка тотчас выхватил клинки…

Но Хриси успел раньше.

Метательный нож воткнулся в шею лехита, и тот отправился на встречу с Богом. Или с чертом.

Двое приятелей убитого смело ринулись в бой. Храбрости им хватало, умения — тоже. Но удача была не на их стороне. Два удара — два покойника. Одного срубил Славка. Второго навсегда успокоил Хриси.

Четверый лехит оказался самым сообразительным. Увидев, чем оборачивается конфликт с русами, слетел с коня и кинулся в чащу.

Однако удача его была не больше, чем у остальных. Даже меньше. Те-то умерли сразу, а ему стрела Антифа вонзилась в поясницу, так что лехит истошно вопил от боли, пока ему не перерезали горло. Этот прыжок в кусты едва не обошелся дорого и привязанной к седлу девчонке. Испуганный конь взвился на дыбы и, не разбирая дороги, кинулся с берега в реку…

Девчонку рывком сбило с ног и проволокло по дороге. К ее счастью, всего несколько шагов. Соколик успел метнуть аркан — и пойманный конь захрипел и забился в петле.

Его успокоили, сомлевшую девчонку развязали.

Пока остальные разбирались с чужими лошадьми, Славка снес ее в реку, умыл и промыл многочисленные раны. Так и есть, хорошенькая… Но оценить ее получше Славка не успел. Девчонка пришла в себя и так запокоенно глянула на огромного руса, что он даже погладить ее не рискнул. Вручил коробочку с материнской мазью и отошел. Раз лекарка, то сама разберется, как себя лечить.

Глава двадцать шестая ЗУБР

Лехитов зарыли в лесу. Коней забирать не стали: русам еще предстояло ехать по чужим землям, а коней могли признать. Оставили только кобылку, которая везла мертвеца — для Лучинки. Лучинкой звали спасенную девушку. Ее тоже могли признать, но на это у Богуслава был заготовлен ответ: купил холопку у лехитов. Поди проверь, так это или нет.

Лехитских лошадей Антиф и Соколик перевели на ту сторону Буга, спустились вниз по течению и привязали в лесу неподалеку от волынянской деревеньки. Можно было не сомневаться, что их найдут. И присвоят. Четыре крепких коня для смердов — огромное богатство.

Спасенная девчонка поначалу поглядывала в сторону леса, но, когда поняла, что грозные воины не собираются раскладывать ее ножками врозь, успокоилась, отмылась и оказалась очень славной и милой. И полезной: щи и жаренка у нее получались намного вкуснее, чем у любого из гридней. К тому же девчонка действительно разбиралась в травках и в лекарстве. Когда конь Соколика повредил ногу, так умело обработала рану, что всё зажило к утру.

В одном из городков, которые проехали русы, Лучинку признали. Местный старшина даже предложил ее выкупить.

Богуслав отказал. Лучинка была ему за это благодарна. Похотливые глазки старшины однозначно говорили: как лекарка Лучинка ему нужна лишь во вторую очередь.

Но всё хорошее когда-нибудь приходит к концу. Лучинка поняла это, когда однажды ночью почувствовала мозолистую руку у себя под подолом.

Лучинка попыталась оттолкнуть эту руку, но вторая рука сгребла разом ее тонкие запястья — не больно, но крепко. Лучинка забилась, как зайчишка в силке. Но не закричала. Какой смысл кричать? Чтобы на нее накинулись все четверо?

— Не артачься, козочка, не надо.

Сиплый шепот в ухо. Тяжелый хищный воинский дух, от которого тело само слабеет. Будто не человек навалился, а зверь огромный. Медведь…

Лучинка все же затрепыхалась, но вяло. Она очень испугалась. Пока громадный рус старался не сделать ей больно, но если рассвирепеет… Лучинка чуть слышно пискнула, когда многопудовая тяжесть приплюснула ее к земле. Рус, часто и жарко дыша, шарился внизу, распутывая шнурок штанов, терся о Лучинкино бедро твердым налившимся удом, горячим даже сквозь льняное полотно.

— Тише, козочка, тише… Тором клянусь, я лучше, намного лучше тех лехитов…

Рус заговорил на чужом языке, и тут что-то такое случилось с Лучинкой: будто проснулся в ней лесной зверек: маленький, но дерзкий от отчаяния. Взвизгнув, Лучинка попыталась вцепиться русу в нос. Не получилось. Рус отвернулся, и Лучинкины зубы схватили лишь пучок волос. Да и тот не удержали — выскользнул ус.

Вся Лучинкина дерзость тут же улетучилась. Она вся сжалась, ожидая удара…

Но рус только фыркнул насмешливо, буркнул: «Не балуй». И опять занялся штанами. Шнурок затянулся в узел, а одной рукой распутывать неудобно…

— Сдается мне, Крыса, она тебя не хочет!

Негромкий, но внятный голос прозвучал откуда-то сверху.

Примявший Лучинку рус на мгновение замер, но потом пробормотал:

— Хочет, хочет… — продолжая возиться со шнурком. — Ты же хочешь, чтоб я тебя приласкал, да, козочка? — И решительно рванул шнурок. Но тот был из хорошей кожи и только сильнее затянулся.

— Гридень Хриси! — На этот раз голос прозвучал как отдаленный раскат грома.

Тяжесть, распластавшая Лучинку по земле, вдруг исчезла. Миг — и громадный рус уже стоит на ногах. Против такого же громадного руса.

Лучинка сжалась в комочек. Она чувствовала себя олененком, из-за которого подрались медведи.

Но эти — не подрались.

— Да ладно тебе, сотник! — с досадой, но вполне Дружелюбно пробасил Хриси. — Чего доброй девке пропадать зазря? Бросили мы с Соколиком жребий, ну и я выиграл. Я же не знал, что она и тебе люба.

— Теперь знаешь, — сурово произнес Богуслав. — А коли сил избыток, так будете с Соколиком эту ночь сам-два караулить. Эй, девка, вставай! Со мной ляжешь.

Лучинка бездумно, будто в полусне, поднялась. Зачем-то поправила рубаху и поплелась к облюбованному старшим русом месту: не у костра, где теплее и уютней, а в прикрытой низкими ветками ложбинке между деревьев.

Рус уже улегся. Развалился на шерстяном корзне. Лучинка увидела с краю тусклый блеск: рядом с русом лежал обнаженный клинок.

«Не понравлюсь — убьет!» — мелькнула заполошенная мысль. Лучинка оцепенела…

— Ну что застыла? — проворчал рус. — Устраивайся.

Лучинка покорно присела, отряхнула со ступней налипшие листья. Рус протянул руку, сгреб Лучинку в охапку и уложил себе под бок, прикрыл краем корзна.

— Спать! — скомандовал он.

И всё.

Сжавшаяся от страха Лучинка не сразу поняла, что рус не собирается ее брать. Что он и впрямь собирается спать. Рука, обнявшая Лучинку, тяжелая, мощная, стала еще тяжелее, расслабилась. Еще чуть-чуть — и рус задышал ровно и сильно. Уснул.

Лучинка осторожно принюхалась. Матушка, перед тем как ее убили, успела многому научить Лучинку. Например, тому, что настоящая лекарка носу доверяет не меньше, чем глазам.

От этого руса тоже пахло зверем. Но это был другой зверь… Не то чтобы не хищный… Но — не совсем. Зубр — вот кого напоминает Лучинке этот запах. Огромный бородатый бык, которого не смеет тронуть даже медведь, потому что нет зверя страшнее, чем разъяренный зубр. Матушка говорила, что именно в зубра перекидывается леший, когда хочет отомстить. Племя волынян на зубров не охотилось. А вот чужеземцы — рискнули. Зубра не добыли. Сами еле ноги унесли. То есть один — не унес. Его потом дружки достали из-под убитой лошади и к Лучинке притащили… Его — и теленка убитого…

«Зубр и есть, — решила Лучинка, нюхая огромную руку. — Ты все же достал своих обидчиков, Хозяин Лесной…»

А поутру — будто ничего не было. Всё как вчера. Только Лучинка теперь ехала не предпоследней, а рядом с сотником Богуславом.

Ехали весело. Гридни перешучивались, хвастались. Не перед Лучинкой — Друг перед другом. Кто быстрее под конское брюхо нырнет-вынырнет. Богуслав разрешил своим снять верхнюю бронь: чешуйчатые панцири, наручи, даже шлемы. Лучинка (мало того что выросла в этих лесах, так еще и ведунья) несколько раз видела промельк в чаще или ловила затылком устремленный в спину недружелюбный взгляд. Поколебавшись некоторое время, все же сообщила об этом Богуславу. Оказалось, сотник тоже знает, что за ними следят. Но нападения не боится. Даже выпущенной в спину стрелы. Во-первых, ни один охотник не станет просто так стрелять в спину неизвестному воину, да еще и не одному. Во-вторых, даже если и найдется такой дурень, то издали, да из слабого лесного лука — ничего у такого стрелка не выйдет. Ни один лук не стреляет беззвучно. Скрип натягиваемого лука слух опытного воина вычленит их любого шума. Словом, такую вот охотницкую стрелу, выпущенную с пятидесяти шагов, он, Богуслав, не то что отбить-увернуться — зубами поймать может. Пошутил, конечно. Однако Лучинка успокоилась. Даже очень голодные волки не посмеют напасть на тура. А если тур не один…

Украдкой Лучинка разглядывала самого сотника. Ей приходилось видеть больших мужей — среди волынян великаны не редкость. Но в сотнике чуялась не просто сила, а сила богатырская. Такой силой небольшие телом мужи повергают наземь здоровенных противников. А тут сам богатырь — саженного роста. Вдобавок лицом чудо как хорош: глаза светлые, ясные, волосы — цвета спелого колоса, густые, блестящие, скулы широкие, нос крупный, крепкий, подбородок мощный, но тоже красивый — не камнем диким торчит, как, к примеру, у того же Хривлы. Нахмурится сотник — и по спине холодок. Улыбнется, сверкнет белыми зубами — будто солнышко согреет. А главное — всё вместе будто свое. У людей его в лицах чужинское сразу видать. У каждого — разное, но — чужое. А сотник Богуслав, даром что чужой веры, а ликом — чистый волынянин или кривич.

Засмотрелась Лучинка, увлеклась…

— Нравлюсь тебе? — склонившись, шепнул в ушко красавец-рус. — Хочешь меня?

Лучинка вообще-то за словом в суму не лезла. Язычок у нее — острый и проворный. Лекарский. А тут смутилась… Не знает, что сказать.

— Ты мне тоже нравишься, — жесткие усы щекотали порозовевшее ушко. — Захочешь — будешь моей. Не захочешь: обойдусь как с сестрой. Что скажешь?

— Я… Мне… Не знаю… — Лучинка совсем растерялась.

— Зато я знаю, — от жаркого дыхания в груди Лучинки родилась теплая истома, а в животе — сладкая пустота. Лучинкина кобыла покосилась на всадницу: не свалится ли? Что-то посадка ослабела…

Лучинка очнулась от неги, сжала круглые бока, и кобылка прибавила, на полкорпуса обогнав Славкиного жеребца. Тот фыркнул и в два скачка вырвался вперед.

— Не обгоняй, — строго сказал Богуслав девушке. — Мало ли что впереди…

Глава двадцать седьмая Волынь

А впереди был город. Настоящий город с высокими стенами и дубовыми воротами, крепленными железом, маковками кремля и грибом сторожевой башни.

В воротах маячили стражи: бородатые мужи в клепаной броне с длинными копьями. Стояли беспечно: болтали со здоровенным детиной, сидящим на телеге, нагруженной железными крицами.

— Здесь тебя взяли лехиты? — спросил Богуслав.

Лучинка молча кивнула.

— И что же, никто не вступился?

Лучинка помотала головой.

— Не по Правде это, — проворчал Хриси, догнавший Лучинку (ширина дороги позволяла) и пристроившийся справа. — Или ты для них — чужая?

— Чужая, — грустно произнесла девушка. — Мы с мамой Мокоши служим… Служили. Ходили по градам и весям, помогали, кому надо. Обряды творили, рожать помогали, врачевали людей и скотину. Везде нам рады были… — И всхлипнула.

— А где мать твоя? — спросил Хриси.

— Морена забрала. — Лучинка еще раз всхлипнула. — Там ее схоронили. — Тонкая рука показала вправо, где на небольшой полянке стояли три черных идола, издали не поймешь, чьи.

— Хватит, Крыса! — строго произнес Богуслав. — Не бойся, Лучинка! Теперь, ежели кто захочет тебя обидеть, сначала должен обидеть нас. А это — дело ой трудное!

— Но зато веселое! — вмешался, осклабившись, нурман. — Мы, девка, любим, когда нас хотят обидеть! Наше железо любит повеселиться! — Хриси похлопал по рукояти меча и зычно расхохотался. Стая ворон взмыла в воздух и закружилась над тремя идолами. Стражи у ворот перестали болтать и уставились на подъезжающих всадников. Детина на телеге тоже оглянулся и поспешно хлестнул лошадь, уводя телегу в город.

— Мыто — по полкуны с всадника, — сообщил один из стражей. — С девки — четверть. Торговать в городе не будете?

— Разве что — этим! — хохотнул Хривла, наполовину вытянув и уронив в ножны меч.

— Не будем, не будем! — вмешался Богуслав. — Мы — гридни киевского князя. Провожали посла лехитского князя, теперь домой возвращаемся.

— Тогда с вас — две куны с четвертью.

— Две куны хватит, — сказал второй стражник. — Девку безмытно пустим. А не та ли это девка, которую намедни лехиты силком увезли?

— Та самая, — сказал Богуслав.

— Ага. А как…

— Купили, — отрезал Богуслав.

— Ну тогда хорошо. А то у нас дружки тех лехитов еще гостят. Мало ли спросят…

— Спросят — ответим. Много ль лехитов?

— Два больших десятка наберется.

— Целое войско, — усмехнулся Богуслав. — То-то они у вас суд творят, как у себя в Гнездно.

— Это старейшины так решили, — буркнул второй страж. — Не хотят с лехитским князем ссориться. Боятся: будет как с Червнем.

— А князь ваш что, тоже боится?

— Нет у нас князя, — ответил страж. — Прежнего дулебы убили, а нового старшие всё никак не выберут. Так и живем.

— Без князя — нельзя, — подъехавший Соколик неодобрительно покачал головой. — Кто защитит, если беда случится? Без князя боги удачи не дадут. Не страшно?

— Мы — вой городские, — сказал первый страж. — За кем скажут, за тем и пойдем…

— Вот потому у вас лехиты и заправляют, — презрительно бросил Хриси. — Таких, как вы, только и стричь.

— А что, воин, под киевским князем хуже было б, чем под лехитским Мешко? — вдруг спросил Богуслав.

— По мне — так лучше, — не задумываясь, ответил второй стражник. — Лехиты родовых богов жгут, а киевский князь, слыхал, за отчих богов стоит.

— Так и есть, — кивнул Богуслав. — Каких богов хочешь кормить, тех и будешь. У нас — вольно. Я вот Христу кланяюсь, а он (кивок в сторону Хривлы) — Тору и Одину.

— А я — Перуну и Сварогу, — подал голос Соколик.

— Сварога и мы почитаем, — сказал первый стражник. — Выходит, и нам под Киевом не худо было бы.

— Что ж тогда дань Киеву присылать перестали? — усмехнулся Богуслав.

Стражи промолчали.

— Я бы еще понял, кабы у вас сильный князь был, — продолжал Богуслав. — Так ведь нет у вас князя.

— По мне, так можно и дать, — пробормотал первый страж.

— Дать, как же! — язвительно бросил второй страж. — А на вече кто кричал: не давать дани!

— Так я — как все, — смутился страж. — Зачем же давать, если не требуют.

— А затем, что ворог придет — всё возьмет, — наставительно произнес Богуслав. — Вот как ее, — он кивнул на не поднимавшую глаз Лучинку. — Надо бы ваших старейшин уму-разуму поучить. Или новых выбрать. Давно у вас князя убили?

— Зимой еще.

— И что же, так никого и не нашли?

— Нашли, как не найти. Прежнего князя брат младший. Так не хочет он. Говорит: придут лехиты — убьют его, как с червенскими князьями было. Еще один есть, который при прежнем князе десницей был. Он не боится, да его уже старейшины не хотят, потому что — из кривичей. Полоцкому князю служил, а после — нашему. Чужак он. Вдруг наши боги не примут?

— Вот сожгут ваших богов лехиты, тогда узнаете, кто кого примет, — посулил Богуслав.

— Типун тебе на язык! — испугался первый страж.

— За своим языком следи! — строго произнес Богуслав. — Не со смердом толкуешь!

— Не серчай! — поспешно произнес страж, сообразив, что ляпнул не по уму. — Хочешь, проезжай так, без мыта.

— Ладно уж, — махнул рукой Богуслав. — Прощаю! На-ка, — сунул стражу серебряную монетку ромейской чеканки. — Подскажи, где тут у вас передохнуть да поесть лучше?

— Прямо езжай, — первый страж показал вдоль улочки, где вдоль заборов чернели дорожки из тесаных стволов, спасавшие от осенней распутицы. — Постоялый двор Толстого Выжи. Сами увидите.

— Ты куда его отправил? — зашипел второй страж на первого, когда русы отъехали. — Там же лехиты стоят.

— Вот пусть лехитам и покажут, какие они грозные, — сердито сказал первый страж. — Слова ему не скажи…

* * *

— Та-ак… — мрачно протянул Богуслав, переглянувшись с Антифом. — Тем же копытом — в ту же яму.

Постоялый двор Толстого Выжи был попросторней того, что на дороге в Полоцк, но так же полон разного народу. А свободное место — только за одним столом. Лучшим столом, за которым угощалась четверка оружных. Судя по броням — воев князя Мешко. Была тут и визжащая девка с задранным подолом на коленях у усатого лехита.

Хотя в этом сходство было неполным: девка визжала не истошно, а вполне игриво.

И еще одно отличие: теперь русов тоже было четверо.

— Здравия всем, — произнес Богуслав вежливо и двинулся в лехитскому столу.

Уселся, снял с головы шлем, кивнул Лучинке: сядь рядом.

Девка перестала визжать. С любопытством уставилась сначала на Славку, потом — на Лучинку. На круглой курносой физиономии девки выразилось удивление

С другой стороны Лучинки опустился Хриси. Рявкнул: «Жирняй, пива!» — и подмигнул девке.

— Кто есть Панове? — вполне добродушно поинтересовался один из лехитов.

Судя по толстой золотой цепи на шее — старший.

— Киевского князя Владимира дружинники, — ответил Богуслав.

— Можно ли узнать, откуда и куда едете?

Почему бы и не ответить, если вопрос был задан вежливо?

— Из Сандомира. Сопровождали посла вашего князя к нашему. Ныне возвращаемся домой.

— Благополучен ли путь?

— Вполне.

Курносая девка что-то зашептала «своему» лехиту. Тот нахмурился, уставился на Лучинку. Потом поинтересовался:

— Прошу простить, пан, девица эта с вами — она вам кто?

Под столом Славка успокаивающе погладил по коленке напрягшуюся Лучинку.

— Холопка моя, — бросил он равнодушно. — Купил третьего дня. А к чему вопрос?

— А ведомо ли пану, что девка эта — уличенная ведьма? — спросил лехит.

— Даже если так, то меня это не волнует, — спокойно ответил Славка. — Святой крест защитит меня от колдовства.

— Пан верует в Христа? — Лехит с золотой цепью поднял белесую бровь, разделенную надвое розовым шрамом. — А мне говорили: новый киевский князь всех христиан истребил.

Богуслав усмехнулся. И перекрестился. Лучше бы он этого не делал.

Рожа у лехита с цепью стала такая, будто он откусил яблоко и увидел внутри полчервяка.

— Византийский схизматик… — прошипел он и жадно глотнул из кружки, словно одно лишь это слово вызвало нестерпимую горечь.

— Не византийский, а булгарский, — уточнил Богуслав.

Тут и ему наконец поднесли пива. Вполне пристойного, к Славкиному удивлению.

— Я не богослов, пан, я — воин, — сказал Славка подобревшим от доброго пива голосом. — У нас в Киеве христиан не много, и мы не разбираем, кого из нас булгарские пастыри крестили, кого — константинопольские, а кого — преосвященный Адальберт. Здесь же — земли язычников, и если желаем мы обратить их к Богу, то не пристало нам выказывать друг другу рознь.

— Огонь и железо! — рявкнул лехит. — Вот лучшие средства для обращения варваров!

— Вот как? А что сказали бы деды уважаемого пана, услыхав такие слова?

— То же, что и я! — отрезал лехит.

— Да ну? А я слыхал, что и двадцати лет не прошло с тех пор, как князь Мешко крестил своих подданных.

— Я служу князю Мешко, но я не лехит. Я — сакс! — гордо заявил собеседник Богуслава.

— Ха! Сакс! — Хриси надоело молчать. — Отец мой ходил в вик на твоих родичей. Рассказывал: вы, саксы, знаете, с какой стороны у секиры рукоять. А вот настоящей храбрости у вас нет.

— Хочешь поглядеть, какова наша храбрость, тупоголовый? — рявкнул лехит, вернее, сакс с девкой на коленях.

— Я не против, — с усмешкой произнес Хриси. — Там, где ты ее сейчас ищешь, я ее ни разу не находил. Но готов помочь тебе в поисках. — И вновь подмигнул девке.

Сакс сначала не понял, на что намекает варяг, потом сообразил, покраснел, как рак в кипятке, выдернул руку из-под девкиной рубахи, спихнул ее с коленей и с отменным проворством попытался через стол пырнуть Хриси кинжалом, которым разделывал мясо.

Хриси даже не шелохнулся. А зачем, если руку сакса поймал Славка и вывернул ее весьма болезненным способом, которому его в свое время научил отец. Кинжал выпал, а сакс взревел от боли и ярости. Он был не слаб, но положение оказалось крайне неудобным. Отчаянная попытка вырваться была тут же пресечена легким доворотом схваченной кисти. Большой палец Славки еще глубже погрузился в показанную отцом точку, и сакс взвыл. Славка хорошо понимал, что тот чувствует. Будто предплечье пронзили до самого локтя раскаленной спицей. Проткни Славка руку сакса кинжалом, тому было бы не так больно.

На глазах у схватившихся за оружие саксов Богуслав (не разжимая хватки) свободной рукой поднял кружку и с демонстративным удовольствием отхлебнул.

— Не надо крови, — произнес он, со стуком опустив кружку на стол. — Мой человек пошутил. Он не сомневается в вашей храбрости.

И метнул в сторону Хриси сердитый взгляд.

Хриси был по крови нурманом, сыном и внуком викингов, но по воспитанию — киевским гриднем. Пусть наглым, но далеко не глупым. Если сотник хочет разойтись мирно, то перечить не стоит.

— Само собой, пошутил, — ухмыльнулся Хриси. — Одином клянусь!

Викинги называли своего главного бога Отцом лжи, но саксы, очевидно, об этом не знали.

Обладатель золотой цепи убрал руку с меча, и Славка разжал пальцы.

Сакс принялся баюкать онемевшую руку.

— Скоро отпустит, — пообещал Богуслав. — Но пока тебе придется кушать одной рукой.

— Ты сам колдун! — с ненавистью процедил сакс.

— Разве это колдовство? — усмехнулся Богуслав. — Вот если бы молния Перуна ударила тебя в макушку, вот это было бы колдовство. А это так, игры для детских. Но я гляжу, тебе, сакс, везде колдовство мерещится. Должно быть, слаб ты в вере, если так боишься бесов. Мой добрый друг (выделил Славка голосом), настоятель Сандомирской обители, мог бы тебе помочь. Но он далеко, а здесь — земля язычников. Будь осторожен, сакс! Колдовство особенно опасно для тех, кто его боится!

— Я не боюсь колдовства! — угрюмо заявил сакс, нянча беспомощную десницу. — Я знаю, как поступать с колдунами! В огонь их!

— Опрометчивые слова, — укоризненно произнес Славка. — Здесь — не христианская земля. Как бы тебе самому не угодить в огонь.

— Ништо! — с яростью процедил сакс. — Скоро и сюда придет Крест!

— Пасть закрой! — рявкнул на него обладатель золотой цепи.

Славка не знал германского языка, но о сути сказанного догадался.

Еще он обратил внимание, что к их разговору прислушиваются и местные.

Тут очень кстати русам принесли здоровенное деревянное блюдо с жареными потрохами — и разговор естественным образом прервался.

Наверху, в просторной горнице с надежной дверью, Богуслав сказал Антифу:

— Переночуем здесь, а завтра я, пожалуй, потолкую с местными старейшинами.

— О чем? — поинтересовался друг.

— О том, что сегодня сболтнул сакс. Кажется мне, им будет легче общаться с людьми князя Мешко, если они будут уверены в дружеском расположении Киева.

— А оно есть, это дружеское расположение? — усомнился Антиф. — Волыняне платили дань Святославу и Ярополку… пару раз. Но что-то я не слыхал, чтобы они кланялись оброком Владимиру. Забыли, наверное…

— Такую забывчивость еще можно исправить, — усмехнулся Богуслав. — Пока еще можно…

Глава двадцать восьмая СТАРЫЙ ДРУГ

Ночь прошла спокойно.

Лучинка, как и прошлую ночь, спала под боком у Богуслава. Но, как и в прошлую ночь, ничего меж ними не было, хотя Лучинка знала (женским чутьем), что рус ее хочет. Только знака от нее ждет. Лучинке же сделать такой знак было трудно, и потому она даже немного сердилась на Богуслава. Почему он ей не поможет?

Утром вой проснулись с рассветом. Устах и Соколик пошли проверить коней,

Богуслав с Крысой во дворе сначала обливали друг друга колодезной водой, потом затеяли возню — кто кого. Прочие гости стояли в сторонке и не решались подойти к колодцу. Два огромных воина, мощных, нечеловечески быстрых, даже без оружия внушали простым смердам почти суеверный страх.

Завтракали у себя. Потом Богуслав с нурманом оседлали коней и уехали. Лучинка видела, как один из вчерашних лехитов пешком побежал за ними. Сказала об этом Антифу. Тот спокойно кивнул и принялся перебирать стрелы. Важное дело. Русы холили свое оружие так же тщательно и бережно, как семья землепашцев — единственную лошадку. О лошадях, впрочем, русы тоже заботились очень хорошо. И лошади у них были такие умные, что Лучинка диву давалась. Понимали всё, почти как люди.

Богуслав решил начать свое знакомство с волынской знатью с того самого десницы, который не испугался лехитов и не побоялся предложить себя в князья.

Оказалось, что после смерти прежнего князя старшина городская от власти десницу отставила, так что жил он теперь не в кремле, а на собственном подворье.

Подворье, впрочем, было немаленькое.

На решительный стук в воротах отворилась узкая (всаднику не проехать) калитка.

— Кто такие? — строго спросил плечистый отрок с редкой порослью на щеках.

За спиной отрока скалили клыки два кудлатых волкодава.

— Не твоего ума дело! — отрезал Хриси. — Хозяина зови! Видеть его хотим!

— А он тебя, нурман, видеть хочет? — насмешливо поинтересовался отрок.

Хривла схватился за плеть — поучить дерзкого, но Славка тронул его руку — погоди! — и двинул Ворона вперед, чтоб отрок увидел и его.

— Дурня не валяй, — строго произнес Славка. — Я — сотник великого князя Владимира Богуслав Серегеич. Довольно тебе?

— Дык ясное дело! — Отрок улыбнулся Славке широко и радостно. — Варягу батюшка завсегда рад, а уж тебе, сотник Богуслав, — и вовсе! Подождите малость, я ворота отворю.

— Богуслав! — Ворота только открылись, а с крыльца уже сбегал седоусый воин, хорошо знакомый Богуславу.

— Драй! — воскликнул Славка, спрыгивая наземь. Обнялись, будто старые друзья.

Собственно, Драй был скорее отцовским другом, чем Славкиным. Но знакомы они были давно и хорошо.

— Сынок мой Улад! — Драй кивнул на отрока.

— Хриси, гридень из русов киевских, — представил Славка своего спутника.

— Русов? — уронил крепкую челюсть Драев сынок. — Не серчай, Хриси! — повинился он. — Ты ж с виду — чистый нурман.

— А я и есть нурман! — осклабился Хриси и хлопнул отрока по плечу. — Молодец, глазастый!

— Пожалуйте в дом! — пригласил Драй. — Сынок, распорядись, чтоб челядь на стол накрыла. Хозяйка моя померла позапрошлой зимой, а младшая женка — в тяготи. Последние дни донашивает. Я ее к мамке отправил, а то у нас в граде нынче повитухи надежной нет. Была девка, так ее старшина здешняя, пни старые, лехитам отдали. Будто заморила она кого…

— Что ж не вступился? — спросил Богуслав.

— Так я для них чужой теперь. Жена моя покойная со здешними князьями в родстве была. Детишек у нас не было, а Улад — у меня от первой. Так что для здешних я — не родович, а как есть пришлый. Считай, изгой.

— В нашем доме тебе всегда рады будут, — заверил Славка. — Да и воевода Устах, чай, не чужой тебе человек.

— Устах живой? — обрадовался Драй. — Точно знаешь?

— Когда из Киева уезжал, был живой, — заверил Славка. — Поживей тебя.

Обменялись новостями. Драй покинул Полоцк, женившись второй раз. То есть восемь лет назад. Служил волынскому князю. Теперь — никому.

Посидели до полудня. Поговорили обо всем. Потом Драй послал сына к Толстому Выже: забрать Славкиных спутников и вещи.

— У меня гостевать будете, — заявил он.

Славка не возражал.

Возражали другие.

Вскорости во двор Драя прибежал мальчишка:

— Воевода! У Толстого Выжи лехиты бузят!

Собрались мигом. Славка с Хриси, Драй с двумя верными людьми. Домчали вихрем…

Беда случиться не успела. Но — могла.

Два десятка оружных лехитов (включая уже знакомых Славке саксов) и с полсотни зевак толпились в корчме и во дворе. Внутри, на лестнице, с наложенными на тетивы стрелами стояли бронные киевляне: Антиф и Соколик Меж ними, с мечом, — Улад.

С лехитами было двое местных: богато, по-боярски одетые немолодые мужи. Городская старшина. Один из них пытался уговорить киевлян отдать лехитам колдунью. Мол, расклад явно не в вашу пользу. Стоит ли умирать за чужую девку?

Появление Богуслава, Драя и остальных ни лехитов, ни старшин не порадовало.

— За чужую девку, может, и не стоит, а вот за Правду постоять надо! — решительно заявил Славка. — Тем более что девка не ваша теперь, а моя. И Правда тоже моя. Варяжская. Кому не по нраву, может прогуляться со мной до перекрестка.

Не по нраву оказалось — многим. В первую очередь двадцати шести подданным князя Мешко. И двум старейшинам-волынянам, которые, как поведал Драй, были наиболее горячими сторонниками лехитского князя-герцога. Надо полагать, небескорыстно. А может — по внутреннему убеждению. Однако и сторонников киевского направления в городе оказалось немало. До сих пор Драй (изгой не изгой, а авторитет у него был на Волыни изрядный) к последним не примыкал: как-никак Владимир захватил Полоцк, и от рук его сторонников погибли многие из тех, с кем Драй многие годы делил ратный труд. Но, узнав, что даже Устах теперь в дружине киевской, бывший десница изменил своему нейтралитету. А те волыняне, которые не жаловали лехитов, обрели вождя.

Как только Драй определился, вокруг него тут же образовалась собственная дружина, ядро которой составили те, кто полтора года назад служил под его началом. Пусть таких было не много, десятка полтора, но все они опытные вой, ничуть не уступавшие загостившимся лехитам. Да еще вокруг каждого такого воина в городе собралось по пять-шесть способных к ратному делу родичей.

Словом, вышел Драй со двора сам-третеи и вдруг оказался во главе доброй сотни оружных. И тут же со всей возможной деликатностью предложил Богуславу отказаться от поединка. Мол, теперь и без того сил хватит, чтоб восстановить справедливость.

Но Славка не согласился. По трем причинам.

Первое: никогда он от схватки не уклонялся и впредь не будет. Не хватало еще, чтоб сына воеводы Серегея сочли трусом!

Во-вторых, в победе Славка не сомневался. В Киеве не набралось бы и полусотни воев, способных одолеть его на мечах. Среди этих воев были его брат Артём, нурманский ярл Сигурд, великий князь Владимир, и можно было не сомневаться, что и в Гнездно найдется немало таких, что одолели бы Славку в поединке. Но не здесь.

И, наконец, в-третьих, Богуслав считал, что его победа покажет местным, что удача и сила — на стороне Киева, а не Гнездно. Отец бы это одобрил. Историю о том, как он лет двадцать назад свалил в единоборстве печенежского богатыря, до сих пор пели и в княжьих хоромах, и на городских рынках. Так пусть о Славке тоже что-нибудь споют.

По ту сторону городских ворот собралась немалая толпа.

Славка был прав. Предстоящий поединок мог не только обелить Лучинку (хотя многие в городе считали, что выдали девку неправедно), но и показать, к кому расположены древние волынские боги (местные уже знали, что у Богуслава и у лехитов покровитель один — Христос): к людям князя Мешко или к гридням Владимира.

Славка вышел на дорогу, размял руки, поиграв клинками, ухмыльнулся — лехиты никак не могли выбрать меж собой, кому с ним драться.

Впрочем, оказалось, что они не струсили, а наоборот дружно рвались в бой.

Славка ухмыльнулся еще шире и предложил установить очередность. Мол, зачем его противнику отправляться на небо в одиночестве? Втроем, вчетвером — явно веселее. Так что в очередь, шановне панство! Доброго железа на всех хватит!

Щедрое предложение было принято.

Первым, поигрывая тяжелой саблей, вышел на смертный бой тот самый сакс, который уже попробовал крепость Славкиного захвата. Что ж, молодец! Храбрый. Но глупый.

Грозный рык, могучий удар… Славка уклонился, играючи.

— Ручонка шаловливая как, не болит? — поинтересовался он. — Вижу, с саблей у тебя — не очень. С девками ты тоже такой неуклюжий?

Сакс разъярился настолько, что совсем забыл о том, что у Славки тоже есть сабля.

Взмах — и разъяренная рожа сакса ударила носом в пыль. А поскольку туловище сакса в это время еще продолжало стоять, то поединок все сочли завершенным.

Боги выказали явное расположение к киевскому сотнику.

Второй противник, молодой, угрюмый, длинный, как жердь, лехит, доставил Славке не больше проблем, чем первый. Дрался он неплохо, но с обоеруким встречался, похоже, впервые. И почти сразу же пропустил укол мечом пониже щита. В отличие от нурманских берсерков, биься с проколотым бедром лехит не сумел. Добивать его Славка не стал.

Третьим противником оказался тот самый сакс с золотой цепью, с которым Богуслав беседовал в корчме.

Этот драться и вовсе не хотел: честь вынудила. Первый, покойничек, приходился ему племянником.

Бился сакс умело и осторожно. Саблей и щитом орудовал ловко. Оборонялся, выжидая, пока Славка устанет. Все же он был третьим противником руса.

Еще неизвестно, кто бы устал быстрее, прими Славка его тактику. Но не в Славкиной манере было — выжидать. Он поступил по-нурмански. То есть, не щадя сил, обрушил на щит сакса град могучих ударов. После пятого щит треснул. После шестого изрядный кусок деревянной основы выскочил из оковки. Сакс попытался стряхнуть щит с онемевшей руки, но Славка пустил в дело саблю — и щит упал наземь вместе с рукой.

Сакс опять-таки не проявил нурманского мужества — бросил саблю наземь (сдаюсь!), и к нему тут же кинулись соратники: оборонить от Славки и оказать помощь, пока кровью не изошел.

По Закону Славка мог бы его и добить, но не стал. Показал концом сабли на золотую цепь, мол, желаю получить выкуп.

Цепь ему тут же отдали. То есть с куда большим удовольствием лехиты накинулись бы на Богуслава всей толпой, да только сила теперь была не за ними.

Больше желающих биться с дружинником-русом не оказалось.

Суд кончился. Лучинка теперь считалась полностью обеленной. Драй, окруженный волынскими воями (язык не повернулся бы назвать его изгоем), клятвенно заверил, что теперь девушку никто не посмеет тронуть.

Однако Славка все равно забрал ее с собой.

Во-первых, он знал, что нравится девушке.

Во-вторых, она тоже ему нравилась.

А теперь пусть кто-нибудь назовет причину, по которой они должны расстаться!

Глава двадцать девятая ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО СТРЕЛЬБЫ

Гошка учился стрелять из лука. То есть просто стрелять из лука он и так умел не худо. Зайца с тридцати шагов бил наверняка. Но между охотницким и воинским умением разница огромная. Заяц-он же не стрельнет в ответ. И саблей по шее не наладит.

А учили Гошку так. На двух столбах подвесили на веревках небольшое бревнышко. На бревнышко приладили седло со стременами и колчаном, полным стрел, а на седло усадили Гошку.

Задача его была проста. В тридцати шагах от Гошки, на гибком пруте пялилась дырками-глазницами пустая тыква. Вот в эти дырки Гошке и следовало посылать стрелы.

Дедко Рёрех кричал «Гоп!» — Гошка вставал на стременах и посылал две стрелы. Если хоть одна попадала в дырку — хорошо. Если в дырку не попадало ни одной, но обе втыкались в тыкву, то тоже хорошо. Если нет, то дедко Рёрех угощал Гошку палкой: хлестал или тыкал — как захочет. Гошка мог уворачиваться: наклоняться, уклоняться, отбивать палку рукой, на которой был привязан маленький щит, колчаном, но только не луком, который надо было держать в этой же руке. Казалось бы, попасть дважды с тридцати шагов в тыкву — дело нехитрое. Однако прут был гибкий, после первого попадания тыква начинала мотаться туда-сюда и каждый раз по-разному. От резких Гошкиных вставаний бревнышко тоже раскачивалось. И Гошка больше думал не о том, как поразить мишень, а о том, как, прогнувшись, увернуться от палки, потому что даже в неподвижную тыкву попасть с раскачивающегося бревна казалось Гошке невозможным.

Однако после седмицы таких занятий Гошка приспособился и научился подниматься на стременах ровно и твердо. И даже в дырки начал попадать. Сначала — иногда, но раз за разом — чаще.

Но Рёрех, вместо того чтобы Гошку хвалить, кричал: «Гоп!» всё чаще и чаще. И приходилось Гошке целить в уже раскачивающуюся тыкву. Тут уж в дырку попасть — нечего и думать. Приходилось угадывать, куда после попадания дернется тыква. Иногда-удавалось. Так упражнялись еще одну седмицу.

А потом к бревнышку приладили еще одну веревку, свободный конец которой вручили Гошкиному ровеснику из дворовых холопов.

Теперь, верно, чтоб Гошке было веселей, мальчишка-холоп то и дело дергал веревку, раскачивая бревнышко. И очень-очень старался, чтобы Гошка промахивался, потому что так велел ему Рёрех, который пообещал скормить мальца медведю, если тот будет лениться.

Иногда в стрельбе делали перерыв, седло с бревнышка снимали, а для Гошки назначалось другое упражнение: взобравшись на столб, с его верхушки спрыгнуть на бревнышко, оттолкнуться, прыгнуть на второй столб, вскарабкаться повыше и метнуть сверху в злосчастную тыкву легкое копьецо.

Тыкву меняли раза четыре в день. А вот Гошку менять было некому. Лишь когда Рёрех видел, что Гошка совсем без сил, то позволял ему передохнуть. Недолго. Пока к бревнышку вновь прилаживали седло.

К обеду Гошка уставал настолько, что еле-еле мог натянуть лук.

Но поблажек не получал. Наоборот, дедко Рёрех бил его больнее и обзывал обидными словами: слабаком, девкой, давленым червяком и снулой лягухой.

Гошка даже не злился. Сил не было.

И так — день за днем.

Как раз в такое время, когда Гошка был уже на последнем издыхании, в отцов двор въехали Гошкины новые родичи: старшая сестра Дана и ее муж.

Звали мужа Монахом, и был он хузарином. Хузаре, как было ведомо Гошке, тоже были степняками. Как и печенеги. Но Ионах на печенега был похож не больше, чем Гошка — на лягушку, которой обзывался дедко Рёрех. Лицо у него было узкое и красивое. Елаза синие, волосы желтые, нос прямой и тонкий, а усы темные и густые. Настоящие варяжские.

Дану Гошка признал, потому что слыхал о ней раньше, а сходство ее с матушкой Сладиславой было явственно. А про то, что этот богато облаченный воин и есть хузарин Ионах, Гошка просто догадался.

Приехали родичи не одни: на руках у Даны — младенец, в седле вместе с Йонахом — малец лет трех. За ними — еще двое верховых и две вьючные лошадки с грузом.

Гошке бы обрадоваться новым родичам, но сил не было. Сидел верхом на бревне и радовался другому: что о нем забыли.

Однако нет, не забыли. После отца-матери наступила и Гошкина очередь.

— Так вот ты какой, Артёмов найденыш! — воскликнула и поцеловала Гошку в щеку, не беспокоясь тем, что щека у Гошки — потная и грязная. Гошка обомлел: пахло от трицы точь-в-точь как от Гошкинои покойной матери, у Гошки слезы на глаза сами навернулись…

Гляди, племяшка твоя (щекастое младенческое личико с сонными синими глазами), ее Сулой зовут. А тебя, значит, — Илией?

— Илией, — пробормотал Гошка, хотя Илией его звали только отец с матерью. Остальные — Гошкой или Годуном.

— Ионах! — кликнула Дана мужу. — Иди с братом познакомься!

— Что ж ты, братец, со старшими так неуважительно? — строго спросил синеглазый хузарин. — Хоть бы вниз сошел. — И вдруг подхватил Гошку, вынул из седла и поставил на землю. Теперь Гошкины глаза оказались на уровне нагрудной бляхи хузарина. Ох и богатая это была бляха: червонное золото с выпуклыми узорами и большими красными каменьями.

— Умаялся он, — неожиданно вступился за Гошку Рёрех.

— Умаялся? Ты ж его и умаял! — весело крикнул Ионах, хлопнув по закачавшемуся бревнышку. — Знакомо, знакомо! Помню, на таком же ты его старших братьев мучил! Эх, варяги! Что ж за глупость такая: на деревяхе верхом скакать? Разве мертвое дерево живого коня заменит?

— А раз ты такой умный, покажи-ка нам свою хузарскую ловкость! — подмигнув Гошке, предложил Рёрех.

— И покажу!

— Йошка, прекрати! — крикнула Дана.

— Не могу, люба моя! — повел залитыми в железо плечами Ионах. — Это дело чести! Аром! — крикнул он одному из их спутников. — Мой лук, живо!

Принял дивной красоты оружие, крякнув, набросил тетиву…

И одним прыжком, с земли — на бревно. В доспехах! Только чуть рукой помог.

— Давай! — крикнул Ионах, стоя на седле, раззявившему рот мальцу-холопу. — Тяни, не ленись!

Малец рьяно дернул за веревку, бревно закачалось, но Ионах даже рук не раскинул, лишь гнулся всем телом, ловя равновесие.

— Гляди, старый! — воскликнул он весело. — Вдругорядь показывать не стану!

Присев, выдернул из притороченного колчана пук стрел и…

Гошка тоже раззявил рот, как только что — глупый холопчонок.

Стрелы срывались с хузарского лука так быстро, что глазом не уследить. Тетива щелкала звонко и часто-часто. Но главное было не в быстроте. Главное было в том, что когда тыква перестала трястись, то стало видно, что в ней теперь не две, а четыре дырки: две — спереди и две — сзади. Шесть стрел Ионаха прошили тыкву насквозь и торчали теперь двумя густыми пучками в бревнах частокола.

— Вот так! — гордо заявил Ионах, спрыгивая наземь.

— Хвастун! — сказала Дана, но по ее сияющим глазам видно было: гордится мужем и любит.

— А я так смогу? — спросил Гошка у деда.

— Так — навряд ли, — покачал кудлатой головой Рёрех. — Для этого надо не просто белым хузарином родиться, а еще и Машеговичем. — Но, чтоб врага поразить, шести стрел не надобно. И одной довольно. А это ты сможешь, ежели я раньше тебя палкой не пришибу! Живо на бревно, лентяй! — И мальцу: — А ты что встал, лягуха мертвая? Дергай, пока кнута не схлопотал!

