«Спаситель Петрограда»

Алексей Лукьянов Спаситель Петрограда

Спаситель Петрограда

Пролог

Весна 1986 года

Возницкий возник из идеи, огня и лошади. Потом к нему приделывали много всего разного: танк Т-74, бороду, пожарную каску и даже имя — Юрий Марян-Густавович. Что-то отваливалось, что-то прирастало намертво (например, имя), но главными его составляющими неизменно оставались идея, огонь и лошадь.

Зрелище, нужно заметить, душераздирающее: кентавр в танке. Да еще и замкомвзвода к тому же. Да, он мог сделать головокружительно быструю карьеру по военной линии, но Юрана это не прельщало.

Много раз удивлялся Возницкий: как же так? Почему в кавалерию, пусть и никчемную, пусть устаревшую и всего-навсего декоративную, не взяли его, Юрана? Да ведь это же был бы высший шик: в самом Санкт-Петербурге, перед Зимним, на военном параде впереди вышагивает, посверкивая эполетами и подковами из нержавеющей стали, кентавр в чине, скажем, даже поручика. Спросил у командира взвода, поручика Нелейводы. Поручик пошевелил тоненькими, как у таракана, усиками, окинул Возницкого критическим взглядом и сказал:

— Ты меня, голубчик, прости, но лицо у тебя уж очень простое. Поручиков с такими лицами не бывает.

Юран это все и сам хорошо понимал. Не раз он по молодости дрался с трамвайными и троллейбусными хамами, что обзывали его дауном. Когда кулаком, а когда и копытом. Околоточный, конечно, в участок препровождал, протокольчик, штраф… А все почему? Потому что у Юрана лицо такое: взглянешь раз и подумаешь, что у этого парня или не все дома, или пьяный, или кокаинист, не приведи Господь. Широкое лицо, глаза маленькие и слегка водянистые, как у старика, улыбка до ушей и маленький подбородок, который, наверное, и портил все. Вдобавок жидкие соломенные волосы. Поляк, одним словом. А ведь при ближайшем знакомстве открывались людям самые что ни на есть лучшие человеческие качества молодого кентавра: искренность и отвага, веселый нрав и острый ум, благодушие и бескорыстие. Возницкий в высшей степени отвечал всем моральным устоям строителя мира во всем мире. В роте его любили.

Так пролетели два года службы. В 1986 году Его Императорское Величество Петр Алексеевич, прозванный в народе Невеликим (росту во внуке Николая Второго и вправду немного было — метр шестьдесят пять), отрекся от престола в пользу своего сына Николая, миротворческую российскую миссию в бывшей кайзеровской Германии, а ныне — Берлинской губернии, посчитали завершенной, да и Юрану на дембель пора было отправляться.

Русский солдат в Германии давно уже не был редкостью, как и русский человек вообще: немцы и русские очень быстро ассимилировались, и уже давным-давно распевались шлягеры типа: «Эс рэгнет шел, погода шлехт была, варум ты не пришел, их бин тебя ждала». Однако Возницкий был весь из огня и лошади (и идеи, конечно), не стоит забывать об этом. То и дело молодого кентавра зазывали то немцы, то хохлы, то свой брат вятич, Бог весть как оказавшийся в Мюльхаузене.

Выпросил Юран у поручика своего, Нелейводы, разрешения отправиться домой своим ходом. Стыд сказать — за два года безупречной службы Европы не повидать! Поручик же заплакал и сказал:

— Что ж ты, сукин китоврас, бросаешь меня? Оставайся, дольше пяти лет в унтерах не промаешься — выучим, блестящим танковым офицером станешь.

— Эх, господин поручик, — прослезился и Возницкий. — Матушка ведь меня ждет, да и не люблю я казенного обмундирования, цивильный я по жизни.

Пришел срок демобилизации.

Крепко-накрепко обнявшись со взводным, Юран вышел за ворота части. Выходное пособие позволяло вполне цивилизованно отправиться восвояси и на поезде, однако же Юран твердо решил добираться домой, в Вятскую губернию своим ходом и, весело цокая по автобану копытами, обутыми в подковы-нержавейки, двинулся на восток.

Вот что значит — галопом по Европам, думал Возницкий, пересекая Германию, Польшу и Чехию со Словакией. Любовался готическими соборами, пил пиво, подвозил студенток, путешествующих автостопом, и обрастал бородой.

Шикарная у него получалась борода — пушистая, с мягким золотистым отливом. Усы кентавр подкручивал вверх, и польская его физиономия русела на глазах. Правда, в Бресте ему чуть не пришлось расстаться с этим великолепием, потому что на КПП дотошный старшина-погранец потребовал документы, удостоверяющие личность.

Ясен перец, что на фото в билете у Юрана бороды не было.

— Пройдемте-ка, сударь! — Взгляд унтера из бдительного стал подозревающим, и военник Возницкого к законному владельцу возвращаться не спешил. Оглянувшись, старшина распорядился: — Беликов, за меня, досматривать каждого! Следуйте за мной!

Как и всякий честный человек, Юран воспринял этакий поворот дел явлением временным и не заслуживающим переживаний, поэтому сказал:

— Легко, — и последовал за старшиной, звонко цокая по асфальту.

Административный корпус пограничной службы располагался неподалеку, в уютном стилизованном теремке, стоявшем в центре небольшого скверика. Перед входом старшина озадачился: как быть с задержанным? То ли вести с собой, то ли так оставить, пусть попасется…

— Да вы ступайте, господин унтер, — добродушно улыбнулся Юран. — Куда я без военника-то?

Старшина смерил Возницкого надменным взглядом — и умчался в комендатуру. А Юран тем временем вынул из седельной сумки баллончик с пеной для бритья, бритву и зеркало и неспешно направился к маленькому фонтану, бившему рядом с теремком.

Кентавр плеснул себе в лицо воды и собрался уже запенить бороду, как резкий командирский голос окликнул его:

— Солдат, смир-рна! Кру-угом!

Юран встал на дыбы, оттолкнулся правым копытом, развернулся и, выбив искры, встал на все четыре кости. Перед ним оказался человек в форме офицера Жандармского корпуса.

— Имя, звание, воинская часть! — Потребовал жандарм.

— Старший сержант Возницкий, танковая часть номер девяносто семь четыреста дробь шестнадцать, Мюльхаузен. Уволен в запас девятна…

— Довольно, — перебил жандарм и откозырял. — Капитан Колесников, Девятое закрытое отделение Жандармского Корпуса Его Императорского Величества. Какими судьбами в Бресте, сержант?

— Галопом по Европам, господин капитан, — стоя по стойке «смирно», отрапортовал Юран.

— Дмитрий Борисович, — сказал Колесников. — Расслабься. И утрись. Бриться пока не советую, хотя… — Он посмотрел в сторону комендатуры. Ладно, будем считать, что твоя затея надуть старшину гипотетически удалась.

На крыльце показались крайне взволнованный старшина с пограничным чином, лениво бредущим за его спиной.

— Старшина, верните господину Возницкому его документ, — маленькие карие глазки капитана Колесникова подавили волю пограничника, и то, откозыряв, вернул Юрану его военник. — Игорь Всеславович, прошу покорно извинить, произошла ошибка. Старшине Вяткину объявите благодарность, от себя походатайствую о пятидневном отпуске для него.

Вот тут-то и началось самое интересное.

Шестое января 2003 года

Что и говорить, господин, предъявивший паспорт, выглядел устрашающе. Сотрудник таможенной службы Верещагин внимательно сверил изображение с оригиналом, невозмутимо просмотрел содержимое багажа, сверяя с декларацией, пролистал документ еще раз и уточнил:

— Крокодил, Крокодил Крокодилович, я правильно читаю?

— Совершенно верно, — подтвердил Крокодил Крокодилович, вынимая из огромной пасти дымящуюся трубку. В промозглом питерском воздухе запахло виргинским табаком.

— Цель визита?

— Культурно-просветительская.

— Счастливого пребывания в Петрограде. И — с Рождеством.

Странный гость подхватил в правую лапу саквояж и пошел прочь, скребя толстым хвостом по обледеневшей брусчатке. Вскоре его клетчатое драповое пальто и стильная шляпа-котелок, которых в Питере не видели с двадцатых, пожалуй, годов, растворились в сырых сумерках. Аэроплан, в котором прилетел Крокодил Крокодилович, так и остался стоять перед Исаакиевским собором.

Верещагину ничего не оставалось делать, кроме как опечатать транспортное средство и самому удалиться восвояси.

Спустя час бледно-серый «руссобалт-3132» с шашечками на дверцах взвизгнул тормозами и замер у парадного подъезда отеля «Palace». Электрическая иллюминация самой шикарной питерской гостиницы была несколько приглушена внезапным снегопадом, обрушившимся на столицу накануне, дворники в белых фартуках в поте лица разгребали снег возле центрального входа. Подъехавший таксомотор не отвлекал их от работы до тех пор, пока водитель не открыл дверь пассажиру, и вот тогда-то широченные деревянные лопаты перестали скрести керамическую брусчатку, ибо пассажир был не только экстравагантно одет, но и физиономию имел необычную. Премерзкую, прямо скажем. Морда у пассажира была вместо физиономии, широкая вытянутая морда, и дворник Василий сказал вполголоса:

— Нильский крокодил.

— Скорее кайман. — Дворник Феофилакт оперся на лопату.

— Кайман? Нет. Именно нильский крокодил, это я как специалист по рептилиям тебе прямо заявляю. — Василий тяжело вздохнул и продолжил свою работу.

Крокодил расплатился с водителем, раскурил трубку и направился к дверям отеля. Поднявшись по длинной пологой лестнице и очутившись под огромным навесом, удерживаемым на весу тремя мраморными атлантами, он внезапно остановился, уставившись на двери. Внимание его привлекла надпись «No smoking», продублированная русским «Не курить». Крокодил с сожалением вынул трубку, тяжело вздохнул… и вытряхнул тлеющий табак прямо в пасть, на глазах у портье, который давно уже наблюдал за потенциальным клиентом через стекло.

Фокус был настолько обескураживающим, что и без того удивленный портье открыл рот.

Клиент же спрятал трубку в карман пальто и, едва фотоэлементы сработали, вошел в просторный, хорошо освещенный холл отеля.

— Добрый вечер! — Портье подобострастно улыбнулся, как это могут только официанты и служащие гостиниц. — Чем могу быть полезен?

— Номера для курящих есть? — не ответив на приветствие, осведомился крокодил. Говорил он совершенно без акцента, как будто всю жизнь прожил на Васильевском или, скажем, на Балтиморской.

— Вам с бассейном или просто с ванной? — портье был сама любезность.

— Бассейн? Зачем мне бассейн? — Клиент погрузился в себя, достал из кармана пальто трубку, засунул в пасть… снова вынул и продолжил: — Номер для курящих, бассейн мне не нужен.

— Люкс? Полулюкс?

— Номер в пентхаусе для курящих.

— О! Господин будет платить наличными или кредитной картой?

На стойку тяжело улегся желтый саквояж постояльца, клацнули серебристые замки, и перед глазами портье на мгновение вспыхнул пожар, которому в сердце потухнуть суждено было ой как не скоро. В саквояже сияли золотые монеты.

Получив электронный ключ от номера, постоялец совсем уже собрался уходить, как вдруг обернулся к портье и задал странный вопрос:

— У вас тут с людоедством как?

— Виноват? — Лоб служащего на мгновение исчез, оставив место лишь густым бровям и округлившимся глазам.

— Экий ты, братец, непонятливый, — пробормотал крокодил и прошел к лифту.

В последний момент портье вдруг показалось, что желтая кожа саквояжа… уж не человеческая ли?

Седьмое января

Пожалуй, самое дикое изобретение человечества — это зверинцы. Вонь и грязь, царящие в этих увеселительных заведениях, удручают, но более всего выворачивает душу на изнанку то выражение страдания и унижения, которое читается в глазах запертых в клетках и вольерах тварей Божьих.

Тем не менее Иван Филаретович проводил в зверинце бульшую часть своего свободного времени. Подолгу стоял он у клеток с яркими тропическими птицами, разглядывая их шикарную окраску, изрядно потускневшую в неволе. От всех этих попугаев и прочих райских птиц веяло жаркими странами гораздо сильней, чем от книжек с бригантинами и прочими картинками. Книжки эти, что ему давали родители, Иван Филаретович давным-давно перечитал по несколько раз, как и те, что родители ему не давали.

— Ванька! — Окликнули Ивана Филаретовича, и он резко обернулся, потому что голос принадлежал другу его Шустеру.

Мишку Шапошникова звали все не иначе как Шустером, и проистекало сие, естественно, от его феноменальной расторопности. Классный наставник Ивана и Мишки Герман Геннадьевич Лопатин, с подачи которого Мишка и получил прозвище, не раз пенял мальчикам:

— Ну как же так можно, господа кадеты? Я ведь говорил, что товарищ ваш шустер, как Фигаро, но почему же вы его окрестили кратким прилагательным, а не севильским цирюльником?

Но Шустер ни в коей мере не был уязвлен, тем паче что пьесы Бомарше его пока не привлекали. Он действительно всюду поспевал одновременно, никогда не стоял на месте и за партой ерзал, как будто был наездником на родео, а скамья под ним — диким мустангом.

Шустер подбежал к Ивану и выпалил:

— Я на Невском только что крокодила видел. Живого!

Чем еще был замечателен Мишка — так это прямотой и искренностью. Никого и никогда Шустер за свои девять лет еще не надул. Поэтому Иван задал самый резонный из всех возможных вопросов:

— На поводке, что ли?

— Балда! Сам по себе, на задних лапах. Ростом с Майкла Джордана, а пасть… — Вытянув руки и скрючив пальцы, Мишка несколько раз изобразил клацающую пасть крокодила. — В пальто, штанах и котелке.

Тут уж Иван не поверил.

— Брешешь? — Пальцы его в перчатках нервно теребили золотистую пуговицу форменной шинели.

— Я? — оскорбился Шустер. — Я тебя хоть раз обманул?

— Ладно, не заводись. — Иван примирительно пихнул друга в плечо. — Ты бы мне тоже не поверил…

— Точно, — выдохнул Мишка. — Я ведь и себе сначала не поверил, когда увидел…

А дело было так: Мишка собрался на «Властелина колец», который только-только попал в российский прокат, начистил ботинки, надраил пряжку и пуговицы до золотого блеска, кокарду начистил, отутюжил самостоятельно брюки и выскочил на улицу. Но на троллейбусной остановке вдруг вспомнил, что оставил дома карманные деньги, и устремился назад. Пока поднимался на лифте, пока раздевался, пока то да се, прошло минут пятнадцать, и когда он наконец снова выскочил на улицу, то увидел, что на Невском произошло нечто странное: огромная толпа народу шествовала в сторону Зимнего, а центром притяжения зевак был респектабельного вида высоченный господин, вблизи оказавшийся самым что ни на есть настоящим крокодилом. В кино Шустер так и не попал.

— И еще трубку курил, — закончил он свой рассказ.

— Как в считалке, — улыбнулся Иван.

И они с Шустером хором продекламировали:

— Шел крокодил, трубку курил, трубка упала и написала: «Шишел-мышел, пернул — вышел!» — завершив малоприличный текст дружным хохотом.

— Пошли, посмотрим? — предложил Мишка.

Тут Иван чуток скис.

— Извини, Миш, я не пойду.

— Почему? — огорчился Шустер.

— А ты бы хотел, чтобы вокруг тебя толпа ходила и глазела, будто ты крокодил?

— Так ведь он крокодил и есть, — заметил Мишка.

— Ну если бы вокруг тебя крокодилы собрались и шагу ступить не давали?

Перспектива быть окруженным крокодилами подействовала на Шустера весьма своеобразно. Он заозирался и вынул из кармана игрушечный кольт, стреляющий пластиковыми шариками весьма болезненно даже с пятидесяти шагов.

— Я буду отбиваться, — на полном серьезе заявил он.

Иван весело рассмеялся. Озадаченное выражение на лице Мишки тут же переплавилось в задорную улыбку.

— Ладно, заболтался я с тобой. Побегу к метро, может, на следующий сеанс еще успею.

— Юрасик, — нормировщица Люська положила локотки на круп Возницкому и с легкой истомой посмотрела в глаза кентавру, — Рождество ведь, а?

Юран в кожаном фартуке поворошил в горне пылающий кокс и придвинул поближе к краю толстую железную болванку, светившуюся уже нестерпимо белым. Отложив кочергу в сторону, он оглянулся на Люську, но только она открыла рот, как хвост Юрана, заплетенный самой же Люськой в африканские косички-дрэды, игриво шлепнул ее по заду.

Нормировщица взвизгнула от неожиданности, Возницкий жизнерадостно расхохотался, схватил влюбленную Люську за талию и посадил себе на спину.

— Дурак, — надула губки Люська.

— Ага! — еще громче засмеялся Юран и стал напяливать на широченные ладони свои рабочие рукавицы. Те уже изрядно промаслились, кое-где были прожжены, но Возницкий никогда не менял рукавиц прежде, чем обожжется. Следы ожогов щедро украшали его руки. — Лючия, не отвлекай.

С этими словами он взял в руки клещи, выхватил из огня заготовку и прыгнул к молоту, возвышавшемуся в трех метрах от горна. Щелкнула кнопка пускателя, молот взвыл, и лоснящийся маслом поршень пришел в движение, показавшееся Люське весьма двусмысленным.

Юран положил заготовку на боек и левым передним копытом нажал на педаль молота.

Пока трехсоткилограммовый цилиндр ритмично лупил по раскаленному металлу, Люська с любовью смотрела, как Юран проворно поворачивает железку под удар то одним, то другим боком, время от времени проверяя размеры поковки штангеном. Левша.

Железяка постепенно оформилась в шестигранник, темно-красный, светящийся изнутри, похожий на таинственный артефакт из фантастических фильмов. Юран несколько раз прогнал его вдоль бойков и положил в песок, рассыпанный на полу, остывать.

Молот смолк, Люська сама спрыгнула с кентавра и пошла вон из кузницы, как будто обиделась. Возницкий догонять не стал — знал, гад, что просто так она не уйдет.

— Вот чего ты такая сволочь, Возницкий? — Люська развернулась и пошла в лобовую атаку. — Я ему намекаю, намекаю…

— А ты не намекай, ты прямо скажи. — Красная бородатая рожа Юрана осклабилась.

— Не могу, я девушка. — На глазах Люськи выступили слезы.

— Ой-ой, какие мы нежные! — Передразнил кузнец. — А я дедушка, мне через три года сороковник стукнет, я тебе в папы гожусь.

— Дурак, — всхлипнула Люська. — Сам только сказал — дедушка, а потом сразу — папа.

Она хотела еще что-то сказать, потом фыркнула и выбежала прочь, едва не сбив с ног конюха Ваську, входившего в кузню с уличного входа.

— Куда? — Васька в сердцах хлопнул себя по ляжкам. — Совсем сдурела! Там же мороз, а она в косынке…

— Кровь играет, — пожал плечами Юран. — Садись.

Васька уселся на колченогий стул возле здоровенного дубового чурбака, заменявшего сменщикам Юрана стол, и вынул из-за пазухи литру.

— С Рождеством.

— Варвар, — радостно вскричал Возницкий. — Варвар. Отмывай стаканы, доставай закусь, я сейчас…

Выглянув во двор, Юран заметил синий ватник Люськи, мелькнувший за углом основного корпуса, и это значило только одно — девка успокоилась и вернулась в цех. Возницкий вздохнул и подумал, что, может быть, действительно пора понять намек и провести Рождество… Ладно, в следующий раз.

— Ну, тебя только за смертью посылать. — У Васьки изо рта уже свешивалась квашеная капуста, чей тминно-укропный запах дополнял дух «Столыпинской особой», не Бог весть какой водки, но все же неплохой для конца рабочего дня на вредном производстве.

Через десять минут кузница наполнилась автослесарями, токарями и прочим работным людом, каждый со своей долей праздничного ужина на рабочем месте…

На вокзале, прежде чем сесть в электричку и отправиться домой к матушке, в Волхов, Юран по давней привычке зашел по делу в привокзальный сортир (туалеты в электричках не рассчитаны на кентавров), и у третьей кабинки от входа остолбенел.

На ней какой-то вандал размашистым почерком нацарапал: ««Зенит» — лохи, «Спартак» — чемпион!»

Так и не отлив, Юран вышел на перрон, постоял, разглядывая пестрый зимний люд, потом вошел в здание вокзала, подошел к таксофону и позвонил домой.

— Слушаю. — После четвертого гудка мама таки подняла трубку. Дома было шумно — наверняка приехали сестры с семьями, теперь недели две матушка будет нянькаться с внуками-подростками и зятьями-занудами. — Юра, это ты?

— Привет, мам! — Юран улыбнулся: мама чувствует, когда он улыбается, даже по телефону. — Мам, у меня заказ срочный, шабашка, на неделю в Питере задержусь.

— Роза с Ирой приехали, ты знаешь? Не опоздай.

— Целую, мам. Поздравь всех, скажи, что через неделю приеду.

— Привези ребятам чего-нибудь… игры какие-нибудь.

— Обязательно. Пока.

Повесил трубку. Потом вновь снял, набрал комбинацию из семи цифр, и, когда солидный мужской голос сообщил, что профессор Красс слушает, Юран бухнул:

— Сами вы лохи!

Через пять минут он скрылся в питерской подземке.

Восьмое января

«…таким образом накануне февральского путча вся агентурная сеть Германии была раскрыта…»

Пых. Пых. Плохой табак.

Крокодил одну за другой курил сигареты и папиросы всех марок, найденных им в табачных ларьках Питера, и листал приобретенную в магазине военной книги на углу Большой Конюшенной и Невского монографию «История российской монархии: от самодержавия до парламентаризма» некоего Дмитрия Волконогова.

Запах и вкус одной из папирос показался ему странноватым, но изысканным. Крокодил взглянул на коробку. На картонной крышке был изображен фрагмент географической карты, довольно топорно исполненный, и над картой название: «Беломор».

«Ага, конопля», — понял Крокодил, и странный запах вдруг обрел название — анаша. Известно, что в Российской империи наркобизнес не нашел благодатной почвы: все наркотики запрещены к массовому употреблению еще с восемнадцатого года, и единственный легкий конопляный наркотик с правом употребления не ранее чем с тридцати лет — анаша, которую мешают с легкими сортами табака и забивают в особым образом скрученные гильзы, в узкой среде именуемые косяками. И в районе Онежской губы расположена единственная фабрика по производству косяков. Как ни странно, уровень употребления данной марки в России невелик, производство ее процветает только за счет экспорта в Амстердам, где «Беломор» — качественная экзотика.

Все это мгновенно пронеслось в мозгу Крокодила, как справка из путеводителя. Он сгреб пачки всех прочих марок в наволочку и выбросил в мусоропровод, затем вернулся в спальню и продолжил чтение монографии о русских царях.

Ага, вот интересное:

«…Ульянов, известный также как Ленин, был случайно задержан казачьим разъездом в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября…» Так, бла-бла-бла… «…с Урала с триумфом возвращалось в Петроград семейство Николая Второго…», пыф, как интересно… «…Брестский мир, и таким образом навсегда вышла из военной истории Европы. На сегодняшний день Германия на добровольных началах — российская провинция, что не мешает ей быть центром развития оптико-информационных технологий и аграрных наук, а Берлин по праву является столицей мировой этнографии…», пропустим… «…вершиной столыпинских реформ стал небывалый подъем российской экономики в середине сороковых…» — это уже оскомину набило, пролистываем… «…непростой вопрос государственной религии…»

Так, отсюда подробнее:

«Одним из самых злободневных вопросов современной парламентской монархии является непростой вопрос государственной религии. Православие со своей тысячелетней историей довлеет над Думой и Его Императорским Величеством, но нельзя забывать, что на Кавказе и в Средней Азии подавляющее большинство — приверженцы ислама, а на Дальнем Востоке, в Туве и на Памире буддисты с небольшой прослойкой последователей Кун-Цзы, есть еще и кришнаиты, и прочие граждане империи, исповедующие восточные религии политеистического характера. Несмотря на то, что Православная Церковь не может влиять на жизнь государства в целом…»

Ну да, ну да… Потом всё, конечно, объяснят именно религиозными мотивами, хотя это все для обывателя, жующего тележвачку. Тот, у кого есть мозги, наверняка поймет, что вера не значит ничего, когда речь идет о деньгах. И не имеет никакого значения, президент ты, мулла или сельский учитель, к какой конфессии себя относишь или вообще ни во что не веришь, деньги решат все за тебя. Пожалуй, это единственный Бог, в которого можно верить.

— Жил да был крокодил, он по улицам ходил, папиросы курил, по-турецки говорил. Крокодил, Крокодил Крокодилович, — декламировал Эдя Орехов, наседая на немцев, за которых играл Иван. Рыцари с трудом сдерживали натиск новгородских полков с флангов, хотя с предательского льда Чудского озера основные свои силы оттянуть уже удалось. Иван решил, что сможет свести игру вничью, как вдруг с тыла ударила русская конница.

— Как это так? — возмутился Ваня. — Откуда у тебя конница?

— Ты что, с Луны упал? — Орехов оторвался от своего компьютера. — Игру же в Новгороде писали, ты думаешь, что они позволили бы немцам победить? Смотри, как она называется — «Господин Великий Новгород, стратегическая игра, развивающая чувство патриотизма».

— Дурацкая игра! — Ваня встал из-за стола. — Это… шапкозакидательство какое-то!

— Ты чего? — Эдя удивился. — Наши ведь побеждают.

— Наши не могут побеждать только потому, что они наши. — Глаза Вани наполнились слезами. — Я читал, что в семнадцатом году большевики бы обязательно победили, если бы в одиннадцатом году получилось покушение на Столыпина.

— Так ведь не получилось! — Засмеялся Эдя.

— Ты, Орех, вообще… — Иван даже задохнулся. — Если бы у Богрова осечки не вышло, то… я не знаю… Это случайность! А случайные удачи, которые нам выдают за тщательно продуманные операции, расслабляют…

— Узнаю голос Филарета Ильича. — Покашливая, в детскую въехал на инвалидной коляске прадед Эди, Витольд Несторович. — Кхм, не помешал?

— Ну, деда, ты чего… — Орех вскочил с места и подвез прадеда к компьютерам. — Ваня просто расстраивается, что игра патриотическая…

Кашляющий смех оборвал Эдю.

— Внучек, а ты знаешь, почему есть игра «Суворов», а игр «Цусима» и «Битва при Калке» — нет?

— Потому что… Нечестно, деда. При Калке и у Цусимы противник имел численное превосходство.

— А Суворов утверждал, что воюют не числом, а умением, что и доказывал своим примером, — парировал прадед.

— Нет, деда, наши воюют умением…

— Ага, а враги — числом, — усмехнулся Иван.

Прадед Эди пристально посмотрел на Ваню.

— Вы, Иван Филаретович, можете впасть в сильнейшую ересь. Этак вы начнете думать, что русское оружие одерживало много славных викторий именно из-за стечения обстоятельств. В вас есть здоровый скепсис, взращенный вашим почтенным папенькой, однако он может вылиться в махровое западничество, что вредно так же, как и махровый ура-патриотизм моего правнука.

Отдышавшись немного, Витольд Несторович продолжил:

— Наши действительно не могут победить только потому, что они наши. Другое дело, что у нас нет иного выбора, кроме как играть за наших. И сердцем. — Кривой палец старика больно ткнул в грудь Эдю. — И головой. Голове Ивана тоже пришлось несладко. — А эту игру, Эдуард, выброси. Поиграйте-ка лучше в «Спартака» или в «Покорение Сибири»… кхм… Давайте так — я за Кучума, а вы за Ермака. Эдька, кыш из-за компутера, дед вас сейчас шерстить начнет.

Начался великий поход Ермака Тимофеевича на Сибирь. Мальчики играли сдержанно, и только время от времени, когда Кучуму удавалось побольнее ущипнуть Ермака, Эдя начинал бормотать про крокодила.

— Ты его тоже видел? — поинтересовался Ваня, не отрываясь от экрана.

— Спросишь тоже! — пропыхтел Орех. — Кто ж его не видел?

Баня, парикмахерская, косметический салон — и вот заросший мужик превратился в импозантного мужчину. На это у Юрана ушел целый день, но зато каков результат! Задние ноги сами по себе отплясывали что-то веселое. Возницкому явно нравились все эти внешние перемены. Хотелось еще приодеться и приобрести какую-нибудь экстравагантную сбрую, но это, как чувствовал Юран, еще впереди.

Итак, он стоял у Исаакия и наблюдал, как бригада таможенной службы пытается оттранспортировать Бог весть как оказавшийся перед собором аэроплан. На платформу для транспортировки легкового транспорта маленький летательный аппарат не вмещался, оставлять его под открытым небом тоже было нельзя…

— Да вы его на тросе отбуксируйте! — крикнул Юран.

— Умный какой… А управлять кто будет? — ехидно пробухтел старший чин.

— Вот уж здрасте! — удивился кузнец. — Как же так — у вас и управлять никто не может? Крути руль — и все дела.

— Вот сел бы и покрутил! — огрызнулся чин.

— Так я бы с радостью, да комплекция неподходящая.

— Вот и помалкивай в тряпочку.

Дело не задавалось. Рабочие уже переругались между собой, а мороз крепчал.

И тут на Юрана снизошло вдохновение.

— Что же вы, таможня! — расхохотался он. — Разверните его хвостом — да на платформу, в повороты, наверное, впишетесь. Только пропеллер демонтируйте, чтоб асфальт не скреб.

Очевидная простота решения поразила всех, и рабочие без всякого на то распоряжения принялись претворять в жизнь дерзкий план Возницкого. Грузовик с низкой платформой подъехал с другой стороны, лебедкой подтянули хвост на максимальную высоту, и весь фюзеляж, почти до самых крыльев, поместился над платформой. Парой тонких стропов фюзеляж зафиксировали, чтобы не слишком болтался и не оборвал трос на лебедке, и оказалось, что пропеллер и демонтировать не надо — он достаточно возвышался над землей.

— Смекалистый ты, братец, — крякнул старший чин. — Закуришь?

В руках у таможенника оказалась пачка «Примы».

— Балет уважаете? — Корявыми пальцами Юран извлек из пачки длинную тонкую сигарету с угольным фильтром.

— Внучка… кхм… учится, — покраснел чин, махнул рукой рабочим и крикнул: — Самойлов, вези на стоянку, оформи как транспортное средство с подтвержденной экстерриториальностью и дуй сдавать смену.

Едва грузовик уехал, чин вздохнул:

— Беда с этими иностранцами. То на Красную площадь им приземлиться вздумается, то у Исаакия, то еще где. А нам для них лично чиновника направлять надо, чтобы по закону все… Неприлично как-то. Мы же в Колизей на парашюте не приземляемся, когда отпуск в Италии провести хотим.

Для Юрана отпуск в Италии был чем-то запредельным, поэтому он сменил тему разговора:

— С Рождеством вас, дяденька.

— И тебя, Юра, и тебя, — закивал чин. — Пройдем-ка за угол.

Возницкий даже рот забыл раскрыть от изумления. Он-то думал, что за ним подъедет какой-нибудь служебный фургон, его повезут на Литейный, объяснят, введут в курс дела, но вот так, между делом… Тонкая работа, ничего не скажешь.

Они прошлись до перекрестка и по пригласительному жесту старшего таможенного чина вошли в пивную.

— Ты, Юра, слушай внимательно, потому что я тихо говорить буду и один раз, — пробубнил чин, сдувая с поданной кружки пива пену совершенно плебейским манером. — Через два часа у «Сайгона» начнется драка, твоя задача в нее ввязаться и, когда нагрянут фараоны, попасть в участок. Там тебя оформят и направят в следственный изолятор, как подозреваемого в ограблении продовольственной лавки. Там ты потребуешь встречи с жандармским чином, утверждая, что имеешь сведения о готовящемся террористическом акте. Жандарм выдернет тебя на Литейный, и тогда поговорим плотнее… А теперь допивай свое пиво и дуй в «Сайгон», чтобы не случайно там оказаться.

Георгий Ювенальевич Шепчук, лидер популярной питерской рок-н-ролльной команды «ДНК», никак не ожидал встретить в «Сайгоне» кентавра, тем паче в вызывающе пестрой майке с изображением дуэта московских нимфеток непристойного поведения.

— Попсовый прикид, — кивнув в сторону кентавра, зажигающего на танцполе, процедил Ювенальевич бармену, пока тот наливал ему кружечку «Невского».

Бармен пожал плечами: мол, я на работе, мне все равно, какой прикид у клиента.

А кентавр веселился вовсю. Он ржал, хлопал в ладоши, подпрыгивал на месте и громко подпевал: «Я буду вместо, вместо, вместо нее…»

Ювенальевичу было уже за сорок, и он спокойно переносил шумную безвкусицу: в конце концов не могут все любить рок, тем более — слушать. Поэтому он решил просто допить свое пиво и провести остаток вечера с сыном.

Все вокруг стало фоном к кружке пива, Шепчук уже и думать забыл о кентавре, и именно в этот момент звук удара вернул его в реальный мир. Ювенальевич поднял глаза и увидел растянувшегося на полу то ли узбека, то ли таджика, а над ним — лоснящуюся елеем физиономию юного черносотенца стриженного под горшок, с крестиком на голой груди, с накаченными мышцами.

— Аллах акбар? — спросил черносотенец у поверженного азиата.

Повисла нехорошая тишина.

— Чувачок! — окликнули качка сзади. — Покежь кулачок.

— Чего? — обернулся качок на голос.

Ювенальевичу не раз приходилось пластаться с черносотенцами во времена молодости — он сам был наполовину татарин, — однако сейчас он пожалел молодого подонка. От удара копытом в лоб, пусть даже медный, никому хорошо не бывает. Черносотенец упал навзничь, лоб украшал отпечаток подковы.

— На счастье, — сплюнул кентавр.

— Э, конь, пошли, выйдем? — Как оказалось, с павшим поборником «веры християнской» пришли еще человек десять.

— Легко! — Кентавр ослепительно улыбнулся, а проходя мимо Шепчука, вдруг обнял его и воскликнул: — Гоха, привет! Пошли подонков мочить?

Шепчук смутился. Но Юран избавил его от мильона терзаний и не стал уговаривать, а прошел к выходу.

Вслед кентавру лениво и как бы нехотя потянулись черносотенцы. Один из них на ходу достал из-за пазухи кистень.

— Вызывай легавку, быстро! — заорал бармену Ювенальевич. — Парни, кто смелый, айда за мной! — и сам бросился на выход.

За ним кинулись все, в чьих жилах текло хоть немного азиатской крови.

— Господи-ты-божья-твоя-воля, — психовал таможенный чин, расхаживая перед Юраном спустя пять часов в кабинете на Литейном. — Ну кто тебя просил драку начинать?

— Так не я же начал, — оправдывался Возницкий. — Я думал, так и задумано.

— «Так и задумано», — передразнил чин. — Я же сказал — через два часа, а не через полтора, и у «Сайгона», а не в нем.

— Но ведь все как надо получилось!

— Дубина! Сейчас эта рок-звезда будет по участкам звонить, выяснять где ты, что ты, можно ли тебя под залог выпустить…

Юран поник.

— Ладно, прикроем как-нибудь, — смягчился чин. — Только впредь даже дышать не смей без особого распоряжения.

Усевшись в кресло у камина, чин продолжил:

— Звать меня будешь Михаилом Юрьевичем, с этого дня я твой куратор. Задача твоя, Юра, простая и ответственная одновременно. Ты будешь исполнять роль Его Императорского Величества Николая Петровича. Сечешь, дурища, какую миссию выполнять будешь?

— Ага. Царем быть, что ли?

— Не быть, а слыть. Две большие разницы, как говорят в Одессе.

Возницкого как потенциального двойника императора завербовали давно, легко и просто. Семнадцать лет назад, в Бресте, капитан Девятого отделения Жандармского корпуса Колесников, случайно выглянув в окно, увидел, что во дворе комендатуры гуляет государь император. Сам того не желая, Дмитрий Борисович вытянулся было во фрунт, как вдруг до него дошло, что император физически не может находиться в Бресте, потому что он второй день как в Японии с официальным визитом. И только тогда у «императора» проявилось тело лошади, борода оказалась неухоженной и стрижка — солдатской.

Возницкого завербовали и законсервировали, потому что в Генеральном штабе посчитали, что кентавр не может быть основным двойником: император ведь о двух ногах, не о четырех. Все доводы Колесникова о харизме и о феноменальном сходстве не принимались в расчет, хотя при личном контакте все генералы и полковники только диву давались — как две капли воды.

Оставалось только удивляться, почему до сих пор никто из простых смертных не заметил сходства Юрана с августейшей особой. Скорей всего никто просто не ожидал, что царь может так вот запросто слоняться по городам и весям. Откуда ему взяться в провинции, да еще без свиты, без охраны?

Устроили Возницкого в Волхове, пожарным. Матушку Юран выписал к себе, когда обзавелся квартирой — жалованья законсервированному агенту платили много и справно, так что двухкомнатный коттедж он купил через два года (пожарные в Волхове тоже не бедствовали).

А потом Юран подался в кузнецы. Сначала в учениках полгода проходил, а позже по третьему разряду в ремонтные мастерские на путиловском машиностроительном в Питере устроился. Была у него комнатка в заводском общежитии, а на выходные он к маме приезжал.

Зачем он нужен Жандармскому корпусу, за что ему выплачивают жалованье, равное двум окладам кузнеца, Юран не думал. Был уверен, что потом отработает, если понадобится. Ежемесячно, за день до перечисления жалованья, Возницкий получал заказное письмо якобы из «Русских ведомостей», в многолетней лотерее которых он, как постоянный подписчик, участвовал. В пакете, кроме всевозможных бланков, купонов и рекламных буклетов, лежал маленький ярлычок с паролем месяца. Возницкий запоминал пароль, а ярлычок сжигал, как предписывала инструкция.

Нельзя сказать, что теперь Юран вел себя, простите за рифму, как баран. Он никогда не был глуп и сообразил, что если на роль государя императора приглашают кентавра, значит, что-то не так. Насколько Возницкий помнил, царь Николай Петрович не был наполовину конем — личность императора была цельная во всех отношениях. Так почему именно Юран?

После аудиенции с Михаилом Юрьевичем Юрана в карете «скорой помощи» перевезли в какой-то питерский глухой дворик, где его встретил молчаливый мужик в лохмотьях. Жестом он велел Юрану следовать за ним.

Войдя в подвал, наполненный таинственными звуками, они довольно долго двигались в полной темноте. После двух поворотов направо и одного налево Юран почувствовал, что под копытами уже не вода, а сухая брусчатка. Лязгнула дверь, щелкнул выключатель, и Возницкий, едва привыкнув к свету, увидел, что находится в небольшом помещении со сферическим потолком. Дверь, через которую они вошли сюда, была старой, окованной медными пластинами, позеленевшими от времени и влаги. Следующая дверь оказалась гладким круглым люком без замков и ручек.

Тяжелая плита отошла под напором изнутри, проводник кивком велел Юрану войти, что тот и сделал. По другую сторону люка его приветствовал Михаил Юрьевич.

— Добро пожаловать в Зимний.

Девятое января

Антикварная лавка на Бармалеевой улице называлась, естественно, «Бармалей», за прилавком стоял хамоватый верзила, одетый аляповато и смешно: в парчовую, расшитую бисером и жемчугом жилетку, в оранжевые атласные шаровары и остроносые шлепанцы на босу ногу. Голову продавца украшала алая турецкая феска. В волосатой груди искрился серебряный анк, недельная щетина стоила немалых денег цирюльнику, поддерживающему сие великолепие. Апогеем физиономии служили громаднейшие усы щеткой.

Крокодил вошел в лавку, попыхивая «Беломором», и осведомился:

— Как насчет халвы?

Детина в феске раскрыл пасть, усыпанную золотыми зубами, и спросил:

— Ты што, дарагой, читать нэ умэешь? Здесь антиквар прадают, а нэ шэрбэт.

Тотчас из служебного помещения раздался низкий женский голос:

— Ашот, в чем дело?

— Да какой-то кракадыл пришел, Гиви Зурабович, амлэт хочит.

Бамбуковые занавески за прилавком вдруг раздвинулись, и появился высокий толстый блондин в вельветовом костюме.

— Вы что-то хотели? — женским голосом спросил Гиви Зурабович.

— Я поинтересовался насчет халвы, — повторил Крокодил пароль.

— Вам ритуальной или на каждый день?

— Никогда не слышал о ритуальной, но с удовольствием бы узнал поподробнее, — и Крокодил проглотил тлеющий окурок.

— Прошу ко мне, — томно пропел Гиви Зурабович. — Ашотик, постарайся вести себя с покупателями повежливее.

Крокодил прошел в кабинет толстяка Гиви. Единственным предметом интерьера, заинтересовавшим Крокодила в тесном пространстве комнаты, заставленной коробками, футлярами и пакетами различных габаритов и степени наполненности, оказался засушенный крокодильчик, подвешенный к люстре.

— Не отвлекайтесь, уважаемый, он ненастоящий. — Гиви Зурабович уселся за столик, на котором в ворохе бумаг утопал ноутбук с большим экраном. Присаживайтесь.

Крокодил уселся на предложенный ему табурет с точеными деревянными ножками, и тот надсадно скрипнул.

— Итак, вас интересуют восточные услады, — еле заметно дрогнули в меру накрашенные ресницы хозяина лавки.

— Сласти, — поправил Крокодил. — Только сласти.

— Да, конечно, — как бы спохватился толстяк. — Сласти… Так вам ритуальные или на каждый день?

— Предпочитаю на каждый день, я ужасный сладкоежка. А ритуальные… это какие?

— Сейчас у меня нет литературы по данному вопросу, но если вам интересно, я покопаюсь во всемирной сети и что-нибудь вам подыщу.

— В таком случае, — Крокодил резко встал, — попрошу подготовить полный список и передать мне по этому адресу… — На стол Гиви Зурабовичу лег календарик с символикой отеля «Palace», в левом верхнем углу которого нацарапан был телефон пентхауса. На том они и расстались.

— Запомни: на люди показываешься только после гримера.

Михал-Юрич мерил гримерку строевым шагом от дверей до зеркала и продолжал долдонить одно и то же, Юран терпеливо сносил тяжелую операцию по превращению в государя императора Николая Третьего, гример Нурсултан Назарбаевич мучился, не зная, с какой стороны подступиться к кентавру.

— Вы бы, дяденька, стропила какие-нибудь мне за спину приладили, вам же неудобно… — посочувствовал Юран.

— Ничего, сынок, как-нибудь справлюсь. — подводочный карандаш для глаз замер у слезника и тут же начал свое движение обратно.

Грим ложился тонким слоем на лицо кентавра. Как бабу какую-то разрисовывают, ей-Богу, сокрушался про себя Юран. Ладно, мужики не видят.

— Рот не открываешь, появляешься исключительно на балконе, чтобы вся твоя конская суть не раскрылась. Возницкий, не спишь?

— С вами уснешь, как же! — огрызнулся Юран. Ему уже изрядно надоело исполнять обязанности царя.

— Злишься? — Михал-Юрич довольно потер руки. — Это хорошо, спортивная злость — она делу всегда полезна.

— Простите, а где сам государь император?

Шеф встал как вкопанный, пристально посмотрел Юрану в лицо и доверительно сообщил:

— Еще один подобный вопрос — и Алексеевский равелин распахнет свои гостеприимные двери.

— Да? — засомневался Юран, но спорить не стал.

— Пожалуй, все, — тяжело вздохнул Нурсултан.

Михал-Юрич разочарованно смотрел на Возницкого:

— С чего они взяли…

М-да, подумал Возницкий. Это кто угодно, только не царь. Никто не поверит, что я — Николай. Это просто балаган какой-то, маскарад.

— Ну не похож он на него, — оправдывался Назарбаевич. — Совсем не похож, тут уж никаким гримом не поможешь, на него даже маску надевать бесполезно.

Он в сердцах бросил полотенце в угол, снял халат и вышел вон.

— Ну, кузнец… — Сверкнув глазами, шеф бросился за гримером.

Будто я в чем виноват, обиделся Юран. Кто ему тогда объяснил, что его берут на такую сложную работу — косить под императора. Да скоро двадцать лет пройдет, как его завербовали, за это время царь элементарно мог измениться.

Из распахнутой двери доносились сдержанные уговоры шефа и яростное сопротивление гримера: «…нам очень нужно…» — «…да он же абсолютно не…» — «…господа из Девятого…» — «…а я не Господь Бог, а он не…»

Юран поднял полотенце и начал стирать с лица грим, просто так, на сухую. Потом подошел к умывальнику и жестко умылся. Утерся халатом, причесался, надел френч, приготовленный ему заботливым костюмером, и вышел в коридор.

— Господа, к чему весь этот спор, — вмешался он в разговор. — Я прекрасно понимаю, что доставляю вам массу хлопот, но, поверьте, я не со зла. Что такое?

Шеф с гримером побледнели, видно было, сколько усилий доставляло Михал-Юричу не отдать честь. Каблуки его все-таки предательски щелкнули. Назарбаевич открыл рот.

— Ваше… — вырвалось у него.

— Ну ты и фрукт, Возницкий! — Шеф вытер испарину с висков. — Этак же и удар получить можно.

Юран смущенно молчал. Он видел себя краем глаза в огромном зеркале справа, но это был не царь, это был он — Юрий Марян-Густавович. Что произошло, почему эти двое увидели не его, а монарха — оставалось непонятным.

На ужин подали шампанское.

Едва на улицах Питера зажглись фонари, в номере Крокодила негромко зазвонил телефон.

— Кто говорит? — поднял трубку Крокодил.

— Слон! — последовал грубый ответ. — Выходи давай. Белый «Фольксваген».

На улице его и вправду поджидал белый автофургон.

— Ты что, крокодил, что ли? — спросил сидевший за рулем небритый тип, похожий как две капли воды на продавца из «Бармалея», только без усов и акцента.

— Это позорно? — сверкнули в полумраке салона зубы.

— Да не, я думал — кликуха! — нервно хохотнул водитель. — Ну что, за халвой?

— Трогай, любезный, — разрешил Крокодил.

«Фольксваген» резко взял старт и помчался сначала по ярко освещенным цветными неоновыми рекламами улицам российской столицы, потом по окраинам, залитым светом обычных галогеновых фонарей, а затем вырвался за пределы города.

Километров через пятьдесят фургон нырнул влево, и спустя пять минут они оказались в дачном поселке, мимо которого промчались на максимально возможной скорости, и остановились только с противоположной стороны поселка, возле огромного сруба с мансардой и металлическим гаражом.

— Приехали! — бросил водитель и вышел.

Крокодил покинул салон, засунул лапы в карманы пальто и проследовал за водителем. Тот отпер калитку, и они прошли по, видимо, наспех расчищенной тропинке в дом.

В доме пахло дымом, так, будто кто-то забыл отодвинуть вьюшку печи. Еле слышно потрескивали дрова, в зале, куда водитель провел Крокодила темным коридором, сияла люстра и зеленовато-голубым пламенем догорали в камине поленья.

— Однако не шибко вы бережетесь, — ухмыльнулся Крокодил. — А если бы я оказался жандармом?

Гиви Зурабович, сидевший перед камином, закутавшись в плед, жеманно ответствовал:

— Не надо шутить с нами, уважаемый. Вы сами знаете, что вас проверили вдоль и поперек. Итак, что вас интересует?

— Что-нибудь скорострельное для ближнего боя, винтовка с оптическим прицелом для дальнего — и, пожалуй, все.

Гиви Зурабович удивился.

— Это что — масштабная террористическая акция? Расстрел питерских рабочих? Мне сказали, что вы одного оборудования на миллион золотом возьмете.

— Если вы хотите поиметь хоть какую-нибудь выгоду, в ваших интересах предоставить мне то, о чем я попросил. Там видно будет.

Крокодил резко упал на живот и ударил хвостом наотмашь. Подкравшийся сзади с топором детинушка нелепо всплеснул могучими руками, и прежде чем он грузно плюхнулся на пол, челюсти Крокодила сомкнулись на запястье правой руки.

Вопль боли и ужаса был громкостью не меньше ста децибел. Откушенная кисть, выпустившая топор, исчезла в желудке рептилии.

— Гиви Зурабович, — поцокал Крокодил, — вы меня разочаровываете. Этого урку я оставляю себе, а вы мне предоставляете снайперскую винтовку армейского образца, ТТ-автомат и боеприпасы. Потом я с вами свяжусь. Деньги на Московском вокзале, в камере хранения.

Толстяк велел заткнуть Никиту, который орал, глядя на обкушенную руку, и, когда его увели прочь, спросил:

— Ну допустим, все будет так, как вы просите… Никита-то вам зачем?

— Съем, — ответил Крокодил. — Чего добру пропадать?

В конце концов Ивану все уши прожужжали про этого крокодила: и каждый-то его видел, и каждому-то он улыбался… Как крокодилы могут улыбаться? Вообще-то они и на задних лапах ходить не могут, и папиросы курить… Иван Филаретович стал подозревать, что является объектом грандиозного розыгрыша.

Вот и папенька: вернулся со службы и уверяет всех домашних, будто в метро на Василеостровской встретился с чешуйчатым гадом нос к носу.

— Ты, папа, правду говоришь или так, прикалываешься? — с подозрением разглядывая родителя, спросил Иван.

— Дерзишь, Филаретыч.

— Но ведь так не бывает.

В это время Машенька, домработница, спустилась со второго этажа и сообщила, что по телевизору показывают крокодила, того самого…

— Шанс убедиться, — сказал папенька.

Однако сын не поторопился:

— Ты же сам говорил, что нельзя верить всему, что показывают по телевизору.

— Брысь! — шикнул отец, и Иван с хохотом умчался в гостиную.

На экране мелькали кадры из жизни столичного гостя. Сообщалось, что он из Арабских Эмиратов, работает проводником-инструктором по водному туризму, женат, имеет трех детей — Тото, Коко и Лёлё.

— Как же вы, житель жаркой Африки, оказались в холодной российской столице? — спросил репортер.

Попыхивая папиросой «Беломор», крокодил ответил:

— Это такая экзотика.

На этом репортаж закончился.

Иван Филаретович открыл рот. Он ожидал, что такому необычному гостю должны уделить не три-четыре минуты, а по крайней мере полчаса. Что он — так и слоняется по Питеру ради экзотики? Откуда в Питере экзотика?!

— Папа, а что крокодилы едят? — спустившись в гостиную, поинтересовался Иван.

— Здрасте, пожалуйста! — Папенька оторвался от газеты. — Тебе сколько лет, Филаретыч?

Иван покраснел, однако не сдался:

— Но ведь это ненормально, когда хищник разгуливает по улице. Он же может напасть на человека и съесть его.

Папенька отложил газету в сторону.

— Ваня, я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не пугайся. Теоретически любой человек может напасть на себе подобного и убить его: тростью, перочинным ножом, голыми руками. Мало того. Ежедневно на службе я сталкиваюсь с людьми, которых, кажется, легче убить, чем объяснить им элементарные вещи. Встречаются также подлецы, склочники, лентяи, которых тоже порой хочется пристрелить. Может, начнем запирать всех в клетки, начиная с меня?

Иван задумался.

— Что же теперь, и на улицу выйти нельзя?

— Почему? — удивился папенька.

— Ну… — помялся Иван. — На меня ведь могут напасть…

— А почему до сих пор никто не нападал?

Теперь Иван озадачился не на шутку. Почему люди не бросаются друг на друга, действительно? Ведь это и в самом деле легко: удар — и нет человека. Правда, посадить могут…

— Боятся наказания? — Он поднял глаза на папеньку.

— Приехали! — Тот, похоже, всерьез расстроился. — Ты, получается, ведешь себя цивилизованно потому лишь, что мама или я можем оставить тебя без сладкого или даже отшлепать? Хорош гусь! Я-то думал, что мы друзья…

— Но мне ведь и в голову не приходит бесчинствовать, — стал оправдываться Иван.

— Так почему это должно прийти в голову другим? — спросил папа. Филаретыч, все ведь очень просто. Если думать, что люди не нарушают закон только из-за боязни наказания, получается, что все преступники — очень смелые люди. А это не так — все они трусы и слабаки и при должном отпоре стараются уйти от прямого боя. Люди живут вместе, а жить друг с другом в постоянном страхе, что на тебя нападут и убьют, невозможно. Это неминуемый нервный срыв. Поэтому любое асоциальное поведение ставится вне закона, как угрожающее совместному проживанию людей. Человек постоянно несет груз ответственности. Как только он отказывается от ответственности и заявляет, что хочет свободы, — это первый сигнал, что тут что-то не то. Скорей всего такой субъект хочет жить за чужой счет. Жить среди людей и быть вне зоны ответственности невозможно, понимаешь? Почему ты ведешь себя подобающим образом?

— Я — ответственный? — широко распахнул глаза Иван.

— Вот именно! — торжественно объявил папенька. — А теперь идем ужинать.

Двенадцатое января

— Запомни: ниже пояса тебя видеть не должны, — уже битый час долдонил шеф. — Вышел на террасу, принял парад, помахал рукой — и назад.

— Понял, не дурак. — Возницкий разглядывал себя в зеркалах, тщетно выискивая хотя бы одну общую черту с портретом государя императора. — Дурак бы понял, — добавил он шепотом.

— Разговорчики! — незлобиво прикрикнул Михал-Юрич.

Сегодня — день рождения императора. Большой парад состоится на Дворцовой, Преображенский и Семеновский гвардейские императорские полки строем пройдут вкруг Александровской колонны, а как стемнеет — начнется фейерверк.

Зимний уже стал для Юрана чем-то привычным. Он не жил, конечно, по расписанию Его Величества, трапезничал в своей комнате, по дворцу лишний раз не шлялся, дабы не портить паркет. Для этой надобности на копыта ему надевали толстые войлочные чехлы, однако подковы рвали плотную шерсть чуть ли не через час ходьбы, так что Возницкий сам ограничил передвижения по коридорам.

— Так, повтори, если такой понятливый: что делать в чрезвычайной ситуации?

Юран отчеканил по-солдатски, но с издевательской интонацией:

— В случае возникновения нештатной ситуации продолжать изображать из себя государя императора, в случае прямой угрозы для жизни — укрыться в безопасном месте. В случае ядреного, то есть ядерного взрыва замотаться в белую простынь…

Шеф раздавил ухмыляющегося кентавра взглядом и сказал:

— Ты, думаешь, шибко умный? Попал в тепличные условия, теперь еще и права качаешь?

— Виноват, господин полковник.

— Был бы ты у меня виноват! — Михал-Юрич сердито потер ладони, будто замерз. — Уволю к чертовой матери, без выходного пособия. Вот только закончится все…

— Что закончится?

— Не твоего ума дело!

— Нет, моего. Солдат должен понимать свой маневр, — ответил Возницкий. — Да не вращайте так глазами, выпадут. Что вы мне сейчас сделаете? Да ничего. Я хочу знать: что с императором?

Шеф не то чтобы опешил, но слегка растерялся. И, пока он не пришел в себя, Возницкий решил его дожать:

— Или мы решим эту проблему сейчас, или мы не решим ее никогда. Я отказываюсь с вами сотрудничать.

— Ты мне угрожаешь? — Михал-Юрич взял себя в руки. — Да я тебя сейчас прямо голыми руками уделаю.

Юран понял, что надерзил сверх всякой меры. И поэтому продолжил дерзить:

— Слабо тебе, старикашка.

Жандарм ударил, без замаха, отработанным движением, и, будь Юран человеком, ему бы несдобровать. Однако кентавр устроен немного иначе: Возницкий только ухнул и слегка коснулся плеча обидчика кулаком. Михал-Юрич с тяжелым вздохом опустился на пол.

— Без рукоприкладства! — Юран навис над своим куратором. — Я вам не быдло какое-то, я государь.

— Да какой ты… государь… ты на себя по… смотри. — Шеф с трудом дышал. — Я тебя под три… бунал…

— Спокойно, дяденька, спокойно, у нас еще спектакль сегодня. — Поджилки у Юрана от собственной наглости все-таки тряслись, но он понимал, что все уже слишком далеко зашло и теперь его со счетов скидывать поздно. — Что с императором?

— Пошел ты! — Михал-Юрич потер левую грудь… закрыл глаза…

Юран склонился над шефом. Тот не дышал.

Народу прибывало. Несмотря на жуткий мороз, люди шли к Зимнему, дабы засвидетельствовать почтение монарху. Крокодил никогда не понимал, как можно почитать то, что не приносит никакой пользы, поэтому с интересом вглядывался в лица, пытаясь отыскать в них хозяйское тавро. Лица попадались разные, было любопытство, ожидание праздника, но рабская покорность не встречалась. Люди искренне верили в то, что пришли на праздник.

Постояв на тротуаре Невского еще немного, Крокодил растворился в толпе.

Чердак, который он оборудовал под «пешку», отличался ухоженностью и даже некоторым шиком — какой-то чудак из жителей дома установил здесь телескоп, подле которого поставил кресло-качалку, столик со стаканами и фарфоровым чайничком. Видавшая виды настольная лампа исправно работала, стены были увешаны всевозможными таблицами, графиками, картами звездного неба и прочей астрономической дребеденью. Оптику, правда, хозяин унес с собой, да и не бывал здесь как минимум с лета, но это даже к лучшему видимо, зимой у него перерыв. А терраса, на которую выйдет император, чтобы принять парад в свою честь, прекрасно просматривалась и невооруженным глазом. С самого утра ее несколько раз чистили от снега, мелкой пылью сыплющегося в морозном воздухе.

Шум стих. Грянули первые такты гимна, на террасу вышел царь.

Сергей Мироныч Киров любил смотреть на звезды. В сороковом году, после полета Чкалова в космос, токарь Мироныч уже выработал вредность на Путиловском, вышел на на пенсию и стал посматривать вверх. Там ему открылась бездна, звезд полна.

Нынче ему исполнилось уже… дай Бог памяти… сто двадцать в две тыщи шестом стукнет, три века прожил, так, значит, сто семнадцать. Большую часть времени он проводил у телескопа, в переоборудованном под обсерваторию чердаке. Соседи поначалу косо поглядывали, но потом некоторые наблюдения пожилого астронома-любителя стали публиковаться в журнале «Наука и жизнь», о нем сняли документальный фильм, и вскоре чердак перешел в полное ведение Мироныча.

Последнее время ноги стали плохо слушаться хозяина, летом Киров вообще загремел в госпиталь, но ничего, оклемался. Сегодня вот почувствовал себя сносно, думал до площади сползать, парад посмотреть, но вовремя одумался: какой, перхоть старая, тебе парад, дома сиди.

Однако посмотреть его можно, и очень даже легко.

Мироныч оделся, прихватил с собой бинокль — телескоп настраивать долго, не стоит возиться, да и кто с гаубицей на куропатку ходит? Восьмидесятикратной цейсовской оптики будет вполне достаточно.

Минут десять он поднимался по лестнице. Торопиться смысла не было: парад — дело не быстрое, ноги и сердце доктор велел поберечь, однако и не оставлять без нагрузки, так что медленно, но верно старик поднялся до шестого этажа.

Некоторое время Мироныч разглядывал дверь обсерватории, не решаясь войти. На чердаке были посторонние. Добро б парад пришли посмотреть, а вдруг парочка?.. Конфузно будет. Тем более что изнутри доносились негромкие ритмичные хлопки. Что же делать?

Сергей Мироныч вздохнул и постучал.

Вот, блин, маскарад, только и успел подумать Юран, когда на плечи ему нацепили горностаевую мантию, а на голову водрузили корону. Чувствовал себя Возницкий последним дураком: что будет носить такое, не мог даже и помыслить, а тут раз — и царь!

— Возницкий, вам пора.

Шефа уже полчаса как увезли, разбирательство оставили на потом, за него остался жандарм в чине штабс-ротмистра. (Из кавалеристов особист, подумал Юран.) Держался он подчеркнуто официально, панибратства не допускал и понравился кузнецу гораздо меньше, чем покойный куратор. Он и сопровождал Юрана, когда тому пора было предстать перед народом.

Перед самой террасой штабс остановился и спросил:

— Металлические предметы в карманах есть: ключи, монеты, булавки, оружие?

— Откуда? — пожал плечами кентавр. — Гол как сокол. Еще императора изображаю… А, нет, вру — подковы.

Жандарм побледнел.

— Что такое? — смутился Юран.

— На террасе будет включен мощный электромагнит, любая железная вещь в радиусе трех метров прилипает к полу намертво, вместе с обладателем.

Кузнец вздохнул с облегчением:

— Фу, напугал! У меня нержавейки, легированная сталь, присадок столько, что никакой магнит не возьмет.

— Точно?

— Не будь я кузнец.

Офицер достал из кармана мобильник, набрал несколько цифр и, едва ему ответили, приказал:

— Готовность номер один! Объект пошел. По моей команде включаем поле.

Оторвавшись, он легонько подтолкнул кузнеца к дверям:

— Ну, с Богом.

На первых тактах гимна Возницкий со всей возможной в его положении грацией подошел к перилам, стараясь не наступить на мантию и не уронить корону, и только тогда вспомнил, что подковы держатся на обычных черных гвоздях. Но было поздно — ноги намертво приросли к ковровой дорожке.

Кузнец вздохнул и посмотрел вокруг. Такого количества народу он не видел даже на вокзале.

Народ тоже узрел царя, и по площади пронеслось троекратное «ура».

И Юран понял, что все рады его видеть. Несколько тысяч человек стоят на морозе и приветствуют его, простого кузнеца Возницкого… Ну, они, конечно, не знают, что он простой кузнец, но ведь радуются. Не чужой он, значит, свой. Даже слезы на глаза наворачиваются.

Возницкий сверкнул зубами и помахал рукой в ответ. Начался парад.

Едва Преображенский полк развернулся для торжественного марша с равнением на августейшую персону, Юран получил первую пулю. Он чувствовал, что целились ему прямо в лоб, чуть выше переносицы, точка, куда должна была вонзиться пуля, горела, будто ее вьетнамским бальзамом натерли. Однако электромагнитное поле изменило траекторию, поэтому пуля попала в круп.

Боли он почти не ощутил, разве что задние ноги вдруг резко начали слабеть. Юран крепко ухватился за перила и перенес тяжесть тела на передние, пытаясь высмотреть огневую точку.

Позади приоткрылась дверь.

— Живой? — услышал Возницкий взвинченный голос своего ротмистра.

— Пока да, — полуобернувшись, прошептал Юран. — Отключайте свое поле гребаное, вытаскивайте меня, а то я прилип.

Круп вспыхнул еще двумя кровавыми фонтанчиками. Жандарм витиевато выругался, но быстро взял себя в руки:

— Потерпи, кузнец, потерпи. Локализуем пешку — и выдернем тебя.

Юран повернулся обратно, лицом к народу, и, широко улыбнувшись, покивал подданным. Лоб зудел со страшной силой.

Как бы в ответ на его благосклонные улыбки и кивки невидимый снайпер начал лупить без остановок, и через несколько секунд вся спина превратилась в конский фарш. Продолжая улыбаться, ничего уже не видя перед собой, Возницкий процедил:

— Ах ты, гребаная тетя, как вы постарели.

— Юра, держись, — донеслись сквозь вату, Бог весть как заложившую уши, слова нового шефа, — нашли чердак, сейчас снимут стрелка.

— С тебя бутылка, начальник, — просипел расстреливаемый «император».

Про себя же Возницкий подумал: «Если этот гад успеет откорректировать огонь, мне калямба…»

Парад продолжался, но Юран его уже не видел.

После первого выстрела Крокодил не понял, что произошло: император на террасе лишь слегка поморщился, да и только. Выстрелив еще два раза, чешуйчатый решил, что или ствол с дефектом, или охрана императора успешно ему противодействует. Как — вопрос отдельный.

Для проверки этой мысли Крокодил задрал ствол выше и застрелил сидящего на Александровской колонне голубя. Птица взорвалась кровью и перьями. Похоже, что все-таки охрана знает свое дело.

Тем не менее он методично разрядил обойму в императора, целясь то выше, то ниже головы, то в сердце, то в живот, то в глаза. И вдруг понял, что монарх ранен, причем серьезно. Оставался один патрон, наверняка жандармы уже засекли пешку, в распоряжении Крокодила было не более минуты.

С последним выстрелом совпал деликатный стук в дверь. Крокодил развернулся к опасности вытянутой мордой, но услышал лишь старческий голос:

— Простите, я не помешаю?

В два прыжка гад преодолел расстояние от чердачного окна до двери и оказался нос к носу со стариком, белым, как соль.

— Отнюдь, — галантно раскланялся Крокодил и ткнул человека в солнечное сплетение.

Старик разом обмяк и начал заваливаться вбок. Чешуйчатый подхватил тело и легко отнес к окну. Усадил в кресло, положил на колени старцу винтовку и покинул чердак.

Крокодил вышел через черный ход и быстрым шагом направился прочь. Дойдя до первого канализационного люка, он не долго думая нырнул туда.

Опергруппе достался лишь звяк чугунной крышки.

Шестнадцатое января

— Так в чем же смысл конституционной монархии, у кого какие предположения? — Генрих Геннадьевич лукаво осмотрел класс.

Рука Ореха унеслась вверх так, словно ее заполнили гелием.

— Ну, прошу, Эдуард, — разрешил Лопатин.

— Я считаю, — пылко начал Эдя, — что конституционная монархия — одна из самых совершенных систем управления государством. Примером тому служат Англия, Испания, Португалия и ряд других европейских…

— Извините, голубчик, что прерываю, — поднял руку наставник. — Я, наверное, не совсем удачно сформулировал вопрос. Исправляю свою ошибку. Как вы думаете, господа кадеты, почему после долгих дебатов Дума наша пришла к решению о сохранении монархии, а президентская республика так и осталась одним из многих прожектов? Эдуард, даю вам время для формулировки следующего ответа.

Сел Орех с явным облегчением — сразу бы он на такой вопрос не ответил.

В наступившей тишине отчетливо слышалось тиканье наручных часов Шустера, Вовка Лапин скреб затылок, точно хотел ускорить этим мыслительный процесс. Класс учился думать.

Иван нерешительно поднял руку.

— Иван, ваше предположение.

На секунду задержав дыхание, Ваня встал из-за парты.

— Я думаю, — сказал он, — монарх — это барометр государства.

— Вот как? — Лопатин наморщил лоб. — Поясните, будьте добры.

— Страна без монарха существовать может, а царь без государства — нет. Покуда у нас есть царь — у нас есть государство.

Все засмеялись. Ваня густо покраснел, но сдаваться не собирался.

— Можно? — спросил он наставника.

Генрих Геннадьевич кивнул, и в классе вновь стало тихо.

— Раньше цари воспитывались специально для того, чтобы управлять государством. Сейчас они ничего не решают, но они и помыслить не могут себя без своего отечества, потому что без него они не будут монархами. Если бы у нас отменили монархию и ввели народовластие, начался бы хаос, потому что большая часть россиян уповала на царя, его в любом случае пришлось бы вернуть. А конституционная монархия позволяла от имени государя и с его благословения проводить необходимые реформы.

— Иными словами, — Лопатин выпрямился за кафедрой, — государь является гарантом законной власти таким же образом, как и президент — в президентской республике. Как бы вам это ни казалось смешным, господа кадеты, но Иван Васильчиков оказался совершенно прав в своем понимании конституционной монархии, за что и удостаивается высочайшей аудиенции. Все согласны?

Согласны были все, а Шустер показал большой палец.

— Ну-с, ваше величество, как мы себя чувствуем? — Галя улыбнулась самой ослепительной своей улыбкой.

