«Букашко»

Владимир Моисеев (изд. под псевдонимом Владимир Волынский) БУКАШКО

Часть 1. Букашко — спаситель Союза ССР

Главный анархист: А как дела у моего дружка Вожжачка? Его еще изжога мучила…

Революционный матрос: Больше не мучит… Кокнули мы его намедни. Гадом он оказался. Вон, в лопухах лежит…

Из пьесы Вишневского «Оптимистическая трагедия» в вольном пересказе Григория. Это место в пьесе ему особенно нравилось.

*

Так уж случилось, что я был вовлечен в странную череду забавных событий, последствия которых предсказать нетрудно. Они будут печальны. Не сомневаюсь, что очень скоро систему управления Союза ССР ожидает грандиозное потрясение. Это понятно даже мне, рядовому чиновнику. Вот зараза, не так. Не хотел бы начинать свои записки с вранья. По всей вероятности, я не могу считаться рядовым чиновником, поскольку, выполняя оговоренную работу, лишен возможности устраивать собственную карьеру. Изначально вынесен за скобки. В этом смысле я величина неизменная, своего рода константа. Естественно, слишком незначительная, чтобы руководство воспринимало меня всерьез, по крайней мере, хочется на это надеяться. До недавнего времени начальственный взгляд, как правило, лишь скользил по мне. Есть ли жизнь на Марсе? Могут ли обитатели Кремля всерьез воспринимать индивидуум, не претендующий на повышение по службе? Вечные вопросы во многом более интересные, чем возможные ответы. Но раз уж наступили времена, когда моя скромная персона порождает целый водопад страстей, значит, забурлили в высших партийных эшелонах страсти, и нешуточные. Как правило, эмоциональный фон этих людей приглушен до предела. Им ли не знать, что от проявлений чувств одни неприятности случаются, а пользы, наоборот, днем с огнем не дождешься. И вот — надо же… Боюсь, как бы до всесоюзной кампании дело не дошло.

Чутье непредвзятого человека подсказывает, что я обязан тщательно фиксировать самые ничтожные факты, касающиеся надвигающихся событий, благо, недостатка в информации у меня не предвидится. Ставлю в известность возможных читателей моих записок, что перед вами труд, потребовавший от его создателя (от меня) совершения своеобразного подвига, особенно, если принять во внимание два существенных обстоятельства. Во-первых, мне пришлось тратить на ведение записок свободное время, которое можно было бы использовать гораздо более продуктивно — на исполнение главной задачи, поставленной передо мной Богом, — на написание монографии о повадках диких муравьев. А во-вторых, я был вынужден с головой уйти в наблюдение за тем, что большевики называют «внутренней политикой». Согласитесь, глупое и неаппетитное занятие. Но… поскольку решение мной принято самостоятельно, без нажима и принуждения, в душе моей нет места для горечи и сожалений…

Я начинаю. Отдельные эпизоды этой не придуманной истории, как правило, приведены в хронологическом порядке и отделяются друг от друга звездами, даты отсутствуют, потому что не в датах дело.

Все идет к тому, что кровушка прольется. Но я не исключаю, что мои записки смогут этому помешать. Дай Бог!

*

Скоро исполнится год, как я служу секретарем-референтом у крупного деятеля международного коммунистического движения товарища А… Как я попал на эту должность, разговор особый, история длинная. Не думаю, что посягну на моральные устои или опорочу классовую чистоту рядов, если признаюсь, что в моем трудоустройстве большую роль сыграли личные связи. Совершенно случайно и неожиданно для меня самого я познакомился с человеком, мнение которого при решении кадровых вопросов имеет несомненный вес. Потрясающе, но мне удалось произвести на него благоприятное впечатление. И когда я лишился работы, оставив по собственному желанию службу помощника статистика в секретариате Областного Совета, пришлось воспользоваться знакомством. Благодаря чистому совпадению, в это время освободилось место секретаря-референта товарища А., — прежний был разоблачен, оказался японским шпионом, и мне было предложено заменить его. Сейчас я понимаю, что был облагодетельствован по недоразумению. В глазах моего высокого поручителя я выглядел исполнительным, старательным, знающим свое место, к тому же не лишенным классового чутья и уж наверняка — абсолютно преданным. Кажется, я произвел впечатление человека постоянно находящегося в состоянии готовности выполнить любой, подчеркиваю, любой приказ, исходящий из начальственных уст. И он, мой высокий поручитель, внушил себе, что я выполню порученное без раздумий, без обсуждений, без сожалений, качественно и в срок. Эти представления — чисто фантастические — приписывали мне качества, которыми я не наделен ни в коей мере, так что мой высокий поручитель явно пребывал в заблуждении. До сих пор не понимаю, с какой далеко идущей целью мой высокопоставленный покровитель так сильно приукрасил мои добродетели. Сам я считаю себя скорее циничным и расчетливым, чем способным на высокие социально значимые чувства и устремления.

При знакомстве товарищ А. прозорливо поинтересовался моим происхождением. Его можно было понять, на должность секретаря-референта редко попадают люди с безупречной рабоче-крестьянской родословной. И когда работник отдела кадров, сопровождавший меня в передвижениях по Кремлю, оставил нас наедине, товарищ А. немедленно дал волю своему любопытству:

— А батюшка ваш, где служил?

Я поведал заранее подготовленную историю о своем тяжелом детстве вдали от родительской опеки. Мол, что за родители? Ничего не знаю, ничего не ведаю.

Товарищ А. с пониманием покивал головой:

— Ваш партбилет?

— Я беспартийный.

Ужас застыл на лице вопрошавшего. Он судорожно схватился за ручку ящика письменного стола и с силой дернул на себя. Ящик не поддался. Рывок, еще рывок, все решительнее и решительнее… Наконец ящик был побежден. На ковер полетели бумаги, папки и мелкие канцелярские принадлежности. Товарищ А. что-то настойчиво искал в этой куче хлама. И вот — буквально через три минуты — нашел. Это был какой-то документ, скорее всего инструкция. Товарищ А. погрузился в чтение, пауза затягивалась, но все обошлось благополучно, ему удалось отыскать спасительное место в документе, и он с облегчением откинулся на спинку кресла:

— Есть решение Политбюро, позволяющее зачислить вас моим секретарем-референтом. Числиться будете по особому списку, как буржуазный спец. Вы закончили Петроградский университет?

— Да. Я математик.

— Хорошо. Но вам придется подписать один документик.

Товарищ А. протянул мне бумажку, на которой типографским способом было отпечатано заявление весьма необычного содержания.

«Я, такой-то, подтверждаю свое рабоче-крестьянское происхождение. Если же в дальнейшем выяснится, что мои родители представители эксплуататорских классов, я, такой-то, заранее и по доброй воле отказываюсь от них и прошу впредь считать моим отцом колхозника Иванова Поликарпа Поликарповича, проживающего в деревне Прохоровка Тульской губернии, а матерью прачку районного пункта чистоты Сидорову Феодору Герасимовну из города Осташкова. Подпись. Дата».

На обороте документа был проставлен тираж: 150 экземпляров. Вот уж поистине герои социалистического размножения были выше обозначенные пролетарии!

Товарищ А. обещал не давать ход бумаге без особой нужды, но я, на всякий случай, расписался не слишком тщательно, чтобы в будущем иметь основания от своей подписи отказаться. Думаю, что при существующем бардаке в кремлевском делопроизводстве, сделать это будет нетрудно.

— А сейчас отправляйся в режимный отдел, — сказал товарищ А., бережно укладывая мою расписку в папку с документами. — Вставай на учет и получи допуск. Завтра утром попрошу быть на рабочем месте вовремя. Лично проверю!

Наверное, есть в моем облике неуловимая печать любви к секретарской работе, которая по-настоящему берет за живое руководящих работников. Вот и товарищу А. я понравился, неспроста же он так быстро перешел со мной на «ты» и поглядывал теперь в мою сторону ласково и заботливо, как один отец родной смотреть может.

*

В режимном отделе у меня особых проблем не возникло. Ко мне отнеслись скорее равнодушно, чем подозрительно. И это естественно, поскольку моей проверкой на верность идеалам компетентные органы занимались уже не первый день.

Никому и в голову не пришло устраивать мне проверочного экзамена на знание трудов классиков марксизма-ленинизма или, например, иностранного языка. Я заполнил совершенно бессмысленную анкету и сдал ее дежурному чекисту вместе с листком направления на службу, подписанным товарищем А., и характеристикой с прежнего места работы. Дежурный чекист внимательно и проникновенно впился в мои глаза цепким профессиональным взглядом, словно хотел удостовериться, не снабжен ли мой организм изнутри нематериальной душой. Результаты его инспекции остались неизвестными. Впрочем, он выглядел вполне удовлетворенным. Мой внешний вид в очередной раз оказался на высоте. Любые подозрения были отметены. Но не сомневаюсь, что если бы я не прошел эту своеобразную визуальную проверку, мне бы моментально дали от ворот поворот, поскольку наличие души у поступающих на службу в Кремль марксизмом не предусмотрено.

А потом началась потеха с вопросами, многие из которых были фантастически коварными:

— Ваш любимый цвет?

— Зеленый.

— Чего?

— Красный, красный…

— Хорошо… В преферанс играете?

— Не знаю, что это такое.

— Хорошо… Какие женщины вам нравятся?

— Мне?.. Клара Цеткин и Роза Люксембург.

— Хорошо… Ваше вероисповедание?

— Атеист, — не растерялся я.

— Какой атеист? Атеистов много.

— Материалистическо-монистского направления…

— Повторите, пожалуйста, я должен записать, — попросил чекист.

Я повторил.

— Хорошо… Ваш партбилет.

— Я беспартийный.

Реакция чекиста до мельчайших подробностей повторила нравственные мучения товарища А… Даже инструкцию в ящике своего стола он искал ровно три минуты.

— Мы включаем вас в особый список, как буржуазного спеца, — с облегчением объявил он, в свою очередь, внимательно ознакомившись с инструкцией.

Вот и мне довелось произнести это замечательное русское слово:

— Хорошо…

Как бы там ни было, место я получил, мой высокий покровитель оказался более существенным козырем, чем членство в партии.

*

Служба моя вопреки ожиданиям протекала вяло и скучновато. Я почему-то полагал, что теперь, устроившись на работу к одному из видных руководителей партии, я окажусь в самом пекле событий, стану свидетелем принятия кардинальных решений, имеющих непреходящее значение для судьбы государства. Но это было заблуждением: жизнь в Кремле протекала по своим законам, мало пересекаясь с реальностью. Честно говоря, смысл моего нахождения на посту секретаря-референта долгое время оставался темен. Не могу утверждать, что со временем он для меня прояснился. Я честно выполняю порученное, переживаю, если допускаю промашки, но насколько мои старания отвечают чаяниям товарища А., мне неведомо.

Самое удивительное, пожалуй, то, что мою службу в Кремле называли работой. В первое время я и сам иногда так выражался, когда делился с женой легендами о своих трудовых подвигах. Естественно, с изрядной долей иронии — работа, мол… Мне было выделено специальное помещение, служебный кабинет, где я и проводил время с 9-00 до 18–00, ожидая внезапного вызова товарища А… Считалось, что на мне висит вся текущая подручная интеллектуальная канитель, с которой приходится сталкиваться руководящим работникам при осуществлении ими своих служебных обязанностей. На практике товарищ А. нуждался в моих услугах крайне нерегулярно. Сначала мне было неловко находиться в вынужденном простое. Но когда я обратился к товарищу А. за заданием, он резко оборвал меня, не скрывая раздражения:

— Проявляйте инициативу, товарищ Корольков!

Впрочем, меня такое положение вещей вполне устраивало, поскольку позволяло без помех и нервотрепки заниматься монографией о повадках диких муравьев.

*

Иногда мое безмятежное существование нарушалось довольно забавными происшествиями. Не прошло и недели со дня моего появления в Кремле, как я попал в довольно пикантную ситуацию. Я осматривал длинные коридоры — основную достопримечательность здания, и вдруг навстречу мне попался странный человек. Не знаю, вынырнул ли он из какого-нибудь кабинета или просто материализовался в воздухе, но факт остается фактом, — передо мной стоял высокий, с гордо посаженой головой мужчина в строгой серой шинели. Его острая бородка и пронзительный взгляд буквально загипнотизировали меня. Сразу вспомнился анекдот о том, как купец Иванов еще в XVII веке открыл рентгеновские лучи. «Я тебя, заразу, насквозь вижу», — любил он говаривать своей жене. В руках незнакомец держал обычную общепитовскую тарелку, на которой лежало штук пять котлет.

— Не желаете ли котлетку, товарищ? — обратился он ко мне. — Попробуйте, это исключительно вкусная котлетка. Рекомендую…

Человек показался мне знакомым. Его образ определенно отпечатался в глубинах моей памяти. Но вот где я мог его видеть, вспомнить никак не удавалось. Может быть, на каком-нибудь митинге, а может, просто на фотографии в газете «Правда».

Незнакомец натужно, скрюченными руками протянул мне тарелку. И вдруг с пронзительным криком: «Не-е-ет!», бросился прочь.

Поступив на службу в Кремль, я дал себе слово ничему не удивляться, поэтому не придал этой встрече особого значения и отправился на свое рабочее место, решив не забивать себе голову всякой ерундой. Меня ожидала работа над чрезвычайно важной главой о проникновении чуждых влияний в среду законопослушных диких муравьев.

*

Не следует думать, что моя служба проходила уж так безоблачно. Очень много времени уходило на всевозможные проверки, предъявление пропусков, допусков и регистрацию. По существующим правилам любой сотрудник (ответственные товарищи от этого, естественно, освобождались), перемещаясь из одного кабинета в другой, должен был отмечать свой маршрут в специальной регистрационной книге. Для чего это нужно было, ума не приложу! Ребята из отдела статистики рассказывали, что по итогам недели они вычерчивали красивые разноцветные графики частоты посещений различных помещений. Туалет чаще других посещал секретарь-референт товарища О., Колотов Борис Львович — в среднем 18 раз за день….

Впрочем, к ежеминутному контролю можно было привыкнуть. Встречались неприятности и существеннее. Например, праздники. Да, да, праздники. Любовь к празднованиям у ответственных работников приняла форму умопомешательства. Частенько придешь на службу, а при входе вывешен бо-о-ольшой плакат — «Поздравляем с праздником славных работников коммунального хозяйства!» Сразу понимаешь, — день для работы над монографией о повадках диких муравьев бесповоротно потерян. Разве можно сосредоточиться, если каждые десять минут в кабинет врываются какие-то малознакомые люди и, выстроившись в линейку и подравнявшись, радостно объявляют:

— Поздравляем с праздником коммунальных работников. Желаем счастья и здоровья….

После чего раскланиваются и довольные уходят, оставив на специально очищенном от бумаг столе сверток с подарочком. А потом за мной заходят работники технических служб товарища А. (представители моего трудового коллектива), и мы совершаем ответные визиты. То есть в свою очередь разносим по параллельным службам достойные их подношения. К сожалению, редко оказывается, что подарки равноценны. Тогда приходится додаривать. Вот и ходим целый день взад-вперед, как завороженные, поздравляем друг друга. Удивительно, но мои сослуживцы умудряются получать от этого действа какое-то необъяснимое, неподвластное разуму удовольствие.

*

Еще одна унизительная неприятность — постоянные попойки, в которые плавно перетекали новые пролетарские праздники. При всей моей неприязни к пьянству, я довольно быстро понял, что совершенно уклониться от выпивок не удастся. Таковы были правила поведения. Работник обязан был принимать какое-то количество спиртного. Так было нужно. Меня это, само собой, не устраивало, поскольку алкоголь самым печальным образом сказывается на работе над монографией. Изучение диких муравьев требует ясного ума, не замутненного никакими раздражителями, будь то табак, алкоголь или наркотики. Поэтому в первое время я простодушно говорил: «Нет, товарищи, никак не могу»… Но сразу же получал отпор. Оказалось, что отмахнуться от стаканчика водки не легко. Можно было подумать, что пьянство входит в мои секретарские обязанности. И чем чаще я отказывался, тем сильнее на меня давили. Начались какие-то дикие игры взрослых людей. Ну, игра так игра. Почему бы и не поиграть в рабочее время. Иногда развлечения не выбирают — делают то, что приказано. В данном случае от меня требовалось сочинять правдоподобные отказы. И мне, отмечаю это с удовольствием, удавалось раз за разом измышлять вполне нетривиальные истории, позволяющие иногда оставаться трезвым. Горжусь, что я почти ни разу не повторился.

Естественно, что рабочий день начинался с политучебы, так называемой «оперативки». Понятное дело, что следование генеральной линии партии требовало каждодневной, неусыпной и напряженной работы, обращенной лично к каждому. А где еще можно объяснить сотрудникам, что такое хорошо, и что такое плохо, как не на общем собрании. Темы подбирались в зависимости от политической ситуации, но наиболее популярным был жанр прилюдной проработки. Выбирался подходящий человек, и на его примере собравшимся показывали, каким быть не следует, и разъясняли ─ почему. Особый шарм мероприятию придавала монотонная многословность, — на заданную тему должны были высказаться все собравшиеся. Молчаливых на оперативках не жаловали.

В среду занимались Колотовым Борисом Львовичем, который, как стало известно компетентным органам, установил абсолютный рекорд посещения туалета в рабочее время.

После массовой, довольно нудной декламации на тему «бережешь минутку рабочего времени — втыкаешь штык в горло мировой буржуазии…» слово предоставили герою дня.

Его объяснение, предложенное высокому собранию, по моему мнению, должно быть сохранено для потомков.

— Товарищи дорогие, — заявил Борис Львович, смахнув набежавшую слезу и смачно высморкавшись (его поступок, конечно, был вызван крайним волнением, не стоило рассматривать случившееся как преднамеренное оскорбление высокого собрания), — два дня тому назад я был остановлен в коридоре духом великого сына нашей партии Феликса Эдмундовича Дзержинского. Дух предложил мне отведать котлетку, которую принес с собой. Отказать духу героя революции я не смог. Теперь, вот, мучаюсь животом… Он подстерегал меня, честное слово! Верьте мне, люди!

Обсуждать на собрании поступки Феликса Эдмундовича Дзержинского, пусть даже совершенные им в состоянии нематериального духа, желающих не нашлось. В зале повисла напряженная, гнетущая тишина. Собрание перестало выполнять воспитательную функцию, и поэтому было немедленно свернуто.

— Ваши объяснения приняты, — неожиданно для многих скороговоркой пробурчал председательствующий. — Собрание объявляю закрытым. А теперь за работу, товарищи. Расходитесь, расходитесь… Да…, еще одно объявление. С сегодняшнего дня сотрудники будут получать дополнительный паек. Утром — стакан чая с сахаром и бутерброд с сыром, а вечером — 150 граммов водки и бутерброд с килькой. Об оплате не беспокойтесь, все абсолютно бесплатно, стоимость будет автоматически вычтена из получки…

*

Сенсационное заявление секретаря-референта Колотова наделало переполоху. До 18–00, пока не закончились трудовые будни, в кабинетах Кремля предпочитали этой темы не касаться. Однако, после принятия положенных отныне 150 граммов водки, языки развязались.

Первым не выдержал парень из охраны, известный в наших кругах под именем Никифор. Расправившись одним махом со своим пайком, он на миг потерял рабоче-крестьянскую выдержку и, с придыханиями и ужимками, поведал о таинственной истории, приключившейся однажды с ним самим. Интересно, сколько раз он давал себе страшную клятву помалкивать об этом небезопасном эпизоде. И вот выболтал, не хватило стойкости. Нет, попадаются в Кремле и талантливые люди, с бесплатным пайком придумано умно.

— Я тоже видел дух Феликса Эдмундовича, — терзаемый мучительными сомнениями прошептал Никифор, — и подтверждаю все, что сказал товарищ Колотов. И со мной так было. Только я котлету не взял, убежал.

В нашей комнатке стало тихо. Очень тихо. Никому и в голову не пришло комментировать или, что было еще глупее, смеяться над рассказом Никифора. Руководство со временем во всем разберется и доведет до сотрудников, что сочтет нужным. Люди твердо знали, что это единственно правильная линия поведения, и нарушать ее не желали. Все, разговор был закончен.

Только после внезапной исповеди Никифора я вспомнил о своей загадочной встрече. Так вот, кто это был. То-то мне его лицо показалось знакомым — точно, это был первочекист Дзержинский собственной персоной. Как это я его сразу не узнал!

Ребятам я о своей странной встрече с духом великого чекиста рассказывать не стал. Мне показалось, что эта история слишком интимна и к тому же обязательно будет иметь продолжение. И я оказался прав.

*

Мои взаимоотношения с прочими референтами и техническими работниками и даже с охраной складывались довольно ровно. Меня никто не задевал, вельможное имя моего покровителя было прекрасной защитой. Иногда мне казалось, что ребята побаиваются иметь со мной дело. Сначала это удивляло, но потом я понял, что ребята просто приглядываются ко мне, ожидая подвоха или чего гадкого и подлого. И их можно было понять, я ведь был «блатным».

Но неизбежное все-таки случилось. После вечернего приема пайка, (до чего же изобретательные наши начальники, вот, чертяки!) один из охранников — Филимон, Филя — одурел до такой степени потери самосохранения, что, наставив на меня корявый палец и попытавшись придать своему изрядно затуманенному взгляду суровость, выдавил из себя вопрос-обвинение:

— А ведь нет в вас, Григорий Леонтьевич, рабоче-крестьянской кровушки. Барчук вы, барчук! Нету! Не надо меня останавливать. Я все ему скажу, потому что люблю и уважаю!

Правду говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Не сомневаюсь, что мое прошлое неоднократно обсуждалось охранниками. Конечно, мое выдвижение не прошло незамеченным и наверняка породило массу сплетен, догадок и предположений. Не исключено, что имя мое попало и в рейтинг наиболее перспективных… Интересно, какой служебный рост предрекали мне местные политические комментаторы? Они ведь не могли знать, что служебные продвижения мне заказаны.

Но Филимон жаждал ответа, и я выбрал единственно возможную в таком положении стратегию защиты — активное нападение.

— Да ты что…, — по возможности искренне возмутился я, стараясь, чтобы мое притворство не особенно бросалось в глаза. По замыслу сам по себе эмоциональный взрыв, тот благородный гнев, который должен был охватить меня после столь тяжкого обвинения, обязан был сразить обидчика. — Да ты, дурацкая твоя башка, хоть знаешь, как моя матушка любила показывать дорогим гостям фотографию отца, где он снят с самим Семеном Михайловичем Буденным! Легендарным красным командармом! Съел!

Наверное, я тоже был пьян, потому что поминать имя командарма всуе не следовало. Известно же даже дураку — чем меньше информации исходит от тебя, тем прочнее твое положение.

*

Долго ждать развития событий не пришлось. Уже через три дня колеса системы начали отрабатывать поступивший импульс. Товарищ А. пригласил меня к себе в кабинет, надо было передвинуть тяжеленное кресло, оставшееся от прежних времен. Примерившись и рассчитав в уме оптимальную траекторию перемещения, я уже схватился за ручки, но в этот момент в кабинет влетел сам Семен Михайлович Буденный — легендарный красный командарм.

— И что вы здесь делаете? — радостно спросил он.

Надо сказать, что командарм Буденный был поразительно счастливый человек. Его способность впадать в экстаз по любому, даже самому незначительному поводу была столь удивительна, что однажды он стал объектом изучения специальной медицинской комиссии, впрочем, довольно быстро установившей, что предрасположенность Семена Михайловича к безудержному выражению радости — врожденное качество его натуры и не может рассматриваться как злонамеренное умонастроение.

— Да вот, собираемся кресло передвинуть, — пояснил товарищ А., чем вызвал у Буденного приступ восторга.

— Богато живешь, товарищ А… — громовым голосом провозгласил он. — Кресла, понимаешь, передвигаешь!

— Ты мне вот что лучше скажи, Семен Михайлович, — перебил его товарищ А… — Помнишь ли ты своего сокола-кавалериста Королькова? Сын его — Григорий, у нас нынче служит.

— Помню ли я Королькова? — буквально взорвался Семен Михайлович. — Еще бы я его не помнил! Да это же орел был… Корольков! Рубака божьей милостью! Любил порубать, что беляков, что дрова — ему все равно было. В мелкую крошку. Не поверишь, товарищ А., в мельчайшую пыль… Эх, любил я его в атаку посылать. Бывало, пошлешь его в атаку, а сам уже знаешь — крышка белякам! Вот, к примеру, под станицей Раздольной дело было. Мы, брат, в такую переделку попали, что и вспоминать тоскливо. Пулеметы с флангов. С левого — пулемет, и с правого — пулемет. Жизни нет. А Королькову хоть бы хны. Вскочил. «Ура!»— кричит. — «Ура!». Ну и все остальные повскакивали… Тут белым и крышка пришла. Но вот пулеметы, это, брат, я тебе скажу, ядовитейшая штучка… Придумала зараза какая-то… Я бы поймал — руки-ноги поотрывал, ты же меня знаешь. Но не боялся Корольков пулеметов. Отличнейший был парень. А как Родину любил, об этом уж и не расскажешь…

— Так вот, сын его, Григорий, у меня секретарем-референтом…

— Это что же, штабной? — удивился Семен Михайлович. — Был у меня и штабной Корольков. Тот рубака, о котором я тебе рассказал, его двоюродный брат. Тоже, между прочим, Корольков… Но и этот — штабной, казалось бы, а — орел. Нет, честное слово — орел. Выделялся среди штабных. Корольков…, да разве такого забудешь. Все, бывало, на передовую просился. Хороший был мужик. Знал, где у коня хвост растет. И как шашкой махать никогда не забывал. И Родину любил, ничего не могу сказать…

С этими словами Семен Михайлович покинул нас, а товарищ А. уткнулся в свои бумаги, ни словом не прокомментировав неожиданные воспоминания командарма Первой конной.

*

Теперь, каждый раз, едва завидев меня, Семен Михайлович Буденный ревел как опоенный конь и, радостно поблескивая глазами, вновь и вновь принимался за пересказ своей бесконечной саги о героической судьбе своего лучшего боевого товарища — штабного Королькова. Место встречи особого значения не имело. Где ему удавалось меня подловить, там и начинал. Мне даже стало казаться, что он специально отыскивал меня, чтобы произнести слова своей абсолютно иррациональной любви к моему отцу. Такого рода выступления происходили и на «оперативке» при скоплении народа, и в туалете, без свидетелей.

Прижмет меня бывало к стенке и давай вспоминать:

— Да, Корольков, попускали мы с твоим папашей кровушки белякам! Ох, и лютый был до шашки человечина. Любил беляка надвое рубануть. Взмах — надвое — и мокро! Еще взмах — еще надвое — опять мокро! Писарчук — а мне был как родной брат. И как Родину любил…

Правду говорят, слово не воробей, выпустишь — не поймаешь. И все-таки я не ожидал, что бессмыслица, вырвавшаяся у меня спьяну, вызовет такую бурную реакцию у любимца советского народа, легендарного героя гражданской войны. К тому же с каждой нашей встречей приступы энтузиазма Семена Михайловича становились все продолжительнее и эмоциональнее. Мне в голову закралось даже совершенно фантастическое предположение, что мой отец, вопреки здравому смыслу, вот-вот займет не по заслугам высокое место в номенклатурной иерархии большевиков и, может быть, несколько потеснит самого Ворошилова.

Хотелось верить, что словоохотливость командарма Буденного сыграет хорошую службу и защитит меня впредь от особо ретивых поборников классовой борьбы. Я вновь почувствовал себя в безопасности. Впрочем, я поспешил.

*

Как-то погожим сентябрьским деньком вызывает меня товарищ А… Я отправился, прихватив с собой толстенный том энциклопедического словаря. Такое проявление преданности — а трактовалось перетаскивание этой тяжеленной книженции почему-то именно как преданность — очень импонировало товарищу А… Знакомый охранник, как всегда, отказался пропустить меня, пока я не предъявил приказ, подписанный начальником караула. А ведь этот парень отлично знал меня, его звали Фрол, и после работы мы частенько вместе распивали паек.

— Проходите, Григорий Леонтьевич, — сказал он, подмигивая и поглаживая листик с приказом.

Не исключено, что его чрезвычайно смущала толстая книга в моих руках. В принципе, если в такой книжище проделать соответствующую дырку, то в ней можно протащить заряженный пистолет. Догадаться пролистать подозрительную книжку Фрол пока не сумел, хотя я за день проходил мимо него десятки раз.

И вот я вхожу в кабинет. Докладываю.

— Товарищ А., секретарь-референт Корольков по вашему приказу прибыл.

Застываю в почтительной позе, можно сказать, даже в подобострастной. Всем своим видом демонстрирую деловитость и компетентность, как бы заявляя всему миру, что жизнь моя прожита не напрасно, раз уж попал на службу к такому выдающемуся деятелю.

Товарищ А. стоит спиной ко мне, уткнувшись неподвижным тяжелым взглядом в окно. Кремлевский дворик, балуются голуби, идиллия.

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, наконец, произнес он, поворачиваясь. Не трудно было обнаружить в его глазах беспросветную тоску, что-то его мучило.

— Здравствуйте, товарищ А…

— Хочу сразу сказать — до последнего времени вы были у нас на хорошем счету…

— Служу трудовому народу!

— … А сейчас пригляделись, и выходит, что гад ты, Григорий Леонтьевич.

— Почему это вы так решили?

— Да так уж, решил, тебя не спросил. Впрочем, может быть и не гад. Ты сам-то как считаешь?

— Считаю, что не гад.

— Может быть, — задумчиво проговорил товарищ А… — Может быть и не гад. А может быть — гад. Если ты, например, прямой и открытый, то, конечно, не гад. А если, скажем, затаился и злоумышляешь, то — гад. Можно так сказать, а можно наоборот… — Он помолчал, подумал. — Так вот она какая — диалектика, о которой столько говорил Ильич! Но с другой стороны, борьба противоположностей прогрессивна. И все-таки, гад или не гад? Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад. Может, конечно, и не гад. А может быть — гад….

— Товарищ А…., — позвал я, и он очнулся, сбросив с себя титаническую работу мысли.

— Григорий Леонтьевич?.. Вы свободны. Но мы еще вернемся к этому вопросу. Многое еще не ясно…

Что там ни говори, а товарищ А. — очень смешной человек, подумал я, покидая кабинет.

*

Удивительно, но после этого странного разговора мое положение в аппарате секретариата значительно упрочилось. Создалось впечатление, что доверие ко мне товарища А. безгранично возросло — еще бы, я ведь сам сказал ему, что не являюсь гадом. Уже не раз замечено, что большевиков такая прямота и настораживает, и восхищает. Извините, какой-то простой секретарь-референт, к тому же беспартийный, указывает, словно ровня, одному из руководителей Коминтерна(!), что не является гадом… В мозгах функционеров подобное поведение укладывается с трудом, но прямота их завораживает. Именно после этого разговора товарищ А. впервые обратился ко мне с доверительной просьбой.

Вызов. Я стою, сжимая томище энциклопедического словаря, и слежу взглядом за перемещающимся по кабинету товарищем А… Он взволнован, на его лице, обычно розовом и ухоженном, проступила подозрительная бледность, как у институтки, которую застали врасплох за непотребством… Оказалось, что вот-вот к нему прибудет французский журналист, и сам товарищ Сталин поручил его встретить:

— Расскажи ему, товарищ А., что такое коммунистическая идея, — сказал вождь, хитро закручивая ус. — А мы запишем…

И вот теперь товарищ А. нервничал.

— А знаешь ли ты, Григорий, что такое коммунистическая идея? — обратился он ко мне.

— Гм?..

— Настоящая коммунистическая идея, не подпорченная оппортунизмом или ревизионизмом? Выдержанная в духе генеральной линии партии, не допускающая отклонений ни вправо, ни влево. Живая, официально одухотворенная признанными гениями человечества…

— О-о…, — сказал я.

— Коммунистическая идея — это, брат, такая штука…

Я зашуршал страницами энциклопедического словаря. Товарищ А. вынужден был продолжать.

— Коммунистическая идея — это, брат, такая вещь, что о ней без восторга ничего и не скажешь. Это, Григорий… У меня просто слезы наворачиваются на глазах, когда я думаю о том, что же такое коммунистическая идея. Это… ого-го! Вот, что это такое…

Я продолжал листать свою книжищу.

— А теперь, Григорий, когда я тебе все рассказал и разъяснил, пойди и законспектируй мои слова. Подготовь мне справочку страниц на пятьдесят-шестьдесят, больше не надо.

*

Справочку я подготовил. Уложился в одну строку.

«КОММУНИЗМ — ЭТО СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ».

Товарищ А. выхватил листок у меня из рук (время, надо полагать, поджимало) и выбежал из кабинета, удивленно вращая глазами.

Через десять минут он вернулся. На листке появилась резолюция, начертанная синим карандашом: «Хорошо. Сталин». Впрочем, моя фраза претерпела незначительное изменение. Теперь она гласила:

«КОММУНИЗМ — ЭТО СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА».

Новые слова, надо полагать, были дописаны вождем собственноручно.

— Вот, брат, теперь это и есть генеральная линия партии, — проговорил товарищ А…

Я еще не знал, что мной совершена вторая ошибка. Есть такие люди, в присутствии которых упоминать о будущем не следует ни при каких обстоятельствах.

*

Работа над монографией о диких муравьях проходила довольно успешно. С гордостью должен сообщить, что очевидные параллели муравьиного царства с социальным устройством Союза ССР меня мало трогали, сами собой на свет появлялись главы, в которых мне удалось показать муравьиные устремления крайне отличные от человеческих пристрастий. Например, маниакальное стремление муравьев с одобрением и поддержкой относиться к особям, наделенным способностями отыскивать новые и неизведанные пути к пище. У муравьев особенно ценились следопыты и навигаторы, нацеленные на поступки и действия, недоступные нормальным особям.

Я человек слабый и увлекающийся. Подспудное влияние идеологии муравьев оказалось столь сильным, что я допустил слабину и каким-то образом (честно говоря, до сих пор не знаю, как это произошло, посмотрел, что ли, чересчур ободряюще на жаждущего поддержки ученого-самоучку?) засветился — прослыл отцом родным (защитником и меценатом) всякого рода изобретателей и прочих особ, склонных к интеллектуальному труду.

Первая реакция товарища А., когда он прослышал о моих контактах, была крайне неодобрительной. Всем своим видом он показывал, что удивлен и раздосадован, даже с укоризной покачал головой, но запрещать работу в этом направлении не стал.

— Этими людьми все равно надо кому-то заниматься, — сказал он. — И если тебе так хочется, — пожалуйста, работай. А что им говорить, ты и сам знаешь, что я тебя буду учить.

Я и раньше замечал, что начальники редко возражают против того, чтобы работник брал на себя повышенные обязательства или дополнительные служебные функции. Они поставлены на руководящий пост, чтобы не допускать обратного, сознательного пренебрежения подчиненным своими обязанностями, сама по себе работа их волнует гораздо меньше.

Теперь меня часто навещали интересные увлеченные люди. Один полуглухой старичок притащил макет снаряда для салюта и обещал с помощью своего изобретения покорить мировое космическое пространство. Запомнился еще народный академик, вознамерившийся накормить картошкой со своего приусадебного участка всю страну. И, черт побери, с этими людьми было приятно иметь дело. Поразительная все-таки штука — природа, как бы ни складывались обстоятельства, всегда находятся люди, ставящие обретенный ими смысл жизни выше чувства выгоды, а зачастую и выше инстинкта самосохранения.

Можно считать, что неподдельный интерес, проявленный к этим людям, стал моей третьей ошибкой. Я перечисляю свои ошибки вовсе не для того, чтобы нагнетать напряжение в своих записках, как бы намекая на ужасы, ожидающие читателей. Нет, все гораздо прозаичнее — мои промахи привели к тому, что я, вопреки желанию, был вовлечен в странные события, потребовавшие от меня массу времени и сил, которые я был вынужден урвать от своей работы над монографией о диких муравьях. Ничего более существенного за моими словами не скрывается.

*

Во вторник меня неожиданно вызвал товарищ А… Его бледное скорбное лицо (вообще-то он довольно часто улыбался и был, видимо, от природы легко возбудим, но на этот раз на его печальном лице явственно проступала грусть и озабоченность) говорило о том, что разговор будет непрост и абсолютно секретен.

— Послушай, Григорий, — сказал товарищ А., голос его едва заметно дрожал. — Хочу с тобой посоветоваться…

— Слушаю вас…, — ответил я.

— Нельзя отрицать, что благодаря ряду довольно редких качеств, тебе удалось доказать свою исключительную полезность для нашего дела. На твоей карьере это никак не скажется, сам знаешь. Но кой-какие положительные изменения в твоей жизни произойдут. Не подумай только, что тебе удалось стать незаменимым. Это было бы слишком самонадеянно. Но… ты полезен. Мне поручили сообщить тебе это. Цени внимание, оказанное тебе, и старайся.

— Мне кажется, что я справляюсь со своей работой.

— Без сомнения. Хочу подчеркнуть, что старательность всегда приводит к успеху. С сегодняшнего дня рамки твоих служебных обязанностей будут значительно расширены.

— Я готов к этому.

Товарищ А. нахмурился.

— Не знаю, как и сказать. Я получил задание особой важности и хочу с честью выполнить его. Но мне понадобится твоя помощь. Материализм, диалектика, наука — ты же в этом разбираешься?

— Ну… в определенной степени.

— А знаком ли ты с теософией, оккультизмом и мистикой?

— Ну… в определенной степени.

— Придется подучиться… Задачка, которую мы должны решить, необычна. Даже не представляю, что тебе может понадобиться для ее решения! В последнее время среди сотрудников пошли разговоры о том, что в коридорах Кремля стал, якобы, встречаться дух великого сына партии Феликса Эдмундовича Дзержинского, предлагающий всем подряд котлетки из кремлевской столовой. Нашлись вражьи души, которые заявляют, что это неспроста, будто бы нашего героя революции отравили и отравили именно такими котлетами. А теперь он ищет своего убийцу. Мы… мы должны разобраться в этой истории.

— А как же, обязательно разберемся, — сказал я, задумчиво перелистывая энциклопедический словарь.

*

Неделя прошла относительно спокойно. Я буквально со смеху помирал, когда пытался представить себе, как буду докладывать товарищу А. об обитающем в коридорах Кремля духе Феликса Эдмундовича Дзержинского. Надо было подобрать наукообразные слова, не оставляющие сомнения в существовании такого духа, но при этом не затрагивающие основ диалектического материализма. И проследить за тем, чтобы товарищ А. не смог догадаться, что я издеваюсь над ним. Впрочем, повадки диких муравьев меня интересовали значительно сильнее, чем возможные умозаключения начальства.

Подготовиться, как следует, к предстоящему объяснению я так и не успел. Вызов застал меня за работой над главой о цветовом видении мира дикими муравьями. Оказывается, они создали свою муравьиную живопись, настоящее самобытное искусство… Говорить об этом я могу часами, но, к сожалению, мои записки посвящены совсем другим проблемам.

На этот раз товарищ А. был неласков.

— Молчи и слушай, — вскричал он, едва завидев меня. — Мы, конечно, не такие умники, каким ты себя считаешь, но тоже кое-что можем. А вот тебе здорово не повезло. Выписали мы из Америки ихнего знаменитого психоаналитика. И что же — он сразу указал на тебя, как на чуждого для нашего дела человека. Утверждает, что ты скрытая контра.

— Да разве можно верить этому американскому костоправу? ─ нашелся я. ─ Откуда у американского психоаналитика классовое чутье? Нет и не может быть у него классового чутья.

— Опять умничаешь… Мы академиев не кончали, но разоблачать гадов научились. Он же с нами работать сначала не хотел. Вы, говорит, нарушаете, так называемые, права человека. А мы ему — хотим, мол, наладить работу по-настоящему, по-фирменному, чтобы, значит, производительность труда выросла и затраты на управление снизились. Слова, конечно, гадские, буржуйские, но загорелся он просто неприлично. Ох, и охочи они, буржуазные прихвостни, до научных методов управления. Горячо взялся за дело. Вот и раскопал тебя. Говорит, что ты — не подходящий человек для нашего дела, слишком умный. Мы ему свое. Как же так, Корольков преданный нашему делу работник и рекомендации у него лучше не придумаешь, и Семен Михайлович Буденный про его батьку мно-о-го чего рассказывает. А американец гнет свое: коэффициент у него, у тебя, стало быть, отрицательный, не подходит.

Стою, молчу. Жду продолжения.

— Что же нам с тобой делать, Григорий Леонтьевич?

— А что делать? Дайте мне ответственное задание — и я справлюсь, не подведу, сами увидите.

— Задание ему! Вот ведь какой быстрый. А проверить тебя бы надо.

— Я готов.

— А мы уже… Про папашку твоего справки навели.

— У Семена Михайловича?

— А зачем нам Семен Михайлович… Этот придурок, что угодно расскажет, только чтобы о своем героическом прошлом напомнить. Не такое оно у него уж и героическое, если разобраться, вот и хватается наш Семен Михайлович за любые сказки, только бы героем прослыть. А про папашку твоего мы справились в архиве. И фотку, где он вместе с Семеном Михайловичем изображен, отыскали. Только мертвый он оказался, лежал среди белых офицеров… А Буденный рядом стоял, осматривал диспозицию…

Нет, зря я большевиков ругаю все время, когда захотят, они очень даже могут и демонстрируют при этом прямо-таки бульдожью хватку. Но, на мой взгляд, разговор получился какой-то незаконченный, совершенно непонятно было, что последует дальше. И самое удивительное, что начал его товарищ А., а не следователь-чекист.

— Надеюсь, ты теперь понимаешь, что мне известно о тебе все, белогвардейский гад, капитанский сынок…

Товарищ А., как мне представляется, очень странный человек.

*

Я пришел домой несколько озадаченный. Елена сразу же почувствовала неладное. Наверное, я был рассеян или шутил слишком ехидно и беспринципно. А может, она заметила, что на этот раз я не отказался от пайка. В последнее время это случалось крайне редко.

— У тебя неприятности?

Я отрицательно покачал головой.

— Значит, неприятности у нас?

Я поцеловал ее и нежно погладил по щеке. Мне показалось безнравственным скрывать от нее правду. Что ни говори, а она была права, неприятности были у нас. Если я буду репрессирован, ее, естественно, в покое не оставят. Я постарался быть честным.

— Не могу сказать, что неприятности — обычный психоз партработников. Товарищ А. раскопал информацию о моем отце — белом офицере. И теперь корчится в сомнениях, не знает, что делать дальше.

— Ты не боишься?

— А чего, собственно? Если бы они хотели, я бы давно валялся дохлым на заднем дворе в лопухах. Не думаю, что товарищ А. рискнет рассказать кому-нибудь о своем открытии. Очень хорошо известно, что подобные исследования в Союзе ССР крайне опасны, в первую очередь для самих исследователей. В этой стране никто не знает заранее, как дело повернется. Насобираешь компромата, а потом его против тебя самого и используют. Например, если я окажусь врагом трудового народа, то в первую очередь попадет самому товарищу А… Это ведь у него в секретарях-референтах ходил сынок белогвардейца.

— Это теория. Догадка. Разве эти люди когда-нибудь подчиняли свои поступки законам логики? Такие умозаключения слишком сложны для них. А ты не подумал, что товарищ А. захочет устранить тебя физически, как потенциально опасного для его карьеры человека?

— Сомневаюсь, что сейчас кого-нибудь из этих деятелей всерьез интересуют такие вещи, как чистота происхождения, у них новая мода — усиленно ищут выгоду.

— А какая от тебя выгода? Самому-то не смешно?

— Не скажи, — разговор с женой меня неожиданно приободрил, и я постарался, чтобы мои доводы впредь выглядели по возможности забавно. — Вот такая история. Подкручивает Хозяин свои усы и спрашивает у моего ненаглядного товарища А.: «Почему в моей маленькой ненаглядной Грузии народ так любит свою Родину, а в такой великой мировой державе, как Россия — нет»? И вот видный деятель коммунистического движения со всех ног бросается ко мне, сразу позабыв, что давно уже связал свою жизнь с интернационализмом и патриотизм всегда открыто презирал, и с порога орет не своим голосом: «Поче-е-му?» Я задумчиво и компетентно покачиваю головой. А товарищ А., едва не плача, просит: «Григорий Леонтьевич, подготовьте мне справочку о быстрейшем возрождении патриотизма в Союзе ССР».

— Неужели так и было? — похохатывая, спрашивает Еленка.

— Конкретно такого запроса пока не было, но будет, чувствую, что будет. А десятки похожих проблем уже всплыли и разрешены мной. И после этого ты думаешь, что он посмеет со мной разделаться? Что же станет с теорией мирового коммунистического движения без таких беспринципных проходимцев, как я?

— Так ты их не боишься?

— Разве можно бояться таких потешных дяденек? Конечно, не боюсь.

*

На следующий день я тщательно и неторопливо побрился. Как события будут разворачиваться дальше — предсказать было невозможно. И качественное бритье обеспечивало мне нужную психологическую устойчивость при любом раскладе. Если мне суждено было лежать дохлым на заднем дворе — я буду элегантным и ухоженным, что для трупа совсем немаловажно. А поручат подготовить и написать очередной выдержанный в рамках рабоче-крестьянской идеологии наукообразный бред — всем своим видом покажу, как не просто меня выбить из седла поспешными заявлениями.