Испуганный малец от неожиданности рванул изо всех сил и Гошка, едва закинувший ногу на бревно, полетел на-зем, но не шлепнулся той самой лягухой, а упал собранно, волчком, тут же вскочил, оглянулся… Нет, слава богам, сестра с мужем уже вошли в дом и не видели его позора.

Глава тридцатая ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КИЕВСКИЙ И ЕГО ВОЕВОДА

— Знается с хузарами, — докладывал Владимиру Путята. — С печенегами торг ведет. С ворогом нашим Варяжкой знаком…

— С Варяжкой в Киеве каждый гридень знаком, — перебил князь, но тут же велел: — Продолжай.

— С послами-лехитами, которые к тебе приходили, дела вел. Денег им дал, не иначе как…

— Лехитов не приплетай, — проворчал Владимир. — Видел я тех лехитов. Свардиг их в коробах привез: без рук, без ног, без глаз…

— Карать насильников и татей князь должен! — возразил Путята. — И обрубки из людей делать — то нурманский обычай, не наш! — добавил он с осуждением.

— А мне понравилось, — жестко усмехнулся Владимир.

Тут Путята вспомнил, что большую часть своей воинской жизни Владимир провел в виках с нурманами и свеями.

— Ну это пускай, — быстро поправился он. — Свардиг — твой сотник. Можно считать, твоя карающая рука. А вот ведомо ли тебе, что главного из посланников боярин Серегей отпустил?

— Точно знаешь? — Владимир нахмурился. — Что боярин Серегей от Правды отошел… Не верю!

— Ему сказали: монах к злодейству не причастен.

— Тогда и наказывать его не за что.

— Как — не за что? — вскинулся Путята. — Он — старший над своими людьми. Старший должен ответить!

— Может, и должен. Да только не забудь — он еще и великого князя Мешко посол. Дары мне привез. Послов убивать нельзя.

— Еще неизвестно, доедет ли монах до Енездна, — Путята усмехнулся.

— А что с ним случиться может?

— Так боярин Серегей ему в спутники своего сына дал. Богуслава.

— Ну и хорошо. Богуслав его точно в целости доставит. Рогнеду мою вот привез, хотя и непросто было.

— Да уж непросто… — Путята некоторое время колебался, потом все-таки сказал: — Устах этот, воевода полоцкий, которого ты пригрел, — враг твой. Один из людей его сболтнул, будто слыхал, как Устах уговаривал Рогнеду с тобой порвать и от Киева отложиться.

— Эх, Путята, Путята! — Владимир засмеялся. — Думаешь, я такой дурень, что поверил в сказку про разбойников?

— Не поверил? — Путята изумился. — Что ж ты тогда Устаха не казнил?

— А зачем мне его казнить? Все лучшие люди из тех, кто был привержен Роговолту, Устаха старшим почитают. Пока Устах при мне, за Полоцк я спокоен. Уж не знаю, кто его уговорил, Рогнеда или Богуслав, а дело это хорошее. И дружина Устахова лишней не будет. Правильно я тогда Богуслава сваргам не отдал. Доброго воина не лишился и смуты в Киеве избежал. Не отдал бы боярин Серегей сына.

— А не отдал бы, так еще лучше, — хмуро проговорил Путята. — Серегеевыми богатствами ты, княже, враз бы казну поправил.

— Жадность, воевода, умной должна быть, — назидательно произнес Владимир. — Главные богатства боярина не в амбарах его, а в людях. В тех, что на кораблях его ходят и водят его караваны. У боярина Серегея в Царьграде дом — не хуже здешнего. И еще один дом, говорили мне, во Фракии — побольше моего терема. И добра там всякого столько, что всю мою дружину десять лет кормить можно.

— Откуда тебе сие ведомо, княже? — удивился Путята.

— Да уж ведомо, — усмехнулся Владимир. — Не у одного тебя соглядатаи есть. Богатством наш боярин Серегей всех моих бояр со мной вместе превзошел.

— Так это… Взять боярина да и потребовать: пусть делится! — предложил Путята. — Где это видано, чтоб боярин богаче князя был? Десять лет дружину… безбедно…

— Как бы не так! — Владимир хлопнул ладонью по столу. — Не князь дружину, а дружина князя кормить должна! Заруби себе это на носу, воевода! А знаешь, откуда у боярина Серегея этакие богатства? Потому что торгуют его люди на земле ромейской не по Уложению Святославову, а свободно. Есть у него грамота от ромейского императора, в которой приравнян наш боярин лучшим людям ромейским. И пожалован званием особым — протоспафария.

Последнее слово Владимир выговорил старательно и с удовольствием. Вот, мол, какое он дивное словцо знает.

— Немалые владения у боярина на ромейской земле. И виноградники, и сады. А главное — люди ему лично преданные. Вот и подумай, где основные богатства хранятся. А живет он все же здесь, на нашем, киевском, подворье.

— На подворье у боярина тоже всего лежит немало пробурчал Путата.

— И пусть лежит. Боевого коня, воевода, на мясо не режут. А чтоб ты лучше понимал, скажу: историю про Серегеевы богатства я от посланника ромейского услышал. А знаешь, почему мне посланник всё это рассказал?

Путята пожал плечами. Ромейский посланник был ему еще более неприятен, чем боярин Серегей.

— Потому что хотел ромей меня с боярином Серегеем поссорить. Зависть во мне возбудить. А вышло — наоборот. Потому что, воевода, что для моих врагов плохо, то для меня — хорошо. А ромеи мне — вороги, это и зяблику понятно.

— Почему — вороги? — не согласился Путята. — Мы с ними торгуем выгодно. Шелка, благовония, самоцветы…

— Да, Путята, мало ты в торговле понимаешь, — снисходительно произнес Владимир. — Шелка у ромеев не свои, а из далекой земли желтолицых. Благовония — тоже не свои. Из земли синдов. А самоцветы у булгар-бохмичей — втрое дешевле. Покупают ромеи дешево, нам продают дорого. А боярин Серегей у них барыш отнимает. Как раз вчера зять Серегея, хузарин Ионах, караван привел. С паволоками. Купил их для Серегея у бохмичей итильских и сюда доставил. Опять спросишь, откуда знаю?

— Откуда? — мрачно спросил Путята. Он уже понял, что старался зря: подкопаться под ненавистных варягов-христиан сегодня не получится.

— Да от самого Серегея. Подарок он мне сделал: две сотни саженей полотна.

— Щедро! — подивился Путата.

И впрямь щедро. С таким подарком Путята мог бы всю старшую гридь в шелковые рубахи одеть.

— А все-таки неспроста он Богуслава в провожатые монаху дал, — вернулся на свое поле Путята. — Лехиты с Богуславом судились. Уверен: купца того лехиты убили за то, что против них видаком был. А уж родичей Свардига — с ним заодно. Не довезет монаха до лехитских земель Богуслав.

— Коли так думаешь, то давай заклад. Я — две гривны, что монах доедет благополучно. Ты — одну, что Богуслав в его по пути прикончит. Принимаешь?

— Негоже воеводе с князем своим спорить, — уклонился Путята. — Пойду я. Торки ныне коней пригнали: надо бы поглядеть.

— Погляди, — отпустил его Владимир. Проводил взглядом широкую спину и усмехнулся. Это хорошо, что воеводы меж собой не ладят. Тем крепче будет их верность ему, Владимиру.

Великий князь улыбнулся своим мыслям — и задумался. Дума же его была проста: не поехать ли в Берестово, куда Сигурд привел двух девок, которых привели даны, девки были из земли англов. Таких великий князь не пробовал с тех пор, как еще совсем молодым ходил в свой первый вик с Дагмаром.

Тогда они славно потрудились: обчистили большой дом христианского бога и перепортили полсотни девок, которые назывались божьими невестами.

Кабы кто так обошелся с невестой самого Владимира, он бы обидчику кишки через глотку вытащил. А этот бог всего лишь наслал шторм на обратном пути.

Но Дагмар по приметам угадал его приближение (а может, Один подсказал) и увел корабли к берегу. В славную бухту, где викинги еще и поживились в имении местного тана.

С тех пор Владимир перестал верить в силу бога, которому кланялась мать его отца. И не ошибся. Старые боги оказались сильнее. А сильнее всех — славный варяжский бог Перун. Он, Перун, в отличие от Полянского Сварога совсем не ревнив. Ему все равно, кому в мирной жизни мажет губы воин. Вот почему не станет Владимир искоренять христиан. И не станет утеснять боярина Серегея. Крест — это слабость. Да и то сказать: поклоняться вещи, которой вороги убили твоего бога… До такого додуматься… Это как если бы он, Владимир, просил о помощи не пращуров, а печенежскую саблю, которой убили отца…

Воспоминание об отце снова навело на мысль о боярине Серегее. И снова заставило задуматься: может, не так уж слаб этот распетый бог, если из всех ближников Святослава, побитых копчеными на острове Хорса, выжил один лишь Серегей.

Да, трудно понять, что есть боги и чего они хотят.

Владимир вспомнил, как прошлым летом главный волох ближнего капища потребовал, чтобы князь убрал истукана Волоха с теремного двора.

А на возражение о том, что ему, Владимиру, Волох ближе и понятней, когда стоит поблизости, старший заявил сердито: если бы Волох пожелал быть понятным Владимиру, то Владимир был бы не князем, а его, Волоха, жрецом.

Владимир к волоху относился с уважением. И жрецов его одаривал частенько. Особенно же князю нравились Волоховы праздники. Но предпочесть звериные шкуры княжьему столу? Нет уж!

Мудро сказал волох. Не хотят боги быть понятными людям. Зачем им умаляться? А коли так, то и думать о богах ни к чему. Кормить, одарять, славить — да. А понимать… Пусть их жрецы понимают. А он, великий князь, поедет в Берестово и попробует белокожих дочерей англов. Что же до боярина Серегея, то надо его завтра призвать: выяснить, почему он все-таки отпустил монаха…

Часть вторая РАТНАЯ СЛАВА

Глава первая СОЛНЦЕВОРОТ

Канун года девятьсот восемьдесят первого от Рождества Христова, а от Сотворения мира — шесть тысяч четыреста восемьдесят девятого

В этот день по всем городам и весям подвластных, подданных и союзных Киеву земель — и в княжьих теремах, и в заваленных снегом землянках лесовиков, и в похожих на гигантские могилы домах у берегов Варяжского моря, и в крытых соломой Полянских мазанках, и на лесных языческих капищах, и в маленьких христианских молельнях, — праздновали главный праздник зимы — Солцеворот.

Лились рекой ставленные загодя пиво и мёды, плясали голышом в снегу, скакали ряженые, скалились окровавленными ртами черные идолы, протяжно пели волохи и тихо творили Чудо Евхаристии смиренные служители Бога Истинного, празднуя Светлое Христово Рождество.

Одна из таких тайных служб вершилась в доме богатейшего киевского боярина, славного воеводы Серегея.

На таинство и тихую светлую радость собрались христианские жены Горы и верные Истинной Вере киевляне. Здесь, в большом доме за крепкими стенами и за еще более крепкой славой хозяина дома, члены поредевшей христианской общины Киева чувствовали себя едва ли не в большей безопасности, чем под защитой стражи ромейского подворья. Праздник сей продолжался и после рассвета, однако для самого боярина и его сыновей христианский праздник закончился утренней литургией.

Когда первые лучи солнца упали на припорошенную снегом землю, боярин, его сыновья и ближняя гридь из христиан оседлали коней и направились к Детинцу.

Великий князь киевский милостиво позволил им не участвовать в ночных Играх, но присутствовать на пиру была обязана вся избранная Русь.

Нельзя сказать, что Сергею и его детям эта обязанность была в тягость. Тот же Богуслав с удовольствием обменял бы тихую молитву на воинские танцы у Перунова идола. Играющие на стали отблески факелов куда веселей мягких свечных бликов на серебряной чаше. Да и Волоховы игры ему очень даже по нраву.

Но обидеть родичей Богуслав не смел и не хотел.

Женщина с ними была одна — жена Артёма княгиня Доброслава.

Статная, белокожая и светлокосая, ростом не ниже своего мужа, с лицом строгим и властным, по-своему красивым — для тех, кому нравятся женщины Севера. С мужниной родней Доброслава держалась правильно: со старшими — скромно, с равными — ровно. Теплоты в княгине было не много. Женской сладкой слабости — и вовсе никакой.

Рядом с ней Лучинка, которую Славка все-таки ввел в дом, хотя и на непонятных пока правах, казалась тонкой березкой подле каменной глыбы.

Глыба эта березку в упор не видела.

Обидевшемуся было за Лучинку брату Артём объяснил: для Доброславы важно точное понимание: кто есть кто. А тут… С одной стороны, девка безродная, хотя и вольная, не холопка. С другой — главной хозяйке Сладиславе — первая помощница.

С этой стороны, кстати, у Лучинки хорошо получилось — Славка боялся: не примет девушку мать. Она бы и не приняла (не такой виделась ей подруга Богуслава), но жестокая судьба и, главное, то, что Лучинка тоже лекарка, — мягчило Сладиславино сердце. И месяца не прошло с тех пор как вернулся Славка, и в их доме появилась… ключница не ключница, но помощница, облеченная доверием настолько, что для челяди ее слово стало таким же значимым, как и слово госпожи.

И с остальными родичами Лучинка подружилась легко. К примеру, парс Артак сразу взялся учить ее всякой книжной мудрости. И в городе слава кое-какая у Лучинки появилась. Во всяком случае к роженицам ее звали нередко и иной раз более охотно, чем Сладиславу. Знали, то Лучинка кланяется старым богам, а значит, и Род, и роженица, и щедрая Мокошь к ней благосклонны. Язычников же на Горе (не говоря уже о всем Киеве) было много больше, чем христиан.

— Ты и сам-то определись, — сказал брат Славке. — Кто тебе эта девка? Наложница?

Славка мотнул головой, даже порозовел слегка. Признаться, что и не спал с Лучинкой ни разу? То есть спал, но… просто спал.

Артём знал своего брата достаточно, чтоб угадать несказанное.

— Любишь ее?

— Не знаю, — честно ответил Славка.

— Значит, не любишь, — решил брат. — Любил бы — знал. Жаль.

— Почему? — насупился Славка.

— Потому что она тебя точно любит.

— Откуда знаешь?

— Глаза, чай, есть. Жаль. Славная девушка. И Матери — помощница.

— Матушка всё равно жениться не позволила бы — . покачал головой Славка, который тоже об этом думал. — Она же язычница.

Пожалуй, только вера и разделяла матушку Сладиславу и Лучинку. Никак не желала девушка принять Святое Крещение, хотя приняла бы — и стала бы в роду совсем своей.

— Ну это дело поправимое, — усмехнулся Артём. — Ты, главное, для себя реши, а остальное сладится. Владимиру только ее не показывай, не надо.

Это Славка и сам понимал.

Оправившись от несчастий, приодевшись и принарядившись, Лучинка превратилась в настоящую красавицу. Такую показать великому князю — всё равно что голодному волку кусок мяса к пасти поднести.

Умница и красавица. Вдобавок — любит. А что приданого за ней нет, так разве это остановило бы Славку?

Что же тогда?

А то, что есть причина, которая и мешает Славке определиться. И имя ее — Рогнеда. Вот кто крепко засел в Славкином сердце.

Так что ехал сейчас сотник на княжий пир не просто радостно, а — с предвкушением: на пиру ведь непременно будет присутствовать она. Водимая жена великого князя Рогнеда Роговолтовна.

Рогнедушка…

Кто из них Славке дороже? Трудно их сравнивать. Лучинка — это как рубаха из шелка. Легко и коже приятно. А Рогнеда… В ней тяжесть и твердость панциря. Хотя, скорее, наоборот. С такой полюбовницей никакой панцирь не спасет. Узнает князь, ой худо будет! И поделом!

Славка широко улыбнулся.

С тех пор как Славка привез княгиню в город, им удалось лишь дважды остаться наедине, да и то — мельком. Сорвать быстрый поцелуй, обменяться двумя-тремя нежными фразами…

Рогнеда — боялась. Княгия весьма дорожила своим высоким креслом на женской стороне княжьего стола. Славка чуял ее страх и угадывал, что этот страх возбуждает Рогнеду. Чем опасней, тем жарче ее объятия. Так сложилось у них с последней ночи осажденного Полоцка.

Что же до Славки, то он не то чтобы боялся… Он даже и представить не мог, что их могут раскрыть. Какой стыд придется пережить, если их связь откроется. А возможно, и не только стыд… Убивать его Владимир не станет, но из дружины выгонит наверняка. И на весь род Богуслава ляжет пятно… А вот Рогнеду муж может и убить. Есть у него на то право…

Под эти злодейские мысли Славка миновал широко распахнутые ворота Детинца.

Двор кишел народом, а выставленные прямо на снегу длинные столы ломились от яств. Вся младшая дружина и приглашенные из простых веселились здесь. Дворня с ног сбилась, поднося бочонки. Над дюжиной костров вертелись, источая вкусный дух, мясные туши, пеклась на угольях рыбка, черпались ковшами из бочек моченые ягоды, соленые и маринованные грибы, прочая добрая снедь…

Развеселые (у всех праздник!) холопы волоком утаскивали упившихся к шатрам и сбрасывали на грязные овечьи шкуры. Из этого угла изрядно попахивало нужником, но упившимся всё равно. Проспятся, умоются колодезной водичкой, переоденутся (при надобности) и снова за столы. Все равно было и тем, кто, зарывшись под теплые меха, блудил с дворовыми девками.

Гридни Сергея сами свели коней в стойла (пьяным конюхам доверия нет) и, отпихивая ногами ленивых обожравшихся псов, поспешили к столам.

Сергей с родичами чинно двинулись к терему. Их места — за княжьим столом.

Но места — разные. Боярин Серегей — туда, где расположилось киевское боярство. Важные бородачи в высоких шапках потеснились, уступая место повыше. Князь-воевода Артём, устроив Доброславу на женском конце, сел поближе к великому князю. Между ним и Владимиром — лишь двое. Ярл Сигурд и… Сергей прищурился, узнавая…

Ничего себе! Эко вымахал! По левую руку от Сигурда — его племянник, сын нурманского конунга Олав Трюггвисон. Еще год назад он макушкой дяде до плеча не доставал, а ныне вытянулся на добрую пядь. Правда, настоящей мужской мощи еще не набрал, но порода уже видна. Ручищи не меньше, чем у самого Сергея. И красавец редкий: кудри белокурые, глаза синие, лицо так и сияет юным мужеством. Истинно, сын конунга. Правда, без земли.

Сергей кивнул служке, чтобы тот наполнил чару. В тереме вкусы боярина были известны, потому в серебряную емкость полилось красное ромейское вино.

Сергей поднял чару, согрел в ладонях, огляделся…

Длинные столы — во всю палату, гигантской буквой «П». На «перекладине» — возвышение. На нем — сам великий князь, воеводы, элита. Слева — женский стол, а дальше, через проход, всякий невоенный народ: служители культов (два волоха, сварг, увешанная оберегами тетка — жрица Мокоши), рунознатцы, иноземные гости. Среди последних — непонятно как оказавшийся в Киеве — путешественник из Дамаска. Надо полагать, шпион эмира Маммуна. Изучает позицию Киева в отношении подмятого Святославом, но не удержанного сыновьями Хузарского хаканата. Ну-ну… Насколько известно Сергею, хузарами уже плотно занялся еще один мусульманский владыка, ширваншах Мухаммед. Или, как здесь говорили, Бохмит.

Лавки стояли лишь с наружной стороны столов. Внутри суетилась челядь, поднося яства и убирая объедки. В последнем челяди рьяно помогала шумная собачья свора.

Музыкальное сопровождение собачьей грызни осуществлял камерный оркестр струнных, ударных и духовых, вызывающий у непривычного человека острое желание запустить в оркестрантов чем-нибудь тяжелым. Сергей, однако, уже привык. А вот хорезмца от придворной музыки древних словен время от времени перекашивало. Не угадал магометанин с местом: угодил прямо под прицел длинной (впору ткани в красильном чане перемешивать) дудки.

В громадной трапезной ныне собралось не менее трех сотен пирующих. Воеводы и бояре, малые князья из податных и союзных, приехавшие почтить великого князя. Старшины иностранных подворий: вой ромей, спокойно беседующий с италийцем, рядом с ними — старшина хузар, внимательно слушающий представителя шемаханского владыки — здесь, на княжьем пиру, не место старым распрям. Отдельно — самая многочисленная часть пирующих — старшая гридь, среди которой вольготно расположился Богуслав.

Хорошее у них место — напротив женского стола, за которым безусловно главенствует Рогнеда. Вторая жена Владимира, Наталия, бывшая великая княгиня, бывшая жена убитого Ярополка — тихонько, на самом краю. Сладислава рассказывала: плохо ей живется. Владимир с ней груб, чуть что — грозит отнять сына. Вроде бы и жена, а положение — хуже, чем у объявленной наложницы, коих у Владимира только в Киеве — шестеро.

Вокруг Рогнеды — жены и дочери киевской и союзной знати. Там и Доброслава Артёмова возвышается. Аккуратно кушает утиное крылышко. Если бы Сладислава не побрезговала языческим пиршеством, сидела бы сейчас среди них.

Рогнеда — хороша. Так и сияет, будто изнутри светится. Болтает с гриднями, не чинясь, как своя, а ведь вполне возможно, что среди них есть те, кто убивал ее отца и братьев. Хотя в эти времена такое — обычное дело. Мужчин убивают, а дочери и жены достаются победителям. Кто старое помянет…

Сергей поискал глазами Устаха… Не нашел. Хотя по статусу Устах должен быть здесь. Не пригласили или сам не пришел? Нет, не жалует великий князь бывшего полоцкого воеводу. Хоть и заверили его, что Устах спас Рогнеду от разбойников, но всё равно — не жалует. Может, заподозрил что-то. Сергей предлагал Устаху уехать из Киева. В Тмуторокань, где их друг Машег — в большой силе. Или в Улич, к Артёму воеводой. Или поднять дружину и добыть собственную землю. Людей верных и опытных у Устаха почти три сотни. Сергей бы своих добавил — получилось бы крепкое войско. На западе сейчас немало слабых княжеств. Иди и бери. Главное — потом удержать добытое, что в союзе с Киевом вполне возможно. Не захотел Устах. Желает быть при Рогнеде. Владимиру это, само собой, не нравится. Выходит так, что у его жены — собственное войско.

Впрочем, у покойницы Олавы тоже собственные хирдманны имелись. Так что для великого князя такая ситуация не нова.

Богуслав пил, ел и болтал с друзьями, время от времени поглядывая на княгиню. Иногда она так же, вскользь, поглядывала на Богуслава. Рогнеда была прекрасна. Рогнеда шутила и смеялась, одаривая ослепительной улыбкой многих славных гридней, но Богуслав знал: на кого бы ни смотрела княгиня, кому бы ни улыбалась, но каждая такая улыбка предназначалась ему.

Впрочем, остальные-то об этом не догадывались, юный Олав Трюггвисон, поймав сияющий взгляд Рогнеды, полностью отнес его на свой счет.

— Когда я женюсь, — сообщил он дяде, — моя жена будет дочерью славного конунга.

— Почему не ярла? — усмехнулся Сигурд.

— Я люб женам конунгов, — самоуверенно заявил лав. — Сам знаешь: прежняя жена Вальдамара меня любила. И нынешняя… Видел, как на меня смотрит!

— За языком следи, — вполголоса произнес Сигурд, скосившись на великого князя. Тот, само собой, прекрасно понимал по-нурмански, но, похоже, не услышал глупого мальчишку, целиком погруженный в беседу с гостем, Туровским князем. — И выкинь из головы глупые мысли. Хочешь оказаться в одной постели с женой конунга — стань конунгом сам.

Олав не стал спорить. Тем более что он как раз и намеревался стать конунгом. Однако многообещающая улыбка Рогнеды не шла у него из головы. А в подогретой добрым пивом памяти тотчас всплыла та кровавая ночь, когда Владимир взял на копье полоцкий терем. А потом взял и саму княжну. Опрокинул и попользовал, как обычную девку. Картина эта, как наяву, встала в памяти Олава и привела его в изрядное возбуждение. Еще сын убитого конунга подумал вот о чем: взял-то ее князь как простую девку, но после сделал законной женой, княгиней. Хотя это не понравилось многим. Например, первой жене князя Олаве. И ее брату, ярлу Дагмару, лучшему из союзников киевского князя. У людей Севера так не принято. Никто не мешает сильному мужчине взять наложницу, но жена должна быть одна. А когда Олава умерла, конунг Вальдамар сделал Рогнеду водимой женой. Видно, полочанка и впрямь пришлась по вкусу великому князю. А чем может привлечь женщина охочего до нежного мясца, такого, как Вальдамар?

Воображение юного нурмана тут же нарисовало такие обольстительные картины, что Олав поспешно схватил полупустой кубок из зеленого ромейского стекла и сделал его совсем пустым. Затем Олав ухватил сочащийся красным соком кус ягнятины (полусырой, как он любил) и принялся перемалывать крепкими зубами… И вновь поймал на себе заинтересованный взгляд княгини. Да, да, он хотел ее! Еще как! А женщины всегда это чувствуют. Несмотря на молодость, Олав уже имел немалый опыт в подобных делах и полагал, что в женщинах понимает не хуже дяди.

А-а-а! Плевать, что там подумает конунг! Если Олав желает княгиню, то можно не сомневаться, что и княгиня желает Олава. А конунг… Что конунг! Вряд ли во всем тереме найдется хоть одна смазливая девка, которой он не задрал подол. И многие из этих девок говорили Олаву, что он куда лучше конунга.

Правда, женщины часто говорят такое мужчинам. Хотят понравиться. Боятся, что их побьют…

Но разве взгляды Рогнеды не говорят сами за себя? Кое с кем из ее челядинок Олав уже успел свести близкое знакомство. Женщинам нравятся мужи, которые нравятся другим женщинам. А он, Олав Трюггвисон, как он может не нравиться?

Мысли молодого нурмана немного путались: в последние сутки он ел, пил, валял девок — и совсем не спал. Но общее направление этих мыслей было просто и понятно, как ход весла.

Вскочив с места, Олав твердой походкой направился к цели. Уже по пути Трюггвисон сообразил: идти напрямик, на женский конец стола, не стоит. Все же это он служит князю Владимиру, а не наоборот.

Олав свернул к скамье старшей гриди.

Дружинники потеснились, выделив Олаву местечко на лавке. В дружине Олава уважали. Не за то, что он сын конунга и племянник ярла. За его храбрость, твердость и изрядное воинское мастерство.

Так вышло, что место Олава оказалось по левую руку от Богуслава.

— А-а-а! — обрадовался Трюггвисон, увидев знакомое лицо. — Ты…

Еще кое-какие воспоминания всплыли в памяти Олава: та ночь, когда он помог Богуславу удрать из полоцкого терема. Всплыли, смешались, объединились и…

— Признай, что она хороша! — Жарким шепотом выдохнул Олав.

— Кто — она? — уточнил Славка.

— Твоя княгиня!

«Знает, неужели догадался?» — Славка мгновенно напрягся. Олав сказал: «твоя княгиня». Что он имел в виду? Нурман был одним из тех, кто действительно мог догадаться. Он же видел…

— Я хочу ее! — по-нурмански прошептал Олав. — Знаешь ее, друг мой? Скажи, она мне не откажет?

Первым желанием Славки было: перерезать нурману горло. Назвать Рогнеду шлюхой!

Но Славка вовремя сообразил, что Олав вдребезги пьян. И тут же, с облегчением: он ни о чем не догадывается. Просто от вожделения совсем потерял разум.

Славка не удивился. Для него самого в этой огромной палате не было никого прекрасней и желанней Рогнеды.

Но ревновать Рогнеду к Трюггвисону — глупо. Если дворовой мальчишка бегает за боевым конем, размахивая стянутой в конюшне уздечкой, это еще не значит, что ему удастся сесть в седло.

А вот на неприятности нарваться — это запросто.

— На-ка, выпей. — Славка сунул сыну конунга собственную чару с медом.

— Нет, ты мне ответь! — сердито потребовал Олав, отпихнув чару.

— Она — жена конунга, — напомнил Славка, дружески опустив руку на плечо Олава, посмотрел на Рогнеду и обнаружил, что она очень внимательно следит за происходящим. И не она одна. Надо полагать, большая часть женского стола с большим интересом ожидала, чем всё обернется.

Доброслава вот, хоть и поджала губы неодобрительно, но глаз с Олава не сводит.

— Я сам — конунг! — воскликнул Олав. — То есть — буду конунгом. Ты же сам мне об этом сказал!

Вот это уже лишнее. Этак молодой Трюггвисон может и лишнее сболтнуть. Собственно, уже сболтнул…

Надо срочно что-то делать… Но что? Нельзя же просто треснуть Олава по голове. Он ведь не просто пьяный мальчишка, а действительно сын конунга. У него и собственная дружина имеется: пирует сейчас во дворе вместе с младшей дружиной Владимира…

Пока Славка лихорадочно соображал, что предпринять, в дело вступила Рогнеда.

Чуть-чуть, еле заметно подмигнув Славке, она заглянула прямо в шальные синие глаза Олава, обворожительно улыбнулась и облизнула розовым язычком алые губки.

Олав рванулся с места быстрей, чем одурманенный гоном тур… Однако тяжелая ладонь Богуслава не позволила ему встать. Трюггвисон бросил на Славку бешеный взгляд, резко сбросил с плеча Славкину руку, толкнулся ногами и с истинно нурманской ловкостью и сноровкой, с места вспрыгнул на пиршественный стол.

Тут уж все пирующие уставились на него, но Олава общее внимание не смутило. Распугав грызущих кости псов, он промчался между столами, одним прыжком перемахнул через женский стол — и оказался на лавке, рядом с княгиней, втиснувшись между нею и вскрикнувшей (не от боли — от удивления) старшей женой воеводы Путяты. Причем сделал это так точно и ловко, что никого не зашиб и ничего не перевернул. Пьяный викинг — это не пьяный смерд. Пиво может напрочь отшибить викингу разум, но горе тому, кто решит, что это как-то скажется на боевых качествах лучших воинов Севера. Драться пьяный викинг будет не хуже, чем трезвый. А дракой в воздухе уже пахло. Причем — остро. Потому что возмущенный Путята вскочил даже быстрее, чем великий князь. Хапнул воздух там, где должна была быть рукоять меча, вспомнил, что оружие, как любой из пирующих (кроме князя), оставил у стены, глянул на вожделенный меч и, решив, что тот слишком далеко, схватил кинжал, которым разделывал мясо, и бросился на обидчика. Ярл Сигурд тоже вскочил — на перехват.

— Гридь! Взять! — зубром взревел Владимир.

Отроки, коим велено было наблюдать за порядком на пиршестве (эти — оружные), бросились к месту ссоры. Но они непоправимо опаздывали…

Пролиться бы крови, если бы не Славка.

Миг — и он между столами. Следующий миг: бросок грудью на женский стол. Тут уж без разрушений не обошлось. Опрокинулись кубки, слетело на пол (к собачьей радости) блюдо с жареной косулей…

Сын конунга был, безусловно, отличным воином, сильным, умелым, ловким, но… легким. Все-таки по годам — совсем юнец. Так что Славка выдернул его со скамьи, вверх, как морковку из грядки. Выдернул, переволок через стол, уведя буквально из-под носа набегающего Путяты.

Того, само собой, стол не остановил бы, но на его пути оказалась вскочившая Рогнеда. Оттолкнуть княгиню Путята все же не посмел. Замешкался, и тут подбежали отроки, вцепились в воеводу, повисли на нем, как псы на медведе…

С другой стороны рычал и рвался из Славкиных рук Олав. Но Славке было легче, чем отрокам. Скрутить противника, тем более уступающего силой и размерами, Славке — запросто.

Взревев совсем уж по-медвежьи, здоровенный воевода стряхнул с себя отроков. Да не просто стряхнул, а изловчился сорвать у одного из парней воинский пояс. Р-раз! Пояс полетел в сторону, а в руке Путяты остался отроков меч.

Вот это было уже серьезно. Глаза воеводы налились кровью, на губах пузырилась слюна — ну чисто берсерк. Похоже, он уже ничего не видел, кроме своего обидчика. Славка испугался за Рогнеду, но, к счастью, княгиня больше не пыталась остановить Путяту.

С тем же звериным рычанием Путята полез на стол.

Не будь Олав вдребезги пьян, Славка просто отпустил бы его — и делу конец. Ни один воин, будучи в своем уме, не полезет с голыми руками на оружного. Во всяком случае без острой необходимости. Отступить в этом случае — зазорно. Но пьяный Олав рвался в бой. А в том, что это будет его последний бой, можно было не сомневаться.

Славка уже примерялся метнуть Олава через второй стол в руки вскочивших гридней, но Путята через стол не перелез. На помощь пришел лично великий князь.

Подлетел сзади, сгреб Путяту за жалобно затрещавшую рубаху и с богатырской силой отшвырнул от стола. Путята отлетел назад, поскользнулся на пролитом жире и грохнулся на спину. Приложился неслабо, но голову уберег и меч, само собой, тоже не потерял. Воевода изогнулся кошкой, толкнулся левой рукой и вновь оказался на ногах…

Владимир этого ждал. Стоял, спокойно опустив левую руку на оголовье меча, оставшегося в ножнах, а когда Путята вскочил — просто шагнул вперед. Взмах короткой булавы, не оружия, почти игрушечного символа княжеской власти — и всё. Золотой шар-навершие пришелся точно в лоб Путяте.

На Перуновых игрищах великий князь ударом священной секиры валил быка. Золотая булава, конечно, послабее секиры. Но и лоб у Путяты послабее бычьего.

Сердитый воевода опять оказался на полу. На этот раз — надолго. Меч выпал из ослабшей руки, и Владимир ногой подтолкнул его растерянному отроку. Подтолкнул, глянул гневно (ух и влетит парню за то, что оружие проворонил!), обернулся к столу:

— Отпусти его!

Славка с охотой подчинился: толкнул Олава в объятия подоспевшего Сигурда.

Владимир глядел из-под нахмуренных бровей на дядю и племянника. Пальцы, сжимающие булаву, побелели. Эх, не тому он приложил, кому хотелось. С трудом, стиснув зубы, великий князь смирил гнев. Мальчишка, дурака наказать… Но ведь он сражался за киевского князя — сражался славно. А Сигурд… Без Сигурда просто не обойтись. Особенно с тех пор, как испортились отношения с Дагмаром.

— Всё хорошо, княгиня? — довольно холодно поинтересовался он.

— Не сердись на него, мой князь — попросила Рогнеда. — Он же совсем молоденький. Вот и расчувствовался. Не сердись! Он такой хорошенький, этот твой Олав! Глазоньки синие, губки алые, щеки гладкие… Не сердись!

И погладила мужа по щеке: колючей, небритой. От этой ласки в штанах великого князя враз зашевелился уд. Владимир поспешно отодвинулся, отвернулся, не заметив хищной, довольной гримаски на лице жены. Отвернулся — к жене Путяты:

— Ты здорова ли?

Та молчала, приоткрыв рот. Глядела снизу на Владимира, замерев. А хорошенькая у Путяты жена. Щечки пунцовые, бровки ровные, грудки высокие, пояском подобранные…

Владимир понял, что хочет ее даже больше, чем собственную жену, и невероятным усилием обуздал себя. Нет, не сегодня. По крайней мере — не сейчас. Может, позже, ночью. Воевода ничего не узнает. Приложил его Владимир крепко. Очнется — не до женщин ему будет.

«Лекаря к нему приставлю, а сам… Не откажет ведь?»

Лишь заглянул в блестящие глазищи — и уже не сомневался: не откажет. Ему женщины никогда не отказывали. Вот разве что Рогнеда… Но и Рогнеда теперь — его.

Владимир усмехнулся самодовольно и направился к своему месту. Богуслав, повинуясь еле заметному знаку, шагнул к княгине, наклонился, чувствуя, как кружится голова от запаха ее волос, шепнул:

— Зачем? Зачем ты его дразнила?

— Сам догадайся, — одними губами прошептала Рогнеда, а вслух:

— Благодарю, сотник!

— Братья! — Мощный голос Славкиного отца покрыл все прочие звуки: — Предлагаю выпить славу нашего князя и его главной жены, чья красота поистине сводит с ума! Радости вам и крепких сыновей! Здравие, русь! Пирующие вскочили с лавок и радостно заорали, вздымая чаши и кубки. Даже если кто-то и пожалел, что не случилось крови (а такие наверняка были), то отстать от общества не посмели.

Славка вернулся на свое место, пряча лицо, чтоб скрыть собственное счастье.

— Сегодня, — шепнула ему на прощание Рогнеда. — Приходи, любовь моя…

Глава вторая Стольный град Киев ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Пока длились праздники, Гошка наслаждался бездельем. Играл с другими мальчишками в простые игры, катался с горы на санках, по вечерам слушал разные истории. В доме у батюшки гости не переводились да из каких только дальних краев не приезжали… И у каждого свой рассказ.

А сегодня, когда праздники кончились, Гошке опять повезло. Его взял под крыло старший брат Артём.

Повел в отцовскую оружейную. А там чего только не было: и брони, и шлемы, и клинки самые разные, луки дивной работы, краснолаковые, с узорами и картинками, щиты всякие.

Артём дал Гошке время наглядеться и даже потрогать кое-что, а потом сказал:

— Вот, Годун, орудия трудов наших. Придет время — и ты будешь знать каждый из этих клинков лучше, чем шкуру своего коня. А сегодня для начала я расскажу тебе вот о нем.

Артём вытянул из ножен леворучный клинок, узкий обоюдоострый меч и протянул Гошке.

Плоскость клинка покрывали темные перекрученные линии, обрывающиеся в полувершке от лезвий. Глубокий дол шел от рукояти почти до самого острия. Для своих размеров меч был удивительно легок, хотя для Гошки всё же тяжеловат. В верхней трети дола Гошка увидел буквы:. Он уже знал, что буквы — латинские, но прочитать не смог.

— Это меч из земли франков, — сказал Артём. — Сковать такой меч может лишь мастер, которому ведомо таинство соединения разных видов металла. Кузнец берет три полосы мягкого железа и сковывает их вместе. Затем скручивает, надрубает, плющит и снова расковывает в пластину. Из нескольких таких пластин куется сам клинок. Вот почему он такой красивый, вот откуда на нем такие дивные узоры. Вот откуда в нем настоящая крепость. Сломать такой клинок невозможно. Он не боится даже лютого холода, от которого становятся хрупкими дорогие синдские сабли, такие вот, как этот — Артём похлопал но ножнам собственной сабли. — Но это, Годун, еще не все. К мощи самого клинка следует прибавить твердость лезвия, а для этого края клинка наращиваются кромками самой твердой стали.

— А почему весь меч не сделать из такой стали? — спросил Гошка.

— Хороший вопрос, — похвалил Артём. — Но ответ на него прост. Чем тверже металл, тем он более хрупкий. Меч из такой стали не выдержит сильного удара. Клинок лопнет, разобьется, как кусок льда. Истинная крепость, братец, возникает от соединения твердости и мягкости, упругости и жесткости. И это, Годун, касается не только клинков. Воин тоже должен быть таким: мягким и гибким, когда его давит сила, твердым и несокрушимым, когда сам наносит удар. Вот гляди!

Гошка от неожиданности даже подался назад. Меч в руке Артёма вдруг будто ожил, закрутился, размазался веером, со свистом вспоров воздух в каком-нибудь вершке от Гошкиного носа.

— Смотри на мою руку, Годун. Видишь, она мягкая и гибкая. Твердость осталась лишь в пальцах да немного, самую малость — в кисти. Потому я могу вот так играть мечом долго-долго, ничуть не уставая. Если я наношу косой удар… — Меч прыгнул вперед — на добрую сажень, Чиркнул легко, будто лизнул, вкопанный в пол обрубок бревна и снова закружился бабочкой. — В тот миг, когда клинок касается Цели, рука моя тоже твердеет — ровно на один миг. А если я колю… — меч метнулся со скоростью стрелы и с хрустом вошел в бревно ровно посередине, — то все тело мое от самых пят становится твердым, как сам меч. И тогда мой клинок, если я ударил правильно, пронзит любой доспех и выйдет из спины врага.

Артём отпустил рукоять, а меч остался торчать в бревне.

— Попробуй, достань его, — предложил Артём Гошке.

Гошка взялся за рукоять, поднатужился… Ничего не получилось. Гошка схватился двумя руками, уперся ногой, закряхтел от напряжения… И плюхнулся на спину. Меч же так и торчал в бревне.

Артём засмеялся. Взялся шуйцей за рукоять, дернул, казалось, совсем без напряжения, и меч освободился.

— То же самое, — сказал он. — Мягкость и твердость.

— Ага, — скептически протянул Гошка. — А если такой здоровенный, как Славка, тебя бьет, тут никакая твердость не поможет.

— Гибкость и упругость. — Артём легко, будто танцующий журавль, крутнулся на месте, меч его прошелся плоскостью вкруг бревна, снизу вверх, и Артём оказался уже с другой стороны этого бревна.

— Понял? — спросил он у Гошки.

Тот замотал головой.

— Ничего, — подбодрил Артём. — Потом поймешь. Рёрех тебя научит. Значит, такой вот франкский клинок, — он снова протянул меч Гошке. — Работает его настоящий искусник. Да еще с помощниками. И дело это долгое и нелегкое, потому такой меч очень, очень дорогой. За два таких меча где-нибудь в Дании можно купить драккар. Да и то — драккар даны и сами построить могут, а такой меч еще с германских земель вывезти надо. На дорогах, что ведут от немцев к нам, в городах Магдебурге, Эрфурте и других особые люди проверяют товары, чтоб никто не смел их вывозить!.. Найдут — накажут строго. Могут и смертью покарать. Так что такие мечи сюда только наш батюшка Серегей привозит. Больше никто.

— А как у батюшки получается?

Артём засмеялся:

— Да это Годун, большой секрет. Но тебе я скажу. Надо, чтобы люди императора, которые проверяют товары, просто посмотрели в другую сторону.

— Чары! — сообразил Гошка. — Надо им глаза отвести! Батюшка наш — ведун.

— Почти угадал. Глаза им отводит не батюшка, не может же он с каждым караваном сам ходить, а вот это. — Артём показал на привязанный к поясу кошелек. — Даст им наш человек немного денег — и едет спокойно. А люди императора на товар не смотрят — деньги считают.

— Ну этак-то каждый может! — разочаровался Гошка. — У кого деньги есть.

— Вот тут ты неправ, братик, — возразил Артём. — У кого попало стража деньги не возьмет. А вдруг этот человек потом императору расскажет, что они за деньги его приказ нарушили? А батюшке нашему они верят. Вот так-то.

— Хитро, — вздохнул Гошка. — Не буду я купцом. Воином буду. Воину такие хитрости не нужны.

— У воинов — другие хитрости, — сказал Артём. — А если никто не будет оружие делать, то чем мы будем воевать?

Он забрал у Гошки меч и вернул в ножны.

— Знаешь, куда мы сейчас пойдем?

Гошка не знал.

— В нашу кузню. Добрые мечи, брат, не только франки куют. У наших ковалей это тоже неплохо получается.

Батина кузня располагалась вне города, в посаде. Там было очень шумно, потому что кузней на самом деле было много, целых шесть. Но мечи ковали только в одной.

— Обычно, — сказал Артём, — мастер кует простые клинки. Из простого железа. Они недорогие, и спрос на них самый большой. Но не думай, что это — простое дело.

— Я и не думаю, — Гошка с уважением глядел, как здоровенный подмастерье плющит молотом красную полосу металла. Ничего себе — просто.

— Сначала надо из сырого железа основу выковать, потом уже из нее — меч. Хороший меч нужной длины с правильным долом. Затем на кромки наварят полоски из твердой стали, я тебе о них говорил, и закалят вон в той бочке — и все. Потом уже просто: отполировать, наточить да рукоять поставить. Вот такой меч мы и тебе скуем.

— Мне? — обрадовался Гошка. — Настоящий меч?

Кто сказал бы ему год назад, что у него будет свой меч, — ни за что не поверил бы. Мечи — они только у настоящих гридней бывают. У прочих воев — топоры да копья.

— Тебе, тебе, — подтвердил Артём. — Сейчас мастер подойдет, мерку с тебя снимет…

— Зачем? — удивился Гошка.

— Затем, что каждый воин меч не просто так, а под свою руку подбирает. И у тебя будет такой — только твой и больше ничей. Понятно?

— Ага.

