«Воевода заморских земель»

Андрей Посняков НОВГОРОДСКАЯ САГА Книга 5. Воевода заморских земель

Глава 1 Монастырь Св. Антония Дымского — Господин Великий Новгород. Март — апрель 1476 г.

Слышите — стонет земля!

Чуете — кровь колобродит!

Решается — НЕТ или ДА!

Море, вздымаясь, из пенного ложа выходит,

Будьте ж готовы!

Густав Суйтс, «Конец и начало»

В нескольких верстах к востоку от Тихвинского посада, среди густого леса, у озера с мягкой прозрачной водою притулился небольшой монастырь. По преданию, около двух веков назад молился на камне средь озера святой Антоний, он и основал пустынь. Деревянная церковь, частокол из мощных сосновых бревен, небольшой скит для братии, а кругом шумели черными кронами высоченные сосны.

От ворот обители к озеру вели узенькие мостки, по которым шли два монаха в черных рясах, несли в больших деревянных бадьях воду. Стояла тишина, прерываемая редкими птичьими криками, воздух был свеж и как-то по-особому благостен. Зазвонил колокол, гулко, с надрывом, созывая братию к вечерне. Солнце скрылось далеко за лесом, сгущались сумерки, небо на западе оранжевело закатом. В кельях зажгли лампады.

Услыхав колокол, монахи пошли быстрее, стараясь, однако, не расплескать воду. Заскрипели под их торопливыми шагами доски — скирлы-скирлы — эх, еще по осени собирался настоятель, отче Евфимий, перебрать мосточки, да так и не сподобилась братия. На весну оставили: вот, растает все, тогда…

Мартовский снег лежал вокруг, ноздреватый, угрюмый, черный. У самого частокола уже успел подтаять, кое-где проглядывала землица, а чуть дальше, в лесу, так и лежал по-зимнему, вовсе не собираясь сдавать свои позиции вплоть до конца мая.

Скирлы-скирлы — скрипели доски, покуда монахи не вошли в монастырский двор. Один из чернецов, поставив ведра, потянулся к воротам — закрыть да поторапливаться на молитву.

Скирлы-скирлы… Монах оглянулся — кто бы это еще? Нет, на мостках никого не было.

Однако скрип не утихал и, кажется, приближался. Заворчал в привратной конуре пес, выбрался наружу — огромен, что волк! — зазвенел цепью, затряс кудлатой головой и вдруг напрягся, повернувшись в сторону леса. Раздул ноздри, зарычал, залаял!

Встрепенулся в башенке страж, замахал руками чернецам — мол, закрывайте ворота скорее. Тут и второй монах бросил кадки. Побежал помогать, за засов ухватился — тяжел засовец, дубовый, не всяким тараном сломишь, да и откуда ему здесь взяться, тарану-то? Хоть и были шайки в лесах — места дикие — да не такие, чтоб приступом обители брать. Однако, опасаться стоило. На бога надейся, а сам не плошай. На частокол-то не полезут, а в открытые ворота вполне ворваться могут, бесовские души.

— Эй, стой, стой! — свесившись вниз, закричал чернецам сторож. — Отцу Евфимию скажите — мужик какой-то на лошаденке едет!

Мужик? Это на ночь-то глядя? Настоятель, высокий седобородый старик с изможденным лицом и пронзительным взглядом, по зову чернецов подошел к воротам:

— Кто таков, не сказывает?

— Говорит, Мефодием кличут. Тебя вроде знает, отче!

— Гм… Говоришь, один он?

Схимник задумался, а затем велел медленно отворить ворота. Вооруженные рогатинами монахи настороженно встали по сторонам.

— Нно, милая… — Скрипнув полозьями, во двор обители въехали сани. Сидевший в них чернобородый мужик в бобровой шубе, бросив вожжи, соскочил на землю и, сняв шапку, низко поклонился настоятелю:

— Мир тебе, отче Евфимий. И вам мир, братие.

Настороженный взгляд настоятеля неожиданно потеплел:

— Мир и тебе, странник. Кажись, знакомы мы…

— Знакомы, отче. У отца Филофея, в Успенья церкви Тихвинской, в прошлое лето виделись. Я Мефодий, своеземец с Шугозерья.

Отче Евфимий улыбнулся:

— Как же, помню тебя, Мефодий. Овес ты тогда привозил отцу Филофею. Что ж стоишь-то? Пошли к вечерне, а уж опосля — милости прошу, о своих делах расскажешь. Чаю, не зря ты сюда с Шугозерского погоста тащился, путь-то не близок!

— Не близок, отче, — со вздохом согласился Мефодий. — Да не своей волей… Не один я.

Он кивнул на сани. Настоятель присмотрелся и увидел в соломе крытый волчьей шкурой куль. Кажется, куль шевелился.

— Странник-то, — шепотом пояснил Мефодий, — из далеких земель странник — из-за Онеги-озера. Мои люди в лесу подобрали. Лежал, глаза закатив. Правда, лучше не стал. Видно, пришла пора помирать. Попросился вот в обитель Дымскую, место, говорит, для него дюже памятное.

— Что ж, мы всякому гостю рады. Эй, братие…

Настоятель кивнул монахам, и те, подхватив лежащего в санях человека, осторожно понесли его в скит.

Он умер перед самой заутреней, когда первые лучи солнца окрасили желтым вершины сосен на дальнем холме. Перед смертью пришел в себя — седой, исхудалый до невозможности, с выпавшими зубами и свалявшейся в клочья бородой. Увидев отца Евфимия, улыбнулся светло, словно за этим только и шел. Собравшись с последними силами, попросил похоронить на кладбище при монастыре, среди братии, да, вытащив из-за пазухи тряпичный сверток, прошептал:

— То Феофилакту, игумну Вежищскому, передай, отче. Да Настене с Нутной скажи, что…

С этими словами отошел странник. Легко умер, благостно, с улыбкой на изъеденных язвой устах.

— Прими Твою душу, Господи, — перекрестил преставившегося Евфимий, поднимая упавший на пол сверток. Тяжелый, перемотанный несколькими тряпицами и замшей, он разорвался при падении, и на ладонь настоятеля вывалился блестящий кусок металла. Небольшая, тщательно выделанная статуэтка какого-то человека-зверя, с широким лицом и коротким приземистым телом, опутанным изображениями змей. На шее — ожерелье из человечьих сердец. Глаза зеленовато-голубого камня сурово смотрели на настоятеля.

— Тьфу-ты, прости, Господи! — в ужасе передернул плечами отец Евфимий. — Никак — самоедский демон.

Настоятель осторожно засунул статую обратно и, перекрестившись, вышел, позвав братию.

— Игумену Феофилакту, говоришь, передать? — остановившись перед кельей, прошептал он. — Так Феофилакт уже пять лет, как не игумен… Не игумен, и не Феофилакт, а Феофил-владыко, архиепископ Новгорода, Господина Великого!

Заблаговестил монастырский колокол, над высокими соснами вставало солнце.

Били колокола на Софийской звоннице, в храмах Детинца и рядом — на Людином конце да на Неревском. За рекой, за седым Волховом, разносился праздничный звон над Торгом, плыл по Пробойной улице, по всей Славне, а на Федоровском ручье, на границе меж Славной и Плотницким, сталкивался с басовым колоколом церкви Федора Стратилата.

Гомонил на Торгу нарядно одетый люд, покупал пироги да сбитень, а кое-кто уже и успел пропустить кружку-другую хмельного кваса в ближайших корчмах. Толпами прохаживались по улицам новгородцы, улыбались друг другу, здоровались, целовались да поздравляли с великим праздником Святой Пасхи.

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе!

Владыко Феофил, архиепископ и министр иностранных дел Новгородской республики, высохший и желтый, но еще вполне бодрый, сидел в высоком резном кресле и, улыбаясь, беседовал с гостем — высоким светловолосым мужчиной с модно подстриженной бородой и небольшой родинкой на левой щеке.

— Так, говоришь, не хочешь на второй срок, Олег Иваныч? — угощая гостя вином, поинтересовался владыко.

— Нет, — покачал головой тот. — Не по закону это. Да и, честно признаться, охоты особой нет. Военные проблемы перед нами, слава богу, не стоят — Москве не до нас, да и слаб стал Иван с Новгородом, Господином Великим, тягаться, ему б с татарами управиться да с народом собственным. Бунтуют в Москве людишки, не хотят его тиранской власти!

— Бунтуют, да не все. — Феофил предостерегающе поднял руку. — Кое-кому такая власть — в радость. Да и наши… Вспомни, что смерд Олелька на суде говорил?

— Это который? Что за татьбу в дальний острог отправлен?

— Нет, другой. Что напивался да орал словесами скабрезными.

— А, хулиган-то. Вспомнил. Редкий ублюдок. Погоняло — Олелька Гнус, кажется.

— Так вот, если помнишь, сетовал на суде Олелька, что, мол, порядка в Новгороде мало, дескать, с ними, смердами, построже надо. Построже… — Феофил вздохнул. — И, чаю, не один он таков. Многие б московитской строгости хотели.

— А московитского рабства они б не хотели? — хлопнул ладонью по столу Олег Иваныч. — Дыбы, пыток, палачей-катов? Вот она, строгость-то! Да и кто только этого хотел бы? Нешто купцы-ивановцы? Или торговцы с Моста? Своеземцы? Да хоть и самый распоследний мальчишка-сбитенщик с Торга! Он, сбитенщик, своим трудом живет, со своих трудов деньгу имеет и ни в чьих указаниях не нуждается и нуждаться не будет. Другое дело — лентяи, холопьи рыла! Привыкли, что за них все решают, а как запретили холопство — амба! Жить сами по себе не хотят и не умеют, вот и бегут к государю Московскому — володей нами, батюшка, научи жизни. А уж он их научит! Или эти молокососы с Лубяницы. Ишь, удумали — по улице с кистенями ходить, задираться. Мы, мол, лубяницкие, а ты кто таков? А опосля, на суде, что канючили? Порядка в городе мало, потому как строгости нет. А как на правеж их поставили, так сразу другое запели! Кому ж охота вниз головой с моста в Волхов лететь? Раньше об этом надо было думать, ребята, когда к людям ни за что ни про что приставали. В общем, правильно тогда поступили с хамами — в Волхов, правда, не кинули, но кнутом постегали изрядно. Да, только так, по-хамски, другого языка они не поймут просто. Ишь — «порядка мало»! Хотя я бы их в Волхов не кидал — в Москву б отправил, пусть бы почувствовали «порядок»… Впрочем, может, они там и прижились бы, хамство всегда рука об руку с рабством ходит.

Олег Иваныч махнул рукой и залпом допил квас. Хватало проблем в Новгороде и не только с бывшими холопами. С боярами тоже. Очень уж те были недовольны уравнением в гражданских правах с купцами да прочими. Некоторые — те, что поглупее, — на Москву сбегли, а некоторые зло затаили. Причем, все больше те, что только землицами своими, за счет челяди да смердов, жили. Другие, те, что мануфактуры да корабли заводили, давно уж ничем от купцов не отличались — ни повадками, ни привычками. Даже одеваться стали одинаково — с уклоном в сторону северной европейской моды — в куртки с разрезными рукавами-буфами да в широкие плащи из дорогих тканей. Кроме чисто политических, обострились и проблемы экономические. Верфи, заморские экспедиции, мануфактуры, университет — все это требовало притока капиталов, которых, увы, не было. Вернее, были, но не в таком количестве, как нужно бы. Эх, вот бы золотишка или кости слоновой, впрочем, сойдет и моржовая — «рыбий зуб», да меха — «мягкая рухлядь», что тоже на вес золота… Три экспедиции отправились на восток за пушниной и столько же в Африку, к Золотому Берегу. Из шести вернулась половина. Две пушных и одна африканская. Остальные пропали без вести. Пушная сгинула в непроходимых болотах Великой Пермии, а две африканские подстерегли на обратном пути пираты Пауля Бенеке. Многие людишки поразорились, из тех, что денежки в экспедиции вкладывали. Ну, оно и понятно — риск. Вот кабы в той же Африке — да свои остроги иметь. С верфями, кораблями, пушками… Или не обязательно в Африке, скажем, в той же Великой Пермии, или в полночных морях. Правда, климат там, упаси боже, да и золотишка маловато. Ну, тут думать надо. По той причине и собирал сегодня новгородский посадник Олег Иваныч Завойский Совет Господ. Последний совет за оканчивающийся срок посадничества. Трудное было правление, но многое и сделано: расширено избирательное право (даже женщины право голоса получили, пока, правда, только из благородных сословий), отменено холопство, открыт университет, куда стекались студенты со всех русских земель, усилено войско за счет европейской тактики и наемников-кондотьеров… Кстати, последним тоже бы заплатить не мешало — опять деньги нужны, а в городской казне их не так уж и много. Отменить льготные налоги на мануфактуры? Деньги появятся, так производство загублено будет. Повысить плату за учебу в университете? Нельзя, народ русский не очень-то богат, особенно из прилегающих к Москве княжеств, которые, слава Богу, все меньше на Москву смотрят и все больше — на Новгород. А что? Новгород и сильней, и богаче, да и татарам не кланяется, к тому же в Новгороде — свобода… Свобода…

На одном из заседаний Совета Господ старое боярство вновь подняло вопрос о привилегиях. Типа — по отчеству только бояр надо звать, а не всяких там подлых купчишек. Олег Иваныч не выдержал тогда, сорвался — предложил выдать каждому боярину желтые и голубые портки, да и пускай они по очереди друг другу хоть по три раз «ку» делают. Потом спохватился — не смотрели новгородские бояре фильм «Кин-дза-дза», не оценят шутку. Впрочем, кое-кто за шутку слова посадника не принял — наоборот, со всей серьезностью обсуждать начали. Олег Иваныч, зубами скрипя, сдерживался, помнил, Новгород не Москва, здесь «каждый правый имеет право». Что хотят, то и обсуждают. Рукой махнул, отключился — не дело в гневе на Совете Господ выступать — таких дров наломать можно! Потому, вместо того чтобы в дрязги ввязаться, принялся Олег Иваныч фильм припоминать. Вот тот самый, «Кин-дза-дза», да жизнь свою прежнюю — в должности старшего дознавателя одного из Петроградских РОВД славного города Санкт-Петербурга. Сколько лет прошло с тех пор? Пять? Шесть? В общем, много. Все реже вспоминал Олег Иваныч прошлое, не до того было. Да и вообще — было ли оно, это прошлое? Олег Иваныч все больше сомневался. Господин Великий Новгород! Вот единственная его Родина, дом, Отчизна. И покуда будет стоять Новгородская республика, — до тех пор и в душе Олега Иваныча будет покой и счастье, а стоять Новгород будет вечно! По крайней мере, именно к этому прикладывал Олег Иваныч все усилия. И борьбе с происками московского князя Ивана, и против ганзейских интриг, и вот сейчас, решая трудную задачу не допустить падения экономического процветания Новгорода.

— Народ в Совете — примерно наполовину. Одни — за «ушкуйников» в Великую Пермию, другие — за Золотой Берег, — пояснил ситуацию Феофил. — Потому, как мы с тобой скажем — так и проголосуют. Сам-то как мыслишь?

— Пермия, конечно, ближе. Да только золота там маловато. — Задумался Олег Иваныч. — В этом смысле Африка получше будет. Однако маленькую экспедицию туда не пошлешь — пираты, — а на большую нужны опять-таки деньги. В общем, куда ни кинь…

— …всюду клин, — закончил Феофил. — Кстати, из дальних обителей вот-вот должен вернуться наш человек, старший дьяк Григорий Сафонов, Гриша. Он ведь, если помнишь, не только за старинными книжицами послан.

— Помню, — кивнул Олег Иваныч. — Сам ведь и посылал. Золото. Откуда-то ведь оно появляется в Приладожье да Заонежье? Откуда? Из Пермии? Может быть… там надо дороги разведать и прииски.

— Не сгинул бы Гриша.

— Не сгинет. Чай, не мальчик уже, осьмнадцатый год идет, да и не дурак. Правда… — Олег Иваныч засмеялся. — Я немножко в курсе его финансовых проблем, друг все-таки. Помнишь, владыко, последнюю ватагу в Африку? Деньги от всех желающих принимали, так люди и несли — незадолго прежняя команда вернулась, с золотом да клыками слоновьими. Нищие, что туда плыли, важными господами стали.

— Да, удачно они тогда проскочили. Повезло, что Эдуард Английский хорошенько наддал этому проклятому пирату Бенеке, правда, ненадолго это его образумило…

— Это точно. Так вот о Грише, вернее о его деньгах, кои у него, надо сказать, водились. Ну тут, правда, вина Ульянкина больше. Прельстилась, дуреха. Как же — «доходы высоки, как горные вершины!» А Бенеке возьми да ограбь весь караван. Вот и сидят теперь Гришаня с Ульянкой почти без гроша. Кабы не Гришино жалованье, так совсем бедствовали б. Хорошо детей еще нарожать не успели.

Простившись до завтра с владыкой, Олег Иваныч вышел из Грановитой палаты и, кивнув страже, вскочил на коня в богато украшенной сбруе. Полагающаяся ему по статусу охрана — четверо дюжих бугаев в пластинчатых латах и закрытых шлемах — дружно последовала за хозяином.

Над Новгородом светило теплое апрельское солнце, с крыш капало, на улицах стояли лужи, ближе к ночи покрывающиеся еще тонкой корочкой льда. Около луж весело прыгали воробьи и еще какие-то мелкие пичуги, остро пахло оттаявшей землей и прелым навозом. Приходила весна.

Законная супруга Олега Иваныча, боярыня Софья, встретила мужа на крыльце не со скалкой, как в пошлых анекдотах, а с улыбкой на устах. Олег Иваныч вспомнил, как впервые увидел ее почти шесть лет назад — да, уже почти шесть! — в Тихвинской церкви. Тонкий стан, карие, с золотистыми искорками глаза, чуть припухлые губы… И волосы — светлым водопадом…

Она совсем не изменилась за эти годы, все такая же красавица, да и что там годы — чуть за тридцать — разве возраст? Не то что Олегу Иванычу — сорок с лишком, хоть, надо сказать, и он сохранился неплохо. На висках седина, правда, да зато ни рыхлости, ни живота — одни сплошные мускулы. В общем-то, понятно — то гребцом на галерах, то мечом машешь, как сумасшедший — от таких упражнений наживешь, пожалуй, живот, как же!

— Рада видеть тебя, супруг мой! — Софья взяла мужа за руку, повела в горницу, обедать. Они так и жили вдвоем — хоть и прошло чуть меньше двух лет со дня свадьбы, а детей пока не было. То ли Бог не давал покуда, то ли береглись сами. Да Олег Иваныч и не задумывался о наследнике — некогда было. Вот окончится срок посадничества, тогда можно будет…

Войдя в горницу, Софья отпустила слуг — любила сама покормить мужа. Подвинула ближе блюдо со студнем, уху-белорыбицу, жареных птичек. Налила рейнского в высокие, венецианского стекла, бокалы.

Олег Иваныч отпил, взглянул на супругу:

— Платье какое на тебе, зеленое…

— Ой! — всплеснув руками, засмеялась Софья. — Никак заметил, любимый? Вот уж не ожидала! Ну, еще что увидишь?

Поставив бокал на стол и сбросив на лавку расписной, прикрывающий плечи платок, боярыня грациозно изогнулась, вытянув вверх руки. Шелковое платье ее, цвета морской волны, плотно облегало тело… даже, пожалуй, слишком плотно, даже — довольно смело. Особенно если учесть нарочно распущенную шнуровку лифа. Талию Софьи обхватывал узкий наборный пояс из плоских золотых колечек, волосы разметались по плечам. Покончив с нехорошей традицией, новгородские женщины давно уже не прятали волосы под платком — чего их прятать-то, если красиво? Специальный закон о том провели через вече и Совет Господ, прошел единогласно, и попробуй-ка кто рыпнись против — может потом и домой не возвращаться.

— Специально для тебя ткань выбирала, — улыбнулась Софья. — Знаю, ты любишь зеленое. Ведь так?

Олег Иваныч встал из-за стола, подошел к жене и, обняв ее, медленно закружил по горнице, словно бы танцевал с нею вальс. Софья прильнула к нему, целуя в губы. Руки Олега Иваныча потянули шнуровку лифа, легкий шелк податливо пошел вниз, и губы Олега принялись целовать обнажившееся до пояса тело с такой же страстью, как тогда, первый раз, на корабле Иоганна Штюрмера.

— Пояс… — прошептал он. — Где ж там застежка…

— Сейчас… Вот… Так…

В то же самое время в трапезной Немецкого двора, что на углу Пробойной и Славной, подле церкви Святого Петра, ганзейский ольдермен Якоб Шенхаузен угощал обедом герра Мальтуса — специального посланника Ганзы, недавно прибывшего из Ревеля. Сам Шенхаузен — толстенький, кругленький, румяный, с небольшой острой бородкой на круглом лице, одетый в короткий жакет черного бархата и такие же штаны — лично потчевал гостя, подливая рейнского в высокий серебряный кубок, стараясь не замочить вином бахрому рукавов. С шеи ольдермена, по бургундской моде охватывая жесткий стоячий воротник, свисала широкая золотая цепь — жазеран. На ногах башмаки желтой кожи с тупыми носами «утиный клюв», тоже весьма модные. Гость, пожилой, высокий, худощавый, с бритым лицом и длинными белокурыми волосами, в противоположность хозяину был одет скромно: в длинный серый гамбизон из дешевого сукна с нашитым на него поясом. Такого же цвета плащ лежал рядом, на лавке. Герр Мальтус пил мало, ел еще меньше: казалось, не очень-то привлекали его внимание ни рейнское, ни медовые кренделя, ни запеченная в тесте утка. Оно и понятно — не обедать приехал, по делам важным, а дело — прежде всего. Старик Альтмайер, ганзейский агент в Ревеле, знал, кого посылать в Новгород. Не в первой уже герр Мальтус выполняет деликатные поручения: по его наводке целых два новгородских каравана, возвращающиеся из Африки, были удачно встречены у фризских берегов корсарами Пауля Бенеке. Очень удачно. Лишь одному кораблю удалось добраться до Антверпенской гавани, остальные пошли на дно, а бо́льшая часть золота и слоновой кости перекочевала в трюмы «Петера фон Данцига» — флагманского судна Бенеке. С того золота немало перепало и Мальтусу — потому и к новому поручению он отнесся с той же тщательностью, что и прежде.

— Я слышал, новгородский герренсрат вновь собирает экспедицию в Африку, — поставив на стол недопитый бокал, тихо сказал герр Мальтус, он всегда говорил тихо, заставляя собеседников почтительно прислушиваться.

Якоб Шенхаузен согласно кивнул, но добавил, что, по его сведениям, новая экспедиция не обязательно будет иметь целью Золотой Берег:

— Ведь не дураки же они, в конце-то концов! Скорее, новгородцы отправятся на этот раз в более традиционные для них места: Югру и Великую Пермию.

— Да, но в таком случае им не нужно столько кораблей, сколько достраивается сейчас на Михайловской верфи, что в устье реки Двины, на берегах Студеного моря. — Герр Мальтус язвительно усмехнулся, показывая хорошее знание обстановки.

— В устье Двины? — Ольдермен передернул плечами, отчего звякнула золотая цепь на его груди. — Но это же север! Мороз, ветер, льды! Да, да, Студеное море практически всегда затянуто льдами, и никакое плавание там невозможно.

— Ошибаетесь, герр Шенхаузен, — откусывая кусочек утиного крылышка, сквозь зубы заметил гость. — Новгородцы давно плавают там и ведут устойчивую торговлю с Югрой. А значит — туда есть пути, и мы, Шенхаузен, должны их знать! Югра — это меха, моржовый клык, возможно, даже золото. Нам не нужно, чтобы Новгород имел много золота, совсем не нужно. Слишком силен стал этот город после победы над московитами, силен и самонадеян, хотя мы и сохранили здесь свои привилегии, но это все — до поры, до времени. Плесните-ка еще рейнского… Благодарю. Так вот… — Ганзейский посланец еще больше понизил голос: — От вас, уважаемый Якоб, требуется верный человек, желательно русский. Он должен завербоваться в экспедицию сразу, как только в Новгороде будет объявлен набор «охочих людей»…

— Их называют «ушкуйники», герр Мальтус, — вставил свое слово Шенхаузен.

— Я знаю, — спокойно продолжал ганзеец. — Так есть у вас такой человек?

— Гм…

— Имейте в виду, я должен лично побеседовать с ним. Так что?

Ольдермен задумался, почесывая бородку, посмотрел в потолок, налил себе вина, отпил, снова почесал подбородок:

— Русский — это сложно.

— Я понимаю.

— Впрочем, есть один молодой человек, если его еще не арестовали за приставание к прохожим. Нет, кажется, уже отпустили…

— Что вы там шепчете себе под нос, Якоб?

— Есть такой человек. Русский. Работает при нашем дворе грузчиком. Правда, глуп и молод. Зато очень любит деньги.

— Любит деньги? Это хорошо. Впрочем, кто их не любит? Говорите, у него проблемы с властями?

Олдермен молча кивнул, затем, выйдя из-за стола, подошел к двери — небольшой, толстой, сколоченной из крепких дубовых досок. Чуть скрипнули петли…

— Эй, кто там есть? Иоганн! Пойди во двор, покличь того русского. Смерда Олельку…

Солнце клонилось к закату, отражаясь в куполах церквей — Ильи и Петра и Павла на Славной, — окрашивая оранжевым цветом крыши, заглядывая в узкие переплеты окон. Отбрасываемые башнями тени протянулись до самой Ильинской, к усадьбе, что высилась на углу, напротив церкви Святого Ильи. С крутой крыши над воротами усадьбы свисали длинные сосульки. Снег частью растаял, а частью лежал еще у самого частокола синими ноздреватыми сугробами. По обеим сторонам уличного настила блестели лужи, хорошо хоть сам настил подсох за день, впрочем, грязи на нем меньше не стало.

Разбрызгивая лужи, выехал из ворот усадьбы всадник на вороном коне, провожаемый чернобровой девицей в беличьей душегрее поверх летника лазоревого, как вот сейчас небо, цвета.

— Не езди через реку, Гриша! — крикнула девица вослед всаднику. — Тонок лед-то на Волхове.

Всадник — светловолосый юноша с синими, как море, глазами и пробивающимся над верхней губой пушком — лишь махнул рукой и, повернув к Славной, пришпорил коня. Полетели из-под копыт брызги, задул в лицо свежий апрельский ветер. Повернув, всадник снова оглянулся, щурясь от яркого солнца.

Прошептал про себя:

— Эх, Ульяна-краса, и хотелось бы с тобой подольше… Да только время не ждет — уж больно вести важные. Ничего, боле уж никуда в далекость не соберусь… Однако вот и Нутная.

На перекрестке улиц Нутной и Славной, среди набухших почками верб, гоняясь друг за другом, играли ребята в смешных кургузых тулупчиках. Подъехав ближе, Гриша посмотрел на них с какой-то затаенной тоской — вот так и он когда-то. Подозвал одного из пацанов, вихрастого, в расстегнутом полушубке, без шапки.

— Как звать?

— Федором, мил человек.

— Вот что, Федор. Хочешь пуло?

Глаза мальчишки широко раскрылись.

— Пуло! А что делать-то?

— Видишь церковь Николая Чудотворца?

— Ну.

— Напротив — усадебка небольшая. Спросишь, дома ли хозяин. Понял?

— Угу.

— Ну, коли понял, беги.

Пацан стрелой сорвался с места и вскоре возвратился обратно — да тут и бежать-то было всего ничего: от Славной улицы до церкви Николая Чудотворца едва ль и сотня саженей набиралась. Гриша и сам бы мог доскакать, да неохота было одежду пачкать — уж больно грязна Нутная, не то что Славная. А кафтан на Гришане новый — только что из сундука молодая жена достала. Английского сукна, василькового цвета, по обшлагам украшен битью — расплющенной серебряной проволокой. Правый рукав топорщится — словно засунуто что. Ну, а что именно — о том Гришаня даже Ульянке пока не рассказывал. Поверх кафтана небрежно накинут длинный ярко-желтый охабень с завязанными позади рукавами, тоже украшенный, только не битью, а узорчатой тканью. Выпендривался Гришаня — вполне мог бы и простой плащик набросить, не шибко-то холодно было, даже шапку на голову не надел, да не забыл золоченый обруч. Зато вид имел солидный, сразу ясно — старший посадничий дьяк едет, Григорий Федосеевич, человек всеми уважаемый и богатый. Ну, уважаемый, понятно, а вот насчет богатства… Пожалуй, окромя охабня с кафтаном да немецкого, расшитого серебром, вамса, ничего больше за душою и не было. Конь — и тот казенный, а в усадьбу на углу Ильинской и Славной сам посадник, Олег Иваныч Завойский, пустил пожить, пока молодожены свое жилье не купят. Да ведь и купил бы Гриша! Еще осенью бы купил, кабы не проклятые пираты, что оставили от всех Гришиных капиталов, вложенных в африканскую экспедицию, один пшик. Мог бы и не рисковать всеми-то деньгами, да бес попутал, вернее — жена Ульянка. Той все хотелось скорее. Вот и дохотелось, блин. Гриша сплюнул. Говорил ведь Олег Иваныч: «Выслушай бабу, да сделай наоборот!» Не послушал. Впрочем, не один он тогда пролетел.

— Нету хозяина, мил человек, — подбежал ближе мальчишка. — Баба его сказывала: со службишки не вернулся еще.

— Со службишки? Ага… На, лови пуло.

Впереди, в сотне саженей, на перекрестке Славной с Витков-переулком, средь ивовых зарослей, в виду Ганзейского двора, стояли трое. Все молодые — вряд ли старше Гришани, двое — так вообще почти дети — в сермягах с заплатками, на ногах — кожаные лапти-поршни. Те, что помоложе, — пошатывались, будто пьяные, впрочем, они и были пьяными, потому как возвращались с Лубяницы, из корчмы, да вот по пути решили зайти к Немецкому двору, угостить переваром лепшего дружбана Олельку Гнуса. Тот их старше — вожак признанный — наглый, упитанный, краснорожий, что ни слово — то ругательство мерзкое. Высвистали Олельку со двора, из-за пазухи баклажку вытащили. Олелька на них шикнул, на двор оглянулся боязливо. Хозяин, господин Якоб, пьянства не терпит.

— Дак ты не тут, во-он, в кусточках…

— В кусточках? Ну, лады… Только быстро. Мне еще пару телег разгружать, как с Торга приедут.

— Да пошли ты эти телеги!

— Ага. И буду с вами тут бедовать. А так — заработок справный.

Сделав изрядный глоток, Олелька вытер губы рукавом. Хорош перевар! Забористый.

— Дак что, пойдем сегодня с кистенем? — предложили.

Олелька пожал плечами, треух на затылок сдвинул, губы сложил дурашливо:

— Тю… Чего ж не пойти?

И тут же вдруг сник, нижнюю губу оттопырив. Вспомнил, что говорил хозяин. А говорил он многое, и не так он говорил, как хозяйский гость, недавно приехавший из Ревеля, — по всему видно, человек непростой, важный. Понадобился, вишь, им зачем-то Олелька. Денег много сулили и от суда новгородского упасти обещались — от того суда по сей день задница у Олельки болела — не наказывали допрежь плетью в Новгороде, а вот поди ж ты, ввели, специально для «вьюношей да отроков беспредельных». Ну, козлы, наплачетесь, узнаете еще, кто таков Олелька Гнус!

— Гляньте-ко, друже! — один из мелких — Куроня — ткнул приятелей в бок. — Ишь, раскрасавчик.

Прямо к ним, вдоль по Славной, приближался всадник — молодой светловолосый парень в богатой одежде.

— Собьем? — Куроня деловито достал кистень.

— Сдурел? — возразил второй. — У него ж сабля!

— Не сабля это, шпагой знающие люди прозывают, — посмотрев на всадника, прокомментировал Олелька. — Эх, жаль, светло еще. Хотя… — Он посмотрел по сторонам. — Попробуем. Вроде тихо. Вы, ребята, с кистенями. Куроня, дай-ка пращу. Эх, камень бы… Вот, кажись, подходящий. Ну, пошли. Как всегда действуем.

Не доезжая до Немецкого двора, Гришаня придержал коня около нищего. Молодой парень, пацан еще, с черной повязкой на глазах, шел прямо посередине улицы, стуча перед собой посохом, вернее, обломком ветки. Левая рука его, тоненькая, дрожащая, какая-то птичья, была вытянута вперед.

— Пода-а-айте, люди добрые, за-ради Господа нашего, Иисуса Христа! — заблеял парень, оказавшись рядом с Гришаней.

Тот потянулся к калите, поискать мелочь. Только нагнулся, как… бамм! Просвистело что-то да ка-ак треснет прямо по голове. Если б не обруч — несдобровать бы Грише, да и так-то в глазах потемнело. А нищий словно того и ждал — подпрыгнул, тигрой в рукав вцепился да потащил вниз. Никакой он не слепой оказался! Тут и второй откуда-то взялся — вместе навалились и давай мутузить. Гриша пару ударов пропустил, а уж потом-то изловчился, схватил татей за шеи да хряснул лоб в лоб. Те и сомлели, правда, ненадолго. Неподалеку, в кустах, третий обнаружился. Здоровенный бугай, красномордый. Стоял, лыбился.

Пошатываясь, Гришаня поднялся на ноги, потянул из ножен шпагу…

Увидев такое дело, красномордый подойти не решился. Свистнул только заливисто так, по-разбойничьи, да и скрылся за кустами, как и не было. И кому свистел?

Не выпуская из руки шпагу, Гриша осмотрелся вокруг. Те двое, что валялись в грязи, исчезли вместе с Гришиным кошельком. Пес с ними, пусть подавятся, холопьи рыла. Однако впредь наука. Вдруг, словно вспомнив что, схватился за рукав, нащупал тяжелый сверток… Слава богу, на месте.

Перекинув грязный охабень через луку седла — кафтан пострадал значительно меньше — старший дьяк Гришаня Сафонов рысью потрусил к Торгу. Не доезжая, свернул вправо у церкви Параскевы Пятницы — а тут уж и рукой подать до приказных палат посадничьих. Повезло парню: Олександр Гордиев, дьяк по особым поручениям, кого он на Нутной искал, на месте, в палате оказался. Да не один — с ним вместе и посадник, Олег Иваныч Завойский, боярин славный.

Кивнув страже, Гришаня взбежал на крыльцо. Перед дверью остановился, волосы рукой пригладив, постучал вежливо.

— Кого там несет, на ночь глядя? Сказано ведь всем было — рабочий день до пяти вечера. — Олег Иваныч, в коротком, до колен, кафтане изумрудного цвета, недовольно оторвался от кучи бумаг и березовых грамот, кои ему дьяк по особым поручениям почтительно подсовывал на подпись. Ярко-красная, расшитая золотыми цветами ферязь посадника, игравшая ныне роль плаща, валялась рядом, на лавке.

— Ба! Да никак Гриша! — увидев вошедшего, разом воскликнули оба, дьяк и посадник. — Ну, заходи, заходи. Рассказывай. Чего такой всклокоченный? Ульянка на порог не пустила?

— Если бы…

Махнув рукой, Гриша в нескольких словах обрисовал случившееся с ним происшествие, после чего искательно посмотрел на серебристый кувшин, стоявший рядом с заваленным бумагами столом, на большом сундуке.

— Испей, испей. Мальвазея знатная, — разрешил Олег Иваныч. — Олексаха, дай ему кружку.

Пока пил, молчали. Даже от бумаг своих отвлеклись — так хотелось поскорей услышать известия, ради которых и посылали Гришу в дальние обители. Давно уж ждали его возвращения, давно.

— Все — здесь. — Гришаня вытащил из-за пазухи плотный бумажный свиток. — Пока читаете, я ко владыке, на Софийскую, съезжу, с просьбой одной. После вернусь, доложу. Оно и тебя, Олександр, касается. Вернее, Настены твоей…

— Не торопись к владыке, парень, — поднял руку Олег Иваныч. — Думаешь, мы тут кого дожидаем? Его, владыку Феофила. До вечерни обещался быть. О! Чьи там кони на дворе ржут? Загляни-ка в окно, Гриша, не владычный возок?

— А и в самом деле — владыко.

Архиепископ Великого Новгорода и всех сопредельных земель выглядел как нельзя бодро. Быстро — торопился к вечерне в собор Святой Софии — вошел в горницу, благословил склонившихся и — особо и с удивлением — бросившегося на колени Гришаню.

— Рад тебя видеть, человече. Долгонько ж ты ездил. Надеюсь — не зря.

— Не зря, владыко.

— Ну, не томи! — взмолился наконец Олег Иваныч. — А то скоро ночь уже, а мы и не в курсе, чего ты там наразведывал. Да и владыко, поди, торопится.

— За меня не волнуйтесь, — успокоил Феофил. — Когда надо — уеду. Ну, самое начало послушаю. Говори, Гриша.

— Тогда, если позволите, начну сразу с просьбы. Поелику заезжал в обитель Антоние-Дымскую, там перед моим приездом странник преставился да настоятелю наказывал передать некие вещи игумену Феофилакту — да, да, именно так он тебя называл, владыко! И кое-что — некой жонке Настене, что с улицы Нутной.

Тут уж встрепенулся Олексаха.

— Что ты там про Настену-то?

— Тот странник, что помер, мужем ее оказался, Федором. Тем самым, который сгинувший. Передал он детишкам несколько золотых, а остальное — самое важное — завещал Софийскому Дому. Настоятелю Дымскому сказывал, что с дальних земель странствует, лежат-де, земли те за ледяным морем-окияном, за полнощными странами да за лесами, горами, болотами. Но и там новгородские люди скиты да остроги устроили — и теперь помощи просят. Вот письмецо-то…

Гришаня с почтением протянул архиепископу небольшой кусочек пергамента. Владыко, посетовав на зрение, передал письмо Олегу Иванычу. Тот кивнул и быстро пробежал глазами послание, зачитывая вслух наиболее интересные места.

«…достигли мы благословенной Богом земли, что лежит на берегу океана, лето здесь сухое, жаркое, зима теплая — ни снега, ни града, ни изморози не бывает. Встретили здесь наших, давно там живут, еще деды их острог заложили, назвав в честь Михайловской обители, что у Студеного моря, Ново-Михайловским. Много разных чудес в земле той, и люди чудны, и птицы, и звери. Рай был бы, кабы не поклонники диавола, что красны кожей и ликом, да режут людей, словно овец, в богомерзких своих капищах. Славятся они богатством и многолюдством, и в царстве их о Ново-Михайловском покуда не знают, ну да на то уповаем, а помощи просим. Землица здесь зело чудная, дай Бог володеть ею Новгороду, Господину Великому. Кроме плодов разных, полно в ней и золота, и самоцветов — валяются под ногами, ровно каменья ненужные».

— Ровно каменья ненужные!

Последнюю фразу Олег Иваныч значительно повторил дважды.

— Это еще не все, — улыбнулся Гришаня. — Ты, Олег Иваныч, переверни письмецо-то… Ага… Видишь?

На обратной стороне пергамента яркой красной краской были нарисованы моря и льды, леса и горы, неведомые рыбы и огнедышащие вулканы.

Карта!

— Глянь-ко! — заволновался владыка. — Вона — Двина-река, монастырь Михаила Архангела, дале Студеное море, река Печора — ой, далека зело — Пустозерский острог… Смотри-ко, и дальше стрелки идут. Мимо Югры, к Вайгачу-острову. Слыхивал я про те края… А дальше… Дальше, похоже, никто не хаживал.

— Да уж, видно, хаживали, — хмыкнул Олег Иваныч. — Ну-ка, дале-то разворачивай, владыко… Хо! Однако!

Олег Иваныч вдруг замолк, недоверчиво покачал головой. Как ни плохо он учил географию в школе, а все ж узнал Чукотку, Берингов пролив… и Америку! Именно туда, примерно в район Мексики, и упиралась своим концом стрелка. Там же была нарисована изба — «Острог Н-Мих-й».

— Тут и цифры какие-то мелкие, — сунулся Олексаха. — Льды, ветра, течения. И гляньте-ка! «Десять ден пути при хорошей погоде», «пять ден пути при славном ветре, а так семь», «тут рыбий зуб», «тут немирная самоедь», «гусиное лежбище», «Кащеев скит».

— Вот что, други, цены нет этому чертежу! — высказал общую мысль Олег Иваныч. — Однако все ж никто из нас не специалист. Потому — покажу-ка я ее кому из ушкуйников, кто там еще жив из старых. Стоит ли овчинка выделки? Может, врут все про золото?

— Врут? — Гришаня схватил со стола нож и, скинув кафтан, достал из рукава что-то, замотанное в тряпицу. — Вот, тоже владыке передано!

Медленно развернул…

И в свете проникающего в окно прощального солнечного луча засверкал, словно взорвался шаровой молнией, неведомый золотой божок, страшный, как посланец ада, с оскаленной пастью и голубыми нефритовыми глазами на злобном широком лице. Приземистое тело идола было опутано изображениями извивающихся змей, в одной руке он держал лук, в другой — связку стрел, ожерелье из человечьих сердец охватывало короткую шею. Страшен был идол!

— Спаси нас, Господи! — закрестился владыка, и все остальные последовали его примеру. Божок и в самом деле представлял из себя довольно жуткое зрелище, особенно ожерелье. Лишь один Олег Иваныч знал в этот момент, вернее, догадывался, вспоминая обрывки своей прошлой жизни, что не так уж и не правы были его друзья, посчитавшие статуэтку изображением злобного демона. Он и был демоном, этот кровавый бог ацтеков.

Глава 2 Северная Двина — Студеное море. Май 1476 г.

Уже с лица небес слетел туман унылый.

Ты, кормчий, встань к рулю, пускай шумит ветрило,

Режь соль седых валов рукой неутомимой.

Простерся океан вдали необозримый.

Адам Мицкевич, «Воспоминание»

Ты, Ванюша, пей да слушай —

Однова теперь живем.

Непрописанную душу

Одним махом оторвем.

А. Башлачев, «Ванюша»

На берегу Северной Двины, примерно в полсотне верст от впадения ее в Гандвик — Белое море, средь густой тайги затерялась Михайло-Архангельская обитель, одна из самых дальних в Новгородской земле, если не считать скит у Пустозерского острога, что на Печоре-реке. Ну, до того скита еще добраться надо. А к здешнему монастырю — пожалуйста. Хочешь, через Вологду, да потом по Сухоне в Великий Устюг, а там и до Двины рукой подать, знай, плыви по течению. А хочешь — напрямик, через Ладогу, Свирь, Онегу, дальше на север — где волоком, а где озерами малыми. Из Новгорода удобнее так, из каких других русских земель — через Устюг. В общем, добраться в монастырь Михаила Архангела невелика проблема, было б желание замолить грехи, или, наоборот, в ушкуйничий промысел пуститься — тоже через Двину неплохо. Сколотить ватагу, выстроить струги в том же Устюге да в путь. От устья Двины-реки все дороги открыты в стороны чужедальние, неведомые — в Печору, в великую Пермию, в Югру, где немирная самоедь так и норовит всадить в сердце ушкуйника острую костяную стрелу, смоченную гнилой рыбьей кровью. Тут же и путь иной — иноческий, к монастырю Соловецкому, впрочем, к нему лучше по Онеге, прямей будет.

Олег Иваныч, назначенный воеводой новой новгородской экспедиции, использовал оба пути. Часть людей, вместе с ним самим, шла на небольших лодьях по Свири да Онеге, далее — по морю Гандвик, с заходом в Соловки на моление, и снова на юг, к Двине. Другая часть направилась через Великий Устюг, с наказом купить там лодей, для морских плаваний пригодных. Купили, чего уж. Кочами те лодьи назывались. Прямо скажем, не каравеллы, даже не когги. Мелкие какие-то, некрасивые, с полукруглым днищем. Некоторые уж хотели было морды плотникам за такие суда бить, да знающие люди отсоветовали. Во-первых, плотницких артелей в Устюге тьма, свару затевать себе дороже выйдет, ну, а во-вторых, такие вот кораблики и нужны, чтоб с удачей по ледовитым полуночным морям плыть. Корпус хоть и неказистый, да крепкий, теплый, в каюте-каморе даже печка небольшая имеется. А что с днищем полукруглым в море болтает сильно, так то невелика беда — зато льдами вовек не раздавит, а льдов в полночных водах — видимо-невидимо. Только что летом плыть и можно, и то — как Божья воля. Бывает, затянут море туманы, да такие, что носа собственного не разглядишь, или подует вдруг борей — северный ветер, принесет громадные льдины — вот и думай, то ли дальше идти, то ли пересидеть, переждать, да только ждать-то долгонько можно. А северное лето короткое — не успеешь оглянуться, уже зима. Вот и сиди тогда, зимуй, если сможешь. Многое тут не от умения людского, от погоды зависело, ну, а уж погода, вестимо, от Господа. Можно ведь было и далече уйти, за три-то месяца, а можно и до Вайгача не добраться, туманы, да шторма, да льды пережидая. Спаси, Господи, на все Твоя воля!

С такими мыслями и приплыли ушкуйники к монастырю, где их уже поджидал в нетерпении воевода Олег Иваныч. Ненамного и разминулись — сам только третьего дня до обители добрался. Морда от комарья да мошки опухшая, что у него, что у Софьи — та напросилась с мужем плыть. Олег Иваныч тому рад был, знал — дорога дальняя, не на месяцы, на годы. По тем же причинам и Ульянка с Гришей расставаться никак не хотела, тоже вместе плыли, да и многие охочие люди так. В конце апреля еще закончился срок посадничества Олега Иваныча в Новгороде. Совет Господ ему сразу и предложил возглавить дальний поход к неведомым землям, путь к которым был обозначен в земельном чертеже покойного ушкуйника Федора — мужа Олексахиной зазнобы Настены. Та уж второй раз на сносях от Олексахи была — так и отсоветовали Олексахе в поход ехать. Олег Иваныч, с одной стороны, переживал — одним верным да умным человеком меньше, а, с другой, понимал — надо ж кого-то и в Новгороде оставить. Олексаха по всем статьям подходил: умен, оборотист, порядочен, уж в этом Олег Иваныч сто раз имел случай убедиться. Да и новоизбранный, степенной, посадник — купеческий староста Панфил Селивантов был его давним другом и, правду сказать, собутыльником. Что греха таить, любил Олег Иваныч посидеть с Панфилом где-нибудь в корчме на Лубянице, вина попить да — хоть ни слуха, ни голоса — поорать популярные в народе песни, типа «Про злых и добрых жен». Песня та мотивом очень уж была похожа на «В ожидании солнца» Джима Моррисона, особенно припев. Олегу Иванычу, старому меломану, нравилось. Панфилу — тоже.

Эх, Панфил, Олексаха… друзья. Удастся ли еще свидеться, винца попить, попеть песен? Удастся! Обязательно удастся, стопудово! Карта есть, желание тоже — да и финансы в экспедицию немалые вложены и Софийским Домом и, так сказать, частными инвесторами, боярином Епифаном Власьевичем, к примеру. Хоть и нельзя сказать, чтоб шибко умен был боярин, однако честен и, несмотря на годы свои, в боях за чужие спины не прятался, за то чуть было не казнил его Иван, князь московский, после битвы у Шелони-реки. Боярину Епифану, кстати сказать, и принадлежала недавно выстроенная неподалеку от монастыря верфь. Правда, не лично ему одному, а на паях с хитроватым боярином Симеоном Яковлевичем Заовражским. Хитер был Симеон Яковлевич, себе на уме. По-английски да по-голландски болтал как по-русски, всех старых английских пиратов, включая самого короля Эдуарда, знал лично, и Олег Иваныч подозревал — откуда. Не иначе, провел боярин свои молодые годы не в ушкуйниках, как он всем говорил, а на палубе крутобокой каравеллы с абордажной саблей в руках. Вот этот ушлый Симеон Яковлевич и переманил с государственных хлебов португальского мастера Жоакина Марейру. Не сам лично переманил, через Жоакинову подружку Машу — та больше не на русскую, на испанку обликом была похожа, хоть и роду простого да небогатого. Уж как не хотелось Жоакину покидать обжитые ладожские берега, да уговорили-таки. Кабы не работа да не жена — совсем бы заскучал привыкший к веселому многолюдству португалец, потому, как увидал спускавшегося по сходням на берег Олега Иваныча, старого своего знакомца, так сам не свой сделался. Бросился с объятиями, словно брата родного увидел.

— Здрав будь, сеньор боярин, por favor, приходи в гости. С супругой приходи и вот, с Гришей.

Олега Иваныча долго упрашивать было не надо. Чего б не проведать хорошего человека? Посидеть за кувшинчиком хмельного напитка, вспомнить былое… Заодно обговорить ход строительства. Собственно, корабли уже были почти готовы, оставались мелкие недоделки, что можно было бы произвести и на плаву. Вернее, так Олег Иваныч думал, но, прежде чем приказывать, решил посоветоваться с мастером, четко все вызнать — с чем можно в море выйти, а с чем лучше погодить. Странные суда строил Жоакин на северной верфи. По оснастке вроде бы — каравеллы, да вот только корпус странный — округлый, с «шубой» — второй обшивкой ниже ватерлинии, сработанной из прочной, в воде не гниющей лиственницы. Такая обшивка — против льда — кто его знает, как там, в морях северных сладится? Пусть меньше скорость будет, зато надежней, мало ли. Не шибко осадистые получились каравеллы, больше на местные суда — кочи — похожи, Олег Иваныч даже засомневался — не перевернутся ли? Жоакин рассмеялся — не один корабли такие строил, с мастерами поморскими — а уж те дело свое дюже знали, лет пятьсот поморы по морям студеным хаживали. А что не осадистые каравеллы вышли — так то специально: хоть и не собирался адмирал-воевода Завойский волоками пользоваться, однако на зимовку суда все ж таки решил на берег вытащить. Обычные кочи таскать — плевое дело, у них и дно для того приспособлено, и форштевень наклонный, почти так же и на европейского типа кораблях сделали — красивые получились суда, северные каравеллы.

На обеде немного народу было, только самые близкие Жоакину люди: Олег Иваныч да Гриша с женами, да лекарь Геронтий. Геронтий в экспедицию согласился сразу, как только предложили — доверял новоиспеченному воеводе Завойскому, да и, видно, приелась ему размеренная спокойная жизнь городского эскулапа. По-прежнему вид имел Геронтий самый скромный: бархатный черный кафтан безо всяких украшений, коричневый пояс с большим широким кинжалом, больше напоминающим итальянский меч чинкведей, — вполне можно было таким кинжалом и от меча отбиться, а уж владел оружием Геронтий не хуже Олега Иваныча.

— Кушайте, гости дорогие! — Супруга Жоакина Маша — смуглая, черноокая, красивая — с поклоном поставила на стол серебряное блюдо с печеной рыбой, улыбнулась застенчиво, пряча под летником заметный живот — ждала ребенка.

— Рыбка! — обрадованно потер руки русоволосый отрок в красной шелковой рубахе, вышитой по вороту золотыми медведями — Ваня, старший Епифана Власьевича сынок.

— Куда?! — строго посмотрела на него Маша. — Сначала уха, потом каша, а уж потом — рыбка. На вот тебе ложку, да смотри, как бы в лоб ею не получить!

— Да ладно тебе, Маша, — Ваня хитро склонил голову набок. — Знаю, что сперва каша, да уж больно рыбки хочется! — Отрок вздохнул, пожаловался: — Вот, всегда так. Рыбки хочется — Маша не велит, с вами в поход — батюшка не пускает, мал, говорит. А какое мал? Двенадцать годков уже. На верфи у Жоакина учиться — так не мал.

— Что поделать, отроче, — усмехнулся Олег Иваныч. — Не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями. Вот за это и выпьем. Чтоб совпали!

Пили березовицу пьяную да ставленый мед — с вином тут, на краю света, проблемы были: не часто привозили, а виноград, естественно, в тайге не рос.

Пользуясь благорасположением гостей, боярский сынок Ваня снова принялся напрашиваться в экспедицию, расписывал свою полезность: и что такое астролябия — знает, и как паруса называются, и кораблем управлять умеет, и из самострела метко бьет, правда, если сперва кто-нибудь этот самострел настрожит, и…

— А к торговле способен ли? — в шутку спросил Олег Иваныч.

Лучше б не спрашивал, черт запьянелый.

Отрок аж подпрыгнул.

— А как же, батюшка! Все монеты заморские знаю. В одном рейнском гроше — два цесарских крайцара, или три шиллинга. Сорок восемь грошей — одна марка, двенадцать — кварта. Три десятка грошей — один таможенный гульден, три десятка без двух — один немецкий гульден, сорок и пять — мустьянский гульден, еще дукаты знаю и флорины. Знаю, и сколько корабельным платят — десять шиллингов в день, на что можно прикупить сто куриных яиц, или одну треску рыбу, или полтора локтя серого вестфальского сукна, или…

— Хватит, хватит, — поперхнулся березовицей Олег Иваныч.

— Так берете?

— А как же благословение батюшкино?

— Благословение… Да куда им, старым-то людям, нас, молодых, понять?

— Никак нельзя без благословения, Ваня. — Олег Иваныч назидательно поднял палец. — Вот подрастешь немного, уж в следующий-то поход обязательно тебя батюшка отпустит, к бабке не ходи.

— Эх, — расстроенно протянул отрок. — Следующий-то когда еще будет, а мне сейчас хочется.

— А еще что тебе хочется? — подначила Софья.

— Из аркебуза-ружья стрельнуть! — без раздумий выпалил Ваня и просительно заглянул в глаза Олегу Иванычу.

— А что, на верфи не настрелялся?

— Так там одни ручницы, с них и не интересно, и не попадешь никуда.

— Такой, видать, стрелок.

— Ладно, — усмехнулся Олег Иваныч. — Уж аркебузу мы тебе устроим, тятеньки твоего Епифана Власьевича уважения ради.

— Прям вот сейчас?!

— Гм… Знаешь, какой самый большой корабль на верфи?

— Ха! «Святая София», вчера спускали. Там конопатить еще завтра надо…

— Вот тебе перстень. — Олег Иваныч снял с указательного пальца личную золотую печатку. — Покажешь матросам… Аркебуза там, в кормовой каюте, и припасы для огненного боя там же. Найдешь?

— Враз сыщу, Олег Иваныч, дай те Бог здоровьица!

Отрока из-за стола — словно волной смыло.

Сквозь редкие облака пробивалось неяркое солнце, освещая верфь, покачивающиеся на воде корабли и серые стены обители. Частокол, ворота с украшенными крестами деревянными луковками, избы-кельи да небольшая церковь с колоколенкой — вот и весь монастырь Михаила Архангела. Подле монастыря, ближе к лесу, табором встали ушкуйники, многие не одни — с женами да ребятами. Кто ловил в реке рыбу, а кто уже и уху варил, вполголоса напевая протяжные поморские песни. Пелось в них о Белом море — Гандвик — да о бесстрашных мореходах, что не боятся ни льдов, ни волн, ни ветра. Вечерело — готовились ко сну. Некоторые — в трюмах или на палубе, а большинство — на берегу, в шалашах, подстелив под себя здесь же нарубленный лапник. Не жарко было, да и не сказать, чтоб холодно — май все-таки, да и сухо, слава Господу, не дождило пока. Все бы хорошо, кабы не комары да гнус окаянный, многие, правда, уже с ним свыклись, впрочем, далеко не все.

В дальнем шалаше, что у самого леса, ворочался молодой парень, наглый, упитанный, краснорожий. Приятели его, с кем в пути сошелся, тоже в шалаше спали, квасу неисполненного нахлебавшись. Погибельным еще тот квас называли — мутный, перегнан плохо, а уж запах — хоть нос затыкай, что некоторые и делали, когда пили. Ну, чего уж достали — то и употребили, не пропадать же зазря добру. Теперь храпели все, кроме этого молодого красномордого парня. Тот поворочался немного, потолкал упившихся — спят ли? — потом осторожно выбрался из шалаша. Отломил от дерева ветку — комаров отгонять да неспешной походкой направился к реке. Вернее, к обители.

— Мир вам, отцы, — поклонился монахам, несущим воду в большой деревянной кадке. — Не подсобить ли?

— Спаси тя Господи, добрый человек. Уж мы и сами управимся.

— А не скажете, где найти конопатчика Игната?

— На верфях, где ж еще-то? — Монахи переглянулись. — Стой, добрый человек. Тебя ж так просто туда не пустят. Этот Игнат тебе кто?

— Да дядька.

— Там Савва у ворот сторожит. Скажешь, что от чернеца Феодора. Да осторожен будь, пока идешь.

— А что такое?

— Медведица подраненная вкруговерть ходит. Кабы не вышло чего.

— Благодарствую, Божий человек!

Еще раз поклонившись монахам, красномордый оглянулся по сторонам и деловито зашагал к верфи, недоверчиво ухмыляясь своему везению. Ишь, как ловко все получилось! Прав был ганзейский староста Якоб: «Чаще улыбайся да кланяйся, спина от того не скрючится, а люди уважению рады».

— Кто тут Савва-сторож? Чернец Феодор кланялся… Не, когда зайдет, не сказывал. А мне б дядьку своего повидать, Игната, конопатчик он тут. Куда, говоришь? Прямо, потом вправо… А, вон к тому большому кораблю, вижу! Не, медведицы не слыхал. Храни тя Господи, господине Савва!

Трехмачтовая северная — с дополнительным корпусом — «шубой» — каравелла «Святая София», под новгородским, с золотыми медведями, флагом, гордо покачивалась у временного, недавно сколоченного из сосновых досок, причала. Вдоль всего корпуса корабля тянулась полоса затейливой резьбы, покрытой позолотой. Высокие, пахнущие смолой надстройки на корме и носу, казалось, закрывали небо. Туда же, к небу, рвался такелаж по составным мачтам с прямыми, а на гроте и бизани — и косыми — парусами. Вообще, «Святая София» производила впечатление мощного и быстроходного судна. На палубе, средь грозно торчащих пушек, не утихала работа. Стучали деревянные молотки, остро пахло дегтем, смолой, парусиной.

— Бог в помощь, работнички! Кваску не хотите ли?

— Угости, коль не жаль.

Возившийся с вантами мужик тут же спустился по сходням. Поблагодарив кивком, взял предложенную баклажку, испил.

— Ох, и ядрен квасок-то! Ну, чисто брага. Однако благодарствую. Конопатчик Игнат? Сейчас позову. Эй, Игнат! Игнате!

Конопатчик оказался худым жилистым мужиком лет сорока на вид, с небольшой рыжеватой бородкой, висловатым носом и злым узким лицом. Сойдя по сходням, он неприветливо уставился на краснорожего.

— Господин Якоб Шенхаузен поклон передавал, — тихо сказал тот.

— Тссс! — приложив палец к губам, зашипел конопатчик. Оглянулся воровато. — Туда иди, за верфь, к лесу. Жди, там и поговорим.

Ждать пришлось долго. Красномордый хотел уж было плюнуть на все, да вот как раз и объявился Игнат. Поглядел хмуро, что за дела, мол?

— Олелька я, Олелька Гнус. А вот и от господина Якоба весть. — Олелька вытащил из-за пазухи обломок монеты. Точно такой же с ухмылкой достал Игнат. Приложили — сошлось. Внимательно выслушав посланца, Игнат недовольно скривился — уж больно не хотелось ему плыть с кем ни попадя в далекие полуночные страны. Впрочем, и на верфи в здешней тмутаракани тоже давненько уже опротивело. Так, может, оно и к лучшему, новое поручение Ганзы?

— Слушай теперь меня, паря, — убрав обломок монеты, значительно произнес Игнат. — Завтра, как по кораблям определять будут, попросишься на коч к Ивану Фомину, то знакомец мой. Коч неприметный, да добротный, во льдах плыть может. Называется «Семгин Глаз», не перепутаешь. Главное нам пока сейчас с тобой — в доверие втереться, а уж потом… потом видно будет. С собой чего дал Якоб?

— Вот.

Олелька Гнус снял пояс и, распоров шов, вытащил небольшой мешочек.

— Яд?

— Он самый. — Олелька скривился и вдруг замер: — Кажись, крадется кто?

Конопатчик прислушался. Некрасивое лицо его исказилось гримасой.

— То медведица. Слышишь, рычит? Бежим, брат.

Нечистая парочка опрометью бросилась обратно к верфи. И вовремя! Огромный рычащий зверь выбрался из лесу и, припадая на переднюю лапу, проворно помчался за ними.

— Ой, батюшки, страсти Господни! — перекрестился на бегу конопатчик и прибавил ходу.

Вот их-то, бегущих, — и медведя — заметил издалека, а вернее сначала услышал возвращающийся с аркебузой и припасами Ваня. Как услыхал рычание — долго не думал — скинул тяжелую аркебузу да бросился заряжать, дело непростое — успеть бы! Упер ружье прикладом в землю — эх, не достать… Вот, кажется, рядом пень подходящий. Ага. Вот пороховница, мелкий, ровно пыль, порох. Хорошо, не отсырел, не слежался. Аккуратненько высыпать. Сверху пыж. Прибить шомполом. Теперь пулю. Черт, не лезет, прости, Господи! А так? Ага… Посильнее. Есть! Теперь поднимем ружьишко — ох, и тяжело же! А об пень и упереть! Где ж затравочный порох? Вот, кажется. Да. Он и есть. На полочку его… А где фитиль? Неужели, забыл? Нет, вот он, уже вставлен. Теперь огниво. Кресало, ветошь. Рраз!

А медведь все ближе! Та самая, раненная в лапу медведица, о которой все говорили.

Два! Ну, загорайся! Загорайся же. Ага, есть огонь.

Ой, и зверюга! А как быстро скачет, что твоя лошадь.

Вжечь фитиль… Ну, помоги, Господи.

Разъяренный зверь приближался, бежал прямо на Ваню — к нему как раз и вела неприметная тропка. Несущиеся впереди, обезумевшие от страха люди — конопатчик с верфи и незнакомый краснолицый парень — наконец догадались разделиться. Конопатчик резко свернул влево, к реке, а краснолицый — как раз на ту тропку.

Ваня тщательно прицелился. А вдруг…

Вот уже ясно видна оскаленная пасть зверя…

Вдруг — осечка? Так ведь часто бывает.

Упал, споткнувшись, краснолицый парень, повезло — скатился в овраг. А зверь попер прямо на Ваню.

Вот он, ужасный рык, смрадное дыхание — уже здесь, рядом.

Если промахнешься — разорвет зверь. Впрочем, бежать уже поздно. Ну, с богом!

Мысленно перекрестившись, Ваня потянул спусковую скобу. Тлеющий конец фитиля уперся в затравочную полку. Вспыхнул порох…

Бабах!!!

Столб пламени и дыма с грохотом вырвался из ствола аркебузы, и тяжелая пуля разнесла разъяренному зверю голову. Полетели вокруг кровавые ошметки, остро запахло пороховым дымом и гарью. Сраженная Ваней медведица пронеслась по инерции еще немного и тяжело упала на землю в двух шагах от пня. Отброшенный отдачей далеко в сторону Ваня этого не видел. Он плакал. Потрясенный, выбрался из оврага Олелька Гнус и, не обращая внимания на убитого медведя и плачущего отрока, пошатываясь, побрел прочь. На выстрел уже неслись люди…

— Ну что ты, Ваня, не плачь, — гладя по голове, утешал отрока Олег Иваныч. — Ты ж у нас молодец, ишь, какого зверища завалил! Шкуру мы обязательно тятеньке отправим, Епифану Власьевичу, пущай порадуется. Ну, не реви, не реви… Лучше скажи хоть что-нибудь.

— Дядя Олег, плечо болит сильно.

— Плечо? Ну-ка, покажи… Да… Синяк изрядный. Хорошо, ключицу не сломало. Поможешь отроку, Геронтий?

— Поможем, не сомневайся, Олег Иваныч. Ну-ко, показывай плечо, чудо… Да не бойся, руку не отрежем…

За всей суматохой внимательно наблюдал спрятавшийся за кустами рябины конопатчик Игнат. Посмотрел, как выбрался из оврага Олелька, как увели под руки плачущего мальчишку. После и сам пошел к верфи. Пожал плечами, прошептал про себя что-то — поди разбери, то ли Господа благодарил, то ли ругался.

Следующий день выдался солнечным, светлым. Голубело небо, серебрилась чуть тронутая рябью река, в обители благостно звонил колокол. Верилось в такой день — все хорошо впереди будет, дойдут, доберутся в дальние земли и вернутся обратно в Новгород с богатством и честью.

Вдоль берега выстроились в ряд корабли: двенадцать каравелл и двадцать северных лодей — кочей. Подле каждого — шкипер с командою, тут же и старосты, охочих людей к судам приписывали, всего ушкуйников около трех тысяч человек набралось — целый город! Олег Иваныч смотрел на суда, на собравшихся на берегу людей — сердце пело, и мысли нехорошие, муторные, сомнения разные куда-то прочь убегали. Неужто с таким флотом да с полуночными морями не сладим? Сладим! Обязательно сладим, ишь, корабли-то! Да и народ радостен.

А народ по-разному шел: к каким кораблям — хоть отбавляй желающих, а к каким и нет почти никого. Коч «Семгин Глаз» к последним относился. Неприметный серенький парус — дерюжка старая. Шкипер, Иван Фомин, из местных поморов мужик, роста среднего, оплывший, вид имел неопрятный — борода неровная, волос жирный, ладони потные, да еще и сплевывал все время, неприятный человек. Да и характер тот еще: кто от него зависел в чем — гноил, на чем свет стоит, а перед старостами да воеводами — лебезил, угодничал. Потому и не любили его местные, хоть и считался Иван опытным кормщиком. Стоял он сейчас, небрежно поставив ногу на сходни — охочих людей не очень хотел принимать — потом дели на всех прибыль какую, — но ждал, что поделать, да поплевывал в воду.

— «Семгин Глаз» — этот, что ли?

Шкипер встрепенулся, неласково взглянув на незнакомого красномордого парня с отвисшей нижней губой.

— Ну, этот. А тебе что за дело?