Уже при входе в здание мое самообладание подверглось испытанию — охранник Фрол остановил меня резким взмахом руки.

— Постойте, Григорий Леонтьевич. Вас попросили срочно зайти в режимный отдел.

Сознаюсь, что адреналина в моей крови значительно прибавилось. Не могу сказать, что страх полностью овладел мной, но и утверждать, что я совсем не волновался, было бы неправильно. Я не мазохист и не хотел бы покинуть этот мир, не завершив своей исследовательской работы о повадках диких муравьев. Кроме того, у меня есть обязательства перед женой и сыном. И вообще, я считаю, что негоже умирать, пока есть хотя бы один человек, который по-настоящему любит тебя, гордится тобой и надеется на тебя. Если хотите, это и есть истинная религия! У меня с этим все в порядке.

Дежурный по режимному отделу был немногословен и погружен в свои дела. На его лице, даже на мгновение, не проявилось выражение ненависти или брезгливости, столь естественные, когда в упор разглядываешь классового врага. Стало легче дышать.

— Товарищ Корольков, вам надлежит подписать этот документ.

Я с интересом взял бумажку, прикидывая, где легче всего поставить закорючку. В первый момент мне показалось, что документ полностью тождественен уже однажды подписанному мною.

— Я уже подписывал это.

— Подпишите еще раз.

Пришлось прочитать бумажку внимательнее.

«Я, такой-то, подтверждаю свое рабоче-крестьянское происхождение. Если же в дальнейшем выяснится, что мои родители представители эксплуататорских классов, я, такой-то, отказываюсь от них и прошу впредь считать моим отцом колхозника Иванова Поликарпа Поликарповича, проживающего в деревне Прохоровка Тульской губернии, а матерью ткачиху Осипову Екатерину Трофимовну из города Гатчина. Подпись. Дата».

Приглядевшись, я заметил, что в матери мне теперь определили другую женщину.

— Сидорова Феодора Герасимовна померла, — пояснил дежурный.

Окончательно я понял, что все в порядке, когда свободно и без излишних треволнений добрался до своего кабинета. Охранник Жора был как всегда внимателен и готов к провокациям, но в глазах его явно читалось искреннее восхищение. Полагаю, что на разводе ему сообщили о повышении моего статуса. Я расположился за своим письменным столом и стал ждать продолжения, а чтобы излишнее волнение не мешало мне жить, я достал свою рукопись и занялся редактированием главы о всепоглощающей жажде подвига и свершений, обрушивающейся иногда на отдельные муравьиные особи.

Я работал до тех пор пока не раздался сигнал, призывающий сотрудников на ежедневную оперативку.

*

Товарищ А. вызвал меня на ковер через пятнадцать минут после окончания оперативки, которая на этот раз была посвящена архиважной и животрепещущей теме — поливке номенклатурных цветов из номенклатурных же леечек. Среди технического персонала были выбраны ответственные, в чью задачу входило следить за состоянием растений, волей судьбы попавших в Кремль. А это — регулярная поливка, контроль за состоянием земли, борьба с вредителями, обеспечение оптимального освещения… боже мой, целая наука… Нерадивых ответственных обещали достойно наказать.

Как секретарь-референт я был освобожден от подобных занятий. За растениями, находящимися в моем кабинете, должна была приглядывать уборщица. Я требовался большевикам для интеллектуальной работы. Мелочь, а приятно. Так что в кабинет товарища А. я попал в приподнятом настроении.

— Григорий Леонтьевич, — обратился ко мне товарищ А., — нам надо кое-что обсудить….

Его странным образом вибрирующий голос и довольно редкое в последнее время обращение по имени-отчеству выдавали огромное напряжение, что-то было не так. И на этот раз дело было не во мне, его встревожило что-то более значительное. Я насторожился и приготовился к неожиданностям.

— Закончили ли вы проверку слухов о посещении коридоров Кремля духом Феликса Эдмундовича Дзержинского?

— Да. Закончил, — по инерции сказал я. По правде говоря, я так ничего и не придумал, но разговор принимал столь неожиданный оборот, что в излишние объяснения вступать не следовало.

— Доложите.

Да уж не проверка ли это? — подумал я. Обычно товарищ А. работой не интересовался. Ему было достаточно поручить ее мне. Пришлось импровизировать. Настойчивость товарища А. красноречиво говорила о необходимости внимательно следить за своими словами. Я понял, что нас прослушивают. Интересно, кого проверяли, меня или товарища А.?

— О, это было очень сложное задание, — начал я свою импровизацию. — Но поскольку я являюсь, не побоюсь это утверждать, крупнейшим в Союзе ССР специалистом по диким муравьям, мне удалось справиться с этой серьезной, многоплановой задачей.

Товарищ А. начал медленно привставать, глаза его наполнились ужасом.

— Ну?

— У диких муравьев есть странный обычай — они, время от времени, впадают в состояние крайней ярости. Обратите внимание, что никаких внешних оснований для такого удивительного поведения отыскать не удается. А бывает и так, что муравьев охватывает всепоглощающая жажда нежности, и в этих случаях часто невозможно отыскать явную причину. Исследования и статистический анализ данных с неопровержимостью показали, что муравьи таким необычным образом реагируют на встречу с духами своих врагов или, наоборот, духами близких в недавнем прошлом особей.

— Духи, говорите… А как же материализм?

— Теория встречи муравьев с духами — чисто материалистическая теория, своего рода порторбуренция акстазиса. Разве можно предугадать заранее все формы проявления материи? Еще Энгельс недвусмысленно указывал на неисчерпаемость материи.

— Ну? — товарищ А. стоял по стойке смирно.

— Мое заключение — дух товарища Феликса Эдмундовича Дзержинского действительно мог перемещаться по коридорам Кремля.

— Можем ли мы доверять…

— Можете. Я привык гарантировать достоверность своих заключений.

— А котлеты?

— А вот по поводу сопутствующих факторов — отравили его котлетой или нет, и зачем он с ними бродит — обращайтесь к тому, кто владеет информацией, это вопросы не ко мне.

— Но вы могли бы узнать об этом подробнее?

— Конечно. Предоставьте мне надлежащую информацию, а уж разобраться в ней и должным образом интерпретировать ее я, без сомнения, сумею.

При этих словах заскрипела, распахиваясь, дверца шкафа, и на свет появился Хозяин — Иосиф Виссарионович Сталин собственной персоной.

— Этот человек нам подходит, — сказал он, отряхивая пыль с ушей.

— Но он же явный гад! — удивился товарищ А.

— А может и не гад…

— Может… я много думал об этом, — согласился товарищ А.

*

Я был заинтригован. Теперь стало окончательно ясно, что для меня подыскивают какое-то чрезвычайно ответственное задание, столь ответственное, что до поры до времени о его сути нельзя даже намекать. Не исключено, что и сам товарищ А. пока не знал подробностей. Руководство партии почему-то решило, что я самый подходящий для такого дела человек и смогу справиться, если мне помогут соответствующие партийные органы. Рассказать мне подробности работодатели пока были не готовы. Как это принято у большевиков, непосредственному исполнителю не положено знать о сути возложенной на него миссии до последней минуты, когда уже надо прыгать с парашютом.

Но, честно говоря, проникнуться важностью момента я до конца так и не сумел. Каждый раз оказывалось, что работа над монографией занимала меня несравнимо сильнее, чем радужные перспективы в моей секретарской работе. Так уж устроена моя голова, что дикие муравьи мне ближе, понятнее и симпатичнее, чем самые преданные и морально устойчивые члены партии большевиков.

А кстати, почему я пишу монографию о диких муравьях, а не о выдающихся большевиках? И отчего до сих пор этот вопрос не приходил мне в голову? А зря, сейчас наступило потрясающее время для составителей справочников и биографов. Со дня окончания гражданской войны прошло достаточно времени, чтобы даже непосредственные участники порядком все подзабыли. Пришла пора окончательно подвести исторические итоги первой трети ХХ века. Отныне история должна стать правильной, идеологически выдержанной, отвечающей нуждам текущего момента, и, следовательно, правдивой. Правдивой не в бытовом смысле — как было, мол, так все и пишем. Нет, правдивой высшей правдой — выдержавшей испытание временем. В конце концов, кто победил, тот и заказывает себе историю.

Перед историками и беллетристами раскинулось бескрайнее море работы (хорошо оплачиваемой работы, заметим)… Серии «Пламенные революционеры» или «Жизнь замечательных людей» должны стать крайне популярны. Сиди за столом и придумывай подвиги достойных и проверенных людей, которые не подведут и справятся, когда это потребуется заказчикам…

И все-таки, почему я пишу о диких муравьях и не могу себя заставить написать о каком-нибудь пламенном большевике, утвержденный список которых достать не так уж и сложно… Никаких излишних переживаний — чисто техническая задача. А взамен — почет, всесоюзная известность, деньги и немалые, положение, масса возможностей… да, забыл еще четырехкомнатную квартиру и шикарную дачу в живописном уголке Подмосковья, охраняемую специальными подразделениями ГПУ… Мечты, мечты…

Почему же мне так не хочется, чтобы большевики гладили меня по головке и чесали за ушком? Может быть, я не в состоянии воспринимать их всерьез? Скорее всего, я настолько чужой в их среде, что никогда не смогу стать одним из них, поскольку считаю самую сердцевину их жизни — заботу о ежедневном продвижении по службе — одним из проявлений социального идиотизма. Смешно, честное слово, смешно. Я не хочу быть одним из них, потому что не расталкиваю окружающих локтями и не стремлюсь стать начальничком над ними. В предложенной большевиками иерархии я никем не хочу стать. Точнее и правильнее, я хочу стать никем. Никем… Секретаришкой… Незаменимым никем. И мне нравится, что они делают то, что мне необходимо: заботятся о моей безопасности, содержат мою семью и обеспечивают возможность работы над монографией о диких муравьях. А от меня при не слишком обременительной работе получают что-то неуловимое и не слишком ценное. Однако это что-то завораживает их… Большевиков возбуждает, что в их канцелярии присутствует что-то невыразимое словами. Мы используем друг друга, словно бы подписав об этом невидимый договор. Казалось бы, несоизмеримые понятия — партия и я. Но оказывается, для противопоставления так мало надо — всего лишь правильно себя поставить, стараясь казаться в одно и то же время незаметным и незаменимым.

*

Время словно бы остановилось, подготовка к грядущему важному заданию протекала совершенно незаметно. Меня это вполне устраивало. Обычно, я крайне любопытен, но тайна предстоящей миссии оставляла меня равнодушным. Разбираться в фантазиях большевиков мне не хотелось, — они бы сами понимали, что задумали — и то хорошо. Можно было сделать вывод, пожалуй, лишь о том, что задание должно было быть каким-то образом связано с творческим развитием марксизма-ленинизма. Я, как сын подстреленного беляка, подходил для этой цели идеально. Умение произвольно поигрывать словами, подбирая наиболее звучные комбинации, по мнению руководителей партии, удачно дополнялось свойственной мне полнейшей социальной инфантильностью помноженной на решительное нежелание видеть свое имя хотя бы в малейшей степени связанным с подобными идеями. А если к этому добавить, что за свое усердие я не потребую ни чинов, ни наград, становилось окончательно ясно, чем это я им так приглянулся.

И вот, наконец, товарищ А. вызвал меня по делу. Я вздохнул с облегчением, фальстарт — когда дело дойдет до настоящего дела, вызов последует из более высоких сфер. А пока текущая работа, ее еще никто не отменял.

— Ага, пришел, — озабочено сказал товарищ А., когда я появился на пороге его кабинета. — Пошли, нас уже ждут.

Сопровождаемые охраной, мы отправились в доселе недоступные мне коридоры. К своему удовольствию я отметил, что любопытство вновь дало о себе знать, мне все еще казалось, что где-то в глубинах Кремля спрятаны потрясающие тайны… Однако ничего сногсшибательного в конце коридора не обнаружилось — столь тщательно охраняемые кабинеты предназначались для встреч наших сотрудников различных рангов с посетителями извне.

— Сейчас мы встретимся с Президентом Академии педагогических наук Союза ССР Петром Евгеньевичем Мальским, — прояснил ситуацию товарищ А… — Поговори с ним. Но постарайся не обижать, он очень боязливый. Товарищ Сталин говорит, что он настоящий интеллигент, и поэтому постоянно плачет. Впрочем, я подозреваю, что причины для слез он придумывает сам.

— Хорошо, товарищ А… Постараюсь проявить чуткость, — пошутил я.

Мы вошли в роскошный кабинет, превосходящий своим убранством любой из тех, что мне до сих пор доводилось видеть. И это было понятно — роскошь эти люди понимали довольно своеобразно, не обладая, в большинстве своем, изысканным вкусом, они оборудовали свои кабинеты согласно своим представлениям о достатке, что, конечно, было разумно. Посетителей в эти помещения не допускали, поэтому они не боялись быть смешными. А вот для представительства, как я теперь убедился, с интерьером работали профессионалы, чтобы у советских людей ни на минуту не пропадало чувство гордости за свою Родину.

Президент Академии педагогических наук был застигнут нами врасплох. Он вскочил, разбрасывая стулья, антикварные столики и хрустальные графины.

— Здрасьте, — прошептал он, застывая в позе подобострастного слуги.

— Здравствуйте, Петр Евгеньевич, — ласково проговорил товарищ А.

— Здрасьте, здрасьте, здрасьте…

— Так что же вы хотите от нас? — товарищ А. не был расположен к сантиментам.

— Коллектив Академии педагогических наук поручил мне довести до вашего внимания результаты нашей работы…

— Так…, — ободряюще проговорил товарищ А…

— Нами разработан новый учебник по навыкам счета для самых маленьких, для первоклассников. Принес вам задачку на утверждение.

— Давай, Григорий, расспроси его, только по существу, — товарищ А. с удобством устроился в роскошном кресле, предоставив мне разбираться с Президентом Академии педагогических наук.

— Как называлась дисциплина «навыки счета» при царском режиме?

— По-моему, арифметика…

— Так… Давайте вашу задачу.

— Буржуй весит четыре пуда, а банкир на три пуда больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на 4 пуда?

На лице товарища А. появилось радостное, счастливое выражение — ему пришлось по сердцу усердие Академии… Но я был вынужден подпортить его приподнятое настроение.

— Что-то вы тут, товарищ Мальский, напутали.

У Мальского моментально на глаза навернулись слезы, его крупное, матерое лицо вожака интеллигентских стад сморщилось и напряглось….

— Вы же нарушили постановление Совнаркома…

— Боже мой…, — невпопад выдохнул президент.

— В Союзе ССР введена метрическая система.

— Боже мой… Но товарищ… это же легко исправить. Вот, вот наша задачка. Буржуй весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит большевик, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?

— Опять не получается. Каждый пролетарий знает, что буржуи и банкиры вдосталь попили народной кровушки. Так?

— Да…

— А у вас большевик чуть ли не вдвое толще буржуя. На что вы намекаете?

— Боже мой… Но товарищ… это же недоработка. А мы подправим. Большевик весит четыре килограмма, а банкир на три килограмма больше. Сколько весит буржуй, если он тяжелее банкира на четыре килограмма?

— Почему вы позволяете себе так безответственно играть словами? Вы пробовали думать, прежде чем говорить. У вас получилось, что большевик весит четыре килограмма. Он что, новорожденный несмышленыш? Намекаете, все время намекаете.

— Боже мой…

— Идите и все переделайте, — вмешался товарищ А… — Попробуйте еще разок.

Академик ушел, размазывая грязным кулаком потоки слез.

— А не слишком ли ты, Григорий? Мне задачка понравилась… Ладно, пусть еще поработает…

*

В среду у товарища А. возликовала душа — к нему в руки попал первый донос на меня.

— Ну вот, — радостно сказал он. — А то все — нет и нет. Ты у нас как не родной был. А теперь приняли ребята тебя в свой коллектив, за своего считают. Поздравляю, поздравляю… Нет, честно, я все никак понять не мог, почему так долго нет на тебя бумажки?.. В чем, по-твоему, наиболее полно проявляется особенность национального характера великороссов? Наши люди любят писать о своих надеждах, помыслах и просьбах на листке бумаги. И мы это дело на самотек не пускаем. У буржуев было принято писать письма и дневники, где они отдавались познанию своего, так называемого, внутреннего мира. А пролетарии не таковы — им не нужны башни из слоновой кости, они организмы общественные. Для настоящего пролетария общественный долг — превыше всего. Их жизни имеют смысл, когда они работают на общественное благо. Так и их тяга к бумаге имеет смысл, только когда преследует общественную надобность.

— Это как же?

— Доносы, Григорий, доносы… Информация, сообщения, критика…

— Анонимки?

— В первую очередь… Анонимки создают атмосферу безнаказанности и бескорыстия… Мы это одобряем, иначе за каждым не уследишь, а следовательно, и не построишь социализм. У нас каждый, кто хочет наверх пробиться, должен писать, и кто чаще пишет, тот быстрее и пробивается. А мы ведем учет и награждаем победившего за месяц ценным подарком.

— А как же вы узнаете, кто победил? Получаете-то вы анонимки.

— Нет ничего проще, чем определить, кто и с какой целью свою бумагу написал — легче всего это сделать по почерку. Наши работники так и не поняли, что каждый из них имеет свой неповторимый почерк. У нас, Григорий, неповторимость поощряется только в этом деле. А так — нет. Но тебя это не касается… Пока… А может, наши люди специально стараются писать разборчивее, чтобы их не перепутали. Тебе интересно, что про тебя написал наш бдительный доброжелатель?

— Не знаю…

— Не волнуйся, ничего нового, сообщил, что ты гад и белогвардейская рожа. Но ты ведь и сам это знаешь. Они всегда так пишут, когда не хватает добротного материала… А все-таки, почему взялись и за тебя? Хотелось бы это выяснить. Расскажи-ка поподробнее, как ты, сын белогвардейца, попал к нам на службу? Ты — шпион или, еще чище, террорист?

— Нет, конечно. Направлен к вам из аппарата Областного Совета. Тысячи раз проверен. Лоялен.

— Ты лоялен, потому что тебе наплевать на нашу борьбу, у тебя, видите ли, другие интересы.

— Так это же хорошо.

— Может быть, может быть… Иди, свободен.

*

Дома я никак не мог отделаться от воспоминаний о своей службе в аппарате Областного Совета. Должность у меня была по своему уникальная — помощник статистика. Поскольку я по образованию математик, то отчетность в отделе Учета местного опыта, где я устроился, чтобы в поте лица своего зарабатывать хлеб насущный, была поставлена на довольно высоком уровне. Надо отметить, что место помощника статистика меня полностью устраивало, я был доволен и рассчитывал задержаться на нем подольше. Штат состоял из заведующего — старого партийца Растопчина и пяти рядовых сотрудников, одним из которых был я. И сам Растопчин, и его сотрудники рассматривали свою работу как временную синекуру. Так что написание отчетов о распространении местного опыта полностью падало на мои плечи. Не бог весть какая работа… Раз в неделю в контору заходил Растопчин и, открыв очередную папку с моим отчетом, расцветал. «Неплохо, неплохо», — говаривал он и довольный уходил неведомо куда. Его контора процветала, а до тонкостей ему дела не было.

Повторюсь, место было замечательное — самое минимальное усердие с моей стороны оплачивалось щедро и без единой задержки, к тому же у меня всегда оставалось время для работы над монографией о диких муравьях.

Вскоре в среде малообразованных управленцев о моих заслугах в деле становления правильного оформления отчетности стали сами собой складываться настоящие легенды. А мое предложение фиксировать приходящие документы в специально предназначенной для этого тетради, окончательно создало мне репутацию корифея учета. Отныне к нам в отдел зачастили высокопоставленные выдвиженцы, чтобы посмотреть на меня. Так ходят в зоопарк, чтобы полюбоваться на обезьянку или зайчика, умело бьющего своими лапками по барабану.

Однажды зашел молодой человек приятной наружности. Мы поболтали, поладили. Молодой человек вежливо попросил разрешения заходить время от времени, если понадобится мое просвещенное мнение о какой-либо математической проблеме. Я разрешил.

Когда он ушел, ко мне подскочил бледный Растопчин.

— Вы… знаете, кто это был?

— Нет. Он не представился.

— Это родственник товарища Кирова — Андрей, — взволнованно прохрипел мой начальничек, словно за эти несколько секунд у него развилась самая настоящая ангина.

Молодой человек вскоре действительно зашел.

— Не могли бы вы помочь нам разрешить одну математическую задачку?

— А почему бы и нет.

— Прежде всего, утолите наше любопытство. Солнце — это звезда или планета?

— Чего?

— Солнце — это звезда или планета?

— Звезда.

— Вот как… А можно ли подсчитать, за сколько времени солнечный свет долетает до Земли?

— Ему требуется для этого чуть больше восьми минут.

— Спасибо, — с этими словами вежливый молодой человек ушел.

Так я приобрел своего могущественного покровителя.

*

Жизнь моя в Отделе учета местного опыта протекала размеренно и безмятежно. И честно говоря, я рассчитывал, что смогу удержаться в системе Совета еще пару лет, пока не подвернется что-нибудь получше. Но обстоятельства распорядилась по-другому.

Стал к нам в контору заглядывать какой-то странный человечек. Этакая социальная пустяковина, если так можно сказать. Поначалу я не обратил на него никакого внимания — мало ли кого судьба забрасывает в систему учета местного опыта. Но вскоре мне пришлось изменить свое мнение о нем, особенно, когда заметил, что после его визитов товарищ Растопчин впадает в тихое помешательство. Было забавно наблюдать, как по телу руководителя пробегает целое полчище озверелых мурашек, а глаза начинают поочередно подмигивать сами по себе. Это влияние было тем более интригующим, что осуществлялось как бы на расстоянии, без прямого контакта. Мне ни разу не довелось застать их за разговором, но сомнений в том, что человечек имеет на Растопчина необъяснимое влияние, у меня не было.

Понять, как этот маленький, невзрачный и какой-то корявый субъект способен доводить до судорог испытанного в боях за Советскую власть ленинца, я не понимал. Но его значимость явно определялась не внешним видом, а той социальной ролью, которую он играл. Мои подозрения вскоре подтвердил сам Растопчин.

— Что-то к нам зачастили люди из ГПУ, — сказал он мне, даже не пытаясь скрывать, что один вид таинственного посетителя приводит его в полуобморочное состояние. — Ой, не к добру это, ой, не к добру….

Старый большевик знал, о чем говорит. И его слова стали немедленно претворяться в жизнь. Плюгавый человечишка очень быстро сообразил, что без моего участия не проходит ни одно событие, случающееся в отделе учета местного опыта. Я видел, как он провожает глазами посетивших меня начальничков из близлежащих отделов (интерес к зайчику, выбивающему дробь на барабане, не только не ослабевал, но и креп день ото дня). У него текли слюнки от предвкушения. И вот все произошло.

Выждав момент, когда мы остались в комнате с глазу на глаз, человечишка произнес ровным голосом:

— А не хотелось бы вам заняться более интересной работой? В настоящее время мы чрезвычайно заинтересованы в расширении сети добровольных помощников.

Мои решительные присутствует протесты он воспринял довольно равнодушно — надо полагать, привык. Не сомневаюсь, что первая реакция большинства людей на подобное предложение была стандартная — смесь страха и омерзения. Но в том-то и состояла его работа, чтобы добиться второй реакции, третьей, а если понадобится, и четвертой…

— Ты, конечно, можешь отказаться, — произнес он лишенным эмоций голосом, впрочем, поскольку он перешел на «ты», мое упорство его задело. — Но… не советую. Со службы ты вылетишь, а на другую устроиться уже никогда не сможешь. Знаешь, в каждом отделе кадров есть такой документ — список неблагонадежных. Попасть в него может каждый, но я еще никогда не слышал, чтобы кому-нибудь удалось вычеркнуться из него. История таких примеров не знает. Тебя и дворником не возьмут. Помрешь голодной смертью, и мальчонка твой помрет, и жена… Я тебя, конечно, не тороплю, подумай. А как же, подумай, подумай… Я к тебе через пару деньков загляну.

Надо признать, что плюгавому человечку удалось меня озадачить. Но времени на заламывание рук у меня не было, необходимо было действовать решительно и молниеносно. Я набрал номер родственника Кирова и, стараясь не показывать волнения, довел до его сведения необходимую информацию.

— Андрей, это вы? Хочу сообщить вам, что решил покинуть место в аппарате Совете. Мне кажется, что я способен приносить Родине гораздо больше пользы, чем удавалось до сих пор. Так что, если вам опять понадобится моя скромная помощь, звоните ко мне домой.

Этого оказалось достаточно. Через два часа пятнадцать минут Андрей предложил мне занять место секретаря-референта товарища А… Я согласился. Все были страшно довольны. И товарищ А. (ему до боли в ушах хотелось подружиться кланами с товарищем Кировым), и товарищ Киров (этот спал и видел, чтобы его люди были внедрены ко всем без исключения видным деятелям партии), и Андрей (мечтающий создать из преданных людей свой собственный клан). Не сомневаюсь, что мое продвижение понравилось и товарищу Сталину. Хозяин был уверен, что такие люди, как я, способны скомпрометировать любого — даже члена Политбюро.

И вот прошел год. ГПУ мной больше не интересовалось.

*

Задание, которое товарищ А. приготовил на этот раз, удивило и насторожило меня. Конечно же, это было существенное приближение к той таинственной миссии, смысл которой оставался для меня скрыт, но которую мне все равно предстояло выполнить, поскольку решение об этом наверху уже приняли. Но по порядку…

Товарищ А. проявился только через три дня. Не сомневаюсь, что он доложил Хозяину о встрече с президентом Академии педагогических наук и появился в моем кабинете, только получив высочайшее одобрение. Внешне товарищ А. был спокоен и всем своим видом показывал мне, каково это — пребывать в хорошем настроении, но я прекрасно видел, что в его холодных глазах застыл первобытный ужас — час моей миссии неумолимо приближался. Неожиданно я понял, что товарища А. уже посвятили в тонкости предстоящего задания. И спокойствия ему это явно не добавляло.

— Вот, Григорий, в Политбюро пришло письмо. Ты должен ознакомиться с ним. Не горячись, разберись, как следует. А то я тебя знаю, у тебя все дураки. Вникни, а потом у же ругайся.

Он протянул мне мятый листок бумаги, на котором неряшливым почерком человека, которому не часто приходится пользоваться карандашом, было, в частности, написано следующее:

«В нашем Союзе ССР, товарищи, люди не родятся, родятся организмы, а люди у нас делаются: трактористы, мотористы, механики, академики, ученые и так далее, и так далее. И вот один из таких сделанных людей, а не рожденных — я. Я не родился человеком, я сделался человеком. И чувствовать себя, товарищи, в такой обстановке — больше, чем быть счастливым. Жить в такой век очень хочется. Я испытываю, как приятно быть ученым в наш век…»

Как говорится в одном прекрасном стихотворении: «Я хотел возразить и открыл было рот», но товарищ А. заговорил первым:

— Помолчи, Григорий, подумай… Это выписка из доноса на народного академика Трофима Денисовича Лысенко. На совещании в Кремле Лысенко высказал эти положения, и нам негоже с порога ругаться и отвергать его мнение. В первую очередь, это касается тебя. Тебе, Григорий, предстоит работать в тесном контакте с товарищем Лысенко и его людьми, мимо этого Трофима не проскочишь, стоит партии скомандовать — он всегда первый. Так что помолчи и подумай. И еще… товарищ Сталин очень заинтересовался деланием людей из организмов. Сейчас, может, это в нашем государстве — архиважное, наиважнейшее дело.

Я загрустил.

*

Идеи перерождения зародышевого организма в совершенного человека целиком завладели народонаселением Кремля. Мне оставалось только удивленно разводить руками. Понять, что в этой бредовой затее может вызвать энтузиазм руководства, я был просто не в состоянии. Главное, чего я не понимал, — зачем это им надо. Впрочем, меня это занимало мало. Я был целиком поглощен работой над монографией о диких муравьях, мне предстояло рассмотреть чрезвычайно важную часть исследований, касающихся представлений муравьев о прекрасном. Очень многообещающая и мало изученная тема.

Товарищ А., впрочем, не интересовался моими сомнениями.

— Григорий, как дела с предложением Трофима Денисовича? — требовательно спросил он меня уже на следующий день.

— Не знаю, что вам и сказать, товарищ А., — промямлил я, застигнутый врасплох. — Работаю, надо все как следует обдумать…

— Тебе платят совсем не за то, чтобы ты думал в рабочее время, — выпалил товарищ А. Его лицо недвусмысленно указывало на охватившую его растерянность, товарищ А. понял, что в его высказывании затаилась ошибка. — То есть, платят тебе за то, чтобы ты думал… Но, что же это получается? Что же это за работа такая — думать? Ерунда получается… Ладно, об этом потом. Сейчас мы должны сосредоточиться на преобразовании зародышей в людей.

— А следует ли всерьез воспринимать данное положение?

— Народный академик товарищ Лысенко дело свое знает очень хорошо — ни разу до сих пор партию не подводил. И слова его, такие простые и вместе с тем проникновенные, захватили мое воображение. Я, Григорий, потрясен грандиозностью задачи. Создать буквально из пустоты, из человеческого хлама идеального гражданина — это можно без преувеличения назвать окрыленной мечтой коммунизма. Величайшие умы мира, Григорий, измышляли волшебную страну Утопию, где подобные проекты были бы возможны и осуществимы. И вот эта сказочная страна задумана и построена, и не где-нибудь на Северном полюсе, а у нас — в стране Советов.

Величайшие умы… Вот, например, Софокл… Нет, про этого не помню. А Платон — тот любил государство… И Аристотель… не был чужд. Я уж и не говорю про классиков утопического социализма: Сен-Симона, Фурье, Оуэна… А знаешь ли ты, Григорий, что их подвело?

— Нет.

— Не было у них широкого научного подхода. А у нас — есть.

— А вот Карл Маркс писал, что государство будет отмирать.

Товарищ А. засмеялся.

— Вот и видно, Григорий, что ты беспартийный. Отмирать будут их государства, буржуазные. Что тут непонятного. А наше — социалистическое — будет расти и укрепляться. Это и есть настоящая наука — исторический материализм! Так что есть будущее у наших дерзаний. Раз уж сам народный академик товарищ Лысенко взялся за это дело. А мы ему поможем. Обеспечим в стране порядок и дисциплину, разве без дисциплины такое дело осилишь? Здесь разговор простой — кто нарушает, должен быть наказан. Да так, чтобы неповадно было. Чтобы всю самовольность и отсебятину отбить.

— Утопизм.

— Был утопизм, да весь вышел. Партия поставила перед нами грандиозную задачу, вот и весь сказ, надо выполнять. Да так ловко, чтобы из зародышей получались люди — военачальники, шахтеры, трактористы, колхозники, писатели, академики и прочие изобретатели… Это работа не на день, не одно поколение понадобится партии, чтобы с честью претворить в жизнь громадье наших планов.

— Наверное, вы правы: большевиками не рождаются — ими становятся.

Мне в очередной раз пришлось поблагодарить судьбу, выбравшую мне в качестве предмета исследований моих ненаглядных диких муравьев, нисколько не интересующихся социальным утопизмом. Может быть, именно поэтому в сообществе муравьев так мало страданий и предательств.

*

Следующие два дня я провел просто восхитительно, — меня никто не беспокоил. Товарищ А. прекрасно понимал, какую грандиозную задачку он мне подбросил, и отдал приказ охране никого не пропускать ко мне без крайней нужды. Сам я был скорее удивлен, чем озадачен, — никак не мог понять, что это за зародышевые организмы такие… Я ходил по коридорам Кремля, налетая на проходивших мимо служащих, демонстрируя таким незамысловатым способом погруженность в проблему. Глаза мои были слегка расфокусированы и должным образом затуманены… Занимался я, естественно, своей монографией. Глава называлась «Нелюбовь к социальному оптимуму», в ней я пытался рассмотреть корни ненависти рядовых муравьев к утопиям и социальным мечтаниям. Особи, уличенные в чем-то подобном, немедленно изгонялись из муравейника. Интересно, почему?

И вдруг новый приказ — товарищ А. посылает в комнату свиданий. Информации, по обыкновению, он не предоставил, но я ни на минуту не сомневался, что мой посетитель непосредственным образом связан с проблемой созревания идеальных строителей социализма.

Кстати, в посещениях «комнаты свиданий» было немало любопытного. Особенно любил такого рода работу небезызвестный секретарь-референт товарища О. — Колотов Борис Львович, знаменитый своими связями с духом Феликса Эдмундовича Дзержинского. Однажды он высказался по этому поводу вполне определенно:

— До чего же я люблю эти прогулки в «комнату свиданий». Иду и мечтаю, — вдруг там дожидается меня красивая и раскованная…

Я — человек, несклонный к романтическим приключениям подобного рода, должен отметить, что это действительно крайне любопытно, отправляться на свидание к неизвестным людям. Учитывая мою репутацию, ко мне обычно отсылали ученых, писателей, драматургов, изобретателей и прочих представителей интеллигенции. И, признаюсь, я неоднократно был награжден судьбой встречами с крайне интересными людьми.

И вот я устраиваюсь в потрясающем своей роскошью кабинете, выкладываю на видное место свой энциклопедический словарь, нажимаю на звоночек.

Дверь открывается, и на пороге появляется…, боже ты мой! Горький Алексей Максимович. Товарищ Пешков!

Я сижу за громадным письменным столом в чрезвычайно объемном кресле и кажусь себе маленьким муравьишкой столодержателем, к которому пришел на поклон гигант пролетарской литературы.

— Здравствуйте, товарищ Григорий Леонтьевич, — проговорил он характерным, известным всей стране окающим баском. — Я счастлив, что, наконец, удостоился чести познакомиться с вами и предложить вам на рассмотрение свои скромные заметки по вопросу воспитания трудовых масс в истинном классовом духе.

Нет, в самом деле, это был Горький! Густой бас, чуть сплюснутая голова, богатые усы, высокий, сгорбленный… Точно, Горький! Было крайне заманчиво прервать его на полуслове и перевести разговор на более интересную тему — Горькому наверняка было бы интересно послушать о муравьях-жертвователях, изначально посвятивших свою жизнь родному муравейнику.

Но Алексей Максимович уже перешел к делу:

— Пришел доложить о проделанной работе. Мне поручили заняться выколупливанием из зародыша верного пролетарскому делу человека. Как и было предложено дорогим нашим академиком Трофимом Денисовичем Лысенко.

— Вот как? — удивился я.

— Нами выработаны критерии и составлен план работы. Если вы не возражаете, я бы ознакомил вас с содержательной частью…

— Весьма заинтригован…

— Партия поручила нам создать библиотеку произведений гениев мировой литературы, чье творчество имело бы воспитательное значение, и при этом не оказывало разлагающего влияния на неокрепшие организмы наших тружеников. Сейчас книжки классиков проходят жесткий отбор на соответствие нашим идеалам. К сожалению, мало кто из так называемых классиков задумывался о том, как их сочинения отразятся на классовой борьбе. Нам приходится кое-что подправлять. По счастью, практика художественного перевода в нашем Союзе ССР позволяет справиться с подобными трудностями. Мы им всем классовое чутье повставляли, а буржуазное нытье повыбрасывали. Что называется — расставили акценты… Получилось очень хорошо, по-моему.

— Постойте, постойте, к чему это приведет…

— Не извольте волноваться. Проведена проверка. Мной лично подготовлен перевод «Фауста» Гете. Сюжетик уложился в полтора печатных листа — объемная вещица. Рукопись я отнес на подпись к светочу нашему, правофланговому советского строя — Иосифу Виссарионовичу Сталину — на проверку. Нужна мне была поддержка кормчего социалистической литературы и критические замечания гения народов.

Я автоматически кивнул, плохо соображая, куда он клонит.

— Наш всенародно любимый друг писателей отнесся ко мне с той человеческой теплотой, которая, как ничто другое, возвышает его. Он не прогнал меня и даже не заругался. Не-ет… Иосиф Виссарионович внимательно ознакомился с представленным трудом.

— Ну и?

— Мне неловко. Но я должен обнародовать отзыв этого величайшего в истории человечества мудреца. Вождь сказал следующее, я записал на бумажке, чтобы не забыть: «Ну и дрянь этот «Фауст», даже твоя «Старуха Изыргиль» посильнее будет…» Мне неловко, но я должен быть честен.

Я содрогнулся.

— Разрешите работать дальше? — попросил непревзойденный мастер социалистического реализма.

— Разрешаю, — в замешательстве прошептал я.

*

С некоторых пор я стал замечать, что отношение ко мне со стороны кремлевских обитателей стало меняться каким-то совершенно неправдоподобным образом, словно почуяли они во мне что-то иррационально человеческое, неподвластное номенклатурной шкале ценностей. И потянулся ко мне народ: секретари, простые служащие и даже руководящие работники. Они приходили ко мне со своими рассказами, словно я был той последней инстанцией, где их могли выслушать, не проверяя на соответствие, и даже посочувствовать, если это требовалось.

Думаю, все дело было в том, что я не был членом партии, а следовательно был не опасен, даже в чем-то забавен, как мартышка в зоосаде. Я относился к этим посещениям доброжелательно. Мне было интересно знакомиться с новыми людьми и их проблемами. К тому же, общение с людьми иногда существенно помогало в моей работе над монографией. У муравьев и людей очень много общего: правда, муравьи, без сомнения, гораздо сильнее людей любили свободу и никогда не останавливались на полпути, когда требовалось шевельнуть ради нее усиком. Людям есть чему поучиться у диких муравьев.

Особенно часто заглядывал ко мне в кабинет Семен Михайлович Буденный.

— Хорошо здесь у тебя, Григорий, — начал он однажды свой рассказ, видно, воспоминания детства на какой-то час пробили его закованную былинным кавалерийским прошлым душу. — Гляжу я на тебя и думаю — каково это быть писарчуковым сынком? Ведь у тебя батька-то писарчуком был… Наверное, и грамоте учил, и в школу заставлял ходить. Так и говорил: иди сынок в школу, а то вожжами пройдусь, — сидеть не сможешь. Чудно! Кажется мне, что он добрый был и веселый. А мой папаня был серьезным мужчиной. Шуток не терпел, но тоже хотел мне хорошего. Бывало, чуть что — хватается за хворостину и бегает за мной по двору, пока не поймает. А знаешь ли ты, Григорий, что такое хворостина? Наша настоящая казацкая хворостина? Это, Григорий, такая ветка без листиков. В общем, кусок дерева, своего рода бревно, но не толстое… так, пальца в три толщиной. Отмочит, бывало, папаня такую хворостину в воде, а потом учит меня, мальца, уму-разуму…

В этот момент в кабинет вошел товарищ А… Семен Михайлович Буденный вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

— Вольно, — скомандовал товарищ А… — Продолжайте, Семен Михайлович…

Семен Михайлович готов был продолжать и без специального разрешения. А товарищ А. скромно уселся в уголок и, подперев голову рукой, стал слушать.

— Папаша очень хотел сделать из меня настоящего казака. Вспоминать страшно, какое громадное количество хворостин ему для этого понадобилось. И вот что получилось. Не буду хвастать, но про меня уже и песни сочинили, и книжки, а один мужик написал пьесу, честное слово. Никто лучше меня не выполняет команды «кругом», «налево» и «смирно»… Я кого хочешь на соревнование вызову, а там… Да нет, лучшего поворачивальщика, чем я, вы нигде не найдете.

Я сочувственно покивал головой.

— Однако пойду я, пора приниматься за государственные дела, в моем ведомстве без опытного командира никак нельзя, — с этими словами Семен Михайлович выскочил из кабинета.

Товарищ А. проводил его долгим немигающим взглядом, что-то мне во всей этой истории не понравилось.

*

На следующий день история с детскими воспоминаниями Семена Михайловича Буденного получила свое неожиданное продолжение. Меня вызвал товарищ А… Он был явно не в духе. Можно было подумать, что он получил взбучку от вышестоящих товарищей. Но на самом деле причина его озабоченности оказалась еще более экзотической, — он задумался. Большая политика заставляла его совершать судьбоносные поступки, а, следовательно, связывать свое имя с определенным набором решений. А это было чревато осложнениями, поэтому товарищу А. хотелось со мной посоветоваться.

— Не кажется ли тебе, Григорий, что у нашего дорогого Семена Михайловича поехала крыша?

— Простите?

— Ну, скрючились мозги, хрюкнулись извилины…

— Не понимаю…

— Ладно, скажу без обиняков, — не кажется ли тебе, что у товарища Буденного нервный срыв, и он окончательно свихнулся?

— Никогда об этом не задумывался, — сознался я.

— Это не входит в твои служебные обязанности. Мне — положено, вот я и задумался. Пришло, надо понимать, время принимать решение. Есть мнение, что на место героя гражданской войны следует назначить другого, более подходящего человека.

— Как это?

— Как это делалось до сих пор.

— Вы хотите сказать, что героев гражданской войны назначали на заседаниях Политбюро уже в двадцатые годы?

— Но нельзя же было оставлять такое важное идеологическое решение без контроля. Мало ли кто там шашкой махал, а вот достоин ли он — стало понятно только теперь. Кстати, и Семена Михайловича назначили героем точно таким же политическим решением.

— Но разве это возможно?

— Вам, беспартийным, бывает трудно разобраться в диалектике природы. Прошлого ведь не существует. Странно, Григорий, что я должен тебе это разъяснять. История — это идеологически выдержанные рассказики, утвержденные на Политбюро. А прошлого не существует. Может ли существовать прошлое у народа, который не помнит, что было две недели назад?

— Вы так не любите свой народ?

— Что это еще за народ такой? Организмы, из которых время от времени вылупляются правильные люди. Те, что подчиняются нашим правилам.

— Требовать этого от людей довольно сложно. Не могут они быть правильными в том смысле, который вы вкладываете в это слово.

— Не могут? Это их обязанность. Считаешь, что не так?

— Считаю, что не так.

— Ты здесь на птичьих правах, поэтому кроме ущербности твое положение содержит и нечто положительное, — ты имеешь право считать по-своему, в основном потому, что твоим мнением никто не интересуется. Но это поэзия, лирика. А проза жизни заключается в том, что сейчас я дам тебе задание, и ты его выполнишь. Качественно и в срок. Мы отберем нового кандидата в герои гражданской войны, а твоя задача — придать процессу логическую законченность и доказательность.

— Но это же невозможно сделать!

— Почему? Вот ребята Молотова провернули же дельце с Василием Ивановичем Чапаевым. Пара статей в «Правде», книжка Фурманова, кинофильм, народные песни… И вот он — новый герой гражданской войны. Учись.

Я побрел к себе. А товарищ А. остался сидеть с гордо поднятой головой. С некоторых пор ему для поддержания душевного равновесия стало не хватать того, что он называл «моральной победой над капитанским сынком Корольковым». Состоявшийся разговор он был склонен расценивать как свою несомненную победу. Я придерживался прямо противоположного мнения.

*

Утром следующего дня наша беседа о замене в списке героев гражданской войны Семена Михайловича Буденного на более подходящую фигуру была продолжена. Ночью (как известно вождь и учитель народов любил по ночам нагнать на своих подчиненных страху) руководители партии нашли достойного претендента, — им оказался доселе неизвестный широким слоям населения полководец — Александр Иванович Букашка.

Товарищ А. пребывал в отличнейшем настроении. Ему, видимо, было до невозможности приятно сознавать свою власть над временем, историей и судьбой случайно подвернувшихся под руку людей. Он даже позволил себе пошутить со мной.

— Мы с тобой, как боги, Григорий, вынимаем из пронафталининой коробочки человечка и вставляем в историю, даже не интересуясь, как он вел себя там, на фронтах гражданской войны. И это правильно, потому что события, по большому счету, значения не имеют. Вот таким забавным образом мы и приступили с тобой к практической работе по переделыванию человеческих зародышей в людей. Берем зародыш неизвестного исторической науке человека и делаем величайшим полководцем нашего славного века. И чудо — перед нами орел, герой без страха и упрека… Личность… Кто с ним впредь сможет поспорить в гениальности воителя, разве что Александр Македонский или Чингиз-хан… И то вряд ли… потому что наша партия популярно объяснит каждому, что те, исторические соперники его, были захватчиками и варварами, а Александр Иванович Букашка талант свой поставил на службу трудовому народу. Нет, куда этим господам до нашего Александра Ивановича…

Вскоре к нам привели самого кандидата для ознакомления и инструктажа. Сразу скажу, претендент представлял собой фигуру монументальную, этакий здоровяк и крепыш: высоченный, широкоплечий, с могучим грудным басом, словно специально созданным природой для отдачи приказаний. И при всем при том от этого несуразного человека исходила странная всепобеждающая волна привлекательности. Букашка оказался чрезвычайно обаятельным человеком, хотя я бы не рискнул объяснить, что конкретно в его образе могло вызвать симпатию. Выражение его лица постоянно менялось, впрочем, диапазон этих изменений был довольно узок: от откровенной звероподобности до жесткой решимости…

— Настоящий красавец, не правда ли, — с радостной улыбкой обратился ко мне товарищ А… — Широким массам советских людей такие образы нравятся прямо-таки до дрожи в коленках. Они их завораживают. Нет, Григорий… наши люди отлично чуют силу и уважают ее. А наша задача — потакать подобным вкусам и всячески поощрять их проявление.