Гошка и любому мечу рад был бы, а тут — только твой…

Он просто в сказку попал, не иначе…

* * *

— По весне, как земля подсохнет, Владимир в поход уйдет, — сказала Рогнеда, сладко потянувшись. — Он уйдет, а ты — оставайся.

— Не получится, — ответил Славка. — Я же сотник княжий. Куда он, туда и я.

— А ты больным скажись, — посоветовала княгиня.

— Не могу, — покачал головой Славка. — Это против чести.

— Честь, честь! — сердито проговорила Рогнеда. — Только и знаете, что о своей чести говорить. А о моей даже и не думаете!

Славка попытался ее обнять, но Рогнеда оттолкнула его.

— Что ты, что Устах! — бросила она. — Я говорю: убей Владимира, а он: «бесчестно это»! Я б и сама его зарезала, а не получится. Спит он чутко, как зверь. Зверь и есть! Ненавижу!

Славка изумился ее ярости. Сколько уже времени живет с великим князем Рогнеда. На людях — покорна и ласкова, а в душе такая злоба…

— Не можешь ему отца и братьев простить?

— Не могу и не хочу! — отрезала Рогнеда. — Не человек это — кот блудливый. Ни о чем не думает, только о том, кому бы еще уд свой заправить! Ему что я, что девка дворовая! Кабы убил он родичей моих ради власти великой, я бы, может, и простила. А он, тварь похотливая, род мой погубил только лишь потому, что уд у него зачесался! Но и он, глупец, никогда не узнает, что место мое уже езжено! Вот за это, Славка, я тебе до смерти благодарна буду! — И позабыв, что сама только что оттолкнула: — Ну иди же ко мне, иди скорей, что ты там расселся! Хочу тебя! Возьми меня скорей! Отмстим убийце похотливому!..

В ту ночь Славка ничего не ответил Рогнеде на ее гневную речь. Овладел ею, потешился сам и ее потешил… Ну и всё. Совсем всё. Будто пелена с глаз спала. Никогда больше не разделит он с ней ложе. Никогда.

Но знать княгине об этом совсем не обязательно. А то, дай бог, возненавидит его так же, как Владимира.

Славка достаточно хорошо знал женщин, чтобы понимать: брошенная женщина иной раз опасней дикого тура. А уж если эта женщина — великая княгиня…

Глава третья Киев. Три месяца спустя ПОХОД НА ЗАПАД

Сидели за столом всей семьей. Во главе — батюшка-боярин. Рядом с ним — матушка Сладислава. В новом роду Гошки старый обычай, когда мужчины и женщины сидят отдельно, был не в чести.

Одесную батюшки — его друг-побратим Устах, ошую матушки — старший брат, князь-воевода Артём. Рядом с Артёмом — лихой хузарский хан Ионах. Веселый, глаза так и блестят. Рядом с ним — сестра старшая Дана с сыном Роавом на руках. За ее спиной кормилица с маленькой Сулой. А дальше, не по старшинству, а по собственному разумению — воевода Зван, парс-чародей Артак, брат Богуслав и еще много разных важных людей, имен коих Гошка не знал. Сам он сидел скромненько под боком у дедки Рёреха, наворачивал за обе щеки, глазел на своих славных родичей и время от времени щупал мелкие, скользкие от жира колечки собственной кольчуги, что свертком лежала на коленях. Всё никак не мог поверить, что у него — собственная бронь. Как у настоящего дружинника.

О чем говорили, не слушал. Всё равно мало что понятно. Да и не о важном — будущем походе — говорили, а о всяких мелочах: о ценах на воск, о том, когда какую землю поднимать и хорошо ли носит будущего наследника оставшаяся дома жена брата Артема.

Наконец батюшка поднял последнюю чарку, сказал:

— Чтоб все мы здесь так же — после победы!

Гошка смысла не понял, но вместе со всеми выпил настоящего, пусть и сильно разбавленного вина, вместе со всеми грохнул чашей о стол.

И едва лишь стукнули о стол опустевшие чары, батюшка скомандовал зычно:

— Брони вздеть!

С непривычки Гошка замешкался, и кольчужка села криво, но дедко Рёрех поддернул, где надо, велел: «Подпрыгни!» Гошка подпрыгнул, встряхнулся, и бронь легла как надо.

Вышли тесной гурьбой. Гошка ничего не видел, кроме сверкающих доспехов высоких родичей. И во дворе ничего не увидел, потому что там было еще теснее: здесь пила-ела ближняя дружина батюшки, старшая гридь князь-воеводы Артёма и еще много разного народа. Здесь было шумно: лаяли псы, всхрапывали кони, протяжно ревел и драл когтями столб мишка, которого кто-то опять напоил.

— Ну-ка! — Рядом с Гошкой оказался брат Богуслав. Подхватил его на руки, раздвинул всех плечом… Миг — и Гошка уже сидит высоко в седле. И ему уже все видно: просторный двор, полный верховых и пеших бронных мужей, красиво одетых жен и девок… Гошка восхитился: какая силища у его рода! Мелькнула мысль: будь в сельце, где он родился, хотя бы десяток таких вот воев — никакие степняки никогда бы не посмели…

Мелькнула — и пропала. Он более не смерд, а сын боярский.

Почуяв Гошкино волнение, гнедой тоже заволновался, перебрал ногами… Гошка приласкал его, успокоил…

Брат Богуслав легко, будто и не в доспехах, взлетел на коня. И тут же свесился с седла, целуя повисшую на нем Лучинку. Гошка увидел, что лицо ее мокрехонько, и удивился — чего плакать, радость же! В поход!

— Гр-ридь! — прокатился над подворьем низкий рык батюшки. Все сразу притихли, даже мишка. Только слышно было, как собаки грызутся да всхлипывает кое-кто из баб.

— Готовьсь!

Гошка поспешно проверил: всё ли хорошо? Зброя: меч ладно ходит, колчан закрыт, сумы седельные застегнуты, фляга — до горлышка. Нахлобучил вязаную шапочку, поверх — красивый, как солнце, шлем…

— Илия, ко мне!

Гошка не сразу сообразил, что зовут — его. Допер, когда увидел, как всадники расступаются, давая ему дорогу. Тут — уж не оплошал сгоряча и одновременно придерживая гнедого, лихо прогарцевал к батюшке.

У батюшки не жеребец — мерин. И небольшой, особенно если сравнить с высоченным всадником. Но красивый… Страсть. Головка изящная, ноги легкие, круп широкий… Быстрый, как стриж. Зовут не по-здешнему — Калиф.

— Дайте ему знамя! — велел боярин, и Гошке тут же подали древо с прапором, на котором был вышит знаменитый «Морской конь» — личный стяг боярина-воеводы Серегея.

— Рядом поедешь, — велел боярин и повел косящего глазом на пьяного мишку коня через распахнутые ворота.

Когда уже миновали ворота Горы и спускались широким Боричевым взвозом, Гошка оглянулся. За ними, горя на солнце шеломами и бронями, ехала боярская дружина. К родичам и ближним гридням присоединились вой, жившие отдельно, вне Горы: на собственных подворьях и на дворах, также принадлежавших батюшке. Но и это было не всё. Когда выехали из городских ворот на заставленный стругами берег Почайны, к ним присоединились хузары Йонаха и молодые отроки, жившие в шатрах вне города.

Они приветствовали своего боярина таким дружным ревом что все птицы враз взмыли в воздух.

«Вот это рать так рать! — с гордостью думал Гошка, ехавший бок о бок с батюшкой. — Вот это силища неодолимая! Сильней и быть не может!»,

И ошибся. Понял это, когда они обогнули мощную городскую стену и увидели княжье войско. Вот где была великая сила: тысячи и тысячи. Разноплеменная рать: нурманы и кривичи, поляне и смолыгяне. Даже, отдельно, пешые лесовики-древляне в косматых шкурах, заросшие по глаза такими же косматыми бородами.

Батюшка поднял руку — и его ратники остановились. Но сам он продолжал двигаться вперед, и Гошка, который помнил, что ему велено «рядом», не отставал.

Тут из огромной воинской массы выехал всадник на ослепительно-белом коне, а с ним — большой десяток гридней, глядеть на которых — глаза слепит от золотого сияния.

Шагов за тридцать всадник на белом коне (Гошка уже узнал в нем великого князя Владимира) остановился, и батюшка с Гошкой подъехали к нему сами.

Владимир Святославович был без шлема и даже без брони: в легкой рубахе из синего шелка. Руки его, посеченные мелкими шрамами, обремененные тяжелыми золотыми кольцами и браслетами, спокойно лежали на передней луке.

— Здрав будь, княже! — пробасил батюшка.

— И ты будь зрав, боярин. Вижу, немалую дружину ты в мое войско привел. Лицо у великого князя красивое, строгое. Голова бритая, варяжскому обычаю, — только прядь желтая на ухе висит. На бритой коже — синие и красные знаки-обереги. Брови у Владимира густые, грозные. Усы длинные — на вершок ниже подбородка

— Моих там — восемь сотен, — отозвался батюшка. — Остальные тебе клялись, так что не мои они, а твои. Да и сам я…

— Знаю, знаю! — перебил его князь. — И рад тебе, воевода княжий, боярин Серегей! Рад видеть и тебя в добром здравии, и знамено твое славное, что многажды рядом со стягом отца моего Святослава Игоревича победно реяло! А скажи мне, боярин-воевода, кто сей отрок, что на меня так нахально глазеет?

— Сын мой младший, Илия, — батюшка усмехнулся, и Гошка, смущенный словами князя, воспрял духом: не серчает Владимир Святославович. Шутит.

А тут князь и вовсе улыбнулся и — будто солнышко взошло. Нет, настоящее Солнце-Ярило взошло уже давно и сияло над головами. Но такая у князя Владимира была светлая улыбка, что Гошка и сам невольно растянул губы… И тут же смутился, потому что пары зубов у него недоставало. Только-только расти начали.

— Славным воином будет твой сын Илия, — посулил князь, всё так же щедро, солнечно улыбаясь. — Уверен, не уступит ни одному из своих братьев.

— Куда он денется, — батюшка похлопал Гошку по спине. — С таким-то наставником, как Рёрех-ведун. Из его ученичества выходят — как из битвы. Либо славными, либо мертвыми.

— Этот будет славным, — посулил великий князь. — Будешь моим хоробром, Илия Серегеич?

— Самым лучшим! — горячо воскликнул Гошка. — Ярилой светозарным… — тут вспомнил и быстро поправился: — То есть — Иисусом Спасителем клянусь! — И снова вспомнил: не верует великий князь в Иисуса Христа. Не верует и не любит. Ну как осерчает?

Не осерчал. Снял с мизинца перстень с громовым знаком, протянул Илии:

Возьми. Вот знак того, что я принимаю твою клятву. Движением колен развернул коня и поехал.

От счастья у Гошки аж дух захватило и не заметил, как тень легла налицо боярина Серегея. Вспомнилось тому, как много лет назад великий князь Святослав связал клятвой его старшего сына Артёма.

Сможет ли внешне так похожий на отца Владимир сравняться с ним славой и величием? Хочется верить…

Тут боярин посмотрел вниз, на сияющее личико Илии и — поверил.

Глава четвертая Волынские земли. Три седмицы с начала похода ПЕРВАЯ ПОБЕДА

— Хорошая новость, княже. — Сергей, не дожидаясь приглашения, опустился на войлочный пол шатра, скрестив по-степному ноги. — Встретиться с главной силой Мешко нам не грозит. Его войско сейчас на западе.

— От кого вести?

— Ты удивишься, княже. От одного умного нурмана. — Сергей решил, что потомил Владимира достаточно и выложил всё:

— Ведомо ли тебе, что твой воспитанник Олав Трюггвисон подался к лехитам?

— Выкормил волчонка! — в сердцах бросил Владимир. — Как нурмана ни жалуй, все ему мало. Сожрет мясо и в руку вцепится! Сигурда — прочь из воевод!

— Не торопись, княже! — возразил Сергей.

Он понимал, где исток гнева. Мальчишка посмел возжелать законное Владимирово «имущество» — Рогнеду. Добро бы просто возжелал (таких небось при дворе княжьем изрядно), так еще и ручонки протянул.

— Не торопись. Сигурд тебе верен. И Олав против тебя не пойдет, хотя Мешко его принял ласково, дочь в жены отдать хочет. Но ведомо мне: Трюггвисон сразу ему сказал: с русами браниться не буду. Я с Владимиром Киевским из одного котла ел, в одном строю стоял. Не буду.

— Так и сказал? — недоверчиво произнес Владимир.

— Так мне передали, — уклонился от прямого ответа Сергей. — Сам не слыхал. Но что не пойдет он против тебя — это наверняка. У меня в его хирде — не один доверенный человек — трое.

— Врут твои соглядатаи, — нахмурился Владимир. — Как же Мешко дочь за него отдаст, если Олав не Христу вашему кланяется, а Одноглазому. Или Олав уже и веру поменял?

— Об этом не слыхал, — ответил Сергей. — Но что Мешко выдаст дочь за язычника, я бы тоже не поверил. Если бы этого язычника не звали Олавом Трюггвисоном. Он молодец, наш (с нажимом) Олав! Храбр и удачлив. От него уже горькими слезами плачут. Слыхал я — немалую добычу взял Олав в Борнхольме и в других городах. А сейчас он сидит на Одре, в Йомсборге, который раньше Большем звали. Без его согласия ни один корабль в море не войдет, так что князю Мешко дружба с Олавом нужна куда больше, чем самому Олаву. И люди Олава невозбранно во всех лехитских землях торгуют.

— Чем, скажи, йомсвикинги торговать могут? — удивился Владимир. — Рыбой, что ли?

— Что добыли, тем и торгуют.

Владимир задумался на мгновение — и рассмеялся.

— Совсем я здесь, на юге, поглупел, — сказал он. — Забыл уж, как в вики ходят. Значит, Олав теперь — «морской ярл»?

— Скорее «морской конунг».

— Вот как? — Владимир нахмурился было, но потом махнул рукой: — Забудем о нем. Ты мне вот что скажи: наши волыняне от меня запираться не будут? Они ведь мне данью еще ни разу не кланялись. И городки у них крепкие. Если разбивать — много времени потеряем.

«Язычник — он язычник и есть, — с досадой подумал Сергей. — Людей совсем не жалко. А ведь это — будущие данники Киева!»

Вслух, само собой, этого не сказал.

— Волыняне запираться не будут, — ответил Сергей. — Старшие завтра приедут: рядиться с тобой будут. Хотят, чтоб ты на полюдье к ним не ходил, а дал их князю право самому пушную дань собирать.

— Что посоветуешь, боярин?

— Твой отец дал бы, — сказал Сергей. — Но — с условием.

— С каким?

— Чтоб волыняне в твою дружину ратников привели.

— На кой мне дружинники-лапотники? — с досадой произнес Владимир. — За конскими хвостами бежать?

— Ну, во-первых, не все они лапотники. Есть и в сапогах. Во-вторых, леса здешние они знают и переправы через Буг — тоже. Да и родичей у них в червенских землях немало. Коли надо — поднимут их против лехитов. А в-третьих, можно и лапотников строю обучить, да и крепости брать пешему сподручней. И, наконец, в-четвертых — если выбрать из племени самых храбрых, племени такому только и останется, что на защиту сильного уповать. На твою, то есть.

— Умно, — согласился Владимир. — Так я и поступлю.

— Еще совет, если позволишь, княже…

— Говори.

— Не стоит тебе самому переговоры вести. Дело это долгое, а время терять, как ты верно сказал, нельзя. Поручи кому-нибудь, доверенному.

— Тебе?

Сергей покачал головой.

— Я тебе и по ту сторону Буга понадоблюсь. Есть человек, который справится не хуже.

— Кто?

— Устах. Бывший воевода полоцкий.

Владимир нахмурился…

— Погоди, княже! — не дал сказать «нет» Сергей. — Не веришь ему, а зря. Он князю своему был верен. И тебе так же послужит. Поверь ему — не раскаешься.

Владимир задумался, потом сказал:

— Поклянешься именем своего Христа в верности полочанина?

— Надо — поклянусь.

— Не надо! — махнул рукой Владимир. — Он твой побратим. Ты ему веришь. А я верю тебе. Этого довольно.

— Эй, кто там? Отрок! Вина сюда доброго! Выпьем с тобой, боярин-воевода, за то, чтоб и по ту сторону Буга все так же гладко получилось.

Не получилось. По ту сторону Буга войско Владимира встретили не пушной данью, а калеными стрелами.

Глава пятая ШТУРМ ЧЕРВНЯ

Переправиться через Буг под стрелами Владимир не захотел.

Волынские проводники оказались весьма кстати: лесами, скрытно, провели шесть сотен нурманов, коих возглавлял сам ярл Сигурд, а тысячу дружинников Путяты к другому броду, выше по течению. Там и переправились ночью, а под утро вышли к войску лехитов и ударили страшно и внезапно.

Сонных лехитов резали, как овец.

Лучшие лехитские воины, конные стрелки, попытались образовать какое-то подобие пешего строя, но оказались совершенно беспомощны перед железным нурманским клином. Из двух тысяч лехитов спаслось не больше половины. Это были те, кто сразу, едва услышав рев нурманов, кинулись наутек.

Когда основное войско Владимира переправилось через Буг, все было кончено. Лагерь разграблен, пленники поделены, раненые лехиты — дорезаны. Львиная доля добычи досталась, само собой, нурманам. Сломив организованное сопротивление, грозные викинги бросились грабить, не обращая внимания на то, что изрядное количество лехитов всё еще живо и оружно. Будь у врагов храбрый и опытный полководец, он мог бы повернуть ход боя. Конечной победы над русами лехиты всё равно не добились бы: силы слишком неравны. Но до подхода основных сил они могли бы крепко вломить и жадным нурманам, и дружинникам Путяты. Не вломили. Повезло.

Ярл Сигурд нацепил на шею толстую золотую гривну с лалами, снятую с шеи зарубленного лехитского воеводы, и чувствовал себя победителем.

Собственно, так оно и было.

Киевское войско двинулось к Червню. Шли правильно: походной колонной, далеко и широко разослав дозоры и отправив передовой отряд проворной хузарской конницы. Врагов не встретили. В тех деревнях, которые попадались по пути, русов встречали чуть ли не с ликованием. Местных русы не грабили. Ничего ценного у них всё равно не было — лехиты постарались. А то, что было, они и сами давали с радостью: угощение, фураж, кров, девок… Русы не отказывались. Ни от еды, ни от девок. Один только Владимир попользовал не меньше дюжины. Попутно подарил местным полдюжины пленных лехитов поплоше. Те принесли их в жертву своим богам, и «боги» — в лице уцелевших жрецов — выразили полное одобрение киевскому воинству.

Через три дня вышли к Червню. Владимир, ублаготворенный миролюбием коренных жителей края, милостиво предложил городу сдаться. Пообещал даже выпустить всех лехитов с оружием и с имуществом, которое можно унести на плечах.

Щедрое предложение было отвергнуто.

Стало ясно, что город придется брать силой.

Владимир и его ближники с безопасного расстояния изучали затворившийся город. Не то чтобы он был особо крепок. В сравнении с каменными стенами того же хузарского Саркела, некогда взятого Святославом, Червень — просто курятник. Однако высотой стен Полоцку не уступит. А под Полоцком Владимиру пришлось повозиться.

— Не в стенах крепость — в людях, — прогудел Устах, будто угадав мысль великого князя. — У тебя без малого пять тысяч гриди, не считая лесовиков, — Устах кивнул в сторону шумного табора: нескольких тысяч племенных ополченцев, волынян, лядзей и иных, вставших под трехзубый стяг Владимира — мстить ненавистным лехитам. — К полудню лестницы будут готовы. Навалимся разом — и еще до заката город будет наш.

После того как Устах добровольно и к немалой выгоде подвел под руку Владимира волынян (Драй тому поспособствовал), великий князь отбросил недоверие к бывшему воеводе Роговолта, дал ему тысячу из своей младшей дружины и поставил рядом с прочими ближними воеводами: Претичем, Сигурдом, Путятой и Волчьим Хвостом. Опыт Устаха, водившего гридь задолго до рождения Владимира, следовало ценить и использовать.

Кроме воевод рядом с князем находились еще несколько сотников из старшей гриди. В их числе — Богуслав, сын Серегея.

Владимир пожалел о том, что отправил боярина Серегея брать Перемышль. Вот кто умел находить пути, пусть неожиданные, но верные и победные. Впрочем, и сам Владимир не лыком шит. Больше десяти лет — в трудах ратных.

— А я бы этих вперед пустил, — подал голос Путята показав на ополченцев. — Пусть лехиты на них смолу и стрелы растратят, а потом уж и мы навалимся.

Князь задумался. Мысль показалась ему неглупой. Прочие воеводы запротестовали.

— Переваливать на смердов воинскую работу! — брезгливо бросил Претич.

Ярл Сигурд поддерживал варяга. То, что придумал Путята, ему показалось глупостью. Врага надо бить крепко и всей силой. Чтоб пищал от ужаса. Чтоб пал духом и думал только о том, чтобы уцелеть. Дай врагу победу, хоть маленькую, и он воспрянет, обретет решимость. Такого врага разбить куда труднее. А если так случится, что ополченцы всё же возьмут город? Тогда и вся лучшая добыча — им. А прочим — головешки и битые горшки.

— Я готов пойти первым! — воскликнул Волчий Хвост.

— Почему это — ты? — возмутился Сигурд. — Где это видано, чтобы волчий хвост впереди волка бежал?

— Видано, и не раз! — вмешался воевода Претич.

— Это когда же? — ехидно поинтересовался Сигурд.

— А когда этот хвост в зубах у медведя, — хладнокровно ответил воевода, кивнув на серый мех, украшающий бронь Волчьего Хвоста.

Всем, включая ярла Сигурда, было ведомо, откуда взялся этот хвост и чей шлем он украшал прежде. И все знали, что племянник Сигурда, Олав Трюггвиссон, который ныне прибился к йомсвикингам и даже, слыхали, стал у них вместо вождя, в отличие от многих своих соплеменников, оборотней-ульфхеднаров жаловал. А по слухам, и сам не чурался мухоморьего зелья. За дядей, впрочем, такого не замечалось. Но какой варяг откажется от возможности уколоть нурмана?

— Разом пойдем! — пресек назревающую ссору Владимир. — И ополчение тоже пустим. Таран готов — пусть ломают ворота. На стенах от них все равно пользы не будет.

Воеводы одобрительно заворчали. Решение князя понравилось всем, даже Путяте, который, как и все остальные, видел, что основные силы защитников сосредоточены именно над воротами.

Первыми вперед двинулись все же ополченцы. Сколоченный из бревен передвижной «амбар», покрытый сверху мокрыми шкурами, прятал баранью голову таранного била.

«Амбар» двигался медленно, на грубых катках, которые подкладывали изнутри. Катились легко — к воротам вела ровная, хорошо утоптанная дорога. За тараном, прикрываясь здоровенными, на троих, щитами, шагали бородатые лесовики.

По ним тут же начали работать боевые машины лехитов: несколько небольших баллист и полдюжины стрелометов.

Успех был невелик. Лехиты не потрудились заранее пристрелять орудия, и полупудовые камни без толку шлепали по земле. Саженные тяжелые стрелы били точнее, и при удачном попадании пробивали щиты навылет. Но это еще не значило, что стрела поражала щитоносца.

Когда большая часть расстояния до крепости была преодолена, лесовики начали выскакивать из-за щитов и тоже метать стрелы. С сорока-пятидесяти шагов даже охотничий лук может быть опасен, а стреляли лесовики метко. Правда, лехиты в меткости им не уступали и брали по три-четыре жизни за одну, потому что и позиция, и луки у них были значительно лучше.

Вот таран наконец подобрался к воротам и ухнул в створ. Лехиты тут же уронили бревно, однако промахнулись. В ход пошла горючая смола, но строившие укрытие постарались на совесть. Огненные ручейки безвредно стекали по толстым шкурам. Таран ухнул еще раз и еще. Стянутые железными полосами тяжелые дубовые ворота стояли крепко. Защитники изловчились и скинули на крышу «амбара» здоровенный булдыган. Крыша устояла, но промялась… Чем немедленно воспользовались обороняющиеся. Выдвинутый на шесте котел со смолой опрокинулся прямо над вмятиной. Отчаянные вопли атакующих показали, что на сей раз смола не пропала даром.

Еше один котел — и всё сооружение вспыхнуло. Лесовики из «амбара» выскочили наружу и бросились под прикрытие щитоносцев. Обрадованные лехиты, выпрямившись во весь рост, били их как зайцев… Но — недолго.

С визгом и улюлюканьем из леса вырвалась хузарская и торкская конница.

Меткость степных лучников была несравнима с умением смердов-лесовиков. Дюжины две лехитских стрелков получили по смертоносному гостинцу. Остальные поспешно попрятались…

И в атаку пошла тяжелая пехота: русы и нурманы.

Бегом, неся длинные лестницы (по одной на десяток), киевская гридь стремительно преодолела открытое пространство. Конные стрелки продолжали густо метать стрелы, препятствуя лехитам обстреливать осаждающих. Многие, впрочем, всё равно высовывались — в храбрости хитам не откажешь — и даже попадали. Урон все равно был невелик. Доспехи у старшей гриди — добрые.

Богуслав бежал одним из первых. Он видел летящие над головой стрелы хузар и ответные стрелы лехитов. Уворачиваться было — никак: в левой руке — жердь лестницы. Зато в правой — сабля, так что пару стрел он все же отбил. Еще несколько безвредно визгнули по панцирю.

— Поднажмем! — зычно выкрикнул Славка. И предводительствуемый им десяток вырвался вперед, на несколько шагов опередив даже мчавшегося во главе своей дружины Владимира. Однако ревнивый взгляд Богуслава все же отметил, что команда Волчьего Хвоста — проворнее. Если никто им не помешатает, то именно Волчий Хвост первым доберется до стены. Но добраться — еще не значит взойти.

До стены оставалось шагов двадцать, когда Славка выпустил лесничную жердь.

— У-у-аа! — испустил он пронзительный волчий вой.

Еще десять шагов… Плевок смолы расплескался под ногами — поторопился защитник. Славка перепрыгнул через горящую лужицу, намеренно сбавил шаг… Гридь с разбегу воткнула основание десницы под стену… Славка, тремя огромными прыжками, догнал, прыгнул с разбега, зацепился повыше. Лестница встала торчком, с размаху ударилась о зубы частокола…

Славка стремительно, почти прыжками одолел две сажени, вскинул руку с саблей, отбив копейное жало, увидел занесенный над головой топор на длинной рукояти… Но уклониться не успел. И не понадобилось. Стрела ударила в грудь лехита и сбросила его со стены. Последний рывок — и Славка перемахнул через стену, меж зубцами зацепившись левой рукой, закручиваясь еще в полете, наручем правой сбивая направленное в горло (полпяди оставалось, не больше) копье, и всей тяжестью врезался в лехитского копейщика. В броне Славкин вес превышал семь пудов. От толчка копейщика отбросило назад, на набегающего второго. Славка стремительно развернулся, испустив леденящий кровь вой — боевой клич варягов. Вой ударил в атакующих лехитов, словно заряд зимней вьюги. На миг они будто окоченели. Мига оказалось довольно. Славка хлестнул саблей накрест — и два врага полетели со стены. Третий издали метнул копье, осадное, слишком тяжелое, чтобы бросать. Славка перехватил его левой рукой (меч пока оставался в ножнах), махнул, будто прямой косой, — и заостренный край наконечника смял лехиту наланитник и разрубил переносицу. Славка тут же развернулся, готовясь встретить врага, атакующего со спины… Но за спиной уже было хорошо.

Через стену прыгали гридни его первого десятка. Перепрыгивали, расходились, сбрасывали со спины щиты, встречая врага.

Второй десяток карабкался по лестнице, третий и четвертый били снизу стрелами. Выучка у гридней была — что надо. Каждый знал, что делать. А кто потеряется, того десятник поправит.

Больше не беспокоясь о сотне, Славка бросился вперед по деревянному настилу, безжалостно круша и сбрасывая со стены внутрь защитников города.

Снизу, со двора крепости, в него пытались стрелять, но бегущий за сотником Хриси (после совместного похода Славка взял его в первый десяток — и не прогадал), перебросив щит в десницу, сбивал летящие вверх стрелы. А шуйцей вооруженной трофейным копьем, время от времени бил вперед, через плечо своего сотника. Промахивался редко.

Однако и лехиты опомнились. Запасный отряд в десяток копий уже бежал со всех ног по двору к лесенке на стену. Славка мог бы их остановить — лесенка была узкой. Но тогда те, что на стене, ударили бы сбоку. А главное как раз в это мгновение двое лехитов в длинных, по колено, кольчугах, поднатужившись, отталкивали «вилкой» приставленную к стене лесенку, по которой лезли наверх гридни третьей Владимировой сотни. Славка, хекнув, метнул с шуйцы тяжелое копье. Пробив кольчугу, копье до середины железка вошло в бок ближнего лехита. Тот закричал, выпустил «вилку», второй не справился в одиночку, лестница вновь легла на стену. Этот лехит тоже бросил «вилку» и мимо осевшего напарника бросился на Славку. На помощь лехиту спешили еще двое, и Славка, помня о запасном отряде, отступил назад, услышал предупреждающий крик Хриси и развернулся как раз вовремя, чтоб увидеть стенку из трех сомкнутых щитов, ощетинившуюся копьями и отрезавшую его от Хриси.

Тут сотник Богуслав понял, что совершил серьезную ошибку: забыл о том, что он — сотник, а не единоборец. Забыл — и остался один против десятка врагов, насевших сразу с двух сторон.

Славка выдернул меч и прижался спиной к стене. Получить стрелу в спину он не боялся: свои стрелки не могли спутать его шлем со шлемом лехита.

— Зброю наземь! — закричал Славке лехит в закрытом шлеме. — Будешь моим пленником!

— Сейчас, разбежался! — крикнул в ответ Славка и махнул саблей. Ее тут же поймали краем щита и, не будь в левой руке у Славки меча, тут бы его и сбили. Но прямой укол в живот — спас. Кольчугу меч не пробил, однако удар был достаточно силен, чтобы лехита скрючило. Соратники тут же прикрыли его щитами, но Славка и не пытался добить. Ему надо было всего лишь продержаться, пока не подоспеет подмога.

Лехиты вновь соединили щиты и надвинулись на Славку. На узких дощатых мостках ему было не сманеврировать. Славка наотмашь рубанул мечом влево, срубив край щита, но того, кто за щитом, достать уже не успел, пришлось защититься от копейного выпада справа. Косым ударом сабли Богуслав снес угрожавший лицу наконечник, отдернул ногу, которую другой лехит вознамерился попортить саблей…

Удар щита в правое плечо толкнул влево — на выставленное копье, но Славка пригнулся — и удар лишь Чиркнул по маковке шлема.

Тут, очень вовремя, в шею копейщика попала стрела, он захрипел, выронил щит. В стене образовалась брешь. Славка тут же ринулся в нее, подпрыгнул высоко, крутнув меч в кисти на обратный хват, ударил сверху, за ключицу. Меч увяз, но Славка успел ввинтиться между двумя лехитами, резнул одного саблей (кровь обрызгала щеку), ногой подсек колено второго и толчком сбросил врага с мостков во двор. Лехит заорал, с лязгом и звоном рухнул на камни.

Но это был последний Славкин успех. За этими лехитами оказались другие. Среди них — знакомая рожа. Тот самый сотник, с которым Славка пьянствовал, возвращаясь из Сандомира.

Сотник тоже узнал Богуслава. Осклабился и «поприветствовал» знакомого сабельным ударом.

Славка принял его на жалобно зазвеневший клинок, но ударить в ответ опять не успел — пришлось уклониться от удара в спину.

Какое-то время невероятными усилиями Славке удавалось отбиваться от двух сабель и двух копий. Одному из копий он даже снес навершие, но оружия у врагов хватало.

Пот заливал глаза, Славка прыгал и вертелся, как живой карась на сковородке. Не думал ни о чем, не слышал и не видел ничего, кроме мелькающего в опасной близости железа. Счастье, что сабля у него была замечательная: можно было принимать ею даже маховые удары копий. Клинок держал. А вот Славке удерживать его было всё труднее и труднее…

И всё-таки он продержался. Помощь пришла. Позади лехитов возник островерхий, сверкающий золотом шлем — и все кончилось в считаные мгновения.

Знакомый сотник погиб первым: узкий клинок снес ему руку по самое плечо. И на том же махе прошел под щитом и отрубил ногу другому лехиту. Миг — и рядом со Славкой оказался сам великий князь.

— Славно, Серегеич! — закричал он весело. — Ай, славно! Ты был первым! Слышишь? Ты первым взошел! — И отодвинув Славку со словами: «Дай-ка и другим повеселиться!», набросился на сбившихся вместе троих лехитов, вмиг разбросал их, как тур — деревенских псов, и, пренебрегши лесенкой, спрыгнул с двухсаженной высоты прямо на толпящихся внизу врагов. А за князем, мимо Славки, посыпались вниз вой из старшей гриди: как волки за вожаком.

Славка за ними не пошел. Сил не осталось. Он тяжело опустился на мостки, откинулся на бревна стены и мысленно возблагодарил Бога, что спас и сохранил. Смерть в очередной раз взяла других. Например, вот этого лехитского сотника, истекающего кровью в шаге от Славки. А его пощадила… А может, Славке следовало поблагодарить за спасение не мирного Иисуса, а грозного Перуна? Может, это Перун, любящий битву и тех, кто собирает для него кровавую жатву, помог Славке выжить?

Глава шестая, В КОТОРОЙ ЧЕРВЕНСКАЯ ЗЕМЛЯ МЕНЯЕТ ХОЗЯИНА

Церковь пылала. Оглушительно трещали бревна, шипела и пузырилась смола. Внутри страшно кричали люди. Но толпа вокруг орала еще громче, орала и веселилась.

Богуслав до боли сжал кулаки. Ему будто вживую увиделась объятая пламенем фигура Спасителя.

Крики внутри смолкли задолго до того, как охваченное пламенем здание пало, взорвавшись снопами углей и искр. Кто-то завопил, обожженный. Но вопли боли утонули в ликующем реве.

Откуда-то приволокли черного монаха, ударили дубьем по голове, швырнули в огонь.

Монах в огне очнулся, закричал, выскочил, горящий, ослепленный, заметался… От него с хохотом уворачивались..

— Гори, гори! — орала толпа.

Славка выдернул из колчана стрелу…

Монах упал.

Яростные, безумные лица обратились к стрелку, однако, увидев конного руса, тут же сменили гнев на радость. Мол, какой славный выстрел. Раз — и наповал.

Русам в эту ночь в Червне позволялось всё.

— А ведь ты его пожалел!

К Богуславу подъехал Устах. С ним — Кулиба и еще несколько полочан.

— Зря! За наших, которых лехиты жгли, заступиться было некому! А дом твоего бога всё равно не спасти!

Бывший воевода Роговолта сказал правду. Вспомнить хотя бы историю Лучинки… Но Славка всё равно был уверен, что поступил правильно.

— А ты уверен, Устах, что, когда лехиты жгли червенских жрецов и родовых вождей, эти смерды вот так же не орали от радости? — процедил Богуслав. — Не потому ль эти — живы, а те — мертвы?

— Ты что, варяг? — Устаха Славкина ярость, похоже, удивила. — Это же смерды! Овцы для стрижки!

— Овцы не радуются, когда собаки рвут волка.

Устах неожиданно расхохотался.

— Славные сыны у моего побратима Серегея! — воскликнул он. — Одна беда: умствуют много! На, сотник! — Устах протянул Славке флягу. — Выпей доброго меда и возрадуйся: мы победили! Червень-то — наш! А сегодня- завтра батька твой и Перемышль возьмет. И тогда, почитай, вся Червенская земля под русью будет. То есть под нами, варягами! Радуйся, Богуслав Серегеич! Думаю, за доблесть сегодняшнюю сделает тебя князь подтысяцким в своей ближней дружине.

— Смотри, Илюха, — сказал Сергей. — Вот он, наш Перемышль.

— Маленький какой-то! — заявил Гошка.

Сергей засмеялся.

Год назад мальцу и пограничный городок большим показался бы. А нынче город на три тысячи жителей — маленький.

Впрочем, паренек прав. Для восьми сотен Серегиной гриди — и впрямь маленький. Но поставлен грамотно. На реку выход хороший, стены, хоть и деревянные, а метра на три поднимаются. А вот внутренний кремль, согласно имеющимся сведениям, недостроен. И гарнизон лехитский — копий двести. Так что Сергей не просто так сказал «наш Перемышль». Воинской работы — часа на три.

Сергей прищурился, пытаясь разглядеть выражения лиц воев, выглядывающих меж зубцов. Не сумел.

— Ионах, — Сергей глянул через голову Гошки на хузарина. — Что там, на стене?

— Боятся, — весело сообщил зоркий Ионах. — Сейчас еще больше забоятся! — И гарцующей рысцой пустил коня к городу.

Когда до ворот осталось шагов четыреста, в городе что-то грохнуло, и в небо взвился каменный снаряд. С грозным воем он описал высокую дугу и треснулся оземь в пяти шагах от Йонаха. Хузарин легко удержал заплясавшего коня, громко засмеялся и продолжал ехать всё той же легкой рысцой.

— Криворукие, — пренебрежительно вякнул Гошка.

— Глупость сболтнул, — одернул приемного сына Сергей. — Очень хороший выстрел. Видно, заранее пристрелялись. Это, Илюха, баллиста, а не самострел. Непростая штука.

Ионах тем временем неторопливо извлек из налуча лук, накинул тетиву, проверил, как гнутся «рога», вытянул из колчана пучок стрел…

Гошка аж дышать перестал, предвкушая…

Ионах, рисуясь, привстал на стременах… И тетива защелкала быстрей, чем щегол на ветке. Руки Йонаха так и мелькали: рванул — отпустил. Рванул — отпустил… Стрелы, будто сами по себе, возникали в сложном изгибе лука и тотчас пропадали в небе.

Еще один пучок — и еще три стрелы ушли ввысь раньше, чем самая первая отыскала цель.

Стрелять в цель, которая выше тебя на три сажени, — это надо уметь. Ионах умел.

Гошка увидел, как первая стрела ударила в глаз стоявшего на стене лехита — и лехит исчез. Вторая пробила горло второго, третья, правда, оказалась неудачной — влепила по шлему. Но лехит все равно пропал из виду. Всё это — быстрее, чем за три удара сердца.

И тут же прилетела следующая тройка. Одна стрела ударила в изумленно открытый рот четвертого лехита… Но остальные пропали зря — завязли в поднятых щитах.

Ионах, рисуясь, вскинул над головой лук. Серегины гридни радостно заорали.

На стене сообразили, что испугались единственного стрелка, и тоже взялись за луки.

Лишь несколько стрел долетели до Йонаха. На излете. Одна воткнулась у конского копыта. Это был лучший выстрел. Ионах опять засмеялся. И выпустил еще три стрелы. Тут снова грохнула баллиста. Вот этот выстрел был метким. Наверняка заранее пристреляли.

Однако Ионах на сей раз пренебрегать опасностью не стал — конь его скакнул в сторону. Вовремя. Каменное ядро в три кило весом хряпнулось оземь как раз там, где только что касался травы роскошный хвост Йонахова жеребца. Сергей успел заметить, что это была другая баллиста.

К огорчению Гошки, батя не отдал приказ немедленно идти на штурм.

Более того, весь день русы оставались вдалеке от стен. Лучшие стрелки метали стрелы в лехитов. Те отвечали, но — криво. Попали только один раз, да и то в лошадь. Правда, одного хузарина насмерть приложило камнем баллисты.

К вечеру одних стрелков сменили другие, подобрались поближе, а стрелы стали огненными.

Гошка смотрел, смотрел… И сам не заметил, как уснул, привалившись к лежащему на траве седлу.

И едва не проспал самое интересное.

Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь обычными ночными звуками да отдаленным шумом со стороны города.

— Пожары тушат, — сказал Гошке отец. — Но это — недолго.

— А потом? — Гошка сонно потер глаза,

— Молока хлебни. — Отец сунул Гошке бурдюк.

Молоко было теплое, парное. Откуда взялось, Гошка спрашивать не стал. Напился вдоволь и с хрустом вонзил зубы в пшеничную лепешку. Настоящий воин покушать никогда не откажется.

— Тише! — строго сказал отец. — Представь, что ты в дозоре.

В дозоре так в дозоре. Ночь была безлунная, потому от глаз толку не было. Гошка жевал осторожно, не забывая прислушиваться. Звуков было много. Главными были те, что доносились из темноты шагах в тридцати. Гошка прикинул: там собралось не меньше сотни воев. Ждали тихо, но когда вместе столько народу, то шум все равно будет. Кто-то пошевелился, кто-то почесался. Да и дышат все…

Когда Гошка дожевал лепеху, в городе совсем стихло.

— Начинаем, — сказал батя.

Рядом шевельнулась тень, и Гошка с удивлением обнаружил, что рядом с отцом все это время кто-то сидел.

Тень потерялась в темноте.

Затем всё вокруг пришло в движение. Звуков сразу стало много. Все они были знакомые, потому Гошка легко их узнавал. Подальше седлали коней, поближе — готовились к бою. Поскрипывали ремни, с легким шелестом двигались в ножнах клинки…

Батя три раза квакнул лягухой. Громко и очень похоже. От тех лягух, что орали у реки, — не отличить. Но вой отличили. Разом зашуршало, удаляясь, множество ног.

— А чё они без броней? — шепнул Гошка.

— Угадал, молодец, — похвалил батя.

Гошка похвале удивился. Чё тут угадывать. От воя в броне совсем другой звук.

— Они на стену полезут, — пояснил батя. — Один на другого встанет, а на него — третий. Так и дотянутся. Это тише, чем петля или крюк. А без броней-легче. Пойдем-ка и мы, Илюха.

Что идти надо тихонько, предупреждать не стал, Гошка и сам понял. Не дай бог услышат лехиты. Гридь в одних рубахах. Побьют стрелами, как перепелов.

Шли не одни. Гошка слышал со всех сторон, как мягко приминали траву сотни сапог, как терлись друг о друга пластины панцирей… Эта гридь уже была в бронях.

Впереди показалась темная громада — город. Теперь Гошкины ноги ступали по утоптанной земле — вышли на дорогу.

Когда подошли к воротам, те уже были открыты. Здесь горел воткнутый в землю факел. Рядом с факелом лежал мертвый лехит. Отец остановился, подхватил Гошку и усадил на плечо. Так и стоял, пока мимо текли бронные вой.

Гошка прикинул сотни две мимо них прошли.

А в городе все еще было тихо.

Снаружи раздался конский топот. Негромкий, видать, копыта лошадиные войлоком обернули.

Воеводе подвели Калифа. Точно, замотаны копыта. Батя поставил Гошку на землю и махом взлетел в седло. Гошку тоже не забыл. Наклонился и поднял в седло. Батин Калиф фыркнул и ровно пошел вперед по узкой улочке.

Вокруг были свои. Конные шли тесно, по трое в ряд. Впереди кто-то закричал, но сразу умолк.

Выехали на площадь. Здесь было светло. Горел высокий костер. Справа — недостроенная церковь. Слева — кремль. Тоже недостроенный — без одной стены. В кремле уже тоже были свои. Десятков пять лехитов, ободранных, в одном исподнем, сидели со скрученными над головой руками на земле. Ободранные, зато живые. Мертвых было больше. Дюжины две отроков-русов таскали тела и складывали их ровно. Как дрова.

К бате тут же подбежал сотник Равдаг, молодец из природных варягов.

— Как прошло? — спросил воевода.

— Взошли, как к девке на сеновал! — радостно сообщил сотник. — Убрали стражу без звука. Здесь вот пошумели немного, но то уж неважно. Город наш, воевода!

— Вижу, что наш. Не о том спрашиваю. Убитые-раненые есть?

— Убитых нет! — бодро сообщил Равдаг. — Раненых семеро, но все — не опасно.

— Неужели лехиты не дрались? — удивился воевода.

— Дрались, еще как! — Равдаг засмеялся. — Только мы их, батько, считай, голыми нашли. Стражу сразу побили, а остальных, сонных да без броней, легко порезали. Мы им кричали: сдавайтесь, как ты велел. Так не сдавались они. Дрались, пока, почитай, всех не положили. Последних щитами зажали и повязали. — И не удержался, похвалил: — Храброе племя! Кабы не взяли врасплох, многих бы наших побили!