— Староста послал. Говорит, тебе человек нужен.

Фомин неприязненно оглядел парня:

— Мне зуек нужен, юнга. Староват ты для того дела, паря, так что лучше проваливай. — Шкипер отвернулся.

— А Игнат, конопатчик, сказывал, возьмешь, — зло бросил несостоявшийся юнга.

— Игнат? — Корабельщик обернулся к кочу, свистнул, нарушая все приметы — вообще-то ни свистеть на судне, ни плевать в воду не полагалось, но, похоже, ему на приметы начхать было.

— А, пришел, господине Олелька Гнус. — На палубе показался конопатчик Игнат. — Давно жду. Заходи давай, чего встал? — Он строго посмотрел на кормщика. Тот пожал плечами и подвинулся, освобождая сходни.

Вслед за Игнатом Олелька прошел по скользкой от разлитого кем-то жира палубе и спустился в носовой трюм, темный, но неожиданно чистый и сухой.

— Тут твое место будет. — Конопатчик кивнул на узкий длинный сундук, в ряду прочих таких же стоявший у левого борта. — Зелье ядовитое давай, спрячу, авось пригодится.

Олелька сунул руку за пазуху и вдруг побледнел.

— Выронил, кажись, зелье-то вчера, в овраге. Сейчас сбегаю, быстро.

Ничего не сказал на это Игнат, только презрительно сплюнул да про себя выругался: вот ведь удружил герр Якоб с помощничком.

Олег Иваныч с Гришей стояли на высокой корме «Святой Софии», смотрели, как матросы загружают в трюм бочки с водой и порохом. Вокруг открывался великолепный вид на Двину с поросшими лесом берегами, на монастырь. Высокая маковка церкви словно лучилась солнцем. Оставив Гришу присматривать за погрузкой, Олег Иваныч — в высоких ботфортах, в камзоле из желтой кожи, с привешенной к наборному поясу шпагой — прошел в кормовую каюту, к Софье. Та разбирала личные вещи. Уже успела застелить волчьими шкурами лавки и теперь раскладывала воинские припасы: арбалет со стрелами и воротом, пару узких мечей, аркебузу с припасами. Вот припасов-то этих как раз и не хватало.

— Пороховницы где, милый?

— Как где? Тут должны быть. Впрочем…

Олег Иваныч выбежал на палубу:

— Гриша, Ваньку где сыскать?

— А чего его искать? — удивился Гришаня. — Вон он, по вантам лазит. Только за ним и смотрю — как бы с нами не увязался. Эй, Ваньша!

Гриша заливисто свистнул.

— Звал, дяденька Олег? — подбежал к Олегу Иванычу Ваня, русоволосый, светлоглазый, в простой пестротканой рубахе с расстегнутым воротом. Раскрасневшийся, довольный — гляди-ка, быстро плечо прошло, ну, за то Геронтия благодарить надо.

— Ты куда пороховницы дел, отрок? — нарочито хмуро поинтересовался Олег Иваныч. — Иди, ищи.

— Пороховницы? — переспросил Ваня. — А наверное, там вчера оставил, у пня. Сейчас сбегаю. Я быстро.

— Беги, беги… Флаг тебе в руки. — Олег Иваныч проводил отрока взглядом и отдал приказ готовиться к отплытию.

— Что ты, Иваныч, на отрока взъелся? — обернулся к нему Гришаня. — Нешто пороховниц у тебя мало?

Олег Иваныч лишь усмехнулся:

— Ты, Гриша, глаза его видел, какими он на каравеллу смотрел?

— Ну, видел.

— Так пусть лучше бежит, ищет. А мы тем временем отчалим, все лишних слез да уговоров меньше.

— Мудр ты, Олег Иваныч, чисто змей, что в саду райском Еву яблоком соблазнил, — покачал головой Гриша и посмотрел на старого друга вроде как осуждающе.

Олег Иваныч хлопнул его по плечу, расхохотался и велел сниматься с якоря. У самого тоже на душе кошки скребли. Жаль было вот так вот поступать с Ваней, да уж лучше так, чем слезы детские видеть — вот уж чего не терпел Олег Иваныч, так что пусть уж лучше обижается потом Ваня.

Засвистела боцманская дудка, забегали по палубе матросы. Выбрали якорь, и, подняв на гроте косой парус, «Святая София» медленно отошла от берега, огромная, красивая, мощная.

Вслед за флагманским судном по очереди следовали остальные. Сперва каравеллы, потом кочи. Лишь шкипер «Семгина Глаза» мешкал, все ждал чего-то, время от времени бросая злобные взгляды в сторону леса.

Осмотрев пару заросших кустами оврагов, Олелька Гнус не обнаружил там ничего — даже следов падения, да и рядом не было ни тропы, ни пня, ни запекшейся медвежьей крови — ну, про это Олелька уж после сообразил, стал тропку искать. Нашел-таки, пошел прямо, ага — вот и пень, вон, слева, овраг, а… Интересно, кто это там лазит? Неужели — опять медведь? Затаился Олелька, нож из-за пояса вытащил. Затрещали окружавшие овраг кусты, раздвинулись…

Олелька напрягся.

Из оврага, крепко прижимая что-то к груди, выбрался русоволосый отрок и бегом бросился к реке.

Проводив его взглядом, Олелька Гнус сунул ножик обратно и спустился в овраг. Ничего не найдя, плюнул, выругался да поплелся обратно. Неужто пацан что нашел? Эх, надо было его ножичком… да хорошая мысль, как всегда, опосля приходит.

Олелька выругал себя за нерасторопность и чуть не споткнулся, увидев, как из-за холма в излучине реки показались высокие мачты «Святой Софии». Олелька прибавил шагу.

Те же мачты увидел на бегу и Ваня. Вначале не поверил глазам, затем остановился, глотая слезы.

— Как же так? Как же… Даже не простились.

Далеко по берегам разносил ветер команды. Выходя на середину реки, корабли поднимали паруса и, гордо развернувшись, таяли в синей дрожащей дымке.

Всхлипывая, Ваня понуро плелся вдоль берега, вытирая нос рукавом. Под рубахой, холодя кожу, позвякивали два медных рожка с порохом. Еще там был и какой-то мешочек, тоже, видимо, с порохом, только более тонкого помола.

«Эх, — думал Ваня. — Надо было б не мельтешить на мачтах, а сразу прятаться в трюм. Выждать пару дней — потом объявиться, уже в море. Не выгнали б. На первое время сухарей бы хватило, зря сушил, что ли. Или лучше не на „Святой Софии“, а на каком-нибудь маленьком корабле спрятаться. Даже можно было б и не прятаться, а зуйком наняться, а уж потом…»

— Эй, долго там будешь ковылять?

Ваня вздрогнул, увидев перед собой здоровенного чернобородого мужика в рыбацких бахилах, и непонимающе уставился на него.

— Чего зенки вылупил, не тебя ль на «Семгин Глаз» зуйком взяли?

— А…

— Варежку закрой и быстро дуй на коч. Заждались уж тебя там.

Ваня хотел было возразить, но вдруг осекся и, не говоря больше ни слова, побежал к неприметному кочу, последнему из судов, болтающемуся у причала.

— Вы «Семгин Глаз»?

— А тебе что за дело? — сплюнул сквозь зубы неприятного вида мужик с косо подстриженной бородой.

— А сказали, вы зуйка ждете?

— Так не тебя ж, парень… — Мужик вдруг задумался. Зуек-то ему был все-таки нужен. — Стой. Уху варить можешь?

— Запросто! — заулыбался Ваня.

— Тогда давай, заваливай. Жалованья пока никакого, но через месяц — три деньги.

Быстро взобравшись по сходням, отрок оказался на палубе.

— Где ж это твоего Олельку черти носят? — недовольно осведомился кособородый шкипер Фомин у поднявшегося на палубу Игната, бывшего конопатчика.

Тот пожал плечами, всмотрелся в берег, приложив руку ко лбу:

— Да вот он, кажись, идет. Ну да — точно он.

— Ну, слава те…

Когда запыхавшийся Олелька Гнус поднялся на палубу судна, кормщик мелко перекрестился и отдал приказ сниматься с якоря.

— Зуек! — бросив взгляд на Ваню, вскричал он. — Давай, на мачту да поглядывай. Кораблей впереди много, мало ли что.

Сидя на вершине мачты, прямо на поднятом рее, просунув ноги в специальные кожаные лямки, Ваня был на седьмом небе от счастья. И пусть корабль был неказист и мал, пусть был неприятен и зол шкипер — это все-таки был настоящий корабль, а где-то там, впереди, ждало настоящее море. Ждали приключения, честь и слава.

Проводив в подзорную трубу последний корабль, корабельный мастер Жоакин Марейра спустился с холма и медленно пошел к дому, что стоял рядом с верфью, выделяясь среди прочих изб если и не добротностью, то изяществом и красотою — ну к какой еще избе был приделан балкон? На высоком крыльце стояла беременная супруга Жоакина Маша, держала в руке развернутый свиток и плакала.

— Что ты, Мария? — ласково обняв жену, тревожно осведомился Жоакин.

Маша молча протянула ему свиток.

— «Боярину Епифану Власьевичу, в Новгород». Что за черт?

— Читай дальше.

«Батюшка мой и матушка и братец, с поклоном к вам сыне ваш Иван. Мая двадцатого дня сего лета отправляюсь в далекое плаванье с кораблями боярина Олега Иваныча в полночные страны. Сам-то Олег Иваныч и люди его и Жоакин-мастер с Машей про то еще не знают. Сам я так решил и мыслю, что ты, батюшка, меня бы благословил, если б был тут. А так придется без благословения, хоть я и сухарей насушил и Николаю Угоднику в обители Михайло-Архангельской свечку поставил. Не ругай меня, батюшка, за то, что обманом на корабль восхотел проникнуть, боле никак было. Надеюсь, адмирал-воевода Олег Иваныч меня простит, а я уж заработаю роду нашему честь и славу. А то ведь годы идут, а никаких славных дел я еще не свершил, а ведь ты, батюшка, рассказывал часто, как в мои годы с московитами бился, живота своего не щадя. Так и я буду, как все в роду нашем. С тем и прощаюсь, сыне ваш Иван Епифаньевич. Писано мая девятнадцатого дня лета шесть тысяч девятьсот восемьдесят четвертого от сотворения мира».

— Мальчик стал рыцарем, — прочитав, усмехнулся Жоакин. — Самое время. Что ж из-за этого плакать?

— Да какое там время? Ведь дите дитем еще!

— Все дети когда-то становятся взрослыми. Чем плакать, пойдем-ка лучше в обитель, помолимся за Ванюшу.

Аккуратно свернув послание, Жоакин поцеловал жену в шею.

Над лесом, над рекой, над обителью и опустевшей верфью во всю жарило солнце. В высоком палево-голубом небе кричали птицы.

Выйдя в открытое море, корабли прибавили парусов и ходко пошли на север, держа среднюю скорость в пять узлов. Каравеллы, конечно, могли бы и больше, но сильно тормозили кочи, без которых, в условиях полярного плавания, никак было не обойтись — мало ли льды… Вообще же Олег Иваныч планировал использовать их и для охоты на морского зверя, и для подъема по впадающим в северные моря рекам с целью пополнения запасов пресной воды — мелко сидящим поморским судам сделать это было куда как легче, нежели каравеллам, даже специальной постройки. Погода баловала путешественников — почти все время дул попутный ветер, и море было послушно-тихим, ласковым, лишь иногда кидая на корабли огромные белые волны.

На седьмой день пути — в полном соответствии с планом, плыли и ночью, благо светло — флот новгородцев вошел в Мезенскую губу. В Лампожню, что вверх по реке Мезень, заходить не стали — чего там делать-то? Только время зря терять. Встали у впадения реки в море. Часть ушкуйников поднялась выше — пополнить запасы пресной воды, а часть занялась охотой на гусей и уток, имевшихся здесь в огромном количестве.

Новопринятый зуек Ваня на «Семгином Глазу» прижился. Варил уху, лазил на мачту, даже драил палубу, что вообще-то для повадок шкипера Фомина было нехарактерно. Ну, раз есть зуек — так пусть работает. А уж как он смотрел на шкипера, когда тот перекладывал руль, точно сверяясь с компасом-маткой и еле заметными приметами на берегу! Хозяин «Семгина Глаза» аж слюну сглатывал, настолько было ему приятно, даже следить начал, чтоб не обижали зуйка. Впрочем, никто и не обижал. Кроме команды, на коче было еще полтора десятка ушкуйников во главе с конопатчиком Игнатом, да Ваня не с ними общался, а больше с командой. А в команде за старшого — дядько Никодим, хозяйский родственник по прозванью Ребро. Как-то, еще в дурной юности, на спор с высоченной сосны в лесное озеро спрыгнул — ничего, не разбился, только ребро сломал, вот с той поры и прилипло — Ребро. Был Никодим на вид страшен — бородища вразлет, шея — что жернов, кулаки — с голову. Нагл был, напорист, а уж приврать любил! Да так неуклюже, что никто ему и не верил-то никогда, кроме, вот сейчас, Вани. Тот аж рот раскрывал, когда начинал Никодим Ребро травить очередную байку, все дела свои бросал да рядом усаживался. А как слушал! Никодиму то лестно было, хоть и посмеивалась команда. А Никодим, как-то улучив момент, когда в трюме зуйка не было, показал кулачище самым отпетым — попробуй, забидь мальца! Те посмеялись только — нужен он, мол… Хотя, может, и были у них насчет зуйка какие нехорошие мысли.

Вот у ушкуйников такие мысли точно были. У двоих — конопатчика Игната по прозвищу Греч и Олельки Гнуса.

— Он, он это, точно, — клялся Олелька. — Я к оврагу, гляжу, он уже…

— Это плохо, — задумчиво качал головою Игнат. — Значит, зелье наше малец прибрал, плохо, что не подобраться пока ни к мальцу, ни к зелью, буде запрятал его он.

— Да черт с ним, и с зельем, и с малым, дядько Игнат, нешто занятий у нас больше нет, только об них думать?

— Эх, глуп ты, паря! — с сожалением вздохнул Игнат. — Не в зелье дело и не в мальце, а в том, что дальше со всем этим статься может. Вот, прикинь: завтра охота — глядь, и малец наш пострелять с кем захочет. Ручницы-то у него нет, а порох — как он думает — есть, зелье-то ядовитое с пороховым вельми схоже. Вот и зарядят ручницу — ан не стреляет! Что такое? Может, пороховое зелье сырое? Лизнут, кто рядом, попробовать… Тут же и окочурятся! Хорошо, если наш малец первым. А если нет? Тут уж к нему вопросы: что, да как, да откуда зелье. А откуда зелье? В овраге подобрал. А кто еще у того оврага шастал? А наш глупый парень Олелька Гнус! А ну-ка, тащи его в пыточную!

— Типун тебе на язык! — испугался Олелька. — Мудрено больно. Да и не запомнил он меня.

— Это ты так думаешь. — Игнат Греч усмехнулся. — Я, между прочим, двадцать лет на Ганзу работаю. И здесь, и в Новгороде. И — никто ничего. Оттого, что предвижу многое, вот, как сейчас. Может быть, конечно, что и дурь все. А может — и нет. Потому, как опасность такая для нас существует, надо при удобном случае что сделать? Правильно. Опасность эту убрать. Как — поглядим, время есть. Не боись, правильно все сделаем, никто на нас не подумает, а потом и забудется все — плаванье-то далекое.

Эх, врал почти все Игнат! Дался ему этот малец, как же. Будь Игнат один в деле — не стал бы огород городить, но тут… Напарничка-то бестолкового проверить надо да крепче к себе привязать. Кровью, чем же еще-то?

На следующий день, с утра, кликнули охочих за утками. Почти все ушкуйники вызвались — наскучило по кораблям-то сидеть, да из команды «Семгина Глаза» двое — старшой Никодим Ребро да зуек Ваня.

— Ну, с Богом, Олелька, — цинично напутствовал напарника Игнат. — Вот тетива, спрячь… Лук-то сладишь?

— Да уж слажу, не маленький. А это что еще? Ну и стрела у тебя, дядька Игнат! Кажись, каменна?

— У местной самоеди такие. Этой стрелой и бей. Смотри, не промахнись, хотя… вот тебе еще одна такая. Последняя. Ну, пора, вона, все вышли уж…

Ушкуйники плыли к реке в больших лодках, у кого луки со стрелами, у кого и сети. Шумно было, радостно, весело! Охота — есть ли еще лучшая потеха для русской души?

В общей суматохе Олелька Гнус незаметно отошел в сторону. Пробрался вдоль реки, таясь по кустам да меж деревьями. Выжидал момент, знал — надоест вскоре охотничкам в шумстве да ватагой промышлять, захотят и отдельно потешиться. Главное, своих не проглядеть. Во-он они, лодка приметная. Эх, кабы не к тому берегу направились, кабы к этому… Ага… Сюда, сюда, милые!

Лодка с «Семгина Глаза» с пятью охотниками и зуйком Ваней, опередив остальных, медленно вошла в заводь. Птицы здесь было полно, другие лодки тоже повернули, что никак не входило в планы Олельки. Впрочем, выбирать не приходилось. Лодка подошла к самому берегу, так, что хорошо заметна стала небольшая фигурка зуйка на носу.

Так… Еще…

Олелька Гнус наложил на тетиву самоедскую стрелу. Прицелился… Пора!

Просвистев, стрела впилась в шею Никодиму Ребро. Захрипев, он повалился в воду, чуть было не перевернув лодку. Остальные заволновались, заоглядывались.

И снова просвистела стрела! На этот раз Олелька не промахнулся. Увидел, как взмахнул рукой зуек.

Дальше смотреть не стал — сейчас быстро определят, откуда стреляли, да вон, уже стрелы посыпались туда, где только что был. Нет уж, нечего тут больше высматривать — ноги в руки — и в путь! Где-то там должен поджидать Игнат с лодкой… Да где же он, черт? А, вот…

— Ну, как? — выгребая на середину реки, справился конопатчик.

— Сделано, — ухмыльнулся Олелька.

— Тогда греби. Что там за шум, ребята? — бросив весло, прокричал Игнат встречной лодке.

— Убили… Самоеды наших убили.

Ну, славненько. Игнат Греч обернулся к напарнику и весело подмигнул:

— Наделаем еще делов, паря!

В кормовую каюту «Святой Софии» ворвался гонец:

— Беда, батюшка воевода! Немирная самоедь стрелами наших людей постреляла!

Не раздумывая долго, Олег Иваныч выбежал на палубу. Для начала хорошо бы выяснить, требуется ли помощь. Ведь самоедов — как называли русские люди местные племена за любовь к строганине — сырому мясу — не могло быть много. Тем более все ушкуйники вооружены. Так что, скорее всего, сами давно сорганизовались — люди битые — и от бедных самоедов давно уже ничего не осталось.

А похоже, так и случилось! Посланные разведчики вскорости возвратились, не встретив ни единого самоеда.

— Да откуда слух-то такой?! — допытывался Олег Иваныч.

— На «Семгином Глазу» двоих убило, — пояснил Гриша, принимавший активное участие в охоте, а потому более осведомленный.

— Что это еще за «Семгин Глаз» такой?

— Коч. А убиты — самоедскими стрелами. Уж это ушкуйники, кто рядом был, враз определили, людишки бывалые.

— Пусть сюда эти стрелы тащат, посмотрим…

Олег Иваныч ушел в каюту. Предстояло еще распланировать завтрашний день для всех капитанов. Софья неслышно подошла сзади, обняла, поцеловала в шею, уселась за стол напротив, взяв в руки гусиное перо и разложив перед собой бумагу. Секретарь из нее получился классный.

— Пиши… — Олег Иваныч задумался. В дверь постучали. Вошел Гриша, молча положил перед воеводой обломок стрелы со странным оперением.

— Ну, и из чего видать, что она самоедская?

— Из перьев, господин адмирал. Видишь, крепленье-то ненашенское.

Олег Иваныч недовольно буркнул, что хорошо бы взглянуть и на наконечник.

— Да, и почему только одна?

Гришаня пожал плечами:

— Одна утопла вместе с ушкуйником да обломилась, а наконечник другой — в теле зуйка.

— Кого?

— Местные поморы юнгу так называют, — пояснил Гриша. — Есть такая небольшая верткая птичка — зуек.

— Так вытащите стрелу-то!

— Невозможно пока. Зуек-то еще жив, от боли воет. Геронтия бы послать.

— Пошлем. Ты ему и передай, он у себя должен быть. Да приходите вместе на ужин.

— Исполню, Олег Иваныч. Благодарствую за приглашенье.

Они пришли вечером, Геронтий и Гриша с Ульянкой. Дымилась на столе уха, в бокалах плескалось рейнское, коего взят был с собой некоторый запасец. Вино особо не берегли, чего его беречь — в уксус чтоб превратилось?

— Ты чего такой бледный, Геронтий? — приглашая гостей за стол, поинтересовался Олег Иваныч.

— Зуек.

— Что зуек? Умер?

— Что ты, прости, Господи, не умер! — Геронтий перекрестился. — Ваня — тот зуек-то, боярина Епифана сын.

Глава 3 Студеное море — о-в Вайгач. Июль 1476 г.

Дайте простор для похода,

Мерзости дайте пройти!

Много простого народа

Встретится ей на пути.

Г. Ордановский, «О мерзости»

Шла третья неделя плавания по Студеному морю, остались позади два суровых, усеянных обломками лодей, мыса — Канин и Лайденный. От Лайденного повернули на северо-запад, к большому острову, обозначенному еще в старых новгородских лоциях. На острове, опять же судя по лоциям, имелся скит и небольшой острожек, кроме того, за счет озер и скапливающейся в расщелинах дождевой воды можно было пополнить корабельные запасы, чтоб идти дальше напрямик, к Вайгачу-острову, не сворачивая к Печоре, к Пустозерскому острогу. Тут, правда, мнения разделились: Грише, к примеру, уж очень хотелось посетить острог: сделать чертеж да записать беседы с жителями, а если повезет, так и обнаружить какие-нибудь древние книжицы. Значительная часть ушкуйников поддерживала Гришу, не из-за книжиц, конечно, а из желания вновь поохотиться на гусей да иную какую птицу. Олег Иваныч их понимал, но знал и другое: лишь одна восьмая часть пути пройдена, даже и того меньше, да и то — не самая трудная, плавали тут новгородцы и раньше, — карты и подробные описания берегов имелись вплоть до Вайгача да полуострова Югорского. А вот потом описания становились все более куцыми, карты — все менее верными, и должен был наступить такой момент, когда единственным источником сведений о неведомом пути останется карта покойного ушкуйника Федора. Олег Иваныч желал бы скорейшего наступления этого момента — чем больше будет пройдено, тем легче будет в следующий сезон, после зимовки, а что зимовки не избежать — о том Олег Иваныч и сам знал, и карта на то же указывала — даже несколько мест на подбор, все в дельтах больших сибирских рек, вот только Олег Иваныч не слишком хорошо представлял себе, каких — то ли Лены, то ли Колымы, то ли Индигирки. Реки-то обозначены были, и даже довольно подробно, вплоть до указания мест наибольшего количества птицы в какой-то Гусиной губе, однако названия вовсе не были привычно знакомыми — видимо, составители карты указывали их на местных самоедских наречиях. Ну, вот, пожалуй, Индигирка-река, кажется, знакома, а уж остальные…

Еще одно тревожило — погода. Пока везло — что-то удивительно долго, следовало этим пользоваться.

— Так что никаких тебе, Григорий, острогов! — посмотрев на вошедшего Гришу, строго сказал Олег Иваныч. — Ни Пустозерских, никаких иных. Время, время! На вес золота время сейчас. И у острова этого, что по правую руку виден, задерживаться тоже не будем. До Вайгача воды хватит, а там… Вон, смотри. — Олег Иваныч подвинул Грише карту, провел пальцем по стрелкам: — Вот Вайгач, идем к нему, входим в пролив Югорский Шар и сворачиваем к Югре — ежели что, нас Вайгач от северного ветра прикроет. А у Югры вон, реки — Ою и какая-то Хэйяха, вот эта Ою нам как раз подойдет, там водой и затаримся, не проблема. Но тоже долго ждать не будем — вон, впереди какая махина. Там, к северу, тоже речка имеется, Яхадыяха — к ней тоже кочи отправим, а дальше строго на восток, встречь солнышку. Землица рядом, рек впереди много, рыбы да птицы, да зверя морского — навалом, если и с погодой так, как сейчас будет, — на зимовке поставим Господу крест узорчатый.

— Лучше уж скит или часовню.

— Тоже верно.

— Рыбу-то уж солить пора, — вмешалась в разговор Софья. — Зима в здешних краях ранняя, не заметим, как и наступит.

Олег Иваныч согласно кивнул, добавив, что в Югорском Шаре хорошо б разделиться: часть кораблей повернет на юг, к югорской реке Ою, а часть — к Вайгачу, на зверье поохотиться, впрочем там, кажется, узко — так что друг друга даже из виду терять не придется.

— Как там наш юный герой? — вспомнил вдруг Олег Иваныч про Ваню, закашлялся, увидев осуждающий взгляд Гриши. Ну, понятно, неделю уж про парня не спрашивал, не до того было — все заботы адмиральские одолели. Хотя, конечно, понимал Олег Иваныч, что не дело это, о болезных да выздоравливающих забывать — на то он и отец-адмирал, чтоб каждого своего ушкуйника в несчастье подбадривать, а уж тем более Ваню.

— На поправку идет Ваня, — встав с резного кресла, сообщила Софья. — Только скучает — Геронтий не очень-то его выпускает по кораблю бегать. Поклон вон тебе передавал третьего дня.

Олег Иваныч почувствовал укол совести. Хорошо бы, конечно, навестить мальчика, тем более на одном-то корабле. Вот сейчас и зайти, заодно несение службы лично проверить.

— Проверь, проверь, — кивнула Софья — А мы с Ульянкой на «Николая Угодника» съездим, соленьями рыбными займемся. Отвезешь нас, Гриша?

Григорий кивнул.

Выйдя на палубу, Олег Иваныч помог спуститься вниз Софье с Ульянкой — в шлюпке их принимал Гриша с матросами. Помахал на прощанье рукой, усмехнулся — уж больно забавно выглядели девчонки в толстых куртках из нерпичьих шкур и высоких бахилах. По знаку Гришани, матросы оттолкнулись веслами от борта каравеллы, и шлюпка, тяжело переваливаясь на волнах, направилась к «Николаю Угоднику», большому трехмачтовому кочу — одна мачта основная и две съемных, — приспособленному адмиральским указом под плавучую рыболовецкую базу.

В блекло-голубом небе по-прежнему светило солнце. Даже, может быть, жарило — ежели б не ветер, северный, довольно студеный даже сейчас, летом. Олег Иваныч поднялся на верхнюю кормовую палубу, оперся на парапет, приложив к правому глазу длинную подзорную трубу, изготовленную по специальному заказу на мануфактуре боярина Заовражского, если говорить когда-то привычными для Олега Иваныча словами — «по голландской лицензии». Впрочем, и сами голландцы не были оригинальными в подобном ремесле: шлифовать стекла в вогнутые и выпуклые линзы начали еще лет двести назад флорентийские мастера Армати и Спини, с них и пошли сначала очки да лорнеты, а потом и подзорные трубы. В окуляр трубы были хорошо видны все одиннадцать каравелл и кочи. Даже удавалось разглядеть лица матросов, лезущих по вантам убирать лишние паруса — ветер раздулся к обеду, и кочи за каравеллами не поспевали. Олег Иваныч поначалу злился, жалел, что не воспользовался одними каравеллами, но в последнее время оценил и мелкосидящие кочи — с них было куда как удобнее заниматься охотой на морского зверя.

Опустив трубу, Олег Иваныч задумался вдруг, усмехнулся. Видели б его сослуживцы по Петроградскому РУВД! Ботфорты, шпага, развевающийся на ветру плащ — Христофор Колумб чисто отдыхает! А ведь и вправду… Какой сейчас год? Одна тысяча четыреста семьдесят шестой, до открытия Америки Колумбом еще целых шестнадцать лет, а новгородцы ведь именно туда плывут, в будущую Америку. Интересно, может ее как-нибудь по-другому обозвать, пока время есть? Скажем — Земля Святой Софии или Новая Новгородчина. Америка… Северный морской путь… Даже не верилось во все это, однако ж вот — плыли. Олег Иваныч иногда спрашивал себя (с Софьей на эту тему не говорил, опасаясь поубавить у нее оптимизма), а правильно ли он поступил, ввязавшись в подобную авантюру? Сидел бы сейчас в Новгороде, в усадьбе на Прусской, разводил бы кур или еще каким полезным делом занялся. Раз в неделю посещал бы Совет Господ, как пожизненный сенатор, говорил бы умные речи, смотрел, как постепенно хиреют заведенные предприятия от катастрофической нехватки капиталов. Вспоминал бы иногда об ушедшей к неведомым берегам экспедиции — ее б ведь и без него отправили, правда, гораздо труднее это было б сделать. Да и пункт назначения — он ведь его один, из всех европейцев, знал. Ну, если и не очень хорошо знал, то хоть имел представление. А одно это уже большое дело: далекие неведомые земли никакими неведомыми для новгородского адмирал-воеводы не были! Знал, представлял, готовился!

Олег Иваныч внезапно почувствовал гордость: как он быстро все организовал, буквально за считанные недели! А ведь когда ехали к морю Гандвик, на Онеге еще, был момент, затосковал, испугался — куда ж я? Зачем? В какую, блин, еще авантюру? И вот, на поверку, вовсе не авантюрой экспедиция оказалась! Вон, корабли-то, плывут, мать их за ногу! И какие корабли! Мощные, изящные, быстрые. Как сказал кто-то в рок-опере Рыбникова «„Юнона“ и „Авось“» — ходил с первой еще женой в ДК Ленсовета: «Да будет судьба России крылата парусами!» А кто у нас сейчас «Республика Русия», как не Господин Великий Новгород? Выходит, это его судьба крылата… Вернее — их. Новгорода и его, Олега Иваныча Завойского, бывшего милицейского майора и пожизненного сенатора Великой Русской Республики.

— Ну, как ты, герой? — Олег Иваныч зашел в лазарет, размещающийся в носовой надстройке.

Лежащий на узком ложе отрок улыбнулся. Бледный, лицо худое, темнорусые волосы разметались, одни глаза — не поймешь какие, голубые, зеленые, серые, в общем, светлые — светятся радостью.

Олег Иваныч присел рядом, запоздало пожалел, что не принес хоть немудреный гостинец, мельком взглянул на стоящий у изголовья, впритык к стенке, стол. Батюшки! Никак, латынь!

— Учу помаленьку, — тихо сообщил Ваня. — Гриша со мной занимается да супружница твоя, Софья.

— Правильно. — Олег Иваныч погладил отрока по голове. — В будущем пригодится.

— Почему в будущем? — Ваня приподнялся на локте. — Я тут думал, пока лежал. Зря с вами навязался. Не игрушки тут. Всяк в каком-то деле полезен. А я… Что я умею? Ну, из лука стрелять, даже из аркебузы — так все равно, со взрослыми-то мужиками не тягаться. — Отрок тяжело задышал, потянулся к стоявшей рядом с латинскими книгами кружке. — Так вот, надумал я, в чем пользу приносить. — Сделав несколько длинных глотков, продолжал он: — Буду Геронтию помогать людей лечить. Силы для этого не надо, ум только — так я ведь не дурак, ну, и крови не бояться, конечно. Я не боюсь, Олег Иваныч!

Олег Иваныч сглотнул слюну, взял со стола книгу, прочел по-латыни:

— «Авиценна. Канон врачебной науки: о простых лекарствах». Надо же! «Издано в году одна тысяча четыреста семьдесят третьем от Рождества Христова в славном городе Милане».

— И много вычитал?

— А как же! — Отрок снова взбодрился. — Вот, к примеру, утиный жир — он от боли, а медь с мышьяком — от язвы, а пупок ящерицы варана…

От чего помогает пупок варана, Олег Иваныч не дослушал — с одного из кочей вернулся Геронтий.

— Слава Господу, обошлось. — Он с улыбкой поклонился, снимая мокрый плащ, все такой же стремительный, худощавый, элегантный — не скажешь, что когда — то был палачом в Москве, если выражения глаз не увидишь в особо значимые моменты, а Олег Иваныч такие моменты помнил.

— Думал — черная смерть, — пояснил он. — Ан нет, просто лихорадка. Ты, Олег Иваныч, велишь ли корабельным отвар еловый пить?

— Велю, — рассмеялся Олег Иваныч. — Да ведь не пьют, заразы, говорят — хуже перевара, а толку никакого, ни в голове не шумит, ни песен петь не тянет, горечь одна.

— Надобно заставлять, — строго сказал Геронтий. — Иначе быстро зубы потеряют да десны кровоточить будут. Ну, как… — Он повернулся к Ване: — Много ль сегодня выучил?

— О лекаре греческом Гиппократе, что четыре сока в теле человеческом выделил, — прикрыв глаза, скороговоркой выпалил Ваня. — Соки те: слизь, кровь и желчь, черная и желтая. Окромя того, о лекарях римских, Авле Корнелии Цельсе и Клавдии Галене тоже рассказать могу… Только вот повторю сначала маленько.

— Выпей-ко сначала.

Геронтий налил в кружку какого-то дурно пахнущего варева из серебряного кувшина, корабль качало на волнах, и варево расплескалось по столу, хорошо, не задело книги.

Ваня сморщился и, закрыв глаза, выпил.

— Ну, выздоравливай, — простился Олег Иваныч. — Завтра снова зайду, послушаю. Про этих… Цельса с Галеном. Друже Геронтий, выйди-ка со мной.

На палубе, возле грот-мачты, они остановились у парапета по левому борту. Один вопрос беспокоил Олега Иваныча, все тот же — стрела. Извлек ее Геронтий — действительно, каменный наконечник, явно самоедов стрела. Да вот только не верилось почему-то в это адмирал-воеводе. Сказывалось милицейское прошлое. Ну скажите, пожалуйста, с чего бы это нескольким — ну два-три, вряд ли больше — самоедам взять да обстрелять ни за что ни про что большой охотничий отряд? А потом исчезнуть, да так резко, словно сквозь землю провалились, сгинули. Так ведь и не нашли никого. Но, рассуждая здраво, ежели б самоеды хотели войны — напали бы всем племенем, а не баловались стрелами по одному. А были ли вообще самоеды? Чем больше размышлял об этом Олег Иваныч, тем больше сомневался. Эх, допросить бы всех участников, да с очными ставками, да… Жаль вот, обстановка пока не позволяет. Может быть, позже, на зимовке? Позже ли, раньше — но прояснить этот вопрос нужно было обязательно. Ладно, если и вправду самоеды, а если нет? Значит, среди ушкуйников есть и тайные враги — нормальное, в общем-то, явление по нынешним временам, впрочем, и не только по нынешним. Но что им (или — ему) в смерти ребенка? Или они попали в него случайно, имея главной целью убитого Никодима Ребро? Да, скорее всего, так.

— Ты, Геронтий, ежели случится быть на коче «Семгин Глаз», поспрошай осторожненько — кто таков был этот Никодим.

Геронтий кивнул.

Олег Иваныч посмотрел вдаль, где громоздились друг на друга белые многоэтажные облака, почесал за ухом. Эх, как же не хватает сейчас Олексахи — опытнейшего новгородского сыскаря. Хорошо хоть Гриша под рукой, но пока ему на «Семгин Глаз» несподручно. Пока обойдемся Геронтием.

Дул боковой ветер, ровный и сильный, гнал по бледно-синему морю белые клочки пены, по левому борту, еле различимо, виднелась полоска земли. Новгородский флот уверенно шел на восток.

На восточном берегу острова Вайгач, в трех десятках верст от пролива Югорский Шар, есть мыс — Большой Лямчин Нос. Чуть от него к югу, прямо напротив небольшой, впадающей в залив речки располагаются несколько маленьких островков, большей частью скрывающихся приливом. Неказисты островки, невелики, словно наперстки — а вот птицы там — непуганые стаи! Сонмища! Гуси, бакланы, зуйки — словно все острова покрыты бело-серым покрывалом. А уж шум! Хоть уши затыкай.

Пользуясь отливом, от вайгачского берега к ближайшему островку по пояс в воде шагали двое. В самоедских куртках-кухлянках из нерпичьих шкур, в таких же штанах, сапоги из шкур оленьих. Видно, выменяли когда-то у самоедов, а то и отняли — уж больно рожи у птичьих охотников были разбойничьи: красные, морщинистые, почти до самых глаз заросшие буйными кудлатыми бородищами. В руках оба несли сетки — из тех, что метают на птиц. Выйдя на низкий берег, подождали, пока стечет с одежды вода, затем осторожно пошли по мху-ягелю. Обошли по ветру сопку, небольшую, пологую, круто обрывающуюся к морю, там разделились — один, худой, зашел с моря, другой, плотный, коренастый и, видимо, сильный — со стороны солнца. Подползли, таясь, по ягелю… Ага! Вот они, птички. Охотники приподнялись на локтях, кивнули друг другу и… опа! Разом бросили сетки. Поднялся гам, крылья взметнувшихся к небу птиц застили солнце…

Коренастому повезло больше — в ловко накинутой сетке оказался упитанный гусь и пара бакланов, а вот сотоварищ его промахнулся. Досадливо выругался, поднялся на ноги, раскрутил над головой сеть, чуть назад отступив… И повалился с обрыва прямо на камни. Да так быстро, что и «ой» сказать не успел!

Второй, аккуратно приложив камнями сетку с уловом, неторопливо спустился к морю. Упавший лежал на камнях, и прибой лизал его плечи.

— Колено, — прошептал он. — Кажись, расшиб… Не бросай, а?

— Да уж, не брошу, — усмехнулся второй, коренастый. — Смотри-ка, вроде идет кто!

— Где? — лежащий в воде с надеждой повернул голову.

Не говоря больше ни слова, коренастый быстро нагнулся, выбрал подходящий камень и со всего размаха опустил его на голову поверженного спутника. Тот дернулся и застыл. Холодная вода окрасилась кровью.

— Ну, прощевай, друг Явдоха, — снимая с убитого куртку, прошептал коренастый. — Видно, пришла пора нам врозь быть. Да и кухлянка твоя потеплее моей, и пищи на двоих маловато.

Отпихнув мертвеца ногой, коренастый закинул окровавленную кухлянку за плечи и, обойдя обрыв, вновь поднялся на сопку. Подняв сетку, осторожно вытащил оттуда гуся, и, ловко свернув птице шею, впился в нее зубами, жадно поглощая теплую живую кровь. Насытившись, вытер рот заскорузлой ладонью, оставив на щеках кровавую полосу. Оглянулся, посмотрел вниз — труп уже уносило в море. Убийца поднял глаза.

— Мать честная! — взволнованно произнес он, напряженно всмотревшись в синюю морскую даль. — Никак, коч!

Он вытащил из-за пазухи длинный широкий нож, выменянный в прошлом году у самоедского вождя Ылькаргика, проверил пальцем остроту лезвия и довольно кивнул. Зловещая усмешка искривила его лицо, из груди вырвалось какое-то злобно-тоскливое рычание.

Между тем на горизонте возник еще один парус… Затем — еще…

— В Югорский Шар идут, — определил убийца и досадливо сплюнул. — А может? Успеть бы… Успею. Всяко, к завтрему буду.

Быстро добравшись до Вайгача, он направился вдоль небольшой речушки, на берегу которой, в версте от берега, имелась избушка, наспех сложенная из диких замшелых камней и редкого плавника. Зачем-то огляделся, затем нырнул внутрь. Запах гнилой рыбы резко ударил в нос, но убийца, похоже, был привычен к нему. Поднатужась, поднял лежащий на полу плоский, используемый вместо стола камень и с размаху опустил его на древнюю, сложенную из потерявших форму кирпичей печь. С хрустом отвалился угол. Убийца сунул руку в образовавшуюся дыру, пошарил там и с усмешкой вытащил оттуда тряпицу. Развернул — блеск золота ударил в глаза, и без того безумные.

— Одна, две… пять. Пять! Хэ, думал не найду, Явдоша? Однако, нашел.

Тщательно переобувшись в сухие постолы из оленьей шкуры, коренастый закинул на плечо мешок с вяленой, дурно пахнущей рыбой, прихватил примитивный лук и, выйдя из избушки, быстро зашагал к югу, в сторону пролива Югорский Шар.

Коч «Семгин Глаз» входил в пролив последним. Кормчий Иван Фомин — по-прежнему неопрятный, грязный, в потертом, накинутом на плечи зипунишке, осторожно сверялся с картой. Карта была старая, если и не столетней давности, то уж с полста — точно.

— Медленно идем, Иване, — заглянул через плечо бывший конопатчик Игнат Греч. Краснорожий парень Олелька Гнус в числе других матросов управлялся с парусом.

— А мы за ними и не сунемся, — погладив косо торчащую бороду, усмехнулся Фомин. — Больно надо! Вон тут, к полуночному ветру, встанем, в заливчике.

— Правильно, — одобрительно кивнул Игнат. — На хрена нам ихнее многолюдство?

Осторожно пробуя глубину, «Семгин Глаз» медленно приближался к низкому, поросшему серо-зеленым мхом берегу.

— Все, здесь станем, — зорко следя за глубиной, махнул рукой кормчий. — Игнате, спускай лодку. Гарпуны не забудьте да сети.

Игнат что-то проворчал себе под нос, вместе с остальными корабельщиками спуская на воду челн. Уселись — Олелька Гнус на носу — смотрящим. Вспенили воду весла. Челн ходко взобрался на волну и, скатившись, словно с горки, вниз, сразу оказался у каменистого берега. Лавируя меж камнями, подошли ближе. Спрыгнув, Олелька подтащил челн, да неловко — упав, навалился грудью, черпанул водицы. Ругаясь, корабельщики выбрались на берег. Игнат, ставший после смерти Никодима старшим, распределил ушкуйников, сам же подозвал Олельку — отдельно, мол, пойдем. Пошли…

За короткое время набили гусей — умаешься коптить, довольные, покидали в сумы, навострились обратно…

— Спаси вас Господь, добрые люди!

Что такое?

Из-за груды камней вышел какой-то мужик, видом — словно белый медведь — «ошкуй» — косматый, в куртке нерпичьей, а рыбой гнилой — так и разит.

Игнат с Олелькой подняли луки:

— Чего тебе, человече?

Мужик бухнулся на колени:

— Христа ради, возьмите с собой. Третий год зимую, как коч наш во льдах затерло.

Переглянулись Игнат с Олелькой. А мужик уже золотой протягивал, только бы взяли. По виду — чистый упырь, рожа звероватая, глазки так и шмыгают.

— Ладно, возьмем. Только уговор — во всем нас слушаться, иначе ссадим.

— Согласен, благодельцы!

— Как звать-то тебя?

— Матонею.

Золотой идол с суровыми глазами, страшный неведомый змеиный бог, висевший на стене адмиральской каюты «Святой Софии», словно бы осклабился в предчувствии неминуемой крови.

Глава 4 Ново-Дымский острог (Левый берег Индигирки). Осень 1476 г.

Снег.

Город почти ослеп.

Свет.

Красок на свете нет —

Есть только белый цвет.

А. Макаревич, «Снег»

Пыль и пепел,

Пятнающие наши лица, —

Признаки вечно

Длящегося убийства.

Хосе Эмилио Пачеко

По заснеженной тундре, похрустывая настом, быстро, друг за другом ехали оленьи упряжки — нарты. Ходко бежали запряженные цугом олени, седоки, одетые в теплые парки с капюшонами, внимательно осматривали местность. Их было трое — по числу упряжек — три друга из племени оленных чауча-чукчей: молодой, еще подросток, Чельгак, Томайхо-мэй — «Друг Томайхо», двумя годами постарше, и самый старший — богатырь Ыттыргын. В нартах лежали припасы — вяленое мясо, рыба, оружие — тяжелые луки да короткие копья-пальмы с широкими костяными наконечниками. Со стороны не такого уж и далекого от этих мест затянутого льдами моря дул ветер — холодный, пронизывающий, злой. Ехавший впереди Чельгак крутил головой, стараясь не показать вида, что уж очень хочется ему накинуть на голову капюшон — не богатырское это дело, настоящему богатырю все равно, какая стоит погода, а настоящим богатырем стать хотелось — зря, что ли, Чельгака и еще нескольких ему подобных учил воинскому искусству мудрый Чеготтай-шаман, каждый день общающийся с духами. Нелегко давалась учеба, попробуй-ка, побегай целый день за оленями с привязанными к ногам камнями, да потом постреляй друг в друга тупыми стрелами, поуклоняйся, попробуй — луки-то в полную силу натянуты, а парки сняты — попадет такой стрелой в грудь или плечо — мало не покажется, однако терпи, не кричи, вида, что больно, не показывай. После стрельбы — борьба с нанесением ударов — все по-взрослому, в полную силу. Зато потом приятно, как, скупо цедя слова, похвалит иногда тот же Ыттыргын — двадцатилетний «наилучший богатырь», пожалуй, мало кто сравнится с ним в стойбище. Хотя есть там и богатыри, и ловкие охотники. Вот и Чельгак, как откочевало стойбище к западу, к озерам да рекам, в числе прочих молодых воинов отправился на охоту — силу свою показать, ловкость, умение. Долго шел Чельгак — три дня, что становились короче оленьего хвоста, лишь звезды да северное сияние освещали путь. Добыл-таки полярного волка! Да на обратном пути увидел неведомых людей, что встали стойбищем на левом берегу большой реки Индигирки, там, где меж сопками росли небольшие деревья. Незнаемые люди то были, и яранги их были такими же невиданными, странными.

— Эвены? — допытывались старики в стойбище.

Да нет, на эвенов не похожи, видал Чельгак эвенов, те совсем другие. Тогда кто? Вот и ехали сейчас на разведку — что за люди объявились в тундре?

Старший, Ыттыргын, чуть слышно свистнул. Остановились, слезли с нарт, сгоняя оленей в кучу. Оставили Томайхо-мэя присматривать — мало ли кто по тундре шляется, может — эвены, а с них станется — не найдешь потом ни оленей, ни нарт. Вдвоем — Ыттыргын и Чельгак — осторожно прошли за деревьями к сопке. Снега здесь было мало, не пригодились и снегоступы. Старательно прячась за корявым кустарником, подобрались ближе… и тут же бросились в снег. Им навстречу шли двое — в шубах из лисьего меха и таких же остроконечных шапках. На длинном шесте несли большую бадью из деревянных плашек, стянутых такими же деревянными обручами. Чельгак быстро сообразил, куда шли незнакомцы: слева от них вела к реке чуть занесенная снегом тропинка. Ага, там и прорубь имеется. Не иначе — по воду незнакомцы собрались. Ростом высоки, не то что приземистые чаучи, тот, что слева, даже повыше Ыттыргына будет.

Чельгак обернулся к старшему, кивнул на водоносов — те уж долбили намерзший в проруби лед — берем, мол, в плен, или…

Ыттыргын покачал головой — «или». Рановато еще. Сначала присмотримся, понаблюдаем, а дальше уж видно будет, — а место хорошее, накинул аркан и в тундру. Быстро не хватятся, во-он стойбище незнакомцев, далече. А яранги действительно странные.

В тусклом свете короткого полярного дня на фоне белесого неба чернели странные сооружения, похожие на огромные, вытащенные на берег, лодки-байдары с толстыми вертикально торчащими стрелами. Чуть дальше от реки, у сопки, стояло несколько яранг, немного отличных от чауча, а за ними сложенные из лиственницы избы. Впрочем, Чеготтай-шаман говорил, что избы — он так смешно произносил это незнакомое слово — здесь были и раньше.

— Вай! — не удержавшись, шепотом воскликнул Чельгак, увидев, как из большой, украшенной изображением креста избы вывалилась целая толпа народа — мужчины, женщины, даже дети — в ярких нарядных одеждах. Послышался смех, радостные крики, песни…

— Видно, в этом стойбище праздник, — кивнул Ыттыргын, подползая ближе. — Охота и рыбалка, по всему, была удачной. Сейчас будут пить сок мухоморов, гулять будут.

— Да, гулять будут… — согласно протянул Чельгак, он вообще любил веселье, даже и без сока мухоморов.

— Однако, пора, — проводив глазами возвращающихся в стойбище водоносов, поднялся на ноги Ыттыргын. — За реку откочуем, ярангу поставим. Каждый день здесь посматривать будем.

Ну, в путь так в путь. Чельгаку, честно говоря, надоело уже тут лежать, смотреть на чужой праздник. А вот бы и самим пойти? Интересно, обрадовались бы им незнаемые люди? Чукчи-чаучи бы обрадовались. Соком мухоморов бы угостили гостей да забродившим настоем из ягод.

Двое водоносов в лисьих шубах, отдыхая, поставили на снег бадью, чуть расплескав воду. Один потянулся, даже снял шапку, подставив голову ветру.

— Вот и до Покрова дожили, дядька Матоня, — обернувшись к напарнику, произнес он. — Только невесело почему-то.

— Уж конечно, невесело, — буркнул в ответ Матоня — коренастый, с заснеженной бородой и колючим звероватым взглядом. — С чего веселью-то быть, ежели всего по две кружки перевара выдали?

— Да. Это плохо, что по две кружки.

— И вообще, не нравится мне все это, — помотал головой Матоня. — И так почти до края света дошли — куда дальше-то? Эх, Олелька, вернуться бы обратно в Новгород, пройтись бы по девкам, а то ведь тут-то все на виду…

— Да и тут есть по ком пройтись, — ухмыльнулся Олелька. — Вон хоть Евдокся-вдовица — всех принимает.

— Стара больно, — махнул рукой Матоня. — Молодиц бы… Да кнутом их, кнутом, эх…

— Ну, уж ты, дядька Матоня даешь, кнутом! Нет, конечно, поучить можно…

— Сколь у тебя шкур-то? — хватаясь за шест, сменил вдруг тему Матоня. — Рухлядишки мягкой?

— Да хватает. — Олелька довольно приподнял свой край шеста. — Еще и зуб рыбий имеется. Это ж какие деньжищи!

— В Новгороде, знамо дело, деньжищи. А тут? — Матоня сплюнул.

Олелька Гнус замолчал, задумался. Не впервой уж заводит с ним такие речи этот странный мужик, Матоня, с тех пор как понял, что не на тот корабль сел. Вернее, курсом корабли шли не тем, который Матоне был нужен, не в Новгород, а, наоборот, в неведомые полночные страны. А на кой ляд они Матоне сдались? Что два года на Вайгаче-острове, что здесь — одна и та же ссылка. А ведь как радовался, когда паруса увидел. Думал — добудут ушкуйники зверя морского, наловят рыбки — и домой, к Двине-реке, ну, на худой конец, в Пустозерский острог. А оттуда уж можно и в более людные места — в Великий Устюг, в Вологду — с купцами по пути зимнему добраться. Да, хорошо бы было… Ежели б не воевода. Ушкуйники в неведомые страны шли и возвращаться в этом году, похоже, не собирались. Да и в следующем — как сказать. Совсем то не нужно Матоне, совсем… А уж воевода — господи, вот ведь привелось свидеться — враг наипервейший, Олег Завойский, новгородский сенатор! Да с ним еще Гришка — смотри-ка, ничего с ним не сталось. У, гады… И тут умудрились все Матонины надежды похоронить, сволочи. Странное дело, старшой с «Семгина Глаза», Игнат — ой, себе на уме хитрющий мужик! — вроде как тоже в дальние земли собрался. Почему б, интересно? Олелька, уж на что простоват, да про то молчал. Хотя догадывался Матоня — с Ганзой иль с Орденом дело связано. Вот и не противится походу Игнат — сидит себе тихонько, шпионничает. И Олелька этот с ним. Побаивается Игната, видать сразу. Побаивается… Много чего передумал Матоня еще там, на Вайгаче-острове, в ссылке. Явдоху-корчмаря убивая, об одном думал — обратно домой вернуться. Хотя давно не было у него дома. Ну, да с деньгами — везде дом. Не в Новгороде, конечно, — там-то он преступник, да кроме Новгорода еще и Москва имеется, и Тверь, и Вологда. С деньгами везде хорошо, а деньги у Матони были — и Явдохины гульдены, и рыбий зуб, и рухлядишка мягкая — сиднем-то в походе не сидел, промышлял вместе со всеми. Вот только толку от всего этого богатства — чуть.

Долго думал Матоня, и надумал-таки. Ну, пусть господин воевода и иже с ним следующей весной дальше к полуночи плыть собираются. Пусть. А ежели кто не захочет? Даже не так: ежели не на чем будет? Корабли-то — для пущего бережения на берег с трудами великими вытащенные — они ведь и подгнить могут за долгую зиму или сгореть… Сгореть! Во — сгореть! Ну, не все, конечно. Хотя б пяток — уже хорошо. А всего судов осталось — тридцать без одного. Три кораблика в пути уже потеряли: два коча выбросило штормом на камни, да каравеллу затерло плавучими льдами. А как еще пять-шесть сгорят? Куда народишко девать? Вот и придется здесь — в Ново-Дымском остроге, что за осень расширили изрядно, — оставаться на поселение. Тут-то и развернуться можно — ясное дело, захочет кой-кто и в обрат плыть. А на чем, если корабли пожечь? Значит, не все пожечь, а парочку, или хотя б один так испортить, чтоб потом починить можно было — да не быстро, а то ведь и починят, да уведут в полночные страны. Со всей осторожностью действовать надо: на глаза аспидам — Олегу с Гришкой — лишний раз не попасться, хоть вряд ли узнают те его, да лучше уж упастись. Дело не такое уж трудное, народу много — около двух с половиной тысяч — целый город! Одному трудновато, конечно, да и годы не те — помощник нужен. Вот, хоть Олелька Гнус. Жадноватый парень, наглый, трусливый — как раз такой для задуманного дела и нужен. Только уж сильно побаивается он Игната, а Игнат, ясное дело, пожара не одобрит — ему со всеми в дальнюю сторону надо — видно, большую деньгу обещали ганзейцы за сведения. Надобно Олельку из-под влияния Игнатова вырвать. Осторожно, не торопясь. С годами мудрее стал Матоня — сам себе удивлялся, вот когда опыт пришел, эх, кабы раньше, так, может, и не сидел бы сейчас здесь.

Перед самым острогом остановились отдохнуть ненадолго, постояли, послушали песни — Покров все-таки, праздник! — да побрели дальше, к вытащенному на берег кочу, в котором, за неимением лучшего места, и жили пока. Многие, правда, ставили рядом с кораблями самоедские чумы из оленьих шкур, складывали посередине очаг из круглых камней, получалось тепло, даже жарко иногда. Изб-то на всех не хватало.

Адмирал-воевода Олег Иваныч все чаще задумывался о предстоящей зиме, студеной и долгой. Хорошо хоть успели, пользуясь попутным северным ветром, подняться вверх по реке, к старому острогу. Все-таки не голая тундра, как на побережье — и сопки, и лесок, хоть и мелкий да редкий, имеется. А значит — и дичь, и топливо.

Олег Иваныч прошелся по каюте, запахнул накинутую на плечи шубу — однако холодно, надо будет в избу переселяться или в чум. Эта идея с самоедскими чумами пришла ему в голову еще в Новгороде, когда читал отчет некоего проповедника, Степана Храпа, сто лет назад бродившего от Великой Пермии до Югры. По указу Олега Иваныча торговые агенты скупали по берегам моря Гандвик оленьи шкуры, ну а как чумы ставить — про то у Стефана Храпа подробно написано было. Вот и пригодились теперь. Вообще же Господь помогал в пути — с погодой везло, шли и ночью, вернее — полярным днем. Непривычно многим было — день-деньской солнышко по кругу ходит, ну, то экспедиции на руку. В пути охотились, рыбу ловили, с того и кормились и запасец изрядный на зиму сделали. Бог берег — только в пару штормов и попали, да под конец уже пригнал северный ветер льды. Еле прошли, один корабль потеряв. Тогда и принял решение Олег Иваныч — останавливаться на зимовку. Похоже, пора было: все сильнее становились ветры, шли дожди, да показывалась на горизонте белая кромка льдов. Обозначенный на карте покойного Федора острог представлял собой небольшую часовню да пяток полуразрушившихся от времени изб, давно покинутых, но еще вполне пригодных для жилья после небольшого ремонта. Все корабли, дабы упасти ото льдов и ветра, — воротами вытащили на берег — расставили кругом, словно стены, — во все стороны грозно смотрели пушки. Попробуй, сунься немирная самоедь — места мокрого не останется после первого же залпа. На высоких каравеллах, словно на башнях, ушкуйники несли караульную службу, к тому ж каждый еще был обязан трудиться для общего дела на заготовке дров, строительстве, расчистке снега и прочих работах — никто не роптал, понимали — для себя делают.

Олег Иваныч подошел к кормовому окну — смеркалось; здесь вообще сейчас светло было часа два в день, да и это время ощутимо становилось меньше — в остроге зажигались светильники. Нерпичий жир хоть и воняет, да неплохо горит, и свет дает, и тепло. Олег Иваныч тоже достал кресало — зажег светильник. Потянуло дымом, затрещал, вспыхивая, пропитанный жиром фитиль. Снаружи послышались шаги. Кто-то поскользнулся на обледенелой палубе, упал, выругался…

Олег Иваныч приоткрыл дверь — пахнуло сырым холодом.

— А, Григорий Федосеевич! Заходи, давно с тобой поговорить хотел. Да шубу-то не снимай, холодно.

Гость поздоровался, отряхивая снег на пороге. Вытащил из-за пазухи аккуратно сложенный бумажный лист:

— Список охотников. Ну, тех, когда самоедь напала.

Олег Иваныч довольно кивнул. За тем и ждал Гришу. Софья с Ульянкой отправились на девичьи посиделки — хоть обе и замужние женщины, да обычаи тут ломались — пусть повеселятся, праздник все-таки. А они с Гришей покуда делами займутся — не давали Олегу Иванычу покоя самоедские стрелы, вот, как жизнь в остроге наладилась, самое время было разобраться.

Гришаня сделал списки по-умному: не просто имена с прозвищами, а кто с кем в лодке, да еще и приписал к каждому — с какого судна:

«Иван Корбут, Олешка Сергеев, Хват Коромысло да Людин Герасим — все с „Николая Угодника“. Храмцов Степан, Краюшкин Федор да с ними еще пятеро — с коча „Маточкин Шар“. Никодим Ребро с зуйком — с коча „Семгин Глаз“…»

— Это какой зуек? Наш Ваня?

Гриша молча кивнул, и Олег Иваныч принялся читать дальше:

«Игнат Греч, с ним парень — тоже с „Семгина Глаза“».

— Что за парень?

— Красноморденький, кудрявый, зовут, кажется, Олежка. Да Ваня про него рассказывал.

— Странно… — Олег Иваныч почесал бороду. — С одного суденышка, совсем небольшого, с «Семгина Глаза» этого — целых две лодки на четверых охотников, включая зуйка Ваню. Что они, в одну лодку не могли поместиться? Или еще людей взять, коли уж две? Кто там кормщиком, на «Семгином Глазу»?

— Сейчас, посмотрю. — Гриша вытащил из привешенного к поясу кошеля пергаментные листки: — «Николай Угодник», «Быстрый Гусь», «Маточкин Шар»… Ага, вот и «Семгин Глаз». Кормщик Иван Фомин, из поморов.

— Вызнать бы, в чем там дело, с лодками, — задумчиво протянул Олег Иваныч. — Хотя, вряд ли и помнит кто. Нет, должны, все-таки старшой их тогда погиб. А кто вместо него старшим стал? Ага, вижу — Игнат Греч. Ваня-то про него что говорит?

— Да ничего. — Гришаня пожал плечами. — Он же, в основном, не с ним общался. С кормщиком да вот с покойным старшим. А может, Ване и навестить «Семгин Глаз»? Я-то уж, чувствую, примелькался везде, да и расспросы дальше вести — подозрительно, а Ваня…

— Правильно, — улыбнулся Олег Иваныч. — Ваню и пошлем, они как раз еловый отвар по людям разносят с Геронтием, так что его появление на коче подозрений не вызовет. Вопросы для Вани сам составишь?

Гриша лишь усмехнулся. Чего ж не составить, чай не в первый раз.

Проводив Гришу, Олег Иваныч задумчиво мерил шагами каюту. Думал. Может, зря они так подозрительно отнеслись к гибели старшого с «Семгина Глаза»? Может, действительно, самоеды? Да, пожалуй, так оно и есть. Тогда к чему дальнейшее расследование? Может, и ни к чему. А может, и к чему. Чтобы одно уголовное дело расследовать, средненькое даже, не из самых сложных, сколько версий перелопатить приходится, даже самых фантастических! И часто бывает — самая дурацкая, на первый взгляд, версия верной оказывается. Потому — первое правило: все версии отрабатывать одинаково, ни одну не бросать на середине. Вот и здесь так же, с самоедскими стрелами. Пусть Ваня походит, поспрашивает — может, и всплывет что?

Коптя, потрескивал в светильниках нерпичий жир, отбрасывая дрожащие тени. Слева от входа в каюту, кривя страшные рожи, сверкал нефритовыми глазами злобный золотой бог неведомого народа.

Вечером — впрочем, в здешних широтах это было понятием относительным: тьма накатывалась сразу же после полудня — Олег Иваныч ужинал в веселой компании: он сам да Гриша — с женами, Геронтий с Ваней да отец Меркуш — бывший пономарь церкви Святого Михаила на Прусской, недавно рукоположенный в сан. Ели ушицу да жирную соленую рыбу — треску и пикшу, запивая душистой ягодной брагой, приготовленной уже здесь, на месте. Рыбы с брагой в остроге было навалом, а вот что касалось хлеба… С хлебом было хуже — давно уже съели размоченные в воде сухари, да и взятые с собой запасы зерна, из которого пекли лепешки, быстро подходили к концу.

— Эх, жаль, маловато хлебушка, — посетовал отец Меркуш, зевнул, перекрестив рот, и продолжал с улыбкой: — Однако, спасибо Господу, и рыба есть, и бражка — не умрем, перезимуем! За орехами вверх по реке съездим!

— Правильно, отче! — кивнул Олег Иваныч. — Вот за это и выпьем! Ну, вздрогнули…

Выпив, запели песни. Начали Ульянка с Софьей — у них, в отличие от Олега Иваныча, и слух был, и голоса, да еще какие! А уж песня была:

Я пью до дна За тех, кто в море. За тех, кого любит волна…

Макаревича песня, Олега Иваныча по прошлой еще жизни любимая. Слова-то он хорошо помнил, давно еще научил Софью, вот с мотивом, правда, вышло похуже. Ну, да зато звонко! Такую песню и послушать приятно и самому подпеть голосом диким — не удержался Олег Иваныч, запел, хоть слуха отродясь не имел, сначала осторожно подтягивал, а затем уж и во весь голос — перестал стесняться:

За тех, кому повезет, И если цель одна И в радости, и в горе, То тот, кто не струсил И весел не бросил, Тот землю свою найдет!

«Тот землю свою найдет!» А ведь найдут, отыщут страны незнаемые! Пока ведь везло, правда, к везению этому, уж какие труды прилагались. Раскраснелись гости, в пляс пустились — отец Меркуш гусли принес — уж так наяривал, словно и не гусли у него, а какой-нибудь «Фендер Стратокастер», как у Ричи Блэкмора, гитариста «Дип Перпл». Впрочем, куда там Блэкмору до бывшего пономаря! Олег Иваныч и не знал раньше, что он так играть умеет. До упаду плясали. Лишь далеко за полночь утомились гости, ушли. Олег Иваныч хотел было их проводить, да махнул рукой — ну куда провожать-то? Все ведь тут же жили, на «Святой Софии»: Геронтий с Ваней в носовой надстройке, а Ульянка с Гришей — так и совсем рядом, в корме. Один отец Меркуш при церкви в избе ночевал, ну, тут рядом было, из окон видать…

В каюте было жарко, душно даже — горела жаровня. Олег Иваныч подошел к Софье, обнял за талию. Та посмотрела на него своими карими, с золотистыми искорками, глазами, улыбнулась озорно. Сняла с головы золотой обруч — водопадом цвета спелой пшеницы рассыпались по плечам волосы. Погладив мужа по левой щеке, боярыня развязала застежку лифа. Губы супругов слились в долгом затяжном поцелуе. Упал на скамью отороченный горностаем летник. Шурша, съехало вниз тяжелое бархатное платье. Подхватив на руки обнаженную женщину, Олег Иваныч медленно отнес ее на широкое ложе, покрытое шкурой медведя, на ходу целуя высокую грудь… За стенкой тем же самым занимались Гриша с Ульянкой, только, наверное, более энергично — слышались иногда их страстные крики.