— Хватит меня величеством обзывать, — прошипел Возницкий. — Делайте уже, что там делать надо, и валите отсюда.

— Не надо грубить! — Галя как будто и не обиделась, все так же щебетала канарейкой. — У меня для вас новость. Думаю, что хорошая.

…Галине прежде не приходилось иметь дела с кентаврами, хотя за свою восьмилетнюю практику она уже многое повидала. Будь он полностью лошадью тогда понятно: пристрелить, чтоб не мучился. Но ведь он наполовину мужик, здоровенный, с пивным брюхом, с бицепсами, как конская ляжка… Такого жалко.

И она принялась лечить.

Принялась-то принялась, да только больше ее интересовал не процесс лечения, а та странная комбинация генов, что позволила появиться на свет кентавру. У человека и животного потомства быть не может противоестественно это. И противно, если признаться. Этот вопрос необходимо было как следует изучить.

Пока Галя обрабатывала Юрану раны, пока поила его бульонами и расспрашивала, а не женат ли, а кто родители, а сколько сестер, а племянники-то большие ли, а где живут, а кем сам работает, а много ли получает, а не тяжело ли, — в институте генетики имени Вавилова ее однокашник Муханов по прозвищу Цокотуха изучал генетический код кентавра Возницкого. Вообще-то дело это трудоемкое — изучение генотипа неизвестного науке существа, но оказалось, что гены у Юрана самые что ни на есть человеческие, ничего лошадиного, а отцовский гаплоидный набор хромосом даже что-то напоминает…

Цокотуха залез в институтскую базу данных и покрылся холодным потом, когда узрел, что эта цепочка аминокислот звено к звену повторяет цепочки ДНК дома Романовых.

Именно об этом Галя и поведала Юрану.

Разумеется, шепотом.

— Я — царь? — округлил глаза кентавр.

Галя смутилась.

— М-м… не совсем, — призналась она. — Вы являетесь потомком русских царей, хотя вас никто не короновал.

— Но я тут совершенно законно?

— Не знаю… — совсем уж растерялась Галина.

Юран лихорадочно начал соображать.

— Так… Я — потомок царей. Я похож на нынешнего царя, меня все за него принимают. Я, выходит, его брат-близнец?

Тут Галя совершенно потеряла контроль над ситуацией.

— Комарик! — заорал Возницкий. — Комарик, мать твою так-растак, где тебя носит?

Штабс-ротмистр Комарик, руководивший операцией прикрытия и по совместительству курировавший теперь кузнеца вместо скоропостижно скончавшегося Михаила Юрьевича Волочкова, чувствовал себя не то чтобы совсем виноватым — на войне все-таки как на войне, — но немного в долгу у Юрана, поэтому прощал ему его плебейские замашки, списывая их на ранение. Не подвел-таки кентавр, на честном слове простоял и проулыбался на террасе весь парад и даже нашел в себе силы самому уйти.

Снайпера, правда, не успели схватить, тот вместо себя какого-то дедушку оставил, инсценировав наспех, будто это старикан стрелял. Но ничего, найдут.

Комарик вошел в лазарет, под который оборудовали бильярдную.

— Ну что опять? — устало посмотрел он на опекаемого.

— Я должен там оказаться. — Крокодил выпустил в воздух колечко дыма. Хоть штурмом берите Зимний — мне нужно быть на этом приеме.

Гиви Зурабович пробормотал под нос что-то вроде «теща, вертись, как хочешь, но завтра похороны», потом вырвал из лап рептилии газету и вышел.

Вскоре до Крокодила стали доноситься обрывки разговора. Гиви постоянно повторял слова «кацо», «отец родной», «брат родной», клялся в дружбе, но о деле не проронил ни слова.

Устав вслушиваться, гад погрузился в свои мысли.

Четыре дня назад, вынырнув в Фонтанке возле памятника Чижику-Пыжику, изобразив из себя алкоголика, решившего выпить с персонажем знаменитой песенки, Крокодил выполз на набережную и окольными путями добрался до антикварной лавки на Бармалеевой. Одежду Крокодила отправили в химчистку, и через три часа он уже вернулся в «Palace».

Гад был вне себя от злости. Его перехитрили. Ждали покушения в жандармерии или нет, он не знал, да это и неважно. Вопрос был в том, что заказ необходимо выполнить: сто миллионов золотом — с такими суммами не шутят.

Сегодня во всех столичных газетах сообщалось, что двадцать шестого января состоится ежегодная аудиенция в Царском Селе, которой удостаиваются видные деятели науки и культуры, а также общественные деятели, гости страны и учащиеся Пажеского и кадетских корпусов, чем-либо отличившиеся в ходе обучения.

Крайне раздраженный, вернулся Гиви Зурабович.

— Можете вы мне объяснить, что вам понадобилось на этой аудиенции?

— А то вы не знаете? — усмехнулся гад.

— Я-то знаю, — ядовито улыбнулся толстяк, — но не думаю, что мой ответ понравится распорядителю.

Крокодил попыхтел трубкой, потом улыбнулся и сказал:

— Автограф.

— Вы идиот.

— Съем.

Гиви Зурабович закатил глаза и опять удалился.

Вновь послышались «кацо» и «отец родной», и Крокодилу пришло в голову, что в Российской империи родственный признак настолько важен, что совершенно чужие друг другу члены общества будут присваивать какую угодно степень родства, лишь бы добиться желаемого результата.

— Вы идиот! — Гиви Зурабович неожиданно возник перед самым носом Крокодила. — У вас мозги, очевидно, заледенели на русском морозе.

— Что вы орете, как баба? У вас ничего не получилось?

— Нет. И ни у кого не получится, потому что это объект, охраняемый лучше Государственной думы.

— Ваша дума, — Крокодил зевнул, — волнует меня меньше всего. Так, насколько я понял, меня не пустят, как гостя страны?

Гиви Зурабович мстительно улыбнулся:

— Вы поняли правильно. Да даже если бы и пустили, как бы вы пронесли туда оружие? Там детекторов взрывчатки и металла больше, чем в Пулковском международном аэропорту. Вас в Царское Село даже с пилкой для ногтей никто не пустит.

— А меня могут подарить?

— Что?

Крокодил выпустил столб дыма:

— Я спрашиваю, могут ли меня царю-батюшке подарить?

Шепчук просто сбился с ног, разыскивая отважного кентавра.

Когда на драку возле «Сайгона» понаехало полиции, Шепчука не тронули все хорошо знали жизненную позицию рок-звезды. Но всех прочих участников побоища замели в кутузку, не обращая внимания на заступничество Ювенальевича. Георгий не угомонился и стал напрашиваться в участок в качестве свидетеля, но ему сказали, что сейчас все равно некому разбираться. А вот завтра утром — пожалуйста, милости просим…

Наутро никаких милостей ждать уже не пришлось — всех выпустили, оштрафовав, а на вопрос Шепчука об исчезнувшем герое ответили, что никакого кентавра не было.

Ювенальевич бросился в «Сайгон», надеясь отыскать кого-нибудь из ветеранов вчерашней битвы, но с утра кафе пустовало, вчерашний бармен сменился, и ни одного очевидца Шепчук не встретил.

Тогда он нанял частного сыщика. Сыщик мгновенно развернул бурную деятельность, и уже к вечеру девятого числа предоставил первую информацию: кентавр действительно был, его действительно забрали в кутузку, но из участка вместе с прочими драчунами он не вышел. Еще сыщик сказал, что кентавра, судя по агентурным данным, довольно часто можно было встретить в районе Санкт-Петербурга-Главного, а также возле проходной Путиловского машиностроительного.

Буквально на следующий день Шепчука разбудил телефонный звонок. Говорил сыщик. Он отказался вести дело, мотивируя отказ внезапно возникшими проблемами личного характера, и собирался вернуть задаток. Георгий спросил, не передаст ли сыщик дело какому-нибудь своему коллеге, на что тот ответил:

— Думаю, никто не сможет вам помочь. И сдается мне, вам тоже вскоре придется забыть об этом деле.

Интересно девки пляшут, подумал Ювенальевич, почему это — забыть?

И направился на вокзал.

Георгий убил целый день, но поговорил почти со всеми работниками вокзала и выяснил, что кентавр еженедельно по субботам отправлялся куда-то на тихвинской электричке. В кассах пригородных маршрутов ему сообщили, что кентавр брал билеты до Волхова.

Потом у Шепчука было два концерта в Москве и один — в Семипалатинске, так что вернулся он в Питер только пятнадцатого.

Чувствуя себя гением частного сыска, утром следующего дня едва отоспавшийся после дороги Ювенальевич посетил управление Путиловского машиностроительного завода, где ему любезно сообщили, что кентавр — это кузнец из ремонтно-механического цеха, но сейчас он в отпуске.

Узнав адрес Возницкого в Волхове, Шепчук устремился туда и уже вечером стоял на пороге небольшого коттеджа в пригороде.

Роза так разнервничалась, что принесла маме валерьянки, но выпила ее сама, потому что мама закусила удила и приготовилась действовать. Мама в действии, конечно, не цунами, но бюрократическая машина начинала содрогаться, когда Идея Петровна выходила на тропу войны. Ирина, младшая сестра, была ей под стать, а вот Роза как-то стеснялась обивать пороги и строчить жалобы.

И все из-за Юрки. Запропастился в этой столице — и носа не кажет, хотя должен был вернуться еще позавчера. Вчера-то мама еще терпела. Но сегодня…

— Роза, Ира! — Мама пристально посмотрела на дочерей. — Я отправляюсь в Петербург.

— Мама, ну ты что?.. — психанула Ирина. — Маленький он, что ли?

— Не маленький, конечно, — легко согласилась Идея Петровна. — Я и не говорила, что я нянчиться еду. У меня сын пропал в многомиллионном городе, всякое случиться могло: под трамвай попал, например, загремел в больницу без документов, память отшибло, имею я право побеспокоиться о собственном сыне?

— А мы? — не унималась Ирина. — Розка послезавтра уезжает, я — через три дня, нам-то что делать? Юрка безалаберный, а ты вся дрожишь.

Идея Петровна нахмурилась:

— Ира, ты как с матерью разговариваешь?

— Мам, ну где ты там жить будешь? — жалобно заскулила Роза. — Это же столица, там за один день человека не найдешь.

— Человека — может быть, — мама гордо тряхнула слегка серебрящейся прической, — а вот Юру — легко.

Чего уж тут спорить, сестры в школе любили прихвастнуть, что их младший братик — конек. Примета, действительно, та еще.

— А жить, — добавила довольная Идея Петровна, — а жить я буду…

Она тут же уткнулась в истрепанную записную книжку.

— Квартира инженера Васильчикова, — ответили ей, когда через пару минут Идея Петровна набрала нужный телефон.

— Здравствуйте, — сказала она. — Будьте добры, Филарет Ильич дома? Алло, Филарет Ильич…

Едва закончив разговор, Идея Петровна начала собираться.

В самый разгар сборов в дверь позвонили. Открывать пошла Роза.

На пороге стоял приятный мужчина в очках, с аккуратной бородкой, удивительно похожий на какого-то артиста.

— Добрый вечер, — поздоровался он слегка хрипловатым голосом. — Юра Возницкий здесь живет?

Роза состроила скорбное лицо и сказала:

— Проходите.

— О господи, Дашенька, ну разве я могу ей отказать? — Инженер Васильчиков метался по спальне, как раненый тигр. — Она мне как-никак родственница.

— Бывшая жена твоего двоюродного дяди, — напомнила Дарья Михайловна, дражайшая супруга инженера.

— Да, бывшая! — вспылил Филарет Ильич. — Однако она является матерью моих… ммэ… троюродных сестер и брата.

— Что ты говоришь? — удивилась супруга. — А ты их хоть раз видел?

— Нет, я даже дядю двоюродного ни разу не видел, только на фотографиях, — ответил инженер. — Тем не менее родства это не умаляет. Кроме всего, у нее критическая ситуация: пропал ее сын.

— Твой троюродный брат?

— Да. И не надо ерничать! Как я сказал — так и будет.

Дарья Михайловна и бровью не повела.

— Я не слышу? — Филарет Ильич навис над супругой.

— О да, мой господин, — улыбнулась Дарья и впилась в его губы страстным поцелуем.

Куда деваться — все мужчины тают, когда жены поступают вот так…

Уже потом, в темноте, она вновь попыталась надавить на мужа:

— Филя, пойми, явится женщина, которую ты никогда не видел. А если это воровка? Или тут замешан промышленный шпионаж?

— Не говори глупостей, Даша, — благодушно ответствовал Филарет Ильич. Ты прекрасно знаешь, что дома у меня нет ни одного ценного документа.

— А где мы ее разместим?

— Даша, ты опять? Шесть комнат, неужели не найдем?

— Все-все-все, — покорно согласилась Даша. — Но ты будешь должен.

Васильчиков что-то пробормотал и уснул.

Дарья Михайловна прижалась к широкой спине мужа и вскоре тоже мирно спала.

А Девятому жандармскому отделению было не до сна. Они буквально оккупировали институт генетики, не отпускали домой ведущих специалистов, и те самые результаты, о которых говорила лечащий врач Юрана Галя Бакунина, подтвердились

Это могло значить только одно: Романовы живы.

— Да Господи ты Боже мой, чего вы от меня хотите-то? — взмолился поднятый с постели премьер-министр. — Ну живы Романовы, и что теперь?

— Мы не можем посадить на трон кентавра, — ответил шеф Девятого отделения.

— Не сажайте — от этого ничего не изменится.

— Да как вы не понимаете? Есть возможность все сделать легально — на троне сидит настоящий Романов, никаких спектаклей и инсценировок, никаких двойников и, наконец, никакой секретности.

— Это вы мне говорите, Максим Максимыч? — усмехнулся премьер. — Под себя копаете?

— Простите меня, Борис Абрамыч. — Жандарм резко встал с кресла и вышел из-за стола.

Премьер поднял глаза. Шеф продолжил:

— Вы глупости говорите. Да, мистификация была потрясающая, но она затянулась и скоро перестанет срабатывать. Вы сами слышали, какие в Думе ходят настроения — долой, мол, монархию, даешь президентскую республику. Государь, мол, только и делает, что путешествует, организует балы и парады в свою честь за счет государственной, а не государевой казны. Вы перестанете быть первым человеком.

Борис Абрамович нахмурился.

— Пожалуй, что так. Но что вы хотите от меня?

— Мы отыщем всех родственников Возницкого, у кого-нибудь из них наверняка тоже найдется геном Романовых, и посадим на трон…

— Вот так легко, да? А как объяснить восшествие на трон какого-то там Васи Пупкина всему миру, но самое главное — всей стране? И какие полномочия лягут на плечи будущего царя? Без политического опыта, без знаний…

— Полномочия, я думаю, те же, что записаны в конституции, — ответил Максим Максимыч. — А вот объяснить… Думаю, необходимо рассказать все, как было.

— И кто же возьмет на себя смелость поведать об этом?

— Вы, — сказал жандарм. — Больше некому.

Юран не спал. Он думал, что вокруг творится какая-то мышиная возня, только вот мыши какие-то… величиной со слона. Почти десять дней во дворце — об императоре ни слуху, ни духу, как будто и не было его никогда.

Раны ныли, но, слава Богу, все пули попали в мягкие ткани, жизненно важных центров не задев. Заживет до свадьбы.

Вспомнилась Лючия, в смысле — Люська. Вспомнилась и Галя, тоже, между прочим, симпатичная.

Вспомнилась мама. Маме он обещал появиться четырнадцатого, а сегодня уже шестнадцатое.

Не забыть бы ей позвонить завтра…

Семнадцатое января

Шепчук сидел за столом, будто лом проглотил. Также скованно вела себя и Дарья Михайловна Васильчикова, хозяйка квартиры, и только ее муж Филарет с Идеей Петровной оживленно болтали.

Вчера Георгий вместе с Розой и Ирой уговорили Идею Петровну не ехать в Питер на ночь глядя, а отложить поездку на утро. Та согласилась, как ни странно, с условием, что Шепчук переночует у них. О, женское коварство! Если бы знал Ювенальевич — ни за что бы не остался на ночь, нашел бы постоялый двор: ровно в пять утра мама Юры подняла на ноги весь дом и сказала, что пора ехать. Пока умылись, пока позавтракали, пока то да се — прошел час, за ночь дорога сильно обледенела, так что по прямой дороге добрались до Питера к восьми утра и к девяти добрались до Васильчиковых.

— Чаю? — Дарья Михайловна посмотрела на Шепчука.

— Лучше водки. — Ювенальевич был явно не в духе и жалел уже, что связался с Юриной мамой.

— С утра? — Госпожа Васильчикова округлила глаза.

— Что вы, это шутка! — замахал руками Георгий. — Я ведь за рулем.

Тут дверь в комнату распахнулась и на пороге возник Ваня. У кадетов на сегодня назначено было первенство по плаванию, в бассейн нужно было прийти к полудню, так что Иван позволил себе поваляться в постели подольше. Но едва он услышал, что кто-то с утра пришел, как поспешил встать и привести себя в порядок. Так что теперь он предстал перед гостями свежим и бодрым.

— Доброе утро, — поздоровался он.

Мужчина в очках и с бородой, казалось, где-то попадался Ивану на глаза, а вот полная пожилая женщина — Иван про себя назвал ее бабушкой — была совсем незнакомой.

— Доброе, — хором ответили взрослые.

— Это сынок ваш? — спросила бабушка у папы. — Как звать?

— Иваном. — Папа опередил маму, которая только-только собралась ответить. — Филаретыч, познакомься — это наша родственница, Идея Петровна. А это, — он обернулся в сторону полузнакомого дяденьки, — Георгий Ювенальевич Шепчук.

— Да? — Иван задохнулся. — Я вас узнал, вы про осень поете.

Шепчук не знал, куда деваться. Он по профессии был педагогом и даже некоторое время преподавал рисование в татарской деревне под Уфой, но с тех пор напрочь забыл, как общаться с незнакомыми детьми.

— Ой, что ж это я! — встрепенулась вдруг Идея Петровна. — Я фотоальбом с собой принесла, показать всех-то…

Ювенальевич готов был наброситься на бабку и задушить ее. Какого лешего он вообще поперся в этот Волхов, ведь мог просто позвонить.

Тем не менее все пересели на диван, Идея Петровна раскрыла на своих коленях потрепанный семейный альбом и начала представлять всех, начиная с двоюродного дяди Филарета Ильича — Марян-Густава Возницкого.

Шок ожидал всех на десятой странице альбома.

С фотографии улыбался щербатым ртом не кто иной, как Ваня Васильчиков.

— Мамочки, — простонала Дарья Михайловна.

— Господи, Божья твоя воля, — перекрестилась Идея Петровна.

Шепчук присвистнул. Филарет Ильич потер виски.

— А почему я без зубов? — немного обиженно спросил Ваня.

От дарения императору живого крокодила пришлось отказаться: откуда неучтенный крокодил в Питере? Кто его ввез? А лицензия где? Проверят обязательно.

Вторым затруднением являлась охрана. Вносить живого крокодила в приемный зал было бы небезопасно и трудоемко, эффект не оправдывал затраты.

Ну и, в-третьих, зачем государю живой крокодил? На цепь он его посадит, что ли?

— А чучело крокодила? — предложил чешуйчатый, разглядывая висящий на люстре муляж крокодильчика.

— Вы предлагаете вас выпотрошить и начинить тротилом? — усмехнулся Гиви Зурабович.

Крокодил пристально посмотрел ему в глаза:

— Послушайте, Муурики, почему вам доставляет такое удовольствие третировать меня?

Гиви Зурабович не смутился, хотя ничего не выражающий взгляд гада многих вводил в состояние ступора.

— А вы мне не нравитесь, — ответил он. — Особенно после того, как вы съели Никиту, а потом облажались.

— Во-первых, в истории с Никитой не я напал на него с топором, а он на меня. И во-вторых, я вам деньги плачу. Какая вам разница, удалась акция или нет? Вы не заказчик и даже не координатор — вы обеспечиваете акцию.

— Вот и не требуйте от меня больше, чем просто обеспечения. Что вы там насчет чучела говорили?

Крокодил вновь посмотрел на муляж.

— Мы подарим меня в качестве чучела. Я как следует высохну, устрою себе разгрузочную недельку, в тренажерный похожу — глядишь, скину килограммов пятьдесят.

— Вы все равно очень тяжелый.

— Мы объясним это тем, что внутри — металлический каркас.

— Да? — скептически поморщился Гиви Зурабович. — Черт с вами, звоню в посольство, авось, возьмут подарочек.

— Мне не надо авось, — поправил гад, — мне нужна стопроцентная гарантия.

— Я вам не страховая компания. Делаю, что могу.

Чертов финн, думал Крокодил, кто мне тебя сосватал?

Через пятнадцать минут Гиви Зурабович вернулся.

— Удивительно, но они согласились. Как раз, говорят, вовремя позвонили, сбились с ног, не знают, что русскому царю подарить. Двадцатого пришлют транспорт.

— Прекрасно! — Крокодил достал из жилетки трубку, забил в нее потуже несколько беломорин и начал пыхтеть. — Сегодня же надо заказать ящик длиной три метра.

— Куда такой длинный? — начал ворчать вечно недовольный Муурики.

— Это минимум, надо бы шесть… А хвост придется сложить. — Гад осклабился и добавил: — Вдвое.

Гиви Зурабович неодобрительно поцокал и вновь отправился звонить.

Фужеры еще раз звякнули, на этот раз — только два, потому что Галя уже без памяти лежала в кресле.

— Комарик, не юли! — Палец Юрана мельтешил перед носом штабс-ротмистра. — Куда царя подевали?

Витя Комарик находился уже в том состоянии опьянения, когда все кругом были такими милыми и приятными людьми, что не имело уже никакого значения, сколько у них ног и имеется ли у них хвост. Однако служба была превыше всего.

— Юран, дорогой ты мой человек! — Он ухватил кентавра за шею. — Пойми я тебя уважаю и ценю, героизм твой трудно переоценить, но не имею я права говорить тебе, где он. Это гос… пос… черт. Секрет, понимаешь?

— Я все монимаю. — Юран выпил уже три бутылки, поэтому язык у него заплетался не меньше, чем у Комарика. — Я только одного монять не могу: царь где?

Ротмистр зарыдал.

— Не плачь, Комарик, — спохватился Возницкий. — На-ка, выпей еще…

Попойка началась неожиданно. Сначала Юран доложил Комарику, что его скорей всего начнет искать мама, поскольку он обещал вернуться не позднее, чем через неделю после Рождества. Ротмистр рассвирепел и потребовал отчета: почему так поздно доложил? Юран тоже за словом в карман не полез и сказал, что понятия не имел, зачем его используют, а если бы знал, что в него стрелять будут, то еще бабушка надвое сказала, согласился бы он или нет.

Слово за слово, молодые люди чуть не разодрались. В конце концов Комарик ушел, чтобы отдать необходимые распоряжения по данному вопросу. И вдруг оказалось, что Юрана уже начали искать, причем не кто-нибудь, а Георгий Шепчук, рок-певец, которого, кстати, сам Комарик очень любил. Нанятый Шепчуком сыщик докопался до того, что из участка Юрана не отпустили. Правда, потом люди Волочкова взяли сыщика в клещи и посоветовали прекратить дело. Но Шепчук-то не остановился. Кто знает, до чего он сам успел дойти?

Ротмистр тысячу раз проклял секретность, вследствие которой левая рука не знала, чем занимается правая. Его самого поставили на операцию прикрытия, сорвав с расследования деятельности полулегальных политических группировок, в ходе которого он только-только натолкнулся на одну из подобных организаций, руководил которой некий Юлиан Муурики по прозвищу Гиви Зурабович. Переброшенный на другую работу, Комарик был совершенно не знаком с материалом, поэтому все, что происходило до покушения, ушло из-под его пристального взгляда.

И вот теперь оказалось, что ситуация вырвалась из-под контроля: после первого же звонка матери Возницкого выяснилось, что она еще утром умчалась в Питер на поиски сына вместе с пресловутым рокером.

В пух и прах разругавшись с начальством, дав указание подчиненным во что бы то ни стало отыскать мать Юрана и взять под колпак, ротмистр пошел узнать, чем там занимается раненый кентавр.

А раненый кентавр пил водку. Галя, краснея и конфузясь, пила вместе с пациентом, маленькими глотками, как будто это не водка, а газированная вода.

— Вы что? — Возмущению Комарика не было предела.

Юран заржал:

— Во, блин, спалились мы с тобой, Галка!

— Возницкий, ты у меня под трибунал пойдешь, — выпучив глаза, шипел Комарик, отчего походил на проткнутый воздушный шар.

— Молчи. Молчи! — Возницкий вдруг страшно испугался. — Михал-Юрич перед смертью тоже трибуналом грозил. Будешь?

В другой раз Комарик заорал бы так, что стены содрогнулись, и даже разбил бы бутылку об голову виновника. Однако сегодня ротмистру было как никогда хреново, поэтому он молча вышел из апартаментов кентавра и вскоре вернулся с фужерами, потому что Юран с Галей пили из бумажных кульков.

Пить водку фужерами тоже, конечно, моветон, однако рюмки Комарику под руку не попались.

Больше всего Ивана впечатлил эпизод драки с черносотенцами, тем более что дядя Егор (Шепчук позволил Ивану так себя называть) умел рассказывать.

— …и тут этот гопник с кистенем ка-ак размахнется, — пересказывал Ваня Шустеру, пока они сидели на скамейке у воды.

— Ну?

— А дядя Возницкий ему копытом по ж… — Заметив прогуливающегося рядом наставника, Иван исправился: — И пониже спины ка-ак лягнет…

Генрих Геннадьевич встал рядом.

— О чем это вы так горячо говорите, Иван? — поинтересовался он.

— Виноват, господин наставник, о посторонних вещах, — вскочил Ваня.

— Я, к сожалению, слышал, что о посторонних. Но откуда вы-то знаете, что там произошло? Или вы вечером гуляете возле злачных мест?

— Никак нет, — ответил Ваня. — Передаю со слов участника событий.

— Вот как? Интересные у вас знакомые. — Генрих Геннадьевич нахмурился.

Ваня понял, что срочно нужно объяснить наставнику, что к чему.

— Господин наставник, разрешите объяснить?

— Да уж потрудитесь, молодой человек.

— Сегодня утром к нам домой приехала наша дальняя родственница, которая разыскивает своего сына. Он пропал без вести. И последним, кто его видел, был дядя Егор… то есть Георгий Ювенальевич Шепчук, вы его знаете, он песню про осень исполняет.

— Допустим, — кивнул Лопатин. — А при чем же здесь драка у «Сайгона»?

— Она имеет к делу самое прямое отношение, — продолжил Ваня. — Дело в том, что дядя Егор видел, как сын Идеи Петровны, нашей родственницы, вступился за азиата, на которого напали черносотенцы, из-за чего и началась драка.

Лопатин молчал. Замолк и Иван.

Даже Шустер — и тот молчал.

Тихо, однако, не было. Плеск воды и крики болельщиков не давали наставнику сосредоточиться.

— Хм, — пробурчал он. — И какой же вывод?

— Виноват, вывода никакого, — ответил Иван. — Но…

— Что?

Ваня вздохнул.

— На месте дяди Возницкого я тоже ввязался бы в драку.

Лопатин испытующе посмотрел на своего ученика. Потом на Шустера. Тот вскочил и гаркнул:

— Я тоже, господин наставник.

Лопатин постоял еще немного, а потом сказал:

— И я, милостивые государи, — и пошел себе дальше.

Ребята стояли, раскрыв рты.

Саша Призоров относился к тому типу людей, о которых говорят «ради красного словца не пожалеет и отца». Рассказчик, правда, Саша был никакой и словца не мог сказать не то чтобы красного, но даже синего, зато оператором он был от Бога. Или от нечистого, это уж как посмотреть.

Саша был истинным патриотом России, поэтому со всей тщательностью выискивал на теле любимой родины всяческую грязь и непотребство, фиксировал на цифровую камеру, а потом продавал за кордон. Так он боролся за чистоту и целомудрие.

Жандармы несколько раз уже пытались заткнуть рот честному репортеру, однако не успевал он загреметь на Литейный, как западная пресса подымала такую бучу, мол, в России зажимают свободу слова, и Призорова выпускали на свободу.

На парад, посвященный дню рождения Его Императорского Величества, Саша приходил с определенной целью — заснять все великолепие этой церемонии и пустить параллельно картинки рабочего квартала, дескать, посмотрите, на что у нас в России деньги тратят: царя величают, когда в стране такая разруха.

Квартал этот Призоров искал долго, наконец нашел — полгода назад назначили под снос целый район, застроенный типовыми пятиэтажками печально известного архитектора Никиты Хрущева. Народ оттуда переселили в более симпатичное жилье, а временно пустующие дома заняли так называемые деклассированные элементы. Район действительно жутко захламленный — помойка, а не район: дворы-колодцы были завалены всяким дерьмом почти до самых крыш.

Призоров вообще задумал целый фильм о Питере, снятый в таком вот ключе, а назвать его хотел «Петербург: блеск и нищета», желая тем самым спародировать знаменитую телепрограмму Кира Небутова «Энциклопедия Петербурга».

Снимал он парад цифровой камерой, которая передавала изображение непосредственно на электронный почтовый ящик. Как Саша справедливо подозревал, его могли засечь жандармы, а давать им отчет в своих действиях Призоров не хотел и не мог.

То ли по наитию, то ли по подсказке наметанного глаза снимал Призоров в основном не парад, а государя. Картинка в видоискателе была мелкая и неразборчивая, но Саша с упорством, достойным лучшего применения, продолжал снимать, пока не увидел, как вдалеке, сквозь толпу, к нему начинают приближаться люди. Саша мигом поменял объект съемки и сосредоточился на капельмейстере Семеновского полка, шагающего не в ногу со всеми.

Он ожидал, что его схватят и потащат сквозь толпу, но вдруг что-то кольнуло репортера в плечо и перед глазами все поплыло. Последнее, что в этот день услышал Призоров, было: «Разойдитесь, разойдитесь, здесь человеку плохо».

Три дня Сашу продержали на Литейном, требуя ответить, что именно он снимал и куда именно передавал картинку. Саша настаивал, что снимал парад, а картинку передавал на свой компьютер.

На вашем компьютере ничего нет, продолжали давить на независимого репортера. Значит, отвечал он, техника подвела.

В конце концов его отпустили — попробовали бы не отпустить.

И вот, изнуренный десятками часов допросов, небритый и осунувшийся, с темными кругами вокруг глаз, Саша вышел на улицу и побрел домой.

Два дня он отсыпался, на третий воспрял и кинулся к компьютеру. Привычным движением мышки ликвидировал программу-жучка, которую внедрили жандармы, и принялся качать фильм.

Картинка была мелкая, Призоров сделал десятикратное увеличение, и чуть не взвыл от удовольствия — лицо императора выражало все что угодно, но не радость. Это была гримаса боли и ненависти. Со всей очевидностью можно было сказать, что на террасе что-то происходило.

Отмотав на начало, Саша стал смотреть материал в замедленном режиме. Что-то мелькало в кадре, но что — понять было невозможно, поэтому Призоров еще сильнее замедлил воспроизведение, а потом еще дал увеличение.

Удивлению его не было предела, когда он понял, что это мелькают пули.

Пендель, сопровождаемый Манюней, снял трубку с надрывающегося телефона и пикантно пошутил:

— Смольный слушает.

Весь апломб слетел с него, когда трубка спросила голосом Манькиной матери:

— Александр, нет ли у вас случайно моей дочки-балбески?

— А… это… конечно, да, сейчас… — Он оторвал ухо от мембраны и громким шепотом позвал: — Манька, тебя мать ищет.

Манюня царственным жестом приняла трубку:

— У аппарата, — акая, протянула она.

— Манечка… то есть Марья Олеговна, — под стать дочери заговорила мать (Пендель включил динамик, ибо секретов он не признавал, так что разговор стал достоянием общественности), — тут на ваше имя пришло письмо… Откуда бы вы думали?

— Ма, ну хватит прикалываться, — посерьезнела Маня. — Какое еще письмо?

— Из Академии, — торжественно объявила мама.

— Так, все, я бегу! — Манька бросила трубку на рычаг, чмокнула Пенделя в лоб, быстро напялила сапожки, накинула на плечи шаль и выскочила на лестничную площадку.

— Мань, ты куда? — расстроился Пень.

— Хакни его без меня, Пенделёчек, моя есть очень торопиться. Каракула признала меня лучшей, — и Маня ссыпалась вниз по лестнице.

Весь в растрепанных чувствах Пендель позвонил Манькиной маме:

— Римма Сергеевна, что там Маньке пришло, она как ошпаренная убежала.

— О, Александр, это что-то особенного! — голос Манькиной мамы настолько походил на голос дочери, что Пенделя подмывало потребовать не прикалываться над ним. — Из Академии изящной словесности пришел ответ, что сочинение Манечки на тему «Люблю тебя, Петра творенье» признано лучшим в городе, и ее приглашают на аудиенцию в Царское Село.

— Чего? — опешил Пендель.

Один-единственный раз он слышал от Маньки доброе слово о родном городе, и прозвучало оно следующим образом: «Эх, люблю я этот глючный Питер». Что она могла кроме этого написать, Пендель даже представить себе не мог.

Так что хакнуть призоровский комп ему пришлось в гордом одиночестве. И то, что он увидел на своем мониторе, повергло юного взломщика в трепет.

Саша Призоров не очень разбирался в программировании, он был просто пользователь, а вот парнишка из квартиры снизу, коего тоже звали Александром и который нам уже известен как Пендель, любой компьютерный код вскрывал, как шпроты, да еще и сочинял всевозможные защитные, поисковые и просто развлекательные программки и слыл цифровым гением.

Так или иначе, но однажды скандально известный репортер заказал Пенделю программу, отыскивающую и нейтрализующую шпионские файлы. Месяц-другой юный хакер потратил на миниатюрную, но эффективную программу-антидот, которую сам же и установил Призорову. Теперь мятежный оператор мог спать спокойно.

Однако не прошло и года, как его тезка подумал: а что скрывает этот трупоед (так звала Призорова бабушка гения-программиста) на своем компе? Интересно-интересно…

Именно на сегодня он и планировал торжественный взлом вражеского компьютера на глазах у изумленной Манюни. И вот нате — сбежала подруга, не дождалась, такое шоу пропустила.

Так-так-так, а что же теперь делать? За такой материальчик трупоед обязательно попросит немаленькую сумму, все хорошо знают, чем промышляет Саша Призоров. А не пошутить ли над ним?

Часам к семи Комарик уже лыка не вязал, а Галя успела протрезветь и снова налакаться. Юран продолжал допытываться у ротмистра, куда, мол, царь запропастился. И когда выпивка подошла к концу, а собутыльники потерялись в алкогольных парах, Возницкий поднялся на шатающихся ногах, совершенно не чувствуя боли в спине, — решил найти еще водки.

Только он начал открывать дверь, как Комарик резко поднял голову.

— Куда?

Юран развернулся и пошел на него тараном.

— Ты мне скажешь, куда царя подевали?

— Царя убили, Юра, — послышался из-за спины чей-то спокойный голос. Со всей семьей.

— Кто? — испугался кентавр.

— Имя Герострата не должно оставаться в веках, — ответил худощавый невысокий человек в штатском костюме и в распахнутом длиннополом пальто, стоявший в дверях и со странной смесью брезгливости и уважения смотревший на весь тот тарарам, который троица организовала в царских покоях.

— К-когда? — Юран не трезвел, но тем не менее прекрасно понимал, о чем ему говорят.

— Давно, Юра, в восемнадцатом году. — Человек в штатском прошел в комнату и уселся на венский стул.

— Так на кого же я тогда похож? — удивился Возницкий. — Меня же как двойника завербовали, так?

— Юра, ты похож на последнего русского императора Николая Второго.

Тяжело захрапел Комарик. Человек поплотнее закутался в свое пальто, будто ему было холодно.

— Романовых как фамилии не осталось.

Возницкий ничего не понимающим взором буравил незнакомца, ожидая, что сейчас тот признается, мол, пошутил неудачно… Нет, не похоже на шутку. На сон похоже, на страшный сон…

— Возницкий, не спи, — похлопали его по щекам. — Не спи.

Юран открыл глаза.

— Не спи, Юра, — повторил незнакомец. — Нам нужно все исправить.

— Что исправить? — Кентавра мутило. — Племенным жеребцом заделаете меня, что ли?

Незнакомец лишь улыбнулся.

Улыбка эта Юрану не понравилась.

— А что вы веселитесь? Вы кто такой вообще? Комарик, у нас шпион, а ты спишь. — Возницкий оглянулся.

Комарика, однако, не было. Не было и Гали. И следов от пьянки никаких не осталось.

— Сейчас придет Комарик, никуда не денется. — Человек отступил на шаг. — Если тебя это так интересует, то я начальник Девятого отделения полковник Исаев Максим Максимович.

Кузнец встал по стойке «смирно».

— Вольно, Юра. Забудь обо всем, даже о своей вербовке. Нам нужно, чтобы ты знал — ты сейчас последняя надежда империи. Ты — защитник Питера.

Двадцатое января

Призоров не мог решить: спит он или наяву грезит. Он несколько раз разглядывал присланную бумагу, нюхал ее, тщательно прощупал, посмотрел на просвет — водяные знаки в виде герба Романовых наличествовали, — и даже пару раз лизнул, хотя и стесняясь при этом жутко.

Его приглашали в качестве оператора на широко рекламируемую аудиенцию в Царском Селе, с сохранением авторского права на снятый материал.

Это было настолько шикарным предложением, что даже думать о нем казалось кощунством: вот так, с бухты-барахты, попасть в загородную резиденцию прогнившего на корню монарха. Не происки ли это господ с Литейного?

Тем не менее приглашение на имя Александра Михайловича Призорова выполнено было на настоящей гербовой бумаге, с печатью канцелярии Дома Романовых, и грех было не воспользоваться таким приглашением.

Сашу колотило мелкой дрожью. Материал настолько горячий, что руки заранее жжет. А вдруг подстава?

Залез в свое «мыло», проверить — не пришел ли ответ из Си-эн-эн али из какой другой компании… Ан нет, только хлам — рассылки электронных офеней, предлагающих никому не нужные товары и услуги. Деловой почты не было уже два дня.

Попытался выйти на связь через гостевые книги, форумы, даже чаты, и тут оказалось, что его забанили всюду, где только можно, причем намертво — со своей машины Призоров не мог зарегистрироваться даже под новым именем.

Что за притча? С одной стороны, медом намазано, с другой — дерьмом. Может, хакеры балуются?

Саша позвонил соседу. Трубку взял Пендель:

— Смольный слушает.

— Пень, привет, — поздоровался Призоров.

— Здорово! Как живешь?

— Да вот, на аудиенцию оператором зовут, — похвастался Саша, — думаю пойти.

— Что-то всех зовут, а меня нет, — обиделся Пень неизвестно на кого. Чего звонишь-то? Соскучился?

— Да нет, я по делу. Ты меня не полечишь?

— А ты тоже болеешь?

— В смысле?

— Я грипп подхватил гонконгский, на карантине сейчас…

— А… — промямлил Призоров. — А я думал…

— Что за ботва у тебя там, колись. Писюк повис, мамка сдохла?

— Да нет, все нормально. — оператор поморщился — компьютерный жаргон ему очень не нравился. — У меня немного иные проблемы…

— Излагай, — разрешил Пендель, шмыгнув носом.

После того, как вкратце пересказав свои трудности, Саша попросил о помощи, Пень чихнул, да так натурально, что Призоров даже ухо попытался вытереть от воображаемой слюны.

— Не, не могу, — сказал он. — Заразный я.

— Да не боюсь я твоего гриппа, я его легко переношу.

— Интересно ты рассуждаешь, Шура, — усмехнулся в трубку компьютерный гений. — Это, значит, ты грипп переносишь легко, а о том, как грипп государь император переносит, и думать не хочешь?

— А он-то тут при каких делах? — удивился Призоров.

— Ты же сам сказал, что на аудиенцию собираешься. Чихнешь нечаянно — и помрет государь, тьфу-тьфу-тьфу.

Чтоб ты сам сдох, чертыхнулся про себя Саша.

— Ладно, выздоравливай, — попрощался он и положил трубку.

В конце концов контакты восстанавливать не к спеху. Надо подготовить аппаратуру к съемке, созвониться с Царским Селом, узнать, как что будет проходить… куча дел, короче, не соскучишься.

— Господин полковник, — поручик щелкнул каблуками, — разрешите с докладом?

— Что такое? — Исаев оторвался от бумаг.

— Метрики Возницких погибли во время пожара в Тобольском архиве.

— А через линию Васильчикова что выяснили?

— Бабка Васильчикова, Ядвига Войцеховна, была сестрой Йозефа Возницкого, того, кто является родным дедом нашему кентавру, но она ведь не может носить отцовский геном, насколько я понимаю…

— Вам не надо понимать, вам приказ выполнять надо. Мать Возницкого допрашивали?

— Она после того, как муж сбежал, ничего о нем не слышала и слышать не хочет, — четко отрапортовал поручик. — От такой бабы кто угодно сбежит.

Исаев задумался ненадолго, потом велел:

— Трясите линию Йозефа, может, наткнетесь на что-нибудь стоящее. Что там по снайперу?

— Ничего, Максим Максимыч, как сквозь землю провалился, — повинился поручик.

— Под землю надо было спуститься. — Исаев сломал ручку. — Вы за что жалование изволите получать? За погоны поручика? Работы не вижу. Плывете по течению, как… — Лицо полковника озарилось мучительной догадкой. Канализационные люки вы проверяли?

Растерянный вид поручика был куда как красноречивее его сбивчивого ответа. Исаев с превеликим трудом сдержался, чтобы не надавать этому мальчишке пощечин и ругательски обругать недоросля.

— Так, господин поручик… — Полковник представил себя кипящим чайником и, осторожно приподняв крышечку, чтобы она не подскакивала, спустил пар. Сейчас вы отправитесь в канцелярию и напишете подробный рапорт о действиях вашей опергруппы, а потом направитесь прямиком к коменданту с устным распоряжением о гауптвахте на трое суток. Можете идти.

На поручика жалко было смотреть, но Исаеву этого и не хотелось делать. Он снял трубку:

— Штабс-ротмистра Комарика! И побыстрее.

Идея Петровна до глубины души была потрясена известием, что Юру как возможного свидетеля антигосударственного заговора ищет жандармерия.

Господин, поведавший ей эту ужасную историю, потребовал от нее сохранения спокойствия и гражданского мужества, а также взял подписку о неразглашении полученной информации, взамен пообещав сделать все возможное, чтобы спасти Юру, оказавшегося, возможно, в плену у заговорщиков.

— Я бы на вашем месте вернулся домой, — посоветовал господин на прощание. — И прервал всяческие контакты с господином Шепчуком.

— Он что?.. тоже?.. — Идея Петровна прикрыла рот.

— Мы не знаем наверняка. — Господин огляделся, не слышит ли кто, а потом склонился поближе к Юриной маме. — Вполне возможно, что это двойник настоящего артиста, пытается выяснить, известно вам что-нибудь или нет.

Расставаясь с пожилой женщиной, оперативник Рома Гай, которого за яркую и мощную полевую работу сослуживцы звали Болидом, чувствовал себя обманщиком и подлецом. Застращал бедную старушку, только бы она не мельтешила под ногами. А в чем она виновата? В том, что операция пошла наперекосяк?

До сегодняшнего дня мама Юры успела уже поставить на уши всю полицию и весь Путиловский завод. Она объездила, кроме всего прочего, все больницы и все морги столицы, заказала в мелкой типографии тысячу объявлений «Найти человека!» и даже проникла на несколько частных телестудий с просьбой дать в эфир ее объявление. Бог весть, что еще натворила бы любящая мать, но тут в образе секретного агента на сцену вышел Гай-Болид. И уладил все буквально за час.

Он убедил Идею Петровну отказаться от розысков: мол, те, кому положено, сами отыщут ее сына. Она сопротивлялась, но Рома как бы невзначай обронил, что все заговорщики — беспринципные сволочи, они не остановятся ни перед чем, и если они узнают, что Юру ищет мать, то могут, чего доброго, и избавиться от него.

Никак не объяснив свой внезапный отъезд, Идея Петровна распрощалась с Васильчиковыми, расцеловала их и отбыла на вокзал.

В этот же день Гай-Болид встретился с Ювенальевичем, насчет которого не испытывал ни малейших иллюзий.

Шепчук воспринял приглашение жандарма пропустить по кружечке пива в «Сайгоне» без особого энтузиазма, но тем не менее на встречу пришел.

— Георгий Ювенальевич, — Болид вставил в уголок рта сигарету и прикурил, — у меня к вам просьба.

— Догадываюсь, — процедил Шепчук.

— Простите, а почему так сурово? — удивился Гай. — Наши пути как-то пересекались, вы чем-то недовольны?

— Я всегда настороженно отношусь к людям в погонах. — Шепчук тоже закурил. — Они всех во всем подозревают.

— У каждого своя работа. — Гай пожал плечами. — Кто-то со сцены глотку дерет, кто-то врагов выискивает, кто-то канализацию чистит. И среди представителей всех профессий есть люди порядочные и непорядочные. И ни у кого на лбу не написано, что он сволочь.

— Не надо передергивать, — лениво отозвался Шепчук. — Говорите, что вам нужно.

— Прекратите поиски Возницкого, — попросил Рома. — Хотя бы на время.

— Это вы его упрятали? — Георгий прищурился.

— Вас это никоим образом не должно касаться. Возницкий — важный свидетель, временное исчезновение которого и в его, и в наших интересах.

— Я вам не верю.

— Мне не нужно ваше доверие, тем более что оно ничего не решает. Вы уже слышали мою просьбу, и уговаривать вас я не собираюсь. Если вы умный человек, то поймете. Если нет — вас и танком не остановить.

— Вы угрожаете?

Рома наклонился поближе к Шепчуку и доверительно сообщил:

— Георгий Ювенальевич, кому вы на фиг нужны? Я знаю, что вы отстаиваете ценность отдельной личности, и, поверьте, я тоже считаю, что главная ценность в государстве — человек, рядовой его гражданин. Мы только задачи свои видим по-разному. Вы считаете, что надо дать человеку пистолет и розу в руки, а он сам пускай решает, что с ними делать. Я же полагаю, что человеку сначала необходимо объяснить, что такое пистолет и роза, для чего они, а уже потом предложить — не угодно ли воспользоваться?

— Бога ради, не надо меня лечить, я сам кого угодно залечу! — рассердился Ювенальевич.

— Что вы, что вы! — всплеснул руками Болид. — И в мыслях не было. Надеюсь на вашу порядочность, господин Шепчук, и о нашем разговоре никто не узнает.

Георгий промолчал. Его так и подмывало послать этого хлыща куда подальше.

Манюня порхала, как бабочка. Точнее, порхала она, как бочка, но Пендель врал, что как бабочка. С тех пор, как Каракула, руководитель семинара изящной словесности при Смольном институте, признала, что Мария Куваева лучше всех оперирует русским литературным языком, Манька начала считать себя почти Ахматовой… ну или Гиппиус… Черубиной де Габриак на худой конец или Жорж Санд. Хотя нет, последняя писала на французском. Но тоже не слабо.

Как Пень ни пытал ее, что уж она такого написала в своем сочинении, Маня только довольно хехекала и ни в какую не желала признаваться. На этой почве молодые люди уже успели поссориться раз двадцать, не меньше, и столько же помириться.

— Везет тебе, — ныл Пендель. — В Амстердаме была, сейчас на такую клевую тусу попадешь. Оттопыришься…

— Но-но, без этих, пожалуйста, жаргонизмов, — пробухтела Манюня, пялясь на монитор, — я девушка скромная, носитель родного языка.

— Я тоже носитель, — в знак доказательства Пень показал свой длинный красный язык. — И у меня он не менее родной.

Потом подумал и уточнил:

— А ты какой носитель — магнитный или лазерный?

— Я-то? — Манюня, казалось, совершенно не следила за беседой. Я высококультурный носитель.

— Я про такую технологию еще не слышал.

— Темнота. Понаехали тут.

Не зная, чем уж и возразить на это, Пендель прибегнул к запрещенному приему:

— Я тебя щас из-за компа выгоню.

Маня тут же запричитала:

— Пенделёчек, но ты же техническая элита, весь научно-технический прогресс ляжет на твои плечи. Как, кстати, твоя шутка?

— Э…

Как удалась шутка, Пендель не знал. Он просто перенастроил почту Призорова, и трупоед, считая, что отправляет отснятый и отредактированный материал в Си-эн-эн, на самом деле сделал подарок господам с Литейного. Как отреагировали жандармы, шутник узнавать не хотел.

— Слушай… — От Манькиного хриплого шепота у Пенделя аж мурашки по всему телу пробежали… приятные такие мурашечки. — Я придумала, как посмеяться…

— Колись! — Компьютерный гений подобрался.

— У тебя есть какие-нибудь ролики типа… ну я не знаю… типа «Мосты Петербурга» или «Знаменитые дворянские фамилии»?

Пень поморщил лоб с полминуты, потом хлопнул в ладоши и начал по очереди открывать многочисленные ящики своего рабочего стола. Там валялись всевозможные лицензионные программы, пиратские диски и пустые, даже не распечатанные, болванки, а также дискеты, магнитооптика и прочая белиберда; в них, словно шахтер в забое, и рылся теперь гроза виртуального мира.

— Нашел! — На колени заскучавшей уже Манюне плюхнулась аккуратно перевязанная упаковка новых дисков.

Барышня прочла вслух и с выражением:

— «Путиловские заводы: этапы большого пути». Ты где дрянь такую взял?

— Май фазер там фрезер… фрезеровщиком то есть работает, — с достоинством ответил Пендель. — Мало ли какие закидоны у Путилова — пожелал цикл фильмов снять о своем предприятии. Кстати, неплохая фильма, название только дурацкое.

— Показуха, — скуксилась Маня.

— Много ты понимаешь, — заступился Пень за Путилова. — Это тебе не про глючный Питер врать, это монументальное творение.

— Ладно уже… Давай-ка мы отправим эту сладкую репу туда, куда надо.

— Заморским буржуинам?

— Ну не Путилову же! — Манюня закатила глазки. — Пусть приобщатся к шедеврам кинодокументалистики.

— Как ты только такие длинные слова умудряешься выговаривать? — Не скрывая восхищения, Пень уставился на подружку.

— Я тебе уже говорила — я носитель…

— Да-да-да, по новой технологии, — вспомнил он.

Надо бы ей признаться, подумал Пендель. Или не надо? Не буду пока. Все равно моя шутка будет лучше.

Возницкий откровенно скучающим взглядом следил за миграциями патрона, но прерывать — не прерывал. Комарик мерил шагами комнату, время от времени поглядывая на опекаемого — не спит ли шельма? — и продолжал рассуждать:

— …А где одна попытка — там и вторая. Думаю, на масштабную акцию силенок у них не хватит — типа лазером тебя из космоса сбить или баллистическую ракету направить. Все-таки это не государственный заказ, просто кто-то очень Богатый оплачивает убийцу-профи.

— А зачем?

— Ты что — заболел? Чтобы императора убить. Ты знаешь, сколько всего покушений было? Убили трех Алексеев, двух Петров и пятерых Николаев.

— Я, значит, шестым был бы, ага? — съязвил Юран.

— Да ты что, думаешь, мы их вот так, под пули, и подставляли? Да одна подготовка этих царей чего стоила. Это же миллионы. Операции, легенды, семьи липовые, обучение — все в копеечку влетало. Убийц-то в основном сразу ловили, но из них ничего не выудишь — заказчик анонимно выходил на связь.

— Брр, — помотал головой кентавр. — Давай назад. Зачем убивать императора?

— Юра, не будь ребенком. Император убит, семьи у него нет, в стране паника…

— Э, погоди! — Юран довольно потер руки и хлебнул минералки из горла. Что, сразу всю семью убивали?

Комарик ошеломленно посмотрел на кузнеца.

— Ты чего мелешь-то?

— Ну какая начнется паника, если царь внезапно умер, а наследник есть? Ведь официально-то у царя были наследники, да?

Ротмистр уловил, куда клонит Возницкий.

— Хочешь сказать, что заказчик не собирался узурпировать власть?

— Нет, — ответил Юран. — Если вы решили, что это не государственный заказ, значит…

— …никакое государство не собирается ослаблять наши политические позиции таким грязным способом, — закончил Комарик.

— Я бы так красиво не сказал… — скромно помахал хвостом Возницкий.

— Погоди! — Комарик оседлал стул и оказался лицом к лицу с Юраном. Тогда получается, что политика тут вовсе ни при чем?

Кентавр пожал плечами.

— Я почем знаю. Если бы ты спросил, как стремянки гнуть или стрелочные тяги ковать…

Штабс просто не находил себе места. Он вскочил и кинулся к столу, пытаясь зарисовать какую-то схему. Потом смял бумагу и выбросил в корзину.

— Вот ведь холера, все сходится! — бубнил он. — Он пытается извести императора… Но зачем? — закричал ротмистр. — Зачем ему это надо?

— А я о чем спросил? — и Возницкий кротко взглянул на патрона.

В дверь постучали.

— Войдите! — хором гаркнули кентавр с жандармом.

Это пришел камердинер. Он сообщил, что штабс-ротмистра Комарика приглашает к телефону полковник Исаев.

И все-таки Ваня увидел его. В смысле — крокодила. (Телевизор не считается, потому что телевизор, как утверждал папенька — это жвачка для дураков.)

Крокодил оказался здоровенной рептилией, Бог весть каким образом вставшей на задние лапы, напялившей на себя клетчатое кашемировое пальто и брюки и совершенно невероятным способом носящей ботинки, котелок и тросточку. Лапы у крокодила были длинные — что передние, что задние, — так что тот без труда отмахивал почти метровые шаги и легко вынимал из пасти дымящуюся трубку.

Ваня, будто загипнотизированный, побрел вслед за гадом, на которого на улице никто уже и внимания не обращал — столица быстро привыкает ко всему необычному, иначе бы она не была столицей. Папенька говорил, что еще до рождения Вани, даже до его женитьбы на маме, в Питере появился кентавр. И ничего, привыкли и к кентавру, не то что к крокодилу какому-нибудь.

Ящер зашел в антикварную лавку на Бармалеевой. Иван хотел было уже зайти следом, но в это время к лавке подъехал небольшой тентованный грузовик, из кузова выскочили дюжие ребята и начали вытаскивать огромный ящик.

Тотчас из лавки вышел высокий белоголовый и белобрысый толстяк с накрашенными ресницами и женским голосом начал распоряжаться, чтобы ящик несли аккуратно, не царапая. Смеясь и переругиваясь, дюжие ребята внесли ящик внутрь, потом вышли — и машина уехала.

Ваня с улицы заглянул в лавку.

Крокодила там не было.

Потоптавшись немного перед входом, Иван решился все-таки войти внутрь.

В лавке пахло благовониями, звучала восточная музыка, приглушающая чей-то разговор за бамбуковой занавеской, прикрывающей вход в глубь помещения.

— Што табе, малчык? — спросил его небритый носастый дядька, похожий на пирата.

— Зашел на крокодила посмотреть, — сознался Ваня. — Он, наверное, через другую дверь вышел.

Пират скривился:

— Ай, малчык, взрослых абманываищь? Какой в Петербург кракадыл? Сушеный?

— А разве… — Ваня готов был поклясться, что собственными глазами видел, как огромный ящер входил в эту лавку. Неужели ошибся?

Тут дверь распахнулась и тишина антикварной лавки взорвалась смехом, громкими разговорами и шорохом одежды — вошли туристы. Видимо, где-то рядом остановился экскурсионный автобус, и молодые ребята и девчонки из провинции решили накупить сувениров, чтобы не с пустыми руками возвращаться домой.

Пока дверь была открытой, по полу потянуло весьма заметным сквозняком, даже бамбук закачался, и Ваня, лишь мимолетно и нечаянно обернувшись на красивый деревянный перестук, заметил в тускло освещенном коридоре на вешалке клетчатое пальто и шляпу-котелок.

В глубокой задумчивости он вышел из лавки под тоскливое питерское небо. Странно, что пират пытался его обмануть. Или он не заметил посетителя? Хотя… как такого дылду, да еще и крокодила, не заметить? Очень странно.

Вот теперь-то и пришла пора думать своей головой. Крокодил вошел в лавку, в лавке пират сказал, что никто не заходил. Зачем? Ваня ему честно признался, что хотел поглазеть и точно видел, что крокодил зашел именно сюда, — на двадцать метров влево и вправо от «Бармалея» нет ни одной двери. Оттого, что ты отрицаешь очевидные вещи, они менее очевидными не становятся, ведь так?

Тем не менее — отрицал. Может, не хотел, чтобы мальчик испугался? Нет, потому что Ваня сам захотел посмотреть. Или ему запретили говорить о визите крокодила? А что такого, что крокодил зашел в антикварную лавку, им что нельзя? У владельца, например, не все в порядке с санитарной инспекцией, и животное в помещении — грубое нарушение норм санитарной безопасности. Но Ваня — ребенок, при чем тут инспекция? А может…

Страшная догадка поразила воображение Ивана Филаретовича. Крокодила заманили в лавку, убили, а из его шкуры решили сделать сапоги и дамские сумочки.

Глупости, как такую зверюгу убьешь, не попортив шкуры? Отравить разве что. Ваня вдруг вспомнил, что в лавке пахло свежим кофе, и крокодилу действительно могли подсыпать туда яд.

Что же делать? Звонить в полицию? А что говорить? «В антикварной лавке на Бармалеевой отравили крокодила»? А ну как у ящера с хозяином просто приватный разговор и никто о нем знать не должен? Вдруг они в сговоре?

Бедный Иван уж не знал, что и думать. Сплошные вопросы. И он решил сделать так: попросить папеньку… не сегодня, лучше завтра, утро вечера мудренее… пусть папенька позвонит в миграционную службу и узнает, где остановился крокодил. А потом легко уже будет выяснить, там он, или ушел куда-то и не вернулся. И если он действительно пропал — тогда уже бить тревогу.

Подумав, Ваня решил, что нашел неплохой выход, и от сердца отлегло.

Нежная трель телефонного звонка вывела Крокодила из состояния глубокой задумчивости. Трубку снял Муурики.

— Слушаю, — сказал он. — Добрый вечер. Да-да, все готово, можно заезжать. Спасибо, ждем.

Трубка заняла свое место на аппарате, а Гиви Зурабович в крайней волнительности потер вечно стынущие руки.

— Насколько я понял — пора? — поинтересовался Крокодил.

Сообщник кивнул. Крокодил встал с кресла и начал разоблачаться.

С самого утра гада преследовало стихотворение, прочитанное на днях: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать…», — так вроде. Это к чему?

Чем дальше, тем больше Крокодил склонен был думать, что в предстоящей акции замешаны не только и не столько деньги… хотя и деньги тоже. Почему-то о покушении не сообщалось в прессе. Крокодил на сто процентов был уверен, что ранил царя, пусть легко, но ранил. Если бы в Англии стреляли в королеву…

Почему о покушении умолчали? Не хотели паники?

— Укладывайтесь! — Гиви Зурабович гостеприимно распахнул крышку ящика.

Ящик наполовину был заполнен зернистым пенопластом, чтобы лежать было мягче. Крокодил погрузился в противно шуршащие шарики. Добро хоть широкий ящик сделали — вошел чешуйчатый только по диагонали, а хвост свернул кокетливой завитушкой.

— Вы хоть не шевелитесь там, — напутствовал Муурики.

Крокодил не ответил — мелкий пенопласт мигом попал бы в пасть.

Крышка закрылась.

Через десять минут из египетского консульства подъехал фургон, и грузчики осторожно, словно саркофаг с мумией фараона, вынесли ящик из лавки.

Гиви Зурабович проводил их до дверей, потом вернулся и укутался в шаль. Его знобило.

Исаев с Комариком сидели друг против друга и яростно спорили.

— Да кто он такой? — шипел, как прохудившийся чайник, Исаев. — Свалился тут, хрен с горы, и сразу все по местам расставил. Уже скоро девяносто лет, как никто не может понять, кто покушения организовывает, а Юра Возницкий, будь он хоть трижды Романов, появился — и все раскусил.

— Ну, Максим Максимыч, ну, отец родной, — не отступал Комарик. — Потому и раскусил, что свежим взглядом посмотрел. Рассудите сами — у нас была хоть одна версия, кроме как подрыв экономической и политической стабильности в России?

— Нет, — скрипнул зубами полковник.

— А теперь смотрите — если бы убийство царя ставило своей целью именно подрыв, то неужели бы таинственный организатор рассчитывал, что такая сильная держава, как Россия, рассыплется после гибели царя, который даже не принимает участия в управлении государством?

— Формально принимает, — сказал Исаев.

— Да бросьте вы! Подписывать документы и принимать законы, которые в любом случае придется подписать и принять, — это управление? Заказчик просто хочет убрать царя, как лишнюю фигуру на доске. Это как в шахматах.

— В шахматах король отнюдь не лишняя фигура.

— То-то и оно, Максим Максимыч. Кто-то хочет занять это место.

— Что?

Комарик не испугался гневного вопля начальства.

— Давайте без эмоций, господин полковник, — холодно заметил он. — Не обязательно стать царем. Ему надо, чтобы на какое-то время гаранта законной власти в России не было. Заметьте, как долго мы тянули спектакль с женитьбой Николая Третьего, затем с появлением наследника. Сейчас Ивану Седьмому по легенде немногим более восьми лет. И уже пять убитых Николаев. Заказчик не знает, что заказы были приведены в исполнение, следовательно, он или из простых граждан, не вовлеченных в политический процесс, или, если он вовлечен (а я думаю, что так оно и есть, иначе бы он не рвался к власти), наш заказчик — один из депутатов Думы.

— И как, по-вашему, этот гипотетический заказчик-депутат собирается занять место царя? — Полковник был само ехидство.

— Ну смотрите. — Комарик поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее. Царь мертв, цесаревич мал, жена государя мало что смыслит в политике — она архитектор по образованию. И тут на сцену выходит заказчик. Я, говорит он, давно говорил о кризисе монархии как государственного устройства. Или сейчас, или никогда мы должны признать, что монархия устарела и единственной альтернативой может быть только…

— …президентская республика, — выдохнул Исаев. — Ты Распутина имеешь в виду?

— Вы сказали, — улыбнулся Комарик.

— Подожди, что-то у тебя все равно не укладывается. Ему же только сорок пять, допустим, он организовал последние два удавшихся покушения, но перед ним-то кто был?

Ротмистр продолжал изображать Джоконду.

— Прекрати лыбиться, отвечай! — прикрикнул Исаев, но уже не так сурово.

— Все дело в том, что девичья фамилия мамы Распутина — Новикова. Вам это ничего не говорит?

— Хочешь сказать, что декабрист Новиков — его предок? И что с того?

— А то, Максим Максимыч, что дедушка Распутина по материнской линии, если помните, довольно долго был лидером думской республиканской фракции. И был яростным противником монархии, называя царскую семью не иначе как дармоедами. Вы поняли мою мысль?

— Доказательства?

— Нет, — признал Комарик. — Поэтому и пришел.

— В чем дело?

— Распутина надо взять под колпак.

— Ты с ума сошел, ротмистр! Депутата — под колпак. Кто мне такое разрешение даст?

— Никто. Сами возьмите. Если это не он — ничто не мешает нам снять наблюдение. Если он — победителей не судят.

— Это будет прецедент, нам головы снимут.

— Вам голова важней или судьба отечества?

— Отечество важней, — сказал полковник. — Но без головы я не смогу ему послужить.

Ротмистр не мог не согласиться.

— И все же… — обратился он к Исаеву.

— Говори.

— Еще один момент: необходимо снизить уровень контроля во время аудиенции. Думаю, убийца будет там, и мы должны взять его с поличным.

— Ты меня угробишь когда-нибудь, — застонал полковник. — А если он убьет Возницкого, что делать будем?

— Постараемся, чтобы не убил. В конце концов он будет последней жертвой. Я думаю, что Распутин и есть заказчик. Я уверен.

— Уверен он… — проворчал полковник. — У Юры у одного геном Романовых, боюсь — последний.

— Найдем, — уверенно сказал Комарик. — Если всплыл один — найдется еще. Кровь притянет.

Двадцать четвертое января

Гай-Болид, кое-как разобравшись с матерью Юрана и побеседовав (был ли толк — вот вопрос) с Шепчуком, теперь занимался разработкой генеалогического древа Васильчиковых-Возницких. Бабка инженера умерла, умер и ее брат Йозеф, в Тобольске, откуда они были родом. Все метрики погибли во время пожара. Жандармские управления империи искали отца Марян-Густава, но нигде таковой не встречался.

Дело было заведомо безнадежным. Болид слетал в Тобольск, ничего, разумеется, не нашел, объявление по местному телевидению результатов не дало. Несолоно хлебавши он вернулся в столицу утром двадцать четвертого, доложил об оперативных мерах, принятых к розыску таинственных родичей, и получил приказ продолжать работу. Кого работать, где, зачем? Метрик ведь все равно нет. Надо было опрашивать родственников. Все родственники в Питере Васильчиковы, только у них и узнаешь.

И направился Рома прямиком к инженеру в гости.

Дверь открыла хозяйка.

— Здравствуйте! — Рома изобразил из себя робкого очкарика. — Это я вам звонил, от имени Георгия Ювенальевича Шепчука.

Дарья Михайловна, молодая красивая женщина, пригласила его войти.

— Итак, вы частный сыщик? — спросила она.

— Не совсем, — слегка гундося, поправил ее Болид. — Я журналист, тоже разыскиваю Юру Возницкого…

— Странно, что Георгий направил вас к нам, — растерялась Дарья Михайловна. — Мы ведь даже не знакомы с этим Юрой, хотя он и приходится моему мужу троюродным братом.

— Именно это меня и интересует, — обрадовался Рома. — Я сейчас пишу цикл репортажей «Русский характер». Вы так горячо откликнулись на призыв о помощи практически чужой женщины…

Госпожа Васильчикова смутилась:

— Она нам не чужая… просто мы не были знакомы, да и степень родства, знаете ли, не самая близкая.

— Вот и расскажите об этом подробно.

— А что рассказывать… Позвонила она как-то вечером, представилась, попросила помочь. А мой муж, он, знаете ли, очень трепетно относится к родственникам. Он ведь знал родных только по мужской линии, а его очень интересует и женская… особенно бабушка. Она ведь у него полячка была, а прадед — потомок ссыльных поляков.

— Вот как? Это, Дарья Михайловна, даже лучше, чем я ожидал. — Гай-Болид вынул из кармана диктофон и поставил на стол. — Россияне сильны своими кровными узами, все наши народы — братья по крови.

Дарья Михайловна совсем застеснялась, но продолжила:

— Только дальше прадеда мы не знаем. Ядвига Войцеховна Филарету совсем немного рассказать успела — старая была. Знали еще, что у нее брат был и племянник, семья вообще большая была, все жили в Тобольске, потом Ядвига Войцеховна замуж вышла и переехала с мужем в Петербург, а родные там остались.

— И все, потерялись? — расстроился Рома.

— Нет, писали друг другу, потом, насколько я знаю, что-то произошло — и писать перестали.

— А что произошло?

— Кажется… — Хозяйка задумалась. — Кажется, отец Ядвиги Войцеховны развелся и женился на другой, она его простить не могла и перестала писать, а ее брат все пытался их примирить. Ой, надо же, как я много помню!

— А как же вас эта женщина-то нашла… Дума Павловна?