— Ну, Илюха, — сказал батя Гошке. — Какой главный вывод из того, что видел и слышал?

— Главный… — Гошка задумался, но ненадолго. — Мы, русы, лучше всех!

— Не лучше, а умнее, — поправил воевода- И не мы, а я.

— Что, Илюха, главное в воинском деле?

— Умение? — предположил Гошка.

Батя покачал головой.

— Храбрость?

— Не храбрость, Илюха, а хоробры! Вот кого беречь надо. Вот почему я, парень, днем на штурм и не пошел. Многих потеряли бы. А так, сам видишь.

— Вижу, — согласился Гошка.

Как ни хотелось ему поглядеть, как крепость берут, а слова батины он понял. И согласился, что — правильные. Выходит, так их по уму и берут, крепости эти. Чтоб вокруг — много мертвых врагов, а своих — ни одного.

— А что теперь? — спросил Гошка.

— Теперь, Илюха, мы с тобой спать пойдем. А утречком народ здешний соберем, перепишем и данью обложим.

— То есть это теперь наш будет городок?

— Нет, Илюха, не наш. Мы его не для себя взяли, а для великого князя Владимира. Но думаю, что великий князь найдет, чем нас отблагодарить. Да и мы сами себя не забудем. Слезай, парень. Пойдем почивать.

Вот так. Легли спать жители Перемышля данниками князя Мешко, а проснулись уже холопами князя Владимира.

Зато резни не было: горожане сами снесли на площадь перед церковью всё ценное. Это дружина воеводы забрала себе. Поделили, как положено, по долям и по жребию. Воевода от своей десятины отказался. Забрал только пленных лехитов. Но и их не на выкуп взял, а отпустил на волю. Выдал на всех четыре рыбачьи лодки, немного еды да и отпустил восвояси со словами:

— Плывите домой, и Бог вам в помощь!

Политический ход. Если доплывут, расскажут о его милосердии.

Если доплывут.

Безоружным лехитам предстояло не один десяток дней плыть меж берегов, заселенных весьма недружественными к захватчикам племенами. Только на Бога уповать им и оставалось.

Гошке тоже кое-что досталось: цепка серебряная, а на ней — зеленый камень, в серебро оправленный.

Цепку Гошка, когда домой вернулись, матушке Сладиславе подарил.

* * *

— Вся Червенская земля под русью будет. То есть под нами, варягами! — сказал Богуславу воевода Устах.

Однако ж легла червенская земля не под варягов. И даже не под Киев.

Владимир, подобно своей бабке Ольге и великому отцу Святославу, подвел Червень и сопредельные земли не под киевский стол, а лично под себя, Владимира, сына Святославова. Теперь, даже если ушел бы Владимир с киевского стола, всё равно остался бы хозяином этой вновь завоеванной земли.

И еще: теперь всякий купец, даже и киевский, пересекая Буг, должен был платить Владимиру мыто. Это было бы не совсем справедливо, особенно по отношению к роду боярина Серегея, если бы Владимир тут же, особым указом, не даровал Богуславу и всем его родичам до третьего колена свободу от любой дани и любого мыта на всех подвластных Владимиру землях. Это было щедро, потому что подарок, получается, касался не только отца Богуслава, но и его брата Артёма, и даже женатого на Славкиной сестре Йонаха.

Ионах, впрочем, и так ничего Киеву не платил, кроме общей доли, взимаемой с киевской иудейской общины. А скорее всего, и туда ничего не платил, полагая, что ромейским, хорезмским и прочим иудеям-купцам и ремесленникам не труд, а честь — заплатить долю за благородного хузарского воина.

Помимо денежной свободы Владимир подарил Богуславу драгоценный кинжал синдской работы с узорчатым булатным лезвием и рукоятью, дивно украшенной ладами, смарагдами и сверкающими, будто звезды, искусно ограненными адамантами размером с пшеничное зерно.

Подтысяцким, правда, не поставил. Но Богуслав не огорчился. Ему куда приятнее было, что он обошел-таки Волчьего Хвоста. Сброшенный со стены камень переломил под воеводой лестницу.

Не повезло.

Хотя… с какой стороны посмотреть… Этот камень мог бы не лестницу разбить, а голову храброго воеводы.

Лехитов, однако, перебили не всех. Те, что сдались русам, остались живы. И семьи лехитские (у кого были семьи) тоже не были отданы разбушевавшейся черни. Сунувшиеся резать ополченцы наткнулись на стражу из княжьих отроков и, громко выразив возмущение (исключительно голосом), отправились грабить торговые дворы. Однако и тут им не удалось поживиться: богатые подворья уже принял под защиту воевода Путята. Собственно, грабить там было уже нечего. Все ценное, включая годных на продажу людишек, с самого начала прибрали русы. Золото, серебро, шелка, пряности, самоцветы, оружие сносили в захваченный кремль, где расположился сам Владимир и его воеводы. Добычу предстояло разделить. По-честному. Девок получше тоже пригнали сюда — услаждать пирующих победителей. Многих уже успели попользовать, но — не калечили. Даже любители помучить живую добычу понимали их ценность. Покалеченную рабу купят разве что для жертвы. То есть — за бесценок. Желаешь отрезать что-нибудь пленнице — твое право. Но — из твоей личной доли.

Ополченцам не досталось ничего, кроме деревянной церкви, из которой княжья гридь уже вынесла всю утварь. Вот ее-то они и сожгли. Зато коренные жители этой земли могли больше не бояться, что придут лехиты и пожгут их богов. И биться с ворогами им более не требовалось. Их теперь русь обороняла. А ежели у кого ратный дух в груди кипит и стать подходящая — добро пожаловать в дружину. Тут тебя и воинской справе обучат. Но будешь ты тогда уже не рода своего людин, а княжий отрок.

И богом твоим главным станет Перун Молниерукий, а батькой — сам великий князь Владимир Святославович.

* * *

Великий князь Мешко стоял на стене своей столицы и смотрел на окрестные поля. Рядом с ним — сын и наследник Болеслав. Тот, кто в будущем станет первым королем Речи Посполитой Болеславом Храбрым. Молодое лицо княжича было мрачным.

— Почему ты не хочешь дать отпор русам? — почти выкрикнул он. — Дай мне войско — и я буду гнать их до самого Киева…

— Нет.

— Но почему, отец?!

— Не время. Если бы я думал иначе, то послал бы туда настоящее войско, а не то отребье, которое только и может, что драть тамошних лапотников и гонять по лесам беглых рабов. Мы взяли Червенские земли, пока шла распря между братьями за Киевский трон. Если бы эта война продлилась подольше, то у нас было бы время укрепиться на Буге. Я слишком поздно понял, что Владимир сильнее Ярополка. Будь у нас возможность, я предложил бы помощь более слабому брату, но я не успел. Мы не Должны драться с русами, сын. Ввяжемся в войну с Киевским княжеством — потеряем больше, чем найдем. Русы нам не враги. Они всего лишь хотят вернуть свое. Наши враги — там, — Мешко показал в сторону заходящего солнца. — Германцы только и ждут, когда мы ослабеем. Они подзуживают лютичей и ободритов, интригуют в Праге… Но мы выстоим, сын мой. Выстоим и станем сильнее. И возьмем все, что нам полагается по праву. Если Бог призовет меня раньше, то это сделаешь ты.

— Да! — Надменная улыбка искривила губы княжича Болеслава. — Я верну Речи Посполитой Червенские земли! Бог тому Свидетель!

Часть третья КНЯЖЬЯ РУСЬ

Глава первая Лето 982 года от P. X. Земля вятичей ПОХИЩЕНИЕ

И вновь, как пятнадцать лет назад при Стославе, киевская дружина шла по Оке сквозь вятские дремучие леса. Резали речную воду узкие хищные лодьи со звериными ликами, скользили высокобортные крепкие речные струги — пустые пока, но всякому понимающему человеку наглядно показывающие, зачем пришел на земли вятичей великий князь Владимир.

На первой лодье, далеко оторвавшейся от остальных, дозором, — Богуслав со своей большой сотней. С ним напросился Гошка. Богуслав взял. Передовой дозор — дело опасное, но, посоветовавшись с Артёмом, который шел со старшей гридью следом за великим князем, Славка решил: можно. Малой уже достаточно натаскан, чтоб суметь укрыться от случайной стрелы. А на выбор бить в него никто не будет. Кто тронет мальца, если рядом с ним — оружные дружинники — куда более жирная добыча. Так что риск невелик.

Так думали братья — и ошиблись.

* * *

Гошка сидел у костра и обихаживал меч. Не то чтобы по нужде — в плоскость клинка и без того можно было глядеться, как в серебряное зеркало, кромки лезвий выведены до невозможной остроты, на металле ни ржавчинки, ни пылинки… Просто Гошке нравилось ласкать собственное оружие. Да и гридни глядели на «детского» одобрительно: малец, а с понятием. Руки воина в праздности пребывать не должны. Если не заняты ломтем мяса, чаркой меда или девичьим задком, значит, лучшее место для них — собственная зброя.

Сейчас девок поблизости не было, ужин покоился в животах, для сна время еще не наступило, потому все, кто не был занят в дозоре, собрались вокруг нескольких разожженных на берегу костров и, переговариваясь негромко о своем, воинском, чистили и точили оружие, перебирали стрелы..

Постепенно разговоры умолкли: гридь слушала своего сотника.

Богуслав от родичей своих выучил множество разных историй и охотно делился этими историями с воями. Особенно любимы были рассказы о деяниях великого князя Святослава.

Но сейчас Богуслав рассказывал о другом: как нурманы и даны воюют за наследство нурманского конунга Трюггви. Дружинникам Богуслава эта история тоже близка все они знали молодого Олава Трюггвисона, и уважение к молодому нурману ничуть не уменьшилось оттого, что Олав покинул Киев.

— …Всем было известно, — рассказывал Богуслав, — что отца Олава убили братья Харальд и Гудрёд, сыновья Эйрика и Гуннхильд. После этого Харальд, которого еще звали Серая Шкура, сам захотел стать конунгом нурманов. И стал им. Однако некий ярл по имени Хакон с ним не согласился. Была битва, и Серая Шкура оказался сильнее. Ярлу Хакону пришлось бежать к данам, и конунг данов, Харальд, сын Горма, дал ему убежище. Оно и понятно, ведь даны всегда считали себя самыми главными на севере и полагали, что имеют полное право вмешиваться в дела соседей. — Богуслав обвел взглядом внимательных слушателей и зачем-то подмигнул Гошке.

— Однако, — продолжал сотник, — дело тут совсем не простое. Ведь так вышло, что Харальд Серая Шкура, от которого бежал ярл Хакон, был не просто новым конунгом нурманов, а еще приемным сыном и воспитанником датского конунга Харальда. Получается, что, укрыв Хакона, конунг данов пошел против собственного сына. Что скажете, други?

— Нехорошо получается, — сказал кто-то из гридней. — Ежели ты — старший, так и вели сыну, чтоб делал, как ты хочешь. А ежели промолчал, так и нечего потом…

— Э, брат, я же сказал: не так всё просто! — Богуслав усмехнулся. — Это ж тебе не два хутора по соседству, а немалые земли. И власти у их конунгов, как ты можешь догадаться, побольше, чем у деревенских старейшин. И еще подумай: за каждым конунгом стоит дружина, а дружине этой отец — сам конунг. И в верности они клянутся конунгу, а не его отцу. И еще учти: власть — это такое блюдо, которым никто не хочет делиться. А вот присоседиться к чужому всякий властитель норовит.

Тот же Харальд Гормсон уже пытался слопать нурманские земли. Однако получил по зубам — и убрался восвояси.

Однако желание кушать если и пропадает от доброй зуботычины, то не навсегда, а лишь на время.

Вот и решил конунг данов, что в этой распре ему удастся поживиться. А теперь скажи мне, Годун: если у тебя два врага, которые меж собой дерутся, которого следует поддержать?

— Того, который слабее! — не раздумывая, ответил Гошка. — Это же и курице ясно: со слабым потом легче будет управиться!

— Вот! — одобрил Гошку брат. — А Харальд-конунг, он, как вы догадываетесь, курицы не глупее. Вот и пригрел Хакона-ярла.

А Хакон-ярл, он тоже не дурак, повел свою собственную игру.

Был он дружен с еще одним Харальдом, по прозвищу Золотой. Этот Харальд Золотой был родичем конунга данов, причем не из последних и людью датской очень уважаем. И решил Хакон рассорить Харальда Золотого и Харальда-конунга. Но не просто так, а по умыслу. Для начала он подучил Золотого потребовать у Харальда-конунга кусок земли данов. Мол, достаточно только попросить, и конунг тут же отдаст его родичу.

Конунг, однако, делить собственную вотчину даже и не думал. И очень на Харальда Золотого рассердился. Могло бы и до драки дойти, но тут опять вмешался ярл Хакон. Убедил конунга данов, что убийство Золотого народ не одобрит.

Но что делать? Подзуживаемый втихую всё тем же Хаконом, Золотой Харальд продолжает стоять на своем. Если убивать нельзя, то что тогда? Отдать часть Дании? Ни за что!

А если не Дании, а Норвегии? — предложил конунгу хитрый ярл Хакон.

Предложение Харальду-конунгу пришлось по нраву, но как его осуществить? То, что Харальд Серая Шкура, чьи земли конунг данов намерен отдать Золотому, приемный сын и воспитанник конунга данов, это ладно. А вот то, что Серая Шкура намного сильнее Харальда Золотого, вот это уже серьезное препятствие. А еще хуже то, что Золотой и сам прекрасно об этом знает. Так бы прихлопнул его Серая Шкура, да еще и верегельд Харальду-конунгу заплатил. Как ближайшему родичу. Мало ли что они поссорились? Обычай всё равно соблюдать надо.

Хорошо придумал Хакон-ярл. Но как заставить Золотого напасть на Серую Шкуру, если Золотой знает, что тот — сильнее? Харальд Золотой не трус, но и не дурак. Зачем ему лезть в драку, где ему оторвут голову?

А мы ему поможем, заявил ярл Хакон. Харальд Серая Шкура — твой названый сын. Вот и посули ему подарок: пригласи в гости и пообещай отдать в плен земли, которыми владел его род в Дании.

К отцу в гости с большой ратью не ходят. Тем более — за подарками. Так что Серая Шкура придет с малой дружиной… Тут-то его Золотой Харальд и встретит!

Конунг данов согласился не сразу. Придумано всё недурно, но что люди скажут? Серая Шкура, как-никак, конунгу — названый сын…

— Какие люди? — удивился Хакон-ярл. — Даны? Что данам какой-то нурман? Вот Харальд Золотой — это другое дело. Этот — свой. Куда лучше убить нурманского конунга, чем племянника-дана. А Золотой Харальд за помощь конунгу данов в верности поклянется.

Уговорил.

Следующий шаг — убедить Харальда Золотого.

Но у ярда и тут вышло гладко.

Давай-ка начнем с нурманской земли, сказал Золотому Хакон. А потом и до земли данов дело дойдет. Харальд-конунг стар, наследников у него нет, только сын от наложницы, а того и сам конунг терпеть не может. Помрет конунг — всё твое будет.

Убедил.

Заслали послов Харальду Серой Шкуре.

Тому идея принять в плен землю очень понравилась. Тем более что у нурманов как раз голод случился (земля-то бедная), а у данов, наоборот, всё хорошо. Спросили послов о ярле Хаконе. Враг, как-никак…

Да он же почти помер, — ответили послы (как их научили), — и умом тронулся. Так что всё хорошо. Приезжай, дорогой сынок, приемный батюшка кличет, пожаловать хочет.

Многим нурманам это дело показалось неясным. Особенно Гуннхильд, матушке Серой Шкуры.

Но голод — не тетка. Голод — дядька, притом очень злой.

Собрался Серая Шкура, взял три корабля, малую дружину, и поехал. Прибыл в место, называемое Хальс.

Там его и встретил Золотой Харальд.

Аж на (дядюшка конунг и тут пособил) двенадцати кораблях.

Была у них битва жаркая, но сила была на стороне данов, и Золотой Харальд убил Харальда Серую Шкуру.

Но дело на этом не закончилось…

Гошке надо было отойти по нужде. Но он терпел. Очень хотелось узнать, что будет дальше.

А дальше было вот что…

— …Едва Золотой отбыл громить преданного приемным батюшкой сына Гуннхильд, — продолжал Богуслав, — как ярл Хакон пришел к конунгу данов и спросил: как полагает конунг, надолго ли хватит верности Харальда Золотого, если тот получит нурманские земли?

Харальд, сын Горма, задумался. А ведь верно. Если и слабый племянник против дядюшки выступал, то ставши сильным, точно ведь не успокоится.

Хакон тут же подлил масла в огонь: мол, не раз слышал от Золотого, что тот только и ищет повод, чтобы прикончить дядюшку и самому стать конунгом данов. Так не лучше ли самому Харальду Гормсону подчинить нурманские земли, а Харальда Золотого убить?

Конунг тут же согласился: да, так намного, намного лучше. Еще бы: собственные давние мечты конунга огласил Хакон-ярл.

Тогда пообещай мне, конунг, — попросил хитрый ярл, — что, убив твоего родича, я отделаюсь легкой вирой. А я уж отблагодарю. Уж я поклянусь тебе в верности и подчиню тебе Норвегию. И буду я твоим ярдом на земле нурманов и буду платить тебе подати. Ты же станешь тогда еще большим конунгом, чем твой отец, и ты будешь править двумя большими странами.

Поладили.

Едва Харальд Золотой разделался с Серой Шкурой, как на него внезапно напал Хакон-ярл со своими людьми. И разбил войско племянника конунга данов. Войско разбил, а самого Харальда Золотого предал унизительной смерти — повесил…

Тут Гошке стало совсем невтерпеж, он тихонько протиснулся меж слушающих гридней и нырнул в темь леса.

Быстренько распустил шнурок…

Вот тогда его и схватили. Широкая, пахнущая землей ладонь накрыла лицо, грубые пальцы сдавили горло…

Неправильно сдавили. Даже в этот страшный миг Гошка совсем не испугался и сумел понять, что схватил его не воин. Воин бы и рот ему закрывать не стал — взял бы за горлышко (шейка у Гошки не толще запястья взрослого мужа), нажал на нужные места (дедко Рёрех показывал, как это делается), был бы Гошка — готовенький.

— Тихо, тихо, малой, — по-словенски прошелестело у Гошкиного уха. — Не трепыхайся — и я тебя не убью…

Гошка и не трепыхался. Стоял тихонько и ждал, пока струйка иссякнет.

Тот, кто его держал, обманутый покорностью, ослабил хватку:

— Порты надень…

Гошка оставил меч на полянке (Вот жалко-то как! Хотя, будь у него меч, с ним бы, наверное, и обошлись по-иному), но засапожник — всегда при себе. Гошка присел, шуйцей подхватил порты, а десницей из кармашка вытянул ножик и… р-раз!

Эх, будь Гошка побольше раза в два, да посильнее… Ножик вошел правильно — в правую нижнюю часть живота, да только крепости удару не хватило, и пояс у ворога был выше и шире, чем думал Гошка. Ножик прорезал кожу штанов, более толстую кожу куртки, воткнулся в тело, но совсем неглубоко — на полвершка Пояс помешал. Тот, кто схватил Гошку, вскрикнул и ослабил хватку. Гошка вывернулся из-под ладони, завопил что есть мочи, полоснул ножом по сдавившей горло руке. Новый вопль — и Гошка оказался на свободе…

Очень ненадолго. Что-то тяжелое обрушилось на Гошкин затылок — и всё.

Очнулся Гошка связанным на мягкой постели из хвойных веток. Над ним — свод из переплетенных ветвей и округлая дырка, через которую сочился рассеянный свет. Лесная схоронка-землянка. Гошка со своим кровным отцом делали такие. Найдешь старую берлогу между корнями или яму какую-нибудь, накидаешь снизу лапника помягче, а сверху веток погуще — вот и готов ночлег. Даже и зимой укрыться можно.

— Очухался, медвежонок?

Рядом с Гошкой, скрестив ноги, сидел плечистый муж, одетый по-охотничьи, но с боевым оружием на поясе: широким недлинным мечом. Вятич.

Гошка разглядел и второго. Тот был еще крупнее первого, заросший по глаза бородой. Чистый лешак — только глазки из-под чуба сверкают… А на запястье того, кто назвал Гошку медвежонком, — окровавленная тряпица.

«Ага, — сообразил Гошка — Это тебя я вчера ножиком попотчевал!»

Гошка прикрыл глаза и жалобно застонал, прикинувшись слабым и больным. Стон получился настоящим: голова и впрямь болела жутко.

— Не слишком сильно ты его приложил, Бобрец? — обеспокоенно спросил порезанный.

— В самый раз, — успокоил волосатый. — Или ты хотел, чтоб он тебя еще раз пырнул? Ничё! У таких башка крепкая.

— Слышь, медвежонок, — сказал порезанный, — кто вы такие, я догадываюсь. А вот куда и зачем идете — нет. А знать — хочу. Ну?

Гошка не ответил Глаза закрыл, лицом изобразил страдание…

Бац!

Вот это совсем нехорошо! По больной голове! Гошке даже притворяться не пришлось — боль так и накрыла, а желудок вывернуло наизнанку. Хорошо, наклониться успел, а то сам себя заблевал бы. А так прямо на этого Бобреца угодило.

Тот с руганью отскочил и принялся счищать со штанов блевотину. Гошка лежал обессиленный…

Порезанный протянул здоровую руку… Гошка сжался, ожидая еще одного удара, но ладонь мягко легла на его макушку. Порезанный забормотал что-то, через слово упоминая Мокошь… Похоже на заговор охотничий… Хороший заговор. Гошке полегчало. Боль малость унялась, желудок больше не крутило.

— Как тебя зовут, медвежонок?

«Ага, сейчас! — подумал Гошка. — Скажу тебе свое имя — тут-то ты меня и зачаруешь!»

— Евсевий, — пробормотал он.

Батюшкой Евсевием звали булгарского священника, который окормлял их род. Пусть-ка попробуют на него чары наложить!

— Врет! — буркнул облеванный. — Не бывает таких имен.

— Бывает, — не согласился порезанный. — Это ромейское имя.

И полез Гошке за пазуху. Нашарил золотой крестик, оборвал с шеи, сообщил удовлетворенно:

— Ромейской веры медвежонок. Так я и думал. Но с ним — точно не ромеи. Варяги. Я эту породу знаю. Эти сначала рубят, а потом интересуются — кого. И наш медвежонок такой же.

Облеванный посмурнел. Ага, испугался. Гошка тут же решил добавить:

— Моя родня — все варяги. Коли не отпустите меня, мои братья с вас точно шкуру снимут, — посулил Гошка. — Мед-ле-енно!

— Напугал, — спокойно произнес раненый. — Давай-ка, Бобрец, дальше двинемся. А то и впрямь нагонят нас его кровожадные братья.

— Он же дохлый совсем, — возразил облеванный. — Нести придется.

— Вот ты и понесешь, — сказал раненый. — Если поторопимся, уже к вечеру до капища доберемся. И пусть там ведун сам с ним вошкается. Заодно и меня полечат: руку-то он мне до кости просек.

— Мои братья тебе сердце вырежут! — злобно посулил Гошка.

Раненый засмеялся.

— Ты лучше помолчи, медвежонок, — посоветовал он. — А то напугаешь Бобреца, он тебе что-нибудь отрежет. Ухо, там, или палец.

Что-то подсказало Гошке, что раненый не шутит.

И он заткнулся. Однако уже наверху, когда отошли от схоронки шагов на сто, Гошка изловчился, прокусил губу и сплюнул на мшистое бревно кровавую слюну. Бобрец нес Гошку на плече, как куль с мукой, — ничего не заметил. То есть это Гошке показалось, что не заметил.

Гошка сплевывал еще раз двадцать, пока не увидел, что вятичи перестали путать следы и скакать по камням. Уверились, видать, что окончательно сбили погоню со следа.

«А вот вам шиш!» — подумал Гошка.

В том, что свои его не бросят, он не сомневался. В том, что догонят, — тоже. Беспокоило только одно: вдруг Гошку убьют раньше?

Еще он боялся ведуна. Представлял его страшным, похожим на дедку Рёреха. Только Рёрех свой, родня. Если и поколотит, то по-родственному. А что с чужими можно сделать, Гошка уже видел. Очень не хотелось, чтоб с ним поступили так, как сосед Свардиг обошелся с лехитами. Лучше — сразу в Ирий… То есть — в Рай. Гошка слыхал, что тех христиан, кого перед смертью сильно мучили, Боженька сразу в Рай забирает. Вот бы и с ним так вышло… Хотя лучше, конечно, еще пожить. Жить ведь так интересно…

Гридни прибежали на крик, но опоздали. Им достался лишь окровавленный Гошкин нож. Богуслав в запале хотел сразу в погоню кинуться — след был ясный: вороги побежали напрямик — лишь бы быстрее.

Кулиба сотника еле отговорил. Пускаться в погоню с факелами по незнакомому лесу — дело пустое. Вятичи тут все тропки знают. Услышат погоню, свернут незаметно — вот и потерялись. Богуслав корил себя, что не послушал отца, не взял с собой в лодью пару собачек. Но кто ж знал? То есть отец, наверное, знал, раз ведун. А он, Славка, дурень — не послушал.

Место, где случилась беда, осмотрели внимательно, и сразу стало ясно, как все было. Двое вятичей сидели и ждали. Место они определили правильно. Славка и сам лучшего бы не подобрал: недалеко от лагеря, но — укромное. Как раз отойти и нужду справить.

Так и опытного гридня можно врасплох застать. Но вместо гридня им попался Гошка. Его и сцапали. Однако, видать, недооценили мальца. Тот и крикнуть успел, и кровь пустить одному из ворогов. Рана, правда, была пустяковая. Накапало — чуть.

Славка сел на бревнышко и задумался. Думать старался не как брат Гошкин, а как сотник великого князя. Надумал вот что. Если догнать тех, кто схитил Илию-Годуна, да взять их, да поспрошать как следует, может быть, получится добраться до неуловимых вятичей.

Еще он подумал: может, не из-за спешки вятичи такой явный след оставили? Может, заманить хотят русов? Коли так, то неплохо было бы послать вестника Владимиру. Чтоб с сотней гридней управиться, вятичей потребуется втрое-вчетверо больше. А это уже целое войско. Получается, зверь на охотника сам бежит…

Славка встал с бревнышка и велел своим как следует пошарить вокруг. Гридни пошарили: никого. Может, конечно, и проглядели кого, но сотник все же решил поступить, как задумал.

— Со мной останется первый десяток, — сообщил он. — Остальные — в лодью, на весла и полным ходом назад, к главному войску. Скажете Владимиру, что мы взяли след вятичей. Пусть великий князь поспешит.

— Думаешь, это след? — засомневался Антиф, Славкин первый десятник.

— Думаю.

— Тогда, может, лучше всю сотню взять?

Сотня дружным ворчанием поддержала Антифа. Одним не хотелось полночи грести против течения, другие мечтали побыстрее добраться до врага. Похищение «детского» — обида не только для его брата, но и для всей сотни. Проворонили.

— Если это случайные охотники, то мне и десятка хватит, а если это засада, то и сотни будет мало, — не согласился Богуслав.

— Я с вами пойду, — сказал Кулиба.

Славка кивнул. Это правильно. Устах отдал в дозор своего доверенного человека, потому что тот был природным лесовиком. Бывал и в приокских землях.

— И я пойду! — подал голос Улад.

На него шикнули: помалкивай, молодой. Чай, отрок, а не гридень опоясанный.

Однако Славка знал, что Улад, Драев сын, — природный лесовик. По следу ведет, как хороший охотничий пес. Разрешил.

На том совет закончился.

Сотня погрузилась в лодью, а первый десяток, выставив дозорного, лег почивать до рассвета.

Славка спал скверно. Снилось всякое. Например, что вятичи украли не только Годуна, но и Лучинку.

Встали затемно. Поели. В погоню пустились, едва рассвело.

Вел Улад, Кулиба — замыкал.

Бежали быстро. Солнце только взошло, когда вышли на схоронку, где ночевали вятичи.

Дальше — хуже пошло. Вороги взялись хитрить. Славка даже засомневался в своем предположении. Чуть не потеряли след. Помогла Гошкина хитрость. Глазастый Улад нашел первое темное пятнышко. Дальше стало полегче — русы уже знали, что искать. Хотя двигались медленно. К полудню стало ясно, что отстают. Привал делать не стали — перекусили на ходу.

Вороги, впрочем, тоже не дневали. Богуслава это порадовало: если так спешат, значит, и цель их близка.

Однако до вечера вятичей не настигли. Заночевали в лесу.

А поутру Улад показал Богуславу следок: кто-то из вятичей возвращался поглядеть, не потерялись ли русы.

Точно, заманивают.

Ну и славно! Ловил смерд зайца, а поймал тура.

Его радость не разделил только Кулиба.

— А если там вся вятская рать собралась? — предположил он.

— Тогда еще лучше, — ответил Славка.

Гонцы к Владимиру уже посланы. Метки по пути оставлены. Найти вятичей в лесах — дело мудреное. Есть у них, конечно, и городки укрепленные, и деревни. И даже места их ведомы: чай, не впервые сюда русы приходят, лесовиков еще Святослав примучил. Но ведь и вятичи знают о том, что знают русы. Потому и городки эти стоят пустые, и деревеньки. Много ли надо охотнику-лесовику, чтоб вместе с семьей уйти, ну, скажем, в зимнюю избушку… А теперь сами вятичи ведут русов к тайному месту. Конечно, к тайному, а куда же еще?

О том, что с братом может случиться худое, Славка старался не думать. Бог не допустит…

Глава вторая ВЯТСКОЕ КАПИЩЕ

Знатная добыча, что тут сказать!

Боевой вождь вятичей — это не князь. Он не собирает дань и не повелевает народом. Для этого есть старшие в родах. Вождь указывает лишь своим воям, а те повинуются. Или уходят. Хотя настоящих воинов у вождя Рузилы меньше трех десятков. Те, кто успели повоевать под стягом Святослава, но гридью его сына быть не пожелали, а вернулись домой.

Остальные — не вой. Исполнившиеся против врага охотники.

Бобрец и Первич — из таких. Надо признать, сходили они не зря. Разведали, что идут по Оке русы. Послушали разговоры передового дозора, хотя узнали мало — какую-то путаную сказку про нурманских конунгов. Однако не потерялись. Вон, пленника приволокли.

Пленник, правда, невелик. Младший сынок Рузилы покрупней будет. А сынку — одиннадцатое лето идет…

— Кого могли, того взяли, — буркнул Первич. — Ты не гляди, что мелкий. Чуть брюхо мне не пропорол. И руку покалечил. — Первич показал обмотанное тряпицей запястье.

«И то верно», — подумал Рузила. Кабы вздумали эти охотнички скрутить дружинника-руса, тут бы им, скорее всего, и конец настал. Хотя Бобрец в своем роду — первый силач. Может, и с гриднем управился бы, если врасплох.

— Не огорчайся, Рузила, — подал голос Бобрец. — В скором времени ты нам покажешь, как русов вязать. Четырнадцать русов за нами идут. Видать, непростого мы мальца взяли. Может, княжича? Эй, медвежонок! — Бобрец встряхнул связанного мальчишку. — Ты ведь княжич, признайся?

Мальчишка молчал, только зыркал свирепо и скалился. Надо полагать, не ожидал, что приведут его прямо в стан боевого вождя вятичей.

Эх, знал бы Гошка, куда его приведут, ни за что не стал бы след для своих оставлять. Он-то думал — на капище лесное его тащат. Капище — это мало хорошего. Жрецы, ведун… В душу залезут, а потом зарежут, чтоб богов своих улестить. Может, и хорошо, если так выйдет. В Раю-то…

К капищу его привели, это точно. Только не ведуна увидал тут Гошка, а матерого воя в добротном панцире. А с ним еще с полсотни таких же. Обступили со всех сторон — света не видно. А еще учуял Славка дым многих костров и густой запах мясной похлебки, от которого рот тут же наполнился слюной. Накормить-то его вятичи не потрудились.

Гошка сглотнул слюну и начал думать. Додумался до того, что даже и не оставь он следа, так его оставили бы сами вятичи, потому что сами хотели заманить сюда русов.

И заманили.

Теперь понятно, куда бегал прошлой ночью подраненный Первич. Обратно по следу бегал: смотреть, не потерялись ли преследователи?

«А вот собачьего дерьма вам в глотку!» — злобно подумал Гошка. Да будь здесь хоть тысяча этих лесовиков, большая сотня брата Богуслава покажет им, чем киевский гридень от лапотника отличается.

Хотя почему тогда вятич сказал — четырнадцать? Неужели Богуслав малым отрядом в погоню пошел? Эх! Как бы его предупредить? Может, дурачком прикинуться? Развяжут, отпустят… Нет, не поверят. Надо было сразу… Ишь, дыбятся, гады! Весело им! Сюда бы батю с родичами! Да с дружиной! То-то бы вам, весельчакам, зубы в глотку вбили!

— Ишь, скалится, щенок! — ухмыльнулся один из спутников вятичского вожака. — Утютю, зубастик! — и сунулся ущипнуть Гошку за щеку.

Думал: укусит его Гошка, приготовился. А панцирь-то у вятича короток. Всего лишь на пядь ниже пояса. Так что Гошка кусать его за палец и не подумал.

Пригнулся да с короткого разбега ка-ак врежет шутнику головой в срамное место.

Шутник зашипел, как змеюка, замахнулся кулачищем… Но между ним и Гошкой оказался Бобрец.

— Не замай! — гаркнул он. — Не твое!

Шутник (рожа бородатая, глазенки злые) зашипел еще громче и сунул кулачищем Бобрецу в рожу.

Хряп! Бобрец даже не качнулся. Тоже махнул рукой и приложил шутника по ряшке. Да не кулаком, а боком ладони. Звук получился такой, будто дубинкой ударил. И вышло как от дубинки — свалился шутник.

Гошка уже давно заметил, что на правой ладони Бобреца — сплошная мозоль, толстая и твердая, как лошадиное копыто. Теперь понятно, для чего. Хотя дубинкой все равно было бы сподручней.

Остальные тут же загомонили. Одобрительно. Шутник поднялся, одной рукой потирая рожу, сжал кулаки… Старший рыкнул, пресекая драку. Рявкнул:

— Ведун где? Пусть возьмет мальчишку да поспрошает. Остальные — живо разошлись, попрятались! Русы увидят — не сунутся.

Гошке повезло. Ведун оказался не очень-то и страшный, на деда Рёреха ничуть не похожий. Глаза, руки, ноги — на месте. На батюшку Серегея тоже не похож: маленький, лохматый, какой-то заскорузлый.

А тут и руки Гошке развязали. Он тут же прикинул, как бы сбежать, но — не получалось. Изба черная, у очага — деревянные боги, на лавке с двух сторон — Бобрец с Первичем. У входа — здоровенный вой. Заслонил выход — не проскочишь.

Ведун первым делом занялся ранами Первича. Та, что на животе, оказалась пустяковой: так, царапина. С рукой ведун повозился немного, но сказал: заживет. Потом наступил срок Гошки.

— Пей! — Ведун сунул Гошке в руки глиняную плошку.

Гошка понюхал: приятно. Медом отдает. В животе опять забурчало. Гошка поглядел на ведуна — тот ждал.

— Покушать дай!

— Выпей-дам, — пообещал ведун.

— Сразу дай!

Ведун хмыкнул, порылся в сумке и достал лепеху.

— Пей!

Гошка ухмыльнулся и выплеснул то, что в плошке, прямо в рожу ведуну. Вырвал у него из пальцев лепеху и засунул в рот. Тоже медовая оказалась.

Ведун отплевывался и ругался. Варево оказалось горячим и липким. Гошку снова связали, но лепеху не отняли, так что он перемалывал ее зубами и веселился.

Ведун умыл рожу и бороду. Гошку уложили на лавку и влили ведуново питье насильно. Пришлось пить, чтоб не захлебнуться.

Вскоре в глазах Гошкиных всё поплыло, стало ему хорошо и тепло. Захотелось поговорить с кем-нибудь о хорошем.

— Плохой ты ведун, — сообщил Гошка вятичу. — Тебе в морду плюнуть захотят — ты и то не узнаешь. Вот дедко мой — тот ведун настоящий. Такому, как ты, слово скажет — ты и окочуришься. А не то просто башку открутит.

Ведун в ответ говорил что-то, спрашивал, но Гошка только смеялся.

— Вы ж меня всё равно убьете, — сообщил он вятичам. — Лучше я с Боженькой поговорю.

И запел — как батюшка-священник в церкви поет. Обычно Гошке громко петь не давали. Говорили — неправильно поет. Гошка и сам чувствовал: не так у него получается, как у других. У матушки, например. Но сейчас очень хорошо пелось. Должно, зелье ведуново помогло.

Гошка пел громко-громко, никого не слушал, только себя. Когда его из ведуновой избы выносили, тоже пел. Хорошо было…

А потом Гошка уснул.

Глава третья ВЯТСКОЕ КАПИЩЕ. НОЧНОЙ БОЙ

Когда Гошка проснулся, уже почти стемнело. Он был один в пустой избе с махонькими окнами. Голова болела, но не сильно. Только там, где шишка. Очень хотелось пить. Гошка обрадовался, когда нашел кувшин с водой. Как попил, захотелось есть. Но еды не было. Гошка поискал (в основном — нюхом), не нашел ничего, кроме кучки углей, на которых жарили мясо, и старого жира на деревянных губах домашнего идола.

Гошка полез наверх, выглянул в окно: ага, вон столбы с черепами на фоне звездного неба. На капище его заперли. О-о-о. Как вовремя выглянул: меж столбами мелькнула быстрая тень. Затем еще одна. И еще… Какие-то люди, не боясь чуроп и духов-оберегов, ловко перемахнули через ограду. — Гошка вмиг сообразил, кто эти люди. Ясно, что не вятичи.

Гошка, не раздумывая, ухнул филином. Раз, другой… Затем — пауза, еще три раза, потом — четыре…

Вскоре за стеной раздался шепот Богуслава:

— Годун, ты тут?

— Тут, — тоже шепотом откликнулся Гошка. — Бегите отсюда, брат… Это западня на вас.

Хрупнула дверь, и в избу ворвались двое. Сразу запахло железом, кожей… И вяленой кониной.

— Пожрать есть? — не удержался Гошка.

— На! — Ему сунули кусок мяса, завернутый в лепеху. Гошка еле удержался, чтоб не запустить зубы… Но с набитым ртом говорить трудно.

— Славка здесь засада! В лесу вятичей — сотни. Сам видел!

— Кулиба..- окликнул Богуслав.

— Понял уже. — Второй воин выскочил наружу. Гошка услышал, как разбегаются в разные стороны гридни.

Он знал, что сейчас будет. Человек шесть взберутся на стены — наблюдать. Остальные проверят капище: всех, кто тут есть, повяжут или убьют.

Но не успел еще утихнуть топот, как снаружи часто защелкали тетивы. Кто-то вскрикнул жалобно.

— Сиди здесь! — велел Богуслав и вылетел из избы.

Гошка, само собой, ждать не стал. Выскочил… только пригнуться успел. Сулица с хрустом воткнулась в стену. Впереди вырос здоровяк в шапке из медвежьей башки (Гошка угадал силуэт на фоне светлого неба), замахнулся топором…

Гошка легко уклонился, нырнул под руку, благо маленький, напрыгнул сзади и толчком сдвинул шапку-башку здоровяку на глаза. Тот взревел, замахал топором без толку, а Гошка тем временем выдернул у него из чехла на поясе нож и полоснул здоровяка под коленкой. КЛИНОК был заточен — так себе. Дедко Рёрех за такую заточку взгрел бы. Но резать-то — всего ничего. Штаны холщовые да мясо с жилами.

Здоровяк взревел еще пуще и повалился наземь. Гошка хотел добить, но решил, что такой дурень, да еще и неходячий, всяко неопасен. И побежал на шум.

Наткнулся на Антифа. Тот стоял в десяти шагах от частокола и бил на выбор лезущих через верх вятичей. Точно бил, просто загляденье. Но зачем-то выжидал, пока ворог перевалит через частокол. Так что они не назад отваливались, а внутрь падали. Или повисали на ограде. Разил бережливо: одна стрела — один упокойник. Вятичи тоже стреляли, через верх. Над головой то и дело посвистывали стрелы. Но ложились далеко: вятичи-то русов не видели.

Гошку Антиф узнал не глядя.

— Вовремя! — крикнул. — Стрел мне пособирай!

Тут через верх полезли сразу трое, и Антиф выжидать не стал: влупил сразу, так что внутрь упал только один. Воткнулся головой в землю — и шлем не спас: шея хрустнула. Хотя, скорее всего, он уже мертвым упал.

Гошка кинулся обшаривать мертвых под стеной, однако своих стрел при них не было, а Антифовы вырезать — долго. Вынул только одну. Остальные едва не по оперение вошли. Пошарил по земле — тоже только одну нашел. А потом наткнулся на настоящий клад: избенку позади Антифа, в стене которой стрел было — как щетины на хряке.

— Быстрей! — крикнул Антиф.

Его колчан опустел. Антиф схватился за саблю. Но тут ему на помощь подоспели сразу двое: Улад с мечом и Гошка с пуком стрел.

Улад играючи зарубил перемахнувшего через частокол вятича и побежал дальше, где помощь-нужнее. Лук Антифа снова защелкал, а Гошка бросился за новыми стрелами, понимая, что Антиф стреляет быстрее, чем Гошка выковыривает стрелы из дерева, но хоть сколько еще побить можно…

Хоть сколько — не получилось. По ту сторону хрипло взревел рог — и атака прекратилась.

— Отбились, — спокойно ответил Антиф, проверил тетиву, удовлетворенно кивнул и полез в суму за воском. — Ты как, малой? Цел?

— Угу! — В груди у Гошки всё ликовало. Он бился в первом настоящем бою — и бился хорошо. Род точно не опозорил. А главное — они победили. Видать, ошибся Первич: не большой десяток привел с собой Богуслав, а намного больше.

К сожалению, Первич не ошибся. Со Славкой пришло всего тринадцать воев. Отбились они еле-еле. И то лишь потому, что воевода вятичей пожалел своих: набили-то русы немало. Только внутри капища поутру насчитали шестьдесят пять покойников.

Снаружи осталось не меньше.

А вот у русов потерь, считай, не было. Шестеро легкораненых, вполне способных драться.

Но это мало что меняло. Под рукой вятичского князь-воеводы, или, как его здесь называли, военного вождя Рузилы, собралось не менее тысячи воев. И подмога им всё прибывала. Услыхав, что Рузила заманил и запер в ловушке прославленных киевских гридней, вятичские вожди воспряли духом и решили, что побегать по лесам еще успеют.

Так что нет у пойманных русов никакой надежды на спасение. Никакой.

Богуслав присел на старый пень под сенью чужих идолов и задумался. Да не о делах воинских, а о милой своей Лучинке.

Подумал: дурак он. Не потому ведь трогать девушку не стал, что заботлив, а потому, что сердцем чуял: не устоять ему перед ней. Станет она для Славки единственной и желанной… И дальше что? Согласится ли мать, чтоб он ее в жены взял? Ох, вряд ли! А теперь — совсем плохо. Кто ее теперь защитит, если его убьют? Родичам она чужая. Даже и не холопка, а так… Живет в доме из милости. Дурак он, Славка, это точно. Взял бы ее хоть наложницей, была бы она тогда в роду. Ну, мать бы поругалась немного, что с того? Зато родила бы от Славки и стала бы правной. Младшей женой по языческому обычаю, а по-христиански ее тоже не оставили бы…

«Я ведь люблю ее!» — понял наконец сам для себя Богуслав.

И решил: вернусь — женюсь. Мать уломаю, а нет — уйду. Буду своим домом жить: чай, не отрок уже, старшая гридь. Батюшка поймет, а матушка… тоже примет со временем.

Такой вот зарок себе дал сотник Богуслав. Отчасти потому, что понимал: вернуться-то вряд ли удастся.

Глава четвертая Киев. Гора БОГАТЫЙ ЖЕНИХ

Ну говори, боярин, зачем пришел? — не слишком дружелюбно поинтересовалась Сладислава.

— В дом не позовешь?

Густой голос у боярина Семирада. Таким голосом хорошо здравицы на пиру говорить. Просить же как-то неуместно. Однако это была именно просьба. Причем с оттенком неуверенности. Волнуется боярин. И есть отчего.

