«Революционная сага»

Андрей Марченко Революционная сага

   "...На Южфронте сложилось архинеблагоприятное положение с авиацией и военлетами. Нельзя ли хотя бы для нужд аэроразведки привлечь ведьм и прочую летающую нечисть, сочувствующую большевикам?.."

      Из письма В. И. Ленина председателю Реввоенсовета Республики Л. Троцкому от 5 февраля 1918 г.      

"...

   You say you want a revolution well you know

   We all want to change the world

   You tell me that it's evolution well you know

   We all want to change the world

   But when you talk about destruction

   Don't you know that you can count me out (in?)

   Don't you know it's gonna be Alright

   Don't you know it's gonna be Alright

   Don't you know it's gonna be Alright

   ..."

The Beatles "Revoluton"

Вместо предисловия

Все началось с того, что в семье палача ожидали наследника, а родилась девочка. Не то, чтобы родители были не рады ребенку, просто отцовский топор для нее оказался тяжеловат.

А может быть, дело в том, что один старик на распутье семи дорог подобрал щенка. И не съел его, как было принято в те времена и в тех краях, а пес со временем отплатил старику ровно тем же — пожалел его самого. В нашем мире это не так уж и мало.

Или нет… История завязалась, когда один старый дракон, возможно, последний в этом мире, вроде бы стал страдать цингой и после целое поле оказалось засеянным драконьими зубами. А что вы собственно хотите от дракона? Ведь ему не положено быть вегетарианцем: братья-чудовища просто засмеют. Вот и наслаиваются нездоровый образ жизни, вечная изжога, нервы опять таки.

Насчет нервов дракона можно понять: в те далекие времена, когда они летали над землей, слова «непорочная» и «красавица» не противоречили друг другу. Хотя, что для взрослого дракона полдюжины субтильных девственниц? Так, перекус на один зуб. Даже если свалить рыцаря, разумеется, благородного, то вместе с конем еды будет поболее. Но ты попробуй их из доспехов выковырять!

К слову сказать, некоторые считают: драконы исчезли из-за того, что не стало больше благородных рыцарей и непорочных красавиц. Был нарушен экологический баланс, и драконы натурально вымерли с голодухи.

Впрочем, последнее предположение для нашего повествования не имеет ровно никакого значения. Как и стоматологов, нас интересуют зубы, но не личная жизнь субъекта. По крайней мере, данного субъекта.

А вообще, если смотреть шире, у любой истории обычно имеется более одного начала. Ниточки из разных земель, времен, сходятся, переплетаются, образуя его самый — Клубок Жизни.

Он катится, сталкивается с иными историями, теряет обрывки некоторых нитей, подхватывает совершенно чужие судьбы и имена. Отдельные волокна становятся такими тонкими, что не выдерживают коллизий, зато в самом клубке, будто ниоткуда, рождаются совершенно новые истории.

Но обычно клубок распадается, веревки рвутся на клочки, являя то, что в синематографе любят обозначать пошлейшим словом «Fin».

Как бы история не завершалась, жизнь продолжается. То или иное приключение может закончиться, но никогда не оборвутся все ниточки.

Пройдет время. Месяца, года, может быть столетия. Может — четверть часа…

И кто-то своей рукой, не обязательно сильной, не обязательно умелой, соберет обрывки, добавит нечто свежее, все перепутает, бросит новый клубок и скажет ему: "Катись!"

Старик и село

…Места здесь были дикими.

И дорог здесь почти не имелось, все больше тропы. Да лучше бы путнику с теми, кто эти тропы проложил, не встречаться вовсе. Потому что не людьми они проложены. И еще хорошо, если зверями, потому как неизвестно, что смотрит на тебя из темноты, из вод глубины темной, неизвестной.

И лучше не кричать, не звать тут на помощь. Ибо на зов твой наверняка кто-то явится, но вот что поможет именно тебе — сомнительно.

Здесь все сокрытое, потаенное, здесь время меряют годами, расстояния — сотнями верст. Тут можно спрятать не человека, не село, а целый город, смутную волость.

Тут где-то рядом текла неспешная река, но она пряталась меж холмов, рощиц, за деревьями. И можно было пройти где-то вдоль русла много часов, ориентируясь по жужжанию комаров, но так и не найти воду.

При местном морозе река промерзала до самого дна. И в ней выживали лишь те рыбы, жабы, водоросли, которые могли вмерзнуть в лед, а весной оттаять и жить дальше.

Но реке и того было мало. Порой, в самые лютые морозы лед начинал движенье, крошился в глыбы, в мелкие осколки и это месиво ползло по руслу куда-то туда, в ледовый океан.

И хутор эту дикость ну совершенно не менял. Не то чтоб дома в нем были на куриных ножках, или по его улицам бродили медведи… Ну в самом-то деле, как медведи могут бродить по улицам, если таковых не имеется. Улиц, не имеется, а не медведей.

Из-за деревьев на эту деревушку долго смотрел старик.

У его ног лежала собака. Выглядела она, как и хозяин, то есть довольно неважно: где-то шерсть слежалась, проступили ребра. К деревне она не проявляла никакого интереса. Только тихо лежала у ног своего хозяина.

Тот щурил глаза, безмолвно шевелил губами… Отчего, почему? Читал ли какую-то неведомую молитву, считал ли дома по печным трубам. Да и сам знал ли он, какое слово пытаются произнести его губы?

Старик хотел увидеть кого-то, прежде чем жители деревни обнаружат его. Но нет: никто из домов не выходил. Не скрипели ни петли дверей, ни ворот колодца. Не залаяла собака, не закричал младенец. Неужто лентяи здесь такие живут, что спят до полудня?

Путник закрыл глаза, обратился в слух, принюхался: не тянет ли откуда блинами, или хотя бы березовым дымком? Нет, ничего… Пусто. Над печными трубами не дрожал воздух, никто не жег огонь. Что было понятно: на улице и без того стоит жара, греть хаты, жечь дрова будто бы не надо.

Деревня имелась — в этом не оставалось никаких сомнений. Это был не мираж, как в прошлый раз. Но не чувствовалось в ней человека. Вовсе ничего не чувствовалось.

Старик открыл глаза и немного подумал.

Затем пошел к домам. Шел, не таясь по чистому полю, хотя мог бы попробовать прошмыгнуть по оврагу. Но по крадущемуся человеку могли ударить без предупреждения. Человека, идущего открыто, могли окликнуть.

А могли и не окликнуть… Что поделать, времена смутные, ничего не понять: своих нет…

Собака бежала следом.

На околице имелось две сгоревшие хаты. Одна сгорела полностью, осталась только печка с закопченной как снаружи так и изнутри трубой. Дом второй сгорел где-то на две трети.

Непонятно, отчего не сгорел весь: то ли селяне затушили то ли, положим, пошел дождь.

Хотя какой там дождь?.. Когда такие хаты горели всерьез, их вряд ли мог затушить любой ливень.

Прошел мимо погорелых домов, по главной улице.

Ждал окрика, шагов, может быть выстрела.

Но нет, тишина…

Решил пошуметь сам:

— Эй, хозяева… — крикнул он, не обращаясь ни в какую сторону, ни к какой хате конкретно. — Даст кто-нибудь путнику водицы испить?

Тишина. Нету никого. И только где-то за рекой кукушка щедро отмеряла года. Старик замолчал, улыбнулся и прислушался, вспоминая цифры… Хотелось верить, что кукушка ворожит ему лично. Во всяком случае, других людей не было видно.

Хлебом-солью его не встречали. С иной стороны дробью тоже не угостили.

У дороги стоял колодец. Древний, сложенный из бревен, от сырости и лет он почернел. Старик подумал, дескать, неудобно: просил же воды. Откинул крышку колодца. Ведро там имелось, его не забрали, вероятно, решив, что негоже оставить гостей без воды. Или же никто не посчитал его своим.

Вода была хорошая, вкусная, студеная.

Старик закрыл колодец, снова крикнул:

— Есть кто живой?

Снова нет ответа.

— Ну и славно… — подытожил старец.

Рядом с колодцем висел кусок рельсы. Смотрелась она здесь по крайней мере неуместно — до ближайшей железной дороги было верст двести. Казалось странным, диким — везти тяжелую рельсу за двести верст, дабы просто повесить ее на столбе, сзывать народ в случае пожара и других общественных мероприятий.

Конечно, ближе к центру деревеньки имелась церквушка с обязательной колоколенкой. Но что делать, положим, если ключ от колокольни неизвестно где, или, скажем, горит непосредственно Храм Божий?

Рядышком с рельсом висела колотушка из дюймовой трубы. Как бы между прочим, старик взял ее и ударил в рельсу. Сначала слегка, потом замолотил все сильней и сильней. Дескать, вот он я, хулиганю, выходите…

Разумеется, никто не вышел. Только собака, что бежала вслед за ним, стала метаться, бегать вокруг хозяина.

Собака… — подумал старик. — Собаки. Собаки здесь не лают…

Положим, человек может укрыться за дверями, за ставнями. Но собаки, с непосредственностью ребенка наверняка бы лаяли на чужака, а уж тем более на чужую собаку.

Но нет: все та же тишина.

Собак здесь не было вообще. А были ли здесь люди?

В этих местах собаки — и друг, и транспортное средство, и еда…

Без собаки, конечно, можно прожить. Только есть шанс, что таковая жизнь окажется довольно короткой…

Старик прошелся по улице. Та еще имела контуры, но уже начала зарастать травой. Сколько надо времени траве, чтобы справиться с дорогой? Тем более, если покрытия на ней никакого, состоит она из грунта и в первый же дождь превращается в непролазную грязь.

В конце улицы имелась небольшая площадь с уже упомянутой церквушкой. Тут же стоял навес, под ним стол с двумя лавочками.

Свою сумку старик поставил на столешницу, извлек из нее тубу. Оттуда вытряхнул бумаги, отыскал среди них карту, сложенную многократно и, разумеется, протертую на углах.

Пройденный путь старик сверил по карте.

Та врала: в этой местности не были обозначены ни дороги, ни селения. Даже река, вдоль которой старик вышел к этой деревне, была обозначена неуверенной тоненькой ниточкой. Да и та была заштрихована горизонтальными черточками — болотами.

Меж тем, за неимением информации, чтобы как-то заполнить пустующее место, заносили совершенно ничтожные отметки.

Но картограф совершенно не подозревал о существовании этой деревушки.

Старика это полностью устраивало.

Оставив вещи под навесом, пошел к церкви. Поднялся по скрипучему деревянному крыльцу в пять ступенек. Дверь была приоткрыта и будто приглашала узнать, что за ней. Сулила крышу над головой, может быть покой, защиту. Но старик остановился, задумался. Крест оставался на куполе, но что-то в этой церкви изменилось, стало неправильным.

Старик не боялся этого изменения, думал: а стоит ли креститься. Наконец, все же перекрестился, открыл дверь, вошел.

Деревенская церковь не была бедной. Эта церковь казалась просто нищей…

Обычно, чтоб указать крайнюю степень нищеты говорили: "беден, как церковная мышь". Если мышь живет в деревенской церкви, то она не просто бедная, но и безумная. Зачем воровать просфоры и грызть воск, если полно дарового зерна в амбарах, на полях?

В этой церкви не имелось ни свечей, ни просфор, ни, разумеется, мышей, которые могли бы их грызть.

Все более-менее ценное и транспортабельное вынесли аккуратно и неспешно. Лишь со стен смотрели осиротевшие апостолы.

Это был не банальный налет с битьем стекол и непременной грязью, не грабеж, когда берут самое ценное, а остальное портят. Здесь, видно, работали всем миром, с толком, с расстановкой. Церковь просто собралась и переехала.

Старик вышел на улицу, посмотрел на звонницу — так и есть, колокола тоже не было… Было видно — его спустили, а не сбрасывали наземь как всегда в смутные времена.

…Еще немного подумав, отправился к ближайшей хате. Дверь той тоже была лишь прикрыта. Горшки с геранью оказались выставлены на улицу — авось не пропадут. Забирать их не стали — тащить тяжело, а в доме.

В сенях имелись держаки от кос и лопат, но ни штыков ни лезвий не имелось. Оно и понятно — зачем куда-то тащить дерево, его и так везде полно.

Имелись лавки, стулья, столы, кровати матерые, заслуженные, на которых, вероятно было зачато не одно поколение местных жителей. Но не было скатертей, занавесок, подушек одеял.

Было видно, что люди уходили отсюда с расстановкой, спокойно. Брали необходимое, дорогое. Остальное прибирали аккуратно, наверное, собираясь вернуться.

Имелись, к примеру, сундуки, из тех, которые обычно тащат вчетвером, ставят в угол, где они уходят в тень, медленно врастают в дом. О таких сундуках хозяева обычно забывают сами, вспоминаю обычно только после похорон, когда надо куда-то сложить вещи умершего.

Но перед тем как уйти, с этих сундуков смахнули пыль, вспомнили о них еще раз. Хозяйки сняли занавески, сложили в вековые сундуки, проложив их напоследок от моли лавандой.

Наверное, перед самым отъездом всей семьей плотно покушали на дорожку — неизвестно когда еще придется пообедать под крышей. Хозяйки вымыли казанки от недоеденного борща — чтоб не завелась плесень. Какие-то горшки забрали с собой, какие-то убрали на печь.

Присели на дорожку, как водиться помолчали: вместе, но каждый о своем.

Сели — и поехали!..

-//-

Пришлому чем-то не понравилась хата, в которую он вошел сначала. Вроде и ладная, и крепкая, но не под него строилась. Слишком просторно для одного старика. Мужик, что ее строил, был, наверное, высок, широкоплеч, или считал себя таковым.

Как по базару, старик прошелся по деревне, выбрал себе хату. Не слишком большую, но ладную. Зашел, осмотрелся, остался доволен. Собачка вбежала вслед за ним.

Присел за стол. Снял с плеча мешки, развязал маленький, достал колечко колбасы, полбуханки хлеба, стал кушать сам, не забыл и про собаку. Когда отобедал, нашел крынку, снова сходил с ней к колодцу.

Затем старик нашел тряпицу завесить окно — в комнате стало темно, словно вечером. Бросил на лавку плохонькое одеяло вместо матраса, рогожку накрыться. Мирно прилег отдохнуть с дороги.

Под кроватью клубочком свернулась и собака.

Старику казалось, что его приключения закончились.

Он сильно ошибался…

Бой на рассвете

…А на улице во всю стоял сентябрь.

Утром было прохладно, солдаты кутались в бурки, шинели. Но ближе к обеду солнце уже жгло нещадно, к вечеру можно было запросто купаться в реке. Но все же становилось ясно: не то веселье, вот и осень пришла.

И с веток уже не таясь, срывался какой-то еще зеленый, но огрубевший лист.

Все больше солдат в батальоне, попробовав ногой кожу воды, говорили:

— Неа, сегодня купаться не полезу. Нету дураков. Вода холодная.

Но с деревьев, с круч, с помостов сигали другие. Ныряли с головой, быстро, зная, что если входить в воду понемногу, тогда, конечно холодно. А если вот так, с головой броситься, тогда не очень студено. Зябко станет, когда из воды вылезешь — с полей, даже вечером ветер дул совсем не теплый.

А пока они подначивали тех, кто остался на берегу:

— Да какая же она холодная? Холодная она станет, когда замерзнет. А сейчас она как кипяток! Только остывший шибко.

Но утром так вообще реки сторонились. Тянуло от нее сыростью и холодом осени поздней. А еще русло затягивало туманами. От туманов вообще не жди добра, а у этой реки и репутация была неважная. Не то русалки тут жили, не то иная какая-то несознательная нечисть. Вроде бы, как началась война, нечисть притихла, до времен получше залегла на илистое дно, Но порой все же шалила. То водяной у кого-то утянет какое-то тряпье у тех, кто на речку постираться собрался, то еще что-то…

А как-то утро сложилось вовсе невнятно. К реке отправилось трое с ведрами, ну и, разумеется, с оружием. Времена все же неспокойные. По нужде и то лучше отлучаться с наганом.

И в самом деле — скоро от реки, послышалась стрельба. Кто-то кричал.

На ноги поднялся весь батальон. Многие рванули к реке, кто в чем был. Но были встречены пулеметной очередью. Залегли.

Командир части еще спал, поэтому первым о происшествии узнал комиссар. Появилась крамольная мысль: не будить комбата, принять командование на себя, добыть первую победу. С иной стороны, опыта было ровно никакого. Опять же, а что командовать? Крикнуть: «Вперед»? А что далее?

Вернее, что именно — ясно. Дальше река. Густые камыши, вероятно, заболоченный берег. Комиссару Чугункину подумалось: это все равно, что атаковать туман, болото.

Опять же: скажем, он крикнет: вперед! Положим, даже рванет сам. А вдруг за ним никто не побежит. И стрелять противник будет только по нему. И до реки бежать далече, за неимением иных целей, его успеют пристрелить раз пять.

Умирать в самом начале блестящей полководческой карьеры не хотелось.

Пока Чугункин сомневался, из палатки появился, протирая глаза, комбат Аристархов:

— Что тут у вас?

— У нас тут бой, а вы спите! — вспылил комиссар Чугункин.

— Вас так послушать, — ответил комбат, — так я вообще никогда спать не должен. Лучше доложите диспозицию.

Чугункин не нашел ничего веского, чтобы ответить на первый, а, особенно, на второй вопрос.

К счастью, его спас кто-то из рядовых:

— Ваше высокоблагородие… — по старой привычке начал доклад солдат, но тут же исправился. — Товарищ комбат, противник прижат к реке, но отстреливается.

Как раз принесли первого раненого. Им оказался один из тех, троих, ушедших поутру за водой.

Был это паренек молодой, всего боящийся, а потому и осторожный.

С его слов выходило так: отстал от сослуживцев, а, потому, к месту стычки подошел последним. Вроде бы, возле водопоя его товарищи с кем-то зацепились, началась пальба.

Именно пареньку батальон был обязан тем, что противник не вышел из соприкосновения. Когда началась стрельба, он упал на землю, перекрыл единственную дорогу, ведущую с водопоя, и стал патрон за патроном посылать в сторону места столкновения. Повредил он при этом только камыш, но зато самого его задело рикошетом.

Но ничего толкового сказать он не мог: ни сколько было противника, ни что случилось с его товарищами.

Чугункин сурово покачал головой, дескать надо будет взять человека на карандаш. Но Аристархов потрепал раненого по плечу:

— Молодец, что не побежал…

После этого комбат поступил еще удивительней: не рванул к месту боя, до которого-то и было с четверть версты. Аристархов побежал в сторону обратную, вскарабкался по склону. Чугункин догнал его где-то посередине, когда военспец остановился возле дерева и стал рассматривать диспозицию. С высоты было видно немногим больше.

Комбат прислушался: сухо стреляли винтовки. Из них палили бойцы его подразделения.

Им отвечали из камыша. Сухо и коротко трещал пулемет — стрелок бил наверняка, экономя патроны. Гремел пистолет, била винтовка.

— Ну что? Начнем атаку?

Аристархов покачал головой. Затем посмотрел вверх, туда, где шумели листвой деревья, и отчего-то вдруг сказал:

— А сегодня славный ветер.

Со склона спустился быстро, проходя через расположение батальона, бросил:

— Приготовить факелы! Подпалить камыши!

С этим проблем не возникло: наломали веток, обмотали их тряпьем, плеснули керосином из "летучей мыши".

Факела полетели в камыш. Противник среагировал, попытался положить факельщиков. Но слишком поздно. Один факел добросить не удалось, он упал на дорогу, зато остальные попали по назначению.

Камыши не вспыхнули словно порох, но загорелись быстро — последние две недели стояли сухими. Горели с треском, пепел взлетал хлопьями садился на деревья, ложился, словно снег на землю, на бойцов.

Но камыш, как известно, произрастает из воды, из грязи, водой питается, потому очень скоро все русло затянуло дымом.

Ветер погнал дым к водопою.

Стрелять продолжали обе стороны, но уже не так чтобы сильно. Солдаты палили, чтоб противник не поднимал головы. Тот огрызался, вероятно, даже не целясь.

Наконец, Аристархов крикнул так, чтоб было слышно и в камышах:

— Прекратить огонь! — и после паузы добавил уже в сторону реки. — Эй, там, сдавайтесь что ли…

Из камышей на узкий пляж выбрался человек. Был он изрядно измазан речным илом, его крутило от кашля.

— Бросай оружие! — крикнул Аристархов.

На песок полетел ручной пулемет, винтовка, за ним шлепнулся и пистолет.

— Пусть и другие выходят! — крикнули ему.

— Нету других. — прокашлял сдавшийся, — Я тут один.

На всякий случай солдаты подождали, пока прогорят камыши. Но действительно никого не нашли — ни живого, ни мертвого…

Пока пленного вели к командирам, тот кашлял, тер глаза, из-за чего лица долго не было видно.

Но еще с шагов двадцати Аристархов опознал пойманного:

— О нет…

Зато пленный, протерев глаза, широко улыбнулся:

— Женька, ты что ли?

— Товарищ комбат, — ожил комиссар, — вы знаете пленного?..

— Служили вместе…

-//-

За неимением какого-либо помещения, допрос проводили на свежем воздухе. Все формальности будто были соблюдены. Пленный, комбат, и комиссар находились на маленькой полянке. В саженях десяти стоял солдат с винтовкой — вроде караульного.

— А что рассказывать? — пожимал плечами пленный. — Поил лошадь… Подходят двое, просят закурить. Я отвечаю: сам не курю и другим не советую… Один взбеленился, дескать, будет мне какой-то хмырь советовать! И за винтовку схватился… Ну я быстрей оказался — а то меня положили бы.

— А вам не приходило в голову, что солдаты рабоче-крестьянской армии хотели вас просто испугать? Пошутить? — заметил Чугункин.

— У меня с империалистической войны три ранения и одна контузия. — врал пленный дальше. — Я таких шуток не понимаю напрочь. На войне ведь как: если в тебя целятся — в тебя стреляют.

— А когда набежали солдаты, неужели вы тоже не видели на фуражках звезды, красные околыши.

Допрашиваемый пожал плечами:

— Вы знаете, из камышей был неважный обзор. Оно ведь как — подымешь голову, тебя сразу и хлопнут. Да и не знал я, что это солдаты рабоче-крестьянской армии. Мне показалось — бандиты бандитами. Если бы они представились — может быть, не стрелял бы. Хотя, честно говоря, в том не уверен…

Чугункин кивнул и задумался: да, действительно, моральное состояние верной части оставляли лучшего. Всего три дня назад двух поймали на мародерстве. Суд тянулся десять минут, приговор к расстрелу был приведен в исполнение публично взводом красноармейцев.

Чтоб разбавить молчание, Чугункин спросил:

— А как вас звать-то?

— Геллер моя фамилия. — ответил пленный. — Рихард Геллер.

Чугункин посмотрел на Аристархова. Тот коротко кивнул: именно так.

Молчание продолжилось, но, наконец, Чугункин поднялся и сообщил, что ему надо отлучиться по делам. Хотя по лицу было видно: не по делам, а по нужде. Может, он мог бы отойти за ближайшие кусты, но отчего-то не стал этого делать.

Возможно, сделал это намеренно, дабы оставить старых знакомых наедине. Глядишь, пока комиссара не будет, все и решиться: может пленный рванет, а его кто пристрелит. Может, побегут оба, часовому придется тяжелей, но этот военный специалист уже давно был под подозрением комиссара. И если случится предательство, то пусть это произойдет сейчас.

Проходя, Чугункин что-то шепнул часовому. Тот кивнул и напрягся.

Молчание, оставленное комиссаром продолжалось и далее. Аристархову не хотелось разговаривать вовсе, он злился на Клима, за то, что тот ушел, оставив Евгения в дурацком положении.

Заговорил пленный:

— Когда мы с тобой виделись последний раз? Кажется, совсем недавно…

— В прошлом году. — отрезал Евгений.

— Я же говорю — недавно.

Аристархов кивнул:

— Ну да, еще недавно было лето, а нынче уже пол-одиннадцатого… Сейчас год — это целая эпоха.

Еще когда они служили вместе, Геллер заметил: с Аристарховым совершенно невозможно говорить, когда тот сам того не хочет. Будет отвечать односложно. Станет эксплуатировать тот факт, что все его считают чужаком, делать вид, что не понимает о чем речь.

Ну вот, времени все меньше и меньше. Придет комиссар — и выбраться отсюда станет сложней. Что делать, что делать, ведь действительно: так могут и убить.

Потому Гелелер пошел напролом:

— Аристархов, приятель, ты же меня не убьешь? Ты меня отпустишь?

Строго говоря, приятелями они никогда не были. Бывало, пили вместе, играли в штос по-маленькой, не столько ради выигрыша, сколько для удовольствия. Везло все больше Геллеру, но поскольку ставки были невелики, то Евгений зла на штабс-капитана не держал. Но и особо нежных чувств не испытывал…

— Отпусти, не убивай, — частил пленный, — глядишь, и я тебя когда-то отпущу.

— Если я тебя сейчас пущу в расход, — ответил Аристархов, то и в перспективе мне тебя бояться не надо…

Геллер замолчал и кивнул: в словах Аристархова была просто убийственная логика.

В вихре гражданской войны пленных часто не брали, раненых добивали.

Геллер не питал иллюзий: его никто не любил. Женька Аристрахов, которого он за глаза звал «жиденком» или «выкрестом», наверняка не был исключением. Мало того: Геллера боялись многие, подавляющее большинство тех, с кем он сталкивался. Говориться же, что католические храмы строят не для красоты, а для того, чтобы вселять в сердца страх и панику. Геллер был человеческим аналогом католического собора.

Многие думали, что как раз Аристархова Геллер не пугает. На самом деле это все обстояло не совсем так: чувство было загнано так глубоко, что о нем часто забывал и сам носитель.

Может и вправду: если расстрелять пойманного, одним полуврагом станет меньше. Но что это меняло глобально? Аристархову внезапно стало жаль пленного: все же как ни крути, человек смотрит в глаза смерти.

— Ты уж прости… — Евгений задумался, подбирая обращение. — Прости, старина, но тут не от меня все зависит. Здесь от меня вовсе ничего не зависит на самом деле. Есть у нас комиссар — как он решит, так и будет…

— А может, рванем отсюда вдвоем?..

Аристархов покачал головой.

Когда Чугункин вернулся, то застал лишь хвост разговора:

— Тебе надо было бросать оружие и уходить за речку вплавь.

— Да ну тебя! И чтоб я там делал мокрый без коня и оружия…

Затем похлопал себя по карманам. Опровергая данные ранее показания, из промокшей одежды достал пропитавшийся водой коробок со спичками, портсигар серебряный, тяжелый. Отщелкнул крышку — внутри было пусто.

— Ну вот… — обиделся Геллер на портсигар, затем повернулся к Аристрахову. — У тебя не будет закурить?

— Я не курю — ты же знаешь…

Геллер пожал плечами.

— Ну, мало ли, вдруг начал? Времена нынче нервные. А у товарища комиссара нету?

— Он тоже не курит. — отрезал Аристархов даже раньше, чем Чугункин успел открыть рот.

— А у солдат попросить хотя бы махорочки?

Прием был стар как мир, и Аристархов его, безусловно, знал: сперва выторговать у хозяев папиросу. А уж если они для тебя сбегают — так это вовсе хорошо. Затем закинуть ногу на ногу, прикурить, повести разговор неспешно, словно пленный здесь на самом деле — господин.

— Не боись, до смерти еще покуришь! — Срезал Аристархов.

…И улыбнулся.

Но улыбочка у него получилась настолько кривой, что Геллер заметно вздрогнул.

— И на что ты надеялся?

— Да как-то особых планов не было… Думал, может удастся просидеть в камышах до вечера.

— До вечера еще далече… — заметил Аристархов.

Геллер отмахнулся от этого рукой как от несущественного:

— Был случай, меня прижали вот приблизительно так же к реке, только ближе к вечеру и бандиты настоящие. Уже думал: смерть ко мне крадется. Ну а затем сбросил кожух в воду, его понесло течением. Бандиты — давай по нему палить. Пока догнали кожух, пока вытащили его на берег, пока разобрались что их надули — от меня и след простыл. Да и стемнело. Тужурки, конечно, жаль, но оружие я тогда не оставил. А вот помню мы как-то с Гришкой Мышковским…

— Вы знаете товарища Мышковского? — ахнул комиссар.

— Ну да, а как же! Глыба, а не человек. А как он стреляет по-македонски!

— И чем вы с ним занимались? Вероятно, экспроприациями?

Геллер покачал головой:

— Да нет, меня пригласили, дабы найти и устранить одну личность, врага трудового крестьянства. Я был уполномочен Румчерод'ом, а товарищ Мышковский определялся мне в помощь, и, соответственно, как наблюдатель.

Чугункин открыл рот так широко, что чуть не вывихнул челюсть: надо же какой человечище: не просто знал Мышковского, а даже…

Еще через пять минут Геллер уже курил папироски злые солдатские, набитые не то табаком, не то чаем.

Допрос превратился в пересказ Геллером, событий старых, посвежей и совсем новых. Из разговора выходило, что Мышковского, знаменитого экспроприатора и убежденного большевика пленный действительно знает. Аристархов в этом практически не сомневался. Заодно был уверен: за этот год, пока они не виделись, Рихард наверняка обзавелся знакомствами среди анархистов, эсеров. С монархистами, пожалуй, он был знаком ранее.

Однако, Геллер это не уточнял, а Аристархов наводящие вопросы не задавал. Особой выгоды от смерти Геллера тоже не предвиделось.

Да и вообще, комбат в этом разговоре чувствовал себя совершенно лишним. Сказать, будто было нечего: Мышковского он не знал, идеям марксизма он сочувствовал лишь формально, в анкетах. На самом деле коммунистическое учение ему была до фонаря. Равно, как и миллион иных догм и заветов. В этом он был схож с Геллером.

Однако, последний мог беседовать на тему любую, оказывался в центре внимания хоть в великосветском салоне, хоть среди взбудораженных крестьян. Аристархов же терялся часто в кампании даже трех человек.

Краем глаза это заметил Чугункин, и постарался вовлечь в разговор уже зевающего комбата.

— Кстати, а как тут в мое отсутствие вел себя товарищ пленный? — справился комиссар у Аристархова.

— Просил отпустить, — не стал скрывать комбат.

— А в самом деле. — улыбнулся Чугункин. — отчего бы и не отпустить товарища Геллера?

Аристархов неопределенно мотнул головой, дескать, решайте сами.

— Впрочем, может, вы присоединитесь к нам? Рабоче-крестьянской армии нужны квалифицированные командиры.

Геллер улыбался широко, совсем не пытаясь скрыть свою радость: очевидно, что оставаться пленным ему остается немного.

— Нет, спасибо… — ответил Геллер. — У меня имеется совершенно иное задание. К сожалению, не имею права его разглашать…

Чугункин едва не всплеснул руками. Определенно, наш человек, бдительный, умеет хранить секреты. А вот если бы его расстреляли, кто бы выполнил задание Партии?

В том, что Геллер выполняет задание Партии, Чугункин практически не сомневался.

-//-

…Прощались довольно тепло.

Пленному не только вернули коня, но выдали сухой паек на три дня. Отсыпали бы и дефицитных патронов, но пулемет Рихарада использовал вовсе редкие, французские…

Когда за Геллером простыл след, Аристархов наконец заговорил:

— Ваш Мышковский — грабитель… Гангстер. И мы отпустили бандита…

— Да полно вам. И Мышковский, и ваш знакомый — наши, благородные революционные разбойники. Те, кто отбирает деньги у богатых… И отдает их партии.

— А как же бедные?

— Ну сами подумайте — что можно отобрать у бедных? Как говорил Маркс: только цепи…

Пролетарию нечего пропивать кроме золотых цепей буржуазии! — подумал Евгений.

Но промолчал…

Жизнь в селе

Если вдуматься, в обезлюдевшей деревне нет ничего странного.

Всякое случается: молодежь тянется в города. Сначала в ближайший, потом побольше. Самые удачливые умирают в столицах. Старики и неудачники доживают век самостоятельно в деревнях.

И наступает день, когда последний, похоронив предпоследнего, умирает в своей постели или падает лицом меж недополотых грядок капусты.

Или вот бывает, положим, живет народ, никто его не трогает. Или почти никто. И соответственно он никого не беспокоит.

Но приходит время, и что-то меняется, появляется на ровном месте. Не то шило в заднице, не то бес в ребро, не то луч из космоса лупит в голову. Или же напротив — в ту же голову бьет иное, довольно приземленное вещество.

И народ срывается с места, закладывает детей и жен, рубит лодки, из домов переселяется в повозки. Идет войной на ничего не подозревающих соседей. Или просто идет… Но оставляет за собой вытоптанную степь. И волей-неволей другим народам надо срываться с насиженного места, уступая проход спонтанным переселенцам.

Была то не первая, увиденная стариком пустая деревня. Попадались ему и более старые, такие, где деревья прорастали прямо в избах, выбрасывали ветки в окна. Там тоже никого не было — жители ушли давно неведомо куда, даже выкопав с местного жальника кости своих предков.

Были и другие, где жители помирали от болезней, эпидемий. Самым странным было село, где все обитатели скончались в один момент: умерли младенцы в люльках, рука, качающая колыбель повисла как плеть. Кто-то заснул вечным сном, запрягая лошадь. Та, так и не запряженная, лежала рядом. Вот, кто-то умер, перекапывая огород, не выпустив лопату из рук.

По улицам той деревни старик прошел почти безбоязненно: что бы их не убило, того уже не было. Но задерживаться в той деревне старик не стал: что случилось раз, может произойти и повторно.

Да и вообще деревня та ему не понравилась — место нехорошее…

-//-

Старик стал обживаться: прошелся по домам еще раз, теперь совсем спокойно, проверяя, что и где хозяева оставили.

Оно ведь как бывает: люди все разные, для каждого ценность той или другой вещи — понятие относительное. Кто-то заберет и камень, который вместо гнета при кваске капусты использовался. А кто-то рукой махнет: зачем ту или иную вещь за леса-моря тянуть? Неизвестно еще, чем там заниматься будем.

И заступ найти удалось, и топор… Ведра…

Прошелся старик по огородам, посмотрел, где чего не убрали. Там сельдерей с петрушкой зеленеет. Сям — морковку хозяева начинали дергать, да бросили: мелкая. Вот она в земле и дозревает.

Нашлось даже немного съестного. Но все больше такое, что либо попорчено: горшки с вареньем неизвестной давности, крупа, наполовину с жучками. Яблоки моченые, бочонок с огурцами солеными…

Прошелся старик и по дорожкам, что шли от поселка, туда, где бортники мед когда-то качали. Сходил на лесопилку, нашел орешник. Прогулялся к прудам. Зашел даже на местный жальник.

Земли здесь было много — хватало с лихвой даже на кладбище… В иных местах под кладбища отводили места поплоше, лепили бы могилы тесно друг к другу, покойных сносили будто ненужные вещи на свалку.

Но не здесь. Тут места не жалели. Кладбище разместилось в сосновой рощице, над рекой в месте тихом и красивом. Похоже, его размечали по той же схеме, что и поселок. Соседи в поселке со временем становились соседями по кладбищу.

Оставались незанятые поляны, вероятно оттого, что дом, семья получала свой участок вне зависимости, была ли нужда в нем.

Кресты ставили деревянные, но могилы старались привалить камнями. Хотя бы на время, чтоб у местных зверей не было возможности раскопать покойника.

Кладбище выглядело довольно ухоженным. Но пройдет время, одни деревья упадут, но рядом вырастут другие, корнями сломают могилы, растащат камни, кости, что лежат под ними.

Среди прочих могил, имелось еще одно, довольно странное захоронение, чуть не на самой опушке рощи. Но размещалось оно не сразу, не ближе к селу, а чуть в стороне. С одной стороны — покойников таскали не то чтоб далеко, с иной — не шибко в хорошее место…

Это была братская могила. Над ней стоял крест побольше остальных, имелась и табличка: имена и фамилии. Где-то полностью, где-то инициалами, где-то присутствовал только один знак — все что осталось от имени. Порой, имелся год рождения. Абсолютно точно было обозначено одно — дата смерти. Как водиться на братской могиле, она была единой для всех.

Здесь похоронили чужаков. Не стали возиться с персональной могилой — вырыли яму побольше, и… А фамилии и другие данные взяли с бумаг, найденных в карманах убитых. У кого-то это были письма, у других — документы.

Старик обошел все кладбище. Нашел и другие могилы с этой же датой финала — весна текущего года. Эти покойники лежали на своих фамильных участках. Лишь одна могила на кладбище была моложе этого смертного дня. И то всего лишь на сутки. Вероятно, в этот день кто-то из сельчан был ранен, но умер на день следующий.

Старик надолго задумался. В кладбищах вообще нет ничего хорошего, а это вовсе пугало.

Означали эти могилы одно: гражданская война добралась и этакую глушь, к прудам, к бортям…

В начале думал уйти сразу же, но решил — чего переться на ночь глядя, решил дождаться утра. Но утром задождило — по грязи уходить не хотелось. Старик подумал, что по размокшим дорогам сюда ехать не всякому захочется.

Ну а после убедил себя, что бояться решительно нечего: если за неделю, что он в деревне ничего не произошло, то и дальше худого не будет.

Да и не от гражданской войны он прячется, ну а если она сюда и явится, то он маленький, как-то выскользнет.

-//-

Больше всего в деревне нравилось собаке.

На цепь старик ее, вероятно, никогда не сажал, да и вообще считал это человеческое изобретение вредным.

Потому собака пользовалась полной свободой. Порой отсутствовала весь день, и возвращалась хоть и уставшая, но довольная.

С наступлением осени мыши-полевки потянулись к домам. Но в этом году все было иначе — из всего села лишь один дом сулил тепло, забытую корочку хлеба. С иной стороны не имелось ни мышеловок ни кошек. Наверное, оттого мыши были растеряны, метались из норы в нору, из дома в дом.

Собака гонялась за ними и многих догоняла. Поэтому хлопот с ее кормежкой не было никаких. Впрочем, и пользы от собаки не имелось также.

Старик продолжал обустраиваться. Сносил в выбранную хату всякую разность, что-то складывал в сарай. Целую комнату забил всем стеклянным, что удалось найти — все больше пустыми бутылками.

Затем стал эту посуду наполнять.

Особо обрадовал его найденный в одном в доме самогонный аппарат.

Ловил жаб, затем резал их острым ножичком, сделал самострел и найденной дробью бил птицу… Собирал травы в том числе и ночью, в том числе на кладбище.

Теперь работал он каждый ходил в лес рубил дрова. Отдельно складывал чурки березовые, осиновые. Различал даже сосновые и еловые.

Затем каждую траву кипятил на определенном сорте дров. Разливал по бутылочкам, смешивал, что-то пил сам, что-то давал своей собаке. Иной декокт выплескивал на траву. С той происходили вещи странные — иная сгорала в мгновение. После другой капли на лысой площадке земли прорастали побеги, спящие в ней до поры до времени. Начинали зеленеть, словно сейчас не излет осени, а самая что ни на есть весна. Да вот беда — жизнь свою цветочную, краткую проживали они еще быстрей. Утром прорастали, к обеду начинали цвести, а на закате уже лежала пожухлая солома.

И снова начинались опыты, проверка концентраций. Драхмы и унции, моменты и атомы…

-//-

А однажды, обходя свои владения, старик нашел железный лабаз, закрытый на замок. Раньше старик его не замечал — стоял он заваленный со всех сторон. Как видно о нем забыл прежний хозяин. Может, просто не было времени искать ключ, может содержимое того не стоило…

Старик дернул замок, надеясь, что его содержимое сгнило, что высыплется на землю ржавой трухой. Но нет: в замке лишь с довольным лязгом стукнулись какие-то части.

Попробовал открыть его Словом: выдохнул заклинание в замочную скважину. Но замок остался все таким же: холодным и закрытым. Вероятно, прежний хозяин не очень верил в чистую механику, и купил замок не то заговоренный, не то с серебром в механике. Серебро, как известно, к волшебству — нейтральный металл.

Старик посмотрел по сторонам — может рядом есть какой-то прутик, проволочка, чтоб поковыряться в замке — авось откроется. Толку с того все равно бы не было — старик особо в открытии замков без ключа не практиковался.

Нашел гвоздь, покрытый ржавчиной до такой степени, что ржавчина отваливалась хлопьями. Старик для порядка поковырялся в замке, но было ясно: чтоб узнать содержимое лабаза, надо сбивать замок. Колотить по нему молотом так, что на звук в иные времена сбежалась бы вся деревня. Вероятно, именно на это и рассчитывал хозяин…

Но тут послышалось:

— Ключ под камнем…

Старик обернулся. За его спиной, в шагах трех стоял мужчина лет тридцати. В руках у него был садок с раками.

Но еще тогда показалось — какой-то он странный. Вроде бы и стоит он здесь, рядом, а будто и нет его. Будто лет тридцать, а присмотришься: не то больше тридцати, не то вообще нет возраста.

И еще лицо было у него с синим отливом, и холодом тянуло даже за три шага. Что-то нехорошее в нем было. Но, с иной стороны, встречались люди, в которых нехорошего было гораздо больше. Ну и что с того? Не виноват же человек, что родился хромым, косоглазым да еще и рыжим?

С иной стороны, если с первого взгляда ничего плохого в человеке не замечено, то это еще не значит, что плохого нет вовсе. Что он в будущем не поступит еще хуже, чем косоглазый и рыжий.

Старик ногой откинул камень. Под ним действительно лежал ключ. Но прикасаться к нему никто не торопился.

— Это ты его сюда положил? — спросил старик.

Мужчина покачал головой.

— Это не твое, но и не мое. Я не могу открыть этот замок, да и мне без разницы, что там лежит. Но вдруг там то, что тебе надо? И если ты попользуешься, а потом положишь на место, закроешь на замок, а ключ вернешь под камень — никому вреда не будет.

Ключ, тем не менее, продолжал оставаться на земле.

Дабы хоть что-то сказать, старик проговорил:

— Ты местный? Я тебя никогда здесь не видел.

— Странно, что ты не сказал, что не видел здесь ранее вовсе никого. А сам появился только неделю назад.

Отчего-то эти слова убедили старика. Он нагнулся и поднял ключ с земли, вставил тот в замок.

Замок открылся с тихим звуком «крак».

Внутри сарая имелась бочка, три ведра и тележка. Все это было щедро затянуто паутиной. Содержимое сарая явно не стоило замка.

— Так ты отсюда? — спросил старик, возвращая замок на место.

— Жил когда-то здесь…

— Потом съехал?

— Можно сказать и так…

Установилось молчание, и пришельцу пришлось пояснять:

— Мы почти соседи. Я тут рядом живу.

Пришелец неопределенно махнул рукой в сторону реки.

— За болотом? — попытался догадаться старик.

— Нет… — пришелец смутился. — Не за болотом, а непосредственно в нем…

За рекой действительно имелось болото. Но насколько далеко оно простиралось, где оканчивалось — не проверял. Имелись какие-то вешки, но и по ним старик идти не решился. Можно было заблудиться в трясину, свернуть не в ту сторону. В конце концов, может владелец этих вешек хранил на болоте нечто ценное. И устроил по пути несколько ловушек. А узнаешь о них только когда тебя засосет по пояс.

Чтоб там кто-то жил, старик не замечал. Не было тропинок, вообще следов человека. Может, тропы были скрыты от взгляда людей, проходили где-то под водой, по речному песку, который следов не держит.

Но с иной стороны, кому придет мысль жить посреди болот, когда вокруг столько свободного места?

Дом на болотах — роскошь ненужная. Во-первых, далеко таскать камни и дерево. Во-вторых, еще до того как достроишь, дерево начнет гнить, а на камне появится мох да плесень. А если дом построишь, то проживешь в нем недолго — воздух на болотах нездоровый — все гниль да сырость.

В общем, человек на болоте жить не будет. Если он, конечно, человек неглупый и вообще…

Ответ пришел в голову немедленно. Действительно — все сходилось.

— Ты — нежить?

Пришелец потупил взгляд:

— Ну да… Точнее говоря — утопленник. Меня русалка утащила.

— И ты пришел за мной?

Мужчина махнул рукой:

— Да нет… Просто зашел, как сосед к соседу.

Старик промолчал.

— А что, нельзя? — спросил мужчина.

— Наверное, можно.

— Ну вот и ладно. А я ведь не с пустыми руками. — ответил утопленник, и протянул старику садок с раками.

Те ползали по садку, задумчиво шевелили усами и клешнями.

— А как тебя зовут? — спросил мужчина.

Старик задумался: а действительно, как? Он так давно не разговаривал, что забыл названия некоторых вещей. Раньше он говорил со своей собакой, но та не отвечала, зато понимала его с полужеста. Оттого общение сошло на нет. Надобность в словах отпала.

Потому старик долго не отвечал, подбирая нужное слово. Наконец вспомнил:

— Геддо.

— Ну а я Федот… Послушай, а у тебя нет самогона? Ну хоть чуточку? Истосковался, просто сил нету.

Самогона у Геддо не имелось. Но с иной стороны — долго ли умеючи?

-//-

Словно седина в иной шевелюре, в кронах деревьев появлялся желтый лист. На иных деревьях рыжий лист появлялся равномерно в местах разных. Но на орехе вдруг за ночь вспыхнула желтизной целая охапка листьев, но остальные остались зелеными. Отчего? Ночью произошло нечто, что испугало дерево? Или просто мимо проходила осень, да и решила похулиганить: вплела в сентябрь немного ноября.

Скоро осень состарится, станет злой мачехой, старухой. Начнет водить к себе в гости зимние деньки, да затем и сама сгинет под сугробами.

Геддо предвкушал: скоро вьюги и метели, дождь и распутица. Славная непогода по которой из дома не выйдешь, не то что куда-то попрешься.

Дороги разбухнут от дождей, станут болотами. Проехать по ним не будет никакой возможности — разве что осторожно пройти по обочине. А после завалит их снег, что и видно не будет, где та дорога была. Что шлях, что чистое поле — никакой разницы. И знающий человек пропустит нужный поворот, не найдет деревню, путь к теплу. Но если человек такой уж умный, он не станет дразнить волков, шляться, рискуя сгинуть в снежной пустоши. Он будет сидеть дома, жечь дрова да пить чай.

Геддо ждал этих времен с нетерпением.

Но затем наступила обманка — бабье лето. Дороги просохли. Солнце палило так нещадно, словно собиралось на зимние каникулы, а перед этим выплескивало на землю все положенное на полгода тепло.

Но сколько времени оставалось этому ложному лету?

Немного. — успокаивал себя Геддо. — Очень немного.

А пока он коротал осень с утопленником. Пил с ним самогон на крылечке своего дома.

Рядом, в бадье с дождевой водой плескались русальчата.

В дом Федот-утопленник не заходил — не пускал оберег, повешенный над порогом.

— А оберег лучше не снимай. — говорил Федот. — Еще моя жена зайдет или еще кто из наших. У нас на болоте сейчас спит Лихо. Пока оно тихо. Но лучше не дразнить его…

Самогон тянули под малосольные огурцы. Для его изготовления пришлось на пару дней прервать опыты.

— А так, в общем, хорошо живем. Детишки у нас… Только вот жена борщ не умеет готовить и вообще огня боится. И вообще — как баба малость холодна…

На земле нежилась собака. Хоть и в деревню она вошла лишь кожа да кости, сейчас она отъелась на мышах. Ребра обросли жирком, шерсть лоснилась.

Русальчата брызгали на собаку водой, но та смотрела на их игры ленивым глазом.

Федот бросил палку, распорядился:

— А-ну принеси.

Собака не пошевелилась, будто подумала: "Ну вот еще глупости. Была бы тебе нужна эта палка, стал бы ты ее выбрасывать."

— А это она или он? — спросил Федот, указывая на собаку.

— Ума не приложу. Как-то совершенно не задумывался.

— А как зовешь животинку?

— Да ты ее зови — не зови — все равно не прибежит. Глухое оно. Ну вот я и подумал, если не отзовется, зачем придумывать имя?

Федот пожал плечами:

— И все же чудно, что она на меня так реагирует.

— Как именно?

— Да никак! Это как раз и чудно. Обычно животных нежить раздражает.

— К слову… Я ведь следил за тобой. — заметил Федот наливая самогон по кружкам. — Или кто из моих детей смотрел — ты ведь траву собирал на кладбище. Ты колдун?

Геддо кивнул.

— Чернокнижник? — сделал следующее предположение Федот.

— Нет.

Чокнулись, выпили, закусили огурчиками.

— Тогда зачем тебе не спать ночами? — продолжал Федот. — Ходить на кладбище?

— Что касается ночей, то некоторая трава только после захода солнца силу имеет. А другая — исключительно на кладбище растет…

— То бишь покойников подымать не будешь?

— Снова нет…

— Ну оно и хорошо. У меня на тутошнем жальнике моя бабка лежит. Ох и не хотелось бы, чтоб она воскресла.

Затем оба немного помолчали, подумали каждый о своем.

— Может, тебе чего-то разэтакого надо. — спросил Федот. — У нас на болотах чего только не имеется.

Геддо покачал головой. Дескать, нет спасибо. Как-то своими силами справится.

— Ну и ладно… А за еду не беспокойся. Ты только скажи — нагоним и рыбы и раков. Только знай — таскай. Насолим на зиму, наварим ушицы… Хороша ведь уха да под самогон?

И подмигнул Геддо. Тот совершенно честно кивнул: да, действительно, хороша. Впрочем, уха и без самогона хороша, да и если самогон сварен для себя, то его можно с чем угодно употреблять.

Со стороны леса на деревню наползали тяжелые грозовые тучи.

— Ладно. — поднялся Федот. — Пора мне идти.

— Бывай… — отозвался Геддо. — Заходи завтра, я грибов нажарю…

-//-

Непогода обрадовала Геддо дождем. Но тучи на небе не задержались. Воробьи переждали краткий ливень под крышами, и как только дождь прекратился, стали плескаться в лужах, предвещая погоду жаркую, солнечную.

Лето давало свою последнюю гастроль.

Небо лило на землю ничем неразбавленную жару.

Солнце пекло в полную силу, как будто выплескивая все недоданное за лето тепло в один день.

Вы устали от комаров? Думаете: зачем выдумывать адские муки, когда есть комары?

Не можете уснуть жаркими августовскими ночами? Ну-ну, ну-ну. Вспомните еще жаркое лето, да поздно будет. Жать его будете, но не все доживут, лягут в твердокаменную зимнюю землю.

Вот именно в такой жаркий день все и случилось. Из-за леса появилось четверо конных. Ехали не спеша, совершенно не таясь. О чем-то беспечно разговаривали. Один, отпустив удила, крутил цигарку.

Геддо следил за ними из окошка. Думал не высовываться, сидеть тише воды, ниже травы. Но люди эти совсем не походили на того, от кого старик скрывался.

Он вышел на крыльцо дома, постоял немного. Затем пошел к калитке. Собака бежала за ним.

Отряд заметил старика еще с околицы. Но не стали торопить лошадей. Проехали улицей также неспешно, как проделали весь этот путь.

Когда уже были на месте, в трех шагах от Геддо — остановились. Стали рассматривать старика.

Был тот не то чтоб диким… Командир отряда задумался, подбирая подходящее слово. И как ни странно, это ему удалось. Старик был не диким. Он был одичалым.

Старик думал о другом: это были совсем не те, кого он опасался. Тем, кто будут посланы на его поиски сообщат приметы, его слабые и сильные места. Дадут оружие иное нежели шашки, пистолеты и винтовки.

Вот так молчали долгие несколько минут, глядя друг на друга.

Было жарко. Казалось, под форменной фуражкой мозги начинают плавиться.

— А что, дед, кроме тебя в деревне другие полезные ископаемые имеются? — наконец спросил главный. — В смысле другие люди?

Старик покачал головой:

— Не-а. Один я тут.

— Ну и стоило сюда ехать? — спросил командир у своих спутников.

Те пожали плечами: дескать, наверное, все-таки зря ехали. Но коль уже приехали…

Стали спешиваться.

— Устали, поди, издали ехавши… Вам, наверное, с дороги водицы испить хочется студеной?

— Да нет старик, тут одной водой не отделаешься…

И, не дожидаясь приглашения, стали входить во двор к Геддо.

Хотя во двор имелись ворота, они были закрытыми. А старик стоял в узкой калиточке и никак нельзя было пройти, его не задев.

Впрочем, главный даже и не старался не задевать. Будто даже специально задел Геддо плечом, втолкнул его во двор.

Старик действительно попятился во двор. Чуть не наступил на свою собаку.

Четверо вошли во двор. Шли будто вальяжно, но было в них что-то скрытое, сильно, взведенное как пружина. Случись что — вздрогнут, из расстегнутых кобур вылетят пистолеты и в воздухе станет тесно от свинца.

Гости огляделись, осмотрели двор.

Остались довольны.

Геддо, чтоб далеко от дома не ходить, свои эликсиры испытывал тут же. За сим в палисаднике густо цвело вишневое деревце. Растерянные дикие пчелы гудели в этом бело-зеленом крошеве. Все это невыносимо пахло весной.

Под вишней имелась грядка моркови — была она поменьше репки из легендарной сказки, но ботва была по пояс, неизвестно как глубоко уходил корешок, но на поверхности было видно плод размером с мужской кулак. При этом сравнении мужчину следовало бы подобрать побольше. Имелась капуста, головку которой одному не унести в руках — только катить.

Особое место занимали помидоры — хоть и были они размером как обычные, но росли на кустах размером с двухлетнее деревце.

— Тэкс… — ухмыльнулся главный. — А это что у нас растет? Да ты, старик, я так смотрю, куркуль? Кулак?.. Рабочие в городах голодают а у вас тут… Прям сады Гефсиманские.

Вероятно, имел он в виду сады все же дивные, Вавилонские. Но это были уже тонкости. Нюансы.

Его, похоже, совершенно не смущало то, что помидоры в этих краях обычно не растут, а вишни никак не могут цвести в октябре.

И потянулся рукой, чтоб как яблоко, сорвать помидор.

— Не трогайте их… — попросил Геддо. — Они могут быть опасны! Надо сперва на животных пробовать.

— Да пошел ты! — ответил человек в кожанке.

И небрежно смазал рукой куда-то в направлении старика. Ударил не то чтобы сильно — в эпоху сабельных атак некоторые дамы пощечины бьют сильнее.

Но старику хватило и того.

Он, охнув, рухнул на землю, да так неудачно, что сам себя стукнул по носу. Пролилась первая кровь — пока что из разбитого носа.

Густая кровь, цвета пурпурного упала вниз, тут же обернулась корочкой пыли. Старик тут же поднес руку к лицу, зажал нос.

Но было уже поздно: пока капля падала, что-то изменилось в этом мире.

Собака очнулась от полудремы, словно лениво поднялась на все четыре лапы, неспешно подошла к старику.

— Смотри-ка, — бросил кто-то из прибывших, — этот блошиный питомник еще двигается.

— Нет… — заклинал старик. — Только не это, не сметь! Пусть бьют.

Собака не слышала — была она глухой. Да и если б слышала — что это изменило? Искушение было сильней.

Она подошла к старику, прямо с земли слизала капельку крови.

— Эй, дед, да ты свою шавку что, не кормишь?.. — предположил тот же балагур.

Остальные услужливо засмеялись…

И тут собака прыгнула.

В мгновение произошла трансформация: от земли оторвалась некрупная собака породы, будто обыкновенной, дворовой. Но в прыжке стала больше, тяжелей, ударила в грудь ближайшему пришлому так, что тот не удержался на ногах — и, махая руками, рухнул в пыль.

Трое выхватили пистолеты — закружили вокруг борющихся, но стрелять опасались.

По крайней мере, сначала.

Что было дальше — старик не видел. Он по-прежнему лежал на земле.

Вокруг него что-то происходило что-то ужасное, но он не желал знать и видеть что именно. Он прятал голову в руках, смотрел на мир по-воровски, один прищуренным глазом. Да и тем видел совсем немного: лишь узкую полоску земли под собой.

Вокруг него звучали выстрелы, мелькали тени, шла борьба.

Что-то треснуло, лопнуло, будто разорвалась ткань. Короткий крик.

Прямо на полоску земли под стариком упала тугая красная струя. Кровь тут же обернулась в серую оболочку пыли.

Геддо снова закрыл глаза.

Но совсем скоро все затихло.

Даже не открывая глаза, Геддо понял: мир стал другим. Вместо неуместной весны теперь пахло вовсе неуместной кровью.

Как бы то ни было надо вставать. Старик поднялся, все же открыв глаза.

Его собака лежала тут же рядом, в пыли. Могло показаться, что она здесь совсем ни при чем, если бы не полосы крови на ее шкуре.

Строго говоря, кровь была везде. Просто на собаке ее было больше всего. И еще: теперь он не просто лежал, а словно маленький щенок трепал кусок материи. Окровавленной, как и все остальное, ткани.

Присмотревшись, Геддо рассмотрел в ней рукав от кителя. И внутри него, кажется, еще что-то было.

— Фу! — крикнул старик. — А ну брось гадость!

Глухая собака не заметила этих слов. Геддо топнул ногой. После этого животное действительно оставило рукав и побрело к дому.

В воздухе густо висел запах крови.

На земле лежало… Впрочем, точное количество трупов установить не представлялось возможным. Некоторые части были разбросаны на всем пространстве поля боя. На первый взгляд мертвых имелось от двух с половиной до трех с четвертью.

— Нет, ну я же их предупреждал! — частил старик. — Совершенно честно и предупреждал.

На улице паслись четыре лошади. Выглядели они так, словно здесь, во дворе ничего и не происходило, их не испугали ни выстрелы, ни кровопролитие.

Лишь через месяц после описываемых событий, Геддо понял — те были привычными…

Глупо было полагать, что ничего не произошло. Что достаточно закопать покойников, присыпать кровь песком и все вернется на круги своя.

Нет, не вернется. Эти четверо пусть и не ехали именно к нему, здесь оказались не просто так. Они не были разбойниками — во всяком случае, в примитивном смысле этого слова. Их наверняка кинутся, и сюда прибудет сорок, четыреста, четыре тысячи — сколько надо, чтоб установить здесь свой порядок.

Может, некоторым удастся противостоять — собака уложит в пыль еще десятки, может — сотни. Но все равно найдется кто-то достаточно умный, чтоб не дать убить себя, но уничтожить собаку, убить старика.

Геддо это совершенно не устраивало.

Следовало бежать — чем скорей, тем лучше. Но что делать с плодами своих трудов.

-//-

— Федот! Федот! — кричал Геддо в сторону болота. — Ты где!

Зашумела трава за его спиной. Старик быстро обернулся, но Федот уже стоял тут будто вырос он из-под земли, из-под воды. А может, именно так все и обстояло.

— Ты звал меня?

— Федор… — начал Геддо и замолчал.

Что говорить? Что в его дворе лежит четыре покойника? Что их задрала собака. Что?

Федот сам пришел на помощь:

— Ты весь в крови… Это твоя кровь?

— Нет.

— Недавно в деревню приехали. Они…

— …мертвы.

В ответ Федот кивнул: спокойно, без осуждения. Дескать, ничего неожиданного, он догадывался, что тем и закончится.

— Это сделала твоя собака?

Теперь пришла очередь кивнуть Геддо.

— Вот, оказывается, отчего она на меня не кидалась. Она тоже нечисть… И что ты теперь будешь делать.

— Я ухожу сейчас. — ответил Геддо. — Может, пока этих кинутся, пройдет дней пять. Но мне нельзя терять время.

— Может, пока укроешься у нас на болотах?

— Нет, — ответил Геддо быстро, так что понятно стало: обдумывал он и этот вариант, да ничего в нем хорошего не нашел. — Нет, мне надо уходить дальше.

Немного подумав, Федот кивнул:

— Ну что же… Если решил уходить — уходи. Останавливать не буду.

Однако Геддо не торопился.

— Что-то еще? — спросил Федот.

— У меня будет к тебе просьба…

— Говори?..

— Все то, что я посадил перед домом надо уничтожить. Может быть — вместе с домом.

— Боишься, что твои труды попадут в злые руки?

— Зачем в злые? Достаточно просто в неумелые… Я сниму обереги, выставлю самогон за порог, разожгу в печи огонь… Сделаешь?

Федот кивнул.

Царь Всея Руси… Ну или какой-то ее части

Из-за леса солнце поднималось крайне неохотно.

Сначала выглянуло осторожненько из-за леса: от этого мира нынче можно было ожидать всего что угодно. Затем осмотрелось: а стоит ли мир солнечных трудов, не следует ли подремать где-то за облачком.

Но как назло, ни одного облачка рядом не оказалось.

И солнце поползло все выше, по-осеннему лениво начало обогревать землю.

В привычном порядке солнце осветило лесок, рощу, холмы. Проверило: все ли на месте. Мир будто бы оставался прежним. Реки все так же текли к морям. Деревья по-прежнему росли вверх, хотя некоторых не хватало.

Рассвет неспешно добрался до деревни.

Здесь будто бы все оставалось на месте, но что-то за ночь изменилось.

Ленивая дорога, по которой хорошо, если раз в день кто-то проезжал, сейчас была разбита сотнями копыт.

Да и сама деревня изменилась, затаилась: народец местный, просыпающийся обычно рано, носа из дому не казали, собаки жались по будкам, все больше скулили, нежели лаяли.

Луч солнца осветил крыши, заглянул в окна. Стал будить людей, которых еще вчера здесь не было. Пришлые, похоже, от побудок до рассвета были не приучены. Дремали даже часовые на крылечке, ждали своего часа те самые кони, что протоптали дорогу к этой казалось бы забытой всеми деревушке.

Рядышком стояло две тачанки.

В самой большой избе отходил ото сна Афанасий Костылев — командир этого войска. Пытался уцепиться за обрывки сна, кутался под теплое одеяло. И вроде было сонно, и заснуть как-то не удавалось.

Наконец, все-таки поднялся.

Недовольно осмотрелся, глядя на ком сорвать злость. Но в комнате кроме него никого не имелось. День начинался определенно неудачно.

Хотя, с одной стороны, нынче имелась крыша над головой, но с иной — оставаться в одной деревне более чем на сутки было опасно.

Вообще дел на этот день было запланировано много.

Необходимо было решить, куда отряду двигаться дальше. Жаться по лесам, перебиваясь мелкими деревушками? Или рискнуть, и захватить какой-то городишко? Хорошо бы, если бы при нем был какой-то банк, чтоб его, значит, экспроприировать. Или арсенал с винтовками. Хотя, если в городе есть оружие, вероятно атака, будет отражена…

Следовало так же придумать какое-то название себе, да и своему отряду. Назваться «атаманом»? «Батькой»? Нет, не то — атаманов нынче по два на версту.

Афанасий скривился: со вчерашнего вечера крутило живот, мучили газы. Последнее было не так уж и страшно ночью, в одиночестве. Но перед коллективом становилось как-то неудобно.

С утра привычно заболела голова — обидно было, что вчера не шибко и пили-гуляли. Так, приняли с дороги…

К тому же заныл зуб. Стало вовсе противно — до ближайшего зубодера было верст двадцать.

В порядке лечения, Афанасий прополоскал зуб самогоном. По завершении процедуры продукт сей принял вовнутрь, то есть просто проглотил.

Затем взбил пену, стал бриться. Пока лезвие снимало щетину, проглоченный самогон впитался в желудке, растекся теплыми ниточками по телу. Становилось легко.

Сняв последнюю полосу пены, протер кожу все тем же самогоном. Лицо приятно охладилось, защипало над губой — похоже, бритвой срезал прыщик.

После бритья угостился еще рюмочкой.

Сделалось легко, жизнь определенно стала налаживаться.

Посмотрел на себя в зеркало. Остался определенно доволен.

— Ну чем я не царь? — спросил Афанасий у своего отражения.

Возражений не последовало. Отражение кивнуло вслед за хозяином.

Мысль, сдобренная самогоном, показалась ему не такой уж и вздорной. Афанасий несколько раз прошелся по избе, примеряя ее так и этак. Мозг, разгоряченный алкоголем, ответы давал быстрые, хотя и не совсем логичные.

Все удивительно сходилось. Стране никак нельзя без царя. А он чем плох для высокой должности? Ну ведь ясно, что ничем не хуже остальных.

Оставался сущий пустяк — необходимо было поставить в известность и остальных. Разумеется, начать со своих, потом растолковать это волости, губернии, всему миру. Сделать это толково, с расстановкой — что называется по-царски, соответствующим приказом.

Но в первую голову — надо известить полкового колдуна о том, что он произведен в придворные маги. Посоветоваться с ним опять же не мешало.

Афанасий вышел в соседнюю комнату. За столом в тумане дешевого табака его люди пили не менее дешевый чай и играли в засаленные карты.

— Ребята, а узнаете ли вы о мне природного государя Всея Руси Афанасия Первого? — спросил Костылев.

Ребята смерили своего командира недолгим взглядом, молча кивнули, дескать, все нормально, узнаем. Царь — так царь. Только в карты не мешай играть.

Из дома вышел на улицу. Услышав скрип двери, вздрогнул и принял надлежащую стойку дремавший доныне часовой. Афанасий расслабление заметить не успел, но на всяк случай показал часовому кулак.

Колдун занял маленький домишко напротив того, где поселился Костылев и его штаб. При этом квартировал отдельно, отказался даже от охраны, которую так любезно предлагал ему Афанасий.

Как и у штаб-квартиры Костылева, у дома колдуна еще днем ранее имелись иные хозяева. Но если Афанасию и его подручным пришлось прежних хозяин выгонять прежних хозяев прикладами, то Лехто просто что-то шепнул своим предшественникам, и те чуть не побежали.

Первым делом, войдя в деревню, Лехто уточнял, имеется ли в распоряжении селян колдун или знахарь. Врачи, фельдшеры с дипломом его совершенно не интересовали.

Зато если имелась какая-то бабка-повитуха, которую учила ее предшественница…

Лехто брал свой саковяжик и шел к ней. Надо сказать, колдуны традиционно обитали на отшибе, но Арво это никак не пугало. Почти всегда Лехто проводил вместе с местным колдуном вечер, порой оставался на ночь.

Иногда Лехто возвращался в деревню в сопровождении своего коллеги, не столь мрачный, сколь обычно и будто бы выпивши. Лехто вообще никто не видел смеющимся. Но улыбаться он мог — не разжимая уст, лишь краешками губ.

Порой Арво приходил в одиночестве и серьезным.

Но бывали случаи, когда Арво возвращался один, а местного волхва находили убитым. Об этом бойцы эскадрона узнавали заранее — в такую ночь небо над избушкой колдуна наполнялось сполохами, подымался ветер, на местном жальнике ярче разгорались синие огоньки. Говорили, будто это два колдуна дерутся, и многие бы желали, чтоб Лехто проиграл, сгинул.

Порой, ведуны попадались матерые, здоровые, но итог в подобных случаях был один.

Местный — убит, убит жестоко. Порой выпотрошен, порой — оторваны, отрезаны конечности. Казалось, местного пытали, хотя Лехто не брал с собой никакого оружия. В самом деле — не мог же топор или сабля поместиться в его чемоданчике. К тому же, в таких случаях, вся избушка была забрызгана кровью, но Лехто пренепременно возвращался чистым.

Комментариев от Арво Лехто не поступало. Но никто и не просил у него объяснений.

Колдуна боялись. Но факт победы Лехто над местным колдуном внушал некую гордость — все-таки эта деревенщина не чета эскадронному волшебнику.

В этой деревне имелся лишь какой-то медик, отправленный сюда будто в ссылку, но осевший, женившийся, наплодивший детишек. Лехто он не заинтересовал совершенно, потому ночь эскадронный колдун провел в избушке

Возле ее двери Афанасий остановился и постучал. Ответа не последовало. Формально колдун был его подчиненным, но реально в это верилось только в приступы сильного оптимизма. На самом деле Костылев вряд ли вошел бы когда без приглашения в дверь, за которой находился Лехто. Так запросто можно было узнать на собственном примере что именно происходит с туземными колдунами.

Потому, не дождавшись ответа, Костылев постучал еще раз: дольше, громче и настойчивей.

— Войдите! — послышался ответ.

И хотя Костылев не успел притронуться к двери, та распахнулась сама. Лехто в это время стоял в другом конце комнаты.

Костылев вошел в хату.

Колдун был не один.

На лавке у окна Оська Дикий колол лучину. Делал это неспешно, со взглядом совершенно отсутствующим. Было это довольно извинительно: у солдата отсутствовало ухо, часть скальпа с головы было просто срезана и утеряно неизвестно где. Рубаха Оськи была незаправленой, грязной и дырявой. Грязь и дырки были связаны: на теле солдата имелось два пулевых отверстия.

Как Оське удалось в одном бою схлопотать одновременно сабельную и пулевые раны, Афанасий не вникал. Но твердо знал следующее: после взятия деревни имелось трое раненых. Оська в их число не входил. Его отнесли к часовне, полагая сегодня зарыть.

Афанасий присмотрелся — несмотря на то, что Оська двигался и колол осину, живым он не выглядел.

— Но он же мертвый… — прошептал новоявленный самодержавец.

Оська поднял голову от работы и полудивленно посмотрел в сторону Афанасия: дескать тут и так с утра чувствуешь себя убитым, а тебе что-то говорят, отвлекают.

Тогда вмешался Лехто, зашептал:

— Тише, тише… Не расстраивайте его. Ну умер человек — с кем не бывает…

И рукой показал на соседнюю комнату: дескать, следуйте за мной.

Вчера там размещалась лаборатория колдуна. Ничего особенного, пробирки склянки, походный перегонный куб.

Но сегодня почти все бы инструменты были запакованы и спрятаны в баул. Остались только хрустальный шар и жаровня, на которой стоял кофейник.

За закрытыми дверями заговорил быстрей, громче

— Хотите кофе? — спросил колдун.

Афанасий покачал головой.

— Ну как хотите.

Колдун не настаивал. Строго говоря, кофе он заваривал только для себя, не ожидая гостей. Да и вообще — кофе ноне дорого.

В маленькую чашечку Лехто налил ароматную коричневую жидкость, добавил сахара — немного, лишь на кончике ложки. Размешал, сделал первый глоток. Благостно улыбнулся.

— Я вас слушаю.

Афанасий боялся колдуна. Часто спрашивал — отчего тот пристал к сотне. Ведь мог бы запросто обойтись сам по себе. Но нельзя было не согласиться — с Лехто жить было намного проще. Однако, собранный баул наводил на мысль, что колдун куда-то засобирался.

Впрочем, подумал Костылев, с этим можно и подождать. Может, если ему сказать про пост придворного мага, он передумает.

Афанасий открыл рот, чтоб заговорить, но поперхнулся, вспомнив про сидящего в соседней комнате Оську.

— Э-э-э… — пробормотал он, кивнув в сторону дверей.

— Ах, это… Вчера мне попалось довольно интересное заклинание. Не смог побороть искушение попробовать. Думал, это какая-то нелепица, но нет, сработало…

Афанасий открыл рот:

— Да ведь это можно такое войско поднять! Нынче в могилах ведь миллионы…

— Но-но… — осадил его Лехто. — я не говорил, что подыму миллионы. Я и десятка не подыму — заклинание дорогое. А толку от мертвецов мало: лошади их боятся…

— Можно дохлых лошадей найти. Нынче с этим просто…

Лехто продолжал:

— …А еще он медлителен. Я вопрос пока не исследовал, но думаю, далее реакции будут затухать. Затем он ведь довольно уязвим: ему может оторвать руку, ногу…

— Жалко.

— Что поделать… — колдун сделал еще один глоток. — Надеюсь, Вы не имеет ничего против моих экспериментов?

В ответ Афанасий категорично закивал: опыты Лехто обычно не были бесплодными и часто помогали.

— Впрочем, я так понимаю, вы пришли не за этим? — спросил колдун.

Афанасий набрал воздуха побольше и выдохнул:

— Я — царь!

Лехто это не удивило, он даже не изменился лицом.

— Великолепно… И давно это с вами? Я, признаться, ожидал чего-то подобного, но вот так сразу…

Костылев смутился: нет, не то… Cлишком резко ляпнул, не подготовил человека. Надо учесть на будущее.

Немного подумав, продолжил.

— Я вот что подумал… А не объявить ли себя царем?.. Многие пытались.

— Пытались. — кивнул Лехто. — Да плохо кончили. Емельян Пугачев… Три Лжедмитрия… У первого еще что-то получилось, год поцарствовал…

— Ну, мне бы хоть годочек по-царски пожить.

Лехто посмотрел в глаза претенденту на престол так, что тот отвел взгляд. Афанасий понял, что сболтнул лишнего.

Потому затарторил быстро, дабы скрыть свою растерянность:

— Ведь страна, империя отчего рухнула? Оттого, что царь слабину дал! Эвон, Иван Грозный, Петр Первый головы рубили, а страна крепла, росла. Потому что народец страх божий имел! А вот дал Александр Второй слабину, отменил крепостное право — вынул хребет из страны. И поползла всякая гниль! Свобода!.. Распоясались до того, что царя убили, который к слову это самое крепостное право отменил. Страна начала расползаться! Сначала продали Аляску.

Вообще-то с Аляской все обстояло сложней. Ее не продали, а сдали в аренду. На время попользоваться значит, в долг… Лехто так и сказал.

— В долг? — еще более оживился Афанасий. — В долг это хорошо! Возьмем с процентами! Долг надо отдавать! Попользовались и будет! А вот кому его отдавать? Николай Второй неизвестно где и непонятно жив ли. Стало быть Аляску надо вернуть мне! Природному царю Афанасию Первому!

И последнему, — подумал Лехто но промолчал.

— …И если вдруг со всей Россией у нас не выгорит, — продолжал Костылев. — мы там и осядем! На Аляске-то…

— Америка будет в восторге от такой перспективы — не выдержал колдун.

Впрочем, о такой вещи как сарказм, "природный царь", очевидно не подозревал.

— Так вот, о чем… — продолжал Костылев. — Аляска — на хрен. В Польше — Маннергейм, в Финляндии — Пилсудский.

— Наоборот…

— Неважно! Так вот, о чем я… Основой страны должна быть крепкая самодержавная вертикаль! Демократия нам вредна. Ибо выборы — это треволнения, а нашему народу волноваться нельзя ни в коем разе. Надобно чтоб без выборов — от сына к отцу. Вернее — наоборот. Для этого перво-наперво надобно восстановить крепостное право!

— За этим никто не пойдет, — покачал головой Лехто.

— Как это не пойдут!? — искренне возмутился Костылев. — Пойдут бывшие помещики-крепостники. Ну и будущие тоже… мы пообещаем тем, кто придет сейчас душ по пятьсот. А кто позже — тем только по двести. Вот помещики к нам и хлынут! А крепостнический строй — самый человечный. Только при нем человек — главное богатство.

— Помещиков мало.

— А помещики приведут своих будущих крепостных крестьян!

— А тем-то что обещать будешь?

— «Тем-то» это кому? Крестьянам? А мы им воли пообещаем! Как в Отечественную войну, в тысяча восемьсот двенадцатом… Ну и царя твердого… Да пойдут! Никуда не денутся! Все продумано.

— Все равно как-то странно. Зачем им бороться за то, чтоб их закрепостили, а потом освободили? Ведь они и без того свободны?

Колдун вздохнул горько: с какими идиотами приходится работать.

— В Европе нас не поймут-с… — сказал он.

— А нам Европа — не указ. У нас эта… Суверенная страна.

Костылев был явно рад тому, что вспомнил этакое редкое слово: «суверенная». Ну что попишешь — царь все-таки. Газеты читаем!

Лехто вздохнул еще раз. Одним глотком допил уже остывшее кофе. Завернул чашку в припасенную суконку — чтоб не разбить. Спрятал ее в баул.

Все же уезжает, — подумал Костылев.

— Ну а вас, я так думаю, первым же указом надо назначить придворным магом…

Убийственный, по мнению Костылева, аргумент, прозвучал совсем не так, как задумывалось. И сначала Афанасий решил, что колдуне его вовсе не расслышал. Собирался произнести аргумент снова, с надлежащей дикцией, но Лехто покачал головой:

— Пост придворного мага мне совершенно не нужен… Но хотя да, должен признать, какая-то правда в ваших словах есть. Пожалуй, мы возьмем их за основу.

«Мы», «возьмем»… — все эти слова подействовали на Костылев успокаивающе. Проскользнула нотка гордости: надо же какой он, Афанасий, умный. Все ловит просто на лету.

— Впрочем, — продолжил маг, — давайте поговорим о делах.

— О делах? — удивился Афанасий.

А о чем же они говорили только что?..

— Сегодня утром нас окружили. — Продолжил Лехто.

— Кто? Сколько?..

Ну вот… А так хорошо день начинался.

— Кажется красные, силами от батальона до двух. Думаю, около полудня пойдут на приступ. Потому я отдал распоряжения где-то к десяти готовиться к прорыву

Афанасий немного опешил: если колдун отдает в его сотне распоряжения, тогда какой из него, из Костылева царь?

Лехто, похоже, угадал мысли Афанасия:

— Да полно вам! Я просто не стал вас будить, беспокоить, сочтя, что вы заняты вопросами глобального планирования.

На столе рядом с жестянкой каши, куском хлеба в треноге стоял еще неубранный хрустальный шар.

Лехто щелкнул пальцами — внутри хрусталя поплыли картины: их село со стороны. Люди с винтовками, в дрянном обмундировании. Звезды на фуражках… Мелькнул пулемет… Вот человек отчего-то в солдатской шинели смотрит в бинокль, рядом с ним другой, одетый в кожанку.

На прорыв!

— Воевать надо по-суворовски, не числом, а умением. Тем паче… — хохотнул Клим Чугункин. — что численное превосходство у нас имеется.

— Ну и где вы видите численное превосходство? — печально спросил Аристархов.

При этом он смотрел в свой трофейный цейсовский бинокль. Глядел комбат в ту сторону, где вероятно, находился противник, но Чугункину показалось, что его собеседник вопрошает: где это самое преимущество? Где, я вас спрашиваю? В бинокль его рассмотреть не могу!

И сказано это было так спокойно, что Чугункин смутился:

— Ну как же… Вы же сами говорили, что у нас семьсот штыков… А у противника — полторы сотни…

— Полторы сотни конных, да две тачанки… А конный пешему, знаете ли, не товарищ. У них, можно сказать, классовое неравенство. К тому же, что фронт окружающего всегда длинней фронта окруженного.

На это Чугункин не нашел, что сказать. Все же военным специалистом он не был. А вот комбат Аристархов служил еще в царской армии, прошел если не всю Империалистическую, то значительную ее часть.

А он, Чугункин…

— Суворов вообще оказывает дурное влияние на командиров и солдат. — продолжал Аристархов. — Чего стоит его идиотское выражение насчет дуры-пули и молодца-штыка. Попробуй повоевать нынче штыком — много побегаешь? Я так думаю, что до первого исправного пулемета.

— Ну тогда были другие условия ведения войны…

— Ничего подобного. Вы, кстати, не слышали про то, как убили адмирала Нельсона? Жили они, кстати, с Суворовым в одно время… Будто бы адмирал во время битвы прохаживал по своему кораблю, а какой-то солдат, не читавший генералиссимуса Суворова, но достаточно меткий, опознал Нельсона по ордену и всадил в него пулю. А через пятьдесят лет точно так же застрелили Нахимова. Он пулям, знаете ли, не хотел кланяться. А тут еще мундир с золотыми эполетами — для хорошего стрелка лучше мишени не придумаешь. Отсюда вывод нумер два: если не хочешь попасть на прицел какой-то деревенщины, не читавшей умных книжек — не выделяйся. Лучшая форма командира та, которая не отличается от формы рядового.

Чугункин замолчал в растерянности: казалось, что Суворов вполне благонадежный легендарный командир, сродни богатырям былинным. Возможно, за критику светлого образа, Аристархова следовало бы заподозрить в инакомыслии. Однако, последний тезис об униформе, как нельзя лучше соответствовал приказу об отмене знаков различий и званий.

Появился денщик Аристархова. Конечно же, после революции он перестал быть номинально прислугой офицера. Но, тем не менее, свои старые обязанности выполнял прилежно. Чугункин, было, думал сделать выговор военспецу, но денщик быстро пришел к выводу, что комиссар — тоже начальство, и стал прислуживать и Климу.

И комиссар довольно скоро проникся скромным обаянием буржуазии. Оказалось, что денщик чай готовит вкусный, одежку стирает чище, штопает лучше. Ну и в самом деле — каждый должен заниматься тем, что у него лучше получается, в чем есть необходимость. Ведь никто не требует, дабы денщик готовил лекции о международном положении, следил за моральным состоянием доверенной части.

Попивая чаек, Аристархов думал о предстоящем бое, и, по его мнению, разговор о Суворове был закончен. Но иначе считал Чугункин — пока он тянул кипяток, придумывал аргументы. В конце-концов он — комиссар. Негоже так просто сдаваться:

— Он не потерпел ни одного поражения… — наконец заметил Клим.

— …Поскольку знал, когда надо отступать. Это да, этого у него не отнять. Ведь знаменитый переход через Альпы — просто выход из окружения. Иначе бы он столкнулся с закаленной французской армией. Да и какие его победы? Ну подавил польское восстание, разбил плохо обученных турок, и еще худших вояк Емельяна Пугачева… Кстати… Выходит он вообще реакционер и каратель… Боролся с народными выступлениями…

Этот довод вовсе выбил из колеи Чугункин подавился чаем, и Аристархову пришлось похлопать комиссара по спине. Не то, чтоб помочь продышаться, не то чтоб успокоить:

— Ничего. Историки будущего подкорректируют прошлое… Исходя из революционной необходимости…

Говорил это тихо и спокойно, так что его никто кроме Клима и не слышал. Звучало так, словно военспец извинялся за причиненное неудобство и успокаивал.

Но Клим все равно обиделся. Ему показалось, что комбат просто смеется над ним. Но что комиссар мог с ним сделать. Даже если это и было скрытое оскорбление, то призвать в свидетели Чугункину было некого.

Клим напустил на себя строгость и серьезность. Дескать, он, комиссар, выше всей это демагогии военспеца.

И действительно, Чугункин заговорил совсем другим тоном:

— Товарищ военный специалист! Изложите, пожалуйста, диспозицию.

Комбат потер бороду:

— А что тут излагать. Все просто до безобразия. Деревня, из нее две дороги. Одна из дорог ведет на лесопилку, другую мы сейчас оседлали. Если они уйдут в лес, то тем лучше — выбраться на конях они оттуда не смогут. Останется только прочесать лес.

Дорога из деревни шла меж двумя холмами. Как раз на одном они сейчас и находились. Чугункин осмотрелся, прищурив глаза: поля перед собой, дорогу, деревушку в ее завершении. Выглядело так, словно будущее поле боя он видел первый раз в жизни.

— А если они постараются обойти нас полем? — спросил комиссар.

— Они не пойдут на прорыв через поле. Часть его перепахана, как видите. В таком случае им придется либо оставить тачанки, либо двигаться медленно. А потом все равно выбираться на дорогу. Я поставил пикеты, на случай подобного маневра. Если оный случится — мы перегруппируемся!

— Перегруппироваться во время атаки противника? Вы что, обезумели?

В голове у комиссара Чугункина пылало. Как это так — выставить почти весь батальон в одном месте, а в остальных — лишь слабые пикеты? Это что, называется, окружить противника?

Правильно его предупреждали: надо быть бдительным, а то, что твориться сейчас — это заговор военных специалистов!

— Правом данным мне революционным советом республики, приказываю произвести перегруппировку немедленно!

— Хоть пулеметы оставьте на месте! — воскликнул Евгений.

— Кстати, а что у нас с пулеметами?

Аристархов прикусил язык. Если бы помалкивал, глядишь, все и обошлось.

Но приходилось отвечать:

— Один стоит меж холмами. Оба других — на высотах. То бишь, на холмах. В случае прорыва противника по дороге, мы откроем фланкирующий огонь…

Он кивнул и показал головой на стоящий рядом «Льюис».

— Да вы что! Вы же форменный вредитель!!! Немедленно распределить пулеметы равномерно по всему фронту! — распорядился Чугункин. Потом, подумав, что враг может ударить и через холмы, смягчился. — Впрочем, один пулемет оставьте при нас. Мало ли что взбредет в голову этим бандитам — вдруг решат прорываться по дороге…

…и налетят на нас. — додумалось Климу. Но эту мысль он отогнал. Ему не хотелось думать, верить в то, что его последнее распоряжение вызвано банальным опасением за собственную шкуру.

— Смею вас заверить, что именно сюда они и ударят. — сказал Аристархов.

— Почему?

— Потому что это единственное не противоречащее здравому рассудку решение. В остальных местах или нельзя прорваться вовсе или прорвешься в место еще хуже этого.

— Именно потому, что это кажется вам очевидным они поступят как-то иначе. Исполняйте мои распоряжения!

Ну а как ты такие распоряжения выполнишь? — думал Аристархов. — С таким друзьями не надо никаких врагов. Как распределить три пулемета на фронт в десять верст? Как размазать целый батальон на этой дистанции?

Потому новые приказы Аристархов раздавал быстро и максимально непонятно для штатского комиссара.

Люди забегали. Чугункин действительно, ровным счетом ничего не понимал в этой беготне, но вида не показывал, считая, что так и надо.

Впрочем, пулеметы с холмов все же пришлось убрать — оставили только один, установленный на телеге, которая стояла на дороге.

В это время Аристархов ругал себя — и как его угораздило ввязаться в эту историю? Внутренний голос отвечал: а что, разве были варианты?

Да нет, признаться, выбор был. Можно было, к примеру, податься в карательный отряд.

Работы там было много: в губернии шумят мужички, то и дело кого-то вырезают.

Крестьяне ведь очень недовольны продразверсткой. Отдельно недовольны тем, что зерно, собранное часто на крови, потом попросту сгнивает. Не знают люди пришлые, что с этим зерном делать, как его хранить, распределять…

Оно-то как было: крестьяне везли в город еду, получали в обмен мануфактуру или скобяные изделия к примеру.

А сейчас заводы стоят, рабочие заняты революцией, то есть не работают. Спрашивается: за кой ляд кормить бездельников?

Вместе с продразверсткой часто приходят агитаторы, которые объясняли, что это временные жертвы во имя мировой революции. Агитаторы вообще были забавными, наивными людьми, над ними можно было бы вволю посмеяться да вытолкать их за околицу. Только за их спинами стояли люди иные, с винтовками. Их лица были суровы, ведь если они не отнимут этот хлеб, то голодными останутся уже их дети, жены в городах.

Воевать с крестьянами было не в пример легче, чем, скажем, с белогвардейцами, не говоря уж про немцев. Но детские слезы били сильней, чем пулеметы, попадали прямо в сердце.

Потому, когда появилась задача найти и ликвидировать банду Костылева, Аристархов устроил так, чтоб это задание поручили его батальону.

Казалось, что это задание хоть и не сильно простое, но более привычное задание: найти и уничтожить.

Однако, довольно скоро выяснилось, что власти у него не больше чем у свадебного генерала. Любой его приказ может отменить комиссар, да и к тому же солдаты в батальоне, особенно из последнего пополнения довольно часто имели собственное мнение.

Да и все остальное…

— Жаль, что у нас все пулеметы — «Льюисы». -задумчиво проговорил Аристархов. — Хоть бы один «Максимка» был…

— Любите отечественную технику? — улыбнулся Чугункин. — Вы патриот?

— Патриот… Но к оружию это отношения не имеет. У «Льюиса» диск маленький. У «Максима» укладка же на две с половиной сотни патронов…

— Товарищ Аристархов, простите, но вы перестраховщик! Вы же сами говорили — противник имеет сотню сабель. Хватит одного пулемета системы «Льюс»! Всего два диска, да винтовки солдат, и с противником будет покончено!

— Кстати, пулемет «Максим»…

Но он прервался.

В деревне явно что-то происходило. Меж домов, сараев то и дело мелькали всадники. Вот из деревни показалась колонна — пресловутая сотня и две тачанки.

Аристархов сбежал с холма вниз, к телеге с пулеметом. Комиссар следовал за ним.

На лице Чугункина легко читался испуг: он совершенно честно не ожидал прорыва здесь. Но к его счастью, никого его лицо не волновало.

Все, кроме него, через прорези прицелов, смотрели на наступающую кавалерию.

Хватило бы, вероятно одного выстрела шрапнелью, — думал Аристархов, — что покончить с ними.

Ан нет, прут как на параде… Создавалось впечатление, будто знают они, что здесь только один пулемет и людей с сотню…

От деревни бандитская сотня шла на рысях. И только когда до холмов оставалось с четверть версты, пустила лошадей в карьер, рассыпавшись неширокой лавой. Даже за грохотом копыт было слышно, как сотня шашек вышла из ножен.

Кто-то пальнул из винтовки. Кажется, промазал. Оглянулся на комбата. Тот посмотрел на стрелявшего и покачал головой: рано.

Все ближе и ближе полторы сотни саженей, сотня…

Когда до лавы осталось саженей семьдесят, Аристархов скомандовал:

— Огонь!

Закашлял «Льюис», ударили винтовки, сам Аристархов палил из своего пистолета.

Казалось, вот сейчас живая масса столкнется со свинцовым ливнем, споткнется, рухнет наземь. Погибшие на полном скаку лошади сомнут траву, вспашут землю.

Мгновение, второе.

Сейчас…

Но нет, лава неслась дальше. Кто-то из солдат беспокойно оглядывался, перезаряжал винтовки. Пулеметчик косился на пулемет.

Выпущенные пули не причиняли наступающим никакого вреда.

Когда до противника оставалось саженей двадцать, комбат отдал приказ:

— Отходить на холм! Уйти с дороги!

Впрочем, не будь этого приказа, и через мгновение бы солдаты побежали сами. Да что там: за грохотом копыт, оружия и сердец, не все слышали тот приказ. И бежали по собственному разумению. Кто-то лез под телеги, кто-то совершенно испуганный бежал по дороге.

Остальные оттягивались на холмы, готовясь к круговой обороне. Но высоты совершенно не интересовали наступающих — они просто выходили из окружения. По ним по-прежнему стреляли, но пули все так же никому не причиняли вреда.

Один солдат, не поняв в чем дело, поднес руку к стволу, нажал курок… И завопил от боли: пуля пробила руку.

От конницы рванул и Клим, побежал по дороге, как и большинство солдат молодых, необстрелянных.

Было это неправильным решением — конники легко догоняли бегущих, рубили шашками.

Все заканчивалось быстро.

Блеск. Сталь. Удар! Крик!!! Хруст, кровь! Горячее дыхание — не разобрать чье.

На мгновение Чугункин обернулся, и это спасло ему жизнь. Он не заметил канаву, увидев которую он бы наверняка перепрыгнул. И уже за ней бы его достала сабля.

Но нет, Клим споткнулся, рухнул в придорожную яму, конь пролетел над ним. Уже занесенная сабля рассекла воздух.

Только потом совершил еще одну глупость: высунул голову из ямы. Тут же едва не схлопотал копытом от следующей лошади, но испугаться забыл.

Сотня уходила.

Мимо пронеслось две тачанки. На второй Клим увидел кроме возницы и пулеметчика еще какого-то человека, совершенно неуместного на гражданской войне. Этот пассажир, носил очки, имел бороду-эспаньолку, одет в приличный костюм, на голове котелок. Картину довершал баул, стоящий на сиденье рядом и маленький саквояж непосредственно на коленях у таинственного пассажира.

Выглядело так, будто врач, практикующий в данной волости, едет по делам…

Сотня прорвалась, потеряв лишь одного человека пленными. Да и тот оказался таковым лишь по досадному недоразумению. Конь споткнулся и рухнул на землю, его всадник скатился на землю. Пытался снова подняться, но конь, испуганный стрельбой, умчался.

Палили и по нему, стоящему на земле в паре саженей, но каким-то непостижимым образом промахивались. Вероятно бы истыкали штыками, но пленный счел за лучшее отбросить винтовку и поднять руки вверх.

С холма спускался комбат Аристархов. Хотя вокруг все выглядели испуганными и растерянными, комбат выглядел спокойным и серьезным. Его вид успокаивал солдат.

Говорили будто, в году пятнадцатом или шестнадцатом немецкий снаряд угодил в блиндаж, где находился Аристархов и еще несколько человек. Остальных попросту не нашли, думали, что не выжить и капитану. Но хирург и дежурное божество были в хорошем настроении — Аристархова вытащили с того света.

Из тела вынули сколько там осколков. На самый крупный, из груди, извлечь не удалось. И он якобы был до сих пор возле самого сердца комбата. Говорили, что именно эта сталь его сердце охлаждала, и потому командир всегда спокоен.

Шрамы на теле Аристархова имелись, но только историю про осколок он ни опровергал, ни подтверждал.

По полю боя ходили солдаты, собирали раненых, считали убитых.

Скоро комбат подошел к кювету, в котором лежал комиссар.

— Живы? — спросил Евгений.

Комиссар растерянно кивнул. Он лежал в яме, прислушиваясь к чувствам. Да, безусловно, он был жив. И будто даже не был ранен. Это расстраивало больше всего. Хоть бы плевая царапина, кожанка, порванная бандитской пулей, шашкой. Уж на совсем крайний случай сгодился бы перелом. Но нет, все конечности были целы…

— Теперь вы понимаете, что я имел в виду, когда говорил о вероятном направлении прорыва? — скупо улыбнулся комбат.

Чугункин еще раз кивнул. Отчего-то он ожидал, что Аристархов будет произносить обличительные речи, затем пристрелит его…

Вместо этого, Евгений подал руку Климу:

— Ну вставайте же… Осень, земля, поди, холодная. Простудитесь еще.

Проскочила мысль: простуда приговоренных к смерти мало кого заботит. Значит, пока казнь отменяется.

— Где-то вы были правы. — рассуждал Аристархов. — Здесь не помогли бы три пулемета, ни дюжина. Я сам палил из пистолета. С таких расстояний обычно не промахиваются, но я никого даже не ранил.

Клим наконец поднялся. Черная кожанка была украшена рыжими пятнами глины. Чугункин попытался их оттереть, но только больше размазал.