Далеко над унылой, затянутой твердым серебристым настом тундрой, изредка поросшей мелким корявым кустарником, разносилась такая же грустная тягучая песня. На мотив — грустная, но слова-то в ней были как раз веселые, скабрезные даже — такую песню в стойбище петь: всему народу оскорбленье. О неверных женах пелось в той песне, о злых вислогрудых шаманках, что раздевались донага во время камлания, поливая себя свежей оленьей кровью, о заговорах, что приманивают чужих мужей, и прочих тому подобных вещах, в приличном обществе не принятых. Пел ту песню хитрый эвенк Иттымат — в расшитой бисером малице, морда от ветра оленьим жиром обмазана, глаза — две щелочки, ну до того узкие — непонятно, как он вообще сквозь них видит. Быстро ехал Иттымат, погоняя олешек длинным шестом-хореем, иногда, чтобы согреться, и сам спрыгивал, бежал рядом с нартами. Торопился. Слухи по тундре быстро разносятся, хоть, кажется, и нет в ней никого. Однако где-где, а и пройдут охотники на зверя морского, или с последними оленями кто на юг откочует. О том, что появился в верховьях Индигирки-реки неведомый пришлый народ, белый, на больших байдарах, Иттымат узнал случайно — от старого охотника Итинги. Глуп был Итинги — большие байдары увидав, сразу прочь бросился. После рассказывал — духи моря, мол, от лютой смерти уберегли. Ага, как же! Больно нужен глупый старик пришлым белым людям! Как никто другой, знал Иттымат — никакие они, белые люди, не демоны и не духи злые, как полагал Итинги, а самый обычный народ, «русичи» или «новгородичи». Жили они тут когда-то, лет шесть-семь назад, Иттымат к ним неоднократно наведывался. Шкуры да якутское золотишко на железные ножи выменивал, выгодное дело. По-русски говорить насобачился немного — не так, чтоб особенно чисто, но ничего — понять можно было. Потом отплыли новгородичи в дальние земли — осталось лишь человек полтора десятка, из которых шестеро умерли от цинги в первую же зиму, еще двух задрал медведь, четверо утонули, перевернувшись с челном, а уж остальным — старикам да мальчишкам — умереть сам Иттымат помог: заехав в гости, лично заколол сонных острым ножом, все железо забрал себе — выгодно обменял по весне на целое стадо оленей. Когда убивал, не поленился трупы подальше отвезти в тундру — на поживу зверю, так что в избах ничьих костей не было, потому и не боялся Иттымат новых русичей, знал хорошо — среди них тоже разного народу полно, есть кто поумней, есть — не очень, а есть и совсем глупые, типа охотника Итинги. Вот ехал теперь — до больших зимних холодов успеть хотелось — в нартах шкурки да самородное золотишко. За такое золотишко многие русичи родного брата убьют — о том тоже знал Иттымат, на большую прибыль надеясь.

— Хэк! Хэк! — закончив петь, подогнал олешек. — Ва-ах, моржовая задница! — выругался, увидев вдруг за сопкой у леса чужую ярангу. Узнал сразу — оленные чаучи-чукчи. Не любили чукчи эвенков, а уж Иттымата вообще терпеть не могли. Вскинул Иттымат хорей — побыстрей объехать ярангу, да не тут-то было: выскочили из яранги сразу трое — видно, чужих оленей услыхали. Двое мальчишек, один повыше, широкоплечий, в богатой парке — настоящий богатырь. Кажется, встречал его Иттымат еще по весне на большом оленьем празднике.

Так и есть. Узнали и Иттымата. Дождались, когда подъехал ближе, поздоровались, однако в ярангу не пригласили — обида.

Ну, обида на малице не виснет.

Не показав вида, слез с нарт Иттымат.

— Все ль здоровы в стойбище? Приносят ли важенки оленят? Камлает ли еще старый Чеготтак?

Здоровы все в стойбище чаучей, и важенки оленят приносят, и Чеготтак камлает, спасибо за заботу. Только вот лучше уважаемому Иттымату к белым людям не ездить. Говорят, болезнь у них какая-то неведомая, видно, наслали духи. Так что лучше не ездить туда Иттымату, лучше не ездить.

Совет этот сопровождал коренастый — Иттымат вспомнил: Ыттыргыном его зовут — весьма красноречивыми жестами, расшифровывающимися однозначно: убирался бы ты, хитрый проныра, из этих мест подобру-поздорову.

— Да, позабыл я, — спохватился вдруг Иттымат. — Мне ж в гости надо, в стойбище на Чокырдахе-реке, свадьба там.

— Вот, вот. Езжай, — бесстрастно кивнули чаучи, а Ыттыргын победно ухмыльнулся.

Ухмыляйся, ухмыляйся, молодой дуралей, не родился еще в тундре человек хитрей Иттымата!

Повернул Иттымат упряжку, прыгнул в нарты да погнал назад:

— Хэк! Хэк!

По пути оглядывался незаметно — ага, так и есть, бежит за ним малец-чукча. Ну, беги, беги, коли ног не жалко. Два дня ехал назад Иттымат. Не торопясь особо ехал, останавливался часто, отдыхал. Два раза светало. Два дня бежал за ним чукча-чауча. Два дня бежал, на третий исчез — устал, наверное.

Хмыкнул Иттымат, надрезал пристяжному оленю вену, попил свежей кровушки да резко повернул вправо, к большой соленой воде. Затем объехал пару больших сопок — и суток не прошло — выбрался к Индигирке. Не с той стороны, где чукчей встретил, совсем с другой — знал, куда ехать. Поставил внизу, за сопкой, ярангу. Теперь — и за дело можно.

— Хэк! Хэк!

Ага — вот и прорубь. Вот и русичи — воду в бадейке тащат.

Стегнул Иттымат оленей, обогнав водоносов, с нарт спрыгнул, закланялся, улыбаясь:

— Здравы буди! Бог помочь.

Вздрогнули водоносы — бадейку на лед опустили.

— Смотри-ко, дядька Матоня, что за чудо такое?

— Ишь, лыбится, нехристь. Может, ножичком его? Тебе чего надо-то, паря?

Еще шире заулыбался Иттымат, глаза еще у́же стали. Замахал руками:

— Гости, гости.

— Гляди-ко, Олелька. Вроде в гости зовет.

— Гости, гости! — закивал Иттымат, призывно кивая на нарты.

— И вправду поехать, что ли?

— Что ты, дядька Матоня! — испуганно замахал руками Олелька Гнус. — Чай, сожрет еще, кто их, самоедов, знает?

Матоня усмехнулся. Частенько они вдвоем хаживали за водицей. Не потому, что так нравилось таскать тяжелую бадью — просто так вольней говорить было. Не зря таскал воду Матоня — согласно кивал Олелька в ответ на его разговоры. И правда, мол, не дело в дальние страны тащиться — деньги да шкуры, да рыбий зуб есть — чего еще надо? По весне б и домой. Только вот побаивался Олелька корабли поджигать — а ну, как попадешься? Куда потом бежать-то? В тундру? О том и Матоня думал. Да ничего пока не придумывалось.

А Иттымат между тем кланялся все ниже да приговаривал — гости, гости.

— Гости твои далеко ли?

— Нет, нет, совсем рядом. Вон за сопкой, в лесочке моя яранга.

— Ага. Вас там, поди, с дюжину.

— Нет, нет. Один я.

Матоня переглянулся с Олелькой и махнул рукой.

— А бадью куда девать, дядька Матоня? Тут оставить — враз украдут, потом наищешься.

— С собой возьмем. Грузи в сани. Да воду-то сперва вылей!

На чистом, усыпанном желтыми звездами небе ярко светила луна. Над замерзшей равниной реки играли палево-изумрудные сполохи.

Иттымат, сидя на теплых шкурах в своей яранге, угощал гостей толченой олениной и странным горьковатым напитком — горячим и жирным.

— Чай, чай! — прихлебывая, пояснял он. — Хоросе! Так, говорите, не продадут мне железных ножиков?

— Неча и пытаться. Сами по весне в поход собрались.

— Жаль, жаль. Много шкурок получили бы. Да и вот…

Иттымат вытащил из-под шкуры небольшой золотой самородок.

Матоня с Олелькой аж глаза выпучили:

— Покажь! И много у тебя таких?

— Да есть, однако.

— Тогда так, Иттымат. — Матоня с видимым сожалением передал самородок обратно хозяину. — Вижу, хороший ты человек. Потому — поможем тебе, достанем и железных ножиков, и иного чего, что попросишь. Только сам в острог не ходи — воевода приказал всех пришлых людишек хватать да рубить голову без разбора.

— Вай!

— Вот тебе и «вай». Давай задаток покуда. Вон, хоть те шкурки.

— А железный ножик?

— Да я тебе свой отдам! На, владей, не жалко.

Иттымат с поклоном взял протянутый Матоней нож, попробовал пальцем остроту лезвия и довольно зацокал языком.

Они расстались друзьями, вполне довольные друг другом. Только Олелька Гнус на обратном пути недоуменно посматривал на Матоню.

Тот ухмыльнулся:

— Что, думаешь — ножик самоеду под ребро — и золотишко наше? Ведь так?

Олелька кивнул.

— И я б раньше так сделал, — хрипло засмеялся Матоня. — А теперь поумнел. Смекай: золотой камень у него пока один, ну, может и не один, да мало. Но где-то ведь их и много есть. Вот за железо мы их и будем брать потихоньку.

— А как не станет железа?

— А как не станет — скажем, много ножей принесем, езжай за золотишком. Привезет — вот тогда самое время будет… ножичком.

Ничего не сказал на это Олелька Гнус, лишь восхищенно покачал головой да еще больше зауважал своего нового напарника. Нет, Игнат Греч тоже не дурак, но уж больно ганзейцам верен — видно, платят хорошо. Ну и пес с ним, пущай плывет себе в далекие страны, скатертью дорога.

День все убывал, хотя, казалось, куда уж меньше. Солнышко давно уже не показывалось, рассветало буквально на час, а затем снова наваливалась гнетущая тьма. Хорошо, холодов особых не было, иногда и оттепель, но это пока — самая-то зима, чай, еще впереди. Чтоб не сидеть без дела, в светлый час охотились. Снаряжали ватаги к морю — били моржей да нерп на берегу, благо водились они там во множестве. На сопках промышляли мелкую дичь, а как-то завалили и белого медведя-ошкуя, здоровенный медведюга попался, матерый — Герасим Людин с «Николая Угодника» его на рогатину взял. Опосля набрали плавника да нажарили на костре медвежатинки. У самой кормы «Николая Угодника» костер развели, чтоб ветер не задувал. Народ собрался — на медведя-то — мужики, девки да ребята. Кто-то гусли принес, кто-то на ложках наяривал. Пошла потеха — с песнями, плясками, прибаутками.

А на ворона-коня Не пущает муж меня, Потому как старый муж На коня залезть не дюж!

Сам воевода-адмирал на веселье присутствовать изволил да выкушал чарку перевара, что выгнали еще к Покрову ушлые поморы-ушкуйники с коча «Маточкин Шар». Поздненько угомонились, да и то не все — как отправился отец Меркуш почивать, сгоношили парни молодых девок через костер прыгать. Кроме молодых еще и Евдокся пришла — разбитная вдовица, ну, той ясно чего хотелось. Так до утра и провозились, правда, поди разбери, когда тут утро — темень, хоть глаз коли.

— Эх, поздненько явились, дядько Матоня, — подходя к догорающему кострищу, с сожалением произнес Олелька Гнус. — И девки-то разошлись уже.

— Кто и разошелся, а кто и нет, — поднялась со снега пьяная баба — вдовица Евдокся. Потасканная, далеко не первой молодости, в расстегнутом полушубке, со следами былой красоты на испитом лице. — Что, не нравлюсь? — Она усмехнулась, разглядывая мужиков. — А так? — Евдокся распахнула шубу, под которой, кроме меховых штанов, ничего не было. Медленно, несмотря на холод, провела себя руками по животу, потеребила груди, облизнулась призывно.

— Ну, пойдем куда, ребята?

Оба — Матоня и молодой Олелька — разом кивнули. Они уже были изрядно навеселе, а после корчаги перевара и Баба Яга Еленой Прекрасной покажется.

— У нас на коче, в носовой каморе, нет посейчас никого, — возбужденно зашептал Олелько. — Все в избе ночуют.

Туда и пошли.

— Ну, заходи, — поднявшись на борт коча, кивнул Евдоксе Матоня. — Олелька, подождешь чуть?

— А чего ждать? — расхохоталась Евдокся. — Разве втроем тесно будет? Пошли уж вместе, али стесняешься?

Матоня лишь утробно заворчал.

Зайдя в каморку, вдовица скинула шубу и опустилась на узкий рундук, задирая вверх ноги. Олелька проворно сорвал с нее штаны, уступил место Матоне, сам же пристроился к вдовице сзади. Пахло перегаром и гнилью. Несмотря на холод — натопленная с утра печка давно выстыла — со всех троих крупными каплями стекал пот. Евдокся довольно стонала, извиваясь в объятиях двух нетерпеливых любовников, ну а те уж старались, как могли. Коч, правда, не трясся — надежно вмерз в землю.

Наконец, обессиленный, Матоня отвалился в сторону. Подтянув штаны, прислушался: за бортом уныло выл ветер. Хороший ветер. И костер хорошо горел рядом с «Николаем Угодником»… Рядом с «Николаем Угодником». А ведь «Николай Угодник» — самый вместительный коч. Его потеря была бы весьма ощутимой… И главное, делать-то ничего не надо — плеснуть на корму коча нерпичий жир да поднести головешку. Враз запылает! А потом и искать никого не будут — ясно, от костра загорелось.

Возбужденный от новой идеи, не менее чем от Евдокси, Матоня осторожно перебрался через спящую в обнимку парочку. Скрипнул люк.

Проснувшаяся вдовица приоткрыла правый глаз. Голова трещала — что значит перевар! — хотелось еще. И выпить, и секса. Выпить, по здравому размышлению, хотелось больше. Потому и не стала Евдокся будить красивого молодого парня с красным лицом, а, быстро одевшись, последовала за бородатым. Ну куда он ночью поперся? Либо помочиться, либо — ясно куда — к мужикам за переваром. Да вон он, у кострища уже. Крикнуть, чтоб подождал? Пес с ним, и так нагнать можно. Любвеобильная вдовица ускорила шаг.

Дул восточный ветер, пронизывающий, противный и злой. Валил мокрый снег пополам с дождем. Сквозь разрывы туч иногда светил-серебрился месяц. Эх, не погас бы костер раньше времени. Нет, вон угли-то тлеют еще. Рядом с костром чернела широкая корма «Николая Угодника».

Пошатываясь от выпитого, Матоня плеснул на мокрые доски нерпичий жир, поднес головешку… Миг — и дерево вспыхнуло, объятое пламенем.

— Ты что же это творишь-то, аспид? — услышал вдруг он у себя за спиной пьяный женский голос.

Обернулся, узнавая Евдоксю, нехорошо ухмыляясь, подошел ближе… и быстрым движением руки свернул вдовице шею.

Осмотрелся — оттащить бы куда в сугроб. Шатнуло. Черт с ней, кому она нужна-то? Все видели, как эта пьяная тербень у костра на снегу валялась. Вот и замерзла. Бывает. Махнув рукой, Матоня пнул ногой остывающий труп и исчез во мраке ночной непогоды.

— Беда, Олег Иваныч! — среди ночи, полуодетый, постучал в каюту воеводы Гришаня. — Пожар!

— Мать ети… — выругался спросонья адмирал-воевода. Напольные часы в углу, недавно подаренные одним из капитанов, показывали пять. — Что горит-то?

— «Николай Угодник».

— Господи, надо ж, угораздило. — Олег Иваныч быстро оделся и накинул шубу. Жену, тоже заинтересовавшуюся пожаром, ждать не стал — выбежал вслед за Гришей, на ходу справился: — Тушат?

— Тушат, — угрюмо кивнул Гришаня. — Только нечего уже тушить-то. Хорошо, народишку немного пожглось — в избах ночевали, а из тех, кто на коче, мало кто спасся.

Выл ветер, бросая в лицо снег. В избах зажигали свечи. Глухо ударил церковный колокол. Со всех концов острога к «Николаю Угоднику» бежали люди. Кто с багром, кто с лопатой, кто с ведрами. Впрочем, тушить там уже действительно было почти нечего: нерпичий жир и ветер сделали свое черное дело, и взору Олега Иваныча предстали лишь догорающие остатки киля. Хорошо хоть, пороха на коче было мало — корабль использовался как рыболовецкая база и имел на вооружении лишь четыре пушки да пару кулеврин ближнего боя — иначе хороший взрыв далеко рассеял бы горящие обломки — а рядом стояли две каравеллы. Уцелевшие остатки команды коча молча оттаскивали в сторону обгоревшие трупы. Геронтий с Ваней деловито осматривали мертвых — а вдруг кто живой? Успеть бы вовремя оказать помощь.

Олег Иваныч кивнул лекарю, подошел ближе:

— Вы-то как узнали?

— У отца Меркуша с Ваней гостевали, — утирая со лба пот, пояснил Геронтий. — Зарево-то поднялось — чуть не до неба.

— Да костер тут жгли мужички, — вспомнил Гриша. — Нашли место. Видно, ветер и сыпанул искры на коч, он же просмоленный — много ли надо?

Покачав головой, Олег Иваныч, отправив подвернувшегося под руку Гришу на выявление и опрос возможных свидетелей, самолично, скинув дорогую, крытую золотистой парчой шубу, замерил расстояние от костра до догорающих остатков судна, тщательно занес его в протокол осмотра, со слов Геронтия и Вани отметил месторасположение трупов.

— Да вон они все тут, сердечные, — совсем по-взрослому махнул рукой отрок. — На корме, где каморка с печью. С кормы и пошел пожар.

— Раненые есть кто?

Подошедший Геронтий отрицательно покачал головой. Похоже, все спящие в кормовой части коча ушкуйники сначала отравились угарным газом, а уж потом обгорели. Впрочем, нет. Не все.

— Вон, баба какая-то, — Ваня показал рукой на женский труп в расстегнутом нагольном полушубке. — Совсем не обгорелая. Правда, переваром от нее так и разит. Видно, отравилась или спьяну замерзла. Рядом с костром в снегу лежала.

— В снегу, говоришь? — заинтересовался Олег Иваныч. — Геронтий, осмотришь? А ты, Ваня, видишь вон, мужики. Поспрошай, может, опознают.

Довольный порученным делом, отрок степенно кивнул и, запахнув поплотнее шубейку — Геронтий велел беречь пробитое стрелой легкое, — подошел к группе ушкуйников, живо обсуждавших случившееся. Подумав, Олег Иваныч направился следом — мало ли, упустит чего пацан. Кто-то тронул его за рукав. Адмирал обернулся — Геронтий. Лекарь был крайне серьезен:

— Отойдем?

Олег Иваныч кивнул и вслед за Геронтием отошел от места происшествия, ближе к избам, кои образовывали, так сказать, центральную — впрочем, и единственную — площадь острога.

— Девица умерщвлена, — тихим голосом сообщил Геронтий, он вообще не говорил громко. — Причем весьма ловко.

— Как именно?

— Скручена шея. По-видимому, одним движением. Тот, кто это сделал, не только очень силен, но и специально таким делам обучался.

Молча кивнув — Геронтия можно было и не предупреждать о тайне следствия, и без того не отличался болтливостью, — Олег Иваныч поднял со снега шубу и, накинув ее на плечи, медленно направился к «Святой Софии».

Евдокся. Распутная вдовица Евдокся — так звали убитую. Знал ее весь острог, особенно молодые неженатые парни — давала всем и каждому. Отличалась безобидностью и крайне незлобивым нравом, любила выпить, особенно на халяву, впрочем, «любила» — это еще слишком мягко сказано. И кому было нужно ее убивать? Причины?

1. Ревность.

2. Ссора.

3. Что-нибудь еще?

Первые две версии были самыми простыми, лежащими на виду. Кстати, именно они обычно оказывались правильными. Бытовуха. Пили-пили, потом поссорились. Слово за слово — вот и нож в брюхе! Вернее, шея сломана. Тем более, эта самая Евдокся явно не отличалась богобоязненным поведением.

Да, так, скорее всего, и было, об этом свидетельствовал весь прежний опыт адмирал-воеводы. Но вот что-то все равно тревожило. Не срасталось что-то. Труп — и пожар. А не связаны ли эти два события? Ну, если Евдокся сама не поджигала, так, может, видела что? За то и поплатилась. К чему оставлять живого свидетеля. Но ведь это означало бы, что ночной пожар возник вовсе не сам собою! Значит, имел место поджог. А кому он был нужен и зачем?

— У владельца судна могли быть личные враги, — предположил Гриша. — Завтра проверю. Поспрошаю команду. Кроме того, — он усмехнулся, — мне кажется, далеко не все ушкуйники хотят плыть дальше. Рыбий зуб у них уже есть, мягкая рухлядишка, какая-никакая, тоже. Так зачем по весне лишние хлопоты? Уж лучше вернуться назад. А будет мало кораблей — часть людей придется оставить в остроге, а уж они тут найдут способ выбраться — починят какое судно или соорудят из плавника новое.

— «Николая Угодника» сложновато будет починить, — усмехнулся в бороду Олег Иваныч. — Хотя версия принимается. Работай, Гриша. Да, Ваня про летнюю охоту не вспомнил?

— Вспомнил, — Гришаня улыбнулся. — В лодке он был вдвоем с покойным Никодимом Ребро. И вот какое дело — они с Никодимом звали и остальных, да те отказались. Тем не менее другие видоки утверждают, что видели на охоте еще двоих с «Семгина Глаза», в отдельной лодке. И похоже, явились они позже других.

— Вспомнили — кто именно? — насторожился Олег Иваныч.

— Вспомнили одного — Игнат Греч, конопатчик с верфей. С ним был еще какой-то молодой парень, кто — видоки не помнят — молодежи-то на любом судне много.

— Игнат Греч… — задумчиво протянул Олег Иваныч. — Игнат Греч. Может, конечно, и пустышку тянем. Однако возьмем-ка его в разработку, Гриша.

— Не верится мне что-то, — помотал головой тот. — Как ты сам говоришь — мотивы? С чего бы конопатчику убивать Никодима Ребро? Хотя…

— Стоп, Григорий Федосеевич. — Адмирал-воевода прихлопнул рукой по столу. — А почему именно Никодима Ребро? Ведь первая стрела попала именно в него. Тогда какой смысл выпускать вторую?

— Ваня! — ахнул Гриша. — Ваня… Но…

— Хочешь спросить, а Ваня-то чем помешал? — поднял руку Олег Иваныч. — А ничем. Не Ваня, а батюшка его, боярин Епифан Власьевич, вот в чем причина-то! У бывшего степенного посадника мало ли врагов? Да хоть те же холопы или смерды. Выяснить надобно доподлинно — кто таков этот Игнат Греч, да как на верфи очутился, да почему, верфь бросив, с нами счастья искать подался…

— Ой, не гони, Олег Иваныч. — Гриша обхватил голову руками. — Легко сказать — выяснить.

— Никто и не говорит, что легко.

— Пытать бы этого Игната. Или в темную бросить.

— Основания? — Олег Иваныч вздохнул. — Нет у нас оснований, одни догадки. А без всяких оснований людей хватать — это произвол полный. Мы же не московиты! Может, и не Игнат это вовсе…

— Но как быть с Ваней? Он же…

— Правильно, Гриша. — Воевода кивнул. — Не получилось один раз с Ваней, враг может еще раз попробовать. И на этот раз не торопясь все подготовить — время есть, выждать только момент удобный. Потому — присматривай-ка, Гриша, за отроком. И Ульянке про то же скажи, а я — Геронтию. Впрочем, Геронтий и так его никуда не отпускает. Не убережем Ваню — как потом в глаза боярину Епифану посмотрим? А с завтрашнего дня вообще запретить свободный выход из острога — еще сбегут шильники-поджигатели.

Гришаня вдруг захохотал. Аж до слез, как давно уже не смеялся. Олег Иваныч недоумевающе посмотрел на него, пожал плечами, налил ему из кувшина ягодного морса.

— Ой, уморил, Олег Иваныч, — отпив морсу, Гриша икнул от смеха. — Сбегут, ха! Здесь тебе что, Новгород? Сбегут. Ну, пусть бегут, в тундру. Где ни еды, ни тепла — да еще и морозы грянут. Глядишь, дня три протянут. Если немирная самоедь их раньше не сожрет. Сбегут… ну уморил.

Тут захохотал уже и Олег Иваныч.

Вошедшая Софья с удивлением посмотрела на них: с чего бы это такое веселье? Неужто перевару напились? Узнав, в чем дело, улыбнулась сама.

Золотой бог на стене каюты угрюмо взирал на смеющихся. Нефритовые глаза его светились ненавистью и злобой.

Все короче делались дни — вернее, светлые часы и даже — минуты. Ударили морозы — по ночам аж бревна трещали. Почти все ушкуйники переселились в избы — тесно, да зато тепло. Скрипя зубами, в числе прочих переселились в дальнюю от залива избу и трое ушкуйников с «Семгина Глаза»: Матоня с Олелькой Гнусом да бывший конопатчик Игнат Греч. Неспокойно в последнее время стало на сердце у Игната. Казалось, будто следит кто-то за ним. Пару раз, оборачиваясь, ловил взглядом чью-то удаляющуюся тень, а третьего дня неопрятный капитан Иван Фомин, непонятно с чего, начал вдруг расспрашивать Игната о верфях. С чего бы такой интерес? Ой, неспроста. Может, рассказал отрок Ваня про найденный яд да вышли-таки через Олельку и на него, Игната? Но, Олелькой, похоже, никто не интересовался. Таились до поры до времени? Адмирал-воевода хитростью своей далеко за пределами Новгородской земли славен был. Может, играл сейчас с Игнатом, словно кот с мышью. Нехорошо от таких мыслей было Игнату. Сам не свой стал: ходил — оглядывался, собственной тени пугаясь. Ночью не спал, ворочался. Вот и сейчас — мороз все крепчал снаружи, трескались бревна, небо на севере переливалось зеленоватыми сполохами. А Игнату не спалось. Вокруг храпели ушкуйники — на полатях, на печи, на широких лавках, вот как Игнат или Олелька. Смотри-ка, тоже, кажется, не спит паря!

Олелька поворочался, повозился, осмотрелся, откинув медвежью шкуру. Осторожно встал, подозрительно оглядываясь, растормошил спящего рядом соседа. Зашептал:

— Вставай, дядька Матоня.

Матоня проснулся сразу же, словно того и ждал. Что это еще у них тут за тайны?

Игнат Греч тут же притворился спящим.

— Возьми-ка еще пару. — Олелька достал что-то из-за пазухи, да, неловкий, не удержал в руках, уронил. Это «что-то» упало с явным железным звоном.

— Эх, косорукий, — зло буркнул Матоня. Осмотрелся — нет, все вроде тихо. Подобрал что-то. Шепнул, обернувшись: — Завтра будто бы по воду пойдем. Все в бадейку сложим.

— Думаешь, не уехал еще самоед?

— Не должен. Сказал же — ждать будет.

Утром, проснувшись под звон колокола, оба засобирались. Выбрали бадью, шест. Игнат еще раньше приметил, что слишком часто они вместе по воду ходят. Дождался, как вышли, обернулся к ушкуйникам:

— Микола, дай-ко самострел. Вроде в сопках песца видали. Пройдусь, как рассветет.

— И мы с тобой, дядька Игнат.

— Нет, вас не возьму — шумливы больно. Хотите — одни идите, а я, сами знаете, сам-один люблю.

Он нагнал их на льду реки. Вернее, даже не нагнал — знал, куда ходят — обошел слева, затаился за снежным наносом. Ага — вот и подельнички. Что-то не очень спешат ковырять затянувшуюся льдом прорубь. Свернули зачем-то к другому берегу — и бадью не бросают, тащат. Игнат бы, конечно, еще за ними, прощелыгами, последил — да только где тут спрячешься-то? Положив в ложе самострела короткую стрелу-болт, Игнат возник перед истекавшими потом от тяжелой ноши шильниками, словно злой самоедский дух. Направил стрелу в грудь Олельке:

— А ну, стоять, шпыни! Показывай, что в бадейке!

Олелька повалился на колени:

— Не стреляй, дяденька Игнат. Все, как есть, покажем!..

Матоня лишь хмуро кивнул.

— Ну и где же ваш самоед? — насмешливо поинтересовался Игнат после часа блужданий по сопкам. Он таки вошел в долю, пообещав свою непосредственную помощь в установлении связей с неким кузнецом Онфимом, у которого «железья, словно у кобеля блох». Самого дюже разбирало любопытство — что это за самоед такой и много ль у него золотишка? А самоед не находился. Да он и не мог найтись. С ночи еще выходил хитрый Иттымат из яранги и подозрительно смотрел на небо. Не нравилось ему небо, ой, не нравилось! А как к утру резко спал мороз да заклубились тучи — собрал Иттымат ярангу, сложил в нарты да стегнул олешек хореем. Судя по всем приметам — хороший буран ожидался. Ну его к злым морским духам. Лучше подальше в сопки податься, переждать. Правда, там чукчи… Впрочем, Иттымат надеялся с ними не пересечься. А что касается «новгородичей» с железными ножами — подождут. Надо будет — еще придут, после бури, которая не заставила себя долго ждать. Закружил ветер, завертел снегом, завыл, словно лютый волк. И так рванул — Олельку аж с ног сбило. Понесло по озеру — еле поднялся.

— Ой, дядька Игнат, пойдем-ка лучше обратно!

Хорошо сказал — обратно! Да где теперь дорогу найти? Коли нет ни верха, ни низу — везде снег да ветер. Замело все следы — не сыщешь ни самоеда, ни обратного пути. Эх, видать, обманул проклятый самоед Иттымат. Ну да теперь уж не до навару — как бы самим уцелеть, ох, спаси, Господи! И погибли бы все трое, заметенные злым северным ветром, застыли бы ледяными столбами и только ближе к весне поел бы песец их оттаявшие трупы. Погибли бы… если б не Итинги — старик-чукча, что разбил маленькую ярангу в низинке, промеж двух сопок, верстах в трех от реки. Это для новгородцев ветер бураном был, для чукчей — так себе ветерок, сильный, правда, но далеко не смертельный. Бывало и хуже. Услыхав крики, послал в тундру внучку Еджеке — та и привела троих… Не знала, что на свою погибель.

Нанес снегу буран, замел перевалы — однако не помеха это оленным чукчам — молодым богатырям Чельгаку с Томайхо-мэем. Старший с ними — Ыттыргын, всем богатырям богатырь: с детства дрова колол тупым топором — теперь руки, ровно камни — бедренную кость оленя-самца одним ударом перешибает. На такое, конечно, Чельгак и Томайхо-мэй пока не способны — но это только пока…

Остановили нарты у знакомой сопки, где-то тут — знал Чельгак — старик Итинги кочевал с олешками да с молодой Еджеке, Чельгаковой невестой.

— Зайдем, Ыттыргын, в гости?

Ыттыргын кивнул, улыбнулся. У самого когда-то невеста была, теперь жена Ельмечей. Почему ж не зайти к старому Итинги?

— Вот здесь яранга его, меж деревьев… была… Что это за пятна на снегу? Кровь! А эта круглая деревянная штука… и рядом — железный нож белых!

— Мужайся, Чельгак. — Ыттыргын подошел ближе к юноше, обнял. — Ты воин — что говорят тебе следы?

— Злые белые люди пришли в ярангу, — побледнев, отвечал Чельгак. — Убили старика и… и Еджеке. — Лицо Чельгака исказилось болью. — Украли ярангу, припасы, увели оленей… Ушли на восток. Разреши, Ыттыргын…

— Да, — кивнул Ыттыргын. — Ты будешь преследовать убийц, но сразу не вступишь в бой. Подождешь нас. А мы выполним задание старейшин и нагоним тебя, Чельгак.

— Да будет так, — кивнул Чельгак. Лицо его было бесстрастным, лишь глаза горели огнем мщения.

Проводив друзей взглядом, он направил нарты по следам убийц и взмахнул хореем…

А Ыттыргын и Томайхо-мэй вернулись.

— Они вряд ли увезли убитых с собой, — резонно заявил Ыттыргын. — А для Чельгака сегодня — это лишняя ноша на сердце. Так, Томайхо-мэй?

Томайхо-мэй молча кивнул.

Поискав вокруг, они обнаружили укрытые наспех наломанным лапником и присыпанные снегом трупы. Старик Итинги и красавица Еджеке. Черноволоса, черноока… Была черноока. Томайхо-мэй невольно вздрогнул — вместо глаз у старика и девчонки зияли кровавые колотые раны.

— Мы отомстим, Томайхо-мэй, — с ненавистью произнес Ыттыргын. — Обязательно отомстим. Мы вытянем из убийц жилы, вырежем желудки и заставим съесть. Погрузи мертвецов в нарты, Томайхо-мэй… Их ждет богатая зверем тундра верхнего мира. Будут славные похороны. Шаманы — Чеготтак с Четтамаем — будут камлать, и души убитых примут властители верхнего мира. Пока же… Нам надо выполнить задание старейшин. Устроим засаду, выберем человека в богатой одежде… Духи тундры помогут нам!

— Духи тундры помогут нам, — эхом откликнулся молодой Томайхо-мэй.

Игнат Греч исчез! Это оказалось весьма неприятной новостью для Гриши. Как именно исчез? Кажется, вместе с водоносами. А куда они обычно ходили за водой? Ясно куда — на дальнюю прорубь, там, говорят, вода вкуснее… Так-так…

— Эй, воины. Идем со мною на поиски.

Гришаня шел первым — в лазоревом подбитом мехом кафтане, в боровом плаще, крытом алым бархатом. В руке — обнаженная шпага. На голове расшитая золотыми нитками шапка…

Он сам не понял, как… Словно вдруг со льда озера поднялась снежная пыль и ударила его по глазам. От полученного удара Гриша медленно повалился на снег, не чувствуя, как мгновенно подхватили его ослабевшее тело чьи-то сильные, чрезвычайно сильные руки…

— Оставайся здесь, Томайхо-мэй. — Швырнув связанного пленника в нарты, распорядился Ыттыргын. — Ты убьешь преследователей и догонишь меня в сопках. Вместе мы поедем за Чельгаком.

— Да будет так, — отозвался юный богатырь.

Он убил всех преследователей — да их немного и было. Догнал упряжку Ыттыргына и вместе с ним направился к югу — именно туда вели следы нарт Чельгака.

В стылом полярном небе сияла серебряная луна.

Глава 5 Река Индигирка. Ново-Дымский острог. Зима 1476–1477 гг.

И, наклоняя лица ниже,

Сжав рукояти шпаг своих,

Мы знали все, что ближе, ближе

Час поединков роковых!

В. Брюсов, «Освобождение»

Если от Индигирки-реки повернуть на запад и ехать, меняя оленей, четверо суток вверх по соседней реке Берелех, к исходу четвертого дня редкий лесок станет гуще, деревья — матерей и выше, а снег под полозьями нарт украсится плотной вереницей песцовых следов.

Близ реки, в небольшой узкой долине, белой от слежавшегося снега, стояли яранги. Одна, две… восемь. Похрипывали в загонах олени, тянули к кормушкам влажные толстые губы. Вообще-то, летом здесь больше яранг было, куда как больше — да откочевало еще по осени большинство оленных людей — подальше к югу подались, к корму да зверю. Одни лишь воины задержались да старый шаман Чеготтай — разведать до весны, что за люди появились на берегах Индигиркиреки, надолго ли да каких ждать от них пакостей? А пакости уже были — Ыттыргын, старший над молодежью, дурную весть привез. Убили белые люди старика Итинги, что припозднился с кочевьем, да не одного его убили, еще и внучку, красавицу Еджеке. Вчера камлал шаман — просил духов заоблачной тундры принять новых поселенцев. Удачное было камлание — напившись мухоморовой настойки, в исступлении выл Чеготтай, катался полуголым по снегу, как когда-то в молодости, не чувствуя холода. И не зря ведь! Явились-таки духи, открыли свое повеление — не будут спокойны души убитых, покуда не принесены в жертву убийцы. Услыхав шамана, содрогнулись молодые воины, даже опытный богатырь Ыттыргын побледнел. Знали все — нет ничего хуже, чем неупокоенные души умерших. До весны, до лета, а может, и дольше, будут бродить они по тундре, пить кровь оленей да высасывать силы у людей. Повстречать такого бродячего мертвеца — к верной смерти. Потому — срочно нужно было разыскать убийц, впрочем, Ыттыргын это и без Чеготтая знал. Привез с собой пленного. Пленник оказался молодым, в красивых одеждах, в малице, украшенной нитью из сверкающего солнцем железа, что водится на юге, в земле якутов. Видно — не простой человек, шаман или сын вождя. Тем лучше. Тем угоднее духам…

— Готовьте пленного, — после того как тела убитых отвезли далеко в тундру, приказал шаман. — Через три дня, едва покажет полглаза великий дух света, начну пытать.

Ыттыргын кивнул. Через три дня. Хорошо б к этому времени найти убийц. Эх, кабы знать язык белых! Может быть, и сказал бы пленник, где искать нелюдей. Ва, а ведь тут может помочь хитрый эвенк Иттымат! Он ведь где-то рядом со стойбищем ошивается, вместе со своей упряжкой. Подумав, Ыттыргын кликнул Чельгака с Томайхо-мэем.

А хитрый эвенк Иттымат, едва закончилась пурга, вновь нарисовался у острога. Ждал железо. Расставил ярангу, разжег очаг, в холодной части — чоттагыне — развесил мороженое мясо. Немного настругал костяным ножом — пообедал. Вышел из яранги наружу — и нос к носу столкнулся с целым отрядом белых!

Оглянулся — ярангу уже окружили, бежать поздно. Закланялся:

— Мир вам, добри луди.

— Ишь ты! — удивился молодой воин в теплой телогрее, наброшенной поверх кольчуги. — Олег Иваныч, господине, тут, кажись, русский знают.

Олег Иваныч, сбросив широкие, подбитые беличьими шкурками лыжи, быстро подошел ближе, подозрительно оглядывая хозяина яранги. Самоед — среднего роста, в странном, расшитом бисером полушубке мехом внутрь, глядел на него сощуренными глазами-щелочками и широко улыбался. Плоское лицо жителя тундры было покрыто толстым слоем оленьего жира.

— Я — русский боярин, — ткнув себя рукой в грудь, представился Олег Иваныч. — Ты кто?

— Иттымат я, господина. Эвенк, не чукча, нет, — снова закланялся Иттыммат. — Заходи в яранга, однако. Сидеть, говорить будем. — Иттымат гостеприимно распахнул край чоттагына. Пахнуло теплом и запахом протухшего жира.

— Что ж, зовешь — зайдем. Пошли, Геронтий. — Наказав воинам глядеть в оба, Олег Иваныч вместе с Геронтием — оба в бобровых полушубках, в треухах — согнувшись, протиснулись внутрь яранги. Жилище изнутри оказалось куда более просторным, нежели выглядело снаружи. И более привлекательным, уютным даже. Не сказать, чтоб этот плосколицый самоед жил в пошлой роскоши, но и убогим внутреннее убранство назвать было нельзя. Добротные шесты, аккуратно затянутые оленьими шкурами стены, посередине — сложенный из круглых камней очаг, небольшой, что и понятно — камни-то приходится возить с собой, как, впрочем, и всю ярангу, в том числе и пол из лапника, застланного все теми же шкурами.

— У нас пропал молодой охотник, — усевшись по-турецки, пояснил Олег Иваныч. — Следы, увы, успело занести снегом. Труп, слава богу, мы тоже не обнаружили. Может, ты чего видел?

— Иттымат много чего видел, — хитро улыбнулся эвенк. — Только вспомнить трудно.

Олег Иваныч молча расстегнул полушубок и вытащил из-за пояса нож с резной рукоятью из рыбьего зуба.

Самоед испуганно попятился.

— Не боись, — успокоил его воевода. — Что нужное вспомнишь — твой будет.

— Уах! — Иттымат восторженно зацокал языком. Нож ему явно понравился.

Угостив гостей строганиной — кстати, ничего себе оказалось это сырое промерзшее насквозь мясо, даже вкусно, — Иттымат полуприкрыл глаза и принялся задумчиво раскачиваться, несколько напоминая видом вконец обдолбанного нарка. Вспоминал он долго. Олег Иваныч переглянулся с Геронтием и медленно убрал нож обратно в ножны. Вернее, хотел убрать, но до конца не успел — самоед неожиданно быстро схватил его за руку:

— Вспомнил! Видел следы, как же. А рядом — следы нарт, так.

— Каких еще нарт? — разом поинтересовались гости.

— Чукчи — народ оленей, — улыбаясь, пояснил Иттымат. — Их нарты. Говорю вам — увезли вашего в стойбище.

— И далеко ли?

— Три, нет, четыре раза посветлеет небо, пока доедете. Вверх по реке Берелех. Она тут рядом, я покажу.

— Ну, уж, изволь. Держи нож.

Передав обрадованному эвенку обещанный нож, Олег Иваныч выбрался наружу. Вслед за ним выбрались и Геронтий с хозяином.

— Однако, сейчас к чукчам поедете?

— Почти. Давай веди, показывай.

— Во-он, видишь — следы полозьев? К Берелеху-реке те следы и приведут.

Олег Иваныч усмехнулся:

— Представляю ту речку. Летом рыбка в ней знатно ловилась. Эй, ребята, поворачивай-ка в острог. Вооружимся да припасы возьмем. Завтра, как рассветет, поедем.

— Оружье не забудьте, — посоветовал Иттымат. — Чукчи — народ военный.

Проводив незваных гостей взглядом, хитрый эвенк ухмыльнулся и скрылся в яранге.

— Эй, русичи! — хлопнул он в ладоши. — Выходите. Однако, уехали ваши. Совсем-совсем уехали.

Из-за оленьих шкур в задней части яранги выбрались к очагу двое — Матоня и Олелька Гнус. Оба исхудалые, дрожащие.

— Ну, удружил ты нам, Иттымат, век помнить будем. — Растирая затекшие руки, поблагодарил Олелька. Матоня лишь ощерил в улыбке-гримасе зубы.

— Бадья железа за вами, — бесстрастно напомнил Иттымат.

— Само собой. Сделаем, — разом заверили гости. Затем попросили принести мяса. Дождавшись, когда Иттымат выбрался в чоттагын, Олелька повернулся к Матоне:

— Жаль, дядька Игнат в пурге потерялся.

— Лучше б его вообще не было. Кто старика убил с девкой?

— А ты сам-то…

— Я лишь после потешился. Молодость вспомнил, как глаз шипить, когда его вымают. А твой Игнат дурака свалял — запомнят, дескать, расскажут. А чего рассказывать-то? Как мы эту самоедскую девку втроем снасильничали? Дак как же — аппетитная деваха попалась, особенно как одежки свои в чуме скинула. Я б, наверное, и не убил бы. Все Игнат. И золотую пайцзу с девкиной шеи себе забрал, гад. Он, он. После нам наплел — что из осторожности убил. Но пайцзы-то на шее убитой девчонки уже не было… Осторожный, мать его. Вот и доосторожничался теперь — сгинул.

— Уах-уах, — покачал головой Иттымат, внимательно прислушивающийся к беседе из чоттагына. — Однако, я, кажется, знаю, кого убил этот Игнат. Не иначе — старого глупого Итинги с внучкой. Ну, таких и не жалко, дуракам — дурацкая смерть. А этот Игнат… Может ведь, и не сгинул. Кочевье Ирдыла рядом, если, правда, не подались на заход солнца. Заехать, что ли, к Ирдылу, узнать? Ладно, там видно будет.

— Кушайте, дорогие гости. — Войдя в ярангу, Иттымат с поклоном протянул гостям строганину. Те просидели у него долго — совсем надоели хозяину. Гостили бы и дольше — тепло, ветер не дует — да Матоня толкнул в бок слишком засидевшегося приятеля:

— Пошли уж, хватит рассиживать.

Олелька согласно кивнул, и нечистая пара, от пуза поев строганины, пустилась в обратный путь. Было тихо — ни ветерка — мороз ослаб, сквозь разрывы низких облаков в полночном небе моргали звезды.

А всего в нескольких десятках верст от Иттыматовой яранги, на берегах реки Берелех, остановилось на ночлег кочевье младшего рода Ирдыла — обедневшего эвенкского князька. Вытоптав снег, поставили три яранги — больше народу не было. Спать долго не ложились — гость в яранге Ирдыла ночевал — «русич», а старый Ирдыл, худо-бедно, русский знал — наловчился за долгую жизнь от новгородцев-ушкуйников. Гость — для яранги счастье, а для жителей кочевья — большое событие. Кругом ведь одни сопки да тундра — чего там интересного? Вот и слушали в яранге гостя — Игната. Сам Ирдыл переводил, смеясь, а на ночь, из уважения к гостю, уступил ему двух своих жен…

С силой погоняя оленей, ехал по реке Берелех целый отряд воинов-чукчей: трое молодых богатырей — Ыттыргын, Чельгак, Томайхо-мэй, а с ними еще полтора десятка — больше в стойбище не было; главный род Ыттыргына давно к югу откочевал, оставив на берегах Берелеха лишь часть людей для разведки. Не появись чужой народ — и эти бы уехали. Сейчас не нападать ехали — уж больно велико стойбище белых — мстить тайно. Для того нужно было сначала убийц найти, что не так просто, но можно. Сопки — они ведь только для чужих пустынны, наверняка кто-нибудь что-нибудь да знает. Тот же дедко Ирдыл — он в тех местах кочевал — или хитрый эвенк Иттымат, коему, говоря по чести, давно пора было бы сломать шею за все его подлости. Шаман Чеготтай долго сидел вчера после камлания. Недвижно, в пустоту уставившись. После сказал: охотник, что ходит в верховьях Индигирки-реки, знает убийц. Правда, не уточнил — какой именно охотник, да тут и так ясно было — не Ирдыл, так Иттымат, последний, правда, не столько охотник, сколько жулик, впрочем, более подробно на эту тему духи тундры с шаманом не говорили.

Первым встретился Иттымат — довольный ехал, песни эвенкские пел. Встречи с чукчами не ожидал, ощерился, видно, — поворотить назад хотел, да не успел, подлая росомаха. Заулыбался, глаза сощурив. Старика Итинги и внучку его кто-то убил? Надо же! И кто бы это мог быть? Покачивал головой Иттымат, сам же внимательно вокруг оглядывался, все примечал. И как незаметно — только не для Иттымата — окружали его нарты охотники-чукчи, вооруженные пальмами — широкими тесаками на длинных древках. Как недоверчиво усмехался, слушая его, Ыттыргын. Как один из молодых богатырей, сидя в нартах, нетерпеливо пощипывал тетиву тяжелого снаряженного лука. Все приметил хитрый эвенк, понял — не верят ему, пытать будут, затем убьют. Уах, нехорошо, однако. И как же это он так расслабился? Может, обрадовался целой бадье железа, что притащили — не обманули — «новгородчи», Матоня с Олелькой? Навар хороший — много чего можно получить за железные ножи в якутских стойбищах. Впрочем, не только в якутских… Добраться бы вот только до них теперь.

— Эх, совсем забыл — голова дырявая стала. — Иттымат всплеснул руками. — Рассказывал знакомый русич — старика и девушку убил Игнат из племени новгородчей.

— А он про то откуда знает, знакомец твой? — недоверчиво спросил Ыттыргын.

— Он знает. — Иттымат усмехнулся. — Ему сам Игнат про то рассказывал. Да, с убитых этот Игнат блестящий амулет снял, с птицей.

Чельгак вздрогнул, услышав про амулет.

— Уах! И где нам искать Игната? В остроге? Поедешь с нами.

— Нет, нет! — замахал руками эвенк, ехать с чукчами к русичам ему совсем не улыбалось. — Нет его в остроге. Либо в пурге сгинул — либо… Либо пригрел его старый Ирдыл!

— Ирдыл? — Ыттыргын задумался. — Ирдыл… Выходит, прав был Чеготтай, не зря камлал.

— В добром ли здравии славный Чеготтай? — льстиво поинтересовался Иттымат. — Помнится, мы как-то славно с ним повеселились на оленьем празднике!

— Ирдыл… — прошептал про себя Ыттыргын. — Он ведь где-то здесь должен быть. Эй, Чельгак, Томайхо-мэй! Берите воинов, пробегитесь по берегам. Ищите ярангу Ирдыла.

Спрыгнув с нарт, воины надели снегоступы и бросились исполнять приказ Ыттыргына, задумчиво наблюдавшего за ними. Позабытый всеми эвенк чуть слышно цокнул языком. Вздрогнули его олени, встрепенули ушами и потянули нарты вперед. Сначала медленно, потом все быстрее. Видел то Ыттыргын, да не до Иттымата было. Пусть уезжает, да заберут его сердце злые духи тундры.

По-тихому скрывшись за поворотом, хитрый эвенк от души взмахнул хореем. Рванулись нарты, понеслись — только снег захрустел под полозьями. Стемнело. Но не остановился Иттымат, по-прежнему подгонял оленей. А чего останавливаться-то? Ночь теплая, олени отдохнувшие, сытые. А дорога — она по реке Берелех идет, никуда не свернешь, даже при всем желании. Так что погонял олешек Иттымат, пока рука не устала. Благодарил добрых духов, что привели в его ярангу новгородчей, Матоню с Олелькой. Не подслушай их разговор Иттымат — все, хана! Убили бы сейчас чукчи, не поверили б, что ничего о судьбе Итинги не знает.

— Хэй, хей! — закричал Иттымат, снова взмахнув хореем…

Стойбище Ирдыла отыскали быстро. Томайхо-мэю повезло — недалеко и отошел от реки, как встретил мальчишек-охотников, Ирдыловых внуков. Знавал он их и раньше, потому встреча была теплой. Обрадовались ребята, да и Томайхо-мэй не скрывал радости:

— По-здорову ли дедушка Ирдыл?

— Здоров, а как ты и все твои родственники?

— Да пока не жалуюсь, слава духам тундры. Я со своими тут. Тоже охотимся. С Ыттыргыном, Чельгаком…

— Уай! Сам богатырь Ыттыргын с вами?! В гости, в гости поехали. Дедушка рад будет. У нас, правда, есть уже один гость, русич.

— Русич?! Не Игнатом зовут?

— Может, и так. Мы не помним. Так поедем, а?

— Поедем! Сейчас, только своих кликну…

Игнат Греч насторожился, услышав снаружи чьи-то радостные крики. Старый Ирдыл, с раскрытым ртом внимающий очередным россказням гостя, тоже прислушался и быстро выскочил на улицу. Заныло сердце у Игната. Нехорошо заныло, словно предчувствовало что-то дурное. Хотел было уже Игнат выскочить из яранги да по-тихому свалить, украв нарты. Но поздно уже было. Вслед за Ирдылом, стряхнув в чоттагыне снег, ввалились в ярангу трое чукчей. Один здоровый, с каменным лицом, в теплой, расшитой бисером, парке с капюшоном. Двое других молодые, почти мальчишки, только тоже с виду не слабые. Уселись у самого входа, разговор завели с дедом. Гыргычили что-то по-своему, время от времени бросая на Игната быстрые внимательные взгляды. А один, тот, что помладше, так вообще глаз с него не сводил. И с такой ненавистью? Неужели… «Ах, старый дурак!» — выругал себя Игнат. Понял, куда так пристально смотрел приехавший парень. Вовсе не на него, Игната, а на его шею, где, под распахнутым воротом рубахи, рядом с нательным крестом, висела на шнурке тяжелая золотая бляха с изображением птицы. Бляха, снятая Игнатом с трупа. Ах ты, это ж надо, как влип! Вчера еще хотел бляху в шубу зашить, да не успел…

Игнат осторожно опустил правую руку, нащупал за поясом нож. Резкий удар в шею здоровому, потом — сразу — тому, что слева. Ну а с тем, молодым, проще будет, не говоря уже о старике. Только не шуметь — кто знает, сколько их там приехало.

Осторожно вытащив нож, Игнат подобрался и резко, словно стрела, ткнул лезвием здорового…

Тот тут же перехватил его руку, сжал. Легко и просто, словно давно того ждал. Выпустив нож, Игнат закричал от боли. Даже и не столько от боли, сколько от обиды на свою глупость. Всегда презирал самоедов, за людей их не считал — доверчивые и глупые, словно большие дети. Потому и расслабился… а не следовало бы!

Здоровенный сжал пальцы на шее Игната. Тот захрипел, задыхаясь.

— Не убивай его, Ыттыргын, — тихо попросил Чельгак. — Дай мне сделать это. Еджеке ведь моя невеста. — Он наклонился и резким движением сорвал с шеи задыхающегося убийцы амулет — золотую пластинку с изображением птицы. Пластинку эту в прошлое лето обменял Чельгак на десять песцовых шкур у заезжего охотника-якута. Подарил Еджеке — как та радовалась! Еджеке…

Чельгак украдкой смахнул слезы…

— Будем биться, — твердо сказал он. — Завтра же, когда посветлеет..

— Да будет так, Чельгак, — кивнул головой Ыттыргын и улыбнулся, ободряюще положив руку на плечо юноши.

Завтра, как только начало светлеть небо, на льду реки Берелех очертили круг. Встали вокруг плотной стеной — люди старого Ирдыла и приезжие богатыри. Развязали убийцу, сорвав рубаху, сунули в руки копье, вытолкнули…

Ровно посередине круга его уже ждал Чельгак, с таким же коротким копьем, тоже обнаженный по пояс. Он стоял, словно статуя, и, казалось, совсем не чувствовал холода. Не до того было и Игнату. Получив в руки копье, он перестал дрожать и, словно загнанный волк, приготовился подороже продать свою жизнь. Чельгак молча ждал. Зарычав, Игнат подбежал ближе и, сделав обманный выпад, достал концом копья плечо соперника. Тот переместился влево, все так же улыбаясь, не обращая никакого внимания на текущую вниз по руке кровь. Неуловимым движением руки чуть шевельнул копьем… Игнат еле увернулся. Однако… Следовало быть поосторожней с этим парнем. Похоже, он неплохо владеет копьем. Игнат, сам неплохой боец, перехватил древко двумя руками и завертел «мельницу», стараясь нанести удар в голову или шею. Чельгак отбил почти все удары, пропустив лишь один — снова в руку. На этот раз удар был силен и рассчитан — правая рука Чельгака бессильно повисла. Горестный стон пронесся среди зрителей. Игнат осклабился и тут же нанес новый удар, совершив длинный выпад снизу. Чельгак мгновенно перекинул копье в левую руку, подпрыгнул и ударил в спину… Игнат успел откатиться по снегу, но ребра острый наконечник все-таки задел. Грудь его окрасилась кровью, и Игнат почувствовал вдруг, что слабеет. А у его соперника, наоборот, словно бы прибавилось ловкости! Чельгак закружил вокруг убийцы, словно готовящаяся к прыжку рысь. Быстро перемещаясь, он перепрыгивал с ноги на ногу, нанося удар за ударом, отбивать которые становилось все труднее. В какой-то момент Игнат понял, что не выдержит больше. А умирать не хотелось. Он оглянулся, тяжело дыша, посмотрел вверх, на высокий берег…

И, вздрогнув, затряс головой, не в силах поверить — на заснеженном берегу матово блестели доспехи новгородского войска!

С матерным криком Игнат резко метнул копье, целясь сопернику в голову, и тут же отпрыгнул в сторону, к зрителям. Ударив в глаз подвернувшегося под руку старика Ирдыла, ганзейский шпион побежал навстречу своим.

Ыттыргын натянул лук.

— Нет!.. — хрипло прокричал Чельгак.

Схватив брошенное копье, поставил его древко на ступню, размахнулся ногой…

Пущенное с невероятной силой копье догнало убийцу у самой кручи, вонзившись в спину. Игнат застыл на бегу, с удивлением видя, как из груди его выползает наружу острый окровавленный наконечник, и упал в снег…

…У самых сапог Олега Иваныча.

— Да тут, кажется, заварушка, — усмехнулся адмирал-воевода, трогая носком юфтевого сапога мертвое лицо шпиона. — Пойдемте спустимся, познакомимся. Стрелки, готовьте аркебузы!

Уах!

Оглянувшись, воины-чукчи поняли, что окружены. Везде, со всех сторон, шли к ним странные высокие люди в блестящих железных доспехах. Некоторые держали в руках длинные, не менее странные, палки, совсем непохожие на копья. Пахло чем-то горелым и еще каким-то незнакомым неприятным запахом…

Богатыри схватились за копья. Ыттыргын натянул лук — огромный, весом с хорошую нерпу, с тетивой, скрученной из оленьих жил, из тех, что далеко не каждый натянет. Недаром такие луки назывались богатырскими. Вряд ли защитит от него железный нагрудник на высоком светлобородом человеке в богатом плаще. Видимо, этот человек и есть главный у нападающих. Впрочем, зачем рисковать, пробуя на прочность злое железо? Можно ведь и поразить противника в глаз. Ыттыргын сместил точку прицела.

— Стрелять, Олег Иваныч?

Адмирал оглянулся. Стрелять? Может, и придется, конечно. Но ведь не за этим же они сюда пришли. Гришаня-то так и не найден. А эти, судя по всему, могли бы помочь. Может, они и похитили Гришу? Все может быть, народу в тундре мало.

— Стойте! — Олег Иваныч поднял руку, останавливая воинов. Отцепил от пояса шпагу — демонстративно поднял вверх, положил на снег и, показав пустые руки, медленно — один — пошел к оленьим людям.

Ыттыргын опустил лук. Дождался, когда человек в расшитом плаще подойдет ближе, и сам вышел навстречу. Они остановились друг против друга на льду реки — Олег Иваныч Завойский, новгородский боярин, адмирал-воевода и чукотский богатырь Ыттыргын. Оба уверенные в себе, осторожные, сильные. Ыттыргын, правда, чуть менее хитрый — все ж таки помоложе Олега Иваныча.

— Приветствую славных воинов, — улыбнулся Олег Иваныч, в любую минуту ожидая стрелы. — Знает ли кто русский?

Ыттыргын молчал, не зная, как поступить дальше. Вспомнил вдруг про Ирдыла, позвал.

Тот подошел, прихрамывая и прикладывая снег к подбитому глазу:

— Я мал-мало знаю.

Ыттыргын посмотрел на старика:

— Скажи им — они явились на нашу землю силой и уже убили наших людей. Их никто не звал — пусть уйдут, иначе будут уничтожены богатырями тундры.

Ирдыл перевел, как сумел, — впрочем, Олег Иваныч понял.

— Мы сожалеем о том, что случилось с вашими людьми, и сами караем убийц. Нам не нужна ваша земля — мы уйдем этим летом. У вас наш человек, именем Григорий. Верните его.

Ыттыргын молча выслушал перевод. Он не доверял белым людям, да и как можно им верить? Вон их сколько вокруг — у десятка оленных племен не наберется столько воинов. Понимал Ыттыргын, одно осталось богатырям — умереть с честью, так бы и поступил, ввязался бы в битву, не раздумывая долго. Одно удерживало — кроме богатырей, тут еще и люди Ирдыла — старики, женщины, дети. Народ слабый — а ну как не выдержат пыток, покажут дорогу в стойбище? Что тогда? И ведь не предупредить никак. Впрочем…

— Слушай меня внимательно, Томайхо-мэй, а ты, Ирдыл, эти мои слова белым не говори. Не знаю, что сейчас будет — поединок или битва. Как начнется, бери оленей и стрелой несись в стойбище. Скажешь Чеготтаю — мы все погибли в битве с белыми людьми из Гусиной губы, их очень много. Пусть оленьи люди уходят. А пленного — пусть принесут в жертву злым духам тундры. Впрочем, Чеготтай и так это сделает. Запомни мои слова, Томайхо-мэй, и все сделай, как я сказал. А ты, Ирдыл, скажи белому: Ыттыргын вызывает его на славный поединок. Если побеждаю я — они уходят, если он — уйдем мы.

— Поединок? — Олег Иваныч усмехнулся. — Согласен. Только с одним условием: в случае моей победы они отдадут Гришу.

Ыттыргын молча кивнул.

— И оружие выбирать буду я. Постараюсь подобрать схожее. — Адмирал-воевода задумался. — Эх, если бы у них были мечи.

— У Ыттыргына есть меч, — горделиво вскинулся старый Ирдыл. — И он владеет им, как никто в племени!

— Что ж — тем лучше. Тогда — меч. И полное вооружение.

Они сошлись там же, на реке, где еще не успела высохнуть кровь. Олег Иваныч — в легкой, но прочной, стальной бригантине-кирасе, работы нюрнбергских мастеров. Все сочленения перед боем смазаны жиром — двигаться легко, удобно, да и мороз небольшой — потому и новгородцы многие — в кольчужных доспехах поверх стеганых ватников. Было бы морозно — тегиляи б надели, а так — кольчужица из тонких колец, сверху — два панциря: «верховой» из крупных массивных колец и «низовой» — из более мелких. Кто и в байданах — тоже доспех кольчатый, только кольца плоские, в виде шайб, да расковка не очень надежна. На некоторых — пластинчатые брони тяжелые, тоже поверх кольчуг. Вообще же, давно заметил Олег Иваныч, западноевропейский «немецкий» полный доспех — стальные латы — наиболее удобен, прочен и легок. Скажем, вес сплошного латного нагрудника-кирасы — около семи килограммов, кольчужного панциря — двенадцать, а бахтерца — застегивающейся на боку кирасы из налезающих друг на друга пластин — и около пуда будет. Потому и предпочитал адмирал-воевода надежные и удобные немецкие латы. Фирма — она и в пятнадцатом веке фирма! Перед боем надел на голову круглый шлем-арме, что давно уже делали в Новгороде по образцу европейских. Холодное железо! Да ведь шлем не сразу на голову надевается — на ватный подшлемник.

Соперник, чукотский богатырь Ыттыргын, облачился для боя в наборный панцирь из плотной моржовой кожи, с нашитыми поверху пластинками из оленьего рога — для пущей крепости. На голове — шлем из такой же кожи, с устрашающей полумаской, на левом плече — прикрепленный щит-крыло. Странный доспех, очень странный. А меч — так еще страннее: прямой клинок, заточенный с одной стороны, со скошенным концом. Длина — примерно с обычный европейский меч. Двуручная рукоять из рыбьего зуба. Заканчивалась рукоять большим кольцом, сквозь которое можно было бы продеть руку. Никогда не видал Олег Иваныч подобных мечей, потому следовало быть осторожным. С таким кольцом очень удобно вращать клинок над головою, словно мельничные крылья.

Вот с этого Ыттыргын и начал: вращая мечом, сделал шаг вперед. Олег Иваныч даже не шелохнулся, как опытный фехтовальщик, знал — с такой позиции нанести точный удар довольно трудно, практически невозможно. Вряд ли молодой богатырь был продвинутым мастером меча — это оружие не так уж и часто встречалось у оленьих людей. Да и выбить из руки… Все-таки помешало кольцо — иначе бы меч птицей вылетел из рук Ыттыргына после короткого верхнего выпада новгородского адмирал-воеводы. А так — нет. Удержался. Правда, лицо богатыря тундры на короткое время приобрело весьма глупое и озадаченное выражение, однако он быстро пришел в себя и резко сменил тактику — взяв меч двумя руками, принялся работать им, словно веслом — такую тактику иногда применяли ливонцы, используя полуторные мечи-бастарды. Олег Иваныч довольно легко отбивал все атаки — знал, какое оружие выбрать. Да, конечно, меч — не шпага, он тяжелей и массивней, — а шпагу выбрать никак было нельзя — сломалась бы от встречи с тяжелым клинком соперника. Впрочем, и мечом видавший виды адмирал-воевода действовал весьма недурно. Вскоре и сам перешел в атаку снизу — сверху мешал кожаный щит, неподвижно закрепленный на левом плече врага, словно крыло огромной птицы. В целом, доспех из кожи моржа хоть и держал удары, да, как сразу заметил Олег Иваныч, был весьма тяжел и, что хуже, сковывал движения. Таковых качеств были напрочь лишены дорогие немецкие латы адмирала: вот уж, действительно — словно вторая кожа! Нет, не правы некоторые горе-историки, приписывающие рыцарским доспехам несусветную тяжесть. Да, хватало в Европе и тяжеленных лат с толщиной брони, как у легкого танка, — но это же были турнирные доспехи. Ни одному нормальному рыцарю не могло прийти в голову пользоваться ими в реальном бою, себе дороже — выбьют из седла и лежи, как черепаха, дожидайся, когда прирежут.

Северный богатырь был неповоротлив в своих латах, хоть и очень силен. Нет, все-таки не так уж и неповоротлив…

Отбив слева…. Ага… Теперь отводка… Финт справа — а друат…

…Скорее, не очень подвижен. Да и — видно было — не так часто доспехами пользовался, ощущалась некоторая скованность при ударах. Да, сильных и беспощадных — но весьма неточных.

Олег Иваныч либо их отбивал, либо уклонялся, пытаясь, раззадорив соперника, вызвать его на ряд ошибочных действий. Таковых что-то долго не было видно, еще бы: сказывался психический тренинг, коему специально обучали каждого воина-богатыря главные шаманы племен. Что ж, придется атаковать самому!

Не дожидаясь окончания атаки врага, Олег Иваныч сделал обманный финт — клинок его меча, изготовленный из знаменитой шеффилдской стали, птицей порхнул вниз и вправо, и сразу же, переводом — в голову. Этот удар очень любили немецкие рыцари. Будь у соперника турнирный рыцарский шлем или, хотя бы, армэ, Олег Иваныч даже и не пытался бы прибегнуть к такому удару, уж нашел бы что-нибудь похитрее, но тут…

Отлетела в сторону кожаная полумаска, брызнула кровь — и северный богатырь тяжело повалился в снег.

Зрители-чукчи оцепенели.

Олег Иваныч поднял забрало и улыбнулся, кивнув на поверженного соперника:

— Геронтий, перевяжи человека. Кажется, мы еще с ним не договорили.

В этот момент один из молодых воинов — Чельгак, схватившись за копье, что-то прокричал остальным…

— Стойте! — Олег Иваныч поднял вверх меч. — Переведи им, дед. — Он строго посмотрел на Ирдыла. — Если они так уж хотят умереть… то пусть сначала посмотрят, как это будет.

Воевода махнул одному из воинов с аркебузой. Тот кивнул и, положив тяжелое ружье на воткнутую в снег рогатку, тщательно прицелился в соседнюю ярангу. Вопросительно взглянул на Олега Иваныча.

— Пли! — скомандовал тот.

Раздался грохот. Вырвавшееся из дула ружья пламя опалило стоявших поблизости чукчей. Оторванные клочья верхней части яранги медленно закружились в воздухе. Охотники-чукчи в ужасе попадали на колени.

— О, огнедышащие духи! — взмолился, ползая по снегу, Ирдыл. — Не гневайтесь на неразумный народ мой.

К Олегу Иванычу подошел Геронтий. Наклонясь, вытер о снег окровавленные руки:

— Перевязал твоего вражину. Жить будет — силен. Кстати, пока вы тут развлекали народишко, один из местных чуть не сбег. — Геронтий усмехнулся. — Смотрю: бочком, бочком — и к саням ихним. Крикнул оленям — тут я аркан и метнул — обучен. Парень тот в заднем чуме, хочешь — поговори.