— А зачем? — удивилась Сладислава. — Муж мой, как тебе, верно, ведомо — в походе княжьем. И что-то я не припомню, чтоб меж вами дружба была.

— Дружбы нет, это точно, — согласился Семирад.

— Какая там дружба! Был бы боярин дома, Семирад навряд ли рискнул бы вот так прийти. Кто его знает, этого боярина-воеводу? Семирад помнил, как он в Киеве появился, еще при Игоре. Слыхал и то, что о Серегее-варяге гусляры пели. А в то время, когда был Серегей воеводой у Святослава, потомственный боярин Семирад перед Серегеем загодя шапку снимал. И кланялся чуть не в пояс.

Зато при Ярополке Семирад приподнялся. И пока болел боярин Серегей, решил Семирад, что может с Серегеем потягаться. Когда же поправился боярин Серегей (к радости многих и к печали некоторых), Семирад на время притих, хотя убытки терпел немалые, ведь, пользуясь расположением великого князя Ярополка, Серегей забрал под себя большую часть пушной торговли с ромеями.

Здесь, в Киеве, Семирад ничего не мог с этим поделать, но в Константинополе у него был сильный партнер — ромейский купец, чей дядя имел вес в Палатине. Но когда к власти пришел Владимир, решил Семирад, что пора действовать. Интриги Семирадова партнера обошлись Серегею в пятьдесят золотых номисм, которые пришлось заплатить дворцовому евнуху, чтоб нашептал нужное на ухо императору и отвел от ромейского удела Серегея карающую длань продажного константинопольского правосудия. И сказал тогда боярин Серегей: не стану я мстить Семираду. Пусть Бог его покарает.

Бог покарал Семирада немедленно и жестоко. Его караван с челядью — отборными девками, большая часть которых принадлежала лично великому князю (ну надоели, зачем же добру пропадать?), подвергся на нижнем волоке нападению степняков. Подозревали Варяжку — нападение было внезапным и не по-степному подготовленным, а на месте побоища остались стрелы и еще кое- какая принадлежность народа Цапон. Копченые побили всех, забрали всё подчистую, даже насады увели.

Владимир очень гневался. Велел Семираду возместить убытки и очень сетовал, что боярин Серегей наотрез отказывается торговать челядью. Мол, только ему и можно доверять. Еще бы! Ведь за все княжьи товары боярин Серегей платил вперед.

Семирад обиделся. И почему-то не на великого князя и не на Бога, а на боярина Серегея.

В отместку приказчики Семирада перекупили весь воск, который боярином Серегеем уже был обещан одному германскому монастырю.

Но вышла не месть, а сплошное разорение.

Мерзебургский епископ ни с того ни с сего вдруг объявил воск Семирада неподходящим для людей христианской веры. Настоятель от воска отказался наотрез, хоть Семирад и предлагал его на полмарки за пуд дешевле, чем Серегей.

Пришлось людям Семирада выбирать: везти ли воск обратно в Киев или продать его без прибытка людям Серегея, чтоб те, в свою очередь, перепродали воск (который сразу оказался хорошим) все тому же настоятелю.

Много тогда обидных слов сказал Семирад о боярине-воеводе. Не в лицо, конечно. В лицо варягам такое не говорят. Вернее, говорят, но один раз, потому что мертвецы обычно помалкивают. Однако слова Семирада боярину Серегею наверняка передавали.

Так что не было меж двумя боярами не то что дружбы, но даже и простой приязни.

И вот, после всех обид, Семирад заявляется на подворье своего недруга. Да еще — в его отсутствие.

Голова Семирада, в высокой шапке, на добрую пядь выше головы Сладиславы, хотя та — на лестнице, а Семирад — на земле.

— Если есть что сказать — говори здесь! — Голос у боярыни Сладиславы нежный, бархатный. Но нрав жесткий, как старая бычья шкура.

Люди Семирада мнутся у ворот, косясь на мохнатого Хозяина. Хотя лучше б им не медведя бояться, а безусых отроков, что под присмотром сотника Равдага рубят друг друга тупыми мечами. Рубят-то рубят, но поглядывают на сотника. А сотник — на боярыню. Скажет слово махонькая хрупкая боярыня Сладислава — и выкинут со двора и могутного боярина, и его збройную стражу.

Выкинут, да не убьют. А был бы дома боярин Серегей, мог бы за обиду и спросить…

— Мириться пришел, — покаянным голосом басит боярин. — Не держите обиды, госпожа моя, если говорил худое. Простите по-христиански!

Сладислава ответила не сразу. Выдержала паузу. Заставила боярина побеспокоиться.

Потом медленно кивнула:

— Прощаю, боярин. Коли не будешь более против нас хитрить, обид от нас не будет.

— Благодарствую, боярыня! — Семирад поклонился низко и махнул своим.

К нему тут же подбежал человек и протянул ларец.

— Тебе, боярыня! — Семирад подал Сладиславе ларец. Та открыла. Внутри — драгоценный сосуд из синего стекла в золотом обрамлении. На боках — эмалевые девы с виноградыми лозами.

— Дорогой подарок, — оценила боярыня. — Булгар-бохмичи работа?

— Их, — с достоинством кивнул Семирад. Разбирается боярыня. А коли так, то знает и истинную цену подарка. — Могу ль я водицы испить? Что-то в горле пересохло…

По знаку хозяйки подали Семираду попить. Воды колодезной. Как и просил. Дорогому гостю небось меду поднесли или пива… Но и то хорошо. Теперь Семирад на подворье пусть и не дорогой, а всё же гость.

— Что же еще ты хочешь? — спросила Сладислава.

— Выслушай меня, — вежливо попросил Семирад. — Дело у меня есть.

— Что ж, боярин, пожалуй в дом. — Сладислава посторонилась, и боярин смог подняться по широким ступеням к резной двери боярского терема.

Люди его сразу успокоились и гурьбой ввалились на подворье. Им не препятствовали. Теперь их господин был гостем, а не недругом.

В доме Семираду подали уже угощение по обычаю. Сбитень с пряником.

— …Есть у тебя в доме девица красная именем Лучинка, — пригубив сбитень и закусив пряником, неспешно проговорил Семирад. — Кто она вам, боярыня?

— А тебе что за дело? — ласковым голосом поинтересовалась Сладислава.

— Слыхал я: лекарка она справная. Правду говорят?

— Правду, — кивнула Сладислава. — Помощь какая нужна?

Просто так спросила. Цена подаренного кубка много выше цены любого врачевателя.

— Девица нужна, — напрямик выдал Семирад. — Продай!

— И хотела б — не продала б. Лучинка не холопка. Вольно с нами живет.

— Тогда отдай ее мне наложницей! — быстро сказал Семирад. — Вено какое скажешь, такое и дам!

— Наложницей? — Сладислава холодно улыбнулась. — Девицу из нашего рода — наложницей? Ох, дорого это тебе встанет, боярин! Не разорился бы…

— Ты моих богатств не ведаешь, боярыня! — Семирад (теперь уже гость, а не недруг) надменно задрал бороду.

Сладислава не стала спорить.

— Лучинку сюда! — велела она.

Девушка появилась тотчас. Будто за дверью ждала. Поклонилась легко, улыбнулась светло:

— Госпожа моя?

— Гость у нас, — сказала Сладислава. — Боярин киевский Семирад.

Лучинка поклонилась и боярину. И ему улыбнулась. На нежном личике читалось: что теперь? Стол вроде накрыт. Может, вина принести из погреба? Или — дело какое?

— Меду ему подай!

Питье гостю подносить полагалось с поклоном и поцелуем. Если рады ему в доме.

Лучинка в голосе боярыни радости не услышала. А сам боярин Семирад ей ничуточки не мил. Так что обошлось без поцелуя, хоть боярин и надеялся…

— Боярин Семирад сватает тебя, — сообщила Сладислава, когда гость испил меду и отер усы. — Младшей женой взять хочет.

Боярин дернулся было возразить, но, повинуясь строгому взгляду хозяйки, смолчал.

— Что скажешь, девица?

Улыбка исчезла, губки задрожали, глаза — как у преданного ребенка… Но — взяла себя в руки, наклонила головку…

— Я в твоей воле, госпожа.

— Боярин Семирад в Киеве — муж не последний, — поведала Сладислава. — Собою видный (Семирад приосанился), богат по-княжьи. А к тебе, думаю, будет и щедр, и ласков. Верно, боярин?

— С серебра есть будешь, молоком умываться, — пообещал Семирад, чуть не облизываясь.

Признаться, не ожидал он, что девка окажется так хороша. Ишь, как смутилась. Видать, и впрямь девица. Выходит, врали про нее, что с хозяйским сыном спит. Младшей женой — так младшей женой. Семирад — христианин. Жена у него одна. Остальные по закону — наложницы. Как ни назови.

— Пойдешь? — спросила Сладислава.

— Как велишь, госпожа. — Лучинка еще больше потупилась.

— В глаза мне смотри! — жестко, как никогда не разговаривала с Лучинкой, велела бояриня.

Лучинка подняла голову. Ей вдруг стало всё понятно. Не хочет боярыня, чтоб Лучинка с ее сыном… А тут и боярин подвернулся. Такой муж — да безродной девке-приживалке. Другая бы за великое счастье…

Холодные глаза у боярыни. Строгие. Умные. С такой, как Сладислава, не поспоришь.

— Хочешь за боярина Семирада?

Лучинка собрала волю в кулак. Задышала ровно, как мать когда-то учила дышать, когда к Мокоши взываешь…

Только в этом доме Мокошь не в чести. Нет ее здесь. Не услышит.

Однако Лучинка уже справилась и сама. Выпрямилась, вытянулась, будто березка на обрыве, щеки вспыхнули, глаза засияли (Семирад, глядя, слюну сглотнул: нет, до чего ж хороша!), глянула в глаза боярыни гордо, без страха (она ведь не холопка, ряда с боярыней не писала, свободная; выгонит так выгонит…), выдержала — волей против воли:

— Нет, госпожа. Не хочу. И не пойду.

— Да что ты такое говоришь, девка? — Семирад даже не возмутился — изумился. Отказать ему? Какая-то…

Боярыня быстро вскинула руку: молчи! И Семирад оборвал на полуслове. Все же он — не какой-нибудь гридь безмозглый. Обидное слово выскочит — не воротишь. Девка услышит — плевать. А вот если жену боярина Серегея обидеть — беды не оберешься. Только-только прежние обиды простила… Семирад прикусил язык. Знающим людям ведомо, как много боярыня в делах мужа весит.

Воевода Серегей, он нравом крут, но обиду копить не станет. Что не по нему — сразу за меч. А коли сразу не покарал, значит, обошлось. Другое дело — боярыня Сладислава, женщина. Эта не простит никогда.

Семираду вспомнилась покойница, княгиня Ольга. Женщина в силе, она не просто мстительна, она в мести — страшна. Не дай Бог…

— Не пойдешь, значит?

— Не пойду! — Лучинка еще выше задрала круглый подбородок. Решилась — не отступит.

— Выйди, — сухо бросила Сладислава. — Мы с тобой после поговорим.

Лучинка вышла. Вернее сказать, удалилась. Гордо, как княжна.

— Что ж, боярин, извиняй, — спокойно, даже безразлично, произнесла боярыня. — Не хочет — неволить не буду.

— Да я и… — начал Семирад.

— О тебе же и забочусь, — перебила Сладислава. — Скрывать не буду: девушке сын мой младший люб. А она — не простая девка, а лекарка-травница, причем хорошая. Ведомо тебе?

Семирад кивнул. Ему повод был нужен, чтоб с родом Серегеевым помириться. Но купец — всегда купец. Всюду выгоду ищет. Лекарка в большом хозяйстве нужна. И дешевле ее сразу купить, чем при каждой нужде кошель развязывать.

— А коли ведомо, так знаешь, что силком такую брать нельзя. А то как бы худого не вышло. Травки — они ведь такие. Иная вылечит, а иная… Грех брать не хочу.

— Пустое, боярыня, — махнул рукой Семирад. Он не испугался. Трусливые удачливыми купцами не бывают. — И не таких кобылок взнуздывали.

— Плохо слушаешь меня, — заметила Сладислава. — Змею взнуздать не пробовал?

— Ну коли зубы ядовитые вырвать…

— Ты, боярин, не из лачуги рабской, а из моего дома девку взять хотел! — вновь перебила боярыня. — Закон забыл?

— Так она ж не вашего рода! — удивился Семирад. — Челядинка.

— Она — свободная, — напомнила Сладислава. — А что в доме моем живет, так у нас многие живут. Вот дружинники мужнины тоже у нас живут. И очень даже с Лучинкой дружны. Сестрой почитают. Дальше говорить?

— Не надо.

Семирад всё понял. И понял правильно. И что будет, если, скажем, силком девушку умыкнуть, — тоже понял. Тут уж простым веном не обойдешься, полюбовно не договоришься. Закон же таков: кто свободную женщину силком взял, тому либо серебром откупиться, либо кровью. Вон знающие люди говорили: умыкнул боярин Блуд вдову Ярополкову… И со двора его в терем княжий серебро да злато пудами возили. И это притом, что вдову у него Владимир всё равно себе забрал.

— Ну коли так, — сказал примиренно Семирад, — то и забудем. Обиды за отказ я не держу.

«Еще б ты обиду держал!» — подумала Сладислава. Но вслух сказала другое:

— Слыхала я: в Палатине рыбьим зубом интересуются. Могу предложить пудов сто. Поспособствуешь? Доставка твоя, прибыль пополам…

Когда обходительный боярин ушел, Сладислава вновь кликнула к себе Лучинку.

Оглядела внимательно, строго, потом спросила, не лукавя:

— Хочешь за Богуслава?

Лучинка молчала. Глаза — в пол. Только щеки заалели.

— Знаю, что хочешь, — негромко произнесла боярыня. — Но есть тому препятствие…

Повисла тишина.

Лучинка не выдержала первой.

— Да что ж я, не понимаю? — пробормотала она. — Кто он, а кто я… Сыну вашему княжна надобна. С приданым, чтоб в шелках ходила, а не в этом… — Лучинка тронула льняной подол сарафана. — Славушка меня от смерти спас, от участи лютой оборонил! — Подняла голову, глянула прямо: — Я ему хоть как служить готова. Хоть на ложе, хоть одежу стирать-прибирать! Лишь бы он сам… — Лучинка осеклась.

— Любишь его? — спросила Сладислава.

— Люблю, госпожа.

— Сильно ли любишь? Умереть за него готова?

— Ой! — Лучинка прижала руки к груди: — Какая беда с ним?

— Я тебя спросила!

— Умру, госпожа! — твердо ответила Лучинка. — Только вели!

— Хорошо, — кивнула Сладислава. Вытянула руку, поманила, звякнув золотом на запястье: — Подойди, дитя. Сядь сюда, — указала на скамеечку у своих ног. Потом взяла Лучинку за подбородок тонкими твердыми пальцами, заглянула в глаза:

— Богуслав — воин, — произнесла она негромко. — Судьба его — по Кромке ходить. Оступится — и нет его. Понимаешь это?

Лучинка качнула ресницами: понимаю.

— Богуслав — хороший воин. Очень хороший. Его убить непросто.

— Я знаю, — шепнула Лучинка. — Я видела.

— Но от случайной стрелы, от сулицы в спину, от злого удара, а паче того — от множества ворогов никакое умение не убережет, — продолжала Сладислава. — Только Бог от такой беды уберечь может… И верная, истинная любовь. Твоя любовь, Лучинка! Забудешь о нем хоть на малое время — и не вернется.

— Я не забываю, — прошептала Лучинка. — О нем только Мокошь и прошу… — осеклась испуганно, вспомнив, с кем говорит.

Ногти боярыни больно впились в Лучинкину кожу.

— Шелка — пустое, — произнесла Сладислава ледяным голосом. — И княжна — пустое. Княжен на земле словенской много. Княжна у сына моего Богуслава уже была. Едва бедой не обернулось! Хватит!

Лучинка не понимала, о чем говорит боярыня, но от голоса ее всё внутри сжалось в комок.

— Княжна… — Тонкие губы Сладиславы искривила насмешливая улыбка. — Коли я захочу — последнюю дворовую девку княжной сделаю. В моих жилах кровь кесарей, девочка! Но не вздумай об этом кому сказать… Даже Богуславу!

— Никому! — истово прошептала Лучинка. Она ничего не понимала, кроме того, что ей доверили страшную тайну. В словах боярыни она не усомнилась ни на миг.

— Но преграда счастью твоему все же есть. — Пальцы в драгоценных перстнях сжались еще больнее. — Женой моего сына никогда не станет погубившая душу язычница. Ты должна принять Веру Христову!

— Я приму! — не раздумывая, ответила Лучинка. Боярыня сказала: «женой»! Голова Лучинки закружилась от невозможного счастья, слезы потекли по щекам…

— Примешь, — подтвердила Сладислава. — И отречешься от своей бесовской Мокоши! Трижды отречешься, поняла?

Лучинка замерла… Креститься — это не страшно. Бог Христос — он не страшный. Страшны, бывает, те, кто ему служит. А поклониться еще одному богу — дело обычное. Но отречься от Мокоши… Это совсем другое. Это, это… Как солнце никогда не увидеть… Нет, как будто вовсе ослепнуть. Весь род Лучинки: мама, бабушка, прабабушка… Много-много поколений рождались и умирали в лоне доброй и щедрой богини. Служили ей, верили ей, опирались на ее силу… Остаться без оберегающей силы доброй богини — всё равно как голой в снегу в мороз посреди Дикого Поля.

Пальцы Сладиславы разжались, оставив на подбородке Лучинки два розовых пятнышка.

Все поняла боярыня.

— Иди, девушка, — глухим усталым голосом проговорила она. — Не бойся. Гнать тебя не стану. Не за что. Всё будет, как было. Иди.

Лучинка упала на колени, схватила вялую руку боярыни, прижалась губами к сухой, пахнущей травами коже… Мир пошатнулся. Сердце — птица в силке.

— Госпожа!

— Что тебе? — Боярыня силой отняла руку.

— Госпожа… Я…

Лишь на миг увиделось: она — жена Богуслава. Остроносый сафьяновый сапог в ее руках… Большие руки, поднимающие ее над землей… Дурманящий запах мужского могучего тела… Приникнуть всем телом, всей кожей, обнять, как обнимает Мать-Земля… Мокошь!

Лучинка вздрогнула, сглотнула комок, шепнула чуть слышно:

— Прости меня, Матушка…

И громче, охрипшим чужим голосом:

— Я согласна, госпожа. Я отрекусь.

* * *

— Уверена? — спросил Сергей. — Ты уверена, что эта маленькая ворожея — подходящая партия для Богуслава? Может, поищем кого-нибудь…

— Кого-нибудь вроде Доброславы? — холодно осведомилась Сладислава.

— Чем плоха Доброслава?

— Всем хороша, — льда в голосе супруги Сергея стало впятеро больше.

— Сладушка! Ты что? — Сергей шагнул к жене, обнял, заглянул в глаза: — Что не так, моя хорошая?

— То, что не хочу я Славке такую жену, как Доброслава, — уже теплее проговорила боярыня, устраиваясь в объятиях мужа привычно и удобно, как лисичка в норке. — Хочу, чтоб у него было — как у нас с тобой. Плохо ему будет — нелюбимому с нелюбимой…

— А Артёму — хорошо?

— Артём — он другой. Он — в мою кровь пошел. Он — сильный. А Славка… Это только кажется, что ему всё нипочем. Он, конечно, большой и тоже сильный, но внутри — нежный и мягкий. Как ты!

— Это я-то — мягкий? — Сергей расхохотался, но тут же умолк, провел бугристой ладонью по гибкой податливой спинке жены, сжал круглую упругую ягодицу, поцеловал шейку, щекоча усами, шепнул в ушко:

— Пойдем-ка наверх, Сладушка. Я тебе покажу, кто тут — мягкий… — И, не дожидаясь согласия, подхватил и понес в горницу.

Сладислава не противилась. Она любила его не меньше, чем в день, когда они зачали Богуслава. И знала, что, пока они вместе, всё будет хорошо.

Глава пятая Вятское капище ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

Богуслав глядел на собравшихся вокруг капища вятичей с головы трехсаженного идола. Судя по всему, это был Стрыбог. Стрыбог — от «стрый», «дядька». Впрочем, Стрыбогом его называли древляне и волыняне. У вятичей он мог носить и другое имя. В любом случае ему вряд ли нравилось, что какой-то чужак вскарабкался ему на макушку. Не нравилось это и толпам вятичей по ту сторону частокола.

Однако недовольство вятичи выражали только словесно. На штурм не торопились. Хороший урок преподали им ночью русы. Теперь лесовики держались на безопасном удалении. То есть это они думали, что на безопасном. Сотни полторы шагов для степного лука — не стрелище. Но Богуслав велел своим покуда вятичей не бить. Хороших стрел не так уж много. Полезут вороги, тогда и получат сполна. А сейчас торопиться некуда. Наоборот, следовало тянуть время. Славка прикинул: гридням Владимира потребуется не меньше суток, чтобы поспеть. И это — если очень поторопятся. Хорошо бы, чтоб поторопились. Что придут — в этом Богуслав не сомневался. Владимира он знал хорошо. Владимир не оставил бы своих ворогу даже в ущерб собственной выгоде.

А как иначе? На то он и князь. За то его гридь батькой и зовет. Что есть дружина? Тот же род. Только воинский. Про Владимира можно много обидного сказать. Но против Правды он не пошел ни разу, И своих не предавал.

Ворохнулась внутри мыслишка: а он сам? Да, больше он с Рогнедой не любится, но было же, было… Да и отошел он от Рогнеды, если подумать, лишь после того, как вошла в его жизнь Лучинка. Есть ли в том заслуга? Вон пастырь его Христов, батюшка Евсевий, так и сказал. Грешить ты, Славка, перестал не потому, что в грехе раскаялся, а потому, что новый грех свершить нацелился. Для Евсевия что с Рогнедой, чужой женой по языческому обычаю, что с язычницей Лучинкой — нет разницы. И то блуд, и это. С Лучинкой, правда, Богуслав не блудодействовал. Данного слова держался твердо: пока сама не придет, он ее не тронет.

А пред князем его, Богуслава, вина не так уж велика. Князь-то живет по языческому закону, а по этому закону ежели баба иль девка с другим по доброй воле переспит, так худо невелико. Значит, лихой молодец оказался. А дитя ежели от такой тайной потехи родится, так все равно в своем роду. А не хочешь, чтоб в роду, так не принимай. А принял — уже свое. Вот сын Ярополка теперь — Владимиров. А выблядки самого Владимира — не княжьи дети, а всяки-разны.

Так что, даже если бы и знал Владимир про то, что было у Богуслава с Рогнедой, все равно бы выручать пришел. А уж потом отдельно со своим шустрым сотником разобрался бы. Своими руками и своим мечом. Ибо таково право отчее: наказывать сынов. Но — самому. Чужой — не моги.

Однако, если сейчас не поспеет светлый князь, наказывать будет некого. Пусть запасов в капище оказалось изрядно — на год хватит, однако оборонять этот овечий загон — дело заведомо гиблое. Ворота хлипкие. Разок бревном приложить — и нету. А можно и частокол опрокинуть: он же от зверей и нежити, а не от оружных людей. Бревна вкопаны кое-как, в один ряд. Меж собой не скреплены, только щели мхом набиты. Упереться рогаткой, навалиться вдесятером — и повалится бревнышко.

Одна надежда: вятичи — не воины. Во всяком случае, большинство из них. Жизнь свою ценят больше, чем победу — значит, есть надежда, что попытаются уговорить сдаться. Можно даже попробовать обменять свои жизни на целость капища и пятерых жрецов, которых русы повязали ночью.

Что ж, подумал Славка, будем ждать переговорщика.

Ага, а вот и он.

— Эй, рус! — Коренастый воин в добром доспехе выбрался из толпы и неторопливо двинул к капищу. — Выдь наружу, поговорим!

— Можно и так поговорить! — ответил Славка. — Я тебя хорошо слышу.

— Пока с бога не слезешь, разговора не будет!

Славка подумал немного — и решил не дразнить тура: толкнулся посильнее и перепрыгнул на ближайшую избу. Приземлился мягко, солому не пробил. Вскарабкался повыше, уселся на конек.

— Говори!

Вятич решил не настаивать на том, чтобы Богуслав покинул капище.

— Я - Рузила! Военный вождь девяти родов!

— А я — сотник великого князя Владимира Богуслав! — крикнул Славка.

Вот и познакомились. Что дальше?

— Сложите оружие — и мы никого не убьем!

Сейчас, разбежались!

— Поклянитесь богами и предками, что не тронете нас — и мы тоже никого не убьем! Уйдем мирно!

— Ты говоришь своим голосом сотник или голосом своего князя? — поинтересовался Рузила.

Хитрый, однако, вятич.

— Мой князь пришел за данью! — поведал Славка. — И он эту дань возьмет! Но я могу попросить его не быть строгим с теми, кто уклонился от ряда.

— Мы рядились с князем Святославом! — возразил Рузила. — С Владимиром у нас ряда нет!

— Это вы так думаете! А мой князь считает иначе! Он-то о ряде не забыл. И свидетелями своей правоты он ведет десять тысяч воинов! Таких, как я! — Тут Славка немного покривил душой: и воинов было поменьше, и таких, как он, в княжьей дружине далеко не десять тысяч. — Многие племена думали, что мой князь забыл о своих данниках. Они уже поняли, что ошиблись. Теперь у них всё хорошо. Пришел и ваш черед. Поклонитесь князю, он станет вам защитой от врагов. А не то — принудит силой!

— Мы не боимся врагов! — выкрикнул Рузила. — Наши леса обширны, наши охотники умелы. Никакой враг не отыщет нас, если мы того не захотим! Ни враг, ни твой князь! Выходи, сотник, без оружия, и я, как обещал, оставлю тебя в живых! И худого не сделаю. Выкуп назначу небольшой: тридцать серебряных гривен. А за твоих людей — вдвое меньше. А мальчонку, так и быть, бесплатно отпущу! Согласись: цена невелика!

— Невелика! — не стал спорить Славка. Его бронь, и то стоит больше. Хотя бронь ведь тоже достанется вятичам. — У меня другое предложение! Давай я буду драться с тобой или с любым твоим воем! На любых условиях! Если я побеждаю, мы все уходим невозбранно. Если нет — мы все сдадимся без боя, как ты предложил! Идет?

— Нет! — крикнул Рузила. — Ты — варяг, я вижу! Вы, варяги, очень ловки с оружием! Зачем драться один на один, когда нас здесь по сто на каждого из вас!

Тут уж Славка задумался. Что здесь столько лесовиков, это хорошо. Пока Славка со своими засели в капище, Рузила людей не уведет. Вот бы Владимиру их всех сразу и накрыть. А то разбегутся вятичи по лесам — и нет их. Надо тянуть время…

— Давай без оружия биться! — предложил Славка. — Вы, вятичи, я слыхал, в этом мастаки!

— От кого слыхал? — поинтересовался Рузила.

— От батюшки своего, боярина Серегея!

— Того, что воеводой у Святослава был? — уточнил Рузила. — Знаю я его! Нет, Богуслав, без оружия мы с тобой бороться тоже не станем. Твой отец с моим дядькой боролся. У дядьки с тех пор одно ухо плохо слышит. Не пойдет! Или принимай мои условия, или будем вас бить!

— Подумать надо! — попытался выгадать время Славка.

— Думай! — разрешил Рузила. — Сроку тебе — до полудня. А там — или сдавайся, или готовься умереть!

В том, что вятичский воевода слово сдержит, Богуслав не сомневался. Однако на всякий случай оставил трех гридней в дозоре. Остальных собрал на площади перед идолами: совет держать. Может, все-таки сдаться? Стыда в этом нет: вятичей действительно очень много. В том, что выкупят всех, тоже можно не сомневаться. Владимир и выкупит, да и отец Богуслава деньгами пособит. В том, что вятичи не будут измываться над пленными, тоже сомнений нет. Не печенеги, чай. Словенского корня племя. Обычаев придерживаются свято. В плен Славка не первый раз попадал — и каждый раз как-то обходилось. Плохо то, что, если Владимир выкупит своих гридней, получится, будто он признает независимость вятичей. Какие ж это данники, если господин у них своих людей выкупает? И примучить их будет много труднее, ведь что станут говорить: захватили вятичи русов в плен. Значит, вятичи сильны, а русы, соответственно, слабы. Где же это видано, чтоб сильный слабому данью кланялся?

— Я в плен не пойду! — сразу заявил Хриси. — Умру с мечом в руке — будет мне хорошо: или в Валхаллу Один меня заберет, или Перун — в Ирий. А ежели в плену умру, придется мне за Кромкой вечным рабом быть. Не согласен!

Примерно половина гридней одобрительно заворчала. Другая половина помалкивала.

— Кулиба, ты что думаешь? — спросил Славка.

— Я тоже не хочу в плен, однако и в Ирий до времени тоже не хочется, — рассудительно произнес полочанин. — Как ты скажешь, сотник, так я и поступлю.

— А может, поторговаться с ними? — предложил Антиф. — У нас жрецы ихние. И идолы эти… Скажем, что спалим, если не поклянутся нас отпустить. Вот ты, Соколик, отпустил бы ворогов, если бы твоих родовых богов сжечь могли?

— Что ты такое говоришь? — Соколик даже удивился. — Богов сжечь нельзя! Невозможно! А это ж не истинные боги — идолы ставленные. Вот ежели бы дуб священный или иное древо, где лик божий сам собой пророс, тогда другое дело. А эти сгорят, так новых вырубить недолго. Но обида, конечно, останется. И у вятичей, и у богов. Вы, христиане, наших богов не боитесь. А зря!

Препирались долго. Хриси и еще четверо сдаваться отказались наотрез. Мол, вы как хотите, а мы здесь и умрем. Богуслав попробовал совестить: мол, из-за вас и нам придется… Не убедил.

Пришлось лезть наверх — торговаться.

— Сдадимся, — крикнул он, — если оставите нам оружие. А мы тогда поклянемся, что против вас его не поднимем. И честно будем ждать, пока за нас выкуп заплатят.

— А шиш подержать не хочешь! — закричал в ответ Рузила. — Где это видано, чтоб в плену — с оружием?

— Ах ты темный лесовик! — закричал в ответ Богуслав. — Во многих землях, где люди поумнее тебя да побогаче, так делают. И у франков, и у германцев…

— Нашел тоже умных! — фыркнул Рузила. — Франки твои спят вповалку, как свиньи! И гадят прям под дверьми!

— Так и есть, — поддакнул снизу Хриси. — Но ты спроси: откуда он это знает?

— А оттуда! — крикнул в ответ Рузила. — Я, сотник, и франков, и германцев видал. И герцогов ихних тоже.

Не сказать, чтобы это обрадовало Славку. Одно дело — с лапотными лесовиками воевать, у которых вся тактика: набежали — разбежались. А другое, если этими лесовиками опытный воевода командует. Может, его подкупить?

— Слышь, воин, а может, с глазу на глаз потолкуем?

— Так говори! — крикнул Рузила. — У меня от своих тайн нету!

— А давай тогда я тебе один сдамся! — предложил Богуслав. — За меня отец такой выкуп даст, сколько остальным никогда не собрать!

— Никого не отпущу! — отрезал вятицкий воевода.

Так они препирались, пока не охрипли. Однако крайний срок, назначенный Рузилой, — миновал. А штурмовать капище он не спешил. Надеялся так договориться.

И договорился-таки…

Застать лесовиков врасплох на их собственной земле — дело почти невозможное. Однако — получилось. Слишком велика была разница в воинском опыте вятичей и киевских гридней, у которых редко когда даже месяц мирный выдавался.

Затрубили рога — и меж деревьев, цепями, возникли русы.

Рузила вмиг смекнул, чем пахнет, и закричал своим, чтоб в драку не лезли.

* * *

— Молодец, сотник! — похвалил Богуслава Владимир. — Приманил лапотников. Но и я молодец, а? Соколом прилетел! Небось только к вечеру меня ждал?

— До вечера мы бы не продержались, — честно признался Славка, глядя снизу на конного Владимира.

— Как знать. Вижу, вы их хорошо поучили. Отбили охоту в драку лезть. Молодцы! И ты молодец! — Это он — тершемуся у Славкиной ноги Гошке. — Слыхал, порезал ты воя вятского?

— Кабы ножик подлиннее, я б его вовсе убил! — пискнул снизу Гошка.

— А кто мешал меч взять? — укорил Гошку Богуслав.

Гошка притих, но великий князь за него вступился:

— Зато нашел, как след оставить, дорогу своим показать.

— Так они и сами…

— Ну и что, что сами. — И Богуславу: — Славный у вас род. И справный. Подрастут мои сыновья, пестуном пойдешь?

Великая честь. Отказываться нельзя. Эх, знал бы Владимир… То-то Рогнеда порадуется.

— Позовешь, пойду.

— Вот и договорились.

Владимир двинул коленом, и конь, послушно развернувшись, понес его туда, где гридь сгоняла в кучу пленных лесовиков.

— Слышь, Славка, а князь тебя наградит? — дернул брата за кольчужный рукав Гошка.

— Уже наградил, — буркнул Богуслав, у которого вдруг испортилось настроение. Пестун, надо же! За собственным братом не уследил.

— Пошли-ка жрать, — сказал он. — Наши вон кулеш варят.

— Погоди, брат, — солидно произнес Гошка. — Есть одно дело.

Воин поесть да поспать никогда не отказывается. Но Гошка зорким глазом углядел среди пленников Бобреца. Долг ему за Гошкой. Не за то, что повязали, ясное дело. За то, что вступился перед своим. И вообще… Понравились ему вятичи-охотники. Обращались с уважением. Обид не чинили. Медвежонком звали…

— Здрав будь, медвежонок! — Первич подмигнул Гошке. — Вишь, как всё поменялось.

— Эти, что ли? — спросил Богуслав, глядя на похитителей Гошки. — Не очень-то грозны.

— А ты меня развяжи, рус, да посмотрим, кто грозен! — дерзко заявил Бобрец.

Гридень, который присматривал за пленными, захохотал.

— Развяжи их, Курша, — велел Богуслав.

— Ты что, драться будешь? — изумился гридень. — С этими?

— Глупости говоришь. Отпущу. Брат мой за них попросил. А вы, лесовики, запомните: я — сотник княжий Богуслав. Я вам волю дал, если кто спросит.

— Волю он дал, — пробормотал Бобрец, освобождаясь от пут. — Вольными родились, вольными и умрем. Мы — дети Стрыбожьи. Нет над нами людской власти.

— То ваше дело. — Богуславу понравилась независимость вятичей, но виду он не подал. — А вот ежели надоест вам в глухомани жить, — говорил он, обращаясь к Первичу, легко угадав, кто главный в этой парочке, — приходите в Киев и спросите меня. Найду вам дело подходящее. Нашему роду верные люди нужны. Пошли, Гошка. Кулеш небось уже сварился. Да и меду я бы выпил. Крыса у ихнего Стрибога пару бочонков меда позаимствовал, — и подмигнул Бобрецу.

— Я его отца и брата видел, — сказал Первич другу. — Они со Святославом к нам приходили. Таким и послужить незазорно. Всяко лучше, чем данниками жить.

— Ну уж — данниками! — проворчал Бобрец. — Я сроду никому дань не платил.

— Старшие скажут — заплатишь.

— Нет над нами старших, Первич, — вздохнул Бобрец. — Или сам не знаешь? Последние мы в роду. И под руку Рузилы нам теперь не пойти. Где он теперь, Рузила? Среди полоняников?

— Вот не думаю, — покачал головой Первич. — Думаю, сбег Рузила. Только это всё равно. Нет у нас теперь воеводы.

Полностью прав оказался Первич. Рузила ушел. И с ним — сотен пять воев. Немало вятичей сумело уйти. Но и осталось изрядно. Больше двух тысяч повязали русы. Знатная добыча, если на ромейские номисмы пересчитать.

К вечеру на поклон к Владимиру явились вятичские старшины: не губи, мол, согласны дань платить, как отцу твоему платили.

Владимир, впрочем, убивать пленников и не собирался. Продать — это да. Но если прикинуть — почему бы не продать их самим же вятичам.

— Нет уж! — отвечал старейшинам Владимир. — Отец с вас малую дань брал, так и ту вы пожалели. За каждого полоняника дадите мне рухляди — сколько в руки взять можно. И впредь будете платить каждую весну по такой же горке кун с рыла! С каждого мохнатого рыла, что против меня орало! Тиуны мои придут — всех счислят и с каждого возьмут. Но ежели еще раз откажетесь, дань с вас не только кунами, но и кровью возьму.

Подумал и добавил:

— И девки у вас некрасивые.

Глава шестая Киев. Княжий терем Осень 982 года от P. X ДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ

Поляне наши исконно, кривичи да ильмень — тоже, сиверян, уличей и деревлян еще дед мой под руку взял… «Вообще-то, это был Свенельд, — подумал Сергей. — А Владимирова деда Игоря как раз древляне-то на куски и порвали. В прямом смысле».

Но говорить об этом не следовало. Не то подумает Владимир, что воевода пытается умалить заслуги его предков.

— …Радимичи, тиверцы, дулебы, волыняне…

«К чему он клонит?» — подумал Сергей и поглядел на Добрыню.

Дядя великого князя, а по совместительству — новгородский наместник, одобрительно кивал. Что же задумала эта парочка?

Теряться в догадках Сергею пришлось недолго.

— Есть у меня такая мысль — объединить под своей рукой все племена ближние словенские, — сообщил Владимир. — Что думаешь, боярин?

— Мысль неплохая, — осторожно заметил Сергей. — Но ее следует обдумать.

— Вот потому я тебя и призвал, — удовлетворенно произнес Владимир. — Из всех моих людей тебе лучше всех ведомы чужие земли. Вот и скажи мне, боярин мой и воевода, какие из этих земель моя русь может под себя взять быстрее и легче, а значит — в первую голову?

Сергей на минуту задумался, собирая в голове геополитическую картинку мира…

— Начнем, пожалуй, с запада, — решил он. — Там тоже народы словенского корня: ляхи, чехи, словаки… Но боюсь, что взять их у тебя никак не получится. Червенские земли стали твоими довольно легко. Но это потому, что и ляшскими они пробыли недолго. А по ту сторону Вислы тебе надеяться не на что. Более того, ни чехов, ни лехитов лучше вообще не трогать. Напомню тебе, что они теперь — часть единого христианского мира…

Владимир пренебрежительно фыркнул:

— Нашел тоже единство! Твои христиане только и делают, что грызутся меж собой!

— Псы одной своры тоже частенько меж собой грызутся, — возразил Сергей. — Однако на чужого набрасываются дружно. Хотя я так скажу: и без помощи внешней лехиты и чехи достаточно сильны. Всё, что ты можешь попробовать прибрать на западе, — это земли ятвагов. Они, конечно, к Литве ближе, чем к нам, но взять можно. Однако я бы их трогать сейчас не стал.

— Это почему же?

— Ятваги у тех же лехитов — как кость в горле. Вот пусть у лехитов эта кость и торчит а не у нас.

— А что ближе к югу? — спросил великий князь. — Булгары дунайские? Тоже ведь словене. Мой отец их взял. А я смогу?

— Не получится, — покачал головой Сергей. — Святослав Игоревич, княже, в то время в немалой силе был, и более того — в союзе с ромеями, — запнулся, подыскивая необидные слова… — Нынче картина другая. И еще хочу тебе напомнить: да, твой отец Булгарию взял и кесаря булгарского присягнуть себе вынудил, но удержать не сумел. Вмешались те же ромей. Они-то, как тебе ведомо, и оказались в выигрыше, а вовсе не княжья русь. Будь твой отец жив, все могло бы иначе повернуться. Святослав был великий полководец, и за ним шли не только словене, но и десятки других племен. За его спиной был покоренный Хузарский хаканат, дружественные угры. Жадные печенеги тоже шли за ним, потому что знали его Удачу…

— Хочешь сказать, что моя удача меньше? — нахмурился Владимир.

— Да. — Сергей твердо посмотрел в глаза князя. — Его былая слава много выше твоей нынешней, — он дипломатично подчеркнул слова «былая» и «нынешней». — Кроме того, здесь, в Киеве, оставалась Ольга, и твой отец мог быть спокоен за свою вотчину. Он мог уйти в поход на год и на два, зная, что здесь всё останется как прежде. А есть ли кто-то, кому ты мог бы доверить Киевский стол, как Святослав доверял его своей матушке?

Владимир поглядел да дядю. Добрыня еле заметно качнул головой. Умен Добрыня. Знает, что доверие князя и доверие его подданных — не одно и то же.

Брови Владимира гневно изогнулись.

«Сейчас ляпнет что-нибудь… неуместное», — обеспокоился Сергей и быстро сказал:

— Кроме булгар дунайских есть еще и булгары волжские. Эти, правда, не словене[24], но булгарам дунайским богатством не уступят, в этом я тебе готов поклясться.

— Мы думали о них, — подал голос Добрыня. — Путь к ним удобен. По Оке через земли вятичей — в Волгу-Итиль. А можно и с севера — из Белозера или из Новгорода. Мои новгородцы уже давно плачутся, что этот водный путь во всём хорош, только дорогонько обходится, потому что булгары эти десятую долю со всех берут. Больше, чем хузары в прежние времена.

«Вот верные слова, — подумал Сергей, который тоже частенько сетовал на сложность отношений с волжскими булгарами. Налоги они с купцов брали просто грабительские.

Тем не менее торговать с ними всё равно было выгодно. В Булгаре и Биляре производились товары разнообразные, качественные и сравнительно дешевые, несмотря на изрядное мыто. Тем более — везти недалеко. Победить не победить, а прижать черных булгар было бы совсем неплохо.

— Как думаешь, боярин, если мы на них наедем, как поведут себя другие бохмичи? — спросил Добрыня.

Вопрос был сложный. Зона коммерческих интересов торгового дома «боярин Серегей» лежала, главным образом, на христианских территориях. Было у него свое крепкое подворье в Булгаре. И свой надежный человек в булгарской столице. Но дальше Булгара у Сергея «баз» не было. А очень хотелось бы. Волга, как-никак, в Каспийское море впадает. А Каспий, по-здешнему — Хвалынь, это выход на Ширванские Шеку и Шемаху, это — другой выход на Византию. И на персов…

— Думаю, они не станут вмешиваться, — сказал Сергей. — Однако волжские булгары — народ не слабый. Прежде чем начинать с ними войну, следует узнать о них побольше.

— Узнай, — разрешил Владимир. — Если нужна какая помощь — скажи.

И встал, дав понять, что разговор окончен.

То, что волжские булгары не большие словене, чем хузары, князя ничуть не смутило.

Впрочем, мало ли несловенских племен уже сейчас платят дань Киеву и, отдельно, его великому князю? А общая политика расширения и укрепления государства Сергею была по душе. Лишь бы в этой политике опять не взыграли мотивы воинствующего язычества.

Эх, крестить бы Владимира… Смутно помнилось Сергею из той, прошлой жизни, что крестителя Руси тоже звали Владимиром. Но вряд ли этот Владимир — тот самый. Слишком уж усердно он корчует христианские корешки, посаженные бабкой Ольгой. Эх, неправильно это! Речь даже не о том, что сам Сергей — христианин. Всякому знающему человеку видно, что время язычества истекает. К сожалению, истекает оно частенько — человеческой кровью.

Глава седьмая Два года спустя Лето 984 года от P. X ВЕЛИКИЙ ГОРОД

Вот он, Булгар Волжский, — сказал приказчик Кишка хозяйскому сыну Илие-Годуну. — Великий город, торговый. Кабы наш Киев таким стал, мы б горя не знали!

Гошка глядел и мысленно соглашался. Большой город. Богатый. Кое-что о нем Гошка уже знал. Родичи рассказывали, парс Артак, который как-то прожил здесь пару лет у здешних знахарей.

Знал Гошка, что живут в Булгаре люди веры бохмичи. Что на хорошем месте стоит сей стольный град народа черных булгар. Хорошем для торговли. Еще слыхал Гошка, что булгары черные не больно воинственны, однако и свой кусок отхватить не упустят.