— Нас прервали атакой… Но я что хотел сказать: пулемет «Максим» это не русское изобретение. Что ли американцы его придумали… У нас его доработали толково, но идея все же не наша.

Чугункин опять кивнул.

Кто-то оставался в поле, но часть батальона, во главе с комбатом и комиссаром все же входила в деревню.

-//-

Крестьяне проявили чудеса расторопности, и над зданием, где полчаса назад квартировала банда, реял красный флаг.

Но местные сочли за лучшее попрятаться по домам. В подобном положении все хаты вдруг оказывались с краю.

И все же центральная площадь не была полностью пустой. На ней стояла сгорбленная фигура. Еще держалась на ногах, но шаталась словно пьяная. В одной руке была сабля, во второй руке обрез.

— Пьяный что ли? Проспал прорыв? — спросил Аристархов. И крикнул уже стоящему на площади. — Эй, бросай оружие!

Вместо этого стоящий поднял обрез и пальнул в строну Аристархова. Выстрелил не целясь и явно выше голов.

Несмотря на численное превосходство противника, инсургент не собирался сдаваться.

Комбат дал знак: остановиться.

— Не стрелять! — крикнул он.

Но сам тут же отобрал у одного солдата винтовку, оттянул затвор, осмотрел магазин, ствол. Дослал патрон, приложил винтовку к плечу, прицелился любовно и нежно. Словно на стрельбищах на выдохе, нажал на спусковой крючок.

За мгновение пуля пролетела через площадь, ударила в грудь врагу. Тот вздрогнул, но устоял.

Аристархов передернул затвор, звякнула гильза. Опять прицелился, выстрелил. Фигура в прицеле опять вздрогнула, но не упала.

— Что за черт!

— Это, наверное, вредительство, — зашептал Чугункин. — с завода нам прислали неисправные пули. Я извещу кого надо! Виновные будут наказаны!

Аристархов покачал головой.

В это же время противник стрельнул еще раз, его пуля ушла в белый свет, как в копеечку, никого не задев.

Теперь Аристархов целился долго. Невыносимо долго, кому-то показалось даже, что комбат и не думает стрелять, смотрит на мир через прорезь прицела. И прозвучавший выстрел оказался для многих неожиданностью.

Стоящий на площади мотнул головой и стал медленно оседать. Сначала упал на колени, затем рухнул лицом в пыль.

Аристархов перебежал небольшую деревенскую площадь, выбил ногой из рук упавшего обрез, саблю. Осмотрелся по сторонам — не появиться ли еще кто. Тихо…

Стали подходить солдаты. К стоящему посреди площади Евгению приблизился Клим.

— Ну что, он мертв? — спросил комиссар.

Человек на земле выглядел мертвее мертвого — последний выстрел Аристархова снес инсургенту пол-лица.

Но такой уж был день — во все что угодно поверишь.

Аристархов нагнулся, коснулся рукой распростертого тела. Руку держал долго.

— Мертв. Мертвее не придумаешь. Думаю, уже два дня. Он совершенно холодный…

— Не понял?.. — спросил подошедший Чугункин.

— А что тут понимать. Эти две раны, — Аристархов штыком коснулся тела. — вчерашние. Кровь запеклась… А это…

Затем штык коснулся двух других отверстий, маленьких, почти незаметных на грязной и дырявой рубахе.

— Это мои пули. Я стрелял уже по трупу.

— Невероятно!

— Дурацкий день. — согласился Аристархов. — Ну отчего у меня такое впечатление, что я не проснулся.

Как бы победители

Батальон входил в деревню.

Солдаты выглядели довольно неважно: неделю они гонялись за этим бандитским эскадроном, ночевали в поле, на голой земле, не жгли костров… Почти загнали зверя… А догнать пешему конных — дорого стоит…

Но за четверть часа труд, страдания недели идут прахом, противник уходит. Да уходит без потерь, зато тебе приходиться тащить раненых да убитых.

Аристархов смотрел на свое войско, стоя на крыльце избы, в которой еще пару часов назад квартировали Костылев и его подручные.

На солдат нельзя было смотреть без содрогания. Солдаты ободранные, одетые в тряпье, вероятно, содранное где-то с пугал. Иногда бинты намотанные прямо поверх шинелей. Обувь — ботинки с обмотками, латанные сапоги, порой даже лапти. Солдаты напоминали не регулярную армию, а банду.

Евгений тяжело вздохнул и зашел в избу.

В доме после костылевцев было тепло и накурено. Иных трофеев не имелось. В комнате уже находился Чугункин и пленный. Клим пытался расколоть последнего, но получалось это не весьма. Евгений как раз застал конец реплики пленного:

— …Только давайте условимся. Расстреливать два раза законы не велят.

Аристархов подошел, кивнул и даже улыбнулся:

— Ну, хорошо, положим от пули ты заговорен… А как насчет прочих неприятностей. Я ведь могу попросить у кого-то шашку тебя пощекотать. Или что еще дешевле — найти веревку и подходящее дерево. Извини, мыла не предлагаю… Я бы и рад, но нету…

Пленный поежился. Комбат продолжил:

— В общем, я не знаю, как тебя звать и знать хочу. Выходов у тебя два. Один — на дерево. Второй: ты признаешь, что до сего момента заблуждался, но отныне прозрел и готов бороться за власть Советов. Товарищ Чугункин и я тебе поверим, примем в ряды Рабоче-крестьянской армии. Но ты должен оправдать наше доверие. Рассказать мне, своему командиру, что происходило в той банде, в которую ты попал, разумеется, по недоразумению. И советую тебе поторопиться.

Пленный надулся:

— Куда торопиться? Вашему слову поверить — себя обмануть. Ведь вздерните…

— Еще никто не сказал, будто Евгений Аристархов не сдержал своего слова. — отметил комбат. — А торопиться тебе надо из тех соображений, что скоро обед. И если ты к нему не управишься, я не успею поставить тебя на довольствие, соответственно обеда ты не получишь. Будешь голодать до ужина.

Пленный задумался, но не так чтоб крепко — скорей просто для порядка. Вероятно, он давно уже решил стать разговорчивей, но ждал еще одного аргумента.

Наконец согласился:

— Хорошо, вы меня убедили…

Аристархов довольно кивнул:

— Логика — вообще страшная сила. Убийственная просто.

И пленный стал рассказывать…

Говорил сбивчиво, быстро, словно торопился на все тот же обед. Его не перебивали, слушали внимательно. При этом Аристархов улыбался и кивал, а Чугункин демонстративно сохранял спокойствие и серьезность, иногда проверяя, на месте ли «Наган».

Из речей пленного выходило, что оный действительно попал в смутное войско совершенно случайно. Ни в каких грабежах-бесчинствах, разумеется, не участвовал, и даже не слышал о таковых. Получалось, что этот повстанец святее Патриарха Московского и Всея Руси Тихона, и дышит непосредственно в нимб апостолам.

Но Аристархова и Чугункина интересовали иные показания: про тех, кто командовал прорвавшимся эскадроном. Эти показания выглядели еще сказочней повествований о праведности пленного. Но вот беда — совсем недавно батальон Аристархова попал именно в сказку. При этом сказку выбрали пострашней…

На своем непосредственном командире пленный почти не остановился, зато много рассказал о колдуне. Впрочем, многое Аристархов видели собственными глазами: эскадрон заговоренных от пуль, восставший из мертвых.

— …Этот человек — чудь, самоед не то карел не то финн. — вещал пленный об Лехто. — Его все боятся! Даже Афанасий, командир-то наш. И я боюсь его сильней, чем Афанасия. Афанасий-то что? Пошумит, посулит зуботычин да расстрелов, но к утру все забудет. А этот не говорит ничего, сразу бьет! Рукой махнет — человек отлетит через площадь, или вот заживо загорится ярким пламенем!

— Самоед, говоришь… — переспросил Чугункин. — Я слышал, что финны дикие до такой степени, что едят в голодные годы своих детей и стариков…

Но Аристархов покачал головой:

— Ничего подобного. Я сам служил с финном — никого он не ел… Спокойный, тихий человек был. А что касается «самоедов» — то это у них название народа такое, от саамов происходит. Карелы и финны — саамы, вроде как русские и украинцы — славяне…

Когда пленный выговорился, долго сидели молча. Каждый думал о своем. Пленный сидел, сдерживая дыхание, пытался выглядеть кротким, незаметным. Но через пару минут молчания не выдержал:

— Ну так как… — начал осторожно и замолк.

Аристархов, задумчиво махнул рукой:

— Можешь быть свободен… Скажешь, что я распорядился тебя накормить.

Когда пленный ушел, снова молчали. Аристархов все так же думал, глядя куда-то в угол. Клим поднялся и прошелся по избе, остановился у окна.

Проговорил:

— Надо распорядиться все же пустить его в расход. Только не стрелять, конечно, а приказать кому-то его тихо удавить.

— Нет! — Аристархов был так категоричен, что Чугункин вздрогнул.

Комбат не просто возражал, он ставил точку.

Но Чугункин этого сразу не понял:

— Мы же не клялись…

— Хуже! Мы ему дали слово. Что будет, если нашим словам никто не будет верить?

— Ну он же наверняка бандит! Его, вероятно, есть за что расстрелять.

— Вероятно, расстрелять всех есть за что. Меня — за происхождение, за мои погоны. Вас — за то, что Вы сегодня утром бежали с поля боя.

Это был удар ниже пояса — Чугункин ожидал, что утренний бой забыт. Хотя Клим и подготовил контраргумент, к данному времени тот забылся. Пришлось вспоминать его:

— Но бежали все!

— Бежали все! Но после команды! И кроме вас, все бежали в нужную сторону!

Чугункин замолчал, подбирая нужный довод, но Аристархов махнул рукой:

— Лучше скажите, что будем писать в рапорте об операции. Почему ушел неприятель?

— Ну что-нибудь придумаем, — пожал плечами комиссар. — скажем, что не успели полностью окружить и противник выскользнул в щель.

— Я этого не подпишу.

— Отчего?

— Оттого, что это ложь. Скажите, вы, что государство рабочих и крестьян тоже на лжи строить будете?

Комиссар, было, потянулся к револьверу, но вспомнил — комбат выхватывает свой «Кольт» гораздо быстрей, и стреляет лучше. По событиям нынешнего дня, он мог запросто пристрелить комиссара, заявить, что последним овладели демоны. И целый батальон подтвердит: да, в этот день происходило непонятно что.

Приходилось искать иные пути.

— А что писать-то?

— Правду. — отрезал Аристархов. — что же еще?

— Да после нее нас за умалишенных примут!

— Пусть меня лучше примут за умалишенного, нежели за преступника, который упускает бандитскую сотню…

-//-

Аристархов оказался верен своему слову: написал такой доклад, от которого кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Рапорт Евгения, сочиненный к тому же хорошим, грамотным языком переписывали и давали читать друзьям, разумеется под строгой тайной.

Чугункин вовсе вывернулся серым волком: сначала он вовсе долго никакого объяснения действий батальона не давал. Но когда его все же прижали, выдал на гора очередной шедевр — на сей раз крючковоротства. Объяснения были написаны настолько обтекаемо, что установлению истины не способствовали совершенно никак.

Разумеется, и комбата и комиссара взяли на карандаш, начали расследование. Однако, все свидетели-красноармейцы или ничего не видели, или подтверждали слова комбата. Единственный пленный так же подтверждал показания Аристархова, от себя добавляя, что он ныне сознательный красноармеец, а вот раньше попал под колдовство этого самого не то финна, не то карела. К слову сказать, Клим признавал, что вчерашний пленный вел себя ниже воды, тише травы, политзанятия посещал…

До особого решения и Клима и Евгения отстранили от работы в батальоне. Он получил нового командира и комиссара.

Климу доверили партийную ячейку на местном заводишке, Евгений стал инструктором физкультуры в местном пехотном училище.

Казалось, на их карьере можно было поставить крест.

-//-

Хотя в училище Аристархов друзей так и не нажил, в дежурства старался заступать вместе с пулеметным инструктором.

Тот хоть и был известным отшельником, Евгения не избегал.

Они сидели вдвоем, но каждый сам по себе. Пили водку без закуски, без тостов и даже в разнобой. Оба старались не смотреть друг другу в глаза.

Этого инструктор очень не любил.

Лицо у того было исполосовано жестокими сабельными шрамами. Как потом узнал Евгений, таковых у коллеги имелось двадцать семь штук. Не хватало уха, трех пальцев и глаза.

И инструктору вместо прагматичной черной повязки выдали глаз фарфоровый. Вероятно, причиной тому была вечная усталость учителя пулеметного дела, но взгляд фарфорового глаза был намного пронзительней, нежели взор живого ока.

Во время порывов между занятиями вдвоем выходили на улицу, всегда на одно и то же место. Инструктор, чье имя история не сохранила, курил. Евгений просто стоял рядом. Иногда за весь перерыв не произносили ни слова.

Это была странная пара, не менее странным было место их прогулок.

Маленький дворик здания, в котором размещалось пехотное училище, с трех сторон был огражден высокими стенами.

Светило еще яркое осеннее солнце, и вроде в дворике можно было бы погреться… Однако прямо в створ между стенами дул ветер.

Казалось: ветре должен дуть во двор не чаще чем раз в дня четыре или же того реже. Ведь кроме ветров северных и южных, западных и восточных, бывают ветра, скажем, на юго-восток. Случаются и вовсе дни безветренные.

Но нет. Каждый день в дворике дул ветер.

Может быть, дело было в улочках этого городка — в любую погоду они разворачивали ветер в пространство между корпусами училища. Хотя скорей, виной тому был какой-то странный местный закон природы: ибо ветер выл во дворике даже когда во всем городе стояла абсолютная тишь.

Потому в дворик народ обычно не собирался наоборот, все обходили его стороной или старались пройти быстрей, подымая воротник.

Уже неизвестно, зачем выходил во двор инструктор пулеметного дела… А Евгению этот бесконечный ветер отчего-то был симпатичен.

Завод бронепоездов

На заводе бронепоездов в городе Скобелеве имелся довольно странный токарный станок.

Его сделали где-то в Российской империи. Имелись штифты, на которых когда-то крепилась табличка, ныне сорванная. Ольга думала, что сделано это было не из хулиганства, а из нежелания позориться. Подобные станки производились на одной немецкой фирме, стоили баснословно дорого, но надо признать, цена была обоснована. Некоторые детали оригинального немецкого станка представляли коммерческую тайну. Скажем, нельзя было понять, как выходила фреза при обработке управляющих кулачков. И фреза ли то была? Ковка? Литье? Тогда как разнималась пресс-форма? Матрица?

Отечественные конструкторы не смогли разгадать загадку и поступили иным способом — кулачки сделали разъемными. Были не то проигнорированы не то просто незамеченные и другие загадки.

В результате безымянный токарный станок работал, но как-то странно. Самопроизвольно переключал скорости, набирал обороты, включал фрикцион, менял резцы. То бишь, можно было попытаться его настроить на производство какой-то детали. Но определить заранее, что именно изготовит станок — не представлялось возможным.

Многие ремонтники тратили на него свое свободное время, да только проку с того не было. После хороших слесарей станок работал, как и раньше, после плохих — не работал вовсе.

На том заводе бронепоездов Ольга слыла слесарем замечательным. Раз она без чертежей разобрала и собрала английский винторез. Но за этот станок никогда не бралась. Вероятно, именно поэтому ее слава оставалась незапятнанной. Лишь изредка смотрела, как его разбирали другие. Наблюдала издалека, чтоб не стоять над душой, и обычно никто этого не замечал.

В этом агрегате, от которого отказались даже отцы-создатели, Ольгу смущало иное. Бывало, иной токарь на быстрой подаче въезжал в деталь в патрон. При этом ломало резец, выворачивало заготовку… И такую ошибку допускал человек, специально обученный и со всеми органами чувств.

В данный станок можно было поставить любую разумную комбинацию кулачков, но это ничего не меняло. Станок просто изготавливал не ту деталь, которую от него хотели. Порой, мог сделать партию одинаковых никому ненужных железяк, иногда мог на одной настройке из дести заготовок сделать десять различных фитюлек. Но никогда, ни при каких обстоятельствах станок изготовленный из металла, лишенный глаз, не ломал резцы. Он замедлял подачу перед торцом, уводил ненужный инструмент по свободной траектории, резал резьбу по поверхности, а не в воздухе.

В цехе постоянно не хватало болтов, подшипников, и слесаря на ремонтируемые станки запчасти снимали с агрегатов списанных, брошенных да и просто ненужных. Да только непонятный станок не трогали — бытовала легенда, что детали с него снятые заражены этой хаотической болезнью, и станок, на который они будут поставлены, тоже начнет выделывать фортеля…

В день тот, когда Ольга ушла с завода, станок отечественный но безымянный никто не трогал. Да что там — он пылился уже с пару месяцев.

Ремонтировали другой станок — попроще, но тоже токарный и винторезный. С зачарованным он стоял рядом…

Верней, уже ремонт закачивали…

-//-

— А, в общем, тут ничего сложного… — вытирая ветошью руки, проговорила Ольга. — Этот рычаг одну шестерню из коробки убирает, а вторую наоборот — в зацепление вводит. Верхняя идет на ходовой винт, как видите, а нижняя — на ходовой вал. Чтоб зацепление раньше не случилось — на одной стороне рычага три десятки снято. На глаз и пальцем это не почувствуешь. Надо брать штангенциркуль… А вы этот рычаг вверх ногами поставили. Здесь три десятых не хватает, тут три десятых лишних. Итого имеем шесть десятых нахлеста. Потому у вас две шестерни сразу и включалось. Нортон тянет суппорт и ходовым валом и ходовым винтом — двойная подача во всей красе… Как результат — постоянно срезало шпонку. Ну что, понятно?

Ответа не последовало. Механики крепко задумались.

Сказать, дескать, да все ясно — все равно, что расписаться в том, будто эта деваха больше мужиков знает. Оно то, конечно так и есть. Да вот признавать это обидно.

Молчать дальше? Еще хуже. Этак она и посторонние решат, что остальные механики ничего в своей профессии не смыслят. Оно вон и так — девчонку над ними поставили. Куда уж дальше.

И самое плохое в этом положении было то, что деваха действительно оказалась права: да, рычаг с проточкой, да действительно никто ее не заметил. И это хорошо, что станок ограничивался только тем, что срезал шпонку, коей цена — копейка. Если бы двойная подача включилась в коробке скоростей, то вместо половины шестерен была бы сплошная стружка.

— Ну так что, понятно? — переспросила Ольга. — Я могу идти?

Слесарь старый, седой, промасленный, наконец проговорил:

— Замуж бы тебе надо, Ольга.

Как ни странно это сработало.

Ольга фыркнула, швырнула ветошь в поддон, и пошла прочь.

В сборочные корпуса, куда она шагала, можно было попасть, не выходя во двор. Всего-то надо было пройти до конца пролета в дверь, затем пересечь мастерские. Сделать каких-то пару шагов меж цехами, через тишину и вот снова цех. Снова грохот металла, шум прессов…

Но Ольга вышла на улицу.

В большинстве цехов общаться, даже со стоящим рядом, можно было только криком, а с шагов двадцати уже не помогал и крик, разговаривали все больше знаками. Стены цеха от шума хоть и спасали, но на улице единственно можно было разговаривать, не повышая голос. Шепот же терялся за низким рокотом.

Пусть и возводили стены на совесть, машины за ними работали тоже в полную силу, не таясь. Скажем, в хорошую погоду паровой пресс, привезенный, страшно сказать — из самой Америки, было слышно аж за пять верст.

Но в цехах всегда стояли вечные сумерки и вечная поздняя осень. Высокие окна пропускали мало света, а многие тысячи пудов металла высасывали холод из земли и охлаждали воздух до полумороза. Порой на станках пилили болванки не стальные, а скажем, алюминиевые и тогда вместо снега в цеху шла стружка.

А на улице стояла та самая разновидность осени, которую легче всего спутать с наиромантичнейшей весной. Погода стояла теплая, солнце светило хоть и ярко, но в воздухе присутствовало нечто, что говорило: лета сейчас нет. Но то ли закончилось оно, то ли приближается с каждой минутой — понять было трудно. Ибо такой закон природы: зима может закончиться несколько дней назад, сгореть дотла в солнечном свете, быть отпетой птицами… Но с каждым часом, с каждым днем приближается зима новая, может еще более жестокая, холодная…

Вдоль стены цеха, на запасном пути стоял бронепоезд с двуглавым орлом на локомотиве. Он был уже оплачен монархистами.

Рядышком, в сборочном цеху последние доводки шли на другом бронепоезде, который заказали малороссийские бандюки.

Несмотря на смутное время, завод не оставался без работы.

Война Империй переросла в войну гражданскую. Нужда в бронепоездах не пропала. Даже напротив, нужда в бронепоездах росла.

Зато рекламаций приходило гораздо меньше. Фронты были нестабильны, бронепоезда то и дело переходили из рук в руки. Часто случалось, что прежние владельцы сами раздалбывали свое имущество: порой, чтоб не досталось врагу, порой уничтожали все же перешедший на сторону врага бронепоезд во встречном бою.

Через открытые ворота Ольга вошла в сборочный цех. Мимо бронепоезда прошла вглубь, почти в самый дальний от ворот угол цеха. Совсем недавно здесь все было завалено колесными парами, отложенными до выяснения — иными словами браком.

Теперь же на этом месте собирали по чертежам Ольги броневой трамвай полиции. Он был уже почти готов. На своем месте стоял газолиновый мотор мощностью в сто восемьдесят лошадиных сил. Он вращал генератор, который через электротрансмиссию питал ходовые электродвигатели. В случае наличия контактного провода поднимался пантограф и трамвай шел от сети.

Кроме места для водителя-командира, стрелков имелся отсек для десанта в десять полицейских при двух самокатах или одном мотоциклете.

В упомянутый день собирались ставить на трамвай вооружение. Пока Ольги не было на месте, успели поставить пулеметы — четыре системы Гочкиса.

Сейчас собрались ставить основное оружие — из ящиков лебедкой извлекли горную пушку Норфельда-Максима, новенькую, только что из арсенала, еще в заводской смазке.

Ольга была весела, как гимназистка, получившая именно то платье, о котором долго мечтала. Как-то сразу забылось глупейшее поведение слесарей в цехе механообработки… И эта поломка, в общем-то, пустяковая настолько, что больше времени терялось на то чтоб дойти отсюда до станка и обратно, чем собственно на ремонт.

Пока подогнали броневую маску по месту, укрепили тумбу — хоть и незаметно, но прошло времени достаточно, чтоб устать и проголодаться.

Наконец, один рабочий, молодой парень снял фуражку, отер с лица пот, сказал:

— Ольга Константиновна, сударыня вы наша! Нам бы на обед сходить… Покурить хотя бы?..

Из кармана комбинезона Ольга достала хронометр, открыла крышку. Кивнула: да, действительно: перерыв начался уже четверть часа назад.

— Да, господа… Прошу прощения. Спасибо за работу. Можете отдыхать.

На перерыв рабочие шли с приподнятым настроением, меж собой шушукаясь: дескать, слышали, господами нас называет!

Меж тем Ольга осталась у трамвая. Когда все ушли, поднялась на броню крыши, облокотившись на башню, присела, и что-то писала, рисовала в своем блокноте.

Из окон галерей лился свет, было тепло и уютно, настолько, насколько может быть уютно на дюймовом листе броневой стали.

Отчего-то во все времена после обеда в цехе становилось тише. Не то люди уходили на обед и не возвращались, не то работали спокойней, медленней. Ибо говориться же: вся жизнь борьба, до обеда с голодом, после обеда со сном…

В общем, ничего Ольге не мешало заниматься набросками.

Или почти ничего.

-//-

Возле бронетрамвая появился мальчишка, работающий на заводе посыльным. Он пробежал мимо, не заметив Ольгу, затем бегал по цеху, спрашивал что-то у рабочих. Те все больше отвечали на вопросы неопределенно, то есть попросту отмахивались. Иные все же указывали ему точное направление — к трамваю.

Он возвращался, обходил трамвай вокруг, снова пускался в расспросы отходил дальше.

И только с третьего раза обнаружил Ольгу.

— Эй, мадмуазель! Вас к себе управляющий требует!

— Так-таки и требуют? — спросила Ольга. — Может, просит?

— Не-ка! Требует!

— Хорошо… Я сейчас приду.

— Он требовал немедля!

— Если так немедля, мог бы и сам прийти — не велик начальник. — и, видя замешательство мальчишки, добавила. — Ну не могу же я оставить без надзора боевой трамвай. Тут оружия на многие тысячи…

…Посыльный ушел.

Дождавшись ушедших на обед, Ольга велела запирать трамвай и расходиться по домам — отдыхать. Все равно с такой беготней никакой работы сегодня не будет. Для порядка рабочие поворчали, дескать, откладывать негоже, работу все равно надо делать. Но все же были в душе довольны — осень на улице, и дома и во дворе работы невпроворот. А еще вздремнуть неплохо было бы…

— Меня к управляющему вызывают… — словно оправдывалась Ольга. — Неизвестно на сколько разговор тот затянется.

Рабочие сочувственно покачали головами. Управляющего они не любили. Считали его сидящим не на своем месте.

К примеру, случались такие диалоги:

— Отчего сидите, не работаете? — спрашивал управляющих у отдыхающих рабочих.

— Да вот, надо отверстия просверлить, резьбу нарезать. — объясняли рабочие. — Метчики есть, а за сверлами уже пошли…

— Ах вы, бездельники! Давайте пока нарезайте резьбу, отверстия потом просверлите!

Да и Ольге управляющий не нравился. Впрочем, складывалось мнение, что он нравится только себе. И то не всегда.

Как бы то ни было, через четверть часа Ольга по гулкой лесенке поднялась в кабинет управляющего. Постучалась. Ей разрешили войти.

Управляющий почувствовал, как в кабинете тут же запахло померанцем.

— Что вам угодно? — спросил управляющий с милой улыбкой.

Как подсказывал опыт, улыбка та не сулила ничего хорошего.

— Вы меня вызывали…

— Ах да, — управляющий сделал вид, что забыл. — Действительно вызывал.

Он улыбнулся еще шире, так, что казалось, будто его лицо вот-вот от улыбки лопнет.

Ольга почувствовала смутное желание врезать по этой морде, и даже нащупала лежащий в кармане гаечный ключ. Но в последний момент сдержалась.

— Дорогая Ольга Константиновна! Я должен признать, что ваш труд заслуживает наивысшей оценки. Благодаря вам, мы получили много призов, дипломов. В частности, я бы отдельно хотел отметить модель бронедрезины. Нам неимоверно тяжело будет без вас обходиться. И, тем не менее, со следующей недели мы постараемся с этим справиться…

Сначала Ольга даже не поняла, что ей сказали. Начали за здравие, а закончили за упокой. Она уволена…

За что? — подумала она.

— Ну понимаете… — начал управляющий и замолчал.

Нет, наверное, не подумала а сказала вслух… — спросила Ольга.

— Вас не устраивает мой круг познаний?

— О! Думаю, даже на тульских оружейных заводах не найти столь одаренного мастера.

— Вам не нравятся мои чертежи? Мои изобретения?

— Ну что вы!

— Так в чем же дело?

Приказчик потупил взгляд

— Вы смущаете мастеров.

Чем именно она их смущала было понятным. Пусть она ходила все больше в комбинезоне, прически носила короткие, да и те прятала под беретом. Но все же она была женщиной, девушкой, молодой, красивой. И вместе с тем она чужая здесь…

Нет, конечно, женщины на заводе имелись. Порой положение занимали особое, работали на станках уникальных. Но всегда оставались работницами, никогда не поднимались даже в самое незначительное начальство.

Лица здешних работниц отражали накопленную из поколения в поколения усталость.

Периодически им даже дарили цветы — как правило, пышные но дешевые хризантемы или одну изначально тощую гвоздичку. Цветы стояли в банках рядом со станками, рядом с припасенными резцами или заготовками.

На цветы садилась пыль, оседали пары масла. И через неделю-другую цветы не вяли, мумицифицировались, становились цвета бурого, словно изготовленные из проржавевшей стали.

— Я понимаю — каждый из них хуже вас. — успокаивал управляющий. — Да что там… Вероятно, все вместе они не сделают того, что можете вы. Но в то же время, много ли проку будет, если вы останетесь единственным механиком на заводе?

В кабинете их имелось два окна: одно выходило в цех, другое на улицу. Ольга посмотрела сначала в первое, но рассмотрела немного — в цехе было темнее, чем в кабинете.

А за другим окном бесновалась настоящая осень. Седели поля, ветер все чаще рвал лист с деревьев. На зиму глядя почернела вода в местной речушке.

По железной дороге все дальше от завода уходил бронепоезд. Тот самый, монархический.

И внезапно Ольга рассмеялась. Делала это громко, безудержно, что задрожали стекла в рамах.

Управляющий испуганно стал наливать воду, протянул ее девушке дрожащими руками, но та покачала головой и вытерла слезы с глаз.

— А какого черта?

Управляющий покосился на икону в углу кабинета?

— Какого черта, — переспросила Ольга. — какого черта я должна за эту работу цепляться?

Затем встала и вышла из комнаты.

Управляющий вздохнул не то чтоб с облегчением.

…По той же лесенке Ольга спустилась в цех, пошла через пролет.

Из своего окна управляющий смотрел ей в спину.

Ольга не оборачивалась.

Лишь остановилась возле механиков тех самых механиков, с которыми общалась утром. Сейчас они пытались вынуть вал из корпуса редуктора. Как бы они не вращали вал, получалось, что та или иная его часть не могла выйти, цеплялась за выступы, приливы, ребра жесткости.

Наконец, кто-то заметил Ольгу. Улыбнулся ей. Улыбка получилась такой же фальшивой как и управляющего. Ольга опять сжала ключ в кармане.

— Кстати, Ольга Константиновна, как же отсюда вынуть вал?

— Меня это уже совершенно не волнует. Я тут больше не работаю.

Кто-то чертыхнулся. Вал, конечно, можно было разрезать. Но как тогда его вставить назад? Разрезать коробку? Как ее собирать назад? Сварить? Так это же чугун…

— Ну хоть объясни мне, как этот вал попал внутрь корпуса? — не сдавался механик.

— Так же, как мухи попадают внутрь оконного переплета. — ответила Ольга и не прощаясь ушла.

-//-

Надо сказать, что редуктор этот хоть и никогда более не был больше собран, не работал, пережил всех упомянутых в этой истории. Сначала он просто валялся в цехе, старые механики к нему посылали молодых слесарей. Говорили им, дескать, разбери. Из-за колонн смотрели на мучения новичков, смеялись. Новички мучались: кто больше, кто меньше, но всегда сдавались.

Проходило время. Вчерашние механики-неофиты, набирались опыта, и уже сами отправляли к упомянутому редуктору новичков.

Однако, шутка выплеснулась за пределы завода и в местном ФЗУ этим редуктором пугали поступающих.

Поскольку шутка себя исчерпала, подумывали коробку вместе с валом сдать в переплавку. Но вывезли в соседний город, в машиностроительный институт. Там эту коробку хранили на кафедре инструментов и машин.

Начинающих изучать это предмет, подводили к агрегату и предлагали извлечь вал. Тем, кому это удастся, обещают зачет или экзамен на «отлично». Но оценка не была никем востребована.

Уход

Через калиточку в воротах Ольга вышла из механического цеха, по узкой дорожке отправилась к себе, в цех сборочный.

И где-то посередине пути рядом с дорожкой сидел совершенно незнакомый черный кот. Вероятно, кот, потому что кошки обычно не бывают такими худыми.

Вопреки распространенному заблуждению, черные кошки не приносят беды. Вообще, как недавно установили исследователи, перебежавшая дорогу черная кошка сулит мелкие траты. Что, конечно, тоже неприятно, но совсем не страшно и привычно.

Несчастье приносят только черные коты. Но с иной стороны, попробуй установить какого пола темнота?

Вот сейчас, — думала Ольга, — сейчас я подойду ближе. Он поднимется и рванет под ноги, перебежит дорогу. Почему-то коты и кошки всегда старались проскочить под ногами. Может, они стремятся перебежать дорогу человеку, дабы человек не успел перебежать дорогу им?..

И тогда дорога начнется с дурного предзнаменования. Что останется делать? Повернуть назад, в цех? Вернуться к этому редуктору, объяснить все же, как вынуть старый вал и поставить новый?

Но нет: кот внимательно смотрел на Ольгу.

На всякий случай Ольга сделала несколько шагов вперед. Даже если кот и рванет через дорожку, то можно будет обойти это место. Хотя неизвестно, куда побежит эта чернота дальше, где посеет дурное предзнаменование, какие дороги им уже пересечены. Ведь всякое может случится… а может и не случится, может пронесет…

Еще шаг. Кот не сводил с Ольги глаз.

Попытаться спугнуть кота? Тогда точно он прыгнет на дорогу. И хорошо если на дорогу — этот отнюдь не выглядел пугливым.

Вот уже до кота можно было дотронутся, если бы тот конечно позволил. Но девушке отчего-то не хотелось к нему прикасаться.

Шаг.

Вот кот уже не спереди и сбоку, а просто в стороне.

Отчего-то этот экземпляр породы кошачьих решил пропустить человека — может быть впервые за историю сосуществования этих видов.

Ольга облегченно выдохнула и пошла дальше.

Кот благожелательно смотрел ей вслед.

-//-

Здесь лампы светили так странно, что при ходьбе в определенном месте человек обрастал несколькими тенями одновременно. Казалось, будто за твоей спиной вырастает еще один человек.

Новички здесь часто вздрагивали, но затем многие к этому привыкали и проходили место без остановок.

Вот появилось две тени, третья тень выскочила откуда-то сбоку и стала догонять остальные. Внезапно вспыхнула тень четвертая.

Ольга обернулась:

— Здравствуй Игорь.

— Здравствуй Ольга. Говорят, ты уходишь.

— А кто такое говорит?

— В данный момент — я.

Удивительно — к своему кабинету шла дорогой короткой, остановилась лишь на минутку возле слесарей.

Меж тем Игорь уже все знал.

Вообще у Ольги складывалось мнение, что Игорь знает слишком многое. Но предпочитает молчать.

На заводе он работал давно, задолго до появления Ольги. Был он человеком сухим как на внешность, так и на слова. Выглядел не то чтоб старым, но седым. Меж тем седина та казалась странной. Вот он помотает головой и седина слетит с него словно какая-то пыль.

Должность он все эти года занимал небольшую — а именно сменного мастера. Но многие произносили его должность упуская первое слово и произнося второе через явную большую букву.

Говорили, что Мастер даже живет где-то в цеху. Во всяком случае, никто и никогда не видел его в городе… Но и его жилья пока так же никто не обнаружил.

Обладал он странным чувством юмора, ходил по верхним галереям без страховки и попадал туда каким-то таинственным образом.

— К себе идешь? — спросил Игорь, хотя безусловно знал ответ и на этот вопрос.

— Ага. Собрать вещи.

— Все-таки уходишь? Жаль, мне будет тебя не хватать.

— Не я ухожу, меня уходят.

— Не говори глупостей! Ты уже полчаса уволена, и что я слышу?

Мастер замолчал.

И без того молчания было слышно — цех продолжает работать.

Тяжело ухала паровая машина, за стеной свистел промышленный вал, который шел от нее через весь цех.

Через ремни и муфты он крутил каждый станок в этом цеху. Станки, к слову, тоже изрядно шумели…

— Ничего особенного я не слышу. А что слышишь ты?

— А то, что цех продолжает работать. Если бы ты не хотела уходить, сейчас бы стало все. Где-то в шестерни бы попала стружка, где-то кто-то насыпал бы в масло пыли. Почему этого не произошло? Или, может быть, завод рассыплется в прах как только ты выйдешь за ворота? Может, мне самому следует паковать вещи?

Ольга остановилась возле работающего сейчас огромного станка.

На нем работал такой себе Вовка Шредер. С такой фамилией ему не надо было никаких кличек.

Главной целью его жизни было выспаться. Хотя надо признать, упорства ему было не занимать, например, говорили, что он может прокопать траншею даже в котельном железе.

Сейчас Шредер растачивал вагонное колесо. Рядышком лежало еще несколько заготовок…

— Что ты видишь? — спросила Ольга.

Мастер пожал плечами.

— Станок, рабочий, колеса…

— Как ты думаешь, что будет завтра с этими колесами?

— Здесь же будут лежать.

Ольга кивнула:

— Ну да. И завтра, и послезавтра. Может даже, не в этом году. Но придет день, и они выкатятся с завода. Увидят мир, намотают тысячи верст, сотни тысяч.

— Они ничего не увидят. У них нет глаз. Это довольно характерно для вагонных колес.

Ольга посмотрела на Игоря печально и с укоризной.

— Я же образно… Я хочу уйти вслед за колесами. Посмотреть на тот мир, за который воюют наши бронепоезда…

— Воевать за мир невозможно. Бронепоезда несут войну.

— Ну вот, снова ты за свое…

Дошли до кабинета Ольги. Он был оборудован в комнатушке, где маляры хранили свои бочки с краской. Маляров здесь не было уже года три, равно как и краски, но запах ее остался.

И еще — в этой комнатушке не было ни одного окна. Только небольшое отверстие для вентиляции, кое из-за холодов обычно было забито паклей. Да и что толку с такой вентиляцией — отверстие все равно выходило в пыльный, пропахший маслом, краской и горящей стружкой цех.

Ольга села за единственный в комнате стол, стала выдвигать ящики один за другим, перебирать содержимое. Большая часть содержимого возвращалась назад, но что-то, в основном записные книжки, откладывалось на стол.

Пока Ольга перебирала свои вещи, Игорь прошелся по кабинету.

В углу лежали какие-то провода, пруты, батареи, трансформатор…

— Что это?

— Думаю сделать из вольтова столба оружие самообороны. Вернее уже «думала»… Все-таки пока получается неважно батареи на спину, трансформатор на грудь, два щупа-разрядника в руки. Противник поражается на расстоянии вытянутой руки электрическим разрядом.

— Непрактично, тяжело. Винтовка удобней. И бьет дальше.

— Ну да. — кивнула Ольга. — только всегда ходить по улицам с винтовкой неудобно. Меж тем, устройство будет уменьшатся. Батареи станут размером с палец, трансформатор поместится на ладони…

Игорь поджал плечами: дескать, он не знает, но всякое может быть. Мнения Ольги он никогда не ставил под сомнение, даже когда они были один на один.

Вместо обоев к стенам были пришпилены чертежи. Неизвестно, когда Ольга прицепила к стене первый лист. Наверное она сама не помнила, этого, равно и то, что на этом листе нарисовала. Какие-то эскизы превращались в чертежи, в деталировки — позже в конкретные механизмы, как это произошло с бронетрамваем полиции. Что-то останавливалось на уровне чертежей общего вида. Некоторые так и оставались всего лишь эскизами.

Но эскизы со стен Ольга никогда не снимала. Во-первых они утепляли жиденькие стены. Во-вторых, привязывалась к ним, считала, что рано или поздно пригодиться любая идея. Поэтому когда лист заполнялся, поверх него крепился новый, чистый…

Некоторые проекты Ольги были Игорю известны. Например, вот висели наброски самобеглого бронированного парового молота. По идее, он был предназначен для разрушения долговременных оборонительных сооружений. Но заказа даже на пробный экземпляр не поступило — перед армией даже в отделенной перспективе не стояла задача штурма подобных укреплений.

А вот проект парового танка с тросовой гусеницей. Конструкция совершенно пожаробезопасная, с рациональными углами бронирования… Но к счастью или сожалению на вооружение российской армии поступали вполне сносные бронесани «Остин-Кегресс», именуемые за кордоном как "русский тип танка".

— А это что? — показал Мастер на незнакомые ему чертежи.

— Это?.. Это ракета… Вот смотри — это кабина, здесь находится командир экипажа, пилот… Тут двигатели, здесь топливо…

Игорь всмотрелся в чертеж внимательно, думал, водил пальцем по линиям. Наконец заметил:

— А кочегар?

Ольга опешила:

— Кочегар?

— Ну да. Двигатель вижу, а вот куда садить кочегара — не понимаю.

— Это же ракета! Здесь совершенно иная система! — начала Ольга.

…И остановилась. Мастер зевнул — похоже, это было ему не интересно. Может быть, даже наверняка он знал, что кочегар здесь неуместен. Может, пытался пошутить.

— Ладно… — проговорил Игорь — Давай прощаться… Я пойду.

— Куда?

— Есть хочу — умираю. Пойду, какого-то токаря загрызу.

Ольга не улыбнулась. Бывало, на заводе действительно пропадали рабочие. Говорили, де, вышел опохмелиться и не вернулся.

Игорь ушел неслышно. Не скрипнула даже дверь, хотя Ольга уже полтора месяца все никак не могла намеревалась смазать надоевшие своим скрипом петли.

Не было слышно и шагов по металлическому полу пролета. Казалось, Игорь никуда не ушел, а остался стоять за дверью. Но старожилы знали: Мастер может пройти через весь цех, что никто его не заметит.

-//-

Рано утром Ольга покинула завод. Сделала это на борту бандюковского бронепоезда.

Его перегонял старый опытный машинист вместе с двумя молодыми кочегарами.

В отсеках у орудий скучала обслуга, навербованная приморским бандитами прямиком с какого-то миноносца.

По отношению к даме, да и к прочим все вели себя крайне пристойно… Не пили сивуху, не играли в карты даже на интерес. Было понятно — среди бандитов имеются люди серьезные.

Когда от города отъехали верст на десять, послышался рев гудка скобелевского завода бронепоездов. Он как раз будил рабочих, извещая их о начале нового трудового дня.

Говорят, в хорошую погоду да при соответствующем ветре гудок можно было расслышать за сорок верст от завода. А у птиц, пролетающих рядом с гудком разрывалось сердце.

Но на расстоянии десяти верст, да еще за шумом бронепоезда гудок слышался словно плач, стон.

Кому-то могло показаться, что завод оплакивает уход своего лучшего механика…

Но Ольга так не считала.

Его высокоблагородие комбат

Трактир назывался "Под Красной Звездой".

В нем уже наступил коммунизм, пусть и только для военных. Денег тут не брали принципиально, зато за талоны, в кредит и просто под честное слово всегда предлагали посетителям одно и то же: а именно кислую квашеную капусту, к ней пиво такое разбавленное, что оно более напоминало квас.

Обслуживали в трактире плохо часто хамили. Убирали редко, если убирали вовсе. Вероятно, нынешние власти рассуждали так: наступит момент, когда грязь внутри, превысит ту, что снаружи. И посетители вместо того чтоб мусорить, начнут помещение очищать.

Но Аристархов заходил туда частенько, хотя бы потому, что, работая в училище, получал множество талонов, но обменять их на что-то мог Не во многих местах.

Садился или у окна или у стены, а чаще — где повезет. На халяву народа сбегалось много.

Зайдя в этот раз, Евгений обнаружил, что его любимый стол занят, но сидит за ним его бывший денщик.

Обменялись рукопожатиями. Аристархов присел напротив. Спросил:

— Меня ищешь?

— Да нет, просто зашел. Но видеть рад…

Не спрашивая разрешения, принесли обычный набор: всю ту же капусту с пивом.

— А я ведь, ваше высокоблагородие, теперь в батальоне заместо вас… — сообщил денщик. — Совет меня выбрал. Говорят, что я при вас дольше всех был, ну и многому научился. Только ведь что с меня толку — башка у меня дурья. Только и того с меня толку, что чай вам готовить… Думал отказаться: говорят, мол, под трибунал отдадим…

Аристархов прихлебнул пиво и печально улыбнулся. Дескать, ничем не могу помочь.

— А все-таки, мож дадите мне по старой памяти пару советов? Чему вас там учили?

Улыбка Евгения стала еще печальнее:

— Меня, братец, не для гражданской войны учили. А на гражданской войне обычные законы не срабатывают. Один воевал без резервов, победил, отстоял город — молодец. Второй в абсолютно такой же ситуации проигрался, его зарубили — уже через неделю о таком никто не вспомнит.

— Во-во! Про резервы и всякое такое! Может, книжку какую посоветуете почитать? Я ноне грамотный!

— Да какая там книжка… Нынче резерв — это фактор не надежности, а хаоса. Это ты у себя в тылу держишь шайку, которая вдруг что — ударит тебе в спину. Один хороший агитатор стоит полка.

За соседним столом кто-то хвастался:

— Из этого нагана я убил министра временного правительства. Надо его в музей снесть! Дабы поколения светлых времен смотрели на энто революционное, красное оружие!

Старичок, похожий не то на ходока, не то паломника к Гробу Господнему отвечал:

— А разве в министре было какое зло?

— Ну а как же! — искренне удивлялся убийца. — это же был министр! Кровопийца! Буржуй!

— А чего это был министр?

Убийца пожал плечами: сие было ему неизвестно: вероятно то был владелец какого второразрядного портфеля.

— А может, то министр был образования или там главный над лекарями. Может, он всю жисть о народном благе пекся, как Плевакий?

…Новоиспеченный комбат сделал глоток пива, спросил:

— Так что, о гражданской войне нет книг?

— Боюсь, что есть… — ответил Аристархов.

И отхлебнул из своей кружки. Казалось, что там не пиво, а вода, которой мыли бочки из-под пива.

— И как она называется? — оживился денщик.

— "Апокалипсис"… — и наклонился над столом так, что его середина оказалась где-то под животом. — Мне тут историйку рассказывали… Была тут атака беляков недалеко. Половина красного батальона разбежалась, дезертировала. И что делают с другой половиной? Отдают ее под суд ревтрибунала! Где логика-то? Их-то за что, они ведь не побежали!!!

И, сообщив тайну, вернулся на свое место.

К ним подошел усталый солдат в серой шинели и папахе с красной ленточкой и винтовкой. На штыке последней сквозняк трепал квитки:

— Предъявите ваши мандаты! — потребовал человек с ружьем. — Кто вы такие?

— Никто. — отвечал Евгений, уже знакомый с местными правилами.

— Как это? — удивился солдат.

— Нас здесь нет. Мы плод твоего воображения.

— А-а-а… — зевнул солдат и побрел далее.

Как ни странно, пиво хмелило… И Аристрахов выражался не то чтоб сдержано:

— Ну вот, положим, сделают большевики танк. Бронелохань то бишь… В него посадят механика-водителя, стрелка, командира и десять комиссаров. Ну и скажи, кто будет сторожить сторожей?

— Каких еще сторожей? — Удивился денщик.

— Комиссаров…

И запоздало Аристархов замолчал и прикусил язык. Его ординарец был самого востребованного ноне происхождения, а именно рабоче-крестьянского.

Самому Аристархову с происхождением повезло меньше. Вернее не повезло вовсе.

— А вообще… — ответно опьяневший денщик уже сам нависал над столом, желая сообщить нечто секретное. — Я б был бы вами — бежал бы. К Врангелю там, к Дутову, к Краснову. Там — жисть… Там она — Рассея старая, завоведная. А здесь что? Новодел какой-то…

— Ну и бежал бы… — ответил Евгений, отворачиваясь от его хмельного дыхания.

— Да куда мне с моим суконным рылом… — ординарец выглядел откровенно расстроенным. — А, в самом деле… Отчего бы вам не рвануть?

И тут Аристархов ответно навис над столом так, что ухо ординарца оказалось рядом с его устами. Прошептал:

— Потому, что у меня нет иной родины кроме армии. Я — еврей…

Затем вернулся на свое место, сообщил:

— Ладно, пойду я… Нет времени, дела…

Он врал: и дел у него не было, и время свободное он мерил днями. Но отчего-то хотелось быть одному, хотя и осточертело уже одиночество…

-//-

Для своих сослуживцев по армии царской, он был евреем. Для евреев же — предателем, выкрестом…

Вышло так: семья, где родился Михаил, отец Евгения, была бедной. Мало того, она была бедной еврейской семьей, и Михаил изначально звался Мойшей. Даже Мойше Левинзоном.

На еврейскую общину тогда налагалась повинность: сдать в рекруты столько-то детей. За мальчишку Мойше было некому заплатить выкуп, и он попал в армию. Без спроса был крещен, стал Михаилом, записан в кантонисты, то есть в число детей, закрепленных за ведомством военным. Крещение изменило не только имя. Евреи-кантонисты лишались и своих прежних фамилий. Новые же приобретали по месту крещения, по имени ныне здравствующего императора, по имени крестного отца. Левинзона переименовали по имени полкового священника — он стал Аристарховым…

Отец его служил, как водится, тяжело: начал рядовым, затем прошел всю унтерскую лесенку. И уже с седыми волосами получил чин подпоручика, затем поручика. То есть стал офицером, "его благородием". Мало того, последний чин давал право на потомственное дворянство.

Своего сына Михаил тоже крестил, и отдал в юнкерское училище. Ведь если задуматься, в армии не так уж и дурно. Во всяком случае, довольно недорого…

В старую веру, разумеется, не вернулся и сам: а что с нее проку, если бывшие единоверцы сдали Мойше-Михаила в рекруты…

Когда в революционном году с офицеров начали срывать погоны, иногда вместе с головами, Аристархова долго не трогали. В полку образовался совет, но на власть командира он не посягал. Затем солдатам стало будто совестно: выходило словно они несознательные.

И они пришли к офицеру, потупив глаза, но с винтовками.

Аристархов все понял, сказал, что погоны спорет сам. Но оружие не сдаст: великолепный американский «Кольт», купленный своим коштом и кортик с лентой Анны третьей степени. Впрочем Анненский бант, в простонародье именуемый «клюквой», был цвета вполне революционного, красного.

…Была у Его Благородия капитана Аристархова еще одна черта, возможно многократно спасшая ему жизнь. Уже не понять, досталась ли она Аристархову от отца, или же Евгений додумался до нее сам. Офицер очень любил солдатскую шинель. Нельзя сказать, что та была заговоренной или приносила ему счастье. Шинели Аристархов менял регулярно. Но шили ему форму под заказ из сукна польского. К слову сказать, польское сукно дерюга-дерюгой, куда ему до материи английской. Но все же надо признать — дерюга качественная.

Под пулями Евгений ходил в шинельке с виду солдатской.

Правда, его несколько раз останавливали патрули, приняв Аристархова за самовольщика-вольноопределяющегося. Но капитан просто расстегивал шинель…

Да и две революции на самом деле мало что в нем поменяли. Он не верил никому. В иные моменты переставал верить и себе. Перепроверял собственные расчеты.

Беда в том, что кто-то считал за него…

Бунт по недоразумению

Достоверно неизвестно, какие слова произносят герои перед смертью.

Разумеется, саги и статьи корреспондентов расскажут нам, что герой произнес нечто патриотическое, патетическое.

Но общеизвестно, что скальды и журналисты следуют хорошо, если в обозе армии, и о подвиге узнают, как правило, со вторых уст. Со вторых, потому что первые уста, а именно сами герои, во время этого подвига часто погибают.

Уцелевшие же нередко врут. Делают это по многим причинам: во-первых, о мертвых, тем паче о героях, не принято говорить плохо. Ну и как объяснить журналисту, что герой перед гибелью не сказал ни одного слова, если не считать матерщины.

Во-вторых, как известно, подвиг одних — это ошибка других. И не было бы, скажем, нужды героическом в штыковом бое, если бы отделение получило положенное патронное питание.

Порой, случается и наоборот.

Положим, на реке Лагуни получился казус. В отряде речных мониторов, подчиненных не то монархистам не то Комучу случилась поломка на мониторе «Хрипящий». Командир приказал начать ремонт, и к клотикам, согласно новонаписанному уставу, подтянули маленькие красные флажки.

Означали они опасность, то, что на судне ведутся сварочные работы.

Но ранним утром на палубу вышел капитан другого монитора и заметил у соседа флаги, расцененные как большевицкие.

Комендоров разбудили и дали приказ: потопить бунтарский монитор. Те пытались всадить снаряды под ватерлинию, но закисшие ото сна глаза грешили, и два снаряда просто плюхнулись в воду.

Зато на «Хрипящем» большинство бодрствовало.

"Аврал! — пронеслось по отсекам. — Измена!".

Не в пример лучше обученные комендоры «Хрипящего» вывели из строя бомбардирующий их монитор, поставили дымовую завесу. Мощный, газолиновый, не паровой двигатель раскручивал винты и уводил монитор вниз по реке.

Но еще до того как скрыться за излучиной кормовое орудие дало залп бризантным, которым подпалило лесобиржу и нефтехранилище. Дым от последнего было видно за десять верст.

Ошибку обе стороны поняли позже, когда их разделяли все те же десять верст. Но идти на примирение обоим сторонам как-то не хотелось. Это значило признать собственные ошибки.

За сим, было поставлено: монитор «Хрипящий» считать мятежным, и, по возможности потопить.

На «Хрипящем» в свою очередь наскоро сформировали Совет матросских депутатов, и решили: топить всех, кто встанет на их пути. Тем паче, что у противника оставалось ровным счетом полтора монитора. То бишь один находился на плаву, а второй, после боя с «Хрипящим», сам был вынужден стать на ремонт.

Совет так же принял решение, по образу и подобию броненосца «Потемкина», идти за кордон, в Констанцу и там разоружаться. Но оказалось, что река эта течет не на юг, а в строго обратном направлении. Мало того, в море не впадает, а разбивается на множество речушек и теряется в болотах.

В этих болотах и прятался монитор, изредка осуществляя набеги за провиантом. Изначально собирались искать и газолин, но на болотах нашли нефтяной колодец. И монитор с тех пор заправляли светлой сырой нефтью.

А так шла обыкновенная революционная работа: собрания, выработка постановлений, отправка беспроволочным телеграфом поздравлений в Кремль. Часто плавали по реке, высаживали десанты для сбора ягод, орехов.

Но затем ударили морозы, монитор вмерз в лед.

Восстание закончилось само по себе.

Как минимум до весны.

-//-

А в городе Амперске, что от реки Лагуни отстоял на верст двадцать, советская власть хоть и была установлена еще в ноябре 1917, но как-то не прижилась. И вроде бы люди, попавшие во власть, были незлые, доступные, да все при них разладилось. Закончились в городе даже дрова, хотя вокруг города леса огромные росли.

К представителям победившей революции ходили жаловаться на жизнь, ходоков пускали в высокие коридоры, даже поили чаем. Только в чае вечно чего-то не хватало — то кипятка, то сахара, то заварки. Хозяева кабинетов от этого тушевались, извинялись, но чаем поить не переставали. Бывало, иного ходока не отпускали, пока он не выпьет хотя бы три чашки чая.

Усаживали в кресла кожаные, спрашивали, дескать, на что жалуетесь?

Жаловались обычно на одно:

— Кушать нам нечего. Как лошади сено жрем…

— Ну да, ну да… Сейчас, конечно, тяжело, но придет время — и мы даже лошадей будем кормить не сеном а только овсом.

— Детки малые плачут…

— А ваши дети при коммунизме будут в университетах учиться! Вот такое светлое будущее наступит!

Ну так светлое будущее будет еще когда? А кушать хочется непосредственно сейчас!

Но ходок уходил немного успокоенный — во власти, оказывается, тоже люди могут бедствовать. Эвон, даже чай пьют без кипятка!

Закончилось все это без кровопролития. Какие-то люди, серьезные, одетые хорошо, но неброско, вошли в эти самые кабинеты и предложили предыдущим владельцам уматывать.

Затем закрыли все те же кабинеты для постороннего доступа, заявив, впрочем, что власть в городе отныне принадлежит им. А кому конкретно — остальным знать не положено.

Народ воспринял контрреволюцию с удовлетворением. Дескать, мы теперь дураками не будем, перед следующей революцией сделаем запасы.

И вообще, — отметил все тот же народ, — не дело это организовывать революцию осенью, когда дел и без того невпроворот. Их надо делать или зимой — на холоде революционные массы становятся посговорчивей. Дескать, еще одного аспида повесим на фонарном столбе, и айда по домам.

Или же летом — как раз все расслаблены, делать особо нечего… Тут только главное уложиться до сбора зерновых. Яблоки-то, в связи с революционной обстановкой пропадут, сгниют под яблонями. Но что такое яблоки по сравнению с мировой революцией. Ради того, чтоб другие не ели рябчиков и не пили шампанское, можно самим год без яблок посидеть…

Драка в трактире

В смутное время и деньги были смутные. Ассигнации с орлом двуглавым коронованным, керенки опять же с орлом, но уже раскоронованным. Норовили расплатиться даже билетами военного займа, теми самыми под пять и одну вторую процента…

Хозяин придорожного трактира не оставался в долгу — в его заведении кормили отвратно. И мясо было подгорелым, и пиво разбавляли нещадно. В общем, не еда, а сплошное расстройство желудка.

И народец здесь обращался не самый изысканный. Руки перед трапезой не мыли, ели быстро, не обращая внимания на правила приличия. Ввиду того, что часто обедали здесь в первый и последний раз, посетители старались удалиться по-английски. То бишь, не прощаясь и не расплачиваясь.

Но было еще это бедой небольшой — за последние два месяца трактир три раза поджигали, в основном неудачно, но один сарай все же сгорел.

Неизвестно, отчего владелец не бросал свое занятие вовсе. Наверное думал, что хуже быть просто не может и не сегодня-завтра дела пойдут лучше. Но приходил новый день и неприятно удивлял. Хозяин подсчитывал убытки, мечтал о небьющейся посуде и мебели, которую невозможно поломать.

Тот день вроде бы проходил спокойно. Означало это, что клиентов было немного.

Возле окна, отперевшись на бутылку пива сидел человек уже не первой молодости, но не седой. Свой стол, рассчитанный на шесть персон, он занимал безапелляционно: на части помещалась его доеденная трапеза и недопитое пиво, на остальной столешнице валялась шляпа и безобразным горбом возвышался видавший виды макинтош.

В обеденном зале было предостаточно места. Но ясно было с полувзгляда — даже если трактир набьется под завязку, этот человек все равно не уберет плащ шляпу, будет неспешно заканчивать трапезу в одиночестве.

Еще ближе к кухне спешно поглощала свой обед девушка.

Казалось — все нормально. Эти шуметь не будут, вероятно расплатятся по счету. Проблемы могли возникнуть, наверное, с мужчиной. Но владелец трактира уже был ученым и отлично знал, когда и как избегать проблем.

Но такие времена — беда появилась без предупреждения. На большой дороге появились конные.

Трактирщик затаил дыхание: а вдруг обойдется?

Но нет — конные остановились, спешились.

Хлопнула дверь, открытая ногой. Зашли четверо, щедро теряя грязь со своих сапог.

По трактиру прошли грозно, шумно, словно не жаль им было этого мира, этого трактира, этого пола, помытого женой трактирщика только вот этим утром.

Гости не подошли к мужчине. Лишь посмотрели на него зло и сурово. Тот почувствовал взгляд, но не стал прятать глаза, а сам холодно посмотрел на входящих. Те не выдержали, отвели взгляд. Мужчина вернулся к прерванному обеду.

Дольше и совсем иначе смотрели на девушку, но пока оставили ее в покое. Уселись за столик в самом центре зала. Расселись каждый у своего края стола, так, чтоб видеть весь трактир.

— Хозяин! Выпить и закусить! И не боись, не жлобься, расплатимся!

Трактирщик стал метать на стол. Делал это не шибко весело, отлично понимая, что обещание расплатиться — не более чем красивое обещание, не имеющее с реальностью ничего общего.

Конечно, — думал трактирщик, — можно их напоить в драбадан, а потом обобрать. Но, во-первых, может статься, что у них столько финансов не имеется, и драбадан просто не окупится. Во-вторых, придя в себя, гости могли начать качать права. Но этого можно было избежать, устранив гостей. А что, дело житейское — времена нынче неспокойные… Этих уж точно никто не кинется.

Ведь эти гады, могут пить до утра. А если их никто не спугнет, будут сидеть в трактире хоть целую неделю, порядочных клиентов пугать, а затем хорошо если уйдут не расплатившись, а так ведь могут и красного петуха пустить.

Позвать кого-то на помощь? — думал трактирщик. — Так ведь потом с помощниками не расплатишься. А это ведь стреляные ребятки: расселись так, что врасплох не возьмешь. Кого не попадя звать нельзя. Как будет времени за полночь, надо будет сыпануть им в пива яду да закопать рядом с предыдущими. Дорог нынче яд, да что поделать… Нет, определенно, сплошные убытки.

Думая так, трактирщик тем не менее, метал на стол. Под видом водки в запотевшем штофе подали очищенный самогон. К нему квашеную капусту, затем на первое — щи, со сметаной и чесноком, на второе — каша с тушеным мясом.

Прибывшие выпили по первой.

Алкоголь попал на старые дрожжи, стало веселей.

Главарю вовсе показалось, что он просто неотразим.

Ах, как восхитительно от него пахнет чесноком, как умело, как виртуозно он умеет ругаться матом. А еще он уверен в себе, силен. Такие определенно нравятся бабам. А если не нравится — то его такие мелочи его волнуют не сильно.

Хотелось любить и быть любимым.

Главарь думал потребовать, дабы хозяин трактира позвал свою жену, но заметил, что, совершенно кстати в помещении, уже имелась какая-то дама.

Правда, как на его, главаря вкус, худая, наверное, какая-то институтка. А может даже какая-то графиня. Но разнообразия ради — можно…

Не очень смущал и посторонний мужчина у окна. Возможно, бывший офицер он выглядел чересчур интеллигентно, чтобы быть опасным. Да что там, дабы произвести на барышню большее впечатление, этого хлыща можно и пристрелить.

По залу главарь прошелся развязанной походкой, задев по пути ни в чем не повинный стул.

— Нельзя ли пригласить дамузаель к нашему столу? — спросил главарь у девушки.

— Нельзя… — отметила девушка и вернулась к своему супу с лапшой.

— Может, все же вы будете столь любезны, и согласитесь…

— Не буду, уж простите…

Тяжелая рука легла на плечо Ольги и подняла девушку со стула.

— Будешь… — прошептал бандит. — Тебе понравится с нами! Сама потом будешь проситься.

Девушка стояла перед главарем — такая маленькая, такая хрупкая рядом с ним.

Сотоварищи главаря отвлеклись от еды и наблюдали за действом похохатывая.

…И тут произошло нечто старенное, непонятное. Девушка крутнулась на месте, освобождаясь от руки на плече, выскользнула волчком из-под ладони. Бандит попытался ее схватить, но поймал лишь воздух. Потерял равновесие, но будто выровнялся… И тут же получил несильный удар по спине…

Мгновением позже он лежал лицом прижатый к столешнице. Промелькнула мысль, что надо набить хозяину морду, дабы тщательней вытирал столы.

Попытка распрямиться не удалась — тут же взорвалась болью рука, заломанная за спину.

Его приятели вскочили на ноги, и положение тут же изменилось — руку отпустило. Главарь развернулся на каблуках, уверенный в том, что теперь то он не попадет впросак.

Но в лицо ему тут же ткнулся ствол пистолета.

— Руки вверх… — произнесла девушка почти нежно.

Она не говорила, что будет стрелять. Это было понятно без слов.

Скосив глаз, главарь смог рассмотреть оружие. Это был не дамский револьверчик, а вполне порядочный ухоженный немецкий «Parabellum».

Пистолет этой марки имел ту неприятную особенность, что его ствол не был заключен в ствольную коробку. Лишь на конце ствола имелось утолщение с мушкой.

И теперь он чувствовал, как ствол вползает, вдавливается в его ноздрю. И прицел с утолщением совсем его не спасут, а скорей наоборот…

Трое оставшихся, было, сделали несколько осторожных шагов, обходя зону конфликта полукругом. Но из кармана пиджака дамы появился иной пистолет, маленький, жилетный. Из такого можно было сделать лишь один-два выстрела, а потом пришлось бы долго перезаряжать. Однако, отчего-то нарваться на эту единственную пулю не хотелось.

— Ни с места… И руки… Если вы будете держать руки так, что я их видела, ваши шансы остаться живыми резко возрастут.

Огромные «маузеры», где-то более похожие на винтовку, чем на пистолеты оставались в своих огромных деревянных кобурах. Они выглядели устрашающе, били далеко и точно, да вот беда — выхватить и взвести такую махину быстро, было невозможно.

— Ну, давай, скажи что-то, чтоб у меня был повод разнести тебе голову вдребезги!

Вместо того, чтоб разговаривать, главарь перестал дышать.

— А жаль… Твоя смерть была бы неоценимым уроком для твоих товарищей… Наверное, обойдемся без морализаторства. По той причине, что значения этого слова вы не знаете. За сим буду кратка. Если вам удастся выйти из этого дома живыми — садитесь на своих лошадей и скачите, пока те не падут. А затем идите пешком. Потому как если я увижу ваши морды еще раз, то посчитаю, что вы меня преследуете. И перестреляю без разговоров. Я понятно излагаю?

Трое кивнули. Четвертый по-прежнему не дышал.

Девушка кивнула:

— Будем считать, что молчание — знак согласия. А теперь быстренько, тихонько — вон отсюда, чтоб не было мучительно больно за руки, которые я вам сейчас поотрываю!

Ствол «парабеллума» вышел из ноздри хлопком, будто выдернули хорошо притертую пробку из небольшой бутылки.

И тут же все четверо сделали шаг назад, отступили, словно какой-то хорошо сыгранный кордебалет.

— Стоять! — одумалась дама. — За обед расплатитесь!

Из чьего-то кармана появилась серебряная монета, большая как чайное блюдце.

— Достаточно ли? — спросила девушка.

Трактирщик только кивнул. Горло пересохло, в нем застревало дыхание, не то что звуки.

— Вон пошли! — распорядилась девушка.

Четверо были рады стараться.

Еще через две минуты за окнами простучала дробь копыт четырех лошадей.

В трактире стало мучительно тихо. Так тихо, что слышно стало, как под половицей скребется мышь. И тут Ольга услышала, что за ее спиной кто-то хлопает в ладоши. Она обернулась. Ей неспешно рукоплескал второй посетитель этого забытого трактира.

Еще он давился беззвучным смехом:

— Браво, мадам ей богу браво! Снимаю перед вами шляпу, и между прочим — лишь немногие удостаивались такой чести. Вы мне определенно симпатичны!

Шляпа по-прежнему лежала на столе, но мужчину это не смутило. Незнакомец поднял ее со стола, надел только для того, чтобы тут же поднять словно в знак почтения.

— Рихард Геллер. — представился он. — К вашим услугам…

— Ваши бы услуги мне не были лишними минут пять назад.

Новоявленного собеседника это не смутило:

— Да бросьте вы! Вас прикрывали двое.

— Двое?

— Двое… Я и мой «Шошет».

Геллер немного поправил макинтош. Под ним был ручной пулемет.

Отчего-то именно так и назвал Геллер свое оружие, на какой-то непонятно-щегольской манер: «Шошет». Все остальные обычно звали оружие более экономичными тремя буквами…

— «Шош». - узнала Ольга пулемет. — хорошая машинка, сравнительно легкая. Только последние три патрона хронически заклинивает.

— И снова браво! Обожаю дам, которые разбираются в оружии… Не пересядете ли ко мне? Здесь так неуютно и тоскливо.

— Спасибо. — ответила Ольга впрочем убирая пистолеты. — Но если одиноко и тоскливо вам, зачем пересаживаться мне? И предыдущий случай вас ни на какие мысли не наводит?

— Хорошо. — согласился Геллер. — А если я к вам пересяду, вы меня убьете сразу? Или дадите немного насладиться вашим обществом.

— Смотрю, от вас так просто не отвяжешься. Ладно, чего уж тут, присаживайтесь. Но если чего пойдет не так, как вы себе надумали — уж не обессудьте.

Рихард кивнул и стал переносить свои вещи. Сделал это в два захода — сначала перетащил свой пулемет, потом остальные вещи. Наконец, набросил макинтош поверх пулемета.

— К слову. — сказал Геллер, хотя последнее слово было произнесено минуты три назад. — К слову, а как вас зовут?

— Ольга.

— Очень приятно, Ольга! А чем в данный исторический момент вы занимаетесь?

— Приблизительно ничем.

— Ну надо же! Мы с вами, оказывается, коллеги!

Вокруг стола суетился трактирщик: запоздало вытирал пыль, переставлял приборы. Всем своим видом пытался показать свою услужливость.

— Да не дрожите вы так — этой банде каюк. — попытался успокоить его Геллер. — На следующем привале они друг друга порешат. Ну не допустят те трое, чтоб ими командовал кто-то проигравший ба… pardon… очаровательной даме. Ну а тому будут колоть глаза, что его опозорили…

— Не изволите чего-то заказать еще? — не унимался хозяин заведения.

— Когда изволим, брат, мы тебя пренепременно позовем. А пока — ступай, не мельтеши…

Трактирщик действительно удалился.

Геллер посмотрел в окно, вздрогнул… Отвел взгляд…

— Простите за вопрос… — Рихард с деланным наслаждением втянул воздух. — Ваши духи… Это кажется, цветы померанца?.. Кажется "Цветок невинности", фабрикации братьев Ферье?..

Ольга кивнула.

— Я говорил, что вы мне нравитесь? — продолжал Геллер.

Ольга кивнула:

— Да.

— Ну скажу еще раз. Лишним не будет. Могу повторить и третий раз — гулять так гулять… Вы вдохните воздух на улице. Если не отвлекаться на календарь — чистая весна!.. Слушайте, у меня есть великолепная идея — а давайте объединимся! Думаю, из нас выйдет отличная пара.

— Объединимся для чего?

— А! Это неважно! Какая-то работа для нас обязательно найдется.

— Нет, спасибо, я предпочитаю работать в одиночестве.

Из кухни через дверную щель в обеденную залу протерлась кошка. Осмотрелась, решила, что сойдет за хозяйку. Проследовала затем через весь зал, подошла к столику, где сидели Геллер и Ольга, и не то зевнула, не то беззвучно мяукнула.

Понятно было: кошки в этом заведении ловить мышей разучились давно и жили исключительно с подачек поваров и посетителей.

Рихард, так чтоб не видела Ольга, показал кошке кукиш. Дескать, уходи, ничего тебе здесь не обломиться.

Кошка, как ни странно все поняла, и, подняв хвост трубой, не теряя достоинства, отправилась обратно на кухню.

Геллер вернулся в разговор:

— Я тоже, как видите, люблю одиночество.

— Вы знаете, меня раздражают такие люди…

Геллер удивленно вскинул бровь:

— Какие…

— Есть определенный тип людей, которые говорят: "я люблю одиночество". Но начинаешь вникать в вопрос, оказывается у них семья, дети, работа. Эти люди никогда не ели одиночество полной ложкой. Не знают, как это встречать одному Рождество с Новым годом. Как жить, когда до ближайшего человека верст двести.

— Вы мне не верите? — Геллер сделал вид, что обиделся.

— Нет. — не стала врать Ольга. — Вы похожи на человека поверхностного. Вам признаться в любви — все равно, что убить человека.

— Уж не пойму, комплимент это или оскорбление… Просто вот такой я человек — стараюсь все решать сразу, брать быка за рога. Если человек мне нравится — я прямо говорю об этом. Если он меня раздражает — сразу стреляю. Ибо, вероятно, я его тоже раздражаю, и он тоже собирается выстрелить…

Ольга промолчала. Сделала вид, что суп с лапшой увлекает ее больше собеседника.

Потому говорить снова пришлось Геллеру:

— А, в самом деле, чем я плох для вас? Мы в воде ледяной не тонем и в огне почти не горим!

— Сие есть достоинство сомнительное. Смею заметить, что навоз коровий так же не тонет и горит крайне неважно.

— Экая вы злая! Давайте я вас поцелую, вас расколдую. Вы станете доброй и еще более красивой.

Ольга улыбнулась донельзя печально.

— Не думаю, что поцелуй тут может что-то изменить, тем более ваш…

— А давайте все же попробуем! Ведь поцелуй поцелую рознь. О поцелуе одного человека забываешь на следующий день, о другом поцелуе помнишь всю жизнь, вспоминаешь о нем на смертном одре, рассказываешь про него внукам, детям, если таковые имеются. О некоторых поцелуях ходят легенды.

— Например, об иудином поцелуе…

— Ну зачем вы так. — обиделся Геллер. — Вот на вашем поцелуе я бы смог бы работать многие месяцы — на самом деле я неприхотлив. Давайте условимся так: вы меня поцелуете, а я целую неделю не буду никого убивать без крайней на то нужды. Разве вам не хочется так просто спасти чью-то жизнь? А может это любовь, поздняя как эта осень?

— Нет. — Покачала головой Ольга. — Это не любовь. Это только флирт… Этакая полу-любовь как средство от полу-одиночества.

Вновь появился трактирщик. Поставил перед Ольгой чашку чая, блюдечко с нарезанным лимоном и плюшкой. Затем принялся убирать со столов ненужную посуду, протирать их.

Геллер, понял, что это дело одной минутой не ограничится. Потому сказал Ольге:

— Простите, я вас оставлю ненадолго.

— Отхожее место на улице, справа за углом. — услужливо подсказал трактирщик.

Геллер покраснел, словно курсистка попавшая по недоразумению в мужскую баню.

— Странный вы все же человек, Рихард. — в первый раз за разговор Ольга назвала Геллера по имени. — Я вижу, вам проще убить человека, чем признаться девушке, что хочется в туалет.

— Нижайше прошу прощения… Давно хотелось. — оправдывался сконфуженный Геллер. — Но сначала думал посидеть, потерпеть, пока на улице немного потеплеет. Затем ваше представление отвлекло.

— Да идите уже… До весны вам-то все равно не получится дотерпеть…

Нужник, как и трактир, был убогим. И, выйдя из него. Геллер закурил папироску. Пока курил — прохаживался, иногда нюхая рукав кителя.

На улице было холодно, но Рихард не спешил.

Ему все казалось, ткань пропиталась вонью нужника. И теперь Геллер ждал, пока она хоть немного выветрится.

Когда же Геллер вернулся, за его столом никого не было.

От девушки простыл и след. В воздухе медленно таял аромат ее духов.

Первым делом проверил пулемет — тот стоял на месте. Затем спросил трактирщика:

— А где дама?

— Она изволила откланяться. Расплатилась и уехала.

— Верните мне ее деньги. Немедленно и все до копейки.

В то время копеек в ходу уже не было, но суть фразы осталась трактирщику понятна.

Ему подумалось: сейчас этот посетитель заберет деньги, сам не расплатиться… Казалось, совсем недавно трактирщик избежал беды гораздо большей, чем два нерасплатившихся клиента. Но и теперь хозяина заведения уколола жадность.

Впрочем, все обошлось.

Геллер спросил:

— Сколько мы вам должны?

Трактирщик удивился настолько, что даже забыл обсчитать.

Впрочем, Геллер не забыл и про чаевые.

Еще через несколько минут простыл след и от Геллера.

Оставшись один, трактирщик стал пересчитывать деньги. Начал с бандитской монеты, думал, что серебро поддельное, напополам с мышьяком. Но нет, монета была чеканки хорошей. Пересчитал деньги оставленные мужчиной — те не выглядели столь надежно как серебро, но будто все же настоящие.

Разложив перед собой выручку, трактирщик ломал голову: а где же подвох? Неужели в этот день ему удалось получить прибыль. Да, будто так…

Но его тут же уколола другая мысль:

А вот если бы он не сказал, что девушка расплатилась, этот визитер, вероятно заплатил за двоих. Но что потом? Ведь если он встретит опять эту девушку, узнает, что та все-таки заплатила… Тогда он выделит время, чтоб найти трактирщика, и показать тому, что так поступать нельзя.

Вырисовывался поразительный вывод: выгоднее быть честным.

Хотя бы иногда.

-//-

Следующий посетитель трактира тоже был странным. Впрочем, это как раз было привычным. Время на дворе стояло такое, что нестранные сидели по домам.

Где-то через час, после того, как Геллер покинул заведение, через порог заведения переступил солдат при винтовке с черным бантом в петлице.

Чтоб не наследить, сел сразу у входа.

Попросил каши с капустой и шкалик водки.

Заказал немного, как обычно делают люди стесненные в средствах, но намеренные все же расплатиться.

Смущал только бант в петлице. Хоть и был он черным, но уж сильно напоминал большевицкий аналог. Ну и что с того, что черный — вдруг красной материи не нашлось?

Поэтому, выставляя заказанное, как бы между прочим, трактирщик поинтересовался:

— А вы, случайно, не из коммунистов будете?

— Никак нет. А что такое?

— Заведение не обслуживает большевиков авансом. Они все ходят с мыслью отменить деньги. Да только-то их отменят когда, а платить они не желают прямо сейчас…

Встреча у реки

У реки, возле перекрестка дороги полевой и прибрежной стоит серая мельница.

Отчего она серая? — спросит кто-то.

А кто его знает…

Должна же мельница быть хоть какого-то цвета. Без цвета никак нельзя.

Ну а вот отчего она именно серая? Может быть потому, что у того, кто эту мельницу строил, не было иной краски. А, может, она на самом деле не серая, а, скажем, зеленая. Просто очень запылилась за те года, что здесь стоит.

А стоит та мельница издревле. И когда первый человек протаптывал здесь первую дорогу, мельница уже крутила свои колеса. Может статься, что это вовсе первая мельница на земле. И именно глядя на нее, человек задумался: а не поставить ли силы природы себе на службу?

Мельница та довольно странная. У нее имеется два колеса — есть ветряк и водяное. Затем, никто не везет на нее зерно — даже в полночь. Да и не ждут никого на этой мельнице. По крайней мере, никого из людей. Будь иначе, в мельнице бы предусмотрели двери или хотя бы окна. Но кого этим удивишь в Эру Великого Негостеприимства?

Был случай: пыталась залетная банда, состоящая из нетрезвых мужчин, ворваться в мельницу. Налетели под вечер, да всю ночь бродили вокруг здания в поисках входа. Лишь под утро поняли, что такового не имеется. Стали рубить угол шашками, но только затупили оружие. Обиженные бандиты побрели прочь, впрочем, разложив у стен мельницы костры. Но хворост сгорел, не повредив серость.

Всем остальным прохожим невдомек, что у мельницы нет дверей и окон. Ибо, проходя по дороге, видят они две-три стены и решают, что дверь в четвертой. Где-то похоже думают те, кто по реке сей изволят плавать.

Может быть, сюда собранный урожай приносит Мрачный Жнец. Как известно, ему не требуются ни двери, ни дороги.

Но иные утверждают: это Мельница Ветров. Дескать, водяное колесо, через передачи вращает ветряк, а тот разгоняет ветры по белому свету. И в самом деле — в тех местах никогда не бывает безветрия. Но верно и другое: вода около мельницы никогда не замерзает. Соответственно имеется мнение и противоположное: это ветра заставляют воду течь. Но с иной стороны, тысячи рек справляются с переносом воды сами, и лишь на одной речушке имеется Серая мельница.

Возможно, здесь производят туманы: мешают воздух с водой. А затем невиданные посланцы разносят туманы по иным землям, разливая их по лощинам, оврагам, поймам.

Может статься, тяжелые жернова перетирают время. Размеливают эпохи, века до муки секунд?

Никто этого не знает.

Еще говорят, что некогда попал в эти степные края моряк. И сказал он, что это не мельница вовсе, а корабль. Придет время и он отойдет от берега, отрастит второе колесо, да и поплывет по своим делам.

Но пока стоит эта мельница на старом месте, колеса ее вращаются бесшумно — не скрипнут, не стукнут, только вода бьет по плицам…

-//-

Через проходящий мимо серой мельницы прибрежный тракт с поля к реке ползла улитка. Была она маленькая, никак не больше ногтя на мизинце. Ползла, как водиться, медленно.

Сначала Ольга прошла мимо, но, задумавшись вернулась. Не то чтоб движение на дороге было оживленным — хорошо, если утром за полчаса по ней кто-то проезжал, проходил. Но, беря во внимание скорость движения улитки, шансов выжить у той было немного.

Ольга подняла ее и бросила в камыши. Подумалось: "случись Последний суд, вдруг и зачтется".

Но следующую улитку встретила всего за семь шагов. Эту Ольга тоже подобрала, но выбросила в поле — до него было ближе.

И тут же увидела, одну, другую, третью… Все они ползли от поля к реке. Зачем? Может, потому что лето заканчивалось, и в камышах они собирались зимовать?

Ольге стало жаль выброшенной в поле улитки — теперь той придется рисковать, пытаться переползти дорогу еще раз. Идти в поле, искать ее?

Нет, Ольга решила помочь тем, кто был ближе, стала собирать их с дороги. Когда в жмене находилось дюжины две, стало ясно: всем тихоходам не помочь. Из травы на дорогу выползали все новые и новые твари.

Стало ясно: шанс переползти дорогу был не у всех. То там, то сям попадались раковины неудачников. Но выживших это не печалило. Их вообще ничего не печалило. Улитки даже не думали дожидаться более благоприятной ночи — просто ползли и все. Брали не скоростью, а количеством.

Ольга бросила в камыши собранную дюжину и зашагала дальше, стараясь не наступать на улиток. Это было все, что она могла для них сделать.

Далее река делала излучину. Повторяя изгиб русла, поворачивала и дорога. На повороте росла могучая ива. Казалось, что именно об нее споткнулась река, и теперь обтекает ее стороной.

Как раз из-за поворота, навстречу Ольге вышел старик. Шел он небыстро, опираясь на посох, за ним устало брела собака.

…На том берегу, из-за леса вылетел лихой и голодный ветер. Завывая, разогнался в поле, прижал к земле траву, спрыгнул с невысокого утеса, поднял по глади воды небольшую волну, но наигравшись той, бросил ее в камышах. Выбравшись на берег, застучал ветками дерева, растущего у излучины, и стал подыматься по склону.

Но движение, начатое ветром, не прекратилось. Что-то пока небольшое сломалось в дереве. И эта неправильность росла, убегала вглубь ствола. Вот дерево удивленно кракнуло…

Старик если и услышал тот звук, то не придал ему значения. Что поделать: чем ближе к зиме, тем сильнее стонут деревья, скорбят об опавших листьях, жалуются на наступающие холода, боятся, что не переживут морозы.

И когда старик проходил как раз под деревом, ветка качнулась, словно догоняя улетевший ветер.

…А затем рухнула наземь.

Может, человек посноровистей и успел бы убежать с опасного места, но это был явно не тот случай. Старик с интересом поднял голову, разглядывая, что же там, наверху так шумит.

Продолжалось это совсем недолго — через секунду старика на дороге уже не было. Вместо него, словно высокая трава, качались ветви ивы.

Собака, которая следовала рядом со стариком, теперь металась вокруг упавшей ветки.

Ольга вдруг поняла, что бежит. Рванула на помощь, сама того не осознавая. Скорлупы улиток трещали под ногами десятками. Но на это Ольга внимания не обращала.

Но, пробежав с пару саженей, увидела, что из веток поднимается старик — живой и будто невредимый. Тот пошатываясь, выбрался из завала, прошел немного и присел на придорожный камень.

Как бы то ни было, бежать смысла более не было. Уже спокойным шагом Ольга подошла к старику, тот подвинулся, освобождая место на камне. Девушка присела. Вдвоем смотрели на дерево и на то, что перестало быть его частью.

— А ведь вас запросто могло убить. — проговорила Ольга.

— Могло. — согласился старик с видом безразличным.

В самом деле — разве это новость. Нынче такие времена, что убить может по пять на дню.

Вероятно, не справившись с холмом, ветер опять стекал в дол. Проскользнул по дороге, и потрепав иву, побежал будто бы к серой мельнице. А может, и вовсе не к ней…

— Эк неладно ветка упала… — заметил старик. — дорогу перегородила.

Что-то прошептал под нос.

Ольга подумала: старик явно сдвинулся умом. Его ту едва не убило, а он про какую-то дорогу шепчет. Но дальше произошло нечто такое, что заставило Ольгу задуматься о целостности своего ума.

Ветка вздрогнула, напряглась. Словно какой-то тысеченогий спрут поднялась на тонких прутиках, качнулась. Ольге показалось на мгновение, что вот сейчас он набросится на них, довершит то, что не сделал своим падением, задушит…

Но нет, вместо того ветка, теряя листья, обошла дерево и поползла в камыши. Те трещали и ломались — за веткой оставался широкий проход. Затем раздался всплеск. Обломанная ветвь поплыла по реке. Пройдет время, она потеряет листья, ветки-прутики оторвет. Они начнут жить собственной жизнью, сами станут деревьями. А ствол со временем приткнется к берегу, пропитается водой, осядет на дно, превратившись в живописнейшую корягу…

Но это случится в будущем.

А пока коряга крутилась, занимая в водах реки удобное положение.

Мимо сидящих, со стороны, откуда явилась Ольга, прошла матушка, неспешно толкая перед собой коляску с младенцем. Получалось странно: версты три Ольга не видела человеческого жилья, откуда бы могла выйти мамаша. А толкала она коляску совсем не спеша, так, что Ольга должна была бы обогнать ее с полчаса назад.

Но нет. И матушку и коляску Ольга видела впервые в жизни.

Вежливость предполагала поинтересоваться пройденными дорогами.

— Откуда идете? — спросила Ольга.

— Э-э-э… — старик кивнул на дорогу, по которой пришел. — Оттуда…

В его словах девушка совсем не почувствовала желание обидеть. Очевидно, собеседник просто не знал названия мест, через которые шел.

— А идете, — предположила девушка, указав в противоположную сторону, — наверное, туда?

Геддо пожал плечами:

— Можно и туда сходить… К слову, в краях, откуда вы путь держите, спокойно? — спросил старик?

Ольга покачала головой.

— Я, знаете ли, работала на Скобелевском заводе бронепоездов. Не так давно у нас один состав купила… Э-э-э… группа людей преступных наклонностей издалека. Но пока они бронепоезд перегоняли, то сделали несколько пробных налетов на города. Ну знаете ли: прибывают на вокзал или на окружную. И говорят, мол, пусть граждане славного города вынесут нам отступные, выкуп. А иначе мы… В смысле они… Открываем огонь…

— И как, несут?

— А куда они денутся?.. Да вот только бронепоезд уйдет, а за ним остается рваная рана: в ограбленных городах народец злится, собирает ополчения. Поглядывает косо в сторону городов неограбленных. Те на всяк случай свою армию вербуют… Ну коль пошли такие дела — вспомнят старые обиды… Оно ведь как: если долго махать шашкой, то наверняка чья-то голова слетит. А у вас как, спокойно было?

— Было-то спокойно. — согласился старик. — да только то и слово, что «было». Жил, понимаете ли, никого не трогал. Затем появились какие-то смутные люди. Не то большевики, не то наоборот. Очень скоро их не стало, но разве покой после этого вернешь?

— Вы их убили? — Девушка смотрела на старика удивленно, но совсем без удивления.

— Не совсем я… Мой пес. Сделал он это помимо моей воли, но я ведь все равно в ответе, разве не так?

Собака в это время лежала возле их ног. Ольга присмотрелась к ней: с виду обычная дворняга, не самая крупная из тех, что доводилось видеть. Если бы такая повстречалась на пути — ничего ни приятного, но и ничего страшного. Но если деревья могут ползать, то от дворняг можно ожидать всего, чего угодно.

— А вы куда идете, если не секрет?

— Теперь моя очередь сказать: «э-э-э»… Сама не знаю.

— Хм… А нам оказывается по дороге… Не желаете ли составить кампанию. Вдвоем оно как-то веселей бродить? Только сразу хочу предупредить — со мной может быть опасно.

Девушка кивнула: ничего страшного, бывает…

— Куда пойдем? — спросила девушка.

— Туда, где не было меня, и куда не заходили вы… Таких мест, я думаю, достаточно. Может, среди них найдется место поспокойней. Хотя, как мне кажется, спокойствие ноне роскошь, которую никто не в силах себе позволить.

Через мосток возле серой мельницы они перешли через реку. По пыльному шляху пошли к леску. К тому самому, откуда вырвался ветер, их познакомивший.

Допрос без пристрастия

…А в середине октября в комнату, где квартировал Чугункин, зашел Аристархов. Постучался в дверь и тут же, пока Клим не успел ответить, вошел.

Не смотря на то, что на улице было довольно тепло для октября, в помещении натопили жарко, густо.

Клим сидел за столом и что-то черкал в бумагах. Поднял взгляд, увидел Аристархова, улыбнулся:

— А, это ты!

Евгений улыбнулся и кивнул, дескать, да, действительно: он и есть…затем осмотрелся по сторонам. Остался доволен:

— Я смотрю, ты хорошо окопался… В смысле устроился. Прямо хоромы… Даже с граммофоном.

Кабинет Чугуника хоромами, безусловно не был — просто неплохо обставлен, что по временам текущим временам было редкостью. Особое место действительно занимал граммофон, действительно дорогой: с ящиком из палисандрового дерева, трубой блестящей, как бы не позолоченной.

Но Чугункин отмахнулся:

— Ай, с этим граммофоном просто беда! Только для вида стоит. Ему все равно, какую пластинку ставить — хоть «Интернационал», хоть романсы — одинаково играет только "Боже, Царя храни". - и шепотом добавил. — При это фальшивит жутко.

Клим указал Евгению на стул:

— Ну присаживайся, рассказывай как ты… Давно ведь не виделись?

— Где-то с неделю. — кивнул Аристархов.

— Но вчера кто-то о тебе рассказывал… Ты все там же, в училище.

Аристархов кивнул.

Город Мгеберовск был мал. Не то чтоб все всех знали, но люди пересекались часто. Бывало, в ином разговоре один собеседник назовет чью-то фамилию, а второй воскликнет: ба, да я же его совсем недавно встречал!

Так же происходило с Аристарховым и Чугункиным. Бывшие сослуживцы пересекались часто, слышали друг о друге с третьих уст. Но друзьями так и не стали. Все же разными они были людьми: бывший комиссар и бывший комбат.

— А я сегодня так усердно работал! — продолжал Клим. — Даже не обедал и чай не пил! Ничего, завтра чай попью четыре раза, и два раза схожу обедать!

Евгений не понял, была ли это шутка, но на всякий случай улыбнулся.

— А, впрочем, ну его в болото, отдохну! — продолжал Чугункин. — Попьем чайку! Не каждый день увидишь старого боевого товарища…

— Ну, положим, не такой он уж я и старый.

Клим действительно захлопотал у буржуйки. Топил дровами, тяги не было никакой, и скоро вся комната оказалась затянута березовым дымом. Впрочем, бывший комиссар относился к этому весело:

— А что поделать! Слуг нету, денщиков не имеется! Со всем приходиться управляться самому!

Чайник закипел быстро — то ли жидкости в нем имелось немного, то ли вода в нем была уже теплая. В двух жестяных кружках Клим приготовил чай, подал его Евгению.

Пили чай за столом. Надо сказать, что чай получился у Чугункина неважный: просто сладкая водица с легким привкусом заварки.

Клим, похоже, это понимал и стеснялся:

— Да… А твой денщик, помниться, такой вкусный чаек готовил! Как бишь его звали…

Ну надо же, — подумал Аристархов, — провести полгода с человеком рядом, но не узнать, как его зовут.

Но вслух сказал:

— Антип его зовут…

Во время чаепития Чугункин перебирал бумаги на столе:

— Пишу, понимаешь, доклад к годовщине Октябрьской революции! — пояснил он. — Надо отметить, ладно получается.

Он снова ушел в бумаги, наконец, нашел нужную, с гордостью прочел:

— "Все мы рождаемся в муках, но это совсем не значит, что нам не дано стать в этой жизни счастливыми"…

Клим ожидал реакции от Аристархова, но тот только отпил еще чая из кружки…

Потому Клим был вынужден продолжать разговор самостоятельно:

— Много проблем, бед… Бывают возмутительные случаи. Например, если раньше раненые красноармейцы говорили, что до свадьбы заживет, то теперь все, даже тяжелораненые утверждают, что заживет до победы мировой революции. А вот ты веришь в возможность мировой революции?

— Да нет, все же надеюсь, что все обойдется.

Прошло несколько секунд, пока Клим все же понял, что именно сказал Аристархов. Открыл, было, рот, дабы выразить возмущение словами бывшего комбата. Но не успел.

— Нам повестка пришла. — произнес Аристархов. — Надобно явится в Че-Ку…

И допил чай.

Лицо Клима мгновенно стало грустным:

— Ну как же так! — пробормотал он. — Я же верой и правдой.

— Вот, наверное, и хотят тебя отметить. Собирайся, давай. Времени нет совсем.

Действительно, Клим начал одеваться. Делал это сумбурно. Натянул ботинки, потом решил, что неплохо бы переодеть штаны. Разулся. Затем вспомнил про недопитый чай. После снова начал обуваться, но поскольку так и не переоделся, опять разулся.

— Это все из-за того боя, наверное… — шептал он под нос.

— Наверняка. — согласился Евгений.

— Ну ничего, я прямо там и скажу, что я не с тобой!

— Без меня тебя просто не пропустят. Повестка-то у меня…

Наконец, Клим оделся, натянул фуражку.

Спросил у Аристархова серьезно:

— А ты как думаешь, что будет?

— Думаю, ничего смертельного. По крайней мере — в этот раз.

Евгений действительно считал так. На то были весомые причины. Его успокоило то, что на допрос его вызвали посыльным, да еще и попросили заскочить к Чугункину.

А посыльного Евгений мог бы свалить одним ударом.

С иной стороны — это могла быть и хитрость. Даже если бы Аристархова пришло арестовывать пятеро, он бы перестрелял их как щенят, для пущего драматизма вышел бы в окно, и, может, через недельки две был бы у Деникина или Колчака.

Не то чтоб туда сильно хотелось, но сидеть в тюрьме ЧК хотелось еще меньше.

-//-

В парадном у входа стоял часовой вида чересчур классического: в шинели до пят, папахе и при винтовке с примкнутым штыком.

Евгений бы вероятно проскочил сам: он просто напустил на себя вид занятой, солдату только кивнул. И шел так, словно ходил в это здание ежедневно. Он уже почти прошел часового, но все испортил Клим: он на что-то засмотрелся, наступил на грязь и поскользнулся. Падая, схватился за винтовку часового. Часовой хоть и не стал подымать тревогу, но словно очнулся, выдрал из рук Клима винтовку, взял ее на изготовку.

— Ваши документы! Вы куда?

