«Усмешки Клио-2»

Виктор Точинов Усмешки Клио-2

Часть вторая. За честь державы

Глава седьмая. Шпионская история

Первая же глава романа, получившего название «Щит и меч», вызвала у меня и Р. И. Абеля категорические возражения. Советский разведчик Александр Белов предстал перед читателями как некая модификация Джеймса Бонда, с авантюристическими выходками и безнравственными поступками.

В. Г. Павлов, генерал-лейтенант разведки

Написать книжку о шпионах легче легкого. Хотите, научу? Теперь это даже проще, чем раньше. Раньше герои подразделялись на два главных типа: один – этакий интеллектуал, переигрывающий противников в основном силой своего шпионского разума. Пистолет, кулаки и другие подручные средства (например, бутылку из-под коньяка) этот знакомый с поэзией и философией герой применял, но достаточно редко. Примерно дважды за роман или один раз за три серии.

Другой тип героя-шпиона прошлых лет тоже хорошо известен: обросший мышцами и не расстающийся с пистолетом супермен. Тот, наоборот, активно крушил челюсти и палил во все стороны. И лишь иногда пускал в ход укрытые под толстым черепом извилины. Толстый череп – деталь всенепременная, иначе герой быстро станет полным идиотом. Он ведь часто попадает в лапы к супротивникам, чтобы с блеском оттуда спастись, а одолеть в честной рукопашной схватке супер-агента невозможно, – и поэтому враги постоянно стучат сзади по черепу чем-либо тяжелым.

Так было раньше. Теперь эти два типажа почти слились в один. Интеллигент накачал бицепсы и записался в секцию карате, а супермен засел за книги и стал вставлять в речь приличествующие случаю цитаты.

Но у типичного героя должна быть и личная узнаваемость. Чтобы ваш шпион хоть как-то отличался от бесчисленных предшественников, у него должна быть какая-то лишь ему присущая особенность. Придумать ее самое сложное. Авторы уже написанных похождений бойцов невидимых фронтов успели застолбить все мало-мальски пригодное. А что не успели – то захватили сочинители криминальных романов для своих героев-сыщиков. Так что чем-либо простым, типа игры на скрипке, разведения орхидей или выкладывания на столе фигурок из спичек вы не отделаетесь. Можно попробовать что-нибудь современное и техногенное. Например, герой свободными вечерами шарит по Интернетовским сетям. А заодно, совмещая приятное с полезным, ищет подходы к главе вражеской охранки, вступив с ним в электронно-любовную интригу и выдавая себя за юную девушку, невзначай влюбившуюся в этого матерого контрразведчика…

Ну ладно, допустим, что с главным героем вы определились. С антигероем еще проще – свалите в одну кучу все известные вам пороки и извращения, прикройте очками и черной шляпой… Но такой антигерой – это ретро, это сейчас не в моде. Противник у вашего персонажу тоже должен быть воспитанным и даже интеллектуальным, просто нанятый другим хозяином. Тупые садисты решительно не подходят – ну о чем, в самом деле, с таким можно поговорить в заключительном диалоге, перед генеральной разборкой и хеппиэндом?

Остальных персонажей придумайте самостоятельно, особенно не напрягая воображение. Их обязанности скромны – служить живыми декорациями для скулодробительных подвигов шпиона. Декорацией для подвигов постельных служит подруга главного героя. Поскольку этим роль ее исчерпывается, то простор для фантазии полный. Если ничего толкового в голову не приходит – вспомните и опишите самую свою красивую одноклассницу, или сокурсницу, или сослуживицу, увеличив размер бюста как минимум до четвертого номера и наделив избытком сексуальности. Извилинами не перегружайте ни в коем разе – иначе трудно будет ответить на вопрос: с какой такой радости она столь неожиданно воспылала к заезжему шпиону? Любой дуре ведь ясно: заморочит голову, наврет с три короба, втравит с грязную историю – и упорхнет дальше, в романе-продолжении пить коктейли под пальмами на другом конце света, да морочить голову другой дурочке с бюстом четвертого номера. Никаких перспектив. А то ведь еще, подлец, может поставить под пулю, кинжал, управляемый радиофугас или падающий с крыши кирпич – дабы оправдать в глазах читателя свою жесточайшую и кровавую месть супостатам, лишившим шпиона любимой женщины.

Теперь о сюжете. Сюжет зависит от формата задуманного творения. Для романа просто необходима глобальная угроза, нависшая над ничего не подозревающим и беспечно резвящимся человечеством. В повести шпион может справится с опасностью поскромнее, грозящей только его стране. Ну а для рассказа сойдет любая мелочь соответствующего профиля. Хотя до карманных краж документов у вражеских политиков и тому подобного опускаться не советую.

Да, вот еще что. Враги непременно должны расколоть вашего героя в самом начале сюжета, но это далеко не конец истории, – в отличие от реальной жизни, где на этом карьера разведчика чаще всего завершается, по крайней мере ее активная часть. Но ваш персонаж просто обязан проколоться, иначе интрига не закрутится. Иначе будет ваш супершпион буднично делать свое тайное дело – никто в него не стреляет, не похищает, погонь не устраивает. Скукотища, даже морду толком набить некому.

Всё, рецепт готов. Среднестатистическая шпионская книжка у вас получится. Но для полного блезиру неплохо вставить пару реальных эпизодов из нелегкой жизни подлинных шпионов. Документальные книги об Абеле, Зорге и Филби давно уже раздерганы по кусочкам пишущей братией, даже и не пытайтесь откопать там что-то свеженькое. Но делу можно помочь – одну реальную, нигде не публиковавшуюся историю я вам сейчас расскажу. Пользуйтесь.

Назовем ее для интереса вот как:

КАК ПОЙМАТЬ ЧЕРНУЮ КОШКУ В ТЕМНОЙ КОМНАТЕ?

Был у моего отца не то чтобы друг, но очень хороший знакомый. Звали его Василием Васильевичем. Хотя сильно подозреваю, что при рождении назвали его не Васей. И папаша его был не Василием. И простую русскую фамилию Савельев, под которой В.В. будет представляться в последние годы жизни, его семейство тоже не носило. Но об этом позже.

Работал В.В. в строительно-монтажном тресте, на руководящей должности – начальником не слишком большим, но и не маленьким. Знали про него, что он бывший офицер, полковник в отставке, принимал участие в боевых действиях во время войны и после нее. С отцом, тоже прошедшим всю войну с первого ее до последнего дня, бывший полковник часто обменивался историями из боевого прошлого, причем из историй этих следовало, что служил он явно не в пехоте и не в артиллерии, но принимал участие в операциях секретных и довольно специфичных.

И лишь много лет спустя и довольно случайно выяснилось, что был некогда В.В. не армейским разведчиком или спецназовцем ГРУ, а кадровым офицером КГБ. Досрочная его отставка была как-то связана с бывшим председателем этой конторы Семичастным: не то Семичастный его не любил, не то В.В. считал его дилетантом в делах плаща и кинжала и где-то неосторожно это высказал. А может, любил, и любовь у них была взаимной, за что полковник и поплатился должностью, когда турнули председателя. Не знаю, выучка у экс-чекиста была та еще, в рассказах своих он мастерски затенял действия свои и коллег – сюжет развивался как бы сам собой, без видимого участия бойцов невидимого фронта. История, которую я сейчас перескажу – одно из немногих исключений из этого правила, но и она была поведана от третьего лица.

* * *

Жил в предвоенные годы в Москве скромный советский служащий Михаил Юльевич Ольховский, натурализовавшийся поляк. Работал в библиотеке МГУ, в отделе периодических изданий; был женат и имел трех несовершеннолетних дочек.

Самая обыденная была у него жизнь: служба, общественные нагрузки, обязательные собрания, завершающиеся приветственными телеграммами героям-челюскинцам или героям-стахановцам, обязательные взносы в Осовиахим и десяток подобных добровольных учреждений; после службы возвращение домой, в две смежные коммунальные комнаты. Жена Михаила Юльевича, гренадерского роста женщина, подвизавшаяся в системе фабрично-заводского обучения, весьма уважала и ценила мужа: он не пил, все работы по дому выполнял аккуратно и педантично, никогда не давал поводов для подозрений в амурных похождениях на стороне…

Дочки-комсомолки, напротив, относились к Ольховскому несколько свысока, считая его человеком отчасти старорежимным и неспособным в должной мере оценить веяния бурлящей молодежной жизни. Действительно, он довольно скептически слушал их рассказы о проходившем в школе заочном суде над английским премьером Чемберленом; а на посвященный юбилею комсомола десятикилометровый пробег 300 девушек в противогазах отреагировал и вовсе аполитично: «По-моему, без противогазов вы симпатичнее…»

Происхождение свое Михаил Юльевич вел из польского города Лодзи, приехав в Москву еще во время первой мировой, после занятия большей части Польши германскими войсками. Служебному продвижению Ольховского национальность никак не мешала, да и в последние двенадцать лет продвижения как такового не наблюдалось. Из года в год все новые поколения студентов видели сутулую фигуру Михаила Юльевича, разбирающего в своем закутке свежепоступившие журналы. Никто и предположить бы не додумался, что этот скромный библиотекарь может быть шпионом. А он им был.

Да-да, лже-поляк лже-Ольховский на самом деле был чистокровным немцем и кадровым офицером германского генштаба. Происходя из силезских немцев, Отто фон Радецки в совершенстве владел русским и польским языками и был внедрен в сумятице нахлынувших в шестнадцатом году беженцев из западных губерний в расчете на натурализацию и длительную, многолетнюю работу. От имперского генштаба гаумтмана фон Радецки унаследовала разведка Веймарской республики, а уж от нее – гитлеровская (к тому времени Михаил-Отто заочно стал уже оберстом, т.е. полковником).

Должен опять разочаровать любителей шпионской романтики: оберст Ольховский не проникал темными ночами в цеха секретных заводов, не вскрывал сейфы в наркомате обороны и даже не пытался соблазнить личную массажистку Сталина.

Все было гораздо проще и прозаичнее, и шпионствовал фон Радецки без отрыва от основного места работы. Любой генеральный штаб – организация крайне любознательная и круг ее интересов широк необычайно. Для планирования и организации успешной войны мало знать дальнобойность пушек и скорострельность пулеметов предполагаемого противника, неплохо еще иметь представление о ширине дорог и грузоподъемности мостов; о профиле военной кафедры в том или ином вузе; о проценте грамотных среди сельского населения; о сроках вскрытия рек в верхнем, среднем и нижнем течении и еще многое, многое другое…

Вот и сидел герр шпион в университетской библиотеке над газетами и журналами, отфильтровывая интересные цифры и факты от пропагандистской болтовни и славословий партии и правительству. А надо сказать, что несмотря на крепчающую шпиономанию, призывы к бдительности и лозунги типа «Враг не дремлет» – в периодике тех лет, должно быть из желания показать какие мы самые-самые, сообщения проскальзывали порой весьма любопытные для всякой разведки.

Ну а еще Отто Юльевич, имея доступ к карточкам пользователей научной библиотеки МГУ, мог достаточно верно определять, чем интересуются и над какой темой работают те или иные видные советские ученые, пользующиеся порой закрытыми книжными фондами…

В остальном работа шпиона сводилась к обобщению и первичному анализу добытых данных, а также к регулярным, раз в две недели, визитам к заранее обговоренным тайникам, из которых информация окольным путем уходила в германское посольство, а из него – в фатерланд. Впрочем, несколько раз за многолетнюю свою карьеру приходилось фон Радецки по необходимости заниматься и вербовками, в основном технических специалистов высокого уровня, вначале из «бывших», а затем и из «красных инженеров».

Так вот и шпионствовал этот враг народа до самого тридцать восьмого года. А в тридцать восьмом его арестовали.

В тот год арестовывали многих – и наркомов, и дворников, а уж библиотекарю загреметь было легче легкого. Достаточно было не успеть изъять из книжки или журнала портрет какого-либо вчерашнего вождя, а сегодняшнего изменника, или пропустить и не вымарать в тексте какое-нибудь о нем положительное упоминание.

Но Михаилу Юльевичу предъявили обвинение посерьезнее: статью 58 п. 8, – измена в форме шпионажа. Один из его дальних знакомых, напряженно придумывая личный состав для некоей «шпионско-террористической» организации, назвал и фамилию Ольховского. И за тем даже воронок посылать не стали, вызвали повесткой в большой дом на площади для дачи свидетельских показаний. Обратно Отто Радецки уже не вернулся.

«Конвейер» шпион смог выдержать не слишком долго – судя по датам на протоколах допросов, сломался на третьи сутки. Попросил карандаш и бумагу, пообещав все подробно изложить о своей подрывной и враждебной деятельности.

И изложил – все с подробностями, именами, явками. На двадцати семи исписанных мелким аккуратным почерком страницах красной нитью проходила мысль о том, что перевербовать и использовать Отто-Михаила в качестве канала дезинформации будет гораздо полезнее для страны побеждающего социализма. И уж совершенно непроизводительно и даже расточительно вывести его в расход в лубянском подвале…

Следователи были неприятно удивлены его трудом. Даже обилие фамилий, начиная с однокашников фон Радецки по кадетскому корпусу, не порадовало – большинство сообщников обитали вне пределов досягаемости, кто в Германии, кто за стенами посольства.

– Это что же ты сука, тут понаписал, а? – невыспавшийся лейтенант НКВД раздраженно похлопал дубинкой по шпионскому признанию. – Черской ведь что показал? Что четыре года назад самолично завербовал тебя для работы на польскую дефензиву. И Буровский это подтвердил на очной ставке. При чем тут Германия? Немцами вообще другой отдел занимается… Давай пиши по новой, и чтоб чистую правду! А не то…

Но шпион неожиданно уперся, твердолобо не желая признавать себя агентом дефензивы. Ему было наплевать на поворот внешней политики советского государства, начавшего движение к союзу с Гитлером, пакту Молотов-Риббентроп и очередному разделу Польши. Новая политика требовала разоблаченных  п о л ь с к и х  шпионов, а германскими, итальянскими и японскими и так были тюрьмы с лагерями переполнены…

Упорство это стоило Отто нескольких потерянных зубов и пары сломанных ребер. Под конец он понял, что никто не собирается его перевербовывать и использовать как агента-двойника; что никто не будет брать с поличным и объявлять персоной нон грата помощника атташе посольства, которого Радецки в экстренном случае мог вызвать для личной встречи; и что обмен на какого-нибудь томящегося в немецком концлагере антифашиста ему тоже не светит…

Безразличный к дальнейшему, Ольховский подписал все: и как шпионил в пользу панской Польши, и как готовил покушение на наркома Ворошилова, и как запасся полукилограммом бихлорида ртути с целью массового отравления студентов и преподавателей путем пропитывания этим ядом страниц выдаваемых изданий.

На фоне таких чудовищных признаний приговор тройки выглядел проявлением высшего гуманизма – десять лет без права переписки. Хотя, конечно, под этой формулировкой порой мог скрываться и расстрел, но Михаил Юльевич действительно был отправлен на золотые прииски Колымы. Только от судьбы никуда не уйдешь, и зимой того же года он попал под печально знаменитые гаранинские расстрелы, когда просчеты в определении количества необходимого на зиму продовольствия исправили уничтожением большинства едоков. Карьера потомственного офицера, полковника и кавалера орденов завершилась в старой выработке, на две трети заполненной изрешеченными из пулеметов телами…

Вдова, понятно, распростилась со службой, старшие дочери с комсомолом, младшая – с красным пионерским галстуком. Все четверо получили неблагозвучную аббревиатуру ЧСВН (член семьи врага народа) и были внесудебным порядком сосланы в далекий сибирский городишко Канск. С местом ссылки им, надо сказать, повезло. Дело в том, что в Красноярском крае вообще и в Канске в частности, обитала довольно многочисленная польская диаспора – потомки сосланных участников всевозможных бунтов, начиная еще с XVIII века, с Барской конфедерации и восстания Костюшко.

Вдову и детей «пана Ольховского» приняли, можно сказать, по-родственному. Поделились, чем смогли и не дали пропасть в трудные предвоенные и тяжелейшие военные годы. Черный юмор ситуации в том, что пани Ольховская была чистокровной москалькой (русской), а дочери имели смешанную русско-германскую родословную, то есть вели происхождение от двух наций, поляками издавна, мягко говоря, недолюбливаемых.

Были, конечно, у них свои трудности – матери, педагогу с высшим образованием, пришлось работать приемщицей на молокозаводе; в школе никто не хотел сидеть с детьми врага народа, а после школы дорога к высшему образованию была им наглухо закрыта аж до середины пятидесятых…

Что интересно, вдова (так и не вышедшая вторично замуж), живя среди поляков, сама изрядно ополячилась: будучи ранее убежденной атеисткой, окрестилась по католическому обряду, все чаще употребляла в разговоре польские слова и выражения. Сталина, кстати, в самом узком кругу она не называла иначе как катом (палачом). Правда, дочери относились к Иосифу Виссарионовичу абсолютно иначе. Младшая, например, узнав о смерти вождя народов, совершенно искренне рыдала и собиралась в Москву на похороны – мать, железной воли женщина, не отпустила…

Если вдуматься, то это ведь недосягаемый идеал для диктаторов всех прочих времен и народов – когда дети убитых владыкой врагов искренне плачут, узнав о его кончине.

А спустя немного времени после смерти генералиссимуса начались известные события: ХХ съезд, борьба с культом личности и реабилитации невинно пострадавших. Пани Ольховская тоже приняла участие в этом процессе, надеясь очистить память мужа от клеветнических обвинений…

* * *

Вот так дело Ольховского М.Ю., 1893 года рождения, поляка, беспартийного и т.д. и т.п. попало в руки Василия Васильевича, еще довольно молодого тогда офицера госбезопасности. Раскрыл он его без особого интереса, ожидая увидеть очередные нелепые и нелогичные обвинения, свидетельствующие о скудости воображения их авторов. Хотя, быть может, и не в недостатке фантазии дело – когда обвиняемые идут таким густым потоком, оригинальных сюжетов их прегрешений никакой Дюма не напасется…

В.В. готовился уже привычно написать для прокуратуры короткую справку об отсутствии состава преступления, как вдруг взгляд его зацепили те самые, первые показания Отто фон Радецки, снабженные коротким комментарием следователя: обвиняемый, дескать, пытается запутать следствие и избежать справедливого наказания. В.В. прочитал дважды этот любопытный документ и надолго задумался. Проще всего было дать покойному Ольховскому зеленый свет на реабилитацию и забыть это странное и весьма правдоподобное признание. Но В.В. пошел другим путем – послал официальный запрос в архив, где хранилась часть документов немецкой военной разведки, захваченных в 45-м году в Германии.

И спустя полтора месяца спустя пришел ответ – все сообщенное в 38-м году обвиняемым подтвердилось. Только в паре мест был легкий разнобой в именах и датах, архивные папки все-таки лучше хранят информацию, чем несовершенная человеческая память.

В.В. захотелось встретиться с ведшим дело следователем Грачем. Но старший лейтенант НКВД Грач погиб в 41-м на подступах к Москве. Честно ли он дрался с немцами или искоренял в войсках крамолу, попав под шальной снаряд или случайную бомбежку – неизвестно. И В.В. отправил в прокуратуру совсем другую бумагу: да, был обвиняемый шпионом и реабилитации не подлежит…

Разъяренная пани Ольховская сочла все это происками уцелевших в органах бериевцев и начала писать апелляции и жалобы. Но В.В. это уже не касалось – ему выпала командировка в Венгрию, где в тот год назревали весьма тревожные события…

* * *

Историю эту В.В. рассказывал довольно часто, когда его родную контору начинали попрекать событиями тридцатых годов. Рассказывал как иллюстрацию к своим размышлениям о смысле того, что тогда происходило в стране. Вот вкратце суть его мыслей:

Зря и понапрасну никого не сажали и не расстреливали. Как всегда в политических делах, корни всего лежат в экономике. Большая часть богатств страны – нефть, руды редких металлов, газ, золото, алмазы, – залегает на дальних окраинах, в тундре, в тайге, под мерзлотой. Для страны вопросом выживания, рассуждал В.В., было переселение нескольких миллионов на эти богом забытые окраины. Раскачать русского мужика, да и горожанина, на добровольное переселение в медвежьи углы пробовал еще Столыпин, – чем кончилось, известно. Сталин совсем не хотел, чтобы его империя рухнула подобно николаевской.

И сделал то, что сделал.

А как же расстрелы, им-то какая экономическая необходимость?

Не скажите, когда человек получает десять лет вместо вышки, он едет добывать золото совсем с другим настроением – он счастлив, что всего лишь этим для него, в отличие от других, все обошлось…

Что же касается реальных врагов и шпионов, продолжал В.В., то их количество после этих акций очень сильно поуменьшилось. Если отправить в лагеря десять процентов населения, это не значит, что из числа врагов тоже сядет каждый десятый. Нет, когда человек пишет донос или дает показания, когда у него выбивают, кто же из его друзей, знакомых, соседей – враг, то в дело вступает и подсознание тоже. Видел, слышал, к примеру, за кем-то что-то подозрительное, потом вроде и забыл напрочь, а когда выпытывать начинают – выдай шпиона – подсознание срабатывает: этот, дескать. Ну и не только вражьи агенты горели в этой великой чистке, но и расхитители соцсобственности, и недовольные властью, и подпольные барыги, и извращенцы с растлителями, да и много кто еще…

Организм нации, продолжал свою мысль В.В., просто самоочищался от больных клеток. И не важно, если глубоко законспирированный французский шпион садился как троцкист, а подпольного миллионера расстреливали как агента сигуранцы. Поймать черную кошку в темной комнате очень просто – раскрыть большой мешок, поставить внутрь банку с валерьянкой, потом быстро завязать, приделать груз и снести на речку, на крутой бережок над глубоким местом… А если невзначай утонет рыжая или полосатая – не беда, плодятся кошки быстро…

Вот так. Зря говорят, что в органах тех лет сидели тупицы и садисты-дегенераты. Нет, тут система, тут железная логика. Нелюдская какая-то логика, но непробиваемая.

* * *

Хоронили умершего в 87-м году Василия Васильевича очень торжественно. Играл военный оркестр, несли на красных подушечках многочисленные награды, шестеро солдат вспороли залпом из карабинов ноябрьское небо. Впоследствии над могилой поставили большой памятник из красивого пудожского камня, обнесенный оградой военного вида – цепочки, протянутые между латунными столбиками, стилизованными в виде трехдюймовых снарядов. Издалека видно, что лежит человек с боевым прошлым. Уже в наше время столбики эти отковыряли и утащили бомжи, охотящиеся за цветным металлом…

По слухам, вдова была очень расстроена.

Глава восьмая. Откуда есть пошло русское рыцарство

Дракон. Вы потомок известного странствующего рыцаря Ланцелота?

Ланцелот. Это мой дальний родственник.

Дракон. Принимаю ваш вызов. Странствующие рыцари – те же цыгане. Вас нужно уничтожить.

Е. Шварц, «Дракон»

Теперь обещанный разговор о русском рыцарстве. Начнем, как и положено, с варягов.

Итак, варяги. Если не затрагивать больной вопрос об их происхождении, то однозначно можно сказать только одно: славянское или скандинавское, но это племя прибрежных жителей, которым гораздо привычней ладья, чем боевой конь. И рыцарей – закованных в броню всадников – среди них не было. Все походы первых Рюриковичей в IX веке и первой половине X века совершаются по воде: и на Царьград, и на славянские земли, пока еще не вошедшие в состав государства; главная ударная сила – немногочисленные варяжские дружины, мастерски владеющие мечами и прославленные искусством биться в сомкнутом пехотном строю; плохо организованные ватаги вятичей, кривичей, древлян, как правило, разбиваются; схватки с византийскими греками идут с переменным успехом.

Со второй половины Х века в летописях все чаще упоминаются комбинированные походы: пехота на ладьях, а конные по берегу. Но эта конница от рыцарской еще весьма далека.

Век XI – переломный. Если в начале и первой половине века воюют по старинке: все те же ладьи да пешие отряды варягов-наемников, то к концу столетия картина резко меняется – главным военным козырем становится таранный удар тяжелой бронированной конницы, а упоминания о варяжской пехоте просто исчезают из документов эпохи. Причем, что характерно, с запада заимствуется не только тактика и вооружение, но и склад европейского рыцарского мышления, весьма индивидуалистичный и в корне отличный от психологии дружины, как единого коллектива воинов, связанного круговой порукой и верностью предводителю-князю.

Есть исторические свидетельства, что наши витязи (читай рыцари) в конце XI века бывали при дворах французского короля и германского императора, даже участвовали в первых крестовых походах – и европейское рыцарское сообщество принимало их как своих, на равных.

Более того, именно тогда была написана (переведена и адаптирована?) и получила распространение на Руси любопытнейшая книга под названием «Покон витязный» – курс молодого бойца-рыцаря. Читаешь, что должен был знать и уметь наш витязь и с удивлением узнаешь знаменитые европейские «Семь рыцарских добродетелей»: верховая езда; фехтование; владение копьем; плавание; игра в шашки; сочинение стихов; исполнение их под музыкальный инструмент (только лютня, с учетом национальной специфики, заменена гуслями).

Правда, уже и тогда мы норовили быть впереди планеты всей. Если европейскому рыцарю достаточно было просто уметь переплыть водную преграду, то «Покон» предписывал нашим витязям совершать это с оружием и в полном доспехе.

Не знаю, на мой взгляд рыцарская амуниция пригодней больше для ныряния, чем для плавания. Если на Руси регулярно проводились показательные заплывы молодых витязей в доспехах, то понятно, почему рыцарство у нас никогда не достигло европейского расцвета.

Интересно, что непременная игра и рыцарей, и витязей ни карты, ни кости, ни даже шахматы, – а именно шашки. Что бы там не говорили поклонники шахмат о своей древней игре, но именно шашки учат быстрому тактическому мышлению и умению просчитывать победные комбинации (шахматы слишком усложнены, слишком многовариантны, правила слишком формализованы и оторваны от жизни). Здесь мы имеет дело с древнейшей командно-штабной игрой – человек, талантливо маневрирующий на доске двенадцатью шашками, сумеет распорядиться и отрядами на поле боя.

И еще один штрих того столетия – рыцарская литература. Нет, рыцарских романов на Руси не писали. Но былины о Владимире Ясное Солнышко и его богатырях напрямую связан с аналогичными европейскими циклами об Артуре и рыцарях Круглого Стола, о паладинах Карла Великого и т.д. Сюжет един – закованный в броню положительный герой ездит верхом по стране и борется со злом; имеют место даже текстуальные совпадения в описании совершаемых подвигов…

* * *

Анализ русских летописей позволяет достаточно точно вычислить хронологию этого неожиданного, по историческим меркам почти мгновенного зарождения и расцвета рыцарства.

1041 г. – Ярослав Мудрый совершает поход в Мазовию. Совершенно традиционно – на ладьях, заполненных пехотой.

1043 г. – Он же посылает на Константинополь рать под началом сына Владимира и воеводы Вышаты. Способ действий тот же.

1060 г. – Поход (ладьи плюс конница) сыновей Ярослава на торков. Текст не позволяет понять, какой из двух этих видов войск был основным.

И, наконец, 1068 г. – настоящая революция в военном деле. У города Сновска трехтысячная дружина тяжелой конницы Святослава Ярославича буквально втаптывает в землю половецкую рать. Это полный разгром – уцелевшие неприятели сброшены в реку (а на дворе ноябрь месяц), вражий предводитель взят в плен. А было их, половцев, ни много, ни мало – двенадцать тысяч, по четверо на одного русского. Никакого фактора внезапности, вроде атаки спящего лагеря или войска на марше, Святослав не применял – войска стояли лицом к лицу, готовые к битве. Заимствованные[1] у Европы тактика и вооружение показали себя на редкость эффективно.

В чем же причина этого негаданного поворота, совершенного за каких-то двадцать лет? Ведь у других народов уходило на подобные перемены значительно больше времени…

Предлагаю следующую версию:

1046 год. Ярослав Мудрый выдает свою сестру за Казимира Польского. Жених делает крайне оригинальный свадебный подарок – возвращает на родину около восьмисот русских пленных. Это не простые смерды, а бояре и дружинники, захваченные еще предыдущим польским королем Болеславом и почти тридцать лет прожившие на чужбине.

Тут надо отметить несколько разный подход к военнопленным на Руси и в Польше – державе уже к тому времени вполне европейской, культивирующей рыцарские традиции. Русские захваченных неприятелей сажали в поруб, а после окончания боевых действий и заключения мира отправляли по домам. Самых злокозненных врагов, отпустить которых просто рука не поднималась, – ослепляли и гноили в сырых подвалах.

Западные же рыцари держали пленников (достаточно знатных) в своих замках на правах фактически гостя, в условиях вполне комфортабельных. Но отпускали – только содрав изрядный выкуп. Это расхождение во взглядах и привело к такому затянувшемуся плену: наши платить упорно не желали, поляки, изрядно потратившиеся на содержание пленных упрямцев, выпускать их за просто так тоже не собирались. Проблему разрешил лишь Казимир, заодно и маленько сэкономивший на свадебных дарах. Впрочем, осуждать его за скупость не стоит, Ярослав и без того был счастлив, удачно пристроив родственницу, невесте изрядно зашкалило за тридцать, по меркам тех лет – старуха.

А теперь представьте: не один, не два, не десять, а восемьсот знатных русичей (в то время это люди военные по определению) возвращаются, прожив три десятилетия в европейской, рыцарской стране. Даже если они не принимали участия в военных действиях на западных польских рубежах, а в понятиях средневековья такое было вполне допустимо, – все равно неизбежно должны были привезти с собой много нового: привычки, обычаи, моды, и т.д. и т.п. – все, с чем сроднились за эти годы, в том числе тактику военных действий и понятия о том, каким должен быть рыцарь. Это послужило мощным катализатором для медленного естественного процесса проникновения рыцарства на Русь, который развивался и прежде: через послов; через военные столкновения с немцами, поляками, венграми; через торговые связи и т. д.

Результат не задержался: за каких-то четверть века Киевская Русь стала рыцарской державой.

* * *

А куда они потом девались, русские рыцари? И почему мы про них практически ничего не знаем и не слышим?

Ну, на второй вопрос ответить проще. Все дело в терминологии, достаточно просто употреблять обозначения «богатыри», «витязи», «кованая рать» – и все, исчезли рыцари со страниц отечественной истории. А тот факт, что на Украине (т.е. на исконных землях Киевской Руси) доблестных воинов и в XIX веке называли «лыцарями», почему-то игнорировался. Корень этой игры в термины лежит в великом противостоянии западников и славянофилов. Первые, еще со времени приглашенных Петром I немецких профессоров-историков, считали Русь ущербной и отсталой, дикой страной – какие уж в ней, к черту, рыцари? Дикари бородатые с дубинами и среди них немногочисленные цивилизаторы в лице норманнов-варягов, тоже, конечно диких, но более облагороженных общением с просвещенной Европой.

Славянофилы, со своей стороны, пребывали в противоположенном убеждении – варяги, понятное дело, прирожденные славяне, а Древняя Русь была страна могучая и самобытная, ей занюханная Европа не указ. Что нам их рыцари, наши витязи в десять раз круче были, вспоминайте Чудское озеро.

В общем, термин «русское рыцарство» в этой великой схватке был как кость в горле и тем и другим – и исчез из обихода. Сами наши рыцари так просто со средневековых полей сражений не исчезли.

Но, с другой стороны, трудно отрицать, что своего развития в полном и окончательном варианте рыцарские военные традиции у нас не получили.

Причин тому несколько, и одна из них – географическая. Клин тяжелобронированной конницы хорош в тесноватой Европе, где у противника мало свободы для маневра. В южнорусских степях такая тактика особого успеха не принесет.

Вернемся еще раз к упоминавшемуся сражению у Сновска. Легкая половецкая конница ушла в глубокий рейд по русским землям и попала по сути дела в ловушку, лишившись главного козыря – маневренности: с одной стороны лес, с другой река, с третьей осажденный Сновск. А подошедшие с четвертой стороны рыцари Святослава Ярославича вчетверо уступали числом, но значительно превосходили броней и оружием – и втоптали в землю бездоспешных кочевников.

В степных просторах чаще получалось наоборот. Достаточно вспомнить очень известные сюжеты двух знаменитых битв в степи, неоднократно отраженных в литературе и искусстве. Это сражение на реке Каяле, так неудачно завершившееся для дружины князя Игоря, известного по одноименной опере; и еще более печальная для русского оружия битва при Калке.

Оба раза повторяется один и тот же ход событий – тяжелая латная конница опрокидывает и рассеивает степняков, но мощнейшие удары приходятся в пустоту. Более скоростной противник отступает, маневрирует и наносит удары по разрозненным частям потерявшего свой грозный единый строй рыцарского войска. Финал – два закономерных поражения.

Но в других войнах рыцарская конница осечек не давала. Панцирные всадники на равных тягались на западных границах с немецким, польским, чешским, венгерским, шведским, а позже и ливонским рыцарством. А под штандарты Ливонского ордена, между прочим, стекались лучшие бойцы со всей Западной и Центральной Европы – и, соответственно, все новинки вооружения и тактики. Но ничего, и ливонцев бивали.

А с финно-угорскими лесными племенами, войн с которыми было в XI и XII веках не меньше, закованные в сталь дружинники вообще расправлялись играючи. Лесные удальцы могли бить стрелой в лет птицу и выходить с рогатиной на медведя, но ударов бронированной кавалерии их нестройные ватаги не выдерживали.

Но рыцарство, как известно, это не только тяжеловооруженные всадники, все сметающие на своем пути. Это еще и один из политико-экономических институтов феодального строя. Который, в европейском его варианте, на Руси XI – XII веков отсутствовал.

На заре европейского средневековья дело происходило следующим примерно образом: вождь какого-либо варварского племени, прописавшись мечом и копьем на землях рухнувшей Римской империи и приняв королевский титул, раздавал завоеванные земли верной своей дружине в ленное владение, в зависимости от заслуг каждого. А они, дружинники, став баронами, маркизами, графами и герцогами, принимали на себя обязанность по первому зову сюзерена вооружаться и выступать ему на помощь. И все были довольны – и король, и свежеиспеченные феодалы, и попавшие в феодальную зависимость обитатели пожалованных земель.

Про последних стоит сказать чуть подробнее, а то марксистско-ленинские историки много лет вбивали нам в головы, что самой заветным желанием средневековых крестьян, замученных барщиной, оброками и повинностями (особо пинали феодалов за право первой брачной ночи); что самой светлой мечтой угнетенных тружеников было зарезать своего сеньора и поджечь его ненавистный замок. А власть всех этих баронов держалась исключительно на мечах и копьях их дружин.

Это, понятно, не так. Слишком неспокойным местом была на заре Темных веков Европа, слишком много шлялось по ней вооруженного и опасного народа; и когда свежеиспеченный феодал приходил с дружиной, возводил замок и брал на себя заботу о защите окрестных обывателей (весьма, конечно, небезвозмездную) – они, обыватели, были рады и счастливы, попав в феодальную кабалу. Альтернатива была проста – налетит пешая, конная и приплывшая на ладье ватага, дадут по башке секирой, изнасилуют жену и дочерей, сожгут дом и заберут на память о веселом пикнике все с трудом нажитое имущество. По сравнению с такой перспективой право первой ночи – пустяк и мелочь, не достойная сожаления.

А на мечах с копьями свою власть долго не удержишь – прилетит стрела из кустов и конец истории. Да и затягивать чересчур гайки в пору становления феодализма сеньоры просто не имели возможности. Европа еще не пришла в себя после бурных катаклизмов времен Великого переселения народов, люди еще не успели с землей сродниться и пустить корни – легки были на подъем чрезвычайно. Снимутся ночью всей деревней и уйдут на поиски лучшей доли. И ищите, господин граф, ветра в поле.

Нет, господа марксисты, любой общественный строй устанавливается при согласии большинства населения. Простой пример: Англию от пеших и конных набегов надежно защищали моря и проливы. Так там, во внутренних районах, недоступных пиратским вылазкам, жили фригольдеры, т.е. крестьянские общины, не имеющие сеньора. Не нуждались и все тут. Отбиться от местных грабителей у них и своих сил хватало, а серьезные супостаты не появлялись. Так и жили – платили, понятное дело, в казну все налоги положенные, но никакой барщины и первой ночи не знали.

В континентальной Европе подобным сельских общинам выжить было труднее. Но города, защищенные от превратностей жизни высокими крепостными стенами, тоже посылали подальше господ феодалов, желающих предоставить защиту и покровительство.

Ну ладно, вернемся к европейскому рыцарству. Понятное дело, с течением времени феодалы все больше привязывались к землице и хозяйству и, соответственно, становились все тяжелее на подъем. Но постоянное пополнение рыцарских ратей обеспечивал один очень мудрый обычай под названием майорат. Всю отцовскую землю получал единолично старший сын, а младшие отпрыски могли рассчитывать лишь на коня, доспехи и добрые пожелания на дорогу. А дорог у юных безземельных феодалов было в те времена не слишком много – военная да духовная. Торговать, пахать землю или заниматься еще чем-нибудь полезным тогдашние законы и обычаи им никак не позволяли. Ну, кто был послабее духом и телом, принимали духовный сан, а остальные пробавлялись чем могли: бесцельно странствовали в поисках приключений, с большой охотой вставали под королевские знамена при первых признаках войны, отправлялись за море в крестовые походы, вступали в духовно-рыцарские ордена, несущие огнем и мечом истинную веру неразумным язычникам – прибалтам да славянам.

Так вот, основополагающий принцип европейской рыцарской системы – земельные владенья в обмен на верную службу – в Древней Руси как-то не прижился; феоды и лены ( или, по-русски говоря – уделы) наши князья своим дружинникам не раздавали. По одной простой причине – самим едва хватало. У первых Рюриковичей, надо заметить, редкостная любвеобильность сочеталась с горячей привязанностью к чадам. К примеру, князь Владимир Святославич ( Владимир Красно Солнышко русских былин, причисленный к лику святых за крещение Руси) – имел четырех жен, не считая нескольких сотен наложниц. Даже с учетом высокой детской смертности в те годы, только от законных жен выросли и предъявили права на отцовское наследство аж двенадцать сыновей! Кстати, детей от наложниц совсем не следует сбрасывать со счетов, их тоже не забывали и не обделяли, тем более что сам Владимир «Святой» был сыном рабыни-наложницы…

Ну и другие, менее святые, чем Владимир, князья тоже заселяли своими потомками землю Русскую с немалым старанием и энтузиазмом. А майората на Руси не существовало, каждый потомок получал свой удел и княжил в своем городе (многих из этих, упоминаемых в летописях удельных столиц, вы сейчас на карте не найдете – выбрав деревушку побольше, на скорую руку возводили деревянный детинец да княжий терем и гордо именовали городом). Больше всего этот процесс напоминал историю с неосмотрительно завезенной в Австралию парой кроликов… И финал был тот же – грянула экологическая катастрофа, число уделов росло в арифметической прогрессии, поголовье Рюриковичей – в геометрической.