Хузарский хаканат, когда в силе был, булгар под собой держал. А как ослабела власть хакана, тут Булгар и поднялся. Едва Святослав хузар под себя подмял, эти тоже сунулись — пограбить ослабленного соседа…

И тут же крепко получили по зубам. Закаленная многими войнами Святославова рать прошлась по булгарским землям, как коса по луговине. Но данью обязать этих булгар Святослав даже не пытался. А может, просто не торопился. Удержал бы тогда Святослав за собой хузарские земли — болгары бы сами на поклон пришли. Мимо хузар по Волге-Итилю не пройти.

Как бы там ни было, но Владимиру покорить булгар было бы не только выгодно, но и лестно. Пока что он лишь возвращал завоеванные отцом земли, а тут — новое приобретение.

Однако те из русов, кто ходил сюда в последние годы, отзывались о булгарах почтительно. После учиненною Святославом разгрома эмир булгарский давно уже оправился. Черные булгары — народ умелый, работящий, земля богатая, лежит выгодно. Отстроился Булгар, укрепился и стал, пожалуй, сильней прежнего.

А насколько сильней, это и предстояло выяснить разведке. То есть Богуславу, который отправился в Булгар с отцовским караваном.

Караваны такие ходили и в Булгар, и через Булгар. И считался этот путь много безопасней тех, что шли через Европу.

Сначала торговые гости-русы двигались водой: вверх по Десне, мимо Чернигова, мимо Нового города сиверского, потом, волоком, — на Оку. Дальше, по землям вятичей, нынче тихих и покорных. В прошлом году они поднялись было против великого князя и были замирены жестоко, с большой кровью. На дорогах лесных рябило от столбов с колодами, в которых лежал прах сожженных по вятичскому обычаю мертвецов. Более лесовики не поднимались. Теперь здесь было безопасно еще и потому, что на важных местах волей Владимира ставились княжьи погосты, городки и города. В них садилась княжья русь: наместники, тиуны и верные бояре из Владимировой гриди.

Многие из тех новоставленных наместников и бояр были добрыми друзьями сына боярского, потому караван то и дело останавливался, чтобы Богуслав мог попировать и поохотиться с местной дружиной.

Гошка по праву младшего брата участвовал и в пирушках, и в ловитвах. Но если пить больше чарки Богуслав ему не дозволял, то зверя Гошка бил не хуже прочих.

Еще у братьев появилась забава — выставлять Гошку биться с местными «детскими».

Гошка и в Киеве был непоследним из сверстников, а здесь и вовсе бил всех, даже тех, кто был старше и больше.

За те годы, что прожил Гошка в новом роду, он не только подрос на две пяди, но и раздался в плечах так, что доспехи одиннадцатилетнего Богуслава пришлись ему почти впору. А уж умением воинским Гошка сейчас не уступил бы и настоящим отрокам.

Старший брат им явно гордился. И бился о заклад с местными воеводами, что Годун одолеет любого сверстника.

Ни разу не проиграл, хотя среди Гошкиных противников попадались и дети варягов, и потомки нурманов. Однако ни у кого из них не было такого пестуна, как Рёрех. И таких учителей, как Артём и Богуслав, владевших не только варяжским двуручным боем, но и уловками ромейских благородных патрикиев, которые, не отличаясь большой силой, могли биться (и успешно) с двумя-тремя противниками, превосходящими их и силой, и тяжестью оружия.

Впрочем, пока воины пировали, торговые люди боярина Серегея тоже времени не теряли: меняли киевские ремесленные товары на здешние: рухлядь, мед, воск, бобровую струю, весьма ценимый булгарскими лекарями барсучий жир и иные лесные богатства. Скупали дешево, потому что деться вятичам было некуда. Самим вести торговлю им не то чтобы не разрешалось — не с кем было. Раньше с хаканатом Хузарским торг вели, да и то хузары сами к ним приходили. А самим куда-то идти из чащ своих вятичам было то ли боязно, то ли просто непривычно. Вот и выходило так, что добычу свою лесовики могли либо продать задешево проезжим купцам, либо принести на княжьи погосты, где ее оценят еще дешевле.

Миновав земли вятичей, караван пошел быстрее. Уже без пиров и молитв.

Плыли мимо мещеры и муромы, мимо земель союзных (пока жив страх перед Киевом) мордвы и черемисов. Теперь шли сторожко, выставляя по ночам дозоры, в постоянной готовности столкнуть суда в реку и уйти на стрежень, если возникнет настоящая опасность.

Береглись, но особо не боялись: караван охраняли два десятка Серегеевых гридней, да и сами купцы-приказчики, хоть и не могли сравняться в воинском умении с дружинными, но тоже знали, с какого конца копье держать. И как влупить стрелу с тридцати шагов в наглый воровской глаз.

Местные не раз выходили к русам. Поговорить. Поторговать. Проверить, нельзя ли взять даром. Пару раз объявлялись самозваные князьки: требовали мыто. На показанный шиш не обижались. Это игра такая. Вдруг пришельцы испугаются и заплатят. Не испугались, ну и ладно. Других подождем.

Гошке всё было необычно и интересно. Чужие обычаи, новые места, славные истории, которые рассказывали по вечерам у костра.

И уважение, с которым относились к нему торговые люди, тоже нравилось. Славно быть боярским сыном, будущим гриднем!

О своей прежней жизни в Полянском роду на краю Дикого Поля Гошка вспоминал редко. Но — вспоминал. Эх, будь на месте того Гошки он, теперешний, непременно сумел бы своего кровного отца оборонить от копченых…

К Великому городу, как иной раз называли Булгар словене, подошли посуху.

На берег высадились раньше. Наняли местных возчиков, перегрузили товар на телеги. Так было выгоднее: за право торговать со стругов булгары брали с купцов большее мыто.

После спокойного водного пути меж дремучих лесов, нарушаемого лишь криками птиц, скрипом мачт, плеском весел да неторопливыми речами словен, дорога на Булгар больше напоминала безумные косяки идущих на нерест рыб. Или еще вернее: истошный грай сотен дерущихся ворон.

По просторному, крепко убитому шляху в обе стороны ползли, брели, ехали, рысили и скакали, взбивая мелкую пыль, тысячи сапог, колес, копыт и мозолистых верблюжьих ног.

Сначала эта мельтешащая, мычащая, визжащая, вопящая толпа напомнила Гошке походное движение войска, но — только издали. Вблизи становилось ясно, что движение происходит в полном беспорядке.

Вот возы каравана русов врезались в гурт блеющих овец. Звонко защелкали плети, хрипло заорали возчики-булгары. Гневно завопили пастухи разгоняемой отары, в которую с другой стороны лез белобородый дедок на кауром жеребчике, а за ним — целая вереница связанных меж собой верблюдов, с высоты которых тоже вопили и щелкали плетьми. Разминались и с отарой, и с караваном, чтобы уткнуться в здоровенную арбу, запряженную парой волов. Грязный бычий хвост мелкнул в вершке от Гошкиного носа — еле увернулся.

— Великий город, говоришь? — Богуслав, прищурившись, изучал стены и башни, что высились примерно в шести-семи стрелищах.

Прихлопнув очередную муху, Гошка встал на телеге, завертел головой. Как вокруг интересно!

Великий город начинался задолго до стен. Он оброс предместьями, вытянулся по обе стороны дороги: гремел кузницами, вонял красильнями и дубильными чанами. На обочинах стояли палатки и открытые столы с разными разностями: стеклянными сосудами, изделиями из кожи, скобяным товаром, железными орудиями, бронзовыми чашами, пестрели ткани, блеяли бараны, мычали коровы. Шипело и скворчало мясо на решетках и вертелах. Запыленные нищие сидели чуть ли не под ногами путешественников, неподвижные, неживые, похожие на каменных древних идолов забытых богов из Дикой Степи.

Гошка глядел на обилие товаров, на богатые, по киевским меркам, одежды караванщиков, на их сапоги из отлично выделанной кожи — и понимал, что живут булгары-бохмичи знатно. Куда там лапотным да босоногим киевским смердам

Гошке даже завидно стало. Чем он и поделился с Богуславом.

Брат Гошку успокоил. Сказал: зато у нас воины в чести.

— А здесь кто? — спросил Гошка.

Богуслав засмеялся и сказал, что их род в Булгаре тоже не пропал бы, потому что торговлю здесь очень даже уважают, а лекари здешние во всем мире славятся. Кишка поддержал Богуслава и от себя добавил, что есть у этого племени такие дома, где детей грамоте учат и всяким полезным вещам.

Гошка маленьким булгарятам посочувствовал. Из всех Уроков, которыми его изнуряли дома, самой трудной была как раз грамота. Хитрые греческие буквицы, еще более хитрые — булгарские. Не этих булгар грамота, а других, дунайских. Матушка требовала, чтоб писал их Гошка ровно и красиво, а попробуй-ка писать аккуратно, когда руками задень так намахался, что ложку до рта донести, не расплескав, — и то задача.

Поход для Гошки — отдых. Богуслав — не дедко Рёрех и не матушка. И с оружием учит полегче, а писать вообще не заставляет. Только читать. А чтение интересное: не из Святой Книги, а жизнеописание великого полководца Александра из Македонии. Как тот всех подряд бил и с друзьями веселился. Про такую жизнь Гошке читать любо, а в Святой Книге и не понять ничего, если матушка не объяснит.

Предместья всё тянулись и тянулись. Кузницы, кузницы… Все дымят, отовсюду гремят железом…

— Зачем столько ковален? — спросил Гошка настороженно. — Это ж какое войско у булгар, если им столько железа надобно?

— Войско у булгар крепкое, но ковачи здешние больше на продажу делают, чем для себя, — пояснил Богуслав. — Да и для себя можно ведь не только зброю ковать. Людям много надо. Лемехи, сошники, серпы…

Этого Гошка не понимал. У них на селе из железа только ножи, топоры да наконечники стрел. Всё прочее — из глины, кожи и дерева.

Наконец добрались до ворот. Почти добрались. Перед воротами-длиннющая череда возов. Всяких-разных: и на четырех колесах, и на двух, с высокими бортами, как у насадов, и с низенькими, как у сельских телег. Многие — с крытым верхом, как у кибиток печенежских, многие — украшены узорами. От сглаза, видать. А вперед через три телеги вообще занятный возок. Высокий, как шатер, и пестрый, как фазан. На заднем бортике — мальчишка примерно Гошкиных лет. Черный, будто в саже вымазанный, сухой и жилистый. В руках — два кинжала.

Поймав Гошкин взгляд, мальчишка ухмыльнулся и завертел кинжалами. Да так ловко, что казалось: они живые. Брат Артём так же вот мечами крутит.

— Это что, из здешних детских? — спросил Гошка, кивнув на мальчишку.

— Не-е… — мотнул головой Кишка. — Скоморох местный. Это их возок. Они на рынке чудеса всякие показывают. Будет досуг, сходим поглядим. Занятно.

Возов было много, но двигались они споро. У ворот их принимали стражи в забавных рубахах без рукавов, бородатые, с намотанной на головы тканью. Похоже летом в степи на шлемы накручивали, чтоб солнце меньше грело. Но у этих шлемов не было — только холстина.

Вой эти были очень веселые. Язык их был похож на хузарский и немного — на печенежский. Хотя попадались и словенские слова, и ромейские.

Стражники улыбались часто, шутили с возницами и меж собой, да еще, к удивлению Гошкиному, торговались, будто на рынке. И мыто со всех брали разное.

С пестрым возком и вовсе непонятно получилось. Из возка вылезли наружу двое мужей и две бабы. А в сам возок залез здоровенный усатый страж с золотой бляхой на круглом брюхе. Верно, здешний сотник. Побыл внутри некоторое время, потом вылез, очень довольный, завязывая шелковый пояс. Скоморохи полезли внутрь и проехали в ворота, ничего не заплатив. Но Гошка заметил, что смуглый мальчишка больше не улыбался. Глядел хмуро, будто его сильно обидели.

Дошла очередь и до русов.

Кишка, умильно улыбаясь, сунул пузатому сотнику тугой мешочек.

Тот, с непроницаемым лицом, уронил мешочек в сумку на поясе и махнул своим людям.

Гошка ожидал, что их тут же пропустят в город. Кишка, видно, тоже этого ожидал. И возчик, уже взявшийся за вожжи… Но пузатый встал на пути, а голорукие стражники налетели на возы, как муравьи. Увязанные кипы мехов полетели на дорогу.

Кишка возмущенно закричал. Пузатый рявнул, ухватился за саблю, вытащил ее из ножен наполовину да так и остался стоять, пока его люди продолжали безобразничать.

Гошка поглядел на Богуслава. У того на скулах вздулись желваки…

Но он ничего не сказал.

А Кишка перестал орать, утер пот и полез за пазуху. Еще один мешочек перекочевал в сумку пузатого. Тот снова рявкнул-и стражники потеряли к русам интерес, занявшись телегами купца из племени торков.

Приказчики и челядь быстренько покидали товар обратно в телеги, и караван въехал в узкие ворота.

— Гадина! — в сердцах бросил Кишка. — Вдвое против положенного взял. Бородой Волоха клянусь, половину себе захапает.

— Пожалуемся? — предложил Богуслав.

— Кому? — горестно вздохнул Кишка. — Местный тиункади против своих не пойдет. Только еще денег вытянет, а к правителю — без толку. Вот кабы у нас с ними, как с ромеями, торговый договор был, тогда другое дело. А так… Что хотят, то и творят.

— Зачем же тогда мы с ними торгуем? — удивился Гошка.

— Так все равно выгодно, — Кишка снова вздохнул — У черных булгар всё, почитай, втрое дешевле, чем у ромеев, а дорога короче. И товар хороший. Вот взять хотя бы стекла, которые у вашего батюшки в окнах вместо слюды стоят… Здешняя работа. Ну да ничего. Здесь, в Булгаре, подворье наше не из последних. Там передохнем, покушаем. Потом в баньку сходим… Здешняя банька не такая, как у нас, но вам понравится. И девки тутошние, хоть и чернявые да смуглые, будто кикиморы, а такое умеют…

— Не искушай, — Богуслав улыбнулся. — У меня жена молодая…

— Так то жена, а то — девки, — Кишка ухмыльнулся, показав недостаток двух зубов.

Богуслав хмыкнул. Но возражать не стал. В плотских радостях он себе не отказывал. И была на то веская причина. С женой у него — не заладилось. Не было у них в постели радости. Знал бы, может, и не женился бы.

С первой ночи пошло. И так и этак пытался Славка порадовать жену, но вышло только хуже. Славка не понимал ровно ничего: знал, что любит, знал, что хочет, а вот…

Лишь под утро заставил-таки плачущую Лучинку признаться, что дело — в Мокоши. Отреклась от нее Лучинка, и теперь не будет ей ни плотской радости, ни щедрого лона. Не простит ей Мокошь отступничества, к коему ее боярыня принудила.

Богуслав, признаться, тогда не поверил. Решил: со временем пройдет.

Не прошло. И детей у них не намечалось, будто и впрямь обиженная богиня затворила Лучинкино лоно. Год прошел — ничего. Два — ничего. Обидно было Богуславу. То есть он понимал, что Лучинке — много хуже, но ему от того — не легче. Сердился на мать: зачем заставила девушку отречься? Но Сладислава вины не признала:

— Веры в вас нет! — отрезала она. — Ты что ж думаешь: Бог наш слабее какой-то там Мокоши?

Славка с матерью спорить не стал, но про себя подумал: Бог-то, конечно, сильнее, но у Него таких, как Лучинка, — целый огромный мир. А Мокошь — вот она, здесь. И вполне может навредить, потому что это Христос велик и всех прощает, а местные боги мелкие — обидчивы и злопамятны.

В Киеве Славка себя сдерживал: берег чувства жены, но, покидая родной кров, брал девок с жадностью, без счета. И всем с ним было хорошо.

В Булгаре Богуслав тоже не собирался отказываться от постельных игр. Но — с должной осторожностью. Законы Мухаммеда заставляли женщин прятать лица, а за прелюбодеяние карали беспощадно.

Всё тут было сложно. И дело, порученное ему великим князем, дело, что поначалу казалось легким, на поверку оказалось не таким уж простым. В Киеве думалось просто: разведать слабые места, подкупить нужных людей, чтобы, когда придет пора, открыли Владимиру ворота. Не Славкой этот подход придуман, но Славка его уже применял, и применял успешно.

Однако то, что вполне годилось для маленьких городков, для огромного богатого Булгара оказалось малопригодным. Если в том же Червне Богуслав чувствовал себя обладателем несметных богатств, то здесь люди при власти сами могли кого хошь подкупить. А народишко помельче возможности имел ничтожные, а прав еще меньше. Разве что выдать властям лазутчика, что пытается подговорить против власти. За те мешочки, что стражник у ворот присвоил, в Германии можно было начальника всей стражи купить. Это ж сколько такому надо дать, чтоб эмира своего предал? Да что — эмира! Полной сумы серебра мало будет, чтоб такой вот десятник местом своим доходным рискнул.

Ехали неширокими улочками меж глиняных стен. Кишка, бывавший здесь не раз, легко находил дорогу. Богуслав приглядывался. Прикидывал, как вести бой, если удастся прорваться в город. Получалось — сложно. Сплошные стены с запертыми узкими воротами образовывали опасный лабиринт. Даже встав на седло, мало что увидишь. Зато сверху на голову может запросто прилететь горшок с нечистотами. Или что-нибудь посерьезней. Еще Богуслава удивило отсутствие женщин. Редко-редко проскользнет темная фигура, закутанная в ткань с ног до головы. Или проковыляет старая карга, прелести которой уже лет тридцать можно не скрывать — никого не соблазнят.

Телеги грохотали по камням. Иногда приходилось останавливаться, чтоб разойтись со встречными. Разок пришлось даже уступить дорогу: звеня копытами, навстречу проскакал отряд воинов в развевающихся одеждах. Старший, в золоченых тонких парадных доспехах, на изящном арабе-полукровке, метнул на Богуслава сверху острый взгляд: угадал воин воина.

Ну и ладно.

Выехали на площадь. Ого! Прямо посреди — бело-сине-зеленая мечеть. Здоровенная. Башни-минареты, высоченные. Повыше сторожевой башни в киевском Детинце.

На площади — множество лавочек, торгующих всякой всячиной, неизменные нищие, вертящийся человек в женской юбке колоколом, рокот барабанчиков…

Богуслав покосился на Илюху-Годуна. Тот сидел очень прямо, лицо серьезное, строгое… Но глаза так и бегали по сторонам. Интересно мальчишке.

— А вот и наше подворье! — удовлетворенно произнес Кишка. — Приехали, господин. Теперича и передохнуть можно.

Старший отцовский приказчик в Булгаре знал всё и всех. Не зря имя у него было — Хватко. Было, потому что с тех пор, как принял Хватко веру бохмичи, так и имя поменял. Звался теперь не Хватко, а Халил, падал на молитвенный коврик положенное количество раз — по крику муэдзина. Как и все здешние. Однако в его преданности боярин Серегей не сомневался, и говорить с ним можно было прямо.

— Воевать Булгарский Эмират? Ну, не знаю… — Хватко-Халил погладил бритую голову. — Думаю, чтоб просто пограбить, тысяч двадцати воев будет довольно. Города брать — нужно вчетверо больше. А чтоб удержать, пожалуй что и вдесятеро.

— Как это? — не понял Богуслав.

— А так, что попросит эмир о помощи других муслим, у того же багдадского калифа, — и помощь не замедлит. Мы, то есть они, верные пророку, друг за друга крепко стоят.

Глава восьмая, В КОТОРОЙ ГОШКА ПОПАДАЕТ В БЕДУ

— Слышь, Славка, я пойду прогуляюсь? — Гошке уже надоело слушать умные разговоры. Тем более, он знал, чем такие беседы заканчиваются. Напьются и начнут валять девок. Скучно. А там, за оградой подворья, удивительный неведомый мир.

Богуслав вопросительно взглянул на Хватку.

— Пускай, — разрешил тот. — Деньги у тебя есть?

— С полгривны наберется. — Гошка погладил пояс.

— Важная деньга. Все сласти на рынке скупить можешь.

Гошка поморщился: что он, дитя малое, чтоб медовыми лепешками рот набивать? То есть лепешки-то он любил, но признаться в этом…

— Ты попробуй сначала, — усмехнулся Халил. — Здесь сласти отменные. А сабельку оставь! — велел он, заметив, что Гошка двинулся к висящему на стене оружию. — Оборониться тебе и кинжала хватит, а так еще убьешь кого — потом не откупимся.

Гошка хотел сказать, что он и кинжалом может кого хошь…

Но счел за лучшее промолчать. Не то не выпустят.

Рынок булгарский Гошку восхитил. Он пробовал диковинные фрукты (за попробовать денег не спрашивали и не гнали, угадав в Гошке не побирушку, а денежного купца), так что Гошка набрал полную глиняную тарелку незнакомых сладостей и шел теперь не спеша, разглядывая всё подряд: украшения, оружие, ткани, посуду, иногда заговаривая с купцами то на словенском, то на ромейском (его понимали), отпихивая навязчивых зазывал и непонятных мужчин с нарумяненными, как у девок, умильными рожами. На удивление мало было воришек. Лишь один раз к Гошкиному поясу потянулась цепкая лапка: когда он остановился, чтобы послушать барабанщиков. Но легкого шлепка оказалось довольно, чтобы лапка убралась.

Суетился и горланил местный люд. На кострах жарили лепешки и пахучую баранину. Толстяк с наверченной на голову белой простыней сидел на маленьком стульчике, а перед ним прямо на земле лежали медные и серебряные монетки. Но это был не нищий, а меняла. Нищий устроился неподалеку, выставив на всеобщее обозрение черномясую гнилую язву на ноге.

Гошка удивился. Он уже успел кое-чему научиться у матушки и знал, что с огневицей не деньги надо выпрашивать, а поскорее ногу оттяпать, пока дальше не перекинулось.

Удивился, принюхался… и понял, что огневица фальшивая. Гнилью-то не пахло.

Заинтересовала Гошку забавная игра: сухонький смуглый булгарин вертел на доске три маленьких медных плошки. Под одной из них пряталась монетка. Угадал — монетка твоя. Не угадал — клади свою монетку, и всё сначала.

Понаблюдав немного, Гошка заметил, что булгарин в самый последний момент ухитряется выдернуть монетку из-под плошки и спрятать между пальцев.

Дождавшись, когда булгарин остался один, Гошка присел рядом на корточки и сказал по-хузарски:

— Научи.

Он уже представлял, как позабавит фокусом киевских приятелей, но булгарин учить его не стал. Он почему-то очень испугался, схватил доску, плошки и дал деру.

Гошка удивился.

Позже ему на глаза попался знакомый раскрашенный возок: тот, что въехал в ворота раньше их каравана.

Знакомый мальчишка копошился рядом, разводя костерок. Из возка доносились мужские голоса: бу-бу-бу…

Гошка собрался подойти — познакомиться, но тут его внимание привлекли кони.

То есть тут были не только кони, но также ослы, верблюды, овцы, коровы… Словом, самый разный скот. Причем Гошка сразу отметил, что у овец здешних отменная шерсть, а коровы намного крупнее и глаже, чем в Киеве. Но коров пусть смерды рассматривают. Воина интересуют только кони.

А кони хороши. То есть не все, конечно, но очень, очень многие. В лошадях Гошку учил разбираться не кто-нибудь, а сам Ионах бар Машег.

Гошке сразу глянулся белый в яблоках трехлеток с маленькой гордой головой, широким крупом и тонкими сухими ногами.

Торговал трехлетка усач в пыльной серой рубахе до земли с золотыми браслетами, которыми не погнушался бы и нурманский ярл.

Сначала усач на Гошку даже не глянул, потом заметил и шелковую рубаху, и пояс наборный с серебряными украшениями — и залебезил. Поздоровался почтительно по-ромейски.

Гошка солидно, как и подобает воину, поинтересовался (тоже по-ромейски), какова цена коня.

Усач назвал. Сначала — в местных алтынах, потом — в ромейских номисмах. Три золотых.

Цена была, по киевским меркам, хорошая. Если конь без порока, конечно. Но Гошка знал, что купить коня можно много дешевле, чем просит продавец. Кто ж сразу настоящую цену попросит!

Так что в ответ на запрошенное Гошка только фыркнул и предложил впятеро меньше. Усач вскинул руки к небу и вскрикнул так, будто его цапнули за сокровенное место. Но сбавил цену на четверь номисмы.

Гошка ухмыльнулся. Ему нравилось, что он, как взрослый, торгуется с чужим купцом из-за коня, из которого можно воспитать настоящего боевого.

Рядом остановилось несколько местных: слушали, как малец-гяур в полсажени ростом торгует жеребчика, на котором и богатому купцу незазорно прокатиться.

Гошка вошел в азарт. Он тоже кричал и хлопал себя по бедрам. Придумывал трехлетку всякие возможные пороки, утверждал, что таких коней, и даже получше, он уже не раз покупал за полномисмы. Заявлял, что у его брата тысячный табун жеребцов получше этого, а этого торгует просто потому, что негоже такому, как он, ходить пешком.

Усач напирал, что конёк — отличных кровей, выкормлен зерном и — без малейшего изъяна.

Говорили по-ромейски. Оба знали этот язык плоховато, но друг друга понимали вполне.

В конце концов сошлись на том, что конек обойдется Гошке в полторы номисмы. А в придачу к коню — седло и сбруя. Гошка хотел, чтоб конька еще и подковали за счет продавца, но — не уговорил. Холоп усача взнуздал и оседлал жеребчика. Тому это не очень понравилось. Судя по гладкой чистой шерсти и беспокойству, седлали трехлетка впервые.

Толпа выросла. Многие полагали, что сейчас начнется самое интересное. Легонький мальчишка на необъезженном коне…

Но держался Гошка уверенно, и некоторые уже успели поспорить, сумеет или нет мальчишка-ромей усидеть в седле. А если не сумеет, то сколько продержится…

Наконец Гошка полез в пояс, выгреб все наличное серебро… Набралось чуть меньше, чем надо, но усатый эту мелочь Гошке простил довольно легко.

«Эх! — подумал Гошка. — Можно было б и дешевле купить!»

Но — поздно. Уже ударили по рукам.

Гошка оглянулся, увидел булгарина, грызущего яблоко:

— Дай-ка сюда! — потребовал он.

Булгарин безропотно отдал огрызок: он только что поставил пару монет на то, что Гощка продержится не меньше, чем нужно, чтоб досчитать до двадцати.

Гошка вошел в загон, принял у холопа легкую ременную плеть с простой рукоятью, намотал на руку уздечку, протянул жеребчику огрызок на открытой ладони. Трехлеток опустил голову, понюхал… и схрумкал. Зубы у конька были хорошие. Впрочем, Гошка в этом и не сомневался.

Он положил руку на луку седла (как раз на уровне Гошкиной макушки), шепнул коньку:

— Мы с тобой подружимся, — и легко, по-степному, взлетел в седло.

Трехлеток всхрапнул от неожиданности, немедленно возмутился и вскинулся на дыбы. К его удивлению, наездник не свалился наземь, а впился пятками ему в бока и больно треснул меж ушей. Жеребчик от этакой грубости совсем взбеленился. Он скакал и прыгал, взмывая над землей на добрых полсажени, бросался из стороны в сторону, вставал на дыбы, бил задом и даже попытался приложить Гошку о перекладину загона. Не тут-то было! Гошка убрал ногу, и конёк приложился собственным боком.

Зрители восхищенно заорали. Они знали толк в верховой езде и видели, что мальчишка — хорош. Гошка держался на спине безумствующего трехлетка со спокойствием и непринужденностью мастера. Пружинил ногами, чтобы не сбить жеребчику спину. Держал вожжи легко и свободно, не мешая коньку резвиться и лишь пару раз поучив плетью, когда жеребчик попытался пустить в ход зубы.

Будь они в степи, Гошка давно бы уже пустил трехлетка вскачь, погонял как следует галопом — и обратно они вернулись бы с обоюдным пониманием, кто из них главный. А тут пришлось изматывать жеребца в крохотном загончике двадцать на двадцать шагов, потому Гошке пришлось повозиться. Изрядно умаялся. Но остался доволен и выносливостью конька, и его крутым норовом. Именно из таких вырастают настоящие боевые: мощные, свирепые, неукротимые. Преданные одному лишь хозяину.

Очень довольный собой, Гошка спрыгнул на землю, приласкал, обтер предложенной кем-то холстиной и повел в поводу на подворье (пусть передохнет), предвкушая, как въедет в ворота и все увидят…

Не получилось. Не успел Гошка отойти и на полсотни шагов, как дорогу ему преградили.

Двое толстопузых, мордастых, в стальных панцирях и шлемах, с саблями на поясах. Стражники.

Спросили что-то по-своему.

— Не понимаю, — сказал Гошка по-ромейски.

— Эй, мальчик, у кого коня увел? — поинтересовался вполне добродушно стражник покрупнее.

Гошка обиделся. Он привык к другому обращению. А сейчас, когда он чувствовал себя едва ли не настоящим гриднем…

— У матери своей спроси! — звонко выкрикнул он по-ромейски, задрав голову. И добавил, чтобы окончательно поставить на место этого жирняя, который пытается выдать себя за воина. — Если, конечно, она умеет говорить, а не только хрюкать!

Для наглядности он показал, как именно хрюкает мать стражника.

Ответ был неверный. То есть это был самый неверный ответ, который мог бы дать Годун. Назвать правоверного мусульманина потомком свиньи…

Толстяк покраснел, как рак в кипятке. И обрушил на голову Гошки немаленький кулак.

Само собой, Гошка увернулся, но ему пришлось удерживать повод коня, потому движение вышло не очень ловким, и второй стражник ухватил его за рукав. Гошка вырываться не стал. Используя захват как опору, крутнулся на каблуке и впечатал второй каблук в пах стражника. Ух как тот завыл! Но Гошку, тем не менее, не выпустил.

Первый тоже заорал — от ярости. Довольно ловко выхватил саблю (уже не церемонясь: мальчишка напал на стражника!) и рубанул наискось.

Гошка ускользнул (хотя для этого ему пришлось выпустить повод), и сабля угодила в бок второго стражника. К его счастью, заточена сабля была так себе, и панцирь удар выдержал, только прогнулся. Зато рукав Гошкиной рубахи второй стражник выпустил.

Первый стражник, хекнув, махнул саблей снизу вверх. По Гошке опять не попал, но зацепил грудь трехлетка. Конек жалобно вскрикнул и, обезумев, помчался прочь.

— Ах ты гадина! — в ярости закричал Гошка и полоснул кинжалом по жирной ляжке. Кровь хлынула рекой, стражник сел наземь, уронив саблю, пытаясь зажать рану.

Его напарник засвистел, призывая помощь.

И помощь подоспела. К месту побоища, расталкивая толпу и опрокидывая столы, уже спешило не меньше дюжины стражников.

Картина им представилась драматическая. Оба соратника — на земле. Один держался за пах, второй сидел в луже крови, зажимая порезанную ногу.

Стражники завертели головами, выглядывая злодея. Мальчишка по плечо ростом, по их мнению, на эту роль не тянул…

Но кто-то из толпы закричал вот этот, маленький!

И стражники наконец заметили окровавленный кинжал…

Гошка остро пожалел, что у него нет настоящего оружия. Сабля стражника валялась рядом, но она слишком тяжела, непривычна и неудобна.

Надо бежать, но вокруг уже толпились зеваки. Прорваться сквозь толпу у Гошки не получилось бы: мал и легок. Поэтому, когда стражники бросились к нему, он кинулся навстречу — под ноги самому ближнему. Чикнул ножом, нырнул под руку, метнулся вправо, присел (волосы на голове зашевельнулись от просвистевшей в полувершке сабли), ткнул еще раз, пропоров чей-то сапог, понизу шарахнулся влево, махнул ножом (достал, но не сильно), высоко подпрыгнул, пропуская под собой клинок, и нырнул в самую гущу врагов, которых прибавилось, — подоспели еще двое. И еще семеро. Эти уже понятия не имели, кого ловят. В суматохе досталось кому-то из толпы, и зеваки подались назад — мало удовольствия подвернуться под горячую саблю.

Стражники сгрудились вместе, и в этой куче Гошка, маленький, юркий, заметался, жаля, как оса, а затем, выбрав миг, проскочил буквально между ног у стражников, нырнул в поредевшую толпу и дал деру.

Но всё оказалось не так просто. Для обитателя восточного базара, продавца или покупателя бегущий мальчишка — заведомый преступник. Раз бежит, значит, украл. А воров здесь не любили.

Гошку пытался схватить каждый второй. Ему пришлось раз пять пустить в ход кинжал, а на шестой его треснули по руке полупудовой копченой рыбой — и кинжал вылетел из пальцев. Его тут же прибрал какой-то нищий, а Гошке пришлось уворачиваться и нырять под стол, опрокидывая под ноги преследователям поток золотистых дынь.

Теперь уже Гошку ловили всем базаром. То есть большая часть народу не знала, ни кого ловят, ни — за что. Но охотно включилась в погоню. Гошка чувствовал себя лисом, угодившим в псарню…

Но тут ему улыбнулась удача.

Удача приняла облик смуглого мальчишки из пестрого возка.

Удача сунула под ноги стремглав бегущего Гошки пустую торбу из-под сена. Да так ловко, что Гошка шлепнулся наземь, тут же был ухвачен за ногу и втянут под днище телеги.

Приложенный к губам палец и белозубая улыбка спасли их обладателя от неприятного знакомства с Гошкиным засапожным ножом.

Паренек хлопнул Гошку по плечу, уперся руками в край днища телеги, напрягся… Гошка сообразил мгновенно, тоже уперся (для своих лет он был настоящий силач), и телега чуток приподнялась. Как раз настолько, чтобы часть уложенных в нее горшков скатилась вниз, на чересчур любопытного преследователя, который как раз собирался заглянуть между колес.

Получить глиняным горшком по спине-удовольствие небольшое. А уж плеткой по голове от разгневанного хозяина горшков (гончар решил, что перед ним виновник безобразия) — и вовсе обидно. Обиженный вмиг забыл о погоне и набросился на гончара с кулаками. Тот с честью принял бой…

В результате погоня промчалась мимо, а Гошка выгадал немного времени.

Мальчишка прошипел что-то по-своему. Гошка не понял, и тогда мальчишка принялся стаскивать с Гошки забрызганную чужой кровью рубаху.

Гошка сопротивляться не стал. Решил — маленький скоморох знает, что делать.

Несколько мгновений — и на Гошке остались только простые нательные портки.

Мальчишка быстренько увязал Гошкину одежку в узел. Потом стянул собственную рубаху, сложил и ловко намотал на Гошкину голову на манер местных головных уборов.

Полюбовался тем, что получилось, вытер с Гошкиного лица брызги крови, втер в лоб и щеки по пригоршне пыли, прищелкнул удовлетворенно языком и дернул Гошку за руку: пошли!

Они выбрались из-под телеги: Гошка — с опаской, смуглый паренек — вполне уверенно.

Хозяин телеги и его противник вяло ворочались среди битых горшков. За ними флегматично наблюдал пыльный ослик.

Погоня умчалась на другой конец рыночной площади. Оттуда раздавались азартные вопли, грохот опрокидываемых предметов и пронзительные крики ослов…

Но там, где сейчас шагали мальчики, всё уже успокоилось. Торговцы восстанавливали порушенный порядок. Молодой, но уже мордастый стражник сидел на перевернутом котле, перевязывал порезанную ногу и громко ругался. На двух грязных сопляков он обратил внимания не больше, чем на пару воробьев.

— Зачем ты мне помог? — спросил Гошка вполголоса по-ромейски.

Мальчишка не столько понял, сколько угадал.

— Ненавижу этих! — Мальчишка кивнул на троих стражников, злых, багроворожих, яростно орущих друг на друга.

— Стражу этого рынка? — спросил Гошка по-ромейски.

Мальчишка опять угадал.

— Всех! Эти шакалы везде одинаковые! — с ненавистью процедил он.

Гошка из его речи понял только одно слово — «шакал». Этим словом, бывало, ругался парс Артак.

— Куда мы идем?

— К нам. — Мальчишка показал туда, где среди навесов и палаток виднелась расписанная узорами холстина знакомого возка. — Меня Али зовут. Али! — Мальчишка для наглядности ткнул себя в грудь.

Опять похоже на родной язык Артака. Может, Али тоже парс? Или — нет? На языке Артака Гошка мог выговорить с полсотни слов. Слишком мало, чтобы судить.

— А меня зовут Илия, — Гошка на всякий случай представился христианским именем.

Мальчишка захихикал

— Что смешного? — настороясился Гошка.

— Илла! Али!

— Верно, похоже, — Гошка усмехнулся.

Они пришли.

Двое мужчин натягивали канат меж вкопанными в землю столбами.

Один, полуголый, загорелый до черноты, висел на самой макушке столба, второй, большой-большой, телосложением похожий на здоровенную бочку, к которой сверху приделали круглую башку, сверху гладкую, как арбуз, а снизу заросшую густющей, как баранья шерсть, бородой, — командовал. Али подбежал к нему и быстро заговорил на незнакомом Гошке языке. Тот слушал внимательно, не перебивая. Потом уставился на Гошку. Глаза у большого человека были карие, выпуклые, как у коровы, и такие же добрые. Даже сросшиеся на переносице мохнатые брови не добавляли суровости.

Когда Али закончил тараторить, большой присел на корточки (теперь они с Гошкой были одной высоты) и спросил по-ромейски:

— Ты кто, маленький воин?

— Меня зовут Илия.

— Это я знаю. Кто ты? Откуда?

По-словенски он говорил не очень хорошо. Но понять его было можно.

— Киев, — ответил Гошка. И добавил с гордостью: — Я варяг! Мои родичи щедро отблагодарят твой род за помощь!

— Спаси нас Аллах от благодарности варягов! — Второй родич Али уже слез со столба и глядел на Гошку без всякого дружелюбия. И заговорил по-своему, обращаясь к старшему. Его тут же перебил Али. Закричал сердито.

Старший сказал что-то, совсем негромко, но оба заткнулись.

— Мой сын Мамед хочет, чтобы ты ушел, — сказал бочкообразный. — А мой внук хочет, чтобы мы тебя спрятали. До ночи. А чего хочешь ты?

Гошка пожал плечами. Его всё еще искали: по рынку рыскали стражники. Один как раз пробежал мимо, зыркнул на их компанию, но не заинтересовался. Будь Гошка один, стражник, возможно, обратил бы на него внимание. Гошка не то чтобы боялся… Не хотел навлечь неприятности на своих, если вдруг узнают, кто он.

— Я бы переждал, — сказал он.

— Хорошо, — кивнул большой. — Меня зовут Ахмед, а тебя — Илла. Мы тебя спрячем. Кушать хочешь?

Глава девятая Великий Булгар Подворье купца Серегея НОЧНОЙ «ВОРИШКА»

— Его пока не схватили, это точно! — уверенно заявил Хватко-Халил. — Теперь будут искать. Долго и старательно. Шестеро стражников получили раны. Один едва не помер, другой навсегда останется хромым. Его будут искать, пока не поймают.

Богуслав с трудом прятал улыбку. Он гордился братом. Навел парнишка шороху. Показал, чего стоит. Полсотни стражников не смогли его поймать. И уверенности Хватки в том, что брата поймают, он не разделял. Прятаться парень умел не хуже, чем обороняться. Другое дело, если местным удастся узнать, кто он, — бед не оберешься. Законы здесь суровы и далеко не всегда разрешают откупиться.

— Вы сделали то, что я велел? — спросил Богуслав.

— Да. Шестеро наших людей по всему Булгару рассказывают истории о том, что на базаре безобразничал не человек, а шайтан. Уже есть посторонние свидетели, которые видели у обидчика стражников рожки и хвост. Ты умно придумал, мой господин. Но очень многие люди хорошо разглядели твоего брата и легко его узнают. Нам повезло, что он говорил по-ромейски. Сейчас все думают, что он — ромей. Ромейское подворье уже обыскивали. Теперь они еще немного подумают и догадаются, кто он на самом деле. На ромея Илия похож не больше, чем ты, мой господин. Что мы будем делать тогда?

— Главное — чтобы парень улизнул от стражи. Тогда мы скажем, что этот ваш шайтан принял облик моего брата, а сам он весь день не покидал нашего подворья. Как думаешь, получится?

— Будь вы правоверные, возможно. Вам достаточно было бы поклясться на Коране, что это так. Но вы — христиане. Христиан здесь не жалуют. А русь вообще не любят. Здесь не забыли Святослава.

— Это хорошо, что не забыли. Может, подумают, прежде чем ссориться с людьми киевского князя. А на Коране поклянешься ты. Зря ты, что ли, принял ислам…

— Мне не хотелось бы лгать, — неохотно произнес Хватко-Халил.

— Боишься гнева Аллаха? — насмешливо спросил Богуслав.

— Боюсь, — кивнул Хватко. — А еще больше боюсь, что правда выяснится, — и тогда мне останется только перерезать себе горло.

— Или бежать. Ты не булгарин, Хватко! И ты служишь моему роду. Не забыл? Мы в любом случае найдем тебе подходящее место и занятие. — И, увидев, как помрачнел Хватко-Халил, добавил успокаивающе: — Однако не будем торопиться. Может быть, тебе и не придется лгать. Подождем ночи. И предупреди людей. Что-то мне подсказывает, что мой братец непременно объявится.

Семья Ахмеда Жонглера собралась внутри фургона. Семья — это сам Ахмед, его жена Лейла, сын Мамед с беременной женой и дочь Ахмеда Хафиза, мать Али. Сам Али болтался где-то снаружи: собирал новости.

Отдельно, в уголке, устроился Гошка, одетый в запасные штаны и безрукавку Али. Его собственная одежда покоилась сейчас в отхожем месте на краю базара.

— Из-за этого варяжонка нас всех посадят в яму, — ворчал Мамед, недобро поглядывая на Гошку.

— Зато, если нам удастся его выручить, мы можем неплохо заработать, — рассудительно произнес Ахмед. — Надо всего лишь вернуть его родственникам.

— Вернешь, как же! — процедил Мамед. — Медноголовые весь базар обложили. Завтра чуть свет начнут всё переворачивать вверх дном. Будут искать, пока не найдут. Как ты собираешься его прятать, отец? Он ведь даже правильного языка не знает. Да пусть бы и знал: ты только погляди на него! Он же белый, как любимая верблюдица багдадского калифа!

Гошка не понимал, о чем речь, но о том, что рынок оцеплен, ему рассказали. И он уже заявил, что уйдет, как стемнеет. Он был уверен, что ему удастся проскочить мимо стражников. Но его новые знакомые считали иначе.

Их больше двух сотен, — сказал Ахмед. — И у них собаки. Тебя поймают. И спросят, кто тебя прятал. И ты им расскажешь.

— Я никому ничего не расскажу! — заверил Гошка.

— Всё ты расскажешь, — возразил Ахмед. — Вот возьмутся за тебя палачи…

Не отпустил, в общем.

Мужчины продолжали бессмысленный спор, женщины помалкивали. Гошка тоже молчал. Он уже сказал все, что нужно. Если они не хотят его отпускать, то пусть дадут знать брату. Богуслав что-нибудь придумает.

Вопрос: как это сделать? Может, все-таки самому?

Богуслав задремал. Он лег в постель, не раздеваясь, выгнал девку, которую прислал ему Хватко, и ждал. Он очень надеялся, что Гошка объявится. Отрядил двух гридней — наблюдать за рынком. Те сообщили: стража обложила рынок плотно. Мышь не проскочит. Если Гошка сунется, его, скорее всего, изловят. И тогда следует немедленно вмешаться. Золотом или железом…

Но шума не было. Гошки — тоже. Дозорную пару сменили другие. Зашла луна…

Вот тогда-то маленькая «мышь» и просочилась через кордон стражи.

* * *

Далеко за полночь обитатели подворья боярина Серегея были разбужены свирепым лаем сторожевых псов.

Собачки поймали вора.

Правильно обученные псы дождались, пока злоумышленник перебрался через забор, и приняли его уже внутри. Поскольку вор вел себя тихо: не дрался, не пытался убежать, а стоял неподвижно, прижавшись к глиняной стене, — рвать его собачки не стали, а лишь подали голос, приглашая хозяев пообщаться с незваным гостем. Учитывая суровые нравы обитателей двора и еще более суровые законы Булгарского эмирата, участь преступника ожидала нерадостная.

Однако в данном случае проникшему на чужую территорию даже по шее не дали. Доставили прямо к Богуславу.

Нет, это оказался не Илия. Мальчишка примерно такого же роста, но заметно похлипче. И явный чужеземец.