Обращался он больше к Климу, потому как Евгений уже открывал дверь. Но Аристархову пришлось вернуться.

— Вольно, рядовой. — обратился он к часовому. — все в порядке. Мы по повестке.

— К кому?

— Да мы сами не знаем. — признался Евгений. — В повестке нет фамилии. Только кабинет. Если я не ошибаюсь — девяносто шесть. Имеется таковой в этом здании? Иначе, мы, пожалуй, и входить не будем…

Часовой стал еще суровей, но дорогу освободил безусловно:

— Проходите. Вам на самый верх, на чердак.

Последний кабинет на третьем этаже имел номер тридцать семь. Единственный кабинет на чердаке действительно шел под цифрой девяносто шесть.

Какими соображениями был обусловлен этот скачок — оставалось непонятным. Может, это было вызвано конспирацией, необходимостью забить кому-то баки. Возможно, отсутствующие кабинеты все же имелись, положим, где-то под землей — об этом здании во все времена ходили слухи нехорошие.

У двери Аристархов и Чугункин остановились, долго не решали что делать. Хорошо, если бы если бы возле кабинета имелись лавочки, а на них восседала очередь. Тогда можно было бы спросить: кто крайний, и ждать своего череда в установленном порядке.

А здесь — чердак, совершенно неуместная на нем дверь. Что делать: войти без стука? Это невежливо. Постучаться? А вдруг за дверью только новый коридор.

Но без всякого стука из-за двери послышалось.

— Ну входите же! Долго там будете стоять еще?

В кабинете за столом сидел мужчина вида усталого, одетый в штатский костюм. Перед ним лежали кипы бумаги. Стоял полевой аппарат знакомой Аристархову модели «Эриксон».

Евгений попытался протянуть лист с повесткой, но это было совершенно лишним.

— Я так понимаю, — начал владелец высокого кабинета, не глядя на поданную бумагу, — что сейчас вижу комбата Аристархова и комиссара Чугункина.

— Так точно товарищ… — браво начал Аристархов и осекся. — Товарищ?.. Э-э-э?..

— Давайте обойдемся без имен.

Обошлось без обычных в таких случаях ритуалов по перекладыванию бумаги. Сидящий за столом сказал:

— В сентябре этого года батальон под вашей командой имел боевое столкновение с бандой некого Костылева.

Он не спрашивал. Факт этот был владельцу кабинета известен наверняка. Впрочем, Аристархов отлично понимал, что если его вызывают с Чугункиным, то говорить будут о том самом бое…

— Напомните, какие потери были в батальоне? — спросил хозяин кабинета, хотя по лицу было ясно — такой ничего не забывает. Даже не надейтесь.

— Двадцать три убитых во время боя, один скончался в тот же день, тринадцать раненых.

— А каковы потери были бандитской группы?

— Один пленный. — был дан отрепетированный ответ.

— Не желаете ли чего добавить к своим показаниям? — продолжал опрос сидящий за столом.

Аристархова это насторожило и обрадовало одновременно: до сего момента ему предлагали не просто дополнить, а переписать наново. С иной стоны, его рапорт еще никто до сих пор не называл показаниями.

Чердачные комнаты имеют еще одну особенность — сюда стекается тепло и запахи их всего здания. Аристархову показалось, что в этот кабинет приходит нечто большее — все слухи, все мысли не только этого здания, но и всего города. Здесь все взвешено, отмерено, отрезано еще до того как ты в этот кабинет вошел.

Потому казалось: увиливать, называть вещи другими именами — бесполезно.

Аристархов решил пойти в наступление:

— То были не показания, а рапорт…

На удивление чекист быстро сдался:

— Хорошо, рапорт… Так вы ничего за это время не вспомнили? Может, были какие-то незначительные детали? Лица? События?

Аристархов покачал головой. Чугункин повторил его движение.

— Пожалуйста, словами, — настаивал чекист. — Качание головой в протокол не заносится.

Протокол не велся, но Евгений решил этого не замечать.

— Нет. Я описал все, что было.

— Хорошо… Тогда я задам вам несколько вопросов…

Человек в штатском замолчал, словно ожидая разрешения. Если таковое и требовалось, думал Евгений, то чисто формальное. И чтоб не нервировать хозяина кабинета, коротко кивнул:

— К вашим услугам.

— Объясните, к примеру, — начал штатский, — отчего вы банду Костылева называете то эскадроном, то сотней?

— Сотня — это подразделение в казачьих войсках. Примерно соответствует эскадрону в кавалерии. А тут часть явно не казачья, хотя нельзя сказать, что это часть сугубо не казачья, не линейная кавалерия. Всего там намешано. Банда она и есть банда.

— Тогда почему не говорите просто: «банда».

— Слово «банда» не характеризует численный и количественный состав противника.

Штатский кивнул.

— Что еще можете доложить о противнике?

— Имеется две тачанки, на которых установлены пулеметы. С виду — «Льюсы». Во время боевого столкновения они не стреляли. Возможная причина: недостаточное патронное питание.

— Вы видели самого Костылева?

— Имеем словесный портрет, но в лицо не знаем. Вероятно, во время прорыва он находился среди кавалерийской лавы.

— А колдун? Арво Лехто?

То, как штатский произнес эту фразу, не понравилось Аристархову. Владелец кабинета не сделал положенную в таких случаях паузу, дескать, не могу вспомнить, как зовут этого, как его…

Нет, напротив, сказал сразу. Фамилию эту он выучил хорошо — не забудет и среди ночи, и не надо будет его будить, дабы это имя выспрашивать. Ибо у штатского уже бессонница от этих событий и канальи этого…

— Лехто… Арво Лехто.

— А? — очнулся Аристархов. — простите, задумался…

— На первый раз прощаю. — ухмыльнулся хозяин кабинета. — Я спросил, видели ли вы Лехто.

— Нет. Говорили, что он был на какой-то из тачанок. Но я не рассмотрел. Тогда мне было неизвестно, что это такая важная птица.

— А сколько было от вас до тачанок?

— Саженей сорок…

Штатский кивнул, да, дескать с такого расстояния не рассмотришь. Но сдаваться не собирался:

— Может, кто из солдат его рассмотрел лучше… Пленный мной допрошен, признаться, но хотелось бы получить полную картину.

Чугункин вздохнул и вступил в разговор:

— Я его видел…

Хозяин кабинета и Аристархов посмотрели на Клима с удивлением. Во взгляде бывшего комбата еще явно читалась злость.

Ну кто тебя за язык тянул. — думал Евгений. — С такой зацепки этот мерзавец раскрутит дело.

И действительно, штатский улыбнулся:

— Как близко вы его видели?

Полуиспуганно Клим посмотрел на Евгения, но тот отвел взгляд. Дескать, чего уж тут. Выкладывай как было, все равно это раскачает.

— Саженей пять… — признался Клим.

Улыбка штатского стала шире.

— Так-с… А вы, получается, были не вместе во время боестолкновения… Как же так получилось?..

Клим замолчал. Евгений попытался выпутаться:

— Видите ли в чем дело… Ввиду неопытности в военном деле товарищ Чугункин во время отступления двигался не совсем в нужную сторону.

— Ага… Иными словами — в панике бежал?

Клим в мгновения ока вспыхнул, стал просто пунцовым.

— Ну-ну… — продолжил штатский, почти смеясь. — Не переживайте так. У вас наверняка будет шанс свою слабость искупить. Но странно, товарищ Аристархов, что вы этого факта в своем докладе не указали.

— До вас у меня никто про колдуна не уточнял. Мало того, предлагали его из рапорта убрать. Скажем повиниться, что мы были во время боя не слишком трезвые… Такой бы рапорт вас устроил?

К тому времени штатский стер со своего лица веселье, молча покачал головой. Подперев голову рукой, он смотрел в окно. По причине чердачности помещения, стена с окном была наклонена вовнутрь, а рама самого окна стояла вертикально. Евгению подумалось, что этот чекист неспроста выбрал место на чердаке — случись заварушка, он уйдет по крышам. А чтоб в это самое окно не проникли посторонние, наверняка под некоторыми черепицами скрыты ловушки.

Молчание затягивалось. Из кармана штанов штатский достал портсигар, такой же неброский как и хозяин. Открыл, достал папироску, завальцевал гильзу за ухом. Подал портсигар гостям:

— Курите, товарищи…

Клим и Евгений покачали головами.

Хозяин закурил и снова задумался. Пока папироска тлела в пальцах все трое молчали. Но жизнь папиросы недолгая — скоро она была раздавлена в приспособленном под пепельницу блюдце.

Аристархов решил, что определенная фаза беседы окончена.

— Теперь мы можем спросить, что все же происходит?

Чекист задумался. Аристархову показалось, что ответ ему известен. Он действительно угадал:

— Спросить, вы конечно, можете. — ответил чекист. — но не факт, что вам кто-то ответит…

Затем чекист задумался опять, Аристархов внутренне кивнул: именно такого ответа он и ожидал. Но оказалось, что Евгений угадал лишь на половину.

Человек за столом продолжил:

— …Хотя бы потому, что нам самим неизвестно, что конкретно творится в губернии. Это покамест секретно, будем надеяться, что таковым и останется. Но так уж получилось, что вы — часть этой тайны.

Аристархов посмотрел в глаза чекисту. И увидел там то, что не хотел видеть. А именно: им никуда не деться, им откроют эту тайну в любом случае. Эта перспектива совершенно не радовала ни Евгения ни Клима. Хотелось жить обычной скучной жизнью, не сталкиваться с эскадроном заговоренных от пуль. Не рисковать жизнью, не ночевать в чистом поле — летом это выглядело как увлекательное приключение. Но ночи становились все холодней…

Однако все было решено за них:

— Есть тут деревушка. — продолжал чекист. — Где-то в августе к ней отправили боевую дружину, дабы собрать провиант, необходимый городу. Расчет был такой: два дня туда, день и ночь на месте, затем два дня назад. Только группа эта не вернулась ни через пять дней, ни через неделю. Чего греха таить — встречается несознательный элемент в изрядном количестве. Происходят чапанные восстания — за власть советов, но без большевиков. Под черным знаменем анархии… В общем, пришлось нам слать человека, дабы выяснить — что произошло.

Чекист не стал уточнять, как именно это происходило. Может, кто-то пробирался в одиночку все больше лесами. Боялся каждого шума, опасался ловушек. А может иначе, шел по дорогам коробейником, распевая незамысловатые песни… Вполне вероятно, что этим разведчиком был их нынешний собеседник.

Все это было неважно.

— И вы представляете себе, эти селюки вырезали взвод боевой партийной дружины!!! Оно-то где-то и понятно. На медведей с рогатиной ходят, когда нет пороха… Затем упаковали свои манатки и ушли в неведомом куда! Дома оставили, и ушли! Как это вам понравится?

Аристархову было на это совершенно наплевать. Ушли — так ушли… Но из вежливости и субординации он изобразил на лице внимание, удивление и умеренное возмущение.

— Строго говоря, деревня эта не стоит того овса, который съедает лошадь, пока довезет седока. Ее даже на карты не заносили… Но с иной стороны, мы должны были дать урок жестокости… Потому изредка туда стали наведываться отряды, просто проверить — а не вернулись ли они? И вот две недели назад туда заехала группа. Вернулся только один — весь в крови. Утверждал, что якобы встретили там какого-то старика, а затем на них набросилась вурдалака, который и задрал троих товарищей, а его покусал. Казалось бы бред! Мы отправили туда дозор, и действительно нашли тела. Действительно: три человека задраны каким-то животным, вероятно, все же волком. Четвертый тоже изрядно покусан. Что характерно, все четверо — стреляные воробьи. В смысле испытанные боевые товарищи, стреляют с обеих рук. И, кстати, у револьверов барабаны отстреляны. Но противник ушел без потерь. На месте полно кровищи, но неясно чья она.

Чекист задумался, что еще добавить к сказанному. Но ничего на ум не пришло.

— Такие дела, товарищи! Ничего не напоминает?

Аристархов набрал воздуха и выпалил:

— Нет, абсолютно ничего. Я же говорил, у нас был колдун возраста среднего. Здесь же старик да еще с вовкулаком… Нет, совершенно ничего общего.

Чекист неодобрительно покачал головой:

— Вы, товарищ Аристархов, допускаете поразительную близорукость! Это все события одного порядка! Что у нас твориться в губернии? Во всем мире побеждает пролетарская революция, а здесь… Сотня заговоренных от пуль! Вовкулаки! Выходит: диалектический материализм — на свалку! Бессмертное учение Энгельса-Маркса — на фиг…

— Может, следовало бы послать на поиски того самого, покусанного, — осторожно предположил Чугункин. — он этого волка знает в лицо… В смысле в пасть.

— В морду, — поправил Аристархов.

— Все дело в том, что товарищ Овсов пребывает на излечении после боя с нечистой силой. Урон его здоровью причинен немаленький, процесс выздоровления проходит тяжело, так больной плохо переносит сыворотку Пастера…

— Это чего? — встрял Чугункин.

— Прививка от бешенства. — шепотом пояснил Аристархов.

Но человек за столом пояснял далее:

— Долгое время излечение вовсе казалось невозможным и даже рассматривалось решение усыпить больного морфием.

Теперь не выдержал Аристархов:

— Ну как же так его можно усыпить? Он ведь живой человек!

— Не беспокойтесь, мы бы это сделали, когда он превратился бы в волка. Так что все продумано, товарищи… А вы как к этому относитесь? К бешенству-то?

— В детстве кололи от столбняка… — пожал плечами Евгений. — Это вроде от бешенства привит…

— Вот и хорошо, — заключил штатский.

— Но у меня есть важная работа, — попытался привести последний аргумент Клим. — мне поручено подготовить на заводе доклад к годовщине Коммунистической революции.

— Считайте это заданием партии и правительства. В случае успеха операции вы получите достойное вознаграждение. Как задача-максимум вам следует найти и ликвидировать этого недополубога Лехто. После чего вызвать боевую дружину и уничтожить банду Костылева. Вместе с тем — искать старика с вовкулаком. Особые приметы оных вы получите…

— Их тоже… Ликвидировать?.. — спросил Аристархов.

В его тоне явно слышалось нечто наподобие: "За кого вы нас держите? За Неда Пинкертона и Абрахама Ван Хелсинга?"

Но сам чекист был настроен реалистично:

— По всей видимости старик и вовкулака к известности не стремятся, и, вероятно, губернию покинут… А вот угрозу банды Костылева и Лехто недооценивать нельзя… Завтра утром я буду вас ждать тут. За ночь обдумайте и сформулируйте свои предложения. Не стану вас больше задерживать…

-//-

А немногим восточнее части под монархическим триколором задумали разгромить части коммунистические. И сделать это не в лоб, а организовать правильное окружение, котел.

Охват был задуман красиво, несимметрично, в стиле Шлиффена.

Центр связывает противника обороной и даже немного отступает, завлекая. Левый фланг подполковника Кузьминова по сильнопересеченной местности пробирается строго на восток, через леса, через болота, обходя укрепленные посты, перерезая коммуникации, перенося через трясины орудия на руках.

Зато правый фланг, усиленный кавалерией, должен был пойти сначала тоже на восток, затем на север, покрыть почти семьдесят верст и встретится с войсками Кузьминова, замкнуть кольцо.

Части подполковника Кузьминова, выполнив боевую задачу, вышли к безымянной высоте, взяли под контроль стратегический мост, ожидая, когда к разъезду подойдут войска Подлецова.

Но подполковник Подлецов поступил в полном соответствии со своей фамилией. Он не стал замыкать наступление, вместо этого взял городишко Великий Кокуй, крупный по названию и местным меркам, но совершенно незначительный со стратегической точки зрения.

Но казалось подполковнику: зачем идти к какому-то разъезду, если можно стяжать славу освободителя целого города.

Взять, к слову городишко было совсем не сложно — только того и дел было, что шмальнуть из трехдюймовки да разогнать взвод красноармейцев.

Узнав об этом, в штабе плевались, рвали волосы, обещали за упокой души подполковника Подлецова поставить прямо тогда, не дожидаясь кончины оного.

Но подлецам, как всегда везет.

Красные не провели регонсценировку, не разведали, что кольцо окружения не сомкнулось. Ударили, вернее, бежали по пути кратчайшему, по лучшей дороге — на Великий Кокуй, полагая, что местный гарнизон держится. И налетели на пулеметную пургу войск подполковника Подлецова.

Убитых на самом деле было мало: у большинства хватило поднять руки и стать под знамена трехцветные. Те, кому это было невозможно по политическим мотивам, по званию просочились вокруг города…

По-хорошему Подлецова надо было или расстрелять или сорвать погоны да отправить рядовым на передовую. Но нет — подполковнику повезло. В городишке было найдено восемь сотен винтовок. А так же на станции Решетнково, отстоящей от города на верст этак семь, разъезд захватил вагон набитый серебром.

Правда, винтовки были итальянской выделки, и патронов к ним в этих краях практически не имелось. Да и с серебром получилась небольшая неувязка. Решетниково, если ехать на восток, был станцией конечной. То бишь отправить вагон в белый тыл оказалось невозможным.

Слитки пришлось выгружать на телеги и везти их за пятьдесят верст на телегах. Где-то треть серебра по дороге пропала.

Генерал Бутусов, руководящий операцией, скрепя сердцем присвоил Подлецову чин полковника и тут же убрал из линейных частей, перевел в штаб.

Подлецов приказа не послушал. Заявил, что красных он бил и бить будет, и объявил себя военным комендантом города.

Можно, конечно, было объявить Подлецова мятежником, но хватало врагов и явных. И генерал Бутусов сделал вид, что так и надо.

Полет

Выходя на улицу, Евгений пробормотал:

— Тятя, тятя, наши сети притянули мертвеца. Наши сети вообще ничего кроме мертвецов не притягивают, потому как в озере этом рыбы отродясь не водилось! так что извольте жрать мертвеца!

— Жень… — заговорил Чугункин.

— Чего?

— Ты прости, когда я сказал, что колдуна видел… Не подумал.

Аристархов совершенно честно махнул рукой:

— Не бери в голову, не думаю, что это глобально что-то изменило. Нас бы все равно послали на поиски. Пошли по домам.

На перекрестке бабушка продавала пирожки.

Евгений остановился около нее, достал из кармана бумажник:

— А с чем у тебя пирожки, бабушка, с мясом?

— Какое тебе мясо, сыночек. Мясо ноне кусается! С горохом пирожки… Будете?

— С горохом так c горохом. Дайте два…

Расплатившись, Евгений принял пирожки и тут же отдал один Чугункину. Бабушка спрятала купюру и зачастила:

— Оно и хорошо, что с горохом, а не с мясом. Вчерась, говорят мальчик у Купцовых пропал. Кто говорит: рванул на Дон к Корнилову, а кто — что его поймали и на холодец пустили:

— Кого пустили на холодец? — не понял задумчивый Аристархов. — Корнилова?

Но бабушка не стала объяснять. Только махнула рукой и сказала

— Кушайте на здоровье.

Затем широко перекрестила покупателя, будто давая понять, что разговор закончен.

Крестное знамение подействовало: Евгений вздрогнул, посмотрел бабке в глаза. Та отчего-то зарумянилась.

— А скажи-ка, мать, имелась ли у вас в городе нечисть и прочие пережитки царизма?

Старушка кивнула:

— А как же, имелась и имеется! В городе домовые шалят. То муку рассыплют, то в молоко плюнут, да оно и скиснет. Еще, говорят, домовые девок портят, к бабам наведываются. Оно-то, если вдова, то даже хорошо, а так… За городом, оно похуже: водяные, русалки, лешие.

— Ну а как с домовыми борются?

— А зачем с ними бороться? Начнешь драться с ними — они начнут драться с тобой. Конечно, кто иконами все углы завесит… А я так сметаны поставлю за шкаф — он наестся и сидит тихо…

— А вы видали домовых? — встрял Чугункин. — может, их и нет вовсе.

— Ну ведь сметана пропадает! Стало быть, кто-то ее ест! Отчего не домовой?

— Отчего не кош… — начал, было, Чугункин, но почувствовал, как Аристархов толкнул его локтем.

— А вот если… — помялся Евгений. — Если нечистую силу надо непременно изгнать? Что тогда делать?

— Тогда надо батюшку звать, дабы он окропил помещение.

Евгений задумчиво потер подбородок.

— А вот если нечисть позлобнее будет, побольше, то тут и изгонятеля надо посолиднее? Наверное, батюшка местный не справиться? Кого бы позвать еще?

Последний вопрос был задан тихо, будто Евгений размышляет, говорит сам с собой. Однако бабушка со всего размаха влетела в ловушку.

— Это вам надо в Еремовск ехать! Там в Новомихайловской церкви батюшка Никодим служит. Так в его храме благодать исходит! Он-то сам с вами не поедет, а вот может, даст совет или иконку.

— А вы сами там были, что в церкви за благодать-то?

— Сама не была, врать не буду. Желала бы туда съездить, да далече выбираться. Да рассказывают, что там ангелы поют, архангелы промеж молящихся ходят.

— Еремовск, говорите? — переспросил Аристархов. — Какая церковь?

— Новомихайловская! Да вы не сомневайтесь… Там, верно, каждый скажет, где чудотворная церковь стоит! — сказав это, бабушка резко перешла на шепот. — Его даже большевики боятся…

…На том разговор и закончился. Аристархов побрел прочь молча и задумчиво. За ним размашисто шагал Чугункин.

Пару кварталов просто молчали.

Прошлись по набережной. Местная речушка нрав имела такой же тихий как и жизнь в городке. Из-за чего вода застаивалась и первые поселенцы гордого имени реки не придумали, именуя ее меж собой речкой-вонючкой. После, когда город облагородился, русло почистили, сделали уже. В реке появилось некое подобие течения. Но реку по-прежнему именовали Вонючкой — так исторически сложилось.

Наконец, Клим все же не выдержал:

— И что, мы поедем в эту церковь? Где это видано, чтоб большевик шел на поклон к попу! Имейте ввиду, товарищ Аристархов — о вашем космополитизме я извещу кого следует.

— Вы об этом человеке в кабинете нумер «96»? Известите его непременно! А еще спросите: где это видано, чтоб по губернии моталась сотня заговоренных от пуль! Где это видано, чтоб оборотень набрасывался на комиссаров! После ваших слов он наверняка одумается, объявит убитых и раненых обманом зрения, вернет вас писать статейки, а меня — в школу к этим оболтусам!

И нельзя было понять из слов Аристархова: то ли он хочет вернуться в училище к этой рутине, то ли напротив, готов на любое дело, лишь бы из города этого выбраться.

— А вдруг это все происки врагов революции! — не сдавался Клим. — И поп нам не поможет, а поведет в строго противоположную сторону.

— Такой возможности исключать нельзя. — согласился Аристархов. — Но я не вижу другой возможности в этом убедиться… Лишним не будет, хотя тоже думаю, что ни черта не выгорит… Но по другой причине.

— По какой?

— Не может быть, чтоб проблема так просто решалась. Этак бабку послушать — пойди в церковь, поставь свечку, на крайний случай — закажешь службу — и все сложится. Кстати, ты когда-нибудь был в Еремовске?

— Неа. А вы?

— На карте видел. И этот город мне положительно нравится.

— Чем же?

— Тем, что до Еремовска триста верст. Мы туда на перекладных неделю добираться будем. И обратно где-то столько же. Пока ездить будем — глядишь, и изловят вурдалаку или банда заговоренных перемрет от сыпного тифа…

-//-

В кабинете «96» говорить пришлось все же Аристархову. Безымянный хозяин, вопреки ожиданиям Клима, выслушал Евгения внимательно.

И вынес краткий вердикт:

— Согласен. Одобряю. Какие-то сведенья об этой церкви доходили и до меня — так что действуйте.

— Так мы завтра отбудем?..

— Завтра? — переспросил хозяин тоном не то чтоб удивленным, но вопросительным.

Причем вопрос хозяин кабинета, похоже, задавал только себе.

— Ну да, надо получить довольствие, собрать оружие, вещи…

— Как раз сегодня в Еремовск летит аэроплан. Я устрою, чтоб вас взяли на борт и позабочусь о денежном довольствии, провианте, документах. Вам на сборы — два часа вполне достаточно!

— Я боюсь высоты… — начал Чугункин, но поперхнулся, налетев на взгляд человека в штатском. — Но если Партия прикажет…

— Уже приказала. Уж будь уверен. — ответил штатский сразу за всю Партию.

Было произнесено это тоном человека, с которым спорить — опасно для жизни.

Климу и Евгению оставалось только кивнуть.

Вероятно, хозяин кабинета или подозревал, что кто-то к грядущей миссии относится без вдохновения или просто хорошо разбирался в людях.

Потому, дабы никто не опоздал к отлету аэроплана, к Евгению и Климу приставили человека тоже в штатском, но очевидно менее важного, чем хозяин кабинета с большим номером.

Но и этой важности вполне хватило, чтоб из гаража выделили машину — правда конструкции убогой, древней еще на паровой тяге. Выглядела она как шарабан, у которого украли лошадей вместе с оглоблями, а вместо них сзади прикрутили печь-буржуйку с трубой высотой в сажень.

Подстать паромобилю был и шофер — весь как будто запыленный, провалявшийся в чулане со времен англо-бурской войны и извлеченный на свет вот только сегодня, по случаю.

Машина была медлительной: трогалась лишь через полминуты после того, как водителю говорили ехать. Двигалась машина лишь немногим быстрей спешащего пешехода, и мальчишки легко ее догоняли и бежали рядом со смехом и улюлюканьем. Водителю и пассажирам оставалось только одно: соблюдать серьезность.

На каждой остановке запыленный водитель проверял уровень воды в баке, прогар топлива в топке, порой доставал из-под сидения полено и отправлял его в огонь.

Остановок было несколько. Сначала заехали на квартиру к Чугункину. Тот на удивление быстро собрался, вышел лишь с небольшим чемоданчиком. Но Аристархов умудрился управиться еще быстрей. Из казармы, где он обитал, вернулся вовсе налегке. Если что и было взято, то уместилось в карманах.

— Сказал дежурному, что койку я освободил. — пояснил Евгений. — И чтоб меня не ждали…

Потом заехали в местный арсенал. Туда зашел только уполномоченный штатский и Аристрахов. Шофер с Чугункиным остались отпугивать детвору.

Из арсенала Аристархов вышел с бряцающим пакетом и вся кампания далее отправилась в цейхгаузы. И хотя местные красноармейцы ходили в городе оборванные и заплатанные, склад был набит мануфактурой если не под завязку, то уж больше чем на половину — точно.

Густо пахло нафталином, но со слов начальника складов, помогало это слабо — моль тут водилась такая матерая, что на нафталин чихала и била даже кожу.

Переодевались тут же, в маленькой коморке при складах.

Аристархов по-прежнему оказался в солдатской шинели, но теперь солдатская одежда была одета и под нее.

Евгений бросил Чугункину пакет с тряпьем.

— Вот, возьмите, переоденьтесь.

Клим открыл пакет. Там лежали широкие, но коротковатые штаны из домотканого полотна, рубаха-косоворотка, кепка с пуговицей. Все это явно было снято с чужого плеча. Особенно заметно это было по рубахе: кроме заплатки она имела возле ворота плохо застиранное ржавое пятно. В лучшем случае предыдущий хозяин сильно порезался при бритье, а в худшем, самом отвратительном — ему перерезали горло и рубаху сняли с трупа.

Чугункина передернуло:

— А скажите, этот маскарад так необходим?

Свою тужурку он считал если не неуязвимой броней, то уж точно богатырским доспехом.

— Можете не переодеваться, — кивнул Аристархов. — но давайте договоримся сразу: случись передряга — вы меня не знаете. А я вас… Не думайте, что комиссарская одежда во всех вызовет восторг.

— Марксистское учение побеждает… — начал зачем-то Клим.

— Скажете это, когда вас к стенке расстрельной прислонят.

Клим Чугункин начал резво переодеваться. Пока он попадал в рукава, Аристархов проверил оружие. Себе в дорогу он выбрал короткий маузеровский карабин. Чугункину вручил два пистолета — маленький «браунинг» и злой револьвер «бульдог», что бьет неточно, но дырки делает размером с блюдце. Свой «Кольт» Евгений убрал куда-то под руку.

— Ого… — удивился Чугункин.

— Плечевая кобура, — объяснил Евгений, — изобретение наших американских друзей. Жутко удобная вещь — давно искал. А у этого жука, представь себе, таких дюжина!

На нос Евгений нацепил пенсне со стеклами тонкими, совершенно плоскими. Было это сделано исключительно для маскарада. В очках он выглядел каким-то поэтом, недавно переболевшим тифом…

Комнатушка, выделенная для переодевания, была маленькой и Клима с Евгением чуть не первый раз за весь день остались с глазу на глаз.

Через единственное в комнате окно было видно, как у автомобиля о чем-то курят смотритель складов, шофер и сопровождающий человек в штатском. Из трехаршинной трубы паромобиля шел ароматный березовый дым…

— А знаешь… — проговорил Аристархов. — Я тут подумал и понял, что номер на кабинете…

— Какой?

— Девяносто шесть…

— А… Так что же?

— Я думаю, что девяносто шесть — это цифра, обозначающая нелюбовь.

Теперь задумался Клим, но совсем ненадолго:

— Мы тут одни… — ответил он. — И должен вам заметить, что вы уж слишком задумчивы. Это вас к добру не приведет.

— Послушайте, но ведь должен же кто-то из нас думать?

После был аэродром. Когда паромобиль выехал к ангарам, комиссар вынул брегет и отщелкнул крышку. Остался доволен: до назначенного срока оставалось еще двадцать минут.

Впрочем, авиатор был уже готов и ждал только пассажиров.

Военлетом оказался розовощекий крепыш, одетый в кожаную куртку, шаровары, сапоги и опять же кожаную фуражку. Все это обилие кожи невыносимо скрипело, отмечая каждый его шаг.

На фуражке имелась старая эмблема русской авиации: двуглавый орел, держащий в когтях пропеллер. Орлу этому здорово не повезло: для начала у него отломали короны, затем пробили в груди отверстие, куда законопатили красную звезду.

Штатский сдал ему Клима и Евгения, но уезжать не спешил. Пока шли у аэроплану, Клим несколько раз оборачивался и неизменно видел автомобиль. В нем, словно при приеме парада стоял штатский, смотрел им вслед, курил тонкую папироску. Второй рукой он что-то сжимал в кармане плаща. Клим отчего-то не сомневался, что там было оружие…

К аэроплану пришлось идти долго — где-то с пол-версты. Подымался ветер, разглаживал траву на земле, как заботливый хозяин гладит шерсть любимой собаки. На причальной мачте все тот же ветер трепал чулок, указывающий направление ветра. Однако, мачта была пуста, не было пассажиров, ожидающих прибытия рейсового дирижабля.

Да и все три эллинга были закрыты. То ли были они пусты, то ли просто их закрыли от приближающейся ночи и непогоды. А может быть, с ними происходило то же, что и с паровыми автомобилями. Их время прошло, они потихоньку ломались, их чинили, но не так чтоб тщательно. Старые списывали при первом удобном случае, а новых уже не строили.

Выглядел военлет недовольным. Аристархов мог его понять — все-таки наступал вечер.

— Вы, наверное, важные люди… — бормотал авиатор. — Или дела ваши важные, коль летите на ночь глядя.

Чугункин нахохлился, а Аристархов кивнул:

— Да, где-то так…

— А что, до утра не подождет? Ночью-то летать не слишком ладно.

— Отчего так?

— В этой области движение в небе большое… Давайте за мной…

И пошел через поле к ангарам.

Аэроплан конструкции инженера Арбалетова уже стоят на поле аэродрома.

До революции сей самолет носил имя личное "Святитель Николай". Но когда власть изменилась, название, разумеется, тоже поменяли. Закрасили старое название, а поверх краски нанесли новое: "Председатель революционного совета Республики борец за свободу товарищ Лев Троцкий". Хотя надпись писали буквами не сильно большими, но все равно, места не хватило. И последние два слова писали плотнее, так что буквы лезли друг на друга.

Выглядел аппарат конструкции Арбалетова не очень надежно. Сначала Чугункину показалось, что это вовсе груда фанеры неаккуратно сложенной, небрежно перевязанная проволочками.

Потом рассмотрел два двигателя на консолях крыла, понял, что именно на этом агрегате им и предстоит лететь. От этого Чугункину стало по-настоящему страшно.

— С другой стороны, хорошо, что у самолета два двигателя. — попытался успокоить себя Клим. — Если один двигатель откажет…

— …то второго как раз хватит долететь до места крушения. — ухмыльнулся авиатор.

— А может действительно, не стоит лететь на ночь глядя?

— Да нет. — ответил вонелет. — Надо лететь. Мне на обратной дороге еще забирать военкома. Направляют к нам, в Мгеберовск… Да вы не бойтесь, как-то долетим. Мне такие полеты не в первой. Луна полная, на аэродроме уже предупреждены — разожгут костры…

На Чугункина успокоения подействовало строго противоположным образом. Особенно не понравилось слово «как-то». Военный летчик уловил замешательство.

— Еще раз прошу: не волнуйтесь. У меня в империалистическую войну было почти семьдесят боевых вылетов, три сбитых немецких аппарата, один воздушный таран. И отдельно прошу не помогать мне в полете ценными советами. Я как-то сам управлюсь…

Пилот занял место за штурвалом. Пассажиры — места за ним.

Техники крутанули винты. Двигатели завелись, немного почихали как после простуды, но прогрелись, набрали обороты.

Аппарат тронулся. Пробежал по полю, сначала медленно, затем все быстрей, подпрыгивая на колдобинах. Наконец, оторвался от земли, пошел ровнее.

Земля уходила вниз и назад, самолет стал подыматься выше, к звездам.

В небе висела полная луна, под крылом аппарата лежала земля: сонная, покрытая темнотой. Но несмотря на то, что на небе ясно проступили звезды, в вышине еще оставалось довольно светло.

Лететь оказалось холодно, в открытом кокпите ветер забивался за каждый отворот, в каждую складку одежды. Наверняка у крепыша-военлета все кожанки изнутри были подбиты мехом. Аристархов надвинул на брови фуражку, шарф поднял до носа, спрятал руки в рукавах.

Стало действительно теплее.

Хотелось спать, и Аристархов действительно задремал. Проснулся от того, что кто-то его трясет за плечо.

Аристархов спросонья попытался подняться с кровати. Ему это не помогло, потому как обнаружил он себя в тесном кокпите. За плечо его тряс Чугункин и показывал куда-то в сторону. Евгений послушно повернул голову и действительно был удивлен.

В метрах пятнадцати от них в воздухе висела обнаженная девушка. Евгений закрыл и открыл глаза, ожидая, что наваждение пропадет. Однако, девушка наваждением не являлась.

При дальнейшем рассмотрении оказалось, что она все же не висит, а сидит на метле. А вот эта метла…

Тут Евгений вспомнил, что находится он в кокпите самолета, самолет тот летит, и эта барышня — тоже летит на метле со скоростью такой же как и аэроплан.

До нее было совсем недалеко — может быть саженей десять. Поэтому можно было рассмотреть ее довольно хорошо — все, кроме, пожалуй, цвета глаз.

Вопреки распространенной легенде, была она не рыжей, а шатенкой. И теперь ветер развевал слегка курчавые волосы. Евгению захотелось знать: а чем пахнут эти волосы? Хотелось зарыться в них носом, закрыть глаза, не чувствовать ничего кроме этого запаха.

Казалось, что пронизывающий ветер и осенне-зимний ветер совершенно не беспокоит ведьму.

Она улыбалась. Казалось, что и улыбается она именно ему, Евгению.

Евгению она показалась редкой красавицей: высокий лоб, щечки, ниточку губ, едва заметные ямочки у губ.

Подумалось: а ведь их миссия совершенно противоположна существованию таких вот обнаженных летающих объектов. И, может, шут с ним, с материализмом, коль есть такие ведьмочки…

Может, стоило бросить, перекричав рев двигателей: Девушка, а чем вы занимаетесь этим вечером? Ах, уже почти ночь? Но не беда — может, Вы найдете свободную минутку завтра? На этой неделе?..

И действительно — встретиться, забыть эти дурацкие марши, атаки с гражданской войной… Жить рядом с ней, плодить детишек, самому стать с годами ведьмаком.

Когда дети подрастут, рассказывать, как они познакомились с мамой — на высоте двух верст.

Но совместный полет продолжался недолго. Через минут семь ведьма заложила вираж и ушла вниз и влево.

— На шабаш полетела. — раздался крик молчавшего доселе военлета. — Луна полная — вот они и летают. Я же говорил — в такие ночи движение в небе большое. Эта еще ничего — попутная была. А пару раз со встречными — едва разминулись!..

-//-

А ведьма, меж тем, пролетела над опустевшей деревней, над брошенной церквушкой, пронеслась в аккурат над улицей, рядом с домом, где совсем недавно обитал Геддо. Положила метлу в повороте как раз над рекой. Прошла на бреющем над леском — прутья метлы едва не задевали вершины деревьев.

Болото, с которого приходил к нему Федот, действительно было большим. На такой территории могло бы размеситься какое-то государство поменьше.

Но с иной стороны, что делать на болотах целому государству? Это город можно построить, вбив быки да отсыпав дамбы. А тут? Целая смутная волость, где живому человеку ни шага без опаски сделать нельзя. Уйдешь в трясину, и следов не останется, кроме пузырей.

Зато нечестии на болоте было раздолье. Еще никто не слышал про гнома или лешего утонувшего в болоте.

Потом жили они здесь в свое удовольствие, ходила в гости друг к другу. Прокладывали тропинки, валили ветки да бревна в гать. Порой отправляли гонцов в другие места нечистые, чаще на болоте появлялись новенькие.

Обычно, это были заурядные утопленники, призраки, но иногда появлялось такое, чего доселе не было. А что поделать — мир развивался, вширь и вглубь, из стороны в сторону да и чего греха таить — вкось и вкривь…

Случилось то, что через болото тянули железнодорожную линию. Делали это без лицемерия, кое в следующие года в этих краях образовалось. А именно нагнали каторжников, которые рубили лес, таскали землю на насыпь, заспали болото и дохли здесь же как мухи.

И действительно — скоро нитка железной дороги разделила болото на две почти равные половины. Дорогу открыли без особых торжеств, начали движенье. Но в одну ночь с пятницы поезд, въехавший на болота с одной стороны, с другой стороны не выехал. Утром выслали на его поиски дрезину с путейцами.

Поезд они нашли где-то посередине — в топке остывали угли, локомотив был исправен, да только ни от машиниста, ни от кочегара не осталось ничего. Даже пузырей на болоте.

Путейцы пожали плечами, состав отогнали на станцию. Там и придумали версию, что, дескать, машинисту и кочегару чего-то привиделось на болотах, они остановили локомотив, вышли на топи, где благополучно и утонули.

Все бы было б хорошо, да только вот история повторилась ровно через четыре недели, тоже в пятницу. Кто-то предложил, что утонуть в болоте — ума много не надо, а дураки, как известно, умирают по пятницам… Потому в такие дни надо отправлять машинистов поумней.

Только эта гипотеза продержалась недолго, а именно минут пять. Дело было утром, и луна не успела убраться с неба. Путеец показал на нее — та была полной…

В общем, по этой ветке машинисты поезда старались не водить, а уж ночью в новолуние — тем более. Отдельно не было согласных вывести локомотив на линию в ночь на пятницу. Что называется — дураков нету.

А в году 1914, в октябре месяце на фронт германский шел эшелон с солдатами. И все как-то один к одному сложилось — снова пятница и полнолуние, машинист неместный, с другой линии.

В общем, стрелковый батальон исчез вместе с командирами… Надо ли говорить, что кочегар с машинистом пропали опять?

Был скандал, затем расследование, кое ничего, разумеется, не дало. Зато вспомнили, что линию освящали чисто формально только на конечных станциях. Теперь батюшку с кадкой святой воды не шибко спешно провезли на дрезине. Святой отец кропил рельсы, шпалы и окружающую местность.

Нечисть смотрела на это действо издалека.

А затем словно в отместку за святую воду пропал товарняк. И что характерно — произошло это днем, правда, туман стоял. Но пропал начисто — не только машинист, а локомотив с тендером и еще двадцать семь вагонов. Вот так просто — линия, с которой не свернуть, состав в тысячи пудов…

Как кот языком слизал.

Правда, злые языки утверждали, что начальник дистанции этот поезд украл и подал в Бразилию. Но доказательств, конечно, не имелось…

Линию закрыли. Составы пошли в обход, делая крюк в двести верст.

И где-то за два года вся линия ушла в болото.

Лишь у станций, которые эта линия соединяла некогда, имелись рельсы, уходящие прямиком под тихую воду…

-//-

…Поезд, украденный с железнодорожной магистрали, стоял совсем недалеко от того места, где проходила некогда магистраль — может верст пять. Теперь в нем жила семья гремлинов — одна из самых первых в этом мире.

В приборах, и механизмах, что везли на Восток Дальний и далекий, ехали они осваивать новый край.

Семья гремлинов не стала на болоте своей. Они только то и были что нечистью, существами разумными, но непохожими на людей. Но с иной стороны-то и для остальной нежити они выглядели непривычно. К тому же иные существа помнили времена, когда человеком здесь, что называется, и не пахло. И гремлины были здесь новичками. Да и остались бы таковыми еще лет пятьдесят.

Ведь гремлины они кто такие? Это существа, которые живут в различных механизмах, приборах и делают так, что у данных устройств появляются функции, кои конструкторам и в кошмарах не снились.

Чтоб кто знал: гремлин существа роста маленького даже рядом с невысокими гномами. Цвета они сумеречного. Поскольку в цехах и в механизмах стоят вечные сумерки, гремлины остаются в них невидимы.

Им бы стоило сдвинуться с места, идти дальше на восток, к прежней цели. Но, видно, на семейном совете решили: когда-то цивилизация, прогресс дойдет и до этого места. А они уже будут здесь первыми, и, возможно, единственными.

А на болоте какая техника? Только все тот же украденный поезд.

Потому особых занятий на болоте у гремлинов и не было. Посему, пребывали они в благостном безделье, заплывали жирком. Отец семейства порой нападал на проходящие мимо поезда, выбирался даже в ближайшие городишки. И тогда, к примеру, будильники начинали трезвонить среди ночи, будили хозяев даже в самый сон. Причем иногда эти часы даже не были заведены.

Но отчего-то в городе надолго не оставался — возможно, слишком масштаб будильников был слишком мелок, может привык жить на болоте… Этого никто не знал. Может даже сам гремлин.

А младший, вместо того чтоб технику курочить, стал ее напротив собирать. Начинал с вещей никому ненужных, а потому и безобидных.

Но где-то в конце года 1916-го года, как раз перед тем, как убили Распутина, молодой гремлин все-таки собрал приемник. Думал сложить и передатчик, дабы общаться со всем миром, но процесс прослушивания новостей, переговоров так увлек, что стало как-то не до передатчика.

Мир кипел, бурлил. Где-то продолжалась война, в бой шли первые танки, летали аэропланы, из-под воды через перископы следил за происходящим экипажи подводных лодок. Гремлин слушал передачи и чертил на земле схемы, как, по его мнению, должны выглядеть эти утсройства.

А затем громом грянуло — Революция! Сначала одна, затем мятеж, после — еще одна революция.

Молодежь, будь она человеческой, гномьей склонна всегда к радикализму, к желанию мир изменить.

Посему, собирались вечерами, когда проходимость радиоволн лучше. Сидели кружком у черной тарелки динамика. За шумом пытались различить слова, затем пересказывали друг другу, кто чего разобрал.

Слушали подпольную радиостанцию "Призрак коммунизма", затем "Голос Шамбалы" и "Свободный Теночитлан", вещающую из Швейцарии «Искру».

И уже иначе смотрели по сторонам — хотелось выбраться из этого болота в мир иной, человеческий и бренный. Все на том же болоте создали подпольный комитет. Впрочем, от кого он был в тайне, в подполье — никому не ведомо. Всем окружающим на этот комитет было как-то наплевать.

Ну а потом и того больше — по городам и весям отправили гонцов с посланием. Дескать, вскорости на болоте состоится Первый Всероссийский съезд нечистой силы.

Со всех сторон, из мест насиженных на болото делегации слетались, сходились, да и чего греха таить — сползались. Впрочем, делегации — громко сказано.

Многие на этом съезде представляли сами себя, да и прибыли не из идейных соображений, а просто так: за кампанию или со скуки. Ибо скука — наипервейшая беда, когда живешь долго, особенно в какой-то глуши.

И в указанный день, пусть и трехчасовым опозданием означенный съезд начался. Призывая к порядку, председательствующий гремлин застучал в колокольчик, снятый по такому случаю с украденного поезда.

— Товарищи! — возвестил председатель. — Первый съезд депутатов народов Древних и Малых, существ Межвременья, прошу считать открытым.

Далее, для соблюдения процедуры, требовалось прочесть поздравительные телеграммы, письма полученные съездом.

Письма имелись — целых три штуки. Однако, президиум, сформированный к слову из бывшего подпольного комитета, с молчаливого согласия решил эти письма не оглашать. Два было написано на неизвестном языке, да так небрежно, словно кто-то расписывал перо. Третье письмо, напротив, было написано почерком каллиграфическим. Но содержало все больше ругань и предложения комитету не заниматься

— Первый пункт повестки съезда — утверждение повестки работы. Кто за это предложение — прошу…

Но его прервал сидящий в первом ряду Кащей:

— Слушай, а может, перейдем к сути дела? Я, конечно, бессмертный, но это совсем не значит, что мое время ничего не стоит.

Оратор закашлялся и выпил воды. Из черепа. По виду — человеческого.

Вода была болотной, иной здесь просто не имелось. Но она взбодрила говорящего. И он продолжил с новой силой:

— Как многие из вас знают, в городе Петрограде победила социалистическая революция. Власть перешла к народу.

— А нам-то с того какая радость? — спросил все тот же Кащей.

Кащея на болоте не любили. И через две минуты общения с ним, гремлин начал понимать по какой такой причине.

Говорили, что Кащей Бессмертный на самом деле Агасфер. В пользу данной гипотезы выступало бессмертие, профиль Кащея и злато, над которым, он якобы должен чахнуть. Однако, того злата никто не видел, а сам Кащей жил в свое удовольствие. На болото он прибыл на орловском рысаке. Одет был франтом: костюм по последней дореволюционной моде, котелок, жилет со множеством брелоков, рубашка с воротничком стоячим, накрахмаленным.

Седые волосы были напомажены и уложены, в тонких пальцах тлела папироска.

Молоденькие ведьмочки то и дело поглядывали на Кощея и из кокетства прикрывали свою наготу.

— Многие года, даже столетия. — вещал оратор. — нашему народу не давали возможности развиться. И только Великая Октябрьская революция открывает перед нечистью широкие перспективы. Это наша революция, которую мы должны поддержать всеми силами.

— А какой радости ради? — поинтересовался Кащей.

— Хотите увидеть, какой знак носит их армия?

— Ну и какой?

Из-за трибуны гремлин поднял заранее приготовленный кусок бересты, на которой кошенилью была нарисована пятиконечная звезда.

— Вот! — С триумфом возвестил гремлин.

На местах действительно зашумели. О чем именно — с трибуны невозможно было разобрать.

— Ну и что тут такого? Красный пентакль. Совершенно элементарный знак — чего еще можно было ждать от жалких людишек. Если бы они рунами что-то осмысленное написали, я бы еще подумал. А так…

И Кащей махнул рукой. Дескать, разбирайтесь сами. Без него. Поднялся с места и ушел с места. Но не уехал, а остался в стороне, будто ждал чего-то. Или кого-то.

За это гремлин был Кащею крайне благодарен: без него съезд пошел гораздо легче.

— Марсова, красная пятиконечная звезда, иначе кельтский крест, — пояснял председательствующий. — есть символ волшебный. Сие есть знак посвященным, что к власти пришли наши, колдуны…

Гремлин осмотрел свою аудиторию. Она его не вдохновляла — единства здесь вряд ли можно было достигнуть. С правого края сидели люди — в основном колдуны и все те же же легкомысленные ведьмочки. С людьми живыми смыкались те, кто были людьми — но в далеком прошлом. Утопленники, упыри, оборотни. Больше всего присутствовало солдат с того самого поезда, который шел на фронт.

Дальше — те, кто на людей походил, но ими не являлся от рождения. Как то гномы, заблудший эльф…

Гномы появились здесь давно — в те времена, когда недра сего края осваивать начали. Из-за кордона царь Петр выписал сюда специалистов лучших в горном — немецких из Шварцвальда. Среди прочих приехали некоторые, кои хоть и имели немецкие пачпорта, на самом деле немцами не были.

Строго говоря они и людьми-то не были…

Проходили года — гномы множились. Делали это путем как естественным, так и вызовом из-за границы многочисленных кузенов, внуков и дядьев — благо у гнома родословная длинной с прославленную гномью бороду.

Жили обособленно, обрусели, одичали. Немецкий язык забыли вовсе, а на древнекельтском исключительно ругались.

Мужики из сел окрестных считали гномов каким-то местным народцем. Что касается прославленного гномьего долголетия, то никто его и не замечал. Для людей гномы все были на одно лицо. Впрочем, того же мнения гномы были и о людях.

Дальше начиналась самая странная аудитория, к которой принадлежал и сам гремлин — те, кто походил только на себя. Имелись лешаки, похожие скорей на деревья, другие твари, не поддающиеся никакой классификации. Когда одна такая попала в капкан непонятно как оказавшегося здесь зоолога, то тот обозначил ее в своем дневнике как "особо крупная рогатая двугорбая мышь".

Присутствовал даже один ходячий рыцарский доспех. Неизвестно, что было в этих гремящих железяках. И остальная нечисть была совсем не горела желанием узнать что там внутри.

Доспехи ходили по лесу, били медведей — животное достаточно смелое и глупое чтоб не сбежать. Затем медвежьим салом тщательно протирал сталь, чтоб не пошла по ней ржавчина, смазывал стыки. Те все равно скрипели. Еще чаще доспехи натирали свой меч. Лесные старожилы говорили, что некогда к этому огромному двуручному мечу имелись и ножны. Но когда из них извлекали меч, шум было слышно за три версты. Потому доспехи ножны или потеряли или где-то спрятали до поры до времени.

— Вот послушайте, какое воззвание передает восставший Петроград! Вождь мирового пролетариата говорит: Мир — народам, земля — крестьянам, фабрики — рабочим, шахты — гномам.

— Что, прям так и сказал? — оживился делегат от гномов.

— Нет. — признался гремлин. — Но я так понимаю, что народы, крестьяне и земля имелись в смысле широком. Широчайшем просто… Народы: человеческий, Древний или эльфий, Малый народец. А кто вы, гномы, вы есть, как не трудовой народ…

Бородатые коротыши закивали: дескать это вся остальная нечисть — бездельники, а мы самые что ни на есть трудовые.

И тут гремлин выпалил то, из-за чего все и заваривалось:

— Но революция в опасности! И нам, всем небезразличным к делу революции, следует сформировать интернациональную дивизию нечисти и отправится на помощь революционному Петрограду!

И тут началось то, что журналисты в газетных отчетах о съездах называют прениями, а все остальные — гамом и криками. Трещали руками-ветками лешие, скрипели доспехи, пронзительно визжала двугорбая жаба!

— Да здравствует Великая Октябрьская революция! — орал луженой глоткой гном.

— За веру, царя и отечество! — кричали солдаты.

Шум гремлин слушал этот шум с удовольствием. Ну надо же — почти все как у людей.

За поляной, довершая общий шум, ревели гномьи ездовые медведи. Отправляться в далекий путь пешком было неудобно. Да и зимой, положим, гном в снегу оставлял следы, кои некоторые охотники принимали за детские. Потому в неких краях появлялись байки, легенды о зимнем ребенке.

Но оседланный медведь оставлял следы только медвежьи.

А когда дошло до записи, оказалось, что о дивизии думать рано. Даже полк — было слишком. От силы батальон. Но для пущего пафоса все равно подразделение именовали дивизией. Что не говори — звучало солиднее.

В армию записались, среди прочих, ходячий рыцарский доспех, две двугорбые жабы, тридцать солдат из пропавшего в 1914 году батальона.

Но больше никто из людей и из тех, кто некогда ими был в армию не пошли.

Пытались, к примеру, позвать утопленника:

— А ты, Федот, пойдешь с нами?

— Не-ка, не пойду.

— Что боишься за свою шкуру? — пытались взять его на «слабо».

— Я уже мертв. — спокойно ответил Федот. — Потому резону за шкуру бояться нету. Что касательно, бороться за свои права и свободы, то мне известна только одна причина их сдерживающая: а именно моя жена.

— Ну а как же родное болото?

— Я чего думаю… Мое болото никому не надо. Ну а какой смысл защищать то, на что никто не позариться?

— А вдруг придут болото осушать. Добывать, скажем, торф…

— Когда придут — тогда и поговорим. Короче, не хочу идти и все тут!

Хотя гном и кричал если не больше, то громче всех, пошел не в армию, а домой, сославшись на то, что победу он будет ковать в тылу.

Не пошел в бой и Кощей:

— Я, конечно, бессмертный, но с другой стороны чего лишний раз Косую дразнить? Да и далеки мне эти все идеи.

Кащей свистнул. Из леса на поляну выбежал его конь.

— Мы будем бороться с бабизмо-ягизмом! Ну, ничего, придет наше время, сорвем мы с тебя твои барские наряды! — шептал ему в спину гремлин.

Несмотря на возраст, Кащей на слух не жаловался. На чувство юмора — тоже.

— Я бы предпочел, чтоб это сделали они… — улыбнулся он в сторону ведьмочек.

Те захихикали.

Уже держа коня за трензеля, пошутил:

— Эх, я бы порвал тельняшку на груди, но желательно на чужой и желательно на женской…

Ведьмочки засмеялись громче и совершенно откровенно.

Надо ли говорить, что ведьмочки тоже не пошли на войну?

Пьянство с мертвецом

…Неизвестно, как крестьяне узнали о приближении сотни. Может, кто-то живущий на выселках в доме сокрытом кустами был разбужен грохотом копыт…

И пока эскадрон петлял по дороге проложенной намеренно серпантином, вестник рванул тропой тайной, короткой.

Может, тревогу поднял какой-то бортник, удалившийся от деревни по делам своего ремесла. Сложил костер из веток смолистых, еловых бросил туда побольше мха для дыма и ушел, спасаясь от беды, все глубже в лес.

Как бы то ни было, когда сотня появилась ввиду деревни, грянул нестройный залп. Толку с него было вовсе никакого — пули вылетели в белый свет как в копеечку. Некоторые зарылись в землю перед эскадроном, другие пролетели над головами наступающих.

Затем загремели иные выстрелы. Но стреляли уже не залпом, а как придется: кто когда успеет перезарядить винтовку.

Деревня оказывала сопротивление.

Кстати, крестьян можно было понять.

Приходили белые и грабили. Приходили красные — и опять грабили. Появлялись странные люди, без знамен и особых идей и снова грабили, портили баб.

Налетчики понимали, что шанс вернуться в эти края минимален, поэтому грабили бестолково, не оставляя ничего на развод.

Те, кто переживал налеты, сначала дрожали, как осиновый лист, затем, когда беда была далече, сжимали кулаки.

Потом успокаивались, думали: это был последний раз. Должны же они успокоиться когда-то?

Но проходило время, и в деревню приходила новая беда.

Наконец, терпение лопнуло. Из земли были вырыто оружие, которое прятали еще деды-прадеды, вернувшиеся с турецкой войны.

На свет явились винтовки кремниевые, капсульные, мушкетоны, скорее похожие на мортиры. Более поздние, унитарные винтовки: переделочные, систем Ле Фоше, Гра-Копачека, Крнка, именуемые в народе как «Крынка». Были и более новые, разработанные под руководством американского генерала Бердана.

Порох просушили, отлили пули.

Но вот беда: почувствовав в руках оружие, большинству казалось, что они — высотой с горы сильней былинных богатырей. Как-то забывалось, что у нападающих тоже есть оружие, и опыта обращения с ним будет поболее.

Посему, селяне, экономя порох, оружие не пристреляли.

И это только в книгах дубина крестьянской войны побеждала хорошо обученную армию. В реальности налетчики были готовы ко всему. Закаленные в боях и грабежах, они ждали боя постоянно. Бандиты проживали каждый день как последний, но крайний день этот отодвигали, как могли. Отлично понимали, что их никто не будет любить даже за деньги, и поэтому ненавидели всех. Часто от малейшего шума припадали к гривам лошадей, хватались за шашку, карабин. Били, не глядя, на звук, а лишь потом разбирались — что именно их всполошило.

Потому залп в сотне восприняли как сигнал: конники рассыпались лавой и стали гнать лошадей, стремясь быстрей пересечь простреливаемое пространство.

Кто-то из крестьян не выдержал, бросил оружие и бежал. Это было второй ошибкой: бежать бы в леса стоило раньше, когда гонец доставил вести о надвигающейся беде.

Порой, та или иная пуля била в грудь летящей лошади. Та рушилась в траву, всадники кубарем слетали на землю, но не поднимались в пешую атаку, а били из своих карабинов.

И вот, лава врывается в село, влетает в улицы, кони перепрыгивают заборы. Мелькает сталь шашек. Кто-то пытается бежать, подымает руки. Но нет, не будет им пощады.

За несколько минут сопротивление подавлено, деревня взята.

Ее жители были обречены. Их выгнали из домов, лишь немногие селяне успели одеться. Солдаты выгоняли детей из-под лавок, заглядывали в нужники, протыкали штыками скирды сена. Делали это на скорую руку, знали — все равно кто-то уйдет. А если проверять все тщательно, играть с каждым в прятки, то так и до весны не управиться.

Всех согнали в большой сарай на околице. Двери закрыли, поставили часовых. Подогнали одну тачанку, лошадь выпрягли, но пулемет навели на ворота. Сквозь щели сарая крестьяне видели немного.

Рядом с сараем имелась площадка, на которой стоял колодец-журавель. Уж не известно, кто его сделал, из каких таких соображений, да только сделал это так капитально, что можно было поднимать на нем не ведра, а целые бочки с водой.

Когда сотня входила в деревню, то проезжала рядом, и, вероятно, Лехто ее заметил, запомнил.

Отчего именно Лехто? — спрашивали иные бойцы.

Оттого, — отвечали другие, что такая казнь никому в голову не пришла бы.

Казнили троих.

Не ставили к стенке, не расстреливали из винтовок или пулеметов — патроны нынче в дефиците. Не рубили шашками. Не перебрасывали веревку через сук ближайшего дерева.

К казни подошли творчески.

Совсем недалеко от сарая старыми хозяевами деревни был давным-давно выкопан колодец, вокруг него положен сруб. Но вместо привычного ворота имелся сделанный скорей по малороссийской моде журавель.

Кто бы колодец не ставил, делал это на века — балка журавля, была дюйма в три в поперечнике и могла выдержать не то что ведро с водой, а, наверное, и человека.

Собственно, выяснением последнего предположения сотня и занялась. К стороне, где было ведро, привязали веревку потолще и удавку. На другой край навесили жернова. Затем веревкой подтянули свободный конец к земле так, что удавка оказалась на уровне человеческой головы.

Крестьяне заключенные в сарае, собрались у ворот. Сквозь щели смотрели на приготовления. Было предельно ясно: ничего хорошего от этого устройства ждать не приходится.

Только вот под чью шею петля та завязана?..

Собралась сотня…

Вот на второй тачанке прибыли командиры…

…Крестьяне выдохнули с облегчением — вели троих, со связанными за спиной руками. По случаю казни они уже были ободраны и одеты кое-как в тряпье.

Приговоренных подвели к колодцу.

Не читали приговоров, не произносили речей. Никто не спрашивал у приговоренных последнее желание, не стали вспоминать о священнике.

Просто атаман смутного войска кивнул головой — приступайте.

И действительно, приступили. Одного подвели к месту казни, накинули петлю на шею.

Ударил топор. Груз потянул один конец балки вниз, сначала медленно, затем все быстрей, разгоняя длинное плечо до скорости просто молниеносной.

Небольшой запас веревки был выбран за мгновение ока. Тело оторвалось от земли стремительно. Вот только что оно стояло на земле, но взлет, движение в небо на полсажени…

Затем груз дошел до нижней точки, ударив в землю гулко, остановился. Но человек продолжал лететь выше, словно снаряд диковинного метательного орудия. Только совсем ненамного, может на пять дюймов. Веревка прослабилась, но, достигнув высшей точки, тело обрушилось вниз.

Снова натянулась веревку, задрожала балка.

Контргруз словно собирался пуститься в обратный путь, но нет, даже не отрывался от земли.

Повешенный качался, словно какой-то безумный маятник.

Но меньше чем, через минуту, всякое движение прекратилось. Лишь что-то капало из штанин приговоренного.

Палачи поймали конец обрубаной веревки, за него подтянули журавль в начальное положение, вынули повешенного и тут же подвели следующего.

— Ай, бедныя…

Еще с час назад против этих самых людей дралось деревенское ополчение. Многие, кстати, положили головы. Еще полчаса назад хозяйки готовы были выцарапать глаза любому постороннему, кто прикоснется к их горшкам.

Но сейчас беззащитный приговоренный к смертной казни вызывал жалость.

— Шынок, шынок… — шептала скучающему часовому из-за ворот сарая бабушка. — А за шо их так?

«Сынку», которому было хорошо за сорок лет, почесал бороду, стриженную в последний раз, вероятно, кровельными ножницами.

— За шо… За грабеш-ш-ш…

В сарае одобрительно зашептались. Ишь ты, за грабеж вешают. Наверное, в войске порядок строгий. Верно, зря их свинцом встречали. Ну а то, что одеты как оборванцы, да ведь сейчас просто так мануфактуры не найти.

— А шо, у вас в армии грабить нельзя? — забрезжила смутная надежда.

— Можно. Но только по команде. А энти, вишь, не дождались…

Но на третьем приговоренном случился сбой. Когда тело отделилось от земли на пядь, раздался треск, словно от ружейного выстрела. Контргруз опустился на землю, но и край балки, к которой был подвешен приговоренный, на мгновение словно задумался и тоже пошел вниз.

Балка раскололась на две части, и приговоренный упал на землю. Рядышком рухнул обломок бруса.

В толпе бандитов зашептались, стали оглядываться на командиров: что будет дальше? Прикажут отпустить? Или, напротив, без затей вздернут на ближайшем дереве? Пристрелят? Иные говорили: Костылев сам по себе, наверное бы, отпустил. Да что там, может быть, и до виселицы дело не дошло бы в былые-то времена.

Но шут его знает, что в голове у этого колдуна. И виселицу эту шутовскую он придумал. У нашего-то человека хватит разума поставить лишь обычную шибеницу похожую на качели или «глаголь». В крайнем случае — «костыль». А так и вовсе вздернет приговоренного без затей на ближайшем дереве.

Все же негоже казнь в опыт превращать…

Но Лехто молчал. Так же не двигался и Костылев.

Палачи запоздало бросились поднимать лежащего на земле. Но скоро выяснилось, что попытки тщетны.

Третий приговоренный был также мертв. Не то сломало шею рывком в начале короткого, длиною в человеческую пядь, полета, не то его удушило во время этого самого взлета. А может, он просто умер от страха. Ведь бывает, что приговоренный к колесованию умирает от страха, не дойдя, пять шагов до эшафота. И палач колесует уже покойного. Но что с этого за удовольствие для почтенной публики?

Хотя все приговоренные к казни были мертвы, собравшаяся сотня оставалась на месте. Ждала каких-то дальнейших приказов, продуманных слов. Но нет. Так же молча Лехто тронул возницу за плечо: поехали.

Сотня расходилась по деревне.

В сарае большинство выдохнуло с облегчением: пока пронесло…

Слишком рано…

-//-

Арво Лехто хотелось если не напиться, то хотя бы выпить. Совершенно кстати в саквояже имелась припасенная бутылка. Он мог выпить ее самостоятельно, но одному пить не хотелось.

Вероятно, он мог бы пригласить к своему столу кого-то из эскадрона, даже того же Костылева.

Но на его приглашение вряд ли бы кто откликнулся бы. А в случае если бы и кто и согласился, то, разумеется, из вежливости, чтоб не расстраивать колдуна. И приглашенные пили бы со страха не пьянея, с оглядкой, стараясь не сболтнуть чего лишнего.

К всеобщему счастью, Лехто никого и не звал. Он не хотел, чтобы в эскадроне видели его расслабленным. Арво в свою очередь боялся сказать что-то не то, такое что заставит потом свести в могилу собутыльника. Еще больше опасался что-то выболтать, но забыть об этом, и, следственно, не уничтожить свидетеля.

Меж тем, Лехто серьезно считал, что пить одному — довольно зазорно и вредно.

Потому вечером, придворный маг взял свой саквояж и отправился на край деревни, к дому местного гробовщика. Погибших в утреннем бою селян сносили именно сюда. Тут же лежало пять человек из сотни. Двое погибли при штурме деревни, и сюда же принесли казненных на виселице придуманной Лехто.

Лехто прошел мимо покойников, постоял некоторое время на пороге. Смотрел на деревню, на закат.

Затем открыл дверь и вошел в дом.

В мастерской у гробовщиков обычно пахнет хорошо, пахнет праздником, Рождеством и Новым Годом. Если принюхаться, первым делом чувствуешь запах сосновой стружки. Даже не потому что таковой больше всего, просто пахнет она ярче.

Но это пока глаза закрыты. А откроешь их — а вокруг гробы, крышки к ним да кресты.

Когда работы было много, то гробовщик спал в мастерской непосредственно в гробу. Если же работы не имелось — на топчане в комнате. По удобству и топчан и гроб были равноценны.

Вообще, говорят в гробах спать полезно, не то для осанки, не то вовсе для здоровья вообще. Наверняка это враки — иначе бы все спали в гробах, а в могилу опускали кровати.

Просто гробовщик кровать выгодно пропил — ибо напоминала она ему о покойнице-жене.

Несмотря на обилие работы за порогом, никакой активности в мастерской не наблюдалось.

Пылился рубанок. Стоял на верстаке сделанный до половины гроб.

На то была веская причина.

Местный гробовщик помер позапрошлым днем.

Гражданская война предоставляла много шансов не дожить до следующего утра, но старик-гробовщик умудрился помереть самостоятельно.

Четыре дня назад он налетел в темноте на штырь, пропорол живот. К лекарю обращаться не стал, понадеявшись на авось. Сам перевязал рану, предварительно промыв ее самогоном — известным целебным народным средством.

Рана сначала ныла, но гробовщик глушил боль тем же самогоном.

Однако, через два дня старик слег, но до последнего думал, что выкарабкается, и священник для соборования приглашен не был. Да и бежать за ним было некому — старик жил один.

Последние шесть часов — лежал в горячечном бреду. Казался тот старику обыкновенным похмельем, и перед ним не проносилась прошедшая жизнь, дела свершенные, недоделанные или вовсе неначатые.

Последние часы своего сознания старик пытался вспомнить, что же он такое выпил, что его так трусит. Но вроде нет, не пил ничего такого, нет…

Нашли его только утром, когда он уже остыл. Обнаружил сосед, заглянувший, дабы взять немного дюймовых гвоздей. Гвозди пришлось брать без спросу.

Новость о смерти гробовщика по деревне разнеслась быстро, но хоронить его не торопились — родственников у него не имелось.

К слову сказать, подобный случай уже имел место быть, когда скончалась бабулька в хате на краю деревни. Она пролежала там недели полторы. Люди обнесли все добро, вынесли имущество вплоть до надколотого горшка. А затем одной ночью хата запылала. Хату не тушили — разве что приходили погреться.

Последние два дня жизни гробовщик не топил печь. Тем более никто не стал возиться с печкой после его кончины. Потому в доме было довольно прохладно — за одну ночь все тепло вытекло в трубу, зато налился холод. Потому в доме было довольно зябко.

Лехто натолкал в печку дров, вытащил спички, но открыв коробку, раздумал. Словно выплюнул в печь заклинание. Тут же на бревнах заплясало веселое пламя. Поверх дров Лехто высыпал ведро угля. Из печи тут же пошел дым, огонь загудел низко и будто с усилием… Колдун удовлетворенно кивнул и закрыл печку.

Затем подошел к лежащему гробовщику. С момента смерти его так никто и не трогал. Гробовщик не выглядел спящим. Не выглядел он и умершим во сне. Он был полноценным мертвым, скончавшимся в муках. Туманный взгляд открытых глаз, искривленный рот. Мышцы уже окоченели, и вздумай его кто-то похоронить, глаза следовало бы прикрыть пятаками…

Впрочем…

Из своего саквояжа Лехто достал осьмериковый штоф с водкой. Поставил его на стол. Затем вытащил необходимые снадобья, влил одно в рот покойника. Целую минуту, а то и более произносил заклинание…

Ничего не произошло.

Колдун ругнулся: заклятие было долгим, достаточно произнести неверно одну букву, и в лучшем случае ничего не происходило. В худшем на зов заклинателя мог явиться какой-то демон или даже сама Смерть. Говорят, старуха имеет скверный характер, шуток не понимает. Вызовы ложными не признает, не любит уходить с пустыми руками…

Лехто произнес заклинание наново: теперь это заняло у него минуты полторы. Еще с четверть минуты ничего не происходило…

-//

Попав в Небесную канцелярию, гробовщик стал в конец длинной очереди.

За эту душу ангелы и черти отнюдь не боролись. Даже наоборот. С учетом войны на земле, работы у конкурирующих организаций было невпроворот.

И в самом деле — гробовщик успел нарушить чуть не все заповеди, что не мешало быть ему почти мучеником.

Особо не грешил, жену свою — покойницу колотил не то чтоб сильно, а так, для порядка. С иной стороны и гробовщику тоже доставалось — частенько его били и односельчане, и клиенты и просто случайные люди. Он не подставлял левую щеку, потому как здесь никогда не били в правую, а сразу лупили под дых. И уже лежа на земле, гробовщик сносил удары почти молчаливо. Если появлялась лишняя копейка, то, бывало, бросал ее нищим. Когда у кого-то не было денег на гроб, то гробовщик легко уступал продукт своей работы в долг. И никогда своим должникам не напоминал о долге. Да что там — иные семьи задолжали ему за три-четыре гроба…

И вот сейчас его душа стояла там же, куда попадали его клиенты. Он заглядывал поверх голов, прикидывал: ведь там впереди, наверняка имеется кто-то из его знакомых? Может, они заняли место и для него? Глядишь, не так скучно будет стоять в этой очереди… По случаю гражданской и мировой войны очереди скопились длинной в несколько лет: буквально совсем недавно закончили разбор дел погибших еще под Эрзурумом.

Или, может, обзавестись друзьями поближе?

Но нет…

Вокруг него стояли солдаты, кои еще не отошли от боя, в котором убили друг друга. Все в серых шинелях, но одни с трехцветным деникинским «углом». Другие — с похожим «углом», одноцветным, красным, острием вверх…

То и дело вспыхивали споры, драки. Но солдат примиряло то, что они не могут причинить друг другу вреда, да и стоят в одной очереди…

Но затем, внезапно в очереди образовалось пустое место. Пропала одна душа.

Такое случалось и раньше: иным просто надоедало стоять, они выдумывали способы, чтоб исчезнуть. И действительно исчезали: переставали верить в очевидное, возвращались в мир, где умерли, становились призраками.

Эти души списывали в разряд потерянных, и последнее время демоны регистраторы делали это с несказанным удовольствием: все-таки меньше работы.

-//-

…Затем покойник открыл глаза, сел на топчане.

— Ты пить будешь? — спросил его Арво.

Старик кивнул, скорей рефлекторно. Кто же в здравом уме да на нашей земле откажется от выпивки?

Смущал чужак в его мастерской, но это уравновешивала поставленная на стол бутылка не самогона, настоящей водки. Впрочем, и с грядущим возлиянием не совсем все было ясно: часто после попоек гробовщику мерещились черти. Но в этот день они ему показались перед пьянкой.

Гробовщик попробовал свой лоб — жара будто бы не было, рана не саднила…

— Да садись же. — указал пришелец на место напротив себя.

Тут же принялся разливать водку по мельхиоровым чаркам.

Выпили. Долгожданный стакан не принес гробовщику облегчения. Напротив озадачил еще более: вроде бы и не ел давно, должен бы захмелеть быстро. Но нет… В голове стоял все тот же туман. Не становилось ни веселей, ни печальней.

— Я живу как в царствии слепо-немо-глухих… Или словно в пустыне… — жаловался Лехто, разливая по второй. — Мне надо кричать изо всех сил, чтоб услышали хотя бы ближайшие. Надо три дня делать что-то, что не забудут на следующий день. И если я зажгу костер, то они почувствуют огонь, только когда он прижжет их задницы… Они не заметят знамения, чуда, пока оно не подымится и не клюнет их ниже пояса… Давай выпьем…

…И вторая чарка не принесла облегчения.

— Ты лекарь? — прошептал недавний покойник и удивился своему голосу. Звучал он глухо, губы шевелились с трудом, словно на жутком морозе.

Лехто покачал головой и скривился так, будто его оскорбили.

Старик кивнул — в докторов он не верил. И на то была весомая причина.

С года два назад он подхватил какую-то быстротечную заразу. Еще утром вроде был здоров, но к полудню бился в горячке, терял сознание. Температура была такой высокой, что от простыней шел не пар, а дым.

Послали в соседнюю деревню за врачом. Тот вздохнул, собрал инструменты, сел в двуколку и покатил на вызов. Ехал неспешно, думал: пока доеду, авось и помрет…

Но случилось иначе.

Доктора на полпути перехватили иные посланцы: на охоте ранили местного предводителя дворянства. Врач, недолго думая, повернул. И рана казалась не шибко страшной, и пациент был поприбыльней.

Но получилось совсем наоборот. Предводитель умер в жутких мучениях, зато гробовщик пошел на поправку.

— …Вся беда в том, что растет поколение разбойников. — продолжал колдун. — Или как говорят большевики: перманентных революционеров. Они не умеют ничего кроме как грабить, убивать, махать шашками. Книгами растапливают печь. Картами Таро играют в подкидного дурака.

Своего гостя гробовщик слушал в пол-уха, но постоянно кивал. Лехто от старика большего и не требовал.

— …они думают, — кивнул Лехто куда-то за пределы дом, имея ввиду, очевидно, свое смутное войско. — что получили к своей колоде козырного если не туза, то короля. И я буду магией прикрывать их никчемные грабежи, способствовать восшествию на престол этого недоцаря Костылева. А ведь иной бой мне обходится дороже, чем они за неделю намародерствуют! И не я в их колоде — король, а они у меня проходят картами мелкого достоинства. Что поделать — других у меня пока нет. С иной стороны — совершенно не жалко пожертвовать эту мелочь… А знаешь все ради чего?

Гробовщик, конечно же не знал. Да и все равно ему то было. Старик пожал бы плечами, скажи ему, что все его односельчане по приказу вот этого собутыльника согнаны в сарай и ноне ждут не то приговора, не то пощады. А скорей всего не сделал бы и того. Ему было ленно.

Тем паче, на своих односельчан он держал обиду: никто к нему не зашел поведать, пока гробовщик лежал в горячке.

— Власть… Они ищут власть такую же мелкую, как их душонка. Над губернией — им в самый раз… Но я… Я знаю: есть средство, покорить весь мир. Всего-то и надо, что собрать части головоломок, сложить их воедино. Пройти через поле, длиннее, сложнее иной жизни. Найти дверь, открыть замок… Освободить сокрытую силу, обуздать ее, вылепить по своему образу и подобию. И владеть миром…

Старик о чем-то вспомнил, поднялся из-за стола. Лехто насторожился, словно приготовился бросить какое-то заклинание. Но нет: гробовщик прошел к шкафу, вернулся оттуда с кулем ржаных сухарей и сыром, позеленевшим от плесени.

— И то что, сегодня казнили троих… Ах, да ты же не видел. Я приказал сегодня трех солдат казнить… Наверное, многие считают меня за это людоедом — на самом деле сделано это во благо этой сотни и вообще человечества! В сотне появится хоть какое-то подобие дисциплины. Человечеству будет дадено устройство, умерщвляющее быстро, надежно, безболезненно, и стало быть гуманно…

Пили дальше.

Лехто о чем-то рассказывал. Старик кивал. Удивлялся про себя: почему водка так плохо хмелит, отчего у него, гробовщика, притупился вкус. И водка не обжигает, пьянит плохо, и сыр почти не пахнет. Ведь разило от него пару дней назад просто жутко — мыши разбегались…

Наступало утро, мутное как стакан сивухи. Лехто был во хмелю, не спал всю ночью. Но что за беда — вздремнуть можно было и в коляске.

Впрочем…

Порывшись в саквояже, колдун достал две микстуры, проглотил обе. Подождал, пока исчезнут хмель и усталость. Колдун поднялся, осмотрелся: все ли в порядке — не забыл ли он чего. Вот выпитый штоф, вот собутыльник…

Ах да…

— Вставай. — приказал Лехто гробовщику.

Тот выполнил распоряжение, хоть и сделал это небыстро. Пусть в доме за ночь и потеплело, мышцы были словно налиты свинцом.

— Отойди вот в тот угол! — продолжал командовать колдун.

Гробовщик снова послушался.

— Изыди! — Лехто щелкнул пальцами.

Покойник повалился в такую ароматную сосновую стружку.

…Где-то безумно далеко и, в то же время, совсем рядом ругнулись демоны-регистраторы…

Все еще на этом свете Лехто достал папироску, вытащил коробку со спичкам. Закурил. Тушить ее не стал, а бросил на пол, в стружку.

Спичка была самая дешевая, не шведская, и не потухла, а продолжала тлеть…

— Кто будет хоронить гробовщиков? — спросил непонятно кого Лехто.

От стружки начинало пахнуть сосновым дымком…

Лехто, слегка пошатываясь, вышел из избы…

Веселое пламя уже карабкалось по одежде гробовщика.

-//-

Эскадрон втягивался в лес.

За ним пылала деревня. В огне ревели коровы, было слышно, как лопаются стекла в домах. От домов вспыхивали деревья, горели фантазийно, роняя на землю факела веток.

Горел и сарай, однако двери его были открыты. Люди расходились по деревне, каждая семья к своему кострищу. Шли неспешно, никто не торопился тушить свой дом.

Когда случались пожары, тушили, обычно, всем миром. И, кстати, не всегда получалось. Здесь же пылало все, не хватило бы воды в колодцах, рук подавать ведра.

В свете костров у людей появлялись длинные тени

Людям было тепло…

Разгром Мгеберовска

Не смотря на секретность, слухи все же поползли по городу, и уже не понять, откуда они проистекали. Может, сболтнул кто из врачей, что пациент одной из палат военного лазарета не просто по-собачьи метит углы, но и обрастает шерстью, лезут клыки…

Возможно, проговорился кто-то из солдат батальона, столкнувшегося с сотней Костылева.

А скорей всего разболтали люди и оттуда и оттуда. И слухи втекли в город с разных направлений, множились и усиливались. Ну а когда слухи поступают от источников независимых, им и веры больше.

Стали поговаривать, что среди лесов полно оборотней, они сбиваются в стаи, и нападают на красноармейцев. Или вот, что в некой чаще появился вампир-монархист, и каждый, кого он укусит, превращается в убежденного монархиста-черносотенца, или хотя бы в конституционного демократа.

Дальше — больше. Пошли слухи, что нечисть уже рядом, в городе. Когда человек поскальзывался на картофельной шкурке, он клял не нерадивую хозяйку, которая не донесла очистки до помойки, а нечистую силу, которая эти шкурки разбрасывает под ноги православному народу.

Когда муж, придя с работы ранее положенного, находил жену в объятиях совершенно постороннего человека, то опять же крайней становилась сила нечистая. Дескать, злой демон-искуситель именуемый не то инкубом, не то суккубом вселился в бренное тело и призывал к разным непотребностям. И что самое странное — многие обманутые мужья верили в подобное. Ибо говориться: если человека любишь истинно, то найдешь сотни оправданий в его пользу. Ежели человек оный тебе ненавистен, то в самой обыденной фразе будет обнаружены тысячи двусмысленностей.

Появились и оригинальные истории, не связанные никак с событиями реальными. Дескать, на окраинах появляется призрак убитого на Империалистической войне вахмистра. Вечерами он бродит по околицам и кричит: "Все в окопы! Война до победного конца!"

Да вот только выяснилось, что это вахмистр уже сорок лет как жив. И с войны вернулся целым, если не считать контузии. Да только домой так и не зашел, а пропивает память и медали в кабаках, а как напьется — орет…

Вовсе нелепый случай произошел в парикмахерской: некий человек, лет средних зашел сделать стрижку. И надо такому случится: парикмахер, будто рассмотрел на темечке у клиента сакральные три шестерки.

Парикмахер отлучился в соседнюю комнату, якобы за свежими полотенцами, там топором из швабры заготовил кол, нашел цепочку из серебра…

Вернулся к ничего не подозревающему клиенту, и серебряной цепочкой его натурально задушил. Потом всадил контрольный кол в сердце. Затем все же достал бритву и сбрил волосы с темени убитого.

Безусловно, крайние два родимых пятна сильно походили на шестерку. Но вот среднее никак шестеркой не являлось. Уже больше казалось восьмеркой…

-//-

…Как-то нелепо все получилось, невнятно.

В этих местах война велась вдоль железнодорожных магистралей, по берегам рек судоходных, вдоль больших дорог.

В глубинку доходили лишь отголоски битв. Сюда забирались разбитые бригады, банды, чтоб зализать раны, пополнить потери.

Вести были обрывочные, путаные, порой приходили скопом, или напротив, обгоняли друг друга, доходили не в том порядке, нежели произошли. Или, вот скажем, что иное событие вовсе выпадало из общего потока.

Новости доставлялись какими-то окольными путями, с людьми, которым доверия не было никакого. Например, в одной деревне довольно долго считали, что известие о революции придумали в соседнем селе, где, как известно, живут сплошные врали.

Сюда, на периферию периодически отсылали на руководящие посты людей не шибко благонадежных или провинившихся из тех, для кого расстрел — это слишком много.

Можно было держаться надежды, что в случае крупной победы над кем-то тебя заметят, вернут. Или пришлют на смену того, кто проштрафился больше тебя.

Но вот беда: не было здесь над кем крупно побеждать!

В эту глушь своих неугодных отправляла чуть не каждая власть. Бывало, конечно, что представители антагонистических режимов устраивали перестрелки вплоть до смертоубийства, но часто все ограничивалось банальным мордобитием. А дальше всеобъемлющая, древнерусская тоска примиряла, комиссар и урядник садились рядом, и пили горькую из одного штофа, орали одни и те же песни.

Но не таким был военком Рабынин, посланный на прозябание в славный город Мгеберовск.

От предложенного стакана самогона с перцем не отказался, но выпил его залпом, без закуски — для пущей злобы.

К себе на стол затребовал карты города и окрестностей. И среди прочих достопримечательностей узрел на карте город Амперск, связанный с Мгеберовском убогой грунтовой дорогой.

Спросил военком у своих немногочисленных подчиненных: что происходит у наших соседей, в Амперске. Подчиненные пожали плечами.

Хорошо, — вопрошал военком далее, — а советская власть там, по крайней мере, установлена?

Да, — отвечали ему, — как-то устанавливали, но сейчас будто бы уже ее там не имеется.

А что имеется? — задавал новый вопрос прикомандированный.

Ответом ему было еще одно поджатие плечами. Никому то не было неизвестно…

Кто там? Белые? Или над городом развевается черный флаг анархии? То было неизвестно.

Военком даже не пожалел недели времени и наведался к соседям на рекогносцировку. Прошелся по улицам Амперска, наблюдая за положением вещей в нем. Кому власть в городе принадлежит конкретно — установить не удалось. Но явно не советская: ибо город цел, не разграблен, торговцы продолжают набивать мошну, а оболваненный народ несет им свои кровно заработанные копейки.

Военком вернулся назад, предварительно купив в Амперске отрез хорошего английского сукна. Такового в Мгеберовске не имелось.

По возвращению заявил: дескать, кто бы в городе не верховодил — сковырнуть его проще не бывает. Войск в городе не имеется, и с тремя тысячами войска да под его командованием советская власть победит.

Объявили мобилизацию: город дал пять с половиной тысяч под ружье.

Ружей имелось всего полторы тысячи, но в поход пошли все, напевая песню о том, что оружие и свободу добудут в бою.

Голодные, босые шли по грязи, с одной винтовкой на троих, дабы установить самый справедливый в мире строй. В багаже несли надувную статую Маркса, дабы по освобождению города установить ее на центральной площади города. Что называется — романтики от революции.

Но вот ведь беда — им ответили прагматики-контрреволюционеры.

Революционному ополчению дали зайти в город, в улицы опустевшие, с забранными ставнями окнами, закрытыми передними.

И когда, отряд шел по улицам, оглядываясь, словно туристы по сторонам, предвкушая скорый сон, кто-то всесильный, но незримый дал команду. И пулеметчики повернули на шкворнях тело оружия, выбили стекла слуховых окон и раскололи тишину: тра-та-та-та!

Убили, конечно, не всех. Кому-то удалось бежать, кто-то во время поднял руки. Раненых, к слову тоже собрали и выходили. И пленных отпустили уже на следующий день — разумеется, без оружия…

Победители спустились с чердаков. И оказалось, что воинство, разбившее революционную армию, хорошо вооружено, экипировано. Обнаружилось, что командует войсками штабс-ротмистр, который якобы еще помнил генерала Скобелева.

Этот штабс-ротмистр ушел в отставку вскорости после войны русско-японской. Мундир повесил в шкап, жил на пенсион, выписывал газету "Русский инвалид", захаживал в пивнушки.

Но неизвестная рука извлекал его из отставки и забвения, поставила во главе войска. Или может, не так все было, и штаб-ротмистр, имени которого история не сохранила, твердо знал о том что придет время и его пренепременно позовут.

И вот это время пришло.

По случаю боя мундир был извлечен из шкафа, вычищен, поглажен. От него нестерпимо густо пахло лавандой.

Сам же штабс-ротмистр выглядел подтянутым, веселым и помолодевшим лет на двадцать.

На площади Амперска он произвел первый и последний смотр своего войска. Сюда же сходились будто бы непричастные жители этого городка: обыватели, респектабельные матроны с отпрысками. Собрались здесь же и незамужние барышни, дабы как принято в подобных случаях бросать в воздух чепчики и кричать разные глупости.

На площади стояло две сотни пехоты, полуэскадрон кавалерии, и даже один блиндированный автомобиль — броневик «Роллс-Ройс».

И странное дело — солдаты победоносного войска не были незнакомцами. Вот в первом ряду стоял приказчик бакалейного магазина, что от площади в двух шагах. А вот старший мастер мануфактуры скобяных изделий. Или вот целый взвод с паровой лесопилки братьев Симеоновых.

Неизвестно было только кто сидел за рулем неизвестно откуда взявшегося броневика. Хотя многие догадывались, что это был шофер при муниципалитете — Костя Розберг. Вверенный ему служебный «драймлер» уже пятый день стоял в гараже.

А из-за окон муниципалитета, никем не замеченные, на площадь смотрели настоящие хранители этого города.

Делали это осторожно, так что не было видно ни их рук, ни лиц — лишь будто сквозняком колыхало тяжелую занавеску.

И после состоявшегося парада войско двинулось из города — прямиком на оплот революции — город Мгеберовск.

Впрочем, революционное войско уже было разбито. Как и все командиры-самоучки, военком Рабынин о резерве и тыловом охранении как-то забыл. И вся операция сводилась лишь к тому, чтоб пройти расстояние, спугнуть остатки власти, установленной у соседей.

И действительно — поход получился вовсе бескровным.

Лишь в местном арсенале заперся военком Рабынин, заваривший все это дело и заявивший, дескать, что будет стоять, вернее, лежать за пулеметом до конца. Оставалось непонятным, как именно он оказался в городе — не то успел вернуться из Амперска, не то и вовсе туда не ходил.

Победившие махнули на него рукой: ну и сиди там без еды и воды. На второй день военком сдался. Его обезоружили и отпустили на все четыре стороны. Пару дней бывшего военкома можно было встретить в городе, затем пропал, удалился куда-то. Только куда именно неизвестно — возможно рванул куда-то где, можно было начать новую жизнь. Благо таких мест на земле имеется множество. Возможно, вернулся с докладом туда, откуда его привез аэроплан конструкции Арбалетова.

Власть в городе обрела ту же самую форму, что и в соседнем Амперске.

Насчет того, кто именно этими двумя городами руководит, появлялось много различных слухов, все чаще произносили слово «масоны».

Дескать, эта организация пришла в эти края вместе с сосланными декабристами, врастала в жизнь, и вот, наконец, вышла наружу.

И очень скоро даже бабки на базаре знали, что масоны это те, кто придумали слово «архетип», а так же греков, кои это слово якобы произнесли первыми. Сочинили так же вообще всю древнюю историю, а так же прорыли туннель не то в Тибет, не то прямо в Америку. И, якобы именно из этого туннеля и появилось оружие, обмундирование тех войск, что разбили революционный отряд военкома.

-//-

…Но еще до того как военком сдался вместе с арсеналом, произошло событие незамеченное обывателями, но сыгравшее определенную роль в судьбе губернии.

Когда во Мгеберовск входили вооруженные силы вольного города Амперска, местная телеграфная станция прекратила свою работу, оборвав передачу очередной депеши на полуслове.

Сами телеграфисты покинули станцию в неизвестном направлении, впрочем, оставив аппараты в целости и сохранности.

Новые власти хоть и добрались до телеграфной станции, дверь выставлять, на ночь глядя, не стали. Ограничились тем, что помещение опечатали.

Но ночью у дверей телеграфной станции появился уставший немолодой человек, одетый в штатское. Осмотревшись по сторонам, принялся за дело. Аккуратно срезал печати новой власти, затем заранее припасенной канцелярской скрепкой вскрыл замок власти предыдущей.

Войдя в помещение, свет зажигать не стал, но телеграфный аппарат включил.

Затем отбил принесенное с собой сообщение — краткое, но предельно ясное.

После того выключил аппарат, покинул помещение телеграфной станции, закрыл замок, приклеил печати ровно на то место, где они были, и удалился в ночь.

Словно и не было ничего.

-//-

Так иногда случалось.

Посреди иной ночи телеграфный аппарат начинал работать. Телеграфист вскакивал с кушетки, подбегал к телеграфу, ожидая принять сообщение важное настолько, что никак нельзя терпеть до утра.

Но вместо важной депеши с соседней станции приходили телеграммы от неизвестно как появившейся на линии девушки.

Она не сообщала никаких эпохальных вестей, а рассказывала телеграфисту, что в эту ночь ей не спиться… Кстати, а отчего не спит ее собеседник? А сколько ему лет? Какого цвета глаза?

Барышня явно флиртовала: говорила, что сидит у телеграфного аппарата абсолютно одна, что она одета не то в неглиже, не то и вовсе без оного. И что девушке холодно, и она хочет тепла. Варианты одеться потеплее просто не рассматривались…

В общем, получалась если не любовь по телеграфу, то легкий флирт.

Сперва телеграфисты ездили на соседнюю станцию бить морду провокаторам. Те словно ждали драки. Но после мордобоя и непосредственно во время замирения за бутылкой первача выяснялось, что местных телеграфистов так же разыгрывает какая-то сволочь.

Устраивали обходы линии, на предмет незаконных врезок и повреждений. Но ничего не находили. Да и честно говоря, не шибко-то искали, потому что иногда в ночную смену ну такая скукотища! Тем паче, что телеграфная линия тянулась через леса дремучие, вероятно местная нечисть тоже шла в ногу со временем, обзаводилась телеграфными аппаратами, радиоточками.

Потому, когда на станции в Егорьевске ударил звонок телеграфного аппарата, разбуженный дежурный вскочил на ноги чуть не с воодушевлением.

Занял свое место, надеясь, что остаток ночи можно будет провести нескучно. А может статься удастся эту барышню закадрить, пригласить на свидание. Только, чур, в городе, на болота он не ходок…

Но нет, вместо любовной переписки телеграф выдал непонятную мешанину букв. Насчет такого у телеграфиста была донельзя четкая и краткая инструкция: передать начальству.

Начальство забрало телеграмму с кивком вместо благодарности. И чуть не в полном составе штаба сели за разбор полученного. Ясно было, что сообщение полученное из Мгеберовска, зашифровано.

Стали гадать и думать — что же там написано. Ведь раньше общались с эти городом без «флагов», то бишь — шифром. И не то чтоб никто никаких кодов не знал — все в штабе были большевиками если не старыми, то в годах. У всех был опыт подпольной работы, все проходили школу конспиратора: лепили чернильницы из хлеба, писали меж строчек молоком всякие непристойности, стреляли с обеих рук и бросали бомбочки по чучелу градоначальника. Разумеется, у революционеров был свой шифр. Для шифрования пользовались какой-то книгой. Номер страницы записывали в числителе, а в знаменателе — номер буквы. Ломался этот шифр легко — при том условии, что у вас есть те же книги, кои потенциальный революционер имеет при себе.

Но для непосвященного выглядел, как какая-то бумажка, оброненная не то математиком, не то бухгалтером.

Разумеется, в депеше, зашифрованной этим кодом, были только цифры. Но в телеграмме, полученной из Мгеберовска напротив, имелись сполшные буквы.

Поскольку из Мгеберовска больше сообщений не поступало, решили — город захлестнула контрреволюция и теперь морочит головы революционерам.

Неизвестно бы, сколько и дальше потеряли время из-за этой депеши, но через полчаса в помещение штаба вошел военный специалист, имевший в армии Николая Кровавого чин — страшно сказать — майорский. В силу этого звания, доверия к нему не было никакого, и к слову сказать, позже этого военспеца расстреляли. Сделали это на всякий случай — все из-за того же звания.

Но тогда кто-то просто из озорства прикрыл часть сообщения и спросил: можешь прочесть?

Военспец кивнул: могу. Многие сначала подумали, что бывший майор так ответил тоже баловства ради. Но тот читать начал быстро, почти без подготовки.