— Идея Петровна! — рассмеялась госпожа Васильчикова. — Ну она тоже очень за родственников цепляется. Пока со своим мужем жила, она все адреса, все телефоны родственников выспросила, и открытки писала от имени Возницких, и так поздравляла. А потом с мужем тоже рассталась.

— Тоже?

— Не знаю… — пожала плечами Дарья Михайловна. — Может, это у них наследственное?

Рома уже готов был выть от восторга и от собственной глупости: ну как можно было отпускать Идею Петровну, не расспросив обо всех родственниках?

— И что же, вот встретились два совершенно незнакомых человека, состоящие в дальнем родстве. Как это было?

— Да никак! — Хозяйка совсем уже раскрепостилась и болтала, подперши румяную щеку рукой. — Сидели, чай пили, сонные все — они же с Георгием ни свет ни заря приехали. Потом Ванечка вышел, наш сын…

Тут она нахмурилась.

— Знаете, — сказала она, — наверное, это действительно зов крови. Она нам потом детские фотографии своего сына показывала, этого самого Юры. Так они с Ваней — одно лицо.

— Вот даже как… — протянул Болид.

Лидер партии «Монархический союз» Тульский болел той редкой формой эпилепсии, симптомом которой являлись не корчи и судороги в припадке падучей, а то, что в психиатрии называется ригидностью, сиречь «вязкостью» мышления. В таком состоянии человек не способен поменять однажды принятого решения, даже если того потребуют обстоятельства. Сопровождалось это состояние, как правило, сильнейшей головной болью, круги плыли перед глазами, но, по счастью, никто об этой болезни не знал, тем паче приступы у Владимира Владимировича случались крайне нечасто и даже становились с возрастом все реже.

С мышлением же и принятием решений у Тульского все было, напротив, очень хорошо. Настолько хорошо, что сын миллионера приумножил состояние батюшки и подался в политику, где очень неплохо себя чувствовал, сделав ставку на монархическое движение.

Партия, которую возглавлял сейчас Владимир Владимирович, была самой многочисленной и сильной в Думе, хотя с недавних пор левые чересчур ополчились против существующего государственного уклада и их блок «Свободная Россия» уже мог кое в чем соперничать с «монархами».

Сие, впрочем, не столь огорчало Тульского. Больше его беспокоил Вадим Вадимович Распутин. Два лидера и два чуть ли не самые богатые человека России (если не считать Зураба Церетели и Аллы Пугачевой) были совершенными противоположностями. Если Тульский был суровым, расчетливым и неторопливым дельцом, то Распутин — дворянином-полукровкой, и с его яростным и извилистым умом Россию могли ожидать большие потрясения.

Ситуация в стране, конечно, критическая, думал Тульский: власть рассредоточена настолько, что пойди ее, консолидируй. Судебная, исполнительная, законодательная, в которой полный кавардак — как лебедь, рак и щука, честное благородное. Власть — она на то и власть, чтобы ей владеть. А владеть властью должен монарх, один человек, у которого в голове разброда нет, который знает, что делать.

Ну ничего. Последний законопроект, который Тульский разрабатывал самостоятельно к весенней сессии Думы, расставит все по своим местам. Лишь бы Распутин никакого фокуса не отмочил. Очень уж непредсказуемый.

Вадим Вадимович Распутин и в самом деле был весьма энергичным и жадным до работы человеком. Человеком новой формации, как любил он повторять. В его лице Тульский заполучил достойного противника.

Распутин не ждал, он предпочитал действовать, а для того, чтобы действие было не наобум, а исполненным смысла и пользы, требовалась информация. Источников всевозможных сведений у Распутина было исключительно много, и это позволяло ему не зависеть от обстоятельств, а даже наоборот управлять ими.

Единственным источником, из которого Вадим Вадимович не получал до недавних пор никакой полезной информации, был Зимний дворец.

Казалось бы, чего проще: вроде все открыто. Ан нет, господа из Девятого отделения, ведающие охраной Его Императорского Величества, — хотя, между нами, какое уж там величество?.. — ничего, кроме официальных хроник и заявлений, не выпускали за пределы дворцовых стен. Даже личная жизнь царской семьи строжайше секретилась.

Этой таинственности не терпел Вадим Вадимович, полагая, что в знании сила, а всеобщая информированность — залог развития и процветания государства. Именно Распутин настоял на учреждении во всех министерствах и ведомствах империи пресс-служб, обязанных чуть ли не ежемесячно на своих сайтах вывешивать отчет о проделанной работе, новых целях и задачах, стоящих перед тем или иным государственным учреждением.

Когда информация о том, что происходит во дворце, наконец просочилась, Вадим Вадимович понял, что даже этих крупиц достаточно, чтобы переломить хребет и Тульскому, и даже самой истории.

Филарет Ильич, человек в политических интригах неискушенный, был готов сделать отчаянный шаг и сокрушить все, ради чего он воспитывал сына.

Ради его же блага.

Какого черта эта глупая баба приперлась к нему и стала тыкать под нос свои семейные фотографии? Ее подослали, или она сама о чем-то начала догадываться?

Ничего… ничего… Ване еще восемь, но думает он уже своей головой, и это добрый знак. Он уже начинает мыслить, как будущий государь. Значит, все не зря. Все эти десятилетия не могут пройти даром, и если до сих пор ничего не получалось, то нынче — Филарет Ильич решил, что уже послезавтра, получится обязательно. И случится это там, где Иван находиться имеет полное право. Там, наверное, и нужно будет ему все объяснить. Он должен понять.

Инженер Васильчиков тяжело вздохнул.

Действительно, нелегко будет взвалить на ребенка такую ношу. Однако иного выхода не было. К тому же, как чувствовал Филарет Ильич, государство начало ворочаться, будто пробуждаясь, будто чувствуя, что государь возвращается.

За это и жизни не жаль. Ни своей, ни тем более — чужой. Ничего личного, правильно поет Шепчук — все тебе, моя Россия.

А Шепчук между тем чувствовал себя чуть ли не государственным преступником, потому что собирался выступить против жандармского произвола по центральному телевидению.

Он давным-давно отбрыкивался от журналистов, приглашавших его на различные передачи общественно-политической направленности. Но недавняя беседа с тупым солдафоном из жандармерии убедила Георгия окончательно: России грозит опасность стать полицейским государством. Все либеральные законы не стоят выеденного яйца, когда к тебе может подойти человек в погонах, скрытых под пиджаком или косухой, и сказать, что делать чего-то нельзя, потому что это что-то якобы мешает работать органам государственной безопасности. Поэтому, когда его попросили принять участие в прямом эфире какого-то молодежного дискуссионного клуба, он согласился.

А вот теперь, сидя в лучах софитов, горько сожалел об этом. Шепчук чувствовал себя двусмысленно. С одной стороны, он ничего не обещал этому жандарму, с другой — тот не требовал никаких обещаний, просто попросил посидеть тихо какое-то время… и выразил надежду на порядочность Георгия. И с минуты на минуту тот собирался эту надежду убить.

— …Господин Шепчук, — подскочил к нему ведущий, — а как вы думаете: в должной ли степени в России соблюдаются все права и свободы личности?

Ювенальевич с неизбывной тоской посмотрел на ведущего, а потом вырвал у него микрофон и заявил:

— Вот что, ребята: все, что вы тут городите — ерунда, на мой взгляд. А пришел я на вашу передачу с одной-единственной целью. Седьмого числа возле «Сайгона» была стычка с уродами из «черной сотни». Там парень один был, который первым дал отпор нацистам. Его зовут Юра Возницкий. Так вот. Юра, если ты меня сейчас видишь, выйди со мной на связь, позвони своей маме, у нее есть мой телефон. Я жду. Спасибо за внимание.

Он вернул микрофон обалдевшему телевизионщику и под нестройные аплодисменты покинул студию.

Двадцать пятое января

Поручик Голицын вышел из-под ареста немного позже, чем рассчитывал. Мало того, его ждал еще один неприятный сюрприз — приказ об отставке, и первое, что ему пришлось сделать, выйдя на свет Божий, — дать подписку о неразглашении оперативной и прочей служебной информации.

Вроде бы всего и делов-то — чиркнул в нужной графе пером, перекрестился, что легко отделался, и иди восвояси. Только ставить свою закорючку Валера Голицын — простой уже гражданин, не поручик — не торопился.

Не из страха проболтаться, отнюдь.

Просто он уже проболтался.

Валера не был предателем, не был беспринципной продажной тварью, не был шпионом… Ему никто не угрожал, ничего не сулил.

Просто поручик держал нос по ветру — и всё.

С тех пор как Валера попал в Девятое отделение, его неотступно преследовала одна мысль: скоро все откроется… не может не открыться…

Немцы говорят: что знают двое, то знает свинья. Конечно, Зимний был набит только сотрудниками Девятого и никто из других подразделений жандармерии не догадывался, никто вообще не догадывался о том, что на самом деле нет никакого царя, все только фарс, игра… затянувшаяся на восемьдесят пять лет. Но вечно так продолжаться не может. Если обман вскроется — полетят головы. И неважно — чьи, важно, чтобы не твоя.

В ходе операции с кентавром Валера понял, что вопрос о раскрытии грандиозного обмана уже не стоит, — это случится на днях. А потом еще оказалось, что Романовы не исчезли, что этот конь — их прямой потомок, и, значит, вполне возможно, что есть и другие реальные претенденты на престол, их надо найти. Он понял — надо действовать, потому что очень многим не понравится, что их столько лет водили за нос, тут и до переворота недалеко. А вдруг наследничек объявится? За его жизнь Валера сейчас не поставил бы и гроша, тем паче что на императора и так охотились все эти годы.

И Голицын слил информацию. То, что за нее заплатили и обещали заплатить еще за дальнейшее сотрудничество, было приятным дополнением, но никак не целью. Цель была одна — спастись.

А вот теперь вставал интересный вопрос: если он сейчас подпишет бумагу, не получится ли, что его уже вычислили — и снаружи, у двери канцелярии, встретят поручика в отставке дюжие молодцы, а потом поведут за баню, расстреливать?.. Может, отказаться подписывать и пойти с повинной?

С другой стороны: если не вычислили, то он может лечь на дно, попросить поддержки у своего реципиента… Что же выбрать?

— Подписывай давай — и свободен, — поторопил Валеру клерк, чем и определил его судьбу: Голицын быстро подмахнул бумагу и выскочил вон.

Двадцать первого весь кадетский корпус подвергся внезапной диспансеризации. Понаехало врачей, привезли лабораторию, флюорографическую кабину, и на весь день учебное заведение превратилось в поликлинику.

Впрочем, надо отдать должное профессионализму медиков: за шесть часов осмотрели тысячу учащихся.

Так что уже к пятнице на столе полковника Исаева лежало заключение о том, что генотип Ивана Филаретовича Васильчикова идентичен генотипу Юрия Марян-Густавовича Возницкого. Иными словами — наследник был найден.

Только радости по этому поводу полковник не испытывал.

Слежка за Распутиным не дала желаемого результата. Комарик скрипел зубами, рыл землю носом, но ничего, что в той или иной степени могло изобличить депутата как цареубийцу, отыскать не успевал.

А возвращаясь к наследнику: каким образом отцовский гаплоидный набор хромосом передался Васильчикову по материнской линии? Тут дело явно нечистое, и надо быть дураком, чтобы не взять анализ ДНК у всех Васильчиковых, вплоть до покойной Ядвиги Войцеховны. Клятые Возницкие, что за скелеты у них там в шкафу хранятся?

Позвонил Комарик. Сообщил, что все приглашенные на аудиенцию отрабатываются по полной. Подозрительных пока не выявлено, но осталось уже меньше четверти списка.

— Ты мне скажи, что у тебя там по Распутину.

— Ничего, Максим Максимыч! — Ротмистр отвечал бодро, но полковник чувствовал его напряжение. Еще бы — перспективная версия на поверку оказывается ложной, но признать свою ошибку и найти в себе смелость искать новые пути очень трудно. Тем более что и ложность суждений еще не подтвердилась окончательно.

— Сроку до полуночи, — распорядился Исаев. — После полуночи — снять колпак. Понял?

— Так точно! — Шелкнул зубами Комарик и связь прервалась.

— Витек, ну куда ты все время спешишь? — Юран, истомившийся в Зимнем до такой степени, что наплевал уже на всякие приличия и шастал по дворцу, цокая копытами прямо по паркету, провожал сейчас Комарика, заскочившего еще раз проверить, как Возницкий запомнил все инструкции.

— Убийцу твоего ловлю, — задумчиво отвечал патрон.

— А что, версия-то наша работает? — продолжал докучать кентавр.

Ротмистр остановился.

— Нет, Юран, пока не работает, — покачал он головой. — Ничем этот человек себя не выдает.

— А что, только один хочет моей крови? — удивился Юра.

— А ты что же думаешь, целая армия?

— Нет, ну… — Возницкий опустил глаза и шаркнул копытом по полу. Неужели всего один человек претендует на мое место?

— Да не на твое, а на царское. Кстати, не забудь, когда опять под царя косить будешь: убийца постарается подойти как можно ближе, у него при себе не будет ни пистолета, ни ножа, он сможет тебя только отравить — уколоть булавкой, подсыпать яд в шампанское. Или, если он смертник, попробует свернуть тебе шею.

— А что, со мной все бокалами чокаться будут?

— Нет.

— Только избранные? Шишки какие-нибудь?

Комарик пристально посмотрел на подшефного.

— Думаешь, заказчик сам захочет тебя убрать?

— Ну, ты же у меня женщина понятливая! — хохотнул Юран.

— Черта с два! — ответил, немного подумав, ротмистр. — Этот тип тебя и на дух не переносит. В смысле — царя. А пить с тобой будут только монархисты, они вообще за реставрацию монархии как таковой… Черт.

В голове Комарика сложилась версия настолько стройная, что все предыдущие казались бредом сивой кобылы. Ну конечно — Тульский. Не зря же так ратует за абсолютную монархию. Пришьет царя — и станет, чем черт не шутит, регентом при Иване-царевиче. И с прошлым все не так чисто у Тульского — известно только, что папаша миллионер был… точно — он и финансировал все акции. А может, они с Распутиным в сговоре? А что: делают вид, что враги, а у самих причин дружить, поди, предостаточно. Нет, бред передерутся из-за власти, такой пирог на двоих не режут…

— Возницкий, как тебе это удается? — Комарик уже не скрывал своего восхищения кентавром. Недаром ведь в нем царская кровь циркулирует.

— Что? — не понял Юран.

— Как тебе удается, ничего не говоря, все сказать?

Юран заржал и признался:

— А я ничего и не хотел говорить, ты и сам все знаешь. Просто ты свой мужик, рубишь поляну. Не то что этот… земля ему пухом… Ты бы и сам придумал, как аэроплан увезти.

Комарик не понял, при чем тут аэроплан, но нехитрый комплимент согрел ротмистра, пожалуй, больше, чем это могла бы сделать награда по службе.

— Спасибо, Юра! — Витя надел шапку. — Если все закончится хорошо, мы еще напьемся.

— Не, — замотал головой кузнец, — я тебя лучше в «Сайгон» свожу, оттянемся по полной.

— Заметано.

Они ударили по рукам и расстались до завтрашнего утра.

Оперативники Егоров и Кантария до недавнего времени работали под началом поручика Голицына и прекрасно знали, за что он подвергся дисциплинарному взысканию, но об отставке знать не могли, так как в конторе не появлялись с позавчерашнего дня. И они явно не ожидали увидеть его в районе операции.

— А этот что здесь делает? — Егоров оттопырил нижнюю губу и сделался похож на удивленного карпа, если, конечно, карпы умеют удивляться.

— Кто? — Сидевший за рулем Кантария проследил взгляд напарника. — Ух ты, Голый! Его что, уже выпустили?

Голицын неторопливо переходил улицу и двигался в сторону штаб-квартиры «Свободной России». Конечно, рядом располагались еще и кафе, и банк, и Мантерская по ремонту сотовых телефонов, и поручик мог свернуть куда угодно, но оперативники не верили, что человек из их ведомства может оказаться здесь случайно

— Скажи, ты сейчас о том же думаешь, о чем и я? — Егоров напряженно следил за бывшим шефом.

— Я даже не думаю, я вижу. Он идет к Распутину.

— Вот так, без звонка?

— Не знаю. — Рука Кантарии легла на дверную ручку. — Мог же он и курьера послать… Черт, все-таки в «Жазиль» пошел…

Поручик действительно скрылся в дверях кафе «Белокурая Жазиль», не дойдя до «Свободной России» каких-то полсотни шагов. Тем не менее Егоров вышел из машины.

— А если на связь выйдут? — спросил Кантария.

— Дай сюда рацию! — Егоров сел обратно в машину.

Динамик в машине оживился:

— «Земля» слушает.

— Я — «Луноход-один», — сообщил Егоров. — В поле наблюдения подозрительный объект.

— Действия объекта?

— Пока никаких, однако не исключено дистанционное воздействие на «Луну».

— Продолжать наблюдение. Подкрепление будет через десять минут.

— Есть! — подтвердил Егоров приказ.

Кантария пожал плечами: мол, ждать так ждать, не впервой. Егоров достал из кармана мятный леденец, закинул в рот и сердито захрустел.

Прошло пять минут. Кафе покинули парень с девчонкой, толстый господин в широкополой шляпе и плаще до пят помог выйти своей даме роста прямо-таки гренадерского и попытался поймать для нее такси. Дама попыталась поцеловать господина, тот отмахнулся и с выражением крайней досады удалился прочь. Дама постояла еще немного, ожидая, очевидно, что мужчина вернется, потом тоже махнула рукой и, спотыкаясь, побрела в противоположную сторону.

— Во дает! — Кантария плюнул с досады.

— Ты чего?

— Баб пьяных не люблю.

— А что смотришь тогда? — хмыкнул Егоров.

— На работе потому что! — огрызнулся Кантария, потом округлил глаза и выскочил из машины.

Егоров только рот открыл, когда увидел, что напарник торпедой несется к пьяной дамочке, и тут до него дошло, что дамочка спотыкается не потому, что слегка перебрала, а по причине неумения ходить на каблуках. Создавалось впечатление, будто элегантные сапожки на шпильках жмут ноги богатырски сложенной женщине.

— Да это мужик! — заорал Егоров и прыгнул на место водителя.

Кантария вовремя понял, что баба — не баба вовсе, а переодетый поручик Голицын, и бросился на перехват. Голицыну до входа в «Свободную Россию» оставалось пятьдесят шагов, а Кантарии до поручика — полста метров и двадцать из них — через проезжую часть. Оперативник ринулся напролом, не обращая внимания на негустой, в общем-то, поток транспорта.

Автомобилисты реагировали на внезапно появившегося посреди дороги мужика вполне адекватно: гудели клаксонами, выглядывали из окон и кляли самыми последними словами. Голицын не мог не услышать шума за своей спиной и оглянулся. Увидев стремительно приближающуюся фигуру, он понял, что его все-таки выследили и валять дурочку не имеет смысла, теперь все решают скорость и маневр. Поручик скинул страшно жмущие сапожки и припустил по тротуару босиком: он только что позвонил из туалета Распутину и попросил, чтобы охранник на входе впустил атлетически сложенную женщину без пропуска.

Кантария оценил маневр: если не успеть поймать Голицына сейчас, то выцарапать его из-под опеки депутата будет весьма непросто, поэтому вытащил пистолет из кобуры и прицельно швырнул в спину «бабе».

Тем временем Егоров на автомобиле никак не мог сдвинуться с места мостовая сильно обледенела. Он сдал чуть назад, аккуратно вырулил и, едва почувствовал сцепление колес с дорогой, утопил педаль газа в пол. Шины взвизгнули, и машина пулей вылетела на середину дороги.

Пистолет пребольно ударил Голицына под колено. Поручик взвыл, но скорости не снизил, потому что иначе — суд и Сибирь. Однако секундной его задержки Кантарии хватило, чтобы сократить расстояние почти вдвое. Он лишь мог предполагать, что делает сейчас его напарник, потому что гул, площадная брань, визг тормозов и звон битого стекла лавиной надвигались на преследователя и преследуемого.

Когда до «Свободной России» оставалось метров пять, Голицын почувствовал, что его хватают за плечо. Он резко остановился, и локоть его ткнулся в лицо бывшего подчиненного. Кантария охнул и схватился за сломанный нос. Поручик для верности пнул оперативника поддых и готов был уже нырнуть в спасительную дверь, как в нее врезалась «лада-спец», перекрывая путь к спасению.

Сидевший за рулем Егоров вскинул пистолет, и от его голоса, казалось, по стеклам побежали трещины:

— Мордой в пол, падла, или я за себя не отвечаю!

Чтобы у Голицына не возникало никаких иллюзий, он выстрелил. Пуля просвистела над ухом поручика, и тот послушно плюхнулся на обледенелый асфальт. Егоров привычно глянул на часы.

Прошло ровно семьдесят секунд с того момента, как Кантария выскочил из машины.

— Послушай, Виктор Палыч, старого жандарма. Заговор нам только мерещится. Убийство царя — это тактика народовольца. Если человеку, который вхож во власть, захочется ее захватить, он постарается сделать это в первую голову цивилизованным способом: дискредитирует правительство и главу государства, выставит себя в самом выгодном свете и чуть подтолкнет силовые ведомства. Он даже чрезвычайного положения вводить не будет — зачем народ нервировать?

Комарик слушал, сжав губы в нитку.

— Эпоха дворцовых переворотов прошла, — продолжал Максим Максимыч, — и слава Богу, что прошла. Стоит признать, что версии наши ни гроша не стоят. Да, с Тульским версия интересная, красивая даже, но именно поэтому она неверна. Чтобы стать регентом, нужно по крайней мере быть близким к царской семье, а у нас что? Нет и нет. Я думал, что с Распутиным у нас все верно рассчитано, особливо когда орлы твои Голицына повязали у него на пороге. Тем не менее признайся — пустышки до сих пор тянули.

— Завтра аудиенция, Максим Максимыч, — напомнил Комарик. — Давайте про завтрашний день думать. Я думаю, завтра будет нанесен очередной удар.

— Опять друг твой подсказал? — скривился Исаев.

— Между прочим, господин полковник, — ротмистр сцепил пальцы и уперся взглядом в столешницу, — до сих пор Возницкий подавал весьма недурные идеи. Кроме того, как вы сами знаете, в его жилах течет царская кровь…

— Виктор Палыч, — полковник махнул рукой, — кровь ничего не значит, как показывает время. Если бы у него царские мозги были.

— Все-все-все, молчу! Тем не менее вероятность покушения во время аудиенции весьма высока, и ее во что бы то ни стало нужно использовать для задержания террориста.

— Слушай, а ты уверен, что китовраса нашего примут за императора?

Затрезвонил телефон.

— Слушаю, — снял трубку Исаев.

На том конце линии кто-то взволнованно залопотал.

— Чего? — Глаза полковника полезли на лоб. — Немедленно его ко мне. Посмотрев на ротмистра, Максим Максимыч усмехнулся: — Везучий ты, Витя. Папаша Возницкого нарисовался только что.

— Папаша? Этот… Марян-Густав?..

— Да-да, Юрин отец. Сейчас приведут.

Двадцать шестое января

На пропускном пункте бушевал скандал.

— То есть как это — нет в списках? — психовал господин, увешанный кофрами и сжимающий в руках запотевший с мороза штатив. — Официальное приглашение в качестве оператора — это вам что, баран чихнул?

— Успокойтесь, успокойтесь, господин Призоров, сейчас все выяснится, ваше приглашение унесли к распорядителю, возможно, вы проходите по отдельному списку.

— Решайте быстрее, мне еще пристреляться нужно, я же здесь ничего не знаю. Безобразие какое!

Пендель, притулившийся в хвосте очереди, довольно подхихикивал. Вот что значит — современная полиграфия. Он подделал приглашение для трупоеда, используя в качестве гербовой бумаги с водяными знаками новенькую облигацию государственного займа. Знакомый химик аккуратно стравил буквы и цифры с ценной бумаги, а текст Пень почти в ноль передрал с Манькиного приглашения, подставив только необходимые слова насчет оператора и авторских прав. Он был на все сто уверен, что скандально известного репортера вышибут отсюда под зад коленкой, едва он предъявит липовое приглашение, но по какой-то причине этого не случилось. Жандарм долго исследовал бумажку, потом попросил подождать и ушел прочь.

Оскорбленный Призоров уселся в кресло ожидать своей участи и тут заметил Пенделя.

— А ты что здесь делаешь?

Пендель, поняв, что спалился, старательно засипел:

— Маньку жду, ее тоже на тусню позвали.

— Ты же всех заразить боишься, — усмехнулся трупоед.

— Уже не боюсь. Горло только… кха-кха… не проходит никак.

— Долго же тебе ждать придется. — Призоров заметил, что ушедший жандарм поспешает обратно. — Ну ладно, пока, жди давай.

Пендель поспешно отступил, так как почувствовал — голубой мундир не зря так торопится.

Так и оказалось.

— Приносим свои извинения, уважаемый Александр Михайлович, досадное недоразумение. Проходите, пожалуйста, — расшаркался офицер. — Следуйте по указателям, тут недалеко.

Трупоед расцвел, обернулся к Пенделю и самодовольно подмигнул.

Пень проводил его взглядом, полным недоумения.

Комарик сидел за центральным пультом и всматривался в лица прибывающих гостей. Васильчиковых до сих пор не было, но до официального начала приема было еще четыре часа, успеют появиться.

Когда в поле зрения ротмистра попал мятежный репортер, он чуть с кресла не упал.

— А этот здесь каким боком?

По переговорному устройству Комарик попросил дежурного офицера принести документ, по которому зловредный щелкопер пытался проникнуть на аудиенцию.

Топорность поддельного приглашения и наглость, с которой Призоров пытался всучить его под видом настоящего в руки жандармов, еще более озадачили Комарика. Если учесть, что совсем недавно этот подлец прислал электронной почтой на Литейный отснятый и отредактированный видеоматериал с Юрой Возницким в роли царя, становилось совсем непонятно, чего он хочет доказать, этот Призоров. Оснований для ареста никаких не было. Правда, тогда, в день покушения, репортера все-таки замели, заподозрив, что он корректировал огонь снайпера, но эта версия не подтвердилась.

Впрочем, случайно ли он здесь? Вряд ли, какую-то роль он все равно исполняет. Может, он действительно работает в паре с террористом. Но зачем тогда так бездарно засвечивается?

— Пропустите его! — распорядился Комарик.

— Есть! — козырнул офицер охраны и умчался обратно.

Васильчиковы — отец и сын — появились на мониторах службы безопасности за час до церемонии. Тотчас все полевые агенты, задействованные в операции «Краденое солнце», заняли свои места согласно плану, и теперь помочь узурпатору мог только черт.

Для начала Ваню и Филарета Ильича разделили. Удобнее всего это было сделать на пропускном пункте. Ваню вместе с группой подростков, приглашенных на аудиенцию, отправили во дворец, а Филарет Ильич остался ждать сына в комнате отдыха для сопровождающих. Там его планировалось тихонько оттеснить от остальных граждан и провести допрос.

Все бы так и произошло, если бы Ванин отец, едва сын скрылся из виду, не обратился к охраннику с вопросом.

— Что? — переспросил офицер.

— Могу ли я поговорить с ближайшим жандармским чином? — терпеливо повторил Филарет Ильич. — Желательно постарше званием.

Комарик, наблюдавший за разговором, объявил всем агентам:

— Отставить готовность! Пропускной пункт, сообщите, что сейчас офицер подойдет.

Удовлетворенный ответом, инженер Васильчиков отошел от турникета и присел на высокий табурет рядом с окном. Вскоре к нему вышел жандарм.

— Добрый день. Штабс-ротмистр Комарик к вашим услугам.

— Инженер Васильчиков, — отрекомендовался Филарет Ильич. — Имею информацию государственной важности.

— Следуйте за мной.

И они пошли. Комарик еще не знал, что ситуация вышла из-под контроля окончательно. Впрочем, если бы даже и знал, принятых решений он отменить уже не мог при всем желании.

Из протокола допроса Ф. И. Васильчикова

от 26.01.2003

Вопрос. Итак, Вы утверждаете, что Ваш сын Иван является законным наследником престола?

Ответ. Да. Думаю, анализ ДНК легко это подтвердит.

В. Знакомы ли вы с Возницким Марян-Густавом?

О. Это мой двоюродный дядя, но лично с ним не знаком. А почему вы спрашиваете?

В. Вопрос отклоняется. Почему вы решили заявить о якобы правах на престол вашего сына именно сейчас?

О. Не думаю, что мой ответ вас убедит. Меня смутило появление бывшей супруги моего двоюродного дяди — она искала своего сына Юру. А когда она показала фотографию Юры в детстве, на которой он точь-в-точь похож на моего сына, мне показалось, что это сделано нарочно.

В. Каким путем вы узнали, что являетесь якобы наследниками?

О. Все довольно сложно, но попытаюсь объяснить. Это бредово звучит, но будьте терпеливы. Я и сам до недавнего времени не верил, однако после визита Идеи Петровны… словом, я знаю, что почти всю семью Николая Второго, моего прадеда, расстреляли большевики. Да, судя по вашей гримасе, так оно и было. Все дело в том, что царевич Алексей выжил. И спустя пятнадцать лет скитаний по Уралу и Сибири легализовался под именем Войцеха Возницкого, потомка ссыльных поляков, в Тобольске.

В. Вы об этом от своей бабки узнали?

О. Нет. Дело в том, что Ядвига Войцеховна на самом деле не была моей родной бабкой, да и не знала, кем был ее отец до восемнадцатого года. Понимаете, когда царевич Алексей, он же Войцех Возницкий, узнал, что вступил на престол, он был ошарашен. То есть не то, чтобы ошарашен — он слышал о триумфальном возвращении своего батюшки в столицу, но никак не мог понять ведь он выбирался из-под трупов своих родных, а все газеты трубили, что царь вернулся… Он решил, что это — переворот, что кто-то выдает себя за царя. Он затаился, пытаясь выяснить, что произошло на самом деле. Вскоре женился, родились дети, а цельной картины происходящего наследник составить не мог. В газетах появлялись фотографии его и его семьи — в смысле, фотографии Алексея Второго и царской фамилии. Отчаявшись что-либо понять — строй в стране коренным образом не изменился, Столыпин продолжал гнуть свою линию, жизнь к сороковому году наладилась окончательно — царевич решился изменить свою жизнь еще раз и вернуть престол законным наследникам, а не оставлять самозванцам, которые нагло выдумывали жизнь царя без самого царя…

В. Продолжайте.

О. К этому времени его отношения с первой женой внезапно и скоротечно испортились. Виной ли тому были ранние браки детей, покинувших родной кров, или что-то еще — неизвестно, но они расстались. Через два года после развода мой дед Войцех-Алексей женился во второй раз. Вторая жена была почти в три раза моложе деда и скончалась при родах, явив на свет моего настоящего отца, Сульина Павла Владимировича.

В. Владимировича? Ведь вашего деда звали…

О. Поймите — он менял жизнь. Женившись, он якобы перешел из католичества в православную веру и сменил имя: взял фамилию жены и в новых метриках стал Владимиром Ивановичем. Смерть жены его очень подкосила, а ведь у него была еще и гемофилия. Словом, он недолго воспитывал ребенка и перед смертью передал его под опеку своему сыну от первого брака, Йозефу. Так что воспитывался мой отец вместе с упомянутым вами Марян-Густавом.

В. Каким же образом ваш отец узнал, что он наследник престола?

О. Дед перед смертью открыл на имя отца целевой вклад и обязал нотариуса в день совершеннолетия Павла передать ему запечатанный пакет с семейными реликвиями и письмом. Там-то и сообщалось, что к чему. Только я думаю, что мой настоящий отец не очень-то доверял содержимому этого письма. То ли деньги — а сумма набежала за пятнадцать лет немалая — сыграли злую шутку, то ли скептиком по молодости лет был мой отец, да только всерьез он не отнесся к письму деда. И случилось так, что Йозеф в шестьдесят пятом году отправил Павла учиться в столицу, а свою сестру Ядвигу попросил приютить студента у себя. В ту пору сын Ядвиги Войцеховны Илья влюбился в Жанну Пичугину, свою будущую жену. А Жанна училась на одном курсе с Павлом Сульиным… Словом, когда я пять лет назад узнал, что мой папа мне и не папа вовсе, а только мамин муж, мне чуть плохо не стало. А когда отец показал мне это письмо…

В. Кстати, где оно?

О. Дома, в сейфе. Ну у меня в тот момент словно глаза открылись. Я понял, почему наш государь такой безвольный и незаметный — у нас и не было вовсе государя. Пока жив был Столыпин и его преемники — все шло как надо, а потом… застой. Я это чувствую, мне душно в этой стране — стремительно разрастается чиновничий аппарат, процветает национализм, телевидение и газеты перестают давать информацию, пресса теперь смакует подробности, а не освещает жизнь. Я не удивлюсь, если наша держава скоро станет полицейским государством. И я решил: воспитаю из сына государя, который действительно будет радеть за свою страну, а после предъявлю права на трон. Тем более что доказать теперь все легко, а в случае чего можно опереться на ту же прессу, им такие сенсации нужны.

В. Так чего же вы хотите?

О. Правды. Я готов ждать, пока Иван не подрастет, однако он должен вернуться на трон. Пусть лишь как гарант законной власти, но зато этот гарант будет настоящим и судьба страны будет ему не безразлична…

Рассказанное инженером не только никак не противоречило откровениям Марян-Густава Возницкого, но и изрядно дополняло его показания. В частности, о том, как он прочел письмо деда Войцеха, случайно обнаруженное в письменном столе дяди-ровесника, и узнал, чьим на самом деле потомком является, и о том, как ушел в монастырь, когда понял, что не сможет иначе сохранить тайну Павлика — она все время просилась наружу, и о том, что недавно на исповеди открыл настоятелю истинную причину своего ухода из мира и как тот немедленно отправил его в жандармерию…

Комарик отключил диктофон, помассировал виски и переносицу, а потом сказал:

— Боюсь, вашему сыну придется занимать трон уже сегодня.

Филарет Ильич участливо склонил голову набок.

— Простите, не понял…

— Мы сегодня же объявим вашего сына наследником престола.

Инженер сидел в прежней позе и не мог пошевелиться.

— Все действительно так плохо? — выдавил он наконец.

Ваня чувствовал себя не в своей тарелке.

Зал, в котором собралось уже столько народу, что сопровождающий едва отыскал группу детей и подростков, приглашенных на торжественный прием, поражал своими размерами, но угнетали Ивана не размеры зала и не количество приглашенных, а предлинный деревянный ящик, стоящий подле египетской делегации.

Точно такой же Ваня видел в антикварной лавке на Бармалеевой.

От ящика исходила непонятная угроза: то ли адская машина в ней была упрятана, то ли крокодил.

Мысль о крокодиле почему-то испугала Ваню. Тот чешуйчатый гад, которого он наблюдал, был гораздо длиннее этого гроба… но в мыслях теперь угнездился окончательно и бесповоротно.

Внезапно все стихло.

— Его Императорское Величество Николай Третий, — провозгласил камергер, и двери распахнулись, являя гостям фигуру царя.

Грянул гимн. В едином порыве все присутствующие поднялись со своих мест, не только по причине исполнения величественной музыки, но и из простого желания разглядеть государя как следует. Ване не повезло — он оказался в последнем ряду.

Ничуть не смутившись, он влез на стул и оказался на две головы выше всех присутствующих. Наравне с царем.

Царь оказался просто великаном. Он возвышался над подданными и гостями державы настолько, что, казалось, вот-вот упрется головой в потолок, и дело было не в короне. Разумеется, до потолка он не достал бы, даже встав на дыбы, но величие…

На дыбы?..

До Ивана вдруг дошло, что царь — наполовину лошадь. То есть конь. Как есть — древнегреческий кентавр… Сын Идеи Петровны. Дядя Возницкий.

Ваня едва не крикнул это вслух, но вовремя сдержался. Как же так — он, получается, работает на заводе, а в свободное время — в Зимнем дворце государственные документы подписывает?

Глупость какая-то. Он не царь. Хотя, с другой стороны, почему не царь? Вон с каким благоговением на него все смотрят. Да и сам Ваня также на него смотрел, пока не заметил, что государь — кентавр.

Только остальные почему-то этого не видят. Или не хотят видеть?

Дядя Возницкий меж тем прошел по залу и остановился рядом с троном. Он широко улыбался, и Ваня прекрасно видел прокуренные лошадиные зубы и пожелтевшие от табака усы.

Я буду таким же, подумал Ваня. Без страха и даже, наверное, с некоторым удовольствием. Потому что если кузнец и не был настоящим царем, то за ним была вся сила и мощь государства, частью которого он являлся. И он эту мощь чувствовал и поэтому был царем несмотря ни на что.

На какое-то время Ваня даже забыл о крокодиле.

— Черт побери, он его расколол! — Комарик не то восхищался, не то ужасался.

— Кто кого? — не понял Филарет Ильич.

— Ваш сын — Юру. Он его узнал. Да смотрите сами.

На одном из мониторов инженер увидел своего сына крупным планом. В его глазах читались одновременно и восторг, и недоверие, мальчик то и дело оглядывался по сторонам, ожидая чего-то.

— Какого Юру он узнал? Возницкого?

— Я с другими не знаком.

— А как Возницкий оказался на приеме?

— А вы что, не видите?

— Как я могу его увидеть, если даже не знаю его в лицо?

— Но ведь ваш сын смог.

Инженер задумался.

— Вы хотите сказать, что этот… хм… кентавр… стоит среди гостей, но привлекает меньше внимания, чем ваш подставной император?

— Отчего же? — пожал плечами ротмистр. — Ровно столько же внимания он и привлекает.

Васильчиков пробежался глазами по мониторам.

— А куда Ваня смотрит?

— Правильный вопрос, — кивнул Комарик. — Он смотрит сюда. — И палец его постучал по изображению императора.

Филарет Ильич выпятил нижнюю губу:

— Вы хотите сказать, что…

Ротмистр кивнул.

— Поразительно! — Инженер вытер лоб платком. — Я ни за что бы не догадался…

— И никто в зале не догадывается. Юран обладает такой энергетикой, что генералы честь отдают.

— Простите, но как же его до сих пор никто не замечал?

— А вы бы поверили своим глазам, если бы увидели гуляющего царя на Невском или же встретили его на рабочем месте, в кузнице? Вы видели царя, забегающего в продуктовую лавку за палкой колбасы и банкой паюсной икры?

— Вы утрируете.

— Ровно настолько, насколько утрирует сама жизнь. Впрочем, вашему сыну понадобилось меньше минуты, чтобы увидеть Юру таким, какой он есть.

Какое-то время мужчины молча наблюдали за происходящим в зале. Потом инженер спросил:

— Скажите, Виктор Павлович… Вы ждете сейчас чего-то плохого?

Комарик смерил Васильчикова взглядом:

— С чего вы взяли?

— Не знаю. Фамильное скорей всего предчувствие. Вы на пружину похожи. И допрос этот ваш…

Ротмистр пожевал немного губами, потом сказал:

— Юру сейчас должны убить.

— Убить?

— Да, убить. Как все эти годы убивали императорских двойников. Мы надеемся сегодня взять того, кто желает смерти царю.

— Ценой жизни еще одного двойника?

— Если понадобится — да, — процедил жандарм. — Хотя мы меньше всего хотим Юриной гибели. Я с ним за эти дни как-то так сроднился. Его захотят или отравить, или убить руками, но второе — менее возможно: посмотрите на его комплекцию. Он один целую банду у «Сайгона» раскидал.

— Я знаю, мне Шепчук рассказывал, — кисло улыбнулся Васильчиков.

— Вот мы и смотрим за всеми, кто с бокалом будет к нему подходить.

Инженер покачал головой: он, по всей видимости, не верил в подобную тактику.

Тем временем аудиенция перешла в стадию раздачи слонов и поощрительных грамот. Первыми были дети. Учащихся по очереди вызывал церемониймейстер, те выходили и получали из рук государя благодарственное письмо родителям и дорогие подарки, затем кланялись, говорили «спасибо» и убегали прочь. Отличилась только слушательница курсов при Смольном институте Мария Куваева, бочкообразная девица с разноцветными волосами. Она приняла подарок, потом посмотрела на императора и сказала:

— Ваше величество. Вы такой… прикольный. Мы вас очень любим.

А потом вслух и с выражением прочла «Люблю тебя, Петра творенье…» Государь долго смеялся и сказал, что он тоже в некотором роде «творенье Петра», имея в виду, очевидно, своего батюшку Петра Алексеевича. Тем слегка напряженная обстановка в зале разрядилась, и далее все пошло как по маслу: награждаемые не смущались и искренне высказывали свое уважение к государю, а царь довольно остроумно отвечал на эти признания, и все были друг другом довольны.

Призоров носился по всему залу, лавируя между придворными операторами, и чувствовал себя по меньшей мере Михалковым и Роу в одном лице. Он снимал все подряд и не знал уже, что его больше интересует, — роскошь царских покоев, или улыбки на лицах гостей, или личность самого императора. В какой-то момент Призоров поймал себя на том, что и сам блаженно улыбается непонятно чему.

Ваня получил из рук государя шикарную карту Российской империи, которая, как прикинул в уме Иван, займет всю стену.

Рукопожатие у кузнеца было шершавое, теплое и надежное. И Ваня тихонько шепнул:

— Дядя Юра, вас мама потеряла.

— Я знаю, Ваня, — прошептал он в ответ. — Скоро вернусь.

Довольный, Иван вернулся на свое место.

Потом потянулись деятели науки и культуры, купцы, нечаянные герои, матери-героини, миротворцы и представители духовенства разных конфессий.

Позже пришла пора представляться зарубежным гостям, и Ваня опять ощутил холодок, бегущий по позвоночнику.

— Если сейчас на Юрана никто не набросится, я сам пойду его убивать. Комарик яростно мял в руках пластиковый стаканчик.

Только что звонил Исаев, спрашивал, как дела. Торжественный прием близился к концу, а до сих пор ничего не случилось, о чем ротмистр и доложил.

— Я вообще не понимаю, с чего вы взяли, будто царя могут убить в собственной резиденции, — зевнул Васильчиков.

— До пятидесятого года здесь убили троих императоров, чтобы вам было известно! — огрызнулся Комарик. — Кроме того… кроме того… ага, последняя делегация.

Египетский посол был краток, как никто, хотя араб, по идее, должен был говорить долго и витиевато. Скорей всего дипломат понимал, что три часа в закрытом помещении — сомнительное удовольствие, даже если это три часа с императором в огромном зале с прекрасным освещением, отличной вентиляцией и в приятной компании.

— Ваше величество, — сказал он, — мы долго думали, что подарить вам в знак уважения, и наконец решили преподнести древнее божество наших предков. Это божество считалось хранителем жилищ и храмов, оберегало своих хозяев от всевозможных напастей. Это — крокодил…

Душа Вани ушла в пятки.

— Разумеется, живого крокодила подарить мы не имеем права, — продолжил посол, — да и негде его держать во дворце — на цепь ведь его не посадишь. Общий смех в зале. — Поэтому мы дарим вам чучело одного из самых крупных нильских крокодилов.

Чернокожие носильщики в белых одеждах ввосьмером выволокли огромный ящик в середину зала.

— Не открывай, — шептал в заднем ряду Ваня, — не смей открывать…

— Вы этого крокодила видели? — внезапно прервал молчание Васильчиков.

— Поглядели, — кивнул ротмистр. — Огромное чучело, как живой прямо. А что такое?

— Ваня что-то бормочет, не могу понять, что именно. — Инженер подобрался, будто собираясь прыгнуть. — Он боится.

— Чучела?

— Вы уверены, что это чучело?

Комарик побледнел. И крикнул в динамики:

— Цель — крокодил!

Тяжелую крышку, сколоченную из дюймовых досок, страшным ударом изнутри сорвало, как бумажную нашлепку с мороженого. Носильщики, стоявшие по бокам, исчезли в мгновение ока, зал же наполнился криками удивления и ужаса — из ящика выскочила огромная рептилия с распахнутой пастью.

Царские телохранители открыли огонь на поражение, но скоро через громкоговоритель послышался голос ротмистра:

— Не стрелять, в зале люди.

Призоров прилип глазом к видоискателю. Так, наезд на зверюгу. Вот она в развороте бьет хвостом бросившегося ей наперерез посла — араб оказался не робкого десятка, крупным планом — мгновенно тускнеющие глаза дипломата, боком заваливающегося на телохранителя, машущего бесполезным пистолетом.

Скачущие спины, безумные лица, мат и истерические вопли, детский плач гости ломятся в двери, покидая поле боя. Толпу пытаются организовать и вывести из зала без лишних жертв — пару секунд, не более — и снова крокодил.

Яростный гад разбрасывает людей, как кегли, и стремительно приближается к царю. Лицо царя крупным планом — хищно прищуренные глаза, рот ощерен в презрительной усмешке; отъезд — фигура монарха. Кулаки сжаты, задние ноги чуть согнуты и расслаблены, передние, наоборот, взведены, как пружины.

Вот крокодил бросается на монарха, тот встает на дыбы и бьет жуткую тварь копытом в пасть. Рептилия клацает челюстями и валится навзничь, однако во время падения ловко разворачивается и нападает на телохранителя. Хвост, как бич, бьет человека по руке, пистолет свечой летит в воздух, и вот крокодил ловит оружие своей кривой короткой лапой…

Теперь не промахнется, подумал Юран, и закричал:

— Стойте, стойте все на месте!

— Выполнять! — это Комарик. Витек не подведет, кузнец был уверен.

Крокодил, не спуская глаз с Юрана, начал обходить его справа. Под дулом пистолета кузнецу деваться было некуда, и он ждал, что предпримет гад.

— Спокойно, мужик, спокойно. — Возницкий старался говорить весело и умиротворенно, но пойди, объясни вооруженной твари, что его никто убивать не собирается.

— Заткнись! — Рептилия оказалась на спине у Юрана, и ствол пистолета уперся кентавру в затылок.

— Слезь, дурак! — зашипел от боли кузнец — раны все еще болели. Троллейбус дальше не идет.

— Пропустите нас, или я ему мозги вышибу! — потребовал крокодил.

В зал ворвались Комарик и неизвестный Юре мужик. Прятавшийся до сих пор за креслами Ваня выскочил и помчался навстречу незнакомцу с криком «папа». Крокодил было рыпнулся, но Возницкий процедил:

— Я тебе пасть порву, если в мальчонку шмальнешь! — и гневно взбрыкнул.

Вынужденный удерживаться верхом, крокодил схватил кентавра за волосы и вернул пистолет в исходное положение. Мальчика в это время подхватили чьи-то руки, и он исчез за стеной пуленепробиваемых щитов.

— Мне долго ждать? — вновь раздался голос рептилии.

Как ни странно, тварь действительно разговаривала. И даже артикуляция у нее совпадала с произносимыми звуками.

— Вам не придется ждать. — Комарик вышел вперед. — В любом случае вы арестованы. От вас зависит, будете ли вы убиты во время задержания или проявите добрую волю.

— Я его убью, — пообещал крокодил.

— И что? — усмехнулся ротмистр.

— Он ваш царь.

— Никогда им не был. Он подсадная утка для таких, как вы.

Крокодил рассмеялся:

— Блефуете, офицер!

— Зачем? Где вы слышали, что русский император — кентавр? Вы на нем верхом сидите, верно?

Крокодил опустил голову вниз.

Юран резко подался вперед человеческим своим корпусом и совершил такой гимнастический кульбит, что даже вспоминать потом было страшно. Задние ноги кентавра оторвались от земли и полетели к потолку, за ними устремились передние, и Возницкий, красиво перебросив через себя лошадиное тело, завершил сальто-мортале с претензией на культурологические параллели: левое заднее копыто с хрустом опустилось на хвост крокодилу, слетевшему во время акробатического этюда на паркет и не успевшему откатиться в сторону. В этот момент Юран ощущал себя лошадью Петра Великого.

Секунду спустя крокодил оказался буквально облеплен налетевшими со всех сторон спецназовцами.

— Хвост… хвост! — кричал несчастный гад, потому что Юран действительно размозжил вышеупомянутый отросток чуть ли не посредине.

— Ничего, новый отрастет, — неуверенно пошутил Комарик, который не был уверен, что у крокодилов с регенерацией хвостов дела обстоят так же хорошо, как у ящериц.

Он подошел к Юрану и обнял за торс:

— Ну ты спортсмен…

— Да… — Возницкий, похоже, до сих пор находился в крутом пике. Теперь всё? Можно домой?

— Погоди, пара формальностей осталась. Медведев, давай-ка этого чебургена, — ротмистр кивнул на плотно спеленатого террориста, — на Литейный, на допрос, египетского консула — в лазарет, а гостей проси обратно, для официального заявления.

Васильчиковы стояли среди всеобщего бедлама, как бедные родственники: обнявшись и пристально всматриваясь в будущее. Оно гудело и волновалось за дверями, билось в истерике и глубокомысленно курило. Будущее ждало своего часа.

— Господа, — обратился Комарик к собранным вновь гостям загородной резиденции русских императоров, — от имени всего Жандармского корпуса приношу свои извинения за причиненные вам душевные волнения и неудобства, связанные с проводимой здесь операцией. Она только что удачно завершилась, и я имею честь сделать ряд официальных заявлений.

И он рассказал о том, что последнего царя убили вместе со всей семьей в доме купца Ипатьева, и о том, что все эти годы по давнишнему приказу Петра Аркадьевича Столыпина Девятое отделение Жандармского корпуса изображало для всего мира и для Российской империи жизнь уничтоженной на корню царской фамилии, и о том, что все эти годы неведомая сила вновь и вновь пыталась убить новых и новых царей и что попытки эти стоили жизни многим людям. И о том, что нашелся человек с кровью Романовых в жилах, благодаря которому…

— Вы обманывали народ! — в зал ворвался Распутин. — Все это время обманывали, тратили огромные суммы на поддержание мифа. Это преступно и подло, Россия не простит вам этого. Царей нет, а мы горбатимся на их благосостояние, платим августейший налог…

— В чем дело, милейший Вадим Вадимович? — поднялся со своего кресла присутствовавший на приеме Тульский. — Вы не слышали — кровь Романовых не исчезла, значит, и цари остались.

— Ах, да, геном Романовых, обнаруженный у этого молодого чело… кентавра, будем называть вещи своими именами. Больше ни у кого. Вы потерпите на престоле кентавра? Я — нет, будь он хоть трижды Романов.

— А с чего вы взяли, что больше ни у кого? — ехидно улыбнулся Тульский, выходя в середину зала.

Он что-то знает, подумал Комарик. Опять информация просочилась. Ротмистр в одинаковой степени не любил Тульского и Распутина, ему ближе были кадеты, но если выбирать из двух зол, то… выбор был сделан еще до присяги.

— Вы совершенно правы, господин Тульский, — прервал Комарик начавшуюся дискуссию, — наследник престола все-таки нашелся. Причем там, откуда не ожидали.

Тульского просто распирало от самодовольства.

— Царевич Алексей, оказывается, не был убит.

— Что вы сказали? — казалось, лидер монархов не расслышал.

— Царевич Алексей выжил и оставил потомство.

Зал сидел, затаив дыхание. Призоров от восторга грыз штатив — сенсации сыпались одна за другой, думские же оппоненты по мере поступления информации с подозрением озирались.

— И теперь я наконец могу объявить законного наследника престола отныне и навсегда — Ивана Филаретовича Васильчикова, который является правнуком царевича Алексея и старшим сыном той линии Романовых, которая, по мнению почившего царевича, должна была вернуться на престол российский. Свидетельством принадлежности к дому Романовых и к линии последнего русского царя служит справка из института генетики имени Вавилова…

Комарику так и не дали закончить речь. Зал взорвался овациями. Это не было рефлекторной реакцией публики на окончание выступления, ибо то, о чем сказал жандарм, ставило каждого перед непростой задачей: обманывали до сих пор, не обманут ли и теперь?

Но тот искренний испуг и удивление в глазах мальчика, его руки, прижимавшие к груди подарок, и самое главное — широкая ладонь недавнего «государя» на плече наследника, убеждали чуть ли не лучше аргументированной речи жандарма.

— Мальчик? — Тульский в глубоком трансе подошел к наследнику и попросил подойти ближе. — Ваня, ты и вправду — потомок Алексея?

— Не знаю… — Ваня послушно высвободился из объятий отца и Юрана и подошел к лидеру «монархов». — Но я тоже отвечу за все.

— Согласен. — Тульский схватил его за горло и взвизгнул: — Никому не двигаться, я — наследник престола.

— Дядя, я тебя затопчу! — Юрана едва удерживали Комарик с камергером. Инженер медленно двигался в сторону Тульского. — Какой ты наследник, ты на себя посмотри, быдло.

— Молчать! — Губы главного монархиста страны задрожали. — Я наследник. Вы — младшая ветвь, щенки, ублюдки.

— Спокойно, Владимир Владимирович, мы слушаем. — Комарик решил тянуть время. Похоже, Юран оказался прав — вот он, заказчик. А какой мотив — занять трон… Что там Исаев о дворцовых переворотах говорил?

— Мой дед — Владимир Ульянов, вам это ни о чем не говорит? Только не говорите, что он хотел ввергнуть страну в хаос, у него была особая миссия, с которой не справился его брат Александр — он должен был вернуть трон нам, потомкам Александра Первого. Я — праправнук Александра.

— Старца Федора Кузьмича?

— Да, он же государь Александр Первый Павлович. Он очень тяготился тем, что взошел на престол через кровь своего отца, и ушел от дел, став святым старцем. Но, пока он не попал в Пермскую губернию, откуда его сослали за бродяжничество в Томск, у него в Симбирске родился сын. Разумеется, незаконно, и его выдал за своего сына Николай Ульянов, верный царю Александру. Илья Николаевич родил троих сыновей, но лишь Владимиру удалось в какой-то мере вернуть престол… У него родился сын Владимир, потом я, и кровь Романовых во мне старше, чем в этом мальчишке, по закону престолонаследия…

— Ваш дед попрал все законы, велев расстрелять царскую семью, — сказал ротмистр.

— Не вам судить Романовых. Младшая линия была слаба, она захирела от родственных браков и отдала власть выскочке Столыпину. Мой отец тщетно пытался закончить дело моего деда, но, как сейчас оказалось, его просто обманывали. Что же, обман раскрыт, трон ждет законного наследника. Извини, мальчик, я верю, что ты не хотел занять мое место, но ты ничего не сможешь исправить, так что…

Тульский замолчал. Видит Бог, если бы не приступ ригидности, он смог бы сориентироваться в обстановке и подождать до лучших времен, и кто знает, может, наконец, кто-нибудь из потомков старца Федора Кузьмича и воцарился бы на российском престоле, но история, к счастью, не знает сослагательного наклонения.

Если говорить коротко, то в тот момент, когда Тульский собирался убить Ваню, снимавший эту безобразную сцену Саша Призоров, которого зачастую звали просто трупоедом, опустил на череп Владимира Владимировича свою видеокамеру.

— Обалдеть! — присвистнул Юран, глядя на брызнувшую в разные стороны электронику и оптику.

— Георгиевский крест, — констатировал Комарик. — Кстати, Юран, ты свободен.

— … твою мать! — Призоров совсем забыл, что последние десять минут снимал только на флэш-диск, не дублируя сигнал на электронную почту.

(Позднее, в интервью каналу Си-эн-эн Саша Призоров ответит на вопрос, почему он это сделал и почему потом ушел с репортерской работы.

— Я… — Молчание. — Словом… — Молчание. — Дурак не поймет, а умный не скажет.)

А Ваня жался к отцу. Слава Богу, пока можно было.

Пятнадцать лет спустя

— Ну ты, конь, готов? — Полковник пихнул рыжего мужичину с залихватски подкрученными усами в плечо. — Пора уже.

— Так точно, мелочь гнусная. — Желтые прокуренные зубы старшины запаса Возницкого действительно походили на лошадиные. И ржал он по-конски.

— По-олк! К торжественному маршу в честь восшествия на трон его императорского величества Иоанна Седьмого товсь! Шаго-ом арш!

Цок-цок-цок. Справа — Александровская колонна, за ней — Лючия с жеребятами, слева — Зимний с Ваней на балконе, в центре — мечта Юрана Возницкого: пройти маршем по Дворцовой площади. Правда, не капитан, но зато полковника спокойно гнусом назвать может, и тот лишь посмеется.

А там, на балконе: спаситель Петрограда от яростного гада да здравствует Ваня Васильчиков.

— Здрав-жла-ваш-императ-велич.

Ура!

Мичман и валькирия

I

За что купил — за то и продаю, а если и совру где, так не со зла, а по незнанию обстоятельств, так что не любо — не слушай, но и врать не мешай.

Так было: жила-была Татьяна Константиновна, и была у нее дочь Аня. Фамилия их была Абрамовы.

Мама главбухом работала, а дочка только-только институт закончила, Нижнемогильский государственный, который педагогический. Получила там специальность художник-педагог, и полгода уже учителем в школе оттарабанила.

И вот раз, в канун новогодья, числа двадцать пятого декабря, сидит мама Татьяна Константиновна дома, работает, дебет-кредит, баланс-декаданс… словом, подбивает бабки под конец двухтысячного, а дочка сидит — телек смотрит в другой комнате. И вечер, одиннадцатый час вроде как уже.

Анна вся из себя такая расслабленная, распаренная — ванну принимала со всякими травами и полезными минералами, голову помыла настоем крапивы, и волосы у нее в огромном полотенце на голове Останкинскую башню изображают. Аня в кресло с ногами забралась, и не просто так, а вместе с прелестными полными ножками забившись под мохеровый халатик, который в обычном своем состоянии едва-едва Аннушке до середины бедра достает. Торчат из халатика розовые пяточки и филейные части, смотрит Анюта какой-то триллер, хорошо Ане: сегодня пятница, завтра не на работу…

Вдруг — звонок в дверь. Через пару секунд — опять. Аня затуманенным взором посмотрела на настенные часы — и ужаснулась. Заглянула в телепрограмму — и ужаснулась еще больше. Выскочила в прихожую, порылась в кармане своей черной кроличьей шубы, висевшей на вешалке, извлекла оттуда какую-то смятую бумажку, разгладила, внимательно ее перечитала — и только тогда ужаснулась окончательно.

А звонок-то не унимается, видимо, тот, кто звонит, по жизни упертый субъект.

Анна вбежала к маме в комнату в превеликом волнении, однако мама, сидевшая к двери спиной и чрезвычайно поглощенная своей работой, волнительного состояния дочери не ощутила и бросила через плечо:

— Аннушка, открой, пожалуйста, это Душейко, видимо, кассеты принесла, надрывается сейчас.

Дочь на мамину просьбу не отреагировала решительно никоим образом. Она подошла к маме поближе, и ласково так, с любовью дочерней в голосе, повела свой разговор издалека.

— Мамочка, ты только не волнуйся…

А в прихожей по прежнему es leutet [1].

Мамочка, погруженная в свои дела, по-прежнему безмятежно отвечала дочери:

— А я и не волнуюсь. Аня, будь добра…

— Я… — Аня собралась с духом. — Мама, я… В общем, я вышла замуж.

— Ну, вышла и вышла, давно пора… — пробормотала Татьяна Константиновна, переписывая что-то с калькулятора в блокнот, и сломала ручку пополам.

Дочка зажмурилась.

Мама медленно развернулась на своем вертящемся — звонок — «компьютерном» кресле к Ане, задумчиво помассировала свои совсем еще не поседевшие виски и спросила, уже собравшись с мыслями:

— Так куда ты, говоришь, вышла?

Сцена была достойна того триллера, который только что смотрела Аня.

— Замуж, — растерянно пролепетала она, и реклама пива «Толстяк», звучавшая в телевизоре — звонок — резюмировала ситуацию: «Мужики-то не знают…»

Теперь ужаснулась уже вся семья Абрамовых.

Звонок.

— Как это понимать? — вопрос Татьяны Константиновны относился не к звонку, а к замужеству.

— Мамочка, ты только не волнуйся.

— Анечка, девочка моя, я совсем не волнуюсь, — успокоила любящую дочь Татьяна Константиновна.

(«Меня просто мандраж колотит», — продолжила Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

— И кто же твой муж?

Звонок.

— Вот, — невпопад ответила Анюта и кивнула на дверь.

Мама посмотрела на входную дверь и в ней что-то зашевелилось. Возможно, это была прическа.

— Это он? — паника.

Звонок.

Паника.

Звонок.

Па…

Зво…

ни…

нок.

ка.

— У нас же срач в квартире, — бедная мама металась по квартире как электровеник, не зная, куда и спрятаться.

К слову: квартира Абрамовых была заботливо вылизана хозяйкой до зеркального блеска паркетных полов, однако сама Татьяна Константиновна так не считала. Она ужасно тяготилась теми двумя пылинками, что развалились под полкой для обуви, неровной складкой на — звонок — шторе, и (о, ужас) мусорным ведерком в туалете, которое уже на четверть было заполнено.

Вновь прозвенел звонок. Он вывел маму из состояния паники, она взяла себя в руки и прекратила метания, вошла в большую комнату, села на диван как заправская леди, и сказала не без восторга:

— Уже пять минут трезвонит. Упорный у тебя жених.

— Муж, — потупясь, поправила Анна.

— Ну да, ну да, муж, — как китайский болванчик закивала мама. — Как зовут-то героя твоего? И когда произошло столь знаменательное для нашей семьи событие?

Аня торопливо стала излагать:

— Геной его зовут. Гена Топтыгин, он на курс младше меня учился, но он старше меня, после армии. Мам, он хороший, красивый…

— Когда? — Звонок. — Вот зараза. Когда?

Звонок.

— Полтора года назад, — сдалась Аня.

— ????? — воскликнула теща со стажем аж в полтора года. — ?????

Звонокзвонокзвонокзвонокзвонокзвонокзвонок.

— Мама, — разрыдалась дочь. — Он там стоит уже долго, мама.

— О, господи, — вздохнула Татьяна Константиновна. — Иди, открывай.

И Анюта, вся в слезах и в растрепанных чувствах, побежала открывать дверь.

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и тут же с воплем: «О, я только-только собирался вам позвонить, а вы уже открываете», в квартиру влетел действительно красивый высокий смуглый брюнет с напомаженными волосами и высоким, чуть-чуть с хрипотцой, но без фальцета голосом. Несмотря на сорокаградусный мороз одет он был лишь в ослепительно белый шелковый костюм, под которым зияла глухая черная сорочка с узким, похожим более на шнурок или удавку, золотым галстуком. Обут был Гена в черные лакированные туфли, которые, как чувствовал бухгалтер в Татьяне Константиновне, стоили не одну сотню даже не рублей, а по меньшей мере марок.

Двадцать лет назад Татьяна Константиновна была по профсоюзной путевке в Германской тогда еще Демократической Республике и заходила там в магазины, и видела подобную обувь. Ее не смог купить даже особист, прикрепленный к их бухгалтерской компании.

Да, туфли у Гены были самой обалденной частью его гардероба, вычурного и нелепого в условиях суровой уральской зимы.

— Здравствуйте, мадам, — воскликнул зять и неуловимым движением проскользнул от двери к дивану, в центре которого, как заправская, повторяю, леди, сидела мама Татьяна Константиновна. Он жадно припал тонкими теплыми губами к руке обомлевшей от такого напора тещи, и после этого сладострастного и целомудренного в то же время поцелуя выпалил: — Я безмерно счастлив и польщен личным знакомством с вами, о несравненная… — он вопросительно уставился на Татьяну Константиновну.

— Татьяна Константиновна, — выдавила та, и зять облегченно закивал головой.

— Ну конечно же, Татьяна Константиновна. Пожалуй, сразу перейдем к нашим делам? — утвердительным тоном решил этот апогей страсти (а именно так про себя назвала зятя младая, всего-то сорока одного годочка теща), после чего столь же стремительно оказался опять у дверей в гостиную и достал буквально из небытия небольшой потертый кожаный саквояжик цвета беж.

Тут как раз подоспела Анна.

— Ну, Нюришна, — в голосе мамы мешались восторг и ужас, ибо выбор дочери потряс ее до глубины души, — ну и темперамент у твоего супруга.

(«Я аж в подмышках вспотела», заметила Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

— Мама, — дрожащим и испуганным голосом пролепетала Аннушка, тыча пальцем в пришельца, — это не Гена. Это… это псих какой-то.

Тут незваный гость в ослепительно белом шелковом костюме и оскорбительно дорогих лакированных туфлях не на шутку обиделся.

— Сударыня, — понизив голос до проникновенного баритона, по-итальянски быстро проговаривая слова и бешено жестикулируя обратился к Татьяне Константиновне, как бы даже не замечая Нюриного присутствия, несбывшийся муж и зять. — Я вполне допускаю, что манера моего поведения может показаться вам несколько наигранной и крайне навязчивой, но это ничто иное, как издержки моей сложной и опасной профессии, ибо я, как вы, наверное, успели заметить, являюсь коммивояжером, причем самой высшей квалификации, у меня даже документ есть. — Коммивояжер высокой квалификации сунул руку во внутренний карман пиджака и на секунду показал уголок огромного сертификата, подтверждающего эту квалификацию. — Но — и тут я говорю совершенно серьезно и честно, — при всей моей импозантной внешности и вычурной речи я не страдаю и не болею ни одним из известных современной медицине психических заболеваний, и расстройствами нервной системы тоже. Поэтому прошу не отвлекать меня досужими домыслами, ибо я при исполнении. — Голос его потерял нарочитую строгость и вновь обрел то непосредственное обаяние и тембр, что с самого начала так ошарашили и, что греха таить, приятно удивили маму. Он преданно взглянул в глаза Татьяне Константиновне и продолжил:

— Мадам, у вас располагающая внешность потенциальной убийцы. Наша фирма в моем лице имеет предложить вам… — коммивояжер элегантно, не без опереточной манерности, щелкнул замочками саквояжа, — …предложить вам имеет… — помимо замочков обычных на саквояже оказался еще и электронный замок, и теперь пальцы гостя, тонкие и сильные, бегали по сенсорной панели этого замка. Раздался писк — и саквояж распахнулся. — …ряд последних разработок наших лабораторий.

Из недр саквояжа с необычайной, нечеловеческой быстротой пришелец стал извлекать и раскладывать по всей комнате на заведомо незнамо откуда появившиеся стеллажи, обитые бордовым бархатом, всякие непонятные, сверкающие хромированными и воронеными причиндалами штуки.

Это было оружие.

Помимо желания Татьяна Константиновна испустила невольный восторженный вздох. Вся комната напоминала сейчас арсенал из какого-нибудь фантастического фильма.

— И это лишь сотая доля процента от общего количества выпускаемой нашей фирмой продукции. Тому, кто впервые знакомится с нашими товарами и покупает одну из этих милых, но грозных и безотказных безделушек, фирма предоставляет сорокапроцентную скидку. Во всем, от честного клинка до оружия массового уничтожения наша фирма не знает конкурентов ни в одной точке обитаемого мира. Для постоянных клиентов скидка в пятьдесят процентов.

— На это я могу взглянуть? — самым невинным и заинтересованным голосом осведомилась Татьяна Константиновна, кивнув на нечто среднее между миксером и феном для волос, и коммивояжер тут же услужливо протянул ей эту игрушку, веса в которой оказалось чуть меньше килограмма.