И как всегда в таких случаях, в дело вступили природные регуляторы численности, у кроликов это эпидемии, у князей – междоусобные войны, взаимные убиения, ослепления и гноения в порубе…

В общем, нашим витязям-рыцарям-дружинникам поместья за верную службу никак не светили[2]. Дружинники кормились княжим жалованьем да военной добычей. Да и трудновато было им осесть на земле при том кочевом образе жизни, что вели в XI – XII веках князья и их верные, но не особо многочисленные дружины.

Дело происходило примерно так: утомившись от бесплодных войн, собирались ближние и дальние родственники-Рюриковичи на княжий съезд. И после долгих споров и интриг (поневоле вспоминается Сухаревская конвенция детей лейтенанта Шмидта) делили по-братски имеющиеся в наличии престолы. Но получив во владение удельный город N*, какой-нибудь Мстислав (или Игорь) редко там долго задерживался. Чаще всего к городу подступал с ратью считающий себя обделенным родич и выгонял Мстислава-Игоря, в лучшем случае предлагая взамен свой, более захудалый удел. А спустя год-другой пострадавший потомок Рюрика, навербовав наемников-половцев, возвращался и восстанавливал статус-кво. Что отнюдь не гарантировало ему спокойной жизни – тут же могли возмутиться горожане, тоже любившие половить рыбку в мутной воде княжьих раздоров. Вооружившись топорами, ухватами и другим подручным инвентарем, неблагодарные подданные заявляли, что князь им «не люб», а люб посуливший налоговые льготы третий претендент.

В таких случаях дружинники чаще всего в схватку со взбунтовавшимся народом не вступали, ввиду подавляющего численного перевеса последнего. И Мстислав-Игорь с дружиной отправлялся искать счастья и плохо лежащего удела. А если тут еще умирал кто из правящих родственников, порой приходилось и вовсе скакать на другой конец матушки-Руси, дабы успеть поживиться чем-нибудь из наследства… Жаловать дружину землями при таких постоянных разъездах – лучший способ без нее, дружины, остаться…

Но не стоит думать, что мудрая Европа жила мирно и спокойно благодаря ленной системе и майорату, а русские недотепы мыкались со своим довольно запутанным наследственным лествичным правом и понапрасну складывали головы в разборках расплодившихся до неприличия Рюриковичей.

Были свои плюсы и в нашей системе. Во-первых, размеры и масштабы наших феодальных усобиц чрезмерно раздуты позднейшими историками. Все-таки это были схватки представителей только одной династии и их относительно немногочисленных дружин. По сравнению с тем, что творилось в Европе, где многочисленные владетельные герцоги, графы и бароны постоянно резались между собой и восставали против сюзеренов – это просто цветочки. Чего стоит один милый западный обычай под названием фейда – узаконенная внутренняя война между самовластными феодальными сеньорами. Или рокош – тоже вполне законное выступление феодала против собственного короля. Ничего такого у нас не было, как и не было постоянных свар и схваток между сеньорами и населением независимых или частично зависимых от них городов.[3]

Во-вторых, постоянная нехватка уделов приводила не только к войнам за них – активно осваивались новые земли и воздвигались новые города, держава неудержимо катилась на восток, к Уралу. И если европейские Париж, Кельн, Лондон до сих пор стоят на месте еще древнеримских поселений (а то и доримских), то у нас, к примеру, Москва зародилась как фронтирный поселок, опорный пункт в войнах с финно-уграми. И возникали такие городки не то что десятками – сотнями, недаром звали скандинавы Русь Гардарикой – страной крепостей.

Конечно, в русских, на скорую руку срубленных из дерева городках всяких европейских архитектурных красот, Тауэров да Кельнских соборов, не наблюдалось, но зато и не было западной скученности и антисанитарии.

Это, знаете ли, сейчас хорошо бродить по узеньким, переплюнуть можно, улочкам европейских городов и любоваться на крохотные, стиснутые вплотную дома с узкими фасадами. А вот жить в этих каменных трущобах просвещенной Европы было не слишком вольготно, даже ходить с целью любования по тем самым улочкам в Средние века едва ли кому хотелось – ввиду полного отсутствия канализации содержимое ночных горшков эвакуировалось в сточные канавы прямо через окна.

Надо думать, постоянное воздействие этих миазмов сильно сказывалось на умственных способностях аборигенов – приезжая из провонявшей Европы в наши города и глядя на рубленные избы с просторными подворьями, тут же обвиняли наших в невежестве, дикости и начинали учить жизни – дикари мол, эти русские, живут как медведи в деревянных берлогах.

Хуже того, даже обычай русской бани европейские грязнули, мывшиеся по самым большим праздникам в котле с подогретой водой и даже придумавшие одеколон единственно для заглушения ароматов своих немытых тел – даже нашу баню они объявляли беспросветным варварством. Сытый голодного не разумеет, а грязный чистого, надо думать, тоже. Зато у них был Тауэр, это точно.

Но я немного отвлекся от темы русского рыцарства.

* * *

Вот так и жили русские рыцари – без собственных замков, гербов и земельных угодий – конь, оружие, доспехи, постоянные походы; сегодня пируют с князем, звенят серебряными ложками, завтра бесславно складывают головы в очередной междоусобной заварушке. Жили и дожили до тридцать седьмого года. Не того, конечно, о коем так любят лить слезы страдальцы за правду и демократию – до 1237 года, морозной зимой которого пришел с войском Батый и попробовал навести на Руси какое-то подобие порядка (попытка не первая и не последняя, и закончившаяся, в конце концов, тем же, что и прочие).

Подробности блицкрига Батыя и затянувшейся после него на несколько веков династической свары Рюриковичей и Чингизидов выходят далеко за пределы нашей повести, поэтому скажем лишь, что после этого события дороги русских рыцарей разошлись в разные стороны. Как известно, часть русских княжеств (Рязанское, Владимиро-Суздальское и др.) вошла в состав мощного государственного образования под названием Золотая Орда. Вошла добровольно, признав царем Батыя на княжьем съезде 1245 года.

Другая часть русских земель оказалась в составе Литвы. Кстати, многие поколения наших историков избегали употреблять полное название этой страны, что вызывало и вызывает совершенно ошибочные ассоциации с нынешним прибалтийским государством. А в Великом Княжестве Литовском и Русском большинство населения составляли русские; и государственный язык был русским, а религия большинства населения – православной; и русскоговорящие князья только числились по крови литовцами, но были ими не более, чем Рюриковичи скандинавами – постоянные браки с русскими княжнами бесследно растворили остатки литовских генов.

Юго-западная Русь (Галицко-Волынское княжество, впоследствии королевство) и Северо-Западная (Псков и Новгород) остались независимыми. Правда, спустя век Юго-Запад завоевали поляки. (Интересно, что историки это завоевание игом не называют, хотя поляки физически уничтожили галицких и волынских князей и весьма старательно искореняли язык, культуру и веру, а Северо-Восточная Русь под скипетром ордынских царей пользовалась полной свободой в этих вопросах…) Ну а Новгород и Псков так и сохраняли государственный суверенитет до времени Ивана III и Василия III.

И судьба русских рыцарей на этих землях совершенно различна.

Но это, как говорится, уже совсем другая история…

Глава девятая. Послесловие к легенде

Так и не решив, что делать с крейсером «Виндиктив» дальше, англичане передали его в распоряжение бельгийского правительства в качестве памятника войны.

Дж. Н. Горз, «Подъем затонувших кораблей»

В славном городе-герое Санкт-Петербурге полным-полно всяких исторических кораблей. Про «Аврору» и говорить не приходится, стоит себе спокойно на якоре с разобранной машиной и с вполне боеспособными, регулярно смазываемыми орудиями. Похоже, либералы-реформаторы, штурмовавшие с эпилептической пеной у рта ленинский Мавзолей, как-то позабыли про этот символ старого режима. А может, боевые пушки внушали им больше почтения, чем безответная мумия. Но так или иначе крейсер революции пока на плаву…

А дедушка русского флота – легендарный ботик Петра Первого – уже давно на суше и под крышей, в Военно-морском музее. Причем снабжен сей экспонат не лишенной любопытства табличкой : «В 1688 году этот ботик был найден юным царем Петром на берегу реки Яузы и т.д.» Ну скажите на милость, что можно было найти в далеком 1688 году, гуляя по берегу тогда еще подмосковной речки? Потерянный лапоть или забытую удочку, при удаче – купающуюся девицу, при невезении – утопленника… Но царю Петру удивительно везло на находки, примерно как одному известному репортеру одной весьма популярной в восьмидесятых годах ХХ века программы. Он, репортер, тогда все выброшенную колбасу находил, в основном копченую, причем центнерами и тоннами, к жгучей зависти телезрителей, в те годы отоваривавших талоны на мясные и колбасные изделия… Но и ботик, надо признать, неплохая находка.

Представьте себе мирного обывателя Государства Московского, вытащившего из сарая и спустившего на воду свой законный ботик в рассуждении съездить на рыбалку или просто прокатиться по Яузе погожим летним деньком. А тут по берегу гуляет малолетний царь. «Ой, смотрите, что я тут нашел!» – удивленно кричит он нянькам и дядькам, радостно прыгая на одной ножке вокруг находки. И подоспевшая охрана оттесняет бердышами уже бывшего владельца дедушки русского флота…

Многочисленные потомки славного дедушки украшают не только Петербург, почти в каждом приморском городе есть свое историческое судно, водруженное на постамент или стоящее на вечном приколе. Даже в сугубо континентальном Магнитогорске приткнулась к набережной Урала некая пародия на боевой корабль – обшитый «броней» из котлового железа буксир с хилой пушечкой на носу, чем-то там отличившийся в баталиях гражданской войны.

А теперь вопрос к любителям отечественной истории: а где сейчас находится знаменитый крейсер «Варяг», легенда российского флота, персонаж фильмов, книг и народных песен? Молчат любители, обрываются их знания на героическом затоплении в бою с японской эскадрой при Чемульпо, да еще кое-кто припоминает, что был назван «Варягом» построенный в советское время ракетный крейсер. Ну тогда послушайте, как оно было…

* * *

Затопленный командой крейсер подняли с морского дна довольно быстро, поскольку лежал он на мелководье – надстройки в отлив выступали из воды на четыре метра. Подняли, разумеется, победители, то есть японцы. Конечно, воспрепятствовать этому можно было подрывом пороховых погребов либо затоплением на большей глубине, но достопамятное сражение происходило в самом начале войны, задолго до Цусимы, Мукдена и Порт-Артура, все верили в скорую победу, и командир крейсера Руднев, отдавая приказ, не сомневался, что поднимать и восстанавливать корабль придется российскому флоту. Не сложилось.

Подняв «Варяг» в августе 1905 года, японцы наспех залатали полученные крейсером в бою повреждения и кое-как восстановили машину. И тут перед самураями встал вопрос о дальнейшем использовании трофея. Полное восстановление в качестве боеспособной единицы требовало слишком больших вложений, и крейсер, получивший японское имя «Сойя», десять лет использовали в качестве учебного корабля…

Военное кораблестроение в десятилетие между русско-японской и первой мировой войнами развивалось особенно бурно – эпоху броненосцев сменяла эпоха линкоров. Введенный в строй в 1901 году бронепалубный «Варяг» на глазах морально устаревал, проигрывая броненосным крейсерам в боевой мощи, а легким – в скорости.

И мстительные японские адмиралы, по слухам, собрались было превратить учебный крейсер в судно-мишень, чтобы узкоглазые канониры совершенствовали свое мастерство, посылая снаряды в гордость русского флота. Спасло плавучую легенду от этой печальной участи начало первой мировой войны.

* * *

Мало кто из широкой публики помнит, что Япония принимала участие в этой войне, обозванной марксистами империалистической, и воевала на стороне Антанты, то есть была союзником России. Да и вообще историю и ход той войны наши соотечественники и современники знают из рук вон плохо, даже не помнят, кто и с кем воевал; пусть Англию, Францию, США и Россию с одной стороны, и Германию с Австро-Венгрией с другой вспомнить может почти каждый, но воевало-то в первой мировой 38 государств! Хотя, конечно, были среди них вояки вроде карликового европейского государства Сан-Марино, выставившего на стороне Антанты армию числом аж в 15 (!) человек. Можно представить, как была счастлива Антанта и как долго смеялись в германском генеральном штабе над новообретенным противником…

Японцы же воевали на полном серьезе – на главном, европейском театре они не показывались, но азиатские колонии Германии захватили быстро и грамотно. Но захватить – это половина дела, ведь выиграй немцы войну в Европе, рано или поздно пришлось бы самураям иметь дело не с парой германских устаревших колониальных канонерок, но с лучшими эскадрами крингсмарине. А на европейских фронтах, что ни говори, главной ударной силой Антанты была русская армия…

Короче говоря, «Варяг» нам вернули. И даже не слишком большую цену заломили за подъем и ремонт. Легенда российского флота снова отшвартовалась на рейде Владивостока. Превращать корабль в плавучий музей никто не собирался, наоборот, решили включить героический крейсер в состав флотилии Северного Ледовитого океана и использовать в сражениях с немецкими рейдерами. Команду подбирали очень тщательно, не из местных тихоокеанских моряков, все матросы были отправлены во Владивосток из Петрограда, из состава Лейб-гвардейского морского экипажа. Гвардейский экипаж, самая элитная часть флота, состояла из наиболее надежных, проверенных, преданных династии матросов. Именно из их числа набирались команды императорских яхт, в том числе и знаменитого «Штандарта». Николай II доверял этим людям безусловно, но, как впоследствии выяснилось, абсолютно зря.

Командиром был назначен один из лучших офицеров, капитан первого ранга Карл Иванович фон Ден, из остзейских немцев. Интересные они были очень люди, эти прибалтийские бароны. Триста лет из поколения в поколение преданно служили Империи, отличались и в мирных делах, и в войнах (порой и против соотечественников-немцев), но стоило государству рухнуть, и откуда-то из глубин генетической памяти всплыли замашки вольных и самовластных феодалов. Судите сами: барон Унгерн – диктатор Монголии, барон Маннергейм – диктатор Финляндии, барон Врангель – диктатор Крыма…

Но это все будет потом, а пока и командир, и экипаж добрались в марте 1916 года наконец до Владивостока, а еще через месяц крейсер вышел из Золотого Рога. Начался долгий поход через три океана.

За время перехода выяснился ряд любопытных фактов:

1. В своем нынешнем состоянии крейсер неспособен был вести бой с любым вооруженным противником, а ходовые качества не позволяли уклониться от боя. Требовался долгий и тщательный ремонт.

2. На Белом и Баренцевом морях, куда фон Ден вел корабль, базы для подобного ремонта просто не было.

3. Попытка провести «Варяг» через Северное и Балтийское моря в Петербург, Ревель либо Кронштадт, где имелось надлежащее оборудование, вероятнее всего закончилось бы вторичным потоплением крейсера, на этот раз немцами.

В принципе, адмиралы могли бы подумать об этих довольно очевидных вещах еще до выхода из Владивостока. И зимой 1917 года «Варяг» снова отправился путешествовать, на этот раз к союзникам, в Англию, на ремонт в Ливерпуль.

Осмотрев крейсер, союзники заявили, что по случаю войны их доки и верфи сильно загружены и попросили на ремонт год сроку. Но заломили за эту услугу триста тысяч фунтов стерлингов. В пересчете на рубли (золотые, николаевские ) это уже получались миллионы. Царское правительство, надо думать, заплатило бы, по крайней мере морской министр Григорович на оплате настаивал категорически. Но тут у них совсем не вовремя как раз вышла маленькая неприятность – Февральская революция.

* * *

Узнав о падении Империи, моряки-гвардейцы оживились. Появилась вполне реальная возможность избежать близкого знакомства с немецкими снарядами и торпедами. Матросы, привыкшие к спокойным плаваниям на «Штандарте» в окрестностях Ливадии, совершенно не хотели повторять подвиги предшественников, первой команды «Варяга». О присяге эти трижды проверенные охранным отделением люди и не вспоминали, все дружно нацепили красные банты и первым делом занялись выборами судового комитета. Впрочем, сухопутные гвардейцы вели себя точно так же…

Этот судовой комитет, этих людей, сыгравших немалую роль в дальнейшей печальной судьбе крейсера, стоит вспомнить поименно, страна должна знать своих героев. Надо сказать, что в состав комитетчиков вошли отнюдь не рядовые канониры или палубные матросы:

– боцман Летунович (председатель);

– телеграфный унтер-офицер 1й статьи Воробьев;

– телеграфист Казеровский (секретарь);

– унтер-офицер 2й статьи Сухарев.

Первоначальные права и обязанности (контроль за бытовыми условиями и качеством питания матросов, посреднические функции в случае конфликта нижних чинов и офицеров и т.п.) очень быстро становятся тесными для матросских избранников. Заседания идут одно за другим, телеграфист Казеровский строчит все новые протоколы. На первом же, длившемся целых три дня заседании было принято решение об удалении неугодных офицеров, наиболее строгих по части дисциплины. В Ливерпуль уже дошли из России слухи о кровавых расправах над офицерами, учиненных революционными солдатами и матросами, и, повозмущавшись для приличия, 13 апреля 1917 года два лейтенанта и каплей, не угодившие команде, сошли на берег.

Следующим решением комитетчики запретили всем членам команды выполнять приказания командира и офицеров, до тех пор, пока их, приказы, не утвердит судовой комитет. Попробуйте для интереса представить бой при Чемульпо, где каждая команда Руднева на залп или маневр требовала бы санкции матросского комитета… Однако новая команда «Варяга» воевать не очень и собиралась, да и контр-адмирал флота российского Всеволод Федорович Руднев не дожил одного года до начала первой мировой войны и позора этого не видел. А фон Ден офицером безусловно был грамотным, но командовать толпой взбудораженных революционными идеями матросов явно не умел, и от руководства фактически самоустранился. Но пусть первым бросит в него камень тот, кто стоял лицом к лицу с готовыми поднять на штыки маргиналами и сохранил при этом и жизнь, и честь одновременно…

А тем временем российский военно-морской атташе в Англии контр-адмирал Волков бомбардировал Временное правительство телеграммами по поводу финансирования предстоящего ремонта. Временное правительство с деньгами расставаться не спешило и приняло соломоново решение: ремонт не оплачивать, заплатить только за стоянку крейсера у ливерпульских причалов.

* * *

Много лет спустя советские историки обвиняли английские власти в «предательском захвате» крейсера «Варяг». Действительно, захватывать судно у союзников по жестокой и кровопролитной войне (а таковыми мы оставались и при Временных, и при Совнаркоме, вплоть до самого Брестского мира) – это предательство, причем совершенно глупое и нелогичное, хоть с позиций международного права, хоть с точки зрения обычной человеческой этики.

Но давайте разберемся спокойно. Англия три года изнемогает от невиданной в истории войны. Тем сильнее изнемогает, что предшествовали этому полвека с лишним спокойного и мирного процветания. То есть мирного для метрополии, естественно. Да собственно и процветания – тоже только для метрополии.

Но постоянные колониальные войны, бунты и эпидемии жизнь среднего британца не особенно затрагивали. Империя постоянно и успешно расширялась, потоки колониальных богатств создавали впечатление стабильности и нерушимости.

Первая Мировая расколола сверху донизу этот уютный мир, построенный на крови расстрелянных сипаев, на стонах изнемогающих в шахтах готтентотов, на поте рубщиков тростника в Вест-Индии. Да и на многом другом. За спокойствием и уютом Старой Англии, за всеми этими изящными каминами и подстриженными газонами, за ухоженными коттеджами и красивыми традициями стоял труд почти миллиарда людей, работающих на износ в нечеловеческих условиях, голодающих и умирающих до срока. Война, немецкая блокада портов и охота на морские конвои просто развернули в обратную сторону бумеранг колониальной экономики. Так что не будем слишком уж жалеть британцев. Просто отметим, что в семнадцатом году им было очень несладко.

А как говорит русская пословица, где толстый сохнет, там тощий сдохнет. По пролетариям такая жизнь ударила в первую очередь. Резко увеличившийся рабочий день, голодающие семьи, полная неясность военных перспектив, – все это могло толкнуть весьма умеренных британских рабочих на реализацию самых бредовых и кровавых революционных идей. Собственно говоря, после кровопролитнейших сражений шестнадцатого года, после Соммы и Брусиловского прорыва стало ясно, что победитель определяется не на фронтах. Победит тот, в чьем истощенном тылу позже вспыхнет пожар революции.

Итак, ситуация в Британии, мягко говоря, сложилась революционная: Ливерпуль, один из самых пролетарских городов, помаленьку превращается в пороховую бочку, нуждающуюся только в запале. А вот вам и запал, любуйтесь: стоит на рейде бронированная громада под красным флагом, пушки нацелены на город и снарядов в достаточном количестве. На борту почти шесть сотен матросиков, фактически не подчиняющихся ни Временному правительству, союзному британцам, ни собственным офицерам; сход на берег у них практически свободный (по решению пресловутого судового комитета). А у каждого матроса, помимо тяжелого вооружения крейсера, имеется и трехлинейная винтовка с полным боезапасом. По немцам эти винтовки, всем уже понятно, теперь никогда не выстрелят. В лучшем случае – штык в землю, в худшем – в брюхо буржую, нашему ли, английскому – без разницы, нашлось бы чего пограбить…

Даже если бы британские власти сразу, для профилактики, разоружили матросскую вольницу, и то язык не повернулся бы назвать это предательством. Но военный комендант медлил, ограничиваясь увещеваниями и предупреждениями. Первый ход сделали Летунович, Казеровский и компания.

Первомайский праздник 1917 года в пролетарском городе Ливерпуле был многолюдным. Двадцать тысяч рабочих из города и окрестностей образовали весьма внушительную демонстрацию. Приняли в ней участие и три с половиной сотни матросов с «Варяга» – все с винтовками, с красными бантами, над ощетинившейся штыками колонной – красные флаги и безграмотно написанные на английском лозунги: «Долой грабительскую войну!» и «Долой самодержавие!». Ну, с грабительской войной понятно, о том, как рвались эти корабельные крысы на защиту Отечества, мы уже говорили (хотя, вопреки лозунгу, многие из них спустя полтора года примут самое активное участие в действительно грабительской, гражданской войне). Но вот строчка насчет самодержавия… В России этот институт государственной власти приказал долго жить еще в феврале месяце. Монарх наблюдался в недалеких окрестностях лишь один – английский король Георг V.

А британская полиция смотрела и не вмешивалась в ход этого провокационного шествия. Так и поди вмешайся, когда все вооружение английского бобби в те времена – свисток и дубинка. Да и не привыкли в благопристойной Англии к таким веселым гулянкам. После демонстрации, как положено, – митинг. Кричат британские пролетарии, надрываются. Им тоже повестку на фронт ждать не хочется и маргарин по карточкам получать надоело. Ну, наши-то языкам не обучены-с, в прения не лезут, но солидарность выражают и винтовками размахивают. А тут еще братва на крейсере впечатления добавить решила – задвигались хоботы орудий главного калибра, на город направленные, ползают, будто цель выискивают. Трепещите, дескать, буржуины подлые…

После митинга, как водится, побили витрины и морды ненароком подвернувшейся чистой публике, да погромили маленько лавки эксплуататоров. Здесь уж нашим языковый барьер не мешал…

Надо сказать, что сейчас принято во всех революционных бесчинствах обвинять исключительно коммунистов. Да они, марксисты-ленинцы, сами в том виноваты – семьдесят лет приписывали себе «заслуги» других партий в организации всех сколько-нибудь заметных акций и выступлений. Так вот, исторической справедливости ради надо отметить, что к первомайским безобразиям в Ливерпуле большевики отношения не имели. Их ячейка на «Варяге» была, но в судовой комитет ее представители не входили и большого влияния на развернувшиеся события не оказывали. Во главе матросских масс шли эсеры, трудовики и эсдеки-меньшевики (с одним примкнувшим анархистом-кропоткинцем), а не имевшие особого авторитета ленинцы отирались на обочине. Но ничего, свое слово в истории с крейсером они еще скажут.

На следующий день подъехали вызванные из Манчестера войска и англичане совершили то самое «предательство» – изъяли с крейсера все снаряды. При этом не то что никого не повесили по законам военного времени за призывы к свержению законной власти, но даже не отправили зачинщиков в кутузку, охладиться недельку-другую от революционных идей. Добрейшей души люди…

Но бузотеры в тельняшках на этом не успокоились, скучно им было сидеть на крейсере, пока братва в Кронштадте и Питере веселится и гуляет, готовясь к полной и окончательной экспроприации экспроприаторов. Каждый визит этих «союзников» на берег оборачивался очередным непотребством. В конце концов британские власти отбуксировали «Варяг» на самый дальний рейд, заблокировали подходы к нему вооруженным кордоном и изъяли у революционной матросской массы все винтовки и патроны.

А дело с ремонтом крейсера все затягивалось и затягивалось. По зрелому размышлению, начинать этот годичный как минимум процесс уже и не имело смысла – война явно близилась к концу, людские и материальные ресурсы воющих стран были в последней стадии истощения… Между британцами и Временным правительством начался новый раунд переговоров – на этот раз о судьбе команды «Варяга». Англичане стремились как можно скорее избавиться от этой непредсказуемой публики, но и Керенский, только что с большим трудом подавивший июльское выступление их коллег – балтийских матросов, совсем не жаждал появления еще и этой головной боли в Петербурге либо в другом портовом городе России.

Выход нашли довольно оригинальный – бывших лейб-гвардейцев, а ныне революционную братву отправили в… Америку, на радость тамошнему эксплуататорскому классу. Правда, винтовки им не вернули и повезли не всех гуртом, а группами по 50-100 человек. Дело в том, что Америка по дешевке продала российским союзникам партию военно-транспортных судов, поставлять и перегонять их должны были в течении года. Экипажи этих транспортов и предполагалось разбавить матросами с «Варяга». В Новом Свете большую часть их и застанет Октябрьская революция, и пути-дороги последней команды крейсера разойдутся: кто-то навсегда останется под сенью звездно-полосатого флага, а другие всеми правдами и неправдами проберутся в Россию – в ряды славной РККА, в отряды Нестора Ивановича Махно, в экипажи мятежных кронштадтских линкоров… Да и черт с ними, с этими братишками. Наш рассказ о крейсере.

* * *

Дойдя в изложении событий до этого примерно места, вдруг заметил я в программе передач интересное название: «Последняя гибель „Варяга.“» С одной стороны, было приятно – все-таки вспомнили, раскопали в архивах, расскажут теперь людям… С другой стороны, конечно, немного обидно – тема уже казалась своей, родной и выстраданной.

Но напрасны были и надежды, и опасения. Вопреки названию передачи, раскормленный до безобразия ведущий поведал о судьбе совсем другого корабля – советского крейсера «Мурманск». Про «Варяг» из получаса эфирного времени шакал камеры и микрофона вещал не более полутора минут. Но мастерство, как говорится, не пропьешь (в данном случае не проешь) – за девяносто секунд в эфир полетела щедрая порция нелепой лжи. «Варяг», уверял нас этот ТВ-боров, был после войны куплен у Британского правительства Германией. Которая злонамеренно либо случайно утопила его в Ирландском море, при буксировке в фатерланд.

Ну зачем, скажите, полностью разоруженной по условиям Версальского мира Германии покупать крейсер «Варяг»? На металлолом? Извините, и свои-то разрезанные корабли парализованная германская промышленность пустить в дело не была в силах. Права, к примеру, на затопленную в бухте Скапа-Флоу часть кайзеровского флота были проданы за бесценок английскому предпринимателю Коксу.

Да и просто не на что было бы немцам купить крейсер. Степень нищеты послевоенной Германии сейчас даже трудно представить. Один крохотный штрих – при денежной реформе, проводимой в 1923 году, немецкая марка обменивалась по курсу один к триллиону. Для тех, кто забыл, напомню: триллион – это единица с двенадцатью нулями. Наши инфляция, деноминация, приватизация и прочие экономические чудеса Гайдара на таком фоне выглядят невинно, как новогодний утренник в младшей группе детского сада…

Но если покопаться, в любой телевизионной лжи можно найти долю правды. Немцы действительно сыграли определенную роль в последнем акте драмы «Варяга». Хотя и диаметрально противоположенную той, что приписал им тележурналист. И зачем было так старательно врать о случившейся три четверти века назад истории, никак не затрагивающей интересы нынешних бизнесменов и политиканов? Похоже, привычка действительно вторая натура.

Ну да ладно, довольно о грустном. Пора вернуться туда, где мы оставили легендарный крейсер – на причалы Ливерпульского порта.

* * *

Семь лет помаленьку ржавел покинутый командой «Варяг» в самом дальнем углу Ливерпульской гавани, неподалеку от Угольного порта. Полное впечатление, что за другими неотложными заботами о нем просто позабыли. Да и то сказать, в первые четыре года из этих семи британцам решать вопрос о его дальнейшей судьбе было просто не с кем. В бывшей Российской империи воевало теперь между собой до двух десятков всевозможных правительств, причем по размеру контролируемых территорий Совнарком был среди них не самым первым.

Но потом помаленьку все утряслось, и к 24-му году окончательно стало ясно, что Советы – всерьез и надолго; и как к ним не относись, но вести разговор о «Варяге» придется именно с Советским правительством.

К тому времени ничего особо полезного крейсер из себя уже не представлял – все вооружение и наиболее ценные детали машины были демонтированы, а то, что осталось, заржавело и пришло в полную негодность. И за стоянку, понятно, тоже никто не платил с 18-го года. Английские власти просто могли продать «Варяг» на металлолом в погашение этого долга. Но у надменных бриттов имеется одна национальная особенность, русскому человеку совершенно не понятная. А именно – трепетное, почти религиозное отношение к правам собственности. И поэтому они запросили через советского полпреда в Англии наш Совнарком и лично его председателя товарища Рыкова: а не будете ли вы любезны, уважаемые сэры, оплатить наконец стоянку и забрать свою железную рухлядь? Ходят слухи, что она дорога вам как память, а у нас лишь занимает место и портит пейзаж.

Ничего не ответил товарищ Рыков. У него, как и у прочей нашей партийной верхушки, были в тот момент заботы поважнее, о них речь чуть впереди. Да и подвиг старорежимного крейсера со старорежимным экипажем под началом офицеров-золотопогонников дворянского происхождения – одним словом, бой при Чемульпо – героическим в те годы считать было не велено. Потому как если моряки с «Варяга» были герои, то революционеры-ленинцы, от души желавшие победы японскому микадо и немало ей способствовавшие, получаются полными предателями. Это только годы спустя товарищ Сталин наконец осознает, что национальный патриотизм движет массами ничуть не слабее пролетарского интернационализма. И возьмет на вооружение имена полководцев явно эксплуататорского происхождения: Александра Невского, Суворова, Кутузова, Ушакова и других – появятся награды их имени, будут сняты фильмы (про «Варяг» в том числе ) и т.д. и т.п. Лучше, конечно, позже, чем никогда. Но в 24-м году до этого было еще далеко.

Англичане не унимаются: сообщают Советскому правительству, что Адмиралтейство (собственник причала, где мыкает свою судьбу позабытый крейсер) подает иск в суд о передаче прав на корабль в виде компенсации за убытки. И снова молчит Совнарком. У него, видите ли, дел по горло – опять назревает мировая революция. Причем назревает конкретно в Соединенном Королевстве, в просторечии именуемом Британией.

* * *

Бывает, конечно, что революции созревают сами собой. Но происходит это достаточно редко, в одних странах раз за столетие, в других чуть чаще, в третьих как-то вообще умудряются обходиться без подобных праздников жизни. В любом случае процесс созревания сложный, зависящий от сочетания многих факторов.

Марксисты-ленинцы, понятное дело, не могли ждать милостей от природы и выращивали европейскую революцию с упорством маньяка-мичуринца, пытающегося взрастить под Архангельском тропический фрукт путем скрещивания березы с банановой пальмой. Очередной мишенью в середине двадцатых, после провала попытки повернуть к светлому будущему германских рабочих, была выбрана Англия. И неспроста.

Дело в том, что в Англии начинался сильнейший экономический кризис, зародившийся в угольной промышленности и охвативший многие другие отрасли – британская империя расползалась по швам; промышленность рвущихся к независимости колоний все сильнее конкурировала с метрополией; колониальные рынки, казавшиеся в период викторианского процветания безграничными, все более сокращались. Скорбные умом английские буржуи, ничему не наученные русским примером, попытались сохранить прибыли за счет рабочих – чтобы те, значит, работали побольше, а получали при этом поменьше. Несогласных можно уволить, благо безработных достаточно. Пролетарии, тоже российский пример изучившие куда как внимательно, ответили массовыми стачками – число бастующих доходило до нескольких миллионов человек. Назревало большое веселье: наши комиссары чистили наганы с маузерами и спешно учили английский, оперативно организованный Русско-Английский профсоюзный комитет переводил в Англию деньги якобы голодающим шахтерам (большая часть шла совсем на другие цели, революция – дело весьма дорогостоящее); коминтерновские структуры вплотную занимались подготовкой переворота…

В английскую прессу просочилось так называемое «Письмо Зиновьева», в те годы еще не врага народа, а вполне уважаемого партийца и главы Коминтерна. Содержало оно вполне доступные инструкции местным коммунистам: всеобщая стачка плавно перерастает в вооруженное восстание, рабочие дружины занимают вокзалы, почту, телеграф… ну и так далее, по питерскому сценарию семнадцатого года. Не зря Зиновьев столько дней и ночей тем летом в одном шалаше с Ильичем прожил в Разливе. И нечего криво и цинично усмехаться над их летним уединением – куда, мол Крупская смотрела? – они там подготовкой Великого Октября занимались и ничем больше.

Кстати, когда дело с британской революцией не выгорело, а Зиновьев угодил в оппортунисты и враги народа, то и письмо его объявили буржуазной подделкой. И даже расстреляли двух его якобы авторов – бывших белых офицеров. Эти деятели нелегально пересекли границу Союза с мешками отпечатанных за границей фальшивых червонцев и были пойманы за их распространением. Есть сильное подозрение, что авторство зиновьевского письма они взяли на себя лишь в результате жестких мер убеждения, примененных следователями ОГПУ. С чего бы, действительно, нормальным фальшивомонетчикам подделывать документы Коминтерна?

Теперь понятно, почему судьба «Варяга» абсолютно никого в нашем правительстве не заинтересовала. К чему возиться и выплачивать какие-то задолженности, когда и так все скоро наше будет? Да и что значит один старый крейсер по сравнению с мировой революцией? В общем, когда славу нашего флота присудили продать за долги, подавать апелляций никто не стал…

* * *

Нельзя сказать, что затея с Британской Советской Социалистической Республикой закончилась совсем уж ничем. Во главе английского правительства впервые встал лейборист Макдональд – лидер партии, считавшейся рабочей. Помните, у Ильфа и Петрова: «Макдональд – это голова!» И он действительно был голова. Сумел-таки постепенно установить классовый мир. Рабочие отказались от идей социалистической революции, взамен получив гораздо более высокую оплату, нормальные условия труда, социальные гарантии… Предприниматели, наконец осознав, во что может вылиться всеобщая стачка, тоже пришли к выводу, что лучше отдать часть доходов сразу, чем ждать появления доморощенной ЧК, которая отберет все. Неудивительно, что в СССР Макдональд много лет числился как предатель интересов рабочего класса, столько денег и усилий пропало зря.

Обидный все-таки исторический казус получился. Наши предки гибли и убивали на фронтах гражданской войны, миллионами умирали от тифа и голода, – и вот вам прямое следствие этого: современные английские рабочие живут куда лучше многих наших так называемых предпринимателей, не вспоминая уж о рабочих и крестьянах… Воистину, умные учатся на чужих ошибках…

* * *

Самой малой толики ухлопанных на несостоявшуюся революцию денег хватило бы, чтобы выкупить крейсер «Варяг», доставить в Союз и превратить в плавучий музей. А то и восстановить в качестве боевого корабля, многие ведь крейсера и линкоры дореволюционной постройки доплавали до середины века, изменив только названия на имена революционных вождей.

Но «Варяг» в очередной раз предали. Судьбы героев-кораблей и героев-людей в этом плане весьма порой схожи.

Шотландская фирма, купившая крейсер, собиралась разрезать его и пустить на переплавку. Не вышло – при транспортировке в порт Дамфри он сел днищем на подводные камни. И вот здесь на сцене действительно появились немцы, те самые, которых ни к селу ни к городу приплел телевизионный брехун. Немцы были командой профессионалов по подъему и спасению судов из города Киля, возглавлял их спасательный инспектор Кюперс. Тогда почти во всех странах Европы, да и в Советской России тоже, можно было встретить много немецких контрактников. Я уже упоминал, что творилось в то время в голодной и разоренной войной Германии – весьма грамотных и дисциплинированных специалистов можно было нанимать буквально за бесценок.

Но спасательные работы не дали ожидаемого результата. И в конце 1925 года мешающий судоходству корпус крейсера был взорван, разбросанные взрывом обломки навсегда погрузились в глубины Ирландского моря… А может, оно и к лучшему. Море более достойная гробница для героического корабля, чем плавильная печь.

* * *

Вот, собственно, и вся печальная история «Варяга». Так уж сложилось, что свой звездный час он прошел в самом начале боевого пути, а в дальнейшем постоянно становился жертвой трусости и некомпетентности, измены и жадности, меркантильных расчетов и идейного фанатизма. Но не хочется, совсем не хочется заканчивать на грустной ноте. Наоборот, хочется верить, что все эти Летуновские и Рыковы были исключениями и в стране, и на флоте. А потому давайте вернемся на двадцать лет назад и вспомним настоящих героев боя при Чемульпо, сегодня несправедливо забытых.