Воевода задумался. Некогда вроде особо разговаривать… хотя…

— А ну, давай их всех в один чум: главного — того, что я подранил, пойманного, ну и толмача деда.

— Еще раз говорю — мы не желаем вам зла, — вытирая со лба пот, в который раз повторил Олег Иваныч. — А тот, что убил ваших людей… Мы за него не в ответе. Убили вы его — правильно сделали. Кстати, а где его одежда?

Ирдыл с поклоном протянул кафтан, шубу, рубаху…

— Геронтий, проверь. — Адмирал-воевода предал вещи убитого лекарю, впрочем, давно уже не только лекарю, но и его доверенному лицу.

— Скажи им, старик, — мы уйдем летом. Уплывем на больших челнах далеко-далеко навстречу солнцу. Мы сохраним им жизнь и не будем нападать на их стойбище. Только один человек нас интересует — тот, что у них в плену. Впрочем, они знают…

— Взгляни-ка, Олег Иваныч. — Геронтий протянул какой-то продолговатый предмет, похожий на скрученный кусочек пергамента. — В шов зашит был, в кафтане, — пояснил он.

Олег Иваныч развернул… написано по-немецки, четкими готическими буквицами:

— «Податель сего, Игнат Греч, имеет право бесплатно пользоваться услугами всех людей Ганзы на территории Новгорода и сопредельных земель. Олдермен Якоб Шенхаузен». Однако! — Олег Иваныч присвистнул:

— Похоже, вот тот, кого мы с Гришей давно искали.

Он таки уговорил раненого Ыттыргына, расположив к себе шутками и весельем.

— Молодой воин Чельгак проводит тебя к стойбищу, — приподнявшись на локте, хрипло произнес Ыттыргын. — Но… — Он вдруг закашлялся, затем, отдышавшись, продолжил: — Дай слово, что поедешь туда один!

Олег Иваныч молча протянул раненому богатырю руку.

Они ехали молча — да и как было говорить? Чельгак не знал никаких языков, кроме родного, а старик Ирдыл остался со своими. Помимо меча и арбалета, Олег Иваныч прихватил с собой и аркебуз. Тяжелое ружье — пока не было разделения на мушкет и более легкий аркебуз, все назывались одинаково — лежало в задней части нарт. Там же позвякивали припасы. Ходко бежали олени по льду реки Берелех, ходко и плавно. Давно загорелись в небе желтые звезды, и серебристая луна заливала тундру своим дрожащим светом. Глядя на нее, затянул Чельгак грустную протяжную песню. Пелось в ней о юной красавице Еджеке с бровями чернее спинки соболя, убитой коварным врагом с растрепанной бородою. Никогда больше не сядет Еджеке в нарты, никогда больше не обнимет возлюбленного — никогда…

Гриша очнулся в чуме из оленьих шкур. Сколько времени прошло — он не знал, только смутно помнил, как везли его куда-то в оленьих санях-нартах да поили по пути каким-то едким дурно пахнущим варевом, от которого болела голова, ноги делались ватными, а в глазах двоилось. Только к утру, когда выстывал сложенный из камней очаг, на холоде переставало действовать варево, и Гришаня принимался ворочать мозгами, соображать — как выбраться отсюда. Похоже, он находился в каком-то самоедском племени к югу от Ново-Дымского острога — пока везли, северное сияние (сполохи) были сзади. Значит, сам острог — на севере. Туда и нужно бежать… Бежать? Нет, лучше ехать — по морозу-то долго не побегаешь, хоть и не очень холодная пока была зима — не холоднее, чем бывало иногда и в Новгороде. Действовать надо, действовать — не сидеть тут сиднем, неизвестно чего дожидаясь. Не нравился Грише хозяин чума — тощий, узкоглазый, с хищным крючковатым носом. Не иначе — местный колдун. Такой и в жертву принесет запросто в капище богомерзком! Совсем незачем того дожидаться. Гришаня покрутил руками — ага, никто их не связывал, понадеялись на варево — а варево-то вчера постарался Гриша не выпить все — половину выплюнул. Потому и соображал сегодня гораздо лучше, хотя башка, конечно, болела, зараза. Перво-наперво, оглядеться. Чум большой, теплый — светильники, очаг, оленьи рогатые черепа — ну, точно, колдун хозяин! Чертов язычник. Интересно, где его черти сейчас носят? Наверное, в капище? А остальные тоже, может быть, бесам своим молятся? Чего-то не слыхать их снаружи.

Гриша осторожно выбрался в чоттагын — знал уже, что так назывались местные сени — оттянул закрывающую вход шкуру, выглянул. Пусто! Луна на небе, звезды, а вокруг никого. Неужели — и в самом деле никого? Гриша, пошатываясь от свежего морозного воздуха, выбрался из чума. А не очень, кстати, и холодно. Тихо как…

И вдруг тишину северной ночи прорезал пронзительный дикий вопль! Он был бы похож на вой голодного волка, если бы волк умел выть с такой злобой. Гриша вздрогнул. И тут же раздался ритмичный звук бубна. Вернее, даже, не одного бубна, а нескольких.

Бум-бум… Бум-бум… бумм…

Словно завороженный колдовской шаманской музыкой, Григорий медленно пошел на звук бубна. Отойдя от чумов шагов на полста, он наконец заметил источник шума и воплей. Посреди зарослей кривоватой березы горел большой костер, вокруг которого сидели, ритмично ударяя в бубны, оленьи люди. А между ними и костром кривлялся, издавая вопли, тощий полуголый мужик с оленьими рогами на голове — хозяин Гришиного чума — и вправду — колдун. Он то приседал на пятки, тут же взмывая вверх, словно пущенная стрела, то совершал немыслимо длинные прыжки, а то принимался кататься по снегу, выкрикивая какие-то бессвязные слова.

Ну, это Гришане они казались бессвязными, но вовсе не собравшимся вокруг костра людям.

— О, морозные духи тундры! — извиваясь, кричал шаман Чеготтай. — Изгоните же с Индигирки-реки и губы Гусиной неведомых белых людей. Помогите славному воину Ыттыргыну убить их! Убить! Убить! Убить! — три раза повторил шаман, и три раза эхом откликнулись оленьи люди:

— Убить! Убить! Убить!

— О, великие духи тундры! — катаясь по снегу, завывал шаман. — Скоро, скоро напьетесь вы свежей крови! Скоро…

Чеготтай совершил очередной дикий прыжок и вдруг застыл, приложив ладонь ко лбу, словно высматривал что-то. Бубны притихли.

— Вижу! — закричал шаман. — Вижу их. Они летят по небу в небесных нартах. Страшны их оскаленные лица, это лица смерти. Падайте, люди тундры!

Сидящие вокруг костра в страхе попадали лицами в снег и обхватили головы руками.

— Жертву! — громко заверещал Чеготтай. — Духи требуют жертву. Они хотят пить ее кровь, есть ее мясо… Люди! Приведите же скорей пленника из моей яранги!

Он указал рукой в направлении стойбища, и сразу четверо охотников, пятясь и приседая от страха, отправились исполнять волю шамана. Впрочем, никакого пленника в яранге Чеготтая уже не было. Станет он их дожидаться, как же! Гришаня не долго любовался богомерзким шаманством. Плюнул, перекрестился да подался потихоньку обратно в стойбище. Выбрал, не торопясь, уже запряженные нарты — кто-то из охотников припозднился, убежал к костру и олешек своих не распряг. Влез Гришаня в нарты, тихонько тронул оленей длинным шестом… Вроде поехали. Куда только? Нет, вроде все правильно — на север, вниз по заснеженной ленте реки…

Наверное, он никогда не добрался бы до острога — управленье оленьей упряжкой тоже искусство — ежели б не столкнулся нос к носу со встречными нартами. Те выехали из-за поворота — быстро, бесшумно, напористо. Были бы автомобили — разбились бы неминуемо, а олени все ж таки существа живые — прянули в сторону. Гришаня вылетел из перевернутых нарт, полежал на снегу, приходя в себя. Когда пришел, поднялся на ноги, пошел куда-то, потирая ушибленную коленку…

— Далеко ль собрался, Гриша?

— Да отстаньте вы… Ой!

Что-то сообразив, Гришаня обернулся на голос:

— Олег Иваныч!

Кое-как объяснив на пальцах Чельгаку, что его миссия выполнена, они повернули нарты обратно. Молодой воин покачал головой. Ему нужно было в стойбище, а пришлым людям — обратно. Но они ведь не умеют управлять упряжью. Конечно, олени и сами помнят дорогу, лишь бы им не мешать. Да ведь как объяснить это?

Чельгак присел на снег, нарисовал что-то костяными ножнами, подозвал Олега Иваныча — смотри, мол. Олег Иваныч догадался, кивнул, и Чельгак улыбнулся. Впервые за много дней. Поняли друг друга, слава духам тундры.

Они простились. Чельгак пошел вверх по реке, к стойбищу, радуясь, что все так удачно прошло: Ыттыргын ведь просил вернуть пленного, не показывая чужаку стойбища. Так и вышло. Чельгак расправил плечи и зашагал вперед, как человек, довольный неожиданно свалившейся с плеч ношей.

— Ой, слава Господу, наконец-то! — бросив шитье, Софья крепко обняла мужа. — Как я соскучилась за эти дни, как прислушивалась к скрипу снега, к шагам на палубе — может, ты? Поди, голодный? Ну, садись же, буду тебя потчевать… Давай протягивай ноги — сниму сапоги… Вот так… Теперь кафтан…

— А рубаху-то, может, пока необязательно, Софьюшка? — оторвавшись от поцелуев, улыбнулся Олег Иваныч.

— Как это — необязательно? — Софья хитро прищурилась и, быстро скинув платье, улеглась навзничь на ложе, призывно глядя на мужа: — Иди же сюда, не сиди сиднем…

Олега Иваныча упрашивать было не надо…

— Там, по твоему поручению, коч осмотрели, — уже ближе к утру вспомнила Софья. — Ну, этот, «Семгин Глаз»… В маленьком сундуке протокол и вещи… Да куда ж ты? Дня-то дождись, чай, успеется.

Не в силах ждать до утра, Олег Иваныч распахнул крышку сундука.

Заплечный мешок. С биркой — «принадлежность пропавшего Игната Греча». В мешке деньги — не ахти какие, запасная рубаха и мелкие неприметные камешки, по виду — грузила… Грузила? Олег Иваныч хлопнул себя по лбу. Никакие это не грузила, это…

— Наконечники самоедской стрелы, — согласился днем Гриша. — А мы-то гадали, где эти самоеды? Так вот, оказывается, кто… Говоришь, ганзейскую бумагу у него в одежде нашли? Похоже, и Евдоксю — он… Ну, вот и покончили с гадом. Жаль не мы — самоеды.

— Чего у тебя с шеей, Гриша? — словно невзначай, поинтересовался Олег Иваныч. — Не заболел ли?

— Что? Ой… — Гриша смутился — вся шея его была покрыта весьма характерными гематомами, в простонародье похабно именуемыми засосами. — То не я, то Ульянка все.

— Так и хорошо, что Ульянка, а не какой-нибудь Прохор Кузьмич! — захохотал Олег Иваныч. — Кого это там несет? Ишь, как по крыльцу-то топочет. Ровно медведь.

В резко распахнувшуюся дверь вбежал Ваня. В расстегнутом зипуне, раскрасневшийся, взволнованный:

— Вот вы здесь сидите, а там… там…

— Да что там-то, отроче? Самоеды напали? Вроде не должны.

— Да какие самоеды! Солнце! Солнышко показалось! Пока самый краешек. Бежим скорей на крыльцо, посмотрим!

Весь народ острога высыпал на улицу. Многие стояли, взявшись за руки. Все, задрав головы, смотрели на юг, где, далеко-далеко на горизонте, показался над заснеженной сопкой оранжевый край солнца. Показался, но вскоре исчез, окрасив малиновыми лучами северное полночное небо.

— Солнышко! Солнце, — проносилось в толпе. Расцветали улыбками изможденные лица, задорно смеялась молодежь, а многие — плакали.

Солнышко… Солнце…

Глава 6 Залив Аляска — о-в Ситха (Восточное побережье Северной Америки). Июль 1477 г.

Ты, родимый, справь мне лодку!

Матушка, ветрило сладь —

Я пущусь по синю морю

Дочку Севера искать.

А. Пумпур, «Народу»

В корме «Святой Софии», бросившей якорь в заливе, близ острова, называемого местными индейцами — Ситха, опять торчала стрела. С каменным наконечником, тщательно отшлифованным древком и черными перьями ворона — тотема одного из местных племен.

Олег Иваныч вздохнул и сквозь подзорную трубу внимательно осмотрел берег, выглядевший подозрительно безлюдно. Высокие, поросшие соснами холмы, даже, можно сказать, — горы, особенно высокие в глубине острова, маячили вдали словно бы невесомым сиреневым маревом. Густой кустарник — кажется, стланник или малина, спускался уступами почти к самому заливу, глубоко вдающемуся в остров. Удобных для стоянки кораблей бухт здесь было много, море словно бы вгрызалось в берега, отвоевывая у суши часть территории. В заливах, по берегам островов, водились морские бобры — их промышляли местные индейцы-тлинкиты, часть которых именовала себя колошами. Впрочем, может быть, это были и не индейцы, а эскимосы или алеуты — особой разницы между ними Олег Иваныч что-то не видел, хотя эскимосы, скорей, не такие воинственные, как эти… Чертовы тлинкиты! Нет, это определенно индейцы — их молодой вождь Чайак Кхаан-ехеты — Красный Орел — по внешнему виду вылитый Гойко Митич! Впрочем, Гойко Митич, кажется, югослав… А уж насколько мстителен этот Чайак — ну, точно — типичный индеец из вестернов. Подумаешь, встав на якоря, случайно потревожили целое лежбище бобров, будь они неладны! Это же не повод, чтоб так подло, из-за кустов, осыпать ушкуйников градом стрел. Из всех высадившихся тогда на берег спаслись только двое. А эти чертовы дети тлинкиты, демоны в одеянии из черных перьев, выбежали из лесу, веселясь и подпрыгивая, пока их не отогнали парой пушечных выстрелов. С утра же приплыл на утлой лодчонке их вождь Чайак. Говорил по-русски (научился у прежних ушкуйников), правда, плохо, но понять можно было. Убирайтесь, мол, пока вам хуже не стало, и не трогайте наших бобров. Нужны нам больно ваши бобры! Нет, запромыслить их, конечно, можно, но уж больно рискованно. Убираться? Щас! Не дождетесь, покуда сами не захотим — потрепанные штормом суда практически все нуждались в ремонте, а тут было в самый раз ими заняться — заливы удобные, закрытые от морских ветров, да и сосны. Олег Иваныч, правда, осторожничал, сменив стоянку, да вот, судя по стреле — зря. Впрочем, он внимательно сверился с имевшейся картой — здешние острова были нарисованы на ней очень подробно, даже с художественными излишествами: в виде русалок и прочей нечисти. Зато все обозначено, включая самые мелкие ручьи и озера. Вот и здесь — ручей, а вот, чуть выше к горам, — озеро. Весьма подходящее для пополнения запасов пресной воды и рыбной ловли, рыбы здесь — тьма, а в лесу наверняка водится дичь. И индейцы, как, вслед за адмиралом, стали называть местных и все ушкуйники. Следовало быть осторожным. Олег Иваныч лично проинструктировал охотников и лесорубов. Сосны валили под охраной стрелков-аркебузиров. Тлинкиты не совались, хотя кое-кто из охраны и замечал быстро перемещающиеся в зарослях коричневые фигуры. Но пока не стреляли.

Погода стояла чудесная — теплая, солнечная, с высоким ярко-голубым небом и бегущими по нему облаками. Греясь на солнце, Олег Иваныч с содроганием вспоминал зиму — таких жутких морозов он, как и все остальные ушкуйники, никогда еще в своей жизни не видел. В иные дни на улицу невозможно было высунуть носа — хорошо припасы имелись. Где-то к февралю, к марту стало полегче — прибавился день, подули влажные ветры, сдувая снег с вершин сопок. В апреле, когда самое страшное осталось позади, в церкви был устроен молебен. Исхудавшие, измученные цынгой ушкуйники впервые после долгой жестокой зимы испытали радость. Зима унесла пятьдесят шесть человек. Пятьдесят шесть трупов — такую цену запросил за зимовку суровый Север, или, как говорили местные самоеды, — злобные духи тундры. Если б не помощь оленьих людей, умерших могло быть гораздо больше. Хорошо, удалось тогда наладить отношения с племенем Ыттыргына, иначе б по весне, когда прикочевала к верховьям Индигирки-реки основная масса оленьего народа, плохо пришлось бы ушкуйникам.

Весной времени зря не теряли, работали, как проклятые — каждый день был на счету. Готовили корабли, в июне, как сошел лед, спустили на воду — вот это был праздник! Выйдя в море, дождавшись попутного ветра, продолжили плаванье, у многих на глазах показались слезы при виде тающей за кормой серебристо-зеленой дымки. Тундра. Слишком многое с ней оказалось связано.

А потом были гнус и мошка, и ветер, и огромные волны, и жестокий шторм в том месте, которое много лет спустя назовут Беринговым проливом. А потом еще один шторм — у Алеутских островов, и еще один — у Кадьяка — так и не подошли тогда к этому большому острову — побоялись разбиться о камни. И так уже потеряли шесть кораблей, из экипажей которых мало кто спасся — океан не любил шутить. Ветра дули сильнейшие, хорошо хоть, слава богу, попутные — корабли, даже неповоротливые кочи, летели вперед словно стрелы. И вот наконец пришло время сделать остановку для ремонта и отдыха. Не думали, что местные индейцы окажутся такими негостеприимными, ведь на Алеутских островах новгородцам оказали весьма теплый прием: местный князь — тойон — даже устроил по такому случаю пир, правда, выпросил у Олега Иваныча с десяток стальных мечей и кирасу. Пришлось дать — куда деваться? Вот и здесь бы так, но… покуда не получалось.

На «Святой Софии», как, впрочем, и на других кораблях, не умолкая, стучали топоры — меняли сломанные штормом мачты и реи. Олег Иваныч решил пройтись по острову — понаблюдать за ходом работ и охоты. Потянулся было к кирасе, да, махнув рукой — жарко! — прицепил к поясу шпагу. Стукнул по пути в каюту Гриши:

— Эй, летописец! Я на берег, составишь компанию?

Григорий положил перо — он вел журнал экспедиции, занося в толстую книгу все более-менее значительные события, как-то: шторма, острова и встречающиеся по пути народности, типа вот алеутов с тлинкитами. О последних он и раньше был наслышан от алеутского тойона, даже записал в журнал несколько индейских слов, так, для памяти: «Гьин — вода, тлинхит — человек, кимья — солнце, шьявит — женщина, куух — раб».

— Сейчас иду, Олег Иваныч, только чернила просохнут.

Они сели в привязанную к корме лодку и поплыли к берегу. Лес мачт высился слева и справа — то стоял на якоре могучий новгородский флот. С седловатых бортов каравелл угрожающе торчали пушки. Олег Иваныч горделиво повел плечами — экая мощь! Что им какие-то индейцы!

Привязав лодку к дереву у впадения в залив небольшого ручья, адмирал-воевода и старший дьяк неспешно направились вдоль береговой линии, усыпанной круглыми, источенными водой камнями. Повсюду — на берегу, в лесу, у ручья — слышались веселые крики ушкуйников. Люди радовались хорошему спокойному дню, ясному небу, работе — пусть тяжелой, но нужной. Не умолкая, стучали топоры. Вот наконец послышался треск — завалили дерево — высокую сосну или ель. Обрубили сучья, обвязали веревками, потащили — эх-ма! Тут же рядом, на берегу, женщины варили обед, разложив с десяток, а то и больше, костров. В котлах булькала вкусная мясная похлебка. У крайнего кострища, за кустами, ближе к ручью возились Ульянка и Софья. Хоть и не боярское это дело — пищу готовить — да ведь охота, чем еще заняться-то? На корабле сиднем сидеть? Вон, Геронтий с Ваней еще спозаранку в лес ушли — искать целебные травы.

— Обедать будете? — обернулась к подошедшим Ульянка — красивая, молодая, с ярко-голубыми глазами, ну и глазища — словно два омута. Черная, как смоль, коса заброшена на грудь.

Олег Иваныч улыбнулся, отрицательно покачал головой — потом, мол. Обнял жену — в зеленом, расшитом золотыми нитками-канителью, приталенном сарафане, с распущенными по плечам волосами, Софья вряд ли выглядела сейчас старше Ульянки.

— Ну, ладно, ладно… — шутливо отстранилась она. — Принеси-ка лучше, дров. Вон, у дерева, мужички с утра нарубили.

— У дерева? Где? Не вижу. — Олег Иваныч притворно развел руками.

Софья усмехнулась, пошла с мужем. Оказавшись в тени деревьев, обернулась… Олег Иваныч схватил ее в объятия и жарко поцеловал в губы. Эх, кабы кругом народу поменьше!

Все ж пришлось оторваться от столь увлекательного занятия. Кликнул Гришу и вместе с ним пошел в глубь острова по одной из многочисленных троп, явно указывающих на его обитаемость или, по крайней мере, на довольно частую посещаемость племенами тлинкитов — кому тут еще быть-то? Хотя, на первый взгляд, лес и маячившие впереди горы выглядели довольно мирно. Тенистые еловые заросли, пахнущие свежей смолой, прыгающие по стволам белки, перестук дятлов — все это вдруг напомнило Олегу Иванычу детство — пионерский лагерь близ Приветненского, на берегу Финского залива. Даже взгрустнулось немножко, но не так, чтобы очень, — назад, в прошлую жизнь не позвало.

— Хорошо-то как! — посмотрев вверх, на солнечные лучи, пронзающие коричневато-зеленый полумрак, на белок и дятлов, на хрустящие шишки под ногами, тихо сказал Гриша. — Помню, давно уже, ездили мы с владыкой — тогда еще игуменом Феофилактом — в Дымский монастырь, что недалеко от Тихвинского посада. После заутрени пошли с братией в лес, за грибами, а потом… — Григорий вздохнул. — Интересно, а здесь есть ли грибы?

— Наверное, — пожал плечами Олег Иваныч, осторожно переступая через узкий ручей. — Рано еще для грибов-то. А рыба точно есть, смотри-ка, форель!

Он кивнул на ручей, где целой стаей резвилась серебристая рыба. Дело шло к обеду — солнце жарило так, словно собралось вознаградить ушкуйников за свое долгое отсутствие во время зимовки в полярной тундре. Гриша снял кафтан — упарился. Оглянулся на Олега Иваныча — куда, мол? Тот посмотрел вперед, прислушиваясь к стуку топоров и веселому матерку работников, махнул было рукой… И тут же замер, показав рукой прямо перед собой.

Впереди, шагах в двадцати, за деревьями, синело узкое лесное озеро. Глубоко в озеро вдавался каменистый мыс, поросший зеленовато-голубым мхом, а на мысе, почти посередине озера, возвышалась небольшая часовенка с православным крестом на крутой, крытой дранкой, крыше. Выстроенная, похоже, довольно давно — бревна потемнели от времени. По берегу озера к часовне вела расчищенная от камней тропинка, довольно сильно заросшая папоротниками, видно, ею тоже мало кто пользовался. Олег Иваныч и Гриша переглянулись и, не сговариваясь, пошли к часовне.

Узкие ступеньки, на балке крыльца — надпись, иструхлявилась уже, но буквы разобрать можно:

«Строил мастер Иван Флегонтов в лето пять тысяч семьсот восьмидесятое от сотворения мира».

— Однако! — присвистнул Олег Иваныч. — Почти двести лет прошло. Вот уж поистине — тут русский дух, тут Русью пахнет!

Внутри пахло сыростью. Олег Иваныч и Гриша молча подошли к иконе Николая Угодника и долго молились. За здравие участников экспедиции, за упокой мертвых, за удачу. Потом постояли немного, отдавая дань памяти прошлым поколениям новгородцев, и вышли, аккуратно прикрыв дверь.

Прятавшийся в кустах на другом берегу озера молодой индейский вождь Чайак — Красный Орел — опустил лук. Да, конечно, хорошо было бы убить сейчас этих двух бледнолицых. Но только не здесь, у часовни! Чайак, хоть и не был православным христианином, однако побаивался чужих богов.

— Прокрадемся за ними? — спросил его младший напарник, светлоглазый Кав-ак Тлет — Снежный Глаз. Юноша был одет лишь в набедренную повязку из оленьей шкуры — его кожу, достаточно светлую для индейца — украшала воинственная раскраска из охры, на шее висело ожерелье из зубов волка. Волка этого — белого, огромного до чрезвычайности — Кав-ак убил в прошлую зиму, чем очень гордился.

Похожий на Гойко Митича Чайак лишь покачал головой в ответ на предложение юноши. Там, куда только что пошли вышедшие из часовни, слишком уж много бледнолицых, а их, людей-тлинкитов, всего двое. Может, это и плохо, что остальные остались на дальнем том берегу острова? Впрочем, Чайак так не считал — и двое индейских воинов уже большая сила!

— Спустимся вниз по ручью, — подумав, сказал молодой вождь, и воины, вытащив из кустов спрятанную лодку из плотной коры, спустили ее в светлые воды озера. Быстро обогнув часовню — вода даже не плеснула под мерными взмахами весел! — они резко свернули вправо, где брал начало узкий, в несколько локтей, ручей, впадавший в залив. В обычные годы ручей это вряд ли был бы пригоден даже для небольшой лодки, но нынешний июнь выдался дождливым, и вода стояла достаточно высоко. К тому же, ближе к заливу сложили плотину бобры. Сильное течение быстро разогнало легкое суденышко — время от времени приходилось тормозить, не веслами, а хватаясь за спускающиеся к самому ручью ветки. Росшие рядом с ручьем деревья полностью заслоняли его от любопытных взглядов. Высоко, в вершинах, перепархивая с ветки на ветку, пели птицы…

На берегу Софья с Ульянкой наконец сварили обед — наваристые щи с дичью — и теперь ждали возвращения мужчин. Солнце стояло высоко в небе. Жарило. Легкие порывы долетающего с моря ветра вовсе не приносили прохладу.

— Пойду на корабль, переоденусь во что полегче, — не выдержала Софья. — Наши придут — пусть подождут… Впрочем… — Она улыбнулась. — Пусть уж обедают, меня не дожидаясь, поди, голодные.

Пройдя несколько шагов по каменистому пляжу, она поднялась на судно по узким мосткам. Стоявший у трапа вахтенный с алебардой и в пластинчатом панцире — байдане, надетой ввиду жары прямо на рубаху, поклонился, пропуская боярыню. Та остановилась на корме, засмотрелась вокруг — уж больно красиво было. Синие, с белыми барашками волны неторопливо набегали на берег, поросший ярко-зеленой растительностью — малиной, орешником, жимолостью. Чуть дальше, у ручья, образовались настоящие заросли из кленов, ивы и дрока. А еще дальше над лесом дымчато-фиолетовыми уступами возвышались горы.

Проводив боярыню взглядом, Ульянка сняла кипящий котел, осторожно поставив его рядом с углями — чтоб не сразу остыл — поди знай, когда мужчины вернутся? От костра — а еще больше — от солнца — несло жаром. Ульянка вытерла пот рукавом. Подойдя ближе к заливу, скинула башмаки — потрогала ногой воду — брр! Холодновато. Может быть, в ручье?

Девушка быстро подбежала к ручью, разветвляющемуся ближе к заливу на множество рукавов, теряющихся в зарослях кустарника. А в ручье вроде ничего водичка! Не сказать, чтоб теплая, но, по крайней мере, теплее, чем в заливе. Оглянувшись по сторонам, Ульянка прошла ближе к ручью, за кусты и, стянув сарафан и рубаху, медленно вошла в воду. Распустила косу, нагнувшись, зачерпнула пригоршнями воду, плеснула на грудь — ухх! Погладила руками живот и, затаив дыхание, бросилась в воду. Вынырнула, отфыркиваясь, перевернулась на спину, подставляя солнцу грудь. Довольно улыбаясь, полежала немного и поплыла к бобровой запруде. Подплыв, выбралась на бревна — с тела ее стекали вниз капли воды. Скрытая от всех кустами, уселась, опустив ноги в воду — голубоглазая речная нимфа с черными как смоль волосами, наверное, такими были русалки. Счастливо улыбнулась солнцу, закрыла глаза… И вдруг кто-то сильно дернул ее за ногу!

Ульянка полетела в воду, не успев даже вскрикнуть…

Отсутствие Ульянки обнаружила Софья. Вернувшись с каравеллы, переодетая в тонкое платье цвета сирени, она прошлась до ручья — увидев сарафан, осмотрелась. Нигде не заметив купающейся девушки, покричала… Ответа не последовало. Встревоженная, Софья побежала к берегу, позвать людей.

Когда из лесу вернулись Олег Иваныч и Гриша, поиски шли вовсю. Ушкуйники прочесали все берега ручья, все его ответвления — и, судя по всему, потратили время напрасно.

— Словно стадо слонов прошло! — сплюнул Олег Иваныч, осматривая заросший кустами берег. На Гришу было страшно смотреть. И в самом деле — что с Ульянкой? Неужели утонула? А может…

— Что гадать, осматривать надо, — как мог, утешал его Олег Иваныч. — Впрочем найдешь тут что, пожалуй.

Презрительно фыркнув, он приказал привести разъездную лодку. Усевшись, вместе с Гришей подплыли к запруде. Проверять дно шестами никакой необходимости не было — настолько прозрачной оказалась вода в ручье — каждый камешек видно. И ничего больше. Никаких утопленниц, что, конечно, было, с одной стороны, хорошо, но с другой — заставляло теряться в догадках.

— Ага! — воскликнул Олег Иваныч, внимательно осматривающий запруду. — Глянь-ка! — Он протянул Грише длинный черный волос, запутавшийся в пожухлых ветках поваленного бобрами дерева. Значит, они вели розыски в правильном направлении — девушка явно была здесь! Но — куда делась?

Олег Иваныч и Гриша, оставив лодку у запруды, осмотрели все ответвления — и не обнаружили ни единого следа. Гриша совсем упал духом и лишь горестно вздыхал.

— Что ж. Поднимемся вверх по ручью, — пожал плечами Олег Иваныч. — Только возьмем с собой ушкуйников с саблями… Хотя нет — от них тут толку, как от медведя в посудной лавке. Эй, ребята! — крикнул он, приложив руки к губам. — У вас там что, сабли? Топоры? Ну, давайте сюда топоры… Нет, уж без вас обойдемся. Лучше помогите прочесывать протоки…

Идти по заросшему и коряжистому берегу ручья оказалось непросто. Ветки, крапива, какая-то ломающаяся под ногами трухлятина, сучки, так и норовящие попасть в глаз. В редких случаях, когда уж совсем невозможно было пройти, пользовались топорами. Кусты и деревья смыкались над ручьем узким зеленоватым шатром, скрывающим от палящих лучей солнца прохладный сырой сумрак.

— Стой! — Олег Иваныч еле успел остановить размахнувшегося топором Гришу, которого неосторожно пропустил вперед. Тот недоумевающе обернулся.

— Там, над ручьем, видишь? Ветка сломана.

— Да мало ли…

— Нет, Гриша, не мало. Я сам в юности на байдарках сплавлялся по подобным речкам. Видишь, там, с левого берега — коряги. А справа камни. Только посередине лодка пройдет — но и там ей ветки мешают. Их, видно, приподняли осторожно — а самая тонкая не выдержала, сломалась. Вон, излом-то совсем свежий!

Григорий, не снимая сапог, ухнул в ручей. Добрался до искомой ветки, внимательно осмотрел:

— Правда твоя, Олег Иваныч. Действительно, недавно сломана. Но как ты ее отыскал, тут же не видать ни черта?

— Просто я знал, что искать, — усмехнулся Олег Иваныч. — Значит, ситуация такая — увезли твою Ульянку на лодке. Думаю, наши «друзья» индейцы.

— Кто?!

— Ну, эти. Тлинкиты. Вопрос — зачем? Думаю — не затем, чтобы зажарить на костре и съесть. Да не делай ты такое лицо! Они для этого, по-моему, слишком цивилизованны, да и не нужно им то. А нужно другое — чтобы мы скорее отсюда убрались, о чем нас так нагло просил вчера тот молодой Чингачгук… Тьфу. Ну, Чайак, кажется, так его зовут. — Олег Иваныч протянул Грише руку, помогая выбраться на берег. — Экий ты мокрый, — засмеялся он, а потом продолжил:

— Значит, я так полагаю — со дня на день нужно ждать тлинкитских посланцев. С предложением — мы вам девушку обратно, а вы… ну, ясно, что.

— Твои бы слова, Олег Иваныч, да богу в уши! — воспрянул духом Гриша, но тут же погрустнел: — А вдруг не так все?

— Ну, гадать не будем. А чую я, нужно нам на тот берег сего острова наведаться. На утлой лодчонке, Гришаня, по морю далеко не уплывешь! Вдоль берега только, и то, если волн больших нет. Смекаешь, о чем я?

Гриша кивнул. Еще бы! Есть шансы, что похищенная Ульянка здесь же, на острове. Они дошли по ручью до самого озера. Обратно возвращались лесом, встретив по пути Геронтия с Ваней.

— Я тоже думаю, что это местные, — выслушав Олега Иваныча, кивнул Геронтий. — К тому же расскажи-ка, Ваня, что мы встретили на том берегу озерка?

— Силки! — воскликнул отрок. — Он вытянулся за зиму, только сильно исхудал — на успевшем загореть лице проступали скулы. Впрочем, серо-голубые глаза смотрели бодро: — Силки, Олег Иваныч! Видно, охотой промышляют местные.

— Силки, говоришь… — Олег Иваныч задумался. — На мелкого зверя… На птицу? А ты место, где они стоят, хорошо запомнил, а?

Молодой вождь Чайак — Красный орел — сын старого тойона Котлеаха, вернулся домой с пленницей, красивой как солнце! Всю дорогу он гладил связанную девушку по спине и улыбался. Нет, он вовсе не был злым человеком, этот молодой тлинкитский вождь, и свои действия вовсе не считал чем-то плохим. Вообще, идея захватить пленника возникла у них с Кав-аком спонтанно. Когда подплыли к запруде, услыхали плеск — бобры так не плещутся. Вместо того чтоб свернуть в протоку, быстро вытащили челн на берег, полюбовались обнаженной нимфой, переглянулись, нырнули… Ну, а дальше уж дело техники.

— Отец, я привез себе жену! — входя в вигвам из оленьих шкур, обрадовал старика-тойона Чайак. Он весело улыбался, показывая ослепительно белые зубы. Мощные мускулы перекатывались под коричневой кожей, в длинные черные волосы были вплетены два пера — орла и ворона. Чайак звался Красным Орлом, а его род — род старика Котлеаха — был родом Ворона. Деревянный тотемный столб, изображавший мудрую птицу, горделиво возвышался перед вигвамом вождя. Возле столба сидела на корточках старуха с седыми распущенными волосами, курила трубку, и, покачиваясь, напевала что-то себе под нос. Кутханга Таат — Звезда Ночи — так звали старуху — приходилась Чайаку двоюродной бабкой и, поговаривали, была колдуньей. Отличаясь едким языком и злобным нравом, старая Кутханга не очень-то располагала к себе людей рода Ворона. С возрастом характер ее все больше портился, хотя, казалось, куда уж хуже… Вот и сидела сейчас одна, ждала, авось пройдет кто мимо, зацепится языком. Что сказать — надежда была слабая, а поговорить уж очень хотелось.

— Здравствуй, бабушка Кутханга. Толст ли твой нос? — Выйдя из отцовского вигвама, почтительно приветствовал старуху Чайак. «Толст ли твой нос?» — было традиционной формулой пожелания здоровья: считалось, что чем здоровей человек, чем лучше он живет и питается — тем больше жира откладывается в носу. Нос старой ведьмы — длинный, костистый и крючковатый — вряд ли можно было бы назвать толстым.

— А, мальчик мой Чайак, — прошамкала беззубым ртом старуха. — Что нового в мире?

— Бобров нынче много, бабушка Кутханга. Промысел будет богатым.

— Если не будет таких безруких охотников, как твой дружок Светлый Глаз — Кав-ак Тлеет. Лучше б его звали, как в детстве — Ниц Тлек-Каячин — Безрукая Морская Репка! Больше бы ему подошло. Видят боги, я ведь предупреждала его отца — зря он женился на пленнице — Светлоокой Тучке. Ну, кто такая была Светлоокая Тучка? Не наша, не нашего тлинкинтского племени — из пришлых людей-«новгородчей», все сидела, неизвестно о чем думала — даже бобра нормально разделать не могла, хорошо боги прибрали. И этот твой Кав-ак — такой же безрукий и ни на что не годный. А я ведь…

— Бабушка Кутханга! — взмолился Чайак. — У меня ведь к тебе дело.

— Какое еще дело? — Старуха подозрительно уставилась на молодого вождя. — Не иначе, замыслил набег за невестами к соседям, в род Морской Выдры? Молодец, если так. Знаю я там хорошую девушку — и тебе посоветую — внучка моей умершей подруги, зовут Тыйс Кхааша — Лунная Голова, вот уж, поистине, добрая девушка, смирная, работящая, такая жена и нужна настоящему воину, вот, помнится, приезжали они три года назад на палвай…

Чайак, кивал, слушая разговорившуюся старуху вполуха. Знал он эту Тыйс, что расхваливала сейчас бабка. Страшная, как обглоданный сивуч! Да и из носа вечно течет — так и зовут все ее — Съим Текль — Худой Дождь. Нет уж — есть у него теперь кое-кто получше! Чайак усмехнулся про себя и поинтересовался — не хочет ли бабушка Кутханга несколько оленьих шкур, перекрыть вигвам.

— Ва? — Старуха приложила руку к уху, хотя прекрасно слышала. — Что ты говоришь, Чайак? Оленьи шкуры? Хм… Да, неплохо бы было. А что, у тебя есть лишние?

— Да неужели не найдутся для такой разумной женщины, как ты, бабушка Кутханга?! И друзья найдутся, которые тебе вигвам враз перекроют.

— Только не безрукий Кав-ак!

— Нет-нет, не он — другие, — поспешно успокоил вождь. — А дело-то пустячное — девку одну посторожить да приструнить немножко.

— Приструнить? — оживилась ведьма. — Это можно. Давай, веди, показывай девку. Э, впрочем, нет. Сначала неси шкуры…

Чайак ушел, по пути подмигнув девушкам, раскладывающим на траве свежие оленьи шкуры — просушить. Те рассмеялись. Вот бы взял кого из них в жены Красный Орел. Парень — хоть куда: и красив, и удачлив. Сын вождя к тому же. Ничего были девки — темненькие, фигуристые, глазки блестят, ресницы веером.

Вернулся Чайак быстро. Да не один — верный Кав-ак тащил три шкуры. Да умудрился по пути споткнуться, чуть не упал, неловкий — видно, на девчонок засмотрелся. А те и рады — засмеялись разом. Кав-ак, конечно, не Красный Орел, но тоже ничего, симпатичный. Правда, светлый и несуразный какой-то. Тощий. К тому ж — вечно в какую-нибудь историю вляпается — то пчелы его покусают, то сверстники побьют. В общем, никакого авторитета — хоть и исполнилось недавно шестнадцать — самое время жениться. Кав-ак уж и невесту присмотрел — молоденькую, естественно, младше себя — Цыйн Каккаан — Солнышко в дымке. Чайак его выбор не одобрял — молода больно Цыйн да тоща, вертлява — веретено, не девка. А уж смешлива: палец покажи — на три дня смеху! Цыйн тоже отличалась от всех в роде Ворона — может, потому и сдружилась с Кав-аком? Только, если Кав-ак был светлым, то Цыйн совсем наоборот. Ее волосы были невозможно черными, а кожа — краснее, чем у остальных. А глаза… Ох, уж эти глаза. Нигде и ни у кого не видел Кав-ак таких удивительных глаз — зеленоватых, вытянутых к вискам, загадочных. Ее выловили в море лет шесть назад — охотники на бобров увидали после шторма большой плот с мачтой. Никого не было на плоту, лишь в шалаше из пальмовых листьев, что располагался посередине, у мачты, обнаружили плачущую девочку. Охотник по имени Кленовая Рука удочерил ее — жена была бездетной, в ребенке души не чаяли. А Цыйн — так назвали девочку, ибо, когда она улыбалась, вокруг словно становилось светлее — росла веселой. Быстро забыла все свои горести, лишь иногда вскрикивала во сне, да, забываясь, произносила некоторые слова не так, как говорили здесь: воду называла — атль, змею — коуатль, лань — мазатль. Еще одно слово было — Уицилапочтли. Слово это произнесла Цыйн со страхом, увидев несколько убитых змей. Что ей там почудилось, что вспомнила — никому не рассказывала, даже Кав-аку. Только нарисовала на песке изображение злобного демона с широким лицом и суровыми глазами, опутанного змеями, с ожерельем из человеческих лиц и оскаленной пастью. «Уицилапочтли, — с ужасом произнесла она. — Жестокий бог теночков. Бойся его, Кав-ак!» И сразу же стерла рисунок… С тех пор еще больше сблизились Кав-ак и Цыйн. Правда, над девчонкой подружки смеяться начали. Тоже, выбрала жениха, ну надо же! Даже перьев красивых не подарит подружке — где этакому неумехе птицу добыть. Однако Чайак все же в стан бледнолицых взял именно Кав-ака. Тот хорошо знал язык «новгородчей» — еще в детстве научила покойная мать, теперь вот пригодилось. Да и — об этом тоже знал молодой вождь — не таким уж и неумехой был Светлый Глаз. Просто привыкли все его дразнить — а ведь и ловким был Кав-ак, и упорным, и, когда надо, хитрым…

— Здравствуй, бабушка Кутханга! — подойдя к старухе, почтительно приветствовал ее юноша.

— Здравствуй, здравствуй, Безрукая Репка! Давай сюда шкуры, да не вздумай и близко подходить к моему вигваму — еще обрушишь. Чайак, я ж тебя просила…

Девки покатились со смеху. Одна Цыйн — маленькая, тоненькая, хрупкая, с продолговатыми сияющими глазами — на этот раз не смеялась. Лишь вздохнула, с завистью посмотрев на подруг — у тех, у каждой, в волосы были вплетены птичьи перья — гусиные, утиные, какие угодно — подарки женихов-ухажеров. У одной Цыйн таких перьев не было. Пока не было… Украдкой взглянув на девушку, Кав-ак перехватил ее взгляд. Улыбнулся. Ничего, Солнышко в дымке, будут и у тебя птичьи перья. Зря, что ли, насторожены силки в лесу? Правда, уже темнеет — ну да ничего, до захода солнца можно успеть. Зато как обрадуется Цыйн!

— Вот они, Олег Иваныч! — Ваня показал рукой на силки, растянутые меж ветками, в которых уже билась какая-то крупная птица. Интересно были расставлены силки, необычно, словно бы украдкой. Спрятаны меж ветвями — если не знаешь — ни за что не заметишь с тропинки, как ни вглядывайся. Как только Ване на глаза попались?

— Случайно, — пожал плечами тот. — Я на дерево влез, листьев нарвать, тут их и увидел.

Олег Иваныч задумался. Выходит, и в самом деле недалеко селенье тлинкитов. Однако зачем так тщательно прятать силки? Неужели, кроме индейцев, на острове живет кто-то еще? Или — от своих же спрятаны? И, что характерно, нигде рядом нет других ловушек. Может, на определенную птицу ставлены? Может. И раз тайно, может, имеет смысл подождать охотника? Он явно должен бы прийти за добычей один — иначе зачем силки прятал?

— Ну да, Олег Иваныч! — усмехнулся Гриша. — Придет он, как же! Ну, кто ж будет тащиться на ночь глядя?

И в самом деле — смеркалось. Нет, еще было далеко до ночной темноты, отнюдь не непроглядно черной в этих широтах. Так, чуть смурнее стало в лесу, да вершины холмов окрасились алым светом заходящего солнца. Небольшой ветерок, порывы которого явственно чувствовались днем, совсем стих — даже листья не шевелились. На узкую лесную тропу легли длинные черные тени.

— Ну, вы идите с Ваней, — обратился Олег Иваныч к Геронтию. — А мы тут посидим. Глядишь, кого и высмотрим.

Лекарь кивнул, как всегда подтянутый, строгий, с аккуратно подстриженной темной бородкой. Ваня сверкнул глазами, видно, тоже хотел напроситься в засаду, но, увидев укоризненный взгляд Геронтия, лишь тяжело вздохнул. Понимал уж — не маленький — нечего спорить по пустякам с господином адмиралом.

Простившись с друзьями, Олег Иваныч и Гриша, подстелив травы, скрытно расположились в кустарнике, так, чтобы в случае чего быстро перекрыть тропку.

— Увидим кого — хватать не будем, — шепотом инструктировал Олег Иваныч. — Просто поглядим, какого он там племени. Да и, если представится такая возможность, проследим до селения — вряд ли они выставляют посты со стороны леса, скорее уж с моря стерегутся.

— А может, с собой? Там допросим.

Воевода покачал головой:

— На каком языке, интересно? Навряд ли местные знают латынь. И еще не факт, что все понимают русский. Впрочем, посмотрим.

Гриша лишь расстроенно покачал головой — вряд ли вообще тут хоть кто-нибудь появится. Скорее всего, устал Олег Иваныч по ручью в зарослях пробираться, а признаваться не хочет, вот и придумал засаду — полежать отдохнуть на травке. А чего ж не отдохнуть? Гриша и сам вымотался. С хрустом потянулся, вытянул уставшие ноги, обернулся к Олегу Иванычу что-то сказать… И тут же получил по шее.

— Тихо! — сквозь зубы прошептал адмирал-воевода. — Смотри.

Меж деревьями, на фоне закатного неба показалась тонкая фигура молодого индейца в широкой набедренной повязке из расшитой бисером выбеленной оленьей шкуры. Он шел, не таясь, размахивал руками, подпрыгивал, раскачиваясь на толстых ветках деревьев, даже напевал про себя что-то. Особенно громко — когда обнаружил попавшую в силки птицу.

— А ведь наша — песня-то! — возбужденно прошептал Гриша. — Новгородская! Хватаем его, Олег Иваныч, по всему — один он.

Олег Иваныч и сам понимал, что случай удобный. Но, может, не хватать сразу, может, лучше проследить?.. Нет, для слежки слишком темно, да и местность индеец знает лучше. Значит — хватать. Тем более, тлинкит знает русский, песню новгородскую поет. Впрочем, в песнях Олег Иваныч не разбирался. «Лед Зеппелин» от «Бони М» еще мог отличить, а вот другие какие тонкости… Ну, раз Гриша сказал, что песня наша, — значит, наша.

Приятели переглянулись. Бесшумными змеями подползли к тропе с двух сторон. И, как только молодой индеец с подвешенной к поясу птицей подошел ближе, разом вскочили… Тот даже пикнуть не успел!

— Ну, вот. — Олег Иваныч вытер пот со лба. — Теперь допросим на базе, а с утречка нагрянем, пощупаем местных людишек.

— Иваныч, — повернулся к нему Гриша. — Где допросим?

— Да на ба… Тьфу ты. На корабле, в общем.

Старая, похожая на облезлую ворону Кутханга аккуратно разложила в вигваме принесенные с собой шкуры. Те, что дал Чайак. Хорошие шкуры, почти не дырявые. Довольно похлопав по шкурам рукой, Кутханга повернулась к пленнице. Нагая черноволосая девушка с белой кожей лежала у дальней стены вигвама со связанными за спиной руками. Кутханга зажгла светильник и провела рукой по спине пленницы. Кожа теплая, гладкая. Действительно, красавица. Не дурак Чайак, хорошо глаз положил. Дурак в другом — зря доверил пойманную старухе Кутханге. Еще по весне, с праздника-палвая, обещала Кутханга старой подруге женить Чайака на девушке по имени Тыйс — Лунная Голова. Да, конечно, не шибко-то красива Тыйс, но уж и не как «обглоданный сивуч», зря так говорят охальники. И не сказать, чтоб очень работяща Тыйс, но ведь и не ленива. Главное ее достоинство в другом — приходилась она родной племянницей главному шаману рода Морских Выдр Ахучину. Большой вес имел Ахучин в роде, многие его побаивались. А для Тыйс этот жестокий шаман был просто дядькой. А дядя — это всем известно — первейший родственник, куда как ближе отца. Знал о том и старый вождь Котлеах — отец Красного Орла — Чайака. И идею Кутханги молчаливо поддерживал. В принципе-то, и сам Чайак ничего не имел против. Ну, не красивая жена, и что? Зато с большими родственными связями. А для красоты можно и наложниц иметь или младших жен. Все бы хорошо, не привези Чайак чужую красавицу. И ладно бы, просто так привез — так и женой уже объявить успел — о том, кому надо, быстро донесут Морским Выдрам. И дернули же Чайака злобные оборотни отправиться на разведку в плавучее селение белых. Сначала б на Тыйс женился, а уж эдак месяца через два, ближе к зиме, и завел бы наложницу, ежели уж так хочется. А так… Ой, неладно получается. Как бы не обиделся Ахучин. А ведь так все хорошо складывалось. И главное, кроме приглашения на свадебный пир почетной гостьей, получила б Кутханга от Ахучина несколько красивых вытканных покрывал из волокон агавы, привезенных из далеких южных стран, где поклоняются кровавым богам. Такие покрывала много на чего обменять можно. Кутханга уже давно придумала — на что. И вот — такая неудача.

— Мхх! — злобно скривившись, ведьма сильно пнула пленницу в бок. Та даже не застонала, бросив презрительный взгляд на страшную исходившую злобой старуху.

Не понравился Кутханге такой взгляд. Ишь, зыркает, змея… Змея… Змея? А может, отравить эту тварь? Ну, змеиного яда, пожалуй, не найдется в наличии, а вот сок ядовитой ящерицы, сваренной с еловыми шишками, — то, что надо. Очень хорошее средство от ломоты в суставах — у старой Кре, жены вождя Котлеаха, еще должно бы остаться немного. Главное — яд ящерицы не надо вливать в рот — можно чуть надрезать кожу да втереть. Кутханга улыбнулась — впрочем, эта жуткая гримаса вряд ли сильно напоминала улыбку — и, плюнув в девушку, выбралась наружу. Главное, чтоб Чайак ничего не заподозрил.

Они разговаривали с пленным уже около двух часов. Олег Иваныч, Геронтий, Гриша. И все без толку. Индеец — впрочем, видом он больше походил на русского — светловолосый, светлокожий, да и волосы не такие черные, как у местных. И очень молод. Все слова тлинкит игнорировал, словно бы не слыша, и лишь презрительно щурился. Олегу Иванычу уж очень не хотелось бы прибегать к пыткам, но, видимо, такой момент наступил. Геронтий вопросительно посмотрел на него. Адмирал-воевода кивнул, и лекарь удалился в свою каморку. За инструментами.

Молодой индеец сидел в резном полукресле спиной к двери. Руки его были привязаны к подлокотникам.

— Зря ты не хочешь разговаривать с нами, — вздохнул Олег Иваныч. — И не притворяйся, что не понимаешь. Пойми, мы не враги твоему племени, мы лишь хотим освободить нашу девушку, которую вы украли. Если ты не скажешь, где она…

Скрипнула дверь, и пленник вздрогнул. Видно было, что он хорошо понял, куда и зачем пошел Геронтий, и теперь готовился к худшему. Олег Иваныч внимательно наблюдал за ним. Сглотнув слюну, тлинкит обернулся назад. В глазах его вдруг вспыхнул ужас. Неужели до такой степени его напугал приход Геронтия? А где же хваленая индейская выдержка? Олег Иваныч усмехнулся… однако… Однако молодой индеец смотрел вовсе не на Геронтия. Взгляд его светлых широко раскрытых глаз был прикован к золотой статуэтке, висевшей на стене у двери каюты. Статуэтке неведомого страшного бога.

— Уицилапочтли! — со страхом и ненавистью произнес пленник. — Жестокосердный бог теночков. — Он быстро повернулся к Олегу Иванычу. — Можете долго убивать меня, слуги жестокого бога, вы не услышите от меня ни слова.

Печально улыбнувшись, юноша вдруг запел, настраивая себя на пытки. Слова песни были местными, индейскими, но вот мотив…

— Ты рябинушка, ты кудрявая, — неожиданно стал подпевать пленнику Гриша. — Ты когда взошла, когда выросла?

Молодой тлинкит замолк, ошарашенно глядя на Гришу. А тот продолжал, да не один, а с Геронтием, у которого оказался довольно приятный баритон:

Ты рябинушка, ты кудрявая, Ты когда цвела, когда вызрела?

Скрипнув дверью, в каюту заглянула заинтересованная Софья. Покачала головой, улыбнулась. И тоже подпела красивым грудным голосом:

Я весной взошла, летом выросла, Я весной цвела, летом вызрела.

Вся невозмутимость пленника словно бы улетучилась. До этого сидевший неподвижно, он вдруг заерзал, закрутил головой, захлопал глазами.

— Вероятно, эту песню пела тебе мать? — исподволь поинтересовался Олег Иваныч, давно обративший внимание на светлую кожу индейца. Тот молча кивнул.

— Она жива?

— Нет, — ответил пленник по-русски. — Умерла, когда мне не исполнилось еще и четырех зим. — Он вдруг снова замкнулся, оглядываясь на золотого бога.

«Жестокосердный бог теночков», — вспомнил Олег Иваныч. Интересно, кто такие эти теночки? Может, тлинкиты так называют ацтеков? Или майя? Нет, ацтеки, кажется, ближе.

— Жестокие теночки наши давние враги, — смотря пленному прямо в глаза, сказал Олег Иваныч. Гришаня закашлялся.

— Не веришь? — продолжил допрос Олег Иваныч. — Тогда посмотри получше на нас — сильно мы похожи на краснокожих ацте… тьфу… теночков? С приплюснутыми головами и украшениями из перьев.

На этот раз и Софья с Геронтием бросили на адмирала удивленные взгляды. Чего он там мелет-то? Про каких-то теночков, никому в Новгороде неизвестных. А парень, похоже, ему верит! Ишь, как смотрит.

— Как звали твою мать?

— Светлоокая Тучка.

— А тебя?

— Кав-ак — Светлый Глаз.

Небольшой хорошо вооруженный отряд во главе с Олегом Иванычем появился в селении тлинкитов вовремя. Старая ведьма Кутханга как раз несла в свой вигвам сок ядовитой ящерицы в небольшой глиняной ступке…

Глава 7 Восточное побережье Калифорнийского залива Ново-Михайловский посад. Август — сентябрь 1477 г.

Быть может, стены будут падать снова

И дым пороховой глаза нам снова выест,

Быть может, для улыбок и для смеха

Придется нам убежище искать…

Росарио Мурильо

В нашем доме мыши поселились

И живут, живут!

К нам привыкли, ходят, расхрабрились,

Видны там и тут.

В. Брюсов, «Мыши»

Смягчая накопившуюся за день жару, с залива дул ветер. В темном вечернем — а пожалуй что, уже и ночном небе загорались звезды, отражаясь в темно-синей воде залива яркими мигающими светлячками. Густая растительность — черная в полумраке наступающей ночи — начиналась почти сразу от песчаного пляжа и тянулась вдоль узкой кромки побережья, между заливом и горными хребтами Кордильер. Чем выше в горы — тем растений становилось меньше. Исчезали агава и пальмы, их сменяли папоротники, кактусы самых разных видов и колючки: креозотовые кусты и акации.

Почти параллельно заливу вытянулось с юга на север небольшое озерко, соединенное узкими протоками с себе подобными. На северном берегу озера, рядом с морским побережьем, расположился довольно большой поселок, тысячи на четыре жителей, окруженный по периметру высокой кирпичной стеной. Пара ворот, очень хорошо укрепленных — кое-где даже торчали пушки — выходила к заливу и к озеру. Еще одни ворота на востоке перекрывали дорогу в горы. На первый взгляд типичное индейское селение, изнутри оно сильно отличалось, скажем, от соседнего городка под названием Масатлан, населенного местным племенем отоми. Во-первых, — крыши глинобитных домиков, образующих узкие улицы, не были плоскими, как принято у отоми да и у всех местных индейцев. Кровли были крыты камышом, и поэтому домики больше напоминали русские избы, а кое-где, и узорчатые терема. На центральной площади стояла церковь Святого Михаила Архангела — небесного покровителя посада, который так и назывался — Ново-Михайловский. Церковь была сложена из белого камня и по внешнему виду совсем не отличалась от новгородских храмов, ну разве что купол блестел ярче — был покрыт не позолотой, а тонкими золотыми листами. Рядом с церковью располагались приземистые палаты воеводы, отгороженные от площади глухой зубчатой стеной, а чуть дальше — лабазы и лавки. От главной площади во все стороны веером разбегались улицы, и чем дальше от Михайловский церкви — тем более запутаннее и уже. На вершине высокой башни, выстроенной меж лабазами и жилищем воеводы, прохаживался часовой — черноволосый и черноглазый парень в длинной, до блеска начищенной кольчуге старой новгородской работы и без штанов. В длинных волосах воина торчали перья, в руке он сжимал копье с обсидиановым наконечником. Часовой был местным уроженцем, здесь же, в Ново-Михайловском, он и родился, и крестился — нареченный именем Николай — и вырос. И вот, дослужился до младшего дружинника: дело почетное, как же — важный пост доверили! На посаде много было таких — лицом индейцы, душою — русские, самих-то природных русаков-новгородцев вряд ли насчитывалось больше трети от всего населения посада. Николай службу нес бдительно — слух имел отменный, зрение — орел позавидует. Потому давно уже услышал приближающиеся к площади шаги. Судя по разговору, шли двое. Явно чуть навеселе. И наверняка из недавно приплывших ушкуйников. Появление новгородского флота на Ново-Михайловском рейде стало настоящим шоком! Николай тогда тоже нес службу, только не здесь, а у морских ворот. С напарником Михаилом — старым ушкуйником — они и увидали по утру паруса, окрашенные алой зарею. Корабли! Немедля подняли тревогу, грянули в набат. Готовились к битве. Николай первым увидел на парусе самого большого судна вышитое изображение иконы Тихвинской Богоматери — список с той иконы висел в храме, а Николай был ревностным христианином и весьма богобоязненным человеком, даже пел в церковном хоре. Одигитрию Тихвинскую узнал сразу. Сказал напарнику, тот отмахнулся, готовя к бою ручницу. Со всех сторон посада бежали на стены вооруженные люди. Кто напал? Какое-нибудь из дальних племен отоми? Или пупереча? Или, не дай боже, жестокие пожиратели сердец теночки-мешика? Флот? Откуда у них флот? Тогда…

А корабли подходили ближе — вот уже стали хорошо видны иконы и православные кресты на парусах. Тут и недоверчивый брюзга Михаил оторвался от своей ручницы.

— Свои! — прошептал еле слышно. — Наши, Коля. Новгородцы! Услышала Пресвятая Богородица наши молитвы. Дождались все-таки. Дождались…

Не скрывая слез, жители посада бежали к причалу…

Праздник продолжался неделю, да и сейчас, похоже, не прекратился. По крайней мере — судя по приближающейся к площади парочке. Ага, вот они показались. Один — молодой круглолицый парень, кудрявый. Другой — кряжистый бородач.

— Куда путь держите, православные? — свесившись с башни вниз, на чистом русском языке поинтересовался Николай. Да и на каком еще языке ему были интересоваться? С детства с русскими рос, да и сейчас каждое воскресенье пел по-русски в церковном хоре — очень нравилось Николаю это занятие.

Идущие вздрогнули. Посмотрели вверх и разом открыли рты. Удивились.

Надо же — неизвестно кто, а по-русски разговаривает, словно и не уезжали никуда с земли новгородской.

— Нам бы корчму, какая поближе, — пришел в себя круглолицый. — Как пройти, показал бы, служивый.

— Прямо идите, — ответил с башни воин. — Пройдете площадь, свернете направо, там, саженей через сорок — бочка — от нее в сторону — увидите стену, а за ней — корчма. Хозяина зовут Кривдяем. На постой он вас и определит, только, смотрите, перевару его не пробуйте — уж больно мерзкое зелье, спаси, Пресвятая Богородица!

— Не будем, — заверил часового молодой. — Мы и сами-то перевара не пьем, а посейчас лишь бы где кости бросить — на корабль-то опоздали с вечерни. Верно, дядька Матоня?

Коренастый кивнул:

— Прямо, говоришь?

— Угу.

— Ну, благодарствуем.

— Господь в помощь.

Индеец Николай размашисто перекрестился.

Индейцы. Так почему-то называл местных отец-воевода Олег Иваныч. Ну, индейцы так индейцы — хорошее слово, не обидное, типа «дикарей» или «краснокожих».

Откинув почти невесомое одеяло из волокон агавы, Олег Иваныч встал с ложа и подошел к окну. Было жарко, и даже ночной воздух не приносил прохлады. Нагревшиеся за день стены неохотно отдавали тепло. Стояла тишина — почти полная, если бы не перекличь часовых…

— Неревский конец сла-а-вен!

— Людин сла-а-авен!

— Сла-а-авенский…

Олег Иваныч прикрыл глаза. Господи, словно и не уезжал никуда из Новгорода!

— Не спится, милый? — сзади незаметно подошла Софья. Обняла, прижалась горячим телом — нагая, желанная.

Олег Иваныч не стал противиться нахлынувшим чувствам. Подхватил жену на руки, поднялся по узкой лестнице на плоскую крышу — палаты воеводы, по странной прихоти архитектора, были выстроены в местном стиле. А пожалуй, тут попрохладнее будет! Олег Иваныч огляделся. Ага — вот и матрас из кукурузных листьев. Сам же его и велел принести сюда, вчера еще. Мало ли, пригодится. Вот, теперь сгодился. Олег Иваныч осторожно опустился на колени, ловя губами жаркие губы супруги…

Потом, утомленные, они блаженно лежали рядом, подставив разгоряченные тела легкому ветру. В их глазах отражались звезды.

— Неревский конец сла-а-авен! — раскатисто прокричали вдруг словно бы прямо над головою.

Олег Иваныч вздрогнул. Неужели и сюда тоже часового поставили, на крышу? Ну, е-мое…

— Это не здесь, милый, — тихонько засмеялась Софья. — Вон, на той башне.

Адмирал-воевода покрепче обнял жену, чувствуя, как та медленно засыпает. А вот к нему самому сон что-то не шел. Слишком уж много проблем скопилось в Ново-Михайловском, и главная проблема — соседи. Отоми, пупереча, еще не пойми кто, ну и, слава богу, пока что далекие теночки-ацтеки. Новомихайловцы хорошо знали всех, кроме, быть может, ацтеков, с ними не так часто встречались, хотя определенные слухи доходили, и слухи эти не радовали. Наиболее понятными были каита и отоми — из них и родственных им племен, принявших православие, и состояла бо́льшая часть населения посада. Это были веселые трудолюбивые люди, правда, довольно шумные, но честные и открытые. Их жившие в горах родственники, понастроив укрепленные городища, частенько воевали с народами пупереча, жившими далеко на юге, впрочем, так же частенько и мирились, и ездили друг к другу в гости и даже играли свадьбы. Они были очень похожи — каита и отоми — даже языки не сильно отличались, правда, отоми были более цивилизованные, имели что-то вроде государства, что же касается пуперечей, то их столица — славный город Цинцунцан располагался далеко на юге. В принципе, пупереча новомихайловцам не угрожали. А о коварных ацтеках-теночках здесь мало кто вспоминал — те жили еще дальше, чем пупереча. Даже дальше, чем совсем уж далекие тотонаки. Так что ацтеков местные не боялись. Опасался их, похоже, один адмирал-воевода Олег Иваныч Завойский. Читал в детстве «Дочь Монтесумы», и кровавые ацтекские жрецы запали в душу. Потому, сразу же, как окончились празднества, устроил Олег Иваныч смотр всему новомихайловскому войску и остался весьма недоволен. Ладно, вооружение — мало у кого байдана или пластинчатый панцирь, — в основном, кольчужки да местные доспехи из толстой ваты — такие удар меча держат хорошо, а вот от копья не спасут, уж тем более — от пули. Мечи, слава Богу, почти у всех были. Да десятка полтора ручниц и восемь пушек — это, конечно, не считая вооружения флота. Да, порох — вот проблема. Ну, пока был изрядный запасец — позавчера перетаскали в лабаз, поставили стража на башню. Однако хорошо понимал Олег Иваныч, что это не выход. Искать нужно. Серу, селитру, руду. Пороховую мельницу ставить, мануфактуры… Ладно. Главное — совсем местные воевать не могут! Ни европейского копейного строя не знают, ни маневров. Учить надо. И чем скорее, тем лучше. Правда, с масштабными маневрами придется пока подождать, по крайней мере до сбора урожая маиса. Новгородцам он тоже очень понравился, а особенно Олегу Иванычу — давно не ел кукурузы, а когда еще и сладкий картофель попробовал — совсем ему Ново-Михайловский посад раем земным показался. Да по сути, тут и был рай. Тепло круглый год. Климат благодатный, влажный, в горах, правда, похуже. Хлеб вот только плохо растет — жарко — но зато кукуруза-маис, фасоль, картофель, перец. Кажется, помидоры тут тоже должны быть. Или это дальше — у ацтеков? Страшненькие они люди, эти ацтеки, вернее, не сами они страшненькие, а их кровавые боги, постоянно алчущие теплой человеческой крови. Слава Богу, государство ацтеков далеко отсюда, вряд ли эти жестокосердные люди доберутся сюда. По крайней мере, не в этом веке точно. Не в этом…

В это самое время, уже под утро, в двух десятках верст к югу от Ново-Михайловского посада, в отрогах гор, позднее названных испанцами Западными Сьерра-Мадре, спускался к побережью небольшой отряд. Носильщики, сгибающиеся под тяжестью тюков, вооруженные копьями воины в накидках из агавы — охрана, впереди, на украшенных разноцветными перьями носилках — двое. По виду — типичные купцы, да и кому тут еще быть-то? Один — с выпученными глазами, толстый, даже какой-то вздутый, словно вытащенная на берег глубоководная рыба, второй наоборот, худой, горбоносый, взъерошенный, похожий на общипанную ворону. Дремавшему под мерное покачивание носилок толстяку на вид было лет тридцать, тощий постарше, позлобнее, видимо, он был главным компаньоном в этой паре. Он не спал, вертел по сторонам головой, и носильщики ежились под его пронзительным взглядом. Идущие впереди воины вдруг остановились, настороженно прислушались, выставив вперед копья.