— У вас прекрасный для непрофессионала вкус, любезная Татьяна Константиновна, — произнес гость. — Это оружие ближнего боя, бьет практически без отдачи, для веерной стрельбы и стрельбы по-малоазиатски — идеальный вариант. Пользуется спросом у наемных убийц. Система «Муравей», калибр тридцать шесть и шесть, обойма семьдесят патронов, скорострельность — семь патронов в секунду. От себя добавлю, что машинка эта нешумная и уже великолепно была пристреляна в полевых условиях нашими ведущими специалистами. Стоимость порядка трех с половиной обобщенных единиц. Кроме того…

Речь коммивояжера пусть не совсем, но заглушила автоматная очередь протяженностью в десять секунд. Когда «Муравей» оттарахтел и Аня наконец приоткрыла глаза, которые зажмурила, едва мама начала стрелять поверх головы нежданного гостя, взору любящей дочери предстала мама, аккуратно сдувающая дым, струящийся из ствола.

— …и очень кучная при линейном бое, — закончил тираду продавец и обернулся, демонстрируя справедливость своих слов. На бетонной стене семьдесят аккуратных дырочек образовывали компактную композицию, напоминающую контур сердца, пронзенного стрелой.

— Благодарю вас, несравненная Татьяна Константиновна, ответ ваш на мое предложение весьма красноречив, и я склонен полагать, что мы с вами сторгуемся, — коммивояжер двумя пальчиками извлек оружие с дымящимся стволом из нежной ладони хозяйки. — Вот вам моя визитка, всегда к вашим услугам, до скорого свидания.

И он исчез вместе с образцами продукции своей фирмы. Свидетельством пребывания незваного гостя в квартире Абрамовых служили только пулевые отверстия в стене («Действительно, кучно», заметила Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе), запах сгоревшего пороха и странная визитка в руках мамы. Это был какой-то мятый, весь изжеванный газетный обглодыш, на котором детским почерком было написано: «В 15 часов».

Анна стояла и невидящим взором сверлила маму, которая вертела в руках «визитку», и за этим занятием их застал молодой человек лет двадцати пяти, одетый столь же безлико и безвкусно, сколь и все прочие молодые люди его возраста. Единственной отличительной чертой немудреной одежонки были клевые, хотя и изрядно потертые жизнью замшевые мокасины с медными клепками и острыми носами. Еще молодой человек был дико красив собою и держал в фиолетовых с мороза руках огромный полиэтиленовый пакет, в котором явно что-то лежало. Под курткой у молодого человека шуршал целлофан.

— Я, кхм, прошу прощения, — молодой человек явно пытался сдерживать колотившую его крупную дрожь, поскольку одет был хоть и чуть теплее предыдущего визитера, однако все равно не по сезону. — Я поднимаюсь, слышу — стреляют, гляжу, — а у вас дверь нарастапашку… Вот… Дверь открытая… Я думаю: может, случилось у вас что-то… блин… у вас это… все в порядке?

Аня плавно обернулась к очередному гостю, и лицо ее умудрилось выразить одновременно и радость, и досаду, и недоумение.

— Гена, — сказала она.

— Да? — в голосе Татьяны Константиновны звучала железная ирония.

Гена разоблачился и вручил Татьяне Константиновне в процессе знакомства большой букет пунцовых роз. Пожаловался на долгий путь транзитом из Сверловска через Западноуральск до самой Зари (а именно в городе с красивым названием Заря и проживали Татьяна Константиновна с Аней). Из пакета извлек бутылку шампанского нижегородского рузлива и коробку конфет, и вручил гостинец жене. Наконец, все трое тесным кружком расселись в гостиной. Там же вдруг возникли усилиями мамы горячий чайник и заварник, розеточки с разнообразными вареньями, сахарница, корзиночка с печеньем и «всяким местом», как обозвала сдобу собственного производства Татьяна Константиновна, чашки, фужеры, открытая коробка со сверловскими конфетами «Катюша», на крышке которой был изображен, естественно, не гвардейский миномет времен второй мировой, а портрет почему-то не Екатерины Первой, а Екатерины Второй Великой, а также бутылка шампанского «Выстрел по-зимнему» с изображением крейсера «Аврора», бабахающего фейерверками. Кроме этого Татьяна Константиновна выставила на столик маленькую бутылочку с ромом, которую берегла только для особенных случаев.

Гена открыл шампанское парой скупых, отработанных, видимо, не одним застольем движений, и обошелся совершенно без выстрела, пусть и по-зимнему, а потом еще и не расплескав ни капли наполнил фужеры: сначала тещин, потом жены, а напоследок — свой.

— За нашу случайную встречу, — торжественно произнесла Татьяна Константиновна.

Едва пригубив вино, Гена вдруг осознал смысл слов, сказанных тещей, и чуть не поперхнулся.

— Как? — с недоумением уставился он на супругу. Переведя взор на Татьяну Константиновну, Гена продолжил: — Право же, мама, неужели Аннушка ничего не сказала вам о моем визите?

(Сразу стоит отметить, что подобный стиль изложения своих мыслей для Гены не является нормой, он разговаривал так в минуты крайней душевной волнительности, да и то не всегда. Так что это не треп и не ошибка рассказчика.)

— Эвона как вы меня, Гена, сразу мамой называть стали, — добродушно изумилась новоиспеченная теща. — Да еще так естественно и непринужденно.

— Помилуйте, Татьяна Константиновна, вы ведь мама моей жены, а значит — и моя тоже. Отныне мы дети ваши, — проникновенно изложил Гена свой взгляд на эту проблему и с тем же недоумением заглянул в глаза маме. — Или я не прав?

— Боже упаси, — успокоила Татьяна Константиновна внезапно обретенного сына, не без восхищения оставшись от его красноречия. — Но Анюта мне действительно ничего не рассказала. Что побудило вас покинуть Нижний Могил, ехать в Сверловск, а потом сюда… Вы ведь сейчас на худграфе учитесь, правда?

— Так она что, совсем ничего вам не говорила? — казалось, что Гена потрясен до глубины души.

— Ни слова, — лицо Татьяны Константиновны выражало живейшую заинтересованность судьбой сына и зятя.

Над столом нависла нехорошая тишина. Теща смотрела на зятя, муж — на жену, дочь — на маму. Потом цепочка взглядов поменяла вектор, и теперь уже Аня смотрела на Гену, Гена смотрел на Татьяну Константиновну, а сама она смотрела на свое ненаглядное чадо.

Молчание прервал исполненный хором тяжелый вздох.

— Я… кхм… прошу прощенья, — повторил Гена давешнюю фразу. — У меня проблемы с жильем и работой…

— А из института его отчислили, — легко прощебетала Анюта. — Три года назад…

Голос ее угас под орудийными залпами взглядов Гены и мамы.

— Так, — Татьяна Константиновна взялась сама контролировать ситуацию, ибо по праву считала себя наиболее опытной в житейских вопросах. — Сейчас мы ничего решать не будем, двенадцатый час уже. Завтра суббота, выспимся как следует, позавтракаем и обсудим сложившуюся ситуацию, после чего вместе, — она интонационно выделила это слово, — решим, что делать дальше. А пока пьем шампанское, смотрим телевизор… Гена, налей, голубчик, еще. Хорошее вино.

Когда все было выпито и съедено в меру возможностей собравшихся, когда глаза у всех уже слипались, встал новый щекотливый вопрос.

— Как спать будете, молодые люди? — с самым невинным видом спросила Татьяна Константиновна. — Я к тому, что у Ани постель рассчитана не то что на две, но даже не на полторы персоны.

Зять залился густой краской, за что сразу получил от тещи плюсик, а Нюра решила за двоих:

— Думаю, что пока порознь.

Татьяна Константиновна легко согласилась.

— Ну, так ладно, — сказала она. — Я думаю, Гена с дороги о горячей ванне мечтал. Аня, дай ему большое полотенце, а я твоему мужу пока диван застелю.

Так они и сделали.

Пока Гена стоял и фыркал под душем, Татьяна Константиновна с Аней убрали со стола, перемыли всю посуду и даже пропылесосили комнату.

За все это время они не обменялись друг с другом ни единым словечком.

Наступила ночь.

Пока в большой комнате пусть не очень громко, но при этом недвусмысленно ритмично поскрипывал новый диван-трансформер, Татьяна Константиновна лихорадочно придумывала способ поприличнее выпроводить из квартиры покойной Аннушкиной бабули вьетнамцев, за съём квартиры плативших щедро и аккуратно, и чистоту в квартире соблюдавших.

И когда часа в два ночи мимо комнаты мамы якобы бесшумно пробиралась на цыпочках из ванны Аня, наша неожиданная теща уже приняла все важные решения касаемо будущего своих детей.

С тем она заснула со счастливой улыбкой на губах и уже не слышала, что через час диван в гостиной заскрипел с еще большим энтузиазмом.

Едва первый луч декабрьского солнца проник в комнату Татьяны Константиновны, а произошло это около половины десятого утра, она легко и просто проснулась, оделась, сделала пару упражнений из хатха-йоги, заправила постель и пошла умываться.

По дороге в ванную комнату она тактично не заметила полуприкрытый обнаженный торс дочери, бережно обнимаемый за плечи сильной жилистой рукой Гены. Они мирно почивали на диване, и поэтому мама осторожно прикрыла дверь в комнату, а потом нарочито громко умылась и почистила зубы. Выйдя из ванной, она услышала в комнате шепот, поэтому отправилась на кухню готовить завтрак и готовила его достаточно долго и громко, чтобы дочь могла незаметно, как ей казалось, проскользнуть в свою комнату и одеться.

Через десять минут Аня вплыла на кухню, отчаянно зевая и потягиваясь.

— Доброе утро, — поздоровалась мама, на что получила маловразумительный зевковый привет.

— Выспалась? — Татьяна Константиновна взбивала яйца, на плите в сковородке уже шкворчала колбаска с луком, поэтому вопрос ее казался чисто ритуальным, без умысла.

Между тем умысел был. Если выспалась сама — значит, и муж выспался, и пора ему тоже вставать.

— Вроде бы, — все еще позевывая, ответила Анна.

— Ну, тогда буди Гену, завтракать будем.

Анюта озадаченно посмотрела на маму.

— Мама, — голос Ани был полон горечи разочарования. — Человек вчера ехал больше двенадцати часов, намерзся, устал, как собака, неужели его так необходимо будить в десять часов, да еще и в выходной. Я сама хотела поспать еще чуток.

— Нюришна, — голос Татьяны Константиновны понизился, и вследствие этого температура на кухне упала до минусовой. — Отныне я не желаю слышать в этой квартире ничего подобного. Что это еще за истерика? Ты теперь… не первый день уже замужем, как оказалось. А это значит, утром проснулась за час до мужа, приготовила завтрак, разбудила, накормила, проводила до дверей на работу. Дети-пеленки-кухня, ясно?

На лице Ани отразился неподдельный ужас.

— А ты что думала, в сказку попала? — продолжила пламенную речь мама. — Нет, любовь прошла, началась семейная жизнь. Домой раньше мужа, приготовила поесть, детей из садика, семеро по лавкам. Муж пришел — поцелуй, накорми, расспроси, как дела на работе. Дома чтоб полный порядок. А за это он горой за тебя, на руках носить будет. Цветы-подарки-любовь-морковь.

Тут Татьяну Константиновну и вовсе понесло. Брошенная мужем, когда Аньке было только полгода, она воспитывала дочь в гордом одиночестве, изредка только обращаясь к матери, чтобы та сидела с Аней, если в садике карантин. И она продумала будущую семейную жизнь своей дочери до мельчайших подробностей, включая месяц зачатия ребенка, чтобы в счастье дочери воплотилось ее нереализованное женское счастье.

Нюришна слушала с открытым ртом и думала, всерьез это мама, или это свойственный ей мрачный юмор.

— Ма, ты что, и вправду так думаешь? — наконец осмелилась спросить дочка.

— А когда я тебя обманывала? — Татьяна Константиновна даже задохнулась от возмущения. — И ты будешь так жить, я костьми лягу, но будешь.

Всё, это был клинический случай. Если Татьяна Константиновна собиралась лечь костьми — она ложилась. И, разумеется, добивалась своего.

Именно поэтому Аня находилась сейчас в предобморочном состоянии, ибо представила, что ожидает ее. А ожидало ее семейное ярмо, под тяжестью которого вся Аннушкина карьера художника накрывалась большим медным тазом, в котором она, так и не достигнув творческого апогея, будет стирать пеленки, носки, и иногда варить варенье.

Анна готова была идти на скандал. Татьяна Константиновна — аналогично. Но если вы думаете, что скандал в этом благородном семействе явление беспрецедентное, то вы в корне не правы. Две женщины на одной кухне — это уже притча во языцех, а две одинокие женщины — тем паче. Пусть редко, пусть раз в год, но мать с дочкой скандалили, поэтому никакого вреда, кроме пользы, от этого не было. Итак, вот он, скандал.

Но скандала не вышло. Вышел Гена.

Дико красивый, заспанный, но счастливо улыбающийся, как улыбаются люди, обретшие наконец-то смысл существования, Гена с любовью посмотрел на жену и тещу.

— Здравствуйте, милые женщины, — сказал он.

Только теперь Татьяна Константиновна увидела, что рубашка на Гене почти прозрачная. Причем не по причине природной прозрачности материи. Это была не импортная сорочка, а советская кондовая рубаха семидесятого года выпуска, с широченным воротом, только застиранная до полной прозрачности. Плотные льняные волокна истерлись за тридцать лет перманентной эксплуатации вышеназванного предмета одежды. Кроме всего прочего, рубаха была заштопана в самых неожиданных местах самым неожиданным способом, и все пуговицы, кроме двух верхних, отсутствовавших напрочь, были друг другу даже не дальними родственниками, а, скорее, кровными врагами.

Гена обратил внимание, что теща разглядывает его внешний вид как бы даже излишне подробно, и смутился. Спросил:

— Что-нибудь не так, мама?..

— Да нет, Гена, все хорошо, здравствуй. Садитесь, ребята, сейчас завтракать будем.

Ребята уселись, Татьяна Константиновна подала каждому по неглубокой тарелке с омлетом, разлила по стаканам шиповниковый чай и села завтракать сама.

Обещанного три года ждут. Именно поэтому после завтрака Татьяна Константиновна не стала проводить обещанный вчера вечером брифинг на тему «Как жить будете», а нагрузила детей работой по дому, а сама пошла утрясать возникшую жилищную проблему по знакомым.

На это она потратила времени раза в три больше, чем предполагала: ввиду аварии на АТС, Татьяне Константиновне пришлось лично обходить всех знакомых, так или иначе владеющих недвижимым капиталом, но все знакомые жили как-то некомпактно, поэтому нужно было ездить то в Южную слободу, то в обратно в Северную, на которые Заря и делилась. А автобусы ходили худо. Объяснялась транспортная аномалия очень просто. Еще неделю назад в Заре стояла довольно мягкая погода, не ниже пяти градусов. Водители автобусного парка поддались на провокацию природы и однажды, понадеявшись на русский авось, не слили воду.

На следующий день после рокового проступка ударило под минус тридцать. И ровно у половины автобусов порвало радиаторы.

Именно поэтому Татьяне Константиновне пришлось шляться по Заре почти до вечера, но труд ее был вознагражден: одна из ее старых товарок как раз распрощалась с постояльцами, отбывшими в родной Узбекистан.

Забронировав запасной аэродром для своих квартирантов, Татьяна Константиновна пришла к ним (точнее, к себе, ибо фактически квартира Аниной бабушки принадлежала Татьяне Константиновне) домой и предложила довольно удобный для них вариант. Что и говорить, удаленность от рынка имела значение для торгашей, а квартирка, которую Татьяна Константиновна отыскала, была от него буквально в ста метрах, и стоимость постоя тоже оказалась невелика.

Часам к пяти, условившись с постояльцами о переезде в недельный срок, мама пришла домой.

Как и ожидалось, все ее ценные указания были выполнены молодыми лишь на две трети, но неожиданно скорое разрешение жилищного вопроса сгладило это недоразумение.

— Итак, — начала из глубокого мягкого кресла тронную речь Татьяна Константиновна, мать теперь уже двоих взрослых детей, едва посуда после позднего обеда была вымыта и кухня сияла первозданной чистотой, а все трое переместились в гостиную для военного совета, — позвольте, молодежь, я объясню вам, что происходит, поскольку вы еще, как мне видится, не научились адекватно оценивать ситуацию и свою роль в этой ситуации. Что мы имеем…

Две пары преданных глаз жадно смотрели на маму, но вряд ли понимали, что сейчас будет происходить. Точнее, что будет происходить, они понимали, но не догадывались, чем это чревато.

— Сначала о том, что мы имеем в активе, — Татьяна Константиновна перешла на скупой бухгалтерский лексикон. — В активе у нас учитель рисования Анюта Абра… простите, Топтыгина, и ее безработный… кстати, Гена, что вы умеете делать? Только, пожалуйста, не говорите «копать».

— Ни-че-го, — против своей воли выдавил Гена, и комок застрял в его горле, закупоривая собой выход остальным словам.

— Какая прелесть, — в очередной раз восхитилась Татьяна Константиновна зятем. — Продолжим: безработный муж безо всякой специальности Гена Топтыгин, и двухкомнатная бабушкина квартира. Через неделю вы туда переезжаете. Так, теперь пассив. В пассиве у нас работа для Гены. Работы для Гены у нас нет.

— Совсем? — казалось, Гена очень изумлен этим фактом.

— Абсолютно, — без тени иронии ответила мама. — Потому решаем так… — и после грамотно выдержанной паузы мама произнесла: — Завтра утречком, Гена, ты пойдешь искать работу…

— Завтра же воскресенье, — Гена произнес эту фразу почти гневно, но с тем же изумленным выражением на лице, к которому мы уже начинаем привыкать..

— Именно завтра, — повторила теща свою мысль, и Гена умолк, уразумев, что дальнейший спор дорого обойдется. — Я знала, что сумею тебя убедить, — продолжила Татьяна Константиновна, — но это еще не все. Аннушка, оставь нас с Геной наедине.

Анна вспыхнула. Анна возмутилась. Анна обиделась.

Но все же покинула комнату.

— Надеюсь, Гена, этот разговор останется между нами? — брови мамы сложились знаком вопроса.

Гена изобразил знак восклицательный, причем всем своим телом.

— Аня — моя единственная дочь, — проникновенным, почти влюбленным голосом сказала теща. — Живите с ней дружно и счастливо, внуков рожайте, я всегда помогу. Но если ты обидишь Анюту, как когда-то меня обидел ее отец…

Гене показалось, что его протыкают шампуром, настолько тверда и остра была речь мамы.

— …в таком случае, Гена… Ты заметил, что мы небогаты, что мы зарабатываем не очень большие деньги, но, милый мой зять, если ты хоть раз обидишь Аню, я все продам, всего лишусь, но я найду тебя и убью.

Реакцию Гены на мамины слова описывать, пожалуй, было бы лишним. Я думаю, что мы с вами уже поняли, насколько серьезная и целеустремленная дама наша героиня.

Теща же, как ни в чем не бывало, встала с кресла и включила телевизор.

— Все нормально? — спросила она у зятя.

Тот кивнул. Вошла Аня. Она села рядом с Геной и демонстративно приобняла его за шею так, что он даже чуток посинел. Было уже семь часов, показывали какой-то фильм, и вечер прошел очень даже мило.

На ночь молодые вновь легли порознь. Татьяна Константиновна спросила все же, может, они будут спать вместе, но Анна сказала решительное «нет».

Ночью диван не скрипел, хотя Аня — и Татьяна Константиновна это явственно слышала — несколько раз ходила к Гене.

О причине отсутствия скрипа Татьяне Константиновне как-то даже и не думалось.

Было бы совершенно несправедливо утаить от вас, дорогие слушатели, историю Аниного замужества, тем паче, что нижнемогильское студенчество явно воспылает праведным гневом, если я отважусь таки скрыть все обстоятельства того всепоглощающего чувства, что охватило однажды Аннушку и Гену.

Любовь была, что и говорить, страшная, полная подозрений и переживаний, ревности и чувственных желаний. Одним словом, если бы мама узнала, что было с ее дочерью в далеком Нижнем Могиле, она бы…

Впрочем, мама так ничего и не узнала, а иначе истории никакой и не было бы.

Как уже было сказано выше, Гена Топтыгин был дико красив. Но кроме того был он еще и дикорастущ. Старший брат Гены заменял ему и отца, которого Топтыгины, к счастью своему, не знали совсем, и за мать, которая оставила их в раннем детстве и объявилась в жизни братьев, едва те встали на ноги и почти оперились. Жизнь была у них, конечно, не сгущенкой намазана, но они выкарабкались, хотя и не без потерь. Старший брат потерял печень (точнее, не потерял, но посадил он ее крепко, причем не по пьянке, а из-за нездорового питания, вследствие чего получил инвалидность), а младший, то есть Гена — честное имя. Гена приворовывал, совершал незначительные правонарушения, словом, был шпана шпаною, поскольку старший брат вследствие бесконечных поисков пропитания воспитанием младшего заниматься просто не имел сил.

И вот однажды, будучи уже в призывном возрасте, Гена спорол крупный косяк — он отметелил молодого человека, имевшего неосторожность прогуливаться по Куштану (а что такое Куштан мы еще узнаем) и нелицеприятно отозваться о рубашке Гены, той самой, в которой он в начале нашей истории явился к Абрамовым, только тогда эта рубашка висела на худющем Геннадии, словно знамя на флагштоке в безветренную погоду. Отметелил он молодого человека, несмотря на свою щуплость, сурово, по-мужски, сломав пару ребер, и за этим занятием его схавал новый куштанский участковый, которому Гена стоял как кость в горле.

И быть бы Гене в местах не столь отдаленных, если бы не дефицит в армейском наборе, а у Гены уже и повестка из военкомата в кармане той самой рубашки лежала, через две недельки — на защиту Родины. Словом, армия отмазала Гену от тюрьмы.

А тут еще накануне маман вернулась. Где маман до сей поры без малого тринадцать лет провела — это разговор отдельный и нас не касающийся, но как только она объявилась, жизнь братьев вдруг обрела смысл и цель: мамочке нужно то-то, мамочка нуждается в сем-то. И хотя ребята знали, что мама прожила без них довольно нескучную и нескудную жизнь, сам факт обретения того, что, казалось, потеряно было навсегда, приводил их в состояние дикой эйфории.

Тут надо сказать, что у братьев Топтыгиных было-таки богатство, которое они не додумались в свое время продать, и правильно сделали. Это была огромная четырехкомнатная квартира в доме сталинской постройки, с высокими потолками и просторными комнатами. Правда, требовала квартира капиталовложений, требовался ей текущий ремонт. По достижении осьмнадцати годков Валера, старший брат Гены, приватизировал жилплощадь, и начал сдавать две комнаты из четырех в наем студенткам, среди которых, забегая в будущее, нашел себе жену.

Так вот, когда маман объявилась, у Валеры уже была жена и намечалась месяцев этак через пять-шесть лялька. И хотя жена Валеры, Дора, давила изо всех сил на мужа, что нельзя отдавать матери часть квартиры, сыньвья любовь оказалась сильней, и мама вселилась к сыновьям в квартиру, вследствие чего оставшимся студенткам пришлось отказать в приюте, и дополнительный источник доходов накрылся вульвой, как говаривали нижнемогильские биологи.

Итак, братовья встретили маму с распростертыми объятиями, а через неделю Геннадий был призван в ряды доблестных Вооруженных Сил. Вернулся он оттуда только через три года: окромя двух лет службы в доблестных Вооруженных Силах, годик он провел на «дизеле», что наложило определенный отпечаток на поведение: Гена бил в морду любому потенциальному противнику не задумываясь, а если при этом учесть, что служил он морским пехотинцем и морды умел бить отменно, то потенциальным противникам Геннадия можно только посочувствовать.

Вот вернулся Гена в родной Нижний Могил, а квартира их с братом уже продана, деньги поделены на три части: на маму, которую хочется назвать маман и которая уже обрела к тому времени личное счастье с жирным директором муниципального лабаза где-то под Могилом, на Валеру, у которого за время отсутствия брата родилось двое детей, а жена донашивала третьего, и на самого Гену, и Гениных денег как раз на то и хватает, чтобы шумно отметить возвращение в родные пенаты, что он и не преминул сделать, а уже наутро перед Геной остро встал вопрос, беспокоивший российскую интеллигенцию без малого полтора века: что делать?

И худо бы ему пришлось, если бы не Эра Васильевна Грубых.

(Это, стоит заметить, была женщина. То есть, конечно, ее половая принадлежность ясна и так, но это была Женщина…)

Эра была подружкой маман. Они одно время вместе в общепите работали. Так вот, Эра держала одноименный магазинчик, который самым чудесным образом оставался незатронутым волной преступности, захлестнувшей, казалось, все торговые точки города. Объяснялось это экономическое чудо очень просто: Эра была сестрой местного авторитета по прозвищу Шамот. Даме этой исполнилось пятьдесят с хвостиком, живого весу в ней было полторы тонны, и она безумно любила Геннадия. До армии оказывала Гене всяческие знаки внимания, помогала материально и тяжело вздыхала, глядя на дикого красавца. В ту пору Гена не задумывался над этими вздохами тети Эры, относя их скорее к нерастраченным материнским чувствам, нежели к половому влечению. Но сейчас-то Гене пошел третий десяток, и самых разнообразных историй о взаимоотношениях полов в армии он наслушался… Словом, теперь наш юный мот понимал истинную причину всех этих вздохов и решил цинично сыграть на чувствах влюбленной женщины. Он пришел к ней в магазин, тихий и скромный, и повинился, мол, так и так, тетя Эра, профукал денежки, не устроите ли на работку?

Тетя Эра растаяла. Как не растаять, когда дико красивый вьюнош, сирота казанская при живой матери, челом бьет, скупую мужскую слезу проливает на застиранную до прозрачности рубаху с широким воротом? Взяла она его, болезного, на работу. Грузчиком.

Будем откровенными до конца: с Эрой Гена в интимных отношениях не состоял и работал на совесть. Но от подарков не отказывался, а подарки были щедрыми, речь о них еще зайдет.

Не проработал Геннадий в ЧП «Эра» и полутора месяцев, как пришла осень, и с каникул в институтскую общагу, в районе которой и стоял магазинчик, вернулись иногородние студенты и студентки. Главным образом — последние. В «Эру» потянулись стройные от вечного недоедания грызуны педагогической науки. Объяснялось массовое паломничество студенчества тем, что цены у Эры Васильевны были ниже рыночных (рэкету ведь платить не надо, цены раздувать тоже, а чем ниже цены — тем выше спрос, чем выше спрос — тем больше покупателей, чем больше покупателей — тем больше прибыль, чем больше… и так далее), и на свою крохотную стипуху студенты затаривались очень даже неплохо.

А в чем-то — например, макароны, консервы, шоколад и презервативы — очень даже хорошо.

И вот однажды вечером в «Эру милосердия», как прозвали студенты магазин, вошли две девушки: Анюта Абрамова и Даша Кузьмина. Так произошла встреча двух миров: Аня с Геной увидели друг друга и, как это называется в молодежной среде, запали. Даша только хлопала глазами.

Ой, что потом было… держите меня трое, нет, трое не удержат, держите семеро. Подобной страсти нижнемогильский худграф, на котором училась Нюра, никогда и не видывал, и долго еще студенты будут изустно передавать легенды о любви Гены и Ани. Скромная девушка Аня даже и не предполагала, каким зарядом и диапазоном чувств владеет. О Гене и говорить нечего. Гудёж после армии, в результате которого Гене пришлось идти в грузчики, оказался жалким пшиком по сравнению с тем взрывом материальных затрат, которым обернулась его любовь. Правда, в конечном счете все проказы молодых оплачивала щедрая Эра Васильевна.

Девчонки завидовали Анюте со страшной силой. Стоило Ане с Геной отправиться на прогулку по набережной, взгляды всех прохожих были устремлены на эту пару, причем большего внимания удостаивался все-таки Гена. Женщины и девушки долго провожали влюбленных, задумчиво терзая сумочки, перчатки, блузки, рукава кавалеров и прочее — впечатление после себя избранник Аннушки оставлял неизменное: человек-мечта.

С Геной можно было не бояться хулиганов. Вся местная гопота избегала не только самого Гену, но и тех, кто хотя бы раз здоровался с ним за руку. А как же не избегать, когда всем было известно, что пластался Гена в уличных побоищах с такой самоотдачей и вдохновением, что побивал семерых одним махом. Свою рубаху, ту самую, он носил с таким видом, как будто все вокруг козлы, а он один — Паганини. И Анна ревновала его ко всему, что было женского рода.

Жил наш Ромео в Куштане, самом злодейском районе Нижнего Могила, там даже днем передвигаться было небезопасно, особенно — девушкам, однако Анюта, заручившись поддержкой своей подруги Даши, проклинающей при этом всё и вся, а особливо — свою девичью честь, терять которую в трущобах Могила ох как не хотелось… так вот, заручившись поддержкой подруги, Аня отправлялась в эту клоаку порой даже в самую глухую полночь, при этом яростно шипя на ухо подруге: «Я знаю, он там опять со своими шалавами. Сволочь, гад», — и вся куштанская шушера разлеталась как кегли от напора Аннушки и Даши, и Анюта в абсолютной темноте нижнемогильских улочек по запаху безошибочно находила свое счастье. Вот он, Гена, пьет пиво в компании корешей. Анна подлетает к нему и тут же разрывает на его груди многострадальную рубаху и ка-ак шарахнет по физиономии: где шляешься? Ка-ак шарахнет по морде: чё за дела? Ка-ак двинет по рылу: где они? Гена, разумеется, в непонятках: кто — они? Бляди твои, ревет в голос культурная Анна. Гена хватает ее за руку, кореша рассыпаются, Даша робко семенит рядом — Гена провожает их через весь Могил до общаги.

Чтобы быть все время у Ани на глазах, Гена через год после знакомства поступил на худграф, проучился с превеликим скрипом два семестра и вылетел, аки пробка из бутылки с подогретым шампанским. С появлением Гены в институте у всех преподавательниц старше пятидесяти лет как-то вдруг, сам собой, без хирургического и медикаментозного вмешательства, прошел климакс, и они зацвели, словно розы, не хуже первокурсниц, ей-богу, а те, в свою очередь, невзирая даже на жесткий Нюрин патронаж, повисали на Гене как новогодние гирлянды. После этого кошмарного года Анюта в ультимативном порядке велела Гене уйти из института, что он с удовольствием и сделал, так как пары пропускал безбожно, преподавателей и в хрен собачий не ставил, все время дрался с гопниками и практически ничего не рисовал.

На плотскую сторону отношений нашей возлюбленной пары собиралась смотреть вся общага, и даже молодежь из окрестностей не ленилась, подгребала часам к одиннадцати вечера. Анина мастерская располагалась на первом этаже общежития, и любовью с Геной она занималась зачастую именно там. Природная ее лень, а также забывчивость так и не позволили Нюре обзавестись если не шторами, так уж хотя бы занавесочками, или, на худой конец, прикрыть окна крупноформатными листами ДВП. Увы и ах. И — ого-го. То, что Гена и Анна проделывали, забывая обо всем, на глазах изумленных студентов, будущих художников, историков и трудовиков, не снилось во сне даже самым безбашенным порнорежиссерам.

Даша, Аннушкина подруга, из своей природной тактичности никак не решалась завести разговор об этих безобразиях. Хотя порой очень хотелось. Случалось это в тот момент, когда Анна отчитывала свою подругу за непристойное поведение, как-то — долгое отсутствие по вечерам вместе с Ромой Адальянцем (это был парень Даши), или висящие на батарее трусики и лифчики, которые Даша забыла прикрыть шторами. Ханжество Ани выводило Дашу из себя, но в конце концов побеждала врожденная тактичность, и Даша просто молча сносила нотации.

О подарках. Помимо неплохой зарплаты Гена получал их от Эры Васильевны в виде огромных коробок с копченой рыбой разных сортов, шоколадом и марочным вином. Худграфом Гена был причислен к лику святых, да святится имя его всеми поколениями студентов. Самым мощным аккордом этой поэмы экстаза оказалась свадьба Гены и Анны, проспонсированная Эрой Васильевной. Целый день, веселый день десятого мая катал молодых по всему Могилу ее личный «мерседес», сто человек гуляли на свадьбе два дня, маман Гены охренела до конца своих дней, оценив масштабы празднества, после чего навсегда же поссорилась со своей товаркой Эрой, которая год назад отказалась дать взаймы три тысячи. Сама Эра была и свидетелем, и тамадой, и ответственным арендатором ресторации «Седой Урал», что в самом центре Нижнего Могила. При этом она часто плакала в туалете, но все думали, что от счастья.

На церемонии брачевания не обошлось без легкого инцидента. От великого волнения Анюта уронила обручальное кольцо на пол. В зале прошелестело: «Примета-то плохая». Аня поспешила сама поднять кольцо, и в этот момент молния на ее свадебном платье разошлась, и акт регистрации законного брака едва не закончился конфузом и истерикой, если бы Гена не поднял кольцо, а Эра Васильевна не поправила неприятность с молнией, на мгновение прикрыв своей широкой конституцией несчастную невесту.

Всю брачную ночь молодые продрыхли в мастерской у Ани.

Вот они и поженились, однако дальше было еще лохмаче. Находясь в эйфории от сознания, что он сейчас семейный серьезный мужик, Гена нарвал в городской оранжерее красивых цветов и принес их молодой жене в постель. Но потом оказалось, что зря он это сделал, потому что среди прочих цветов букет украшали очень редкие уральские орхидеи, за которые Гене, практически моментально приведенному за хобот в милицию, корячилось до двух лет лишения свободы. Эра ради своего протеже расстаралась и тут: где-то подмазала, где-то поднажала, напомнив, что она сестрица всем известного Шамота, которого вообще-то звали Владилен Васильевич, и Гену простили. За сумму, равную месячному доходу магазина «Эра». И из чувства глубочайшей благодарности Гена начал работать на Эру бесплатно, в счет погашения долга…

Через год, когда долг Гена почти что погасил, Анна получила высшее образование в соответствии с учебным планом, ей выдали диплом об окончании Нижнемогильского государственного педагогического института, и возникла самая главная проблема: чё маме-то говорить? Ведь до сих пор далекая теща Гены пребывала в счастливом незнании. Анюта приезжала на каникулы домой, но о Гене даже не заикалась, да и не до того было. Неприятных холодок прошелся по коже непутевой дочери теперь, когда, хочется того, или не хочется, а придется давать отчет в своих действиях не только себе, но и самому близкому человеку. Да и Гена еще не отработал все деньги, необходимо было пахать еще месяца три. И супруги пришли к такому выводу: Нюра едет в Зарю одна, готовит маму к появлению зятя, а Гена скоренько отрабатывает долг и на крыльях любви прилетает к жене и теще.

На том и порешили.

И вот, с июля по декабрь сего года Ане с Геной пришлось расстаться. Аннушка, вернувшись в Зарю, в срочном порядке бросилась искать работу, ибо мама тунеядства не терпела в принципе, а после — планы, конспекты, то да сё, открытые уроки и методические советы… словом, забыла Аня маму подготовить. И о замужестве рассказать тоже забыла.

А с Геной получилось так. Вдруг в Нижнем Могиле сменилась власть, и тут же была объявлена бескомпромиссная борьба с преступностью, в результате которой Шамот спалился и загремел на нары. Вслед за падением Шамота без надежной «крыши» погорел и магазин его сестры, и Гена как раз по осени оказался на улице, свободный и от внешнего, и от внутреннего долга, однако при этом без гроша в кармане. На перекладных Гена добрался до Сверловска, где через армейских дружбанов находил какие-то разовые заработки аккордного типа, дававшие весьма солидный куш. Однако, за неимением новостей от жены, все средства пропивались. И вскоре Гене обрыдла такая жизнь. Он скопил средств, отбил телеграмму в Зарю: «Буду 25 декабря тчк Гена» и рванул в Зарю, к жене и теще.

Анна телеграмму получила, испугалась, положила в карман — и снова благополучно забыла. Никогда никуда не торопясь, Нюра терпеть не могла принимать скоропалительных решений в частности и решений вообще, рассчитывая, что все решится и без ее участия.

Разрешилось все уже известным нам способом.

Воскресным утром, когда Татьяна Константиновна встала с постели и после зарядки пошла умываться, взору ее предстала пустая гостиная. То есть гостиная без Гены. Диван был собран, подушка, одеяло и простыня аккуратно лежали на столике, а зятя и след простыл.

Татьяна Константиновна почувствовала себя неуютно. Почитай, запугала вчера зятя, в угол загнала. Конечно, сначала она заглянула в комнату к Анне, затем вышла на лестничную клетку: вдруг курить вышел? — и только выскочив на улицу и пять минут простояв под жутким декабрьским ветром, всматриваясь в предрассветные сумерки, Татьяна Константиновна поняла: ушел.

Остро запахло неприятностями.

Аннушка проснулась и вышла на кухню, когда Татьяна Константиновна в дурном настроении нарезала батон.

— Мам, а Гена где? — спросила дочь, не обнаружив своего мужа.

— Не знаю, — раздраженно ответила мама, не глядя на дочь, — работу, наверное, пошел искать.

Ссоры вновь не вышло. В полном молчании позавтракав, женщины разошлись по комнатам. Прямо скажем, что отсутствие скандала атмосферу отнюдь не разрядило. Татьяна Константиновна напряженно думала, где же она допустила ошибку, и никак не могла понять, где именно. За всю свою жизнь, если, конечно, не считать неудачного замужества, Анина мама не допустила ни одной ошибки, а тут вдруг, ни с того ни с сего, какой-то Гена испугался суровой тещи. Да и Аня в результате оказалась таким же таинственным овощем, как и ее муж. Это удивляло Татьяну Константиновну больше всего: уж кого-кого, а свою дочь она знала как облупленную. По крайней мере, до последнего времени.

К обеду Гена по-прежнему пребывал незнамо где. Нюра вошла в мамину комнату и тихо спросила:

— Ма, что ты вчера сказала Гене?

— Ничего особенного, — ответила мама, ничем не выдавая своего волнения.

В глазах Анюты читалось недоверие, и Татьяна Константиновна посчитала возможным частично посвятить ее во вчерашний приватный разговор с Геной:

— Попросила не обижать тебя, вести себя достойно…

— Это правда?

— Правда.

Нюра всхлипнула:

— Тогда почему он ушел? — и слезы хлынули из глаз полноводной рекой.

Мама собрала в кулак всю свою волю и не заревела вслед за дочерью. Вместо этого она сказала:

— Нюришна, мужчины делятся на тех, кто любит, и на тех, кто уходит. Если он ушел — значит, и не любил.

— Может, ты ему не понравилась? — не унималась Аня. — Мамочка, ну зачем ты с ним сразу так строго?..

Татьяна Константиновна хотела было ответить, но Аня даже слушать не стала — убежала в свою комнату.

Но как только панцирная сетка Аннушкиной кровати панически взвизгнула после падения в оную кровать тела, в дверь позвонили. Мама и дочь пришли к финишу одновременно, но отпирать бросилась сама Аня. Руки ее тряслись от волнения, она теребила замок и никак не могла его открыть. В результате мама решительным движением корпуса оттеснила Нюру от двери и дверь открылась.

Разумеется, что это был не Гена, а ожидаемая еще в пятницу Душейко с видеокассетами.

С половины десятого до десяти вечера Татьяна Константиновна и Аня мерзли у автостанции, выглядывая, нет ли среди пассажиров последнего на сегодня автобуса до Западноуральска Гены. Не увидев никого, кто хоть чем-нибудь походил бы на пропавшего мужа и зятя, две одинокие женщины вернулись домой и, не поужинав и не пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по своим комнатам.

Всю эту ночь мама не сомкнула глаз, прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнаты Ани: как бы девка руки на себя не наложила. Поэтому утром она встала невыспавшаяся, в плохом настроении, с твердым намерением отчитать на работе всех подряд. Татьяна Константиновна обожглась чаем, раскокала блюдце, порезалась осколком и порвала колготки на самом видном месте под коленкой. В самом дурном расположении духа она разбудила дочь на работу, велела приготовить на сегодня что-нибудь на свое усмотрение и выскочила из квартиры. И едва не упала с лестницы, потому что запнулась о спящего на коврике под дверью Гену.

— Ты где был? — сурово спросила мама у хлопающего заспанными глазками и истово стучащего зубами зятя. — Только не надо говорить, что пиво пил.

— Так я это… работал, — виновато пролепетал Гена. При этом от зятя действительно разило пивным перегаром.

А было так: весь на нервах от тещиной речи, Гена ни свет ни заря отправился на поиски работы. А так как все, что умел Гена — это грузить, он отправился по магазинам в поисках вакансий.

В первых двух магазинах, которые назывались «Эдем» и «Космос», ему отказали в конституционном праве на труд, причем заведующая «Эдема» сделала это в такой резкой форме, что, покинув помещение, Гена долго стоял у входа и несколько раз вслух повторял только что услышанное, чтобы крепче запомнилось. По силе воздействия эту фразу можно было бы сравнить разве что с ракетой СС-20, а приложить кого-нибудь столь витиеватым матом Гена всегда был готов и не стеснялся учиться у других. Люди сторонились матерящегося молодого человека, некоторые, с опаской оглядываясь на Гену, переходили на другой конец улицы.

Впрочем, он этого не замечал, поглощенный повторением урока.

Потом Гена еще посетил несколько магазинов, пока не набрел на «Эдельвейс», салон модной мебели. Мебели там было действительно много, насколько она модная — сказать трудно, ибо Геннадий в этом вопросе, как и в большинстве других, не разбирался и разбираться не хотел.

Не долго думая, он вошел внутрь.

По торговому залу с зеркальными потолками и мраморным полом сновала, элегантно лавируя между диванами, креслами, тахтами, барными стойками и барными стульями, а также между прочей дребеденью из семейства мебели, женщина средних лет, размеров и внешности.

— Галочка, Мила, ну сделайте же что-нибудь. Ну, парней своих позовите. Мила, у тебя папа еще очень здоровый…

— Вам грузчики не нужны? — обратился к женщине Гена, безошибочно опознав в ней заведующую.

Та замерла, осмотрела Гену и заворожено прошептала:

— Есть бог…

Оказывается, уже сорок пять минут на улице ждет «КамАЗ», груженый итальянскими кухнями, а грузчиков нет. Один с перитонитом вчера попал в больницу, второй в отпуске в Москве, третий — выходной, на рыбалку уехал с самого утра, четвертый забухал — позавчера ушел куда-то в гости и до сих пор не вернулся… Конечно, виноват был сам «КамАЗ», его ведь вчера ждали, а он, скотина, по дороге сломался, но ведь разгружать его надо.

Позвонили сторожу, и вскоре Гена с Петром Сергеевичем, как звали оного сторожа, вносили ящики с итальянскими кухнями в магазин, а водитель за свой брак в работе был прикомандирован в помощники.

Разгружали до обеда. Галина Борисовна, заведующая, успела оформить Гену грузчиком официально, а девчонки-продавщицы разглядывали Геннадия с нескрываемым интересом.

А потом из продмага напротив прискакал дяхон вида прохиндейского и жалостного одновременно, которого Галина Борисовна называла Борис-Борисычем, и попросил гаврика на помощь — кулинарию выгружать.

— У него ж санитарной книжки нет, — с насмешкой в голосе сказала Галина.

— Галиночка, ну что ты в самом деле, — плаксиво забубнил Борис-Борисыч, — выходной же, кто у него санитарную книжку спрашивать будет?

Он осмотрел Гену вроде придирчиво, но бегло и спросил:

— Ты, случайно, дриспепсией не болен?

— Чё? — не понял Гена.

— Жидкий стул на нервной почве не беспокоит? — рявкнул дяхон.

— Не… — протянул свежий, с пылу с жару грузчик.

— Вот видишь, он здоров, — с видом победителя повернулся Борис-Борисыч к Галине Борисовне. — Давай, не жадничай, одолжи ослика покататься.

— Вы бы, дяденька, не обзывались, — Гена не на шутку обиделся. — Щас, небось, не крепостное право, мое желание тоже спрашивать полагается. А если обзываться будете — я ради вас и на унитаз не сяду, так ходить буду.

— А за деньги? — спросил дяхон.

— Конечно, — легко согласился Гена.

И после обеда он добросовестно выгрузил лотки с кулинарными изделиями, а потом двигал коробки, бочки и ящики, долбил лед и подметал крыльцо.

А потом настал момент реванша, потому что мебельный «Эдельвейс», продуктовый «Эделина» и упомянутый уже выше «Эдем», в котором продавалось все для ремонта и благоустройства жилища, суть одной конторой оказались. И часов в пять к Галине Борисовне позвонила Клавдия (с ударением над «и»), та самая, что так сурово отбрила Гену на первом этапе его поисков, и попросила Галю, чтобы та припрягла кого-нибудь из своихх мальчиков помочь унести домой пять банок акриловой краски, после рабочего дня, разумеется. Галина согласилась, причем сама вызвалась проводить до Клавдии мальчика. Мальчиком, естественно, являлся Гена. Галина подкатила к нему на мягких тапках и сказала:

— Ну, Гена, ты молодец. Считай, что сегодня ты набрал недельную норму очков.

Гена зарделся.

— Только давай-ка после работы ты еще поможешь одному человеку, — улыбнулась Галина Борисовна.

— А чё делать-то?

— Помочь слабой женщине тяжелые сумки донести. Бесплатно. Ты ведь не откажешь?

Ну и, разумеется, Гена не отказал. После семи вечера Галина взяла Гену под локоток и по темным улицам Зари, лишь кое-где подсвеченным одинокими галогеновыми фонарями, повела его на помощь слабой женщине.

Уже на подходах к магазину, где его так грубо обидели, Гена заподозрил неладное.

— Это мы куда? В «Эдем»? — спросил он провожатую.

— Да. А что такое? — Галина вздернула свои тонкие, профессионально подкрашенные бровки вверх.

— Да нет, ничего, — Гена нахмурился. — Все нормально.

Клавдия Гену узнала. И тоже нахмурилась.

— Так чё делать-то? — спросил Гена, когда дамы обменялись условными поцелуями.

— Вот эти банки унести… — кивнула на акриловую краску, стоявшую в коробке, негостеприимная Клавдия.

— Да? — удивился Гена, и далее слово в слово повторил для заведующей «Эдема» ее воскресную нравственную проповедь. У дам отвисли челюсти. И если подобная реакция для Галины была естественна — еще бы: привела помощника, а он совершенно незнакомой женщине такую руладу загнул, то Клавдия опухла от феноменальной памяти народного мстителя Гены Топтыгина.

— Гена, ты чего? — всплеснула руками Галина Борисовна, когда дышащая праведным гневом речь нового работника подошла к концу.

— А чё она… — буркнул Гена, понявший, что, пожалуй, слегка перегнул палку — ведь Клавдия, похоже, была лучшей подругой Галины.

В ответ на вопросительный взгляд подруги, Клавдия лишь пожала плечами:

— Суровые у тебя кадры, Галя. Поделишься?

А после добавила для Гены:

— Всё, квиты. Бери коробку.

Часов до одиннадцати Гена был в гостях у Клавдии, вместе с Галиной, конечно. Мужа у хозяйки не было, так что весь вечер Гена был в центре внимания. Пили пиво, ели пельмени, смотрели видик. В двенадцатом часу Гена, слегка пошатываясь от выпитого, стал собираться домой. Дамы встретили новость о семейном положении красавца-мужчины со странной грустью в глазах, но домой отпустили, и около часа ночи Гена, наконец, добрался до дверей Татьяны Константиновны. Еще полчаса он решал сложную этическую проблему: будить или не будить жену и тещу? В конце концов Гена пришел к выводу, что в том некондиционном состоянии, в котором сейчас находится, он доставит мало удовольствия своим возвращением как суровой маме, так и не выносящей пьяных Ане, и, устроившись на коврике под дверью, заснул.

Татьяна Константиновна в спешном порядке загнала его в горячую ванну, после налепила на мощную грудную клетку Гены весь перцовый пластырь, имевшийся в доме, поясницу велела обмотать своей шалью, а на ноги обалдевшему от такого внимания зятю были напялены шерстяные носки с горчицей. Потом этот стихийный перформанс был водворен в Аннушкину кровать и оставлен в состоянии покоя.

Анюта умчалась на работу на крыльях любви. Татьяна Константиновна — та просто упорхнула, освободившись от того камня на душе, с которым провела эту впервые за последние два десятилетия бессонную ночь.

А Гена в этот день на работу не пошел.

После Нового года молодые съехали от Татьяны Константиновны на свою квартиру. Сопровождалось сие некоторыми неприятными событиями, а именно: первого января Татьяна Константиновна пошла по подружкам, коих у нее было не очень много, но зато по всей Заре, а ее чада остались дома, что само по себе неприятным событием не было, но послужило косвенной причиной для оных. За каким-то чертом вдруг Гене для сушки волос понадобился фен. И этот фен сгорел прямо в руках нашего героя. Хотя, конечно, не сразу. Сначала фен просто не хотел работать. Гена помнил, что вчера, накануне праздника, теща совершенно спокойно им пользовалась. Он несколько раз пощелкал переключателем скоростей, но безрезультатно. Тогда он решил реанимировать скоропостижно почивший предмет бытовой техники, тем более, что в общаге он чинил девчонкам утюги, магнитофоны, те же самые фены и прочую электротехнику. Нет, он не был электриком, но на уровне интуиции и здравого смысла мог разобраться в устройстве того или иного нехитрого электроприспособления.

Но на сей раз то ли факир был пьян и фокус не удался, то ли фатум Гены решил, что достаточно уже Топтыгин пожил в комфортных условиях, пора уже ему двигать сюжет нашей истории, но починка не заладилась. После получаса копания в чреве фена Геннадий решил, что Лазарь воскрес, и вставил вилку в розетку. Раздался хлопок, ослепительная бело-голубая вспышка озарила лицо Гены, и удушающе завоняло пластмассой — фен «Rowenta» умер.

На этот звук в комнату вбежала Нюра, вся бледная. Гена уже выдернул вилку из сети и стоял посреди комнаты с мокрыми волосами, совершенно ошарашенный. Вид умершего фена Анюту не воодушевил, но делать было нечего. Фен был аккуратно уложен в свою коробку и оставлен на видном месте, дабы предъявить тело маме, как только она вернется.

Некоторое время молодые люди спокойно сидели и смотрели телевизор, поедая остатки новогоднего пиршества, но тут на Аннушку напал странный жор — такое с ней иногда случалось — и она решила немедленно, то есть сразу, здесь и сейчас, организовать оладушки. Тесто для оладушек в семье Абрамовых готовилось в маленьком кухонном комбайне не импортного, но достаточно качественного отечественного производства. И вот, когда в емкость, в коей обычно производился замес жидкого теста на оладьи и блины, были низвергнуты все необходимые для этого замеса ингредиенты, а сама емкость водружена на свое место, Анна нажала кнопку.

Аппарат нехорошим голосом взревел и моментально взбитая масса из яиц, молока, соли, сахара и муки взлетела к потолку, правда, не достигнув его на какие-то жалкие двадцать сантиметров. Один из ножей взбивательной системы неведомым образом вылетел из своего паза, пробил пластмассовый бок емкости и улетел в раковину, где вдребезги разбил большое фаянсовое блюдо. Нюра в панике нажала кнопку «выкл.» и тихо села на табурет.

На шум, естественно, прилетел Гена, протянул ноту «ля», произведя upgrade в виде второй буквы русского алфавита перед упомянутой выше нотой, и стал оглядывать молодую жену на предмет обнаружения каких-нибудь механических повреждений кожного покрова.

— Ой, Гена… — скулила Аня. — Ой, Геночка…

Гена произвел быструю уборку места аварии, кое-как отмыв от кафельных стен несостоявшиеся оладушки, отпоил Аннушку пустырником, и взялся за ремонт комбайна.

Комбайн не чинился. Гена сидел над ним уже второй час, а проклятый кухонный агрегат не хотел открывать свой секрет. Несколько раз разобранный и собранный, комбайн все так же страшно ревел, а когда Гена разобрал и собрал его еще один раз, комбайн замолчал, и не реагировал уже ни на какие внешние раздражители.

С проклятиями Гена схватил непокорный комбайн и швырнул его в коридор, где спустя пару мгновений настиг несчастную технику и в особо циничной форме окончательно расправился над ней.

Именно за этим занятием и застала его любимая теща.

— И чем же ты занимаешься, Гена? — сурово спросила Татьяна Константиновна.

Гена мгновенно остыл.

— Комбайн чиню, — ответил он.

Татьяна Константиновна широко открыла глаза: такого ответа она ожидала в последнюю очередь. Но решила держать удар и сказала в свою очередь:

— Тебе, Геннадий, не кажется, что это несколько… хм… необычный способ починить комбайн?

Гена понял, что сморозил глупость, поэтому попытался оправдаться:

— Ну а чё он как этот самый… то работает, то не работает. Я же его всё нормально, а он, блин… Сначала фен, потом он.

— Ты и фен подобным образом чинил? — совершенно обалдела от полученной информации теща.

— Нет, он сам сгорел.

— Слава богу, — перевела дух Татьяна Константиновна.

Но лиха беда начало. Если этот день закончился более или менее мирно, то на следующее утро, когда Татьяне Константиновне понадобился утюг, оказалось, что он тоже не работает. То есть холодный, как могила. Как назло, на глаза Татьяне Константиновне попались наглаженные брюки Гены, и она кликнула зятя:

— Гена, тебя можно на минуту?

Зять тотчас явился пред светлые очи мамы и сделал стойку.

— Ты вчера гладил?

— Не-ет, — протянул Гена, чем вызвал у тещи еще бульшие подозрения.

— Так ведь у тебя брюки наглажены.

— Они у меня с Нового года наглажены, — более резко, чем следовало, ответил Гена.

Тут Татьяна Константиновна приняла решение. Она не стала вступать с зятем в дальнейшие споры, а просто за столом, когда все сели чаевничать, сказала:

— Ну, что же, пора вам, ребята, выходить в автономное плавание. Квартиру уже освободили, так что завтра будем переезжать.

Анна восприняла сказанное как месть за вчерашнюю аварию. Но проглотила пилюлю, потому что мама предупредила о переезде уже давно. На следующий день молодожены перевезли свои нехитрые пожитки на квартиру Аниной бабушки, и жизнь потекла своим чередом. Впрочем, продолжалось это недолго.

Удивительное природное явление имеет место быть в районе Зари. Называется оно телевизионным резонансом. Собственно, ничего особо невероятного в нем нет — обычная передача центрального телевидения. Однако… Что бы вы сказали во время своей очередной прогулки на лыжах в районе камня Палёного, что в трех километрах южнее Зари, числа этак двадцатого марта, если бы буквально в пяти метрах от вас абсолютно из ничего появилось вдруг в теплом весеннем воздухе, напоенном ароматом хвои и оттаявших почек, телевизионное изображение, живая картинка, представляющая, например, путешествия Юрия Сенкевича где-нибудь в Мексике или на Аравийском полуострове, и с легким ветерком понеслось бы вам навстречу? Ясен перец, что вы бы не обрадовались, а даже наоборот, испугались бы за свою нервную систему, перекрестились бы, зажмурились и… услышали бы, как с ветром уносится в сторону города подробный рассказ знаменитого путешественника об ацтекских пирамидах и обычаях бедуинов. Но я все же увлеку вас вслед за аномалией-эндемиком.

Сначала нас, конечно, некоторое время потаскает по округе, пока ветер не окрепнет и не сумеет вырваться из чаши, которую образовывают камни Паленый и Большой и Малый Столбы. Однако часам к шести вечера усиливаются потоки воздуха с юга, и наш воздушный телевизор, стремглав промчавшись над медвежьей берлогой и, разбудив зверя раньше срока, через пять минут врывается на окраины Зари.

Здесь мы распугиваем стаю воробьев и голубей, проносимся по главной улице Набережной, которая до революции носила название Спасской, над открытым канализационным люком, и оттуда струей теплового воздуха нас вместе с выпуском новостей подбрасывает вверх метров на десять, где нами играют порывы ветра то с запада, то с юга, то с востока, поднимая все выше и выше. Так мы минут пятнадцать-двадцать будем болтаться над центром города, потом ветер разом утихнет и мы опустимся почти до самого тротуара, и легкая-легкая поземка понесет нас вдоль по Мясной, то бишь М<алой> Ясной улице, в это время уже почти совсем безлюдной, если не считать пожилого гражданина, выскочившего из своего «жигуля» за сигаретами в ларек. Нас неспешно несет к нему, но как только он соберется оглянуться и спросить у девушки, приятным голосом уведомляющей, что на севере Пермской области ожидается резкое похолодание до минус двадцати градусов, когда именно это произойдет, резкое дуновение ветра позволит нам незамеченными проскользнуть у него за спиной, чтобы вырваться на площадь Михаила Малеина, бывшую площадь Ленина, закружиться в вихре вокруг одноименной церкви того самого Михаила, и зацепиться за антенну на доме номер пятьдесят, чтобы нас всосало в нее и протащило, скручивая изображение в тугой жгут, по кабелям мимо чьих-то квартир, и в итоге выплюнуло электронно-лучевой трубкой на внутреннюю сторону экрана цветного телевизора «LG». Отсюда, слегка сплюснув свой нос, мы пусть смутно, но смогли бы наблюдать финальную семейную сцену четы Топтыгиных.

— Где ты был? — сквозь слезы спросила Аня драгоценного супруга.

— На работе. Машину разгружал, — хмуро ответил муж. Гене, похоже, эти разговоры были не впервой, и изрядно надоели своей однообразностью.

— У вас рабочий день сегодня до четырех, ты сам говорил.

— Я чё, виноват, что фура поздно пришла? Я не буржуй, собой распоряжаться не могу. — Гена заметно повысил голос, что повергло Нюру в новый приступ слезоизвержения.

— Я звонила, мне сказали, что ты ушел.

— Никто тебе не мог ничего сказать, никого там было.

— Так значит я, по-твоему, вру? Значит, я обманываю тебя, наговариваю? — в порыве гнева Анна даже не заметила, что Гена себя выдал. — Ты обо мне так думаешь?

— Да ё-моё, ты что орешь? — взвился соколом Геннадий. — Я тебе только говорю…

— Я давно знала, — Анюта забегала по комнате. — А еще так перед мамой пресмыкался, лишь бы только его не выгнали. Мы тебя на работу устроили, живи и радуйся, а он еще и нос воротит.

— Да достала меня уже ваша интеллигенция, мне аж противно вашу трепотню слушать, кто сколько получает, ах, мы бедные.

— У других так мужики как мужики, все в дом тащат, на диван лягут — и ни ногой, чего тебе-то не хватает?

— У кого это — у других?

— Да у всех.

— Так у всех и всё как у всех, а я рубашки сам, джинсы сам, все сам… Задолбала уже меня жизнь такая.

Последнюю фразу Гена произнес с такой болью и надрывом, что мы чуть не умираем от сочувствия к его нелегкой семейной жизни.

— Не нра-авится? — в голосе Ани послышалась боль за всех обманутых и оскорбленных женщин мира. — Ну и вали к своей мамочке, она тебя приголубит. Всю жизнь шлялась где-то…

Вот это она сказала зря. Мамы лучше было не касаться. Разумеется, что Гена не подарок, равно как и сама Аня, но уж тут-то правда стояла на его стороне: маман, какой бы она ни была, являлась самым родным человеком на всей Земле, да и в галактике, пожалуй, тоже. О Вселенной уже и говорить не приходится.

Гена, так и не успевший разуться после возвращения из сауны с пивом и девчонками, накинул свою теплую куртку, которой успел разжиться за два с половиной месяца работы в «Эдельвейсе» и в которой у него всегда с собой были документы, а иногда и деньги, около пяти сотен, как, например, в данный момент, схватил с вешалки кепку и вышел, хлопнув дверью, и больше Гена и Анна друг друга не видели.

Спустя час Анюта плакала на груди у мамы и рассказывала, какой тяжелой была ее жизнь с этим бабником, как он больно ее предавал еще там, в Нижнем Могиле, и как коварно пользовался ее доверием здесь, в Заре. И что смеялся над ее кулинарными способностями и называл отравой ее еду, что заставлял стирать свои носки и высушивать стельки из его ботинок.

— Мы ему покажем… — успокаивала Татьяна Константиновна дочку. — Вот заявится домой…

(«Я отомстю, и мстя моя будет страшна,» поклялась Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

Но Гена не заявился. Мало того, он позвонил как-то ночью, пьяный, и заявил, что он сейчас в Питере, и живет превосходно, и что в интимной жизни у него тоже все в порядке, чего и Ане желает.

В маме Татьяне Константиновне что-то вскипело. Мама Татьяна Константиновна вспомнила, что она обещала зятю, если он обидит ее единственную дочь. А ведь он ее даже не обидел, а обесчестил.

— Не реви, — резко оборвала она стенания Ани над пиликающей телефонной трубкой. — Он, видимо, думал, я с ним в бирюльки играть буду. Ну ладно, сынок, жди маму.

С этими словами она пошла в себе в комнату, включила настольную лампу и, перерыв все ящики своего письменного стола, нашла наконец-то то, что искала.

Это был газетный обглодыш, на котором детской рукой было написано: «В 15 часов».

Татьяна Константиновна была прекрасна.

II

Татьяна Константиновна ни в коем случае не собиралась искать того типа, что пытался впарить ей за какие-то обобщенные единицы скорострельный пистолет-автомат неизвестного производителя. Она решила, что ровно в три часа пополудни он сам явится пред очи ее.

Однако ни в этот день, ни назавтра, ни через неделю обещанный в 15 часов визит не состоялся.

Нюра уже успокоилась, и теперь думала, как оформлять развод, спрашивала у знакомых юристов, можно ли развестись в отсутствие супруга. Пожалуй, успокоиться стоило и Татьяне Константиновне, однако мы бы очень ошиблись, предположив именно этот вариант. На самом деле мама кипела. В ней накопился такой заряд праведного гнева, что если бы эту энергию преобразовать в электричество, Татьяна Константиновна могла бы снабжать электроэнергией всю Пермскую область в течение трех месяцев. Дома устойчиво пахло озоном, напряжение в сети скакало так, что трансформатор не справлялся с выпрямлением переменного тока.

Первого апреля день начался, что и говорить, весело. Спервоначала в шесть или около шести утра зазвонил телефон, что, в принципе, было совершенно нормально, если не учитывать того факта, что в этот день был выходной, то есть Абрамовы собирались поспать подольше. Тем не менее Татьяна Константиновна сняла трубку, и чрезвычайно нетрезвый мужской голос задал ей вполне дружелюбный вопрос, — мол, как жизнь, подстилка? Мама не растерялась, она сказала, что жизнь, собственно, сложилась весьма неплохо, можно даже сказать — удачно, если не считать, что с утра звонят неизвестные граждане и обзывают ее подстилкой. Мужчина на том конце провода смутился и уточнил телефонный номер. Как и следовало ожидать, он позвонил не туда, куда хотел. Минуты три он дико извинялся, сославшись на то, что очень переживает разрыв с женой, который случился десять лет назад, как раз в этот день. Татьяна Константиновна сказала, что это был самый неожиданный розыгрыш в ее жизни. В том смысле, что не разрыв неизвестного гражданина с супругой, а этот утренний звонок. И на этой мажорной ноте положила трубку.

Но не успела она лечь в постель, как снова раздался звонок, на этот раз — в дверь. Татьяна Константиновна в гневе подорвалась с места и в одной ночной рубашке устремилась к двери. Не успел визитер позвонить еще раз, как дверь распахнулась…

— Целый час вам звоню, а вы все спите, — проворчал нежданный гость в ослепительно белом шелковом костюме, безумно дорогих лаковых штиблетах, все в той же черной сорочке с золотым галстуком-шнурком, разве что к гардеробу давешнего коммивояжера добавилась лихо заломленная назад соломенная шляпа, а в левом глазу сверкал монокль. В руке он держал все тот же тертый бежевый саквояж. Не обращая внимания на то, что Татьяна Константиновна перед ним неглиже, торговец оружием вошел в квартиру и моментально очутился в гостиной. Сам собой зажегся свет. Маме ничего не оставалось делать, как закрыть дверь, поскорей накинуть поверх ночнушки халат и присоединиться к гостю, который, как нам известно, уже не был таким уж нежданным.

— Простите, — не преминула попенять визитеру Татьяна Константиновна, — вы, кажется, обещали прибыть ровно в пятнадцать часов…

— А сейчас сколько? — испуганно спросил он и посмотрел на настенные часы.

На часах было ровно три. Видимо, ночью они по какой-то причине остановились, а тут вдруг снова пошли.

— Эти часы неправильно показывают время, — поторопилась сказать Татьяна Константиновна. — А на моих…

Что за черт. Электронные часы на руке Татьяны Константиновны показывали ровно пятнадцать ноль-ноль.

— Ничего не понимаю… — покачала она головой.

— Вы меня не путайте, — сурово заявил торговец. — У нас с вами сугубо деловые отношения, так что давайте не будем отвлекаться. — Он раскрыл свой саквояж и спросил, роясь в его недрах: — В прошлый раз мы остановились, насколько я помню, на системе «Муравей»?

— Да, — сказала мама. — Но я хотела бы ознакомиться и с другими образцами.

— Ах, вот даже как? Я знал, что с вами будет очень приятно работать, но чтобы настолько…

Тут же комната наполнилась разнообразным металлическим ломом, сияющим хромированными боками, и началась экскурсия, повторить которую даже пытаться не стоит: настолько она была длинной и нашпигованной различными терминами, на слух не воспринимаемыми и языком невоспроизводимыми. В конце концов, уже окончательно запутавшись, Татьяна Константиновна спросила:

— Мне нужно что-нибудь такое… чтобы в клочья, в лоскуты порвало.

— Тогда вот это, — торговец извлек из оружейных завалов огромную черную трубу полутора метров длиной, с диаметром не менее двадцати сантиметров. — Гранатомет класса Эй-Зет, укомплектован четырьмя зарядами с общей разрушительной силой в тротиловом эквиваленте одна килотонна.

— Это как? — не поняла Татьяна Константиновна.

— Это четыре заряда, мощность взрыва каждого из которых равна мощности взрыва двухсот пятидесяти килограммов тринитротолуола.

— Тротила, что ли?

— Да-да, все время это название забываю.

— Э, нет, — не согласилась Татьяна Константиновна. — Это, значит, если я промахнусь, то я сто человек поубиваю?

— Да нет, что вы, — замахал руками коммивояжер, — не сто, а девятьсот тридцать семь с половиной.

— Еще лохмаче, — возмутилась мама. — Нет уж, мне чего-нибудь менее радикальное.

— Ну, если вы мыслите не так масштабно, то этот боекомплект можно заменить на четыре заряда с меньшей убойной силой. Что вы скажете о трех килограммах в тротиловом эквиваленте?

— И в клочки?..

— Даже пыли не останется.

— Годится, я покупаю.

— Прекрасно. Значит, вы готовы продать всё? — и торговец извлек из кармана пиджака купчую.

— В каком смысле — «всё»? Сколько это стоит? — спросила Татьяна Константиновна.

— Ноль целых семьдесят пять сотых обобщенных единиц.

— А это как? — спросила бухгалтер Татьяна Константиновна.

— Валовой галактический продукт делится на валовой планетарный продукт, потом на валовой национальный продукт, потом на количество жителей конкретной страны, гражданином которой является клиент.

— А в наших это сколько? — с замиранием сердца спросила мама.

— Сущие пустяки — пятьсот тысяч рублей.

— А подешевле в вашей коллекции что-нибудь есть?

— Есть, но стоить это будет дороже, — отрезал торговец.

Руки Татьяны Константиновны опустились, не успев подняться. Но тут она воспряла духом.

— Извините, нам с вами не по пути, — сказала она. — За такие деньги я могу нанять взвод киллеров.