Это я не про первую команду «Варяга», ей почести отданы сполна. Я про экипаж «Корейца». Кое-кто уже сейчас просто и не помнит, что в том бою участвовали два русских корабля: крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец». Но славы на долю моряков «Корейца» досталось не слишком много: одна строчка в известной песне, да по паре абзацев в исторических книжках…

Но необходимо отметить один факт. Вступая в неравный бой с японской эскадрой, «Варяг» все-таки имел какие-то минимальные шансы. Не на победу, разумеется, но мощное вооружение, броневая защита и хорошие ходовые качества позволяли при большой удаче либо ошибке японцев прорваться и уйти во Владивосток. Примеры такие в той войне бывали – «Аврора», крейсер одного типа с «Варягом», прорвался, получив несколько попаданий, через Цусимскую мясорубку. Оторвался от погони и благополучно прибыл в бухту Золотого Рога.

А «Кореец», вступая в бой, шансов заведомо не имел. Ни одного. Ведь что такое канонерская лодка? Брони никакой, ход медленный, орудия – хоть и крупнокалиберные (203 и 152 мм против 152 и 76 мм у «Варяга»), но устаревшие, недальнобойные, японские корабли могли расстреливать канонерку издалека, не входя в ее зону поражения.

Собственно, «Кореец» и не проектировался для морских сражений. Выдуманные англичанами канонерки были порождением колониальных войн, вернее, чаще даже не войн, а подавления туземных восстаний. Они, канонерские лодки, просто позволяли быстро подтянуть в нужную точку артиллерию, если очаг возмущения находился на берегу моря или реки (небольшая осадка канонерок позволяла действовать и в реках). Маленький штрих: на «Корейце» не было бронированной боевой рубки. И не бронированной тоже не было. Никакой. Командовать боем надлежало с мостика, открытого всем ветрам и осколкам.

Короче говоря, обычное полицейское судно. Затевать на нем бой с боевыми кораблями – все равно что милицейской патрульной машине ввязаться в танковое сражение под Прохоровкой. Или школьнику с рогаткой вмешаться в перестрелку спецназовцев. Надо думать, капитан такого судна любой другой страны в сложившихся условиях просто спустил бы вымпел. И никто бы его не осудил.

Наши вступили в бой. Вступили с единственной целью – принять на себя часть предназначенных «Варягу» японских снарядов. Мальчики для битья…

Но повернулось всё иначе: мальчики сумели-таки ударить, и ударить чувствительно. Воспользовавшись тем, что огонь японской эскадры сосредоточился на «Варяге», канонерка смогла подобраться поближе и пустить в ход устаревшие пушки. Причем с успехом: номерной японский миноносец отправился на дно, один из крейсеров был вынужден выйти из боя из-за пожара, а флагман «Асахи» получил серьезные повреждения. Самому «Корейцу» ни одного прямого попадания не досталось.

Они сделали свое дело, оставив славу другим. И затянутые илом обломки канонерки до сих пор лежат на дне залива Чемульпо – ни русским, ни японцам поднимать было просто неинтересно…

…Сейчас все больше русских путешествует в Южную Корею. Если вдруг будете в морском круизе проходить мимо города и порта Инчхона (так теперь зовется Чемульпо), то бросьте в память о героях «Корейца» пару гвоздик в воду. Говорят, в Корее цветы из оранжерей Пусона замечательно дешевые…

Глава десятая. Забытая победа или Сказание о Cарайском взятии

Знаменитая столица Батыева, где наши князья более двух веков раболепствовали ханам, обратилась в развалины, доныне видимые на берегу Ахтубы: там среди обломков гнездятся змеи и ехидны.

Н. Карамзин, «История государства Российского»

1. О праздниках и юбилеях

Не секрет, что в позднем, предзакатном Советском Союзе, праздники и юбилеи весьма любили. Отмечали широко, с размахом: народу – зрелища, вождям – юбилейные награды, забугорным супостатам – наш социалистический кукиш: как ни злобствуете вы со своей пропагандой, а живем мы с каждым годом все лучше, все веселее…

Все рекорды в деле празднований-чествований побил, как мне помнится, 1980 год. Едва отгремело в марте всенародное ликование по поводу 110-летия Парижской Коммуны, подоспел апрель – юбилей Ленина, тоже сто десять лет, дата круглая. Едва отстрелялись, едва отстояли трудящиеся сто десять ударных смен, едва присвоили самым заслуженным коллективам имя Ленина и вручили юбилейные награды вождям, – тут и май на дворе, тридцать пять лет Победе. Монетные дворы едва успевали чеканить все новые и новые памятные монеты на радость нумизматам.

А летом – Московская Олимпиада. Не юбилей, но все же всемирный спортивный праздник. Правда, таковым он лишь планировался, а на деле оказался полувсемирным – чуть ли не половина стран-участниц Игры бойкотировала, протестуя против ввода советских войск в Афганистан (два с лишним десятилетия спустя главные организаторы бойкота продемонстрировали свойство известного длинношеего животного, проще говоря, жирафа: сообразили наконец, что терзаемая анархией страна, производящая на экспорт лишь наркотики и террористов, представляет угрозу всему миру, – и сами ввели в нее войска).

И еще не успел громадный олимпийский Мишка устремиться в небо на громадной связке воздушных шаров, а по всей стране, даже в Татарской АССР, уже полным ходом шла подготовка к празднованию нового грандиозного юбилея – шестисотлетия Куликовской битвы. Дата – круглее редко бывает, не с одним, с двумя нулями, и готовились к ней основательно. Юбилейные монеты, как положено. По радиотрансляции каждый день – очередная глава из эпического романа про поле Куликово (каюсь, забыл и автора, и название, и даже знающий всё Интернет не способен подсказать содержание давних радиопрограмм). И статьи, статьи, статьи, – во всех периодических изданиях, даже в самых непрофильных, никак с историей не связанных. Любой школьник, включая самых отпетых двоечников, был способен без запинки изложить ход сражения: вот тут Большой полк стоит, вот тут полки правой и левой руки, а вот тут Засадный в лесу притаился, сейчас как ударит – и побегут супостаты без оглядки…

Народ наш, честно говоря, немного перекормили Куликовым полем в то лето, и – вполне естественная реакция на переедание – пошел гулять ехидный анекдотец про объявление в магазине: Героев, дескать, Советского Союза и Соцтруда обслуживаем вне очереди, а героев Куликова поля – бесплатно. И песенка появилась не менее ехидная. Не по радио звучала, понятно, не на концертах, пели ее во дворах, под гитару:

Как на поле Куликовом Засвистали кулики И в порядке бестолковом Вышли русские полки. Перегаром самогонным За версту разит, Поднатужимся немного — Будет враг разбит…

А у меня именно тогда, на излете лета 80-го года, возник не то чтобы терзающий душу вопрос, но скорее легкое недоумение: а почему почти никто не вспоминает про другую дату, выпавшую все на тот же год, – из той же, образно говоря, оперы, но еще более круглую? Про пятисотлетие окончания монголо-татарского ига? Полтысячелетия все-таки, да и событие рангом повыше… Куликово поле – всего лишь одна битва, пусть героическая, пусть победоносная – но все-таки не тот решительный перелом, что произошел ровно век спустя. Татар Мамая разбили – но уже два года спустя татары Тохтамыша разорили Русь, сожгли Москву, и вновь князья ездили за ярлыками в Орду, и вновь платили дань… Иго, одним словом. И свержение этого ига отчего бы не отпраздновать? Монеты почему бы не отчеканить, да по радио почему не зачитать хоть бы не роман, рассказов хоть пару-тройку?..

Но не чеканили[4]. И не зачитывали.

Праздник общегосударственного значения справили, по большому счету, на областном уровне – в Калуге. Там и статьи в местной прессе были, и памятник возвели на берегу Угры… Довольно скромный монумент, надо отметить.

Единственное, чем можно было объяснить такое равнодушие, – события, происходившие в 1380 году на Дону и Непрядве, оказались внешне куда более эффектными, чем стояние на Угре. Куликово поле – большое полевое сражение, много убитых и раненых, много героизма и совершенно однозначный результат: враг наголову разгромлен. Но, с другой стороны, – Угра, как учили нас историки, однозначная победа полководческая, победа в стратегии. Одолеть врага, не уложив в землю многие тысячи русских воинов, – если вдуматься, еще почетнее.

А героизм… Героизм у нас те годы, если в нем нуждались в пропагандистских целях, появлялся словно сам собой, словно по мановению волшебной палочки… В роли волшебников выступали чаще всего не историки, но авторы как бы исторических романов и режиссеры со сценаристами как бы исторических фильмов. Самый известный и одиозный пример – режиссер Эйзенштейн и его фильм «Октябрь». Батальное кинополотно получилось: рявкает пушка «Авроры», матросы и красноармейцы бегут через дворцовую площадь, юнкера с озверелыми лицами строчат из пулеметов, укрывшись за баррикадой-поленницей, но проигрывают в яростной схватке… Красиво и героично. Куда героичнее, чем реальность, в которой заняли Зимний без драки, вообще без единого выстрела, – когда после полуторачасовых переговоров ударный женский батальон ушел с постов, оставив без защиты Временное правительство. Причем снимал Эйзенштейн свою картину в 1927 году, когда хватало живых свидетелей «штурма Зимнего». И ничего, прокатило. Скушали.

Казалось бы, только кликни клич, – и снимут фильмы, и напишут романы, и будут лезть татары Ахмата с озверелыми лицами на высокий обрыв Угры-реки, и падать вниз под ударами доблестных русских витязей… И всех героев вспомним поименно. Перешерстим летописи – и вспомним.

Однако не кликнули… Фильмы не сняли, романы не написали, герои остались позабытыми.

В общем, юбилей проскочил незамеченным. Но недоумение осталось.

* * *

А ведь если копнуть чуть глубже, то ведь традицию возвеличивания Куликова поля в сравнении с Угрой отнюдь не советские историки заложили. В царские времена наблюдалась та же картина: герои Дона и Непрядвы у всех на слуху – Пересвет, Ослябя, Владимир Храбрый… И к лику святых их причислили, и церкви в их честь строили, и даже броненосцы, на страх врагам, их именами называли.

На Угре же словно и не было героев… Хотя и там – пусть без генерального сражения – хватало перестрелок, стычек, схваток и боев местного значения. Неужели никто ничего героического не совершил?

Не говоря уже о том, как возвеличивали до семнадцатого года Сергия Радонежского, идейного вдохновителя похода на Куликово поле[5]… А Вассиан, архиепископ ростовский, сыгравший в 1480 году почти ту же роль, что Сергий в 1380-м?

О нем – глухое молчание. Даже не канонизирован Русской православной церковью.

2. Об истории-лайт и о Карамзине

В советские времена на самом деле существовали две истории Руси-России. Одна версия – для историков, для профессионалов. Излагалась она в специализированной периодике, в сборниках, в монографиях, – и все это чтиво человек без исторического образования мог воспринять с трудом.

Вторая версия – история для народа, история-лайт. Основы ее закладывались в школьных учебниках, а тем, кто заинтересуется, кто захочет знать больше – тем исторические романы. Читайте, просвещайтесь. И читали… Историю Франции советские люди изучали по романам Дюма и Дрюона, историю Российской империи по романам Пикуля. Зайдете в те времена в библиотеку, спросите что-нибудь про Древнюю Русь – и вам вынесут роман Иванова. Но мне бы что-нибудь поглубже, мне бы летопись… А за летописями – в Публичку, ласково, но непреклонно ответит библиотекарша.

В Публичке тоже было всё не просто. Она хоть и Публичка, но не для широкой публики. В Публичке вам первым делом анкету под нос – кто, мол, такой, да какое образование имеешь, да по какой надобности историей Отечества интересуешься? Ах, не историк? И не писатель с корочками СП? Техническое, стало быть, образование? Тогда вам направо, в технические фонды. Каждому инженеру летописи выдавать – никаких летописей не напасешься.

Да-да, так все и было… Даже не летописи, даже Карамзин – вроде и не запрещен, а в широком доступе нет. Вернее, не так… Карамзина можно было купить в книжном и взять в обычной районной библиотеке. Но не совсем того Карамзина. Не Н. Карамзин, «История государства Российского», а Н. Карамзин, «Об истории государства Российского». Вроде разница небольшая, один предлог, две буквы… А на деле – вместо четырнадцатитомной карамзинской «Истории» одна тоненькая книжечка с выжимками-вырезками, школьным учебникам соответствующим. Хрестоматия для внешкольного чтения. А за остальным, что в учебниках не освещается, – в Публичку, пожалуйста.

Второй пример, не менее характерный – академик Гумилев. Историк-профессионал, но писавший, как он сам выражался, «забавным русским слогом» – проще говоря, для широкой публики. С монографиями Гумилева происходила та же история, что и с художественными книгами братьев Стругацких или Булгакова: вроде и есть в Советском Союзе такой автор, вроде не запрещен, вроде издается вполне активно – но попробуйте-ка купить в магазине его книги. Бесполезная затея, хоть у прилавка днюй и ночуй. Тиражи небольшие, и расходятся, минуя прилавки, – со склада сразу на черный рынок, по цене в четыре-пять номиналов.

* * *

В девяностые годы ситуация на книжном рынке разительно изменилась. Все ранее дефицитные либо запрещенные книги хлынули на прилавки полноводным потоком. Западные детективы и шпионские романы? – пожалуйста, вам про Джеймса Бонда или чего-нибудь посовременнее? Солженицын и прочие антисоветчики? – легко, многотомными собраниями. Западная фантастика? – весь глянцевый спектр, от эльфов до звездолетов…

Коснулись новые веяния и книг по истории. Карамзин – все тома, без купюр и изъятий. Или Устрялов – его учебник, конечно, весьма сжато обо всем рассказывал, но действительно обо всем, ибо писался для императорских, а не советских вузов. Желаете взглянуть на нашу историю со стороны, отстраненным взглядом? – ничего проще, вот стопочка монографий Г. Вернадского, по ним будущие американские историки Русь и Россию изучают… Летописные первоисточники? – с ними чуть сложнее, читательский контингент невелик, и на лотках такие книги не лежали, – но прокатившись в Дом книги, приобрести любой сборник летописей проблемы не составляло.

И мемуары, мемуары, мемуары… Белогвардейские прапорщики и гитлеровские фельдмаршалы, диктаторы и авантюристы международного масштаба, – кто, скажите, в Советском Союзе мог ознакомится с их воспоминаниями? Лишь профессионалы с допусками…

Ну и конечно – Гумилев, Гумилев, Гумилев… В любых изданиях, в любых количествах. Изголодался самый читающий в мире народ по академику Гумилеву.

* * *

И вот тогда-то и открылось простым любителям российской истории, профильными дипломами не отягощенным, то, что профессионалы-историки знали всегда, но в учебники вставлять не спешили…

Вернее, открылось безбрежное море всяких интересных фактов, но я сейчас говорю о монголо-татарском иге. И о стоянии на Угре, как о его завершении.

Так вот, любой желающий смог теперь прочитать хоть у Карамзина, хоть у Устрялова, хоть у Вернадского с Гумилевым: Ахмат отступил от русских рубежей, от берегов Угры, не просто так. И не отчаявшись преодолеть оборону воинов Иоанна III… У владыки Золотой Орды в тылу случилась проблема: русский экспедиционный корпус совершил рейд по тылам противника, закончившийся взятием Сарая – столицы Ахмата. Достаточно веская причина повернуть войска назад.

Руководил походом русский воевода – звенигородский князь, потомок Рюрика, Василий Гвоздев, более известный современникам под прозвищем Ноздроватый (у его потомков это прозвище стало фамилией). Но командовал он в достаточной степени номинально – большую часть отряда составляли т. н. «служилые татары» – выходцы из Крыма, перешедшие на русскую службу. Подчинялись они «городецкому царю», которого разные авторы именуют то Уродевлетом, то Нурдаулатом… По-настоящему звали его Нур-Девлет-Гирей, из рода крымских Гиреев, потомков Чингисхана. Титул «городецкий царь» – достаточно условный. Нур-Девлет и вправду успел к тому времени поцарствовать в Крыму, но недолго. Турецкий султан, сюзерен Крыма, решил, что в качестве правителя куда более пригоден брат Нур-Девлета, Менгли-Гирей.

Нур-Девлет перешел на московскую службу – не один, со всеми кочевниками своего улуса – и получил от великого князя в удел Городец. Вернее, земли вокруг Городца под кочевья… Сам старинный русский городок в то время представлял из себя нежилые руины, и в документах именовался Пустым Городцом. Лишь века спустя, уже после Смуты, он возродится, но уже в качестве села…

Все рассказы о рейде по тылам Ахмата весьма скупы на подробности. Сказано, что русские шли Волгой на ладьях. Татарская конница, надо полагать, двигалась берегом. Иначе никак: вместимость самой большой ладьи того времени – 50 пехотинцев (а у легких скоростных новгородских и вятских ушкуев и того меньше – 20 посадочных мест). Значит, больше 8 или 10 всадников с конями с ладью не загрузить. Флот, способный перевезти отряд в несколько тысяч татарской конницы, Иоанну III пришлось бы строить пару лет как минимум…

Численность экспедиционного корпуса тоже не указана, но оценить ее, в принципе, можно. Судя по Разрядным книгам, в подчинении у Нур-Девлета имелось 10-12 тысяч всадников. Надо полагать, в поход на Сарай двинулись почти все – в стоянии на Угре иные действия городецких татар летописцы никак не отмечают. Русских воинов у князя Ноздроватого едва ли могло быть более тысячи, много полутора тысяч: рейд планировался скрытным, и если флотилия из 20-30 судов на Волге выглядела заурядно, напоминая купеческий караван, то появление сотни и более ладей немедленно вызвало бы тревогу, со скоростью скачущего всадника распространившуюся по обоим берегам Волги… Именно такими флотилиями – в 100-200 судов – ходили в свои грабительские набеги наши речные пираты, ушкуйники.

То есть общая численность отряда не достигала даже пятнадцати тысяч бойцов. Достаточно, чтобы разграбить и сжечь Сарай – крупный город, но оставшийся без защиты войск, ушедших на Угру. Удержать же захваченную столицу никаких шансов не было – войско Ахмата превышало сто тысяч, и, вернувшись, без особого труда расправилось бы с захватчиками.

Так все и произошло: скрытный марш к Сараю, неожиданная ночная атака… Что смогли, захватили и увезли, что не смогли – уничтожили. И тут же повернули обратно.

Гораздо больше, чем захватчики, уничтожил вспыхнувший пожар – дома в Сарае, по свидетельству путешественника ибн-Батутты, стояли плотно: «все это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов».

Восстановить сгоревший город ни Ахмату, ни его сыновьям не удалось – Орда, как государство, доживала последние свои десятилетия, причем агония сопровождалась постоянными военными ударами со стороны Москвы и Крыма…

3. О художниках-баталистах

А ведь странно… Взятие вражеской столицы – это уже не позиционная борьба, не стояние на Угре. Это историческое событие высшего разряда. Да и столица не какого-то захудалого противника, а Большой Орды, наследницы Орды Золотой. То есть, по утверждениям официальных историков, главного нашего супостата и притеснителя на протяжении двух с половиной веков. И что? А ничего… Про оборону Козельска (неудачную) мы вспоминаем. Про партизанские действия Евпатия Коловрата (завершившиеся полным разгромом и гибелью партизан) – тоже вспоминаем. А про высшее наше торжество в противостоянии, растянувшемся на века, – молчок либо бегло, одним абзацем.

С чего бы?

Взятию Казани Иоанном Грозным у тех же самых историков не абзац посвящен – несколько страниц как минимум. А Казанское царство – лишь один из осколков Золотой Орды, далеко не самый значимый. И никогда казанские цари на верховную власть над русскими княжествами не претендовали (в отличие, например, от крымских Гиреев).

Вот еще любопытный момент: любые исторические события подобного ранга, и даже более низшего, отмечены батальными полотнами живописцев, работавших по официальном заказам. Каждый может приехать в Питер, зайти в Русский музей, полюбоваться на батальное полотно Сурикова «Покорение Ермаком Сибири». При этом Сибирское царство было самым захудалым уделом в империи Чингизидов, и столица его Кашлык в сравнении с Сарай-городом, – деревня, обнесенная частоколом.

Или вспомним живописца Рубо, француза, родившегося в Одессе и жившего в России. Специализировался он на батальной живописи, величественные панорамы «Бородинское сражение» и «Оборона Севастополя» – его творения. Так вот, была и третья панорама, не сохранившаяся, лишь отдельные фрагменты уцелели и выставлены в Махачкалинском музее – «Штурм аула Ахульго». Штурм «столицы» Кавказского имамата, резиденции имама Шамиля. Но при всем уважении к павшим русским воинам, обильно полившим своей кровью неприступные скалы Нового и Старого Ахульго, масштаб события все же не тот… Кстати, случившийся двадцать лет спустя штурм последнего убежища Шамиля, аула Гуниб, Рубо тоже увековечил.

Нельзя сказать, чтобы наши художники совсем уж не обращались к теме 1480 года. Обращались. И сейчас обращаются, можно найти в провинциальных музеях картины, изображающие русских витязей на берегах Угры. В советское время в художественном приложении к каждому учебнику истории широко тиражировали картину Маковского «Иван III топчет ханскую басму». Изображенное событие послужило, по официальной версии, поводом для окончательного разрыва с Ордой и в конце концов привело русские и татарские войска на берега Угры… Время давно уже не советское, но сюжет продолжает кочевать из учебника в учебник. Откроем для интереса учебник для 6 класса средней школы «История России с древнейших времен до конца XVI», написанный Е. В. Пчеловым и изданный в 2004 году. Нет приложения с цветными репродукциями, нет старого доброго Маковского, но поглядите-ка: в тексте на странице 193 – очень похожая и сюжетом, и композицией репродукция с картины художника Шустова: «Иван III разрывает ханскую грамоту».

То есть определенный интерес к теме у художников имелся и имеется. При желании можно найти еще более древние графические работы, посвященные стоянию на Угре, – например, в русских летописях встречаются миниатюры на эту тему, причем Угра изображена не как реальная река, а как непреодолимое препятствие – «пояс Богородицы» в летописной традиции.

Однако «Сарайское взятие» никого не заинтересовало, ни русских иллюстраторов летописей, ни мастеров батальной живописи, ни современных художников…

Интересно, почему?

* * *

А вот почему, отвечают без тени сомнения некоторые историки, – не было никакого взятия! Не было рейда по татарским тылам, не было штурма вражеской столицы, ничего не было. Историческая легенда.

Мнение свое подтверждают историки следующими выкладками: все упоминания о взятии штурмом Сарая, или Батыевого Юрта, – у Лызлова, Карамзина, Устрялова и других авторов – имеют один-единственный первоисточник: летопись «Сказание о царстве Казанском» (иногда этот документ именуется «Казанским Летописцем» либо «Казанской историей»). А «Сказанию..», дескать, доверять нельзя. Ибо написано оно было по прямому заказу Иоанна Грозного и для его прославления, и содержит вследствие того массу преувеличений и попросту выдуманных фактов. Взятие столицы Ахмата – именно такой факт. От начала до конца выдуманный. А превратили Сарай в руины, в пепелище не то ногайцы, не то крымский хан Менгли-Гирей. Есть даже версия, что это тюменские татары постарались.

* * *

Нет, такое объяснение нам не подходит…

Во-первых, ввиду полного отсутствия в нем логики. Как может прославлять Иоанна Грозного выдуманное деяние, приписываемое ему деду? Хорошо, пусть прославляло оно не деда и не внука, а Московское государство и его славное войско. Пусть так. Но зачем тогда сначала изобретать, а потом замалчивать фальшивый подвиг? Подвиги для того и выдумывают, чтобы поминать их при любом удобном случае. Лучший тому пример – история с Иваном Сусаниным. Давно доказано, что царя он не спасал и поляков в болото не заманивал – но какая мощная реклама создана фальшивому этому подвигу! Пиар какой! Полная противоположность истории Сарайского взятия.

Во-вторых, подтверждения рассказу «Казанского летописца» в документах эпохи есть, и прямые, и косвенные.

Никоновская летопись повествует прямо:

«Темъ блаженнымъ великымъ княземъ Иваномъ Василиевичемъ всея Русии вначале свободилъ Богъ христианьство отъ работы бесерменьскыа, и та Болшая Орда имъ порушилася, и почали те цари Ординьские жити въ Азсторохани, и та Болшая Орда опустела, а место ея во области близъ города Азсторохани, два днища по Волге вверхъ, именуется Сараи Болшие».

Подробностей рейда русских войск нет, и вся заслуга приписана великому князю, но смысл совершенно однозначен: Сарай Великий, столицу Ахмата (названный летописцем «Сараи Болшие») разрушили и опустошили не крымцы и не ногайцы, и тем более не тюменцы, – московские войска!

Что основу тех войск составляли именно служилые татары, следует из полного отсутствие упоминаний о них в рядах оборонявшего Угру русского войска в 1480 г. Между тем русские документы отличаются в описании дел военных большой дотошностью и тщательностью: кто чем в походе занимался, излагается с излишней порой скрупулезностью. В предыдущем военном походе – на Великий Новгород в 1478 году – татарская конница не просто упомянута, но и все ее действия подробно расписаны. А два года спустя – словно и нет служилых городецких татар в московском войске, словно все дезертировали в одночасье…

Но, может быть, Иоанн III просто побоялся использовать их против татар Ахмата – против единоверного и родственного народа? Исключено. В Крыму, откуда происходили городецкие татары, отношение с Большой Орде можно было определить одним словом: ненависть. По крайней мере в другом военном столкновении с Ахматом, в 1472 году, ничто не помешало Иоанну посылать в бой служилых татар.

Историк А. Шенников в монографии «Червленый Яр» исследовал Разрядные книги – дневник важнейших государственных событий, который велся при дворе московских великих князей и затем царей и представляет собой источник, независимый от летописей. И вот что выяснил:

«…Сказано, что „в прошлых давних летах, при княжении великих князей московских… татарские цари жили в Орде на луговой стороне Волги реки, на реке Ахтубе“ и что „великие князи московские на Ахтубе Орду войною разорили и учинили пусту…“. Как видим, разорили Орду именно „великие князи московские“, а не ногайцы, и не вообще Орду, а совершенно конкретно резиденцию ханов на Ахтубе – левом притоке Волги ниже нынешнего Волгограда, т.е. именно Сарай».[6]

* * *

Однако отложим в сторону все доказательства историчности Сарайского взятия. И на минуту согласимся с точкой зрения оппонентов: да, легенда. Никогда такого не было. Все с пьяных глаз напридумывал автор «Казанского летописца».

Но, позвольте, как тогда быть с басмой?

Рассказ о топтании великим князем царской басмы (т. е. портрета) взят из того же источника, и уж этот момент «Сказания о царстве Казанском» вызывает куда меньше доверия, чем следующий сразу же за ним рассказ о стоянии на Угре и походе Нур-Девлета-Гирея и Ноздроватого на Сарай. Но не потому, что в других летописях о нем не упоминается. И не потому, что даже позже, когда русское и татарское войска подошли с двух сторон к Угре, осторожный Иоанн III не отказывался от дипломатического разрешения проблемы, – переговоры продолжались, послами стороны обменивались, и закончить дело миром не позволила скорее позиция Ахмата, выдвигавшего чересчур уж унизительные условия.

Никак не в характере Иоанна столь недипломатичные поступки, но проблема не в том.

Отряды Иоанна III Васильевича МОГЛИ совершить рейд к столице Большой Орды. Почему бы и нет? Тем более что прецеденты были. И в четырнадцатом, и в пятнадцатом веках новгородские и вятские ушкуйники (по сути – речные пираты) совершали на своих судах дерзкие рейды по Волге, жгли и грабили ордынские города. И на столицу, на Сарай-город покушались: в 1472 году напали на прилегавшие к реке предместья города и разграбили товары местных купцов.

Но вот сам Иоанн НЕ МОГ плевать на портрет Ахмата (на «басму лица его», как сказано в «Казанском летописце»). И ногами топтать тот портрет не мог. Почему? Да потому, что в Орде с 1319 года ислам – государственная религия. А каноны ислама строго-настрого запрещают изображать людей и животных. Нельзя плевать на то, что не может существовать. И ногами топтать нельзя. Кто не согласен – предъявите хоть один портрет Чингизида, написанный ордынским живописцем после 1319 года.

Не мог топтать – однако топчет. В каждом школьном учебнике истории. Откройте, если у вас он сохранился, проверьте – там, где кончается текст и начинаются репродукции известных исторических картин. Вот Иоанн, вот басма под красным сафьяновым сапогом – потоптал, и на свалку приказал выбросить. Художник Маковский, 1869 год.

В общем, ответ на вопрос: почему топтание басмы (явно мифическое) художники изображают, а взятие Сарая изображать не хотят? – остается без ответа. Даже если допустить, что взятия на деле и не было – но источник-то информации тот же самый, одна и та же глава «Сказания о царстве Казанском». Художник, в конце концов, не историк, путами научности не связан, – и волен писать на сюжеты хоть легенд, хоть мифов, хоть сказок…

Но на самом-то деле вопрос этот адресован не художникам. Написать батальное полотно, большое по размеру и изображающее множество людей, участвовавших в сражении, – труд долгий и нелегкий. В один день не управиться. И в месяц не управиться. Даже за год не управиться, если работать в одиночку, без штата помощников. А живописец тоже человек, тоже пить-есть хочет, да и семью обеспечивать. И помощники, если таковые имеются, забесплатно работать не станут. Проще говоря, ни один художник за большое батальное полотно не возьмется, если не будет иметь на сей счет конкретный заказ с оплаченным авансом. Пример: упоминавшийся выше художник Рубо работал над своими батальными полотнами о Кавказской войне, получив заказ от тифлисского музея «Храм славы». И за панораму Бородинского сражения он взялся, получив заказ с весьма солидным авансом, – настолько солидным, что «Бородинское сражение» создано за границей, в Германии, а в качестве помощников выступали многочисленные немецкие художники – как учащиеся Мюнхенской Академии художеств, так и их преподаватели.

Но темой взятия Сарая ни один музей не заинтересовался. Ни государственный, не существующий от щедрот частных меценатов… Почему?

4. О странных цифрах и датах

Первое, что требовали от школьников учителя истории, когда заходила речь о монголо-татарском иге: а расскажи-ка, когда оно началось и когда закончилось? И если спрашиваемый выпаливал без запинки две даты: 1237 и 1480 годы, – на трояк можно было рассчитывать смело, даже если на сем познания и исчерпывались. Ну а если не имеешь даже таких элементарных знаний – доставай, братец, дневник и получай заслуженную двойку.

Но элементарные знания тем и отличаются, что знают их все (кроме самых уж злостных двоечников), и при этом никто об их смысле особо не задумывается… Принимают как постулат, как аксиому. Но если задуматься…

Если задуматься, то даты начала и конца ига вызывают по меньшей мере недоумение. 1237 год – год появления войска Батыя на Руси. Но и только. Появились монголы в пределах русских княжеств зимой, в самом конце года, и ничего толком совершить к 1 января 1238 года не успели. Разгромили в полевом сражении рязанское войско, взяли штурмом Рязань… Ну и что? Мало ли какие супостаты на Русь приходили, города и села разоряли… Ведь сама суть монголо-татарского ига состояла в том, что:

– русские земли платили завоевателям дань;

– русские князья вступали на престол с согласия золотоордынских царей (получали ярлык на княжение);

– русские воины выступали в качестве вспомогательных войск в походах монголо-татар.

И что же из вышеперечисленного имело место на 31 декабря 1237 года? Ничего. Дань не платили, наоборот, Рязань сожжена и разграблена за отказ платить. Ни одного ярлыка на княжение Батый выдать не успел, да никто у него ярлыков и не спрашивал, с какой стати… А русские воины стояли на стенах Владимира, Суздаля, Торжка и других городов и готовились встретить монголов стрелами да кипящей смолой.

Тогда, может быть, правильная дата установления ига – 1238 год?

Опять не проходит… Весной 1238-го Батый отступил в степи, успев натворить до того немало дел: множество городов Северо-Восточной Руси сожжено и разграблено, княжеские дружины и ополчения разбиты, великий князь Юрий Всеволодович погиб в сражении на Сити… Всё так. Но в чем же иго? Никакой выплаченной дани Батый с собой не увез, – лишь то, что награбил. Опустевший великокняжеский престол немедленно занял брат убитого Юрия, – Ярослав Всеволодович. И, что характерно, никаких ярлыков у монголов при этом не спрашивал.

И далее, до самого конца 1238 года, – та же картина. Никаких сборщиков дани, никаких поездок за ярлыками… Не то что о монголо-татарском иге, даже о завоевании говорить нет смысла: ни единого гарнизона на разоренных русских землях Батый не оставил, равно как не оставил какую-либо администрацию, управляющую от его имени.

Может, под иго мы попали в 1239 году? Или в 1240-м?

Нет, не попали. Были новые удары монголов по Руси, новые сожженные города и разоренные земли, – но ига не было. Русские княжества и монголы оставались в состоянии войны. А иго – это не война. Иго – это подчинение.

А потом Батый двинулся дальше, в Европу. Русь осталась за спиной разоренной, обескровленной, – но независимой. И лишь в 1242 году, когда монгольские тумены вернулись к русским границам, начались переговоры, завершившиеся – не сразу, через несколько лет – установлением системы межгосударственных отношений, называемых нами «игом». Именно нами, ныне живущими. Русские люди и в тринадцатом, и в четырнадцатом, и в пятнадцатом веке понятия не имели, что живут под каким-то «игом». В русских рукописных документах той эпохи можно встретить рассказы о «Батыевом побоище» и о «Мамаевом побоище», но нет ни слова ни о каком иге… Ни одного.

Термин «татарское иго» (монголы поначалу не упоминались) придумали и начали использовать польские хронисты в XV веке.

Забавно, согласитесь?

Поляки свою власть над теми русскими княжествами, что оказались в составе польско-литовского государства, «игом» почему-то не называли… Они без громких слов навязывали своих воевод и чиновников, свои законы, свою веру, свой язык, искореняя все русское. А монголо-татары, оставившие Руси самую широкую автономию, не вмешивавшиеся в дела управления и религии, – они, окаянные, установили, по мнению поляков, над русским народом свое иго…

По-моему, для таких случаев есть замечательная поговорка: уж чья бы корова мычала…

* * *

Дата свержения ига – 1480 год – вопросов вызывает ничуть не меньше.

И в самом деле – последний раз в Сарай русские князья приезжали за ярлыками на княжение в 1430 году; дань еще при Василии II, отце Иоанна III, посылалась в Большую Орду нерегулярно, от случая к случаю, сам Иоанн ничего не платил ко времени столкновения на Угре уже несколько лет. Ярлыка на великое княжение не получал, а в 1476 году вообще отказался даже формально признавать Ахмата своим сюзереном (знаменитое топтание ханской басмы).

То есть Государство Московское по меньшей мере за несколько лет до Угры покончило с политикой медленного и постепенного ухода из-под власти Орды и громко, на весь мир, продекларировало: вассальной зависимости больше нет. Была, да всё кончилась. Не признаём вашу власть.

Допустим, что заявить о чем-либо – это одно, а подтвердить свои заявления с оружием в руках – совсем другое. Но дело в том, что свою «декларацию независимости» Иоанн III уже подтверждал, и вполне успешно! В 1480 году состоялся далеко не первый поход Ахмата на Русь. До него были походы 1460 и 1465 годов, закончившиеся для татар неудачно. А в 1472 году произошло нечто весьма похожее на стояние на Угре: Ахмат, собрав большое войско, двинулся на Москву – решив наказать непокорного московского князя и восстановить сюзеренитет Орды над Московской Русью. Ну и заодно собрать всю невыплаченную за несколько лет дань, чтобы не ездить дважды… Иоанн этой затее активно воспротивился – русские и ордынские войска сошлись на берегах Оки у Тарусы, Ахмат несколько раз пытался переправиться, но не сумел и ушел восвояси, разорив и разграбив русский город Алексин.

То есть де-факто независимость от Большой Орды Иоанн отстоял еще в 1472 году. Однако концом ига считают не стояние на Оке, а случившееся восемь лет спустя стояние на Угре, хотя сценарий этих двух военных столкновений почти в точности повторяется… Вплоть до удара по Сараю, нанесенного в 1472 году вятскими ушкуйниками.

Повторяется, но лишь «почти». Взятие ордынской столицы в тот раз не состоялось, ушкуйники лишь разграбили торговые предместья Сарая. Неудивительно – Вятская республика, основанная и населенная выходцами из Великого Новгорода, великому князю Московскому не подчинялась и теплых чувств к нему не испытывала. За то и пострадала впоследствии, но это уже другая история.

* * *

Кстати, упоминавшийся выше историк допетровской поры Лызлов обозначил в своей «Скифской истории» окончание ига совсем другой датой – 1506 годом. И основания для такой датировки имелись веские.

Взятие вражеской столицы – без сомнения, большой успех в любой войне. Но сам по себе, в отрыве от остального хода боевых действий, особого значения не имеет. Наполеон, как известно, взял и разграбил Москву. Конечный итог известен – плачевный для корсиканца итог, прямо скажем. Еще один пример: в ходе Семилетней войны русские войска захватили в 1760 году Берлин, столицу враждебной Пруссии. Причем захват этот весьма напоминал состоявшийся за 280 лет до того штурм Сарая: небольшой вспомогательный корпус атаковал столицу, пока прусская армия вдалеке от нее воевала с австрийцами. Русские генералы наложили на город изрядную контрибуцию, сожгли оружейные склады и фабрики боеприпасов, а затем отступили, не дожидаясь подхода главных сил неприятеля. Пруссаков понесенный урон не подкосил – война продолжалась еще три года, и закончилась относительно выгодным для Пруссии миром.

То же самое произошло и после Угры – не сумев прорваться на московские земли, Ахмат разграбил полтора десятка русских городов, находившихся под властью Литвы, но вскоре был убит ногайцами и тюменскими татарами, позарившимися на богатую добычу.

Однако Большая Орда продолжала существовать, возглавляемая сыновьями Ахмата. И продолжала вести военные действия против Москвы и союзного русским Крыма. Более того, в ходе этих столкновений Иоанн III в 1502 году (по другим источникам – в 1501-м) вновь признал себя «холопом» Шах-Ахмата, последнего царя Большой Орды.

