«Лейб-гвардии майор»

Дмитрий Дашко Лейб-гвардии майор

Вместо предисловия

Знаете, как оно бывает — живёшь себе, в ус не дуешь, а потом… бац! Всё летит верх тормашками и приземляется с ног на голову. Потом стоишь, репу чешешь и думаешь: то ли радоваться, то ли застрелиться?

Психологи утверждают, что всё зависит от нас. Как же, держи карман шире! Тут на самом деле уравнение с таким количеством переменных, что ты в нём, дай Бог, занимаешь надцатое место в надцатом ряду. К тому же психология, как и любая другая лженаука, предполагает наличие минимум двух диаметрально противоположных мнений. Какое-то из них в итоге окажется правильным, но вот какое… Это, простите, лотерея. Фифти-фифти.

Есть симпатичный подход: если не в силах изменить что-то — измени к нему отношение.

С работы вылетел — радуйся, что теперь хомут натирает шею другого дурака. Почему «дурака»? А как ещё назвать человека, который выполняет её за те копейки, что тебе когда-то платили?

Жена ушла… Посочувствуй бедолаге, которому придётся с ней жить. Ты-то своё уже «отмотал».

Знакомый занял денег и не отдаёт, на звонки не отвечает, избегает тебя и юлит при случайной встрече… Прыгай до потолка от счастья! Ты дёшево избавился от этой сволочи!

Мне вышеназванная психологическая установка весьма пригодилась. Но обо всём по порядку.

Жизнь моя долго двигалась по накатанной колее. Детский сад, школа, институт иностранных языков, армия, «дембель» и последующая карьера в фирме, которая не всегда была в ладах с законом. Ничего примечательного. Можно остановить на улице первого попавшегося ровесника, расспросить его и выяснить, что биографии наши если и отличаются, то лишь в незначительных деталях.

Так живут миллионы людей: встают в шесть утра, чистят зубы, умываются, завтракают на скорую руку. Общественным транспортом или на личном авто добираются до работы.

Кто-то, сидя в тесной конторке, перекладывает бумажки с места на место или раскладывает пасьянс «Косынку», если шеф пропадает на совещании, парится в сауне или пьёт в отгуле за прогул.

Кто-то калымит у станка, во время перекуров перетирает с мужиками последние международные новости и в пух и прах разносит правительство за бардак и типичное российское ничегонеделанье.

Кто-то в этот самый момент хватает за руку жулика, а потом заводит на него уголовное дело в тридцати томах: по одному за каждый свистнутый рубль.

Кто-то учит детей, лечит больных или веселит народ тупыми шутками по «зомбо-ящику».

Заканчивается трудовой день, люди вновь устремляются к переполненным автобусам или трамваям, с риском для жизни несутся по улицам на разваливающихся маршрутках. Жители мегаполисов спускаются в катакомбы метро. Пять раз в неделю, сутки за сутками, час за часом, которые и впрямь складываются в года. А когда оглядываешься назад, понимаешь, что жизнь прожита и ничего уже не изменить. Наверное, так оно и есть, но только не для меня.

Я из того поколения, что пересекло черту, разделявшую сразу два века: двадцатый и двадцать первый. Пусть по большому счёту это условности, но всё равно здорово причислять себя к людям, которые сразу в двух столетиях чувствуют себя как дома. Год назад родным для меня стал и другой век — восемнадцатый. Сейчас расскажу, как всё было.

День тот, говоря откровенно, не заладился. Шеф дал понять, что наша конторы не более чем стиральная машина, призванная отмывать левые деньги. Добром такие фирмочки не заканчивают, а значит пришло время сменить работу, пока не поздно.

Перебрав все варианты, я отправился на встречу с другом. У него были и деньги, и связи. Он мог стать для меня палочкой-выручалочкой в столь непростое время, когда искусно или искусственно организованный кризис (пусть историки разбираются) достиг апогея. Пока Америка сохла, другие, не столь поросшие жирком державы, корчились в мучительных судорогах.

Взял такси, доехал до здания ещё сталинской постройки, в котором размещался Лёхин офис. Только дотронулся до ручки массивной двери, как вдруг произошло что-то непонятное. Огни, странное свечение, тяжёлая тупая боль. Я потерял сознание, а очнулся уже в чужом теле и другом времени.

Несчастный молодой курляндский дворянин — барон Дитрих фон Гофен — так и не доехал до Санкт-Петербурга, столицы варварской и дикой Московии. Летом 1735 года он упал с лошади и разбился. Глупая смерть, запустившая механизм переселения моей души.

Похоже, индусы знают толк в религии и не так уж неправы в придуманной ими круговерти реинкарнаций. Тупым как дерево я не был, поэтому, минуя воспетую Высоцким стадию баобаба, перескочил сразу в немецкого дворянина.

Трудно объяснить ощущения в тот момент. Шок, полное непонимание происходящего. Казалось, я брежу или тронулся с ума, сейчас приедут санитары и упрячут в психушку.

Но время шло, а ничего не менялось. Меня по-прежнему принимали за Дитриха фон Гофена. Подумав, я решил не развеивать это заблуждение. В конце концов, надо как-то устраиваться, а баронский титул не самое плохое начало для старта.

Дальше была драка на дороге, убийство в порядке самозащиты капрала Звонарского, арест и допрос в Тайной канцелярии. Чиновники сунули меня в тюремную камеру, там я и познакомился с Кириллом Романовичем, выходцем из параллельного мира.

— Я — тот, кто устроил ваш перенос в это время, — нерадостно сообщил он.

С его слов выяснилось, что наш мир служит полигоном для некой могущественной цивилизации, на котором она отрабатывает различные модели развития. Однако пришло время платить по счетам. Кирилл Романович пояснил, что меня перебросили в прошлое с целью изменить будущее России.

— На вашу долю выпало предотвратить дворцовый переворот, цель которого — сместить с трона законного императора Иоанна Антоновича и возвести дочь Петра Первого — Елизавету. Более того, вы постараетесь примирить три главных политических фигуры России при императрице Анне Иоанновне: фельдмаршала Миниха, будущего регента при младенце-императоре Бирона и вице-канцлера Остермана, — сказал Кирилл Романович.

Честно говоря, предложение вызвало у меня вполне оправданный скепсис. Я знаю, что политики любой страны, а России, пожалуй, в особенности, ведут себя ничуть не лучше пауков в банке. Кто кого сожрал, тот главный. Три вышеуказанных персоны — Бирон, Остерман и Миних — вряд ли могли быть исключением. Они заключали временные союзы и перемирия, тут же с лёгкостью их расстраивали и вновь затевали многоходовые интриги и заговоры. Было бы против кого дружить.

Я привык решать проблемы по мере их поступления, поэтому, всё же дал Кириллу Романовичу согласие. Впрочем, не больно меня и спрашивали.

Чтобы пробиться наверх предстояло пройти карьерную лестницу ступень за ступенью. Я начал с самых низов, и без ложной скромности скажу, что кое-чего добился.

Читатель, знакомый с историей по романам Валентина Пикуля и школьным учебникам, сразу смекнёт, что меня занесло аккурат в самый разгар «бироновщины», и приготовится выслушать рассказ об ужасах той эпохи. Увы, я на своём примере узнал, что замечательный писатель слишком доверял историческим анекдотам (представьте насколько правдивым получился бы исторический роман о Чапаеве, основанный на всем известных побасенках из серии: «Пришёл Петька к Василию Ивановичу и говорит…»). А уважаемые академики должно быть уже устали от постоянного переписывания учебных пособий.

Мне вы можете поверить, потому что это я прошёл через Тайную канцелярию, повисел на дыбе, познакомился со всесильным генерал-аншефом Андреем Ивановичем Ушаковым, поступил в лейб-гвардии Измайловский полк и дослужился до чина сержанта, пожалованного лично императрицей Анной Иоанновной.

Службу гвардейца и в мирное время не назовёшь спокойной, поэтому по заданию Ушакова я оказался в Польше, чтобы разорить гнездо злодеев, наводнивших страну фальшивыми деньгами.

Глава 1

Только человек с буйной фантазией мог назвать Крушаницу городом. На вид деревня — деревней: несколько кривых узких улочек, непролазная грязь даже на центральном проспекте, ведущем к старой ратуше, скверно мощёные мостовые с вывороченными лошадиными копытами булыжниками. Разве что количество костелов впечатляло: чуть ли не через каждый дом стояли основательные здания, выстроенные из камня, с католическими крестами, сияющими на солнце особым духовным благолепием. Только на одной улице я насчитал не меньше десятка храмов. У приезжего, видевшего это издалека, могло создаться впечатление, что народ тут проживает смиренный и набожный, но оно вмиг рассеивалось, стоило только оказаться в черте города.

Михай безошибочно доставил нас к постоялому двору. Время было позднее, лавка Микульчика скорее всего давно уже закрылась, и смысла искать её на ночь глядя я не видел.

Народу на постоялом дворе хватало, но хозяин, получив от меня талер и заверение, что это — не последний, подсуетился: уплотнил нескольких жильцов победней и посговорчивей, а нас заселил на освободившееся место.

Ужин заказали в комнату, спускаться не стали. Внизу вовсю шла гулянка, вино лилось рекой, доносились тосты во славу Польши и её союзников и, похоже, моя родина в число их не входила. Были и пожелания на скорую гибель всех москалей, это наводило на определённые размышления. Особой враждебности вроде не слышалось, тосты произносились скорее по привычке, но кто знает. Светиться тем, что состоим на русской службе, не стоило.

Поскольку мы с Карлом представились курляндскими баронами, к нам не привязывались. Формально считали своими, лишних вопросов не задавали, а Михайлов и Чижиков всё больше помалкивали, хотя последний, как и многие из тех, кому довелось послужить в украинской ланд-милиции, довольно сносно умел разговаривать на польском.

Ещё один член моего отряда — Михай — и вовсе чурался соотечественников. Собственно, он сторонился практически всех, включая нашу команду. Лишь один я мог вытащить из него слово-другое, но потом поляк замыкался, будто боялся, что плотину его отрешенности прорвёт.

Чтобы как-то скрасить дорогу, я стал практиковаться в изучении польского. Михай, хоть и без сильного удовольствия, помогал. Давно замечено — чем больше языков знаешь, тем легче осваивать новые, поэтому к концу недели я уже вполне сносно изъяснялся по-польски, используя самые простые и распространённые обороты. Разумеется, беглая речь ставила меня в тупик, но сказать что-то элементарное и при этом быть понятным собеседнику я уже мог. На практике большинство людей обходится довольно скромным словарным запасом.

Нам принесли жареного поросёнка, овощное рагу, хлеб. С моего дозволения шустрая служанка притащила из погреба кувшин венгерского вина. Оно оказалось кисловатым и не очень хмельным, но я всё равно дал девушке лишнюю монету «на чай». Настраивать против себя прислугу не хотелось.

После сытного ужина задули свечи и улеглись спать. И хотя позади остался день утомительной скачки, а тело устало и нуждалось в отдыхе, сон не приходил. Всему виной был разговор с баронессой, растревоживший и без того неспокойную душу.

Я не собирался корить себя за то, что поддался просьбе Карла и заехал в родовое имение фон Гофенов. Многое побудило сделать этот крюк: и понимание, что в глазах кузена совершу, чуть ли не святотатство, если не заеду к матери, и изрядная толика любопытства узнать что-то о настоящем Дитрихе, да и та частица от него, что осталась где-то в глубине, жаждавшая хоть на пять минут повидать дорогое ему существо, — всё это наложилось друг на друга. Воля моя поддалась. Я не мог противостоять внутреннему натиску. Страх перед разоблачением, элементарная осторожность и здравый смысл оставили меня. И, наверное, не зря.

— Простите меня, — извиняющимся тоном сказала баронесса. — Я пришла, чтобы узнать, что произошло с моим сыном?

Точно также началась наша встреча на маленькой мызе где-то под Митавой. Я подумал, что женщина снова хочет меня в чём-то укорить, и не придал большого значения тоске, которая прозвучала в её словах.

— Со мной всё в порядке. Ваши упрёки в моей невнимательности справедливы, выводы сделаны. Обещаю писать раз в неделю, а то и чаще, — с наигранной усмешкой сказал я.

— Бросьте, — устало произнесла баронесса. — Вы действительно не мой сын. Отставьте шутки в сторону, они только унижают меня. Обмануть мать невозможно.

— Ничего не понимаю. Мама, почему ты решила, что я не твой сын? — удивлённо спросил я.

— Я слишком хорошо знаю Дитриха. Есть тысячи мелочей, выдающих постороннего человека: как он ведёт себя, как разговаривает, как ест, как спит… Сначала я не придавала им внимания, отгоняла подозрения прочь, но, не сомкнув глаз этой ночью, поняла: вы не тот, за кого себя выдаёте.

— Что ты говоришь, мама?!

— Прекратите! Прекратите, пожалуйста! — с надрывом сказала женщина. — Перестаньте измываться над матерью.

— Как скажешь, мама, — подавлено произнёс я.

— Не называйте меня матерью. Вы — не Дитрих. Но, Боже, как вы похожи на моего сына! Если бы я не рожала в здравом уме и трезвой памяти, то решила бы, что вижу его брата-близнеца. Но я хорошо помню, что у меня был всего один сын. И вы — точно не он. Скажите, Дитрих, настоящий Дитрих, жив? — с такой надеждой прошептала мать, что я почувствовал, как во мне что-то оборвалось.

В горле встрял сухой комок, слёзы навернулись на глаза. Что я мог сказать этой женщине? Правду? Но как это немилосердно и тяжело говорить, что её единственный ребёнок погиб, в тело его вселилась чужая душа, а от того Дитриха, которого она когда-то выпестовала, осталось только непонятное ощущения лёгкого, почти невесомого присутствия.

А если солгать? Нагромоздить груду лжи, сослаться на ушиб во время падения с коня, пытки в Тайной канцелярии, наплести вагон и бочку арестантов… Лишь бы дать ей успокоение, основанное на полной фальши. Могу ли я поступить таким образом с матерью? Нет, это выше моих сил. И, не потому что безмозглый дурак, бесчувственная скотина или что-то ещё в этом роде. Просто врать матери — кощунство. Она заслужила правду, какой бы страшной та ни была. Святая ложь не заслуживает высокого титула.

Я заговорил. Тяжело объяснять вещи, о которых и сам-то имею весьма смутное представление, но всё, что я мной рассказал, было чистой правдой, во всяком случай такой, как мне представлялось. И что самое странное — баронесса поверила. Наверное, потому что материнское сердце действительно способно отличить где правда, где ложь.

— Значит, Дитрих внутри вас? — спросила баронесса, осторожно касаясь моей груди.

— Да, — я не стал дёргаться в сторону, понимая, что ласка предназначается её сыну. — Если быть точным — какая-то его частица, осколок души. Даже не знаю, как это объяснить.

— Тогда не пытайтесь… А он может что-то сказать мне?

— Нет, я лишь ощущаю его присутствие. Лёгкое раздвоение сознания в некоторых ситуациях. Он очень слаб и не может взять контроль над телом. Я не понимаю, почему он вообще остался. Если верить человеку, из-за которого это случилось, Дитрих умер, ушёл на тот свет. Хотя, кажется, мы и в правду не исчезаем бесследно. Большего, извините, сказать не могу. Не потому, что не хочу, а потому что не знаю. Простите, меня, пожалуйста.

— За что? — поразилась женщина. — Разве это ваша вина? Я покачал головой:

— Нет, моего согласия не спрашивали, но я всё равно чувствую себя виноватым. Она поцеловала меня в лоб и сказала:

— Успокойтесь. Вы ни в чём не виноваты, молодой человек. Я буду молиться, чтобы вы довели до конца вашу миссию. Надеюсь, небеса смилостивятся, и мой сын вернётся. Вы верите в это?

— Кто знает, — тихо произнёс я. Если Дитрих вернётся, что станет со мной?

Уезжая, я оставил матери мешочек с полусотней дукатов и попросил позаботиться о дочке. Это всё, что было в моих силах.

Проснулись мы утром от выстрелов и криков встревоженных людей.

— В чём дело? — Карл присел на кровати, вытирая кулаком заспанные глаза. — Какая сволочь шумит под окнами?

— Сейчас узнаем.

Я глянул в окно, пытаясь разобрать, что творится на улице, и увидел кавалькаду гарцующих всадников, палящих на всю округу из пистолетов и мушкетов. Похоже, они чему-то радовались и спешили возвестить об этом событии стрельбой. Прямо как ковбои из плохих вестернов. В дверь постучали.

Я перевёл взгляд на Чижикова, тот понимающе кивнул и, осторожно, на цыпочках, подошёл к ней, отведя за спину пистолет с взведённым курком.

— Кто?

— Это я, служанка, — донесся тонкий женский голос. — Хозяин просил сказать, что пан Потоцкий прибыл и призывает всех постояльцев к столу, чтобы выпить с ним за благополучное возвращение. Пан за всё платит.

Мы переглянулись. Потоцких в Польше хватает, и далеко не все из них относятся к ветви знатных магнатов. Мне говорили, что всего насчитывается около шести разных шляхетских родов под этой фамилией. Тот Потоцкий, что занимался ввозом фальшивых денег, входит в какой-то из весьма захудалых, и по закону подлости, вполне мог прорваться сквозь все кордоны. М-да, ситуация не из приятных. Меня и Карла пан не знает, а вот Михая вполне мог запомнить, даже наверняка запомнил. Если не спустимся, не удивлюсь, если Потоцкий явится лично приглашать курляндских дворян отпраздновать его возвращение. Хочешь — не хочешь, а надо идти, садиться за один стол и делать вид, что радуешься благополучному исходу, а Михай с гренадерами пускай запрутся в комнате и не «отсвечивают».

Я попросил Карла одеться, выйти первым и разведать обстановку, а сам остался, чтобы проинструктировать остальных. Приказ: «и носу не выказывать из комнаты» не вызвал у них пререканий.

— Да всегда, пожалуйста, — пожал плечами Чижиков. — Будем сидеть как мыши.

— Токмо винца попросите кувшинчик принести. Всё равно Потоцкий платит, — усмехнулся Михайлов.

— Ага, может ещё и девах поразбитнее пригласить? — не удержался я от колкости.

— Отчего не пригласить, — подкрутил ус Михайлов. — Я б не отказался. Моя благоверная далече и ничего не узнает, ежели никто не расскажет, конечно. Чижиков отвесил ему звонкий шлепок по макушке.

— Ты чего? — развернулся недоумевающий Михайлов.

— Того, — зло пояснил «дядька». — Не зарывайся, помни, что говоришь с унтер-офицером. Знай своё место, Мишка.

— Дык я ж шуткую, — попытался оправдаться незадачливый гренадер.

— Ты со мной шуткуй, а их благородие не трогай. Они пока милость к тебе проявляют, а то б давно зубы повыщелкали, — ощерился Чижиков.

Он был полностью прав. Нет ничего хуже для армии, чем панибратство. Стоит чуть ослабить поводья, и ситуация станет неуправляемой. Россия столько раз это проходила: в семнадцатом году, в середине восьмидесятых и начале девяностых прошлого века. Карл стремительно взлетел по ступенькам и едва не сбил меня с ног.

— Это он, наш Потоцкий, — с трудом сдерживая сбившееся дыхание, сообщил кузен.

— Понятно, — процедил я сквозь зубы, — Хорошо, пойдём знакомиться. Врага полезно знать в лицо. Один пожаловал или с Сердецким?

С последним мы хоть и служили в одном капральстве, но никогда не виделись.

— Сердецкого нет, умчался к себе в имение. А у Потоцкого дела в городе, вот и колобродит. Девок каких-то на улице похватал, танцы устраивает.

— Танцы — это хорошо. Правда, из меня танцор никудышный, — сказал я чистую правду.

Для дискотеки мои дёрганья может, и сойдут, но вот ни польке, ни мазурке меня сроду не учили.

— Плюнь, Дитрих. Все такие пьяные, что им будет не до того, как ты пляшешь.

Внизу дым стоял коромыслом. Человек тридцать шляхтичей в рысьих шапках и жупанах лихо отплясывали под зажигательную музыку. Я не видел никого в европейском платье. Похоже, дворянство предпочитало национальные костюмы, и, к слову сказать, мне это было по душе. В патриотизме полякам точно не откажешь.

Дам на всех не хватало, к тому же, некоторые пытались при удобном случае сбежать из корчмы, но бдительные кавалеры не давали им такой возможности. Беглянок под общий смех возвращали, чуть ли не силком заставляли выпить «штрафную». После этого красавицы не падали только потому, что их поддерживали. Ясновельможные веселились на всю катушку.

Пан Потоцкий восседал во главе залитого вином и пивом стола, вокруг него постоянно находился кто-то из трактирной прислуги, и шляхтич щедро швырялся деньгами направо и налево. Увидев меня, он сделал приглашающий знак рукой.

— Милости прошу к моему скромному столу.

— С удовольствием, — не стал отказываться я. — Позвольте представиться — барон Дитрих фон Гофен.

— Очень рад. Пан Анджей Потоцкий, из шляхты местной. Пропустим по чарке?

— Как не пропустить, обязательно пропустим.

Мы выпили за знакомство. Я, как следует, рассмотрел нового «приятеля». Пан был смугл и красив той дикой красотой, которая так нравится женщинам — широкие плечи, узкие бёдра, волнистые густые волосы цвета вороньего пера, бешено сверкающие глаза, прямой нос, изумительно правильные черты лица, где всё гармонично и до того ладно, что не верится. Наверное, он как нельзя лучше подходил для роли демона-искуссителя. И в тоже время я ощущал в нём недюжинный ум и силу. Такого лучше держать в друзьях, а не во врагах, но так уж сложилась жизнь, что мы находимся по разные стороны одной реки, имя которой — служение Родине.

Бутылка закончилась, Потоцкий отбросил её в сторону, даже не глядя, попадёт в кого или нет.

— Ещё вина! — закричал он. — Самого лучшего! Да побыстрее! Я вернулся всем смертям на зло!

Собравшиеся дружно подхватили, загалдели что-то в ответ. Видно было, что шляхтич пользовался популярностью, и отнюдь не только благодаря широким замашкам.

— Гуляем, ясновельможные! Всё серебро спущу сегодня, ничего не оставлю! — вновь завопил Потоцкий. — Донага разденусь, но вином всех напою!

— Слава! Аминь! — гулко пронеслось по залу, и гульба продолжилась.

Я понял, что незаметно отсюда не выскользнешь, и решил тоже принять участие в общем веселье, которое закончилось только под утро. Первый этаж постоялого двора к этому времени напоминал поле после побоища. Мертвецки пьяные люди лежали там, где застиг внезапный сон: на полу, подоконниках, на сдвинутых столах. Женщин почти не было, очевидно, их или отпустили, или растащили по «нумерам». Шатающиеся от бессонной ночи, похожие на призраков служанки, наводили порядок, стараясь не разбудить постояльцев, чтобы не нарваться на неприятности. Буйные во хмелю паны были ещё хуже на трезвую и больную голову.

Дверь в нашу комнату была заперта, я с трудом разыскал ключ и, открыв замок, добрёл до кровати и завалился спать. Сил не хватало даже на то, чтобы застрелиться, а именно такое желание возникло у меня днём, когда кто-то настойчиво принялся будить, не скупясь на выражения. Я заворчал, присел на перине и вперил злой взгляд на Чижикова.

— Чего пристал?

— Господин сержант, пора бы идти, лавку Микульчика искать. Скока ж можно в этом клоповнике помирать?

— Сколько нужно, — сказал я первое, что пришло в голову. — Буди Карла, скажи ему, что собираемся и идём.

— Дык это, — Чижиков вздохнул. — Нету Карла. Всю ночь его не было. Пропал ваш кузен, не знаю, куда запропастился.

Глава 2

Известие оказалось не из приятных. Понятно, что Карл вполне взрослый и самостоятельный человек, который ещё и любит поволочиться за юбками, но мы договорились, что будем держать друг друга в курсе всех планов, и если уж ему приспичило, то первым делом он был должен поставить меня в известность. Я отвечал за всё: и за успех нашей поездки, и за жизни подчинённых, тем более за двоюродного брата.

Вчерашняя попойка даром не прошла. Я напряг лоб и попытался восстановить события прошлого вечера. Увы, в памяти всплывали отдельные фрагменты, не желавшие выстраиваться в цельную картину. За стол к Потоцкому присели вместе, потом пили за знакомство, за что-то ещё, поводов было предостаточно — упоминались: процветание Речи Посполитой, дружба народов и мир во всём мире. Вроде ничего лишнего не наболтал: о Катыни не говорил, замученных насмерть в польских лагерях красноармейцев не вспоминал, американское ПРО и подавно. А то бывает иногда, заносит. Ляпну что-то такое, а потом думаю, как выкрутиться.

Кузен, кузен… Первое время Карл находился рядом, потом я танцевал с какой-то панночкой, надеюсь, она была не сильно страшной, ибо, накачавшись вина, дошёл до такой кондиции, что пустился бы в пляс даже с крокодилом, выловленным из Нила.

Я решил поспрашивать у прислуги, вышел в коридор и сразу наткнулся на вялого и снулого, как рыба зимой, кузена. Он без особой уверенности брёл к дверям нашей комнаты.

— Карл, где тебя носило? — с негодованием смешанным пополам с радостью спросил я.

— Дитрих, — «пропажа» икнула и продолжила, — прости. Я так набрался, что ничего не соображаю. Мне плохо, попить бы…

Я окликнул служанку, велел принести для кузена чего-нибудь холодненького. Мы зашли в комнату и плотно притворили за собой дверь. Я приступил к расспросам:

— Где ты пропадал?

— Ночевал в апартаментах Потоцкого, — признался Карл. Он схватился за голову и сокрушенно добавил:

— Ох, до чего башка болит, на половинки раскалывается.

— Прости, не понял. Повтори ещё разок: где тебя всю ночь носило?

— Я же сказал — у Потоцкого был.

При этих словах Михай сморщился, будто надкусил лимон. Я понимал его чувства — как ни крути, этот шляхтич был его смертным врагом.

— Вот это номер! Каким ветром тебя туда занесло?

— Не поверишь, сам ума не приложу, но факт остаётся фактом — на одной кровати дрыхли, хорошо хоть не в обнимку. Саблю зачем-то мне подарил, — недоумённо прибавил братец.

В подтверждение он показал саблю в украшенных узорами ножнах. Я взял её в руки, покрутил. Ничего себе вещица, не из дешёвых, точно.

— Чего с ней делать? — озадаченно спросил Карл.

— Раз подарили, забирай. Хорошее оружие, — произнёс я, вытаскивая клинок из ножен и любуясь заточкой лезвия. — Грех такое возвращать. Да и обидеться могут, а проблем у нас и без того хватает: больше чем у собаки блох.

Я облегчённо вздохнул и велел Карлу отдыхать, в таком состоянии пользы от него как от козла молока. К несчастью, главные неприятности были ещё впереди.

В номер ввалилась целая делегация шляхтичей, хорошо хоть без Потоцкого. Они толпились возле прохода и бурно шумели, обсуждая только им понятные события.

— Господа, чем обязаны? — недоумённо вскинулся я.

Вперёд выступил чубатый поляк с длинными обвислыми усами и вместительным, выпирающим пузом.

— Добрый день, ясновельможные паны, — склонил голову он.

— И вам здравствуйте, — откликнулся я.

— Прошу господина барона фон Брауна проследовать с нами, — поглаживая выдающийся живот, сообщил шляхтич.

— К-к-к-куда проследовать? — заикаясь от беспокойства, спросил я.

В голове шумел морской прибой. Волны накатывались, с каждым приливом принося тупую, как шляпка гвоздя, боль.

— Готово всё у нас, — не обращая на меня внимания, бодро отрапортовал поляк. — Ксёндза привезли, скоро и пастора доставят. Чудом нашли, — похвастался он. — Всю округу облазали.

— Ещё раз спрашиваю: куда вы зовёте моего кузена и зачем вам ксендз с пастором? — разозлился я, чувствуя, что происходящее упорно не желает поддаваться логическому объяснению.

— Вестимо куда, — снизошёл до ответа шляхтич. — На саблях рубиться с паном Потоцким, как вчера обговаривались. Мы и место подходящее нашли на пустыре, никто не помешает. А священники нужны, чтобы напутствие дать да грехи отпустить перед смертью.

— Ничего не понимаю! — взорвался я. — Какие сабли?! Какое напутствие?! Какая смерть?! У вас что — дуэль?!

— Угу, — мрачно подтвердил почёсывающийся Карл. — Вспомнил, мы же и впрямь собирались с Потоцким драться. Только детали из головы вылетели, кто кого на дуэль вызвал.

— Да тут и гадать нечего: пан Анджей вас вызвал, — с твердой, как гранит уверенностью заявил усатый шляхтич. — Он у нас такой, без рубки неделя прошла, почитай, что впустую прожита.

— Не, сдаётся мне, что это барон у пана Потоцкого кулаком перед носом махал, — безапелляционным тоном изрёк другой шляхтич. — Я, правда, прилично накушавшись был, но что-то такое смутно припоминаю.

— Вовсе нет! Они и впрямь поначалу на кулачках сошлись, но пан Анджей опосля опомнился и предложил, как только завтра наступит — разрешить всё честь-честью в сабельном поединке, — влез в разговор третий.

— Ничего подобного! — вмешался четвёртый. — Панове, я хоть и выпил побольше вас, но мозги ещё не пропил. Курляндец на дуэль вызвал, девой Марией клянусь!

Шляхтичи ожесточённо заспорили, началась словесная перепалка, грозившая перейти в нечто намного более серьёзное. Паны разделились на две партии, каждая из которых не собиралась уступать другой и настаивала на своём мнении, как единственно верном. Я поднял руку как третейский судья и громко закричал:

— Постойте, господа. Похоже, нам не суждено разобраться кто начал первым, но хоть из-за чего весь сыр-бор разгорелся?

Спор прекратился. Все стали пожимать плечами. Карл тоже растерянно замигал и развёл руками:

— Прости, братец, не припоминаю. Надо у пана Потоцкого поинтересоваться. Вдруг он знает? — с надеждой предположил кузен.

— Так, может, замиритесь? — спросил я. — Особенно, ежели причина пустячная и из-за неё грех проливать христианскую кровь.

— Ни за что! — горячо воскликнул Карл. — Я не стал бы вызывать на дуэль по пустяковому поводу. Значит, причина была серьёзной.

— А Потоцкий?!

— Пан настоящий рыцарь. Из-за ерунды на дуэль не пойдёт, — объяснил кто-то из шляхтичей.

Я обессилено опустил руки. Кузен обычно был довольно покладист, но сейчас просто закусил удила. В таком состоянии мне его не остановить, тем более, если дело дошло до такого щекотливого вопроса, как вопрос чести. Дворяне, мать их за ногу!

Я велел гренадерам оставаться в комнате и никуда не уходить, а сам, влекомый шляхтичами, отправился выяснять обстоятельства свалившейся нежданно-негаданно дуэли.

Красный и мрачный Потоцкий, который ждал всех у ворот постоялого двора, тоже не помнил ни причины, побудившей его скрестить сабли, ни того, кто кого собственно вызвал на дуэль. Мириться он отказался, хоть я прилагал все усилия, дабы привести обе стороны к обоюдовыгодному решению.

Мы приехали на пустырь, в сотне метров от которого виднелись развалины какого-то храма, явно православного. Католическая вера, действительно, насаждалась в этих краях огнём и мечом.

Страдавшие от жуткого похмелья дуэлянты осушили по чарке вина для подкрепления сил и взялись за сабли. Я знал, что Карл неплохо фехтует шпагой, своё искусство он продемонстрировал ещё в первый день знакомства. Однако одно дело — колющее оружие и другое — рубящее, к которому как раз и относится сабля. Поляки рассказали, что Потоцкий отменный дуэлянт, отправивший на тот свет немало народа. Карлу попался достойный противник. Я ощутил вполне объяснимую тревогу за кузена. Противники решили не просто биться, а сражаться до смерти или тяжёлого ранения, которое не позволит продолжать бой. Я попытался опротестовать это решение, взывал к рассудку и совести, но меня не слушали.

Дуэлянты пожали друг другу руки и обнялись, потом по команде приняли стойки, выставив вперёд обнажённые клинки. Влажный пот потёк у меня по лицу, я боялся, что этот глупый и никчемный бой окажется последним для Карла. Кузен плохо держался на ногах, его сабля дрожала, однако в глазах застыло решительное выражение. Потоцкий тоже неважно выглядел, однако упрямство заставляло шляхтича бросать судьбе очередной вызов. Погибни он, я бы не стал переживать. Пусть Потоцкий был мне симпатичен, но это враг России, а, значит, и мой враг. А вот Карла жаль до невозможности: умный, порядочный, храбрый и… молодой. Ему бы жить да жить. Я ж не знаю, что с собой и Потоцким сделаю, если кузен погибнет. Взорву всё к такой-то матери!

Бой на саблях отличается от шпажного. Он и скоротечнее, и кровавей. Во время первого противник может погибнуть от многочисленных уколов, во время второго — запросто лишиться руки и прочих частей тела, и, соответственно, умереть тоже.

— Именем Господа, начинайте! — крикнул секундант Потоцкого.

Дуэлянты сшиблись, зазвенела сталь. У Потоцкого был экономный стиль, шляхтич не спешил беспорядочно сыпать ударами в надежде сокрушить оборону, а просто выжидал удобного момента, чтобы полоснуть клинком по открывшемуся противнику. Но Карл был начеку и не подставлялся, парировал внезапные наскоки и сам выходил в стремительную и опасную атаку, заканчивавшуюся пока что ничьей. Силы у дуэлянтов оказались примерно равными, только Потоцкий мог похвастаться опытом, а Карл лёгкостью и подвижностью. Если бы не проведённая в пирах и застолье ночь, схватка была бы более короткой и яркой. Драчуны стоили друг друга, но они порядком устали, не выспались и если отошли от похмелья, то совсем чуть-чуть. Даже отсюда я ощущал, как физически трудно было им сражаться, какой ценой они бились.

Толпившиеся в сторонке шляхтичи дружно поддерживали поединщиков, одобрительно комментировали удачные атаки и блоки, в азарте кидали шапки на землю и бились об заклад. Я же стоял ни жив ни мёртв. Мне было страшно за Карла, слишком уж прикипела к нему душа. Я видел, что он начинает сдавать первым, едва не пропустил резкий и сокрушительный выпад Потоцкого, но чудом изловчился, и клинок просто рассёк воздух. Но это была удача, не больше, а долго на ней не протянешь. Ещё одна ошибка, и шляхтич непременно добьётся своего, а я могу потерять друга навсегда. Мысль об этом едва не разорвала мне сердце. Я больше не хотел хоронить тех, кто вошёл в мою жизнь и стал близок.

Поднаторевший в сабельных схватках Потоцкий быстро догадался, что Карл начинает проигрывать. Скупая манера боя изменилась на сто восемьдесят градусов. Клинок шляхтича засверкал словно крылья мельницы. Поляк махал саблей, как цепом. Дзинь! Карл отбил опасный удар. Вжик! Лезвие едва не зацепило его грудь.

Шляхтичи притихли. Я взглянул на лихо орудовавшего саблей поляка, понял, что тот готовится нанести удар, который поставит финальную точку в поединке, даже зажмурился, чтобы не видеть последних секунд Карла, но тут…

Наверное, все были слишком увлечены схваткой и сразу не сообразили, что в развалинах православного храма засел какой-то стрелок. Его меткость была поистине фантастической. Пуля угодила в Потоцкого, круто развернула его и бросила на землю. На правом плече шляхтича расплылось огромное красное пятно.

— Матка бозка! — завопил кто-то из поляков, бросаясь с саблей наголо туда, откуда грянул выстрел. — За мной!

— Поймаем негодяя! — подхватили вопль другие зрители.

Они устремились к развалинам, на бегу выхватывая оружие и стреляя из пистолетов. Пустырь моментально укутался дымом.

— Кто?! Кто сделал это?! — страшно кричал Потоцкий, пригвождённый к травяному ковру.

Мне вдруг вспомнились подобным истошным образом вопящие вампиры из ужастиков. Было в этом что-то иррациональное, нечеловеческое. Возникла мысль вонзить в грудь Потоцкого осиновый кол, но я сразу её отогнал, ибо кола у меня не имелось, да и шляхтич отнюдь не являлся вурдалаком.

Карл, потерявший противника, оцепенел. Его ноги подогнулись, он рухнул лицом вниз, будто подстреленный, но я точно знал, что пуля была одна и предназначалась другой мишени.

— Это не я, я тут не при чём, — хватаясь за грудь, прохрипел кузен. — Я не просил стрелять!

Он перевёл безумный взор на меня, но я всем выражением лица показал, что тоже не имею к стрелку ни малейшего отношения, хотя, признаюсь, внутри уже начали зарождаться подозрения. В нашей команде имелся человек всеми фибрами души ненавидевший Потоцкого и желавший ему смерти. Более того, уж кто-кто, а я точно знал, насколько метко этот человек умеет стрелять, потому что сам обучал его этой науке. Шляхтичи вернулись с пустыми руками.

— Убёг мерзавец, — разочарованно сообщил усатый толстяк.

— Вы хотя бы смогли его рассмотреть? — спросил я, стараясь не выдать волнения.

— Рассмотришь его, — зло сплюнул усач. — Задал стрекача, только пятки сверкали. Он как выпалил, нас дожидаться не стал. Ну, ничего, всю округу перетряхнём, и стрелка этого разыщем. Я сам разыщу, — стукнул кулаком по пивному животу шляхтич, — и к тебе пан Анджей доставлю, чтобы ты с него шкуру полосками снял.

— Это успеется, — сказал я. — Вы бы лучше раненого к лекарю отвезли. Не ровен час, помрёт пан Анджей. Себя винить будете.

— Не помрёт, — отрезал усач. — Ему смерть от сабли нагадали, а не от пули, так что сдюжит пан Анджей. А к лекарю мы его сейчас доставим. Я в бричку свою посажу и повезу к эскулапу.

— Побыстрее! — попросил я.

Мы с Карлом помогли уложить истекавшего кровью Потоцкого в экипаж. Напоследок шляхтич нашёл в себе силы, чтобы приподняться и произнести:

— Господин барон, на этом наш поединок не закончился. Как только я поправлюсь, то обязательно найду вас и продолжу.

— Будьте уверены, ясновельможный пан, — отсалютовал саблей Карл. — Почту за честь!

Мы вернулись в постоялый двор. Михая в комнате не было, что подтверждало мои подозрения.

— Где он? — спросил я у оставленного за старшего Чижикова. — Я же велел никуда не выходить! Тот виновато склонил голову и раскаивающимся тоном сказал:

— Вы уж простите меня, господин сержант. Не послушал я вашего приказа. Попросился наш Михай в костёл сходить, так я его отпустил. Когда ещё возможность такая выпадет?

Глава 3

Вызванный лекарь, судя по всему — швед, тощий как тень и скучный как программа канала «Культура», внимательно осмотрел Карла, нашёл несколько порезов, нанесённых клинком Потоцкого, тщательно промыл раны и наложил чистые повязки.

— Ничего серьёзного, господа. Я бы назвал это всего лишь царапинами. Но день-другой молодому человеку стоит отдохнуть. Пусть побережёт здоровье и не встаёт на ноги.

— Со мной всё в порядке! — запротестовал Карл, лежавший на кровати. Он ещё не отошёл от горячки боя и столь неожиданного его завершения.

— А разве я сказал иначе? — с иронией спросил лекарь. — Только если вы не станете меня слушать, я за ваше здоровье не в ответе.

— Вот что, — прикрикнул я на Карла, — делай, что сказано. Два дня постельного режима. Встанешь — убью!

— А как же? — начал говорить кузен, но, сообразив, что среди нас имеется посторонний, вовремя закрыл рот.

Лекарь взял с меня два талера и, пообещав проведать раненого послезавтра, удалился.

Я сел в глубокой задумчивости. Как ни крути, но, мы едва не распрощались с Карлом. Если бы не своевременный и главное меткий выстрел, кузен бы уже знакомился с ангелами. Единственной подходящей кандидатурой на роль таинственного благодетеля был Михай. Он ненавидел Потоцкого, метко стрелял и, вдобавок, выходил из гостиницы, хотя я строго запретил гренадерам покидать комнату. И что самое противное — я не знаю, как с ним поступить. С одной стороны он своевольничал, ослушался приказа, с другой — спас Карла. Понятно, что на любых весах перетянет последнее. Есть правда ещё один фактор, который надо учитывать — выстрел из засады бросил тень на честь кузена, а уж кому как не мне знать, насколько он щепетилен в этих вопросах. Михай явился через полчаса. Выглядел он как всегда хмурым и подавленным.

— Говори, где был? — сурово спросил я, едва Михай переступил через порог.

— В костёл ходил, господин сержант, — не поднимая глаз, в своей обычной манере ответил поляк.

— Только в костёл или ещё куда-то завернул по пути?

— Больше никуда не заходил, — с удивлением произнёс Михай. — На службе постоял, помолился за благополучный исход поединка между вашим кузен и паном Потоцким, душу отвёл перед образами.

— Покажи своё оружие, — приказал я.

— Зачем? — Михай побледнел, и сдаётся мне, что скорей от обиды, чем из боязни оказаться раскрытым.

Нет, что-то тут не так. Неужели я иду по ложному пути? Но проверить Михая в любом случае надо.

— Покажи свое оружие, — с нажимом сказал я.

Обиженный поляк выложил свой арсенал. Выяснилось, что всё на месте, ничего с собой наш друг не брал. Я задумался: времени, чтобы обзавестись новым пистолетом или мушкетом у Михая не было, порохом от него не пахло. Да и удивление на его лице выглядело вполне естественным, актёрских талантов в нём я не наблюдал. Выходит, загадочным стрелком был кто-то другой. И это тревожило сильнее всего. Похоже, в игру вступил новый игрок, и кто знает, чего от него ожидать и какой стороне он подыгрывает. Пока что в его активе спасение Карла, но вдруг это часть какой-то хитроумной комбинации? Или здесь что-то другое: месть, сведение старых счётов? Как всегда вопросов больше чем ответов. Скверно. Всё равно, что брести в потёмках по минному полю. Для очистки совести я всё же потребовал от Михая клятвы:

— Поклянись, что не стрелял в Потоцкого!

— А в него что, стреляли? — ахнул Михай. — Надеюсь, убили!

— Убить — не убили, но ранили серьёзно. Поклянись, что не твоих рук дело.

— Клянусь всеми святыми! Я-то, когда увидел кузена вашего, обрадовался. Думал, зарубил он этого гада. А тут вон как всё обернулось! Но в Потоцкого я не стрелял, господин сержант, хоть выпади мне такой случай — не дрогнул бы.

— Ладно, верю. День выдался тяжёлым. Столько событий сразу навалилось.

— Господин сержант, — привстал Чижиков, — дозвольте сказать.

— Говори, раз уж начал.

— Я вот что думаю. Вы уж не смейтесь надо мною, но давно уже в затылке свербит, будто кто-то за нами идёт и в спину смотрит. Словно взгляд чужой на тебя направленный чувствуется. Я вздрогнул, уж больно мысли Чижикова были созвучны моим:

— Смеяться не собираюсь, не в моих это правилах. Объясни подробней, что тебя беспокоит.

— Помните, как мы у матушки вашей в имении ночевали? Я с утречка вышел во двор, трубочку раскурить, и ночного сторожа встретил. Он нашему языку немного обучен. Слово за слово, сцепились мы языками, и вот, что он мне сказал: дескать, ходит неподалёку кто-то чужой, близко подойти не решается, но собак тревожит. Я поначалу не придал речам его значения. Мало ли что привидеться ночью может, у страха глаза велики, сами знаете. Но как отправились в путь дальше, зябко мне вдруг стало. У меня мамка ворожить умела, к ней все ходили, даже из других мест, и мне кое-что от неё в наследство передалось.

— А, ты у нас колдун, значит, — засмеялся Михайлов.

— Скажешь тоже! Никакой я не колдун, — обиделся Чижиков. — Чутьё у меня появилось. Сначала всего ничего было, а с годами побольше стало. Иной раз, словно в будущее заглядываю, точно знаю, что и как произойдёт. Но такое редко бывает, а то бы нас ни в жизнь в засаду не поймали. А вот ежели кто в спину смотрит, всегда о том ведаю.

— Понятно, экстрасенс ты наш доморощенный, — улыбнулся я. — Ну, трави, что было дальше. Чижиков не обратил внимания на незнакомое слово и продолжил:

— Чую, идёт кто-то по нашему следу. Аккуратно так, на удалении держится, но из виду не упускает. Почитай до самой Польши чувство такое было, но, как через кордон перебрались и в Крушаницу приехали, отпустило.

— А что мне не сказал? — удивился я.

— А что говорить-то?! Вы ж меня на смех бы подняли без доказательств! — пояснил солдат.

— С этого дня ты мне лучше всё рассказывай. Я тоже себя неуютно чувствовал. Если бы ты поделился со мной подозрениями, могли бы проверку устроить — узнать, кому это вздумалось за нами пылить. Глядишь, сейчас голову над этим ломать бы не пришлось.

— А может оно и к лучшему, что не узнали? — заметил Михайлов.

Я вздохнул. Возможно, он прав. В голове забрезжило смутное предположение. Ушаков, отправляя нас в эту командировку, велел ни при каких обстоятельствах не предавать гласности тот факт, что мы находимся на русской службе и выполняем его задание. Политика есть политика. Джентльменам в белоснежных перчатках в ней делать нечего. Не удивлюсь, если генерал-аншеф для подстраховки отправил вслед за нами других людей, целью которых является наше устранение, если что-то пойдёт не так. Вполне логичное решение. Не человека — нет проблемы. Только не надо приписывать это выражение Иосифу Виссарионовичу. Это ещё задолго до него придумали, и в жизнь воплотили.

До поры до времени «контроллёры» — назову их так — помогают нам. Устранили Потоцкого, как только стало ясно, что жизнь Карла в опасности. Действовали грязно, рискованно, но вполне эффективно. Ужас, как не хочется быть следующей мишенью.

Хотя… вдруг это паранойя? Впрочем, как говорили мне в армии: лучше перебдеть, чем недобдеть. Будем действовать с учётом новых обстоятельств, только и всего.

Я велел Михайлову ухаживать за раненым Карлом, а сам с остальными гренадерами отправился на поиски лавки Микульчика. Выяснилось, что до неё рукой подать.

За прилавком стоял разбитной приказчик, из тех, которые умеют так обслужить покупателя, что случайный человек зашедший, чтобы переждать дождь, обязательно выйдет с солнечными очками. Но, услышав, что мы хотим поговорить с хозяином, не стал упираться и привёл круглолицего купца со щеками как у хомяка.

— Что вам угодно, господа? — Микульчик смотрел на нас с опаской, понимая, что мы вряд ли явились к нему за покупками.

Говорил он на польском, но, когда я сказал несколько фраз на немецком, купец с лёгкостью перешёл на этот язык:

— Итак, чем могу служить, благородные рыцари?

— Я приехал сюда, чтобы осведомиться о здоровье пана Дрозда, — произнёс я строки пароля.

— О, у меня для вас радостное известие: пан Дрозд пошёл на поправку и в честь своего выздоровления собирается пожертвовать деньги на новый костёл.

Я кивнул, будто на самом деле радовался приятной новости. Этот отзыв означал, что всё в порядке, надо договариваться о встрече с проводником.

— Как бы мне с ним свидеться?

— Скажите, где вы остановились, и пан Дрозд лично явится к вам с визитом, — продолжил купец.

Я сказал, что мы остановились на постоялом дворе и занимаем одну из комнат, назвал номер.

— Понятно, — круглое лицо торговца расплылось в угодливой улыбке. — Пан Дрозд будет поставлен в известность сразу, как только я его увижу. Не сомневайтесь. Моё слово твёрже камня.

— Пан Дрозд в городе? — осторожно спросил я.

— Ещё нет. Наверное, что-то его задержало в пути, но это в этом ничего необычного нет. Мы обговаривали только приблизительные сроки. Я ожидаю его приезда со дня на день. Не беспокойтесь, думаю, он появится у вас не позднее послезавтра, — заверил купец.

— Спасибо, господин Микульчик, — поблагодарил я. — Буду всецело на вас надеяться.

Названный срок меня устраивал. Если верить доктору, как раз к тому времени Карл должен немного поправить своё здоровье, а лишний «штык» никогда не помешает.

Этот день закончился не в пример предыдущему тихо и спокойно. Мы поужинали и легли спать без приключений.

Пан Дрозд явился только через сутки, после того, как лекарь решил, что с раненым действительно всё в порядке, и кузен может хоть на руках ходить. Мы как раз праздновали это событие, когда в дверь постучался высокий шляхтич с длинным чубом и физиономией бандита с большой дороги.

— Я буду пан Дрозд, — представился он. — С кем имею дело?

— Бароны фон Гофен и фон Браун с челядью, — пояснил я.

— Вы не московиты? — удивился шляхтич.

— А кого вы ожидали здесь увидеть?

— Кого угодно, только не немцев, — сказал пан Дрозд. — Мне сказали, что я должен проводить людей русской императрицы. Я почему-то думал, что сюда пришлют московитов.

— Не хочу вас расстраивать, но мы — курляндцы, хотя среди наших слуг есть и русские. Надеюсь, этот досадный факт не помешает вам выполнить поручение Чарторыжского?

— О, я бы выполнил свой долг, даже если бы увидел перед собой мавров. Это мой крест, — усмехнулся поляк. — Хотя вы не представляете себе всех трудностей вашей задачи.

— К трудностям нам не привыкать, но, прошу вас, прежде чем мы двинемся в путь, расскажите, с чем придётся столкнуться.

— С превеликим удовольствием! Если закажите доброго вина или хмельного мёда, я буду заливаться соловьём хоть до самого утра, — с улыбкой сказал шляхтич.

— Приглашаю разделить с нами трапезу, — добродушно предложил Карл.

— Что же, после долгой тряски на лошади, аппетит мой столь разыгрался, что я без колебания приму ваше приглашение. Да и где ещё могут поговорить и познакомиться поближе благородные паны, кроме как за накрытым столом?! С удовольствием осушу в ваше здравие кубок и не один, — подмигнул пан Дрозд.

Хоть и не хотелось вновь предаваться Бахусу, всё же пришлось вновь откупоривать вино и разливать по бокалам, благо нам никто не мешал. После истории с возвращением пана Потоцкого, остальные постояльцы приутихли и перестали колобродить. Устают все, даже пьяная шляхта.

К полуночи, благодаря словоохотливому проводнику, я узнал многое о цели нашей поездки. Оказывается, фальшивомонетчики нашли себе тихое и спокойное пристанище по соседству с деревней староверов.

Людей, придерживавшихся старых канонов в Польше хватало. После церковных реформ, подвергающиеся гонениям на религиозной почве люди, которые предпочитали креститься двумя перстами, в огромных количествах бежали из России на территорию Речи Посполитой. Говорят, что беглецов набралось чуть ли не с сотню тысяч. Цифры немаленькие, а если учесть потрясающую работоспособность и фанатическое прилежание старообрядцев, становится ясно, какие убытки терпела имперская казна, лишившаяся стольких подданных. Российские староверы платили удвоенный подушный оклад, для них существовало много разнообразных запретов, каравшихся огромными штрафами. Понятно, что империи было невыгодно терять такой источник доходов.

На территории Речи Посполитой неподалёку от Гомеля образовалось миниатюрное государство в государстве — ветковская слобода или просто Ветка, заселённая сплошь раскольниками. Количество дворов в ней доходило до нескольких тысяч. Духовная власть в слободе принадлежала старцу Епифанию, киевскому монаху, который благодаря подлогу был посвящён в сан чигиринского епископа. Когда обман раскрылся, лжеепископа арестовали, но «воровские люди скрали колодника Епифания в Коломинском лесу» и доставили в Ветку. Там старец и развернулся. Ветковский архиерей начал лихо посвящать собратьев по вере в священников и диаконов.

Поскольку «народная тропа» к Ветке не то что не зарастала, а, наоборот — с годами становилась всё шире и шире, встревоженное правительство Анны Иоанновны приступило к решению столь остро заявившей о себе проблемы. Первоначально власти отнеслись к ветковцам довольно гуманно: предлагали милость, обещали не наказывать за бегство, и только потом, когда уговоры не увенчались успехом, перешли к силовым действиям. В апреле1735 года пять полков русской армии скрытно окружили Ветку. Солдатам приказали жилища раскольников разорить, а самих ветковцев со всем скарбом вывезти.

Операция, получившая в истории название «выгонка Ветки» прошла успешно. Пойманных староверов расселили по всей России.

Селению, в которое мы отправились, очевидно, повезло больше. Солдаты не знали, где оно находится или не смогли до него добраться, так что раскольники жили как прежде, соблюдая вековые обычаи.

Поляки опасались к ним лезть со своим уставом и предпочитали вести взаимовыгодную торговлю. Каким-то образом Потоцкие и Сердецкие договорились с общиной и установили на территории деревни машину, предназначенную для изготовления фальшивых денег. Судя по наводнившим Россию медным фальшивым пятакам, «бизнес» процветал. Ну да ладно, на то и мы, чтобы прикрыть эту лавочку.

— Нас мало, но мы в тельняшках, — усмехнулся я, прерывая пана Дрозда, живописно рассказывавшего о сложностях, что выпадут у нас на пути.

— Простите, барон, что вы сказали? — спросил шляхтич.

— Я сказал, что всё будет в порядке.

— Вот ответ достойный мужчины! — поднял кубок пан Дрозд. — Сеча, вино и девушки — что ещё нужно рыцарю для полного счастья? Драка впереди, вино на столе, а девушки, — он облизнулся как обжора на окорок. — Может, отправимся за ними? Я видел тут немало прекрасных паненок.

— Девушки потом, — улыбнулся я, вспомнив старую песню. — Выезжаем утром. Засиделись мы в этом городе. Пора и честь знать.

— Как пан скажет. Мне всё равно, — сказал поляк и, уронив голову, захрапел.

— Гуляка, — не сдержал усмешки Чижиков. — Быстро же его свалило.

— Пусть спит, — махнул рукой я. — Да и нам стоит последовать его примеру. Туши свет, Чижиков. По койкам, гренадеры.

Глава 4

Утром выяснилось, что гость прибыл не один: с ним прискакал тощий малый лет двадцати, который хоть и считался шляхтичем, однако по польским законам вполне мог подвергнуться со стороны пана Дрозда порке, словно простой холоп, за тем исключением, что экзекуцию полагалось проводить на специальном коврике. Ночевал этот дворянчик в погребе с теми, кому на постоялом дворе не нашлось места. Гайдуки, лакеи и не сильно привередливые шляхтичи спали вповалку, не обращая внимания на прохладу и сословную разницу.

Пан Дрозд пошептался со своим человеком, а потом куда-то спровадил. На мой вопрос ответил, что не хочет посвящать в дело лишние уши.

— Больше нам никого не понадобится, — заверил шляхтич.

Он скинул парадную европейскую одежду и переоделся в походное платье. Теперь на нём были: высокая шапка с пером, чёрные «смазные» сапоги и кафтан, за поясом которого пан Дрозд засунул пистолет. Не забыл проводник о сабле, подвесив её так, чтобы в любой момент можно выхватить из ножен, не теряя драгоценные секунды.

— Вашему спутнику много известно? — на всякий случай уточнил я.

— Совсем ничего, он всего лишь сопровождал меня до города. На дорогах не всегда спокойно, но теперь я не один и, клянусь Богородицей, нам нечего бояться.

— Далеко отсюда до раскольничьего скита?

— Ну, скитом это не назовёшь, скорее община: деревенька дворов в тридцать, может больше, признаюсь, не считал. За полдня добраться можно, — задумчиво произнёс пан Дрозд и добавил:

— Отправимся сейчас, аккурат к обеду успеем.

— А дорога какая?

— Дорога обычная, — усмехнулся пан Дрозд. — Не утопнем в грязи, значит доедем. Ну да вам не привыкать: что в Московии, что в Курляндии вашей тоже не дороги, а так… и смех, и грех. Одно название! Сначала по тракту пойдём, затем будет развилка, от неё нам в сторону леса в самую чащу. А уж дальше только на меня полагайтесь, я места эти как свои пять пальцев знаю, не заплутаем. Шляхтич приосанился, фигура его распрямилась.

«Как его распирает от собственной значимости!», — подумалось мне. Но всё верно, без него, что без рук.

— Как на раскольников этих вышли? — спросил я.

— Русский посол давно уже жаловался нашему королю, что из Польши ввозятся фальшивые деньги, но вы знаете, что наш монарх не имеет большой власти. Всё в руцех магнатов. Одни на вашей стороне, другие идут на поводу у французов и тех, кто больше заплатит, а бедная Польша расплачивается за их грехи. Князю Чарторыжскому надоело слышать попрёки, вот он и приложил все усилия, чтобы разыскать злодеев. Он давно подозревал Потоцких и немного погодя укрепился в подозрениях. Люди князя проследили, куда ввозится много меди, а затем помог случай — один из слуг Потоцкого сболтнул лишнего. А дальше клубочек распутать труда не составило, — похвастался проводник, очевидно, сам участвовавший в этой операции.

Наскоро позавтракав холодной курятиной, гречневой кашей и пшеничными лепёшками, отправились в путь. Миновали тракт и развилку, а затем, как и предупреждал пан Дрозд, забрались в лес. Стоило углубиться, и всякий контакт с цивилизацией был потерян. Мы оказались в такой девственной глуши, что стало казаться, будто здесь отродясь не ступала нога человека. Только дорожка, змейкой обвивавшая густые заросли, свидетельствовала об обратном.

Я с детства люблю лес, мне нравится бродить по тропинкам, думая о чём-то своём. Наверное, для нас, жителей среднерусских равнин, он значит то же самое, что для итальянцев Средиземное море, а для швейцарцев Альпы. Убери и жизнь потеряет немалую толику смысла и притягательности. В лесу можно найти пристанище, спастись, как моя бабушка. Её и прочих жителей деревушки, находившейся в начале сороковых в глубоком немецком тылу, партизаны предупредили, что скоро придут каратели. Деревня в полном составе снялась с места и перебралась в сосновый бор. Целый год прожили они в землянках, пока не пришли наши. Всё это время бор был укрытием, кормильцем и поильцем. Но лес лесу рознь. Вроде сейчас мы ехали по территории нынешней Белоруссии, которую я ещё с советских времён привык считать своей, но этот лес почему-то кажется чужим и враждебным.

Не знаю, что послужило причиной, но внутри появилось сильное беспокойство, будто вышел из дома и не могу вспомнить — выключил или нет газовую плитку. Губы сами расплылись в усмешке: где тот дом и та газовая плита! Они остались в недосягаемом прошлом, а вот тревога… она никуда не делась. И вроде не настолько я мнительный человек, за валидол с корвалолом при всяком пустяке не хватаюсь, а вот, поди ты! Никак не могу унять подозрительную дрожь в ногах и успокоить разогнавшиеся насосики сердца. Может для храбрости сделать глоток из походной фляжки Михайлова, в которую предприимчивый гренадер налил не колодезную водицу, а вино, думая, что мне ничего не известно? Нет, так поступить, всё равно, что расписаться в бессилии. По себе знаю — стоит только начать, и потом уже сам будешь искать подходящий повод. К курильщикам это тоже относится.

Ширины проезжей части хватало впритык для одной телеги. Колея не была разбитой, ездили по ней нечасто. Похоже, только таким путём раскольники изредка выбирались во внешний мир. Лошади медленно брели по лужам, образовавшимся после вчерашнего дождя, сбрасывая с копыт комки грязи. На разговоры не тянуло, приуныл даже разбитной пан Дрозд.

Я боялся, что лошади могут поскользнуться и повредить ногу, однако пока обходилось. Мы медленно, но верно продвигались. Пейзаж не радовал разнообразием: деревья, кочки, покрытые мохом, поваленные ветки. Иногда приходилось спешиваться и расчищать дорогу.

День выдался солнечным, однако падающие лучи не могли высушить лужи и грязь. Ветер гонял по небу барашки облаков. Пахло влагой и свежестью, над травой витал густой грибной аромат, хоть суп из него вари. Дышалось легко и свободно. Я вдруг вспомнил разноцветные тучи над моим городом, факелы, вырывающиеся из заводских труб, удушливую копоть выхлопных газов и промышленных выбросов. Что ни говори, испоганили мы природу. К полудню лес поредел, впереди показался просвет.

— Стойте! — сказал пан Дрозд, подняв руку. — Мы почти на месте. Всем сразу нельзя, могут увидеть.

Я велел гренадерам укрыться в зарослях, а сам с проводником отправился на разведку. Шляхтич прав, вряд ли здешние обитатели обрадуются незваным гостям, могут на рогатины поднять или пристрелить. Хоть и не любят староверы брать в руки огнестрельное оружие, но один-другой нарушитель канонов обязательно найдётся. Я русскую породу хорошо знаю, сам такой. А уж как воевать с ними не хочется, всё же это гражданские, их полагается защищать, а не лишать «живота». Понятно, что для них я еретик, гладковыбритый и неправильно молящийся отступник-щепотник, которого и сжечь — душе на пользу. Но значит ли это, что мне надо начинать убивать первым? Надеюсь, нет.

Мы осторожно выглядывали из-за деревьев, пытаясь получше рассмотреть место.

Деревня староверов начиналась сразу за лесом. Сначала шли хозяйственные строения: амбар, сушилка, сараи с навесами, кузня с курящимся дымком. Из приоткрытых дверей доносились удары молотком и характерный звук раздуваемых мехов. Чуть дальше обретался загон для скота, обнесённый почерневшими жердями. Он пустовал, стадо было на выпасе. Уже потом шли ладно построенные избы с квадратными окнами, затянутыми бычьими пузырями. На крыше каждой красовалась печная труба — топить по-чёрному местные очевидно считали ниже своего достоинства. Избы лепились к серо-зелёной ниточке не то маленькой реки не то ручья. Разумеется, не забывали деревенские и о душе: почти у самой водной глади была выстроена часовенка.

Людей мало, разве что прошли две одинаково одетые женщины в длинных чёрных юбках, холстяных кофтах, в обязательных платках. Потом улочка стала оживать: с крыльца грузно спустился крепкий косматый мужик в посконных портах и серой рубахе, на голове войлочный колпак, взялся за колун и с громким хэканьем принялся колоть дрова. На стук выглянул замшелый дедок, затряс жидкой бородой, опираясь на палочку, добрёл до лавки, тяжело опустился и стал греться на солнышке. От речки поднимались мальчишки с удочками на плечах, в руках ведёрки. Дед окликнул, и пацаны, вцепившись за сапоги, стали его разувать.

Вполне мирная деревенская жизнь, никаких признаков тех, ради кого мы сюда примчались.