— Вот, значит, какая вы, — возмутился гость. — Я летел к вам сквозь Млечный путь, я спешил, чтобы утолить вашу жажду мести, а за это удовольствие, скажу я вам, многие платят гораздо большие деньги, они жизнь на это кладут, а вы, значит, как услышали про цену, так и забыли свои слова, мол, я все продам, но найду тебя и убью.

Татьяна Константиновна даже рот открыла: откуда содержание ее конфиденциальной беседы с зятем стало известно этому вселенскому проходимцу?

— Во-первых, не вселенскому, а пока только галактическому, и вовсе не проходимцу, и это во-вторых. Ну, а теперь в-третьих: содержание вашей конфиденциальной беседы с зятем написано у вас на лице, — ответил на незаданный вслух вопрос торговец. — Да не смотритесь вы в зеркало, я образно выражаюсь.

Он прогарцевал по комнате из конца в конец.

— Конечно, вы можете отказаться от моих услуг, купить охотничье ружье у кого-нибудь из ваших алкоголиков, которые забыли, когда в последний раз на охоте были. Но как вы в глаза дочери смотреть будете? Лучше уж тогда совсем откажитесь от мести и доживайте ваш век спокойно, не обагрив рук своих кровью…

Вот уж нет. Отговаривать Татьяну Константиновну было совершенно бесполезно. Видимо, коммивояжер об этом догадывался и продолжил свою речь в том же ключе:

— Поймите, любезная Татьяна Константиновна. Мстить почти незнакомому человеку за то, что он бросил вашу дочь, и тратить на это деньги, силы и время — это же глупо. Это же средние века, Корсика, вендетта. Одним словом, чушь собачья. И ведь вас не поймет никто, вас покажут в передаче «Человек и закон» и заклеймят махровой уголовницей.

— Не ваше дело, чем меня заклеймят, — вспыхнула Татьяна Константиновна. — Я его предупреждала, а он решил, что я слова на ветер бросаю.

Она выхватила из рук коммивояжера купчую, внимательно ознакомилась с условиями покупки и подписала.

— Прекрасно, — бумага выскользнула из-под руки Татьяны Константиновны и вернулась в руки торговца оружием. — Вы просто образцовый покупатель. Остаются последние формальности. Естественно, что отправившись на поиски своей жертвы вам придется всюду таскать этот убойный агрегат за собой. Чтобы у окружающих, а особенно у блюстителей порядка не возникало совершенно ненужных вопросов относительно функционального назначения этого предмета, создателями гранатомета предусмотрен способ компактной транспортировки товара. Для этого в ложе приклада помещена кнопка «Мини-габарит». Достаточно легкого прикосновения, и… — на глазах Татьяны Константиновны гранатомет съежился до размеров небольшой дамской косметички. — При хоть сколько-то сильном ударе об твердую поверхность гранатомет принимает свои естественные размеры и готов к работе. Деньги переведете на этот счет… — гость оставил на столе какой-то газетный огрызок и исчез. На огрызке все тем же детским почерком было написано… да, именно: «В 15 часов».

Желая проверить справедливость слов насчет гранатомета, Татьяна Константиновна взяла уменьшенное орудие двумя пальцами и уронила на пол. Оно с лязгом грохнулось, подпрыгнуло, что-то оглушительно клацнуло, щелкнуло — и гранатомет тяжело рухнул на ковер.

Тут же в Нюркиной комнате послышалось кряхтенье кровати — дочь проснулась.

— Ма, — крикнула дочь, — что у тебя там грохнулось? С кем ты разговаривала?

— Ни с кем, телевизор включала, — поспешила ответить Татьяна Константиновна, нагнулась, и нажала кнопку «Мини-габарит», после чего гранатомет вновь превратился в малопонятную металлическую конфигурацию размером пятнадцать на семь сантиметров.

На улице постепенно светало.

В понедельник на работе была тихая паника, люди сновали из отдела в отдел и никто толком ничего не мог объяснить, говорили, что кто-то хочет сожрать «Уралалмаз». Татьяна Константиновна поинтересовалась у девочек из отдела кадров, что случилось. Оказалось, что акции «Уралалмаза», единственного на весь Западноуральский регион предприятия по добыче технических и ювелирных алмазов, по качеству не уступающих якутским и южноафриканским, до сих не очень котировавшиеся на рынке ценных бумаг, вдруг весьма ощутимо подорожали — до семисот рублей. Работники-акционеры, которым вначале зарплату выдавали именно этими акциями, ошалели от перспектив быстрого обогащения. Дирекция тоже ошалела, но уже по другому поводу. Видимо, кто-то решил прибрать акционерное общество к своим загребущим рукам. У нас же люди начинают избавляться от акций, как только они начинают дорожать. И хотя контрольный пакет принадлежал администрации, что-то всех начало поколачивать: а вдруг зам. директора по коммерции свои акции спустит, или сам директор, или главный инженер… Тогда пиши пропало — уйдет предприятие на торги, а самое главное — алмазы утекать будут в «Де Бирс консолитейтед майнс», потому что… да потому что только эту алмазную корпорацию и знают все.

Сама Татьяна Константиновна тоже владела акциями «Уралалмаза», и даже покупала их с лишних денег, так что сейчас в ее активе было около тысячи акций.

(«Лучшего момента не будет,» — решила Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

Да, трудно представить себе ситуацию, когда паника на рынке ценных бумаг обещала столько простому акционеру. Татьяна Константиновна собрала свою волю в кулак и пошла на прием к директору.

— Виктор Семенович занят, — сказала секретарша Роза Худойназаровна, пышная такая казашка. Или киргизка? Да кто ее разберет.

— Он мне назначил, — без зазрения совести соврала главный бухгалтер и вошла в кабинет.

Виктор Семенович держался за голову. Она у него трещала по всем швам.

— Здравствуйте, Виктор Семенович, — бодро поздоровалась Татьяна Константиновна. — Вы разрешите?

— Роза Худойназаровна, я ведь просил никого не впускать до летучки, — взвыл директор. — Что вам нужно?

Последний вопрос относился уже к главному бухгалтеру.

— Я с деловым предложением, — взяла быка за рога Татьяна Константиновна. — У меня возникла мысль относительно наших ценных бумаг. Я хотела бы их продать…

— Идите, продавайте, — вскричал Виктор Семенович. — Вот уж от кого не ожидал предательства, так это от вас, Татьяна Константиновна…

— Вы не дослушали, Виктор Семенович. Я хотела бы продать свои акции вам.

Брови директора поползли вверх. Пока железо было горячо, главный бухгалтер принялась ковать деньги.

— Скупить все акции у рабочих, наверное, не удастся, — продолжила речь Татьяна Константиновна. — Однако администрация и совет акционеров могут скупить половину этих ценных бумаг, в результате чего и контрольный пакет, и большая часть остальных акций останутся в нашей собственности.

— Гениально, — выдохнул Виктор Семенович и упер со лба пот. — Розочка, чаю нам организуйте, пожалуйста.

— Извините, Виктор Семенович, я не хотела бы вас обижать, но мне необходим срочный отпуск…

Все уладилось даже лучше, чем можно было себе представить. Оказалось, что Татьяна Константиновна за все то время, что работала в «Уралалмазе», не отгуляла больше месяца. Еще бы, все время отзывали из отпуска, авралы у них какие-то постоянно были… И вот за светлую мысль Татьяне Константиновне дали отгулять три недели. А акции у нее купил на свои деньги сам директор. Все акции. Шестьсот тысяч получилось. Трехкомнатная квартира со всей обстановкой.

Ни на секунду не задумалась Татьяна Константиновна, что тратит такие огромные деньги на какую-то дикую выходку. Да и не нам, собственно, считать ее деньги. Она ими могла и туалет обклеить, и никто бы и слова не посмел сказать.

Дня два Татьяна Константиновна обменивала четыреста пятьдесят тысяч на доллары — оплатить услуги коммивояжера. Остальные деньги оставлять дома она не решилась, тем более что в поездке могли возникнуть непредвиденные расходы. В конце концов, она должна была продать всё — и она продала всё свое богатство в ценных бумагах. И она потратит эти деньги, чтобы отомстить за честь дочери.

— Мама, ты куда-то собираешься? — спросила Аннушка, когда увидела, что Татьяна Константиновна упаковывает чемодан.

— У меня отпуск не догулян, — объяснила мама. — А в профкоме путевка горит в Адлер, вот я и решила отдохнуть немного.

— А я? — надулась дочка. — Что мне делать?

— Нюришна, ты что — маленькая? — рассердилась Татьяна Константиновна. — Сама не проживешь три недели? Я оставила пару тысяч, уж как-нибудь протянешь. Да у тебя и работа еще. Или мне отдать путевку тебе, а самой идти оболтусов твоих рисованию учить?

Дочь обиделась и ушла в свою комнату.

(«Ничего, скоро ты поймешь, для чего я уезжаю» — извинилась перед Аней Татьяна Константиновна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

По междугородней дозвонилась на ближайший железнодорожный вокзал, который был в Солнцекамске. Там ей сообщили, что поезд до Санкт-Петербурга отправляется в ноль часов сорок пять минут по московскому времени от Перми-второй. Чтобы добраться к этому времени до Перми, нужно было выехать из Зари на пермском автобусе около трех часов дня. Автобус прибудет в Пермь примерно в восемь вечера по местному времени, придется шесть часов париться на вокзале, но это ничего страшного для такой решительной женщины, как Татьяна Константиновна.

Пятого апреля 2001 года, в четверг, Татьяна Константиновна Абрамова покинула свою квартиру с небольшим клетчатым чемоданом на колесиках, плотной капроновой сумой и дамской сумочкой через плечо. В чемодане были вещи и деньги на прожитье в Петербурге, в суме — деньги за гранатомет и еда в дорогу. В сумочке лежал гранатомет и энная сумма для текущих расходов. Маму сопровождала дочь.

Едва они вышли из подъезда, улицу сотряс подземный толчок. Потом еще один. Потом серия. Вскоре толчки слились в сплошную вибрацию асфальта и всей городской архитектуры, и Татьяна Константиновна вместе с Аней поспешили встать в угол, образуемый капитальными стенами их дома. И в распахнутую дверь своего подъезда они увидели совершенно дикую картину.

По улице мчался, сминая автомобили и автобусы, заблаговременно покинутые водителями и пассажирами, огромный паровоз, из трубы которого вырывались клубы густого черного дыма с ярко-белыми электрическими искрами. Паровоз был настолько огромен, что занимал собою чуть ли не всю проезжую часть. С гулом и ревом пронеслась эта махина мимо подъезда Татьяны Константиновны, и вдруг раздался зубовный скрежет начинающего тормозить состава.

Тормозил состав долго. Татьяна Константиновна успела насчитать не менее семидесяти пяти вагонов, потом сбилась со счета, а они все мелькали и мелькали перед глазами, правда, ощутимо замедляя свой ход. Воздух наполнился каким-то отвратительным запахом: скорей всего, это была смесь запахов пыли, в которую колеса искрошили асфальт, горелой резины, поскольку некоторые транспортные средства от удара взорвались, и теперь из покрышки смердели дай бог… точнее, не дай бог, и еще пахло сероводородом. Это от страха протухли в пакете со снедью вареные яйца.

Наконец сухо лязгнули тормозные колодки, и как раз перед подъездом Татьяны Константиновны оказалась распахнутая дверь в вагон. Проводник в бритвенно-остро отутюженных брюках и белой рубашке с золотой эмблемой министерства путей сообщения, а также в безумно дорогих лаковых штиблетах, которые Татьяна Константиновна уже где-то видела, опускал подножку.

— Просьба не задерживаться, — даже не поздоровался проводник. — Давайте вещи, я помогу.

Он выхватил из рук ошеломленной Татьяны Константиновны ее нехитрый багаж и внес в тамбур, умудрившись неуловимым движением извлечь кулек с протухшими яйцами и выбросить его вон.

— Побыстрее, сударыня, поезд не должен опаздывать, — поторопил он.

— Мама, что это? — широко распахнув глаза спросила Аннушка.

— Поезд до Адлера, видимо, — ответила мама. — Поцелуемся, что ли?

Они поцеловались. Аня сквозь слезы пожелала маме счастливого пути, мама тоже чуток всплакнула, пока поднималась в вагон.

— Будь умницей, — срывающимся голосом напутствовала она дочь. — Я скоро.

Разве могла Татьяна Константиновна знать, что никогда уже не вернется в Зарю? Нет, не могла.

Состав дернулся.

— Разрешите, я дверь закрою, — поинтересовался проводник у Татьяны Константиновны, и она молча уступила ему место у двери.

Поезд постепенно набирал ход. Анна осталась стоять у подъезда, и теперь перед глазами Татьяны Константиновны замелькали дома ее родного города. Не прошло и пяти минут, как Заря осталась где-то позади. Сине-зеленой полосой потянулась уральская парма.

— Итак, сударыня, настало время платить по счетам, — обратился к Татьяне Константиновне проводник, один в один похожий на коммивояжера.

Татьяна Константиновна взглянула на часы. Было ровно пятнадцать ноль-ноль.

— А сколько стоит билет?

— Стоимость билета взяла на себя наша транспортная компания, — сказал проводник. — Мне сообщили, что вы должны иметь при себе сумму, которую нужно перевести на счет некоего господина с саквояжем.

— Да, — согласилась Татьяна Константиновна, — но я, почему-то, думала, что вы — это он.

— Не имею чести знать этого господина, хотя не исключаю, что могу чем-то напоминать его.

— Вы похожи, как две капли воды. Если бы не ваши усы…

— Ни в коем случае. Это моя гордость. Итак — деньги.

Татьяна Константиновна открыла суму и передала сверток с деньгами проводнику.

— Пересчитывать не будем, мой клиент утверждает, что вы порядочный человек. Ваше купе предпоследнее.

С этими словами проводник исчез в недрах служебного купе, а Татьяне Константиновне не оставалось ничего, кроме как подхватить чемодан с сумой и направиться к своему месту.

На своем месте ее ждал сюрприз. Не то, чтобы уж совсем неприятный, но все же… Во-первых, купе было двухместным. Просторным, светлым, с удобными полками, с багажным отсеком и даже шкафчиком для одежды. Это относилось к приятной стороне дела. Во-вторых, в купе уже был пассажир. Мужчина. Вот это и было не совсем приятным обстоятельством.

— Здравствуйте, — приподнялся мужчина.

Мужчина был не особенно высок, но подтянут и собран, и тельняшка на его могучей грудной клетке почти трещала.

— Разрешите помочь? — спросил он.

— Да, пожалуйста, — несколько смущенно позволила Татьяна Константиновна.

Но то, что сделал в следующее мгновение ее сосед, повергло ее еще в большее смущение. Он помог ей в первую очередь снять плащ. К вещам он и не притронулся.

— Если вы желаете переодеться, я выйду, — продолжил мужчина после того, как повесил плащ Татьяны Константиновны в шкафчик.

— Если это вас не затруднит, — пролепетала Татьяна Константиновна.

Мужчина вышел.

Татьяна Константиновна тряхнула головой, чтобы избавиться от непонятной слабости, и тут же поняла, почему странный сосед не принялся засовывать вещи в багажный отсек. Тогда бы бедной женщине пришлось залезать наверх, доставать свои чемоданы, извлекать из них все необходимое и снова запихивать обратно.

Татьяна Константиновна скоренько переоделась, достала из пакета съестное, кружку, ложку, и выставила это хозяйство на стол. Суму она аккуратно свернула и засунула на дно чемодана. Привела себя в порядок и открыла дверь:

— Спасибо, я уже переоделась, — сказала она.

Мужчина вернулся и деловито водрузил закрытый уже чемодан Татьяны Константиновны в багажный отсек.

— Будем знакомиться? — предложил сосед.

— Татьяна, — представилась Татьяна Константиновна.

— А по отчеству?

— Можно и без отчества, — махнула рукой на формальности Татьяна.

— В таком случае меня зовут Владимир, можно просто Володя, — улыбнулся сосед. — Далеко едете?

— В Петербург, — ответила Татьяна и достала из пакета яблоко. — Будете?

— С удовольствием, — согласился Володя. — А я дальше, в Стокгольм.

— Да? — Татьяна удивилась. — А если не секрет — зачем?

— Наш сейнер сейчас там на ремонте. Потерпели крушение, заблудились, ближе всех Стокгольм оказался. Вот ребята там сейчас в порядок себя и приводят. А я во Владивостоке у своих гостил, из отпуска возвращаюсь.

— Так вы матрос?

— Почему матрос? Мичман. Хотя это воинское звание. А должность моя — боцман.

— А это как?

— Непосредственный начальник палубных матросов. Надсмотрщик, в общем.

За неспешным сгрызанием яблок соседи долго беседовали о Володиной работе. Татьяна узнала, что сейнер занимается ловом рыбы кошельковым неводом.

— Как в кино…

— Да уж, кино, — поворчал Володя. — Хотя… Хорошая работа, мужская.

— Странно, а от вас совсем не пахнет рыбой.

Володя расхохотался.

— Смешно, ей-богу. Мы же и моемся иногда, не только рыбу ловим.

— А вы кого ловите?

— Да кильку, сельдь. Гляньте, подъезжаем куда-то…

Подъезжали к Солнцекамску. Мимо их окна проплыли церкви с колокольней, рынок, полный зевак, затем паровоз громко прогудел и начал тормозить. Вагон Татьяны Константиновны замер перед памятником Ленину.

Тут же понавалило народу — видимо-невидимо. Все, от мала до велика, буквально запрудили улицу.

— Чего это они? — удивился Володя. — Как будто в первый раз поезд увидели.

— Просто по этой улице у них поезда не ходят, — объяснила Татьяна. — У них вокзал на другом конце города.

— Не понял, — нахмурился мичман. — А как же мы едем?

Татьяна пожала плечами с девичьей непосредственностью, мол, сама удивляюсь. И вообще, она ощущала себя как-то странно. Как будто двадцать лет жизни куда-то делись, и в голове не ветер, конечно, а так, легкий сквознячок. И отчество Татьяны как-то отступило от имени и спряталось до лучших времен. Лет на двадцать спряталось.

(«Я как будто влюбилась,» — со смехом воскликнула Татьяна, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

— Я что-то смешное сказал?

— Да нет, — смутилась Татьяна — впервые за много лет то, о чем она подумала, хоть как-то вырвалась на поверхность. — Просто смешно, что вы задумались об этом только теперь.

Поезд вновь отправился в путь. Замелькали километры, проводник пошел по вагону, но оказалось, что во всем вагоне едут нынче только два пассажира — Татьяна и Володя.

— Чай, кофе, кроссворды, — начал проводник.

— Пожалуйста, чаю — и все, — попросила Татьяна.

— И все? — изумился проводник. — Нет, так не бывает. Если уж отправились в путешествие, так будьте добры, отдыхайте по полной программе. Все равно на халяву едете.

— И чего это МПС такое щедрое стало? — пробурчал Володя. — Я пока во Владивосток ездил — три шкуры драли, и на четвертую еще заглядывались. А тут — бесплатно… Знаете что? — осенило вдруг мичмана. — Вы нам шампанского обеспечьте, а?

— Что ж вы так мелко плаваете, товарищ мичман? — укоризненно покачал головой проводник. — Пожалуйте в вагон-ресторан. Татьяна Константиновна, вас можно на минуту? — и он заговорщицки подмигнул.

Татьяна пожала плечами и вышла в коридор. Дверь в купе закрылась и проводник жарко зашептал Татьяне на ухо:

— Вам ни в коем разе нельзя идти в вагон-ресторан в таком затрапезном виде. Вы должны выглядеть сногсшибательно, и я вам в этом помогу.

— Что?

От этого шепота у Татьяны Константиновны вдруг закружилась голова, ноги стали ватными, и сама она как-то обмякла телом и душой.

— Вам совершенно необходимо надеть вечернее платье. Вот такое… — с этими словами проводник распахнул двери соседнего купе, и Татьяна ахнула. Проводник тактично исчез, легонько подтолкнув перед этим Татьяну Константиновну в купе и прикрыв за ней дверь.

Когда Татьяна Константиновна, облаченная в умопомрачительного фасона платье вошла в свое купе, она чуть не упала в обморок. Володя стоял перед зеркалом, поправляя на себе парадный мундир, и показавшаяся за отъехавшей дверью Татьяна явно смутила его своим внезапным появлением. А как только он увидел, в каком виде она пред ним предстала, сердце Володи сладко сжалось и опустилось аж ниже диафрагмы.

— Таня, вы просто… — хрипло выдавил из себя мичман, но закончить фразу, полную восхищения, не сумел — пересохло в горле.

Татьяна порозовела от удовольствия. Так на нее мужчины не смотрели со дня… да, почитай, никогда они на нее так не смотрели. Кому она нужна была с маленькой Анькой на руках? А потом было некогда. Только сейчас Татьяна почувствовала себя красивой женщиной, хотя, если посмотреть правде в глаза, она никогда и не переставала быть красивой.

— Володя, с вами все в порядке? — спросила Татьяна спустя минуту. Все это время Володя стоял по стойке «смирно» и не отводил от Татьяны Константиновны глаз. Даже не моргал.

— А? — очнулся он. — Да-да, простите. Просто…

Володя вновь впал в ступор.

— Что? — губы Татьяны помимо желания расползались в улыбке.

— Ничего, — мичман отмахнулся от наваждения. — Разрешите взять вас под руку?

Татьяна взяла свою сумочку и они отправились в ресторан.

Как ни странно, Татьяне и Володе не пришлось шляться по вагонам в поисках ресторана, из тамбура они попали прямиком в неярко освещенный вытянутый зал с зашторенными окнами, здесь практически не ощущалось покачивание поезда и не слышен был стук колес. Играла негромкая музыка, посетителей не было.

— Знаете, — робко прошептала Татьяна Володе, — мне кажется, что в этом поезде едем только мы вдвоем.

— Добро пожаловать в наш ресторан, — громко поприветствовал клиентов метрдотель, которого Татьяна Константиновна приняла сначала за проводника. — В этот чудный вечер вы — наши первые посетители, вам — лучший столик.

Лучший столик был отгорожен от всего зала невысокой ширмой, расписанной в розовом колорите какими-то цаплями, бамбуком и райскими птицами. Не успели Татьяна и Володя сесть за стол, как зал наполнился шумом — пассажиры потянулись в ресторан по одному, парами и целыми компаниями. Володя выглянул из-за ширмы и присвистнул.

— В чем дело? — полюбопытствовала Татьяна.

— Можете быть спокойны — в поезде мы не одиноки, — с улыбкой посмотрел на спутницу мичман. — Народ валом валит, боюсь, что места не хватит.

Рядом вновь возник метрдотель. Как уже упоминалось выше, он был как две капли воды похож на проводника, если бы не стильная небритость и не белый френч.

— Что будем заказывать? — спросил он.

— А… — начал Володя, и тут же перед ним на белую льняную скатерть легла винная карта и список блюд.

Мичман углубился в его изучение, игнорировав вина самым решительным образом.

— Вы не пьете? — осведомился метрдотель.

— С дамами — только шампанское, — не глядя на распорядителя ответил Володя.

— А вы? — распорядитель обернулся к Татьяне.

— Я тоже.

— Что тоже? — метрдотель округлил глаза. — Вы тоже с дамами?..

— Я вообще из вин предпочитаю шампанское. Оно Новым годом пахнет.

Двойник проводника исчез. В низком толстостенном стакане в самом центре столика, занятого Татьяной и Володей, ярко горела витая свеча лилового цвета. Язычок пламени стоял не дрожа, высотой он был не меньше двух дюймов. Шум за ширмой улегся и превратился в обычный фон, слившись с музыкой.

Молчание между нашими путешественниками затягивалось, и Володя, не зная, как поступить, выпалил:

— Таня, давайте потанцуем.

— Я не умею… — покраснела Татьяна.

— Так ведь и я тоже, — признался мичман. — Мы тихонько потопчемся на месте — и все.

Володя помог своей спутнице выйти из-за стола и они не спеша прошли к небольшому пространству перед крохотной сценой. На сцене стояло фортепиано, и пожилой пианист наигрывал какую-то нехитрую джазовую мелодию. Ритм задавал мужчина с контрабасом. Платиновая блондинка средних лет в строгом брючном костюме играла на кларнете, и сама была похожа на свой инструмент, так что не совсем было понятно, кто на ком играет.

Татьяна положила руки на плечи Володе, он, немного стесняясь, приобнял ее за талию, и они действительно начали топтаться на месте.

— По-моему, — тихо сказала Татьяна партнеру по танцу, — мы похожи на двух слонов. Сейчас над нами будут смеяться.

— Глупости, — ответил Володя. — Ресторан — это место, где людям совершенно наплевать, кто как танцует. Здесь на вас посмотрят только затем, чтобы оценить ваш наряд и украшения.

— У меня нет украшений, даже бижутерии, — спохватилась Татьяна.

— Зато какое платье. Это ничего, что я вас держу за талию?

Они покачались так еще немного, музыка затихла, и Володя проводил Татьяну за столик. Там уже стояло ведерко с шампанским, высокие фужеры стояли чуть ли не в обнимку, в неглубоких тарелочках дожидалась своего часа немудреная еда для утоления первого голода: небольшие кусочки какой-то белой рыбы, усыпанные петрушкой. Чуть в стороне от стола услужливо стоял распорядитель.

— Давайте без тостов, — предложил Володя. — Я больно косноязык, когда дело до застолья доходит.

— Давайте, — легко согласилась Татьяна.

Володя выразительно посмотрел на распорядителя — и фужеры наполнились.

Пить шампанское Татьяне сейчас не особенно хотелось. В голове шумело, сердце отчаянно колотилось. Ей хотелось… она и сама не знала, чего именно.

— Знаете, о чем я сейчас подумала? — спросила она Володю, и, не дожидаясь ответа, продолжила. — Я ведь больше двадцати лет не танцевала. Смешно, правда?

— Честно говоря — не особенно, — слегка улыбнулся Володя. — Я танцевал регулярно, хотя так и не научился этого делать хорошо. Даже плохо, если вы успели заметить. Вы не танцевали по независящим от вас причинам?

Это был вопрос, не требующий ответа, но Татьяна кивнула.

— Неужели никто не мог пригласить вас на танец?

Татьяна покраснела:

— С маленькой девочкой на руках не особенно растанцуешься.

— У меня все-таки родился тост, — вдруг воодушевился Володя. — Давайте выпьем за то, чтобы в любой жизненной ситуации всегда нашелся человек, который мог бы, а главное — хотел пригласить вас на танец.

Они чокнулись.

Немного поковыряв вилкой в рыбе, Татьяна призналась:

— Я не хочу есть. Давайте вернемся в купе?

Володя не возражал. Видимо, ему этого приключения в ресторане тоже было более чем достаточно.

Метрдотель проводил их до дверей, об оплате не сказал ни слова, но от чаевых не отказался, ощерился ослепительно-белыми зубами и сказал:

— Всегда рады услужить, заглядывайте почаще.

Попутчики вернулись в свое купе и тут обнаружилось, что уже совсем темно и как Татьяна, так и Володя смертельно устали. Они по очереди переоделись и совсем уже было собрались улечься по полкам, как Татьяна узрела, что сумочка лежит на столике.

— Володя, будьте добры, положите мою сумочку наверх, — попросила она мичмана.

— Угу, — кивнул он, взял сумочку и почти положил ее на верхнюю багажную полку, как та по какой-то причине расстегнулась и из нее вывалился гранатомет класса Эй-Зет. Стукнувшись об пол он с клацаньем и хищным щелканьем приобрел свои естественные размеры.

— Блин, — чертыхнулся Володя: махина упала ему на ногу.

— Ой… — прошелестела Татьяна. — Простите.

Володя внимательно осмотрел машину смерти, покачал головой и спросил:

— Э… Извините, Татьяна, я, может быть, покажусь вам бестактным… но зачем вам в Петербурге базука?

Татьяна не ответила. Гранатомет после нажатия кнопки вновь уместился в сумочке, а сумочка аккуратно была уложена наверх. Через десять минут случайные попутчики уже спали.

Татьяна Константиновна проснулась среди ночи оттого, что ей приснилось, как Володя нависает над ней, прицеливаясь из базуки.

Резко открыв глаза, Татьяна обнаружила, что Володя действительно нависает над ней. Заметив испуг в глазах проснувшейся соседки, Володя поспешил ее успокоить:

— Ради бога, извините, что я вас напугал, но тут такое дело… Таня, вы когда-нибудь были в Париже?

— Нет, — Татьяна резко села. — Но почему вы так внезапно решили поговорить со мной о Париже среди ночи? Это пугает меня гораздо сильнее.

— Ну… — Володя смущенно поджал губы. — Я проснулся минут пять назад, когда поезд остановился, решил посмотреть, где стоим.

Отдернув занавеску, Володя продемонстрировал Татьяне, где остановился поезд. За окном купе стояла, горделиво упираясь в звездное небо, ярко освещенная Эйфелева башня. Вид у Володи был такой, будто он сам ее построил, причем буквально пять минут назад.

— Если вы не против, и если при этом испытываете хоть малейшее желание погулять по столице Франции — я вас приглашаю.

Пока Татьяна собиралась на неожиданную ночную прогулку, Володя успел сбегать к проводнику и узнал от него, что стоять в Париже будут не менее четырех часов. Сама же Татьяна Константиновна была в серьезных раздумьях относительно того, не специально ли все это подстроено, не вводит ли Володя ее в заблуждение? Однако выглядело все за окном настолько по-настоящему, что Татьяна сдалась без боя.

Стоит ли говорить о том, что это был действительно Париж? Правда, прогулка была какой-то дурацкой.

Долго бродили по Марсову полю вдоль бесконечного состава, разглядывая Эйфелеву башню, затем, не зная языка, пошли, куда глаза глядят, точнее — вдоль Сены, иначе рисковали заблудиться. Впрочем, была ли эта река Сеной? Наверное, все-таки была, потому что в итоге они добрались до Нотр-Дам де Пари.

— Никогда бы не подумал, что он на острове стоит, — сказал Володя, глядя на величественный даже издали собор.

— А я знала, — похвасталась Татьяна. — На острове Сите.

— А вы вообще кем работаете? Не учителем, случайно?

— Почему сразу учителем?

Володя пожал плечами, видимо, понял, что предположение глупое.

— А на том берегу Лувр, только надо обратно вернуться, — Татьяна посмотрела в небо, потом — в реку, потом повернулась к спутнику. — Никогда бы не подумала, что окажусь в Париже.

— А откуда же знаете, где Лувр?

— У нас в отделе висит карта Парижа со всеми достопримечательностями. Лет десять уже висит, вот я и запомнила.

— А что за отдел? — поинтересовался Володя.

— Бухгалтерский, — призналась Татьяна. — Я главбухом работаю.

— Ну и как?

— Да никто пока не жаловался, — Татьяна громко рассмеялась. — Знаете, я почему-то очень легко себя чувствую, как будто совсем молоденькая стала.

Володя густо покраснел, даже в желтовато-оранжевом свете фонарей набережной было заметно его внезапное смущение.

— Что с вами? — Татьяне стало еще веселее.

— Так… вы, по-моему, еще достаточно молоды, — морской волк стал похож на вареную свеклу.

— Наверное, раз кокетничаю с вами напропалую, — выпалила Татьяна и тоже зарделась.

Они пошли в обратную сторону, и Татьяна даже примерно показала то место, где должен находиться Лувр, потом в полном молчании следовали еще какое-то время, как вдруг кто-то из них заметил вывеску на русском языке: «Анатоль Франс». Подойдя ближе, они увидели, что это — кафе.

— Оказаться в Париже и тут же наткнуться на русскую забегаловку… — Володя покачал головой.

— А давайте зайдем? — предложила Татьяна. — Что-то я проголодалась, а языка-то мы не знаем. Тут хоть по-русски говорят. У вас деньги есть?

Они вошли в помещение с невысоким потолком, но, собственно, кроме русской речи ничего русского в кафе не было. Да и как иначе могло быть в кафе с названием «Анатоль Франс»? Татьяна и Володя заняли столик ближе к двери и осмотрелись.

Столиков было с десяток, не больше, и все они стояли вдоль огромного, во всю стену окна. Напротив окна располагалась стойка бара, возле которой, впрочем, никто не стоял. Зато столики были заняты все. На них стояли лампы с шелковыми абажурами под китайскую роспись, в целом же в зале царил не то, чтобы полумрак, но слишком светло не было.

На русском языке здесь не только говорили, но и пели. Какой-то молодой человек с пушистой, похожей на одуванчик прической, сидел на маленькой сцене с аккордеоном, рядом с ним сидел на высоком стуле флегматичный гитарист. Сходство молодого человека с одуванчиком усиливалось еще и тем, что он как-то застенчиво и в то же время открыто улыбался, и вся его тонкая фигурка под шапкой курчавых волос покачивалась, словно от ветра.

Подошел официант, вежливый молодой человек, явно француз.

— Доброй ночи, — поприветствовал он наших путешественников на русском, пусть с акцентом, но не путаясь в падежах. — Что будете заказывать?

— Что-нибудь не очень дорогое, пожалуйста, — попросила Татьяна. — Мы не знаем ваших цен, а у нас только двадцать долларов.

— На легкий ужин с десертом вполне хватит, — успокоил их официант и удалился.

Молодой человек запел:

В твоем окне звучит «Дюран-Дюран» Твоя маман поет шарман-шарман… А ты ждешь меня, я не допил еще портвейн Моя любимая, в моих глазах еще так мало звезд Ей-ей дудам-дудам — Красивая песня, — тихо сказала Татьяна. Володя промолчал. В твоих руках уснул не мой кот Я вижу где-то в нем мою роль Мур, мон амур Не хватит струн мне спеть о ней Так пой, трубадур, в твоих глазах уже довольно звезд Ей-ей дудам-дудам

Вдруг Татьяна почувствовала на своей руке ладонь Володи. Гитара вела под аккомпанемент одуванчика столь же нехитрое, сколь и негромкое соло, и сухая, немного шершавая ладонь мичмана казалась настолько к месту и ко времени, что Татьяна сильно сжала ее своими пальцами.

После аплодисментов, коротких и робких, одуванчик со своим другом ушли, зато появился официант с заказом.

— Кто это был? — спросила Татьяна.

— Это Поль, — ответил официант. — Он русский. У него фамилия такая… у вас так народное блюдо называется.

— Пельмени? — взлетели вверх брови Володи.

— О, нет, конечно нет, — улыбнулся француз. — Еще пословица есть…

Но вспомнить он не мог и быстро оставил эту затею[2]. Володя расплатился тут же, а потом спросил:

— А почему русское кафе называется «Анатоль Франс»? Я ожидал чего угодно: ну, «Тройка», например, или «Распутин»… «Гагарин», наконец…

— Это оттого, что так набережная называется, — объяснил, не моргнув глазом, официант.

— Так просто, — хихикнула Татьяна. — А почему русское кафе?

— Хозяин русский, — шепотом ответил француз. — Тоже просто, да?

Едва уставшие от ночного бдения туристы вернулись к поезду (вдоль подвижного состава уже собралось, несмотря на поздний час, весьма приличное количество парижан), паровоз дал сигнал, зеваки отскочили подальше, и путешествие продолжилось.

Таня и Володя пали на свои места и провалились в глубокий сон, теперь уже — до самого утра.

Утром объявили Стокгольм.

III

Глупо было бы полагать, будто с отъездом Татьяны Константиновны жизнь Ани остановилась. Совсем наоборот — все вдруг пришло в движение, или, как сказал бы великий русский сатирик — «и все заверте…»

Первым делом стоит рассказать о том, как Анюта вышла замуж во второй раз.

Едва Татьяна Константиновна умчалась на поезде в нежданный отпуск, Анна вернулась домой и уселась в кресло. Надо было что-то делать. Мысль для Ани, конечно, крамольная, однако сделать хоть что-нибудь хотелось так сильно — аж зуд по коже — что она принялась за генеральную уборку.

Свелась уборка, справедливости ради стоит отметить, только к протиранию и без того чистого кухонного стола и вытряхиванию на балконе и без того вытряхнутого коврика из прихожей. Но тем не менее даже этот невеликий труд слегка встряхнул Нюру. Тут же зазвонил телефон.

— Да, — протянула она в трубку.

— Здравствуй, Аня, — услышала она знакомый голос, но никак не могла вспомнить, кто это. — Не узнаешь? Это Слава.

И Аня тотчас вспомнила.

Лет двадцать назад Абрамовы дружили с Бекетовыми. Анька ходила в одну группу с их Димкой, где они были просто не разлей вода, а Татьяна Константиновна с Марьей Борисовной в ту пору работали в бухгалтерии гороно. Вместе все праздники встречали, вместе на работу ходили, вместе с работы. Летом по грибы, по ягоды ходили, осенью за клюквой на дяди Колином «уазике» ездили. Муж у Марьи Борисовны, дядя Коля, являл себя настоящим джентльменом, он ведь военным был, майором. Завсегда мог Нюрку вместе с Димкой из садика забрать, деньжат подкинуть до зарплаты, то да сё. В общем, дружили они, дружили, да вдруг дядю Колю на повышение взяли, и подняли аж до самой Перми.

Что делать, переехали Бекетовы в Пермь, однако дружба, видимо, крепкой оказалась, потому что хоть переписка и взаимное гостевание угасли уже года через три после переезда, как вдруг совершенно недавно, когда Аннушка закончила четвертый курс института и вернулась домой на каникулы, из Перми позвонила Марья Борисовна и пригласила Татьяну Константиновну с Анькой на свадьбу Димки.

Дядя Коля к этому времени стал уже генерал-майором, Бекетовы переехали на новую квартиру, Димка учился на экономическом в ПГУ, а женился он на дочери какого-то шишки, чуть ли не губернаторской. Нет, не губернаторской, а начальника какого-то департамента. Словом, Аннушке казалось, что брак по расчету. Однако оказалось, что Димка и Рада действительно очень красивая пара, и вместе чуть ли не с десятого класса.

Слава, невысокий худощавый молодой человек, сидел за свадебным столом по левую руку от Ани и ухаживал за нею целый вечер.

— А вы кто? — спросила она у Славы.

— Я сын друга Николая Степановича, — ответил Слава. — Я тут случайно оказался, только что из рейса, за компанию с папой.

Он кивнул на мужчину, толкающего тост.

Мужчина был в белой рубашке с галстуком-бабочкой и напоминал Славу с поправкой лет на тридцать: с брюшком, небольшой лысиной, похожей на тонзуру, и с красной морщинистой шеей.

— А вы, значит, моряк?

— А почему не летчик? — усмехнулся Слава.

— Не знаю, — растерялась Анюта. Она и в самом деле не знала, почему вдруг решила, что Слава — моряк.

— Да моряк я, моряк, — Слава широко улыбнулся. — Просто здесь город сухопутный, люди думают в первую очередь о водителях или о летчиках.

— Неправда, — воскликнула Анна с чувством. — У нас речное пароходство есть.

Наверное, по большому счету Ане было все равно, имеет ли Пермь хоть какое-то отношение к водному транспорту, однако непонятный патриотизм всколыхнул тогда ее девичью грудь, и она гордо рассказала, как ездила с мамой на теплоходе аж до самой Астрахани. Слава выслушал ее самым внимательным образом, а потом сказал невпопад:

— Конечно, Димке сейчас легко жениться, у них и квартира есть, и обставлена уже неплохо… Я вот женюсь тогда, когда у меня тоже будет квартира со всей обстановкой, машина, какой-то начальный капитал…

И пошло-поехало, кто в лес, кто по дрова. Анюта о своем, а Слава — о своем. И, что самое интересное, в конце беседы оба составили друг о друге самое лестное мнение. Танцевала Аннушка весь вечер только со Славой, хотя многие кавалеры не прочь были пригласить ее «на медляк».

На следующий день ни свет ни заря Слава заявился в гости к родителям Димки, у которых и остановились Нюра с мамой, и позвал Аню погулять по Перми. В общем-то, все было как обычно, то есть стандартный набор «зоопарк-цирк-кино-ресторан», и вернулась Анюта заполночь, и ничего путем маме рассказать не могла, потому что по сравнению с Геной Слава был какой-то чересчур уравновешенный, не без чувства юмора, конечно, но того половодья чувств, который захлестывал Анну в институте, как-то не ощущалось. Но Татьяна Константиновна тогда подумала, что у дочери возник мимолетный роман и на долгое отсутствие пенять не стала.

Утром они сели на автобус и уехали восвояси, и Анюта забыла о Славе так легко, что он, наверное, никогда бы вновь не позвонил, если бы знал, насколько мимолетным был его образ в жизни прекрасной северной девушки, на которую он вдруг «запал».

— Ой, — воскликнула Нюра. — А как…

— Я тут перед твоим подъездом стою, в гости пустишь?

Аня ахнула. Аня вспыхнула. Аня покрылась холодной росой. Ей захотелось вдруг спрятаться и одновременно предстать перед всем миром во всей своей красе: в коротком халатике и пушистых тапочках, со слегка растрепанными волосами.

— Э… Ну, поднимайся.

А сердцу в груди так тревожно и мягко. А в голове такой гул…

Ужас, как хорошо.

— Иду, — весело сказал Слава и дал отбой. Мгновением спустя на улице пиликнула автомобильная сигнализация, и Аня, выглянув в окно, узрела «десятку» цвета «зеленый металлик», и Славика, прячущего в карман куртки мобильный телефон.

Собственно, потом ничего не произошло. Не было страстных поцелуев, признаний и проча. Молча сидели они на кухне и пили чай с кексом «Дан кейк», за которым проворно сбегал Славик, когда оказалось, что к чаю дома ничего нет. И только когда все имеющиеся в доме запасы съестного были ликвидированы за этим чаепитием, Слава признался в любви:

— Выходи за меня замуж, я всего добился.

Кажется, он все продумал.

И Аня легко согласилась. Заручившись ее обещанием, Слава наскоро попрощался и уехал обратно, в Пермь.

Через месяц, снова в мае, она вышла замуж. Ее жизнь не стала счастливее, и она вспоминала Гену засыпая и просыпаясь, но их со Славиком дочь не давала соскучиться. В конце концов Слава оказался самым надежным человеком из всего мира мужчин.

Вторым делом стоит рассказать, как не вернулась домой Татьяна Константиновна.

Тревожной предмайской ночью, когда на Аннушкуу надвигались атмосферные фронты и второе замужество, вдруг истошно зазвонил телефон. Этого звонка Анюта ждала уже десятый день: она подала в розыск.

Оказалось, что мама не уезжала в Адлер. С работы позвонила мамина заместитель и осведомилась, нельзя ли позвать Татьяну Константиновну к аппарату для небольшой консультации. Анна сказала, что она не вернулась еще из Адлера, где находится по профсоюзной путевке. Заместитель мамы удивилась до крайности и сказала, что никакой профсоюзной путевки не было и что мама просто решила отдохнуть. И Аня обратилась в милицию.

Описывать подробности отъезда мамы Нюра не решилась, подумав вполне здраво, что рассказ ее оперативники всерьез не воспримут. Кроме того, что мама внезапно уехала в неизвестном направлении, ничего значимого Анна поведать не могла. Однако оперативники легко узнали, куда звонила накануне отъезда Татьяна Константиновна, и им стало известно, что собиралась она в Питер. Из долгого нудного разговора с Аней стражам законности удалось выяснить, что из Питера незадолго до маминого исчезновения звонил некто Топтыгин Геннадий Вячеславович, бывший супруг Аннушки, чем вверг в состояние душевного неравновесия как саму бывшую супругу, так и бывшую тещу. Стало очевидным, что в северную столицу Татьяна Константиновна могла отправиться только с одной целью — отомстить за оскорбление. Отрабатывались, конечно, и другие версии, но работники угрозыска придерживались все же мнения, что теща сдвинулась по фазе и рванула убивать зятя.

Однако следствие зашло в тупик. Оказывается, что Абрамова Татьяна Константиновна не была зарегистрирована ни на один поезд из Перми. Проделав титанический труд в кратчайшие сроки, оперативники выяснили, что Татьяна Константиновна вообще ни на одном из уходящих из Пермской области поездов не уезжала. Оставалось одно — разыскать в Петербурге Геннадия Топтыгина и предупредить о грозящей ему опасности.

В ночь с тридцатого на первое, когда над Зарей сгущались тучи и сверкали молнии, зазвонил телефон. Анна пулей достигла аппарата и сорвала трубку еще до второго звонка.

— Алло? — тревожно спросила она.

— Анечка, у тебя все в порядке? — спросила мама.

— Мамочка, — закричала Аня. — Мама, где ты? Ты не из Питера? Ма, ты не убила Гену? Мамочка, не делай глупостей, тебя разыскивает милиция…

— Перестань молоть чепуху, — отрезала Татьяна Константиновна. — Я спрашиваю — у тебя все хорошо?

— Да, — всхлипнула Нюра. — Ма, я замуж выхожу.

— Какая прелесть, — восхитилась мама. — Нюришна, с тобой не соскучишься. За кого опять?

— За Славу. Ты его помнишь?

На том конце трубки раздался громкий смех.

— Что я смешного сказала? — обиделась Анюта.

— Нет, ничего. Будь счастлива, — мама замолчала.

— Ма, ты где? — снова забеспокоилась Аня.

— В Стокгольме, — ответила мама. — Аня, я, наверное, уже не вернусь, передай на работе, что я увольняюсь.

— Мама, что случилось, как ты оказалась в Стокгольме?

В трубке что-то отчетливо прогудел паровоз.

— Аня, прости, у меня время на исходе. Ты уверена, что со Славой тебе будет лучше, чем с Геной?

— Ма, ты его не убила? — похолодела дочь.

Сквозь шум внезапных помех ей показалось, что с мамой вместе смеется какой-то мужчина.

— Мама, мама…

Ударила молния, и связь прервалась.

На следующий день Анна забрала заявление о пропаже человека. Но с мамой она больше никогда не встретилась.

Гена времени даром тоже не терял.

Первым делом, прибыв в стольный град Питер, Геннадий пошел гуливанить. Смысл той грандиозной оттяжки, которую устроил Гена всем фартовым питерским кошёлкам, состоял в том, что за время пребывания в Заре он сошелся с неким типом по имени Авессалом (престранным, следует отметить, субъектом), который разгуливал в тридцатиградусный мороз в каких-то безумных лаковых штиблетах, белом костюме с импозантным галстуком, сверкающим на черной рубашке. Этот Авессалом, появившийся внезапно и внезапно же исчезнувший, поведал Гене, что недалече от Зари, близ города Красновишенска, велись не так давно взрывные работы. И, ежели Геннадию интересно будет узнать, от этих работ осталось около километра новехонького медного кабеля, толщиной, чтоб не соврать, с Генино запястье. Вся байда состоит только в том, где достать бульдозер и грузовик, чтобы оный кабель изъять. На резонный вопрос Гены, а почему, собственно, этот ценный кабель не забрали подрывники, Авессалом без обиняков сообщил, что взрыв был ядреный, то бишь ядерный, и забирать с места взрыва всякую железку было накладно и небезопасно. Сейчас тоже не фонтан, но есть спецкостюмы, и если Гена…

Гена был готов уже при упоминании ничейного медного кабеля. На Урале уже вовсю вошла мода на сдачу цветных металлов в многочисленные пункты по их приему, и сам Гена принимал уже участие, тайком, разумеется, от супруги, в некоторых рискованных криминальных эскападах, например, такой, как похищение огромной трехтонной стелы, выполненной из титана и уведомляющей автомобилистов, что они въезжают в город Березники. Правда, вскоре распиленная стела была обнаружена работниками ФСБ, но похитители к тому времени уже успели получить деньги и замести следы. Так что выгоды с километра медного кабеля виделись немалые.

Операция заняла времени неделю, с мужиками из леспромхоза, с которыми Гена договорился за мебель и ящик водки, рассчитался Авессалом, а Гена свои девятьсот тысяч получил уже в Питере, где в камере хранения его ожидала электронная банковская карта с вышеупомянутой суммой.

Не прошло и недели, как деньги практически все улетучились. В это трудно поверить, но Геннадий в вопросах траты финансов был феноменом еще тем, и результатом валтасаровых пиров осталась какая-то вшивенькая тысчонка, на которую в Питере трудно прожить полноценный день. Гена с горя потратил вышеупомянутую тысячу на две бутылки хорошего коньяка и распил оные с какими-то бичами.

Но тут на жизненном пути нашего героя возникла Лера, Валерия Михайловна Роу, без двух годов опять ягодка. Гена понял, что женщины этого типа — его карма (словечко подцепил в каком-то из ночных клубов), и отдался судьбе в лице Леры. Впрочем, в достаточно милом лице.

Валерьянка, как звали ее коллеги, владела небольшой сетью аптечных киосков, имела она за плечами фармакологический институт и срок за фарцовку при советском режиме — торговала импортными противозачаточными средствами. Лера узнала о Гене от своей дочери Кати, которая гуливанила с ним в одной компании. Широта души простого уральского пацана чем-то умилила Леру, и она разрешила Кате привести рубаху-парня в гости.

Катя привела Гену в шикарную квартиру на Васильевском, и Гена произвел на Леру неизгладимое впечатление… да-да, своей знаменитой прозрачной рубахой. И остался там жить.

Нет, Лера не отбила Гену у дочери, Кате Гена был совершенно по барабану, она творила музыку в стиле соул, а Гена не рубил, чем отличается регги от джаза, что уж там говорить про соул. Личная жизнь мамы дочку никогда не интересовала, у них были чисто деловые отношения.

А Гена почувствовал, что наконец-то устроился с комфортом, и попросился у Леры работать. Она устроила его в свою фирму водителем. И он возил ее по всему Питеру, летая на ее «Дэу эсперо» как птица. Лера смотрела на Гену и была счастлива. Похоже, ему было все равно, с кем спать, возраст значения не имел, и Валерьянка наконец-то забыла, что ей не двадцать, и даже не тридцать лет. Даже не сорок.

Проходил апрель. Двадцать шестого или двадцать седьмого числа в квартиру Валерьянки позвонили по обычному телефону. Было это так необычно, ибо звонили в основном на сотовый, что Лера никак не могла отыскать спросонья старый аппарат.

Между тем телефон надрывался, как духовой оркестр апокалипсиса.

Обнаружил его Гена на антресолях в прихожей. Валерьянка сняла трубку и хриплым от недосыпания голосом спросила:

— Господи, кто в такую рань?..

Официальный, прямо таки казенный голос холодно заметил:

— Доброе утро. Вообще-то уже восемь часов.

— У меня выходной.

— Прошу прощенья, не знал. Могу я узнать, это не Валерия Михайловна Роу у аппарата?

— Вы будете смеяться, но это именно я. С кем имею удовольствие разговаривать?

— Капитан Ларин говорит, уголовный розыск. Не проживает ли у вас некто Топтыгин Геннадий Родионович?

Лера окаменела. Про похождения своего возлюбленного она уже многое знала, и вполне допускала, что тот легко мог пойти на уголовщину.

— Да, это мой муж, — тем не менее ответила она, и Гена чуть не упал.

— Насколько я могу судить — неофициальный, — не преминул уточнить Ларин.

— Мы с ним любим друг друга.

— Прошу прощенья. Вы не могли бы пригласить его к телефону.

Гена выхватил трубку у изумленной Леры из дрожащих ухоженный рук. Если бы трубка была шеей какой-нибудь змеи, Гена задушил бы ее насмерть.

— У аппарата, — как можно спокойнее сообщил он.

— Доброе утро, молодой человек. Вам говорит что-нибудь такое имя — Татьяна Константиновна Абрамова?

Гена покрылся холодным потом. На самом деле он никогда не забывал о тещиных словах, хотя и всерьез их воспринимал не до конца. Но что-то в голосе капитана Ларина заставило Гену вспомнить тот злополучный вечер, когда Татьяна Константиновна обещала…

— Она что, действительно все продала? — прошептал он в ужасе.

— Не понял, — смутился Ларин.

— Мне угрожает опасность, — Гену охватила паника.

— А, так вы уже знаете? — спокойно спросил капитан.

— Давно. Защитите меня, это же маньяк. Она вбила себе в голову, что я ее дочь обидел.

— А вы не обижали? — тут же задал вопрос Ларин.

— Нет, — выкрикнул Гена и разбил трубку об телефон. По паркету рассыпались осколки пластика.

Он тупо смотрел на останки аппарата и шептал:

— Она все продала. Она все продала. Она меня убьет…

— Кто? — Лера сквозь слезы смотрела на такого жалкого и такого любимого Геночку и никак не могла понять, за что его можно убить.

— Моя теща, — раскачиваясь из стороны в сторону ответил Гена.

Лера рассмеялась.

— За что, глупый? За что?

— За Аньку.

— Ты думаешь, она всерьез?

— А зачем бы тогда мент звонил? Черт, даже не спросил, может, они ее поймали?

Надежды оказались пустыми. Ларин отыскал Леру по сотовому и сообщил, что теща Гены отбыла в неизвестном направлении, и скорей всего — именно в Питер.

Гена впал в отчаяние.

— Успокойся, — сказала Лера. — Она просто не сможет тебя найти, у нас миллионный город.

— Сможет, — покачал головой Гена.

— Почему?

— Потому что она смогла продать все. Ты бы смогла?

— Не знаю, — растерялась Валерьянка.

— А она — смогла, — как-то патетически повторил Гена и замолчал.

Молчал он ровно полминуты. Потом сказал:

— Мне нужно оружие.

IV

Сейнер Володи они нашли быстро. На палубе курили рыбаки, лениво выпуская в ярко-голубое небо зыбкие колечки дыма.

— Ну, вот я и пришел, — сказал Володя и весело помахал друзьям. — Рад был познакомиться…

— Мне тоже было приятно, — тихо ответила Таня. — Всего вам доброго.

Теперь только и оставалось — повернуться и уйти. Так она и сделала.

Пирс задорно щелкал под набойками, и пока досада на такое дурацкое расставание не совсем овладела Татьяной Константиновной, каковой она себя вновь начала ощущать, наша валькирия поспешала на поезд, который остановился в Королевском парке Стокгольма. Проводник уверял, что простоит состав до вечера, так что можно не торопиться…

Однако Татьяна Константиновна спешила, чтобы не оглянуться, не ляпнуть что-нибудь… что-нибудь… она и сама не знала, что могла ляпнуть в такой момент.

Запнувшись об кролика, Татьяна Константиновна упала на четвереньки. Кролик трепыхнулся, царапнул лапой по и без того порванным колготкам, тихонько пыхтя начал выкарабкиваться из-под упавшей женщины и, выбравшись, направился к своим собратьям, которые мирно паслись на клумбах. Длинноухих было столько, что непривычный к таким вольностям человек спокойно мог подумать, будто где-то неподалеку только что разорилась кролиководческая ферма. А Татьяна Константиновна осталась сидеть на коленях и плакать.

И не то, чтобы было больно, хотя и было. Обидно было тоже, но только потому, что так нелепо грохнулась, да и то — внимания никто не обратил. А почему плакала, Татьяна не призналась бы и себе самой.

Чьи-то сильные руки… впрочем, руки были не чьи-то, а Володины… да, Володины сильные руки подняли Татьяну Константиновну с асфальта и поставили на ноги.

— Простите… — почти твердым голосом сказала она. — Не стоило беспоко…

— Хватит, — отрезал Володя. — Поехали.

Он уже повлек ее прочь из порта, но Татьяна встала, как вкопанная.

— Не надо. Мы с вами приятно провели время, спасибо, — слова слетали с языка ровно и холодно, Татьяна Константиновна дала себе полный отчет в происшедшем (Подробный отчет Татьяны Константиновны самой себе: Господи, ну я и идиотка. и была исполнена решимости оборвать эту идиотскую сцену).

— Чушь нести прекрати, — процедил Володя, схватил Татьяну под руку и потащил за собой. — Люди кругом.

Татьяна закрыла рот. Потом вдохнула, чтобы возмутиться: людей было, конечно, много, но ведь они все шведы и, следовательно, ничего не могли понимать из ее слов. Однако Володя как будто предчувствовал этот демарш со стороны своей спутницы, поэтому схватил ее на руки и с диким криком поскакал в направлении приближающейся открытой коляски, запряженной гнедой лошадью:

— Извозчик. Извозчик. В Королевский парк, быстро.

Несмотря на то, что кричал Володя по-русски, возница его непостижимым образом понял и остановился. Володя с испуганной Татьяной на руках вскочил в коляску и страшным голосом приказал:

— Гони.

Извозчик щелкнул бичом, лошадь пошла, коляска тронулась следом.

— Теперь поговорим, — сказал Володя, обращаясь уже к Татьяне, и поцеловал ее в губы.

Если честно, то чего-то подобного Татьяна Константиновна в равной степени как боялась, так и ждала. Володя же, смутившись, оторвался от уст Татьяны и, слегка прокашлявшись, рискнул предположить:

— Я, наверное, не очень тактично себя вел?..

Татьяна часто дышала, не то от волнения, не то от гнева, и никак не могла ответить.

— Простите… прости меня, — продолжил Володя. — Глупость я сморозил.

— Какую именно? — вспыхнула Татьяна. — За последние пятнадцать минут ты нагородил столько глупостей, что…

Татьяну Константиновну понесло. Она говорила, размахивала руками, обличая себя и Володю, по щекам ее текли слезы, но она не плакала в полном смысле слова. Ни всхлипов, ни срывающегося голоса, ни шмыганья носом — ничего подобного.

— Ты думаешь, что я в тебя влюбилась? — закончила свою тираду Татьяна.

— А разве нет? — тихо спросил Володя.

В который раз за сегодняшний день Татьяна осталась с открытым ртом. Володя, ничтоже сумняшеся, снова припечатал Таню поцелуем, на этот раз — более продолжительным. Оторвался он только для того, чтобы сказать:

— Ты мою фамилию возьмешь или с девичьей останешься?

Таня ничего не ответила. Она поцеловала Володю.

«Какие все-таки русские страстные люди,» — улыбаясь, думал извозчик.

— Где вы пропадаете? — сурово спросил проводник, едва Таня и Володя сошли с коляски у своего вагона. — Поезд должен вот-вот отправиться, а у меня пассажиров некомплект.

— Так ведь еще не вечер, — хором возразили наши герои.

— Ишь, спелись, — пробормотал проводник. — Это еще как посмотреть. Вот нынче, по-вашему, какое число?

Вопрос очень не понравился Татьяне Константиновне. Дело в том, что она точно знала, что сегодня должно было быть шестое апреля, она только вчера села в этот странный поезд. Но поскольку поезд был странный, то и со временем могли произойти странные вещи.

— Сегодня должно быть шестое апреля, — сказала она.

— Совершенно верно, — согласился проводник, — должно. Однако сегодня уже тридцатое апреля, как это не прискорбно.

— То есть как — тридцатое? — не понял Володя.

— Я должна позвонить домой, — коротко потребовала Татьяна.

Проводник достал из кармана сотовый телефон.

— Можно напрямую, — сказал он.

Татьяна Константиновна набрала пятизначный номер, трубку сняли после первого гудка.

— Алло? — услышала Татьяна голос дочери.

— Анечка, у тебя все в порядке?

Взволнованный голос Ани обрушился на Татьяну Константиновну с такой силой, что она сразу поняла — дома ее не было больше двух недель как минимум.

— Перестань молоть чепуху, — прервала она дочку. — Я спрашиваю — у тебя все хорошо?

Весть о том, что Нюра опять выходит замуж не то, чтобы огорошила, но с толку все-таки сбила. Татьяна посмотрела на Володю, и ответила:

— Какая прелесть. Нюришна, с тобой не соскучишься. За кого опять?

Услышав имя избранника, Татьяна громко рассмеялась. Этого молодого человека она видела всего один раз, и она ни за что бы не подумала, что Аня выйдет за него.

Анюта на том конце обиделась на смех, Татьяна спохватилась, и вдруг совершенно отчетливо поняла, что она стала для дочери чужим нереальным человеком. И Аня для нее тоже всего лишь абстракция.

— Нет, ничего. Будь счастлива.

Помолчав немного, Татьяна ответила на очередной вопрос далекой и совсем ненастоящей Аннушки:

— В Стокгольме.

Еще раз посмотрела на Володю, и вдруг сказала:

— Аня, я, наверное, уже не вернусь, передай на работе, что я увольняюсь.

Паровоз прогудел, проводник постучал по запястью, мол, время поджимает.

— Аня, прости, у меня время на исходе. Ты уверена, что со Славой тебе будет лучше, чем с Геной?

— Ма, ты его не убила? — этот вопрос услышали все.

— За что меня убивать? — удивился проводник. — Это не я расписание составляю.

Володя с Татьяной рассмеялись.

— Мама, мама… — вопрошала трубка.

Связь оборвалась.

— Быстро в вагон, — скомандовал проводник.

Володя помог Татьяне подняться по ступенькам, запрыгнул следом, последним в тамбур поднялся проводник и закрыл дверь.

— Простите, — обратилась к нему Татьяна. — Я все забывала спросить. Вас как зовут?

— Авессалом, — отрекомендовался проводник.

— Авессалом, — представился Валерьянке мужчина, очень похожий на итальянца. Белый костюм, черная рубашка, безумно дорогие лаковые туфли и золотой шнурок галстука, сияющий на черном шелке рубашки. Волосы гладко зализаны назад, в глазу сверкает монокль. Пожалуй, только эта деталь заставила Валерию насторожиться.

— Геннадий дома? — осведомился гость, оттирая хозяйку в прихожую с наглостью бульдозера.

— А вы по какому вопросу? — попыталась сопротивляться Валерьянка.

— О, смею вас заверить, вопросов я не задаю, — рассмеялся Авессалом.

В конце концов он проник в гостиную и расположился на диване.

— Итак, можно звать Геннадия, — кивнул он.

— Кто там, Лера? — послышался из ванной голос Гены.

Авессалом хитро подмигнул Лере моноклем и прошептал:

— Скажите, что это насчет медного кабеля в Красновишенске.

— Что за бред? — вспыхнула Валерьянка, но гость обворожительно улыбнулся, мол, свои люди, и Лера как под гипнозом пошла в ванную и сказала Гене. — Там какой-то Авессалом, насчет медного кабеля в Красновишенске.

Реакция Гены потрясла Валерьянку до глубины души. Сначала он побледнел, потом покраснел, вода высохла на нем практически моментально. Он выскочил из ванной в чем мать родила и ворвался в гостиную с видом разъяренного павиана.

— Не комильфо, — покачал головой гость, критично оглядев внешний вид Геннадия. — Я понимаю, что вы рады меня видеть, но я предпочитаю выходить к желанным гостям хотя бы в банном халате. Да не волнуйтесь, молодой человек, я никуда не исчезну.

Гена убежал обратно в ванную комнату и вернулся практически через секунду, накинув на себя длинный махровый халат тропической расцветки.

— Какое именно оружие вам нужно и сколько вы готовы заплатить? — сразу взял быка за рога гость.

Гена не был поражен. Гена даже не задал совершенно резонный в данной ситуации вопрос о том, каким образом Авессалом его вычислил. Внезапное спокойствие охватило Геннадия, и он сказал:

— Откуда я могу знать?

Авессалом согласно кивнул головой.

— Пожалуй, вы правы. Оружие стоит выбирать согласно той стратегии и тактики, которой вы собираетесь придерживаться. Насколько я понимаю, единственная для вас приемлемая стратегия — это остаться в живых?

Лера взглянула на Гену. Тот хладнокровно закрыл и открыл глаза, что означало: «Да, черт побери, я хочу выжить».

— В выборе тактики я вам могу помочь, — продолжал Авессалом. — Первый вариант — это бегство до тех пор, пока милейшая Татьяна Константиновна не откажется от своих кровожадных планов. Вас подобный вариант устраивает?

— Нет, — хором ответили Гена с Лерой.

— Ишь, спелись, — улыбнулся Авессалом. — Ну, пусть так. Вариант второй: вы уходите в глухую оборону, нанимаете телохранителей и ждете, пока грозная мстительница пойдет приступом на вашу крепость, во время которого ее возьмут стражи порядка. Ваш ответ?

На этот раз и Валерия, и Геннадий задумались не на шутку. На лицах их отражалась напряженная работа мысли и духа, и первым ответил Гена:

— А если ее не возьмут?

— Риторический вопрос с частицей «не» стоит воспринимать как отрицательный ответ? — уточнил гость, и на кивок Леры продолжил: — Ну что же, остается последний вариант — нападение. Решить проблему сразу, одним махом. Но и тут есть два варианта: первое — искать как объект угрозы, так и удобный случай для его ликвидации, и второе — выступить в открытую.

— То есть?.. — не поняла Валерия.

— Он имеет в виду забить стрелу, — объяснил Гена.

— Не комильфо, — вновь покачал головой Авессалом. — Это называется не «забить стрелу», а «принять вызов».

— Как — принять? — не поняла Лера. — Он что, с этой мегерой стреляться будет?

— Я склонен называть ее валькирией, но это не принципиально.

— Минуточку, — Лера недобро прищурилась. — Речь идет о жизни человека, который мне дорог. Мне плевать, кто она, мегера или валькирия, просто избавьте нас от нее.

— Наша фирма помогает решать вопросы, а не решает их за клиента, — Авессалом развел руками. — К тому же встреча лицом к лицу с противником дает неплохой шанс. Даже два шанса: первый — вы договариваетесь полюбовно, а второй — вы успеваете выстрелить первым и попасть в цель.

Лера побледнела, но не сдалась:

— А каким образом вы собираетесь сообщить этой… валькирии? Вы знаете, где она находится?

Авессалом улыбнулся:

— Знаю. Но вам не скажу.

— Почему?

— Потому что вы постараетесь вызвать милицию, а это решение архинеправильное, и может повлечь за собой ненужные жертвы.

Не зная, что и сказать, Лера в поисках поддержки посмотрела на приумолкшего Гену. Тот сосредоточенно ковырял пальцем в носу, что было явно не комильфо, и думал.

— Вам не известно, сколько времени у меня в запасе? — спросил он наконец у Авессалома.

— Навалом, вся жизнь, — успокоил его гость. — Но есть небольшая загвоздка: жизнь может внезапно прерваться выстрелом из-за угла.

— А как она меня найдет? — попытался спорить Гена.

— Этого я знать не могу, — Авессалом замахал руками. — Но мне думается, ваша теща… бывшая, разумеется… Татьяна Константиновна… она ведь очень целеустремленный человек. Что сумел сделать капитан Ларин, то сумеет сделать и главбух Абрамова.

— А ее можно найти? — спросила Лера.

— Боюсь, что нет, — покачал головой Авессалом. — Она в грядущем.

У Леры заболела голова. Она уже успела устать от Авессалома на неделю вперед, и сама ощущала себя в грядущем, то бишь совершенной развалиной.

— Короче, что вы предлагаете? — бросила она может быть резче, чем следовало бы.

— Принять вызов и встретиться на нейтральной территории. Оружие я вам предоставлю на месте, о цене договоримся сейчас.

— Я что, тоже должна продать все? — ужаснулась Лера. Мысль о том, что ей придется в который раз строить свою жизнь заново вовсе не улыбалась Валерьянке.

Авессалом с укоризной посмотрел ей в глаза.

— О вас, сударыня, и речи быть не может. Это дело сугубо личное, касающееся исключительно Геннадия и его бывшей тещи.

— Но живет-то Геннадий со мной, — Лера грозно сдвинула брови, и слова ее звенели металлом, выбивая искры подлежащими об сказуемые. — Я дала ему кров и работу, он спит со мной в одной постели, он водит мой автомобиль. Он ровным счетом ничего продать не может.