— Что? Что такое? — озабоченно поинтересовался тощий.

Один из воинов обернулся:

— Все в порядке, уважаемый Таштетль. Это проводник, сын койота, свернул не на ту тропу.

— Проводник? А ну, позвать его сюда!

Воин исчез в зарослях.

— Друг мой Таштетль, почему стоим? — проснулся толстяк. Закрутил круглой башкой, вытер со лба капли пота.

Таштетль бросил на него быстрый презрительный взгляд. Затем улыбнулся:

— Все нормально, друг Аканак. Это все наш проводничок путается. А кто его предложил взять, а?

Толстый Аканак по-бабьи всплеснул руками:

— Да где ж найдешь сейчас нормальных проводников? Тем более — сюда, на север. Ладно бы, на юг, к сапотекам…

— К сапотекам каждый ребенок дорогу знает, — язвительно перебил его Таштетль. — А вот и наш провожатый! Что скажешь, Тламак?

Тламак — тощий смуглокожий подросток — откинув со лба длинные волосы цвета воронова крыла, почтительно сложил на груди руки. На левой руке была хорошо заметна татуировка — зигзаги, перекрещивающие две прямые линии.

— Немножко сбился, уважаемые, — поклонился проводник. — Три года назад был в этих местах. Но я уже отыскал дорогу!

— В следующий раз получишь с десяток ударов палкой, — надменно бросил Таштетль. — И помни — боги Уицилапочтли и Тескатлипока смотрят на тебя.

Таштетль чуть скривил губы в змеиной улыбке:

— Похоже, татуировка на твоем запястье означает: заведу зигзагами неизвестно куда и назад не выйду.

Толстый Аканак расхохотался. Улыбнулся и Тламак. Вообще-то, он до ужаса боялся горбоносого Таштетля — пучеглазый Аканак почему-то относился к нему намного лучше — но подумал, что виноватая улыбка может им понравиться.

Так и вышло. Довольный удачной шуткой Таштетль милостиво разрешил проводнику удалиться. А ведь поначалу хотел строго его наказать!

— Как ты сказал-то? — смеясь, переспросил Аканак. — Зигзагами — и назад не выйдет? Ха-ха. — Он вытащил из-под маисового матраса оплетенную соломой флягу с октли — хмельным питьем из забродившего сока агавы. Таштетль неодобрительно посмотрел на компаньона, но ничего не сказал. Сам же от выпивки отказался. Что сегодня — праздник, что ли?

— А ведь скоро конец пути, — оторвавшись от фляги, довольно произнес Аканак. — К вечеру будем в Ново-Михайловском, если, конечно, верить Тламаку.

Услыхав имя проводника, Таштетль лишь презрительно скривился. Затем оглянулся — тропинка вилась меж горными утесами, поросшими колючими зарослями.

— Надеюсь, ты не забыл имя нашего человека, друг Аканак? — обернувшись, шепотом поинтересовался он.

Толстяк поперхнулся октли.

— Не забыл, уважаемый. Э… — Он задумался. — Как же его… Такое трудное имя, сразу и не выговоришь. Э… Криротль… нет… Крипотль… О! Кривдятль! Точно — Кривдятль.

— Думаешь, он будет верен нам?

— Ха! — Аканак передернул плечами. — Три года назад я спас его от смерти — забредший далеко на север отряд молодых воинов во главе со славным Тисоком уже собирался принести его в жертву Тескатлипоке. Хорошо, я оказался рядом, возвращаясь с товаром из земель отоми, и счел, что пленный будет нам куда как полезней живым. И свободным.

— И что, Тисок вот так запросто тебе подчинился? — недоверчиво переспросил Таштетль. — Я слышал эту историю, но не знаю подробностей.

— Ха! — самодовольно ухмыльнулся толстяк. — Еще бы он не подчинился. Если б ты только знал, благородный Таштетль, сколько всего Тисок задолжал нашему клану уважаемых торговцев-почтека!

— Ты правильно поступил, друг Аканак, — кивнул Таштетль. — Свой человек на чужой стороне — куда лучше, чем лишнее сердце на алтаре Тескатлипоки.

Аканак закашлялся. Уж от кого-кого, а от Таштетля он никак не ожидал такого циничного святотатства.

— А нам поверят там, уважаемый? — хлебнув из фляги, переспросил он. — Ну, в этом Ново-Михайловском. Ну и название — язык сломаешь! Поверят, что мы отоми?

— А почему бы нет? — удивился Таштетль. — Воинов и носильщиков мы набирали в землях отоми, языки наши схожи. Тем более, вряд ли кто здесь бывал в городе Семпоале — это слишком далеко от здешних отоми. Вот только проводник меня смущает. Не проговорится? Да и этот… Кривдятль.

Аканак лишь усмехнулся, выразив полнейшую уверенность в преданности проводника. А что касаемо Кривдятля, то он настолько любит золото, что продаст за малый кусочек родную мать.

— А золота мы ему везем много, — соглашаясь, кивнул Таштетль. — И еще привезем, лишь бы верно служил нам. Впрочем, думаю, в Ново-Михайловском мы со временем сможем найти и других верных людей. Эти белые «новгородчи», говорят, все сильно любят золото. Что ж — пусть они им подавятся! А уже весной, когда распустятся цветы, наш великий император Ашаякатль расправится с пришельцами.

— Уже весной? — Шепотом переспросил Аканак. — Так скоро!

— Да, скоро. Наше задача — вызнать все. Количество воинов, оружие, укрепления… Все! — Таштетль, словно принюхиваясь, поводил по сторонам огромным крючковатым носом. — И в этом нам поможет наш друг Кривдятль. Он узнает тебя, друг Аканак?

— Думаю, что должен.

Проводник нашел верный путь. Уже к обеду тропинка выбралась из каменистых расщелин и спустилась вниз. Пахнуло соленым ветром. Впереди показалась безбрежная синь океана.

Олег Иваныч — в лазоревом легком кафтане, расшитом золотой канителью, важно восседал в центре большой, выложенной разноцветными изразцами залы, располагавшейся в адмиральских палатах. По левую и правую руку от него тянулись покрытые бархатом лавки. На лавках сидели должностные лица — чиновники и бояре: старший дьяк Григорий Сафонов, главный лекарь Геронтий, буквально вчера получивший дворянский чин, капитаны прибывших в Ново-Михайловский посад судов и местные «лучшие люди», выбранные на вече. Все вместе назывались — «Ново-Михайловская Господа», или «Правительство посада Ново-Михайловский». Главой правительства, естественно, являлся новгородский боярин Олег Иваныч Завойский, носивший высокий чин адмирал-воеводы. Доклад главы местного ополчения о состоянии войска Олег Иваныч выслушал еще вчера и долго ругался. Под конец махнул рукой — чего уж тут разоряться, нужно дело выправлять. С этой целью издал несколько указов: об организации экспедиции по поиску месторождений руды и селитры, о создании наемного войска и об обязательных общественных работах на строительстве укреплений. Последний указ сразу же вызвал явное недовольство многих местных жителей, впрочем, Олег Иваныч этого и ждал — заранее отдал приказ выявлять и хватать всех смутьянов-зачинщиков да кидать до суда в поруб. Троих уже схватили к утру — остальные попритихли. Выйдут на строительство, никуда не денутся! Суд наверняка пойманным солидные штрафы начислит, к бабке не ходи. С судьей — сухоньким старикашкой Анкидином Михалычем — Олег Иваныч познакомился в первый же день и близко сошелся на почве необходимости строгого соблюдения законов. Суд в Ново-Михайловском был что надо! Сам Анкидин Михалыч производил впечатление строгого буквоеда-законника, да и остальные судьи были ему подстать. Имелись даже вполне квалифицированные приставы, вот только жаль, института судебного следствия пока не было, ну — на то сюда и взят Гришаня Сафонов — старший дьяк по особым поручениям. Пусть следствие возглавляет, ну и заодно агентурой займется, следствие без агентов — пустой звук.

Олег Иваныч скосил глаза на Гришу. Тот чинно сидел на своем месте, слева от адмиральского кресла, парился в дорогом бархатном кафтане, ярко-красном, с золотой вышивкой. Из-под собольей шапки ручьями стекал пот. Остальные члены Совета Господ вид имели не лучший. Даже местные индейцы — купеческий староста и тиун — тоже явились на заседание в сапогах и тяжелых кафтанах. От жары не спасали даже распахнутые настежь окна. Женщин на Совете пока не было — запаздывали новгородские веяния, Олег Иваныч пока побаивался резко нарушить здешний патриархальный уклад — объявить об избирательных правах женщин. Ну да ладно. Успеется еще. Сегодня не по этому поводу собрались — другое важное событие — послы отоми.

Вот они вошли — четверо, в хлопковых набедренных повязках и плащах из птичьих перьев. Двое стариков — седоволосые, морщинистые, двое — помоложе. Олег Иваныч поднялся навстречу. Лично проводил вошедших отоми до кресел. Видел — по нраву такое послам.

— От имени народов отоми приветствуем великого касика белых людей, приплывшего из-за океана на большой лодке, — бойко перевел один из судейских, тоже индеец. — И желаем ему здравствовать во веки веков, насколько позволят боги.

Олег Иваныч выступил с ответной речью, обильно украсив ее цветистыми восточными оборотами, взятыми на вооружение еще с Магриба. Послам были приготовлены подарки — несколько железных мечей и кольчуги. Они вызвали неприкрытый восторг — индейцы совсем не знали железа, как не знали они колеса и домашних животных. Последнее обстоятельство сильно смутило Олега Иваныча, не догадавшегося взять в экспедицию лошадей. Впрочем, их, скорее всего, съели бы во время зимовки. Несколько отвлекшись, Олег Иваныч не сразу заметил, как послы перешли к главному.

— Свирепые теночки терзают соседний с нами народ тотонаков, — со скорбью в голосе произнес один из стариков. — Нападают их отряды и на наши селения, все чаще и чаще. Всех жителей приносят в жертву богам. Теночки очень жестоки. Хуже, чем другие наши соседи — воинственные пупереча.

Отоми просили военного союза. Мало того, они хотели бы немедленно выступить в совместный поход против пупереча, что в планы новгородцев, естественно, не входило. Олегу Иванычу еле удалось отговорить послов от этой затеи, пообещав немедленную помощь в случае нападения. Зато были успешно решены вопросы по поводу поисковой экспедиции. Послы клятвенно обещались дать проводников и всячески помогать новомихайловцам в розыске руды и селитры. Кроме того, обговорили некоторые вопросы, касаемые торговли. Под конец был устроен пир.

Еду подавали по-русски: обильно, жирно, с разносолами и продуктами местной кухни. Уха, зайчатина, пироги с мелко порубленными птичками и рыбой, фасолевая похлебка, запеченный сладкий картофель, вареная кукуруза, студень — и это лишь малый перечень блюд. Запивали бражкой из сока агавы. Хорошая, в общем, штука. Правда, по сведениям Олега Иваныча, нашлись умельцы, перегонявшие ее в перевар — да такой убойный, куда там московитскому!

— Как дела с агентурой? — словно невзначай поинтересовался Олег Иваныч у Гриши.

— Нормально с агентурой, — вытерев губы полотенцем, важно кивнул тот. Улыбнулся, откинув с лица светлые волосы, потеребил модную узенькую бородку. В левом ухе сверкнула круглая золотая серьга. Олег Иваныч усмехнулся — продвинутый молодой человек — встал, произнес цветистый тост за посланцев отоми.

— Есть один надежный парень, — выпив, прошептал Гришаня. — Из местных индейцев. Все про всех знает. Стражник. Зовут Николаем Акатлем, в церковном хоре поет. Мне его отец Меркуш посоветовал, а уж он зря не скажет!

Олег Иваныч кивнул. В давние времена отец Меркуш, еще в Новгороде, будучи пономарем церкви Святого Михаила на Прусской, являлся его секретным сотрудником. Делал свое дело профессионально — тихо, незаметно и качественно. А таких людей — основу оперативно-розыскного дела — следовало беречь и к словам их прислушиваться. Без них нет никакой информации, а следовательно — нет безопасности и порядка.

— Николай Акатль, говоришь… Индеец. — Олег Иваныч пощипал бороду. — Что ж, поговори с ним. Если действительно толковый, то есть смысл его чему-то учить.

— Слушай, Олег Иваныч. Ты почему всех местных таким непонятным словом зовешь — индейцы? — неожиданно поинтересовался Гриша.

— Привычка, — кратко отозвался адмирал-воевода.

— Да и мне, хоть убей, кажется… — не унимался Григорий, — …словно б ты раньше здесь когда-то жил. Может, давно, в детстве? Ты никогда не рассказывал.

— Потом расскажу. Как-нибудь, — отмахнулся Олег Иваныч. — Пока же дай этому Николаю задание — пусть вызнает, кто да где перевар варит, да народишко против общественных работ подстрекает.

— Сделаем, господин адмирал, — посерьезнел Гриша. — Завтра с утра и поговорю с ним, он как раз со службы сменится.

— Да, — вспомнил Олег Иваныч, — а где Ваня наш?

— В гости ушел. — Гриша засмеялся. — И знаешь, к кому? К знахарю местному, с Геронтия поручением. Уже немного по-местному говорит, Ваня-то!

— Молодец. — Олег Иваныч покачал головой. — Не то что мы с тобой, все некогда. Ну, уж придется и нам языком заняться.

— Вот Ваня нам в этом и будет помощником.

Пир продолжался за полночь. К полуночи появились женщины — Софья с Ульянкой да еще несколько капитанских жен. Запели песни, жалостливые, тягучие. Пелось в них о далекой родине, о Новгороде, Господине Великом, о свободе и верности. И так душевно выводили — Олег Иваныч не выдержал, присоединился, правда, пел тихо, зная прекрасно, что ни слуха у него, ни голоса.

Ой, летели по небу гуси-лебеди От Ильмень-озера до Нова-города, Над рекой седой, Над Волховом.

Матоня и Олелька Гнус засели в корчме Кривдяя крепко. Пили местное вино из какого-то сока. Ничего, забористо. Несколько напоминало обычную бражку, только покрепче. Ночью на коч не пошли, а утром, договорившись с Кривдяем о постое, забрали с корабля вещи — впрочем, там особенно-то и нечего было забирать — две котомки с рыбьим зубом и ганзейским золотом покойного Игната.

— Ты смотри, смотри, дядька Матоня! — озирался вслед прохожим индейцам Олелька Гнус. — Золота-то на них понавешено! На корову — точно хватит, а то и на две. Вот бы ночью кого подстеречь с кистеньком!

— Погоди, — зловеще ухмылялся Матоня. — Подстережем ишо. Сначала присмотреться надо да домишко какой найти — не все время у Кривдяя жить. Он-то не прогонит, да ведь деньгу дерет изрядно, собака!

Олелька уныло согласился. Однако на домишко тоже деньги нужны. А откель взять? Ну, золотишко — оно только среди новгородцев ценность, местные-то так себе к нему: есть — хорошо, сразу на себя повесят, нет — и черт с ним, плакать не станут. Железо — вот то, что надо! За железный нож отоми столько золотишка дадут — вот скопить бы — да в Новгород.

— Слыхал я, охочих людей в горы вербуют, руду искать, — подходя к корчме, произнес Олелька. — Может, и нам завербоваться, а, дядька Матоня?

Тот хмуро отмахнулся:

— Там видно будет. — Он вдруг замедлил шаг. — Смотри-ка, чего-то наш хозяин в окошко смотрит? Вроде, озирается… А ну-ко, спрячемся за забором… Ага… Так и есть! Таится чего-то.

— Да и черт с ним, — махнул рукой Олелька. — Нам-то с того какая выгода?

— Ой, не скажи. — Матоня ощерился, показав крупные, словно у волка, зубы. — От того и нам прибыток образоваться может. С утра новые постояльцы прибыли, не видал?

— Видал, как же. Купчишки местные. Один пучеглазый, опухший, все местную бражку пил, второй горбоносый, на ворону похож. Да их тут много таких. — Олелька презрительно сплюнул. — А насчет домишка… — Он прокашлялся. — Насчет домишка, думаю, дядька Матоня, уж местную хижину мы и сами смастерим — дело нехитрое. Изба-то здесь не нужна — тепло, чай.

— И то правда, — удивленно покачал кудлатой головой Матоня. Подобного предложения он уж никак не ожидал от своего глуповатого напарника.

Они вошли в корчму — узкий, длинный зал, длинный стол, скамейки. С внутреннего окна в оконце несло дымом — там был сложен очаг — слуги жарили на вертеле зайчатину, пекли маисовые лепешки. Подбежал служка — из местных — приветливо поклонился:

— Чего господа изволят?

— Мясо тащи, — буркнул Матоня, кидая служке завалявшуюся в калите медяху.

— «Пу-ло московское», — по слогам прочел служка и недоуменно выпялился на гостей.

— Ах, ты ж… — Матоня хлопнул себя по лбу и вытащил из-за пазухи свернутую связку хлопковых тканей — местный аналог денег. Их повсюду тут принимали к обмену, Кривдяй тоже. Кроме тканей, аналогичную роль играли маленькие медные топорики в виде буквы «Т», семена какао, птичьи перья — вернее, их полые стержни — и маленькие костяные трубочки, наполненные золотым песком. Последние «деньги» очень нравились и Матоне с Олелькой.

Еще раз поклонившись, служка побежал во двор за мясом и лепешками.

— Выпить чего-нибудь принеси, — вдогонку крикнул Матоня и, оглянувшись на скромно сидящих в углу посетителей-индейцев, шепнул Олельке:

— Загляни-ка на хозяйскую половину. Ежели что, скажешь, на двор хотел, да ошибся дверью.

Олелька кивнул и сунулся было к двери. Но опоздал — быстро вышедший навстречу хозяин корчмы чуть было не пришиб его тяжелой створкой, сработанной из крепкого калифорнийского дуба.

— На двор я, — развел руками Олелька. — Дымно тут у вас.

— Вон там выход, — кивнул корчмарь и проводил парня долгим подозрительным взглядом.

Матоня нарочно отвернулся, внимательно разглядывая отражение хозяина корчмы в тяжелом медном блюде. В начищенном до зеркального блеска стараниями слуг блюде отразился не только хозяин, но и тот, кого он с большим почтением выпроводил со своей половины, — тощий, похожий на общипанную ворону индеец с неприятным горбоносым лицом. Подойдя к сидевшим в углу, он что-то повелительно им сказал. Индейцы (по всей видимости, слуги горбоносого) разом вскочили из-за стола и вышли на улицу вслед за своим хозяином.

«Ну, Кривдяй… — подумал Матоня. — Похоже, у тебя тайные дела с купцами. Интересно, какие? И можем ли мы с тебя что-нибудь поиметь?»

Он наконец повернулся:

— Здрав будь, друже Кривдяй.

Кривдяй вздрогнул, поклонился с фальшивой улыбкой:

— И тебе здравствовать, уважаемый.

Узкое лицо корчмаря походило в этот момент на хитрую лисью морду. Темный, аккуратно подстриженный, Кривдяй мог бы показаться на первый взгляд вполне симпатичным и веселым — если б не глаза, лживые, как у койота. Да и вид — какой-то прилизанный, скользкий. К тому ж, скуп изрядно — кафтанишко, вон, из наидешевейшего сукна надел, а ведь богат, собака, богат!

Поставив перед гостем большую кружку октли, Кривдяй немного поговорил ни о чем, пожаловался на жизнь и, сославшись на дела, вышел во внутренний дворик.

— Ну что, дядька Матоня? — появился со двора Олелька, уже изрядно навеселе.

— Ты где успел? — удивился Матоня.

Олелька — еще более румяный, чем обычно — ухмыльнулся:

— С купчишкой местным познакомился, как зовут, не запомнил, имя больно трудное. Толстый такой, пучеглазенький. Как узнал, что я с корабля — ровно лучшего друга встретил, бражкой угостил, да все выпытывал: что за корабли да далеко ли плавают.

— Он что ж, купчина твой, русский знает?

— Слуга его знает, мальчишка, проводник ихний. Через него и общались. Душевный человек этот толстяк, жаль, имя его не помню.

— А мальчишка, говоришь, русский знает?..

Олелько кивнул. Матоня надолго задумался, что-то прикидывая в уме и шевеля губами…

Стемнело очень быстро, как всегда в тропиках. В корчме — и в зале, и во дворе, возле очага, зажгли светильники. Впрочем, сейчас в них не было особой надобности — над крышами посада висела огромная, в полнеба, луна, заливая все вокруг золотым, каким-то звеняще-металлическим светом.

Зазвонили к вечерне. В церкви Михаила Архангела — басовито, гудяще, в окраинных храмах иначе: в церкви Фрола и Лавра, что почти рядом с корчмой — чуть тише, но тоже басом, а в дальней церквушке Николая Угодника — нежным малиновым звоном. Классный был звон — даже из соседнего Масатлана приходили послушать.

Православные — индейцы и русские — потянулись к храмам. Шли пешком, степенно — лошадей не было — лишь некоторых слуги несли в носилках. Немного протрезвевший Олелька встал было — шатнуло — махнул рукой — а, обойдусь на этот раз без вечерни. Глянул вокруг: дядька Матоня за мальчишкой-проводником присмотреть зачем-то просил, а сам-то вон, глушит с хозяином бражку. А где проводник? А и нет! И куда ж делся? Для дел торговых вроде поздно уже. Эх, пропустил! Дядька Матоня завтра ругаться будет — вот, скажет, пропойца. А выйду-ка на улицу — может, и нагоню еще.

Подтянув порты, Олелька Гнус накинул на плечи кафтан и быстрым шагом направился со двора.

На улице было людно — люди шли молиться. И русские, и индейцы, всех возрастов — попробуй тут разыщи молодого индейца, все тут на одно лицо. Пока высматривал — пару раз возвращался — нет, не тот, у того на левой руке татуировка — зигзаги с линиями. Забегался, как собака, употел даже — похмелье выходило крупными солеными каплями. Так ведь и опоздал к вечерне. Подошел к церкви — уже началась служба, сел невдалече на лавочку под раскидистым деревом. Сейчас бы пива, а еще лучше забористого перевару, от которого гудит на утро башка, ровно пустая бадья под ударами увесистой палки…

Оба! Тут вдруг Олелька Гнус наконец увидел индейца! Того самого мальчишку-проводника, татуировка на его левой руке была хорошо заметна в желтом свете луны. Мальчишка тревожно оглядывался — неужто чего заподозрил? Осмотрелся, отошел подальше, за кусты, в тень храма.

Олелька тоже не лыком шит, хоть и пьяный. Бывало, с дружками в Новгороде у церквей мужиков грабили. Сворачивает мужик за угол, после молитвы благостный, тут ему и кистенем в лоб! Главное, подобраться незаметно, откуда не ждет.

Поднявшись с лавки, Олелька направился совсем в другую сторону, не туда, где скрылся индеец. Быстро обошел церковь, подкрался к кустам. Прислушался. Вроде нет никого. Ага — во-он, кажется, он, у самой церкви. Черт, из-за кустов не видно. А если — на это деревце? Уцепиться за сук. Подтянуться. Ну вот, отлично все видно. Ага! Что это делает там индеец? Никак на колени зачем-то упал! Крестится. Во, дает! Что ж в церковь-то не пойдет, чучело?

Ваня, старший сын боярина Епифана Власьевича, темно-русый, светлоглазый, вытянувшийся за зиму аж по плечо Олегу Иванычу, тяжело дыша, остановился напротив корчмы Кривдяя. Глаза его были непривычно расширенными, какими-то шалыми. В боку с непривычки сильно кололо. Давно так не бегал — да и где на корабле побегаешь? Бежал с самой окраины, от знахаря Чекильтая, у которого, по просьбе Геронтия, составлял список лечебных трав. Знахарь говорил по-русски, можно было понять, правда, далеко не с первого раза. Ваня аж вспотел, записывая. Много чего узнал нового, а особенно, о соке кактуса-пейотля, который старый Чекильтай признавал основным средством ото всех болезней.

— Велика сила пейотля, — раскачиваясь, шептал знахарь. — Человек может познать лишь десятую часть этой силы. Пейотль дает видения, дает излечение от недугов и общение с богами. Дает надежду. Только использовать его надо правильно.

— А как правильно?

— Собрать сок по весне, выпарить, приготовить… Долго это все, и каждое действие должно быть обязательным и строгим. Тогда пейотль покажет свою силу.

— А я могу узнать?

— Можешь. Если захочешь. Весной возьму тебя в горы. Там, на границе пустыни, на границе света и тьмы, дня и ночи, произрастает чудесный пейотль. Я возьму тебя, да…

— А у тебя сейчас ничего не осталось, уважаемый Чекильтай?

— Есть немного. Совсем немного. Хочешь — дам?

— Конечно, хочу!

— Тогда вот… Выпей… Не больше глотка. Теперь возьми трубку. Вдыхай дым… Сильней, не бойся! Хватит… Эй, хватит! Стой! Открой глаза… Да не так. Посмотри внутрь себя. Что ты видишь?

— О, боже… я… Я как будто лечу. Ну да, лечу… Какой-то большой город. Река. Да это же Волхов! Новгород! Подлетаю ближе — ух, как здорово… А ну-ка, сверну на Кузьмодемьянскую… Ага! А вот — Пробойная, Федоровский ручей… Храм Феодора Стратилата, люди выходят — видно, кончилась служба. Все такие нарядные, особенно вот эта дородная боярыня… Вот, осторожно спустилась с крыльца, оглянулась… Матушка!!! Матушка!!! Это я, Ваня, твой сын! Ты знаешь, я здоров, у нас все хо… Да посмотри же на меня, матушка! Это же я, я! Почему же ты не узнаешь меня, проходишь мимо. Остановись же, поговори со мной. Куда же ты, куда?! Матушка!!!

Плача, Ваня выронил из руки трубку и тяжело упал на циновки…

Когда он очнулся, Чекильтай невозмутимо протянул ему чашку с водой, напиться.

Ваня припал губами к воде, напившись, облизал губы:

— Почему вода такая соленая?

— Это твои слезы.

— Я плакал?

Знахарь лишь усмехнулся в ответ.

В голове шумело.

— Дойдешь до дома сам?

— Конечно. — Ваня усмехнулся. — И завтра снова приду. Только пейотль, наверное, уже не буду больше…

— А это лишь малая доза, — покачал головой Чекильтай. — Впрочем, похоже, пейотль уже покидает тебя.

— Ну, тогда я пойду.

— Иди.

Около церкви Фрола и Лавра коварный пейотль снова достал Ваню — его стало рвать прямо у паперти.

А в тени храма, скрытый от чужих взглядов колючим кустарником, молился юный Тламак.

— О, Бог мой, Иисус Христос, прошу тебя, как никогда еще не просил, помоги мне! Я зря ввязался в это дело. Эти купцы — они вовсе не обычные купцы-почтека — по крайней мере, Таштетль. Кажется, я видел его приносящим жертвы в храме Уицилапочтли в жреческой одежде из человеческой кожи. Теночки верят в кровавые жертвы — ибо без человеческой крови остановится бег солнца и все живое погибнет. Они верят. Я тоже из народа теночков, я люблю Теночтитлан, великий город. Но я не верю кровавым богам жестоких жрецов, я верю в тебя, Иисус! А этот Таштетль… Мне страшно. Он знает о моей сестре. Боже, помоги ей! Прости меня, Господи, что я делюсь с тобой своими заботами — мне просто больше не с кем. Ты знаешь — и в Теночтитлане есть православные христиане, есть тайный храм — и там сейчас молятся за меня. Я верю тебе, Иисус. Прости, что я возношу тебе молитвы не в церкви: боюсь быть замеченным кем-то из людей Таштетля. Боже, как я рад, что ты сейчас слышишь меня. Спасибо, что ты есть. Помолился — и стало легче. И Таштетль уже не кажется таким страшным, в конце концов, он всего лишь человек…

Свет луны отражался в блестящей от пота коже юного ацтека, в глазах его отражалась надежда и радость.

Какой-то шум послышался вдруг у паперти. Тламак вздрогнул. И в этот момент откуда-то сверху прямо под ноги индейцу с треском свалилась тяжелая туша.

Люди Таштетля? Неужели выследили? И теперь только Иисус может помочь…

Бежать! Немедленно бежать.

До крайности взволнованный Тламак бросил взгляд на упавшего… Тот совсем не походил на теночка или отоми. Белый! Круглолицый, круглощекий парень с кудрявыми волосами. А как от него разит соком агавы! Интересно, что он делал на дереве — неужели спал?

Тламак неожиданно рассмеялся. Настолько рад он был, что это не Таштетль или его люди.

Криво улыбнулся и сверзившийся с деревины Олелька Гнус:

— Ну, чего ржешь-то? Не видел, как люди с дерева падают? Тьфу.

Отряхнувшись, Олелька сплюнул под ноги. И тут повторился тот самый звук, что привлек его внимание еще на дереве. Словно бы рычит кто-то там, у паперти.

Не сговариваясь, оба — Тламак и Олелька — заглянули за церковь. На земле в луже рвоты стоял на четвереньках белый темно-русый подросток. Его продолжало рвать.

Пожав плечами, Олелька поднял за волосы голову блюющего подростка. Заглянул в лицо — и сразу отпрянул. Этого еще тут не хватало. Жаль, не убили тогда стрелой, змееныша.

Тламак принюхался к рвоте. Усмехнулся:

— Кажется, этот парень близко сошелся с пейотлем. Хотя сейчас ему должно полегчать. Эй… Эй… Ты меня слышишь?

— Слы… слышу, — еле-еле откликнулся Ваня. Из глаз его градом текли слезы.

Тламак повернулся было к круглолицему:

— Давай отведем его… Ой…

Олельки Гнуса уже и след простыл. А чего ему тут оставалось делать?

Тламак вздохнул:

— Я отведу тебя домой. Где ты живешь? Не опускай лицо. Где? Ты? Живешь?!

— У… у церкви… Мих… Мих…

— А, у церкви Михаила Архангела. Знаю. Вставай, пойдем.

Ваня, шатаясь, поднялся. С помощью Тламака сделал первый шаг. Затем еще. Так и шел всю дорогу, держась правой рукой за теплое плечо молодого ацтека.

— Олег Иваныч, там Ваню привели, — заглянув в палаты воеводы, произнес стражник.

— И что… Как — привели? — Адмирал-воевода оторвался от груды бумаг. — Давайте его сюда. И зовите Геронтия.

Поддерживая под руки, слуги ввели Ваню. Да… Действительно, почти невменяем. Упился, что ли? Нет, бражкой вроде не пахнет… Какой странный у него взгляд — словно бы и не узнает. Зрачки расширены. То плачет, то смеется. Ха!

Олег Иваныч хлопнул себя по лбу.

Наркотики!

Явно чего-то нанюхался парень! Или обкурился. От чего здесь можно так забалдеть? Кокаин? Нет, тот южнее, в Перу, у инков. Значит, еще какая местная дрянь. Куда Ваня ходил-то? А к знахарю! Вот завтра этому знахарю…

— Ведите-ка его спать, — приказал Олег Иваныч. — Только, сперва умойте. Завтра, ужо, разберемся. Кто его привел-то?

— Парень один. Местный. Ушел уже.

— Ушел… Ну, ладно.

Только наркомана нам и не хватало! Олег Иваныч потряс головой. Сердито сдвинул к краю стола кучу бумаг — отчеты, карты торговых путей, списки имущества — возился с ними с утра, сам уже как наркоман стал. О доме позабыл, о жене. Бедная Софья! Последнюю неделю сидит все вечера одна-одинешенька — местные языки учит. Эх, в кино б ее сводить или на концерт. В крайнем случае — в кабак… А что? Неплохая идея.

Улыбнувшись, Олег Иваныч накинул кафтан и, пристегнув к поясу шпагу, поднялся этажом выше — в собственные жилые апартаменты.

Софья еще не ложилась, сидела грустная — ждала мужа. Дал же Бог счастье такое…

— Не спишь, Софьюшка?

Боярыня оторвалась от книги:

— Олег! Наконец-то.

— А пойдем-ка в корчму завалим!

— Так ведь… Поздно уже.

— А и что, что поздно? Идем, развеемся. Наших позовем, Гришаню с Ульянкой.

Софья лишь рассмеялась и махнула рукой. Выбрала самый красивый летник — цвета весенней листвы. Погляделась в зеркало:

— Ну, идем, что ли?

В корчме — ближней, на главной площади, что называлась по имени хозяина «У Мирона» — плясали. Народу было порядочно — почти все с кораблей. Выкушав пару кружек бражки, Олег Иваныч поцеловал жену и, вытащив ее из-за стола, закружил в танце. Местные музыканты играли на свирелях. Цыкали бубенцы и трещотки.

Welcome to the hotel California… — подпевал Олег Иваныч. Как раз в тему!

Глава 8 Ново-Михайловский посад. Зима 1477–1478 гг.

И были, кто избрал себе торговлю:

Известно, — процветают торгаши.

Ленгленд, «Видение о Петре-пахаре»

Серый-серый человек следит за нами,

Серый-серый человек с липкими руками.

Зачем ты за нами следишь, серый человек?

Сергей Рыженко, «Серый человек»

В палатах адмирал-воеводы ждали гостей — купцов из дальних земель. Суетились-бегали слуги, повар готовил угощенье — обычную в Ново-Михайловском посаде смесь русской и индейской кухонь, с пирогами, лепешками и ухой. Олег Иваныч затеял эту встречу не просто так — купчишки-то с далекой стороны пришли, из города Семпоалы, что на восточном краю земель отоми. Стало быть — знали дороги, перевалы, ночевки. Может быть, и про металлы ведали, хотя, конечно, о железной руде вряд ли — железа индейцы не знали. Камень: кремень, обсидиан, яшма, — медь, золото — это да, это использовали, а вот железо… Даже мечи из дерева делали, потом втыкали по периметру широкого лезвия острые обсидиановые кусочки — неплохо выходило, остер такой меч гораздо, правда, по боевым качествам со стальным ну никак не сравнится — тяжел и неудобен, фехтовать таким — рука устанет. Но не может же такого быть, чтоб железной руды нигде поблизости не было! Найти надо, да желательно еще и селитру.

Купцы явились к вечеру, важно вылезли из носилок, поклонились, по русскому обычаю, в пояс — встречал сам хозяин, Олег Иваныч с супругой, боярыней Софьей. Закончив раскланиваться, тощий, похожий на растрепанную ворону купец через переводчика приветствовал «белого новомихайловского владыку» в самых высокопарных выражениях. Его напарник — пучеглазый толстяк — лишь растянул толстые губы в улыбке, которая стала еще шире, как только он узрел за столом большие кувшины с октли.

Олег Иваныч усадил купцов за стол:

— Кушайте, гости дорогие!

Похоже, тех — особенно толстяка — и не надо было долго упрашивать. Уселись, сразу приступили к еде, словно только того и ждали. Переводчик — мальчишка-индеец — почтительно стоял сзади.

Олег Иваныч поднял бокал:

— За дружбу между нашими народами.

Софья улыбнулась самой лучезарной улыбкой — толстяк с нее глаз не сводил, видно, понравилась. Чуть не подавился рыбьей костью, чучело пучеглазое.

После третьей кружки Олег Иваныч перешел к делу. Порасспросив гостей о красотах их родного города — те отвечали словно бы не очень охотно — адмирал-воевода ловко перевел разговор на торговые пути, тропинки, перевалы. Тут купцы отвечали подробней, но как-то… У Олега Иваныча сложилось впечатление, что говорил больше переводчик. Тощий и пучеглазый отделывались короткими фразами, а у переводчика получалась целая речь с подробным описанием местности. Олег Иваныч хорошо понимал купцов — он на их месте тоже бы не выкладывал все тайны первому встречному владыке — сегодня он для них пир горой устроил, а завтра, может, войной пойдет! Всякое бывает — осторожность, она в купеческих делах не помеха. Потому, услышав краем уха, как в перерывах между тостами тощий купец, обернувшись, что-то строго сказал переводчику, лишь понимающе усмехнулся. Видно, одернул парня купец, чтоб болтал меньше. Тот, бедный, аж съежился. Явно купчишки что-то скрывают — блюдут свои интересы. А ну-ка, поставим их ра… тьфу… как бы это помягче… в неудобное положение.

Олег Иваныч незаметно подмигнул Софье и обратился к тощему:

— Сколько еще времени почтенные купцы намерены пробыть у нас?

Купцы переглянулись, переговорили по-своему. Толстяк улыбнулся, ответил уклончиво:

— Кто знает? Может, мало, а может, много. Как пойдут дела.

— Хорошо, — кивнул Олег Иваныч. — Тогда не согласятся ли почтенные купцы, чтобы их переводчик хотя бы чуть-чуть поучил нас вашему языку? Кажется, он несколько отличается от языка, на котором говорят наши соседи-масатланцы.

Тощий нахмурился, опустил веки — видно, думал, как половчее отказать. Предложение адмирал-воеводы явно не вызвало у него особого энтузиазма.

— Э… К сожалению, мы сами плохо знаем язык новгородичей, поэтому постоянно нуждаемся в переводчике, — высказался наконец тощий. — И только из исключительного уважения и безграничного почтения к владыке белых людей мы, конечно, выполним вашу просьбу. Тламак — так зовут переводчика — будет у вас каждый вечер в течение трех дней… Смотри, порождение ящерицы, не сболтни лишнего! — строго предупредил он Тламака.

Олег Иваныч удовлетворенно кивнул. Он давно уже заметил на левой руке юного индейца изображение зигзагов и линий. Именно такая татуировка была у того скромника, что не так давно привел обкурившегося пейотлем Ваню и быстро удалился, не дожидаясь слов благодарности.

Ближе к ночи, выпроводив с почетом гостей, Олег Иваныч пересек просторный двор с хозяйственными постройками и цветником и, пройдя сквозь небольшую дверцу в стене, оказался во внутреннем дворике небольшого домика лекаря.

— Не помешал? — поднимаясь по невысоким ступенькам, весело спросил адмирал-воевода.

Геронтий — как всегда, аккуратный, подтянутый, с черной холеной бородкой — оторвался от своих дел — толок что-то в небольшой медной ступке — встал навстречу гостю, пододвинул резное кресло:

— Садись, Олег Иваныч. Завсегда тебе рады. Кваску?

Адмирал-воевода кивнул. Маисовый квасок у Геронтия был знатный — все признавали.

Выпив с хозяином, Олег Иваныч поинтересовался Ваней. Где, мол, младого вьюношу черти носят?

— На залив ушел, рыбу ловить. Скоро вернуться должен. — Геронтий заметил беспокойство, промелькнувшее в глазах гостя. — Да не волнуйся ты, Олег Иваныч, не один ведь пошел-то, с дружинниками. Хороший парень там есть, Николай Акатль, надежный, богобоязненный. В хоре у отца Меркуша поет.

Олег Иваныч кивнул. Уже вторую неделю крещеный индеец Николай Акатль работал под началом Гришани младшим опером, сиречь — приказным ярыжкой. И делал успехи. По крайней мере, Гриша его хвалил. Умен-де и исполнителен. Ха! А не Гриша ли к Ване этого Николая приставил? После того случая с пейотлем.

С улицы послышался смех, кто-то шумно, по-индейски, прощался. Хлопнула створка ворот, легкие шаги взбежали по ступенькам крыльца. Снимая на ходу мокрую рубаху, в горницу вошел Ваня, оставляя после себя влажные следы.

— Дядюшка Геронтий, во-от такую рыбину чуть с Николаем не поймали! — Запутавшись в рукавах, Ваня тем не менее попытался широко развести руками.

— Чего ж — чуть? — усмехнулся адмирал-воевода.

— Ой! Здрав будь, господине Олег Иваныч! — сняв, наконец, рубаху, радостно приветствовал гостя Ваня. Затем огорченно махнул рукой: — Как ни тянули с Колей — ушла, зараза! Самих чуть не утянула, вон, все мокрые!

— Хороша, видно, была рыбина. — Олег Иваныч внимательно посмотрел на мальчика. — Вот что, Иван, — значительно произнес он. — Есть у меня к тебе важное поручение.

— Исполню все, что велишь! — заверил Ваня, посмотрев прямо в глаза грозному воеводе.

— Тогда слушай. Начиная с завтрашнего вечера, будешь учить местный язык. Учить тебя будет некий Тламак, переводчик, чуть тебя старше…

Подробно проинструктировав Ваню, Олег Иваныч выпил с Геронтием на посошок и удалился тем же путем, что и пришел.

На окраине, в корчме Кривдяя, гуляли рыбаки-поморы с коча «Семгин Глаз» вместе с кормщиком Иваном Фоминым. Невесело гуляли, больше так, по привычке. В конце осени зарядили дожди, завыли злые ветра, и вздыбившийся, словно необъезженный жеребец, океан терзал берега залива огромными темно-бирюзовыми волнами. Никакой рыбалки и прочего промысла, естественно, не было. Вот и шлялись рыбаки по злачным местам. Не хватало в Ново-Михайловском — так индейский Масатлан, считай, рядом. Туда тоже ходили, драки устраивали — сам адмирал-воевода лично конфликт улаживал. Вернулся злой, на площади у церкви сразу указ вывесил, буде кто в пьянстве буянит — имать нещадно, да в поруб. Пущай посидит, подумает. Человек с десяток уже бросили — попритихли рыбачки. Теперь вот по-тихому гулеванили, без драк особых — ну там, пару ребер кому сломают либо сопатку расквасят — то разве драка? Так, ерунда.

На улице змеилось дождем хмурое небо. Дымил, догорая, очаг. У стены, рядом с входом, наигрывал что-то грустное на длинной свирели спившийся пожилой индеец. Тоска…

— Ну, давай, тащи перевару, Кривдяй! — хлебнув кислого октли, скривился Фомин.

— Верно, Иване! — тут же поддержал его Матоня. — Да не жалей в долг, Кривдяюшка, потом, как пойдет рыба, расплатимся!

— Да уж, расплатитесь вы, — пробурчал про себя Кривдяй, поставив на стол захватанный жирными руками кувшин. Рядом, положив нечесаную башку на руки, храпел Олелька Гнус. Его не будили — и самим выпивки мало: Кривдяй, черт жадный, не наливал много.

— Пейте по чарке за мой счет, — махнул серым полотенцем хозяин корчмы. — Да собирайтесь по домам — время позднее, не ровен час, корчму из-за вас прикроют. Вчера вон приказной дьяк наведывался, все вынюхивал что-то.

— Так ты виру-то плати, Кривдя, вот и не закроют! — со смехом бросил Фомин.

— Виру? — Кривдяй взвился, видно, подначка задела его за живое. — Заплатишь тут с вами виру, как же! Вон тот молодой господин, что храпит сейчас на столе…

— Олелька, что ли?

— Ну да, он. Знаете, сколько он мне должен? Давно его пора за долги в поруб! Вот первой же страже и сдам! Ей-богу, сдам. Ты б хоть сказал ему, дядька Матоня!

Матоня осклабился:

— Не раз уж говорено было. Да ведь он, вроде, и не пил без меня.

— Ага! — Кривдяй покачал головой. — Не пил, как же. На него одного почитай бочка браги ушла. — Он наклонился ближе к заросшему волосами Матониному уху, шепнул еле слышно:

— Не уходите сразу. Поговорить бы…

Наступала ночь. В корчму уже заглядывали стражники — закрывай, мол. Выпроводив припозднившихся гуляк, Кривдяй поднес стражникам по чарке перевара и, пожелав им доброй стражи, вернулся к столу. Матоня толкнул в локоть Олельку.

— А? Что? — спросонья замахал тот руками. — А, это ты, дядька Матоня? Когда за зипунами пойдем?

— Вот и я о том же, — хищно усмехнулся Кривдяй. — Вижу, какими глазами вы на цацки у местных смотрите. Пора б уж и не смотреть. Пора дела делать. — Он деловито щелкнул пальцами — служка вмиг принес кувшин с октли.

— Расклад такой. — Кривдяй самолично разлил напиток по кружкам. — Половина добытого — мне, половина — вам.

Матоня недобро скривился:

— Это ж ты без ножа нас режешь, родимец!

— А вы что-то другое предложить можете? — вопросом на вопрос ответил Кривдяй. — Вы не местные, ходов-выходов здесь не знаете, с добычей запалитесь запросто. Я все ж кой-кого знаю.

— Это дикарей купчишек-то? — пьяно засмеялся Олелька.

Серая тень страха на миг промелькнула по узкому лицу корчмаря, всего лишь на миг, затем он совладал с собой. Но Матоне вполне хватило и этого мига. Понял — боится купцов Кривдяй, смертельно боится!

Ничего не сказал Матоня, лишь незаметно наступил под столом Олельке на ногу.

— Что ж делать, согласны мы, — с притворным вздохом согласился он. — Только запросто так шататься по улицам — себе дороже выйдет. Может, наводки какие есть?

— Все есть, други! — заулыбался корчмарь. — И места, и наводки. Людей только мало…

Он тут же замолк, спохватившись, что на радостях от удачной сделки сболтнул лишнего. Матоня и это запомнил. Пригодится.

Они с Олелькой все-таки успели выстроить хижину до дождей. Да и что там строить-то? Вкопали четыре столба, повесили плетенку, глиной обмазали — все, готов дом. Крышу камышом прокрыли, из такой же плетенки соорудили забор, во дворе сложили камни для очага. Не хуже, чем у многих других получилось… хотя это, конечно, смотря с чем сравнивать. Ясно, что не хоромы. А на хоромы — заработать надо! Да не здесь, у черта на куличках, хоромины те поиметь, а, скажем, хотя бы в Москве или в Вологде, на худой конец, в Устюге. В Новгороде-то уж больно наследил в свое время Матоня — боялся соваться. Ничего, будут еще хоромы, будут.

Матоня усмехнулся и, простившись с Кривдяем до завтра, подхватил под руку Олельку. Порывы ветра разгоняли облака, ненадолго открывая желтые огоньки звезд. Низкое черное небо дышало влагой.

Он пришел на следующий день, сразу после обеда — проводник и переводчик Тламак. Поклонился, тщательно обтер от грязи босые ноги — грудь и плечи его прикрывал плащ из волокон агавы, набедренная повязка была расшита бисером.

— Вот тебе ученики, — поздоровавшись, Олег Иваныч провел юного индейца в горницу, где чинно сидели за столом несколько молодых дьяков и Ваня. Увидев последнего, Тламак вздрогнул — впрочем, Ваня не узнал его, по крайней мере, никак не выказал этого.

— Язык науйа прост. — Молодой индеец улыбнулся ученикам. — На нем говорят отоми, миштеки, пупереча, даже далекие ацтеки-теночки. — Он вздохнул. — Правда, некоторые слова могут отличаться, но, в общем, они довольно схожи. Можете их записать, если боитесь, что забудете.

Дьяки послушно окунули в чернильницу перья.

— Коатль, — продиктовал Тламак первое слово. — На языке науйа это значит — змея. Мазатль — лань, атль — вода, теспатль — нож, точтли — заяц, гуаутли — орел… — Он посмотрел в окно — опять дождило. — А на улице — киютли эекатль — дождливый ветер. Или ветреный дождь. В общем — сыро и неуютно.

— Откуда ты так хорошо знаешь русский, Тламак? — спросил после окончания занятия Ваня. Молодые дьяки уже ушли, поклонившись и заложив за уши перья, собирался в путь и Тламак.

— Я часто бывал здесь, с купцами. — Поправив на плечах плащ, индеец задержался в дверях. — С самого детства я слышал язык белых людей. Вот так, понемногу, и научился.

Тламак врал, отвечая Ване. Вернее, не говорил — потому что боялся — всей правды. О тайном православном храме на его родине, где часто поют песни по-русски, о старом монахе-подвижнике, что крестил его когда-то в далеких горах отоми, о часовне, разрушенной отрядом молодых воинов-ацтеков. Тламак и сам был ацтеком. Только — тайным христианином. Он спрятал тогда святые книги, жаль, не смог спасти монаха — его принесли в жертву на алтаре Уицилапочтли — племенного ацтекского бога. Ничего этого не рассказал Тламак: жестокий Таштетль, похожий на ощипанную ворону, приказал не болтать в жилище владыки белых, а наоборот — широко раскрыть уши. И слушать, слушать, слушать. Если надо — спрашивать. Все вызнать. О больших морских лодках, об укреплениях, а самое главное — о страшном оружии белых, по мощи сравнимым с могуществом богов.

Он вернулся в корчму ночью — по пути опять подходил к церкви Фрола и Лавра, украдкой молился, спрашивая у Господа совета. А может, рассказать все о Таштетле владыке белых? О том, что страшные ацтекские боги давно жаждут их сердец и, похоже, скоро дождутся — не зря же Таштетль и толстый Аканак так настойчиво собирают сведения о Ново-Михайловском. Того же они требуют и от него, Тламака! И торопят — быстрее, быстрее. Иначе… Иначе — его ждет пирамида с храмом Уицилапочтли на плоской вершине. И жертвенный обсидиановый нож в кровавой руке жреца! Тламак не хотел такой смерти, вполне обычной и даже почетной для ацтеков и подвластных им племен. Ацтеки верили — без человеческой крови остановится бег солнца, и все живое на земле погибнет, погрузившись в пучину мрака. Верили. Но он-то, Тламак, знал, что это не так! Что почитаемые его племенем боги — Уицилапочтли, Кецалькоатль, Тескатлипок — вовсе не боги, а мерзкие языческие демоны, что на самом деле мир устроен гораздо добрее и лучше, чем рассказывают жрецы, что… Нет, вряд ли его поволокут на жертвенный камень — слишком много чести. Просто сдернут кожу да кинут священным змеям шевелящийся кусок красного живого мяса. Бррр… От подобной перспективы Тламак передернул плечами и снова подумал: а смог бы он совершить подобный подвиг за православную веру? Покачал головой, усмехнулся. Нет, вряд ли. Нечего и думать. Слишком слаб он, слаб и труслив. И слишком боится боли.

— А что, Гриша, работать, я смотрю, ты совсем разучился? — Олег Иваныч строго взглянул на старшего дьяка. — Уличные грабежи — почитай каждый день, да некоторые — со смертоубийством! Ух, силы небесные!

Старший дьяк Григорий молчал — а что ответишь-то? Сам знал: запустил оперативную обстановку, со статистикой полный беспредел — число грабежей увеличилось в несколько раз по сравнению с весной — если верить записям в писцовых книгах. Олег Иваныч, похоже, верил. Да и попробуй, не поверь тут, когда… Да еще и со смертельным исходом!

— Глянь-ка, Григорий! — Адмирал-воевода потряс пачкой листков, густо исписанных красными чернилами. — Думаешь, что это?

— Тут и думать нечего, — покраснел Гриша. — Челобитные.

— То-то и оно, что челобитные, — усмехнулся Олег Иваныч. — И, заметь, все не от наших, вновь прибывших, а от местных, кто и раньше тут жил. Тати, пишут, бывали и раньше, но нынче уж от них совсем спасу нет! Нынче — это с нашего появления. О чем это говорит?

— Из наших кто-то крысятничает, — тихо произнес Гриша. Он как будто стал ниже ростом — дружба дружбой, а за работу адмирал-воевода строго спрашивал. — Думаю привлечь к раскрытию лучшие силы…

— Чего? — Олег Иваныч скептически усмехнулся. — А они у нас есть, эти лучшие силы? Кроме этого, ну, того, что в церковном хоре поет у отца Меркуша… как его?

— Николай Акатль.

— Во-во. Кроме него, имеется кто-нибудь? Из местных, я имею в виду.

— Есть пара ребят. — Гришаня потупился.

Олег Иваныч лишь вздохнул тяжело:

— То-то и оно, что пара… Чего делать-то будем?

Последнюю фразу Олег Иваныч произнес спокойно, тихо. Понимал — отсутствие агентурной сети вовсе не вина Гриши, тем более не его вина, что кривая преступности с появлением в Ново-Михайловском новгородской экспедиции резко пошла в верх. Кто приплыл-то? Ушкуйники. А ушкуйники через одного с законом не дружат, как ни тщательно отбирал их Олег Иваныч для экспедиции. Однако ж за каждым не уследишь, да и не нужно это. Другое нужно — повышения процента раскрытия и, соответственно, — наказания. Говоря простым языком — сыскать шильников, имать да — до суда — в поруб.

— Сыскать, — обиженно пожал плечами Гришаня. — Легко сказать. Кто искать-то будет? Коли…

— Знаю. Все знаю, Гриша! — Олег Иваныч положил руку на плечо старому другу. — И что агентуры нет, и сотрудников пока мало, и людишки у нас, сам знаешь какие… Но что местные жители о нас с тобой скажут? Да ладно о нас, о Новгороде, Господине Великом? Что нет, мол, порядка, даже шильников имать не могут. Жили-де без них спокойно, и еще прожили бы, лучше б не приезжали. Плохо, Гриша, когда про власть таковы слова глаголют.

— Ясно — плохо.

— Потому — вычислить надобно татей как можно быстрее. Давай-ка вместе думать.

— Давай, Олег Иваныч! — воспрянул духом Гриша.

— Тогда вот тебе первое задание. — Адмирал-воевода потеребил бороду: — Рисуешь чертеж посада и — буквально по улицам — расписываешь все грабежи, с указанием числа и времени. Понятно?

Гришаня кивнул.

— После с чертежом ко мне. Да, и этого с собой захвати, Николая.

Поклонившись, старший дьяк Григорий Сафонов удалился, прихватив с собой челобитные.

Олег Иваныч вышел во двор — сквозь разрывы золотисто-фиолетовых туч ярко голубело небо. Солнечные лучи, высвечивая тучи, падали на Ново-Михайловский посад почти осязаемыми — можно потрогать — параллельными линиями. С моря дул влажный ветер. Было тепло. Олег Иваныч улыбнулся. Ему нравилась здешняя зима. Адмирал-воевода прошелся по двору, перекинулся парой фраз со стражей, остановился на высоком крыльце, вздохнул полной грудью. К чему-то вспомнились стихи про мороз и солнце — день чудесный. Мороз… Олег Иваныч поежился, вспомнив зимовку на берегах Индигирки, унесшую столько жизней. Радоваться морозу может, пожалуй, лишь полный идиот. А вот здесь — хорошо! Ни те снега, ни те льда. Красота! О чем еще и мечтать человеку? Тем более, что заканчивался сезон дождей, и небо все чаще светилось синью.

Сверху по лестнице вдруг прогремели чьи-то шаги. Пронеслись, словно кто скатился кубарем. Распахнулась дверь — чуть не в лоб Олегу Иванычу, — вот и помечтай тут, повспоминай стихи — пришибут!

Словно бы не замечая никого вокруг, сбежал с лестницы во двор купеческий переводчик Тламак. Обернулся на миг и скрылся в воротах. В глазах юноши Олег Иваныч заметил страх.

Интересно. Кто б его мог так напугать? Индейцы вообще не склонны к излишним эмоциям.

Олег Иваныч пожал плечами, задумчиво протянул руку к двери… И получил-таки! Хорошо — по руке, не по лбу, объясняй потом Софье, что не по пьяни.

— Ой, Олег Иваныч… — затормозил на крыльце Ваня, в красной шелковой рубахе, без шапки, с взъерошенными темно-русыми волосами. Светлые глаза смотрели прямо.

— Спасибо, что не зашиб, — усмехнулся адмирал-воевода. — Носитесь тут, на пожар будто.

— Да не на пожар, батюшка! — Ваня был явно взволнован. — Ведь ты ж, Олег Иваныч, самолично мне указал Тламаку божка золоченого показать!

— Ну, показал? — Олег Иваныч начал кое-что припоминать.

— Показал, — кивнул Ваня. — Он, Тламак-то, ровно сам не свой сделался. Прошептал что-то — и ну бежать.

— А что именно прошептал.

— Да не запомнил я. — Ваня махнул рукой. — Ицила… Уцила…

— Уицилапочтли?

— Вот! Так и прошептал. А ты, Олег Иваныч, откуда знаешь?

— Уицилапочтли. — Не отвечая на вопрос, тихо повторил адмирал-воевода. — Уицилапочтли. Это ведь вовсе не божество отоми. Откуда его знает Тламак? Сталкивался раньше? Вполне возможно. А может… Может, этот Тламак вовсе не из отоми? А тогда кто купцы?

Дул ветер, нес по улице коричневую песчаную пыль, еще вчера плотно прибитую дождями. С утра уже проглядывало солнце, высушивая напоенную дождями землю и поднимая пыль, так же как и летом.

Порыв налетевшего ветра качнул плетенную из агавы циновку, закрывавшую узкий вход в глинобитную хижину, маленькую, с плоской тростниковой крышей. Она стояла на самой окраине посада, почти у стены, скрытой колючим кустарником. Сразу же за стеной располагались предгорья, начинались дикие места, с доносившимися по ночам рычаньями оцелота и пумы. Распахнув циновку, ветер швырнул в хижину пыль, разбудив спящих там мужчин — Матоню и Олельку Гнуса.

Проснувшись с чиханьем, Матоня высморкался, выругался, потянулся. Протерев глаза от закиси, ткнул пяткой Олельку. Тот недовольно засопел, пробурчал что-то.

— Вставай, вставай. Хватит спать. На рынок пора!

— Да ну, дядько Матоня, — заныл Олелька. — Завтра сходим.

— Вставай, говорю! Некогда завтра, — сурово прикрикнул Матоня. — Нам краску покупать, забыл, что ли? Краска кончилась.

— Так сам-то…

— Я те дам — сам! — всерьез рассердился Матоня. — Ужо как огрею веткой!

Убоявшись угрозы, Олелька вскочил на ноги.

Ново-Михайловский рынок располагался на главной площади посада, у храма Михаила Архангела. Небольшой — ясно дело, не чета новгородскому Торгу — но все же довольно людный и шумный — индейцы народ сдержанный, но шуму добавляли новгородцы, которых среди рыночных торговцев было примерно половина. Поначалу, лет пятьдесят назад, пришельцы и местные различались по предмету торговли: новгородцы в основном торговали кузнечными изделиями, горшками и сукном, а индейцы — маисом, плодами и красивыми плащами с мозаикой из разноцветных птичьих перьев. С течением времени ситуация изменилась, и теперь в этом смысле царила подлинная демократия — кто чего промыслил, тот тем и торговал. Было совсем неудивительно увидеть на лотке бородатого новгородского купца бирюзовые подвески с пером кецаля, а на циновке перед босоногим индейцем были беспорядочно разложены замки и подковы тихвинской работы. Как они попали к индейцу и на кой черт ему подковы — за неимением лошадей — одному Богу известно.

Пройдя мимо мясного ряда, где продавали тушки индюков и кроликов, Матоня с Олелькой свернули ближе к церкви, где в тени деревьев притулилась небольшая открытая с фасада лавка Онисима. Сам хозяин, новгородец Онисим, иногда промышлял настенной росписью, потому и в лавке его, наряду с расписными глиняными корчагами и деревянными мисками, можно было за сходную цену приобрести растительные и минеральные краски, олифу, кисти и прочие принадлежности художественной богемы.

Подойдя к лавке, Матоня с Олелькой оглянулись — все в порядке, любопытных поблизости нет — и поздоровались.

— И вам доброго здравия, господа богомазы! — улыбнулся им Онисим — длинный лошадинолицый мужик, похожий на высохшую жердь. — Снова охру брать будете?

— Ее, — кивнул Матоня.

— А кистей не надобно ль?

— А на фига нам твои… — начал было Олелька, но тут же умолк, получив хорошего тумака.

— Возьмем и кисти, друже Онисим, — фальшиво улыбнулся Матоня. — Старые-то совсем истрепались. Ну, пока красочки заверни.

— И куда ж вы столько охры изводите? — взвешивая на ржавых весах краску, поинтересовался Онисим. — Что, в Ново-Михайловском новый храм расписывают?

— Не, не в Ново-Михайловском, — отмахнулся Олелька. — В этом… ну, который рядом…

— В Масатлане?

— В Мас… В нем.

— Ну, Бог вам в помощь, работнички.

Ближе к ночи — уж кончилась вечерняя служба — Олег Иваныч с супругой, благостные, вышли из церкви Михаила Архангела. Хорошо вел службу бывший пономарь отец Меркуш — хоть сам на вид и неказист будто, незаметный такой, серенький — а выйдет к алтарю, так словно плечи расправятся! Очи пылают, голос звучит торжественно, чинно:

Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

А хор как поет! Слезу вышибает. Сразу видно — от души славят Господа. Федот, псаломщик, нет-нет, да и глянет на паству — как, мол, хористы? Да чего глядеть — и так все ясно — замечательные хористы, хоть и непрофессионалы, так, самодеятельность. Почитай все из местных индейцев, ну, есть, конечно, и русские, к примеру во-он тот тощий мужик, что стоит у колонны — ну и морда у него, прямо лошадиная! А голос громкий, приятный — бас, кажется. Рядом молодой парень из местных, Николай Акатль. Олег Иваныч его сразу с подачи рядом стоящего Гришани заприметил. Николай видом приятен, черноволос, ликом смугл, одет по-православному — в порты с онучами и белую подпоясанную рубаху с вышивкой.

— Я чертеж-то составил, что ты просил, — шепнул Гриша. — После вечерни принесу.

— Ладно тебе, — махнул рукой Олег Иваныч. — С утра давай.

Софья неодобрительно посмотрела на них — начиналась служба, а они, ишь, шепчутся! Ох уж и должность у Олега Иваныча хлопотная — даже в храме Божьем покоя нет.

К ночи вызвездило. Из-за облака выплыл месяц — золотистый, рогатый, подобрался неспешно к звездам, видно, завел беседу. На площади перед храмом зажгли светильники. Народ не расходился — завтра было воскресенье — радовался погожему дню — а похоже, именно такой и будет завтра, распогодилось. Надоели уж дожди, правда, многие новгородцы, что зимовали в Гусиной губе, считали — теплый-то дождичек куда как лучше мороза.

Олег Иваныч посмотрел на небо, приобнял жену, да сам же сконфузился — уж больно большая вольность, по нынешним временам, на людях вот этак вот. Софья повела плечами, оглянувшись украдкой — улыбнулась. Видно, понравилось.

— А пойдем-ка, жена, погуляем, — неожиданно предложил Олег Иваныч. — От охраны сбежим да, как в детстве, попровожаемся. У моря-то ночного давно ль была-то?

— Сто лет не была, — усмехнулась боярыня. Снова оглянулась. Засмеялась чему-то. Да вдруг схватила супруга за руку, оттащила в тень и ну давай целовать!

— Ну, ты даешь, супружница! — отдышавшись после жаркого поцелуя, прошептал Олег Иваныч. — Так пойдем, прибой послушаем. Заодно корабельную стражу проверим.

— Ну, вот! — шутливо обиделась Софья. — А я-то думала… Опять дела!

— Все успеем, — многообещающе улыбнулся адмирал-воевода.

Они прошли небольшим переулком, свернув на людную улицу — народ возвращался с вечерни. Многие узнавали отца-воеводу, кланялись. Откуда-то быстро нарисовалась охрана — четверо дюжих молодцов в кольчугах и с копьями.

— Куда идем, господин воевода? — поинтересовался старший охранник.

— В гавань. Посты проверим.

Стражник молча кивнул и ретировался. Знал — не любит адмирал-воевода слишком навязчивой охраны. Ближе к городской стене улица стала сужаться, кое-где в лунном свете блестели лужи. Олег Иваныч поддержал супругу под локоть. Вот и ворота — мощные, хорошо укрепленные, с четырьмя пушками, недавно снятыми с какого-то судна.

Ночная стража не спала:

— Кто идет?

— Руса.

— Тихвин. Проходи.

Тихо, без всякого скрипа, отворились ворота — хоть и не проверял никто специально: а смазаны ль петли? Стражникам платили не худо — те и старались, дорожа службой.

Шумел близкий прибой, дул ветер, растрепывая волосы и запутывая складки плаща. Где-то далеко в горах слышался затихающий вой койота. Впереди, в гавани, виднелись дрожащие огоньки. Черные громады судов покачивались у причалов, чуть слышно скрипя снастями. Слева, у масатланской дороги, шумела дубовая рощица.

Отправив охрану вперед, Олег Иваныч и Софья взялись за руки, переглянулись и, не говоря ни слова, свернули в рощу. Обняв супругу, адмирал-воевода нащупал завязки платья… Грудь боярыни тяжело вздымалась, в широко раскрытых глазах на миг отразились звезды. Олег Иваныч улыбнулся… И вдруг услышал странный свист. Что-то твердое стукнуло в ближайшее дерево. Супруги вздрогнули, Олег Иваныч протянул руку…

В коре раскидистого калифорнийского дуба торчала длинная черная стрела!

Софья вскрикнула, увидев что-то в ночной тьме. Олег Иваныч обернулся, вытащив меч. Со стороны масатланской дороги к ним бежали двое и, видимо, с самыми серьезными намерениями. В свете месяца были видны их мускулистые, обнаженные до пояса фигуры, красная боевая раскраска воинственных индейцев каита покрывала грудь и плечи. Лица скрывали шаманские маски из перьев ворона. Один доставал на бегу стрелу, второй махал саблей…

Ну, ну… Посмотрим.

Выскочив навстречу шильникам, Олег Иваныч нанес быстрый удар, намереваясь выбить из рук нападавшего саблю. Однако не тут-то было! Адмирал-воевода неожиданно для себя встретил достойный отпор. Ночной тать ловко парировал удар и, в свою очередь, нанес свой — быстрый, с финтом и выпадом. Будь на месте Олега Иваныча менее опытный фехтовальщик… Да к тому же, следовало иметь в виду второго. Впрочем, адмирал среагировал быстро. Отпрыгнул влево, сделал обманное движение и неожиданно изменил направление клинка прямо во время атаки. Узкое стальное лезвие должно было проткнуть индейцу грудь… Но не проткнуло! Поскольку тот вдруг бросил саблю, резко отпрыгнул в сторону и ретировался в рощу со всей возможной прытью. Туда же бросился и второй. Олег Иваныч не преследовал их — попробуй-ка, в темноте да в незнакомом лесу. Обернулся к Софье:

— Ты в порядке?