— Где фальшивомонетчики? — тихо спросил я.

— Вон там, у реки, — показал шляхтич. — Видите дом возле запруды?

Я присмотрелся и действительно сумел разглядеть у реки высокий сруб, к которому было приделано колесо наподобие мельничного. Под действием воды оно вращалось, приводя в действие хитроумный станок. Можно сказать, научная организация труда, неплохо придумано.

Подпольная фабрика не простаивала, принимала сырьё. Высокий лобастый мужчина разгружал с телеги мешки, второй — ростом пониже, складировал их внутри «мельницы». Раза два оттуда слышалась недовольная гортанная речь, похожая на искажённый немецкий. Кто-то сильно негодовал по поводу некачественного сырья, грозился бросить всё и податься на родину.

— Похоже, это не раскольники, — сказал я.

— Всё верно, раскольников среди них нет. Там работает мастер-голландец и с ним двое подручных, кажется из Литвы, — объяснил пан Дрозд.

— Голландец?! — хмыкнул я. — Откуда он взялся?

— Потоцкий где-то разыскал. Голландцу на родине смертная казнь грозила, он и подался в бега, а тут ему навстречу пан Потоцкий с деловым предложением.

— А как староверы на чужаков смотрят? Неужели терпят?

— У них договорённость с Потоцким. Тот их к себе на землю пустил, русским войскам не выдал, а они за то голландца с его помощниками охраняют.

— И что — никаких ссор, конфликтов?

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — покачал головой шляхтич. — Живут как-то, значит, ладят. Соответственно и подобраться к этой «мельнице» будет трудно. Вы не смотрите, что народу мало, стоит только всполошить деревню и будет уже не протолкнуться. А мужики тут суровые, горячие, им терять нечего. Возьмут нас в оборот, только перья полетят. Пан Дрозд с улыбкой потрогал перо на рысьей шапке.

— Верно, — согласился я. — Задачка непростая. А что если мы нападём с другой стороны — переберёмся через речку и возьмём на шпагу?

— Не советую, там очень топко. Болотина, — пояснил шляхтич.

— Откуда вы это знаете?

— Я здесь бывал ещё в те времена, когда никакими русскими и не пахло, охотился. Чуть егеря не потерял, его в трясину угораздило свалиться, едва вытащили.

— Понятно, — кивнул я. — Возвращаемся, будем мозговать.

Гренадеры смогли найти безопасное укрытие вдали от дороги. Мы едва не прошли мимо, и только тихий, адресованный нам, окрик Чижикова помог найти убежище. По пути у меня наклюнулись кое-какие идейки.

Брать фальшивомонетчиков решили к вечеру, когда начнёт темнеть. Михайлов осторожно подкрадётся к амбару и запалит его. Дерево сухое (специально проверили), на крыше солома, должно заняться моментально, полыхнёт так, что мало не покажется. Деревенские отвлекутся на пожар, прибегут, начнут тушить, а мы тем временем на рысях подскачем к «мельнице», разберёмся с голландцем и его командой, взорвём предусмотрительно взятым в дорогу бочонком с порохом оборудование и быстро назад, пока не увязалась погоня.

Я перед отъездом получил небольшую консультацию у чиновника Монетного двора Тимофея Пазухина. Он советовал в первую очередь изъять и доставить в Петербург как доказательство нашего успеха маточники — болванки из закаленной стали, с помощью которых наносились изображения и надписи на специальные цилиндры — чеканы, а уж с последних непосредственно и чеканились монеты. Такой удар будет непоправимым. Для нового маточника потребуется опытный мастер, набивший руки на изготовлении клише, а их не так уж и много. К примеру — Потоцкому пришлось прибегнуть к услугам голландца. К тому же количество желающих резко убавится, когда потенциальные фальшивомонетчики узнают о судьбе предшественников.

Карл предложил взять с собой голландского мастера и доставить в Петербург, где тот мог бы дать показания, но я, скрепя сердце, объяснил, что злоумышленников придётся перебить. Михай дал понять, что эту часть операции он возьмёт на себя.

— Хоть граница недалеко, везти с собой пленного слишком опасно, — сказал я. — Я вашими жизнями рисковать не хочу.

— А может… — заговорил Карл, но я прервал его решительным:

— Нет! Даже не думай!

Кузен обиженно поджал губы. Ему не нравилось, что я не взял его с собой на разведку, и он до сих пор дулся на меня как ребёнок. Мне же хотелось, чтобы Карл добрался до Петербурга живым и здоровым, как, впрочем, и все из моего отряда.

Перекусив вяленым мясом и сухарями из запасов, принялись дожидаться вечера. Чтобы скоротать время, легли спать, оставив на часах Михайлова. Ему предстояла самая лёгкая часть операции: устроив поджог, он должен был вернуться и ждать нас на этом месте.

Пан Дрозд и гренадеры дрыхли без задних ног, я поворочался и тоже заснул. И снилась почему-то всякая ерунда — объятый пламенем дом, трое погорельцев, среди которых девочка, отправившая меня прямиком в пекло за щенком по кличке Митяй. Я увидел её благодарные глаза, девушка набрала полную грудь воздуха и голосом Михайлова сказала:

— Просыпайтесь, господин сержант. Пора вставать.

Одевайся, умывайся и на дачу собирайся… Хотя какая там дача! Или я брежу спросонья? Нет, не зря говорят, что накопленная усталость хуже СПИДа. Устал я, ничего не попишешь.

— Встаю, спасибо, — я потянулся и спросил:

— Остальных хоть разбудил?

— Как не разбудить, разбудил. Я ить их самыми первыми на ноги поднял, вам чуток доспать выпало. Кто знает, удастся ль ещё сёдни глаза сом — Главное не навсегда их закрыть.

— Скажите тоже, господин сержант! — испуганно охнул гренадер.

— Шучу, Михайла, шучу. Самому жить охота.

И это мягко сказано. Нет, смерти я не боюсь, в конце концов, её не минуешь и глупо бояться того, через что рано или поздно (лучше поздно) пройдут все. Но надышаться хочется.

Я плеснул на лицо водицы, сгоняя остатки сна, размял затёкшие конечности и с удовольствием зевнул. Вечерело, ещё немного и станет темным-темно, будто кто-то в небесных сферах в целях экономии выключит свет. Михайлов, который из всей нашей компании выглядевший наиболее свежим, изготовил факел, с помощью которого мы собирались запалить амбар. Для этого он связал вместе пучок сухих берестяных лучин, обмотал верхнюю часть паклей и облил лампадным маслом. Нашарив в кармане огниво, выкресал мертвенно-синий колыхающийся на ветру огонь, полюбовался, будто на красну девицу и, затушив, произнёс:

— Господин сержант, я пошёл.

— Давай, не подведи, — напутствовал я его.

— Храни нас Господь, — перекрестился Михайлов и, ступая легко, по-кошачьи, исчез в кустах.

Мы сели на лошадей и стали дожидаться сигнала. Лошадь подо мной дрожала, я похлопал её по крупу и ласково сказал:

— Потерпи, милая, немного осталось. Она благодарно фыркнула и затрясла большой головой.

Полыхнуло здорово, огненное зарево взлетело до облаков. Послышались крики — мужские и женские, сначала изумлённые и близкие к панике, но почти сразу прекратились. Кто-то, оценив обстановку, уже начинал отдавать короткие, но дельные распоряжения.

— Молодец Мишка, справился, — удовлетворённо отметил Чижиков.

Его ноздри раздувались в предвкушении хорошей драчки. Он хлопнул по щеке, оставив на небритой коже кровавый след, выругался:

— Разлеталось, комарьё. Живьём сожрут, не подавятся.

— Ничего удивительного: болото рядом, — снизошёл до ответа пан Дрозд и посмотрел на меня. В его глазах ясно читался немой вопрос — пора?

— Поехали, — сказал я и ударил по бокам кобылицы коленками.

Сильное тело лошади устремилось вперёд, землю тряхнуло под ударами копыт, порыв ветра перехватил дыхание. Эх, хорошо! Надо родиться поэтом, чтобы описать восторг и упоение, охватившее нас в этот миг.

Дорога уходила за спину. Лошади мчались быстрее пули. Я пригнулся к холке, чтобы не угодить под хлещущие ветки, прищурился, вцепился в поводья со всей силы, пытаясь не вылететь из седла, слиться с могучим животным в одно целое. Стоит брякнуться на землю — пиши пропало: разгоряченные скакуны вмиг растопчут копытами.

Всё было как во сне. Лес наполнился шумом, скрипом, треском, рёвом. Ветер свистел в ушах. Шуршала сминаемая трава. Мимо, будто картинки в калейдоскопе, проносились деревья, некорчёванные пни, непонятные, похожие на каких-то монстров из фильмов ужасов образы. Фантазия, подстёгиваемая бешеным темпом, выдавала одну чудовищную фантасмагорию за другой. Гренадеры вскриками поощряли лошадей, и те послушно неслись в озаренную всполохами горящего амбара деревню.

Жители были слишком заняты пожаром, мы вылетели на опустевшую улочку, под радостный лай деревенских собак, которым и без нас хватало развлечений. Встречных почти никого, только молодуха, спешившая с коромыслом на огонь, с криками заскочила в избу и больше не показывалась.

Я прискакал первым, спрыгнул с коня и с обнажённой шпагой бросился к дверям, чувствуя за спиной взбудораженное дыхание Карла и Чижикова. Гренадеры отставали от меня на считанные секунды.

— Ну, держитесь!

Я с разбегу врезался в дверь, она неожиданно легко поддалась, слетела с петель. Меня по инерции пронесло вперёд, я ввалился в дом прямо на сорванной двери, не удержался на ногах и упал, придавив что-то мягкое. Это оказался один из фальшивомонетчиков. Не обращая внимания на жалобные вопли снизу, вскочил и ринулся дальше. По бедолаге, распластанному на полу, протоптались гренадеры и пан Дрозд. Они ворвались, и в комнатушке враз стало тесно. Потолок был высоким, как раз для моего роста, а вот о шпаге пришлось пожалеть почти сразу, размеры помещения делали метровый клинок неудобным оружием.

Голландец, толстенький, на маленьких ножках, при свечах рассматривал свежечеканенные монеты. Парика на нём не было, и лысая голова походила на облетевший одуванчик. Завидев меня, толстяк подпрыгнул с лавки как ужаленный. Подслеповатые глаза округлились, лицо побледнело.

— Что такое? — крикнул.

Один из его подручных лежал под дверью и не подавал признаков жизни, второй отсутствовал.

— Возмездие по делам вашим, — не вдаваясь в подробности, сказал я. — Где маточники и чеканы?

— О чём вы говорите? Какие маточники? — начал запираться голландец, но кулак Чижикова мигом превративший нос иностранца в окровавленную кашу из мяса и костей, заставил его прекратить волынку.

Воя от боли, мастер достал требуемое. Я положил маточники в карман, нашарил взглядом кузнецкий молот и приказал Чижикову расплющить чеканы. Долго уговаривать не пришлось. Гренадер поплевал на ладони, взял в руки молот и в два удара привёл главную ценность фальшивомонетчиков в состояние полной негодности.

Карл тем временем устраивал поудобнее бочонки с порохом, пан Дрозд всё больше оставался в наблюдателях, изредка посматривая в окно, следя за улицей и брошенными без охраны лошадьми.

— Где другой помощник? — спросил я.

— Пошёл на пожар. Я велел ему помочь жителем, — прижимая к ошмёткам носа шёлковый платок ответил голландец.

— Его счастье. Пан Дрозд оторвался от оконца.

— Барон, заканчивайте. Сюда валит толпа. Через минуту-две она будет здесь.

— Хорошо, — кивнул я. — Михай, приступай.

Поляк с кривым, похожим на турецкий ятаган, кинжалом шагнул к голландцу. Тот затрясся мелкой дрожью, упал на колени, испуганно спросил:

— Гер офицер, что вы собираетесь со мной сделать?

Голландец шестым чувством определил во мне военного, пытался вымолить пощаду, не зная, что все его усилия тщетны. Я не имел права оставить его в живых, иначе вся наша поездка теряла смысл, история с изготовлением фальшивых денег могла повториться снова и снова. Ушаков нас не простит… а вот смогу ли я простить себя?

Стало грустно и противно. Всё же человек — не скотина, чтобы вот так прощаться с жизнью. Я отвернулся, не в силах смотреть на то, что сейчас произойдёт, сглотнул комок ставшую вязкой и неприятной на вкус слюну. Хоть давно не боюсь смерти и привык ко всякому, всё равно бойня, пускай даже справедливая, вызывает во мне ощущение подлости. Наверное, сцену можно было бы обставить как в фильмах, сделать хоть какое-то подобие законности нашего поступка: зачитать приговор, привести в исполнение, но времени в обрез и тратить его таким образом — дорогое удовольствие. Я уставился на бревенчатые стены и, закусив губы, ждал. Тихий хрип, переходящий в бульканье, осторожный звук опускающегося тела, шипение, будто из проколотой шины.

— Готово, — послышалось за спиной.

Голландец лежал на скрипучем деревянном полу, из окровавленного горла пузырясь вытекала чёрная кровь.

— Спаси и сохрани, — молитвенно прошептал Чижиков.

Ему тоже было не по себе. Карл вытирал рот платочком, кузена слегка подташнивало.

Михай подошёл к придавленному дверью помощнику, присел на корточки, пощупал жилку на шее и тоном заправского лекаря констатировал:

— Этот тоже преставился.

— Всё, не будем терять время, — приказал я, стараясь не смотреть на трупы.

Карл натрусил порохом дорожку, ведущую к заложенному бочонку. Мы вышли из сруба, сели на коней. Кузен поджёг просмоленную щепку и бросил ее, отдалившись на безопасное расстояние, да так ловко, что дорожка занялась огнём, устремившимся в чёрную глубину провала выбитых дверей.

Бахнуло не хуже чем в голливудских фильмах — с огнём, треском, разве что фейерверка не хватало. Земля заколебалась, приют фальшивомонетчиков развалился как карточный домик. Пыхнуло жаром. Языки пламени охватили его со всех сторон. Огонь жадно пожирал остов и тела тех, кто остался погребённым под рухнувшей крышей. Мы тупо глядели в пламя, не двигаясь с места. Чижиков снял треуголку.

— Ну вот, полетели души христианские прямиком к ангелам.

— И нам пора, только в другую сторону, — хрипло произнёс пан Дрозд, косясь на нестройные ряды всё прибывающих местных.

— Пора, — согласился я и первым направил кобылицу вперёд.

Мы с гиканьем пронеслись мимо толпы опешивших староверов, не ожидавших от нас такой прыти. Вдруг Чижиков замедлил ход, развернул коня и, что было сил, прокричал:

— Простите нас, люди добрые!

Глава 5

— Н-но, милая, не выдавай!

Быстро, ещё быстрее, пока никто не опомнился, не организовал погоню, не заставил губить невинные христианские души. На сегодня смертей достаточно. Михай утолил жажду крови, насытился, а я… я не хотел убивать. Это только в кино убийство выглядит просто и эффектно. В реальной жизни есть место моральным терзаниям, совести, наконец.

— Господин сержант, я тута! Погодите меня!

Конный Михайлов вылетел из кустов, присоединился к кавалькаде. Мы понеслись дальше, на безопасное расстояние, прекрасно понимая, что староверы если и начнут погоню, то надолго их не хватит. Да и вояки они ещё те. Будут ожесточённо драться только в том случае, если другого выхода нет, когда припрут к стенке и ничего другого не останется.

Я вновь ощутил прилив сил, стало легко и радостно, будто не остались позади трупы, брошенные в горящем доме. Задание выполнено, теперь надо как можно быстрее преодолеть границу и назад, в Россию. За время, проведённое в Польше, я успел соскучиться по родине. Здесь всё чужое, не моё. А дома… дома и стены помогают.

— Ляхи! — вдруг закричал Чижиков, сбивая ход моих мыслей.

— Где?

— Да вот же они, смотрите! Лихо несутся, собачьи дети.

Было темно, но тут луна-злодейка вышла из облаков. Округа оказалась как на ладони.

Впереди мчались всадники, в которых с лёгкостью угадывались поляки. Я прикинул количество, навскидку выходило дюжины две ляхов, может, больше. Расстояние стремительно сокращалось, избежать столкновения лоб в лоб не представлялось возможным. Мы неслись в узком лесном коридоре, при всём желании не разъехаться. Заблестели клинки сабель. Ни ружей, ни пистолетов, паны в своём репертуаре. Только остро отточенные клинки, способные развалить человека вместе с седлом. Ещё немного и начнётся рубка. Жаль, а ведь так хорошо начиналось! Нет, с такой оравой нам не сдюжить.

— Стой, — крикнул я во всю мощь лёгких. — Прочь с коней. На землю, гренадеры.

Мы спешились. Пан Дрозд с недоумением смотрел на приготовления. Он не знал, что мы гренадеры, не понимал, чего от нас ждать. Жилы вздулись у него на лбу, в глазах застыло изумление.

— Гранаты к бою, — скомандовал я.

Мы действовали как на учениях: чётко, слаженно, будто нет впереди ощетинившейся саблями оравы, словно вместо сверкающей стали нас ждут ужин и тёплая постель.

— Гренадеры, бросай с упреждением.

Запрыгал, заискрился фитиль бомбы, я бросил что было сил заряд, стараясь подгадать время взрыва, чтобы рвануло не сразу, с задержкой. В таком случае мы выиграли бы лишнее время. Расчёт оказался точным: снаряд угодил под копыта первых лошадей. Взметнулся клубок чёрного дыма. Кто-то отчаянно завопил, будто попал на раскалённую сковородку. Душераздирающий свист разлетающихся осколков, дикое конское ржание, шум падения и треск ломающихся костей. Вопль радости вырвался у меня из груди.

Чижиков кинул одновременно со мной. Рванула вторая бомба, третья — брошенная Михаем.

— И эх! — теперь Михайлов метнул гранату с такой лёгкостью, будто она весила как пушинка.

— Моя очередь, — выдвинулся вперёд Карл. Он поджёг фитиль, бросил.

Отряд поляков вновь окутало чёрным туманом, правда, ненадолго. Порыв ветра быстро развеял клубы дыма. В рядах нападавших началась свалка. Творилось нечто невообразимое. Я видел, как раненые лошади пытаются сбросить седоков, бросаются из стороны в сторону, падают. Как окровавленные всадники в бессильной ярости стараются прорваться, но у них ничего не выходит. Узкая дорога стала смертельной ловушкой.

— Теперь палим из всего, что стреляет, — закричал я, хватаясь за пистолеты.

Картина Репина маслом — избиение младенцев. Бух, свинцовое жало вылетело из ствола, нашло жертву. Мёртвый поляк свесился с лошади, выпустил саблю. Я взялся за второй пистолет, не целясь, нажал на спусковой крючок. Руку подбросило, пуля чиркнула по кроне деревьев, посыпались листья. Драгоценный заряд пропал впустую. На миг стало обидно. Это ведь не кино, где какой-нибудь Рэмбо полфильма лупит из пистолета, не меняя обоймы. Это жизнь, где патроны заканчиваются, а вместо клюквенного морса течёт взаправдашняя кровь.

— Твою мать! — выругался я, отбросив ненужные пистолеты, и стал снимать с плеча карабин.

Чижиков, стоя на колене, бил в людскую массу. Мы устроили на дороге кучу малу, в которой смешались живые и мёртвые. Уцелевшие поляки отстреливались, но как-то вяло. Они явно не ожидали, что получат сильный отпор. Однако их всё равно оставалось слишком много. Некоторые, спешившись, пытались к нам пробиться и, только летящие пули сдерживали их натиск. Я пожалел, что под руками нет пулемёта. Хоть бы какой-нибудь завалящий «Максим». Я бы тогда скосил всех к такой-то бабушке. Однако технический прогресс ещё не продвинулся столь далеко, и люди уничтожали себе подобных с помощью куда более примитивных приспособлений.

Всё, я шлёпнул из карабина слишком ретивого поляка и с сожалением опустил ружьё. Перезаряжать некогда. Враги находились метрах в тридцати от нас, мне просто не успеть проделать кучу необходимых манипуляций. Остальным гренадерам тоже. Никто не даст нам минуту-другую передышки, это непозволительная роскошь. Если поляки сейчас рванут всем скопом, то просто задавят нас массой. Начнётся рубка с вполне предсказуемым финалом. С таким количеством противников отряду не справиться. Прежде чем сойтись в рукопашной, стоит истребить как можно больше неприятелей, тогда появится хоть какой-то шанс победить. Пистолеты и ружья были разряжены, но у нас ещё оставались бомбы. Не всё так плохо, господа гренадеры. Мы ещё повоюем.

— Забрасывай их гранатами, — приказал я и первым полез в подсумок.

Краем глаза уловил какое-то движение — сабля пана Дрозда взметнулась в воздух и едва не опустилась на голову кузена. Не знаю, каким чудом мне удалось отбить руку предателя с занесённым клинком, лезвие ушло в сторону, но всё же слегка задело Карла. От неожиданности он закричал, выпустил гранату. Она свалилась на землю, запрыгала, грозя разнести всё вокруг. В почти сомнамбулическом состоянии я поддел её ногой как футбольный мяч, и граната улетела с дороги, взорвалась, не причинив никому вреда, разве что повалилось посечённое осколками молодое деревце.

— В чём дело, пан Дрозд? Вы с ума сошли? — закричал я.

— Защищайтесь!

Пан Дрозд с хищным оскалом шагнул ко мне, поигрывая саблей, никто, кроме меня не догадался, что он уже на другой стороне и собирается нанести удар в спину. Я понял, что драгоценное время уходит, что схватка с неожиданным противником обрекает мой отряд на поражение — драться на два фронта у нас не выйдет. Мы оказались столь уязвимы.

— Зачем? — только и успел произнести я.

И почти сразу нас смяли поляки. Я увидел раздувающиеся ноздри коня, яростный взгляд шляхтича, который приехал с паном Дроздом и был якобы отправлен обратно, а потом пришла темнота.

— Ещё воды, — прозвучало над ухом.

Тело пронизало тысячами маленьких ледяных игл, свело судорогой, я часто задышал и открыл глаза.

— Очухался, — с нескрываемым удовольствием произнёс знакомый голос, принадлежавший пану Дрозду.

Я лежал на пожухшей траве, промокший до нитки, руки и ноги связаны. Чуть подальше находились остальные.

Мы были на лесной опушке, розовые сполохи зари свидетельствовали, что наступило утро. На костре готовился завтрак, в воздухе витал запах варившейся каши. Избитый желудок скрутило, я едва не взвыл от боли. Кажется, меня приложило, как следует, жаль непонятно когда — в тот момент, когда сбило лошадью или добавили потом, валявшемуся без сознания. Второму варианту я бы не удивился, мы отправили на небеса немало поляков, оставшиеся в живых могли жаждать нашей крови на вполне законных основаниях.

— Долго ты в себя приходил, барон, — сказал красный от злости Потоцкий.

Не помню, чтобы шляхтич находился в рядах атакующих, да и вряд здоровье могло ему это позволить. Дуэль с Карлом даром не прошла.

Поляк был ранен и с трудом держался на ногах, но всё равно стоял прямо как надгробный памятник. Кто знает, вдруг это и впрямь последнее, что мне доведётся увидеть в этой жизни. Хотя, если бы хотели убить, давно бы так сделали, или им нужно, чтобы я находился в полном сознании? Справа ухмылялся пан Дрозд, его улыбочка была ненатуральной, как у клоуна в плохом цирке.

— Паскуда, — протянул я и плюнул в его сторону.

Улыбочка сползла с лица шляхтича, он схватился за рукоятку сабли, но Потоцкий схватил его за плечо, заставив отказаться от намерения разрубить меня на две части.

— Успеешь, ясновельможный пан. Он нужен живым. Не скажу, чтобы мне понравились его слова. Бывают вещи похуже смерти.

— Мой кузен, как он себя чувствует? — спросил я.

— Ранен, но не смертельно. Другие тоже пока двумя ногами стоят на этом свете. Знали бы вы каких трудов мне это стоило! Мои люди едва не выпустили им кишки. Я облегчённо вздохнул:

— Спасибо, что сохранили наши жизни, пан Потоцкий.

— О, пустяки, не стоит благодарности, — Шляхтич спрятал в усах усмешку. — У меня на вас далеко идущие планы. И не только у меня.

— А у кого ещё?

— У князя Чарторыжского.

Услышав имя влиятельного магната, которого генерал Ушаков называл другом и союзником России, я удивился, но постарался скрыть удивление. Мне раньше казалось, что причиной провала было предательство пана Дрозда, однако упоминание столь громкой фамилии наводило на мысль, что разыгранная комбинация куда сложнее.

— Что вы собираетесь с нами сделать? — тихо спросил я. — Будете просить у наших родных выкупа, как делают басурмане? Заранее хочу предупредить — вряд ли за нас можно выручить хорошие деньги. Мы с кузеном из небогатых семей.

— Мы не татары, мы смиренные католики и не торгуем людьми благородного сословия. Всё, что я хочу — отвезти вас крулю, пусть он узнает, что вы, московиты, творите на польской земле настоящее непотребство, — как нечто разумеющееся объявил Потоцкий. — Пора открыть глаза Августу. Пускай Польша слаба, но в союзе со Швецией и при дружественной поддержке Франции мы можем вновь оказаться в Московском кремле и оттуда управлять дикарской Московией. К тому же ваша императрица слишком занята войной с турками. Главные её войска гибнут в Крыму. Грех не воспользоваться столь подходящим случаем, барон.

— Вам нужна война?

— Ошибаетесь. Война нужна не мне, война нужна Польше. Слишком долго шляхта терпела унижение. Если Август струсит, что ж, тогда найдётся другой король — Станислав. Он поведёт нас на Московию, шляхта как один встанет под его хоругви.

— Допустим, — зло бросил я. — Но что если мы расскажем королю Августу о том, что вы делаете фальшивые русские деньги? Это серьёзное преступление, пан Потоцкий, очень серьёзное, по головке за него не погладят, даже если ваш род восходит к самому Адаму. Не думали об этом, ясновельможный пан.

— С какой стати вы смеете бросаться такими обвинениями!? — притворно возмутился Потоцкий. — Моему фамильному гербу нанесён урон, и если бы не важность дела, поверьте, я бы давно потребовал от вас удовлетворения. Ежели вы у круля заявите о фальшивых деньгах, я сразу скажу, что в первый раз о том слышу, зато о другом ведаю и могу доказать. Знаю, что вы ворвались на мои земли, сожгли мельницу, убили моих холопов. Нужны доказательства, барон, а у вас ничего нет. Зато у меня полно.

Похоже, шляхтич разыгрывал неплохую комбинацию, достойную византийских императоров. Нападение на деревню староверов, бой со шляхтичами могли привести к международному скандалу, который был на руку как полякам, так и шведам. Первые точат на нас зубы уже не одно столетие, вторые жаждут реванша за поражение в Северной войне. И неважно, что король Август оказался на троне благодаря вмешательству русских штыков. Не хочешь зла, не делай добра, гласит народная мудрость.

— Если думаете, что нанесли мне большие убытки, поверьте, я не держу на вас зла: рано или поздно всё равно надо было прекращать это не очень достойное занятие. С каждым годом оно становилось всё опасней и опасней, — продолжил Потоцкий. — А тут вы свалились, будто манна небесная, помогли замести все следы и убрали опасных свидетелей. Да я молиться на вас должен, барон! Вдобавок ваш визит поссорит Августа с Московией. О лучшем я даже не смел мечтать! Я попробовал откреститься от принадлежности к русским.

— С чего вы решили, что мы московиты? Я и мой двоюродный брат Карл фон Браун, курляндские дворяне, и не имеем никакого отношения к Московии. Да, наши слуги русские, мы наняли их в Петербурге, но что в этом особенного? Разве здесь не принято иметь слуг-московитов?

— О, московиты только и годятся на то, чтобы быть в услужении. Но не в ваших слугах дело, барон. К несчастью для вас мой друг, пан Сердецкий, случайно вспомнил о бывшем сослуживце, бароне фон Гофене. Вы, если не ошибаюсь, числитесь в гвардейском Измайловском полку, ваш кузен тоже. Для Августа этого будет вполне достаточно.

— Но почему вы предали нас, пан Дрозд? — с тоской спросил я, понимая, что попытка не удалась.

— Я?! — изумился проводник. — Никого я не предавал. Я честно служу Польше и князю Чарторыжскому, а он до сих пор в превеликой обиде на вашу страну. Думаете, он не забыл драгунского капитана Шишкина, который сжёг его замок, а самого князя, вместе с женой и детишками раздел донага и на жутком холоде пинками погнал до соседней деревни? Не помогли даже охранные грамоты, лично выданные фельдмаршалом Минихом. Такое не прощается, барон.

— Произошло недоразумение, капитан перепутал князя с магнатом Рудзинским, за это виновника расстреляли, — с жаром произнёс я. — История известная, но можете быть покойны: преступник понёс наказание.

— Наказание?! — всплеснул руками пан Дрозд. — Ушам не верю! Вы отчаянный шутник, фон Гофен. Страна, которой вы служите, не знает законов чести и не держит слова. Да, я говорю о России, барон. Я давно убедился, что московиты не имеют стыда и совести. Не спорю, вашего капитана приговорили к аркебузированию, однако по секретному приказу Миниха вместо него убили поляка, а самого капитана тайком вывезли из Польши, разжаловали в прапорщики и оставили служить в Ревельском гарнизоне. Такое вот наказание.[1]

— Откуда вы это знаете? — гневно спросил я, догадываясь, что пан Дрозд не лжёт, уж больно убедительным был он в своей неистовости.

— Потому что я сам ездил в Ревель и своими глазами видел там капитана, — мрачно ответил шляхтич. — Я хотел убить его, но меня удержали. Так что князю Чарторыжскому не за что любить московитов, а уж мне и подавно. Глаза поляка налились кровью.

— Вместо капитана Шишкина погиб мой брат. Его расстреляли русские, и похоронили под чужим именем. За это я ненавижу проклятую Московию и готов рвать на части любого, кто встанет на моём пути. Повернётся ли у вас язык назвать меня предателем? Мне нечего было ему возразить.

Глава 6

Проклятый Чарторыжский переиграл Ушакова и обвёл нас вокруг пальца. Вляпались мы хуже некуда, хоть обратно не возвращайся. Подстава так подстава, по всем правилам: с международным скандалом и что самое отвратительное — с перспективой войны. Момент и вправду подгадан удачный: русская армия сражается с турками; войско, оставленное на границе со Швецией, малочисленно. Если кто-то думает, что мы шведов шапками закидаем, боюсь, его ждёт сильное разочарование. Потомки викингов драться умеют, не зря Карл XII держал в страхе пол Европы и давал прикурить Петру Первому. Припомнят нам и Нарву, и Полтаву. Это они потом присмиреют, займут нейтралитет, начнут выпускать сверхбезопасные «Вольво» и «Саабы» и давать гражданство неграм.

Будем смотреть на вещи реально. Поляки и шведы на нас обижены, первые — начиная с осады Гданьска-Данцига, вторые злятся из-за утраченных в Северной войне территорий и позора проигранной войны. Вместе они большая сила. Если нанесут одновременные согласованные удары с двух концов, а французы обеспечат дипломатическое прикрытие и подкинут деньжат, чья в итоге возьмёт — неизвестно.

Нет, я конечно, патриот, но не слепой же. На генерала Мороза и бескрайние российские просторы всю жизнь полагаться не стоит. Нужна армия, а она большей частью увязла в Крыму.

Так что наше пленение может стать той каплей, что переполнит чашу терпения двух стран и вызовет войну. Неприятно, конечно.

Если раскинуть мозгами, собственно нашей вины нет. Операцию готовил Ушаков, нам только «нарезали» задание, и мы его выполнили. Всё было бы хорошо, но тут вмешался непредвиденный фактор — предательство оскорблённого князя Чарторыжского, с самого начала посвящённого в детали. Я понимаю, что Ушаков вероятней всего не был в курсе того, что Миних из непонятных побуждений спас драгунского капитана Шишкина, и тем самым оттолкнул влиятельного польского магната. Задетый за живой князь переметнулся в лагерь противников и разыграл карту с фальшивомонетчиками. Что двигало прославленным полководцем? Какая муха его укусила? Толи как американцы привык считать, что проблемы индейцев (то есть поляков) шерифа не волнуют, толи привык до конца отстаивать своих подчинённых, не взирая на прегрешения. Варианты перебирать долго.

Фельдмаршал забыл простую истину: всё тайное становится явным. Как бы не прятали драгуна, рано или поздно подлог обнаружится. История аукнулась спустя два с половиной года.

Но в России как всегда виноваты стрелочники, а за ними далеко ходить не надо. Я хоть сейчас по именам перечислю: дворяне: Дитрих фон Гофен, Карл фон Браун; гренадеры: Чижиков и Михайлов, да бывший крепостной польского происхождения Михай. Такой вот расклад, из которого следует: единственный шанс разрулить ситуацию — дать дёру из плена.

Сам по себе плен не считается чем-то постыдным. Поляки, даже обозлённые, ничего плохого не сделают, не то время. Это в двадцатом веке людей, словно скот начнут сгонять в концлагеря, зажгут печи крематориев, будут практиковать массовые показательные расстрелы. Видимо с развитием «цивилизации» в человеке начинает отмирать милосердие, не сочетается с ним научно-технический прогресс и баста, ничего не попишешь. Золотой миллиард с жиру бесится, а по соседству люди от голода пухнут.

На моё счастье я попал в восемнадцатый век. С пленными принято обращаться гуманно без всяких международных конвенций. Достаточно дать честное слово, что не сбежишь, и тебе развяжут руки и ноги, разрешат свободное перемещение. Мелькнула мысль поступить таким образом, а потом, при удобное случае, смыться. И тут же зашевелился настоящий Дитрих, для которого нарушить слово дворянина немыслимое дело. Вот и приходится принимать решение за двоих.

Я стал осматриваться и прикидывать, как бы мне отсюда слинять. Ничего особенного разглядеть не удалось — плен, руки-ноги связаны. Полякам, разумеется, плевать, что у меня все конечности уже затекли, но понять их несложно, крови мы им попортили. Наверняка человек восемь-десять убили или ранили.

Мы по-прежнему находились в лесу, заблудиться в котором пара пустяков. Поляки это прекрасно понимали. Дураков отправляться ночью в далёкий и чреватый долгими скитаниями путь не нашлось. Все дожидались рассвета.

С первыми лучами солнца прибыла делегация из деревни староверов. Бородатые мужички били челом и просили выдать хотя бы одного из «щепотников». Сильнее всех усердствовал дедок, похожий на библейского патриарха. Он считался у староверов за главного. У него было благообразное лицо землистого цвета и кровожадный взгляд маньяка, способного зарезать на месте. Разговаривая, он не выпускал из рук длинный деревянный крест. Хоть при разговоре не прозвучало ни одной угрозы в наш адрес, я физически ощущал как от старца исходят мощные волны зла.

— Христом-богом прошу, отдай нам хучь энтого, — дедок повёл крестом в мою сторону.

Я невольно подобрал ноги, сжался. Добра от раскольников ждать не стоило. Слишком много мы натворили в их деревне.

— Простите, святой отец, — Потоцкий улыбнулся. В его словах, особенно, когда он называл старца «святым отцом» звучала ирония. — Они мои пленные, я должен доставить их крулю.

— Ты взял пятерых, зачем тебе столько? — резонно спросил «патриарх». — Нам много не надо. На одного согласны.

— Верно, — закивали мужики.

— Не хочешь энтого отдать, любого выбери, — продолжил увещевать старовер. — На усмотрение своё. Нам без разницы будет. Я почему-то в это поверил сразу. Пепел в любом случае одинаковый.

— А зачем, святой отец?

— Скверну хочу изгнать, — деловито разъяснил ситуацию старец. — Много в них скверны накопилось, земля-матушка стонет, плачет слезами горькими. Пусть в огне очистятся, грешники.

Вообще-то я придерживаюсь другого мнения насчёт собственной персоны. Может, до идеала мне далеко, но вряд ли у меня накопилось грехов столько, что земля не держит. Готов побиться об заклад, зато этот святоша кого хочешь переплюнет. Уж кто-кто, а он точно заслужил раскалённую кочергу в одно место.

— Увы, на мне лежит долг перед королём и отчеством, — церемонно произнёс шляхтич. — Я обязан выполнить его сполна. Не обижайтесь на меня, святой отец, выполнить вашу просьбу я не могу. Не стану вас больше задерживать.

Старец осенил его крестом, пропел что-то заунывное и со скорбным видом удалился. Раскольники последовали за ним будто привязанные.

Мы облегчённо вздохнули: бывшие соотечественники, с которыми у нас было расхождение по некоторым аспектам веры, слишком усердствовали с «огненным очищением» сжигая и своих, и чужих за милую душу. Будь их воля, нас бы давно поджарили.

Кашевары известили, что еда готова. Поляки сели за завтрак, запуская по очереди ложки в чугунный котёл, реквизированный в деревне. Раскольники иноверцев на постой не пустили, поэтому даже раненому Потоцкому пришлось ночевать под открытым небом. Для него на скорую руку соорудили что-то вроде шалаша, и он поселился вместе с Дроздом.

По соседству паслись рассёдланные кони, я разглядел среди них и свою кобылу. Верно, не пропадать же добру.

Нас оставили голодными, никому и в голову не пришло кормить врагов, от рук которых полегло немало товарищей. Трупы положили на подводы, которые тоже были изъяты у староверов. Одну приготовили для нас, даже рогожу подстелили. Охраняли пленников двое холопов в кунтушах, с ружьями. Они по очереди сбегали к кашеварам и теперь с видимым удовольствием посасывали трубочки и тихо переговаривались. Другие ляхи грелись возле костров, утро выдалось не по-летнему прохладным. Я подкатился к Карлу, спросил, как он себя чувствует.

— Не волнуйся, Дитрих. Дыркой в шкуре больше, дыркой меньше, — безалаберно произнёс кузен.

— Всё гораздо хуже, чем ты думаешь, — сказал я.

— Да? — удивился Карл. — Надеюсь, ты удовлетворишь моё любопытство.

— Без проблем. Пан Потоцкий в порыве откровения поделился планами. Они с Чарторыжским решили устроить небольшую мировую войну, и, кажется, у них может получиться. Нас доставят в столицу, покажут королю Августу, живописно обрисуют все детали — как мы с тобой напали на несчастных хлебопашцев, сожгли дома, убили ни в чём не повинных «крестьян», вроде того голландского мастера и его помощников, перестреляли кучу шляхтичей и их холопов. Свидетели, я думаю найдутся… Потом докажут, что мы находимся на службе у русской императрицы — «спасибо» пану Сердецкому! Если Август не проникнется, на сцену выйдет Лещинский, того хлебом не корми, сразу вцепится. Накрутить шляхту — пара пустяков! Шведы, скорее всего, предупреждены заранее. Если поляки пойдут воевать, подключатся. Такие вот, брат, дела.

— Брось, Дитрих. Ты сгущаешь краски. Не будет никакой войны, — с сомнением сказал Карл.

— Да в том-то и дело, что не сгущаю. Потоцкий говорил на полном серьёзе. Какой смысл ему обманывать? Война сейчас выгодна всем, кроме России. Повод нашёлся, осталось поднести огня, и так полыхнёт!

— Получается, что единственный способ избежать войны это…

— Побег, — закончил я за него. — Не знаю как ты, а я в гостях у пана Потоцкого долго задерживаться не намерен.

— Можно подумать я в восторге от нынешнего положение, — фыркнул кузен. — Вот только удрать будет непросто. Он устремил тоскливый взгляд на поляков.

— Что-нибудь придумаем, — пообещал я. — Обязательно надо придумать.

— Думай, — любезно разрешил Карл. — А у меня что-то голова разболелась.

Я кое-как сел, прислонившись спиной к колесу телеги, рядом пристроился Карл, сбоку от него расположились остальные. Видок у всех был ещё тот: синяки под глазами, разбитые губы, размазанная по лицу кровь. Да, крепко досталось ребятам. Хорошо хоть, никто не погиб, но тому есть вполне правдоподобное объяснение: Потоцкий на мизантропа не похож. Приказали взять живыми, вот он и старался.

Карл был более-менее в порядке, я решил выяснить, как чувствуют себя гренадеры.

— Рассказывай, Чижиков.

— Да что рассказывать-то? — удивился он.

— Сильно тебя приложили?

— Руки-ноги целы, — ответил дядька. — Помяли разве чуток.

— Взяли тебя как?

— Обыкновенно: петлю набросили, собакины дети. У татарвы научились, теперича и православных энтаким манером ловят.

— А тебя, Михайлов?

— Дык как и вас конём сшибло, ажно несколько шагов пролетел. Хорошо, в дерево не врезался, а то бы костей не собрали. Михай дольше всех сопротивлялся, но ему тоже верёвку на шею накинули, чуть не придушили.

Я разглядел на шее поляка красный след от аркана, Михай грустно пожал плечами — дескать, чего тут скажешь. М-да, попали как куры в ощип.

Взгляд мой привлекла покачнувшаяся ветка, кусты бесшумно раздвинулись, и я увидел какого-то человека, который подал мне знак молчать, приставив указательный палец к своим губам. Стража, увлечённая беседой, не обращала на нас большого внимания, они даже перешли по другую сторону телеги, изредка проверяя все ли на месте. Гренадеры тоже не заметили появления новой фигуры. Я легонько толкнул плечом Карла, он перехватил мой взгляд, увидел незнакомца, но ничем не выдал удивления.

Тем временем человек ловким движением бросил ко мне небольшой предмет. Это был нож, он беззвучно вошёл в мягкую землю. Я извернулся, ухватился за рукоятку и перерезал путы, связывавшие Карла. Освободившийся кузен проделал то же самое со мной, и постепенно все гренадеры были избавлены от верёвок. Несколько минут пришлось потратить на то, чтобы размять затёкшие конечности. Наконец я решил, что нахожусь в сносной форме и способен на кое-какие физические упражнения.

Часовые продолжали беспечно трепаться, доносились обрывки фраз, короткие смешки. Хоть польский и русский языки считаются схожими, я в лучшем случае мог понять, что сторожа хвастаются успехами на любовном фронте. Ладно, братья славяне, загостились мы у вас, пора и честь знать.

— Воды! — жалобно попросил я.

Никто из охранников и ухом не пошевелил. То ли не слышат, то ли не считают нужным реагировать на просьбы мелкого дворянчика, взятого в полон.

— Воды, — повторил я.

На этот раз громко и настойчиво. Наверное, и на другом конце леса услышали. Во всяком случае, совсем близко застучали сапоги, кто-то склонился, опираясь на дуло мушкета, и дыхнул смесью водочного перегара и табака, да такой сильной, что у меня чуть слёзы на глазах не выступили.

— Воды, горло пересохло, — сказал я и тут же всадил в него нож.

Забавно, в этот миг угрызения совести отступили на второй план. Убивая этого поляка, я не чувствовал ничего, кроме упоения фактом хорошо проделанной работы. Интересно всё же устроена наша психика: когда резали голландского мастера, я места себе не находил, а тут преспокойно ткнул ножичком и хоть бы хны. Будто так и должно быть.

Зарезанный поляк и пикнуть не успеть. Он аккуратненько сложился пополам. Я быстро уложил его в травку, отобрал ружьё, с удовлетворением отметив, что оно заряжено. Сабля убитого досталась Карлу.

Мы действовали бесшумно, не привлекая внимания. В глазах кузена зажглось радостное предвкушение.

Мы бросились на второго охранника. Он так ничего и не понял. Карл рубанул с такой силой, что отделённая от туловища голова запрыгала в траву будто мячик. Его оружие поделили между собой Чижиков и Михайлов.

Ещё один бросок и короткая ожесточённая схватка. Застигнутые в врасплох поляки, ничего не могли поделать. Я не хотел переполошить весь лагерь, поэтому не стрелял и орудовал только прикладом мушкета. Мощным ударом опрокинул здоровенного шляхтича, похожего на разбойника. Он упал на спину и больше не вставал. Навстречу выскочил высокий бородач с пистолетом. Я с ужасом понял, что он успевает выстрелить. Чёрное дуло уставилось мне в лицо, щёлкнул взведённый курок. Томительный миг ожидания и… ничего. Осечка. То ли поляк не подсыпал на полку пороху, то ли заряд отсырел, но пистолет не выстрелил. Я перехватил мушкет за самый конец, размахнулся и хорошенько врезал деревянным прикладом как дубиной. Клацнули зубы, брызнула кровь. Противника снесло будто ветром.

Мы крушили поляков, били, топтали, увечили. Пускали в ход всё. Карл отчаянно рубился с двумя шляхтичами, умудряясь не получить при этом ни одной раны. Писатели ради красного словца любят сравнивать фехтование с танцем. Ничего подобного, сабельная рубка похожа только на себя и ничего более. Нет никаких па де де, есть только отчаянная воля к победе, дикая ненависть к врагу и трезвая холодная голова, помогающая опередить исход сражения. Всем этим Карл обладал в полной мере. Он решительно теснил врагов, выводя их из строя короткими стремительными движениями, практически неуловимыми для глаз.

Где-то поблизости бились другие гренадеры. Я только слышал предсмертные возгласы и хрипы гибнувших шляхтичей. Кто-то бросил мне в лицо слова проклятия. Я опустил на голову кричавшего мушкет, с хрустом проломивший основание черепа.

Откуда-то справа вынырнул Чижиков, он парировал удар сабли, предназначавшийся для меня, и нанёс ответный укол, нанизав на острие клинка полноватого шляхтича с обезумевшим лицом.

— Будьте внимательней, пан сержант, — произнёс гренадёр и, не дожидаясь слов благодарности, ринулся вперёд.

Я застрелил шляхтича, мчавшегося от шалаша, в котором ночевали командиры отряда, в горячке боя не сообразив, что мишенью послужил никто иной, как пан Дрозд. Он мог благодарить небеса — смерть ему досталась быстрая и лёгкая.

Перебив всех сопротивлявшихся поляков, гренадеры наперегонки полетели к шалашу, чтобы захватить главного обидчика — пана Потоцкого. Тот стоял в гордом одиночестве, обнажив сверкающий клинок. Его окружили со всех сторон, но не решались начать атаку. Слишком грозным противником казался этот гордый шляхтич, не смотря на усталый и изнурённый ранами вид.

— Стойте, — властно произнёс он и поднял левую руку. — Фон Браун остался должен мне схватку. Надеюсь, он держит слово чести.

Гренадеры прекратили смыкать кольцо вокруг шляхтича, вопросительно уставились на меня. Я понял, что кузен обязательно примет вызов, не тот у него характер, чтобы пренебречь обещанием.

— Что скажешь, брат?

— Не сомневайтесь, ясновельможный пан, — гордо выступил Карл. — Ещё никто не мог упрекнуть меня в отсутствии чести. Я к вашим услугам.

Кузен поклонился. Потоцкий с усмешкой человека, которому нечего терять, опустил подбородок на грудь.

— Я рад нашему знакомству, барон, — с достоинством произнёс шляхтич. — Вижу, мы оба ранены. Это уравнивает наши шансы на победу или проигрыш. Поединок рассудит, на чьей стороне правда. Он сбросил с себя жупан и остался в белой, пропитавшейся кровью рубахе. Противники стали в позицию.

— Готовьтесь к смерти, барон.

— Только после вас, ясновельможный пан.

— Начинайте, господа, — сказал я, отходя в сторону, чтобы не мешать поединщикам.

Дуэлянты сшиблись, раза два сухо лязгнули сабли, потом один из них упал, а второй устоял на ногах, при этом качаясь как дерево на ветру. Я увидел, что это Карл и удивился столь скоротечному сражению.

— Боже мой, как быстро!

— Боюсь, мой уважаемый противник был слишком истощён ранами, — тихо сказал кузен. — Не думаю, что мою победу можно назвать честной.

Лежавший на земле Потоцкий открыл глаза и с трудом шевеля губами произнёс:

— Не надо корить себя, молодой человек, вы заслужили победу в настоящем бою. Шляхтич закашлялся, каждое слово давалось ему ценой неимоверных усилий.

— В благодарность за ваш благородные поступок, открою вам маленький секрет: не стоит возвращаться к границе с Московией прежней дорогой.

— Почему? — спросил я.

— Вы обязательно наткнётесь на людей Сердецкого. С ними будет вся окрестная шляхта. Они задавят вас числом.

Потоцкий прекратил говорить и затих. Жилка на его шее перестала пульсировать. Лицо стало спокойным и безмятежным.

— Умер, — сказал Чижиков, снимая треуголку.

— И впрямь, как ему нагадали: от сабли, — хмыкнул я, вспоминая слова сказанные одним из шляхтичей после первой дуэли.

Окружавшие место схватки кусты раздвинулись. На поляну высыпало несколько десятков лохматых мужиков. Среди них был и тот, что столь любезно одолжил нам ножик. Староверы, сообразил я. Они направили на нас рогатины, кое-кто целился из мушкетов. Мы были в плотном кольце и слишком устали, чтобы оказать сопротивление. «Патриарх» раскольников протиснулся сквозь ряды единоверцев и сквозь зубы процедил:

— Собаке собачья смерть.

Он внимательно посмотрел на меня, выражение на его лице вдруг из смиренного стало плотоядным. Старик хищно ощерился:

— Да и вам скоро небо коптить, чада заблудшие.

Глава 7

Раскольники отконвоировали нас к деревне. Мы шли на заклание будто овцы, понимая, что впереди ничего хорошего — пытки да «огненное очищение», однако все были столь истощены, что не могли оказать маломальского сопротивления. Мужики скрутили нас в мгновение ока, я пробовал вяло отбиваться, но это закончилось тем, что меня крепко огрели дубиной и сбили с ног. Не помогли шпага Карла, пудовые кулаки Чижикова, хитроумие Михайлова и ярость Михая.

— Зачем вы нам помогли освободиться? — спросил я у старца. Тот по-заячьи пожевал губами и высокопарно изрёк:

— Господь прислал вас, чтобы вы проучили чрезмерно возгордившихся ляхов, поэтому мы решили помочь вам довести столь богоугодное дело до конца. Община терпела от панов много мук и унижений.

— Так это же замечательно. Мы проучили поляков, отпустите нас хотя бы из чувства благодарности, — предложил я. — На небесах вам зачтётся.

— Не слышу кротости и смирения в словах твоих. Чую дух непокорный, злой. Вознесите молитву, Господу, чтобы принял ваши заблудшие души, а о прочем и думать забудьте.

— Это вместо «спасибо», — хмыкнул я. — Перебили нашими руками обидчиков, а как отвечать перед другими панами станете? Приедут искать Потоцкого, обязательно приедут, не последний человек, чай в Речи Посполитой, спросят: «куда подевался?»

— Как спросят, так и ответим. Объясним, что сеча была промеж ляхами и людьми залётными, непонятными. Что осталось от тех и других покажем, — пряча в бороде усмешку, пояснил старец.

— Много ль от нас оставить хотите?

— То не твоя забота, грешник.

— Бороду бы тебе выдрать, козлу старому, — раздувая ноздри, зло прошипел Чижиков. — Нашёл грешников. На себя посмотри, сивый!

— Ты что глаголешь, ирод? — вроде даже обиделся главный раскольник.

— Правду глаголю. В воду на отражение своё глядеть не страшно, старче? Или она сразу красной от пролитой крови становится?

— Вот оно как, — с видом заправского доктора покачал головой старец. — И вправду неладно с вами. Гордыня окаянная полезла! Спасать надо ваши души тёмные, пока не поздно. Я печально вздохнул, представляя эти методы спасения.

— Может, покормите нас? Со вчерашнего дня крошки во рту не держали… — наивно спросил Михайлов.

— Токмо о чреве своём да о плоти греховной помышляете?! — сплюнул старец и ушёл.

— Стоило спрашивать? — усмехнулся я. Михайлов пожал плечами:

— Так я ж из того разумения, что люди мы христианские, не католики чай. Зачем нас голодом морить?

— Святая простота! Будут они ради нас в расходы входить.

— Разве что берёзовой кашей попотчуют, — внёс свою лепту Чижиков.

Нас заперли в большом амбаре без окон, заложили ворота дубовыми брусьями, поставили в охрану здоровенного сторожа комплекцией похожего на армрестлера. Руки вязать не стали, что ж и на том спасибо.

В кармане обнаружились маточники. Похоже, поляки при обыске не догадались, что это такое, а раскольникам и вовсе не было до них никакого дела.

— Как думаете, господин сержант, здесь палить будут али как? — как-то отстраненно спросил Чижиков. Мне показалось, что он уже смирился с неизбежностью смерти.

— Сомневаюсь. Уж больно постройки добротные, чтобы на нас переводить. Раскольники — народ хозяйственный, зря имущество портить не станут. Скорее всего, есть у них особые избы для провинившихся, там и жгут, а потом на пепелище заново отстраивают. Сейчас приготовят всё и в гости позовут. Михайлов, заберись повыше, посмотри — может, чего увидишь.

— Слушаюсь, господин сержант, — юркий гренадер полез почти к самой крыше и, усевшись на поперечной балке, как курица на насесте, сообщил:

— Я тута щёлочку проковырял, через неё маненько рассмотреть можно.

— Докладывай, — приказал я.

— Поодаль от всех домов изба стоит какая-то, низенькая, рубленная. Чёй-то возле неё народ суетится: солому носят да смолу вроде. Бабы, старухи, детишки… Всех припрягли.

— Понятно чего народ суетится, — поморщился Чижиков. — Гарь устраивают. И охота же людям…

— Так то не люди, то вера такая! — в каком-то философском угаре бросил Михайлов.

— Вера… Что же за вера такая — человеков в геенну огненную живыми бросать?! По виду и не скажешь, что людоеды энтакие.

— Брат, нас и вправду хотят сжечь? — недоумённо спросил Карл.

Бедолага, где ж ему знать, что в России всегда всё очень серьёзно. Если война, так до последней капли крови, если драка, так до смерти. Не любит наш народ полумер и полудействий.

— Угу, в полном соответствии с фольклорными традициями. На Руси ведь как заведено: одних — напоят-накормят, в баньке напарят, а других пустят на золу, ценное удобрение в народном хозяйстве. Как карта выпадет.

— Неужели нельзя переговорить с ними, объяснить, что они поступают бесчеловечно?

— Увы, дорогой кузен. Нас просто не станут слушать. Этот сивый дедок давно уже всё решил, а остальные ему в рот смотрят. Боюсь, не поможет даже высокое ораторское искусство.

— Я — солдат и не собираюсь дёшево продавать свою жизнь. Неужели мы позволим этому мужичью без боязни творить столь чёрное дело?

— Какие будут предложения? На помощь Бэтмана или Железного человека я бы не рассчитывал.

— О чём ты, Дитрих? — удивлёно заморгал кузен. Я досадливо прикусил язык, вот уж воистину не вовремя развязался.

— Да так… вспомнились кое-какие герои из былин. Карл, я сам ломаю голову над ситуацией, но ничего пока придумать не могу. Ясно одно: делать отсюда ноги и как можно скорее. Когда нас загонят в ту уютную избушку и запалят потолок и стены, будет поздно. На люк, ведущий к подземному ходу, я бы не надеялся.

Дверь вдруг распахнулись, на порог вступил щупленький мужичёк в суконном колпаке, надвинутом чуть ли не на самый нос.

— Утекайте, господа хорошие.

— Чего? — я схватил мужичонку за грудки, рывком подтянул к себе.

От резкого движения колпак свалился. Я увидел длинную косу, немного испуганные глаза, свекольные щёки, приятный носик, пухлые пунцовые губки и от неожиданности опешил.

— Баба! — ахнул Чижиков.

— Сам ты баба. А ну не замай, — девушка выскользнула у меня из рук. — Уходите из анбара, пока раскольники не опомнились.

— А сторож как?

— С ним дядька Федяй расправился. Он у меня хваткий, — похвасталась нежданная гостья. — Подошёл поближе, дал колотушкой по лбу. Мужик хучь и здоровый попался, а всё одно с копыт на землю — брык! Закатил глазки и не шелохнется.

— А ты кто такая будешь, красавица? — заинтересовался Чижиков.

— Неужто погорельцев с большой дороги не помните? Тех, кто добром за добро отплатить хотел? — удивилась девушка.

Я вспомнил незадачливых грабителей, устроивших нам засаду по пути из Новгорода в Псков — дядьку с племянницей, которая, стоит отметить особо, весьма недурно стреляла из охотничьего штуцера.

— Припоминаем.

— Ну, раз так, нечего баклуши бить. Дуйте отседова, да поскорее.

— Какая ты грубая! — улыбнулся я.

— А какая есть, — гордо уведомила разбойница.

— Теперь вижу. Лучше скажи в какую сторону бежать?

— А вы за мной ступайте, у нас и лошадки приготовлены. Дядя, как заправский цыган, из табуна их увёл. А о сёдлах я позаботилась.

— Оружие у вас есть?

— Чего нет, того нет.

— Ладно, и на том спасибо.

Мы осторожно выбрались из амбара, задами пробежали к выступающему подлеску. Там, привязанные к деревьям, стояли лошади.

— Где твой дядька? — спросил я.

— Скоро будет, — усмехнувшись, заверила разбойница. — Шороху у раскольников наведёт и объявится.

— Чего он удумал?

— Экий вы право нетерпеливый. Обождите чуток, всё сами увидите.

Сначала мне показалось, будто вся деревня озарилась огнём, но потом дошло — это вспыхнула небольшая избушка, находившаяся в отдалении, о которой говорил Михайлов. Пламя было ярким и сильным. Оно жадно пожирало деревянный остов дома. К небу летел сноп искр.

— А ведь это для нас готовили, — истово перекрестился Чижиков. — Чудом убереглись. Господь не позволил.

— Свят! Свят! Свят! — заохал Михайлов. Должно быть, он представил себе этот кошмар наяву.

От деревни в нашу сторону мчался мужик в долгополом кафтане. Погони за ним не было. Похоже, всё произошедшее оказалось для неподготовленных местных жителей большим и неприятным сюрпризом.

— Вот и дяденька, — довольно хихикнула девица. — Зря старались двуперстники, все труды впустую.

Мужик, оказавшийся старым знакомым, когда-то чуть было не облегчившим наши кошельки, степенно залез на коня.

— Пора уходить, а то не ровён час — на глаза попадёмся. Старец поди совсем осерчает, лютовать начнёт. Ох, не хотел бы ему сейчас подвернуться.

Отмахав десятка полтора вёрст, встали на привал. Погони не было, раскольники вероятней всего зализывали полученные раны. Им действительно пришлось несладко — сутки напролёт тушили пожары, а впереди ещё разборки с поляками с непредсказуемым результатом. Вот уж кому не позавидуешь.

Разбойники поделились небогатыми припасами — немного хлеба, сыр. Неподалёку протекал ручей с холодной и чистой как слеза водой. Мы напились сами, напоили лошадей и пустили попастись на травку.

Устал я ужасно, казалось, в теле не нашлось ни одной не избитой косточки. Болело всё — спина, руки, ноги. Голова и та гремела как чугунный котелок.

Я снял сапоги, поставил сушиться, опустил голые ступни в мягкий травяной ковёр, ощутил голой кожей дуновение лёгкого ветерка. Сразу стало уютно и хорошо, будто мы были не в дремучем лесу, а на южном курорте.

— Скажите, как вы нас нашли? — спросил я предводителя разбойников.

— Оченно просто — за вами след в след ехали. А я-то думал, что это Ушаков отправил за нами другую команду.

— Здорово, ничего не скажешь. На глаза не попадались.

— Ну дык… — в непритязательной форме похвастался своим профессионализмом разбойник.

— И не лень было за нами в такую даль тащиться, через столько границ?

— Не велик труд, да и должок за нами остался.

— Ничего себе — не велик труд, — восхитился я. Разбойник замолчал, явно не желая развивать тему.

— А в Крушанице во время дуэли, кто в шляхтича стрелял?

— Племянница и стреляла. Увидела, что дуэлянту вашему погибель грозит, вот и не стерпела. К тому же из-за неё вся эта суматоха с дуэлью приключилась.

— Не понял, причём тут твоя племянница и дуэль?

— Экий вы, право слово, недогадливый. Мы вас едва не потеряли в Крушанице, стали по постоялым дворам разыскивать. Племянница ненароком и заглянула в тот, где панове гуляли. Энтот, что среди них самый главный, к ней пристал, а Карл ваш вступился. Чуть не подрались, а потом порешили на дуэли схватиться. Полинка моя, не будь дурой, руки в ноги и бежать. А на следующий день зарядила ружжо и в засаду… Не в первой ей.

— Интересно получается. А она не боялась, что промахнётся или того хуже — пристрелит Карла.

— Полинка, — лениво позвал разбойник.

— Чего, дядь?

— Ты когда на дуэли пуляла, ничего не боялась?

— Чего мне бояться? — очень удивилась девушка.

— Ну что прихлопнешь кого не надо.

— Не, — отрицательно помотала головой разбойница. — Кого не надо я б не убила. Меня такой человек учил стрелять… Она внезапно замолчала.

— Какой человек? — с интересом спросил я.

— Да так, — неохотно отозвалась Полина. — Хороший человек.

По её виду я понял, что она не настроена отвечать дальше, и не стал приставать с расспросами.

Мы стали обсуждать дальнейшие планы. Потоцкий предупредил, чтобы мы не возвращались прежним маршрутом. Значит, предстояло держать путь в другую сторону.

— Махнём туда, где нас точно не ждут, — предложил Михай.

— Куда именно? — поинтересовался я.

— В Гданьск. Из него в Петербург ходят пакетботы. Доберёмся до России водным путём.

— Идея, конечно, неплохая, но потребуются деньги, а у нас с ними плохо. Всё что было — выгребли поляки, — сказал я.

— Значица сейчас их старец пересчитывает, — логично заключил Михайлов. — Небось все наши дукаты с талерами в кубышке евонной осядут. Я эфтакую породу знаю.

— Рыбак рыбака… — усмехнулся в усы Чижиков.

— Скажешь тоже, — обиделся Михайлов.

— Будет тебе на меня дуться. Деньги мы как-нибудь раздобудем, — заверил Чижиков. — Токмо к границе нам сейчас лучше не подходить. Вильнём хвостом и поедем в Данциг. Пущай Сердецкие по тутошним лесам мотаются, нас ищут. Я прикинул расстояние.

— Нет, до Данцига далековато: через всю Польшу добираться. Махнём лучше к Мемелю, а там сядем на корабль.

— Это что — к пруссакам в гости? — прищурился Чижиков.

Мемель принадлежал Восточной Пруссии, которая хищно вгрызлась в бока Речи Посполитой.

— Думаешь, они опасней поляков?

— Сунемся — узнаем.