Смотреть на Гену в этот момент было жалко. Дело в том, что он и сам понимал, что живет за счет Валерьянки и ничего за душой не имеет. Поэтому он тупо пялился в пол и решал безумной сложности задачу.

— Когда? — спросил он в итоге.

— Что — когда? — удивилась Лера.

— Лера, помолчи, пожалуйста, — совершенно спокойно и без обиняков предложил Гена. — Когда она здесь появится?

— Она уже здесь, — сказал Авессалом. — Только тремя сутками позже. Сегодня у нас двадцать девятое апреля. Значит, она во втором числе мая.

— Вы понимаете, что несете? — заорала пришедшая в себя от Гениного выпада Лера. — Как человек может находиться тремя сутками позже? А где он сейчас?

— Я же объяснял — в грядущем, — терпеливо разъяснил Авессалом.

— Гена, у твоего друга сдвиг по фазе, — не снижая голоса, продолжила Лера. — Уходите, пока я не вызвала «скорую».

Авессалом встал и направился к выходу. Вслед за ним пошел Гена.

— Я с вами, — сказал он твердо.

— В таком виде? — брови Авессалома взлетели чуть ли не к корням волос.

Гена задумчиво осмотрел себя. Потом ушел в комнату. Спустя пять минут он вышел одетым, и первое, что бросилось Лере в глаза… вы угадали, это была знаменитая Генина рубашка. Остальные предметы одежды оказались более соответствующими требованиям моды и погоды.

— Как только смогу — отдам, — коротко бросил Гена, обулся и вышел вместе с Авессаломом из квартиры. Лера даже слова произнести не успела.

На улице Гена крупно пожалел, что ушел, но, справедливо полагая, что назад дороги уже нет, спросил у Авессалома:

— Ну так что?

— Вы имеете, что продать?

И это прозвучало настолько недвусмысленно и зловеще, что Гена понял: покупают у него душу.

V

Восемь часов вечера, второе мая, Дворцовая площадь, народу практически никого, и Володя в нерешительности, совершенно ему несвойственной, огляделся вокруг.

— Мы кого-то ждем? — спросил он, никого не обнаружив.

— Да нет, — ответила Татьяна. — Я просто в Питере никогда не была, куда идти-то?

Поезд высадил их у Александровской колонны минут десять назад и тут же укатил. Проводник Авессалом лишь помахал на прощанье белым платочком и прокричал, перекрывая гудок паровоза: «Счастливо отстреляться». И вот теперь одни, в незнакомом городе…

— А вот, кажется, и встречающие, — присвистнул Володя, и Таня повернула голову в сторону Невского (правда, она не знала, что это Невский).

К ним, размахивая руками и радостно крича, бежал человек, в облике которого Таня без труда узнала торговца оружием.

— От поезда отстал, что ли? — пробормотал Володя.

Между тем старый знакомый Татьяны Константиновны, запыхавшийся и счастливый, постиг таки зоны слышимости и, задыхаясь, произнес:

— Здравствуйте, милейшая Татьяна Константиновна, слава богу, успел…

— Вы же никогда не опаздываете, — чуть насмешливо изумилась Татьяна.

— Это все общественный транспорт, — пожал плечами коммивояжер. — Сколько раз говорил себе — лучше выйти за час и дойти пешком, чем нервничать в такси. Но все же я успел, — он посмотрел на часы. — Так, тут недалеко, берем вещички — и за мной.

Далеко — не далеко, но идти пришлось не менее получаса. Прошли канал Грибоедова, дошли до Садовой, свернули направо, прошли еще немного, и вошли во двор какого-то углового дома с барельефами комсомолок-кариатид по цоколю. В доме, как оказалось, была расположена недорогая гостиница, очевидно, когда-то бывшая ведомственной.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, продавец нажал на кнопку звонка.

Пока с той стороны шли открывать, он поинтересовался у Татьяны:

— Вам двухместный?

— Да, — ответил вместо нее Володя.

— Я так и думал. Пожалуйста, дайте ваши документы.

Володя, видимо, решил до самого конца ничему не удивляться и протянул свой паспорт продавцу, по-прежнему принимая его за проводника, почему-то сбрившего усы. Татьяна тоже извлекла из сумочки документ, правда, вручила она его менее решительно, чем Володя. В это время дверь распахнулась.

— Мест нет, — сердито сообщила показавшаяся в дверном проеме женщина в строгой белой блузке и черной юбке ниже колен, поверх которых был надет голубоватый передник.

— Налоговая полиция, — рявкнул продавец и продавил женщину в тускло освещенный холл. Дверь за ними закрылась.

Оставшимся на лестничной площадке Тане и Володе пришлось только ждать.

— Интересный тип, — усмехнулся Володя. — Как он умудряется быть в тысяче разных мест?

— Почему ты так решил?

— Да это он мне во Владивостоке на перроне билет продал. Сказал, прямой до Стокгольма.

— Вот тебе и раз, — растерялась Татьяна. — А если бы он был мошенником?

— А кто сказал, что я у него что-то купил? — широко улыбнулся Володя. — Он как-то умудрился билет мне в бумажнике поменять. Я же его послал подальше, а через минуту подъезжает поезд, он выходит из вагона, в усах, и говорит: «Ну, и долго вы будете стоять?» Я отвечаю, что, мол, пока поезд не придет. А он: «А это, по-вашему, сейнер?» Я, опять же, возражаю, что билет у меня на другой поезд. И вот тут-то и выясняется, что на вагоне надпись: «Владивосток-Хибаровск», и проводник смотрит на меня, как на идиота. Я извинился, полез в бумажник, а там какая-то портянка от газеты, и на ней написано…

— В пятнадцать часов, — закончила Татьяна.

— Точно, — все-таки растерялся Володя. — У тебя что… то же самое?

Она мигнула.

— Поцелуй, — еле слышно попросила Татьяна Володю.

— Потом, — прикрикнул через приоткрывшуюся дверь продавец. — Все потом. Быстро заходим, расписываемся, получаем ключи и инструкции.

Дама, исполняющая обязанности портье, сидела за письменным столом. Поджатые губы свидетельствовали о том неприятном разговоре, который только что организовал продавец оружия. Она недружелюбно оглядела мичмана и валькирию, открыла рот, чтобы что-то сказать… закрыла… снова открыла и закрыла…

— Комната два-а, — наконец выдавила она. — Когда будете уходить, ключ оставляйте в замке.

— Простите… — начал Володя.

— Ах, да, документы… — дама-портье достала из ящика амбарную книгу и раскрыла на последней странице. Там лежали паспорта. — Татьяна Константиновна. Владимир Александрович. Распишитесь, пожалуйста.

(«Как в загсе, осталось только кольцами обменяться,» — усмехнулась Таня, но не вслух, а так, для отчета самой себе.)

Они расписались напротив своих паспортных данных, и направились в номер, то есть в комнату номер 2-а, и услышали вслед:

— Счастливого медового месяца.

У Тани засосало под ложечкой. Сладкая тоска, в которую она погружалась в жизни только раз, и обернувшаяся для нее тогда весьма тяжело, подкатила спустя двадцать четыре года. Пожалуй, она и вправду влюблена.

— Татьяна Константиновна, голубушка, на пару минут, — возник из глубины коридора продавец. — А вы, Владимир Александрович, ступайте… ступайте… никуда я вашу супругу не дену.

Володя недоверчиво прищурился, но Таня мягко тронула его за плечо, мол, все в порядке, и он вошел в комнату.

— Татьяна Константиновна, — вкрадчиво начал продавец, усадив Таню в обшарпанное кресло. — Вы хорошо подумали?

— О чем?

— О Володе.

— Не поняла… — Таня подозрительно прищурилась. — Что вы хотите этим сказать?

— Любезная Татьяна Константиновна, двадцать четыре года назад вы вышли замуж в возрасте семнадцати лет за Виктора, отца Нюрки… Это ведь закончилось очень плохо. Между тем вы знали его чуть ли не с детства.

Витька казался самым надежным. Не сразу, конечно, а после того, как схлынула первая любовная горячка. Чуточку ниже Тани, Витька казался ей великаном. Она потом долго думала, почему он казался ей таким большим, и не могла понять причину этой аномалии.

А сначала Витька просто открыл дверь. Они тогда в трудовом лагере были, после девятого класса, и парни ради шутки закрыли дверь туалета на щеколду. Таня была внутри. Если бы парни об этом знали… но они считали, что засадили в сортир комсорга Ветеркова.

Ломиться и кричать Таня не могла — стеснялась. Ребята в лагере были незлобивые, но позубоскалить любили, а тема туалета — жуткого сарая с огромной дырой в полу, из которой вылетали огромные волосатые с изумрудным отливом мухи — была самой любимой.

Таня не плакала. Она молча старалась расшатать доску в стене туалета, но злополучный сортир, хоть и казался снаружи хлипким и готовым развалиться от малейшего дуновения ветерка, усилиям Тани не поддавался. Воняло жутко. И Таня совсем уже отчаялась, как дверь открылась.

— Кто здесь? — послышался голос.

Таня затаилась. Голос принадлежал Витьке Абрамову, ее однокласснику. Он сейчас зайдет…

— Кто сральню ломает? — сердито переспросил Витька, и в темноте астраханской ночи вспыхнул свет электрического фонарика.

— Я, — поспешила ответить Таня.

— И чё ты тут делаешь? — удивился Витька, мазнув по ее физиономии лучом.

— Закрыли… — прошептала Таня.

В темноте со стороны лагеря послышался топот добрых двух десятков ног. Минуту спустя пространство возле сортира было оккупировано неудавшимися шутниками.

— Вы чего это? — Витька, видимо, решил удивляться до последнего.

— Кто тут был? — спросил его тезка, Витька Переслегин.

— Где?

— В сральне… прости, Таня, — Переслегин осекся, разглядев в темноте светлый сарафанчик Тани.

— Никого, — совершенно спокойно ответил Витька.

— Мы же дверь за кем-то закрыли… — возмутился явной ложью некто в темноте.

— Вот теперь по запаху и ищите, — пошутил Витька. Все засмеялись — сказано было в тему.

— А вы чего… — некто в темноте не отставал от Витьки.

— Гуляем, — с вызовом ответил Абрамов.

Попробовал бы кто-нибудь посмеяться. В свои шестнадцать Витька был боксером-разрядником и мог дать в зубы легко и просто, стоило бы только над ним посмеяться. Он комплексовал из-за маленького роста и всем своим поведением старался показать, что его нельзя недооценивать.

Вот и в тот момент никто не пошутил… да, впрочем, почти все с кем-нибудь гуляли в темноте, даже комсорг Ветерков.

Таня и вправду догуляла с Витькой до полуночи, правда, они почти ни о чем не говорили, так, о прошедшем дне. А на следующее утро Витьку Абрамова, Витьку Переслегина и Сашку Лыткина, того самого, кто задавал вопросы из темноты, отправили с бригадой девочек на помидоры — сколачивать ящики.

Помимо желания Таня нет-нет да поглядывала на Витьку, ловко сколачивающего новые ящики из обломков старых. Технология была простая: Переслегин расчленял сломанную тару на составляющие (Переслегин говорил — комплектующие), так как всю жизнь свою прожил под знаменем деструкции (он легко разбивал в пух и прах любую конструктивную идею, третировал комсорга почти антисоветскими настроениями, саботировал работу, если план был уже выполнен, поскольку считал, что внеплановый труд подрывает экономику, и в чем-то был прав), Сашка выдергивал из дощечек гвозди, выправлял их на небольших тисочках молотком и сортировал комплектующие (Лыткин стремился к упорядочиванию и планированию, любил строить схемы и графики, деструктивную деятельность Переслегина всерьез не воспринимал, может быть потому они и были лучшими друзьями), а Витька — тюк да тюк — клепал ящики (дела в руках Витьки Абрамова всегда горели ярко и живо, и, естественно, не синим пламенем, ведь Витька мог оживить любую, самую дохлую вещь). И каждый из этих трех был по своему красив и интересен, но Витька не только спас Таню от насмешек, но и открыто заявил, что он с ней гуляет. И Таня смотрела на него. И чем больше смотрела, тем больше понимала — под палящим солнцем близкого Каспия ей становится холодно и зябко от одного только Витькиного взгляда, смазанного, как луч его фонарика.

Потом Витька заодно с парнями пластались с местной шпаной, когда те подвалили на танцы, и Витька сплевывал кровавой слюной, и разбитые губы у него почти не шевелились, но бланш под глазом весело сиял, когда комсорг Ветерков, шепелявя из-за двух выбитых зубов, объявлял всей бригаде благодарность уже на следующий день после драки за досрочное завершение работы на полях Родины, а Витьке — за ударный (Ветерков улыбнулся — дрался Витька как лев) труд. И Таня влюбилась.

После десятого класса встал вопрос — что делать? Танина мама, Роза Фридриховна, работавшая в столовой поваром, любила говаривать: «Главное — не заходить слишком глубоко», имея в виду, очевидно, необходимость держать ситуацию под контролем, хотя, возможно, еще и потому, что первый ее муж, который был до Таниного отца, утонул в реке. Именно мама посоветовала Тане выйти замуж.

Пожалуй, иного выхода действительно не было. Любовная лихорадка мешала трезво смотреть на жизнь как Тане, так и Витьке, вследствие чего выпускные экзамены грозили обоим жуткими аттестатами зрелости.

— Если сдадите экзамены хорошо — поженим, — согласились с Розой Фридриховной Витькины опекуны, и на выпускном Таню похвалили за отличную учебу, а Витьку, в который раз, за ударный труд — он сдал на кандидата в мастера спорта.

Нюрка родилась в апреле следующего года, Витьке дали отсрочку… но тут его побили. Побили мужики из другой весовой категории, не боксеры — рабочие с драги. Вечером он шел домой, те, пьяные, попросили прикурить, а Витька послал их на хутор, бабочек ловить. А один из мужиков дал ему в зубы. Как пьяный мог сломать челюсть боксеру-камээсу, навсегда останется тайной, но Витьку с тех пор как подменили. На ласковые слова Тани «маленький мой» или «котик» Витька, обычно терпеливый и внимательный, теперь отвечал грубой бранью, а иногда и поколачивал.

Потом вдруг начал пить, спутался с какой-то бабой и ушел к ней, забрав из дома все, что было.

Все рухнуло в одночасье, так же быстро, как и возникло, и осталась только Нюрка да Роза Фридриховна («Таня, я же говорила — не надо слишком глубоко…»). Таня оказалась вновь запертой в сортире: без профессии, без денег, с маленькой девочкой на руках, и мама нянчиться с Анькой наотрез отказалась: она вновь выходила замуж, в шестой раз.

Плакать было бесполезно, как и тогда, в Астрахани. Таня прищурилась — и стала Татьяной Константиновной.

— И чего вы хотите? — Таня посмотрела на продавца, глаза ее сверкнули. Послышался сдавленный вскрик дамы-портье: «Чертова розетка…» — и по холлу разлился запах горелого полимера.

— Простите? — переспросил продавец.

— Чего вы от меня хотите? — стиснув зубы процедила Таня. Пока Таня. Еще Таня.

— Ммм… эээ… — продавец на секунду стал похож на козла, потом его временное замешательство прошло, и он сказал: — То есть вы уже все решили?

— Да, — рявкнула Таня, и лампочки в тускло освещенном коридоре перегорели все до одной.

— Поединок завтра, в пятнадцать часов. Гена будет вас ждать, — скороговоркой оттарабанил продавец и сгинул в темноте.

Володя выскочил из комнаты.

— Что случилось?

— Ничего, — тяжело поднялась с кресла Таня. — Завтра все закончится.

Володя пристально посмотрел на нее, обнял, и увел в номер.

Он знал, что завтра ничего не закончится.

VI

…Гена внимательно разглядывал мавзолей. Не то, чтобы его так интересовала работа архитектора Щусева, просто он уже третий день находился в Москве и, чтобы как-то убить время, знакомился с достопримечательностями.

Например, все тридцатое апреля он убил на зоопарк и Третьяковскую галерею, а первое мая провел в компании членов компартии, шатаясь по центральным улицам и распевая забывшиеся уже песни своего пионерского детства. Взвейтесь, как говорится, кострами… Завершился праздник в гостях какого-то ветерана, который затащил к себе Гену, накормил, напоил до бесчувствия, показывал фотографии и приглашал заходить к нему даже просто так, не по партийным вопросам.

Второго он отмокал после первого и практически не покидал квартиру, но на жизнь в обиде не был, потому что, если посмотреть правде в глаза, жизнь все-таки продолжала улыбаться Гене. Улыбка, конечно, не сверкала зубами в количестве, кратном двум, четырем, восьми и шестнадцати, однако уголки губ были ласково приподняты вверх, а это, согласитесь, тоже греет душу.

А ведь еще двадцать девятого апреля, покинув квартиру Валерьянки, Гена был в полной уверенности, что счастья в жизни нет и быть не может. Он стоял под холодным утренним дождем, ежился и с тоской думал, что сейчас ему придется совершить последнюю в своей жизни ошибку — продать душу.

И ничего. Сделка прошла успешно, Гена получил такой кредит, что не смог бы его прогулять за всю свою жизнь, Авессалом посадил его на поезд и отправил в Москву.

— А оружие? — вспомнил Гена уже на вокзале.

— О боже, — воскликнул Авессалом. — Неужели я хоть раз не выполнил данных мною обязательств?

Гена пристыженно умолк, хотя подозрения не рассеялись, а даже наоборот — удесятерились. Впрочем, с такой суммой он мог бы нанять взвод отъявленных головорезов, вооружить их по последнему слову боевой техники и завоевать Европу и всю Южную Америку, так что вопрос вооружения сейчас так остро не стоял.

Прибыв в Москву, Гена, уже совсем успокоившись, хотел было пойти в какой-нибудь ресторан, дабы разогнать тоску, и даже добрался до «Будапешта», как вдруг понял, что у него нет денег. Гена тщательно обыскал себя в поисках хотя бы жеваной десятки, нашел только жетон на десять поездок в метро — и расстроился.

Подземка неожиданно вынесла его на станцию «Баррикадная», и уж как-то само собой вышло, что он выбрался из-под земли и направился к зоопарку.

Вообще-то он не собирался смотреть на животных, тем более что ни копейки у него не было, поэтому, потоптавшись с минуту у ворот зверинца, Гена на всякий случай еще раз обыскал карманы, ничего не нашел и побрел прочь, и вот тогда какой-то мальчик лет семи-восьми, вырвав свою руку из маминой, подбежал к Геннадию и сказал:

— Молодой человек, у вас что-то выпало из кармана.

— Авессалом, — прикрикнула на сына молодая и очень симпатичная мама. — Зачем ты пристаешь к человеку? Извините его, пожалуйста.

Гена, обомлев, проводил взглядом маму и мальчика Авессалома, посмотрел под ноги и узрел у мыска левого полуботинка билет.

Точно также, не потратив ни цента, Гена приобщился к великой русской культуре в Третьяковской галерее, правда, одолел он ее к самому закрытию, и вышел из дверей музея шатаясь из стороны в сторону: неокрепший организм столько прекрасного за один присест переварить не смог, и в себя Гена пришел только тогда, когда от переполнявших его чувств мочился на стену в какой-то подворотне.

Стало значительно легче.

Однако за этим противоправным действием Гену прихватил милицейский патруль. Милиционер в погонах старшего прапорщика мрачно попросил предъявить удостоверение личности.

Гена запаниковал, поскольку точно знал, что паспорт его остался у Валерьянки. Да и тот был старого образца. Он в отчаянии стал хлопать себя по карманам, отчего стал похож на уголовника, отплясывающего «цыганочку». Милиционеры плотоядно переглянулись.

И тут рука Гены скорей интуитивно, чем тактильно, ощутила, что во внутреннем кармане пиджака что-то есть. Надеясь, что это пачка долларов, и сейчас все проблемы разрешатся с помощью изобретателя громоотвода, изображенного на зеленоватой банкноте, Гена углубился в недра пиджака и вытащил на свет…

Правильно, свой паспорт.

В результате выяснилось, что, судя по вышеупомянутому документу, Гена неведомым образом оказался не только гражданином России, но еще и прописанным в самом центре Москвы.

Старший патруля откозырял, забыв почему-то о противоправном действии, и вскоре Гена был дома.

Сегодня Гена чуть ли не с самого раннего утра путешествовал по Красной площади, слушал куранты, глядел на развод, постоял у Лобного места, обошел пару раз вокруг Василия Блаженного, и снова встал у мавзолея в томительном ожидании.

Позади кто-то деликатно откашлялся.

Утро выдалось туманное и сырое. Таня открыла глаза и увидела нос. Нос то раздувался, то принимал исходные размеры, и только минуту спустя она поняла, что нос принадлежит Володе. Сама Таня тесно прижималась к Володиному торсу, потому что в окно всю ночь жутко сифонило, и теперь изо рта шел пар.

Сначала Тане захотелось встать и торопливо, пока Володя спит, одеться. Потом ей показалось, что этого мало, и надо по крайней мере убежать. А потом Володя проснулся, и Таня поняла, что в голову ей до сих пор приходили одни только глупости.

Часа через полтора они оделись, по очереди сходили в душ и отправились куда-нибудь позавтракать.

— Так зачем тебе базука? — спросил Володя.

— Стрелять буду, — ответила Таня, отпивая горячий кофе из пластикового стаканчика.

Они сидели в пиццерии, расположенной в «Гостином дворе», ели пиццу с грибами и запивали растворимым кофе.

— Понятно, что не рыбу ловить, — легко согласился Володя. — А куда стрелять будешь?

— В зятя.

В голосе Тани что-то зубокрошительно проскрежетало, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему не принесет ничего хорошего, кроме плохого. Однако Володя этого как бы не заметил и продолжил:

— А зачем?

Таня поставила стаканчик на стол и четко разделяя слова ответила:

— Потому что я ему это обещала. А я слов на ветер не бросаю.

— И что, до смерти застрелишь? — сочувственно покачал головой Володя.

— Да. Да. Да, — закричала Таня. — Ну что ты из меня жилы тянешь?

Володя замахал руками.

— Я? Ни за что. Тебе секундант нужен?

Лицо Тани красноречиво говорило о том, что она не только удивлена подобным предложением, но и уверена в том, что оно содержит в себе издевательский подтекст.

— Не, я серьезно, — продолжал между тем Володя. — Это ведь будет убийство, если ты его убьешь.

Логика была прямо таки смертоносной. Убийственной.

— А если ты вызовешь его на дуэль… думаю, это будет справедливо.

— Ты в своем уме? — Таня чуть не перевернула стол. — Какая дуэль, какие секунданты? Я его просто порву, как кильку.

— Ну, его еще надо найти… — мягко заметил Володя.

— У меня времени навалом, — отрезала Таня. — Ты со мной?

— Не стоило так резко ставить вопрос, чтобы услышать положительный ответ, — Володя подался вперед и жарко прошептал. — Я даже рвать его помогу, только чтобы вместе с тобой.

Таня вздернула брови. Володя несколько раз бодро кивнул с самым преданным видом.

Так началась охота на Гену. До пятнадцати оставалось четыре часа без малого.

С малым — еще сорок две минуты.

Первым делом они зашли в ближайшее отделение милиции, где Володя вежливо поинтересовался у дежурного:

— Здравствуйте. Мы хотели бы найти человека.

— Когда пропал? — поскучнел лейтенант по ту сторону стеклянной перегородки.

— Хм…

В бой вступила Таня. Она нежно оттерла Володю от окошечка и сказала:

— Дело в том, что это мой зять. Он месяц назад уехал в Питер… ну, к вам… и пропал.

— Дело практически глухое, — посетовал лейтенант. — Морги, больницы, тюрьмы проверяли?..

— Даже по два раза, — заверила, не моргнув глазом, Таня. Володя тактично промолчал.

Тяжело вздохнув, лейтенант выложил пред очи безутешной тещи бланк формата А4 на четыре полосы, дабы она заполнила его на предмет установления фамилии, имени и отчества пропавшего без вести, его особых примет, обстоятельств исчезновения… Узрев этот лист, Таня отчетливо поняла, что с помощью милиции она Гену не найдет. Но так как первый шаг уже был сделан, и отступить так, чтобы не вызвать подозрений у стража порядка, никак не получалось, Тане пришлось заняться заполнением документа.

— Вы координаты свои на всякий случай оставьте, — попросил лейтенант, пока Таня аккуратным бухгалтерским почерком вписывала в графы примет внешний вид подлого зятя. — Мало ли что…

— Да-да, — покивала она. — Обязательно.

Заполнив бланк, она вернула его лейтенанту, тот внимательно прочел, подписал и сказал:

— Будем искать, всего доброго.

— Вы только скорей найдите, — попросила Таня, и взяв Володю за локоток, покинула отделение.

В дверях на них налетел мужчина средних лет, весь внешний вид которого говорил о том, что ему некогда. Он извинился, бочком протиснулся мимо, и они расстались.

— Заварзин, мне никто не звонил? — спросил мужчина у лейтенанта.

— Дукалис звонил, велел передать, что застрял на обходе.

Мужчина расстроился: вероятно, он ждал не этого.

— Андрей, тут заява…

По тону лейтенанта капитан Ларин (а это был он) понял — очередной «глухарь».

— Ты что, отшить их не мог? Давай сюда.

Уже с первых строчек Ларину стало совсем нехорошо. Он торопливо просмотрел документ, прильнул к окну и спросил:

— Где она?

— Вы ведь с ней в двери столкнулись… — проблеял дежурный.

— Молодец, Заварзин, — похвалил Ларин лейтенанта. — Будешь классным сыскарем.

И выскочил вон.

Разумеется, тещи-убийцы простыл и след, можно было и не метаться вдоль улицы туда-сюда. Ларин сосредоточился и отчетливо представил себе лицо женщины. Да, похвалил дежурного, а сам-то плохим сыскарем оказался: фото ведь по интернету высылали, в нескольких ракурсах, а вот не признал. Правда, в дверях темновато было, да и женщина на самом деле гораздо моложе выглядит. Опять же мужик с ней какой-то… Сообщник?

Что же она решила помощью милиции воспользоваться?

Эту мысль Ларин тут же отмел: она не подозревает, что ее ищут. Дилетантка, откуда ей знать, что за ней тянется заметный след? Адрес гостиницы — это хорошо, сегодня же вечером наведаемся…

Надо бы еще предупредить этого… как его… Потапова? А, Топтыгина.

Лера находилась в глубочайшей депрессии. Сорок три года навалились на нее удвоенным сроком, едва Гена ушел с этим проходимцем. Господи, почему он такой ребенок, почему эту проблему нельзя было решить легко и просто…

Она очень полюбила Гену. Ему ведь действительно было плевать, что она ему в матери годится, он и не гордый был совсем. Пока не пришел Авессалом.

Запиликал сотовый. Она взяла трубку, и знакомый уже голос сообщил:

— Здравствуйте, Валерия Михайловна, это…

— Капитан Ларин, я узнала, — сказала Валерьянка зареванным голосом.

— Что случилось? — насторожился капитан.

— Какая вам разница?

— Ну, разницы, может, и никакой, но вот бывшая теща вашего мужа буквально полчаса назад была в нашем отделении милиции и написала заявление о пропавшем без вести Геннадии Родионовиче Топтыгине.

Лера обомлела. Потом вспомнила, что сотовый жрет слишком много денег и велела:

— Приезжайте.

Повезло в этот день не только капитану Ларину, но и Тане Абрамовой. На ловца, как говорится, и зверь бежит.

Нельзя сказать, что Тане так уж нравилась молодежная культурка, но группа молодых людей, лабающих на Невском какую-то музыку, привлекла внимание Володи. Играли молодые люди не то, чтобы супер, но и не сказать, что плохо. Средне. Володя постоял-постоял, поморщился-поморщился, потом подошел к самому здоровому среди подростков лбу и попросил:

— Дай дяде лопату ненадолго, цыпа.

Лоб смерил Володю взглядом и счел разумным отдать свою гитару незнакомцу. Володя кивнул, подстроил гитару пониже и заиграл.

Это был блюз, чернокожий и белозубый, с сигаретой, готовой выпасть изо рта, фляжкой виски в заднем кармане джинсов, которую белый коп то ли не заметил, то ли не посчитал нужным отобрать. Блюз лился из-за решетки, змеясь и петляя меж чугунных питерских оград, и невская пацанва потускнела: они ожидали, что дядя споет что-то из репертуара Розенбаума.

— Простите… — тихо извинился Володя, когда затихли последние такты. Впрочем, Таня не была уверена, что верно расслышала мичмана, вполне возможно, что это было напутствие: «Растите».

— Вы из какой команды? — изумленно спросил лоб.

— Да на сейнере промышлял, — ответил без утайки Володя.

Прокатился гул: никто из присутствующих о таких блюзменах не слышал.

— Да нет, я и вправду боцман, — успокоил ребят Володя. — И рыбу ловлю.

— А где ты так наблатыкался? — удивился лоб.

— Вы, — поправил Володя.

— Что?

— К старшим обращаются на «вы».

— А… — протянули все разочарованно.

— Я в Пермском музыкальном училище учился.

— Это под Москвой, что ли?

— Это Западный Урал, молодые люди, — вступила в разговор Таня, которую информация, только что вываленная Володей, сразила наповал.

Молодежь переглянулась — и дружно захохотала.

— Что смешного я сказала? — насупилась Таня.

Вот ведь как бывает. Никогда не думал Володя, что в жизни порой бывают правы и глубокие старики. Бабушка долго настаивала, чтобы маленького Володю отправили учиться в музыкалку, и Володя оттрубил на кларнете все шесть курсов музыкальной школы. У бабушки была идея фикс: Володя должен играть в Пермском оперном. Мама с папой ее всецело поддерживали, потому что не поддержать бабушку — испортить себе жизнь. Поэтому жизнь портили Володе.

По окончании восьмого класса общеобразовательной школы Володя собрался идти в мореходку, но семья взбунтовалась: или музыкальное училище, или ПТУ.

Володя затаил обиду и в отместку научился играть на саксофоне, контрабасе и гитаре, а вскоре начал выступать на джазовых вечерах в составе джаз-банды музыкального училища. На один из таких полулегальных сейшнов он пригласил и всю свою семью. И там исполнил блюз собственного сочинения, вариации на тему песни «Прощайте, скалистые горы». Родители и бабушка вежливо досидели до конца и ушли, не сказав не слова. Когда Володя вернулся домой, его ждал собранный рюкзак и записка: «Иди, куда хочешь».

Так Володя стал моряком.

Подростки во всех деталях расписали, почему они так развеселились. Тут недели три назад, или больше, чувак один приехал, тоже с Урала. Деньги текли ручьем, отвисали все чуть ли не неделю подряд, нон-стоп. Геной его звали.

Услышав имя, Таня сделала стойку: куда делся потом? И среди молодежи оказалась одна информированная особа, которая знает Катьку-соул, вроде он у нее сейчас квартирует, на Васильевском.

Адрес Катьки не знал никто, но та же информированная особа сообщила, что ее мать — хозяйка аптек «Эскулап», там, в аптеках, наверное, можно узнать.

Не долго думая, Таня с Володей поблагодарили ребят и отправились на поиски ближайшей аптеки «Эскулап», и буквально через час они не только знали, где живет Валерия Михайловна Роу, но и кто у нее личный шофер. Информация эта только прибавила Тане решимости довести начатое дело до конца.

VII

Капитан Ларин и Лера сидели на кухне и пили чай.

— Говорите, ушел двадцать девятого утром с подозрительным человеком… Вам не показалось, что они знакомы?

— Они знакомы, но мне показалось, что Авессалом знает о Гене и этой женщине все, а Гена о нем, видимо, ничего, — Лера старалась отвечать подробно и без эмоций.

Ларин потер подбородок. Дело на глазах запутывалось, обрастало новыми подробностями и персонажами. По описанию тип, с которым Гена ушел из дому, не совпадал с человеком, которого сегодня видел Ларин. Кроме того, если человек этот увел Гену специально для того, чтобы выдать убийце, Татьяне Константиновне Абрамовой не имело смысла обращаться в милицию три дня спустя, это уж совсем ни в какие ворота.

А вдруг Гена убежал?

Тогда сдвинутая теща с подельщиком придут на эту квартиру.

А зачем?

А потому что сумасшедшим домом это все попахивает.

— Дорогая Валерия Михайловна, — Ларин сделал проникновенное лицо. — Мы у вас на всякий случай оставим засаду: вдруг этот тип вновь захочет вас навестить? Не надо волноваться, все будет нормально, я вам обещаю.

В дверь позвонили.

— Извините, это моя дочь, — сказала Лера.

Ларин встал вместе с ней.

— На всякий случай, — сыщик подошел к двери и выглянул в глазок.

На пороге стояла теща-мстительница. Ларин неслышно уступил место хозяйке и вынул из кобуры пистолет.

Лера все поняла и спросила:

— Что вам нужно?

— Здравствуйте. Вы не подскажете, Гена Топтыгин здесь живет? — судя по голосу, женщина за дверью не нервничала.

— Его сейчас нет. Ему что-то передать?

— Извините, а вы не впустите меня ненадолго? — попросила гостья. — Вы ведь Валерия Михайловна, да?

Лера растерянно посмотрела на Ларина. Тот отчаянно закивал.

— Минуточку, — и замки, общим количеством три штуки, начали открываться.

Первый — Ларин снял пистолет с предохранителя.

Второй — встал поудобнее.

Третий.

Дверь отворилась.

— Входите, — Лера заслонила собой гостью, на мушку ее сейчас не возьмешь, поэтому Ларин торопливо спрятал ствол.

Дверь закрылась. Таня огляделась в полумраке прихожей — и узнала мужчину, с которым столкнулась в милиции. Пустая кобура ясно свидетельствовала, что ее здесь ждали.

— Здравствуйте, Татьяна Константиновна, — Ларин обворожительно улыбнулся. — Вы знаете, вас ведь дочка потеряла.

Оперуполномоченный тяжело соображал, как теперь быть. Состава преступления не было: ни угроз, ни провокационных действий со стороны задержанной, оружия при ней тоже не оказалось, так что повода для задержания гражданки Абрамовой, кажется, нет. Отпускать тоже нельзя, потому что тетка исчезнет и затаится, а такой противник Ларину не нужен.

— Вы меня долго так будете держать? — поинтересовалась сумасшедшая мстительница.

— Нет, — ответил Ларин. — Сейчас вызову машину и вас проводят в гостиницу. Завтра мы купим билет на поезд и вы отправитесь с нашим человеком домой. Извините, Гену вам отыскать не придется, но успокойтесь, он жив-здоров. Кроме того, вы ведь должны знать, что он вам уже не зять.

— Хорошо, — легко согласилась Таня. — Пусть будет машина, только избавьте меня от вашего общества. Я хотела поговорить с Валерией Михайловной и никак не ожидала подобной встречи.

В чем подвох, думал Ларин. Ведь что не так…

У гостьи не было сумочки. Не факт, что сообщник дамочки не бродит под окнами с дамской сумочкой в руке и пистолетом в кармане.

Снова звонок в дверь.

— Сидите на месте, — приказал Ларин, увидев, как напружинилась Татьяна Константиновна. — Валерия Михайловна, вам придется присмотреть за нашей гостьей. Думаю, если это ваша дочь, я ее узнаю.

За дверью действительно стояла девушка, похожая на Леру.

Сколько раз предупреждали Валерьянку: вставь призматический глазок, чтобы всю площадку видно было. Всё руки не доходили.

Из-за этой оплошности Ларину не поздоровилось.

Он открыл дверь, и в лоб капитану уперлось огромное дуло гранатомета.

— Девочка, можешь быть свободна, — человек по ту сторону ствола явно привык отдавать команды. Но, вопреки ожиданиям, Катя бросилась не прочь из дому, а ворвалась в квартиру.

Мужчина с гранатометом продолжил:

— Товарищ, вас я попрошу отбросить пистолет вглубь квартиры, предварительно достав обойму. Только без шуток: могут пострадать люди, и не только мы.

Ларин исполнил приказание.

— Теперь поднимите руки вверх и осторожно войдите в квартиру, не нервируя мой уставший организм.

— На что вы рассчитываете? — поинтересовался опер, когда Таня со всей аккуратностью приковала его наручниками к столу.

— На амнистию, — ответил Володя.

— Вы оставили в милиции все свои координаты.

— Какие? — удивился Володя. — Таня уже фантом, ее нет, а обо мне вы ничего не знаете. Отпущу бороду, покрашу волосы хной, одену очки — и что вы сможете обо мне рассказать? Так что, товарищ оперативник, ничего у вас не выйдет. Тем более, что пистолет ваш в разобранном виде в кухонном шкафчике лежит, и патроны там же. Вы уж извините, мобильники ваши придется с собой забрать, я их в почтовый ящик положу, все будет в порядке.

Таня уже была готова уходить. Володя нажал на кнопку «Мини-габарит», и на глазах изумленной публики гранатомет съежился до размеров портмоне. Ключи от наручников он выбросил в форточку.

— Извините, пожалуйста, — попросила Таня прощения. — Честное слово, не знали, что так получится…

Гости исчезли в прихожей.

— Мам, ты куда? — крикнула Катька, когда Лера соскочила с табурета и помчалась вслед за террористами.

Кто удирает от погони на метро?

Вот они, герои нашего повествования. Лица сосредоточены, смотрят друг на друга понимающими взглядами бывалых разведчиков-нелегалов, которым не раз уже приходилось ускользать из цепких лап гестапо.

Они меняют вагоны, станции и направления, и вскоре часы на руке Тани показывают четырнадцать пятьдесят пять. Она тянет Володю к эскалатору.

— Могу помочь, — в зеркале заднего вида Лера увидела хитрую мину Авессалома.

Валерьянка уже несколько минут без видимого результата пыталась завести автомобиль, опасаясь, что вот-вот из подъезда покажется Ларин… почему она боялась, Лера, пожалуй, не смогла бы ответить, но ее не покидало ощущение, что капитан только помешает.

— Чем же? — Лера резко обернулась.

— Советом, — Авессалом сосредоточенно чистил ногти маникюрной пилочкой. — Отправляйтесь на Дворцовую площадь, у вас совсем мало времени.

— Что я там буду делать? — возмутилась Лера.

— Что посчитаете нужным.

Лера подумала, что рискует немногим. Где искать этих психов, она не знает, Ларин сейчас на хвост сядет — тоже неприятно, а тут хоть конкретный маршрут намечается.

— А машина умерла, так что давайте-ка общественным транспортом, — посоветовал Авессалом напоследок, и машина рассыпалась в прах.

Интересные дела, подумала Лера. Денег у нее с собой было только-только на метро.

— Тебе ничего не кажется странным? — Володя покрепче сжал Танину руку.

— А что?

— Чего так пусто вдруг стало?

Эскалатор нес их наверх.

В зените подземки, словно газ, скопилась тишина, готовая взорваться от малейшей искры. Такая тишина повисает над футбольным полем, когда должны бить решающий пенальти.

— Бегом на выход, времени мало, — поторопила Таня. Ей было жутко, но до пятнадцати оставалось совсем немного, и она верила, что сейчас все закончится.

Когда они вырвались на поверхность, куранты начали бить полдень.

— Молодой человек, — мент с сержантскими лычками старался говорить уважительно, но Гена прекрасно видел, что сержант его презирает. — Освободите, пожалуйста, площадь, с двенадцати до трех она закрыта.

— Почему? — удивился Гена.

— Просто освободите площадь, и все.

Гена огляделся. Да, народ уходил, но как раз в это время часы на руке отчаянно запиликали, хотя он их не заводил.

— Да пошел ты, — отмахнулся Гена от навязчивого мента.

— Не понял… — только и успел протянуть сержант. Куранты начали бить полдень, двери мавзолея распахнулись, и оттуда выскочили, судорожно глотая воздух, мужчина и женщина. Мужчина огляделся, увидел часовых и поздоровался:

— Здорьво, орлы.

— Мать твою, — чертыхнулся Гена. Он узнал тещу.

Мент забыл, что хотел сделать. Он тоже заметил невесть откуда взявшихся туристов. Хотя откуда он взялись было достаточно очевидно: из мавзолея.

— Вы кто такие? — с вызовом крикнул сержант, чем привлек внимание как к себе, так и к скромно потупившемуся Гене.

Взгляд Татьяны Константиновны обратился к вопрошавшему, но зацепился на лице зятя.

— Дратуйтэ… — зять шаркнул ножкой.

Откуда-то возник звук бьющих курантов. Лера бежала со всех ног к Александровской колонне, в воздухе висел тягучий заунывный звук, отсчитывающий, казалось, последние секунды всему сущему.

Потом более пятидесяти человек могли подтвердить, что в двенадцать часов дня среди Дворцовой площади испарилась в никуда женщина. Она просто бежала — и вдруг пропала. Кое-кто слышал при этом бой кремлевских часов.

— Отстают, — покачал головой Авессалом, стоящий на трибуне мавзолея. Посмотрел вниз и предостерегающе прикрикнул: — Татьяна Константиновна, минуточку, не торопитесь.

Спустившись вниз, он посоветовал часовым и сержанту-менту:

— Будет лучше, если вы удалитесь прочь.

Как ни странно, дважды повторять не пришлось, Красная площадь опустела в мгновение ока. Куранты отбили уже шесть ударов из двенадцати.

— Стреляемся с пятидесяти шагов, по четыре выстрела каждому, до полного поражения, — громко объявил продавец оружия. — Не угодно ли вам примириться?

— А я могу отказаться от поединка? — спросил Гена.

— Трус, — рыкнула Таня.

— Стойте, — послышалось издалека, и все повернули головы в сторону собора Василия Блаженного. Оттуда спешила, путаясь в полах плаща, Лера.

Едва она добежала, Авессалом продолжил:

— Итак, одна из сторон не хочет принимать вызов.

— Я его и без вызова ухлопаю, — успокоила Таня. — Я предупреждала.

— Да за что? — рассердился Гена. — Если хотите знать, она виновата не меньше меня.

— Знаю, — согласилась Таня. — Даже предполагаю, что Анюта начала первая. Но ты мог со мной поговорить…

— Я с вами сейчас говорю. А вы не хотите меня понять.

— Весьма сожалею, — пожала плечами Таня. — Все надо делать вовремя.

В перепалку вступила Лера:

— Согласитесь, вовремя надо было воспитывать дочь.

Таня обернулась к Лере.

— Пожалуй, вы правы. Но назад ходу всё равно нет.

— Хватит, — психанул Гена. — Авессалом, оружие.

— Наконец-то, — Авессалом пошарил в саквояже и достал знакомый нам гранатомет класса А, зеркальное отражение Таниного. — Конфликт считается исчерпанным после последнего выстрела вне зависимости от того, погиб один противник, оба или же никто не пострадал. Условия дуэли ясны?

Таня и Гена решительно кивнули. Володя оперся о металлическое заграждение и отрешенно смотрел на серое московское небо. Лера нервно курила.

Авессалом отшагал пятьдесят шагов, отметил мелом на брусчатке исходные позиции и провозгласил:

— К барьеру, — после чего смутился, ибо барьера-то и не было. Спешно пришлось исправиться. — К делу.

Таня встала в центр мелового круга и водрузила на плечо базуку. Она ожидала, что будет страшно и тяжело, но ничего подобного не ощутила. Единственное, что огорчало — Володя: из-за базуки на правом плече его не было видно.

Гена прижался к гранатомету щекой, краем глаза глянув на Леру. Что она здесь делает, как нашла?.. В груди стало мягко, и страх, такой колкий и холодный, исчез: Гена вспомнил, как он пластался на улицах родного Нижнего Могила.

Первые два выстрела раздались одновременно. Таню смело отдачей метра на три, и она упала на мокрый булыжник, пребольно ударившись затылком. Благодаря какому-то черепашьему инстинкту голова успела втянуться в плечи за секунду до удара, иначе череп просто раскололся бы, как грецкий орех. Кряхтя и постанывая, валькирия встала на ноги и, пошатываясь, пошла на исходную позицию. Встав в круг, она оглянулась. Кремлевская стена за спиной оказалась разрушена до основания и восстановлению уже не подлежала. Некстати вспомнилось, что в стене был замурован прах Юрия Гагарина. За руинами все полыхало и рвалось. Чудом уцелела только могила Неизвестного солдата.

— Вот ведь… — послышался смущенный голос Авессалома. — А заряды-то я, кажется, поменять забыл.

Гена на ногах устоял, но убежал по инерции шагов на десять назад. Он видел, как снаряд просвистел в полуметре от головы Татьяны Константиновны, вспыхнул оранжевым на кремлевской кирпичной кладке, и стены не стало. Мало того, кладка вековой крепости шрапнелью пронеслась по территории Кремля, сметая все на своем пути.

Сила взрыва настолько потрясла Гену, что он чуть не отбросил оружие в сторону, однако вид поднимающейся на ноги тещи вернул присутствие духа, и он твердым шагом вернулся в круг.

Четверть ГУМа исчезла с лица земли. Все звуки вокруг были убиты насмерть. Тишина притаилась, чтобы и ее случайно не прихлопнули.

Второй выстрел первым успел сделать Гена, и волосы на его голове зашевелились, когда сквозь завихрения горячего воздуха он разглядел, как Татьяна Константиновна увертывается от летящего прямо на нее реактивного снаряда и стреляет под неестественным углом Гене в корпус. На этот раз Гена тоже решил упасть, и успел это сделать на десятые доли секунды раньше, чем снаряд занял его место в пространстве.

Едва за их спинами прогремели взрывы, зять и теща вскочили на ноги и с диким воплем бросились навстречу, нажимая гашетки своих гранатометов. На этот раз промахнулись они очень серьезно, и результатом трех выстрелов с одной и с другой стороны могли считаться взорванный к чертям собачьим ГУМ, покосившаяся Спасская башня, стертый с лица земли мавзолей и руины Кремля.

Придя в себя от вспышки охватившей обоих ярости, Таня и Гена обнаружили, что занимают места друг друга… точнее, враг врага. Осталось сделать по последнему выстрелу.

Таня поняла, что сейчас они не промахнутся. Сейчас никто не уступит, они тщательно прицелятся и выпалят на поражение.

— Бедный Володя… — прошептала она.

Гена был спокоен, он знал, что рядом Лера, что она соберет его даже из тысячи тысяч мелких ошметков, и поэтому смерти не боялся. Он боялся другого — попасть. Бог троицу любит, больше трех раз стрелять нельзя…

Выстрелили оба одновременно.

Эпилог

Сначала разжмурился Володя. Он открыл сперва левый глаз, затем правый, и понял, что смотрит не туда: перед ним красовался собор Василия Блаженного, а дуэль происходила за спиной. Повернуться лицом к полю боя он не решался, тем более что эта женщина, Лера, плакала навзрыд.

Потом открыла глаза Таня, и поняла, что случилось непоправимое. Гены нигде не было. Валерия рыдала, стоя на коленях, более душераздирающего крика Таня, казалось, никогда не слышала.

Следом открыла глаза Лера. Она не переставала рыдать с момента последнего выстрела, сил смотреть на это смертоубийство не было, но не знать, чем все закончилось, оказалось еще тяжелее. Где ты, Гена?

Последним распахнул шары Гена, и сразу понял, что у него все получилось. Незнамо как, но он очутился во время последнего выстрела почти плечом к плечу с тещей, и они в едином порыве сравняли с землей остатки Кремля.

— Мир? — Гена склонился к сидящей на мостовой Татьяне Константиновне.

Она резко повернула к нему свое чумазое, в потеках слез лицо.

— А где твоя рубашка? — Таня нашла в себе силы улыбнуться.

— Продал… — повинился Гена. — Вон, ему.

Там, куда показал ухоженным пальцем невоспитанный Гена, стоял, счастливо улыбаясь, Авессалом. Из-за здания Исторического музея опасливо выглядывали часовые и сержант-патрульный. Им довелось увидеть, как сквозь марево пожара уходят прочь с поля боя две пары. Одна растворилась в питерском мираже, а другая укатила на паровозе по Москве-реке.

— Теперь у меня ничего не осталось своего, — Гена обнял Леру. — Кроме тебя.

Артиллеристы

Пролог. Герой Советского Союза

Встречаю я Сережку Фомина, а он — Герой Советского Союза.

Сколько раз, помню, во время бомбежек, или в окружении, или при переправе через Днепр думал я про него: ах, тыловая крыса, посчитаемся мы с тобой, когда вернемся… Я и до Берлина-то дошел, похоже, только о Фомине думая. И тут на тебе — Герой.

Поравнялись это мы с ним, а он как будто и на войне не был: весь в себя погруженный, в очках, сутулый, ногами шаркает. Худющий, как смерть, бледный, и все ближе к стеночке. Костюмчик на нем перелицованный, папашин, видать. Только башка наголо обрита, красная вся.

— Ну, — говорю, — здорово, бараний вес.

— Здравствуй, — улыбается, значит, в ответ Фомин.

— Как оно, ваше ничего?

— Да так, помаленьку…

— Что же ты, — говорю, — сучий потрох, на заводе всю войну, поди, оттарабанил?

— Нет.

— В эвакуации жировал?!

— Нет…

— А что делал?! — ору уже. Да и как не орать, из нашей компании дворовой только я да он остались!

— Воевал, — отвечает.

Тут меня смех такой пробрал, от истерики, наверно. Где ему воевать, он с вышки в парке прыгнуть боялся, из мелкашки с пятнадцати шагов в мишень попасть не мог! Вот боец-то!

— И что же у тебя, и награды, небось, есть?! — хохочу я.

А он покраснел, и лацкан пиджачка своего этак неловко отогнул… мать моя, роди меня обратно, Звезда Героя.

Я так и сел.

— Что же ты, — говорю, — пень стоеросовый, такую награду прячешь?! Она же всех моих медалей и орденов дороже.

А он насупился весь, и как пошлет меня через пять этажей с загибом, что я аж вспотел. Смотрю — прячет он свою Звезду, идет мимо. Я его за рукав ловлю, мол, погоди, не договорили… тут уж я не знаю, как это получилось, но перелетел я через него легче перышка, и убился бы совсем, если бы он меня не подстраховал у самой земли. Стукнулся я о тротуар пребольно, и думаю: вот тебе и профессорский сыночек. Пригвоздил бы сейчас насмерть, и прощай, мирная жизнь.

Встал я, значит, отряхнулся, и спрашиваю его в спину, где, мол, так наблатыкался?

— В СМЕРШе.

Тут уж я сел во второй раз, и просидел до самого вечера.

Сумерки опустились, во двор девчата выбежали, мужики патефончик выставили в окно. Под кленом, на столе, картошечка появилась, водочка, колбаска даже… Посидели, ребят повспоминали, поплакали даже. А Сережка на балконе дымит, как паровоз. И на меня пялится.

Что-то мне не по себе стало, встал я, и домой пошел.

На третьем этаже Фомин стоит.

— Пошли, — говорит.

А куда деваться?!

Поднялись мы к нему домой. У профессора квартира хоть небольшая, но отдельная — ответственный пост занимал в науке. Только из эвакуации не вернулся пока.

На кухонном столе сало, водка «Московская», хлеб белый ситный, банка шпрот и копченая колбаса.

— Садись, — говорит Сережка. — Я сейчас.

Я сел. А Сережка сходил куда-то и принес какой-то пакет.

— Ну, за встречу, — говорит Фомин, и стакан водки — хлоп! — как не бывало.

Я за ним. Минут десять мы так опрокидывали, и когда уже я почувствовал, что почти в зюзю наклюкался, Сережка водку убрал, и выложил из пакета фотографии.

Тут уж меня замутило, хотя видывал я виды на войне те еще. А тут детишечки мертвые лежат рядком, аккуратненькие такие.

— Ты знаешь, кто такой Геббельс? — спрашивает.

— Знаю, — говорю. Мы всю эту проклятую немчуру наизусть выучили, я бы его, наверное, нюхом бы учуял, будь он где поблизости. — Это что — его? — показываю на детей.

Сережка кивнул.

— Вот зверь, — цежу. — Жаль он нам не попался, гад ползучий. Даже детей не пожалел. Думал, если он наших в печки бросал, так и мы с его так же поступим. Сука…

Ух, зло меня взяло на немчуру эту фашистскую, я по столу хрясь кулаком!

— Не бей посуду, это не он, — говорит Фомин.

— А кто?!

— Он не успел, мы уже почти ворвались в бункер, и министр пропаганды и имперский уполномоченный по мобилизации умер до суда. Не успели мы и жену его взять: она у нас на глазах укололась. Командир спрашивает: что делать будем? Мы: эвакуировать. Командир: из центра поступил категорический императив, что в живых фашистское отродье оставлять нельзя. Мы же думали, что он успеет свой выводок сам порешить, без нашей помощи, а он, сука, о себе в первую очередь и думал. Кто выполнит за министра пропаганды эту неблагодарную работу? Нас четверо вместе с командиром, но тот на себя ответственность не берет. Я, говорит, уполномочен представить к правительственной награде человека, который сотрет с лица земли этих выродков, не могу же я представление на свое имя писать. Мы говорим: они же дети, что они могут понимать в делах отца, воспитаем в Советском Союзе, внушим, что они дети Тельмана. Командир: яблочко от яблони недалеко падает, решайте быстро, скоро американцы нагрянут. Тут уж все на меня смотрят: давай, Фомин, отличись. Я сначала не понял, что за меня все давно решили, трепыхался — мол, дети… Пустое. Дети на меня смотрят, наши на меня смотрят, и понял я, что не отвертеться. Вытащил я у Геббельса из штанов «вальтер», и давай лупить. Дети орут, вырываются, а только я ловчее этих киндеров оказался… жаль, «вальтер», сволочь, был шестизарядный, троим пришлось шеи сворачивать. Командир говорит: задание выполнено успешно, все будут представлены к Золотой Звезде Героя Советского Союза, а теперь пора заметать следы. Это мы хорошо умели. А меня наголо после побрили, потому что белый стал, как мелом присыпанный. Вот так, Борисов. И если ты кому-нибудь об этом заикнешься — убью. Ну, — и Сережка Фомин посмотрел на меня спокойными трезвыми глазами, и краснота, и слезливость из них бесследно исчезли, — расскажешь?!

Что я мог после этого рассказать?

1. Крутой бобер[3]

В то время, как некоторые не совсем честные обыватели пытаются обновить свой гардероб, набить холодильник и обставить квартиру за счет разбомбленной во время боевых действий всякой разнообразной торговой сети, встречаются и такие ископаемые монстры духа, что не опускаются до мародерства. К таким, безусловно, относится и Жиндос Папен.

Жиндос живет в районе старых девятиэтажек. Там никогда не смолкает стрельба, постоянно рвутся снаряды, и именно оттуда, если верить очевидцам, а оснований не доверять им у нас нет, время от времени вылетают термитные ядра, от которых изрядно уже пострадало лицо города. И обитая в этом раю кромешном, Жиндос умудряется не шляться по торговым точкам, а ведь всех делов — вынырнуть из подъезда, перебежками добраться до соседнего дома, а там достаточно удара ногой по хлипкой решетке воздухозаборника, выколупнуть обесточенный вентилятор из паза — и гужуйся от пуза! Добро б не знал Жиндос про такие дела, но ведь знает, поскольку он грузчиком в этом магазине работал. Ан нет, не тут-то было. Сидит он у окошка, дуло ружья наружу, охраняет тот самый воздухозаборник. Много уже народу положил, меткий мужик Жиндос, да и чего не быть метким — шестьдесят метров всего-навсего от окна Папена до люка вентиляции. Однако и на старуху бывает свой болт с крутой нарезкой. Очень уж неудобно стоит дом, в котором Папен проживает: окна на запад. Если день пасмурный — все нормально, но стоит небу проясниться, как солнце под вечер мешает стрельбе. Именно этим и пользуются некоторые особе настырные обыватели, чтобы подкрасться по прекрасно простреливаемой площадке к вожделенному воздухозаборнику.

Впрочем, мало кто подозревает, что у старика Папена есть солнцезащитные очки и кепка с длинным козырьком. Никакое солнце в глаза ему не помешает снять настырного мародера!

Вот этот урод решил, что можно прикрыться ребенком, каким-то сопливым угланом лет двух или трех. Ничего, рука Папена и на этот раз не дрогнет…

Вновь прибывший оказался очень ловким парнем. Он не только умело использовал закат в качестве отвлекающего фактора, но и достаточно проворно увертывался от зарядов, как будто чувствовал, когда Жиндос начнет стрелять.

— Падла такая, — выругался Папен, когда в очередной раз крутой бобер ушел от казалось бы прямого выстрела и скрылся в подъезде, ближайшем к стене магазина. Впрочем, как оказалось, зря Жиндос сокрушался: тот же час парень, рассчитывая, очевидно, на внезапность, выскочил из подъезда и бросился к люку, уже один, видимо, углан на закорках очень мешал двигаться.

Ба-бах! И все, кулем рухнул этот крутой бобер у входа в вожделенный продуктовый магазин, среди без малого трех десятков таких же, как он, героев. Постепенно все улеглось, из подъезда, послужившего последним укрытием для незадачливого бобра, доносился рев ребенка, сквозь который можно было разобрать: «Папа! Папа!», солнце уже скрылось за кромкой леса, выстрелы и взрывы затихли… впрочем, на эти звуки Жиндос Папен уже давно не реагировал. Ребенок скоро тоже затих, видимо, умаялся.

Вдруг лязгнула решетка воздухозаборника, глухо ухнул вентилятор, выброшенный наружу, и Жиндос к своему ужасу понял, что в магазин кто-то проник. Как же так, ведь во двор никто не проникал, Папен прекрасно видел в темноте! Старик внимательно осмотрел двор, и понял — что-то изменилось. А еще через мгновение до него дошло, что исчез один труп. Бобер.

Перехитрил, перехитрил он старого Жиндоса, обвел вокруг пальца, падла. Но Жиндос все же хитрей. Папен поудобнее устроился в укрытии, и прильнул к прицелу. Сейчас бобер не сунется, потому что знает, как разозлил стрелка. Он полезет утром, на рассвете, когда будет казаться, что все вокруг спят. А у Жиндоса бессонница. Да к тому же и цель сейчас появилась достойная, это не по простачкам лупить в упор, это серьезный зверь — крутой бобер!

Начало светать. Темнота постепенно уползала в подъезды, пряча свои зубы до следующей ночи, тень девятиэтажного дома, в котором жил Жиндос, неторопливо слезла с воздухозаборника, но никого все еще не было…

Тут из подъезда показался тот самый углан. Он вышел на освещенную утренним солнцем площадку, поковырялся в носу, несколько раз позвал папу, ответа не получил, и направился к качелям, что скрипели неподалеку от люка.

«Вот тут-то ты у меня и вылезешь,» — подумал Жиндос и зарядил ружье.

Он не хотел попадать в мальчишку, просто не давал ему покинуть площадку, аккуратно оттесняя как от спасительного подъезда, так и от выхода со двора. Поднялся детский рев, который заглушила канонада на соседнем проспекте — начинался очередной день военных действий.

Пожалуй, Жиндос увлекся. Иначе как объяснить, что крутой бобер неизвестно как очутился рядом с пацаном и открыл огонь из двустволки, которую, очевидно, нашел в служебном помещении. Жарил он сразу из двух стволов, перезаряжая свое ружье так быстро, как не успевал даже бывалый стрелок Папен. За спиной у крутого бобра был огромный рюкзак, набитый снедью, а карманы широких штанов вздувались от цилиндров медвежьей картечи. Папен упал на пол — очередной выстрел вырвал значительный кусок из оконной рамы, пара дробинок порвала Жиндосу правую щеку.

— Не трогай нас, урод, — послышался голос бобра. Рявкал бобер не тише двух стволов своего ружья.

Самое обидное было то, что Папен абсолютно точно знал, что из этой двустволки и на десять метров стрелять бесполезно — кривые стволы.

В ответ на эти слова Жиндос открыл ураганный огонь. И вот ведь опять какая странность — вроде и часто, и кучно выстрелы кладутся: вон, как бетон под ногами бобра пылью плюется, — ан нет, шагает он, как в мирное время по тротуару — и ничего ему не делается. А углан за ним прячется, ревмя ревет: «Папа! Папочка! Боюся!»

— Бойся, бойся, пацан, — цедит Жиндос, и тут что-то как хлынет по правому боку. Глянул — мать честная! Вырвало руку начисто, кровища рекой, и дурно, дурно становится уже, хотя ни капельки не больно, ну вот ни на столечко.

«Что же ты, ирод, наделал,» — успел подумать Жиндос и провалился в какую-то дыру.

Очнулся, когда почувствовал, что кто-то бинтует плечо. Открыл глаза. Закрыл. Это был крутой бобер. На кухне кто-то стучал ложкой.

— Ну что, дед, живой? — с участием спросил бобер.

— Ну, живой, — ответил старик и посмотрел в добрые серые с зеленой искоркой вокруг зрачка глаза крутого бобра.

— От кого ж ты склад свой охраняешь? — удивился бобер. — Война ведь.

— Вот от таких как ты и охраняю…

Бобер выпрямился и оказался ростом почти до потолка.

— Ну, тогда понятно.

Он взял свою двустволку, прислоненную к стене, и вставил дула в ухо Жиндоса.

— Ты что, дурак? — рассердился Папен. — Сначала бинтуешь, потом убить хочешь?

Выстрел. Бобер кладет ружье рядом с берданкой Жиндоса и идет забирать с кухни углана.

— Ты его убил, папа? — спросил мальчик, допивая чай. В руке его таяла шоколадка.

— Нет, что ты, — ответил бобер, обтирая с ботинок капли крови. — И не называй меня папой, я совершенно чужой дядя. Ты как, перекусил?

Он хорошенько умыл ребенка и через минуту оба покинули квартиру.

2. Скалы

Вчера один тип, Дисычем зовут которого, сказал, что нашел в ущелье скопление бонусов. Бонусы — это дело, конечно. Нехитрое. Потому что дурное. Какой идиот вместо того, чтобы террориста валить да бабки зарабатывать, по скалам будет ползать, чтобы бонусы искать?

Послали мы его тогда, причем крепко — картошку чистить. Разведчик, мать его. Год уже служит, полгода здесь парится, а жизнь так ничему и не учит. Давеча трое наших пошли мусор выносить, так в двадцати шагах от караулки все вместе подорвались, насмерть. Такие же лопухи, как этот.

Однако утром пришлось тяжело. Настолько тяжело, что выжили только я и этот… Дисыч. Меня спасло то, что я нырнул в толчок, даром, что дыра была как раз моего размерчика. Пока вверху бухали взрывы, отчаянно матерились погибающие ребята, пока боевики поливали наш блокпост свинцом, я блевал в куче дерьма, то и дело погружаясь туда с головой. Жить захочешь — еще и не так нырнешь, да еще и жрать будешь. Мне, собственно, дерьмо тоже в рот попадало очень обильными порциями. Совсем рядом бухнуло, и разваленный толчок завалил меня обоссанными досками.

А Дисыч выжил совершенно неведомым мне способом, потому что когда я выбрался из развалин сортира, все вокруг было перепахано, как целина, и даже трупы были видны еле-еле. Только Дисыч с автоматом стоял по колено в земле, и безумно озирался.

— Ну ты и пересрался… — протянул он, оглядев меня с ног до головы.

— Приятного аппетита, — невпопад ответил я, и говно вновь пошло горлом.

— Ноги уносим, а то сейчас на твою вонь столько мух слетится — наизнанку вывернут.

И мы побежали. Сначала Дисыч хотел отдать автомат мне, потом подумал — и оставил у себя. Вскоре стало ясно, почему. Мы спустились в какой-то овраг, по дну которого протекал довольно широкий ручей. Дисыч пихнул меня в этот ручей, и тело мое застонало от ледяных иголок, впившихся, казалось, до самых костей.

— Офонарел, придурок?! — зашипел я, потому что Дисыч прижал палец к губам: сверху доносился лай боевиков и отдельные выстрелы — видимо, кого-то добивали.

Минут через десять все утихло.

— Мойся, — предложил шепотом Дисыч, извлекая из сумки кусок мыла. Конечно, сначала он вымыл свою руку, которой он толкнул меня, а потом уже отдал мне.

Я, чтобы зря не переводить мыло, поплавал в холоднющем ручье до тех пор, пока все дерьмо не смылось, а после уже одежу снял, перестирал тщательно, и обмылок на себя оприходовал. Дисыч мирно курил в сторонке, уже на другом берегу ручья. Нарвал какой-то пахучей травы для меня — чтоб не шибко воняло. Оно и верно — мыль не мыль, а запах говна так просто не перешибешь, тем более в холодной воде и в рекордно короткие сроки.

Натянул я на себя все мокрое, потому как жара адская, быстро обсохну, и, хлюпая сапогами, поплелся за Дисычем.

— Ты хоть знаешь, в какую сторону наши? — спросил я.

— На хрен они нам сдались, наши, — процедил он. — Срали они на нас с высокой колокольни. До сих пор воняет.

То ли меня подначивал, то ли действительно в бега собрался податься. А мне эта мысль не по кайфу: мы же с оружием ушли, поймают — мало не покажется. Дисыч, похоже, тоже это понял, и выбросил автомат в ручей, вдоль которого мы и брели.

— Мы не прорвемся, — говорю. — Не выпустят нас. Или свои же повяжут, или чехам попадемся — и кранты.

— Не плачь, — Дисыч уверенно пилит вперед. — Нас не догонят.

Часам к двум пополудни достигли скал. Ущелье небольшое, сверху все кустарником поросло, вереском да можжевельником, перешагнешь — не заметишь. Внизу тоже узко, но колонна по три человека в ряду, пожалуй, пройти бы смогла. Для тайника идеальное место.

И верно — тайник. Коробки картонные, ящики деревянные, контейнеры какие-то из пластика — все вдоль правой стены выставлено.

— Вчера бы ушли — хрен бы нас так легко положили, — произнес Дисыч, обернувшись на меня.

— Ни хрена себе, — присвистнул я. — Ваня, я ваша навеки. Только давай отсюда линять по быстрому. Неровен час — чехи нагрянут.

— Не нагрянут, — ухмыльнулся он. — Это бонусы.

Я, признаться, и не понял сначала, о чем он. Ходили слухи, что он до армейки программистом работал где-то, и потому чеченские тайники бонусами зовет. А он их превеликое множество находил, за что и ценили его как командиры, так и мы, простая солдатня. А пригляделся сейчас и понял — никакие это не тайники. Бонусы, иного слова и не найти. Никакой маркировки на ящиках, но это еще ничего. А вот то, что следов складирования не видно — это да! Как будто из воздуха появились ящички. А как живописно в ландшафт вписаны, как будто век здесь росли!

Вот, значит, откуда у нас и жрачка дармовая была, и медикаменты, и прочая байда. И боеприпасы, и ночники.

— Я доллары уже несколько раз находил, у меня в активе сейчас около сорока штук зелени, — не то похвастался, не то дополнил картинку жизни Дисыч.

— Так что — это все игра? Мы в компьютере, что ли? — я от досады даже зубами заскрипел.

— Кому ты нужен, — вздохнул Дисыч. — Я сам в десять раз интересней игрушку слепить смогу, чем такой маразм. Ты просто не ищешь.

Вон он какой, этот Дисыч! Ищите, значит, и обрящете. Дюже везет ему по жизни, коли он на такие вещи натыкается.

Стали вскрывать ящики. Универсальные аптечки, консервы, РПГ с полным боекомплектом… Последний контейнер был с надписью «100 %».

— Это что? — спросил я у Дисыча.

— Это, керя, великая вещь. Шанс ворваться в бессмертие.

— Чего?

— Олух, — рассердился мой ангел-хранитель. — Лишняя жизнь, понял? Ты свою сегодня уже истратил.

Тут уж меня холодный пот прошиб. Там, внутри, ампула кубов на пятнадцать, и одноразовый шприц.