— Вполне. Однако хорошая у нас авантюра вышла, верно?

— Сволочи, — раздраженно сплюнул Олег Иваныч. — Совсем обнаглели. Уже самому воеводе с супружницей в лесочке прогуляться нельзя. Ну, ужо завтра поутру… О, смотри-ка, услышали что-то!

Со стороны гавани послышался топот. Это бежала стража.

— Индейцы? — Гришаня пожал плечами. — Скорее всего, лазутчики из Масатлана. Или эти, как их… пупереча.

— Один из них здорово владеет саблей. Странно для местного.

— Да простит меня уважаемый господин, — тихо сказал скромно стоявший в углу (из скромности отказался присесть рядом, на лавку) Николай Акатль.

— Что-то хочешь добавить, Николай? — повернулся к нему Олег Иваныч. — Ну, говори, говори.

— Владеть саблей или мечом вовсе не так уж и странно, — твердо произнес молодой индеец. — У многих племен используются деревянные мечи с лезвием из мелких острых камешков. Называются — «макуавитль». Довольно увесисты, и сражаться ими трудно — этому учат. Есть умелые воины. У теночков, у миштеков, у пупереча.

— Даже так? — удивился Олег Иваныч. — Спасибо, Николай.

— Жаль, ты, господин адмирал, не запомнил раскраску, — задумчиво произнес Гришаня. — А то бы сейчас Коля…

— Как это — не запомнил? — усмехнулся Олег Иваныч. — Еще как запомнил.

Он пододвинул лежащий на столе лист плотной желтой бумаги местного производства и, окунув в чернильницу перо, быстро изобразил зигзаги, круги и линии.

— Не ручаюсь за художественную ценность, — усмехнулся он. — Но — довольно точно. Что скажешь, Коля?

Николай Акатль внимательно всмотрелся в рисунок.

— Нет, это не пупереча, — спустя некоторое время покачал головой он. — Вот эти круги — похожи на те, что бывают у теночков, а вот эти линии — у отоми. А это вообще… Да. Каита. Скорее всего — каита. А какой был рисунок? Толстые линии, тонкие? Какого цвета?

— Да, скорее толстые, — пожал плечами Олег Иваныч. — Словно бы ребенок рисовал. А цвет — красно-коричневый. Ну, охра. Впрочем, не уверен, темно было… Чего ж они убежали-то так быстро? Убоялись охраны? Нет, охрана гораздо позже прибежала.

— Что, Олег Иваныч? — переспросил Гриша.

— Да так… — задумчиво произнес адмирал-воевода.

— Каита не делают толстых линий, — глухо заметил индеец. — У них они тонкие, словно иглой рисованы. Хотя маски ворона они носят… Охра.

— Чего ж они так сорвались-то? — словно не слыша его, Олег Иваныч потеребил бороду. — С чего? И как раз в тот момент месяц из-за тучи выполз. Да, именно так. Светло стало. Тогда я раскраску и разглядел… Что ты сказал, Коля?

— Охра, — снова повторил индеец. — Со мной в хоре один белый поет. В Михайловской церкви. Онисим, торговец с рынка. Кистями торгует, красками. Хвастал, охру у него недавно брали. Много. Двое белых — один коренастый, с бородой, второй молодой, кудрявый. Сказали — художники-богомазы. Храм в Масатлане расписывать.

— Ну, ну? — заинтересовался Олег Иваныч.

— У меня друг в Масатлане. Вчера виделись. — Николай переступил с ноги на ногу. — Не строят в Масатлане никакого храма. И старый не расписывают.

В гостевой зале Кривдяевой корчмы дымно горели светильники. Дрожащий зеленоватый свет их выхватывал из полутьмы опустевшие, ввиду позднего времени, лавки, длинный, усыпанный объедками стол с жирными мухами, жужжащими над кислыми лужами пролитого октли. Во внутреннем дворике переговаривались слуги. Сам хозяин, поглаживая чернявую бороду, сидел в своем углу и деловито подсчитывал выручку, время от времени бросая внимательный взгляд на суетящихся служек.

Неожиданно послышался громкий стук в дверь, закрытую на тяжелый засов. Похоже, стучали ногами. Ночная стража? Крикнув слугам, чтоб взяли копья, Кривдяй велел открыть дверь. Откатился в сторону засов. Чуть скрипнули петли. С улицы ворвался ветер. В дрожащем пламени светильников в корчму вошли двое — оба давние знакомцы хозяина — Матоня и Олелька Гнус. Последний нес что-то увесистое в большой торбе.

— Здрав будь, Кривдяюшко, — кивнул Матоня.

— И вам так же. Чего на ночь глядя? — Кривдяй подозрительно осмотрел вошедших своими маленькими все подмечающими глазками. Незаметно оглянулся на слуг. То же сделал и Матоня. Шепнул:

— Отошли ребят, поговорить надо.

Кривдяй шикнул на служек — те убрались во внутренний двор — и заинтересованно воззрился на торбу.

Матоня удовлетворенно кивнул и махнул рукой Олельке. Не говоря ни слова, тот опустил на пол торбу… и, быстро вытащив оттуда снаряженный к выстрелу арбалет, направил его прямо в сердце хозяина корчмы!

— Что, что такое? — испуганно дернулся было Кривдяй.

— Спокойно, паря! — осклабился Матоня. — Я ж сказал — разговор есть.

— Что еще за разговор такой? — зло прошептал корчмарь. — С самострелом-то. Да убери ты эту штуку, не ровен час, само выстрелит.

— Убери, Олелька, — разрешил Матоня. — Но наготове держи. Так вот, Кривдяюшко, — нехорошо усмехнулся он. — Говоришь, купчишки масатланские вчера припозднились?

— Ну? — непонимающе кивнул Кривдяй. — Вы что, их не встретили в роще? Так то ваша вина — наводка-то верная!

— Верная?! — Матоня гневно выпятил верхнюю губу, показав редкие желтые зубы. — Еле упаслись, хорошо темно было.

Кривдяй удивленно посмотрел на него:

— Что, купчишки сопротивляться начали? Так убили б. Воинов-то с ними не было.

— Купчишки?! — не выдержав, сорвался на визг до того молчавший Олелька. — Дай я его застрелю, дядька Матоня! Купчишки…

— Не встретили мы там купцов, Кривдяй. — Матоня уставился на побледневшего корчмаря тяжелым взглядом. — На самого воеводу нарвались, со стражниками. А все ты!

— Я? — возмущенно всплеснул руками тот. — Я? Вы промахнулись — не на того напали — а я виноват? Так, по-вашему, выходит? Да я вас…

— Не шуми, Кривдяюшко. — Матоня приложил палец к губам. — А то ведь и мы где надо шумнуть можем. Про твоих гостей — купцов индейских. Про толстяка и на ворону похожего. Видим, как ты их улестиваешь. Да и купцы они какие-то не такие — давно весь товар продали, а все сидят тут, выжидают чего-то, вынюхивают.

Корчмарь сверкнул глазами. Злобно, словно загнанный волк.

— Что хотите? — просипел он.

— Долю, — ухмыльнулся Матоня. — Повысить бы надо, Кривдяюшко. А то мы работаем, а ты…

— Так давно б переговорили, — пожал плечами Кривдяй. — Может, и договорились бы. А то пришли тут с самострелом… В общем, посидите пока. Вот вам октли. — Он поставил на стол запотевший кувшин. — Пейте, я сейчас.

Олелька дернулся было с самострелом, но притих под взглядом напарника. Спросил только, глядя в спину хозяину:

— Не сдаст он нас?

— Не сдаст. — Матоня покачал головой. — Нужны мы ему… как и он — нам.

Кривдяй вернулся довольно скоро. Куда и злоба со страхом делись? Улыбался, аж лучился добродушием.

— Ну, вот, — потер руки корчмарь. — Считайте, договорились. Кроме работы разбойной — тут уж я вам, так и быть, увеличу долю — будете еще кое-что делать. Вызнать надобно все о крепости, да о страже, да много чего. За то вот вам задаток!

Кривдяй швырнул на стол блестящую бляшку с изображением солнца.

— Золото, дядька Матоня! Ей-богу, золото! — От радости Олелька Гнус уронил самострел на пол.

На шум из приоткрытой двери во внутренние покои высунулась голова юного индейца. Высунулась и тут же скрылась.

— Ну, так по рукам? — Кривдяй выжидательно посмотрел на Матоню.

— А по рукам! — хохотнул тот. — По такому случаю неси-ка, Кривдяюшко, браги.

Усмехнувшись, Кривдяй щелкнул пальцами.

— Это что за парень? — вытерев рот рукой, подозрительно поинтересовался Олелька.

— Какой еще парень? — удивленно переспросил корчмарь.

— Ну, тот, что сейчас из покоев выглядывал. Смуглый.

— А, то проводник купеческий, Тламак. Не бойся, человек верный. — Кривдяй махнул рукой. — А чего ты про него спросил? Понравился? Могу с купцами договориться — уступят на ночку. — Корчмарь глумливо засмеялся.

— Не, я девок люблю, — под общий смех покачал головой Олелька. — А только видел я недавно этого парня у здешней церкви.

— И что он там делал?

— Молился.

— Что?

— Молился, говорю. Ну, молитвы чел. «Отче наш», по-моему.

— Молился, говоришь… — Кривдяй нехорошо прищурился. — Ну, тихоня Тламак, выходит ты хитрей, чем кажешься. Намного хитрей. Ну да ничего, и на хитрую жопу кой-что найдется.

Выпроводив надоевших гостей, корчмарь задумчиво заходил из угла в угол, вспоминая ацтекские слова, те, которые знал. Для разговора с главным, Таштетлем, с глазу на глаз, без переводчика. Вспоминались слова плохо. Ну, не помнил Кривдяй ни «врага», ни «предателя». Одно только вспомнил — «коатль» — «змееныш».

Глава 9 Ново-Михайловский посад — г. Цинцунцан. Весна 1478 г.

И вот увидели они,

Как, извиваяся змеей,

Ползет вдали за строем строй;

Сверкают шлемы золотые,

Щиты, топорики литые,

И копий целый лес встает…

Джон Барбор, «Брюс»

Олег Иваныч проснулся посреди ночи и уставился в потолок, расписанный по местным обычаям красным и синим узором. Что-то непонятное снилось. Нехорошее такое. То змеи какие-то, скользкие, отвратительные, то районный прокурор Чемоданов с большим обсидиановым ножом в руках. Грозя ножиком, прокурор дико ругался на языке науйя, а потом вдруг обратился в тощего купца Таштетля, похожего на общипанную ворону. Таштетль перестал ругаться, зато замахал саблей и приговаривал: «Глаз, он шипить, когда его вымают». Совсем, как когда-то злодей Матоня, сосланный по приговору новгородского суда на дальние северные острова, где, вероятно, и сгинул давно вместе с подельником своим, корчмарем Явдохой. Туда и дорога. А вот Таштетль… Хитер больно купец. Когда еще уезжать собирался — а все сиднем сидит. Один толстый отъехал — Аканак — что на пучеглазую рыбу смахивает. За товаром, сказал. А Таштетль здесь остался — за торговыми агентами присматривать да товаришко какой скупать. Тламак — переводчик — с ним. К нам больше носа не кажет — видно, Таштетль запретил. Хотя Ванька вроде с ним подружился. Надо будет попросить — пускай дружка своего поподробней о Таштетле выспросит. Пускай…

Олег Иваныч перевернулся на левый бок, обнял спящую супругу. Ближе к утру задремал. Только уснул — стук в дверь. Настойчивый, громкий.

— Кого с утра черти носят?

— Беда, батюшка воевода! — с криком распахнул дверь стражник. — Войско чужое к посаду идет! Масатланские купцы увидали.

— Войско? — Олег Иваныч не показал виду, что известие его взволновало — нечего панику наводить. — Ну и что, что войско? Дежурная стража что, не знает что делать? Ворота на засовы, войско на стены, пушки заряжать. Все пока.

— Давно так и сделали, батюшка воевода!

— Ну и молодцы. Теперь ждите. Скоро самолично прибуду. Старшего дьяка разбудили?

— Уже.

— Ну, ждите. — Не дожидаясь ухода стражника, Олег Иваныч широко зевнул и лениво потянулся за одеждой. Дождавшись, когда за воином хлопнула дверь, он тут же вскочил и быстро оделся: узкие немецкие штаны, сапоги, короткую куртку-вамс, сиреневую, с золотой вышивкой. Прицепил к поясу шпагу.

— Латы надень, — открыла глаза Софья. — Те, нюрнбергские. Легки, удобны, прочны. Да и вид имеют достойный — сразу видно, адмирал-воевода, а не шпынь какой ненадобный.

— Латы… — Олег Иваныч задумался. Жена дело говорила. Вышел в горницу, кликнул слуг — одеваться.

У стен посада уже кипела деловитая суета. На башнях калили ядра, кипятили котлы — лить на головы осаждающим. В сторону гор грозно смотрели мощные пушки. В гавани поднимали паруса суда, поворачиваясь бортами к берегу — немалое артиллерийское подспорье. У дальней стены распоряжался Гриша. Махнув ему рукой — продолжай, мол — Олег Иваныч забрался на воротную башню. Поздоровался со стражей, с пушкарями. Лично осмотрел пушки — на башне их было четыре. Средь них самая мощная, устрашающая — «Серебряный Змей», три года назад отлитая в Новгороде. По обеим сторонам ствола с изображением обвивающей его серебряной змеи имелись специальные шипы для наведения, отлитые вместе со стволом. Шипы опирались на тяжелый деревянный лафет с винтовой системой наведения — с помощью вертикально закрепленного винта жерло пушки можно было легко поднимать и опускать. Подобный же винт был закреплен и горизонтально — для наведения орудия вправо-влево. Рядом с пушкой в специальном ящике лежали чугунные ядра размером с человеческую голову. Около них суетился артиллерийский наряд — трое белых парней с перекатывающимися под одеждой мускулами. Парни беспрекословно подчинялись старшему — немногословному индейцу лет тридцати, одетому в красно-черный короткий кафтан европейского покроя, из тех, что были в моде в Новгороде, Швеции и Ганзе лет тридцать назад.

— Прохор Коитль, — представил его поднявшийся на башню Гриша. — Лучший новомихайловский пушкарь.

Индеец молча поклонился, скрестив на груди руки.

— Откуда огненный бой ведаешь? — удивленно поинтересовался Олег Иваныч.

— Был мастер. Овчинников Иван, из Русы. Пять лет назад помер, — кратко пояснил Прохор. — Хороший был человек, царствие ему небесное.

Пушкарь перекрестился.

Достав подзорную трубу, Олег Иваныч внимательно осматривал окрестности. Уходя от ворот, поднималась в горы дорога, примерно через полверсты делающая крутой поворот у высокой красной скалы с росшей на ее вершине кривоватой сосной или иным каким деревом — адмирал-воевода не шибко разбирался в ботанике. Дорога исчезала за скалой, уходя в отроги — в принципе, вражеское войско могло показаться внезапно, в любой момент.

Олег Иваныч повернулся было к Грише — отдать приказ выставить на скале наблюдателя. Потом вдруг посмотрел на пушку, задумался. Спросил Гришу о неизвестном войске.

— Купцы-масатланцы не успели к вечеру к нам, — охотно разъяснил Гришаня, поднявшийся сегодня, видно, гораздо раньше воеводы. — В горах ночевали. К утру пошли к ключу — за водой — а там лагерь! Хорошо — рано заметили, ноги в руки — да бежать скорее. Говорят, человек триста.

— Всего-то?

— Ну, вероятно, это только разведка.

— Тоже верно. Ладно, поглядим. — Олег Иваныч подозвал старшего пушкаря. — Ту скалу видишь?

Индеец кивнул.

— Сосну собьешь с первого выстрела?

Прохор неожиданно улыбнулся. Кивнул, вытащил из-за ящиков деревянный угольник с делениями, гирьку-отвес. Отправив пару человек к винтам наводки, подошел к пушке, к самому жерлу — начал что-то измерять, подвесив гирьку и командуя наводчикам:

— Полвинта… Треть… Четверть.

Чесал затылок, шептал про себя какие-то цифры.

Потом обернулся к Олегу Иванычу: чумазый, пахнущий порохом и серой. Улыбнулся, сверкая зубами.

— Хороша пушка. Такой не видел еще. У нас все с казенника заряжались — иногда и вырвет казенник, как пересыплешь зелья. А эта — с жерла заряжается, да и зелье крупное — не то что наша прежняя пыль. Такое зелье вели пушкарям осторожно использовать, особенно в старых пушках. Больно мощное.

— Новгородского помола зелье, — довольно пояснил Олег Иваныч. — Жаль, маловато его осталось. Ничего, скоро свое зелье приготовлять будем. Вот серу да селитру разыщем… Смотрите-ка, кто это?

Из дубовой рощи, что слева от масатланской дороги, выбежал человек — судя по одежде (набедренная повязка и ожерелье) — индеец. Быстро добежав до стен посада, он остановился подле ворот и громко сообщил:

— Идут.

С башни ему сбросили веревку с петелькой на конце. Ухватившись за веревку, индеец продел ногу в петельку и в несколько секунд оказался на башне.

И тут же, почти сразу, из-за красной скалы показалось войско. Первыми шли молодые мускулистые воины в хлопковых стеганых панцирях, с деревянными мечами, утыканными острым вулканическим камнем обсидианом. Головы воинов украшали разноцветные перья кецаля и устрашающие деревянные шлемы. На плечах некоторых красовались пятнистые шкуры оцелота. Целый лес копий колыхался над головами.

Воины остановились у самой скалы. Почтительно расступились, пропустив вперед носилки с важным сановником — видимо, генералом. Нет, судя по количеству воинов — майором. Хотя нет. Учитывая важность, с которой держался сановник, — уж никак не меньше полковника. Олег Иваныч внимательно рассматривал врагов в подзорную трубу. Вот «полковник», в пижонском переливающемся плаще из разноцветных перьев, выбрался из носилок. Уселся в подставленное кресло — ну прямо Наполеон Бонапарт на барабане. Махнул кому-то рукой…

С десяток воинов отделились от основного отряда и под бой небольших барабанов торжественно направились к воротам посада.

— Наш командир, великий окамбеча Кучунцин, любимец бога Огня Курикавери и богини Солнца Куеравапери, милостиво предлагает вам сдаться и не портить себе жизнь ненужным сопротивлением, ибо войско наше многочисленно, а воинский талант великого Кучунцина гремит по всей земле, от северных стран Желтого Бога до южных Черных Богов и от Красных Богов востока до Белого Бога запада. Наш милостивый окамбеча Кучунцин согласен принять ваши поклоны. Пока согласен.

Выслушав перевод, Олег Иваныч пожал плечами.

— Скажите, пусть передадут своему полковнику — адмирал-воевода желает встретиться лично. Переговорить. Желательно здесь же, можно даже у той скалы.

Выслушав ответ с каменными лицами, воины молча повернулись и ушли под бой барабанов.

— Это тараски, — шепнул адмиралу Григорий. — Многие узнали их раскраску и шлемы.

— Какие еще тараски? Что-то про таких не слышал.

— Они называют себя — пупереча.

— Ага… Что-то припоминаю. Кажется, купцы мне про них рассказывали.

Между тем за стенами посада вновь раздался бой барабанов. Вернулись прежние переговорщики с ответом. Великий окамбеча Кучунцин великодушно согласился на встречу у красной скалы.

— Что ж, пойдем. — Олег Иваныч потер руки и, прихватив с собой полтора десятка аркебузиров и Гришу, отправился на переговоры. Он чуть задержался, дожидаясь, когда закроют ворота, махнул рукой старшему пушкарю Прохору. Тот чуть поклонился и приложил руку к сердцу.

— Ну, будем надеяться на лучшее, верно, Гриша?

— Ох, верно, Олег Иваныч. Только я бы не очень-то доверял этим раскрашенным демонам.

— А мы им и не доверяем, — успокоил адмирал-воевода.

— Чего ж тогда идем?

— Сам увидишь. От скалы только встанем подальше.

Великий окамбеча, любимец бога Курикавери и богини Куеравапери, Кучунцин — «полковник», как его сразу прозвал Олег Иваныч — принял гостей, не вставая с носилок, с маской холодного равнодушия на лице. Дескать, ходят тут всякие, нет, чтобы сразу сдаться, не тянуть зря время. Поди, подарки принесли, сейчас разные послабления выпрашивать будут. Кучунцин улыбнулся — молодой, лет тридцати, цветущий мужчина, вальяжный, красивый, с тонким смуглым лицом и спускающимися на плечи черными волосами, украшенными золотой диадемой. Кто-то из воинов с поклоном передал ему раскуренную трубку. Сделав затяжку, Кучунцин недовольно взглянул на новомихайловцев и что-то буркнул сквозь зубы.

— Падайте на колени перед милостивым окамбеча! — с акцентом прошамкал грязный, неизвестно откуда взявшийся старик.

— Да щас! — усмехнулся Олег Иваныч. — Впрочем… — Он повернулся к аркебузирам с тлеющими фитилями. — Просят — упадите. Только на одно колено, да насыпьте на затравочные полки порох. Стрелять — только по моему приказу.

Аркебузиры так и сделали, звякнув байданами. Уперли ружья прикладами в землю, ждали.

Олег Иваныч обернулся, ища глазами старика.

— Эй, старче! Русский знаешь — подойди ближе, будешь переводить.

Грязный старик посмотрел на «полковника»-окамбеча. Тот презрительно кивнул.

— А мы пока присядем — в ногах правды нет.

С этими словами Олег Иваныч поклонился Кучунцину и уселся рядом с ним на носилки.

От подобной неслыханной наглости окамбеча на миг растерялся, даже выронил трубку. Олег Иваныч ловко подхватил ее, затянулся, закашлялся:

— Курил как-то в детстве «Астру», так и та лучше была, чем эта дрянь! Плохой у тебя табачок, полковник.

Пришедший в себя любимец богов что-то яростно прокричал и попытался встать с носилок, да Олег Иваныч не пустил:

— Сиди, сиди, друг, иначе я в один миг уничтожу все твое войско и тебя, родного. Эй, дед! Ты переводи, не филонь. Полковник, отгони своих воинов. Особенно тех, со стрелами. Отгоняй, отгоняй, не обижу. Видишь, у меня и оружия-то нет.

— Я сделаю из твоей кожи плащ, — проскрипел Кучунцин, приказав воинам удалиться. Он вовсе не хотел показаться трусом.

— Это ты всегда успеешь, если получится, — выслушав перевод старика, усмехнулся адмирал-воевода. — Видишь эту скалу? Она мне очень не нравится. Хочешь, я ее уничтожу в единый миг?

Кучунцин презрительно пожал плечами. Что плетет здесь этот чужак? А сам-то он, любимец богов Кучунцин, сидит уши развесив, словно больше заняться нечем! Нет, хватит уже терпеть это нахальство. Видят боги, он и так слишком милостив к чужакам.

— Ну, так как насчет скалы? Уничтожить? — не отставал проклятый чужеземец. — Тогда смотри…

Адмирал-воевода поднялся на ноги, высоко подняв руку в блестящей латной перчатке. Резко махнул ею — в перчатке отразилось солнце.

В тот же миг воротная башня окуталась пороховым облаком. Раздался ужасный грохот, словно раскатистый гром прокатился по небу. В ужасе попадали на колени воины-пупереча. Даже сам любимец богов великий окамбеча Кучунцин вздрогнул, прикрыл на миг глаза. А когда открыл — верхушка скалы вместе с росшей на ней сосной была срезана, точно ножом.

— Видал, господин полковник? — усмехнулся Олег Иваныч, жестом подзывая аркебузира. — Дай-ка ружьишко… Эй, полковник. Ты чего побледнел-то? Мне еще во-он то дерево не нравится. Метну-ка в него молнию.

Олег Иваныч тщательно прицелился и плавно потянул спусковую скобу. Вделанный в курок тлеющий конец фитиля уперся в затравочную полку. Небольшая вспышка… И грохот! Не такой, конечно, как от орудия «Серебряный Змей», но тоже весьма впечатляющий ввиду близкого расстояния.

— Вы — посланцы западного Белого Бога, бога вечерней звезды, покровителя ветра, — благоговейно прошептал Кучунцин.

Бедные наивные тараски! Они никогда раньше не сталкивались с жителями Ново-Михайловского посада, лишь только слыхали о них от отоми. Олег Иваныч был хорошо осведомлен об этом, потому и вел себя, мягко говоря, не вполне адекватно. Главное было — поразить. А уж потом — договариваться.

— А теперь послушай меня, полковник. — Олег Иваныч обернулся в поисках старика-переводчика. Где там! Его уж давно и след простыл. Оглушенные воины пупереча пошатываясь от пережитого ужаса медленно поднимались на ноги.

— Гриша, кто у нас местные языки знает?

— Да вон, те двое. — Григорий кивнул на двух молодых аркебузиров — уроженцев посада. — Здесь росли. Поди, должны знать.

— Маленько мерекаем, — кивнул один из парней. — Не знаю только, поймет ли этот черт?

— Скажи — приглашаем в гости.

Парень проговорил что-то на языке отоми. Кучунцин закивал — видимо, понял.

— На кой они нам сдались, Олег Иваныч, — зашептал Гришаня. — Пускай себе уматывают, откуда пришли. Да другим расскажут, чтоб неповадно было!

— Нет, не прав ты, Гриша, — покачал головой адмирал-воевода. — Сам посуди, кто у нас в Ново-Михайловском лучший канонир?

— Индеец Прохор Киотль.

— Верно. А ведь лет двадцать назад и Прохор бы при первом выстреле наземь кинулся, богов своих призывая. Чуешь, про что я?

Гриша задумчиво кивнул:

— Через лет пять-десять — и у этих пушки появятся. И пушкари — не хуже наших. Тогда — конец. А ведь появятся — посад-то от купцов, мастеров да прочих бродячих людей не закроешь, да и не нужно то — взаперти долго не высидишь.

— Потому — не в пороховом зелье наша сила, Гриша, — улыбнулся Олег Иваныч, — а в дружелюбии нашем и Христовом имени. Глянь-ка — уже в Масатлане православный храм собираются ставить, хоть там и нет русских. И это — начало только. К тому же… — Он помрачнел. — К тому же и у этих, и у нас, и у отоми могучий враг имеется.

— Теночки?

— Именно. Хоть и не сталкивались мы пока с ними — да, мыслю, не за горами то. А у них силища — сомнут нас поодиночке. Это и пупереча понимают, по крайней мере должны понять. С нашей помощью. Потому — примем сегодня ихнего черта со свитой по высшему разряду. Эй, ребята! Скажите полковнику — приглашаем на пир, в гости. Понравился он нам. И гостем будет, и богатые подарки получит. Да вот, хоть бы…

Олег Иваныч снял с пальца золотой перстень, которыми, по европейским обычаям, были обильно украшены обе его руки. В перстень работы новгородских ювелиров был искусно вставлен значительных размеров рубин.

— Бери, полковник, владей. От чистого сердца!

В палатах воеводы ломились столы, накрытые к пиру. Жареные гуси, уха, запеченные в глине кролики, тушеные овощи, щи с фасолью, пироги: с рыбой, с мясом, с той же фасолью пополам с острым красным перцем, местные маисовые лепешки. Из напитков, естественно, местная бражка-октли, но и не только — еще и перевар, ну, это уж для особо желающих. Олег Иваныч налил Кучунцину малую чарку. Тот принюхался поначалу, глядя на хозяина, выпил… Похватал воздух губами — быстренько сунул в рот сладкий вареный картофель. Перевел дух, потом улыбнулся — вроде ничего пошло. Олег Иваныч тут же с предложением: еще по одной. Пуперечский окамбеча замотал головой. Потом, мол, чуть позже, известное дело — привыкнуть надо.

В углу большой, украшенной затейливой потолочной резьбой залы играли специально приглашенные музыканты. Гусли, флейты, арфа. Ну и пара больших барабанов из кожи аллигатора — в качестве местного колорита. Музыканты — индейцы и русские — завели что-то тягучее, грустное, такое, что спать только.

Олегу Иванычу не понравилось. Хватил на пару с «полковником» Кучунцином чарку перевара, подошел к музыкантам:

— Шизгару давай!

— Что, батюшка-воевода?

— Ну, повеселей что-нибудь.

Заиграли. На этот раз вроде ничего — ноги сами в пляс пустились. Ульянка подхватила Кучунцина — повлекла в хоровод, с девками. Олег Иваныч — к Софье. Пошли, мол, попляшем. Та лишь улыбнулась в ответ.

— Да что с тобой? — Адмирал-воевода встревоженно посмотрел на супругу. — Али нездоровится? Или какой-нибудь гнус покусал, так возьми мазь.

Последнее не зря было сказано. Во множестве водились тут разные летучие паразиты, типа комаров, гнуса, москитов. Жалили не переставая — особенно в межсезонье. Только мазью и спасались — ее местный знахарь делал, тот, что Ваньку пейотлем угощал, наркоман старый.

— Нет, Олежа, есть у меня мазь еще, — покачала головой Софья. — А только плясать не пойду, не упрашивай.

— Да ты и не ела сегодня, да и не пила почти, я видел. Точно — лихоманка приключилась, а ты молчишь.

— Нет, не лихоманка. — Софья лукаво взглянула на мужа. — Экий ты недогадливый, Олег Иваныч. Ребенок у нас с тобой будет.

Олег Иваныч закашлялся. Рад был, конечно. Но и тревожно было за Софью — как там все еще здесь сладится. С пуперечами этими. Нет, вроде «полковник» неплохой мужик оказался. Как же, блин, его? Кучун… Кучум… А, черт с ним!

— Эй, господин полковник! — Олег Иваныч потянул расплясавшегося гостя за локоть. — Хватит скакать, пойдем-ка лучше выпьем. Повод есть! Эх… Полковнику никто не пи-и-ишет…

С утра светило солнце. Ярко — аж глаза резало. Висело в синем, словно бы неземном, небе желтым пылающим жаром шаром, да так парило! К обеду даже москиты куда-то попрятались. Змеи и те уползли. Впрочем, их и без того мало осталось, змеюк-то, — уж больно шкуры у них красивые — на ножны шли, на кошельки, сумки. Да и мясо — вкусное, белое, словно у кролика, пальчики оближешь, ежели хорошо приготовить. Да с красным перчиком, да с картошкой сладенькой, да под бражку! Вот и переловили всех гадов в округе. Редко какой вблизи масатланской дороги появится — и на того сразу охота. Мальчишки друг с другом до крови передерутся — кто змеюку первый увидел. А та шипит, бросается, хвостом гремит устрашающе. Шипи, шипи, зараза! Палки с острыми шипами на что? А камни? Так что — на кошельки тебя да на ножны — шипи не шипи.

Тламак давно такую змею выслеживал. Специально отпрашивался у Таштетля за ворота — тот не препятствовал: о том, как именно и через какое время сменяется воротная стража, исправно доносил Тламак, а что ему поделать было? Вот и сейчас пошел. Прихватил с собой мешок да палку-рогатину. Видел вчера змеиный след на песке. Опасное, конечно, дело — раздобыть змеюку, но… Уж больно хотел Тламак подарок сделать новому своему другу Ваньке. Уже и с кожниками договорился заранее — приноси, говорят, змеюку — полшкуры твои, ежели платить не хочешь, ну и мясо нам останется — зажарим на угольках, хочешь, есть оставайся. Тламак лишь улыбнулся. Можно и поесть, мяса-то. Да не одному — друга Ваню позвать. Когда еще свидятся — Таштетль на днях в обратный путь собирался, видно, все вызнал, что ему надобно было.

Тламак ушел, прикрыв за собой дверь. Дремавший на лавке — посетителей ввиду жары пока не было — Кривдяй проводил его ленивым взглядом. Вспомнил вдруг, что не сказал еще Таштетлю о том, что видел Олелька. А тот ведь утверждал, что молодой проводник Тламак молился у православного храма. Значит — крещеный. Знает ли об этом Таштетль? И самое главное, какая выгода будет ему, Кривдяю, ежели Таштетль об этом узнает? Потому и не торопился пока Кривдяй, выжидал. Ха! А может, золотишка попросить у Таштетля за важную новость? Даст ведь, когда надо — не жадный. Кривдяй нацедил себе в кружку октли и задумчиво выпил.

Змея лежала на камне. Мощная, красивая, блестящая. Свернутая, словно пружина. Тламак отыскал ее сразу — недалеко и ушел с масатланской дороги. Осторожно подошел ближе. Ух, красавица! Словно живое воплощение великого бога Кецалькоатля. У какого иного ацтека рука бы не поднялась, но только не у тайного христианина Тламака. Ну, что это за бог? Змея — змея и есть. Подлая ядовитая гадина. Какой от нее толк? Вред один. Ну, красива, да… К тому же — довольно вкусна, доводилось как-то пробовать у каита. Тламак раскрутил пращу, вложил специально приготовленный камень. Змея дернулась вдруг, словно что-то почувствовала. Подняла узкую треугольную голову, увидев юношу, яростно зашипела, завернулась кольцами… и прыгнула! Ну, дура… Тламак только свистнул, на лету сшибив гадину камнем. Умная змея уползла бы быстренько в камыши от греха — ищи потом ее там, свищи. А эта, вишь, завыпендривалась. Мол, прыгнет сейчас, укусит. Ну что, тварюга, прыгнула?

Осторожно отделив обсидиановым ножом раздробленную камнем голову, Тламак спустил на песок кровь и, свернув кольцами безголовое змеиное туловище, сунул его в мешок.

Олег Иваныч оклемался лишь к вечеру — голова болела безбожно, вот что значит перевар с бражкой мешать. Интересно, как этот… «полковник»? Адмирал-воевода испил принесенного сердобольной супругой сока каких-то ягод и, накинув плащ прямо на рубаху, отправился в палаты гостей. Великий окамбеча «полковник» Кучунцин, взъерошенный, в подаренной вчера лазоревой рубахе с вышивкой, сидел на верхней ступеньке крыльца и тоскливо плевал вниз во двор зеленой тягучей слюной. Олег Иваныч присел рядом:

— Что, брат, тяжко?

Кучунцин кивнул, словно бы понимал русскую речь. Впрочем, чего тут было непонятного?

Адмирал-воевода подмигнул гостю и, выловив взглядом слугу, послал его в амбар за брагой. Вроде не все октли вчера выпили.

— Ну, вот. — Отхлебнув прямо из кувшина, Олег Иваныч передал его Кучунцину. Тот, поблагодарив кивком, тоже припал к горлышку. Неплохая бражка, холодненькая.

Олег Иваныч доверительно повернулся к «полковнику»:

— Вот так, бывало, придешь на работу — а работал я дознавателем на Петроградской — после какого-нибудь праздника. Башка раскалывается, а тут еще «двести первую» выполнять да две очные ставки. Ну, очняки отменяю, конечно. А «двести первую» — уж никак, сроки. А прокурор, зараза… ууу… Понимаешь меня, да?

Кучунцин улыбнулся. Мотнул головой, тоже на жизнь пожаловался. Мол, одна у него жена — дочка правителя — можно бы и вторую, да нескромно это. Всякие лицемерные уроды, типа главного жреца-петамути, возмутятся. Скажут, слишком много возомнил о себе окамбеча, не пора ли принести его в жертву Красному Богу Венеры? Ох уж эти жрецы — так бы их и поубивал бы! Нет, ладно, бывает, попадаются и среди них хорошие люди, с которыми и октли попить, и по девкам, но нынешний петамути, старый пердун, уж такой аскет да скромник, дальше ехать некуда. Правда, недавно узнал, уж больно сильно он мальчиков любит. Это хорошо. Подставим ему нужного мальчика, потом посмотрим — кто кого принесет в жертву Красному Богу Венеры. А еще, говорят, петамути с теночками связан. Ух, старая ящерица! Теночки спят и видят, как бы всех тарасков-пупереча принести в жертву своим дурацким богам. Да, в Цинцунцане тоже приносят человеческие жертвы, но не в таком количестве, как теночки! Надо ведь и меру знать, а то скоро совсем людей не останется.

— Слушай, — Кучунцин хлопнул Олега Иваныча по плечу. — Достали совсем эти гады-жрецы! Блюстители морали, иметь их всех в задницу! У меня приятель есть, касик отоми, так он, как только стал касиком, сразу всех своих жрецов в жертву принес. Вот молодец, очень правильно сделал! Теперь сам — и касик, и жрец. И никаких жертв богам — перебьются. И не сказать, чтоб они очень на него за это гневались, я имею в виду богов.

— Да и я тоже с тобой совершенно согласен, — кивнул Олег Иваныч. — Конечно, выпить еще обязательно надо. Немножко. Пару кувшинчиков. Вот этой вот кислой бражки — перевар уж не лезет больше, упаси господи!

Так они и общались — новгородский боярин Олег Иваныч Завойский (бывший старший дознаватель) и полководец тарасков Кучунцин. Хорошо общались, весело, истории разные друг другу рассказывали. Олег Иваныч — по-русски. Кучунцин — на языке науйя. Смеялись, аж до хохота.

Заглянул на двор Гриша. Поприветствовал. Олег Иваныч и его позвал, на крыльцо.

— Не, некогда мне, — покачал головой Гришаня. — В гости собрались с Ульянкой. К отцу Меркушу. Пойдете с нами?

— Не, пожалуй, тут посидим. — Олег Иваныч покачал головой. — У нас тут весело — «полковник» анекдоты рассказывает. Я, правда, ни хрена не понимаю — но, видно, смешные. Слушай, Гриша! Не в службу, а в дружбу — зайди по пути к Геронтию, у него там рыбка вяленая была. Пусть пришлет с Ваней.

— Зайду, Олег Иваныч.

Гриша удалился.

За горами опускалось солнце, окрашивая оранжевым пламенем купол Михайловской церкви.

Прибежал Ваня с рыбой. Олег Иваныч и его на крыльцо усаживал, да и тот тоже отказался — в кои-то веки друг зашел.

— Да ты его знаешь, Олег Иваныч, Тламак, переводчик. Во-он он, у калитки торчит.

Простившись, Ваня сбежал вниз по ступенькам крыльца и помчался через сад к калитке, где его ждал приятель. И когда, спрашивается, успели подружиться?

Олег Иваныч обернулся к «полковнику»…

Вместо веселого приятного в обращении человека перед ним сидел истукан с сурово сдвинутыми губами.

— О благодушный хозяин, знаешь ли ты, кто этот парень, что стоит в конце сада? — спросил он воеводу. Естественно, на языке науйя. Впрочем, Олег Иваныч на этот раз его понял — уж сейчас-то можно было догадаться, о чем спрашивают.

— Это Тламак. Индеец. Впрочем, вы все тут индейцы… Отоми, кажется. Да, отоми. Отоми.

— Отоми? — Кучунцин скептически хмыкнул. — Нет, он не отоми. Не так давно я видел его в свите ацтекского купца Аканака, похожего на глупую рыбу. Этот парень — теночка, ацтек, мешика… или как там они еще себя называют, зловещие правители Теночтитлана, города жестоких кровожадных богов. Они уже добрались и до вас, ждите, вслед за купцами придут воины. Задержите же этого юного шпиона! Убейте его! Убейте всех купцов — быть может, тогда вы спасетесь от нашествия теночков, и ваши бьющиеся сердца не станут украшением золотых сосудов в их храмах. Впрочем, ненадолго.

Олег Иваныч, не перебивая, выслушал речь гостя и решительно послал слугу за переводчиком. Не за Тламаком, естественно.

— Я скоро уеду, — сказал Тламак Ване уже на рынке. Они сидели на траве под деревом и ели вкусное мясо. Завернутое в маисовые лепешки. — Потому, прими от меня подарок. — Молодой индеец протянул мальчику изящный браслет из блестящей змеиной кожи.

— Красивый. — Ваня погладил браслет пальцем. — Но… Вот… Возьми. — Он протянул другу серебряную новгородскую деньгу. — Проделаешь дырку — повесишь на шапку… впрочем, у вас и шапок-то нет… Ну, на шею повесишь. Вспомнишь когда-нибудь. Хотя, думаю, еще увидимся.

— Лучше б нам не пришлось больше увидеться, — прошептал Тламак. — Лучше б о вас никогда не узнали правители Теночтитлана.

Ваня вдруг замер, увидев молодого круглолицего парня. Парень — кудрявый, краснощекий, красивый — покупал у торговца крючки для рыбалки. Торг на базаре продолжался почти до темноты — днем-то, в жару, кто на рынок пойдет? Круглолицый вдруг обернулся — встретился взглядом с Ваней… Ну, это ж с «Семгина Глаза» матрос. И… Ха! Так ведь это он скатился тогда, на Двине, в овраг, когда пришлось застрелить медведя. Точно — он. А впрочем, может, и нет, времени-то прошло изрядно. Спросить, что ли? Нет, уже ушел. Во, блин! Испарился. Даже не поздоровался!

Таштетль был зол. Прямо пылал злобой. И это его — одного из жрецов Уицилапочтли — пытался обмануть какой-то мальчишка, место которому — теокалли — пирамида великого бога. Только не на жертвеннике — слишком жирно — а под ним, со сдернутой кожей, в качестве пищи для священных аллигаторов. Надо же — молиться христианскому богу! Но пока… Он ведь один хорошо знает дороги. Пока его не стоит трогать. Вот вернемся обратно в Теночтитлан, тогда… уж тогда…

— Что ты хочешь сказать мне, мой верный Тламак? — ласково улыбаясь, спросил Таштетль возвратившегося с базара юношу.

Тот вздрогнул, чувствуя, как откуда-то изнутри нахлынула вдруг гнетущая волна страха. Тламак очень боялся Таштетля.

— Где ты был сегодня, Тламак? Расскажи.

— Я… я был сегодня во дворце правителя… как ты и приказывал, кецалеподобный.

— Я не приказывал тебе сегодня посещать дворец. — Таштетль недовольно поджал губы, и Тламак съежился, низко опустив голову.

— Придется тебя наказать. — Таштетль поднял голову мальчика за подбородок и заглянул ему прямо в глаза.

— Я… Я видел во дворце… — заикаясь, произнес Тламак. — Видел… мне показалось…

— Так кого же?

— Кучунцина — окамбечу тарасков!

Таштетль вздрогнул. Надо же! Он знал уже, конечно, о том, что войско тарасков отказалось от штурма. Но чтоб им командовал Кучунцин…

— Ты точно видел его или тебе показалось? — Жрец пытливо воззрился на трясущегося от страха мальчишку.

— Точно, — кивнул тот. — Это точно был Кучунцин. Я ведь видел его в Семпоале.

— Молодец, — похвалил Таштетль. — Ты не зря посетил сегодня дворец. Дальше нам здесь оставаться опасно. А ну, позови-ка Кривдятля!

Договор с владыкой пупереча-тарасков Ва-арати Куримчи был заключен в столичном городе Цинцунцане, куда Олег Иваныч и Гриша, в сопровождении отряда воинов, немедленно выехали по приглашению окамбечи Кучунцина. Цинцунцан оказался большим городом, с прямыми улицами и каменными домами красноватого цвета. Дворец правителя — иречи — высился в центре города, напротив длинной вереницы ступенчатых храмов, и представлял собой прямоугольное в плане здание, выстроенное добротно, но без особых ухищрений, типа каких-нибудь теремов, балконов и башенок. Город располагался в нескольких верстах от большого горного озера под названием Пацкуаро — основной пищей тарасков была рыба. Ее и жарили, и парили, и сушили. Варили из нее похлебку, а иногда ели и сырой. Рыбаки-пупереча ловили рыбу с длинных челнов при помощи оригинальных сетей, напоминающих крылья бабочек или гигантских стрекоз.

Встреча с правителем с помощью того же Кучунцина прошла как по маслу: старый седовласый иреча во всем доверял своему зятю. Разговор сразу же вошел в нужное русло — борьбе с экспансией могущественной ацтекской империи.

— Ты вовремя явился, Кучунцин! — тряс седыми космами Ва-арати Куримчи. — Не далее как вчера проклятые теночки снова напали на несколько селений в глубине наших земель. Наши воины доблестно сражались, но все же им пришлось отойти. Боги теночков вновь насытятся сердцами нашего народа! Вы вовремя пришли, и твое предложение о союзе, уважаемый Белый Касик, сделано вовремя.

— Секундочку, — перебив переводчика, Олег Иваныч поднял вверх руку. — Вы что-то сказали о месторасположении захваченных селений. Они что, действительно находились в глубине вашей территории?

— Увы, это так.

— Тогда как теночки смогли незамеченными подойти к ним? У вас что, нет охраны границы своих земель?

— А зачем охранять пустыню и горы? — вопросом на вопрос ответил иреча.

— Да затем, чтобы теночки не смогли так вот запросто захватывать ваши селения! — воскликнул Олег Иваныч. — Надо выстроить крепости в горах, на перевалах, около озер и рек. Дальше — за линию крепостей — никакой враг пройти не должен! Это и есть граница!

— Но некоторые крепости будут находиться очень далеко от нас! — возразил правитель. — В случае чего, мы не сможем оказать им помощь.

— А для этого мы и заключаем с вами союз. — Адмирал-воевода двинул Гришаню локтем, шепнул: — Ты смотри, как живут: приходи в их страну кто хочешь, что хочешь бери.

— Нет, так дело не пойдет. Будем строить крепости на границах земель. Ваши материалы, а рабочие — наши воины. Отоми тоже, думаю, присоединятся.

— И тотонаки.

— Ну, вот! И тотонаки. Не знаю, правда, кто это такие, но, если вы говорите, что присоединятся — замечательно будет. И пусть только попробуют теночки сунуться!

В корчме Кривдяя на окраине Ново-Михайловского посада было людно. Наступавший вечер еще только набирал силу — народишко шел с вечерни, на улицах людно, не жарко, ветер с океана свежий — унес к чертям собачьим всякую жалящую летучую нечисть. Хорошо!

За длинным столом, на лавках вдоль стен набиралась октли довольно разношерстная компания: крестьяне-каита, торговцы-отоми, сменившиеся с дежурства стражники, компания промысловиков с «Семгина Глаза», пара подмастерьев с кузницы. Крестьяне, полуголые, с большими мозолистыми руками, видно, не успевшие до конца дня справить свои дела — судя по большим плетеным корзинам — ходили на рынок, да задержались почему-то, бывает. Сидели теперь у самой двери целой компанией — человека четыре — неторопливо потягивали октли да присматривались, выспрашивали у служек насчет ночлега. Дорого ли? Ну, во внутреннем дворе — недорого. На своих же подстилках, если есть. Нету? Ну, тогда чуть дороже выйдет. Впрочем — можете отработать — натаскаете хозяину воду. Крестьяне оживились, кивнули — чего ж не натаскать, воды-то, натаскаем! Вот, допьем, сразу на колодец отправимся или к ручью.

Иван Фомин, кормщик с «Семгина Глаза», недовольно покосился на индейцев. И куда только хозяин смотрит? Пускает в корчму всякую босоногую тварь. Так и приличных клиентов запросто лишиться можно. Типа вот, рыбаков с «Семгина Глаза». А вообще же, Иван, как и другие рыбаки, на жизнь не жаловался. А чего жаловаться-то? Морозов нет, дожди только. Рыбы — завались, бобра тоже, еще и золотишко кое-где имеется, если голова на плечах есть — подразжиться можно. Еще бы людишек, на все готовых. Вот как эти…

— Чего мимо проходите? — Кормщик схватил за рукав проходившего мимо знакомца — Олельку Гнуса. Не один Олелька был, с Матоней, мужиком на вид звероватым — чувствовал Иван, есть у них какой-то приработок, недаром на коч давненько уж глаз не кажут.

— А, Иване! — осклабился Матоня. Олелька поклонился:

— Здрав будь, дядька Иван!

— Присядьте-ка, дело есть.

Матоня с Олелькой переглянулись, присели, кивнув другим знакомцам — рыбакам с коча. Взяли по кружке с заедками…

Кормщик предложил им спуститься на коче к югу, где, по словам его знакомых индейцев, «золота, что грязи». Олелька почесал кудрявую башку, Матоня тоже задумался. От дум отвлек Кривдяй — самолично принесший кувшин с октли. Мигнул незаметно от кормщика — пошли, мол.

— Мы сейчас. — Оба разом вскочили и последовали вслед за хозяином корчмы.

— Вот что, робята. — Поплотней закрыв за вошедшими дверь, Кривдяй указал на лавку перед небольшим столиком с закусками. — Есть для вас работенка. Слыхали, охочих людей набирают в дальнюю крепостицу? Вот вы в крепостицу ту и поедете.

— Да что нам, больше делать нечего?

— Молчи, паря! За это дело вы столько золотишка огребете — враз богатеями станете.

— Купчишки, что ль, платят?

Кривдяй лишь хмыкнул.

— Не так просто поедете. Вызнаете все: как стража на стены ходит, есть ли наряд пушечный да сколько, где воду берут, откуда пища. Будут в другие крепости зачем посылать — не отказывайтесь. Вот вам задаток… Велено передать.

Кочмарь швырнул на стол изрядный кусок золота. Глаза шильников алчно расширились.

— Все исполните — получите вдесятеро против этого, — усмехнулся Кривдяй. — Для Таштетля это золото — что для вас на дороге каменья. Да, вот еще что. — Он отвернулся к небольшому резному шкафчику и, достав оттуда шкатулку, вытащил небольшой округлый предмет — золотой человеческий череп с глазами из бирюзы:

— Это вам. По голове этой мертвенькой признают вас кому надо. А кто такую же голову покажет — тот заодно с вами. Того слушайтесь. Все поняли?

— Да, чай, не дурни.

— И с этим… С Фоминым с коча не заморачивайтесь — ничего не выгадаете. Зря вообще вы к нему подсели, он тут не впервой — приставучий. Сейчас начнет уговаривать, взгляды привлекать лишние. Пошли-ка… Провожу вас тайным ходом.

А в это время из земель отоми возвращался в великий город Теночтилан караван купцов-почтека. Покачивался на носилках похожий на общипанную ворону Таштетль, позади, на таких же носилках лежал связанный Ваня, а впереди, глотая слезы, шел Тламак. Друг Вани. Бывший друг. Предатель. Именно он, не имея в голове никаких дурных мыслей, разболтал когда-то Таштетлю о сыне богатого вельможи из-за далекого моря и чуть ли не родственнике самому Белому Касику, повергнувшему в ужас целый отряд тарасков. Уходя, прихватил Таштетль с собой и Ваню. На рынке еще, когда ели с Тламаком лепешки, попались на глаза Таштетлю. Кивком головы жрец отозвал в сторону проводника, а Ване… Мешок на голову — и все, не трепыхайся. Слуги Таштетля дело свое хорошо знали.

Шел Тламак впереди, мучался. Совесть заедала — ведь это из-за него все, из-за него… А может, ночью напасть на стражников, развязать Ваню, бежать? Нет. Страшно это все. Боязно. Разве может он, Тламак, тягаться со страшным Таштетлем? Не получится ничего. Нечего и пытаться.

Шел Тламак впереди да глотал соленые слезы. В синем небе за его спиной взрывалось жаром жестокое солнце.

Глава 10 Крепость на плоскогорье Анауак — озеро Тескоко. Июнь 1478 г.

Рыцарь опасной дороги не минет!

Враг неподвижен за серой скалой,

Прыгнет и крикнет, опустит и вынет,

Красный от крови кинжал роковой.

В. Брюсов, «Витраж — триптих».

Я привык к тому, что всю жизнь мне везло,

Но я поставил на двойку, а вышел зеро.

Майк Науменко, «Старые раны»

Стояла жара — земля раскалывалась черной паутиной трещин. Зной почти высушил русло небольшой речки, оставив лишь узкий коричневатый ручей — но и то было благо. Именно к этому ручью, оставив на время горные отроги, спускались на водопой дикие звери, именно к нему приходили люди смыть въевшуюся песчаную пыль. В двух полетах стрелы от ручья вздымались к небу красные скалы, а за ними тремя широкими уступами спускалась к реке долина, поросшая густой травой. Ветер гнал по траве голубоватые волны, играл листвой редких раскидистых деревьев, дававших густую тень — спасение путников. Целое стадо ланей, спасаясь от оцелота, пробежало на запад, где, ближе к океану, угадывалась фиолетовая дымка непроходимого леса.

На границе гор и долины, среди скал, угнездилась небольшая крепость — мощные стены из красноватого камня, обитые медью ворота и две высокие башни. Мимо крепости проходила узкая дорога, выбегала из горных ущелий и змеилась внизу, в долине. Дорога эта была одним из немногих путей, что вели на север, в земли отоми и пупереча и дальше, к Ново-Михайловскому посаду и Масатлану. К югу от крепости — вон, видно с башен — простиралось обширное плоскогорье Анауак — земли могущественной империи ацтеков. Крепость называлась Теспатль, что в переводе на русский имело два близких по смыслу значения — кремень и нож — и когда-то принадлежала отоми. Если смотреть сверху, крепость Теспатль действительно напоминала лезвие широкого кремневого ножа, широкое к воротам и сужающееся позади, к скалам. Глубокое ущелье защищало крепость с востока. С запада и севера громоздились неприступные скалы. Лишь южная — широкая — сторона, там, где ворота, выходила к дороге — именно над ней и нависали башни, да так удобно — что без соизволения коменданта крепости вряд ли кто мог бы проследовать на север. Чужой отряд ждал бы целый град камней, а теперь еще — и грозные тяжелые пушки, с великим трудом доставленные в Теспатль двумя артелями неприхотливых носильщиков-каита. Нависающие над дорогой башни отбрасывали на плато длинные черные тени. Дувший с гор ветер бросал в глаза часовым мелкую красную пыль.

— Вот послал черт работенку! — отплевываясь, выругался Олелька Гнус. — Спасибо, Кривдяюшко, присоветовал.

— Не ворчи, — усмехнулся Матоня, стоявший рядом с Олелькой на крайней, ближней к горам, башне. — Уж лучше пыль, чем кровососы. Хоть чесаться не надо.

— Да уж, — поправив висевший на поясе меч, махнул рукой Олелька. — Все одно, не от этих зараз, так от пылищи чешешься. В баньку бы…

Матоня вытер со лба пот:

— В баньку не в баньку, а к ручью сегодня сходим, как сменимся.

— Угу. Ужо в грязи пополощемся. — Олелька скептически скривился и сплюнул вниз, на дорогу.

— Ну, уж коли неохота — черт с тобой, ходи грязным, — хохотнул Матоня. — Нам тут еще сколько гнить? Три недели. Зато, коли Кривдяй не обманул, заработаем. Не должон обмануть, какой ему интерес нас обманывать?

— Так ведь не приходил к нам никто со знаком тайным, — резонно возразил Олелька. — За что ж Кривдяй платить будет?

— А то уж не нашенское дело, что не приходил. — Матоня осклабился. — Не приходил — и слава богу — неча нам подставляться. А что касаемо Кривдяя — так ведь не он платит.

Олелька Гнус согласно кивнул.

Они пошли на ручей вечером, но не поздно, сразу, как только сменились. Отпросились у коменданта — добродушного Текультина (в крещении — Федора Власьича) — толстого пожилого индейца, уроженца Масатлана, имевшего в Ново-Михайловском посаде дом и выборную должность ополченного сотника. В крепость он напросился сам, прельстившись резким повышением статуса, высоким жалованьем и спокойной службой. Слухи о всяких там теночках Власьич считал явным преувеличением и им не верил. Одно знал — в таких вот дальних крепостицах самая спокойная служба и есть — от начальства далеко, к Богу — ближе. Вместе с Власьичем приехали в крепость его жена — худая, как тень, Таиштль — и две дочки на выданье — Маланья и Вера. Дочки были ничего себе, симпатичные, черноглазенькие. Только уж больно шумные — хохотушки да сильно петь любили, особенно старшая, Маланья. В Ново-Михайловском постоянно на хор бегала, что при церкви Михаила Архангела. Там и глаз положила на одного парня. Красивого, смуглого, молодого. И в должности приличной — не большой, но и не малой — младший дружинник. А как пел! Очень тот парень Маланье понравился, вот бы, думала, посватался! Но ведь скромник — даже не познакомился, стеснялся. Сама-то Маланья, хоть и на язык востра, а тоже, как сядет рядом на лавку — словно язык проглотит. Сидит — ни жива ни мертва, эх, колода. Сиди вот теперь в крепости, слушай маменькины наказы да плети из агавы циновки. Скукотища. Хорошо хоть батюшка, говорил, не надолго это — следующим летом вернутся обратно в посад, к тому времени подкопят на приданое. Вот тогда можно будет и сватов ждать. А пока — цыц — и никаких игрищ! Сидите, циновки плетите. Ну, песни петь можете.

Вот и пели девки. То масатланскую, про кривого койота и хитрого зайца Тоштли, то русскую, про красну девицу-бесприданницу, а то псалом какой-нибудь красивый затянут. Стражники на башнях заслушивались, уши развесив. Власьич дочек за это ругал — те отнекивались, за стражниками своими лучше следи, вон, Мишка Косой третий день пьяный ходит, собака. И где только бражку берет? Хотя понятно где — кузнец все-таки. А хороший кузнец всегда на бражку заработает.

Вот и сегодня, день еще не кончился, а уж идет по двору, песни горланит:

Ай, как шел молодец Да похаживал. На девок красуль Да поглядывал.

Перед домом Власьича остановился Мишка — хоть и косит немного, да парень собой видный, высокий, светлоглазый, шугозерского своеземца Мефодия дальний родственник. Крикнул вроде бы никому — вокруг дома забор глухой, глиняный:

— Затянуть, что ли, нашу? — И тут же:

Эх, как собиралися, да красны девки, Эх, да красны девки, да собиралися…

Почти сразу подхватили за забором звонкие девичьи голоса:

В лес по грибы, по ягоды, Да не одни — с ребятами.

Ухмыльнулся Мишка:

— Эй, Верушка, Маланья! Орехов не хотите ль?

— Хотим!!!

Подставив к забору скамейку, сестры проворно вскочили на нее, показав над краем забора свои улыбающиеся лица. Как же, Мишка орехами угощает.

Мишка улыбнулся, подошел ближе…

Однако тетка Таиштль, жена Власьича, тоже не лыком шита, не койотом едена — давно уж услыхала Мишку. Приготовила палку. А как утащили девки скамейку, тут же и выскочила, да с палкой!

— Ах, вы ж, заразы! Вместо того чтоб циновки плести чинно? Вот уж пожалуюсь батюшке, будет вам приданое!

— Не шуми, Таисья Батьковна! — вступился за девок Мишка. — Пусть орешками полакомятся.

— А ты вообще молчи! — Над забором появилась рассерженная физиономия Таиштль. — Ишь, защитник выискался. Кто блюдо починить брался? И где то блюдо?

— Так починил я твое блюдо, тетушка Таисья. Только прополоскать осталось — копоть кузнецкую смыть. — Мишка сделал руками вращательное движение. — Сейчас вот прямо и пойду к ручью, отмою. Хорошее блюдо стало — как новое. Все дырки самолучшей медью заделал, лучше прежнего.

— Починил, говоришь? — Тощая Таиштль сменила гнев на милость. — Ну, как принесешь, заходи, Миша, гостем будешь. Блюдо это мне Текультин еще в молодости подарил, в Масатлане. Думала — уж совсем прохудилось. Молодец, что сделал, коли не врешь.

— Да что ты, тетушка Таисья! Как можно… Жди, ужо к вечеру блюдо занесу. Да не тирань дочек, они у тебя золото.

— Уж и без тебя знаю. — Таиштль улыбнулась. Дочки, что правда, то правда, хорошие. Вот бы еще и замуж их хорошо пристроить.

— Да кто там орет на всю крепость? — спускаясь после дежурства с башни, недовольно произнес Матоня. — Уши уж от криков болят.

— Мишка-кузнец разоряется, — усмехнулся Олелька Гнус. — Видно, опять браги напился. И где только берет?

— Ну, где берет — ясно. У купчишек проезжих — кому носилки починит, кому ожерелье выправит — те и расплачиваются. Были б тут лошади — на одних подковах озолотился бы Мишка. — Матоня завистливо вздохнул.

— Да, Мишка — кузнец отменный, — согласно кивнул Олелька. — Нам бы вот тоже не помешало раздобыть бражки, а, дядька? Купчин прижать за горой… Ну и что, что Кривдяй разбойничать не разрешил? Кто он такой, этот Кривдяй? Выжига! Да мы ж и не часто. Вот, завтра туспанский караван ждут. Может, порастрясти купчишек, а то засиделись без дела-то?

Матоня задумался. Да, пожалуй, купчишек потрясти стоит. Тихонько. Ну, конечно, не туспанский караван — он уж слишком велик — а вот кого поменьше…

— Ладно, там видно будет. — Махнув рукой, Матоня направился к воротам, а оттуда — к речке, вернее — к коричневому ручью. Разрешение на то от Власьича было получено еще вчера. Хоть и неказист ручей, а все ж сполоснуться можно.

Они пересекли овраг и, пройдя по узкой тропинке меж колючим кустарником, спустились вниз. Скинув одежку, вошли в воду и принялись мыться, пофыркивая от удовольствия, совсем не замечая, как с противоположной стороны ручья, из зарослей агавы, наблюдают за ними внимательные глаза индейца. Судя по татуировке на груди в виде вытянутых овалов и ожерелью из зубов пумы — это был отоми. Яркий плетеный плащ со вставками из разноцветных перьев указывал на непростое положение индейца — ну, если и не касик, то явно зажиточный торговец. Последнее предположение, скорее всего, было правильным, если принять во внимание пять пар носильщиков, отдыхающих невдалеке возле поклажи. Впрочем, носильщики эти больше напоминали воинов: все как на подбор мускулистые, рослые — грудь многих украшали шрамы.

Посмотрев на купающихся, индеец сделал знак носильщикам быть наготове и, выбравшись из кустов, направился вниз, прихватив с собой небольшой кувшин.

— Дай бог здоровья, — подойдя ближе к ручью, чинно поздоровался он почти без акцента.

Матоня с Олелькой молча кивнули в ответ и вопросительно уставились на индейца. Они вовсе не боялись невесть откуда взявшегося чужака — крепость-то, вот она, рядом! Большой отряд давно бы заметила стража, а маленький — чего ж в них опасного? Тем более — один человек. Интересно только — что у него в кувшине?

— Не хотите ли октли? — усаживаясь на корточки, улыбнулся индеец. Вытянутое безбородое лицо его вряд ли можно было назвать симпатичным. Впрочем, и слишком уж отталкивающим — тоже. Так, ничем особенно не приметное, каких много. Посмотришь и сразу забудешь.

Купальщики переглянулись и, быстро выбравшись на берег, натянули на себя одежду.

— Вот только жаль, кружек нет, — посетовал отоми.

— Ничего, — ухмыльнулся Олелька Гнус. — Мы прямо из кувшина.

Подхватив протянутый кувшин, он припал к горлышку и принялся пить со страстью жителя безводной пустыни. Острый кадык насосом заходил по его так и не отмывшемуся от въевшейся пыли горлу.

— Хорош октли! — вытерев губы, похвалил он и передал кувшин Матоне. Тот сделал длинный тягучий глоток и подозрительно взглянул на отоми:

— Никак с торговлишкой к нам?

Индеец кивнул. Это и так было каждому ясно: ежели человек угощает стражников брагой, значит, не просто так, значит, чего-то хочет от них, скорее всего — посредничества, и наверняка тайком от коменданта, чтоб не платить пошлину. Подобные случаи не были редкостью в любой дальней крепости.

— Хочу добраться до Ново-Михайловска, — пояснил торговец. — Доставлю кое-какие товары корчемщику Кривдятлю.

— Кривдятлю? — переспросил Олелька. — А что у тебя с ним за дела?

— Да разные, — уклончиво ответил купец. — Я давно с ним знаюсь. Через других купцов сообщал Кривдятль — есть у него знакомые в Теспатле: Матон и Олетль. Они, он говорил, мне помогут.

Шильники переглянулись.

— Ну, мы это, — недоверчиво скривив губы, произнес Матоня. — Я, Матоня, а вот он, — кивнул на приятеля, — Олелька. И чем это мы тебе должны помочь?

— Вот игрушка. За сколько купят? — Индеец с усмешкой достал из привязанной к бедрам сумки маленький золотой череп с глазницами из бирюзы. — Нет ли у вас подобного?

— Подобный? А пожалуй, найдется.

Хмыкнув, Матоня развязал кушак и, аккуратно надорвав его, вытащил наружу точно такой же череп. Тайный знак, данный Кривдяем.

— Вот что, — хрипло сказал индеец, в голосе его на этот раз слышались хозяйские нотки: — Совсем скоро здесь будут нужные моему повелителю люди. Сделаете так…

Узкая дорога змеей извивалась меж горными отрогами, взбиралась на поросшее кактусами плоскогорье и, пересекая иссохшее русло реки, выводила к красным скалам, за которыми скрывалась крепость Теспатль. Небольшой, но хорошо вооруженный отряд — воины, носильщики, слуги — продвигался по дороге, поднимая красную пыль. В выцветшем блекло-голубом небе парил орел, высматривая добычу. Кто-то из воинов, посмотрев на орла, потянулся к луку, звякнув кольчугой.

— Не стоит, — оглянулся Олег Иваныч. — Некогда нам с орлом возиться. И тебя ждать не будем.