— Эх, знать бы точно, где тут наши войска стоят. Ведь наверняка не все в Крым отправили.

— Дык пока искать будем, нас быстро отыщут и того … убьют, в общем, — заверил Чижиков. Я обратился к дяде с племянницей:

— С нами подадитесь или как?

— А зачем? У вас своя свадьба, у нас своя, — пожал плечами разбойник. — Мы друг другу обуза. Вы и впрямь до Гданьска добирайтесь, а мы тут поозорничаем. Нам законы не писаны, колобродим, где захочется. Я взглянул на девушке. Она загадочно улыбалась, думая о чём-то своём.

— Чем отблагодарить тебя, Диана-охотница?

— Меня благодарить не надо. Вы дядюшку моего от верной смерти спасли, да за честь мою девичью вступились. Таперича мы квиты. Что мне надо — сама возьму, — с упрямством произнесла она.

— Что же тебе надо?

— А вот его и надо, — девушка кивнула в сторону Карла.

— В смысле? — не сразу сообразил я.

— В мужья его взять хочу. Уж больно пригожий да ладный.

У меня невольно открылся рот, гренадеры захохотали. Кузен от неожиданности подавился собственной слюной. Он закашлялся, девушка подсела рядом и заколотила маленькими кулачками по спине.

— Мадемуазель, я, конечно, польщён неожиданным вниманием к моей скромной персоне, но… — заговорил Карл, справившись с кашлем. Разбойница прервала его речь, приложив шаловливый пальчик к губам кузена:

— Не продолжай, милый. Не говори ничего, я всё понимаю. Думаешь, не пара я тебе. Не ровня и ровней быть не могу, — она горько усмехнулась. — Это я в таком виде тебе нужна, но ты обожди чуток. Всё ещё переменится. Карл озадаченно потёр подбородок.

— Я готов ждать годами, но чего или кого?

— Меня, — разбойница загадочно улыбнулась. — Ты только потерпи. Ей-ей… немного тебе ходить невенчанным осталось.

Гренадеры смеялись пуще прежнего — гоготал во всю глотку Чижиков, хихикал в кулачок Михайлов, рассеянно улыбался Михай.

— А ты смелая, — тихо произнёс Карл и, сняв с головы девушки дурацкий колпак, провёл рукой по шёлковым волосам. — Я люблю смелых.

— И я люблю, — тряхнув головой, дерзко сказала разбойница. — Ты на меня не смотри как на девку кабацкую, я чай ещё не целованная, для мужа себя берегу.

— Так сколько же ждать тебя и твоих перемен?

— Недолго, — сказала девушка и повторила: — Недолго.

— Вот так, Карл, — резюмировал я, — без тебя — тебя женили.

Глава 8

Дорога вывела нас из леса. Оказавшись на открытой местности все разом повеселели, довольный донельзя Михайлов затянул какую-то песню. Я вслушался и понял, что детским ушам она точно не предназначена, да и женским тоже. Впрочем, симпатичная разбойница и ухом не повела, когда новоявленный «трубадур» выводил очередную скабрезную руладу.

Здесь наши пути разошлись. Мы двинулись в обратную сторону от польской границы, дядя с племянницей отправились в только им ведомое направление.

— Денег нет, оружия нет, пачпортов нет. Лепота, — грустно протянул Михайлов.

— Хватит ныть, — оборвал его Чижиков.

— Рази ж я ною? — встрепенулся Михайлов.

— Нет, настроение поднимаешь! Ещё раз в энтом духе ляпнешь, я тебе по морде насую, — предупредил гренадер.

— За что?!

— За всё хорошее. Михайлов заткнулся и перестал изводить нас нытьём.

Впереди показалось небольшое селение с корчмой, от которой исходил такой насыщенный аромат готовившейся пищи, что мои хлопцы как по команде сглотнули. Пустые желудки дружно заурчали.

— Может, продадим одну лошадь? — предложил Михай.

— Ага, и кто пешком потопает? — ехидно осведомился Чижиков. Топать ножками умопомрачительное расстояние не хотелось никому.

— Если не лошадь, тогда что-нибудь другое продадим, — не сдавался поляк, скорее всего из принципа.

— Верно, — поддакнул Михайлов. — Нету сил-моченьки муку от голода терпеть.

— Чево уж тут, — вздохнул Чижиков. — Терпеть надо, пока господин сержант чего-нибудь не придумает.

Я осмотрел потрёпанное войско и пришёл к выводу, что продать мы можем только самих себя. Ничего ценного при нас не имелось.

— Надо к кому-нибудь наняться, — произнёс Карл. — Предложим свои услуги в качестве телохранителей.

— Ничего другого не остаётся, — согласился я. — Только бы найти того дурака, что захочет нас взять. Зайду в корчму, пораспрашиваю.

Помог случай. Как водится: на ловца и зверь бежит. Из корчмы вышли двое: плечистый высокий шляхтич с наглым холёным лицом и дородный купчина — мрачный, в полном расстройстве чувств. Мы невольно стали свидетелями жаркого диалога.

— Пан Кмит, что же такое? Мы с вами так не договаривались! — жалобно причитывая, сказал торговец.

— Ничего не поделаешь, пан Борейко. Откуда мне было знать, что мой добрый друг, пан Матецкий, которого я привык почитать за старого холостяка, вздумает сыграть свадьбу и, конечно, позовёт меня на пирушку.

— Откажитесь. Передайте ему, что вы очень заняты.

— Если я откажусь, то навсегда потеряю друга, — сокрушённо покачал головой шляхтич. — Это выше моих сил, пан Борейко.

— А как же уговор, что вы будете сопровождать мой обоз до Вильно?

— Ничем не могу помочь, пан Борейко. Не судьба мне повидать нынче Вильно. Дружба важней всего. Ах, если бы вы знали, как славно мы когда-то рубились с татарами вместе с паном Матецким. Иисусе Христе — второго такого отчаянного рубаку стоит еще поискать!

— Езжайте на свадьбу, но оставьте хотя бы своих людей! — в исступлении прокричал купец. — Пусть они помогут мне добраться до Вильно. Шляхтич смерил его удивлённым взором:

— Вы в своём уме, пан Борейко? Мои люди потому и мои, что всегда находятся при мне. Где я, там и они. Странно слышать от вас такие речи.

— Тогда верните деньги, которые я по вашей просьбе уплатил вам вперёд.

— Какие деньги?! Я столько вёрст охранял ваш товар, а вы собираетесь лишить меня законной платы? Хотите, чтобы я пришёл на свадьбу лучшего друга с пустыми карманами и без подарка? — шляхтич как бы невзначай потрогал эфес сабли. Жест был красноречивей любых слов.

Пан Борейко застыл на месте, беспомощно открывая и закрывая рот. Больше аргументов у него не нашлось.

— Где мои люди? — зло произнёс шляхтич. — Наверное, всё ещё пьют и едят! Матка бозка! Они готовы набивать брюхо круглые сутки.

— За мой счёт, заметьте, — встрял купец.

Бедолага мог бы не тратить сил, пан Кмит не обратил ни малейшего внимания на его замечание. Он громко закричал, призывая на головы своих людей всевозможные кары того и этого света. Тотчас на крик из корчмы вышли с полдюжины гайдуков, что-то дожёвывавших на ходу. Они заседлали лошадей и ускакали вместе со шляхтичем.

Я решил не упускать выпавший шанс, подошёл к упавшему духом купцу и завёл разговор:

— Простите, уважаемый пан. Я случайно узнал о вашем затруднительном положении.

Пан Борейко нуждался в том, чтобы его пожалели, так что он благосклонно выслушал мои слова. Они упали на нужную почву.

— Этот негодяй, пан Кмит, взял деньги и не сдержал своего слова, — пожаловался купец. — Напрасно я на него положился.

— Кажется, я знаю, как можно помочь вашей беде, — я расправил плечи и изобразил из себя античного супергероя.

— Да? — недоверчиво протянул купец, рассматривая мои два метра почти богатырьской стати и остапобендеровской наглости. — И что вы предлагаете?

— То, что мне вполне по силам. Вы ведь собираетесь в Вильно? Пан Борейко кивнул.

Некогда польский город Вильно, а нынче литовский Вильнюс, перепавший соседям-прибалтам с барского стола бывшего Советского Союза, был нам по пути. Если купец рискнёт нас нанять, мы сразу решим несколько важных проблем.

— Если вам нужна охрана, могу предложить услуги моего отряда. Купец с подозрением посмотрел на мою грязную и рваную одежду.

— Могу я знать, с кем имею дело?

— Ваше право, конечно, но боюсь, что имя моё ничего вам не скажет. Замечу только, что я из шляхетского рода. Мои спутники тоже являются достойными людьми. С нами вы будете как у Христа за пазухой, — я старался говорить так же убедительно, как коммивояжёры, таскающиеся по квартирам с чемоданами ненужных простым обывателям вещей и, тем не менее зарабатывающих на том неплохой гешефт.

— А много ли вас?

— Всего пятеро, но каждый из нас стоит троих-четверых. Не прогадаете.

— У вас очень странный вид, — изрёк купец.

Ничего странного, посмотрел я бы на вас пан Борейко, доведись вам за какие-то несколько часов спалить мельницу, подраться со шляхтой и чудом избежать огненного крещения староверов. Моя улыбка была шире автомобильного радиатора:

— Не обращайте внимания. Мы стали жертвами обстоятельств. Знаете, в жизни бывают чёрные и белые полосы. У нас выдалась широкая чёрная полоса, — я стал «грузить» поляка, чтобы он не слишком приставал с расспросами. Однако подозрительный купец не сдавался:

— А вы точно не дезертиры или того хуже — беглые холопы?

— Обижаете, пан Борейко, напраслину наводите. Если вас что-то смущает, скажите сразу — мы больше не станем досаждать. Ищите других охранников.

Я с обиженным видом вернулся к своим. Купец задумался. По всему выходило, что ему не больно хочется связываться с непонятными людьми, но и без охраны тоже никак. После продолжительных колебаний он всё же согласился нас нанять. Мы стали сговариваться об оплате.

— Если благополучно доставите мой обоз в Вильно, я заплачу два дуката.

— На каждого? Купец заморгал от моей наглости:

— Конечно, нет. На всех.

— Надо подумать.

Я прикинул: купец предлагал в переводе на наши деньги около шести рублей. Этой суммы хватило бы только на то, чтобы оплатить водный путь только двух из нашей компании. Маловато, конечно. Я поднажал, в итоге купец накинул ещё дукат и обещал кормить и поить за свой счёт.

Это известие приподняло всем настроение. Голодное существование уже успело надоесть хуже горькой редьки. Мы прошли в корчму, сели за стол, дождались, когда пожалует сам владелец — седой еврей с грустными как у умирающего лебедя глазами — и сделали заказ. Нам достались: гусь в сливах, вареники со сметаной и по чуть-чуть хмельного мёда.

Выяснив, что мы без оружия, купец поцокал языком и принёс два старых давно нечищеных мушкета, три пистолета и пять ржавых сабель.

— Негусто, — вздохнул я, прикидывая, как разделить небогатый арсенал.

— Всё, что есть, — признался купец. — Скажите, почему вы не хотите открыть мне своё имя?

— Скажем так: у меня здесь есть враги, и я не хочу, чтобы они знали, чем я сейчас занимаюсь. Поверьте, пан Борейко, сохранять моё инкогнито в ваших же интересах.

— Но как мне вас звать?

— Зовите меня Сержантом, — не стал мудрить я.

— Хорошо, пан Сержант, — сказал купец, показывая, что принимает правила игры. — Устраивайтесь на ночь. Утром я собираюсь покинуть эту деревню.

На следующий день обоз тронулся в путь. Сомневаюсь, что от моих гренадер веяло несокрушимой уверенностью, но купец явно чувствовал себя лучше от того, что какая-никакая охрана у него всё же имеется.

Мы ехали по плохим польским дорогам, стараясь останавливаться на ночлег в деревнях и сёлах. Места считались неспокойными, немало шляхтичей промышляло разбоем, и причин для беспокойства у купцов хватало.

Когда обоз въезжал в густой лес, лица возничих и пана Борейко, теряли всякую беспечность. Как многие мирные люди, они отчаянно трусили, понимая, что засада может оказаться за любым поворотом.

Однако всё обошлось, в Вильно мы прибыли без происшествий. Борейко отдал заработанные дукаты и добавил от щедроты души с десяток талеров. Я попросил оставить нам сабли, но на такой широкий жест купца уже не хватило. Жаль, без оружия, мы чувствовали себя как без рук.

— Пан Сержант, если у вас возникнет желание заработать ещё денег, дайте знать, — напоследок сказал купец. — Я пробуду в Вильно ещё с неделю. Распродам товар и вернусь в Витебск. Мне понадобится охрана и на обратной дороге.

— Спасибо за любезное предложение, пан Борейко, но нам не по пути, — ответил я.

— Жаль, — огорчёно вздохнул купец и ушёл.

Отдохнув в Вильно, мы двинулись дальше и через три дня были в Ковно, где нам предстояло по реке Неман доплыть до границы с Восточной Пруссией. Я договорился с капитаном маленькой шхуны, что он возьмёт нас в кач — Не извольте беспокоиться. Доставлю в лучшем виде, — заверил капитан.

— Я слышал, что Неман изобилует порогами и во многих местах несудоходен.

— Не волнуйтесь, я знаю реку как свои пять пальцев. Забудьте всё, что слышали о Немане и доверьтесь мне. Мы перелетим пороги птицей. Лучше скажите: чего это вас в Пруссию понесло? Обычно люди из неё бегут, а вы, наоборот, сами туда стремитесь.

Я поведал длинную и путаную «легенду», объяснявшую мотивы нашего поведения. Капитан ничего не понял, но догадался, что другой версии от меня не услышит.

Поскольку финансы у нас находились в том состоянии, когда впору приступить к исполнению романсов, я старался ужиматься во всём. Понятно, что не разбогатев на территории Польши, мы вряд ли решим денежные проблемы в Пруссии.

Пока я утрясал вопросы с контрабандистами, мои ребята сидели в трактире и потягивали дешёвое пиво. Тут-то и произошла презабавная история, пополнившая наши кошельки звонкой монетой.

За соседним столом накачивалась венгерским компания шляхтичей, которые говорили так громко, что мы слышали каждое слово. Они с нетерпением ждали прихода какого-то пана Кульчиковского.

— Чем столь знаменит этот пан? — спросил шляхтич — молодой крепкий юноша.

— Ты не знаешь адвоката Кульчиковского? — поразился один из его собутыльников.

— Брось, Стась, откуда ему знать нашу знаменитость. Пан Кульчиковский прославился в те дни, когда наш юный друг, ещё спал в колыбельке, а не в постели панны Аннуси. Шляхтичи засмеялись.

— Позвольте ясновельможные, — привстал юноша. — Коль скоро придёт сей знаменитый муж, а я ничего не знаю о причинах, сделавших его столь известной персоной, может, снизойдёте к моему возрасту и расскажите, чем столь славен пан Кульчиковский. Может, он лучший в окрестностях фехтовальщик, самый меткий стрелок или удачливый охотник?

— Трижды выстрелил и всё мимо, пан Миколай! Наш Кульчиковский если фехтует, то ножиком для зачистки перьев, если стреляет, то только бутылочной пробкой, а уж каков из него охотник, лучше не вспоминать.

— Так от чего же столь великая слава?

— О, то была дивная история. Произошла она во время войны со шведами, когда наш Август II сцепился с их Карлом XII. Приехал как-то раз по своим делам круль Август в наши края, да устав от забот, решил выпить. А что за радость осушать чашу в одиночестве?! Вот и решил найти себе достойного собутыльника, самого опытного и сильного по этой части. Привела к нему шляхта адвоката Кульчиковского. Круль у нас был высокий, плечистый да здоровый, а адвокат — хиленький, бледненький, сморчок-сморчком. Ну да вы скоро сами его увидите. Осерчал Август, велел гнать прочь обманщика, однако Кульчиковский попросил, чтобы круль на него не гневался, а дал только высочайшее изволение осушить за его честь кубок.

— Осилишь ли гарнец венгерского? — спросил Август.

— Отчего ж только один, а не три, государь? — отвечал шляхтич.

Удивился круль, велел поднести законоведу свой любимый кубок, в который вмещалась целая кварта, налил в него вина до самых краёв и велел выпить. Шляхтич низко поклонился и выпил до дна кубок, не переводя духа.

— Недурно, — заметил круль. — А сколько ж таких кубков ты можешь выпить?

— Прошу, ваше величество, чтобы вы оказали мне честь пить вместе со мной, и на каждый употреблённый вами кубок я буду выпивать по три таких: один в ответ моему государю, другой — за его здоровье, третий — в честь победы над шведами.

— Чем всё закончилось? — не удержался от вопроса пан Миколай.

— Да тем, — отвечал рассказчик, — что стали они пить вместе за одним столом, и на каждый кубок круля пан Кульчиковский отвечал тремя. К ночи Август не выдержал, лёг на стол и захрапел, а адвокат, чтобы не разбудить спавшего государя, тихонько вышел из столовой, вылил на себя возле колодца холодной воды, да пошёл домой на своих двоих, будто и не пил ничего.

— Это правда?! — не поверил пан Миколай.

— Чистая правда, — крестясь, заверил рассказчик. — А тебе сейчас появится возможность её проверить. Смотри, вот идёт пан Кульчиковский.

К шляхтичам подошёл тщедушный сухонький господин в чёрном камзоле. На легендарного выпивоху он походил так же, как я на Филиппа Киркорова.

— Присаживайтесь, ясновельможный пан, — воскликнул тот, кого называли Стасем. — давайте вспомним славное прошлое и выпьем за не менее славное будущее. Адвокат с достоинством присел.

— Кажется, я знаю, как мы заработаем денег, — прошептал мне на ухо Михайлов.

— Это как же?

— Сейчас увидите, господин сержант. Только не извольте гневаться на меня. Гренадер подошел к пирующим шляхтичам и с поклоном обратился:

— Прошу извинить меня, милостивые государе. Слышал я о немалых подвигах ясновельможного пана Кульчиковского и удивлён им без всяких пределов. Примите моё искреннее восхищение. Адвокат благосклонно кивнул.

— Однако хотелось бы и мне померяться с вами возможностями, а чтобы в том деле имелся интерес, могу поставить в заклад два дуката, — с той же сладкой интонацией продолжил Михайлов. — Остальные могут ставить на меня или на господина адвоката. Кто победит, того и приз. Шляхтичи переглянулись, предложение им, судя по всему, пришлось по нраву.

— Я ставлю на пана Кульчиковского, — объявил кто-то из них. Его поддержали. Михайлов был тёмной лошадкой.

Я едва не зашипел на гренадера, он ставил на кон всё, что у нас было, однако пришлось положить последние два дуката на медный поднос, который постепенно стал заполняться деньгами.

Весело галдящие поляки усадили гренадера рядом с адвокатом, кликнули прислугу и велели нести к столу вино. Попойка началась. Михайлов и Кульчиковский опрокидывали штоф за штофом, не уступая друг другу. Постепенно лица спорщиков раскраснелись, движения потеряли плавность, однако они продолжали пить, изредка отлучаясь в отхожее место. Я уже устал подсчитывать количество опустошенных бокалов. Каждый тост сопровождался одобрительными возгласами и похлопываниями по плечу.

Часам к трём ночи пан Кульчиковский сдался. Всё же возраст есть возраст. Законовед обессилено уронил руки и уткнулся носом в блюдо с холодным поросёнком. Половина шляхтичей уже дремала, другая осоловело наблюдала за действиями Михайлова, который неторопливо сгрёб деньги с подноса и вернулся за наш стол.

— Здоров ты пить! — восхищённо пробормотал Чижиков. — А чего когда со мной по кабакам ходил, набирался быстрее, чем я.

— Потому что тогда я действительно пил, а на этот раз сливал всё в отхожее место, — признался гренадер. — Зайду туда, суну два пальца в рот, выверну всё и айда обратно за стол.

— И как — неужто не хмелел?

— Хмелел, конечно. Токмо на меня хмель не сразу действует. Ежели успею по-быстренькому слить — почитай, будто водичку пил.

— Ну, ты и феномен, Михайлов, — восхитился я. — Не в первый раз, наверное, проделывал?

— Так точно, не впервые. Правда, наших сложнее подбить на эндакую штуку, а поляки — что малые дети. Сразу повелись.

— И не жалко винища было? — спросил Чижиков.

— А чёж ево жалеть, когда для дела надобно. Ну, господин сержант, много ли я заработал? — хвастливо поинтересовался Михайлов.

— Много, — сказал я, закончив считать деньги. — Здесь тридцать пять дукатов. Нам хватит.

Глава 9

— Вот что, братцы-кролики, как только откроются лавки, идём покупать новую одежду. Хватит на всю Европу позориться, — объявил я к всеобщему удовольствию. — Видок у нас как у бомжей.

Парни давно привыкли к моей манере вставлять непонятные словечки и таинственных «бомжей» проглотили без проблем. Не удивлюсь, если спустя неделю-другую сам услышу из их уст этот термин. Как я уже отметил: моё заявление было принято гренадерами на «ура».

Последние события превратили наш гардероб в нечто неописуемое, должно быть знаменитые парижские клошары в сравнении с нами выглядели едва ли не франтами. Ладно в Польше до нас никому не было дела, к оборванцам местные относились терпимо. По дорогам шлялись фрукты одетые не лучше нашего, но, попробуй зацепи — выяснится, что помимо горячего нрава и острой сабли, каждый ещё и имеет родословную начинающуюся чуть ли не с самого Адама. Трогать таких — себе дороже. Не заметишь, как голова в кустах окажется.

Но мы-то собирались нагрянуть в Восточную Пруссию, а там другие порядки, ничем не напоминающие безалаберную Речь Посполитую. Если что-то не так, благонамеренные обыватели сразу потащат в полицейский участок, причём из самых лучших побуждений.

А уж в полиции нам точно делать нечего. Поговорка «без бумажки ты букашка» для нас актуальна как никогда. Можно бить себя пяткой в грудь и доказывать, что ты дворянин самых голубых кровей, однако без документов старания пропадут впустую. Всё равно не поверят, а проверять или, как говорили в моём времени — «пробивать по архивам», никто не станет.

Сами пруссаки — народ вышколенный и выдрессированный не хуже собаки Павлова. Все рефлексы, начиная от пускания слюней и заканчивая поведением в общественном месте, выработаны десятилетиями суровой палочной дисциплины. Метод, может и не очень педагогичный, зато эффективный. Пускай в кармане вошь на аркане, но внешний вид должен поддерживаться на уровне. Так что встречать и провожать нас будут по одёжке, и если наряд окажется подходящим, глядишь, обойдёмся и без «аусвайсов».

Мы отправились в торговые ряды за готовым «немецким» платьем. Местность была неровная, приходилось то взбираться на холмы, то спускаться в низины. Прошлись по улочкам, сохранившим средневековое обаяние. Вообще у меня сложилось такое впечатление, что Вильно будто застыл между Востоком и Западом. С одной стороны чувствуется архитектурное влияние Западной Европы, с другой — нет-нет, но покажется домик, который идеально вписался бы в патриархальную Москву времён Алексея Михайловича. Кроме того, хватало и бардака, характерного для еврейских местечек: как ни крути, а половина нынешних литовских «мегаполисов» начиналась с жилищ, наскоро сколоченных Рабиновичами и их верными Сарами.

Нужная лавка отыскалась среди мелких магазинчиков, забитых всякой всячиной: южными фруктами, пряностями, благовониями, табаком и прочими не всегда нужными или полезными вещами. Спокойно пройти мимо витрин не удалось: заядлые курильщики Чижиков и Михайлов не преминули набить кисеты и купить по глиняной трубке с длинным чубуком, взамен «реквизированных» поляками из отряда пана Потоцкого во время плена.

Оказавшись на воздухе, гренадеры с наслаждением затянулись и стали выпускать кольца дыма. Я едва не расхохотался — приятели походили на котов, добравшихся до валерьянки. Разумеется, предупреждать их на манер Минздрава было бессмысленно, вряд ли жизненный путь гренадеров окажется столь долгим, что они успеют накопить в организмах хотя бы капельку того никотина, что способен валить с ног легендарную лошадь.

Дверь распахнулась, переливчато зазвенели колокольчики, предупреждая продавцов о появлении визитёров, и мы всей гурьбой ввалились в лавку.

Увидев пятерых мордоворотов поперёк себя шире, приказчик поначалу пришёл в тихий ужас: ему нечего было нам предложить. Выставленная на продажу одежда оказалась мала даже Михайлову, а он в нашем отряде был самым низкорослым. Возникло чувство, будто я нахожусь в «Детском мире» — нарядные камзольчики и бархатные штанишки упорно не желали на нас налезать.

— Вот что любезный, — сказал я приказчику, — времени у нас мало, рыскать по всему городу некогда, поэтому делай что хочешь, но одежду для нас разыщи.

— А как насчёт…. — начал говорить приказчик

Я сразу понял, что именно его гложет, и быстро разрешил дальнейшие вопросы.

— Денег? Деньги у нас есть, — я потряс перед его глазами туго набитым кошельком. — Можешь не волноваться, не обидим. Упускать выгодных клиентов приказчику не хотелось.

Он оставил вместо себя мальчишку, попросил «ясновельможных панов» обождать и в сопровождении слуги куда-то убежал. Вернулись они только через полчаса, нагруженные тюками, будто вьючные верблюды.

— Думаю, я смогу угодить панам, — хвастливо объявил приказчик, развязывая узлы.

— Посмотрим, — сказал я.

Началась примерка. Я остановил выбор на тёмной рубашке без манжет, плотной и очень удобной суконной куртке чёрного цвета, снабжённой особыми завязками. С их помощью можно было регулировать размер одежды — делать в зависимости от погоды обтягивающей или свободной, последнее позволяло надевать больше нательного белья. Немаловажная деталь с учётом нашего климата. Как ни крути, а холодных дней у нас даже летом в избытке.

Не уверен, что наряд по последнему писку моды, но для меня самым главным критерием была практичность. По этой причине я сразу отвергнул короткие штаны, с которыми носили шерстяные чулки, хоть приказчик и разливался соловьём, расхваливая качество товара. Я до сих пор не мог избавиться от мысли, что этот элемент гардероба всё же стоило оставить женщинам вместе с париками и пудрой.

Приказчик разыскал для меня кавалерийские брюки с уплотнёнными вставками. Закончилась экипировка шерстяным плащом, треуголкой и сапогами. Надеюсь, в таком наряде я не очень смахивал на Зорро. Кстати, знаменитый французский фильм, посвящённый этому герою, в котором играл Ален Делон (я смотрел его раз двадцать), мне нравится куда больше голливудской версии с Антонио Бандерасом и Кэтрин Зета-Джонс.

Карл облачился в похожие одеяния, только цвет выбрал светло-серый, который как нельзя лучше подходил его ладной фигуре. Остальные гренадеры долго не возились, схватили первые попавшиеся тряпки и, обнаружив, что можно обойтись без перешивания, сразу переоделись.

Приказчик сначала заломил баснословную сумму, но, встретив в лице Чижикова и Михайлова достойных оппонентов, был вынужден снизить цену.

В новом костюме я ощутил себя другим человеком. Что ни говори, приятно избавиться от грязных и вонючих лохмотьев. Нет, оно конечно верно, что не одежда красит человека, но поверьте, в моих тряпках впору было только милостыню собирать.

— В баньке бы сейчас попариться, — мечтательно произнёс Михайлов.

— Хорошо бы, да некогда, — с сожалением сказал я.

Да, русская баня была бы сейчас в самый раз. Нет ничего лучше после долгих трудов и дальней дороги. Я ведь и раньше любил её, родимую, а очутившись в веке осьмнадцатом, стал просто маньяком. Посудите сами — разве не блаженство: посидеть в парилочке, плеснуть на раскалённые камни ковшик с разведенным квасом или пивом, набрать полные лёгкие хлебного духа, растянуться на сколоченной из дуба полочке, похлестаться распаренным берёзовым веником, а потом нырнуть в речку и выскочить оттуда как пробка. Смывается не только грязь, но и боль в душе и усталость в теле.

Но если без бани какое-то время мы ещё могли обойтись, то вот без оружия как без воды — и туды не очень, и сюды — сплошной дискомфорт. Что поделать — время такое!

Это у нас, простых людей, в двадцатом веке, отобрали право на защиту себя, заранее поставив в проигрышные условия, когда ты знаешь, что родная милиция не очень-то тебя бережёт, и приедет по вызову, когда будет поздно. А всякие подонки, понимают, что будучи хоть трижды Брюсом Ли, рядовой гражданин не сможет справиться с их шайкой-лейкой, и наглеют.

Будь у меня свободная минутка, я бы сел за стол, разлиновал лист бумаги, разделив его на две половинки, и стал сравнивать, что есть плохого и что хорошего в двух разных эпохах, в которых мне довелось пожить.

Понятно, что без тёплого ватерклозета, телевизора и ноутбука, восемнадцатый век кажется неустроенным до безобразия. Но стоит только ощутить в ладони холодный эфес шпаги или рукоять длинного пистолета, посмотреть на друзей, готовых порвать на мелкие части любого, кто бросит в твою сторону косой взгляд, и что-то резко меняется в восприятии мира.

Пожалуй, я могу поблагодарить от всего сердца Кирилла Романовича за то, что он выдернул меня сюда. И пусть далеко не все его слова показались мне искренними, всё равно «гран мерси» вам, уважаемый корректор реальности, от простого русского паренька и… курляндского дворянина.

В оружейной лавке я приобрёл две шпаги — себе и Карлу. Нам носить холодное оружие полагалось по статусу. Пистолеты брать не стали, предстоял долгий водный путь, за это время порох может отсыреть, если его не хранить надлежащим образом. Я что-то сомневался, что на посудине контрабандистов нас разместят со всеми удобствами.

Поскольку садиться на корабль в порту было довольно рискованно — таможенники время от времени проверяли не вывозятся ли из страны запрещённые товары, мы договорились о встрече в условленном месте — небольшой бухте, укрытой от посторонних глаз. Капитан сказал, что встанет на якорь недалеко от берега, а за нами вышлет шлюпку с матросами.

Мы оказались в бухте точно в срок, но, как выяснилось, у контрабандистов собственное представление о времени. Шлюпка прибыла глубокой ночью, когда я, устав от томительного ожидания, стал всё сильнее склоняться к выводу, что о нас попросту забыли.

Широченная река нагоняла волны, разбивающиеся об берег, усеянный галькой и крупными валунами. Высоко светила полная луна. В небе носились крикливые и жадные чайки. Дул холодный пронизывающий ветер. Мы порядком озябли, пока, наконец, не услышали шлёпанье вёсел по воде и вялое переругивание матросов. Они подплыли к берегу и стали нас звать.

— Долго же вас не было, — в сердцах сказал я, ступая по воде.

Сапоги противно хлюпали, одежда промокла. Я боялся подхватить несвоевременную простуду. Болеть было опасно. Пустяковая инфекция, которую в будущем можно вылечить за пару дней, здесь могла загнать в могилу любого. Капитан, грузный и усатый, встретил нас на палубе.

— Простите за задержку, господа. Пришлось улаживать несколько вопросов, но теперь нас ничего не держит. Ветер наполнит наши паруса, и мы полетим птицей.

— Да вы поэт, уважаемый, — усмехнулся я витиеватости его речи.

— Все моряки, либо пьяницы, либо поэты, а зачастую и то, и другое вместе, — с достоинством ответил капитан. Он внимательно оглядел каждого из нас и прибавил:

— У вас богатырское телосложение, господа. На вашем месте я в Пруссии вёл бы себя ниже травы тише воды. Каюсь, что тогда я не придал должного значения этим словам.

— Господь милосерден, — философски заметил Карл — Вознаградив ростом и силой, он не оставит нас в беде. Я протянул капитану задаток. Он не стал пересчитывать деньги.

— Прошу следовать за мной. Больших удобств не обещаю, но это лучшее из того, на что вы могли бы рассчитывать. Капитан привёл нас к потайной каюте, устроенной в трюме.

— Здесь вас никто не найдёт.

— Неужели таможенники сюда не заглядывают? — удивился я.

— Им не позволяют деньги, которые я плачу с завидным постоянством. Капитан распахнул дверь:

— Проходите, не стесняйтесь. Я позабочусь, чтобы утром вам принесли завтрак.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Можно нам изредка выходить на палубу?

— Только ночью. Я человек осторожный и хочу оградить себя заранее от возможных неприятностей. Каюта была маленькой и тесной. Мы набились в неё как сельди в бочку.

— Желаю вам приятного путешествия, господа, — сказал капитан напоследок и запер дверь.

Окна или вернее иллюминатора в каюте не имелось. Я зажёг свечку. Дрожащее пламя осветило крохотное помещенье, пропахшее сыростью. К потолку были подвешены несколько гамаков, в углу стояло кожаное ведро, предназначенное для удовлетворения естественных надобностей.

— Зябко тут… Как в могиле, — поёживаясь, заметил Михайлов.

— Не круизный лайнер, конечно, но на первое время сойдёт, — пробормотал я себе под нос и принялся устраиваться в гамаке. — Господи, как я устал. Предлагаю затушить свечку и завалиться спать. Всё равно других развлечений не будет.

— Оно и верно, — согласился Чижиков. — Таперича лишь бы не укачало. Хучь и не по морю плывём, но меня мутит уже при виде одной воды.

— Ну, спаси нас Христос, — перекрестился Михайлов. — Лишь бы эта лоханка не утопла.

Я морской болезнью не страдал, поэтому плавание переносил спокойно, а вот Чижикову приходилось несладко. Он то и дело склонялся над ведром и отказывался от еды. Остальные гренадеры чувствовали себя нормально.

Шхуна плыла ровно, качка почти не ощущалась. Мы слышали мерное убаюкивающее поскрипывание, хлопанье парусов, крики птиц, громкие, подобно пушечному грому, команды капитана и редкие возгласы суетящихся матросов.

Всё что нам оставалось делать — есть или спать, других занятий не было. Темы для разговоров исчерпались, если честно, мы успели устать друг от друга. Чтобы не сидеть в постоянной темноте, я купил у капитана свечей, и мы их нещадно сжигали.

Кормёжка оказалась неважной. Давали селёдку, после которой ужасно хотелось пить, вяленое мясо и чёрствый хлеб. Раз или два принесли мочёных яблок. Я надкусил одно и сморщился. Яблоко было кислым как лимон, хотя Карл поедал их с удовольствием. А вот Чижиков по-прежнему отказывался принимать пищу. Ему было хуже всех. Я почему-то думал, что морская болезнь со временем проходит, но гренадёру не стало лучше до самого конца плавания.

Из каюты выпускали только ночью — чтобы прогуляться по палубе и подышать свежим воздухом. Перед тем как судно пересекло границу с Пруссией, капитан зашёл к нам и предупредил, чтобы мы сидели тихо как мыши.

— Но ведь вы сказали, что у вас всё заплачено и проблем не будет, — заметил я.

— Верно, но никто не застрахован от слишком радетельных или жадных придурков, — хмуро сказал капитан.

Усы его при этих словах обвисли, и я догадался, что дела обстоят отнюдь не так гладко, как расписывали.

Однако всё обошлось. Корабль пришвартовался к причалу, команда бросила якорь, загремели деревянные сходни, по палубе затопали солдатские башмаки, возле дверей в каюту кто-то простужено закашлял и заговорил на немецком. Речь сводилась к одному — некий таможенник считал, что его труд недостаточно хорошо оплачивается.

— Мы так не договаривались, — принялся возражать капитан.

— В таком случае, я арестую судно и весь груз. Даже если ты чист перед законом, я всё равно найду к чему придраться, — заверил невидимый таможенник.

— Но ведь это грабёж, — совсем упал духом капитан.

— Может и грабёж, но у тебя нет выбора.

Невидимый собеседник захохотал, но его смех быстро перешёл в лающий кашель.

— Проклятая погода! Когда-нибудь она меня доконает! Что ты решил?

— Хорошо, — согласился капитан. — Пройдём в мою каюту и рассчитаемся. Только прикажи убрать солдат, пока они не перевернули шхуну вверх дном. И проследи, чтобы они ничего не стащили.

— Не волнуйся, друг мой. Если кто-то из моих солдат чуток поживится на твоей посудине, сильно от тебя не убудет. Поделись с ближним своим и внакладе не останешься, — снова засмеялся таможенник.

Они ушли. Мы по-прежнему сидели в темноте, выжидая, чем всё закончится. Через полчаса шум на корабле затих, таможенники убрались. Капитан зашёл в каюту и сказал:

— Можете сойти на берег. Всё чисто.

Я отдал ему оговоренную сумму и увидел, что лицо капитана недовольно вытянулось, будто он съел одно из своих мочёных яблок.

— В чём дело? Что-то не так?

— Думаю, вы слышали разговор. Проклятые таможенники увеличили поборы, поэтому я вынужден взять с вас больше денег.

— И вы решили переложить затраты на наши плечи…

— А что мне остаётся делать? В конце концов, я тоже рискую.

— А если мы откажемся?

— Я найду способ вас заставить, — ухмыльнулся капитан.

— Неужели вызовите полицию? — недоверчиво спросил я.

— Конечно. Скажу, что вы обманом проникли на мой корабль.

— Но ведь вам не поверят.

— Поверят. Меня тут каждая собака знает. Гоните монету или я сдам вас в участок.

Лишний шум был ни к чему, поэтому я скрепя сердце согласился на новые условия.

После долгого сидения в тёмном трюме, глазам пришлось привыкать к солнечному свету. Мы, щурясь, сошли по сходням с корабля и отправились в сторону города. Никто не смотрел в нашу сторону. Проходившие мимо матросы и солдаты не обращали на нас внимания. Порт жил своей жизнью, мы своей.

— Даже не верится, земля под ногами! — довольно сказал Чижиков, зашагав по булыжной мостовой. Только сейчас я увидел, как он исхудал и осунулся.

— Кузен, я думаю нужно найти недорогую гостиницу и отдохнуть в ней денёк-другой, — предложил Карл.

По камням прогрохотала коляска с сидевшим в ней офицером. Я проводил её взглядом.

— Согласен. Я тоже вымотался в этой поездке. Но сначала мы поедим, капитан сэкономил на нашем завтраке, а время уже подходит к обеду.

— У меня тоже все кишки слиплись, — пожаловался Карл.

— Хучь до места капитан довёз и не утопил, за то ему и спасибо, — рассудительно произнёс Михайлов. Он принялся вертеть головой, с интересом рассматривая всё вокруг.

— Что, нравится? — спросил я.

— Не могу понять, — признался гренадер. — Непривычно.

— Вроде в Польше ты не очень-то по сторонам глазел.

— Так то Польша, чего я там не видел? А тут — заграница, — с придыханием пояснил гренадер.

Я невольно улыбнулся. Лично мне везде было в диковинку: что в Польше, что в Пруссии. Да чего уж там — я и к Петербургу восемнадцатого века привыкал не сразу.

Начался обычный прусский городишка — вылизанный, уютный и игрушечный. Название его вылетело из головы.

Он давно не вмещался в крепостные стены и вольготно раскинулся вдоль реки. Одно или двухэтажные опрятные дома из камня жались друг к другу, будто чего-то боясь. Красные черепичные крыши красиво смотрелись на фоне безоблачного неба. На маленьких балкончиках расторопные хозяйки сушили постиранное бельё. От ветра раскачивались жестяные разноцветные вывески. В витринах магазинчиков, занимавших все первые этажи, были выставлены многочисленные товары. У раскрытых дверей стояли улыбчивые люди и приглашали уважаемых покупателей зайти внутрь и приобрести чего душа пожелает. И никакой назойливости, всё чинно и благопристойно.

На столбе висел плакат. На нём были нарисованы люди в военной форме, гренадер и мушкетёр, внизу шла приписка красивым готическим шрифтом.

— Чего там написано? — не смог пройти мимо не в меру любопытный Михайлов.

— Это вербовочный плакат. Зовут в армию короля Фридриха Вильгельма, — пояснил Карл после короткого изучения.

— Ну энтого нам, слава те хосподи, не нужно, — проговорил Михайлов.

Стоит отметить, что сонливым городок не выглядел. Жизнь кипела на всех улицах.

У красных стен лютеранского собора не было видно привычных нищих, только тощий и длинный пастор о чём-то дискутировал с другим священником — низеньким и полным. Кажется, спор они решили закончить за кружечкой пива.

Прохожие вежливо раскланивались. Шли женщины в длинных платьях, чепцах, несли корзинки с зеленью и цветами. Важно прохаживались господа в чёрных камзолах, накрахмаленных рубашках и белоснежных воротниках жабо, снимали шляпы и здоровались. Дородные матроны вели нарядных детишек на прогулку. Гремя башмаками, шагали солдаты в синих кафтанах, все как на подбор — высокие и плечистые. Проскакали драгуны, они носили мундиры белого цвета. Катились кареты с гербами, влекомые ухоженными холёными лошадьми. Чиновник со злым лицом распекал рабочих, ремонтировавших дорогу.

Вспорхнула стайка голубей, они поднялись высоко в небо, а потом плавно спланировали на высеченный из гранита памятник, окружённый идеально ровным газоном. Чуть поодаль на зеркальной поверхности озера плавали величественные белоснежные лебеди. Несколько мальчишек кидали им с подковообразного мостика куски булки.

Заиграла приятная музыка на часах с огромным циферблатом, установленных на городской ратуше. Уже полдень, отметил я про себя.

Строгий полицейский внимательно всматривался в окружающих. Мы, очевидно, не контрастировали с остальными жителями, поэтому миновали его без препятствий.

— Ну, что скажешь, Михайлов: нравится тебе Пруссия? — спросил я.

— Не могу сказать, господин сержант. Не спорю, чистенько тут, покойно, но как будто чего-то не хватает, а чего именно — не знаю, — пожал плечами гренадер.

— Души не хватает российской, — буркнул Чижиков. — Немецкой душе тут в самый раз, а русскому человеку другого охота.

— Чего именно? — не отступал я.

— Да рази ж энто объяснишь! — вздохнул «дядька».

Вообще-то он прав, если уж этот вопрос решали и никак не могли решить философы, делящиеся на западников и русофилов, то куда уж ему, простому русскому дядьке. Хотя, может, не в философии тут дело.

На углу торговали пирожками и сдобой. Выпечка выглядела столь аппетитно, что я машинально сглотнул слюну, голод стал ещё нестерпимей.

— Смотри, кузен, вон трактир, — Карл указал на одну из вывесок.

Трактир оказался чистеньким и опрятным. Посетителей кроме нас не было, поэтому скучавшая хозяйка вмиг оживилась, позвала служанку — костлявую девицу с лошадиным лицом и каштановыми кудряшками волос, которая сразу засуетилась, будто пожаловал король со свитой. Что ж, сервис тут на высоте.

Мы сели за стол, покрытый клетчатой скатертью, сделали заказ. Пока еда готовилась, хозяйка предложила немудреное развлечение: к услугам посетителей были биллиард и свежие газеты. Я, если честно, не большой любитель гонять шары в лузу, поэтому решил узнать, что нового произошло в мире. К сожалению, в газетах пересказывались малопонятные сплетни, из которых было трудно вынести для себя что-либо полезное. Когда истории о найдённых на деревьях женщинах, на поверку оказавшихся сбежавшими у кого-то из аристократов обезьянами надоели, я незаметно для себя начал клевать носом и очнулся от дремоты только когда принесли еду: тушёную капусту со свининой, густую чесночную подливку и мясо на рёбрышках. Готовили здесь неплохо — вкусно и очень сытно. Я опустошил тарелку и откинулся на спинку стула, понимая, что не рассчитал возможности и объелся.

— Не желаете кофе, господа? — спросила служанка.

— А может… — Михайлов выразительно постучал по кадыку, намекая на спиртное.

Я не возражал, парни могли немного расслабиться. Кукольный вид городка действовал умиротворяюще. Среди идеальной чистоты, занавесочек и скатертей мы забыли о неприятностях, которые могут возникнуть, если начнём вести себя неосторожно.

— Если только чуток…

— Конечно, по чуть-чуть, ваше благородие, — на роже Михайлова появилось такое масляное выражения, что я сразу понял: если он дорвётся до шнапса, пить будет до посинения.

Чижиков, который ощутил под ногами земную твердь, тоже был не прочь загулять. Михай оставался для меня загадкой. Вроде его немного отпустило, но я по-прежнему не был уверен, что с ним всё в порядке.

Выяснилось, что напитков крепче пива в этом заведении не подавали. Гренадеры заметно сникли.

— Тогда кофе, — решил за всех Карл. Я спросил у хозяйки, не может ли она подсказать нам гостиницу подешевле.

— Нам бы переночевать ночки две под крышей, а потом мы отправимся дальше.

— А зачем вам искать гостиницу? — удивилась женщина. — Я сдаю комнаты, причём недорого. Они тёплые и светлые. Поверьте, у меня ничуть не хуже любой из гостиниц. Пройдёмте, я покажу.

Мы поднялись на этаж выше. Хозяйка по очереди отомкнула две комнаты в длинном коридоре.

— Пожалуйста, смотрите.

Потолки в комнатах высокие, с несколькими слоями побелки. На полу войлочные дорожки бордового цвета, стены обклеены простенькими обоями. На подоконниках горшки с цветами, плотные занавески раздёрнуты, окна приоткрыты. В углу письменный стол с полным набором канцелярских принадлежностей: чернильница, готовальня, какие-то незнакомые приспособления. Ещё из мебели — двустворчатый шкаф для вещей, маленькое бюро. Два плетеных кресла-качалки. Над кроватями нависают полупрозрачные балдахины с кисточками. Полуоткрытый камин, облицованный изразцами. Его давно не топили, но нам он пока без надобности — в комнате и без того тепло и сухо. Я не сомневался, что матрасы на кроватях мягкие, а бельё чистое и свежее как рассвет.

— Люкс для новобрачных, — усмехнулся я.

— Вы что-то сказали?

— Не обращайте внимания. Это я так… Мысли вслух.

Из приоткрытых окон подул свежий, приятный ветерок. Я даже зажмурился от удовольствия. После ночёвок в лесу и плавания в тесном трюме, условия просто райские.

— Как вам? — с какой-то ревностью спросила хозяйка.

— Можно сказать, пятизвёздочный отель.

— Извините, я опять вас не поняла…

— Всё замечательно, мне очень нравится. Теперь бы в цене сойтись.

— Не беспокойтесь, — улыбнулась хозяйка. — Я не имею обыкновения обирать постояльцев.

Она назвала цену. Скажу честно — рассчитывал, что запросят больше, а тут вполне приемлемая сумма, необременительная и справедливая. Хозяйка нам попалась нежадная.

— Меня устраивает, — кивнул я.

— Тогда с вас талер задатка. Я развязал узелок кошелька.

— Если желаете, велю приготовить ванну.

— О, это было бы просто замечательно, — обрадовался я. — Дорога была долгой и что греха таить — грязной.

— Устраивайтесь в комнатах. Часа через два ванна будет готова. В шкафах на плечиках висят халаты, они для постояльцев. Пользуйтесь смело. Можете снять дорожную одежду, служанки её постирают и, если нужно, приведут в порядок.

— Буду очень признателен. Эти услуги надо оплатить отдельно?

Я снова приготовился запустить пальцы в кошелёк, но хозяйка решительно замахала руками:

— Что вы! Постояльцы получают под крышей моего дома не только пищу и кров. Мы стараемся быть гостеприимными.

— У вас это прекрасно получается, — не преминул отметить я. — Мы здесь не больше часа, но уже чувствуем себя так, словно не покидали стен родного дома. Хозяйка зарделась:

— Я очень надеюсь, что вы расскажете об этом всем вашим знакомым. Кто знает — вдруг всемилостивейший Господь приведёт их однажды в наш город. Тогда они будут знать, где смогут остановиться в подобающих условиях.

— Непременно расскажу о вашем заведении. Смею заверить, рекомендации будут исключительно положительными. Мы вернулись в зал.

— Ну, что скажешь, дорогой кузен? — спросил Карл. — Останемся тут или поищем другую обитель?

— Не будем ничего искать, Карл. Мне здесь понравилось. Тут по-настоящему чувствуешь себя человеком. Наше петербургское жилище — жалкая лачуга по сравнению с этим дворцом.

— Верно подмечено, брат. Хотя я вспоминаю ту избушку чуть ли не с ностальгией. Как никак мы провели в ней почти год. Согласись, это немало.

— Понимаю и разделяю твои чувства. Останемся здесь денька на два, а потом двинем дальше, — сказал я. — И ещё — сегодня можно будет помыться. Я уже договорился о ванной. Михай допил кофе и поставил пустую чашку на столешницу.

— Пока вас тут не было, господин сержант, заходил какой-то странный человек. Он не стал ничего заказывать, просто посмотрел в нашу сторону и быстро ушёл. Я пожал плечами:

— Ну и что. Мало ли кому вздумалось сюда зайти. В конце концов — это трактир, публичное место.

— Ваша правда, господин сержант. Только сдаётся мне, что где-то видел я эту рожу. Скорее всего — на корабле, который нас сюда доставил. Кажется, это был один из матросов. Каюсь, в тот момент я не придал должного значения последней фразе.

— Даже если это правда, не вижу ничего странного: капитан отпустил часть команды на берег, вот матросы и рыщут в поисках кабаков и прочих увеселительных заведений. Выбрось его из головы, Михай.

Владелица трактира оказалась не только гостеприимной и хлебосольной. В лице её я нашёл настоящую справочную службу. Она не раз и не два дала мне полезный совет. Когда я наутро спросил — не подскажет ли она к кому здесь можно обратиться, чтобы нанять экипаж до Мемеля, женщина сразу назвала подходящую кандидатуру:

— Сходите к Гансу Хоффу, он живёт через два квартала отсюда в двухэтажном доме с красными кирпичными стенами. У Ганса вы в любое время сможете взять внаём приличных лошадей и добротную повозку.

— А это не очень дорого? Мы не то чтобы совсем стеснены в средствах, однако выбрасывать деньги на ветер не хочется.

— Скажите ему, что пришли от меня. Ганс приходится мне родственником по мужу. Думаю, он сделает вам скидку, — с широкой улыбкой сказала женщина.

Я так и сделал. Нашёл дом Хоффа, объяснил владельцу в чём суть дела. Ганс без долгих расспросов отвёл меня в каретник, где быстро подобрал подходящий экипаж, в котором было достаточно места для пятерых (не знаю, как он называется, но у меня при виде этой громоздкой и тяжёлой конструкции в памяти всплыло смешное словечко — «шарабан»), познакомил с кучером — белобрысым и вёртким парнишкой по имени Курт. Малец оказался сообразительным и расторопным.

— У меня всё готово. Я только запрягу лошадей и можно трогаться хоть сейчас, — сообщил он.

— Сегодня не стоит. Готовьтесь на завтра, в любое время.

— Хорошо, я с самого утра буду здесь.

Я отсутствовал недолго — час-полтора. Казалось, что бы могло приключиться за столь малый отрезок времени?! Но… Когда я выворачивал из-за угла, то увидел картину, заставившую меня остановиться и спрятаться: улица перед трактиром была запружена вооружёнными людьми. По жёлто-зелёным мундирам и небольшим меховым шапкам с такой же зелёной опушкой я без труда опознал прусских гусар: они несли охрану на восточных границах страны и нередко выполняли полицейские функции.

Кое-что о них мне стало известно, ещё до поездки. Эти иррегулярные части были сродни нашим казакам. За солдат они не считались. Немцев среди гусар практически не имелось. Эскадроны полностью комплектовались иностранцами: венграми, боснийцами, сербами, поляками — зачастую горячими и необузданными, одинаково способными на подвиг и преступление. Первые гусарские части формировались из венгров-протестантов, бежавших из австрийской армии. В отличие от обычных армейских подразделений гусарам разрешалось иметь командиров из разночинцев.

Я услышал непонятную разноголосую речь, крики, треск ломающегося дерева. С истинно южным темпераментом гусары выволакивали из распахнутых дверей трактира группу избитых и окровавленных людей, смело пуская в ход кулаки, а при необходимости лупили и саблями плашмя. Я с содроганием сердца опознал в этих несчастных своих гренадер. Они как могли отбивались, но силы были слишком неравными. На тех, кто не мог устоять на ногах и падал, сыпались удары кавалерийских сапог. Гусары связывали пленным руки, концы веревок приторачивали к сёдлам.

— Немедленно отпустите меня. Я дворянин! Со мной нельзя обращаться подобным образом! — кричал Карл, но его не слушали.

Первой мыслью было желание ринуться в драку и прийти друзьям на помощь. Потом я опомнился. Гусары, число которых приближалось к трём десяткам, несомненно справятся со мной без особого труда. Вряд ли моё пленение сможет хоть как-то облегчить участь друзей. Стоит дождаться выяснения обстановки, а потом придумать какой-нибудь план спасения.

Я старался привлекать к себе как можно меньше внимания, поэтому почти вжался в каменную кладку дома. Взгляд случайно упал на двоих, находившихся чуть в стороне от основных событий. Одним был гусарский офицер (он отличался от рядовых серебряными галунами) — полный, краснолицый, с бульдожьими щеками, а вот вторым… вторым был наш капитан, чьё судно тайком доставило нас в этот город.

Очевидно, гусары вломились в трактир по его наводке. Я сжал кулаки и с ненавистью уставился на него. К счастью, иуда не почувствовал на себе мой взгляд, иначе кто знает, чем бы всё закончилось.

Когда улица опустела, я выждал минут десять и осторожно вошёл в трактир. Под ногами сразу что-то захрустело. Кажется, битая посуда. Первый этаж напоминал Куликово поле после побоища: мебель переломана, стёкла выбиты.

Здесь уже кипела работа. Служанки выметали мусор, мыли полы. Мужчина со столярным инструментом ремонтировал опрокинутый стол. Посреди бедлама, заламывая руки, стояла хозяйка. Её лицо было заплаканным. Я осторожно подошёл и спросил:

— Что здесь произошло?

— Нагрянули гусары и арестовали ваших друзей, — рыдая, сообщила она.

— Интересно, на каком основании? — спросил я, догадываясь, что услышу в ответ.

— Гусары пришли с проверкой, потребовали показать документы. Ваши друзья сначала пытались договориться, а потом, когда ничего не вышло, стали драться. Гусары вызвали с улицы подмогу и всех скрутили. Боже, какое несчастье! Посмотрите, во что они превратили мой трактир! — всхлипнула женщина. Я задал главный вопрос:

— А обо мне гусары спрашивали?

— Нет. Они накинулись на ваших друзей как дикие звери, всё мне тут переломали. Я разорена!

— И, наверное, вините во всём нас?

— Ошибаетесь, юноша, — резко ответила хозяйка. — Не я первая, не я последняя в чьём доме эти негодяи в зелёных мундирах устроили такой погром. Сколько несчастных бюргеров считают убытки и, как я, плачут от бессилия! С той поры как в городе расквартировали эскадрон гусар, нам, бедным жителям, не стало покоя! Мы не раз жаловались начальству, но их ротмистр только обещает приструнить своих бандитов, а сам ничего не делает. Среди его подчинённых не найдёшь порядочного человека. Знаете, когда ваши друзья задали гусарам трёпку, я почувствовала себя на их стороне. Я ничего не стала говорить о вас гусарам. Мои служанки тоже будут держать язык за зубами, — твёрдо произнесла женщина.

Я удивился: далеко не молодая фрау не походила на злостную нарушительницу правопорядка. Гораздо логичней было бы сдать меня с потрохами и не думать о последствиях. Во всяком случае, так в моём представлении должен поступить стопроцентный пруссак. Впрочем, у немцев имеется еще одно качество, которое у них не удалось вытравить даже императору Фридриху Вильгельму, славившемуся крутым нравом. Сентиментальность.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Вы очень добры ко мне.

— Не знаю, какие у вас отношения с законом, но мне вы кажитесь достойным человеком. Будь у меня дочь, я бы с большим удовольствием выдала её за вас замуж.

— Жаль, что у вас нет дочери, — грустно сказал я, думая обратное.

Сентиментальность — сентиментальностью, но природная немецкая прагматичность тоже может сыграть свою роль.

Чтобы хоть как-то компенсировать потери хозяйки, я дал ей пять дукатов. Вряд ли сумма покрыла её убытки, но лишней не была точно. Кроме того, я опасался, что приязнь женщины в любую минуту может перемениться, и решил подстраховаться хотя бы таким способом.

Прислуга наводила в трактире порядок, а я сидел в конторке хозяйки и раздумывал о причинах происшедшего.

Ситуация складывалась нехорошая. Гусар навёл наш недавний знакомый — капитан контрабандисткой шхуны. Выходит, не случайно трактир приходил матрос, которого опознал Михай. Не знаю, что в итоге они с этого поимели, но неприятностей нам доставили выше горла. Я обратился к хозяйке:

— Скажите, матушка, кто может помочь выручить моих людей?

— Это зависит от того, что с ними собираются сделать, — резонно заметила женщина. — Гусары стоят в крепости. Моя служанка подрабатывает там прачкой. Я отправлю её сейчас в крепость. Она возьмёт стирку, заодно всё узнает и расскажет нам. А вы пока ступайте в свою комнату, запритесь и не показывайтесь даже в окно.

Начались часы томительного ожидания. Я бродил из угла в угол как заведённый. Судьбы Карла, Чижикова, Михайлова и Михая заботили меня сейчас куда сильнее собственной. Я корил себя за беспечность, казнил за отсутствие бдительности, которое привело к аресту моих гренадер.

Какой же ты командир, если твои люди сейчас находятся в тюрьме, а ты пальцем о палец не можешь ударить, чтобы прийти им на помощь! Грош тебе цена, камрад Гусаров. Нет, грош слишком много! Не стоишь ты этих денег! Наверное, я бы сошёл с ума, не приди служанка вовремя.

Глава 10

Даже у металлов бывает усталость. Потом они разрушаются. Так и люди: сначала заведут себя как пружину, а затем по истечении времени, когда завод окончится, приходят в полную негодность. Хуже всего тем, кто чувствует на себе постоянную ответственность. Не важно за кого: семью, знакомых или подчинённых. Наверное, нельзя многое принимать близко к сердцу, но ведь и без души ничего путного не выйдет. Найти правильный баланс могут лишь единицы, и я, кажется, не вхожу в их число.

Карл… совсем ещё юнец, гордый и храбрый, наивный и честный. Он действительно стал мне братом. Чижиков, Михайлов… пусть их физиономии надоели хуже горькой редьки, но без них моя жизнь будет неполноценной. Михай… человек с изломанной судьбой, немало повидавший и хлебнувший горя большой ложкой. Я просто обязан выручить вас из беды. Стук в запертую дверь оторвал меня от грустных размышлений.

— Кто там? — с волнением спросил я.

— Госпожа просит вас спуститься в гостиную, — возвестил тонкий женский голос.

— Сейчас буду.

Хлопнули дверные створки, я пробкой вылетел из комнаты и поспешил вниз по лестнице, едва не сбив посланницу с ног.

— Простите меня.

Девушка смущённо улыбнулась и поправила свалившуюся с плеча лямку белого кружевного фартука.

— Ничего страшного. Как видите — я в полном порядке. Она отодвинулась, пропуская.

В гостиной держали «военный совет». Служанка, которую с поручением отправляли в крепость, сидела на стуле и не знала, куда девать красные натруженные руки. Это была кудрявая, крепко сбитая девица с пышным задом и непривлекательным лицом, покрытым следами от мелких оспин. Возле её ног серый котёнок катал клубок ниток. В другое время игрушку у него бы отобрали, но пока люди были слишком заняты, и киска мог наслаждаться игрой сколько заблагорассудится. «Мне бы его заботы», — подумал я, занимая свободное кресло.

— Говори, Хильда, — велела хозяйка.

— Боюсь, у меня дурные новости, — девушка опустила голову.

Я бросил мимолётный взгляд в окно. На улице вечер, стемнело. Ветер нагибал кроны деревьев, что-то загрохотало на крыше соседнего дома.

— Я готов к любым известиям. Все ждали моего ответа. Эти слова придали девушке сил.

— Гусары, у которых я стираю бельё, сказали, что ваших друзей хотят забрать в Потсдам, в королевскую гвардию, — она запнулась.

— Ничего не понимаю… — нахмурился я.

— Дело в том, что драгунский полк, к которому приписаны гусары, обязан каждый год присылать для королевской гвардии по одному солдату высокого роста. Вербовщики повсюду специально выискивают парней повыше, а люди, с которыми вы сюда приехали как на подбор — великаны. Гусары говорят, что их могут поставить в первые ряды королевских гренадер. Начальство будет довольно.

— Постойте, но ведь они не являются прусскими подданными. Более того, среди них есть и иностранный дворянин, — возмутился я.

— На самом деле, это никого не волнует, — объяснила хозяйка. — Для гусар люди без документов — просто бродяги. Солдаты имеют право делать с такими всё, что захочется. Даже убить… Но зачем убивать тех, кто может принести пользу? Вашим друзьям не повезло родиться высокими. Таких ещё недавно сразу хватали на улицах, ничего не спрашивая.

— А где содержат моих друзей?

— В крепости есть карцер для провинившихся. Их бросили туда. Не волнуйтесь, с голоду и холоду они не умрут.

— И как долго они будут там находиться?

— Скоро приедет капитан фон Румм, который отвечает за вербовку солдат в этом кантоне. Он и примет решение. Для драгунского полка, что здесь находится, они слишком высокие, а для гусар тем более. Знаете, здесь, в Пруссии, большой рост — это проклятие.

— Хватит, Хильда, ты наговорила много лишнего, — прервала девушку хозяйка. — Ступай, отдохни. Ты заслужила. Девушка удалилась.

— Простите бедняжку. Её парня забрали в солдаты, а недавно она получила известие, что его убили французы. С той поры Хильда ненавидит военных.

— Передайте девушке мои соболезнования. Это очень тяжело: перенести утрату любимого человека. Женщина окинула меня оценивающим взглядом.

— Вы сказали, что ваш друг — иностранный дворянин. Это правда?

— Разве я давал повод усомниться в моих словах?

— Могу я услышать ваше имя… настоящее имя?

— Разумеется. Позвольте представиться, перед вами — барон Дитрих фон Гофен.

— Откуда вы: Вестфалия, Саксония, Богемия, Лифляндия… — начала перечислять она.

— Довольно, — остановил я её. — Для нашего дела это не суть как важно, хотя, чтобы удовлетворить ваше любопытство, отвечу: я из Курляндии. Как и мой друг, а вернее двоюродный брат.

— Курляндия, — задумчиво произнесла женщина. — Никогда там не бывала.

— Вы немного потеряли, — усмехнулся я, вспомнив «родные» пенаты.

— У вас военная выправка, думаю, вы находитесь на службе либо у короля Польши, либо у русской императрицы. Последнее, пожалуй, вернее всего, — объявила Шерлок Холмс в юбке.