Букашка застыл по стойке «смирно» — весь, даже зрачки его целиком отдались внутренней команде.

— Вот что, Александр Иванович, партия решила направить тебя на новую работу — отныне будешь работать героем гражданской войны, — товарищ А. был доволен и по-своему ласков.

— Так точно.

— Думаю, Григорий, что он справится. В настоящее время Букашка — заместитель командира дивизии по строевой подготовке и, как следует из его характеристики, со своими обязанностями справляется хорошо. Справится и с новым поручением. Я в этом ни на минуту не сомневаюсь.

— Так точно.

— Будете героем гражданской войны вместо Буденного. Есть ли вопросы?

По лицу кандидата пробежала тень.

— Не знаю, как и сказать, — неожиданно прошептал Букашка. — У меня вопрос или просьба… Моя фамилия… Все смеются. У меня фамилия смешная. Не помешает ли это?

— Это не проблема, — товарищ А. стал серьезным. — Пойдете к секретарю по кадрам, он вам документик подправит. Ну, конечно, если дадите ему бриллиантик. Не очень большой, баловать этого брата ни к чему.

— Так точно.

Уже через полчаса Александр Иванович вернулся, он был счастлив. Его фамилия в документах была заменена. Отныне он и его потомки носили гораздо более благозвучную фамилию — Букашко.

*

Мне и в голову не могло прийти, что афера с объявлением А.И. Букашко героем революции может иметь продолжение. Поэтому, наслаждаясь неожиданным затишьем в делах, я предавался работе над одной из самых трудных глав в моей монографии о диких муравьях, посвященной музыкальным вкусам жителей муравейника. Казалось, что меня на какое-то время оставили в относительном покое, но пропагандистская машина уже была запущена на полные обороты и остаться в стороне мне не удалось. Вот так, несмотря на мое нежелание связываться с созиданием новой истории, о котором я неоднократно заявлял товарищу А., его намерение привлечь меня к созданию образа непобедимого комбрига не пропало. Думаю, что Хозяин приказал привлечь меня, и товарищ А. всю свою душу отдавал тому, чтобы этот приказ выполнить, поскольку тот не противоречил его собственным интересам, как он их понимал.

— Ты, Григорий, пошел в гору… Я, по доброте душевной, поверил, что тебя не интересует продвижение по службе. А ты… хитрец, всех обошел. Мы здесь одни, так что хочу сказать тебе откровенно — связываю с тобой и свое возрождение. Я сейчас у Хозяина в опале, но надеюсь, что с твоей помощью наверстаю упущенное. Я не забывчивый, своих людей не обижаю, так что ты держись меня. А предашь, я до тебя дотянусь. Будь уверен, если я пойду ко дну, и тебе не жировать…

— Меня карьера не интересует… И на положение свое я не жалуюсь. Я секретарь-референт и хочу впредь оставаться секретарем-референтом. Мне нравится решать ваши маленькие интеллектуальные задачки, но связывать с принципиальными решениями свое имя я не намерен.

— Хочешь остаться чистеньким?

— Хотелось бы…

— Но ты у нас работаешь, так что уже запачкан.

— Только большевики, товарищ А., почему-то считают, что работа может кого-то унизить — унижает человека воровство и беспутство, а честный труд на любом посту — характеризует положительно.

— Умничаешь… И почему Усатому это нравится, ума не приложу. Надо бы тебя к стеночке, но… как же без тебя. Ты у нас незаменимый. Кстати, хороший лозунг придумался сам собой. Надо бы развесить его по всей стране, чтобы на каждой стенке висел: «У нас незаменимых нет!» А ты… — исключение. Сам знаешь, одна ошибочка и не поздоровится тебе!.. На сегодня — все. Да… Прислали материалы по делу Букашко. Посмотри.

*

Я сходил в режимный отдел, где под роспись мне был вручен запечатанный сургучом конверт. Не люблю я эту работу с секретными документами, слишком много возни, но… надо.

Я прошел на свое рабочее место и осмотрел конверт, — никаких пометок на нем не обнаружилось, что было довольно странно: анонимки обычно ко мне не попадали.

Вскрыл. В моих руках оказалось поэтическое произведение и небольшая пояснительная записка, составленная знакомым мне парнем из отдела по классово-выдержанному исправлению классического наследия.

«Григорий Леонтьевич! По вопросу о роли Букашко А.И. в гражданской войне, посылаю вам произведение молодого, но страшно талантливого паренька Михалкова из нашего отдела. Очень ловко закрутил, нечего сказать. Ничего лучшего пока создать не удалось. За основу Михалков взял басню Крылова. Но получилось исключительно патриотично. С горячим коммунистическим приветом, Ерофеев».

Я внутренне содрогнулся, но поднес-таки листок к глазам.

Букашко и Стрекоза Попрыгунья Стрекоза Лето красное пропела; Оглянуться не успела, Как зима катит в глаза. Помертвело чисто поле; Нет уж дней тех светлых боле, Как под каждым ей листком Был готов и стол и дом. Все прошло: с зимой холодной Нужда, голод настает; Стрекоза уж не поет: И кому же в ум пойдет На желудок петь голодный! Злой тоской удручена К Александру Ивановичу ползет она: «Не оставь меня, кум милый! Дай ты мне собраться с силой И до вешних только дней Прокорми и обогрей!» «Кумушка, мне странно это: Да работала ль ты в лето?»— Говорит Букашко ей. «До того ль, голубчик, было? В мягких муравах у нас — Песни, резвость всякий час, Так что голову вскружило». «Ах, так ты…»— «Я без души Лето целое все пела».— «Ты все пела? Это дело: Так поди же, попляши!»

Я содрогнулся еще раз. Мог ведь, зараза, написать о муравьях, тогда бы я использовал это творение с пользой для своей монографии, а так — все пропало попусту.

*

В три часа дня в «комнату свиданий» были вызваны два крупнейших историка партии, специализирующиеся на научном обеспечении практических интересов партийного руководства. Потрясающая работа. Нет, в самом деле… Я иногда представляю себе, как приходят они к себе на рабочее место — в архив, где собраны и засекречены абсолютно все важнейшие для судеб страны документы, и приступают… А через неделю, как по волшебству, из недр хранилища на свет появляются требуемые документы. Конечно, нужны они лишь, чтобы засвидетельствовать для иностранцев то, что руководители партии уже давно объявили своему народу. Впрочем, когда речь заходила о совсем уж фантастических историях типа штурма Зимнего дворца или белого террора, как причины гражданской войны, документы, пусть и топорно сделанные, лишними не были…

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, — обратился ко мне один из светил истории. — Докладываю, что мы к работе готовы.

— Считаете, что вам удастся найти документы, подтверждающие выдающуюся роль Александра Ивановича Букашко в победе над беляками?

— Удастся ли найти?.. Да мы уже целый килограмм притащили с собой. Не понимаю, как до сих пор такой выдающийся военачальник оставался в тени людей, чью роль, наверное, немного завысили.

— Так вы склоняетесь к мнению, что роль Букашко в военных победах Красной Армии достаточно велика, чтобы можно было…

— Велика?! Да она фундаментальна! Трудно переоценить его заслуги перед трудовым народом.

— Вот как… Но в чем же они заключались?

— Дорогой Григорий Леонтьевич, документы свидетельствуют, что не удается найти ни одной определяющей кампании, ни одного крупного сражения, где бы непосредственное участие Александра Ивановича не приносило сокрушительной и молниеносной победы. Кто, по-вашему, разбил Юденича? Кто, по-вашему, разгромил Деникина? Кто, по-вашему, уничтожил Врангеля? А Антанта? А германские империалисты? А белополяки? А Мамонтов? А Шкуро? Да мало ли еще… Напротив, временные поражения Красной Армии, как правило, были связаны именно с его отсутствием в войсках.

— Но как же ему удавалось быть сразу везде?

Историки довольно засмеялись.

— Объяснение этого факта, как раз и является нашим научным открытием. Аэроплан!!! Понимаете, он перемещался по воздуху. Товарищ Сталин лично указывал ему, где Красной Армии требуется подкрепление. И товарищ Букашко тут же залезал в аэроплан и отправлялся на фронт. А там — дело техники. Победа буквально преследовала его. Но и он не чурался ее….

— Хотелось бы конкретнее…

— А битва при станице Веселовской? Это же величайшая страница в истории гражданской войны. Сражение началось на рассвете. Имея десятикратное превосходство в живой силе и пятикратное в лошадях, беляки рассчитывали на безусловную победу. Семен Михайлович Буденный с трудом удерживал позицию, но переломить ход сражения не мог. Он связался по телефону с товарищем Сталиным и доложил о невозможности перейти в контрнаступление. Загрустил было товарищ Сталин, пригорюнился. Но присущая ему природная мудрость и решительность восторжествовали, — вызвал он Букашко и приказал уничтожить врага. Букашко тут же уселся в аэроплан, — и к вечеру от беляков и следа не осталось. Вот.

— Но как же это он, один?

— Его всегдашняя метода — внезапность. Как налетит на своем аэроплане, так только собирай потом белячков. Да, внезапность и напористость — это главные его достоинства.

— И все-таки, как же ему удавалось разбить такие крупные вражеские соединения?

— Существовало несколько способов. Основной — колесами. У аэроплана же есть шасси? Вот он этими шасси и утюжил врага. А еще у аэроплана есть винт, он и винтом орудовал и, как вспоминают очевидцы, мастерски. Но главное его оружие было чисто психологическое — кавалерия противника, как правило, разъезжала на лошадях. А лошади до ужаса боялись аэроплана. Как увидят, — так сразу разбегаются в разные стороны. А пехота боялась одного имени Букашко. Услышат, что против них сам непобедимый Букашко ополчился, — и бегут… Так Александр Иванович под чутким руководством Иосифа Виссарионовича Сталина — непосредственного организатора всех побед Красной Армии — установил в нашей стране Советскую власть.

— Ладно, — мне стало скучновато, — сойдет. Вы пока свободны. Я доложу товарищу А. о результатах нашего совещания.

Стало совершенно ясно, что ничего у товарища А. с выдвижением Букашко не выйдет. Ребята-историки подготовились откровенно слабовато. Это надо же — аэроплан!

*

Утром следующего дня все прояснилось окончательно. Меня вызвал товарищ А. и молча протянул свежую газету «Правда». На первой полосе под внушительной фотографией товарища Сталина было помещено его письмо, адресованное лично Семену Михайловичу Буденному.

«ТОВ. С.М. БУДЕННОМУ

Боевому товарищу по гражданской войне, организатору и водителю славной Красной конницы, талантливейшему выдвиженцу революционных крестьян в руководители Красной Армии, товарищу Буденному, в день его пятидесятилетия — горячий большевистский привет!

Крепко жму Вашу руку, дорогой Семен Михайлович.

И. Сталин».

— Вот тебе и ответ, Григорий, по поводу твоего Букашки, — с грустью в голосе объявил товарищ А.. — Не прошел. А потому что плохо работаете. Разгильдяйничаете. Историки эти твои недоработали, да и стишки слабоваты. Не разрешил Хозяин менять Буденного. Не знаю уж, что там произошло, но не разрешил.

— Но я же предупреждал вас, что ничего из этого не выйдет.

— Он предупреждал…, — товарищ А. окончательно вышел из себя. — Вы, умники, всегда помните, когда начальство неудачно что-нибудь скажет. У вас во всем начальство виновато. А я просто доверяю вам и жду, что вы будете свое дело делать, как следует. У меня столько обязанностей, что голова кругом идет, разве за всем уследишь, а доверять вам полностью не могу, не проследишь — ничего сами не сделаете…

Я сочувственно похмыкал.

— Тебя, Григорий, это, впрочем, не касается. Ты, как всегда, чистеньким из нашей грязи вышел. Мне спасибо скажи. Я Хозяину пожаловался, что ты в Букашко не веришь. Сознаюсь, хотел тебя подставить, но не вышло. Вон как все повернулось. Ты у нас опять на коне, а я, стало быть, в опале.

Товарищ А. наклонился и зашептал горячими губами:

— Ты, Григорий, не оставь меня. Тебе какое-то архиважное задание готовят, так ты уж не забудь про меня. Я тебе еще пригожусь. А-а?

— А что за задание?

Товарищ А. загоготал.

— Ишь ты какой! А я бы и знал — не сказал, потому что чревато это. Муками чревато страшными. Да ты не переживай, скоро и сам узнаешь. Недолго, чует мое сердце, недолго ждать-то осталось. Но мы же договорились, ты ведь не отвернешься от старого надоедливого товарища А… Григорий, обещай мне, что не отбросишь меня, как вошь….

— Ну, что вы, товарищ А., — сказал я, ничего не понимая, — мы еще с вами поработаем…

Теперь мне уже окончательно стало ясно — отсидеться в тени не удалось. Придется поработать. Наверху уже все решили. Скоро и я узнаю, в чем там дело.

Часть 2. КРАСНАЯ ПИРАМИДА

Но тверды

шаги Дзержинского

у гроба…

В. Маяковский. "Владимир Ильич Ленин"

* * *

Радостно зазвонил будильник. Ура! Как замечательно, что есть этот праздник. И не властны над ним никакие постановления и нововведения советского руководства. Новый год был и останется на веки вечные семейным торжеством. Теперь уже единственным уцелевшим. Простая уловка — за столом люди собираются в полночь — сводит на нет все усилия по коллективизации личной жизни. Ночью, как правило, готовы встречаться только близкие друзья и родные. А поскольку даже у самых бдительных контролеров и апологетов есть свои родные и свои близкие, социальные прожекты кремлевских мечтателей и переделывателей человеческой природы натыкаются на чисто биологический барьер… Вот и получается, что когда стрелки на часах сливаются и на миг застывают, подобные восклицательному знаку, мир попадает в плен добра, счастья и душевного умиротворения. Очень хорошо.

— С Новым годом, Еленка! С новым, 1934 годом. Будь радостной, умной и нежной, как ты это умеешь. Смотри, не разучись! Но больше всего я желаю тебе счастья. Потому что будет счастье — будет и здоровье, и успехи в труде, и парень наш никогда тебя не огорчит…

— Спасибо. С Новым годом, Григорий! Хочу, чтобы в новом году тебе постоянно сопутствовала удача. Сейчас такое время, что без удачи жить не сладко… А уж мы с Алешенькой всегда за тебя… А где сюрприз? Ты же обещал!

Я достал папку. И поборов волнение, протянул ее Еленке.

— Вручаю тебе рукопись своей книги. Я написал книгу, а ты и не заметила. Пришлось потрудиться — и вот результат. Мне бы очень-очень хотелось, чтобы ты прочитала ее первой.

— Как это здорово! Какой же ты молодец! — обрадовалась Еленка, но, пролистав несколько страниц, сморщила гримаску. — Кремль… А я-то думала, что ты написал про муравьев…

Причина ее разочарования была понятна. Последние пять лет я плодотворно и целенаправленно работал над монографией о повадках диких муравьев, и Еленка по-настоящему гордилась мной. В ее глазах я был героем — по ее мнению, только настоящий герой способен был заниматься столь небезопасной работой в условиях Союза ССР.

Я, конечно, не считал свои занятия подвигом, потому что давно решил, как в Союзе ССР следует поступать ученому, выбравшему для исследований объект далекий от насущных интересов партийного руководства. Возможны были три стратегии:

1. Получить разрешение от руководящих и контролирующих товарищей. Может быть, включив для верности одного или нескольких из них в список соавторов;

2. Прикинуться сумасшедшим;

3. Наплевать на контролеров и организаторов советской науки и работать только для себя самого, в стол, не рассчитывая на публикации или научное признание.

Я, естественно, выбрал последнее, как наиболее соответствующее моему темпераменту и жизненным устремлениям. С некоторых пор для моей жены исследования диких муравьев стали своеобразным эталоном беспристрастного, лишенного идеологических шор познания. Признаюсь, что мне было приятно узнать об этом. Иногда я самому себе напоминаю некоего небожителя, старающегося построить свой обособленный мирок в башне из слоновой кости. Чертовски заманчиво достичь подобного мироощущения. Жаль, что приходится время от времени интересоваться прозаическими вещами, такими как пропитание и поддержание приемлемого уровня жизни, что, в свою очередь заставляет подыскивать подходящую службу, которая бы позволила без особых проблем обеспечивать семью всем необходимым. Конечно, легко посчитать все не относящиеся к главному делу жизни заботы пустыми хлопотами, но это не совсем верно. Например, мои собственные вынужденные поиски заработка привели к написанию рукописи, которую я торжественно вручил Еленке за праздничным столом. Время потраченное на этот труд я потерянным не считаю.

Волею судьбы, я попал на место секретаря-референта крупного деятеля партии товарища А… Поначалу моя жизнь складывалась самым благоприятным образом: от меня требовалось изредка демонстрировать свои интеллектуальные возможности, а взамен я получал достаточное денежное обеспечение и определенные гарантии личной безопасности. О большем в Союзе ССР и мечтать не приходилось. Не удивительно, что работа над монографией продвигалась вперед гигантскими темпами. Но с некоторых пор обостренное чутье исследователя стало подсказывать мне, что не все благополучно обстоит в высших партийных кругах. Большевиков, столь опрометчиво взявшихся за руководство страной, стали одолевать опасные идеи, направленные на переделку человеческой природы. Попытки реализации этих человеконенавистнических проектов могли привести только к катастрофе и кровопролитию.

Мне показалось, что скрупулезное фиксирование происходящих событий само по себе станет достойным противодействием планам властей. Руководство партии давно уже оценило огромную силу и могущество информации, но, как показывает практика, оказалось совершенно не готовым к информационным войнам, так что у меня есть неплохие шансы помешать инженерам человеческих душ. Так и появилась на свет рукопись "Букашко — спаситель Союза ССР"…

Прошло несколько дней. Еленка прочитала мой труд и потребовала продолжения. Я обещал. И теперь, отправляясь на службу, я настраивался не только на выполнение текущих поручений и работу над монографией о повадках диких муравьев, но и на ведение ежедневных дневниковых записей, поскольку события стали развиваться столь быстро, что не замечать надвигающийся катаклизм стало уже преступно.

* * *

В январе 1934 года отчет о моей деятельности был заслушан на специально созванной аттестационной комиссии.

Товарищ А. сообщил мне о грядущей аттестации буквально накануне.

— Не волнуйся, Григорий, все будет хорошо. Ничего страшного — плановая проверка. С кем ни бывает!

Но его остекленевший взгляд и предательски трясущиеся руки красноречиво утверждали обратное. Товарищ А. боялся. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если руководители партии решили переговорить со мной с глазу на глаз непосредственно перед своим очередным съездом, значит, подготовка к специальному заданию, о неизбежности которого в Кремле, кажется, знали все, завершена. А желание поболтать о делах в узком кругу неопровержимо указывало на то, что так долго созревающее в начальственных инстанциях задание — всего лишь приватное поручение группы частных лиц и не будет ни в малейшей степени контролироваться партией. Другого объяснения возникшей перед съездом суете и спешке найти не удавалось. Заговор?

Пришло время загрустить и мне. Кабинетная работа секретаря-референта прямо на глазах становилась опасным делом.

Утром, едва я переступил порог своего кабинета, меня настиг телефонный звонок, — заинтересованные лица уже собрались и поджидали меня в кабинете товарища А…

— Здрасьте, — сказал я, открывая дверь.

Аттестационная комиссия располагалась за столом, покрытым красным материалом, чем неприятно напоминала рабоче-крестьянский трибунал. Графин со стаканами и каменные лица собравшихся только подчеркивали серьезность происходящего. Если бы в Кремле в это время проходил всесоюзный смотр художественной самодеятельности, участников мероприятия легко можно было спутать с артистами, талантливо представляющими трудовые будни испанской инквизиции.

Но я был искренне тронут — заслушать мой отчет собрались известные в партии люди: Сталин, товарищ А., Буденный. Четвертого я, правда, узнал не сразу. Но потом до меня дошло, что это мой благодетель, славный ленинградец, благодаря которому я собственно и нахожусь в Кремле, — дорогой товарищ Киров. Семен Михайлович Буденный восседал справа от Сталина, он лучезарно улыбался, поглядывая на меня с нескрываемой любовью. Потом выяснилось, что некий доброжелатель, пожелавший остаться неизвестным, доверительно сообщил ему, что от вычеркивания из списков героев гражданской войны его спасло только мое заступничество. Буденный был настолько потрясен моим бескорыстием, что прилюдно поклялся любить меня до конца жизни.

По этому поводу я вспомнил анекдот. Один большевик так полюбил своего товарища по партии, что поклялся ему в вечной дружбе. "Я, — говорит, — никому тебя в обиду не дам. А если партия прикажет — сам тебя расстреляю, никому не доверю!"

— Товарищ А., — начал заседание Сталин. — Доложите нам о трудовых достижениях буржуазного спеца Королькова.

Товарищ А. бодро вскочил и, достав заранее приготовленную бумажку, прочитал:

— Секретарь-референт Корольков Григорий Леонтьевич за первый год своей работы выполнил ряд ответственных поручений. Со своими обязанностями справлялся на оценку «пять». Несколько раз проявлял инициативу. Готов к выполнению новых заданий.

— Так, — сказал Сталин после минутной паузы. — Кто хочет спросить секретаря-референта Королькова?

— А скажи-ка мне, Григорий, какой твой любимый цвет? — поинтересовался Семен Михайлович Буденный.

— Красный, — я уже знал правильный ответ.

Мои слова были почему-то встречены дружным смехом.

— Пра-авильно, а то вчера один сказал — бежевый! Пусть земля будет ему пухом!

Раздался новый взрыв хохота.

— Занимался ли Корольков общественной работой? — спросил Киров.

— Секретарь-референт Корольков выполняет большой объем общественной работы, — поспешил мне на помощь товарищ А… — Во-первых, он помогает товарищу Горькому в работе над Библиотекой всемирной литературы. Во-вторых, принимает посильное участие в разработках товарища Лысенко, имеющих чрезвычайное значение для нашей партии. В-третьих, организовал архивный поиск неизвестных пока героев гражданской войны.

— И все это он сделал? — удивился Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин.

— Ого-го.

— Что вы знаете о Владимире Ильиче Ленине? — загадочно улыбаясь, спросил Киров.

— Сам я с Владимиром Ильичем не встречался, но могу повторить многое из того, что о нем порассказали соратники. Был он чрезвычайно человечный и беспощадный к врагам. Можно назвать его гением — Ленин многое знал и виртуозно ругался. Когда дело касалось ругани — равного ему трудно отыскать. Меня всегда потрясало, как это ему удавалось писать серьезные на первый взгляд книжки с таким мастерством. Откроешь, бывало, труд с каким-нибудь заковыристым названием, что-нибудь типа "Материализм и эмпириокритицизм", а там…

— Погоди, Григорий, не о том речь, — вспылил Буденный.

— Вы бы хотели лично увидеться с вождем? — спросил Киров.

— Не-ет.

Члены комиссии разразились дружным хохотом.

— Остроумно, — не удержался от оценки товарищ А…

— Ты, Григорий, правильно отвечаешь. Не подумав, — радостно вытирая рукавом набежавшие слезы, заявил Буденный.

— Что, по-вашему, ожидает Союз ССР в будущем? — спросил Сталин.

— Неминуемое развитие информационной системы. Дальнейшее развитие страны, если она хочет оставаться передовой развитой страной, должно обязательно предусматривать создание информационной системы, чтобы в каждый глухой уголок нашей Родины…

— Будущее Союза ССР — развитой коммунизм, — поправил меня Киров. — Вот тут секретарь-референт Корольков недопонимает.

— А знает ли Корольков какой-нибудь стишок про Ильича? — неожиданно спросил Сталин.

Я прочитал по памяти:

— "Я маленькая девочка играю и пою, я Ленина не видела, но я его люблю…"

— Что бы ты спросил у Ленина, если бы встретил его живого? — поинтересовался товарищ А…

— Ну… Как делишки?

— Довольно, — сказал Сталин. — Как мы решим, товарищи? Думаю, мы можем поручить Королькову наше задание. А ваше мнение?

Все дружно поддержали Генерального секретаря партии, оказалось, что я, в основном, отвечал правильно и по заслугам достоин высокого доверия. Особенно довольным выглядел Киров — он, как бы заявлял всем, что его метод подбора кадров самый верный, это ведь его люди нашли меня.

Черту подвел товарищ А., зачитав решение аттестационной комиссии:

— За год работы секретарь-референт Корольков показал себя ценным кадром, проделанная им работа может быть оценена положительно, и, во всяком случае, достойна болвана.

* * *

Первым после окончания комиссии ко мне заглянул наш славный командарм Семен Михайлович Буденный. После комиссии он раскраснелся и возбужденно поигрывал глазами. Настроение у него было прекрасное. Если меня что-то и восхищает в большевиках, так это их постоянная настроенность участвовать в собраниях и конференциях и получать неописуемое наслаждение от этих мероприятий. Семен Михайлович Буденный не был исключением.

— Молодчина ты, Григорий. Хорошо держался. Так и надо — четко, по делу, ничего лишнего. Хвалю. Так держать, моряк!

Я приветливо улыбнулся. Хотя и не понял, при чем здесь моряк. Надо полагать, таким немудреным способом он выразил свое хорошее ко мне отношение и надежду на дальнейшее сотрудничество.

— Припомнил я, Григорий, одну поучительную историю. Хочу тебе рассказать. Может и пригодится когда-нибудь. Была в девятнадцатом такая мода — дружить с пролетариями. Вот моя Первая конная армия и подружилась с Путиловским заводом. Ну, что я тебе рассказываю, сам знаешь: полки с цехами, роты с участками, взводы с бригадами, а бойцы с работницами.

— Шефство наладили.

— Вот-вот, шефство. Мы, значит, беляков бьем, а они нам — гостинцы шлют. Портянки новые, кисеты, мелочевку разную. И вдруг, прихожу в штаб, а там переполох. Шефы прислали новехонький английский танк. Мы сначала обрадовались, сели и поехали. А он, зараза, докатился до первой лужи и заглох. Вызываю механика. В чем дело? А он мнется, говорит, чтобы танк ехал, бензин залить нужно. Англичане! Если уж ты такой ученый, так придумай, чтобы без бензину. Где же его, бензин этот, в поле найдешь? А потом и еще заботы, я к батьке твоему — ставь танк на баланс! А он посмеивается. Нет, говорит, не поставлю. А потом смешное какое-то слово придумал. Вот, говорит, это слово номер пять не позволяет. Пришлось нам этот танк подвзорвать. Заложили динамиту — славно бабахнуло. А тут и бензину подвезли. Облили мы танк бензином и еще пару снарядов от гаубицы в костерок подбросили. Не стало танка.

Он прищурился, словно изо всех сил пытался что—то вспомнить и, наконец, выпалил:

— Параграф. Это слово — параграф. Не позволяет мне принять на баланс ваш танк параграф номер 5! Вот, что твой папаня сказал.

— Ну, зачем вы так, Семен Михайлович, прекрасно же знаете…

— Не горячись, Григорий. Понравился ты мне. Вот, что скажу. И сдается мне, что должен я тебя уму разуму подучить, раз уж так получилось, и папаню твоего я порешил. Ты мне отныне как сын. Предостеречь тебя хочу, Григорий. Дело на тебя хотят повесить нешутейное, я таких серьезных дел в последнее время и не припомню, и лютая судьба ждет тебя, если не справишься. А ты такой открытый — тут и святому захочется тебя пристрелить. На твоем месте я бы брал пример со старших. Вот я — каждый тебе скажет, что Буденный звезд с неба не хватает, умишком своим прихвастнуть не люблю, должностей не требую, хлопот со мной никаких. Можно сказать, что я — шут гороховый. От меня не убудет, а вот Хозяин меня ценит, потому что я веселый и безопасный. А такие, как известно, дольше живут.

— Хочется пожить?

— Очень хочется. Как же не хотеть. Тю-тю-тю… Да ты, я погляжу, еще молоденький и зелененький! Многого не понимаешь. А я тебе так скажу, если бы у нас в Кремле появился человек, который бы жизнью торговал, у него здесь не работа была, а праздник сплошной с пирожными и крем-брюле. В этих коридорах жизнь, вообще, самый ценный товар. Да любой в Кремле — что угодно сделает, только бы жизнь свою продлить. Подумай об этом, Григорий.

* * *

Наверное, мне следовало обратить на слова Буденного более пристальное внимание, но заморочки большевиков меня интересовали, в общем-то, мало. А упоминания о важном и опасном задании, предстоящем в недалеком будущем, с некоторых пор приводили в бешенство. Работа над монографией стала пробуксовывать — вот, что меня заботило несравнимо сильнее. Мне хотелось уделять изучению повадок диких муравьев больше времени, но из-за дня в день обстоятельства оказывались сильнее. Не удалось мне сосредоточиться и на этот раз. Неожиданно припомнился странный эпизод, приключившийся во время переаттестации. Мало сказать, что он удивил меня. Я понял, что не смогу работать, пока не разберусь, что имел в виду товарищ А., когда при всех громогласно объявил: "работа секретаря-референта достойна болвана"?

Весьма вероятно, что решение работать на товарищей большевиков, действительно, не самый умный поступок в моей жизни, но, учитывая обстоятельства, и не самый глупый. В конце концов, не я устанавливал Советскую власть в этой стране…

Через пару часов в мой кабинет влетел товарищ А… Он был возбужден и настроен на резкую полемику с товарищами по партии, выслушивать которую должен был почему-то я.

— Представляешь, Григорий, как дело повернулось? Я с тобой работал, учил тебя уму разуму, ты под моим руководством кое-чего достиг, а теперь — раз! И все в прошлом. Товарищ Киров настаивает, что тебя взрастил его аппарат. Не подумай, что я промолчал. Так прямо ему и заявил: немалая доля труда в подготовке такого ценного кадра принадлежит и мне. Но… кажется, они меня не послушали. Киров все время твердит: "Мой кадр, мой кадр, мой кадр…" Вот как бывает. Это надо же!

Я хмыкнул.

— Вижу, ты тоже недоволен. Но постарайся успокоиться, смирись с обстоятельствами. Товарищ Киров далеко. Он прописан в Ленинграде, там и работает. А ты здесь, со мной. Мы с тобой всех еще пересидим. Держись за меня, Григорий. Старый товарищ А. еще тебе пригодится. События, Григорий, надвигаются. Скоро уже, совсем скоро грянет. Пропоет труба, и придется нам засучить рукава. Работа адская поставлена перед нами партией. И если мы хотим уцелеть, то должны исполнить приказанное любыми способами. Отговорки приниматься во внимание не будут. Даже если ты четко расскажешь, почему не уложился в срок, никто тебя слушать не будет. Им результат подавай! Но не надо раньше времени впадать в уныние, если повезет, я еще тобой поруковожу. Не выйдет у товарища Кирова перехватить общее командование. Не выйдет…

— Про работу и про ответственность я уже все знаю, — не выдержал я, — а вот про болвана, о котором в обмолвились, хотелось бы узнать подробнее!

Товарищ А. затих, словно налетел на стену из стекла.

— Черт побери. Как это у тебя, Григорий, получается — все время переходить сразу к делу? Не понимаю.

Я сделал вид, что комплимент принял.

— И у стенок есть ушки, — неожиданно объявил товарищ А. свистящим шепотом и застенчиво улыбнулся. — Надо бы нам прогуляться с тобой в библиотеку.

В коридоре он прижал меня своим толстым животом к стене и сбивчиво принялся объяснять сложную систему взаимоотношений, исторически сложившуюся в Кремле. Болван на языке партийных функционеров — это двойник, подставное лицо, которое замещает для случайных посетителей человека, выполняющего ответственное секретное задание. Товарищ А. уверил меня, что практика внедрения болванов давно уже нашла широкое применение в повседневной жизни Кремля и воспринимается его обитателями правильно, как признание заслуг. Дошла, наконец, очередь и до меня. Не могу сказать, что его объяснение окрылило меня. Не люблю, когда моей скромной персоне уделяют слишком много внимания, предпочитаю оставаться в тени.

Товарищ А. взял в библиотеке какой-то документ, и мы немедленно отправились обратно.

— Теперь не придерутся, — сказал товарищ А., с непонятно откуда взявшейся жизнерадостностью подбрасывая в воздух папку с документом, и, поймав ее, заговорщицки подмигнул. — Спросят, куда это мы ходили с тобой, а я им документик предъявлю, вот и взятки гладки.

* * *

Начиная с прошлого четверга, когда я возобновил работу над своими записками, население Союза ССР поделилось для меня на три группы:

1. Граждане, уже успевшие прочитать "Букашко…" и ожидающие продолжения;

2. Граждане, которым придется знакомиться с моим трудом сразу со второй части, поскольку часть "Букашко…" осталась для них недоступной;

3. Граждане, которые и впредь будут узнавать о происходящих в стране событиях из официальных средств массовой информации.

Надвигающиеся потрясения политической системы, о которых я только смутно догадывался, приступая к сопоставлению разрозненных фактов, теперь определенно стали делом неминуемым. И чтобы почувствовать их приближение, утонченного аналитического ума отныне не требовалось. Я всем телом ощущал горячее дыхание беды. Закрывая глаза и холодея от охватывающего меня ужаса (как хорошо, что Еленка пока ничего не знает), я вновь и вновь давал себе слово — писать, фиксировать, рассказывать обо всем, что станет мне известным. Люди должны знать правду.

Страшно ли мне? Честно говоря, страху так и не удалось полностью подчинить мою волю. И как только я это почувствовал, ощущение опасности, если и не исчезло совсем, незаметно отошло на задний план. Стало ясно, что свои записи я продолжу, чем бы мне это ни грозило. Страх оказался недостаточным основанием, чтобы покориться и превратиться в послушное бессловесное существо.

* * *

До последнего времени я ни разу не задавался вопросом, умеет ли товарищ А. гримасничать. Это еще раз подчеркивает тот прискорбный факт, как мало интересен в общечеловеческом смысле один из руководителей партии большевиков. Но, как бы то ни было, загадка его мимики была разрешена, тайна раскрыта. Теперь я могу компетентно утверждать, что товарищ А. гримасничать умеет и делает это со знанием дела.

Он ворвался в мой кабинет сразу после завтрака. Я с неудовольствием отметил, что его визиты в новом году случаются все чаще и чаще — ему, видите ли, тоже иногда нужно подумать, а лучшего места для подобной нужды, чем мой кабинет, он найти не смог. Пока я судорожно прятал с глаз долой рукопись свой монографии о муравьях, товарищ А. пытался удобно устроиться на единственном стуле для посетителей, который мне удалось выбить у нашего завхоза.

— Я, Григорий, посижу у тебя немного. Мне нужно как следует подготовиться к завтрашнему мероприятию, а здесь меня никто не найдет и не сможет помешать. А ведь хотели бы помешать, ой, Григорий, еще как хотели бы.

С этими загадочными словами он вытащил из кармана зеркальце и принялся гримасничать, не обращая больше на меня никакого внимания. Сначала меня его увлеченность собственной мимикой не заинтересовала, но потом я обратил внимание на бормотание, сопровождавшее действие. Удивительный текст вырывался из уст товарища А.

— Товарищи, Владимир Ильич Ленин, о котором столько говорили большевики, умер!

Когда эта фраза донеслась до меня в третий раз, я понял, что не в силах больше бороться с любопытством.

Поймите меня правильно, я вовсе не собираюсь рекламировать какие бы то ни было способности товарища А. и, тем более, его умение гримасничать. Наверное, он делал это средне. Но поражал не его талант в управлении лицевыми мышцами, а та старательность, с которой он проделывал свои упражнения. Мне удалось зафиксировать несколько основных приемов:

1. зажмуривание;

2. символизирующее скорбь сдвигание бровей к переносице;

3. раскачивание головы, зажатой с обеих сторон ладонями, с одновременной демонстрацией остекленевшего от горя взгляда;

4. возложение правой ладони на сердце, а левой на лоб.

Текст, произносимый им, варьировался слабо, крутясь вокруг гибели Ленина. Например:

— Ленин умер. (Прием 1)….

— (Прием 2) Не стало Владимира Ильича… (Прием 4).

— (Прием 1 + прием 4) Вот вы здесь сидите, (прием 2 + прием 3), а Ильича больше нет.

И так далее… Не сомневаюсь, что товарищ А. перебрал все возможные комбинации. Наконец, он поднялся удовлетворенный.

— Теперь я готов. У нас завтра торжественное мероприятие, представители общественности отметят в Большом театре десятилетие со дня смерти вождя. А начальство потом продолжит праздновать в зале заседаний. Меня тоже пригласили и поручили подготовить композицию-напоминание о том, как ветераны партии переживали в те январские дни…

— Да-да, завтра же двадцать первое…

* * *

Сразу после обеденного перерыва меня вызвал к себе товарищ А…

Я давно не видел его таким бодрым и решительным. Его глаза горели, руки беспрестанно теребили лацканы пиджака, а ноги самопроизвольно отбивали чечетку. Мне сразу вспомнились его слова о том, что в случае неудачи операции, за наши жизни никто не даст и пятачка. Надо полагать, что он был вполне готов к беспощадной борьбе за свое дальнейшее существование, а может быть, просто благоразумно заручился поддержкой Хозяина.

— Григорий, товарищ Сталин распорядился подготовить тебя к выполнению важного задания. От меня требуется подобрать тебе болвана. Товарищ будет подменять тебя на время необходимых отлучек с рабочего места.

— А в чем заключается задание?

— Я же сказал: этим занимается лично товарищ Сталин. Все вопросы к нему. Мне приказано подобрать тебе болвана. Сейчас я познакомлю вас.

— Понял.

Я уселся на стул в дальнем углу кабинета и стал ждать.

Болван, которого на самом деле звали Сережа, оказался приятным молодым человеком. Если он и был похож на меня внешне, то весьма отдаленно.

— Он не похож на меня, — заявил я.

— Это не важно, — ответил товарищ А… На внешнее несходство никто не обратит внимание. Такова практика.

Сережа прошелся по комнате, подвигал руками, повращал головой. Товарищ А. тихонько поаплодировал. Надо полагать, мои движения воспроизводились с высокой точностью.

— Высшие актерские курсы — это сразу видно, — пояснил товарищ А. — Сережа, скажи что-нибудь.

— Вы нарушаете постановление Совнаркома, — процитировал мой двойник когда-то сказанные мною фразы. — Разрешаю продолжать работы, товарищ Горький.

Тембр голоса, манера произносить слова и интонации копировались просто великолепно. К тому же удивительно естественно. Не уверен, что смог бы так скопировать свой собственный голос, если бы старался это сделать по приказу. А здесь — идеальное воспроизведение.

— Зачем мне двойник? — спросил я на всякий случай.

— Инструкция требует, чтобы в документах был порядок, понимаешь, по документам ты должен числиться на рабочем месте. А если тебя застрелят где-нибудь? Вот мы им документик и покажем. Находился, мол, на рабочем месте. Ничего не знаем! Кроме того, твой двойник и возьмет на себя всю текущую работу, например, будет встречаться с твоими интеллигентами. Он бо-ольшой мастер проводить подобные беседы.

Я ужаснулся, пот выступил на моих щеках. Я представил себе, как мои доверчивые посетители раскрывают свою душу перед специалистом из ГПУ…

— Можно, я задам Сереже несколько вопросов?

— Конечно.

— Когда вы получили высшее образование.

— В тридцатом году.

— Тема вашего диплома?

— "Нетрадиционная работа с подозреваемым. Специализация: носоглотка".

Я уставился в его холодные злые глаза и разглядел там только пустоту и жажду убийства. Конечно, утешал я себя, сомнительно, чтобы ему разрешили убивать первых встречных направо и налево. Может быть, он — эстет и его не интересуют чисто физические убийства. Не исключено, что человеческие организмы оставляют его равнодушным, вполне вероятно, что Сереже приятнее убивать морально, давить в зародыше прекрасные порывы души. Но это еще хуже, поскольку эта страна жива только потому, что до сих пор здесь встречаются люди, в которых живы еще прекрасные порывы души. А вот если и их лишить животворящего стержня, то останутся только организмы, из которых особым образом обученные специалисты станут лепить, как из глины, шахтеров, колхозников и академиков для нужд… Не знаю, для чьих нужд…

— Нет, этот не подойдет для столь ответственного дела. Ему меня не изобразить, — выкрикнул я решительно.

— Не понял, — отпрянул товарищ А… — Неужели мы должны с тобой советоваться? Делай, что тебе говорят, и все.

— А как же… Будете советоваться. И разрешение спрашивать на подобные акции будете. Удивили вы меня, товарищ А… Неужели вам показалось, что вы в состоянии самолично подыскивать мне подмену? Ошибочка вышла. Нельзя без моего согласия двойников заводить. Нельзя ведь? Товарищ Киров не одобрит подобную самодеятельность. И товарищ Сталин не одобрит. Не одобрит ведь?

Товарищ А. покраснел и стал откашливаться. Откашливался, откашливался. Откашливался, откашливался. Наконец это ему удалось.

— Завтра приведу к тебе нового болвана. Хочешь выбирать — выбирай. Но постарайся побыстрее. Время не ждет.

* * *

На следующий день товарищ А. был уже более покладист. Долгие раздумья подсказали ему, что лишние трения со мной не конструктивны. Товарищ Сталин, оказывается, действительно был лично заинтересован в успешном выполнении моей таинственной миссии. И если сначала мне показалось, что я был с товарищем А. чрезмерно груб, то теперь стало ясно, что таковыми и должны отныне стать наши взаимоотношения. Я нужен товарищам-большевикам, так что пусть платят по счету, сколько положено.

Впрочем, нельзя было забывать и то, что после выполнения задания меня, скорее всего, ожидает расстрел. Не думаю, что кому-нибудь из заговорщиков (наверное, их можно так назвать) захочется оставлять в живых опасного свидетеля. Я слишком много буду знать. Об этом стоило подумать.

Новый кандидат в Григории, которого представил товарищ А., мне понравился. Про таких обычно говорят: консерватория на лбу написана. Тонко организованный воспитанный молодой человек, явно прошедший курс обучения в университете. Неужели я произвожу на большевиков такое благоприятное впечатление? Лестно, черт побери.

— Ну что, этот подходит? — усмехнувшись, спросил товарищ А… — Если хочешь поговорить с ним, приступай, не буду тебе мешать.

Товарищ А. ушел. А я занялся своим возможным двойником.

— Ваше образование?

— Закончил Петроградский университет. Астроном, — произнес он это скрипучим замогильным голосом с придыханием. Так говорят с врагами, когда боятся выболтать лишнее. Если он хотел скрыть свое отвращение к работе на большевиков, то ему это не удалось.

— Вот как? Чем занимались после окончания?

— Начинал в Пулково, — неожиданно его голос странным образом изменился, в нем появилась жизнь, какая-то неуместная в данной ситуации страсть. — Это была замечательная школа, я многому научился. Знаете, теория — вещь необходимая, но непосредственное общение с корифеями науки нельзя ничем заменить, — молодой человек явно увлекся. — Начинающий ученый получает от мастеров то, что ему не даст никакая теория, никакая самостоятельная практическая работа — чувство преемственности. Стоит почувствовать, что начинаешь не на пустом месте, что и до тебя жили на Земле люди, желающие чего-то более важного, чем кусок хлеба и миска похлебки, и твоя жизнь уже не так одинока, и твои надежды не так безнадежны.

Молодой человек затих, в глазах его появился ужас. Он явно не мог сообразить, не наболтал ли он чего-нибудь лишнего.

— Тебя как зовут? — спросил я.

— Нил.

— Чем бы ты занимался, если бы оказался вдали от людей?

— Добывал бы себе пропитание…, — сказал Нил. Мне показалось, что он хотел закончить"… как, попав в подобную ситуацию, вынужден этим заниматься сейчас".

— Нет. Чем бы ты занимался по-настоящему? — повторил я свой вопрос.

— Вы хотите узнать, что меня волнует в этой жизни?

— Да.

— В годы учебы мне посчастливилось познакомиться с Александром Александровичем Фридманом. Он занимался потрясающими вещами — сейчас это направление в науке называют космологией. Мне интересно было бы посмотреть, как устроен мир.

— К сожалению, мы должны спуститься с небес на землю, пока тебе придется поработать моим двойником. Ты зачислен на работу. Инструкции просты: постарайся сохранить доброжелательность к посетителям, свои эмоции не проявляй ни при каких обстоятельствах. Даже если перед тобой старушку на части разрежут. Докладывать о контактах будешь мне. Запомни — только мне. Если от тебя потребуют отчет, включай в него только общие фразы, серьезная информация может идти только через меня. Договорились?

— Договорились, — усмехнулся Нил. По его хитрому лицу я понял, что не только проверяющим органам, но и мне самому информации не видать.

Я остался доволен. Но в глубине души осталось подозрение: специалисты из ГПУ бывают такими коварными. Мне захотелось от чистого сердца поздравить органы, если им удалось подготовить такого прекрасно законспирированного агента.

* * *

Стояло чудесное морозное утро, я занимался своей монографией и был по-настоящему счастлив. Мне хотелось работать, и я во всю потакал своим желаниям. Как было бы опрометчиво утверждать, что я ленив и безынициативен, на том лишь основании, что обязанности секретаря-референта не стали для меня самым главным занятием в жизни. Я гордился своим призванием, своей настоящей работой — доказать, что жизнь муравейника сложнее, чем это принято было до сих пор думать. Задача эта представлялась крайне сложной, но я взялся показать грандиозность духовного развития муравьиных особей и уверен, что справлюсь. Удивительно, но сколь бы сильным не было квазисоциальное давление обстоятельств, муравьи, несмотря ни на что, демонстрируют потрясающую способность потакать прекрасным порывам своей души. Исходя из этого, я взял бы на себя смелость указать на приоритет духовного над материальным аспектом существования.