Впрочем, это признание вассалитета оказалось лишь дипломатическим маневром. Или военной хитростью. Шах-Ахмат стоял с многочисленным ордынским войском у ворот Крыма, у Перекопа, и готовился к вторжению во владения верного московского союзника Менгли-Гирея. Иоанну позарез нужно было отвлечь внимание от выдвижения в помощь крымцам большого московского войска под командованием все того же князя Ноздроватого, большого специалиста по ударам с тыла…

Хитрость вполне удалась – Шах-Ахмат, наголову разбитый союзниками, больше не смог собрать сколько-нибудь значительное войско, скитался по степям с небольшой кучкой приверженцев и в конце концов попытался укрыться от преследовавших его крымских татар в Польше. Идея эта оказалась не самой удачной придумкой последнего ордынского царя: поляки заточили его в темницу, где он и умер в 1506 году. Иоанн умер годом ранее, но как раз в 1506 году его сын, Василий III, начал чеканить серебряные монеты, на которых он первым из русских великих князей был поименован царем… До того царями на Руси называли лишь Чингизидов.

Казалось бы, названная Лызловым дата окончания ига – 1506 год – имеет неплохие шансы на признание историками последующих веков. И в самом деле: Большая Орда прекратила существование, последний царь ее умер, – да здравствует новый царь, Московский и Всея Руси!

Но не тут-то было… Термин «монголо-татарское иго» стал у русских историков общеупотребительным поздно, примерно в середине девятнадцатого века. И тогда же стали общепринятыми даты его начала и окончания: 1237-1480 годы.

Дело в том, что именно тогда – в середине позапрошлого века – российским историкам стали доступны документы другой стороны. Монголо-татарской.

И кое-что тайное стало явным…

5. О тайной комнате и тайном сундуке

Как известно, Чингисхан разделил основанную им монгольскую империю на несколько больших частей-улусов, поручив управление ими своим сыновьям-наследникам. Причем изрядную часть поделенных территорий еще предстояло завоевать, процесс завоевания затянулся после смерти Потрясателя Вселенной на много десятилетий, и начинать реальное правление зачастую приходилось уже не сыновьям, а внукам. Вот какое административно-территориальное деление империи получилось в результате:

– Коренной юрт – территория современной Монголии, Бурятии, части Забайкалья, Алтая и многих степных и лесостепных районов Юго-Восточной Сибири;

– Улус Чжучи – Золотая Орда вместе с признающими ее власть русскими княжествами и Ак-Орда, контролировавшая заволжские степи, часть современного Казахстана и Южного Урала;

– Улус Чагатая – территория покоренной империи хорезм-шахов (Средняя Азия, Восточный Туркестан) и частично Юго-Западная Сибирь;

– Улус Хулагу (ильханат) – территория покоренного Багдадского халифата и прилегающих ближневосточных, малоазиатских и закавказских государств;

– Улус Хубилая (империя Юань) – территория Дальнего Востока, Китая, Кореи, Тибета и частично Вьетнама и Камбоджи.

Общеимперская столица поначалу находилась в Коренном юрте, в Каракоруме, затем была перенесена в улус Хубилая, в Ханбалык. Жили улусы между собой не больно-то дружно, то и дело между ними происходили стычки за спорные пограничные земли, границы сдвигались то в одну, то в другую сторону. Однако до последней четверти тринадцатого века некое общемонгольское единство все же сохранялось.

Среди прочего, выражалось оно и в следующем: в столице каждого улуса, во дворце правителя, имелось секретное хранилище – личный архив правящих Чингизидов. В ильханате и в Улусе Джучи эти хранилища именовали «золотым сундуком», в Ханбалыке и Каракоруме пользовались другими терминами, но суть от того не менялась – там сберегались самые важные и самые секретные документы правящих в улусах династий.

Например, «Великая Яса» Чингисхана и «Алтан Дебтер» – летопись династии Чингизидов, предназначенная не для широкой публики, и даже не для узкого круга придворных историков – исключительно для «личного потребления». Там же хранились и другие важнейшие документы, в том числе внешнеполитические. Причем не только касавшиеся данного конкретного улуса, но и копии договоров, заключенных правителями других улусов.

И конечно, там же бережно сохранялись все документы подписанные в ставке Батыя и в Каракоруме русскими князьями в 40-50-х годах тринадцатого столетия. Договора, утверждающие власть ордынских царей над Русью и определяющих обязанности русских подданных. Срока действия эти документы не имели. Вернее, имели, но слишком уж большой: «пока синеет небо и светит солнце», была у монголов такая формулировка… Если верить астрономам и их предсказаниям о времени жизни нашего светила, Орда могла получать дань четыре миллиарда лет. По самым пессимистичным подсчетам – три миллиарда, что тоже, согласитесь, немало.

Но так уж получилось, что к 1480 году эти кабальные бумаги уцелели в одном лишь месте – в «золотом сундуке» Алтын-Таш. Алтын-Таш, если кто не знает – название царского дворца в Сарай-Берке, он же Сарай Великий, он же столица Ахмата.

* * *

Все остальные «золотые сундуки» к тому времени были уничтожены, равно как и хранившиеся в них документы…

В 1353 году последний ильхан-чингизид был убит восставшей чернью, мятежниками-сербедарами (в дословном переводе – висельниками). Монголов мятежники ненавидели отчаянно, а грамоту не разумели и отправили в огонь все захваченные архивы.

Улус Чагатая к тому времени уже давно не существовал как единое целое, раздробившись на несколько враждующих между собой феодальных государств. Окончательно власть Чингизидов в Средней Азии прикончил в 1370 году Тамерлан, он же Тимур, он же Аксак-Темир. В какой именно из усобиц погиб «золотой сундук», неизвестно, – но документы из него никогда ни к одному историку в руки не попадали.

Почти в то же время, в 1368 году, в Китае победило восстание против юаньской императорской династии, против завоевателей-монголов. Личные архивы монгольских императоров погибли, причем уничтожали их люди грамотные, вполне понимавшие, что именно они сжигают и с какой целью.

А двадцать лет спустя новая китайская династия Мин окончательно отомстила стародавним обидчикам. Победоносный поход китайской армии стер с лица земли Каракорум, первую столицу империи Чингисхана. «Стер с лица земли» – в данном случае не преувеличение и не метафора. Был такой город – и не стало. Лишь в середине двадцатого века археологи обнаружили занесенные песком развалины на берегу реки Орхон и начали раскопки. Никаких документов, увы, при этих раскопках не обнаружилось…

Таким образом, к 1480 оставался в целости и сохранности последний «золотой сундук», последний секретный архив Чингизидов. Оставался, пока в Сарай не пришли воины воеводы Ноздроватого и городецкого царя Нур-Девлет-Гирея.

Резонный вопрос: а что, Сарай до того никто и никогда не брал штурмом? Не грабил царский дворец?

Брали, куда ж без этого… Во второй половине четырнадцатого века, когда рушились остальные монгольские улусы, в Золотой Орде происходила «великая замятня» – ожесточенная борьба за власть потомков Чингисхана. И Сарай нередко захватывали войска очередного претендента…

Но в отличие от азиатских мятежников-сербедаров или китайских мятежников, так называемых «красных повязок», Чингизиды не имели резона сжигать архивы и грабить сокровищницы, – они приходили в Сарай царствовать, а не разорять.

В 1396 году к Сараю Великому подступила армия Тамерлана, имевшая обыкновение непременно разграблять все «взятые на меч» города. Не стал исключением и Сарай, но «золотой сундук» уцелел – Железный Хромец хоть сам и не происходил из Чингизидов, но посадил править Золотой Ордой одного из них, Менгу-Тимура, и не было причин уничтожать, в частности, документы, подтверждающие власть потомков Чингисхана над русскими княжествами. И секретные хранилища Алтын-Таша остались в неприкосновенности.

Князь Ноздроватый, надо полагать, никакого почтения к ценнейшим для будущих историков свиткам не испытывал. Очень сомнительно, что он имел поручение от Иоанна III уничтожить именно договора, зафиксировавшие установление ига. А если бы вдруг и получил такое задание, едва ли смог бы его выполнить. Найти второпях среди груды документов нужные, причем написанные либо на монгольском, либо на китайском… Не бывает. Куда более вероятен другой вариант: воины с большим трудом взломали секретное хранилище – и обнаружили вместо вожделенных сокровищ свитки, исписанные какой-то тарабарщиной… Ну и швырнули с досады в «золотой сундук» пару факелов.

В результате полный текст «Великой Ясы» современные историки никогда не читали – знакомы с ней лишь по отрывкам, цитируемым в других документах. Аналогичная история с «Алтан Дебтер»…

Кто сказал, что рукописи не горят?

* * *

Дотошный читатель может поинтересоваться: откуда же мы знаем о содержимом «золотых сундуков», если все они безвозвратно погибли?

Знаем от китайцев. Китайцы народ дотошный и обстоятельный. Прежде чем уничтожить захваченный «золотой сундук» юаньцев, они написали на основе найденных в нем документов историю свергнутой монгольской династии – «Юань-ши». Такой уж порядок свято соблюдался в Поднебесной: как бы ни относились новые владыки Китая к предыдущей династии, а подробную летопись ее свершений создать необходимо. И создали – три десятка историков и переписчиков коллективно работали над летописью чуть меньше года. Закончили и отправили идеологически вредные первоисточники в печку…

В Россию перевод «Юань-ши» впервые попал в 1829 году – некоторые главы-цзюани были включены в книгу Иакинфа Бичурина «История первых четырех ханов дома Чингисова», в том году впервые напечатанную. И вот именно после того по страницам исторических трудов и учебников начали кочевать те самые даты: 1237 год и 1480-й.

А тут еще и немецкие историки подоспели: в Европе синология тоже переживала бум, «Юань-ши» там тоже активно изучали, – именно из трудов немецких ученых наши историки позаимствовали термин «монголо-татарское иго».

Еще смешнее, чем с поляками… Иго, значит. А все, что творили немцы-крестоносцы со славянами в Прибалтике, на новгородских и псковских землях, – это, надо полагать, культурно-просветительная миссия. Можно сказать, гуманитарная.

Однако вернемся от термина к датировке. Со второй ее цифрой все понятно: все долги сгорели вместе с расписками. Вместе с «золотым сундуком» Сарай-города.

Первая же объясняется исключительно самонадеянной хвастливостью монголов – Батый пришел на земли, завещанные ему дедом Чингисом, и тут же объявил себя их владыкой. А как отнеслись к такому известию жители русских городов и деревень, что думали на сей счет русские князья и их дружинники, – монгольских и китайских летописцев не интересовало.

Известно, что китайские императоры и монгольские кааны от излишней скромности не страдали. Например, отправляли письма в далекие державы Западной Европы, на границах которых ни единого монгольского или китайского воина никто никогда не видел, – и объявляли в тех посланиях владык Запада своими вассалами и данниками. А если из дальних стран приезжали послы и привозили подарки, согласно требованиям дипломатического этикета того времени, – те подарки тут же бесцеремонно объявлялись данью. Юаньские императоры, они же великомонгольские кааны, ничем в этом смысле от остальных правителей Китая не отличались.

Однако западные историки о страданиях своих стран и народов под монгольским игом не писали и не пишут, все больше про Русь норовят…

В общем, можно понять, и польских хронистов, и немецких историков позапрошлого века, и современных их последователей… Одним патроном убивают двух зайцев: отвлекают внимания от всех тех зверств, что творились на завоеванных русских землях, когда польские и немецкие цивилизаторы загоняли в католичество их жителей огнем и мечом. А заодно и тех, на кого католическая благодать не снизошла, принижают: вот ведь быдло, два с половиной века под игом гнили, и навеки холопами остались… Рабский менталитет навсегда заработали.

Монголов понимаю. Немцев понимаю. Поляков тоже… Но наши-то?! Российские-то историки зачем в том хоре на подпевке? За какие гранты, за какую чечевичную похлебку?

Непонятно.

* * *

В начале двадцать первого века весь мир вдруг вспомнил, что есть на свете такая страна – Монголия. Информационный повод выдали монголы не слабый: отгрохали в безлюдной степи в полусотне километров от Улан-Батора конную статую Чингисхана. Да какую! Сорокаметровая громадина – на два метра выше Христа-Искупителя в Рио-де-Жанейро, хоть и считается тот одним из семи новых чудес света…

Сидит огромный стальной всадник на огромной стальной лошади, на солнце сверкает – сталь не простая, нержавейка лучшей марки, чтоб ни пятнышка ржавчины на Потрясателе Вселенной, чтоб на века, на тысячелетия… А зря. Могли бы и простым железом обойтись, сэкономить маленько. Потеки ржавчины цветом очень запекшуюся кровь напоминают, и вполне бы уместно смотрелись… Если вернулась бы, если выступила бы из земли вся та кровь, что пролили по приказам Чингисхана и выполняя его заветы, – заплескалось бы в Монголии огромное кровавое море, бескрайнее и глубокое… Очень глубокое – скрыло бы железного истукана по самую маковку.

Понятное дело, не только для себя монголы Нержавеющего Всадника воздвигли, – туристы, экскурсии, валюта… И уже едут. И уже валюту везут. И сайты ведущих турфирм – наших, российских – вовсю рекламируют: езжайте, люди русские, подивитесь на новое чудо света…

А вот интересно, если пришла бы кому дурная идея здоровенного Гиммлера возвести с газенвагеном… Или Пол Пота с мотыгой… Поехали бы? Пялились бы, рты разинув? Едва ли… Весь мир бы на дыбы взвился, узнав про этакий памятник. А ведь Гиммлера с Пол Потом, при всем уважении к их жертвам, Чингисхан даже в ученики бы взял, масштаб не тот, размаха маловато.

И не надо говорить, что дела те давние, что кровь давно высохла, а раны зарубцевались… Некоторые раны не заживают. Никогда. Был, например, на Руси город не из последних – Рязань. Был – и исчез. Не стало. Навсегда не стало.

Нет, не надо спорить, и карту доставать не надо… Рязанская область есть, а раньше было Рязанское княжество, – но Рязани нет. С самого 1237 года нет. В нынешнюю Рязань переименовала Екатерина II город Переяславль-Рязанский. Русские-то привыкли за века, а педантичная немка удивилась: как же так, Рязанская земля есть, а стольный город, давший ей название, где? И переименовала.

А настоящая Рязань в нескольких десятках километров от бывшего Переяславля. Не город – городище, труп города. Раскопанные археологами обгорелые развалины…

Не только города наши исчезали навсегда с карты, когда монголы прорубались к «последнему морю». Жили в те времена на русских степных землях и в русском подданстве малые степные народы: печенеги, торки, берендеи… В христианской вере в основном жили, но со своей культурой, языком, обычаями. Нет тех народов. Истреблены монголами, а кто уцелел, те ассимилировались, язык и культуру утратили.

Но не будут о них рассказывать экскурсоводы туристам в музее, что расположился в огромном постаменте под брюхом Нержавеющей Лошади. И про судьбу Рязани не будут. Они, экскурсоводы, наверняка про мудрость да про непобедимость Нержавеющего Каана песню заведут. Карту наверняка покажут, с империей от Японского моря до Адриатического. И нашу страну наверняка помянут – все-таки дольше всех прочих иноплеменных держав оставалась под властью Чингизидов. Туристы будут благосклонно кивать: ну да, ну да, холопство у этих русских в крови, известное дело… Покивают и отправятся в ресторан, отведать блюда национальной монгольской кухни, под национальную монгольскую водочку «Чингис».

И наши, русские, кивать будут, вот что самое противное… А с чего бы им не кивать? С детства ведь наслушались, со школы.

С шестого класса.

* * *

Подведем промежуточные итоги. Вот что получается:

Во-первых, русские люди в тринадцатом, четырнадцатом, пятнадцатом веках понятия не имели, что живут при монгольском иге. Или при татарском. И про монголо-татарское слыхом не слыхивали. НИ В ОДНОЙ русской летописи тех веков иго не упоминается. Вообще. Никак. Ни в каком контексте. И ни в каком другом документе эпохи не упоминается. Иоанн III в этом смысле от своих современников ничем не отличался: знать не знал и ведать не ведал, что снимает на Угре тяжкое иго с Руси. Боролся с внешнеполитическими противниками, вот и всё. И еще много лет после Угры продолжал собирать с подвластных земель «ордынский выход» – то есть деньги на дань татарам. До Большой Орды те деньги не доходили, но это вопрос отдельный, нас сейчас интересует другое, – почему все платили и никто не возмутился: как же так, иго сняли, а платим по-прежнему?!

Во-вторых, и само понятие ига, и датировку навязали нам историки стран… как бы помягче выразиться… в общем, стран, в прошлом не очень дружественных Руси.

В-третьих, наши историки без тени сомнения идут на поводу у зарубежных: да, иго, да, гнули шею два с половиной века, – но в 1480 году освободились. Хотя от политической зависимости освободились задолго до того, а платежи возобновились спустя несколько лет после гибели Большой Орды: и при последних Рюриковичах, и еще при первых царях династии Романовых крымским Гиреям регулярно, каждый год, посылались так называемые «поминки»… Данью, налогом, собираемым в зависимом государстве, эти поминки, конечно же, не были – таким способом откупались от татарских набегов на южные окраины. Но ведь и Ахмат, явившийся вымогать просроченную дань со стотысячным войском, не налоги собирал.

Он, говоря современным языком, попросту рэкетирствовал. Наезжал. Беспредельничал.

* * *

Иоанн III правил Русью очень долго, сначала совместно с отцом, Василием II, тоже получив титул великого князя. А после смерти отца-соправителя единолично держал бразды правления ни много, ни мало – сорок три года. Эпоха была бурная, событий на землях Руси происходило множество, во всех Иоанн принимал активнейшее участие… Но в исторических учебниках большую часть главы, посвященной Иоанну III, занимает рассказ об Угре и топтании басмы. Об остальном – или скороговоркой, или вообще молчок.

Однако вопрос: почему? – здесь не встает. На подробностях деяний Иоанна Васильевича и в самом деле лучше не останавливаться. Лучше не вспоминать в подробностях, какими методами он собирал под власть Москвы русские земли, как он громил Новгородскую и Вятские республики, как первым из русских правителей ввел законодательным порядком смертную казнь, как сжигал на кострах оппонентов в религиозных спорах (своих сжигал, христиан, не басурман или язычников-волхвов). А уж про Сарайское взятие стоит вообще молчать. И в 1480 году, кстати, гордиться было нечем.

Потому что, удивительное дело, столица-то была татарская, но населяли ее по большей части христиане…

Православные христиане. Русские.

6. О Сарае Великом

Первая столица Золотой Орды, Сарай-Бату (он же Старый Сарай, он же Сарай-ал-Махруса), возник на месте ставки Бату-хана и располагался в низовьях Волги, в астраханских степях. Но уже второй властитель Орды, Берке, перенес свою ставку гораздо выше по течению Волги, поближе к нынешнему Волгограду, и вокруг нее постепенно началась строиться новая столица. Причина переноса проста – в империи Чингизидов начались междоусобные войны, схватки между улусами за спорные приграничные территории. В частности, случился затяжной конфликт между ильханатом и Золотой Ордой. Отсюда и решение отодвинуть столицу подальше от неспокойной границы.

Новая столица росла как на дрожжах. Коротко, но очень любопытно характеризует ее знаменитый арабский путешественник и землеописатель четырнадцатого века ибн-Батутта: «Эль-Сарай город прекрасный и весьма огромный». Дело в том, что все познается в сравнении, а ибн-Батутта мог сравнивать не с чужих слов: араб, родившийся в Марокко, он объехал за долгие годы весь мусульманский мир – в полном смысле весь, включая и далекие Мальдивские острова. И не только мусульманский: бывал в Китае, а незадолго до визита в Сарай Великий побывал в Константинополе, крупнейшем и прекраснейшем из христианских городов.

Так вот, ни Пекин, ни Константинополь, ни крупнейшие города Индии и Азии эпитета «весьма огромный» в сочинениях ибн-Батутты не удостоились. Откройте хоть перевод 1819 года, хоть 1841-го, хоть 1988-го – все города «большие», «довольно великие» и т.д. Лишь Сарай – «весьма огромный».

У того же автора в другой главе находим и количественное описание размеров Сарая Великого:

«Однажды мы поехали верхом с одним из старейшин его, намереваясь объехать его кругом и узнать объем его. Жили мы в одном конце его и выехали оттуда утром, а доехали до другого конца его только после полудня, совершили там молитву полуденную, поели и добрались до нашего жилища не раньше как при закате. Однажды мы прошли его в ширину; пошли и вернулись через полдня, и все это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов».

По некоторым оценкам, в период расцвета в Сарае Великом насчитывалось до 600 тысяч жителей.

Даже если учесть, что оценки эти могут быть завышены, а число жителей без сомнения уменьшилось во время «великой замятни» и нашествия Тамерлана, все равно надо признать: ко времени прихода Нур-Девлет-Гирея и князя Ноздроватого Сарай значительно превышал размерами и численностью жителей как Москву, так и другие столицы соседних с Ордой государств.

Но отнюдь не татары-мусульмане составляли большинство населения собственной столицы (смешно, но Москва в двадцать первом веке явно стремиться скопировать в этом смысле своего давно поверженного противника). В городе жили русские, китайцы, армяне, византийцы, аланы и другие кавказские народы, даже итальянцы, – каждый народ в своем отдельном квартале, но самым обширным и густонаселенным кварталом был именно русский.

Откуда же взялись там русские люди?

Надо полагать, первоначальное их ядро составили потомки невольников, захваченных еще во время походов Батыя на Русь. Известно, что пленников монголы в тех походах брали весьма активно, причем тут же разделяли их на две части: на людей, владеющих какими-либо ремеслами, представляющими интерес для монголов, и на всех прочих.

Одних мастеров-ремесленников отправляли в Каракорум, ко двору каана (там тоже образовался со временем весьма населенный русский квартал), остальные оседали при ставке Бату-хана. Судьба же прочих пленников была незавидна – их собирали в «осадную толпу», в «хашар», как называли ее монголы, – и гнали впереди наступающих степняков на штурм укреплений еще не взятых русских городов. Гнали принимать на себя стрелы и кипящую смолу, заваливать мертвыми телами крепостные рвы…

С ремесленниками же обходились совершенно иначе. Если, например, с рабом, предназначенным для тяжкого и неквалифицированного труда на галерах или в каменоломнях, можно особо не церемониться, – выжать из него как можно больше, используя лишь кнут как меру убеждения, а когда обессилеет и умрет, поставить на его место нового. Но такая тактика не проходит, например, с золотым дел мастером. Прикованный к верстаку и полуголодный, работая из-под палки, – много ли ювелирных шедевров он вам создаст?

В общем, русские жили в Сарае отнюдь не на рабском положении: обитали в собственных домах, обзаводились семьями – надо же передавать детям секреты ремесла… Необходимо отметить, что Батый почистил земли Северо-восточной Руси от искусников-умельцев весьма основательно. Например, ювелирное дело в подвластных Золотой орде княжествах просто-напросто захирело: украшения из золота и серебра почти не производились, по крайней мере археологам в слоях тринадцатого-четырнадцатого веков практически не попадаются. И золотая монета не чеканилась, в ходу была ордынская (а при раскопках Сарая, кстати, была в 60-х годах двадцатого века сделана сенсационная находка – обнаружилась подпольная в прямом смысле слова мастерская фальшивомонетчика четырнадцатого века, причем, что характерно, русского, – нигде не пропадут наши люди!). И даже первая корона государей московских, знаменитая «шапка Мономаха» (вопреки легенде ничего общего с Константинополем не имеющая), сделана не где-нибудь, а в Сарае Великом.

Еще один мусульманский автор, ибн-Арабшах, так пишет о днях расцвета Сарая: «Сарай сделался средоточием науки и рудником благодатей, и в короткое время в нем набралась добрая и здоровая доля ученых и знаменитостей, словесников и искусников, да всяких людей заслуженных, какой подобная не набиралась ни в многолюдных частях Египта, ни в деревнях его».

Так вот, упомянутые ибн-Арабшахом «искусники» – это в основном наши, русские. Монголы, когда создавали свое государство, улус Чжучи, ни в каких искусствах не были сильны, кроме воинского…

Рядом с ремесленниками в русском квартале селились люди купеческого звания, ведущие торговлю с востоком через Каспий и Железные Ворота, и с Европой через генуэзские колонии в Крыму. А еще – всевозможный церковный люд, причем в изрядном количестве. Дело в том, что русских в Сарае жило столько, что духовные, религиозные их запросы не смогла бы удовлетворить ни часовня, ни церковь, ни даже две или три церкви… И в 1261 была учреждена Сарайская епархия, включавшая множество приходов, – а епископская кафедра располагалась, естественно, в одноименном городе. Создали православную епархию, конечно же, не самочинно, но с согласия Берке, тогдашнего властителя Орды, – он, хоть и начал первым из Чингизидов исповедовать ислам, но к другим религиям относился с присущей монголам веротерпимостью.

После того, как ислам в 1319 году стал государственной религией Золотой Орды, жизнь православной диаспоры Сарая не изменилась: православный квартал рос и ширился гораздо быстрее, чем остальная часть города, и русская речь звучала на улицах Сарая даже чаще, чем татарская. И Сарайская епархия продолжала исправно функционировать. Более того, расширяла сферу своего влияния, – среди пришедших с Батыем с востока татар было немало христиан несторианского толка, и к православию они тянулись куда сильнее, чем к религии Мухаммеда. Ордынские цари не препятствовали православному миссионерству среди своих подданных – и в 1342 году к землям, окармливаемым Сарайской епархией, был присоединен Червленый Яр (степи в междуречье рек Воронежа и Дона), оседлого русского населения там не было, лишь кочевали православные татары.

Любопытна статистика: мусульманских мечетей в столице Орды, по свидетельству ибн-Батутты, насчитывалось тринадцать. А христианских церквей и часовен – двадцать девять (правда, в это число входили и католические храмы, стоявшие в итальянском квартале; не исключено, что и у христиан несторианского толка были свои отдельные церкви).

Утверждения некоторых историков – затем подхваченные некоторыми историческими романистами – о том, что Сарай был городом мусульманским, а потомки захваченных Батыем русских ремесленников жили там на положении невольников, критики не выдерживают. Еще в середине девятнадцатого века российские археологи провели серию археологических раскопок в руинах Сарая Великого. Ходя и до того там успели поживиться многочисленные самочинные кладоискатели, удалось раскопать много интересного, свидетельствующего о том, что по крайней мере немалую часть жителей составляли христиане. Например, было обнаружено много медных, серебряных и даже золотых нательных крестов. А еще – многочисленные мраморные доски с высеченными православными крестами, найденные в развалинах отнюдь не храмов, но частных домов: по введенным еще пророком Мухаммедом законам, «людей Книги» – т. е. христиан и иудеев – мусульмане не притесняли и веру свою исповедовать не мешали, но свои дома они должны были отмечать крестом или могендавидом). Рабы, живущие в мраморных домах и носящие на шее золотые и серебряные кресты, должны, по-моему, называться не рабами, а как-то иначе… Самая ценная (в денежном смысле) находка экспедиции Терещенко – сосуд из чистого золота, весивший 1 фунт 87 золотников. И при первом же взгляде на фотографию сосуда видно, что изготовил сосуд не мастер-мусульманин, и даже не для мусульманского заказчика – ручки чаши выполнены в виде двух рыб, что по канонам ислама недопустимо.

И позже, в советские уже времена, на раскопки в Сарай выезжали археологи, и тоже не оставались без улова: надо думать, на громадном городище площадью во многие десятки квадратных километров земля до сих пор таит много любопытного… Находки советских археологов тоже однозначно подтверждают: к моменту падения Сарая Великого русские составляли большинство столичного населения… Византийский и итальянский кварталы к тому времени пришли в упадок и, судя по всему, тоже были заселены русскими – причина тому внешнеполитическая: Византийская империя прекратила существование, завоеванная турками. А итальянцы постепенно разъехались, утратив связь с метрополией, осуществлявшуюся через генуэзские колонии в Крыму – после того, как защищавшие их замки и крепости пали под ударами все тех же турок, и крымское побережье вошло в состав трех пашалыков (провинций) Турции.

А вот русская православная диаспора чувствовала себя в Сарае уверенно и спокойно, даже в периоды крайнего обострения отношений Орды и Руси, когда дело доходило до прямых военных столкновений. Например, во времена Куликова поля никому из татарских властителей и в голову не приходило устроить погром в православном квартале Сарая. Ну кто же будет резать курицу, несущую золотые яйца? Вопрос в данном случае не риторический, и правильный ответ такой: будет резать завистливый сосед куровладельца, которому спать не дает чужое золото…

В роли завистливых соседей выступили крымский царевич Нур-Девлет Городецкий и русский воевода Василий Ноздроватый, князь звенигородский.

* * *

В скудных исторических источниках, посвященных Сарайскому взятию, нет ни слова о том, что главным объектом грабежа и резни стали именно христианские кварталы Сарая.

Однако косвенных указаний на именно такой поворот событий достаточно. Например, «Казанский летописец» упоминает некоего татарского мурзу Обляза Сильного, приближенного и советника царевича Нур-Девлета. Когда войско подступило к стенам Сарая, Обляз уговаривал Нур-Девлета не обижать чрезмерно мусульман-единоверцев: нелепо, дескать, столицу «погубити и разорити, от него же бо и самъ ты родися и мы все; и наша земля то есть и отецъ твои». И Нур-Девлет якобы прислушался к словам советника… Да и рядовые татарские воины едва ли горели желанием грабить и убивать соотечественников.

Прислушаться-то прислушался, однако обратно диверсионный отряд вернулся с большой добычей и полоном, «землю пуста положиша»… Где была награблена та добыча? Где захвачены пленники? Отчасти, конечно, во дворце Ахмата – о чем свидетельствует исчезновение «золотого сундука» с исторического горизонта. Но и в русских кварталах было чем поживиться – православные ювелиры, живущие в Орде, славились далеко за ее приделами…

Что главной добычей стало золото и драгоценные камни, сомнений нет. Не могли воины Нур-Девлета и Ноздроватого тащить с собой громоздкие рулоны драгоценного шелка или бархата, не могли угонять табуны племенных коней… Причина тому в географии: поход совершался по Волге, а Сарай располагался не на самой реке, а на одном из ее удаленных рукавов, на Ахтубе. От Волги до Ахтубы не близко – расстояние напряженного дневного (или ночного) перехода по степи, и для войска, отступавшего от стен Сарая к поджидавшим на Волге ладьям, чересчур рискованно было обременять себя громоздкими трофеями.

Как бы то ни было, в 1480 году история русской диаспоры Сарая заканчивается. Кто из православных жителей не погиб и не угодил в плен, те не задержались в разоренном и сожженном городе… Соответственно, заканчивается на том и история Сарайской епархии, хотя теоретически она существовала еще три века – однако епископ имел резиденцию уже в Москве, на Крутицком монастырском подворье, и епархия называлась Сарайской и Крутицкой. Однако церковных приходов в Сарае под властью епископа-эмигранта уже не осталось, а несколько позже исчезли они и в других ордынских городах…

Исчезли и находившиеся в ведении епархии «кочевые» храмы – прообраз будущих военно-полевых церквей – где проводились службы для православных татар-кочевников. Да и самих христиан на степных кочевьях мало-помалу не осталось: религиозная рознь с мусульманами усиливалась, и православное татарское меньшинство активно выезжало на Русь – степные мурзы получали земельные наделы в государстве Московском, и становились родоначальниками известнейших дворянских родов: Аксаковых и Тютчевых, Сабанеевых и Булгаковых, Державиных и Бутурлиных, Куракиных и Юсуповых… И многих, многих других.

Уже упоминавшаяся педантичная немка – русская императрица Екатерина Великая – не обошла вниманием Сарайскую и Крутицкую епархию (в то время Сарайская звучала уже как Сарская, мало кто кроме историков вспоминал о Сарае Великом). Опять непорядок выявился – епархия существует, а от города, давшего ей название, даже руин не осталось… И епархия стала просто Крутицкой, а затем и вовсе была ликвидирована, – расположенные в Москве и в ее окрестностях приходы перешли под руку епископа Московского.

Но это все случилось позже, а событиях 1480 года интересен вот какой момент: грабили ли татары Нур-Девлета многочисленные православные храмы Сарая?

Думаю, грабили.

Крымский царевич перешел в русское подданство незадолго до того, в 1478 году, и христианскую веру принять не успел либо не пожелал, иначе вошел бы в летописи под православным именем (самый известный в истории пример недавно крещенного татарина – Симеон Бекбулатович: православное имя и мусульманское отчество). Предполагать, что христианами были рядовые крымские воины, оснований еще меньше, – обычно при смене религии дружина следует примеру предводителя, а не наоборот. Короче говоря, излишнее почтение к православным храмам и священникам не остановило бы Нур-Девлета и его отряд… А князь Ноздроватый, формальный руководитель похода? Уж он-то несомненно был христианином? Был. Но что мог сделать одинокий православный воевода в городе, объятом грабежом и пожарами? Пожалуй, ничего.

Не мог – и не сделал. Катастрофа, постигшая Сарайскую епархию в последней четверти пятнадцатого века, лучшее тому подтверждение.

Кое-что мог сделать Иоанн III, когда увидел привезенную Нур-Девлетом и Ноздроватым добычу. Когда хорошенько разглядел золотые ризы, и оклады икон, и прочую драгоценную церковную утварь, – вполне возможно, еще запятнанную кровью убитых православных священников…

Мог – и сделал. Промолчал о громкой победе, о взятии вражеской столицы. Не стал возводить в ее честь храмы, как его внук – в честь Казанского взятия. Не стал даже вносить в официальные летописи своего царствия… Словно и не было ничего. Лучше забыть.

И не нужны нам батальные полотна о Сарайском взятии, и фильмы да романы ни к чему, и драгоценные и не очень металлы изводить не стоит на памятные юбилейные монеты… И репродукцию с картины художника Маковского я вырезал из старого, еще советского учебника истории, вырезал, когда дописывал эту главу – символический жест покаяния. В истории Отечества и без того хватает славных страниц…

А эту – лучше забыть.

Глава одиннадцатая. «Скромнейший среди храбрых»

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

С. Есенин, «Черный человек»

Название этой главы не зря взято в кавычки. Это цитата. Цитата из маленького некролога, напечатанного в харьковской газете «Коммунист» от 23 февраля 1926 года.

Скромность покойного дважды упоминается в крохотной, на десяток строк, заметке. Адресат этих строк – погибший комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии Григорий Иванович Котовский. Автор подписался попросту, без званий и титулов, и даже без имени-отчества, с одним лишь инициалом: И. Сталин.

Почему-то очень меня заинтриговала эта крохотная заметка, затерявшаяся в восьмом томе собрания сочинений Иосифа Виссарионовича… Вообще-то некрологи появляются сразу после смерти, а Котовского застрелили летом предыдущего, 1925 года. Почему И. Сталин откликнулся на событие так поздно?

И почему это запоздалое сообщение написал лично генсек партии? Ведь комкор хотя и высокий чин (вернее, в те годы – должность), но отнюдь не из приближенной к Кремлю армейской верхушки. Это гораздо позднее, репрессировав почти всех красных полководцев Гражданской, стране старательно навязывали мнение, что братоубийственную войну выиграли пять или шесть человек: Ворошилов, Буденный, Чапаев, Пархоменко, Котовский… Ну и еще примкнувший хорват Дундич. А в 1926 году героями первого ряда считались совсем другие люди.

Если же мое рассуждение неверно и Котовский уже тогда числился героем национального масштаба, то почему генеральный секретарь помещает эту заметку-некролог не на первой странице «Правды», а в региональном украинском издании?

И этот столь настойчивый упор на скромность… У Иосифа Виссарионовича ведь ни в одном труде ни одно слово просто так не употребляется…

Что же, по Украине в эти, прошедшие со дня смерти Котовского месяцы ходили упорные слухи о его нескромности, и Сталин решил лично опровергнуть?

Попробуем разобраться.

Но разобраться, предупреждаю, будет не просто. Хотя написано про Котовского преизрядно книг – и художественных, и документальных исследований, – полки книжного шкафа ломятся. Да еще и несколько фильмов снято… Информации – море. Да вот только то море мутноватое получилось… Ибо в основе и романов, и исследований, и фильмов в основном лежат автобиографии, собственноручно сочиненные нашим героем в разные годы. А эти ценнейшие первоисточники… как бы сказать помягче… отчаянно противоречат не только уцелевшим архивным документам, но и друг другу. А если грубо выразиться – врал Григорий Иванович, как сивый мерин.

Однако все же попробуем забросить невод в мутное море и выудить пару золотых рыбок…

* * *

Щедрой землей была на исходе девятнадцатого века Бессарабия. Благодатный климат, плодороднейшие почвы, трудолюбивый народ… Зерно и фрукты, мясо и молоко продавались далеко за пределы Молдавии, местные вина и коньяки получали медали на международных выставках.

Усадьбы бывших турецких князей, перешедших в русское подданство – владельцев огромных, протянувшихся на десятки и сотни верст поместий – были оборудованы по последнему слову техники: телефоны и выписанные аж из Америки электростанции (эдисоновские, постоянного тока); водопроводы с биде и ванными, центральное отопление с калориферами… На конюшнях, рядом с шикарными экипажами и чистокровными рысаками красовались заморские диковины – автомобили; пыхтели паровые молотилки и жужжали электрические маслобойки….

Одним словом, торжество прогресса и процветания.

Хотя процветать местные латифундисты предпочитали не дома, поражая немецкие и французские курорты широтой натуры и эксцентрическими выходками: шампанское лилось рекой, листопадом летели сторублевые купюры, кафешантанные красотки сверкали многокаратными бриллиантами, подаренными щедрыми поклонниками…

* * *

Известный советский писатель Борис Полевой приводит в своих многотомных военных мемуарах интересную историю, случившуюся гораздо позже, но корни которой уходят именно в те золотые годы. Дело было так:

Сразу после войны находился Полевой в группе советских журналистов, освещавших в Германии, в Нюрнберге, процесс над главарями третьего рейха. Был в той же группе корреспондент кишиневской газеты – центрального органа компартии Молдавской ССР. Фамилия у спецкора, естественно, вполне молдавская. И вот заходит он по окончании очередного судебного заседания с парой товарищей в местную точку общепита – не то кафе, не то крохотный ресторанчик – подкрепиться. Сорок шестой год в Германии был голодным и нищим, и пиво совсем не довоенное, и в сосисках гороховой муки куда больше, чем мяса. Но сервис – на высоте. Хозяин, пожилой немец, выходит к иностранным гостям самолично, не чинясь; знакомится, выражает надежду, что станут уважаемые герры его постоянными гостями… Словом, Европа-с.