— С чего вы решили, что я служу русской императрице?

— С тех пор, как она сменила трон герцогини на императорский, ваши соотечественники ищут удачи всё больше при её дворе. Сюда не заглядывают.

— Вижу, вы неплохо разбираетесь в этом.

— Жизнь заставляет. А ваши слуги… они русские?

— Среди них есть поляк и да, двое русских. Как вы догадались?

— Я знакома с одним из русских. Близко знакома, если вы понимаете, что я имею в виду, — хозяйка лукаво подмигнула.

— Боюсь, воспитание, полученное мною в детстве, не позволяет мне подозревать вас в чём-то неподобающем, — улыбнулся я.

— О, майн гот! Подождите часа два, и я всё вам объясню, — засмеялась женщина.

— Я не могу столько ждать, мне нужно срочно предпринять что-то для моих друзей, — объявил я.

— И вы знаете, что именно?

— Нет, — признался я.

— Тогда не предпринимайте ничего, пока не увидите моего друга. Возможно, он будет вам полезен.

— А если он откажется? Я потеряю уйму времени…

— Вряд ли он откажется помочь землякам. К тому же после того, как я попрошу его об этом сама, у него просто не останется выбора, — сверкнула глазами хозяйка.

— Я бессилен перед силой ваших доводов. Сдаюсь, — с улыбкой произнёс я. — Скажите мне только: кто он, этот человек, и как его имя?

— Я зову его Сашей. Он служит капралом в драгунском полку. Этот трактир был построен на его и мои деньги. Мы в некотором роде компаньоны и, пожалуй, даже больше, с той поры, как мой муж отдал Господу душу. Вам повезло — Александр недавно прибыл из похода. Случись происшествие на несколько дней раньше, и никто бы не сумел вам помочь.

В трактире Александр появился часов в восемь вечера и почти сразу постучался в мою дверь.

— Дозволите войти?

— Отчего не дозволить. Заходи, конечно, — немного флегматично откликнулся я.

Всё же накопившаяся усталость снова дала о себе знать. Энергия иссякла. Я с трудом удерживался от желания провалиться в глубокий сон с мечтой, чтобы после пробуждения всё вернулось на круги своя.

В двери ввалился грубоватый детина: широкоплечий, поджарый, черноволосый. Белый драгунский мундир сидел на нём как влитой. Солдат-великан снял треуголку и наклонил голову.

— Здравствуй, барин, — неожиданно по-русски сказал он.

— И тебе не болеть, — на родном наречии ответил я. — Как догадался? Детина усмехнулся:

— Русак русака и за версту учует. Нашего брата тут немного, разница сразу в глаза бросается. Ничего, что я по простому баю с тобой, барин?

Сколько времени нахожусь в восемнадцатом веке, а привычки держать сословную дистанцию выработать не могу. Да и не вижу пока особой необходимости. Гораздо чаще срабатывают подсмотренные в фильмах и прочитанные в книгах на историческую тематику стереотипы. Нет, будь я и вправду каким-нибудь не в меру крутым перцем, живущем во дворце, обедающим на золоте и передвигающимся в карете, запряжённой шестёркой лошадей, с конными гайдуками и лакеями на запятках — тогда можно было бы гнуть пальцы, требовать, чтобы народ попроще стелился передо мной ковриком и заискивал. Но ведь реалии таковы, что я всего лишь сержант гвардии, малюсенькая шишка на ровном месте. Живу как все остальные «от зарплаты до зарплаты», выдаваемой мне потретно. И чем я, к примеру, отличаюсь от деревенского мужика, которого забрали в рекруты, определили в полк, переодели в зелёный мундир, дали ружьё и велели защищать отечество? Тут как в дурацких загадках из журналов: найдите десять отличий. Только сомневаюсь я, что столько найдётся. Ну да — фон-барон, немецких кровей, мелкий дворянчик. Думаете, это многое меняет?

Солдаты, вне зависимости от того из дворян ты или из крепостных, службу несут наравне. Одинаково ходят в караулы, маршируют на плацу или копают канавы, одинаково сидят с пустыми карманами, дожидаясь жалованья, водку и ту пьют за одним столом. Разумеется, я не говорю о «мажорах», но таких немного. Большинство из них и в строю только по праздникам увидишь. Поэтому я и ответил без обиняков.

— Ничего. Не до церемониев сейчас. Считай, что мы ровня. Собеседник воспринял предложение спокойно.

— Ну, раз так, — драгун запер двери, воровато поглядел по сторонам и поставил на стол здоровенную бутыль с плескавшейся в ней прозрачной как слеза жидкостью.

Затем открыл шкафчик, в котором по идее должно было храниться бельё, и извлёк оттуда два стакана толстого зелёного стекла.

— Как насчёт..? — его голос гудел как церковный колокол.

— Буду, — коротко ответил я.

Пить, если честно, не хотелось, но, видимо так устроены русские люди, что начинают принюхиваться друг к другу, когда хмель снимает барьеры, придаёт уверенность и развязывает языки. Давно ли сам обрабатывал клиентов в ресторане, щедро подпаивая их дорогой водкой, в надежде, что они размякнут и скинут процент-другой. Сейчас мне это кажется настолько далёким, что даже не верится. Услышав ответ, драгун обрадовано потёр руки.

— Вот и славно. Соскучился я по землякам.

— Все мы по одной земле ходим, — философски изрёк я не весть какую глубокую мысль.

— И то, правда, — солдат разлил жидкость по стаканам. — Давай знакомиться. Как зовут тебя, добрый человек?

— Зови Игорем, — я решил назваться настоящим именем.

— Ну а я Алексашкой буду, Замирой. За знакомство?

— Без закуски? Солдат вытащил из-за пазухи краюху хлеба.

— Во! Сойдёт?

— Наверное, — пожал плечами я.

— Тогда приступим. Токмо тихо, чтобы моя не учуяла, — он опасливо покосился в сторону двери и продолжил:

— Это ведь она из-за меня тут хмельного не держит. Боится, что сопьюсь. Зря… Я ведь её, родимую, токмо по причинностям жалую, а без повода капли в рот не возьму, — тоскливо произнёс великан, глядя на водку.

— Доверие — великая вещь. Без него никак, — согласился я.

— Вот и мне обидно. Баб она, конечно, справная, но всё на свой немецкий лад меряет. Ну, пригубим. Мы выпили.

— Усы сырые, теперь можно и горло намочить, — одобрительно отметил великан, после того, как стаканы опустели. Мне стало любопытно.

— Скажи, Александр, как тебя в Пруссию занесло?

— На то воля была государыни нашей Екатерины. Годков эдак пятнадцать назад отдала меня в услужение королю Фридриху, а когда обратно в Рассею-матушку возвернёт, так и не сказала. Измерили меня верёвкой и в Пруссию законопатили. Токмо в гвардию я не попал; то ли верёвки у нас и у пруссаков по длине разные, то ли рылом не вышел. В драгуны меня записали, в гарнизон тутошний. По началу, признаюсь, спужался чуток — мундирчик куцый, тесный. Офицеры не по-нашенски лают. Пока разберёшь, чего хотят, капрал уже раз пять в ухо съездит. Сопли пополам с кровью вытрешь, выбитый зуб выплюнешь и снова за учёбу. Солдат горько усмехнулся.

— И что, не тяготит чужбина? — спросил я.

— Всяко бывает. Иной раз так прихватит, что силы-моченьки нету терпеть, а вдругорядь задумаешься: нешто на Рассее лутше бы было? У нас ведь, сам знаешь, не сахар.

— Это ты верно заметил: медовых рек с кисельными берегами у нас не водится. Воевал?

— Да так, чуток… хранцузов маненько поколотил в последнем походе, да с гусарами порой поляков гонять приходится.

— А что такое? Мир же с ними, — удивился я.

— Какой там мир! — махнул рукой драгун. — Шалят панове, наберут головорезов и айда озорничать. Никакого уважения к чужому государству. Сюда забредают целыми шайками, тащат всё, что не приколочено. Ну а мы в седло, значит, и в погоню. Иной раз чуть ли не по всей Польше за ними скачем.

— А они за вами?

— И такое бывает, — не стал отрицать драгун. — Токмо к нам помощь быстро подоспеет. Окружим шайку, главарей выбьем, а остальные тут же пощады запросют.

— Как хоть тебе здесь живётся?

— Да как всем. Жить ведь в любом месте можно, главное, чтобы башка на плечах была. Ежели у человека промеж ушей не сквозняк свищет, он всюду устроится. Гляди на меня — кем я был раньше: Ванька Сиволапый, из деревни Большие Поганки, отруби да выбрось.

— А теперь ты кто?

— А таперича я в капралы выбился, а штоб с казённого харча голодом не пухнуть — торговлю на пару с сударышкой наладил. Оно и к лучшему обернулось.

Драгун устало вздохнул и снова разлил спиртное по бокалам. Я решил перейти к главному:

— Ты мою беду знаешь. Помоги, пожалуйста, друзей выручить.

— Отчего ж не помочь соотечественнику? Помогу, чем в силах будет. Токмо сразу предупреждаю: непростое дело ты затеял, барин.

— Это я понимаю, но парней всё равно надо спасать.

— Молодец, что в беде не оставляешь, — одобрительно отозвался драгун. — Не кажный бы на такое решился. За это тебе от меня и уважение будет. Но прежде, чем голову твою подставлять, я чуток расскажу, что у нас деется с дезертирами. Сам понимаешь, в Пруссии армия как кафтан у нищего из лоскутков собрана. Оттуда отщипнули, там оторвали, а потом вместе пришили, да так крепко — не оторвёшь. А всё потому, что на «орднунге», сиречь — порядке держится. Кругом один регламент, мочиться и то по нему ходим. Нарушил — на первый раз капрал тебе палок всыплет, ещё нарушил — через строй пройдёшь, калекой останешься. За порядком офицеры следят, а они все тут держиморды известные, привычные ещё с детских лет крепостных в бараний рог крутить. А когда офицер далёко, тут уж наш брат, унтер, старается. Палка без дела не пропадает. Понятно, что некоторым солдатам от житухи такой в бега податься хочется, но и тута у пруссаков всё продумано. Ежели сбежит кто из полку, так за ним охота цельная устраивается: колокола по всей округе бьют, и команда особая во главе с офицером в погоню снаряжается. Как догонют — пожалеешь, что на свет появился. Хорошо, ежели на месте кончат.

— Это мне понятно. Попадаться не собираемся. Главное, друзей вызволить, а потом мы как-нибудь оторвёмся. Не в первой, — заверил я.

— Тогда слухай меня, барин. Считай, что тебе повезло. Дружков твоих гусары держат. Вояки они, конечно, знатные, но такого порядка как в армии у них нету. За то и следует зацепиться. Но поспешать надо. Как только прибудет капитан-вербовщик, почитай всё пропало. Уже не выручишь. Рекрутов под ружьём в Потсдам доставят, а из королевской гвардии назад ходу нет.

— Лады, Александр. С этим мы разобрались. Успеть надо до приезда капитана. Но что можно сделать? Брать крепость приступом? Драгун засмеялся:

— Шутник ты, барин. Тут хитростью брать надо, а не штурмом. Кулаками тебе, конечно, поработать придётся (а они у тебя вижу — не маленькие), но с умом. Есть у тебя одна надёжа: эскадроном, что в крепости стоит, командует ротмистр из мадьяр, он когда-то сбёг со службы в цесарской армии и дал дёру в Пруссию. Уж не знаю, каким мёдом ему тута намазано, но обустроиться он решил именно здесь: строит себе дом в городе. Каменщики и прочие работные люди денег стоят, а он до денег жадный, вот и выкручивается, чем Господь сподобил: то гусар своих заставляет, то арестантов берёт.

— Так может мне его подкупить?

— Экий ты скорый, барин. Ротмистр энтот и деньги твои заберёт, и тебя тоже заарестует. Тут другой подход нужен. Я разозлился:

— Так может не надо ходить вокруг да около? К чему ты тогда ротмистра упомянул?

— Нешто не ясно, барин? Ежели люди твои на строительство дома к нему попадут, то оттуда сбежать куда легче, чем из крепости. Дал по башке охране, ноги в руки и с Богом…

— Теперь понятно, а вот как сделать, чтобы мои друзья там оказались?

— А вот тут, мил человек, уже мошной придётся тряхнуть. У офицера энтого всеми делами вахмистр заправляет, жид охрещённый, навроде эконома при нём состоит. Кубышку ротмистра охраняет, да и свою не забывает пополнить. Кличут этого голубчика — Финкелем. Он по своей породе тоже до денег сам не свой, но опасности от него никакой не будет. Не того стада баран. Ты ему на лапу дай, он и сделает, как попросишь.

— А может он тогда их выпустит? За деньги, конечно. Драгун рассмеялся.

— Финкель хучь до денег и жадный, но одно — не дурак. Знает, что ежели вскроется что-то, то головы ему не снести. А вот ежели так обстряпать, что он вроде как и не причём — совсем другая песня.

— О какой сумме идёт речь?

— Того я не знаю, но могу пораспрашивать. У нас с жидом энтим есть кое-какой гешефт. Мы друг друга хорошо знаем и обо всём можем договориться.

— Меня с собой возьмёшь?

— А чёж не взять-то? Собирайся, барин, я прямо сейчас тебя с ним и сведу.

Разговор с господином Финкелем не занял много времени. Он согласился за два дуката направить на строительство дома арестантов, содержавшихся в крепостном карцере.

— Когда это произойдёт?

— Да хоть завтра с утра, — пообещал Финкель. — Строительство движется медленно. Из гусар плохие работники. Господин ротмистр весьма недоволен. Он думал перевезти свою семью ещё в прошлом месяце, а тут сплошные проволочки.

— Надеюсь, арестанты хорошо охраняются? — аккуратно сформулировал вопрос я, понимая, что хитрый еврей обо всём уже догадался. Однако говорить прямым текстом мне не хотелось. Лицо Финкеля по-прежнему оставалось бесстрастным:

— Разумеется! С каждой партией обязательно отправляются двое-трое охранников. Они вооружены фузеями и готовы пустить в ход в любую секунду.

— Спасибо, господин Финкель. С вами приятно иметь дело, — поблагодарил я, завязывая шнурок кошелька.

— Когда мой нос чует выгодную сделку, я не могу пройти мимо, господин…

— Если хотите, можете называть меня Сержантом, — улыбнулся я.

— О, господин Сержант! Мы с вами люди военные и должны понимать друг друга с полуслова. Тогда у меня будет к вам маленькая просьба.

— Всё, что в моих силах. О чём вы хотели попросить? Вахмистр помялся и сообщил:

— Только не поубивайте никого. Не хочу греха на душу, господин Сержант. Остальное меня не касается, — дополнил он.

— А вдруг его благодетеля после этого случая по шапке взгреют? Тогда что? — спросил я у Замиры, когда мы покинули дом сговорчивого еврея.

— Да ничего. Выкрутятся. Ротмистр с Финкелем одного поля ягоды, из тех, что из любой заварушки без мыла выскользнут. Поймают каких-нибудь бродяг, покажут капитану-вербовщику, на том и дело закончится. А своему начальнику Финкель наплетёт, что хотел как лучше — дом де надо достроить. Ты мне лучше скажи, как друзей освобождать будешь, господин… Сержант.

— Чапай думать будет, — мрачно пошутил я. — Пойдём лучше взглянем на хоромы ротмистра.

Одного мимолётного брошенного взгляда хватило, чтобы сделать вывод: работа над хоромами офицера продвигалась ни шатко ни валко. Вечером трудовую повинность несли трое раздетых по пояс солдат. Они при помощи канатов пытались водрузить на место каменный блок приличных размеров.

Я изучил все подходы к улице, и пришёл к выводу, что экипаж лучше оставить в каретном дворе, до которого буквально минут десять ходу. Не хотелось, чтобы наёмный кучер что-то заподозрил.

Следующий визит я нанёс в аптеку. Старичок — провизор с лицом сморщенным как печёное яблоко продал мне бутылёк со снотворным, после того, как выслушал кучу жалоб на бессонницу.

— А оно как — быстро действует?

— Глазом моргнуть не успеете, как попадёте в объятия к Морфею, — заверил аптекарь.

— Чем его лучше запивать?

— Да чем угодно. Моё снотворное не имеет привкуса, — похвастался старичок.

Я тщательно изучил рецепт, высчитал необходимую дозу, чтобы свалить троих человек. Купил в лавку бутылку красного вина, кое-как справился с сургучной печатью, вылил снотворное и тщательно перемешал, потом закупорил и спрятал подальше от любопытных глаз. Надеюсь, «микстура» пойдёт моим жертвам на пользу. Во всяком случае, выспятся.

Всё, вроде бы можно укладываться баиньки, но внутри появился зуд, не дающий покоя. Причина выяснилась после минутного размышления — кое-кто ещё не заплатил по всем счетам, а поощрять такое не в моих интересах. Я человек незлопамятный, но преподать подлецам урок-другой могу без больших проблем. А капитан контрабандисткой посудины, который сдал нас гусарам, вне всяких сомнений на урок напросился. Будет обидно, если мерзавец не понесёт заслуженного наказания.

Я вышел на улицу, добрался до порта и увидел, что судно по-прежнему стоит у пирса. Команда, как это бывает в подавляющем большинстве случаев, гуляет где-то на берегу, что мне только на руку. Занимайтесь своими делами, парни, а я тут кое-что подправлю.

Неподалёку, на набережной, велись ремонтные работы. Рабочие ушли на ночь, оставив строительный инструмент без присмотра. Германия, одним словом. У нас бы давно пристроили.

Я подобрал бесхозную кирку и поднялся на борт шхуны по спущенным сходням. Матрос, которому доверили охрану посудины, сладко спал. От него за версту несло перегаром. Я толкнул моряка носком сапога, но тот даже не пошевелился. Похоже, пребывал в полной отключке и вряд ли мог мне помешать.

Сперва я заглянул в капитанскую каюту. Она была пустой. Капитан явно не желал отставать от команды и тоже пил на берегу.

В стенку каюты весьма по-дилетантски был вделан потайной сейф, чтобы найди его понадобилось меньше минуты. Гораздо больше времени ушло на вскрытие. Жаль, я не обладаю навыками «медвежатника», иначе проделал бы эту операцию при помощи одного мизинца, а так пришлось поковыряться.

Увы, труды оказались напрасными. Если в сейфе что-то и было, осторожный хозяин забрал это с собой. Ни денег, ни драгоценностей, ни документов. Чувствовал я себя при этом словно пират из «Одиссеи капитана Блада». Возможно, найденный тайник не был единственным, но мне больше ничего не удалось обнаружить.

Спуститься в трюм было делом нескольких секунд. Пятью ударами кирки проделал в днище судна дыру, и, не дожидаясь, пока крысы побегут с корабля, неспешно сошёл на берег. Может шхуна и не затонет, но воды зачерпнёт с избытком.

На этом планы мои на сегодня не заканчивались. Я принялся методично заглядывать в окрестные кабаки, надеясь разыскать капитана, и обнаружил его в четвёртом по счёту. Негодяй преспокойно надирался в обществе вульгарной толстой бабищи, которая громко хохотала от каждого его слова. Чем она зарабатывает на жизнь, было ясно с первого взгляда.

Я присел за их столик. Капитан так назюзюкался, что не сумел узнать меня и принял за какого-то старого знакомого. Я не стал его разубеждать — Знаешь что, морской волк, пойдём-ка отсюда, — предложил я, когда понял, что не привлекаю лишнего внимания.

— К-к-куда? — заикаясь, осведомился контрабандист.

— В другое, более приличествующее нам место.

— А разве тут плохо? — обвёл взглядом грязное прокуренное помещение капитан.

— Тут хорошо, но там, куда я тебя приведу, будет ещё лучше, — тоном рекламного агента изрёк я.

Очевидно, интонации в моём голосе подействовали нужным образом. Капитан дал прислуге щедрые чаевые и, покачиваясь, побрёл за мной.

Пьяные, что дети — легковерные и попадаются на любую удочку. Будь он чуточку потрезвее, я бы разделался с ним намного суровей, а так … первоначальный запал пропал, пришлось просто двинуть в укромном уголке по шее, без членовредительства и прочих жёстких мер. Когда он, потеряв сознание, грохнулся на землю, я без особого смущения обшарил его карманы, забрав деньги и позолоченную луковицу часов. Других ценных трофеев при контрабандисте не нашлось.

На этом я счёл свою миссию законченной. Если переполох и начнётся, сомневаюсь, что кто-то свяжет его со мной.

Мимо проходил патруль, состоявший из драгун. Я окликнул солдат и показал им бесчувственное тело капитана. Не обнаружив при бедолаге документов, патрульные поволокли его с собой. Кто знает, вдруг негодяй попадёт в ту же яму, что рыл для нас. Если он угодит в рекруты, я не расстроюсь. А если когда-нибудь встретимся лицом к лицу на поле боя, пожалуй, ещё и обрадуюсь. Тогда я почувствую себя в полном моральном праве наказать эту сволочь.

Утром, после плотного завтрака (не забыв «принять ванну и выпить чашечку кофе»), я расплатился с хозяйкой и, взяв с собой бутылку со снотворным, отправился к строящемуся дому.

Финкель не подвёл. Среди нагнанных на стройку арестантов я ещё издалека увидел моих гренадер. Им приходилось вкалывать наравне с остальными. Карл таскал вместе с Михайловым носилки, нагруженные камнями и строительным мусором, а Чижиков и Михай восседали на лесах, будто курицы на насесте.

«Прорабом» был низенький немец университетского вида — в чёрном костюмчике, серых штанах, чулках и башмаках с пряжками. Он то и дело заглядывал в чертежи и, обнаружив несоответствие, начинал громко кричать. Ему приходилось так часто надрывать голосовые связки, что примерно через час мужчина порядком охрип и всё больше шипел как рассерженный гусь.

Охраняли разношерстный сброд трое гусар. Они устроили себе что-то вроде пикника, соорудив из кирпичей импровизированный стол, на котором была разложена нехитрая провизия. Кормить арестантов гусары явно не собирались и с чистой совестью набивали животы.

В обеденное время, когда часы на ратуше пробили полдень, «прораб» удалился. Очевидно его тоже ждал где-то накрытый стол, а его подопечные по-прежнему не получили за труды даже хлебной крошки. Смилостивившиеся охранники разве что разрешили работягам устроить короткий перекур. Мои парни отсели от остальных арестантов в сторонку и о чём-то переговаривались. Возможно, строили планы на побег, не подозревая, что я нахожусь поблизости и намерен совсем скоро их выручить. Эх, теперь бы не вмешались непредвиденные обстоятельства.

Момент показался подходящим, я решил действовать. Первым делом предстояло убрать пусть не очень бдительных, но всё же способных помешать стражей. Поскольку я хотел провернуть операцию как можно тише, мне была нужна посторонняя помощь. Светиться самому не стоило. Кто знает, как восприняли бы моё появление на сцене гусары?

Вдоль дороги шла девочка в клетчатом платьице. Я поманил её пальцем и попросил отнести бутыль «во-о-он тем дядям» за вознаграждение в виде одного талера.

— Передай, что это от господина Финкеля за хорошую работу, — напутствовал я ребёнка.

Покладистая девчушка отнесла вино гусарам. Те может, и удивились неожиданно проклюнувшейся щедрости у своего вахмистра, но дар приняли без долгих колебаний. Какой военный откажется от дармовой выпивки? Разве что мёртвый… Вот и гусары не устояли от искушения.

Через короткое время бутылка была раскупорена, а немного погодя я заметил, что вся троица в полном составе изволит почивать глубоким и безмятежным сном, чего собственно мне и было надо.

Я с достоинством прошагал к гренадерам. Они увидели меня, удивлённо открыли рты, но я подал знак молчать. Очень спокойно, будто так и надо, парни встали, отряхнули испачканные одежды (в крепости их не стали переодевать) и гуськом отправились за мной на улицу. Точно так же нарочито медленной походкой мы пришли на каретный двор Хоффа, растолкали задремавшего кучера и велели ему двигать в дорогу. Курту на сборы потребовались считанные секунды. Колокольного звона за своей спиной мы так и не услышали.

Глава 11

В Мемеле пришлось прождать целую неделю, пока в порт не зашёл осуществлявший регулярную почтовую перевозку между Кронштадтом, Данцигом и Любеком пакетбот «Новый Почтальон». Корабль спустили на воду в прошлом году, командовал им капитан Измайлов.

Поблизости ухали «бабы», вколачивая сваи в каменистый грунт. Под их шум я и завёл неприятный разговор с капитаном.

Он долго мялся, не соглашаясь взять нас на борт. Больше всего его смущало отсутствие документов.

— Даже не знаю, как быть, — говорил капитан, с сомненьем вглядываясь в наши лица. — Как дворянин, готов поверить вам на слово, но, как морской офицер, я приучен к установленному порядку и не имею права его нарушить.

Мне стоило больших трудов уломать несговорчивого моряка. В конце концов, Измайлов махнул рукой и, предупредив, что по прибытию в Кронштадт немедленно сообщит «куда следует», взял нас на борт. Плату, составившую положенные три рубля, мы заплатили дукатами по текущему курсу.

Я с трудом дождался момента, когда корабль выйдет в открытое море. Долго не верилось, что всё благополучно закончилось, и мы плывём в Петербург, выполнив поручение Ушакова. В кармане по-прежнему лежали маточники — главное доказательство успешности нашей миссии, пусть она и прошла не так гладко, как задумывалось.

Во время отплытия мы стояли на палубе, вдыхая солёный морской воздух. Нос пакетбота зарывался в волнах и тут же упрямо выскакивал обратно. Серое небо затянуло тучами, шёл мелкий противный дождь, но никто не спешил укрыться в каютах. Нам было хорошо, и никакая стихия не могла помешать нашему счастью. Пусть кто-то зовёт мою Родину — уродиной, плюётся, когда слышит её имя и посмеивается над простаками, которые там живут. Плевать! Они просто не знают что это такое — путь домой.

Нас охватила эйфория, мы кричали и плакали как сумасшедшие, путались у моряков под ногами, те снисходительно улыбались. Когда берега Мемеля с его высокими остроконечными церквями, красными черепичными крышами домов, зелёными крепостными валами и каменными бастионами укреплений скрылись из виду, Карл подбросил в воздух треуголку, отсалютовав таким образом стране, доставившей нам столько неприятностей. Ветер подхватил шляпу и унёс в море. Оставшись с непокрытой головой, кузен только довольно улыбался. Казалось, все наши проблемы позади.

Навстречу плыли большие и малые суда, под парусом и гребные. Их было много, бесконечный лес мачт. Троица богатых, праздно проводящих время горожан, спрятавшихся под импровизированным зонтом на палубе прогулочного шлюпа, приветствовали «Новый Почтальон», подняв бокалы с красным вином. Чижиков в ответ прокричал фразу на ломаном немецком, которую в приличном обществе произносить не полагается, однако господа лишь рассмеялись.

В каюты мы разошлись только поздним вечером. Этой ночью я спал безмятежно словно младенец.

До самого Кронштадта плавание проходило тихо и спокойно, впрочем, я бы не удивился, если бы в полном соответствии с законом подлости на нас напали пираты, или какой-нибудь реликтовый кракен схватил корабль щупальцами и потащил в морскую пучину. Но — пронесло (в хорошем смысле этого слова, конечно).

Одноногие Джоны Сильверы сидели по кабакам, поили своих попугаев ямайским ромом и точили кривые сабли, а злобные чудовища рыскали в другом месте, не выказывая желания прибрать наш пакетбот. Так что никакой романтики — сплошная скучная бытовуха, чему я был только рад. Приключения наскучили хуже горькой редьки. Наверное, такова природа человека — после шторма всегда тянет в тихую гавань. Но, мы лишь предполагаем. Судьба готовила нам новые испытания.

Кроме нас на борту пакетбота были и другие пассажиры: курьер, спешивший доставить в Санкт-Петербург очень важные бумаги (бедняга не мог ночью даже глаз сомкнуть — боялся шпионов, которые могут охотиться за этой корреспонденцией, того не ведая, что наши чиновники без зазрения совести продают государственные секреты направо и налево). Долговязый и рыжий англичанин, дальний предок агента 007, он делал вид, что странствует под видом учёного и путешественника и приставал ко всем с идиотскими на первый взгляд расспросами. В итоге его начали сторониться даже матросы.

Несколько богатых немецких купцов, предвкушающих удачные сделки. Они ежедневно напивались до умопомрачения, опровергая устойчивый штамп расчетливого бюргера, у которого вместо мозгов костяшки счёт.

Аристократическая русская пара: немолодой, но ещё о-го-го из себя мужчина и юная очаровательная особа с глазами невинной лани и повадками светской львицы. Семейная рутина загнала этих двоих чуть ли не на край свет, с ними на корабль погрузилась целая куча прислуги: повара, лакеи, горничные экономы, секретари, охранники. Теперь весь «цирк» возвращался в родные пенаты.

И, напоследок, два весьма подозрительных господина, чью национальность определить не представлялось возможным: между собой они общались на дикой смеси из полутора десятков европейских языков (как я узнал впоследствии — оба были контрабандистами и везли в Россию партию шляп).

Дни тянулись медленно и как-то вяло. Измайлов неоднократно устраивал для меня с Карлом званные обеды и пытался выведать, каким ветром нас занесло в Пруссию, но мы благоразумно отмалчивались.

Перед входом в гавань Кронштадта к «Новому Почтальону» пристал большой весельный бот, с него на палубу пакетбота под крики чаек высадилась команда солдат во главе с армейским поручиком гренадерского роста, светловолосым, с грубой мордой трамвайного хама и манерами слона в посудной лавке. Начался первый акт марлезанского балета под кодовым названием «таможенная проверка». Нет, я, конечно, понимаю, что среди таможенников всегда были, есть и будут хорошие и честные люди, которые исправно несут службу, знают в ней толк, не берут взяток и намного щепетильней английской королевы. Но, увы, их пути почему-то никогда не пересекались с моими, что в той, что в этой жизни. Не берусь строить догадки. Возможно, большая власть и впрямь порождает вседозволенность, а полномочия у таможенников и в самом деле были немалыми.

Эти парни больше походили на шайку Хромого Джо из прерий или стаю диких обезьян, по недоразумению облачённых в военные мундиры, и вели себя соответственно. Признаюсь, в тот момент мне стало обидно. Если театр начинается с вешалки, то первой витриной любой страны является таможня. Нет, я конечно рад, что времена заигрывания перед иностранцами в моём будущем канули в Лету. По идее это просто замечательно: отчизна в первую очередь должна уважать своих подданных и создавать для них режим наибольшего благоприятствования. У нас до этой элементарной мысли долго не могли додуматься, и соотечественников десятилетиями держали за людей второго сорта. Потом вместо того, чтобы подтянуть качество обслуживания, нам всем просто стали одинаково хамить, не обращая внимания на герб в паспорте.

Таможня восемнадцатого века в этом плане не сильно отличалась от таможни из «светлого» будущего.

Подобно урагану, солдатская братва пронеслась по верхней и нижней палубам, хватая всё, что, по их мнению, плохо лежит. У английского джентльмена в сундуке нашлось несколько бутылок бренди. Хотя провоз спиртного в такой таре и разрешался, тем не менее…

— Бог послал, — довольно потирая ладошки, сообщил один из таможенников.

Ап! и, несмотря на все протесты англичанина, содержимое бутылок исчезло в бездонных солдатских желудках, правда, две-три были конфискованы в пользу поручика. В противном случае, тот бы остался весьма недоволен подчинёнными со всеми вытекающими последствиями.

— Это произвол! Я буду жаловаться! — брызгая слюной, вопил ограбленный британец, но солдаты открыто смеялись ему в лицо.

Контрабандисты, которые были тёртыми калачами, предусмотрительно раздали на время досмотра шляпы морякам, однако таможенники тоже имели большой опыт и сразу сообразили, отчего это на головах у всей членов команды красуются новёхонькие головные уборы. Недолго думая, солдаты стали давать морякам тычки и отбирать шляпы. Дело едва не дошло до драки. Я видел, как сжимаются кулаки у матросов. Коек-то из мореманов стал клятвенно заявлять, что этого так не оставит и разберётся на берегу, когда «сухопутные крысы» не будут при исполнении, однако таможенники не очень-то боялись этих угроз.

Поручик подошёл к Измайлову и осведомился всё ли в порядке. Тот без особого восторга, но всё же сдал «беспачпортных» пассажиров. По приказу таможенника нас сразу обступили вооружённые солдаты.

— Поручик Ельнин, — представился офицер. — Попрошу показать ваши бумаги.

Он пристально разглядывал наши сияющие лица. Очевидно, никак не мог поверить, что человек в здравом уме будет настолько рад возвращению на родину. Я виновато развёл руками:

— У нас при себе ничего нет, господин поручик.

— В таком случае я не могу разрешить вам спуститься на берег, — предупредил Ельнин.

От него несло водкой и чесноком. Внешностью он до боли напоминал одну сволочь, едва не угробившую большую страну, не хватало только дирижёрской палочки.

— Я сержант лейб-гвардии Измайловского полка Дитрих фон Гофен, находился в зарубежной поездке по деловым надобностям, — пояснил я. — Со мной мои подчинённые, гренадеры этого же полка.

— Без надлежащих, оформленных по всем правилам бумаг, вы — никто. Повторю, что вам не разрешено ступить на российский берег. Сожалею, но таковы правила.

— Думаю, вам будет легко установить наши личности. Отправьте запрос в полковую канцелярию, она подтвердит, что мы те за кого себя выдаём. Если понадобится, мы готовы посидеть необходимое время под замком.

— Не вижу в этом необходимости, — неприятно осклабился поручик. Я неправильно истолковал его слова.

— То есть вы нам верите, и мы можем сойти с корабля? И без того узкие калмыцкие глазки офицера превратились в две щёлки.

— Никоим образом, — окрысился поручик. — Я прикажу стрелять в вас, если вы ослушаетесь. Плывите обратно. Остальное меня не касается. Я разозлился:

— Послушайте, поручик, вы совершаете большую ошибку. Если будете продолжать в том же духе, я даже не знаю, что с вами сделаю.

— Зато я знаю, — отрывисто произнёс таможенник. — Вы осмелились угрожать мне при исполнении. Думаю, вас стоит проучить. Эй, братцы, попотчуйте невежу.

Один из солдат двинул меня прикладом мушкета. От неожиданности я пропустил удар, угодивший прямиком в солнечное сплетение. Сила его была такова, что из меня едва не вышибло дух. Я скрючился и медленно опустился на палубу.

Супруга-аристократа ахнула. Её муж за долгую жизнь насмотревшийся всякого, что-то успокаивающе произнёс.

— Ну, держитесь, — с ненавистью выдохнул бывший «дядька».

И тогда началось! Наконец-то пригодились занятия той варварской смеси из единоборств, на изучение которой я тратил время подчинённых. Мои парни не сплоховали. Карл сразу отправил поручика в глубокий нокаут и переключил внимание на ближайших таможенников. Чижиков, не тратя время на обдумывание поступков, оторвал от дощатой палубы тяжёлую бочку и бросил её в сгрудившихся солдат, те полетели в разные стороны, будто кегли. Михайлов схватил весло и стал им орудовать, прореживая противников, не ожидавших такого отпора.

Я отдышался и кинулся в гущу схватки. Пусть мне никогда не стать великим ниндзя, способным ударом правой пятки свалить буйвола, однако махать ногами я всё же не разучился. Удар, и нелепо размахивающий руками молодчик в зелёном кафтане летит за борт. Надеюсь, он умеет плавать и не пойдёт камню ко дну. Пусть я злой как тысяча индейцев, всё равно не хочется брать грех на душу, убивая соотечественника, которому просто не повезло с командиром. Ещё один удар, и второй солдатик теряет мушкет. Я перехватываю оружие до того, как оно брякнулось оземь. Ружьё находится на боевом взводе, осталось лишь спустить курок. В голову приходит шальная мысль разрядить мушкет в воздух, но я отбрасываю её за ненадобностью. Точно так же избавляюсь и от ружья.

— …! — вырвалось у меня из груди.

Кто-то двинул мне по уху, резкая боль обожгла висок. Я развернулся и, без выяснения обстоятельств, двинул в первого подвернувшегося под кулак. Нет, право слово, как хорошо выделяться над толпой. Благодаря ста девяносто сантиметрам роста и накачанным за время службы мышцам, я, сильно не утруждаясь, раскидывал солдатиков как Гулливер лилипутов. Их не могло спасти даже численное превосходство.

Не знаю, что думали остальные пассажиры, но, если верить ободряющим крикам, они поддерживали нас. Правда, на помощь придти не спешили. Даже матросики, у которых таможенная братия давно сидела в печёнках. Ладно, морячки, смотрите бесплатное представление.

Признаюсь, сейчас меня ни капельки не заботили возможные последствия этой потасовки. Я с упоением отдался драке, начиная понимать чувства тех, кто традиционно сходился в кулачной схватке стенка на стенку. Не корысти ради, а токмо… Дальше додумать я не успел. К таможенникам прибыло подкрепление: далеко не все солдаты высадились на «Новый Почтальон» и теперь, привлечённые шумом драки, они спешили на подмогу товарищам. Скоро на палубе было не протолкнуться. Новоприбывшие облепили нас как муравьи муравейник, и после недолгого сопротивления, повалили, не забыв добавить «горячих». Удары солдатских башмаков сыпались на меня градом. Я вертелся будто уж на сковородке, но, уходя от одних пинков, попадал под другие. Избиение, казалось, тянулось бесконечно. Иступлённые солдаты пускали в ход всё, лишь бы причинить как можно больше увечий. Я свернулся калачиком, закрыл руками голову. Тело вздрагивало от каждого удара. От боли меня словно пронизывало током. Мышцы сводило. Не знаю, как мне удавалось удерживаться в сознании, хотя бы на самом краешке. Я понимал, что стоит хоть на секунду отключиться и всё, крышка… Из нас вполне могли устроить кровавое месиво, не догадайся я выкрикнуть магическую фразу:

— Слово и дело государево!

О чудо, меня услышали! Провозглашённая в порыве отчаяния фраза подействовала как заклинание. Никогда прежде я не видел такой мгновенной реакции. Так, наверное, люди бегут от прокажённого или чумного. Без команды солдаты, действуя как единый слаженный организм, расступились, образовав круг, в центре которого, пуская кровавые пузыри, лежал я. Губы невольно растянулись в улыбке. Даже не верилось, что это всё, драка закончилась, я буду жить.

Кто-то рывком поставил меня на ноги. Я увидел бешено вращающиеся глаза офицера в изодранной епанче и мятой треуголке, съехавшей на бок. Похоже, ему тоже досталось на орехи.

— Что ты сказал? — чётко, отделяя слово от слова, спросил он.

Я распрямился во весь рост, грязной манжетой вытер разбитое лицо и гордо отчеканил:

— Слово и дело!

Глава 12

К чести таможенников, заковывать нас в железо не стали. Обыскали, отобрали шпаги и под конвоем доставили на берег. Потом началось обычное препирательство между армейским и морским ведомством: ни то, ни другое не хотело связываться с хлопотными персонами и спешило переложить ответственность на чужие плечи. Выразилось это в том, что нас таскали из штаба в штаб. Мы, наверное, раз восемь обогнули весь Кронштадт по периметру. Победили моряки, они сбагрили нашу пятёрку пехотному полку, который вёл в гавани и крепости земельные работы, а заодно охранял арестантов. Злющий как собака армейский майор отматерил нас по первое число и посадил в холодный каземат. Там и начался традиционный российский тяни-толкай.

С одной стороны нас, как заявивших «слово и дело», полагалось доставить в Тайную канцелярию, с другой — военные боялись притащить Ушакову кота в мешке. Я прекрасно понимал их опасения. Штаты у великого инквизитора не резиновые. Если горстку и без того вкалывавших как папа Карло канцеляристов начать заваливать всякой ерундой, Тайная канцелярия просто захлебнётся. Характер у генерал-аншефа крутой, с Ушакова вполне станется заслать перестраховщиков туда, куда Макар телят не гонял. Например, в Вологду. А что — по здешним меркам редкая глухомань.

Ситуация перед вершителями нашей судьбы сложилась непростая. Однозначных инструкций нет, зато противоречивых хоть отбавляй. Сложно выполнить один приказ, не нарушив другой. Так повелось ещё с Великого Петра, у которого полёт мысли не всегда успевал получить чёткую огранку. Скажет: «Быть по сему», а о деталях упомянуть забудет. К царю за разъяснениями обращаться далеко и опасно, выкручивайся насколько хватит фантазии. Самое смешное начинается, если через какое-то время поступает диаметрально противоположное указание. Тут кого хочешь, Кондратий хватит, не только чиновника. Наверное уже тогда стал вырабатываться классический способ исполнения туманных или слишком заумных распоряжений, получивший в более позднюю эпоху звучную аббревиатуру ПВО («Подожди Выполнять — Отменят»). Вот и тянется резина до последнего.

Военные и гражданские чиновники чуть ли не на кофейной гуще гадают, чтобы хоть как-то разобраться: чего собственно наверху от них требуют. Анна Иоанновна вроде и пытается навести порядок, но до всего руки не доходят. И работы по горло («караул» кричи — не знаешь, за что хвататься), и любителей ловить рыбку в мутной воде выше крыши. Некоторым высокопоставленным особам исконный российский бардак только на руку: помогает ворочать делишками, за которые в нормальной обстановке по головке не погладят. Да что там на «осьмнадцатый» век кивать — вспомним хотя бы лихие девяностые: пока обыватель соображал что к чему, мудрые люди быстренько прихватизировали народное достояние. А мы потом стоим, глазами хлопаем и удивляемся: как же так, стратегически важное предприятие, приносящее миллиардную прибыль, строили когда-то всем миром, вбухивали огромные деньги, плохо ели, мало спали, скудно жили, а оно за два ваучера и бутылку коньяка вдруг оказалось в собственности у олигарха дяди Коли, который выстроил в Лондоне хоромы и теперь ходит, по пузу гладит? И ведь не придерёшься, всё по закону, а то, что законы под конкретного дядю Колю писались, это уж звиняйте, хлопцы, поздно пить Боржоми. Не то что почки отвалились, вся страна чуть было медным тазом не накрылась, а «авторы» этого скотства по сию пору посмеиваются над нами, лохами ушастыми.

В крепости нас не трогали целую неделю. Кормили, поили, один раз сводили помыться в солдатскую баню. Условия оказались вполне человеческими, других арестантов содержали не в пример хуже. Потом ситуация резко переменилась. Похоже, штабные чины почесали посыпанные пудрой парики, и на свой страх и риск повели дознание собственными силами, чтобы в будущем сориентироваться по обстановке.

Расследование шло по стандартному сценарию. Доморощённые следаки в тонкости психологии не вдавались, об уликах не думали, процедуру взятия показаний начинали с зуботычин. Я пытался объяснить чересчур ретивым, что они ведут себя «слегка» некорректно по отношению к дворянину и военнослужащему российской армии, но скоро обнаружил, что мои увещевания никому не интересны. В одно ухо влетало, в другое вылетало. Что оставалось на бумаге — одному Богу вестимо.

Предлагал навести о нас справки, перечислил ораву знакомых, которые могли удостоверить наши личности. Ответ стандартный:

— Врёшь, собака! И по зубам — хрясь!

— Пошто учинил побитие государственных людей?!

— Они первыми начали! Хрясь! И ещё на закуску… Вот и поговорили.

Я сплёвываю на каменный пол сгусток крови. Голова кружится, стою, будто ёжик в тумане, ничего не соображаю.

— Что собирался затеять в государстве российском? Может, были у тебя худые умыслы? Лучше сразу признайся, душу облегчи.

— Никаких умыслов не имел, возвращался на место службы в лейб-гвардии ея императорского величества Измайловский полк, в коём состою в чине сержанта.

— Чем докажешь? Где твой пачпорт?

Заколдованный круг, право слово! Раз десять уже отвечал, но следователь упрямо возвращается к этому вопросу. Вздыхаю и отвечаю практически на автомате:

— Бумаги, к сожалению, утеряны, но меня может опознать господин подполковник Густав Бирон.

— Станем мы его из-за тебя тревожить. Да он и ведать-то о тебе не ведает.

— Почему не ведает? Я и дома у него бывал несколько раз.

Может, расскажу, как мы прожект реформы подготавливали? Нет, не поверят. Да они тут вообще никому не верят. Служба такая. Разве что начнут подозревать ещё и в шпионаже. Был бы человек — статья найдётся, а эти господа и без Уголовного кодекса неплохо справляются. Чего хочешь подгонят. В какие угодно рамки втиснут.

— Ты верно худое что-то хотел ему сотворить?

Логика убивает наповал. Ну да, пришёл к Бирону на чашку чая и давай его травить, как Сальери Моцарта, а потом приехал в Россию, чтобы облегчить совесть. Отвечаю с негодованием:

— Да я бы лучше застрелился!

Если порвать рубаху на груди, будет перебор. Ограничиваюсь пылающим взором. Ха, взор и впрямь пылающий, аж искры из глаз сыплются. Так мне засветили, что я теперь в темноте без свечки ходить могу: поставленного «фонаря» на месяц хватит.

— Почему на спине рубцы от следов палаческих?

Ё-моё, если сейчас упомяну, как в Тайной канцелярии пытали, так на меня столько собак навешают! Это ж как клеймо на всю жизнь.

— В прошлом году произошло недоразумение. Оно выяснилось.

В детали я не пускаюсь, а следователи почему-то удовлетворены столь лаконичным пояснением.

— Может ты из холопов беглых?

Скажи я настоящую правду, ты бы челюсть на пол уронил и до вечера поднимал. Из будущего мы, и холопы у нас есть, только по-другому называются: пролетариат с инженерно-техническими работниками, которым терять и впрямь нечего, кроме цепей да начальника, который как собака в будке гавкает, отрабатывая косточку от олигарха.

— Никак нет, я из курляндской шляхты. Моё родовое поместье находится возле Митавы.

И занимает территорию размером с носовой платочек. Но это не для протокола.

— Говори: о каком бунте али измене знаешь?

— Про бунт или измену ничего не знаю.

— Может, слышал, как персону и честь нашего величества кто-то словами злыми поносил?

— Не слышал!

— Так пошто ты «Слово и дело» кликал, супостат этакий? Тут меня проняло:

— Потому что везу генерал-аншефу Ушакову важное донесение, а солдаты на таможне едва меня не убили. Донесение моё государственного характера, в чём оно заключается, рассказать не могу.

— Брешешь, скнипа! В заблуждение ввести хочешь.

На этом допрос резко прервался. Такого поворота следователь не ожидал. Он ушёл за инструкциями, а меня отправил в камеру.

Я долго не хотел полоскать фамилию Ушакова, полагая, что проблема решаема и без вмешательства столь высокопоставленной особы. К тому же тайному лучше всегда оставаться тайным. Если хочешь достичь высот, держи рот на замке. Высоким покровителям это всегда нравилось, а мне без волосатой руки орудовать сложно. Счётчик тикает, до переворота всё меньше времени, и больших успехов я пока не добился. Разве что помог организовать роту преторианцев, в надежде, что те не рискнут повернуть оружие против благодетелей. Но тут мне вспомнились гатчинские войска Павла Первого, которые не смогли защитить великого императора.

Нет, не всё я предусмотрел. Мятежники могут оказаться гораздо хитрее. И что тогда?

Может сподручней задушить гидру в зародыше? Мысль, конечно, интересная, но воплотить её сложно. По идее лучший вариант — спровоцировать переворот в тот момент, когда мятежники будут слишком самоуверенны и попадутся в предварительно расставленные ловушки. Повязать всех скопом, одиозным фигурам снести башку с плеч, а Елизавету, как самую главную…

Нет, в этом случае даже отправка в монастырь не подходит, а расправляться с отпрысками из венценосной семьёй гнусными методами не хочется.

Удивительно, но именно такие мысли приходили в мою голову, пока я валялся на соломе, устилавшей камеру. И хоть тело болело от побоев, думалось почему-то легко. Наверное, в подобное состояние впадают терзающие собственную плоть йоги. Ну его, хватит, а то мозги набекрень съедут.

Вечером допрос продолжился. Теперь вызвали всех пятерых. Сначала отлупили батогами, а потом предложили признаться в целом букете злокозненных намерений, направленных на свержение существующего строя и лично против её императорского величества. Кажется, это была домашняя заготовка. Возможно, кто-то решил по быстренькому сфабриковать дело, которое могло бы послужить трамплином для дальнейшей карьеры. А что — засиделся какой-нибудь чудак на другую букву в полковниках и решил проявить служебное рвение.

Вот тогда я не выдержал по-настоящему и потребовал, чтобы меня поставили перед светлыми очами генерал-аншефа. Очень сильно потребовал.

Поскольку случилось это глубокой ночью, экстренно выдернутый на допрос заспанный майор разозлился ещё сильнее. Меня как следует отдубасили. Хорошо кожа стала дублённой, и я пострадал больше морально, чем физически. Чтобы меня изувечить надо постараться, а здешние умельцы спецам из Тайной Канцелярии в подмётки не годятся. Понятно, что больно и неприятно, но терпеть я научился, так что проглотил горечь обиды, пересилил болевые ощущения и с удвоенной энергией начал настаивать на встрече с генерал-аншефом.

— Будет он на тебя время тратить, пёс смердящий! — рявкнул майор.

Хлоп! Здоровенный кулак угодил мне в лицо. Вроде не в первый раз врезали, уже успел притерпеться, привыкнуть — если можно так выразиться, но сейчас меня аж затрясло. Остатки благоразумия испарились в два счёта. В порыве бешенства я так наподдал майору, что он пролетел метра два, пока не впечатался в стену.

Подскочили солдаты, повисли на плечах, сбили с ног, уволокли в камеру. Там я решил: всё, абзац котёнку. Теперь точно грохнут. Но, удивительное дело, эта выходка сослужила добрую службу. Или сработало настойчивое упоминание имени Ушакова. Провернулись шестерёнки сыскного механизма, кто-то хорошенько подумал и решил с огнём больше не играть.

Утром следующего дня меня посадили в лодку и под усиленной охраной повезли в Санкт-Петербург. Парней оставили в Кронштадте. Я справедливо полагал, что их могут свести в могилу, и пообещал выручить в максимально сжатые сроки.

— Только продержитесь! Ни в коем случае ничего не подписывайте, на себя не наговаривайте, — попросил я друзей, перед тем, как меня вывели из камеры.

Шпагу мне и не подумали возвращать, о деньгах, которые были у меня в момент задержания, никто даже и не заикнулся, как будто их и в природе не существовало. Но маточники снова никого не заинтересовали. Они по-прежнему оттягивали мои карманы. Судьба, подумал я.

Лодка причалила к набережной, оттуда мы направились пешком к Петропавловской крепости. Полоса везения продолжилась: моего давнего недруга Фалалеева сегодня не было на дежурстве. Конвоиры сдали меня под расписку незнакомому, но весьма предупредительному канцеляристу, которому хватило ума сообразить, что я действительно являюсь порученцем Ушакова.

— Кто ж вас так отделал, милостивый сударь? — произнёс чиновник, внимательно разглядывая мои синяки и шишки.

— Никто. Поскользнулся и упал, — хмуро пробурчал я, понимая, что развивать тему недавних побоев бессмысленно, тем более что в прошлом году сам сполна хлебнул в стенах этого почтенного заведения. Рубцы на спине остались до сих пор, а вежливый доктор Джон Кук обещал, что к старости мои кости будут предвещать погоду не хуже барометра.

Всесильный генерал-аншеф, никогда не изменявший своим обычаям, обычно дневал и ночевал на работе. Поговаривали, что он и дома почти не бывает. Но в данный момент Ушаков находился с ежедневным докладом у императрицы, так что мне позволили привести себя в порядок. Уже после того, как я вымыл лицо, отряхнул потерявший первоначальный лоск походный костюм и подремал с полчасика, пришёл доктор, обработавший мои раны. Затем меня напоили чаем и повели в кабинет великого инквизитора.

Ушаков, которого Пикуль изображал злобным и мстительным старикашкой, а беллетрист помелкотравчатей — «генералом с бабьим лицом», был на самом деле крепким мужиком шестидесяти лет с хвостиком. Обладал неимоверной физической силой, острым умом и бульдожьей хваткой. Представлять его бессердечным палачом право не стоит: Ушаков знал, когда казнить, а когда миловать.

— Явился, ерой, не запылился, — шутливо приветствовал он, не вставая с кресла. — Долго ж тебя носило.

— Так точно, долго, — гаркнул я во всю ивановскую. — Но приказание ваше выполнил в точности. Гнездо лиходеев отыскал и разорил, самих негодяев предал казни, в доказательство привёз детали от машины, которая монеты изготовляла. Сия машина тоже уничтожена. Ушаков без интереса посмотрел на маточники.

— Рассказывай…

Зачем я только пёр их собой? Только карманы зря оттягивали. Я вздохнул и приступил к докладу.

Узнав о предательстве Чарторыжского, генерал-аншеф врезал по столу кулаком:

— Эвана как! Ладно, попляшет у меня этот князёк, слёзами кровавыми утрётся. Ещё чего вызнал?

— Больше ничего. Поскольку нам готовили засаду, пришлось возвращаться окольным путём через Пруссию. Доплыли на пакетботе до Кроншлота, а там случилась неприятность: схватились с таможенниками. Нас едва не поубивали, пришлось прибегнуть к «Слову и делу». Ушаков помрачнел.

— Вот оно что… впредь не вздумай такого учинять. Употребляй сие только для тех дел, для чего оно установлено.

— Так ведь мы чуть Богу душу не отдали, — удивился я.

— Всё равно, не надо трепать «Слово и дело» впустую. Не для того учинено.

В голосе Ушакова послышался металл. Сердце моё екнуло. По легкомысленности, характерной для человека моего времени, я не в полной мере осознавал, какой страшный смысл кроется в этой фразе. И насколько серьёзно к ней относятся остальные. Подобно юристам привык к тому, что здесь можно скривить, там обогнуть, а это — вообще меня не касается. А не тут-то было, господин хороший. Здесь такие кунштюки не прокатывают.

— Виноват, Андрей Иванович, исправлюсь. Больше такого не повторится, — подавлено произнёс я.

— На первый раз прощаю, барон. А на второй, не взыщи… Удавлю как котёнка.

Ладони Ушакова сжались, я взглянул на них и понял — и впрямь удавит, причём лично.

— Не будет второго раза, Андрей Иванович. Учёный я.

— Это хорошо, что учёный. Не стал я читать бумаги, что с тобой из Кроншлота привезли. Знаю, что понапишут всякого, не разберёшься потом. От тебя хотел услышать. А где гренадеры твои? Нешто не уберёг?

— Обижаете, Андрей Иванович. Всех уберёг. Только их в крепости оставили, меня одного привезли для разбирательств. Похлопочите, пожалуйста. Люди верные. Жаль, если пропадут.

— Не беспокойся, барон. Сей же час записку отпишу и с курьером отправлю. Негоже верных людей на муки несправедливые обрекать. Тем паче среди них и сродственник твой имеется, Карл фон Гофен.

— Так точно, имеется. Кузен мой.

— Не пропадёт твой кузен. К вечеру на квартере уже будет. Ну а тебя, коль и впрямь задание моё выполнил, со службы сёдни отпускаю. Ступай в полк, завтра доложись командиру. О награде не беспокойся, сама найдёт.

Покинув стены Петропавловской крепости, я направил стопы домой, впрочем, чего говорить? Какой дом? Так, временное пристанище, где нет ни уюта, ни покоя. Одни условности.

Живём мы с Карлом в избе, отапливаемой по-чёрному, которую предусмотрительный и осторожный петербуржец Куракин специально поставил в собственном дворе для навязанных сверху постояльцев. Понятно, что строил с минимальными расходами. Есть крыша над головой, масло в лампе и дрова в поленице, ну и ладушки.

Соседи находились в лагере, ключ отдан домовладельцу, поэтому пришлось искать дворника и одновременно сторожа Тимофея, который мог отпереть дверь. От прислуги я узнал, что наш секьюрити опять под мухой и изволит пропадать невесть где. Поскольку я хорошо знал его излюбленные лежбища, обнаружить пьяницу удалось быстро. Вот поиски ключа заняли куда больше времени, но всё на свете имеет обыкновение заканчиваться. Ключ обнаружился, сторож с третьей попытки сумел попасть головкой в отверстие замка. Я вошёл на порог, принюхался.

— Чё, не ндравится? — усмехнулся в усы Тимофей.

Обычно в сенях стоял стойкий амбре, образованный смесью таких обыденных компонентов как запахи от просоленных огурцов, кадушки с квашенной капустой, редьки, пучков лука и чеснока, сушённых грибов и естественных отправлений (нужник в двух шагах), но сейчас это «пиршество» для носа перебивалось благоуханием.

Я словно перенёсся в тропическую оранжерею. Сени были забиты цветами: букетами роз, фиалок, тюльпанов, вообще непонятных растений.

— Что за икебана такая? — ошалело спросил я, чувствуя себя по меньше мере Волочковой, заглянувшей в гримёрку после балета.

Сторожу это словечко понравилось. Он моментально уловил родство с одним из тех выражений, что традиционно считается исконно русскими, без которых встанет что эстонская, что молдавская стройка, хотя некоторые филологи утверждают, будто это нехорошие татаро-монголы научили наш народ так «изысканно» выражаться.

— Дык она самая и есть, — поддакнул пьяница. И повторил, как услышал.

Глава 13

Из сбивчивых объяснений сторожа я понял, что цветы привозят с завидным постоянством: чуть ли не каждый день. Катавасия началась почти сразу после того, как мы отбыли в Польшу. Чтобы понять, откуда в сенях взялся этот гербарий, хватило одного взгляда. К корзиночкам с цветами прикреплялись подписанные карточки, все без исключения старательно выведены женской рукой (хоть я и не эксперт-графолог, но без труда пришёл к заключению, что почерк разный), щедро опрысканы дорогими духами и адресованы литератору Гусарову. О восторженных эпитетах и некоторых весьма недвусмысленных предложениях я, как джентльмен, умолчу. Смысл многих сводился примерно к следующему: «Хочешь большой и чистой любви? Приходи сегодня вечером на сеновал». Немного утрировано, но от истины недалеко. Видимо в вопросах раскрепощённости двадцать первый век недалеко ушёл от восемнадцатого, так что упрёки: «О времена! О нравы!» можно отнести к любой эпохе.

Поскольку постояльцы шлялись невесть где, простодушный Тимофей с преспокойной совестью закидывал цветы в сени и запирал, таким образом, выполняя служебный долг. К моему возвращению в сенях скопилось столько растительности, что я мог без проблем месяц снабжать сеном небольшую ферму.

Поскольку цветы привозил один и тот же человек, я предположил, что это курьер из газеты, ведь только там знали мой адрес и могли доставить посылку по назначению. Сказать, что мне было неприятно нельзя, скорее наоборот. Всё-таки тщеславие опасная штука.

Поскольку я не знал, как разобраться с этим добром, то попросил у Тимофея помощи. За услуги ему было обещано небольшое денежное вознаграждение. Денег, как и водки, много не бывает, и сторож с энтузиазмом взялся за работу. Пока он сортировал цветы в зависимости от степени увядания (что-то на выброс, что-то можно подарить девушкам-горничным, что-то толкнуть на рынке), я разложил перед собой пасьянс из карточек.

Эх, будь на моём месте Карл, он бы оторвался как кот в марте! А я вдруг почувствовал себя страшным ханжой. Вроде вот оно счастье, само в руки просится, но… Нет, не могу. Неправильно как-то. Может для рок-звёзд или кумиров с большого экрана тащить поклонниц в свою постель нечто само собой разумеющееся, но у меня вдруг образовался какой-то пунктик. Вроде того, что мы в ответе за тех, кого приручаем. А здешние дамочки они ведь глянцем не избалованы, телевидением и кино не пресыщены. Радостей в жизни немного, вот и реагируют бурно на то, что кажется новым и непривычным. Это как мы в своё время: рыдали над злоключениями танцора диско Джимми и горько плакали над рабыней Изаурой. Прошло энное количество лет, и теперь, чтобы вышибить из нас слезу, надо утопить дюжину «Титаников», битком набитых Леонардо Ди Каприо. Чем больше вокруг информации, тем черствее души.

Я переписал адреса прелестниц, решив при оказии обязательно черкнуть ответ. Дескать, польщён вашим вниманием и щедрым предложением, но чувствую себя недостойным и прочее, прочее, прочее… В конце концов у меня рука на эпистолярном жанре набита. Что-нибудь придумаю. Лишь бы не обиделись.

Закончили мы с Тимофеем одновременно. Я отобрал корзинку с цветами посвежей и посимпатичней и пошёл к Куракинской кухарке. Денег у меня нет, в избушке не то что продуктов, даже намёка на них не осталось, а есть хочется ужасно. С самого утра только и удалось, что выпить чая у Ушакова. Так что я был голодный и почти злой.

На барской кухне колдовала полная Дарья — повариха от Бога, из тех, кто из топора не только кашу сварит, но ещё и первое, второе и компот.

— Ой, Митрий Иванович пожаловали, — обрадовано сказала она, вытирая руки об передник.

Я привык к тому, что моё имя переиначили на русский лад. Дитрих стал Дмитрием, а отчество Иванович взялось неизвестно откуда. По-моему тут всех иностранцев традиционно называют Ивановичами.

— День добрый, хозяюшка. Это тебе, — я вручил корзину кухарке. — Не покормишь солдата?

— А как же иначе, Митрий Иванович?! Конечно, попотчую. Исхудали вы страшно, с лица спали ужасть. Я вам щец побольше налью, пожирнее, да мяска положу.

Я стал хлебать наваристые щи. В той жизни терпеть не мог, предпочитал борщ или любой другой суп, а здесь почему-то уплетаю за милую душу. Хотя, возможно, всё дело в кулинарных способностях Дарьи. У неё невкусной еды не бывает. Женщина с умилением смотрела, как стремительно пустеет миска.

— Кушайте, Митрий Иванович, кушайте. Я вам добавочки ещё плесну. Шти сегодня чудо как хороши. Барин недавно откушали и оченно довольны остались. И вам вижу ндравится.

— Угу, — прогудел я с набитым ртом. — Ещё как нравится, язык проглотить можно. Кухарка польщено улыбнулась.

После плотного обеда возникло непреодолимое желание подремать. Я поблагодарил Дарью и пошёл к себе. Завалился на лавку, закрыл глаза и моментально уснул, не раздеваясь.

— Простите, что помешал вашему сну, Игорь Николаевич.

Приятный мужской голос вырвал меня из объятий Морфея. Я вновь увидел невысокого поджарого человека с роскошной шкиперской бородкой и пронзительными глазами.