Мои захватывающие рассуждения были прерваны самым бесцеремонным образом: раздался телефонный звонок. Товарищ А. приказал явиться к нему в кабинет ровно в 15–30.

В назначенное время я уже стучал в дверь. Однако оказалось, что я спешил напрасно и пришел слишком рано.

Вместе с тем, товарищ А. был потрясающе собран.

— Сейчас вызовут, — сказал он. — Товарищ Сталин решил лично проинструктировать меня. Придется тебе подождать чуток. Потом я тебе все расскажу. А сейчас — садись и займись чем-нибудь. А я себе дело по душе уже нашел.

Я попытался мысленно вернуться в мир муравьев, но жизнерадостное бормотание товарища А. помешало мне сосредоточиться. С некоторых пор я научился получать удовольствие от бесконтрольных причитаний, непроизвольно покидающих его организм. Часто тексты были откровенно милые… Не разочаровал он меня и на этот раз.

— А вот, посмотрим, что у меня в карманчике? — соловьем заливался товарищ А. — Кошелечек… Очень хорошо… Славный кошелечек… Ням-ням… А что у меня в кошелечке…? Денежки… Очень хорошо… Ням-ням… А сколько, спрашивается, у меня денежек…? Сейчас подсчитаем… Сотенки сюда в кучку. Очень хорошо… Пятидесятирублевки — сюда. Десяточки — сюда. Пятерочки — сюда. Рублики — сюда… А где же трешечки? Нету трешечек. Очень плохо. Трешек нет. Это надо исправить.

Товарищ А. окинул свой рабочий стол ясным взором и, подхватив ручку, судорожно опустил ее в чернильницу, а потом записал что-то в свой рабочий блокнот. Потом он вернулся к обследованию своего кошелька.

— А вот монетки, — продолжал он сладко мурлыкать себе под нос, — двадцатки, пятиалтынные, копеечки. Каждую монетку в свою кучку. Занимайте свои места, родимые. Кончились… жаль. А вот мы вас сейчас сосчитаем… Ням-ням… Всего на сумму — восемьсот тридцать шесть рублей семьдесят три копеечки… Ого-го…

Он замолчал, но вскоре продолжил.

— А что произойдет, если я куплю булочку с маком за пятнадцать копеек? У меня останется… Это будет… восемьсот тридцать шесть рублей пятьдесят восемь копеек… Ой-ей-ей… А если не покупать булочку, то опять станет восемьсот тридцать шесть рублей семьдесят три копеечки… Интересно, интересно… Надо подумать… Не знаю даже, покупать мне булочку или не стоит…?

Зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— Секретарь-референт Корольков у телефона.

— Григорий Леонтьевич, срочно передайте товарищу А., что товарищ Сталин ждет его. Пусть летит пулей.

— Товарищ А., — обратился я. — Товарищ Сталин ждет вас.

— Сейчас, сейчас, — запричитал товарищ А… — Только денежки соберу.

Раздался характерный звук укатывающейся монеты.

— Куда это ты, милый, — гаркнул товарищ А… — Ну-ка, на место!

Но пятачок не послушался товарища А… Пришлось ему залезать под стол и проводить масштабную операцию по отысканию беглеца. Его зад торчал над стульями, как поплавок в пруду.

— Нету пятачка, — причитал он. — Нигде нету. Вот беда!

Еще раз зазвонил телефон. Товарищ Сталин интересовался, почему товарищ А. заставляет ждать руководство страны.

— Передайте, что я занят и прийти не могу, — заорал товарищ А. — Не могу я прийти, понятно!

Товарищ А. честно исползал весь свой кабинет. Он не пропустил ни единого сантиметра и, к своему ужасу, осознал, что пятачок закатился под сейф.

Казалось, что товарищ А. побежден. И вдруг, побелевший от расстройства большевик, издал тихий неблагозвучный для моих ушей секретаря-референта звук и ринулся на сейф… Как замечательно, что я никогда до сих пор не посягал на пятачки товарища А… Полученный урок я запомню на всю жизнь — не выхватывай пятачков у товарища А. и останешься жив. Миг, и вот — пятачок найден и освобожден. Я с опаской заглянул в лицо товарищу А., но буря осталась позади, теперь я знаю, как выглядит облегчение вблизи.

— Меня ждут, Григорий, поспешу. А ты меня здесь подожди, — с этими словами окончательно повеселевший товарищ А. бросился вон из кабинета.

Я устроился удобнее, неясно было, сколько продлится ожидание.

* * *

— Начинаем, — прошептал товарищ А., вернувшись ровно через пять минут. — Начинаем.

Не представляю, как можно за столь короткое время так возбудиться. Смотреть на него было просто больно: выпученные глаза, красные полосы на щеках, подозрительно похожие на следы ногтей, припухлость в районе скулы, не удивлюсь, если выяснится, что его били.

— Начинаем…

За последние два месяца я слышал это пятьсот раз и научился пропускать стенания товарища А. по поводу грядущей работы мимо ушей. Но на этот раз за словами последовало действие — меня провели в "комнату свиданий".

Я приготовился к беседе с очередным посетителем, озабоченным изготовлением из зародышевых организмов строителей социализма, но оказалось, что я недооценил замысел кремлевских мечтателей.

На месте нас уже ждали: Сталин, Киров и Буденный.

— Присаживайтесь, — обратился к нам Сталин. — Сейчас сюда приведут американского полковника Роббинса. Мы должны добиться от него устного признания выдающихся заслуг Советского правительства в деле построения нового общества. Ваша задача, Григорий Леонтьевич, — обратился он ко мне, — внимательно выслушать доводы сторон и оценить, поверит ли доказательствам полковника мировая общественность.

Я кивнул.

— А вы подготовили аргументированные доказательства? — обратился Сталин к товарищу А…

— Так точно.

— Тогда начнем. Введите американского полковника.

Военнослужащий Северо-Американских Соединенных Штатов оказался бодрым пузатым старичком и более походил на средней руки авантюриста, чем на полководца. Впрочем, я не стал бы слишком доверять визуальной оценке. Да, выражение лица у американца подкачало. В России таких людей называют прохиндеями, как их называют в Америке, я не знаю.

— Хай ду ю ду, — широко улыбаясь, объявил полковник, а потом добавил по-русски: — Привет честной компании!

Судя по отсутствию акцента в произношении русских слов, он был американцем в первом поколении.

— Рад нашей новой встрече, господа. Надеюсь, договоренность остается в силе!

— Да, господин полковник. Советское правительство привыкло держать свое слово.

— Значит, картинки станут моими?

— Как договорились.

Товарищ А. заметил мое замешательство и зашептал:

— Полковник составил список картин из Эрмитажа, которые перейдут в его собственность, если он даст правильные ответы на специально подготовленные нами вопросы. А я так думаю — пусть подавится. Очень скоро грянет мировая революция, и тогда мы сможем национализировать все ценности мира, включая и те, что мы пока вынуждены выпустить из своих рук.

— Начинайте, товарищ Киров, — приказал Сталин.

Киров поднялся, судорожно поднес к глазам бумажку и стал читать:

— Советские люди стали веселыми и довольными…

— Один Ренуар, — вставил полковник.

— В Союзе ССР наступил долгожданный расцвет наук и искусства…

— Один Василий Кандинский.

— Колхозное крестьянство больше не голодает и процветает…

— Один Клод Моне… А впрочем, мы сейчас это проверим.

С этими словами полковник Роббинс выбежал из кабинета.

— Куда это он? — поинтересовался Сталин. — Григорий Леонтьевич, поинтересуйтесь, чего ему еще надо?

Я догнал полковника в коридоре, где он внимательно высматривал что-то в потоке служащих.

— Вы кого-то ищете? — поинтересовался я.

— Хочу повстречать настоящего крестьянина и спросить его самого, как идут дела его колхоза.

Неожиданно он метнулся в толпу и подскочил к прогуливающемуся по коридору Калинину.

— Что это? Кто это? В чем дело? — перепугался Калинин.

— Это американский полковник Роббинс, — успокоил я его. — Он хотел бы задать вам вопрос.

— Да, хотел бы, — окончательно обнахалил американский подданный. — Мне кажется, вы — самый настоящий крестьянин! Таких парней я видел только на картинках в журналах. Не голодаете ли вы? Хватает ли вам еды?

Калинин, несомненно, шел из столовой, где только что знатно отобедал, потому что непрестанно цыкал зубом и ковырял ногтем между зубами.

— Благодарствую, — заявил он с явным облегчением, ибо, уж кто-кто, а он-то знал ответы на поставленные вопросы. — Кормят меня хорошо. Правда, осетринка сегодня была с душком. Непорядок.

Американского полковника ответ "настоящего крестьянина" удовлетворил, он вернулся в "комнату свиданий" и объявил:

— Значит, если не скажу, что надо, картинок не дадите?

— Не дадим.

— Точно, не дадите?

— Ни за что.

— Вот, черт! Тогда подтверждаю, что крестьян в Союзе ССР кормят хорошо. Один Клод Моне.

— Вот и славно, — обрадовался Сталин. — Все ли в порядке, Григорий Леонтьевич?

— Не знаю, мировая общественность может не поверить, факты — вещь упрямая, их ведь не спрячешь.

— Ничего, сожрут.

— А теперь, когда все позади, хочу спросить у вас, Иосиф Виссарионович, — обратился к Хозяину американский полковник Роббинс. — Почему вы не поставите перед вашими замечательными учеными самую главную задачу ХХ века, почему не прикажете воскресить Ленина? Сейчас самое время — ровно десять лет прошло с того трагического январского дня. Пора.

— Мы думаем об этом, — со значением сказал Сталин и вышел из кабинета.

* * *

Товарищ А. довел меня до рабочего места, не проронив при этом ни единого слова. Но едва дверь закрылась, он повел себя крайне странно. Сознаюсь, что не ожидал от товарища А. столь бурного проявления эмоций. Он метался по кабинету, как зверь в клетке, скрежетал зубами и тихонько подвывал. Потом начал колотить своим кулачищем в стенку. Немного успокоившись, он обратился ко мне:

— Видит бог, Григорий, что я ни в чем не виноват. Сам знаешь, тебя подводить мне не с руки. Не я же это придумал! К тому же, спрятаться мне не удастся, бить будут нас с тобой обоих, если подведем. Поплатимся за преданность и усердие. Ты прости меня. Не хотел я. Заставили меня, заставили.

— Да в чем дело, товарищ А.? — спросил я. — Случилось что-нибудь?

— Случилось. Ох, случилось…

— Говорите, вместе подумаем, может быть и обойдется…

— Случилось самое страшное — этот америкашка подтолкнул Хозяина к ужасному — он все-таки решился оживить Ленина, Ильича нашего незабвенного. И заниматься этим будем мы с тобой. Точнее, заниматься будешь ты, а я вместе с тобой отвечать.

— Звучит не очень страшно, признался я.

— А ты знаешь, что были уже добровольцы, которые занимались оживлением Ильича. Где они сейчас, покойнички?! Может, два-три человека и бродят еще где-нибудь в лагерях, но отыщут и их! А ты говоришь — не страшно!

— Не понимаю, как можно оживить умершего человека.

— Можно, если это Ленин, то можно. Впрочем, никто на успех особенно и не рассчитывает. А пострадаем мы только за то, что участвуем в этом мероприятии.

— Но насколько я понял, товарищ Сталин сам принял решение…

— Принял, а потом забудет об этом, может же забыть! Или передумает… Может и передумать. А тогда будут искать крайних, нас, то есть.

Товарищ А. тихонько заныл, смахивая кулачищем крошечные слезки. Я вспомнил Семена Михайловича Буденного и поразился точности его характеристики обитателей Кремля. Действительно, жизнь здесь — самый дорогой товар.

Не знаю уж, о чем размышлял товарищ А., но слезки его вскоре высохли, и он тихо сидел у стеночки, немигающим взглядом уставившись в одну точку. Казалось, что жизнь покинула его. Так просидел он час, два, три… Я уже стал забывать про него, увлекшись работой над своей монографией, но тут открылась дверь, и на пороге появился Сталин.

Товарищ А. моментально вскочил, я последовал его примеру.

— Садитесь, — промолвил Сталин. — Дело так повернулось, что решили мы поручить вам ответственное задание. Будете воскрешать Ильича. Докладывать о ходе работ надлежит лично товарищу Сталину. И никому больше. Если товарищ Сталин узнает, что еще кто-нибудь прослышал о нашем начинании, придется вас ликвидировать. На повышение, так сказать, послать в небесную канцелярию.

— Слушаюсь, товарищ Сталин, — без обычного энтузиазма в голосе отозвался товарищ А.

В последнее время вождь явно увлекся теорией классовой борьбы и парил теперь в разреженном воздухе теории построения социализма в отдельно взятом государстве, мне пришлось спустить его на грешную землю.

— А может, не стоит нас убивать?

— Есть другое решение, слушаю? — заинтересовался Сталин.

— Можно работы перенести из Кремля в другое место. И само оживление производить непосредственно в Мавзолее.

— Что ж, это выход, можно и так…

Он ушел, посасывая свою знаменитую трубку, а я принялся успокаивать товарища А… Смотреть на которого можно было лишь зажмурившись, словно он — электрическая лампочка в период накаливания.

* * *

Странные люди — большевики. Я уже и не припомню, когда мне в первый раз намекнули на предстоящее важное задание. Месяцы шли за месяцами, но никакой спешки не возникало, — они думали. Но стоило Хозяину произнести вслух давно ожидаемые слова, как товарищу А. сразу стало невтерпеж. Он потребовал, чтобы результаты были готовы к завтрашнему обеду. Его ничуть не волновала бессмысленность задуманного, поскольку партийное поручение по природе своей выше смысла и законов природы! Нет, ну, в самом деле, кому такое может прийти в голову — оживить Ленина! Я специально наблюдал за поведением товарища А., пытаясь обнаружить в его глазах понимание абсурдности проекта, но вынужден был с удивлением отметить, что лично он не нашел в таком задании ничего обидного или странного — партия поручила, значит, это надо сделать.

Нет, конечно, это дело ни на минуту не представлялось мне однозначно бесперспективным и обреченным на неудачу. Главное правильно определить, что следует считать успехом подобного предприятия. Мне показалось, что было бы правильно заняться подобным проектом с наибольшим размахом — вгрохать в разработки миллиарды рублей и заставить заказчиков ждать десять, двадцать, тридцать лет… За это время обязательно кто-нибудь умрет: или я, или Сталин, или идея воскрешения товарища Ленина…

Как бы то ни было, я решил воспользоваться случаем и принять посильное участие в этом проекте, придав своим усилиям по его реализации, законченный вид вяло текущей шизофрении. Предполагаемая длительность мероприятия и принципиальная невозможность достичь хотя бы промежуточного успеха, делало его сказочно привлекательным для людей, нуждающихся в постоянном и высоком доходе и не расположенных надрывать свой пупок, ради, так называемых, интересов страны и партии, слишком отвлеченных понятий в период построения социализма.

Совершенно очевидно, что успех проекта будет связываться начальничками с побочными разработками и исследованиями, но главное аккуратно подготовленными отчетами о проделанной работе. Думаю, что больших проблем здесь не возникнет, составим график представления соответствующих отчетов, обеспечим бесперебойную подачу докладных в самые высокие инстанции о необходимости увеличения финансирования, наладим регулярное посещение лабораторий компетентными комиссиями, которые должны благоговейно взирать на тяжелый труд лаборантов. И обязательно — уделять постоянное внимание к сенсационным, пусть и не подтвержденным впоследствии свершениям, и неустанно проводить активную рекламную кампанию — шумную, наглую и низкопробную. Корреспондент «Правды» должен быть у нас всегда под рукой.

Не сомневаюсь, что справлюсь. Наверное, мой труд отныне будет походить на шахматную партию по переписке.

Мои глубокомысленные размышления прервал внезапно ворвавшийся в кабинет товарищ А… Пустые глаза колодцы этого человека неопровержимо указывали, что он смирился с неизбежностью своей быстрой гибели. Мне захотелось успокоить страдальца, растолковать ему некоторые особенности реализации грандиозных научно-исследовательских проектов. Но передумал… Ясно было, что отныне товарищ А. может быть полезен, только если определяющей доминантой его поведения станет страх и ежеминутная борьба за собственную жизнь.

— Я чего надумал, — тихо сказал товарищ А… — Ты бы, Григорий, поговорил с нашим народным академиком товарищем Лысенко. Его опыт нам обязательно пригодится. Он-то все время на плаву, ничего его не берет.

— Обязательно поговорю, товарищ А… Спасибо вам за совет. Его опыт нам действительно пригодится.

Я был восхищен — вот, что такое принцип личной заинтересованности и опасение за собственную жизнь! Даже товарищ А. сделал над собой усилие и, отбросив привычку исполнять приказы, позволил себе самостоятельный шаг, не поинтересовавшись, как отнесется к подобной самодеятельности Хозяин. Скорее всего, он не похвалил бы нас. Но идея хороша — Лысенко, без сомнения, главный в Союзе ССР специалист по грандиозным и бессмысленным проектам. Он знает, как получить наибольшую прибыль из самой безнадежной затеи.

Надо идти, решил я.

* * *

Я остановился у кабинета товарища академика Лысенко, пытаясь так подготовиться к предстоящему разговору, чтобы получить максимум полезной информации и при этом не вызвать подозрений, и хотел уже пройти в приемную, но до меня донесся отдаленный выкрик.

— Григорий, подожди…

Я обернулся. В коридоре никого не было видно. Пожав плечами, я попробовал убедить себя, что это обычная галлюцинация, но выкрик повторился и, как мне показалось, раздался вроде бы ближе.

— Подожди, Григорий…

— Не торопитесь, я подожду, — ответил я.

В тот же миг возле меня произошло некоторое кружение в атмосфере, воздух стал медленно сгущаться, проявились причудливые тени, а потом — внезапно и сам Феликс Эдмундович Дзержинский.

— Григорий…, — проговорил дух экспредседателя ЧК. — Тебя ведь Григорием зовут? Я не мог ошибиться!

— Все правильно.

— Много слышал о тебе. Хочу с тобой обсудить одно дельце.

— А котлетки предлагать не будете?

— Не буду, не буду…

— Тогда, пожалуйста.

— Понравился ты мне, Григорий. Не знаю чем, — но понравился. И захотелось мне поплакаться у тебя на плече. Даже у железных большевиков случаются минуты просветления, нуждаюсь я с некоторых пор в простом человеческом сочувствии. А дело в том, что виноватый я, Григорий, перед людьми. Кровушка на мне и немалая. Зверем я был яростным. Сначала шептал сам себе, что обстановка складывается сложная, момент переломный — и потому можно переступать через людей ради светлого будущего. А потом вижу — бегут годы, а момент все время сложный и переломный. И чем сильнее власть наша укрепляется, тем сложнее момент оказывается… Треснуло что-то внутри меня, словно пружинку заводки перекрутили. Плохо я помер, в мучениях… А вот теперь нет моей душе успокоения. Искупления моя душа требует.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Слышал я однажды сквозь стенку, что поручили тебе Ленина оживить. Я тебе помогу.

— Почему?

— Надо так. Требует душа успокоения. А как же я с НИМ разделаюсь, если Ильича не оживить?

— А вдруг вы опять какую-то пакость задумали? Могу ли я вам верить?

— У тебя нет выбора. Но я сообщу тебе кое-что важное, и как только исполнится мое предсказание, жди встречи с живым Лениным! Слушай же. Пришел конец ОГПУ. Недолго ОГПУ продержится. Не будет скоро ОГПУ!

С этими словами дух Дзержинского растаял, оставив меня в недоумении, с кем это он хочет разделаться, с Хозяином, что ли?

* * *

Кремлевский кабинет Трофима Денисовича Лысенко производил впечатление театральной декорации. За массивным письменным столом на фоне нарисованных книжных полок колосс марксистской биологии смотрелся не ахти как — мелковато. И это несмотря на то, что роста он был выше среднего. Подозреваю, что это было специально придумано, чтобы показать малозначительность самых, что ни на есть выдающихся личностей, если они не опираются на авторитет классиков марксизма и соответствующие решения Политбюро. И вместе с тем подобный подход подводил к мысли, что только опора на партию дает настоящую устойчивость человеку, если тот желает добиться успеха в своей карьере.

Трофим Денисович был зол.

— Здравствуйте, Трофим Денисович, — сказал я.

Рука Лысенко дернулась к огромной мухобойке, занимавшей почетное место на рабочем столе биолога.

— Здравствуйте, Корольков. Надеюсь, вместе с вами в помещение не проникли мухи?

— Мухи?

— Терпеть не могу мух. Как подла и жестока бывает иногда природа! Зачем на свет появились эти мерзкие твари? Эволюция слепа, вот и получается, что люди, партия должны, наконец, вмешаться и навести порядок в этом вопросе. Гадкие, мерзкие твари… Поганые рожи… Мухи… Тьфу… Хорошее же они придумали себе имя!

Он схватил мухобойку и пошел вдоль стены, внимательно осматривая каждый миллиметр веселеньких обоев.

— Дрозофилы проклятые…

Я засмотрелся. Подобное эксцентричное поведение могло быть полезным и в моей работе.

— Ненавижу мух, — гнул свое Лысенко. — Они плодятся, как сумасшедшие, а виноватым почему-то оказываюсь я. Надо положить конец этой вакханалии. Есть у меня идея — помочь классовой борьбе в среде насекомых и вычеркнуть класс мух из истории природы.

— Классовая борьба у насекомых?

— А что здесь такого? Вас же не удивляет классовая борьба водорослей?

— Классовая борьба водорослей?

— Да, а что такого? Всем известно о существовании красных водорослей. А раз есть красные водоросли, значит, есть и классовая борьба в данной категории жизни.

— Очень интересно. Но, возвращаясь к мухам, не могли бы вы подробнее рассказать о классовой борьбе насекомых?

— Хочу поднять на борьбу проверенные трудовые слои насекомых. Пусть мухи заплатят за свое тунеядство и разгильдяйство.

— Трудовые слои насекомых?

— Ну да, есть среди насекомых и пролетарии — пчелы, например, они же мед собирают, а потом отдают для общественной надобности, работают, трудятся, суетятся. Точно, пролетарии. Потому что пролетарское у них нутро и нюх.

— Теперь понял.

— Находятся еще несмышленыши, которые не понимают, что биологическая наука глубоко классовая, а в наивысших своих достижениях пролетарская. Ой, погодите! Я вижу ее!

Он схватил мухобойку и осторожно, на цыпочках прошелся по кабинету, всматриваясь в пространство.

— Нет, не вижу, улетела, зараза… Ну, погоди… Я тебя все равно достану… И тогда молись — не молись, не помилую. Так, о чем это мы?

— О классовости биологической науки…

— Да, да, конечно… Так вот, классовый принцип — это все. Моя новая эволюционная теория — пролетарский дарвинизм — основана на целом ряде выдающихся положений. Среди которых особенно выделяются: теория стадийного развития, теория скачков и теория воспитания. Каждый из нас бывает не на высоте, не сразу понимает или вообще недопонимает — такова стадия его развития, но, попав в воспитательный процесс, неминуемо перевоспитывается и осознает. Тогда случается скачок, и мы уже недопонимаем что-то другое. Мой совет: не надо бояться этого состояния, надо добровольно включаться в воспитательный процесс. Воспитание — в этом все дело. Практическое применение моего принципа дает отличные результаты… Минуточку. Му-у-у-ха!!!

Он вскочил и, подхватив мухобойку, сделал круг по кабинету. И опять без видимой пользы — врага опять не удалось обнаружить.

— Так вот, о воспитании. Если крысам систематически отрубать хвосты, обязательно появятся бесхвостые крысы. Это и есть — воспитание.

— Представляю, как вы ненавидите женщин.

— Почему это?

— Воспитываешь их, воспитываешь, а они все равно рождаются девушками.

— Не понял.

— Понимание этого приходит с возрастом, — пошутил я.

Неожиданно Трофим Денисович заплакал:

— Я воспитал пшеницу, и она преобразовалась в рожь, как в более подходящую для пролетарского желудка культуру. Но Нобелевку… Нобелевку дали Моргану за его мушек. Ненавижу. Моя роль в развитии биологической науки не поддается описанию. Сам товарищ Сталин назвал мои теории эволюции революционными. Меня это поддержало. Сравните: Нобелевка и революционность теории. Революционность больше. Мое имя будет золотыми буквами вписано в историю. Метровыми золотыми буквами.

Слезы текли уже в два ручья.

— Вот, получил с утренней почтой. Отныне я — академик. Дети мои — дети академика, а теща моя — теща академика… Но нет в моей душе праздника, потому что и здесь мои недруги надругались надо мной. Я — академик Академии наук УССР. Это предательство! Но они за все ответят! Хочу Нобелевку! Хочу Нобелевку! Хочу Нобелевку! А Моргану в морду! Всем в морду!

— Ну, я пойду, — сказал я.

— Идите, молодой человек. Уничтожайте мух — источник инфекции.

* * *

Утром я отправился консультироваться с товарищем А… Беседа с Лысенко пользы не принесла, никаких полезных приемчиков в организации бессмысленных исследований разузнать мне не удалось, и теперь требовалось получить инструкции по проведению таких действий, которые могли бы показать Хозяину, что мы здесь не зря хлеб жуем.

— Ничего у меня не вышло с нашим славным академиком, товарищ А., — прямо заявил я о своей неудаче.

Товарищ А. довольно засмеялся.

— Да, Григорий, так уж устроены настоящие советские кадры. На первом месте у нас — бдительность. За это нас Хозяин и держит при себе.

— Значит ли это, что я могу пока предпринимать самостоятельные шаги для решения поставленной задачи?

— Работай, почему нет. Так мы с тобой и решим. Некоторое время тебе придется поработать без моего прикрытия, я буду занят. Очень занят.

— А вы обещали список людей, которые могли бы быть полезными?

— Ребята из информационного бюро назвали трех человек. Естественно, что ты сможешь использовать их по своему усмотрению. А на меня пока не рассчитывай. Занят я буду. Пришли последние деньки нашему славному ОГПУ, передаем заботу о нашей безопасности в наркомат, называться будет НКВД. Сам понимаешь, дел невпроворот. Но что от меня зависит, я сделаю. Выпадет свободная минутка, я к тебе сам заявлюсь. Понимаешь, жизнь — она всего дороже. А надежда — помирает последней. Я надеюсь на тебя. Отбрось все сомнения, занимайся главным вопросом. Сегодня, кстати, приступил к работе твой болван. Если случится что-нибудь стоящее, он тебе доложит.

И с блестящими от возбуждения глазами товарищ А. отправился реорганизовывать ОГПУ в НКВД.

Я закрыл глаза и несколько минут просидел, не шелохнувшись, пытаясь унять дрожь в кончиках пальцев. Интересно события развиваются.

Я пришел в Кремль, чтобы решить свои проблемы. За все время службы секретарем-референтом мне пока еще не приходилось сталкиваться с задачей, которая заинтересовала бы меня настолько, что смогла бы конкурировать с исследованиями диких муравьев. И вот — такая работа нашлась. Дело, конечно, совсем не в том, что я всерьез решился воскресить Ленина. Увольте. В мои планы это не входило. Я рассчитывал заниматься своими делами, время от времени озадачивая заказчика каким-нибудь глубокомысленным отчетом или докладной с перечислением фантастических мероприятий, которые надлежит проделать, чтобы еще на миллиметр приблизиться к цели. Мне казалось, что такое прикрытие обеспечит безопасную и безбедную жизнь для меня и моей семьи. Но дело повернулось совсем другой стороной, и я как исследователь, так сказать, как человек, для которого познание мира не пустые слова, не могу теперь просто отмахнуться.

Три обстоятельства изменили мое отношение к проблеме воскрешения Ленина:

1. Неожиданное появление духа Дзержинского с предложением помощи;

2. Обоснование им своего решения необходимостью разделаться с кем-то;

3. Эффектное предсказание им неизбежности преобразования ОГПУ.

Эти обстоятельства, в принципе, сделали невозможным легкомысленное отношение к происходящему. Может быть, я чересчур увлекаюсь, но мне кажется, что включение в научную картину мира реально функционирующего духа обещает значительно расширить представления о мире.

И я решился.

В списке, предложенном мне товарищем А., значилось три человека:

— Аксенов — активный деятель советской науки, ведущий специалист института Ленина, Маркса и Энгельса. Охарактеризован, как принципиальный сторонник диалектического материализма, способный принести неоценимую помощь в деле воскрешения Ленина, в наш список его привело непосредственное участие в каком-то сверхсекретном научном открытии, скорее всего, имеющем отношение к физике оживления, по крайней мере, так решили компетентные люди в ОГПУ;

— Флорский — небезызвестный религиозный философ, представитель идеалистического направления русского космизма, в записке было подчеркнуто его выгодное для подобного исследования двойственное положение, как глубоко верующего представителя естествознания. Сухой язык формул и проникновенное религиозное чувство были ему одинаково близки; в настоящее время проходит перевоспитание в лагере особого назначения, доставлен в Москву по нашему делу, ночует во внутренней тюрьме ОГПУ;

— Максимов — пациент психиатрической больницы.

Что ж, можно было приступать к работе, подбор людей говорил о серьезности намерений.

* * *

Прежде всего, следовало подготовиться к разговору с Аксеновым. Институт Ленина представлялся мне крайне важным объектом. Никто ведь не знает, что там делается. Проводятся работы, исследования… Кстати, предыдущие попытки оживления Ленина предпринимались именно там. Следовательно, должны были остаться какие-то документы, отчеты, разработки, идеи…

Дверь кабинета бесцеремонно распахнулась. Товарищ А., появившийся на пороге, натужно дышал, стараясь произнести что-то важное:

— Я тут пробегал, — наконец проговорил он, справившись с одышкой. — Хочу сообщить, что твой болван приступил к выполнению своих обязанностей. Но у него возникли серьезные проблемы. Переговори с ним. Убегаю, убегаю… Через два дня открывается XVII съезд, очень много работы. Руководящих работников часто упрекают в том, что они сосредоточили в своих руках огромную власть. При этом наши недоброжелатели делают вид, что совершенно не подозревают о сопровождающих ее обязанностях и ответственности! Бывало, сидишь на совещании, а товарищ Сталин прохаживается вдоль стола президиума и внимательно поглядывает в зал, а потом говорит: "Отвечать будет"… И пальцем указывает. Вот все привилегии и заканчиваются, остается одна, последняя: отвечать по всей строгости…

С этими словами он выскочил вон, сочувствия от меня он ждать не стал, знал, что не дождется. Я саркастически пожал плечами и отправился к Нилу, разбираться с его проблемами.

Забавно без стука ввалиться в собственный кабинет и застать врасплох самого себя! Нил подпрыгнул, судорожно пытаясь незаметно для меня(!) засунуть в ящик стола какую-то бумагу. Наш человек.

— Обживаешься? — спросил я, усмехнувшись.

— Да. И вы знаете, они действительно думают, что я — это вы.

— Не столько думают, сколько знают, — поправил я.

Пришло время проверить Нила на соответствие секретарско-референтским принципам и сделать это надлежало проверенным способом — элементарной провокацией.

— А все-таки ты себе не пыльную работку подыскал, — если любимая девушка спросит, где ты Нил работаешь? Отвечай — в гадюшнике Григорием Леонтьевичем, — процедил я сквозь зубы, посмеиваясь.

— Может быть и не пыльная, только уж очень сильно пованивает.

— Чем это?

— Как чем? Дерьмом…

— Выпускника Петроградского университета сразу узнаешь.

— А сами вы, Григорий Леонтьевич, кем работаете?

— Я работаю в гадюшнике придурком.

— Придурком?

— Ну да, при дураке…

Вот и поговорили, вот все и ясно.

— У тебя проблемы? На будущее запомни, с проблемами обращайся не к товарищу А., а только ко мне. Понял?

— Так точно.

— Ну, так что приключилось?

— Собственно, проблемы не у меня — у вас. Это вас вызывают в режимный отдел.

Я кивнул ему и побрел в режимный отдел.

Дежурный проверил мои документы и протянул бумагу. Черт бы их побрал, это был очередной бланк отказа от родителей.

"Я, такой-то, подтверждаю свое рабоче-крестьянское происхождение. Если же в дальнейшем выяснится, что мои родители — представители эксплуататорских классов, я, такой-то, отказываюсь от них и прошу впредь считать моим отцом колхозника Иванова Поликарпа Поликарповича, проживающего в деревне Прохоровка Тульской губернии, а матерью ткачиху Иванову Рут Джонсовну из города Иваново. Подпись. Дата".

Я по привычке неразборчиво и коряво расписался и бросился к товарищу А. за объяснениями.

— Кто такая Иванова Рут Джонсовна? — поинтересовался я. — И почему ее следует признавать приемной матерью?

— Рут? Она воровка, довольно известная в приблатненых кругах. Сейчас отсиживает в Соловках, бетон месит. Буржуазные специалисты обязаны называть ее родственницей из-за несовершенства нашего законодательства. Если выяснится факт предательства — спеца, конечно, хлопнут, а имущество его, без особых хлопот и проволочек попадет к нам, в закрома Родины. Вот видишь, ничего ужасного, затеяно удобства ради.

* * *

Наши кремлевские остроумцы со своими приемчиками, надолго выбили меня из колеи. Дело было даже не в том, что я был не в состоянии заниматься своей монографией, сам по себе факт существования Рут Джонсовны лишал меня способности сосредоточиться. Даже о воскрешении Ленина я думать не желал. Совершенно неожиданно мне припомнилась старинная русская пословица "завяз коготок — всей птичке пропасть". Печально было сознавать, что я и есть та самая пресловутая птичка. Моя монография, детище мое…

Я в очередной раз вынужден был собрать в кулак всю свою волю, чтобы заставить себя отбросить сомнения и окунуться в процесс оживления, естественно, оставляя за собой познавательную сторону проекта. Главное, что укрепило меня в необходимости взяться за дело — глубокая убежденность в том, что пока я не сумею отбить у заказчиков интерес к воскрешению Ильича, о продолжении исследований диких муравьев не может быть и речи.

Справившись с оцепенением, я приступил к работе. Вспомнил, что хотел начинать с Аксенова. Этот Аксенов служил главным специалистом в институте Ленина. Кстати институт пару лет назад переименовали. Отныне он называется институтом Маркса, Энгельса и Ленина. Интересно, кому понадобилось его переименовывать и с какой целью?

Вызвали Аксенова.

Типичный интеллигент — мягкий, проникновенный голос, благообразная бородка, кроткий взгляд, наполненный неизбывной тревогой, правильная, но малосодержательная речь, готовность на свершения, исходя из патриотических надобностей. Именно патриотические надобности привели его в институт Ленина.

Аксенов был взволнован. Как, наверное, трудно жить, ежеминутно ожидая репрессий. Впрочем, его готовность получить по заслугам и по всей строгости — не могла оставить меня равнодушным. Не сомневаюсь, когда его и в самом деле поведут на расстрел, больше всего его расстроит то, что его личный вопрос оторвал от строительства коммунизма столько серьезных занятых людей.

— Я могу поговорить с женой? — спросил Аксенов голосом, лишенным интонаций.

Его вопрос застал меня врасплох.

— У вас проблемы с семьей? — сочувственно спросил я.

— У меня нет проблем с семьей, нет у меня проблем с семьей. Откуда, спрашивается, у меня могут появиться проблемы с семьей? Нет, я отрицаю наличие подобных проблем.

— Ну и? — я уже ничего не понимал.

— Мой узелок, я хотел попросить жену принести мой узелок. Вы не сомневайтесь, он приготовлен согласно инструкции и не содержит недозволенных вещей. Вот поэтому, собственно, я и набрался смелости попросить вас содействовать. Моя просьба не нарушает инструкции и ни в коей степени не является требованием. Ну, я про-о-о-шу-у-у-у вас…

— Боже мой, — не выдержал я. — Если у вас с женой нет проблем, договаривайтесь с ней сами.

— Меня куда: в Бутырки или в Лефортово?

Я расхохотался, тайный смысл причитаний главного специалиста института Ленина, наконец, дошел до меня, — Аксенов был убежден, что его арестовали с единственной целью — заживо сгноить в тюрьме.

— Дорогуша, — проникновенно сказал я. — Почему вы решили, что это арест? Надо немного поработать для общего блага, только и всего. Ну, веселее, больше жизни. Нас ожидает интересная работа по вашей основной специальности. От вас потребуется все ваше умение — обещаю множество бессонных ночей и всепоглощающую творческую активность. Будем Ильича воскрешать.

Аксенов моментально успокоился. Он мог быть рассудительным человеком, особенно, когда чувствовал, что партия не намерена его пускать в расход, а желает с ним, наоборот, поработать. Он прекрасно сознавал, что опасность, нависшая над ним, сохраняется, но теперь многое зависело от его личной увертливости, и это придавало ему силы, поскольку эта самая увертливость уже неоднократно помогала ему выпутываться из сложнейших ситуаций.

— Мою докладную прочитали? — с воодушевлением спросил он. — Политбюро заинтересовалось результатами моих исследований? Я счастлив, о боже, как же я счастлив. Сейчас я все расскажу.

— Не надо, наш разговор мы продолжим через два часа. Попрошу ко мне с документами.

— Так точно.

* * *

Совершенно неожиданно интерес к Аксенову проявил товарищ А…

— Хочу присутствовать на допросе, то есть при разговоре. Сообщили мне, что написал он в Политбюро какую-то докладную. Никто читать ее, естественно, не стал, но ведь непорядок. Разве можно через голову начальника? Так он и попал в список, теперь наплачется, — при этих словах товарищ А. вспомнил о себе. — Никто, Григорий, не верит, что выживем мы. И это бесконечно огорчительно. Как же это я так сплоховал!

— Когда на руки сдают карты, попадается и шваль, попадаются и козыри. Умение игрока в том и состоит, чтобы приберечь козыри для решительного момента. Изначально проигранные раздачи крайне редки. Вот и мы с вами так поступим, — наши козыри оставим при себе.

— А у нас они есть?

— Если вовремя отыщем — появятся.

— Но мы же не в «дурака» играем!

— Вот как… А во что?

— Тебе, Григорий, все шуточки…

— Когда придет время плакать, шутить станет значительно сложнее.

— Может быть ты и прав. Хорошо бы ты оказался прав.

Вскоре доложили о приходе Аксенова. Товарищ А. попытался встряхнуться и сосредоточиться, но сомневаюсь, что это ему удалось. Больше всего он походил на размазню, человека, окончательно смирившегося с неизбежностью наказания.

Аксенов, впрочем, выглядел ничуть не лучше.

— Я все вам расскажу, — заявил он, почтительно застыв перед нами. — Я полностью осознал всю грандиозность замысла, который партия приказала нам притворить в жизнь. Оживление вождя! Что может быть величественнее! И вы правильно поступили, что отыскали меня. Я обязательно пригожусь вам, мне многое известно, о чем даже ответственные товарищи не догадываются.

— Рассказывайте, — не выдержал товарищ А…

— Летом 1924 года я был откомандирован в совершенно секретную исследовательскую группу. Руководил ею иностранный специалист — профессор Фохт из Германии. Чем он занимался в Союзе ССР, я узнал только через три года — профессор исследовал мозг Ленина, с целью показать гениальность вождя мирового пролетариата с материалистической точки зрения. Профессор разрезал мозг на слои толщиной 1,8 сантиметра и залил их парафином, чтобы лучше сохранились. Вот из этих препаратов потом получили более тридцати тысяч срезов, которые были впоследствии подвергнуты тестированию. Небывалая в истории человечества ценность — образцы мозга Ленина, хранились бережно и надежно. Это архиважно!

— И каковы результаты?

— Результаты положительны. Немецкий профессор выдвинул механистическую теорию гениальности, в которой наиболее важным показателем объявил наличие большого числа пирамидальных клеток и своеобразное их расположение. Враги, естественно, немедленно воспользовались этими научными достижениями для своих вражеских целей — в частности, известный специалист по душевным болезням профессор Шпильмейер выступил с утверждением, что такие большие пирамидальные клетки имеются и у слабоумных. Но его выпад был отметен…

— Все это крайне интересно, — вставил я. — Но мы собрались совсем по другому поводу.

— Да, да, — словно бы очнувшись от тяжелых воспоминаний, заговорил Аксенов. — Перехожу к главному, к своему скромному участию в исследованиях.

— Ну? — товарищ А. привстал.

— Я занимался побочным вопросом — памятью. Нам удалось открыть средство, позволяющее неимоверно активизировать возможности человеческого мозга. Возможности памяти удесятеряются.

Аксенов неожиданно побледнел и прошептал:

— Ильича вполне возможно оживить. Вспомните Николая Федоровича Федорова и его "Философию общего дела". Всего то и дел — собрать в одном месте как можно больше атомов его тела, а затем — накапать на них нашего лекарства. Уверен, что этого вполне достаточно для успеха!

— Ура! — закричал товарищ А…

— Но есть небольшая загвоздка, — печально добавил Аксенов. — Часть препаратов мозга Ленина находится сейчас в Берлине у профессора Фохта. Он почему-то специально на этом настоял.

— Черт бы вас всех побрал! Разгильдяи! — взорвался товарищ А., выбегая из кабинета. — Все делаете через задницу!

* * *

Вернулся товарищ А. минут через сорок. Он был счастлив. Таким бывает влюбленный юноша, услышавший от капризной любимой долгожданное: "Да!"; ученый, достигший цели своего исследования; покоритель Арктики, оставивший отпечаток своей ноги на Северном полюсе; студент, выстрадавший свой диплом; спортсмен, побивший годами непокоренный рекорд; секретарь парторганизации, нежданно-негаданно оказавшийся в списках кандидатов в члены ЦК; или… Но больше всего его радость походила на чувство приговоренного к расстрелу бандита, которому в последнюю минуту добрый судья заменил высшую меру на пожизненное заключение.

— Эх, Григорий! — радостно объявил он. — Я нашел! Может быть, еще и поживем! Летом махнем на Черное море. Ведь я люблю, чего скрывать, погреться и позагорать!

— Что случилось? — осторожно спросил я.

— Да уж случилось. Я бы даже сказал — произошло! Я нашел. Вот — принес тебе. Прочитай. Документ имеет гриф "Строго секретно", но не ознакомить тебя с ним я не имею права. Это моя обязанность.

Я взял листки в руки и, стараясь не обращать внимания на приплясывающего рядом товарища А., прочитал название документа: "Проект «Мавзолей».

— Читай сразу последнюю страницу — решение Политбюро, отныне эта выписка наше последнее прикрытие. Спросят — почему, мол?.. А мы им документик…

* * *

Следующие два часа я посвятил ознакомлению с проектом «Мавзолей». Товарищ А. оказался прав — самым интересным оказался стенографический отчет о заседании Политбюро, посвященного предстоящим похоронам.

"… Зиновьев. Я предлагаю, выполняя последнюю волю покойного, придать тело вождя земле, рядом с его матушкой.

Каменев. Есть другое мнение — тело сжечь, а пепел развеять по стране, чтобы впредь во всех наших начинаниях присутствовала частичка Ильича…

Бухарин. Взойдут всходы — а это наш Ленин, поднимется новый город — а это наш Ленин, расцветут сады….

Неопознанный голос: Надо сдать его в поликлинику для опытов.

Дзержинский. Кто сказал?

Неопознанный голос. Неопознанный голос.

Все (хором). Конечно, конечно… Сдадим его в поликлинику для опытов!

Зиновьев. Да, в поликлинику — лучше.

Каменев. В поликлинику несравнимо лучше.

Сталин. Так и запишем.

Рыков и Бухарин. Так и запишите, товарищ Сталин, что мы все согласны и все выполним в лучшем виде.

Сталин. Пригласите волшебника.

Волшебник. Меня попросили подготовить тело Ульянова В.И. (Ленина) к возможному воскрешению. Не предвижу проблем. Задачка не из сложных. От вас потребуется совсем немного:

1. Тело должно быть помещено в сооружение, напоминающее древнеегипетскую пирамиду, можно со срезанной верхушкой. Древние мастера придавали форме чрезвычайное значение;

2. И в самые ближайшие дни, чем скорее это будет сделано, тем лучше — следует мумифицировать тело. Тайные заговоры и рецепты сильнодействующих минералов я уже передал товарищу… вот этому товарищу (указал на товарища Сталина);

3. Мозг должен быть вынут и подвергнут консервации, то есть, разрезан на образцы и залит парафином. Исследования допустимы. Делайте срезы и рассматривайте их на здоровье, вам же наверняка захочется доказать, что он был гением. (Он громко и раскатисто захохотал). Если уж остались сомневающиеся при его жизни, почему бы ни постараться вдолбить им в бошки эту простую истину сейчас, оперируя, так сказать, исходным материалом;

4. Персонал и охрана должны быть тщательно отобраны и подготовлены, сохранение секретности обязательно;

5. Следить надлежит также за атмосферой и температурой в помещении Мавзолея;

6. И последнее — ждите сигнала!