Ну и молдавский спецкор, закаленный в боях с нашим общепитом, от такого непривычного обращения, понятно, размякает. И, что-то такое вспомнив про буржуазную привычку к чаевым, выкладывает сверх счета одну германскую марку. А это в послевоенной нишей Германии уже сумма немаленькая, и столующиеся тут же англичане и американцы на чай дают жалкие пфенниги…

И все, готово дело, пополз от такой щедрости между немцев упорный слух, имеющий источником хозяина ресторанчика: приехал богатый молдавский князь! Или уж, самое малое, молдавский боярин…

С тех пор, в течении весьма растянувшегося судебного процесса, когда бы ни приходил журналист-молдаванин в приглянувшееся ему заведение, прием ждал его вполне княжеский: законное место – то самое, выбранное в первое посещение – всегда свободно, а обслуживают князя-боярина вне очереди и с особой предупредительностью (с особой по немецким меркам, для нашего же человека это уже что-то запредельное и нереальное). А он по привычке им на чай очередную марку – благо курс ее в советской зоне оккупации был несколько иной, и командировочные у журналистов оказались по нюрнбергским меркам вполне царскими… Вернее, княжескими или боярскими.

Тут еще событие подоспело – хозяйская дочка замуж выходит, и счастливый отец в качестве самого почетного гостя приглашает «молдавского князя». Не только его одного, есть на свадьбе и другие иностранные гости: англичане, французы, янки из постоянных посетителей. Но «князю» – самое почетное место, как свадебному генералу.

Сидят, скромно празднуют, и в один прекрасный момент невеста начинает обходить гостей с подносиком – молодым, значит, на обзаведение. Прижимистые иностранцы кладут кто марку, кто две, что захмелевшему советскому «князю» кажется скопидомством и даже издевательством над хозяевами. И он вываливает на поднос все, что нашлось в карманах – около двухсот марок. Надо думать, шокированные немецкие бюргеры начали его считать уже по меньшей мере молдавским царем, приехавшим инкогнито…

Кстати, фамилию молдавского корреспондента осторожнейший Полевой не назвал, история с душком, в те годы и за меньшее людей сажали…

Но интересно здесь другое: даже спустя тридцать лет немцы старшего поколения еще очень хорошо помнили невероятную, по их понятиям, щедрость прежних бессарабских землевладельцев…

* * *

Но вернемся к рубежу веков.

Не только в Европе спускали денежки бессарабские латифундисты. Кишинев, центр края, тоже был отнюдь не сонным провинциальным городком. Светская жизнь била ключом: по ярко освещенным электричеством улицам катили авто, курсируя между театрами, клубами и ночными ресторанами – а в ресторанах настоящая французская кухня, омары и устрицы, и шеф-повара с метрдотелями вполне парижского происхождения; лучшие европейские примадонны считали за счастье гастроли на кишиневской сцене, зная щедрость богатой местной публики; самые элитные ювелирные фирмы открывали шикарные салоны и магазины с самыми дорогими изделиями – и никогда не жаловались на недостаток покупателей…

Ну и чисто так, к слову, заметим, что бессарабским крестьянам, живущим в глиняных мазанках, и хлеб и кашу заменяла исключительно мамалыга, а мясо было для них практически недоступным лакомством…

А теперь, обрисовав легкими штрихами место будущего действия, вернемся к нашему главному герою.

* * *

Григорий Иванович Котовский происходил отнюдь не из рабочих или крестьян, голодать и мерзнуть ему в детстве не приходилось. Хотя советские историки долгое время без тени сомнения писали: происхождение у будущего героя – самое пролетарское.

Начало дезинформации положил сам герой в одной из своих автобиографий. Поскромничал, назвавшись сыном механика винокуренного завода.

На самом деле отец, Иван Николаевич, был не механиком – работал и впрямь на винокуренном заводе, но мастером, а затем и управляющим. Причем происхождение имел вполне дворянское, хоть и принадлежал к обедневшему роду польской шляхты.

Существовала в те годы в Бессарабии тонкая прослойка наемных работников, – на современном языке их назвали бы «топ-менеджерами» – оплата и условия жизни которых зачастую превосходили достаток захудалых помещиков средней России.

Управляющие огромных поместий и специалисты по сложной для тех времен иностранной технике, руководящие винными и сахарными заводами, маслобойнями и табачными фабриками, – теоретически, по определению Маркса, они являлись чистейшей воды пролетариями, поскольку не владели тем, на чем трудились и работали за жалованье. Но с такими пролетариями революцию не затеешь, слишком они дорожили своими местами: кроме оклада жалованья, имелась и возможность неплохо поживиться за хозяйский счет…

В рядах этой весьма узкой и замкнутой касты «профессиональных менеджеров» и появился на свет Гриша Котовский 12 июля 1881 года, в местечке Ганчешты, Кишиневского уезда Бессарабии. В написанных позже автобиографиях, он, кстати, будет открещиваться не только от социального происхождения, но и от возраста – то укажет год рождения 1887, а то даже 1888-й… Не то перед женщинами молодился, не то намекал, что в грабежах 1901 и 1902 годов не мог участвовать по малолетству…

Отца Котовский лишился в раннем детстве, и на дальнейшую карьеру Гриши тот никак не повлиял. В отличие от бывшего работодателя Котовского-старшего, – вельможи и богатейшего (даже по бессарабским меркам) землевладельца, князя Манук-бея, происходившего из турецкого рода, много поколений назад перешедшего на службу Российской империи.

Будущий красный командир буквально вырос в доме, точнее, во дворце князя, играя с его отпрысками и возвращаясь домой только ночевать. И за счет Манук-бея же получил вполне приличное начальное образование. Французским, к примеру, Гриша владел свободно (по другим свидетельствам – с трудом, но все же объяснялся; впрочем, подобные нестыковки в разных изложениях истории нашего героя перестают удивлять очень быстро).

Советские биографы будущего комкора утверждают, что именно там, в княжеском дворце, Котовский набрался классовой ненависти к эксплуататорам. Там же, надо полагать, среди чуждой и враждебной роскоши, зародилась и легендарная скромность Григория Ивановича.

Не похоже, не похоже… Судя по последовавшим событиям, набрался там юный Гриша всего лишь желания тоже пожить такой же красивой сладкой жизнью…

Любопытный момент: странное даже при бессарабской патриархальности нравов отношение князя Манук-бея к сыну своего умершего служащего. В конце концов, на князя работали тысячи людей, и многие на руководящих должностях, и умирали порой, и оставляли детей-сирот… Но золотой лотерейный билет отчего-то вытянул именно Гриша Котовский.

Падкие до дешевых сенсаций писаки могли бы заподозрить в отеческой любви старого вельможи намек на истинное происхождение Гриши… Но мы не будем рыться в грязном княжеском белье; отметим лишь, что очень богатые люди (причем богатые давно и надежно) вполне способны на филантропию без каких-либо корыстных намерений. Чего стоит один только пример Саввы Мамонтова, щедро привечавшего писателей и художников, а заодно, на беду себе и коллегам-эксплуататорам, и марксистов-ленинцев. Мог и Манук-бей без задней мысли участвовать в судьбе шустрого сына своего покойного подчиненного.

Когда юный Гриша подрос, встал вопрос о его дальнейшем жизненном пути. Первая попытка получить образование у Котовского не заладилась: обучаясь в Кишиневском реальном училище (за счет Манук-бея, разумеется) отличился он не прилежанием в науках, а прогулами, драками и хулиганскими проделками над учителями, – и был с позором исключен. А добиться исключения, согласитесь, при наличии богатого и могущественного покровителя, не так-то просто.

Князь шалости юного своего протеже близко к сердцу не принял, и посодействовал второй попытке получить образование, – помог поступить в Корокозенскую сельскохозяйственную школу, оплатив и обучение, и пансион за весь курс. Более того, после выпуска Котовскому было обещано обучение в Германии, на Высших сельскохозяйственных курсах, – а там готовили элиту управленцев, кадры для пополнения рядов менеджеров-управляющих самого высшего звена.

Перспективы разворачивались самые блистательные… И Гриша мигом позабыл и о драках с сокурсниками, и о том, как весело налить соляной кислоты в чернильницу преподавателя… Учился всерьез, без дураков, особенно налегая на агрономию и немецкий язык.

Путь перед протеже князя Манук-бея открывался прямой и ровный, как немецкая автострада. Но на двадцать году жизни – еще до Германии, в качестве выпускной практики от сельхозшколы – он был назначен управляющим огромной и богатой латифундии…

* * *

Казалось бы, живи и радуйся – сотни, а то и тысячи подчиненных зовут тебя Григорием Ивановичем и издали ломают шапку. А за плечами всего двадцать лет и перспективы впереди необозримые. Другие, дослужившись даже к исходу карьеры до того, с чего Гриша начал, успевали накопить за десяток лет вполне приличный капитал и встречали старость обеспеченными людьми, владельцами уже собственного поместьица, способного неплохо прокормить, и круглого счета в банке.

Но Гриша хотел много и сразу – в юности скромность в число его добродетелей, что бы там не писал много лет спустя т. Сталин, отнюдь не входила…

Хотя и это вполне объяснимо – нелегко заниматься изо дня в день урожайностью полей и сбытом продукции, наблюдая при этом, как хозяин приглашает дать один концерт труппу Кишиневской оперы в своем маленьком частном театре – и платит за это удовольствие заработок управляющего за три года службы. А после спектакля, за ужином из заморских деликатесов, видеть, как довольная актрисочка прикуривает от поднесенной услужливым хозяином зажженной купюры – за которую ему, управляющему, надо пахать две недели… И сознавать, что он, управляющий Григорий Котовский – царь и бог лишь для крестьян, другой жизни и не знающих, а перед истинными хозяевами этой страны он никто и ничто. И это – навсегда.

Короче, Котовский хапнул. Присвоил деньги, вырученные за продажу партии свиней. Рассчитывал, что когда вскроется покупателях о покупателях, якобы договорившихся с управляющим об отсрочке платежа, – Гриша с деньгами будет уже далеко, в Германии… То есть на съезжую сразу не поволокут, а там, глядишь, и Манук-бей вступится…

Скромнейший из храбрых просчитался – схватили его за руку почти сразу же.

Я не хочу сказать, что прочие коллеги-управляющие были альтруистами, живущими на одну зарплату. Воровали, конечно. Но – по чину и в меру. И хозяева знали об этом и смотрели на такие грешки сквозь пальцы. В самом деле, какая беда, если управитель, хорошо зная рынок, сумеет продать партию масла или вина чуть выше обычной цены, а разницу положит в карман? Или сэкономит в свою пользу часть денег, предназначенных для расплаты с поденщиками? Пустяки, мелочи, входящие в правила игры.

Но Котовский правила нарушил грубо. Потом наши историки и писатели, пытаясь обелить своего персонажа, писали, что все эта история была провокацией: подставили, дескать, чистого помыслами юношу – а грешен он был тем лишь, что активно заступался за притесняемых крестьян.

Однако достаточно слегка задуматься, чтобы понять: затевать провокацию в отношении человека, пользующегося мощной протекцией, во-первых, просто опасно, во-вторых, абсолютно бессмысленно.

Такую акцию можно применить к личности, ворующей «не по чину» давно и успешно, и при этом не дающей схватить себя за руку. Можно спровоцировать и подставить такого индивида с целью вернуть часть уворованного.

А Котовского, никаких особых материальных благ скопить не успевшего, зачем обвинять облыжно? Не устраивает исполнение обязанностей – можно чинно и благородно уволить, можно перевести на менее ответственную должность…

К тому же источник, повествующий о выступлении Григория Ивановича в качестве крестьянского заступника, все тот же – собственноручное его жизнеописание.

А документы свидетельствуют об ином: работодатель, помещик Скоповский, подал в суд Бендерского уезда иск о взыскании украденных денег. Дело до уголовного слушания не дошло (еще одна помощь Манук-бея, замявшего инцидент?). Вместо скамьи подсудимых Котовский оказался… вновь на преддипломной практике, уже в другом поместье (на сей раз подальше от родных мест, под Одессой).

Но Одесса стала городом соблазнов для скромного юноши… А полученные под отчет хозяйские купюры так заманчиво хрустели в руках…

Ну и… Двухдневный загул по одесским кафешантаном завершился логичным финалом – увольнением за растрату.

Беда небольшая, поместий в России-матушке много, и Котовский не терял оптимизма: уж где-нибудь да закончит практику, получит диплом – и Германия, вожделенная Германия…

Но тут жизнь нанесла скромнейшему из храбрых удар исподтишка, в спину: в 1902 году умер благодетель, князь Манук-бей.

И всё… Конец мечтам о Германии, даже управляющим в какое-нибудь скромное имение без княжеской протекции не возьмут, – дважды-то проворовавшегося, без диплома и направления из сельхозшколы, без рекомендательных писем… Путь в эту касту был для Котовского навсегда закрыт.

Он не сразу сдался, попытался пробраться на теплое местечко с черного хода – запасся собственноручно сработанными – попросту фальшивыми – рекомендациями и явился к очередному помещику, соискателем места управляющего…

Наивный обман раскрылся быстро, а покровитель был мертв, – и правоохранительная машина на сей раз сработала без осечек: арест, следствие, слушания по делу о подлоге… А тут еще и помещик Скоповский извлек из-под сукна дело о покраже «свиных денег»… В общем, в Кишиневском тюремном замке Котовский обосновался прочно. И законченные там «университеты» оказались в ближайшие годы куда полезнее знаний, полученных в сельхозучилище.

Приговор предполагал несколько лет отсидки, однако завершилась она для Котовского гораздо быстрее – в 1903 году его освободили «по состоянию здоровья». Оказывается, будущий герой страдал целым букетом нервных заболеваний – от заикания до эпилепсии. В своих жизнеописаниях, естественно, он об этом скромно умалчивает…

* * *

Выйдя на свободу, Котовский стал участником «революционного движения». Как он сам писал: «стихийным коммунистом». Да и в самом деле, надо же было чем-то человеку заняться, – путь в «приличное общество» закрыт, но не к станку же вставать дворянину с агрономическим образованием да с совершенным знанием французского…

Написав, Григорий Иванович вступил в «революционное движение», я всего лишь процитировал его «Краткую революционную биографию», а Котовский умудрился соврать в этой короткой фразе дважды.

Во-первых, никуда Котовский не вступал. Во-вторых, революционного движения, по крайней мере организованного, куда можно «вступить» – в 1903 году не было. Рабочие и крестьянские выступления, стихийные и разрозненные, были. А движения не было. Революционеры-недобитки еще не успели оправиться от страшного разгрома, учиненного им покойным императором Александром III.

В описываемое время остатки разгромленных народовольческих организаций только-только стали выползать из щелей и сбиваться за границей в партию социалистов-революционеров (эсеров) и никакой организованной структуры в Бессарабии у них просто не было.

А с партией марксистов (пока еще не ленинцев), т.е. с РСДРП, вообще происходило нечто странное… Кто изучал в свое время курс «Истории КПСС» и не до конца позабыл это достаточно беллетристическое произведение, тот может вспомнить интересный и странный факт: история партии ведется начиная со второго съезда (1903 г.). А про первый ( 1898 г.), на котором РСДРП вроде как и образовалась, упоминается вскользь, мельком, в подстрочных примечаниях. Есть версия, что этот съезд (единственный до 17-го года, проходивший на территории Российской империи) – дело рук охранного отделения, покончившего с народовольцами и обратившего, наконец, внимание на последователей Маркса. Но это так, к слову…

Факт в том, что в 1903 году вступить в социал-демократическую партию в Кишиневе было невозможно, за полным ее отсутствием.

Чем «революционным» занимался Котовский в последовавший после первой отсидки год, доподлинно установить теперь уже не удастся. По крайней мере, печатавшуюся в далеких заграницах газету «Искра» среди кишиневских рабочих он не раздавал, будь в архивах хоть намек на такие факты – уж советские историки подстарались бы, раскопали, будьте уверены.

Зато известно, что по меньшей мере дважды за этот период арестовывала Г.И. уголовная полиция, но ненадолго – через месяц-другой Котовский покидал Кишиневский тюремный замок «за недоказанностью улик», а затем писал в автобиографиях, что именно в эти краткие отсидки познакомился с большевиками-ленинцами и проникся идеями борьбы за счастье рабочего класса. Что опять крайне сомнительно – в царских тюрьмах уголовных и политических преступников зачастую содержали раздельно, резонно полагая, что простым уголовникам незачем забивать голову социалистическими и анархистскими идеями, а уж тем более ни к чему подпольщикам перенимать умения по вскрытию сейфов и изготовлению фальшивых документов…

Но наши историки и авторы исторических романов – следуя за автором сомнительных автобиографий – весьма изобретательны по части подгонки фактов под генеральную линию: на совместных прогулках, и никак иначе, пропитался Григорий Иванович идеями. Ну, может и пропитался. Может, вообще ему «Капитал» Маркса через полуметровую стену тюремной азбукой отстучали. Доказать либо опровергнуть сие за давностью лет невозможно.

Но судя по последовавшим событиям, гораздо большему обучили интеллигентного дворянского юношу соседи по камере. Обучили и снабдили необходимыми связями в уголовной среде. Вполне возможно, и ему было что рассказать уголовным авторитетам, до сих пор в сельскую местность не сующимся и отирающимся возле денежных людей в Кишиневе – Котовский досконально знал быт помещичьих усадеб и, что важнее, порядок движения денежных средств – когда и в каких количествах получают из банка деньги для расплаты с поденщиками и поставщиками, когда собираются наибольшие суммы, вырученные за урожай и т.д. и т.п.

И летом 1904 года в родных местах Григория Ивановича появилась дерзкая грабительская шайка. Бывало, конечно, такое и раньше – доведенные до отчаяния мужички выходили на большую дорогу с сучковатыми дубинами – разбойная карьера их бывала недолгой и завершалась сибирской каторгой.

Но шайка атамана Котовского, многочисленная и хорошо вооруженная, работала совсем на других принципах. Нет, эти орлы не сидели в придорожных кустах, поджидая случайных проезжих, они являлись прямо в усадьбы, хорошо зная, когда там имеются немалые деньги и забирали все подчистую. Что характерно, ни одного убитого во время многочисленных нападений не было, что еще раз доказывает полученное Котовским старорежимное уголовное воспитание. Дело в том, что в отличии от взявшихся в послереволюционные годы за наган отморозков, налетчики старой школы рассматривали оружие исключительно как средство убеждения и для стрельбы по живым людям практически не применяли. А мокрушников (т.е. убийц) презирали и старались держаться от них подальше.

На первых порах свое имя атаман предпочитал не рекламировать (надеялся все-таки легализоваться, стать с награбленными капиталами уважаемым членом общества?). И, как прочие военнообязанные граждане Российской империи, с началом русско-японской войны Григорий Иванович получил мобилизационную повестку. Порвал и забыл, экая мелочь… Но эта разорванная бумажка еще всплывет в нашей истории.

* * *

Слава атамана дерзких налетчиков росла – пока лишь в узких кругах. И деятельность Григория Ивановича привлекла внимание эсеров, разворачивавших в Кишиневе свою боевую организацию. Сотрудничество наладилось быстро, ибо интерес был взаимным: эсеров привлекали широкие связи Котовского в уголовной среде и отличное знание местной обстановки. Он же весьма уважал социалистов-революционеров за развитую систему конспиративных явок, за налаженное производство фальшивых документов и т. д. – бандитские «малины» Кишинева были известны уголовной полиции наперечет, в случае серьезной угрозы на них не отсидишься…

Результатом сотрудничества стали несколько совместных «эксов» котовцев и эсеровских боевиков. Под партийной крышей Котовский работал примерно так же, как и управлял бессарабскими и одесскими поместьями, – и в партийную кассу награбленную выручку сдавать не спешил. И вскоре дороги борцов за народное счастье вновь разошлись…

В промежутках между налетами жил Котовский скромно, даже своим жильем не обзавелся: снимал номер-люкс в лучшей гостинице, зачастую выезжая для того в Одессу, питался в лучших ресторанах, запивая блюда французской кухни лучшими французскими винами… В гостиничных книгах, кстати, записывался правдиво и скромно – «дворянином Киевской губернии Котовским» – благо старые дела были закрыты, а новые подвиги Григорий Иванович совершал под звучным псевдонимом «атаман Адский».

На правдивой своей скромности и погорел… И на разорванной и позабытой мобилизационной повестке. Угодил под облаву на уклонистов от военной службы – и загремел в армию, в 19-й Костромской пехотный полк, что базировался в те времена в Житомире…

«Атаману Адскому» – рядовым, ломать шапку перед офицериками?!

Грозе купцов и помещиков – драить сапоги старослужащим?!

Трескать «кирзу»-перловку после фрикасе из пулярок и позабыть вкус шато-лафита?!

Какой позор… Даже скромнейшему человеку пережить такое унижение решительно невозможно.

Дезертировал Котовский при первой возможности – эсеры по старой дружбе помогли с фальшивыми документами и подкинули денег на дорогу до Одессы.

И в жизни скромнейшего из храбрых начался новый этап.

* * *

Открыто жить под своей фамилией Котовский уже не мог – за дезертирство в военное время полагался длительный каторжный срок.

И будущий комкор ушел в леса – хоть и небогата ими Бессарабия, но отсидеться какое-то время можно. И в Бардарский лес (что рядом с родными Ганчештами Котовского), потянулись былые подручные «атамана Адского» – поначалу набралось пять стволов, потом семь, потом десять… Можно было начинать новые большие дела.

Но теперь под псевдонимами Котовский больше не скрывался. К чему? Коли уж внесена его фамилия в розыскные листы – так пусть уж гремит на всю Россию!

«Я Котовский!» – с такого крика и с выстрела в потолок начиналось очередное «дело». А было этих дел немало, работали котовцы ударно, по-стахановски – за один лишь декабрь 1905 года – двенадцать нападений, в основном на окрестные поместья.

Естественно, что неотработанных хозяйств оставалось в округе все меньше, а выросшая до восемнадцати налетчиков шайка перебазировалась в Иванчевский лес, что на самых окраинах Кишинева, – поближе к ссудным кассам, магазинам и квартирам городских толстосумов. Правильный выбор позиции немедленно принес дивиденды: лишь за два дня января 1906 года – одиннадцать удачных нападений. А в феврале – целых двадцать восемь! В иные дни, поймав кураж, котовцы совершали до трех-четырех налетов! Богатое население Кишинева впало в нешуточную панику… Иногда неделя-другая проходила без громких эксцессов, но радость всякий раз оказывалась преждевременной – Котовский с подручными время от времени совершал грабительские вояжи в Одессу.

Чтоб хоть как-то связать этот период жизни Котовского с борцами за народное счастье, историки утверждают, что награбленное он раздавал крестьянам. Отчасти этому поверить можно. Партизанить в сельской местности достаточно долгое время можно лишь при активной поддержке хотя бы части местного населения, что поневоле приводит к необходимости делиться. Тем более что Бессарабия не Сибирь, где после удачного налета на золотой прииск можно бесследно раствориться в зеленом море тайги. А в достаточно редких и небольших лесах Молдавии вести вольготную жизнь Робина Гуда несколько затруднительно…

Но с другой стороны, прочих многочисленных романтиков большой дороги никто в революционеры не записывает, как бы и с кем бы они не делились. И Мишка Япончик (он на страницах этой истории еще появится), и Ленька Пантелеев тоже любили швырять в толпу награбленные червонцы – и что? Бандиты, от фарта бандитского куролесящие…

Надо думать, не довелось бы Котовскому сделать удачную карьеру красного командира, и он бы остался в документах эпохи и памяти народной как обычный удачливый разбойник. Ну, в лучшем случае, как «благородный разбойник».

И все равно удивительно, что теплая компания котовцев действовала так долго и успешно. Вроде бы начало ХХ века никак не способствовало карьере личностей типа Роб Роя, Карла Моора или Фра Дьяволо. Если учесть, что базировалась шайка в лесу, но значительная часть грабежей происходила в городе – вызвать полицию на помощь можно было почти мгновенно, одним телефонным звонком, а она, полиция, являла из себя весьма разветвленный и хорошо организованный аппарат и имела на вооружении всевозможные новшества: автомобили, дактилоскопию, подробные картотеки и т.д. и т.п. Куда там нотингемскому шерифу, вслепую шарившему по Шервудскому лесу в поисках Робина Гуда…. В чем же причина неуловимости Котовского со товарищи?

Во-первых, конечно же, сыграл свою роль организационный талант атамана. В том, что Григорий Иванович умел блестяще планировать операции, сомневаться не приходится.

Во-вторых, нельзя не учитывать некоторые национальные особенности молдавского крестьянства. Об этом чуть подробнее.

Дело в том, что когда турки завоевали в XV веке дунайские княжества, в том числе Молдову, партизанская война местных жителей продолжалась очень и очень долго. В конце концов антитурецкие повстанцы (так называемые гайдуки) выродились в самых обыкновенных грабителей без каких-либо политических идей, но по инерции продолжали пользоваться симпатиями мирного населения как защитники народа от притеснений турецких чиновников.

К ХХ веку гайдуков, понятно, уже не осталось, но память о них была достаточно свежа, они оставались идеализированными и сугубо положительными героями народного фольклора: песен, сказаний и т.д. и т.п. К примеру, великорусские крестьяне не были своей исторической памятью предрасположены к сочувствию и помощи шайкам лесных удальцов. И ватага Котовского очень удачно воспользовалась этой особенностью бессарабского менталитета.

Третьей причиной неуловимости удачливой шайки было, несомненно, полное разрыв Котовским связей с революционным подпольем. Оно, это подполье, за прошедшие два с половиной года появилось таки в Кишиневе, но просто кишело провокаторами.

Ну и наконец, необходимо принять в расчет, что ловившие Григория Ивановича полицейские чиновники тоже были живыми людьми, со всеми присущими живым людям слабостями, – а не идейными и бескорыстными персонажами авантюрно-разбойничьих романов. Поимщики Котовского едва ли питали горячую любовь к его жертвам – сорящим деньгами бессарабским магнатам. И едва ли отказывались от существенной прибавки к жалованью со стороны удачливого атамана.

И все таки, несмотря на эти благоприятные факторы, карьера предводителя гайдуков в начале ХХ века не могла быть слишком долгой…

Но тут случилась в России заварушка, названная впоследствии первой русской революцией. Веселое было время, что и говорить. Все, что вчера было под запретом, вдруг стало простым и доступным – в стране появился парламент и легализовались политические партии, журналисты, пьянея от собственной смелости, радостно печатали статьи, за которые совсем недавно грозила сибирская ссылка… Крайне все это напоминало недоброй памяти перестройку…

Но то были распускавшиеся в городах демократические цветочки… А в сельской глубинке созрели ягодки – крестьяне по-своему решали земельный вопрос.

Решали жестоко, сообщения о самовольной распашке барских земель, о поджогах и разграблениях помещичьих усадеб, сопровождаемых убийствами и изнасилованиями, поступали со всех сторон России-матушки. И художества шайки Котовского на этом фоне как-то поблекли и затерялись…

* * *

А теперь опустим занавес над последующими десятью годами жизни нашего героя. Ничего нового, честное слово. Рутина: грабежи, поимки, побеги, снова грабежи, снова поимки, снова побеги, после очередной поимки – суд и десять лет каторги, и новый побег – из Сибири…

Сбегал из-под стражи Котовский на удивление часто и удачно. Если верить автобиографиям – благодаря незаурядным физическим данным и личному мужеству. Документы свидетельствуют о ином: Котовскому не приходилось пилить решетки и копать подкопы на манер Эдмона Дантеса, двери тюремных камер открывала ему самая надежная отмычка – толстая пачка купюр.

* * *

Занавес поднимается, акт второй: 1917 год, великий и страшный…

Февральскую революцию Котовский встретил в Одесской тюрьме – в предвоенные и военные годы именно этот приморский город стал для банды котовцев главной ареной грабежей и налетов. Очередной этап веселой жизни закончился, как и прежние: бандитов постепенно переловили и перестреляли, добрались и до атамана – оставшись без сообщников, он пытался было отсидеться в сельской местности, причем вновь в роли управляющего поместьем и вновь по подложным документам… Имелась, имелась у Григория Ивановича тяга к скромной сельской жизни.

На сей раз царская Фемида, весьма благодушная и снисходительная к нашему персонажу, словно с цепи сорвалась: смертная казнь через повешение! Война, время суровое…

Но пришла революция, разом списав все долги: вчерашние преступники стали героями, и наоборот.

Несколько месяцев – вся вторая половина семнадцатого года – непонятным образом выпадают из биографии Котовского. Вроде бы отправился на Румынский фронт добровольцем-вольноопределяющимся, но ни единого документа об участии Григория Ивановича в военных действиях не нашлось…

Но в самом начале 1918 года все прояснилось. Котовский – в Тирасполе, и командует отрядом. Революционным, понятное дело. Но лица в отряде все те же – сообщники по былым налетам и другие уголовники, знакомые по многочисленным отсидкам. Да еще несколько анархистов, способных завернуть при случае пару-тройку агитационных фраз про эксплуататоров и их экспроприацию – революционный отряд все-таки, не банда.

Официально считалось, что отряд товарища Котовского создан для борьбы против румынских королевских войск, незаконно, в нарушение договора, оккупировавших Бессарабию. И в самом деле, случались дерзкие рейды через Днестр – по знакомым с детства местам, по имениям богатейших бессарабских помещиков… Впрочем, если поверить автобиографии Котовского – он и в самом деле сражался в январе восемнадцатого с регулярными румынскими частями у Бендер и Дубоссар. Правда, если поверить автобиографии, написанной в другом году, в те же самые дни Григорий Иванович подавлял юнкерский мятеж в Одессе… Несовершенна человеческая память.

Документы более надежны, и один из них – уже советский – сообщает, что уже в феврале Котовский вышел из подчинения советскому командованию и начал действовать самостоятельно. В боях с румынскими частями отряд больше не участвовал, полностью сосредоточившись на реквизициях и экспроприациях…

Вообще-то такие художества в любой армии любой страны заканчиваются одинаково: трибуналом и расстрелом. Но, увы, в Красной Армии подобные самочинные действия командиров в начале восемнадцатого года наблюдались повсеместно, даже термин для них придумали специальный: партизанщина. Позже товарищ Троцкий железной рукой наведет порядок, покончив и с партизанщиной, и с ее не желающими перековаться главарями.

Но это будет позже, а пока с партизанщиной Котовского покончили войска Германии и Австро-Венгрии, развернувшие в начале весны масштабное наступление на юг Украины. Советская группировка в Приднестровье оказались в стратегическом «котле».

Сражаться с регулярными германскими войсками (румыны по боевым качествам уступали им на пару порядков) партизаны Котовского не пожелали, и торопливо отступили в далекий-далекий тыл – в Екатеринослав.

* * *

И вот тогда – в апреле восемнадцатого – биография Котовского выписывает зигзаг настолько уникальный, что советские историки начинают лепетать что-то совсем уж невразумительное.

Григорий Иванович бросает войну и карьеру красного командира, расформировывает отряд, – и исчезает в мутных водах бурлящей России. Ни единого достоверного сведения – где был несколько месяцев, чем занимался… Даже в архигероических автобиографиях – «белое пятно». Учитывая известный нам послужной список Котовского, такая скромность наводит на некоторые подозрения.

В ноябре скромнейший из храбрых вновь выныривает на поверхность: частным лицом, с подложным паспортом помещика Золотарева, появляется в Одессе, занятой в то время частями Добровольческой армии Деникина и Антанты. Историки смущенно бормочут, вслед за автобиографией комкора: дескать, партия послала Котовского на укрепление революционного подполья…

Интересно, какая партия?

В партии Котовский тогда еще не состоял, ни в большевистской, ни в какой иной, но дело даже не в этом.

Вдумайтесь в ситуацию – момент для Советской власти критический, фронты трещат по всем швам, а беглого командира, унесшего ноги с передовой и распустившего отряд – отправляют укреплять подполье.

Логично укреплять подполье кем? Старыми большевиками-конспираторами с дореволюционным стажем, собаку съевшими на всякой нелегальщине: паролях, явках, способах отрыва от филеров и организации подпольных типографий.

А судя по тому, как часто попадался Григорий Иванович уголовному розыску в царское время, налетчик он был лихой, но конспиратор явно никудышный… Словом, ни на грош нет веры ни комкору, ни историкам гражданской войны. Не посылала партия Котовского в Одессу. Сам поехал. Зачем? Ответ, в общем-то, напрашивается.

Много богатых людей со всей России собрались на юге, под защитой белой армии, в относительно спокойной Одессе. И много ценностей привезли с собой…

Даже официальные биографы Котовского не утверждали, что он клеил по ночам листовки или подстрекал к забастовкам портовых грузчиков. На какое-то время Григорий Иванович затих, а потом взялся за старое – по Одессе прокатилась волна дерзких налетов и ограблений…

* * *

Спокойствие в Одессе царило и в самом деле относительное, да и то лишь в центральных районах. На пригороды власть белогвардейцев и интервентов распространялась номинально: там владел и правил, карал и миловал глава преступного мира Одессы, уголовный авторитет Мойша Винницкий, более известный под прозвищем Мишка Япончик. Революционер, между прочим. Член партии анархистов.

Никакого парадокса тут нет – общеизвестно, с каким ликованием встретил уголовный элемент Февральскую, а затем Октябрьскую революцию. Гораздо реже принято вспоминать, что убийцы и грабители весьма активно участвовали в защите завоеваний этих самых революций. Распахнутые двери тюрем, сожженные архивы сыскных отделений, полный простор для всех видов незаконной деятельности – все это, несомненно, нуждалось в защите братков. Ведь на территориях, которые в ходе гражданской войны занимали белые, вольготная жизнь для любителей ночных обысков и конфискаций кончалась.

Не была исключением и Одесса. Белогвардейцы при поддержке французских и английских интервентов попытались возродить систему уголовного сыска и прищемить хвост романтикам с Молдаванки. И большой сходняк одесских громил и мокрушников принял решение помочь Совнаркому очистить юг России от деникинской армии… Сказано – сделано: позже, при подходе красных частей к Одессе, уголовники поднимут самое настоящее восстание против белых.

А до той поры боролись с эксплуататорами как умели, привычными способами.

* * *

Отвлекшись ненадолго от славного боевого пути скромнейшего из храбрых, стоит отметить следующее обстоятельство: тот факт, что среди уголовной братвы защитников старой власти и старых порядков не нашлось, по большому счету лишь доказывает полное отсутствие у братков политического предвидения.

Не надо ведь быть Ньютоном, чтобы понять: при победе большевиков очень скоро в стране количество богатых (или открыто богатых) граждан резко сократится. А грабить государство куда труднее и опаснее

Но романтики большой дороги о будущем не задумывались и видели лишь одно: старая система уголовного сыска приказала долго жить, а материальных ценностей в кровавом водовороте русской смуты мелькает вполне достаточно. И они ринулись экспроприировать экспроприаторов алчно и жадно, как оголодавшие щуки набрасываются на стаю сонных и жирных карасей…

Часть этой публики рассудила вполне здраво – грабить лучше и удобнее всего, имея за спиной всю мощь государственной машины. Из кого, как вы думаете, формировалась значительная часть кадров ВЧК? Из уголовников, ясное дело. Многие из них, погорев по глупости и жадности, были выведены в расход коллегами. Но иные вышли в самые верха, где и просидели до самых сталинских чисток…

Другая, не меньшая часть борцов за денежные знаки рассудила еще логичнее – а зачем, собственно говоря, вставать под знамена Железного Феликса? – это ведь надо скучать на партсобраниях и надрывать глотку на митингах, и, что самое неприятное, ловить всевозможных контриков. Но контрик контрику, как известно, рознь. Зажиточных и мирных буржуев за мошну пощупать приятно, но ведь в контрреволюционеры оказались зачислены и бывшие офицеры, и экс-товарищи большевиков по борьбе – боевики эсеров и анархистов. А это народ горячий и обидчивый, опять же вечно при оружии, тут и пулю в лоб схлопотать недолго…

В общем, после таких рассуждений урки обзаводились кожаными куртками, маузерами в деревянных кобурах, липовыми удостоверениями чекистов и шли раскулачивать чуждый элемент по подложным ордерам…

Власть, понятное дело, таких конкурентов в святом деле экспроприации терпеть совсем не собиралась, пойманных уничтожала быстро и решительно. Вот только ловили прискорбно мало – обчищенные обыватели не спешили жаловаться, кто их там разберет, чекистов этих, живы остались – и то ладно…

* * *

Как известно, два медведя в одной берлоге уживаются редко.

Однако никаких конфликтов между Котовским и Япончиком не отмечено – знакомы они были еще с довоенных времен, и в девятнадцатом году анархист трудился плечом к плечу со «стихийным коммунистом» на ниве экспроприации, благо та нива была широка и обильна, хватало всем.

Нет нужды перечислять многочисленные грабежи и налеты, но один, случившийся под самый занавес одесской эпопеи Котовского, вспомнить стоит: красные войска подступили к Одессе, и в суматохе и неразберихе котовцы под видом эвакуации вывезли из одесского госбанка три грузовика денег и ценностей.

Настоящих денег, не тех ассигнаций, что рулонами печатали на дурной бумаге всевозможные самостийные правительства. Царские империалы, золотые банковские слитки… Три грузовика… Неплохой куш, согласитесь.

Судьба этих ценностей темна и загадочна. Ни в партийную большевистскую кассу, ни в воровской общак они так и не поступили.

Однако вот что любопытно: после истории с одесским госбанком Котовский, что называется, «завязал». Нет больше сведений об ограблениях купцов, помещиков, ювелиров и фабрикантов. Наоборот, Котовский упорно и целенаправленно (и, главное, вполне дисциплинированно!) занимается своей карьерой в Красной Армии – ни партизанщины, ни самочинных реквизиций, год спустя вступает в партию, достигает высоких командных должностей…

На заре бандитской юности Гриша Котовский мечтал скопить семьдесят тысяч рублей, навсегда уехать в Румынию, купить имение и заняться сельским хозяйством. Аппетит, как известно, приходит во время еды. Но три грузовика, набитых золотом, даже самый зверский аппетит насытить вполне способны.

Однако куда делся груз с тех грузовиков? Таскать с собой по фронтовым путям-дорогам такое количество золота невозможно… По Одессе и в 20-е, и в 30-е годы ходили упорные слухи об огромном «кладе Котовского», зарытым где-то под городом… У меня есть версия, что деньги были-таки пущены в оборот, недаром Котовский несколько лет обучался профессиональному менеджменту.

Но об этом чуть позже.

* * *

Рассказывать подробности военной биографии скромнейшего из храбрых нужды нет – написано о ней много, и официальный (после завершения периода «партизанщины») боевой путь Котовского достаточно подтвержден документами.

Но один момент лета 1919 заслуживает того, чтобы его рассмотреть повнимательнее.