Он шагал в середине отряда, в простой дорожной одежде: серые штаны с чулками, башмаки с тупыми носами «утиный клюв», коричневая куртка из тонкой замши с разрезными рукавами-буфами, сквозь которые просвечивали желтые рукава рубашки, на простом кожаном поясе — узкий немецкий меч. Обычный наряд странника-кондотьера. Лишь ярко-красный, богато расшитый золотом плащ да залихватски сдвинутый набекрень берет с пером кецаля напоминали о высоком положении их обладателя. Рядом с воеводой шел старший дьяк Григорий, в такой же куртке и башмаках, что и Олег Иваныч, только что поярче расцветкой — лазоревая куртка, красные бархатные штаны, плащ травянистого цвета. Могли б, конечно, на носилках ехать — да Олег Иваныч считал — не по-мужски это. Были б лошади, другое дело. Вот только уж больно сложно их сюда доставить, учитывая зимовку. Может быть, позже, другим путем — через Атлантический океан — учитывал адмирал-воевода и такую возможность, на будущее.

Конечно же, новомихайловское начальство шаталось пыльными дорогами не просто так — инспектировало крепости, как и предписывалось договором с тарасками-пупереча, ну и, заодно, решало проблемы менее глобальные, но от того не менее значимые — поиски пропавшего Вани. Олегу Иванычу с Гришей казалось, что таинственное исчезновение мальчика неразрывно связано с отъездом купцов-отоми. Ведь они исчезли одновременно: Ваня и его приятель Тламак, переводчик и проводник отоми. Правда, Олег Иваныч все больше сомневался — отоми ли были купцы? И чем больше думал на эту тему, тем больше приходил к выводу, что похищение — дело рук теночков-ацтеков. Ведь недаром так заволновался Тламак, увидев изображение бога Уицилапочтли! А еще это странное покушение на него, Олега Иваныча, и Софью. Слишком быстро ретировались нападавшие, словно не тех встретили. Так, может, и правда — не тех? Рожи закрыты масками из перьев ворона, тела обильно расписаны охрой. Причем непонятно каким узором — то ли отоми, то ли каита, то ли вообще неизвестно кто. По поручению воеводы Николай Акатль поговорил с продавцом красок — охру покупали двое. Оба белые — один пожилой, коренастый, с буйной бородой и маленькими глазками, второй — обычный парень, кругломордый, краснощекий, кудрявый. Первого-то продавец еще, может, и опознал бы, а вот второго… Таких парней среди новгородцев — как собак нерезаных. Николай Акатль по собственной инициативе пошатался по злачным местам — вот уж действительно прирожденный опер — и разузнал-таки кое-что. Частенько заходила подобная по приметам парочка — коренастый пожилой бородач и краснощекий парень — в корчму некоего Кривдяя, выходца из тихвинских смердов. Хозяина корчмы это, впрочем, никак не характеризовало — к нему в корчму кто только не шлялся, однако один из кривдяевых слуг-индейцев в приватной беседе поведал Николаю о том, что подозрительная парочка перестала появляться в корчме с неделю назад, а раньше часто захаживала. Примерно тогда же съехали и купцы-отоми. Отоми ли? Ну, слуги и носильщики — точно отоми, а вот их хозяева — одни духи пустыни знают. Может быть, и отоми, может — и нет, по внешнему виду не скажешь, а близко слуги с ними не общались.

Доложив обо всем своему непосредственному начальнику — старшему дьяку Григорию, — Николай Акатль высказал вполне здравую мысль — что наглядно свидетельствовало о его остром уме — связать исчезновение парочки «бородач» — «краснощекий» не с отъездом купцов, а с какими-нибудь другими событиями. Стали думать вместе с Олегом Иванычем. По всем правилам думали — устроили даже мозговой штурм. Одну причину установили быстро — примерно в то же время, когда те исчезли, закончился набор охочих людей на службу в дальние крепости на границе с Анауаком. Стало быть, с большой долей вероятности можно было утверждать, что и те двое туда же намылились. Что следовало проверить. Однако не это больше всего смутило Олега Иваныча и Гришу, другое. С неделю назад прекратились ночные грабежи и разбои! Значит — эта парочка и орудовала, вот так-то. Значит — нужно было искать. Значит — нужно было найти. Как в старом фильме: найти и обезвредить!

Плановая инспекция крепостей подвернулась кстати. Олег Иваныч не собирался лично ехать, хотел послать одного Гришу, но, рассудив здраво, передумал. Уж слишком много там завязывалось. И если подумать об исчезновение (а лучше — о похищении!) Вани… Ведь дороги из земель отоми к ацтекам шли через дальние крепости. А вдруг повезет? Вдруг, информация какая-то проклюнется о похищенном? Ну, пускай для начала немного, крупица. Но ведь курица по зернышку клюет.

— Знаю я, Гриша, эти дальние гарнизоны, — отхлебнув из баклажки водицы, продолжал начатую беседу адмирал-воевода. — Там только с виду тишь да гладь да мухи жужжат, а на самом-то деле… И винишко могут на службе жрать изрядно и, не дай бог, чем похуже заниматься. Ну, винишко — это ладно, это не самое страшное… Вот, помнится, приезжаю как-то в Капшинское отделение… Эй, чего там остановились, нашли что?

Олег Иваныч быстро прошел вперед. Действительно, нашли. Один из идущих в авангарде воинов молча протянул ему небольшой изящный браслетик из змеиной кожи.

— А ведь на детскую руку браслет! — измерив находку пальцами, тут же заявил Гриша. — Не было такого у Ваньки?

— Нет, вроде. — Олег Иваныч покачал головой. — Хотя, кто его знает? Находку прибери. У Геронтия потом спросим.

В крепости их уже ждали. То ли известил кто через проезжих купцов, то ли примерно представляли — когда приедут. Двор крепости был чисто выметен, кусты аккуратно подстрижены. На одной из башен колыхался новгородский флаг с медведями. У гостеприимно распахнутых ворот, блестя на солнце кольчугами и шлемами, выстроился весь гарнизон — с копьями, луками, аркебузами. Пушки, конечно, не стали ради показухи с башен снимать для парада, хотя, кое-кто такое Власьичу советовал. Да тот отмахнулся — ну его к ляду: снимать, потом обратно затаскивать — мороки выше крыши, тем более адмирал-воевода в делах строг и показухи страсть как не любит. А вот от обеда у коменданта не отказался. Да и чего отказываться: крепость в состоянии приличном, службу несут исправно, пара стражников, правда, за пьянство сидела в порубе, и Олег Иваныч подозревал, что на самом-то деле вовсе не пара нашлась бы таких, да уж черт с ними. Обедать так обедать. Заодно выспросить у коменданта о гарнизоне, ну и про этих, про «бородатого» с «краснощеким».

— Да у нас, почитай, все такие, — улыбнулся Текультин Власьич. — Ну, которые русские. Их тут при крепости четыре с половиной десятка: из них один кузнец и два молотобойца. Остальные полторы сотни — отоми. Хорошие ребята, службу несут с охотою. Кузнец, правда, чего греха таить, выпить любит. Но кузнец хороший, еще и другие работы знает — вон, супружнице моей блюдо прохудившееся заделал, не знаю, правда, как, не приносил еще. Эй, Таиштль, не принес еще Мишка блюдо-то?

Последнюю фразу Текультин произнес на языке науйя. Тощая Таиштль покачала головой. Не приносил еще. Как ушел на ручей — блюдо прополоскать — так пока и не приходил.

— Утонул, что ли? — пошутил Текультин и повернулся к гостям:

— Кушайте, кушайте. Вот, крольчатинки с маисом попробуйте — Таиштль запекала.

Снаружи, во дворе, послышался какой-то шум, перепалка, словно бы кто-то рвался на пир, а его не пускали. В принципе, наверное, так дело и обстояло — появившийся в дверях молодой мужик с чуть косящим на сторону левым глазом тяжело дышал и отфыркивался, словно только что выдержал какое-нибудь тяжелое испытание. Рожа красная, зипун расхристан, в руках непонятная такая тряпица, красная, переливчатая. Позади парня виднелись смущенные слуги.

— Извиняй, батюшка Текультин Власьич, — парень поклонился в пояс. — Ходил сегодня на ручей, так вона, смотри, что нашел!

Он развернул тряпицу. Шитая золотом рубаха красного аксамита вспыхнула алой кровью в лучах заглядывающего в узкое окно солнца.

— На отрока рубашонка, — пояснил парень. — Порвана да в крови. Не иначе — смертоубийство на ручею было — а мы проморгали.

Олег Иваныч вздрогнул. Попросил передать находку. Осмотрел, пощупал руками — дырки, на левой стороне ворота — пятно бурого цвета, то ли томатный сок, то ли действительно кровь. Гриша протянул руку, поколупал пятно, ощупал ворот, потом кивнул: да, Ванькина рубаха, была у него такая.

— Рубаха рубахой, — недовольно бросил Текультин (Мишка, ящерицын сын, мог бы и выждать, перед гостями не позорить, скажи-ка: «проморгали»!). — А блюдо, блюдо-то где?

— Какое блюдо? — Кузнец Мишка недоумевающе мотнул головой, потом хлопнул себя по лбу: — Да, кажись, на ручье и оставил, блюдо-то!

— Эх ты, ворона! — в сердцах плюнула на пол Таиштль.

— Счас, сбегаю, принесу…

— Стой, парень! — властно произнес адмирал-воевода. — Вместе пойдем. Покажешь все: и где ручей, и где именно рубаху нашел.

— Ну вот, вот тут она и лежала, в кусточках. — Кузнец показал рукой на левый берег ручья, густо поросший колючками. — Приметливо так лежала, с дороги видать, да и как не увидеть — цвет-то, словно костер пылает!

Олег Иваныч с Гришей принялись за осмотр места находки. Осматривали тщательно: просеивали через пальцы песочек, камни переворачивали. Вдруг да еще что найдется-покажется!

А невдалече, шагах в сорока, за кактусами, внимательно наблюдал за ними индеец-отоми в богатом плаще со вставками из птичьих перьев, с чуть вытянутым книзу лицом, ни красивым, ни уродливым, неприметным таким, средним. Увидишь — и сразу забудешь. Понаблюдал немного, кивнул удовлетворенно, вышел из-за кактусов и направился вниз, к ручью.

— Бог в помощь, — поздоровался.

— И тебе, мил человек. — Олег Иваныч подозрительно оглядел незнакомца.

— Я — Тускат, купец из Масатлана, — широко улыбнулся тот. — В Ново-Михайловском бывал не раз — про вас знаю.

Купец поклонился, приложив руку к сердцу. Олег Иваныч и Гриша кивнули.

— Давно в здешних краях? — поинтересовался адмирал-воевода.

— К сожалению, уже третий день, — снова улыбнулся купец. — Один носильщик ногу подвернул, другого змея укусила. Вот и сижу пока тут, в Мештитаке — это деревня здесь рядом.

— Ничего себе рядом! — буркнул про себя скромно стоявший в сторонке кузнец. — Ну, да бешеной собаке двадцать верст — не крюк.

— Сейчас вот из крепости возвращаюсь, думал, может, сговорю кого в носильщики до Масатлана. — Тускат вздохнул. — Да, видно, боги того не хотят. Придется с крестьянами договариваться.

— Мештитак — это ближайшая деревня? — тихо спросил Олег Иваныч кузнеца.

— Другая в три раза дальше, — кивнул тот, тщательно оттирая от грязи блестящее серебряное блюдо.

Олег Иваныч взял масатланца за локоть и поинтересовался, не рассказывали ли ему в Мештитаке о белом мальчишке.

— О белом мальчишке? — Тускат почесал нос. — Нет, кажется… Хотя… Что-то такое старики болтали, да я не прислушивался — у меня и у самого забот по горло. Вам бы лучше самим спросить. Хотите — пойдемте со мной, к вечеру будем.

— Лучше завтра идите, — посоветовал кузнец, с удовольствием рассматривая свое отражение в блюде. — Завтра у них в Мештитаке праздник — сын старосты женится.

— А ты откуда знаешь? — с явным неудовольствием обернулся к нему масатланец.

— Так у нас в крепости, считай, человек двадцать оттуда. — Мишка пожал плечами. — На завтра все отпросились со службы — с раннего утречка домой двинутся, рады: почитай, уж месяц там не были. Эх, и нагнали ж бражки в Мештитаке! Сам бы с вами отправился, да не могу — мне еще ворота чинить, да вот вещь вернуть хозяйке.

Кузнец плюнул на блюдо и принялся тщательно полировать его рукавом.

Они решили идти сразу, не заходя в крепость. Тем более, как утверждал Тускат, тут и дороги-то было на два часа, если прямиком, через горы, охотничьей тропкой. Выспросить уже сегодня вечером стариков, завтра остаться на праздник (уйти со свадьбы — кровно обидеть), а уж послезавтра вернуться обратно в крепость вместе с воинами.

Мештитак… Известная всем в крепости мирная деревня отоми… Или все-таки подождать до завтра? Но не факт, что завтра все мештитакцы будут трезвыми, скорее — наоборот, свадьба все-таки. Напутают еще чего при расспросах, нет уж, лучше сегодня.

— Ну, пойдем, что ли, масатланец? Кстати, ты хорошо русский знаешь!

— Так я в Ново-Михайловском частый гость. Племянник там у меня дружинником служит — Николай Акатль, может, слышали?

— Слыхали, как же! — улыбнулся Олег Иваныч. Вот ведь как мир тесен.

«И чего он там мелет про Николая Акатля? — помахав на прощанье рукой, подумал кузнец. — Вроде нет у Николы никаких родственников, сам говорил как-то. И чего врет масатланец? Верно, понравиться хочет — все они, толстобрюхие купчины, такие! Впрочем, их дело…»

Поудобнее ухватив блюдо, молодой кузнец Мишка, дальний родственник шугозерского своеземца Мефодия, насвистывая, направился обратно в крепость.

Еле заметная горная тропинка, петляя, тянулась меж колючих кустов и кактусов, ныряла в расщелины, словно по гигантской лестнице, взбиралась по крутым, изрезанным ветрами склонам. Блеклое небо дышало зноем, и только лишь западный ветер приносил с океана какой-то — совсем небольшой — намек на прохладу. Белое палящее солнце медленно клонилось к закату, вызывая оживление местной фауны. Вот проползла змея, вот ящерица взобралась на камень, любопытствуя, покрутила головой с бусинками глаз и тут же исчезла из виду. Слева от тропинки мелькнул и пропал серовато-желтый, с рыжими подпалинами, койот, рядом, в креозотовом колючем кустарнике, заклекотала какая-то птица.

Тускат шел впереди, указывая дорогу, за ним двигались Олег Иваныч и Гриша. Высокая фигура масатланца в украшенном перьями плаще мелькала меж кустами и кактусами. Иногда торговец оглядывался, улыбался, кивал или показывал рукой на скалу или дерево — сообщал название, сначала по-русски, затем на науйя. Олег Иваныч повторял, смешно коверкая слова, и сам же смеялся. Шедший позади — при всем желании на узкой тропинке не поместилась бы пара — Гриша пытался завести разговор о новомихайловских делах. Олег Иваныч беседу не поддержал — масатланец-то отлично знал русский — не то чтобы адмирал-воевода его в чем-то подозревал, а просто осторожничал, по привычке, на всякий случай. Да и к чему посвящать человека в то, о чем ему знать вовсе не нужно?

Пот уже не лил с новгородцев градом — привыкли — наоборот, чем выше поднимались на плато, тем лучше они себя чувствовали. Уже давно исчезли так надоевшие мошки, с вершин гор потянуло прохладой, и Олег Иваныч почувствовал себя так комфортно, как давно уже не чувствовал — словно бы повеяло вдруг чем-то родным и близким.

— А что, Гриша, вот бы сейчас снег пошел! — обернулся адмирал-воевода. — Пушистый такой, легкий.

— Окочурилась бы половина новомихайловцев от холода, коли б и вправду снег выпал, — хмыкнул Гришаня. — И почти все масатланцы. О прочих и говорить нечего. Что в нем хорошего, в холоде-то? Забыл, Олег Иваныч, как в Гусиной губе намерзлись?

— Не отставайте, заблудитесь! — крикнул ушедший вперед торговец. — Здесь, на развилке, налево.

Он исчез из виду, свернув за источенную ветрами оранжевую скалу странной каплевидной формы, напоминающую деталь пейзажа из фантастического фильма. Прибавив шагу, Олег Иваныч свернул за скалой налево, в небольшое ущелье. Тропинка и там разделялась, в конце ущелья ныряя в колючие заросли. Масатланца впереди не было. Олег Иваныч подождал Гришу и, приставив руки рупором к губам, покричал торговца:

— Тускат! Эй, Тускат!

— Незачем так громко кричать, достопочтенный, — послышался откуда-то сверху насмешливый голос масатланца. И тут же перед самым носом воеводы впилась в землю стрела.

Подняв головы, Олег Иваныч и Гриша увидели десятка полтора украшенных зелеными перьями воинов, стоящих по краям ущелья и целящихся в них из луков. Олег Иваныч обернулся.

— Назад не советую, — покачал головой Тускат. — Там тоже наши воины. Они же и впереди. Так что, уважаемые гости, положите-ка лучше свое оружие на тропу и отойдите.

Олег Иваныч пожал плечами и, вытащив меч из ножен, небрежно бросил его на землю. Так же поступил и Гриша. А что еще оставалось делать? Геройски погибнуть в неравном бою? Впрочем, тут и боя-то никакого не было бы — утыкали б стрелами в пять секунд.

— Ну и дурень, — произнес про себя Олег Иваныч. В прямом смысле — про себя.

Один из стоявших впереди молодых воинов ловко подхватил оружие и почтительно протянул его находившемуся позади него человеку. Это был достаточно молодой — вряд ли больше тридцати — красивый индеец с надменным лицом и длинным, с небольшой горбинкой, носом. Грудь его закрывали латы, обильно украшенные золотом, а может, и полностью золотые. С плеч небрежно ниспадала пятнистая шкура ягуара, выделанная в виде капюшона голова зверя покрывала голову воина, нависая надо лбом длинными острыми клыками. В правой руке воин держал плоский деревянный меч — макуавитль — длиной чуть меньше сажени, с лезвием из обсидиановых пластинок. Потом, взяв в левую руку стальной меч Олега Иваныча, сравнил, со свистом перерубив подброшенную вверх ветвь, после чего отдал макуавитль молодому индейцу в хлопковом стеганом панцире, видимо оруженосцу. Дождался, когда подойдет Тускат, что-то сказал, потом неожиданно поклонился пленникам, приложив руку к сердцу.

— Великий вождь Тисок рад приветствовать великого белого касика и его друга и просит прощения за то, что вынужден связать вам руки, — перевел масатланец и, в свою очередь, поклонился.

— Подлый предатель, — сквозь зубы прошептал Гриша.

— Нет, — усмехнулся торговец. — Я не предатель, я лишь исполняю свой долг перед моей родиной — могущественным городом Теночтитланом.

Тускат горделиво расправил плечи.

Теночтитлан!

Вот оно, свершилось. Объявились-таки главные враги тарасков.

— По приказу великого правителя Ашаякатля вам будут предоставлены носилки и еда, какую захотите, — торжественно объявил Тускат. — Все жители Теночтитлана будут рады высоким гостям.

— Ага, — невесело усмехнулся Олег Иваныч. — В гости-то, пожалуй, насильно не ходят.

— Русские говорят: незваный гость хуже татарина, — улыбнулся Тускат. — А вы — как раз званые. И даже очень. Правитель Ашаякатль много слышал о вас и давно желал познакомиться.

Украшенный шкурой ягуара вождь, обернувшись, что-то бросил сквозь зубы. В ту же секунду на тропинке появились носильщики.

— Пожалуйте! — кивнул лжеторговец, и Олег Иваныч с Гришей уселись в богато украшенные золотыми пластинками носилки.

В подобных же носилках передвигался и вождь, Тисок, все остальные воины, включая Туската, шли пешком.

— Не советую бежать, — наблюдая, как пленникам связывают руки, предупредил масатланец. — Здесь полно змей, да и дорогу вы не знаете. К тому же… — Он усмехнулся. — Вам ведь хочется встретиться с молодым воином Ваней?

— Что? — Олег Иваныч вздрогнул. — Ваня у вас?

— У нас, — кивнул Тускат. — Жив и здоров. Поэтому — будьте благоразумны.

Он поклонился и отошел в сторону. Ацтекский отряд во главе с военным вождем Тисоком быстро направился к югу. Из-за черных отрогов гор светил в правый бок красный осколок солнца.

Влипли!

Олег Иваныч ругал себя последними словами. Расслабился, блин! Ну да, крепостица Теспатль — тишайшее, далекое от любых треволнений место, настоящая «Белогорская крепость», с почти домашним уютом и спящими на ходу стражниками, многие из которых, кстати, — из ближайшей округи. Да еще прежний опыт, еще с тех пор, как работал дознавателем в одном из Петроградских РОВД. Выберешься, бывало, в провинцию — в то же Капшинское отделение — и думаешь: вот где благодать-то! Ни тебе близкого начальства, ни спешки — полный покой. Сиди да пей пиво. Хотя и там запарки бывали, да Олег Иваныч все питерскими глазами воспринимал, когда дел гора, народу нет, а прокурору сроки — вынь да положь. Вот и отдыхал в провинции, душой и телом.

Это ощущение покоя, нахлынувшее на Олега Иваныча после разговоров с кузнецом и масатланцем, сыграло с ним и Гришаней плохую шутку. Никак не ждали ацтеков, а они — вот, объявились! Надо было завтра ехать, с мештитакцами. Впрочем, вероятно, ацтеки напали бы и на них — как следует из слов Туската, сам император Ашаякатль дал добро на похищение. А оно, надо признать, было организовано мастерски! Сначала — Ваня. Затем — по пути в Теспатль — несколько прямых указаний на то, что поиски идут в нужном направлении. Наверняка и подкинутый — да, да, именно подкинутый! — на дорогу браслетик из змеиной кожи был Ванин. Не отреагировали — вот вам рубашка. Нате, получите, чего хотели! Вот рты и раскрыли. Ишь, как здорово вышло, скоро отыщется Ваня! А что, кузнец, выходит, он тоже с ацтеками? Нет, похоже, не при делах. Скорее всего — втемную использовали. Но этот Тускат… Ну, силен, бродяга! Лжемасатланец. Впрочем, может, он и жил в Масатлане, да, скорее всего, так и есть — уж больно хорошо русский знает, чисто говорит, без акцента, так за год не выучишь, да и за два вряд ли — видимо, с детства общался с нашими. Не разглядели змею вовремя. Хотя, запросто могли и потом завербовать. Поехал с товаром в Теночтитлан, а там: милости просим, уважаемый господин Тускат, на пирамиду, к храму Уицилапочтли. Что-что? Не хотите в жертву? Ай, как нехорошо. Честно говоря, и мы того не очень хотим. Человек вы симпатичный, умный, нам сразу понравились, опять же — язык белых знаете как родной. Давайте-ка сотрудничать, а? Рады будете? А уж мы-то как рады! Не бойтесь, в долгу не останемся, еще богов молить будете, что нас встретили.

Вот такой или примерно такой разговор мог иметь место. И подобный же — будет уже с ним, с Олегом Иванычем, великим белым касиком, как его тут называют. А может, дело обернется и хуже: принесут его с Гришей в жертву какому-нибудь омерзительному кровавому божку да нападут на Ново-Михайловский посад, как, вероятно, уже давно и планировали. Впрочем, напасть и без них могли бы. Собрались пытать? Выяснить систему обороны? Хм. Маловероятно. С такими-то «штирлицами», как этот Тускат — вообще молодец, профессионал, надо отдать ему должное, — не нужны и пытки. И так наверняка все известно. Ну, в общих чертах, конечно. Тем более, что новомихайловцы ни от кого железным занавесом не отгораживались. Тогда зачем он с Гришей ацтекскому императору? Кто такой для него Олег Иваныч? Что за хрен с горы? Да никто, и звать его никак. И ни к чему вроде. А может быть, и «к чему». Великий белый касик. Такого принести в жертву — дело богам очень даже угодное, насколько Олег Иваныч помнил ацтекскую мифологию, хреново, правда, помнил, но уж кровавые жертвы отложились в памяти, спасибо Хаггарду. Читал в пятом классе «Дочь Монтесумы» и еще кое-что. Про этих же кровожадных ацтеков. «Воин из Киригуа». Нет, это про майя. Впрочем, и те тоже такие же кровожадцы! Так, может, прыгнуть вдвоем с Гришей в ближайшую же пропасть? Все лучше, чем пытки и смерть на жертвеннике. Ага, прыгнуть. А Ваня? Ему ж сказали, что мальчик жив. Врут? А смысл? Нет, все-таки придется ехать в Теночтитлан, а там… а там видно будет. Нечего себя раньше времени хоронить — Бог даст, поживем еще. К тому же… К тому же Софья скоро родить должна. Интересно, кого он сам-то, Олег Иваныч, хочет? Сына иль дочку? С одной стороны, сын — как бы наследник. А с другой — грязный сопленосый оболтус-двоечник. Дочка в этом смысле лучше. Хотя и девочки такие бывают — оторви да брось. Ну, ладно, кого родит, того родит. Вот имечко придумать заранее б не мешало — чем мыслями страшными тешиться.

— Гриша, тебе какое женское имя нравится? Дарья? Хм. Как-то уж больно простовато. Флегонтия? Ну, уж это слишком экзотично… Павла? А разве есть такое? В святках есть? Вот не знал. Павла… Павла…

Красные горы, освещенные закатным солнцем, широкими уступами спускались вниз, в долину. В темно-голубом небе загорались первые звезды, пока еще белесые, тусклые, но и такие они словно бы становились красивее, отражаясь в спокойном зеркале озера. Озера Тескоко.

Глава 11 Теночтитлан. Июнь 1478 г.

Моя любовь — палящий полдень Явы,

Как сон разлит смертельный аромат,

Там ящеры, зрачки прикрыв, лежат,

Здесь по стволам свиваются удавы.

В. Брюсов, «Предчувствие»

За синей гладью озера виднелся огромный город, к которому вела широкая дамба, усыпанная белым песком. Рвались к солнцу огромные ступенчатые пирамиды, увенчанные храмами; утопающие в прекрасных садах дворцы отражались в воде многочисленных каналов, прорезающих город насквозь. Он стоял на большом острове, город Теночтитлан, столица ацтеков, со всех сторон окруженный озером Тескоко, и был настолько великолепен, что просто не поддавался описанию.

Олег Иваныч, в принципе, ожидал увидеть нечто подобное и был поражен уже в самом начале, приняв за столицу небольшой, но очень красивый городок Тепейак, располагавшийся сразу перед дамбой. Мудрено было не принять — уж слишком быстро неприхотливые крестьянские хижины сменились дворцами, украшенными росписью и со всех сторон окруженными цветами. Впрочем, создавалось такое впечатление, что цветы здесь выращивали в каждом дворе, настолько их было много. Олег Иваныч узнал подсолнечник, маргаритки, магнолии, еще какие-то оранжевые цветы, напоминающие гладиолусы. Просто город цветов. Гриша, тоже пораженный, вертел головой во все стороны… И это они еще не въехали в Теночтитлан!

А когда въехали…

Велик город Новгород и Константинополь-Стамбул ничего, но это… Это было словно во сне.

Дамба, длиной в несколько верст и в десяток саженей шириной, в нескольких местах прерывалась подвесными мостами — на случай нападения врагов. С одной стороны дамбы находился акведук, в котором журчала чистейшая вода с гор. По всей ширине дамбы пролегала дорога, по которой нескончаемым потоком шли люди: полуголые крестьяне, купцы в плащах из блестящих перьев, воины в звериных шкурах и стеганых панцирях. Расталкивая толпу, слуги проносили паланкины с важными сановниками, но особой ругани не было — видно, привыкли к порядку или хорошо работала городская стража. Слева от дамбы плыли в город груженные товарами челны-каноэ. Незаметно для глаз дамба переросла в городскую улицу, причем челны слева как плыли, так и плыли. Олег Иваныч аж головой помотал, потом присмотрелся, заметил блеснувшую на солнце воду канала. Таких каналов, запруженных лодками, здесь было множество, похоже, они тянулись через весь город. Аккуратные хижины уступили место двухэтажным каменным зданиям, те вскоре сменились дворцами, широкую, заполненную народом улицу, украшали раскидистые деревья и, конечно, цветы. Фиолетовые колокольчики, нежно-голубые незабудки, малиновый иван-чай… Все крыши этого города были плоскими и каждая (каждая!) представляла собою цветник! Да и сами жители, украшенные разноцветьем перьев, тоже напоминали красивые сказочные цветы.

Не сказать, чтоб на сидевших в носилках новгородцев совсем не обращали внимания, но и толпы любопытных по этому поводу не собирались, зеваки сзади не шли, не заглядывали в лицо, не цокали языками, не улюлюкали. Видно, давно уже ко всему привыкли, что и понятно — город-то был огромен. Да не просто огромен, а невероятно огромен. Одно слово — мегаполис! Навскидку — населения тысяч сто, и это как минимум. В Таллине, к примеру, в это время проживало тысячи три, и он считался крупным торговым центром. А тут…

— Тлателолько! — подойдя к носилкам, обвел вокруг рукою Тускат.

— А я-то думал — Теночтитлан, — усмехнулся Олег Иваныч.

— Нет, ты не совсем меня понял, достопочтенный касик, — тактично возразил масатланец. — Это и есть Теночтитлан — Город Теночков. Просто Тлателолько еще пят лет назад был отдельным городом, а теперь — часть Теночтитлана. Его побежденный правитель покончил с собой, бросившись вниз во-он с той пирамиды, пораженный величием теночков! Та часть города, что по левую руку от нас называется Куэпопан — «место цветения цветов», по правую — Астауалько — «Дом Цапель». Есть еще Теопан — «Место бога» и, на юге, Мойотлан — «Комариное место».

— Ясно, — кивнул Олег Иваныч. — Типа там, Васильевский, Кировский, Петроградка. Там, впереди, что за пирамидки?

— А, впереди… — Тускат вытянул вперед руку со сноровкой опытного гида. — Теокалли, дворцы и храмы. Красиво?

— Пожалуй, — вынужден был признаться Олег Иваныч. Гриша не принимал участия в разговоре, полностью поглощенный увиденным. Адмирал-воевода тоже откровенно глазел по сторонам, довольно мирно беседуя с предателем-масатланцем. Тот, правда, вырвался вперед, к носилкам молодого военачальника Тисока. Догнав, сказал что-то, видно, о впечатлении, которое произвел город на пленников. Тисок обернулся, склонил голову, приложив руку к груди — Олег Иваныч и Гриша ответили тем же самым — руки им развязали перед въездом. Не опасались, что убегут, даже честное слово не взяли. Впрочем, куда тут бежать-то? Поди знай. Да и зачем? Ваню-то еще не встретили.

Улица с тянувшимся параллельно каналом вышла на просторную площадь перед большим храмом. Площадь была полна людей. На что уж многолюден родной новгородский Торг, но и тот, похоже, отдыхал перед столицей ацтеков.

— Рынок, — вернулся к носилкам пленников Тускат. — Как раз сегодня базарный день.

— Что-то не очень-то шумно, — заметил Гриша.

— Мы, народы науйа, вообще не склонны устраивать шум, — горделиво ответил масатланец. — К тому же народ приучили к порядку. Вон, видите, у храма трое людей в разноцветных плащах? Это судьи. Они постоянно здесь. А вот эти… — Тускат кивнул на быстро прошедших мимо вооруженных копьями воинов. — Это тиайкиспан тлайакаке. Как бы вам сказать… те воины, что надзирают здесь за порядком.

— Ясно: народная дружина, — хмыкнул Олег Иваныч. — Видно, не дают они спорщикам спуску! Потому так и спокойно.

Пленники с любопытством оглядывали торговцев и предлагаемые ими товары, разложенные на специальных помостах. Вот модные плащи из зеленоватых переливающихся перьев, набедренные повязки, юбки из волокон агавы и хлопка. Тут же какие-то одеяла, веревки, нитки. Рядом… О, господи! Золото! Ювелирный ряд. Толстые нагрудные цепи в стиле новорусских братков, совсем тоненькие изящные цепочки, ожерелья, украшенные драгоценными камнями, перстни, браслеты, блюда… Глаза разбегаются — чего тут только нет! Даже знаменитый мексиканский тушкан — крашенный в зеленый цвет кролик, услада незабвенной людоедки Эллочки Щукиной. Впрочем, и не только зеленый, кроличий мех тут в самые различные цвета красили, вон хоть как тот, желтый — и не подумаешь, что кролик — настоящий шанхайский барс.

Носилки пронесли дальше. Запахло рыбой — потянулись продуктовые ряды. Рыба, раки, лягушки, кукуруза, какао, перец, фасоль, картофель, лук… А вот, совсем рядом, мальчишка-разносчик продает пирожки. Судя по запаху, кажется, с мясом.

— Эй, парень! — не удержался Гришаня.

Тускат улыбнулся:

— Не стоит облизываться на тамалли — вас скоро накормят обедом.

— Скорей бы. — Григорий нахально сощурился. — А то с утра уже в брюхе бурчит.

— Очень красивый город, — заглядевшись на высокую пирамиду, счел нужным высказать Олег Иваныч. — И цветов сколько вокруг! Не город, а прямо клумба.

Тускат расплылся в улыбке:

— Рад, что вам понравилось. И это вы еще не видели дворца правителя-тлатоани, благородного Ашаякатля.

— Слушай, Тускат, — перегнувшись через край носилок, Олег Иваныч положил масатланцу руку на плечо: — Чем ты тут так гордишься? Ты же из Масатлана.

— Во мне течет кровь теночков. — Тускат горделиво расправил плечи. — Моя мать была родом из Койокана, а это рядом, у южной дамбы.

— Койокан… Койокан, — повторил Олег Иваныч. — Знакомое что-то, кажется, и раньше про него слышал, вот где только?

— Да где ты мог про него слышать, Олег Иваныч? — пожал плечами Гриша. — Разве что в крепости.

— Да нет, не в крепости… где же… А! Вспомнил! Троцкого там убили ледорубом по башке по приказу товарища Сталина! По первому каналу еще передача была, мы на дежурстве смотрели…

— Кого убили, Олег Иваныч? По чьему приказу?

— А? Кого надо, Гриша, того и убили. Ты не вникай, смотри лучше, вон, какие девки классные!

Попавшиеся навстречу девчонки действительно были классные. Молодые, красивые, шумные — куда только дружинники смотрят? Кроме цветастых юбок никакой другой одежды на девчонках не было, если не считать ожерельев. Каждая несла за спиной большую плетеную корзину с поклажей, широкий ремень от корзины плотно охватывал лоб. Увидев носилки, девчонки почтительно посторонились и, любопытствуя, стрельнули глазками на Олега Иваныча и Гришу — оба (светловолосые, светлокожие, светлоглазые) были здесь достаточно необычны.

Гриша улыбнулся им, помахал рукой. Девчонки засмеялись, одна, кажется, даже подмигнула. А может — и нет, может, показалось просто.

Между тем небольшой караван Тисока миновал высоченную пирамиду — на взгляд Олега Иваныча — метров тридцать — подобные же сооружения, только чуть поменьше, располагались напротив, по другую сторону площади.

— Святилище Уицилапочтли, главного бога теночков, — кивнув на пирамиду, благоговейно произнес Тускат.

Адмирал-воевода усмехнулся. Ну вот и встретились. Так вот ты какой, северный олень… Уицилапочтли. Не зря, выходит, твое изображение украшало стены адмиральской каюты «Святой Софии». Видно, в недобрый час привез тебя на новгородскую землю покойный ушкуйник.

— А рядом с ним — храм Тлалока, древнего божества дождя и цветов.

— Тлалок? — переспросил Гриша. — Почти как — Тламак.

— Именно, — кивнул Олег Иваныч. — Я, правда, не подозревал, что Ванькин приятель — ацтек, врать не буду, но все же… Помнишь, как он испугался, увидев изображение Уицилапочтли?

Гриша ничего не ответил. А что тут было отвечать? Проморгали целую шпионскую сеть — вернее, почти вычислили, да поздно! Вот и вляпались теперь по уши. Попробуй, выберись.

— Мы пришли, — прервал его невеселые думы Тускат. — Дворец Ашаякатля, великого тлатоани теночков!

Резиденция правителя ацтеков находилась на противоположной от храмов стороне площади и растянулась версты на три, если не больше. Вышедший к каравану воин в блестящем плаще из перьев — видимо, начальник дворцовой стражи — приветствовал выбравшегося из носилок Тисока. Тот что-то быстро заговорил, время от времени кивая на пленников. Выслушав его, начальник стражи сделал знак воинам, и те вмиг окружили Олега Иваныча и Гришу. Затем оба — Тисок и стражник — поднялись во дворец по высоким ступеням. Задержавшись у самого входа, Тисок оглянулся, жестом подозвав масатланца. Тот низко поклонился и быстро взбежал на крыльцо.

Предоставленные самим себе (и воинам) пленники с любопытством осматривали двор. Прямо перед ними располагался собственно дворец — широкое трехэтажное здание из красноватого камня, выстроенное террасами — каждый последующий этаж занимал меньшую площадь, нежели предыдущий. Все выступы и крыша, естественно, были покрыты цветами, названия которых ни Олег Иваныч, ни Гриша не знали, но определенное эстетическое удовольствие от их созерцания все-таки получали. Слева от дворца, к которому вела усыпанная мелким желтым песком дорожка, находился сад, а чуть дальше, за раскидистыми деревьями, клетки с рычащими зверями.

— Надеюсь, у них нет милого обычая бросать гостей на растерзание тиграм, — покосившись в ту сторону, пошутил Олег Иваныч.

Гриша его не слушал — он не отрываясь смотрел на дворец. Вернее, на процессию, спустившуюся из дворца к дорожке и направляющуюся сейчас к ним. Это были полуобнаженные девушки в узких набедренных повязках, расшитых бисером. Девушек вел Тускат.

— Белый касик и его друг! Великий тлатоани Ашаякатль примет вас вскоре, — подойдя ближе, торжественно провозгласил он. — Пока же — совершите омовение и отдохните с дороги. Девушки проводят вас.

Пленники переглянулись и пошли вслед за девушками. Позади двинулись воины. Оставшийся во дворе масатланец проводил их долгим завистливым взглядом.

Пройдя мимо зверинца, девушки с гостями свернули налево, туда, где среди цветущих растений сверкнула голубизна бассейна.

— Ох, Олег Иваныч, чувствую, влипли мы, — покачал головой Гриша. — Сейчас искупают нас да там же и утопят. — Он подозрительно осмотрел бассейн.

— Ладно, бог не выдаст, свинья не съест! — махнул рукой Олег Иваныч и, быстро сбросив одежду, с разбега нырнул в воду. — Давай, Гриша! Хорошо! — вынырнув, засмеялся он.

— Боюсь я, сомневаюсь…

Девушки, окружив Гришу, со смехом принялись стаскивать с него одежду.

— Ой, Олег Иваныч! Напали… Ай, щекотно.

Наконец и освобожденный от одежды Гриша тоже оказался в бассейне.

— Чего девчонок с собой не позвал? — хлопнул его по плечу Олег Иваныч. Гриша призывно махнул рукой. Девушки что-то быстро заговорили, видно, нельзя им было вместе с гостями купаться.

— А водные процедуры здесь, кажется только для ВИП-персон, — перевернувшись на спину, заметил Олег Иваныч.

— Для кого?

— Для особо почитаемых гостей, типа вот нас с тобою.

— Ага, — невесело усмехнулся Гриша. — Особо почитаемых гостей, чай, силком-то в гости не волокут! А девки вообще ничего тут, не страшные, особенно вон та, черноглазая.

— Да все они тут черноглазые.

— Нет, у этой глаза другие, — возразил Гриша. — Не как у остальных, узкие, а словно бы у турчанки. Ишь, как ресницами хлопает. Красивая.

Олег Иваныч посмотрел на девушку, удостоившуюся особой отметки старшего дьяка Гришани. Действительно, красивая. Стройная, длинноногая, живот плоский, грудь… высший класс! На шее — золотое ожерелье дивной работы.

— Повелитель Ашаякатль желает видеть вас!

На краю бассейна неслышно возник Тускат. Прогнал куда-то девчонок, одну, кажется, ущипнул.

— Ну, веди нас, друг Горацио, — одевшись, пошутил Олег Иваныч.

Они снова пошли меж деревьев, меж разноцветных клумб, меж искусственных гротов, журчащих ручейков, дорожек, ажурных беседок, мостиков. В ветвях деревьев негромко пели птицы.

— Да это же просто рай! — восхищенно присвистнул Гришаня.

Великий тлатоани Ашаякатль — высокий, не старый еще мужчина в бирюзовом плаще с рисунком в виде голов чудовищ и золотой пекторалью на груди — принял гостей в низкой просторной зале, по стенам которой были развешаны различные образцы оружия. Деревянные мечи со вставками из острейшего обсидиана, украшенные перламутром палицы, кремневые дротики, обильно покрытые полированным золотом щиты, копьеметалки.

Вдоль стен толпились сановники — также полуголые и босиком, но в великолепных плащах с мозаикой из птичьих перьев, на груди мерцали золотом ожерелья, на руках и ногах сверкали драгоценными камнями браслеты. Вельможи с любопытством смотрели на вошедших пленников.

Сам правитель сидел на широкой скамье в окружении мудрых старцев и еще каких-то людей самого отвратительного вида с нечесаными космами — видимо, жрецов. Тут же вертелся масатланец Тускат — видимо, в роли переводчика.

— Приветствуем тебя, о великий Ашаякатль, царь теночков! — поклонившись, произнес Олег Иваныч. — Жаль, мы в гостях у тебя не по своей воле.

Ашаякатль улыбнулся краем рта. Что-то негромко сказал почтительно склонившемуся перед ним Тускату.

— Во всей вселенной есть только одна воля — воля богов, — перевел слова тлатоани масатланец. — А мы лишь ее исполнители и не более. Раз ты и твой друг здесь — значит, на то была их воля.

— Логично, — кивнул Олег Иваныч и тут же поинтересовался планами ацтекского правителя в отношении Ново-Михайловского посада и вообще новгородцев. Дружить хотят иль воевать?

Тлатоани ответил уклончиво. Снова сослался на богов, на то, что надо сначала посоветоваться с ними, а уж потом решать — война или мир.

Олег Иваныч не отставал: решительно задал несколько вопросов относительно их с Гришей статуса здесь — гости или почетные пленники? — а также поинтересовался, не знает ли великий ацтекский царь о судьбе одного белого отрока из Ново-Михайловского посада.

Прямых ответов от Ашаякатля Олег Иваныч так и не дождался. Владыка ацтеков говорил много, но как-то туманно и непонятно, короче говоря — пудрил мозги. Может, уже давно принял какое-то решение, а может, и в правду решил тщательно обмозговать все вопросы, посоветоваться с облеченными властью товарищами: военачальниками и жрецами.

Какой-то косматый черт в зеленом плаще с изображением человеческих черепов и костей, подойдя к тлатоани, что-то зашептал ему на ухо, то и дело показывая на пленников грязным указательным пальцем с длинным, загнутым книзу ногтем.

— Великий Асотль, скромный служитель Уицилапочтли, говорит, что боги имеют на вас свои виды, — перевел масатланец. — До их решения вы будете жить во дворце под охраной. Такова воля правителя Ашаякатля! И да будет так.

— Не нравится мне этот Асотль, — зашептал Гриша. — Ишь, глаза-то у него так и бегают, да и рожа — так харкнуть и хочется!

Физиономия главного жреца Уицилапочтли действительно не отличалась особой красотой или утонченностью. Низкий скошенный лоб, огромный нос с хищно очерченными ноздрями, выдающийся вперед подбородок, космы нечесаных, дико торчащих волос, смазанных какой-то дурно пахнущей дрянью, по всей видимости — запекшейся человеческой кровью. Он еще о чем-то говорил с правителем и — у Олега Иваныча сложилось именно такое впечатление — словно бы настаивал на чем-то, причем предельно нагло. Лез своим носом чуть ли не в глаза тлатоани. И великий император Ашаякатль молча терпел подобное нахальство! Нет бы крикнуть воинов, да плетей, да выгнать взашей пинками — пускай у храмов милостыню собирает, кровожадец чертов! Не понравился Асотль ни Олегу Иванычу, ни Грише. Тем более не понравился, когда заметили они в свите жреца воронью физиономию фальшивого купца Таштетля.

— Уж этот-то точно знает, где наш Ваня, — выходя из залы в сопровождении воинов, усмехнулся Олег Иваныч. — Похоже, тут только один человек ничего не знает и ничего не решает — сам царь Ашаякатль. Как он тебе, Гриша?

— Хитер больно. — Гришаня пожал плечами. — Увертлив. И, кажется, побаивается волхвов.

— Каких еще волхвов? А, ты имеешь в виду жрецов Уицилапочтли! Да… Видно, правитель тут мало что решает. Вот тебе и император! Да есть ли империя?

Им предоставили две небольших комнаты во дворце — перед входом стояла стража — как узнал позднее Олег Иваныч: элитная гвардия — «воины-орлы» — в плащах из орлиных перьев, в высоких деревянных шлемах в виде большой головы хищной птицы с раскрытым клювом. Другим подобным отрядом — «воинов-ягуаров» — командовал пленивший новгородцев Тисок. Между двумя отрядами имело место соперничество, примерно такое же, как между королевскими мушкетерами и гвардейцами кардинала, описанное в знаменитом романе Дюма.

На следующий день куда-то исчез Тускат. В принципе, его потом и не видно было больше, что и понятно — послали за информацией в Ново-Михайловский посад, поскольку непозволительная это роскошь использовать квалифицированного шпиона в качестве переводчика.

На его место пришел некий Майотлак — приятной наружности молодой человек, довольно опрятный, одетый, по местным меркам, просто щегольски: желтый плащ с вытканными по краям красными рыбьими головами и змеями, отороченный понизу все тем же «мексиканским тушканом» — крашенным в синий цвет кроликом.

— Ах, какой мех! — увидев вошедшего, издевательски воскликнул Олег Иваныч. — Смотри, Гриша, как он играет на солнце! Выкрашенный акварелью кролик — это тебе не какой-нибудь горностай или соболь. Ну, что тебе, любезный?

— Я Майотлак, жрец Тонатиу, — приложив руку к груди, ответил молодой человек по-русски. — Буду вам… заменить… заменять… замещать… Туската.

— А Тускат-то побойчей говорил, — усмехнулся Гришаня.

— Тускат вырос в далеком Масатлане, что рядом с вами, — возразил жрец. — А я… знать… изучать… учить… ваш язык здесь.

— Понятно. — Олег Иваныч поднялся с ложа и подошел ближе к жрецу: — Так как тебя звать, ты говоришь?

— Майотлак.

— Угу… Вот что, Митя. Хорошо бы покушать чего-нибудь, а то со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

— Покушать? — Майотлак улыбнулся. — Я мигом. Распоряжусь!

— Смотри, выпить не забудь, — напутствовал его Олег Иваныч. Дождавшись, когда жрец уйдет, он повернулся к Грише. — Надо его разговорить. Я бражку подливать буду, а ты тоже не молчи, расспрашивай. Глядишь, чего и вызнаем. Где, думаешь, они Ваню прячут?

— Знаешь, Олег Иваныч, честно признаюсь, думаю, что… — Гриша замялся.

— Что убили его давно уже, — продолжил адмирал-воевода. — Может быть. Но — может быть, и не так. Мы наверняка-то не знаем, а значит — будем пока считать, что жив. А если жив — то где?

— В темнице, вестимо.

Олег Иваныч покачал головой:

— Вряд ли. Нас-то они в темницу не упрятали, вряд ли и Ваню. Может, тоже, как мы? Только не у правителя во дворце, а при каком-нибудь храме. Богов-то у них тут, как собак нерезаных.

— А я у них тут собак вообще не видел, — засмеялся Гриша. — Как и лошадей и вообще каких других животин, в хозяйстве полезных. Даже повозок у них нет!

— Зато золота хоть жопой ешь!

— Да уж, золотишка здесь много.

— А собаки у них есть. — Олег Иваныч подошел к выходящему во двор оконцу. — Тускат говорил. Маленькие такие, почти без шерсти. Говорят, вкусны изрядно. Гляди-ка, вон и Митяй наш уже обратно идет, со слугами. Еду тащат.

— Какой Митяй? А, этот… Майотлак. — Гриша усмехнулся. — Как же мы его напоим? А вдруг он непьющий?

— В таком дивном плаще — да непьющий? — усомнился Олег Иваныч. — Тем более, мы тут за казенный счет ночуем, а он, стало быть, при нас. Значит, тоже за счет казны. А за казенный счет, Гриша, как говорится, пьют даже трезвенники и язвенники.

Улыбаясь, в комнату вошел Майотлак в сопровождении четырех слуг, несущих большие серебряные блюда с пищей. Вкусно запахло жаренной на открытом огне дичью, свежеиспеченными маисовыми лепешками-тлашкалли, сваренными на пару пирожками-тамалли. Слуги деловито расставляли на столе блюда, миски и мисочки с вареным картофелем, луком, фасолью и горячей кукурузной кашей с соусом из острейшего красного перца. Ровно посередине стола возвышались два больших серебряных кувшина объемом литров по пять каждый. Из одного точно несло кисловатым запахом бражки-октли, а из горлышка другого курился дымок. С этого-то кувшинца Майотлак и начал.

— Чоколатль! — горделиво похвастался жрец, лично разливая в кубки густой пузырящийся напиток.

Гриша подозрительно понюхал, осторожно поднес кубок ко рту, отхлебнул и тут же выплюнул на пол.

Олег Иваныч тоже скривился, когда попробовал. Ну и гадость! В эпоху всеобщего дефицита был когда-то такой кофейный напиток из цикория, «Утро» назывался, по тридцать восемь копеек. Так вот, это «Утро» по сравнению с чоколатлем — нектар богов!

— Митя, плесни-ка нам лучше бражки! И себе. Чего не наливаешь, нас, что ли, не уважаешь? — Олег Иваныч строго посмотрел на жреца.

— Ну, если только на два кролика, — дал себя уговорить тот.

— На сколько, на сколько? — переспросил Олег Иваныч. Видимо, молодой жрец что-то напутал, ввиду не очень хорошего знания русского.

— Нет, ничего не попутал, — решительно возразил Майотлак. — Октли тоже имеет своего бога — Два-кролик. Он и дает опьянение. «Два кролика» — немножко, «сто кроликов» — изрядно, а уж четыреста — ууу! За это могут и с пирамиды сбрасывать… сбросить… выкинуть. Вообще же, в будний день октли только старикам разрешается. Остальным — только в праздник.

— И часто у вас праздники?

— Через день.

— Однако, — подивился Олег Иваныч и предложил первый тост: за то, чтоб мир стоял и солнце светило. Выпив — а бражка оказалась ничего себе, крепкая! — потянулись закусить. Олег Иваныч кинул в рот полную щепоть чего-то… по виду — икры.

— Умм… Это что у вас за икорка? — прожевав, спросил у Майотлака. — Вкусная.

— Это гм… не икорка. Это такие яйца разных… мух, пчел, комаров. В пруду на воде собирают.

— Спасибо за разъяснение. — Олег Иваныч скривился и побыстрее запил подозрительную еду изрядным количеством октли. Однако следовало приступать к делу:

— А скажи, Митя, много ль у вас храмов с темницами?

— С чем?

— Ну, вот, как нас держат у правителя вашего… Так бы и при храме каком можно?

— Можно, — кивнул жрец. — Много где. И в храме бога солнца Тонатиу — но там пока никого не держат, и рядом — в храме Кецалькоатля, и, конечно, лучше всего при храме богов — теокалли — там вообще много разных пристроек… построек… строений.

— А что это — теокалли? Та большая пирамида, что видна из окна?

— Ну, пирами… да? Не только. — Жрец покачал головой. — Там, на вершине, два почитаемых храма — Тлалока и Уицилапочтли. А рядом — много чего.

— Вот бы нам посмотреть.

— Если позволит правитель.

Олег Иваныч взял бразды разливания браги в свои руки.

— А как ты думаешь, Митя, что с нами-то будет? — выпив, поинтересовался он у жреца.

— Думаю, ничего плохого, — рассмеявшись, успокоил тот. — Наоборот! Скорее всего, вы удостоитесь великой чести, какой мало кто удостаивался из знатных пленников.

— Это какой же?

— Пошли, взглянем… увидим… посмотрим. — Майотлак встал и подошел к дверям, призывно махнув пленникам. Они прошли мимо безмолвной стражи и вышли на террасу, усаженную цветами. Алые, нежно-голубые, фиолетовые цветы чуть колыхались под легким дуновением ветра. Вокруг порхали разноцветные бабочки, не менее красивые, чем цветы. Слева от дворца, отбрасывая на площадь длинную черную тень, возвышалась громада теокалли.

— Не туда смотрите. — Майотлак взял Олега Иваныча под руку. — Вон там, на юге, видите, большой зеленый мыс?

— Ну, допустим.

— Слева — Истапалапан, справа Койокан, между ними — пролив. За ним — озеро Шочимилько. А на мысе, прямо напротив дамбы, гора Ситлальтепетль — Звездная гора.

— Видим, высока изрядно.

— Это самая почитаемая гора. Именно там вас, может быть, принесут в жертву Уицилапочтли. Хотя, может, и в храме.

Олег Иваныч, сглотнув слюну, обернулся:

— Слыхал, Гриша? Это, по-ихнему, и есть великая честь — быть принесенным в жертву какому-то демону! Эх ты, Митька, Митька. Чего ж ваши боги так кровь-то людскую любят, а?

— Нельзя без крови, — серьезно заявил Майотлак. — Видишь — солнце? Что будет, если оно погибнет? Погибнет и жизнь. Погибнет вселенная. Только человеческая кровь питает солнце, и если пищи не будет — оно погибнет, как погибает и человек.

— Однако, философия, — вздохнул Олег Иваныч. — Что-то жарковато тут. Пошли, что ли, выпьем?

В продолжение обеда — три раза посылали за октли — Майотлак, достигнув степени опьянения, примерно определенной Олегом Иванычем как «двести кроликов», принялся рассказывать различные легенды и байки. О том, как изгнанный врагами, странствовал в нищете и безвестности народ мешика. О том, как, выйдя в плодородную долину Мехико, мешика основали город на озере, в том месте, где на кактус уселся орел. Назвали город Теночтитланом, в честь мешикского предводителя Теноча. Было то больше ста лет назад. А совсем недавно, в год старого Тростника, в союзе с соседними Тескоко и Тлакопаном, покорили всю долину Анауак. Так с тех пор и владеют ею эти три города.

Ах, вот что! — мысленно хлопнул себя по лбу Олег Иваныч. Значит, могущественная империя ацтеков вовсе никакая не империя. Обыкновенный локальный город-государство, только очень мощный. Но — всего два союзника: Тескоко и Тлакопан, а остальные, надо полагать, враги. Полученные от пьяного жреца сведения не очень-то соотносились с теми, что Олег Иваныч помнил по книгам или еще со школы, впрочем, и в глазах далеких отоми государство ацтеков выглядело могучей империей. А на самом-то деле, все обстояло далеко не так! И грозный Ашаякатль оказался вовсе не абсолютным властелином-императором, а всего лишь городским главой, одним из многих. Владыки Тескоко и Тлакопана навряд ли ему особо-то подчинялись.

Олег Иваныч мысленно поаплодировал себе: хоть пока не узнали про Ваню, однако все же не зря Майотлака напоили.

А молодой жрец принялся вдруг декламировать стихи-песни. Останавливался, путался, старательно перекладывая на русский, ловил, как умел, рифму. Неплохо, в общем-то, получалось. Сам-то Олег Иваныч никогда бы так не сумел. Даже известный книжник Гриша поглядывал на жреца с уважением. Особенно когда тот стал читать длинную эпическую поэму о Топильцине-Кецалькоатле — древнем вожде тольтеков:

Народ Кецалькоатля, тольтеки, Был многоопытным средь народов. Все им давалось легко и просто… Но Кецалькоатля, живущего с ними, Маги ложью привлечь пытались К человеческим жертвам — Чтобы людей убивал.

Кровожадные маги разгневались за это на Кецалькоатля, злобствуя, разъярились, стали интриговать, насмехаться, грозить. Кецалькоатль вынужден был уйти в изгнание, где и умер.

В год Тростника, в первый год он умер. Едва лишь пламя костра погасло, Взвилось Кецалькоатля сердце, Неба достигло и там осталось. И, говорят старики, это сердце Утренней стало звездою!

Прочитав последний куплет, Майотлак тяжело опустился на скамью.

— Кецалькоатль — великий бог, — тихо сказал он. — Бог воздуха, бог письменности и знаний.

— Он был белый и бородатый? — что-то вспомнив, быстро поинтересовался Олег Иваныч.

— Белый и бородатый? — Майотлак пожал плечами. — Конечно же, нет. Его звали Топильцин Се Акатль — и был он из народа тольтеков.

— Все равно хороший человек, этот ваш Кецалькоатль, — вступил в разговор Гриша. — За что его волхвы изгнали-то? За то, что жертвы людские приносить отказался. Так ведь ты говорил?

Жрец кивнул.

— Ну вот, — усмехнулся Гришаня. — А вы теперь этих жертв столько наприносили — Кецалькоатль смотрит сейчас с неба, плюется.

Майотлак ничего не ответил на это. Задумался. Простившись, вышел из покоев, шатаясь. Олег Иваныч встревожился — как бы не сбросили Митяя с пирамиды за пьянку — нет, вроде по двору молодой жрец шел твердо. Вот дошел до ворот, кивнул страже. Вышел. Ну, даст бог, доберется до дома.

К ночи сменилась стража — двое молодых воинов-«орлов», не смыкая глаз, охраняли покои пленников. Они стояли двумя безмолвными статуями, неподвижные, словно бы неживые, в накидках из перьев, в шлемах, похожих на голову хищной птицы. Короткие копья в руках, развернутые щиты, у пояса — палицы. Никто не проникнет в покои, но и из покоев никто не выйдет, кроме молодого Майотлака, приставленного к пленникам самим тлатоани. Даже самого Таштетля — верного слугу главного жреца Асотля — и того не пропустили воины. Молча скрестили копья. Олег Иваныч уж спал давно, на шум вышел Гриша и сразу узнал лжекупца Таштетля. Тот что-то грозно шипел воинам, видимо, опасаясь повышать голос. Нечесаный, с золотой пекторалью в виде человеческих черепов, жрец имел весьма устрашающий вид. А пектораль была настолько искусно сделана, что казалась сотканной из мельчайших золотых нитей. Впрочем, не она привлекла внимание Гриши. Плащ жреца! Это был не обычный плащ-тильматли с узором из птичьих перьев, нет, плечи Таштетля украшала накидка из человеческой кожи. Кожа была очень тщательно снята: видны были руки, ноги, пальцы… Гриша вдруг вздрогнул: увидев на запястье содранной кожи татуировку, изображающую пересекающие линии зигзаги. Именно такая татуировка была у Тламака! Так они его…

Таштетль вдруг прислушался к чему-то. Замер на миг… и быстро выбежал из дворца, бросив испепеляющий взгляд на Гришаню. Сверху, с лестницы, ведущей с третьего этажа, донеслись чьи-то легкие шаги. Гриша повернул голову…

Он узнал ее сразу, как только увидел. Та самая девушка с ожерельем и глазами, как у турчанки, что подмигивала ему третьего дня в бассейне. Только теперь на ней было длинное полупрозрачное одеяние из тонкого белого хлопка. Тонкие, обнаженные до плеч руки украшали изящные золотые браслеты.

Девушка подошла к воинам, что-то шепнула. Те переглянулись и, словно по волшебству, отошли в стороны.

— Ид-ти! — с улыбкой произнесла красавица и, взяв Гришу за руку, быстро повела за собой. Гриша не сопротивлялся — ну явно не на жертвенник тащат!

Поднявшись по покрытой толстой тканью лестнице в верхние покои дворца, они оказались в небольшой комнатке, размером примерно с две корабельных каюты. Изящные циновки, сотканные из синих и белых перьев, украшали стены. У дальней стены располагалось широкое ложе, накрытое синим покрывалом. Рядом, на небольшом столике, горел светильник.

— Шошчицаль, — усевшись на край ложа, девушка ткнула себя рукой в грудь. — Я — Шош-чи-цаль.

— А я — Григорий, — прошептал Гриша, сев рядом. — Гри-го-рий.

— Гри-го-рий, — повторила девушка и засмеялась. — Я красив-вая?

— Очень. Знаешь русский?

— Пло-хо. Ху-до. Меня учить Майотлак. Мало. Ты — красив-вый.

Шошчицаль провела руками по светлым волосам юноши:

— Шошчицаль. Гри-го-рий. Гри-го-рий.

Гришаня густо покраснел, впрочем, в дрожащем пламени светильника это не было слишком заметно. Молодой дьяк почему-то хорошо представил себе, что произойдет дальше и даже на миг ощутил чувство стыда перед законной супругой Ульянкой. Но — что ему делать сейчас? Ведь эта красивая девчонка явно не из простых — разве б пропустила стража простую девушку? Значит, она родственница кого-то из высших сановников, может быть, даже самого тлатоани или главного жреца. Немного знает русский. Вполне достаточно, чтобы кое-что у нее расспросить. Значит…

Лукаво взглянув на Гришу, Шошчицаль поднялась и одним движением стянула с себя платье. Упав на пол, звякнуло ожерелье. Погладив себя руками по груди и бедрам, девушка подошла к Грише и, потершись щекой, быстро освободила его от одежды. Впрочем, дьяк и не думал сопротивляться…

Она оказалась большой искусницей в любви, ацтекская красавица с сияющими турецкими глазами. Прижималась к Грише всем своим горячим телом, изгибалась, как лань, сладострастно стонала… И все приговаривала:

— Ес-чо. Ес-чо. Ес-чо…

Она утомилась только под утро, когда на улице стало заметно светлей и вот-вот должно было показаться солнце, лучи которого уже окрасили в золотой цвет верхушку теокалли с храмами Тлалока и Уицилапочтли. Девушка отвела Гришу обратно, улыбнулась, а простившись с молодым дьяком, по очереди обняла каждого из воинов:

— Да хранят вас боги, и пусть в ваших семьях всегда будет много маиса.

— Счастья и тебе, милая Шошчицаль, — искренне пожелал ей молодой стражник.

Звякнув браслетами, хрупкая фигурка девушки исчезла в желтом свете утреннего тумана.

— Кто такая эта Шошчицаль? — спросил Гриша на следующий день Майотлака.

— Молодая вдова. Племянница тлатоани, — пояснил тот и почему-то грустно вздохнул.

Следующей ночью девушка пришла снова. И на следующую ночь, и потом…

— Шошчицаль нашла Ваню, — вернувшись как-то под утро, разбудил Олега Иваныча возбужденный Григорий.

— Кто? — спросонья не понял тот. Потом сообразил: — Кого нашла? Ваню?! Ну, Гриша, не зря ты… И где же он?

— Его держат взаперти жрецы храма Уицилапочтли. Вот план.

Гриша вытащил из-за пазухи кусок плотной бумаги, больше напоминающий твердую ткань. На нем аккуратными синими и красными линиями был вычерчен подробный план дворца и храма. С лестницами, оградами, помещениями и потайными ходами. Отдельно было помечено место содержания Вани. И — красными стрелочками — показан путь бегства.

— Молодец, Гриша! — сказал Олег Иваныч, в мельчайших подробностях представив себе племянницу тлатоани красавицу Шошчицаль, высунув язык, усердно вырисовывающую чертеж.

— Нам бы еще план города.

— Нарисует, — кивнул Гриша. Адмирал-воевода только присвистнул. Надо же.

Он был какой-то грустный сегодня, молодой новгородский дьяк. Впрочем, не только сегодня, а с тех пор, как начались его ночные похождения. Вот и теперь. Не ложась спать, заходил кругами по комнате. Сел рядом с воеводой.

— Ты знаешь, Олег Иваныч, как я люблю Ульянку, — тихо прошептал дьяк. — И дите у нас с ней скоро будет. Люблю.

— Ну, так в чем же дело?

— Шошчицаль. Она очень, очень хорошая… не говори ничего, Олег Иваныч! И очень несчастлива. Стать вдовой в четырнадцать лет! А через год — овдоветь вторично. Чуешь, какая слава? Дядя, правитель Ашаякатль, ее, конечно, любит. Но не настолько, чтобы ссориться из-за нее со жрецами. А те имеют на Шошчицаль свои виды. Мол, угодна будет богам.

— В жертву хотят принести, сволочи!

— Так, — Гришаня кивнул. — И наш знакомый воевода Тисок тоже к ней метит. Трех жен уже на тот свет спровадил — все мало. Боится его Шошчицаль. Был бы хороший человек — вышла б, не раздумывая, а так… Говорит: что к Тисоку, что с башни головой вниз. К тому ж Тисок — предводитель воинов-«ягуаров», а из ее рода братья — воины-«орлы». В общем, жалко девку. Красивая, добрая, иногда так засмеется — ровно колокольчики зазвенят.

— Эх, Гриша, Гриша, — вздохнул Олег Иваныч. — Ты в нее влюбился, что ли?

— Не знаю, — еле слышно отозвался молодой дьяк.

В окно пахнуло золотым жаром — над грозной столицей теночков вставало солнце.

Глава 12 Крепость Теспатль — Теночтитлан. Июль 1478 г.

Змеи на стенах, змеи в углах,

Змеи в кастрюльках, змеи в глазах,

Змеи повсюду, змеи — везде…

Серое солнце в холодной воде.

Андрей Романов, «Змеи»

С какой непонятной мукой

Встретил тогда я взор твой!

Я увидел себя безутешным,

А тебя я увидел — мертвой!

Хуан Клементе Сенеа, «Фиделия»

Солнце садилось. Пряталось за горами на западе, отражалось в перевернутом зеркале тускло-голубого, палевого на западе, неба. Черные тени скал тянули к долине Анауак длинные, изломанные отрогами, лапы, с гор тянуло прохладой. В небе над скалами, высматривая добычу, парил орел; прячась в густых зарослях акации, на пересечении горных тропок, жалобно скулил одинокий койот, хитрый и коварный зверь, добыть которого под силу далеко не всякому охотнику. Правда, на что он и нужен-то, этот койот? Ни шкуры с него нормальной, ни мяса, один жир, что используют колдуны для приготовления самых омерзительных снадобий. Вот и не промышляли особо койотов — а те наглели, шарились вблизи дорог, искали добычу, а иногда и нападали на спящих одиноких путников. Вот и сейчас — скулил койот почти у самой дороги, что, змеясь меж отрогами гор, тянулась в Анауак из далекого Масатлана.