(Он опять захохотал и растаял в воздухе).

Зиновьев. А где же волшебник?

Дзержинский. Не знаю.

Сталин. Сделать нужно все так, как он сказал…"

Чудеса, да и только! Само по себе рассказ о загадочном «волшебнике» не показался мне интересным — клички у большевиков всегда были экстравагантные, а вот упоминание им древнеегипетских пирамид наверняка было важным. С этими пирамидами надо будет еще разобраться. Зачем, спрашивается, понадобилась большевикам эта Красная пирамида?

* * *

— Ну что, прочитал? — спросил меня товарищ А., засовывая документ в папку, и озадаченно посмотрел прямо мне в глаза.

По моим представлениям товарищ А. должен был пребывать в отличном настроении, но взгляд его был напряжен.

— Опять что-то не так? — вырвалось у меня.

Я с неудовольствием отметил, что с некоторых пор не могу смотреть на товарища А., не испытывая при этом острейшего раздражения — моя работа над монографией о повадках диких муравьев давно уже не продвигалась вперед, занятия придуманными дурацкими проблемами большевиков стало отнимать слишком много времени. И, признаюсь, во многом виноват в этом был я сам. Надо было напустить больше тумана, окружить свою деятельность атмосферой интеллектуальной недоступности и стараться реже попадаться на глаза заинтересованным лицам, чтобы ни один начальничек не совал свой нос в мои дела. До сих пор это прекрасно срабатывало, и я уверился, что так будет и впредь. Но вот, у партаппаратчиков появились проблемы, а я этот момент прозевал. Боже, спаси и убереги! Меня всегда поражала непобедимая уверенность большевиков в том, что их личные проблемы касаются всех и каждого от новорожденного до престарелого. Создается впечатление, что и патриотизм для них, это всего лишь способность человека низводить свои потребности до их уровня понимания… И как они всегда обижаются, когда даешь понять, что есть дела важнее! Это явно недоступно их пониманию. Очень смешные парнишки…

Товарищ А. мигнул.

— Я, Григорий, прочитал докладную этого мерзавца Аксенова. Считаю, что с ним надо поступить по все строгости, чтобы другим неповадно было.

— А мне показалось, что он может быть полезен.

— Дело в том, что он изобрел лекарство для памяти. Наверное, ты пропустил эту часть его повествования.

— Помню. Он сам об этом рассказал.

— Мне пришлось задуматься, — погрустнел товарищ А… — И оказалось, что здесь налицо неразрешимая проблема! Аксенов утверждает, что его лекарство найдет применение при подготовке шахматистов, отстаивающих честь нашей Родины в борьбе с недобитыми белогвардейцами, а также при подготовке циркачей. Ну, знаешь, есть такие номера, когда клоуны запоминают большие числа, а потом начинают их перемножать.

— Неплохо придумано, — сознался я.

— Но я задумался… И оказалось, что проект по укреплению памяти очень даже неоднозначный. Есть в нем хорошее, но есть и плохое.

— Плохое?

— Ты, Григорий, не обижайся, но ты в нашем деле человек чужой. Может, потому и не понимаешь таких простых вещей. Если память укрепляют, значит, это кому-то нужно!

— Не понимаю.

— Что здесь непонятного? Сначала помнишь все подряд, потом задумаешься, а потом и выводы станешь делать. Теперь ясно?

— А что плохого?

— Как что? Например, выучишь наизусть все произведения вождя. Хорошо?

— От-лич-но!

— Нет, не отлично — отвратительно. Потому что сразу выяснится — точка зрения Ильича на каждую конкретную проблему постоянно изменялась. И ясно почему — менялась ситуация и выгодным часто оказывалось прямо противоположное. И помнить надлежит последнее его высказывание, а остальные забыть раз и навсегда. Но он помер, что теперь считать последним его высказыванием? Об этом знает только руководство партии, которое одно и способно со знанием дела прочитать ленинское наследие. При чем здесь память, скажи, пожалуйста?

— Да уж.

— Или вот еще. Заговорили о наших достижениях. Все рады, хлопают в ладоши, выпивают… Но находится злыдень, который помнит, что мы обещали, кто брался за работу и кто все развалил. Разве это хорошо? Еще пример, праздник, подняли рюмки, выпили, стали вспоминать Ильича. Каким он был человечным и добрым, как любил зайчиков и детишек. Один писатель недавно так и сказал: "Самый человечный человек"! В этом есть свой резон, пусть народ знает, какие мы — продолжатели его дела. А потом приходит мерзавец с обостренной памятью и заявляет, что зайчиков спасал дед Мазай, а Ленин любил их тушеными и чтобы непременно от его руки смерть приняли. Бывало, выйдет на полянку и зазывает их: "Зайчики, зайчики… вот вам морковка". А они, глупые, верят, по кустам шуршат. А Владимир Ильич увидит ушки — и сразу туда пульку!

— Да, Ленин любил охоту.

— Хорошая память нужна для хорошего отвечания. Зададут отвечателю трудный вопрос — какая планета дальше от Земли? А он знает. Хорошо. Но довольно быстро понимаешь, что крайне трудно правильно задать вопрос, потому что все ответы оказываются антисоветскими, потому что любые слова, произносимые людьми, имеют неприятную особенность — в них наличествует подтекст, который всегда и однозначно против партии и правительства. И вот приходит понимание, что вообще все ответы на любые вопросы — антисоветские, поскольку задаются словами… А антисоветчиков, понятное дело, надо отлавливать и карать по всей строгости. Вывод — улучшение память однозначно приводит к запрету произносить слова.

Он строго посмотрел на меня и патетически произнес:

— Но самое ужасное, когда задумываешься, что будет лично со мной, если я начну принимать это лекарство. К примеру, стоит откушать водочки без меры, по-настоящему, как следует, и на следующий день все будешь помнить? Ничего себе, подарочек!

С этими словами он ушел. Найти во мне поборника бдительности товарищу А. так и не удалось.

* * *

Со дня официальной постановки задачи воскрешения Ленина я получил одну важную привилегию — посещать кабинет товарища А. по мере возникновения необходимости, до сих пор он вызывал меня для решения конкретных задач, и самолично посещать его я не имел права. Может быть, именно благодаря такому режиму работы я до сих пор мало интересовался человеческими качествами товарища А… Для меня он был символом, вышестоящей служебной единицей, начальником — и поэтому величиной во многом абстрактной. А абстрактные величины, как известно, мы сами наполняем содержанием, частенько придумывая его, исходя из собственных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Мне почему-то представлялось, что товарищ А. человек условно порядочный, то есть, никогда не сделает другому пакости, если это не принесет ему определенную выгоду.

Теперь, когда время от времени я попадал в кабинет, так сказать, не вовремя, мое мнение стало меняться. Порядочным он не был. Впрочем, я могу быть и не прав — обстоятельства вполне могли складываться таким образом, что его личные интересы постоянно присутствовали при общении с людьми, и таким образом в настоящее время его мироощущение определяла именно пресловутая условность его порядочности.

Сомневаться в том, что товарищ А. отдаст меня при первой серьезной опасности, не приходилось. Мучило меня другое — сумеет ли он отличить опасность от затруднения?

Я решил, что было бы неплохо понаблюдать за ним, чтобы в дальнейшем можно было прогнозировать его поведение. Повод посетить его у меня имелся — представление обо мне уже давно сложилось — я должен был работать с документами. Вот как бы за документами я и отправился.

В кабинете кроме товарища А. находился руководитель его аппарата Киселев. Атмосфера была страшно накалена — шел разнос. Товарищ А. был разъярен: стояла тишина, но в воздухе витало что-то неуловимое, позволяющее безошибочно утверждать, что недавно здесь орали нечеловеческим голосом.

Товарищ А. увидел меня и обрадовался.

— Здорово, Григорий. Хорошо, что ты зашел. А то я уже хотел посылать за тобой гонца. Сейчас я разберусь с этим червяком, и мы с тобой поговорим. А пока радуйся — я кое-что за тебя сделал.

Я насторожился. До сих пор товарищ А. еще никого при мне не называл червяком.

— Ну, Киселев, — грозно спросил товарищ А. — Что скажешь?

— Ваше задание выполнено!

— Как же оно выполнено, если я его в помойное ведро бросил? Разорвал и бросил.

— Но, товарищ А…. Я сделал все, как вы сказали.

— Вот это и видно. Ни-че-го не добавил! Кому нужна такая дрянь? Поэтому я твое творчество разорвал и выбросил. А надо бы и тебя…

— Но я не понимаю, в чем я провинился?

— Лишу-ка я тебя премии?

— Не надо!

— Многого тебя еще надо лишить, чтобы ты не задавал идиотских вопросов и творчески относился к порученному делу.

— Товарищ А.!

— Если ты, гаденыш, захотел на лесосеку или на Белое море канал копать — могу поспособствовать. Вижу, что не хочешь! Иди и все переделай!

— Слушаюсь!

Мне казалось, что в обязанности секретаря-референта не входит присутствовать при казнях, допросах и поедании человечины.

— Зайду попозже, — сказал я, покидая помещение. Лицо мое пылало — не каждому понравится вот так, между делом, вымазаться дерьмом.

* * *

Товарищ А. заглянул ко мне буквально через пятнадцать минут — он был удовлетворен и лучезарен. Есть у меня один знакомый из оккультистов, однажды он прочитал мне целую лекцию о биовампирах, для которых чрезвычайно важно высасывать из людей жизненную энергию. Насосется и радуется, а обделенный соответственно сохнет. Что это за жизненная энергия такая — я не понял. Но прием, с помощью которого легко таких биовампиров выявлять, запомнил. Первый признак — обращение с подчиненными, как с людьми второго сорта, и абсолютное самоуничижение перед руководителями. Сейчас я припомнил наш разговор и сразу сообразил: боже мой, да это же большевики!

— Пляши, Григорий, — обратился ко мне товарищ А., пританцовывая, наверное, много добротной биоэнергии высосал из несчастного Киселева. — Сделал я за тебя огромную работу, побеседовал с деятелем, который в нашем списке значится под номером два — с Флорским.

— Флоренским?

— Нет, у меня написано Флорский. Хотя, чертяки, могли и перепутать. Доставили его по этапу из лагеря специально по нашей заявке, обсудить возможность оживления с эзотерической точки зрения. Я не стал тебя отрывать от работы: знаю, как ты нервничаешь, когда слышишь про перевоспитуемых. Вот я его сам и допросил. Я ведь, Григорий, специальные курсы заканчиваю, теперь допросы буду профессионально проводить. Скоро это умение очень даже пригодится. Рассчитываю, что уже летом будет введен новый орган советской демократии — особое совещание. Тут тебе и расследование, тут и приговор — удобно. Меня решили подготовить к этой работе. Я согласился.

— А суд?

— Суды перегружены, сам знаешь. Надо разгрузить. Так вот, допросил я заключенного Флорского и установил, что для нашего дела он человек ненужный. Знаешь, что он заявил? Есть только один путь возродиться из мертвых в нашем бренном мире — для этого надо быть сыном божьим и пройти заново путь Иисуса. Нам это не подходит.

* * *

Домой я пришел в ужасном настроении. Мне впервые пришло в голову, что я занимаюсь подлым делом. И никакие смягчающие мою моральную вину аргументы, которыми мой изощренный интеллект щедро снабжал мою совесть, не помогали. Я принимал участие в оживлении вождя мировой революции — от этого никуда не уйти. Конечно, я взялся за проект, ни на секунду не сомневаясь в бессмысленности данного мероприятия. Слабое утешение, тем более, что события давно вышли из-под контроля и развиваются абсолютно непредсказуемо. Моя вина в том и состоит, что я должен был предугадать такой поворот. Кому, как ни мне знать, что у большевиков гипертрофированно развита способность получать выгоду из самых невинных и бессмысленных вещей.

Мне не хотелось в этом сознаваться, но стало ясно, что любой непредвзятый человек со стороны имел отныне веские основания утверждать, что я — настоящий соучастник коммунистического строительства. Сознавать это было невыносимо.

Еленка сразу догадалась, что у меня неприятности и принялась, как могла, утешать меня: за ушком чесала-чесала, чайком ароматным поила-поила, пледом укутывала-укутывала, наконец, не выдержала:

— Ну-ка, рассказывай, что у тебя стряслось?

Я посмотрел на нее. Слова встали поперек горла и не желали произноситься. Мои страдания окончательно уверили ее в том, что у меня проблемы.

— Говори, говори…, — настаивала Еленка.

Но тут в комнату ворвался Алешка и издал традиционный индейский клич. Его переполняла гордость — он знал нечто такое, чего никто не знал, даже его папа.

— Я подружился с девочкой Машей. Она ходит в первый класс и очень много знает.

Алеша затих, по-взрослому огляделся и почему-то зашептал:

— Маша сказала, что люди произошли от обезьян. Это правда?

— Да, сынок…

— Тебя родила обезьяна?

— Нет. Меня родила твоя бабушка Катя.

— А-а-а… А ее — обезьяна?

— Нет. Ее родила твоя прабабушка Варя.

— А ее — обезьяна?

— Нет. У прабабушки Вари была своя мама.

— А?..

— Нет, нет. У той бабушки была своя бабушка, а у той — своя. И так далее. История уходит в глубь веков.

— Но самая первая бабушка была обезьяной?

— Наверное, да.

— А я знаю, папа, кто был первой бабушкой—обезьяной.

— И кто, сынок?

— Ленин.

* * *

Мои отношения с Нилом развивались достаточно быстро и именно так, как этого бы мне хотелось. Мы оба нуждались в свободном обсуждении интересующих нас тем, в свободной критике взглядов собеседника и оттачивании своего умения убедительно формулировать свои доводы. Как без этого можно заниматься научной работой — не представляю! Иногда, на секунду, мне приходило в голову, что наши взаимоотношения вполне можно рассматривать, как тайное общество, подпольный дискуссионный клуб, но я успокаивал себя, абсолютной нашей аполитичностью. Наша деятельность ни в коей мере не была антисоветской, поскольку нас интересовал Мир в целом, а не государственное устройство его части. Но может, это и есть антисоветчина? Успокоил я себя простым доводом — если заинтересованным лицам это понадобится, антисоветчиной будет признана даже моя манера сморкаться, а уж наличие собственных взглядов, какими бы невинными они не представлялись на первый взгляд, без сомнения является государственным преступлением. С этим не поспоришь.

Нил был года на три меня младше, но по своему отношению к познанию мира напоминал меня чрезвычайно — такой же страстный исследователь, как и я сам. Но если меня больше всего интересовали дикие муравьи, он посвящал свои свободные часы разрешению проблемы существования Вселенной. Оказывается, есть и такое направление в познании Мира.

Интересно, как дикие муравьи представляют себе Вселенную?

Наши разговоры с Нилом, которые мы часами вели всякий раз, когда он являлся доложить мне о контактах с посетителями "комнаты свиданий", касались в основном общих принципов научной и исследовательской работы. Это были крайне увлекательные и поучительные обсуждения. По крайней мере, я, благодаря нашим беседам, во многом изменил методику своих исследований диких муравьев.

О его работе болваном обычно упоминали вскользь. Правда, были и забавные случаи, о которых Нил докладывал мне подробно.

Однажды его навестил Максим Горький. Он разрабатывал новые методы отлова и перевоспитания граждан, недовольных порядками, исторически сложившимися в Союзе ССР.

— Больше всего меня поразило как раз то, что Горький по-настоящему потрясен тем, что таковые люди есть, — растерянно сказал Нил. — Он разъяснял мне свой проект около сорока минут, и все это время с его лица не сходило выражение крайнего удивления. Самое интересное, что Алексей Максимович уже обращался со своими идеями к Сталину, но тот к перевоспитанию относится как к забаве. Он любит повторять: "Нет человека, нет проблемы". Вот Горький и обратился как бы к вам, чтобы таким образом протолкнуть свой проект.

— Пусть работает…, — пошутил я. — А у нас с тобой есть дела важнее. Как ты относишься к идеям Федорова о воскрешении отцов?

— Это дело далекого будущего.

— А если попробовать это время приблизить?

— Как это?

— Мне поручено заняться воскрешением, скажем, Иванова Ивана Ивановича. А без твоей помощи мне, пожалуй, не справиться. Поможешь?

— Вам? Лично вам — помогу.

— Хорошо, обдумай все как следует. Жду тебя с предложениями.

* * *

Обычно я появляюсь в своем кабинете в начале десятого. Достаю из специальной колбы ключ, вскрываю опечатанную дверь и только после этого попадаю в помещение, за которое несу персональную ответственность. Ну, там, пожарная безопасность, правильное хранение секретных документов, не предоставление убежища шпионам и диверсантам и прочее…

На этот раз все получилось совсем не так. Охранник посмотрел сквозь меня, словно я был прозрачен и потому крайне неинтересен, и сказал:

— Ваши ключи получены, кабинет вскрыт…

— Что?!

— Не волнуйтесь так, инструкции не нарушены. Правила выполнены.

— Кто получил ключи?

— Не могу знать.

— Что?!

— Не имею права сообщать.

Пришлось отправиться к себе в кабинет, чтобы получить ответы на свои вопросы непосредственно на месте. Что-то частенько в последнее время я стал пугаться. ОГПУ? За мной уже пришли?

Я почти бесшумно проскользнул в приоткрытую дверь. Было темно — свет не включен, окна зашторены. На миг мне показалось, что на моем рабочем месте устроена засада и сейчас раздастся улюлюканье, и из-под стола вылезут полдюжины молодцов и, ломая мебель, набросятся на меня, завернут руки за спину и набросят на голову мешок.

Но мое появление не нарушило спокойствие и тишину.

Я застыл в ожидании и дождался — раздался могучий храп. Кто-то сладко спал за моим рабочим столом.

Пришлось зажечь свет. Передо мной появилась картина достойная истинных любителей натюрмортов — бумаги, бумаги, бумаги и голова причмокивающего во сне товарища А…

— Боже мой, — вырвалось у меня. — Что вы здесь делаете?

Товарищ А. приподнял тяжелую ото сна голову и уставился на меня, изо всех сил стараясь стряхнуть оцепенение, неизбежное при насильственном пресечении сна. Он был абсолютно трезв.

— Григорий? Я к тебе первый очередь занял. Не мог дождаться утра. Проснулся в четыре утра — и сюда.

— А в чем дело?

— По нашему заданию пришла директива. Хозяин утвердил проект Аксенова. Придется послать в Берлин нашего гонца за кусками мозга.

— Надо послать Нила. Он справится.

— Кто такой Нил?

— Это мой болван.

— Вот как? А он подходит?

— Подходит. И самое главное — у него получится.

— Тебе, Григорий, виднее.

* * *

Я немедленно отправился к Нилу.

— Помнишь, я поручил тебя подумать о проблеме оживления человека? Сейчас эта задачка становится нашей основной работой. Не знаю, что уж там за срочность, но товарищ А. торопит. Для меня самого такая ретивость неожиданность. Придется тебе через неделю отправиться в длительную командировку. В Берлин. Интересно проведешь время, может быть, даже живых фашистов увидишь!

Особой радости Нил не проявил. Очередная загадка, как правило, советские граждане воспринимают возможность командировки за рубеж с восторгом.

— Прости, я никогда не интересовался твоими личными обстоятельствами, но ехать нужно. Что-то не так? — спросил я на всякий случай. Мало ли.

Нил засмеялся.

— Ничего особенного, так, глупости.

— А все-таки?

— Я думал, вы знаете, Григорий Леонтьевич.

— Нет.

— Разве вы не играете на тотализаторе?

— На тотализаторе? Странный вопрос. Нет, конечно.

— Значит, Григорий Леонтьевич, вы так и не стали для них своим.

— Поясни.

Нил тихонько засмеялся и стал потирать руки.

— Ну? — не выдержал я.

— Не знаю, как и сказать… Для определенного круга избранных в Кремле устроен тотализатор. Ставите денежки на какое-нибудь событие и потом получаете выигрыш, если конечно отгадали исход. Очень удобно. Меня включили в список игроков, как Королькова. К стыду своему я должен отметить, что они обнаружили во мне что-то свое, чего не было у вас, Григорий Леонтьевич.

— Забавно. Ну и на какие события принимаются ставки?

— Через неделю во Франции устроят фашистский переворот. Ребята ставят на фашистов. Сами знаете, как товарищ Сталин отзывается о гнилой западной демократии и различных либераликах и социал-демократиках. Они — социально далекие. А фашисты, соответственно, социально близкие. Сам я поставил против них. Честно говоря, не хочется, чтобы такая мразь пришла к власти хотя бы и во Франции.

— Так. А откуда известно о перевороте?

— Источники не называются.

— Еще?

— Вторая позиция — судьба ледокола «Челюскин». Вопрос — устоит ли «Челюскин» до окончания съезда партии, или льды раздавят его в самое ближайшее время? Я поставил на льды.

— Все?

— Нет. Могу ли я обратиться к вам с личной просьбой?

— Конечно.

— Я насчет выборов Генерального секретаря. Ставки принимаются и на их результат. Ваше мнение, как мне удалось установить, в этом вопросе будет едва ли ни решающим. Многие так и спрашивают: "За кого Корольков?" Так вот, я поставил на Сталина. Киров, конечно, имеет определенный вес, это ведь он вас пригласил в Кремль. Вся его предвыборная кампания, как раз и строится на этом факте. Все бы ничего, но многие задаются вопросом, что он имел в виду, когда заявил, что люди антимуравьи по своей сущности? Правильно ли это?

— Что?! Эта рожа протокольная так заявил?

— Да. Люди, говорит, антимуравьи по своей сущности.

— Боже мой, есть ли предел человеческой глупости! Послушай, Нил, припомни, пожалуйста, пытался ли он унизить конкретно диких муравьев или муравьев вообще?

— Люди антимуравьи по своей сущности… Куда здесь можно вставить слово «дикий»?

— Нельзя… Ну что ж, пусть Киров свою кандидатуру снимет сам. Нет ему моей поддержки.

— Но ведь он на самом деле ваш покровитель.

— Ну и что! Если он покровитель, то теперь может нести такой бред? Нельзя потакать этим людям! Им только дай пальчик — всей руки как ни бывало, да и головы не снесешь. Покровитель — мокровитель…

— Так я могу быть уверен, что вы Кирова не поддержите?

— Не сомневайся.

— Ну, я пошел.

— Иди. И подумай о моем задании — в Берлин нужно отправиться незамедлительно.

* * *

Тотализатор?! Ну, надо же! Умники! Я не мог успокоиться. Конечно, можно было ожидать от обитателей Кремля самых удивительных поступков, но тотализатор!.. Неожиданно дверь в мой кабинет приоткрылась и в щель просунулась голова товарища А…

— Григорий, срочное дело, немедленно ко мне…

Просто ни минуты покоя, постоянно какие-то приключения!

Товарищ А. подхватил меня под локоток и поволок к себе в кабинет. По дороге он постарался доходчиво пояснить мне, в чем дело. Он подтвердил, что вскоре пройдет очередной съезд партии, на котором, среди прочего, будет рассматриваться вопрос о Генеральном секретаре. Дело это тонкое, и сейчас вовсю разворачивается негласная предвыборная кампания. Собственно, как я это уже знал со слов Нила, кандидата два — Сталин и Киров. Никакой конфронтации между ними, естественно, не существует, избирательные программы обоих идентичны, поскольку полностью соответствуют программе партии. Даже дуракам понятно, что политических последствий выборы иметь не будут — при любом их результате Сталин останется Генеральным секретарем, а Киров первым секретарем Ленинградского обкома. А проводят выборы для того, чтобы уловить новые веянья в высшем эшелоне руководства партии и решить, как следует Кирову обращаться к Сталину — на «вы» или на «ты». По общему мнению, он сможет позволить себе некоторые вольности, если наберет достаточное количество голосов.

И вот сейчас, за несколько дней до голосования, претенденты обходят имеющих право голоса и проводят некоторое подобие дебатов, чтобы таким образом воздействовать на и без того привыкшие прислушиваться к мнению начальства умы.

Непонятно было одно, — за каким дьяволом кандидатам понадобился я? Неужели Нил прав, и мое мнение с некоторых пор набрало совершенно не нужную мне силу?

Коротко обменявшись приветствиями, мы расселись. Некоторое время сидели молча, неожиданно Сталин заговорил.

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в индустриализации страны, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…, — ответил Киров.

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в коллективизации деревни, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в культурной революции и победе над неграмотностью, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…

— Нельзя обойти молчанием наши успехи в укреплении обороноспособности Союза ССР, достигнутые под моим руководством…

— А я пригласил Королькова…

— Ну, как вы думаете, кто побеждает в наших дебатах? — спросил Сталин.

Собравшиеся дружно повернулись ко мне. Товарищ А. буквально позеленел от волнения, он боялся дышать, наверное, не без оснований опасаясь, что выдыхаемый из его легких воздух будет производить хотя и тихие, но вполне уловимые звуки, которые немедленно будут зарегистрированы кандидатами, и его присутствие в кабинете откроется. Он-то старался думать, что титаны коммунистического движения забыли о нем, увлеченные дискуссией, потому что больше всего на свете хотел в эту минуту отправиться в жюль-верновском снаряде на Луну.

Пауза затягивалась. Черт побери, ну почему я должен участвовать в этих играх?! Почему должен выбирать из очень плохого и отвратительнейшего? И все-таки мне нужно было сделать выбор. Во мне неуклонно поднималась волна ненависти. Хотелось сказать гадость — прямо в лицо.

— Я слышал вы, товарищ Киров, презираете диких муравьев?

— Я? — удивился Киров. — Да, я как-то сказал, что люди — антимуравьи по своей сущности… Так утверждает один наш уважаемый академик, старший преподаватель в ВПШ. Но о презрении он, вроде бы, ничего не говорил.

— Значит, антимуравьи, говорите! А знаете ли вы, что это ничем не подкрепленная клевета! Факты? Почему вы не приводите фактов. А я вам скажу почему! Потому что это совсем не так. Наступит еще время, когда отношения между людьми и муравьями станут по-настоящему гармоничными. Я верю в это, и сделаю все от меня зависящее, чтобы люди лучше понимали муравьев, учились у них, а кое-чем и восхищались!

Воцарилась гробовая тишина.

— Так, — сказал Сталин. — Все ясно. Завтра объявишь, что снимаешь свою кандидатуру.

Киров пожал плечами, на глазах его появились слезы.

* * *

Я прекрасно понимал уязвимость своего положения, тесно связанного с судьбой моего высокого покровителя. Естественно, я никогда бы не позволил себе столь бессмысленную демонстрацию протеста, если бы Киров не задел самые ранимые струны моей души — многолетнюю работу над монографией о повадках диких муравьев. В конце концов, мой интерес к этим существам давно уже ни для кого не является секретом, так что попытки дискредитировать муравьев должны быть пресечены самым решительным образом. А отношение ко мне Кирова?.. Есть вещи, которые не следует позволять начальству ни при каких обстоятельствах! Это как черта, которую нельзя переступать, каким бы выгодным или спасительным такой шаг не представлялся. Пусть знают, что у меня есть свои взгляды и принципы, и их следует учитывать даже людям, занимающим в партийной иерархии высокие места. А покровитель? Что ж… Никто ведь не знает, как будут развиваться события дальше. Вот возьмет и попадет в немилость. Бывает и такое… И тогда, если я не позабочусь о себе сам, никакие заслуги не помогут. Вот и получается, что вежливость вежливостью, но разрешать смешивать себя с грязью непозволительно…

В дверь постучали.

— Входите, — разрешил я.

На пороге появился Нил. Это было очень хорошо, потому что если бы я увидел какого-нибудь большевика, пусть даже маленького и незначительного, это могло плохо сказаться на моем здоровье — давление, знаете ли.

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич, пришел попрощаться. Завтра отправляюсь в Берлин.

— Готов?

— Как сосиска, проведшая последние пятнадцать минут своей жизни в кастрюльке на сильном огне.

— Я надеюсь на тебя.

— Все сделаю, как следует. Кстати, хочу поблагодарить вас от всей души, — познакомился благодаря нашему делу с потрясающим ученым. Никогда мне еще не приходилось сталкиваться с таким генератором идей. Да и человек он замечательный.

— О ком это ты?

— Но вы же сами сказали, чтобы я побеседовал с Максимовым, сумасшедшим, который в вашем списке значится под номером три. Только не сумасшедший он оказался. Я не понимаю одного, почему ученые в нашей стране могут познакомиться только в следственном изоляторе ОГПУ или по совместной работе в никчемных проектах, придуманных наверху?

— Об этом поговорим потом. Так что там с Максимовым? Его идеи могут быть использованы для оживления Иванова?

— Его идеи перевернут мир.

— А если вернуться к оживлению?

— Максимов утверждает, что окружающий нас мир совсем не такой, каким представляется современным ученым. Его решение проблемы оживления крайне просто — машина времени.

— Так, понятно. Займешься этим, когда вернешься из Берлина. И постарайся не терять связи с Максимовым. Чувствую, что нам он еще пригодится и ни раз.

— Надеюсь, моя поездка не займет много времени. Тем более, Максимов утверждает, что никакого времени нет.

Нил упорхнул, его отличнейшее настроение ни на секунду не омрачили дурные предчувствия. И это так естественно, перед ним была интересная исследовательская работа, а ожидание надвигающейся катастрофы осталось со мной. Если бы я не знал, что остановить катастрофу вполне в моих силах, пожалуй, у меня бы от страха затряслись колени. Я прислушался к своим ощущениям. Нет, колени не трясутся. Значит, еще поборемся.

* * *

Я достал свою монографию и попытался сосредоточиться. Максимов, по словам Нила, утверждал, что времени не существует. Что-то похожее явно прослеживается в представлениях диких муравьев о пространстве и времени. Если бы удалось сопоставить…

В углу моего кабинета что-то тихонько, но настойчиво, затрещало, появилось слабенькое свечение, потом вспыхнуло основательнее, я зажмурился, а когда вновь открыл глаза, оказалось, что меня вновь посетил дух Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Человек ко всему привыкает, вот и я стал к появлениям призрака железного предводителя ВЧК относиться значительно легче, перестал делать из этого событие.

— Хвалю тебя, Григорий, умело ты все проделываешь, — заговорил материализовавшийся дух, когда немного попривык к свету.

— Если бы проводились соревнования по созданию иллюзии работы, у меня, я думаю, были бы неплохие шансы попасть в тройку призеров.

— А ничего другого от тебя и не требуется. Для оживления Ильича это самое главное — создавать впечатление бурной работы. А что еще? Даже и не знаю. — Он зашевелил губами и стал чуть прозрачней, чем обычно, нервы дали себя знать. — Неужели я что—то забыл? Как же так? Что же делать? Да нет, все в порядке. Волнуюсь я, Григорий, переживаю… Слишком много поставлено на карту. Нельзя допустить, чтобы мой план сорвался. Ильича нужно оживить! Иначе как же я с НИМ разделаюсь!

В этот момент я окончательно понял, почему согласился участвовать в этом идиотском проекте. Дзержинский постоянно твердит, что разделается с НИМ. Кого он имеет в виду неизвестно. Но уже одно то, что этот неизвестный — один из НИХ, оправдывает мое участие. Что это со мной? Боже мой, неужели ИМ удалось сделать меня кровожадным? Неужели карать и мстить — отныне самое привлекательное в жизни? Чушь…

— Послушай меня внимательно, Григорий, продолжай дурить им голову, делай вид, что занят научными исследованиями, сбивай со следа. А я уж не подкачаю. Оживим Ильича, обязательно оживим…

— Когда это произойдет?

— Пусть соберут вместе образцы мозга и обрызгают их лекарством для укрепления памяти Аксенова, и тогда все станет ясным. Для успеха дела необходимо, чтобы семь человек искренне поверили в его оживление. Обязательно семь…

Дух Дзержинского растаял, оставив меня в растерянности. Где же нам найти семь человек, поверивших в возможность оживления? И это в условиях небывалой конспирации. Сталин, Киров, товарищ А., Буденный, я, Аксенов и Нил. Вроде бы хватает…

* * *

Неожиданно я сообразил, что простое перечисление людей, ознакомленных с проблемой, еще ни о чем не говорит, успех оживления, если я правильно понял дух Дзержинского, зависит от того, насколько искренне они верят во второе пришествие вождя. А кто знает? Это ведь дело глубоко личное. Субъективное, так сказать…

Тоска так и не успела окончательно поработить свойственный мне оптимизм, потому что ко мне на огонек заглянул товарищ А… Он застенчиво улыбался, наверное, ему опять по долгу службы пришлось задуматься.

— Верите ли вы в то, что нам удастся оживить Ильича? — спросил я.

— Всегда! — с готовностью откликнулся товарищ А…

Он немного помялся и перешел к делу.

— Я, конечно, знаю, Григорий, что ты матом не ругаешься. И все-таки хочу у тебя спросить про одну вещь. Можно?

— Обязательно спросите.

— Ты не мог бы мне объяснить, что такое честь?

— Че-есть?

— Ну, когда это касается женщин, я понимаю. Но говорят, что это слово применяют и к мужчинам? Это правда?

— Действительно, для многих мужчин честь означает очень многое.

— Нет, ну, в самом деле, что это за штука такая?

— Я могу только высказать свое личное мнение. Если вас интересует строгое определение, обратитесь в Академию.

— Ты мне объясни по-простому. Без выкрутасов.

— Бесчестный человек — это то же самое, что и подлый. Можно сказать, что если у человека все в порядке с честью, то его никогда и никто, включая злейших врагов, не назовет подлецом. Как сохранить свою честь? Надо внимательно следить, чтобы к твоему имени не приставала грязь. Должны быть полностью исключены следующие проступки и нарушения морали: предательство, наветы, убийство беззащитных, сквернословие, обманы, нарушение слова, воровство, грабежи, непочтительное отношение к родителям и прочее в том же духе…

— А если ты бережешь свою честь, бережешь, а враг на тебя злобный поклеп возвел?

— В таких случаях было принято вызывать обидчика на дуэль. Подлец должен был кровью заплатить за свое черное дело.

— Но, черт побери, если я буду отстаивать свою честь на дуэли, в меня же тоже будут стрелять!

— Конечно.

— Какая глупость! Ты, Григорий, рассказал очень интересно. Но как же жить, если ничего нельзя? Ни тебе тактики, ни стратегии…

— Жить? По совести. Совесть — это такое свойство человеческого организма, заставляющее людей охранять свою честь.

— Ты еще и совесть сюда приплел! А слышал ли ты когда-нибудь о революционной целесообразности? Она, Григорий, все твои наивные разговоры перевешивает.

Он помолчал, а потом спросил:

— Почему ты не включил в список проступков своеволие?

— Честь, товарищ А., подразумевает, что человек лично отвечает за свои поступки, то есть, берет ответственность на себя. Например, никогда не выполняет преступных приказов.

— Теперь я уразумел, почему у нас в Союзе ССР честь не прижилась. Вредная это штука. Вот, что я тебе скажу.

— Что это вы заинтересовались такой неожиданной проблемой?

— Придумал Хозяин новый лозунг. Хороший, мне понравился, но не все в нем понятно.

— А что за лозунг?

— "Партия — честь, ум и совесть рабочего класса"…

— Да-а-а…

— Общая идея понятна. Пролетарии должны раз и навсегда отделаться от несвойственной им морали эксплуататорских классов. Ясно, что эти функции должны осуществляться централизованно, есть, кому за всем этим хозяйством проследить. Но вот когда цепляешься за частности, многое ускользает. Про честь, например…

— Приходите, обсудим.

— Так я зайду?

— Приходите, приходите…

* * *

И вот Нил отправился в Берлин, а у меня начались именины сердца, золотые денечки. Обо мне забыли. То есть, совсем забыли. Даже товарищ А. больше не заходил ко мне. Дела, надо полагать, заели… Какие — не знаю, у меня хватило ума не интересоваться задумками большевиков и не мозолить глаза занятым людям. Подозреваю, что начальники уверили себя — Корольков все силы отдает оживлению вождя — и посчитали невозможным для себя находиться поблизости. Сами понимаете, в случае неудачи — расстрел, а если случайно, ненароком, что-нибудь и получится — все равно расстреляют. Процентов на девяносто… Кстати, надо подготовить пути отхода…

Скупые слезы умиления у меня на глазах так и не появились.

Как изголодавшийся волк разделывается с ягненком, так и я набросился на работу над своей монографией о повадках диких муравьев. Боже! Неужели это возможно, забыть, хотя бы ненадолго, текущие дела и отдаться познанию вечного и непреходящего!

… Как—то незаметно пролетел февраль, я получил деньги, причитающиеся Нилу за успешное предсказание грядущего, и положил их в сейф. Больше, по-моему, мои занятия ничто не нарушало.

В марте в моей работе появились приятные хлопоты. Весна. Скоро сойдет снег и можно будет отправиться в лес на полевые исследования. Мне не терпелось поскорее приступить к наблюдениям за жизнью муравейника. Знакомый охранник обещал достать морской бинокль.

Тогда же, в марте, мне в голову пришла совершенно недостойная честного человека идея. Мне захотелось поймать муравьишку и поселить его в моем кабинете. Захотелось, знаете ли, ухаживать за ним, кормить муравьиными деликатесами, выносить его какашки. Как хорошо, что я вовремя одумался! Разве муравьишка виноват, что я занимаюсь изучением муравейника? Так почему же я должен наказывать его, лишив общества себе подобных, привычных занятий и своего муравьиного будущего!

Я представил себе, как загоняю беднягу в спичечный коробок и долго несу его в темноте и тряске. Потом достаю его на свет. И что же он видит? Чуждую среду, ползать приходится по зеленому сукну, кормиться какими-то объедками, про муравьиху забыть… Бр-р-р…

Не так ли поступают большевики, составив на бумаге план, которому отныне должны следовать люди, своевольно родившиеся в этой стране? И, лишив народ свободы устройства собственной жизни, как дети сердятся, если обстоятельства выходят из-под их контроля.

Какое счастье, что меня никогда не привлекала такая власть над божьими созданиями! Нет, никогда я не стану большевиком. Муравьи могут спать спокойно.

* * *

Но все кончается, подошел к концу и мой "творческий отпуск". Первым, восемнадцатого марта, нарушил мое уединение, естественно, товарищ А… Он ввалился в мой кабинет, буквально задыхаясь от страха. Как мимолетно время, мы не виделись полтора месяца, а словно пятнадцать минут прошло!

Товарищу А. потребовалось не менее трех минут, чтобы членораздельно сообщить о чрезвычайном происшествии, без сомнения, касающегося нашей затеи с оживлением.

— Я, Григорий, как узнал, сразу побежал к тебе. Вчера в четыре часа дня злоумышленник совершил покушение на Владимира Ильича Ленина…

— Вообще-то, Владимир Ильич Ленин умер десять лет тому назад, искренне удивился я.

— А врагам неймется! По наущению вражеских разведок недораскулаченный кулацкий прихвостень ворвался в Мавзолей и, вытащив обрез, бросился к Ильичу… А ведь это кто-то из наших его подговорил! Кто-то свой, из допущенных к материалам, решил пресечь нашу попытку оживления. Это не ты, случайно?

— Нет, не я.

— И не я… Но кто же, кто?

— Говорите, крестьянин стрелял в Ленина?

— Ему не дали, набросились на него, помешали… А потом враг ползучий застрелился из того же обреза, который хотел поднять на вождя!

— Не думаю, что это серьезно. Совпадение.

— А то, что асфальт на площади Дзержинского растрескался — тоже совпадение! Может, ОГПУ со дня на день пучина земная проглотит? Тоже совпадение?

— Об этом я слышал, но, говорят, что все дело в том, что тоннель для метро стали прокладывать слишком близко к поверхности.

— Это же объяснение, официальное объяснение… А что там на самом деле происходит, никто не знает.

— Не следует раньше времени паниковать, вот приедет Нил с образцами, тогда и поговорим.

— А он уже приехал. Вчера. Сегодня должен к тебе явиться.

— Так у нас сегодня праздник! Хорошо!

— Не знаю, не знаю…, — с недоверием проговорил товарищ А., покидая мой кабинет.

* * *

Нил не заставил себя ждать. Я от души обрадовался его возвращению, мне не хватало наших бесед на отвлеченные научные темы. Но сам Нил явно не испытывал удовольствия от нашей встречи, и поглядывал на меня неприязненно и отчужденно.

— Привет! Как дела в Европе? — спросил я на всякий случай.

— Дела плохие, Григорий Леонтьевич. В Европе фашизм! — ответил Нил с вызовом.

— Как съездил?

Он горько усмехнулся.

— Может быть, я напишу об этом книгу. Приключений было хоть отбавляй. Получится настоящий авантюрный роман. Смешной, очень смешной.

— Хорошо, что ты вернулся.

— Мне надо было вернуться, во что бы то ни стало.

— Личные дела?

— Нет, наш с вами проект.

— Не понял.

— Я узнал, КОГО вы хотите оживить. Теперь хочу разубедить вас. Не делайте этого, Григорий Леонтьевич!

Я расхохотался.

— Уж не думаешь ли ты, что я тайный большевик?

— Но вы можете не знать, что это за человек. Это по его указанию была развязана гражданская война, люди для него — хлам, муравьи. Ради идеи он наступал своим башмаком на любого.

— Я согласен с тобой, человек, развязавший в своем отечестве гражданскую войну — преступник. Но для беспокойства нет оснований, ситуация под контролем.

И я рассказал ему о своих встречах с Дзержинским. Нил немного успокоился, даже пробовал шутить. Нам показалось забавным, что до сих пор непонятно, с кем конкретно решил расквитаться дух великого чекиста. Но вскоре Нил опять загрустил.

— Но кто бы ни победил во всей этой истории, нам все равно будет плохо? Ведь так? И потом — есть вещи, которые лучше не трогать, даже когда риск минимальный.

— Поживем — увидим.

Он ушел. А я поблагодарил Бога, что остались еще у нас в стране люди, которые принимают какие-то вещи близко к сердцу. Команда Горького, которая взяла на себя непосильную задачу воспитания из зародышевых организмов идеальных людей, как раз эту способность ненавидела больше всего — по их представлениям чувства людей должны возникать, развиваться и исчезать только по специальным командам из центра. Дурацкая идея.

Неожиданно в дальнем углу привычно застучало, появилось знакомое свечение и, наконец, передо мной во всей красе появился дух Дзержинского. Он был обеспокоен.

— Наше дело повисло на ниточке, Григорий. Боюсь, что нам не удастся набрать семь человек от всего сердца верующих в оживление. Твой Нил оказался слабым звеном. Но у нас есть еще время — ищи!

Он растаял. А я нехорошо выругался.

* * *

Хорошенькое положение, нечего сказать! Самое обидное, что Нил прав. Прав во всем. Его доводы невозможно оспорить. Я могу только согласиться с ними или предложить участие в той рискованной и совершенно не азартной игре, которую я вынужден вести. Очень хотелось бы верить, что мой расчет точен.

В дверь тихонько постучали, а потом скрипнула дверь, и в образовавшуюся щель просунулась широко улыбающаяся голова полковника Роббинса.

— Приветствую вас, — заявила голова, после чего полковник проник ко мне в кабинет всем своим не худым телом и стал с интересом осматриваться.

Бесподобная способность проникать в самые тщательно охраняемые кабинеты Кремля, которую раз за разом демонстрировал американский полковник, меня откровенно умиляла.

— Хотите задать вопрос? — спросил я, чтобы поддержать разговор и привлечь несколько рассеянное внимание полковника к своей скромной персоне.

— Вы не любите антиквариат? — удивленно и, как мне показалось, несколько разочаровано спросил он, закончив осмотр помещения.

— Мой образ жизни оставляет слишком мало времени для наслаждения видом прекрасных побрякушек, — дипломатично изрек я.

— А вот мне очень нравятся, как это вы сказали, побрякушки. Например, от Фаберже.

Он сделал глубокомысленную паузу. Я редко поддаюсь внушению, но сейчас, если бы у меня имелось что-нибудь антикварное, я бы безропотно отдал все полковнику. И еще бы попросил его принять. Мне показалось, что атмосфера моего кабинета наполнилась чем-то странным, неподвластным разуму. И это что-то ясно указывало мне, что я должен американцу и долг свой не отдаю только потому, что нахал и мерзавец. Мне стало стыдно.

— Я, собственно, по делу, — заявил полковник. — Слышал, вы собираетесь оживить Ленина. Дело выгодное. Хочу сделать вам предложение: вы мне — два-три изделия Фаберже, а я — организую двухнедельные гастроли ожившего тела по Соединенным Штатам с циклом публичных лекций. Соглашайтесь, я предлагаю вам крайне выгодные условия — ну, скажем, пятнадцать процентов от дохода. Отличнейшие условия.

— Спасибо, не интересуюсь, — ответил я.

— Совсем, совсем? — удивился полковник.

Я пожал плечами и развел руками. Полковник был потрясен. Отказа он не ожидал. Я смотрел на этого жалкого клопа, делающего свой грязный бизнес на страданиях огромной страны, и испытывал омерзение. На лацкане его пиджака был приколот маленький значок с изображением Ленина. И это окончательно переполнило чашу моего терпения.