Фабула такова: т. Котовский командует 12-й бригадой Красной Армии и одновременно является начальником Жмеринского боевого участка. И тут на подмогу к нему – неожиданно и самочинно – прибывает Одесский революционный имени В. И. Ленина полк под командой т. Япончика, им же и сформированный.

Хотя правильнее, исходя из числа штыков, назвать тот полк батальоном. Точную численность бандитской подмоги установить трудно: дезертирство собранных Япончиком урок началось еще в Одессе: около трехсот бойцов (по другим данным – около семисот) из двух с лишним тысяч не явились на вокзал в день отправки. И всю дорогу на фронт продолжалось повальное бегство. Но, судя по тому, что для доставки «полка» потребовался целый эшелон – несколько сотен бойцов из Одессы-мамы до Котовского все-таки доехали.

Вопрос: а с чего это Мойшу Винницкого вдруг на фронт потянуло? Он ведь всегда с эксплуататорами предпочитал разбираться не в полевых сражениях, а в более приватной обстановке…

Второй вопрос: почему самочинно возникший имени В. И. Ленина полк отправился – тоже самочинно – не куда-либо еще, а под Жмеринку, к Котовскому?

Ответ, думаю, прост: золото. Три грузовика с золотом из одесского госбанка.

Взять этакий куш на территории, которую Япончик считал «своей» и не поделиться – полный беспредел, согласитесь. Причем беспредельщик оказался под защитой штыков и сабель Красной Армии – ни в одиночку, ни даже с десятком-другим бандитов на «стрелку» к нему не сунуться… Отсюда, надо полагать, и произошла затея с опереточным полком имени Ленина.

Приняли подмогу радушно, но радушие иссякло очень быстро – едва дело дошло до серьезного разговора и прозвучал неизбежный вопрос: «Где деньги, Гриня?»

В назревающем конфликте Григорий Иванович успел первым. Поскольку до стрельбы дело сразу не дошло, надо полагать, комбриг Котовский пообещал-таки некую долю комполка Япончику…

А сам собрал трибунал, который быстренько осудил и приговорил Япончика. Как вы думаете, за что? Вовек не догадаетесь. Мойшу Винницкого, в миру Япончика, приговорили к высшей мере (о, верх цинизма!) за мародерство и грабежи мирного населения.

Тот, не будь дурак, сообразил: речь уже не о доле идет, а о собственной голове – в трибунал не явился и приведения приговора в исполнение не стал ждать: захватил подвернувшийся под руку поезд и покатил в Одессу-маму. Но в пути все же был перехвачен и застрелен.

Вместе с шефом жертвами этой разборки стали шестеро главных подручных Япончика; остальное одесское воинство влилось в состав бригады Котовского – рядовой состав полка едва ли подозревал о финансовых трениях двух красных командиров.

* * *

Гражданская война закончилась для Григория Ивановича поздно – давно были разгромлены регулярные войска белых, заключен мирный договор с Польшей, – а конница Котовского все моталась по Украине и России, подавляя то тут, то там вспыхивавшие крестьянские восстания.

Мирная жизнь застала Котовского в должности командира 2-го конного корпуса. Штаб дислоцировался в Умани, а части – в юго-западной части Украины, что примыкала к Бессарабии.

Настало время воспользоваться плодами долгих и не очень праведных трудов… Нельзя сказать, что коммунистическая власть как-либо ущемила героя – особняк в Умани, и особняк в Одессе, на Французской улице, и личный спецпоезд в безраздельном пользовании, и полный штат обслуги, и многое, многое другое.

Но…

Но хотелось большего…

Не давали покоя воспоминания кишиневской юности о красивой, прямо-таки царской жизни бессарабских магнатов. Пожить так же на излете лет, после долгих годов боев, тюрем, каторги, – достаточно скромное желание, не правда ли?

А Бессарабия – рядышком, за Днестром, и вновь в Кишиневе всю ночь играют оркестры и горят огни кафешантанов, и подвыпившие богачи швыряют певичкам букетики, завернутые в крупные купюры…

Скромнейший из храбрых представляет на рассмотрение своего непосредственного начальника Фрунзе тщательно проработанный план: как ему, комкору Красной Армии Котовскому, стать бессарабским диктатором.

Удивительный документ этот сохранился в архивах, так что строить догадки и предположения не приходится. Суть плана проста: 2-й кавкорпус Котовского поднимает мятеж против Советской власти (вернее, инсценирует мятеж с тайного ведома и благословения властей). Затем «мятежные» войска переправляются через Днестр и захватывают Бессарабию, где устанавливают власть народа. С Котовским во главе, разумеется. Москва и Киев как бы и не причем, но с Советами новое государство немедля заключит договор о дружбе и взаимопомощи, с перспективой последующего объединения.

Думаете, авантюрный и абсолютно фантастичный сценарий? Вовсе нет. Григорий Иванович даже не сам его сочинил – лишь скопировал в своем плане действия Польши по завоеванию т.н. Малой Литвы. Один к одному: липовый мятеж одной из дивизий в армии Пилсудского, захват липовыми повстанцами Вильнюса и прилегающих областей и т. д. Вполне сработало: Литва лишилась столицы и значительной части территории, а «мятежники» тут же получили полную амнистию.

И еще один свежий прецедент имелся: зимой 1921-22 годов части регулярной финской армии пытались завоевать Карелию, а правительство от них активно открещивалось: взбунтовались, дескать, военнослужащие карельского происхождения и самочинно в поход двинулись… У этих, правда, дело не выгорело.

Коли уж план Котовского оказался подшит в архивные папки – надо полагать, Фрунзе, прочитав его, не посмеялся и не отправил в мусорную корзину. Обсуждали идею всерьез – но все же отклонили. Во-первых, побоялись международных осложнений: к Польше у держав, заправлявших в те годы европейской политикой, отношение было самое мягкое, не то что к Советской России. Во-вторых, сама личность инициатора и исполнителя плана вызывала большие сомнения. Как поведет себя человек с таким бурным и неоднозначным прошлым, оказавшись на территории чужого государства? И как поведут себя подчиненные ему войска?

Дело в том, что 2-й конный корпус числился у руководства РККА на плохом счету. Речь не о боевой подготовке, а о лояльности власти. Ведь 2-й кавкорпус – это бывшая Вторая конная армия… Известно, что в гражданскую войну красные кавалеристы, объединенные в три мощнейшие группировки – «первоконники», «второконники» и «червонцы» – вели между собой борьбу не менее ожесточенную, чем с казаками Шкуро и Мамонтова. До открытых сражений дело не доходило, но подковерные штабные схватки случались жесточайшие

Кончилось тем, что всех одолел Семен Михайлович Буденный, командарм Первой конной, – и на долгие-долгие годы прописался на самой вершине советской властной пирамиды. А командир Второй конной Миронов погиб от пули в Бутырской тюрьме очень задолго до знаменитых сталинских чисток. Вторую армию тоже наказали, понизили в статусе до корпуса, разбавили состав «правильными» бойцами и командирами (оттого, надо полагать, и оказался во главе корпуса Котовский со своим штабом из проверенных людей). И все равно воинское соединение оставалось под большим подозрением, обиженных и недовольных в нем хватало…

В общем, задуманный псевдомятеж одобрения у высшего руководства не получил.

А может и не «псевдо»? Думается, не только из врожденного авантюризма так рвался Котовский за границу и не из желания освободить бессарабское крестьянство. Не будем забывать и про золото госбанка из трех загадочно канувших в никуда грузовиков…

* * *

Но тут в истории страны произошел крутой поворот, наверняка весьма порадовавший Григория Ивановича. Нэп, новая экономическая политика.

Правительство дозволило-таки гражданам достать из тайников уцелевшие от реквизиций деньжата и на основе частной собственности заняться восстановлением разрушенной экономики.

Имелся такой тайничок и у Котовского, а уж его талант предпринимателя, как показали последовавшие события, не уступал ни уголовному, ни военному.

Казалось бы, коммунист и красный командир высокого уровня ну никак не сможет стать одновременно дельцом-непманом. Тут уж, как говорится, или крест сними, или трусы надень…

Но Котовский смог и стал. Потому что его частное предприятие называлось очень скромно: подсобное хозяйство 2-го кавкорпуса.

Всем хозяйствам хозяйство – ни один корпус ни одной армии мира никогда не имел ничего подобного. К тяжелой промышленности Котовского не тянуло, сказывалось полученное в юности сельхозобразование, – и он брал под контроль предприятия, обрабатывающие продукцию полей и пастбищ. Ну и заодно уж сами поля с пастбищами…

Заводы, общим числом более сотни, – сахарные и кожевенные, мыловаренные и винокуренные, пивоваренные и маслодавильные… Предприятия поменьше – бойни, мельницы, всевозможные цеха и мастерские – счет их тоже шел на десятки. Бескрайние поля, где выращивалось сырье… Торговые точки для реализации излишков продукции – свою первоначальную задачу: одеть-обуть и накормить бойцов корпуса, – подсобное хозяйство выполнило, и в десятки раз перевыполнило.

Но чтобы создать в короткий срок этакую махину, настоящую финансовую империю, мало иметь одну лишь бесплатную рабочую силу – бойцов вверенного корпуса. Нужен и немалый стартовый капитал. Маленький пример: конники Григория Ивановича устраивали грандиозные облавы на одичавших собак, кои расплодились на Украине за годы лихолетья в количествах неимоверных. Дело, в общем, знакомое, – невелика разница, на мятежных тамбовских крестьян охотиться или на бродячих шавок: оцепить, прочесать, направить бегущих на тщательно замаскированную засаду – и перестрелять… Рабочая сила бесплатная, пулеметы и патроны – казенные, результат – бесплатное сырье для кожевенных и мыловаренных заводов т. Котовского. (А может быть, и мясо для солдатских кухонь кавкорпуса, кто знает…)

Но дальше начинаются трудности. Чтобы сшить из шкуры застреленного Бобика шапку, нужен труд квалифицированного кожевенника, а затем квалифицированного скорняка. И мыловаренному заводу рабочие и мастера требуются, знающие свое дело. И инженер, над ними начальствующий. И бухгалтер, зарплату им начисляющий… И…

Много ли было таких специалистов среди рубак второго корпуса? Если б и нашлись, то никак не в числе, достаточном на сотни предприятий… Значит, надо нанимать гражданских. И платить им немалую зарплату – кончились времена военного коммунизма, никого не погонишь работать под дулом маузера.

И это лишь одна статья первоначальных расходов. Хватает и других. Заводы, брошенные владельцами, Котовский брал в аренду почти бесплатно – но оборудование растащено либо пришло в негодность, надо покупать новое. И земля доставалась комкору легко (один росчерк пера – и бывшее поместье, а ныне совхоз «Рея» оборачивается подсобным хозяйством 13-го кавполка, подчиненного Григорию Ивановичу). Но земля сама собой не заколосится, ее надо чем-то и на чем-то пахать, и сажать в нее что-то надо… А картина та же: все растащено и разграблено.

Нужен был стартовый капитал. И капитал огромный.

Вот оттого-то я и считаю, что зря помешанные на кладах граждане прочесывают окрестности Одессы, вооружившись металлоискателями. Не найти им знаменитого «клада Котовского» – ни царских империалов, ни золота в банковских слитках… Все превратилось в стартовый капитал, в маслобойни и молотилки…

* * *

Дело развивалось замечательно – фактически, все сельское хозяйство и обрабатывающие сельхозпродукцию отрасли юго-запада Украины оказались под контролем Котовского. Нэпманы конкуренции не выдерживали, разорялись. Не было у них бесплатной рабочей силы, да и налоги с них государство драло преизрядные, в отличие от предприятий скромнейшего из храбрых.

Одни лишь сахарные заводы Котовского производили по 300 тысяч пудов сахара в год, да и прочие заводы, цеха и мастерские не простаивали.

Правда, иногда у сотрудников товарища Дзержинского возникали нескромные вопросы. Надо сказать, у Железного Феликса (а он в то время руководил не только чекистами, но и ВСНХ – Высшим советом народного хозяйства) не сложились отношения с комкором-нэпманом.

Вопросы возникали, например, такие: ну хорошо, т. Котовский, ваши заводы обеспечивают бойцов корпуса мясом и сахаром, шапками и сапогами, излишки реализуются… Но винокуренные и пивоваренные заводы? Они-то к чему? Бойцам Красной Армии потреблять их продукцию Устав не велит…

Котовский скромно отмалчивался. Оправдываться не было нужды – ближайшим другом и покровителем Григория Ивановича был Фрунзе, в те годы – зампред правительства Советской Украины и главнокомандующий всеми ее вооруженными силами. Власти у Фрунзе хватало: нескромные сотрудники Дзержинского с Украины удалялись, а в аппарат украинского ЧК-ОГПУ попадали весьма странные личности: подельники Котовского по одесским и кишиневским делам… И не только они – очень, очень любопытные персонажи встречались среди украинских чекистов. Например, знаменитый Лева Задов, – начальник махновской контрразведки, обретший литературное бессмертие под пером Алексея Толстого – был после разгрома махновского воинства и бегства батьки за границу не расстрелян и не посажен, служил много лет оперуполномоченным Одесского ЧК-ОГПУ-НКВД, долго служил, лишь при наркоме Ежове сняли с должности и расстреляли.

Понимал ли Котовский, что нэп не навсегда? Наверное, понимал… Все же стал активным партийцем, во всевозможных съездах и конференциях участвовал, наверняка слышал или читал слова Ленина: отступление временное, долго частникам не порезвиться…

Хуже того, и должность командира 2-го кавкорпуса – не пожизненная и не наследственная. Переведут, пусть и с повышением, в другие края – и что? Отдать в чужие руки любовно отлаженную агропромышленную империю?!

Ситуация…

Соломку скромнейший из храбрых стелил сразу в двух местах – и на Украине, и за границей, в Чехословакии.

* * *

При чем здесь Чехословакия? Все дело в пиве…

Чешское пиво славилось до первой мировой войны, славится и сейчас, – и вполне заслуженно. Но работали чешские пивоварни на импортном сырье, большая часть хмеля для них выращивалась за границей, – в России, вернее в Малороссии. Первая мировая и гражданская войны, естественно, прекратили все экспортные операции. Возродил их Котовский: к немалой радости чешских пивоваров вновь начал продавать за границу украинский хмель, причем по демпинговым ценам.

Такой гешефт в уставные задачи подсобного хозяйства воинской части уж никак не вписывается… Но командир корпуса легко нашел выход из положения: объявил о создании Военно-потребительского общества, немедля получившего право внешнеторговой деятельности. Председатель правления – естественно, скромнейший из храбрых.

Идея, как и в случае с «мятежом», вновь принадлежит не Котовскому – он попросту скопировал Гвардейское экономическое общество, существовала до революции такая акционерная компания, пайщиками которой могли быть лишь гвардейские офицеры, и они же занимали в ней руководящие должности.

Как бы то ни было, лишь чешским пивоварам ВПО продавало хмеля на полтора миллиона золотых рублей ежегодно. Немного? Но это же официальные цифры из отчетов общества… Какая часть выручки уходила на приватный счет, открытый в пражском банке «Славия», неизвестно. Этот тайничок скромнейшего из храбрых обнаружили немцы, захватив Чехословакию, и позже опубликовали историю в русскоязычных оккупационных газетах… Не исключено, конечно, что байку о заграничном счете Котовского сочинили работавшие на гитлеровцев журналисты в пропагандистских целях. Но с остальными делами и делишками скромнейшего из храбрых она вполне сочетается. Не выпадает из общего ряда.

* * *

На Украине Котовский готовил куда более масштабный проект…

Иметь военную и экономическую власть над немалым куском Украинской ССР – хорошо, но мало. Хотелось власти политической, официальной.

И Котовский начал пробивать идею создания Молдавской автономии в составе Украины. И пробил-таки, не без активной помощи Фрунзе.

Естественно, перед Москвой резоны выдвигались вполне благовидные: организуем, дескать, некую «бессарабскую Астурию» или некий «молдавский Пьемонт», к которому впоследствии можно будет присоединять говорящие на том же языке земли: сначала Бессарабию, а там, глядишь, и до Валахии с Трансильванией дело дойдет, всякое в истории случалось…

Кто бы чем бы ни руководствовался, но в итоге пришли к согласию: да, нужна Молдавская автономия, – и территория, которую неофициально давненько называли «республика Котовия», обрела законный юридический статус.

Странная получилась республика, надо сказать… Этнических молдаван жило в новой автономии менее 30 процентов, да и те в основном на самой ее западной окраине, в селах вдоль левого берега Днестра. Но Котовский, проводя границы новой республики – а этим, по многим свидетельствам, он занимался лично, с картой и карандашом, – ориентировался не на этнический состав жителей, а на расположение своих поместий и заводов… Например, недрогнувшей рукой откроил весьма далекий от Молдавии район Винницкой области, где владел огромной латифундией (официально именовалась она, конечно же, «трудовой коммуной»).

Но еще более вольно обошелся Григорий Иванович с западной границей Молдавской АССР. Западной границей стал не Днестр, где вообще-то на тот исторический момент советские земли заканчивались, а куда более западная река Прут, разделяющая Румынию и Бессарабию. Наша, дескать, Бессарабия, придет время – вернем. Столицей новой республики объявили Кишинев, не смущаясь наличием в нем румынской королевской администрации. Придет время – выгоним.

И впрямь, пришло желанное времечко – и вернули, и выгнали… Правда, уже без участия Котовского. Детище комкора – молдавская автономия, где молдаване составляли явное меньшинство – вошло во вновь образованную Молдавскую СССР не целиком, некоторые районы Украина успела вернуть обратно. Но не все, и нынешняя непризнанная республика Приднестровье – прямой потомок той Молдавии без молдаван, что Григорий Иванович «под себя» выкраивал по живому из украинской территории…

Именно под себя, недаром с 1920 года во всех анкетах, в графе национальность поляк Котовский пишет: бессарабец. Этнографической науке такая нация неизвестна, но это неважно. Важно другое: к 1924 году, когда создавалась автономия, партия сделала ставку на национальные кадры: первым лицом, например, Абхазии мог быть абхаз, и никто иной. А Грузии – грузин. Даже термин придумали большевики соответствующий: коренизация. И в 1923 году объявили на тринадцатом съезде партии курс на решительную коренизацию местной власти.

Съезд депутатов вновь образованной республики, призванный избрать высшую власть и утвердить ее конституцию (с границей по Пруту и столицей в Кишиневе), был назначен на январь 1925 года. Предстояло автономии и обрести своего главу – по конституции это был председатель ЦИК, имевший право исполнять и должность главы Совмина. Единственным сколько-то заметным «бессарабцем» среди советской верхушки оказался Григорий Иванович Котовский. Можно сказать, вообще единственным…

Не хочу утверждать, что Григорий Иванович собирался стать первым лицом в автономной «бессарабской» республике, сменив военную карьеру на политическую. Если даже и собирался, то отложил идею: именно в январе 1925 года Льва Троцкого сняли с постов наркомвоенмора и председателя РВС – и преемником его стал Михаил Фрунзе, уже несколько лет активно продвигавший Котовского. Служебные перспективы у протеже нового наркома открывались весьма заманчивые…

К тому же за уход Котовского из армии очень ратовал давний недруг Дзержинский. Дескать, коли уж т. Котовский такой успешный хозяйственник, пусть не отвлекается на военные заботы, пусть займется восстановлением всей украинской промышленности… У здравой, по первой видимости, мысли Железного Феликса имелся и некий злокозненный подтекст: арестовать наркома промышленности куда проще, чем комкора, окруженного сотнями лично преданных бойцов. Накопленный Лубянкой компромат на Котовского, наверное, в одной папке давно уж не помещался…

И комкор не стал порывать с военной карьерой, скромно ограничился лишь постом члена ЦИК новой республики. Впрочем, сути дела его скромность не меняла – автономия и без того оставалась под полным контролем Котовского – более двухсот командиров и политработников 2-го кавкорпуса стали руководящими работниками новой республики. И были среди них старые, проверенные бойцы – с кишиневских, тираспольских, одесских времен ходившие под началом скромнейшего из храбрых.

Те, что привыкли стрелять в потолок и громко объявлять: «Мы котовцы!», – и тут же приступать к экспроприации.

* * *

Очень любопытно, как могла бы сложиться карьера Котовского в дальнейшем…

После скоропостижной смерти Фрунзе, давнего покровителя… Или после того, как захлопнулась отдушина нэпа…

Но случилось то, что случилось. Два выстрела из браунинга августовской ночью 1925 года – и скромнейшего из храбрых не стало.

Не хочу подробно разбирать политические версии убийства, написано про них достаточно: и про длинную руку Троцкого, и про длинную руку Сталина, и даже про длинную руку Дзержинского, якобы отчаявшегося посадить Котовского законными методами…

Перечислять многочисленные доказательства этих конспирологических версий смысла нет. Просто вдумайтесь в краткую биографию убийцы, Зайдера по кличке «Майорчик»: одесский бандит и контрабандист; заключенный царской тюрьмы, сидевший в одной камере с Мишкой Япончиком; красный командир в полку имени В. И. Ленина и адъютант комполка т. Япончика; красный командир в бригаде т. Котовского; хозяин подпольного борделя в Одессе; заключенный советской тюрьмы; вновь красный командир в дивизии т. Котовского; начальник охраны сахарного завода т. Котовского.

Пробу, как говорится, ставить некуда… Но длинные руки товарищей Дзержинского, Троцкого и Сталина в биографии товарища Майорчика никак не себя проявляют.

Обычный бандит. Обычная уголовная разборка, причин которой мы никогда не узнаем. Советский суд, самый гуманный суд в мире, оказался того же мнения: никакой политики, чистой воды уголовщина. Пять лет тюремного заключения, через два года – амнистия и на свободу с чистой совестью…

Многие именно в этом почти символическом наказании видят проявление пресловутых «длинных рук». Зря. Советский суд в те годы и в самом деле был к уголовникам неимоверно снисходительным. Помните, у Ильфа и Петрова: «Сколько раз судились в этом году, Балаганов?» – «Дважды…» Это какие же срока надо отмеривать, чтобы рецидивист дважды за год успел побывать на скамье подсудимых?

А вот сходняк старых котовцев рассудил иначе: смерть за смерть. И вскоре после выхода на свободу Майорчика убили. Приговор привел в исполнение Григорий Вальдман – колоритнейший персонаж, кавалер трех орденов Красного Знамени и при том известнейший в прошлом одесский налетчик, служивший в корпусе Котовского командиром эскадрона… Уголовное дело на трижды орденоносца даже заводить не стали.

* * *

Ну и напоследок еще немного о скромности… Уже не о скромности самого Григория Ивановича Котовского, а скорее его наследников. Наследников и по духу, и в прямом смысле слова, – выпестованные комкором котовцы продолжали заправлять на изрядной части территории Украины, и не только военными делами. А в первую очередь, конечно, в Молдавской автономии.

По свидетельству современников, пышные похороны Котовского вполне были сравнимы по помпезности с погребением В. И. Ленина. 11 августа 1925 года специальный траурный поезд доставил гроб с телом Григория Ивановича в Бирзулу, временно исполнявшую функцию столичного города Молдавской автономии (настоящая столица, как мы помним, – закордонный Кишинев).

Там и похоронили комкора, в Бирзуле, переименованной впоследствии в город Котовск. Не на кладбище похоронили – в гробнице-мавзолее! Все как в том, главном Мавзолее, что на Красной площади: трибуна, зал для посетителей, стеклянный гроб-саркофаг…

Больше никто из советских вождей и военачальников не удостаивался таких почестей – лишь Ленин и Котовский. Да еще много позже, в лихие 90-е, возводили мраморно-гранитные мавзолеи для павших блатных авторитетов… Но тем хоть на кладбищах.

А в советские годы – больше никто. Ни Фрунзе, умерший в один год с Григорием Ивановичем, – между прочим, непосредственный начальник комкора, занимавший высшую военную должность в Советском Союзе и всяко имевший ни меньше заслуг в гражданской войне. Ни Киров с Калининым и Ждановым – первые по рангу советские вожди из умерших в 30-е и 40-е годы (закончившие свой путь в расстрельных подвалах – не в счет). Да и сам Сталин отдельного мавзолея после смерти не получил (вот вам и культ личности…) – восемь лет, до 1961, делил «квартиру» с Лениным, затем был перезахоронен.

А забальзамированный Котовский лежал под стеклом, рядом – ордена и революционное наградное оружие. Приходите, пионеры, учитесь храбрости. Ну и скромности заодно.

Возможно, что именно по случаю возведения подземной усыпальницы с мумией и саркофагом (монументальную надземную часть мавзолея построили несколько позже) поползли по Украине слухи и разговоры: мол, нескромно всё как-то? Либо заговорили вслух о том, что при живом Котовском вспоминать было опасно: о канувшем в никуда золоте госбанка и возникшей из ниоткуда агропромышленной империи комкора…

И т. Сталин вынужден был откликнуться комментарием – весьма запоздалым некрологом в харьковском «Коммунисте»: мол, успокойтесь граждане, все по чину, заслужил свой мавзолей покойный…

На беду, в 1941 году немецко-румынские войска заняли Бирзулу-Котовск очень быстро, и эвакуировать мумию скромнейшего среди храбрых не успели (тело Ленина, например, от подступивших к Москве немцев вывезли аж в Тюмень).

Немцы захоронение не тронули, а вот румыны, немало претерпевшие в свое время от Григория Ивановича, оказались весьма злопамятными, – и в августе разрушили мавзолей. А тело комкора перезахоронили, на сей раз и впрямь весьма скромно, – в братской могиле вместе с расстрелянными местными жителями…

Эти новые похороны И. В. Сталин комментировать никак не стал. Не до того ему было в августе 41-го.

Глава двенадцатая. Житие Лаврентия Б. или Яд и корона

Как же он может знать, когда именно вы помрете? Тем более, что он не врач!

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Где-то в запасниках петербургской Кунсткамеры хранится экспонат, на вид не особенно-то и замечательный. Не поражающий воображение, в отличие от прочих тамошних заспиртованных уродцев. Вот какой: довольно увесистый мешок, заполненный зубами. Самые обыкновенные человеческие зубы, никаких причудливых мутаций: потемневшие от времени, многие с глубокими кариесами…

Отчего же столь заурядные детали человеческого организма угодили на хранение в музей? Да еще в таком количестве?

Все очень просто: зубы-то обычные, да вот зубодер, приложивший в свое время к ним руку, был далеко не зауряден, – император Петр Первый, не больше и не меньше.

Дело в том, что когда в конце семнадцатого века русское Великое посольство неторопливо двигалось от одной европейской столицы к другой, с кем-то из послов случилась неприятность – прихватила зубная боль, да так, что дипломатия сразу стала бедолаге глубоко безразлична. Страдальца тут же к дантисту, к местному, к голландскому. По другой версии, случилась та история не в Голландии, а в Англии, что в принципе неважно. Важно другое – присутствовавший при сем юный царь Петр так вдохновился увиденным, что немедленно потребовал: научите-ка и меня прогрессивной европейской стоматологии!

Высокому гостю отказать постеснялись. Даже не намекнули, что полный курс наук о зубных болезнях не один семестр занимает… И первичные, самые элементарные навыки фельдшера-зубодера за несколько часов царь-реформатор получил, на горе своим приближенным. Врачевать он их начал незамедлительно, и продолжал драть зубы всем страждущим, подвернувшимся под руку, много лет, до самой своей смерти (вырванные зубы, неизвестно для какой надобности, бережно сохранял).

Понятное дело, «птенцы гнезда Петрова» быстренько сообразили, что к чему, и начали избегать не только жалоб на зубную боль – даже руку к щеке со страдальческим видом не прикладывали, во избежание. А то вырвет коронованный дантист-недоучка не больной, а соседний здоровый зуб, – куда пойдешь жаловаться?

В общем, свита царя зубную боль, буде та случалась, терпела, но виду не подавала. А вот люди новые, не знающие о монаршем хобби, попадались. Курс лечения прописывался и исполнялся тут же, не сходя с места, – повсюду за самодержцем следовал слуга с надлежащим комплектом инструментария.

* * *

Кстати, версия о том, что пристрастился Петр Алексеевич к своим зубодерным забавам на Британских островах, по зрелому размышлению представляется неубедительной. Дело в том, что английские дантисты в те времена практиковали простой, но крайне эффективный метод обезболивания – без затей пихали в ухо пациенту кончик докрасна раскаленного железного прута. Зубы и уши, как известно, связаны троичным нервом – и ошалевший от новой боли мученик про прежнюю забывал мгновенно.

Так вот, применение Петром британской анестезии историки не отмечают. А уж он бы не постеснялся, будьте уверены. И попробуй откажись…

Надо сказать, что про обезболивание, применяемое зубными врачами тех времен, вообще без содрогания читать невозможно. Напоить пациента до полусмерти, как делали в Голландии, – это еще самый мягкий и щадящий метод. Были способы и покруче… Например, в Испании сдавливали сосуды шеи до тех пор, пока клиент не приходил в нужное для дантиста – бессознательное – состояние. На севере Европы, в Скандинавии, практиковали обильные кровопускания, служившие той же цели. С простонародьем вообще не церемонились: в Германии всенепременной принадлежностью зубодера была киянка, то есть деревянная колотушка, – тюк по темечку, и копайся во рту без риска лишиться пальцев.

Хотя весьма эффективный анестетик, эфир, между прочим, был изобретен алхимиками очень давно, около 1200 года. И еще в 1540 году знаменитый Парацельс подробно описал его обезболивающие свойства и возможное применение в медицинской практике. Но консервативные стоматологи упрямо предпочитали свои колотушки и раскаленные прутки. Лишь в середине девятнадцатого века наметился глобальный прорыв: в 1846 для зубной анестезии начали использовать эфир (в Англии), на два года раньше в США – закись азота, так называемый веселящий газ; в 1847 году шотландские врачи впервые применили хлороформный наркоз.

Но и здесь не обошлось без накладок. Открытый в 1859 году кокаин к 80-м годам девятнадцатого века уверенно вытеснил все прочие анестетики: дешевый, безотказный, удобный в применении – если пациент (например, ребенок) боится инъекций, достаточно просто втереть порошок в десну… Правда, с годами проявился нежелательный побочный результат: к началу двадцатого века среди просвещенной части общества что в России, что в Европе и США, наблюдался повальный кокаинизм. Неинтеллигентные сословия сей бич эпохи затронул мало, пролетариев и крестьян зубодеры врачевали по старинке: деревянной колотушкой…

Однако же Петр Первый, повторюсь, работал в старой доброй голландской традиции: чарка водки из царских рук, вот и вся анестезия.

* * *

Но зубы – полбеды. Пережить потерю одного-другого можно. Так ведь Петр свой интерес к медицинским проблемам стоматологией не ограничил. К терапии, фармакологии и тому подобным дисциплинам царя не тянуло, там и в самом деле долго и скучно учиться надо. А вот хирургия – это по-нашему. Раз, два, отрезал, зашил…

В общем, обучение повторилось по той же методе: короткий инструктаж, присутствие на нескольких операциях, приобретенный набор инструментов… Но с пациентами дело обстояло сложнее. Нуждающиеся в операции люди лежали по своим домам или по богадельням, и при царском дворе не появлялись.

Однако и тут Петру Первому порой удавалось поживиться. Например, однажды он успешно излечил хирургическими методами от водянки супругу голландского купца Борста – сделал прокол, выпустил чуть ли не ведро жидкости. Купец был благодарен безмерно… Правда, жена его все-таки умерла, немного подпортив медицинский триумф царя-реформатора. Петр на неблагодарную женщину не обиделся, и даже в точности исполнил неписанное правило врачей того времени: на похоронах шествовал за гробом пациентки.

Не брезговал монарх и патологоанатомией. Учредив в 1706 году первый в России анатомический театр, неоднократно своею царственной рукой резал там трупы. Однажды Петр Алексеевич даже приказал не вскрывать тело придворного пажа, случайно утонувшего в Неве, подождать, пока он, император, разберется со срочными государственными делами, – очень, дескать, любопытственно заглянуть внутрь утопленника.

А вот интересно: если бы кто-то из современных государственных деятелей, или даже простых граждан, имел бы такое экстравагантное хобби, как бы его назвали? Маньяком, не иначе…

* * *

Однако, хоть Петр Алексеевич и считал себя знатоком в медицинских науках, но самолечением предусмотрительно не занимался. Держал, как и полагается, при своей особе лейб-медика.

И вот тут появляется он, главный герой этой истории. Знакомьтесь: Лаврентий Лаврентьевич (он же Роберт Лауренс) Блюментрост, доктор медицинских наук, личный врач Петра Великого. Как можно понять по фамилии, происходил Блюментрост из немцев, но немцев уже несколько обрусевших – в Россию переехал еще отец нашего героя, тоже доктор медицины – Лаврентий Блюментрост-старший. Переехал и сделал недурную карьеру – стал придворным медиком царя Алексея Михайловича, а по совместительству руководил Аптекарским приказом.

Блюментросту-младшему напрямую унаследовать отцовскую должность не удалось – родившийся в 1692 году, был он слишком молод. Юного Лаврентия надолго отправили в Европу, учиться врачебному делу, набираться опыта, стажироваться у медицинских светил того времени.

Прослушал курс лекций Блюментрост в лучших университетах: в Галле и в Оксфорде, стажировался при Лейденском университете, там же и защитил диссертацию, кроме того много лет практиковался в Германии, Италии, Франции, Англии. Получив докторскую степень, вернулся на пару лет в Россию, затем вновь странствовал по Европе: пополнял медицинские знания, попутно выполняя поручения императора.

Окончательно вернувшись в Россию в 1719 году, Лаврентий Лаврентьевич после смерти шотландского доктора Роберта Арескина занял освободившуюся должность лейб-археатера – таким вот немецко-греческим словесным гибридом именовали в те времена главного придворного врача.

И вот тут-то и началось самое странное и загадочное в этой истории…

* * *

Природа наградила Петра Первого здоровьем поистине богатырским. Жизненные передряги проходили для него почти бесследно. Разве что нервное потрясение, полученное в далекой юности, когда пришлось спасаться от мятежных стрельцов, оставило свою отметину – до конца жизни Петр страдал судорогами лицевых мышц в минуты сильного волнения. Остальные же приключения: бои, походы, безудержные пьянки на Всепьянейшем Соборе, амурные подвиги в европейских борделях, – казалось, никаких последствий не оставляли.

Но так лишь казалось поначалу. Годы помаленьку брали свое, и Лаврентий Блюментрост без работы не остался. В Персидском походе 1722 года у императора впервые начались урологические проблемы. Современные медики считают, что приключился с царем простатит, последствие дурно залеченного венерического заболевания – есть свидетельства, что посетив Версаль в 1717 году, Петр весьма активно пользовался вольностью нравов французских придворных дам, и не уберегся. Хотя, конечно же, определять болезнь заочно, по описанным в исторических трудах симптомам, – не самый надежный метод диагностики.

Началось все с легких болезненных ощущений при мочеиспускании, и чем дальше, тем Петру становилось хуже… Ну что же, лечи, Лаврентий Лаврентьевич, не зря ж столько лет за казенный кошт в Европе обучался.

Блюментрост начал лечить. Вылечил, или же просто смог снять болезненные симптомы, – теперь уже не установить. Царь, впрочем, счел себя полностью исцеленным, вернулся к прежней активной жизни, и…

Дальнейшее хорошо известно: опрокинувшийся в Лахте баркас, вынужденное купание в ледяной воде, – и, как следствие, сильнейшая простуда, в начале 1725 года обострившая прежние симптомы и доконавшая императора.

На престол вступила безутешная вдова, императрица Екатерина Первая (в девичестве – Марта Скавронская). Длилось новое царствование недолго, в 1727 году российский трон вновь опустел. Официальная причина смерти – простуда, вызвавшая пневмонию, однако же поговаривали, что быструю кончину матушки-государыни предопределило неуемное пристрастие императрицы к горячительным напиткам… Лечил Марту-Екатерину, естественно, Лаврентий Блюментрост.

Преемником стал юный Петр Второй. По молодости лет он в услугах Лаврентия Лаврентьевича не особенно нуждался, но… Но и его царствование промелькнуло быстро, как полустанок за окном курьерского поезда: эпидемия оспы не миновала юного императора, Блюментрост взялся за лечение… И в январе 1730 года вновь встал вопрос: кому наследовать российский трон?

Интрига вокруг опустевшего престола закрутилась нешуточная – с заговором, с подложным завещанием императора – однако закончилось все тем, что царствовать призвали курляндскую герцогиню Анну Иоанновну, представительницу другой ветви Романовых – потомков Иоанна, родного брата Петра Первого. Призвали, опутав по рукам и ногам так называемыми «кондициями», превращавшими императрицу в подобие средневекового японского микадо: представительская фигура, реальной власти никакой. Править же страной, по их задумке, должны были «верховники» – члены Верховного тайного совета. Императрица, осмотревшись на новой должности, вскоре «кондиции» прилюдно разорвала, а «верховников», да и всю страну, держала в ежовых рукавицах… но речь не о том. А вот о чем: с воцарением Анны Иоанновны закончилась чехарда российских правителей, царствовала она достаточно долго, десять лет.

Почему?

Ответа у меня нет. Есть лишь информация к размышлению: лечил Анну Иоанновну не Лаврентий Блюментрост, а личный, из Курляндии привезенный доктор.

* * *

Любопытная арифметика получается: в коротком временном промежутке между 1725 и 1730 годом на российском троне побывали четверо правителей, и трое из них умерли естественной смертью.

За всю историю российской монархии такого больше не случалось, ни при Рюриковичах, ни при Романовых. Раньше, в средневековье, бывало: великие князья киевские, а позднее владимирские мелькали вовсе уж стремительно. Но там иное: за великокняжеский стол шла напряженная борьба, соперников изгоняли, убивали, ослепляли… Ну еще чума прошлась по княжеским домам Руси в середине XIV века, князья умирали много и часто, но к веку восемнадцатому с чумой научились бороться, пусть и пассивными методами: карантинами, обсервациями. (Екатерина Вторая, например, вместе со своим двором вполне успешно отсиделась в Царском Селе, за карантинными рогатками, от чумы, свирепствовавшей в Москве и других городах, – ни один из ее придворных «моровой язвой» не заразился.)

Если порыться в свежих хрониках, то уже во времена генсеков можно обнаружить очень похожий период: даже за более короткий срок, между 1982 и 1985 годами, на вершине власти успели побывать четыре генеральных секретаря, и трое из них скончались. Однако сходство лишь внешнее: все трое почивших советских руководителей были людьми весьма пожилыми, все на восьмом десятке, и каждый страдал всевозможными сопутствующими возрасту хворями.