Сообщение было зашифровано простым кодом Цезаря.

— Простая циклическая замена, — пояснил бывший майор, уже после того как из его рук забрали телеграмму. — «А» заменяется на «Д», «Б» на «Е»… «Я» на «Г». В начале империалистической была иная система шифров. Но ее без труда читали австрияки и немцы. Потому стали код Цезаря пользовать. Толку от него почти столько же, но нам возни было поменьше…

После объяснений, военспеца выставили за дверь и прочли депешу полностью.

Затем долго молчали. Кто-то думал, остальные делали вид, что заняты тем же. Впрочем, даже те, кто действительно думал, считали за лучшее держать свое мнение при себе же.

Ждали комментариев от человека важного, облеченного властью, который в края эти попал из самой Москвы. И звездочка на его фуражке была не чета местным аналогам — вырезанным из жести и крашеным фуксином. Красная звезда с молотом и плугом этого начальника была тоже московская, изготовленная на ювелирной фабрике братьев Бовье.

И москвич действительно заговорил:

— Мгеберовск, получается, потерян?

Все промолчали. Скажешь, что нет — соврешь. Согласишься — тебя же и объявят крайним, хотя и Мгеберовск ты видел раз в жизни, да и то на карте.

— И Амперск тоже?..

Молчание стало оглушающим. В такой момент не рыпайся, а лучше — не дыши. Заурчит в желудке — считай, пропал.

— Что еще в том районе происходит?

В районе в том не происходило ровным счетом ничего хорошего. Поэтому москвича ими старались не раздражать…

Но коль на то уже пошло…

— У Кокуя дивизия товарища Кузина разбита частями полковника Подлецова. — послышался осторожный голос. — Штабу вроде бы удалось спастись, погрузились на пароход, да комиссар расстрелял лоцмана по подозрению в измене. Без лоцмана пароход разбили о камни. Поскольку все на борту к тому же были пьяны, то большинство утопло…

Москвич встал и неспешной походкой прошелся к стене, на которой висела карта уезда. Рассматривал ее долго. Наконец повернулся к присутствующим.

— Так что, у нас в том районе боеспособных частей не имеется? — спросил москвич.

— Нет…

— А небоеспособных?

— Да, наверное, кто-то и имеется, по лесам рассыпанный. Да их попробуй только найди.

По всему получалось, что положение в этой местности складывается наизабавнейшим образом. Получалось, что красные разбиты не пойми как и не пойми кем. Пропали, словно в омут канули. Зато из словно из этого тихого некогда омута лезет всякая гадость.

— А этот полковник… — заговорил военком.

— Жихарев… — услужливо подсказал кто-то.

— Да, именно… Он из белых, вероятно?..

— Ну да. Из бывших.

Военком про себя с облегчением вздохнул — это хотя бы привычнее.

— Впрочем, положение небезнадежно. — продолжил военком. — В резерве армии, насколько я знаю, есть крайне специфический батальон. Думаю, эта задача вполне подходит для этого подразделения.

Весь военный совет дружно кивнул головами. Ну а как тут не согласиться.

— Да, и эти двое… Как их… Где они пребывают?

Кто-то сверился с текстом шифровки.

— В Егорьевске…

— Соблаговолите отбить в Егорьевск депешу, дабы те продолжали работу в указанном направлении.

-//-

На перекрестке стоял столб цвета черно-белого, полосатого, с непременными табличками сколько верст до Петербурга, Москвы и отчего-то до Тобольска.

Но Геллера заинтересовало не это.

На второй белой от указателя стрелки имелись царапины. Казалось, кто-то играл в «крестики-нолики» по каким-то странным правилам, в линию, с непонятными дополнительными знаками.

Однако Рихард легко прочел сообщение. Хотя и всматривался он в эту надпись долго, произносил какие-то слова, слоги, буквы — проверял себя. Затем кивнул и улыбнулся. Сел на лошадь и отправился совсем не в сторону столиц, не дорогой, которая согласно указателю вела к Тобольску.

Лошадь выбивала пыль из шляха безымянного, заросшего ковылем.

-//-

Гуляло солнце в городском саду славного города Мгеберовска.

Гулял и народ — еще с утра доставал из шифоньеров одежду приличную, но пропахшую нафталином. Грелись утюги, гладились юбки, накрахмаленные рубашки, блузы, выводили стрелки на брюках. До зеркального блеска начищались штиблеты. Затем господа обыватели выходили на улицу, шли на променад.

По причине того, что городишко был мал, место прогулок занимало совсем немного места. Всего-то и было, что городской сад да набережная. И часто бывало: пришедшее семейство прогуливалось по набережной неспешно, чинно раскланивалось со встреченными знакомыми. Да и с незнакомыми тоже здоровались — так, на всякий случай. Ведь город мал, и если ты кого-то не узнал, то, может быть, просто забыл человека. А если и не знал доселе — что за беда, наверняка есть общие знакомые…

Но пройдя саженей сто, доходили до конца прогулочной зоны. Дальше были городские кварталы — тоже довольно приличные как для городка глубоко провинциального. Но гулять среди них не хотелось — они были привычны по жизни обыденной.

Посему одиночки и пары, семьи и просто группы молодежи, дойдя до ворот сада поворачивали и шли назад. Снова здоровались, кланялись — и так до других ворот. Гуляющие ступали осторожно, дабы не задеть шуршащий по земле листопад.

Ветер срывал лист с деревьев, растущих на набережной, бросал его в воды реки. Делал это задумчиво, по одному листку, так словно гадал: сбудется — не сбудется. Река же в тот день будто спала, текла лениво, и слабенький ветерок легко гнал лист против течения.

Из ресторации «Константинополь», принадлежащей неизвестно как попавшим в эти края туркам, музыканты вынесли стулья, инструменты. И репетировали на свежем воздухе себе на забаву да для удовольствия почтенной публики. Играли чопорные вальсы и легкомысленные польки.

Афиши зазывали в расположенный рядом синематограф на "Пиковую даму" в постановке Протозанова.

Вдоль городского парка шли рельсы. Когда-то давно, еще до империалистической войны в городе задумывали пустить трамвай. Сталелитейный завод, расположенный совсем недалеко производил в избытке рельсы, но в этакую глушь трудно было доставлять трамваи. Тем паче, что если везти электрические, то к ним надо было приобретать и электростанцию, и провода… Думали найти пойти своим путем, все же не Европа здесь. Пустить, к примеру, трамвай на газолиновой тяге или вовсе на паровой? Заодно будет чем обогреть пассажиров, тем паче что зимы тут на полгода. Правда, к вагоновожатому и кондуктору следовало добавить чумазого кочегара, но это смущало меньше всего…

Затем решили, что двигатель, тем паче паровой — это сложно, склепали тележки, думали пустить классическую конку.

Но за дело взялся местный силач, некогда отставший от проезжавшего по этим краям цирка. В былые времена на обозрение почтенной публике он сдергивал с места на сортировочной станции пассажирский состав и катил его с полверсты. Разумеется — не в гору.

В скором времени за умеренную плату он уже впрягался в вагон трамвая и довольно резво тащил его три версты от кольца и до кольца по набережной реки Вонючки. Сделав полный круг, выпивал кружку пива.

На зиму этот транспорт закрывался.

Так продолжалось три года, но в одну зиму силач спился и умер от белой горячки.

Транспорт пытались возродить. Правда, для полного эффекта приходилось впрягать не меньше шести человек. Из-за этого мускульный трамвай пришел в упадок. Ибо когда тележку тянет силач — это аттракцион. Когда же шестеро человек — более походило на картину "Бурлаки на Волге" господина Репина.

К гражданской войне уже сгнил вагончик в депо, затем оно само пошло дымом. Остались только рельсы. Да и те потихоньку уходили под грязь.

И все больше во время таких променадов те, кто постарше вспоминали об этом не то транспорте, не то аттракционе, рассказывали молодым…

…Но вот, издалека послышался чеканный шаг. Маршировали лихо, не щадя сапог и брусчатки. Отцы семейств прервали разговоры, барышни приготовились бросать в воздух чепчики и прочие подручные предметы.

Но нет, несколько рано…

Из-за угла действительно вышел полувзвод солдат. Но перед ним на телеге везли двух штатских закованных в кандалы. Те, как и надлежит заключенным, выглядели неважно — заросшие, в одежде мятой.

Выглядели растерянными, взгляд прятали, а когда все же один поднял голову, то, здороваясь, кивнул некоторым из собравшихся.

Люди охали: заключенные были многим знакомые. Один владел текстильной мануфактурой, другой скучно именовался финансистом. Кто бы мог подумать, — шептали люди, — что мы их увидим так, в кандалах? Ведь с приходом новой власти дела у этих двоих пошли хорошо. Многие обыватели даже считали их масонами.

Но если эти двое были масонами, то оставались таковыми недолго.

Корнет, ведущий процессию, осмотрелся и кивнул в сторону одного из домов. Дескать, да, этот вполне сгодиться…

Затем отволокли закованных к стене, полувзвод перестроился в две шеренги, первая встала на колено. Вскинули винтовки.

— Пли! — выплюнул корнет.

От залпа задрожали стекла в окнах, вздрогнули обыватели. Люди в кандалах осели так словно их сморила усталость.

— Оружие — к но… — командовал дальше корнет. — ГЕ!

Двадцать прикладов стали на мостовую.

— Первая шеренга! Встать! На ре… — МЕНЬ!.. Взвод! Нале-ВО! Шагом… МАААРШ!

И прилежно чеканя шаг, расстрельная команда удалилась.

Народец продолжал гулять — но уже задумчиво. Оркестр из ресторана замолчал. Лишь через четверть часа один музыкант на гитаре стал наигрывать "Умер бедняга в больнице военной" — песню народную, но на слова Великого Князя.

Убитые остались лежать у стены. Тела исчезли ночью, утром дворники, страдающие бессонницей, засыпали кровь припасенным на зиму песком. Еще через два дня люди, пожелавшие остаться неизвестными, заштукатурили побитую пулями стену.

-//-

Возле здания комендатуры Амперска появился странный всадник.

Он остановил коня у крыльца, спрыгнул на земь, и как был с шашкой, с заброшенным за плечо ручным пулеметом, стал решительно подниматься по крыльцу.

Часовой попытался, было, его остановить, но тут же получил щедрую зуботычину. Он понятливо принял на караул, проглотил кровь из рассеченной губы и проводил гостя взглядом, полным неподдельного восхищения.

Гость быстрым шагом прошел через фойе. Перепрыгивая через две ступеньки, стал подыматься по лестнице. Взошел на второй этаж, на третий последний, но прошел и его.

Поднялся на пустой чердак.

Шел твердо, печатая шаг, под его поступью трещали и стонали половицы. И хотя в дверь кабинета за нумером "девяносто шесть" посетитель не постучался, его визит не оказался неожиданностью для хранителя кабинета.

Еще до того как дверь открылась, оный сжимал под столом взведенный «Моргенштерн» — пистолет системы немецкой, с патронами такой мощности, что пуля запросто могла прошибить стол, незваного гостя, дверь за его спиной, пролететь коридор и впиться в противоположную стену. Конечно, дырявить стол и дверь было жалко, но что поделать…

Но незваный гость себя таковым не считал. Ручной пулемет снял и поставил у двери, рядом с корзиной для зонтиков. После прошелся к столу и сидящему за ним владельцу кабинета.

Подал руку хозяину. Тот на рукопожатие демонстративно не ответил, продолжая сжимать под столом «Моргенштерн».

Гостя это не смутило, он без спросу взял стул, уселся на него без спросу, и заявил:

— Я пришел!

Хозяин кивнул, дескать, вижу…

— Великолепно. А куда именно, не скажете?

Посетитель пожал плечами. Печально улыбнулся, будто жалея собеседника: такие взрослые, а такого пустяка не знают.

— Я, знаете ли, всегда прихожу в это здание. В этот кабинет.

— А что в этом здании было-то? В этом кабинете?

— При белых здесь размещалась контрразведка. При большевиках — ЧК. - помолчал и добавил растягивая буквы для особо непонятливых. — Че-Ка… А в этом кабинете — особый отдел. Quis custodiet ipsos custodes… Здесь обычно размещается тот, кто сторожит сторожей.

Хозяин кабинета улыбнулся, но свою улыбку спрятал за рукой поднесенной ко рту. Спросил:

— К слову, с кем имею честь?

— Рихард Геллер — к вашим услугам.

Затем Геллер поднял правую руку, положил ладонь на грудь. После свел пальцы в полукулак и отвел его от тела, словно вырвал сердце. Затем руку повернул ладонью к полу и разжал пальцы — уронил то, что было на землю…

— Присаживайтесь. — разрешил хозяин кабинета. — Великая провинциальная ложа города Амперска имени Александра Дешара рада приветствовать Брата. Откуда вы?

— Был посвящен в двести седьмую полковую ложу. Но с тех пор меня изрядно помотало.

— И что привело вас в сей кабинет?

Рихард не стал темнить:

— Я испытываю некоторые материальные затруднения и вынужден искать работу…

— Брат нуждается в помощи?.. — осторожно спросил владелец кабинета.

— Не сколько помощи… Я нуждаюсь в работе.

Владелец кабинета задумчиво пожал плечами. Мол, ничего зазорного в том нету, но с другой стороны, чем помочь Брату — еще не знаю…

Но попытаюсь…

— Давно в этом городе? — спросил хозяин.

— Признаться, только прибыл. Кстати, я видел, как на набережной двоих отправили на тот свет. Просто так, вывели, поставили к стене, и взвод их расстрелял. Я сам, случалось, расстрелами командовал и даже нескольких пристрелил собственноручно. Но вот так, на набережной, перед честным народом. Нет ли тут какой ошибки?

Хозяин кабинета печально покачал головой:

— Да расстреляли их за пустяки на самом деле. Один попался на казнокрадстве, другой поставил в армию дрянное сукно. И по законам военного времени их приговорили к крайней мере… Но граждане этого не знают, и строят предположения. Может быть, следующими на расстрел поведут их? Времена нынче такие… Сейчас эра не милосердия, но жестокости. То, что им пустили пулю в голову — это еще гуманно. У большевиков последнее время какая пыточная мода: скальпелем делают надрез вокруг запястья, а потом кожу снимают словно перчатки. Говорят в Харькове особенно этим сильны… А на Волге, рассказывают, набивают полные трюмы пленного офицерья, заваривают выходы. Выводят баржу на середину реки и открывают кингстоны. Дешево и сердито… К слову… Это не моя епархия, но я мог бы устроить вам для вас должность палача.

— Merci, но это определенно не мое. Каждый раз после расстрела, было чувство, словно рукой попал, pardon, в дерьмо… В определенном смысле оно так и было — все кого я расстреливал, были мародерами, дезертирами… Хоть бы один попался революционер, который бы не канючил под стволом, а спел «Марсельезу»…

Последние слова Геллер произнес с легкой полуулыбкой. И продолжил:

— Мне ближе убивать человека защищенного, охраняемого, пусть и не подозревающего, что он попал в прицел.

— Наемный убийца? — спросил владелец кабинета.

— Пусть так. Но я считаю это охотой. Охотой на человека. На зверя самого опасного, самого умного, равного…

Хозяин кабинета задумчиво пошутил:

— "Так, так, так — сказал пулемет". Это очень интересно. Я непременно подумаю о вас. А пока вам надо отдохнуть. В гостинице «Варшава» вам как Брату предоставят бесплатно лучший номер.

— Уж лучше я в общем порядке обойдусь номером скромнее. Не дело, если я начну на каждом углу распространяться, что принадлежу к Ложе… Или стану привлекать чье-то внимание.

Хозяин кабинета кивнул, уже не скрывая улыбки. Ответ был правильным.

— Отдыхайте…

-//-

Наступала ночь, темная, густая…

Не взошла луна, свет звезд не пробивался через густые облака. Да и те были черные, сваренные на совесть. Не летали ведьмы даже по самым неотложным делам — по такой погоде разбиться проще простого.

Собаки скулили и забивались поглубже в будки, люди закрывали ставни, задергивали тяжелые шторы. Казалось, оставь щелочку, и ночь, темнота вползет в комнату, зальет все черным сиропом. И не спасет хозяев даже самый сильный фонарь. И когда наступит утро. Если, разумеется, наступит… Тогда затекшую темноту надо будет выскребать из-под кроватей шваброй, выносить на улицу в ведрах, относить подальше от дома, сливать в какой-то овраг.

Но, как водится, та ночь была не навсегда.

Конечно, некоторые не доживали до утра, но были и те, кто после шлепка повитухи напротив извещали мир о своем прибытии.

Для всех прочих, начинался день обычный, рутинный, будничный. Они шли в гимназии, на службу, на мануфактуры.

Но нет, что-то в городе изменилось.

После работы отцы семейств заходили в булочную якобы за хлебом. Убедившись, что остались в булочной одни, спрашивал — а нет ли случайно местечка в секции масонской ложи? Дескать, если надо — могут предоставить характеристику с места работы. Разумеется, выданную по месту требования…

Булочник, ранее замеченный в войсках Ложи, определенного ответа не давал, но улыбался загадочно.

Отцы семейств большего и не просили.

Даже дети играли в масонов.

Ребятишки ставили сцены расстрела. Большинство маршировали с палками вместо винтовок, пытаясь шагать как настоящие солдаты в ногу. У них это почти получалось, но их башмаки не отбивали от земли желаемую дробь. Двое же шли намеренно не в ногу, с опущенными головами. Затем они послушно становились к стенкам. Идущие в ногу перестраивались в шеренгу, приставляли «ружья» к плечам.

Играющий офицера, махал рукой, все в шеренге выдыхали звук «паф». Дети у стенки падали, стараясь принять при этом как можно более фантазийные позы.

Затем поднимались…

Барышни-гимназистки шушукались в своих комнатах, краснели, волновались.

Злился владелец синематографа — если такие мероприятия войдут в привычку, то жди падения сборов.

На следующие выходные на набережную вышло еще больше людей.

Но расстрела не было.

-//-

— Вы знаете, — зевая, сообщил владелец кабинета зашедшему Рихарду. — Я вчера советовался с друзьями относительно вас…

— И работы для меня нету?

— Ну отчего же? Напротив, она нашлась удивительно легко. Присаживайтесь…

Геллер расположился там где же, где и вчера. Пулемет поставил рядом со стулом, закинул ногу на ногу, ладони на колене свел в замок. Изобразив на лице умеренное внимание, приготовился слушать.

И действительно, хозяин кабинета заговорил:

— Должен предположить, что работа крайне специфическая…

— Отлично. Обычно именно такую я и предпочитаю.

Хозяин кабинета кивнул и продолжил:

— Признаться, я очень далек от народа. Меж тем, в городе и окрестностях ходят нехорошие слухи. Дескать, ведьмы не помогают повитухам, а наводят мор на скот, колдуны сбиваются в банды. Водяным и лешим уже не сидится на болотах. Но мы просвещенные люди и отлично знаем, что никакой нечисти, как то: колдуны, оборотни, вурдалаки, не существует. И думается мне, вам можно поручить миссию, дабы оных действительно не существовало.

Теперь понимание на лице Рихарад стало откровенным. Еще вчера ему попалась сиреневая листовка, отпечатанная на гектографе. Такой полиграфией ранее пользовались революционеры., Всего-то что и надо — желатин, глицерин, вода да емкость под формат листа. Дешево и сердито.

Но в отличие от революционной пропаганды, коя обычно конкретики не содержала, листовка была заполнена вполне четкими объявлениями.

Впрочем, от этой конкретики объявления не становились менее странными.

Одно, к примеру, гласило:

"…

Продам: чудотворные иконы с инструкцией по использованию. Установка, гарантия.

…"

Или вот обновленческая церковь "Новейший завет" звало народ на то, что у них именовалось богослужениями. Объявление среди прочего гласило:

"…

Мы работам до последнего посетителя!

Мы молимся до последнего грешника!

…"

Очевидно, вспоминая листок, Рихард задумался слишком надолго, поэтому хозяин кабинета спросил:

— Вам не нравится работа?

— Нет, отчего же… Просто не знаю, с какой стороны подступиться к этому вопросу. Желаете, чтоб я начал отлавливать бабок наводящих порчу? Или может… Даже не знаю — нету никаких предположений!

— Хотите особые приметы? — полулыбнулся хозяин.

— Ну да. Жить без особых примет скучно…

Конец смутной армии

Дорога шла между холмов, а за ними делала поворот.

Как раз из-за поворота навстречу костылевскому эскадрону выступал полубатальон…

Лехто попытался подобрать надлежащее слово для тех, кто двигался им навстречу, но не смог.

На них двигались непонятно кто. И был их не полубатальон, а более. В обман вводил малый рост некоторых участников.

Так, скажем, впереди двигались существа ростом не более локтя, сотканные, казалось, из сумерек. За ними прыгали жабы размером с небольшого бычка. Шагал будто рыцарь в полных латах. Рядом с ним шли мертвые солдаты. Лехто отметил: это были настоящие качественные живые мертвецы.

Явно смерть встретила их давно: это было заметно по превратившейся в лохмотья форме, по оружию вида довольно ржавого.

Меж тем, эти мертвецы были не четой колдовству Лехто: оживленному Озимову или тому гробовщику из сожженной деревни. И тот и другой были отуплены смертью, рассыпались на ходу. А эти солдаты, похоже, обладали сносными реакциями.

Скрепя ветвями-суставами шли лешаки, рядом с ними, расплескивая воду — водяные. Да что там: имелось даже двое полупрозрачных ледяных, существ сложенных из живого льда. Якобы, такой лед появлялся вследствие замерзания живой воды. Но Лехто никогда не видел ледяных ранее. Да и слышал о них крайне мало. А то, что слышал, частично оказалось ложью. Так говорили, что ледяные живут только на севере и появляются лишь в жуткие морозы, когда плевок на лету превращается в сосульку.

С утра было прохладно, и у некоторых шел пар изо рта… Но не появилось даже корочки льда на лужах… А, меж тем, ледяные тут…

Сотня и батальон сближались. Не было сомнений ни в намерениях, ни в политических пристрастиях нежити руки мертвецов сжимали винтовки. Над смутным войском висела красная хоругвь. Висела, а не развевалась она, вероятно, из-за метода покраски. Что-то красное капало с ткани.

— Что это такое? — удивился Костылев. — Это что, комуняцкий паноптикум на марше?

— Заворачивай сотню. — прошипел колдун. — Уходим отсюда… Быстро!!!

Но Костылев уже жил грядущим боем, раздавая команды.

Да, в общем, солдаты и без того знали что делать.

Тачанки и правда развернули. Кавалерия оставила дорогу — освободила директрису пулеметчикам. Сама же пошла лавой слева и справа прямо по полю.

Метрвецы-солдаты вскинули винтовки, дали залп. Вернее попытались. Пребывание в сыром лесу не пошло на пользу ни механике винтовок, ни патронам. Многие винтовки вовсе не выстрелили. Редко какая пальнула во второй раз. Никто не выстрелил в третий раз.

Зато ровно заработали пулеметы.

Вдребезги разлетелся один водяной, лопнула, нашпигованная пулями двугорбая жаба.

Ну а дальше пулеметчики огонь прекратили: лава вошла в боевое соприкосновение со смутной армией. Та действовала крайне непрофессионально: сбилась в кучу…

Но оказалось, что сабля — не совсем то оружие, что годится против нечисти. Шашки рубили мелкие сучки и куски коры у леших, но особого вреда им не причиняли — в самом деле, попробуй срубить дерево саблей, тем более если то начнет обороняться.

Свистел меч, скрипели латы ходячих доспехов.

Мертвецы солдаты дрались спокойно, не боясь умереть.

…Умереть, умереть, умереть…

Умирали солдаты костылевской сотни.

Лошади плохо чувствовали себя рядом с нечистью, не слушались команд, становились на дыбы, норовили сбросить седока.

Всадников стаскивали сучьями из седел.

Жабы плевались какой-то слизью. Целили все больше в глаза. Может, слизь и не была ядовитой, но здоровья тоже не добавляла.

— Ну сделай… Сделай что-то! — теребил Костылев Лехто за рукав пиджака. — Ты же можешь!..

Сотня таяла. Кажется, люди были в меньшинстве.

— Я тебе говорил не ввязываться в эту драку? — напомнил Лехто.

Костылев завыл:

— Уничтожь этих тварей!

— Каких именно? — криво усмехнулся Лехто. — Там ведь все смешалось!

Но через четверть минуты выкрикнул первое заклинание. От тачанки, поджигая придорожные кусты, пошла огненная волна. Лошади шарахались от нее. Но все же не понесли. Они были приучены и к дыму, и к огню, и к бою. Зато побежали лешие — но огонь был быстрей. Они вспыхнули словно хорошо просмоленные факелы.

Затем было произнесено еще одно заклинание. С обеих сторон дороги сгустились низкие, не выше колен тучи. Они стали сползаться… Ударила молния, побежала по земле, словно змея.

— Надо же, угадал… — прошептал удивленно Лехто.

Пробежав в центр дерущейся толпы, молния будто потерялась. Но вдруг ударила вверх, к небесам.

Взорвался второй ледяной, замертво упали водяные, задымились и с грохотом осыпались рыцарские доспехи.

Дальнейший бой не затянулся. Через каких-то пять минут рухнуло последнее тело — изрубленный упал мертвый солдат. Теперь он стал мертв до невозможности.

Лехто спрыгнул с тачанки и пошел к месту битвы. Костылев осторожно следовал за ним. На ногах оставалось человек двадцать из всей сотни. Некоторые из них были легко ранены. Тяжелораненые лежали все больше на земле. Очевидно, что многие пострадали от огня и молний заклинаний Лехто.

Колдун осмотрелся по сторонам. Медленно таял фрагмент тела ледяного. В нем было видно вмерзшую рыбку, кусочек водорослей.

На земле лежали дымящиеся доспехи. Через дыры в броне и вывороченное забрало выползали контуженые змеи.

Странно, но нигде не было видно тел, цвета сумерек.

Ногой Лехто тронул убитую пулеметами двугорбую жабу:

— Кстати, знаете, как эти твари охотятся? Сидят, и плюют в глаза проходящим мимо.

— Вероятно, плюются отравленной слюной?

— Да что вы… Обыкновенной слюной и плюются. Но оплеванные обижаются, опрометчиво бросаются на обидчика… И попадают в яму-ловушку, вырытую жабами…

Затем Лехто занялся сортировкой раненых:

— Этого перевязать и пусть едет в седле. Этого грузите в тачанку… Этого…

Короткий жест, заклинание резкое, как удар мизерикорды.

— Этот бы все равно бы не выжил… Вероятней всего.

К Лехто подошел Афанасий. Спросил:

— К слову… Хотел спросить… Вы тогда, на тачанке, после того, как сотворили молнию, сказали, что угадали. А что именно угадали?

— Направление… Это довольно хаотическое заклинание. Молния могла пойти в нашу сторону.

— Да ты… Ведь нас могло убить…

— У меня был амулет от молнии.

— Но у меня-то амулета не было! — возмутился Костылев.

Лехто отмахнулся. Для него это было совершенно несущественно.

-//-

Все дальше и дальше шел на восток эшелон.

Громыхал состав на стыках рельс, лязгали буфера вагонов.

В будке паровоза открывались створки топки, кочегар быстро швырял туда лопатой уголь. Из топки шел жар, он наполнял кабину, обжигал лица просто смотрящих в сторону шуровочного отверстия.

Но вот пламя снова запиралось в своем жилище, кочегар делал глоток из жестяного чайника, подвешенного на цепочке.

Машинист давал свисток — но для того, чтоб предупредить кого-то о своем присутствии, а просто так, со скуки. Смотрел вперед, глядел на манометры, но не назад не оборачивался.

Ибо был его сегодняшний груз странным и непривычным.

Уже тридцать лет водил составы машинист — многое повидал, грузы возил разные: и лес, и прокат, и свинцовые гробы с генералами, погибшими в Манчжурии.

Возил, заключенных, конечно и служивых в ту или иную сторону доводилось транспортировать.

Но таковые солдаты на его памяти были впервой.

И вроде бы все было как обычно: солдаты, одетые в привычные серые шинели. топили в теплушках печи, о чем-то разговаривали меж собой. Курили папироски, шутили, прозрачно смеялись.

Пели в вагонах песни. Эти песни пугали — будто бы и распевали мелодично, красиво, тихо, но вместе с тем с могильной тоской. И что самое жуткое — не по-русски.

И уж совсем странное дело: не матерились, не напивались до бесчувствия. Да что там — кажется, что вовсе не пили.

На станциях солдаты получал кипяток, провиант, табак. Начальник этого батальона, туго затянутый в кожу, выбирался в здание вокзала, требовал прямой провод с командованием фронта, затем разговаривал на непонятном языке. И даже если кто-то перехватывал эти переговоры, то понять все равно был не в состоянии. Ибо любой шифр можно записать, потом обмозговать. То здесь забредший на телефонную линию шпион мог различить даже не слова, а звуки. А записать, запомнить это было просто невозможно.

Бывало, в это время, на платформу выходили старушки-соладтки — поправить свои дела денежные, продать не то пирожков с зайчатиной, не то самогонки матерой, на волчьей ягоде и мухоморах настоянной.

Ждали, что какой-то солдатик бросит на перрон письмо, дабы бабушка его переслала мимо цензуры военной в отчий дом. Бабушки, наверное, и рады были бы стараться, только лишь вскрыли бы конверт, почитали бы в тесном кругу и отправили бы в почтовый ящик — авось дойдет когда-либо.

Но нет, солдаты оставались в вагонах, пирогов и самогонку не покупали, писем не бросали.

И состав летел дальше. Впереди локомотив-компаунд, коломенского завода. За ним — двадцать семь вагонов. «Пульман» с офицерами, крытые вагоны в которых ржали лошади, платформа с пушками, теплушки из труб которых подымался ароматный дымок.

Наконец, в последний раз лязгнули буфера меж вагонов, заскрипели тормоза. Состав закончил свое движение, солдаты и их командиры покидали вагоны. С платформы на высокий перрон скатывали орудия, выводили из вагонов лошадей.

Отцепив состав у пакгаузов, машинист повел паровоз в депо.

Пока на круге разворачивали паровоз в сторону противоположную, машиниста нашел начальник депо.

Сообщил прибывшему плохую весть:

— Тебе сейчас назад состав вести…

Обычно, даже почти всегда, машинисты в таких случаях возмущались. Требовали время, чтоб отдохнуть, выспаться.

Но нет, этот сначала спросил:

— С чем состав?

— Товарный… — осторожно ответил начальник.

— Без людей?..

— Ни единого человека.

— Это хорошо… Поведу, как только будете готовы.

Тогда начальник депо сообщил вторую плохую новость:

— Слышишь, там в последнем вагоне с Сысоевских мануфактур сто пудов динамита. Вроде бы рвануть не должно, да и я приказал поставить вагон подальше от локомотива. Но ты там осторожней вези. Мало ли что… А то как шандарахнет…

Вообще-то вместо «шандарахнет» было использовано иное слово, кое цензура тщательно и с удовольствием вымарывает.

Машинист пожал плечами:

— Динамит так динамит…

Туман

В таких деревнях улиц нету, ограничиваются только номерами. А чаще и они отсутствуют — все друг друга знают. И, действительно, зачем придумывать, к примеру, имена улицам, если таковых не имеется. Только дорога откуда-то куда-то и домов двадцать вдоль нее. Тем паче, что имя деревни и так едва придумали.

Здесь на волость — один почтальон. Пишут сюда немного, да и народа тут почти нету. И если все же случается непредвиденное — приходит письмо, то почтальон не бросается его везти. За двадцать верст ноги бить, только потому что кому-то письмо пришло? И месяцами лежит конверт, ждет, когда скопиться постпакет потолще, или не случится какая оказия. Скажем, едет по селам господин урядник, или в какой-то медвежий угол помещают ссыльного.

…К слову, был тут один случай. Отправили не то марксиста, не то бакунинца на ссылку в деревушку с названием таким, что уж лучше бы ее цифрами именовать.

А ссыльный, дабы не помереть со скуки, стал детей счету да грамоте учить. Оно, казалось, правильно: и ссыльный исправляется, и детишкам в школу за три версты бегать не надо. Да только раз приехала комиссия и в полном составе упала в обморок. Дети, не дожидаясь победы мировой революции и даже ее начала, на уроках вместо "Боже, Царя храни" поют "Интернационал"!..

Газеты, журналы, выписанные в эту глушь, часто приходили с месячной задержкой. А часто не приходили вовсе — не то возницы рвали их на самокрутки, не то почтальоны, чтоб лишний раз не бить ноги, жгли корреспонденцию в печках.

Потому этакая глушь действовала на ссыльных благотворно. Они спивались, забывали бриться, обрастали бородами, женились на местных селянках. За обрушившимися наследниками забывали о классовой борьбе, становились совершенно своими…

-//-

…Да только иногда случается и наоборот — вырастает человек ну совершенно не от мира его породившего. Вообще надо сказать, что у мира много обличий, но не все они будут уместны в той или иной местности.

Положим, рождается в деревне мальчик.

И деды его, и прадеды и отец что называется от сохи. Предки его сбегали из церковно-приходской школы на реку, в лес. В более зрелом возрасте водили девок на сеновал. Вследствие чего считать умели максимум до дюжины, читали по слогам.

К тридцати годам отпускали бороды, после чего начинали стареть медленно и безнаказанно.

Но вот случается перекос и на свет появляется ребенок, который из школы не сбегает, а, напротив, ходит туда с удовольствием. Затем от занятий при свечах, керосинке или вовсе нищенской лучины портится зрение, он одевает очки, оставшиеся от бабушки и начинает тайно копить на новые, собственные в тонкой щегольской оправе. В положенное время женой не обзаводится по причине того, что перед этим он никого на сеновал не таскал. Поскольку в устной речи тоже не практиковался, начинает пропускать некоторые буквы, может быть картавить. Его отец начинает коситься свою на жену: ведь не было в роду таких, не было!

И когда наступает время отращивать бороду, вместо утвержденной в поколениях окладистой, вырастает бородка, именуемая интеллигентскими кругами как вандейковская, а среди прочего народа — как козлиная.

И поняв, что сделать с этим нечего, вчерашний мальчишка сбривает ее словно вор.

Но вот что непонятно — каким образом тяга к знаниям, испорченное зрение и вандейковская бородка связаны? Может близорукие глаза и переполненный знаниями мозг, выделяют какое-то вещество, которое вредит росту волос на каких-то участках кожи, мешает произносить те или иные звуки.

Впрочем, это так, к слову пришлось.

Разговор-то о другом будет…

-//-

В тот день на завалинке у брошенной хаты местные мужики пили не в обычной своей кампании. Угощали пьяницу приблудного, который пришел из каких-то далеких краев. Ответно, гость развлекал местных побасенками.

Говорил на тему актуальную: о мировой революции и ее вожде.

Жили здесь люди фанатично бедные. Всякая копейка, рубль, попавший к ним в карман были вызовом их надлежало тут же потратить, пропить или прогулять. В крайнем случае — потерять.

Оттого идеи большевиков здесь воспринимали более чем благосклонно. Ну а как же — это денег не будет не только у них, а у всех!

— И что рассказывают… — говорил приблуда. — Бывает, сидят солдатики у костра, пьют чай или там чего покрепче. Подсядет к ним старичок вроде как погреться. В разговор втянется, чарочку со всеми выпьет, или даже свой штоф даст, жалобы солдатские выслушает. А на следующий день — раз, и нету тех бед, на которые солдатушки роптали. Жалование и довольствие выпишут, а командиров тех, что деньгу солдатскую зажилили — к стенке или на фонарный столб. А все потому что этот старик — сам Ленин.

Люди здесь жили простые. Можно сказать элементарные. Верили почти во все услышанное. По крайней мере пока это услышанное не конфликтовало.

Но тут как раз наступил такой момент.

— А я слышал, что Ленин — он громадный. — возразил местный. — Кулачищи с пуд! Ударит кого — дух вон!

— Да нет! Роста он обыкновенного, даже маленького. А вот сила у него и правда богатырская. Сам может ведро водки выпить!

— Да ты шо!!! — с уважением удивлялись мужики.

— Истинную правду вам говорю! Сам видел!

Но старик из местных, совсем старый зашамкал беззубым ртом:

— Школько лет влашть меняетшя — завшегда такое плетуть! И про царя Николу такое говорили. И про батюшку евойного Аляксандра…

— Ты бы, дед, помолчал. — останавливал его кто-то помоложе. — Ты еще Ермака помнишь!

— А шо! — соглашался дед. — Помню. И батюшку его помню — Тимофея! Этот да!!! Пил! Я вот даше фамилье Ермака помню. А вам ее не шкажуть — потому как она матерная!

Но мужикам было не до покорителя Сибири.

— А к слову! Из какейных будет твой Ленин? Чегой-то мне его фамилье не ндравится. Он из духовных, или, не приведи Господь, из учителей?

— У него две фамилии. — объяснял приблудный. — Ульянов и Ленин. — Первая, ясен-пень, от улья. То бишь деды его, прадеды пчелами занимались, бортники, стал быть! Ну а вторая фамилия от лени — чего тут непонятного. Точно говорю вам — наш человек! Вот и все дела до копейки!

Местные мужики дружно закивали: и правда, ладно выходит.

Ведь учителей и ученых в деревушке не любили. Во-первых, от них так и жди какого-то подвоха. Взять того же не то марксиста, не то бакунинца. Во-вторых — они чужаки, неместные. Это пьяница, простой да везде — свой…

Но вот на дороге к деревне появились двое — старик, и рядом с ним девушка. Затем разглядели и собаку, бегущую за ними.

Запросто могли уйти на другую сторону избушки, укрыться за стенами дома. Но этого не стали делать: чего им стесняться в своей деревне?

Думали: это идет слепой нищий с поводырем. Глядишь — еще какое-то развлечение будет. Песни станет петь, милостыню просить жалостливо.

Но оказалось: старик не выглядел ни бедным ни, тем более, слепым. Да и его спутница вышла из обычного возраста провожатых.

Пришельцы вовсе бы прошли мимо пьющих мужиков без остановки, даже не поздоровавшись. Но кто-то из пьяниц крикнул:

— Эй, старик, что в мире деется?

— Да откуда мне знать? — бодро откликнулся остановившийся старик. — Я думал, вы чего-то мне чего-то расскажите.

Отчего-то такой ответ смутил пьющих. Кто-то все же собрался с мыслями, ответил:

— Ну дак… Леворюция в мире… — и повернулся к приблуде за помощью. — Какая, ты говорил?

— Социалистическая…

— Во-во, она самая.

Геддо покачал головой и печально улыбнулся. Дескать, это уже год как не новость. Вместо этого спросил:

— А вы все пьете?

— Ну да…

— Самим-то не надоело разум пропивать?

— Ой, надоело… — запричитал кто-то. — Да шо поделать…

— А что, хотите бросить пить?

— Ну дык… А как же… Хозяйки бранятся…

Геддо кивнул, прошептал заклинание, нарисовал в воздухе какой-то знак. Сообщил тоном, нетерпящим возражений:

— Все! Больше пить не будете ничего крепче вина, да и то по праздникам.

Затем повернулся и пошел дальше, в село. За ним последовала девушка и собака.

Пьяницы проводили их взглядом, затем вернулись к тому, из-за чего, собственно, и собрались. Жидкость мутную и злую разлили по разнокалиберным чаркам.

— Ну, поехали…

Поднесли емкости к губам… Запах сивухи ударил в нос, вспомнилось, как тяжело эту гадость глотать. Как потом это пойло будет стремиться выплеснуться обратно, и вероятней всего успешно. И какой противный запах будет у этого полупереваренного самогона. Как за него будет бранить жена, гонять слабого мужа, бить его тяжелым полотенцем… Но самое тяжелое придет вместе с утром: запах в комнате будет стоять такой, что и самому станет противно, во рту — сухо, и ни одну мысль не подумаешь без головной боли. А на опохмел хозяйка и полшкалика не нальет… Спрашивается: если пить она его не дает, то на кой хранит? Явно ведь бережет на похороны мужа…

И спрашивается: на кой пить?

Иной пьяница смотрел на лица своих товарищей, ожидая найти поддержку. Но вместо нее видел лишь сомнения.

Кто-то даже ставил полные чары на место.

— Что-то пить не хочется…

-//-

— Что мы здесь делаем? — спросила Ольга, оглядываясь по сторонам.

— Я думаю здесь заработать немного денег…

— Зачем?.. У меня хватит финансов на десятерых…

Геддо покачал головой:

— Негоже жить на чужие деньги. Тем более, когда легко можно заработать свои.

— Думаете, если у них будет меньше денег, им не на что будет пить? Напрасно… Особенность есть такая: на то чтоб пить и жить денег хватает, а на то чтоб просто жить — нет.

По дороге, коя обросла домами, стала главной улицей деревушки, прошли в самый центр.

Кроме небольшой церквушки, нескольких рядов маленького базарчика, центр отмечало то, что на тридцать саженей дорога была замощена брусчаткой.

Старик и девушка разместились как раз на лавках базарчика, словно прохожие, остановившиеся для отдыха. Впрочем, отчего «словно» — оно так и было. Только вместо провианта, из сумки старик извлек пакетик с порошком, плеснул на него из фляги воды. Достал флакончик толстого стекла, выдернул хорошо притертую пробку. В воздухе сразу запахло весной. Добавив пару капель в смесь, Геддо снова закрыл флакон.

Затем, из получившейся жижи стал что-то лепить, бормоча под нос не то заклинание, не то молитву. В его пальцах масса набухала, превратилась в что-то наподобие большой снежинки.

Осмотревшись по сторонам, старик бросил ее через дорогу, туда, где росли огромные тыквы.

Но, перелетев дорогу, комок не упал на землю, а завис в воздухе, где-то на высоте человеческого роста. Растекся в темно-серую летающую лужицу, никак не более полусажени в поперечнике.

Ударил гром, блеснула молния.

Пошел дождь.

Хозяйки, судачащие о чем-то возле колодца, удивленно обернулись, глядя на портативный дождь.

Продолжалось это совсем недолго — может, через пять минут упала последняя капля, облачко растянуло едва заметным ветерком. Но, там где пролился дождь, зеленела грядка тыкв если не каретных, то размером небольшую двуколку.

Привлеченные волшебством, бабы отошли от колодца. Но так и не решились куда подойти: то ли к тыквам, то ли к причине их возникновения. Потому и толпились посреди дороги.

Геддо пришлось прийти им на помощь:

— Как живется, селяне?.. — не то чтоб крикнул старик, но сказал достаточно громко он. — Какие у вас тут беды? И не нужна ли какая помощь? За умеренную плату, разумеется…

И бабы тут же запричитали…

…Как водиться, в глуши жилось тяжело.

Здесь полгода медведи и охотники дрыхнут, затем охотники четверть года гоняют медведя, после еще четверть — медведь гоняет охотников.

Еще говорили, что кроме медведя-шатуна в местных краях иногда видели медведя-ползуна.

Само собой, беспокоила нечистая сила. Колокола на деревенской церквушке с нею явно не справлялись.

Некоторые опасения внушало местное озеро. Туда впадала неширокая река, и по логике вода никуда оттуда деться не могла. Однако, озеро из берегов шибко не выходило.

Сначала думали, что по дну реки течет вода в обратную сторону. Но нет, ныряльщики это не подтвердили.

Появилась мысль, будто в озере сидит кто-то достаточно большой, который выпивает всю эту воду. И если те же ныряльщики так и не смогли найти это чудовище, то это ничего не значило. Озеро, надо сказать, этой гипотезе способствовало: глубокое, поросшее осокой, с водой мутной, зеленой в любое время года. Да и не шибко хотелось находить это самое чудовище. Ибо, если ты сможешь его увидеть — значит и оно тебя видит.

Нет, конечно, воды жалко не было. Пусть пьет на здоровье. Пугало иное — напившись однажды, эта тварь могла захотеть перекусить.

Геддо слушал внимательно и кивал.

Лишь раз селянки заметили присутствие Ольги. Женщина вроде бы молодая, но замотанная в платки как заправская бабка, спросила:

— А вы чем, сударыня занимаетесь?

— Сейчас ничем. — отвечала Ольга. — Я вроде как в отпуске. Отдыхаю, значит. А до этого собирала вагоны, локомотивы… Это такие самобеглые дома…

— Ну надо же!!! Вы, наверное, великая мастерица. Наверняка дома те строили без единого гвоздя?

— А как же! Без единого гвоздя! Исключительно на болтах и заклепках!

Далее ругали своих суженых: и пьют много, и в дом ничего не несут. И лупят их, баб… Хотя, в общем, люди они хорошие. Им бы взяться бы за ум, да где ж его найти!

…Геддо кивал, но становился все серьезней: по всему выходило, что работы в этой деревушке не найти.

Хотя…

— Стойте, не тарахтите… Может, он скажет, чего нам с туманом делать.

— С каким туманом? — оживился Геддо.

-//-

В прошлом году, богатом на революции, в аккурат после Ивана Купала возле деревни появился туман. Обнаружился он на заре, и никто тогда особого значения этому мареву не придал. В самом деле: если вглядываться в каждый встречный туман — наверняка проморгаешь нечто важное.

Но вот что странно: важным оказался именно туман.

Он не рассеялся к полудню, пережил весь день… Да что там — целый год кружил вокруг деревни.

Но с иной стороны — марево это не медведь, не стая волков.

Туман-то что, его можно обойти, даже, если попадешь в него, наскочишь по неосторожности — убежишь…

А вот, положим, кто нездешний заплутает, попадет в эту дымку, выйдет к деревне, обессиливший, будто черти на нем год катались. А вот, скажем, попадет в него корова — тварь глупая, бессловесная, так пиши — пропало. Если живой ее найдешь, то молока уже не будет. Да и мяса, скорей всего, тоже.

Но если зазеваешься, то найдешь от своей коровы рога и копыта. А меж ними — мешок с костями. Все туман высосет…

Конечно, с мгой пытались бороться: рубили его шашками, ходили на него же с более традиционными рогатинами. Даже два раза стреляли дробью и пулями. Ничего не помогало.

Думали — зимой туманов не бывает. И действительно — всю зиму он не тревожил крестьян. Да вот только как началась весна: снова здравствуйте.

Пройдет по роще — в ней наступит осень. Завернет в поле — и рожь взойдет по три колоска на квадратный аршин.

Ну а с погостом и вовсе получается нехорошо…

Кладбище здесь находилось совершенно рядом с деревней. Да что там — оно почти находилось прямо в деревне: дома охватывали две стороны жальника полностью, и одну — до половины. Достаточно было выйти из иного двора — пересечь улицу и оказаться среди могил, среди крестов.

В деревне был обычай: чем более покойного уважали, тем ближе его подносили к кладбищу. Гроб с голытьбой подзаборной грузили на дроги или сани чуть не сразу за двором. Преставившихся хозяек доносили до угла — как раз до места, где обычно бабки собирались посудачить. Но иного человека мужики несли от порога дома до самой могилы через всю деревню.

Однако, случалось, что человека и уважали, и жил он тут же — рядом с кладбищем. Тогда несли его на жальник дорогой кружной, через соседние улицы, словно иную диковинку.

Да вот только когда появился туман, похороны с выносом тела на кладбище сошли на нет. Не то чтоб в деревне никто не умирал. Отнюдь нет.

Просто после похорон туман заползал на могилы. Утром родственники находили цветы, положенные к кресту вялыми, сам крест — покосившимся, а то и вовсе вывернутым. И земля могильного холма оказывалась осевшей… А уж что под ней творилось — никто и не предполагал. А после таких похорон туман становился злей, гуще, быстрее.

Потому людей дорогих хоронили, разумеется, до поры до времени, не на кладбище, а в углу огородов.

На случай, чтоб туман не разозлился, не стал искать покойных в деревне, голытьбу все же относили на погост…

-//-

— …И вы желаете, чтоб я сей туман изничтожил? — спросил Геддо.

Бабки бодро закивали головами и закудахтали:

— Ну да! А то! Поможи, добрый человек — век бога молить за тебя будем! Да и можна не изничтожать его вовсе! Прогони — и хватит! Пусть с другого села питается! Тут всего ничего до него — пятнадцать верст! А то что! Мы с мгой исстрадались — пущай и они помучаются! А то ведь…

— Простите, что перебиваю… — вмешался Геддо. — А кроме молитв, какие активы мы получим?.. Иными словами: вы платить будете? И сколько?

Бабью трескотню как ножом срезало.

— Ну что же, значит, поговорим серьезно. Как деловые люди.

-//-

К удивлению Ольги, с крестьянками удалось столковаться. Много денег бабы честно не обещали. Зато обещали расплатиться натуральными продуктами: мясом и колбасой, сыром, ситным хлебом, хоть дровами да сеном.

Потому, после обеда, поданного в качестве аванса, Геддо засобирался: из своей сумки извлекал какие-то пакеты, флаконы, раскладывал их по карманам жилета. Затем долго стоял, что-то шептал, проверяя на месте ли то или иное снадобье, легко ли оно выходит, не прохудился ли где карман.

Было видно, что для волшебника жилет — это не форма одежды. Это уйма карманов, нашитых на тряпицу с пуговицами.

Затем Геддо взял свой посох, осмотрел его — не появилась ли где трещинка, не завелся ли шашель. Делал это так тщательно, что хозяйка их принимавшая, засомневалась в намерении колдуна идти на туман.

И сердобольно решила помочь.

— Вы бы не ходили сейчас. Утром и вечером туман-то самую силу имеет. Тем паче осенью… Мы вам хату пустую под ночевку найдем, а завтра днем идите уже…

Но Геддо покачал головой и поднялся с лавки. Ольга встала тоже, однако старик покачал головой:

— Я сам схожу, посмотрю на него. Наверное, издалека… Бой принимать не стану, потому как еще не знаю, с чем борюсь.

— Может я смогу быть полезна?

— Не сможешь… А мне придется думать и за тебя и за себя.

Ольга пожала плечами, но спорить не стала. В своем деле она тоже не любила дилетантов, крутящихся под ногами.

Но старика, сего молчаливого согласия проводила до околицы, туда, где улица оканчивалась узкой тропкой. Тропинка та скатывалась по крутому склону, далее по узкой плотине проходила меж прудами.

Далее шла меж полей, к небольшому леску — будто бы последний раз тот самый туман видели в этих местах.

Геддо сначала прошелся вдоль опушки. Время уже шло к ночи, и в лесу сгущались сумерки, оттуда тянуло сыростью и холодом.

Зашел в подлесок, туда, где деревья стоят на почтительном расстоянии друг от друга. Вот вроде бы в леске какая-то дымка показалась. Тот самый туман? Или просто, ни в чем не виноватая, совершенно посторонняя мга.

Подумалось: а как искомый туман появился на свет? Как он множится? Делится на части? Или же потихоньку копит силы, дабы когда-то растечься на весь мир?

Старик сделал по направлению к туману с дюжину шагов. Тот будто немного подождал, а затем отполз где-то расстояние.

Геддо задумался. Туман тоже чего-то выжидал.

По всему выходило, что до сего момента эта плотоядная мга встреч с людьми не избегала.

Но то были обычные крестьяне, а сейчас?.. Ощущал ли туман что-то необычное в Геддо, или, может, почувствовал появление в деревне магии?

Тогда почему он не бежит? Изучает волшебника с безопасного расстояния? Заманивает?

Геддо снова пошел, но не к туману, а в сторону, будто пытаясь обойти тот сбоку. Мга тоже пришла в движение, отодвигаясь дальше. По всему выходило, что была та умнее, хитрее, а, значит, и опасней, нежели казалась крестьянам.

— Эй, иди сюда! Будем драться! — зачем-то крикнул туману Геддо.

Никакой реакции не последовало. Ну кто бы сомневался.

Будто бы сделав вид, что туман его больше не интересует, Геддо пошел прочь, но через саженей десять обернулся. Туман был от него на все том же расстоянии.

…Но туман все же застал старика врасплох. Когда Геддо сделал к нему несколько шагов, тот будто задумался, сначала отступил, потом вернулся обратно. И вдруг лавиной покатился на старика. Сбоку и даже сзади старика из травы выросли языки тумана.

Кольцо сужалось — было поздно бежать. На волшебника, подминая траву, несся туман.

Геддо едва успел начертить на земле защитный круг, произнес пять волшебных слов.

Туман налетел на Круг, но тут же отпрянул назад. В мгле словно что-то завыло не то от боли, не то от разочарования.

За линией клубился туман — был он плотным, совсем как кисель. Трава под ним прижалась к земле, стала желтой, вялой так словно десятки, сотни лет находилась под снегом.

Туман словно пряжа, скручивался в нити.

Эти нити складывались в кольца, спирали. Полосы кружили все быстрей, завораживали. Превращалась в портал, в ворота.

"Шагай… — шипел туман. — Шаг и забвение. Покой…"

Толстые жгуты, словно щупальца. Такие свяжут тебя по рукам и ногам… Впрочем нет, хватит одной конечности.

Появились изображения животных, деревьев, кустов. Последние у тумана получались лучше всего.

Потом пейзаж вздрогнул, рассыпался, и теперь из тумана на Геддо смотрело его собственное лицо — будто печальное и осунувшееся. Потом, в мгновение слетела кожа, и на месте лица остался лишь череп с провалами глазниц, с циничной улыбочкой. Интересно, почему у черепов такой довольный вид? Потому что для них все закончилось?..

В ответ Геддо сложил пальцы в знак — между ними появилась искра, выросла в огненный шарик. Его волшебник метнул в туман. Тот, убрав череп, успел отпрянуть от круга и для летящего шара проложил в себе канал.

Волшебник покачал головой: по всему выходило, что голыми руками туман не взять. Да и, похоже, в тумане магия ослабевала. Наверное, сам туман тянул магию совсем как соки из трав и животных.

Геддо осмотрелся. Вокруг был лишь туман.

Где-то в еще голубом небе зажглась первая звезда.

Внутри линии было ясно. Где-то в вышине власть круга была слабей, и волны тумана перехлестывались через край. Но и мга на той высоте не имела силы. Кусочки опадали, но таяли, не долетая до земли.

Круг был маленьким и довольно неровным — не более полу-сажени в самом широком месте. В таком можно было стоять, даже присесть аккуратно на траву. Но стоит прилечь, задремать, повернуться во сне на другой бок… И выкатиться в туман…

Вдруг из-за тумана послышался голос Ольги:

— Геддо! Вы тут? Живы?..

— Да! — крикнул в ответ Геддо. — Все в порядке! Возвращайся в деревню. Ложись спать. Я где-то через час-полтора вернусь!

Через час здесь будет темно. — думал Геддо. И ему как-то предстояло провести ночь посреди этого тумана. Но, может, утром станет легче, проще. За ночь придет какая-то мысль.

— Держись, дед! Сейчас я тебя вытащу! — прозвучало из-за тумана.

— Спать иди! А я завтра вернусь и надеру тебе уши за «деда»!

Ответа не последовало.

Туман тоже оставался в старых пределах, в былой консистенции.

Где-то проскользнула обида: неужели, послушалась Геддо, ушла? Бросила его в беде?.. Но ведь он сам просил… А еще назвала его дедом… Хотя он годиться ей только в отцы…

Затем, туман вздрогнул…

Некоторое время ничего не происходило, и Геддо, успел подумать, что ему это все померещилось. Но затем вдруг линии вне круга растаяли, превратились в густое марево.

Вдруг снова раздался стон. Теперь сомнений не было: туман завыл от боли.

Линии исчезли. Да и сам туман струился вне Круга словно река, прорвавшая плотину. Еще четверть минуты и стало вовсе ясно.

Мгла, теряя клочья, утекала в глубину леса быстро — бегом не догнать. Обрывки тумана медленно таяли на траве.

С другой стороны подлеска, ближе к прудам, горели костры. Непонятно, как Ольге удалось так быстро разжечь их, но вне сомнения, сие было ее рук дело. Ольга источала решимость. Если бы костров не хватило бы, она запросто бы сожгла лес.

-//-

Для ночлега им нашли пустую хату. Находилась она как раз на краю села, возле кладбища.

Поспать удалось недолго — в домишке было холодно. Тянуло из всех щелей. Имелась печка, но не дрова к ней. Можно было поискать и их, но пока разожжешь огонь, пока печь нагреется… Глядишь: уже и утро.

Договорились спать по очереди.

Геддо как надлежит человеку в его годах, хоть и спал мало, но засыпал почти мгновенно.

Ольга же ворочалась с бока на бок, сон не шел. Затем все же приходило какое-то забытье, полусон с полубредом…

Вот будто бы Ольга дремлет, и видит: Геддо уснул, опершись на посох. А изо всех щелей, из-под двери, из мышиных нор, даже из холодной печки хлынул туман напополам с ночью. Стал затапливать комнату, подымаясь все выше и выше.

А Ольге так хочется спать, что глаза открываются с трудом. Она хочет крикнуть, предупредить старика, но получается лишь какой-то стон. Пытается встать, но тело не слушается…

И вдруг все получилось, словно прорвало плотину: Ольга закричала, и, открыв глаза, поднялась на лавке…

…Тумана не было, равно как и ночи.

Из окон лился еще мутный, но несомненно утренний свет.

Геддо посмотрел на вскрикнувшую Ольгу, покачал головой:

— Ну-ну… Это только сон… Садись пить чай…

Оказывается, пока Ольга спала, старик все же растопил печку, закипятил воду.

Чай пили, поглядывая в окно. За ним было видно кладбище.

Среди могил и деревьев лежит туман. Неясно только было, какой именно — не то плотоядный, не то самый обыкновенный, сотканный из воды.

Но Ольге казалось, что смотрит он как раз на этот домик, на это окно. Как это удавалось туману без глаз, оставалось непонятным даже Ольге.

— Может, ну его, туман этот? — произнесла она, задумчиво глядя в окно. — Сейчас ноги в руки и быстрей отсюда.

Геддо покачал головой:

— Не выйдет. Он почувствовал меня, и так просто не выпустит. Да и не будет с этого ничего хорошего. Ну оставим мы туман здесь… Он наберется сил слопает эту деревушку. Я еще удивлен, что до сих пор на дома не нападал. Начнет затем искать себе село побольше. Затем — городишко… В конце концов мы встретимся опять. И пожалеем, что не придушили его сейчас.

Пили чай дальше.

— Мне вот что думается. Собрать по деревне весь самогон — он все равно им без надобности. Найти сухое поле, натаскать туда дров… Выманить туда этот туман, да сжечь!

— На сухой траве ему нечего делать. Не пойдет — не такой он уж и глупый.

— Что тогда делать будем?

— Думато надо. Думато…

-//-

В небе прогрохотал гром. Ударил громко, затем продолжился, словно шелест облаков, отразился от холмов, небес. Будто бы затих, но затем словно вернулся эхом. Звук шел будто со стороны дороги и часовой всмотрелся в ночь.

Действительно — тьма там несколько сгустилась, затем распалась на четыре фигуры.

Часовой присмотрелся еще раз, и действительно: из темноты, из дождя выступали четыре всадника. То, что ему сначала показалось громом, на самом деле было грохотом их копыт. И это казалось более чем странным — дождь шел уже вторые сутки, дороги размыло до абсолютной грязи. В ней копыта должны были вязнуть, чавкать, но никак не стучать.

— Стой, стой! Кто такие? — крикнул часовой приближающейся темноте. — Какая часть!

Но всадники к шлагбауму подъехали без слов.

И только когда до них оставалось саженей пять, часовому удалось рассмотреть отряд лучше.

Лошади были костлявы. Их всадники, судя по всему, тоже ели немного. Вероятно, даже принимали пищу, не покидая седел. Огнестрельного оружия у них не было видно. Не висели на поясах тяжелые маузеровские пистолеты, не было заброшенных за плечи карабинов. У путников имелись только сабли, приторочены к поясам. Лишь у одного всадника две рукояти виднелись за плечами.

"Наверное, палаши. — подумал часовой. — и охота им таскать такую тяжесть?"

А в слух сказал:

— Слезайте с коней, показываете ваши мандаты. Или какие у вас бумаги имеются.

Да не было у них никаких бумаг — ясно становилось с первого с первого взгляда, что эти путники из совершенно другой истории. Что любая бумага у таких носителей растреплется, расплывется от миллионов дождей. Но, может, за проезд они дадут что-то иное? Монетку из металла, например?

— Бумага? — переспросил один всадник.

Звук получился глухим, так словно говорящий вещал откуда-то из пещеры, а не скрывал свое лицо в глубоком капюшоне.

— Ну да! — согласился часовой. — Где удостоверяется, что вы — это действительно вы…

Сабли и мечи путников хоть и выглядели опасно, совершенно не пугали часового. Они напоминали заслуженный топор палача, который хоть и убил сколько там сотен людей теперь, превратившись в музейный экспонат, находится на пенсии.

Да что там: у этих путников оружие должно уже пропасть, стать единым куском ржавчины с ножнами. И даже если оно смазано, то что за беда? Они ведь по другую сторону от шлагбаума. В руках имеется винтовка. У винтовки есть штык, в магазине пять жестоких патронов. Трое сослуживцев дремлют в караулке, кто-то крепче, кто-то слабее. Но раздастся выстрел — поднимутся все.

Где-то внутри капюшона что-то улыбнулось. Сам капюшон изменил свою форму, стал улыбающимся.

— Что это действительно я? — прогрохотал голос из капюшона. — Это легко.

Всадник лишь ударил пятками коня, тот немного присел, и прыгнул. С места перелетел шлагбаум. Когда он был в высшей точке, всадник выбросил из-за спины меч.

Часовой не стреляя: он был удивлен.

Надо же какой конь. — думал он. — никогда не видел, чтоб кони так прыгали.

То была его последняя мысль.

— Сим удостоверяю! — прогрохотал всадник.

Конь опустился на землю, не поскользнулся в грязи, но чуть присел, затем выпрямился.

Однако, рука всадника продолжила смертельное пике. Меч опустился на голову стражника, расколол ему голову, дошел до плеча, остановился. Несколько секунд ничего не изменялось. Затем выпала винтовка из рук, тело соскользнуло с лезвия прямо в грязь.

В глазах погибшего застыло удивление. Кровь мешалась с грязью, дождь капал в открытые глаза, стекал из них словно слезы.

Затем оставшиеся три коня совершили подобные прыжки, перелетели через шлагбаум.

Из кармана Мор достал записную книжку. Действительно: бумага для них была слишком недолговечной. Листки в этой книжке были из серебра…

Глад не спешил убирать меч в ножны — он подставлял лезвие дождю, дабы тот смыл с лезвия кровь.

Мор листал записи. Наконец признался

— Эй, а его не было в списках…

— Ну и что тут такого. — ответил Глад. — Возьми и добавь. И сразу вычеркни.

-//-

Когда вышли из избы, их уже ждали. С одной стороны от калитки — зареванные бабы, с другой их мужья, вида угрюмого. В руках последние ненавязчиво и задумчиво крутили колья.

По их виду выходило, что Ольга была не единственным человеком, не выспавшимся в эту ночь.

Увидав мужиков с кольями, Геддо с Ольгой остановились.

И тут, словно кто-то невидимый дал знак, хором запричитали бабы:

— Шо ж ты батюшка такое творишь!.. Нечто так можно?! На что нам такие напасти!

Геддо опешил:

— Да я же ничего не сделал! Вы же сами просили меня с туманом разобраться!

— Да какой на хрен туман! — крикнул кто-то из толпы.

Из объяснений баб потихоньку стало ясно, что причиной сегодняшней сходки, было заклинание, брошенное Геддо при входе в деревушку.

Мужики пить бросили. Но легче от того не стало.

Даже наоборот.

Ведь тогда на завалинки пили не все мужики деревушки. Стало быть, кто-то в деревни продолжал глушить горькую, оттого пребывать в состоянии необычайной легкости. А они, заколдованные, пить больше не могли и от этого злились.

Под горячую руку попадали хозяйки.

Конечно, и раньше по пьяни мужики поколачивали баб. Разве сложно жене перед мужем провиниться: то щи пересолены, то ребенок чумазый. Спасало иное: делали это мужики бестолково… Да и разве что-то можно сделать хорошо по пьяной лавочке? За такое житье-битье хозяйки зла особо не держали — чего взять с пьяного? Снова таки: пьяному было сподручней дать сдачи, всыпать тумаков уже спящему.

Но у трезвого мужа рука оказывалась тверже.

И вот, исстрадавшись за ночь, утром селяне собрались у домишки, где квартировал волшебник со спутницей. Терпеливо ждали, пока он проснется, выйдет. Будить не стали, чтоб не нервировать. Но на всяк случай раздергали забор на колья: волшебник, лишающих их единственной радости в жизни, не казался добрым.

Геддо осмотрел присутствующих, взглядом тяжелым как гиря. Бабы поперхнулись плачем, мужики крепче сжали свое оружие.

Но волшебник кивнул:

— Ладно, давайте, пейте…

-//-

Возле выезда из деревни стоял столб с указатель: Москва — две тысячи верст, Петербург — две с четвертью, сколько-то там до других городов. Не хватало, пожалуй, только одного: дурак — одна сажень. Ибо надо быть полным дураком, чтоб добровольно забраться в этакую глушь.

Глядя на этот указатель, Геддо заметил:

— Нам казалось, что мы попали в задницу. Но оказалось, что не казалось. Ты знаешь, порой мне думается, что задница — это славный российский город. Может — большое село. Или даже таких мест на карте родины много: Большая Задница, Полная Задница.

Ольга кивнула: ход ее мыслей был где-то таким же.

Весь день они бродили по деревне, из одного ее конца в другой. Обошли, вероятно, все углы. За ними, на порядочном расстоянии следовали дети. Уж не понять почему: не то по собственному желанию, а может, бродили по велению старших. Глядели, не сбегут ли чужаки, не украдут ли чего.

Иногда доносили о продвижении противника: утром туман видели на берегу пруда. Он прилег на берег, и даже на кожу воды. Мга после этого стала больше, темнее, словно грозовая туча. И воды в пруду стало меньше.

Напившись, туман пополз прочь, оставляя после себя на траве обильную росу и рыбью чешую.

Затем скрылся в овраге за пару верст.

— Он там как жарко, обычно прячется. — пояснил паренек посыльный. — У нас тут даже примета: ушел туман в глубокую баку — жди жары.

Геддо задумчиво кивнул: действительно из тепло утра рождался не по-осеннему жаркий день. Мухи кусали зло, в лесах, наверное, медведи переставали строить берлоги.

В полдень присели передохнуть и пообедать на виду у всей деревни, в том же самом месте, где и вчера, на пустом базарчике в центре.

— Да нет, — бормотал, успокаивал не то Ольгу, не то себя Геддо. — Бывало и похоже, и похуже. Это ни хорошо и ни плохо. Это бывает…

— Бывало и хуже, но гораздо реже… — чуть не рефлекторно откликнулась Ольга. — А что, бывало еще хуже?..

Геддо кивнул:

— Обычно бывало как раз и хуже. Поскольку я жив, то для меня — лучше. Кто-то побеждает и живет до следующего боя. Проигравший погибает, и, вероятно, стучатся в двери жилища какого-то бога, требуя книгу жалоб.

— И что вы делали в подобных случаях?

— Да вот в том-то беда, что ничего не подобного не встречалось. Да и каждый раз по-разному. Порой, приходилось сжигать города, чтоб сделать яичницу, иногда же просто сидели и ждали, пока ситуация обретет наполненность. Как говорил Кощей Бессмертный: время лечит…

— А тут что мешает нам подождать?..

— То, что время против нас играет! Во-первых, этот туман каждый день делает то, что не делал раньше. Вчера напал на человека, сегодня ловил рыбу. Наверное, он и раньше это умел, да скрывал. И вот теперь почувствовал опасность. Он до зимы от этой деревни избавиться.

Несмотря на проблему, аппетита Геддо не лишился. И теперь, отрезав кусок колбасы, старик его поглощал с усердием.

Ольга ожидала, что Геддо что-то скажет еще, но тот все молчал.

— А во-вторых? — наконец напомнила она.

— А что «во-вторых»? Ах да… Во-вторых, я не собираюсь в любом случае надолго оставаться в этой деревне. Для меня это опасно.

Снова замолчали.

— Так что тебе сегодня снилось? — спросил Геддо, кажется лишь для того, чтоб поддержать разговор.

В ответ Ольга смутилась.

— Если не желаешь — не рассказывай. — позволил волшебник. — Только уже можешь не бояться: он не сбудется.

Ольга пожала плечами, и стала рассказывать. К ее удивлению, Геддо слушал с неподдельным вниманием.

Когда все слова Ольгой были сказаны, старик кивнул:

— Хм… А сон-то где-то и интересный… Может я поторопился, сказав, что он не сбудется?..

-//-

…То и дело прибегали мальчишки-посыльные, докладывая о продвижении противника.

Хотя, какое там продвижение? Туман по-прежнему лежал в овраге, отдыхая и переваривая пойманную рыбу.

Но для ребятни это не имело никакого значения — игра в войну их увлекала до чрезвычайности.

В это же время Геддо бродил по лугу, который он выбрал полем боя. Ходил с аршином, будто мерил землю, ставил вешки.

По его команде детишки, что-то копали, перекладывали камни, рвали траву, таскали из рощи хворост. При том Ольга почти не присутствовала — возилась с чем-то в деревне.

Когда дело уже шло к времени ужина, волшебник осмотрел деяние рук своих. На первый взгляд поле совсем не изменилось.

Геддо это полностью устраивало.

Затем с поля ушли все, оставив старика одного.

Тот осмотрелся, задумался, чего б сделать? Затем сложил пальцы в Знак, бросил заклинание. Листья на кусте шиповника, растущего за пару саженей, разом пожелтели, свернулись, где-то даже задымились…

…За версту в овраге заворочался туман, словно проснулся. И неспешно потек прочь.

Старик ждал его на краю поля.

— Ну что, юродивый, приперся?.. — спросил старик.

Не было уверенности, что туман его слышит. Тем паче, неизвестно было: понимает?..

Марево стало накатывать на старика. Тот стал пятиться.

Марево набирало скорость. Геддо развернулся и пошел, затем побежал быстро, как только мог.

Но туман летел еще быстрее.

Казалось, старику не уйти, но, добежав до первой вешки, старик вильнул вправо. Туман рванул наперерез.

Вернее попытался это сделать, но налетел на круг и был вынужден повторить маневр старика, обтечь магический заслон стороной.

Туман, как и полагал Геддо, был быстрым, но неповоротливым. У старика даже появилось время перевести дыхание, оглянуться. Хотел крикнуть туману что-то пообидней, бросить огненный шар. Но раздумал — противник и без того выглядел рассерженным и свирепым. Разумеется, насколько это возможно для тумана.

И снова марево попыталось достать старика, бросилось на него рывком. Геддо снова ушел в сторону.

…Парящей над полем птице казалась странная картина: на земле человек будто играл в салочки с туманом. Старик делал это по своим странным правилам, неизвестным его противнику. Вел его словно по лабиринту, будто пытался завязать туман узлом. Но нет: ни разу туман не оказывался там, где уже проходил.

Думалось: противники слишком неравны. Человечишка казался с высоты птичьего полета маленьким. Туман же…

Да вот и туман становился все меньше.

Чтоб проскользнуть между двумя кругами, туман сжался в ленту толщиной в четверть сажени. Во все стороны летела выжатая вода. После того, как туман все же проскользнул, меж кругами осталась мелкая лужица, в которой плавала пара рыбок…

В былые времена птица била на этом поле сусликов, кои прорыли здесь сотни, тысячи нор. Но сейчас испуганные грызуны сидели по своим домам. Да и будь иначе, птица все равно бы на них сегодня не польстилась. Какую бы игру не вел старик, третьим в ней было не место…

Потому взмахнув пару раз крылами птица улетела. Как на ее взгляд в мире было полно более интересных вещей.

…А туман, теряя лишнее, становился легче быстрей. Все короче стали передышки старика, все ближе к нему подбиралось марево. Да и поле уже все было исхожено, почти везде туман оставил росу на внезапно пожелтевшей траве.

Еще один рывок. Туман и старик — почти рядом. Вот до Геддо остается сажень, с полсажени. Еще немного, и можно выбросись туманную петлю, затянуть ее на шее, стегануть по ногам.

Но вдруг Геддо обернулся, и одним движением нарисовал на земле коротенькую, всего в пару пядей линию. Этого вполне хватило, чтоб замкнуть огромный круг, внутри которого теперь оказался туман.

И присел тут же на траву, хоть и уставший, но вполне довольный собой.

Туман с силой налетел на Круг, но тут же отпрянул, разочарованно завыл.

Снова марево билось о стены Круга, сплетаясь в нити. Нити слагались то в ветви, то в контуры каких-то животных

Вот появился неизменно улыбающийся скелет. Геддо улыбнулся ему в ответ:

— Такие дела, старина… Ну совсем как вчера. Только теперь снаружи я…

Вот на поле появилась Ольга, за ней следовали деревенские мальчишки, неся в руках ведра с густой темной жидкостью.

— Все нормально? — спросила Ольга.

Этот вопрос был пустой формальностью. Все и так казалось понятным без слов. Но волшебник, щедро улыбаясь, кивнул…

— Ну, тогда, продолжим. — заключила девушка.

Жидкость, принесенную в ведрах, лили в небольшие канавы. По каналам она затекала внутрь круга…

Огонь с первой спички будто сбил ветер. Но затем ветер вдруг затих, и пламя разгорелось.

Спичка полетела в канаву. Жидкость вспыхнула, вспыхивали ветки, дрова, заложенные в каналы. Очень скоро круг оказался разделенным словно пирог на полдюжины кусков. Геддо опасался, что эта часть плана не сработает, что туман тоже разделится по нескольким секторам. Но нет, марево собиралось лишь на одном участке.

Волшебник замкнул еще один круг, поменьше, в который был вписан сектор, где оказался заключен туман.

Затем, через огонь были брошены мостки, и Ольга с Геддо вошли вовнутрь круга.

— Может, где-то линия проведена плохо, может огонь где прогорит, и туман вырвется на волю… — напомнил старик. — Ты тогда беги и не оглядывайся. На деревенских не смотри — лучше быть смешным, чем мертвым…

Девушка кивнула: эти слова от старика она слышала уже не первый раз…

Снова горючая полилась канавы. Вспыхнул новый огонь, в старый подбрили дровишек. Опять Геддо замкнул магический круг.

Вечерело.

В каналах горели дрова, то и дело какая-то искра отрывалась от огня и неслась вверх, к загорающимся на небе звездам. Но недолетали, и падали наземь, потухшие, но еще горячие.

Костры у детей создавали ощущение праздника, они устраивали тут же игры, гоняли в салочки, носились наперегонки с собакой старика, наблюдали за работой Геддо и Ольги. Подтаскивали дрова к первому, самому большому кругу. Внутрь или не заходили вовсе, или же, пока не видел Геддо, запрыгивали на шажок и тут же выбирались назад.

Родители не торопились загонять детей домой. Да что там взрослые были тут же — глядели на происходящее действо, оперевшись на изгородь.

Если они не подходили ближе к месту событий, то исключительно из лени: чего лишний раз ноги бить, и отсюда все хорошо видно.

Все это напоминало не борьбу, не битву, а просто работу, довольно однообразную, монотонную.

Вот, наконец, туман оказался заключенным в окружность шириной с сажень.

Дальше уже не стали возиться с делением окружности на части. Рядом разожгли три костра, и, когда они разгорелись, стали подвигать огонь все ближе к туману.

Тот бился словно холодное, злое пламя. Ему было жарко, будто бы от него уже шел пар. Он бушевал, стремился подняться ввысь, выплеснуться из Круга.

— Ишь как… — говорил кто-то у изгороди. — Хочет мгу сжечь… И за что ему деньги обещаны?.. Мы бы тоже так смогли.

— Молчи уже… — стыдила его чья-то хозяйка. — Ты если бы за дело взялся, так лес бы до Камчатки выгорел бы…

— А что если энтот туман к небу улетит, а потом обратно к нам на голову свалиться? — сомневался близорукий юноша, которому как-то было уютней со взрослыми, нежели со сверстниками.

Довод заставил остальных задуматься.

— А может и не свалится. — наконец ответил кто-то. — А если и свалиться — не обязательно к нам. Ветром по миру разнесет…

— Смотрите-кось, мга уже кончается.

Будто и правда: тумана в чаше становилось меньше. Вот марево клубится где-то по пояс, по колено…

Но нет, рано. Марево вовсе не таяло, а уходило в землю. Еще немного, и на земле остался только туманный хвостик, да и тот скоро нырнул в нору.

Казалось, еще немного и туман выйдет на поверхность за спинами его атаковавших, а то и вовсе где-то за кругом…

Родители уже звали своих чад, но те не спешили слушаться…

…А Геддо вокруг норы тщательно обвел еще один круг. Получился тот совсем маленьким, размером с тарелку. По локоть засунул руку в нору…

Затем скомандовал:

— Лопату! Давайте сюда лопату!

И вот, на сумеречный свет позднего вечера была извлечена фляжка. Геддо подал ее Ольге.

— Вот и все… Смотри, чтоб крышка не открутилась…

-//-

В деревне пришлых не держали. Дали переночевать, но утром расплатились за работу честно и намекнули: выматывайте…

Не то, чтоб не рады были гостям, но уж слишком плохая у них ноша. А что если фляга прохудится?

Впрочем, старик и не стремился задерживаться в деревне.

За околицей деревни начиналась новая дорога.

Церковь

На ночевку Чугункину и Аристархову удалось устроиться в местное общежитие при ревкоме. Город Еремовск был, в известной степени, узловым — через него постоянно кто-то приходил, сюда стекались слухи, остаточные группы, выходили из леса заросшие партизаны. Они брили бороды, штопали одежду, стирали белье, получали провиант да патроны и снова уходили в тайгу бить не то белых, не то белок.

Потому на ночлег прибывшие определись легко — первый же встречный указал на свободную комнату. Кем был тот прохожий? Он не представился, ответно не спросил документов и больше никогда ни Клим, ни Евгений не видели. Может, в этом общежитии он был случайным человеком, может, сам занимал комнатушку где-то рядом и ушел в ту же ночь.

Замков в комнатах не имелось. Не смотря на это, не воровали — в этой анархической многоэтажной республике особо и нечего было украсть — все самое ценное жильцы носили с собой.

Зато около полуночи в общежитии состоялся бой. С одного конца коридора палили из винтовки. Во втором кто-то азартно отстреливался из пистолетов.

Евгений лежал на продавленном матрасе, сжимая в руках карабин. Целился куда-то в сторону двери. Если бы она распахнулась, то вошедший бы получил пулю, даже если бы просто ошибся комнатой.

Но нет, через бесконечно длинных десять минут перестрелка сошла на нет. Кажется, у кого-то закончились патроны. Евгений ожидал штыковой атаки, но на нее не хватило не то сил, не то желания. Вместо этого с разных концов коридора неслась матерщина. Затем прекратилась и она. Еще через четверть часа по коридору кто ходил и нудно требовал, чтоб его взяли в плен.

Но он был никому не нужен. В начале второго ночи Евгений заснул.

-//-

Вневременье имело свое очарование.

В кармане у Евгения тикал хронометр часовой фабрики Габю, но он не поводился уже давно. Потому служил не столько для определения времени, сколько для хронометража, замера времени между событиями.

У большинства окружающих не имелось и того. Племя часовщиков снималось с мест и уходило куда-то: то ли в подполье, то ли в страны далекие, невиданные. Все равно часы здесь бьются все больше вдребезги, а шестеренок, стекол — не найти.

Может, иной часовщик и не доходил — гиб во время налетов, от шальной пули… Но, наверное, души часовщиков попадали в часовой рай — туда, где много света, где обитатели не спешат, но и не опаздывают, где все часы идут не минута в минуту, а с точностью до доли секунды.

А пока страна отвыкала от порядка, от расписаний и графиков.

Раз Евгений проснулся равно, часов в восемь, огляделся, подумал, что рано, что все равно никого из местного комитета не застать. Повернулся на другой бок и снова заснул.

Проснулись ближе к одиннадцати, собрались в комитет. Хотя — всего-то и сборов было, что обулись. Евгений подумал: может, следует как-то отметить, что эта комната занята? Но про себя махнул рукой: все равно в городе они ненадолго, может, сегодня же отбудут. Да и если не уедут, а комнату все же займут — велика ли печаль? Наверняка найдется место, где переночевать.

Клим и Евгений вышли из комнаты.

Коридор был, безусловно, грязным. В дневном свете грязь казалась просто жуткой, катастрофической. Кое-где валялись гильзы, где-то в стенах и потолках было видно дыры. Но сколько лет было тем дырам? Штукатурки на этом потолке не было уже давно, да и пол не подметался здесь последний раз еще при царизме.

Как раз на встречу Аристархову и Чугункину из кухни вышел человек. Был он задумчив, в руках нес маленькую кастрюльку, из которой щедро валил вкусный пар. Кастрюля наверняка была горячей, тряпки или полотенца у встречного не имелось. И за ручки он держался через рукава пиджака.

— Скажите… — спросил Евгений у него.

— Да?.. — удивленно посмотрел на него человек с кастрюлей.

— А ведь ночью была перестрелка. Или мне приснилось?

Встречный выглядел разочарованным. Дескать, из-за такого пустяка остановили. Не нес бы кастрюльку, наверное бы рукой махнул. А так только сказал:

— Ну, положим, стреляли… Это хлопчики в войнушку играли.

И пошел дальше.

-//-

О появлении Клима и Евгения в ревкоме города Егорьевска были предупреждены. Но, разумеется, к визиту не готовились. Придут — ладно. Не придут, погибнут в дороге — меньше хлопот.

Но нет, оба прибыли в ревком, и этот факт как-то игнорировать было невежливо. По этому поводу в комитете состоялось не то собрание, не то перекур. В кабинет собрались те, кому не лень было побеседовать с чужаками. Местные густо закурили, предложили гостям. Те оказались некурящими. Главный среди собравшихся предложил прибывшим табакерку с кокаином: не угодно ли марафета для бодрости? Гостям было не угодно.

Все угощение ограничилось горячим, крепким чаем, хоть и с неизвестно как оказавшимся здесь лимоном, но без сахара.

На дворе муштровали новобранцев. Через открытое окно неслось:

— Нале- ВО! Напра-ВО! Лечь! Вста-а-а-ть! Лечь! Вста-а-а-ть! Голос!.. А-а-а-тставить…

— Что это там у вас? — удивился Евгений.

— Да это у нас строевую подготовку ведет идейный товарищ, некогда работавший в цирке. — ответил председатель ревкома. — Вот иногда и старое вылезет… Впрочем, вы ведь здесь по другой причине…

…К удивлению Клима, чудеса, происходящие в местной церквушке, не были секретом для подполья. Несколько человек из ревкома даже ходили на службы и подтверждали: да, в церкви происходило нечто странное. Можно сказать, чудеса. Причем не банальное мироточение, не слезы или кровь на иконах. Не исцеление хромающих и плохослышащих… Творилось нечто непонятное, незаурядное.

Это искренне возмутило Клима:

— Его чудеса — это явно пережиток царизма.

— Пережиток-то — пережиток. — согласился кто-то из местных. — Да нам только с ним спокойней живется. Ну, положим, посадим мы этого батюшку у кутузку. Так его завтра народ вынет и тюрьму с землей сравняет. И хорошо если только тюрягу. Думали его тихонечко хлопнуть. Там или церквушку сжечь, или самого батюшку того… Типа при ограблении. Вроде как на бандюков малахольных свалить.

— Ну и?.. — спросил Клим.

— Ну и раздумали. Даже если на нас не скажут, все равно… говориться же: свято место пусто не бывает. Неизвестно кто за ним придет. Может еще хуже выйдет. Потому и договорились с попиком приватно: мы его не трогаем, ценностей не изымаем, колоколов не снимаем. А он против советской власти народ не мутит. А дальше мы его авторитет как-то подорвем. Подошлем туда идейного эпилептика, скажем, чтоб его в корчах потрусило во время литургии…

— Но с иной стороны оно и боязно. — включился в разговор другой местный, рангом поменьше. — Потому как бывало, помянет кого-то недобро, так у человека что-то и случается: то ли ногу сломает, то ли дом сгорит…

— Вы знаете… С человеком постоянно что-то случается. — ухмыльнулся Аристархов. — У меня вот дядька как-то убил пересмешника…

Почти все закачали головами — примета и вправду нехорошая…

Но Аристархов молчал, пока кто-то не спросил:

— Так что с твоим дядькой? Небойсь помер?

— Ага. И трех лет не прошло как на войне убило.

Теперь пришла очередь молчать местным. Дескать, вы приезжие — были и нету. А нам тут жить…

Наконец кто-то из рядов дальних, почти из-за двери проговорил:

— А как по мне, лучше чтоб священники вместо воды освящали пиво!

— Это зачем еще? — спросил кто-то сидящий на подоконнике.

— А чтоб оно дольше не портилось…

Председатель комитета отмахнулся от болтунов и продолжил:

— …Мы даже по ходатайствам верующих приняли решение, что неправильное ношение звезды двумя, а не одним лучом вверх, будет караться дисциплинарными взысканиями, вплоть до трибунала. Ибо звезда с одним лучом вверх — это символ человеческий, а с двумя — антихриста. А к чему нам лишние треволнения?

-//-

Желающих указать дорогу к храму в ревкоме не нашлось. Зато подробно объяснили дорогу и даже нарисовали простенькую.

К церкви Евгений и Клим подошли со стороны поселка, вида скорей бандитского, нищего. Вероятно, жили здесь люди не слишком верующие, потому как освященную землю и улицу разделял высокий деревянный забор.

На заборе же имелась размашистая надпись: "Мусор не сваливать! Прокляну!"

И действительно — пол надписью было сравнительно чисто.

Еще в заборе имелась крошечная калиточка, но она оказалась надежно запертой изнутри.

Вероятно, когда-то она бывала открытой, потому как путеводитель, выданный в ревкоме, именно этой калиткой и заканчивался. Двор же церквушки примыкал к участкам частных владений плотно, без проходов.

Потому пришлось обходить весь квартал. Улочки плутали, рассыпались на проходы, через которые мог пройти свободно только один не шибко толстый человек. Попадись еще кто-то навстречу — так пришлось бы расходиться, трясь животами.

— А вы раньше встречали чудотворцев? — спросил Клим, перепрыгивая через очередную канаву.

— А как же!

— И видели их чудеса?

— Да нет, сам пока не видел ни одного.

— А не сам? Со слов свидетелей?

— Вот этого было более чем достаточно. Я видел десятки людей, которые утверждали, что чудотворец исцелил их от карциномы или от чахотки в последней стадии.

— И они были действительно здоровы?

— Как мы с вами…

Клим прислушался к своим чувствам: вроде бы себя он чувствовал неплохо. Только вот в горле будто першит…

— Так, выходит, это было чудо? Он их исцелил?

— Не совсем. Дело в том, что у них не было ни рака ни туберкулеза изначально. Просто лжечудотворец начинал с того, что убеждал потенциальных свидетелей в том, что те больны. Что у них опухоль, каверны в легких… И родные, якобы им лгут, а сами тихо делят будущее наследство. Что доктора ничего не смыслят в своем деле, а то и вовсе стремятся свести тебя в могилу. А затем проходит время, и целитель сообщает: ты… в смысле он — здоров!

…Лишь через четверть часа снова вышли к подворью, но тоже не к воротам для мирян, а к дверце для нужд, вероятно, собственных.

Но эта дверь была открыта и просто просила, чтоб в нее вошли.

Клим и Евгений так и сделали.

Но слишком рано.

На вошедших бросился пес, размером с пони. Если бы Евгений шел бы чуть быстрей, или собака оказалась более терпеливой, то наверняка встреча оказалась болезненной. В лучшем случае Аристархову искололи всю задницу сывороткой Пастера. В худшем — могли похоронить в закрытом гробу.

А так, цепь натянулась, лязгнула, ограничив полет собаки. Та рухнула наземь и зарычала от обиды еще страшней.

Пройти мимо собаки не представлялось никакой возможности. Клим было схватился за лежащий в кармане револьвер, но тут же раздумал. Стал искать не то камень, не то палку.

Но Евгений сделал жест: не надо.

— Чего это ты? — заговорил он к собаке спокойно и почти ласково. — Ну кто же так гостей встречает. Уже день, воры не ходят, а спят… А мы идем в церковь…

Собака продолжала лаять, но уверенности в ее голосе уже не было.

— Ну чего ты лаешь… — уговаривал дальше Евгений. — Успокойся.

Собака выглядела просто растерянной. Голос Аристархова ее смущал: в нем не было испуга, он говорил как хозяин. Или так кто-то разговаривал с этой собакой, когда она была щенком. Псу снова захотелось стать маленьким кутенком. Чтобы его не сажали на цепь, гладили, таскали всякую вкусности.

Наконец, нервы у собаки не выдержали и она завиляла хвостом.

Если собака виляет хвостом — это значит, что она рада тебя видеть. Собаки — как малые дети. Они никогда не лгут, не могут скрывать своих эмоций. Дабы этого не происходило, собакам отрубают хвосты. И непонятно, что творится на уме у бесхвостой собаки.

Евгений подошел и погладил собаку по голове. Как бы невзначай повернулся к Климу:

— Ну чего смотришь… Проходи. Только не вздумай бежать, иначе…

Что произойдет «иначе», Аристархов не уточнял. Да это было и не нужно. Ничего хорошего случиться не могло.

Но когда пройти оставалось пару шагов, из-за угла, навстречу Климу вышел бородатый мужичок, держащий в руках косу-литовку.

Собака обернулась, посмотрела на мужика. Аристаров сглотнул слюну: сейчас собака исправит перед хозяином свою оплошность. Ее злость наверняка злость будет показательной…

Но нет, вместо того собака опустила морду, и, звеня цепью, убралась в будку.

— Чего вам? — спросил старик, сжимая в руках косу.

— Нам бы батюшку повидать…

— Какого батюшку?

Евгений порылся и, к своему удивлению вспомнил:

— Батюшка Никодим. Это вы?..

— Да нет, чего вы говорите. Я тут при церкви работаю… Вот сейчас косу отбивать собрался. А Вам батюшка на кой, позвольте полюбопытствовать?

— У нас к нему дело. Мы к нему прилетели на аэроплане из самого Мгеберовска.

Старик скривил скулу и покачал головой:

— Не люблю я аэропланы, ибо это против замыслов господних. Если бы Бог хотел, чтобы человек летал, он бы снабдил того крыльями.

— Если бы Бог хотел, чтоб человек ездил по дорогам, он бы снабдил его колесами.

— Что? — очнулся старик.

— Ничего… — очнулся в ответ Аристархов.

Старик прищурился:

— Дело важное?

— Чрезвычайно.

— А чего вы как тати, через заднюю калитку крадетесь? Есть же за углом ворота для всех.

— Да мы и эту калитку едва нашли. Нам-то дорогу указали до другой двери. А она оказалась запертой. Не скажите почему? Написано ведь в Библии: не мешайте детям приходить ко мне… Ну или что-то в таком духе…

Цитата, приведенная не совсем к месту, на старика не оказала никакого впечатления. Но он кивнул, подтверждая наличие закрытой двери.

— На три квартала больше прохода нету, ну и рабочие с завода повадились бегать через церковное подворье. И хорошо если б просто бегали, а то все норовят к дверям храма прокламацию приколотить. Да вы проходите в церковь… Скоро служба будет, после нее с батюшкой и поговорите.

-//-

— Я вас очень попрошу… — говорил Аристархов Чугункину, подымаясь по ступеням храма. — Ведите себя пристойно: шапку снимите и перекреститесь. Если вы начнете тут атеистические лекции читать, то толку не будет с нашего полета… Вы хоть креститься умеете?

Чугункин виновато кивнул.

В церковной лавке за керенку размером с носовой платок Евгений купил четыре тоненьких свечки.

Прошли дальше.

Людей в храме почти не было, равно как и всего остального — церквушка была маленькая и небогатая. Со стен на вошедших печально смотрели святые.

Перед ними стояли на подставках горящие свечи.

Евгений, крестясь, принес свой скромный дар: одну свечку оставил у Христа, одну у Богоматери. Еще одну зажег возле святого Петра. Последнюю отчего-то зажег напротив Иоанна Златоуста.

После вернулся к Петру, стоял возле него долго. Шептал что-то… Следующий за ним по пятам Клим разобрал лишь обрывок фразы: "ты есть камень".

— А ваше отношение к вере будет какое? — спросил Клим, когда Евгений закончил не то молитву, не то разговор с кем-то невидимым.

— Верю… — ответил Евгений и отчего-то печально улыбнулся.

— Но вас, я вижу, это не радует. Отчего?

— Оттого что я великий грешник… Когда на Страшном суде дойдет дело до меня, я хотел бы подняться и сказать… — Аристархов задумался надолго, но собрался и продолжил. — Дескать, я все знаю, все понимаю. Не будем терять время, я отправляюсь в ад…

— Эх, молодой человек, ваш грех — гордыня. — раздалось за спиной Евгения. — Так сразу нельзя: «великий»!

Евгений и Клим разом обернулись. Перед ними стоял священник в годах, с непременной седой бородой. Вид у него был совершенно классический, добрый, располагающий если не к исповеди, то к задушевной беседе.

— А мы, наверное, к вам…

— По какой такой причине? — поинтересовался батюшка.

— Говорят, у вас в храме чудеса бывают?

— Говорят, бывают. — пожал плечами поп. — Только мы как-то с ними… Разными дорожками что ли ходим. Разминулись покамест.

— Но вы же отцом Никодимом будете?

— Да нет, не буду. Я — Николай…

Имена звучали похоже, и Евгений, было открыл рот спросить, нет ли тут какой ошибки. Но батюшка оказался быстрей:

— Отец Никодим сейчас будет служить вечерню. А мне как раз уходить надо…

— Куда?

— Время собирать мой черный чемодан… Человек хороший умирает… Надобно его посетить со святыми дарами.

— А чего вы решили, что он хороший? — словно обиделся Клим. — Кто вам такое сказал… Может, он тайный кровопийца?

Старик улыбнулся:

— Почти все люди хорошие…

На это Клим отчего-то действительно обиделся.