— Ручки замерзли, хочется погреть? Много я видел подонков и людоедов, но чтобы вот так, совсем рядом, говорящего шакала… Это впервые. Сними значок, мерзавец, в этой стране во время гражданской войны погибло 15 миллионов человек, большинство — мученической смертью. Оставшееся население лишено имущества и права жить человеческой жизнью, награбленное богатство гниет в затопленных подвалах, голодающих крестьян не пускают в города заградительные отряды, ученые, мыслители и писатели высланы или помещены в лагеря, церкви взорваны или опоганены… А ты социалист только потому, что рассчитываешь сам убивать и грабить, а если тебя прижмут к ногтю, заговоришь по-другому. Были такие случаи, когда наших самых преданных зарубежных друзей направляли секретарями парторганизаций сибирских деревушек. Идеалы тут же покидали их, навсегда.

Полковник тяжело дышал, потом бросился к двери.

— Я никому не скажу о нашем разговоре, товарищ, — крикнул он, исчезая.

— Проваливай!

* * *

На душе было гадко. Неужели люди забыли, кто призывал превратить империалистическую войну в гражданскую? Кто советовал поливать полицейских серной кислотой из окон домов, только за то, что они вовремя не сообразили, как это замечательно — бить витрины и грабить магазины ради общего блага? Кто брал в заложники семьи мобилизованных большевиков, чтобы те сражались, как следует? Кто обманул крестьян и рабочих, а когда те поняли это, приказал карательным отрядам навести порядок…

Страшное дело — это оживление…

— Здравствуй, Григорий! Давненько не виделись…

Я поднял глаза, передо мной стоял довольный жизнью Семен Михайлович Буденный собственной персоной. Действительно, в последний раз мы виделись в конце января, и я стал понемногу забывать о его существовании. Чем он занимался все это время, я не знаю, но, следует отметить, что за время нашей разлуки Семену Михайловичу сохранить свою жизнерадостность и оптимизм.

— Чем обязан, Семен Михайлович? — спросил я. Мне не хотелось с ним разговаривать. Легкая, радостная беседа, мастером которой был Буденный, сейчас была слишком неподходящим занятием для моего настроения.

— А я ведь по делу…

Я понял, что мне придется его выслушать, и приготовился к неизбежному.

— Хочу я тебе рассказать одну историю. Произошло это давно, еще в гражданскую войну, но перед глазами стоит, как будто случилось вчера. Не думал я, что придется с тобой об этом деле толковать, но, видно, такая уж наша доля, что никак без этого нельзя. Так вот, пришлось мне однажды полетать на воздушном шаре. Поднялся, можно сказать, в небо. И все бы ничего — молодой был, здоровый и лошадей после этого случая полюбил еще сильнее… Но вот незадача — стали меня после этого полета ноги подводить, дрожат, собаки! Летать красиво, и дух захватывает. Но рано или поздно приходит чувство незащищенности. Понимаешь, пол под ногами очень тонкий, и каждая клетка твоего организма наполняется ощущением пропасти, готовой каждую минуту поглотить тебя. Это даже не страх — полная потеря контроля над ситуацией. Если пол не выдержит, меня ничто не спасет. Вот, что вертится в голове!

Я не понимал, куда он клонит.

— Второй раз такое чувство я испытал прошлой осенью, когда ребята из ОГПУ окружили мою дачу и мне пришлось принять бой, благо, пукалок у меня на чердаке всегда с избытком. Два часа моя охрана героически, можно сказать, отражала попытки наших славных органов выполнить решение Политбюро. А я названивал Хозяину, чтобы сообщить ему, какая ошибка произошла. А сам знал — никакая это не ошибка. Просто на мое место героя гражданской войны решили выдвинуть другого человека — Букашку. И задрожали мои ноги, почувствовали, как разверзается подо мной бездна… А потом Хозяин дал отбой. Что, почему — никто не знал. А я выяснил — это ведь ты, Григорий, Букашку не поддержал, не оказал ему доверия. Крепко запомнил я этот случай и поклялся помочь тебе, если так жизнь сложится. Должник я твой. А долг, как известно, платежом красен. И сейчас, значит, момент настал.

Он смачно высморкался и пробежался по комнате взад-вперед.

— Пришел я, Григорий, тебе долг отдать. Моя теперь очередь настала спасителем поработать. Плохие дела. Твой болван, компаньон твой, прихватил человечка, состоящего на учете в следственном отделе, и скрылся в неизвестном направлении. Меня всегда удивляло, как это ты решился поддерживать с подчиненным столь доверительные отношения. А теперь приходится расхлебывать. Осторожностью ты пренебрег, а это в нашем деле недопустимо. Человечка твоего, когда поймают, конечно же, расстреляют. А тебя ждут грустные деньки. Я бы на твоем месте подхватил ноги в руки, пока не поздно, и рванул к финской границе… Беги, Григорий, пора!

Я ухмыльнулся.

Семен Михайлович пристально посмотрел на меня и объявил:

— Да ты, я смотрю, уже подстраховался! А ну-ка, рассказывай.

Пришлось мне наклониться к его уху и прошептать все, что я думаю по этому поводу.

— Нет, правда? — взвился Семен Михайлович. — Без балды? Ты это всерьез?

— Я за свои слова привык отвечать.

— Так это меняет дело. Оставайся, мой дорогой, в Кремле. Здесь тебе каждый будет рад. Ты же нашим любимцем станешь! Боже мой, радость-то какая! Я — что? Первый узнал?

— Да.

— Вот спасибо! Уважил старика! Спасибо.

— Пожалуйста.

— Запоминай. Официально будет объявлено, что побег совершил Григорий Леонтьевич Корольков. А ты отныне — Бельский Григорий Алексеевич. Понятно? Документы сейчас принесу. Естественно, что семья твоя репрессиям подвергаться не будет… Не беспокойся…

— У меня есть условие. Не вздумайте расстрелять Нила и Максимова, если поймаете, они мне нужны.

— Само собой. Поместим в шарашку, пусть трудятся.

Он на миг запнулся, потом радостно заржал:

— У нас все — трудящиеся!

* * *

Буденный сбегал к себе за документами и довольно быстро притащил их ко мне. Оказывается, они были приготовлены заранее. Большевики — люди предусмотрительные и умелые, когда речь заходит о заметании следов и конспирации.

Сболтнуть-то я сболтнул, но что последует за моим весьма оригинальным заявлением, я не знал. И размышлять по этому поводу не было времени, на носу было оживление.

В дверь легонько постучали.

— Входите, — крикнул я.

На пороге появился А.М. Горький. Я присвистнул.

— Можно войти, товарищ Бельский? — пробасил пролетарский писатель.

Мне всегда нравилось наблюдать за тем, как Горький передвигается, — чувствовались в его походке основательность, цельность и устремленность. Не знаю, тренировался ли он специально, занимались ли с ним психологи, но на его передвижения стоило посмотреть. Даже далекие от литературы люди с первого взгляда безошибочно узнали бы в человеке, выступавшем столь величественно, живого классика литературы ХХ века.

— Получается, что я у вас первый посетитель, товарищ Бельский! И сразу по неприятному делу!

Горький уселся в кресло для посетителя и впервые взглянул мне в лицо. Узнал, надо полагать. Вздрогнул.

— Слушаю вас, Алексей Максимович.

— Как вы похожи на гражданина Королькова, — удивился он. — А я ведь пришел к вам как раз, чтобы поговорить о нем.

— Прошу вас.

— Мой долг — инженера человеческих душ, как справедливо определил мое предназначение товарищ Сталин, состоит в том, чтобы поправлять зарвавшихся попутчиков! Таким попутчиком был Корольков. Мы с ним никогда не могли прийти к единому мнению по поводу методов воспитания нашей молодежи. Он отказывался бороться с негативными явлениями, встречающимися в среде неокрепших организмов. Я ему говорил о том, что не до конца в этой среде преодолен рефлекс поедания пищи, а также интерес к особям противоположного пола. А он — пускай, говорит, дело молодое!

Горький прервался и внимательно всмотрелся в мое лицо. Неожиданно он вскочил и выскочил в коридор. Вернувшись, он вздохнул с облегчением.

— На вывеске написано — «Бельский», — сообщил он. — Вам когда-нибудь говорили, что вы очень похожи на Королькова? Если бы я не знал, что он сбежал с каким-то белогвардейцем, подумал бы, что — вы, это он.

Я не знал, что сказать. Поэтому наслаждался ситуацией молча.

— И еще мы спорили с ним о том, можно ли читать книжки, которые не были официально рекомендованы к прочтению. Он говорил, что это следует делать обязательно. А еще…

Алексей Максимович Горький достал аккуратно сложенный платок и, развернув его, вытер с многотрудного лба капельки пота.

— Жарко здесь у вас, — пробасил он. — А может быть, я волнуюсь? Почему я волнуюсь, если вы — Бельский, и сам не знаю.

Неожиданно в углу раздалось знакомое потрескивание. Привычно засветилось. Сейчас появится Дзержинский, понял я. И он появился.

— Пришло время, Григорий! Пришло!

Он развернулся к скрюченному от ужаса Горькому и спросил:

— А это кто?

— Это — Алексей Максимович Горький — наш знаменитый пролетарский писатель, — пояснил я.

— Верно, я его узнал, — проникновенно, как, наверное, ни раз говаривал на допросах в ЧК, произнес Дзержинский. — А теперь, гони его вон!

Но мое участие в изгнании Горького из кабинета не потребовалось. Тот бросился прочь сам, отрывисто выкрикивая через равные промежутки времени:

— Дзержинский!.. Дзержинский!..

— Моя ошибка, Григорий, — виновато проговорил дух железного Феликса. — Нельзя было материализоваться при посторонних. Но теперь это уже все равно. Час воскрешения Ленина пришел! Ты все сделал правильно. Наш успех предопределен!

— Что я должен делать теперь?

— А ничего. Сейчас за тобой зайдет товарищ А., отправляйся с ним, поприсутствуй для порядка. Посмотри, должно получиться интересно.

Его образ растаял. Я опять остался один.

* * *

Буквально через минуту пришел, как и было обещано, товарищ А., его лицо представляло собой маску ослепительно белого цвета. Таким бывает снег на высочайших горных вершинах, что объясняется удаленностью от промышленных объектов и, соответственно, низкой загрязненностью.

— Нас пригласили в Мавзолей, — лишенным эмоций и вообще каких-нибудь проявлений жизни голосом объявил он. — Если Владимир Ильич Ульянов (Ленин) сегодня не оживет, нас четвертуют.

— А мне кажется, что все обойдется, — попробовал я его успокоить.

— Не может быть.

— Все хорошо.

— Не верю.

— Оживет ваш Ильич, в лучшем виде оживет.

— Не верю.

— А вы поверьте. Советую вам поверить. Так надо.

Мне так и не удалось поддержать товарища А., по-моему, за время нашего разговора он побелел еще сильнее. Я оценил глубину его чувства.

И вот мы подошли к гробу с телом. Нас ожидали пятеро: Сталин, Киров, Буденный, Аксенов и… американский гражданин полковник Роббинс. Ровно семь человек. Требование Дзержинского было выполнено. Настало время волноваться мне. Неужели мои расчеты окажутся ошибочными?!

— Начинайте, — сказал Сталин. — А вы, товарищ Киров, подойдите поближе и приготовьтесь, если ЕМУ что-нибудь не понравится, наша задача — незамедлительно завернуть его руки за спину и веревками их, веревками. Тогда поговорим спокойно.

Буденный подтолкнул Аксенова. Тот вздрогнул, словно очнулся от глубокого сна и достал из портфеля флакон. Он побрызгал из него на тело и застыл, безвольно опустив руки.

Какое-то время ничего не происходило. Да и на что надеялись, собравшиеся здесь люди, лично мне было непонятно. Но вот где-то поблизости раздался знакомый шум, привычно блеснуло. И раздался тихий, но отчетливый смех. Неужели, это смеялся Дзержинский? Я никогда не слышал до сих пор, чтобы среди живущих на Земле людей, кто-нибудь видел смеющегося Дзержинского. Повезло? Я попытался сосредоточиться, сейчас нужна была полная концентрация, и раз в голову лезет всякая чушь, значит, у меня не все в порядке с самоконтролем.

И вот — Дзержинский материализовался и на минуту застыл у изголовья, потом протянул свои тонкие руки к телу и — свершилось. Ильич чихнул и стал подниматься. Во мне взыграл исследователь, и я с разочарованием отметил, что это был всего лишь дух. То есть, лекарство Аксенова здесь было не при чем. Всем заправлял железный Феликс. Мы были лишь статистами в его большой непонятной пока игре.

Ленин приподнялся и хорошо знакомым по грампластинкам голосом объявил, выбросив вперед свою правую руку:

— Пролетарская революция, о которой столько говорили большевики, свершилась. Черт побери, что же делать дальше?

Он поскреб голову и застыл. Вроде бы, предался размышлениям. Собравшиеся были в шоке. Если они и хотели как-то прокомментировать происходящее, слова застыли у них в горле от ужаса. Мне было легче — я к этим штучкам уже стал привыкать и, к тому же, был заранее ознакомлен с программой мероприятия.

— Феликс Эдмундович? — спросил Ильич, выходя из ступора. — Что вы здесь делаете, батенька, расстреляны ли саботажники?

— Расстреляны, Владимир Ильич.

— Все?

— Все, Владимир Ильич.

— Так идите и посмотрите, не появились ли новые!

— Немедленно отправляюсь. Но по решению ЦК нашей партии, мне поручено обеспечить ваше правильное питание. Не желаете ли котлетку? Попробуйте, это исключительно вкусная котлетка. Рекомендую.

— Давайте сюда вашу котлетку. Думаю, удастся выкроить минутку, чтобы разделаться с ней!

Через секунду с котлетой было покончено.

— Свершилось! — взревел дух Дзержинского. — Отныне я свободен! Искупление пришло. Я расквитался за кровь и бесстыдство!

Раздалось не слишком громкое а-бум! Словно лопнули два воздушных шарика. И представление закончилось.

Надеюсь, эти духи никогда больше не появятся на моей Родине, — подумал я, оглядывая своих сотоварищей по величайшему в истории ХХ века проекту. Они пока не лопнули, но я не сомневаюсь в том, что если они не сделают правильных выводов из случившейся на их глазах истории, конец их будет ничуть не лучше.

* * *

Мероприятие закончилось. По-моему, все прошло наилучшим образом. Я был полностью опустошен. Не сомневаюсь, что значительная часть именно моей жизненной энергии пошла на оживление трупов. О своих соучастниках я не беспокоился. Как-нибудь оклемаются. А через полчаса и думать обо всей этой истории забудут. Не удивлюсь, если потом выяснится, что они ничего не поняли, а может быть, и не заметили.

До конца рабочего дня оставалось еще три с половиной часа, и я отправился к себе в кабинет, меня пока никто не освобождал от исполнения служебных обязанностей. Я упал в кресло и затих, прикрыв глаза. Больше всего я напоминал отжатую половую тряпку.

Открыл монографию и тут же закрыл. Работать не было сил. Достал бутылку и, налив стакан водки, выпил. Внутри потеплело. Появилась надежда, что скоро отойду.

Так я неподвижно просидел около сорока минут. Неожиданно дверь резко распахнулась. В кабинет ввалились пять или шесть человек в кожаных куртках. ОГПУ?

— Ребята, вы к кому?

— Простите, Григорий Леонтьевич, что побеспокоили, но у нас приказ, мы должны вас задержать.

— Кем подписан приказ?

— Мы справок не даем.

— Хорошо, ведите…

* * *

К числу достопримечательностей Кремля, без сомнения, следует отнести камеры предварительного заключения, расположенные в подвальных помещениях. Это было чертовски удобно — любого недобросовестного сотрудника, нарушающего внутренний распорядок, немедленно отправляли сюда проветриться, как это называлось. От трех до четырех суток. Как мне рассказывали — очень действенный метод воспитания.

Не думал, что и я когда-нибудь окажусь в этом страшном месте.

В моей камере на полу оказался тюфяк, и я воспользовался представившейся возможностью и немного вздремнул. Обычно, для полного восстановления мне требуется час полудремоты. По счастью, этот час мне был предоставлен.

Вечером меня навестил товарищ А… Он пытался выглядеть глубоко обиженным, но это ему удавалось с трудом — чувствовалось, что он на седьмом небе от одного осознания сногсшибательной новости — его жизни опять ничего не угрожает.

— Надеюсь, тебя не били? — спросил товарищ А…

— Ничего себе, начало разговора! — не выдержал я.

— А ты не горячись, после того, что ты нам здесь устроил, тебе не следует рассчитывать на снисхождение.

— Это вы о чем?

— Владимир Ильич не ожил. И кто-то из нас должен понести за это наказание. Или ты, или я. Понимаешь? Руководители партии два часа честно ждали, кто из нас первым отреагирует на очевидный провал и сообщит компетентным органам о факте саботажа. Я догадывался, что ты не будешь этого делать. У тебя же воспитание, к тому же груз культуры на тебя давит. И еще, помнишь, ты рассказывал мне о чести. Вот я и подумал, что тебе и в голову не придет донос написать. А это значит, что написать следовало мне. Диалектика. Ты же меня, можно сказать, заставил это сделать…

— Не понимаю.

— Ты собираешься писать донос?

— Нет.

— Ну вот. Значит, это должен сделать я. Нас же только двое! И кто-то должен написать! Что тут непонятного!

— И все-таки, советую вам меня освободить.

— Твои доводы?

Я прошептал ему на ухо свои доводы.

Его глаза округлились.

— Это правда?

— Я за свои слова отвечаю.

— Дорогой ты мой, не забудь и обо мне. Я же всегда за тебя! А кто еще знает? Буденный, что ли?

— Да. Он знает.

— То-то я смотрю, что он от смеха под стол залез, когда я притащил Хозяину донос на тебя!

Через три минуты эпизод с моим арестом был исчерпан. Стало окончательно ясно, что моя игра с большевистскими лидерами будет продолжаться. Ставки в очередной раз возросли. Неприятно будет, если я проиграю. Но пока я сумел получить столь необходимую мне передышку. И использовать ее я должен наилучшим образом — тщательно подготовить свои шаги в этой нелегкой борьбе за жизнь. Новый проект займет никак не меньше двадцати лет! Это я обещаю!

Часть 3. Рецепт доктора Пилюлькина

После феерической истории с воскрешением Ленина, в которую я был вовлечен вопреки своему желанию, мне предстояло хорошенько обдумать свое дальнейшее житье-бытье. Как мало оказывается нужно, чтобы моя тщательно выстроенная система самосохранения развалилась на глазах, и моя свобода… нет, моя жизнь повисла на волоске… И выжил я только потому, что вовремя вспомнил золотые слова Семена Михайловича Буденного о жизни, как о самом ценном товаре в Кремле. Вот я и пообещал наделить кремлевских обитателей личным бессмертием. Так окончательно зарвавшийся картежник судорожно повышает ставку, откладывая на время неизбежную расплату. Удивляюсь я большевикам, — как можно было поверить в этакий абсурд? Бессмертие, надо же! Однако поверили…

— Вот что, Григорий, возьми листок бумаги и подробно опиши свои предложения о наделении бессмертием великих, а также просто достойных людей, — приказал товарищ А., когда первое потрясение от моего предложения у него прошло. — Руководство интересуется.

— Хорошо, — ответил я и уже через неделю представил на рассмотрение проект достижения личного бессмертия, основанный на вдумчивом изучении повадок диких муравьев. Совместил, так сказать, приятное с полезным.

Моей бумаге был дан ход. И я вернулся в свой кремлевский кабинет.

Наступили не лучшие дни в моей жизни. Давно я не чувствовал себя таким смиренным и побитым. Если до сих пор я пребывал в состоянии некоторой эйфории от собственной ловкости — вот, мол, из каких ситуаций выпутываюсь, — то теперь от самоуверенности не осталось и следа. Я ощутил себя жалкой, непроходной пешкой на шахматной доске судьбы.

Но дни шли, и страх постепенно стал притупляться. Начальство не проявляло ко мне особого интереса, словно бы милостиво разрешив набраться сил для нового приключения. Тяжелые предчувствия, впрочем, не оставляли меня. Внутренне я был готов к любому, самому неприятному продолжению своей кремлевской карьеры. Однако события опять застигли меня врасплох. Уж слишком по-будничному бессмысленно начиналось мое последнее лето в Кремле.

*

Второго июня 1934 года товарищу А. удалось меня по-настоящему огорчить. Он попытался рассуждать о грамотности. Не исключено, что при других обстоятельствах, я отнесся бы к его причуде спокойнее, но он выбрал для своих экзерсисов крайне неудачное время. Работа над монографией о повадках диких муравьев была практически приостановлена. Тяжелый нервный срыв, который настиг меня, когда, казалось бы, основные неприятности остались в прошлом, требовал длительного восстановительного отдыха. Но на оплачиваемый отпуск я еще не наработал и потому набирался сил в своем кремлевском кабинете, проводя рабочее время в тоскливом ничегонеделании. Благо, что товарищ А. меня не особенно и беспокоил. Только в конце мая у меня вновь стал просыпаться интерес к жизни. Рука сама собой потянулась к карандашу, в голове появились новые и свежие идеи, касающиеся перспектив проникновения в астральный мир диких муравьев. Исследование этого вопроса обещало привести к поистине потрясающим открытиям.

И надо же! Мое душевное выздоровление было подвергнуто очередному мучительному испытанию, — товарищ А. решил мне посочувствовать. Повторяю, началось все буднично. Я стоял в коридоре недалеко от своего кабинета в ожидании скорого обеденного перерыва и рассматривал в окно бултыхающихся в луже воробьев. Внезапно на плечо мое мягко легла чья-то рука. Я инстинктивно вздрогнул и обернулся, предчувствуя самые неприятные последствия. К моему облегчению оказалось, что рука принадлежит товарищу А… Он подобрался ко мне абсолютно бесшумно, как проделывал это тысячи раз, и всегда с неизменным успехом. Этому его умению я всегда удивлялся, большой был мастер подкрадываться. Меня, по крайней мере, он таким образом пугал неоднократно.

Я приготовился услышать какую-нибудь гадость. Но на этот раз товарища А. переполняло искреннее сочувствие, и направлено это сочувствие было явно в мой адрес. Я не стал обманываться, очевидно, что настало время отдавать долги и отрабатывать свою относительную безопасность. От меня требовалось смиренно выслушать указания товарища А. и отрапортовать о своей готовности выполнить их качественно и в срок. Например, если об этом зайдет разговор, еще раз прочувственно пообещать наделить специально отобранных Политбюро людей личным бессмертием, не оговаривая особо срока наделения. Черт меня за язык дернул обещать такое!

Товарищ А., впрочем, начал издалека. Темой для своих размышлений товарищ А. избрал проблему образованных людей в России.

— Знаешь ли ты, Григорий, — произнес он, в замешательстве почесывая нос, — что на меня всегда угнетающе действуют люди, которые время от времени испытывают странное желание добровольно прочитать книгу? Удивительно, но таких людей значительно больше, чем об этом принято думать. Как-то это не по-человечески. Не находишь?

— А мне всегда казалось, что это самая человеческая потребность из установленных наукой, — возразил я. — Например, у диких муравьев ничего подобного не встречается. Может быть, мы именно этим своим качеством и отличаемся от насекомых?

Товарищ А. на минуту запнулся.

— Вот как… Никогда об этом не думал, — сказал он растерянно. — Впрочем, чушь!

— Как же не думали? — пришло время удивиться мне. — Вы же только что сказали, что желание прочитать книгу — характеризует человека не с лучшей стороны. Уверяю вас, что эти ваши эмоции — есть результат обдумывания! Вы даже сумели дать качественную оценку исследуемому объекту!

— Нет, нет, я никогда ни о чем подобном не думал, я просто выражал свое мнение! Ты еще скажи, что мнение — есть результат обдумывания! Чушь! Мнение — есть результат следования партийной линии, и чтобы не было уклона.

— Согласен, — вынуждено признался я. — Линию партии следует учитывать.

Товарищ А. пропустил мимо ушей мой жалкий беспартийный лепет. С некоторых пор моя политическая подкованность его больше не касалась.

— Ты, Григорий, не прими мои слова на свой счет! Мне ли не знать, что жизнь человеческая способна заставить делать вещи и похуже! Я не в осуждение!

— Ну, что вы! — решил я подыграть. — Я и сам читаю только по долгу службы или за деньги!

— Понимаю, — сочувственно произнес товарищ А. — Хлеб, его же заработать надо! Так вот, самое неприятное в этих добровольных читателях — их потрясающее самомнение. Придумают что-нибудь, а потом ходят и говорят всем подряд: "Это я придумал, это я придумал…" Как будто кому-то интересно! Я лично, как это понимаю, — сделал табуретку, честь тебе и хвала. Она материальна, ее потрогать можно или посидеть на ней всласть. А мысли, они ведь только отражения… И кто их первый отразил, это без специальной комиссии не установишь. А кто станет по такому поводу комиссии собирать? Ну, отразил и отразил. Всего-то и делов… Никому не интересный вопрос кроме, разве что, самого отразившего.

Я внимательно слушал товарища А., но понять, куда он клонит, не мог. Очень уж непривычно витиевато он выражался. Пришлось дослушать до конца. Товарищ А. еще долго рассуждал о бедах, неизбежных в случае возможного засилья в управляющих органах читающих людей, а закончил свое повествование по-кремлевски коротко и четко:

— Все это я осознаю, но помочь тебе, увы, не могу! — товарищ А. явно разволновался, ему было неприятно лично сообщать мне печальную весть. — Придется тебе, Григорий, оставить службу в Кремле и перебраться на постоянную ставку в Институт долголетия. Кстати, нам там свой человек до зарезу нужен! Сообщать о ситуации будешь лично мне. Так что связь наша не прервется. Чем смогу — помогу, но ты, Григорий, сам выбрал свою судьбу, так что зла не держи! Зайдет мой человечек, так ты ему покажи, где какие бумажки у тебя запрятаны. Передашь дела, и начнется у тебя новая жизнь. Сочувствую, но ты правильно сказал, что каждый по своему на хлеб зарабатывает…

*

Как это часто случалось и прежде, ничего конкретного после, казалось бы, четкого уведомления о переводе на новую работу не последовало. Раньше бы я переживал, нервничал, наводил справки, сейчас я уже был не способен на столь ревностное отношение к своей службе. Опыт, полученный за последний год, подсказывал, что человечек от товарища А. может прийти и через пару недель, и через пару месяцев. Разве кто-нибудь торопится? Может быть, у этого Института долголетия еще и стены не готовы. Кто знает? Однако приятно было сознавать, что задержка в исполнении решения произошла не по моей вине.

Уж и не припомню, сколько раз моя жена Елена уговаривала меня подать в отставку. Будь на то моя воля, — сам бы сторонился товарища А. и его собратьев по партийному руководству страной. Я лучше других знаю, что интеллектуальные игры с ответственными работниками рано или поздно заканчиваются печально. Нам, техническим работникам, судьбой предначертано проигрывать своим облеченным властью покровителям, поскольку правила устанавливаем не мы, да и играем на чужом поле. Но приходится терпеть. Бросать работу в Кремле страшновато, мне ли не знать, что в любом другом месте Союза ССР я буду защищен от превратностей судьбы еще меньше.

Было, впрочем, во всей этой слаботекущей переориентации и хорошее — работы у меня поубавилось. Наверное, товарищ А. решил, что так будет лучше. Хотел, надо полагать, чтобы вспоминал я о нем на новом месте с любовью и признательностью. А может, решил, что мне нужно отдохнуть, как следует, перед дальней дорогой.

*

Через несколько дней после памятного разговора в дверь моего кабинета робко постучали.

Я насторожился. Неужели началось?

Но посетитель явно пришел по своим делам, далеким от секретарско-референтской деятельности.

— Разрешите войти? Меня прислал товарищ А., - с волнением сказал он. — Здравствуйте, товарищ Корольков! Моя фамилия — товарищ Гиппер, ответственный представитель… — В заключение фразы была произнесена некая короткая труднопроизносимая аббревиатура, запомнить которую я не смог, а потому не сумел и расшифровать.

— Чем могу?

— Можете, очень даже можете! — обрадовался представитель неизвестной организации. — Вы один и можете мне помочь! И товарищ А. так сказал!

— Ну… — против силы вырвалось у меня. Честно говоря, пока еще я не научился отказывать людям, которые вежливо просят меня о помощи.

— Так я занесу? — со слезой в голосе произнес товарищ Гиппер.

— Ну…

— Пожалуйста… Я быстро!

Не встретив в моем взгляде решительного отказа, он просиял и метнулся к двери.

— Заносите, ребята, — крикнул он в коридор.

Тотчас в мой кабинет с трудом протиснулись четверо красноармейцев с носилками. Вместе с ними появился некий компактный, но, судя по всему, ужасно тяжелый предмет, прикрытый сверху попоной.

— Вот результаты моего творческого труда! — с гордостью сказал товарищ Гиппер. — Эту прелесть мне удалось изваять буквально за месяц. А все потому, что я успешно вжился в образ, честное слово, вжился. Мне удалось!

Я промолчал.

— Сдирайте! — приказал товарищ Гиппер.

Красноармейцы стащили попону…

Давно я не испытывал такого эмоционального потрясения. Скульптура, а это была именно скульптура, изображала здоровенного муравья неизвестной мне породы, гордо попирающего своими лапами поверженную тлю.

— Ну как?

— Усики как настоящие! — признался я.

Товарищ Гиппер просиял.

— Моя работа — есть всего лишь часть общесоюзной акции по пересмотру роли диких муравьев в прогрессивной жизни советского общества.

— Кто?.. Кто… — мне хотелось узнать, какому умнику пришла в голову столь чудовищная идея.

— Акцию возглавил лично товарищ А., - с воодушевлением заявил товарищ Гиппер. — Временный коллектив, состоящий из философов, научных работников, писателей, поэтов, художников, скульпторов и агитаторов из общества «Знание», готовы выполнить поставленную партией задачу — на высоком уровне вести пропаганду жизни здорового муравьиного поголовья!

Я застонал.

— Оставляю на ваш справедливый суд это произведение искусства. Понимаю, что для принятия окончательного решения вам понадобится время. Так что, не буду мешать. Останьтесь с моей скульптурой наедине, вызовете у себя чувство сопереживания, насладитесь грациозностью и функциональной целостностью отдельных частей муравьиного тела. От вашего решения будет зависеть, в каком месте нашего великого Союза ССР будет установлена пятиметровая бронзовая статуя муравья-победителя тлей, отлитая по данному образцу.

У меня не было слов.

Скульптор со своими подручными покинули мой кабинет. А я сидел, уставившись на скульптуру, и с грустью думал:

"Зачем я связался с этими погаными муравьями? Если рассудить серьезно — большей гадости и не найдешь!"

Но муравьи, конечно, были не виноваты. Мне ли не знать, что любое дело оказывается искореженным, если за него берутся мои кремлевские сослуживцы, какими бы прекрасными намерениями они ни руководствовались.

*

Через полчаса позвонил сам товарищ А..

— Это я тебе, Григорий, подарок сделал. Про муравьев твоих в ЦК словечко замолвил. Цени.

— Спасибо, конечно. Но я ничего не понял.

— Сейчас объясню. Партия поставила перед нами задачу — отыскать какое-нибудь животное, само существование которого подчеркивало бы огромное преимущество социализма над прочими формациями.

— Извините, не понял.

— Возьмем, например, муравьев.

— Зачем?

— Не перебивай… В истории партии появилось неприятное противоречие. При написании монографии "История Союза ССР с древнейших времен до конца ХIХ века" выяснилось, что появление марксизма каким-то образом связано с Карлом Марксом, у которого прописка — германская! Германский подданный, представляешь! Ничего себе подарочек!

— Ну? — не понял я.

— У него не оказалось русских корней!

— А вы разве не знали?

— Мне в свое время показалось странным, что на первой странице «Капитала» было написано — перевод. Но я не придал этому значения… А вот враги — придали! Троцкисты об этом прямо пишут в своих газетках!

— А я, товарищ А., беспартийный, — на всякий случай напомнил я. — А потому участвовать во фракционной борьбе не могу.

Товарищ А. довольно засмеялся.

— Ошибаешься, Григорий! Ошибаешься!

И он подробно рассказал мне о потрясающей интеллектуальной операции, которую затеяли неутомимые идеологи партии. Решено было доказать, что Россия, а, следовательно, и Союз ССР, является наидревнейшим обществом в истории человечества. Уже объявлено, что прокоммунистически настроенные славяне бродили по свету задолго до появления питекантропов, англичан и тем более немцев пузатых. Для окончательного подтверждения столь жесткого заявления недоставало малого, — необходимо было срочно подыскать какое-нибудь полезное животное, которое бы олицетворяло непреходящие коммунистические ценности, заложенные в основу всего живого. Как бы самой природой, и при этом, чтобы Родиной этого полезного животного являлась бы именно Россия. В качестве зародыша Союза ССР. Без глупостей.

Я решил промолчать. Затеянное идеологическое нововведение по своему размаху явно превосходило назначения на должности героев гражданской войны. Впрочем, по моему мнению, было делом столь же бессмысленным и бесперспективным.

— Вижу, что ты потрясен! — товарищ А. был доволен. — Как сказал поэт: "Люблю я планов наших громадье"! И ведь ничего не возразишь, правда?

— Подождите, но при чем здесь я?

— А притом, что исполнилась твоя сокровенная мечта. Муравьи отныне официально объявляются главными революционно настроенными животными, носителями чистых коммунистических идеалов в фауну.

— Абсурд! — не выдержал я. — Неужели ЦК не смогло найти себе друзей повесомее?

— Иногда я просто отказываюсь тебя понимать, Григорий, — обиделся товарищ А. — Все тебе не так! Не ты ли часами просиживал вечерами, пытаясь написать правдивую монографию о жизни диких муравьев? Твоя любовь к этим полезным карапузикам наконец нашла понимание в ЦК. Цени. Впрочем, и сами муравьи постарались на славу. Их самоотверженность при свершении трудовых подвигов, склонность к бригадному подряду, завидная социальная организация, преданность заветам, подконтрольность сверху донизу, беспрекословное выполнение приказов вышестоящих товарищей, не могут не восхитить ценителей! Это же, если вдуматься, демократический централизм в действии. Нарочно не придумаешь!

— Ненавижу муравьев! — вырвалось у меня.

— А вот когда мы установим пятиметровую статую муравья, попирающего побежденную тлю, на Красной площади в Москве или на Дворцовой в Ленинграде, смотришь, любовь к тебе и вернется. Еще спасибо скажешь!

— Ненавижу муравьев! — решительно повторил я. — Лучше бы вы слонов для этого дела выбрали!

— Ну, слонов, так слонов. Мне без разницы! Капризным ты стал, как я посмотрю!

*

Я вернулся домой опустошенным и деморализованным. Кремлевские профессионалы вновь показали свою впечатляющий мозговой потенциал. Здравый смысл в очередной раз позорно проиграл. Лена, по обыкновению, встретила меня улыбкой. Но, наверное, меня подвели глаза, она немедленно почувствовала неладное.

— Что-то случилось? Мы опять попали в беду?

— Разве у них поймешь…

Лена налила мне стакан самогонки. Я выпил, обрадовавшись сладковатому обжигающему вкусу, показавшемуся мне неожиданно таким желанным. Должно же хоть что-то в этой жизни оставаться постоянным! Зачем я пообещал кремлевским жителям бессмертие? Кто тянул меня за язык? Неужели всерьез верил в то, что опять смогу извернуться? А если они получат свой товар? Боже мой…

— Да, — сказала Лена. — Звонил товарищ А… Просил передать, что через пару недель к тебе обратится за отзывом профессор Великосветский, он подготовил к защите докторскую диссертацию по теме: "Россия — Родина слонов". Товарищ А. просил не придираться по пустякам и не слишком ругать этого Великосветского, поскольку работу свою тот написал по заказу ЦК.

— А он не объяснил, причем здесь я?

— Нужна твоя резолюция. Сказал, что без твоего одобрения защита не состоится.

— А сам он, значит, про слонов подписывать не собирается? — разозлился я.

— Товарищ А. уезжает сегодня ночью… В Сочи открылся закрытый санаторий. Он попал в первый заезд.

*

Начались мои «золотые» денечки. Предоставленный самому себе, я быстро пошел на поправку. Мне удалось зализать свои душевные раны, разделаться с облепившей мою душу коркой чуждого и гадкого. Я почувствовал, что начинаю оживать, ко мне вернулась способность радоваться и находить смешные черточки в самых прискорбных ситуациях. Но главное — я снова был готов ради спасения собственной жизни лгать, притворяться, угождать и за презренные медяки продавать свой ум… И если какой-нибудь ревнитель морали укажет мне на непорядочность подобного поведения, я немедленно задам ему встречный вопрос: "Неужели товарищ А. больше, чем я, заслуживает счастливой и безопасной жизни"?

Но все хорошее рано или поздно заканчивается, — вот и отпуск товарища А. подошел к концу.

По заведенной традиции, в первый же день после возвращения из отпуска руководители проводят совещание, на котором они проверяют, не избаловались ли служащие без должного надзора во время их отсутствия, а потом разъясняют, как тем следует себя вести впредь, чтобы исправиться и заслужить прощение. По-моему, в том, что все до единого сотрудники — виноватые, никто не сомневался: ни начальники, ни подчиненные.

И вот товарищ А. приказал мне явиться к нему на собеседование в одиннадцать часов утра. Я был точен. Не могу сказать, что скучал без его распоряжений и указаний, но так уж повелось, — если утром мне удавалось услышать его жизнеутверждающее причмокивание, это лучше любого другого знамения вселяло в меня уверенность в начинающемся дне. С некоторых пор я уверился, что мы связаны с товарищем А. невидимыми, но прочными нитями взаимной ответственности. Если он полетит в неизвестность, то и мне не сносить головы… А потому, раз он весел — мне можно какое-то время не волноваться за свою судьбу.

Отдых явно пошел товарищу А. на пользу. Был он загорел, свеж и улыбчив. Не приходилось сомневаться, что товарищи, стоящие на служебной лестнице выше его, поставили ему в санатории хорошую клизму. И она пошла ему на пользу. А как еще прикажите объяснять чудесную метаморфозу, происшедшую с его мозгами! Во время его наставлений мне пришлось быть крайне внимательным, чтобы заметить противоречия в его установках. А ведь совсем недавно, он за такими пустяками и вовсе не следил.

Наконец-то я получил подробные инструкции, касающиеся моего дальнейшего существования. Чего-то подобного я ожидал. По плану, утвержденному на самом верху (когда товарищ А. намекал на это, он бросил на потолок красноречивый взгляд, преисполненный неподдельного почтения), я должен был трудоустроиться в Институте долголетия, заслужить среди руководства авторитет своей ударной работой, оставаясь с первого дня штатным соглядатаем ЦК. Подлым сексотом, если уж быть до конца откровенным.

— Мы снова с тобой в одной упряжке, Григорий, — сказал товарищ А., я почувствовал в его голосе надежду на успех нашего очередного предприятия. — От тебя требуются сущие пустяки, — будешь контролировать поведение научных сотрудников и докладывать о всяких интересных штучках лично мне.

— Вряд ли у меня получится, — возразил я. — Нет практики, никогда ничем подобным не занимался.

— Умение приходит с опытом. Главное — не ленись! Кстати, Григорий, ты мне еще и сам за такую школу спасибо скажешь. Партия взяла курс на выращивание огромной армии добровольных помощников нашему славному НКВД. И не о партийцах здесь речь. Члены нашей любимой партии уже и сейчас лучшие информаторы, они и должны ими быть, потому что это их прямой долг. А вот с беспартийными еще предстоит поработать. Правда, товарищ Ягода хвастается, что сможет сделать сексотом кого угодно. Но между нами, предпочитает работать с людьми, заведомо настроенными совершенно враждебно к Советской власти.

— Как это? — удивился я.

— А очень просто. Кому охота умирать с голоду? Если НКВД берет человека в оборот с намерением сделать из него своего информатора, он все равно будет у нас в руках: уволим с работы, а на другую нигде такого поганца не примут без секретного согласия наших органов. И в особенности, если у человека есть семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать…

— У меня не получится, товарищ А., - твердо, как мне показалось, сказал я. — Вы забываете, что я должен активно взяться за научную работу, бессмертия без должного напряжения сил достичь не просто. Мне некогда будет…

— Дорогой ты мой, никто от тебя подвигов и не ждет! Занимайся своей наукой, только следи, чтобы положительные результаты от нас не скрывались. Доктор Пилюлькин обещал нам пилюли. Вот и проследи, чтобы пилюли эти до нас до первых дошли. А ты думал, мы тебя будем пытать, кто там против Союза ССР? Уверяю тебя, что в Институте таких нет: они ведь сладко пьют, вдоволь едят и портянки шелковые носят!

— А кто такой доктор Пилюлькин?

— Думал ты один такой умный отыскался? Опыты по бессмертию в партии уже десять лет ведутся. И руководит ими старый партиец академик Богомолец. Он обещал создать специальные пилюльки, продлевающие жизнь сначала до 150 лет, а потом и до бесконечности. Товарищ Сталин на него надеется: все-таки социально близкий, мать в тюрьме родила, а батюшка его в это время на каторге киркой орудовал. Жуткие нравы царизма.

— Так у вас все в порядке? — удивился я. — Работы на широкую ногу поставлены? Зачем тогда я вам понадобился?

— Товарищ Сталин недавно сказал: "Как бы этот подлец всех нас не обманул"! И то верно, сам подумай. За этими академиками глаз да глаз нужен. Болтает с тобой, докладывает, улыбается приветливо, а сам такие слова говорит, что без поллитры и не разберешь. Вот ты и проследишь. Для тебя их гадские слова не в новинку. Извини, Григорий, но лучше тебя на такую работу человечка и не найдешь. Не обижайся, но есть в тебе что-то от интеллектуала: очень уж у тебя хорошо получается знающий вид изображать да и словечками мудреными владеешь в совершенстве…

Пришлось пропустить мимо ушей заслуженную колкость товарища А… Я уже и сам не считал себя полноценным человеком с того самого дня, когда отказался от написания монографии о повадках диких муравьев. Можно ли считать себя умным, если живешь растительной жизнью?

— Я должен буду контролировать академика? — спросил я, остро понимая, что выбора нет, никто не собирается спрашивать моего согласия.

— Нет, в начальство мы тебя выдвигать не будем, пойдешь рядовым сотрудником. Так ты будешь ближе к реальным делам. Твоя первейшая задача: доставить нам пилюльки, когда они будут готовы. Чтобы не утаил их наш академик от уполномочивших его на этот научный подвиг людей.

— Своровать, что ли?

— Нет, я сказал — доставить, а не стырить. Потому что они наши по закону и совести, а понадобится своровать, так, я думаю, не переломишься.

— Но я никогда прежде…

— Потренируйся, пока время есть. В этом занятии, как и в любом другом деле, опыт нужен. Эх, Григорий, мне бы твои проблемы. А я мечтаю, чтобы появились такие пилюли, чтобы не воровать! Говорят, эта моя страстишка мешает по служебной лестнице подниматься, вот бы обезвредить ее не больно.

— А если я откажусь?

— Все, что я могу для тебя сделать — это притвориться, что не слышал этих твоих поганых слов.

*

Наверное, есть люди, способные судить о себе трезво. Моя самооценка всегда была завышена, следует это признать. Иногда бывает полезно послушать, что о тебе думают вышестоящие товарищи. Помогает не зазнаваться.

— Сегодня у тебя отвальная, — мягко сказал товарищ А. — Положено проститься со своими товарищами, оставить о себе хорошую память. Я тебе решил пособить — принимай. — Он достал из своего портфеля две бутылки водки, подумал и добавил бутылку портвейна. — О закуске я распорядился. Когда подойдут твои гости, официантки из столовой принесут еды.

Какой неожиданный удар! Какое извращенное коварство! С первого дня своего секретарства я вел тонкую игру, которая должна была оградить меня от безудержного пьянства, но чем в итоге все закончилось, — в последний день я вернусь домой пьяным. Как ни крутись, а кремлевские обитатели все равно настояли на своем. Показали, кто в доме хозяин.

— Неужели это так важно? — спросил я, загрустив.

— Ты даже и представить не можешь насколько, — ответил товарищ А. строго. — Не нами заведено, не нам и отменять! Государственные устои держатся на общественном согласии соблюдать традиции. А тех, кто не хочет соблюдать добровольно, мы, значит, принуждаем…

*

Все произошло так неожиданно, что я не успел расстроиться по-настоящему. Или обрадоваться, разве тут поймешь, потерял я что-то или приобрел! Меня закружило по коридорам и кабинетам, я предался сбору подписей на своем обходном листке.

В первом отделе мне встретили как родного и долго, со знанием дела, инструктировали: пытались вдолбить в мою бедную голову, что можно делать на воле, а чего делать нельзя. В принципе, под запрет попадали абсолютно все осмысленные действия, которые могли прийти в голову. Поэтому основное время инструктажа было посвящено весьма своеобразной цели, — меня пытались привести в состояние измененного сознания, в котором я бы сам добровольно потерял способность совершать предосудительные, с точки зрения ЦК, поступки, а при необходимости самолично бы доносил на себя в компетентные органы, получая от доноса неземное удовольствие. В общем, я поломался для приличия, а потом, само собой, сдался и дал торжественное обещание следить за собой денно и нощно…

Попал я в свой кабинет уже затемно. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил за своим письменным столом Семена Михайловича Буденного и Александра Ивановича Букашку, допивающих бутылку портвейна. Я заметил еще две бутылки водки, возвышающиеся над тарелками с ветчиной, твердокопченой колбасой, красной рыбкой, балычком, икоркой, солеными груздями, солеными огурчиками, квашеной капустой и расстегайчиками.