Пациентов же Блюментроста дряхлыми стариками никак не назовешь: Петр Первый умер на пятьдесят втором году жизни, Екатерина – на сорок четвертом, а Петр Второй вообще не дожил до пятнадцати… То есть случай уникальный – три снаряда подряд в одну воронку. Вернее, в трон Российской империи.

Ну да, время было нелегкое, медицина относительно примитивная, средняя продолжительность жизни короткая, детская смертность высокая… Всё так. Но надо признать и другое: представители царствующих домов и питаются, и лечатся в любую эпоху лучше, чем большинство их подданных. В предшествовавшем, семнадцатом веке, медицина была еще примитивнее, однако же российские монархи не умирали естественными смертями с частотой бабочек-однодневок…

* * *

А ведь кроме трех монархов, которых Блюментрост лечил да не вылечил, не стоит забывать и членов их семей… Например, дочь Петра Первого, Наталья Петровна, единственная из рожденных в браке детей Петра и Екатерины, кто избег смерти в младенчестве, остальные умирали в возрасте максимум четырех лет (ее старшие сестры, Анна и Елизавета, ставшая в конце концов императрицей, – бастарды, брак родители заключили после их появления на свет).

Когда в 1725 году решался вопрос, кому править (Петр Первый не успел после смерти своего малолетнего сына назначить нового наследника), восьмилетняя принцесса Наталья имела бы вполне реальные шансы претендовать на трон. Не сама, понятное дело, – но в качестве знамени одной из партий, боровшихся тогда за власть. Почему бы и нет? Все-таки законная дочь Петра, кровь Романовых, в то время как Марта Скавронская родовитостью похвастать не могла, даже самым захудалым дворянством – не могла[7].

Однако ни на что Наталья Петровна не претендовала – заболела как раз в то время, когда началась схватка за корону, скипетр и державу. Лечил девочку Блюментрост. И принцесса Наталья очень быстро умерла, похоронили ее в один день с отцом…

Интересно отношение императрицы Екатерины к доктору, не сумевшую вылечить ни ее мужа, ни их ребенка. Ни малейшего неудовольствия Блюментрост не вызвал у новоявленной самодержицы. Скорее наоборот… Блюментрост и место придворного лекаря не потерял, и вдобавок был назначен руководить всеми российскими учеными: стал президентом Академии Наук! (С окладом в 3000 рублей, деньги по тем временам очень большие: выписанные из Европы академики-иностранцы снимались с места и приезжали в Санкт-Петербург, прельстившись вдвое меньшим жалованьем.)

Здесь необходимо уточнить одно важное обстоятельство: медицина в наше время наука вполне почтенная, и академик-медик пользуется не меньшим почетом и уважением, чем, например, академик-физик. А в восемнадцатом столетии дело обстояло несколько иначе. Среди прочих наук медицина была как затюканная Золушка среди своих благоденствующих сестер, никакого сравнения с респектабельным, например, богословием. По большому счету, медиков и за ученых-то не считали: так, нечто на уровне цирюльников… Причины, думаю, объяснять не надо – читателю достаточно вернуться на несколько страниц назад и еще раз прочитать о методах лечения, практиковавшихся в те времена.

И вот «клистирную трубку» ставят руководить всей российской наукой… Не спорю, в нашей истории очень часто случалось, что волею монарха оказывались на этом посту люди, еще менее способные претендовать на звание ученых. Княгиня Дашкова, например. Но ее выдвинула Екатерина Вторая, когда раздавала чины и награды своим сообщникам по заговору, сделавшему бывшую захудалую немецкую принцесску единоличной российской правительницей. Так за что же в таком случае Марта Скавронская наградила Блюментроста? За «успешное» лечение мужа и дочери?

К этому назначению (награждению?) Лаврентия Лаврентьевича мы еще вернемся. А теперь посмотрим, как дальше развивалась карьера нашего героя.

* * *

Итак, лечить Анну Иоанновну доктору Блюментросту не довелось. Однако на должности придворного медика он остался. И в 1733 году лечил от водянки родную сестру императрицы Екатерину Иоанновну – та номинально числилась мекленбургской герцогиней, но уже десять лет постоянно жила в России.

Лечение закончилось… ну да, правильно, торжественными похоронами.

И вот тогда-то наконец деятельность Лаврентия Лаврентьевича Блюментроста вызвала вполне резонный интерес: а почему, герр профессор, никому из ваших царственных пациентов никак выздороветь не удается? Причем заинтересовался не кто-нибудь, а сама государыня императрица, – из ее сестер умершая Екатерина была самой любимой.

По легенде, Анна Иоанновна сразу после смерти сестры вызвала к себе Блюментроста, и беседа их завершилась активным рукоприкладством, – исключительно со стороны самодержицы, разумеется.

Так оно было, или иначе, неизвестно – беседа лейб-медика с царицей проходила тет-а-тет, без свидетелей. Но следствие началось незамедлительно – на самом высшем, естественно, уровне. Допрашивал Блюментроста лично Андрей Иванович Ушаков, генерал-аншеф и начальник Тайной канцелярии.

Ушаков – личность для той эпохи уникальная. Не секрет, что в петровские и послепетровские времена фаворитизм расцвел при российском дворе пышным махровым цветом. И при очередной смене государя высшие чиновники – временщики, увешанные орденами, облагодетельствованные поместьями и деньгами, – лишались всего и отправлялись в какой-нибудь Тобольск, Пелым или Березов, отдыхать от государственных дел в полезном для здоровья сибирском климате. Исключением стал Ушаков: на ниве тайного (т. е. политического) сыска он трудился при пяти сменившихся монархах, начиная с Петра Первого, а при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне возглавлял российскую «сикретсервис». Последний факт вдвойне удивителен: императрица Елизавета назначенцев своей предшественницы вычищала из госаппарата особенно тщательно, однако Ушаков должность сохранил – сугубый профессионал, он оставался в стороне от придворных интриг и никогда не искажал результаты расследований в интересах той или иной придворной клики. Ну, по крайней мере, старался не искажать…

Крайне любопытно было бы узнать содержание разговора «Железного Феликса» самодержавия с лейб-медиком, для которого современные журналисты наверняка бы придумали какое-нибудь звучное прозвище, например «Доктор-Смерть»… Увы, протокол допроса не сохранился, был изъят и уничтожен при очередной смене монарха.

Остается лишь догадываться, о чем спрашивал Ушаков. А спросить он мог много о чем, не только лишь о последней жертве лечения и о трех до смерти залеченных самодержцах… Наверняка всплыли и более старые дела. Например, история о том, как Блюментрост начал свою карьеру врача при доме Романовых.

А начал он вот как: первый раз вернувшись из-за границы (в 1714 году из Лейдена), Лаврентий Лаврентьевич был назначен личным врачом Натальи Алексеевны, сестры императора, самого Петра Первого опекал в те годы шотландец Арескин.

Ну и…

Вскоре умерла царевна. В сорок два года. От естественных, кто бы сомневался, причин. (Принцесс с именами Наталья в этой истории слишком много, немудрено и запутаться. Но что делать, если Натальями звали и мать Петра Первого, и сестру, и дочь – двум последним не повезло, стали пациентками Блюментроста; и внучку императора, дочь царевича Алексея, тоже звали Натальей).

Ушаков, главный сыщик страны, для того на свой пост и был поставлен, чтобы не верить в случайности и совпадения, во всем докапываться до истинных причин. И хваткой отличался поистине бульдожьей, к тому же всегда считал, что лучше перебдеть, чем недобдеть. Маленький пример: одна глупая теща как-то пожаловалась Ушакову на зятя, и среди прочего мельком помянула, что тот прячет от нее и от жены в кабинете какие-то бумаги. Разбирательство тянулось долго, и в конце концов выяснилось, что никакой крамолы в тех бумагах нет, сплошная «клубничка», но и зять, и теща просидели к тому времени несколько лет нарах, – оба, кстати, происходили из потомственного дворянства, а теща к тому же была баронессой.

В общем, надо полагать, что генерал Ушаков на естественные причины смертей не отвлекался и старался лишь выяснить, в чем именно повинен Блюментрост: в профессиональной непригодности или же в преднамеренном убийстве?

И вот тут читатель может задать вполне резонный вопрос: а как, собственно, придворный врач может убить своих царственных пациентов, если прямого хирургического вмешательства не было? Ведь он, врач, лишь выписывает рецепт, по которому смешивает микстуру или толчет порошки уже аптекарь. А любой аптекарь немедленно доложит, кому следует, если обнаружит в рецепте дозу мышьяка или цианида, ну никак не совместимую с дальнейшей жизнью больного. Особенно если речь идет о здоровье венценосных особ – цареубийц в те времена предавали во всех странах казням изощренным и мучительным.

Ну и кто же готовил по рецептам Блюментроста декокты и пилюли, настои и порошки? Кто заведовал придворной аптекой?

Блюментрост заведовал. Родной брат нашего героя, Иван Лаврентьевич (Иоганн Готлиб) Блюментрост. Он же по совместительству девять лет руководил Медицинской канцелярией – то есть, современным языком выражаясь, был министром здравоохранения.

На этом совпадения не заканчиваются. Когда первая царственная пациентка Лаврентия Лаврентьевича скончалась, встал вопрос о наследстве незамужней и бездетной принцессы. И принадлежавшее ей огромное загородное имение Гатчинская мыза (ныне город Гатчина), вместе с полями, пашнями, лесами, деревнями и крестьянами царь пожаловал… кому бы вы думали? Нет, не Лаврентию Блюментросту. Его старшему брату, лейб-аптекарю Ивану Блюментросту.

Случалось наследовать недвижимость и Лаврентию Лаврентьевичу. Когда умер его предшественник на посту лечащего царского врача, шотландец Арескин, Блюментрост унаследовал не только должность, но принадлежавшее покойному имение Паколу. Скончался, кстати, Арескин скоропостижно – поехал подлечиться на вновь открытые Олонецкие марциальные воды, где и умер. А организовал тот марциальный курорт и руководил им… да-да, наш хороший знакомый, Лаврентий Блюментрост.

Любопытно, правда? Вот и Ушаков так считал.

* * *

А теперь отвлечемся немного от следствия и поговорим о людских фобиях, коих доктора насчитывают уже более тысячи и постоянно открывают новые и новые. В длинном списке человеческих страхов опиофобия – то есть боязнь врачей и лечения – занимает весьма почетная место. Фобия это сложная, составная, и включает в себя:

– эргазиофобия – боязнь врачей-хирургов;

– дентофобия, она же одонтофобия – боязнь зубных врачей;

– фармакофобия – боязнь принимать лекарства;

– томофобия – боязнь хирургических операций;

– нозокомефобия – боязнь больниц;

– ятрофобия – боязнь врачей и вообще любых людей в белых халатах, включая безобидных санитарок.

Бывали в истории периоды, когда эти фобии становились катализаторами для приступов массового помешательства – и тогда, например, необразованные толпы убивали врачей, самоотверженно пытающихся остановить эпидемии: и в самом деле, появляются люди в белых халатах, уколы непонятные делают, а народ вокруг повально умирает, и недолго перепутать причину со следствием… Случается, что схожие последствия может вызвать фобия одного-единственного человека, если он обладает высшей государственной властью: Сталин, например, всю жизнь страдал токсикофобией, боязнью быть отравленным и предохранялся, как только мог, от происков отравителей. А мог он, согласитесь, немало. Когда же в старости у Иосифа Виссарионовича начались со здоровьем вполне закономерные проблемы, вывод последовал однозначный: врачи-вредители травят, больше некому. Тут-то и грянуло знаменитое «дело кремлевских медиков».

И так уж повелось, что обвинять врачей в отравлении известных пациентов считается у историков дурным тоном и признаком суеверного невежества. Проявлением, так сказать, опиофобии.

А почему, собственно? Клятва Гиппократа не дает поклявшемуся пожизненной индульгенции. Разве мало ее, клятву, нарушают? Даже не светила медицины, пользующие монархов и генсеков, но самые заурядные врачи из районных поликлиник, – кто, скажите, не встречал среди них хапуг, пекущихся лишь о своем кармане, или неучей, купивших дипломы?

Но историки стоят на своем. Характерен в этом смысле пример со смертью Наполеона. Очень давно в волосах покойного императора обнаружили мышьяк в концентрациях, несовместимых с жизнью, однако историческая наука упорно не желала признать факт отравления, изобретая всевозможные объяснения. Точку в спорах поставил уже в наши дни французский суд, вынесший вердикт: император и в самом деле был убит посредством отравления.

Однако, чтобы не уподобляться озверевшей толпе, убивавшей врачей во время чумных бунтов, постараемся разобраться с делом Блюментроста по возможности беспристрастно. На основе, как говорится, презумпции невиновности. У генерал-аншефа Ушакова такой возможности не было: императрица еще до начала следствия сама назначила виновного и требовала лишь найти доказательства.

* * *

Ушакову для успешного следствия требовался консультант, изрядно разбирающийся в медицине и фармакологии, – иначе полицейский генерал попросту ничего бы не понял в латинских терминах, которыми Блюментрост описывал ход лечения. Консультант, смыслящий в медицинской науке не меньше самого Лаврентия Лаврентьевича. Найти такого человека было не просто: доктора-иностранцы (в основном немцы), держались в чужой и чуждой стране обособленной группой, свято исповедуя принципы взаимоподдержки и корпоративной солидарности. Круговой поруки, проще говоря. А русских кадров достаточной квалификации подготовить пока не успели.

Однако отыскался такой человек, и очень быстро, – медицинское светило, готовое выступить экспертом в деле Блюментроста. Причем отнюдь не благожелательным к лейб-врачу экспертом, и даже не нейтральным.

Знакомьтесь: Николай Ламбертович (Николаас) Бидлоо, известный голландский врач, и тоже происходивший из медицинской династии: отец, Ламберт Бидлоо – ученый-биолог и по совместительству придворный аптекарь штатгальтера Вильгельма Оранского, а родной дядя Говерт Бидлоо – известнейший анатом и ректор Лейденского университета.

* * *

Пригласил в Россию Николая Бидлоо посланник Матвеев, по личному указанию Петра Первого. В подписанном в Гааге контракте значилось, что будет трудиться приезжий лекарь в должности лейб-врача в течение шести лет. Однако не сложилось. Вокруг престола к тому времени уже сформировалась своя теплая компания медиков, поделившая все хлебные места, – и голландец-конкурент ко двору не пришелся, в прямом и в переносном смысле этого выражения. И особенно напряженные отношения сложились у него как раз с кланом Блюментростов.

Спустя недолгое время пришлось Николаю Бидлоо отправиться из столичного Петербурга в Москву, – а первопрестольная в те годы медленно, но неудержимо становилась провинцией. Ссылка, впрочем, была оформлена вполне почетно: в Москве Бидлоо основал и возглавил Московский госпиталь с госпитальной школой при нем. Школа стала первым медицинским ВУЗом в России, готовившим национальные кадры, а госпиталь существует до сих пор и называется Главным военным клиническим госпиталем им. Н. Н. Бурденко…

Названия должностей вроде звучные, а на деле… На деле в подчинении у Бидлоо (кроме полусотни студентов) оказались четыре человека: лекарь с подлекарем, да аптекарь с помощником, – на все про всё, и лечить, и учить. Причем, что характерно, финансировали деятельность госпиталя и школы не кто-нибудь, а братья Блюментросты – сначала Иван как глава Аптекарского приказа и Медицинской канцелярии, позже и Лаврентий, как президент Академии Наук.

И первые студенты-медики России блюментростовыми попечениями нищенствовали. В самом прямом смысле нищенствовали – на рынке, Христа ради, подаяние просили. Богатые частные пациенты, способные поправить дело, в госпиталь к Бидлоо не спешили: московский бомонд в раздоре между врачами-иностранцами решительно принял сторону клана Блюментростов: «…они на Руси уже век жили; коли кто из Блюментростов рецепт прописал, так его из рода в род, от деда к внуку передавали как святыню». А доктора Бидлоо москвичи обвиняли в тайном выкапывании и осквернении трупов, в ампутациях, сделанных ради научного интереса, а не по медицинским показаниям, и в прочих смертных грехах… Да еще и фамилию коверкали, Быдлом называли. В общем, опиофобия в чистом виде, боязнь врачей. К тому же осложненная национальной ксенофобией…

И пока Лаврентий Лаврентьевич лечил царственных пациентов и их приближенных, в госпиталь в Николаю Ламбертовичу шли со своими хворями отставные солдаты, монахи, подьячие… Даже нищих доводилось лечить.

Однако, странное дело, больные у Бидлоо почему-то выздоравливали гораздо чаще, чем умирали, – и солдаты, и подьячие, и даже нищие. Авторитет и госпиталя, и его руководителя постепенно рос, и – со временем, далеко не сразу – лечиться у Бидлоо начали первые люди первопрестольной… Но, увы, по рангу тем людям все же было далеко до пациентов Лаврентия Блюментроста. Провинция…

Возможно, вспоминая известную мысль Юлия Цезаря о том, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, Бидлоо за годы ссылки смирился с тем, что стал самым популярным в Москве врачом, а столичная карьера не сложилась… Но в 1729 году произошло неожиданное: юный император Петр Второй вернул Москве статус столицы империи. Не просто вернул – переехал туда, как говорится, на постоянное место жительства. Не один, понятное дело, вместе со всем двором, со всем тогдашним высшим светом, со многими центральными ведомствами и учреждениями… И Бидлоо вновь стал столичным врачом.

Когда заклятые враги Николая Ламбертовича – братья Блюментросты – оказались на «его территории», выяснилось, что доктор-голландец не забыл и не простил давних обид. Старые враги вновь сошлись в схватке… Никакой метафоры здесь нет – сошлись в самом прямом смысле, лицом к лицу, – над постелью заболевшего императора. И дело чуть не дошло до рукопашной.

Блюментрост в крик кричал на Бидлоо, обзывая шарлатаном и неучем, и требовал выплеснуть дворцовым собакам прописанные голландцем микстуры, – проверить, не сдохнут ли, часом.

Бидлоо в долгу не оставался: «На ваших руках за три года умерли Пётр Великий, матушка Екатерина и царевна Наталья. Теперь вы губите последнего Рюрика… Не слишком много славы для одного Блюментроста?!»

А юный император едва дышал, и был не в силах прекратить научную полемику… Обоих корифеев, уже хватавших друг друга за грудки, взашей вытолкал из спальни Остерман.

Однако победила точка зрения Блюментроста – как-никак он был лейб-медиком, а Бидлоо всего лишь приглашенным для консультации врачом. Лечили Петра Второго согласно диагнозу Лаврентия Лаврентьевича, а лекарства по выписанным им рецептам составлял Иван Лаврентьевич…

Сомневаться в диагнозе оснований нет, симптомы оспы проявились у царя вполне характерные… Но дело в том, что оспа была болезнью опасной, но все же не обязательно смертельной, – число заразившихся, но выживших превышало число умерших.

Петр Второй не выжил.

Надо сказать, не всегда Лаврентия Лаврентьевича постигали фатальные неудачи в лечении – частные пациенты у него зачастую выздоравливали. Вот что говорит изданная в 1830 году «История медицины» о Блюментросте:

«Слава учености и успехов его в удачной всегда приватной практике, незабвенной посреди многих знаменитых фамилий империи нашей; и теперь еще в рукописях показываются истлевающие рецепты его и хранятся как некоторая драгоценность, переходя от отца к сыну».

К этим истлевающим рецептам мы еще вернемся, но сейчас отметим лишь главное: лечить Блюментрост умел, по крайней мере, так считали его пациенты. Лишь когда пациентами становились русские цари, умения лейб-медика таинственным образом исчезали.

* * *

В общем, эксперт у генерала Ушакова имелся, и при том самый подходящий… Если даже раньше, когда Блюментрост был в расцвете карьеры, Бидлоо не побоялся обвинить его в смерти трех императоров, то уж теперь… Голубиной кротостью Анна Иоанновна не отличалась, и при нужде отправила бы все семейство Блюментростов хоть в Пелым, хоть на плаху.

Не отправила. После недолгого, пять дней длившегося следствия братья лишились всех чинов и должностей, а заодно и недвижимости: у Ивана Лаврентьевича отобрали в казну Гатчинскую мызу, у Лаврентия Лаврентьевича – дачу в Стрельне, небольшой такой особняк в непосредственной близости от императорского дворца.

Но тем все и закончилось. До суда «дело Блюментростов» в любом случае дойти имело мало шансов, больно уж тема щекотливая. Однако и внесудебным порядком, личным монаршим указом, братьев могли послать в дальние-дальние края, лечить аборигенов Подкаменной Тунгуски (не за отравление пациентов, за цареубийство однозначно полагалась смертная казнь, – за некомпетентное лечение). Так почему же не послали?

Надо полагать, не смогли доказать даже некомпетентность, не то что злой умысел. Но так ли нужны были доказательства? Все-таки на дворе стоял восемнадцатый век и в России правило бал самодержавие: воля монарха стояла выше судов и законов. Да и признание, как известно, царица всех доказательств, – а уж у генерал-аншефа Ушакова хватало специалистов по добыванию признательных показаний самыми суровыми методами.

Всё так, но с братьями Блюментростами общее правило не срабатывало. Доказательства требовались, и доказательства железные. Отправить братьев в застенок недолго, – но у кого потом прикажете лечиться императрице? У русских бабок-знахарок? Или все-таки у тех же врачей-иностранцев? Так от них всего можно ожидать, даже Бидлоо едва ли одобрил бы бездоказательную расправу над Блюментростами, – кто знает, как потом жизнь повернется, у любого врача пациенты иногда умирают.

Русских врачей надлежащего уровня еще не было, несмотря на все старания Бидлоо. Блюментросты (и возглавляемый ими клан немецких медиков) продвижению питомцев своего конкурента мешали, чем могли, – в архивах сохранились письма Николая Ламбертовича к Петру Первому с просьбами о новых, независимых экзаменах для выпускников Медицинской школы – немцы-экзаменаторы безбожно «срезали» русских соискателей.

И все-таки: почему Бидлоо и Ушаков – врач высшей квалификации и следователь, не уступающий ему в своей области знаниями и опытом, – не смогли предоставить императрице необходимые доказательства?

А потому, что на стороне Блюментроста выступала «тяжелая артиллерия», авторитетнейшие светила европейской науки. Была у Лаврентия Лаврентьевича такая привычка – собирать консилиумы по поводу лечения венценосных пациентов. Как очные консилиумы, так и заочные.

Например, заболел Петр Первый – самой последней своей болезнью, ставшей смертельной, – и его лейб-медик собрал всех находившихся в Петербурге докторов. Все они были, разумеется, иностранцами и добрыми друзьями Блюментроста. Что случалось с недругами, мы уже видели на примере Бидлоо.

Мало того, во время последней болезни императора Лаврентий Лаврентьевич начал активно консультироваться с лучшими европейскими докторами: правильно ли, дескать, лечу? Написал в Берлин Георгу-Эрнсту Шталю, лейб-медику прусского короля. Написал в Лейден старому своему знакомому, университетскому профессору Герману Боергафу… Написал и другим светилам, словно предчувствуя, что когда-нибудь придется держать ответ.

Надо учесть, что дело происходило задолго до эпохи Интернета, что даже изобретения телеграфа и телефона еще оставалось ждать и ждать, – и сообщения между медиками, живущими в разных странах, двигались со скоростью скачущего фельдкурьера, никак не быстрее. И подтверждения: правильно, мол, действуешь, Лаврентий Лаврентьевич, – приходили как раз к похоронам пациента. Но все-таки приходили, и несколько лет спустя Блюментрост смог их предъявить своим обвинителям. Авторитет европейской науки перевесил и мстительную экспертизу Николаса Бидлоо, и даже неприязнь самой императрицы…

* * *

Чем же занялись братья Блюментросты, угодив в опалу, лишившись должностей и недвижимого имущества?

Поселились в московской Немецкой слободе, понемногу подрабатывали частной практикой, – а в основном активно интриговали, пытаясь вернуть потерянное. Когда столица и императорский двор вернулись в Петербург, Блюментросты потянулись следом, и некоторое время жили вдвоем – в одном доме на Аптекарском острове, очевидно из экономии. Надо полагать, все оставшиеся у братьев связи были задействованы в попытках вернуть расположение императрицы, но та оставалась непреклонна: при дворе Иван и Лаврентий в ее царствование так и не появились.

Лаврентий Лаврентьевич, устав от бесплодных попыток вернуть былое, через пару лет уехал в Москву. Иван Лаврентьевич, более настырный, остался, – не прекращая своих закулисных стараний; да и то сказать, в материальном смысле пострадал он куда сильнее, чем брат: имение размерами почти с весь нынешний Гатчинский район, – не шутка! В архивах сохранилось прошение Ивана Блюментроста, датированное 1736 годом и адресованное Анне Иоанновне. Бывший лейб-аптекарь жаловался в нем на скудость средств и просил хотя бы вернуть деньги, вложенные им в восстановление Гатчинской мызы, разоренной войной со шведами. Жалобное письмо получилось:

«…Не жалея никакого иждивения в состояние приводил; и которые войною разорение <…> той мызы с деревнями собирал своим коштом, хлебом и лошадьми и снабжал скотом; заводи и пашни, и сенные покосы расчищал и размножал, и всякое строение наемными работниками строил, и желая, чтоб оная была во всяком довольствии, хлеба и скота чрез многие годы малое число в санкт-петербургский дом мой брал, а большую часть для хранения и содержания той мызы с деревнями оставлял, отчего себе действительно великий убыток понести принужден был…»

Императрицу жалобы не растрогали, челобитная осталась без ответа. Да привирал Иван Лаврентьевич, говоря откровенно, – война из тех мест ушла за десять лет до того, как он стал владельцем Гатчины и окрестностей, и восстановлением в основном занималась царевна Наталья, злополучная пациентка братьев Блюментростов.

А Лаврентий Лаврентьевич, пока брат его соловьем разливался на тему «все, что нажито непосильным трудом», собрал вещи и переехал в Москву. В «вотчину» своего заклятого врага Бидлоо.

И вскоре после переезда заклятый враг доктора Блюментроста умер. Заболел и умер. Совпадение? Возможно, возможно… Но тогда вот еще одно совпадение, произошедшее немедленно за первым: едва Николая Ламбертовича похоронили, Блюментрост тут же занял обе его должности – возглавил и госпиталь, и госпитальную школу.

Кто лечил заболевшего Бидлоо, теперь уже не выяснить. Ясно лишь, что не Блюментрост, – того бы и близко к постели больного не подпустили. И никаких доказательств причастности нашего героя к смерти давнего врага и конкурента не сыскать… И все же некий фамильный почерк Блюментростов в этом деле явственно прослеживается.

* * *

А теперь обещанный небольшой рассказ о том, как Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост руководил всей российской наукой. К делу о повальной смертности среди русских императоров это руководство отношения не имеет, но личность нашего героя характеризует неплохо.

Поначалу Блюментрост и сам признавался, что оказался на своем посту главы Академии наук посту не совсем по заслугам. (Либо заслуги его перед императрицей Екатериной Первой были таковы, что публично о них не объявишь…) Вот что писал новоиспеченный президент Академии знаменитому немецкому ученому-энциклопедисту Христиану фон Вольфу:

«Хотя Академия могла бы иметь более славного и учёного президента, однако, не знаю, нашла ли бы она более усердного, который бы с такой ревностью, как я, хлопотал о её благосостоянии».

То есть корифеем наук Блюментрост себя благоразумно не объявлял: я, дескать, всего лишь научный администратор, но усердный и ревностный. Первое время некоторое усердие и впрямь имело место – например, стараниями Лаврентия Лаврентьевича академики получили в качестве резиденции конфискованный дом П. Шафирова, проворовавшегося барона-выкреста.

Но затем двор вместе с придворным медиком переехал в Москву, Блюментрост лишь наездами бывал в Академии, оставшейся в Санкт-Петербурге, – возложив непосредственное руководство на своего заместителя Шумахера.

Шумахера к светилам той или иной науки тоже причислить нельзя: известен он в основном как библиотекарь Петра Великого. Причем методы пополнения библиотеки практиковал Шумахер специфичные: накладывал руку на книжные собрания попавших в опалу придворных, не гнушался и прямого грабежа в городах, занятых русской армией в ходе Северной войны (например, в оккупированной Митаве удалось Шумахеру очень неплохо поживиться: две с половиной тысячи рукописей и редких книг, – день, как говорится, прошел не зря…). А еще по совместительству подрабатывал Шумахер экскурсоводом в учрежденной Кунсткамере, демонстрировал почетным гостям заспиртованных уродцев и прочие диковинки. Спору нет, кое-какие научные познания для такой работы требуются, но все же не слишком глубокие.

И вот этот-то экскурсовод и библиотекарь-мародер замещал Блюментроста. Руководил де-факто российской наукой, а заодно безбожно разворовывал отпущенные на оную науку средства – тащил все, что плохо лежало. Что хорошо лежало, тащил тоже, по старой своей библиотекарской привычке. Академики от его руководства взвыли, постоянно писали жалобы своему президенту, – но Блюментрост, надо полагать, был в доле, и во всех конфликтах неизменно принимал сторону своего протеже Шумахера.

В результате академики – серьезные ученые, с большим трудом и за большие деньги заманенные в Россию – уезжали, едва заканчивался срок их контрактов. Например, уехал Даниил Бернулли, выдающийся математик и физик-универсал, «отец» гидродинамики как научной дисциплины. И последствия этой потери для российской науки трудно оценить. Но если бы последние полвека своей жизни Бернулли жил и творил не в Базеле, а в Санкт-Петербурге, то… Нет, конечно же, слишком смело будет утверждать: останься в России и он, и Герман, и ряд других ученых, сбежавших от попечений Блюментроста и Шумахера, – и в России никогда бы не вставал на повестку дня несколько унизительный лозунг «Догоним и перегоним Запад!». Но, думаю, наука у нас была бы другая. Да и техника тоже.

Однако самая показательная история произошла с немецким ученым-энциклопедистом и доктором медицины Даниилом Готлибом Мессершмидтом. В апреле 1718 года он прибыл по приглашению царя в Санкт-Петербург, но при дворе не задержался – как мы помним, возглавляемый Блюментростами клан придворных медиков вновь прибывших конкурентов не жаловал. И Мессершмидта отослали с глаз долой, да не в Москву, как Бидлоо, гораздо дальше… Уже в ноябре того же года Петр Первый подписал указ: доктора Мессершмидта отправить в Сибирь «для изыскания всяких раритетов и аптекарских вещей: трав, цветов, корений и семян и прочих статей в лекарственные составы».

Этот указ ставил Мессершмидта в непосредственное подчинение Медицинской канцелярии (руководимой Иваном Блюментростом), – именно туда Мессершмидту надлежало присылать все собранные материалы и откуда должна была производиться в Сибири выплата ему жалования и прогонных денег. Должна была… А на деле…

На деле же молодой врач – тридцать с небольшим лет, не знающий даже русского языка, не говоря уж о туземных наречиях, очутился в Сибири, в Тобольске, в самом центре обширного дикого края, о котором даже в столице империи представление имели более чем смутное: ну живут какие-то инородцы, платят ясак мехами… вот и вся информация.

Никакой внятной инструкции Мессершмидт не получил: исследуй край, собирай коллекции животных, растений и минералов, – вот и всё. Не было установлено никакого срока его пребывания в Сибири, не имел он и сколько-нибудь чёткого маршрута путешествия. Не было необходимых инструментов, не было помощников: ни специалиста-картографа, ни таксидермиста (в просторечии чучельника), ни… Никого не было. Одинокий немец в центре Сибири. А обещанное жалованье и погонные… По-моему, мы уже достаточно знаем о братьях Блюментростах, чтобы не задавать этот бестактный вопрос.

Мессершмидт не запил с горя. Не сбежал обратно в столицу. Не стал засыпать письменными жалобами Блюментроста. Он начал работать.

Нашел помощников среди шведских пленных, давно живших в Сибири, вкладывал в экспедицию собственные деньги, сам осваивал мастерство препаратора, картографа и рисовальщика… На девять лет растянулась сибирская эпопея Мессершмидта: Тобольская и Красноярская губернии, Хакассия и Саяны, Барабинская степь и Прииртышье, Бурятия и Нижняя Тунгуска…

Поставленная Блюментростом задача была выполнена и перевыполнена: помимо собранных коллекций, Мессершмидт открыл залежи угля и графита на Тунгуске, другие месторождения, оставил подробные этнографические описания двух десятков сибирских народов и даже составил краткие словари их языков, подробно картографировал все свои маршруты… Учитывая условия, в которых пришлось работать, иначе как научным подвигом не назвать исследование Сибири Мессершмидтом.

И как же встретил Санкт-Петербург вернувшегося в 1728 году путешественника? Всенародное ликование, чины и награды от императрицы, признание заслуг, место во вновь учрежденной за годы странствий Академии?

Петербург встретил научного героя неласково… Немедленно по приезду у него по приказу братьев Блюментростов отобрали все привезенное с собой имущество – в самом прямом смысле отобрали: пришли гвардейцы, опечатали сундуки и баулы. Под арест угодили не только научные коллекции, но и личные вещи доктора. Сами, дескать, разберемся, что ты тут насобирал вдали от начальства за девять лет.

Разбиралась комиссия Академии, назначенная Лаврентием Блюментростом. Разобралась и постановила: то, за чем доктора Мессершмидта в Сибирь посылали, принадлежит Академии однозначно. Те же коллекции, что он собрал сверх задания и за свой счет, – тоже отобрать в пользу Академии, но выплатить компенсацию, целых двести рублей! Двести… За девять лет трудов…

Личное имущество, правда, вернули. Но не все, лишь малоценные мелочи. В архивах сохранилась жалоба Мессершмидта на пропажу собственных его вещей – тюк и пять сундуков изъяли без расписки, на основании устного распоряжения Лаврентия Блюментроста… (Чувствуется здесь набитая рука Шумахера, однозначно не обошлось без его участия.)

Жалоба осталась без ответа. Мессершмидта же посадили на корабль и выпроводили на родину, – не забыв предварительно взять расписку: не имеет, дескать, он права публиковать за границей научные работы, пользуясь добытыми в сибирской экспедиции данными.

Умер великий исследователь Сибири в нищете и полной безвестности, не дожив до пятидесяти лет.

Паскудная история, другого определения не подобрать. И очень хорошо характеризующая братьев Блюментростов.

* * *

Свою притеснительницу, императрицу Анну Иоанновну, братья Блюментросты пережили, хоть и царствовала она вдвое дольше, чем в совокупности двое ее предшественников на троне. Пережили и недолгое правление регентши Анны Леопольдовны. А потом на престол взошла Елизавета, дочь Петра. Взошла в лучших традициях романов Дюма-отца: ночь, гвардейцы-заговорщики врываются во дворец, шпаги блестят под луной… И барабан, вспоротый штыком, – дабы не никто не поднял тревоги.

Пострадавших при Анне Иоанновне новая императрица реабилитировала гуртом, не особо вникая в суть обвинений, по принципу «ее враги – мои друзья».

Появилась и у Блюментростов надежда вновь обрести былое могущество и влияние. Не сложилось: чины и награды им вернули, однако недвижимость, о которой столько хлопотал Иван Лаврентьевич, осталась за казной. А к делу охраны здоровья императрицы братьев и близко не подпустили – опасаясь заговора и цареубийства, осторожна была Елизавета Петровна до маниакальности, даже ночевать дважды подряд в одной и той же комнате дворца боялась, случайным образом меняя спальни. Где уж тут допустить к царственному телу врача и аптекаря с подмоченными репутациями…

К тому же еще одно обстоятельство наложилось: много лет назад ко двору Петра Первого прибыл молодой талантливый врач-француз… И попробуйте угадать, чем закончилось его попытка конкурировать с немецким медицинским кланом братьев Блюментростов? Гадать тут, собственно, можно об одном – куда именно отправили молодого доктора в ссылку. Правильный ответ – в Казань. Хотя справедливости ради отметим, что причина тому имелась: француз отличался свойственной своей нации женолюбивостью, и дело закончилось беременностью дочери придворного шута Лакосты. Любому другому такая шалость сошла бы с рук, но только не конкуренту Блюментростов.

И надо же так случиться – за прошедшие годы француз (звали его Иоганн-Герман Лесток, и это имя еще в нашем рассказе прозвучит) вернулся из ссылки и весьма сблизился с принцессой Елизаветой Петровной, державшейся в стороне от схваток за трон, стал ее личным медиком… А потом – переворот 1741 года, Лесток принимает в нем активнейшее участие, получает графский титул и становится не просто личным медиком, но одним из доверенных лиц императрицы. Блюментростов, судя по всему, новоиспеченный граф не забыл и не простил.

Лишь в 1755 году (Лестока к тому времени удалили от двора) Лаврентий Лаврентьевич вновь получил заметную государственную должность – был назначен куратором Московского университета. Согласитесь, есть большие основания сомневаться, что назначение это пошло бы университету на пользу… Однако ничего заметного совершить Блюментрост в новой своей ипостаси не сумел – в том же году он умер, а брат его скончался годом ранее.

На этом история братьев Блюментростов заканчивается. И начинается самое интересное – конспирология. Надо же, в конце концов, попытаться найти ответ на вопрос: ОТЧЕГО так часто умирали российские императоры, вверявшие братьям свое здоровье?

* * *

В этой истории уже дважды упоминались рецепты, выписанные Лаврентием Блюментростом своим обычным, не венценосным пациентам, и хранившиеся в семейных архивах. Во второй половине девятнадцатого века кое-какие из этих полуистлевших бумажек стали доступны читающей публике на страницах «Русской старины» и «Русского архива». И сразу выяснились крайне любопытные вещи.

Нет, конечно же, цианистый калий больным Блюментрост не прописывал, да и не был еще изобретен в те времена этот мгновенно действующий яд. К тому же, как мы помним, в частной своей практике братья Блюментросты врачевали страждущих достаточно успешно.

Однако на основании старых рецептов можно сделать вывод: Лаврентий Лаврентьевич был убежденным и последовательным сторонником металлолечения. Прописанные им препараты приготовлялись на основе серебра, меди, свинца, цинка, железа, ртути и их соединений… А металлы, особенно тяжелые, и их соединения – субстанции весьма ядовитые.