— Кирилл Романович?! Вы! Я не брежу?

— Всё в порядке, Игорь Николаевич. Это не сон, — корректор реальности присел на мою лавку. — Успели соскучиться?

— В какой-то степени, — признался я. — Правда опасался, что этого может не произойти. Тем более вы сами не очень были уверены, что новая встреча состоится.

— Знаете, молодой человек, я одновременно и верил в неё и не верил. Межвременной перенос очень энергозатратная вещь, а ресурсы, даже у нашей цивилизации не безграничны. Мы тоже экономим, снижаем издержки и всё такое. Понадобился очень важный повод, чтобы эта встреча произошла, — Кирилл Романович виновато вздохнул.

— Вот как! Случилось что-то страшное?

— И да, и нет. Чёткой определённости нет. Всё зависит от вас, Игорь. Именно вы являетесь определяющим фактором.

Я почувствовал, как во мне нарастает раздражение. Вроде Кирилл Романович внешне вполне милый человек, с которым приятно общаться, но сейчас он юлит, чего-то недосказывает, а это бесит меня сильнее всего.

— Не надо мяться, Кирилл Романович. Говорите конкретно. Что произошло и какое отношение это имеет к моей скромной персоне?

Гость поднял к лицу правую руку, бросил взгляд на циферблат роскошных часов.

«Какая-нибудь штуковина на атомном приводе», — подумалось мне. — «Ещё и гаджетов понапихано до кучи. Наверное, не только время показывают, ещё и стреляют, гладят одежду и варят кофе. Кто их знает, чего они у себя там понапридумывали в непонятном будущем непонятного мира?»

— Что же, десять минут у нас есть, — изрёк пришелец. — Вы правы, мой юный друг. Долой хождение вокруг да около, даёшь конкретику! Короче говоря, Игорь, не всем в нашем мире понравился этот эксперимент с вами. Есть у нас организация, которая в общих чертах занимается примерно тем же, что и мы.

— Конкуренты? — усмехнулся я.

— Не совсем. Это долго объяснять, да и не нужно. Главное, что они решили оставить текущую историческую реальность такой, к какой мы привыкли. Перемены пришлись им не по душе. Возможности у нас и у них примерно одинаковы. На наш ход с переселением вашей ментальности, они среагировали аналогичным образом. Подыскали подходящую кандидатуру, морально обработали и вселили в кого-то из этого временного отрезка с заданием отыскать вас и всячески воспрепятствовать.

— Вплоть до… — я многозначительно замолчал.

— Да, вплоть до вашего физического устранения.

— И вы знаете кто он — мой противник? Кирилл Романович пожевал губам и печально произнёс:

— К большому сожалению, нет, Игорь Николаевич. Такие секреты хранятся под семью замками. Всё, что нам удалось выяснить укладывается в несколько строк: этот человек мужчина, он, как и вы, дворянин, находится в России. Между вашим и его забросом временная вилка. Вы попали сюда в августе 1735-го, он мог оказаться в донорском теле (это наш профессиональный термин, Игорь) где-то на год-полтора до или после этого события.

— Грубо говоря, на самом деле этот засланец мог тут ещё и не появиться. Я вас правильно понял?

— Вы ухватили самую суть, — сдержанно похвалил корректор реальности. — Но мы должны исходить из самого худшего варианта, а он заключается в том, что ваш противник успел закрепиться до вас. Не знаю, каких результатов ему удалось добиться, но я бы в этом случае стал искать его в окружении Елизаветы Петровны. Не удивлюсь, если он будет неким катализатором возможного переворота.

— Допустим, — задумчиво сказал я. — Вы его не знаете, а что ему известно обо мне?

— Практически ничего. Мы ведь тоже секретами не разбрасываемся, — хмыкнул Кирилл Романович. — Здесь у вас паритет. Он, как и вы, вряд ли обладает обширным научно-техническим багажом. В истории, если и подкован, то в общих чертах. Но будьте осторожны. Внимание противника может привлечь что-то необычное, характерное для вашего времени, а не для восемнадцатого века. С другой стороны — он не специалист. Всех нюансов не уловит.

— То есть, если я начну внедрять здесь сотовую связь, он меня раскроет, а если придумаю паровую машину, он решит, что всё идёт должным образом.

— Примерно так. Так что действуйте сообразно, Игорь. Не бойтесь, но будьте осторожны.

Я прикинул в уме сложившуюся ситуацию. И без того практически невыполнимое поручение обрело дополнительные сложности.

Нет, вдруг засланец толковый мужик? Если с ним посидеть, попить пива, расположить к себе… Было бы неплохо. Вдвоём всё веселее историю перекраивать.

А если это какой-нибудь моральный урод, отморозок, способный намотать на кулак мои кишки? М-да, вот яка закавыка.

— Хорошо, Кирилл Романович, с засланцем мы чуток разобрались, хотя по большому счёту всё представляется, как «Бой в Крыму, Крым в дыму, и ничего не видно». Можно я вас слегка вопросами помучаю, раз уж вы так удачно нарисовались?

— Нет проблем, Игорь, — Кирилл Романович аж приосанился, вытянул лебединую шею и приготовился слушать.

— Вопрос номер один. Я тут уже целый год, на одном месте не топчусь. Кое-чего добился. Неужели там, в будущем ничего не изменилось?

— Пресловутый эффект бабочки, да?

— Типа того.

— Вынужден вас разочаровать. Чтобы в будущем произошли существенные флуктуации, надо очень постараться, иначе всё влияние быстро компенсируется. Любая система стремится прийти в равновесие. Даже рота дворцовой стражи не спасла младенца императора Иоанна от свержения. Елизавета всё же оказалась на троне.

— Хм, — я расстроился. — Выходит, все труды пропали впустую?

— Для этой миссии да. Ещё вас, наверное, интересует, как проявил себя литератор Гусаров на ниве российской словесности? Я улыбнулся:

— Этот вопрос шёл под номером два. Кирилл Романович развёл руками:

— К большому огорчению, в школе ваши труды не изучают, в пантеон классиков господину Гусарову попасть не удалось.

— Оно и к лучшему, — надеюсь, что расстройство в моём голосе было хорошо замаскировано. — Знаю я, как в школе изучают классиков. Десять лет штаны за партой протирал. Только интерес к классической литературе пропадает.

— Ещё что-то? Торопитесь, мой друг, время истекает, — предупредил гость.

— Что ждёт Россию в ближайшей перспективе? Хотя бы общими словами…

— Россию ждёт война. Нет, не новая, — поспешил успокоить меня Кирилл Романович. — Всё та же самая, русско-турецкая.

— Расскажите подробней, — попросил я.

— На подробное изложение времени у меня не хватит. Если только конспективно… Запоминайте, Игорь: в начале следующего года Миних вновь откроет кампанию. Ласси нанесёт удар по Крыму, Миних поведёт армию на Очаков. Не буду говорить обо всех трудностях похода, скажу главное: победа будет за русскими, но эпидемии сведут почти все завоевания на нет. Армия начнёт оставлять захваченные крепости и города. Болезни выкосят солдат больше, чем пули врага. Только не считайте фельдмаршал Миниха тупым идиотом, который не знал, что его может ждать. Он делал всё, что в его силах, советовался с лучшими врачами этого времени, выполнял их рекомендации. Обстоятельства оказались сильней. Потом из войны выйдут австрийцы. Оставшись без союзника, Россия вынужденно согласится на невыгодный мир. Практически все завоевания будут потеряны.

— Я могу что-то изменить в этом раскладе?

— Вряд ли, — со скепсисом сказал гость. — Хотя, никто не воспрещает вам постараться. В состав армии Миниха войдёт сводный гвардейский батальон. Кто знает, может вам выпадет жребий в нём служить? Всё, Игорь, время истекает. Я вынужден с вами проститься.

— И ничего не посоветует напоследок?

— Боюсь, что мои советы вряд ли могут вам помочь, — горько изрёк пришелец. — Как и в прошлый раз, я пожелаю вам удачи. Поверьте, мои слова идут из самого сердца. Я успел привязаться к вам, господин фон Гофен. Прощайте. И Кирилл Романович исчез.

Глава 14

Я после ухода Кирилла Романовича крепко задумался. Вот уж действительно «закавыка». Появление засланца смешало мне все карты. Вычислить меня ему будет на первых порах проблематично, но стоит мне предпринять какой-то нетипичный ход, и всё… буду как на ладони. Приходи и бери тёпленьким.

Нет, смерти я не боюсь, причём давно. Всякого насмотрелся. Людей пугает неизвестность, а для меня в смерти ничего неизвестного нет. Плавали, знаем. Другое беспокоит: раз уж доверили такое важное дело, надо довести его до победного конца. Да и самому интересно, в какую сторону двинется Россия, если на престоле останется император Иоанн.

Что самое смешное, его ведь пока даже в проекте не существует. Есть жених — принц Антон Ульрих Брауншвейгский, есть красавица-невеста Анна Леопольдовна, но до местного ЗАГСа эта парочка ещё не добралась. И вопрос доберётся ли? Я тут всякого понаслушался.

Говорят, что принцесса жениха органически не переваривает, крутит шашни с польско-саксонским посланником графом Линаром, а на бедолагу Антона даже не смотрит. Видел я того Линара: действительно, представительный мужчина, роскошно одетый, атлетически сложенный, да просто красивый, из тех, кого только в бразильские мыльные оперы на роли роковых красавцев Донов Педро приглашать. Низкорослый, щупленький заика принц Антон по сравнению с ним замухрышка, хоть и кровь у него голубей некуда. Это в смысле аристократической породы, а не ориентации.

И хотя Линара с треском прогнали из России, не удивлюсь, что его светлый образ прочно угнездился в душе принцессы Анны. Впрочем, как-то эта оказия рассосалась, я уж лучше о насущном поразмыслю.

Нет, я, конечно, люблю головоломки: кубик Рубика, кроссворды, сканворды, шарады всякие, но игра «Сыщик, найди вора» не для меня. И без того проблем накопилось столько, что впору пойди к Неве и утопиться. Взять, к примеру, безденежье. Как всё замечательно начиналось: туда ехали с полными кошельками, а обратно вернулись практически без штанов. Но не всё так плохо. Деньги на первое время раздобыть можно, да и жалование уже не за горами. Как-нибудь проживём.

Я выбил пыль из мундира, переоделся и отправился в редакцию, рассчитывая выручить гонорары за последние выпуски моего романа. Сумма скопилась хоть и небольшая, но для поддержания жизненного тонуса хватит.

За время нашего отсутствия Питер не изменился, не считая земельных работ в самых неожиданных местах: где-то прорыли кучу канав, где-то засыпали старые ямы. Невольно вспомнилась прошлая жизнь. У меня в бывшем дворе постоянно велись археологические раскопки. Только положат свежий асфальт, ещё чёрный, пахучий, глядь — работяги, в которых без труда угадываются гастарбайтеры из солнечного Таджикистана или не менее солнечной Молдавии уже курочат его отбойными молотками. И так из года в год. Чего тогда удивляться, что у нас в ЖКХ деньги исчезают как в бездонной бочке? Скупой платит дважды, а порядочный до конца жизни.

Но шагал я с чувством глубокого удовлетворения. Питер мне всегда нравился. Что-то есть в этом городе. Богатая, сытая Москва, хиреющий Новгород, не реализовавшая своего шанса Вологда и лощёно-европейский и в то же время такой родной Санкт-Петербург. Жаль что бывал в нём раньше только наездом.

Редактор встретил меня как Пастернак Нобелевскую премию: приятно, конечно, но, Боже мой, сколько головной боли в ближайшем будущем!

— Рад вашему визиту, барон. Как провели время?

Улыбка его растянулась будто резиновая. Естественно, я всё же приносил доход, не астрономический, но стабильный.

— Благодарю вас, неплохо. Прибалтийские курорты пошли мне на пользу.

— Да? — недоверчиво протянул редактор. — А, глядя на ваше лицо, такого не скажешь. Простите мою неловкость, но я рискну высказать предположение, что вас можно смело выставлять в качестве медицинского пособия. Синяки, шишки… Все болячки собрали? Ничего не пропустили?

— Мелочи жизни, — отмахнулся я. — Меня больше заботит другое: с чьей-то подачи мой дом превратился в цветник.

— Ах, вот оно что! — редактор всплеснул руками. — Не обращайте внимания. Ваша книга нравится читателям, не всем, конечно, но таких, кто ждёт каждый выпуск с нетерпением, предостаточно. А публика, она знаете, всякая бывает. Если несколько весьма экзальтированных особ, которые норовят заполучить новую модную игрушку, будь то заезжая оперная знаменитость, талантливый комедиант или сочинитель. Потом они резко пресыщаются и начинают алчно искать новое развлечение. Так что не вы первый, не вам и быть последним. Что-то подобное я и ожидал услышать.

— Выходит, мои эльфы попали в модную струю?

— Хм, интересное выражение. Да, пожалуй, вы правы. Публику привлекла необычная манера письма, нетипичный слог. Да и мыслите вы… своеобразно. Так что сочинитель Гусаров и впрямь нынче пребывает в фаворе. Надолго ль — не могу вам сказать. Может, кофею будете? Для продолжения беседы…

— Не откажусь.

— Тогда велю сварить его и сюда принести. Кофей у меня особенный, такого по всему Питербурху не сыщете.

Редактор позвонил в колокольчик и, вызвав секретаря, дал ему указания, а потом продолжил прерванный разговор:

— На чём я остановился? Ах, да, После того, как ваше сочинение снискало пристальное внимание, в редакции просто не стало отбоя от восторженных почитательниц. Более всего их интерес распаляет, что настоящее имя автора укрыто от них под замками. Иной раз дамы категорично настаивают, чтобы я раскрыл ваше инкогнито, а вы представляете себе насколько могут оказаться настойчивы прекрасные фемины!

— Представляю, — кивнул я, вспомнив записочки, некоторые из которых могли вогнать в краску Дон Жуана с Казановой вместе взятых.

Выходит, у меня чуть ли не фан-клуб образовался. Вот уж не знаю, как к этому отнестись. Пока что ни плюсов, ни минусов не наблюдается, а там посмотрим. Лишь бы не мешало нормальной жизни. Впрочем, кого я пытаюсь обмануть? И дураку ясно, что назревает потенциальный геморрой, способный в перспективе отравить мне существование. Остаётся рассчитывать на то, что волна интереса к моему скромному бумагомаранию постепенно спадёт. Останутся лишь те, кому и впрямь хочется читать, а не искать повода для знакомства.

Да и вообще — противно ощущать себя атрибутом гламурного общества. Я и в прошлом при виде глянца, что в жизни, что в печати плевался, а сейчас обозлился ещё сильнее. Помню, как бесило интервью по телику с несчастной манекенщицей, у которой сегодня съёмка в Париже под палящим солнцем, а завтра в Риме под фонтанами, и как она несчастная страдает от перенапряжения и сплошных нервных стрессов. Вот если бы эта сухая вобла повкалывала по-настоящему: так, чтобы встать в шесть утра, приготовить еду для детей, развести младшего в садик, а старших в школу, затем отбарабанить полный рабочий день с получасовым перерывом на обед, накупить полные авоськи, забрать детишек, накормить-напоить их, проследить, чтобы сделали уроки, постирать, погладить, спать уложить. Тогда да, я бы проникся к ней уважением, а так…

— Мы пришли к обоюдовыгодному решению. Адрес я никому открывать не стал, но согласился передать все послания по назначению. С этого момента моя жизнь превратилась в сущую каторгу. Пришлось нанять курьера, в обязанности коего вошла доставка цветов и записок до порога вашего дома.

— Надеюсь, он не из болтливых?

— Ни в коем разе! — обиженно воскликнул редактор. — Это же дока! У него большой опыт по скрытной части. Ванька Осипов по прозвищу Каин. Легендарная, если можно так выразиться, личность. Сказывают, много шороху когда-то по Москве наводил, да надоело ему честный люд в подворотнях грабить, кошельки на площадях у прохожих тянуть, вот и надумал перебраться из Москвы в Питербурх, ремеслом честным себя занять. А поскольку грамоте он с измальства обучен, так решил, что дорога ему лежит туда, откуда несут по Руси печатное слово. Ко мне пришёл, шапку заломил, до пояса поклонился и попросил, чтобы я хучь к чему-то полезному определил да по-книжному писать научил. Пока на посылках у меня бегает, а потом глядишь, инда и впрямь литератор из него вырастет, — не без гордости похвастался редактор.

— Почему нет? Писатели всё равно, что жулики, тоже враньём на жизнь зарабатывают, — согласился я.

Сам при этом решил по возвращении домой провести срочную ревизию. Может, редактор и впрямь поверил в раскаяние вора, но поговорка «сколько волка не корми» возникла не на пустом месте. Да нет, зря я, наверное, себя накручиваю, всё равно у нас с Карлом кроме пары нательного белья и брать нечего.

Слуга внёс в кабинет поднос с дымящимся кофе, расставил чашки, вазочку с печеньем и удалился. Я принюхался:

— И вправду необычный запах. У вас действительно готовят потрясающий кофе.

— А вы попробуйте. На вкус он ещё лучше. Я сделал глоток:

— Божественно.

— Рад, что нашёл в вас ценителя, — с видом «знай наших» откликнулся редактор.

Он пришёл в благодушное настроение. И тогда я решил нанести ему главный удар.

— Я тут поразмыслил над вашими словами о моём внешнем виде. Пожалуй, вы правы, здоровье надо поправить.

— Всенепременно надо! Беречь себя надо смолоду, чтобы к старости болячек было меньше, — поддакнул редактор, откусывая печенье.

— Но, лечение дело дорогое, вот я и пришёл, чтобы забрать причитающийся гонорар и обсудить возможность его увеличения.

— Хм, — редактор аж поперхнулся, пришлось похлопать его по спине. — Вы выбрали крайне неудачный момент. Я сейчас совершенно стеснён в средствах. Весь капитал я пускаю в новое дело, собираюсь увеличить тираж газеты. Как только моё начинание будет окупаться, я щедро вознагражу вас.

— Синица в руке была бы предпочтительней, — заметил я.

Мы долго препирались. В итоге победили молодость и сила. Выцарапав три рубля, я возвращался в приподнятом настроении. Дома оно ещё улучшилось: Карл — целый и почти невредимый, спал на лавке, укрывшись лоскутным одеялом. Будить я не стал, впереди предстоял трудный день: визит к ротному и, возможно, полковому начальству, доклад по всем пунктам, обязательные разборки по пустякам и нет. Начиналась обычная армейская рутина с её караулами, учениями и работами.

Утром мы с Карлом прибыли в полковой двор, чтобы доложиться о прибытии из командировки. Там нас уже поджидали Михайлов и Чижиков, оба слегка навеселе, но я не стал попрекать их за сивушный запах из рта и плохую координацию движений. После испытаний, выпавших на их долю, мужики имели полное право расслабиться.

Наша рота находилась в летних лагерях — кампанентах, оставшийся при штабе дежурным капитан Толстой долго ломал голову, решая, какую бы дыру нами закрыть. В итоге меня отправили в полковую канцелярию чинить перья, подшивать бумажки и промокать чернильные пятна, а Карл, Чижиков и Михайлов покорно взяли кирки, лопаты и носилки и с песней потопали мостить дорогу. Михай в расположении полка так и не появился. Собственно ему, как партикулярному человеку, делать здесь было нечего.

Я собирался навестить капитана Анисимова, узнать, как продвигаются его дела, но как выяснилось, артиллерист тоже отбыл в лагерь, забрав всех помощников. Надеюсь, что отправился он не с пустыми руками. Кирилл Романович обещал, что скоро сводный гвардейский батальон выступит в поход против турок. Было бы здорово опробовать новую пулю в условиях реального боя.

Я пришёл в канцелярию, доложился по форме. Старший писарь нарезал мне фронт работ, а сам ушёл пить водку. Что ж, дела идут, контора пишет.

Писаря, как им и положено, изводили тонны бумаги. Я снова поразился обилию служебной переписки. Получилось, что каждый чих протоколировался в специальном журнале, потом всё это сводилось в особые отчёты, которые рассылались в десятки инстанций. Армейская бюрократия цвела и пахла.

Подкинутая Толстым работёнка быстро наскучила. Я задремал за столом, положив голову на сведённые вместе руки. Скрип гусиных перьев и вялый трёп писарей не помешали мне продрыхнуть до обеда. Я перекусил купленной у уличных торговцев снедью и стал слоняться по штабу.

В обычное время жизнь здесь била ключом, но сейчас здание пустовало. Штаб походил на школу во время летних каникул. Никого, кроме учителей и директора… пардон, командира полка Густава Бирона. Не знаю, с какой стати он тут оказался, но я столкнулся с ним в коридоре нос к носу.

— Здравия желаю, ваше высокородие!

— О, фон Гофен, — обрадовался подполковник. — Давно в Петербург возвратились?

— Вчера вечером, господин подполковник.

— Все живы-здоровы?

— Так точно, все.

— Достойно похвалы. Пойдём ко мне, расскажешь что да как, — весело сказал офицер.

Скоро выяснилась причина его хорошего настроения. Бирон со дня на день ожидал прибавления в семействе: красавица-жена Александра вот-вот должна была разрешиться от бремени.

— Если родится сын, назову его в честь батюшки Карлом. Два года прошло с того дня, как отец мой преставился, упокой Господь его душу.

— А если дочь?

— Дочь назову именем благодетельницы всей нашей фамилии, Анной. Собирайтесь, барон. Я забираю вас с собой, — неожиданно приказал подполковник. — Едем ко мне. Я хочу, чтобы сейчас подле меня находился преданный человек, способный разделить со мной радость.

Мы сели в карету Бирона и покатили к его дому. Позади неслись конные гайдуки в расшитых серебром и золотом кафтанах.

Экипаж въехал в открытые ворота, остановился возле двухэтажного каменного особняка. Двое солдат-измайловцев вытянулись во фрунт, приветствуя командира. Тёмные лакированные двери распахнулись. С высокой лестницы к карете сбежал страшно взволнованный человек в зелёном камзоле. Я узнал дворецкого.

— Беда, беда, ваше высокородие! — замахал руками он.

Бирон побледнел, рывком открыл дверцу кареты, спрыгнул без всякой подставки на землю.

— Что случилось?

— Супружнице вашей, Александре Александровне плохо. Господин лекарь говорит помре она скоро.

Приехали, подумал я, глядя на пошатнувшегося от столь ужасного известия офицера.

Бирон на негнущихся ногах поднялся по ступенькам, зашёл в особняк. Я следовал за ним по пятам. Навстречу вышел невзрачный мужчина в очках с толстыми линзами. Это был лекарь, он снял парик, под которым обнаружилась обширная лысина, и скорбно произнёс:

— Мне очень жаль, но я не господь Бог, чтобы вершить чудеса. Хорошо, что вы прибыли скоро и застанете супругу живой. Священник прибудет с минуту на минуту. Бирон схватил врача за грудки, дёрнул к себе:

— В чём дело, почему моя Саша умрёт?

— У неё слабый организм. Она не переживёт роды, которые могут скоро начаться, — вырвавшись из медвежьей хватки курляндца, сообщил врач.

— И вы ничего не можете сделать?

— Боюсь, это так. Медицина, увы, бессильна.

На Густава Бирона было страшно смотреть. Он враз осунулся, куда-то подевались его высокий рост и богатырская стать.

Я вдруг вспомнил о докторе Куке, хирурге-англичанине. Вот и представился ему повод показать своё искусство. Только бы он был в Петербурге.

— Господин подполковник, могу я воспользоваться вашей каретой?

— Что? — Бирон повернулся, окинул меня непонимающим взглядом. — Зачем она вам, барон?

— Я постараюсь привезти другого врача. Очень хорошего. Может ещё не всё потеряно.

Глава 15

Гулянка шла уже вторые сутки. Густав Бирон, два молоденьких офицера Измайловского полка, пожилой майор-семёновец, малознакомые штатские, очевидно земляки-курляндцы, и я на протяжении двух суток только и делали, что кочевали из кабака в кабак. Пока вокруг счастливой матери и новорождённого хлопотали медицинские сёстры, кормилицы и няньки, мужскую компанию выпроводили из дома, чтобы не занесли инфекцию. И понеслось.

Наверное, я побывал во всех австериях Петербурга. Мы шумной толпой вваливались в заведение, проскакивали «чёрную половину», где вместо тарелок использовались дырки, выдолбленные в столах, а ложки посетители приносили с собой, врывались на «чистую» часть. Нетрезвый, раскрасневшийся Бирон громогла — Даже не говорите, сколько это стоит, просто несите. Я плачу за всё! — восклицал он.

Компания занимала место возле окна, прислуга суетливо накрывала столы, все безмятежно шутили и смеялись. Дорогое вино лилось рекой; билась посуда; мялись серебряные стопки и бокалы; дощатый пол ходил ходуном от стука каблуков; ломалась мебель: табуреты, стулья, скамейки, лавки; вызванные музыканты валились с ног от усталости. Откуда-то взялись разряженные густо напудренные и накрашенные девицы в ярких шёлковых туфлях и пышных кружевах. Дамы заливисто хохотали, наравне с мужчинами пили за здравие младенца и смело подходили к столу, где для особых гостей лежали приготовленные кисеты с душистым табаком, короткие голландские трубки из глины и «фидибусы» для их раскуривания. Во время танцев девицы лихо отплясывали некое подобие канкана (точно не уверен, но, кажется, это я спьяна научил их этим мулен-ружским штучкам), музыка горячила кровь, хмель ударял им в головы, выветривая остатки стыда, юбки задирались всё выше и выше, ноги подбрасывались уже почти к голове. Короче, выполненная в полном соответствии с канонами соцреализма картина полного морального разложения аристократии.

К чести Бирона замечу, что в танцах он не участвовал, только много пил и блаженно улыбался.

— У меня есть сын. Слышите, барон, сын!

Подполковник стукал могучим кулаком по столу, заставляя посуду подпрыгивать. Камзол был расстегнут, офицерский галстук снят, мокрый от дождя плащ-епанча небрежно повешен на спинке высокого стула. Мутный взор Бирона никак не мог сфокусироваться на мне.

— Да, сегодня я пьян, как сапожник. И буду пить еще, сколько захочу, — с непонятным вызовом вдруг проговорил подполковник. — Благодаря вам, любезный Дитрих, я пью от радости, а не с горя. Мне никогда ещё не было так хорошо! Какое счастье, что вы догадались привезти этого англичанина…

Я подцепил вилкой кусок нарезанной буженины, с удовольствием прожевал и стал вспоминать.

Мне повезло. Джон Кук, выжитый завистливым главным хирургом из военного госпиталя в Кронштадт, только начал собирать вещи. Я несколькими словами обрисовал ему ситуацию.

— Княжна при смерти, поспешите. Англичанин задумался.

— По здешним правилам в тяжёлых случаях я должен посоветоваться с кем-то из моих коллег, и только после вынесения коллегиального решения могу приступить к операции. В противном случае, если пациент, не приведи Господь, скончается, меня ждёт суровое наказание. К тому же речь идёт о невестке самого герцога Бирона. Если княжна умрёт, боюсь даже представить себе все последствия. Вы желаете, чтобы я окончил свои дни в холодной Сибири?

— Я желаю, чтобы вы не упустили свой шанс, уважаемый доктор. Я верю в вас и ваши чудесные руки. В них теперь находится ваша будущая карьера в России.

— Хорошо, — решился англичанин. — Мэри, — позвал он горничную, — принесите мою сумку с инструментами. Я выезжаю вместе с господином фон Гофеном.

Я не врач, познания в медицине у меня самые посредственные, но даже мне хорошо известно, что операция, прозванная кесаревым сечением, делалась ещё в древние века. По легенде таким способом появился на свет будущий римский император Гай Юлий Цезарь (Кесарь), в честь него это хирургическое вмешательство в процесс родов и получило своё название. По идее и в России, где медицина пусть и не находилась на передовых позициях, кесарево сечение делалось тоже. И хотя Густав Бирон был далеко не последним человеком в империи и мог позволить себе пригласить к жене лучших специалистов, акушер, наблюдавший за Александрой Александровной, то ли не обладал достаточной квалификацией, то ли оказался полным фаталистом и не стал ничего предпринимать, положившись на естественный ход вещей. В итоге княжна умирала, и, сдаётся, что в привычной для меня истории, она, скорее всего не перенесла родов и скончалась. Но тут вмешался его величество случай. Густав Бирон встретился со мной, а я привёз к постели роженицы Джона Кука, талантливого хирурга, способного пойти на риск ради спасения чужой жизни.

Небеса благоволили к молодой женщине. Она счастливо разрешилась прекрасным как ангел младенцем. Доктор, отважно сражавшийся за её жизнь, сам смертельно устал и выглядел словно привидение. Бирон щедро наградил его деньгами и драгоценностями, пообещал лично принять участие в дальнейшей карьере и доставил домой в своей карете с четвёркой лошадей, запряжённых цугом.

А теперь мы с полковым командиром сидели и пили на брудершафт. К тому моменту я мало что соображал, заплетающимся языком что-то рассказывал кивающему как китайский болванчик Густаву. Мы, два немца, горячо обсуждали будущее нашей, да-да, именно нашей России. И пьяный счастливый подполковник вынес для себя немало нового.

— Это будет трудно, Дитрих, но, клянусь самым дорогим, что у меня есть — новорождённым сыном, мы с тобой многое сделаем! На этой земле родился мой Карл, и только поэтому она уже заслужила право стать счастливой! Мы с тобой ещё обсудим наши планы, но уже на резвую голову, а сейчас… ик…. выпей со мной до дна.

Только на третьи сутки я вернулся в нашу избушку и забылся крепким мертвецким сном. Бирон разрешил не показываться на службе до начала следующей недели. Каюсь, что забыл похлопотать о кузене, и несчастному юноше несколько дней приходилось бросать на меня завистливые взоры. Его по-прежнему ждали кирка и носилки, в то время как я мог предаваться сладчайшему ничегонеделанью.

Затем в моей жизни произошли очередные изменения. Прискакал вестовой из штаба, который передал приказ сегодня же явиться в Летний дворец, чтобы предстать перед её величеством. Понятно, что событие это, мягко говоря, неординарное, поэтому мы с Карлом драили мундиры, пока не привели их в полный порядок. Пуговицы сверкали, выскобленные бритвой щёки блестели. Один из офицеров по такому поводу отправил за нами свой экипаж. Было здорово прокатиться на нём ко дворцу.

Чижикова и Михайлова вызвали тоже. Их доставил полковой извозчик. Михая нигде не было. Похоже, у них с Ушаковым своя свадьба.

Горели масляные лампы и разноцветные свечи. Лакеи с подносами полными фруктов и напитков обходили гостей. А их было немного, преимущество люди военные: драгунский офицер без глаза и с перевязанной рукой (его раненным доставили из Крыма, где сей драгун изрядно отличился), армейский капитан, тоже герой турецкой войны, сержант, которому удалось найти месторождение, богатое железной рудой, моряки, отвечавшие за спуск на воду нового фрегата. Компания подобралась хорошая, и, хотя первое время все держались особняком, томительное ожидание заставило нас сойтись поближе и перекинуться парой общих фраз.

Раздвинулись бархатные завесы шторы, шурша шёлковым платьем, появилась императрица в сопровождении герцога Бирона, Ушакова и многочисленных придворных: стайки юных и смазливых фрейлин, непрерывно болтающих бабок-шутих, чёрных как смертный грех арапов в роскошных, переливающихся на свету одеяниях.

Солдаты из дворцовой роты взяли на караул. Знаю, что в большинстве своём это недавно набранные рекруты, которых с первых же дней службы взяли в оборот, добиваясь личной преданности к императорскому дому. Натаскивают рэксов! Что ж, красивые мундиры и высокую честь надо отрабатывать.

С прошлой встречи Анна несколько пополнела, но эта была как раз та приятная полнота, что делает даму лишь привлекательней. Мы склонились в учтивом поклоне, по очереди приложились к пахнувшей фиалками руке с пальцами, унизанными тяжёлыми перстнями.

— Встаньте, герои, — прозвучал величественный голос. — Вы немало потрудились во славу Отечества и достойны награды.

Я распрямился, увидел перед собой сияющий взгляд императрицы и понял, что она меня сразу узнала

— Фон Гофен, от генерал-аншефа мне стало известно, что с поручением его вы справились с честью. И хоть оно оказалось трудным, выполнили без урона для себя. Кажется, я обещала возвести вас в офицерский чин?

— Так точно, матушка, обещали, — поддакнул Ушаков. — Я тому свидетелем буду. Голова его, покрытая пышным париком, утвердительно покачнулась.

— Быть тогда по сему, — императрица обернулась к Бирону. — Яган, проследите, чтобы молодой человек получил заслуженный чин поручика Измайловского полка.

— Не сомневайтесь, ваше величество, — обер-камергер Бирон взглянул на меня не без интереса. Наверняка он уже знал, какую роль я сыграл в счастье его брата.

— И ещё, — решила вдруг проявить дополнительную щедрость Анна. — Вели от моего имени отписать барону фон Гофену людишек и землицы. Чай с одного жалованья живёт, а ему ещё дом строить надо, семейством обзаводиться. Ты верно до сих пор без супружницы, барон?

— Так точно, ваше величество, — удивлёно произнёс я, не понимая, к чему ведёт Анна Иоанновна. — Холост я.

— Оно и плохо. Надобно чтобы по Руси много таких здоровяков бегало. Женись, настрогай детишек, чтобы кровь с молоком! Нам ещё долго воевать придётся, пределы имперские раздвигать. Нужны мне крепкие подданные, ой, как нужны!

— Не на ком мне жениться, ваше величество. Нет у меня невесты.

— Неужто во всём Петербурге не сыскалась зазнобушка? Али ты из приверед каких? — лукаво подмигнула Анна.

— Что вы, ваше величество? Человек я простой, не из тех, кто носом крутит. Наверное, не настал ещё мой черёд.

— Это горе поправимое, — усмехнулась императрица. — Настюшка, голубушка, пойди сюда, не стесняйся.

Фрейлины раздвинулись, пропуская невысокую миловидную девушку. Черты её лица показались мне знакомыми: большие глаза, тоненький прямой носик, ямочки на щеках. Мы определённо уже встречались, но где и при каких обстоятельствах не помню. Императрица нежно полуобняла девушку, едва доходившую ей до плеча.

— Нравится кавалер тебе, Настюшка? Ты не смотри что он с виду такой строгий. Чай сердце у него не каменное. Любви в нём много нерастраченной. Хороший муж тебе будет, надёжный. За ним, как за стеной каменной спрячешься. Лестно, конечно слышать про себя такое, но…

Настя взглянула на меня с таким испугом, будто я, по меньшей мере, был Кинг-Конгом. Да и мне, признаюсь, вдруг стало не по себе. Неприятно резануло в груди. Хоть девушка и симпатичная, но выбирать невесту я бы предпочёл самостоятельно.

— Как скажете, матушка, — еле слышно пролепетала она.

— А так и скажу: быть тебе женой поручика фон Гофена, — холодно произнесла императрица. — Ну, кланяйся, дурёха, я ведь добро тебе делаю.

— Благодарствую, матушка, — чуть не плача сказала моя «суженая» и поцеловала Анне Иоанновне руку.

— Ну а ты что столбом стоишь, дурень? — подтолкнул меня Ушаков. — Благодари её величество за милость.

— Да, но…

— Что «но»? — засмеялась императрица. — Я тебе не просто невесту сватаю, а Анастасию Тишкову из древнего рода боярского. Умница, красавица, с приданным богатым. Счастье само тебе в руки плывёт, фон Гофен. Не упусти лебёдушку.

Враз пересохшими губами я прикоснулся к ладошке императрицы, распрямился, перевёл взгляд на навязанную невесту.

Стоп, чего я тут нюни распустил? Девица ведь и впрямь недурна. Совсем соплюшка, конечно, но очень даже ничего. И желание сопротивляться монаршей воле вдруг улетучилось. В принципе, почему нет? Мне девушка понравилась. Я может, и не обладаю рентгеновским зрением, но порядочного человека распознать могу. Фрейлина эта дворцовым воспитанием ещё не испорчена: вон, стоит, краснеет как помидор на солнце. Никогда бы раньше не подумал, что румянец способен сделать человека краше. А полюбит ли она… Да ладно, я ведь не пальцем деланный: язык подвешен, благодаря художественной литературе в курсе каким органом женщины нас, козлов, любят (ушами, конечно). Касательно внешности: не страшней обезьяны, а для мужика это главное. Так, во всяком случае, наш физрук в школе говорил, а у него большой опыт по этой части: три брака, пять детей.

Вот что значит гормоны! Заиграли при виде красотки, сволочи! Сами собой забылись обширные планы на ближайшее будущее, миссия, возложенная корректором реальности на мои широкие плечи. Напрочь из башки вылетели!

— Вот токмо свадьбу сыграем на будущий год, когда с войны возвернёшься, — добавила императрица.

Тут я понял, что моё участие в будущем военном походе дело уже решённое. А когда вместе с офицерским патентом получил ещё и документы на деревеньку Агеевку, её жителей и близлежащие земли, сполна ощутил себя барином-крепостником. Так я стал кровососом и эксплуататором.

Глава 16

— Левой, левой, ать-два-три! Голопузенко, ногу подвысь, пентюх окаянный! Я тебе ужо задам! Лопатин, пентюх рязанский, я те щас все зубы повыщелкаю. У, мордва!

Кто шагает дружно в ряд? Русской гвардии отряд. Если быть точнее — рота. Почти две сотни архаровцев, выстроенных повзводно. Фузилёры в треуголках, гренадеры в шапках-гренадерках, не перепутаешь.

— Марш-марш!

Визжат флейты, бьют барабаны. Солдаты выполняют артикулы. Унтера носятся с выпученными глазами. Что поделать, без шагистики армия перестанет быть армией. Это, конечно, на параде смотрится красиво, а вот когда часами взбиваешь на плацу пыль, невольно начинаешь мечтать о другом, более приятном времяпрепровождении. Мундир мокрый от пота, на спине выступила соль, ноги болят, а проклятые башмаки весят по пуду каждый.

Однако мне жаловаться не на что. Сегодня я выступаю в качестве дирижёра, только вместо палочки эспантон, похожий на пику с рогами. На самом деле гренадерскому поручику он не полагается, но уж больно удобная вещь для занятий с личным составом: издалека видно. Ротный одолжил, чуть ли не под расписку, велел беречь, а сам куда-то укатил причёсанный и распудренный. Спрашивать куда именно, считается дурным тоном. Для высокого начальства капитан-поручик Петельчиц «где-то здесь, скоро будет».

Полк вернулся из лагерей, солдаты пропахли запахами походного костра и леса. День выдался безветренный. Я хоть и стою метрах в пяти от строя, всё равно ощущаю, что воздух над бойцами хоть ножом режь.

Позади повторное приведение к присяге. Красивое, торжественное, с обязательным воспоследовавшим обмытием «погон», во время которого я познакомился с молодыми офицерами полка, а те уяснили для себя с каким «фруктом» будут иметь дело. Вроде друг в друге не разочаровались.

Единственное, что смутило: почему после очередного чина надо присягать заново? В чём логика? Если уж дал клятву, изволь быть верным до гробовой доски, иначе само понятие воинской присяги становится размытым. Тебя за службу похвалили, отметили, разрешили провертеть на погоне ещё одну дырочку (утрирую, конечно), так это только стимулирует на дальнейшую честную службу, а не освобождает от данного на плацу возле развёрнутого полкового знамени слова. Нет, это мы точно поменяем, как только до власти дорвёмся. До неё, конечно, как до Луны пёхом, но кое-какими успехами похвастаться можно.

Благодаря милости императрицы я перепрыгнул сразу через две ступени в карьерной лестнице, миновав чины прапорщика и подпоручика, и получил обер-офицерское звание поручика. С учётом гвардейских «бонусов» я теперь равен армейскому капитану.

Моя обязанность помогать командиру роты. По сути дела, я его заместитель, а в отсутствие капитан-поручика и вовсе «слуга царю, отец солдатам», хотя львиную долю работы тащат капралы с сержантами.

Поскольку в родной третьей вакансий не нашлось, я попал в четвёртую, которой командовал капитан-поручик Игорь Петельчиц. До перевода в полк он был флигель-адъютантом генерал-фельдмаршала князя Трубецкого. Признаюсь, что ожидал увидеть заносчивого и спесивого вельможу, но капитан-поручик приятно удивил. Он оказался человеком сердечным и довольно простым в обращении. Во всяком случае, какой-то дистанции между нами я не обнаружил, панибратства, что для армии очень важно, не было тоже. Вполне нормальные взаимоотношения людей, занятых общим делом и заинтересованных в его успехе.

После повышения мне предстояло построить мундир гренадерского офицера, разумеется, за свои деньги. Поручику полагалось годовое жалованье в размере чуть меньше ста восьмидесяти рублей, после всех вычетов оно стремительно худело процентов на двадцать. В итоге выходило полсотни рублей в каждую треть.

Были ещё разного рода порционы, часть из которых я имел право взять деньгами, но с учётом дороговизны продуктов стоило быть предусмотрительным и многие из казённых благ брать натурой. По всем прикидкам, Креза из меня не выходило. Частично выручало литераторство, но разгульную жизнь вести я бы не смог при всём желании.

Стоил офицерский мундир значительно дороже солдатского, хоть и не отличался от него покроем, разве что сукно выбиралось качеством получше. Раньше я пользовался услугами полковой шпалерны, но Петельчиц настоятельно рекомендовал обратиться к одной из мастериц, немолодой женщине с поистине золотыми руками. Она была солдаткой, то есть солдатской женой, и подрабатывала шитьём, чтобы семья могла сводить концы с концами. Заказы принимала на дому. Многие офицеры и даже офицерские жёны пользовались её услугами. Брала недорого, работу выполняла качественно и в срок.

Мастерица сделала раскрой и подсчитала, сколько потребуется материала. Мы с Карлом, который дослужился до капрала, прогулялись по лавкам, приценились и остановили выбор на английском сукне. Российское, к сожалению, почему-то стоило гораздо дороже.

Мундиры гвардейцы Измайловского полка носили зелёного цвета, кафтан и камзол обшивались золотым галуном. На случай непогоды предназначалась тёмно-зелёная епанча с красным подбоем. Шапка-гренадерка украшалась султаном из страусиных перьев с белыми верхушками. Отличительными знаками офицера были шёлковый шарф с кистью через плечо и металлический знак — горжет, который одевали на шею.

При параде поверх башмаков надевались белые полотняные штиблеты с обтяжными пуговицами. Вещь жутко непрактичная, пачкалась постоянно. Стирать её то ещё удовольствие, правда, с недавних пор заботу о моём внешнем виде взял на себя денщик, двадцатилетний рыжий фузилёр Кирюха Демьянов.

Прошлой зимой он по пьянке уснул в сугробе и чуть не замёрз до смерти, врач ампутировал ему на правой ноге два обмороженных пальца. Понятно, что маршировать парень теперь не мог. Петельчиц посчитал увечного солдата непригодным к повседневной службе и определил в денщики.

До меня Кирюха сменил кучу хозяев, со всеми не ужился. Причина крылась в специфическом характере парня. О, это нечто! Я давно не видел столь меланхоличных и неторопливых людей, которые полчаса будут обдумывать надо сходить за водой к колодцу или не надо, а затем ещё больше времени потратят на соображение, сколько вёдер принести. В армии любят, чтобы бойцы «летали» и ненавидят тихоходов. Предыдущие хозяева замучились заводить Кирюху с полпинка и начали сплавлять как эстафетную палочку. Последней жертвой, которой выпал нести сей крест, стал я. Мне, как новичку, ещё предстояло на практике познакомиться с особенностями психотипа нового подчинённого.

В момент знакомства я был обманут благообразием его внешнего вида: ни дать ни взять приходской дьячок, разве что гладковыбритый. Рожа на первый взгляд казалось честной, воровства за ним не наблюдалось, после увечья пил в меру, чистоплотный, как кошка. По-моему он мог ходить в баню каждые сутки.

На первых порах я испытывал жуткие неудобства. Было стыдно, что теперь меня обстирывает и обштопывает персональный слуга, но потом, после долгих размышлений, я смирился с неизбежным. Не стоит ходить в «монастырь» восемнадцатого века с либеральным «уставом» двадцать первого. Откажись я от Кирюхи, другие офицеры, да и солдаты, меня бы не поняли. Потом привык, стал смотреть проще. Ну есть у меня денщик, значит, так надо, буду извлекать из этого пользу. Руку на него не поднимал, хоть он и заслуживал, ругаться — ругался, но без особой злобы, так, по-мужски, для поддержания в тонусе. Распускать его не стоило. В итоге это могло дорого обойтись нам обоим. Солдаты по натуре хорошие психологи, и, если командир даст слабину, быстро могут сесть ему на шею, а у меня под ружьём почти две сотни гавриков, и далеко не все из них уважают поручика фон Гофена за горжет и шёлковый шарф. Если в третьей роте я успел набраться авторитета, здесь предстояло начинать с чистого листа. Никому нет дела до былых подвигов.

Взяться как следует за личный состав мне пока что не удалось, возникла масса новых проблем, требовавших срочного решения. Хорошо хоть Петельчиц пошёл навстречу и освободил от некоторых обязанностей.

Как офицер гвардии, я должен иметь собственный дом. Статус, ядрён-батон! Мундир ветхий, шпага ржавая, а домишко чтобы был свой. Армейцам легче, они могут снимать жильё в городе (рубль-два в месяц), а те, кто совсем стеснён в средствах, пользуются благами бесплатного постоя. Обывателям всё равно деваться некуда.

На первое время меня перевели с квартиры Куракина к другому петербуржцу, Демьянов поселился со мной, готов был спать хоть на коврике в прихожей. Пришлось расстаться с Карлом, которому быстро подобрали нового соседа. При переезде обоим взгрустнулось.

— Ничего, обзаведусь жильём, перевезу к себе, — пообещал я кузену.

— Желаю удачи, Дитрих! Мне будет не хватать тебя, братец, — печально вздохнул он.

Для начала я принялся рыскать по городу, надеясь, что смогу купить что-то подходящее. Мне, пусть гвардейскому, но всё же небогатому офицеру, о дворцах можно только мечтать. Идеальным вариантом была бы покупка дома у однополчанина, который переходил в другую часть или совсем оставлял службу, перебираясь в имение. В таком случае по указу фельдмаршала Миниха хозяин мог продать недвижимость только сослуживцу, причём максимум за полцены. Но этот вариант быстро отпал. Текучкой гвардейские полки никогда не отличались. Чтобы спровадить гвардейца в армейскую часть даже с повышением, надо очень постараться. Народ крепко держался за свои места, редкие «ваканции» моментально заполнялись родственниками. А поскольку со смертью Петра Первого мало кто из нас принимал участие в боевых действиях, война гвардейских рядов не прореживала.

Выставленные на продажу дома оказались не по карману. После пожара 11 августа, когда в пепелище превратились больше ста домов, а погорельцы вынуждено мыкались в поисках съёмных квартир или вообще проживали под открытым небом на лугах, цены на недвижимость взлетели. Заодно, кстати, подорожали и продукты. И хоть вышел правительственный указ, по которому хлебным спекулянтам грозили огромным штрафом и конфискацией товара, помогал он мало. Желание нажиться на чужой беде пересиливало страх перед строгим наказанием.

Так что денег на покупной дом мне не хватило. Была, правда, парочка дешёвых вариантов, но уж больно далеко от места службы. Чего мне точно не хотелось, так это ежедневных многочасовых путешествий туда и обратно.

Безрезультатно побегав по городу, принял наивное решение строиться своими силами. Подал заявление в полковую канцелярия, та переслала его в Санкт-Петербургскую комиссию от строений, определившую для меня место. Мне отвели участок 25 на 16 саженей (грубо говоря, пятьдесят на тридцать пять метров) неподалёку от Измайловского полкового двора, который размещался на левом берегу Фонтанки в бывших корпусах Прядильного двора или, по-другому, Екатерингофской полотняной фабрики.

Меня сразу предупредили, что дом придётся строить из камня, если не хочу, чтобы он сгорел при пожаре или был снесён во время очередной перепланировки улиц. Пришлось вникать в сотни нюансов.

— Прежде всего, вам надо представить чертёж. Если мы апробируем его, можете строиться, — объяснили чиновники.

Нашёлся типовой проект одноэтажного «коттеджа». Комиссия одобрила его, и я принялся изыскивать средства для постройки.

Цена зависела от огромного количества факторов, и даже при самом скромном (или, как говорили в моём прошлом — бюджетном) варианте я бы не уложился в годовое жалованье. Вдобавок, как домовладельцу мне придётся пускать на постой солдат гарнизона, рыть обязательный колодец, а то и два, мостить дорогу (рубль за квадратную сажень) и платить за уличное освещение. Кажется, ничего не забыл.

Тут уж хочешь — не хочешь, а пришлось вспомнить, что я теперь вроде как барин. Деревенька, выделенная мне из государственной казны, раньше принадлежала впавшим при Анне в немилость Долгоруким. Находилась Агеевка в доброй сотне вёрст от Питера, ну да для такой бешеной собаки как я, это и впрямь не крюк. Так что уважаемые трудовые дехкане готовьте хлеб с солью. Как там у классика? «Вот приедет барин, барин нас рассудит».

Я подал Петельчицу рапорт с просьбой предоставить недельный отпуск без содержания, с указанием причин и местопребывания, капитан-поручик тут же подписал. Бирон подмахнул прошение, даже не глядя на мои каракули. С недавних пор фамилия фон Гофен у подполковника котировалась как Мао Цзэдун у китайцев.

В канцелярии выписали паспорт, объяснили, что я по прибытию в Агеевку должен обязательно «войти в сношения с присутственными местами», взяли с меня реверс — расписку, что в положенный срок обязательно явлюсь на службу. На том бюрократические формальности закончились. Денщика разрешалось забрать с собой.

— Собирай вещи, Кирюха, — распорядился я, вернувшись домой. — Едем в деревню. Хорошо вещей у меня немного, иначе Кирюха и к зиме бы не управился.

И вот, на нанятом возке, мы трясёмся по разбитой дороге. Колёса наскакивают на камни, повозка подпрыгивает. Синеют сосновые боры, обступившие нас с двух сторон. С неба падают крупные капли дождя. Кругом тихо и печально.

Закончился лес, показалось открытое поле. Далеко виднелись одинокие фигурки крестьян, потянулись нагруженные телеги.

Дорогу перегородило стадо коров. Я спросил у пастушонка — мальчишки лет двенадцати, далеко ли до Агеевки?

— Да не, — улыбаясь щербатым ртом, в котором как минимум не хватает трёх зубов, говорит он. — Туточки, недалече будет. На нём залатанный армяк и высокая меховая шапка.

— Зубы-то тебе кто выбил? Уж не тятька ли? — спрашиваю я, зная, что парней с неполным комплектом зубов в рекруты не берут, и что многие родители иной раз идут на такой варварский способ «отмазки» от армии.

— Болел я, — потупившись, извещает пастушонок. — Сами повыпадали. Тятька меня бы и пальцем не тронул.

— Понятно, — киваю я. — Сам-то агеевский будешь?

— Угу, — парнишка щёлкает бичом, отгоняя от возка слишком любопытную корову.

— Стадо, наверное, барское, — предполагаю я. То есть моё. Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса!

— Не-а, — лениво сообщает пастух. — Фомы Иваныча стадо.

— Какого ещё Фомы Ивановича? Помещика что ли соседского? — раскинув мозгами, говорю я.

— Фома Иваныч не помещик. Из простых он, из холопов.

Кулак, наверное, догадываюсь я. Хотя, такого термина здесь никто не знает.

— А мельница вооон там, впереди, барская?

— Мельница?! — переспрашивает парнишка и начинает ковыряться в носу. — Мельница тоже не барская. Это Фомы Иваныча мельница. И лесопилка тоже евонная, — предугадывая дальнейшие расспросы, поясняет он.

На зелёном холме стоит красивый домина с большими окнами, колоннами. Вокруг раскинулся сад, поставлена беседка. По логике вещей таким я представляю себе барское гнездо, но проверить не мешает.

— Наверное, скажешь, что и тот дом принадлежит Фоме Ивановичу? — с кривой усмешкой спрашиваю я.

— А кому ж ещё? — искренне удивляется пастух. — Уж не барину конечно! Так, кажется, я ничего не смыслю в крепостном строе.

Глава 17

Когда я узнал, что буду владеть приличным куском земли, лесными угодьями и тремя сотнями крепостных, то в порыве благородства сразу решил дать всем волю. А как иначе? Для меня, ещё со школьной скамьи воспитанного в соответствии с масонскими лозунгами Свобода, Равенство и Братство, это было вполне естественно. Зря в меня что ли вдалбливали разумное, доброе, вечное?!

Когда я оперился и вышел на большую дорогу чьё имя Реальная Жизнь, то столкнулся с тем, что свобода одних почему-то сильно отличается от свободы других, что есть люди, куда равнее меня, и что многие братья готовы передушить друг друга.

Но всё равно, быть рабовладельцем… Сразу вспомнилась «Хижина дяди Тома», Некрасов с извечным вопросом «Кому на Руси жить хорошо», разного рода прочитанные или увиденные страшилки, повествующие о страшном крепостном гнёте. Правда пыл слегка охладило известие, что мой гуманизм против меня же и обернётся.

Судите сами. Дав крепостным вольную, я буду платить за них подушную подать и прочие причитающиеся налоги до очередной ревизии. Первая была пятнадцать лет назад, когда следующая никому неизвестно. Возможно, в промежуток уместится ни одно поколение агеевцев. И год за годом я буду считаться владельцем определённого числа крепостных, несмотря на то, что за это время кто-то умер, кто-то женился, кто-то родился. И за всех, указанных в «сказке», надо отдавать деньги в казну, и немалые. В итоге я быстро разорюсь, и какой кабалой для меня это кончится, страшно представить.

А может ну её, эту освободительную борьбу. К тому же крестьяне порой воспринимают своего барина как некоего третейского судью и защиту от чиновничьего произвола. Другими словами, кроме прав, у помещика ещё и полным-полно обязанностей.

Нет, пусть меня обличают прямолинейные как улицы Питера потомки, бичуют как крепостника и полного морального урода, но я побуду в роли барина, а там увидим. Понятно, что по мере возможностей постараюсь облегчить жизни людей, но от широких жестов воздержусь. Пока воздержусь.

Можно было появиться в деревне с урядником и барабанным боем, согнать всех обывателей и зачитать им указ о новом барине, но я решил нанести внезапный визит, без особого переполоха. У агеевцев и без меня проблем по горло, пускай мирно трудятся. Вот и мои владения.

Мы въёхали в деревню, довольно большую, дворов в сорок. Зеленоватая речушка с берегами, покрытыми камышом, делила её на две неравных половины, соединённых дощатым мостом, потемневшим от старости. Над крышами курился дымок, пахло готовившейся едой. Людей на улице не было, не считая двух крохотных босоногих девчушек в платках и длинных рубахах. Они подгоняли прутьями гусей, едва ли не с них ростом. Птицы шипели и угрожающе вытягивали шею, но малышки попались не из пугливых.

Возок поравнялся с крайним домом, добротным, срубленным, скорее всего из сосны — зря что ли поблизости произрастает шикарный сосновый бор. Наверняка все стройматериалы оттуда родом. Законным или незаконным образом, это пока неважно.

Я велел кучеру остановиться. За плетнём громко залаяла собака. На шум вышел бородатый мужик с сердитым лицом. Увидев на мне мундир, испугался, заломил колпак, низко поклонился, едва не пробороздив длинными как у женщины патлами землю.

— Здравствуй, барин.

— И тебе наше с кисточкой. Скажи, кто тут в деревне главный?

— Староста у нас, он же и бурмистр, Пантелей Уклейкин. До него приехали? — тоскливо спросил он.

От военных здесь, как и в прочих деревнях не привыкли ждать хорошего. Армейские команды изыскивали недоимки, устраивали правёж и разоряли крестьян ничуть не хуже монголов, как справедливо заметил Ключевский. И пусть нас с Кирюхой двое, вдруг мы всего лишь предвестники бури, за которыми скоро потянется взвод наглых и безжалостных солдат?

— До него тоже, — согласился я. — Помещик я ваш новый. Дитрих фон Гофен, поручик лейб-гвардии Измайловского полка.

Последнее почти наверняка было лишним, но я хотел раз и навсегда положить конец догадкам, заодно и придать своей персоне чуть больше значительности.

Мужик задумчиво почесал затылок, не зная как реагировать на это известие. Баре всякие бывают, и чего от меня ожидать мирным агеевским обывателям пока неясно. Деревня успела недолго побыть под короной, жизнь стабилизировалась, устаканилась, как сказали бы мои дружки из прошлого, а тут вновь непонятные перемены. Да ещё и немецкая фамилия у нового правообладателя, а с чужеземцами наш народ привык ассоциировать только плохое. Во всяком случае, традиционно во всех бедах у нас были виноваты три вещи: дураки, дороги и иностранцы.

Видя, что мужик впал в ступор и не собирается выходить, я решительно поторопил события, спросив:

— Отведёшь меня до старосты?

— Ась?!

В подёрнутых туманной пеленой глубоких раздумий глазах мужика появилось осмысленное выражение.

— Говорю: где староста живёт, покажешь? — повторил я, надеясь, что приступ прошёл, и пациент способен адекватно реагировать на происходящее.

— Покажу, как не показать, — с показным усердием залопотал деревенский житель. — Правьте прямиком через речку. Я скажу, где остановится, ежели позволите.

Недавно проснувшийся Кирюха с интересом обозревал окрестности. Готов побиться об заклад, парень намечает, где и чем можно поживиться. Когда речь заходила о так называемой «халяве» солдата словно подменяли.

— Садись, — приказал я мужику и подвинулся.

Проводник неторопливо забрался на повозку, присел возле кучера и стал показывать нужный дом.

Изба старосты ничем не отличалась от прочих, точно такой же высокий частокол, составленный из жердей, холодные сени и тесная светлица, в которой ютилось всё семейство. Мы вошли, традиционно перекрестились на красный угол, присели на широкую лавку и стали выслушивать торопливый сбивчивый доклад старосты, только сейчас узнавшего о неожиданной напасти.

Со слов Пантелея выходило, что в целом деревня живёт неплохо. Подати платятся, провиант и фураж расквартированному неподалёку драгунскому полку поставляются исправно. С прочими налогами затруднений тоже нет. Нареканий что от светской, что от духовной власти Агеевка никогда не слышала.

Я стал уточнять количество крепостных. Выданные бумаги были слишком приблизительными и включали в себя лиц только мужского пола. Цифру в триста человек я вывел чисто теоретически. Она могла значительно отличаться, вопрос — в какую сторону. Из рассказов бабушек и дедушек я знал, что семьи у них были большие, насчитывалось до десяти детей, не считая родителей, и приготовился увидеть что-то в этом роде, однако в большинстве моих дворов проживали в среднем семеро, в лучшем случае восемь человек. Виной тут и высокая смертность, и многочисленные болезни при полном отсутствии лекарств, да чего уж там говорить, даже голод. И хоть говорят, что на Руси от голода не умирают, реальность гораздо суровей. Однако Агеевка выглядела относительно благополучной, триста крепостных набралось.

По «сказкам» у меня числится чуть больше ста душ, на самом деле мужиков десятка на три больше, казной они не учтены, так что налицо некоторая экономия денежных средств в районе двадцати рублей годовых. Поскольку барщины у меня нет, да и пока не намечается, староста сообщил, что я могу смело рассчитывать ещё где-то на полсотни оброка в год.

— Больше никак, — развёл руками Пантелей. — Разор выйдет.

Он долго говорил ещё о чём-то, и я, понимал, что хоть мне и вешают лапшу на уши, однако делают это весьма талантливо, и я, как не искушённый в сельской жизни человек, могу лишь глубокомысленно кивать, не имея возможности что-либо проверить самостоятельно. Разве может скромный опыт копания на дачных сотках хоть чем-то помочь в ситуации, когда приходится иметь дело с полностью натуральным хозяйством? Я ощущал себя таким же лопухом, как попугай Кеша из знаменитого мультфильма, которого обида на хозяина и жажда приключений, столкнули вдруг с деревенской действительностью.

— Будем считать, с этим мы разобрались, — остановил я разливавшегося соловьём старосту. — Лучше скажи, что это за Фома Иванович проживает у нас в Агеевке?

Вообще-то, в том, что этого загадочного персонажа называли по имени и отчеству, чувствовалось глубокое уважение. Далеко не каждый дворянин мог позволить себя такой почёт, а тут… Староста замялся.

— Фома Иваныч дык он это… Ну, как-бы…

На большее его не хватило. Пантелей замолчал, будто набрал в рот ушат воды.

— Ты мне пык-мыкать кончай, — пригрозил я. — По делу говори.

К счастью, после того, как хозяйка поставил на стол напиток, не уступающий по крепости пресловутом спирту «Ройял», язык у Уклейкина постепенно развязался.

Я понял, что Фома Иванович Куроедов не кто иной, как местный олигарх и вроде даже благодетель. Ему удалось разбогатеть ещё в те времена, когда Долгорукие взяли власть над юнцом-императором Петром Вторым. Всё, к чему прикасались руки Куроедова, превращалось в золотую жилу. Больше всего добра Фома Иванович нажил, когда взялся за лесные и строительные подряды: лес, балки, кирпич — всего и не перечислишь. Очевидно, благодаря хозяйской сметке, ловкому уму и нечеловеческой работоспособности, Куроедову удалось то, чего никак не могли добиться другие.

Долгорукие же, и сами отнюдь не бедствовавшие, привечали в своём холопе эту жажду к накоплению средств. Что самое смешное, оброк Фома Иванович платил точно такой же как все, хоть и был самым богатым человеком в округе. Пантелей предположил, что состояние Фомы тянет тысяч на двадцать, по сути, огромную сумму.[2]

Крестьяне его очень уважали и с удовольствием отдавали ему свои копейки «в рост». Не было случая, чтобы Куроедов кинул хотя бы одного вкладчика. Такая патологическая честность к односельчанам подкупала.

Формально я мог бы завладеть всем его имуществом, законы позволяли, но это было бы слишком подло. С другой стороны, раз он и впрямь является олигархом, пора приучать Куроедова к мысли, что с людьми надо делиться. Возможно, он и впрямь добился всего исключительно собственными силами, но я верю в пословицу, что трудом праведным не наживёшь палат каменным, кто бы мне и что не говорил об этом. В противном случае возникнут такие же перекосы, как и в моём далеко не всегда светлом и радостном прошлом, когда молодой толстомордый миллиардер не знает, что купить любовнице на день рождения: то ли золотое сиденье для унитаза, то ли остров на Карибах, а в это время старушка-пенсионерка, горбом поднявшая страну после разрухи, считает копейки, оставшиеся от мизерной пенсии, после того, как отдала за коммунальные платежи большую её часть, и думает, как бы ей купить молочка, чтобы налить в блюдечко для любимой кошки, да покрошить туда кусочек булочки. О себе бабуля уже и не вспоминает, сама она будет жить впроголодь.