-//-

По церкви ходили бабушки, тушили свечки. Оставляли гореть по одной-две самых длинных. Огарки же бросали в ведро. Ставили совсем иные свечки, толщиной в мизинец, но пока их не зажигали.

Хлопали двери, впуская в церковь все новых прихожан, становилось тесно, душно, но тепло. Загорались все новые и новые тоненькие свечки, купленные прихожанами.

Начиналась служба.

Батюшка Никодим оказался высоким, плотным, но нетолстым мужчиной, в тех же годах, что и Аристархов. Борода его была черна как смоль. Молитву пел густым басом.

За окнами стремительно темнело. Город, как в пучину, погружался в вечер. Служки зажигали те самые, толстые свечи.

Когда зажгли огонь рядом с Евгением, то немного подождал, осмотрелся: никто не смотрит ли в его сторону… Затем осторожно потушил огонек свечки и спрятал ее в карман.

Однако, неожиданно Чугункин проявил бдительность. Увидев воровство, покачал головой, но ничего не сказал.

Раньше Аристархову доводилось воевать в Пруссии, он видал храмы католические, сложенные в мрачном готическом стиле. Они внушали трепет одним своим видом. Но вот что удивляло Евгения: скамейки для прихожан. В православных храмах верующие должны были стоять на своих двоих.

Отчего? — еще тогда думал Евгений. — Оттого, что стоящий ближе к Богу? Но сейчас подумал: если бы пришлось усадить на скамьи всех, присутствующих в церкви, то места бы понадобилось в несколько раз больше.

Наверное, правильный ответ был другим…

…Но думать об этом уже как-то не хотелось.

Голос священника заполнял церковь, подымался вверх к куполу. Сотни сердец бились в такт с ним.

С удивлением Евгений заметил, что он будто сам стал не свой. Попытался стряхнуть это чувство, но нет — его наполняла вера. Да что там вера — уверенность, знание того, что Бог есть и он совсем рядом.

Переполняло счастье, предчувствие того, что все хорошее сбудется.

И сегодня пятница, завтра можно спать до полудня, не идти на работу. А еще сегодня в пивнушке его ждет пузатая кружка с пивом. От самого упоминания пива становилось пьяно.

Казалось, что святые на стенах, шевелят губами, вторят молитвам. Да нет, не кажется — так и есть. Вот краем глаза Евгений уловил, что святой Николай что-то протянул с иконы стоящему рядом прихожанину.

Но пока Евгений поворачивал голову, пытаясь что-то рассмотреть в неярком свете, святой Николай вернулся в прежнее положение.

Зато в другом углу храма, оставив за собой лишь тень, с картины спрыгнул и смешался с толпой Святой Лука…

-//-

Все смелее, все настойчивей светила луна.

…В себя Евгений пришел уже на крыльце церкви. Как он там оказался — не помнил. Наверное, вынесло людской толпой — служба закончилась, народ расходился по домам.

На улице было свежо — пока шла служба, прошел дождик.

Рядом, опираясь на перила, стоял Клим. Был он мрачнее тучи.

— Видел? — спросил у него Евгений.

Чугункин кивнул.

— Пошли отсюда… — распорядился Аристархов.

— Мы же хотели с батюшкой поговорить.

— Завтра поговорим. Сейчас к нему, наверное, не пробиться…

Шли пустыми и темными улочками. В небе уже во всю светили звезды, дорогу щедро освещала луна, норовя заполнить своим отражением каждую лужу.

Ощущение счастья еще бродило по венам, но разум уже приходил в себя, вопрошал: а чему, собственно, радуемся?..

Наконец, Чугункин не выдержал:

— Здесь мы с глазу на глаз… Потому признаюсь, что…

Клим задумался надолго, видимо, думая, в чем же ему стоит признаваться.

— Впечатляет служба, не правда ли?.. — пришел ему на помощь Евгений.

— Не то слово… Такое чувство у меня было, когда я только революцией заниматься начал. Словно прикоснулся к чему-то большому, чистому.

Аристархов промолчал. Гражданская война была большой — спору нет… Но назвать ее чистой, как и любую другую войну, Евгений не смог бы. Она чистая на картах в штабах, в замыслах. Но стоит раздаться первому выстрелу, и начинается: кровь, грязь, гангренозные раны…

— И меж тем… — продолжал Клим. — Вот церковь ведь сожгла Бруно? Коперника? Галлея?..

— Насколько я помню из упомянутых — только Бруно. Хотя да, народу вообще сгорело много…

— Ну и объясните мне тогда, как с грузом этаких преступлений церковь может нести добро?

— Бруно-то жгли католики…

— Православные жгла других…

— И то верно… Но вместе с тем, церковь безгрешна. Однако, к сожалению грешны, бывают ее служители. Что еще более досадно — грешны чрезвычайно.

— И что, церковь за деяния своих слуг не несет ответственности?..

— Ну вот смотри. — вздохнул Евгений, словно объясняя нечто понятное даже ребенку. — Поймали, положим, какого-то красноармейца за мародерством. Это ведь не значит, что вся армия, весь красный фронт — мародеры.

-//-

За время их отсутствия на комнату в общежитии никто не позарился. В ней ничего не появилось нового, правда и старое никуда не делось.

Из кармана пиджака Евгений извлек книжку, найденную в ревкоме. Ввиду постоянного кругооборота людей в комитете то и дело появлялись бесхозные вещи. И когда Аристархов попросил взять почитать, ему кивнули. Дескать, бери. Кто хотел — тот уже прочитал.

Порылся еще, и из другого кармана достал огарок толстой свечи.

— А свечку ты где взял? — спросил Клим, так будто сам не видел.

— В церкви…

— Украл в церкви? Три тоненьких купил — одну толстую забрал. Воровать нехорошо…

— А воровать в церкви — нехорошо вдвойне. Но с иной стороны — сказано же было делиться с неимущими. У них свечек полно, а мне что в темноте читать?

— Читать при свечке вредно.

— Это читать без свечки вредно, а со свечкой — вполне терпимо. Опять же сказано: ученье — свет.

Поужинали припасами, захваченными в дорогу еще Мгеберовска. Затем, раскрыв книгу, Евгений остался за столом Чугункин отправился спать.

Вернее попытался это сделать.

Сон не шел.

Во Мгеберовске Клим снимал тихонькую комнатку в частном домишке. Вернее, «снимал» — громко сказано. Просто жил, не платя ни копейки. Правду говоря, хозяин дома был не шибко и против, наивно полагая, что его не тронут, пока в доме квартирует комиссар.

В том домишке было тихо. Порой, самым шумным явлением за окнами комнаты был осенний дождь и листопад.

Но республика объединенных этажей даже в час ночной шумела словно вокзал. Боя сегодня не было, но вот кто-то громыхнул из «Маузера». Вот мимо комнаты прошли оживленно споря двое: судя по репликам анархо-коммунист и анархо-синдикалист. Через щель под дверью потянуло кислым табачным дымом. Будто бы мешал и огонек свечи, зажженной, Аристарховым.

Клим не мог бороться ни с папиросным дымом, ни с двумя анархистами, ни, тем паче, с выстрелами из «Маузера». Но что-то он изменить мог.

— Короче, Женя, туши свет… — Чугункин заворочался в углу.

— Я хочу книжку еще почитать… — возразил Евгений.

В ответ Клим тяжело вздохнул и натянул на голову шинель.

На огонек свечи слетались всякие жучки. Они летели прямо в пламя, сгорали в мгновение, падали в горячий воск, затем стекали вниз, застывали словно в янтаре.

Свечка была толстой, горела медленно. Тихонечко потрескивал воск, шуршали переворачиваемые страницы.

За стенами комнаты было будто бы тихо, совсем не так как в прошлый день. Отчего? Хлопчики, игравшие вчера в войнушку ушли на настоящую войну? Или они сейчас спят, набираются сил для нового колобродства.

Климу, несмотря на огонь свечи спалось хорошо. Во-первых, на этом месте он спал уже второй раз, и, значит, немного свыкся, обжился. Во-вторых, эта ночь все-таки была поспокойней, можно было выспаться даже немного впрок. Ну и, в-третьих, Климу где-то казалось, что Евгений сейчас охраняет его сон…

В кармане штанов Аристархова почти неслышно тикал хронометр слагая секунды минуты, а минуты в часы.

И когда Евгений оторвался от чтения, то понял, что уже довольно-таки поздно. Пора или ложиться в постель, или перетерпеть немного и не спать вовсе.

Взглянув напоследок в книгу, Евгений с удивлением понял, что буквы уже не держатся в строках. Стоит отвернуться, и значки начинают скакать, слагают новые слова, предложения. Пытаясь прекратить это безобразие, Аристархов попытался некоторые буквы поймать, поставить на место. Да вот беда — вместо того только еще больше смешал слова, так что они превратились в какой-то код, шифр наподобие того, которым он давным-давно шифровал сообщения в Галиции. Или то была Галлия?..

Спать, пора спать… — носилось в голове.

Действительно — Аристархов закрыл книгу, но повернул ее так неудачно, что буквы ссыпались со страниц на стол. Листы оказались чистыми.

Это как же теперь отдавать товарищам книгу?

Ну да ладно — завтра… Хотя уже наверное сегодня утром Евгений вспомнит, что там были за буквы, в каком порядке они стояли.

Хотелось пить.

Аристархов точно помнил: на подоконнике стояла крынка с водой.

Поднялся из-за стола, сделал несколько шагов, но упал, зацепившись нога за ногу.

В голове вихрем пронеслось: Молят муку, а молят богов. Главное, чтоб не наоборот.

Снова встал, побрел к окну.

Шагать получалось медленно. Ноги были тяжелыми, вязли словно в смоле, прилипали к полу. И путь к окну был долог. Комната кружила, стараясь сбить Евгения с ног.

Но, вот, наконец, он дошел о цели.

Вода в крынке каталась из стороны в сторону, но из горлышка не выплескивалась. Тогда Евгений пытался засунуть губы внутрь горшка, прикоснуться языком к коже воды. Но вода ускользала, не утоляя жажду.

Убрав бесполезный кувшин, Аристархов осмотрелся.

Комната кружилась все быстрей. Вот в поле зрения промелькнул лежащий на кровати Клим. Евгений удивился — как у того получается спать в этакой карусели?

Из-под шинели повешенной на гвоздь, вбитый в стену торчали огромные лапы, похожие на куриные. Будто клюв топорщил ткань, и красные глаза следили за каждым движением Аристархова.

Евгений закричал, но крик застрял в горле. Не удалось выдавить из себя ни звука — Аристархов не слышал даже себя. Зато колотилось сердце, громко, словно турецкий барабан.

По комнате носился не то топот не то хохот.

Комната превратилась в сплошную карусель.

Чтоб не свалиться с ног, Евгений сначала сел, а потом и лег на пол.

Но вращение продолжалось. Тогда Аристархов прибег к средству испытанному, старому — закрыл глаза.

Казалось — он опять на аэроплане, и два двигателя жужжат в его голове, пропеллеры гонят ветер по его венам, а он сам, Евгений Аристархов, летит во стороны сразу…

-//-

Евгений проснулся на полу. От лежания на холодных и твердых досках болели мышцы. Вероятно, сквозняком протянуло или просто отлежал.

Открыл глаза осторожно, стараясь себя не выдать — от этого мира можно было ожидать чего угодно.

Но нет — комната будто бы не сулила опасностей. Все казалось относительно спокойным.

Рядом, на кровати под одеялом лежал Клим. Он читал книгу.

Когда, осмелев, Аристархов поднял голову, Чугункин отвлекся от чтения, посмотрел на товарища.

— Уже утро. — доверительно сообщил Клим. — Можно подниматься.

Евгений посмотрел на окно

— Утро… Вот оно какое, оказывается. Никогда раньше не видел.

Затем задумался: что, собственно он такое сказал? Но от мыслей этих отмахнулся про себя.

Всмотрелся в Клима. Значится, книгу он взял, а его, можно сказать, боевого товарища, оставил на полу. Не отвел на кровать, даже не укрыл, не положил подушку. Кстати, о книге…

— С книгой все в порядке? Буквы на месте.

— Странно, что именно это спрашиваешь первым. Но коль уже спишь на полу, то чему тут удивляться?

— Книга… Там есть пустые страницы?

— Пока не видел ни одной.

Евгений поднялся сначала на четвереньки. Мир вокруг зашатался, снова попытался набрать обороты. У Евгения появилась мысль остановится на достигнутом. Но нет, опершись на стол, поднялся.

— Нет, ты мне можешь объяснить, отчего так голова болит? — спросил Евегий. — И пить так хочется, словно с похмелья. Дак не пил, елы-палы, нет… И есть охота.

У Чугункина с утра тоже болела голова, и тоже хотелось пить. Есть же ему хотелось постоянно — кажется всю жизнь. Так что болезненным симптомам он поначалу значения не предал никакого.

Но потом прислушался — действительно, что-то было не так.

— Это все от твоей свечи. — заметил Чугункин. — Ты ее всю спалил. Она весь воздух сожгла, вот и душно в комнате. Как мы не угорели — не пойму.

Причина этого была ясна — комната в общежитии не была герметичной. Под дверями имелась щель в палец, через дырки в оконной раме могли залетать не слишком крупные насекомые.

Пройдя несколько трудных шагов, одним движением Евгений распахнул окно. Прохладный осенний ветер ворвался в комнату, в мгновение вымел из нее все тепло, все ночные запахи, духоту. Стало легче, но не до конца. Мир все так же оставался неуверенным и шатким.

Опершись на подоконник, Евгений еще раз осмотрел комнату. Чугункин, кутающийся в одеяло, книга в его руках. Стол. На столе, свеча…

Свеча…

Евгений подошел к столу, от спички зажег огарок свечи, склонился над ним…

В голову вдруг ударило, но после мгновения стало легче. Казалось, будто матерому пьяницы на похмелье поднесли стаканчик вина.

— Оно… Иди сюда… — позвал Евгений Клима.

— Это еще зачем?

— Давай ко мне. Вдохни и не дыши… Чем пахнет?

Клим так и сделал. Задумался. Выдохнул.

— А чем должно пахнуть? Что курят в церкви? Ладан что ли?

— Ну да, а кроме ладана?

Клим сделал еще один вдох. Снова задумался и снова выдохнул. Покачал головой.

— Нет, не знаю…

— Ладан, к слову в свечи обычно не добавляют — курят его отдельно. И здесь он добавлен просто, чтоб забить другой запах.

— Какой другой запах?

— Не знаю… Не специалист, но думаю, это какой-то наркотик. Опий, гашиш, кокаин… Я вообще-то ночью какой-то запах почувствовал, но решил, что жучки, которые на огонь налетели. В церкви-то душно, народу много.

— Правильно писал Ленин: "Религия — опиум народа". - наконец, сказал Клим, перепрыгивая через очередную лужу.

— Это не Ленин, — поправил его Аристархов. — Это Маркс.

Чугункин едва заметно скривился: начитанность товарища с каждым днем его пугала все больше.

— Если знамения нету, его надобно создать… — продолжил Евгений. — но как бы то ни было, идти в церковь нам больше нечего…

— Мне-то Никодим сразу не понравился. — запоздало покаялся Клим. — Но неужели тот, второй священник ничего не знает?

— А может и знает… Может и не знает, но догадывается. И молчит… Ибо неисповедимы пути господние. Грех во благо…

-//-

В комитете Евгения, простуженный ночью на голом полу, лечили совсем кстати конфискованным самогоном, настоянным на перце так густо, что жидкость стала совершенно непрозрачной.

— Гони ее, гони эту заразу, инфлюэцу проклятую, — вместо закуски подбадривали Аристархова окружающие.

Тот глотал обжигающую жидкость, занюхивал рукавом, продолжал рассказ.

Клим только кивал в знак согласия: дескать, все именно так и было.

— Такие вот дела. — наконец закончил свой рассказ Евгений.

— Мда… — подытожил кто-то из местных.

— Меж тем я удивлен, что вы не раскрыли это дело самостоятельно. Кокаин-то у вас у самих имеется…

— Оно конечно да. — согласился с Евгением ревкомовец. И тут же поправился. — Но оно, конечно нет. Ведь у иных после иных анафем люди гибли, дома горели?

— А в тоже время иные дома не горели? — спросил Евгений. — Другие люди не погибали? Совершенно посторонние, попом не упомянутые? Да и говориться же: если пророчество повторять достаточно часто, оно сбудется. Может, люди сами были неаккуратны. Может, иные, устав ждать несчастий, обещанных соседям, брали на себя толику функций высших сил.

Ответом ему было задумчивое молчание. Поэтому Аристархов, выдержав паузу, продолжил:

— Так что здесь нам делать решительно нечего и будем мы возвращаться назад, во Мгеберовск.

— А возвращаться вам и некуда.

— В смысле?

— В городе победила контрреволюция. Советская власть свергнута — разумеется, временно.

Неужели, — подумал Евгений. — неужели пронесло.

Но нет, рано…

— Однако насчет вас сюда поступила телеграмма. — продолжало уполномоченное лицо. — Вам приказано сконцентрироваться на ликвидации сотни Костылева… Вы, вероятно, лихие ребята, если против сотни вдвоем идете…

— Да, мы такие… — задумчиво согласился Евгений. — Вроде былинных богатырей. Вдвоем выйдем хоть против орды.

Уполномоченный задумался. Ему стало неудобно.

— Вам, наверное, нужна помощь? Выделить людей? Э-э-э… Полторы дюжины?..

Ну да, кого ты нам выделишь. — подумал Евгений. — Необстрелянный молодняк, которому только за партами сидеть. Да за такими больше возни: чтоб накормить, устроить на ночлег. А случись заваруха — в лучшем разбегутся случае. В худшем — тебя же по ошибке и пристрелят.

— Нет уж, — сказал он. — Мы как-то сами управимся.

Уполномоченный посмотрел на Евгения с уважением и где-то с испугом.

-//-

Над часами, что имелись в фасаде городского муниципалитета города Мгеберовска, возвышался флагшток, на который всякая установившаяся власть норовила поднять свой стяг.

Масоны этого делать не стали. Может, таковой у них имелся, да вот только не положено остальным знать, как он выглядит.

Потому флагшток на фасаде торчал одиноко, словно какой-то молниеотвод.

Но однажды, проходя возле здания муниципалитета, обыватели увидели на флагштоке два шара синих шара. Ветер трепал их, они стучали, чем, собственно, и привлекали внимание.

По городу пошла молва: чтобы это значило? И около базара он наткнулся на другой слух: дескать, это штормовое предупреждение. На город обрушится ураган и произойдет это послезавтра, что обозначено количеством шаров.

Как бы то ни было, на следующий день, на муниципалитете шар остался в единственном числе.

В ураган поверили — от этих масонов всего можно было ожидать. Потом народонаселение города и окрестностей запасалось съестным, водой и вином да дровами. Закрывали окна,

Уж неизвестно по каким масонским каналам они узнали о будущей непогоде, но буря началась в назначенный срок.

Потемнело небо, похолодало. Со стороны полей в город влетел лихой ветер, разлетелся по улицам, словно кавалерийская лава.

Завыл в трубах — ярче, жарче загорелись камины и печи. Уютней стало в домах от тепла и наступившей непогоды.

Сразу с трех сторон ударил дождь, не заштриховал окна параллельными линиями, а взял сеткой.

У окон собирались домочадцы, пили глинтвейн и чай с плюшкам. Смотрели в окно, как ветер гнул деревья, как пузырилась вода в ручьях.

Вот кто-то под бронебойным дождем спешит по улицам, за ним бежит кошка, почти котенок. Ветер котенка постоянно сносит в сторону, а с головы путника пытается сорвать шляпу. Путник придерживает ее рукой, но ветер не сдавался, набивал в рукав дождевую воду, пробирался под плащ.

Обыватель смотрел на них и качал головой: экий глупец, самому дома не сидится, так он и котенка прихватил. И куда он спешит? Ведь по случаю бури закрыты все заведения, все любуются непогодой. Впрочем, может статься, у него действительно дело важное. Может быть, человек и кошка устали ждать порошок целебный и ноне идут прямиком к доктору?

По случаю бури потемнело раньше времени. И в тот день по-особому грели одеяла, спалось крепче, глубже. Порой кто-то просыпался, слушал шум дождя по крыше, удовлетворенно кивал: дождь и холод до него сегодня не доберется. Поворачивался на другой бок и засыпал.

А утром бури уже не было — от нее остались только лужи, сломанные деревья да слухи.

Народец выходил на улицы, дабы поделиться впечатлениями: ах, какая славная, увлекательная непогода была! Старожилов, как всегда в подобных случаях разбил склероз: утверждали, что подобной бури не они не могут припомнить.

Некоторые говорили, дескать, ветер был такой силы, что сносило даже радиоволны, и местная радиостанция в тот день не могла ничего не получить не отправить!

Говорили так же, что перво-наперво бурей оборвало телеграфную линию, а в городе сломало с дюжину деревьев. В городском саду треснул дуб такой древний и заповедный, как леса вокруг города. Говорили, словно рос он тут еще до основании Мгеберовска. И город так и строили — сначала вокруг дуба разбили городской сад, затем вокруг него стали возводить городские кварталы.

Дуб действительно треснул, но устоял и зеленел еще ровно двадцать лет.

Еще говорили, что на окраине сорвавшимся водостоком убило старушку, и уже не понять, отчего ее потянуло на улицу.

Вряд ли это было так, но, в самом деле, что это за буря, если никого не убило?

Наговорившись до усталости, люди расходились по домам.

Бесхозный шпион

Железная дорога и полустанок среди лесов плохо было видно и авиаторам и пролетающим над ним ведьмам. Лента железнодорожного полотна была одноколейной, узкой и огромные ели, растущие вдоль путей, где-то в вышине едва не смыкались кронами.

Гораздо лучшим ориентиром служила река, что текла на десять верст севернее. По этой причине летуны не сильно старались разглядеть железную дорогу, забывали о ее существовании.

Впрочем, и нужда в том полустанке была минимальной. Во-первых, поезда здесь ходили редко, потому решили, что одноколейной дороги вполне достаточно. В крайнем случае — составы разминутся на полустанке. Во-вторых, этим самым поездам где-то надо было останавливаться, чтоб набрать воду.

Здание станции построили без учета местной специфики, а именно с залом ожидания, буфетом и одной кассой. Может, полагали, что вокруг полустанка вырастет деревня, город. А может, просто выстроили здание по первому попавшемуся чертежу?

Но пассажиров здесь почти не было — никто в здравом уме не хотел ехать в этакую глушь. А если никто сюда не приезжал, то кому, спрашивается, уезжать?

Конечно, порой из лесов выходили охотники, раз на станции появились почти интеллегентные люди из Императорского географического общества. Порой грязные оборванцы, с виду каторжане делали вид, что ждут поезда в зале ожидания. Проверить у них документы станционный смотритель не мог, арестовать — тем паче. Потому протапливал комнату, угощал бородачей кипятком. И те, не дождавшись поезда снова уходили в леса.

А раз на полустанке как-то оказался человек в чесучовом костюме — вышел он из лесу, шел сам. И хотя до ближайшего жилья было верст семь, пришелец не имел ни следа усталости на лице, ни грязи на своих лакированных штиблетах. Казалось, что он выбрался не из леса, а только что вышел из своей квартиры на Невском проспекте.

У станционного смотрителя поинтересовался: а когда будет следующий поезд, хоть в какую-то сторону и отчего закрыта касса. Смотритель ответил, что касса закрыта, потому что следующего поезда не будет никогда. Пассажирские поезда пролетают полустанок без остановок. Впрочем, около полуночи здесь остановится товарный, набрать воды для локомотива, машинисты наверняка будут рады попутчику.

Замечательно. — отметил пришелец. — Полуночный товарняк сгодится. А как насчет буфета?

Буфета не имелось по той же причине что и закрыта была касса. Но станционному смотрителю было скучно, и он предложил гостю разделить с ним скромную трапезу. Гость согласился.

Впрочем, «трапеза» для того позднего ужина — слишком громко сказано. Ели при свете "летучей мыши" в плохо протопленной комнате пищу, что донельзя пропиталась влажным осенним холодом.

К гречневой каше и черному хлебу смотрителя, гость добавил полбатона мягчайшего белого хлеба и бутылку недурственного рейнского.

По причине отсутствия бокалов, вино пили из жестяных кружек.

А между вторым и третьим тостом гость станционного смотрителя и завербовал. Предложил стать агентом одной организации. Какой именно — уточнять не стал.

Гость мог бы показаться шарлатаном, но тут же за столом он выдал задаток. Полтысячи рублей ассигнациями — сумму довольно значительную.

И что особо приятно — при их разговоре не присутствовали свидетели. Незнакомец не потребовал ни расписок, ни даже формальных клятв. Да что там — не поставил перед новоиспеченным агентом заданий. Ни тебе пускать под откос поезда, ни… Ничего. Лишь сообщил пароль и отзыв, добавив, что когда-то сюда попадет иной человек. Он-де назовет пароль, и тогда смотритель должен будет ему помочь и получить новые распоряжения.

И в полночь человек в чесучовом костюме от был на товарняке. Больше его станционный смотритель не видел.

Агент с паролем не прибыл ни на следующей неделе, ни в следующем месяце. После — счет пошел на года.

Что стало с тем незнакомцем? — рассуждал смотритель. — Может, он так и не вернулся в свою страну, не сообщил, что завербовал смотрителя. И этого шпиона убили во время какой-то глупейшей поножовщины, или он отравился в придорожной забегаловке и умер от дизентерии.

Да и кем он был, тот пришелец? Может быть, он был нечистой силой? Или пришельцем из иных миров, и хозяин полустанка на самом деле шпионил на Марс?

Часто, особенно в дни туманные казалось, что не было никакого посетителя, а все это смотрителю привиделось.

Но приходила полночь, на полустанке останавливался товарняк и его машинист подтверждал: да, было дело, кого-то с этого забытого всеми полустанка он забирал.

А было это, к слову сказать, еще во времена англо-бурской войны. Когда двадцатый век только рождался…

Пролетающие мимо поезда смотритель провожал с легкой ухмылкой. Все же никому, почти никому не было известно, что смотритель этой станции чей-то агент. А знание давало ощущение какой-то власти.

Он чувствовал себя могучим, достаточно сильным, чтобы разрушить если не все государство, то основательно его пошатнуть.

Смотритель не любил ни государство, ни правительство. Не любил он не конкретно царское правительство, а скорей правительства вообще. Отдельно ему не нравилось, что его заперли одного в этот медвежий угол.

Наверное, чтоб чувствовать себя настоящим агентом, он стал вести учет передвижения составов.

Записывать грузы он начал еще в русско-японскую. Делал это в толстой, словно амбарная книга тетради. Писал шифром простым, им же и выдуманным и выученным наизусть.

Отмечал: сколько платформ с лесом ушло в одну сторону, сколько повезли в другую сторону вагонов с переселенцами. Если проходил поезд литерный, не обозначенный в расписании, то бесхозный шпион доставал красные чернила и делал особую запись.

После того как книга подошла к концу, он завел следующую…

Когда началась русско-японская война, смотритель практически не сомневался — завербовала его японская разведка, и скоро здесь появится некто, несущий приказ вывести из строя эту железнодорожную ветку. А уж кому как ни смотрителю лучше знать, где у нее уязвимые места.

Но нет — мимо неслись поезда с казаками, солдатами, артиллерией, некоторые даже останавливались на полустанке. Для своих походных кухонь солдатушки вычерпывали колодец почти досуха… Но связного все не было.

Затем, без перерыва ударила первая революция. Ну конечно же, — думал железнодорожник, — то был революционер из какой-нибудь Женевы! Но снова — революция практические его не коснулась, если не считать касанием составы, набитые каторжанами.

Потом, позже загрохотала война империалистическая. До германского фронта было ничуть не ближе чем до Японии. Но забытый всеми шпион верил: придет время, и немцы выйдут из леса чистые и опрятные, словно тот незнакомец десять лет назад.

Их все не было…

Император низложен

— …Тебе водить!

Маленькая девчачья ладошка хлопнула Петьку по плечу.

Петька, бондарев сын перешел на шаг, а потом и вовсе остановился.

Осмотрелся, задумался…

— Че смотришь? Лови! — крикнул кто-то из ребят.

Петька снова пошел, но совсем не быстро. От водящего дети старались держаться на безопасном расстоянии.

А кого ловить-то?

Он коротконогий, бегает небыстро, зато с места срывается лихо. За Колькой Шепелявым? Этот наоборот: дылда, ноги длинные, если сразу не догонишь — считай пропало.

Можно было бы погнаться за Аленкой. Девчонка бегала хуже всех. К тому же только что водила, стало быть, устала.

Да вот беда: Аленка ему нравится. В игру ее взяли по Петькиному хлопотанию, и сейчас она осалила бондарева сына только потому, что тот поддался.

Конечно, можно было бы ее догнать, будто невзначай схватить, прижать к себе. Но осалить ее — значит расстроить…

…Вдруг водящий сорвался с места, и, сделав два шага к Ваське, развернулся и бросился к Шепелявому. В три прыжка преодолел расстояние, думал лишь осалить, но Колька не убегал, и Петька просто налетел на него.

— Ты чего не бежишь?

Оглядевшись, водящий увидел, что Васька тоже не сдвинулся с места. Промелькнуло: стоило бы погнаться за ним. Убежать от Васьки было бы все же проще.

— Гляди! — проговорил наконец Колька, показывая на что-то за спиной товарища.

— Надуть хочешь? — спросил тот. — Все равно тебе водить.

Ну да, как же… Он обернется, его осалят обратно и стрекача. Наверное, с Васькой столковались заранее… Нет, не выйдет…

Но…

— Да гляди же! — крикнула Аленка, которая тут была будто ни при чем.

Из-за рощи к селу двигалось войско: две тачанки, да с дюжину конных.

-//-

Банда не прошла село, как на то надеялись многие. Остановились посреди селения, солдаты согнали народ. Велели крестьянам разбирать раненых. Селяне делали это недоходно, пряча неторопливость за осторожностью, будто боялись причинить солдатам боль. На самом же деле держались надежды: а вдруг как раз им раненых и не хватит.

Раненые же старались вести себя тихо.

Остатки эскадрона, избавившись от обузы, уйдут дальше. А они останутся тут без оружия, на милость крестьянскую. И все говорило за то, что она окажется весьма краткой.

Вот прошлой зимой, говорят, было дело: где-то крестьяне изловили отряд краснопузых. Каждого по темечку обушком — тюк! Ну а затем на мороз, положили на снег, руку вытянули — дескать, верным путем идете, товарищи! Затем водой облили, и на перекрестках расставили словно указатели.

Раненым могло повезти меньше.

Тем, чье положение тяжко, помогут умереть. Да и не только им.

Кого-то превратят в рабов, в тягловую скотину, дабы они заменяли лошадей, угнанных другими бригадами.

Держать будут на цепях, кормить половой, спать определят в углу свинарника.

Был еще ничтожный шанс попасть к какой-то вдове, показаться ей кротким и милым…

…Меж взрослых крутился и Петька.

Всех его друзей родители загнали по домам. Петьке было несколько проще: мамка его померла в прошлом году, а батька ноне получил задаток за бочки и пропивал его уже третий день.

Для него визит отряда был настоящим праздником. Солдаты, да каждый с винтовкой, лошади, тачанки. Имелось даже два настоящих пулемета.

Вот она, взрослая жизнь…

Если б у него была винтовка, сабля — никто бы не посмел его выпороть. Да что там: даже никто бы не крикнул.

У ближайшего солдата, со смелостью, присущей детям, спросил:

— А кто тут у вас атаман?

Помогая крестьянину стаскивать с тачанки своего товарища, солдат кивнул на человека невысокого, кривоногого, с лицом побитым оспинами. Проплешины не могла скрыть даже папаха.

Сей человек на атамана, Батьку он совершенно не походил.

Как так? Атаману положено быть молодым, высоким, красивым, с ногами длинными, ровными не взирая на месяцы, годы, проведенные в седле.

И чтоб грудь колесом — на ней бинокль германский, на поясе — шашка с темляком из Анненской ленты.

Всего этого не было.

Петька задумчиво начал пятится. Но оказалось поздно. Не то атаман почувствовал взгляд, не то услышал полуразговор мальчишки с солдатом. Но как бы то ни было, позвал к себе:

— Эй, малой, иди сюда! — позвал Костылев Петьку.

Тот мог бы тут же рвануть прочь. Что-то говорило: так правильней всего. Но нет, послушно подошел…

Пока мальчишка подходил, Афанасий осмотрелся: деревушка была маленькой, заурядной…

Из всех достопримечательностей — колодец посреди деревеньки. Из всех развлечений: дед Федор — который в этот колодец упал в прошлом году.

Еще в деревне почти не было мужиков. Куда они делись, было неизвестно: погибли на империалистической? Находились в армии у белых, красных, анархистов? Ушли в "зеленую армию", то бишь стали матерыми, убежденными дезертирами? И теперь из леска смотрели, как их бабы с детьми отдуваются перед заезжими?

Имелось лишь десятка два стариков, половина из которых, вероятно перемрет еще до ближайшего боя. Да еще наверное, юнцов, почти детей с полдюжины.

"Ну ничего, — думал Костылев. — прямо в войске и подрастут. Объявим их кадетами или там юнкерами. Где-то же людей брать надо?"

— Что, пацан, солдатского хлеба хочется отведать? — спросил Костылев у Петьки.

Вблизи атаман был еще хуже. Лишь немногим выше малорослого Петьки, и дух от командира отряда стоял ядреный. Конский пот, гарь костров, запах давно нестиранного белья… Жиденькая бородка, в которой застряли крошки хлеба. По всему выходило, что оный солдатский хлеб черств и черен.

Тогда Петьке первый раз подумалось, что военная карьера — не самая лучшая мысль.

Но тут как раз мимо командира проходил солдат, несущий винтовки, словно охапку хвороста.

— А ну, подожди! — распорядился Афанасий.

Убитых в сегодняшнем бою оставили там, на дороге. Однако винтовки собрали. Подняли даже никуда не годное оружие солдат-мертвецов.

Из охапки Костылев выдернул винтовку поплоше, пошатал штык. Да, действительно, болтик сгнил, разболтался и после небольшого нажима вылетел наземь.

Снятый со ствола штык, Костылев подал мальчишке:

— Держи…

Петька не стал уточнять, за что ему такой подарок, не стал отнекиваться. Не давая шансов Афанасию передумать, чуть не вырвал дар из рук.

…Четырехгранный, игольчатый штык был не в самом лучшем состоянии: побитый ржавчиной, почти неострый.

Но это было, безусловно, оружие. Это была верная смерть на расстоянии вытянутой руки. От старика, который тянул солдатскую лямку еще в русско-турецкую кампанию, Петька слышал: рана от такого штыка плохо заживает. Еще им хорошо колоть свиней, а вот в теле человеческом тонкое лезвие часто ломается…

Мальчишке тут же захотелось большего: чтоб к штыку была добавлена винтовка, в ней была полная обойма патронов… А еще — шашка, папаха…

В общем, ему снова хотелось быть военным, самому командовать солдатами, распоряжаться оружием, дарить пацанам штыки, стреляные гильзы, а то и целые патроны.

В свете своего презента атаман уже не выглядел таким уж и безнадежным.

Действительно, ведь этому, побитому паршой, не век же командовать. Пусть выучит его, Петьку, всему, чему положено, а там — героически погибнет.

А уж он, Петька, будет атаманом по всем правилам. Его будут бояться солдаты и любить враги… В смысле — наоборот. Он будет брать города, лично стрелять из пулемета, рубить противника в капусту. И за дамочками будет ухаживать — куда там той Аленке.

— Пойдешь ко мне в армию? — спросил атаман.

Петька улыбнулся, чувствуя сам, что улыбка у него получилась глуповатой.

Костылев поднялся в тачанку, освобожденную от раненых, едва не поскользнувшись на крови. Но устоял, отперевшись на пулемет.

Его речь была столь же скромна, как и возвышение, с которого он вещал.

— А что, селяне, пойдете в войско? — крикнул Афанасий.

— А пойдем! — неожиданно раздалось из толпы. — Отчего не пойти?

Крестьяне нахмурились. Голос сей был им знаком: говорил это местный юродивый Демьян по прозвищу Горбатый.

Афанасий поискал говорящего и нашел того совершенно легко. Стало ясно, что такого рекрута не призовет ни одна армия мира.

Какая-то болезнь согнула тело крестьянина в дугу: сразу после поясницы тело шло совершенно параллельно земле. Существовала идиома о целебных свойствах могилы в отношении людей с неправильной осанкой. Однако, было ясно: сказано это не про Демьяна. Случись ему помереть, лежал бы он в гробу на боку. И вероятно бы гроб пришлось ему делать горбатый.

По деревне Демьян передвигался, опираясь на два подобие двух костылей — в одной руке швабра, в другой — тяпка.

Раненых он к себе на постой, разумеется, не брал, ибо еще неясно было, кто за кем должен был бы ухаживать.

— Я, Афанасий Первый, Царь Всея Руси… — начал Костылев. И замолчал…

Дальше вроде бы должны следовать многочисленные титулы, кажется среди них имелся "князь польский", но полной уверенности в том не имелось. Поэтому Костылев решил немного подсократить:

— …и прочая, и прочая и прочая… Я призываю вас, крестьяне, становиться под святые знамена нашей отчизны. — последовала пауза покороче. Знамен тоже не имелось. Ну да ладно… — И бороться с гидрой большевизма, чуждыми российскому духу либерализмом и демократией, дабы восстановить единственно правильный и природный русский строй — монархию!

Вспышки энтузиазма не последовало. Крестьяне делали вид, что их очень занимают раненые. На говорящего Костылева поглядывали будто тайком, смотрели все больше на пулеметы, на тачанки. Через щели в полу шарабанов на землю капала кровь.

Солдаты не реагировали на речь вовсе. В любом случае это их не касалось.

Даже Лехто, по мнению Афанасия, правая рука командира эскадрона, оставался безучастным к речи.

Около изгороди он о чем-то разговаривал с крестьянином, и речь селюка явно интересовала колдуна больше. Лехто серьезно кивал, смотрел в глаза собеседнику, а тот, ободренный вниманием, рассказывал азартно, недостаток слов, компенсируя жестикуляцией.

Ну да ладно, — обозлился про себя Костылев. — сам управлюсь.

— Рекруты вашей деревни станут костяком нового полка. Мы назовем его лейб-гвардии… Как именуется ваша деревня?

— Шушеры… — неохотно признался какой-то селянин.

— Вот-вот… Это будет лейб-гвардии Шушерский… Великошушерский конный полк… — звучало, конечно, отвратительно, но отступать было некуда. Оттого Афанасий сделал добавку. — А деревня ваша после победы милостью государя, то бишь меня, будет навсегда освобождена от податей!.. Ну так что, селяне, торопитесь, записывайтесь в войско!

Костылев покрутил головой, выискивая взглядом паренька. Затем продолжил.

— В войско принимаются рекруты всех возрастов. Запись, разумеется, добровольная…

Крестьяне тревожно заворчали. Запись, возможно, будет и добровольная, но тех, кто в армию не пойдет, пришибут.

В эту минуту Лехто закончил свой разговор, отпустил крестьянина и быстро вернулся к тачанкам. Тоном твердым и спокойным сообщил:

— Выступаем немедля. Коней напоить, и будем выдвигаться…

— Но нам надо принять пополнение…

— К чертям пополнение. Мы не можем терять ни минуты!

Так, чтоб было слышно крестьянам, Афанасий четко, с расстановкой произнес:

— Мы примем пополнение! Двинемся на запад, к столицам.

— Нет, — у колдуна было свое мнение. — Мы должны идти на север, к Гнилой гати.

Гать — это место на ленивой речке или вовсе болоте, где дорогу путнику преграждает не сколько вода, столько грязь. И чтоб мост не городить, прямо на грязь валят ветки, бревна, так чтоб по ним можно было проехать. Затем, ветки в болоте начинают гнить, превращаются в труху, гать оседает. И в грязь летят новые ветки. И название Гнилая для гати самое то, что надо — она другой не бывает.

— А что там, на Гнилой Гати?

— Ничего, но через нее мы выйдем на шлях к Таракановке. Там, говорят, какой-то старик загнал плотоядный туман в бутылку.

Афанасий с улыбкой осмотрел присутствующих: дескать, что лучше: Петербург или Гнилая Гать вместе с Таракановкой. Все-таки надо было давно поставить на место этого колдуна.

Потому, специально для непонятливых повторил.

— Мы двинемся на Саратов, затем, мобилизуя войско — на Москву. Там я коронуюсь, мы пойдем на Петербург, где я воссяду на трон!

Отчего был упомянут именно Саратов, никто не знал. Вероятно, император назвал город, первый пришедший на ум.

Да и объяснить свою логику он просто не успел.

Лехто пожал плечами: дескать, я хотел как лучше. Затем поднял свой саквояжик, открыл его…

Выстрел прозвучал резко, так что никто сразу ничего не понял. Словно ударил гром — вздрогнули люди, с деревьев спорхнули птицы.

Долго ничего не происходило.

Костылев задумчиво смотрел на револьвер в руке Лехто. Затем из Афанасия словно вынули стержень, скелет. Он рухнул с тачанки, словно куль с тряпьем. По ступеньке шарабана потекла кровь.

Казалось невероятным не то, что Лехто убил Костылева прилюдно. Такое нынче происходило везде и всюду. Удивляло, что несостоявшегося Царя Всея Руси положили из обыкновенного солдатского, даже не офицерского «Нагана».

Швырни Лехто в Афанасия молнией, обрати последнего в соляной столп — солдаты удивились бы менее.

А так казалось: у волшебника все заклятия остались при себе, в рукаве — для какого-то непокорного. И вдобавок к заклятиям еще шесть патронов в барабане револьвера.

— Император низложен. — наконец сообщил Арво ошалевшим солдатам. — До особого распоряжения власть переходит к военному совету. То есть ко мне…

Возражений не последовало.

Затем Лехто обратился с речью к крестьянам.

Был краток:

— Всем спасибо за внимание! Все свободны. Набор в лейб-гвардию отменяется.

Крестьяне не стали ждать дальнейшего развития событий и тихо стали расходиться.

Чуть не первым с площади, сжимая в руках штык, рванул Петька.

Еще через полчаса две тачанки и с дюжину конных упылили по дороге к Гнилой Пади.

Деревня отделалась легким испугом. По причине отсутствия грабежей, реквизиций и мобилизации в банду, к раненым отнеслись по-людски. Дюжина раненых по выздоровлению, собрала скудные котомки и убралась восвояси. Пятеро остались жить в деревушке, обросли семьями да детьми. Еще трое обрели свое место в селе навеки — то бишь ушли под могильные холмики на здешнем жальнике.

Несостоявшегося царя Всея Руси Афанасия зарыли в безымянной могилке под крестом скромным, скрученным из трех палок. И когда основание креста сгнило, никто не поставил нового, не сделал гробницу, не срубил куст осоки, выросший на могильном холмике. Да и тот потихоньку расползался, стремясь сравняться с землей. Под осокой в плохоньком гробу стремительно гнили кости.

Казалось, и люди и природа, стремились быстрее забыть этого человека-недорозумение. О мертвых или хорошо или ничего. Афанасий Костылев мертв — это было хорошо.

Вторая встреча

Когда-то на весь первый этаж этого здания имелась аптека чуть не самая главная, центральная в этой губернии.

И звенел колокольчик над дверью, ходили провизоры в белых халатах, на столах из дуба мореного не было ни единой пылинки.

Аптека работала пусть и неполным составом, но круглосуточно. Владелец заведения ездил по городу на новеньком «Паккарде» — тогда единственном автомобиле в городе.

В аптеку везли индийский хинин, черный, словно деготь, японский йод, английскую соль, таблетки немецкие, средства патентованные американские, пиявки самые отборные.

И что тут такого? Не имея других развлечений, люди здесь болели со вкусом, долго и обстоятельно. За той или иной таблеткой барыни слали своих лакеев за двести верст.

Но менялись времена — менялись и нравы. Последнее время дела у аптеки шли неважно. Людям было как-то не до болезней — все свободное время занимали треволнения о судьбе родины. И потому в аптеке брали все более банальные валериановые капли.

И аптека стала терять свой шик, размах. Пришлось уволить двух провизоров, оставив только одного.

Отчего так получилось? Да народ у нас знать такой. Когда простуда или инфлюэнца начинают душить нашего человека, он не бежит в аптеку за микстурами, он идет в кабак за медовой с перцем, греет в чайнике пиво. Когда душит депрессия, хандра жесточайшая никакой наш человек не станет покупать настои валерианы или валиум. Ибо для излечения отечественной древнерусской тоски не хватит всего успокоительного этого мира. Тоску заливают горькой…

И «Паккард» владельца аптеки терял свой лоск, трескалась кожа на сидениях и тентах, все громче стучали поршни в двигателе. И уже не понять — то ли в городе не было нужных запасных частей, то ли просто не хватало на них денег.

А в городе появлялись другие автомобили — лакированные «Форды», безлошадные экипажи фабрикации Луи Рено, отечественные грузовики «Руссо-Балт».

И сначала в аптеке сдали угол торговцу журналами и газетами. Полагали, что аренда квадратного аршина подсобит денежному балансу аптеки. Но как-то сложилось наоборот. Дела аптеки шли под гору, зато очень скоро торговец газетами уже нашел средства снять у аптеки целую комнату.

Потом появились иные съемщики.

Закончилось тем, что в помещении первого этажа аптека стала занимать только одну комнату, один подъезд. И уже вывеска не помещалась над дверью, крайнюю букву пришлось просто сбить — получилось слово непонятное, а именно «Аптек».

Крайнее помещение бывшей аптеки занимал маленький кабачок. Где-то это было выгодное соседство. В аптеку то и дело заходил кто-то, например за желудочными каплями…

Но с иной стороны у кабака, как и у большинства подобных заведений репутация была ниже плинтуса. Дурная слава переносилось на объекты расположенные под одной с ним крышей. Про аптеку в частности говорили, что при ней имеется подпольный абортарий, продаются снадобья, кои превращают несчастливых жен в счастливых вдов. Да что там, даже говорили, что в аптеки приторговывают приворотным зельем, торгуют качественными проклятиями оптом и в розницу. Несли и прочий антинаучный бред. Но вот беда — в науку уже мало кто верил…

Дольше всех продержался владелец книжной лавки. Но затем и он плюнул: в этом помещении господа Гоголь и Достоевский просто не продавались. Потому лавка стала торговать прессой желтой, книжками-растрепками, худо-бедно продавался "Новый Сатирикон" издаваемый под редакцией господина Аверченко.

Но лучше всего шли открытки скоромно именовавшиеся как эротические.

Одно время этот промысел давал весьма приличные доходы и был поставлен на широкую ногу: и в одной из задних комнат эти самые открытки и размножали с готовых негативов.

Копированием этих карточек заведовал некий, неизвестно попавший сюда студент-очкарик. Вроде бы не был он и ссыльным, и в тоже время — местным. А институтов-университетов в этих краях не имелось.

Неучтенные химикалии, близость аптеки, да просто скука потянули студента в революционерство.

Он не читал брошюрки "Кто есть кто в охранке", "Маркс за 30 минут", "Антидюринг в шпаргалках и подсказках".

Политика в революции его совершенно не интересовал — больше студента занимал сам процесс.

Поэтому сначала была изучена книга "Занимательная революция: сто советов начинающему мятежнику", найденная как-то на вокзале. Больше всего его увлекали статьи околохимические.

И студент начал изготовлять бомбы.

Сначала нитрировал глицерин. Затем мешал нитроглицерин с желатином — получался студень, напоминающий тот, который использовался в гектографах. Но если листовки, отпечатанные на гектографе, взрывали общество в смысле переносном, то смесь нитроглицерина и желатина делала это буквально. Пироксилин рвал все в клочья.

После студент в стеклянные трубочки запаивал серную кислоту, обкладывал ее сахаром напополам с бертолетовой солью да гремучей ртутью для верности. Так получался детонатор.

Впрочем, бомбы студент в градоначальника не бросал по причине своей крайней застенчивости. Иных же революционеров в городе не имелось, и изготовленная взрывчатка хранилась на полочках.

Лишь порой студент выбирался на природу, глушил рыб…

В общем, однажды случилось то, что просто не могло не произойти. Весь запас этого добра детонировал.

Угол дома разворотило напрочь.

Но студент каким-то чудом уцелел, хотя взрывом выбило даже стекла в очках.

Кроме того, годовой запас открыток пикантного содержания разбросало на три квартала.

От полиции книготорговец откупился взяткой — самой большой в истории города.

Студент-бомбист был уволен с треском. Тем паче, что спрос на открытки, ввиду насыщения рынка упал. Даже гимназисты младших классов отлично знали, откуда берутся дети и как с этим бороться.

Такая вот сексуальная революция получилась.

-//-

К моменту появления в городе Клима и Евгения, что-то да изменилось.

Аптекарь взял реванш — место, где некогда печатались открытки, вернул себе, впрочем, изрядно потратившись на ремонт. Теперь там сидел привезенный откуда-то с севера шаман. Порой шлялся неизвестно где, собирал травы, затем готовил из них какие-то снадобья. К шаману приводили детей лечить, скажем, от заикания и ночного недержания мочи. Надо сказать, довольно часто визиты помогали. Очевидно, что аптекарь и шаман работал по принципу "клин клином вышибают". Ибо первое впечатление шаман оказывал жуткое настолько, что до второго просто не доходило…

Ну а, в общем, две революции и события, последовавшие за ними, особо ничего в деятельности трех заведений ничего не изменили. Книготорговец снабжал людей пищей духовной, трактирщик — едой обыкновенной. Аптекарь лечил от последствий приема первой и второй.

Все три компоненты были качества ниже среднего.

Когда Аристархов со спутником переступили порог трактира, в нем практически ничего не изменилось. Лишь некоторые посетители отставили кружки с брандахлыстом, скосили на вошедших глаза. Большинство не сделали и того. Кое-кто даже проснулся. Мухи продолжали ползать среди кружек и луж пролитого пива. Им было сытно и пьяно. А, учитывая сезон, еще и сонно. В углу совершенно откровенно мышка грызла корку хлеба.

Клим посчитал такое безразличие неуместным.

— Будь здоров, народ честной! — бодро крикнул он с порога.

Народец в кабаке посмотрел на вошедших зло и не к добру молчаливо. Мухи заползали быстрей, мышка подавилась хлебом.

Лишь косой малый сказал, словно сплюнул:

— Был честной, да позапрошлой весной.

Чугункин ожидал, что появятся ножи, револьверы. Но вместо того почувствовал тычок от Аристархова. Это было тем обидней, что уж подобного Клим ну никак не ожидал:

— За что?

— Просто так… Было бы за что вовсе бы убил… — ответил Аристархов. — Помалкивай…

Людей в трактире было мало.

Аристархов прошел к столику около стены. Клим следовал за ним.

Почти сразу после того, как сели, у стола появился половой:

— Чего изволите?..

У такой расторопности была весомая причина: на улице резко похолодало. Оттого в трактир народец порой заходил просто погреться. За вычетом нанесенной на подошвах грязи трактир убытков не нес — посетителей все равно было маловато.

Но, тем не менее, хозяин заведения с такими боролся. Если заказ не делался в течение пяти минут, посетителям указывали на дверь.

Потому в тоне полового не было ничего доброжелательного не было — на вновь прибывших он смотрел словно на биндюг. Его совершенно не смущал даже карабин Аристархова. Это совсем сбило с толку Клима.

— Э-э-э… — пробормотал Клим. — Нам бы чего-то поесть… И попить… Чего-то…

— А точнее?.. — от тона полового стало зябко.

— Щи у вас есть? Постные… — вздохнув, вступил в разговор Евгений.

— Ага…

— Ну на двоих вот тащи их, капусты соленой к ним и чаю! Не видишь — люди с холода!

— Деньги сразу приготовьте… — предупредил половой.

— Тащи еду… Рассчитаемся, не боись!

На Евгения Клим смотрел уже с неким испугом. Довольно скоро после ухода в смутные волости выяснилось, что о двоевластии, о возможности отмены комиссаром какого-то решения Аристархова, речь просто идти не может. Евгений с Климом даже не советовался, все обдумывал сам.

Да и, в общем-то, это было к лучшему. Потому как Клим признавался даже себе: что именно предпринимать, куда идти — ему было неизвестно. Он был просто довеском к Аристархову.

Но это совершенно не отменяло желание разобраться в положении вещей.

— Скажите, Евгений… Вы мне можете сказать, что мы здесь делаем?

— Легко. Мы ждем, когда нам принесут еду. Я лично жрать хочу. А ты разве нет?..

Действительно: за последние три дня поесть получилось раз пять. Возможно, это был первый раз, когда приходилось поглощать пишу не впопыхах. Раз обед сорвался из-за возникшей драки. Душа Клима ушла в пятки, он приготовился умирать, но все ограничилось перестрелкой поверх голов.

— Нет, скажите, что мы делаем в этой местности? Куда нас несет… Мы что, ищем здесь Костылева и этого колдуна?

— Судя по всему, он найдется сам.

— Но направление моих мыслей правильное?

— Угу…

— А отчего вы решили, что мы… Он… Что мы здесь встретимся?

— Все очень просто: боевые действия тут ведутся в направлении запад-восток. На юг эта сотня не пойдет. Было бы иначе — мы бы уже об этом знали. Но этого не будет, потому как банда попадет меж молотом Красной армии и наковальней Белой. Он будет либо здесь, где власть не пойми чья, либо заберется еще севернее — где власти нет вовсе.

Климу пришлось согласиться. Власти тут не имелось. Не было и тут и гражданской войны. Ибо для гражданской войны требовалось как минимум две гражданские армии. Здесь же армий не имелось — каждый был за себя. Короче, стоял полный бардак.

Половой принес заказанное. Поставил еду на стол без пожеланий приятного аппетита или даже более экономного «пожалуйста». Вместо этого потребовал расплатиться.

Пока Аристархов рылся в бумажнике, Клим успел проглотить первую ложку. Скривился:

— Ваши щи начали скисать…

— Ну так ешьте быстрей, пока не скисли окончательно — не моргнул и глазом половой.

Евгений в отместку рассчитался копейка в копейку, не добавив чаевых.

Лакей фыркнул и удалился.

Клим и Евгений приступили к трапезе.

Меж тем, даже стуча ложкой по миске, Евгений считал себя находящимся на работе. Он прислушивался к тому, что говорят за соседними столам. Мало ли, скажут люди в невзначай что-то разэтакое. Вдруг, где имеется неучтенное чудо? Вдруг кто-то превращает свинец золото или хотя бы в серебро? Не воюет ли где отряд деревянных солдат или, положим, големов расписанных под хохлому или гжель?

Но нет, за столом напротив разговаривали о материях приземленного значения.

— Завод-то его еще прапрадед заложил. — бухтел кто-то за спиной Евгения. — Тожить Григорием звали. Ну и как сделал: послал как бы не в самый Питербурх. Дескать, дозвольте своим коштом построить церковь деревянную! Ну, ему, ясен-пень, высочайше сие действо разрешают. Он, как обещано, церквушку строит… Да вот только откуда в Сам-Питербурхе знать, что церковь в селе уже имелась, да еще и кирпичная! Ну и, значица, попов переселяют в деревянную, а кирпичную разбирают. И из этих кирпичей строят в тех местах первую доменную печку! Прадед — тот тожить крут был. Говорят, приедет в какую-то деревню, да давай мужичкам горькую подливать. Проснется, бедолага с похмелья да еще и прикованный к токарному станку…

Прислушался к разговаривающим рядом, через проход. Какой-то финансист делился несложными наблюдениями за фондовым рынком смутного времени:

— Золото — оно всегда в цене. Когда больше, когда — меньше, но не обесценится оно никогда. С ассигнациями дело обстоит похуже. Особенно отечественной выделки. Положим вот доллары — еще куда не шло, или иены японские. Хотя вот ты знаешь, как иены выглядят? Я — нет… Потому фальшивщики срисуют какого-то тунгуса, краказябры вместо букв налепят и давай печатать! А наши деньги — так вообще перевод тряпья и бумаги. А курс скачет… Возьмут красные какой-то городишко — деньги белых летят в камин. Через неделю этот же городишко отобьют, и уже от большевистских дензнаков прикуривают!

За столом напротив бубнели все о том же заводе:

— А праправнук тожить его заложил металлургический завод. Сделал это в местном ломбарде. И что характерно, сделал это ровно в начале февраля семнадцатого года…

И тут дверь кабака открылась, и в кабак вошел Геллер, в одной руке держа неизменный пулемет, под мышкой другой была зажата пачка газет и журналов, купленных очевидно, рядом.

Рихард, войдя, остановился на пороге, осматривая зал. Может быть, Евгению удалось бы сделать вид, что он не заметил бывшего однополчанина. Вероятно, Рихард поступил бы так же. Но, заметив, что Евгений куда-то внимательно смотрит, Клим тоже повернулся.

— Гражданин Геллер! — крикнул он через половину зала. — И вы тут?

Через несколько минут от Рихарда, сидящего за рядом с Климом, половой уже принимал заказ.

Геллер заказал обед куда более богатый. И щи у него были не постные, а заправленные салом, к каше прилагалась отбивная. Не побрезговал Рихард и пивом.

Про себя Клим ликовал.

Ну вот, — думал он — Вот еще один идейный борец. Теперь вдвоем удастся совладать с беспартийным военспецем. Кстати…

— Товарищ Геллер! Вы тут тоже по поручению Партии?

Рихард кивнул как можно неопределенней.

— Еще скажи, по поручению какой. — ляпнул Евгений.

Клим посмотрел на него с удивлением. Причину этого Аристархов не сразу понял: оказывается, привычную фразу он не подумал про себя, а выпалил вслух. Хотел как-то сгладить сказанное, пойти на попятную, дескать, пошутил. Но увидел, что Рихард полувиновато улыбнулся.

— Вы не большевик? — споткнулся об улыбку Рихарад Клим. — Может, вы меньшевик?

А, в самом деле, ведь власть большевиков осталась где-то там, за холмами, за лесами. И появись здесь красные отряды, получат они не то чтоб удар не то чтоб в лоб, а множество мелких тычков и подзатыльников. Ничего такого, с чем невозможно справиться, если событие было бы единичным. Но сотни, тысячи таких щипков могут великана если не свалить, то довести до истерики. Будут защищать не власть, а именно местное безвластие, смутную волость.

— Боюсь, Рихард ни дня не состоял в РСДРП. - ответил Евгений. — Что называется ни «бэ» ни «мэ».

— Вы эсер? Анархист?..

Ни Рихард ни Евгений не кивнули. Впрочем, головой не покачали тоже.

— Да кто же вы на самом деле?

— Это так принципиально для вас. На свете много партий — хороших и разных.

Как раз принесли заказанное Рихардом. Он тут же приступил к трапезе. Ел с аппетитом, взгляд Клима его совершенно не тревожил.

Потому Чугункин повернулся к Аристархову:

— Ну, наконец, вы скажите!

— У нас Рихард состоит в партии всероссийской, даже мирового значения. В партии над партиями…

— Евгений, я бы попросил вас! — зашипел Геллер, оторвавшись от щей.

Но Евгений закончил:

— …в партии любителей денег. И в этой партии он «большевик» — поскольку состоит в партии любителей больших денег!

Рихард кивнул, глядя в тарелку.

— При коммунизме денег не будет. — доверительно сообщил Клим.

— Этот тезис можно обратить: пока есть деньги — не будет коммунизма. А опыт показывает, что человечество без денег — ну никуда… Вон и большевики тоже денежку печатать начали…

— Это временное явление!

А ответ на это Рихард скривился и покачал головой. Дескать, не думаю…

— И вы не воспринимаете октябрьскую революцию? — не сдавался Клим.

— Отчего же не воспринимаю. Очень даже воспринимаю. Революция — это не бульварная газетенка, которую можно игнорировать. Это свершившийся факт. Явление… Но опять же — зачем все доводить обязательно до коммунизма?

— Но Ваше отношение к революции…

— Вы не поверите, но самое положительное. Революция — молодость мира, это правда… Так что смело меня можете считать сочувствующим делу революции. Будь моя воля, я бы установил проводить революции раз в тридцать-сорок лет. Чтоб дерьмо не застаивалось. Сейчас страна обновиться, помолодеет. А потом все вернется на круги своя. То бишь дерьмо всплывет. И вместо диктатуры пролетариата мы получим тиранию безумца вроде Царя Гороха или еще хуже — Ивана Грозного.

— После победы мировой пролетарской революции, революций уже не будет! Это последняя революция!!!

Геллер кивнул

— Вот тут же в здании есть аптека. Я бы вам посоветовал купить валлиумные капли. Говорят, успокаивают. Только вы с ними осторожней. Во-первых, от них можно успокоиться раз и навсегда. Во вторых, иногда возникает привыкание, как от абсента или кокаина.

— Вы знаете, Рихард, я пробовал их пить… — неожиданно вступился за Клима Евгений. — Как видите — пока жив. А что касается наркомании, то они мне не приносят покоя, а, значит, и привыкания.

— Вино в таких случаях помогает… — осторожно посоветовал Рихард.

— В таких случаях хорошо помогает яд. Но мне его не продают, говорят, молод еще, нет шестидесяти лет…

Хотя Геллер и есть начал позже всех, щи он уже закончил. За сим вытер миску хлебом, и бросил его в рот. Поменял тарелки, принялся за кашу с отбивной. Попробовал разрезать мясо тупым ножом, но вместо того поцарапал миску еще более.

Ругнулся.

— При изготовлении этой отбивной ни одно животное не пострадало. Это я слышал, у Нобеля в Баку находились умельцы, которые из керосина самогон гнали, а из гудрона варили вещество, которое от этой отбивной не отличается ни цветом, ни запахом ни консистЭнцией не отличается. Резина называется.

Геллер именно так и произнес это слово, что в нем явно слышалось большое, очень большое «Э».

Но все же справился, отделил от этой отбивной кусочек, бросил его в рот. Победу отметил глотком пива. Посмотрел на Аристархова:

— А вы, я так посмотрю, тоже уже не с красными?

Сказано это было ровно тем тоном, что еще бы немного и слова Геллера услышали бы за соседним столом. Может быть, сразу бы драки и не случилось, а вот дальше? Кто его знает?.. Большевиков здесь не любили.

Аристархов скосил взгляд на пулемет Рихарда. И Чуть было е подавился своими щами. Через прорези в магазине было видно пули.

— Ты, я смотрю при деле? — спросил Евгений.

— Ага…

— И я даже догадываюсь при каком.

— Да ну?

— У тебя пулемет заряжен серебряными пулями.

Геллер удивленно посмотрел на свой пулемет, будто увидел его впервые.

— Неужели? Вот ведь мерзавец, оружейник — надул все-таки. Я ведь просил обыкновенные! Оно, знаете ли, пулемет французский, у нас такие патроны найти трудно: Лебель, восемь на пятьдесят миллиметров. Не знаете, где взять?

— Погоди не части, — оборвал его Аристархов.

И замолчал сам.

А, собственно, в чем дело?.. У Геллера в оружии серебро. Но ведь пуля пусть и серебряная остается пулей. Она и против живых сгодиться. Есть байки, что она против нечисти пойдет… Так что серебряная пуля — довольно практично, хотя и дороговато.

— А вы что, в курсе тех дел, для которых могут сгодиться серебряные пули? — с деланным безразличием спросил Геллер.

— Ну да! — резво начал Чугункин, но тут же ощутил под столом тычок от Аристархова.

— Ну да… — ленивым тоном продолжил Евгений, — весь уезд, вся губерния шумит. Говорят, развелось нечисти, больше чем царского офицерья.

Царских офицеров здесь тоже не любили. Даже бывших. Здесь вообще никого не любили.

Всем троим было ясно, что дело у них одно и то же. Если Геллер зарядил свой пулемет серебряными пулями, то с объектом своих поисков долго разговаривать не намерен.

"Как бы им так осторожно намекнуть, что можно объединиться?" — подумал Геллер.

И тут же заговорил Аристархов.

— Послушай, Геллер… Рихард… Может не стоит тебе по этим местам в одиночку разгуливать? Приставай к нам, погуляем по миру вместе…

Геллер кивнул даже быстрей, нежели того допускали приличия.

Аристархов понимал: брать Геллера в команду, все равно, что попытаться приручить скорпиона. С иной стороны скорпион этот все равно будет ходить где-то рядом. И лучше держать его в поле зрения, нежели налететь на ядовитое жало за каким-то углом.

Геллер размышлял иначе: очевидно, эти двое обладали охранной грамотой хоть от каких-то властей. Вероятно, мандат этот спрятан надежно, скажем напечатан на шелке и зашит за подкладку.

— А вы как на это смотрите, товарищ комиссар? — широко улыбнувшись, прошептал Рихард.

Даже Клим понимал, что от его согласия зависело мало. Эти двое уже заключили союз, и в нем Чугункин играл роль небольшую, совсем незначительную. По крайней мере, до возвращения в расположение красных. Но с иной стороны, Рихард считал нужным хоть как-то польстить самолюбию комиссара.

— Скажите, а вы не соврали тогда про Мышковского.

Геллер улыбнулся максимально широко и кивнул:

— Если желаете, я про него потом расскажу.

— Рихард не станет вас в таком обманывать. — подтвердил Аристархов.

— Ну, значит, по рукам… — разрешил Клим.

-//-

— А что случилось-то? — роптали зеваки.

Но Клим и Евгений пожимали плечами. Ясно было, что произошло нечто нехорошее…

Вчера в кабачке засиделись до позднего вечера — пили пиво в кабачке во славу образованного союза и за счет Геллера.

Толком опьянеть не удалось — пиво оказалось порядочно разбавленным. Но удар по почкам нанесен был просто сокрушительный — за ночь Евгений три раза выбегал по ветру.

Тут надо сказать, что ночевать разбрелись по разным местам. Клим и Евгений сняли комнатенку на втором этаже этой забегаловки.

Рихард единолично расположился в гостинице напротив, в номере если не люксовом, то довольно дорогом. Обретенных компаньонов приглашать к себе не стал — так далеко щедрость Рихарда не заходила.

И все было бы хорошо, но уже утром в гостинице напротив что-то здорово громыхнуло. В одном приличном номере вышибло стекла, занавески вывернуло так, что они теперь трепались на улице.

К тому времени, как Евгений и Клим вышли из своей гостиницы, на улице столпились почти все свободные на данный момент зеваки.

Появилась карета скорой помощи. В здание вбежал доктор, но пробыл там всего ничего — вышел через три минуты вальяжной походкой. Вскорости после отъезда доктора прибыли иные, похожие более на учтивых гробовщиков. Как объяснили зеваки, это прикатили страховые агенты.

Все это время в гостиницу никого не пускали, хотя несколько человек оттуда все-таки съехало. Уж не понять, что было тому причиной: запланированный на сегодня отъезд из города или утренний взрыв. Рихарда не было. Евгению показалось, что ему известно, чье тело обозревал доктор.

В маленьком городишке вести распространялись мгновенно. И очень скоро, влекомая клячей, прибыла телега из местного морга. Два моргауза в резиновых передниках поверх затрепанной одежды с пустыми носилками вошли в здание. Те же носилки вынесли из гостиницы. Тело на них было накрыто окровавленной простыней.

Меж тем, по толпе прошелестел иной слушок, пущенный как бы не портье этого отеля. Дескать, жилец, еще вечером на дверь повесил табличку: "Не беспокоить", а на ручку поставил чашку с расчекованной «лимонкой» внутри. Дескать, если бы кто дверь стал открывать, то чашка бы упала, разбилась, граната — разорвалась. И тревожащего сон, может быть, и не убило бы, но спугнуло бы.

Но по словам портье все произошло иначе. Дескать, чашка простояла всю ночь спокойно. А вот утром… То ли чашка упала, когда человек шел к двери… То ли этот гость неудачно зачековал оружие, то ли постояльцу банально расхотелось жить… В общем, остальное было всем понятно.

— Надо бы сказать, что мы его друзья… — предложил Евгений. — Может, хоть пулемет отдадут.

— Сомневаюсь. — заключил Клим.

В ответ Аристархов кивнул: да, действительно, шансов никаких.

— А что случилось-то? — спросил кто-то подошедший сзади.

— Человека убило гранатой…

— А… Ну-ну…

Некоторое время стояли молча. Затем все тот же человек за их спинами спросил:

— Ну что, так и будем стоять весь день, или будем отсюда выбираться.

Евгений вдруг понял, что слышит голос знакомый. Обернулся.

Перед ним стоял живой и здоровый Геллер.

— Рихард… Ты не поверишь, но я так рад тебя видеть…

— Как ни странно, но верю. Поехали…

У вампира

Через Гнилую Гать остатки сотни пролетели так быстро, что живущий при ней леший не успел ни спрятаться, ни наоборот выйти на дорогу, потребовать дань за проезд. Конечно, путник покрепче, лешему мог и накостылять, но, с иной стороны, случалось, что проезжие платили просто за зрелище.

Дескать, дорога далека и скучна, а тут живой леший…

Тогда леший сидел на пне, рядышком с болотом.

Полученная в недавнем бою с костылевцами, пуля холодила рану и будто даже ветка отнималась, отказывалась слушаться. Ее следовало бы отпилить, пока ржавчина не растеклась по всему телу. Может быть, весной бы отпочковалась новая ветка-рука. Но до той поры, пока она вырастет до размера утраченной лапы, пройдут года. Да и вырастет она на другом месте… Леший и без того не славился красотой и пропорциональностью

А может, не отпиливать? — думал лешак. — Может, пронесет?.. И что за бес его понес в это войско?..

И за мыслями не заметил, как у гати появились люди конные.

Пока лешак решал, что же лучше: скрыться или наоборот, из-за поворота вылетела дюжина конных и две тачанки.

Леший похолодел: это были те самые люди, которые раздолбали смутное войско на безымянной дороге и всадили пулю непосредственно в лешего.

В деревянной башке промелькнула мысль: не хватило им той победы, и теперь они мотались по топям и лесам, добивая уцелевших.

Сок застыл в сосудах лешего. Он хотел бежать в болото, в глушь, в трясину. Но будто бы не свинцовая пуля сидела в его лапе, а он сам сделался, тяжелым, свинцовым…

И это, может быть, спасло его деревянную жизнь.

Лошади пронеслись так близко, что леший почувствовал тепло их тел. Из-под колес тачанок брызнула грязь, заляпав его с ног до головы.

Еще мгновение, и кавалькада, поднявшись на горочку, скрылась из вида.

Может лешему стоило бы выдохнуть с облегчением. Но тому мешало две серьезных причины: во-первых, у лешего легких не имелось, потому и выдыхать не получалось. Ну а во-вторых и главных, лешак не чувствовал облегчения. И совсем не потому, что чувства были ему недоступны.

Нет, как раз он ощущал нечто совершенно противоположное облегчению.

Мир изменился — тот низкорослый новичок был прав. И лешему эти изменения были неприятны.

Хотелось уйти в чащу подальше от человека. Зарыться в мох, уйти в тину на многие сажени, на сотни лет…

-//-

Лехто торопил людей, чуть не сам стегал лошадей, но все-таки не успел.

Дорога перекрестком разделялась на три пути.

Не имелось указателей, предупреждений, угроз о том что потеряешь коня, голову или найдешь счастье. Счастье уже давно обходило эту землю стороной, а потерять голову или коня можно было везде. Причем без всяких предупреждений.

В той деревушки, где убит был Костылев, ему честно рассказали про дорогу, про гать, про этот самый перекресток. И по всему выходило, что старик, победивший туман должен был пройти этот перекресток раньше, гораздо раньше Лехто.

Была надежда на то, что путники сделают долгий привал, и кавалерии удастся отыграть время.

Но нет, места здесь располагали к тому, чтоб одолеть расстояние скорей, без остановок. Да и у старины-Геддо, если это действительно был он, имелась серьезная причина пройти как можно большее число перекрестков, запутать следы. И имя этой причины было Арво Лехто.

Лошади хрипели, ловили ртами воздух.

— Что дальше?.. — возница задумался, подбирая слово. Наконец нашел его. — Командир, что делать?

Командир… Первый раз в жизни его назвали так. Лехто попытался вспомнить, как именовали его раньше. Это ему не удалось: нечего было вспоминать. Его предпочитали не называть, не видеть, отводили взгляд, когда он проходил…

А сейчас…

Впрочем, нет, не время.

Решение у него было готово давно: следовало разделиться. Но по какой дороге отправиться самому? Наконец, Лехто принял решение.

— Через три часа, если не встретите старика — возвращайтесь назад. Если встретите — убейте старика, затем собаку. Убейте так, чтоб они не успели вас увидеть. Иначе они прикончат вас. С бабой делайте что хотите, но затем возвращайтесь. Кто убьет Геддо — получит награду. Тех, кто сбежит — я найду и убью. Убивать буду долго. Тем, кто желает перейти к нему, советую обратить внимание на следующее: он бежит, а я преследую. Я буду ждать вас тут. Вперед!

И снова пыль из-под копыт. Снова погоня, храп лошадей…

-//-

…Но лишь до первого поворота.

А затем ездоки пустили лошадей сперва рысью, а потом и вовсе шагом.

Что тут такого? Им же сказали ехать три часа, но как быстро не говорили. Сейчас пустишь коня галопом, он проскачет еще четверть версты да околеет. И что тогда? Три часа шлепать пешодрала?

Да и, правду говоря, не сильно хотелось этого старика, как там его зовут. Спору нет: Лехто наверняка посильней того будет. Но с иной стороны — ведь не за шушерой они гоняются. Преследованному от солдат избавиться, наверняка, все равно, что этим солдатам клопа задушить.

Только Лехто не просто догадывался о хитрости своих подопечных. Да что там — был просто уверен, что именно так они и поступят. Но что за беда: по всему выходило, что Геддо совсем недалеко.

А что касается судьбы солдат, то у Лехто поэтому поводу имелись собственные соображения.

Но пока он ждал развития событий, сидя в тачанке на перекрестке без указателей. От скуки глазел по сторонам, думая, что еще можно сделать. Выходило, что ничего.

Выколдовать Геддо? Нет, сие невозможно. В лучшем случае Геддо замел следы, оставил фантомный, ложный след. А то и сообразил какую-то ловушку. Произнеси заклинание — и сместится магическое равновесие, пойдет дождь, скажем, из камней…

И потому он ждал, как паук ждет в центре паутины дорог.

Но уже далече, версты за полторы, словно финишную ленту, конь порвал иную, тоненькую паутинку, натянутую поперек дороги. Этого не почувствовал ни конь, ни тем паче, его седок. Лишь легонько закачались две былинки на обочинах.

И где-то еще дальше вздрогнул Геддо:

— Нас преследуют… Они уже близко.

— Может, это не за нами, может это случайные люди.

Геддо печально покачал головой: такого счастья им не светило.

— Быстрее! Надо быстрей… Здесь живет мой старый приятель. Он наверняка поможет, укроет…

Действительно: пошли быстрее, чуть не побежали.

Сердце колотилось быстро, бешено, и Ольге казалось, словно это стук копыт. Она постоянно оглядывалась, и едва не прозевала как дорога обросла домами с одной стороны и кладбищем с другой.

И тут же…

— Смотри! — одернула Ольга старика.

Тот обернулся.

Чуть не на самом горизонте, на холме появилось четыре всадника.

Нельзя было понять — видели ли они путников: Геддо и девушка уже шли под деревьями, предваряющими въезд в поселок. Иное дело, что случаю осени деревья стояли обнаженными.

Но Геддо махнул рукой. И где-то в поле поднялся ветер, собрал между травы пыль, выбросил ее на дорогу.

За этой завесой пустились бегом. За ними припустила и собака.

Старик, как и подобает своему возрасту, бежал не шибко быстро, и у Ольги было время осматриваться по сторонам.

Деревня была опустевшей, брошенной. И уж не понять, как давно отсюда ушли люди. Может пару лет назад, может десяток, может и в прошлом столетии.

Дома без хозяев стремительно старели. Ветер набивал в пустые глазницы окон листву со снегом. Гнили полы, стены, лаги.

Только ближе к центру деревушки стояла каменная церквушка, похожая больше на какой-то замок или форт. Ветер забрасывал на карнизы, в трещины семена. В сгнившей листве они порастали, пускали корни, и к небам уже тянулись маленькие ели, кривоватые березы.

И кого здесь угораздило жить? — думала Ольга.

Ольга бы бежала и дальше, но неожиданно, Геддо рванул ее за руку и потянул на кладбище, чуть не до пояса поросшее рогозой.

— Себастий! — кричал Геддо. — Ты где, выходи! Себастий. Как нужна помощь — его нету.

Под ногами с мелким треском ломалась трава, хрустели ветки.

Геддо остановился, крикнул:

— Себастий!!!

— Чего кричишь. — голос из-за спины. — тут я.

Геддо и Ольга повернулись. Перед ними стоял некто чрезвычайно похожий на человека. Только у человека не может быть таких красных глаз, человек не возникает из-под земли на месте, где ты проходил секунду назад. И уж у очень немногих людей есть такие клыки, которым тесно во рту.

— Нас преследуют. Ты можешь дать нам убежище.

Собеседник склонился в вежливом поклоне:

— Мой дом — ваш дом. Извольте следовать за мной…

И пошел так, что под его шагами не вздрагивала кладбищенская трава.

— Он же вампир… — прошептала Ольга — мы можем ему доверять?

— Вполне… — ответил вместо Геддо вампир. — Ваш спутник спас мне как-то жизнь.

— Спас — громко сказано. — отозвался Геддо. — Само бы пошло лет через двести-триста…

— Поверь, триста лет даже для того, кто живет практически вечно — срок немаленький.

Прошли аллейкой. Рядышком, на могиле стояло два креста — в изголовье и в ногах:

— Кто здесь похоронен? — спросила Ольга. — Великий грешник?

— Напротив, священник. Он столько принимал исповедей, столько грехов отпустил, что умирал в муках… Ну и братия решила, что оного креста для него мало.

— А почему деревня брошена?

— Их не устроил один беспокойный сосед. Решили, что проще съехать.

Даже со спины было понятно, что вампир улыбается. Понять, кто был этим соседом — труда не составляло.

Старый приятель подошел к могильной плите, толкнул ее носком сапога. Та на удивление легко отошла в сторону.

Стали спускаться вниз. Плита сама по себе стала на место.

В руке вампир нес свечку — дешевенькую, вероятно украденную из какой-то церкви. Света она давала немного, но вампиру и тот был не нужен: он отлично видел в темноте, да и по своим подземельям он мог пройти и с закрытыми глазами.

В дневном свете огоньки в очах вампира были почти незаметны, но здесь в подземелье они светились как два уголька.

Глаза же старика, девушки и собаки тоже стали привыкать к темноте.

Вампир остановился, отодвинул крышку стоящего в нише гроба, порылся, достал оттуда кость. Бросил ее собаке:

— Хорошая собачка… Лови косточку! Погрызи…

Но собака кость не поймала, а даже отступила от нее в сторону.

— Брезгует. — заключил вампир. — не хочет грызть человечину?

Старик покачал головой:

— С твоих костей не наешься. Им, наверно за сто лет.

Вампир косо улыбнулся. В дрожащем огне свечи ухмылка получилась и вовсе жуткая:

— Лично моим-то костям более будет. Да и этой, наверное, лет за двести.

Спустились по лесенке, прошли коридорами, попали в зал, оттуда снова узкая, холодная лестница.

Наконец комната, похожая на келью. Ольга подумала, что вампир похож на человека, гораздо более, нежели ей показалось на первый взгляд.

— А я думала, вампиры спят в гробах…

— Только когда под рукой нет кровати. А если на одном месте живешь сотни лет, отчего бы не устроиться поудобнее? Хотя, чтоб ее сюда понести, пришлось уширять проходы.

В остальном, жилище было явно холостяцким: не убрана кровать. Мятый плащ в кресле-качалке вместо пледа. На столе крошки, остатки не то обеда, не то вовсе завтрака.

— Тихо у тебя здесь. Можно услышать, как сердце бьется.

— Не скажи. Иногда по ночам пауки так и топочут, так и топочут. Да и у меня сердце не бьется, — напомнил вампир.

Кстати, в уголке, над столом паук сосредоточенно ткал паутину. Сюда, в подземелья, не залетала никакая муха, и паучок от рождения питался объедками со стола вампира. Зачем тогда он ткал эту нить? Из любви к искусству? По привычке? Для собственного удовольствия?

— Присаживайтесь… — вампир услужливо пододвинул Ольге стул.

Его лицо было так близко, что казалось можно почувствовать дыхание, тепло. Но где там — вампир не дышал и был холоден… но отнюдь не бесчувственен.

— Ах, какая милая девушка. Скажите, а вы случайно не страдаете полнокровием? Я бы мог вам помочь.

— Я бы попросил… — вступил Геддо.

— Ну да, ну да… Уже молчу. Так кто вас преследует?

— Вероятно, Лехто. Я от него второй год бегаю.

Вампир не побледнел только потому что и без того был белее мела.

Из-под кровати достал запыленный магический шар.

Протер его, поставил на стол. Распорядился:

— Туши свет!

Геддо раздавил пальцами огонь, висевший на фитильке свечки.

Бормоча заклинание, вампир закрыл глаза.

Стало абсолютно темно.

Но тут же начал разгораться иной туманный свет внутри шара.

-//-

…По деревне солдаты ехали неспешно, держа в руках взведенные винтовки. У трех из четырех стальная рубашка пуль была старательно исцарапана ножом. Войдет такая в тело, и разорвется на части. Пойдет по телу стальными брызгами, оставит после себя фарш. И раненому не выжить никак.

Бывало, на войне, тех кого ловили с такими пулями, ставили к стенке, но не просто привязывали к столбу, а крепили тело где-то на уровне груди. Затем выкатывали пулемет… Отстреливали сначала лодыжки, затем чуть ниже колен, после — немногим выше…

И так, потратив полную коробку, добирались до сердца…

Но на гражданской патроны экономили, хотя и смерть менее мучительной не становилась.

Деревушку осматривали не спеша и не то чтоб старательно. Заглядывали в окна, но вовнутрь не заходили: ступишь на пол — избенка и рассыплется как карточный домик.

Выехали за околицу — может, путники, увиденные с холмов, прошли деревню не останавливаясь?

Нет, пусто…

Прошли по кладбищу.

— Да куда же они делись? — спросил один. И неожиданно сделал совершенно верное предположение. — Под землю что ли провалились?

По всему выходило: кому-то надо оставаться здесь, кому-то мчаться к Лехто, звать того сюда. Но удивительно: сейчас к Лехто стремились все. Мало кому хотелось оставаться в брошенной деревушке.

-//-

В аккурат под спорящими солдатами, на глубине десяти саженей, вампир спросил:

— Кто-нибудь умеет читать по губам?

Ольга и Геддо покачали головами.

— Зря! — подытожил упырь. — Но, как мы видим, Лехто тут не имеется. Ложная тревога.

— Лехто рядом. — настаивал Геддо. — Мне было видение. И алармы дрожат, показывая присутствие сильного мага, Линии Великой Магии искривляются, идут волнами.

— В общем, ты Лехто не видел? Слишком мнительный ты стал последнее время… Давай-ка я этих бравых ребятушек пугану…

— Не смей!..

Но было поздно. Себастий уже читал заклинание.

-//-

Спор был прерван скрежетом. Обернувшись, увидели, как одна могильная плита медленно отползает в сторону. Вот появилась одна рука, другая. Затем высунулся череп. Обвел солдат взглядом…

Из-за огромных глазниц и широкой улыбки казалось, словно скелет и удивлен и рад видеть присутствующих.

Вроде бы где-то в глубине кладбища раздался похожий звук отодвигаемого камня…

Через несколько минут солдаты, жестоко пришпоривая лошадей, покинули деревню.

Смерть вампира

— Ну надо же… — на Лехто, рассказы про скелеты выползающие из могил произвели впечатление довольно умеренное. — Нет, я слышал, что деревня брошена, что там якобы нетопырь живет. Можно было бы положить, что старина-Геддо именно этой дорогой пойдет. Но с иной стороны — гарантий никаких на то не имелось…

Вернувшиеся с кладбища заняли место за командирской тачанкой. Благодарности они не получили. С иной стороны — за то, что бежали, нагоняя тоже не получили. И за спасибо…

Кавалькада уже неспешно покатила по пыльной дороге.

Когда прибыли на кладбище, уже сгущались сумерки. Скелеты, вероятно, уже спали под своими плитами.

Но удача была на стороне Лехто. Одна из могильных плит была явно не на своем месте. Кто-то ожидали увидеть там мертвеца. Но нет, не было ни мертвяка, ни гроба. Вниз шли ступени. Из-под земли тянуло сыростью и что называется могильным холодом.

Уж не понять, отчего вампир оставил дверь в свой дом. Не то забыл закрыть за гостями, не то проветривал свои комнаты. А может собирался куда-то, уже выходил, да что-то вспомнил — вернулся.

Солдаты переглянулись — в их глазах лестница была страшней ожившего скелета. Скелет — вот он, а там, в этой темноте неведомо, что творится.

Ну вот, — думали они. — сейчас Лехто погонит людей под землю, в эту яму, наверняка кишащую аспидами.

Но нет, колдун бросил:

— Ждите меня здесь.

Не попросил винтовку, не достал свой револьвер. Даже саквояж оставил в тачанке, но перед тем как спуститься по лесенке достал оттуда трубку, кисет, коробку со спичками. Последнюю потряс на предмет наличия содержимого.

…Когда его шаги затихли внизу, кто-то прошептал:

— А нам может, закрыть вход в подземелье, привалить камнями. Завали, да деру… Может, он выберется, да мы уже будем далеко.

— Выберется… И нас найдет. — возразил кто-то. — Если захочет — непременно найдет. А после такого, думаю, захочет…

Кто-то еще тяжело вздохнул:

— А может все и обойдется. Может, упырь-то его и прикончит.

— Вы как хотите, только до темноты я его ждать не намерен. — произнес первый голос. — Все же жальник, опять же — упырь.

Ответом ему было общее одобрительное молчание: дескать, стемнеет немного, и все отсюда умчимся.

Против этого был, пожалуй, только оставленный черный саквояж…

Все говорившие косились на его блестящие бока. Казалось, саквояж живой, он имеет свое мнение, отлично слышит, что говорят о его хозяине и при первом удобном случае донесет об этой сомнительной лояльности.

И если вдруг Лехто не поднимется на поверхность, никто не станет с саквояжем возиться, открывать. Неизвестно что там спрятано. Револьвер, гремучая змея, тридцать три несчастья, души убитых Лехто колдунов? Выплеснется из него раньше времени ночь?

В случае пропажи колдуна без вести, сундук бы бросили туда, в темноту, под землю, а еще скорей — просто палкой столкнули бы с тачанки, как отбрасывают ленту убитой гадюки.

Меж тем, Лехто спустился по вырубленной в земле лестнице. Остановился в небольшом зале, из которого уходили в разные стороны коридоры.

Колдун задумался, выбирая дорогу…

Но тут из одного перехода вышел сам вампир.

— Хозяин, у вас открыто было… — бросил колдун. — Я вот и заглянул без стука.

— Лехто, все же ты?

— Я… — согласился Лехто. — Так понимаю, тебя Геддо предупредил.

Колдун прошелся по залу, осмотрелся. Будто остался доволен:

— А ты хорошо тут устроился. Чертоги себе устроил… И тихо тут… Я где-то с годик назад пожил в городе, в многоквартирном доме. Надо мной жила семья с ребенком. Так иногда казалось, словно спишь внутри барабана. А у ребенка к ногам привязаны пудовые молоты.

Лехто замолчал, отчего-то улыбнувшись, будто вспомнил нечто приятное. Эта улыбка испугала вампира больше всего. Ему не хотелось знать, что там было дальше, но правила хорошего тона требовали иного.

— И что?..

А может вампир просто тянул время — старался заболтать визитера, отодвинуть то неприятное, что ждет хозяина.

— А что? — зевнул Лехто. — Сначала для порядка попугал бабайкой… Но дети нонче пошли несносные — для ребенка это было вроде веселого аттракциона, щекочущего нервы… И я ее…

— …убил?..

— Зачем так сразу убил? Это негуманно — все же двадцатый век на дворе. Ноги оторвал. — ответил Лехто. — Теперь тихонько ездит в инвалидной коляске.

И улыбнулся.

Вампир не засмеялся. Вероятность того, что Лехто пошутил, была исчезающее мала.

— Так вот… — продолжил Лехто. — Я к тебе, как ты догадываешься, по делу. Говорят, у тебя квартировал Геддо.

— Ну было дело. С барышней и собачонкой своей.

— В самом деле? Даже с собачонкой… А куда он направился, тебе наверняка известно.

Вампир задумался. Но ненадолго.

— Говорил, будто пойдет на Гнилую гать… А дальше мне неизвестно.

— Ты, наверное, знаешь, что ищу я старика совсем не для того, чтоб у него поинтересоваться, какой породы его собака. Ты знаешь, что вампиров я не люблю вообще и тебя в частности. А мне известно, что это взаимно. Из чего я заключаю — ты солгал… Тем паче, что я сам недавно был на Гнилой гати. И Геддо не встречал. Ну же, давай… Рассказывай, куда его понесло?

Вампир молчал. Выглядел при этом жалко. Казалось: еще немного и заплачет.

Не спеша Лехто полез в карман — там у него был припасен веский аргумент…

Мгновение, и рука с надетым на нее тяжелым серебряным кастетом вылетела из кармана, ударила вампира в ухо…

— Ой-ой-ой… — запричитал вампир. Согнулся, но устоял.

Лехто нанес несколько ударов послабей, отогнал упыря в угол, прижал к стене. Упер кастет в подбородок вампира, заставил того подняться.

— Знаешь, кого не спросишь, куда пошел Геддо, никто не знает. Все такие благородные — даже противно. Но, бывает, поскребешь этот налет, и проступает нечто более привычное. Например кровь, боль…

Вампир выл, стиснув зубы. Там, где серебро касалось его кожи, шел дым.

— Я ведь бить буду тебя, пока ты не расскажешь. Или не подохнешь… Но это вряд ли…

Лехто убрал кастет, нанес пару быстрых ударов по телу, снова вернул его на прежнее место.

— Ну говори, мразь, куда он двинул. Облегчи душу.

— Он к станции ушел… На депо…

Еще серия ударов — сильных, жестоких.

— Не ври, гад! — кричал Лехто

И снова затишье. Теперь одно ухо вампира было прижато к стене, во второе упирался кастет.

— Ну же… — говорил Лехто уже почти ласково. — Говори… И тебе ничего не будет.

— Я честно говорю! — кричал уже вампир, вжимаясь в стену. — только там бой недавно был! Поезда, наверное, и не ходят!!!

Геддо улыбнулся, кивнул. Вытерев об одежду вампира кастет, убрал его в карман.

Достал длинную спичку, зажег ее, прикурил трубку.

— Ну вот видишь, как хорошо. Я обещал — и свое слово сдержу. Тебе ничего не будет. Ни света, ни воздуха, ни жизни…

Махнул спичкой, сбрасывая с нее огонь. Затем жестом неуловимым вдавил огарок в грудь вампиру, в то место, где у живых людей бьется сердце.

Склеп на мгновение озарился холодным синим цветом. На пол осыпался пепел.

— Ну вот и все. — выбрасывая спичку, подытожил Лехто. — Думаю, кровь девственницы сюда не попадет. Да и…

Но мысль не высказал, махнул рукой и стал выбираться из подземелья.

Оказавшись на поверхности, тут же сел в тачанку. Саквояж взял на руки так, как обычно держат какого-то смертоносного домашнего любимца.

Распорядился:

— Трогаем. Они уже недалеко — может до темноты и нагоним.

…Когда тачанка уже выезжала из деревни, Геддо спросил у своего возницы.

— А вы знаете, что спички шведские, иначе говоря, безопасные изготавливаются исключительно из осины.

— Да ну?.. В самом деле? — возница изобразил на лице крайнюю заинтересованность и удивление.

Видимо сделал это совершенно откровенно — все равно Лехто не видел его лица. Впрочем, от колдуна можно было ожидать всякого.

— В самом деле. — подтвердил Лехто. — Спичка названа безопасной, потому как после прекращения горения не тлеет. Для изготовления таковых годиться только осина. Ее еще пропитывают чем-то, но не в этом суть…

А в чем, собственно суть? Ее Лехто как-то запамятовал. Потому просто махнул рукой: разговор окончен.

Бой под депо

Где-то далеко отшумела первая годовщина Октябрьской революции.

Поскольку ее здесь никто не отмечал, а за календарем Клим не следил, то о празднике вспомнил лишь по прошествию двух дней.

Да и вообще, если во Мгеберовске жили по советскому, новому стилю, то здесь продолжали считать время по календарю юлианскому.

— Вообще как-то нелогично отмечать годовщину Октябрьской революции в ноябре. — пожимал плечами Аристархов.

Делал он это осторожно. Хотя и территория эта была неподконтрольная советской власти, но Чугункин мог здорово попить крови по возвращению.

Впрочем, порой проскальзывала мысль: а стоит ли возвращаться вообще?

Порой Аристрахов присматривался к Геллеру: тот совершенно комфортно живя вне идей, вне власти. Вернее, идеи у него какие-то имелись, но простые, человеческие, те, что пишут не с большой буквы.

Он плевать хотел на коммунистические идеалы. И запросто мог бы выдать Чугункина первому же белогвардейскому патрулю… Но, к счастью Клима, монархические идеи Рихард тоже не воспринимал всерьез.

В чем была разница между ними? Они вместе шли к одной цели. Оба не были фанатиками тех или иных сил. Но от этого они не переставали быть разными. Что-то их отличало. Но что, шут его возьми, что? — ломал голову Евгений.

Ему казалось, пойми он это, жить станет проще…

-//-

С войной повстречались нежданно-негаданно.

Дорога, по которой ехали, шла между полем и лесом.

И с коня Рихард заметил воронье, клубящееся в подлеске. Птиц было никак не меньше двух дюжин, они громко каркали, хлопали крыльями, на проезжающих мимо конников внимания не обращали. В общем вели себя как абсолютные хозяева.