Хотя еще Парацельс учил, что нет в медицине лекарств и ядов, любое лекарство – яд, и любой яд – лекарство, различие лишь в показаниях и в дозировке… Всё так, но факт остается фактом: методы лечения Лаврентий Блюментрост применял достаточно рискованные, вполне способные отправить пациента на тот свет при случайной или намеренной передозировке. Не случайно даже в двадцатом века учебник фармакологии советовал всегда иметь под рукой флакон универсального противоядия от металлов, так называемого Antidotum metallorum, в тех случаях, когда назначена активная металлотерапия.

Интересно, что за микстуру доктора Бидлоо приказал выплеснуть дворцовым собакам Блюментрост? Не Antidotum metallorum случайно? У дворцовых собак уже не спросить, но я бы не удивился…

* * *

По свидетельству современников, умирал Петр Первый в страшных муках – и кричал, пока оставались силы, так громко, что было слышно далеко вокруг. Непосредственная причина диких болей – закупорка мочевыводящих путей: почки царя уже не функционировали, что привело к накоплению в крови азотистых шлаков…

А наука фармакология учит, что тяжелые металлы, попадая в организм, отлагаются прежде всего в печени, в почках, в селезенке и в костном мозгу. Отлагаются и накапливаются, обладая аккумулирующим действием, – влияние многочисленных малых доз постепенно суммируется. Проблемы с почками, напомним, Петр заметил спустя пару лет после того, как Блюментрост выписал царю свой первый рецепт…

Однако в 1725 году болезнь обострилась очень уж резко, что никаким аккумулирующим эффектом от небольших доз металлов объяснить нельзя. Значит, была введена доза ударная? Возможно… Но почему именно тогда, не раньше и не позже?

Ответ, вероятно, пересекается с ответом на другой вопрос: отчего Екатерина столь щедро вознаградила лекаря, не сумевшего вылечить ее мужа?

Дело в том, что в последние месяцы перед смертью Петра Первого будущая государыня-матушка в буквальном смысле ходила по лезвию ножа. Или по лезвию палаческого топора, такое сравнение гораздо вернее обрисовывает ее положение. Знаменитое «дело Монса»: стареющий монарх неожиданно обнаружил, что жена ему изменяет с молодым камергером Виллимом Монсом – по злой иронии судьбы любовник оказался родным братом Анны Монс, давней пассии царя, тоже сумевшей наградить его рогами. Не везло Петру с этим семейством, прямо скажем.

Причем дело обернулось не просто заурядным и тайным адюльтером: многие высшие придворные знали о сердечной привязанности царицы, и искали благосклонности ее фаворита, и обращались к нему с прошениями, и вручали немалые взятки…

Головы Виллим Монс лишился очень быстро – стремительное следствие, несколько дней жестоких пыток в личном присутствии царя, – и на плаху. По официальной версии – за взятки, императорская корона с рогами никак не сочетается, по крайней мере в публично оглашаемых приговорах…

А вот что делать с провинившейся царицей… Тут Петр призадумался. Свозил благоверную посмотреть на отрубленную голову любовника (обожал он такие наглядные демонстрации, достаточно вспомнить мертвых стрельцов с челобитной в руках, повешенных у окошка кельи царевны Софьи). Свозил, но окончательного решения не принял.

Екатерина могла лишь догадываться, чем закончатся раздумья супруга, и никаких оснований для радужных догадок у нее не было… Первую свою жену, царицу Евдокию, в результате долгих раздумий супруг законопатил в дальний монастырь, – а там и адюльтера-то никакого не происходило, не сошлись супруги характерами, с кем не случается…

Да и о родном своем сыне, о царевиче Алексее, – возвращенном из Австрии и вроде как прощенном, – Петр тоже думал, думал, думал… Закончилось все пыточным застенком, смертным приговором и тайным ночным умерщвлением, во избежание позора публичной казни.

В общем, ожидать Екатерина могла всего. И тут, избавлением от мук ожидания, – резкое обострение болезни и смерть императора. Случайное везение? Или?..

Ближайший сподвижник Петра, светлейший князь Меншиков, кстати, имел ничуть не меньшие основания опасаться за свою судьбу, останься Петр жив. Меншиков все последние годы находился под непрерывным следствием: все новые и новые комиссии раследовали все новые его вскрывавшиеся злоупотребления, все новые громадные штрафы изымались в казну… Значительную часть доверия царя Меншиков утратил, а тут еще, как на грех, вскрылись неприятные детали в «деле Монса» – знал все светлейший о шашнях царицы, и писал[8] ее фавориту записочки, именуя «любезным другом и братом», и просил о заступничестве в очередном грозящем расследовании… Терпение царя вполне могло лопнуть. Могло… Но раньше лопнул переполненный и воспаленный мочевой пузырь.

Интересы царицы и светлейшего князя совпадали полностью, и выздоровление Петра являло сильнейшую угрозу этим интересам. Любопытный момент: Петр еще мучался, а его супруга и Меншиков буквально за стеной проводили секретное совещание с офицерами гвардейских полков – фактически в деталях прорабатывали план переворота, который чуть позже возведет на престол Екатерину.

А накануне Меншиков наложил руку на государственную казну, приказав перевезти ее в Петропавловскую крепость, под охрану преданного светлейшему коменданта. Позволил бы Александр Данилыч себе такую вольность, оставайся хоть один шанс из ста, что приступ окажется не смертельным, что император если не выздоровеет, то меньшей мере на недолгое время сможет вернуться к управлению делами? Едва ли… Не рискнул бы светлейший. Случались в русской истории прецеденты: лежал Иоанн Грозный при смерти, вот-вот, всем казалось, к небесному царю отправится, за земные дела ответ держать… Бояре, не стесняясь, уже должности и казну делят, не отходя от постели умирающего, – и тут самодержец негаданно поправляется и начинает припоминать все сказанное у его якобы смертного одра. Нет, не рискнул бы Меншиков. Значит, знал наверняка: царь умрет в самое ближайшее время.

* * *

М-да, версия красивая вырисовывается: Блюментросты вступают в заговор с Екатериной и Меншиковым – и осторожно, день ото дня увеличивая дозу тяжелых металлов, сводят Петра в могилу… Рычаги давления на братьев при нужде отыскались бы без труда, та же история со смертью царевны Натальи и Гатчинской мызой.

Одна беда – такое построение позволяет объяснить лишь одну смерть из достаточно длинной их цепочки. Потому что следующее звено в той цепи – сама потенциальная заговорщица, императрица Екатерина, в девичестве Марта Скавронская.

Последние дни Екатерины сопровождались частые удушьями, конвульсиями, лихорадками… Симптомы, кстати, достаточно характерные для отравления медью и ее соединениями. Но не сама же императрица, терзаемая угрызениями совести, отравила себя при помощи братьев Блюментростов?

Допустим, в деле был замешан один лишь Меншиков. Но и ему травить Екатерину вроде бы незачем… Ее правление – пик могущества светлейшего князя: комиссии, расследовавшие княжьи взятки, злоупотребления и прямые хищения, распущены, получен чин полного адмирала, да и все нити, управляющие внешней и внутренней политикой России, оказались в руках Александра Даниловича. Позже, при Петре Втором, благоденствовал Меншиков недолго, хоть и успел выхлопотать чин генералиссимуса, но на том карьера и завершилась – бесславной смертью в Березове, в ссылке.

Надо искать другое объяснение… Ну что же, поищем. Нам, коспирологам, не привыкать.

* * *

Версия номер два: происки мировой закулисы. Скажете, что такие версии хороши лишь для бульварных журнальчиков, – тех, что изначально печатались на дешевой желтой бумаге? Так-то оно так, но… Но есть, знаете ли, прецеденты в российской истории, причем связанные как раз с придворными врачами.

Самый одиозный пример – уже упоминавшийся в нашей истории лейб-медик Лесток, увековеченный актером Владиславом Стржельчиком в фильме «Гардемарины». Пресловутый фильм к исторической науке отношение имеет весьма косвенное, но реальный Иван Иванович (Иоганн-Герман) Лесток и в самом деле был личностью весьма многогранной – придворный врач императрицы Елизаветы шпионил чуть ли не на все европейские разведки[9]: на шведскую, прусскую, австрийскую… А в первую очередь, конечно же, на родную французскую. Был разоблачен, пытан в Тайной Канцелярии, приговорен к смертной казни, замененной бессрочной ссылкой.

То есть придворный медик, активно действующий в интересах иностранной державы, – явление в 18 веке отнюдь не уникальное.

Однако встает закономерный вопрос: что за держава? Какая европейская или азиатская страна (Африку и обе Америки можно смело исключить) была заинтересована в смерти трех подряд российских монархов? К тому же не просто заинтересована, но и способна претворить свои интересы в цареубийство?

Ответ имеется.

Но прежде чем его огласить, необходимо разобраться с некоторыми особенностями политики того времени.

* * *

Большая политика – всегда, во все времена – была делом грязным, а в изнанке своей весьма даже кровавым. Но, опять же во все времена, имелись некие принципы, переступать через которые считалось недопустимым. В описываемое время, когда большинство европейских стран возглавляли наследственные монархи, одним из таких основополагающих принципов была неприкосновенность венценосных особ.

Монарха враждебной страны можно было пленить на поле боя – но жизни его ничего не угрожало. Запрашивали огромное выкупы – деньгами, провинциями, дипломатическими уступками – но на кол не сажали, на плаху не отправляли… Убить в сражении – можно, казнить плененного – непозволительно. Отчасти это объяснялось собственными интересами: военное счастье переменчиво, сегодня ты угодил в плен, завтра я, ни к чему подавать дурные примеры.

Тайные покушения случались, но именно тайные, ни одна уважающая себя европейская страна никогда не взяла бы на себя ответственность за убийство монарха враждебной державы. Да и своих свергнутых, низложенных, отрекшихся королей-императоров порой убивали, но старались обставить все максимально благопристойно: геморроидальная колика, дескать, или апоплексический удар. Особа помазанника божьего неподсудна и неприкосновенна, точка. Но помазанника законного, легитимного, – а самозванца вполне можно сжечь и выстрелить пепел из пушки. Или без затей на плаху, как юного Конрадина…

И лишь одна-единственная европейская страна нарушала этот нигде не записанный принцип, причем нарушала вполне открыто: Англия, с 1707 года именовавшая себя Великобританией. Нет никаких табу, есть realpolitik и британские интересы.

Маленький пример: XVI век, монарх сопредельной державы даже не в плен попадает – всего лишь просит политического убежища, спасаясь от собственных взбунтовавшихся подданных. А вместо этого получает многолетнее заточение, сфабрикованный процесс и плаху с топором… Имя жертвы – Мария Стюарт, королева Шотландии. Ее внуку Карлу, волею судьбы оказавшемуся на английском троне, подданные устроили то же самое шоу, что и бабушке: процесс и эшафот. Какое уж после этого уважение к чужим монархам, какая еще их неприкосновенность… Realpolitik, и никаких сантиментов.

И, что немаловажно, имелся у гордых бриттов инструмент для проведения грязной, кровавой и при этом тайной политики: секретная разведывательная служба, созданная еще в шестнадцатом веке лордом Уолсингемом… Широчайшая шпионская сеть, раскинутая англичанами на континенте, состояла из самых разных агентов: в интересах realpolitik работали и уголовники, готовые перерезать глотку за пару монет, и люди, принадлежавшие к верхушке общества, – дворяне, купцы, видные чиновники. А еще наследники Уолсингема испытывали какую-то нездоровую страсть к людям искусства: немалое число писателей и драматургов дополняли литературные гонорары шпионскими…

Россия, буквально-таки ворвавшаяся при Петре Великом в большую европейскую политику, без сомнения, находилась в сфере самых пристальных интересов британской разведки. Нет сомнения и в другом: поток молодых русских, отправленный царем в Европу для обучения самым разным наукам и профессиям, – идеальный материал для вербовки. Европа богата соблазнами для оторванных от дома вьюношей, царь-батюшка крут на расправу, а британские резиденты уже тогда знали толк в изощренных провокациях. Наверняка среди возвращающихся в Россию молодых специалистов были агенты, завербованные англичанами. И в потоке иностранцев, устремившихся на службу в молодую империю, таковых хватало.

Не осталось никаких свидетельств, что Лаврентий Блюментрост в заграничных странствиях «попал на крючок» старейшей европейской разведслужбы, свои секреты она хранить умела и умеет. Однако кандидат в шпионы был из Лаврентия Лаврентьевича – лучше не придумаешь. Во-первых, вращался в самых высших сферах, выше уж некуда. Во-вторых, моральный облик доктора… Про корыстолюбие и прочие милые качества Блюментроста рассказано, по-моему, уже достаточно.

Однако шпион-информатор – заурядная история, англичане давно поставили их производство на поток, на конвейер. Но серийный убийца монархов – дело новое, небывалое. Чтобы подвигнуть Блюментроста на ТАКОЕ, нужен не просто интерес к происходящему в России, а куда более основательные причины.

Попробуем разобраться: где же интересы России и Англии пересеклись настолько остро, что возникла нужда в цареубийстве?

* * *

Надо сказать, что первая половина Северной войны, столь важной для России и ее соседей, прошла для стран Западной Европы, для Англии в том числе, почти незамеченной. У них в те же самые годы своя война приключилась – Война за испанское наследство. Франция, и без того доминировавшая на континенте, получила шанс объединиться под одним скипетром с Испанией и всеми ее многочисленными и обширными колониями. Знаменитая фраза Людовика Четырнадцатого: «Нет больше Пиренеев!» напугала англичан куда больше, чем претензии амбициозного русского царя на какие-то малозначительные прибалтийские провинции. Все силы Англии и созданной при ее участии коалиции были брошены против франко-испанского альянса: и армии, и флоты. И, соответственно, разведслужбы.

Полтавская битва – поворотный пункт в русско-шведском противостоянии – не вызвала у англичан особого интереса. Главное внимание было приковано к состоявшейся в том же 1709 году битве при Мальплаке: армия антифранцузской коалиции с герцогом Мальборо и принцем Евгением Савойским во главе начала прямое наступление на Париж, и даже разбила преградившие путь французские войска, но, оставив на поле боя тридцать тысяч бойцов, союзники были вынуждены прекратить наступление… Вот о чем тогда взахлеб толковали и в лондонских гостиных, и в офисах секретной службы. А тут какая-то Полтава… Это где? Это о чем?

Единственное, что заботило английских дипломатов и разведчиков – чтобы не удались попытки французского короля Людовика Четырнадцатого втянуть Швецию в войну на своей стороне (союзников Петра Первого – Данию и Саксонию – Карл Двенадцатый к тому времени разбил поодиночке и принудил к заключению сепаратных мирных договоров, Россию же после разгрома под Нарвой никто в Европе всерьез не принимал).

А вот шведов участники антифранцузской коалиции побаивались… Хорошо помнили, что натворила шведская армия в Центральной Европе в прошлом веке, во время Тридцатилетней войны: получив щедрые французские субсидии, потомки викингов железным катком прокатились от Балтики до Праги.

Но в 1707 году Карл, ярый сторонник протестантской религии, заявил открыто: на стороне Людовика, преследовавшего гугенотов, Швеция не выступит, – и со странами коалиции были подписаны соответствующие договора.

Англичане перевели дух и предоставили русским и шведам без помех со стороны выяснять отношения – не до них, дескать. Однако быстрой и безоговорочной победы Карла все-таки опасались: импульсивный и непредсказуемый характер шведского короля был хорошо известен. А Людовик, находившийся в крайне затруднительном положении, мог и вернуть французским протестантам права, полученные теми при его деде, Генрихе Четвертом, – и вновь попросить шведской помощи…

Поэтому симпатии Британии по меньшей мере до 1714 года были на стороне русского оружия. Даже помогали кое-чем англичане Петру (например, продавали боевые корабли, построенные на британских верфях).

Однако Война за испанское наследство завершилась на семь лет раньше Северной. В результате Утрехтского и Раштаттского мирного договоров больше всех получила Австрия, захватившая большую часть итальянских и нидерландских владений Испании. Не остались внакладе и англичане, удержавшие захваченные в ходе войны Гибралтар и Минорку. Но самое главное – приказал долго жить проект франко-испанского государственного монстра, грозящего подмять под себя всю Западную Европу, и британская дипломатия смогла наконец обратить пристальное внимание на Европу Северную.

А там обнаружились крайне интересные вещи: Россия, которую никто всерьез не принимал несколько лет назад, не просто обзавелась вполне современной и боеспособной армией, не просто отвоевала некогда утраченные по Столбовскому миру земли (Карелию и Ингерманландию), но и продвинулась далеко на северо-запад: русским принадлежала уже и Лифляндия, и Эстляндия, и Южная Финляндия… Курляндия, сохранив юридическую независимость, выступала по сути вассалом российской короны, и все сильнее становилось русское влияние в северных немецких герцогствах… В общем, далекая варварская страна чуть ли не в одночасье превратилась в сильного (и опасного для Британии) игрока на европейской арене.

Позиция Лондона была однозначна: Северную войну пора прекращать. Причем немедленно, пока поймавший военный кураж царь Петр еще что-нибудь не завоевал. К тому же Швеция, испытывая недостаток ресурсов для армии и регулярного флота, активно выдавала каперские свидетельства всем желающим испытать удачу: пираты «с патентом» стали подлинным бичом Балтийского моря, атакуя идущие в российские порты торговые корабли. В том числе и те, что шли под британским флагом, – а это уже стало для «владычицы морей» прямым вызовом.

Россия, в принципе, была не против мира на условиях статус-кво – все стоявшие в начале войны задачи выполнены, даже с преизрядным избытком.

Но Карл Двенадцатый, недаром прозванный современниками «Железной башкой», мириться не хотел категорически. Верил в свой военный талант, в удачу, и в то, что сумеет отвоевать обратно все утраченное. Увещевания, посулы и угрозы англичан король-полководец пропускал мимо ушей…

В 1716 году англичане пошли на прямое военное вмешательство: предоставили русским свою флотилию (совместно с кораблями Дании и Голландии). Объединенный флот под командованием Петра быстро очистил Балтийское море, покончив с каперством. Но «Железная башка» остался непоколебим: активно воевал в Померании, вторгся в Норвегию… А сколько-нибудь значительную сухопутную армию истощенная войной Англия выставить против Швеции не могла.

И тогда произошла случайность – из тех случайностей, что меняют судьбы королевств. При осаде норвежской крепости Фредрикскальд шальная пуля убила Карла Двенадцатого. Шальная – по официальной версии. Но, что любопытно, угодила она королю в затылок, прилетев из шведских окопов…

Нет оснований безоговорочно утверждать, что меткий стрелок имел отношение к английской секретной службе, среди утомленных войной шведов хватало противников непримиримого короля. Но и отрицать возможность «английского следа» никак нельзя – больно уж вовремя и больно уж удачно для Англии все произошло…

Позиции английской дипломатии оказались чрезвычайно сильны при дворе Ульрики-Элеоноры, сестры убитого Карла, унаследовавшей трон. Но…

Но на заключение мира Швеция все-таки не пошла. Не только в амбициях покойного Карла заключалась проблема… Для Шведского королевства обладание южными провинциями было вопросом жизни и смерти. Причем голодной смерти.

Почвы и климат Скандинавии плохо приспособлены для земледелия, и почти все зерно, выращиваемое в королевстве, шло с полей потерянных южных провинций. (Кстати, отнюдь не Стокгольм, а захваченная русскими Рига была первым по численности населения шведским городом, за столицей оставалось второе место.) Но и прибалтийского хлеба Швеции не хватало, Прибалтику по урожайности полей с Черноземьем не сравнить, приходилось закупать недостающее за границей – и главный поток зерна шел через порт-крепость Ниеншанц. Между прочим, русское население полученных по Столбовскому договору земель (в том числе Ниеншанца и окрестностей) шведы не изгоняли и особо не притесняли, лишь вели довольно вялую пропаганду добровольного перехода в лютеранство. Не желавших менять веру оставляли в покое – живите, пашите землю, растите хлеб для державы.

А теперь из развалин Ниеншанца русские возводили свою новую столицу Санкт-Петербург. И уж конечно, не собирались снабжать заклятого врага провиантом и фуражом.

* * *

Англичане к шведским резонам прислушались… С одной стороны, кто знает, где надумают отвоевать потомки викингов новые плодородные земли. А с другой стороны, неплохо бы и ограничить аппетиты страны-великана, нависшей вдруг над северо-востоком Европы.

А аппетиты Петра, надо заметить, росли пропорционально его военным успехам: в 1719 и 1720 годах русские десанты высаживались уже на скандинавское побережье Швеции, причем наносили удары непосредственно по пригородам Стокгольма.

В результате вектор английской политики на Балтике сменился на полностью противоположный. Между Швецией, Ганновером и Англией был заключен военный союз, в Балтику вновь вошел английский флот – но уже направленный против русских.

В конце концов принудить Петра к миру и достигнуть компромисса со Швецией удалось. Завоеванные земли остались за Россией, а хлебный вопрос решили следующим образом: согласно шестому артикулу Ништадского мирного договора, завершившего в 1721 году Северную войну, Россия обязывалась ежегодно продавать Швеции хлеба на пятьдесят тысяч рублей, причем без каких-либо налогов и пошлин. Данное соглашение срока действия не имело, заключалось «на вечные времена». И первые сорок лет свой паек шведы получали бы фактически бесплатно – предыдущий артикул того же договора обязывал Россию выплатить двухмиллионную компенсацию за приобретенные территории.

Вывод: конфликт интересов между Россией и Великобританией имел место в ходе Северной войны. Но был более-менее успешно разрешен военными и дипломатическими путями. Британская тайная разведслужба, естественно, в стороне не оставалась, но действовала более традиционными методами, не замахиваясь на цареубийство. По крайней мере, случаи шальных выстрелов из собственных окопов по Петру Первому не отмечены.

Надо искать другие причины…

* * *

Долго искать их не приходится: едва отгремели сражения Северной войны, едва Россия утвердилась на новых западных границах, неугомонный Петр Первый в 1722 году затеял очередное расширение державы – на сей раз в восточном направлении. Отчего бы, в самом деле, не повторить на Каспии то, что столь удачно сумели совершить на Балтике? Да и противник на порядок слабее и потребуется куда меньше сил и времени для победы.

В историю русско-персидская война 1722-1723 годов вошла под названием Персидского похода.

Но если победа на Балтике широко распахнуло (не окно, какое там окно, оставим эти методы ворам-форточникам) двери в Европу, то контроль над Каспием должен был открыть путь в Индию.

Вот оно и прозвучало!

Слово-пароль, слово-ключ: Индия!

На Англию, на старину Джона Буля, слово «Индия» в чужих устах всегда действовало, как красная тряпка на быка. Индия должна быть Британской. Точка. Обсуждению не подлежит.

Великобритания имела множество интересов во всех уголках мира. Но над локальными интересами высился громадным небоскребом интерес глобальный, суперинтерес, мегаинтерес: ИНДИЯ!

Рискну заявить, что именно мечта об Индии сделала Англию морской и колониальной державой. А великой морской и великой колониальной – награбленные в Индии несметные богатства.

Северная Америка и Карибский бассейн, где активно отметились завоеваниями англичане, – в общем-то побочный продукт при движении к главной цели (недаром много лет именовали те края Вест-Индией, а местных жителей до сих пор зовут индейцами).

Именно путь в Индию искал Джон Кабот, когда в 1496 году открыл Ньюфаундленд и исследовал берега Канады. И Ченслер, приплывший в следующем веке в Архангельск на радость Иоанну Грозному, тоже искал проход в Индию с севера. Гудзон, Баффин и прочие исследователи арктических вод Северной Америки искали одно: путь в Индию, в Индию, в Индию…

Но ко времени нашей истории – к первой четверти восемнадцатого века – пути к Индии были разведаны и нащупаны (не англичанами, правда, а португальцами): вокруг Африки и через Индийский океан. Индийский, заметьте, не какой-нибудь еще! – лишь как путь к заветной Индии виделось европейским мореплавателям вновь открытое водное пространство.

Не одни англичане, разумеется, участвовали в индийской гонке. Другие страны Европы тоже рвались к заветным богатствам субконтинента. Но испанцы и португальцы к описываемому времени уже сошли с дистанции, серьезных игроков осталось двое: Англия и Франция. Голландия, тоже имевшая преизрядные аппетиты, в дележе континентальной Индии почти не участвовала, обратив все внимание на большие острова, которые позже назовут Голландской Индией, а еще позже – Индонезией.

Но Англия рассчитывала победить в этой борьбе, и не без оснований: созданная еще в 1600 году Ост-Индская торговая компания скупала (при самой широкой государственной поддержке) земли у индийских раджей, прибрала к рукам бывшие португальские колонии, – в результате английские владения в Индии превосходили и площадью, и численностью населения сами Британские острова.

У французов, естественно, были совершенно иные планы относительно Индии. Они тоже овладели на юге субконтинента немалой территорией с общей численностью населения около тридцати пяти миллионов человек, и тоже готовились к решающей схватке, – к схватке на два фронта, ибо номинально верховная власть над большей частью индийских земель оставалась у династии Великих Моголов, имевших резиденцию в Дели, но реально правили властители больших и малых княжеств.

И тут, откуда ни возьмись, на горизонте появляется новый соискатель – молодая, полная амбиций Россия. Соискатель, имеющий заведомые конкурентные преимущества: одно дело перебрасывать в Индию войска и снаряжение кружным путем, через два океана: тут вам и цинга, и пираты, и шторма, и прочие неизбежные на море случайности, недаром же самую южную оконечность Африки прозвали Мысом Бурь… А совсем другое дело, если экспедиционные корпуса пойдут в Индию путем сухопутным, от Астрахани (при условии, конечно, что лежащие на пути державы будут либо повержены, либо превращены в безоговорочных союзников русских).

И, в общем-то, все у Петра поначалу получалось… Войска и Персии, и вассальных ей закавказских ханств ничего не могли противопоставить закаленной в Северной войне русской армии, которую к тому же поддержали союзные армянские и грузинские ополчения. Пал Дербент, пал Баку, – первоклассные, по кавказским меркам, крепости. Штурмом был взят Решт – уже собственно персидский город.

Персидский шах (которого с другой стороны не упустила случай атаковать Турция) спешно запросил мира и был вынужден передать России провинции Ширван, Гилян, Мазендаран и Астрабад (первая на территории современного Азербайджана, остальные – на территории современного Ирана). Заодно уж присоединили кое-какие мелкие ханства и султанаты Закавказья.

Впереди была Хива, которой предстояло отомстить за предательски перебитый в 1716 году русский отряд князя Черкасского, и низовья Аму-Дарьи, и… Казалось, вот-вот он и откроется, заветный путь в Индию…

Но так лишь казалось, потому что именно в Персидском походе Петр Первый занемог, и доктор Лаврентий Блюментрост приступил к активному лечению императора…

А чем оно завершилось, известно.

* * *

Теперь попробуем составить некую корреляцию между смертностью русских монархов и русской политикой на восточном (т.е. на индийском) направлении.

С Петром Первым все понятно: двадцать лет с лишним лет «воевал шведа», трижды ходил походами на турок, и не брали царя ни пули, ни болезни, – но едва лишь сунулся в сторону Индии, долго не прожил.

Екатерина Первая и Петр Второй, честно говоря, собственной внешней политики как таковой не имели. А те, кто от их имени политику вершил, слишком были озабочены внутренними дрязгами. И вся внешнеполитическая деятельность Российской империи по инерции катилась путями, проложенными покойным императором Петром Первым: по инерции заигрывали с северогерманскими князьями, по инерции отправляли Камчатские экспедиции к берегам Америки, по инерции держались за отвоеванные у Персии провинции, по инерции готовились к марш-броску в сторону Индии… Последнее, как представляется, уже само по себе было смертельной болезнью, несовместимой с жизнью пациентов. И пациенты – оба – скоропостижно скончались при активном участии Лаврентия Блюментроста.

А затем на престол взошла Анна Иоанновна. И царствовала десять лет. Но только ли потому задержалась на троне, что удалила от своей особы Блюментроста? Отчасти – да, но грош цена спецслужбе, имеющей в своем распоряжении лишь одного исполнителя, способного работать на высочайшем уровне. Мало ли какая еще неприятность с монархом может произойти: несчастный случай на войне или охоте, или террорист-одиночка с кинжалом, или близкий родственник, нестерпимо вдруг возжелавший верховной власти… Трудна и опасна жизнь самодержца, что и говорить.

Но Анна Иоанновна резко поменяла внешнеполитический курс (вернее, поменял Остерман, которому императрицей была отдана на откуп вся внешняя политика): империя вновь обратила свой главный интерес на юг и на запад – на Польшу и на Турцию, совершенно позабыв о востоке, о персидских прожектах Петра Великого, и все это на фоне тесного союза с Англией и конфронтации с Францией. То есть действовала именно в той роли, что еще с допетровских времен realpolitik отводила России.

Более того, при Анне Иоанновне петровские территориальные приобретения на востоке вернули обратно: по Рештскому договору 1732 года и Гянджинскому трактату 1735 года Персия получила все потерянные провинции. Положительно, Остерман вполне заслужил от английского двора по меньшей мере орден Подвязки…

И персидско-индийский проект был благополучно забыт наследниками Анны Иоанновны на шестьдесят лет. Что характерно, никаких скоропостижных и загадочных смертей среди русских императоров и императриц в тот период не наблюдается… Ну разве что Петр Третий, но история его свержения и смерти хорошо известна и изучена.

Вспомнила о Персии и о пути в Индию Екатерина Вторая. Персы, собственно, сами напомнили: вторглись в союзную Грузию, разграбили Тбилиси… И вновь из дальнего шкафа были извлечены и очищены от пыли старые карты, планы и диспозиции с пометками, сделанными рукой Петра Первого. Я отнюдь не утрирую, поход русской армии под предводительством В.А. Зубова в точности повторял путь Петра: Дербент, Баку, прикаспийские провинции Персии… Любопытный момент: ключи от сдавшегося Дербента вынес Зубову глубокий старец – по утверждению местных жителей, именно этот стодвадцатилетний аксакал вручал в свое время те же самые ключи Петру Первому. Аборигены, надо полагать, врали, но намек их прозрачен: пришли вы, русские, как в тот раз, и уйдете вскорости так же.

Однако Зубов уходить покамест не собирался. Наоборот, он имел приказ императрицы не останавливаться, пока не будут заняты русскими гарнизонами все важные пункты от Каспия до Тибета (путь в Индию, заветный путь в Индию!)

Маниловщиной планы императрицы не были. В русскую армию постоянно шли из России подкрепления, и начав наступление с 13-тысячным корпусом, к концу первого года кампании Зубов стоял, после всех понесенных потерь, уже во главе 36 тысяч человек – отборных солдат, прошедших турецкие и польские войны. Командир был под стать своим бойцам: молодой (всего двадцать шесть лет) генерал был обязан должностью главнокомандующего отнюдь не постельным успехами старшего брата Платона в спальне императрицы – повоевал к тому времени изрядно и успешно, по штабам не отсиживался, жарких схваток не чурался, потерял ногу в польской кампании и ходил на чудо-протезе, сотворенном знаменитым механиком Кулибиным.

В общем, в ноябре 1796 года русская армия встала на зимние квартиры у слияния Аракса и Куры, готовясь к весеннему наступлению. Персы не имели ни сил, ни средств, чтобы остановить грядущий марш в глубь страны «Генерала-Железной ноги», как они называли Зубова. И что творилось при получении персидских вестей на Даунинг-стрит, 10, в резиденции британских премьеров, вполне можно представить…

Чем все закончилось, хорошо известно. Екатерина Вторая умерла. Неожиданно. Скоропостижно – ни смертельной болезни, ни консилиума у ложа умирающей, ни последнего причастия: пошла в отхожее место и не вернулась.

Персидско-индийский поход на том и закончился: вступивший на престол Павел ненавидел и род Зубовых, и все начинания матери, – тут же вернул войска в Россию.

Случайность? Очередная случайность?

Ох, не верится… Братья Блюментросты давно лежали в могиле, но, как было сказано в одном культовом фильме: «У Абдуллы очень много людей…»

И уж никакой случайностью не объяснить то, что произошло менее чем пять лет спустя.

Павел Первый в 1801 году совершил очередной внешнеполитический кульбит: отныне дружим с Францией, а с Англией и с Австрией – враги навеки. На континенте удар по супостатам нанесет Бонапарт, а тем временем Россия ударит по неиссякаемой британской кубышке, по главному источнику английских богатств… По Индии.

Ну и… Прожил после этого решения император два месяца. Апоплексический удар табакеркой в висок…

Но здесь следы остались – слишком много людей участвовало в заговоре и убийстве, слишком много свидетелей и свидетельств… И свидетельства однозначны: многие, очень многие нити заговора тянулись в английское посольство.

Британцы ныне, припертые к стене документами, даже не отпираются. Ну да, оступился, дескать, их посол Витворт. Но не следуя инструкциям с Даунинг-стрит, а самочинно, по великой любви: влюбился, понимаете ли, без памяти в Ольгу Жеребцову, родную сестричку стоявших во главе заговора братьев Зубовых. Любоффь дело такое… а Индия и индийский поход русских ну совершенно тут ни причем.

Не будем спорить с нынешними продолжателями realpolitik. Однако зададимся вопросом: отчего впервые английская сикретсервис сработала в России так грубо? Фактически полностью засветившись и спалившись? И это старейшая разведслужба Европы, многие операции которой так и не стали никогда известны…

Ответ прост: все дело в характере Павла, слишком импульсивном. Индийский поход оказался сплошным экспромтом: сегодня решил, и никакой проработки плана кампании – чуть ли не завтра же донские полки поскакали через степь… Вслед скакали курьеры с дополнительными, впопыхах позабытыми инструкциями императора: что делать с оказавшейся на пути Бухарой, как обойтись с Хивинским ханством…

Соответственно, у британцев не было времени на тщательную подготовку плана устранения. Отсюда и столь топорная работа…

Ну и конечно же, не успело остынуть тело отца, Александр Первый тут же вернул обратно двадцатитысячную армию, приближавшуюся к персидским рубежам.

* * *

Можно и дальше продолжить выяснять взаимосвязь между судьбами императоров династии Романовых и их деятельностью на персидско-индийском направлении: впереди еще немало любопытных фактов и странных совпадений. Однако ограничимся восемнадцатым веком, чтобы не слишком удаляться от времени жизни нашего главного героя – Лаврентия Лаврентьевича Блюментроста.

Лишь один, последний пример стоит вспомнить – ибо показывает он, что история ходит кругами, и трагедия иногда повторяется как фарс, но чаще – опять как трагедия…

Итак, акт последний: русские войска в очередной раз входят в Персию… На дворе уже 1942 год, и «красному императору» товарищу Сталину вроде бы опасаться нечего: англичане – наши союзники в жесточайшей войне с Гитлером, и персидская операция проводится совместно с ними. Да и трон императора Индии уже качается под седалищем британского монарха, и считанные годы осталось Британии владеть субконтинентом… Казалось бы, все в прошлом.

И тем не менее…

Прошло несколько лет, Гитлера разбили, союз с британцами распался… А «красный император» обнаружил вдруг, что придворные врачи лечат его как-то странно… Неправильно как-то лечат, лишь хуже становится от их лечения.

…Весна 1953 года была холодной, но в марте на старинном Смоленском кладбище, неподалеку от могилы Блюментростов, проклюнулся на проталине первый цветок.

Подснежник неприятного, ядовито-фиолетового цвета.

Санкт-Петербург

Январь 2010

Примечания

1

Говоря о заимствовании, я не имею в виду рабского подражания. Тип мечей, форма щитов и шлемов, конструкция лат – все это было своим, оригинальным. Заимствована сама идея концентрированного удара покрытых толстой броней всадников на лошадях, тоже защищенных доспехами.

(обратно)

2

Лишь несколько веков спустя, когда московские князья введут наследование для старших сыновей, а остальным уделы будут выделять, прямо скажем, скорее символические – только тогда сложится некое подобие европейского феодального землевладения. Но рыцарские времена в Московской Руси к тому моменту уже пройдут...

(обратно)

3

Противостояние великих князей Московских со Псковом и Новгородом – история отдельная и случившаяся много позже, заслуживающая отдельного разговора. Но рыцари – знаменитая новгородская «кованая рать» – свою роль в ней сыграли, и немалую.

(обратно)

4

Спохватились лишь в 1989 году. Юбилей уж девять лет как прошел, когда появилась монета «500 лет стояния на Угре», причем номиналом аж в 150 рублей, большие по тем временам деньги – т. е. в отличие от «олимпийских» и «ленинских» рублей памятная монета по рукам не ходила, сразу же осев у коллекционеров.

(обратно)

5

К 500-летию кончины Сергия Радонежского из его жития были даже изъяты слова, обращенные будущим святым к Дмитрию Донскому накануне Куликовской битвы: «И пойди, господин, царю наш, противу им с правдой и покорением, яко ж пошлина твоя держит покорятися ординскому царю должно». Подредактировали житие, дабы не бросало тень на светлый образ святого. Не мог «печальник Всея Руси предлагать помириться с Мамаем и заплатить ему дань.

(обратно)

6

А.А. Шенников. Червленый Яр. Исследование по истории и географии Среднего Подонья в XIV-XVI вв.

(обратно)

7

Версий о происхождении Марты Скавронской существует несколько, и по самой благожелательной из них будущая императрица – внебрачная дочь лифляндского дворянина и его служанки.

(обратно)

8

Может быть, не писал, а надиктовывал – если версия об абсолютной неграмотности светлейшего князя правдива. Однако слух о том, что светлейший не способен был написать либо прочесть даже собственную фамилию, распустили враги Меншикова после его опалы, никаких официальных подтверждений тому нет.

(обратно)

9

Термин „разведка“ (в политическом, не в военном смысле) к 18 веку можно применять весьма условно: лишь Британия обладала в то время вполне сформировавшейся разведслужбой, напоминающей современные. В остальных странах разведывательные функции были по совместительству возложены на дипломатические ведомства.

(обратно)

Оглавление

Часть вторая. За честь державы

  Глава седьмая. Шпионская история

  Глава восьмая. Откуда есть пошло русское рыцарство

  Глава девятая. Послесловие к легенде

  Глава десятая. Забытая победа или Сказание о Cарайском взятии

    1. О праздниках и юбилеях

    2. Об истории-лайт и о Карамзине

    3. О художниках-баталистах

    4. О странных цифрах и датах

    5. О тайной комнате и тайном сундуке

    6. О Сарае Великом

  Глава одиннадцатая. «Скромнейший среди храбрых»

  Глава двенадцатая. Житие Лаврентия Б. или Яд и корона

Реклама на сайте