И скажите мне, за что я должен уважать этого олигарха? За то, что он молодой и упитанный поднял то, что плохо лежит (а может сам предварительно уронил, дёрнув нужные ниточки)? За то что, пользуясь общей нищетой, скупил заводы, газеты и пароходы? За то, что сделал Россию нефтяной лужей, из которой жирные европейские и американские свиньи мясистым пятачком выкачивают чёрное золото?

Я не призываю взять всё и поделить. Мы уже проходили это в семнадцатом. Ничего путного не вышло. И не призываю к совести олигархов. У тех, кто купается в деньгах, у неё быть не может по определению. Я просто хочу, чтобы недра принадлежали государству, чтобы стратегические отрасли работали на страну, а не на спрятавшуюся где-то на Кипре офшорную фирмочку дяди Коли. И ещё я хочу, чтобы тот, кто покупает себе трёхэтажную яхту, был вынужден потратить сумму в три раза больше на дома для престарелых или на ремонты школ и детских садов. Только тогда у него будет возможность жить здесь и здесь зарабатывать. Хорошо зарабатывать, если есть голова на плечах и золотые руки.

Я не собираюсь раскулачивать Куроедова. Пусть живёт и процветает. Но его процветание будет тесно завязано на мне, на Агеевке и пусть нескромно звучит — на России тоже.

Он встретил меня неприветливо. Понимал, что впереди перемены. Но, будучи человеком с железным характером, старался не подать виду, что хоть что-то его волнует.

— Прикажете накрыть на стол? — без особой почтительности спросил он.

— От хорошего обеда я бы не отказался.

— День сегодня постный, — предупредил Фома Иванович. — Не побаловать вас чем-нибудь эдаким. Уж не взыщите на скудость.

Статный, крепкий как столетний дуб. Не руки а лопаты, оканчивающиеся узловатыми пальцами, почерневшими от грязной работы, мускулистый, без всяких биодобавок и анаболиков. Фигура его буквально излучает силу. Такому согнуть подкову — раз плюнуть. Лицо морщинистое, нос крупный, похожий на грушу, в серых глазах застыло уставшее выражение, как у Вечного Жида. Одежда простая, но чистая, новая, возможно, недавно извлечённая из сундука.

— Ничего страшного. Я хоть из господ, но не привередлив, — сказал я, расстегивая намокший плащ.

Куроедов внимательно осмотрел мундир, понял, что имеет дело с офицером лейб-гвардии, произвёл в уме какие-то расчёты, ввёл в будущие планы новые поправки. Наверное, у деловых людей особое строение мозга. Вопрос только находится ли в нём место для души и эмоций?

Я не стал начинать разговор издалека. Такие люди предпочитают прямоту слов и намерений.

— Вот что, Фома Иваныч, — я нарочно назвал его по имени-отчеству, давая понять, что отношусь с уважением, — говори, чего бы тебе от меня хотелось?

— Интересно вы начали, барин, — усмехнулся богатей. — Я думали с меня спрашивать приехали, а тут эвана как обернулось.

— Об этом мы ещё поболтаем. Не волнуйся, будет у меня к тебе дело. Но ответь, чего бы тебе пуще всего хотелось?

— Мне?! — Куроедов набрал полную грудь воздуха и выдохнул, да так, что горячее дыхание можно было почувствовать на том конце горницы. — Воли бы мне хотелось, барин! Пуще всего! Христом-богом умоляю, отпусти меня на все четыре стороны. Никаких денег не пожалею, только бы откупиться с семьей моей.

Я невольно улыбнулся, поскольку ещё до прихода сюда знал, о чём он меня попросит.

— Волю, говоришь? А что, — я подбоченился, — будет тебе воля. И домочадцам твоим тоже. Мне не жалко.

Его глаза с недоверием уставились на меня, как бы прикидывая: правду говорю или шучу. Я выждал паузу и продолжил:

— Но с условием и не одним. Если они устроят тебя, так и быть, отпишу вольную.

— Говори, барин, что за условия? Не тяни душу, — взмолился Куроедов.

Поняло тебя, братец. Это хорошо. Когда людьми двигает обоюдный интерес, дело спорится.

— Первое моё условие будет таким: построишь мне в Санкт-Петербурге дом. Чертёж я тебе дам, деньжат тоже подброшу, но там, где моего не хватит, своих добавишь. Справишься?

— Барин, да я на подрядах сто пудов соли съел! Мне ли не справиться! — даже обиделся Фома Иванович.

— Тогда слушай второе условие: откроешь в Агеевке школу, пригласишь учителя, да такого, чтобы не только драться умел. Пусть ребятишек грамоте и цифири обучает. О тех, кто будет успехи подавать, я позабочусь сам.

— Добре, барин. Откроем школу, богоугодное это дело. Ещё условия будут?

— А как же, Фома Иванович! Будут, как не быть. Хочу, чтобы ты капитал свой приумножил, да мне бы чуток помог на ноги встать. Намерен я с тобой нечто вроде кумпанства устроить. Вклад у нас будет поровну.

— Это как оно поровну? Супротив моего целкового твой будет? Так?

— Не так, Фома Иванович, но близко к этому. Будет у нас разделение трудов. Твои деньги, мои идеи. Глядишь, и впрямь разбогатеем. Не бойся, не прогадаешь. И я засмеялся, глядя на задумчивое лицо богатея.

Глава 18

Визит в Агеевку закончился тем, что я надавал старосте и Фоме Ивановичу массу поручений. В подробности углубляться не хочу, но одно касалось выращивания картофеля. Пришлось прочитать небольшую лекцию о вкусе и питательности этого овоща, заодно пояснить, что в пищу можно употреблять только клубни. До сих пор для меня остаётся загадкой, почему крестьяне первоначально травились «вершками», ведь никто из них не стал бы в здравом уме поедать морковную или свекольную ботву. Видимо, не любит наш мужик, когда ему что-то навязывается сверху, найдёт сто тысяч причин отвертеться. Вот они, национальные особенности русского крестьянства. Но я предвидел такое развитие событий, поэтому попросил Фому Ивановича действовать с хитрецой, дескать, выращивать «картоплю» можно только особо доверенным лицам, причём исключительно для барского стола. Прочим смертным строжайшее «ни-ни». Французы примерно так и поступали, когда внедряли у себя эту культуру. Тогда и начнётся, всем захочется распробовать какими заморскими «хруктами» потчуют себя баре. Потихоньку-полегоньку, и близлежащие земли превратятся в картофельные плантации, чего я собственно и добиваюсь. Клубни для посадки уже можно раздобыть в Петербурге, совсем не обязательно ехать за ними в Голландию или Пруссию.

Фома Иванович слушал внимательно и мотал на ус. Он уже прикинул выгоду и приготовился сломить любые трудности. С его хваткой можно не сомневаться: скоро Агеевка начнёт поставлять «земляные яблоки» по всей губернии. А там и до монополии недалеко. И появится в России картофельный король Куроедов.

В другие планы я его пока не посвящал, да и немного у меня пока этих планов. Иногда кажусь себе слепым, движущимся на ощупь в темноте, куда ни ткнусь, везде грабли. Душа ныть начинает: и то не так, и это не эдак.

По большому счёту сельское хозяйство надо развивать, чтобы зерном и себя, и соседей завалили. Богатый крестьянин — богатая и процветающая страна. Плохо, что агроном из меня такой же дерьмовый, как балерина.

Дни, проведённые в Агеевке, летели незаметно. Съездил в управу, отметился. Чтобы смыть с себя грязь дорог дважды сходил в баньку. Как культурный рабовладелец правом первой ночи не пользовался, деревенских девок не портил. Страшно представить, что обо мне думали агеевские мужики, глядя на столь неадекватное поведение нового барина. Надеюсь, хоть в извращенцы не записали.

Перед самым отъездом, в избу старосты, выбранную в качестве временной штаб-квартиры, явились пятеро артельщиков. Они пояснили, что их прислал Куроедов, попросили, чтобы я выправил бумаги, позволявшие работать в Санкт-Петербурге. Если я правильно понял, эти мужики и будут строить для меня дом.

— А где жить собираетесь?

Приглашать к себе целую артель мне не улыбалось. И без того условия не царские. Мы с Кирюхой ютимся к крохотной комнатушке, причём имущество денщика занимает гораздо больше места, чем все мои пожитки. Отчего проистекает столь вопиющая несправедливость, я как-то не задумывался.

— Дык есть у нас в Петербурхе знакомые, у них и остановимся. Мы уже много домин там настроили, — отвечал старший из артельщиков. — Не переживай, барин. Мы люди умелые, в наших руках работа спорится. Поставим квартеру, дай срок.

— Срок даст прокурор, а мне надо, чтобы дом был готов как можно быстрее, — предупредил я.

Бригада строителей заверила, что к зиме уложится. Я отрицательно мотнул головой:

— Даю месяц, не больше.

В начале следующего года я в составе сводного гвардейского батальона отправлюсь на войну, так что времени в обрез. Пусть поторопятся. Есть масса примеров, когда солидные здания возводились за пару дней. Даже дворцы выстраивали. Качество, конечно, хромало, но я ведь не прошу себе Версаль отгрохать. Уж как-нибудь можно для барина расстараться, иначе… иначе, разберусь с бракоделами круче гестапо. Затем под руку сунулся староста.

— Дмитрий Иванович, может, возьмёте себе из деревни слугу для ваших надобностей?

Я задумался. В полку не то что офицеры, даже солдаты из тех, кто побогаче, имели прислугу из крепостных. Нормальная практика. Кирюху подгонять уже надоело, а лупцевать по примеру благородного графа де ла Фер, более известного как мушкетёр Атос, ужасно не хотелось. Впрочем, окажись мы с Кирюхой по разные стороны баррикад, я бы с удовольствием съездил ему по уху. Так что сначала предложение старосты показалось мне не лишённым смысла, но тут я обратил внимание, на чрезмерно елейный тон Уклейкина, на подозрительно бегающие глазки, и сразу сообразил, что в предложении имеется какая-то нездоровая подоплёка, и что моё доверенное лицо попросту хочет сбагрить из деревни какую-то паршивую овцу.

— Спасибо, Прохор, не надо. Хватит с меня одного Кирюхи.

Я ожидал, что к избушке старосты потечёт мощная полноводная река просителей. Проблем и обид у людей много, а тех, кто способен их разрешить, мало. А тут три сотни крестьян и ведь гарантированно, что кто-то точит давний зуб на соседа, кого-то несправедливо наказали и он ищет справедливости на свою голову. Но реки не получилось, так… ручеёк.

Разобрал давнюю склоку между двумя бабами, не поделившими гулящего мужика. Чего это мне стоило, лучше не вспоминать, но агеевский Казанова получил от меня такую анафему, что до конца жизни будет ходить враскорячку. Уменьшил огород одного самоуправца, который нахрапом оттяпал чужую территорию. Отобрал парня-сироту для ближайшего рекрутского набора. Пообещал старосте оторвать бороду, если будет мухлевать с отчётами, а в том, что меня попытаются обдурить, я не сомневался. Кажется, всё.

Фома Иванович сунулся в надежде, что я в горячке подмахну ему вольную, но тут его ждал жестокий облом. Дураков стоило искать в другом месте. Понятно, что он прокручивал варианты, как отделаться от меня подешевле, но с детьми девяностых такие номера не проходят.

— Потом, Фома Иванович, потом. Сначала дом, школа и…, — дальше я договаривать не стал. — Сам понимаешь. Будущий «инвестор» обречённо вздохнул.

Разобравшись с делами и раздав ценные указания, я стал собираться в обратный путь. Кирюха принёс корзину с яйцами, загрузил в возок по чуток репы, редьки, капусты, огурцов и прочих нехитрых деревенских припасов. Специально для меня бабы напекли пирогов с ягодами, грибами и яблоками. Артельщики обещали прибыть в Питере дней через пять и привезти с собой провианта побольше. Голодная смерть в эту зиму мне не грозила.

Денщик ухитрился набрать за эту неделю несколько лишних килограмм, пузо выпятилось, морда залоснилась. Пока я занимался с старостой и Фомой Ивановичем стратегмами, он беззастенчиво объедал полдеревни. Другие полдеревни норовили его подкараулить в тёмном уголке. Солдат, почувствовав ветер свободы, приободрился и стал приставать к женскому полу, большей частью безуспешно, однако мужики пришли в ярость, и, если бы не моё вмешательство, Кирюху вполне могли линчевать.

Понятия не имею, откуда взялся идиотский штамп, что крепостные крестьяне это забитые рабы, человеческий скот, который и пикнуть не смеет. Достаточно было взглянуть на разбойничьи морды моих мужичков, чтобы проникнуться главным: если я начну издеваться над людьми, любая из ночей, проведённых в Агеевке, может оказаться для меня последней, а уж каким образом со мной разберутся: поднимут на вилы, ткнут ножом или спалят в избе, зависит от фантазии недовольных. А если совсем достанет, поднимется вся община. Отсюда и многочисленные крестьянские бунты, которые трясли Русь с момента её основания. Народ прекрасно знал, что восстание подавят, зачинщиков строго накажут, и что ничего хорошего впереди не ждёт, но упрямо пёр как баран на новые ворота. Так что помещики могут на полном основании пить своё молоко за вредность. Условия жизни и работы у бар действительно непростые.

За всё время пребывания в Агеевку, никто из соседей-помещиков не приехал меня навестить или позвать в гости. Ничего странного, если учесть, что благодаря Петру Первому вся шляхта находится на службе: военной или гражданской. Поместьями распоряжаются управляющие, и хорошо, если толковые и чистые на руку. В противном случае, пока барин штурмует стены Очакова, его имение может быстро вылететь в трубу.

Мы сели в возок, и провожаемые чуть ли не всей деревней, поехали в Петербург. Дорога выдалась скучной. Окрестности не радовали многообразием красок, полный ход набирала «унылая пора, очей очарованье». Осень. Ещё чуток, и она перейдёт в холодную зиму. Климат суровый: птицы на лету замерзают, снега выпадает по самые крыши. Так что слова «зима» надо писать с большой буквы и тремя «а» на конце.

Промелькнут небольшие деревеньки: и бедные, и побогаче. Зазвучат колокола на часовенках, привечая добрых людей. Появятся редкие помещичьи усадьбы, иные от обычных крестьянских дворов не отличить. Дороги плохонькие, разбитые, кое-где мощёные подгнившей доской.

Погода менялась не в лучшую сторону, по утрам примораживало. Спасались тем, что на ночь останавливались в придорожных трактирах, где я, отогреваясь, пил горячий чай и следил, чтобы денщик не заснул с чашкой обжигающего напитка в руке. От разом сникшего Кирюхи можно ожидать всякого. В разведку я бы с ним точно не пошёл. Противник быстро бы нашёл нас по его храпу.

Закончились пасторальные пейзажи, показались позолоченные шпили Петропавловской крепости. Питер.

Утром я явился к Петельчицу. Тот был на плацу и наблюдал за мунстровкой солдат.

— Явились. Рад вас видеть. Все дела порешали, фон Гофен? — ротный привык говорить короткими рублеными фразами.

— Так точно.

— Тогда извольте продолжить занятия. Я в штабе. И, крутанувшись на каблуках, Петельчиц ушёл.

Настроение у меня было скверное, самочувствие и того гаже. Домовладелец поскупился на дрова, печку не протопил. В итоге в комнате было чуть теплей, чем на улице. Я, похоже, немного простудился и стал покашливать. Хотелось вернуться в квартиру, напиться чаю с мёдом и завёрнуться в толстое одеяло.

Продрогшие солдаты, должно быть напялившие на себя по два-три комплекта нижнего белья, зябко кутались в плащи. Нет, не нравится мне эта дурацкая европейская форма. Может в ней удобно скакать и ловить бабочек на альпийских лугах или глазеть на вечно падающую башню в Пизе, но в России, где скоро затрещат сорокоградусные морозы, в треуголке, суконном камзоле, кафтанчике, чулочках и башмаках делать нечего. Это если ты не хочешь отморозить себе какую-нибудь жизненно важную часть организма. Ну, а если тебе морозить и впрямь уже нечего, тогда носи, хуже тебе уже не будет.

Да, удружил нам Пётр Первый с «иноземным платьем». Вот к чему приводит слепое копирование чужого образа жизни. Это не значит, что перенимать чужой опыт нельзя. Наоборот, нужно и должно. Только перенимая, надо думать насколько он подходит, стоит ли тупо копировать?

И до того тошно вдруг стало, что вспомнились альбомчики с рисунками, специально отложенные до приезда Миниха, прочие наши проекты, которые пылятся небось сейчас в доме Густава Бирона, если только чересчур радетельные слуги их не спалили после очередной генеральной уборки. Обидно, слов нет.

Начался обильный дождь, вмиг превративший плац в одну большую лужу. Ну вот, хороший хозяин в такой ливень не то что собаку, даже роту гвардейцев на улицу не выгонит. По уставу я мог «мунстровать» солдат вплоть до морковкиного заговенья, но ведь жалко бойцов: промокнут, простынут, заболеют. Так что овчинка выделки не стоит.

Я распустил солдат, велел заняться чисткой оружия. Гвардейцы довольно замаршировали в натопленные помещения полкового двора. Мне вдруг передалась их радость: трудный день закончился, можно чуток отдохнуть, погреться.

Я быстро пошагал в сторону штаба, хотелось обсохнуть, выпить чая в компании офицеров, которые были свободны от караулов или работ. Занятная штука: до сих пор не удалось ни с кем сдружиться. Отнюдь не потому, что я надутая бука или неинтересный собеседник, всё куда банальней: некогда. Нет времени даже на пустяковый трёп ни о чём.

Жаль, капитан Анисимов в лагерях подзадержался. Вот уж с кем я бы отвёл душу. Бирон сказал, что артиллерист вроде что-то нащупал и теперь доводит до ума. Я хорошо понимаю капитана, в прошлый раз разорвавшаяся фузея серьёзно ранила одного из солдат. Парень хоть и поправился (видел его бегающим по плацу, руки-ноги целы, голова на месте, и пальцев должное количество), но неприятностей после того случая нам хватило. Вот Анисимов и страхуется.

В здании пахло табаком и сыростью. «Штапы» собрались в полковничьем кабинете, а младшие командиры в одной из комнат, смежных с канцелярией. Здесь стоял стол, укрытый красным сукном, все табуреты вокруг были заняты. Офицеры сидели даже на подоконниках. До меня донёсся взрыв хохота. Кто-то перед моим появлением закончил рассказывать весёлую историю.

— А, фон Гофен, — обернулся в мою сторону ротный. — Солдат отпустил?

— Отпустил, господин капитан-поручик.

— Правильно сделал. Присоединяйся к нашему обществу.

— Благодарю вас. Я пристроился на свободный подоконник.

— А вот ещё одна история, приключившаяся с Педрилло, — дождавшись паузы, продолжил весельчак и душа любой компании поручик Огрызков. — Кстати, некоторым из нас она может быть хорошо известна. На днях брат жены Педрилло, выдав дочь замуж, попросил шута, чтобы тот принял у себя нового родича, и не абы как, а не сухо. Педрилло попросил у нашего подполковника фон Бирона на два часика полковую пожарную трубу, а когда родич заявился, то окатил его водой из трубы с головы до ног. «Передай, — говорит, — своему тестю, что я тебя и впрямь не сухо встретил». Господа офицеры вновь схватились за животы от смеха.

— Фон Гофен, вас долго не было, и о новом указе, касательно сроков службы, вы наверняка не слышали, — перешёл на серьёзную тему Огрызков.

— Не слышал. А о чём он? — спросил я.

Оказывается, за время моего отсутствия, был оглашён указ, согласно которому срок военной службы для дворян ограничивался двадцатью пятью годами.

— Господа, смотрите какая интересная куртина получается, — вдруг радостно возопил прапорщик Горбатов. — По всему выходит, что я таперича совсем могу от службы в абшид уйти.

— Ты чего ерунду порешь, Михайла! — разозлился Петельчиц, раскуривавший возле очага трубку. — Какой тебе, сосунку, может абшид выйти? Тебе ж ещё и тридцати годов нет.

— Так я ж с малолетству на службу записан, — деловито пояснил прапорщик. — Я ж только народился, а меня батюшка уже в семёновский полковой список внесли рядовым. Отличился мой папенька перед императором, а что ему и честь такую оказали. Вот и выходит, что к сегодняшнему дню служба моя составила без малого двадцать и семь лет. Срок свой я выслужил, могу и в отставку податься. На лице Горбатова появилась дебильная улыбка.

— Как же так?! — вскипел один из офицеров. — Мне, по всему выходит, ещё лет пятнадцать артикулы выкидывать да экзерциции солдатам проводить, а тут какая-то сопля пороху не нюхавшая уже полный резон имеет в отставку выйти. Несправедливо это, господа.

— Верно, — поддержал коллегу Петельчиц. — Думаю, матушка императрица скоро разберётся, что в указе не всё ладно, а ты, Мишка, — ротный погрозил кулаком Горбатову, — коли без стыда и совести поступить решишься, мигом узнаешь, где раки зимуют.

Стушевавшийся прапорщик, который и без того не пользовался в полку популярностью, замолчал, но я видел, что мысль уйти в отставку прочно засела у него в голове. Что поделать, жизнь часто благоволит к дуракам и сволочи, а Горбатов одновременно относился и к тем, и к другим.

В дверь осторожно протиснулся пожилой писарь с коротко остриженными седыми волосами. Увидев офицерское сборище, он нерешительно замер на пороге.

— Чего тебе надобно? — деловито осведомился Петельчиц, давно уже признанный всеми обер-офицерами за старшего благодаря уму и воспитанию.

— Мне бы господина поручика фон Гофена, вашблагородь, — помявшись, сообщил писарь. — Тута ли он?

— Говори смело, я фон Гофен, — сказал я, продолжая восседать на подоконнике.

— Вас к себе их высокородие подполковник Бирон спрашивают. Велели разыскать и передать, чтобы явились к нему немедля.

— Ступай. Сейчас буду.

Я спрыгнул на пол и, извинившись перед офицерским обществом, пошёл к кабинету командира полка. Интересно, что Бирону от меня понадобилось?

Подполковник сидел в одиночестве и время от времени, макая гусиным пером в чернильницу, что-то писал. Я поздоровался и стал навытяжку.

— Проходите, барон. Пришли бумаги о вашем новом назначении.

— Меня что, опять куда-то посылают? — расстроился я.

— С чего вы так решили? — изумился Бирон. — Думаете, я бы отпустил вас? Нет, просто императрица подписала указ о перемене чинов. С этого дня вы будете полковым адъютантом, вот и всего.

— А прежний адъютант, Василий Александрович… С ним-то что?

— Нащокин пожалован в чин капитан-поручика и приставлен к третьей роте заместо Басмецова.

Я вспомнил прежнего ротного, которого по приказу Ушакова специально свёл с подозрительным ростовщиком-итальянцем Пандульфи. Видимо Басмецов нарочно отстранён от командования ротой и по-прежнему вовлечён в только одному генерал-аншефу ведомую шпионскую игру.

— А вы, барон, теперь будете беспрерывно состоять при моей особе, — доверительно произнёс Бирон. — И мы с вами хорошенько подумаем, как претворить то, о чём раньше вели нашу беседу.

Он с торжественным видом достал из шкафа и бросил на стол мои альбомы. Получается, зря я на него наговаривал.

Глава 19

Не скажу, чтобы новое назначение сильно меня обрадовало. Всё-таки должность канцелярская, а быть штабной крысой не комильфо. Я должен постоянно находиться при командире, а во время учений и битв работать «связистом»: передавать приказы подполковника или майоров. Такой вот «беспроволочный» телеграф. Бирон, догадавшись о мучавших меня сомнениях, быстро их развеял:

— Барон, у меня много офицеров, которые умеют командовать, но куда меньше тех, кто способен думать. Ваша светлая голова принесёт куда больше пользы, если вы будете рядом со мной.

— А как же Миних? Нам по-прежнему придётся согласовывать с фельдмаршалом каждый чих?

— Сразу с двумя фельдмаршалами, — пояснил Бирон. — И с Минихом, и с Ласси. Они прибыли в Петербург для обсуждения плана войны на следующий год. Императрица недовольна большими потерями в армии и изволит гневаться: от голода и болезней мы потеряли около тридцати тысяч человек, в то время как убитыми в бою в пятнадцать раз меньше. Миних даже прислал челобитную об отставке, просит поставить во главе армии фельдмаршала Ласси.

— Неудивительно при таком раскладе. А что Ласси, согласился взять командование на себя?

— Если бы, — фыркнул Бирон. — Ласси тоже отправил императрице прошение, чтобы его отстранили от должности и перевели в Ригу. Пишет, что уже четыре года не бывал в своём доме и не видел семьи. Императрица посчитала поступок полководцев оскорбительным и дала отказ. Так что всё осталось на своих местах. Правда, Анна Иоанновна подумывает о заключении мира. Я слышал об этом от Остермана.

Я попросил у подполковника немного времени на раздумья. Бирон отпустил меня со службы, велев с завтрашнего утра прибыть к нему в штаб.

Дома я напился горячего кофе, завалился на кровать и стал размышлять. Под барабанящий дождь думалось хорошо.

В печке потрескивали дрова, я глядел на пляшущие огоньки, и представлял, что вижу в пламени настоящее сражение, в котором сошлись две грозных силы. Стреляли пушки и ружья, клубился дым, стелясь по земле, со свистом летели ядра и пули, шли в штыковую атаку солдаты, взрывались и лопались на осколки гранаты, рубились всадники, падали продырявленные знамёна, текли реки крови. А что потом? Зола, пепел…

Первоначальный замысел войны заключался в возвращении России Азова, некогда потерянного Петром Первым в результате неудачного Прутского похода. Тогда туркам удалось окружить русскую армию. По легенде, чтобы выторговать мир и спасти мужа и войска, жена Петра — Екатерина — продала все свои украшения и подкупила турецких военачальников.

Нынче всё по-другому. Цель достигнута, Азов наш. Стоит лезть дальше? Из истории я помню, что Крым удалось завоевать лишь при Екатерине Второй. Выходит, кампания обречена на неудачу. Обидно знать об этом и не иметь возможности рассказать тем, кто может вмешаться в ход событий. Да уж, Нострадамус недоделанный.

Если императрица и впрямь против продолжения войны, что заставило её изменить мнение? Полководцы?

Миних и Ласси явно разочарованы результатами, оба наперегонки рвутся покинуть ответственные кресла. Логично, они изрядно обожглись, понимают, что трудностей впереди ещё больше, на помощь союзников не стоит рассчитывать. Австрийцы до сих пор не спешат лезть в бучу, выжидают. Наши дипломаты уже замучались напоминать о заключённом десять лет назад договоре. Свою часть обязательств Россия выполнила, отправив на помощь цесарцам армию, во время Рейнской кампании. Тогда мы вместе бились с французами. Пришло время возвращать долг, но Австрия до сих пор осторожничает.

Ещё одни союзники — персы — стали воевать, прямо скажем, без особого огонька, хотя начинали неплохо. Теперь они шантажируют нас, грозясь заключением мирного договора с Турцией, если мы не пойдём на уступки в Закавказье.

Получается, что России придется сражаться в одиночку. Нам, конечно, не привыкать обходиться исключительно собственными силами, но разве обязательно при этом платить щедрую дань тысячами человеческих жертв? Бабы солдат нарожают, это верно, однако человеческий ресурс надо беречь.

Согласен, называть людей ресурсами верх цинизма, но хотя бы на какое-то время попробуйте удержаться от морализаторства. Лучший способ угробить армию — поставить во главе её белого и пушистого командира. Тогда счёт потерь пойдёт на миллионы. Так что побуду циником. Глядишь, удастся кого-то спасти.

Плохой мир сейчас гораздо лучше любой (подчёркиваю) войны с турками. Миних после серьёзной неудачи, покидает партию ястребов. Надолго или нет, не знаю, но сейчас его настроение отнюдь не боевое. На пустом месте челобитные об отставке не пишутся. Значит, припекло крепко.

Хотя, если императрица его накрутит, бравый фельдмаршал снова с утроенной энергией начнёт готовить следующий поход. Так, скорее всего и было в реальной истории, в той, где не существовал Игорь Гусаров, перенесённый в тело Дитриха фон Гофена. Собственно, и барон к тому времени уже больше года гнил в земле.

На уроках истории и литературы мне много приходилось спорить о роли личности в истории. Я считаю, что один человек способен повернуть развитие страны в абсолютно другое направление, и никакие исторические законы не смогут ничего с этим поделать. Пусть первый толчок будет совсем маленьким, но приданого ускорения может хватить на преодоление любой орбиты и выход в открытый космос.

Кто ещё способен повлиять на Анну? Попробую разложить имеющиеся карты в пасьянс.

За внешнюю политику России отвечает вице-канцлер Андрей Иванович Остерман. В данном случае он представляет партию «голубей», с самого начала выступал против войны, и только «ястребиный» пыл Миниха победил все придворное влияние и дипломатические таланты Остермана. Но фельдмаршал сник, и вице-канцлер может расправить крылья. Тем более, австрийцы, к которым Андрей Иванович испытывает большие симпатии, отнюдь не спешат с началом боевых действий. Похоже им пока не до войны. Да и дейс Фаворит и любовник Бирон? Ему-то, какая от войны выгода? Если побеждаем, тогда да, приятно, а, если только зря теряем огромные средства и людей? Проигравших никто не любит. А сейчас, когда решается вопрос, станет ли Бирон герцогом Курляндии, тем более. Шансы на победу выглядят достаточно скромно. Если красочно обрисовать все плюсы и минусы, вряд ли он загорится желанием воевать дальше. Синица в руках намного предпочтительней шустрого журавля в небе.

Кого-то другого, способного навязать императрице своё мнение, я больше не вижу. Тогда: да здравствует мир с Турцией и желательно на наших условиях. Диктовать их позволят некоторые успехи русской армии, развивать которые пока рано.

Даже, если Миниху удастся захватить Крым целиком, сумеем ли его удержать? Кругом степь и лишь вдоль берега моря узенькая полоска пригодной для нормальной жизни земли. Боюсь, такой орешек будет не по зубам. Куда проще нарезать Крым небольшими ломтями. Отхватили чуток, закрепились, выстроили опорные пункты, города, наладили систему магазинов с провиантом, фуражом, оружием, обмундированием.

С подготовленных рубежей атаковать легче, чем преодолевать марш-бросками огромные расстояния по выжженной степи, где почти нет рек с пресной водой, а колодца отравлены неприятелем. И ещё желательно, иметь флотилию, способную плавать в неглубоком Азовском море. Дальнейшие планы строить только на основе глубокого взаимодействия армии и флота.

По-моему вполне логично. Пусть Крым покорится не сразу, зато с меньшей кровью. На мой взгляд, это очень важно. Империя будет прирастать новыми землями, обязательно, но брать их мы будем с умом, не с дикого нахрапа, а после тщательно продуманных комбинаций. Где-то умом, где-то хитростью, а где-то и силой, если понадобится, конечно. В идеале было бы, если в империю стали сами проситься. Вот только принимать будем не каждого.

Ничего не забыл? Ага, вспомнил: эпидемии. Они способны выкосить любую армию, даже хорошо обученную и прекрасно экипированную. Значит ли это, что мы не в состоянии бороться? Отнюдь. Под лежачий камень вода не течёт, так что мы потрепыхаемся. Здесь главная ставка на медицину: прививки, лекарства. В конце концов, массово внедрить элементарные представления о санитарии и гигиене. Зачем плодить вшей под обсыпанными мукой париками, снимать мундиры с мертвецов и одевать на здоровых? Работы — поле непаханое.

Теперь снова вернусь к гранд политик. Восток дело тонкое, прав товарищ Сухов, ой как прав. Подходить надо деликатно и во всеоружии. С Европой куда понятней и проще. Даже сражаться, и то удовольствие. Понятно, что война в кружевах бывает только в кино, но, может, имеет смысл обратить взор на то, что плохо лежит в каких-то двух шагах от нашей европейской границы?

Я вспомнил о недавней поездке в Польшу. Если хорошенько тряхнуть, Речь Посполитая обрушится к нашим ногам как перезрелый плод. Прусский король уже пару лет шутит, что Польша стала калиткой для России, наши войска преспокойно перемещаются туда-обратно через её земли. Чего мы теряемся? Время больших батальонов пришло. Отстрижём ими как ножницами лакомый кусочек польской территории.

Теперь подумаем, кто может за неё вступиться. Французы в поддержку своего кандидата на королевский трон расщедрились лишь на несколько батальонов десанта, вряд ли они позволят втянуть себя в полномасштабную войну. Ну, побурчат немного, как без этого. На этом всё закончится. Ни Лиги Наций, ни ООН, ни ПАСЕ не существует, так что нехороших русских даже выгнать неоткуда.

Англия интересов в Польше не имеет, жителям Туманного Альбиона выгодно поддерживать с московитами хорошие отношения. Недавно мы заключили неплохое соглашение, поэтому джентльмены будут озабочены лишь сохранением прибыли.

Кто ещё? Фридрих Вильгельм, король Пруссии? Со времён Петра Первого между нами прочные «мир, дружба, жвачка». Разве он будет возражать, если мы позаимствуем у поляков часть Украины и Белоруссии. Готов побиться об заклад, что король-солдат мало того, что одобрит, так ещё и под шумок чего-нибудь урвёт для себя.

Исконно польские земли трогать не будем, иначе придётся с завидной регулярностью подавлять восстания. Пусть кто-то другой усмиряет гордый шляхетский дух.

После раздела Польши, можно подумать и о Молдавии, обещанной Кантемиру. Завоёвывать её через Крым, всё равно, что лечить гланды через задний проход.

С австрийцами попробуем заключить секретный пакт, объясним, что основная война с Турцией впереди. Только на этот раз мы оттянем на себя не только татарскую конницу, а регулярные части турецкой армии, тем самым, облегчив удел цесарцев. Кое-чем можно и поделиться, только Русскую Галицию оставим себе.

Я вскочил с кровати, сел за стол и принялся писать. Утром мои соображения уже лежали перед подполковником. Изучив их, Бирон усмехнулся:

— Вы не перестаете удивлять меня, фон Гофен. Даже не знаю, как это называется: наглостью или чрезмерной самоуверенностью. Ещё вчера вы были всего лишь поручиком, а нынче рискуете совать нос в большую политику. На чём основано столь лестное мнение о себе?

— На реальном анализе ситуации, господин подполковник. И мне кажется, что я не единственный человек, которому пришли в голову такие же соображения. Пожалуйста, покажите бумаги Остерману. Если он сочтёт всё, что написал разумным, мы сможем избежать большой беды.

— О какой беде вы толкуете, барон? Есть вещи, о которых мне неизвестно? — уперев в меня пристальный взгляд, заинтересовался Густав Бирон.

Вообще-то полным-полно, но я вряд ли сумею объяснить это подполковнику. Пришлось придать лицу изумлённый вид и не без удивления пояснить:

— Всё, что я знаю, изложено в этой записке. Выводы напрашиваются сами собой.

— Хорошо, — в глубокой задумчивости произнёс Бирон. — Признаюсь, вы правы. Моя точка зрения во многом совпадает с вашей. Хотелось бы донести её до ушей императрицы.

— Буду только рад, — кивнул я.

— В таком случае поступим по всем правилам военной науки: ударим сразу с нескольких направлений. Сегодня вечером я навещу брата и буду иметь с ним долгий и обстоятельный разговор. Вам, фон Гофен, присутствовать на нём необязательно. У нас, как у родственников, найдутся темы, касающиеся только нашей фамилии. Идти к Миниху не имеет смысла. Наши отношения немногим теплее, чем дружба кошки с собакой. А вот предложение насчёт Остермана вполне осуществимо. Не станем откладывать в долгий ящик. Предлагаю навести визит к Андрею Ивановичу. Даже если он по своему обыкновению болен, думаю, нам удастся прорваться в его спальню.

Граф Остерман и в самом деле принял нас в опочивальне. И хоть поговаривали, что болезни его мнимые, а старик-дипломат не более чем искусный притворщик, знавший, когда надо быть немощным, а когда здоровым, я видел, что чувствует себя Андрей Иванович и впрямь неважно. Каждое движение давалось ему с большим трудом. У Остермана были поражены суставы, трудно представить, насколько мучительны приступы этого заболевания.

Его крупная седая голова покоилась на кипе высоких атласных подушек, худое тело было укрыто толстым одеялом. Перед больным на кровати стояла прямоугольная подставка на четырёх причудливо изогнутых ножках, служившая одновременно и обеденным, и письменным столом.

— Здравствуйте, Густав, — приветливо закивал граф. — Очень рад. Проведать пришли?

— Добрый день, Андрей Иванович. И проведать, и обсудить кое-что, — подмигнул Бирон.

Остерман вздохнул, откинулся на подушки. Из-под одеяла выползла тощая старческая рука вся в морщинах и пигментных пятнах, которые резко выделялись на белоснежном постельном белье.

От натопленного камина исходил нестерпимый жар, я чувствовал, как мундир начинает прилипать к моментально вспотевшей спине. Пахло опрелостями, мазями и лекарствами.

— Кто это с вами? — взглянув на меня, спросил вице-канцлер. На русском он говорил изумительно чётко, без намёка на акцент.

— Я привёл вам барона Дитриха фон Гофена, моего адъютанта. Могу рекомендовать его как молодого человека, подающего большие надежды.

— Приятно быть в обществе талантливой молодёжи, — как мне показалось, искренне сказал Остерман. — Как будто скидываешь с плеч три десятка лет, и возвращаешься в те времена, когда был юным, полным сил и надежд. И прошу прощения, господа, что нахожусь перед вами в столь расхристанном виде. Не хотите чаю или кофе?

— С удовольствием, но как-нибудь в другой раз, — вежливо ответил Бирон. — Дела не терпят промедления. Я хочу обсудить с вами это, — подполковник подал графу мои записи.

К чести вице-канцлера, он не стал ничего спрашивать, а лишь развернул бумагу и принялся читать. На изучение ему хватило двух минут.

— Толково изложено, — похвалил граф, откладывая документ в сторону. — Конечно, не все факторы и резоны учтены, но боюсь мне и самому бы столь подробно не расписать.

— Не наговаривайте на себя, Андрей Иванович, — попросил Бирон.

— Мне по возрасту положено говорить правду, — грустно произнёс Остерман. — Я уже не тот, что был раньше. Болезнь и годы лишили моё тело сил, а мозг прежнего разума, иначе я бы сумел настоять на своём, когда было принято решение начать войну с Турцией. К стыду своему признаюсь, что Миних оказался куда красноречивей. Он обещал её величеству так много, что она, бедняжка, поверила в столь сладкие речи. Говорил, что бросит к её ногам Азов, Крым, Кубань, Кабарду, покорит Белгородскую и Буджакскую орду, Молдавию и Валахию, а совсем скоро водрузит знамёна и штандарты в Константинополе, возродив тем самым новую Византию. Теперь же пишет просьбы об отставке, — усмехнулся Остерман.

— Значит, вы поддержите мой план? — спросил Бирон.

Будь я более честолюбивым, слово «мой» наверняка бы резануло слух, но сейчас мне всё равно, кто в итоге припишет себе авторство. Лишь бы выгорело. Я незаметно для окружающих сжал кулаки. Остерман — влиятельная фигура. От него и впрямь зависит многое.

— Безусловно. Отныне этот план будет считаться нашим, — расставил точки над «ё» вице-канцлер.

Что ж, пускай количество имён на титульном листе растёт в какой угодно прогрессии. Я готов уступить все права.

Остерман сразу понял, кто на самом деле готовил этот документ. Вице-канцлер начал осторожно прощупывать мои способности, завёл долгий обстоятельный разговор, большинство вопросов в котором адресовались мне. Трудно судить насколько блестяще я отвечал, но, хочется верить, если и упал в грязь лицом, то не очень глубоко. Остерман остался доволен.

— Я бы хотел выслушать мнение молодого человека ещё по одному поводу, — вдруг сказал вице-канцлер, уже после того, как мы стали откланиваться.

— Что вас интересует, ваше сиятельство? — спросил я.

— Не хотели бы вы поработать у меня в коллегии? — промокая пот большим шёлковым платком, осведомился он.

Я взглянул на Бирона, тот выступил вперёд, будто заслоняя меня от вражеской пули, и с кислой улыбкой ответил:

— Простите, Андрей Иванович, я барона от себя никуда не отпущу. Он должен неотлучно находиться при мне в любой урочный час. И это мой приказ для него.

— Очень жаль, — вздохнул вице-канцлер. — Остаётся лишь позавидовать вам, дорогой Густав. А вы, молодой человек, знайте, что я при любых обстоятельствах встречу вас с распростёртыми объятиями. Русской дипломатии нужны толковые люди. Хотите, похлопочу перед императрицей?

В прошлой жизни я бы с большим удовольствием сбежал из армии в министерство иностранных дел, одно дело проливать кровь, другое — чернила. Но сейчас во мне разом заговорили двое: и я, и настоящий Дитрих:

— Большое спасибо, Андрей Иванович, за столь любезное предложение. Но приказ командира для меня закон. Нарушить его и оставить военную службу выше моих сил.

Глава 20

Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Не избежал и я этой участи. Только успели высохнуть чернила на моей докладной, как пришли грустные известия с Украины: в конце декабря татары прорвали линию укреплений между крепостями Святого Михаила и Слободской, разделились на небольшие отряды и принялись грабить окрестные поселения.

Наперерез татарам выступили малочисленные команды полковников Штокмана и Мельгунова, им удалось перехватить часть возвращающихся с богатой добычей неприятельских войск, но основные силы противника, захватив много пленников и скота, преспокойно ушли к Перекопу, раскопав и разломав вал защитной линии.

Говорят, на Миниха было страшно смотреть. Он не знал, как оправдаться, ссылался на огромную протяжённость границы и на леность запорожцев, которые не соизволили своевременно предупредить о набеге.

Императрица потребовала «примерно наказать неприятеля», и тогда в наш план пришлось внести изменения. О немедленном заключении мира теперь можно и не мечтать. После такого успеха турки отклонят любое предложение.

Я засел за карты, вертел их так и эдак. Ясно, что набег татар продиктован в первую очередь желанием реванша. Разъяренный турецкий султан, которого задело за живое взятие русскими Азова, вышиб с крымского престола старенького хана Каплан-Гирея и заменил его храбрым и опытным Фети-Гиреем. Новому правителю Крыма надо показать себя, чем он и стал усердно заниматься. По всей вероятности нас ждут новые набеги. Пока что «один-ноль» в пользу Фети-Гирея, однако ситуацию можно переломить.

Мотивы поведения хана ясны. Попробуем на этом сыграть. Набеги набегами, но турецкий султан хочет, чтобы крымчаки остановили завоевания русских.

Хан будет болезненно реагировать на дальнейшее продвижение наших войск. Если его хорошенько щёлкнуть по носу, он может забыть об осторожности. Чем гоняться за лёгкой татарской конницей по всей степи, проще собрать её в одном месте, и прихлопнуть как муху. А для этого надо как следует разозлить Фети-Гирея.

Продвинем нашу границу вглубь Крыма, скажем от Азова до того места, где в моё время находится Мелитополь. Пусть вперёд выдвинется относительно небольшой авангард: тысяч пять регулярной пехоты и столько же казаков. Они закрепятся, приступят к сооружению шанцев, редутов и ретрашаментов. В результате появится крупная база наших войск, основная часть которых расположится вблизи Азова. Не надо забывать о моряках. У Азова встанет на якорь Донская флотилия вице-адмирала Бредаля, готовая в любую секунду доставить по морю десант.

Уязвлённые татары постараются атаковать базу, вряд ли они придут в восторг от известия, что «гяуры» спокойно хозяйничают на их землях. Нападение должно произойти быстро, Фети-Гирей прекрасно понимает, что русским нельзя дать возможность основательно застолбиться в Крыму, иначе их оттуда уже никогда не выгнать.

И вот тут авангард должен сразу известить Азов об атаке крымчаков. Для этого надо организовать систему оповещения кострами или конной эстафетой, желательно неоднократно продублированную для подстраховки. Как вариант использовать сигнальные ракеты. А что — фейерверки наловчились устраивать, не хуже китайцев, значит, пора приступить к созданию ракетных войск. Если уж в прямом смысле пускать деньги на ветер, то не обязательно для развлечения почтеннейшей публики.

Как только в Азове узнают о нападении, из города сразу двинутся по суше и по морю главные войска.

Пока «мелитопольцы» отбиваются, татары окажутся в плотном кольце. Со стороны моря высадится десант, который отрежет пути отступления к Перекопу. В состав десанта войдёт не только морская пехота, но и лёгкая кавалерия. Казаки, выдвинувшиеся с Азова по суше, зайдут с другого бока. Как я и говорил раньше, армия и флот должны работать в спайке.

Ловушка захлопнется. Тех, кто откажется сдаваться, ждёт беспощадное истребление. Миндальничать и сиропничать не стоит.

После такого разгрома, Турция почти наверняка станет гораздо уступчивей и заключит мир. Тогда начнётся следующая стадия: захват польских территорий, выход к Молдавии.

Разумеется, на бумаге всё выглядело красиво, и я, памятуя навыки офисного прошлого, постарался сделать наш план ещё более убедительным, придав ему наглядность. Мой бывший шеф Сан Саныч Воскобойников приучил к тому, что начальство читать не любить, оно любит рассматривать картинки, поэтому для презентаций мы в отделе традиционно рисовали графики и таблички с минимумом текста. Нечто подобное я решил проделать и на новой «работе».

Густав Бирон вновь разыскал живописцев, для которых изобразить загадочную улыбку Джоконды, что высморкаться. Высунув от усердия кончики языков, Васнецовы и Шишкины восемнадцатого века вырисовывали на огромных плакатах схемы, снабжая их короткими и ёмкими примечаниями.

Вот по-военному грозный облик будущего Мелитополя, перевалочной и опорной базы в Крыму, вот рассекающая морские воды галера с десантом. Это скачущие на быстрых конях солдаты из специальной эстафетной команды. Здесь курящиеся дымки сигнальных костров, стартующие ракеты. Всё выпукло, красочно и наглядно.

Параллельно мы с Бироном забросили удочку насчёт новой военной реформы, предложили снова собрать комиссию с фельдмаршалом Минихом во главе.

Презентация у Анны Иоанновны прошла на ура. Императрица была в полном восторге, и, поскольку на одно ушко ей шептал фаворит, а на другое Остерман, дала нам полный карт-бланш, подключив Миниха и Ласси.

Графу Христофору Антоновичу Миниху исполнилось пятьдесят три года. Никогда не забуду первую встречу с ним. Узнав о наших приготовлениях, он влетел в дом Густава Бирона с яростью разбуженного во время зимней спячки медведя. Огромный, подвижный как ртуть, моложавый, с побагровевшим лицом. Громко стукнул тяжёлыми ботфортами по паркетному полу и с солдатской прямотой зарычал:

— Козни мне строить вздумали, господин Бирон. За спиной моей пакости творите, а в лицо взглянуть опасаетесь!

Его адъютант Манштейн, не поспевавший за фельдмаршалом, вынырнул откуда-то сзади, попытался урезонить начальника, но разбушевавшегося Миниха остановить было невозможно. Я никогда ещё не видел такого сгустка энергии. Его глаза метали молнии. Мокрый плащ упал на пол, улетела в угол треугольная шляпа с оперением.

— Ваше сиятельство, не делайте поспешных выводов, — поднялся с кресла Бирон, поправляя домашний архалук. — Никто из нас даже в мыслях не держал причинить вам урон. Всё, что мы тут делаем, обязательно пройдёт вашу апробацию, и лишь потом будет показано её величество.

Подполковник лукавил. Мы с самого начала договорились: если фельдмаршал заупрямится, Густав использует всё влияние среднего брата.

Слова Бирона подействовали. Фельдмаршал быстро успокоился. Слуги принесли огромное, под стать его могучей фигуре, кресло и установили рядом с камином. Миних с достоинством сел, поправил шпагу, и с наслаждением вытянул к огню сырые от петербургской непогоды ноги. Преданный как пёс Манштейн встал за фельдмаршалом тенью.

— Коли так, ладно, — шумно вздохнув, произнёс граф. — Показывайте, что удумали. И, проклятье, почему здесь так холодно?! Я пошевелил в камине дрова, тяжёлый груз упал с моих плеч.

Встреча с Ласси, лишь недавно произведённым в фельдмаршалы, прошла более гладко. Он спокойно принял известие о грядущих переменах.

Когда-то я опасался, что оба военачальника станут артачиться и вставлять нам палки в колёса, но, похоже, недавние неудачи сделали их покладистей. К тому же они сделали немало важных выводов и тоже пришли к мысли, что реформа жизненно необходима. Без неё нас ждут огромные потери и поражения.

Главная Военная Комиссия приступила к работе. Сразу пригодились наши с Густавом Бироном альбомы.

Флегматичный и деловитый Ласси быстро настроил на нужный лад бурлящего Миниха. Тот сумел оправиться от недавних разносов, и с головой окунулся в работу. Я формально считался мальчиком на побегушках, но после нескольких толковых замечаний, мои акции вдруг выросли.

— Садись с нами, — приказал Миних. — Будем мозговать вместе.

Манштейн, не пропускавший ни одного заседания, рта не открывал. Его, по предложению Миниха, выбрали секретарем. Похоже, адъютанту это даже понравилось. Он старательно конспектировал все выступления ровным красивым почерком. В этот момент в глазах его зажигался особый, присущий только мемуаристам, огонёк.

А натворили мы немало. Больше всего фонтанировал идеями Миних. Он ужасно переживал, что не сумел довершить до конца реформы начала тридцатых. Тогда ему не хватило денег и такта. Фельдмаршал в горячке поссорился с фаворитом императрицы и едва не угодил в опалу. Выручила полководца начавшаяся война за польский престол.

Мы разработали форму специально для действующей в условиях крымской степи армии: лёгкие суконные куртки светлых тонов, удобные и прочные штаны, каскетки с лопастями, наподобие тех, что когда-то ввёл одноглазый Потёмкин, сапоги, портянки, взамен дорогущих и непрочных чулок. Тут я вновь вернулся к задумкам, которые появились у меня во время подготовки проекта по созданию роты дворцовой стражи. Вспомнил о шинели, предложил полностью заменить ею непрактичные плащи-епанчи.

— А не слишком ли мужицкий вид получается? — покрутил носом элегантный и надушенный Ласси.

— Молодцу всё к лицу, а на корову никакое седло не приспособишь, — парировал Миних. — Если начнём лупить турку в хвост и гриву, все так переоденутся, даже цесарские модники. Гвардии можно оставить мундир прежнего образца. Пущай, петухами ходят, — пошутил он.

— Для гвардии можно пошить мундир особого типа, удобный, но более нарядный, — немного обиженно выступил Бирон. На том и порешили.

Комиссия подсчитала затраты на обмундирование, вышла вполне приемлемая сумма, тем более, что мы решили полностью отказаться от страусиных перьев, пышных плюмажей, шитья золотом и серебром.

Обоим фельдмаршалам понравилось введение погон, которые позволяли моментально определять чин офицера. Я честно слизал все просветы и звёздочки с армии двадцать первого века, хотя пришлось повозиться, многих званий в моём прошлом не существовало. Скажем, не было деления на премьер и секунд-майоров, капитан-поручиков и так далее. Но, голь на выдумку хитра, так что с этим управились.

Миних, у которого уже был печальный опыт крымской компании, с удовольствием принял волевое решение отказаться от напудренных париков и ввести для рядового состава обязательную короткую стрижку.

Он с какой-то мальчишеской радостью окунулся в реформирование. Я опасался, что у них с Густавом Бироном вновь начнутся трения, но обошлось. Увлечённые общим делом они вместе просиживали от зари до зари, порой ругаясь до хрипоты, отстаивая одним им ведомые нюансы, но потом приходили к компромиссу.

— Обязательно уберите у нижних чинов шпаги, — говорил Миних, выкуривая трубку за трубкой. — Ни к чему таскать в походе такую тяжесть. У себя я велел складывать все шпаги в обоз и не обременять солдат лишним весом.

— А чем обороняться, после того, как патроны расстреляны? — спрашивал Густав Бирон.

— Багинетом колоть, разумеется, — удивлённо поднимал вверх брови фельдмаршал.

— Тогда уж штыком, — вмешивался я. — Пусть у солдата будет возможность одновременно стрелять и колоть.

Удивительно, но и фельдмаршалы, и подполковник, казалось, забывали, что перед ним офицер, намного младше по чину.

Мы рассматривали штыки с креплением прапорщика Козыренкова, опытная партия которых недавно была изготовлена в Сестрорецке. Миних лично наколол соломенное чучело и остался в полном восторге:

— Пущай мастеровые наделают таких числом поболе. Тут мы всех обскачем.

— Ещё каждому солдату надо изготовить фляжку для воды, можно делать её из жести или из бересты. Как будет сподручней, — сказал я. — Саму воду обязательно кипятить, чтобы потом с животом не маяться.

— Верно толкуешь, барон, — кивнул Миних. — Токмо прикладываться к фляжке надо с умом, чтобы на переход от привала к привалу хватило.

Понравились комиссии и полевые кухни, призванные заменить артельные котлы. Тут уж, чего греха таить, я воспользовался служебным положением и передал крупный подряд Куроедову, который обязался в сжатые сроки развернуть производство и обещал денег не жалеть.

— Если какая-нибудь сволочь начнёт мешать, дай знать, мы его в порошок сотрём, — сказал я Фоме Ивановичу, памятуя, что наши чиновники могут загубить любое хорошее начинание.

— Вот те крест, Дмитрий Иванович. Да не изволь расстраиваться. Я сам из него душу выну, — поклялся Куроедов.

Как нельзя кстати, закончил свои изыскания капитан Анисимов. Благодаря разработанной им пуле, солдаты могли стрелять на значительно большее расстояние.

— Отлично, — хлопнул его по плечу Миних, — пущай в документах всех энта пуля твоим именем называется.

Польщённый капитан скромно улыбался. Его ждали заслуженное повышение в чине и немаленькая денежная сумма, выделенная Густавом Бироном из собственных средств.

— Теперь как бы такое сделать, чтобы секретная пуля не попала другим державам, — крепко задумался Ласси.

С этим горем вызвался помочь Ушаков. Иностранные посланники по своим каналам быстро разузнали о чудо-оружии и захотели раздобыть образцы. Тогда генерал-аншеф через доверенных людей подсунул им по нескольку экземпляров пуль, которые по заверению Анисимова хоть и летят на далёкое расстояние, но гарантируют разрыв фузеи в пяти случаях из десяти. Один из образцов понёс до чересчур любопытного ростовщика Пандульфи капитан-поручик Басмецов.

Надеюсь, полевые испытания быстро отобьют у иноземцев интерес к русским разработкам, хотя бы на некоторое время. Пока что нам лучше оставаться в амплуа ничего не сведущих лапотников. Дескать, чего ждать от этих русских…

Не обошла комиссия стороной и медицинские вопросы. Специальным постановлением мы открыли в Петербурге школу военных хирургов с Джоном Куком во главе.

Большинство лекарей по-прежнему составляли иностранцы. Считалось, что русские ленивы до наук и склонны к пьянству. Однако нам удалось набрать толковых учеников из разных сословий. Джону Куку велели держать всех в ежовых рукавицах и нещадно гнобить неспособных. Тем, кто пройдёт двухгодичный курс в полном объёме, обещалось большое жалование и личное дворянство.

— Не жирно ль будет? — щурился Миних.

— Нет, в самый раз. Свои хирурги нужны нам как воздух.

Я намекнул Куку о прививках. Англичанин сказал, что непременно приступит к исследованиям.

— Ничего не могу гарантировать. Я никогда не занимался этим, — предупредил он.

— У вас получится, — заверил я. Похоже, моя вера в его таланты стала сродни фанатизму.

— И ещё: учите будущих хирургов сражаться не только за жизнь подчинённых, но и за их здоровье. Не превращайте ваших подопечных в мясников, дорогой доктор. Зачем безжалостно ампутировать руки и ноги, если имеется хотя бы лучик надежды, что их можно спасти? Калек на Руси и без того хватит.

— А вы мне нравитесь, барон, — отрывисто пробормотал доктор. — У вас правильный подход к моему ремеслу. Правда всего два года на обучение… Это очень мало.

— Пускай больше практикуются. Теория должна быть разложена по полочкам без углублений в философию, теософию и прочую никчемную чушь. Никаких мёртвых языков. Пока во всяком случае. Если у студентов возникнет желание, пусть изучают латынь и древнегреческий самостоятельно.

— А учебники? Многие написаны на латыни.

— Так озаботьтесь переводом на русский язык. Только не надо тратить казённые средства на то, что никогда не пригодится в практике. Всё должно быть чётко и по существу.

Я уже начинал раскатывать губу о всеобщей воинской повинности, с помощью которой можно было изменить в лучшую сторону непростую солдатскую жизнь. Хотелось многого. Но время… его не хватало, как денег и друзей.

Я потерял из вида кузена, давно не видел своих гренадер: Чижикова, Михайлова. Ушаков ничего не говорил мне о судьбе Михая, лишь криво усмехался и советовал не совать нос «куда не след». Мы готовились в страшной спешке и не успевали.

Были такие, кто открыто саботировал распоряжения Комиссии. Миних поведал о том Ушакову, и генерал-аншеф вернулся с очередного ежедневного доклада к императрицы с длинным списком офицеров, приговорённых к аресту.

А после того, как расстреляли целую партию чиновников-взяточников, работать стало намного легче. Разумеется, всех проблем столь суровые меры не решали, но на короткое время отбили у недоброжелателей охоту вредить начинаниям Военной Комиссии.

Не всё гладко прошло и в гвардии. Семёновцы, измайловцы и преображенцы с тоской взирали на новые мундиры, но, узнав, что строить их будут за казённый счёт (хоть кое-кто из министров едва не грохнулся в обморок, узнав, в какую копеечку этот шаг обойдётся бюджету) слегка приободрились, а когда переоделись и приступили к учениям, смогли по достоинству оценить удобство и практичность формы образца 1737 года. Правда, рачительная Военная коллегия уменьшило всем годовое жалованье на рубль, но это были сущие пустяки по сравнению с прежними тратами.

Потёмкину его реформы давались гораздо трудней, но мы пока не делали коренных изменений. Более глобальные преобразования требовали немыслимых средств, так что от некоторых задумок пришлось скрепя зубами отказаться. Осталось проверить на практике правильность выбранного пути.

Глава 21

Сбылась мечта идиота: перед отправкой на «фронт» я попал на бал, устроенный в Зимнем дворце. Были приглашены офицеры всех гвардейских полков. В числе счастливых обладателей заветного билета оказался и ваш покорный слуга.

Мы решили в последний раз облачиться в парадную форму старого образца: зелёный камзол, кафтан, высокие смазные сапоги и треуголки. Это была дань уходящей эпохе, символическое расставание с немецким платьем. Но париков никто не надевал. Офицеры за редким исключением щеголяли короткими брутальными причёсками. Даже генералы, когда-то водившие войска под знамёнами Петра Алексеевича, не устояли перед стихийно образовавшейся модой. Вообще с этими стрижками получилось довольно забавно. Тут нет телевизоров и глянцевых журналов, поэтому влиять на публику приходится через другие ресурсы. Одним из первых расстался со своей шевелюрой Миних, потом Ласси, Густав Бирон и прочие весьма авторитетные в армии фигуры. Они и определили новую моду. Их примеру последовало сначала среднее звено офицеров, а потом уже и низовое. Рядовых, понятно, стригли по приказу.

Дамы быстро оценили мужественный облик своих патрициев, сравнение вышло не в пользу шаркающих ножками гражданских «пуделей». И тогда начался самый мощный виток, затронувший даже особ исключительно партикулярных. Всем хотелось произвести впечатление на прекрасный пол.

На Дворцовой площади горели смоляные бочки, пламя вздымалось к небу, освещая правительственные учреждения и дома вельмож. Из темноты с весёлым звоном вылетали кареты, санки. С высоты птичьего полёта могло показаться, что посредине безбрежного океана черноты движется странное светящееся существо, причудливо шевеля щупальцами-поездами.

К парадному подъезду было не подойти, всё пространство заняли опустевшие экипажи, на свободных пятачках возле костров грелись лакеи, гайдуки и скороходы. Закутавшиеся в шубы кучера хлопали рукавицами. От лошадей валил пар.

Я впервые увидел великое множество разряженных дам, они бегом устремлялись к дверям, оставляя в каретах тёплую одежду.

У входа стояли семёновцы. Очевидно, дворцовой роте хватало забот и внутри, на охрану пришлось привлечь другие гвардейские части. Замёрзший капитан-поручик Огольцов, которому не повезло в эту ночь с дежурством, тщательно всматривался в пригласительные билеты.

— Фон Гофен?! — он с такой яростью вырвал у меня из рук бумагу, что едва не порвал её на клочки. Я кисло улыбнулся в ответ. Не скажу, чтобы эта встреча меня обрадовала.

Изучив билет, офицер вынужденно констатировал, что всё в порядке, и мне дозволяется пройти туда, откуда звучит музыка и доносится смех. На лице его отразилась такая сложная гамма из злости и зависти, что я едва не расхохотался.

Огольцов мой враг, ничего не попишешь. Некрасиво злорадствовать, но он заслужил ненависть и презрение. Когда-то по его милости меня едва не убили в казематах Петропавловской крепости. Я человек незлопамятный, но это событие никогда не забудется.

— Мы ещё встретимся… поручик. При других обстоятельствах, — прошипел он, разрешая мне пройти. — Тогда вам не поздоровится.

— Спасибо за предупреждение, господин Огольцов. Постараюсь не поворачиваться к вам спиной, — спокойно сказал я и нарочито медленно пошёл, придерживая рукой шпагу.

Должно быть, капитан-поручик был наслышан о моих фехтовальных талантах, поэтому на оскорбление не ответил. Лишь злобно посмотрел мне вослед. Я ощутил его невысказанную злость всем позвоночником.

В огромном овальном зале гремела музыка, довольно непривычная для моего медвежьего уха. Грациозно кружились, выделывали непонятные па, сходились и расходились в плавных движениях сотни пар. Мужчины в разукрашенных золотом и серебром костюмах, роскошные женщины в одеяниях, усыпанных бриллиантами. Яркие ленты затягивали пояса дам до такой степени, что бедняжкам впору помирать от нехватки воздуха, а не порхать вокруг кавалеров как луговые бабочки на цветочной поляне.