— О, Григорий, вот и ты, — сказал Буденный. — А мы уж и заждались! Экий ты до работы неугомонный!

— Почему вы, — я хотел спросить, почему они устроили в моем кабинете бардак, другого места, что ли не нашли? Но вспомнил о назначенной товарищем А. отвальной…

— Почему мы с портвейна начали? Так это ясно, красноармейцы никогда градус не понижают. Начинаешь пить, будь готов градус повышать, а иначе — пффф…

— Верно, — вставил Букашко. — Впрочем, раз Григорий подошел, теперь можно и водочки…

Обо мне было сказано множество теплых и проникновенных слов. Уж я оказался и такой, и сякой, и разэтакий… Я никогда не заблуждался насчет взаимной любви между обитателями Кремля. Но за этим столом меня почему-то не покидало ощущение, что за их простодушными словами скрывается что-то большее, чем простое желание напомнить о своем существовании (на случай, если мне и в самом деле удастся создать пилюльки бессмертия). А вдруг я сумел пробудить в них по-настоящему дружеские чувства?

Мне было интересно, чем закончится наша странная попойка, и случилось чудо, — они принялись обсуждать свои проблемы, не обращая на меня никакого внимания. Уж можете мне поверить, это было высшее признание моих заслуг, — они чувствовали себя комфортно в моем присутствии. Словно бы забыли на миг о необходимости следить за каждым произносимым словом и расслабились. Я едва не прослезился, потому что оценил.

— А ты знаешь, какие про меня стихи сочиняли? Как меня стихотворцы обожали? — неожиданно спросил Букашко, самодовольно прищурившись.

— Нет, — ответил Буденный сдержанно.

— Да в этом стихе сама стрекоза ко мне будто бы приползала и попросила помочь прописку оформить, ну и продуктовые карточки отоварить.

— Да брось ты!

— А это так.

— Ну а ты?

— А что я? Попляши, говорю.

— Голышом на столе? Молодец, отменно придумано!

*

На следующий день я был откомандирован в Институт долголетия. На новое место службы я отправился с тяжелым сердцем. Наступило время, когда я должен был отдать числящийся за мной должок: стать соглядатаем, доносчиком и вором, и все это только для того, чтобы способствовать наделению высших партийных функционеров личным бессмертием. Я чувствовал себя куском грязи. "И покатился, и покатился…", — повторял я, как заведенный. И дурак бы заметил, что после того, как я отказался от написания монографии о повадках диких муравьев, моя жизнь потеряла какой бы то ни было смысл.

Но для себя я уже все решил. Отныне моя главная задача состояла в том, чтобы по возможности быстрее затеряться в массе инженеров Института и постараться сделаться незаметным и никчемным сотрудником. А дальше — пара месяцев бестолковой и натужной деятельности, после чего от меня перестанут ожидать не то что чуда, а и вообще хоть какой-нибудь пользы. Сначала перестанут надеяться на мои способности, а там, глядишь, и совсем забудут о моем существовании.

Такова была выработанная мной стратегия поведения, которой я решил придерживаться. Становиться червяком не хотелось, но ничего другого в голову не приходило.

*

Институт бессмертия занимал весьма значительную территорию. Главное управление располагалось в мрачноватом здании, чем-то отдаленно напоминавшем средневековый замок — в глаза бросались строгие готические формы и растворенное в атмосфере предчувствие сокровенной тайны и всемогущества противоестественных сил. Позднее мне рассказали, что по первоначальному замыслу архитектора в здании предполагалось разместить лютеранскую церковь (надо сказать, что в течение пятидесяти лет после окончания строительства постройку использовали по назначению), но после революции число лютеран стало резко падать и к 1925 году достигло абсолютного нуля. Московский городской совет тут же постановил найти для пустующей постройки достойное применение, что и было выполнено. Четыре года просторные помещения бывшего культового сооружения с несомненной пользой исполняли функции склада пиломатериалов, а потом в ЦК стали подыскивать место для размещения Института, и судьба бывшей церкви была решена.

Выбор места показался мне весьма поучительным и продуманным. Учреждение по насаждению бессмертия среди заслуженных бойцов с религиозным опиумом просто обязано было размещаться в бывшем оплоте религиозного дурмана, прошедшего очищение трудом. Впрочем, по моим представлениям нестойкого материалиста, духу науки будет очень трудно свить гнездо просвещения в подобном месте. Я бы нисколько не удивился, встретив за массивными дубовыми дверями Института вурдалаков, ведьм, алхимиков и черных магов.

Я невольно вспомнил историю своего собственного проникновения в Институт и от души рассмеялся. Коварство, обещание несбыточных результатов, шкурные интересы и прямой обман — вот что привело меня в эти стены. И, надо думать, таких явных халявщиков и прохиндеев, как я, здесь скопилось предостаточно. Ну, кто в таких условиях, позвольте спросить, лучше нечистой силы справится с проблемой бессмертия?

Но едва я переступил порог главного управления, мои эзотерические предчувствия были моментально опрокинуты. Мир, в котором мне предстояло работать, был явно советский, а потому до боли предсказуемый. Я встретил четкую и организованную работу охраны и продуманную систему наглядной агитации: многочисленные красные флаги и бюсты Ленина, Сталина и почему-то Фрунзе. Как будто я и не покидал Кремля. Впрочем, невозможно было не заметить одно важное отличие. Лозунги. Здесь, в Институте, они встречались буквально на каждом шагу. Самым популярным оказался абсолютно бессмысленный: "Добавим к достигнутой бесконечности жизни наши трудовые десять процентов!"

*

Никаких вурдалаков и явных ведьм мне в Институте встретить не посчастливилось, однако события вокруг меня стали буквально с первого дня принимать совершенно невозможный, не побоюсь этого слова, гротескный оборот.

Организацией моего труда занялся мягкий и исключительно интеллигентный человек в очках, представившийся заместителем директора по расстановке кадров.

— Обращаться ко мне следует просто — Михаил. Я существую только потому, что у творческих сотрудников Института время от времени возникает потребность в моем скромном содействии. Я, по мере сил, помогаю им справляться с несложными бытовыми проблемами, которые время от времени мешают трудовому процессу и исполнению возложенных на инженеров функций.

Все это было сказано на удивление бесцветным и безразличным тоном. Я понял, что Михаил относится к своим обязанностям, как к неизбежному злу. А потому не готов был принимать их близко к сердцу. Вспомнились слова товарища А.: "Каждый по своему на хлеб зарабатывает!". Я даже позавидовал Михаилу. В конце концов, мне и самому хотелось достичь подобного состояния отупения и безразличия.

— Похвальное самоотречение, — пошутил я.

— Да что вы! Я счастлив, что могу внести свой посильный вклад в достижение практического бессмертия. Наши ведущие специалисты — сущие младенцы, когда речь заходит о замене перегоревшей лампочки или утилизации накопившегося мусора. Как дети, честное слово! — что-то в его собственных словах показалось Михаилу не точным и требующим уточнений, он принялся оправдываться. — Не обращайте внимания на явный парадокс, содержащийся в моих словах. Мне ли не знать, что кандидатуры наших творческих сотрудников утверждены на заседаниях ЦК, дети, в обычном понимании этого слова, не были бы допущены к секретам нашей отрасли знания. Я понимаю этого лучше, чем кто-либо еще.

— Вот здесь я не понял, — признался я. — Потерял нить рассуждений.

— Они не дети! — взволнованно произнес Михаил и вытер о брюки внезапно вспотевшие ладони. — Мое заявление следует воспринимать, только как эмоционально окрашенное сравнительное определение, подчеркивающее мой личный недостаток — непреодолимое стремление к излишне ироничному способу произнесения слов. Заметьте — не к смыслу терминов, а только к способу их произнесения. Конечно, наши научные сотрудники — не дети! Мне ли этого не знать! И вы не деть!

— Вот теперь понял, — еще раз пошутил я.

Михаил вынул из кармашка носовой платок и деликатно высморкался. Я и раньше встречал людей, у которых излишнее волнение сказывалось на функционировании носоглотки. Охота шутить у меня немедленно пропала. Михаил заметил перемену моего настроения и явно был благодарен.

Он повел меня по длинному мрачноватому коридору. Было трудно понять, как здесь могут работать люди. Наверное, на меня угнетающе подействовала безвкусная темно-зеленая краска, в которую были безжалостно выкрашены стены, и многочисленные лозунги околонаучного содержания, как то: "Ученый! Не прогуливайся по коридору. Цени время!", "Хороший почерк — половина успеха" и прочие, не менее поучительные…

— Вот этот кабинет, Григорий Леонтьевич, дирекция решила предоставить в ваше пользование, — сказал Михаил, наконец, открывая дверь огромным амбарным ключом. Табличку с вашим именем пока вешать не будем. Зачем лишний раз подчеркивать ваше присутствие в Институте?

Я задумчиво склонил голову чуть набок, словно вопрос с табличкой представлялся мне настолько важной проблемой, что решение ее следует отложить до лучших времен, когда появится возможность обдумать ее тщательно, и не торопясь. Михаил по-своему понял обуревающие меня чувства и, прошептав: "Во, дает!", пропустил меня вперед.

Кабинет мне понравился, его площадь составляла не менее 20 кв. метров, к тому же он был вполне сносно обставлен: внушительный письменный стол, дореволюционный дубовый книжный шкаф, удобные стулья.

— Очень хорошо, — сказал я. — Годится.

— А теперь вам надлежит представиться начальнику отдела. Он ждет вас.

Пришлось мне отправиться вместе с Михаилом в обратный путь. Мы пришли в огромный зал, в котором как муравьи (да простится мне подобное сравнение, и сам не знаю, почему вырвалось) взад-вперед сновали работники Института. Давалось им это не без труда: пространство зала было во многих местах перегорожено фанерными щитами и массивными шкафами, создавая некое подобие лабиринта. В образовавшихся закуточках сотрудники и устраивали свои рабочие места. Я еще раз удивился глубокому подтексту всего, что мне уже удалось увидеть в Институте. Как же это символично: пытаться проникнуть в величайшую тайну вселенной — тайну бессмертия, поместив исследователей в самодельный лабиринт. Красиво задумано! Впрочем, скорее всего это получилось не специально, без умысла, сомневаюсь, что основатели Института готовы были отслеживать такие глубокомысленные параллели.

*

И все-таки какие-то связи с потусторонними силами в Институте, вне всякого сомнения, имелись. Чем, как ни чертовщиной, можно было объяснить тот удивительнейший факт, что мой новый непосредственный начальник не имел собственного кабинета? Его рабочее место находилось в одном из фанерных закутков.

Михаил представил меня, его голос был все такой же бесцветный и бесстрастный:

— Вот это, товарищ Леопольдов, наш новый инженер — Корольков. Я разместил его в помещении… — номер он прошептал на ухо. — Знаете, там, в конце коридора.

— Знаю… Ну, здравствуйте, товарищ Корольков. Обживайтесь скорее в нашем коллективе. Жду от вас успехов в труде… в работе… в практике… в теории… Ну, сами понимаете: "Даешь успехи по всему кругу рассматриваемых вопросов!"

— За этим дело не встанет! — я по привычке ответил с той долей наглости, к которой успел привыкнуть в Кремле и тут же пожалел, — кто его знает, какие в Институте порядки. В чужой монастырь со своим уставом не суйся. Не трогай лихо, пока оно тихо!

Леопольдов странно посмотрел на меня. Его взгляд был мутен. Мои слова, кажется, так и не дошли до его сознания. Конечно, его барабанные перепонки отреагировали на шум, донесшийся с моей стороны (я позволил себе комментарий), но его мозг оказался не готов к приему не нужной ему информации. Я слегка заволновался — уж не просветленный ли передо мной? Но вскоре успокоился, на просветленного товарищ Леопольдов не походил. Было в его облике что-то настоящее, пролетарское, слегка деформированное, впрочем, пребыванием в мире науки.

И вот он смотрел и смотрел на меня. Кажется, даже не мигая. Я подождал пару минут. Ничего не происходило: по крайней мере, Леопольдов ничего не говорил. Мне до боли в селезенке захотелось удостовериться, действительно ли он меня видит. Самый простой способ установить это — скорчить рожу и высунуть язык. Что я и проделал. Никакой реакции не последовало. Стало очевидно, что мой новый начальник действительно бродит в потемках своего внутреннего «Я». А может и в самом деле просветленный? Кто знает?

— Я могу приступать к выполнению своих служебных обязанностей? — не выдержал я.

— А вы не торопись, — вмешался Михаил. — Постойте еще немного. Вдруг у товарища Леопольдова появятся вопросы или вы сами захотите что-нибудь спросить.

— Ничего я не хочу спрашивать! — испугался я. — Разве что узнать, на какую должность я зачислен?

— Сказано уже — инженер.

— А он кто? — спросил я у Михаила о Леопольдове.

— Товарищ Леопольдов — заведующий отделом. Он ваш непосредственный начальник.

— Но почему тогда у меня есть свой рабочий кабинет, а у начальника нету?

— А мне-то откуда знать! — засмеялся Михаил, приятно, что его первой эмоциональной реакцией, свидетелем которой я стал, оказался радостный смех. — Мне не докладывают.

— Вы свободны, товарищи, — неожиданно заявил Леопольдов. — Работать, работать и работать, квартальный план еще не перевыполнен!

Мы с готовностью оставили Леопольдова в одиночестве.

— Вы ему понравились, — с завистью сказал Михаил. — Я такие вещи за версту чувствую.

— Это хорошо?

— Не знаю. Не уверен.

*

Как я и предполагал, меня оставили в покое. Если бы я смог продолжить работу над монографией о повадках диких муравьев, это было бы просто великолепно. Но… мое отвращение к этим существам не проходило. Я понимаю, что не обладаю монополией на добрые чувства к насекомым, но разделять свои пристрастия с коммунистами пока не научился.

Пришлось заняться проблемами бессмертия. Мне показалось, что я смогу добиться поставленной цели (как можно дольше водить за нос кремлевских обитателей, обеспечивая себе и своей семье хотя бы минимальную безопасность), если буду время от времени будоражить заинтересованных лиц разговорами об эзотерике, астрале и экстрасенсорных способностях. Что там ни говори, а, несмотря на всю материалистическую риторику, распространенную в Союзе ССР, люди, обладающие реальной властью, не могут похвастаться чересчур глубокими научными знаниями. Как правило, тонкий слой заученных аксиом, при первом же испытании стирается, обнажая природную склонность к мистике и волшебству. Доказательств тьма. Например, представления моего знакомого академика Лысенко чего стоят. А еще недавно товарищ А. рассказал мне по секрету, что ожидаются гонения на теорию относительности Эйнштейна и почему-то квантовую механику.

Все попытки привлечь внимание товарища Леопольдова к моей деятельности провалились. Он демонстративно отказывался читать мои докладные записки.

В первые дни я обращался к нему, пытаясь разобраться, какого стиля поведения придерживаться, чтобы не выделяться среди прочих сотрудников. И каждый раз Леопольдов сердился.

— Я — наученный сотрудник… Университетов не кончал!

— Научный, — поправлял я.

— Не перебивайте, товарищ Корольков. Именно, наученный. Жизнью, вышестоящими товарищами, руководством. Ученых много, а наученный — я один!

Этот Леопольдов вообще был весьма странным человеком. Кабинета своего у него, как я уже писал, не было, он занимал небольшой закуток в общем зале, отгородившись от подчиненных шкафами и фанерными перегородками. Приходил он на работу вовремя и безвылазно проводил весь день на своем рабочем месте. Счастливчики, которым приходилось по долгу службы навещать начальника в его келье, рассказывали одно и то же — товарищ Леопольдов очень задумчивый человек, все рабочее время он проводит за письменным столом, застыв в позе мыслителя Родена. При этом его окружает огромное количество всевозможных бумаг, часть из которых написана от руки, а часть отпечатана на машинке. Чем именно Леопольдов занимается, никто не знал, видимо, результаты его обдумывания проблемы бессмертия были столь потрясающи и важны, что немедленно засекречивались.

Удивительно, но рядовых сотрудников отдела совершенно не волновали научные достижения Леопольдова, они почему-то больше интересовались шумом, доносящимся из его закутка. Фанерные стенки перегородок не только не скрывали звуков повседневной жизни, но, казалось, наоборот усиливали их и распространяли по всему залу. Любители-следопыты, а были среди инженеров и такие, часами проводили время возле кабинетика начальника, внимательно вслушиваясь и тщательно фиксируя звуковые сигналы, которые бы помогли составить представление о пристрастиях Леопольдова, как человека. Иногда приходилось сидеть довольно долго. К чести Института — храпа зафиксировать не удавалось. Зато всем было известно, что Леопольдов очень любил пить холодный чай, поскольку оказалось, что самые частые звуки, доносящиеся из-за фанерной стенки — это прихлебывание, глотание, а еще наливание. Едва уловимый запах, сопровождавший эту чайную церемонию, определить не удавалось, хотя все признавали, что пахнет чем-то до чрезвычайности знакомым. Сотрудники заключали пари, мало, впрочем, рассчитывая на выигрыш.

Но особенно сильно подчиненные ценили Леопольдова за то, как они ценил трудовое законодательство. Ровно в шесть часов секретарша стучала в стеночку и объявляла:

— Товарищ Леопольдов, рабочий день закончился.

Леопольдов немедленно выходил из оцепенения, прочувственно произносил:

— Большое спасибо, Маргарита Павловна.

После чего отправлялся домой.

Лично меня подобный стиль работы непосредственного начальника не устраивал. Я не мог отмахнуться от просьбы товарища А. сообщать ему о ходе исследовательских работ в Институте. По столам сотрудников мне шарить не хотелось, и я рассчитывал, что рассказов о беседах с начальником будет вполне достаточно для составления донесений. А вот и не вышло.

*

Довольно быстро создалось впечатление, что я в этом Институте никому не нужен. Побеспокоили меня только один раз. Пришел Михаил и притащил бюстик Бетховена.

— Зачем это? — спросил я.

— Понимаете, Григорий Леонтьевич, вам по должности положено иметь на столе бюстик крупного ученого древности. Как бы, вы должны его дело продолжать…

— Ну и причем здесь Бетховен?

Михаил удивился.

— Почему Бетховен, какой Бетховен? Вы ошибаетесь, присмотритесь внимательнее.

Я взял бюстик в руки, повертел его и к своему глубокому потрясению обнаружил, что фабричная надпись «Бетховен» зачеркнута с помощью гвоздя. Рядом, тем же самым гвоздем, было нацарапано: "И. Ньютон. Верить исправленному".

— Боже мой! — вырвалось у меня. — Что это?

— Ньютон. Исаак, — пояснил Михаил. — Согласно надписи.

— Но это же не…

— У нас, если написано: «Ньютон», значит, это Ньютон. Кто же знал, что вы лично встречались с Бетховеном и теперь способны узнать его в лицо? Много ли таких людей найдется в нашем Институте? Не следует так расстраиваться, Григорий Леонтьевич. Ваши посетители, если уж захотят узнать, чей бюст вы держите на своем столе, обязательно прочитают надпись.

*

С мистическим материалом у меня возникли проблемы. Мне не удавалось заставить себя с серьезным лицом рассуждать о биоэнергии и гипотетических обитателях астрала. Я чувствовал, что для того, чтобы ближе к сердцу принимать этот бред, мне не хватает регулярных встреч с обитателями Кремля и его окрестностей. Только эти люди могли вселить в меня способность извергать из своих уст бессмысленные словосочетания, не покатываясь при этом со смеху.

Пришлось пожаловаться товарищу А… Я воспользовался оставленным мне номером телефона для экстренной связи. Как оказалось, желающих потрепаться со мной в рабочее время за последний месяц меньше не стало. Посетителей ко мне не допускали по одной причине: товарищ А. боялся, что они помешают мне сосредоточиваться на решении поставленной задачи, уж очень важное дело я взвалил на свои плечи.

— Но я не могу без живого общения! — ныл я.

— Докажи! — внезапно заинтересовался моими проблемами товарищ А.

— Приведу аналогию, — я еще не забыл, что с товарищем А. следует вести беседу как с буддистским монахом, то есть выражать свои мысли и желания с помощью притч и иносказаний, почему-то так до него доходит лучше. — Так вот, товарищ А., представьте себе медицинского работника, который должен вылечить ответственного работника ЦК, но не имеет ни малейшего представления не только о заболевании, поразившего больного, но даже и о симптомах оного. Как прикажите ему справиться с порученным заданием?

— Качественно и в срок!

Я на секунду растерялся. Нельзя не отметить, что комментарии товарища А. порою бывают на удивление удачными. В свое время я любил блеснуть цитатами из товарища А. перед не привычными к подобному сленгу профессорами из Университета.

— Это, конечно, — опять поймав нить рассуждений, продолжил я. — Но какое лекарство следует прописать пациенту? На какие симптомы ориентироваться?

— К чему ты клонишь, Григорий?

— Как я могу разработать средство для достижения бессмертия ответственных работников, не общаясь с ними?

— Понял. Разумно. С этим не будет проблем. Кстати, ты оказываешь мне своим предложением огромную услугу. Знаешь ли ты, Григорий, как много желающих записывается у меня в очередь, чтобы поговорить с тобой?

— Нет.

— И не сосчитать!

Я еще долго сидел, держа в руке телефонную трубку и вслушиваясь в короткие гудки, и пытался понять, правильно ли я поступил, опять связываясь с этими людьми? Конечно, я подвергаю себя опасности. Кто знает, что придет им в голову? Но, с другой стороны, беседы с кремлевскими завсегдатаями значительно облегчат мои усилия по созданию видимости бурной работы. Мне достаточно будет всего лишь записывать наиболее изощренные изречения заинтересованных лиц, чтобы прослыть блестящим и незаменимым специалистом. Ничто так не привлекает к исследователю, как скрупулезный учет им чаяний и пожеланий высокопоставленных клиентов.

И еще. Может быть самое главное. Я настолько привык к своеобразной атмосфере кремлевских коридоров, где моя склонность к иронии получала полнейшее удовлетворение, что, оказавшись без этой подпитки, я стал чахнуть. Как марафетчик без марафета. Что там ни говори, а привычка к ежечасному зубоскальству в чем-то сродни наркотику.

*

И вот в четверг меня посетил первый посланец товарища А., им оказался давний мой хороший знакомец — Александр Иванович Букашко собственной персоной. Мы расцеловались. Сам не пойму, почему так обрадовался появлению этого человека. За недолгие месяцы общения я самым удивительным образом привык к его коренастой фигуре, не слишком выразительному лицу, простодушной улыбке. Вся моя душа изнывала от жалости к нему. Наверное, в этом и было дело. Простодушие Александра Ивановича обладало удивительным свойством непротивления и природной готовности беспрекословно исполнять любой, самый изощренный в своей бессмыслице приказ начальства. Он был идеальным «стрелочником», на которого можно было совершенно безнаказанно сваливать ответственность за любые деяния. И не важно при этом, действительно ли он имел отношение к ним или нет.

— Ну, как дела? Про муравьев, поди, уже и не пишете! — спросил Букашко. — Другие у вас теперь заботы.

— Не пишу. Но не потому, что работы много, а совсем по другой причине. Знаете, как это бывает: дела, заботы… К тому же должен признаться, что ничего дельного о судьбах диких муравьев мне в голову не приходит…

И тут я не выдержал и рассмеялся. Букашко внимательно вслушивался в мое объяснение и понимающе кивал головой. Боже мой, я и сам не могу до конца внятно объяснить, почему я бросил работу над монографией о диких муравьях. Как же можно объяснить все это дело Букашко?

— Не получается у меня, — закончил я, чтобы не вдаваться в подробности.

— А у меня наоборот теперь получается все, что я только задумал.

— Это просто здорово!

И Букашко стал подробно рассказывать мне о своих новых обстоятельствах. Я был потрясен, когда узнал причину, заставившую его прийти ко мне за советом. Оказалось, что Александр Иванович решил стать писателем. В первый момент я не поверил своим ушам, но Букашко настойчиво и даже, как мне показалось, с обоснованной обидой подтвердил свои притязания. Мне осталось только развести руками.

— Вы же поможете мне, Григорий Леонтьевич? Ну, там, запятые расставить, если они конечно нужны. Или посоветуете какие-нибудь специальные слова, которые обязаны использовать настоящие писатели?

— Не знаю, что и сказать.

— Соглашайтесь, да и все!

— Понимаете, Александр Иванович, чтобы написать рассказ или повесть мало одного желания. Нужен талант и ясное понимание того, что сочинительство есть тяжелый и зачастую неблагодарный труд. Очень тяжелый.

Букашко ясно и незлобиво посмотрел на меня и кивнул в знак согласия. Он и не думал возражать, наоборот, как губка впитывал каждое мое слово, словно я уже согласился сделать из него настоящего писателя.

— Горький, Алексей Максимович, решил через месяц провести съезд писателей. Вот и понадобились ему проверенные кадры. А когда партии что-нибудь нужно, вы же знаете, всегда вспоминают обо мне. Но я оправдаю. Честное слово…

— Верю, — вздохнул я. — Но тут вот какое дело, если вы хотите написать что-то, вам придется это самому придумать.

— С придумками у меня как раз проблем-то и нету, — заулыбался Букашко. — Есть у меня совершенно проходной сюжетик. Я когда знающим людям намекнул, о чем речь, они меня уж так хвалили, что даже неудобно.

И он стал делиться со мной творческими планами. Неожиданно я увлекся. Букашко оказался интересным рассказчиком. Его словесные кружева завораживали меня, тем более что сюжетик его и в самом деле был презабавным. Мне всегда казалось, что цирк — занятие не слишком идейное: клоуны, акробатки, силачи, канатоходцы, звери… Но Александр Иванович сумел найти партийный подход к правильному использованию личного времени трудящихся. Он задался вопросом, можно ли использовать развлечение (а до сих пор посещение циркового представления было только развлечением) в качестве инструмента для идеологического воспитания? Ответ нашелся без труда — "Да".

За основу Букашко взял героическую борьбу рабоче-крестьянской Красной армии с полчищами Деникина. Каждый номер представления работал на победу. Канатоходка по тонкой проволоке доставляла в штаб секретный пакет, фокусник доставал из ящика боеприпасы, силачи жонглировали артиллерийскими снарядами. В общем, класс! Окончательный разгром деникинцев устраивали специально дрессированные медведи. Апофеоз спектакля был не менее ошеломляющ: на арене появлялись шестнадцать обезьянок, одетых в национальные костюмы республик Союза ССР, у каждой к лапке был привязан соответствующий флажок.

Я был искренне потрясен проделанной работой. Не было никаких сомнений в том, что Букашко будет принят в Союз писателей. О чем я ему с радостью и сообщил.

Александру Ивановичу моя похвала была приятна.

*

В среду Институт словно бы вымер, куда-то, как по команде подевались праздношатающиеся по коридорам сотрудники, словно бы объявили санитарный день или, что еще точнее, — день здоровья. Даже в столовой было непривычно пусто.

— Куда народ подевался? — спросил я у буфетчицы.

— А вы разве не знаете, Григорий Леонтьевич? К нам директор приезжает для инспекции. Сам академик Богомолец. Кто ему не понравится — того в шею. Уж так здесь заведено. У нашего академика норов крутой. Много сотрудников распрощалось со своими пайками только потому, что не убереглись и не вовремя попались начальству на глаза. Вот они сегодня и попрятались, сидят по своим местам и Богу молятся, чтобы пронесло! И вы идите, схоронитесь на рабочем месте, а то не ровен час…

— Спасибо, Маша. Непременно…

Не могу сказать, что инспекционный набег академика Богомольца каким-то образом смутил или напугал меня. Ничуть. Я не без приятности перекусил. Люблю принимать пищу в одиночестве. Чудесное ощущение — быть единственным едоком в столовой. Товарищ А. неоднократно стыдил меня за любовь принимать пищу в одиночестве — «позорное», как он говорил, проявление моего непролетарского происхождения. Может быть и так, не берусь судить… Ему виднее…

Почему так важно принимать пищу при большом скоплении народа — хоть убей не пойму. Я помню, что несколько раз обещал исправиться, но каждый раз забывал, чем приводил товарища А. в глубочайшую депрессию. Словно пообещал ему вступить в партию и обманул самым гнусным образом.

Однажды я не выдержал и прямо спросил его об этом.

— Прости, Григорий, но я бы тебе рекомендацию в партию не дал, — сурово ответил товарищ А.. — Ты даже когда правильно говоришь, как по писанному, все равно интонациями показываешь, что чужой. Тут уж ничего не поделаешь, горбатого могила исправит. А вот дух коллективизма, который лучше всего проявляется на собраниях и прочих общественных мероприятиях, тебе все равно придется воспитывать в себе, поскольку в Союзе ССР без этого никак не обойтись. Ну, никак. Понимаешь?

— Нет, — признался я.

— Так на то он и называется — "обеденный перерыв", чтобы все работники вместе питались в общественной столовой. Понимаешь, вместе поработали на славу, а потом вместе отобедали. Я вижу в этом величайшее завоевание коммунистической идеи в России. Попрошу не ссылаться на меня, как на источник, но в секретном циркуляре ЦК об этом сказано без обиняков. Еще Ильич завещал нам: "Каждая кухарка должна управлять государством!" Задумывался ли ты, Григорий, что это значит?

— Нет, — еще раз признался я.

— Не ждал от тебя другого ответа. Ты же, Григорий, беспартийный, как шутит товарищ Сталин: "Без флюгера в голове". Не знаешь, куда ветер дует! И, сдается мне, что и откуда он дует, не интересуешься! Так что разреши уж, я тебе разъясню ситуацию с кухаркой. Не будет при коммунизме кухарок. Вот ведь в чем дело. Коммунары будут питаться на фабриках кухнях. Не зря придуманы консервы, концентраты и полуфабрикаты. Кухни, как они понимаются сегодня, будут безжалостно уничтожены.

— Но есть люди, которым нравится готовить самим.

— Придется их перевоспитать.

— Но искусство вкусно готовить пищу родилось давным-давно, разве можно отменить всю историю человечества?

— Эх, Григорий, да мы только тем и занимаемся, что отметаем историю человечества! А уж с гурманством и чревоугодием обязательно справимся! Первые шаги в этом направлении уже сделаны. Я знаю, что наши архитекторы уже приступили к проектированию домов, где кухни в квартирах не предусмотрены. А еще вот — ввели продовольственные карточки. Блестящая идея! Отныне люди будут вынуждены отвыкать от, казалось бы, привычных вещей. Совсем скоро пища будет выдаваться только в специально отведенных для этого государством местах. Правда, здорово придумано!

Я с недоверием покачал головой.

— Есть следует в коллективе, Григорий. Обещаешь?

— Конечно.

Но на следующий день опять питался домашней стряпней моей жены, которую приносил с собой в термосе.

*

Возле своего кабинета я застал изнемогающего от охватившего его ужаса Михаила. Увидев меня, он попытался слабо улыбнуться, но потерпел очевидную неудачу. Гримаса, появившаяся на его лице, сделала бы честь актеру, который бы взялся изобразить страдания молодого Вердера.

— В чем дело, Михаил?

— Я должен проверить…

Едва я открыл дверь, он опрометью бросился к бюстику Бетховена-Ньютона.

— Ух ты, все в порядке, — с облегчением заявил он. — Стоит на месте инвентарный номер, проставлен, как и указано в инструкции. А я ночь не спал!

— Готовитесь к встрече директора?

Он кивнул.

— Строгий? — спросил я.

— Это вы об академике Богомольце спрашиваете? О директоре нашего Института?

— Да.

— Наш академик Богомолец справедливый. Если кто из работников заслужил, так он обязательно тому по справедливости вломит. Как сказал один древний мыслитель: "Жизнь удалась у того, кто лучше всех спрятался!" Когда меня спрашивают о нашем любимом академике, я всегда про этого древнего грека вспоминаю. Вот уж кто понимал, что такое хорошо, а что — плохо.

И с этими словами Михаил отправился прятаться.

А я стал вспоминать все, что мне известно об академике Богомольце.

По каким-то непонятным причинам я не мог отделаться от смутного предчувствия, что этот доблестнославный и отмеченный многочисленными государственными наградами человек — такой же прохиндей, как и я. По-моему, идея о наделении коммунистических вождей личным бессмертием уже давно витала в воздухе, и не прониклись ею только ленивые и откровенно неталантливые люди. Академик Богомолец был очень умен. Именно поэтому я буду перебиваться в Институте на третьих ролях, а он всегда будет моим директором. Мне, правда, немедленно припомнилось недавнее заявление Михаила о светлой, выдержавшей испытание временем мысли древнегреческого философа о непреходящем значении умения прятаться. А что? Не исключено, что в этой стране оставаться на третьих ролях намного выгоднее, чем светиться на руководящих постах. Целее будешь. Еще один парадокс перевернутого сознания творцов Союза ССР.

Итак. Академик Богомолец. Удивительно мало известно об этом человеке. Я вспомнил то, что мне рассказал о нем товарищ А… Родился в тюрьме, где в то время находилась его матушка — страстная революционерка. С отцом будущий академик увиделся нескоро, — батюшка горбатил на царской каторге…

И чтобы с такой биографией не стать академиком! Ну, я и не знаю, что еще придумать! Наобещал он, надо полагать, нашим руководителям с три короба… Тем более что дело это абсолютно беспроигрышное — или сам помрешь раньше, или руководство… А пока все живы, можно смело приписывать этот факт своему тяжелому, каждодневному труду. А потом у меня еще спрашивают, почему запрещены рассказы о Ходже Насреддине? А потому и запрещены, что очень уж много внимания уделяют истории об эмире, которому захотелось стать владельцем говорящего ишака и ловком человечке, который обещал устроить это буквально за двадцать лет. А сколько таких грандиозных проектов созрело в последнее время в Союзе ССР! И не пересчитаешь!

А нам есть, о чем поговорить друг с другом, подумал я. И он пришел, словно услышал мой мысленный призыв.

— Давно хотел с вами познакомиться, Григорий Леонтьевич, — сказал академик, пожимая мне руку.

— Здравствуйте, товарищ академик.

— Как вам на новом месте? Не сомневаюсь, что мы сработаемся. Должен сразу заявить, что взялись мы за архиважное и архисложное дело. И не благодарное. Только научные сотрудники способны оценить огромные умственные да и финансовые затраты, которые стоят на пути претворения в жизнь наших грандиозных планов. А планы действительно грандиозные — строители коммунизма должны быть уверены, что не только их дети, но и сами они в полном объеме воспользуются плодами своего труда. Может ли даже наш вождь — товарищ Сталин — быть уверенным, что и после смерти его имя будет по-прежнему вызывать в массах трудящихся неподдельный энтузиазм и восторг? Нет. Людишки — существа неблагодарные. А вот, если он получит возможность лично следить за процессом своего восхваления вечно, то, уверяю вас, дурные предчувствия его больше не побеспокоят. Уж он проследит, чтобы накал восхищения не ослабевал.

— Какое интересное применение бессмертия на практике, — я опять не смог удержаться от иронии, но академик воспринял мои слова всерьез.

— А как же!

— Остается еще моральный аспект проблемы.

— Вот, что я вам скажу, Григорий Леонтьевич: "Наша рыба гниет с головы намного прогрессивнее, чем их!" Идеологическое прикрытие нашей работы имеет первостепенное значение. Для этого я содержу целый отдел аналитиков. И со своей задачей они справляются вполне прилично, не зря свой хлеб жуют. Вот и с вами, дорогой, я надеюсь, все образуется. Мне все уши прожужжали о ваших многочисленных достоинствах и способностях. Хочу теперь увидеть собственноглазно, как вы справляетесь с поставленной перед нами проблемой, какие приемчики используете.

Надо полагать, академик надеялся, что я ему тут же выложу свои наработки. Ага, сейчас, разбежался! Я разразился бесконечной и, надеюсь, бессмысленной тирадой о неисповедимых путях научного поиска, который сам по себе и есть проявление вечного стремления человечества к познанию и совершенству. Честно говоря, я и сам не понял, чего наговорил. Но смысл в таком деле и не нужен. Важен напор и убежденность.

Академик все понял. Ну, в том смысле, что у него не осталось сомнений на мой счет. Он окончательно уверился в том, что я прохиндей и проныра. И его это вполне устраивало. Теперь его волновало другое — достаточный ли я прохиндей для нашего многотрудного дела.

— Я бы хотел познакомиться с вашими отчетами о проделанной работе.

— Какими отчетами? — удивился я. — Я работаю в Институте чуть больше месяца.

— Но начальник отдела cможет дать характеристику проделанной вами за этот период работы?

— Я за товарища Леопольдова отвечать не берусь, — ой, погубит меня язык, почему у меня только хиханьки да хаханьки на уме, пора стать серьезнее.

— Что ж, — сказал академик, не терпящим возражения голосом. — Пройдемте к Леопольдову.

*

Мы отправились в общий зал к закутку Леопольдова. Удивительное дело, но тишина в помещении стояла абсолютная, народ истово соблюдал дисциплину труда. На глаза попадались только затылки погруженных в исследования людей. Некоторые из них умудрялись продемонстрировать любимому директору восторг оттого, что он проходит рядом с ними. Своим затылком. Причем никакого сомнения в том, чем вызван восторг, не оставалось — именно появлением начальника, а не, скажем, увлекательностью работы или открывающими перспективами в достижения практического бессмертия. Как это им удавалось, даже представить себе не могу. Сплошная мистика. Но наша — советская.

И вот мы, наконец, добрались до месторасположения товарища Леопольдова. Честно говоря, я был уверен, что он встретит нас у входа с распростертыми объятиями. Но не тут-то было. Товарищ Леопольдов был занят, он пребывал в привычном состоянии погруженности в размышления.

Увидев нас, секретарша Маргарита вскочила из-за своего столика и безвольно застыла, готовая к любым неприятностям.

— Где Леопольдов? — коротко спросил академик Богомолец. Вот уж кто был уверен, что начальник отдела обязан отнестись к его визиту с большей ответственностью.

— Он думает! — в отчаянии выкрикнула Маргарита.

Я мысленно зааплодировал, если бы она осмелилась добавить слово: "Тише!", сходство со сценой из кинофильма «Чапаев» стало бы абсолютным.

— Леопольдова ко мне! — коротко рявкнул Богомолец. Я вспомнил о его репутации справедливого человека. В воздухе запахло кровью.

Маргарита мышкою юркнула в закуток.

— Товарищ Леопольдов, вас требует к себе товарищ директор! — услышали мы дрожащий голос секретарши. И — тишина. — Ну, товарищ Леопольдов!

Академик решительно прошел к Леопольдову, я последовал за ним. Картина, представшая перед нашими изумленными взглядами, была достойна кисти Рафаэля. Товарищ Леопольдов не сумел выйти из обычного своего интеллектуального оцепенения даже после неоднократных Маргаритиных просьб, свою позу мыслителя он изменить не захотел. И секретарша не выдержала и бросилась к нему на выручку. Произошло неизбежное, голова Леопольдова соскользнула с руки, и, набирая ускорение, рухнула на разложенные на столе бумаги.

Рассказывал мне Михаил о бытующей в отделе шуточке. Зачем у Леопольдова на столе разложены бумаги? А это, чтобы было не больно падать, когда он не сумеет вовремя перестать думать! Что ж, исполнилось!

Начался переполох.

— Врача, врача! — кричала Маргарита.

Академик Богомолец оказался единственным человеком в помещении, не потерявшим в сложившейся ситуации чувства реальности. Он решительно подошел к шкафу и дернул за ручку. Дверца открылась, и на пол посыпались пустые бутылки из-под жидкости для выведения мозолей.

— Что ж тебе, зараза, водки было мало! — грустно сказал академик, и не было в его голосе даже тени озлобленности или осуждения.

Тело унесли в неизвестном направлении и больше о товарище Леопольдове не вспоминали.

*

Неожиданно напомнил о себе товарищ А… Его телефонный звонок застал меня врасплох. Нет, я, конечно, понимал, что за моей, так сказать, деятельностью будут приглядывать. Но в то, что товарищ А. станет говорить со мной так строго, мне не верилось.

— Как дела, Григорий? У тебя есть что сообщить?

— Пока нет.

— Это плохо. Надо бы тебе лучше стараться.

— А я стараюсь!

— Напоминаю тебе о главном задании, которое за тебя никто выполнять не собирается — ты должен, кровь из носа, отыскать экспериментальные пилюльки. Как ты это сделаешь — меня не касается. Если потребуется для дела — будешь шарить по столам своих новых товарищей, пока не отыщешь.

— Разве вы не знаете, товарищ А., что в Институте не все благополучно. У нас такой переполох. А еще эта неприятная история с начальником отдела Леопольдовым?

— Это не оправдание!

— Я понимаю…

— Ладно. Пошлем тебе на помощь специалиста, — мрачно заявил товарищ А.. — Догадывался я, что когда дойдет дело до шмона, у тебя поджилки затрясутся, но что ты сдашься вот так, безвольно, не предполагал.

— А у меня другая задача!

— Не надо, Григорий, даже и не начинай. Не хочу привыкать от тебя оправдания выслушивать. Не приспособлен ты к этому делу. Пока мой человечек не появится, считай себя в отпуске. Кстати, к тебе в гости Горький собирался, так ты не прогоняй его, поговори по-доброму, если потребуется — подсоби.

Мне очень не понравилось, что товарищ А. так настойчиво добивается от меня реальных результатов. Понятно, что не по своей воле он так возбудился. Давит, давит на него начальство… На секунду мне захотелось самым непотребным образом огорчить его, признаться, что ожидать от меня реальной разгадки феномена бессмертия может только умалишенный. Но опомнился вовремя и не стал усугублять без нужды его озабоченности.

— Присылайте Горького, товарищ А., я обязательно помогу ему, если это будет в моих силах.

И на следующий же день в моем кабинете объявился Максим Горький. Был он как всегда потрясающе монументален. Настоящий человек-памятник, человек-глыба. Не берусь отобразить на бумаге исходящее от него величие. Это сделать просто невозможно. Человеческие слова слишком пресны и затасканы, чтобы претендовать на соразмерность с подобной громадиной. Да и что с них взять — звуки, они звуки и есть!

— Если враг не сдается, его уничтожают, — грозно заявил Горький, остановившись на пороге моего кабинета, и загрустил.

Признаюсь, я немного испугался. Кто его знает, пролетарского писателя, еще тюкнет топором по башке и доказывай потом, что не виноват!

— Здравствуйте, Григорий Леонтьевич. Рад вас видеть, дорогой вы мой человечище! Как вам моя новая поговорка?

— Здравствуйте, Алексей Максимович. Хороша ваша поговорка, что уж говорить!

— Она практическая. Я придумал ее, когда размышлял о таком полезном с виду умственном продукте, как самокритика. Хороша ли самокритика в нашем Союзе ССР?

— И как? — вступать в философский спор с Горьким не хотелось. Дело это было явно безнадежное и бессмысленное. Но с другой стороны, мне было интересно узнать, к какому выводу он пришел. Частенько его реакция на самые обычные вещи была столь удивительной, что потом его всем ЦК цитировали, а я человек любопытный, мне давно хотелось установить, как работает его мыслительный аппарат.

— Гаденькая вещь, эта навязываемая нам буржуазным строем самокритика.

— Почему? — удивился я.

— А, по-моему, все ясно, — как только мы признаем наличие у себя отдельных недостатков, сразу выясняется, что наши враги могут свободно использовать эти факты против нас, получается, что мы сами вкладываем им в руки оружие. Идеологически это бесповоротно ошибочно. Правильнее, ничего не говорить. Тогда, если нашим врагам и станет что-то известно, всегда можно заявить, что они подло клевещут.

— Хитро, — удивился я.

— И вот что еще, не нравится мне наша молодежь, — сказал Горький задумчиво.

— Ну вот, приехали! — вырвалось у меня.

— А я докажу! Стала молодежь наша неоднородной. Появились нытики, усталые, а то и просто отчаявшиеся. Много я раздумывал над этой загадкой. Откуда, мол? И вот, что выходит:

1. Остались еще среди нас сыновья богатеньких родителей, а сколько волка не корми, он все в лес смотрит;

2. Да и вообще с нашей молодежью не все в порядке — все никак не может дождаться возможности «отдохнуть» и "насладиться счастьем".

Я загрустил. Уж очень глубоко копает классик социалистического реализма.

— Товарищ Сталин поручил мне сократить количество ноющих, хныкающих, сомневающихся. И сделать это предстоит путем организованного идейного и всякого другого воздействия на них. Я решил, что наилучший способ — это издавать правильный общедоступный молодежный журнал. Название уже родилось: "О войне". Парни со школьной скамьи должны привыкнуть к мысли, что им обязательно придется воевать, убивать, захватывать и штурмовать. Ни слова об обороне!

— Однако, — вырвалось у меня.

Горький воспринял мою реплику, как выражение поддержки своего начинания. Конечно, он заблуждался, но пока не догадывался об этом.

— Это будет архиважное издание. Надо будет объяснить, что войны бояться не следует. К ней надо готовиться. С детского сада. Потому что не все войны плохие. Есть, конечно, плохие, не буду умалчивать. К этому разряду относятся все вооруженные выступления наших врагов. Потому они так и называются — империалистические и захватнические! А наши — нет, наши хорошие, освободительные. И еще надо воспитать в молодом поколении любовь к оружию. А еще обязательно обучать приемам рукопашного боя. А еще вести антирелигиозную пропаганду. Это их "не убий", ни в какие ворота не лезет, понимаете?