Наверное, Рихарду это и не понравилось больше всего, и отпустив поводья, он свистнул в четыре пальца. Захлопал ладоши, крикнул:

— Кыш, пернатые!!!

Действительно: воронье лениво взлетело, а то и просто убежало в лесок.

На траве лежало то, что осталось от человека: окровавленное тряпье, разодранное тело. Рядом валялась винтовка. От росы ее затвор покрыли оспины ржавчины. Уже нельзя было понять, к какой армии принадлежал погибший. Не то красноармеец, не то не получивший форму ополченец.

Наверное, он был ранен, отполз от дороги, где благополучно и умер. Ему не закрыли глаза сердобольные, не подобрал винтовку кто-то прагматичный, не сорвал с шеи серебряный крестик мародер.

— Вот скажите, Клим… — проговорил Рихард, пуская коня вокруг умершего. — Все же странно… Я ведь читал прокламации большевиков — дескать, устанавливайте перемирие с немцами, идите домой пахать землю. А выходит вместо войны с германцами, в Австрии или Польше, солдаты получили войну дома со своими соседями. Войну гражданскую. В чем ее преимущество? В том, что необученные солдаты гибнут от ошибок бездарных командиров?

Чугункин, не сводя глаз с покойника, гулко сглотнул.

— Похоронить бы… — вместо него заговорил Евгений. — Неправильно это. Не по-божески, не по-человечески…

— Вот еще! Сказано в Библии: "Пусть мертвые хоронят своих мертвецов". Я не знал его при жизни, и не хочу с ним связываться после смерти! Может, я бы закрыл ему глаза, но их уже нет…

— Не в том смысле об этом в Писании сказано.

— А вдруг там, впереди дивизию какой-то олух положил. Так что мы теперь каждого хоронить будем? Да и что мы напишем у него на могиле? "Вот лежит то, что было человеком, который позволил себя убить". Скучно же!

И направил коня назад, к дороге за ним тут же поехал Клим. Чуть подумав, отправился и Евгений.

Далее, где-то через версту, из леса вынырнула железнодорожное полотно, и пошло вдоль большака. Меж ними вырос небольшой холмик, над которым валялась раздолбанная трехдюймовка. Тут же валялся один из номеров обслуги: без винтовки, но не погребенный.

— Место плохо выбрали. Ее за версту видно, чем противник и воспользовался. — прокомментировал Рихард. — Я бы вон в той рощице пушку поставил, открыл бы контрбатарейный огонь. Взял бы в вилку…

Клим вздрогнул, ему показалось, что из-за той самой рощи за ними кто-то по-прежнему наблюдает через прицел. А то и загнал снаряд, сейчас грянет выстрел…

— Место плохое, если у противника пушка есть. А иначе — тут батальон можно угрохать, если шрапнелью стрелять. Говориться же про трехдюймовку: "Коса смерти".

— Ну вот и нашла коса на камень…

Далее светло-ржавые рельсы железной дороги текли рядом с большаком. Затем, обе дороги проскользнули меж холмами, за которыми уже было видно маленькую станцию: три пакгауза с одной стороны полотна, и двухэтажное здание вокзальчика с другой.

Меж ними, на путях стоял бронепоезд. Уйти со станции он не мог, по причине взорванной выходной стрелки.

Пока ехали, Климу было как-то не по себе: все мерещились люди у оружия. Вот показалось, что двинулось орудие… Сейчас грянет выстрел…

Но нет, только показалось.

— А вдруг он в нас выстрелит. — кивнул Клим в сторону бронепоезда.

— Ну вот еще. — пожал плечами Рихард. — станут из-за тебя снаряды переводить. Захотят тебя убить — повесят. Дешево и сердито. Одной веревкой можно всех передушить.

— Лучше скажи, что будем делать, когда кого-то встретим? — хмуро спросил Евгений.

— Если большевики — разговариваете вы. Если наоборот — я. Если там части иррегулярные, проще говоря, бандюки — сказываемся бродячими рыцарями. Пока они соображают, кто это такие — пытаемся драпать.

Но говорить не пришлось ни одним ни другим. Станция оказалась пустой.

Бронепоезд стоял мертвый: огни в его топках не горели, люки были призывно открыты. Но даже если в тендере и был уголь, проехать бы получилось саженей сорок: выходная стрелка также была взорванной.

Спешились, прошли по перрону, мимо заколоченного окошка касс, буфета. Скрипнула дверь, впуская их в здание вокзала. Пустые лавки, сквозняк, словно брошенная собачонка скользнул между ногами.

— Тут и заночуем. — постановил Рихард.

— Не нравится мне тут… — Скривил скулу Клим. — Как-то жутко тут.

— Кому не нравится, может ночевать в лесу с волками. Но без меня…

За окном стремительно догорал день, спать в лесу как-то не хотелось.

В сумерках обошли пакгаузы, надеясь найти что-то полезное. Но склады оказались забиты каким-то мусором: пустые деревянные ящики, металлический трос, брошенный по причине неподъемности, обрезки металлических листов. В уголку стоял древний токарный станок с приводом в две-три крепостные человеческие силы.

Уходя, взяли немного ящиков, дабы растопить печь, коя в вокзале непременно должна была иметься.

Когда возвращались, Рихард задержался, чтоб осмотреть бронепоезд.

Евегний с Климом поднялись по лестнице, проверяя комнату одну за другой на наличие печки.

И вдруг, открыв одну дверь, Клим чуть не налетел на двух мужчин.

— Здрасьте… — с удивления поздоровался он.

Те двое отступили вглубь комнаты.

— Вы кто? — спросил Евгений.

— Kes te olete? — ответил один из мужчин.- Mida te tehate siin?

— Не понял ничего. Говори по-русски! — настаивал Чугункин.

— Это не чухонцы? — спросил Евгений у Клима полушепотом. — Не самоеды?.. Вроде речь похожая. Они с нашим колдуном не заодно?

— Да не. — ответил тот с видом знатока. — Самоеды на нартах и в унтах. Пока снег не выпадет, им тут делать нечего. А это видишь, свои…

Действительно: чужие были одеты в шинели без погон, сшитые ладно, в сапоги. А на фуражках было видно маленькие красные звезды. Меж тем, — чувствовал Евгений, что-то здесь было не так, что-то тут неправильно.

— Palun, Teie dokumendit! — заговорил, наконец второй.

— Слушайте, ребята. — ответил Аристархов. — у меня к вам выгодное предложение. Мы вас не знаем, и вы нас соответственно тоже. Мы вас выпускаем, и забываем друг о друге.

— Palun, raagike eesti keeles…

— Да ладно там! Это свои люди! Язык революции интернационален! Я знаю, что делать: тут перво-наперво надо брататься! — успокаивал Клим. И уже обратился к чужакам. — Ленин! Мир народам, земля крестьянам! Дружба!

И, широко, разведя руки, пошел на солдат.

— Клим, берегись! — только и успел крикнуть Евгений.

Но было поздно. Будто из воздуха в руке одного солдата появился нож. Широкий замах.

Брызнула кровь. Словно мешок, Клим рухнул на пол.

Два раза ругнулся Кольт, в руке Евгения. Два тела рухнули наземь.

Какой-то секундой позже хлопнула дверь внизу.

— Евгений! — Голос Рихарда. — Где ты?

И очередь в потолок — для острастки. Шелест снега штукатурки.

— Жека, мать твою!

— Все нормально… Поднимайся…

Шаги по лестнице. Распахнулась дверь.

Рихард осмотрелся. Убитые Евгением были явно солдатами, и будто бы даже красноармейцами. Подобная форма была не известна ни Геллеру, ни Аристархову. Ну и что с того, в такие времена все одеваются кто во что горазд. Одеть одинаково дивизию — уже достижение. Эти, двое одеты были одинаково, принадлежали наверняка к одной части. И, вероятно, остальная часть где-то рядом.

Но отчего бойцы этого подразделения не понимали по-русски?

К удивлению Евгения, Клим был все еще жив. Руками он держался за рану на горле, из-под пальцев сочилась кровь.

Рихард покачал головой:

— Не жилец уже наш комиссар…

Клим выпучил глаза и попытался что-то сказать. Но вместо слов изо рта полезли кровавые пузыри.

— Определенно не жилец. Женька, его надо бросать и уходить самим. Эти двое, — он кивнул на убитых красноармейцев, — здесь явно не одни. Пока ночь, надо уходить…

В ответ Чугункин попытался встать. Дескать, с ним все в порядке, он тоже пойдет. Но Евгений присел рядом, положил ладони на плечи раненому, не дал подняться.

— Тихо, тихо, лежи, все хорошо… Если бы я думал тебя бросить — уже бы ушел. Не бойся. Всем мы умрем. Но никто не умрет сегодня. Ты меня слышишь, Клим?..

— Неа… — покачал головой Рихард. — Не дотянет он до полуночи никак.

Кровь выплескивалась из раны толчками, в такт с часто бьющимся сердцем комиссара.

Внизу опять хлопнула дверь. Евгений сжал «Кольт».

— Я посмотрю… — отозвался Рихард.

И, бесшумно, словно кошка выскользнул за дверь. Евгений ждал выстрелов. Но нет, вдруг за дверью Геллер пошел спокойно, будто с кем-то разговаривал.

Снова шаги. На всякий случай, Евгений, навел оружие на дверь.

Шаги ближе.

Дверь в комнату открылась, и вошел Рихард, за ним какой-то старик… За ним вбежала собака.

А дальше у Евгения перехватило дух… Потом он говорил, что девушка была совсем не красавица… И при этом врал не то чтоб много: девушка была просто мила. И совсем не уместна в этом здании, в этой волости, в этой губернии… Наверное и в этой стране.

Меж тем, она была иной, необычной. И только от ее присутствия в комнате сделалось теплее и светлее. Вслед за девушкой в комнату вошел запах померанца, и кровью уже не пахло так резко.

Даже Клим будто бы собрался, раздумал умирать.

— Среди присутствующих имеется доктор? — спросил

Старик и Ольга покачали головой. Аристархов кивнул.

— А священник?

— Ваш друг умирает? — догадалась Ольга.

Аристархов кивнул еще раз.

Вопреки всяческим ожиданиям отозвался старик.

— Я могу посмотреть…

— Посмотреть он может! — взбеленился Евгений. — Человек!!! Умирает!!! Это вам не представление!

— Молодой человек… — ответил старик спокойно. — Не спешите отвергать помощь, когда положение безвыходно.

И далее, не спрашивая разрешения, закатал руки до локтей присел около Клима. Открыл свою сумку.

— Не умирай еще минутку. — только попросил он у Клима. — Дальше все будет хорошо.

На умирающего Клима собака смотрела уж слишком плотоядно — так обычно псы смотрят на хозяина, который сейчас кинет мозговую косточку.

— Скажите… — спросил Аристархов. — А ваша собака кусается?

— Нет. — ответил старик, все так же копаясь в сумке. — сразу рвет горло.

Было ли это шуткой, Евгений так и не понял, но Клим еще сильнее вцепился в свою рану. Едва слышно завыл: ему казалось, что причина на то была.

Вместо доктора в белом халате, со стетоскопом к нему тянулся бородатый старик. Халата на нем не имелось, и, похоже, руки тоже были немытыми.

Клим застонал, насколько то позволяло перерезанное горло. И почувствовал, как под пальцами расходятся скользкие от крови края раны.

— Тихо, тихо. — шептал старик. — Все будет пренепременно хорошо. Тихо…

Клим беззвучно плакал. Слезы катились по щекам, мешались с кровью.

Геддо положил свои ладони на руки Чугункина. Убрал их, стал сам сводить края раны.

— Тише. — по-прежнему просил его старик. — Тише…

И сам шептал все тише, так, что сначала его слова слышали стоящие рядом, затем — лишь Чугункин. После одному только старику было известно, что он там бормотал.

И действительно — Клим становился тише, смирнее.

Из раны кровь текла все меньше.

— Кончается уже. — заметил Рихард. — У моего денщика вот так было, когда ногу оторвало. Перед самой смертью смирнехонек лежал.

Затем одной рукой из сумки Геддо достал флакончик. Пробку вынул зубами, сплюнул ее в сторону. Из флакона плеснул на ранку.

…И тогда произошло то, что потом не смог логично объяснить никто из присутствующих. Каждый про себя решил, что это было чудо. Чудо наивысшего градуса — чудо во благо, во спасение.

Свидетелей было трое — не считая самого чудотворца и пациента. Но странно — далее это событие каждый вспоминал про себя, не обсуждая, не делясь впечатлениями с другими.

Рана начала стягиваться. Через две минуты на шее Клима красовался пурпурный шрам, и везде засыхала кровь.

— Вот и все. Пару дней будешь чувствовать слабость. Желательно два дня не крутить резко головой и день не разговаривать и не есть. Сращенные ткани еще хрупки. Справишься?

Клим осторожненько кивнул.

— Вот и ладно. — заключил колдун.

Стало весело, хорошо, хотелось смеяться,

Рихард улыбнулся девушке. Та улыбнулась в ответ.

— А я ведь знал, что мы встретимся. — проговорил Геллер.

Затем достал бумажник.

— Вот те деньги, что вы заплатили за обед в забегаловке, где мы познакомились.

— Вы же знаете, что я их не возьму. — ответила Ольга.

— Догадываюсь…

— Тогда зачем хлопотали?

— Мне было приятно думать, что тогда я вас угостил обедом. Вас, это разумеется ни к чему не обязывает, а мне — приятно… Во-вторых… А что я хотел сказать… Забыл…

Рихард посмотрел на деньги в своих руках. Повернулся к Геддо.

— Не соблаговолите ли распорядиться этими деньгами в благих целях? Положим, дать милостыню тому, кто в ней действительно нуждается?

И, не дожидаясь, ответа от волшебника, положил деньги в его сумку.

— Простите, что прерываю нашу… вашу… идиллию. — заговорил от окна Евгений. — Но нам пора…

Затем повернулся к девушке и продолжил:

— Вам, судя по всему, тоже…

— Что случилось, Женя? — удивился Рихард.

— Кажется, я нашел откуда пришли эти… Смотри… — и показал в окно.

Там, за окном в темной степи разгорались огни.

— Ну ничего страшного. — заметил Рихард. — вернемся по той дороге, по которой же прибыли. Впрочем, согласен, лучше поторопиться…

— Эта дорога не из лучших… — печально заговорил старик. — По ней нас преследуют. И если встретят — небо покажется с рогожку…

В слова старика верилось легко…

— Уйдем полем? — предложил Евегний. — Бросим коней и через леса?..

Волшебник покачал головой. Причину объяснять не стал, но все поняли: либо вперед, либо назад. Другой дороги нет.

— Раз нет, то займем круговую оборону, будем отстреливаться, пока хватит патронов…

— Благо, времени это много не займет. — отрезал Геллер. — Два батальон вынесет нас на штыках вперед ногами где-то минут за пять…

Затем проговорил молчащему Климу:

— Тебя, брат, похоже, вылечили только для того, чтоб через сутки пристрелили уже навсегда.

Чугункин покраснел, но промолчал. Ему на помощь пришел Аристархов.

— Рихард, сделай одолжение — заткнись. Или говори по делу. У тебя какие-то идеи имеются?

— Нету…

— Тогда помолчи!

В разговор вступила молчавшая доселе девушка:

— Я видела, у перрона стоит бронепоезд…

— Путь до и после станции разрушен… Можно, конечно, снять пулеметы. Продержимся минут на десять дольше.

— А что если укрыться прямо в бронепоезде?

Аристархов покачал головой. Его лицо выражало полное отсутствие энтузиазма: даже не думайте…

— Отчего?

— Рельсы разрушены…

— И все-таки я бы хотела осмотреть бронепоезд…

— Нам для вас ничего не жалко. — щедро разрешил Рихард.

По лестнице спустились впятером. Никто не захотел оставаться в комнате с мертвецами. Да что там: вряд ли у кого в мыслях было возвращаться в это помещение.

Вышли на перрон. Стеганул холодный осенний ветер. Аристархов поднял воротник у своей шинели.

На станции все также стоял короткий в четыре отделения бронепоезд. Но в скупом свете луны он казался просто огромным.

Впереди находился блиндированный вагон при полном вооружении — горная пушка в носовом листе, вдоль борта пулеметы, пушки Гочкиса, амбразуры для стрельбы из личного оружия.

За головным вагоном шел локомотив, с бронированными котлом и даже трубой, с узкими амбразурами.

После него — полувагон, с крышей срезанной. Внутри целились в небо минометы Стокса.

— Экое богатство, — сказала девушка. — проводя рукой по клепаному шву вагона. Просто грех его не попользовать.

Снова Аристархов покачал головой.

— Все, что мы можем сделать — вывести его за станцию саженей на пятьдесят, а затем героически погибнуть. Даже если мы скроемся в коробке, они натаскают соломы, дров. И мы либо задохнемся, либо запечемся в собственном соку.

— …Вот если бы рельсы восстановить… — помечтал Аристархов и тут же опомнился. — Но путь может быть разрушен во многих местах…

— А я ведь занималась бронепоездами…

— В самом деле? — удивился ради приличия Аристархов. — Вероятно, шили занавески для командирского поста?

Девушка фыркнула:

— Да я их разрабатывала! Скажем, где должен находиться в бронепоезде локомотив? И почему?

— Спереди, — не обращая внимания на предостережение старика, первым выпалил Чугункин, — чтоб машинист видел, куда ведет локомотив.

Геддо покачал головой, Клим схватился за горло, и уже в разговор не вступал.

— Сзади. Чтоб паровоз не мешал вести огонь носовым орудиям. — предположил Геллер.

Покачал головой Аристархов:

— А в таком случае образуется мертвая зона сзади. Локомотив надо ставить в середину состава.

— Но как тогда переходить между казематами? — спросила Ольга.

Все мужчины дружно пожали плечами.

— Все отсеки должны быть соединены переходами, на случай, если в каком-то каземате или локомотиве выбьет обслугу. Поэтому для бронепоездов следует разработать локомотив с котлом, либо узким, либо смещенным от строительной оси. — Ольга посмотрела на лица мужчин, осеклась и закруглила разговор. — Я писала работу на эту тему, ее печатали в «Вестнике» броневой секции российского Военно-технического департамента… Но вы ее вряд ли читали…

Четыре мужчины покачали головами: нет, не читали. И если будем здесь долго стоять, шансы прочесть сведутся к нулю.

— Сколько у нас времени? — спросила Ольга, проходя мимо локомотива.

— На приступ они пойдут утром. Вероятно, пустят основную массу по оврагу, затем станут наступать так, чтоб между бронепоездом и наступающими были здания. Тогда мы не сможем открыть перекидной огонь.

— А минометы?

— Я уже смотрел. — встрял Геллер. — На них только дымовые снаряды. Мы, конечно, можем поставить дымовую завесу в надежде, что наступающие заблудятся, и не найдут станцию. Но на вашем бы месте я бы на это не надеялся. На близкой дистанции от орудий мало проку — да и не сможем мы стрелять из всех сразу.

Неспешным шагом дошли до конца состава. Отсюда не было видно костров, но их огонь будто бы отражался в небесах.

Затем прошли в пакгаузы. Геддо прошептал заклинание, и над ними, освещая дорогу, повис голубой огонек.

Ольга посмотрела на обрезки проката, долго стояла возле бухт с металлическим канатом.

— Просто удивительно как все хорошо складывается… — задумчиво проговорила она.

— Хорошо? — переспросил Рихард. — Вы, вероятно, хотели сказать «плохо»? «Отвратительно» — самое то слово.

Ольга покачала головой:

— Что хотела, то и сказала… — затем повернулась к Аристархову. — Ваша мысль была не так уж и плоха…

— О том, чтоб восстановить полотно?

— Угу. Но мы поступим иначе… Я думаю, мы могли бы переделать бронепоезд. Локомотив у него компаунд, мощности должно хватить… Тросовая гусеница хоть и недолговечна, зато позволяет развить скорость.

— Но у нас есть только ночь.

— Если мы его не переделаем, это будет последняя ночь в нашей жизни… В общем-то ночь — это даже слишком много. Можно уложиться часов за шесть, если бы не необходимость поднимать на домкраты весь состав. И еще нужна будет кислородная горелка поправить колеса…

— Насчет этого можете не беспокоиться. — улыбнулся старик. — Это я беру на себя.

— Какие-то вопросы еще есть? — спросила Ольга.

— Есть… — проворчал Рихард. — В каком университете таких учат. Явно не в институте благородных девиц…

-//-

Той ночью, в депо происходили странные: металл становился мягким, слово необожженная глина. Многотонные вагоны отрывались от рельс, зависали в воздухе. Стальной канат, весящий сотни пудов ползал змеей.

Но занимались этим два человека: старик и девушка. Аристархов прошелся по вагонам, проверил оружие, Чугункин вспомнил, что он больной, по сути инвалид, сидел в локомотиве, возле топки.

Рихард просто слонялся: был он несколько уязвлен тем, что именно девушка, а не он нашла выход. Где-то, в глубине души ему хотелось, чтоб у той ничего не получилось, чтоб он сам героически всех спас…

Но вот беда: мысли в голову не шли, а от того, как справится Ольга, зависела и его собственная жизнь…

Рихард прошелся по бронепоезду.

На командирском посту стояла вполне приличная радиостанция, собранная в Петербурге на заводе братьев «Гальске-Сименс». От нечего делать Аристархов включил приемник, начал крутить верньер настройки, проверяя диапазон.

Черные динамики долго шипели, словно змея, заболевшая двухсторонней пневмонией. Однако, скоро удалось поймать остаток какой-то песни. Обрывок был таким коротким, что Аристархов так и не угадал мелодию.

Но из динамиков послышался бодрый голос:

— В эфире радиостанция "Белая волна". Продолжаем программу "По вашим заявкам". На наш телеграфный адрес поступила заявка из Омска. Для Антона Ивановича Деникина из Екатеринодара просят поставить песню "За рекой Ляохе". Выполняем просьбу.

Раздался треск — где-то далеко, на радиостанции ведущий ставил иглу граммофона на начало нужной дорожки. Прежде чем заиграть, пластинка сделала несколько холостых оборотов. И даже за сотни верст Аристархов понял: песню эту ставят часто, дорожка изрядно заезжена.

И вот запел хор, печально и сурово:

"…

За рекой Ляохэ загорались огни, Грозно пушки в ночи грохотали, Сотни храбрых орлов Из казачьих полков На Инкоу в набег поскакали.

…"

На несколько секунд радиостанция подавилась помехами, но очнулась и продолжила:

"…

Одолели и горы и степи. Вдруг вдали, у реки, Засверкали штыки, Это были японские цепи.

…"

Снова начались помехи. Теперь выглядело так, словно шум наплыл на частоту злонамеренно, кто-то гонит иную, отличную от «Белой», волну. Совершенно отчетливо прозвучали задумчивые слова отчего-то на английском "Number nine, number nine".

Затем эфир очистился и запел иной хулиганско-развеслый хор:

"…

Восстала, проснулась народная воля На стоны Комунны, на зов Ровашоля, На крики о мести погибших людей Под гнетом буржуев, под гнетом цепей

…"

Рихард горько вздохнул и выключил радио.

В металлической коробке броневагона было холодно и Геллер вышел на воздух.

Болела голова, она была тяжелой, словно вместо крови ее омывала ртуть. Аристархов просто чувствовал, как внутри его мозга зреет и ширится инсульт.

Он подошел к Ольге:

— Моя помощь не нужна?

Та не ответила, а просто отмахнулась.

— Я так и думал. — подытожил Рихард…

Не обращая на Геллера никакого внимания занялась своим делом, и стала рассказывать что-то колдуну:

— А как-то был случай, что на завод привезли много прозрачной брони. Я изготовила танк из бронестекла. Была довольно перспективная машина, но в серию не пошла. Запротестовали танкисты: вероятно, они очень стеснительные люди и не хотят, чтобы посторонние видели, чем они под броней занимаются.

Геллер развернулся и ушел в зал ожиданий, прилег на лавку и, накрывшись шинелью, смачно заснул…

-//-

Горнист достал трубу, о рукав отер мундштук.

Поднес трубу к губам, но тут же ее убрал, печально осмотрелся по сторонам. Вот сейчас он сыграет «подъем», разрушит тишину. Звук будет не слишком громким как для большинства солдат, привыкших спать даже под звук канонады.

Но его услышит кто-то пребывающий в полудреме, вскочит на ноги, растолкает товарищей.

И уже через пару минут войско придет в движение.

Чувствовал ли трубач себя богом, способным одним звуком изменить мир? Где там… Хотелось как минимум оставить мир в покое, сохранить тишину, даже заснуть самому. Но у него был иной приказ.

Как бы то ни было, рассвет невозможно отменить.

Он снова поднес трубу к губам и был готов играть, но его отвлек какой-то звук, шедший из утреннего тумана. Казалось, будто работала паровая машина и она приближалась.

Еще через минуту из тумана показалось металлическое чудовище — поставленный на гусеницы бронепоезд.

Горнист успел сыграть «подъем» и тут же, без паузы выдул "к оружию".

Ответно носовое орудие ударило холостым. Так получалось, что холостой выстрел, саамы безобидный звучит громче всех.

Перепуганные солдаты вскакивали, хватались за винтовки, пулеметы.

Кто-то стрелял, но пули отскакивали от брони, вязли в ней.

Артиллеристы разворачивали орудия, но было поздно: бронепоезд уже несся через лагерь, и невозможно было ударить по бронепоезду, чтоб не задеть своих.

Затем хлопнули минометы. Туман мешался с дымовой завесой.

В лаге царила если не паника, то неразбериха, и просто удивительно, что никто не погиб под гусеницами, не попал под пули, выпущенные товарищами.

Дав на прощание гудок, бронепоезд уходил в туман.

-//-

…Бронепоезд нашли только к вечеру.

Собственно, было это совершенно нетрудно: его гусеницы оставляли за собой след характерный, хорошо заметный, и батальон шел по ним, не делая привалов.

Обнаружился беглец посреди лужайки, совершенно неуместный, словно броненосец, собранный в деревенском пруду. Но от этого он не выглядел менее безобидным.

Потому солдаты долго боялись к нему подойти, жались к опушке, лишь изредка выскакивали на открытое место, словно дразня обслугу бронепоезда. Но его орудия, пулеметы оставались неподвижными.

Потом смельчаки подобрались к поезду, доложились: вагоны пусты. Состав вроде бы исправен, в тендере еще было много топлива. Вероятно, кочегары просто устали кидать уголь.

Противник, кем бы он ни был, ушел.

Их командиры пожали плечами: ушел — так ушел…

Пора было становиться на ночевку.

Но еще до того, как загорелась первая звезда, вдруг невозможно громко зашумела трава. Так она шумит за мгновение до того, как начнется ураган или на землю рухнет ливень. Но только в тот день не было ни дождя, ни ветра.

Многие удивленно подняли голову: что происходит?

Сотни, может тысячи, маленьких ножек протоптали мимо часовых, отдыхающих солдат. Словно рассыпанный горох загрохотал по лестницам бронепоезда — только горох не может грохотать вверх.

Захлопнулись броневые двери, по эстакадам загрохотали тележки со снарядами, противно лязгнули затворы. Орудия в плутонгах сдвинулись с места и довольно определенно навелись на цели: на палатки, на горящие костры.

Лагерь оказался захвачен врасплох. Неизвестно, что за существа захватили бронепоезд. Непонятно — какие глаза смотрели через прицел, и уж тем более неясно, какие мысли, приказы имелись по ту сторону брони.

Но стало предельно ясно: в такой момент не надо рыпаться, а еще лучше — не дышать.

Потянись кто к винтовке, выхвати из-за пояса гранату — наверняка ответят без промаха.

Так продолжалось долго, довольно долго, пока над бронированной трубой паровоза не появился дым.

Бронепоезд медленно отправился в ночь. Те, кто стоял на его дороге, медленно отступали в темноту.

Пока было видно бронепоезд, солдаты старались дышать через раз. Ведь всем известен закон: если ты видите врага, значит враг видит тебя.

И только когда в ночи грохот паровой машины стал почти неразличим, солдаты выдохнули с облегчением.

Затем вернулись к своим занятиям. Кто-то подбрасывал в изрядно прогоревший костер дровишки, кто-то отправлялся ко сну.

Командиры тоже предпочли никак не комментировать события, не отправлять никого в погоню за бронепоездом.

Все сочли за лучшее сделать вид, будто этого состава и не было никогда.

Бронепоезд не искали, и он, соответственно, не нашелся по своей воле. Многие говорили, что эта машина утонула где-то в болотах, коих в округе имеется несметное количество.

Иные возражали, что если этот бронепоезд угнали, то совсем не для того, чтоб бездарно его утопить. Находились и такие, которые сами не видели, но слышали от людей, заслуживающих доверия, словно этот бронепоезд обзавелся крыльями и натурально улетел.

Куда? — спрашивали их.

Да бес его знает, — отвечали эти люди, — наверное, до поры до времени ушел он в тайный град Китеж.

Геллер в плену

Когда за окном громыхнуло из пушки, Рихард повернул голову, и не открывая глаз кивнул.

Шарахнуло далече, с пару верст от места, где спал Рихард. Пока бой доберется сюда, если вовсе доберется, можно еще один сон посмотреть.

И действительно — заснул, будто провалился. Ему снилось лето, город утонувший в запахе акаций. Снились и барышни под этими акациями, и он сам отчего-то в белоснежном мундире лейб-гвардии. И барышни ему улыбаются, и он с барышнями чрезвычайно мил.

Нарушить сон такой — это сущее преступление. Потому Рихард хоть и понимал, что это обман, видение, держался за него цепко.

И когда сон стал разрушаться, с этим боролся, отмахиваясь от реальности, которая вторгалась в его сон. Когда это стало невозможным, и он все же проснулся, то несколько минут лежал, не открывая глаза.

Пытался уснуть, вернутся в тот самый летний сон. Но нет — возврата не было.

Убедив себя, что этот сон пророческий, Рихард все же решил подниматься. Лавка под ним была твердовата, под шинельку набивалась прохлада. Не хотелось терять эту толику тепла, но надо было вставать.

Тем более, что мир за пределами этой шинельки продолжал жить своей жизнью. Где-то на улице застучали копыта, затарахтели колеса какого-то шарабана. Еще не отойдя ото сна, Рихард отметил, что звук этот дурной. У него вроде бы была лошадь, но какого ляда ее взяли без разрешения на то хозяина? А если это лошади чужие, да еще и с этим шарабаном, то положение вовсе скверно.

Сдернул шинель, поднялся на лавке. Осмотрелся.

Ряд скамеек, большие окна, высокий потолок. Паровоз, намалеванный на противоположной стене.

Сразу вспомнилось все: это зал ожидания, вокзал, напротив должно быть депо, у которого стоял маленький, в четыре вагона бронепоезд. Рихард пробежал к окнам, посмотрел на улицу. Бронепоезда не было.

Ольга! Аристархов с тем большевиком! Где они?

Его забыли, а он проспал!

Схватив в одну руку пулемет, а в другую — шинель, Геллер рванул к лестнице, скатился по ней вниз, туда, где была касса, где будущие пассажиры ждали поезда, которые должны подойти с минуты на минуту.

Но нет, поздно.

Внизу уже были люди. Человек без оружия и в штатском, и двое одетые в остатки военной формы. У последних были винтовки…

Отчего-то они зашли в здание тихо. Вероятно, были не в настроении для разговоров и шума. А, может быть, Геллер не услышал их за грохотом своих сапог.

Среагировали одновременно. Геллер бросил шинель на ступени, навел пулемет на штатского, двое недосолдат взяли на изготовку винтовки. Лязгнуло три затвор.

Все четверо выглядели удивленными. В той или иной степени.

Геллер знал: такие расклады не играются, они просто не могут закончиться хорошо.

Удивлял только этот, безоружный, с чемоданчиком, похожий на докторишку. Он улыбался. Это настораживало и злило. Досадно было, что солдаты стояли по разные стороны от штатского. Стояли бы компактней, можно было срубить одной короткой очередью.

— Может, опустим оружие, и я просто пройду? — предложил Геллер.

И сам чуть опустил пулемет. Стал целиться не в грудь безоружному, а в пах. Безоружный улыбнулся еще шире.

— Оружие? Где ты видел оружие? — спросил он. И рукой сделал мягкий жест в направлении Геллера, словно что-то струсил с пальцев. — Посмотри, что у тебя в руках.

Геллер скосил глаза — и действительно, в его руках действительно струилась змея.

Он тут же отбросил, швырнул ее в колдуна.

Но змея упала на землю, не долетев до противника. Рухнула на землю с неприсущим змее лязгом.

На полу лежал грозный «Шош»…

— Взять его! — распорядился колдун.

-//-

Где-то до обеда Геллер коротал время в стоящем на перроне ларьке. Вероятно, до революции в нем торговали пирогами, чаем да сельтерской водой. Но к появлению Рихарада от пирогов и чая не осталось и запаха. Зато чувствовалось, что кто-то пользовался ларьком в качестве отхожего места.

В обед принесли миску с луковой похлебкой и кружку чая. Хлеба не предложили. Равно, не имелось в чае и сахара.

Впрочем, похлебку Геллер уплел с энтузиазмом. Во-первых, похлебка означала, что расстреливать его пока не собирались. Во-вторых, действительно хотелось жрать. Не кушать, словно в светских салонах, не есть, а именно жрать. Набивать живот чем попало, быстро, не обращая внимания на сортирный запах, чавкая и плюясь слюной…

Часы на башне вокзала пробили полдень. Странно, что они по-прежнему шли. Заводить в этой круговерти их было решительно некому.

Поев, задумался о насущном. Ларек не запирали, выглядел он хлипко, и вероятно, Геллер мог бы подломать какую-то стену, может, сорвать решетку с окон — наверняка гвозди уже сгнили. Иное дело, что любое его действие вызовет шум.

Кстати, дверь запирались только изнутри. Замка у пленивших, похоже, не было. Закрыться изнутри? Эти бандюки разломают эту халабуду за четверть часа. А то и просто сожгут…

Убить часового ложкой? Как? Разве что долго колотить ей по лбу — она была деревянной.

Рихард посмотрел в щель дверей. Вопреки уставу караульной службы, часовой не стоял, а сидел на лавочке в пяти шагах от двери. Ясно было, что убить его неожиданно не получится.

Часа в два дверь ларька открылась:

— Давай выходи.

И Геллер вышел, щурясь от осеннего, но яркого солнца.

Его отвели в здание вокзала, в комнату, где некогда размещался начальник этого самого заведения. Там уже находился тот самый, который был без оружия. Рихард уже не сомневался — колдун.

— Вас покормили? — спросил он с порога.

— Да…

— Все в порядке? Содержание, обращение?..

Геллер вспомнил запах в ларьке, но решил промолчать. В конце-концов бывало и хуже…

Поэтому кивнул:

— Да, все хорошо, спасибо за заботу…

Колдун улыбнулся:

— Только прошу вас, не делайте из этого далеко идущих выводов. Все дело в том, что вы у нас первый пленный. Я мог бы приказать вас пристрелить сразу, но подумал: надо же когда-то начинать.

Геллер осмотрелся, комната небольшая, в одно окно. Меж Геллером и окном стол с этим самым колдуном. В углу растопленная печь-буржуйка, около нее навалены дрова.

— Значит, вы и есть тот самый колдун? — спросил Рихард.

— Да, признаться, он и есть… А ваше имя какое?

— Оно вам ничего не скажет.

— Вероятно так, но надо же знать, что писать на могиле…

— Странно, мне отчего-то думалось, что вы и своих не хороните.

— Откуда у вас такое желание обидеть. Своих мы хороним, как водиться на три четверти сажени.

— И чужих, тоже хороните?

— Хороним, как не хоронить. Причем на той же глубине, и довольно часто — живьем…

Зашел солдат. Молча поставил на стол между Геллером и Лехто крынку с какой-то жидкостью.

— Так как вас звать? — переспросил колдун.

— Рихард…

— А меня — Лехто. Арво Лехто…

— Не буду врать, что рад знакомству. — почесал нос Геллер.

— Взаимно. — согласился колдун.

Рихарду вдруг подумалось, что неплохо бы попить воды. Не пустого горького чая, а воды незамысловатой, студеной.

— А что в посуде? Вода? — спросил Геллер у колдуна, указывая на крынку.

— Керосин.

Геллер посмотрел на колдуна внимательней, думал, что тот шутит и сейчас же улыбнется. Лехто оставался серьезным.

— Я угощусь?.. — осторожно спросил Рихард.

— На здоровье…

Геллер потянулся к крынке, думал попить. Но нет, там действительно был керосин. Из рук Рихарда крынку принял Лехто. Прошел в угол, к буржуйке. Сырую воду плеснул в чайник, поставил его на плитку. Открыл дверцу, бросил в огонь несколько поленьев.

— …Должен вас обрадовать или огорчить — ваши товарищи прорвались через порядки противника, что стоял на востоке от станции. — проговорил колдун явно никуда не спеша. — Сам же противник снялся с позиций и начал преследование. Впрочем, думаю, догнать им ваших друзей не получится. Я не стану спрашивать, куда делись ваши друзья. Вам это наверняка неизвестно. Да и ваши друзья сами не знали, куда бегут.

— А кто там был? На востоке-то?

— Ума не приложу. Мои войска занимали положение к западу.

Геллер криво ухмыльнулся. За несколько минут он уже понял, что тех самых войск — кот наплакал. Одна — две дюжины конных, одна тачанка.

— Кстати, а сколько у вас было людей? — продолжал Лехто. — Если даже вас умудрились забыть, то, наверное, много?

— Ага… — зевнул Геллер. — Человек двадцать.

— Врете, по глазам вижу, что врете. Впрочем, неважно…

На плитке засвистел чайник. Закипел он быстро, вероятно потому что, Лехто налил туда совсем немного воды. Впрочем, — подумал Рихард, от этих колдунов можно ожидать всего.

И действительно, колдун с готовой чашкой чая вернулся к столу. Сел, втянул чай, достал трубку.

— Вы бы не курили после керосина-то. — бросил Рихард. — Вспыхнете ведь. По глазам вижу — вам все равно. А мне можете одежду попортить.

— Ладно… Если хотите, может угощаться… Там возле печки есть вторая кружка.

Пока Геллер готовил себе чай, бормотал:

— Лихо… Я слышал, что некоторые обращали воду в вино, наоборот даже видел… Но так, чтоб воду в керосин и наоборот… Братья Нобель вам за такое заклинание миллионы отдадут…

— А где это вы видели фокус с вином и водой?

— Да на таможне в Одессе. Там и не такое увидишь.

— Кстати, Рихард, а кем служили в царской армии? Судя по всему — броненосцем «Потемкиным». Вам тут смерть глазки строит, а вы хохмите…

— В артиллерии я служил…

— А можно узнать ваши политические взгляды? Судя по всему, вы не монархист?

Рихард покачал головой.

— По имени ясно, что вы не из казаков или малороссов. Стало быть, не самостийник…

В ответ Рихард покачал головой еще раз.

— Но не кадет же вы?.. Не эсер, не большевик, не анархист… Неужели безыдейный?.. Стойте!.. Не подсказывайте… — молчание Лехто затянулось на добрые полминуты. — Я, кажется, догадываюсь… Вы — масон.

Геллер не стал подтверждать. Но и не покачал головой, не опроверг.

С кружкой кипятка и пачкой чая Рихард вернулся к столу. Сел напротив Лехто, стал будто бы от безделья разглядывать пачку чая.

Прочел на ней:

— "Уже купец 20 лет купец Епифанов отбирает лучший чай! Лидер на рынке чая!" — Геллер фыркнул. — Угу, уже двадцать лет купец Епифанов отбирает лучший чай, а что остается — продает у себя в лавке! Лидер на рынке фуфла! Да, соглашусь: у него шмурдяк матерый, но это не чай. Чай так не пахнет, это какая-то смесь махорки, дубовых листьев и непонятно чего. Впрочем, нет. Мне рисуются поля Индии, засаженные чаем. Трудолюбивые индусы по веточке собирают чай на плантациях. И тут появляется агрегат купца Епифанова! Он рубит под корень чайные кусты, амброзию, которую не успели выполоть, или что там у них в Индии растет. Ну а если попадется зазевавшийся индус — тем лучше! Меньше конкурентов.

Колдун откровенно хохотнул:

— А вы далеко пойдете… Если, разумеется, пойдете со мной… Иначе дойдете лишь до первой стенки. Рихард, вы мне определенно нравитесь…

Геллер кивнул, дескать: ну да, как это я могу да не нравиться

Если бы в окно комнаты кто-то бы заглянул, то подумал, что за чашкой чая встретились два друга. Но солдаты из разбитого эскадрона старались держаться от Лехто подальше. Да и если бы все же заглянули — так бы не подумали. Они знали: у Лехто нету друзей. Просто быть не может.

Меж тем, Лехто продолжил:

— Коль вы уже у меня в плену, и пока не расстреляны, я хотел бы с вами побеседовать.

— Валяйте… — Геллер зевнул и поправился. — К вашим услугам…

— Может быть, вы смогли бы работать на меня. Пока мне нужен человек, который бы, к примеру, бы занялся обучением новобранцев, коль скоро такие появятся. Стрельбы, муштра… Я слышал, что муштра повышает дисциплину войска. Затем надо обеспечить фураж лошадям, питание личному составу, квартиры…

— Этим занимается квартирмейстер. — возразил Геллер.

— Вот! — оживился колдун. — А я даже этого пустяка не знаю. И войско у меня на самообеспечении, то бишь на грабеже!.. Кто-то должен этим заниматься. Разумеется, со временем, вы подберете себе помощников. С ростом армии будут расти ваше звание и награды… Как вам такое предложение?

— Признаться, никак…

— А по какой причине, разрешите узнать?

— Разрешаю… — кивнул Геллер. — Я не люблю диктаторов. А вы метите именно на эту должность — видно за версту. Есть определенный тип людей, кои стремятся к власти исключительно ради желания покомандовать. Им нравится, когда люди маршируют строем, роют ямы, кои абсолютно никому не нужны. Конечно, сейчас вы скажете, что будете совсем иным диктатором… Просвещенным…

— Ну да. — улыбнулся и кивнул Лехто. — Вы даже не представляете насколько иным.

— Хорошо хоть не отказываетесь, что метите в диктаторы. Но дело не в маршах и кордебалете на плацу. Я сам был в армии, и лично ходил строевым шагом там, где это никому на самом деле не надо. Всякая диктатура трещит по швам, когда умирает диктатор. И кровь льется по полам дворцов так, что поднимаются ковры, паркет пучит. Зачастую это кровь непричастных, тех, кого убили просто так, на всякий случай. Я не люблю, когда убивают тех, кто стоит в стороне. Это неспортивно.

— О-о-о… — улыбнулся Лехто. — Кто-то, а уж вы точно не будете в стороне. Вы будете главным претендентом… Впрочем, смею вас успокоить: эту проблему я решу. Я буду жить вечно.

Геллер скривился:

— С вами опасно иметь дело, вы определенно безумны. Слушайте… У меня к вам будет встречное предложение. Я не убиваю вас, а вы — меня. Мы расходимся в разные стороны, и я даже убираюсь из этой губернии. Поверьте — вам это предложение выгодно, так как ордер на ваше убийство я уже получил.

— Наверняка задаток тоже получили? Как я могу поверить в вашу честность?

— Я авансов не беру! — с гордостью ответил Геллер.

Но в ответ колдун улыбнулся:

— Вы осознаете, что, будучи у меня в плену, вы мне же угрожаете.

— Не угрожаю, а честно предупреждаю. Конечно, если я убью вас прямо сейчас, то я несколько рискую. Но, в конце концов, я же беру деньги за риск.

— И как вы себе это представляете? — спросил колдун, все так же улыбаясь.

Геллер улыбнулся в ответ:

— Я пока над этим не задумывался. Но раз я убил человек заточенным карандашом. Если хотите, могу продемонстрировать.

В ответ колдун покачал головой:

— С вами определенно интересно разговаривать. Знаете, приелась эта деревенщина. Так и быть, я расскажу, зачем мне нужна власть.

— Абсолютная?

— А как иначе… Впрочем, нет… Оставим пигмеям Африку, а эскимосам — Чукотку, или где они там обитают… Пусть только не посягают на мой мир. Да и что толку будет с их потуг? А вот тех, кто может меня потревожить, следует пацифицировать. Вы не поверите, но я бы предпочел жить в каком-то тихом замке, не беспокоиться о дне завтрашнем. Не просто не думать, что мне кушать в день грядущий, а так чтоб мне готовили эту самую еду. Чтобы я не боялся, что обезумевшие крестьяне придут ко мне делить мои пробирки и мой рояль. Хочется спать, сколько надо, а не сколько придется. И чтоб над твоей головой не бегали дети. А еще бы хотелось, чтоб хоть часть дел выполнял не я. Чтоб, положим, все доступные в районе девственницы ежемесячно сдавали кровь — хотя бы по пять унций. Я так думаю, кровь разных девушек будет обладать различными магическими свойствами…

— А я думал, вы ее на колбасу пустите, кровяную…

Но, пропустив мимо ушей реплику Геллера, Лехто продолжал:

— …Чтоб можно было отправить одну экспедицию на поиски Грааля. Другую — изловить Кракена или Левиафана.

— То есть видите себя в роли абсолютного, эпического самодура? Этакий современный Царь Горох, требующий на обед заячье сало? Дурацкое зрелище.

— Самое дурацкое зрелище, которое я доселе видел — это одноногий на катке. Все остальное — более или менее терпимо.

— Вас низвергнут.

— Кто? Ваши друзья-массоны? Но они безумно далеки от народа. А народ меня будет любить. Вы знали Костылева?..

— Это кто?

— Человек, от которого мне в наследство достался этот отряд. Я его убил пару недель назад. Совершенно никчемная личность, но многое он понял интуитивно. Наша земля — это не Европа, и тем паче — не Азия. Не Евразия, как говорят некоторые, и путь наш не особенный, ибо подобное в истории уже было. Мы — Византия. И народ здесь стерпит казни, глупости правителя. Только глупости должны быть как раз эпическими — длинной в несколько лет, в сотни верст, казни — пышными, чтоб кровь рекой…

— Многовато философии…

— Согласен. На неокрепшие умы истина действует не всегда адекватно… Я дам вам время обдумать мои слова. Тем паче, что меня ждут дела государственной важности.

— В сортир припекло, что ли? — ухмыльнулся Геллер.

— Впрочем, какой ваш будет ответ?

Геллер скривил кислую мину и покачал головой:

— Я уже высказал свое предложение: вы меня отпускаете, и я вас не убиваю…

— А может, поторгуемся еще?

— А что толку с вами торговаться. Это как они мой приятель говорил: "я скажу «рубль» — вы «пятьдесят». А сойдемся на рубль пятьдесят.

— Что же. Это во многом правильный ответ. Если бы вы сейчас же стали на мою сторону, я бы вас убил, посчитав неискренним. Ну а пока у вас остается шанс. Посидите в цепях, подумаете. Может, из вас не выйдет главнокомандующего, но при самодуре обязательно должен быть шут.

Оба улыбнулись. У Геллера улыбка вышла кривоватой и печальной.

— Только прошу помнить — когда самодуру надоедает шут, от него избавляются быстро и тихо. — напомнил Арво. — Впрочем, нет, вы умрете иначе. Я распоряжусь, чтоб вырубили прорубь. И вас туда сбросят прямо в цепях.

— То бишь, смерти мне можно опасаться только зимой?

— Для меня — это не вопрос. Специально для вас заморожу реку на версту.

— А что, просто с моста — не то?..

— Мостов здесь нету. А просто с помоста — не то. Недостаточно зрелищно. А красочные казни повышают популярность. Византия, мой друг, Византия…

— Ладно, давайте ваши наручники. — кивнул Геллер.

— Кто тебе сказал про наручники? Наручники хороши для гуманной Европы. Даже если бы я захотел — я для вас их здесь бы не нашел. А я не хочу. Здесь вам не Европа — Азия. Если угодно — Византия. Зато под рукой есть традиционные кандалы.

Побег

Ничего, из ларька можно сбежать даже в кандалах. — думал Геллер. — хотя и холодно там будет ночью…

Но нет — на ночь Геллера бросили в маленькую баню. Сруб с единственным маленьким окошком, сложенный из толстых бревен и с дверью из досок не менее двух дюймов. Потолок выглядел послабей, но не на столько, чтоб разбить его руками в кандалах.

Еще имелась сложенная из камней печечка, две полки. Печка, разумеется, была уже года два как нетопленая и холодная как шепот смерти. К тому же из нее изрядно сквозило.

Хозяин бани, похоже, строил ее на века. Так, чтоб тепло она держала крепко, долго. Но, вероятно, баней пользовались давно, посему сырость в ней сохранилась, да еще натекло холода.

Сначала Рихард пытался ходить по помещению, чтоб согреться — выходило не очень. Помещение было маленьким, потолки низкие.

Геллер присел на полок, и попытался под ногами руки из-за спины вывести вперед. Когда-то давненько такой номер у него получался легко. Но то ли сказывались уже года, отсутствие гимнастических тренировок. То ли мышцы на этом холоде задубели, и долгое время ничего не получалось. Пришлось стянуть один сапог. Задача оказалась не из легких — ведь руки были заведены за спину. Затем удалось пропихнуть в кольцо скованных рук ногу…

Уже легче снялся второй сапог.

Вот руки впереди.

А что толку?

Как и обещал колдун, на руки Рихарада одели не наручники, а их отечественный аналог — кандалы. С цепью недлинной, но толстой, способной удержать не то что собаку — медведя. И с браслетами шириной в полдюйма.

Геллеру говорили, дескать, замки на наручниках полная дрянь. Открыть их может любой без подготовки, вооружившись терпением, булавкой и временем.

Времени у Геллера было предостаточно, терпения ему было тоже не занимать. Чуть хуже дело обстояло с булавкой. Ее просто не было.

Те же знающие люди говорили, что, в принципе подойдет и щепка. Щепку в бане найти можно было.

Не было другой более важной вещи. Тех самых простеньких замков на кандалах не имелось. Полубраслеты соединялись с одной стороны петлями, с другой были закрыты на две заклепки. В случае чего их просто срубывали. Такой случай мог откладываться на десятилетия. Если оный не наступал — умершего каторжника можно было запросто похоронить вместе с кандалами. Они практически ничего не стоили. Еще меньше стоили заклепки.

Как собственно, и жизнь каторжника…

Рихарду только оставалось натянуть сапоги — так было немного теплей. Затем еще раз обошел комнату, проверил, что он может сделать с руками перед собой.

Оказалось, что ничего особенного. Все что ему удалось — это пощупать. Понять, что дверь ему не сломать, что стены и пол еще толще, что в окно не пролезть…

Оставалось лишь смириться и как-то коротать ночь.

Получалось это с трудом.

Где-то часа в четыре ночи загрохотал засов на двери бани. Геллер так и не узнал — отчего за ним пришли в такой ранний час. Может, колдуна мучила бессонница, может просто проверяли, жив ли пленный.

Как бы то ни было, когда за Рихардом зашел солдат, Геллер сидел в дальнем углу комнаты, сжавшись в комок. И на вошедшего бандита он совершенно не прореагировал.

— Вставай! — потребовал солдат.

Геллер не пошевелился. С порога не было даже видно — дышит ли пленный.

Потому солдат подошел к нему, сказал:

— Давай, вставай…

Нет ответа.

— Вставай, кому говорю. — повторил конвоир, и легко стукнул пленного прикладом в плечо.

Геллер стал медленно подыматься. Цепи на его руках гремели.

— Давай за мной.

Развернувшись, конвоир пошел к выходу.

Рихард вскочил, в два шага настиг его и набросил на шею цепь кандалов, натянутую между руками.

То, чего боялся Геллер, не произошло — солдат не стал стрелять, а, отбросив винтовку, потянулся к удушающей цепи. Попытался позвать на помощь, но сдавленное горло уже не пропускало звуки.

Коленом Рихард стал давить в спину солдату, выгибая его все сильней.

Наконец конвойный затих. Геллер поднял руки, и мертвый конвоир, словно мешок рухнул на землю. Солдат больше не дышал, зато Геллер пытался отдышаться за двоих. В холоде карцера пар изо рта шел хлопьями.

— Никогда… — прошептал солдату Геллер так, словно тому совет еще мог пригодиться. — Слышишь, никогда не поворачивайся к конвоируемому спиной.

Тот уже не слышал, лежал на земле и глядел вверх отчего-то удивленно.

Рихард поднял винтовку, передернул затвор, проверил магазин. Затем стал раздевать конвоира, стянул с него все до кальсон. Обмотал тряпьем винтовку, свои кандалы.

Выстрелом попытался перебить цепь на ручных кандалах. Получалось это не сразу — рука не доставала до спускового крючка. Наконец Геллер разулся и нажал на спуск пальцем ноги. Пороховые газы запутались в ткани, звук получился совсем негромкий. Пуля разорвала цепь, тряпки, пробила худенькую крышу и улетела в ночное небо. Тремя секундами позже она упала на черепицу словно особо крупная градина и скатилась в желоб водостока.

Обрывки цепей привязал тряпками к рукам. Получилось тяжело и неудобно.

Геллер вышел в ночь. Дверь бани закрыл на замок — глядишь, пока собьют его, поймут, что внутри Геллера нет, он сможет уйти немного дальше.

Меж тем, из деревни Рихард вышел быстро, но не бегом. Если этот колдун не спешил преследовать старика, то вряд ли станет торопиться с поисками Рихарада.

Пошел из депо пешком, не стал пытаться перебить остатки сотни, убивать Лехто, угонять тачанку или, хотя бы пытаться увести коня из конюшни.

Все внутри Рихарда кричало, требовало убираться отсюда поскорей.

И по единственной дороге он ушел из депо. Сначала крался между пакгаузами, собираясь застать врасплох и снять пост. Но отчего-то пост так и не обнаружил. Это в определенной мере удивило Геллера: то ли Лехто настолько не смыслил в военном деле, что про посты даже и не подумал, то ли колдун считал, что депо никому не нужно и не стал выставлять дозор, то ли охрана все же была назначена, но сейчас счастливо дрыхла в каком-то закутке.

А. может сон колдуна защищало нечто иное?

От этой мысли Геллера передернуло — выяснять из-за чего все же отсутствовали посты, не хотелось.

Ночь, через которую бежал Рихард, была чистой, тихой, прозрачной. Казалось даже стук сердца можно было услышать за полверсты.

Сначала было довольно неплохо. Луна светила полная, и дорога была словно на ладони. Впрочем, где-то это было и плохо, ибо говориться: если ты видишь врага, то и враг видит тебя.

Затем похолодало.

Зима налетела как-то внезапно. Еще с четверть назад была осень, но теперь ветер сек ледяным кнутом. Пошел снежок мелкий, но вредный. Он тер лицо словно наждачной бумагой, норовил забиться в нос, в открытый рот.

Уши и нос стали тяжелыми, жесткими, перекладывая винтовку из руки, Геллер то и дело и трогал их, тер. Становилось легче, но ненадолго.

Седой пар валил изо рта такой густой, что иногда даже становилось не видно дорогу.

Рихард был готов идти десятки верст, прятаться от догоняющих по кюветам, в оврагах. Совсем не исключалась возможность сдохнуть в какой-то яме от холода. Но нет, всего через версты две ему попался хуторок в десять домов, с трактиром, конюшней и кузницей.

Меж домов сразу стало теплей. Оттаяли уши.

Геллер прошел по деревне — было абсолютно тихо, огни в окнах не горели. Спали в теплых будках собаки.

Трактир и конюшня по причине ночи были закрыты. Кузница, ввиду малоценности содержимого оказалась прикрытой лишь на щеколду.

В печи еще было горячо. Рихард грел прут, затем прикладывал его к заклепкам, когда те нагревались, начинал их рубить. От ударов наручи ерзали, раздирали руки до крови.

Но Геллеру было как-то не до боли.

Он боялся, что звуки в кузнице разбудят хозяина, тот прибежит с домочадцами… Но нет, никто не нарушал его одиночество.

…На самом деле его отлично слышали во всех четырех домах. Но никто не решился выйти: ночь глухая, времена неспокойные, нечисть так и распоясалась. Кто его знает, что там в конюшне? Может, смерть кует себе новую косу? Побольше?

Даже в ставни боялись смотреть. А что если этот ночной гость взгляд почувствует? А что если ему это не понравится.

Сидели ниже травы, тише воды.

Уже без кандалов пошел дальше.

Сразу за деревенькой был железнодорожный переезд, блестели рельсы в лунном свете — здесь явно ходили поезда.

На переезде Рихард задумался, осмотрелся. Если за ним погоня, то наверняка конные поскачут по дороге и переезд, наверное, даже не заметят. Геллер осмотрелся, вспомнил дорогу — нет, будто бы эта дорога не вела назад к депо.

После сошел с дороги и пошел меж рельсами.

В лесу Рихарда снова встретила зима. Но меж деревьев ветра не было, он свистел где-то высоко, в кронах деревьев.

Рихард постоянно прислушивался, но не слышал ничего, кроме скрипа дерева — будто рядом с железной дорогой бродил лешак, мучимый бессонницей. Хоть и на небе висела луна, на нее не выли волки. Может считали глупым тосковать по такой погоде, а может быть их и не было в этих лесах. Скажем, они налетели на какое-то село, повыгоняли собак из будок и сейчас греются в них сами.

Но догнавший его поезд оказался полной неожиданностью.

В спину вдруг ударил свет. У Рихарда выросла длинная тень, в десять саженей тень.

Казалось невозможным, но локомотив догнал его почти бесшумно. Первый звук, который он услышал, был долгий и печальный гудок.

Геллер развернулся и встал на путях, не пряча винтовку. Машинисты, вероятно, могли бы просто его проигнорировать, укрыться за котлом, бункером. Или напротив, добавить пару и смести Рихарда с пути. Но вместо этого локомотив стал сбрасывать ход. Из кабины выскочил какой-то паренек, с виду помощник машиниста, крикнул:

— Чего тебе?

— Подвезите?! — попросил Геллер.

Помощник машиниста кивнул:

— А как же! Прыгай в вагон.

Паровозик был маленький, короткий, в четыре оси — маневровый «танк», у которого прицепа тендера не имелось, а уголь хранился в коробе сзади кабины.

За паровозом действительно шел вагончик. В его окнах светился мягкий электрический свет.

Как только Рихард стал на подножку вагона, поезд тихо тронулся.

Внутри вагона было людно и душно. Ехал народец разночинный. Имелось пара солдат, но все остальные были довольно мирными людьми: бабки с кошелками, дремали отроки возраста гимназистского.

Этот осколок мирной жизни среди общего хаоса казался чудом.

С дальних сидений в адрес Геллера послышалось обвиняющее бурчание какой-то бабки:

— Вроде бы уже взрослый человек, а не знаете, что поезд нельзя останавливать на дистанции! Только на станциях! Если так любите пешком идти — так бы и шли…

Геллер не стал разговаривать. Просто сел на первое свободное место. Винтовку поставил рядом с таким звуком, что бабка тут же замолчала.

Ругаться не хотелось. Вероятно, в торбах и за отворотами фуфаек пассажиров таился не один обрез, пистолет. У этой бабки в карманах юбках запросто могла заваляться гранат Миллса или Лемона. Наверняка, пользоваться ею бабка не умела, и это пугало больше всего.

Подошла женщина с сумкой на животе:

— Оплачиваем проезд.

Рихард улыбнулся печально: денег у него не было. Кондуктор поняла это без слов и указала взглядом на винтовку. Геллер кивнул, и работая, затвором выбил из магазина два патрона. Подал их кондуктору.

— Было бы больше — дал бы еще. Но последний я не отдаю.

Кондуктор кивнула:

— Через десять верст будет станция — там вас и высажу.

Подумав, Рихард кивнул: десять верст это немало, это его устраивает.

-//-

Когда положенные десять верст истекли, кондуктор потянул за шнур, свисающий с потолка. Где-то в локомотиве звякнул колокольчик, машинист сбросил пар.

Кондуктор дал знак Геллеру: пора. Выходить в холод не хотелось. За эту ночь он намерз так, что казалось, не отогреться всю жизнь.

Тем не менее Геллер поднялся и вышел из вагона на станцию. Прошелся по холодному перрону. Около таблички с названием станции остановился.

…Гудок паровоза разбудил станционного смотрителя. Смотритель услышал, что поезд будто остановился, но затем опять ушел.

Железнодорожник перевернулся на другой бок, тщательно накрылся одеялом. Это не помогло — спать больше не хотелось. Он поднялся и как был в нижнем белье, отправился на улицу. Лишь в дверях в рукава набросил старенькую шинель.

На перроне, возле указателя стоял человек с ружьем. И ружье и человек были вида непривычного. Пришелец совсем не походил на пожилых, с непременно окладистой бородой, охотников, которые иногда выходили на станцию. Еще меньше винтовка в руках прибывшего напоминала охотничье ружье.

Конечно, машинисты иногда рассказывали, что в мире идет какая-то война, не то меж государствами, не то гражданская, а не то обе сразу. Говорили, что по миру ходят сотни, тысячи неприкаянных солдат.

Смотритель уже и не надеялся, что хоть какая-то война докатится до его полустанка, и не сразу поверил, что, вероятно, один из солдат этой войны здесь.

И вместо того, чтоб испугаться, смотритель стал его рассматривать. Надо же — вот он какой…

И не такой он уж и страшный.

Но Геллер продолжал рассматривать вывеску с названием станции, при этом шевелил губами. Впрочем, спроси кто его, как все же называлась та станция, Рихард бы просто пожал плечами.

Он читал иные знаки. И если знаки они истолкованы Рихардом правильно, то…

Геллер повернулся к подошедшему уже близко смотрителю:

— Что, друг мой, как живешь ты?

Смотритель сначала опешил. Его удивил не сколько пришелец, сколько фраза. И железнодорожник не сразу сумел вспомнить ответную.

— …О, весьма. — наконец ответил смотритель, — Польщен, милорд, к себе заботой.

Геллер кивнул: правильный ответ. Теперь надо было произнести контр-отзыв: все же посторонние люди запросто могли назвать первого встречного другом, спросить о жизни.

— И я тебе скажу — теперь не то, что было при последней нашей встрече.

Они никогда не встречались раньше. И вряд ли встретятся еще. Но значения это не имело.

Был задан правильный вопрос и получен правильный ответ.

— Что будет вам угодно? — перешел станционный смотритель к сути вопроса.

— Пока мне нужен отдых и еда. Убежище…

— Прошу вас в мой дом. — указал смотритель на здание станции.

-//-

Из-за леса солнце всходило стремительно. Вот только что только краешек диска было видно из-за деревьев. Всего на немного отвернулся, только сделал глоток чая, а солнце уже почти все и вышло.

Нет, определенно, осень заканчивается. Приходит время, когда солнце торопливо, греет кое-как, впопыхах, стремится быстрей проскочить путь о горизонта к горизонту.

В комнатушке у станционного смотрителя было не то чтоб тепло. За ночь печка прогорела и изрядно остыла. Но все равно в помещении было теплей, чем на улице. От портянок Рихарда шел пар и неприятный флер.

Впрочем, никто этого не замечал.

— Я у тебя вздремну немного. — известил Геллер.

Станционный смотритель кивнул на свою кровать. Спать ему все равно не хотелось.

— Разумеется…

Лишь укладываясь, Геллер спросил:

— Когда будет следующий поезд.

— Куда изволите отбывать?

Рихард глуповато улыбнулся и пожал плечами: а действительно куда?

— Не знаю… — признался он.

— Вот и ладненько. Пока отдыхайте. Когда проснетесь — решите куда и когда ехать… И ехать ли вовсе. Вот тогда я вам и скажу, когда будет следующий поезд. Годится?

Геллер кивнул головой: годится…

Хотелось спать…

-//-

Снился ему корабль. Даже не один.

В тумане то и дело появляются корпуса иных суден, дымы, огромные трубы, шлюпбалки с полукоконами шлюпок.

И эти корабли бредут через пустынное море, словно стадо каких-то мамонтов, дабы закончить переход и вымереть.

То и дело на каком-то пароходе дают гудок, проверяя на месте ли стадо. И с другой стороны каравана раздается иной сигнал — да, мы пока тут. Пока живы.

… На палубе толпятся не пассажиры, а беженцы. Это исход, побег, со свойственной ему неряшливостью, поспешностью.

На палубе лежат вещи, брошены чьи-то чемоданы. Но где их хозяева? Пьют чай где-то в буфете? Или от тоски и боли бросились в пену, сбиваемую винтами?

За бортом чернеет море. Вода тяжелая, злая, словно все зло мира копит под ней силы. Смотрит, выискивает жертву. И из пены на волнах не сложится Афродита — скорей нечто из Тартара.

Это Черное море — чувствует Евгений. Злое, холодное, глубокое…

На палубе много солдат, и седел имеется никак не меньше, чем чемоданов.

Как странно…

Они оставили лошадей там, у причалов. Не то пустили пастись рядом с портом, не то пристрелили. Но как бы то ни было, седла забрали с собой. Отчего? Зачем? Неужели они думают, что там далеко их уже ждут новые, свежие кони. И для того, чтоб сорваться в бой не хватает только седел?..

Но против кого воевать прикажете? Против курдов? Или единоверцев греков? Кем станут они? Новыми янычарами?

Но пока, подложив под голову седло, спит прямо в парадном мундире старый седой генерал. И аксельбанты с его груди свисают, словно простые веревки, шнуры.

Молодцеватый майор в кителе из английского сукна, заложив руки за спину, оглядывает окружающих. Особенно дамочек без сопровождающих лиц… Но что у него за душой, кроме мундира? Кроме взгляда победителя без победы?

Кем он будет на чужбине? Таксистом? Наездником в цирке? Ах, какая блестящая карьера…

Вот два монаха — один, молодой, в богатом стихаре, другой, постарше, в клобуке, в рясе чуть ли не нищенской. Может, на чужбине им будет немного лучше, чем остальным спутникам. Возможно, их примут братья на святой горе Афон или вовсе в Иерусалиме.

Странно, обычно во снах не чувствуется запахов. Но на корабле явно пахнет "Любимым букетом императрицы". От кого? Ах, вот от той дамы в боа и с томиком «Четок» в руках.

Вот на коленях стоит солдат с георгиевским крестом для иноверцев — вместо святого патрона на нем изображен герб всероссийский. Ему неизвестно где сейчас кибла — направление на Мекку. Потому, с легкой совестью, правоверный мусульманин кланяется в совершенно в другую сторону. Туда, откуда шел корабль. Туда, куда нет возврата…

А там, впереди… Там будут мечети и муэдзины, кибла, наверное и хадж в Мекку… Но уже не будет родины.

И над этим всем разносится песня. Но не стон, не реквием. Не то с юта, не то из кают под палубой, не то вовсе с другого корабля красивым тенором кто-то поет песню веселую, кафешантанную, но совершенно неуместную на этом корабле:

"…

Это Стамбул. Не Кон-стан-ти-но-поль!

Это Стамбул. Не Кон-стан-ти-но-поль!

…"

Словно издевается…

…Рихард искал во сне знакомые лица, пусть нашивки, литеры, номера знакомых полков. Их не было. Что-то шептало: те, кого он знал, сгинули. Ушли в могилы до последнего человека. Кого-то срубило пулеметом в атаке, кто-то нарвался в драке на нож, умер от столбняка, тифа или гангрены… И здесь шепот становился громче, срывался на фальцет: Теперь твоя очередь, Геллер. Пора!

Нет, не пора! Что он делает на этом пароходе? Ведь не место же ему здесь!?

Голос отступает: пока для него Рихард слишком жив…

Пока…

И вот наступает час, когда среди тумана появится земля. Сначала нечеткий контур, затем силуэты скал… После уже слышно пронизывающий туман голос муэдзина.

Путь подходит к концу…

Но увидевший землю первым не кричит "Земля!". Ему хочется еще немного продлить вневременье. Он уже не на родине, но и не на чужбине.

Но все ближе берег, теперь его не видит только одинокий слепой, неизвестно как попавший на корабль. Он, в общем-то, не собирался бежать — просто затянуло толпой…

И вот, отстояв на рейде, корабли швартуются.

На осколке родины размером с палубу ты уже чужой. И без того, сколько на ней ты пребывал без билета…

Концы приняты, под ногами дрожат сходни — все ближе земля.

Сотни лет русские бредили Царьградом. Стремились туда прибивать щиты, затем мечтали об освобождении Второго Рима от власти Османов.

И вот русские уже близко от заповедного города. Но уже не как бойцы, а как ищущие покоя и защиты.

И твердую землю под ногами готов дать не Царьград, не Константинополь, но великий Стамбул…

Только будет ли им покойно здесь? Этот город жестокий боец: он бьет наотмашь, не дает подняться. В его сточных канавах крови по локоть… Кому хочется добавить туда свою?

-//-

Геллер проснулся где-то часов в пять вечера. В комнате по случаю высокого гостя было жарко натоплено. Но самого хозяина не имелось.

И Рихард некоторое время просто грелся под стеганым одеялом.

Он разглядывал потолок, беленный, вероятно последний раз в прошлом веке, кусочек неба, который можно было рассмотреть с койки.

Конечно, для него было большой удачей, что Протекторат Великой Ложи добрался и до этого места. Еще больше повезло, что за это время завербованного никуда не перевели, что он не умер.

Впрочем, станционный смотритель выглядел человеком, который бы помог и без всяких паролей.

Рихард поворочался в постели, затем переложив подушку полусел.

За окном шел снежок. Он совсем не походил на тот снег, который Рихард встретил этой ночью. Снежинки падали нечасто и задумчиво, и, наверное, можно было выйти на улицу и разминуться со снегопадом…

Но зачем выходить? Ведь так интересно следить за непогодой из-за окна.

А действительно, может остаться здесь, — подумалось Рихарду. — назваться смотрителю каким-нибудь членом Учредительного собрании в изгнании. Отпустить бороду, спать сколько хочется. Ходить на охоту, бить белок в глаз или куда придется…

…И десять поколений Геллеров дружно перевернутся в фамильных склепах. — подсказало вредное alter ego.

Но к его голосу Рихард привычно не прислушался, и фантазировал дальше.

…А что, за пару лет мир, наверное, изменится, отстоится. Какими бы не были потрясения, в этот крысиный угол они не докатятся.

Впрочем, наверное, здесь даже крысы не водятся.

Как раз в это время в дверь, неся перед собой охапку дров, вошел начальник станции.

— Эй? — спросил Геллер. — А крысы тут есть?

— Нету. А зачем вам?

— Да так, ни за чем…

Смотритель свалил дрова у печки, поставил на огонь чайник, стал раздеваться.

— Про меня никто не спрашивал? — На всяк случай поинтересовался Геллер.

— Да кому вы тут нужны… — покачал головой смотритель. Никто, наверное, и не знает, что вы здесь…

Рихарду сразу вспомнился ночной поезд. Конечно, пассажиры, ехали в нужную сторону, но локомотив-то с кондуктором, наверное, вернулся. Скорей всего какие-то слухи о нем пошли…

Нет, определенно, надо отсюда выбираться.

— А что, к слову, в мире слышно? — притворно зевнув спросил Геллер.

Смотритель виновато улыбнулся:

— Машинисты говорят, что угнали брошенный в депо на Кремниевой панцирный поезд.

— Кого? — не сразу понял Рихард.

— Ну поезд… Панцирник… Бронированный значит…

— Бронепоезд что ли?

— Ну да. — согласился станционный смотритель. — Бронированный поезд. И что характерно: говорят, его за ночь его поставили на бесконечные рельсы. Разметали эстонский большевицкий батальон, ушли к Кокуйским болотам, где вроде бы панцирник и утонул.

— А те, кто были на бронепоезде?

— А шут их знает. Как по мне — так просто врут про панцирник.

Рихард покачал головой: нет, не врут. Но комментировать свой жест не стал. Вместо этого спросил у смотрителя:

— А Кокуй это где?

— Да к северу от нас болото. Верст двадцать всего-то. Сейчас там никто не живет. Но когдась там была деревушка скопцов.

— А отчего "когдась"? — спросил Рихард.

— Да оно ясно отчего. Жили они замкнуто. Из других-то деревень они людей к себе завлекали, да бежали от скопцов люди, что черт от ладана. И староверы их стороной обходили и столыпинские «новоселы». Один поп так и вовсе сказал: человек создан по образу и подобию, по замыслу Божьему. И что-то обрезать — сие против замыслов Бога… В общем, в деревушке скопцов и так народу было негусто, дети по понятным причинам не рождаются. И что характерно — мрут скопцы чаще, чем люди цельные, непочиканные значит. В общем, к одиннадцатому году все там вымерли. А мужики из деревень соседних дождались суши великой да ветра подходящего и уже по мертвой деревне петуха красного пустили. С тех пор место то называют либо Кокуйскими болотами либо Пепелищем опять же Кокуйским.

Геллер опять кивнул.

— А городишко там какой имеется?

— Имеется, как не иметься-то! Великий Кокуй! Деревушка-то скопцов просто Кокуй… Или Малый Кокуй. А то, чтоб отличатся, город — Великий…

— Ладно, ладно, понял… — от Кокуев великих и малых у Рихарад началось легкое мозгокружение. — Что еще говорят?

— Говорят, по губернии носятся четыре черных всадника. Кого не встретят — тем смерть.

Геллер задумался: кто бы это мог быть? Банда колдуна? Там людей побольше, да и не черные они… Хотя, может быть «черные» — это просто «грязные»?

Может быть разговор о Женьке Аристархове, комиссаре при нем, старике и этой девушке… Кажется Ольге? Нет, слава не могла быть такой стремительной.

— И что главное — пули их не берут! — продолжал смотритель. — И сами они не с винтовками, а саблями всех рубят!

— Да сказки это все это про черных всадников… — предположил Геллер.

Но уверенности в его голосе не было. Впрочем, что кого-то не берут пули — Рихард верил охотно. Но отчего при этом не пользоваться огнестрельным оружием? Ведь жертва натурально могла убежать?

На плите стал посвистывать чайник.

— Вставайте что ли. — предложил смотритель. — Чайка попьем.

За чаем опять разговорились.

— Кстати, движение поездов по станции большое? — спросил Рихард.

— Да-да… — ответил станционный смотритель. — Одну минутку.

Он поднялся с места и прошелся к шкапу. Оттуда вернулся с двумя амбарными книгами, кои положил перед Рихардом. Тот едва не задохнулся от пыли.

Геллер наугад открыл книгу. Перед ним была страница, испещренная множеством значков вне столбцов, строк, без пробелов и знаков препинания.

— Вот! — с гордостью заявил смотритель.

— Что это?

— Сейчас вы изволите смотреть перечень поездов проследовавших 5 марта 1907 через эту станцию. Код совершенно простой, сейчас вы в этом убедитесь…

— И давно вы собираете эти данные? — спросил Рихард, перелистывая страницы. Они были такими же пыльными

— Чуть не со дня визита вашего предшественника. С 1902 года.

— Это что, он вам поручил?..

Смотритель покачал головой.

Так какого же ты хрена?.. — пронеслось в голове Рихарада, он едва не выпалил в лицо смотрителю, но сдержался.

Конечно, если бы у смотрителя нашли бы эти книги, то неприятности у него возникли бы серьезные. Но кто стал бы искать революционера или шпиона на железнодорожной ветке, полезность которой даже для страны крайне сомнительна.

Ну а с другой стороны, очевидно, что именно ведение этой книги и составляло весь смысл жизни смотрителя.

Как странно получалось: обычно завербованные агенты забывали об обещаниях, как только человек из Протектората выходил из их дома. А этот напротив, воспринял игру всерьез. Слишком всерьез.

Амбарные книги Рихард отложил в сторону, стараясь не потревожить пыль в них.

Вернулся к чаю. Пил его долго, растягивая глотки, хотя напиток остыл, и его уже можно было выпить залпом.

Меж тем, Геллер этого не делал.

Впрочем…

— Я не затем сюда прибыл. Собственно, я бежал, спасаясь от опасного неприятеля, и мне еще предстоит с ним встретиться. Поэтому я отбуду сегодня же…

Что делать с книгами? Забрать с собой, а потом попросить у машиниста сжечь их в топке? Да что толку? Как только Геллер отбудет, этот недошпион начнет тут же черкать в новой тетради.

И ведь наверняка тут появится некто, кто перетряхнет дом сверху донизу, и за такие письмена поставят этого милейшего человека к стенке. И ведь смотритель знать не будет, что расстрел произойдет из-за его глупости, из-за шпионажа в пользу неизвестно кого…

Впрочем, сейчас к стенке ставят и просто так. Сейчас жизнь человеческая стоит дешевле винтовочного патрона.

Меж тем, начальник станции казался довольно мирным человеком. Рихард думал попросить у него хоть патронов, но у того не оказалось никакого оружия, за исключением лома и тяжелого всесильного красного фонаря — им путеец останавливал не банды — поезда в тысячи пудов.

И, если бы у Геллера имелся пистолет, он бы оставил его путейцу. Но у Рихарда была только винтовка и к ней единственный патрон.

— Так когда будет следующий поезд? — спросил Геллер у поникшего железнодорожника.

— В какую вам сторону?

— На север…

— На Кокуй?

Рихард кивнул.

— Около шести пройдет товарный. Вас устроит?

— Вполне…

-//-

Но в шесть поезд не пошел.

Не было поезда и следующего, в полдесятого.

Да и вообще — в тот день случилось целых пять отмен подряд.

Геллер и железнодорожник ждали поезд у окошка, пили чай чашка за чашкой, говорили о пустяках. Затем легли спать — для Геллера смотритель вытащил из чулана раскладную кровать.

Через сон Рихард слышал, что через станцию где-то в три часа ночи прогрохотал поезд, тяжелый как семь смертных грехов. Дрожали кружки на столе, тряслась кровать, грозясь сложиться в самый неподходящий момент.

Может, стоило бы выйти на перрон, возможно поезд шел в нужном направлении и машинист взял бы пассажира.

Но было ленно и сонно, И Рихард повернулся на другой бок.

Будет день — и он обязательно уедет, выспавшийся и набравшийся сил.

Но это будет потом.

Не сейчас…

Аптека

Эскадрон сжался, стал размером со взвод. На одной ночевке пятеро дезертировали, прихватив одну тачанку.

Теперь всего-то и осталось, что дюжина лошадей и одна тачанка. Собственно, и на той пала лошадь. Вероятно, не выдержала потрясений и обилия событий. В отряде думали снять пулемет да бросить телегу.

Но Арво распорядился иначе: с одной лошади сняли седло, впрягли ее в тачанку. Идея была не то чтоб бестолковая, но неважная: лошадь всю жизнь проходила под седлом, потому таскать тачанку для нее было ощущением новым и непонятным.

Уже не получалось захватывать города, да и в селах приходилось держать ухо востро. Не понравится что крестьянам: так пере бьют всех цепами, возьмут на вилы…

Потому Лехто старался держаться проселочных дорог, мелких деревень…

…И едва не стал сам жертвой этой тактики. Повернув на узкой лесной дороге, его отряд чуть не въехал в пешую колонну. Шли бы по большаку — увидели издали, успели бы развернуться, спрятаться… Бы…

А так… Уже можно было рассмотреть суровые лица под шапками с красными звездами. Сотни винтовок были взяты на изготовку. Не хватало только приказа… И его будто был готов отдать единственный всадник, прискакавший откуда-то из середины колонны.

Но вместо того наездник спросил:

— Kes te olete?

— Ну-ка, ну-ка… — улыбнулся Лехто. И своим солдатам крикнул: — Не стрелять!

Затем спрыгнул с тачанки и пошел к всаднику. Что-то сказал ему… Обменялись, рукопожатиями. Наездник спешился.

Говорили с четверть часа. Беседовали тихо, спокойно. Командир красного батальона печально улыбался. Затем Лехто его ненадолго покинул, вернулся к тачанке, из своего саквояжа достал карту. Что-то объяснял, показывал направления.

После снова обменялись рукопожатиями, и Лехто вернулся на свое место в тачанке. Распорядился:

— Трогай…

И отряд Лехто тронулся навстречу пехотной колонне. Та тоже пошла, впрочем, пропуская тачанку и всадников.

Дорога была узка, и казалось: всадники плывут через море штыков. Упади с лошади — и будешь пронзен ими.

Пока ехали сквозь батальон, солдаты Лехто дышали через раз, боялись, что сейчас все изменится, начнется кутерьма.

Но нет… Два войска благополучно разминулись.

Оглядываясь через плечо возница спросил:

— А это кто?

— Эстонский полк. Так забавно встретить почти земляков тут… Произошла сущая нелепица. Какой-то враль им сказал, что так они борются так с врагами независимой Эстонии. Теперь они идут домой.

Где-то далеко стало слышно, как пехотинцы затянули песню…

-//-

…Между тем, городскому колдуну почти повезло.

В маленький городишко дюжина конных вошла незадолго до полудня. Разместилась на постой в здании гостиницы. Потребовали сена лошадям, еды и постели себе. Требовали не задаром — Лехто из кармана вынул пачку ассигнаций и ими расплатился. Купюры надо сказать, были редкими. На них имелся раскоронованный еще Временным правительством орел. Но временное правительство оправдало свое наименование — ушло в небытие. Правительство большевиков хоть номинально и держало курс на полную отмену денежных знаков, причем во всем мире, деньги не только не отменило, но было вынуждено допечатать новые. Поскольку новые клише выпускать было некогда, да и, казалось незачем, переделали старые — поверх орлов выгравировали свастику. Отчего не звезду, как в тысячах подобных случаев? Может, решили, что звезда и двуглавый орел вместе будут намекать на возможное примирение сил пребывающих в антагонизме.

Владелец постоялого двора деньги принял явно с лишним подобострастием. Деньги эти стоили немногим больше, нежели бумага, на которой были напечатаны. То бишь, почти ничего.

Но с иной стороны — странно, что вообще расплатились — могли ведь вместо денег дать в морду, просто пристрелить, взять силой.

Дюжина кавалеристов обедали в общем зале. Лехто пищу поглощал в одиночестве, наверху в своем номере. Когда хозяин расставлял приборы, колдун как бы между прочим спросил:

— А что, милейший, имеются ли в городе вашем волшебники, колдуньи и прочие представители нетрадиционной медицины?

— Никак нет, ваше высокоблагородие. — сообщил трактирщик. — мы ведь не лаптем щи хлебаем. Мы люди образованные, колдунов да ведьм у нас не имеется. А насчет медицины у нас имеется аптека — к нам за лекарствами за пятьдесят верст ездят…

Лехто как раз приложился к каше с куриной ножкой. И этой самой ножкой показал владельцу заведения на дверь: дескать, свободен, уматывай.

Но нет, к удаче Лехто и к несчастью аптекаря, оказался разговорчив.

Не поняв знака, он продолжал.

— Да и аптекарь у нас — молодец. Заместо фельдшера — когда надо и лекарство присоветует, и кровь пустит. Нынче в медицине вся сила в кровопускании! А еще у него есть германские таблетки от порчи, патентованные американские приворотные зелья.

Лехто поднял глаза и посмотрел на хозяина. Теперь именно он, а не обед больше занимали внимание колдуна:

— В самом деле?

— А как же!

— Не соблаговолите ли сообщить, где оная аптека находится?

— Легко! Как выйдите из постоялого двора через главный выход разумеется, сворачивайте вправо. Идите до водонапорной башни. Тамотки будет перекресток. На нем тожить направо сверните. Тудой пройти два квартала — вот и аптека будет…

-//-

И в самом деле, после обеда Лехто отправился в аптеку. С собой он взял неизменный чемоданчик.

Аптека действительно оказалась в указанном месте. Глядя на вывеску, Лехто подумал, что все равно бы не прошел мимо этого заведения. Впрочем, поправился он тут же, может быть, если бы трактирщик ему не сообщил про ассортимент аптеки, он бы и не стал так присматриваться. А еще вероятней — просто бы не заглянул на эту улочку.

На вывеске была изображена привычная чаша, а вокруг нее вилось нечто похожее на змею. Вернее — на змея, у которого за головой имелись небольшие крылышки.

Лехто тут же переступил порог, звякнул колокольчик над дверью. В аптеке никого не было. Даже аптекаря.

На секунду колдун задержался около двери: поменял табличку на «закрыто» и задвинул щеколду. Прошел дальше.

За аркой прилавок делал поворот вправо. В самом углу, невидимый от двери, сидел аптекарь. Он смотрел в микроскоп…

— Чего вам угодно? — не отрываясь от микроскопа, спросил аптекарь. — И будьте добры, отойдите от света…

Лехто отошел на пару шагов назад, стал прохаживаться по аптеке.

— С вашей стороны было очень неразумно рисовать на вывеске амфиптера…

— Простите?

— Я говорю, у вас на вывеске нарисован амфиптер. Дракон хоть и крылатый, но безногий. Я слышал, что давным-давно на аптекарских магазинах изображали дракона, а именно линдвурма. У него нет крыльев, зато имеется пара конечностей. Он отождествляет первичную материю. Согласитесь, это ближе к аптекарскому ремеслу, нежели дракон, охраняющий какие-то там деревья. Кажется, сандаловые…

— Чего вам? — переспросил аптекарь уже другим тоном. Раздраженным и злым.

— Вас…

Аптекарь оторвался от микроскопа.

Один его глаз, правый, которым аптекарь смотрел в микроскоп, был нормальным, глядел на собеседника осмысленно. Левый же глаз казался будто поддернутым туманом, и его зрачок бегал совершенно независимо от правого.

— Тубро… — прошептал Лехто. — Вот уж не думал встретить тебя. Это слишком большая удача, чтоб в нее просто так поверить.

Они узнали друг друга, хотя никогда и не виделись раньше.

Аптекарь не раздумывал, не стал испытывать судьбу. Рванул к двери.

Но Лехто был быстрее, гораздо быстрее. Один его жест, и засовы задвинулись, замок щелкнул и заклинил. Его так и не удалось никому открыть — на следующий день после смерти аптекарь дверь пришлось ломать.

Аптекарь ударил по оконному стеклу, но и тут Лехто успел раньше. Стекло задрожало, но не разбилось. Да что там — оно и не собиралось биться.

Со стола рядом дверью, аптекарь схватил тяжелую фарфоровую миску и запустил ее в Лехто. Тот ответил немного картинно: Знаком замедлил полет…

Из-за чего прозевал следующий шаг аптекаря. Высокую, полулитровую мензурку стекла швейцарского он расколошматил о край стола. Схватил осколок побольше и всадил себе в горло.

Кровь ударила на полсажени яркой карминовой струей. Казалось, в самый последний момент, скорее даже после него, аптекарь передумал. Он схватился за горло, зажимая края раны. Но кровь струилась через пальцы, красная пена выступила на губах.

По закрытой двери тело сползло на землю.

Лехто подошел к аптекарю неспешно, поставил саквояж рядом.

— Широкий жест, ничего не скажешь… — проговорил он. — От скулы до скулы… Ну-ну, посмотрим, что можно тут сделать…

Было брошено еще два заклинания. Одно остановило кровотечение, второе вызвало в горле ощущение холода. Заморозило оборванные нервные окончания. Это был наркоз, иначе обман, дабы пойманный не отвлекался на боль иного, высшего порядка.

— Ирония судьбы… — говорил меж тем врачующий. — Я, Арво Лехто, коего вы иначе как убийцей и мучителем не называете, спасает жизнь… Впрочем, не бойся. Я дам тебе умереть… Но немного позже. Говори…

Тубро молчал, глотая кровь…

— Ах да, прости, забыл… Ты повредил голосовые связки… Это сложнее, но я справлюсь.

Лехто закрыл глаза и беззвучно прошептал какую-то фразу.

Кто-то стучал в окно аптеки, может, хотел купить микстуры то ли от простуды, то ли от неразделенной любви. Аптекарю было не до того. Он умирал. Но на пути к смерти стояло препятствие.

— Лехто…

— Да, это я… Не будем тратить время на прелюдию. Я знаю — кто ты. Ты знаешь кто я. Мы оба знаем, что я ищу, и я отлично знаю, что у тебя оно имеется.

Руки аптекаря потянулись к горлу — туда, где была рана и магическая повязка. Наверное Тубро хотел сорвать ее, разодрать края ране, дать вытечь крови и жизни.

Только Лехто это совершенно не устраивало:

— Но-но. — прижал он руки к полу. — Всему свое время. Обычная смерть — это слишком просто. Скажи мне, что я хочу знать, и ты умрешь легко. Если хочешь — я даже сохраню тебе жизнь. И у тебя появится шанс мне отомстить. В другом месте, в другое время.

Это была ложь. Тот самый лучик надежды, который является злом, мешает идти до конца.

Тубро уже не надеялся. Не врал себе. Оттого и покачал головой. И рукой попытался нащупать новый осколок.

— Ну что же. — ответил Лехто, отбрасывая носком стекла. — Значит ты будешь умирать долго и мучительно. Право-слово, я был этого не хотел… Но это твой выбор.

— Что будешь делать? Отрезать мне пальцы? — прошипел аптекарь.

— Да зачем мелочиться? Займемся прямо сразу рукой. Пожалуй, начнем с левой…

В руках появился Лехто штопор. Он не стал угрожать — просто занес его высоко и ударил по руке Тубро. Тот, стиснув зубы завыл.

И Лехто, надавив на рукоять штопора, стал ввинчивать ее в руку аптекаря. Казалось, все жилы, нервы, мышцы вытягиваются из всего тела, наматываются на ось штопора.

— Ну давай же… — упрашивал Лехто. — Ведь у тебя нет всей тайны. У тебя только ее кусочек. И если ты мне ее откроешь, я к ней приближусь на маленький шажочек…

Аптекарь стиснул зубы и замотал головой. Глаза почти сравнялись

— Скажи, и тебе сразу станет легче… Неимоверно легко…

— Пошел в задницу! — выплюнул аптекарь.

— Неправильный ответ… И мы продолжаем наш разговор.

Еще один оборот. Еще один крик. Оба глаза стали большими, безумными, казалось еще немного, и они выпрыгнут из орбит.

— Как странно… — шептал Лехто вкрадчиво. — в нашей игре жизнь в наказанье, наградой — смерть… А может все же жизнь?

И тут же нажав на орудие пытки, закричал:

— Ну же! Выкладывай! Что у тебя есть! Где оно?

И аптекарь тоже кричал. Но совершенно нечленораздельное, не говорил ничего, не звал на помощь. Слюна с кровью летели в лицо Лехто.

— Нуууу!!!!

Штопор вдруг недолго пошел легче и уперся в пол.

— Ну вот… — заключил Лехто, выкручивая штопор. — Рука себя исчерпала… Придется перейти к следующей… Ничего страшного, что их всего две. Как показывает опыт, хорошие результаты дает коленная чашеч…

Договорить Лехто не успел — тело аптекаря напряглось, словно попыталось сбросить колдуна и стало мягким. Слишком мягким.

Оба глаза стали туманными и остановились…

Лехто поднялся на ноги. Выглядел не злым, но очень разочарованным.

— Вот ведь… Умер. С виду крепкий, а сердечко-то не выдержало. Ну и что теперь с ним теперь делать?

Из кармана жилета платок, стал обтирать лицо. Делал это очень долго, меж тем некоторые пятна так и остались нетронутыми. И висело совсем рядом на стене зеркало, но колдуну видно было не до него. Он его не замечал.

Наконец, прошептал заклинание, и в комнате зажегся медленный зеленый свет. Светилось горло умершего, окна, слабенько тлел огонек на дверном замке — все те места, куда бросал колдовство Лехто.

Но кое-где зеленый свет горел помимо действий колдуна. В одном шкафу со стеклянными дверцами на всех полочках светились баночки с лекарствами — одни ярче, другие тише. Порой яркость свечения разнилась даже у одинаково подписанных микстур. Что поделать — магия дорога, а исцеление в нас самих. Если человек будет думать, что выздоравливает, то можно и уменьшить дозу магии, подсунуть placebo, пустышку из толченого мела.

Огонек посильней горел вокруг кассы. Возле этого аппарата Лехто провел минут пять. Хотя ключи имелись в кармане у убитого аптекаря, воришку кроме замка подстерегал бы и неприятный сюрприз: в кассу было встроено пирозаклинание. В худшем случае воришка бы ослеп. В самом лучшем — получил бы такие ожоги, что в аптеку пришел бы еще раз — уже в качестве пациента.

Касса была открыта, но ее содержимое колдуна не обрадовало. Там находились банальные деньги. Коллекция порядочная, обрадовавшая не только вора, но и нумизмата. Но не Лехто.

Колдун щелкнул пальцами и зеленоватый цвет рассеялся.

Лехто снова подошел к умершему. На полу начертил несколько знаков. Почти беззвучно прошептал несколько слов. Отошел в угол.

От тела аптекаря стал подниматься синий туман. Он собрался почти в правильную человеческую фигуру. Затем словно от ветерка дернулся и оставляя тонкий туманный след, поплыл к столу, склонился над микроскопом. Затем — к прилавку. После — к шкафу с микстурами, снова к прилавку.

Туманное тело повторяло в порядке обратном все движения, которые проделал аптекарь в последний день своей жизни.

Вот аптекарь зачем-то брал лестницу, дабы достать нечто с верхних полок аптекарских шкафов. Разумеется, Лехто не поленился, и проверил самочинно. На шкафу был след от чего-то большого, и судя по всему тяжелого. Краска на шкафу местами была поцарапана, осталось пятно от не осевшей пыли. Что тут стояло? Весы для взвешивания младенцев? Или какой-то местный самородок заходил, дабы купить санкт-петербургские штативы и немецкие пробирки, дабы, якобы исследовать свойства местной воды, а на самом деле изготовлять пироксилин?

Этого Лехто не знал. Да и не сильно то его волновало. Объект его поисков был меньше, гораздо меньше…

А эфирное тело продолжало свой путь. И скоро вся аптека была заполнена этими туманным следом. Но в своем движении, теряя туманный след, и само тело становилось все тоньше, все призрачней. Наконец туманный кадавр, уже практически рассеянный добралось до выходной двери, стукнулся об нее и окончательно исчез.