— Ну и зачем вы его сюда притащили? — поинтересовался разочарованный Богуслав, рассчитывавший увидеть братца.

— Он слова правильные сказал, — буркнул недовольный, заспанный Халил. — Тебя, господин, потребовал.

— Ладно, — проворчал Богуслав, хмуря брови. — Вот он я. Говори, что хотел.

Грозный вид киевского сотника мальчишку, похоже, не испугал. Впрочем, если малец не напустил в штаны, когда на него набросились псы размером с теленка, и так ясно, что не трус.

Храбрость Богуславу всегда нравилась.

— Ты — Богуслав, сын Серегея?

— Я.

— А чем докажешь?

Богуслав фыркнул: экий наглец.

— Тебе княжий знак показать или плеткой приласкать?

— Коли ты — Богуслав, то должен знать, какого цвета глаза у человека по имени Рёрех.

Ромейских слов мальчишке не хватило, но язык, на котором он говорил, был Богуславу более или менее понятен. Как-никак по-хузарски он говорил свободно.

— Глаза… Вообще-то у него один глаз. А какого он цвета, не помню. Рёрех, знаешь, не девка, чтоб ему в глаз заглядывать.

— Хорошо. — Наглого мальца ответ, похоже, устроил. — А теперь скажи, как зовут мужа твоей сестры.

— Ионах его зовут.

— Нет, ты полностью назови! — потребовал мальчишка.

— Ионах бар Машет. Довольно тебе?

— Довольно, — кивнул мальчишка. — Ты не сердись на меня, Богуслав, сын Серегея. Что мне сказали, то я и говорю.

— И кто же тебе это сказал?

Мальчишка покосился на Халила и тех, кто толпился за его спиной.

— Пусть все выйдут!

— Выйдите, — велел Богуслав.

— Но, господин…

— Полагаешь, что я не справлюсь с ребенком?

— А теперь говори, — велел Богуслав, когда они остались в комнате вдвоем.

— Меня Али зовут, — сказал мальчишка, сдернув с лавки подушку, и, усевшись на полу, скрестил ноги. — А послал меня твой брат Илла…

Мальчишка оказался не только храбрым, но еще и очень толковым. Однако, чем дольше Богуслав его слушал, тем больше мрачнел.

По словам паренька, через оцепление незаметно пройти было невозможно. Впрочем, это Богуслав знал и раньше. Хуже то, что стража Булгара отнеслась к поискам своего обидчика всерьез. Надежда на то, что к ночи всё уляжется, не оправдалась. Сам Али выскользнул наружу лишь потому, что стражники, хорошо запомнившие лицо Ильи, взглянули на Али и уверенно сказали: не он. Если бы они усомнились, Али отправился бы в яму, в которую уже бросили троих мальчиков, имевших некоторое, пусть и весьма отдаленное, сходство с Илией.

Насколько понял Али, который подслушал разговоры стражи, утром намечался повальный обыск. Али очень беспокоился за своих родичей: если у них найдут Илью…

Впрочем, до утра было еще далеко.

— Ничего, малой! — уверенно заявил Богуслав. — Иди-ка ты спать. Мы, знаешь ли, и не из таких переделок выбирались.

И Али ему поверил. Во-первых, ему очень хотелось верить, что всё кончится хорошо. Во-вторых, было в этом громадном варяге что-то такое… Заставлявшее ему верить.

И Али ушел. Спать.

А Богуслав вызвал Хватку-Халила и Кишку. Совет держать.

Думали долго. Ясно было, что силой добыть Илью — не получится. То есть прорваться на рынок и забрать его — дело нехитрое. Два десятка киевских воев раскидают сотню ленивых местных стражников запросто. А дальше? Что будет после этакого лихого наезда со здешним подворьем и его обитателями? И надо ведь как-то из города выйти. Очень сомнительно, что получится. Сейчас Илью ищут только обиженные стражники. А вот боевой наезд наверняка привлечет внимание самого эмира.

— А у эмира под рукой не менее двух тысяч одной только личной стражи. И вой в ней ничуть не хуже, чем киевская гридь. Эмир в свою гвардию не одних только булгар брал. Чужеземцев тоже привечал охотно. Лишь бы удал был да веры был Мохаммедовой. Платил щедро, и вой к нему шли и из Шемахи, и из самого Багдада. Были и такие, с кем даже Богуславу один на один не управиться, хоть пеше, хоть конно. Так, во всяком случае, говорил алил. А ему верить можно: видел в деле и киевскую дружину, и здешних багатуров.

От таких мыслей Богуслав едва не впал в уныние. Не привык он чувствовать себя слабым и незначительным. Нечего сказать — сходил на разведку…

Думали — гадали почти до рассвета. И только с первым лучом солнца в бритую голову Хватки пришла подходящая мысль…

Глава десятая Великий Булгар ФАЛЬШИВЫЙ РУС

Ночевать Али устроили как настоящего богача: на ложе с простынями. А перед этим накормили вкусно.

Разбудил Али крик муэдзина. Первым делом искупался в кадушке, что была поставлена прямо в комнате и загодя наполнена чистой водой, затем помолился Аллаху. На плеск воды появился слуга, который решительно забрал одежонку Али, а вместо нее предложил другую — непривычную, варварскую, но очень красивую, с дорогим шитьем, мягкую и удобную. Слуга же и помог Али одеться. Одежда была великовата, но больше — не меньше. Слуга поднес бронзовое зеркало, из которого на Али глянул очень важный чужеземный молодой господин с физиономией Али.

В трапезную Али провел все тот же слуга.

Здесь уже был накрыт стол и сидел старший брат Илии.

— Салям алейкум, — машинально поздоровался Али, забыв, что перед ним гяур.

— И тебе всего хорошего, — добродушно ответил варяг. — Садись, кушай, что нравится.

Понравилось Али многое. Причем даже накладывать самому не пришлось. Достаточно было показать слуге — и тот клал выбранное на большое — серебряное! — блюдо, стоявшее перед Али. А питье в кубок, замечательный шербет, слуга подливал сам.

Варяг пил вино. Али вдруг очень захотелось попробовать этот запрещенный Аллахом напиток, но он не рискнул. Вдруг Аллах обидится?

После завтрака варяг пригласил Али спуститься в небольшой сад, где под веселый плеск фонтана поведал о своем плане. В плане этом Али отводилась главная (и довольно рискованная) роль.

Если всё выйдет как задумано, и ты, и твои родичи забудете, что такое бедность, пообещал варяг.

Али хотел сказать, что его семья и так не нищая, но поглядел на шелковые подушки, покрывающие пол мраморной беседки, на цветущие розы, на плавающих в фонтане рыбок — и решил, что богатство тоже бывает разное.

— Я согласен, — сказал он. — Но, достойный господин Богуслав, тебе следовало разбудить меня раньше. Солнце всходит. Стражники вот-вот начнут искать твоего брата.

— Ничего, — успокоил его Богуслав. — Кони уже седланы. В седле держаться умеешь?

Али снова хотел обидеться, но вспомнил, как лихо сидел на пляшущем жеребчике младший брат варяга, и ответил скромно:

— На землю не упаду.

— Вот и ладно, — заключил Богуслав. — Пошли в конюшню.

Спустя некоторое время из ворот выехала небольшая кавалькада. Сам Богуслав, Хватко-Халил в зеленой чалме (Вот уж не знал Али, что он — хаджи[25]. Знал бы — проявил бы куда больше уважения), Али, сын Ахмеда, в богатой одежде, при оружии, похожий сам на себя не больше, чем осел водовоза на породистого арабского жеребенка, трое гридней и трое рабов на ослах — везти то, что купят на рынке господа.

Путь до рынка был близкий. Русы ехали не спеша, степенно, как и подобает значительным людям… Если бы Богуслав знал, что булгарская стража уже начала обыскивать рынок, он, пожалуй, пожертвовал бы степенностью…

— Вот так лучше, — похвалил Ахмед. Натертый ореховым соком Гошка стал черен, как сириец. Его светлые волосы спрятали под головной повязкой. Всё получилось неплохо. Если бы он еще знал язык, то наверняка сумел бы убедить стражников, что он — не он. Однако языка он не знал. И мелкие шрамы на руках, которые остаются у тех, кто учится владеть оружием, от орехового сока стали еще более заметны.

А десяток стражников, перевернув вверх дном два шатра продавца тканей из Самарканда, уже направлялись к возку жонглера Ахмеда. Впереди важно вышагивал мощного телосложения десятник, с золотой цепью на шее и саблей такой длинной, что конец ножен едва не цеплялся за землю. Но плевать на десятника. Среди стражников оказался тот самый, которого Гошка так удачно пнул в пах. Уж этот-то наверняка запомнил Гошку очень хорошо…

Стражников на базаре было заметно больше, чем обычно. Они были злы и внимательны. Но на процессию, возглавляемую Богуславом — в золоченой броне, на великолепном коне со сбруей, позвякивающей золотыми цацками, на важного-важного Халила, на Али в одежде богатого молодого варяга, — стражники даже не поглядели. Ясно, что эти не только ничего не дадут а еще и начальнику пожалуются, если что не так.

Кавалькада двинулась туда, куда показал Али…

Они не успевали самую малость. Богуслав прикусил губу.

Вот он, заветный возок. Полсотни шагов.

А вот стражники, которые уже с возком рядом.

Возглавлял их плечистый десятник с цепким взглядом, мягкой походкой пардуса и козлиной длинной бородой, из-под которой выглядывала цепь в добрых две гривны весом.

С одного взгляда, по мягким, вкрадчивам движениям, опознал в нем Богуслав опытного поединщика. Значит, придется заняться козлобородым самому.

Богуслав коснулся красного камня на оголовье сабли: знак гридням, чтоб были наготове. Брата он так просто не отдаст… Ввяжется в драку, а там — будь что будет.

Халил-Хватко незаметно придержал коня, оказавшись позади остальных. Если начнется заваруха, он должен успеть на подворье, забрать всё самое ценное и покинуть город раньше, чем переполох дойдет до городских ворот… Скорее всего, всё получится. Не зря два года назад Хватко ходил в Мекку. К хаджи здесь относятся с почтением…

Между стражниками и возком осталось каких-то двадцать шагов, когда из возка выскочил смуглый, полуголый мальчишка.

Стражники, увидев его, рванулись вперед… И остановились.

Мальчишка вовсе не собирался убегать от них. Он ловко вскарабкался по столбу и уселся на его вершине. Пока он лез, из возка выбрался большой Ахмед с барабаном, а за ним — Мамед с длинным шестом. Шест Мамед подал мальчишке. Тот ловко подхватил его и ступил на канат.

Стражники глазели, задрав головы.

Ахмед ударил в барабан.

Мальчишка уверенно пошел по канату.

Стражники одобрительно зацокали языками.

Вот уж изумился Али, когда увидел своего нового приятеля в собственных шароварах, лезущего вверх по столбу.

А уж как удивился Али, когда Мамед подал маленькому варягу шест, и тот запросто, будто всю жизнь это делал, отправился в путешествие по натянутому канату.

Откуда Али знать, что перебегать по канату через небольшую речку, балансируя копьем, Рёрех научил Гошку еще года два назад.

Гошка дошел до второго столба, развернулся и отправился в обратный путь.

Из возка выскользнула тоненькая гибкая женщина — мать Али. Лицо ее было прикрыто, но легкие одежды не прятали ни смуглого живота, ни стройных быстрых ножек.

Хафиза завертелась юлой. Вился шелк, легкие ножки так и мелькали…

Стражники забыли о канатоходце. Похотливые глазки впились в танцовщицу…

Козлобородый даже облизнулся.

Али восхищался красотой и грацией матери. Но втайне мечтал о том, чтобы она вдруг стала некрасивой, морщинистой, как бабушка Лейла. Тогда ей не пришлось бы отдаваться всем этим мерзким богачам и начальникам…

«Когда я вырасту, я избавлю ее от этого унижения!» — поклялся он.

Стражники опомнились, когда на них легла тень всадника. Огромный чужеземец раздвинул их грудью коня. Золотая монета шлепнулась в пыль у ног барабанщика.

Стражники тут же забыли о красавице и уставились на золото.

Но взять его сейчас было нельзя. Чужеземцу это не понравится. Пожалуется начальству…

Впрочем, кто мешает вернуться сюда попозже.

Чужеземец спрыгнул с коня. То же самое сделал и его молоденький спутник.

Позади возник еще один всадник — из своих. Тоже богатый, вдобавок хаджи.

— Делайте свое дело быстрее, — бросил он недовольно. — Господин желает поговорить кое с кем наедине.

Стражники поглядели на танцовщицу и сглотнули слюни. Всё понятно.

Козлобородый бросил злой взгляд на Богуслава. Ростом он почти не уступал русу.

Богуслав в ответ ухмыльнулся нагло, вызывающе.

Козлобородый покосился на хаджи… И вступить в перепалку не рискнул.

Двое — стражник, которого лягнул Гошка, и еще один — полезли внутрь возка и тут же вылезли обратно. Не будь тут чужеземца и хаджи, они бы непременно порылись в барахле жонглеров и наверняка нашли бы что- нибудь интересное.

— Его нет, — сообщили стражники десятнику.

Козлобородый уставился на танцовщицу тяжелым недобрым взглядом… Та скромно потупилась. Десятник глубоко вздохнул… Глупо сердиться на девку. Она ляжет с любым, кто даст денег. Кстати, о деньгах… Быстрый взгляд на землю, где только что лежала золотая монета… Лежала… да уже не лежит.

Десятника звали Хаттаб ибн Раххим, и сегодня он должен был занять очень важное и очень доходное место начальника караула у полночных ворот. А вместо этого Хаттабу приказали обыскивать рынок. Ох и зол был Хаттаб на маленького ромея… Попадись он ему — собственноручно уши мальчишке обрезал. Сколько же монет падает в чужие кошели, пока Хаттаб ибн Раххим тратит время впустую?

Впрочем, он свое наверстает.

Десятник стражи развернул широкие плечи, глянул высокомерно на беловолосого чужеземца, задрал бороду и важно двинулся дальше.

Беда миновала.

Спустя некоторое время Богуслав со спутниками покинули базар. На этот раз одежда Гошки была на самом Гошке. Подмену никто не заметил: яркий наряд всегда привлекает больше внимания, чем лицо того, кто его носит. За господами шагали пешком рабы: спины их ослов гнулись под тяжестью покупок.

А еще многие на базаре слышали, как рус пригласил жонглеров к себе на подворье.

Многие позавидовали Ахмеду и его семье. Рус богат. Кроме того, он наверняка, как все русы, воин и разбойник. Такие не скупятся.

— Это всего лишь подарок, — сказал Богуслав. — Жизнь моего брата много дороже двадцати номисм и пары коней.

Гошка немедленно возгордился. Выходит, он стоит дороже отменной морской лодьи.

— Я хотел бы, — продолжал Богуслав, — чтоб мы с вами стали друзьями. Хорошими друзьями… - повторил он с нажимом

— Дружба такого большого человека, как ты, дорогого стоит, — степенно произнес Ахмед.

Рядом со Славкой он уже не казался большим. Так, немолодой муж крепкого телосложения.

— Такая дружба — дороже золота, — Ахмед аккуратно взял с блюда виноградину и положил в рот. — Не знаю, чем скромные жонглеры могут отблагодарить за подобный дар.

— Я любопытен, — сказал Богуслав. — Вы, свободные люди, странствующие по десяткам земель, многое видите и многое знаете. Если время от времени вы будете делиться со мной, скромным сотником киевского князя и младшим сыном не менее любопытного собирателя диковин боярина Серегея, своими ценными наблюдениями, то радость моя будет полной, а наша дружба будет приносить драгоценнейшие из плодов. А пока… — Богуслав открыл шкатулку и вынул оттуда кожаную полоску с нанесенными красной краской ромейскими буковками и серебряным оттиском отцовской печати.

— Эту вещицу можно обменять на деньги у любого из ромейских или венецианских купцов, — сказал Богуслав, протягивая полоску Ахмеду. — Но я бы не стал этого делать, потому что здесь написано, что податель сего является другом протоспафария Сергия, сына Иоаннова. Так в Византии зовут моего отца. И поверь, знают его не только в Византии. На землях ислама наша семья известна меньше, поэтому особенно дороги друзья, следующие заветам Пророка.

— Странные слова для христианина, — пробормотал молчавший доселе Мамед.

— Я не франк и не ромей, — сказал Богуслав. — Я рус. Мы умем уважать чужую веру.

— Все в воле Аллаха, — Ахмед погладил бороду. — Я понял тебя, друг мой Богуслав. Благодарю за оказанную честь. Мы договорились.

— О чем это вы договорились? — спросил Гошка чуть погодя, когда Ахмед и его родичи покинули подворье.

— Ты не понял? — Брат улыбнулся. — А ты подумай, может, сообразишь. Но если сообразишь — помалкивай! — Он взъерошил Гошкины волосы и вышел в сад. Там, удобно устроившись на шелковых подушках, ждали его Кишка и купец из далекого Багдада, предлагавший обменять привезенные русами меха на легчайший суньский шелк…

* * *

Они провели в Булгаре полных три седмицы. За это время Ахмед и его родичи четырежды появлялись у них на подворье.

Холопы болтали, что хозяину приглянулась танцовщица Хафиза, но Гошка знал, что это не так. После представления жонглеры непременно приглашались в хозяйские покои, но уединялся брат не с Хафизой, а с Ахмедом.

Пока они толковали меж собой, Али и Гошка угощались напитками и фруктами и весело болтали, а Хафиза скромно сидела в сторонке, за отдельным столиком. Так было принято в их племени, и Гошке оставалось лишь удивляться законам, которые позволяли женщине делить ложе с другими мужчинами, но запрещали сидеть за одним столом с приятелем собственного сына.

Уезжал Богуслав очень довольным. Однако на выезде из Булгара настроение ему порядочно испортили.

Глава одиннадцатая СЛОВА, КОТОРЫЕ ЛУЧШЕ НЕ ПЕРЕВОДИТЬ

Едва первый воз русов протиснулся через ворота, оттеснив запряженную быками телегу с сеном и едва не размазав по створке отчаянно ругающегося смерда с огромным коробом на спине, как перед лошадиными мордами нарисовался уже знакомый Богуславу по рынку козлобородый десятник.

Богуслав насторожился. Он был уверен, что углядеть затерявшегося меж рослыми гриднями Илью почти невозможно.

Неужели кто-то донес?

История о том, как некий мальчишка порезал полдюжины стражников и сбежал, дошла-таки до эмира. И разгневанный эмир не только выгнал тех стражников, которым досталось от Ильи, но и назначил награду за поимку преступника. Награда была немаленькая и принесла кое-какие плоды. Например, дружки нищего, прибравшего Гошкин кинжал, выдали приятеля, и тот, подвешенный на крюк, живенько выложил, откуда взялся клинок.

Теперь вся стража Булгара искала хозяина злодейского кинжала.

Одно хорошо: клинок был хоть и хорошей ковки, но, во-первых, довольно простой, малозаметный. Во-вторых — ромейской работы. Это вроде бы подтверждало то, что преступник — ромей. Так что в первую очередь еще раз обшарили ромейские дворы. Никого, естественно, не обнаружили, но поиски преступника не прекратили. Эмир велел — надо исполнять.

На всякий случай Илью за пределы подворья не выпускали до самого последнего дня. Оставалось надеяться что и на выходе из города его не признают.

Но что здесь делает козлобородый десятник с рынка? Неужели выдал кто-то?

Если так, то остается только драться. Причем в положении на редкость невыгодном. Пешими, в тесноте, без брони, с отпущенными луками…

Козлобородый рявкнул по-своему. Требовательно. Богуслав толком не разобрал, что именно, но с облегчением угадал главное: речь не об Илье.

— Что ему надо? — спросил Богуслав Хватку, который должен был сопровождать караван до лодий.

— Он хочет, чтоб мы заплатили десятину, — вздохнул Хватко.

— Десятину с чего? — удивился Богуслав.

— Со всех товаров, которые мы взяли в Булгаре.

— Скажи ему, что мы уже заплатили мыто, когда привезли сюда свой товар.

Хватко перевел.

Стражник осклабился и пролаял еще одну длинную фразу.

— Он говорит: за все товары, которые проходят через Булгар, положено платить десятину. За эти товары десятина не плачена.

— Какая еще десятина? — Богуслав спрыгнул с телеги, ткнул пальцем в стопку круглых зеленоватых стекол, проложенных для надежности тонким войлоком. — Это никто не провозил через Булгар! Их сделали здесь, у вас!

— Ну да, — согласился козлобородый. — У нас. А это значит, что десятину за них никто не платил. Сейчас ты повезешь их через нашу, хранимую Аллахом и эмиром, землю. Значит, ты и должен заплатить десятину.

— Ладно, — буркнул Богуслав. В конце концов всё это пустяки в сравнении с делами Ильи. — За это я заплачу. А за это — он ткнул в сторону следующей телеги, на которой лежали рулоны шелка, — я платить не буду. Это привезли издалека. Так что десятина уже уплачена. Так?

— Нет, не так! — мотнул головой стражник. — Откуда я знаю, уплачена ли за твой товар десятина или нет? Кто может это подтвердить? Никто! — Он победно взглянул на Богуслава. — Плати, рус!

Вот теперь Богуславу очень захотелось выпустить наглому вымогателю кишки. Даже радость от того, что об Илье все-таки не пронюхали, несколько померкла.

Славка сдержался.

— Хватко, — сказал он. — Я хочу знать, можно ли сыскать на него управу? По здешнему закону.

— Ты можешь потребовать суда, — ответил Хватко. — Вон там, в белом домике у караулки, сидит кади. Но я бы не стал этого делать. Суд стоит денег, и немалых. Чтобы кади истолковал дело в твою пользу, ему надо сделать подарок. Но, скорее всего, он — в сговоре с этим десятником и вынесет решение в его пользу.

— Ладно, — сказал Богуслав. — Мы заплатим десятину. Скажи ему это. И еще спроси: знает ли он, кто мы?

— Вы — из словенского города Киева, — проявил осведомленность стражник.

— Спроси его: помнит ли он нашего великого князя Святослава? И то, как он поучил его земляков уму-разуму?

Стражник помнил. Но еще он знал, что Святослава убили печенеги, а новый князь киевский слаб. Даже хузар обложить данью не может. Это в Булгаре все знают.

Богуслав усмехнулся.

— Что ж, — произнес он. — Не стану с ним спорить. Это очень хорошо, что все в Булгаре так думают. Очень очень хорошо.

— Не сердись на него, мой господин, — сказал Хватко. — Ему нужно много денег, чтобы вернуть то, что он заплатил за свою должность.

— Ты хочешь сказать, что эти деньги он заберет себе? — Вот теперь Богуслав удивился по-настоящему.

— Не всё. Ему придется отдать часть своему начальнику. А тот, уже из своей доли, внесет что-то в казну эмира.

— Вот как? А скажи мне, Хватко, сколько мне придется заплатить, если я сейчас отрежу ему башку?

Козлобородый будто угадал, что сказал сейчас Богуслав. Ощерился, погладил рукоять сабли: мол, давай, чужеземец! Неси сюда свою храбрую голову!

— Не делай этого, мой господин! — всполошился Хватко. — За убийство стражника здесь казнят жестокой смертью, а всё достояние забирают в казну!

— Да, он того не стоит, — согласился Богуслав. — Спроси, как его зовут?

Стражник удивился. Но ответил.

— Его зовут Хаттаб ибн Раххим.

— Очень хорошо, — кивнул Богуслав. — Когда я в следующий раз приду сюда, мы с ним обязательно повидаемся. Переведи ему.

— Он говорит: всегда рад встретиться с русом, потому что ему очень нравятся его деньги, — перетолмачил Хватко ответ стражника.

— Уверен, что цвет его крови мне тоже понравится, — буркнул Богуслав.

— Если не возражаешь, господин, я не стану этого переводить, — произнес Хватко-Халил.

— И не надо. Когда придет время, он и так все узнает.

«Хаттаб ибн Раххим, — подумал Богуслав. — Я запомню. Мы с тобой еще поквитаемся, жадный бохмичи. Я тебе это серебро в глотку засуну».

Глава двенадцатая 985 год от Рождества Христова НА БУЛГАР!

Войско русов двигалось по Волге-Итилю. Старым воинам вспоминался великий князь Святослав Игоревич. Как ходил он вот так на хузар и на булгар и устрашал врагов одним лишь видом стремительных лодий с красными щитами на бортах…

Сотни парусов, пестрых и полосатых, с алыми знаками Хорса и молоньями Перуна, сотни флагов и значков, сверкание бессчетных шлемов, гул сотен медных бил, могучая песня княжьей руси, идущей по могучей реке, сулящая смерть или жалкое рабство насельникам богатейшего торгового пути. Сын Святослава великий князь киевский Владимир Святославович шел, чтобы сделать чужое своим. Чтоб расширить пределы державы на восход и оседлать великую реку.

В устье Оки встретились две рати: киевская, усиленная союзными воями, и северная, ильмень и кривичи, Новгород, Полоцк и Белозеро, отборное ополчение и вольные викинги-нурманы. Вел это войско посадник новгородский и воевода княжий Добрыня.

Русь шла водой, а степным берегом, в многоверстном облаке пыли топтала землю тысячами копыт союзная конница: торки, хузары, печенеги…

Однако не все русы шли водой.

Две тысячи ратников, собранных из киевской, черниговской, смоленской гриди, двигались в самом центре многочисленной степной конницы, подобные кулаку, в котором сжат ремешок кистеня. И уже за ними тянулся обоз: припасы и амуниция, захваченная добыча, немногочисленные раненые и захваченные рабы, бредущие вереницей за скрипучими возами. А вокруг войска, то рассыпаясь на многие стрелища, то роясь вокруг городищ и сторож, сновали тысячи степняков, подметая и увязывая в живые цепи тех, кто не успел уйти под защиту стен. Уйти успевали немногие. Вихрем налетала на булгарские селения Степь. Сметала ураганом стрел немногих оружных и забирала всё, на что падал глаз: молоденьких девушек и крепких мужчин, железные косы и медную утварь, фураж для лошадей и скот для собственных котлов.

В этот поход Богуслав взял Лучинку. Это было неправильно. Не по обычаю. Жена должна ждать мужа дома. Об этом Богуславу не преминули напомнить мать с отцом. Однако в этот день в доме боярина Серегея гостил его побратим Машег, который совсем недавно весьма печалился, что его любимая жена Елда Эйвиндовна, сорвавшись со скалы, повредила ногу и не смогла ему сопутствовать. Потому Богуслав смело возразил родне: мол, есть и другой обычай.

Мать сразу губы поджала: не нравилась ей дочь Эйвинда Белоголового. Почему — непонятно. Хотя она вообще отцовых друзей-хузар недолюбливала. Как только согласилась отдать сестру за Йонаха — уму непостижимо. Слыхал Богуслав: связана была с этой женитьбой какая-то неприятная история…

Вот и сейчас едва Богуслав упомянул Эльду, как мать тотчас обиделась, процедила: «Вы мужи, вы решайте». И вышла. Отец бросил в ее сторону виноватый (с чего бы?) взгляд, пробормотал что-то насчет того, что у Машега жен много, а у Богуслава — одна… Тут же сообразил, что довод неудачный. Вдобавок видел он, что не все гладко меж Славкой и Лучинкой… Так что махнул рукой: делай как знаешь. Тем более что боярин-воевода и сам идет в этот поход. Если что — присмотрит за невесткой.

Сладиславе он так и сказал. Может, в этом походе сподобит Бог: вернется невестка в тягости.

И тем же вечером Богуслав объявил Лучинке, что берет ее с собой.

Девочка обрадовалась. Любила Лучинка своего мужа. Очень боялась, что потеряет. Не в бою падет (в это как раз не верилось), а вот найдет он себе в походе жену знатную да в постели горячую…

И выгонит Лучинку, которая без роду-племени — даже заступиться некому. Раньше Мокошь за ней стояла, а теперь — никто.

Не может строгий Бог христиан занять в душе святое место.

Священник сказал: Богоматери молись… А как молиться? Божья Мать бесплотно зачала, а Лучинка и плотски никак не может, хоть каждый день берет ее Богуслав. Одно только теплое в груди и осталось — любовь к мужу. А всё равно, как возляжет с ним… Будто тень отринутой Мокоши меж ними. Чем больше ласкает ее Славка, тем холоднее ее лоно. Только и осталось, что память о том как хотела она его раньше…

Ну и ладно. Всё равно — родной, любимый. Вот бы еще сына ему родить…

В поход пошли вместе, однако виделись нечасто. Сперва великий князь поручил Богуславу заготовку дерева и кожи для осадных машин. Потом, когда миновали вятские леса, доверил воеводство над передовым дозором. Так что Богуслав — всё больше верхами, с хузарами да торками. И ночевал с ними же, в степи.

А Лучинка сначала плыла на мужниной лодье, где ей поставили шатер, потом перебралась на многовесельный драккар с конской головой — головной корабль дружины ее тестя, боярина Серегея. Там было теснее, зато много веселее. И снедала она теперь не с княжьими гриднями, а из боярского котла.

И это было хорошо, потому что великий князь явно положил на Лучинку глаз. Она и раньше чуяла, что Владимир не прочь задрать ей подол, а теперь, похоже, любвеобильный князь решил довести до дела.

Не то чтобы Владимир ей не нравился — он всем бабам нравился, великий князь киевский. Но нравиться — это одно, а поддаться искусу — совсем другое.

Кабы была Лучинка по-прежнему верной Мокоши, не отказала бы. По старой-то вере понести от князя — большая радость. И богам словенским такое угодно, потому что любят боги князя более всех смертных и семя его благословляют. Родила бы Лучинка мужу Богуславу сына, отмеченного княжьей удачей, глядишь, и всему роду — прибыток.

Но вера Христова подобного не позволяла. И Богуславу такое очень не понравилось бы. Слыхала Лучинка, что он говорил с неодобрением: мол, переспал Владимир с одной из жен Путяты, а тому и дела как будто нет. Зло так говорил. А с чего бы злиться? Все знают — нет у Богуслава с Путятой дружбы.

Так что как ни хотелось Лучинке понести, а ответить желанию великого князя она не могла.

Только он всё равно бы своего добился. Далеко не каждый вечер возвращался Богуслав к своей жене, а упорством в таких делах Владимир отличался изрядным.

Добился б, если бы не боярин Серегей.

Тестю Лучинки любвеобильный нрав князя был хорошо известен. Может, поэтому он и взял невестку под присмотр.

И приходилось великому князю вести с Серегеем степенные беседы о вещах важных для государства, а в сторону Лучинки только глазами рыскать.

Лучинка делала вид, что не понимает красноречивых взглядов. Перейти же к решительной атаке князь никак не решался. Тень широких плеч боярина-воеводы надежно защищала Лучинку от солнечного взгляда Владимира.

Лучинке было хорошо рядом с тестем. Как-то уютно и спокойно. И глаза у боярина такие: будто всё видит и всё понимает. Серегей был — ведун, но Кромкой от него не пахло, как, например, от деда Рёреха. Зато пахло добротой. Впервые Лучинка видела варяга… Да что там варяга — вообще воина, который был бы добр. Кровного своего отца Лучинка не знала, но маленькой втайне мечтала именно о таком, как тесть: чтоб был сильнее всех врагов, но добр и щедр к своим, как сама Мокошь. Вот такому хорошо уткнуться в рубаху и поплакать-пожаловаться на все беды-несчастья. Верилось, что поймет и поможет. Скажет что-нибудь или сделает — и всё у Лучинки со Славкой сразу заладится… Но — не решалась.

Словом, как устроилась Лучинка у боярского котла так Владимир вскоре от нее и отстал.

Перенес свою неуемную страсть на более покладистых.

Было ему куда сажать свою редьку. Вон сколько грядок — и распаханных, и нетронутых.

Да и Богуслав не забывал о жене. Когда позволяла служба, непременно присоединялся к вставшим на ночлег русам. Среди отцовых ближников ему было так же уютно, как и среди княжьих гридней. И каждую такую ночь он был с Лучинкой. Да только ни страсть, ни нежность не могли растопить замороженное обиженной Мокошью лоно. И потом, когда Богуслав засыпал, Лучинка тихонько плакала, спрятав лицо в пропахшее родным потом корзно.

А Богуслав, если и догадывался о ее горе, ничего не показывал. Ни в чем ее не упрекал никогда и старался держать поближе к себе.

Пока шли по землям мордвы, Богуслав нередко брал Лучинку в поле. Учил бить из легкого лука, по-степному держаться в седле…

Ворогов он не боялся, ходил всегда не менее чем с сотней. Чаще — с хузарами. Говорил: в степи, на коне да с луком белые хузары лучше всех. Те варяги, что нынче от печенегов киевские рубежи берегут, у них же и учились. Зато теперь ученики правят учителями.

К счастью, булгары, хоть и были внешне и по речи схожи с хузарами, воинственностью белых хузар не отличались. Бросали хозяйства и, прихватив самое ценное, бежали под защиту городских стен. Если успевали. Легкая конница союзников намного опережала и тех, кто шел водой, и длинные вереницы полонянников, связанных общим вервием, что тянулись за русскими обозами. За челядью гнали гурты отнятого скота. У здешних селян и коровы, и лошади были заметно крупнее и сильнее, чем даже на землях Киевского княжества, не говоря уже о северных, так что цена этого скота была немалая.

Три дня шли русы по булгарским землям, и вот уже случайный наблюдатель издали не отличил бы, рать это или кочующая степная орда.

Укрепленные городки союзная конница обходила стороной, оставляя, впрочем, отряды, достаточные для того, чтоб удержать булгар за стенами. А затем к обложенным городкам подходили русы: с осадными орудиями и немалым опытом их использования.

Небольшие городки обычно сдавались сразу. Пару-тройку оказавших сопротивление вырезали вчистую, с показательной жестокостью. В зверствах русы ничуть не уступали печенегам. Когда требовалось. Теперь те, кто не надеялся устоять, сдавались без сопротивления.

Большие города русы пока не трогали. Грабили посады, которые сами булгары не успели поджечь, вертелись вокруг высоченных стен (тот же Биляр был много больше и укрепленнее Киева), вызывая охотников на честный бой. Бывало, что охотники находились. Кровь диких гуннов, пусть и порядком разбавленная за шесть веков, давала себя знать.

По большей части поединки эти кончались смертью Булгарских храбрецов. Но бывало и наоборот. Впрочем, башни булгарских твердынь ни от побед, ни от поражений не становились ниже.

Победный марш русов закончился там, где предполагалось. Под стенами Великого Булгара.

Глава тринадцатая ЕДИНОБОРЦЫ

— Я Богуслав, сын Серегея! Вызываю на честный поединок воина стражи Хаттаба, сына Раххима!

Настало, настало время возвратить сторицей давнюю обиду.

Славка горячил Ворона, заставляя его плясать и встряхивать гривой, звенеть серебром колокольцев, играть струями вплетенных в конский волос лент. Славка знал, что очень хорош сейчас, что золотом сияет его броня. Тысячи глаз глядят на него и со стен, и со стороны лагеря русов. Но его интересовала одна пара глаз. Славка привстал, оглянулся и увидел ее среди своих. Рядом с Лучинкиной кобылицей, бок о бок, на здоровенном франкском жеребце высился отец. Лицо у боярина Серегея было хмурое и одновременно азартное. Славка не спрашивал у отца разрешения на поединок. Нынче он не отцов, а княжий, а князь ясно сказал: у кого будет охота сразиться с булгарскими богатырями — дозволяю!

Князь тоже смотрел. А как же! Владимир бы сам вышел биться, да не по чину ему. Лишь глаза блестят азартно да пальцы тискают рукояти мечей…

Славка поймал отполированным, формой похожим на здоровенную острогу, железком копья солнечный луч и метко послал его Лучинке. Та прикрылась ладошкой, улыбнулась. Нет, она не боялась за своего мужа. Какой-то там булгарин… Разве ж ему совладать с ее любимым!

«Никто, кроме нас, не будет о том знать, но завтра я буду биться не во славу Перуна, а только для него», — сказал он вечером Лучинке и погладил ее по животу.

Это был древний зарок. Подарит Богуслав богам душу славного воина, а боги отдарятся еще более славным наследником. Победит Богуслав — и понесет Лучинка. В это верилось. Правда, Лучинка не знала, понравится ли такое Христу…

— Хаттаб, сын Раххима! — закричал Богуслав снова, на этот раз по-хузарски. — Выходи, если ты не трус и не баба!

— Иду, гяур! Уже иду! — Видно, старый обидчик Славкин был где-то здесь, на стене, потому отозвался так быстро.

Ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы пропустить всадника.

Этот тоже был хорош. Бронный, с большущим щитом, даже конь прикрыт вальтрапом. Это он зря. В честном поединке коня могут ранить разве что случайно. А может, и не зря… Конная бронь прибавляет вес первому удару.

Не спрашивая ничего, молча, булгарин опустил копье и послал коня на Славку.

Наверное, думал сбить супротивника с ходу, как это у франков бывает: скачут двое навстречу друг другу с огромными копьями, в тяжеленных доспехах и…

Ворон коротким галопом пошел навстречу булгарину. Булгарин заорал, подбадривая своего. Издалека было слышно, как лупят в землю широкие тяжелые копыта…

На стене одобрительно заревели. Ребенку ясно: боится рус. Вот сейчас сойдутся — и снесет воин ислама трусливого гяура.

Со стороны русов пока было тихо. Там просто ждали.

Сшиблись! Точнее, это булгарин думал, что сшиблись, а на самом деле в последнее мгновение Ворон непринужденно и легко (ах, какой выучки требует такая непринужденность и легкость!) взял пару саженей вправо.

Копье булгарина метнулось было следом, но куда там. Разбег коня уже унес его на корпус вперед… Тут бы его арканом и накрыть! Но аркан — это не для честного поединка. Впрочем, Славка обошелся без аркана. Крючок железка скользнул по плечу булгарина, зацепился за ремень щита… Рывок был так силен, что ремень лопнул. Кабы не это, булгарина вырвало бы из седла, как рыбку из воды. А так щит полетел наземь, а его хозяин остался в седле. Правда, покосился малость и рука повисла плетью. Закованный в железо конь сбавил шаг, перейдя на рысь. Хаттаб, сын Раххима, оглянулся, ища противника… И сразу увидел того, кого искал. Но ничуть не обрадовался находке, потому что Славка уже был в каких-то десяти шагах и… Булгарин растерялся. Ему бы развернуться и принять врага лицом. Развернуться он бы успел…

Но, видно, у булгарина было маловато опыта конных схваток, а может, он просто запаниковал, потому что вместо этого двинул коня вперед: бежать! Куда там! Конь его был слишком тяжел да и подустал после недавнего разгона…

Ворон настиг. Булгарин припал к холке, уходя от копейного удара, но Славка бить копьем не собирался. Он вздыбил Ворона, и тот мощным ударом обоих копыт вышиб булгарина из седла. Красиво получилось. Ворон насел еще раз, куснул булгарского коня за торчащее из брони ухо. Показал, кто тут главный. Булгарский жеребец забыл про хозяина (Ворон бы ни за что не забыл!) и помчал со всех ног, а Славка развернул Ворона и подъехал к своему недругу.

Тот, хоть и приложился основательно, все равно пытался подняться. Пока ему удалось встать только на четвереньки.

Славка соскочил наземь, наклонился, прихватил Хаттаба, сына Раххима, под наланитник шлема, поддел засапожником ремешок…

Он, родимый. Тот самый козлобородый обидчик.

Борода — в пыли, глаза в кучку…

— Узнаешь меня?

Нет, не узнал. Даже обидно!

Богуслав ловко накинул петлю на железное тулово, вспрыгнул на коня. Ворон легкой рысью пошел к своим. За ним, гремя и переворачиваясь, волочился сотник стражи Великого Булгара Хаттаб ибн Раххим. Бывший сотник.

Будь на его месте Славка, он бы враз освободился: ведь ни сабли, ни кинжала Славка у булгарина не отнял. Но Хаттаб лишь вяло трепыхал конечностями. А может, его приложило оземь крепче, чем показалось Богуславу. Всяко это был не тот воин, за которого на Лучинку снизошла бы щедрость богов. Но Хаттаб — только затравка. Личный счет. Будут ведь и другие. Надо лишь подождать.

Ждать пришлось недолго. Славку догнал дружный рык со стороны города.

Еще один воин выезжал из воротной щелки. Богуслав сразу понял, что этот — не чета десятнику городской стражи Хаттабу.

И посадка другая, и конь другой… Эх, хорош конь! Настоящий араб! Статью не уступит отцову Халифу!

Бронь другая. Отличная бронь. А шлем открытый, без ячины, даже без стрелки. Такой шлем хорош для воина, которому лучший обзор предпочтительней лишней защиты. Лицо же у поединщика совсем молодое: едва-едва усы пробились. И на булгар здешних похож не больше, чем сам Богуслав. Скорее, на нурмана или свея. Усики, правда, темные.

Вспомнилось, как когда-то говорил Халил-Хватко: служат у булгарского эмира и пришлые. Лишь бы закон бохмичи исповедовал воин и в деле своем был славен и искусен.

Этот — искусен, сразу видно.

Богуслав обрадовался. Теперь будет настоящий бой! Уж такой-то жертве Перун действительно обрадуется!

Отвязав от седла веревку, Славка метнул конец подбежавшему отроку, велел:

— Разберись с полонянником! — И поехал навстречу новому противнику.

— Назовись! — крикнул он еще издали по-хузарски.

Всадник хузарского, похоже, не знал. Зато неплохо говорил по-словенски:

— Ты ведь варяг, рус?

— Варяг, — ответил Богуслав.

— Это очень хорошо! — обрадовался булгарский поединщик. — Очень хорошо, что сегодня я убью варяга!

— Это трудное дело, — заметил Славка.

— Это дело чести! — сообщил противник. — Варяги убили мою родню!

— А тебя почему не убили? — Славка заинтересовался. С дракой можно и повременить. А конь у воя хорош! Мелковат немного, но Халиф отцовский тоже мелковат, а мчит как птица.

— Не твое дело! — последовал ответ. — Главное, что теперь я убью тебя, варяг! И еще много варягов! Воистину рука Аллаха направила меня, когда я пришел служить эмиру булгарскому!

Он так откровенно радовался, что Славке даже стало его немного жаль. Но потерять такого коня, как под этим ненавистником варягов, — еще жальче. Да и доспех на вороге добрый. Надо бы его как-то так свалить, чтоб зерцало бронное не попортить.

— Ты так и не назвался, — заметил Богуслав. Друзья зовут меня Габдулла из Шемахи!

— А враги? — осведомился Славка.

— Враги никак меня не зовут! Мертвые не разговаривают! — и засмеялся радостно. Пошутил, значит.

— Вот так и отец его бился, — сказал воеводе Устаху воевода хузарский Машет. — Помнишь?

— Так, да не так, — проворчал Устах. Легкая победа Богуслава его не впечатлила.

А вот второй противник насторожил изрядно. В первую очередь потому, что у него не было щита. Конник без щита — это как нурман без брони. Наверняка берсерк или ульфхеднар…

— Отец его тогда жизнь нашу спасал, а Славка одной лишь славы ищет.

— Так и надо! — убежденно произнес Машет. — Себя в его годы вспомни, Усташе! Иль ты другим был?

— Я-то как раз был другим. А вот ты — в точности! «Я — лучший воин во всем Диком Поле!» — передразнил он друга.

— Правильно говорил! — заявил Машег. — Глянь на Меня, старый ворчун! Где враги мои, а? Кто дымом истаял, кто червей кормит! А я живой! — Машег ухмыльнулся: ровные белые зубы сверкнули на темном, задубевшем от солнца и ветров лице. Блеснули и пропали. Усмешка ушла.

— Однако и ты прав, друже. Этот супротивник не чета прежнему. И он не булгарин, это точно.

— Согласен, — кивнул Устах. — Посадка другая.

— Рожа другая!

Устах прищурился, но остротой зрения ему с Машегом было не сравниться. Полочанин видел лишь смутное пятно под сверкающим краем шлема.

— Что-то ты не очень похож на шемахинца, — заметил Славка.

Вражий поединщик враз помрачнел, рявкнул: «Берегись!» — и коршуном налетел на Славку: сабля — в деснице (вмиг выхватил), копье — в шуйце…

Спас Славку Ворон — прянул вперед, ударив грудью легкого араба. Направленное в лицо копье с визгом прошлось по шлему, а сабля, вместо того чтоб просечь кольчужный ворот сбоку от шеи, лишь скользнула по скату наплечника, самым кончиком задев кольчужный рукав. Однако небезвредно задела: просекла кольчугу, подкольчужник и руку повыше локтя. Неглубоко. Так, царапнула. Однако кровь пустила.