— А ты? — я посмотрел на товарища сквозь ампулу.

— Я такие каждый день не по разу нахожу, наблатыкался уже, — сказал Дисыч и закатал рукав. Весь локтевой сгиб был в крошечных, еле заметных точках.

Вот почему он всегда и везде оставался живой. Потому-то он и таскал нас к своим бонусам, и шел добровольцем во все жуткие передряги. И сейчас мне предстоит приобщиться… Так-то мы, конечно, далеко уйдем. Тем паче если РПГ прихватим. Вперед, мусульмане, с нами Аллах и два пулемета!

— Так ты идешь? — спросил он.

— Зачем? — ответил я. — Я остаюсь. Я теперь всех чехов отымею в полный рост. Я теперь только победителем отсюда уйду.

— А другие? — спросил он.

— А бонусы на что? — захохотал я. — Если я роте солдат такие ампулы закачаю…

Он ушел. А я остался. В ящиках обнаружились карты с местами дислокации, коммуникационными линиями, подземными укрытиями и перевалочными базами боевиков. С нашими, разумеется, позициями тоже.

Но я сижу и думаю: а ведь я на какой-то из вопросов Дисыча ответил правильно.

По-моему, на последний.

3. Пройдоха

У вас чешутся руки, я вижу. Да что там, я даже чувствую, что шуршит в вашем кармане. Я профессионал, я обую вас в карты, на бильярде, в буру и в орлянку. Но не буду играть с вами по одной простой причине: где-то я вас видел. Если мне так кажется, то с человеком я не играю, это вроде как родственника обижать.

Однако пока мы едем, я вас просто историей развлеку, а вы не расстраивайтесь, а купите матери килограмм апельсинов, а племяннику с сестрой и ее мужем — телевизор. Поверьте, это всяко лучше, чем отдавать четыре тысячи случайному попутчику за несколько партий в буру.

Я вам расскажу, как проиграл. Единственный в жизни раз проиграл, и кому — юному сопляку восемнадцати лет! А что проиграл? Желание.

Я тогда по Москве гастролировал, на случайных пари себе славу зарабатывал. Да уж, что и говорить, во всех играх я собаку съел — хочешь в шахматы, или в го (это такие шашки китайские… знаете?.. приятно поговорить с образованным человеком), нарды, бирюльки, бридж, теннис. Но только на деньги. Иначе я не играл, да и сейчас не играю.

Попался мне тогда паренек один, он случайно в компанию затесался, во время сеанса одновременной игры с Каспаровым, Крамником и Карповым. Все желающие также могли принять участие, три тысячи получал каждый, кто выиграет партию. В итоге у меня после игры должно было быть немногим больше сорока тысяч русскими и девять тысяч баксов — с гроссмейстерами я играл на доллары. Я, собственно, и ушел оттуда с этими деньгами.

Но тут этот паренек подскакивает ко мне и говорит: так, мол, и так, а не правда ли, Валерий Архипович, что вы во всех исключительно видах игр победителем выходите? Я отвечаю в том смысле, что истинная правда, но только по очень большим ставкам играю я во все эти игры.

Паренек: а не хотите ли в русскую рулетку?

Что, проняло вас? Меня тоже проняло, потому как русскую рулетку за игру не считаю, а вот за опасное баловство — очень даже. Но народу много, все с исключительным интересом следят за нашей беседой, и упасть в грязь лицом нельзя ну ни под каким предлогом. Я и говорю: отчего же, извольте. Прямо здесь и сейчас?

У всех мошонки от таких слов подобрались… ну, у всех, у кого эти мошонки были. Игра и без того напряженная была, а тут еще такое продолжение.

Да нет, отвечает парень, это не я играть буду, а приятель мой, его в армию скоро забирают, наверняка в Чечню попадет, так решил, если погибать — то в родном городе, на миру и смерть красна, правда ведь?

Думаю: мутишь ты, парень, наверняка кидануть хочешь. Договариваемся о месте встречи, сумму — пять тысяч долларов, и парень исчезает. Я, не будь дурак, позвонил надежным людям, чтобы проконтролировали ход игры, чтобы без обману и все честь по чести. Если все будет честно, то я обязательно выиграю. А если нет — тем более, потому что на серьезные мероприятия никогда без телохранителя не отправляюсь. Если что — заступится. Вы же видите, росту во мне едва метр тридцать.

Серьезные люди всю ночь не спали, справки наводили. Но оказалось, что действительно, какой-то парень, то ли Денисом, то ли Дафнисом зовут, фамилию уж и не упомню сейчас, действительно через две недели в армию, и что действительно светит ему война.

Вот, думаю, дурак. Матери и так и так, при любом раскладе, слезы достаются и одинокая старость. Решаю для себя, что в случае выигрыша возьму женщину на пенсион — отчаянный парень. А за мной репутация самого удачливого игрока, и за спиной стоят люди, с которыми шутить не то, чтобы опасно, а даже в голову не придет никогда такая дикая мысль. Ведь где я — там и деньги, а где деньги — там и я. И они со мной.

Сейчас, чайку выпьем — и закончу. Тем паче мне скоро выходить. А вы куда, далеко едете? Нет, не бывал. Но обязательно буду, обязательно!

Ну, что же. Приезжаю в сопровождении двух джипов в район… там станция «Чеховская» рядом. Вот именно.

Дом совершенно обычный, подъезд с железной дверью, третий этаж, квартира налево. Однокомнатная хрущевка, снятая специально для таких вот пари с возможным летальным исходом.

Ребята тщательно обыскивают всю квартиру, оппонента и того паренька, что назначил встречу. И все чисто, как в барокамере Майкла Джексона. Это вам смешно, а нам совсем не до смеха было. Если нет никакого подвоха, значит, он есть, но очень хорошо закамуфлирован. И этих типов всего двое, то есть не боятся они ни меня, ни серьезных людей за моей спиной. Ну, меня бояться действительно нечего, соплей перешибить можно, если сильно большая сопля. Но серьезных людей!.. Они же могли этих мальчишек прямо там покрошить мелко-мелко и уткам скормить на обед.

Но обходится пока без эксцессов. Выбрали «Магнум», тридцать второй калибр, врежет по мозгам — мало не покажется. Вытряхиваем все патроны, кроме одного. Условие следующее: барабан крутится один раз, дальше участники стреляются до последнего, то есть каждый по три раза. Если кому то приходится последняя попытка из шести, он может откупиться теми самыми пятью тысячами баксов, а нет — пуля в висок списывает долг.

Кручу барабан и приставляю дуло к виску. Щелк! Спина в поту. Берет пистолет этот самый то ли Денис, то ли Дафнис. И совершенно спокойно жмет.

Я думал, у него сейчас череп разлетится, а он живой. И остается четыре попытки на двоих.

Снова «Магнум» у меня. Хладнокровно приставляю его к виску — щелк! Оппонент тоже — щелк! Я снова — щелк!

Все! Финита ля комедия, концерт окончен. Последний патрон у него.

— Будем платить? — спрашиваю.

— Откуда же у меня деньги? — пожимает плечами этот прожигатель жизни.

— Сука ты, — говорю, — позорная! Ты о матери подумал, когда на такую аферу шел?

Ребята мои подобрались уже, но я их останавливаю.

— Может, не будешь стреляться? — говорю. — Отработаешь, устрою тебя на хорошие деньги.

А он смотрит этак дерзко, и заявляет (а глаза такие большие, серые, а в них то ли карие, то ли зеленые звезды сияют):

— А давайте, — говорит, — пари заключим. На желание! Что я сейчас не умру

— А если проиграешь, с кого я буду спрашивать? — смеюсь я. Ребята, так те вообще готовы наглеца «Магнумом» этим накормить.

— Не проиграю, — отвечает.

И в комнате вроде как даже и холодно стало.

— Хорошо, — соглашаюсь, — последняя воля умирающего — закон.

Он затыкает уши ватой — какой предусмотрительный юнец, это он сделал, чтобы выстрелом не оглушило!

Как жахнет! Револьвер — в клочья, я на полу, ребята оглохли, стоят, ничего не понимают. Тут их тепленькими и бери. Но этот Дафнис, или Денис, говорит:

— Как насчет пожизненного пенсиона маме?

Подозреваю, что домой он не вернулся. Погиб или нет — не знаю, но не вернулся — наверняка. Поэтому ежемесячно высылаю его матери по шесть тысяч рублей, якобы пенсию от Главного Командования.

Но до сих пор не могу решить одной маленькой проблемы: почему он позволил мне уйти? Ведь это не я ему предложил жизнь, а он мне! Вы, конечно, не поверите, но мне показалось, что это не мы, а он контролирует ситуацию. Сейчас уже не кажется…

Ну, вот я и приехал. Спасибо, и вам того же. Счастливо добраться до дому.

4. Горный обвал

Весь вечер шел дождь, а под ночь повалил снег, причем такой густой и липкий, что все окна сразу ослепли, а прожектора не пробивали эти летающие сугробы ни на сантиметр. Однако абсолютно темно не было, и в этой поганой ноябрьской серости только горы на горизонте казались черными.

Небо и снег тускло светились.

Димка и Освальд потоптались на крыльце, без удовольствия выкурили по последней сигарете и вернулись в тепло казармы.

Уже два дня, как они вернулись из увольнительной, но никого в части не было, даже собак. Коммутатор молчал, самовольно покидать часть почему-то не хотелось — и Димке, и Освальду едва исполнилось по восемнадцать, они служили только третий месяц, и самоволка для них казалась чем-то ужасным, вроде убийства или измены Родине. Город внизу скрылся за пеленой снега, да, впрочем, его и дождем заслоняло напрочь.

— Ты знаешь, что существуют горные киты? — спросил Димка, не раздеваясь бухнувшись в койку.

— Кто?

— Ну, киты! Горные, — разжевал Димка другу. — Обвалами называются.

Освальд разделся, аккуратно разложил на табурете обмундирование, и залез под одеяло:

— А горных акул не бывает, которые селями называются? — зевнул он.

— Дурак, — обиделся Димка. — Не хочешь — не слушай.

— Да не, давай, в целях расширения кругозора, — покладисто отозвался Освальд.

— Они вовсе не являются причинами камнепадов, и живут вдали от человеческих поселений. Иногда только можно увидеть каменный фонтан.

— Ты-то откуда знаешь?

— Видел!

О, господи, подумал Освальд, что за трепло. То про Черного альпиниста, то про снежного йети… тоже мне, дитя гор.

— Хочешь анекдот? — спросил Освальд.

— Трави, — обиделся Димка.

— Встречаются два грузина, один другого спрашивает: «Гоги, ты куда это с полным мешком брынзы идешь?» — «Пойдем со мной, увидишь.» Забираются они высоко-высоко в горы, вылезают на узенькую площадку, на краю которой стоит огромный валун. Гоги высыпает брынзу, и оттаскивает приятеля подальше. Вдруг из-за валуна появляется огромная волосатая лапа, хватает брынзу и утаскивает за камень. Что-то чавкает, икает и давится. «Гоги, кто это?» — «Не знаю. Но брынзу любит!..»

— Да пошел ты, — окончательно обиделся Димка, и отвернулся.

Ну и ладно, все равно я спать хочу, не придал значения обиде товарища Освальд. В конце концов, все хорошо впору, но уж каких-то горных китов-обвалов выдумывать… Спокойной ночи, малыши.

Ночью неясная, но ощутимо давящая тревога разбудила обоих.

— Остап, ты не помер? — подал голос Димка.

— Нет, это я просто дурно пахну, — ответил Освальд. — Ты чего проснулся?

— Дождь идет.

— Опять дождь, — простонал Освальд. — Как вы здесь живете, закисло все!

— У вас тоже всегда пасмурно.

— Много ты знаешь! — Освальд прислушался, потом снова продолжил: — У нас зимой холодно, и никаких дождей.

Дождь долго и яростно колотился в окна, на часах было без трех минут четыре.

— Ты про «Марию Целесту» слышал? — спросил Освальд.

— Спрашиваешь…

— Может, все наши тоже так исчезли?

— Может… Только вот странность «Марии Целесты» в том, что все исчезли в открытом море, там, где никуда исчезнуть, вроде бы, нельзя. А у нас тут простору для бегов — беги на все четыре стороны.

— А может, их всех в Чечню бросили? Там вроде прорыв какой-то был, вот и потребовались новые силы.

— Точно! А про нас забыли. Так что, пойдем в город, в комендатуру? — Димке такая версия понравилась.

— Утром пойдем, сейчас стрёмно что-то, — Освальд поежился под тонким одеялом.

Утром и вовсе была каша из снега и воды. Покурили на крыльце, вернулись обратно, сели в красном уголке.

— И куда мы пойдем по такой погоде? — Освальд с тоской глядел в окно. — Вымокнем, как цуцики. Слушай, может, радиостанцией воспользуемся?

— Я не умею, — покраснел Димка.

— Я тоже, — Освальд не стыдился этого, в отличие от товарища. — Погоди! Вроде у комбата в кабинете телефон напрямую с городом!

Димка сорвался с места и побежал на выход. Освальд догнал его уже на улице, когда тот поскользнулся и грохнулся на плац.

— Слабое звено! — процедил Освальд, помогая Димке встать. — Учил тебя старшина, учил — левой!.. левой!.. Тот, кто с правой — нам не товарищ.

Доковыляли до штаба батальона, которым являлся длинный бетонный барак. Все кабинеты оказались заперты. Пришлось вернуться обратно. Уже изрядно оголодав, решили идти в город пешком, и совсем уже собрались, когда Димка заметил…

— Остап, оружейка!

Освальд прильнул к решетке и увидел, что все автоматы стоят на месте.

— Их не могли перебросить без оружия… — выразил он общую мысль. — Все, Димастый, я уже боюсь. Придется идти.

Вышли, когда уже было без двух минут полдень. К дождю опять добавились снежные хлопья, ветер задувал со всех сторон сразу, огромную тучу, из которой падала вся эта мокротень, крутило в чаше гор вторые сутки. Дорога была извилистая, никакого транспорта, ни встречного, ни попутного, не попадалось.

Ни одного искусственного звука.

— Слушай, Димка, а если это война? — спросил Освальд.

— Остап, не накручивай меня, хорошо? — огрызнулся Димка.

Изрядно тряхнуло землю. Потом еще и еще. А потом началась такая свистопляска, солдаты упали, а земля тряслась, как будто ее поджаривали на электрическом стуле, и трещали скалы, и ходили ходуном горы, и хрустел асфальт. Прижавшись к отвесной стене спинами, они продолжили ползти вниз, на одних ягодицах.

— Кранты, Остап! — прокричал Димка. — Землетрясение!

— А я думал — горные киты на нерест направились! — сквозь грохот донесся ответ Освальда. А грохот с каждой секундой становился все оглушительнее, как будто двигался какой-то крупный зверь.

— Атас, обвал, — и Димка зажмурился.

А Освальд наоборот — широко распахнул глаза.

Огромная туша, мокрая, грязно-бурая, с прилипшими к ней камнями и обломками деревьев, пронеслась над их головами, и унеслась куда-то вниз, где через мгновение раздался чудовищный взрыв, и фонтан камней взметнулся высоко к небу, а потом все смолкло.

Снег прекратился, дождь тоже закончился, по небу носились клочья белых облаков.

— Пойдем в город? — спросил Освальд.

Димка не ответил.

Он вообще ничего не хотел.

5. Два вскрика

Удивительное искусство — носить свою судьбу.

Вот смотрите — идут два человека. Один — красавец Родригес Альва Гуерра Санчес, другой — сотрудник федеральной службы безопасности майор Мехавятки Готлиб.

У Родригеса судьба маленькая, куцая, вся в каких-то прорехах, рукава оборваны, и совсем не похожа она на пончо, это скорее ветхая попона. То есть смотреть, собственно, не на что. Но как несет ее Родригес! С какой гордостью! Дело ведь даже не в том, что он испанец, и даже совсем не в том, что женщины любят его больше, чем его судьбу, они на судьбу вообще внимания не обращают, хотя, знакомясь с кем-нибудь из мужчин, первым делом глядят, как на нем сидит его судьба… не слишком ли велика, как у мэра Зычёва, который болтается в своей чистенькой, сверкающей люрексом и золотыми позументами, бриллиантовыми запонками и серебряными пуговицами великой судьбе как пестик в колоколе, и даже не умеет двигаться с ней синхронно… не износилась ли… не перелицовывалась ли десять раз… нет, женщины любят Родригеса даже в его судьбе пылко и жарко, и все, как одна, готовы идти с ним по жизни до самой смерти.

А Мехавятки имеет соответствующую ему судьбу. Ноль в ноль. Она и впору приходится, и к лицу, и ни дырки, ни заплатки, ни жирного пятнышка на лацкане, настолько судьба пригнана к хозяину, что когда он на ночь вывешивает ее в шкаф, то кажется, что на плечиках висит сам Мехавятки Готлиб, только без сорочки, штанов и галстука… Стесняется товарищ майор носить ее напоказ, прячет под свитерами, джемперами и прочей мешковатой одежею. Мешает ему такая судьба.

А поменять судьбу — удовольствие дорогостоящее, сомнительное и опасное. Пытаться соответствовать судьбе или перелицевать свою собственную не так уж и сложно, если задаться целью. Более того, такое поведение заслуживает всяческого уважения. Это называется — обмануть судьбу, или благороднее — победить обстоятельства. Словом, повесть о Настоящем Человеке. А вот поменяться судьбой — это вроде как бы даже и позорно. Это публичное признание себя несостоявшимся человеком. К тому же государственное преступление.

Но регулярно, с завидным, можно сказать, постоянством находятся люди, желающие поменяться своей судьбой с кем-нибудь, у кого судьба более удалась.

Именно таких людей и ловил господин Мехавятки.

Но однажды достала его своя судьба настолько, что решил он поменяться. И навстречу ему как раз тот самый Родригес идет, в своей безрукавной замызганной судьбе, и как идет! — лезгинку танцует с кинжалом в зубах! танго с розой! фламенко в ботинках, которые жмут!

Не нужно думать, что товарищ майор не понимает, что это за судьба. Это судьба неудачника. Но тем не менее идет на контакт и напрямую предлагает сделку стоимостью в сто тысяч.

Не нужно думать, что Родригес не понимает своей выгоды. Но ведь это и риск: а вдруг начальник на пушку берет?

Составляют договор, мол, так и так, я, Мехавятки Готлиб, по собственной инициативе предлагаю Родригесу Альве Гуерре Санчесу поменяться со мной судьбами, за что плачу сто тысяч рублей как одна копеечка наличными, обмен будет произведен сразу после подписания настоящего договора и выплаты денег.

Справили договор, оформили у стряпчего, деньги уплачены, судьбы сняты и напялены на чужие плечи. Тотчас господин Мехавятки садится на поезд и отправляется далеко-далеко, чтобы скрыться с глаз вездесущих органов, а Родригес на полученную сумму отправляется кутить в Геленджик.

Казалось бы, тут и сказке конец, всем сестрам по серьгам, а кто слушал — плати гонорар.

Однако не тут-то было, все только начиналось.

Зачем Мехавятки купил себе такую незавидную долю? Очень просто это объяснить: достало его, дорогие товарищи, что сослуживцы смотрят на чистенькую аккуратненькую судьбу майора так, будто все дано господину Готлибу от рождения, и что судьба его так блестяще выглядит потому, что их судьбы грязные все, замызганные и в сальных пятнах. Решил товарищ майор ценой государственного и должностного преступления (и, естественно, кругленькой суммы денег) доказать себе и миру, что стоит он гораздо дороже, чем его судьба.

И, надо сказать, весьма в этом преуспел. То есть за какой-то год он сделал с нуля весьма неплохую карьеру, и под чужим именем в чужом городе дослужился до полковника. Создал крепкую семью с женой красавицей, двумя дочками и одним сыном, которых воспитал в любви к родителям и уважению к закону, в гордости за Родину и терпимости к другим народам. Построил дом, посадил дерево, вырастил сына. И все это, повторимся, за какой-то год!

Меж тем и Родригес времени не терял. В Геленджике он кутил не больше двух дней, но так широко, что остается совершенно непонятным, как за это время известный курорт не превратился в руины. Родригес имел романтические связи со всеми красивыми, миловидными, некрасивыми и откровенно уродливыми женщинами и девушками старше семнадцати лет, споил половину непьющих и всех умеренно пьющих, а с регулярно пьющими устроил питейный марафон, во время которого не останавливаясь ни на секунду даже ночью кипела, шипела и пузырилась жизнь: играла веселая музыка, жарился шашлык, сверкали фейерверки, воздушные шарики летали тысячами, мотались туда-сюда такси и трамваи… и после отъезда Родригеса наступил мертвый сезон на месяц, хотя на дворе был июль.

Истратив все деньги, Родригес понял, что ему не на что возвращаться, поэтому ушел с праздника не попрощавшись, но широко улыбаясь жизни. В течение года он пешком, на попутках и зайцем добирался до родного города, дрался с ментами, пил с бомжами, попрошайничал на улицах Москвы и Петербурга, рвал пуп на случайных заработках и тотчас спускал эти заработки в карты и на женщин, которые не отставали от Родригеса ни на минуту.

То есть остался при своих.

Однажды, год спустя, Мехавятки оглядел дело рук своих, решил, что это хорошо, сел в персональный самолет и полетел в родной город, чтобы предстать перед справедливым судом, но выглядеть победителем. Поцеловал перед дорогой жену, обнял дочек, пожал сыну руку — и отправился.

В аэропорту дорогого гостя встречала делегация местных шишек. Лимузины, эскорт мотоциклистов, флажки и проча. На улицах толпы, все скандируют, свистят, радуются. Попросил Мехавятки приостановить процессию, вышел на улицу, давай руки пожимать, шутить, разговаривать о наболевшем…

И тут как раз Родригес вернулся домой. Видит — толпа, праздник. Он, радостный, ныряет в толпу, клеит попутно девушек, и тут ему руку жмет какой-то господин в мундире товарища полковника неясно каких сил. И Родригес узнает того самого Мехавятки Готлиба, с которым менялся судьбой. И радостно так улыбается ему, мол, какая приятная встреча, почти родственник! Как дела? Вы там держитесь, мы с вами, но пасаран, патриа о муэрте!

А Мехавятки смотрит: вот те на! На Родригесе какая-то хламида без рукавов, куцая, штопаная, и совсем даже не пончо, а попона конская, не иначе. Аж вскрикнул от удивления — как это такая приличная и качественно скроенная судьба всего за год так изнохратилась?! И тем не менее Родригес несет эту судьбу, как горностаевую мантию.

Глянул товарищ майор, то бишь полковник, конечно, на себя… и видит безукоризненно сработанную, новенькую, с иголочки, прежнюю свою судьбу. И вскрикнул еще раз, уже от ужаса. Впрочем, именно здесь наша история и кончается.

Да, удивительное все-таки это искусство — носить собственную судьбу.

6. Город потерянных душ

Колючий выводил свой взвод из окружения уже в чине лейтенанта, хотя был призван в армию на срочную всего пятнадцать месяцев назад. Все мы лейтенанты, когда младшего офицерского состава некомплект. Унтеров хватает, правда, но унтером Колючий стал еще до окружения, когда вернулся из разбитого в пыль блокпоста, грязный, пахнущий говном, но с пленным чехом и картой баз и подземных укреплений боевиков. Тогда он стал прапором.

А вот сейчас их обложили конкретно, не просочишься. За голову Колючего чечены назначили награду — десять косых баксов. Потому что его взвод всегда выходил сухим из самых мокрых стычек, и никогда ни на что не разменивался, ни с чехами, ни с шакалами. Шакалы Колючего тоже не любили. Этот малый умел воевать, в отличие от многих из капитанов, майоров и полковников. Или ему просто везло?! Что-то подозрительно часто ему везло.

Накрыли их в какой-то маленькой деревушке. Там был бункер, соединенный подземным ходом с другим таким же бункером, но только десятью километрами севернее, и туда пробиться без артиллерийской поддержки не было никакой возможности. А снаряды рвутся — нефтепроводам хана. Очень серьезная артерия там была.

Вот Колючий и собирался вместе с взводным старлеем провести ребят по бетонной кишке в гости к чехам. И кто-то их вломил из штаба, и обложили хлопцев так плотно, что ни о какой боевой операции и речи быть не могло — выскочить бы живыми.

Всем известно, что чехи давно готовились к войне. В Отечественную им не дали пройти дагестанцы, а то бы худо, наверное, пришлось биться на два фронта. А как Сталин прошерстил их окончательно, так очухались чечены только при Брежневе. Всем же известно, что в восьмидесятые в Чечню колонны грузовиков завозили цемент. Под каждой деревней подземный бункер, все соединены ходами — грузовики под землей ездят.

— Вот суки, — рассуждали теперь срочники, выглядывая из укрытий. — Колян, неужто опаньки нам?

— Не ссыте в рюмку, подкрепление вышлют — пробьемся, — огрызался Колючий.

Но взводного скоро не стало — осколок гранаты, а подкрепления не было.

Колючий взял радиста за жабры и вышел на связь. И тут ему по-настоящему повезло.

— Воронеж, я Суздаль! Когда будет подкрепление?

— Суздаль, я Воронеж. Где взводный?

— Убит, я принял командование на себя.

— Ага. Прапорщик Ерогов?

— Так точно.

— А известно ли вам, товарищ прапорщик, что у меня на столе лежит приказ о присвоении вам внеочередного воинского звания — лейтенант, и представление о награждении вас медалью «Герой России» посмертно?

— Никак нет.

— Ну что же, теперь вы знаете. Будь здоров, Ерогов.

Вот так, открытым текстом, Колючему сообщили, что подкрепления не будет.

— Красиво, — оценил новоиспеченный лейтенант жест командования. — Ну что, ребята, по домам?

Ребята не поняли.

— Только что я получил сообщение, что нас демобилизовали подчистую, но без выходного пособия, — начал Колючий усиленную политинформацию. — Гасим чехов — и по домам, даже в часть можно не возвращаться.

— Ты, командир, не пори чушь, — влез радист. — Сдали нас, пацаны, по наводке мы влетели.

— Отставить, — прорычал лейтенант Ерогов. — Я сказал: бери шинель — пошли домой. Я вам еще покажу небо в алмазах.

Взвод приободрился. Колючий не раз выводил их из аховых ситуёвин, так что верить ему было можно.

— Нас сейчас промурыжат до тех пор, пока у нас боеприпасы не кончатся, потом возьмут теплыми. Но можно уйти по коридору.

— Там же мины… — сказал кто-то.

— А вот это не твои заботы, сынок, папа скажет — сделаешь, — успокоил неизвестно кого Колючий. — Витман, Борискин и Афанасьев — замыкающие, остальные — за мной, след в след.

Внизу, в темноте бетонного коридора, зажглись фонарики. Все еще пахло теплой кровью — двое подорвались на растяжке. Именно этот глухой взрыв и захлопнул ловушку, он и послужил сигналом к атаке.

— Панов, что там? — крикнул вглубь туннеля лейтенант.

— Плотно, — послышался голос, и луч света выхватил в двух метрах от входа скрюченного Панова. — Тут и бригада саперов только через неделю управится.

— Чистить не будем, так пойдем, — приказал Колючий. — Пусть сами чистят, а мы еще пару подарочков оставим. Крикните там замыкающим, пусть спускаются, и минируйте вход.

Шли след в след, двадцать один человек плюс лейтенант Колючий впереди. Шли уже пятнадцать минут. Хрен знает, когда чехи сунутся проверить, чего это взвод Колючего замолчал, идти надо быстрее. Есть три ответвления в этом туннеле, ныряем в третье — и сваливаем. Нет, лучше во второе.

Первым заметил, что потолок ушел круто вверх, кто-то из новеньких.

— Идиоты, чем по сторонам смотреть, под ноги глядеть надо, — зашипел Колючий. Сзади ухнул взрыв. Ерогов глянул на часы — сорок три минуты прошло. Это треть пути. И ни одного ответвления?

— Херово, — пробубнил он, но услышавшие это замечание отнесли его к темпу движения.

— Может, прибавим ходу, командир? — спросил радист, пыхтевший под рацией.

— Оставь ты эту дуру, на хер она тебе сдалась, — ответил, не оборачиваясь, лейтенант. — А ходу прибавить нельзя, мины кругом.

— Может, кончились уже?

— Может, и кончились, — согласился Колючий. — Но пару растяжек я тебе и с закрытыми глазами прямо сейчас покажу.

Потолок вырос очень высоко, и стены тоже куда-то подевались. Исчезло эхо, гулял ветер, что-то скрипело, стучало, трещало и лопалось. Иногда фонари выхватывали из темноты очертания высотных зданий, кто-то узнавал в них гостиницу «Космос», районный загс, пивной ларек на Большевистской, баню деда Толи… кто-то скорее почувствовал, чем увидел, что над взводом прошли два, ростом с телеграфный столб, человека, а то вдруг колонна солдат оказалась меж колесами гигантской легковушки.

Солдаты, даже те, что уже видели потрошеных чехами земляков и дружков, распакованных взрывами как консервная банка под паровым молотом, ежились. Новички присвистывали. Остальные еще тупо плелись, ставя сапоги точь-в-точь на след впереди идущего.

— Взвод, бегом, аарш! — крикнул Колючий и припустил вперед. Все увидели, что впереди зажглась искра выхода из норы, и ринулись за лейтенантом.

Панов выскочил на свет божий у метро «Баррикадная» и столкнулся нос к носу с давним кредитором Мишкой, которому должен был полсотни баксов. Витман сделал шаг из туннеля и оказался на углу Северной и Матросова, едва не угодив под колеса проходящего мимо грейдера. Радист вместе с так и не оставленной переносной радиостанцией ухнул со второго этажа родной общаги и сломал ногу, но, в общем, был доволен исходом событий.

Куда вышел лейтенант, не узнал никто. Но он знал, куда выйти.

7. Крушение скал

Италия. Первая четверть века. Пышным цветом цветут китайские яблоки.

В Милане начало театрального сезона. Театры «Ла Скала» и «Пиккола Скала» забиты народом, большей частью макаронниками, но хватает тут и америкосов, и кацапов, и москалей, прочего быдла тоже хватает — все пришли гранд оперб слушать. В смысле — не лягушатников на гастролях, а просто большую оперу, высокое искусство.

Блистает на обеих лестницах не кто-нибудь, не какой-то там Робинзон Карузо или Паваротти, а сам Федор Михалыч, в смысле — Иваныч. Рукоплещут ежедневно тысячи и тысячи поклонников всемирно известного баса, даже Чарльз Спенсер Чаплин, знаменитый комик и режиссер. Впрочем, неудивительно — они вместе пели.

Небо ярко-голубое, цвета сильно разбеленной ФЦ, если вам это о чем-то говорит. Паровозы маршрута «Roma-Milano» и «Milano-Roma» весело покрикивают вдали, мафиози с густо напомаженными волосами сидят в пиццерии неподалеку от театра и внимают голосу великого русского баса, скупыми глотками цедя красное вино.

Маслянисто блестит море, шуршат волны, поют гондольеры — из Венеции до Милана двести пятьдесят километров по железной дороге с промежуточными станциями в Падуе и Вероне. Море ждет Шаляпина, Венеция ждет Шаляпина, а он поет в Милане. Тоскуют гондольеры — сегодня не поется.

Бравые ребята с бритыми затылками, в черных рубашечках с закатанными рукавами не спеша приближаются к «Ла Скала».

— Эй, мальчики, выпьем за Бенито! — кричат мафиози. — Молочка! Или вам трудно из стаканов? Так мы можем вас из соски угостить.

— Потом, сицилийские морды, потом, не спешите… Скоро мы всем коммунистам надерем их красные задницы, и вам в том числе.

Начинается потасовка. Мелькают палки и ножи, слышатся выстрелы, на место происшествия поспешает полиция и оказавшийся неподалеку военный патруль, изрядно покалеченных молодчиков увозят в участок, откуда они вскоре будут выпущены, мафиози же успевают скрыться еще до того, как их заметут в каталажку. Сицилийцы знают, что там их никто не поддержит.

Вскоре изрядно поредевшие ряды чернорубашечников входят в театр.

На улице вечереет, звенят цикады, мафиози возвращаются и пьют кьянти. Китайские яблоки умопомрачительно пахнут в сумерках. Кто-то жарит чебуреки.

Федор Иваныч допевает арию Мефистофеля, и переходит к романсам. В это время среди зрителей появляются уже известные нам ребята, и по рядам прокатывается волна недовольства. Многие покидают свои места и уходят из театра.

— Ну, погодите, вашу мать, — думает Шаляпин, прерываясь на половине куплета, и поет песенку герцога из «Риголетто» на чистейшем итальянском. Басом.

— Браво! Брависсимо! — кричит публика.

— Отстой! Долой краснопузых! — вопят фашисты.

А Федор Иваныч, не останавливаясь, переходит на «Дубинушку», и что-то во время исполнения русской народно-освободительной песни глухо стучит. Оказывается, это ребята в черных рубашках с закатанными рукавами валятся один за другим меж кресел, и на затылке каждого из них образовывается неслабая такая гематома. Москали утирают уголки глаз платками — вот какова сила искусства. Кацапы всхлипывают. У лягушатников внутри все переворачивается, хочется женщину и мушкет, запеть марсельезу — и на баррикады. Макаронники в зале и мафиози за стенами театра мотают на ус: что-то сейчас произойдет.

Венеция грезит вечером. Некий сеньор в манишке и кальсонах вылетает из окна в канал, выныривает, отфыркивается, взбирается на подплывшую как раз вовремя гондолу и заявляет по-русски:

— В Пассаж, милейший.

Гондольер затягивает мелодичную итальянскую песенку и плывет на закат.

В сиреневом уже небе румянится луна, на Италию неспешно опускается ночь, звенят цикады, с грузинской границы тянет хачапури и ркацители, со стороны Турции доносится призыв муллы к вечернему намазу и крики: «Кому пирожки горячие?!», в Милане, в «Пиккола Скала», дает заключительный концерт знаменитый русский бас. Бенито Муссолини сотоварищи в ложе, зал полон будущих хозяев Италии. В переднем ряду — Чаплин, ободряет своим присутствием друга. Федор Иваныч, впрочем, в поддержке не особо и нуждается — Муссолини ему дышит в пуп, а всей камарильи первого фашиста он, вроде, и не видит совсем.

— Следующую песню я исполняю специально для присутствующего в этом гостеприимном зале Чарли Чаплина, — заявляет Шаляпин. — Чача, это для тебя!

Звучит «Вдоль по Питерской». Мафиози на улице восхищенно цокают, трогают в карманах кастеты, проверяют складные ножи — вот сейчас-то они и начнут меситься по-сицилиански, пусть только Бенито…

Что за черт?! Бенито поднялся в ложе и в ярких южных выражениях послал величайшего русского певца куда-то, куда явно сам не хочет идти. Всем известно, что все русские — краснопузые коммунисты, что с ними давно пора кончать, тем более если в итальянской опере они поют русский вздор.

Дело принимает серьезный оборот. Чарли озабоченно оглядывается и видит, что, пожалуй, дело действительно табак.

Мафиози берут штурмом оперу, начинается война, театр постепенно превращается в арену военных действий, грубо говоря — Колизей.

— Чача, выручай, — кричит Федор Иваныч со сцены. Чаплин тут же преодолевает оркестровую яму одним прыжком, Федор Иваныч хватает его за подмышки и вытаскивает к себе. Они поют «Интернационал».

На носу гондолы бледно мерцает фонарь. Господин в цилиндре и смокинге погружается в гондолу и называет адрес. Лодочник отталкивается длинным шестом от берега и уходит куда-то в темноту. Пахнет какими-то цветами.

— Чем пахнет? — спрашивает господин гондольера.

— Асфоделем, — коротко отвечает Харон. — Готовьте монетку.

Голоса Чаплина и Федора Иваныча сливаются и достигают апогея:

— Весь мир насилья мы разру-ушим до основанья…

«Пиккола Скала» начинает заметно вибрировать. Это звуковые колебания поющих вошли в резонанс с колебаниями здания. Вот «Пиккола Скала» ходит ходуном вдоль по Питерской, распугивая случайных ночных прохожих и милицейские патрули. Здание начинает разрушаться.

Вот уже изрядно потряхивает весь Милан. Макаронники ворочаются в своих постелях и клянут русского певца: «Diavolo! Распелся, аж мебель звенит! Porca miseria!»

— Чача, тикбем! — кричит Федор Иванович, и под градом разрушающейся на глазах «Пиккола Скалы» они выскакивают наружу.

— На вокзал! — приказывает Федор Иванович извозчику, но извозчика нет, как нет и коляски, и пролетки… Таксомоторов тоже нет.

— Тедди, я на машине, — осторожно намекает Чача.

— Тогда гони! — и они гонят, по пути огибая руины «Ла Скалы».

На вокзале все поезда уже ушли. Осталась только дрезина.

— Сеньор, как нам проехать в Венецию? — осведомляется Чаплин, поскольку Шаляпин совершенно не знает итальянского.

— По этой ветке, — сообщает сеньор. — Только не промахнитесь — там два ответвления направо, и три — налево. Вам нужно второе правое.

— Грациас, сеньор!

Дрезина набирает ход. «Теперь нас не догонят,» — думает Чарльз Спенсер Чаплин.

— Са-антаа Люучи-ийяаа, — запевают друзья, — Сантаааааааа Лючииийяаааааааааа!

8. Глаз бобра

Мало кто верит в существование зла. Еще меньше людей понимают, почему зло сильнее добра. Считанные единицы уверены, что добром зло не победить.

Ты, собственно, никогда и не подозреваешь, что способен на какой-то поступок, пока не совершаешь его. И за этой дверью уже начинаешь делать то, что никто другой сделать не в силах.

Приходишь, бывало, домой, а там жена в слезах, теща валидол сосет. Спросишь, в чем дело. А это, оказывается, управление культуры кислород перекрывает. Не могут мать и дочь работать в одном учреждении, особенно если мать — директор, а дочь — завуч. Воруют они!

Вот уж здрасте — воруют. Постоянно впроголодь живете, теще нельзя много часов ставить — не положено, жена ведет все предметы, от живописи до графического дизайна, потому что специалистов нет. Трудоголик она, все сама освоила, сложнейшие предметы ведет — цветоведение одно чего стоит, технология живописи тоже.

А теща? За свою жизнь открыла три учебных заведения, отладила работу в них, все работает само по себе, как часы. Достает, выпрашивает, все в колледж, лишь бы он только работал. Всем преподавателям такие условия создала, чтобы только работали. И работали они, как же на таких условиях не работать. Мало какой директор так о подчиненных печется.

Да и шло бы все нормально. Предыдущий начальник культуры хоть и вздорная была особа, но пользу понимала, и тщеславие у нее было: чем лучше все вокруг будет работать, тем лучше она, начальник, значит, и функционирует.

Но ее ушли. Старая, говорят, засиделась уже на доходном месте.

Конечно, крови она многим попортила, и даже очень хорошим людям, но ведь сказано было Хайнлайном — старый политик всегда лучше нового. Вот и нарвались культурные люди на дракона в юбке.

Новая начальница знала только один авторитет — себя. Амбициозная и обидчивая, оказалась она Иосифом Джугашвили без усов в период успения Ильича. Она больше всех и рвалась на это место. А когда дорвалась, то показала всем кузькину мать. Сама неумная, беспринципная и безынициативная, она постаралась окружить себя людьми еще менее умными и более безынициативными. А с тещей у нее давно терки были, честный человек с умной головой — всегда помеха.

Вот и съели и жену, и тещу. А ты стоишь, глаза лупишь. Ну ладно, подумаешь, нехай эта Любушка Буланова веселится в кресле начальника культуры. Так ведь жалко колледж, сами с нуля все организовали.

Надеялись еще, что выборы мэра все изменят. Появился тут один кандидат на пост главы города, мужик-производственник, деловой и ухватистый. Грамотно организовал кампанию, у нынешнего мэра никаких шансов не было. Всем ведь понравилось, что этот варяг никого грязью не облил, ни капельки. И на втором туре большинство проголосовало за него, хотя понавезли и бомжей всяких, и бабулечек подкупали, лишь бы только свой бюллетень за старого мэра отдали. А уж грязи сколько накануне выборов вылили — не утрешься. Черта с два. Как не пытались обсчитывать, а все равно выходило, что большинство — за нового. Тогда пришли люди в погонах, принесли кучу открепных бюллетеней за Багу, старого мэра, и таким образом он победил с опережением на каких-то сто голосов.

Все, теперь помощи ждать неоткуда. Нет правды. Точнее, есть, но она ничем тебе помочь не может. Что остается? Брать вилы и идти в лобовую атаку.

Однако есть еще один выход. Уезжаешь в другой город, например — в Москву. И когда до обратного поезда в Пермь остается полтора часа, где-нибудь в районе метро «Спортивная», вечером, вынув из рукава железный прут, подбегаешь к двум патрульным пацанам и гасишь их по головам. Потом изымаешь у них табельное оружие — и обратно в метро. Покатался, замел следы, затем обратно, на Ярославский вокзал.

Вернувшись в родной город через двое суток, по телефонной книге вычисляешь, где живет Буланова, сторожишь, и стреляешь в голову.

Зло деструктивно. Поэтому оно и сильнее добра. В то время как добро созидает, зло разрушает его построения, взамен не создавая НИ-ЧЕ-ГО. Ничего не было создано за то время, что Любушка занимала кресло начальника и получала звание засракуль, сиречь заслуженный работник культуры. Она ничего не заслужила, кроме деструкции.

Впрочем, можно сделать и так. Вот на площади Лыткина стоит пушка. Затвор приварен, боек наверняка отсутствует. Зато у тебя глаз крутого бобра, да и сам ты не хил. Подошел к орудию, и прямой наводкой сначала по кабинету Булановой, потом по кабинету Баги, потом по кабинетам других деструкторов.

Извините, ребята, этот мир создан для нормальных людей. А нормальный человек создан по образу и подобию божьему, то есть человек есть творец, и разрушение не есть его жизненная цель.

Что тебе остается делать, кроме как собираться и ехать в Москву? Приедешь, в Третьяковку сползаешь, побродишь, Кипренского там посмотреть, Врубеля, Верещагина, Ларионова с Гончаровой, Петрова-Водкина.

А потом на Красную площадь махнешь, почетный караул посмотреть, по Кремлю пошататься на экскурсии.

Царь-колокол. Давай, крутой бобер, погудим.

Глухо звякнет чугун. Чтобы здесь да набат грянул?! Ради бога, не смешите народ.

Тихо падает снежок, люди разбредаются, смотрят на храмы. Красивые здесь храмы, совсем как в Солнцекамске. Только большие. Наши храмы не растут, они к человеку ближе. Обшарпанные все, с зелеными куполами, однако нет-нет, да увидишь, что с какой-нибудь церкви, штукатурка с которой давно уже осыпалась, на крови старых кирпичей проступает чей-нибудь лик, с каждым днем все ясней и ясней, четче и четче становится. Что Он здесь пытается высмотреть, или кого?

Но, пожалуй, не тебя. Ты со своей пушечной стрельбой по администрации города, пусть и заварена была пушка намертво, в созидатели уже не годишься.

— О чем задумались? — спросит курящий старик-экскурсовод. Он не профессиональный говорун, он больше исследователь, но, видимо, попросили на этот раз подменить внезапно заболевшую женщину-экскурсовода.

— Да так, — скажешь, — о крестово-купольном стиле. Трехнефная, трехапсидная церковь, закомары, Ж-образный орнамент…

Старик улыбнется:

— Странно, что вы думаете о крестово-купольном стиле в то время, когда внимательно осматриваете Царь-пушку.

— Разве? — спросишь, и тут же заметишь, что ласково поглаживаешь огромное ядро, посматривая то на Кремлевский дворец съездов, то на пушку.

Ты широко улыбнешься: а дед-то в корень зрит, птенец гнезда Пруткова. Только вряд ли до конца понимает, в чем тут фикус-пикус.

— Действительно, странно, — согласишься ты.

— Впервые в Москве?

— Нет. Но в Кремле — в первый раз.

Стоишь, ласково оглаживаешь ни разу не стрелявшее орудие.

— Нравится?

— Суровая вещь… Вот бы из нее жахнуть!

И тут колокол загудел. Тревожно, предупреждающе. Боится, зараза.

— В каком смысле — жахнуть? Она же ни разу не стреляла.

— Да вы не бойтесь, — поглядишь на него успокаивающе. — У меня глаз — алмаз, а жопа — уровень.

Колокол зайдется в истерике.

Прямой наводкой по мировому злу — пли!

9. Сладкие стоны

На одной из покрашенных труб, поддерживающих козырек над входом в санчасть военного городка Князе-Вяземское-7, я прочитал слово.

Слово было простое, но совершенно непонятно, каким образом оно здесь очутилось. Надпись гласила — «Онопа».

Вполне допускаю, что кто-то из нашей команды, прибывшей в Хибаровск для прохождения срочной службы был родом с Западного Урала и знал такую фамилию. Но это я допускаю лишь сейчас. Тогда слово «Онопа» было однозначным, как «Карл Маркс», никто иной в голову не приходит, кроме названного. И если с Карлом все ясно, то с Онопой — извините. Онопа — это персонаж!

Начнем хотя бы с того, что Онопа не была красивой. То есть фигура, возможно, у нее была приличная, но лицо красотой не отличалось. Хотя, пожалуй, и некрасивой она не была. Хищное в ней что-то было, скорей всего — нос.

Несмотря на это, Онопа пользовалась успехом у мужской части населения. Звали ее, кстати, Ираида. Так вот, эта Ираида была такой многостаночницей любви, что некоторые даже считали ее, стыдно сказать, на букву Б. Однако сама Онопа так не считала, она говорила, что просто добрая. Некий тип поинтересовался, почему это она добрая. Онопа и ответила в том смысле, что никому отказать не может.

Но это все к делу не относится. Онопа, по выражению одного из немногочисленных мужчин, которым она отказывала, являлась «женщиной нетяжелого поведения». И это было верно на все сто — она была легка и никогда не оставляла чувства дискомфорта. Женщины и девушки с ней дружили, мужчины или спали с ней, или не спали, или вообще не были знакомы.

Все в мире Онопа понимала только через соитие. Мужчины, любившие Онопу, ощущали себя во время полового акта немного не в своей тарелке. Они казались себе почему-то не мужчинами, а кем-то, или даже чем-то, не имеющим к акту любви решительно никакого отношения. Сама же Онопа в тот миг, когда очередной ее мужчина ублажал свою плоть, понимала и узнавала что-то новое. Во время сессий она усиленно занималась любовью, и с каждым оргазмом ее знания в теории литературы, в неорганической химии, в физике ядерного процесса расширялись неимоверно. Сладкие стоны кончающей чуть ли не по десять раз на дню Ираиды сотрясали здание студенческого общежития, коменда Линда Нахаловна бесилась, парни сально ухмылялись, девчонки хихикали. Вселенная раскрывала Ираиде свои секреты.

И, одеваясь, она вдруг спрашивала своего партнера, как он находит труд Николо Макиавелли «Государь»?

— Чего? — открывал рот партнер.

— Ничего. Рот закрой, кишки простудишь.

Мало кто мог поддерживать с Онопой беседу после энергичной пляски в постели. Те же, кто был способен не только произносить слова, но и адекватно вести беседу, вызывали у Онопы искреннее уважение, как люди, способные добыть знания не только через умопомрачительный трах, но и сами по себе.

Хотя Онопа всегда блестяще сдавала экзамены, выше четверки ей ничего не ставили — облико морале, по мнению преподавателей, подкачал. Но Ираиду это не огорчало, поскольку высшее образование она воспринимала не как красный или синий диплом, а как добротное и надежное понимание жизни. О жизни Онопа понимала все. И знала тоже очень многое.

Многия знания не отягощали Онопу многимя скорбями, жила она легко, и не то, чтобы совсем беззаботно, но как мудрый человек не ставила эти заботы во главу угла. Многие стервы и стервецы умерли раньше времени только по той причине, что Онопа срать на них хотела и не обращала на козни ни малейшего внимания. Атмосфера вокруг Онопы очищалась от негативных флюидов, дохли тараканы и микробы, расцветали гортензии, кактусы, папоротники и даже иногда суровая вахтерша тетя Зина пятидесяти пяти лет.

Однажды Онопа поняла, что ждет ребенка. Неизвестно от кого. То есть случилось так, что отцом этого ребенка мог стать кто угодно из тех двадцати мужчин и юношей, с которыми она имела тесный контакт полтора месяца назад.

Другой бы кто на месте Ираиды расстроился бы. Да и она в первые минуты после посещения врача, была слегка растеряна — как же так? Все было под контролем, ребенка быть просто не могло. Но первые минуты прошли, мир не взорвался и не перевернулся вверх дном. Онопа решила стать матерью. Тем паче что сроку было семь недель.

…Все это пронеслось у меня в голове в одно мгновение, едва я узрел нацарапанное на трубе такое родное вдали от всего родного слово. Сам я знал Онопу лишь постольку поскольку — учились вместе и жили в одной общаге, иногда перекидывались парой слов. А тут — такой сюрприз.

— Иди, парашу выноси, — пихнул меня в бок дневальный, на минуту оставив свой пост (в санчасти дисциплинка хромала).

Я, как прослуживший полтора месяца, а остальные четыре проведший в госпитале и готовящийся к отправке домой, пошел выполнять приказ дневального, который, собственно, был неплохим человеком.

Парашей называлось десятилитровое ведро со всеми писями и каками, накопившимися за сутки в туалете. Заполнено оно до краев, если не успеть вынести раньше, когда еще больные солдаты не высрались окончательно. Очко в оном санузле было давно и надежно забито теми же писями и каками, поэтому приходилось пользоваться парашей.

Выливалась вся эта американская красота за забор, который находился в ста метрах от санчасти. Одна из бетонных плит была удалена, взору представала огромная болотистая равнина, по которой время от времени проносились танки. В этот пролом и выливалось содержимое параши, нести которую в полноте переполнявшего ее содержания (господи, ну и оборотец получился…) нужно очень аккуратно, чтобы не вымазаться в дерьме самому и не залить пол, скользкий, только что вылизанный дневальным. Ладно, хоть пол он меня не заставил мыть.

Я чудом не расплескал тяжеленное ведро, и когда проходил мимо трубы, снова вспомнил про Онопу.

Онопа родила и была счастлива. И продолжала понимать мир посредством безумного траха, и жила легко, настолько, что порой даже летала. Вышла замуж, родила еще кучу детей, потом развелась, и выходила замуж часто-часто, каждый год не по разу.

Со временем только что-то странное творилось. Оно для Ираиды вроде как быстрее текло. Дети Онопы рождались и вырастали как грибы, и вот уже не успеваешь оглянуться, а они заканчивают институт на год позже тебя, и тебе двадцать четыре, а им — двадцать два. А мне и того меньше. Тем не менее Ираида Федотовна всегда оставалась нашей ровесницей, и все время жила в студенческой общаге, и ее сладкие стоны сотрясали общагу по десять раз на дню, и Линда Нахаловна носилась по этажам и кричала, что не позволит здесь публичный дом.

Вселенная продолжала открывать свои секреты.

Я шел к забору, мне навстречу попадались офицеры, старшины, солдаты и собаки, и я был рад, что попадаюсь им на глаза не с пустым ведром, а наоборот — заполненным до краев. Все встречные морщились, кроме, разве что, собак, но меня это не смущало — не сегодня, так завтра я должен отправляться домой.

Была середина мая, наша воинская часть покрылась одуванчиками и солнцем, казалось, что в воздухе разливаются солнечные потоки, плещутся через край какой-нибудь небесной параши, и сквозь одуряющее амбре весны и зазаборной помойки слышались сладкие стоны.

Я иду и сально улыбаюсь. И хихикаю.

10. Лесоповал

Месопотамия Коровицы и Борёла, женский лагерь, разрушенный временем и разливами. Месопотамией это место называется потому, что оно как раз меж двумя речками находится, теми самыми Коровицей и Борёлом.

Инка Заген назвала лагерь Месопотамией.

У Инки от мороза было несколько выкидышей, несколько выкидышей — от непосильного труда на рубке сучьев (сучья рубка!), один — из-за побоев конвоя. Все дети могли появиться тоже из-за конвоя, но бог вот, почему-то, миловал.

Сначала местность эту Инка назвала Лесоповалией, и тетки, с которыми она делила нары, качали головами. Лесоповалия валила не только лес, валила она всех без исключения, и только бог кого-то успевал поднимать, а остальным забирал наверх. Каждый вечер с неба приезжал грузовик, тетки закидывали туда сваленных за день, грузовик уезжал, с трудом пережевывая колесами грунтовую дорогу.

Если сейчас поглядеть на Месопотамию с высоты птичьего помета, как это прежде делали глухари и тетерева, то можно увидеть милях в трех справа от лагеря деревню Верхняя Коровица, вдоль которой протекает одноименная речка. Борёл, небольшая река, почти ручей, протекает пятью километрами левее Месопотамии. Реки извиваются по лесу, петляют, путают следы, ищут друг друга. И недалеко от бараков есть место, где речки разделяет лишь узкая полоска земли, метров на сорок-пятьдесят. Но впадает Борёл в Коровицу только в пятнадцати милях отсюда, в Чекрыжах.

На этом узком перешейке Инку Заген пользовали конвойные. Его надежно укрывал от Месопотамии перелесок, и хотя все знали, куда водили Инку широкомордые охранники, никто не мог ничего сказать поперек, да и кто, собственно, может доказать факт растления шестнадцатилетней девки только на том основании, что конвой водит ее в верхнекоровицкую школу на занятия, а через пару-тройку месяцев она скидывает неизвестно что и неизвестно от кого.

Когда Инке исполнилось восемнадцать, она осталась единственной, кто прожил в Месопотамии два года. Все те тетки, с которыми она делила нары, давно уехали в кузове грузовика на небо, окружали ее теперь новые лица. Но пользовали конвоиры только ее. Говорили, что разработалось у Инки уже все под местный контингент.

Как-то, ранней весной пятьдесят третьего года, накануне восьмого марта, заключенная Заген пропала. Следы беглянки обрывались возле полыньи в неглубокой, в общем-то, но быстрой реке Борёл. Решили, что ударилась в бега, да ночью попала в майну и утопла. Так Месопотамию оставил последний старожил.

Потом помер Сталин. Многие вздохнули с облегчением, некоторые напряглись в ожидании. Действительно, объявили амнистию, и Месопотамии пришел конец. С майским паводком пятьдесят четвертого смыло все, что можно было смыть, остались одни только скелеты бараков. Потом, после половодья, мужики из Верхней Коровицы выловили в реке женское тело, все вспухшее и изъеденное рыбами. Опознать было нельзя, отправили в город. Единственно, что все поняли — из заключенных была баба, в ватнике с номером.

В городе тоже не смогли опознать заключенную — номер стерся. Но скорей всего она утонула в прошлом году, когда закрывалась Месопотамия. Похоже, что это была та самая беглая. Никто даже не подумал, что утонула заключенная в другой реке.

А Инка Заген не утонула. Ее действительно затянуло в майну, и она уже распрощалась с жизнью, но через десять минут пребывания подо льдом почти уже мертвая Инка всплыла в промоине реки Борёл, и зацепилась за ветку березы, полоскавшуюся в холодной ключевой воде. Выбралась кое-как на берег — и побежала. Бежала долго, пока не упала в сугроб и не умерла. Ею какое-то время гужевался медведь, берлога которого оказалась совсем рядом. По чистой случайности она не угодила туда, иначе бы появился в окрестностях шатун.

Инку списали и забыли, и скелет ее никто так и не обнаружил.

Между тем делянка, на которой работали заключенные бабы, становилась все шире. Верхняя Коровица с каждый годом становилась все более запущенной, народ потихоньку снимался с насиженного за три столетия места и уходил ближе к городу, а Месопотамия занимала все больше места. Она перекинулась за границы своего междуречья, и проплешина Лесоповалии-Месопотамии занимала уже несколько квадратных километров.

Пильщиков никто не видел, не видели и спиленных деревьев, но каждый день старики слышали, как в лесу жужжат пилы, стучат топоры, лают собаки и перекрикиваются женщины. Несколько раз старухи вроде бы слышали, как кричит от боли какая-то девка и сыто ржут мужики.

Месопотамия росла. Через тридцать лет она уже достигла окраин города. Реки Коровица и Борёл усохли до ручейков — лес с их берегов испарился. Верхняя Коровица опустела задолго до этого.

Теперь поваленный лес никуда не исчезал. Огромная территория лесоповала вся была усеяна мертвыми стволами спиленных деревьев, нарубленные сучья образовывали собой огромные курганы, некоторые из которых имели в высоту больше сотни метров. Пилы истошно лаяли, стучали собаки, визжали топоры, мучительно стонали мужики и ошалело хохотали бабы, слышно было: «Глубже, глубже суй, Инка, засаживай по самые гланды!»

В Месопотамию превращалось все.

Когда на очередном съезде партии было принято решение затопить Месопотамию во избежание расширения очага стихийного бедствия, жители Урала и прилегающих к нему районов ничего не могли возразить — на Урале никто уже не жил. Исчезли в чреве Междуречья Сверловск и Пермь, Нижний Могил и Березняки, Челябинск и Карабаш, Сыктывкар, Уфа, Оренбург. На подходе была Тюменская область. О Сибири и Дальнем Востоке говорить опасались — оттуда давно не поступало вестей.

Инка купалась в речке. Тетки стирали, развешивали белье под жаркое уральское солнышко, было хорошо и вольготно. Кувыркались в пыли котята, рядом с ними резвились у дороги Инкины сопляки и соплячки, без малого шестнадцать человек. Старенький грузовик окончательно сломался, дорога с неба совершенно раскисла, хотя лето, казалось бы, выдалось на редкость жарким. Водитель, мучнисто-серый дядька неопределенных лет постоянно копался в потрохах своего «газика», чертыхался, плевал, уходил прочь — и снова возвращался к починке: иных дел все равно не было.

По вечерам на танцы приходили хмурые мужики из соседней деревни. Сначала играл старый патефон, потом, когда все пластинки прокручивались по второму разу, самый молодой из мужиков, Кондрат, брал гармонь и наяривал все подряд, что только умел играть. Только танцы какие-то не очень веселые получались. Все одно — все разбредались по избам да всю ночь гоняли чаи, кто-то умудрялся гонять еще и самогон, а мужики гоняли чифир, от которого потом нельзя было отмыть стаканы.

Превентивные меры против Месопотамии не помогли. Вода всех рек Советского Союза исчезла в ненасытной утробе Междуречья.

Однажды ночью Москва проснулась от одинокого звяканья. Металл пытался грызть кирпичную кладку. Вскоре город наполнился диким скрежетом, рычанием и лаем, матюгами и предсмертными воплями. Первой завалилась на бок Спасская башня. Лучи на звезде тут же были обрублены. Останкинская телевышка упала очень удачно и погребла под своими руинами все Центральное телевидение. Распилен был и Храм Христа-Спасителя, и мавзолей, шаболовская башня тоже рухнула. Лес рубят — щепки летят.

Столица Междуречья, древний Вавилон, провалился со всеми своими зиккуратами в недра московского метрополитена. Месопотамия умерла.

Все таки грузовичок починили, и едва дороги высохли, с неба потянулись обратно первые рейсы. Инка Заген возвращаться не стала.

11. В камнях

Что вы можете мне сказать, жалкие целовальщики кукольных попок?! Что вы можете мне сказать нового?

Ну конечно, стоит мне с вами заговорить о том, что пора изобрести что-нибудь посильнее, чем «Фауст» Гёте, вы тут же заявляете, что изобрести нового ничего нельзя, что все уже изобретено до нас.

Три раза «ха»! Ублюдочная философия. Повторить уже сказанное, но на новом качественном уровне! Переписать «Гамлета» на фене! И ладно бы в зоне, так ведь в журнале опубликовали! Тьфу!

Я вам сейчас историю расскажу. Нет, не о человеке, который выдумал новый жанр. Такие, наверное, есть, но они не с нами. Потом станет ясно, почему именно. Я вам про недочеловека расскажу, который все жанры открыл, а там уже сами рассуждайте, чего можно, а чего нельзя.

У них тогда еще не было имен. Какой именно период палеолита тогда стоял на дворе — не помню: может, шель, а может, и дошель, или даже мустье, в конце концов, я не профессор Абрам Давидович Столяр, и всех этих тонкостей не понимаю. Известно только, что никакой культурной жизни у тогдашних интеллектуалов не было. Да и самих их, как таковых, еще не существовало, так как заправляли всем тупые троглодиты, именуемые неандертальцами. До кроманьонцев тогда было как пешком до луны, только еще дальше, потому как если бы существовала объективная возможность дойти до луны пешкодралом, то лет за двенадцать, если прерываться на сон и еду, туда дойти можно, ежели приспичит, а вот до грота Cro-Magnon(Франция) из долины Neandertal (Германия) пилить и пилить не одну сотню тысяч лет (и это очень важно!).

Сплошной кругом промискуитет царил в те непросвещенные времена, и инцест тоже имел место, и это потом будет отражено в многочисленных древних мифах, которыми заклеймили те позорные неандертальские времена отказавшиеся от гибельной беспорядочной внутриродовой половой тактики потомки, едва научившись связно составлять слова и различать кровного родственника от дальнего, а дальнего — от чужака.

Впрочем, речь не об этом. Внезапно в этот мир пришел чело… неандерталец, способный изменить ход истории настолько, что мы сейчас жили бы при полном коммунизме где-нибудь в Альфа-Центавре, если бы этот тип появился ну хотя бы в эпоху египетских фараонов с их пирамидами, или, что еще лучше — в благословенной Элладе с ее Гомером, Аристотелем и вообще гуманным отношением к человеку.

Но этот сукин сын родился неизвестно от кого и неизвестно как выжил в той жуткой атмосфере, когда человек человеку никем и ничем родным не являлся. Эти жуткие стада нападали на одиноких мамонтов и ценой жутких потерь забивали бедное животное насмерть, жрали от пуза, и больше половины добычи оставляли лежать на земле. Естественно, что в относительно прохладном климате это мясо и могло еще какое-то время протянуть, но стоило природе иметь характер помягче, в виде субтропического или экваториального климата — пиши пропало: сгнивал продукт нафиг. Впрочем, дело не в том, что в дикую эпоху раннего палеолита не было условий для длительного хранения пищи. Быт весьма отвлекает от творчества, так что не стоит на него отвлекаться.

Однажды склонившись над такой тушей, съеденной только с одного, правого, бока, голову неандертальца посетила потрясающая в своей простоте мысль: а что будет, если… Какой-то палкой он перевернул бизона, схряпанного племенем на обед, и посмотрел еще раз. Теперь он узрел не внутренний мир животного, а всю его внешнюю красоту. От природы будучи сильным человеком… да неандертальцем же! ну, сильным неандертальцем… наш массовик-затейник легким физическим воздействием припряг родное племя для того, чтобы привалить бизона к отвесной гранитной стене, что и было сделано, хотя и не без труда — соплеменники никак не могли понять, что от них требуется. И вот когда бизон был почти живой, только по неизвестной причине ушедший в скалу половиной тела, племя вдруг не на шутку разволновалось.

И то правда — как так? Вот мы его только что завалили, надавали по рогам и даже отъели у него правый бок, вон, кишки рядом валяются, смердят, а бизону хоть бы хны?! Стоит, как будто издевается?! Тут же наиболее импульсивные похватали дубины и отоварили быка повторно, да так, что он отлепился от скалы и умер во второй раз.

Тут, надо отметить, осерчал наш герой, обиделся даже, и ушел куда глаза глядят.

Куда ушел? Вот этого наука в лице профессора Абрама Давидовича Столяра нам не сообщает, скорей всего потому, что сама не знает.

Но что интересно? За то время, что этот Адам от искусства прожил анахоретом, он успел: от натурального макета прийти к тому, что зверя можно вылепить сначала в натуральную величину с использованием частей тела оного зверя, и узнав, что это вполне осуществимая задача, долго плясал от радости вокруг горы камней, накрытой медвежьей шкурой, у подножия которой лежали голова и лапы ни в чем не виноватого мишки; а потом до Адама дошло, что можно на стене оставлять такие же следы, как тот самый медведь, которого он умудрился завалить в одиночку, и даже оставил на стене пещеры рядом с медвежьими гриффадами, то есть царапинами от медвежьих когтей, свой собственный автограф — пять охристо-красных полосок, проведенных пальцами, вымазанными в жидкой глине… а потом уж и вовсе понеслась душа в рай: расписал свободные от гриффад стены изображениями быков, мамонтов, оленей, сценами охоты, теми, что никогда не будут известны — это же сцены охоты неандертальцев! — после чего взялся за детальную проработку образов как животных, так и людей, дошел до портретов, перерисовал всех своих соплеменников, коих помнил в лицо… то есть в низколобую мохнатую морду. Из костей вырезал женские фигурки.

И все это погибло во время последнего ледникового периода, последующих тысячелетий, землетрясений, извержений, войн, экологических катастроф и просто из-за вандализма. Время ликовало! — оно смяло весь титанический труд первого гения, который открыл все, что можно было открыть на пустом месте, а именно — культуру как таковую, оно победило!

Только Адам, первый человек, не знал этого. И успел промять своими открытиями и мир, и время настолько, что в конце концов его поражение поражением и не было. Он не стремился победить.

Совершенно один, придавленный такой толщей веков, что вылезти из-под этой каменной кучи не было никакой возможности, даже не зная, что все то, чего он добился, могло бы очень пригодиться спустя многие и многие поколения, Адам потихоньку ковырял себе свой палеолит пальцем, и поколупал до полной абстракции, до голого знака. До первого в мире слова.

И было слово. И слово было — Бог.

Бог посмотрел на Адама, жалкого и мохнатого, которому едва-едва двадцать пять исполнилось, но летоисчисления тогда не было, и жил Адам по тогдашним меркам очень долго, и ничего Он Адаму сказать не смог. Все уже было сказано и названо.

Что Богу оставалось делать, кроме как устраниться от дел и заняться анализом?

Собственно, сам Адам на Бога не обратил внимания — он творил. Осуществлял синтез. Мешал несмешиваемое, проговаривал непроизносимое и неназываемое.

Что же вы можете мне теперь сказать нового? Что все уже названо, синтезировано и проанализировано? Ха-ха-ха!

Собственно, мне все равно, что вы еще можете сказать, я всем сердцем живу там, в эпоху мустье… или дошель… или шель… вместе с первым человеком. И вот я смотрю и вижу: вот Адам замешивает краски, вот садится на нагретый солнцем валун, один, в камнях, смотрит на сияющее вдали море, и пишет дивный, первый в человеческой истории пейзаж на тонкой шкуре с брюха молодого козленка палочками, кончик которых измочален зубами первого гения.

И, кажется, что-то поет.

12. Прорыв

Собственно, с тем, что людей убивать — аморально, да и просто некрасиво, согласны все. Большинство, кстати, никогда людей и не убивает, ну, в крайнем случае — морду лица поправит без хирургического вмешательства. Я и сам из тех, кто никого, стоящего на эволюционной лестнице выше свиньи, не убил.

Свиньи — дело другое. Нежные чувства к ним никогда не поселялись в моем сердце, сам, проживая в деревне, имел в хозяйстве двух кабанчиков на предмет свежего мясца к Рождеству или там другим общенародным праздникам. Приходилось и забивать самому.

В канун Нового года я, отец, дядя Саша, который наш сосед, отправились колоть свинью без имени — не хватало еще их как-то именовать! По случаю забоя скотины отец и дядя Саша выпили, и оказалось, что никто из них не в силах воткнуть нож туда, куда нужно. Опалить ее и разделать — пожалуйста, но завалить и убить быстро и без нервов для животного — извините. Пришлось колоть мне.