Так, через эту дверь, бесконечно давно, несколько часов назад, владелец аптеки начал свой рабочий день.

Лехто прошел весь путь вслед за туманом. Однако поиски закончились ничем. Если тайник и имелся в аптеке, то Тубро к нему сегодня не подходил.

Вслед за астральной тенью Лехто добрался до двери. Остановился лишь возле трупа, полуоперевшегося на дверь.

Колдун задумался. Получалось не очень хорошо. Даже отвратительно. Искомого в аптеке наверняка не было. Иначе бы покойный сразу по приходу на работу наведался к тайнику, проверил бы: на месте ли хранимое. Что оставалось? Идти и обыскать дом, квартиру убитого. К слову, а где он живет?

Но что-то подсказывало Лехто: и там результат поиска окажется нулевым. Все гораздо проще… Или намного сложнее.

Колдун еще раз посмотрел на тело, лицо. Открытый рот. Застывшие глаза смотрели куда-то за спину Лехто. На всякий случай колдун обернулся и проследил за взглядом. Нет, обыкновенный побеленный потолок.

Взгляд вернулся к покойному.

Глупое выражение лица, — подумал Лехто, — что для умершего скорей нормально. Еще никого смерть не сделала умней. Разве что — чужая… Да и то — не всегда.

Лехто обыскал карманы, быстро и довольно небрежно. Нашел бумажник, проверил его содержимое не взяв ничего, вернул на место. Похлопал по карману, дабы не топорщилась материя.

Поднялся на ноги. Может, еще минута, несколько секунд, и ушел бы из аптеки. Конечно бы не покинул город — стал строить планы, перетрусил бы аптеку, дом Тубро, весь город от подвалов до чердаков, а если нужно и в обратном порядке.

Но вдруг Лехто заметил: после обыска рукав на правой руке аптекаря задрался. Открылись какие-то линии. Там было что-то нарисовано, или написано. Носком ботинка Лехто задрал манжету. Действительно, нечто странное, неожиданное. Колдун присел, чтоб рассмотреть лучше. То были не картинки, ни слова любви. Татуировка злая, пороховая, сделанная, вероятно за сущие копейки, но на совесть. Такая сойдет с руки только вместе с кожей.

Две буквы и шесть цифр — на первый взгляд совершенно бессмысленных. Но порой именно такая хаотичность защищала вещи неимоверно важные. Именно те, что были предметом поиска.

Удача и облегчение было столь большим, что Лехто не удержался от хвастовства. Сделал это способом необычным, но единственно возможным для себя. В само деле — не хвастать же этим перед солдатами или вовсе ни в чем не повинными людьми? Они не поймут, да и потом их надо будет уничтожить как тех, кто знает лишнее…

…Через несколько минут выражение лица у аптекаря сменилось с глупого на глупо-удивленное. Он огляделся вокруг, посмотрел сквозь отверстие в левой руке, правой рукой ощупал рану на горле. И только после этого взглянул на Лехто.

— Прости, что отвлекаю тебя от дел в небесной канцелярии… — проговорил тот. — Но там, наверняка сейчас многомильные очереди и жуткая скука. Я лишь хотел сообщить тебе, что я хоть и не достиг цели, но близок к искомому.

…И назвал две буквы и шесть цифр.

Тубро вздрогнул. Пусть потом и сделал потом вид что ему смешно, но Лехто уже понял, что он не ошибся.

— Так что тело твое да станет прахом, но покоя твоей душе не видать. А теперь можешь отправляться куда пожелаешь…

И глаза покойного устало и медленно закрылись.

Но лишь на секунду.

Очи Тубро изменились. Зрачок на правом глазу стал большим, затуманился и остановился, задумчиво глядя куда-то за спину Лехто. Зато левый осмысленно смотрел колдуну в глаза. Чересчур осмысленно.

Лехто начертал в воздухе знак, разрешил:

— Говори…

И мертвец заговорил:

— Сегодня — мне, завтра тебе. Ты упиваешься своей силой, ты решил, что ты охотник. Но твои часы уже отмерены, твое имя уже занесено в последний список. Пока оно в конце, но так будет не всегда. Они уже идут…

В ответ на пророчество Лехто рассмеялся:

— Ты всегда был посредственным прорицателем. Настолько посредственным, что проморгал собственную смерть. И кто бы не явился ко мне — думаю, я смогу выиграть… А ты… — Лехто подумал с полминуты, и щелкнул пальцами. — Изыди!..

-//-

Потом хозяин постоялого двора говорил, будто он первый догадался, что в том человеке не все ладно. Ну, разумеется кроме аптекаря. Так ведь аптекарь-то мертв, а убил его тот самый заезжий с саквояжиком — это к бабке не ходи.

Если говорить серьезно, то в городе то и дело появлялись группы людей с оружием, про которых «банда» — самое то слово. Порой, банд таковых имелось несколько, иногда они пересекались, резали друг друга, перестреливались. Раз даже палили из орудия. Разумеется, при этом гибли и мирные люди. Но всегда эта смерть была обычной, и все чаще быстрой — росчерк сабельного удара, пуля из трехлинейки.

Но чтоб кого-то перед смертью мучили, да еще это не прятали — такое было внове.

И вот, когда перед ужином в постоялый двор вернулся колдун…

Да, собственно говоря, все тогда поняли: уже что-то случилось. Все: начиная от упомянутого владельца до мальчишки, что чистил постояльцам обувь. Да и как тут не понять.

Лицо и костюм Лехто были в крови. Колдун не был с ног до головы в ней, как потом гласили слухи. Имелись только некрупные пятна. На пиджаке и брюках они были заметны только с близкого расстояния. Лучше их было видно на рубашке и на лице, которое вроде бы и вытирали но не то чтоб хорошо. А вот руки были окровавлены довольно сильно.

Сначала хозяин подумал, что с постояльцем случилось несчастье — напали ли гопники, порезался ли он об стекло. Поэтому владелец заведения проявил деятельное участие — прислуживал гостю в умывальной.

Но по мере того как смывались пятна, выяснялось, что кровь была чужая. У постояльца не имелось ни одной раны.

— А скажите, любезнейший… — спросил колдун, уже вытирая лицо. — У вас в волости, уезде имеется банк?

— Банк? — перепросил владелец гостиницы.

— Ну да. — кивнул Лехто. — Это такое заведение, где люди хранят свои деньги, другие ценности…

Хозяин улыбнулся:

— Чудно, что вы об этом спрашиваете. Банк даже у нас в городе был. да закрылся год назад. Даже более того… Летом и закрылся — то ли на Петров то ли на Успенский пост…

— Не выдержал революционных будней? И хороший банк был?

— Да где там хороший! У него-то и при царе дела шли неважно, а как февральская ударила, так вообще вкривь да вкось…

— А другие банки имеются?

— Вам понадежней, или… — хозяин перешел на вкрадчивый шепот. — …для дела?

Собеседник улыбнулся и ненадолго задумался. Хозяин думал — эта банда сейчас на мели и хочет быстро заработать. Но ошибся.

— Самый надежный… В каком бы хранили свои деньги вы.

Лицо хозяина стало пунцовым:

— Да я и так храню… Банк в Зеелове… Там охрана — что надо. Такой даже Мышковскому не взять!

— Благодарю за ценный совет…

Хозяин кивнул: дескать не за что. Предположил:

— Я так понимаю, вам готовить надобно ужин, постели?..

Лехто покачал головой:

— Нет, мы не можем терять. Уходим прямо сейчас.

…Действительно — упылили не глядя на сгущающиеся сумерки.

И когда стук копыт затих вдали, хозяин двора выдохнул с облегчением.

Город Дракона

…Музыку услышали издалека.

Оркестр, как для провинциального городишки играл довольно стройно. Пока кампания шла по улицам, исполнили "Прощание славянки", за ним «Варяг». После ударили чопорный марш «Седан».

Когда путешественники свернули за угол, то увидали причину этого концерта. Центральная улица городка была забита толпой. Впрочем нет. Сама-то дорога оставалась пустой, люди теснились на тротуарах.

Дальше в каре было выстроено несколько рот пехоты. Рядышком, на площади стояло три трехдюймовки, повернутые стволами на пустырь. Напротив батареи музицировал тот самый оркестр.

Все говорило о том, что дорогу освободили совсем не для Геддо и его спутников. И честная компания заняла места в задних рядах, осмотрелась.

Горожане сжимали в руках букеты. Но не было на лицах обывателей ни радости, ни волнения. Испуга, впрочем, тоже не читалось. Выглядели они просто серьезными, словно пришли на работу, оставив дома ворох забот. И действо нынешнее от банальных треволнений если и отвлекает, то совсем ненамного. Даже цветы в их руках были подвявшие и будто бы где-то сломанные…

И вот на другом конце улицы появилась конные. Впереди на удалом белом жеребце скакал мужчина, одетый в генеральский мундир. За ним, на расстоянии почтительном следовали чины поменьше, на конях хоть и знатных, но поплоше.

Солдаты стали смирно, вытянулись в струнку. Оркестр снова заиграл исполненный совсем недавно «Седан». Музыканты при этом дули в трубы сильнее, громче. Барабанщики лупили в свой инструмент так, что становилось страшно за судьбу натянутой кожи.

— У-р-р-р-а! — кричали солдаты.

— Спаситель ты наш! — кричали обыватели рядом. — Освободитель! Батюшка родный!

— Слава генералу Подлецову! — орал кто-то на другой стороне улицы.

Цветы летели на мостовую. Кони безжалостно плющили их копытами.

Меж тем, Евгений чувствовал: что-то в этом параде не то: люди хоть и изображали радость на лицах, в глазах скользило безразличие и усталость.

Получался какой-то парад второго сорта.

Не все ладно было и с артиллерией.

Обслуга носилась с пустыми гильзами, вставляла их в орудия, закрывала замки, будто делали залп все разом. Выстрелов, разумеется, слышно не было. Все это казалось Евгению какой-то пьесой, написанной с изрядной долей полуюмора, коий не рассмешит, но улыбку на устах вызовет. Но улыбаться никто не спешил.

— А чего это они?.. — спросил Аристархов у стоящего рядом обывателя.

Тот с важным видом скривил скулу:

— Экономия! Снарядов нонче мало…

Проследовав до конца толпы, то есть до того места, где стояла кампания, кавалькада развернулась и отправилась в противоположном направлении.

Снова крики «ура», снова марш. Снова под копытами гибли цветы.

Генерал удалялся, за его спиной народец будто расслаблялся, веселел. Наконец, всадники исчезли там же, откуда и появились. Музыканты прятали медь труб в футляры и чехлы. С пустыря вели лошадей иных, тяжеловозных: першеронов да ланкастеров. Трехдюймовки брали на передки, увозили куда-то.

Народ сходил с тротуаров, подбирал еще гожие цветы, расходился.

У проходящего мимо горожанина, Евгений спросил:

— Ради бога извините, мы неместные… Причем — крайне неместные. Не могли бы пояснить, что здесь происходит? Происходило только что?..

Горожанин пояснить не отказался, и даже остановился перед гостями города:

— Это вы наблюдали репетицию въезда в Москву на белом коне генерала Подлецова.

— А что, такая репетиция нужна? — встрял Клим.

— А как же! Скажем вот кони… Они привыкли к стрельбе, а вот как, скажем, отнесутся к цветам в морду? Не поранят ли их шипы роз?

— И давно вы так тренируетесь?

— Да с полтора месяца, три дня в неделю. Раньше было по два, а каждую пятницу — показательная казнь краснопузых. Порой в день дюжину вешали-рубили. Некоторых генерал самолично рубил в капусту. Совсем как царь Петр стрельцов… Но потом большевики закончились.

Евгений кивнул: все ясно.

— А вы сами случайно не большевики — с надеждой в голосе спросил обыватель.

— Нет, нет, что вы! — замахал руками Клим.

Горожанин посмотрел на Чугункина внимательней, но, пожав плечами, пошел дальше.

Жители расходились по делам, собрав цветы до следующей репетиции. Из подворотен с метлами на изготовку выходили дворники и начинали мести улицы.

Делали это с упорством достойным лучшего применения. Казалось, что в город вернулись времена не то что дореволюционные, а даже довоенные и в провинциальный городишко должен въехать не то Наследник Престола, не то сам Государь.

Уворачиваясь от дворников дошли до центральной площади городка. Вероятно, парады стоило проводить на ней, учитывая ее положение и размеры.

Да вот только часть площади уже была занята.

На длинной шибенице просто, без затей было повешено три человека. Еще одно место было вакантным. И все говорило о том, что попасть туда может любой. Заодно становилась ясна причина усердия дворников. Их коллега, как был в фартуке и нарукавниках качался на ветру. На его груди висела табличка. Буквы были крупными, и дальнозоркий Евгений легко прочел несколько слов:

— "Он плохо мел улицы". Хм… Довольно радикальный способ борьбы за чистоту.

Евгений осмотрелся: дом градоначальника, церквушка, конкурирующая с ней по высоте пожарная колокольня. В самом углу площади, осмелевший осенний ветер трепал вывеску трактира.

— Вноситься предложение пообедать. Заодно позавтракать, поужинать и снова пообедать. Я нормально не кушал с неделю…

— И вам хочется при этом обедать? — кивнула Ольга на повешенных.

— Вы не поверите, но может статься, именно потому и хочется… На фронте ведь как: если половина взвода погибла или в лазарете, так второй половине положен двойной обед. Опять же: работа солдата на свежем воздухе, все больше физическая. Аппетит нагуливаешь быстро. Да и надо набивать живот кашей, пока его не набили свинцом…

Столы на веранде не убрали. Но, несмотря на беснующийся вокруг листопад, ни на них, ни на полу не имелось ни одного листочка.

Впрочем, трапезничать на улице было уже прохладно, и кампания вошла в заведение.

Звякнул пренепременный звонок над дверью.

В зале было совершенно пусто, в потолок целились ножками поднятые стулья.

Заняли столик у окна. Но то выходило не на площадь, а на маленькую улочку.

Появился трактирщик.

— Нам бы с дороги желательно поесть чего-то горяченького. — спросил Евгений. У вас имеется что-то горяченькое?

Сначала трактирщик покачал головой, но затем поспешно кивнул:

— Сейчас чего-то сообразим-с.

— А что это у вас зал пустует? — спросил Клим, с интересом разглядывая помещение. — Дела идут плохо?

— Да нет! — весь вид трактирщика выражал жизнерадостность. — Дела-с идут хорошо! Как и у всего города! Просто народ сейчас работает! Кует победу!

Впрочем, этот оптимизм тоже казался каким-то потертым, бывшим в употреблении необоснованно долго.

— И соседство это вас не раздражает? — кивнул Евгений куда-то в сторону виселиц.

— Да нет, уже как-то все привыкли-с! От мертвых вреда никакого ведь — это от живых беды… Впрочем, с пару недель назад было легче… Повешенные так не застаивались… Воздух был свежее. Впрочем, если это надо для блага родины — я готов терпеть!

Приняв заказ, трактирщик удалился.

— Странный он какой-то. — отметил Клим, косясь в сторону кухни.

— Вот если бы ты не сказал, мы бы не заметили! — съязвил Евгений.

Бывшему комиссару на помощь неожиданно пришла Ольга

— И трактирщик странный, и город… И что самое неприятное: странный не по-хорошему…

Как бы то ни было, трактирщик оказался расторопным.

На стол метались тарелки с борщом, кашей, корзина с пирогами. Правда, пиво подавать отказался, сославшись на какой-то запрет…

— Вот вам за труды, милейший. — улыбнулся Геддо и положил на край стола серебряную монету величиной с маленькое чайное блюдце.

На монетку трактирщик смотрел взглядом, скроенным будто из страха, но и меркантильности. Чувства боролись на лице трактирщика, он даже потянул руку к монетке. Но одернул.

— Я не могу принимать деньги иных стран. Вы обязаны их обменять в банке… Это совсем недалеко — пару кварталов.

— Да полно тебе! — возмутился Евгений. — Это где ты деньгу иностранную увидал? Ведь отечественная монета, что с того, что старая? А в банк нам ходить не шибко удобно — кушать хочется с дороги. Ты уж сам будь добр, поменяй, когда сможешь.

— Ах, ну что же вы так… — затараторил трактирщик.

И полотенцем, ранее висевшем у него на руке, начал быстро протирать стол. Стол в этом как будто не нуждался, но монетка, на мгновение накрытая тканью, тут же исчезла.

— Я принесу сдачу…

— Не надо. Оставь ее себе…

Глядя за стекло, Рихард вздрогнул, закрыл глаза, открыл…

— Что, опять? — спросил Евгений.

Рихард кивнул.

— А что с вами? — спросила Ольга.

Геллер, наверное бы промолчал, но его с потрохами выдал Евгений:

— У нашего друга иногда бывают видения. Видит умерших людей. Кто на сей раз?

— Лейтенант Харламов…

— Он подорвался на бомбе в пятнадцатом?..

— В шестнадцатом… Ну отчего всем нормальным видения со Спасителем, Богородицей — а мне непременно видятся шулера, взяточники, трусы и подлецы. Помню как-то поймал Харламова на шулерстве. Говорю, мол, вызываю тебя к барьеру потому что ты трус и подлей. А он мне отвечает: я на дуэль не пойду, потому что я трус и подлец…

…По пустой улице шел военный патруль. Впереди, заложив руки за спину, шагал молодой поручик. За ним, с винтовками на плече, следовали два солдата. У всех на рукавах имелась черно-желто-белая повязка.

На какое-то мгновение глаза Аристархова и поручика встретились.

Евгений задумчиво кивнул, словно поздоровался. Тот тоже ответил кивком.

И будто бы патруль уже прошел мимо, но нет…

Снова звякнул колокольчик над дверями, впустившими теперь патруль.

— Вы отчего не на работах? — сурово спросил офицер. — Кто дал вам право ходить по городу в рабочее время?

— А кто вы такой, чтоб я давал вам отчет? — спросил в ответ Евгений. — По уставу караульной службы, вы должны назваться, указать номер части.

Поручик побледнел, было, схватился за кобуру, но в разговор ввинтился трактирщик.

— Ваше благородие! Это неместные, первый день в городе! Будьте милостивы!

— Так-так… — руку от кобуры поручик не убрал, но успокоился. — Бродяги во время смуты… Сие есть…

— Да не бродяги мы, а путешественники. — возразил Евгений не дожидаясь, пока офицер подберет нужное слово.

— А какова цель вашего путешествия?

— А какова была цель путешествий господ Миклухо и Маклая? Или Пржевальского, не к ночи будет сказано?

Поручик крепко задумался. Солдаты за его спиной шумно дышали.

— Меж тем… — наконец продолжил офицер. — Для путешествий ноне время негожее. Вы, часом, не большевистскими лазутчиками будете?

— Ну сами подумайте, поручик, кто на вопрос "ты шпион?" даст утвердительный ответ? Только безумец… А что касается разведки, то, я думаю, до такой сложной штуки большевикам век не додуматься.

Трактирщик дал знак половому и тот принес пузатую кружку пенного напитка. Подал ее поручику:

— Примите за счет заведения! Для бодрости и веселости духа и за здоровье генерала Подлецова!

Полштофа пива поручик пил долго. Пока пил — сменил гнев на милость.

— Вам следует немедленно зарегистрироваться. Обменять все деньги и ценности на ассигнации нашей губернии. Еще желательно, чтоб вы подписались на заем Победы…

— На заем чего?.. — было, начал Клим. Но тут же получил под столом удар от Геддо.

Впрочем, патруль уже уходил.

-//-

— А все-таки, как-то несправедливо. — проговорил Евгений трактирщику. — Нам вы пиво наливать отказались, зато этому поручику нацедили полную кружку. Я понимаю, что сделали вы это для нашего же блага, но все равно — как-то некрасиво.

Трактирщик сидел тут же. За неимением иных клиентов, он откровенно скучал.

— Что поделать. Продажа хмельного запрещена до заката. Заходите ко мне вечером — пренепременно налью. Сейчас, к слову еще ничего…

— А раньше?

— Генерал как в город вошел, чуть не первым делом стал бороться с пьянством. Собрал весь самогон и вылил в озеро. Пьяницам-то что, бабки нового нагнали, а вот рыба в озере начала нереститься. Потом два дня на берег выпрыгивала. К озеру после люди не подходили неделю, ибо похмелье у рыб еще плохо изучено. Генерал же стал замечать, что сухой закон во благо городу не идет: и солдаты в бой не шибко рвутся и народец в городе смурной…

— Короче, отменил указ.

— Ну что вы! Все приказы генерала исключительно мудры и правильны! Пить по-прежнему нельзя, кроме как в определенных местах и только в разрешенное время!

— Суровые порядки…

— И не то слово! Драконовские! — с гордостью ответствовал трактирщик. — Все как в Европе! А нашего генерала и враги кличут Драконом! За силу! За мудрость и военную хитрость!

Клим вздрогнул, Евгений задумался, вспоминая, как же все-таки называют Подлецова в стане вражеском. Вспомнить так и не смог: фамилия до сегодняшнего дня была ему совершенно незнакома, как, наверное, и большинству потенциальных врагов.

Однако, рассказывать это трактирщику не стал. Тот явно гордился своим вождем.

— И все же мне кажется, что дворников вешать — это явный перебор. — заметила Ольга.

— Зато в городе у нас порядок. Улицы чистые, в магазинах не обвешивают.

— Как по мне, уж лучше меня пять раз обвесят, чем раз повесят…

-//-

…Гостиница по случаю Гражданской войны, пустовала. Цены на номера упали ниже плинтуса, но обслуга все также продолжала ждать постояльцев.

Может, стоило бы закрыть заведение из-за неприбыльности, но на это бы не позволил генерал: ибо разве может быть город сколь либо значительным, если в нем нет ресторана «Яр» и гостиницы «Метрополь»?

И когда компания переступила порог, гостиничное хозяйство, доселе пребывавшее в безделье завертелось так, словно все служащие истосковались по работе.

Сняли многокомнатный номер чуть не в пол-этажа: Геддо и Ольга получили комнаты отдельные, Клим и Евгений поделили одну комнату.

Коридорные не имели ничего против получать чаевые монетами, кои вроде бы хождения в губернии не имели.

Да и портье, хоть и сетовал на то что, деньги не поменяны, к оплате их принял. Но сдачу выдал местными денежными знаками.

Конечно, фальшивых денег у него не могло быть по определению, но это не мешало купюрам выглядеть ненастоящими. Печатали их на отвратной, чуть не газетной бумаге, типографским методом. Хоть и были эти билеты разноцветными, но без "орловской печати". Краска вытиралась на сгибах, расплывалась от воды.

Степень защиты на этих деньгах была единственной и последней. На купюре крупно было напечатано: "ЗА ПОДД?ЛКУ — РАССТР?ЛЪ!"

Затем Геддо удалился в цирюльню, что находилась рядом с гостиницей, вернулся оттуда помолодевший, подстриженный, густо пахнущий одеколоном.

Прежде чем войти в гостиницу, что-то бросил на клумбу, прошептал заклинания и в совершеннейшем ноябре расцвели розы.

— Зачем? — спросила Ольга, глядя на клумбу из-за занавески.

— Это для вас. — смутился Лехто. — Я думал, что будет приятно.

— Приятно… Да вот только ударят скоро морозы, и пропадут розы…

— Ну ничего, я весной вам еще наколдую…

Под окнами, как раз между гостиницей и цирюльней неспешно двигался крестный ход. Впереди — непременный крест с хоругвями, священники. За ними — старики со старухами.

Глядя на них, Евгений перекрестился.

— Товарищ Аристархов, что вы делаете! — одернул его Клим. — Бога нет!

— Товарищи ныне далеко. Да и тебе неплохо бы помнить, что день назад сам едва не узнал, есть ли бог или нет…

— По какому поводу ход? — спросила Ольга.

— Да кто его знает… Если судить по городу, так наверняка о даровании победы господину Подлецову.

— Когда я слышу во время гражданской войны здравицу "За победу русского оружия", мне хочется не то рыдать, не то смеяться…

Словно почувствовав в Ольге союзника, Клим спросил:

— А ваше отношение к религии какое будет?

— Не люблю попов. Я как-то пыталась продать в церковь автоматического торговца свечек. Не взяли.

Клим расцвел, но слишком рано.

— Но к религии отношусь положительно, потому как природа не терпит пустоты. И если человеку не забить голову религией он ее забьет самочинно всякой пургой вроде марксизма…

Клим вспыхнул, стал просто пунцовый. Он шевелил губами, подбирая слова.

Вероятно, зрел скандал.

У Евгения появилось смутное желание дать Климу по роже. За недели странствий, тот уже порядком надоел Евгению.

Но с нахлынувшим гневом справился, выпалив первое, что пришло в голову.

— А пойдемте-ка сегодня вечером в ресторан. — предложил Аристархов. — Не был там сто лет…

Попытка ограбления

Ожидая уже на перроне поезд, начальник вокзала все же задал вопрос, который его беспокоил полтора десятилетия.

— И все же… Могу я узнать, на кого работаю?..

Геллер кивнул:

— На организацию древнюю, могущественную, с целями благими. Вам нечего стыдиться…

— А какой стране эта организация принадлежит?

— На самом деле страны принадлежат этой организации.

— И Россия?..

— В определенной степени — да.

Смотритель стал печальным — получалось, что работал он на ту страну, против которой и шпионил.

Заметив это, Рихард мысленно махнул рукой. У смотрителя существовала сотня способов лишиться жизни. Но, право-слово, нехорошо выйдет, если человек приютивший Геллера, умрет из-за его молчания.

— Книги свои с записью движения сожги сегодня же. — для большей серьезности Рихард перешел на «ты». — Сейчас же после моего отъезда брось в огонь. И впредь не пиши ничего подобного… По крайней мере без команды. Ты понял?

Смотритель кивнул. И спросил:

— Так что, в моей работе не никакого толку?

— Как это никакого? — Рихард сделал вид, что возмутился. — Ты содержал в порядке линию, по которой я бежал… Оторвался от опасного врага… Ты дал мне приют… От некоторых за всю жизнь меньше проку.

Раздался гудок. Из-за леса поднялся сноп пара — в морозном воздухе он поднимался высоко.

Паровоз приближался к станции.

— Так мы не будем взрывать мосты? Пускать под откос поезда? — спросил смотритель.

— Пока в этом нет никакой необходимости. Если мы пустим поезд под откос, как я отсюда тогда уеду?

Смотритель выглядел откровенно расстроенным, и Геллер посчитал нужным его успокоить.

— Не волнуйтесь. Есть сведенья, что и без того скоро все расстроится.

И надо сказать, Геллер словно в воду смотрел. Поезда вне расписания со временем стали явлением обычным, зато само расписание как-то сошло на нет: отмены поездов следовали одна за другой. Поездов становилось все меньше, а затем они пропали и вовсе.

О станционном смотрителе забыли.

И лишь через полвека на станции снова появились люди.

В году традиционно поворотного пленума Партии молодые да непуганые строили рядом железную дорогу.

И рядом, совершенно случайно, обнаружили дорогу другую с проржавевшими рельсами и гнилыми шпалами. Времени прошло так много, что меж путей выросли деревья и корнями разворотили пути. Молодежь прошлась по насыпи, нашла станцию.

От смотрителя не осталось следов. Удавился ли он от тоски в лесу, или ушел сразу после Геллера — то никому неизвестно.

-//-

Поезд после узловой станции уходил на западную ветку. Геллер думал пересесть на другой состав, но оказалось, что ничего в Великий Кокуй не идет. По той причине, что рельсы туда не имеется.

Отчего станционный смотритель это не сообщил Рихарду, было непонятно.

Да если бы и железную дорогу в Великий Кокуй и проложили, доехать туда вряд ли бы получилось.

— Дрянной город. — объяснил Геллеру машинист. — И порядки там дрянные. Скажем, помочил кто мешки с мукой… Мешки вешают сушиться, а рядом с ним — вешают за шею и виновника. Если какая-то телега с грузом придет с опозданием — значит саботаж, значит к стенке возницу. Потому даже если б туда были рельсы со шпалами — я бы туда не поехал. Уж лучше я получу расчет здесь, чем пулю в лоб — там…

Отбыв днем в дорогу выспавшимся, Рихард потерял в другом — на узловой он оказался уже ближе к вечеру. Стоило бы, наверное, переночевать в зале ожиданий, но кто-то сказал, что до города здесь всего ничего, версты три. И тракт хороший, сбиться с дороги трудно, тем паче, что с полдороги город уже видно будет.

Поэтому, закинув винтовку на плечо, Геллер пошел по кокуйскому тракту. Шел быстро, бодро, насвистывая под нос марш «Седан».

И все было бы хорошо, но дорога делала небольшой поворот, обходя рощицу. Уже не понять, отчего строители тракта решили, что проще сделать крюк, нежели прорубить просеку. Может, роща скрывала нечто вовсе непроходимое вроде озера, может сделано так было для блага ночных путников вроде того же Геллера. Ведь если бы тракт проходил меж деревьев, история Рихарда, возможно, закончилась бы на этой дороге.

Но нет, будто чувствуя что-то, Геллер пошел по левой обочине тракта, дальней от рощи.

Четверо постарались выскочить неожиданно для проходящего. Но получилось это не весьма. Геллер не успел убежать, но винтовку с плеча сбросил.

Появившиеся из леса одежду носили все больше цветов черных. Может, иные вещи были крашены в коричневое, синее или даже красное. Но в темноте все цвета сливались в черное.

Вооружены они были чем попало. У одного имелся кистень, у второго — шашка. Двое других были вооружены… Рихард даже не сразу понял, что это такое: лезвие косы из поперечного положения переставили в продольное.

Такое оружие, наверное, появилось приблизительно одновременно с косой. Но во все времена крестьяне у глеф, сиречь боевых кос, держак оставляли прежним. Во-первых длинная ручка давала дополнительный шанс достать противника раньше, чем он достанет тебя. Во-вторых крестьяне полагали — вот закончатся смутные времена, косы будут переделаны в мирное положене и можно будет вернуться с ними на покосы.

Но люди, вышедшие из рощи, вряд ли когда пользовались косами по назначению. За сим, от косье оставили недлинную в две ладони рукоять. Получилось нечто похожее на саблю.

— Бросай свою пукалку! — крикнул тот, кто был с кистенем. — Нас пули не берут! Мы — черные всадники!

Геллер посмотрел на свою винтовку с недоверием. В самом деле — слишком уж многих в губернии не брали пули. Настолько многих, что огнестрельное оружие на черном рынке падало в цене, зато дорожали сабли, кастеты. По подобию французских «апашей» умельцы фабриковали ножи-револьверы, кастеты-пистолеты.

Может, против таких вот феноменов помогли серебряные пули. Но Рихарду доселе не представлялось возможности их опробовать. А сейчас, когда они вроде бы, был самый тот случай, пулемет находился за десятки верст.

К тому же, в имеющейся винтовке был только один патрон…

— Эй, ты… — сказал другой. — Давай сюда свою деньгу. И разувайся-раздевайся.

То, что его раздевали живым, еще ничего не говорило — так могли поступить, скажем, чтоб не портить кровью ткань.

А какого, собственно, демона? — подумал Геллер.

И, резко развернув винтовку, прямо с бедра выпалил в стоящую напротив фигуру.

В принципе, такое расстояние не оставляло шанса промазать даже посредственному стрелку. Рихард таковым не был.

Может, с полсекунды четверо пребывали в оцеплении, в удивлении. Бандиты — от того, что Геллер выстрелил. Рихард — потому что выстрелом бандиту снесло пол-лица.

Первым опомнился Геллер. Крутанул винтовку, и щекой приклада смазал по голове ближнего. Тот пошатнулся, рукой схватился за челюсть, но не упал и даже оружия не выпустил.

Зато Рихарда чуть не смел удар кистенем. Но в темноте бандит ошибся, смазал, шар лишь задел шинель Геллера.

Под следующий удар Рихард поднырнул, и оказался прямо возле бандита.

Тяжелая гиря потянул руку бродяги так, что он словно обнял Геллера. Рихард чуть помог врагу повернуться. Получилось как раз вовремя: второй бандит ударил саблей-косой в их строну.

Коса вошла глубоко — на мгновение показалось, что бандит проткнет соучастника насквозь и достанет Рихарда. Но нет — лезвие застряло, да так, что понявший ошибку бандит, не мог его вытащить назад.

Меж тем, тело убитого стало оседать, и косу-саблю просто вырвало из рук. Рихард отступил на шаг назад, не мешая убитому падать.

Бандит отскочил назад и из руки застреленного выхватил саблю. Ударил тут же косым ударом. Рихард закрылся винтовкой — с цевья полетели щепки.

От первого подсечного удара Геллер ушел, второй также приняла винтовка. Бандит давил, пытаясь оттеснить Рихарда, но тот ударил подло — ногой в колено. Когда противник упал, проскочил за спину, накинул на шею ремень. Душил азартно, сильно.

Когда закончил — вздрогнул. Ведь был же еще и четвертый.

Рихард осмотрелся.

Четвертый был в саженях пяти, в одной руке он по-прежнему держал оружие, второй держался за голову. Из-под руки, кажется, что-то капало.

Отчего он не пришел на помощь своему товарищу? За болью было не до того, или не такого уж и большого друга убили.

Рихард засмеялся и топнул ногой в направлении уцелевшего.

Тот намек понял и потрусил в лес.

Черная одежда имела еще то преимущество, что в темноте бегущий терялся меж деревьев. Рихард подумал, было, передернул затвор, вскинул оружие к щеке, прицелился, плавно, словно на стрельбищах нажал на спусковой крючок.

Ответом был лишь негромкий щелчок. Как-то совершенно забылось, что патрон был один, да и тот закончился.

Может, стоило побежать, рискуя свернуть шею, догнать преступника. Коль они именовали себя черными всадниками, так может у них есть какие-то лошади?

Но нет — откуда у таких неудачников лошади? Они даже на нормальное оружие не скопили

Да и зачем те кони?

С места драки уже было видно огни Великого Кокуя.

…а в ресторане…

— …Сегодня у нас пирует сам генерал Подлецов… Гроза красных! — гордо известил посетителей швейцар, стоящий у входа в ресторан «Яръ».

Клим хотел фыркнуть, но совершенно резонно сдержался.

Впрочем, особой надобности в подобных предупреждениях не было. Возле подъезда стоял автомобиль «Бугатти», скучал военный патруль. Из-за дверей и окон ресторана было слышно, как оркестр аккуратно и чопорно выводил легкомысленные кружева вальса "Дунайских волн". Сам по себе он пьянил не хуже иного вина.

Шумели волны шелка, в зале было невозможно дышать за запахом "Любимого букета императрицы".

Когда уселись за стол, Аристархов доверительно известил своих сотрапезников:

— …Впрочем, я уточнял. Генерал он самопровозглашенный. После того как потрепал красных, якобы ему присвоил чин генерала не то Деникин не то Колчак, не то оба сразу. Но злые языки говорили, дескать, не тот и не другой, а некто сам находящийся в генеральском звании.

За "Дунайскими волнами", заиграл оркестр иные волны, холодные, тяжелые амурские.

Будто из-под земли появился официант, изготовился принимать заказ.

Шампанского в меню не имелось.

— Что же это такое? Ресторация и без шампанского.

— Личное распоряжение генерала Подлецова. Пока не побьем большевиков — никакого шампанского.

Заказ делал Евгений. Говорил четко, так, словно всю жизнь питался исключительно в ресторанах.

Лишь раз уточнил:

— Даме, разумеется, вино?..

— Водки мне! — распорядилась Ольга. — От дурного вина у меня изжога, а откуда в этой дыре хорошее вино.

— Зря вы так сударыня. — обиделся официант. — Хорошее есть… «Абрашка» из старых запасов…

— Делай, что тебе говорят. — распорядился Евгений.

Довольно скоро принесли закуски и графин с водкой. Аристархов тут же разлили ее по бокалам:

— Выпьем за наше спасение. И за его творца — деву Ольгу!

Возражений не последовало.

Рюмка водки натощак подействовала освежающе, резко, словно пощечина. Кровь прилила к лицу, стало жарко. Иль, может быть, Ольга покраснела еще до выпитой рюмки?

— Так расскажите… — проговорил Евгений, тут же наливая по второй. — Расскажите, откуда вы такая расчудесная.

— Ранее… Да так ли важно? Училась в университетах с труднозапоминаемыми названиями, в городах далеких. Работала на стольки фабриках и заводах, что все не упомню.

— Часто меняли место работы? — полуулыбнулся Аристархов. — Наверное, тяжело даме работать на мужской работе?

— Пролетарская революция уровняет в правах мужчин и женщин. — вмешался в разговор Клим, и тут же зачем-то покраснел.

— Ну я в этом конкретно сомневаюсь. Попытки, безусловно, будут… Но ничем хорошим это не закончится.

— Вы против феминизма? — удивилась Ольга. Не верите в движение суфражисток? В прогресс?

Евгений еще раз вдохнул воздух, густо пропитанный духами:

— Нет, отчего же, я за прогресс. Раньше для того чтоб привлечь мужчину женщины использовали приворотное зелье, готовили какие-то гадости из пепла и волос, то теперь для тех же целей пользуются пудрой, помадой… Так что да здравствует прогресс. А если серьезно…

Евгений начал и замолчал.

— Да простит меня Клим, но деление мира на женщин и мужчин есть наипрекраснейшим неравенством на свете. Всему свое место, и каждый на своем месте. Женщины созданы красивыми, чтоб вдохновлять мужчин на подвиги. Мужчины сильны, дабы защищать женщин, красоту. А если мы начнем уравнивать, получится существо не шибко сильное, и не совсем красивое…

Выпили по третьей. Выловив вилкой маринованный гриб, Евгений хотел что-то сказать. Но не успел.

— Жаль, потеряли Рихарда… — проговорила Ольга, голосом больше похожим на шепот. — Как он там…

— А мне ничуть не жаль… — ответствовал уже осоловевший от водки Евгений. — Мне жаль людей, которые на него наткнутся.

За соседними столами подобострастно шептались:

— А вы слышали? Генерал Врангель взял Царицын. И сам Джугашвили бежал, переодевшись в женское платье, впрочем, не сбрив усы…

И тут, будто сама по себе открылась двухстворчатая дверь. Из полутемноты коридора в обеденный зал вошли четверо. За их спинами почти сразу закрылись створки. Только все одно, в зале сразу стало всем зябко. Показалось, вошли они не из коридора, а из склепа, где холоду и смерти по-домашнему уютно.

На пороге остановились, не то, привыкая к яркому свету, не то осматриваясь.

Отдыхающие ответно оглядели их.

Высокие, худые, черные плащи до пят, капюшоны, скрывавшие лица. Но заглянуть под капюшон хотелось меньше всего. С плащей капала вода, хотя будто бы на улице дождя не было.

Кто-то пробормотал:

— И как их пустил швейцар?..

Но вопрос остался без ответа. Даже вопрошающему стало ясно: таких попробуй не пустить. Такие пройдут по трупам. А кому хочется, чтоб по их трупам ходили?

И четверо шагнули, освобождая из ножен мечи. Пошли в глубину зала.

Шагали не в ногу, но четко. Подогнанные ранее без скрипа половицы стонали, молили о пощаде.

Было понятно: они пришли сюда не обедать. Почувствовав что-то, вскочили офицеры из-за стола Подлецова, ощетинились стволами пистолетов.

— Не стреляйте, и никто не пострадает… — устало предупредил один из вошедших. — Кроме полковника Подлецова.

Странно, но пока четверо шли, никто так и не смог пересилить себя, нажать на спусковой крючок.

Сам генерал сидел за столом совершенно бледный. Он не бежал — просто не понесли бы ноги. Лишь когда до фигур осталось с пол-сажени, выдавил:

— А кто вы такие, позвольте спросить?..

— Нет времени. — был гулкий ответ.

Взмах пяти мечей.

Кровь.

Карминовая струя упала на вечернее платье одной дамы. Красное на белом фоне хорошо смотрелось.

Голова генерала упала лицом в салат. Обезглавленное тело расслаблено откинулось на спинку стула.

И лишь тогда юный, молодцеватый поручик из двух револьверов и стал стрелять по фигурам в черном. Бил по-македонски, с обеих рук.

И стрелял довольно сносно. Лишь раз пуля прошла мимо фигур. Остальные тринадцать пуль двух офицерских «наганов» попали в цель. Вернее, в цели.

Стрелял, пока ударники не стали бить уже по стреляным гильзам.

Тогда четыре черные фигуры повернулись. Сидящие в зале видели, как дыры на их одежде затянулись. Казалось, что плащи вокруг ран стали ветхими, рассыпаются в прах, в пыль. Эта пыль засыпает отверстия, затем становится тверже, превращается в ткань.

Один из черных подошел к поручику. Руки в черных перчатках касались рукоятей сабель. Но их лезвия оставались в ножнах.

Стал в двух шагах от офицера, так что они могли бы прикоснуться к друг другу, пожать руку, если на то есть желания. Но такое желание ни у кого не возникало.

Зато поручик был единственным человеком, который видел лицо пришельца. Не мог не видеть.

Говорят, некоторые седеют за ночь. Поручику, для того чтоб постареть и поседеть понадобилось не более пяти секунд.

— Я убью тебя. — голос из-под капюшона грохотал глухо, словно снежок, брошенный в водосливную трубу. — Но не сейчас… Прости, но твое время еще не пришло.

Затем черная рука протянула что-то зажатое в кулак поручику.

— Держи… Это твое…

Но за минуту постаревший поручик не спешил принять дар. Тогда ладонь раскрылась и повернулась руба.

На пол посыпались нагановские пули.

— Пора… — сказала фигура повыше. Та, что носила мечи за спиной.

И четверо пошли вглубь зала.

Говоривший с поручиком, шел чуть сзади и в стороне. Возле столика, где сидели Аристархов, Чугункин, Геддо и Ольга.

Внимание проходящего привлекла последняя. Он сбил шаг, остановился, словно вспомнил что-то…

— Ольга? Дочь Косты?.. Вас ли я вижу?

Ольга сглотнула и кивнула. Евгений незаметно расстегнул кобуру пистолета.

Но совершенно напрасно:

— А мы ведь недавно гостили у вашего батюшки. — неслось из-под капюшона. — Он отошел от дел, но пребывает в добром здравии. И если бы ваш батюшка знал, что мы свидимся, то непременно бы велел вам кланяться.

Ольга кивнула:

— Передавайте ему тоже поклон, если попадете в те края.

— Пренепременно. Впрочем, не знаю, слишком много дел…

В это время трое прошли через весь зал. Тут же распахнулось окно, словно какая-то дверь, хотя потом владелец ресторана клялся, что окна у здания были на зиму закрыты и законопачены. С улицы ударил осенний ветер, задул свечи в эркерах, остудил горячие блюда, еще больше охладил водку.

Трое один за другим становились на подоконник, расправляли плащи, словно крылья и спрыгивали вниз.

— И сейчас мы спешим… — сказал четвертый. — Простите, но дела.

Ольга кивнула.

Четвертый пробежал через зал и тоже выпрыгнул в окно.

За окнами заржали кони. От этого ржания стыла кровь в жилах.

В зале молчали долго.

— Кто это был? — спросил Аристархов.

Ольга покачала головой:

— Не знаю, хотя и догадываюсь…

— А кто ваш отец, Ольга? — спросил уже Геддо.

— Палач…

Замолчали опять.

Дул ветер, играл створками окон. Был слышен стук копыт, сначала громкий, словно барабанный бой, затем все тише и тише, как тарабанит дождь по далекой крыше.

Снова ударил ветер, в зал ресторана занес капли воды.

На улице действительно начинался дождь…

— Да закройте кто-то окно! — крикнул Евгений. — Простудимся ведь! И нам кто-то собирается нести горячее?

Дракон?

В гостиницу вернулись ближе к полуночи. Полуспящий кельнер кивнул постояльцам. Те поднялись мраморными ступеньками на свой этаж. Прошли по коридору, открыли дверь.

Еще в прихожей некурящий Евгений почувствовал — в номере пахло табаком.

Дал знак: подождите. И, сжимая в руке «Кольт», осторожно открыл дверь.

В общем зале, у окна сидел человек. Он курил папиросу.

У его ног в полосе лунного света лежала собака.

— Рихард, ты? — спросил Аристархов.

— А кого вы хотели увидеть? Колдуна?

Геллер незаметно потушил папироску об оконное стекло. Искры впаялись в стекло так, что их не удалось отчистить горничным в течение двадцати лет с лишком. Только через двадцать году мальчишки-хулиганы разбили это стекло камнем.

— Как вас пустили сюда? — спросил недовольным голосом Чугункин.

— Очень просто. Я подошел к портье и спросил, здесь ли остановились мои друзья. Описал вас, упомянул про собаку. Портье спросил, какого цвета волосы у вас, Ольга. Надо ли говорить, что с задачей я блестяще?.. В качестве приза он открыл мне номер, дабы я ждал вас уже тут.

И, встав с подоконника прошелся через номер к входящим.

Из-за спины вытащил розу, подал ее девушке.

— Это вам Ольга… Кстати, вас было легко найти — как раз по этой клумбе роз. Впрочем, ее срезали. Говорят — не положено. Не сезон.

Та розу приняла, сделала книксен, поднесла цветок к лицу, вдохнула аромат, к слову почти незаметный. Улыбнулась…

— Ой… — вдруг опомнилась она. — Вы, наверное, с дороги голодны. А мы только что поужинали.

— Не стоит. Я тоже поужинал. — кривовато улыбнулся Рихард. — Говориться же: обед съешь с другом, ужин отдай врагу. Чтоб не остаться голодным, мне достаточно было нажить нескольких врагов. Кои и завещали мне свой ужин…

— Добирались, так понимаю, с приключениями? — учтиво спросил Геддо.

— Не то слово. Если я скажу, что сам убил Черных всадников, это будет нескромно. Но если я скажу, что не убил или убил не сам — это будет неправда. Поскольку ложь хуже нескромности, я признаюсь… Я убил этих всадников.

— Всех четырех?

— Один ушел, зараза… Но я ему как минимум выбил пару зубов. Может и челюсть сломал. Теперь он не сможет жевать и умрет от голода.

— Это как? — спросил Аристархов.

— Да так… Пытались меня ограбить… Одного я пристрелил, остальных убил в драке. Совершенно никчемные люди. Заодно удалось у них найти немного денег и курева.

Аристархов покачал головой:

— Ты убил не тех… Настоящим вряд ли нужны деньги и табак…

Тогда Геддо задал вопрос, ответа на который и боялся и ждал:

— Вы встречали Лехто?

— Лехто? — притворно задумался Рихард. — Ах да, именно это имя он называл. Милейшей души человек. Обещал заковать меня в кандалы лишь для того, чтоб в них и утопить. Я смотрю, вы с ним колдуны разные. Или, как говориться, в семье не без урода?

— Вернее, мы из разных семей. А что касательно его семьи… То там уроды все… Это наследственность, стиль жизни, семейная традиция наконец… Говорят, он болел в детстве свинкой. Болезнь так и не долечили и свинка переросла в свинство. Человек он особенный, в том плане, что второго такого гада еще надо поискать… Впрочем, что с ним стало, позвольте полюбопытствовать? Тоже убит вами?..

— Ага, держи карман шире. Просидел я день в гадюшнике, в плену. Потом бежал, пристукнув какую-то шушеру. В общем, день был наполнен событиями… И знаете, что я вам скажу?

Геддо выглядел задумчивым. Новость о том, что Лехто жив, его явно расстроила. И то, что Рихард обращается к нему, колдун понял не сразу.

— Что?.. — переспросил Геддо после изрядной паузы.

— Знаете, первой моей мыслью после побега из плена было то, что от этого колдуна надо убираться. Бежать — долго, старательно и не оглядываясь. Сначала из этой губернии, затем из страны. Еще лучше — покинуть этот материк, драпать до Патагонии! В Антарктиду к пингвинам! Но потом все же задумался: а какого лешего? Я видел немолодого человека, с ним — может десяток-другой полусолдат. Пытался казаться при них бодрым, смелым… Затее бежал, через ночь, через мороз, и ломал голову: из-за чего это происходит. Вы мне не хотите это объяснить?

Геддо покачал головой:

— Давайте поговорим об этом утром?

— Отчего утром? Как по мне — сейчас самое то время. А то, я, может, ночь спать не буду.

— Утром…

Но Рихард был настойчив. Это была принципиальность человека получившего по морде.

— Сегодня. Я бы даже сказал: немедленно. Потому что утром вы наверняка исчезнете. Впрочем, сделаете это, как вам будет казаться, нам во благо. А я к слову, я имею ордер на ваше убийство. На ваше, и на убийство того колдуна…

— Я тоже… — добавил Аристархов.

Геллер посмотрел на него без удивления. Кивнул, продолжил.

— В общем, если я вас сейчас пришибу, часть задания я выполню. Но я не буду этого делать. И даже не знаю почему. Может, вы мне назовете причину?

— Я спас вашего друга… — напомнил Геддо.

— А хотите, я его пришибу для гамбургского счета?

Геддо посмотрел по сторонам, вероятно ища поддержки. Ее не было: Клим потупил взгляд, зато Рихард и Евегений смотрели чуть не зло.

— Говорите. — наконец проговорила Ольга. — Чего уж тут. Облегчите душу. Я тоже хочу знать, из-за чего рисковала. И рискую…

И колдун сдался:

— Дело касается одного дракона…

— Это, что ли того полковника, которого сегодня убили? — спросил Аристархов. — Забыл фамилию…

— Да нет. Полковник был все же человеком. Это касается, наверное, последнего дракона земли.

— Весьма забавно. — согласился Евгений. — Только драконов не бывает.

— И что стало с тем драконом? — не обращая внимания на Аристархова, улыбнулся Рихард.

— Он издох. — сообщил Геддо.

— Вот еще! Как может издохнуть то, чего нет?..

Но Аристархова перебил Рихард:

— Неужели дохлые драконы так высоко ценятся? И что, Лехто ищет его могилу?

— В некотором роде. Этот дракон принадлежал некогда великому колдуну по имени Ву.

— Ву? Что-то слишком простое имя для колдуна. — вмешалась Ольга. — Я вообще-то думала, что имена волшебников должны быть на две-три строки.

— Ну да. Ву. Когда он принял это имя, на свете не все вещи были названы, поэтому он мог выбирать. Ву оставил после себя зашифрованные дневник — знаменитую "Пегую книгу". Ее пытались расшифровать, даже раз размножили типографским методом. Но покамест никто не смог прочесть даже часть. Существует даже мнение, что это вовсе не код, а тетрадь, в которой Ву расписывал перо. И как мне сейчас служит пес, ему испокон веков служил дракон. Но в конце-концов тот умер от старости. И Ву тоже решил откланяться. Не то умер, не то отправился путешествовать по мирам, не то пребывает где-то рядом с нами… Но прежде чем уйти, то, что было накоплено, закрыл в горе, путь в нее защищает мертвый дракон…

Немного подумав, Геддо махнул рукой, продолжил:

— Мало того, есть версия, что умерший дракон был не последним, а предпоследним. Он может нырнуть в море, и вынырнуть через несколько месяцев и за триста верст. Сможет сжечь город. А ведь молодой дракон — что сырая глина. Что из него вылепишь, то и будет. И важно, кто дракона воспитает, как воспитает…

— И вы знаете, как туда пройти? — спросил Рихард.

— В некотором роде. По его просьбе была составлена указующая карта, которая тут же была разбита на части. На одном листе были нарисованы некоторые дороги в этой местности, на другой — остальные. На иных листах поместились реки и озера, леса, холмы… И если листы наложить один на другой, то можно будет увидеть полную карту. А затем части этой карты были разосланы почтовыми голубями по свету.

— Я так понимаю, у вас тоже имеется часть этой карты. — предположил Рихард.

— Да. И самая главная.

— Но без остальных она мало что значит?

— Именно так.

— Тогда, наверное, вы нам можете ее показать?

— Легко.

Из своей сумки Геддо достал деревянную тубу. С пронзительным скрипом снял хорошо притертую крышку. Из тубуса извлек листок бумаги.

Продемонстрировал его присутствующим — бумага была тонкой, почти прозрачной.

Затем, вернул бумагу на место.

Долго никто не мог ничего сказать. Наконец, заговорил Аристархов:

— Вы ничего не спутали?

Геддо покачал головой.

— Но насколько я мог рассмотреть, на бумаге имеется только одна пометка. Или я что-то пропустил?

За поддержкой Евгений повернулся к Геллеру. Тот молча кивнул: да, именно так…

— Не сильно впечатляет.

— На самом деле многие истины выглядят не особенно значительно.

— И что отождествляет этот крест?

— Остальные листы соберут карту — с лесами и реками, дорогами и селами. Но моя даст положение на местности… Координаты.

— Глупости какие-то. Координаты никто крестом не обозначают. Должны быть цифры, ориентиры.

— Это место будет видно за версту. Все говорит о том, что схрон будет таким, что мимо него не пройти.

Рихард пожал плечами, печально улыбнулся:

— Я бы на месте этого Лехто искал бы не карту, а картографа. наверняка он что-то запомнил.

Геддо покачал головой:

— Не выйдет… Были такие хитрые…

— Почему? Вы что, его убили?

— Отнюдь. По условию контракта ему обещали вернуть юность… И избавить его от некоторых воспоминаний.

— Скажите… — задумчиво проговорила Ольга. — А Лехто тоже получил свою часть карты?

— Вероятно, получил. Несомненно, он получил не только свои, но и чужие части… Лехто, безусловно, лучший. Может быть даже величайший. И ему взбрело в голову, что в один день он станет единственным. Его проклинать или насылать порчу — бесполезно. На него наведено сотни, если не тысячи порч. Есть мнение, что некоторые он распознает и возвращает назад.

— И что там находится? — не вытерпел Аристархов. — Вероятно, банальные сокровища?

— Нет… Вернее, они там тоже есть, но дело совсем не в них. Гораздо важнее знания, библиотека, которая осталась после Ву. Но наверняка там есть что-то неожиданное… Потаенное…

Геддо говорил спокойно, проникновенно. Выглядело так, словно дедушка читает сказку на ночь. Еще немного, и его слушатели разбредутся по комнатам, лягут в свои кровати, заснут крепко и им присниться…

Да и неважно, что приснится…

— Пожалуй, пора спать… — зевнула Ольга.

— Да, пора… — кивнул Рихард. — Завтра продолжим. А вы, милейший волшебник, не думайте бежать. За пулемет и серебряные пули к нему полсостояния отдал, и теперь этого так не оставлю. Сбежите — за вами начну гоняться и я… А уж поверьте — опыта у меня в поисках много. Останетесь — завтра подумаем, что делать. Ибо как говорят малороссы "Вместе хорошо и отца бить"…

Извечный спор славян между собой

…Ночью ударил мороз. Разом осыпался весь желтый лист по городу.

За морозом ворвалась зима, которая до сего дня околачивалась по лесам и полям за городом.

И пока весь город спал, осень и зима боролись друг с другом за право обладать землей.

Они дрались не до смерти, а как два азартных игрока, которые сходились раньше и встретятся опять. Играли в странную игру, пытаясь перебить ставки друг друга.

Осень секла дождем, зима вплетала в тугие нити воды зигзаги снежинок. Медь и золото листвы падали на землю, и тут же на них ложилось серебро снега.

Но к утру безмолвное поле боя осталось за зимой. Осень утекала к югу, а ночь — на запад.

Город просыпался, и теперь дворники, проклиная день, когда они выбрали себе эту профессию, мели улицы и колодцы дворов.

Аристархов проснулся без четверти шесть. В сером утреннем свете посмотрел время, на несколько оборотов подзавел хронометр, спрятал его в карман и приготовился спать дальше. Но сон уже не шел. Поворочался с полчаса с боку на бок, долго слушал шелест дворничих метел. Затем понял, что уже не уснуть. Поднялся на ноги.

В другом углу комнаты мирно посапывал Клим.

Евгений прошелся по комнате, стараясь не скрипеть половицами. Это ему почти удалось, но в конце пути предательски скрипнула дверь. Аристархов обернулся, ожидая увидеть проснувшегося Клима. Но тот спал как младенец. Требовалось нечто более существенное, чтобы прервать его сон.

По лестнице спустился в обеденный зал… И обнаружил там сидящего за столом Геллера.

Он не то проснулся раньше Евгения, не то не ложился вовсе. Во всяком случае, Аристархов не слышал, как Рихард выходил из своего номера.

В чашке Рихарда, поверх кофе лежал легкий дымок, рядом стояла полная пепельница. В его тонких пальцах крутилась, словно жезл тамбурмажора, очередная папироска.

Вошедшему Евгению кивнул:

— Присаживайся. — и тут же крикнул половому. — Еще одну чашку кофе. Быстро!

Вместо благодарности, Евгений зевнул.

Рихард с ужасным хрустом сложил газету, но совсем не по тем сгибам, кои газета получила в типографии. Новость, которая так волновала Рихарда, была хоть и важной, но оказалась на второй полосе:

— Ну вот читай… Германец сдался. Конец войне. Теперь мы не при делах… Как бы то ни было, союзники справились сами.

На газету Евегений посмотрел на газету одним глазом, кивнул.

— Нет, ну ты слышишь! Окончилась война! На которой мы кровь проливали!

— Рихард, — снова зевнул Евгений. — Я что-то не помню, чтоб ты в германскую был ранен. Так понимаю, то, что ты при бритье резался, или там с коня упал, нос разбил — это не считается?..

— Я образно говорю. Но ты-то ведь проливал! Был ранен?

— Ну и что с того? Я и на японской был ранен. Опять же — японская тоже окончилась…

— Ну все же ты должен как-то прореагировать!

— Не подскажешь, как именно?..

В ответ Рихард отмахнулся: да ну тебя.

Почти тут же к столу спустился Клим. Рихард кивнул ему в знак приветствия. Евгений не сделал и того.

Пролистав одну газету, Геллер принялся за следующую. В ней ему не понравилось даже название:

— Нет, вы только послушайте! Детский сатирический еженедельник: "Вилы в бок". Они вообще представляют как это — вилы в бок? Это же совсем не смешно и очень больно. А часто и смертельно. Еще бы назвали журнал "Ломом по спине"!

Еженедельник пролистнул быстро, так ни разу и не улыбнувшись, после него открыл бульварные листки. Начал читать их, с конца, с рубрик знакомств:

— Вот, к примеру некая мамзель пишет:

"…Так как я осторожна и даже немного совестлива, я не принЕмаю ничего не взвесив заранИе все «за» и «против». Я не ожидаю многоВо от жизни."

Рихард читал, выделяя интонацией каждую ошибку.

— …Как говориться: комментарии излишни. Безусловно: если пишешь «многого» через «В», то чего хорошего можно ожидать от жизни?.. — листнул страницу, вчитался в следующее объявление. — А вот это вам, Клим, наверное, будет интересно.

Рихард подал газету, так, что углом оказалось выделено рекламное объявление. Оно, кроме текста включало две фотографии вождя мирового пролетариата: имелась классическая фотография Ульянова с подписью «до» и другая, с подписью «после». На второй он же был законспирирован — а именно позировал в парике. Под фотографиями имелась подпись: "Даже большевики пользуются нашими товарами! Патентованное средство от облысения!!!"

— Да ну вас! — обиделся Клим.

Вот по лестнице дробно застучали сапожки Ольги. За ней степенно ступал Геддо.

— Чем занимаетесь? — спросила девушка, присаживаясь за стол.

— Да вот, с Евгением новости обсуждаем. — ответил Рихард, хотя Аристархов и молчал.

— А что, есть что обсудить?

— Война закончилась. Германская…

— Хм… А я как-то забыл о ней… — пробормотал Геддо.

Но Ольга всплеснула руками:

— Как закончилась?

— А как войны оканчиваются. Капитуляцией… А вы, верно, хотели в ней принять участие? — съехидничал Евгений.

— …Сейчас накроют столы, сядут за них. — продолжал Рихард. — Начнут мир делить, нарезать глобус кусочками совсем как арбуз. А мы не получим ни шиша! Из-за этого мира народам и Брестского мира! И все из-за большевиков!

— Тише! — попросил Геддо.

Клим сидел, потупив взгляд, но ответ из себя выдавил:

— Война была империалистической, направленная на обогащение капиталистов и отвлечение народных масс от насущных вопросов. Но скоро не будет ни Германии ни России. Будет одна мировая коммуния. Так Ленин говорил.

— Насчет комунии не знаю. А вот в то что, что Германии не будет — это запросто! Поделят ее без остатка! И с такими хозяевами России тоже не будет! А из Ленина пророк совсем как из Нобеля — брандмайор!

Последнюю фразу он чуть не выкрикнул, и другие посетители, было прислушивающиеся к разговору, расслабились. Ленина ругать здесь можно… И даже полезно для сохранности собственного здоровья.

— Это же сколько времени прошло… — задумчиво проговорила Ольга. — Четыре года, даже более… А как мир изменился?.. Такое пьянящее лето и тут…

— Сербы! — чуть не выплюнул Рихард. — Не стоило нам за них вступаться. Сербия поступила как мальчишка. Стала задирать большого дядю — Австро-Венгрию, в надежде, что старшие братья — Россия и Франция заступятся. В общем, война-то начиналась как австро-сербская. Затем на стороне Сербии действительно вступила Entente. Антанта… Ответно за австрияков вступились германцы. И посыпалось — Италия, американцы, турки. Японцы какого-то лешего. Народу погибло больше, чем в той Сербии было, включая детей, стариков и туристов.

— Так что по-твоему, не надо было сербов защищать? — возмутилась Ольга. — Сербы — это наши братья-славяне.

— Братья? Ха! Да пороть надо таких братьев нещадно. Чтобы наука была! Надо признаться, свинью нам эти братья подложили немаленькую… Вот у нас от войны сейчас неприятности — революция и все такое. Где от них поставки продовольствия? Где их добровольческие части? Их нет ни у Деникина, ни у большевиков. Хотя имеются части латвийские у вторых, чехословацкие у Комитета Учредительного Собрания… Они нам братья, пока у них проблемы. А если беда у нас — так мы маленькие, что с нас толку? В результате из-за маленькой Сербии — нет Великой России.

Рихард увлекся разговором так, что папироска в его пальцах истлела, пепел упал в кофе, а жар опалил пальцы.

— Были сербские части… — вмешался в разговор Евгений.

Говорил глухо, тихо, в надежде, что его не расслышат. Ничего подобного.

— Где? — спросила Ольга.

— В Казани. Сербский батальон защищал местный кремль. Не то вместе с латышами не то с латвийцами. Я их путаю… С большевиками, короче…

— Ага! — воскликнул Чугункин. — Видите!

Но было рано. Аристархов продолжил.

— А когда чехи прижали, то перешли на сторону Комуча…

— Гм… Да ладно там, сколько там батальона? Тысяча штыков? А у чехов?

— Тридцать-пятьдесят тысяч…

Атмосфера вокруг стола накалилась до такой степени, что от нее, верно, можно было бы прикуривать. Чтоб ее смягчить, Ольга проговорила нарочито задумчиво:

— Франца-Фердинанда убивать, конечно, не стоило, но война была неизбежна.

— Это хорошо говорить в восемнадцатом году, глядя на четырнадцатый. — не согласился Рихард. — А тогда вы о чем думали? Не припоминаете? Неужели сухари сушили на четыре года вперед?

— А я так думаю, мы просто были просто не готовы к войне. Вот если бы убили эрцгерцога в году этак восемнадцатом… — продолжала Ольга.

— Да что за чушь! Его вообще убивать не стоило! Мы всегда к войне не готовы! Еще не было такой войны, к которой мы бы подготовились! Когда Наполеон напал — тоже ни хрена готовы не были. Вся Европа в войне — а у нас армии распылены! А уж как мы не были готовы к Крымской войне или японской — это песня, гимн неготовности.

— И, тем не менее, у Наполеона выиграли…

— Выиграли! Потому что неготовность неготовности рознь… А вот вы, Евгений, сербов поддерживаете?

— Во время убийства Франца-Фердинанда — нет.

— А в Казани?

Аристархов кивнул:

— Поддерживаю.

— А когда вы их поддерживаете? До перехода под красные знамена или после?

— Да простит меня товарищ комиссар, но и до и после.

Кроме Геддо, все сидящие за столом дружно подавились. Рихард хохотнул:

— А чехов вы поддерживаете?

— И чехов поддерживаю.

— Извольте объясниться, ма дарлинг!

Аристархов кивнул:

— Извольте. Для большевиков чехи — негодяи, потому что они поддерживают Комуч. Но если они перейдут на сторону красных или вовсе уедут в свою Злату Прагу, то станут врагами для белого движения. Меж тем, это совершенно не их война. Это часть небольшого народа, который волей судеб попал на чужую землю и просто пытается выжить. Что такое сорок тысяч штыков в масштабах России? А что такое сорок тысяч для чехов? Что значит для них сорок тысяч вдов? Что для них сорок тысяч сирот и еще столько же — детей нерожденных? Тоже самое можно сказать и про сербов. Назовите мне вескую причину, по которой из-за русской революции чех должен стрелять в серба под Казанью! И сербы и чехи сейчас — это группа людей, которые пытаются выжить. Пытаются выжить сами, а не выжить других. А мы русские… Мы армии считаем тысячами, а павших — братскими могилами…

— И все же мне кажется, Евгений, что вы русофоб.

— Вот-вот. — поддакнул Клим. — Еще он Суворова не любит.

— Не люблю. — согласился Аристархов. — Я бы не хотел служить в армии такого генерала.

— А кого любите?

— К примеру, Кутузова…

— За какие заслуги, позвольте спросить? Отдал врагу полстраны со столицей вместе.

Но договорить не успел: на пороге возник владелец гостиницы. В знак пущего уважения сгибался в три погибели, словно старец Серафим Саровский. Подошел к столу, где завтракала компания.

— С Вами хотят поговорить…

Хоть и говорил владелец во множественном числе, обращался он к единственному человеку.

— Со мной? — удивилась Ольга.

— Ну да… Делегация прямо…

— Но я здесь никого не знаю.

— Зато они знают вас… Выйдете к ним?

Ольга задумалась:

— Да нет, зови их сюда…

— А?.. — владелец гостиницы обвел взглядом присутствующих.

— Это мои друзья. От них у меня нет секретов…

-//-

Делегацию Ольга встречала повернувшись на стуле в вполоборота, боком к вошедшим. Тех это крайне смущало: комкалась торжественность момента, к которой они, вероятно готовились.

Пришедших было шестеро: пять мужчин в костюмах цивильных и одна женщина, почти бабка — игуменья местного монастыря. Изрядно бородатый мужчина держал в руке ключ, самого большого размера, который удалось найти в городе. Он был обвязан ленточкой и покрашен сусальным золотом. Последнее из-за спешки еще не успело схватиться и пачкало руки.

Еще один мужчина держал в руках каравай на рушнике. У игуменьи и еще одного мужчины в руках были иконы.

Вошедшие молчали, чувствуя какую-то несуразность.

— Говорите. — разрешила Ольга. — Я вас слушаю.

Заговорил человек с ключом:

— Мы тут всем миром посовещались. И решили вручить вам это.

И подал Ольге ключ. Та брать его не спешила:

— Я, так понимаю, это вроде символа. Ключ от города?

Бородач кивнул.

— Полагаю, — продолжала Ольга. — это знак того, чтоб мы выматывались из города и закрыли за собой дверь? Не утруждайте себя… Мы скоро уйдем… Ведь так?

Ее спутники кивнули. Особенно энергичный кивок получился у Геддо. Но бородач покачал головой:

— Мы напротив, желаем, чтоб вы в городе остановились. Особенно вы, милая сударыня. Владейте нами!

— Не поняла?

— Да чего тут непонятного. Город вчера лишился надежи и городского головы — господина генерала. Да вы при том присутствовали! Лучшие люди собрались и решили: лучше город отдать тому, с кем вчерашние четверо с почтением разговаривали. То бишь вам.

— А лучшие люди это вы?

Все шестеро потупили взгляд.

— У нас было сомненье можно ли ба… даму на место градоправителя. Затем вспомнили про матушку Екатерину Великую, по чьему указу наш город заложен. Решили: сие есть знак… Знамение…

Ольга тяжело вздохнула.

— Послушайте… Если вы такие лучшие, зачем вам кто-то сторонний. Сами бы и правили…

— Вам надобно создать советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов… — начал было Клим, но Евгений на него посмотрел сурово. Дескать, кому-кому, а Чугункину слова точно не давали.

— Да куда нам, сирым… — стал прибедняться бородач.

Девушка осмотрела своих спутников. Геддо покачал головой:

— Я в городе не останусь. И вам бы не советовал.

Ольга кивнула: так тому и быть.

— Видать, место градоначальника некоторое время побудет вакантным. Может, мы когда-то, вернемся к этому разговору. Но вряд ли.

Ограбление

Дюжина всадников влетели в городишко о трех улицах, пронеслась, высекая искры копытами из булыжной мостовой. За ними катила тачанка — позади возницы в ней сидел мужчина в возресте не то чтобы старом, но и совсем не молодом.

Возле здания банка остановились резко, спешились. С винтовками наперевес бросились к зданию банка. Их намерения сомнений не вызывали, и еще до того как прибывшие успели добежать до дверей, кассиры закончили операции, опустили бронезаслонки, превратив ряд касс в амбразуры. Из ящиков столов были извлечены тяжелые револьверы, охрана взяла на изготовку карабины.

Несколько посетителей брызнули через дверь.

И когда первый вошел в дверь громыхнул залп. Четыре кассира и два охранника не промазали с такого расстояния. Тело нападавшего сразу стало тяжелым от свинца и осело на пороге. Остальные замерли на пороге удивленно, глядя на тело убитого.

По ним стреляли, но непонятным образом мазали.

Это смущало обороняющихся, они стреляли реже.

Наконец, один все-таки осмелился, переступил порог банка, тут же получил пулю в ногу, с криком упал, но не растерялся, отполз за пределы банка.

Налет сорвался.

Вместо этого приходилось переходить к осаде. Один налетчик обернулся и посмотрел на сидящего в стоящей рядом тачанке.

Тот взгляд почувствовал, посмотрел в ответ и кивнул: продолжайте.

И осада продолжалась. Два раза пытались забросить за спины обороняющимся гранаты. Но оба раза они взрывались где-то между кассами и окнами. Взрывной волной вышибло остатки стекла в окнах. Раз за разом помещение банка наполнялось лязгом осколков, но бронешторы их отражали. А оглохшие защитники падали на пол, но после взрыва подымались. И продолжали отстреливаться.

Осада зашла в тупик. Налетчики стреляли стоя в полный рост у разбитых окон. Осажденные из-за бронешторок огрызались скорей для порядка. Им уже было ясно — пули не берут тех, которые на улице.

Помощи осажденным ждать было неоткуда. С иной стороны, заговоренные не могли войти в здание банка. А если бы вошли в операционный зал без защиты магии — могли получить пулю в лоб или как повезет.

Местный народ на события смотрел хоть и не без интереса, но все больше издалека. Опыт подобных развлечений подсказывал — шальные пули придумали именно для зевак. А можно было также схлопотать пулю не шальную, а вполне тебе предназначенную — участники подобных действ посторонних не любили.

Но, тем не менее к тачанке подошел человек, чем-то похожий на ее пассажира. Средних лет, с интеллигентной бородкой и одетый в приличный костюм и пальто.

— Ограбление?

— Угу. — согласился пассажир.

— Становится скучно. В этом месяце этот банк грабили два раза. И четыре — в прошлом. Не возражаете, если я присяду?

Лехто кивнул — места было предостаточно.

— А это, я так понимаю, ваши люди.

Ответом был повторный кивок.

— Вы, случайно, не та самая армия, заговоренных от пуль? — спросил прибывший.

Лехто кивнул в третий раз:

— Случайно — та. Я вижу, вы о нас наслышаны?

— Земля слухами полнится. — согласился собеседник. — Но будто бы вас должно быть больше? Это часть?

— Слишком хлопотно держать большой отряд. — сообщил Лехто.

— В самом деле? И ограблением этого банка вы думаете поправить положение с финансами?

— В некотором роде. — ответил Лехто.

— Ну, тогда должен заметить, что вы зря теряете время. Банкам нынче не верят, и то, что там удастся оттуда извлечь… Если вовсе удастся… Этого вам хватит самое большее на неделю.

— Вы так думаете? — зевнул Лехто.

— Хуже. Знаю…

— А откуда вы знаете это…

— А оттуда, что это мой банк!

Лехто попытался среагировать, но не успел. В шею колдуна уперся маленький пистолет.

— Прикажите вашим людям сложить оружие…

Вместо этого двое из людей колдуна навели оружие на банкира.

— Кажется пат… — заметил Лехто.

— Согласен. Попробуем договориться?

— Не поверите, но я только что подумал об этом же.

-//-

Вопросы обсуждали совсем недалеко от банка. Налетчики курили у тачанки обороняющиеся остались в банке, лишь открыв некоторые оконца, дабы хоть немного проветрить помещение забитое кислым пороховым дымом.

В эркере с окнами на площадь трактирщик накрыл столик. Поставил пиво, к нему — раков.

Банкир и колдун не сколько пили, сколько закусывали. Обоим одинаково не хотелось напиться и проиграть переговоры.

— Так как идут у вас дела? — спросил Лехто, для вида пригубив пиво. — Говорите, неважно?

— Признаться, стараниями таких как вы — не очень. Конечно, клиентам я это не говорю, но вы ведь прибыли сюда совсем не для того, чтоб сделать депозитный вклад?

— Наверное, прибедняетесь, ибо, если бы так оно обстояло, вы бы давно закрыли дело.

— Ну на хлеб хватает. — заметил банкир, разламывая панцирь. — Вообще же некую прибыль принесли одного профессора математики, бежавшего от большевиков из Петрограда. Он сейчас возглавил мою бухгалтерию и многого добился применением в расчетах мнимых чисел, мнимой единицы…

Лехто улыбнулся и пригубил пиво. Банкир продолжал:

— А начинал я не с банка, нет… Сначала я торговал лечебной грязью. Вернее брал грязь и продавал ее — авось поможет. А грязи у нас сам понимаешь, как… Э-э-э… Пустил пару слухов о целебности, и все. Товар возврату и обмену не подлежит. Купить, правда, ее мог только круглый дурак, но дураков у нас все как той же грязи, потому спрос долгое время был стабилен… Потом занялся, собственно банковскими операциями…

— Да вы, я смотрю, человек ушлый. Завесили банк контрмагическим амулетами…

Обсасывая клешню рака, банкир кивнул:

— Именно…

В клешней той было мяса на аптекарский скрупул, на тарелке лежали целые раки, огромные, сочные. Но тем не менее банкир предпочитал обсасывать пустую клешню. Отчего? Был настолько бережлив?

Это вряд ли. После трапезы на тарелке осталось три рака, уже оплаченных, коих трактирщик подал вечером другим посетителям.

Наверное, банкиру нравился само действо…

— Можно было бы купить пуль серебряных. — продолжал банкир. — наверное, от них бы ваше заклинание не помогло?

— Вероятно, да… — согласился Лехто. — Но на вашем бы месте я не рассчитывал особо на это. В моей практике попадалось несколько заклинаний, которые серебро не пацифицировало а наоборот, выступало как катализатор…

Люди колдуна смотрели на банкира с испугом и уважением. Впервые на их глазах кому-то удалось застать Лехто врасплох. Как по мнению солдат, банкир совершенно напрасно опустил оружие. На месте банкира стоило бы без лишних разговоров отстрелить колдуну голову.

Хотя сегодня и без того был день неожиданностей. Заговоренного от пули расстреляли, колдуна застигли врасплох. А колдун вместо того, чтоб испепелить противника, совершенно спокойно пьет пиво.

— Ваши люди убили одного моего человека. — с некой обидой в голосе отметил Лехто. — Второго ранили.

— Помилуйте, господин колдун! Ведь это не моя вина!

— Меж тем именно они начали стрелять первыми. А если бы ваши люди не стреляли бы, никто бы не пострадал!

— Если бы они открывали депозитный счет, а мои люди их при том застрели, тогда бы мне ваше возмущение было бы понятно. Но это был налет, ограбление. Совершенно ясно, что мои люди не хотели ждать милостей от природы. Не стали проверять — будут ли ваши люди стрелять или нет… Cкажу более — участвующие в сегодняшнем бою получат премию. Может быть — весомую. К тому же смотрите: во время налета повыбивало окна, посекло пулями и осколками мебель. Вместо того, чтоб вести дела клиентов, служащие занимались прицельной стрельбой. Я уж не говорю про то, что из-за перестрелки клиенты е могли попасть в банк.

— Один из клиентов сидит перед вами. — сообщил Лехто.

И разломал панцирь рака. Да так неудачно, что ароматное рачий жир попал в лицо банкиру, на его костюм.

— Право, сударь, какой вы не ловкий! — бросил банкир в сердцах и крахмально-белым платком стал вытирать пиджак.

— Простите великодушно… Я не нарочно!

— Ладно, пустяк… Так на чем мы остановились? На клиентах?

— Именно. — кивнул Лехто. — Я прибыл в этот город по делу.

— Не сомневаюсь. Мы с вами уже говорили об этом… В самом начале нашей беседы. Но денег вы не получите. Во-первых, потому что их нету. Во-вторых, даже если они и были, я бы все равно вам их не дал — это невыгодно… К тому же подумайте сами, кто будет доверять банку, который постоянно грабят? Или же вы хотите все же сделать вклад?

— Нет.

— Вы прибыли взять взаймы? Может быть, мы могли выдать вам небольшой кредит под залог оружия, тачанки и возможно нескольких лошадей…

— Тоже нет…

— Тогда что?

— Мне надо получить содержимое одной ячейки. Вы их, кажется, называете депозитными.

Банкир тихо кивнул: не важно, как мы их называем, но смысл понятен.

— Мерси, но сие невозможно. По указанной ранее причине. Я не помню вас среди клиентов нашего заведения, стало быть та ячейка — не ваша. А если мы начнем раздавать совершенно посторонним людям то, что нам доверили… Репутация — коту под хвост. Я удивлен, что должен объяснять вам такие простые вещи. Согласно типовому содержимое депонентского ящика выдается только владельцу…

— Заверяю вас — этот человек уже никогда не предъявит права на свое имущество.

— …или его наследнику. Но, как правило, последнее — в особенных случаях.

— Можете мне поверить — случай чрезвычайно особенный. У меня имеется только номер ячейки. Известно, что после посещения вашего банка клиент на запястье выколол номер ящика.

— Хм… Не назовете ли номер?

Лехто назвал — две буквы и шесть цифр.

— Хм… — Еще раз задумался банкир.

Затем поднялся:

— Подождите меня тут несколько минут…

И удалился в здание банка. Появился лишь минут через десять. Лехто ожидал, что банкир принесет ящик, но тот вместо него вынес тоненькую папочку.

— Вы знаете, мало чем могу вам помочь на самом деле. Покойный, кем бы вам не приходился, сообщил, что родственников у него не имеется. Что ящик открыть можно лишь в его присутствии, сличив отпечаток его руки. Образец отпечатка имеется. И что в случае его неявки до истечения срока хранения — ящик сжечь не открывая…

— Поверьте, такое уничтожение не будет никому выгодным.

— Не знаю, не знаю… Вы действительно были близки с усопшим?

— Ближе меня в момент смерти к нему никого не было. Как в прямом, так и в переносном смысле. Когда он умирал, я держал его за руку…

— Кстати… Рука… Все же был бы желателен оттиск…

Лехто легко стукнул себя по лбу:

— Ах, простите, что отнял у вас столько времени. Ну конечно, оттиск, рука… С этим не может быть никаких проблем.

Колдун наклонился и из стоящего у его ног саквояжа извлек отсеченную человеческую кисть. На запястье можно было рассмотреть синеву татуировки. Две буквы и шесть цифр.

Кисть не то успела высохнуть, мумифицироваться, толи изначально была рукой худого человека.

Задумчиво глядя на руку, банкир глотнул пива и тут же зажевал его рачьим мясом.

— Хм… Как-то все неожиданно. Не знаю…

— Меж тем, условия соблюдены. Мы имеем руку, с которой можно снять оттиск. И клиент тоже присутствует, хотя и частично…

— Не знаю, не знаю… — пробормотал банкир и хлебнул еще пива.

Думал долго — столько, сколько надо было выпить кружку пива. Пил он ее не спешно. Смотрел на руку, пил, закусывал. Снова пил.

Колдун его не торопил.

— Знаете ли… — заметил банкир. — Я вас не боюсь…

— Это заметно. — согласился колдун.

— И то, что я вам сейчас предложу, вызвано не страхом…

— Я весь во внимании.

— Я слышал, вы можете воскрешать мертвых…

— Не воскрешать. Оживлять… Оживленные остаются трупами, но живыми.

— Замечательно. Давайте договоримся — я отдам вам этот ящик, а вы мне из местного морга оживите двух покойников.

— Зачем они вам?

— Я их поставлю в охрану банка. Проблем с кормежкой и отдыхом с ними не будет, ведь так? Их невозможно подкупить. Нельзя отравить, убить — поскольку они уже мертвы. — сказал банкир и переспросил. — Ведь так?

— Так, но не совсем. Вашим клиентам наверняка не понравится, если у вас по помещении банка будет нести… хм… Разложившейся плотью… К тому же, они медлительны, туповаты и хороший стрелок легко с ними расправится. У меня к вам будет иное подобное предложение… Вы мне крайне симпатичны и по этому поводу я могу вам предложить нечто особенное…

— Пуленепробиваемое?

— Разумеется…

Банкир улыбнулся:

— Я всегда говорил, что умные деловые люди всегда могут договориться друг с другом…

-//-

Когда через девять дней на банк был осуществлен новый налет, грабители были умнее, наблюдательней, аккуратней.

К банку подошло четверо…

Подошли с разных направлений, имея небольшую разницу во времени. Их оружие было скрыто.

Четыре раза звякнул колокольчик на двери, но не шелохнулся магический аларм рядышком.

Соответственно, вошедшие не обратили внимание на железного истукана стоящего у дверей. Был он выкован из стали довольно небрежно и доселе никто из посетителей не знал, что он обозначает. То ли огромная пепельница, то ли культурное наследие какого-то местного дикого племени, идол, божок. А может, модерновая вещица, вроде "Черного квадрата" того самого Малевича? Почему нет? Гармонии и правильных линий как в картине так и в этом истукане было примерно одинаково.

Короче, вошедшие стальным болваном подивились, но прошли дальше.

Двое заняли место возле клерков — один стал разговаривать о краткосрочном вкладе, другой — стал заполнять договор сдачи ценностей на хранение.

Двое других стали якобы в очередь и опять же, якобы от безделья, стали прохаживаться по помещению банка. Когда они были около охранников, плащи распахнулись и на свет появились обрезы. Два пистолета также навели на кассиров: делайте как мы говорим и никто не пострадает…

В общем, продолжалось это недолго.

За их спинами жалобно заскрипели дюймовые доски половиц. Стальной голем двигался на них.

Один налетчик приставил пистолет к голове кассира и сообщил голему, что пристрелит клерка, если тот не остановится.

Кассир плакал, говорил…

Да неважно, что он говорил. Сухой остаток от следующих минут составил: клерка действительно пристрелили. Голем даже не остановился. Как и другие големы он был лишен голоса, слуха и сострадания.

Затем стреляли по самому голему. Пули оставляли вмятины, рикошетили — но голем шел.

Среди прочего оказалось, что несмотря на тяжеловесность, голем был довольно ловкий.

Из четверых не удалось уйти никому.

Налетчиков хоронили в закрытых гробах. Во-первых, никто не хотел смотреть на них, лить слезы… Во-вторых смотреть было особо и не на что…

-//-

Все дальше и дальше от города уходили десять конных и одна тачанка. У пассажира тачанки в руках был небольшой ящичек. Оттуда Лехто то и дело доставал лист папиросной бумаги, любовался им.

Возница порой скашивал глаз и видел, что любоваться особо нечем. На листе тонкой папиросной имелось немного. А именно несколько неровных линий, нарисованных так, будто кто-то расписывал перо…

Чужой сон

Город притих, торговый люд на всякий случай прикрыл лавки, впрочем, народ особо и не стремился скупаться.

В купеческом доме, где раньше квартировал полковник Подлецов, посреди зала стоял гроб с оным полковником.

Покойник был бледным — ни кровинки на лице. Шрамы присыпаны пудрой, волос густо набриолинен, лицо покрыто белой вуалью. На шее, поверх шрама от меча — шарф.

Компанию ему составлял дьячок, читавший заупокойные молитвы, да изредка заходил хозяин дома.

Мертвый полковник оказался никому не нужен.

Весь день в городе шел военный совет: что делать с городом, с войском.

Вопреки всем табелями рангам, главенствующее место предложили поручику, стрелявшему в Черных всадников.

Но тот от предложения открещивался, что-то бормотал о ските и монашестве.

Потому ближе к вечеру войско, забрав орудия и амуницию, двинулось из города. Сделало это тихо, словно воры. И отчего-то граждане города чувствовали себя обиженными и обворованными.

Вслед за ними начался исход менее организованный, малочисленный. На дилижансах, шарабанах, а то и просто двуколках из города уезжали те, кто, порой без основания, мнил себя белой костью да голубой кровью.

Зато люди иные, с титулами, с родословными чуть не до Рюрика, следили за бегством из-за толстых, пыльных окон, и свои жилища покидать не спешили. Не то ждали, пока рванет новая власть, не то сами намеревались это властью стать.

А под окнами, опершись на фонарный столб, какой-то пьяный кричал уезжающим:

— Вот бежите вы от большевиков? А куда? В Севастополь? Во Владивосток? Так ведь и там большевики будут, и там советская власть установится… А рванешь за границу — то что за беда. Революция-то мировая! И она не успокоится, пока в Республику не примут африканских бушменов и каннибалов огненной земли. Не лучше ли остановиться, дать им бой на пороге своего дома?..

И странно: никто из офицеров не пустил ему пулю в лоб, даже не стеганул нагайкой, не дал в морду.

Наконец пьяница устал сам и побрел домой.

-//-

После обеда компания устроила свой военный совет.

— Бежать! — говорил Геддо. — Авось не догонит.

— Надобно дать ему бой. — говорил Евгений. — Ежели он и заговоренный от пули, надо слепить пулю, которая его возьмет…

Старик покачал головой: таковая пуля была невозможно.

— Ну и что теперь? Так и будем бегать до скончания века, в надежде что этот тип помрет раньше. Тот пьяница на улице он и про нас сказал: не убежим мы от него.

— Это мое дело. — ответил старик печально.

— А давайте отдадим ему эту бумажку. — вдруг предложил Аристархов. — И дело с концом! Ведь не только же на ней все завязано… Да и не бывает драконов!

Чугункин потер рукой по шее, там, где имелся шрам. От смертельной раны за пару дней осталась лишь пунцовая ниточка, которая иногда начинала саднить.

— А почему бы и нет? — проговорил он. — Если имелась сотня заговоренных от пуль, отчего бы не поверить в существование дракона?

— Тогда, может, надо найти других колдунов? — предложил Клим. — Собраться, навалять этому негодяю скопом.

Геддо печально улыбнулся:

— «Навалять» Лехто… Забавно звучит… Да и колдунов почти не осталось в этой местности.

— Так надобно научить новых!

— Из кого?..

— Да хоть из нас…

— Колдун из комиссара — это лихо… — вмешался Евгений.

— А в самом деле, может и в нас есть чуточку волшебства? — начала Ольга. — Это можно проверить?

— Можно… только зачем?

— Ну, положим, мне интересно…

Геддо кивнул и пошел вверх по лестнице, в номер. Бросил:

— Следуйте за мной.

В номере Геддо стал копаться со своей сумкой, готовя какой-то магический декокт.

— Я введу вас в магический сон. Может, у кого из вас есть способности медиума. И во сне появится верное решение.

Пока Геддо увлеченно смешивал зелье, Рихард подобрал выкатившийся из сумки пузырек с семенами. Спросил:

— А это что такое?

— Это?.. — старик поднял один глаз. — Это семена взрыв-травы. Ее еще именую лом-травой.

— Я вообще-то думал, что лом-трава — это конопля… — заговорил Евгений. — пробовал я ее в Туркестане…

— Да нет… Тут радикально иной принцип. Эту траву садишь на камень, скалу… Она пускает корни через камень, проходит год, два… Ты подходишь к скале. Легонько так, молоточком — тюк… и получаешь гору щебня. А теперь положи их на место в сумку.

Рихард подчинился неспешно… Уже в сумке открыл флакон, ссыпал несколько семян на ладонь.

— Готово! — известил Геддо.

Результаты своего волхования разливал по мелким чаркам, подносил своим спутникам. Те глотали и засыпали прямо там, где и находились: на диванах и креслах.

— Смотрите, запоминайте, потом расскажете… — напутствовал Геддо. — Только, чур, без обмана.

-//-

…Первым проснулся Аристархов. Было, что-то хотел сказать, но Геддо приложил палец к устам: тсс… Не мешай спать остальным.

Потом проснулся Чугункин, почти сразу за ним Геллер.

Спящей оставалась Ольга, и все остальные сидели, ждали, любуясь ею.

Время шло, девушка не просыпалась. Ей снилось что-то тяжелое, она бормотала на непонятном языке, хмурилась, просто кривилась.

Наконец проснулась.

— Мы ждали тебя. Что снилось?

Ольга сглотнула:

— Мне снилось, что я через пятнадцать минут после пробуждения умру. Потому я и не хотела просыпаться. До последнего цеплялась за сон…

Чуть не рефлекторно Геллер достал хронометр: а который час? Пятнадцать минут первого.

Если Ольга колдунья — еще через четверть часа она умрет. Если нет… То нет…

— Да ладно, ребята, какая из меня колдунья! Я всю жизнь с железом, с гаечными ключами. Да и что меня тут может убить? — успокаивала она не то себя не то остальных. — Расскажите лучше, что вам снилось! Даже если я умру — хочу знать, что вам приснилось.

…осталось двенадцать минут…

— Да мне тоже муть снилась… — бормотал Аристархов. — Будто я в каком-то институте, и мне надлежит ехать в Москву, дабы сдавать экзамен о моллюсках! И билеты уже куплены. А я будто бы поднимаюсь в свой кабинет, меня догоняет какая-то девушка худенькая, вешается на шею, плачет… Говорит, что меня любит, что не отпустит… Бред какой-то не про меня…

Аристархов никогда не сдавал экзамен по моллюскам, тем более, никогда не был в Москве, даже ехать туда не собирался. И что самое обидное — эта худенькая плачущая девушка ему тоже была совершенно незнакома.

Какое отношение он имеет к этому сну. Ответ был простой и обидный — никакого. Это был не его сон.

Скосил взгляд на хронометр — восемь минут.

— А тебе что снилось? — спросил Евгений у Клима.

Тот выглядел серьезным и печальным.

— Наверное, я тоже не…

— Рассказывай! — распорядился Рихард.

И Клим начал рассказывать:

…

Поле…

Накрытое белой скатертью снега огромное поле. Оно перечеркнуто крест-накрест. Один раз дорогой проселочной, грунтовой. Ее как раз заметает снег, еще немного и полотно дороги будут отмечать лишь кусты вдоль обочин.

Затем исчезнут и они.

Вторая линия неровная — это речушка, даже ручей с течением быстрым. Снег падает в воду, но тут же поток его уносит прочь. Где-то далеко огромный черный мост, совершенно несоизмеримый с размерами ручья. Он сплетен из железных полос и напоминает паутину. Возле моста дерево приметное, похожее на застывшую молнию.

По дроге движется дюжина всадников. Они злы, они устали… За ними движется тачанка — на ней установлен пулемет системы «Льюис». На огромный алюминиевый радиатор и диск садится снег, намерзает коркой. На тачанке — пассажир и возница-солдат. Он смалит папироску.

Вот солдат докурил папироску, выплюнул ее. Та быстро потонула в снегу.

…

— Как видите, ничего особенного.

— Я знаю одно воинство, где на тачанках стояли «Льюисы». Только там людей побольше. — начал Аристархов. Впрочем, может это сезонное изменение количества восставших. Зимой лучше сидеть в теплой хате, а не мотаться по сугробам.

— Если ты о тех, о ком я думаю, — заговорил Рихард, — То там сейчас как раз около дюжины людей. И место мне знакомо. Я вчера через него проезжал.

— Так выходит я… — начал Клим, но внимания на него никто не обратил.

— Странно, что он так легко взял след. — удивился Геддо.

— Сколько до того места верст?

— Если пойдут форсированным маршем — завтра утром будут здесь. Но лошади устали, наверное станут на ночовку…

— А из меня колдуньи все же не выйдет. — с удовлетворением сообщила Ольга.

Пока обсуждали сон Чугункина, все забыли о часах. Меж тем, стрелка хронометра отмерила половину первого и шла дальше.

— Ну и ладно! Из меня тоже колдуна не вышло. И это хорошо! — улыбнулся Аристархов. — Твоя очередь, Рихард!

Тот был краток:

— А мне ничего не снилось…

— Врешь… — полуулыбнулся Евгений.

— А ты докажи?..

— Спокойно, спокойно… — вмешался Геддо. — Так и правда иногда бывает…

Но Рихард врал: ему был сон. И снился там все тот же корабль не то в Стамбул, не то Константинополь. Да только не хотелось Рихарду, чтоб сон этот стал вещим, пророческим.

И как бы то ни было, сон сей не давал ответ на вопрос: что делать. Равно как и все остальные три сна.

— Будем сегодня бежать? — спросил Аристархов.

Геддо покачал головой:

— Отдохнем еще один день. Завтра тронемся. Вдруг что-то придумается, случится.

Ольга широко улыбалась:

— Раз такие дела, я хочу гулять! Евгений! Пригласите даму в синематограф!

Тот скуксился и покачал головой. Вместо него заговорил Рихард:

— А я бы вас пригласил…

— Ну так приглашайте. Что вы время теряете!

-//-

Когда они ушли, Геддо сказал Аристархову:

— Глупый вы Женя… Вы явно ей нравитесь — но зачем-то отталкиваете ее от себя.