В углах били фонтаны. Брызги разлетались так далеко, что могло показаться, будто бал устроен под открытым небом, и моросит холодный освежающий дождь. Горели тысячи масляных ламп и свечей. В зале было светло как днём.

Оркестр играл не то менуэт, не то мазурку, а может кадриль. Я понял, что все мелодии для меня на один лад, танцевать под них не обучен и вряд ли когда-нибудь научусь, поискал в толпе знакомых и, не увидев, растерялся.

Мимо проносились распудренные и разодетые дамы. Они улыбались, бросали томные взгляды.

Существуют разного рода ухищрения, особый язык жестов, мушек и прочих атрибутов женской красоты, но в этих вопросах я полный профан, а подходящий консультант под руку не подвернулся. Вот Карл, тот эти штучки-дрючки знает наверняка. Нормальное явление. Для кого-то: мушка справа, мушка слева, а для кого-то вспышка в том или ином направлении. Кто служил, тот поймёт.

Это другой мир, дотоле мне не известный. Не дискотека в сельском клубе с пьяненькими девчонками и их спутниками: драчливыми комбайнёрами и трактористами. Не городская кислотная тусовка с обдолбанными подростками, бритыми качками, тощими моделями, стандартной полуголой девкой у шеста и барменом, толкающим направо и налево «колёса». Там я был как рыба в воде, если надо, мог двинуть в рыло или, наоборот, пожать руку новому корефану, мог завести пустопорожний разговор, взять незнакомую девушку под локоть и отвести в уютное расслабляющее место, угостить коктейлем. А тут чужой, не нужный. Никому до меня нет дела.

Сделав это открытие, я снял с подноса протискивавшегося сквозь толпу лакея, бокал с длинной ножкой и сделал сильный глоток. Анна Иоанновна пьяных не жалует, так что вино оказалось слабеньким. Кто-то хлопнул меня по плечу.

— Никак тоску топите, фон Гофен?

Я обернулся, увидел смеющегося Манштейна, высокого, полного, смуглолицего.

— In vino veritas, — продекламировал он, демонстрируя способности полиглота.

Бравый офицер в совершенстве знал несколько языков, в том числе русский. Он был моим ровесником, на службу в русскую армию поступил в начале этого года, но уже успел хорошо себя зарекомендовать, так что Миних с удовольствием взял храброго и расторопного Манштейна к себе в адъютанты.

Хоть я в латыни ни в зуб ногой, но спорную мысль, что «истина в вине» слышал неоднократно.

— «Веритас» я ищу обычно в другом месте. А где фельдмаршал? Неужто оставили его одного?

— Увы, мне пришлось. Фельдмаршал берёт очередную неприступную крепость, — Манштейн осторожно мотнул головой. Я посмотрел в указанную сторону.

Довольный Миних с потрясающей энергией отплясывал с дородной молодкой, годившейся ему во внучки. Полководец приблизился к ней на расстояние и по меркам двадцать первого века не очень-то приличное, и, пользуясь моментом, что-то шептал на ушко. Пышная красавица с одобрением слушала, растягивала полные красные губы в улыбке, показывала жемчужные зубки.

Потом воркующая парочка скрылась за густыми зелёными насаждениями, где пропадали и другие влюблённые, спешившие скрыться от чужих глаз.

— Как видите, мой начальник блестяще показывает себя не только на поле боя, — не без хвастовства добавил Манштейн, будто амурные успехи Миниха были и его заслугой.

— А где императрица?

— Она редко танцует. Обычно сидит в гостиной, играет в карты и наблюдает за балом. Сегодня не исключение.

— Неужели герцог не составил ей компании?

— Герцог танцует с женой. Вон они, поглядите.

Обер-камергер герцог Бирон горделиво провёл свою Бенингну, худощавую, с лицом изъеденным оспой. Этот изъян не могли скрыть ни толстый слой пудры, ни блеск бриллиантов. Взгляд Бирона остановился на мне, я почтительно склонил голову.

Вспомнились слова Кирилла Романовича о Елизавете, вдруг ужасно захотелось увидеть дщерь Петрову поближе. Манштейн словно прочитал мои мысли.

— А вот и принцесса Елизавета. Она как всегда свежа и прекрасна, будто роза из райского сада. Я проследил его взгляд.

Принцесса стояла в окружении офицеров-гвардейцев, среди которых не было ни одного измайловца. Ничего удивительного, в моём полку к Елизавете относились со сдержанной настороженностью.

Я так увлёкся, что незаметно перешёл границы приличий и стал слишком пристально рассматривать будущую императрицу (если не вмешаюсь, конечно). Вот она, та, чьим планам мне предстоит помешать. Красавицей её не назовёшь, скорее милашка, куколка с фарфоровым личиком, с чуточку приподнятым горделивым носиком, большими и умными глазками. Пока ещё стройная, но со склонностью к полноте.

У принцессы добродушная улыбка, ласковая, обвивающая, опутывающая. От цесаревны веет истомой, негой и сладострастием. Что-то тонко-порочное вперемешку с детской невинностью — страшное, убийственное сочетание. Сладчайший яд в женском обличье. Ничего удивительного, что мужики вьются вокруг Елизаветы как мартовские коты.

Она почувствовала, что стала объектом чужого интереса. Увидела измайловскую форму, плотоядно усмехнулась и пошла мне навстречу. От удивления я застыл на месте.

— Могу я узнать ваше имя, поручик?

— А… э…, — попытался заговорить я и с ужасом обнаружил, что во рту пересохло, а язык прилип к гортани.

Ничего не понимаю, даже в Тайной канцелярии я чувствовал себя намного свободней, а тут окаменел как провинившийся школьник. Да что же это такое! Тело перестало меня слушаться, оно ведёт себя так, словно кто-то другой управляет им, будто неведомый кукловод дёргает за ниточки, заставляет вытворять любые прихоти. Надо взять себя в руки. Но как? Я ничего не могу поделать с собой. Ядрён-батон, что за наваждение такое?!

— Ну же, поручик, не стесняйтесь. Я вас не съем, обещаю, — засмеялась цесаревна. — Назовите ваше имя.

— Поручик фон Гофен, ваше высочество, — смог, наконец, произнести я.

Стоило только сказать эти слова, как колдовское наваждение прошло. Ноги перестали быть ватными, в голове разом прояснилось.

— Издалека вы выглядели гораздо храбрей. Почему не танцуете, поручик?

— Простите, ваше высочество, не умею.

— Тогда пойдёмте, я научу.

Она взяла меня за руку, повела за собой. Я вновь почувствовал, что теряю самообладание. Всё вокруг вдруг закрутилось, завертелось. Лица окружающих исказились, вытянулись. Я покорно следовал за цесаревной, перед глазами встала стена тумана. Ничего не вижу, ничего не понимаю. Мистика какая-то, вуду, честное слово!

Не помню, как закончился танец, как вновь оказался возле Манштейна. Щека горела от поцелуя, которым наградила цесаревна перед тем, как, загадочно улыбнувшись, оставила меня и ушла к кружку гвардейских офицеров. Те разом уставились с такой ненавистью, что не будь они связаны этикетом, убили бы на месте.

— Похоже, принцессе вы понравились, — рассудительно произнёс Манштейн. — Добром это не кончится. Я снова очнулся:

— Что? Вы что-то сказали, мой друг?

— Только то, что вы накликали на свою голову много бед. И первая из них не заставила себя ждать. Ко мне приблизился багрово-красный от злости подполковник Бирон.

— Фон Гофен, что вы себе позволяете?

— Извините, господин подполковник, чем вызван ваш гнев?

— Вы ещё спрашиваете! Ваш фривольный танец наблюдала сама императрица. Ей показалось, что вы слишком вольно себя ведёте с принцессой. Наверное, вы забыли с кем имеете дело.

— Виноват, господин подполковник. Поверьте, инициатива исходила не от меня.

— Тише, — вдруг перешёл на шёпот Бирон. — О таком нельзя говорить громко. Поберегите честь императорской фамилии. Кстати, раз вы столь озаботились женским обществом, императрица повелела отвести вас к той, кто вам предназначен. Ступайте за мной, фон Гофен и не вздумайте снова бросать похотливые взгляды на принцессу. Это я вам как солдат солдату говорю.

— Да не бросал я никаких взглядов… — завозмущался я, но подполковнику не было дела до моих оправданий.

Он подвёл меня к одной из статуй, установленных в зале, и удалился. Я вздохнул, упёрся головой в бедро изваяния и прикрыл глаза. Из головы никак не выходил пленительно-смеящийся образ Елизаветы.

Нет, ерунда какая-то! Что я смазливых бабёнок не видел? Да всяких насмотрелся. С чего бы это моей челюсти с таким лязганьем на пол падать? И тем не менее…

— Вам ещё не надоело оставаться таким невежей? — раздалось откуда-то снизу.

Я склонил голову и увидел свою невесту. Настя смотрела на меня как лилипут на Гулливера. Во взгляде её читались и злость, и обида.

— Мужчины! — фыркнула она как сиамская кошка. — Я уже битый час стою возле вас, а вы даже не соблаговолили поздороваться.

— Прошу меня извинить покорно, задумался, — повинился я.

— Задумались?! Наверное, о цесаревне, этой драной кошке, этой … — тут моя суженная запальчиво произнесла слово, которое ей не полагалось произносить ни по возрасту, ни по месту нашего нахождения.

Я быстро закрыл её рот ладонью и утащил вглубь, как раз к тем кустикам, куда до нас бегала уйма народа.

— Ты чего говоришь, Настя?! В Сибирь захотела?

— А что, донесёте на меня? — невеста вскинулась на меня как жена декабриста на портрет царя Николая.

— С ума сошла?! — вопросом на вопрос пояснил я. — Тут и без меня доброхоты найдутся.

— А что, её величеству можно так говорить, а мне нельзя?

— Её величеству можно делать всё, что угодно, а тебе и впрямь нельзя.

— Ну вот, — всхлипнула Настя. — Значит, вам захотелось меня обидеть, да? Как узнали, что матушка-императрица меня в невесты ваши прочит, так сразу всю деликатность обхождения позабыли. Я растерянно захлопал ртом. Настя, вытерев слёзы, продолжила:

— А я может, не хочу идти вам в жёны. Я может, другого люблю, или даже других. Вот!

— Че-е-его? — протянул я, услышав такие новости.

— А вот чего! Что слышали! — девушка капризно топнула ножкой. — Мне сразу двое нравятся. Один из них — сочинитель господин Гусаров (я его правда никогда не видела), но уверена, он прекрасной души человек.

— А вдруг Гусаров — толстый и лысый скряга, вдобавок женатый? — потешаясь, спросил я.

— Это невозможно, — разозлилась Настя. — Иначе ему бы не удалось написать столь прекрасную и возвышенную книгу. Уверена, он красив и душой, и телом. В отличие от некоторых, — многозначительно добавила она. «Некоторые» чуть не падали в обморок от хохота.

— Ладно, с первым объектом вашей любви мы разобрались, кто ж тогда будет вторым?

— А второй — тоже гвардеец, вроде вас, но только вы, барон, ему и в подмётки не годитесь. Он высокий, красивый и храбрый.

— Получается, что со вторым, в отличие от сочинителя Гусарова, вы встречались?

— Да, всего один раз, но этого раза хватило, чтобы полюбить на всю жизнь. Он действительно отважный, не побоялся войти в горящий дом и спасти моего Митяя.

Я вздрогнул, вспомнилась прошлая зима, пожар, погорельцы, среди которых была маленькая девочка, вернее девушка, которая показалось в тот момент гораздо моложе своих лет…

Она увидела во мне спасителя, ринулась в мою сторону и с мольбой кинулась в ноги:

— Спасите Митяя, добрый человек, век за вас молиться буду. Он же маленький, несмышленый, месяц всего исполнилось.

— Где он? — подняв девочку с колен, произнёс я.

— В моей комнате, — стуча зубами от страха, заговорила она, — на втором этаже. У него колыбелька маленькая с ручкой. Я там его оставила, забыла, когда всё началось.

— Ты его забыла?! — вскричал я, ещё сильнее напугав девочку. Она снова бухнулась на колени, обхватила мои ноги и заголосила:

— Спасите Митяя, дяденька. Христом умоляю!

— Цыц, девка, потом ныть будешь.

Последнюю фразу я незаметно для себя произнёс вслух.

— Вы?! — Настя отпрянула от меня, захлопала большими ресницами. — Так это были вы?

— Это был я, — сказал я и чмокнул невесту в хорошенький носик.

Потом… потом были поцелуи, невинные и страстные одновременно, объятия и слёзы (куда же без них). Я возвращался с бала окрылённым, подхваченный неведомой силой, но спроси меня кто: люблю я Настю или нет, боюсь, мне бы не удалось дать ему точный ответ.

На следующий день я заглянул в редакцию, принёс последние листки, которыми и заканчивался мой роман. Все точки были расставлены, все ружья выстрелили. Убийца найден и наказан, главный герой получил заслуженный приз. «Хэппи-энд», как сказали бы в Голливуде. Но редактору концовка не понравилась.

— И что, это всё? — недоумённо спросил он.

— Да, финита ля комедия, — отвечал я.

— Простите, молодой человек, но как же так?! — заволновался редактор. — Вы приучили нашего читателя к вашим героям, их приключениям, тайнам, загадкам, интригам и вдруг обрываете на самом интересном месте.

— Почему на самом интересном месте? — не понял я.

По логике вещей книга получилась вполне завершённой, все сюжетные линии пришли к логичному исходу, я выдоил историю как корову досуха. И вдруг такое заявление от редактора.

— Да потому что читателю будет интересно узнать, что было дальше! Это как наваждение. Вы же бросили ему косточку с барского стола, приоткрыли чуток завесу и тут же её прикрыли. Непорядок, господин сочинитель. Вернётесь к себе на квартеру и пишите снова. Пишите, что вашей душе угодно, но только чтобы герои были те же, да чтоб приключений у них было поболе. Иначе не поймёт вас читатель, ой как не поймёт! Так что, господин Гусаров, ступайте и без продолжения не возвращайтесь, а мы позаботимся, чтобы как можно больше людей узнали, что история ваших гномов и эльфом будет иметь продолжение. На том и порешим.

Я хмыкнул и отправился домой, ломая голову над новыми напастями, которые должны будут свалиться на головы моих героев. Пожалуй, прав редактор: я и сам свыкся с персонажами, как с родными и, ставя финальную точку, испытывал не только радость, но и грустное ощущение, какое бывает в момент расставания с близкими людьми.

Глава 22

Дом мне построили в середине зимы. Я проинспектировал его и остался доволен. Получился солидный особнячок, немного напоминающий московские купеческие. Для одного человека более чем достаточно, а вот как воспримет его императорская фрейлина Настя Тишкова, успевшая привыкнуть к роскоши, неизвестно. Остаётся надеяться, что с милым вроде меня ей будет неплохо в любом месте.

От широких ворот к дому вела расчищенная дорожка, посыпанная песком: не лишняя предосторожность в зимнюю пору. Она заканчивалась каменным крыльцом. Поднявшись по ступенькам, гость останавливался возле высоких двустворчатых дверей. Основная жилая часть располагалась на втором этаже. Первый предназначался под комнаты для прислуги и возможных постояльцев, кухню и прочие необходимые для хозяйственных нужд помещения.

Адъютанту приходится много времени проводить в седле, поэтому к дому пристроили маленькую конюшню. Лошадь пришлось покупать за свои деньги. Я остановил выбор на ласковой и спокойной кобыле по кличке Ласточка.

Весной, как только наступит тёплая и сухая погода, артельщики обещали приступить к штукатурке и покраске.

— Смотри, барин, как для тебя расстарались, — объяснял старший, показывая работу. — Материал на домину твою пошёл добрый. Кирпич брали токмо хорошо обожженный, прочный. Свежесрубленных брёвен и сырых досок не пользовали. Окна сделали аглицкие, с резьбой красивой. Печи сложили ладные. Тепло тебе будет и сухо. Лучшего мастера-печника во всём Питербурхе наняли. Ворота тебе такие поставили, что два экипажа разминутся. О леднике позаботились, обои выбрали цветастые. Принимай работу.

Устранив парочку недоделок, артельщики отправились возводить следующие объекты, благо заказов по стремительно расширяющемуся Питеру хватало.

Я на совещании в Военной коллегии выбил себе освобождение от квартирного постоя, обставил дом мебелью в соответствии со своим в меру испорченным вкусом. Для спальни заказал шикарную широченную кровать, на которой одному легко потеряться, а двоим будет, где развернуться. Можно въезжать.

Прогулялся по пустым коридором, почувствовал, как внутри нарастает чувство удовлетворения. Дом, настоящий, свой собственный.

Присматривать за ним начала семейная чета, перевезённая из Агеевки: Евстигней и Акулина Карповы. Оба пухлые, круглые как мячики, работящие и добросердечные. Детей к сорока годам так и не нажили, и всю нерастраченную родительскую любовь обратили на меня. Узнав, что скоро появится ещё один барин — мой кузен Карл, Карповы обрадовались ещё сильнее.

Вызвать их пришлось по той простой причине, что одному Кирюхе было не совладать с расширившимся хозяйством, что выяснилось в первые дни после переезда, когда денщик, и без того не большой любитель ударить пальцем об палец, вдруг откровенно заскучал и принялся изводить меня жалобами.

С прибытием Карповых дело пошло на лад. Полы в доме засверкали, пыль с мебели исчезла, дрова наколоты и сложены в ровные ряды поленицы, Ласточка стоит в ухоженном деннике.

А уж как готовила Акулина — пальчики оближешь! Кухня постоянно источала аппетитные запахи: супы, щи, каши, пироги, морсы, компоты. Всё это настолько вкусно, что мне с трудом удавалось выйти из-за стола.

Никогда бы не подумал, что простая русская баба, за всю жизнь не выбиравшаяся дальше деревенской околицы, способна творить истинные шедевры кулинарного искусства. Я уже начал опасаться за свою фигуру.

Кроме того, меня потихоньку начали воспитывать: намекали, что редко хожу в церковь, не выгляжу набожным и чересчур озабочен службой. Обычно я отшучивался, понимая, что если дальше пойдёт в том же духе, меня быстро зажмут в тисках обывательской жизни.

— Вы всё говорите, что скоро перевезёте своего брата, — спросила как-то раз Акулина, накрывая на стол.

— Обязательно перевезу, — кивнул я.

— Так пора, наверное. Мебеля уже куплена, бельё для постели приготовлено. Вы уж простите за прямоту, барин, пущай братец ваш сюда перебирается. Он чай молодой, бедовый. За ним глаз да глаз нужен.

— А ведь верно, — согласился я. — Сегодня же и перевезу. Прямо сейчас съезжу.

— Вот и ладненько, — женщина перекрестилась перед образами.

Пока Акулина готовила комнату для Карла, я оседлал Ласточку и отправился на поиски кузена. Как мы и договаривались, после решения квартирного вопроса, он переберётся ко мне.

К большому удивлению, я не нашёл Карла ни в полковом дворе, ни в избушке Куракина. Не числился он среди отправленных в караулы, командировки или на работы. Более того, кузен исчез два дня назад при таинственных обстоятельствах. Оказывается, пока я заседал в Военной коллегии, новый командир третьей роты капитан-поручик Нащокин изо всех сил прикрывал пропавшего, не ставя в известность более высокое начальство. Ротный предполагал, что Карл увлёкся какой-нибудь красоткой и в её объятиях позабыл обо всём на свете, в том числе, о службе.

Я не на шутку расстроился. Разумеется, кузен всегда отличался склонностью к авантюрам, хождение по юбкам занимало главную часть его личной жизни, но тревожные мысли не выходили у меня из головы. При самом головокружительном романе, он всё равно бы не стал пренебрегать службой. Немецкая педантичность у него в крови.

— Чего вы так расстроены, барон? — усмехнулся капитан-поручик. — Я много наслышан о характере вашего кузена. Молодёжь, что скажешь. Сам был таким в его годы. Будет вам кручиниться, барон. Всё с вашим Карлом будет в порядке. Перебесится и придёт, как только ему наскучит тискать красоток. Вот увидите. Лишь бы не обзавёлся какой-нибудь французской болезнью.

— Боюсь, здесь что-то не так. На Карла это непохоже. Поверьте, я хорошо изучил кузена и знаю, что говорю. Буду его искать.

Я договорился с Нащокиным, чтобы тот выделил мне в помощь Чижикова и Михайлова. Втроём мы приступили к поискам, начав с «непотребных заведений», коих в Петербурге, где мужчин традиционно было почти в два раза больше, чем женщин, хватало.

Публичные дома обычно располагались на окраине столицы, они имели внешне пристойную вывеску «общественных» или «танцевальных» обществ и пользовались популярностью даже среди птиц высокого полёта. Публику попроще обслуживали «кабацкие девки», у благородных господ был широкий выбор знавших «политес» иностранок.

Выяснилось, что оба моих гренадера неплохо ориентируются среди борделей, причём женатый Михайлов в этом вопросе обставил холостого Чижикова. Видя перед собой трёх здоровенных лосей в гвардейских мундирах, бандерши мигом прекращали юлить и спешили помочь в поисках. Однако ни в одном из посещенных вертепов Карла так и не нашлось, хотя мы перерыли всё верх дном, действуя не хуже полицейской облавы.

К счастью, среди мертвецов его тоже не было. Я лично ходил вместе с полицейскими и осматривал найденных за последние три дня покойников.

Получилось, что брат и впрямь пропал без вести. Хотелось верить, что с ним всё в порядке, он действительно загулял и скоро появится.

Расстроенный, я вернулся домой, с горя напился и лёг спать не раздеваясь, несмотря на протесты Акулины. Сны снились цветные и дурацкие, под стать картинам импрессионистов. Будь у меня талант Сальватора Дали, утром сваял бы три-четыре шедевра.

С постели встал вялый и злой, внутри всё сжалось и почернело. Кое-как привёл себя в порядок, умылся, почистил зубы. Завтрак в рот не лез.

Я сидел и рассматривал узоры на скатерти. Ничем другим заняться просто не мог.

Военная комиссия продолжала работу, надо найти в себе силы, надеть мундир и идти на службу. Тут за дверью послышались голоса она распахнулась, в обеденную ворвался кузен — бледный, уставший, и … голодный.

— Карл! — я подскочил, обхватил руками пропажу, крепко прижал к себе. — Как же так?! Где ты был, братишка?

— Долго рассказывать, Дитер. Дай, я сначала набью живот, а потом буду в полном твоём распоряжении.

Карл опустился на стул, мигом расправился с моим завтраком (аж за ушами трещало), и, утолив голод, сообщил:

— Ты не поверишь кузен, во что я влип по твоей милости!

— Так рассказывай, — прорычал я, садясь рядом.

— Всё началось с того, что три дня назад в избу доставили корзину с цветами для литератора Гусарова.

— Понятно, — кивнул я. — В редакции ещё не знают мой новый адрес.

— Кроме цветов был ещё и конвертик с записочкой. Ты уж прости меня, Дитер, но я случайно прочитал её, — Карл виновато потупился.

— Ладно, потом будешь оправдываться. Дальше рассказывай, — поторопил я.

— Некая дама, пожелавшая остаться неизвестной, хотела встретиться с тобой, даже указала место. Мне ведь хорошо известно твоё отношение к этим поклонницам, поэтому, не суди меня строго, но я решил выдать себя за литератора Гусарова и прийти на свидание, вместо тебя. Я невольно улыбнулся. В этом весь Карл.

— И ты, не предупредив никого, отправился на романтическую встречу?

— Верно, Дитрих. Я понимал, что дама, писавшая эту записку, могла оказаться старой иссушенной девой, но вдруг… Даже если был всего один шанс из тысячи провести ночь с красоткой, я не хотел его упускать.

— Узнаю своего брата! Полцарства за смазливое личико!

— Что поделать, это сильнее меня! Таким образом, я явился на встречу и принялся ждать. Очевидно мною овладело столь сильное волнение, что я пришёл на час раньше условленного срока. Времени было предостаточно и, чтобы хоть как-то занять себя, я принялся рассматривать всё вокруг. К моему удивлению, дама выбрала не самое подходящее место, назначив свидание возле одного из давно заброшенных домов. Ты, верно, видел много таких. Хозяева начали строиться ещё при Петре Великом, потом что-то у них незаладилось. Они бросили всё и уехали, оставив после себя пришедший в постепенную негодность дом.

Улица была безлюдной, и наводила на нехорошие мысли. Пожалуй, кроме меня тут больше никого не было. Не удивлюсь, если в любое время на улице могли появиться оголодавшие волки или иные звери в столь скудное время алчущие себе пропитание вблизи человеческих жилищ. Однако я не был бы дворянином, если бы позволил себе проявить хоть чуточку слабости и испугаться. «Что же, — подумал я, — возможно, она замужем и не хочет показывать себя там, где найдётся много свидетелей её неверности. Она не хочет дурной славы, и не мне её винить в выборе столь глухого места. Это нам, мужчинам, амурные подвиги приносят лавровый венок победителя, а вместе с ним уважение и зависть. Женщинам же недобрая молва не даёт ничего, кроме стыда, слёз и раскаяния».

Успокоив разыгравшееся воображение столь веским доводом, я решил никуда не уходить и дождаться, во что бы то ни стало. Кем бы ни была незнакомка, мне ужасно хотелось увидеть её лицо и стан. Наверное, я стал жертвой самого страшного искушения — человеческого любопытства, сгубившего не одну праведную душу.

Долгое ожидание было вознаграждено. Внезапно я услышал скрип полозьев по снегу, разглядел вынырнувшие из темноты крытые санки. Они уверено направились к разрушенному дому. Ага, вот и прибыла та, по чьей воле я сорвался сегодня из тёплого помещения и оказался на холодной улице. Я обратился к небесам с молитвой, чтобы мои ожидания были вознаграждены красотой и обходительным характером прибывшей.

Санки поравнялись со мной. Дверцы распахнулись, из них выскочили двое крепких и сильных мужчин, они бросились на меня будто варвары на беззащитный Рим. Я ожидал увидеть особу иного пола, поэтому не сумел должным образом противостоять внезапному и грубому натиску. Меня сбили с ног, на голову надели пыльный и тёмный мешок, связали руки, усадили в санки и куда-то повезли.

— Постойте! — закричал я. — Зачем вы схватили меня? Что вам надо? Если охотитесь за моими деньгами, боюсь, вас ждёт сильное разочарование. У меня нет ничего, кроме двух медных пятаков.

Не услышав ответа, я начал сопротивляться, стал извиваться всем телом, ударять свободными ногами. Но меня быстро усмирили. Кто-то невидимый лишил меня сознания, стукнув по голове. Не ведаю, сколько пробыл я в этом бессознательном состоянии, но, когда очнулся, было уже утро. Я сидел в большой комнате, сквозь занавешенные окна которой пробивались косые лучи солнца. Мешок с головы сняли, я смог оглядеться и оценить положение в котором оказался.

Первым открытием стало, что меня раздели до мундира, связанные руки, к которым добавились ещё и ноги, затекли. Я обнаружил, что с трудом шевелю пальцами. К счастью, затопленная печь давало тепло, иначе я мог бы замёрзнуть от холода.

Я возблагодарил Провидение за то, что до сих пор пребываю в живых, никто не воспользовался моей беспомощностью и не лишил живота. Я счёл это счастливым знаком.

Подле меня на стуле сидел человек, его лицо было скрыто за карнавальной полумаской. Я видел только злые глаза и тонкий рот. В руках человек держал заряженный пистолет. Думаю, это была моя стража. Сложно сказать, сколько часов провёл он вот так, наблюдая за моим бесчувственным телом.

— Эй, да он очнулся, — громко закричал охранник, заметив, что я гляжу на него осмысленным взором.

Сразу после его возгласа в комнате появился ещё один мужчина. Как и моя стража, он тоже предпочёл спрятать лицо под маской, но в его облике ощущалось благородство, присущее дворянскому сословию. Он был невысок ростом, строен, фигуру свою тщился спрятать под серым широким плащом. К счастью, ему недоставало опыта, или он оказался неопытен и небрежен.

Я понял, что появившийся человек является главным в компании, доставившей меня в это место. Он говорил очень властно, остальные слушались его беспрекословно.

— Вы литератор Гусаров? — спросил меня главарь.

Появившиеся мысли, что меня с кем-то спутали, и случилось недоразумение, сразу исчезли. Я решил придерживаться первоначального намерения, опасаясь выдать тебя, братец, и тем самым причинить тебе возможные неприятности. Эта авантюра лежала целиком на моей совести, и я не хотел, чтобы последствия её могли причинить вред кому-то другому, кроме истинного виновника.

— Да, Гусаров — это моё имя, — отвечал я, гордо вскинув голову. — Прошу вас ответить, по какой причине вы столь вольно обращаетесь с дворянином? Главарь пропустил мои слова мимо ушей.

— Вы говорите с сильным акцентом, если не ошибаюсь, с немецким, — заметил он.

— Вы верно заметили. Я курляндский дворянин, поступивший на службу её величеству.

— В таком случае меня очень удивляет, как вам удаётся писать и публиковать свою книгу? Для этого надо очень хорошо владеть русским языком. Ответ вылетел у меня сам собой.

— С чего вы решили, что я пишу её на русском? На самом деле моя книга написана на немецком языке, в редакции всего лишь любезно делают для меня перевод. Главарь задумался. Похоже, мои доводы начинали его убеждать.

— Откуда взялись эти эльфы, гномы и прочие волшебные существа, которыми нашпигована ваша книга?

— Из старинных немецких легенд, — усмехаясь, ответил я и продолжал врать:

— О многих из них мне рассказывала когда-то в детстве моя няня.

— Арина Родионовна? — не по-доброму ухмыльнулся он.

— Её звали Гретхен. Она была милой старушкой, знала много занятных историй. Дети её просто обожали, — я с ностальгией вспомнил далёкие времена моего детства.

— Допустим, я вам поверю. Вы и впрямь литератор Гусаров. Давно мечтал посидеть в обществе столь популярного писателя. Ну а что вы скажете о …

Знаешь, Дитрих, он задавал мне массу разных вопрос, спрашивал о каких-то непонятных вещах, называл имена незнакомых людей: Ленин, Сталин, кто-то ещё. Всего и не упомнишь. Постоянно пытался поймать меня в ловушку, задавая неожиданные вопросы, затрагивал темы, о которых я не имел никакого понятия. Однако скоро он убедился, что большего от меня не добьется, и прекратил бесплодные попытки.

— Кажется, я на ложном пути, — со злостью сказал мужчина сам себе и удалился.

Скоро он вызвал моего охранника, голоса за стеной стихли, а немного погодя я сообразил, что остался тут в полном одиночестве. Это меня обрадовало. Я стал кричать, надеясь таким образом привлечь к себе внимание проходящих мимо дома людей. Увы, никто на мои вопли о помощи не отозвался. С огромным трудом я сумел высвободиться от пут, перетерев верёвки о железный предмет, валявшийся на полу. Кажется, это была деталь от сломанной вешалки. Чтобы воспользоваться ей мне пришлось свалиться вместе со стулом, едва не отбив себе внутренности. После того, как мои конечности были освобождены, я осознал, что не в состоянии двигаться. Тело стало деревянным. Только потом я сумел, ковыляя выйти на улицу, где убедился, что провёл время в том самом заброшенном доме, куда шёл, предвкушая свидание. И почти сразу направился к тебе, — закончил рассказ кузен.

К чести Карла, он не стал гадать, кем был его похититель. То ли принял его за ревнивого мужа, то ли счёл, что это моя личная тайна.

— Ступай, отдохни, — сказал я. — Акулина покажет твою комнату. С этого дня ты живёшь в этом доме и подчиняешься его правилам.

— А как же служба?

— Думаю, сегодня без тебя обойдутся. Я поговорю с Нащокиным. Мы что-нибудь придумаем. Иди, дрыхни.

— Спасибо тебе, братец, — с чувством произнёс Карл. — Пожалуй, мне и впрямь не мешает немного поспать. Вечером свидимся. Акулина увела его, оставив меня в одиночестве.

Я крепко задумался. Произнесённых имён знаменитой няни Пушкина — Арины Родионовны, двух ключевых политических фигур нашего будущего — Ленина и Сталина вполне хватало для однозначного вывода. Получается, конкурент уже здесь и вовсю действует. Для начала обратил внимание на мои литературные потуги, нашёл в них сходство с книгами его времени, и, если бы не Карл, рано или поздно вышел бы на меня.

А теперь главное — чего он собственно добивается? Хочет поговорить или убрать без всяких обиняков? Будь он хладнокровным негодяем, вряд ли отпустил бы кузена живым. Зачем ему свидетели? Или здесь обычный рациональный расчёт? Дескать, стоит ли пачкать руки и тратить время на устранение человека, который вряд ли сумеет тебя опознать? К тому же он не стал применять пытки, а это безусловный плюс к его моральному облику. Быть может, не так уж он и плох?

Ну а хорошо ли я замаскировался? Увы, неважно. Начатые в армии реформы быстро подскажут ему правильное направление поисков. Пожалуй, мне будет спокойней и безопасней на войне. Надеюсь, за мной он не последует.

В феврале 1737 года экипированный в новую форму сводный батальон, составленный из гренадер и фузилеров Семёновского, Преображенского и Измайловского полков, приготовился выступить в поход к Азову. Командовал отрядом подполковник Густав Бирон. При нём в качестве адъютанта находился небезызвестный барон Дитрих фон Гофен.

Именно мы должны отвоевать у татар новые земли, подготовить опорную базу и, в случае нападения татарской конницы, держаться до конца, пока не подойдёт подкрепление.

Глава 23

Карл умудрился перед самым походом серьёзно простудиться и в сводный батальон не попал. Кузен лежал в кровати, пил настои и морсы Акулины, и чуть не плакал от отчаяния. Ему так хотелось повоевать, а тут …

— Не переживай, братец. Ты главное здоровье поправь. Сражений и подвигов на твой век ещё хватит, — успокоил его я.

Уж кому как не мне знать о далеко идущих военных планах правительства. Так что кузен ещё успеет помахать шашкой.

Михайлов и Чижиков оказались в числе пяти гренадер, выделенных в батальон из третьей роты. Назначение они восприняли спокойно: ни огорчились, ни обрадовались.

Я предупредил, что вряд смогу с ними часто видеться, но, если понадобится помощь, пусть обращаются не стесняясь. В конце концов, вместе съели не один пуд соли.

— Благодарствуем за предложение, господин адъютант, — с нарочитой учтивостью ответил Чижиков. — Мы калачи тёртые, как-нибудь управимся.

— Хорошо, — Да и вы, если что-то понадобится, за нас вспоминайте, — усмехнулся гренадер.

Вечер закончился скромными посиделками в трактире. Я пил за одним столом с солдатами, с которыми прошёл и огонь и воду. Медные трубы большей частью выпали на мою долю.

В судьбе гренадер крутых перемен не случилось. Гренадерам предложили повышение до капрала, но Чижиков с Михайловым отказались, лишь Карл принял новый чин. Я рассчитывал постепенно вывести его в офицеры. Котелок у парня варит, да и прочими качествами не обделён. Мне же нужно сплотить вокруг себя команду из верных и умных людей, и кузен один из главных кандидатов.

Потом снова начались дела, долгая и тщательная подготовка к походу. Предстояло учесть тысячи мелочей, жаль, опыта мне не хватало. Приходилось соизмерять желания и возможности.

Прибыла большая партия ружей, заказанных в Саксонии. Подполковник Бирон, считавший что фузеи, изготовленные в Туле и Сестрорецке, уступают саксонским, радовался этому событию как ребёнок. Произведя проверку и выпустив кучу пуль, в том числе и конструкции Анисимова, мы пришли к выводу, что разница если и есть, то несущественна.

Куроедов доставил первую партию полевых кухонь. Они получились тяжёлыми и перевозились парой лошадей. Миних сказал, что по прибытию на Украину в кухни впряжём более выносливых волов.

От каждого капральства выбрали по повару, их быстро обучили нехитрым способам готовки в походных условиях. На очередном совещании Военной коллегии я посоветовал ввести обязательные офицерские пробы приготовленной еды. Миних, подумав, согласился и подписал указ, по которому обер-офицерам вменялось следить за качеством и вкусом солдатской пищи. Я отвёл Куроедова в сторонку и сказал:

— Вот что, Фома Иваныч, скоро я ухожу на войну, а там, как понимаешь, всякое случиться может. Куроедов побледнел.

— Да ты не волнуйся, — заверил я. — Обещание я помню, и раз дал слово, обязательно сдержу. Я напишу завещание. Ежели случится со мной какая-нибудь напасть, будет тебе вольная, но опять же по выполнению кое-каких условий. Так что помни, Фома Иваныч, у меня будет без обмана, но и ты уговор соблюдай. Куроедов просиял.

— Вот вам хрест. Всё исполню.

— Вот и здорово. За кухни тебе отдельно и большое спасибо. Постарался на славу. Надеюсь, не без выгоды.

— Само собой, — гордо кивнул Куроедов. — Но я по-божески. И мне хорошо, и казне того лучше.

С одеждой для гвардейских частей проблем не возникло, однако всем было прекрасно известно, что в действующей армии с обмундированием неважно, даже с формой старого образца. Часть солдат вместо тёмно-зелёных мундиров вынуждена носить белые парусиновые сюртуки с красным воротником и обшлагами. И вряд ли удастся переодеть всю армию раньше чем через несколько лет. Назвать точные сроки затруднялся даже президент Военной коллегии Миних.

Гвардейский мундир стоил дороже армейского за счёт более качественного сукна и покроя. Офицеры в обычное время носили аксельбанты, во время парадов и смотров надевали трёхцветные шарфы и белые перчатки с крагами. Пришлось внести ещё ряд декоративных элементов, призванных подчеркнуть разницу между элитными и рядовыми частями. Гвардейцы на воротники курток и шинелей пришили петлицы: измайловцы — зелёные, семёновцы — синие, а преображенцы — красные. У полка Конной гвардии на петлицах крепилась стилизованная металлическая подкова.

Какой-то местечковый идиот высокого ранга заставил солдат выбеливать ремни, портупеи и перевязи, но Миних, прикинувший сколько придётся потратить времени на пустое украшательство, быстро навёл порядок, пока модное веяние не вскружило головы другим офицерам. Как обычно, что-то полезное с трудом пробивает себе дорогу, а любая вредная дрянь распространяется быстрее гриппа.

Маршрут нам предстоял неблизкий. Первоначально общий сбор намечался в местечке Переволочны возле недавно построенной крепости Мишурный рог, потом Миних принял решение стянуть основные войска к Азову. Армии Ласси было предписано сосредоточиться вдоль Украинской защитной линии и препятствовать татарским набегам.

Уже в пути мы узнали о новой вылазке Фети-Гирея. В феврале 1737-го татары поднялись через Днепр выше Переволочны, нарвались на отряд генерала Лесли и перебили, причём сам генерал погиб, а его сын попал в плен. Правда на обратном пути неприятель был атакован и рассеян нашей кавалерией. Не выдержав натиска, татары бежали, бросив богатый обоз и пленных.

Боюсь, этот набег крымский хан записал всё же в свой актив. Турецкому султану пошли победные реляции: «неверные» понесли большие потери и убедились в силе карающей десницы воинов Аллаха. Никто возле границ Крыма теперь не будет чувствовать себя в безопасности.

Подумав, мы решили, что нет худа без добра. Окрыленный успехами Фети-Гирей может обнаглеть и совсем потерять страх. В этом случае его будет намного легче поймать на удочку.

Чтобы добраться до Азова в максимально сжатые сроки и не измотать солдат длительным переходом, пришлось вспомнить опыт прежних лет, когда пешая гвардия на какое-то время превратилась в драгун. Ещё в прошлом году для кавалерии собирали коней по всей стране, за исключением Сибири, поэтому подыскать для нужд сводного батальона необходимое количество лошадей не составило большого труда.

Одно время высказывалась идея везти солдат на телегах, но потом от неё отказались по целому ряду соображений. На плохих дорогах многочисленные подводы были бы лишней обузой и сковали наше движение. Кроме того, всплыл ещё один досадный факт:

— Посмотрите, что получается, — горячился я, — Полковнику официально разрешается иметь в походе пять повозок, подполковнику три, на господ обер-офицеров две телеги на роту. Цифры реальные и понятные, хотя поужаться не помешает. Но Бог с ним, оспаривать поздно, обратимся к текущей ситуации. А она складывается абсолютно ненормальной. По факту мне из обоза сообщают, — я потряс перед членами Военной комиссии докладной, — что кое-кто из сержантов берёт в дорогу по шестнадцать телег, а некоторые из майоров все тридцать.

— Возможно, они позаботились о самом необходимом, — предположил Ласси. Я фыркнул:

— Если бы речь шла только о необходимом, господин фельдмаршал. Я пробежался по предварительному списку и ужаснулся: один субалтерн-офицер из польской шляхты везёт кормилицу-служанку и шестерых лакеев. Заметьте, не денщиков, которых ежели что можно поставить в строй, а партикулярных лиц. Зачем они ему сдались, причём все шестеро? И таких субалтернов несколько десятков. Наглость несусветная. Если формирование обоза и дальше пройдёт в том же духе, мы увезём в степь пол Петербурга. Интересно, сколько вёрст нам удастся проделывать в сутки, если за батальоном потащится длиннющий цыганский табор? Возьму на себя смелость предположить, что мы до Азова и за год не доберёмся.

— Дайте посмотрю, — Миних забрал у меня бумаги. Бирон, с которым мы обсуждали этот вопрос ещё до совещания, усмехнулся.

— Всё верно, — фельдмаршал отложил докладную. — Барон прав, обоз выходит зело великий, такую прорву тащить с собой не за чем. Надо рационально убавить, чтобы не сковывал нас в пути. Лично займусь этим.

Озабоченный Миних запретил офицерам брать в дорогу лишний багаж. Фельдмаршал составил список разрешённых вещей, сверившись с которым, я понял, что всё необходимое легко поместится в общеармейском кожаном ранце чёрного цвета. Чуточку переделанная конструкция позволила таскать в нём и провиант, и бельё, и обувь.

Всего в поход выступило три тысячи гвардейцев, все четыре полка выделили солдат и офицеров, соблюдая назначенные императрицей пропорции. Измайловцами командовал премьер-майор Гампф, под его руководством находилось почти девятьсот пятьдесят человек. Примерно по столько же людей поступило от семёновцев и преображенцев, от Конной гвардии было три роты.

Следуя через Новгород и Москву, мы соединились с остальными частями батальона в Воронеже.

Всё это время я безотлучно находился при подполковнике Бироне. Поскольку двигались мы пока по родной земле, особых мер предосторожности никто не предпринимал, секретов и дозоров не выставляли. Вели солдат специально назначенные «очередные», поэтому основная офицерская братия, свободная от дежурств, стремилась держаться вместе.

Верхом отцы-командиры всех рангов передвигались редко, предпочитая в свободное время катить в собственных санках. Чтобы было веселей, в уютные повозки набивалось сразу по несколько офицеров, начинались шутки, дружеские подколки и разговоры по душам.

Мне непритязательный юмор этого века не нравился, он мало отличался от раблезианского и вертелся вокруг туалетных и интимных тем. Впрочем, господа из «Комеди клаб» чувствовали бы себя здесь уютно. Мои любимые анекдоты о программистах и новых русских сослуживцам были бы непонятны. Так что я всё больше отмалчивался, изредка принимая участия в незлобивых розыгрышах. Скоро к батальону присоединилось и ещё одно важное лицо.

Бевернский кирасирский полк, которым командовал принц Антон Ульрих, в поход не взяли. Фельдмаршалы, посовещавшись, решили, что «самоварам» в Азове делать нечего, против лёгкой татарской конницы кирасиры бесполезны.

— Зато, глядишь, в Польше пригодятся, — ободряюще сказал Миних жениху Анны Леопольдовны.

— Тогда прошу взять меня в поход волонтёром, — попросил принц, которому не терпелось проявить себя на поле боя.

— Достойное решение, ваше высочество, — похвалил фельдмаршал. — Токмо от одного меня положительной реляции недостаточно. Чай не из простых полковников будете.

Разрешение императрицы удалось получить на удивление быстро. Мало кто знал, что герцог Бирон начал вынашивать планы по женитьбе старшего сына на цесаревне Анне Леопольдовне, поэтому с лёгкой душой поспособствовал отправке Антона Ульриха на войну, рассчитывая таким образом устранить возможную помеху честолюбивым замыслам.

Принц двинулся на карете в сопровождении сорока слуг: адъютанта, секретаря, пажей, лакеев, поваров, даже личного доктора. Я по началу думал, что такой «подарочек» станет всем обузой, но потом, когда увидел насколько прост в обращении и неприхотлив в быту кирасирский полковник, пришёл к выводу, что Антон Ульрих в сущности неплохой малый, а его длинный «хвост» не более чем вынужденная плата за статус. Как ни крути, а всё же целый принц.

Прикинув все за и против, решил познакомиться поближе. Скоро представился и подходящий случай.

По мере продвижением к тёплым краям снега становилось всё меньше, затем он уступил место весенней распутице. Полозки пришлось сменить на колёса, но и они не спасали, когда приходилось двигаться по разбитым дорогам.

Карета принца основательно завязла в глубокой луже. Кучер безрезультатно пытался править лошадьми, чтобы вытащить экипаж на ровное и сухое место. Каждый раз карета немного подавалась вперёд, но почти сразу возвращалась, застревая ещё сильнее. Спины лошадей лоснились от пота, богато отделанный экипаж со страшным скрипом кренился, переваливался с бока на бок. Жалобно звякала сбруя, комки грязи летели во все стороны, но настырный кучер не прекращал тщетные попытки.

Помощи ждать неоткуда. Солдаты давно ушли далеко вперёд. Даже обоз, благополучно преодолевший эту напасть, успел скрыться из виду. Принц остался предоставлен святому угоднику Николаю и не слишком расторопным лакеям.

Слуги, облепившие транспорт господина как мухи арбузную корку, собирали по окрестностям хворост и старательно кидали под колёса. Сухие ветки бесследно растворялись в необъятном море грязи и помогали как мёртвому припарка.

Я как раз проезжал мимо и ещё издали заметил застрявший экипаж. Подполковник отправил меня с поручением, выполнив которое, я возвращался к четырёхместному возку Бирону. Лошадь поравнялась с плотно увязшей каретой.

Дела у страдальцев продвигались неважно. Уже поздний вечер, скоро луна скроется за рыхлыми тучами и станет темно. Ночевать здесь никому не улыбалось. Все рассчитывали встать на постой в ближайшей деревне, до которой такими темпами ещё пилить и пилить.

— Да что же это за мучение такое! — кричал кто-то по-немецки. — Это не яма, это просто бездна!

Я узнал адъютанта Антона Ульриха — подполковника Геймбурга. Как Манштейн от Миниха, так и он ни на шаг не отходил от своего начальника.

— Обычная русская дорога, господин подполковник. Впереди ещё много таких, по сравнению с которыми эта покажется ведущей в рай, — философски заметил я.

— Кошмар какой-то! — возмутился Геймбург.

— Когда мы выехали из Петербурга, я наивно думал: хуже не будет, но теперь убедился, что будет, да ещё как! Россия не перестаёт меня удивлять, — поддержал его другой голос, раздавшийся из самой гущи событий.

К моему удивлению, он принадлежал принцу, который выбрался наружу и наравне со всеми, стоя по колено в мутной жиже, толкал карету.

— Впрочем, чтобы быть объективным замечу: у меня на родине дороги в это время не лучше, — прибавил Антон Ульрих.

«Вот и повод сойтись поближе. Масть сама в руки прёт», — решил я, спрыгнув из седла, и сразу пожалел, что не одел высоких сапог.

Вода хлынула через край голенища, ноги моментально промокли. Ладно, не сахарный.

— Хотите присоединиться? — устало спросил принц.

— Почту за честь, ваше высочество. Надеюсь, не помешаю.

— По-моему мы уже перепробовали все способы, — покачал головой Антон Ульрих. — Скорее всего, придётся всё бросить и наравне с остальными скакать в седле, что впрочем, вполне подобает мне как солдату.

Я оценил реплику по достоинству. Его высочество нравилось мне всё больше и больше. Никакого чванства. Бесценное качество для монарха. Впрочем, если верить Пикулю, в захудалых немецких княжествах принцесса, торгующаяся на рынке за пучок укропа — рядовое явление.

— Не извольте волноваться. Наша нигде не пропадала, не пропадёт и здесь, ваше высочество. Что-нибудь придумаем, — изрёк я с нарочитым энтузиазмом.

Кажется, он передался и Антону Ульриху. Белобрысый, худющий, без парика, в мокрых, прилипших к телу одеждах, он походил на подростка, а не на титулованную особу, будущего отца российского императора.

Когда принц волновался, он начинал сильно заикаться. Это часто служило поводом для издевательств со стороны недоброжелателей, которых хватало.

Эх, тяжело ему добиваться расположения принцессы. И хотя саксонца графа Линара потихоньку, чтобы не привлекать внимания к скандальным обстоятельствам бурного романа с принцессой, спровадили восвояси, вряд ли впечатлительная Анна Леопольдовна, втрескавшаяся по уши, быстро забудет первую большую любовь. На фоне роскошного самца, который прыгал из постели в постель, сражал дам наповал пачками, обладал высоким ростом, рыже-белокурыми волосами и так ухаживал за нежной кожей лица, что каждую ночь специально мазался какой-то помадой и спал в перчатках и маске, субтильный заика-принц терялся.

Что самое интересное: в Россию Антон Ульрих приехал не зная, что его прочат в женихи принцессы Анны. Парень долго считал, что ему просто доверили честь командовать новым кирасирским полком, и что это и есть вершина его карьеры.

Как говорится, всё могут короли, но вот с женитьбой у них и впрямь напряги.

Принцесса его тихо ненавидела, её раздражал покладистый нрав жениха и далеко не геройский облик, хотя, как это часто бывает в жизни, внешность Антона Ульриха оказалась обманчивой. В слабом теле билось благородное и храброе сердце.

— Надеюсь, на небесах с одобрением слышат ваши слова … — принц вопросительно уставился на меня. Я поспешил представиться. Вряд ли Антон Ульрих мог знать моё имя.

— Барон фон Гофен, ваше высочество. Адъютант подполковника Густава фон Бирона.

— Тогда прошу вас, господин фон Гофен. Уповаю на вас и вашу уверенность.

— А ну разойдись, — я оттеснил от кареты хлипких немчиков, набранных под стать худенькому и низкорослому принцу, приналёг плечом и громко приказал кучеру:

— Чего ждёшь? Правь давай.

Кучер выпучил глаза, опасливо взялся за вожжи и принялся понукать лошадей. Я обратился к прочей прислуге:

— Ну а мы чего стоим? Кого ждём? За дело, братцы, — и неожиданно для себя пропел заразное:

— Э-э-й, ухнем! Антон Ульрих встал рядом, поднатужился.

— Ещё-ё-ё ухнем!

Кажется, поддалась, пошла, пошла, родимая. Теперь не сбавлять обороты и потихоньку, полегоньку толкать карету, пока не окажемся на сухом. Эх, лишь бы не сломалась, а то из нас нерастраченная молодецкая удаль так и прёт.

— Ещё! Давай, давай, братцы! Немного осталось! Работаем все вместе, никто не отлынивает. Господи, твоя воля, спаси и сохрани…

Под русскую «Дубинушку», которую благодаря мне лакеи и принц выучили за пять минут совместной работы, мы выкатили экипаж из ямы. Похоже, раньше этой компании не хватало запала и координации действий. Я стал той соломинкой, что переломила хребет верблюду.

— Я очень признателен, барон, — обрадовано произнёс принц, ступая на подножку кареты. — Как только у вас выпадет свободная минута, приглашаю к себе. Приходите в любое время дня и ночи. Буду вас ждать. Я учтиво склонился.

— Благодарю, ваше высочество. Не премину воспользоваться столь высокой честью.

Фигура принца вдруг стала мне весьма интересна. И дело тут не только в моих шкурных замыслах, но ещё и в чисто человеческой симпатии. Антон Ульрих — мужик правильный.

Верно поётся: «Принцев мало и на всех их не хватает», однако Анне Леопольдовне может повезти с мужем. При соблюдении некоторых условий, разумеется.

Император Иоанн, чей престол я тут спасаю, должен появиться на свет и точка! И никакой граф Линар не помешает, а если сдуру попробует, пусть пеняет на себя. Мы из него быстро это дурь выбьем. Если за Антона основательно взяться, сделаю из него человека.

Глава 24

После каждого двухдневного перехода батальон вставал на заслуженный отдых. Долго поддерживать быстрый темп не было возможности: уставали и люди, и кони. Мы не хотели привести к Азову измочаленных гвардейцев. Татары осмелели, никто не мог гарантировать, что батальону не придется сходу идти в бой. Усталые солдаты на выбившихся из сил лошадях много не навоюют. В штабе это прекрасно понимали.

Разбивался палаточный лагерь, выставлялись караулы. Капралы, пользуясь каждой минутой передышки, учили солдат.

По моей просьбе миниховская «Экзерциция пеша» была напечатана большим тиражом и разослана в войска. Это позволило избежать разночтений. Ещё недавно в полках гуляли рукописные версии, среди которых не было ни одной одинаковой. Понятно, что об единообразии обучения тогда приходилось только мечтать. Теперь эта проблема решена. Петербургские типографии ещё никогда не сталкивались со столь масштабным заказом, но всё же смогли выполнить его в положенный срок. Каждый обер-офицер получил в пользование тоненькую книжицу устава. Только за это я мог с чистой совестью гладить себя по пузу.

На время отдыха офицеры селились в ближайшей деревне, в лагере оставались только дежурные. Ранним утром все собирались в штабной палатке, где Бирон или замещавший его премьер-майор Гампф «нарезали» задачи.

В один из таких дней я решил выполнить обещание и заглянуть на огонёк к принцу.

Солнце клонилось к закату, все поручения выполнены. Набегался сегодня всласть, подмётки горели и грозили отвалиться. Никогда бы не подумал, что должность адъютанта таит в себе столько хлопот. По сути, я был ушами и глазами командира батальона: адъютанту полагалось находиться одновременно в двух-трёх разных местах, обо всём знать, ничего не забывать. Но, вроде пока справляюсь и справляюсь неплохо. Неугомонный Бирон даже устал придумывать новые задания. Грех не воспользоваться благоприятным случаем и не отпроситься на часик-другой.

Узнав, что я хочу нанести визит вежливости принцу, Густав Бирон задумался. Пока он складывал в уме два и два, пришлось стоять перед ним навытяжку, с зажатой под левой мышкой офицерской каской. Всё строго по уставу. Пусть отношения у нас были лучше некуда, я хорошо понимал, что есть грань, переступать через которую не стоит. Подполковник ценил во мне это качество.

Поначалу были опасения, что он не одобрит сближения с Антоном Ульрихом. Вполне естественно, сам бы, окажись на его месте, не обрадовался: какому начальству нравится, когда подчинённые посматривают в другую сторону? Но мне повезло. Обстоятельства и на этот раз сложились — лучше не придумаешь. Сразу вспомнились слова Кирилла Романовича о моём зашкаливающем потенциале самореализации. Термин для русского уха жутко корявый, в переводе на нормальный язык означает, что если я начну биться головой в стену, то пробью в ней дырку. Фигурально выражаясь.

В итоге подполковник лишь одобрительно хмыкнул. Более того, лично благословил на дружбу с высокопоставленным отпрыском. Причины столь широкого жеста лежали на поверхности. Ещё в Петербурге братец моего непосредственного начальника намекал, что за принцем надо присматривать. Простодушный Густав двусмысленности не уловил и решил, что речь идёт всего лишь о безопасности порфироносной персоны.

Подполковник оглядел меня с головы до ног и пришёл к выводу, что почти двухметровая туша Дитриха фон Гофена защитит принца лучше любой кирасы. Нашёлся и подходящий предлог для визита.

— Ступайте, мой друг. Заодно прихватите подарок для его высочества, — Бирон протянул небольшой свёрток. — Здесь пара офицерских перчаток нового образца для Бевернского кирасирского полка. Его сиятельство, граф Миних, просили передать их принцу. Думаю, подарок ещё сильнее расположит к вам его высочество.

Густав был прав. Принц оказался идеальным командиром, о таком полковнике кирасиры могли только мечтать. Он грезил службой, вникал во все детали. Сейчас Антона Ульриха очень заботила новая форма Бевернского полка. Образец перчаток был весьма кстати.

Свита принца заняла сразу несколько домов в деревушке. Саму августейшую особу поселили у старосты. Условия, конечно, не королевские, однако ночевать в чистой и протопленной избе куда предпочтительней, чем в холодной карете или в палатке. Тем более что зима долго не желала сдаваться: если днём согревало солнце, то по ночам примораживало. На лужах появлялась корка льда, к обеду она таяла.

Избу принца охраняли два гренадера-преображенца. Бирон узнал от меня о недавней истории с застрявшей кареты и разбавил эскорт принца солдатами, способными выручить из любой беды.

Они без проблем пропустили меня к его высочеству. Очевидно, на мой счёт имелись конкретные указания.

Я вошёл в избу и поразился сюрреалистичности представшей картины. Немецкий принц лежал на деревянной лавке, свесив босые ноги, и слушал камердинера, читавшего вслух пухлый французский роман. Не каждый день увидишь такое. Обычно с особами королевской крови ассоциируется возведённая в абсолют роскошь, а тут по-нашему, по-простому: неструганная лавка, на ней босоногий парнишка в длинной рубахе. С потолка сыплются тараканы, за стеной хрюкают поросята, тяжело возится и вздыхает тучная корова. И пахнет отнюдь не фиалками. Я доложился, с большим трудом скрывая улыбку. Появление гостя обрадовало Антона Ульриха.

— Я начал думать, что вы обо мне забыли, барон.

— Служба, ваше высочество.

Чтеца отпустили, забегали лакеи, накрывая на ужин. Раз, и тяжёлая парчовая скатерть с золотыми блёсками опустилась на стол. Два, и на ней появилась серебряная посуда: судки, кастрюльки, тарелки, бокалы, вилки, ложки. Три. Лакеи расставили складные стульчики.

— Всё готово, ваше высочество.

Принц взялся пальчиками за дольку засахаренного лимона, предложил мне присоединиться.

— Прошу вас на время забыть об условностях. Представьте себе походный ужин двух товарищей, которые, возможно, завтра будут сражаться спина к спине.

Ломаться я не стал, и, хоть и с ощущением неловкости, всё же плюхнулся на раскладной стульчик. Голландские умельцы ремесло знали, хрупкое на вид сооружение меня выдержало. Потом вспомнил, что забыл о подарке, привстал и вручил его принцу. Антону Ульриху перчатки понравились. Принц надел их, покрутил перед глазами и нашёл подобающими.

Ужин, лишь назывался походным, на самом деле повара приготовили массу разносолов, которые вполне могли удовлетворить даже взыскательного гурмана. Хлопнула дверь, в горницу вошёл посиневший Геймбург.

— На улице холод собачий!

— Наконец-то я тебя дождался, Геймбург, — обрадовался принц. — Садись с нами, да побыстрее. Предупреждаю: если не поторопишься, будешь довольствоваться остатками ужина.

— Всенепременно, ваше высочество. Вот только согреюсь. Боюсь, у меня пока зуб на зуб не попадает. Скорей бы лето!

Адъютант принца присел возле печки, вытянул озябшие руки к пылающим дровам.

— Выпей вина, дружище. Враз потеплеет, — взглянул на него принц. Геймбург лихо выдул бокал вина, повеселев, заметил:

— Ваше высочество, прошу заранее простить мне плохие манеры. Я ужасно проголодался, готов в один присест слопать целого быка.

— Фриц приготовил замечательные колбаски. Они смогут заменить тебе быка, о котором шла речь?

— Если только будут в очень большом количестве. И я не шучу.

Ужин стремительно исчезал в трёх молодых и прожорливых желудках. Символическим завершением пирушки стала раскупоренная бутыль венгерского.

— День прожит не зря, — заявил Геймбург. — В походной жизни есть свои приятные стороны.

— Намекаешь на твой резко возросший аппетит, подполковник? — пошутил принц. — В Петербурге ты обычно клевал еду понемногу, как птичка. Иногда мне казалось, будто ты питаешься одним святым духом. Геймбург отложил ложку.

— Раз уж речь зашла о святом, не премину заметить, что мне в деревне попались две-три смазливых девичьи мордашки. Почему бы нам не свести с ними короткое знакомство?

— Не стоит, друг мой, — отозвался принц, но неугомонный Геймбург продолжил настойчиво уговаривать:

— Хорошо, ваше высочество. Я вас прекрасно понимаю. Вы, верно, считаете, что сельские создания не смогут доставить изысканное удовольствие. Тогда хочу заметить, что в двух верстах отсюда расположились маркитантки. Некоторые из них весьма недурны и будут покладисты, если развязать узелок кошелька. Что скажете, господа? Мы столько времени лишены женского общества. Клянусь, ещё немного и я начну заглядываться на всё, что в юбках.

— Даже на шотландцев в килтах? — усмехнулся я. Геймбург нахмурился. Ситуацию разрядил Антон Ульрих.

— Мой дорогой подполковник, побереги силы. Они ещё пригодятся на войне.

— Не волнуйтесь, ваше высочество, я могу проявить себя с одинаковой доблестью, что в дамском алькове, что на поле, выбранном Марсом для истинно мужского занятия, — самоуверенно объявил Геймбург.

— Лучше бы не бахвалился, подполковник, а занялся чем-то полезным. Готов послужить примером, — сказал принц.

Геймбург понюхал табак, громко чихнул на всю горницу. Уголки его губ лукаво приподнялись:

— Разве я поступаю иначе? Ваш пример всегда стоит у меня перед глазами.

— Ты обещал, что будешь помогать мне в учёбе.

— Я так и поступаю.

— Неправда. В последний раз мы пытались заняться космографией. Ты улизнул под лживым предлогом. Не мотай головой, Геймбург, я проверил. Ты наврал мне с три короба. Но Бог с ним, это было две недели назад, я давно простил твою ложь. Однако с той поры у тебя всегда находятся отговорки.

— Ваше высочество, что поделать, если у меня не лежит душа к наукам? Ну не создан я для них! — пожаловался Геймбург. — Зато, если вам понадобится моя шпага, вы всегда можете на неё рассчитывать.

— Ваше высочество, а вы что, даже в походе занимаетесь учёбой? — удивился я.

— Я когда-то дал сам себе обещание, даже написал его на бумаге. И хотя мы в походе, всё равно стараюсь не тратить время впустую. Единственное в чём пришлось себя ограничить — в изучении русского языка. Господин Тредиаковский, который обучал меня по два часа каждый день, находится слишком далеко, я не посчитал возможным взять его в этот поход.