Я промолчал.

— Много у меня планов и задумок. Хватило бы силенок. И все-таки я верю, что моя мечта о журнале, полностью посвященном вопросам войны, рано или поздно исполнится!

— А ко мне вы зачем пришли?

— Тут такое дело, не могу получить разрешения от товарища Сталина. Может быть, вы поможете, словечко замолвите. Нужное дело — о войне говорить.

— А Сталин что говорит?

— Товарищ Сталин считает, что нельзя до поры до времени карты раскрывать. Он считает, что мой журнал будет выглядеть, как самая дешевая самокритика.

— А вы с ним спорите?

— Я?! Нет… Но уж очень хороша идея. А вдруг товарищ Сталин передумает и разрешит, если вы, Григорий Леонтьевич ему об этом проекте напомните?

— Не могу вас обнадеживать.

— Я понимаю.

Горький откланялся и отправился сочинять свои гениальные проекты дальше.

*

Безвластие в нашем отделе продлилось всего лишь неделю. Все это время Институт бурлил, сотрудники с утра до вечера обсуждали возможные перемены. Назывались самые разнообразные кандидатуры, достойные заменить сгоревшего на работе товарища Леопольдова. Я старался не участвовать во всеобщей трепотне, поскольку что-то подсказывало — вновь назначенный начальник неминуемо окажется хорошо знакомым мне человеком.

Так и вышло. Однажды утром я увидел в институтском коридоре Александра Ивановича Букашко. Его сопровождал крайне возбужденный Михаил, который бестолково размахивал руками и что-то проникновенно разъяснял.

Случилось, отметил я равнодушно. И не ошибся. Призвали Букашко на новую государеву службу.

В первый же день я был вызван на ковер к новому начальнику отдела. Встреча прошла совсем не так сердечно, как прошлая, состоявшаяся в моем кабинете всего пару недель назад. Понятно, что Букашко, несмотря на свою явную дисциплинированность и верность идеалам, сохранил где-то в глубинах своей души (поскольку речь идет о партийном работнике, наверное, правильнее говорить — в глубинах своего организма) по-детски наивное представление о том, что назначение на должность начальника отдела автоматически делает его моим руководителем. А потому общаться со мной по-прежнему ему непозволительно, поскольку роняет авторитет.

— Ознакомился с программой ваших действий, Григорий Леонтьевич.

— С программой? С какой программой? — удивился я, но тотчас сообразил, что речь идет о моей первоначальной записке, направленной товарищу А., в которой я безответственно рассуждал о ментальных способностях диких муравьев, как о самом перспективном направлении в достижении практического бессмертия. Я уже и думать забыл о муравьях и о своих первоначальных планах, но бумажке дали ход. И теперь она превратилась в официальный документ.

— И как она вам? Правда, хороша?

— Никто до вас не связывал проблему бессмертия с нравственными исканиями среди несознательной части диких муравьев. Вы — первый.

— Ага! Значит, оценили! — что-то шевельнулось в моей душе. Я словно бы проснулся после долгого и неестественного сна. Ненависти к диким муравьям я больше не чувствовал.

Букашко болезненно зажмурился.

— Нет, — вырвалось у него явно против силы. — Сомневаюсь, что муравьи, пускай и дикие, отвечают чаяниям советской общественности. На вашем месте, Григорий Леонтьевич, я бы решительно пересмотрел направление поисков. Решительно и бесповоротно.

— Например? — искренне удивился я. До этого момента мне и в страшном сне не приснилось бы, что в голову Букашко может прийти абсурдная мысль, что вместе с должностью он получил право указывать, какими научными исследованиями мне следует заниматься. Потакать ему не следовало. — Что это за игру вы затеяли, товарищ Букашко?

Букашко покраснел. Ему явно было не по себе. Но он быстро взял себя в руки, набрал в легкие побольше воздуха и выпалил на одном дыхании:

— Почему бы вам вместо муравьев не заняться тараканами? Это ведь сделать не трудно?

— А зачем? — удивился я.

— Для вашей же пользы… Тараканы — значительно ближе к пролетариям, чем муравьи. Неужели, не понимаете?

— Я не занимаюсь тараканами, — мне захотелось нахамить своему новоявленному начальнику. — Я не занимаюсь муравьями. Мой метод достижения практического бессмертия только основан на работе с дикими муравьями. А это, признайтесь, совсем не одно и тоже. Запомните на будущее!

— А разве есть разница?

— Конечно. Об этом не знают только явные идиоты и выпускники Коммунистической академии, — вспылил я. — Во-первых, строение задних лапок…

Букашко помрачнел и что-то записал в тетрадку, которая лежала у него на столе.

— Не буду спорить, вам виднее… Руководство вам полностью доверяет. Со своей стороны, я обещаю оказывать посильную помощь. Жаль, конечно, что мне не суждено было стать героем гражданской войны. Не исключено, что на этом посту я бы сумел принести партии больше пользы. Но… ЦК бросил меня на науку. Я понимаю, что нельзя оставлять этот новый трудный участок без партийного руководства и контроля. Значит, здесь мое место, здесь я буду перевыполнять нормы выработки и совершать свой ежедневный трудовой подвиг… Только не подумайте, Григорий Леонтьевич, что я затаил на вас обиду. Какие могут быть обиды между своими…

И тут Букашко задумался. Неожиданное, надо сказать, получилось зрелище. Его нос слегка сморщился, глаза остекленели, дыхание участилось. Мне даже показалось, что в кабинете эхом отозвалось встревоженное биение его сердца. В первый момент я испугался, что невольно повредил здоровье ценного кадра, но потом сообразил, в чем дело, и успокоился.

Нечто подобное произошло однажды с товарищем А., когда тому вздумалось решать, гад я или нет. Это был не простой вопрос, скорее идеологический, чем бытовой, поскольку предполагал ответственность за любой вариант решения. И это правильно. Букашко сказал: "Между своими"… Но можно ли считать меня своим, он не знал. Впрочем, этого не знали так же: товарищ А., Буденный, Киров, Сталин, Горький, Лысенко, Богомолец и многие-многие другие видные деятели коммунистического движения.

То есть то, что я чуждый — было ясно и без обсуждения, но перекрывала ли польза от моей деятельности эту чуждость, решить пока никому не удалось.

Я решил немного помочь Букашко выйти из затруднительного положения.

— Вы, Александр Иванович — мой начальник, я — ваш подчиненный. Совсем своими людьми мы не можем быть из-за разного служебного положения. Вы — мой командир.

— Правда? — обрадовался Букашко. — Как это замечательно, Григорий Леонтьевич! Вам уже говорили раньше, что вы на редкость серьезный и дисциплинированный сотрудник?

— Нет.

— Значит, я первый! Впрочем, я вас больше не задерживаю. Можете быть свободным.

*

Букашко покинул мой кабинет окрыленный. Но я решил, что потакать ему не следует.

Я пожаловался товарищу А.:

— Невозможно работать, как здесь развернуться, если не удается применить на практике мои наработки?

— А ты как думал, Григорий, что тебя просто так понизили в должности, без надобности? Ошибаешься. Все продумано. Но если ты боишься, что тебя опять привлекут по известному делу, можешь успокоиться, папка с твоим личным делом перенесена в шкаф «НОС». Ты теперь у нас — не руководящий ответственный специалист, то есть, работник, в результатах труда которого заинтересованно Политбюро, но без права отдавать директивы.

— А Букашко?

— Я послал тебе его в помощь. Александр Иванович будет лично осуществлять шмон.

— Спасибо, — неожиданно вырвалось у меня.

Я положил трубку и на меня напал смехунчик. У меня текли слезы, и свело скулы, но остановиться все равно не мог. И как тут остановиться, если в научный отдел начальником назначили человека, основная обязанность которого — шмонать по рабочим столам сотрудников! Оригинально!

*

Но к чести Александра Ивановича надо отметить, что он старался, как мог. Ему хотелось как можно быстрее завоевать у сотрудников научный авторитет. Не знаю уж, кто ему подсказал идею, но именно по его распоряжению в Институте провели закрытое собрание коллектива, посвященное разоблачению теории относительности Альберта Эйнштейна. Подобные проработки в других научных институтах давно уже стали обычным явлением. Но у Леопольдова все никак руки не доходили.

Я посетил это собрание. Надо сказать, что поначалу Эйнштейна прорабатывали как-то без огонька, по приказу. Впрочем, это и понятно, если бы в зале присутствовал сам создатель теории, ему бы досталось по первое число, а так, за глаза, какой смысл попусту тратить полемический задор?

Докладчик, специальный человек из числа промарксистски настроенных философов, бесцветным голосом перечислял основные грехи "явно буржуазного ученого, главный смысл занятий которого — отвлечь своими заумными идеями массы пролетариата от справедливой борьбы за свои социальные права". Больше всего Эйнштейну досталось за то, что он отрицал наличие в природе мирового эфира, "существование которого, по словам докладчика, прямо следует из философии диалектического материализма".

Стали принимать резолюцию с осуждением и решительной просьбой к Эйнштейну прекратить, наконец, свои провокационные исследования, как вдруг один из сотрудников, молодой еще человек, смущенно спросил что-то об опытах Майкельсона.

— Такие опыты действительно проводились, — чуть заметно сморщившись, ответил философ, — но они не смогли повлиять на позицию прогрессивно настроенных физиков, стоящих на платформе диалектического материализма. Мировой эфир должен существовать и должен обладать свойствами других видов материи. Задача советских ученых — доказать его существование и определить его подлинные механические свойства. Идеалистические принципы, на которых основана теория относительности Эйнштейна, противоречат основным принципам марксизма, и потому ее следует отвергнуть…

— А в чем состоит идеализм Эйнштейна?

— Не хотел говорить, но ваш Эйнштейн согласен с принципом неопределенности Гейзенберга. А это уже приговор!

Молодой человек неосторожно улыбнулся и сказал:

— Предлагаю следующую формулировку нашей резолюции. Это я сам подготовил:

"Вдохновленные вашим выступлением об эфире, мы, в порыве энтузиазма, решили доказать его существование. Старик Альберт с его идеализмом — сущий идиот. Призываем советских ученых возглавить поиски флогистона, теплорода и электрических жидкостей".

Собрание немедленно свернули.

— А куда девался парень, призывавший искать флогистон? — спросил я потом у Букашко.

— Уволен. Вроде бы ему прописали "минус пять".

— "Минус пять"?

— Ага. Запрет на проживание в пяти крупнейших городах Союза ССР. Его выступление посчитали издевательством и тайной поддержкой Эйнштейна. В следующий раз выучит классиков марксизма наизусть. От и до. И чтобы от зубов отлетало. Я и раньше замечал, что этих научных сотрудников все время тянет на отсебятину. Как с этим бороться? Не могу себе представить!

Больше о проблемах научного познания я с Букашко старался не говорить. Честно говоря, я бы и вовсе с ним не разговаривал, но мое формально подчиненное положение не позволяло послать его куда подальше! Приходилось время от времени выслушивать его странные заявления. Иногда у меня от них болела голова. Но в редкие минуты хорошего настроения, а бывали у меня и приступы оптимизма. У меня появлялась идея записать их в отдельную тетрадочку. Я не сомневался, когда наберется их достаточное количество, — готова будет повесть о трудном мышлении нашего современника! Но, к сожалению, руки не дошли.

И все-таки я благодарен Александру Ивановичу, ему удалось разбудить во мне интерес к жизни. Я вернулся, наконец, к написанию своей монографии о повадках диких муравьях. И сразу произошло невероятное — мои проблемы со здоровьем немедленно улетучились, мое кровяное давление нормализовалось, я стал весел и жизнерадостен. Моя жена Лена сразу все поняла и устроила пир на весь мир.

— По какому поводу праздник? — спросил я на всякий случай.

— Мой муж больше не растение!

*

А вот Букашко вступал со мной в разговоры весьма охотно. Его обижало, что я пропускаю его тирады мимо ушей. И вот, чтобы сделать ему приятное, я решил выяснить, чем закончилась его попытка стать профессиональным писателем. Тем более что меня и самого эта история интересовала. Кто только не становился в Союзе ССР писателем. Но как им это удается проделывать, оставалось для меня загадкой.

— Послушайте, Александр Иванович, вы же хотели в писатели податься?

Букашко помрачнел, зашевелил губами, словно с отвращением жевал американскую жвачку или ругался про себя матом, а потом грустно сказал:

— Я может быть и не слишком умный, Григорий Леонтьевич, но и в дураки записываться не собираюсь.

— О чем это вы?

— Приняли меня писатели в свою компанию. На ура приняли. Понравился им мой сценарий. И был я зачислен в делегаты Первого всесоюзного съезда писателей. Кстати, с правом голоса!

— Так это же победа! — меня удивляло, что о своем несомненном успехе Букашко рассказывает с такой неподдельной грустью.

— А вот тебе победа! — неожиданно зло ответил он, показав мне огромную рабоче-крестьянскую дулю. — Вместе с мандатом делегата мне вручили билет-приглашение в круиз по Беломорканалу. Понятно, что каждый должен знать не понаслышке, что его ждет, если он отступит от линии партии. Но мне-то это зачем? Я в такие игры не играю. Итак уже десять лет по краю бритвы хожу. Куда дышать, и то спрашиваю… Нет, нет, пусть я Букашко, но не идиот же. Пришлось отказаться.

Я многозначительно покачал головой. Понимаю, мол, в этой стране, куда ни посмотри, везде свои проблемы.

А Букашко расстроился ни на шутку. Воспоминание о сорвавшейся в последний момент карьере инженера человеческой души растеребило его организм.

— А я ведь, Григорий Леонтьевич, на совесть подготовился к труду писателя. Выяснил даже секрет успеха Михалкова.

— Да ну?

— Оказалось, что все дело в его исключительной принципиальности. Однажды он решил, что ни одно значимое событие литературной жизни не должно обходиться без его участия. И с тех пор принципиально посещает абсолютно все заседания, непременно занимая самое выгодное место в президиуме — справа от председательствующего. Сначала люди удивлялись его настырности, а потом привыкли, даже спрашивать стали, если он задерживался: "Где Михалков? Где Михалков"? Вот и я так хотел. Правда, теперь все сорвалось. Придется заделаться ученым.

Я с недоверием посмотрел на него. Нет, в самом деле, почему именно ученым? Что в этом имени им сдалось? Медом, что ли, намазано? Букашко разглядел в моем взгляде внутреннее неодобрение и торопливо пояснил:

— Не думайте, Григорий Леонтьевич, что я науке чужой. Нет. У меня ведь даже есть одно авторское свидетельство на изобретение. Так что имею заслуги. И Семен Михайлович Буденный меня хвалил, говорил, что напрасно я талант в землю закапываю. Вот я его, значит, и раскопаю.

— А что за изобретение?

— Когда-то давным-давно еще в Гражданскую войну поручила мне партия воспитывать боевых голубей. Одно время состояли они на довольствие в Красной Армии. Ну, там, почту доставить, патроны… Так вот, предложил я перекрашивать их в попугаев, чтобы враги не смогли догадаться об их военном предназначении.

*

Наш коллектив потрясло внезапное известие о том, что из Ленинграда в Москву переводят Институт экспериментальной медицины. Я долго не мог понять, почему вокруг рядового факта перегруппировки научных сил кипят такие страсти. Объяснил мне, в чем здесь дело Михаил.

— Резать будут! — угрюмо сказал он.

— Резать? Кого? — спросил я испуганно, ответ показался мне слишком неожиданным и каким-то далеким от сути вопроса, который я задал.

— Пациентов, естественно. Давно ходили слухи, что в руководстве страны стали проявлять нетерпение. Признаемся, что до практических результатов нам еще далеко. Академик Богомолец сделал ставку на изготовление пилюлек, а научные враги его обещают решить проблему бессмертия хирургическим путем. Вот и решили в Политбюро, что, форсируя работы по пересадке пациентам органов перспективных животных, удастся подхлестнуть и наш Институт, а потому долгожданные пилюли будут изготовлены в самое ближайшее время.

— Так они наши конкуренты?

— Об этом и речь!

Как это ни удивительно, но я обрадовался тому, что проблемой бессмертия занимается такое огромное количество людей и научных организаций. Чем больше народу вовлечено в этот абсурдный труд, тем легче раствориться в "массе творцов", тем, надеюсь, реже будут вспоминать о Григории Королькове и его обещаниях. Вот когда я до одури обрадовался, что зачислен в Институт всего лишь скромным инженером. А с сотрудника какой спрос? Хотел, да не вышло, умишка не хватило. Пусть наши гиганты-академики разбираются между собой, кто из них башковитее. Подерутся на кулачках, так нам и лучше — смешнее. А я, простите великодушно, возвращаюсь к своим диким муравьям. Не виноваты оказались насекомые в том, что товарищ А. решил сделать их образцом "пролетарски мыслящего животного". А потому пришла пора их амнистировать.

Эх, правильно говорят: "Не поминай черта всуе!" Пришел мне в голову товарищ А., и вот уже вовсю звонит телефон.

— Слушаю вас, товарищ А., - произнес я несколько скованно, чтобы не выдать голосом свое раздражение.

— Есть маленькое дельце. Минутное. Забыл тебе сразу сказать, ты бы его с Алексеем Максимовичем обговорил, у меня бы и голова не болела.

— А что случилось?

— Не мог бы ты позвонить Максимычу, чтобы узнать, согласится ли он, чтобы Институту было присвоено его имя?

— Неужели может отказаться? — поинтересовался я. — Никогда в это не поверю!

— Нет, конечно, такого ты от него не дождешься. Только свое согласие он иногда сопровождает странными требованиями.

— Какие могут быть требования у всемирно известного пролетарского писателя?

— А ты не знаешь, что ли? Когда в 1932 году переименовывали Нижний Новгород, Алексей Максимович потребовал, чтобы новое название звучало — Нижний Горький!

— Боже мой! Но зачем?

— Тонкий расчет. Ему хотелось, чтобы произошла механическая замена слова «Новгород» на слово "Горький".

— Не понял…

— Нижний Новгород становился Нижним Горьким, а просто Новгород…

— Великим Горьким?

— Верно!

— Экий плут, этот ваш Горький!

— Сам понимаешь, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Это все игрушки, а главное — это дело, которое ты на себя добровольно взвалил. Не забыл еще, что обещал?

— Да как можно!

— Смотри. Это не шуточки. По столам своих сотрудничков уже пошарил? Есть что-нибудь интересное?

— Нет пока. Все никак момента не уловлю.

— Не тяни. Я прикажу Букашко, чтобы посодействовал в твоем благородном деле.

*

Уже на следующий день Букашко вызвал меня в свой закуток. Он был недоволен создавшимся положением, как бывает недоволен любой руководящий работник, получающий взбучку от своего начальника за бездействие своих подчиненных.

— Я не сержусь на вас, Григорий Леонтьевич, но должен сказать правду: вы — чистоплюй. Так нельзя, с предрассудками надо прощаться без сожалений! Эка невидаль — столик проверить у зазевавшегося ротозея!

Я промолчал.

— Вы что? Вы всерьез переживаете? Да как же вы жить дальше собираетесь? Беру руководство операцией на себя, — Букашко ошалело посмотрел на меня, словно впервые в жизни увидел перед собой чудо-юдо с крылышками. — Рассказывал мне товарищ А., как вы ему объясняли, какая-такая честь бывает у мужчины, но не поверил я, что и в эпоху пятилеток вы об этом всерьез рассуждаете. Я, грешным делом, подумал, что товарищ А. мне анекдот рассказывает про вас, будто бы вы еще интеллигент. А получается, что все правда. Учудили вы, Григорий Леонтьевич!

Я понуро опустил голову. Так уж я оказался воспитан, что не в состоянии здраво оценивать необходимый уровень порядочности на современном этапе. Для меня это понятие не зависит от сложившейся обстановки. А ведь совсем не исключено, что потребности реальной жизни давно уже отбросили порядочность, как философскую категорию, за ненадобностью на свалку истории. Чтобы не мешала строить наш новый прекрасный мир. Потому что грандиозные планы созидания, выполнение которых твердо обещаны партией народу, невозможно исполнить, если не встать на путь железной целесообразности. Жизнь диктует свои законы, это раньше пугали интеллигенцию присказкой: "неужели для вас цель оправдывает средства?" и попрекали слезинкой ребенка, а сейчас требуют ответа на более существенный вопрос: "а был ли мальчик"?

Сколько полемических копий было сломано на диспутах, сколько гневных обвинений пришлось выслушать практикам от прекраснодушных либералов. Но люди дела, не опускаясь до ответа, свой маневр доводили до конца. Им ли не знать, что быстро забудутся любые мерзости, потому что если добьются они долгожданной цели, то окажется, что победителей не судят.

— Сделаем так, — сказал Букашко решительно, ему определенно нравилось, что, по крайней мере, в одном деле он меня превзошел. — Я буду вызывать к себе сотрудников на собеседование, а вы в это время, воспользовавшись отсутствием хозяина, в ящички и заглянете. Прекрасный план у нас родился!

— Ничего не выйдет, — твердо сказал я. — У диких муравьев так поступать не принято!

Букашко с осуждением посмотрел на меня, но был вынужден признать, что я действительно хлипковат для такого ответственного дела, как шмон.

— Ох, Григорий Леонтьевич, вы как ребенок, честное слово. Придется мне самому…

— Что я должен делать?

— Идите домой и водки выпейте. А утром поговорим.

*

Так я и поступил. Наливая мне стакан самогонки, Лена ничего не спросила у меня. Но нельзя было не заметить, что на глазах у нее появились слезы. Что я мог сделать? Разве я имею право запрещать ей волноваться за судьбу нашей семьи?

Напряжение отпустило меня. Я почувствовал, что еще могу сопротивляться проклятому спруту, пожелавшему сожрать меня целиком со всеми потрохами, идеалами и принципами. Желание остаться человеком оказалось сильнее надежды безбедно и бесконфликтно прожить в Союзе ССР. А мне ли не знать, что стоит уступить в первый раз, как остальная трансформация из человека в студнеобразное состояние пройдет мгновенно и неотвратимо. Получается, что мне надо стоять на своем до конца. Нет моего согласия заниматься шмоном — и все!

Я вытащил на свет Божий свою папочку с монографией о повадках диких муравьев, не без основания рассчитывая отыскать там прямое указание, как противостоять нажиму целесообразности и практицизма. И мне это удалось. Кто, как ни дикие муравьи, построили все свое существование на укрепление доступных их статусу насекомых духовных ценностей.

До самого утра я внимательно вчитывался в написанные моей собственной рукой заметки о поразительных моральных устоях диких муравьев, подмечая особенности, которые до сих пор ускользали от моего внимания. Так что, если я и хотел укрепить свое стремление оставаться порядочным человеком, не взирая на любые внешние обстоятельства, то мне это удалось в значительно большей степени, чем я рассчитывал.

Оказалось, что я так и заснул на кухне, уткнувшись носом в рукопись. Лена разбудила меня, спросила:

— Как дела?

— К жизни готов! — ответил я с гордостью.

*

На дверь моего кабинета была пришпилена записка. "Ничего не вышло. Чисто". Не трудно было сделать вывод, что сотрудники нашего отдела стараются не держать в своих столах ничего ценного.

Неудачный шмон вне всяких сомнений жестоко расстроил Александра Ивановича. Он явно ожидал, что успех будет добыт сразу и малой кровью. По крайней мере, мне так показалось. Я ухмыльнулся, похоже, что он всерьез верил в существование пресловутых пилюлек. Чудак. Теперь следовало ожидать его появления в моем кабинете. Он должен был прийти ко мне посоветоваться. Честно говоря, я и сам не знал, что делать дальше. И вот в дверь робко постучали. Я поднялся со стула, открыл ее сам. Но к моему удивлению, на пороге стоял товарищ А. собственной персоной.

— Прости, Григорий, что отрываю тебя от важных дел, но тут, понимаешь, такое… Не знаю, как и сказать. Событие? Нет… Головотяпство? Нет… Опростоволосение? Пожалуй… Помоги по старой памяти, а?

Я предложил товарищу А. стул. Налил стакан воды.

— Я могу говорить?

— Конечно, товарищ А., - понимающе сказал я. — У моих стен ушей нет. Вашими заботами. Сами знаете, я теперь такими делами занимаюсь, что по сравнению с ними заседания Политбюро — детские игрушки! Кстати, должен напомнить, что я по-прежнему не желаю участвовать во внутрипартийной борьбе мнений.

— От тебя, Григорий, в любой борьбе толку мало, — грустно откликнулся товарищ А.. — За твоими кулаками я бы не пришел. У меня проблема серьезнее.

Я приготовился выслушать очередную чушь, не стоящую и выеденного яйца, из числа тех, что обычно волнуют только освобожденных партработников. Но оказался не прав. История действительно случилась забавная. Оказывается, на днях маршал Ворошилов дал интервью радиостанции "Голос Америки" и, по не выясненным пока до конца причинам, говорил интересно и чистосердечно.

Политбюро поручило товарищу А. свести возможный вред от этой радиопередачи к минимуму. Естественно, он обратился за советом ко мне. Он протянул мне распечатку интервью и застыл, с надеждой уставившись на меня.

Я стал читать.

Корреспондент. Маршал Ворошилов, не могли бы вы рассказать что-нибудь интересное о гражданской войне, в которой вам довелось участвовать?

Ворошилов. Самое сложное в гражданской войне — это заставить людей уничтожать самих себя. Как правило, не желают этого делать, гады.

Корреспондент. Простите, я не понял. Как это — уничтожать самих себя? Вы ничего не перепутали?

Ворошилов. А зачем я буду путать? Я имел в виду, что трудно заставить одних граждан убивать других и наоборот. Для этого используются следующие способы:

— натравливание;

— запугивание;

— передергивание;

— взятие в заложники членов семьи;

— использование заградительных пулеметных отрядов.

Корреспондент. Вы сказали: «Наоборот». Следует ли это понимать таким образом, что те, кого вы назвали другими, должны будут полюбить первых и впредь относиться к ним с христианским смирением?

Ворошилов. Нет, конечно, нужно добиваться, чтобы другие убивали первых и наоборот. Тут наоборот именно в этом значении. Понимаете, все должны убивать друг друга. В этом смысл акции. И совсем неплохо, если люди все время станут перебегать из одной группы в другую, это добавляет картине происходящего объемность. Это хорошо. Плохо, когда люди перестают убивать друг друга, отказываясь выполнять свой гражданский долг, они как бы выносят себя за скобки. Впрочем, способы раскрытия скобок давно разработаны. Хорошие, проверенные на практике, испытанные способы.

Корреспондент. Неужели вы — всеми признанный герой гражданской войны — считаете, что в пролитии крови есть положительный смысл?

— Ворошилов. Нет, нет, попрошу меня так не называть. Никогда не слышал ничего более гадкого и противоестественного, чем словосочетание — "герой гражданской войны". Грязный абсурд! Ничего героического в убийстве своих собственных сограждан нет, и никогда не было. Гражданская война, которая в нашей стране не прекращается ни на минуту, похожа на радиацию. Ее проявления можно не замечать, но на социальное здоровье общества она воздействует разрушительнее газовой атаки или поголовного заражения населения сибирской язвой.

Корреспондент. А не могли бы вы, маршал Ворошилов…

Ворошилов. Нет, ну надо же — герой гражданской войны… Это самое гнусное и подлое словосочетание, которое мне довелось слышать в жизни. Вы еще бы про Котовского вспомнили!

— Ну и как тебе? — спросил товарищ А.

— С выводами маршала я согласен.

Товарищ А. заскрежетал зубами.

— Я не спрашиваю тебя, правду он сказал или нет. Меня это не касается и тебя касаться не должно. Меня интересует совсем другое, как нам свести вред, нанесенный Союзу ССР, к минимуму?

— А как собираются решать эту проблему компетентные органы? — спросил я.

— Действуют по трафарету, никаких новых подходов, никакого новаторства. Обнаружили, что помощник Ворошилова носит подозрительную фамилию Диванов, и хотят повесить всех собак на него.

— Не понял, почему это фамилия Диванов вдруг стала подозрительной? — удивился я.

— А ты, Григорий, можешь гарантировать, что он действительно Диванов, а не какой-нибудь д'Иванов?

Меня всегда потрясало неумение кремлевских обитателей жить нормальной человеческой жизнью. Они придумали себе некое параллельное пространство существования, построенное на вызывающей лжи, и получали удовольствие, подчиняясь противоестественным законам, которые только и могли возникнуть из постоянно изрекаемой лжи. И вот, что забавно, как только официальная ложь чуть-чуть теряла наглость и абсурдность, не добирала по этим показателям, как немедленно здание коммунистического воздушного замка теряло свою цельность и расплывалось грязным пятном.

Надо полагать, что «откровения» маршала Ворошилова стали опасными для Кремля именно потому, что в них промелькнула крупица правды. И постройка покосилась.

Товарищ А. с сомнением посмотрел на меня и грустно сказал, отворачиваясь:

— Не надо было к тебе приходить. Не в осуждение говорю, но все-таки гадом ты оказался, Григорий Леонтьевич. Правильно считают, что черного кобеля не отмоешь до бела. Чуждый ты был, чуждым и остался… Ты даже денег никогда для себя не попросил, чтобы вдоволь, или жилье просторнее. Да мало ли просьб бывает у нормальных простых людей. А я от тебя никогда не слышал слова человеческого. Все с подтекстом! Эх, не хочу и знать, что ты мне посоветуешь, — он махнул рукой и ушел.

*

К своему удивлению, я не испытал никаких особых чувств, расставшись с товарищем А.: ни страха, ни сожаления. Прав он — гад я чужой был, гадом чужим и остался. Прав он и в другом, по-разному мы понимаем, что такое жизнь человеческая и какая от нее польза. Как я ни старался, понять кремлевских обитателей, так и не сумел: на хрена им деньги, спрашивается, на хрена им власть? Если бы на пользу пошло, я бы понял, а так… Как были кремлевскими обитателями, так и остались.

Больше всего после скоропалительного визита товарища А. мне захотелось продолжить работу над монографией о повадках диких муравьев. Стало окончательно понятно, что они каким-то удивительным образом продуцируют вокруг себя некий самодостаточный мир, в котором и предпочитают проживать в свое удовольствие. Я ни раз замечал, что дикие муравьи относятся к своим несчастным соплеменникам, лишенным удачи и счастья, с пониманием и печалью, всячески пытаясь помочь им восстановить верное представление о цели муравьиного существования, как о постоянном стремлении к личному счастью. Ничего подобного среди людей не наблюдается. Почему, не могу понять.

В дверь радостно постучали.

— Войдите, — сказал я рассеянно.

На пороге появился улыбающийся Букашко. Мне показалось, что он сообщит мне что-то потрясающее, например: "Свершилось, батюшка"! И оказался прав.

— Свершилось, Григорий Леонтьевич!

У меня к лицу прилила кровь. Неужели, вчерашний шмон принес Букашко успех? Так поверишь в любой бред!

— Нашли что-нибудь занятное в рабочих столах сотрудников? — спросил я.

— Нет, там пусто. Но произошло чудо! Как мне повезло, вы и представить себе не можете! Верно дело, родился я в красной рубашке!

— Не томите, рассказывайте скорее.

— Сотруднички наши — полные балбесы! Не знаю уж, для чего их держат, для маскировки, наверное. А вот Леопольдов свою игру вел с пониманием. Вовремя его турнули с насиженного места.

— Леопольдов? — удивился я.

— А так и не скажешь, правда? — захлебываясь от переполнявших его чувств, продолжал Букашко. — Расстроился я ужасно, что сотрудники наши балбесы, но это я уже говорил, и вдруг — казенный курьер притащил вот это.

Он протянул мне небольшую невзрачную коробочку. Я открыл ее и обомлел, — внутри оказались шарики, приготовленные из однородной белой массы. Пилюльки.

— Неужели удалось?

— Удалось, Григорий Леонтьевич. Мы теперь, как птицы воспарим в небеса. Мы теперь незаменимыми людьми станем, нам при встрече руки будут пожимать такие люди, такие люди… Сталин будет пожимать. Киров будет пожимать. Тухачевский. Молотов. Каганович. Бубнов…

Он долго перечислял имена людей, которые согласятся отныне пожимать ему при встрече руку. Я же не мог побороть в себе странного чувства опустошенности. Мне следовало признать, что чудесные пилюльки бессмертия действительно существуют. Но как же быть с моим образованием? Неужели придется поверить, что большевики рождены, чтобы сказки сделать былью?

— А давайте, Григорий Леонтьевич, по одной!

— Постойте, Александр Иванович, не хочется мне становиться подопытной собакой. А вдруг эти пилюльки совсем для другого предназначены?

— Яд?

— Ну, почему обязательно яд. Хотя и это не исключено.

— Что же нам делать? — заныл Букашко. Рисковать своей жизнью он не хотел, и перспектива сожрать неведомо что, буквально парализовала его. — Неужели трудно было написать на бумажке, для чего нужны эти пилюльки? Вот ротозеи! Никто не хочет работать, как положено. Даже наши гении советские все делают кое-как!

Неожиданно его лицо просветлело.

— Мне товарищ А. сказал, чтобы я всегда поступал так, как вы подскажете. Вот я его и послушаюсь, потому что вы, Григорий Леонтьевич, самый умный человек, который встречался мне на жизненном пути. Ну, кроме конечно членов ЦК.

Мне и самому было интересно, к чему Букашко клонит. Я много раз давал себе слово не вмешиваться в словесной поток ответственных работников, потому что каждый раз я попадал впросак, не в силах разобраться в оригинальном мыслительном процессе, свойственном им. Вот и сейчас — попробуйте, догадайтесь, что такого умного я успел посоветовать Александру Ивановичу?

— Нужно испробовать пилюльки на собаке! — провозгласил Букашко победно. — Это же вы сказали о подопытной собаке!

Он не стал откладывать дело в долгий ящик и немедленно отправился в институтский виварий. Я поплелся следом.

*

Мы скормили несчастной собачке пилюльку и стали ждать результата. Главное, что нас окрылило, — это то, что она не сдохла сразу.

— А как мы узнаем, что собачка стала бессмертной? — поинтересовался я.

— Узнаем, — проникновенно сказал Букашко. — Уж как-нибудь да узнаем. Я думаю, нам это бросится в глаза. Придется, правда, неделю подождать. Понимаю, что ожидание будет мучительным, но разве не так продвигались к познанию истины Галилей, Ньютон, Коперник и Джордано Бруно? Надо собрать волю в кулак и не поддаваться паническим настроениям.

Сознаюсь, что никогда прежде во мне так подло не поднималось чувство жадности. На миг я потерял над собой контроль, я представил себе вечную хорошо обеспеченную жизнь и возжелал ее. К счастью, прошло совсем немного времени, и дыхание мое нормализовалось. Я очухался и стал самим собой. Для меня снова вопрос: "Для чего жить"? стал намного важнее вопроса: "Как жить"?

Через два дня мне опять позвонил товарищ А… Он уже был проинформирован о случившемся.

— Поздравляю, Григорий. Я не сомневался, что у тебя все получится. Уж я проконтролирую, чтобы и ты попал в списки на получение пилюлек. А то, сам знаешь, отвернешься буквально на минуту, а приходишь — уже вычеркнут. Злопыхателей, к сожалению, хватает. Это, понимаешь, дело политическое.

— Еще нет полной ясности, — попытался я вернуть его на землю. — С этими пилюльками надо разобраться и провести эксперименты, и только после того, как выясним…

— Все это я понимаю и полностью доверяю тебе. Знаю, ты сделаешь все, как надо. А я тоже не буду сидеть без дела. Я, Григорий, составляю "Памятку бессмертного". Без инструкции такое дело оставлять нельзя. Когда закончу, обязательно тебе покажу, может, подскажешь что-нибудь важное. А пока я придумал только два пункта. Во-первых, правом зачисления человека в ранг бессмертного должен обладать только Генеральный секретарь ЦК ВКП (б). Чтобы, значит, принцип единоначалия соблюдался. Во-вторых, попавшие в список, как люди, которые обязательно доживут до окончательного построения коммунизма, должны немедленно зачисляться на полное государственное обеспечение. Чтобы, значит, демократический централизм не пострадал. Как тебе?

— Здорово!

*

К концу недели стало окончательно ясно, что наши надежды на скорое достижение практического бессмертия не оправдались. И узнали мы об этом самым неожиданным образом, собака подвела: сначала она заговорила и попросилась записать ее в пограничные войска, после чего самым подлым образом сдохла!

Сообщил мне о промашке товарищ А..

— Пилюльки оказались не той системы, — сказал он. — Конкурирующая фирма воспитывала говорящих животных. А вы с Букашко не разобрались.

— Все попусту?

— Ну, так нельзя сказать, — задумчиво произнес товарищ А.. — Когда обо всем случившемся доложили товарищу Сталину, он поступил самым неожиданным образом. Уж тебе, Григорий, ни за что не догадаться!

— Почему же? Расстроился, надо полагать.

— А вот и нет! Хозяин приказал восстановить на сцене МХАТа постановку спектакля Михаила Булгакова "Дни Турбиных".

— Не вижу связи.

— Дело в том, что этот самый Булгаков в одном из своих рассказов подробно поведал о подопытной собаке, научившейся говорить и даже благодаря этому обретшей на время человеческий облик. Совпадение в нашем случае оказалось настолько поразительным, что Хозяин посчитал своим долгом поощрить прозорливого писателя.

— А тот в свою очередь верноподданнически сочинит еще что-нибудь искрометное, — с грустью сказал я. — Что-нибудь про то, как абсолютное зло, не встречающее сопротивления, позволяет себе быть иногда добрым… Или не быть…

Это же диалектика, — вспомнил я присказку товарища А… Только не почувствовал я радости за талантливого литератора. Ему на миг может показаться, что его умение писать, соединенное с правильно поставленной художественной задачей, способно породить политически выдержанное произведение, которое начальство воспримет с благожелательностью. Но тщетные надежды… Обостренное чутье художника заставит его сотворить абсолютно несъедобное для ЦК варево. Завсегдатаи Кремля увидят себя в зеркале, а это, как ни посмотри, не слишком аппетитное зрелище, и, вне всяких сомнений, изволят разгневаться. И чем больше литератор будет пытаться сказать своим покровителям приятное, тем сильнее они будут сердиться. Может быть, даже не захотят публиковать текст.

*

До чего же мне надоело изображать из себя говорящую подопытную собаку, готовую по первой команде исполнить любой приказ своих хозяев из ЦК. Не по-людски это. Я всегда пытался построить свою жизнь так, как делает это подавляющее большинство наших граждан — отделить работу от своего существования. Работа, мол, это одно, а существование — это совсем другое. Срубил деньжат с наименьшими душевными и физическими затратами и — трать их в свое удовольствие. Но у меня ничего не вышло. Я не в осуждение это говорю. Я и сам был бы рад научиться существовать в гармонии со сложившимися обстоятельствами. Но все попусту! Не получается у меня.

Последней каплей стал многочасовой разговор с академиком Богомольцем. Он пришел ко мне сам и предложил стать его подельщиком.

— Никому я до сих пор не предлагал стать моим компаньоном, — важно произнес академик, уставившись в пол. Он не мог смотреть мне прямо в глаза. У него не было опыта задушевных разговоров. — Но вам, Григорий Леонтьевич, я должен заявить без обиняков — хочу, чтобы вы работали вместе со мной.

— Что мы будем делать? Писать мемуары?

Богомолец поморщился.

— Нет, конечно… Наши мемуары стали бы самой большой антисоветской акцией, которую только возможно придумать. А потому не надо об этом и говорить. Мы слишком многое знаем… Кстати, советую, постарайтесь быстрее все забыть, память сейчас — самый главный ваш враг.

— И все-таки?

— Мы будем достигать практического бессмертия, как и обещали руководству партии.

— Неужели вы верите в эту ахинею?

— Я не сказал, что мы сделаем вождей бессмертными. От нас этого пока никто не требует. Заинтересованные люди из Кремля желают, чтобы мы организовали процесс достижения бессмертия. А процесс и успешное окончание процесса — вещи, согласитесь, принципиально разные.

— Движение — все, результат — ничто?

— Вот-вот… Мною разработан подробный план дальнейших мероприятий. Если вы согласитесь участвовать в его реализации, мы обязательно добьемся успеха.

— Что вы называете успехом? — поинтересовался я.

— Безбедное и безопасное существование, разумеется. В идеале мы сможем жить в свое удовольствие, не обращая внимания на капризы первых лиц в государстве и партии. Убежден, что достижение успеха в сформулированной таким образом задаче не менее значимо, чем полет из пушки на Луну у Жюля Верна или конструирование машины времени у Герберта Уэллса. Я открыл свои карты, поскольку хочу быть правильно понят. Окончательное решение за вами, Григорий Леонтьевич. Впрочем, ваше согласие сотрудничать со мной выглядит настолько естественным и оправданным, что я не ожидаю отказа.

Богомолец передал мне совершенно секретный документ, заботливо переплетенный в бархатный переплет. Я, не без трепета, открыл его и ознакомился с весьма примечательным текстом, автор которого, вне всякого сомнения, предстал сейчас передо мной, рассчитывая на полное мое понимание и содействие.

Это был удивительный по своему цинизму и наглости план целенаправленного одурачивания всех без исключения высокопоставленных особ Союза ССР, затеянный ради достижения личного благополучия. Впрочем, Богомолец проявил в этом сложном деле железную волю и ясное понимание цели. Не сомневаюсь, что он добьется своего и без моего участия. Пришлось признать, что он стал академиком абсолютно законно, в первую очередь потому, что был внимателен к душевным запросам своих именитых пациентов. Всем и каждому была известна их предрасположенность к беспробудному пьянству, распутству и безделью, но только академик Богомолец решился объявить именно такой образ жизни самым перспективным способом достижения бессмертия.

Я с удивлением посмотрел на своего собеседника.

— Батюшка, а как же еще достичь бессмертия, если не распутством и всякими недозволенными безобразиями? — довольно почмокивая губами, пояснил академик.

— А если я соглашусь на ваше предложение, мне тоже придется распутничать и безобразничать?

— Конечно… Уверяю, это трудно только в первый месяц, а потом вы и самими скучать будете без этих милых штучек. Человек ко всему привыкает, со всем смиряется…

Я с сомнением покачал головой, но продолжил ознакомление с предложенным планом работы. И следующий шаг Богомольца был по-настоящему блестящ. Правильно, кто же поверит в действенность лечения, если оно приятно и желанно? Нужен был контраст, и академик вновь показал себя большим знатоком человеческой психологии. Он решил сделать для кремлевских жителей обязательными ежедневные сеансы уротерапии. Отныне лица, признанные ЦК достойными бессмертия, должны были тщательно собирать собственную мочу, и выпивать ее перед сном.

— Это чтобы не нарушалась внутренняя энергетика тела-души, — пояснил мне академик.

— И я, значит, тоже должен буду попивать мочу? — спросил я, догадываясь, в общем-то, об ответе.

— Не чаще раза в неделю, но при всеобщем обозрении, — подтвердил он. — Только личным примером можно рассчитывать заразить энтузиазмом таких занятых людей.

— Чудесный план, — признал я.

— Предвижу появление в Кремле "черного рынка мочи", — с блаженной улыбкой проговорил Богомолец. — Каждому же захочется глотнуть мочи непосредственного начальника вместо своей, привычной! Большие деньги можно будет сделать буквально на пустом месте. А уж как сфера влияния наша расширится, и словами не передать! Все захотят нашими друзьями стать! И Сталин, и Киров, и прочие… А там, смотришь, и иностранцы начнут приобщаться. Президенты, диктаторы, короли и принцы! Обещаю вам, Григорий Леонтьевич, что нам с вами будет очень весело.

— Мне можно подумать? — спросил я.

— Конечно, — ответил академик Богомолец, оставляя меня одного. По веселым искоркам, промелькнувшим в его глазах, было ясно, что он не сомневался в том, что у меня хватит ума согласиться на его, как он считал, весьма выгодное предложение.

Я его оптимизма разделить не сумел. Особого желания участвовать в попойках и оргиях вместе с обитателями Кремля у меня не обнаружилось. Дальнейшая работа над монографией о повадках диких муравьев выглядела несравнимо привлекательнее. Так что выбор сделать не составило особого труда.

Эпилог

Следователь Герасимов с искренней радостью закрыл последнюю страницу записок Григория Леонтьевича Королькова и с сомнением почесал затылок. По правильному, надо бы его допросить, да где его теперь найдешь. Вот уже почти два месяца никто в Союзе ССР Королькова не видел. Спросить, что ли, куда он делся у академика Богомольца? Или у товарища А.?

— А зачем мне это надо? — задал сам себе сакраментальный вопрос следователь Герасимов и не пожелал на него отвечать.

Так эта история ничем и не закончилась. Точнее, она продолжается и сейчас, только пресловутый Корольков решил в ней больше не участвовать.

Оглавление

Владимир Моисеев (изд. под псевдонимом Владимир Волынский) БУКАШКО

  Часть 1. Букашко — спаситель Союза ССР

  Часть 2. КРАСНАЯ ПИРАМИДА

  Часть 3. Рецепт доктора Пилюлькина

  Эпилог

Реклама на сайте