— Когда к тебе относятся неоправданно хорошо, это тоже настораживает. Она меня знает без году неделя и какие-то авансы выдает… А как мой опыт показывает, ничем хорошим это не закончится. Я вообще смешной человечишко — вот именно так Евгений и сказал, в среднем роде, уничтожительно. — Многое теряю при ближайшем рассмотрении.

— Отчего так?

— Да шут его знает. Так складывается: с одним весело гулять, скажем на свадьбах, с другими лучше крестить детей. Потому как с первыми дружба проходит вместе с похмельем, во вторые выбирают людей надежных. Вот и у нас с Рихардом разделение: он нравится молоденьким девушкам. Я нравлюсь женщинам брошенным, вдовам… Хотя, бывает — это один и тот же человек…

— И что?

— И ничего… Мне-то самому нравятся молоденькие… А вообще думаю, следует мне лепить девушку по особым лекалам. Порой, кажется, что она должна быть безногой, дабы не смогла от меня уйти.

— Про ноги вы так зря… Но если все это закончится более-менее успешно, я вам пренепременно как-то помогу. Может и действительно выколдую вам девушку. Для этого вам нужно подобрать нужный материал. Говорят, хорошие результаты дает морская пена и обыкновенная глина. Ни в коем случае не лед. Ибо ледяная девушка — она с ледяным сердцем. А Ольга хоть и всю жизнь с холодным железом возится, холодной внутри не стала.

Синематограф

В местном кинематографе шел фильм киноателье Ханжонкова "Оборона Севастополя"

— Вы раньше видели этот фильм?

— Не меньше пяти раз…

На афише был изображен Андрей Громов в роли адмирала Нахимова. Получилось не весьма похоже: местный художник, похоже, был дарования ниже среднего. А сам Громов для роли адмирала был, мягко говоря, молодоват — в некоторых сценах фильма он выглядел не как мудрый адмирал, а от силы лейтенант в чужом мундире.

Иван Мозжухин в ленте смотрелся гораздо лучше, и играл героя так же безусловно положительного — адмирала Корнилова. Но фамилия героически погибшего адмирала ноне могла быть не всеми правильно истолкована.

И что толку, с того, что власть в городе белая? Но зачем лишний раз дразнить тех, кто считает себя подпольем? Ночью всякая власть черна — в лучшем случае тебе в окно бросят камень, в худшем подожженную бутылку с керосином.

Вопреки неясному положению в городе, касса работала без перебоев. Во-первых, за билеты принимали денежные знаки даже напечатанные в типографии убитого полковника. Во-вторых, влюбленных в городе меньше не становилось, им где-то следовало пересидеть мороз…

Заняли места, кавалеры словно по какой-то команде достали папиросы, сигары. К потолку пошли кольца сизого дыма. Одна дама закашлялась от злого табака, попросила сидящего рядом мужчину убрать сигару. Того это откровенно возмутило:

— Да что бы вы понимали! Мне лекарь посоветовал от чахотки курить сигары!

Послышался звук отодвигаемых от него стульев.

Рихард, было, достал из кителя портсигар, посмотрел на Ольгу. Та покачала головой. Так и неоткрытый, он вернулся на место.

Свет в зале погас. Тапер тронул клавиши пианино, сыграл простенькую гамму, словно проверяя на месте ли струны, не украли ли чего мальчишки. Застрекотал синематографический аппарат, его луч пробился через дым, упал на экран…

Пустили запоздалую хронику. Показывали Петроград, заметенный снегом. Множество флагов. Из-за того, что пленка была черно-белой, флаги так же в основном были черными. В кадре проехал грузовик, обвешанный людьми в серых шинелях. Солдаты лежали даже на крыльях передних колес, штыки торчали в разные стороны, словно иглы какого-то многоглавого механизированного ежа.

Затем начался сам фильм. Появилась заставка киноателье Ханжонкова: пегас, фраза не то на английском не то на французском, внизу и справа монограмма «А» и «Х».

Фильм начинался с военного совета: вот сидящий за столом адмирал Корнилов, напротив него — Нахимов.

Как водиться, актеры играли гротескно, жестикулировали без меры, рискуя ударить кого-то по лицу. Толпились на маленьком пятачке, боясь выйти из кадра.

Тапер играл негромко, все больше музыку нейтральную. И Геллеру было слышно, как разговаривает пара сидящая в соседнем ряду:

— Я был на сеансе в Петрограде. — сообщал кавалер. — Так там фильм шел с небывалыми звуковыми эффектами — за кулисами стреляли холостыми патронами! От дыма порохового дыма два раза проветривали помещение!

— Да, что не говорите, а техника идет вперед! — соглашалась дамочка.

На экране солдаты, матросы и жители строили укрепления. Меж боями солдаты плясали «барыню» с севастопольскими девушками

Вот показали гибель штабс-капитана Островского, отступление на северную сторону…

Фильм заканчивался документальными съемками. Английские, французские, русские ветераны проходили перед камерой, сверкая медалями. Здесь они уже не выглядели противниками. Камера показывала усталых, задумчивых стариков…

Вот фильм закончился, погас экран. Тапер закруглил на coda мелодию. Медленно зажигался электрический свет в зале. Гремя стульями, зрители покидали зал.

За время сеанса на дворе похолодало. Ольга и Рихард шли по холодной улице. Грязь подмерзла и теперь хрустела под ногами.

Долго молчали.

Наконец, Ольга спросила первое, что пришло в голову:

— А как вы убили впервые?

— Как все… На войне. Оно ведь как: не убиваешь ты — убивают тебя. Пацифисты там умирают быстро. А кого убил первым?.. Не знаю… Я ведь в артиллерии служил. А там чаще всего не видишь, по кому выстрелил. Даже если из пулемета палишь, непонятно ты убил, или же его сосед снял. Да и убил ли? Может, ранил, может, он залег?

— А помимо боя?

— На дуэли, в восемнадцать лет…

— На дуэли… Как это романтично. Стрелялись, вероятно, из-за дамы?

Рихард покачал головой:

— Да нет… Снова из-за войны.

— Как это?

— Очень просто. Под Мукденом наша батарея держала оборону. Как сейчас помню: закрепились на кладбище, среди могил. Четыре пулемета… Офицеров как-то быстро выбило, командую я и фельдфебель такой старый, что еще, наверное, Кутузова помнит. Японцы прут — не успеваем воду в кожуха пулеметов заливать. Жара стоит — патроны в ленте сами разрываются. Боеприпасов все меньше, людей — тоже… Ужас такой, что лошади поседели! Вестовым передаю сообщение: дела так плохо, что даже весело! Мне отвечают: продержись, браток, до завтра… Проходит, значит, завтра, уже и послезавтра заканчивается — нету помощи. В общем, приказываю: отступаем, поскольку отстреливаться нечем вообще. Долго ли, коротко, прибываем в расположение, докладываю: такие-то, отступили оттуда… Но мне говорят: а мы думали, братец, что вы все погибли. Тут, дескать, такой бардак, что о вас забыли, а когда вспомнили, решили, что вас уже нет. Так я же слал депешу! — говорю. А про нее тоже майор такой-то забыл… Я прямиком к этому майору, и первым делом — ему в морду. Вторым — выхватываю пистолет и говорю: выходите на дуэль…

— Убили?

— Не сразу… Мне говорят, мол, вы не можете вызывать на дуэль старшего по званию. Это противоречит кодексу. Да я, говорю, мне на ваш кодекс поср… pardon… плевать… Убеждают отложить дуэль до конца войны. Ах так? Тогда я его просто пристрелю!.. В общем, стрелялись с тридцати шагов без церемоний, по-свойски, каждый из своего оружия. Я — из «Маузера», он, кажется, из «Браунинга». Исход был ясен — три дня я перед этим практиковался в меткой стрельбе и сноровке…

— А что потом?

— А потом я отправился в бордель…

Ольга скуксилась.

— Да нет. — поспешил Геллер. — Вы меня неправильно поняли. Я туда пошел и напился вдрызг. Только и всего. Отчего-то бытует заблуждение, что в бордель ходят исключительно для того чтоб переспать с дамой и в моменты расслабления разболтать какую-то военную тайну… Ну а на утро опомнились, меня арестовали. И похмельем мучался уже в камере…

Вот кто-то как раз посреди улицы разлил не то воду, не то помои. А может мальчишки устроили небольшой каток.

Ольга того не заметила, ступила на лед, едва не поскользнулась, но устояла. Немногим позже Рихард попытался придержать девушку за локоток и тут же пропустил руку дальше, вокруг талии. Почувствовал волнительные формы, податливость…

И тут же ощутил ниже груди иное прикосновение: ствол «парабеллума» ткнулся как раз ниже ребер.

— Руку убери. — почти нежно прошептала Ольга.

Вырывалась бы она, или просто попросила убрать руки, Рихард поступил бы строго обратно: прижал бы девушку к себе, поцеловал.

Но здесь было не до нежностей.

— Странная у вас рефлексия, mademoiselle… — ответил, наконец Рихард, но руку убрал. — За что…

— А за что вы меня?

— За талию… — деланно удивился Рихард, глядя, как пистолет исчезает в кармане куртки. — странно, что вы такие вопросы задаете.

— И ничего вы не поняли. Может быть, вы мне и симпатичны, но не до такой степени, чтоб лезть ко мне с поцелуями на первом свидании.

— Но все же симпатичен?

— Были бы несимпатичны — я бы вас уже убила. Вообще, Рихард, прикрутите фитилек, коптит… Вот вы наверняка думаете, что вы орел-мужчина, что барышни должны беременеть только от вашего взгляда. Как видите, это не так… Работайте надо ошибками.

Разговор сам по себе подходил к концу — в саженях двадцати сулили тепло окна гостиницы…

-//-

…А когда уже в гостинице раздевались, Рихард сказал будто себе под нос:

— Кажется, у меня есть план… — и тут же поправился. — Но вам он точно не понравится. Только я дальше с вами не иду…

Из города

Утром, попрощавшись с Рихардом, пошли из гостиницы на почтовую площадь. Думали: может от почтамта ходят дилижансы хоть до железной дороги. Но оказалось: все мало-мальски способное к движению укатило, уковыляло на восток, где предположительно была белая армия.

Следующий рейс к железнодорожной станции планировался уже при большевиках.

Сначала присели на лавочке под главными в городе часами: решали, что делать: в гостиницу возвращаться не хотелось. Выходить из города пешком хотелось еще меньше: зима скалила свои зубы.

Купить какую-то клячу возможности не представлялось, по причине, указанной выше.

За обсуждением проголодались. Вообще-то из гостиницы уходили, имея сухой паек на несколько дней. Но тратить его, так и не выйдя за околицу не хотелось.

Совсем недалеко от площади находился базар, куда и отправились.

Но торговля на базаре в тот день была скромной и уже заканчивалась. Меж рядов ветер гонял мусор. Не было ни баранок, ни расстегаев.

Даже самые припозднившиеся торговцы собирали свои вещи, собирались по домам.

Прошли рядами, пропахшими рыбой. Казалось еще немного, еще чуть-чуть, вдохнешь здесь запах — будешь сыт.

— Может, купим немного рыбы? — спросил Евгений, указывая на торговцев.

Ольга кивнула, и пошла в указанном направлении, но ее привлекала не рыба, а транспорт, в который крестьяне грузили свои манатки.

Это был безлошадный фургон, чем-то напоминающий автобусы марки «Фрезе». Только здесь половину шасси занимал салон пассажирский, половину коробка фургона, как у грузовиков.

Этот транспорт был явно кустарного производства. И что характерно — кустарь, который его собирал был человеком настолько небогатым, что деревянные детали ставил куда только можно и немного туда, куда нельзя. Деревянной была рама, колеса, впрочем, оббитые гуттаперчею.

Но самое удивительное в этом агрегате было другое: Ольга не могла понять, на каком принципе он работает. Паровой? Непрактично, вчерашний день. Да и нет трубы, топки. Опять же деревянная конструкция и топка — слишком рискованно. Сгорит все в минуту.

Газолиновый? Где выхлопная труба? Бак с горючим… Их не имелось.

— Интересный агрегат. — не смогла сдержаться Ольга.

Крестьяне важно тряхнули бородами: истинно так. бороды у них были такими длинными и важными, что весной в них, вероятно запутывалась рыба.

— А на каком таком принципе его действие основано?

— Принцип тот, что оно ездит! — сообщил крестьянин.

— Хорошо, хорошо… А что его приводит в движение? Паровая машина? Электродвигатель? Движитель внутреннего сгорания?

Крестьяне потупили взгляды, будто их уличили в чем-то неприличном.

— Энто у нас в деревне сын кузнеца собрал. — наконец сказал один. — Говорит «перпендуль-мондуль». Мощностью в сорок конских сил.

— Чего? — удивился Клим.

— Perpetum mobile. - перевела Ольга. — То бишь, вечный движитель. Совсем как у Пушкина…

— Агась! — закивал крестьянин. — Он и есть! Перпендуль-мондуль!

— Но он невозможен… — бормотал Чугункин, хотя уверенности в его голосе не было. — Он противоречит диалектическому материализму…

Крестьяне пожали плечами:

— Вот ведь незадача, а мы об это как-то не знали. Спасибо, что сказали — иначе бы мы и дальше на нем ездили. А теперича как приедем до дому, так сходим к кузнецову сыну, он его пренепременно порубит на дрова…

Хоть крестьяне и не смеялись, было понятно — над городскими издеваются.

— А откуда сами будете? — спросил Геддо.

— Здешние мы. Живем под городом…

— В канализации что ли? — удивился Аристархов.

— Да не-е-е… В селе, тут недалече, верст десять. Сейчас вот до дома будем трогать. — и махнул рукой куда-то на юг.

— А нас не подбросите? В смысле не возьмете с собой? Мы заплатим.

Крестьяне кивнули на салон:

— Садитесь.

Уселись сзади, на жесткие деревянные лавки. Внутри было тесно, но терпимо.

Внутренняя отделка соответствовала внешней: много дерева, все больше неструганного, деревянный руль, два рычага: тормоз и сцепление. Из всех приборов лишь счетчик. Всю поездку Ольга следила за ним, но так и не смогла понять, что именно отмерял этот счетчик: время в непонятных, неизвестных никому единицах, расстояние неизвестно куда? Он то замирал, то набирал обороты, то напротив начинал крутиться назад…

И что самое важное: под салоном что-то тихо шумело, журчало, пересыпалось. Там, внизу действительно работал двигатель. Ольга и хотела и боялась на него взглянуть.

Наконец, торговые дела были закончены. Водитель и его спутник заняли места в салоне, закрыли дверцы на засов.

Водитель дал рычаг от себя, включая муфту. Перпетуум-мобиле тронулся.

Прибытие в город

Потом, в большевицких и монархических анналах не без злорадства писали, что после ухода белогвардейцев из Великого Кокуя, в городе началась анархия. По этому поводу анархисты очень обижались: во-первых, к порядкам, а вернее, беспорядкам в городе они не имели ни малейшего касательства. Во-вторых, анархисты ратовали за идею все же безвластия, а не бесправия и беспорядков.

Оставшись без командира в городе, народ впал во все тяжкие. За несколько часов в городе не осталось ни одной целой витрины, лилась кровь. Пили так, словно похмелье невозможно. И многие действительно до него не доживали.

Говорили, что некоторые отцы, любя, убивали своих дочерей, дабы те не умерли от руки посторонней, смертью тяжелой.

…Но ближе к вечеру в город вошел отряд где-то из полудюжины конных, за которыми следовала тачанка. Солдаты в отряде были вооружены, отчего смогли беспрепятственно доехать чуть не до центра городишки.

Но три квартала до центра они напоролись на банду, грабящую гастрономию. Как раз тут же, перегородив улицу, стояла телега с невыпряженной убитой лошадью.

Конные могли бы проскочить сквозь толпу, но у тачанки такой возможности не было. Потому отряд остановился в саженях десяти от магазина. Словно почувствовав угрозу, оставив грабеж, к ним навстречу шагнули горожане. Те самые, что два дня назад бросали цветы под копыта лошади полковника Подлецова.

Прибывшие у них вызывали смутное беспокойство, но не более. И когда пассажир тачанки попросил освободить дорогу, ответом был дружный хохот.

Тогда в тачанке поднялся человек, похожий скорей не на командира, а на доктора, и, опираясь на плечо возницы, крикнул:

— Освободите дорогу, мрази! Пока добром прошу.

Смех стих. На лицах появились недобрые улыбочки, руки в карманах стали нащупывать ножи. Вот сейчас, сейчас крикни, скажи недоброе слово, и начнется злая кутерьма.

Но криков больше не было. Напротив старик что-то прошептал, так, что не слышали и ближайшие, сделал жест в сторону в сторону одного горожанина.

Тот чуть не сразу стал беспокоиться: сначала осматривал себя, хлопал по частям тела, затем крикнул:

— Горю!.. Братцы!?! Горю же!!!

Никто не видел на нем языков пламени. Но через десяток секунд стало видно: кожа у обывателя краснеет по всему телу. Словно пот, крупными каплями выступила кровь. Кожа истончалась: стало видно жгуты мышц, арматуру вен. Кровь лилась уже потоком. Горожанин кричал что-то нечленораздельное. Затем упал на землю, катался, будто пытаясь сбить с себя невидимое пламя.

Но еще до того как он навсегда затих, оставшиеся в живых, выпрягли мертвую лошадь, оттащили преграждавшую путь телегу.

Кавалькада покатила дальше.

-//-

Каким-то странным образом слава бежала впереди тачанки Лехто.

Он остановился в гостинице «Метрополь», затребовав себе лучший номер. Портье сообщил, что лучший номер уже занят, но с жильцом он попытается поговорить… Но колдун махнул рукой: давайте лучший из свободных.

Получив номер, он тут же завалился спать. Пока Лехто отдыхал, в квартале все ходили на цыпочках.

А когда проснулся, оказалось, что его ждет делегация "лучших граждан города", кои коленоприклонено просили вступить в должность отца города.

Хоть прибывшие солдаты и утверждали обратное, после некого раздумья Лехто согласился.

По старой доброй русской традиции новоиспеченному городскому голове тут же предложили немаленькую взятку.

…И почти сразу посланцы почувствовали нечто недоброе, когда сей голова от подношения отказался. Впрочем, распорядился деньги далеко не прятать.

А когда на лестнице утихли шаги делегации, в дверь номера снова постучали.

— Кто там?

— Ваш сосед из номера «люкс»…

— Войдите. — разрешил Лехто.

На пороге стоял Рихард Геллер.

— А, это опять вы? — усмехнулся Лехто. — Как говорил один мой хороший друг: "Это становится уже скучным".

— У вас есть друзья? Вот бы никогда не подумал.

— Ну вот, пришли ко мне незвано, говорите совершенно перпендикулярные вещи.

Лехто стоял, опустив руки по бокам. Меж тем, они не были расслабленными. Колдун шевелил пальцами, будто тем не было покоя. Рихард подумал: наверное, где-то похоже дрожат руки у людей страдающих пляской святого Витта.

Но нет… Пальцы у колдуна дрожали, как у стрелка, который вот-вот должен войти в бой. И от того, как быстро он выхватит оружие, нажмет на спуск — зависит жизнь.

Рихард не видел у Лехто какого-либо оружия, но это совершенно его не обманывало. В присутствии колдуна было бы нежелательно делать резкие движения. По крайней мере, если хочешь дожить до вечера…

— Кстати, а что это вы ко мне да без пулемета? — подтверждая вывод Рихарада, спросил колдун.

— Увы и ах, не обзавелся пока. У меня имелась винтовка, но единственный патрон к ней закончился день назад.

— Ах, право, какая нелепость…

— Ну да, ну да… — кивнул Рихард.

— Так чем, собственно, могу быть полезен?

— Приглашение вступить в вашу банду… pardon… в армию… Оно еще в силе?

— А что?

— Я передумал.

Лехто усмехнулся:

— Я, представьте себе, тоже. Вам был уже дан шанс, а вы сбежали, тем паче убив моего человека… Так что на вашем бы месте я бы усиленно молчал.

— Знаете, я вот много думал о том побеге… И пришел к выводу, что не все так просто было. Ну скажите, зачем послали часового будить меня ни свет ни заря. У вас что, обострилась бессонница, и вы захотели скоротать ночь со мной? Куда делись посты в ту ночь? Отчего никто не кинулся часового, не погнались за мной?.. И что самое странное — как вы снова нашли место, куда подался я, мои попутчики…

— Ну и к какому выводу вы пришли? — поинтересовался Лехто.

— Этот побег мне устроили вы. В часовые назначили человека плохонького, которого не жалко. И посты убрали… А когда я бежал по деревушке, вероятно, смотрели за мной из-за ставен и тихонько хихикали… Ведь так все было?

Но Лехто в ответ только прищурился:

— Детали неважны. Впрочем, вы продолжайте…

— А что тут продолжать? Дальше вы меня как-то выколдовали, пошли по моему следу. Думаю, вам такая задачка — как игрушка. Я одного не пойму — отчего вы решили, что я начну искать своих друзей?

— Все-таки друзей?..

Геллер лениво согласился:

— Ну да. С одним из них я служил вместе в войсках. Другая — барышня, мне довольно мила… Но вот об этом ведь вы не знали?

— Не знал… — согласился Лехто. — Но решил рискнуть. Потери были небольшими, зато выигрыш мог оказаться значительным.

— Мог?.. — переспросил Геллер.

— Мог… — печально согласился Лехто.

— Значит, подведем итоги: мы имеем то же, что и пять дней назад за вычетом никчемного человечишки. Стало быть, мы снова можем обсудить перспективы сотрудничества.

Лехто вдруг сразу стал серьезным, и покачал головой:

— Честно говоря, я бы предпочел, чтоб сейчас вы были вместе со своими друзьями. Да и как бы то ни было, вы уже отказали раз. А те, кто стоял слишком долго — платят вдвойне. Вам известно такое правило?

— Да, безусловно. Но я готов заплатить цену гораздо большую…

Как можно спокойней, Рихард порылся за пазухой, извлекая листок бумаги.

— Вы, кажется, это ищете?

Листок бумаги был чист, за исключением одной черты, пометки.

Неожиданно Лехто оказался честен: не стал делать вид, что бумага его не интересует, не убил Геллера каким-то изощренным заклинанием.

Лишь кивнул:

— Браво… Браво… Как вас там зовут? Простите, запамятовал…

— Рихард. — Геллер криво усмехнулся.

— Браво, Рихард. Вы не поверите, но вам удалось совершить действительно эпическое предательство, злодейство! Может быть, оно окажет на мир такое же влияние, как поцелуй Иуды. Впрочем, не беспокойтесь… История будет принадлежать нам, и мы легко сделаем из вас рыцаря без страха и упрека. И все же, если не секрет, что подвигло вас на сей подвиг?

— Вчера мне хотелось влюбиться. — задумчиво проговорил Рихард. — С тех пор слишком многое изменилось…

— Вам, наверное, должно быть стыдно. — напомнил Лехто. — Но я вам помогу. Награда будет значительной. Может быть, даже самой большой в истории человечества…

Рихард склонил голову:

— Я надеюсь на это. Для себя прошу звание полного маршала, коль скоро такое будет введено. Впрочем, согласен, чтоб вам подчинялась преторианская гвардия, лейбштандарт если желаете.

— Нет, избавьте меня от рутины. Звание главнокомандующего вы получите. И, наверное, ранее, чем вы думаете…

-//-

Меж тем, все дальше и дальше от города уезжал не то автобус, не то грузовик.

Его пассажиры глазели за окна.

Дорога шла по круче. Из окна автомобиля открывался вид прелестнейший, даже зимой.

— Эк какая река широкая. — дивился Чугункин. — Весной, поди, разливается — не переплыть!

Но Геддо покачал головой.

— Здесь лучше не купаться… В таких местах русалки водятся. Утянут.

— Ничего не утянут. — обиделся водитель перпетуум-мобиле. — Они у нас тут смирные.

— Русалки? Смирные? — удивился Геддо. — И кто ж их так?..

— Это все Васька рыбак… Мы его рыбу как раз на базар возили. Он с детства со змеями игрался, с русальчатами дружил. Теперь вроде как живет с русалкой.

— Да чего "вроде как"? — возмутился второй. — С русалкой и живет! Я сам их вместе видел. Она же ему рыбу в сети и нагоняет. А он ей плезиры дарит. Бусы там, брошки. Она ведь хоть с хвостом, но баба. На бирюльки эти падкая.

— А она красивая? — спросил Клим. — Говорят, русалки красивые.

Крестьянин согласился:

— Красивая. Но холодом от нее веет за пять шагов. Это Васька-то с детства к холоду привык. Да и любит ее, наверное, дурень…

— А где живут?

— Дом у Васьки возле реки… А русалка вот где-то под нами живет. У нее, говорят, под кручей хоромы — в них один ход — под водой, другой потаенный, словом заповедным открывается. Только каким и где — неизвестно никому, кроме Васьки…

Геддо удивленно покачал головой:

— Ну надо же… Было бы интересно посмотреть на живую русалку…

— А раньше вы что, только мертвых видели? — усмехнулся водитель. — Вяленых? Или как их там… Чучел набитых?..

Его спутники тихонько захихикал:

— Да чего уж тут! Летом приезжай, смотри… Только шибко не пялься — Васька ревнивый… А чичас она не плавает — холодно. Зимует в своих хоромах!

Десять верст в автобусе промелькнули незаметно.

По прибытию perpetum mobile заводили в ангар — уже, очевидно до весны.

Маленькая деревушка, укрытая снегом словно уже впала в сон, выглядела совершенно непримечательно.

Компания отправилась дальше.

Разыскивается живым или мертвым. Но лучше — мертвым…

Утром, сразу после завтрака к Лехто зашел Рихард. Держался он за щеку и был чем-то озабочен.

Колдуну подал две бумаги. Попросил:

— Подпишите…

Лехто подмахнул не глядя, но потом стал все же читать.

— Что это? Приказ о сдаче оружия и мобилизации? Последний намеренно без даты?

— Ну да, как только я насобираю достаточно оружия, поставлю дату, проведу частичную мобилизацию. Конечно, многие от нее спрячутся… Но, когда после обучения, этих отпущу домой и призову следующих, дело пойдет легче…

— А вы смотрите в даль! — улыбнулся Лехто.

— Как же иначе?.. Москва не сразу строилась. Но пройдет время, и у нас будет кой-какая армия.

— А с оружием как думаете, дело пойдет?..

Рихард покачал головой:

— У народа наверняка оружие имеется, закопанное по подвалам, растыканное по чердакам. Если поискать получше, то, наверное, сыщется и пулеметы. Да вот беда — выдаст оружие только полный дурак. Единственная надежда — это то, что дураков окажется достаточно много.

Снова ощупал свою щеку, и продолжил:

— Была бы у меня возможность, я б выкупал оружие за деньги. Лучше за золото, а еще лучше — менял бы на продукты.

— Кстати, а что у нас с деньгами?

— Полное дерьмо. Остались клише и полпуда денег прежней власти. Стоят они меньше, чем бумага, на которой напечатаны. Потому как бумага уже грязная. Станешь самокрутки из нее крутить — краски надышишься. А за такие ассигнации мальчишки вряд ли свои рогатки продадут.

— Это плохо…

— Ну да… — согласился Рихард.

С минуту помолчали. После раздумий заговорил Лехто:

— Знаете что… Найдите пару пудов свинца, я сделаю из них вам серебро. Купите на них, то что сочтете нужным. Только сразу предупреждаю: за неделю оно снова превратится в свинец. Так что его лучше продать все скопом куда-то подальше…

— Трансмутация? Алхимический камень? — улыбнулся Геллер. — А я думал, из свинца получается золото.

— И золото тоже получается… Только заклинание сложное, требует время на подготовку… Да и дорогое, хотя и прибыльное…

— И это заклинание кто-то знает кроме вас?

— Отчего «кто-то»? Думаю с пару тысяч людей по всему свету.

— И они им не пользуются.

— Еще как пользуются. Только это не афишируют. Кто-то роет землю в местах, где золота не может быть по определению, и что-то «находит». Кто-то «ищет» клады. Затем живут не то чтоб скромно, но без особых излишеств. Во-первых, сделают золота слишком много — оно обесценится. Во-вторых, слишком богатые живут слишком беспокойно и довольно часто недолго. Особенно в этой стране и в это время.

— Хм… Странно все это… Выходит по вашему, что колдуны рядом где-то живут, а нам сие неизвестно.

— Магия подобна виноградной лозе. Виноград, как тебе известно, размножается побегами. Поруби его на куски, засыпь землей… И ты ему сделаешь только лучше, размножишь его. Если так вдуматься, то каждый куст винограда — продолжение, часть того самого, прадавнего куста. Без всяких там тычинок-пестиков, опылений или там оплодотворений…

— Ну да, я слышал, что существует и подобный бурьян…

— Не совсем ладно сравнивать Великую Магию с каким-то бурьяном. — покачал головой Лехто. — Но чего можно ожидать от дилетанта. Меж тем, магия подобна тому винограду. Гонения на нее отсекают слабые побеги. Противнику может казаться, что он ее разрубил и похоронил. Но она незримо крепнет, и не известно когда, как и где взойдет. К примеру, вы видели моих поднятых мертвецов?

— Неа…

— А знаете, ли вы, кто поднял мертвеца первым?

— Ну откуда мне знать?

— В конце шестнадцатого века испанский монах-инквизитор из Толедо.

— Я думал, заклинание старее.

Маг только отмахнулся:

— Мечтания и фальсификации. Выдача желаемого за действительное. Причем, монах действовал, как он думал, к Вящей славе Господней. Следствия в те времена велись долго, не то что сейчас… И приговоренный часто умирал до приговора. Тогда еретика жгли фигурально — в изображении, или, выкопав из могилы. И тогда сей монах подумал — а не мало ли данное наказание? И пытался воскресить умерших, дабы они увидели, как их хозяйство отходит к инквизиции, книги… Предварительно скопированные, разумеется… летят в костер… Ну а потом наступало время грешника — он снова умирал, уже на костре и навсегда. Но вам, наверное, это неинтересно.

— Нет отчего же… Напротив, рад заполнить пробел в знаниях… И что сталось с этим монахом? Наверное, тоже сожгли на костре?

— Отнюдь. Его судили, он признал свои заблуждения принял покаяние и был сослан в Новый свет… Но заклинание пошло гулять миром…

Геллер потер щеку. Маг отчего-то поперхнулся:

— Впрочем, это неважно… Я скоро ненадолго отбуду из города… и оставлю оный на ваше попечение. Прежде я бы попросил вас подготовить для людишек… Я бы даже сказал для человечишек… Ну нечто наподобие воззвания: для дела опасного, но денежного собирается кампания. Особо подчеркните, что требуются исключительно добровольцы. И будьте любезны проследить, чтоб набор действительно был добровольным.

— Нет ли тут какой ошибки?

— Нету.

— Пойдут только идиоты…

— Будем надеяться, что таковых окажется достаточно много. Добровольцы — они кто? Непоседы, авантюристы, люди, подверженные стороннему влиянию. Людской материал, совершенно лишний в нашем деле. Поэтому я возьму на себя миссию Гаммельского крыслова. Выведу их из города и…

— Утопите?

— Употреблю с пользой для дела… Пока меня не будет… Я бы попросил, вас Рихард… Из местных кадров сформируйте несколько поисковых партий, человек по пять-десять вполне достаточно. И отправьте их на поиски ваших бывших друзей. Сообщите, что вражеский колдун разыскивается живым или мертвым. Но лучше — мертвым…

Рихард зевнул:

— Все же бы оставили старика в покое? Свое вы уже получили… Ну скажите, что он вам может сделать?

Зевота оказалась заразной: Лехто тоже открыл рот и, прикрыв его рукой, тихо выдохнул. Затем продолжил:

— Надо все доводить до конца. Геддо не стоит недооценивать — противник он сильный, опасный. Я бы не хотел, чтоб он крутился под ногами, отвлекал… Создаст еще какую-то лигу борьбы со мной. Честно говоря, я не думаю, что эти селюки способны справится с настоящим магом. Но на некоторое время его это может отвлечь. И я займусь своими делами, не размениваясь на его фокусы. Впрочем, если желаете, относительно дамы можете дать особые распоряжения. Но в случае чего — пеняйте на себя. Договорились?

— Договорились… — кивну Геллер. — Я постараюсь всех доставить к вам живыми.

Новоиспеченный бургомистр отнял руку ото рта. На пальцах было видно кровь.

— Что там у вас? — поинтересовался Лехто. — Неужели цинга?

— Да нет, зуб разваливается, десна кровоточит… Ноет, зараза…

— Позвольте, я вам помогу.

Геллер, было, отмахнулся:

— Не стоит хлопот.

Но маг оказался проворней. Сложил пальцы в Знак, бросил заклинание.

— Полегчало?

— Да вроде бы…

— Впрочем, это простое обезболивающее заклинание. Такого же эффекта вы бы добились стаканом с содой. Так что появится время — сходите к зубодеру.

Рихард кивнул и похлопал по карманам. Остался недовольным.

— Вы мне не одолжите носовой платок?

— Легко…

Из кармана жилета Лехто достал надушенный батистовый платок и бросил его новому союзнику.

Пока Рихард прикладывал его к десне, успел разобрать вышитую монограмму: «А» и «Л».

— Я потом верну…

— Не стоит хлопот. — мило улыбнулся Лехто.

Зимний самоубийца

Как-то совершенно незаметно для себя и заплутали. Пути разделялись, и каждый раз новая дорога была все уже, хуже предыдущей. Затем не стало и дорог, были какие-то тропы, тропинки. В один момент Геддо заметил, что всем приходится идти, пригибая головы. Эти тропы прокладывал совсем не человек.

Можно было, конечно, вернуться по собственным следам. Но что или кто сейчас ждал их на каком-то перекрестке? А, может, и следовал по пятам?

Потому продолжали идти, забираясь все глубже в чащу.

И вдруг, когда Геддо казалось, что они заблудились, увидел следы ноги безусловно человеческой. След был старый, никак не ранее дней двух: нога человека проломила наст, но затем последовала оттепель, и снег внутри следа растаял и смерзся в корж.

Нельзя было и разобрать, где носок, где пятка, куда шел человек. Но тогда казалось очевидным: шел он из места обжитого, и, наверное, туда, где имелась маломальская крыша над головами.

Поэтому, недолго думая, пошли вправо. След прошел через небольшую рощу, пошел вверх по склону, поросшему деревьями.

Поднялись на холм.

Здесь следы обрывались, но не потому что заканчивался снег. Того тут было достаточно.

Обладатель следов присутствовал здесь — в некотором роде. Ему не нашлось места на земле, и он решил подвесить свое тело между поверхностью и куда-то спешащими облаками.

Он пребывал в подвешенном состоянии.

Иными словами повесился. Находился он здесь с неделю — его одежда успела схватиться ледяной коркой. Да и сам покойник задубел — ударь по такому, зазвенит морозной, звонкой нотой.

Самоубийца делал это серьезно, безаппеляционно. Не для бравады, не для того, чтоб испугать кого-то. Ушел в лес, чтоб не быть спасенным, чтоб никто не вытащил его из петли. И дерево он выбрал покрепче, и веревку в хозяйстве нашел, наверное, лучшую — гулять так гулять, все равно больше не пригодиться! Такая веревка сама не оборвется, и сотлеет хорошо если к весне.

Возле покойника делать было абсолютно нечего.

Что оставалось путникам? Пошарить в его карманах, найти, возможно, предсмертную записку.

Но покойник не походил на человека, который бы писал письма совершенно постороннему человеку.

Все по тем же следам пошли в сторону противоположную.

И действительно: пройдя версты полторы, вышли на задний двор небольшого хозяйства: пустой хлев, сарай, дом. Двери их хоть и были прикрыты, замков не имели.

Дом за несколько дней остыл, но возле печи были аккуратно сложены дрова.

Аристархов занялся печкой, вырвал из записной книжки листок, скомкал его, засунул в печку. Поверх него положил щепки, кору, затем уже дрова покрупнее. Но когда дошло время разжигать огонь.

— Спички? У кого-то есть спички?

Геддо обернулся, шепнул пару слогов, сделал жест. Меж его пальцев загорелся маленький огонек, полетел в печь. Через мгновение в ней уже плясал огонь.

— Здорово! — заметил Клим. — а меня так научите?

— Давай попробуем.

Евгений же остался у печи, глядел, как огонь корежит куски коры.

Рядом подсела Ольга.

— Как ты думаешь, отчего он повесился.

— Я не думаю, я знаю. От тоски, от одиночества. У монахов чуть не самый главный подвиг — отшельничество.

За оконном начинался вечер и снегопад. Последний сначала шел тихо, на мягких лапах. Но по мере того, как темнело, набирал силы, стучал в окна, будто просился войти, ветер волком выл в печной трубе. Потом и вовсе разошелся, бил в окно залпами снега.

Раз ударил так сильно, что стекло задрожало.

Евгений смотрел на окно лишь одно мгновение, потом вернулся к созерцанию огня. Ольга тяжело вздохнула. Аристархов сделал вид, что не заметил.

Тогда Ольга вздохнула еще раз и заговорила:

— Знаете, кого вы мне напоминаете?

— Кого же?

— Керенского… Была на него карикатура: сидит он печальный у огня и смотрит, как горят какие-то бумаги. А бумаги те — его идеи, его время…

— Все может быть… — пожал плечами Евгений. — у меня тоже впечатление, что время уходит куда-то не туда.

— Отчего?

— Оттого, что драконов не бывает…

— До чего, вы, Евгений, скучный и нудный тип! Скажите, Женя… Вот вы читали в детстве сказки… Или сразу сели зубрить уставы?

— Ну, читал…

— И немцев Гримм, я так понимаю, читали… И француза Пьеро?..

— Не припомню драконов у Андерсена и Пьеро. А вот с братьев Гримм могло статься, чего уж тут…

Но Ольга отмахнулась от этого как от несущественного:

— Вот смотрите — у нас главный персонаж кто? Иван-дурак, Емеля, который не намного умней. У них — храбрый портняжка, Кот в Сапогах. У нас избушка на куриных лапках — у них бобовый росток в небеса. Зато у всех в сказках имеются драконы. У индейцев из Америки — пернатый змей. У нас — Змей Горыныч. У китайцев — змей морской или речной… Ну оно понятно почему — моря у них вполне достаточно, зато на земле такой твари спрятаться тяжеловато. Я уж не говорю про европейских драконов. Там быть рыцарем и не убить дракона — просто неприлично. Как вы это объясните?

— Как ни странно объясню…

— Валяйте…

— Значится, давным-давно в мире жили огромные твари — жуткие ящеры, именуемые денозаурусами. Отчего-то они все передохли. Я об этом в "Вокруг света" читал… А кости их остались, разбросанные по всему свету. И когда люди их находили, то воображали огромных, сказочных тварей, огнедышащих, плотоядных… Во-первых, потому что у страха глаза велики. Во-вторых, оттого, что за большую тварь и платят больше. Мы найдем там огромного ящера. А еще вероятней — найдем кучу костей, если поторопимся — то гору падали, и пару протухших яиц… Хотя нет… Вероятней всего мы просто ничего не найдем.

Их беседу прервал Клим:

— Смотрите, смотрите, что у меня получилось.

За час возни с Геддо у Чугункина получилось выколдовать маленький огонек, от которого зажглась свеча.

— Мда… — прокомментировал Евгений. — Весь диалектический материализм — на фиг!

Клим же был доволен, как ребенок. От слов Аристархова отмахнулся: на фиг так нафиг. Магия казалась гораздо увлекательнее «Антидюринга».

— Пора бы спать. — зевнул Геддо. — я что-то за день устал…

И действительно — легли. Ольге досталась единственная в доме кровать, мужчины заснули на лавках…

Собака легла под столом.

-//-

Четыре черных всадника влетели в город вместе с ночью. Разгоряченные, черные как сажа, кони выдыхали туман, искры сыпались из-под копыт.

Неслись по темным улочкам так, что прохожие шарахались в стороны: эка летят, словно на пожар. Так ведь точно кого-то зашибут.

Но нет, никто не пострадал.

И хотя, в городе этих всадников доселе не видели, по путаным улочкам они проехали быстро, так, словно великолепно знали дорогу.

У двухэтажного дома остановились.

Все четверо спрыгнули с коней. При этом лязг случился такой, словно всадники обуты были в сапоги из стали.

Вчетвером же вбежали в дом. Лошадей оставили без присмотра, что по тем временам казалось немыслимым. Ведь конокрадов и цыган развелось на каждом углу. Уведут и клячу, и жеребца-сосунка.

Но нет — такая мысль могла возникнуть лишь у тех, кто не видел этих лошадей. Ясно — эти никого кроме своих хозяев не подпустят. Никому кроме этих черных всадников с конями не совладать.

Кони, как водиться, пряли ушами, рыли копытами мостовую. То и дело какой-то камень вылетал из своего места, словно выпущенный из пращи.

А от дыхания коней скоро вся улица оказалась затянута не то дымом, не то туманом.

Меж тем четверо поднялись по лестнице.

От удара рукой в перчатке слабенькая щеколда вылетела вместе с гвоздями.

Четверо, звеня ржавыми шпорами, вошли в маленькую комнату. В ней сразу стало тесно.

До появления четверых, в комнате уже находился человек. Он как раз что-то азартно писал на листе бумаге. Перо царапало лист, чернила летели во все стороны.

Нет, он не писал, он творил. Делал это талантливо и с выдумкой.

И вот его оборвали на полуслове.

Так порой, бывает: в человек громадного роста живет мелкий, суетливый человечишко. И если бы человек пишущий поднялся, то на голову оказался выше сегодняшних визитеров. Да вот беда — встать не мог, от страха подгибались ноги.

— Почему без стука? — и голос его был высоким, подстать человеку маленькому.

— Потому что никто нас в здравом уме не призовет. — ответил ему голос холодный, словно зимний ветер.

Хлад прошел дальше, к столу, встал рядом с автором. Из-за спины легко прочел слова, написанные каллиграфическим почерком:

— "Меж тем, должен сообщить Вам…" Ну вот, как и ожидалось. Вы снова пишите донос.

Хозяин кабинета сжался, как и всякий человек, пойманный за чем-то непристойным. До сего дня он жил по принципу — ни дня без доноса. Ему хотелось бы стать известным писателем, но пока лучше всего у него получались доносы. Весь мир иногда казался ему заговором. Создавалось впечатление, что в заговорщики в мире не приняли только одного человека — его самого.

— Кто вы такие? Какое ваше дело, до того, что я пишу? — завизжал доносчик. — Я работаю на благо общества, дабы оно…

— Молитва истинно верующего пробьет небеса. — сказал Мор. — Жалоба истинного клеветника будет взвешена. Ваше увлечение принято во внимание, оценено уже давно. Еще как-то мы могли смириться с вашими работами во времена суда почти справедливого, хотя это и портило жизнь людям относительно честным и практически невинным. Но грядут смутные времена, когда суд и расправа будут недолгими. И ваши доносы будут в этой чаше лишние.

— Я буду жаловаться! Я подам на вас в суд…

Мор покачал головой.

— Уже жаловаться ты не будешь. Ибо время суда — пришло… Все взвешено, отмеряно и сейчас будет отрезано…

— Да кто вы такие, черт вас дери? — не сдавался хозяин.

— Не поминай чертей — они скоро будут тут. Мы, можно сказать, последняя ступень цензуры.

Внезапно доносчик все понял. И голоса визитеров, и их странные одежды, и оружие в ножнах. Пока еще в ножнах.

Впрочем, нет, не убьют же они его прямо тут? Здесь и размахнуться саблей негде. А начнут выводить во двор, он и сбежит. Ну не может он умереть сегодня никак — столько планов на вечер. Может через годик или пять…

Но Хлад ударил кинжалом, вдруг выпрыгнувшим из рукава. Кровь легла рядом с чернилами.

— "Из того что написано, я больше всего люблю написанное кровью". - процитировал задумчиво Мор.

— Вычеркивай! — распорядился Глад.

-//-

Первым проснулся Евгений. Чувствовал: слишком рано, долго не подымался, чтоб не разбудить остальных. Пытался снова заснуть, но бессонница оказалась сильнее. И вроде бы хотелось спать, и не получалось… Аристархов достал из-под головы книжку без обложки, читал ее. Перевернув последнюю страницу, печально вздохнул, спрятал книгу назад.

Поднялся, прошел по полу босиком.

В доме было душно, жарко. Может, стоило бы открыть дверь, немного проветрить, но это значило бы выпустить тепло. На цыпочках подкрался к печке. Дрова прогорели, но от золы шел жар. Аристархов бросил туда веток, несколько поленьев. Прошло немного времени, и огонь воскрес из пепла. Затрещали дрова.

Евгений прошел по дому, открыл форточку.

От скатанной шинели поднял голову Клим:

— А который час…

— Еще рано, спи… У нас полно времени…

За окном светило солнце. Снег не то едва шел, не то ветер сдувал его с крыш, с ветвей деревьев.

Несмотря на слова Аристархова, Клим поднялся. Завозился с одеждой, да разбудил всех.

Компания просыпалась, садились завтракать. Ели ту самую сухомятку, сто припасли в дорогу.

За трапезой почти не разговаривали.

Лишь раз заговорил Евгений:

— А я наконец то дочитал "Собор Парижской Богоматери".

— Надо же! — деланно заинтересовался Клим. — Ну и как? Чем закончилось? Кто победил?

— Все закончилось хорошо. Все умерли. Стало быть, смерть и победила.

От тепла проснулась большая черная муха, и с недовольным, голодным гулом начала носиться по комнате. И надоела бы да портила аппетит этим жужжанием всем, если бы через несколько минут не угодила в паутину, сплетенную в уголке окна. Сначала билась бестолково, сердито, запутываясь еще больше. Затем устала, и начала дергать паутинки по одной, словно проверяя их на прочность.

Спрашивается: стоило ли просыпаться, соблазнившись сомнительным теплом, дабы попасть в сети?

Немного позже появился и паук — не то владелец этих сетей, не то просто первый проснувшийся. Он поднялся, но от мухи остановился на порядочном расстоянии.

После завтрака Геддо что-то приготовил на печке, роздал всем маленькие чарки. Выпив его Евгений, почувствовал, что наконец-то проснулся окончательно.

Снова подсел к печи, стал подкармливать огонь.

Другой проснувшийся паучок по тонкой ниточке спускался к плите. То отращивая, то напротив укорачивая паутинку, животное обреталось в той зоне, где ему было наиболее удобно и достаточно тепло.

— Эк их ту развелось. — заметил Евгений.

Он взял нож, и резким движением перерубил нить.

Паучок, перевернувшись несколько раз в воздухе, все же упал на лапки. Некоторое время даже постоял на раскаленном металле печки. Затем побежал. Но поздно… Его лапка касалась котельного железа. Треск, шипение, будто маленький взрыв, и ножка становилась короче. Еще шаг другой лапкой. Снова короткий, едва слышимый треск. Паук метался из стороны в сторону, но нигде не было ему спасения.

— За что вы так с ним? — спросила Ольга.

— Отчего-то с детства не люблю пауков. А вы любите?.. Как-то не подумал. Ну ничего. Следующего я принесу вам в коробочке…

— Сделайте что-нибудь для этого!

— Зачем? Впрочем, если вы так хотите…

И рукоятью ножа пристукнул членистоногого.

— Это чтоб не мучился… Все равно ведь не выжил бы…

За окном промелькнула тень. Евгений метнулся к лавке, где под шинелью лежал «Кольт».

Но поздно. Дверь от удара ноги, распахнулась, впуская холод и четверых мужиков с оружием в руках.

В лоб Евгению смотрел Смит-н-Вессон, с пулями такими же большими как грецкие орехи.

Аристархов осторожно поднял руки.

— Гляди-кось! Они и правда тут! — начал один из охотников. — Я их, родимых, за версту по дыму почувствовал.

Но тут из-под стола на вошедших бросилась собака.

От грохота револьвера заложило уши, комнату затянуло сизым дымом. Охотник явно перестраховался: пуля была не только отлита из переплавленного креста, но и освящена.

Собака замерла в прыжке, словно задумалась на лету, заледенела.

А потом вдруг лопнула, разлетелась на куски, заляпала кровью пол, стены, стрелка.

— Ну что, робяты, вяжем их…

Предупрежденные еще в городе, бородатые «робяты» начали со старика. Затем принялись за Ольгу. Кто-то обошелся с ней грубо. Евгений, было, рванул но едва не нарвался на приклад ружья.

— Тихо мне тут. Генерал Геллер требовал доставить вас живыми. Но при этом не было ни слова, что вы непременно должны быть целыми. Если у тебя пары зубов хватать не будет, кто это заметит?

— Я замечу.

— То-то и оно…

…В опустевшем домике становилось холоднее. Засыпала, запутавшаяся в паутину, муха. Отходил ко сну паучок.

Драма откладывалась до весны.

В поисках

И снова тот же город, занесенный уже снегом. Снова сосредоточенные дворники, на сей раз долбящие лед на тротуарах.

С виселицы сняли тела, но само сооружение не убрали.

— Жаль собаку-то… — заметил Клим.

— Она все равно старая была, реакция уже не та…

Прошли к гостинице — именно ее Геллер определил под штаб. В купеческий, откуда на кладбище понесли полковника Подлецова Рихард даже не заходил. Купец тому был рад чрезвычайно и отослал новоиспеченному генералу подношение. Рихард его принял.

Пленных не стали бросать в тюрьму, а повели прямо в кабинет Геллера.

— А что, волшебника в городе нет? — спросил Клим.

— Укатил куда-то. Собрал народа за сотню, собрался и ушел… — охотник откровенно был рад этому обстоятельству.

Через зал поднялись на нужный этаж, в люксовый номер.

Геллер встречал их улыбаясь:

— Ах, это вы… Рад, рад! Заждался просто…

Евгений ухмыльнулся в ответ

— Ты, говорят, делаешь быструю карьеру? Говорят, уже генерал. Смотрю, самозванцы плодятся как на дрожжах. Только вот у последнего будто что-то незаладилось…

— А отчего бы и нет. Хочется побыть халифом… — улыбнулся Геллер. — Хотя бы на час… А где собака? Сбежала?

— Я ее убил. — глухо отозвался один охотник.

Рихард нахмурился — охотнику стало зябко.

— Приказа убивать собаку не было…

Охотник будто стал на голову ниже:

— Она на меня бросилась. Не выстрели я — загрызла бы…

Геддо печально кивнул.

— Ну ладно, тогда живи… — постановил Рихард. — Развяжите им руки и можете быть свободны… Я сегодня же распоряжусь насчет награды…

— Но…

— Выполняйте…

Из-за поясов были вынуты огромные ножи, веревки взрезаны и упали на пол чем-то похожие на уснувших змей.

Охотники удалились, стараясь не поворачиваться спиной к Рихарду.

Разминая запястья, Евгений прошелся по кабинету, осмотрелся:

— А ты ничего так устроился.

Подошел к столу. Рихард и Евгений обменялись рукопожатиями.

— Все идет по плану? — поинтересовался Геддо.

— Абсолютно. Наш друг проглотил приманку по самую блесну.

— Хороша приманка. Это настоящая часть карты.

— Зато теперь я знаю, куда он ушел.

Наконец, заговорила и Ольга:

— Ах, Рихард, я так за вас волновалась.

— Ну что, я заработал поцелуй? — полуулыбнулся Рихард.

Оставшиеся трое мужчин оставались серьезными: дескать, еще не пришло время для поцелуев.

— Вы не забыли выманить у него какую-то вещь, из тех, что долго была с ним. — напомнил Геддо.

— Да помню я, помню все. — отчего-то обиделся Рихард.

Из кармана сюртука он достал маленький батистовый платочек. Всем ясно была видна монограмма: «А» и «Л».

— Ну что, будучи на посту градоначальника этого всеми забытого города, приглашаю вас отобедать тем, чем Бог послал… Не отправляться же в дорогу натощак?..

-//-

Обедали наскоро, да и не таким уж и шикарным оказался стол у градоначальника.

Затем, снова в спешке спустились в конюшни. Там всех пятерых ждали оседланные кони. Для себя Рихард выбрал того самого, белого жеребца, на котором некогда ездил не то генерал, не то полковник Подлецов. Уже не понять, отчего отступившая армия не забрала этого коня. Может, сочла его дурным знаком. Может, конь изначально не принадлежал Подлецову.

Глядя на коня, Аристархов заметил:

— Да ты пижон, как я посмотрю?

— Ну а как иначе…

— Ты смотри осторожней. Одному этот конь удачу не принес.

— А я не суеверный. — сообщил Рихард, запрыгивая в седло. — Вперед!!!

-//-

…И снова топот копыт по городской брусчатке, снег из-под копыт.

Дети беспокоились: мама, кто там?

Их родители, может, и хотели бы не слышать стук копыт, не думать, какую ношу несут эти кони.

Но люди просыпались, подходили к окнам, смотрели из-за занавесок.

Неужели призрак генерала Подлецова? Нет, только его конь… А на нем нынешний бургомистр. и следует за ним свита не слишком значительная, но представительная.

Они спешат, но будто не бегут словно воры. Наверное, едут по делам. И из города мчатся не вслед за ушедшими белыми, не навстречу красным.

Спи, деточка, спи… Все хорошо… Наверное хорошо…

-//-

Спешили.

Сверялись по картам, Геддо порой выколдовывал положение Лехто и будто все сходилось. Но уверенности до конца не имелось: так бывает довольно часто, когда долго, слишком долго идешь по одним только картам.

Потому останавливались в деревнях, спрашивали: не проходили здесь такие-то.

А как же, отвечали им, проходили… Добровольцев кликали, многие и пошли с ними.

Почему пошли. — обычно спрашивала Ольга.

Дык ить армия была странной. — отвечали. — Без единой винтовки или нагана. Вместо поборов, угроз, поголовного набора, просто приглашение. Вместо идей о возвышенном, о спасении родины — обещание обогатиться.

— Как же так? Как этому мерзавцу поверили?

— А что поделать? — пожимал Рихард. — Народец у нас такой, сударыня. В этих местах водятся дураки древнерусские дремучие, заповедные. В нашем климате Диогены быстро вымерзают. Нам ближе философы-сибариты вроде Розанова.

— А кто это такой? — интересовался Клим. — Что писал?

— Писал, что не стоит ломать голову над тремя вечными русскими вопросами: "Что нам делать?", "Кто виноват?" и "Как нам обустроить Россию". Вместо того советовал делать следующее: летом варить варенье, а зимой пить с ним чай…

— Я, так понимаю, он был против Маркса?

— Против, против… — успокаивал его Аристархов.

-//-

Лишь раз на перекрестке замешкались надолго.

Перечитывая дорожные указатели Рихард воскликнул:

— Стой, а это что?

Самым нижним был указатель «Москва». И рядом обозначалось расстояние — всего полторы версты. Направление дороги совершенно не подходило для компании.

Стрелки эти показывали на проселочную дорогу, изрядно поросшую засыпанным снегом ковылем.

— Что там, я вас спрашиваю?

Евгений сонно и лениво пожал плечами:

— Ну откуда мне знать-то? Я в этих местах первый раз. Наверняка село какое-то… Может москвичи ссыльные основали…

Но уверенности в его голосе не было — утром спросонья во всякие странности верилось легко.

— Может, заскочим? Тут недолго, глянем и назад… — предложил Рихард.

— Нет времени. Мы спешим. — напомнил Клим.

— Ну минутку подождать можете? Во-о-о-н с тех холмов уже должно быть видно. Я туда и обратно.

Никто с ним не согласился. Но и возражать не стали…

Рихард ударил коленями лошадь, направляя ее на ковыльную дорогу. Доскакал до холмов, поднялся на вершину одного и, побыв там с полминуты, вернулся.

— Ну как?.. — спросила Ольга.

— Действительно Москва Златоглавая… Как такое может быть.

— Не знаю, но нам надо спешить…

— Надо. — согласился Рихард.

Спонтанная механика

Перед отрядом лежало зажатое меж скал поле, с виду обыкновенное, покрытое снегом. На той его стороне было видно не то гору, не то огромный камень.

У самой кромки поля Лехто обратился к своим последователям:

— Говориться: жизнь прожить — не поле перейти. Так вот, перед вами поле, которое стоит многих жизней. Да, кто-то погибнет, ступая по этому нему. Но клянусь вам: те, кто достигнут той стороны поля, более в жизни ни в чем не будут нуждаться.

Впрочем, те кто не дойдет, тем паче ни в чем нуждаться не будут. — подумал Лехто. Но вместо этого сказал:

— Там лежат драгоценности такой чистоты, что один человек может держать в руках стоимость целой страны. И каждый из вас сможет взять столько сокровищ, сколько сможет унести.

— Чего, чего он говорит? — спрашивал старикашка туговатый на ухо.

— Говорит, отец, что мы богатеями станем! — пояснял ему сосед.

— А-а-а… Дык это и так ясноть…

— Ступайте узким фронтом, — продолжал наставлять Лехто. — старайтесь идти там, где кому-то удалось пройти. А теперь — вперед! Ура?!

— У-р-р-а! — неслось со всех сторон.

От крика со скал сползал снег. А эхо передразнивало, переводило боевой клич не то на монгольский, не то еще на какой-то язык. "Хуурраааа!" — слышалось отовсюду. — "Ссссмерть!".

И с первых шагов стало ясно, что все идет не так, как хотелось. Из-под снега стали бить не то костяные бивни, не то колья. Зубы мертвого дракона собирали свою дань. Каждая сажень, каждый шаг давался с огромными жертвами. Вот кого-то разрубило напополам, кому-то кол вошел в бедро, вышел из плеча. И теперь человек, забывая умереть, с удивлением смотрел на нарост, выскочивший рядом с головой. Кто-то визжал, глядя на свою отсеченную ногу.

Когда была пройдена только треть нужного расстояния, армия Лехто вздрогнула, попятилась. Но Лехто прошептал заклинание: между ним и пехотой выросла огненная стена. Она, пожирая снег, отправилась к скале.

Кто-то пытался прорваться сквозь нее, но превращался сначала в вопящий факел, а затем головешку. И люди пошли снова, подталкивая друг друга и озираясь назад.

Даже потерявший ногу, полз вперед, сжимая в руках отсеченную конечность…

…Из нескольких тысяч, шедших за Лехто, до пещеры в скале добралось всего пять человек. Они выглядели довольными, переводили дыхание, смотрели на оставшееся позади поле.

Наверняка мнили себя богатеями, думали, что, раз столько народу погибло, их доля возрастет. Кто-то думал: а вдруг удастся сообразить тачку? Или по дороге порешить кого-то из уцелевших? Зарыть свои сокровища, а затем вернуться…

Но продолжалось это недолго. На той стороне поля Лехто спокойно покуривал свою трубку. Огненная стена продолжала свой путь. Еще четверть часа и язык пламени, лизнув дверь в пещере, исчез. Но еще до того последний живой факел упал на землю.

Лехто выбил пепел из своей трубки и поставил ногу на первого мертвеца…

-//-

— И все-таки мы не успели. — чуть не плача проговорила Ольга, глядя на окровавленный, оплавленный снег, на тысячи трупов.

Повернулась к Рихарду, зло выплюнула ему:

— Это все твой обед! Твоя Москва!

— Спокойно… — остановил ее Геддо. — Что сделано — то сделано. Все мы ошибались.

— Кто мне объяснит… — все-таки плакала девушка. — Что там такое, что стоит таких жертв?.. Что он наделал?

Заговорил Аристархов

— На первый вопрос отвечу кратко: власть… Касательно второго очевидно: он действительно пошел по трупам.

Геддо задумчиво спросил:

— А вы знаете, что их убило на самом деле?

— Мертвый дракон? — предположил Клим.

— Не совсем так. Их убило знание.

— Это то, которое — сила?

— Навроде того. Перед походом через поле Лехто наверняка им назвал цель движения. Если бы у них не было знания, они бы могли безбоязненно истоптать все поле. Но тогда как бы прошел Лехто? И как иначе можем пройти мы?

— А я бы построила нечто наподобие дирижабля или воздушного шара и перелетела бы на ту сторону.

— Может, это и решение… — ответил Геддо. — но в те далекие времена люди если и летали, то исключительно на драконах. Но их было негусто. Лехто до этого не додумался. А может свои соображения по этому поводу были. Дирижабли ведь ненадежны очень… Да и нету у нас на такое времени.

— И что нам надлежит делать?

— Ответ тебе не понравится… — прикрывая рот перчаткой, зевнул Рихард.

Ольга будто успокоилась:

— И каков ответ?

— Или мы бежим и прячемся по норам до конца жизни… Или прямо сейчас мы тоже пойдем по трупам.

-//-

Лехто нашли в глубине пещеры, около двери.

Поскольку компания шла не таясь, Арво услышал их издалека. Увидев Рихарда в сопровождении Геддо, понял все сразу.

Но не стал ругаться, а только улыбнулся:

— Я должен был бы предвидеть такой вариант. Мне несколько жаль, что далее я буду обходиться без ваших услуг, Рихард. Для меня вы уж слишком византиец…

— Как дела, Лехто? — спросил Геддо.

На мгновение Евгению показалось, что нет никакой вражды между колдунами, и изначально у них была единая цель…

— Признаться, не очень. — кивнул Лехто. — Третий час вожусь с этим замком на двери, не могу его открыть. Раньше со мной такого не бывало. Не соблаговолишь ли взглянуть?

Геддо действительно подошел, ему хватило одного взгляда.

— Тебе здорово не повезло. Я знаю этот замок. Такие замки делал пять веков назад мастер Ахос.

— Хаотический замок Ахоса?

Геддо кивнул: он самый.

— А что за мастер такой? — вмешался Клим. — Я о нем ничего не слышал.

— Это магические замки. К ним невозможно подобрать ключ, снять слепок. Что толку от ключа, если неизвестен замок, который ему подчиняется.

— А раньше вы сталкивались с замками этого самого…

— Ахоса?..

— Ну да, а как же. Мне попадалось одно из его ранних произведений — сумеречный замок. Его можно открыть только в определенное время дня, вечером, когда хозяин был дома.

Лехто задумался:

— Думаешь, следует подождать несколько часов? А как же тогда ключ…

— Не думаю, что Ву довольствовался самой простой моделью. К некоторым замкам Ахоса не имеется ключа. Они не изготовлялись изначально.

— Тогда какой болван мог купить такой замок?

— Пока в мире имеется хоть крупица магии, содержимое замка находится в движении. Можно вставить в него любой ключ и может быть, через сотни, тысячи лет детали замка примут нужное положение, дверь откроется.

— Если замок такое сложное место, — заметил Аристархов, — может, есть смысл попробовать как-то иначе: выбить дверь, испытать стену на прочность.

Старик покачал головой:

— Вы серьезно думаете, что человек, поставивший спонтанный замок, не думал о таком варианте развития событий?

— А спонтанный замок в принципе можно открыть?

— Сабо самой… В смысле: "само собой". Иначе бы замок не ставили, а просто сделали глухую стену.

— И как этот ключ должен выглядеть?

— Я не знаю. Как должен выглядеть хаос?

Лехто задумался. Делал это серьезно, долго, переводя взгляд с одного присутствующего на другого.

Наконец, заговорил:

— Я предлагаю вам перемирие. Мы можем договориться. Скажем, я возьму себе полмира. А вы — все остальное. Вам — все сокровища, которые найдутся за этой дверью… Мне, так и быть — всякую рухлядь, макулатуру.

— Нет, Лехто, мы не договоримся! — ответил Геддо.

И ударил резко: было не до благородных жестов. Бросил какое-то заклинание: сноп синих искр полетел в Лехто. Тот поставил блок: искры посыпались на землю.

Затем ударил ответно, серий заклинаний: бросил что-то в голову в грудь… И левой рукой, почти незаметно в ноги. Первое заклинание Геддо отбил быстро, второе чуть замешкавшись. Третье его вовсе сбило с ног. Геддо пытался подняться, но Лехто из саквояжа выхватил стеклянный шар, внутри которого плясала молния, бросил его в противника…

…Смерть редко бывает красивой. Эта не являлась исключением. Чтоб не видеть мук старика, она зажмурилась…

— Можно открывать глаза… — сообщил Лехто. — Ну что, старое предложение уже не в силе. Полмира вы не получите. Впрочем, нет, я вам все же дарую целый континент. Анарктиду…

— Говорят, победители великодушны. — заметил Рихард.

— Вот на твоем месте я бы вовсе молчал. Но, в общем, это все неправда, что победитель милосерден. Если бы он был милосердным, то не стал бы победителем. Это как сказка про доброго царя. Ибо человек либо не царь, либо не добрый. Бывают случаи, разумеется, чтоб и не добрый и не царь, но речь сейчас не о подобном.

Как назло у Рихарда зачесалась спина. Как раз в том самом месте, откуда у ангелов должны расти крылья. Это место также интересно тем, что его крайне неудобно мыть в бане.

Рихард повел плечами, будто стараясь стряхнуть чесотку.

Это заметил Лехто:

— Что вы там пританцовываете, Геллер.

Тот соврал:

— Да курить хочется. Я так понимаю, в Антарктиду вы нас без спичек отправите?

— А на кой они вам? — краешками губ улыбнулся Лехто. — Там все рано нету дров.

— Так можно я хоть покурю напоследок? Я перед расстрелом всегда предлагал приговоренному папиросу.

— Время тянете?

— А хоть бы и так, но вам-то куда спешить? Две минуты ничего не решают.

— Ладно, курите… Только не делайте резких движений.

Из кармана Рихард аккуратно извлек портсигар, открыл крышку. На пол упала крупица табака. Папирос не имелось.

— Простите нижайше… — скривился Рихард. — Но не угостите своим табаком? Я, как видите, поиздержался. Имейте жалость…

Колдун кивнул и бросил кисет.

Затем Геллер снова похлопал по карманам, достал спички. Спросил:

— А папиросной бумаги у вас не будет?

Лехто бросил на него злобный взгляд. Если бы взгляд мог убивать, то этот стоило бы попытаться запретить наравне с игольчатым штыком.

— Ну нету так нету… — заключил Рихард. — Зачем нервничать.

Из бумажника достал купюру размером с салфетку, свернул самокрутку.

Бросил кисет Лехто.

Сейчас… — думала Ольга. — Именно сейчас что-то произойдет, потому что далее некуда. Может, Клим вспомнит какое-то заклинание, свое оружие выхватит Аристархов.

Как ни странно, точно так же ожидали чуда от других Клим с Евгением. Первый всего-то и знал, что одно пустяковое заклинание, у второго оружие было спрятано под тремя одеждами. Достать его быстро и незаметно не представлялось возможным.

Рихард чиркнул спичкой, от огонька затянулся. Сбил огонек, помахав спичкой. Но выбрасывать ее не стал, а спрятал обратно в коробку. Не то из бережливости, не то дабы не сорить…

Глядя на него, Лехто тоже набил трубку, прикурил от длинной спички. Задымил густо и самодовольно.

— Как собираетесь жить в Антарктиде? — спросил Лехто, вероятно, чтоб развеять тишину. — Сразу с жизнью счеты сведете или покувыркаетесь?

— Ну, на месте видно будет. Думаю, второе, потому как Амундсен там как-то путешествовал…

Лехто хохотнул:

— Экий вы шутник, однако!

Изо рта Рихард пустил дымное колечко. Колдун засмеялся.

— Что-то с вами… Вот скажите, вам так смешно? — спросил Рихард и показал Лехто палец.

Тот засмеялся пуще прежнего.

— А так, вероятно, будет в два раза смешнее…

И показал Лехто два пальца. Тот просто забился в истерике.

— А вот смотрите, что я вам сейчас покажу! От смеха вовсе умрете!

— Показывайте! — трясясь от хохота, позволил Лехто.

Рихард полез в карман, затем резко выдернул руку.

Ни Ольга, ни Клим, ни Евгений сразу не поняли, что случилось.

Колдун вдруг подавился хохотом и резко упал на спину. Копаясь в одеждах, Евгений освободил свой «Кольт». Но это было совершенно лишним.

Лехто лежал мертвым. Из кадыка у него торчал столовый серебряный нож.

— Не от смеха, но все же умер… — заключил Рихард. — Я этот нож еще в городе взял на память, думал — пригодится. Как в воду глядел…

— А что с ним было-то? — спросил Клим. — Чего он хохотал-то.

— Да меня неделю назад бес попутал, у нашего старичка я стянул немного семян разорви-травы украл. Думал, вдруг займусь рудным делом… Ну вот понял, что мне с Анатрктидой это не светит, бросил их ему в кисет… Думал, авось проглотит, эта трава внутри него прорастет… А тут смотри какой эффект… Надо бы и самому попробовать…

В пещере раздались громкие шаги. Еще не видя пришельцев, Ольга знала их имена.

Действительно: свет закрыли четыре фигуры.

Неужели не все, неужели кому-то еще предстоит умереть?

Четверо остановились, осмотрелись. Один достал блокнот, поинтересовался:

— Кто из вас будет Лехто?

Ольга указала на покойника.

— Ну да, вроде бы он… — согласился кто-то из-под капюшона.

— Ну надо же — мы опоздали, а он все равно умер вовремя. — ответил другой сумеречный голос.

— Почему вы так поздно?.. — спросила Ольга.

— Поздно? Всего лишь на несколько минут?

— А те люди на поле? Вы бы могли их спасти…

— Каждому — свой срок… — произнес гулкий голос. — Некоторое зло — благо для других. Скажем, вот кто-то установил, сколько человек может обходиться без сна, воды и еды. Сделал это единственно возможным образом — замучив кого-то. Конечно, он злодей… Но значит ли это, что люди добрые должны забыть результаты этих опытов?

Четверо черных еще раз осмотрели пещеру и в ней присутствующих. Взгляд остановился на Евгении:

— А ваше имя как? — спросил Мор.

Наверняка имя и фамилия были известны вопрошающему. Уточняли скорей для проформы — нет ли ошибки.

Евгений назвался…

— Вы есть в нашем списке…

Двое из темных визитеров на пару дюймов выдвинули лезвия из ножен. Аристархов попытался сглотнуть, но в горле стало сухо и шершаво. Бешено заколотилось сердце — еще немного и не управится с ритмом, разорвется. И помрет владелец без смерти…

Но Мор еще раз сверился по списку:

— Однако, Ваше имя стоит перед именем колдуна Лехто. Вы четверть часа должны уже быть мертвы.

Два меча замерли…

— Никому и ничего я не должен. — Буркнул Аристархов, пытаясь за спиной взвести пистолет.

— Да ладно! — бросил Глад. — Просто вычеркни его из списка. У нас и так небольшой перерасход.

Затем у всех возникло чувство, что где-то в темноте под глубоким капюшоном нечто улыбнулось:

— А теперь прошу простить. — продолжал Глад. — но нам надо уходить. Простите, но много дел…

… И снова шаги, теперь из пещеры.

Не выдержав напряжения, Ольга упала на колени возле Геддо и зарыдала.

Может, слезы девиц и могут оживить покойного, но это явно был не тот случай.

— Да ладно вам сырость разводить… — сказал Евгений. — Не важно, кто выжил. Главное выжили мы… А Геддо — он уже старый был…

— Вы циник, Евгений… — спокойно заметил Рихард.

— Да ладно вам! Как показывает опыт, лучше быть живым циником и пессимистом, нежели, мертвым оптимистом. Лучше скажите, что будем делать?

Клим пожал плечами:

— Мне бы вот хотелось эту дверь открыть…

— Да как? Тут два волшебника ее открыть не могли… Спонтанный замок что ли, спонтанный ключ.

Глотая слезы, Ольга проговорила:

— Я знаю станок, который может изготовить для него ключ…

Снова завод

Путь назад занял многим меньше времени. Шедшим по нему он показался короче. Так бывает, когда путешествуешь по дороге знакомой и уже раз пройденной.

…Издалека было видно: на заводе круто поменялась власть: эмблема владельцев была сбита с фасада, разбита не то при падении, не то в порыве народного гнева. И теперь ее заметал снег возле заводского забора.

Вместо знака ветер трепал кумач.

На главной проходной суровая тетка потребовала у всей компании пропуска. Евгений хотел попытаться ее задобрить, Рихард напротив — припугнуть. Но Ольга повела друзей за угол — там настежь были открыты транспортные ворота, через которые легко проходил бронепоезд.

Через них прошли в цех.

В пролете, где раньше работало триста человек, сейчас шумело два станка, и работающие на них переругивались через весь пролет.

— Интересно, где это все.

Из-за спины послышалось:

— На партийном собрании… Завод не выполнил план по производству стружки. Поэтому трудовой коллектив получает очередной… Трудовой стимул.

Ольга обернулась: перед ней стоял Игорь.

— А эти тогда чего тут? — Ольга кивнула на работающих.

— Эти… Это несознательный элемент. Эти — работают…

— Ты, я смотрю, тоже несознательный.

— А как же! Меня даже арестовывали раз как саботажника и врага трудового класса. Но быстро отпустили по просьбе трудового коллектива — без меня остановился целый пролет. А ты у нас какими ветрами?

— Да вот забыла свой справочник «Хютте». Решила заскочить забрать…

— А я думал, решила навсегда вернуться. — ответно пошутил мастер. — А то у нас народ просто бежит… У нас тут уже частично коммунизм.

— Это как? — спросил было помрачневший Чугункин.

— Очень просто. Заработную плату мы уже не получаем, но в лавках по-прежнему требуют деньги.

— …Если серьезно, — вмешалась Ольга. — То я по делу. Скажи, токарный станок на буксовом участке не выбросили? Он еще рабочий?

— Да нет пока, а что?

— У тебя не найдется под него заготовки?

— Должно что-то сыскаться… — и дал знак: следуйте за мной.

Шел не оборачиваясь, на ходу рассказывая:

— Что у нас на заводе нового? Да особо и ничего, как ни странно: вместо приказчика на завод отправляют комиссара. А он в производстве разбирается меньше, чем его надзирающие предшественники. Вот и к нам одного приставили: человек, конечно, честный, ничего в жизни не украдет. Ума просто не хватит.

Над выходом из главного пролета висел огромный плакат с ребенком. То, что это девочка, можно было определись лишь по крупному банту криво дорисованному сбоку. Под плакатом имелась надпись: "Товарищ, строго выполняй правила техники безопасности — тебя ждут дома".

Ольга осмотрелась: знакомое место, довольно часто она приходила сюда возиться с фрезерным станком: старым и капризным. Но будто в иные дни, тут было светлее. Девушка присмотрелась и поняла: многие окна закрывал плакат. В этих окнах существенно не хватало стекол.

Игорь хмыкнул:

— Видали? Засмотрелся на него механик, свалился с крана, поломал три ребра, пробил легкое, харкал кровью. И что самое обидное — дома его никто не ждал — одинок он был. Ну а с проломанной грудной клеткой шансы, что тебя будут ждать в перспективе, сильно уменьшаются. Тут ты целый, здоровый никому не нужен, а больной — тем более. Что еще? Ах да… Повесили в коридоре плакат поскромней — на нем нарисован юноша с пером в одной руке и книгой в другой. И подпись: "Товарищи изобретатели! Ваши предложения и усовершенствования способствуют техническому прогрессу". Просто блеск! Такое впечатление, что какой-то рабочий, отстояв смену в холодном цеху, и, заметьте, не получив зарплату, вместо того чтоб после трудового дня пойти в бараки, выпить водки, да прижаться к теплой жене, попрется в холодную же библиотеку? А чтоб количество изобретателей все же было отличным от нуля или вовсе не отрицательным, в мастерской висит плакат с социалистическими обязательствами. Среди них есть такое: "Добьемся, чтоб каждый пятый член коллектива был изобретателем". Это каким образом надо добиваться? Ась? И что делать, когда в бригаде четыре человека?

Игорь вдруг нырнул в совершенно темный боковой проход, загремел ключами, открыл дверку, зажег тусклую в десять свечей лампу. Свет озарил маленькую каморку, забитую заготовками, инструментами, приспособлениями:

Игорь пнул ногой лежащую на земле болванку:

— Гляди, эта пойдет?

— Ну как думаешь, — переспросила Ольга у Клима. — Пойдет ли? Ты у нас сейчас главный по волшебству.

Клим как можно неопределенней пожал плечами.

— Самое оно! — заключила Ольга. — To бы мне инструмент: обычный набор, резцы проходной, отрезной, резбовой… Сверла.

— Какой диаметр сверл?

— Какие тебе не жалко.

Игорь ухмыльнулся:

— Я не узнаю тебя… Впрочем, этот мир я тоже узнаю с трудом. Но для тебя не жалко ничего — возьмем лучшие…

Запирая каморку, Игорь, словно истосковавшись по общению, продолжал трепать языком.

— Кстати, о заготовках… Баню нашу помнишь? Зашел как-то новый директор и говорит, мол, какого лешего тут две трубы? Ему, ясен-пень, отвечают: для холодной и горячей воды. Дескать, в бане она смешивается, и получаем воду теплую. Он в крик: это ж какая безалаберность! Воду будем смешивать прямо в котельных, и поставлять ее по одной трубе сразу теплой! А вторые трубы срежем и из них изготовим паровоз!

Клим потер шею: шрам уже давным-давно зарос, и не беспокоил, но привычка осталась.

— Мне, кажется, — заметил Клим, — вы ярый антисоветчик.

Ольга шикнула на Чугункина слишком поздно. Но Игорь загадочно улыбнулся, обнажая свои великолепные, зубы. Особенно замечательно выглядели клыки…

— Каюсь, есть такое. А раньше-то агитаторов не шибко воспринимал. По мне они все какие-то… хм… пресные. Но больше всего против советской власти сагитировала сама советская власть.

Снова переход по пролетам цеха. Пыль, грязь под ногами, дрожание мостиков. Игорь снова шел впереди, налегке, рассказывая что-то Ольге. Та тоже двигалась с пустыми руками. После нее, подбадривая друг друга проклятиями, тяжелую болванку вдвоем тащили Евгений и Рихард. За ними плелся Клим — инструмент оказался на удивление тяжелым…

Но у станка роли поменялись. Игорь и Ольга зажимали заготовку, устанавливали резцы.

— Управляющие кулачки проверять будешь?

Ольга покачала головой.

— Я так и думал… Включаем?

— Включаем.

Засвистели ремни, загрохотали шестерни. Станок на ускоренной передаче подвел суппорт к детали, сменил резец на черновой, сбавил скорость до рабочей. Полетела первая стружка.

Ольга и Игорь присели рядом с остальными.

Когда станок начал уже чистовую обработку, мимо проходил рабочий, остановился возле, глядя на работу хаотической машины, удивленно покачал головой. Обратился к Игорю.

— Кстати, там у меня в пролете станок престал работать. Может, посмотришь одним глазом?

— А что там?

— Да шут его знает, ничего с ним не делали, только перекрасили.

— А в какой цвет?

— В малиновый. Новый директор сказал, что малиновые станки повышают настроение!

— Кому?

— Этого он не сказал. Наверное ему…

— Ну да, конечно! Еще бы он работал! Вы бы еще его в розовый покрасили. Перекрась его хотя бы в желтый — будет работать.

Когда рабочий ушел, Клим спросил:

— И что, будет работать после перекраски?

— Сомневаюсь… — пожал плечами Игорь. — Но пока они перекрасят, меня уже тут не будет. Уйду с вами, если возьмете.

Все посмотрели на Ольгу.

Та задумчиво кивнула: возьмем…

На минуту включился резьбовой резец. Прорезал коротенькую нитку, всего в витков в пять. Просверлил отверстие. Затем вдруг отключился шпиндель. Кто-то успел подумать: вот и все. Но нет. Мертво застопорив шпиндель, станок стал двигать вперед-назад суппорт, пробивая в детали пазы.

— Кстати, — спросил Игорь у Клима. — Знаешь, как делают квадратные отверстия в железе?

— Не-а, не знаю!

— Сверлят квадратным сверлом!

Клим не засмеялся. Игорь махнул рукой.

Снова включился шпиндель, на нужное место стал отрезной резец. Через несколько секунд в лоток полетела готовая деталь. Еще теплую ее Ольга взяла в руки.

— Разве это похоже на ключ? — удивился Рихард.

— На другое оно похоже еще менее…

-//-

Из завода выбирались на бронетрамвае, когда-то оставленном Ольгой. По словам Игоря, он не числился в бумагах завода, а потому, никто не мог его кинуться.

Но вот, что странно: Ольга отлично помнила, что броневагон так и недоделала. Да только сейчас он был готов и снаряжен к дальнему путешествию: имелась и вода и провиант в рундуках. Неужели его доделал Игорь? Тогда отчего не уехал сам? Ждал их?..

Хотелось об этом спросить, но казалось: сейчас не время. Игорь сидел в кормовом посту управления, смотрел на удаляющийся завод, и будто слезы стояли в его глазах.

Отчего?..

-//-

Вот ты вышел на станции купить папирос, завозился с бумажником, засмотрелся на ворон, а в это время твой поезд и ушел.

Ты остался один на пустом перроне и следующий поезд неизвестно когда остановится здесь. Да, собственно, и твой состав остановился здесь совершенно случайно, по какой-то оказии.

И ты живешь в пыльном вокзале, спишь на лавках, укрывшись вместо одеяла зачитанной до дыр газетой. В холоде не спиться, бывают ночи, когда кажется что сон и твой поезд не придут никогда.

Дробь секунд, пули из минут, ядра часов летят тебе навстречу, из твоих мыслей делают мешанину.

Когда мимо проноситься очередной курьерский, ты прячешься от него за лавками и киосками. Тебе не хочется, чтоб друзья видели, что пока они носились по свету, наживали добро, обрастали семьями, ты сидел на этой всеми забытой станции. И ждал даже не чуда, а простой двери, чтоб выйти из этого мира.

Может, кто-то из твоих друзей бы увидев в окошке поезда тебя оборванного, рванул бы стоп-кран. Но жалости отчего-то не хочется.

Выйдешь на рельсы — поезд тебя раздавит, и его пассажиры ничего не почувствуют в своих комфортных вагонах.

А может это и есть решение?

Но нет, твой поезд уже отбыл, он идет к тебе с каждой минутой все ближе.

Только тебе не дано знать, сколько минут осталось.

И хватит ли для этого жизни.

Но вот в один день твой сон прерывает скрип тормозов. Ты просыпаешься — и он стоит у перрона. Твой поезд, великолепный, блестящий, чистый, словно и не было многих сотен верст пути. На весь поезд только одно свободное место — для тебя. И твоя плацкарта открыта до самой столицы.

Ты поднялся по лесенке…

Сел и поехал!

Финал

Местное озеро замерзло до самого дна, причем так резко, что единственная местная подводная лодка «Камбала» вмерзла в лед на десятисаженной глубине. И экипажу, чтоб выбраться на поверхность, пришлось прорубить многометровый слой льда.

Почти весь экипаж получил длительный отпуск — до самой весны.

Матросы побрели по домам через зиму, ожидая, что скоро сядут на поезд поедут домой. Но, дойдя до станции ближайшей станции, узнали, что пока они сидели под перископом, пугали рыб да подглядывали за бабами, многое в мире изменилось и поезда отменены вплоть до победы мировой революции.

Кто-то думал вернуться на борт «Камбалы», спуститься по ледяным ступеням в свои каюты. Иные, напротив, хотели идти домой даже через зиму, через ненастье.

Но их подобрал поезд, по сути бронированная мотодрезина. Немногочисленный экипаж разместился в десантном отсеке, их командир все больше сидел в кормовой рубке управления, беседуя с другим штатским пассажиром.

— Вот скажите, отчего так? — удивлялся лейтенант. — Страна получает эскадренный миноносец новейшей английской постройки. К миноносцу приходят чертежи, по которым держава строит корабли уже собственные. Только вот на мерной миле эти самые отечественный эсминцы с котлами завода Путиловского скорость показывают на узел-полтора меньше, чем натурализированный иноземец с котлами Ярроу. Конечно, в чертежах можно чего-то напаскудить, завернуть такую поганку, что собраться механизм соберется, а вот работать — ни в жизнь. Но ведь имеются не просто чертежи, а действующая модель!

Игорь отвечал витиевато, долго с удовольствием:

— Чтобы сложилось иначе, нужно каждый будний день ходить на работу. Надо, чтобы целые поколения сотни лет просыпались под рев заводского гудка, тогда гудок этот войдет в кровь, младенцы его впитают с молоком матери. А у нас… Когда звенит будильник, спящий его выключает и поворачивается на другой бок. Дремлет со смутным чувством, что просыпает выход на работу. Но подымается на ноги, только когда смутное чувство перерастает в твердую уверенность. Гудка ждут как избавления, но гудка другого, что возвещает об окончании рабочего дня. И только в эти краткие минуты любят свою работу. А уж если он раньше положенного часа прозвучал — это вообще счастье. И так ли уж важно, отчего день короткий: то ли у царя-батюшки тезоименитство, то ли всеобщая стачка. Это пусть заводы Ярроу славятся своими котлами. А наш Путиловский знаменит стачками, забастовками!!!

— Так вы хотите сказать, что виноваты во всем большевики?

— Большевики или там, положим, анархисты точно не скажу. Думаю, виноваты те, кто зовет на стачки. А ведь народ любит забастовки больше, чем царские дни. Потому как день рождения и день тезоименитства, даже у такого богатого человека как царь, один. А стачка — это праздник, который всегда с тобой. Можно немного побунтовать сегодня после обеда, затем предаться политической борьбе за стаканом водки в субботу вечером. Побастовать-полентяйничать еще недельку. После завершения стачки проявлять политическую активность во время перекуров, клеймя гнид и кровопийц, кои хоть и пошли на уступки, время, пока забастовка продолжалась, оплачивать не стали… Ну, ничего, товарищ оратор скоро объяснит что делать, и, главное, кто виноват. А народ у нас добрый, доверчивый. Сочувствовать и верить умеет, а, главное, любит. Тысячу лет верил в доброго князя, царя, отчего бы не поверить и товарищу оратору? И надо бы задуматься, посидеть над чертежами, но некогда — кто-то привычно ставит на красное.

— Эй! На кормовом посту! — кричала Ольга через переговорное устройство. — Немедленно прекратить такие разговоры у меня на борту! Не то заставлю идти пешком!

Лейтенант удивленно подымал бровь:

— Эта самобеглая телега принадлежит нашей милой даме?

— Хуже… — отвечал Игорь. — Она этот вагон спроектировала!

Моряк удивленно качал головой, проводил рукой по ряду заклепок. Делал это аккуратно, словно боялся, что это мираж, и от прикосновения он рассыплется.

— Впрочем, что-то изготовить могут. — продолжал Игорь. — Например, сделать миниатюрный работающий токарный станок в бутылке. Собрать тот же фрезерный станок из дерева, да так, чтоб без единого болта — только на гвоздях и шипах, выковать пальму из чугуна. На Нижегородскую выставку иные страны, скажем, трактор привезут, локомотив электрический — а мы чугунную пальму!..

— Игорь! — неслось из трубы?

— А?

— Сделай одолжение — заткнись…

На какой-то большой станции, где шумели огромные магистральные локомотивы, толкались словно уличные драчуны юркие маневровые паровозики, матросы сошли, чтоб ехать далее уже каждый в свою сторону, в свою деревню.

Последним уходил лейтенант, он долго крутил усы, наконец, улучив момент, подошел к Ольге:

— Где бы мы с вами еще могли увидеться?

— Если суждено нам еще встретиться — увидимся. Если нет — так и жалеть об это не следует.

-//-

И бронетрамвай катил дальше. Делал это не быстрей, чем курьерские поезда, но дорога по здешним меркам предстояла недальней, спешить тоже вроде не было резону.

Если на пути вдруг заканчивались рельсы, вагон поднимался, ставился на иные, широкие колеса. Ехал далее со скоростью пешехода, пока снова не появлялись рельсы.

Однажды ранним утром вагон прокатился мимо станции, где Рихард провел полтора дня. Но местный смотритель не то спал и не услышал локомотива, не то был уже далече.

Раз, в районе станции Нижнезападной, перед вагоном рванули рельсы, полоснули из пулеметов. Но пули отскочили от брони, в ответ Рихарад и Евгений без промаха дали из горного орудия. Затем, вагон обполз место взрыва и продолжил свой путь.

Но вот, пришел момент, когда Ольга заявила: поезд дальше не пойдет. Дальше — либо на своих двоих, либо на четырех, конских ногах. Игорь остался караулить вагон, остальные двинулись дальше, к пещере Ву.

Порой, на привалах Евгений крутил ключ, думал, а не проще ли выбросить его в какой-то омут, зарыть и забыть где? И мир останется таким как есть: пусть и безумным, но привычным.

Но что толку: тот хаотичный станок наверняка выполнит другой ключ совершенно непохожий на этот, но подходящий к замку. А, может, настанет миг, когда тому замку наест быть закрытым, и он откроется просто от дуновения ветра.

И вот наступил тот день, когда цель была достигнута.

— Еще не поздно передумать — предупредил Евгений.

— Нетушки… — ответил Клим.

Остальные просто покачали головами.

Ольга вставила ключ, попыталась его провернуть. Но вот беда: болванка, которую некогда предложил Игорь, была круглой в сечении. Ее трудно было провернуть. Девушка пошарила в карманах, что она искала, осталось неизвестным. Но это было и неважно.

В замке что-то зашумело, щелкнуло. Дверь приоткрылась сама, словно от сквозняка. Послышался звук, словно кто-то облегченно выдохнул.

За дверью открывались огромные залы.

В одном действительно были сложены сокровища.

Камни драгоценные, граненые искусно, были разложены по лоткам, словно в иной мастерской болты и гайки по цвету, размерам, формам. Магу оставалось только прийти, взять нужный для магической машины элемент.

Тут же лежало золото слитками, в количестве достаточном, дабы свести с уа дюжину Скупых Рыцарей.

В другом зале находилась библиотека.

Сотни этажерок были заполнены свитками, рукописными тетрадями. Дальше стояли книги. Иные из них были окованы металлом, поднимались, очевидно с помощью лебедки… Да и у других книг вид был такой важный, что казалось: возьми такую в руки и сразу станешь мудрее.

Дальше имелась комната с оружием, рядом — помещение было занято под диковинные машины, механизмы. Хоть и велик был соблазн остаться там, Ольга заглянула туда лишь на минутку.

Крутились маховики вечных двигателей, запущенные рукой, которая, возможно, давно обратилась в прах.

Стоял токарный станок, в него была зажата золотая болванка. Стружка от нее валялась в корыте. Казалось, волшебник, было, что-то точил из нее, да отошел, может, ненадолго. И как только вернется, закончит.

А следующий зал не был большим. Но понять было легко: именно он является главным, может быть центральным в этих пещерах. Сюда сходились все коридоры. Вероятно, строитель этих чертог желал попадать в этот зал из любого помещения как можно быстрее.

Из четырех световых колодцев, по углам падал свет. Он попадал в какую-то машину, состоящую из драгоценных камней, зеркал и линз.

И четыре луча, брошенных этими машинами, сходились в центре зала. Там, на подставке стояло большое, размером с бычью голову, яйцо.

Свет от машин, доходя до яйца, рассеивался, окутывал его словно коконом.

Ольга подошла ближе, протянула руку. Ожидала почувствовать жар, но нет, было тепло и только. Когда девушка коснулась сияющего кокона, машины в углах комнаты замерли. Свет и кокон пропали.

— Ну вот, ты все поломала… — проговорил кажется Рихард.

Но тут треснуло яйцо, кусок скорлупы упал на землю. В образовавшееся отверстие просунулась морда удивительного и удивленного существа. По форме морда напоминала не то ящерицу, не то крокодила. После, обломав края отверстия, выбралось на вершину яйца. Странным был его цвет: ярко рыжий, огненный, почти красный.

Походило оно на…

— Динозавр. — заключил Евгений. — Тварь глупая, злобная и прожорливая.

Меж тем, животное осматривало помещение и присутствующих с нескрываемым интересом.

— А отчего он красный? — почему-то шепотом спросил Рихард.

— А какого цвета он должен быть? Кто-то раньше видел живого динозавра.

Удивленное существо повело туловищем, будто отряхиваясь. Из-за его спины показались красные перепончатые крылья.

— Благодарствую.

— Дракон… — первым произнес Аристархов, все же дракон.

— Какая прелесть! — удивилась Ольга. — Кстати, а кто знает, чем кормить дракона?

Будто подтверждая выводы присутствующих, дракончик попытался пустить огонь. Но пока у него получился лишь сноп пара.

— Ну что мы с ним будем делать? — улыбаясь спросил Евгений. —

Отдам дракончика в хорошие руки?

— Мы его воспитаем сами. — ответил Клим. — Это будет дракон Страны Советов. И цвет у него подходящий — красный, революционный.

— Да сиди уже, воспитатель хренов нашелся. — возмутился Рихард. — Ты сам себе ладу дать не можешь, а тут еще кого-то воспитывать. Тоже мне: Клим Чугункин — красный колдун!

— Геддо… Мы назовем его Геддо… Думаю, старику было бы приятно…

Рихард достал из кармана портсигар, вытащил оттуда папироску. Похлопал по карманам. Спички не нашел.

Задумчивый Чугункин сотворил огонек, от него Рихард закурил:

— Ну вот и все… Закончилась дорога, разбилось яичко. Размотался клубочек без остатка…

— А вот и нет… Тут можно сказать чья-то жизнь только начинается…

Оглавление

Вместо предисловия

Старик и село

Бой на рассвете

Жизнь в селе

Царь Всея Руси… Ну или какой-то ее части

На прорыв!

Как бы победители

Завод бронепоездов

Уход

Его высокоблагородие комбат

Бунт по недоразумению

Драка в трактире

Встреча у реки

Допрос без пристрастия

Полет

Пьянство с мертвецом

Разгром Мгеберовска

Конец смутной армии

Туман

Церковь

Бесхозный шпион

Император низложен

Вторая встреча

У вампира

Смерть вампира

Бой под депо

Геллер в плену

Побег

Аптека

Город Дракона

Попытка ограбления

…а в ресторане…

Дракон?

Извечный спор славян между собой

Ограбление

Чужой сон

Синематограф

Из города

Прибытие в город

Разыскивается живым или мертвым. Но лучше — мертвым…

Зимний самоубийца

В поисках

Спонтанная механика

Снова завод

Финал

Реклама на сайте