— И правильно сделали, ваше высочество. Пусть Тредиаковский зарабатывает себе на жизнь пером, оставив шпагу военным, — похвалил я. — Если пожелаете, могу заменить вам его хотя бы частично.

— Отличное предложение, — обрадовался принц. — С удовольствием принимаю его. Я сразу заметил, что вы очень хорошо говорите на русском: бегло и свободно. Как вам это удалось?

— За это надо благодарить Господа. Он наделил меня способностями, которыми я лишь не преминул воспользоваться. Принц хмыкнул, глядя на мою фигуру:

— Похоже, Господь и впрямь не скупился на дары, барон, и щедро одарил ими сверх меры.

Понятно, что я был в два раза крупнее кирасирского полковника, но мне бы не хотелось, чтобы принц начал комплексовать по этому поводу.

— Не стану спорить, ваше высочество. Однако посмею добавить: тем, что отпущено сверху, надо правильно распоряжаться. Чтобы окончательно сменить тему, я спросил у принца:

— Ваше высочество, вы сказали господину Геймбургу, что кроме русского языка изучаете ещё и космографию.

— И не только её. У меня с собой полно книг, — с удовольствием пояснил принц. — Есть труды по арифметике, геометрии, космографии, фортификации. Кто знает, вдруг они пригодятся?

— Вполне возможно. Скажем, фортификация. Полезная штука. Нам предстоит отстроить в Крыму немало оборонительных сооружений, иначе не сумеем закрепиться. Татары тогда вышибут нас в два счёта.

Геймбурга разговор разморил, он начал демонстративно клевать носом. Принц отправил его спать. Подполковник забрался на широкую печь и затих. Антон Ульрих велел принести ещё вина, и мы продолжили беседу. Я поднял чарку за здоровье его высочества.

— Подождите, фон Гофен, — взмахнул рукой Антон Ульрих. — Давайте лучше выпьем за победу русского оружия!

Эту бутылку мы приговорили за полчаса, зато за другой засиделись. Беседа текла медленно и непринуждённо, вместе с нею также неторопливо текло вино. Вспоминались весёлые истории, шутки. Постепенно начал действовать хмель, я по секрету поведал, что давно уже пишу книгу и публикую под псевдонимом Игорь Гусаров. Пьяное признание неожиданно покорило сердце собеседника, затронув дотоле мне неизвестные струны в его душе.

Отец принца — герцог Антон Ульрих-старший был известным писателем, перу герцога принадлежали два классических любовно-исторических романа: «Римская Октавия» и «Светлейшая сириянка Арамена». Юноша очень любил его и мог им гордиться. Герцог много сделал для процветания Брауншвейга: основал оперный театр, открыл рыцарскую академию в Вольфенбюттеле (туда приезжали учиться даже из России). Антон Ульрих-старший покровительствовал наукам и искусству, коллекционировал живопись и скульптуры, собирал книги и рукописи. В общем, герцог оставил после себя заметный след, сын мечтал добиться хотя бы половины его успеха.

— Но всё же, моя любимая книга — «Робинзон Крузо», — доверительно прошептал принц. Потом, как это обычно бывает у пьяных мужиков, мы заговорили о женщинах.

— Знаете, барон, как это не печально сознавать, но принцесса меня не любит, — грустно произнёс Антон Ульрих. — Я ведь и волонтёром на войну вызвался во многом из-за того, чтобы хоть немного изменить её мнение. Я набрался наглости и ответил:

— И зря, ваше высочество.

— Почему? — удивился принц.

— Даже если вы вернётесь с войны трижды героем, усыпанным лавровыми листьями, она всё равно вас не полюбит. Будет относиться к вам с уважением, но не полюбит. Такова женская природа, ваше высочество. Никакие регалии не помогут.

— Хотите сказать, что у меня нет шансов? — понуро опустил голову принц.

— Вот этого я точно не говорил. Шансы есть всегда. Заранее впадать в уныние не стоит. Когда шансов немного, надо не заламывать руки, а напрячь голову. Хорошенько подумать над тем, как их улучшить. Всё в ваших руках. Женщину надо побеждать её же оружием. Я, конечно, не Бог весть какой сердцеед, но кое-что понимаю. Ваши победы будут одержаны не здесь. Вы должны покорить принцессу там, в Петербурге.

— Я должен бросить всё и вернуться в Петербург?! — Антон Ульрих не скрывал изумления.

— Что вы, ваше высочество! Об этом не может быть и речи: вы офицер, такой поступок будет бесчестным. Начните с простого. Для начала отправьте в Петербург вашу свиту, смените карету на конское седло. Вы ведь наверняка уже хотели так поступить, но вас что-то удерживало.

— Верно, хотел, — согласился принц. — Есть этикет, правила…

— Забудьте о правилах, — прервал я его. — Если не можете выкинуть их из головы, меняйте их под себя. Здесь и сейчас вы не жених принцессы Анны. В настоящий момент вы офицер русской армии. Поступайте, как подобает офицеру, а не принцу.

— И всего-то? — повеселел принц.

— Это не так легко, как может показаться. Научитесь говорить «нет», ваше высочество, даже если вас будет просить тот, чьим мнением вы дорожите. После того, как мы разобьем турок и вернёмся в Петербург, ведите себя независимо. Поговорите с принцессой, скажите, что если она не хочет, чтобы вы были её мужем, то вы не собираетесь навязывать ей своё общество. Ошарашьте принцессу, заинтригуйте её!

— Каким образом? — заинтересовался принц.

— Простейшим. Сделайте то, чего от вас не ждут: подайте прошение об отставке. Сообщите, что собираетесь вернуться домой, чтобы поступить на службу прусскому королю или цесарцам. Поверьте, если вы начнёте вести себя непредсказуемо и смело, она не устоит. Великий Шекспир писал: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Следуйте этой заповеди, ваше высочество. Не бойтесь ничего. Вам есть что терять?

— Пожалуй, нет, — ответил принц.

Остапа несло. Я понимал, что рискую оставить историю России без императора Иоанна, но, с другой стороны, если принцесса будет считать супруга бесхребетным и начнёт наставлять ему рога, добром это не кончится. Так что или пан, или не пан. Одно из двух.

— Прекрасно. Пусть принцесса видит, что вы способны настоять на своём, что у вас есть собственное мнение, за которое вы готовы сражаться до конца. И, немного погодя, вы всё же сделаете принцессе Анне одолжение, взяв её в жёны. В порядке исключения, разумеется. Но это всё в будущем. Если не возражаете, ваше высочество, я бы ещё кое-что посоветовал.

— Если это дельный совет, приму его с удовольствием, — с достоинством произнёс Антон Ульрих.

— Смею надеяться, дельный. Давайте-ка мы с вами займёмся физподготовкой. Я потом объясню, что это значит. Сделаем из вас такого атлета, хоть в триста спартанцев записывай. По себе знаю: чем больше бицепс, тем больше наглость, а она вам точно не помешает, ваше высочество.

— Зато у вас, барон, её хоть отбавляй, — усмехнулся принц.

— Есть такая пословица: «Наглость — второе счастье». У меня и впрямь такого добра много, но я с удовольствием поделюсь с вами, ваше высочество.

И вот со следующего дня я практически официально кроме адъютантской должности получил ещё и тренерскую работу у принца Антона Ульриха Брауншвейгского.

Глава 25

Когда принц впервые при мне разделся до пояса, я огорчённо присвистнул:

— Боже мой, как всё запущено!

Выглядел мой подопечный словно узник Бухенвальда: грудь как у молодого петуха коленка, бицепсы с голубиное яйцо, трицепсы вообще не просматривались, а вместо квадратиков пресса — впалый живот с отчётливо выделяющимся пупком. Скелет скелетом, и это притом, что кормили его как на убой. А как иначе: повара у принца были знатные. Но видать не в коня корм.

— Мама дорогая! — взгрустнул я.

— А что такое? — удивился принц.

Он стоял под ласковым южным солнцем и жмурился. Над верхней губой пробивался белесый пушок, свидетельствующий, что юному принцу ещё не доводилось бриться. Я посмотрел на этот мешок костей и брякнул без особой деликатности:

— Да вот гляжу на вас, ваше высочество и размышляю. Как же вы кирасу на себе таскать собираетесь? Она ведь тяжёлая.

— Не вашего ума дело, барон, — вспыхнул как порох Антон Ульрих. Вспыхнул и тут же угас. В этом весь он, все его проблемы. Я пояснил:

— С этого дня как раз моего, ваше высочество. И, глядя на его растерянное лицо, счёл нужным добавить:

— Вы уж простите меня за резкость. Принц стушевался:

— Тогда и вы меня простите фон Гофен. Всё как-то необычно. У вас такой тон… Я чувствую себя будто школьник перед экзаменатором.

— И правильно чувствуете. Мне вас в оборот взять придётся, уж не взыщите. Но вам это всё пойдёт на пользу, ваше высочество. Пусть мои слова послужат вам утешением, когда будет трудно, а то, что придётся несладко, я вам гарантирую с полной уверенностью.

Диспозиция была и комичной, и трагичной одновременно, но принц видимо хорошенько всё взвесил, догадался, что врать мне нет никакого резона, и торжественно объявил:

— Я вам верю, барон, и отныне вручаю моё бренное тело в ваше полное распоряжение.

— Договорились, ваше высочество. Я сделаю ваше тело здоровым, а в здоровом теле найдётся место и здоровому духу.

На самом деле с подопечным мне повезло, только я сразу этого не понял. Гены у принца были замечательными. Стоило лишь правильно распределить нагрузку, и молодое тело стало наращивать мускулатуру в нужных пропорциях.

Лепить из него брутального мачо не имело смысла. Всё-таки как личность он сформировался ещё в детстве, поперёк лавки класть уже поздно, но придать ему толику уверенности было в моих силах.

Все его проблемы проистекали из-за слишком покладистого характера. Принц был слишком добрым, слишком вежливым, слишком скромным. А наречённая невеста спала и видела в грёзах его полную противоположность: страстного бунтаря, ниспровергателя основ, но при этом обходительного и знающего толк в политесе. Тихий, созданный для семейной жизни, Антон Ульрих был уютным и домашним. Понятно, что Анне Леопольдовне, у которой по причине молодых лет до сих пор гулял ветер в голове, заика-принц не нравился.

Она не понимала, что брак с кем-то вроде саксонца Линара, порхающего мотыльком из одного алькова в другой, будет хуже каторги, что придётся пролить немало горьких слёз и забыть, что такое женское счастье. Она начиталась сентиментальных романов, в которых коварные искусители преображались, встретив истинную любовь, и верила, что граф Линар чудесным образом переменится, став прекрасным и верным супругом. Чего взять с наивной девчонки!

Анна Леопольдовна видела в моём подопечном безвольную тряпку, в упор не замечая таких качеств, как отвага, ум, бескорыстие, надёжность и доброта. Понадобились дворцовый переворот, арест и длительная ссылка, прежде чем строптивая цесаревна смогла, наконец, оценить Антона Ульриха по достоинству. Мне кажется там, в ссылке, между ними возникла большая настоящая любовь. Принц был с ней до трагического конца, делил все муки и тяготы. Пожалуй, я могу назвать это подвигом, самопожертвованием во имя любимой и детей.

Каждый раз, когда я глядел на принца и его адъютанта Геймбурга, мне было грустно, на душе скреблись кошки. Иногда, в зависимости от обстоятельств, приходилось выдавливать из себя улыбку или, наоборот, казаться строгим и неприступным. Я слишком хорошо знал, что ждёт в будущем их, в сущности зелёных неоперившихся юнцов. Мои не сильно великие знания приносили много печали.

Ещё хуже стало, когда мы сошлись поближе. Как я ни старался оттянуть этот момент, но… Это неизбежно если приходится проводить много времени вместе. Мы подружились, я узнал принца и его адъютанта с нескольких сторон, стал им симпатизировать. Мои подопечные не были ангелами во плоти, у каждого хватало своих недостатков, но такой печальной участи, которую им уготовили после елизаветинского переворота они не заслужили. Я стиснул зубы и пообещал не допустить столь вопиющей несправедливости. Пусть у этих парней жизнь сложится иначе и желательно в разы лучше. Я сделаю всё!

С каждым днём принц нравился мне всё больше и больше. Он умел отличить честь от гонора, никогда не жаловался, если я был слишком строг или беспардонен. В благородных жилах текла благородная кровь.

Принц последовал моему совету и отправил почти всю свиту назад, в Санкт-Петербург. Остались только Геймбург да два пажа. Личный врач перешёл в подчинение к главному лекарю батальона Вихману. За это Антон Ульрих получил личную благодарность от Бирона. И вроде не такое уж великое событие, но с каким неприкрытым удовольствием принц слушал его слова.

Все переходы юноша проводил в седле. Это далеко не так просто, как кажется. Достаётся и коню, и всаднику. Но надо терпеть, и принц терпел, а ведь нагрузка на его пока далеко не богатырские плечи легла нешуточная. Но иначе было нельзя, время летело вперёд, мы не имели права растрачивать его впустую. Каждая упущенная минута шла в актив врагу, делая призрак будущего переворота отчётливым и явным.

Как только гвардейцы останавливались на привал, я отпрашивался у Бирона и приходил к палатке принца. Начинались тренировки с полной выкладкой, до изнеможения. Только так мы могли добиться впечатляющих результатов, а они были очень нужны, в первую очередь принцу. Тогда он мог заметить, что постепенно становится другим: не размазней-рохлей, а крепким стопроцентным мужиком. И плевать что у нас не было тренажёрного зала — гири, штанги и тренажёры с успехом заменялись подручными средствами: пушечными ядрами, камнями, дровами и перекладиной в виде первого подвернувшегося толстого сука на дереве.

Я гонял королевскую особу до седьмого пота. Принц бегал, прыгал, отжимался на кулаках и пальцах, крутил солнышко и качал мускулатуру. По-моему он ещё и умудрился подрасти на пару сантиметров. Но тут скорее заслуга его молодости.

Кроме обычной физподготовки не забывали о прикладных вещах вроде фехтования, стрельбы и… бокса.

Кирюха сшил несколько комплектов кожаных перчаток (пригодились старые офицерские штиблеты), набил конским волосом для смягчения ударов. У Майка Тайсона, понятно, были покруче, но нам на первоё время сойдёт.

Я постучал по раскидистой берёзе как по боксёрской груше и, удовлетворившись испытанием, пошёл к Антону Ульриху.

Гренадеры, охранявшие принца, доложили, что этой ночью их королевское высочество изволило быть у маркитанток. Я сразу понял, откуда ветер дует. Неугомонный Геймбург сумел таки подбить Антона Ульриха на приключения.

Читать нотации и блюсти мораль в мои обязанности не входило, к тому же после истории с Линаром принц имел полное право отплатить цесаревне Анне той же монетой. Лишь бы не как в том анекдоте: «Ах, я бы ему мстила и мстила!».

Кровь в принце бурлила горячая, гормоны играли. Ничего экстраординарного не случилось. Волновало меня лишь одно: жутко не хотелось, чтобы молодой человек привёз из похода полный букет заболеваний, не имевших ничего общего с боевыми ранами. До изобретения антибиотиков, венерические болезни лечились весьма сомнительными методами, поэтому телесное здоровье принца вызывало у меня вполне естественные опасения.

Измождённый ночными подвигами принц спал на лавке, не снимая походный камзол. Верный Геймбург храпел на полу, используя вместо подушки грязный ботфорт его высочества.

Разбудить парней было непростым делом, признаюсь, я чуть не отчаялся. Слова не действовали. Орлы дрыхли так, будто всю ночь таскали мешки с цементом.

— Видать заездили их бабы, — с видом знатока сказал один из гренадер. Он глядел на спавших дворян с нескрываемой завистью.

— Много себе позволяешь! — прикрикнул я на него и велел убираться вон.

С большим трудом всё же удалось поднять парней на ноги. После обливания холодной водой принц встряхнулся и превратился в адекватного человека, а вот с Геймбургом пришлось повозиться. Подполковник считал, что я не имею никакого морального и физического права обращаться с ним столь неподобающим образом и отчаянно сопротивлялся. Разумеется, со мной спорить сложно, могу задавить не только авторитетом, но вот терять драгоценные минуты на препирательства… Если бы не принц, даже не знаю, что бы с ним сделал.

— Геймбург, прекращайте дурацкую возню. Делайте, что велено адъютантом господина Бирона, — приказал Антон Ульрих.

Адъютант бросил на меня неприязненный взгляд, но свою порцию ледяной воды выдержал стоически.

— Вот что, господа, — сказал я, после того, как молодые люди насухо вытерлись полотенцами, — боюсь, что мы слишком мало занимаемся.

— Почему мало? — удивился принц.

— Потому что у вас ещё остаются силы на амурные приключения. Моя вина, не спорю, но я исправлюсь. Совершенно логичным шагом будет увеличение нагрузки. Так что я вас поздравляю: с этого дня займёмся с вами боксом.

— Простите, чем? — в один голос спросили парни.

— Боксом. И можете меня не благодарить.

Я пристально разглядывал подопечных. В уме понимал, что они гораздо выше по социальной лестнице, что у обоих впереди тяжёлая судьба: арест и многолетнее пребывание в ссылке. Но всё можно исправить уже сейчас. Бесстрашный и в то же время бесхарактерный принц должен стать настойчивым и твёрдым, а его правая рука Геймбург обязан выручить господина из любой перипетии. Долой все сомненья, фон Гофен!

— Надевайте перчатки, принц. Геймбург, вас это тоже касается.

— Зачем нам эти перчатки? — недоумённо протянул Антон Ульрих, рассматривая обновку. — В них ужасно неудобно держать и шпагу, и поводья.

— Не волнуйтесь, это не образцы новой формы вашего кирасирского полка. Назначение у этих перчаток сугубо утилитарное. Фехтовать, скакать на лошади и тем более стрелять в них вы не будете, это факт. Сейчас я вам всё с чувством, с толком, с расстановкой объясню. Я взял ораторскую паузу. Принц закусил губу, а его адъютант страдальчески поднял взор к небу.

— Извольте смотреть на меня, господин Геймбург, и слушать очень внимательно. Подполковник с тоской перевёл взгляд на меня. Я продолжил:

— Перчатки эти, как вы успели заметить, непростые. Предназначены они для того, чтобы вы никого не покалечили. Я покажу вам, как надо двигаться и бить. Для начала устроим бой с тенью. Ничего сложного, господа.

Я показал основные удары, объяснил правила и, поскольку не являлся подходящим противником (как ни крути, но у меня и рост намного выше и вес значительно больше) назначил Геймбурга на роль спарринг-партнёра для принца. Адъютант был подходящей, как я называл «воробьиной» весовой категории.

Поначалу парни стеснялись: дескать, сражаться на шпагах самое то, а на кулачках — чересчур по-мужицки.

— Я не уверен, что этот варварское развлечение не уронит моё достоинство, — заявил Геймбург.

Вот что значит немцы! Половина наших ещё с детства прошла школу боёв стенка на стенку и ближнему своему по уху съездила бы не задумываясь. Салонное жеманство ещё не разложило отечественное шляхетство, народ меня окружал простой как три копейки. Вместо дуэли бьют в челюсть. Потом мирятся и, обнявшись, пьют с недавним обидчиком до посинения.

Я почесал в затылке. Как мне убедить этих благородных немчиков? На что сослаться? Надо, наверное, привести в пример Англию, родину бокса. Ведь не гнушались же хвалёные денди драться, засучив манжеты и рукава. Правда, когда это было, в какие года? Хоть убейте — не помню. Стал уже этот спорт любимым развлечением джентльменов или его звёздный час ещё не пришёл? И главное — уточнить не у кого. Придётся выкручиваться.

На всякий случай спросил у подопечных, когда они в последний раз бывали на берегах Туманного Альбиона. Выяснилось, что ни тот, ни другой уже давно пределов России не покидали, с английским посланником господином Рондо бесед не вели. Тогда я сразу воспрянул духом и принялся вдохновенно врать.

Рассказал, что нынче бокс в моде среди британских джентльменов, и благородные лорды мутузят друг друга почём зря.

— Таким образом, ничего зазорного в занятиях боксом нет, — резюмировал я. Это подействовало. Немцы кивнули и встали в боевые стойки.

— Сходитесь, — скомандовал я.

Первый поединок закончился со счётом «один-ноль» в пользу принца. Геймбург явно поддавался, так что пришлось объяснить ему, что, поступая подобным образом, он подкладывает его высочеству форменную свинью.

— Что есть «свинья»? — недоумевающее захлопал глазами Геймбург.

По требованию принца все разговоры велись исключительно на русском, и подполковник с трудом понимал смысл многих идиом.

— Свинья… свинья… — я стал подбирать подходящее выражение. — Так говорят, когда оказывают человеку медвежью услугу.

— Вас из «медвежья услуга»?! — вскипел Геймбург, переходя на смесь из немецкого и русского языков. Я потрепал его по плечу и посоветовал выбросить это из головы.

— Вы бы лучше кулачками половчее махали. Не бойтесь, личность его высочеству не свернёте, а если, не приведи Господь, всё же сподобитесь, так мы на место сей же секунд всё возвернём.

Похоже, я перестарался. Накрученный адъютант, как только выпала возможность, тут же залепил Антону Ульриху в бровь, да так, что искры посыпались. Принц разозлился и замахал руками как мельница. Второй раунд закончился боевой ничьей. Состязание вдруг превратилось в драку, боксёры разошлись не на шутку, я с трудом растащил их по сторонам.

Пока они отдыхали, я объяснял им, в чём заключается разница между спортивным поединком и мордобоем.

В третьем раунде победа честно досталась более тренированному Антону Ульриху. Он изловчился и отправил адъютанта в глубокий нокаут.

Бирон, увидев утром на очередном совещании его высочество с припудренным фингалом, пришёл в ужас. Подполковник расстроился ещё сильнее, когда узнал, при каких обстоятельствах Антона Ульриха одарили столь роскошным «украшением».

Понурый и побитый Геймбург, маячивший за спиной принца, служил замечательной демонстрацией успехов, достигнутых его высочеством. Я мог гордиться своим воспитанником, но мой начальник далеко не сразу одобрил занятия боксом.

— Фон Гофен, вы сошли с ума? Вы, верно, хотите, чтобы принца убили ещё до того, как мы окажемся в Азове? — насупился Бирон.

— Никак нет, господин подполковник, — гаркнул я.

— Тогда чего вы добиваетесь этим рукомашеством?

— Того, чтобы по прибытию на театр военных действий, его высочество разил неприятеля, не зная поражений, — почти прокричал я.

Принц в это время улыбался не хуже чеширского кота. Его самолюбие грела первая одержанная победа.

— Хотите сказать, что этот ваш бокс способствует грядущим викториям? — недоверчиво спросил Бирон.

— Так точно. Занятия боксом укрепляют мощь физическую и духовную, учат выдерживать удары и настраивают на победу, — отрапортовал я.

— Ежели бокс и впрямь настолько полезен, почему бы не поразмыслить о его дальнейшем развитии? Скажем, у нас в полку или в сводном деташементе, — задумался Бирон.

Офицеры, собравшиеся в штабной палатке, согласились, что попробовать можно. Уже через две недели состоялся первый турнир среди представленных в отряде гвардейских полков. О том, каким было моё место в турнирной таблице, из врождённой скромности умолчу.

Убедившись, что физическая «накачка» приносит свои плоды, я приступил ещё и к психологическому прессингу принца. Моя и без того грубая прямолинейная манера общения с ним стала ещё жёстче, порой вплоть до оскорбления. Антон Ульрих пока проглатывал обиды, держался, а я с нетерпением ждал, когда же в нём проснутся злость и агрессия. Без приобретения этих ценных качеств, труды могут пропасть впустую. Я не боялся открыть ящик Пандоры и превратить юношу в чудовище. Нет, принц в любом случае останется славным молодым человеком, вежливым и добродушным, но теперь он никому не позволит унизить себя. Чего я и добивался. И вот однажды это произошло.

После одной из циничных подначек, Антон Ульрих взорвался. Тихоня преобразился. Он выхватил шпагу из ножен и велел мне защищаться:

— Я вызываю вас на дуэль, хоть вы и не заслуживаете такой чести, — с достоинством произнёс принц. — Обнажите вашу шпагу, барон.

Я никогда раньше не видел Антона Ульриха в гневе. На моей памяти это была его первая вспышка ярости, а именно этого я и добивался.

Я встал на одно колено, поднял ножны с моей шпагой над головой и с поклоном вручил их принцу:

— Ваше высочество, вы усвоили мои уроки, и повели себя должным образом. С этого дня моя жизнь целиком и полностью находится в ваших руках.

Принца мой неожиданный поступок удивил, он быстро остыл и велел мне подняться.

— Я принимаю от вас столь дорогой подарок, фон Гофен, — сказал он.

Глава 26

На румяном небе выступают мириады звёзд. Садится солнце, озаряя красными лучами округу. Сквозь прогретую за день почву пробиваются ростки бурьяна и колючек. Неподалёку плещутся и накатывают на берег волны одного из притоков Дона.

Вокруг только степь, продуваемая всеми ветрами, и нет ей ни конца, ни края. Мне, городскому уроженцу, в степных просторах тоскливо и неуютно, зато на гвардейцев, набранных из украинской ланд-милиции, любо-дорого посмотреть. Почти что родина…

Я сидел возле костра и ворошил угли. Дымок белесой струйкой подымался к безоблачному небу.

В штабном шатре похрапывал Густав Бирон. Дремали двое часовых, опираясь на поставленные прикладом к земле фузеи. А мне не спалось. Эта ночь была ночью размышлений.

До Азова осталась пара переходов, и там собственно всё только и начнётся. Новоприобретённый город-крепость всего лишь отправная точка для следующих, смею надеяться, великих дел. А иначе нельзя, иначе все труды будут впустую. Я взялся за такой гуж, что не каждому под силу. Отступать поздно. Или история меняется, или… даже загадывать не хочу.

Невольно начинаешь задумываться, что ждёт нас впереди: хорошее или плохое? А может и то, и другое сразу. Нет худа без добра, но и добра без худа, как подсказывает опыт, тоже не бывает. Вопрос в пропорциях.

Жаль, не в наших силах устремить взгляд за горизонт времени и прочитать отведённую нам главу в книге судеб. Впрочем, наверное, оно и к лучшему. Меньше знаешь, крепче спишь.

В одном я был уверен на все сто. Нас ждёт война. Война настоящая, не похожая на стратегическую игрушку или примитивную стрелялку-бродилку.

Война, где пули летят и жалят будто осы, а укус заканчивается раной или смертью. Война, где ядра разрывают тела в клочки, а осколки гранат впиваются, причиняя неимоверную боль.

Я изменился, стал другим. Прежний Игорь Гусаров, пустой прожигатель жизни, так и не сподобившийся завести ни котёнка ни ребёнка, стал человеком, который по личному почину взвалил на себя страшнейший груз ответственности. Не за себя: за судьбы миллионов людей.

Ненавижу фальшивую патетику, она способна опошлить любое самое благородное начинание, но здесь и сейчас перед этим догорающим костром я честен как никогда. Не перед кем рисоваться, а самого себя не обманешь.

Только воспоминания связывали меня с прошлым, но постепенно они размывались, становились нечёткими. Что-то чужое вторгалось в меня, искажая память, делая её зыбкой и ненастоящей. Кто-то смело смешал осколки воспоминаний, и я теперь не мог разобрать, где моё, а где — настоящего Дитриха.

Вот я иду в школу, первый раз в первый класс, но почему-то вместо пожилой добродушной Марь Иванны вижу сухонького старикашку в лиловом камзоле и пропахшем мышами парике.

— Не выучишь к завтрашнему занятию, поставлю на горох, — угрожает учитель.

Он не обманет, обязательно выполнит обещание, и на моих коленках надолго останутся отметины от сухих горошин.

Первое свидание. Девочка с большими, похожими на бабочку бантиками и глазами цвета ясного и чистого неба, которую я провожаю после школы, любезно разрешает нести её портфель. Он из розовой кожи, с кармашками для пенала и металлическими бляшками замка. Я горд и доволен собой. И вдруг будто вспышка молнии.

Дождь. Тучи, затянувшие всю небесную гладь. Я прячусь под навесом, и капли гулко барабанят по крыше. Рядом смущающаяся белокурая девчушка в сером домотканом платьице и переднике с вышитыми узорами. Её волосы пахнут сеном, а губы свежестью. Она готова на всё, послушна любому моему… нет, не приказу, слову. И я знаю и в тоже время не знаю, как её зовут. Стало страшно: неужели, пройдёт ещё немного времени, и я всё забуду? Сзади послышался шорох. Я обернулся.

— Не спится, фон Гофен?

Вопрос задал дежуривший в ночную рынду капитан-семёновец Иван Круглов — невысокий, худощавый, с узким вытянутым лицом типичного англичанина.

— Да так, — неопределённо протянул я. — Не хочется.

— Завидую вам, барон. Мне вот спать сегодня по должности не положено, а глаза сами слипаются, — посетовал Круглов. — Дозволите погреться? Он протянул руки к костру.

— Ненавижу эти края. Всё не по-людски. Днём жарко, ночью холодно.

— А что, приходилось бывать здесь раньше?

— А как же, — кивнул он.

— Опытом не поделитесь?

— Да нечем мне делиться. Давно это было. Так давно, что кажется, будто и не со мной.

— Очень жаль.

— Не жалейте, фон Гофен. Опыт — дело наживное. Скорей бы в Азов попасть, надоело по степи мотаться. Хотя и там такая жизнь пойдёт, только держись. Знаете, барон, а вам никогда не приходила в голову мысль: а зачем нам всё это?

— Простите, не понял …

— Постараюсь объяснить, — Круглов присел к костру. — Зачем нас, русаков, понесло в эти чужие для нас степи? Неужто своих земель маловато? Крути не крути, а дел недоделанных и на родине полно, а мы, заместо того, чтобы ими заняться, на турок воевать идём.

Я мысленно похвалил его: вопросы Круглов задавал правильные, вот только ответы на них дать не так просто, как кажется. Бессмысленно рассказывать о государственной целесообразности тех или иных действий. Круглов смотрит на ситуацию с точки зрения обычного человека, пусть даже облачённого в офицерский мундир. По-своему, он прав.

— Мы здесь для того, чтобы наши дети, внуки и правнуки могли гордиться.

— Гордиться? — удивлённо вскинулся Круглов. — Чем же, позвольте узнать?

— Простите за патетику, господин капитан. Великой родиной и великими предками. И ещё, для того, чтобы нас не схарчили. Империя жива до тех пор, пока расширяется. Стоит только остановиться, перевести дух, отказаться от прошлого и …

Я вспомнил страну, в которой родился и которой почти не помнил, и продолжил фразу:

— И тогда будет плохо, очень плохо, господин капитан. Круглов помолчал. Его лицо стало задумчивым и отрешённым.

— Ваши слова напомнили мне кое-что из прошлого, из очень грустного прошлого. Пожалуй, вы правы, барон. Империя должна расширяться. И ещё: она обязана дорожить теми, кто её строит. Послышались громкие крики часовых, карауливших лагерь:

— Стой, куда прёшь?

— А ну осади, кому говорят. Чего тебе надобно?

— Не твоего ума надобность, — последовал грубый ответ. — Зови старшого, докладываться буду. Дай дорогу!

— Обожди, кликну, кого следует.

Часовой дунул в свисток. Круглов, услышав трель, быстро пошагал в темноту. Пола шатра раздвинулась, показался сонный Бирон.

— Что такое, что за шум? Увидев меня, он приказал:

— Барон, узнайте, что стряслось и доложите. Кого ещё принесла нелёгкая. Бирон зевнул и скрылся в шатре. Я взял шпагу и поспешил за Кругловым.

Причина переполоха выяснилась быстро. Часовые задержали трёх казаков в синих чекменях, высоких меховых папахах и широких как русская душа шароварах.

— Кто такие? — стал расспрашивать Круглов.

— Донцы мы, — начал объяснять пожилой казак, бывший в троице за старшего. — От полковника Кабыздохова присланы с донесением.

— Как говоришь, зовут полковника? — я не сдержал улыбки.

— Кабыздохов его зовут, Илья Лукич, — терпеливо повторил казак.

— А сам кто таков будешь?

— А я буду сотником евонным, Федькой Вырвиглаз.

— Ну и фамилии у вас, братцы, — ухмыльнулся Круглов. — Кабыздохов, Вырвиглаз…

— Фамилии как фамилии, не хуже других будут, — гордо ответил Федька. — Вы меня лучше к старшому отведите.

— Ступай за мной, — велел я. Казак послушно пошёл, ведя коня на поводу.

— Хто тут за главного?! — поинтересовался Федька, когда мы оказались возле штабного шатра. — Сделай милость, добрый человек, скажи, чтоб мне не опозориться.

— Лейб-гвардии подполковник Измайловского полка Густав фон Бирон.

— Немец значит? — спросил казак.

— Немец, — подтвердил я. — А что: не нравится?

— Да мне как-то всё равно. Лишь бы сурьёзный да толковый был, — пожал плечами сотник.

Ему и впрямь было всё равно, кто и какой нации командует. Казачество, известный котел, переплавивший в себе не одну дюжину народов.

— Не волнуйся, толковей некуда, — заверил я.

— Слушай, а что это за мундир на вас надет непонятный? Сразу и не признаешь. Мы поначалу думали, что это ляхи или цесарцы лагерем стали.

— Откуда ж им здесь взяться?

— Леший их знает! В степи всякое быть может. Дюже сумневались: наши, чи не не наши.

— Наши, — засмеялся я. — Скоро всю армию переоденем в новые мундиры. Они куда удобней старых.

— Казачкам моим куда проще. В мундиры наряжаться несподручно, в любой секунд надо в седле быть. Не до мундиров нам …

— Ничего, и для вас что-нибудь придумаем.

— Ну-ну, — покачал головой сотник.

Мы зашли в шатёр. Успевший одеться Бирон встретил казака настороженным взором.

— Ваше превосходительство, я к вам от казачков пожаловал. Мы туточки стоим, неподалече, в количестве трёх полков. Приказано нам к вашему деташементу присоединиться. Так что принимайте православное воинство. Вместе поедем татарву лупить.

— Три полка, — задумчиво произнёс Бирон. — Это сколько выходит у вас сабель?

— Тыщи полторы, не меньше, — доложил казак. — Все сабли вострые, кровушку пролить басурманскую горазды.

— Тогда скачи обратно, передай, что жду господ-полковников у себя в шатре поутру для выработки совместного плана действий. До Азова, стало быть, вместе будем продвигаться. Да, и скажи ещё своим: пусть смотрят, чтобы порядок был! Здесь не казачья вольница, а регулярная армия, — повелительно рыкнул Бирон.

— Эвана какой здоровый да голосистый! — поцокал языком Федька, когда мы вышли из шатра. — В такого стреляй — не промахнёшься.

— Типун тебе на язык! — замахнулся я на него.

— Та я ж шуткую, — захохотал Вырвиглаз. — Нехай ваш полковник живёт хучь сто лет, да в ус не дует.

Утром, вместе с казаками прибыла ещё и сотня калмыков. Известие это мы встретили с большой радостью. Калмыки были нарасхват, особенно в степи. Их конница считалась грозной силой, а низкорослые скуластые всадники давно заслужили репутацию свирепых и отважных воинов, которые метко стреляли из луков и не боялись лихого сабельного удара. Те, кто побогаче, имели ружья и доспехи, но, вне зависимости от социального статуса все калмыки, выступившие в поход, были о двуконь. Маленькие, величиной не более полутора метров калмыцкие лошади преимущественно гнедой и бурой масти славились выносливостью и способностью совершать без еды и отдыха переходы в сто вёрст. Столь скромное в количестве пополнение стоило на самом деле драгунского полка.

В маленькую речушку вышедшего из Петербурга гвардейского отряда со всех сторон стекали всё новые и новые ручейки, превращая деташемент в полноводную реку. Сводный батальон на глазах разворачивался в многотысячный корпус. Сила собралась грозная и немалая.

И всем этим войском надо было управлять. Бирон с чего-то решил, что у него не хватит ни опыта, ни авторитета. Спорить с ним было бесполезно. Упрямства в Густаве хватило бы на троих.

В последнее время от навалившихся дел голова шла кругом. Бирон сделал меня фактическим заместителем, и я теперь сполна ощутил всю тяжесть нагрузки. Приходилось вникать в десятки нюансов; следить, чтобы казаки не задевали гвардейцев, калмыки не выясняли отношений с донцами; чтобы провиант распределялся справедливо; караульные не спали, а маркитанты не наглели. И многое, многое, многое ещё.

Я забыл, что такое полноценный сон, спал урывками, зачастую по-казацки, в седле. Просыпаясь, долго тёр красные глаза и с наслаждением обливался холодной водой. Если везло, пил ароматный бодрящий кофе, не смакуя вкус и запах. Готовился сорваться с места в любую секунду, и что уж там говорить, так оно обычно бывало.

Если в отряде что-то случалось, первым делом искали меня. Я устал быть затычкой во всех дырках, но скрипел зубами и терпел. В конце концов, этот поход во многом моих рук дело.

Каждый вечер я докладывал Бирону о состоянии дел в отряде, в конце доклада подполковник обычно сдержанно кивал и нагружал новыми поручениями на завтра.

— Барон, сообщите какой в настоящее время численный состав батальона и присоединившихся к нам частей, — спросил как-то раз он.

Вопрос меня врасплох не застал, практика начинала сказываться. Нет, не зря я недосыпал ночей. Нужды рыться в записях не было, цифры я уже выучил наизусть. Казачьи полковники предоставили лишь самые приблизительные отчёты, но по всему выходило, что к трёхтысячному батальону присоединилось ещё столько же казаков и, кроме того, вчера состоялось рандеву с двумя драгунскими полками, а это увеличивало наши ряды ещё на две тысячи солдат, о чём я и сообщил Бирону. Подполковник крепко задумался.

— Почти десять тысяч… Много. В Европе это назвали бы армией. Я был хорошим капитаном в Польше и вполне приличным майором в России. Возможно, я не самый плохой полковой командир. Но десять тысяч… Не стану возражать: я человек честолюбивый, но мне эта шапка будет слишком велика.

— До Азова я как-нибудь доведу, а там уж пусть принимают решение, — сказал он.

— Воля ваша, господин подполковник, — тихо произнёс я.

Позади остались сотни вёрст пройденного пути. Мы неуклонно приближались к Азову.

Когда до крепости, совсем недавно возвращённой под российскую корону, осталось всего несколько вёрст, Бирон приказал отряду остановиться и собрал офицеров возле штабного шатра.

— Я хочу, чтобы мы в город вошли как положено, при полном параде. Все должны видеть, что идёт армия, а не разношёрстный сброд, — сообщил подполковник.

Солдатам велели привести мундиры в порядок, почистить коней. Казаки и калмыки тоже принялись наводить лоск. Бирон оставил вместо себя Гампфа и вместе со мной поскакал к Азову.

Навстречу, предупреждённая выставленными дозорами и казачьими пикетами, выехала пёстрая кавалькада. В первых рядах всадников были фельдмаршал Миних, генерал-фельцейхместер принц Гессен-Гомбургский и командующий новой азовской флотилией адмирал Бредаль. На заднем плане красовались армейские и морские офицеры высокого ранга. Не обошлось и без иностранных посланников: я увидел характерные австрийские и прусские мундиры. Союзнички… Первые всё никак не соберутся выполнить договор, а вторые ищут выгоду и хотят загребать жар чужими руками.

Бирон подскакал к Миниху, коротко отчеканил, что сводный гвардейский батальон вкупе с присоединившимися полками благополучно прибыл без особых происшествий.

— Люди рвутся в бой. — Рад о том слышать! Нынче же отпишу государыне о вашем усердии, господин подполковник. Попрошу, чтобы представила вас к должной награде. Надеюсь, и в атаку поведёте столь же браво!

— Не извольте сомневаться. Гвардейцы не подведут, — заверил Бирон.

— Начнём же смотр! Я жду с нетерпением, — довольно сказал главнокомандующий.

Тем временем показался сводный отряд, вытянувшийся в огромную колонну. Кавалеристы скакали по четыре в ряд, играли барабаны и флейты. Лихая мелодия была способна поднять даже покойника. Все, от солдата до офицера приосанились, расправили плечи. Затрепетали на ветру значки фурьеров. Не чувствовалось, что войска истощены долгим и трудным маршем. Первые ряды поравнялись с генеральской кавалькадой.

— Преклонить знамёна, — крикнул премьер-майор Гампф, которому выпала чести вести батальон. С шелестом опустились до земли тяжёлые гвардейские знамёна.

Такую почесть полагалось оказывать только государю. Никогда дотоле гвардия не преклоняла своих знамён ни одному из главнокомандующих русской армией, пусть даже в фельдмаршальском чине.

Я невольно бросил взгляд на Бирона. Подполковник сидел в седле, закусив губу, но так ничего и не сказал. Возможно, Гампфа ожидает разнос, а может, и нет. Второе предположение, пожалуй, всего вернее. Похоже, Бирон и сам проникся торжественностью момента.[3]

— Троекратный виват фельдмаршалу Миниху! — снова закричал Гампф.

— Виват! Виват! Виват! — трижды пронёсся по степи многоголосый рёв. Его подхватили выстроенные в парадное каре солдаты азовского гарнизона.

— Виват!

Кричали все, от рядовых до генералов. Кричал и я, подбрасывая вверх гренадерку. Был в этом не передаваемый словами экстаз, возбуждение, которое охватывает человека в редкие мгновения его жизни. Глаза фельдмаршала увлажнились, веки дрогнули.

— Спасибо, братцы! — расчувствовавшись, произнёс он. — Спасибо!

А я глядел на невообразимую мощь, входившего в Азов войска, и думал, что победа будет за нами.

Мы сломаем хребет туркам, отвоюем хороший кусок в Европе и займём подобающее место. Будущему младенцу-императору Иоанну достанется богатое наследство, а уж я пригляжу за тем, чтобы никто и никогда не посмел лишить его этой награды.

— Ничего, Кирилл Романович, мы ещё повоюем!

Глоссарий

АБШИД — отставка, отпуск, отстранение от дел.

АВАНТАЖ, АВАНТАЖНЫЙ — успех, успешный.

АВСТЕРИЯ — здесь в контексте «питейный дом», дорогой трактир.

БИРОН Густав (1700–1746) — младший брат Эрнста Иоганна.

Получил исключительно домашнее воспитание. Будучи на польской военной службе, дослужился до чина капитана. В 1730 году по приглашению Эрнста Иоганна прибыл в Россию, где поступил в новообразованный лейб-гвардии пехотный Измайловский полк в чине майора. В 1732 году вступил в брак с княжной Александрой Меншиковой, дочерью Александра Даниловича Меншикова — друга и сподвижника Петра I. Густав Бирон очень любил свою жену и тяжело переживал её смерть после неудачных родов, во время которых погиб и новорождённый младенец.

В том же 1732 году назначен генерал-адъютантом императрицы. Отличился во время русско-турецкой войны 1735–1739 годов, командуя сводным гвардейским отрядом, проявил мужество и героизм.

После смерти императрицы Анны Иоанновны и смещения регента разделил судьбу своего брата, Эрнста Иоганна, отправившись в ссылку. Умер в Петербурге, куда его вызвали с обещанием служебного назначения.

Современники отмечают его храбрость, исполнительность и беспорочную службу. Мне попадались обвинения Густава в недалёком уме, но обоснованием этому служило то, что он… не знал французского языка.

БИРОН Эрнст Иоганн (1690–1772) — вошёл в историю, как фаворит императрицы Анны Иоанновны. Граф, обер-камергер (с 1730 года), регент при царе-младенце Иоанне VI (1740).

Выходец из мелкой курляндской дворянской семьи. Родился на мызе Каленцеем. Учился в Кёнигсбергском университете, но попал в неприятную историю, закончившуюся дракой с ночной стражей и убийством одного из часовых. По приговору суда попал в тюрьму и был выпущен спустя девять месяцев с выплатой большого штрафа.

В 1718 году поступил на службу к Анне Иоанновне, бывшей тогда герцогиней Курляндской. После воцарения Анны на престол был вызван в Петербург и пожалован сначала в камергеры, а потом в обер-камергеры. Сохранились описания его как человека среднего роста и прекрасного телосложения, очень привлекательного лицом, умного и просвещённого (Бирон оставил после себя обширную библиотеку), который обожал лошадей (благодаря этой похвальной страсти коневодство в России получило ощутимый толчок к развитию) и карточную игру.

Всю свою жизнь он посвятил служению российской императрице и пользовался её безграничным доверием. Бытующий в исторической и бульварной литературе образ Бирона-взяточника, мягко говоря, далёк от правды, ибо в документах (за исключением трудов Татищева, лица весьма заинтересованного в очернении императорского фаворита) не сохранилось свидетельств его корыстолюбия, наоборот, существует много документальных фактов отказа Бирона от весьма дорогих подарков.

В 1737-м под давлением русской императрицы был избран курляндским дворянством герцогом Курляндским и Семигальским. Этот важный политический шаг ввёл герцогство в политическую орбиту России. В 1739-м неудачно пытался женить своего старшего сына Петра на принцессе Анне Леопольдовне.

За день до смерти императрица подписала указ о назначении Бирона регентом до совершеннолетия императора Иоанна, которому тогда исполнилось всего два месяца. Через 22 дня Бирон был арестован генерал-фельдмаршалом Минихом. Отряд гвардейцев под командованием адъютанта Миниха — Манштейна разоружил караул регента и доставил Бирона в Шлиссельбургскую крепость.

По первоначальному приговору суда его должны были четвертовать, но воцарившаяся Анна Леопольдовна заменила казнь ссылкой в город Пелым Сибирской губернии. В 1742 году Бирона по распоряжению воцарившейся на престол после государственного переворота императрицы Елизаветы Петровны был переведён в Ярославль, где прожил до 1762 года.

Император Пётр III возвратил Бирона в Петербург, восстановил во всех чинах. Вновь став герцогом Курляндским, бывший фаворит уехал на родину, где прожил до самой смерти. Герцог скончался в Митаве на 82-м году жизни.

БРЕДАЛЬ Пётр Петрович (1683–1756) — российский вице-адмирал.

Родился в Норвегии в семье пастора. С 1703-го на русской службе в чине унтер-лейтенанта. В 1705-м становится капитаном бомбардирского судна. В 1715-м стал командиром эскадры и отличился близ Виндавы, захватив три шведских судна. С 1733 командир порта в Архангельске. В 1735-м командирован на Дон, где фактически создаёт Азовскую флотилию. Геройски проявляет себя во время осады Азова, который был сдан турками во многом благодаря успешным бомбардировкам с моря. При воцарении Елизаветы постепенно впадает в немилость, его несправедливо обвиняют в том, что в 1742-м эскадра, вышедшая под его руководством из Белого моря в Балтийское для войны со шведами, из-за жестоких бурь повернула обратно в Архангельск. Только после смерти, в 1756-м году вице-адмирал Бредаль был оправдан.

ДЕТАШЕМЕНТ — воинское подразделение, выделяемое из состава более крупного подразделения для выполнения особой задачи.

ИЗМАЙЛОВСКИЙ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ПЕХОТНЫЙ ПОЛК, в котором проходит службу главный герой книги, был учреждён 22 сентября 1730 года. Первым полковником стал приближенный к Эрнсту Иоганну Бирону — граф Карл Левенвольде, выходец из лифляндского дворянского рода.

КУК Джон (даты рождения и смерти неизвестны) — английский медик, автор известного биографического труда «Путешествия и странствия по Российской империи, Татарии и части Персидского царства». Заболев в 1735 году лихорадкой, был вынужден «сменить климат» и в 1736 году прибыл в Россию, где поступил на государственную службу в Петербургский госпиталь.

ЛАССИ (другое написание — ЛЕССИ) Пётр Петрович (1678–1751), граф, генерал-фельдмаршал.

Родился в Ирландии. На русской службе с 1700 года. Один из самых талантливых полководцев Русской империи. Отличился в Северной войне, в частности во время Полтавской битвы. 1712 — генерал-майор, 1720 — генерал-лейтенант. 1735 — генерал-фельдмаршал. Командовал второй армией в русско-турецкой войне 1735–1739 года, главнокомандующий в войне со Швецией 1741–1743.

ЛЕЙБ-ГВАРДИЯ — от немецкого leib — тело и старогерманского guardia — охрана. В России учреждена Петром I и первоначально состояла из двух пехотных полков (Семёновского и Преображенского), образованных из так называемого Потешного войска. По табели о рангах 1722 года гвардейские офицеры получали преимущество в двух чинах против армейских.

По сложившейся традиции долгое время полковниками лейб-гвардии или шефами становились монаршие особы России.

Штаты гвардейских пехотных полков в среднем в два раза превосходили армейские.

Вседозволенность и распущенность гвардейцев послужили причиной всех дворцовых переворотов XVIII — начала XIX веков. «Элитные» солдаты и офицеры далеко не всегда могли послужить образцом примерного поведения и службы. Особняком можно отметить лейб-компанию (другой вариант написания — лейб-кампания) — особую гренадерскую роту, появившуюся в Преображенском полку, после воцарения Елизаветы. Дочка Петра возвысила преображенцев, помогших устроить переворот. У тех от почестей закружилась голова, они потеряли всякий страх и ощутили себя безнаказанными. Петербург стонал от их выходок. Лейб-кампанцы дрались, пили, воровали, грабили, насиловали женщин.

Во времена, в которых происходят события данной книги, императрицей Анной Иоанновной были учреждены ещё два полка лейб-гвардии: пехотный — Измайловский и Конный. Бытует мнение, что эти части создавались в качестве противовеса «старой» гвардии — полков Семёновского и Преображенского.

ЛЕСТОК Иоганн Герман (Иван Иванович) (1692–1767), граф, лейб-медик (с 1741), действительный статский советник (с 1742).

Происходил из древнего, но небогатого французского дворянского рода. Обучался хирургии у своего отца. Обладал красивой внешностью и изысканными манерами, был очень умён и красноречив. Судя по всему, имел дефект речи, благодаря которому не всегда можно было понять, что он говорит. С 1713 года находился в России. Пётр I определил его в придворные медики. Лесток состоял хирургом при царице Екатерине Алексеевне. В 1720-м сослан в Казань в связи с неприятной историей, связанной с попыткой обольщения дочери одного из придворных. В 1725-м возвращён из ссылки Екатериной I и назначен лейб-хирургом при цесаревне Елизавете Петровне, где он сразу стал пользоваться её расположением. Был главным инициатором переворота, приведшего цесаревну к власти, непосредственно вёл переговоры с французским послом маркизом де ла Шетарди.

С приходом Елизаветы к власти Лесток вошёл в круг первых лиц государства, пользовался огромным влиянием при дворе, вмешивался во внешнюю политику России. В 1744-м попал в опалу, после того, как императрица получила тайную переписку между Лестоком и Шетарди. В 1748-м арестован и приговорён к смертной казни, но позднее помилован и отправлен в ссылку, из которой его возвратил вступивший на престол Пётр III. Скончался в возрасте 75 лет.

МАНШТЕЙН Кристоф Герман (1711–1757), родился в Санкт-Петербурге.

Его отец, призванный на службу императором Петром Первым, был генерал-поручиком и комендантом Ревеля. Однако юный Манштейн службу начал в Пруссии, где он закончил кадетский корпус, а затем стал подпоручиком в полку маркграфа Карла. В 1736 перешёл на службу в русскую армию, став капитаном гренадерской роты Санкт-Петербургского пехотного полка. Всю русско-турецкую войну прошёл под руководством фельдмаршала Миниха, став его адъютантом. Отличался личным мужеством и умом. Оставил о своём пребывании в России знаменитые «Записки …».

Вместе с Минихом участвовал в свержении регента Бирона (1740). После елизаветинского переворота Манштейн с трудом избежал участи своего высокого покровителя — Миниха. Он подвергался преследованию со стороны некогда им арестованного кабинет-министра Бестужева и был вынужден бежать в Пруссию.

МЕНШИКОВА Александра Александровна (1712–1736) — светлейшая княжна, младшая дочь Александра Даниловича Меншикова.

Красотой и умом не уступала старшей сестре Марии, которая была помолвлена с императором Петром II. Опала отца привела к тому, что в 1727 году Мария вместе со всей семьёй Меншиковых оказалось в ссылке — сначала в Раненбурге, а затем в Берёзове. По дороге в ссылку скончалась мать — Дарья Михайловна Меншикова (в девичестве Арсеньева), в Берёзове умерли отец и старшая сестра. Александра Александровна осталась лишь с братом — Александром. На их содержание казной выделялось два рубля в день.

В 1731 году Анна Иоанновна возвращает Александру Александровну вместе с братом из ссылки. В феврале 1732-го императрица сама обручила Александру Александровну с младшим братом графа Э. И. Бирона — Густавом Бироном. В мае этого же года состоялась свадебная церемония.

Скончалась на 24-м году жизни в результате неудачных родов. Её ребёнок умер спустя несколько минут после кончины матери. Густав Бирон, очень любивший свою жену, на похоронах лишился чувств.

МИНИХ Иоганн Буркхарт Христофор (Христофор Антонович) (1683–1767) — выдающийся русский полководец, инженер, генерал-фельдмаршал.

Родился в Ольденбурге (Нижняя Саксония). С 1700 года на военной службе в армиях нескольких стран. В 1712 году в войне за испанское наследство тяжело ранен, попал в плен к французам. С 1716 года на службе у польского короля Августа II, где дослужился до чина генерал-майора. В 1721 году прибыл в Россию и своим инженерным талантом привёл в восторг Петра I. С этого года Миних на службе в русской армии.

При Анне Иоанновне становится президентом Военной коллегии и генерал-фельдмаршалом (1732). Приступает к реформированию армии: вводит два новых гвардейских полка, создаёт первое в России учебное заведение для подготовки офицеров — Сухопутный Шляхетский корпус, вводит полки тяжёлой конницы — кирасир, подготовил знаменитые «Экзерциции» в дополнение к петровскому военному уставу.

В 1734-м командовал русскими войсками в войне за польское наследство. С 1735-го по 1739-й главнокомандующий в русско-турецкой войне.

В 1740-м отстранил от власти регента Бирона, однако спустя короткое время был вынужден уйти в отставку, а с воцарением Елизаветы попал под суд и приговорён к смертной казни. Только на эшафоте узнал, что смертный приговор заменён ссылкой в Сибирь.

Пётр III вернул Миниха в Петербург, восстановив в чинах и званиях. Позднее генерал-фельдмаршал принёс присягу на верность Екатерине II. Скончался на 85 году жизни.

НАЩОКИН Василий Александрович (1707 — предположительно 1759) — офицер и приближённый Елизаветы Петровны, оставивший после себя знаменитые «Записки», содержащие бездну важной информации историко-биографического толка.

Родился 7 января 1707 года в Москве. 10 марта 1719-го зачислен солдатом в Белгородский пехотный полк. В 1726 году в чине сержанта переведен в Угличский полк. 15 февраля 1727 года произведен в аудиторы, а через год — в подпоручики и определен в Лефортовский полк. В 1730-м принят в лейб-гвардии Измайловский полк в должности адъютанта.

В январе 1737 года Нащокин произведен в капитан-поручики и командирован в составе сводного гвардейского отряда на русско-турецкую войну. 2 июля того же года участвовал во взятии Очакова, где проявил отвагу и героизм. В январе 1738 года получил за свои подвиги чин капитана гвардии.

В кампаниях 1738 и 1739 годов Нащокин принял участие в качестве командира 3-й роты Измайловского полка.

С 1742-го получил чин секунд-майора Измайловского полка. «Записки» его обрываются следующим числом — 5 сентября 1759 года. Дата его смерти неизвестна, но можно предположить, что умер он примерно в это же время.

ОСТЕРМАН Генрих Иоанн Фридрих (Андрей Иванович) (1686–1747) — граф, действительный тайный советник (с 1725), обер-гофмейстер (с 1727).

Родом из Вестфалии (Западная Германия). С 1703 года на русской службе. Прекрасно овладел языком новой родины. В 1711-м сопровождал Петра I в Прутском походе. Становится одним из ведущих дипломатов России, благодаря ему заключается Ништадский мирный договор со Швецией, завершивший длинную и изнурительную Северную войну. С 1723 года — вице-президент Коллегии Иностранных дел.

С 1725 года, при Екатерине I начал оказывать большое действие и на внутреннюю политику России. В 1730-м, сказавшись больным, не принял участия в заседании Верховного Тайного Совета, избравшего Анну Иоанновну и принявшего особый акт (кондиции) об ограничении власти императрицы. В апреле 1730-го возведён в графское достоинство. С 1734 года первый кабинет-министр.

В ноябре 1741-го арестован, приговорён к смертной казни, заменённой на ссылку. Скончался в возрасте 61-го года от тяжёлой и хронической болезни.

СКНИПА — вошь (церковно-славянский).

СУБАЛТЕРН-ОФИЦЕР — младший офицер роты, эскадрона, батареи.

СУХОПУТНЫЙ ШЛЯХЕТСКИЙ КОРПУС — первое в России военное учреждение, призванное готовить офицерские кадры для армии. Был организован в 1731 году по инициативе генерал-фельдмаршала Миниха. По проекту в нём должны были обучаться дети дворян в возрасте от 13 до 18 лет. Между кадетами корпуса и солдатами гвардии сразу пробежала чёрная кошка. Они недолюбливали друг друга, постоянно происходили потасовки с применением холодного оружия.

ТАЙНАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ — орган политического сыска и суда в России. Была создана в 1718 году по указу Петра I. Первым крупным делом стало расследование обстоятельств измены царевича Алексея. Существовала под разными названиями, в частности «Канцелярия тайных и розыскных дел» или «Тайная экспедиция». Неоднократно упразднялась, но с завидной регулярностью возобновляла существование при смене монархов. Во времена Анны Иоанновны годовой бюджет Тайной канцелярии составлял скромные 2–3 с небольшим тысячи рублей, а трудились в ней меньше тридцати человек. Чтобы показать «размах» пресловутой «бироновщины», стоит отметить, что в то время Тайной канцелярией рассматривалось в среднем по 160 дел в год (для сравнения: при Елизавете Петровне интенсивность выросла почти до 350).

УШАКОВ Андрей Иванович (1672–1747) — прославился в истории как начальник Тайной канцелярии.

Происходил из бедного новгородского дворянского рода (на четверых братьев один крепостной), отличался редкой физической силой. Начал службу в 1704 году, записавшись добровольцем в Преображенский полк. Сумел проявить себя и уже в 1709 году стал капитан-поручиком и адъютантом Петра I. В 1717-18 годах по поручению императора наблюдал за постройкой кораблей. С 1722 года стал де-факто начальником Тайной канцелярии розыскных дел. Вёл следствие по делу царевича Алексея и суд над ним. В 1725 году, после смерти Петра Великого, примкнул к партии, которая поставила на царствие Екатерину I. Угодил в опалу всесильному на тот момент Меншикову и был отправлен в полевые полки — сначала в Ревель, потом в Ярославль. При вступлении на престол Анны Иоанновны подписался под прошением дворянства, осуждавшим попытку Верховного совета ограничить императорскую власть (25 февраля 1730 года).

С 1731 года руководит возрождённой Тайной канцелярией. Обладал правом личного устного доклада императрице.

Бирон, не очень доверял Ушакову и, став регентом, потребовал, чтобы все распоряжения великого инквизитора проверялись и визировались генерал-прокурором князем Трубецким.

На момент свержения Бирона командовал Семёновским полком (Миних возглавлял Преображенский).

Удивительно, но Ушаков сумел сохранить свой пост и при Елизавете. Он быстро приспособился к новой власти и попал в обновлённый состав Сената 1741 года, продолжая руководить Тайной канцелярией вплоть до смерти.

ШЛЯХТА — здесь в контексте — нетитулованное дворянство.

Примечания

1

Пан Дрозд рассказывает историю, действительно произошедшую в реальной истории.

В январе 1735 года капитан Тверского драгунского полка Глеб Шишкин по ошибке спалил имение союзника России во время войны за польское наследство — магната, князя Чарторыжского, которому не помогли даже четыре охранных грамоты с личными подписями командующего русской армией графа фон Миниха и генерал-аншефа Ласси. Солдаты сожгли замок и ближайшую к нему деревню, а самого Чарторыжского «драгуны донага раздевши немало побивали и ругались и, охранные листы его ему давши и велевши оными срамные места покрывать, погнали вон пинками». Шишкин решением суда был приговорён к расстрелу. Однако к приговору присоединялась секретная инструкция от Миниха, согласно которой вместо Шишкина было приказано расстрелять поляка, виновного в убийстве, а самого капитана тайно вывезти в Россию, разжаловать в прапорщики и определить в Ревельский гарнизон. Стоит отметить, что и в Ревеле теперь уже прапорщик Шишкин снова отличился. Он попал под суд в следующем, 1736-м году за избиение детей своего брата Степана.

(обратно)

2

Дабы не быть голословным, позволю себе привести строки из мемуаров Карла Рейнгольда Берка, посетившего Россию как раз в 1736-м году и оставившего о том событии «Путевые заметки о России»: «Среди крепостных крестьян есть очень и очень богатые, они становятся такими, если живут хорошо и имеют возможность продавать свой скот или ухитряются вести по деревням запрещенную торговлю сельскохозяйственными продуктами. Много они зарабатывают и подрядами, то есть на строительстве, поставляя балки, доски и кирпич, для чего требуется только сама работа, поскольку в России много неисчерпаемых лесов. Среди 35 тысяч мужских душ, которыми владеет князь Черкасский, есть, говорят, несколько, имеющих по 15–20 тысяч рублей, а сам их хозяин по уши в долгах. Ибо хотя дворянин является господином всей крестьянской собственности, нет, однако же, примеров тому, чтобы господа отняли все имущество крестьянина, если он не совершил кражи или других тяжких преступлений. Больше того, порой расточительный господин берет у своего богатого крестьянина некоторую сумму денег в долг, который затем так и остается невозвращенным. Либо же значительно повышается оброк, как часто бывало в последние годы, когда при дворе началась роскошь».

(обратно)

3

Похожая ситуация имела место в реальной истории и была описана в мемуарах В.А. Нащокина: «И как лейб-гвардия по сделанному на барках мосту чрез реку Днепр перешла к армии, тогда генерал-фельдмаршал граф Миних, генерал-фельдцейхмейстер принц Гессен-Гомбургский и многие генералитеты выехали смотреть, как гвардия к армии имеет марш. Тогда вел гвардию майор Гампф и как увидел генерал-фельдмаршала, велел гвардии знамена ему уклонить до земли, чего не надлежало и противно воинскому уставу, и как после подполковник Бирон прибыл, за то майору чинил выговор, и после того никогда гвардия знаменами не укланивала, и никому, кроме государя, не должно».

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глоссарий . . . .

Реклама на сайте