А у Славки внутри ёкнуло: понял, насколько опасен противник и как хорош у него клинок. Такой удар с ходу, с малого замаха! На пару вершков дальше — и быть бы Славке без руки!

Однако рука на месте и клинок у Славки не хуже. Ворон очень удачно отжал араба, развернув шемахинца против солнца. Славка выбросил вперед леворучный меч, заставив противника еще более отклониться, и, привстав на стременах, сверху, мощно и быстро, метнул копье.

Казалось, уклониться от броска у Габдуллы нет никакой возможности — он и так откинулся в седле насколько возможно. Всё, конец бою. Нет такого доспеха, что сдержал бы такой бросок…

Бросок был и впрямь хорош. Копье вошло во всю длину железка. Только не в тело врага, а в утоптанную землю. Невероятным прыжком араб вынес шемаханца из-под нависшего противника. И тут же, повинуясь всаднику, встал как вкопанный, а Габдулла, оказавшийся у Славки за спиной, развернулся так быстро, как разворачивается скрученный жгут осадной машины, и метнул собственное копье. Бросок был не просто хорош — великолепен. Он мог бы нанизать Славку на копье, как кабана на вертел. К счастью, у Славки на спине висел щит. Копье Габдуллы попало в стяжку. Порвать железную полосу, способную выдержать удар нурманской секиры, копьем невозможно. Однако сила удара передалась щиту, и окованный край его ударил Славку в затылок. Сетчатый тыльник смягчил удар, но Славкины глаза на миг ослепли, а сам он был брошен толчком на гриву Ворона.

Конь, не поняв, чего хочет от него хозяин, с места взял в галоп, однако легконогий араб догнал его в дюжину скачков, и шемаханец рубанул начавшего подниматься Славку по шее.

Богуслава опять спас Ворон, который терпеть не мог, когда его обгоняют, а потому резко наддал. Этот рывок распрямил Славку. Сабля ворога высекла искру из шлемного гребня, упала вниз, мощно, с потягом, вспорола спину Ворона и прошла по его боку, рассекши подпругу.

Ворон, с надрубленным позвоночником, грянулся оземь. Чуть раньше оземь приложился Славка, который только и успел, что выдернуть ноги из стремян. Хорошо, что успел, иначе вместе со съехавшим седлом оказался бы под боком бьющегося в агонии жеребца.

Доставать с седла лежачего Богуслава Габдулла не стал. Осадил араба и спешился.

Лучинка тихонько ахнула и прижала ладошки ко рту. Она мало что понимала в этом бою. Мелькало оружие, вертелись кони… А потом случилось то, чего не могло быть. Булгарин срубил ее Славку! В глазах помутилось, Лучинка качнулась в седле. Она бы тоже упала если б пальцы боярина Серегея не сомкнулись на ее плече за мгновение до страшного удара…

В отличие от невестки, Сергей видел и понимал каждое движение поединщиков. И после первого же обмена ударов понял, что булгарин сильнее. Не физической силой, а воинской. Быстрее, гибче, привычнее к конному рукопашному бою…

И ничего нельзя сделать. Спасти Славку могло только чудо. Или везение.

«Только бы не насмерть!» — мысленно взмолился Сергей.

Пленника всегда можно выкупить…

Бог не услышал. Оглушенный Славка упал на шею вороного. Тот поскакал прочь, но недостаточно быстро. Булгарин настиг, рубанул красиво и мощно… Таким ударом разваливают от плеча до пояса. Вместе с доспехом. Сергей перестал дышать…

Видно, Бог все-таки услышал. Стремительный полет клинка, доли секунды…

В этот последний миг вороной наддал.

Кричали русы, орали булгары на стенах, подбадривая своего. В этом реве невозможно было услыхать даже того, кто рядом, однако Сергею показалось, что он услышал, как узкий клинок просек конскую спину.

Чудо случилось. Смертельный удар прошел мимо.

Когда Славка вылетел из седла, чуть раньше, чем забился на земле смертельно раненный вороной, Сергей уже твердо верил, что Бог — на стороне его сына. Боковым зрением Сергей увидел, как клонится в седле Лучинка, и успел ее поддержать.

Булгарин спешился. Он не торопился, и Славка успел подняться на ноги. Издали казалось, что стоит сын твердо. Трудно было сказать, насколько он зашибся. Если сын — в порядке, то у него появляется серьезный шанс. Пеший бой у него лучше, чем верховой. Рукопашная — не самое главное в конном бою и не самая сильная сторона воина-руса. Стрела в Диком Поле надежнее, чем клинок или копье. Пеший бой — другое дело…

Славка вскочил на ноги… То есть ему показалось, что вскочил. На самом деле это произошло намного медленнее. И сразу мир вокруг поплыл и закачался. Саблю Славка выронил при падении, оставался меч, но левая рука слушалась плохо. Пришлось вытянуть его из ножен правой.

— Сдавайся, варяг, или я тебя убью!

— Попробуй! — крикнул в ответ Славка. Голос прозвучал хорошо. Твердо.

«Если ты силен, покажись слабым, если слаб — сильным…» — так говорил когда-то отец. Будет очень обидно, если Славку зарубят у него на глазах… А что тогда Лучинка?..

Мысль о жене, как ни странно, придала Славке сил. Земля перестала раскачиваться.

И шемаханец, не медля, бросился на него.

Саблей он владел изумительно.

Славка даже не успел перехватить рукоять и принял удар, держа меч обратным хватом. Вот только хваткости этому хвату не хватило. От сабельного клинка он прикрылся, но собственный клинок не удержал. Меч отскочил Славке в лицо, смяв наланитник. Прямо в лоб.

Будь на Славке привычный «нурманский» шлем с наглазниками, удар приняло бы железо. Но козырек Славкиного шлема приходился на вершок выше бровей. Вот в этот вершок и пришлось лезвие меча.

Когда противник, заливаясь кровью, опрокинулся навзничь, Габдулла удивился. Не понял, как так вышло. Ведь его сабля не отведала человеческой плоти…

Но то, как упал враг, сказало Габдулле больше, чем залитое кровью лицо. Живые воины так не падают.

Габдулла испустил ликующий вопль, вскинул саблю и повернулся к своим.

Защитники Булгара ревели от восторга.

Габдулла повернулся к строю русов.

Он совсем не устал и готов был драться еще и еще. Он был готов убить всех, кто убил его родных, кто обесчестил мать…

Габдулла взлетел в седло, на скаку подхватил с земли копье, поправил согнувшийся наконечник, воздел оружие над головой. Ну, кто еще хочет умереть?

Желающих не было.

— Трусы! — яростно закричал Габдулла. — Где ваша храбрость, варяги? Или вы бьетесь только с женщинами?

Владимир хузарского не знал. Но этого и не требовалось. Что мог кричать победитель? Да и слово «варанг» ему хорошо знакомо.

Пожалуй, пора мне показать, что и я умею не только девок портить, — с усмешной произнес великий князь. — Как полагаешь, дядя?

— Княже! — воскликнул Путята. — Не делай этого! Если с тобой что-то…

— Если со мной что-то, — перебил воеводу князь, — то, значит, боги не на моей стороне! А зачем вам князь, которого не любят боги? Верно, дядя?

Добрыня ответил не сразу. Ему было ясно, что дело не в богах. Владимиру отчаянно хочется показать свою удаль.

Но правильно ли это?

Булгарин силен. Сразил Богуслава так же легко, как тот — первого противника. А ведь сотник — один из лучших в киевской дружине.

Однако его племянник — не «один из…».

Владимир — лучший. В нем кровь Святослава. Кровь поколений варяжских воителей, которые становились вождями не по праву наследования, а потому, что никто не мог с ними сравниться.

Кого еще может полюбить Перун Молниерукий, кроме князя-варяга? Обоерукой молниеносной смерти.

Однако здесь — чужая земля. И боги здесь чужие. Вдруг они окажутся сильнее? Нет, вряд ли. Святослава не пересилили, а верховный бог один и у отца, и у сына.

— Ты в порядке? — спросил Сергей.

— Глупый вопрос. Как она может быть в порядке, когда только что убили Славку?

— Я не упаду, — еле шевеля губами, проговорила Лучинка. — Я не упаду, батюшка…

В другое время слово «батюшка» было бы приятно Сергею. Сейчас — неважно. Он отпустил плечо невестки.

— Пожалуй, пришел мой черед, — сказал он. — Эй, кто там? Подведите мне Калифа.

Пока воевода менял коня, на его пути образовалось препятствие. Машег.

— Не надо, брат, — попросил он. — Этот жеребчик — не для тебя. Твой старший сын, возможно, справился бы с ним. Но не ты.

Сергей уставился на хузарина тяжелым недобрым взглядом:

— Я умею держать меч. Пропусти меня.

Подъехал Устах. Он ничего не говорил. Но тоже загородил дорогу.

— Хочешь драться, тогда бейся пешим! — сердито крикнул Машег. — На земле ему придется повозиться с тобой немного дольше. А когда он тебя достанет — не трепыхайся. Лежи и жди, пока я сделаю в нем дыру.

— Это бесчестно, — проворчал Сергей.

— Это по-вашему бесчестно, а по-нашему — в самый раз. Зато мои хузары вытащат и тебя, и твоего сына.

— Тело моего сына, — проворчал Сергей.

— С чего ты взял, что он мертв? Я видел удар булгарина. Я видел, какова его сабля. Такая сабля таким ударом полголовы сносит. Срубает череп вместе со шлемом и тем, что внутри. У твоей породы крепкие черепа, поэтому вы так упрямы. Но все же не настолько крепки, как конский хребет. Но, друже, я не видел снесенного черепа — только кровь. Значит, удар пошел не прямо, а вкось. Ты понимаешь меня?

— Да, — пробормотал Сергей.

Надежда, слабая, как лапка сныти, пробилась сквозь пласт нестерпимого горя.

— Ты думаешь, он может быть жив?

— Чтобы понять, жив Славка или мертв, надо на него взглянуть, — спокойно ответил Машег. — Хочешь, я это сделаю? Этот булгарин мне — не соперник. Я сниму его первой же стрелой.

— Нет уж, я сам посмотрю! — решительно заявил Сергей и тронул каблуками Халифа. Однако конь Машега по-прежнему загораживал дорогу. Халиф недовольно заржал и куснул хузарского жеребца за шею. Тот мотнул головой, но с места не сдвинулся.

— Не спеши, — сказал Машег. — Туда посмотри!

Сергей повернул голову и увидел, как из ряда руссов выезжает всадник.

— Ну что ты молчишь, дядя? — недовольно произнес Владимир.

— Разве я смог бы тебя отговорить? — усмехнулся Добрыня.

Владимир тоже усмехнулся и покачал головой:

— Не в этот раз.

И скомандовал отроку:

— Мой шелом!

— Только один совет! — крикнул вслед выезжающему князю Добрыня. — Бейся пешим!

Князь чуть придержал коня, обернулся:

— Хороший совет! — Надвинул шлем на глаза, подтянул подбородочный ремешок и пустил коня рысью на-встречу победителю-булгарину.

— Сам князь наш решил поиграть железом! — одобрительно произнес Машег. — Пожалуй, у него это получится не хуже, чем у тебя, старина.

— Пожалуй, — согласился Сергей. Не без облегчения. Сергей и сам знал, что с этим воином ему не сравниться. А если сын все-таки жив, то лучше и отцу пока пожить. Интересно, откуда у булгар взялся такой умелый поединщик?

Сергей подал коня назад, наклонился к плачущей Лучинке, шепнул:

— Не хорони его прежде времени.

Лучинка глянула на него, не понимая… Потом вспыхнула надеждой…

Той самой надеждой, которую заронил в нем самом Машег.

«Господи, спаси его и сохрани!»

«Спаси его, Господи Иисусе… — беззвучно прошептала Лучинка. Она вдруг поняла, как это: молиться Единственному Богу. Богу, от Которого зависит всё: — Спаси его, Господи, я так его люблю!»

— Вот это правильно! — одобрительно произнес Машег, оборачиваясь к Устаху.

В ста шагах от них великий князь Владимир бросил поводья и спрыгнул на землю.

Это только смерды думают, что всадник всегда сильнее пешего. На самом деле в рукопашной две собственные ноги иногда надежнее.

Что подумал Габдулла из Шемахи, сказать трудно. Однако он не стал бросать своего араба на пешца. Прицепил копье к седлу и спрыгнул с коня.

Оп! — и в его левой руке оказался второй клинок. Толстый кинжал с длинными загнутыми рожками.

Когда между противниками осталось шагов тридцать, Владимир ловким движением (не крест-накрест, а каждый — той же рукой) вынул из ножен оба меча. Подбросил их в воздух и поймал — уже так, как нужно.

Габдулла довольно осклабился. Даже не стал спрашивать, варяг ли перед ним. Он и так знал, что перед ним — князь русов. Габдулла из Шемахи, прозванный Безочтим, понял, что вступил на путь настоящей славы.

Они бросились вперед одновременно. Коротко лязгнуло железо — и оба поединщика отпрянули назад, признав силу противника. Отпрянули и закружились в боевом танце, том, где железо не касается железа, а битва идет за полшага, за положение солнца, за удобный наклон плеча…

Габдулла оказался более нетерпеливым: сабля мелькнула стрекозиным крылом — мимо прямого клинка… Не достала.

Поединщики продолжали свою неспешную карусель…

Шемаханец опять атаковал. Обманное движение — и длинный секущий хлёст понизу. Мимо парирующего клинка… Но — впустую. Владимир подпрыгнул — на добрый локоть — и ударил сверху, в прыжке, с длинного маха. Габдулла, чуть присев, встретил клинок своим рогатым кинжалом. Встретил умело: поймал крепко, с нужным доворотом… Безотказный прием. После него клинок противника, вырвавшись из руки, птичкой взвивается к небу. Или ломается пополам, если недостаточно упруг. Габдулла ошибся. Правый меч Владимира оказался прочнее и тяжелее привычных Габдулле сабель. Он выдержал. Выдержала и рука киевского князя — пальцы не выпустили рукоять. А вот хитрый кинжал вывернулся из пальцев Габдуллы и отлетел далеко в сторону. Но это не главное. Главное, что в итоге сам Габдулла потерял равновесие, вынужден был выставить вперед левую ногу — и оказался в досягаемости левого меча противника. Габдулла успел принять удар плоскостью клинка, но не мягко, уводя клинок мимо себя, а жестко: сила на силу. Сил шемаханцу хватило. Больше того, он сумел даже нырнуть вперед и — редчайший случай в таком бою — перехватить левой рукой десницу противника. На краткое мгновение поединщики замерли… А в следующее мгновение Владимир подсёк ногу шемаханцу — и тот полетел на спину.

Всё же падал Габдулла не как мешок с репой — сумел увлечь за собой и противника.

Вернее, это Владимир позволил себя увлечь — и оказался не только наверху, но и с прижатым к горлу клинком. К горлу шемаханца, разумеется.

Открытый шлем на этот раз сыграл с Габдуллой злую шутку.

Габдулла мысленно воззвал к Аллаху, закрыл глаза и приготовился принять смерть.

Острый клинок пришел в движение. Холодное лезвие вспороло плоть… Но совсем неглубоко. Только кожу на горле. А заодно и кожаный ремешок шлема. Владимир сорвал его вместе с подшлемником с наголо обритой головы шемаханца…

И — ничего.

Габдулла открыл глаза и увидел, что князь русов, привстав, пристально глядит на него, будто силясь что-то вспомнить…

Но острие меча по-прежнему давило на горло, и кровь теплой струйкой стекала по шее.

— Чего ты ждешь? — чувствуя горлом смертоносное лезвие, по-арабски прошептал Габдулла. — Убивай.

— Кто твой отец? — по-словенски спросил Владимир.

Габдулла не понял.

— Кто твой отец? — повторил князь на языке ромеев.

На этот раз вопрос был понятен.

Габдулла, прозванный Безотчим, с ненавистью глянул на князя:

— Убивай! — и рванулся навстречу смерти.

Но ненавистный варяг успел отодвинуть меч. И тут же, коротким расчетливым движением тюкнул красным лалом оголовья в висок Габдуллы.

Шемаханец обмяк. Владимир еще несколько мгновений глядел на потерявшего сознание противника. Сейчас, когда глаза бахмичи были закрыты, сходство уже было не столь явным. Но оно всё равно оставалось. Сходство, которое помешало чуждому жалости Владимиру довести дело до конца.

Владимир легко вскочил на ноги. Он не стал воздевать вверх оружие, а уж тем более — радостно вопить.

Не подобает варяжскому князю праздновать победу над простым воином. Даже если тот — величайший поединщик. Даже если этот воин так похож (невозможно в это поверить!) на зарезанного пять лет назад Владимирова брата Ярополка.

Нечего тут праздновать. И хвалиться нечем. Владимир — великий князь. Потому не подвиг он совершил, а просто сделал работу, которую никто, кроме него, сделать не мог. Как и подобает князю.

Глава четырнадцатая ПОКА КАМЕНЬ НЕ ПОПЛЫВЕТ…

— Ну что, бояре, что скажете: брать ли мне от эмира булгарского выкуп или попытать удачу?

— Я бы взял выкуп, — сказал ярл Сигурд. — Зачем резать овцу, которую собираешься стричь?

— Твой отец Святослав тоже взял бы, — подал голос воевода хузарской конницы Машег. — Только не выкуп, а город.

Еще вчера подобные слова задели бы Владимира. Но сегодня он лишь улыбнулся. Сегодня никто, даже этот известный не только отчаянной смелостью, но и язвительным языком хузарин не усомнится в храбрости князя Владимира.

— А ты, хузарин, помалкивай! Тебе на стены не лезть! — грубо оборвал Машега Путята.

— Много ты, полянин, по стенам лазал? — насмешливо поинтересовался Машег. — Мои пращуры города клинком брали, а твои — навоз свинячий лопатой…

Обидно сказал, но ведь — правду.

Побагровел Путята, набычился… Пока искал подходящий ответ, вокруг в полный голос загомонили остальные. Воеводы и бояре.

Каждый кричал свое.

Но большинство всё же склонялось к выкупу. Добычи и так было взято немало. Одной челяди — десятки тысяч. И эти тысячи надо будет не только перегнать до мест, где их можно с выгодой продать, но еще и кормить в дороге. А сколько помрет по пути? Так почему бы не продать хотя бы часть сразу и дорого — эмиру булгарскому? И еще столько же взять сверху?

Почти все союзные кричали за выкуп. Стены Булгара высоки и крепки. На такой стене любой смерд стоит двух опытных воинов. А народу в городе много. Много-то много, да измором всё равно не взять: запасов внутри наверняка — с избытком.

Оно, конечно, славно — рассказывать потом внукам, как брал Великий Булгар, да только до внуков еще дожить надо, переметные сумы итак от добычи пухнут. Кому всё достанется, если убьют?

Уж точно не внукам.

За штурм орали немногие: в основном старые: те, кто когда-то воевал под стягами Святослава.

Сергей помалкивал. Не потому, что не верил, что удастся взять Булгар. Взять-то можно. Организовать правильную осаду, подрыться под стены…

Может, вчера он был бы — за штурм. Но сегодня его единственное желание — чтобы жил Богуслав. А если подумать просто, без удали, по-купечески, то нет, не стоит брать Булгар. Потому что взять-то можно, а вот удержать — вряд ли.

Не верил Сергей, что это под силу Владимиру. Ему бы уже собранное сохранить.

Да и не сам по себе живет в исламском мире булгарский эмир. Есть кому заступиться. До Киева — далеко. Придут с востока воины ислама — и вышибут русь из волжской Булгарии, как когда-то Иоанн Цимисхий — из Булгарии Дунайской. И будет править Волгой не эмир, а халиф. Или шахиншах.

А если под себя не брать Булгарию, тогда стоит ли ее давить? Лично ему совсем не нужен сожженный и разграбленный Булгар. Нужен Булгар дружественный. Чтоб торговать беспошлинно. Чтоб крепчал и здравствовал этот сильнейший конкурент Византии. Не давить его надо, а поддержать, пустить на словенские рынки, связать через русские земли с тем же западом…

Рев в княжьем шатре постепенно стих. Старая гридь — кто выдохся, кто сам заткнулся, увидев, что боярин Серегей, один из храбрейших и достойнейших воевод Святослава, сидит молча. Остальные перестали вопить, потому что глупо орать, когда никто с тобой не спорит.

Владимир не вмешивался. Ему было важно понять, куда клонится воля его Совета.

Взять выкуп ему казалось вполне разумным. Он многажды ходил в вики и брал выкуп с осажденных городов. Сигурд верно сказал: зачем резать овцу, если ее можно стричь.

А что до отца, так ведь у отца тоже был отец. И он, великий князь Игорь, взять выкуп с ромеев не погнушался. А штурмовать Булгар будет трудно и кроваво. Никогда еще Игорь не брал таких крепких городов. Был Киев… Но Киев сам открыл ворота. Эти — не откроют. Положим, есть у него в войске те, кто умеет и осадные машины строить, и каменные стены ломать, но всё равно половина гриди может под стенами лечь. Причем своих, верных, русов. Торков с печенегами на стены не погонишь. Не влезет лошадь на стену. Польза, конечно, будет и от степняков, но бить издали стрелами или по лестницам карабкаться — очень большая разница.

Был еще один выход. Не выкуп взять с эмира, а дань. Чтоб поклонился эмир великому князю, признал себя младшим… Великий Булгар… Вот это были бы данники! Со всех словенских племен столько не собрать…

Владимир встретился взглядом с дядей. Воевода Добрыня тоже молчал. Ждал, пока отбурлит варево совета. Но совет никак не унимался, и Владимир поднял руку.

Наступила тишина.

Нет, не зря он вчера встал против вражьего поединщика. Тогда все увидели, на чьей стороне боги.

— Я выслушал многих, — ясным голосом произнес Владимир. — Теперь хочу спросить мудрейшего из нас… — Его глаза остановились на Серегее. Тот приготовился… Но князь чуть усмехнулся и перевел взгляд на дядю: — …Ближнего моего родича, воеводу и наместника новгородского Добрыню. Скажи нам, дядя, взять ли нам то, что дают, и уйти. Или остаться — и обратить булгар в своих данников?

Добрыня встал, откашлялся солидно:

— Позволь, княже, я сначала покажу.

Владимир кивнул. Совет заинтересованно загудел.

Добрыня кликнул одного из своих, распорядился негромко…

…И через некоторое время двое гридней загнали в шатер пятерых полоняников из последней добычи: двух мужчин, мальчишку лет десяти и двух женщин — молодую и постарше.

Все пятеро были потрепаны, но не слишком. У них забрали самое ценное, молодку если и попользовали, то немного: по походке не заметно. Пресытились русы.

Добрыня подождал немного, возбуждая интерес, потом пробасил:

— Посмотрите на их ноги!

Совет посмотрел. Удивился. Ноги как ноги. К чему вопрос?

— Все они в сапогах, — пояснил Добрыня.

Точно, в сапогах. И бабы, и мальчишка.

— Ну и что с того? — сказал кто-то. — Я тоже в сапогах. И мои-то, чай, получше.

— Мы все в сапогах, — заметил Добрыня. — Да только скажите мне, други, много ль у нас данников, у которых даже смерды в сапогах ходят.

Бояре, воеводы задумались…

— А что в этом плохого? — спросил ярл Сигурд. — Богатый народ, богатые смерды. Тем больше дани можно взять.

Добрыня покачал головой. И сказал на нурманском:

— Трэль в сапогах, ярд, это трэль, который недолго пробудет трэлем. Не думаю, что он захочет отдать тебе заработанное. Скорее, он купит лук и вгонит стрелу тебе в спину, когда ты присядешь облегчиться. — И, по- словенски: — Не станут эти, в сапогах, нашими данниками. Лучше бы тебе, княже, в холопы лапотников поискать.

— А с этими что делать? — спросил Владимир.

— А с этими ряд уложить — жить в мире и согласии.

— Так что — и выкуп с эмира не брать? — прищурился Владимир.

— Отчего ж не брать. Брать. Только выкуп — выкупом, а надо думать о том, как и в будущем нам от булгар пользу да приплод иметь.

— Ты же сам только что сказал: не быть им нашими данниками? — удивился Владимир.

— А разве только дань золото приносит? — поинтересовался Добрыня.

— А что еще?

— А вот у боярина своего спроси, — Добрыня указал десницей на Сергея. — Он тебе лучше меня всё скажет.

«Скажу, — подумал Сергей. — Всё скажу. Теперь уж не за князем, за мной — долг. И долг этот таков, что возвратить его будет очень нелегко…»

* * *

Вот так, в лето шесть тысяч четыреста девяносто третье от Сотворения мира, а от Роджества Христова девятьсот восемьдесят пятое заключил великий князь Владимир мир с волжскими булгарами. И сказали они друг другу: «Тогда не будет меж нами мира, когда камень станет плавать, а хмель тонуть».

И был меж ними отныне договор, чтоб русам беспошлинно торговать на землях булгарских, а булгарам — на землях киевских.

Глава пятнадцатая ПОБРАТИМЫ

Два старинных друга, два побратима: воевода хузарский Машег бар Маттах и воевода киевский Серегей — ехали по приволжской степи. Гридь обоих воевод держалась на отдалении, но готова была прийти на помощь при любой опасности. Хотя какая может быть опасность, если в пяти стрелищах обширный лагерь русов и на поприще вокруг — ни одного чужого всадника.

Друзья ехали молча. Всё важное сказано, а о неважном говорить не хотелось.

Завтра утром их пути разойдутся.

Хузары уйдут на юг, через земли буртасов и печенегов, сначала к степной опоре русов Саркелу, потом — к Сурожскому морю, туда, где осели остатки быших хозяев Великой Степи — белых хузар, прикрывая границы союзной Тмуторокани. Хузары уйдут с богатой добычей, но никто не рискнет покуситься на нее, потому что даже после того, как пришли в запустение великие города Итиль и Семендер, за белыми хузарами всё еще осталась слава лучших воинов Степи.

Воевода Серегей возвратится в Киев вместе со своим князем. А вот его сын Богуслав поплывет дальше, к Хвалынскому морю, Шемахе. Воистину Бог был милостив к младшему сыну Сергея. Рана оказалась неопасной и чистой. Уже на пятый день Богуслав сумел сам сесть в седло.

На десятый только красный рубец поперек лба напоминал о его поражении.

Когда стало ясно, что сотник в порядке, его позвал Владимир и сообщил, что назначает его старшим над гридью, выделенной для сопровождения каравана с товарами: той частью добычи, которую нет выгоды везти в Киев.

Это была честь. И доверие. Злые языки, правда, намекали, что князь желает в отсутствие Богуслава попользоваться его женой. Однако намекали зря. Вскоре стало известно, что Богуслав берет Лучинку с собой. Разумно. Лекарка в дальнем походе пригодится. Да и научится полезному: с караваном напросился идти один из лучших врачевателей Булгара Юсуф ибн Сулейман. Уговорить его поделиться своими знаниями с женщиной (вдобавок еще и христианкой) оказалось не так уж трудно — Лучинке тоже было что рассказать булгарскому лекарю, которого знали даже в Самарканде.

Вдали показался одинокий всадник… И тут же развернулся и поскакал прочь.

— Копченый, — уронил Машег. — Орда Булчи.

Его глаза с годами не стали менее зоркими. Сергей ухмыльнулся. Сколько лет прошло с тех пор, как они бегали по степи с полными сумами византийского серебра. Ой, много…

— Весной в Таматху приду, — сказал Сергей.

— Славно, — уронил Машег.

— Сына с собой возьму. Приемного. Илию.

Машег кивнул. Добавил после паузы:

— Ионах о нем говорил.

— Хочу оставить его у тебя на год. Поучиться.

— Поучим, — кивнул Машег. — Твой сын — мой сын.

Друзья переглянулись. Никто ничего не сказал. Только глаза у обоих почему-то заблестели.

Два коня, каждый из которых стоил больше, чем снаряженная лодья, остановились. Сергеев Халиф наклонил маленькую голову, щипнул травы. Машегов скакун до травы не снизошел. Он был сыт, и ему сейчас хотелось только одного: свободы. Стремительного полета над желтыми поникшими травами. Он покосился на друга и хозяина, потом легонько куснул опущенную руку Машега: давай, а?

Машег молчал. Думал о своем. Обветренное, изрезанное морщинами лицо, светлые полоски выгоревших на солнце бровей, пронзительно-синие глаза — будто сапфиры, врезанные в заскорузлую седельную кожу…

— О чем печалишься, брат? — негромко спросил Сергей, чутко уловив перемену настроения старого друга. — Всё славно. Мы живы — и мы победили. Радуйся, друже!

Машег ответил не сразу. Но все-таки ответил:

— Мы с булгарами делили эти степи, когда о вас, русах, никто слыхом не слыхал. Наши предки вместе пришли на эти земли. Даже языки у нас схожи. Но мы всегда были сильнее. Мы били их и гнули под колено. Много- много поколений они были нашими данниками… Но где теперь Хузария? Нет ее! — произнес Машег с горечью. — Нет! И никогда не поднимется! Никогда! И я сам этому помог! Я сам!

— Если бы Святослав остался жив…

— Но он мертв! — отрезал Машег. — И моя земля досталась сынам Исава! — И более тихо: — Мы прогневали Бога, и у нас больше нет родины. — И, чуть слышно: — Тебе этого не понять, друг мой. Ты — варяг. Твоя родина там, где твой дом. Где кремль твоего князя. Что вы знаете о своем прошлом? Редко кто из вас может назвать имя деда своего деда. А я знаю, как звали моего предка, принявшего Закон от хакана Обадии. Я знаю, как звали его отца, который не знал закона. И как звали ту, за которую он отдал своего сына. Я знаю, как звали ее отца, который был из тех, кто принес нам Закон из страны парсов… А теперь мы, повелители степей, ютимся на жалком клочке былой Хузарии и служим тем, кто когда-то платил нам дань. Почему так, друг мой? — Смертная тоска была в голосе Машега. — Я всё еще могу послать стрелу на четыреста шагов. И наша степь — вот она! Такая же, как была во времена моих пращуров! И я ничуть не слабее своего прадеда! Почему же у торгашей-булгар есть отчина, а у моего сына, который, ты знаешь, ничем мне не уступит, отчины нет?

Что на это мог сказать Серегей? На память пришли слова из Писания.

— Уходит род и приходит род, а земля остаётся навек[26],- сказал он.

— …Всходит солнце, и заходит солнце, и на место своё спешит, чтобы вновь взойти, — подхватил Машег. — Бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своём ветер, и на круги свои возвращается ветер. Бегут реки в море, а море не переполняется, а реки продолжают бежать… — Машег помолчал немного, потом улыбнулся грустно: — Ты нашел верные слова, друже. Да, верно, так и сказал Проповедник. Всё было в веках, что прошли до нас, и люди не помнят о прежнем, и не вспомнят о нас те, кто придет позже… Но я-то помню, брат! Я всё помню!

Машег отпустил коня, и тот, обрадованный свободой, вмиг унес хузарина в степную даль.

Сергей глядел вслед не без зависти. У него не было за спиной десяти поколений славных предков. И Родину, свою новую Родину, он нашел лишь двадцать лет назад. Но, успокоил Сергей сам себя, она — есть. И он сделает все, чтобы она была у внуков его внуков. И даст Бог, они будут помнить, что род их начался с него, киевского боярина Серегея. И потому он, Сергей, постарается помочь Владимиру построить крепкую державу. Поможет даже в ущерб интересам собственного «торгового дома». Все-таки, несмотря на все свои богатства, он не торгаш. Он — воин.

Сергей развернул Халифа и двинулся в сторону лагеря русов. Надо попрощаться с сыном. Поговорить по душам… Когда еще они вновь свидятся. В этом мире дороги долгие…

Эпилог

Итак, в году девятьсот восемьдесят пятом от Рождества Христова великий князь киевский Владимир Святославович собрал и построил собственное государство.

Оно было заметно меньше, чем то, что стяжал мечом и славой его отец Святослав. Не было в этом государстве валашских княжеств и Дунайской Булгарии. Не было малых земель, таких как касожские и аланские, не было обширного пространства Хузарского каганата, с Волгой-Итилем и важнейшим выходом в Хвалынское-Каспийское море. Потеряны были Итиль и Семендер. Не удалось подчинить Волжскую Булгарию.

Но и то, что осталось, было очень даже немаленьким. Любое из подданных Владимиру княжеств по масштабам средневековой Европы тянуло на графство, а то и на герцогство. За Владимиром остался Саркел, а значит — контроль над Доном и надежная база в тылу у половецких кочевий. За Владимиром осталась Тмуторокань — богатейшая обильная земля, труднодоступная для врагов — выход из Сурожского-Азовского моря к Понту Эвксинскому — Черному морю.

Владимир не смог вернуть восточные завоевания отца, однако на западе сумел даже расширить свои владения. Расширить и укрепить. И замкнуть на себя. Собрать воедино. Теперь вся эта земля была — его. От Варяжского-Балтийского моря до Черного, которое теперь уже по праву можно было назвать Русским. Ведь то, что прежде называлось: княжья русь, личные владения киевского князя, его люди, его данники, — теперь расширилось до границ всего государства. И стала княжья русь — Русью. Единым и крепким государством под рукой великого князя Владимира, коему бы не князем-хаканом-герцогом зваться, а царем-кесарем. Но разве в титуле дело? Главное было сделано. Главное, важное…

Но самое главное, самое важное завоевание Владимира было еще впереди. И завоевание это было больше и выше земных княжеств. Завоевание, которое поставило Владимира вровень с величайшими владыками всех времен.

Но об этом — в следующей книге.

Примечания

1

«Stоrу», так называется эта книга. То есть история - в смысле рассказ, а не наука. В русском переводе ее название «История на миллион долларов». Но это уже особенности нашего менталитета.

(обратно)

2

Паракимомен Василий - незаконный сын Романа I Лакапина, евнух и неизменный «премьер-министр» при дворах Никифора II Фоки (963-969) и Иоанна I Цимисхия (969-976). По некоторым данным, он активно способствовал смерти императора Никифора от рук Иоанна Цимисхия (о чем можно прочесть в моей книге «Герой» и в исторических источниках, разумеется), а затем отравил и самого Цимисхия. В описываемое время Василий продолжал фактически руководить Византийской империей, но уже при собственных внучатых племянниках - Василии и Константине.

(обратно)

3

Напомню читателю «иерархию» княжьей дружины: наверху - князь, под ним - воеводы. Эти могут действовать автономно, водить войска, занимать должности «княжьего» уровня и боярские, словом - генералы при главнокомандующем. Следующий уровень - старшая гридь, особо заслуженные дружинники, так сказать - старшие офицеры. Из их состава набираются тысяцкие. Они не обязательно командуют тысячей дружинников. Эта должность скорее относится к командующим ополчением (тысячей). Тысяцкие могут занимать «гражданские» должности. Классический пример - новгородский тысяцкий. Его «ставило» вече (то есть - «концевые» лидеры), и он был практически независим и от князя, и от княжьего наместника.

(обратно)

4

Гаманец - мешочек для денег, типа кошелька.

(обратно)

5

Более подробно об этом - в книге «Язычник».

(обратно)

6

Напомню, что в те времена под скотом подразумевались не только домашние животные, но и всё имущество как таковое. Богатство.

(обратно)

7

Первый исторически достоверный польский князь (около 960- 992). Из династии Пястов, сын Земомысла. В правление Мешко I началось складывание польского государства. Вёл войну с лютичами (967) за Поморье, с Чехией (990) за Силезию и Малую Польшу. В союзе с чешским князем Болеславом стремился к ослаблению «Священной Римской империи». В 966 ввёл христианство (по латинскому образцу).

(обратно)

8

Напомню, что по языческим обычаям тот, кто убил вождя, сам становился вождем.

(обратно)

9

На всякий случай напоминаю: погостом в те времена называлось место, куда свозили оброк. На погосте останавливался (гостил) князь с дружиной во время полюдья. Позднее погостом стали называть сельский приход, то есть церковь с домами попа и причта, а также располагавшееся здесь же сельское кладбище.

(обратно)

10

Напомню читателю, что в описываемое время гривна тянула почти на четыреста граммов серебра, в то время как скандинавская марка уже «упала» примерно до двухсот восьмидесяти граммов. Эти величины, впрочем, тоже спорны, но - наиболее вероятны.

(обратно)

11

Желающих узнать об этой истории подробнее отсылаю к моей книге «Язычник».

(обратно)

12

По старинным скандинавским обычаям посторонний человек (не побратим и не родственник), который вынимает из тела или принимает в дар оружие, которым совершено убийство, берет на себя и обязательство кровной мести.

(обратно)

13

Ульфхеднар - воин, полагающий себя волком-оборотнем. Так же, как и более известный в нашей литературе берсерк, - тот считает себя медведем.

(обратно)

14

Напоминаю, что поприще - суточный переход каравана. 20- 30 км, в зависимости от характера местности.

(обратно)

15

Если верить «Великопольским хроникам», Мешко в 931 году женился на Дубровке, сестре св. Вацлава. Однако по другим источникам Дубровка была племянницей чешского князя Вацлава и дочерью его младшего брата Болеслава Первого Жестокого (935-967). Прибыла в Польшу в 965-м. На следующий год Мешко крестился сам и крестил своих подданных. Отмечу, у этих Данных не все в порядке с хронологией. Но об этом - ниже.

(обратно)

16

Червен, Перемышль... - Червен - город в междуречье рек Вепш и Западный Буг. Перемышль - город на реке Сан, ныне Пшемысль. Червенская земля, о которой идет речь, сейчас приграничный район Польши к югу от города Хелм.

(обратно)

17

В 961 году, по просьбе княгини Ольги (к императору Отгону I), на Русь прибыл этот самый епископ Адальберт. Но Святослав принял его враждебно, и тому пришлось поспешно уехать.

(обратно)

18

Напомню, что в «Великопольской хронике» - несколько другая информация. Там сказано, что Мешко в 931 году женился на Дубровке, сестре св. Вацлава. Однако по другим, «внешним» источникам, она была племянницей чешского князя Вацлава и дочерью его младшего брата Болеслава Первого Жестокого (935-967).

(обратно)

19

Напоминаю - Варяжское море ныне называют Балтийским.

(обратно)

20

Нынешний Брест.

(обратно)

21

Моржовые клыки.

(обратно)

22

Город Краков, ныне польский, в описываемое время принадлежал Чехии.

(обратно)

23

Для любопытствующих, Червень, или Нервен, - в последний раз упоминался в 1289 году. Его вероятное современное местонахождение - городище у польского села Чермно, Люблинского воеводства.

(обратно)

24

Для интересующихся уточню: основателем независимого Великого Булгара (на Волге) полагают хана Курбата. Когда Курбат помер, то его государство было поделено между сыновьями (знакомая ситуация!) и в итого оказалось под Хазарским каганатом. Однако третий сын Курбата Аспарух со своими сторонниками отправился на Дунай, где успешно подмял под себя местное славянское население и немногочисленных фракийцев. Случилось это за три века до описываемых событий. Атак как пришельцев было мало, а славян - много, то за три с лишним сотни лет славяне (вернее, словене - термин «славяне» возник намного позже; кое-кто приписывает замену буквы патриарху Никону) культурно возобладали над пришельцами завоевателями. Ситуация не единичная. Достаточно вспомнить Китай.

(обратно)

25

Хаджи - мусульманин, совершивший хадж, то есть поход в Мекку, к Черному Камню Каабы.

(обратно)

26

Цитата из Екклесиаста, здесь и далее, вольная, поскольку это все-таки не прямое цитирование, а живой разговор.

(обратно)

Оглавление

От автора

  Вступление, ориентированное главным образом на тех, кто не читал предыдущих книг

    Краткая историческая справка

    Краткая сюжетная справка

Часть первая ПЕРУН И СВАРОГ

  Глава первая ЖЕЛЕЗО И ДЕРЕВО

  Глава вторая ВЫБОР СВАРОГА

  Глава третья УДАЧНЫЙ ДЕНЬ БОЯРИНА БЛУДА, ИЛИ О ТОМ, КАК ПРОДАВАЛИ НУРМАНОВ

  Глава четвертая МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ. НО — НЕНАДОЛГО

  Глава пятая КНЯЖЬЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ

  Глава шестая, В КОТОРОЙ ЛЮДИ РЕШАЮТ ЗА БОГОВ

  Глава седьмая Дорога от Смоленска на Полоцк ПРАВО И СИЛА

  Глава восьмая Бывшая вотчина князя Роговолта СИЛА И ПРАВО

  Глава девятая, В КОТОРОЙ БОГУСЛАВУ ВСЕ-ТАКИ ПРИХОДИТСЯ ВЫЙТИ НА ПОЕДИНОК

  Глава десятая БЫК И ЛЕБЕДЬ

  Глава одиннадцатая ЗАСАДА

  Глава двенадцатая, В КОТОРОЙ БОГУСЛАВ ОТКАЗЫВАЕТСЯ СТАТЬ КНЯЗЕМ

  Глава тринадцатая Рубеж Дикого Поля КНЯЗЬ-ВОЕВОДА УЛИЧСКИЙ АРТЁМ

  Глава четырнадцатая НАБЕГ

  Глава пятнадцатая СТЕПНАЯ СЕЧА

  Глава шестнадцатая НЕВЕСЕЛАЯ ПОЛИТИКА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ВЛАДИМИРА

  Глава семнадцатая ПОСКРЁБЫШ

  Глава восемнадцатая Киевский Детинец НЕЛЕГКИЙ ТРУД ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

  Глава девятнадцатая ЗЛОДЕЙСТВО

  Глава двадцатая РАССЛЕДОВАНИЕ

  Глава двадцать первая ВОЗМЕЗДИЕ

  Глава двадцать вторая ВОИНСКАЯ НАУКА

  Глава двадцать третья ДОРОГА НА САНДОМИР

  Глава двадцать четвертая РАЗВЕДЧИКИ

  Глава двадцать пятая ВЕДЬМА

  Глава двадцать шестая ЗУБР

  Глава двадцать седьмая Волынь

  Глава двадцать восьмая СТАРЫЙ ДРУГ

  Глава двадцать девятая ВОИНСКОЕ ИСКУССТВО СТРЕЛЬБЫ

  Глава тридцатая ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ КИЕВСКИЙ И ЕГО ВОЕВОДА

Часть вторая РАТНАЯ СЛАВА

  Глава первая СОЛНЦЕВОРОТ

  Глава вторая Стольный град Киев ЗИМНЯЯ СКАЗКА

  Глава третья Киев. Три месяца спустя ПОХОД НА ЗАПАД

  Глава четвертая Волынские земли. Три седмицы с начала похода ПЕРВАЯ ПОБЕДА

  Глава пятая ШТУРМ ЧЕРВНЯ

  Глава шестая, В КОТОРОЙ ЧЕРВЕНСКАЯ ЗЕМЛЯ МЕНЯЕТ ХОЗЯИНА

Часть третья КНЯЖЬЯ РУСЬ

  Глава первая Лето 982 года от P. X. Земля вятичей ПОХИЩЕНИЕ

  Глава вторая ВЯТСКОЕ КАПИЩЕ

  Глава третья ВЯТСКОЕ КАПИЩЕ. НОЧНОЙ БОЙ

  Глава четвертая Киев. Гора БОГАТЫЙ ЖЕНИХ

  Глава пятая Вятское капище ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

  Глава шестая Киев. Княжий терем Осень 982 года от P. X ДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ

  Глава седьмая Два года спустя Лето 984 года от P. X ВЕЛИКИЙ ГОРОД

  Глава восьмая, В КОТОРОЙ ГОШКА ПОПАДАЕТ В БЕДУ

  Глава девятая Великий Булгар Подворье купца Серегея НОЧНОЙ «ВОРИШКА»

  Глава десятая Великий Булгар ФАЛЬШИВЫЙ РУС

  Глава одиннадцатая СЛОВА, КОТОРЫЕ ЛУЧШЕ НЕ ПЕРЕВОДИТЬ

  Глава двенадцатая 985 год от Рождества Христова НА БУЛГАР!

  Глава тринадцатая ЕДИНОБОРЦЫ

  Глава четырнадцатая ПОКА КАМЕНЬ НЕ ПОПЛЫВЕТ…

  Глава пятнадцатая ПОБРАТИМЫ

Эпилог

Реклама на сайте