На удивление отца и соседа, справился я с задачей относительно легко, несмотря на четырнадцать лет. Впрочем, чего уж там, четырнадцать — это уже немало, тем более, что рос я парнем здоровым и сильным не по годам. Правда, свинья нервничать стала задолго до забоя, но все прошло нормально.

Потом, полгода спустя, мне выпало снова заняться мужским делом. И вот тут то все пошло черт знает как, вкривь и вкось и кувырком. Валили мы свинью уже вчетвером, к нам присоединился еще дядя Валера, друг отца, поручили почетную обязанность прервать жизнь свинье вашему покорному слуге. Только длинный узкий нож проткнул шкуру свиньи и легко ушел в ее грудную клетку, я понял — в сердце я не попал.

Поняла это и истошно вопящая свинья. Она напряглась, сбросила с себя четверых здоровых мужиков, включая меня, и чесанула вдоль по деревне. Я — за ней.

Ух, гада такая, как она бежала! Я еле-еле поспевал за ней, весь в крови и с ножом в руках, но расстояние между нами никак не желало сокращаться. Только я поднажму, как эта тварь тоже выкладываться начинает. И кровища фонтаном.

Вдруг чую — где-то мы не там бежим. Гляжу по сторонам — джунгли! Лианы, орхидеи, змеи и пауки всякие. Я, знаете, аж похолодел, но бега не прерываю, поскольку фантастику к тому времени хавал вообще немеренно, всю деревенскую библиотеку на ее предмет перелопатил, и даже ездил в крупные города, пополнять собственную. Естественно, что сам я попасть в экваториальные ландшафты не мог, а завела меня туда свинья. И за что их после таких выкрутасов любить? Только за мясо и сало.

Чудом не переломав себе ноги и не наступив на какую-нибудь кобру или каракурта, я, аки Тарзан, настиг свою свинью и вонзил в нее свое оружье.

Ладно, что хоть рукоятку не отпустил. Как начала она меня мотать в разные стороны, демонам тошно стало, а меня уж и подавно наизнанку выворачивало. Только вижу — нет, стерва, обратно ты меня все же вывезла, и прямо к нашему сараю я на почти обескровленной животной прикатил царем иудейским, Иродом.

— Ну ты и ковбой, — уважительно сказал отец.

Свинью взвалили на деревянный щит брюхом вверх, подперли с боков полешками березовыми, чтоб не падала, и на две паяльные лампы начали палить на ней шерсть. Опалили, начали поливать теплой водичкой и отскребать сгоревшую щетину по грубому. Потом стали палить тщательнее, и вскоре вся свинья стала черной, как негритянка. Отскребли ее заново, и шкура ее приобрела желтовато-белый цвет. Именно в этот момент я увидел, что кожа на ее брюхе шевелится.

— Поросята у нее, что ли? — недоверчиво пробасил дядя Валера. Его вообще чем-либо смутить было весьма сложно.

— Она месяц назад опоросилась, — опровергаю я его догадку.

— Саша, режь, — велит отец.

Дядя Саша осторожно вырезал грудину.

Прослойка нутряного сала с чпоканьем лопнула, и из свиньи вылетела метра на три вверх огромная темно-коричневая курица. Величина ее была прямо таки колоссальной — со взрослого индюка.

В первую секунду мы ошалели, но во вторую не растерялся дядя Валера и могучим ударом кулака он свалил птицу наземь. Дядя Саша ловко ухватил ее за ноги, и отрубил голову.

Не кровь у нее была, сукровица сплошная, черная, студенистая, почти твердая. Выталкивалась она из куриного горла толчками, пока та месила воздух огромными орлиными крыльями. Тут же из нее выпало яйцо, рябое, размером с маленький глобус. Это яйцо громко треснуло, раскололось, и крыса, рыжая, с яростными черными глазами выскочила наружу.

Отец брезгливо отбросил тварь ногой в сторону. Попал в меня, и я наступил ей на голову. Кишки крысы вывалились из-под хвоста, вместе с кишками на свет божий появилась маленькая такая змейка, может быть, даже медянка, я в них не разбираюсь. Свилась в кольцо, смотрит на нас. Я тянусь к лопате, но дядя Саша просто бросил окурок на землю — и змея занялась. Он на этом самом месте бензин разлил, когда лампу заправлял. Змея тут же обуглилась до скелета. Скелет змеи представлял из себя небольшую серебряную цепочку с маленьким кулончиком головы. Левый глаз оказался кнопочкой красного цвета, правый — синей кнопкой.

Я подобрал цепочку, показал остальным, а потом положил в карман. Артефакт все же.

А свинью мы выпотрошили, крови на колбасу не осталось почти, ну и хрен с ней, кишки выбросили, лытки-ноги — отдельно, голову — отдельно, почки, печень, сердце — в тазик, легкие отдали бродячим собакам. Собакам же достались тела курицы и крысы.

Цепочку я повесил над кроватью, ночью глаза ее светились. Однажды, любопытства ради нажал я на синюю кнопку. Что-то щелкнуло и загудело. Вы слышали, наверное, да? Ну, конечно, красную я нажимать не стал, потому что с этого момента она замигала.

К гулу я привык, потом он и вовсе пропал куда-то. Вы тоже обратили внимание? Ну конечно, как же иначе, человек тварь такая, что ко всему привыкает.

Жизнь, конечно, своим чередом, то да се, армия, женитьба, пеленки, прочие прелести. А кулончик я все время на привязи носил, и мигал он все время. Жене уж это мигание дюже не по нраву было, пришлось в банк цепочку змеиную поместить, на хранение.

Тут несчастье произошло — обоих пацанов моих на Кавказе накрыли. В плен взяли, потребовали выкуп. Пошел я по властям, мол, сами на смерть отправляете, так сами и вызволяйте, как мы без опоры в старости-то будем?! Хоть бы что! Пообещали поддержать, а сами — в кусты.

Я как-то утром встаю, а жена — мертвая, то есть холодная и не дышит. Только к телефону сунулся, а на улице вроде как движение какое. Пригляделся: свинья. Большущая такая, пятнистая. Я смотрю на нее, а сам врачей вызываю, чтоб, значит, смерть зафиксировать. И вижу, что свинья-то потрошеная, и лицо у нее, как у Петьки.

Вышел я на улицу, а свинья-то как побежит! И я за ней. Только сорок лет — это не четырнадцать, да и пузо отрастил, будто рожать собрался. Убежала свинья. Я остановиться хочу, а сзади будто клекот. Я обернулся, а за мной летит огромная красная курица, и лицо у нее Митькино. Догонит — заклюет насмерть. Вот и побежал я. А вокруг виды странные какие-то мелькают — горы, ущелья, деревни, пещера какая-то, а в ней солдатики маленькие, как оловянные, только живые. Бегу от курицы, она квохчет яростно… запнулся. Об Петьку и Митьку. Выпотрошенные оба, крысы в них сидят, и змеи кишат вокруг. Свинья в кишках рылом возюкает, курица глаза клюет.

Не помню, как и домой вернулся. Никого ожидать не стал, пошел в банк, вынул из сейфа кулончик, и нажал на красную кнопку.

13. Лыжня

Манька и Федька канючили:

— Варя, мы устали. Варя, холодно.

Ещё бы не холодно, когда крещенские морозы. Мачеха отправила Варю за водой, а Федька с Манькой увязались следом. Чего ж сейчас хныкать, сами виноваты.

Ревна — река медленная, огибает деревню по дуге длиной в несколько верст. Воду берут в полынье под обрывом, пока в гору с вёдрами влезешь — умаешься. А тут сани тяжёлые, и бочонок немаленький под воду. Впрочем, до проруби добрались быстро да весело. По пути им попался немец, замёрзший до синевы, и подарил по конфетке, которые младшие ребята тут же прикончили. Варя свою конфету есть не стала, приберегла до вечера. Вниз, к реке, скатились на санях, опрокинулись в сугроб, с хохотом вылезли из снега и поехали дальше.

У проруби Варя довольно споро наполнила бочонок водой, и они тронулись в обратный путь. Тут и выяснилось, что малышня уже устала.

— Варя, мы домой побежим? — спросила Манька.

— Ага, и вас тут же Алексеята поймают, и на водку у фашистов сменяют, — припугнула сестру Варя. Тащить этакую тяжесть одной в гору, пусть и по пологому откосу, Варе вовсе не улыбалось. С помощью малых Варя рассчитывала управиться побыстрее.

Манька надулась. Худой нрав полицаев Алексеят, братьев Алексеевых, был известен на всю деревню. Немцы так не лютовали, как Алексеята. Они же убили прошлым летом брата Митю, который возвращался от соседей во время комендантского часа. Варя сама видела это в окошко.

Делать нечего, впряглись все вместе, Варя — коренной, а Федька с Манькой — пристяжными. А берег, как назло не приближается, ну ни на капелюшечку. Мороз трещит, из носу течёт, руки даже в рукавицах зябнут. Федька уже ревмя ревёт, ему шесть годков всего, Манька, слава богу, ещё держится.

Варя вынула из рукавицы спрятанную до поры, до времени конфету, и показала брату:

— Вывезем на берег — подарю.

Федька купился. Манька ему позавидовала и обиженно проканючила:

— А мне?

Варя пообещала отдать свой химический карандаш.

Вновь потащились вперёд. Неуклонно приближался последний, самый крутой подъём, и теперь он не казался таким уж лёгким, каким воспринимался сверху. Тропинка была достаточно широкой, чтобы свободно провезти сани с бочонком, но её ширины оказалось недостаточно, чтобы тащить эти сани втроём. Остановились передохнуть перед штурмом высоты. Чем дольше стояли, тем тоскливее становилось на сердце от предчувствия мучительного подъёма.

Тут санки кто-то подтолкнул сзади, и весёлый мужской голос прикрикнул:

— Тяните!

Потянули, и тропинка стремительно побежала под ноги, и санки старались больно стукнуть в лодыжки. Малыши резво бежали, радуясь, что всё оказалось легко и просто, а Варя то и дело оглядывалась, но из-за бочонка помощника видно не было.

Сани пулей вылетели на улицу, Варя крикнула: «спасибо, дяденька!» — и быстро повлекла за собой сани и Маньку с Федькой, потому что знала — никого за санями не было.

— Варь, а ведь там никого не было… — задумчиво бубнила на ходу Манька.

— С чего ты взяла? — рассердилась Варя. — Дядька Федот там был, он и подтолкнул.

В это время Федька вспомнил об обещанной конфете и заревел. Варя быстро стряхнула рукавицу и отдала брату честно заработанное лакомство. Пока Манька следила, как Федька торопливо грыз трофей, все трое добрались до дома.

До конца зимы всё было спокойно. Немцы гоняли партизан, партизаны — немцев. Днём грабили полицаи, ночью — партизаны. Попробуй им не дать, в партизанах ведь и Варин отец, а ну как с голоду помрёт?

Несколько раз деревня горела, целым остался лишь дом, в котором жила многочисленная Варина семья. Вскоре к Лукутовым на поселение перебралась почти вся улица.

Линия фронта, между тем, приближалась. По ночам слышны были гулы авиамоторов, днём рокотали орудия, если бы не февраль, вполне можно было бы принять этот орудийный гул за раскаты майского грома. Немцы готовились драпать.

Как-то ночью кто-то растолкал Варю. Она открыла глаза — мачеха.

— Иди за водой!

Никогда еще мама Нюра, как велел отец называть свою жену детям, не заставляла Варю идти за водой ночью (Варя украдкой глянула на ходики — четыре часа), да и как идти — полицаи ведь… но девочка послушалась и встала. Она молча собралась и вышла на улицу. Мачеха уже стояла там. Она взяла Варю за руку и повела к реке.

«Топить будет», — испуганно подумала Варя. Хотелось закричать, да во рту откуда-то конфета появилась, язык к щеке прилип. Варя решила, что спит, однако холодный февральский ветер убедил её в обратном.

Подошли к обрыву, к самой тропке. Там стояли сани с бочонком. Было темно, холодно, безлунное небо надёжно затянулось тучами, мачеха куда-то исчезла. Варя стояла, бессмысленно пялясь на сани. Делать нечего, взялась за верёвку, дёрнулась… сани стояли, будто примороженные.

— Чтоб вас… — чертыхнулась Варя и дёрнула сани посильнее. Результат остался тем же — сани не двигались.

Посмотрела поближе, отгребла снег — полозья были в полном порядке. Девочка даже подкопала под ними снег. Потянула… Сани остались стоять на прежнем месте. Варя и толкала, и тянула, и пыталась перевернуть, столкнуть сани с обрыва — всё напрасно.

— Ну что же вы! — заревела она. Платок сбился набок, ветер перепутал волосы, снег сыпался на голову, за ворот, слепил глаза.

Где-то истошно залаяла собака. Её подхватили другие, и Варя увидела, как чьи-то тени строем движутся к их избе. Ветер донёс запах керосина. Застучали молотки, заголосили бабы, малыши подняли рев.

— Тяни! — послышалось сзади.

И Варя ещё раз потянула.

Сани остались на своем месте, но что-то сдвинулось. Обрыв приблизился на шаг. На два. Голоса за спиной — Алексеята! — окликнули Варю. Это придало ей сил, она потянула сани сильней — и сдёрнула деревню с места. Сани слиплись с Прилепами, Варя тянула сани, и вот они покатились с обрыва по тропинке, как по лыжне, все вместе — сани, Варя и деревня Прилепы.

Скорость была головокружительная. Варя вцепилась в сани, Ревна промелькнула, исчезли голые орешники, все понеслось! Алексеята матерились, все сильнее пахло керосином, изба Лукутовых полыхнула и зашлась пламенем, вокруг мелькали какие-то фигуры и дома… вдруг сани остановились.

Здесь светало. От резкой остановки пламя сбилось. Вокруг себя Варя увидела город с церквами, людей, военный патруль с красными повязками и звёздами на шапках. На пьедестале стоял Сталин. Крики Алексеят прекратились. Свастики на рукавах выдали их с головой, да ещё и тлеющие брёвна избы и дикие крики людей внутри говорили сами за себя. Молоденький немец воздел руки вверх и выкрикнул:

— Гитлер капут.

Как будто всё закончилось хорошо.

— Тяни назад, — услышала Варя знакомый уже голос.

14. Толкучка

Катька и Женька не были сестрами, но, пожалуй, от этого их дружба была только сильнее. Уж такие они были подруги, что злые языки чуть ли не лесбиянками их называли. Они только смеялись: господи, ну что может быть глупее лесбийской любви?!

Мужья их сами дружили не первый год, имели на двоих большой катер, и часто летом Катькины и Женькины родственники уходили подальше в верховья Камы, по крайней мере до тех пор, пока катер мог свободно плыть. Женькин муж Андрюха десять лет работал в Камском речном пароходстве, поэтому лоцию знал прекрасно, на мель еще ни разу не садились.

Словом, нормальные девчонки, каждой уже по тридцать с маленьким хвостиком, дети уже в школе, на ноги уже встали, впереди больше половины жизни — песня!

Пожалуй, у Женьки и Катьки была только одна странность — Костя.

Костя был похож на кабана. Маленькие глазки неопределенного цвета, полное отсутствие лба, сломанный в нескольких местах нос, порванная верхняя губа, уши небольшие, прижатые к черепу так плотно, что, казалось, ушных раковин не было совсем. Все это умещалось на дыньке головы, венчавшей собой двухметровое бочкообразное тело с кривыми ногами и короткими толстыми руками. Постоянно жевал резинку, и многие клялись, что при этом Костя злобно похрюкивал. Этот урод постоянно торчал рядом с сэконд хэндом, в котором работали Женька с Катькой, а если его и не было поблизости в течение рабочего дня, то около шести вечера он обязательно заезжал за ними на своей бордовой «Ниве», или в крайнем случае — на такси.

Любопытно, что на любые вопросы о том, кем Костя приходится подругам, они загадочно отвечали: «Ангел-хранитель».

Впервые Костю заметили во время самого первого путешествия по реке. Как он затесался в компанию, чьим другом был, с кем проник на борт — никто потом так и не мог объяснить. Катька подумала, что это Женькин брат, Женька решила, что Костя — армейский товарищ Катькиного мужа.

К ночи весь экипаж и все пассажиры наклюкались до трех лун, дети спали в каюте, взрослые — где успели прикорнуть. И вдруг Женьке вздумалось порулить. Она завела двигатель и встала у штурвала, из бодрствующих на палубе были только Костя да Ромка, Андрюхин племянник десяти лет.

На трезвую голову Женька действительно неплохо стояла у руля. Но только днем и только под чутким руководством мужа. На этот же раз ее изрядно развезло с вина, к тому же на Каме стоял туман, весьма густой… словом, она заснула за рулем. Отключилась всего на пару секунд, но этого хватило — она заложила крутой вираж. Моторы взревели, кто-то отчетливо громко хрюкнул, и очнувшаяся оттого, что больно ударилась бедром о какой-то выступ, Женька увидела, как Костя одной рукой держится за борт, а другой рукой вытаскивает за ногу из-за борта Ромку. В кильватере кипела и пенилась вода — скорость была приличной.

Слабеющей рукой Женька выключила двигатели и совершенно трезвая прислонилась к борту. Ромка, с закушенными до крови губами, серый, держался за ухватившего его в последний момент урода Костю.

— Ромочка, прости меня, пожалуйста, — проскулила она.

Ромка всхлипнул и кивнул. Женька пошла проводить его в каюту, а Костя меланхолично пил водку прямо из бутылки, не пользуясь услугами стакана.

Потом, в приватной беседе между подругами выяснилось, что Костя — совершенно чужой человек. И откуда он взялся — черт его знает.

Общение с внезапным знакомым ничего не дало — отвечал он односложно, а если начинал говорить сам, то обычно это были или похабные анекдоты, или истории, мля, о том, мля, как он, на х…, отпи. ил того-то, ё. нул тому-то, и прочая байда. Слушать его не могли даже мужики — уши вяли после третьей фразы. Поэтому очень скоро контакт с Костей ограничился лишь приветствием и прощанием. Его это, впрочем, не тяготило.

Катьке однажды довелось видеть, как Костя расправляется с хулиганами. Он провожал её с дежурства домой поздним октябрьским вечером, они срезали путь от больницы до Катькиного дома через гаражи, и там их прижали щенки призывного возраста, все чем-то неуловимо похожие на Костю: здоровенные, невыразительные и опасные. Катька не испугалась, потому что была уверена в авторитете Константина. Но оказалось, что знают Костю отнюдь не все, и ему пришлось применить силу. Зрелище было короткое и впечатляющее: Костя схватил первого попавшегося под руку охламона и откусил ему нос. Тут же все семь уродов, что рассчитывали поразвлечься и срубить бабок по легкому, разбежались, кто куда. Покалеченный хулиган описался, увидав в своей руке собственный нос, который ему вложил туда Костя. Катька надавала хулигану пощечин, чтобы он пришел в себя и велела немедленно бежать в травмпункт. Как потом выяснилось, прибежал он вовремя, и нос пострадавшему успели спасти.

За что же это подругам счастье такое привалило, а?

Основное место работы у них было, разумеется, не в сэконд хэнде, а в реанимации, где Катька и Женька работали в одну смену — сутки через трое. Работенка, что и говорить, не сахар, но и бросать ее девчонки не хотели, хотя и звали их в сэконд на постоянную работу. Что-то было в той грязи и боли… жизнь, наверное… хрен разберет. Как в родильном отделении — никто оттуда уходить не хочет.

…Где-то через два или три года после того, как Костя поймал Ромку за ногу, Катька и Женька умотались за черникой на Нижний склад — было за Камой такое ягодное место. Ягод собрали немного — всего по пятилитровому ведерку — дождь, зарядивший после обеда, выгнал их на берег, к часовой «Ракете». По неспокойной реке они добрались до пристани, где их ожидал еще один неприятный сюрприз — автобус сломался. Пошли пешком.

— Эх, где там наш Костя на своей «Ниве»… — мечтательно шмыгая носом произнесла Катька.

— Да хоть на такси бы… — подхватила подругу Женька.

Впереди, на Покрышкина, послышались выстрелы, рев двигателя, звон разбившегося стекла и крики: «Убили!» Даже не переглянувшись, Катька и Женька припустили к месту происшествия: в навороченном «джипе» с разбитым лобовым стеклом был виден окровавленный человек. Он громко стонал, но никто из собравшейся вокруг толпы не бросался на помощь — боялись продолжения стрельбы. Женька быстро открыла дверку и раненый вывалился к ее ногам. Катька заорала:

— Быстро «скорую» и милицию. Да шевелитесь, мать вашу!

— Девочки, не суетитесь, — выступили из толпы два молодых человека. — До приезда милиции ничего трогать нельзя.

Было видно, что молодые люди не хотели бы, чтобы раненому оказывалась помощь. Катька загнанно оглядывалась — толпа ее поддерживать не собиралась.

— Они врачи, они долг свой исполняют, — донесся откуда-то из-за спин зевак голос, прекрасно знакомый Женьке и Катьке. Молодые люди в панике обернулись и увидели Костю. Лица их побледнели.

— Работайте, девочки, «скорая» уже в пути, — успокоил Костя подруг.

Молодые люди исчезли, а Катька и Женька взялись за работу.

— Поди ж ты и спасут… — прошептала одна бабка своей товарке.

— Вряд ли, — с сомнением в голосе сказал Костя. — По пуле в горле и легком — не смогут они.

Женька и Катька сами видели, что помочь здоровенному кабану не смогут. Он умер через десять минут на их руках. «Скорая» все не ехала, потом стало известно, что лопнуло колесо и вся бригада сама чуть не загремела под фанфары. Но девчонки продолжали спасать бандита (в кого еще будут стрелять?). В кармане его лежали документы на имя Кезина Константина Петровича, известного авторитета. С фото смотрел отвратительный тип с порванной губой, сломанным носом и приросшими к черепу ушами.

15. Разорители лесов

Сестрица, Аленушка, выйди, выйди на бережок. Луна взошла вострая, немцы ходят пьяные, бабы ягие шастают на метлах, хотят меня зарезати.

Дрались мы и с немцами, и с ягими бабами, и первые на железных лошадях скачут, а вторые железными зубами щелкают, и смотрят на нас в лорнеты, и давят нас перстнями и подковами, а на тех перстях и коронах печати стоят, круглые, раззолоченные. Как дыхнут мертвым дыхом на печать, как притиснут ею белы груди, так сердце вон из грудей, так и глаза вон из глазниц. Выше ноги от земли, встанешь на воздух, вроде и не дотянутся до тебя злые вороги, да вместо тебя десятерых положат. Злые свиньи волков погрызли, свист да лай вокруг, и в ушах звон, и в ногах дрожь, и в душе стон, и душа вон.

Братец мой, Иванушка, тяжел камень, на дно тянет. Не послушал ты меня, испил из козьего копытца.

А хлебнул беды — куда денешься? Что в себя впустил — изживешь когда? Слаб ты еще да глуп, братец Иванушка, сердцем понять, да умом распутать пытаешься, да силой силу переломить. Кто же покорится покоренному? Где же сила тоя, братец? В копытцах да рожках, в зубах молочных да ножках немочных? Вы уж походите по земле, по воздусям яко ангелы не плавайте, тесно вам с ними в эфирах, так уж лучше пусть ангелы по небесам, чем козлы парить будут, ибо сказано — ангел на земле лучше козла в небеси, но и от него толку никакого.

Сестрица, Аленушка, выйди, выйди на бережок. Ратные черви копошатся под копытами, землю из под ног выгрызают, и ступить теперь некуда. Побивают нас уж не десятками, а тьмами, немцы гавкают, бабы ягие лают, злые свиньи рылами рвы роют да воду льют, которую из рек да озер повыпили. Желта та вода, как глаз нехороший, и не плывет по той воде дерево, но на дно идет, да цепи железные по ней змеятся, словно живые, и не тонут. И где нам силушку взять такую непомерную, чтоб и рвы осушить, и цепи порвать, и баб ягих с немчурой поганой да свиньями гнусными одолеть? Ох, и останусь я один в поле супротив вражьей силы, и помирать не хочется, и помощи ждать неоткуда.

Братец Иванушка, тяжел камень, на дно тянет. Кто ж тянул тебя на ворога силой идти, кто ж звал? Или правое дело за спиной почуял? Уж никто бы не сказал, никто не надоумил бы сам-герой во чисто поле выходить да ворон побивать, от коих все небо черно.

Да что же ты мне городишь, дура?! Сам я вызывал их землю топтать, сады рубить да хлеба жечь?! Или похвалялся, что во полон возьму и жен их, и детей?! Издревле на моем огороде чужая коза капусту ест, чужая рука мое берет, что унести может, а что не по силам — огню предает! И не потому, что звал я их, а потому что под боком я у них, потому что смеюсь во весь голос, пою на всю деревню, пир на весь мир закатываю, коли есть чем пировать, а коли нечем — последним поделюсь. И не ломлю я уж силу силою, прячусь в подпол, за околицей хоронюсь. Да что же мне, песню оборвать, смех слезами залить, подавиться куском?! Много я оставил им, чтобы в покое меня оставили, но ведь им надо всё, что есть у меня. А только смех и песни одни и остались, да и кусок хлеба — тоже последний. Не отдам. Не хочу отдавать. Только сил уже нисколько не осталось.

Тяжело, братец, как тяжело, камнем на шее немочь, ни встать, ни разогнуться не дает. Куст ракитовый руку протягивал, все вытащить пытался, да только тонкие пальцы, не держат. Что же ты смеешься в голос, песни пьяные орешь да последним делишься? Ворог лютый не за бугром лютует, а за дверью ходит, за стеной таится, бабы ягие не в лесах прячутся, а под забором кости моют. Кто ж добро свое другим показывает? Кто ж делится последним, когда детей малых кормить нечем? Козлятушки-ребятушки! Сами волкам отворилися, свиньям бока подставили под зубы вострые. Что же вы не слушались сестрицы своей?

Не хочу и не буду тайком радоваться, на печке пироги украдкой жрать, песенки тоскливые под нос бубнить. Не съедят меня свиньи, забодаю немцев, баб ягих в печке заместо себя поджарю да самих же и съесть заставлю. Ох, больно, ох, не надо! Сестрица, спаси меня! Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Помирать-то страшно, Господи, вдруг я умру, а Тебя и нет, значит, и уповать не на кого. Сестрица! Сестрица! Выйди! Выйди на бережок! Хотят меня зарезати. Ходят мордовороты по белым грудям, на шею удавку шелковую надевают, лютой смерти предать хотят!

Успокойся, братец Иванушка. Давно удавка на шее у тебя, всех нас на удавке держат, и ни вздохнуть, ни охнуть, вот и надо таиться, чтоб еще туже не затянули удавку ту, чтобы не плясали на грудях краковяк, жизнь-то всего дороже. Жизнь, авось, не отнимут, потому что куда они без нас? Слабы мы перед ними, Иванушка. Иванушка!

Ивашка-Ивашка… козлик мой маленький, на кого ж ты меня покинул. Всю молодую силушку истратил, извел, сам-герой во чистом поле супротив рати великой. Чем же мне, кроме слабости моей, заступиться за тебя, ворогу лютому не дать на косточках твоих наплясаться-наглумиться?

Дыбом земля становится, небо в цигарку-самокрутку сворачивается и дымит козьей ножкой, солнце на кончике едва тлеет. Волны по воде выше облака стоячего, выше неба горящего ходят, дно открывают. Выходит сестрица Аленушка, бел-горюч камень на удавке шелковой к шее привязан, вниз голову тянет. Темны у Аленушки глаза, слезы по щекам текут, а там, где они протекли — дорожка сухая на мокрых щеках.

Нет у Аленушки ничего, кроме бессилия что-нибудь изменить, кроме слабости перед бабами ягими, немцами пьяными да свиньями жирными, и ступить она шагу не может — немочь надежно на месте держит. Смотрит на полное ворогов поле и тихо-тихо шепчет, и все от этого шепота ходуном ходит…

Ничего нет у нас перед вами, что вы смотрите свысока и лыбитесь сыто и тускло? Ваша взяла. Взяла все, что могла. Что вы можете взять, кроме нашей слабости? Она вам не нужна. И песни наши, и смех, и тот хлеб, который мы ломаем, чтобы поделиться — все вы прибрали к рукам, а что не прибрали, то пожгли да потоптали. А слабость никого не пугает, и пустота в глазах и душах никому не страшна. Сила силу ломит, выше ноги от земли, цари горы. Съели вы нас, одна я тут стою, и то скоро волны накроют — и не станет Аленушки, уж больно тяжел камень.

Только вы уж подождите. Сейчас я, сейчас.

Потекла земля, заплескалась, покатились волны со страшной скоростью, заплескались материки о берега Окияна-моря, закрутились буруны на часовых поясах, пошли ко дну земному бабы ягие, да немцы пьяные, да свиньи сытые.

У нас только слабость и была всегда. И чем беззащитнее мы перед вами, тем больше в нас слабости, тем злее кипит она в нас во всех. Смоем, смоем вас с лица земного, сами передохнем все, но и вас утопим в бессильной ярости нашей.

Набухают железные кони красным цветом — и лопаются, и сгорают немцы в своих железяках, и луны вострые свиньям в животы вонзаются, и бабам ягим зубы лошади копытами выбивают, и месит, месит их земля, замешивает в себя поглубже, так, чтобы не встали больше, не вылупились. Черви ратные хребет им грызут, реки огненные выжигают добела-дочиста.

Опустились воды сердитые, улеглись в русла проторенные, небо разгладилось, солнышко засияло. Лежит на травке братец Иванушка, ни птахи, ни зверя нет, чтоб живой водой плеснуть на лицо братцу.

Течет река Смородина, качает ветки куста ракитова, в косы сестрице Аленушке тину да траву вплетает вместо лент атласных, некому поднять сестрицу со дна Смородины-речки.

Калинов мост рухнул, ворога не видно.

Сестрица Аленушка, выйди, выйди на бережок.

Тяжел камень, ко дну тянет…

16. Тяискьбж Нелл[4]

Поздний вечер, Лена держится за виски — больно, очень больно. Из своей комнаты кричит Мишка, двоюродный племянник, с которым Лена живет уже десять дней, пока его родители путешествуют по Волге:

— Уезжай домой, ты мне надоела. Я и без тебя проживу!

Мишке девять лет. Уже дня три как Лена и Мишка скандалят между собой. Мишка почувствовал свободу, приходит домой поздно, хамит, всячески стремится доказать Лене, что она приживалка, живет за счет его родителей. Это из-за того, что она загоняет его домой в половине десятого. Все пацаны смеются над ним, что он не может справиться с какой-то девчонкой. Хотя она и на десять лет старше, но Мишка чувствует свое превосходство — он в доме хозяин, а Лена — всего лишь гостья, двоюродная сестра его мамы.

Сегодня скандал достиг апогея. Мишка требует полной свободы: он пришел домой в двенадцатом часу, нарочно, чтобы показать, кто здесь главный. Все его друзья вернулись по домам в десять или в самом начале одиннадцатого, а Мишка спрятался на чердаке и высидел там до половины двенадцатого, пока Коля Ерогов, жених Лены, носился по городу как угорелый и искал пропавшего пацана. Мишка не хочет понимать, что еду в доме готовит Лена, что она его обстирывает, поддерживает в доме порядок, он демонстрирует к ней полное презрение.

— Завтра будешь сидеть дома, никуда не пойдешь, если не хочешь вести себя, как следует, — категорически заявляет Лена и отправляет племянника спать.

Вот тут-то и начинается скандал. Мишка орет до визга, он не будет спать, он будет играть на своей электронной приставке, а она пускай катится, куда хочет.

Лена постепенно тоже свирепеет, и когда она слышит, что в комнате Мишки работает его пресловутая приставка, она входит в комнату, выключает телевизор, выдирает из приставки шнуры и уходит к себе в комнату.

— Дура! Скотина! Убирайся отсюда к своему Коленьке и трахайся с ним, а мне не мешай, — со страшными сипами в горле верещит Мишка.

Лена успокаивается, входит в комнату Мишки и открывает шифоньер. Среди галстуков и двух ремней на вешалке висит болоньевый поясок от плаща. Она достает его и на глазах Миши делает удавку. Видимо, лицо ее настолько красноречиво говорит о намерении, что Миша торопливо раздевается и сигает в свою кровать.

— Леночка, прости, пожалуйста, я больше так не буду, — жалобно шепчет он.

— Да, не будешь, — соглашается Лена и приближается к его постели. — До завтра. А завтра снова начнешь. Нет уж, Миша, я терпела, но с меня уже достаточно. Ты обещал маме, что будешь послушным, а сам вон что творишь. Больше я терпеть не намерена.

Лена набрасывает на шею племянника поясок и начинает затягивать.

Мишка тихо плачет и умоляет:

— Лена, Леночка, не надо, я больше не буду так! Прости меня, Леночка…

— Нет, — спокойно отвечает Лена и затягивает поясок еще туже.

Через пять минут Мишка умирает. Лена идет спать.

Утром до нее доходит, что она сотворила. Она быстро одевается и бежит в соседний подъезд, где живет ее жених, Коля. Коля рад, что Лена пришла так рано, он садит ее за стол, кормит, поит чаем, потом они идут на рынок — Колина мама поручила сделать кое-какие покупки.

День проходит очень быстро, Коля спрашивает, почему Лена не с Мишкой, Лена отвечает, что приготовила ему на целый день кастрюлю с рожками и котлеты, пусть поживет один, если так хочет, и остается ночевать у Коли.

Утром, за чаем, она говорит:

— Коль, я ведь убила Мишку… Вызови милицию.

Коля широко распахивает свои глаза: карий и зеленый с желтой звездочкой.

— Ты рехнулась? — тихо спрашивает он.

Лена подробно рассказывает события позапрошлого вечера. Они идут в квартиру Лениной сестры, и Коля видит, что это правда. Он вызывает оперативную бригаду и через десять минут к подъезду подъезжает милицейский «рафик».

Колька стоит в коридоре и тупо смотрит на Лену. Она сидит в центре комнаты и тихо отвечает на вопросы оперативника. В маленькой комнате сухо щелкает фотоаппарат, пальцы Лены дрожат, платок, который она мнет в руках, измазан краской — снимали отпечатки.

Понятые молча переглядываются. Теперь будет разговоров, тоскливо думает Колька, зачем я только милицию вызвал? Он прекрасно знает этих двух склочниц. Пусть еще вчера они говорили, что Леночка — душа-девочка, такая добрая, обходительная, но уже сегодня по двору, а дальше — и по всему городу, они разнесут, что большей сволочи и гадины в мире не было, и…

Его разноцветные глаза стреляют на понятых, и они валятся на пол. Оперативник, не отреагировав на внезапную смерть тетки Веры Судюковой и бабки Раи, хладнокровно вынимает пистолет из-за пазухи и уходит в Мишкину комнату, где подряд звучат три выстрела.

Коля идет следом за оперативником, проверить, всё ли там в порядке. Оказывается, что всё: эксперты убиты, оперативник застрелился. На кровати лежит мертвый Мишка, на шее у него затянут поясок от плаща.

Труповозка на полном ходу влетает во двор и врезается в милицейскую машину. От взрыва в окнах вылетают стекла, некоторых прохожих серьезно зацепило.

— Коленька, это все из-за меня? — плачет Лена. — Коленька, я ведь не хотела, чтобы все так…

— Я люблю тебя, — шепчет Коля.

Они торопливо собирают вещи и покидают место преступления. Коля пристально смотрит по сторонам, и там, куда он смотрит, земля проваливается, стены воспламеняются, люди хватаются за сердца.

— Коля, я не хочу, — рвется Лена. — Как же я теперь для тебя рожать буду?!

Люди оглядываются на бешеную пару. В ответ на эти взгляды Колька рушит стены и поднимает в воздух транспорт, заваливает проезжую часть столбами, тополями, перевернутыми автомобилями и сорванными рекламными щитами. Небо темнеет, солнце исчезает, ветви деревьев жутко светятся огнями святого Эльма. Колька подхватывает ослабевшую Лену на руки и несет ее сквозь бурю.

— Никто ничего не узнает, — шепчет Коля. — Мы сейчас уйдем отсюда, и никто ничего не узнает.

— Я больше не бу-уду-у! — сдавленно плачет Лена.

— Конечно не будешь, — успокаивает ее Коля. — Не бойся, я тебя не предам.

Они уходят и никто их не задерживает.

Родители Мишки возвращаются из плавания и застают дома очерченные мелом контуры, пятна крови и извещение о том, что их ждут в милиции по делу об убийстве их сына и странных смертях, последовавших за этим.

— Вы утверждаете, что ваша двоюродная сестра была очень добра к мальчику?

— Да, — посеревшая мама сидит на стуле в полуподвальном кабинете следователя.

— Но ведь она могла сорваться, не рассчитать силы… Все, что угодно могло произойти.

— Лена очень аккуратная и спокойная девочка…

Следователь сдается:

— Ладно-ладно! Но ведь ваш сын убит, и бригаду вызвали, чтобы выяснить, кто же это сделал. У вас есть подозрения, кто мог это сделать?

Мама качает головой, смотрит на поясок — вещдок, и говорит:

— Не знаю.

17. Ибгаья гибгаья[5]

История, конечно, дурацкая.

Сан Саныч Судюков по прозвищу Сундук работал мастером холодильных установок и время от времени вызываем был в местный морг на предмет ремонта и профилактики тамошних холодильных камер.

Был он не чужд некоторого цинизма, присущего всем работникам мертвецкой, чем, собственно, и приглянулся патологоанатомам — нет у человека иррационального страха перед смертью, он на трупы оглядываться не будет, он делом заниматься будет. Да и сам Сан Саныч не раз говаривал:

— Чего ее бояться, все там будем. Нам здесь надо так прожить, чтобы там, значит, не было мучительно больно… — из чего следует, что несмотря на отсутствие трепета перед смертью, о душе мастер-холодильщик пекся.

Кто варит мед, тот хоть палец да облизнет: сошелся Сан Саныч с молодым патологоанатомом Никитой. Никита свою работу тоже любил и старался привить эту любовь всем вокруг. В лице Сан Саныча Сундука он нашел благодарного слушателя. То язву двенадцатиперстной кишки покажет, то рак легких, то цирроз печени, то разжижение мозга, то еще какую-нибудь бяку. Под влиянием рассказов о губительной силе алкоголя и никотина, сопровождавшимися яркими жизненными примерами… точнее, уже не жизненными, а совсем наоборот — Сундук бросил курить и пить, а с ним вместе и все его коллеги, которым Сан Саныч слово в слово пересказывал комментарии Никиты к разрушенным легким и порванной сердечной мышце, в красках описывая все, что видел собственными глазами. Мало того, выросла и бдительность Сан Саныча, как только Никита стал показывать Сундуку последствия несчастных случаев.

Словом, человеку на пользу идут контакты с большой наукой.

Не обходилось, конечно, и без казусов. Однажды Сан Санычу довелось присутствовать на совместных занятиях студентов медицинской и милицейской академий. Вел занятие судмедэксперт, подполковник Дегтярук. Произведя трепанацию черепа, до которой дошли обладатели крепких желудков в количестве пяти человек от каждого вуза, подполковник аккуратно извлек из черепной коробки мозг и продолжил прерванную пять минут назад лекцию:

— Перед вами орган, функции которого до сих пор до конца не установлены ни медициной, ни биологией — человеческий мозг. Это вместилище всех наших помыслов, идей, страхов, чувств, желаний и грез. Поэтому обращаться с ним нужно очень осторожно.

И с этими словами он со всего маху бросил «вместилище желаний и грез» в распотрошенную уже брюшную полость, забрызгав практикантов с ног до головы. Желудки не выдержали ни у кого, и у Сан Саныча, отвлекшегося на интересную лекцию по судебной медицине, в том числе.

Впрочем, все это байки склепа, а дурацкая история — вот она.

Привыкший уже за два года к постоянным экскурсиям во внутренний мир человека, Сундук однажды был крайне заинтригован возлежащей на мраморном столе огромной бесформенной массой, накрытой простыней. Врожденная стеснительность и внутренняя культура поведения не позволяли Сан Санычу подсмотреть, что же там такое лежит, а Никита сновал туда-сюда, вызванивая кого-то по сотовому телефону.

Сан Саныч оттягивал починку холодильной камеры всеми средствами, но в конце концов профессионализм пересилил любопытство, и Сундук взялся за работу, с которой справился очень быстро: дело мастера боится.

Тайна бесформенной массы все еще не была раскрыта.

Со всей возможной медлительностью Сундук собрал инструменты, но Никита по прежнему не желал открыть ему то, что скрывала под собой простыня.

«Вот зараза,» — думал Сан Саныч. — «Чего он так меня мурыжит?»

— Никита Палыч, ну не мучь меня, — не выдержал Сундук, когда Никита в очередной раз не обратил на него внимания и не причастил к великой тайне человеческого бытия, — покажи, что у тебя там лежит!

Никита непонимающе уставился на мастера, затем лицо его озарилось узнаванием и он сказал:

— Ах, это… — и откинул простыню.

На столе лежал двигатель.

— Лодочный мотор у меня сдох, — пожаловался Никита ошеломленному Сан Санычу. — Слушай, Сундук, а ты в моторах не шаришь сам? а то я приятеля, спеца по моторам, все никак вызвонить не могу, больше часа уже жду! Ты не сомневайся, я заплачу.

Вообще-то Сундук разбирался в моторах, и даже сам имел «казанку», но подобного разочарования Никите простить не смог и соврал, что не силен в этой технике, после чего собрался и ушел.

Но не тут-то было, пришлось ему возвращаться буквально от порога родного дома, потому что впопыхах Сундук оставил в мертвецкой ключи от квартиры. Ругаясь и чертыхаясь, кляня проклятого Никиту, Сан Саныч проделал обратный путь менее чем за полчаса, и застал Никиту у стола с открытым ртом.

Вокруг стремительно разносился запах тления.

— Сан Саныч… — не глядя на мастера позвал Никита. — Вы когда-нибудь что-то подобное видели?

Голос Никиты не обещал ничего хорошего, но любопытство Сан Саныча было сильней чувства самосохранения, и он подошел поближе. На столе перед Никитой все так же лежал его сдохший лодочный мотор. Корпус его гнил, в нем ползали опарыши, бледные и перепачканные машинным маслом. Черви грызли клапаны. Череп мотора с уже пустыми глазницами тускло сверкал в свете люминесцентных ламп, ребра потихоньку обнажались.

— Это что такое? — прошептал Сан Саныч.

— Я же говорил — мотор сдох. Только что-то странно он себя ведет… — Никита был полностью поглощен зрелищем быстрого разложения.

Сундук думал, что его сейчас вырвет, однако каким-то чудом поток рвотных масс еще держался в рамках желудка. Мотор стремительно разлагался. И вот ведь странное дело: Сан Саныч абсолютно точно знал, что металл разлагается очень медленно и не так эффектно, поскольку его просто ржа ест. А тут прямо фильм ужасов какой-то, вампир на свету гниет. Плоть мотора целыми кусками отслаивалась от скелета и растекалась вонючей лужей по мрамору стола.

— Ну и смердит! — то ли восхитился, то ли ужаснулся Никита.

— Меня щас вырвет, — пообещал Сундук, а так как он был человеком слова, то тут же исполнил обещанное.

— Взаимно, — вырвалось у молодого патологоанатома и его тоже стошнило.

— Что за вонь тут у вас?! — возмутился вошедший в мертвецкую Дегтярук, еще без халата и перчаток.

Подойдя поближе, подполковник тоже расстался с содержимым своего желудка. На столе лежал в луже слизи, в которой копошились червяки, скелет лодочного мотора. Гипертрофированная грудная клетка, маленький таз, короткие ноги, руки длиннее тела в два раза…

— Твою мать… — протянули все трое разом и снова блеванули.

Постепенно мертвецкая заполнилась народом. Народ стоял, смотрел на скелет мотора и блевал, блевал, блевал, пока не приехали люди в скафандрах и не прекратили бесчинство.

Сан Саныч ушел после этого случая в священнослужители. Отстроил часовенку на берегу реки и отпевал там всякую технику. Со временем он стал отпевать и людей.

18. Вечные снега

Сидел Кузя рядом с калиткой, страдал от жары, пялился в синее небо и ждал чуда.

Чего еще можно ждать, когда ждать от жизни уже нечего? Сколько раз он просился, чтобы мамка отправила его в монастырь, да не пускает она. Кто, говорит, по хозяйству мне помогать будет? И то правда, папка помер в прошлом году, таки сгубила его водка проклятая, и теперь Кузя у мамки один помощник. А хозяйство хоть и небольшое, да хлопотное: корова, две свиньи, курей два десятка, огород шесть соток, да еще два участка с картошкой по восемь соток. Вот и летает Кузя как чудо-птица на матюгах да затрещинах, прямо как в армии, где он месяц прослужил да полгода в психушке лежал на освидетельствовании. Ну, не как в армии, конечно… но тоскливо как-то, никакого света в жизни.

Вот его мамка посадила перед домом, на улице, рядом с калиткой, чтобы Кузя, которого на самом деле и не Кузьмой зовут, а Женькой Кузнецовым, продавал молоко, да сметану, да простоквашу. А какой толк, если сейчас подойдет Петька Лысый, опрокинет ящик, на котором выставлены банки да бутылки, да еще и больно ударит по щеке и уё. ком назовет?!

Лысый действительно показался в конце улицы, с приятелем вместе, уже пьяный. Кузя тяжело вздохнул от тяжких предчувствий. От мамки попадет, когда она увидит, что все разбито да разлито. Может, позвать ее?

Солнце пекло нещадно. Лето нынче жаркое выдалось, люди днем старались или за городом, на речке время проводить, или дома сидели, вентиляторами охлаждались. Кто ж пьет в такую погоду? Только Лысый и пьет. Вот он подошел со своим пьяным товарищем, осмотрел Кузю ехидным взглядом и сказал:

— Ну чё, коммерсант. уев, дай простокваши попить.

— Отвя-ань, — промычал Кузя. — Мамку щас позову.

— «Мамку позову»! — передразнил Лысый. — Дай, говорю, простокваши.

Дружок Лысого молчал, но пьяные его глазки буравили Кузю насквозь

— Заплати сначала, — сказал дурачок.

— Да пошел ты на х. й, дурак, — и Лысый отпихнул начавшего уже подниматься со скамейки Кузю.

Женька больно ударился о штакетник и в тоске огляделся. Улица пустая, как будто вымерли все, мамка на заднем дворе, ничего не услышит. Друг Лысого противно ухмылялся и что-то бормотал под нос. Сам Лысый зачерпнул стаканом простокваши прямо из бидона и теперь жадно пил. Простокваша была холодная, только что из голбца, где она остужалась. Кузя посмотрел, как Лысый пьет, а потом коротко, без замаха, ударил ладонью по дну стакана.

Стакан был уже старый, с трещиной от края до донышка, которая словно меридиан делила его на две неравные половинки, которые, как живые, вибрировали под пальцами. Конечно, от удара стакан не разбился вдребезги, хотя Кузя был достаточно силен и удар получился неслабый. Просто наконец две половинки стакана оставили друг друга, острыми краями порезав пальцы и губы Лысого. Заодно оказались выбиты два зуба, и от неожиданности Петька откусил край стакана, располосовав язык и десны.

Розовая жижа полилась на грудь запаниковавшему от боли и обиды Лысому. Его вопль прошил улицу от края до края, и в крике том было столько страха, что приятель его даже напустил в штаны.

— Я ненормальный, у меня справка есть, — оправдывался перед Лысым и его другом Кузя. Лысый продолжал орать, а его приятель стоял с открытым ртом и смотрел на Кузю.

А потом Женька сделал шаг. И еще один. И еще десять. За спиной остался крик Лысого, шум толпы, собиравшейся вокруг него, а Кузя все шел, и шел, и шел, и делал шаг за шагом, пока не вышел на окраину города и не остановил машину.

— Куда тебе? — спросил молодой водитель «КамАЗа».

— Просто подвезите, — ответил Кузя.

Ехали долго. Шофер попался неразговорчивый, вопросами не донимал, от Чемала до Бийска Кузя просто проспал. Спал и продолжал ждать чуда.

Чудо свершилось, когда выехали из Бийска. Был уже вечер.

— Я обратно, — сказал водитель.

— Я тоже, — согласился Кузя.

Ближе к ночи повалил снег.

— Что за черт?! — удивился водитель.

— Снег, — сказал Кузя. — Никогда не видел снег летом. Это чудо.

— Жопа это полная, а не чудо, — процедил водитель, потому что машину занесло и он выкручивал баранку в сторону заноса.

Кузя обиделся и замолчал. Двигатель «КамАЗа» ревел яростно и натужно, автомобиль преодолевал снежные барханы, которые вырастали на шоссе буквально за секунды. Свет фар никак не мог преодолеть пространство даже на метр вперед.

— Назад, бляха, придется, — зарычал водитель, — а то замерзнем на хрен, посреди дороги.

Разворот дался с большим трудом, но все же дался. Теперь ветер дул сзади и сбоку. Шофер включил печку и стал искать какую-нибудь радиостанцию, но в эфире были только помехи и треск. Мелькнул указатель — до Бийска еще сорок километров.

Вдруг водитель ударил по тормозам и выключил в кабине свет.

— Ё-моё, — прошептал он, вглядываясь в темноту.

Кузя последовал его примеру, и едва не вскрикнул: в кромешной тьме снежной июльской ночи в каком-то десятке метров от «КамАЗа» резвились киты. Или не киты, но в темноте существа, плескавшиеся в земле и вздымающие ввысь комья дерна и камни, которые в воздухе перемешивались со снегом, казались Кузе именно китами, которых он видел по телевизору.

Если бы не были видны гигантские тела неизвестных животных, вполне можно было бы подумать, что вокруг рвутся снаряды.

— А, прорвемся… — прошептал водитель, выжал сцепление, переключил скорость и утопил педаль газа до самого конца.

«КамАЗ» почти взлетел. Фары свирепо терзали темноту, расшвыривая ночь по бокам проезжей части, словно шар кегли. Кузя на мгновение оцепенел. А потом подумал, что он сейчас уедет, и до конца чуда не увидит. Водитель не остановится, он настроен очень серьезно, он не верит в чудо.

Женька открыл дверь и выпал в пургу.

Почему-то не было холодно. Снег не таял, он был похож на тополиный пух, с той лишь разницей, что не набивался в нос и рот. Снег ласкал и грел.

Кузя, расшибшийся весьма ощутимо, кое-как поднялся на четвереньки. Вокруг плескались киты, огромные туши зверей лоснились чернотой, глаза таинственно поблескивали, хотя никаких источников света в этой тьме египетской не было.

— Чуден, право, божий свет… — восхищенно просипел Кузя и тихо умер.

Водитель достиг Бийска буквально за час, когда снегопад прекратился так же внезапно, как и начался. Улицы города невозможно было узнать, деревья согнулись под тяжестью снега. Водитель остановился у ближайшего поста дорожно-патрульной службы и всю ночь просидел в кабине, не сомкнув глаз.

Катаклизма не случилось, утром все быстро растаяло. На обратном пути, возле указателя, где выпрыгнул Кузя, водитель не увидел ничего странного, кроме, разве что, изрытой земли, что убедило его в том, что события этой ночи — не сон.

— Даже на войне я в таких переплетах не бывал, — рассказывал он потом коллегам за бутылкой водки.

А Кузю так и не нашли. Никто так и не узнал, что последней мыслью в его голове проскочило, что не стоило бить Лысого стаканом. Прости меня, Лысый.

19. Западное кровопролитие

То ли луна нынче полная, то ли еще что… может, бури магнитные, взрыв на солнце? В тринадцать тридцать три по местному времени Вохач взял в руки дробовик и вышел на улицу с полными карманами медвежьей картечи. У Вохача, конечно, были причины начать стрельбу, и он открыл огонь на поражение, едва вышел на центральную улицу. Затем он взял в заложники покупателей и персонал хозяйственного магазина «Тысяча мелочей» и убивал по одному человеку в час. Требований он не предъявлял.

Пашон тоже вышел на улицу не с пустыми руками. Он вылез из шахты в разгар рабочего дня и в одной руке у него был окровавленный лом, а во второй — три шахтерские сумки, доверху набитые аммонитом. Он неспешно переоделся, сел на автобус и доехал до городского управления внутренних дел, бросил шашку в аквариум к дежурным и быстро покинул помещение. Дико рвануло. Пашон перешел дорогу, вошел в здание редакции одной из местных газет и взял в заложники всю редколлегию, включая рекламщиков и корректоров. Он пообещал дать сногсшибательное интервью, взорвав для начала одну из наборщиц.

Юха удавила заведующую цепочкой от унитаза. Заведующая была штрафиркой, ничего в анализах не понимала, от запаха кала и мочи ее мутило, вид крови приводил ее в неистовство, тогда как Юха проработала в лаборатории больше тридцати лет и могла по запаху или цвету определить количество сахара в моче или аскарид в кале. Заведующая Юху ненавидела и всячески пыталась унизить. Дерганная заведующая лабораторией городской поликлиники Љ2 дергала цепочку унитаза с такой силой, что оная цепочка силой отдачи уносилась в бачок, и Юха, сама маленькая ростом и страдающая циститом всегда с превеликим трудом доставала эту цепочку, взбираясь на унитаз и рискуя упасть и удариться головой об пол. Юха знала, кто бесчинствует в туалете, тем не менее решила пройтись по всем кабинетам и попросить, чтобы воду в унитазе спускали аккуратнее, не дергая цепочку изо всех сил. Она объяснила, что ей очень трудно доставать эту цепочку из бачка. Когда со своей просьбой Юха вошла к заведующей, та обозвала Юху хамкой и заявила, что так этого не оставит. В ответ на это Юха отправилась в туалет, сняла цепочку и задушила заведующую.

Ян извлек из голбца гранатомет, привезенный в качестве трофея из Афганской республики, и взорвал соседей снизу по причине их вечной стервозности. Подумав немного, он разнес не только квартиру соседей, но и весь дом — канализация все равно прохудилась до невозможности. Оставшиеся несколько зарядов Ян потратил на расстрел колеса обозрения — с него когда-то упала и разбилась насмерть его малолетняя дочка.

Город стремительно превращался в мясокомбинат. Когда рядовой Гоха с автоматом, десятью рожками и сумкой с РГД покинул воинскую часть Љ36762/22, стало еще веселее: вслед за ним стремительно уходили с оружием все, оставшиеся в живых после демонстративного ухода Гохи.

К вечеру все слабые и неспособные к боевым действиям люди перестали жить. Живые забились по норам и держали круговую оборону, как, например, Жиндос Папен, иные промышляли активным поиском — все-таки у боеприпасов и продуктов было дурное свойство: заканчиваться. Открытые пространства обезлюдели, общественный транспорт прекратил функционировать, органы местного самоуправления были уничтожены чуть ли не в самую первую очередь.

Никто не объединялся для совместного ведения боев. Парламентеров с белыми флагами расстреливали сразу и без церемоний.

Некто пытался прорваться на танке. Боевая машина была сожжена через пять минут после того, как показалась на главной городской улице. Ловушка захлопнулась, никому покинуть город было нельзя. Проникнуть, впрочем, тоже. Город наполнился пауками, жравшими все, что попадало в сети. Брезгливостью никто не отличался.

Мальчик трех сидел в песочнице и ревел.

Он сидел здесь почти двое суток, и его никто не забирал. Этот район всегда был немноголюден, а за вчерашний день все здешние обитатели перерезали друг друга. Ни одного живого человека в радиусе двухсот метров не было.

Едва начало темнеть, по двору скользнула тень.

— Ты чей? — спросил мальчика мужчина, неслышно подкравшийся к песочнице. В руках его ничего не было, и любому это внушило бы справедливое недоверие. Но не ребенку.

— Папа! — бросился мальчик незнакомцу на шею.

— Какой еще папа?! — поморщился мужчина (от ребенка пахло мочой и какашками). — Я чужой злой дядька.

— Нет… — прохныкал ребенок и заснул на плече взрослого.

Эту ночь мальчик и мужчина провели в чьей-то квартире. Трупы хозяев пришлось спрятать на балконе, подальше от глаз ребенка. На газу, который, как ни странно, не был перекрыт, злой дядька нагрел воды и вымыл мальчика, после чего заснул перед забаррикадированной дверью, сжимая в руках кухонный нож.

Утром человек с ребенком отправился на поиски провизии. Согласно карте города, совсем недалеко находился продуктовый магазин.

Впрочем, пока они достигли этого магазина, пока выяснили, что главный ход завален наглухо, пока человек увертывался от пуль какого-то идиота, охранявшего вентиляционную шахту, ведущую в этот гастроном (возле шахты валялось не менее десятка трупов) — наступила ночь. Использовав военную хитрость, злой дядька сумел-таки пробраться в магазин, а потом даже убить снайпера, которым оказался какой-то дед.

— Дурдом какой-то… — бубнил под нос злой дядька. — С ума вы здесь все посходили, что ли?

Мальчик пускал шоколадные слюни.

Война меж тем продолжалась. То тут, то там вспыхивали подожженные термитными бомбами дома, тарахтели автоматы, рвались снаряды и гранаты. Злой дядька решил, что с него хватит, и с ребенком в рюкзаке пошел из города вон.

Дорога, по которой он шел с двустволкой в руках, прекрасно простреливалась со всех сторон. Стоило злому дядьке показаться на проезжей части, как начался сущий ад. Такому количеству свинца и стали в окружающем пространстве места хватать не могло, и этого места не хватало: пули сталкивались друг с другом и рикошетом отправлялись восвояси, снаряды разрывались в воздухе, рев стоял оглушительный. Злой дядька шел напролом и стрелял во все стороны подряд, мальчик кричал, закрывал ладошками уши. Вскоре по улице хлынула теплая красная жидкость, уровень которой постоянно поднимался. Свинец шипел, кровь кипела, злой дядька жутко ругался и шел вперед.

Вдруг все прекратилось. Ни стрельбы, ни грохота канонады. Только шипение крови на раскаленном металле да звон в ушах. Злой дядька кое-как выгреб из кровавой жижи на твердую почву, сбросил рюкзак с плеч и утер лоб.

Из здания поликлиники вышла маленькая женщина в грязном халате.

— Что же это, а? — тихо спросила она.

— Это я у вас спросить хотел… — ответил злой дядька, даже не притронувшись к двустволке, добытой в подвале магазина. То ли патроны кончились, то ли плевать ему было.

Он помолчал еще немного, потом еще раз взглянул на несчастную Юху и спросил:

— Достало все, ага?

Юха тяжело заревела. Спустя несколько минут тяжело ревел весь город, ревели и Вохач, и Пашон, и Гоха, и Ян… все, кто остался. Мальчик сидел рядом со злым дядькой и лепил куличи. Куличи походили на людей, только сделаны были из крови и грязи. Злой дядька собрал мальчика в охапку и понес умывать.

По пути он пытался найти для сына какой-нибудь другой стройматериал.

20. Хладнокровие

Помните, было дело — подземный переход рванул, а потом еще два дома в Москве? Я хорошо помню[6] А потом башня загорелась, ага? Только вы погодите, не перебивайте, я сам замолчу в нужный момент. Значит, так.

Я отродясь не работал. Не свезло мне по жизни, тяжелый я человек, за что не схвачусь — все в крошку и в пыль. Еще и пироман с детства. Стихийное бедствие, да и только.

Но худо-бедно до тридцати годов добрался, сами видите — выгляжу вполне респектабельно, может быть, в чем-то даже красиво. А все потому, что приметили меня в конторе, название которой всем нам хорошо известно. Приметили с детства, с пионеров еще, когда я на экскурсии в военном городке сломал два танка. Как умудрился? Меня ж тогда только на пожар в школе да на взрывы на пустырях хватало, а ломал я, по большей части, молотки да ножовки. Просочилась информация о моем феномене в контору, и взяли в оборот меня и моих родителей.

Куда нас только не засылали!.. Ядерные испытания в Неваде, запуск экспериментального спутника-шпиона на мысе Канаверал, ввод в эксплуатацию новой атомной станции… о станциях не забыть… где-то у черта на куличках. Пионер-герой, не иначе. Прикрывали меня такие асы разведки, что ахнете, а впрочем, вы о них ничего не знаете и знать не можете.

Словом, поднаторел я за эти годы в диверсиях, изрядно поднаторел. Правда, отец криво на меня посматривал да бормотал, что, мол, ломать — не строить, душа не болит. Но я никогда не строил, и понять его элементарно не мог. Да и не о том разговор.

Развалился Союз, когда мне уже двадцать стукнуло, и тут выяснилось, что в моих услугах вроде как никто на государственном уровне и не нуждается. В глубокую консервацию меня законопатили. А есть охота. Я ведь дурак был, патриот отечественной валюты, долларов и фунтов стерлингов признавать не хотел, только рубли. Вот в инфляцию и прогорел. Но нашел место. На криминальных авторитетов начал работать. Об этом рассказывать не буду — сплошь и рядом, это вы все и без меня прекрасно знаете.

Вдруг все как-то круто переменилось. Выдернули меня из длительной консервации и сказали: так, мол, и так, подчиняешься непосредственно Главному, будешь выполнять сверхсекретные правительственные задания.

А задания — будь здоров, не кашляй. Помните, на Украине, в апреле восемьдесят шестого? Это было самое первое правительственное задание, после которого затаились все надолго. Только знаете что? Смысл того задания был вовсе не в том, что огромная территория под облако попала, и не в аварии как таковой. В это время где-то делали что-то, никто не узнает, где и что именно, но взрыв на той АЭС был только отвлекающим маневром, пылью в глаза мировой и местной общественности. Под соусом аварии там, наверху, провернули что-то более серьезное и важное.

Но, как я и говорил, после восемьдесят шестого с такими акциями временно завязали. Переборщил я тогда. Дело в том, что акцию должны были провернуть без моего участия, но уж дюже хорошо была станция построена — четыре раза доводили ее до критического состояния, и все четыре раза она каким-то образом умудрялась не рвануть. Ну, против меня-то ей было не устоять. Так бахнуло — до сих пор расхлебать никто не может. В аналитическом отделе провели исследование, и решили, что резонанс получился слишком широкий, на весь мир, по сей день колебания не утихли, так что в следующий раз операции должны производиться более аккуратно и локализовано.

Чечня — не мое спецзадание. Это масштабный отвлекающий маневр, а вот частные случаи, «эхо Чечни» — извольте. Взрыв троллейбуса, подземный переход, дома в Буйнакске и в Москве — вот вам локальные спецоперации от имени и по поручению Главного.

Что, ребята, проняло? Тогда слушайте дальше.

Как взорвались дома в Москве, общественность всколыхнулась, скандал жуткий… ну, вы помните. Долго не могли угомониться, и Главного задолбали, и контору, и вообще всеобщая нервозность и истерия. Ну и решено было, чтобы отвлечь от невинных жертв общественность, запалить башню Останкинскую.

Отвлекли, запалили. Точнее, это я отвлек и запалил по высочайшему повелению. Но не тут-то было. В смысле, ненадолго башни хватило. Пришлось организовать новую акцию. Тут я и предложил: давайте, мол, лодку подводную затопим. И обороноспособность наша от этого не пострадает, и новых героев для страны нарисуем, и все такое прочее. И главное — отвлекутся все по самое не могу!

Похлопал меня Главный по плечу, одобрил инициативу.

Самым сложным было на лодку пробраться незамеченным. Но умудрился, пролез, тем более что товарищи из командования ВМФ поспособствовали. И ахнул я подлодку, а сам через торпедный аппарат ушел, включил радиомаяк и через полчаса меня забрали спецвертолетом.

Только не думайте, что я уж совсем монстр. Такая же работа, как канализацию чинить или у станка вкалывать. Каждому свое. Сам прекрасно понимаю, что наша жизнь копейки не стоит, и моя — в первую очередь, потому что стоит мне отказаться, и я исчезну.

Скоро нашим мало показалось. Эта подлодка, то ли «Курск», то ли «Рязань», долго еще отвлекала народ от кое-каких крупных дел, но ведь и этот ресурс не бесконечен. А тут еще америкашки стали артачится: почему это мы не выводим войска из Чечни? Почему это обижаем гордый, свободолюбивый народ? Не верят они, что мы там гнездо террористов разорить пытаемся.

Вот Главный вызывает меня и говорит:

— Ну что же, пора показать Америке, что террор касается не только нас. Намек понял?

Как не понять. Билет до Америки купил, прилетел, а сам думаю, что тут, пожалуй, надо что-нибудь похитрее придумать, чем просто дом взрывать. А дело было в аэропорту. Ну, взял я и испортил несколько бортовых компьютеров. Честно говоря, на успех даже и не надеялся, но вот приезжаю в Нью-Йорк, и слышу два оглушительных взрыва. Я даже обалдел от такой успешности. И тут же отзвонился по определенному телефону: задание выполнено.

А Главный позвонил в тот же час в Америку и говорит:

— Разрешите выразить Вам свое сочувствие!

— В связи с чем?

— А, так Вы еще не знаете? Тогда я перезвоню попозже.

Я пока в отпуске. Аналитики пришли к выводу, что люди очень быстро привыкают к виду крови и акции должны быть раз от разу все кровавее и чаще. Теперь придумывают новый способ маскировки.

А я дома как-то решил попробовать: а что, если на меридианы и параллели воздействовать… и интересу ради провел эксперимент на глобусе. Лопнул глобус. Точнее, не лопнул, а сам в себя провалился, чуть всю квартиру не всосал.

Вот вы думаете, чего я здесь поселился? Все очень просто, здесь пересечение меридиана и параллели. Я ведь, оказывается, и космическую механику ломать могу. А свой эксперимент я на видеопленку заснял и Главному отправил, мол, все, не трогайте меня. А если тронете — полный кердык настанет всему мировому сообществу. Вообще всему кердык настанет.

Да вы, мужики, не бойтесь, пейте. Только пушки свои очень медленно из кобур извлеките и бросьте. Чувствуете, как земля дрожит? Вон, аж вода из озера выплескивается. Нет, ребята, это не веревочка у меня в руках, это меридиан. Если его посильней потянуть — лопнет. Допивайте и уходите. И передайте, что я не шучу.

Вот так.

Примечания

1

Звенит звонок (нем.)

(обратно)

2

Вообще-то молодого человека зовут Павел Кашин. Песня, которую он исполнял, называется «Французская», услышать ее можно на альбоме П. Кашина «По волшебной реке.»

(обратно)

3

Названия глав соответствуют названиям первых двадцати уровней компьютерной игры «Сагmageddon».

(обратно)

4

Такая транскрипция в «Carmageddon»

(обратно)

5

Такая транскрипция в «Carmageddon»

(обратно)

6

На самом деле хронологию печальных событий конца XX-го века я не помню и располагаю в удобном для себя порядке

(обратно)

Оглавление

Алексей Лукьянов . Спаситель Петрограда

  Спаситель Петрограда

  Мичман и валькирия

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    Эпилог

  Артиллеристы

    Пролог. Герой Советского Союза

    1. Крутой бобер[3]

    2. Скалы

    3. Пройдоха

    4. Горный обвал

    5. Два вскрика

    6. Город потерянных душ

    7. Крушение скал

    8. Глаз бобра

    9. Сладкие стоны

    10. Лесоповал

    11. В камнях

    12. Прорыв

    13. Лыжня

    14. Толкучка

    15. Разорители лесов

    16. Тяискьбж Нелл[4]

    17. Ибгаья гибгаья[5]

    18. Вечные снега

    19. Западное кровопролитие

    20. Хладнокровие . . . . . . .

Реклама на сайте