По дороге, поднимая красную пыль, двигался небольшой отряд — десятка полтора воинов в кольчугах и стальных остроконечных шлемах и столько же носильщиков с поклажей: щиты, панцири, арбалеты, даже несколько аркебуз и припасы к ним. Возглавлял отряд новоиспеченный дьяк Николай Акатль — человек еще достаточно молодой, но уже имевший кое-какой опыт в тайных делах. Конечной целью отряда была далекая крепость Теспатль, что затаилась меж красных скал по дороге в Анауак. С тех пор как в тех местах бесследно исчезли адмирал-воевода со старшим дьяком, прошло около двух недель. Местные, во главе с комендантом крепости Текультином Власьичем, конечно, прочесали все окрестные деревни — увы, с отрицательным результатом. Плюнули, да — делать нечего — доложили в посад. Ульянка Гришанина — сразу в плач, а Софья ничего, держалась. Не впервой уж пропадал Олег Иваныч — и всегда возвращался. Возвратится и на этот раз — в то Софья верила, в том и Ульянку утешала. Тем более адмиральская жена Софья Михайловна Завойская не какая-нибудь там безграмотная крестьянка-смердиха — к высшей новгородской аристократии — «прусскому» боярству — принадлежала по роду, не пристало знатной боярыне на людях грусть-тоску выказывать, хотя, конечно, как оставалась одна — ныло сердце. Но гнала от себя нехорошие мысли Софья, понимала — не могли Олег Иваныч с Гришей по-глупому сгинуть, не таковы люди. А раз так — искать надо! Где? Софья недолго думала — конечно, в стране теночков! Именно об этом загадочном народе больше всего рассуждал в последнее время Олег Иваныч, именно для борьбы с ними и были перестроены дальние крепости, в том числе и Теспатль, где пропали оба, воевода и дьяк его, Григорий. От Теспатля до озера Тескоко — всего ничего, три дневных перехода, а на этом озере — то Софья доподлинно знала — и располагался загадочный Теночтитлан, город воинов и жестоких богов, золотое изображение одного из которых висело на стене в воеводских покоях.

Николай Акатль вызвался помочь Софье, Ульянке и Совету Господ, тоже весьма озабоченному исчезновением отца-воеводы. Собственно, Софья Николая раньше почти и не знала — ну, пришел какой-то индейский парень с соболезнованиями, спасибо, конечно, но лучше б кто поопытней… Тут уж Ульянка вмешалась — как раз в гостях у Софьи была — а уж ей-то родный супруг, Гришаня, этого самого Николая нахваливал. Ульянка и присоветовала назначить Николая Акатля во главе расследования. Софья, после ее уговоров, поддержала данную кандидатуру на Совете Господ и, выслушав подробный план действий, лично благословила в дорогу. Таким вот образом и пошла резко в гору карьера молодого индейца — еще и двадцати пяти нет, а уже начальник отряда и тайного приказу дьяк!

Николай, надо сказать, оказанное доверие вполне оправдывал. Вел себя скромно, излишне не суетился, однако торговца красками разыскал, еще раз подробнейше выспросил насчет покупателей охры, коренастого здоровяка средних лет и молодого красномордого парня. Порасспрашивал еще торговцев — вышел на корчму некоего господина Кривдяя. Хотел уж было арестовать хозяина — да не рискнул пока, уж больно много нехороших подозрений зародилось в отношении Кривдяя в голове Николая Акатля, их проверять осторожно надо, не спугнуть бы. Сыскал Николай в корчме человечка толкового, из слуг, наказал, чтоб за хозяином присматривал да доложил опосля. Сам же — ноги в руки да в крепость Теспатль. Вон она, за скалою торчит! Узкая — действительно похожа на кремневый нож — башни нависают прямо над дорогой, из недавно прорубленных бойниц угрожающе смотрят на путников жерла нескольких пушек.

— Эй, стража! — крикнул Николай, подойдя ближе. — Отворяй ворота да кличь воеводу, Текультина Власьича.

— Воеводу, гришь? — С воротной башни высунулась круглая красная рожа. — А вы кто ж такие будете?

— О том велено воеводе сказать, — отрезал дьяк. — Иди, докладывай сотнику.

Стражник — молодой краснолицый парень — исчез. Усевшись на корточки в тени крепости, воины терпеливо ждали. Вскоре, заскрипев, бухнулся через ущелье подъемный мост.

— Ну, наконец-то.

Встречал сам воевода Текультин. Дородный, в красном кафтане с золотыми пуговицами, с длинными, начинающими седеть волосами.

— Ждали, ждали вас. — Выслушав Николая, воевода пригласил его в дом. — Там и поговорим.

Распорядившись насчет ночлега и пищи для простых воинов, Текультин Власьич лично препроводил важного гостя в собственные покои. Наполовину деревянный, наполовину — из красноватого камня — воеводский дом стоял в самом углу широкого крепостного двора, напротив амбаров. Высокий глинобитный забор, по местным обычаям, отгораживавший дом от любопытных взглядов, тянулся параллельно дальней крепостной стене. За забором виднелись деревья — липы и пара старых платанов — да слышались звонкие девичьи голоса. У Николая захолонуло сердце… А еще сильнее оно забилось, когда он, вслед за хозяином, пересек двор. Две девушки, хозяйские дочки, сидели под деревьями на скамейке и чинно чесали пряжу из волокон агавы.

Маланья! Сразу узнал Николай старшую — и словно ожгло его. Знал, конечно, что встретит ее в крепости, надеялся на то, но вот чтоб так приятна была ему эта встреча… А, интересно, Маланье?

Девушка тоже заметила гостя. Встрепенулась, узнав… и ту же потупила взгляд. Вон он теперь какой важный, этот Николай Акатль, вспомнит ли?

— Ты чего притихла, Маланья? — толкнула под руку младшая сестрица. Хихикнула: — А он ничего, красивый.

— Милости прошу дорогого гостя! — немного коверкая русский язык, поклонилась в дверях тощая Таиштль. Могла б, конечно, и на своем языке поздороваться, да принято так было — должностных лиц по-русски приветствовать, несмотря на то что многие из них местными были.

Сели обедать: пироги, маисовые лепешки, дичь. Таиштль все бражки подливала — выпил одну кружку гость, больше не стал, вежливо отказался — дела, мол. Ну, дела так дела. Очень это Таиштль понравилось, да и любопытство снедало — женат ли гость или нет? Вроде молод еще, да ведь кто их, молодых, сейчас знает? Пыталась было в горницу с кувшином проникнуть, как беседовать стали, типа — попить принесла. Не удалось — цыкнул на нее Текультин Власьич — неча бабам в важные дела носы совать длинные!

А Маланья, бросив пряжу, прижалась вдруг к дереву да псалом затянула тихонько. К тому времени и посланец важный все свои дела с хозяином обговорил — почивать собирался в гостевой горнице. Только лечь собрался — песню услышал. Подумал было — поблазнилось. Прислушался — ан нет… Накинув на плечи плащ, вышел на крыльцо — серебряный месяц качался в небе, казалось, близко-близко, протяни руку — достанешь. В раскидистых ветвях платанов застряли желтые звезды. В их призрачном свете стояла, прижавшись к дереву, тонкая девичья фигурка.

— Маланья, — тихо произнес молодой индеец. Девушка вздрогнула, обернулась — в глазах, широко распахнутых, темных — отразились звезды.

— А я-то думаю, что-то давно тебя в церкви не было. — Николай подошел ближе. — А ты, оказывается, вон где… Рад. Очень.

— И я… — прошептали девичьи губы.

Наутро Николай Акатль арестовал Матоню и Олельку Гнуса. Обвинение пока не предъявлял, но подозрения имелись, правда не очень веские: показания продавца красок, слуги из Кривдяевой корчмы, еще некоторых ограбленных. Ну, и собственная интуиция, конечно, тоже подсказывала — за ночными грабежами с убийствами, что произошли в Ново-Михайловском посаде, явно стояла эта парочка. И хорошо, если только они одни. Имелись у Николая Акатля сильные сомнения насчет добропорядочности хозяина окраинной корчмы Кривдяя. Да вот только с доказательствами дела обстояли худо. Может, арестованные чего покажут? Бить бы кнутом, пытать — да адмирал-воевода специальным указом строго-настрого запретил такие вещи. Оно и правильно, с одной стороны, под пытками-то чего только люди на себя не покажут! А с другой — чего вот сейчас с пойманными делать-то? Николай лихорадочно пытался представить, что б на его месте сделал сейчас старший дьяк Григорий или сам воевода-касик? Ну, сперва подержали б дня три без допросов, а затем — почему-то обязательно к вечеру третьего дня, не позже — допросили б по одному, причем, словно бы один уже во всем признался — «раскололся», как любил говорить воевода. Потом бы с тем же продавцом красок, да и с Кривдяем, допросные встречи устроить — «очные ставки» называются. Ну, это не сразу, сперва допросить… Черт! Так они ж вместе в поруб брошены! Эх, незадача! Не сообразил сразу, а теперь уж, наверное, поздно — наверняка сговориться успели. Впрочем, все равно, по одиночке их разбросать надо, пусть пока сидят. Самому в соседнюю деревню, Мештитак, отправиться — ведь именно туда воевода с дьяком ушли, да так по пути и пропали. Одному не стоит соваться — со стражей — да еще кузнеца Мишку прихватить, приятеля старого, ежели Текультин отпустит.

Текультин Власьич кузнеца отпустил — поскрипел, правда, сперва зубами — кузнец-то в крепости каждый день нужен, да ладно — уж если так надо… Поутру вышли с отрядом в Мештитак — Мишка-кузнец дорогу показывал.

Из-за далеких гор вставало солнце. Светлое небо еще не дышало зноем — рано — но, по всему чувствовалось, за этим дело не станет, разжарит к обеду так, что идти невозможно будет. Кузнец уже прикидывал — где б остановиться на дневку. За ручьем, на фоне красновато-желтого песка корявились длинные тени кактусов и юкки, узкая дорога, пересекая ручей, поворачивала на юг, к Анауаку. Вокруг было пустынно — ни человека, ни зверя какого — только следы койота на песке да змеиные выползни меж черных камней. А солнце уже поднялось, жарило, подлое, хорошо хоть задул ветерок, принес хоть какой-то намек на прохладу. С обеих сторон, слева и справа, тянулись красные скалы, перемежающиеся колючим кустарником и желтыми пустошами, поросшими кактусом-пейотлем да колючим кустарником — креозотом. В полдень уселись отдохнуть в тени огромной пихты. Дерево было старым, с морщинистой корой и длинными корявыми ветками. Вокруг росла невысокая коричневато-зеленая трава, рядом журчал ручей — студеный, от глотка воды заломило зубы. От этого места дорога раздваивалась: та, что поворачивала налево, вела в Мештитак, другая, правая, спускалась вниз, к Анауаку. Там же, у пихты, встретили двух индейцев-охотников, оба из Мештитака, один даже служил когда-то стражником в Теспатле, да то ли сам бросил это дело, то ли был выгнан за какую-нибудь провинность, кузнец Мишка этого не помнил, помнил только самого парня — да, был такой в крепости. Индеец тоже узнал Мишку — вздрогнул от неожиданности — чего кузнецу здесь делать?

— К вам в Мештитак идем, — пояснил тот. — Узнать кое-что. Вы с нами?

Индеец отрицательно покачал головой. Дескать, только что на охоту выбрались.

— Да тут дорога одна, не заблудитесь, — улыбнулся он. — Только поторапливайтесь — как бы грозы не было.

Охотник кивнул на запад, где ползли со стороны океана маленькие кучерявые облака. Приползут — может, и будет гроза с ливнем, а скорее всего, разнесет их ветер, как уже бывало в здешних местах не раз.

— Вряд ли разнесет, вряд ли, — упрямо усмехнулся индеец. — Лучше б вам сейчас уже выходить, не задерживаясь.

— Что ж, и мы так же думаем, — согласно кивнул Николай Акатль. — Будет гроза — не будет — а все ж не хотелось бы, чтоб в пути застала. Эй, ребята, хватит дремать, давайте-ка, собирайтесь! Хотя… — Он внимательно посмотрел в небо. — Можем и не успеть. Может, тут и остаться, у пихты?

Охотник вздрогнул, переглянувшись со своим напарником.

— Здесь? — саркастически переспросил он. — Да вам, похоже, жить надоело! Взгляните-ка на вершину!

Николай и Мишка одновременно подняли глаза — вершина дерева была обугленной от ударов молний.

— Да… Пожалуй, мы все-таки пойдем.

Быстро собравшись, отряд Николая Акатля выступил в путь, свернув на мештитакскую дорогу. Впрочем, слово дорога вряд ли было уместным по отношению к этой узенькой, едва заметной тропке.

Помахав на прощанье ушедшим и дождавшись, когда те скроются за поворотом, индейцы-охотники дружно, как один, взобрались на дерево.

— Слава богам, мы вовремя прогнали этих теспатльцев, — вглядываясь вдаль, усмехнулся один, тот, что служил когда-то в крепости. — Наши, похоже, уже идут. — Он показал рукой в направлении Анауака, где за скалами уже поднималась видимая лишь опытному глазу пыль. Пыль под ногами воинов.

— Гроза! Ну надо же — гроза! — слезая с дерева, засмеялся второй. — Здорово ты одурачил теспатльцев, Тлакаш! А те и поверили — вишь, как припустили. Что, пойдем навстречу или будем здесь дожидаться?

— Здесь. Ведь договорились — у кедра. Тем более — они уже скоро здесь будут.

«Они» действительно появились довольно быстро. Отряд воинов-«ягуаров», вооруженных мечами и палицами. Шедший во главе отряда человек с неприметным лицом — не красавец и не урод — подошел к кедру, небрежно кивнув охотникам.

— Приветствуем тебя, досточтимый Тускат! — низко поклонились те. — Все поручения, что ты нам дал, мы выполнили, слава богам.

— Что узнали? — присаживаясь в тени кедра, строго поинтересовался Тускат.

Докладывал бывший стражник Тлакаш:

— От масатланских купцов вызнали: в Ново-Михайловском о том, что их касик пропал, простые люди не знают — знают только, что отправился проверять крепости.

— Ага… — усмехнулся Тускат. — Значит, не говорят о том народу. Дальше!

— Однако знатные люди посада отправили отряд воинов на поиски касика. Они только что направились в Мештитак!

— Отряд? — оживился ацтек. — Сколько в нем воинов? Как вооружены?

Тлакаш подробно перечислил.

— Стреляющие молнией палки под названием аркебузы, — задумчиво повторил Тускат. — Есть у нас пара таких, только что-то не хотят они метать молнии, как ни упрашиваем богов.

— Для того зелье нужно особое — его тут охотные людишки искали, да не нашли, видно, — пояснил Тлакаш. — А к зелью еще и умение нужно.

— Давно я советовал Тисоку предложить Ашаякатлю пленить такого умельца, — прошептал про себя Тускат. — Да те все войском своим кичились, не надо нам, мол, ничего боле, кроме храбрости воинов. Эх, да и род мой не таков, чтоб тлатоани советы давать… Ладно. Теперь в Теночтитлане есть таковые умельцы. Самые главные… Хха! — Он вновь обратился к охотникам: — С новомихайловцами мне все ясно. А что в Теспатле? Какие новости?

Тлакаш замялся. Пробормотал что-то о том, что ничего там особенного и не происходит.

— Как это не происходит? — змеино улыбнулся ацтек. — А вот этот отряд, что направлен на поиски касика? Выходит, вы случайно здесь с ним встретились? — В голосе Туската послышался гнев. — Вы не знаете ни их намерений, ни командиров, только оружие и количество воинов — то, что увидели здесь. Что, нашим друзьям в Теспатле больше не нужно золото, до которого они так охочи?

Тускат бросил злобный взгляд на охотников, и те поникли головами. Похоже, зря они упомянули про отряд — хотели, как лучше…

— Вы что, вообще не были в крепости? — все больше распалялся ацтек. — Да я вас…

— Были, — робко возразил Тлакаш. — Только наших друзей не видели.

— Это вы их не видели или они с вами не захотели встречаться? — уточнил Тускат. — А может, и нет там их, а? Может, вернулись они обратно в Ново-Михайловское селенье? А вы об этом и не знаете, несмотря на то что я вам наказывал. Нет, видно, ваши шкуры украсят торжественный наряд жреца Тескатлипока. Хотите, а?

Ацтек с угрозой взглянул на распластавшихся по земле незадачливых шпионов.

— Не гневайся, о почтенный Тускат! — взмолились те. — Мы сейчас же отправимся в Теспатль и все вызнаем!

— Прочь! — Тускат вытянул вперед руку. — Один из вас пойдет в крепость, другой же вернется в Мештитак, вызнает, кто командир отряда. Жду вас к утру с подробнейшими сведениями. И попробуйте только не явиться!

Он устало откинулся спиной на ствол пихты.

Шпионы вернулись к утру, как и обещали. Сначала Тлакаш из крепости, потом его напарник из Мештитака. Судя по довольным рожам, кое-что вызнали.

— Они в тюрьме, мой повелитель, — сбивчиво доложил Тлакаш. — Наши друзья.

— В тюрьме? — недоверчиво переспросил Тускат. — Так вот оно что. А начальник крепости — по-прежнему толстый, ленивый Текультин?

— Да, он.

— Угу… А что с отрядом? Кто командир?

— Некий Николай Акатль из Ново-Михайловского посада.

— Николай Акатль… Это плохо, что наших друзей в чем-то подозревают. А они ведь могут кое-что рассказать. Что же легче — убить их или вызволить из крепости? И что нужнее? — Ацтек махнул рукой. — Уйдите все. Буду думать.

Итогом его размышлений стало небольшое письмо, быстро написанное им по-русски и врученное Тлакашу с приказом как можно быстрее вручить его коменданту крепости Текультину.

— Лети, Тлакаш, словно копье, выпущенное из копьеметалки! — напутствовал Тускат. — И помни о своей шкуре.

— А вы будьте готовы к небольшой битве, — дождавшись, когда Тлакаш убежал, ацтек обернулся к воинам-«ягуарам». — Спрячьтесь здесь, у пихты. Метайте копья по моему знаку, перебейте всех, кроме Тлакаша. Да, смотрите, не трогайте наших белых друзей, думаю, они нам еще пригодятся. — Тускат усмехнулся.

Уже к полудню комендант крепости Теспатль Текультин Власьич получил предписание, подписанное следственным дьяком Николаем Акатлем:

«Напал на след. Прошу срочно отправить двух иматых в Мештитак с охраной.

Николай Акатль».

Письмо было написано по-русски — сам Текультин его прочитать не смог, пришлось звать старшую дочку, Маланью, та знала буквы.

А уже после полудня двух закованных в тяжелые цепи задержанных, Матоню с Олелькой Гнусом, вывели из крепостных ворот под надежной охраной, которая и была успешно перебита ацтеками в засаде у старой пихты.

В центре города Теночтитлана, посреди цветников и садов, на главной площади, опоясанные высокой зубчатой стеною с изображением змей, прямо напротив дворца расположились вереницей величественные храмы. На южной оконечности площади, ближе к городскому району Мойотлан, высился храм Тескатлипоки, божества ночи, войны и молодости, покровителя молодых воинов — йааков. Звание это давалось мальчикам-подросткам, окончившим воинскую школу тельпочкалли, только после первой битвы. Напротив этого храма — большое прямоугольное здание, где находится куашикалли — золотой сосуд в виде лежащего ягуара. Сосуд этот — для вырезанных человеческих сердец, что плавают там, в крови, угодные богам и Солнцу. За куашикалли — высокий цилиндр, сложенный из крупных каменных блоков — храм Кецалькоатля — Пернатого Змея — божества ветра и воздуха, покровителя искусств. Внутрь храма ведет вход в виде раскрытой пасти змеи, змеиное туловище же, расписанное яркими красками — зеленой, белой, бирюзовой — словно обвивает полукруглые стены храма. Сверкают вделанные в стены золото и самоцветы. Рядом — приземистое сооружение для священной игры в мяч, чуть подальше — святилище богини-матери Сиуакоатля, за ним — украшенный драгоценными камнями храм бога солнца Тонатиу, дальше — Дом Змеи — храм богов покоренных народов, тут же огромное количество всяческих каменных сооружений, больших и маленьких, высоких и низких, а в центре — громадная пирамида теокалли — Дома Богов. Основание пирамиды — саженей сто, никак не меньше, на западной стороне — широкая лестница с балюстрадами в виде извивающихся змей, устрашающе мерзкие головы которых лежат на земле, обрамляя вход. На вершине теокалли рядом расположены два храма — бело-голубое святилище бога влаги Тлалока и бело-красное, украшенное черепами — Уицилапочтли, племенного бога теночков-ацтеков. Кроме черепов, храм украшен изображением бабочек — символов огня и солнца, у входов (их два, с востока и с запада) мужские статуи, а перед ними — большие продолговатые камни, облитые запекшейся кровью, — жертвенники.

— Шошчицаль говорит — там наш Ваня, — показал на громаду теокалли Гришаня.

Они с Олегом Иванычем стояли на украшенной цветами дворцовой террасе, любуясь — стороннему наблюдателю могло показаться именно так — величественной панорамой города. На самом же деле почти ничего от подобных чувств, охвативших пленных новгородцев в первые дни, уже не осталось. Теночтитлан был для них сейчас — город-враг, город жестоких воинов, город жестоких богов, жаждущих человеческой крови — их крови, крови Вани, крови всех жителей Ново-Михайловского посада! Не утопающие в садах улицы видели сейчас пленники, не великолепные дворцы и храмы, не блистающие воды каналов, а огромные каменные кольца — кольца змеи с отвратительно разинутой пастью. Из пасти этой, из пасти города Теночтитлана, остро смердело кровью.

— Мы должны выбраться, Гриша, — положив руку на плечо другу, тихо сказал Олег Иваныч. — И забрать с собой Ваню. А дальше…

— А что — дальше? — тяжело вздохнул старший дьяк. — Ты только посмотри, Олег Иваныч, какая силища у этих проклятых теночков! Ну, выберемся мы, а потом? Представляешь, толпы демонов навалятся на посад? Их же множество — не помогут никакие пушки, и хорошо, если многим жителям удастся погибнуть в битве, потому что с пленными… ты сам знаешь, что будет! Ух, злобные мерзкие созданья!

Олег Иваныч покачал головой, вглядываясь в мерцающие за городскими кварталами воды озера Тескоко, в белый песок дамбы, в рыжеватые горы на горизонте:

— Нет, Гриша, не прав ты насчет силищи. Сколько врагов у теночков? То-то. Да и у правителя — он, кстати, по-моему, неплохой мужик — недоброжелателей хватает. Что же касается злобности… Что, Шошчицаль — особо злобная?

Гриша покраснел.

— Она хорошая, — тихо произнес он. — А остальные? Эти уроды жрецы — Таштетль, Асотль, прочие… Кажется, и нет во дворце, кроме Шошчицаль, ни единого доброго человека. Правда, этот наш парень, Майотлак, тоже вроде не злой, хоть и жрец. Тлакуил.

— Кто?

— Тлакуил, — повторил Гриша. — «Книжник», по-ихнему. Вчера мне про свой народ рассказывал — ты спал уже. Половину по-русски, половину по-ацтекски, ну, я ж немножко уже понимаю науйя. Язык простой. — Гриша усмехнулся. — Много народишку на нем говорит, только каждый чуть по-своему. Однако понять можно. Так, Майотлак рассказывал, как город зачинался. Они же не всегда здесь, в Анауаке, были, эти теночки. Жили когда-то давно на севере, в местечке Ацтлан, потому и — ацтеки. Воевали. Вышибли их враги из Ацтлана, вот они и пошли странствовать. Князь их звался Меши — потому и народ ацтлана — ацтеков еще так же называют мешика или мехико. Вот и Теноч — кажется, у них и такой князь был — потому и — теночки. Теночки, мешика, ацтеки — это все разные прозвища одного и того же народа. Они бежали под ударами врагов — бродили-бродили по всему Анауаку, а им знак должен был быть, главным богом Уицилапочтли обещанный. Орел, мол, змеюку клюющий, где на пейотль усядется — ну, ты пейотль знаешь, такой, с колючками — вот, где орел со змеюкой на него сядет — там и быть городу. Вот скитались, скитались — увидели-таки, что ждали, орла на пейотле. Тут и выстроили городок, сначала маленький, потом побольше.

Григорий потянулся, зевнув.

— Зря ты вчера спал, мы с Майотлаком до утра проболтали, ученейший человек, говорит, тут таких, как он, много. Кто звезды смотрит, кто книжицы пишет. Видал я их книжицы, вот умора! — Гришаня хмыкнул. — Не слова, не буквицы — одни рисунки. А слова по ним Майотлак произносит точно, ни разу не сбился — и каждый, говорит, так же читать будет. Рисунками, да из уст в уста былины свои передают, как у нас до сих пор калики перехожие. А вообще — интересно. Про звездное небо столько знают — я того не ведаю, и, пожалуй, мало кто даже у нас в Новгороде, не говоря уж о Москве и прочих.

Олег Иваныч слушал Гришу вполуха, погруженный в свои мысли, однако отметил, что его приятель был крайне непоследовательным в своем отношении к ацтекам. С одной стороны — «злобные омерзительные идолопоклонники», с другой — «книжники и звездочеты». Вот и пойми его. Впрочем, Олег Иваныч и сам ацтеков до конца еще не понял. Трудно было понять. Великолепные сады, огромный красивейший город — и отсутствие колеса, повозок, даже домашних животных, кроме индюков и маленьких вкусных собачек. А эта странная фраза — «без человеческой крови погаснет солнце»! Как можно в эту чушь верить? Да мало того, что верить — убивать себе подобных, да и самим с радостью и спокойным сердцем идти на смерть на жертвеннике какого-нибудь храма! Трудно было понять ацтеков, трудно. Не только ему, но и Грише, судя по всему, тоже, хоть и вошкался он с красавицей Шошчицаль. Сам он, Олег Иваныч Завойский, человек, родившийся в двадцатом веке, в принципе, довольно легко принял и понял средневековых людей, новгородцев, да и не только их. Впрочем, наверное, это время, конец пятнадцатого века, вряд ли можно было считать таким уж кондовым Средневековьем — люди уже стремились к удобствам жизни, все чаще говорили «я» вместо «мы», а многие — купцы, некоторые бояре, ремесленники — вели себя почти точно так же, как бывшие современники Олега Иваныча. Ну, отличались, конечно… но так, самую малость. В судьбу истово верили, в предопределение, в незыблемость устоев. В последнее, правда, далеко не все…

А вот эти… Народы науйя. Насколько они были далеки от Олега Иваныча, настолько же — и от Гриши, человека пятнадцатого столетия. Непонятные были ацтеки, словно древние египтяне. Да, может быть, именно древний египтянин или, скажем, житель Вавилона принял бы ацтеков за своих! Ведь все то же. Те же владыки, города-государства, жрецы. Та же клановость и мелочная регламентация жизни.

— Так что тебе рассказала Шошчицаль о Ване? — сменил тему Олег Иваныч.

Гриша улыбнулся:

— Хвастала, что узнала точно — в храме Уицилапочтли наш Ванюша.

— Это во-он в той громадине? — Олег Иваныч присвистнул. — Высоковато забираться будет.

— Не, не в самом храме, — помотал головой Гришаня. — Шошчицаль говорила, там, у храмов, пристройки есть, целый город. Вот в одной из таких и томится Ваня. Шошчицаль обещала показать.

— Показать? — изумился Олег Иваныч. — Да нас же с тобой из дворца не выпустят! Впрочем, охрану убрать дело плевое…

— Выпустят, — усмехнулся Гриша. — Завтра у них тут какой-то праздник. Веселиться все будут, октли пить — опьянение до «двух сотен кроликов». Лично разрешено самим князем Ашаякатлем и главным жрецом.

Били бубны, вопили свирели, облаченные в разноцветные одежды танцовщики плясали на главной площади в честь бога Шочипилли — веселого покровителя цветов. Сам владыка Ашаякатль, великий тлатоани теночков, приветствовал танцующих, стоя на ступеньках длинной лестницы теокалли в окружении воинов и жрецов. Почетным пленникам — Олегу Иванычу и Грише было милостиво разрешено посмотреть на праздник. Вместе с Майотлаком они разместились справа от подножия теокалли, ближе к круглой башне Кецалькоатля и вместе со многими горожанами лицезрели красочное зрелище. Все двадцать городских общин — кальпулли — выставили на праздник цветов отряды танцовщиков и музыкантов, как профессионалов, так и любителей из числа молодых воинов и простых общинников-масеуалли. Повелитель цветов Шочипилли был близок Луне и «лунным» людям, коими считали себя певцы, музыканты, танцоры, а также игроки в священную игру в мяч. Вот они шли сейчас, извиваясь в танце, подпрыгивали, переворачиваясь через голову и горланя песни, — видно было, им очень нравился праздник, как нравился сам веселый бог Шочипилли, покровитель цветов. Цветы и так-то были в Теночтитлане повсюду, а уж в такой день — и говорить нечего. Цветы сияли вокруг, словно драгоценные камни, вплетенные в прически знати, ожерельями висели на шеях простолюдинов: огненно-красные, ярко-оранжевые, синие, пурпурные, небесно-голубые. Некоторые танцующие девушки, казалось, были одеты только в цветы, да что «казалось» — так оно и было. Правитель Ашаякатль улыбался народу, его седеющая голова была украшена длинными зелеными перьями — перьями кецаля, кои разрешалось носить только самой высшей знати — пилли. Все окружение тлатоани сверкало подобными перьями, словно изумрудами: Асотль, главный жрец Уицилапочтли, военачальник Тисок, несколько важных сановников, среди них — даже старый Тлакаелель — самый уважаемый советник тлатоани, о котором Олег Иваныч слышал много хорошего от Майотлака, но вот до сих пор никогда не видел. Позади вельмож, кажется, мелькнуло знакомое личико Шошчицаль. Интересно, не подведет ли она сегодня?

Под гром барабанов танцующая процессия прошествовала мимо громадной пирамиды теокалли и, приветствуемая правителем, вельможами и жрецами, по широкой улице направилась к тиангису — огромному рынку, что располагался на площади Тлателолько. Участников празднества на рынке ждали большие кувшины с октли. Пей, народ! Пей, гуляй, веселись в честь жизнерадостного бога. Вечером ему принесут жертвы — пару красивых юношей и девушек из народа отоми. Пусть и они войдут в небесный храм бога, благоговея перед его красотою. Наряду с этим ожидалось и жертвоприношение Уицилапочтли — цветы цветами, но и племенное божество забывать негоже. По той же причине готовили жертвенные ножи и жрецы бога влаги Тлалока — какие же цветы без дождя? Готовили жертвенники и жрецы богини плодородия и матери всех богов Коатликуэ, и жрецы маиса Сентеотля, и жрецы богини цветов Шочикецаль, и многие другие жрецы, и даже жрецы пьяного бога Октли — Два Кролика плотоядно протирали золотые сосуды для сердец, вырванных из груди жертв. Они не были жестоки, нет! Просто весь народ теночков свято верил, что без человеческой крови погаснет, остановится солнце и наступит конец света. И жрецы, и простые люди делали все, чтобы этого не случилось, почитая за великую честь смерть на жертвенном камне.

После того как украшенная цветами процессия проследовала в Тлателолько, представители знати вслед за Ашаякатлем потянулись во дворец. Позади них, в окружении привычной стражи из воинов-«ягуаров» шагали и Олег Иваныч с Гришей. Красавица Шошчицаль, чуть поотстав, обернулась к ним, улыбаясь. Узкая набедренная повязка девушки была украшена желтыми цветами, с правого плеча, обнажая левую грудь, ниспадала на землю длинная белая накидка из тончайшего хлопка, украшенная аппликациями из перьев. В волосах цвета воронова крыла торчало длинное изумрудно-зеленое перо кецаля.

— Вечером, во время жертвы, — тихо шепнула Шошчицаль по-русски, — будьте у храма Уицилапочтли. Я уже приготовила октли для жрецов Тлалока, — непонятно добавила она.

— Почему — для жрецов Тлалока, если Ваня в храме Уицилапочтли? — попытался спросить Олег Иваныч, но не успел.

Девушка махнула рукой, еще раз улыбнулась и, кивнув воинам-«ягуарам», исчезла в толпе блестящих аристократов — пилли. Только им разрешалось носить священные перья кецаля.

— Эх, хороша девка! — улыбнулся Олег Иваныч.

— Только несчастлива, — тихо отозвался Григорий.

Не они одни любовались сейчас стройной фигурой девушки. С другой стороны храма, медленно спускаясь по лестнице, с болью в сердце высматривал Шошчицаль молодой военачальник Тисок — вождь воинов-«ягуаров». «Почему, почему она не станет моей?» — горько спрашивал он себя, яростно закусывая губы.

Ближе к вечеру, на вершине теокалли готовились к жертве в храмах Тлалока и Уицилапочтли. Младшие жрецы, пропахшие кровью, протирали жертвенники, раскладывали острые ножи из обсидиана, готовили парадное облачение — накидки из человеческой кожи. Приготавливая, весело судачили — о видах на урожай, о веселых доступных девицах, привезенных позавчера купцами-почтека, о жертве — вырвут ли именно сегодня сердце белого юноши, что давно уже томился в храмовой темнице, или оставят для следующего, более серьезного праздника — праздника урожая?

— Я бы оставил, — пробуя остроту ножа пальцем, безапелляционно заявил один из жрецов — молодой парень с большим, каким-то лягушачьим ртом. — На день Цветов хватит и парочки пупереча или отоми.

— Не скажи, Тшалак, — возразил его напарник, тощий болезненного вида парень. — Веселого Шочипилли тоже обижать нельзя. Неужели ж тебе не нравится сегодняшний праздник? По мне — так очень! Сколько октли мы сегодня выпили? И еще выпьем, слава Шочипилли.

— Оба вы не правы, — выслушав обоих, сказал третий жрец, чуть постарше остальных, недавно зашедший снаружи через западный вход. — В любом случае сердце бледнолицего достанется Уицилапочтли, что сейчас, что потом, на празднике урожая. Так что не спорьте, спорщики. Лучше вознесите хвалу Уицилапочтли за нашу счастливую жизнь.

— О, это ты верно придумал, славный Тлакетль!

Накинув черные одежды, жрецы повалились на колени перед изображением своего жестокого бога и, расцарапав лица ногтями, негромко запели какой-то гимн.

— Кстати, знаете, чем сейчас занимаются наши соседи, жрецы Тлалока? — после окончания гимна негромко поинтересовался жрец. Двое других отрицательно качнули головами.

— Пьянством, вот чем! — усмехнулся Тлакетль. — Не боятся ни Тлалока, ни главного жреца. Им кто-то принес несколько кувшинов октли, и знаете, где они его спрятали на всякий случай? Ни за что не догадаетесь — вылили в священный сосуд для жертвенных сердец!

— О, святотатцы… Впрочем, наверное, в такой праздник — можно. Интересно, кто этот добрый человек, что принес тлалокцам октли?

— И я так думаю, что можно, — кивнул Тлакетль. — Все-таки — день цветов. Только, вряд ли так считают старшие жрецы. — Он усмехнулся и пояснил, что «те недоумки», жрецы Тлалока, уже никак не могут допить откли до дна и не знают, что делать. Вылить — опасно, пахнуть будет на всю теокалли.

— Вылить? Вот койоты! — Тшалак грязно выругался. — Это ж надо додуматься.

— И вылили бы, коли б я к ним не зашел. — Тлакетль горделиво выпятил грудь. — Обещал, что поможем. Ведь поможем, ребята, а?

— Запросто! — враз оживились молодые жрецы. — Сколько у них там не выпито? Щас!

— Ну, пошли тогда. — Тлакетль потер руки. — А то пока собираемся — и в самом деле выльют, с этих койотов станется!

— А…

— Да никто сюда раньше ночи не придет… А если и будут искать, скажем — за жертвенными ножами ходили, старые-то все искрошились.

— Точно — искрошились! — Схватив тяжелый обсидиановый нож, Тшалак с размаху хрястнул его об пол, так, что во все стороны полетели осколки. — Это ты хорошо придумал, Тлакетль! — одобрительно заявил он. — Я всегда знал, что голова у тебя варит.

Польщенный Тлакетль усмехнулся. Побросав ножи, молодые жрецы вышли из храма и, пройдя несколько шагов, оказались у входа в бело-голубой храм Тлалока, где их уже ждали веселые от выпитого коллеги. В храме Тлалока, как и в храме Уицилапочтли, как и во всех других храмах, тяжело пахло кровью. Они вовсе не были жестоки, эти молодые парни — жрецы, просто это была их жизнь, и другой они не знали. Стоя у восточного входа в бело-голубой храм Тлалока, за пьянством жрецов одобрительно наблюдала фигура в черном плаще из перьев. Такой же капюшон был надвинут на самые глаза, впрочем, половину лица незнакомца и так закрывала золотая маска ягуара.

Вот уж не знали младшие жрецы, что в то самое время, как они вожделенно нагнулись к жертвенному сосуду с октли, на первую из ста четырнадцати ступеней теокалли опустилась нога главного жреца Асотля. Вслед за главным жрецом на пирамиду поднималась целая процессия: помощник, похожий на общипанную ворону Таштетль, пара воинов-«ягуаров» и старый знакомец-шпион Тускат в сопровождении двух бледнолицых — кряжистого густобородого мужика со звероватым взглядом и молодого кругломордого парня.

— Ой, страшно мне чего-то, дядька Матоня! — поднимаясь, стонал кругломордый. — И чего они нас на эту громадину тянут?

— Молчи, глупой, — угрожающе шептал Матоня. — Если б убить хотели — давно б убили. Нужны мы им зачем-то.

— Нужны, нужны, — обернувшись, ободряюще кивнул Тускат. — Просто главный жрец Асотль желает беседовать с вами в более спокойной обстановке.

Сто потов сошло с Матони и Олельки Гнуса, пока поднялись на вершину, а жрецы и Тускат ничего, даже не запыхались ничуть, видно частенько тут поднимались, проклятые.

На плоской вершине теокалли стояли два храма, жрецы свернули к левому, красному, с белыми черепами и входом в виде раскрытой пасти змеи.

— Ой, любят они гадов, дядька Матоня, — кивнув на змею, зашептал Олелька. — А каменья-то в глазах, ишь, так и играют! Дядька Матоня, да то ж самоцветы ценности неписаной! Вот бы выковырять как-нибудь ночкой, а? Враз обогатились бы!

— Погодь. Может статься — и выковыряем, — обернувшись, тихо произнес Матоня и засмеялся.

Впрочем, так и не выковыряли. Уже на следующую ночь опередил их знаменитый теночтитланский вор Койот со своими людьми.

Вошедшие в храм жрецы вышли оттуда с обескураженным видом.

— Да куда ж они все подевались? — изумленно пожимал плечами Таштетль. — Я ведь предупреждал, чтоб сегодня пораньше пришли. Эй, Тлакетль, Тшалак, где вы?

— Мы здесь, уважаемые! — откуда-то со стороны послышались крики. — За ножами к соседям ходили.

Появившиеся младшие жрецы низко склонились перед Асотлем.

— Пьянствовали поди? — грозно принюхался тот. — Ох, найду я на вас управу! Ладно. Давайте быстро сюда жертвенные колючки и листья.

Младшие жрецы опрометью бросились выполнять приказание. Тшалак от усердия даже запнулся о жертвенный камень, хорошенько приложившись лицом к каменной кладке.

— А теперь подите прочь, — получив острые колючки и широкие, бархатистые на ощупь листья, приказал младшим жрецам Асотль.

— Стойте у края теокалли вместе с воинами и никого сюда не пускайте, — напутствовал их Таштетль. — Никого, кроме военачальника Тисока. Что-то он задерживается, неужто тоже пьянствует?

— Тисок не пьянствует. Тисок был занят важным государственным делом, — прогремел под сводами храма Уицилапочтли громовой голос военачальника. С надменным лицом, в плаще из разноцветных перьев, Тисок приблизился к жрецам и, взяв в руки колючки, как и все остальные, принялся ожесточенно царапать себе щеки. Капли крови падали на мягкие листья — то была жертва, угодная богу.

— Дядька Матоня — что ж, и нам эдак царапаться? — округлив глаза от страха, прошептал Олелька. Матоня ничего не ответил, лишь махнул рукой. Впрочем, похоже, пока никто не обращал на них никакого внимания.

Закончив молитву, собравшиеся приступили к делу.

— Я давно хотел поговорить с тобой, славный Тисок, — улыбаясь, начал беседу Асотль. — Наш тлатоани, великий Ашаякатль, слишком стар и немощен — нет славных битв и алтари богов Теночтитлана стонут без крови жертв. Солнце может остановиться, если так пойдет и дальше. Вся надежда на тебя, славный Тисок… — Жрец испытующе посмотрел на военачальника. — Ты… Ты должен быть следующим тлатоани! Ты, и никто другой.

Тисок вздрогнул, ноздри его породистого носа хищно раздулись, как у хищника, почуявшего добычу. Асотль говорил то, о чем сам Тисок давно думал, не признаваясь даже самому себе.

— Все жречество Уицилапочтли, Тескатлипока и Кецалькоатля поддержит тебя, о славный Тисок! — по-змеиному улыбаясь, говорил сладкие речи жрец. — А это — великая сила. Ты же должен будешь совершить далекие походы и привести из дальних стран тысячи жертв, первыми из которых будут пупереча, отоми и их союзники белокожие «новгородчи».

— Я завоюю пупереча, отоми и «новгородчей», — приложив руку к сердцу, заверил Тисок. — Клянусь в этом на алтаре великого бога Уицилапочтли.

— Мы поможем тебе, Тисок, — кивнул главный жрец. — Именно этого мы от тебя и ждали. Вот, кстати, твои верные слуги. — Он кивнул на ничего не понимающих бледнолицых, Матоню с Олелькой. — Переведи им мои слова, Тускат… Скажи также, что за верную службу Тисок даст им столько золота, сколько они смогут унести. Но если предадут, жрецы Уицилапочтли медленно снимут с них кожу. Что ты так напрягся, Тисок?

— Там кто-то есть, у восточного входа! — расширив ноздри, заявил Тисок и, приложив палец к губам, вытащил из-за пояса палицу. — Пойду, проверю…

Бесшумно, словно пантера, молодой воевода ацтеков прошмыгнул через весь храм… Но соглядатай — если он там и был — оказался проворнее. Только ветер шумел на вершине теокалли. Да, кажется, какая-то тень промелькнула в тусклом свете звезд. В накидке из перьев ворона. Промелькнула и скрылась в храме Тлалока. Кто это? Жрец? Мысли Тисока были вполне конкретны. Скорее всего, жрец. Соглядатай? Может, и показалось. Может, и ни при чем жрец. Но, на всякий случай, его надо убить. Убить и сбросить с вершины теокалли. Слишком многое поставлено на кон, слишком многое… Подняв палицу, Тисок решительно направился к храму Тлалока. Он не дошел и до середины, как услышал поднимающийся снизу гул. Тисок остановился, прислушался…

— Слава великому владыке Ашаякатлю! — кричали на лестнице, все ближе и ближе. Вот уже на вершине пирамиды показался и сам тлатоани в изумрудном плаще из мерцающих перьев кецаля. Тисоку ничего не оставалось делать, как только приветствовать правителя и молча присоединиться к процессии.

Около сотни людей — вельможи, жрецы, сановники — окружив тлатоани, направились к храму Уицилапочтли. В их числе — Олег Иваныч и Гриша — практически без охраны, а куда они денутся с теокалли? Не птицы, крыльев нету.

Горели светильники, с черного неба, не мигая, смотрели звезды. Узкая полоска луны притаилась у самой вершины храма золотым кривоватым кинжалом.

Младшие жрецы, распевая гимны, вытащили из толпы пленников первую жертву — юношу-отоми. Поглаживая его по плечам, подвели к плоскому, чуть выпуклому сверху камню, распяли, крепко держа за руки и за ноги. Жертва трепыхнулась, пытаясь вырваться, — тщетно, жрецы знали свое дело. Главный жрец Асотль возник, словно из ночного воздуха, в накидке из человеческой кожи. Приблизился к юноше… Поднял обсидиановый нож… С хрустом разрезались ребра, горячим фонтаном хлынула кровь, орошая жреца и жертвенный камень. Юноша закричал и тут же затих — сильная рука Асотля привычным движением вырвала из разверстой груди еще живое, трепыхающееся сердце и бросила его в золотой сосуд, брызнув кровью на стоящих сановников.

— Слава, слава Уицилапочтли! — громом пронеслось среди всех.

Жрецы вновь запели гимн. Гришаню тошнило. Олег Иваныч и сам был бы не прочь поблевать, хоть никогда не считал себя до такой степени сентиментальным — в прежние времена, бывало, и в морге пьянствовал, за экспертизами заходя. Но то — совсем другое дело. В морге — там мертвые. А тут — живые. Ну и вера! Наглое и циничное убийство на религиозной почве. Взять бы всех этих гадов-жрецов да сослать куда-нибудь на север, да хоть на ту же Индигирку-реку! Пускай там попляшут, упыри чертовы!

Какое-то смрадное чудище в золотой маске ягуара и заляпанном кровью плаще из вороньих перьев, приблизившись к Олегу Иванычу, взяло его за руку. Тот отстранился.

— Пойдем, — тихо сказало существо голосом Шошчицаль. — И ты, Гриша. Быстрее.

Вслед за Шошчицаль, они пробрались сквозь толпу и, обогнув святилище Уицилапочтли с юга, вошли в храм Тлалока, где тоже готовились к жертве.

— Эй, жрецы, — Шошчицаль заглянула в храм, не снимая маски. — Вы, кажется, мне что-то обещали сегодня.

— Тсс! Не ори так, — выбежал из храма молодой жрец. — Эти с тобой?

Закутанная в плащ Шошчицаль кивнула.

— Ну, идемте, — призывно махнул рукой жрец и, обойдя храм, стал быстро спускаться с теокалли.

Это оказалось далеко не так просто — угнаться за жрецом, пусть и пьяным. Ступеньки-то были высокими, узкими — ступня не помещалась, вот и попробуй тут, пойди быстрее — живо скатишься кубарем вниз, все кости переломаешь.

— Ну, быстрее же, быстрее! — оглядываясь, поторапливал жрец. Впрочем, Олег Иваныч и Гриша и без того торопились, как могли, вот только свалиться вниз им никак не улыбалось.

Наконец они спустились к подножию теокалли, вслед за жрецом свернули налево, в храмовый город. Прошли мимо кучи каких-то отбросов, судя по запаху — не иначе, как расчлененных трупов, снова повернули, пока не оказались перед глухой стеной с небольшой дверцей.

— Стойте, — поднял руку жрец и… исчез. Правда, примерно через минуту послышались глухие голоса, дверца раскрылась.

— Заходите, только быстро!

Внутри дворика находилось низкое квадратное здание, выстроенное грубо и надежно, безо всяких архитектурных излишеств, с узкими оконцами размером с ладонь и черным провалом входа.

Олег Иваныч недоверчиво остановился у входа:

— Нам туда?

— Туда, туда, — подтолкнула его Шошчицаль, выглядевшая довольно зловеще в своем перьевом наряде и ягуаровой маске. — Это узилище храма. Только недолго, прошу…

Она отошла в сторону, заговорив о чем-то с жрецами…

Олег Иваныч и Гриша переглянулись.

— Что ж, предлагают — пойдем, — усмехнулся адмирал-воевода. — Надеюсь, не зря мы сюда приперлись.

Они вошли внутрь, в полную темноту, если не считать света звезд, проникающего снаружи. Кто-то, кажется, Шошчицаль, зажег тусклый светильник. Посреди низкого помещения находилась яма, забранная деревянной решеткой. Олег Иваныч подошел ближе, нагнулся и тихо позвал:

— Ваня! Ваня… Иван!

— Кто здесь? — послышался со дна ямы далекий, чуть слышный голос.

— Я, Олег Иваныч. И Гриша.

— Олег Иваныч! — В крике слышалась боль и одновременно — надежда. — Олег Иваныч. Гриша… — В яме раздались рыдания.

— Не плачь, Ваня, не надо, — как мог, успокаивал мальчика адмирал-воевода. — Знай, мы пришли за тобой.

— Мы обязательно освободим тебя, — добавил Гриша. — Ты только держись. Тебя хоть здесь кормят?

— Кормят, — совладав с рыданиями, глухо отвечал Ваня. — Вас много?

— Достаточно для твоего спасения.

— Все, вам пора уходить, — предупредила Шошчицаль. — Скоро сюда вернутся остальные жрецы.

— Прощай, Ваня. Молись и жди.

— Стойте, не уходите! — крикнул из ямы Ваня. — Здесь, в Теночтитлане, есть христиане, есть тайный православный храм. Они помогут нам, надо только их отыскать… Тламак… Он должен знать, он говорил мне… Найдите Тламака.

— Найдем, — уверил Олег Иваныч, хотя сам был уверен в обратном — не в первый раз он уже замечал зигзагообразную татуировку Тламака на левой руке жреческой мантии из человеческой кожи.

Простившись с Ваней, они быстро вышли наружу — и вовремя! С теокалли уже спускался народ: правитель Ашаякатль, жрецы, сановники, воины. В глазах рябило от света факелов и золотых украшений.

Словно сами собой возникли вокруг Олега Иваныча и Гриши воины-«орлы» в высоких, украшенных перьями, шлемах. Молча поклонились Шошчицаль — и как только узнали? Наверное, по ягуаровой маске.

— Прощайте, — шепнула девушка, исчезая в толпе.

— Вот он, соглядатай! — спускаясь с пирамиды, узрел перьевую накидку Тисок. — Тускат, скажи белым, пусть поймают… Нет, не надо! Судя по перьям кецаля — это кто-то из пилли. Тогда… Тогда пусть лучше убьют! Вон там, между храмами, как раз удобное место…

Тускат кивнул, сказал Олельке с Матоней несколько слов и протянул нож. Не местный, обсидиановый. Стальной — новгородский.

Шильники исчезли в толпе.

Шошчицаль быстро шла по улице, раздумывая, где бы половчее сбросить накидку. Вот, кажется, удобное местечко, там, между храмами. И темно, и близко. Обернувшись — возбужденные толпы людей проходили мимо, толкаясь и распевая гимны — девушка юркнула за угол, не заметив, как тот же самый маневр ловко проделали двое. Правда, уловила какой-то шорох… Обернулась и…

Острое лезвие ножа впилось под ее ребра…

— Готово! — вернувшись, доложили ушкуйники. — Даже не пикнул. Там и лежит, где ты сказал, отдыхает. — Матоня ухмыльнулся.

— Хорошо, — надменно улыбнулся Тисок. — Возьмите факелы, пойдем осторожно, посмотрим.

Дождавшись, когда схлынет толпа, Тисок и его люди свернули в узкую щель меж храмами. Тело в накидке из перьев лежало навзничь, золотая маска ягуара закрывало лицо.

— Сейчас мы узнаем, кто ты такой, предатель! — усмехнувшись, Тисок наклонился, срывая маску…

Страшный крик тоски и боли прорезал ночную тьму, рассеиваемую лишь дрожащим пламенем факела.

— Как же ты могла, Шошчицаль? Как ты могла? — опустившись на колени перед трупом, шептал Тисок. — Кто приказал тебе следить за мной, кто? Я узнаю, клянусь тебе, узнаю! И смерть его будет страшной… О, Шошчицаль!

Почти до утра простоял на коленях Тисок. По лицу его, всегда надменному, а нынче раскисшему и жалкому, текли слезы. А губы шептали:

— Шошчицаль…

Глава 13 Теночтитлан. Июль — август 1478 г.

Он в боевом уборе

Из перьев синих и белых.

Шагают воины следом,

Сверкают копья и стрелы.

На улицах и на крышах,

Ликуя, народ толпится.

Лиловый дым благовоний

Навстречу бойцам струится.

Габриэль де ла Консенсьон Вальдес (Пласидо), «Хикотенкал»

Ужасное известие о смерти Шошчицаль достигло пленных новгородцев лишь на третий день, уже после похорон. У Гриши эта весть вызвала шок, он целый день просидел на своем ложе, тупо уставившись в разноцветное панно на задней стене. Яркими, красными, синими и желтыми красками на стене был нарисован блистательный бог солнца Тонатиу, сидящий на спине Огенного Змея. С обеих сторон сверкающего бога сопровождали полуобнаженные женщины-воительницы — сиуатетео. Одна из них настолько была похожа на Шошчицаль, что, казалось, художник писал ее именно с несчастной девушки. Однако стены были расписаны давно, еще при прежних тлатоани Ицкоатле и Моктекусоме. Но, кто знает, может быть, изображенная на стене женщина приходилась покойной принцессе родной бабкой?

Олег Иваныч, как мог, утешал Гришу, хотя и сам чувствовал себя довольно паршиво — ведь погиб их единственный друг и союзник. Несчастная Шошчицаль, полюбив Гришу, успела сделать для пленников многое, очень многое, и, главное — привела-таки к Ване! Вот теперь бы и выкрасть его из храмовой темницы и бежать, бежать, пока не поздно. Чувствовал Олег Иваныч, что их пребывание в столице теночков уж слишком затянулось.

После смерти принцессы положение пленников резко ухудшилось — была усилена охрана — знакомых воинов-«орлов» сменили их конкуренты воины-«ягуары», причем в удвоенном количестве. Пленников никуда уже больше не выпускали, фактически заперев в покоях дворца, свирепо раскрашенные воины не шли ни на какие разговоры — просто не открывали двери. Даже на террасу выход был запрещен — там тоже дежурили воины в пятнистых шкурах. Все они, естественно, были людьми Тисока, и Олег Иваныч терялся в догадках — чем же они вызвали немилость этого могущественного военачальника. А может, все это делалось по прямому приказу Ашаякатля? Был бы Майотлак, можно было б спросить у него, да вот беда — молодой тлакуил давно уже не появлялся.

— Что будем делать, Гриша? — усаживаясь рядом на ложе, Олег Иваныч положил приятелю руку на плечо. — Чувствую, сгущаются тучи.

Гриша реагировал вяло. Растянулся на ложе, подложив под голову руки, и бездумно смотрел в потолок мокрыми от слез глазами. Переживал. Олег Иваныч вздохнул и, решив перенести разговор на завтра, поднялся с ложа. Внезапный сквозняк вдруг сдул разбросанные на прикроватном столике рисунки, когда-то принесенные Майотлаком. Хлопнула входная дверь. Олег Иваныч насторожился.

Причиной сквозняка оказался Майотлак, которого Олег Иваныч встретил как самого долгожданного гостя. Даже, казалось бы, ко всему безучастный Гриша, приподнялся на ложе, в полголоса приветствуя молодого жреца.

— Плохи ваши дела, скрывать не стану, — сразу же сообщил Майотлак, впрочем, об этом можно было бы догадаться и без его слов. — Вас подозревают в смерти пилли Шошчицаль.

— Вот те на! — изумился Олег Иваныч, а Гриша вскочил с ложа. — И что же, для этого имеются достаточные основания?

— Военачальник Тисок утверждает, что вы странным образом исчезли… убежали… пропали с теокалли во время празднества, примерно в то же время была убита и Шошчицаль, — пояснил тлатуил. — И это еще не все! — Он заходил по комнате. — Рана, послужившая причиной смерти молодой пилли, нанесена не обычным ножом-теспатлем из обсидиана. — Остановившись посреди комнаты, Майотлак многозначительно поднял вверх большой палец. — Она глубока и узка — пилли умерла сразу. Известный вам Тускат говорит, что такие раны наносит только черное оружие белых.

— Однако, заявочки! — выслушав жреца, присвистнул Олег Иваныч. — У нас что, оружие при себе было?

— Не было, — пожал плечами Майотлак. — Но, говорят, могло быть.

— Постой, откуда могло-то? — не выдержал Гриша. — И что, у вас в Теночтитлане нельзя приобрести железный нож?

— Жел… Такое оружие вряд ли есть здесь у кого. Мы не настолько близко к Ново-Михайловскому селению. Хотя… — Молодой жрец замялся. — Я думаю, вся эта история высосана из пейотля, — заявил он, понизив голос. — Если кто-то и выиграл от смерти несчастной пилли, то это явно не вы. Говорят… — Он оглянулся и перешел на еле слышный шепот: — Говорят, сам военачальник Тисок стремился… набивался… напрашивался… в любовники к покойной пилли.

— И что? — Олег Иваныч посмотрел на молодого жреца наивными, чистыми, словно слеза, глазами. Гришаня отвернулся к стене.

— Как что? — усмехнулся Майотлак. — По дворцу давно уже ходят слухи о связи между Шошчицаль и моим уважаемым другом Григорием. Тисок тоже имеет уши. Думаете, зря вас теперь стерегут воины-«ягуары»?

— Думаем, что не зря, — кивнул Олег Иваныч и спросил напрямик, в лоб: — А зачем ты нам все это рассказываешь?

Майотлак снова замялся, огляделся по сторонам, даже, казалось, собрался заглянуть под столик и ложе, да постеснялся.

— Я… я долго… размышлял… раздумывал… думал. И не один я, — волнуясь, тихо проговорил он. — Помнишь, мы беседовали с тобой, Григорий, о Кецалькоатле, великом Пернатом Змее? Это правда, что жрецы изгнали его за отказ убивать людей. Значит, выходит, сам Кецалькоатль был против человеческих жертв, но мы ведь их приносим, правда, не часто! Жрецы других богов: Тонатиу, Тлалока, Тескатлипоки, особенно Асотль, жрец Уицилапочтли, упрекают нас за это. Говорят, что мы не любим своего бога. Это не так! Мы очень любим Кецалькоатля… но мы любим и всех людей, как Он завещал нам! Сейчас я скажу вам тайну. — Майотлак сглотнул слюну. — Жречество Уицилапочтли и многих других богов поддерживает Тисока в его стремлении стать тлатоани! Говорят, что наш нынешний тлатоани Ашаякатль стар и ленив. Говорят, что давно уже не было настоящей, хорошей войны, одни только войны цветов, давно уже ступени теокалли не делались скользкими от крови, а куашикалли — Сосуд Золотого Ягуара — не переполнялся еще живыми сердцами! — Молодой жрец вздохнул.

— Ты говорил о войнах цветов, — переспросил Олег Иваныч. — Что это?

Майотлак невесело улыбнулся:

— Это один из способов повысить количество жертв. Когда тлатоани приказывает одному из слабых, покорившихся теночкам, племен пойти войной на Теночтитлан, только вместо оружия — боевых палиц, копий и мечей-макуавитлей — использовать букеты цветов. Всех вражеских воинов тотчас берут в плен и сердца их попадают в Сосуд Ягуара. Не смотрите на меня так! — Майотлак замахал руками. — Не надо! Вовсе не все теночки такие кровожадные. Многие из моих друзей — тлакуилы, художники, зодчие — по-новому смотрят на учение Кецалькоатля и против излишней жестокости. Нас поддерживает сам Тлакаелель, управитель дворца, жаль только, что он далеко не молод, и пока нам трудно бороться с влиянием военачальников и жрецов. Вот и сейчас они требуют немедленно принести вас в жертву. Ашаякатль пока не сказал ни да, ни нет. Тлатоани вовсе не жесток и весьма просвещенный правитель, но искать ссоры с влиятельными военачальниками и жрецами — верный путь к гибели. Даже для тлатоани.

— Что же ожидает нас? — поинтересовался Гриша.

— Вас? Скорее всего, на завтрашнем Совете жрец Уицилапочтли Асотль предложит тлатоани решить вашу судьбу путем священной игры в мяч или в сражении, привязанными к темалакатлю. Если мы не добьемся своего, все именно так и будет. В хорошем… не худом… лучшем случае, тлатоани предложит вам выбор: мяч или темалакатль. Что хуже — не знаю. Наверное, все-таки темалакатль.

— Ты объясни хотя бы. Про мяч да про темалакатль этот, — попросил Олег Иваныч. — А то сидим тут, своей судьбы не ведая.

— Место для игры в мяч как раз рядом с храмом Кецалькоатля, — пояснил Майотлак. — Играют две команды — каждая должна бросить тяжелый мяч сквозь каменное кольцо на высокой стене. Руками и ступнями бить по мячу нельзя.

— Проигравшая команда, согласно вашим милым обычаям, наверняка приносится в жертву?

— Ты, к сожалению, прав, о великий белый касик.

— Ладно, с мячом разобрались. Теперь о темалакатле.

— Это такая круглая каменная плита, недавно доставленная из Койокана по приказу правителя. К центру ее привязывается веревка, другой ее конец — к поясу кого-либо из вас. Оружие — длинная палка с цветами. У противников — их обычно несколько — макуавитли. Победить их очень трудно, почти невозможно. Это великая честь.

— Угу… — задумчиво промычал Олег Иваныч и поинтересовался, от чего зависит исход игры в мяч — от милости богов или от прихоти жрецов.

— У нас это по большей части одно и то же, — потупив глаза, признался молодой жрец. Снаружи послышалась чья-то громкая речь. Майотлак вздрогнул, вскочив со скамьи:

— Мне пора, — приложив руку к сердцу, низко поклонился он. — Я и так слишком задержался у вас. Знайте же: мы будем бороться за влияние на Ашаякатля. Если победим мы — судьба ваша изменится к лучшему, если же нет — у вас выбор между игрой в мяч и темалакатлем. Прощайте же, и не думайте, что все жители Теночтитлана кровожадные дикари!

Майотлак ушел, чтобы больше никогда не вернуться. Уже вечером его вырванное из груди сердце упало в Золотой Сосуд Ягуара. Коварный жрец Асотль, его помощник Таштетль и военачальник Тисок торжествовали победу. Многие друзья Майотлака закончили свой жизненный путь так же как и молодой тлакуил. Лишь управитель двора Тлакаелель уцелел — уж слишком он был стар и авторитетен. Однако влияние его упало.

Уже на следующее утро пленникам был предложен выбор: мяч или темалакатль.

— Темалакатль! — тут же заявил Олег Иваныч пришедшему с этим объявлением Тускату.

— Там я хоть могу на что-то рассчитывать, — пояснил он Гришане. — А исход игры в мяч — бабушка надвое сказала.

Тускат улыбнулся. Ему все больше нравились эти белые люди. И все меньше — жрецы и аристократы, впрочем, последние ему никогда не нравились.

За восточными отрогами гор поднималось солнце. Длинные тени скал протянулись далеко на запад, к маленьким городкам Коатлинчан и Уэшотла, что располагались почти у самого озера Тескоко. Вырвавшиеся на лазурный простор неба лучи окрасили золотом вершины величественных пирамид, осветили широкие улицы и каналы, щедрой рукой плеснули свет садам, цветникам и плавучим огородам, во множестве окружавшим гордую столицу ацтеков. Улицы Теночтитлана — часто называемого также — Мехико, в честь бога войны Мехиатля — несмотря на ранний час, были полны народу. Рыночные торговцы и почтенные негоцианты-почтека, общинники-масеуалли и старосты городских общин кальпуллеки, воины и жрецы — все, кто смог, кому хватило места, собрались сейчас на площади перед храмом Кецалькоатля, рядом с длинным строением для священной игры в мяч. Именно там, в сотне шагов, располагался знаменитый темалакатль — круглая каменная плита, недавно доставленная из Койокана. Сотни рабов-тлакотлей едва смогли установить этот огромный камень на вершину небольшой пирамидки. По приказу правителя Ашаякатля искуснейшие ремесленники начали вырезать на нем рельефные изображение пяти богов: бога солнца Тонатиу в центре — владыки текущего космического цикла — и еще четырех богов, владык прежних эпох: Тескатлипока, Кецалькоатля, Тлалока и Чальчиуитликуэ. Однако не работа художников — еще не вполне законченная — и не сам камень привлекали сегодня внимание собравшейся толпы. В середину камня было вделано медное кольцо с привязанной к нему прочной веревкой, другой конец которой крепился к специальному кожаному поясу, застегнутому на талии великого белого касика — почетного пленника тлатоани. Сам белый касик — светловолосый, бородатый, красивый, с глазами, серыми, как дождливое небо — стоял в центре темалакатля, опираясь на плоский макуавитль без режущих обсидиановых вставок, и безмятежно улыбался. Следившие за порядком стражники поглядывали на него с почтением — не каждый бы вот так улыбался в предвкушении боя с отборными воинами. Вот появились и они — пара воинов-«орлов» в стеганых ватных панцирях и высоких деревянных шлемах, украшенных разноцветными перьями. С противоположной стороны, от храма Сиуакоатля, двигались воины-«ягуары» в пятнистых шкурах, с высокими прическами, несколько напоминающими знаменитые хохлы запорожских казаков — полголовы бритая, а на макушке — длинный чуб, украшенный зелеными перьями. И те, и другие были вооружены боевыми макуавитлями и палицами.

Восхищенный вздох пронесся вдруг в толпе, и все пали ниц, приветствуя владыку Ашаякатля, появившегося в паланкине, отделанном полированным золотом. Великий тлатоани теночков был одет в изумительной красоты плащ цвета бирюзового неба, украшенный по периметру мозаикой из блестящих перьев — желтых и синих. Высокую прическу правителя украшали зеленые перья кецаля, на груди сияла золотая пектораль, выполненная искуснейшими ювелирами Теночтитлана. Вслед за правителем шли его родственники, в том числе и молодой вельможа Ауисотль, и жрецы — Олег Иваныч узнал мерзкие рожи Асотля и его помощника Таштетля, за ними — военачальники, средь которых Тисок — вождь воинов-«ягуаров». Все это скопище знати сверкало золотом и плащами всевозможных расцветок, кроме бирюзового — это был цвет тлатоани.

Усевшись в принесенное слугами кресло, так же обильно украшенное золотом и драгоценными камнями, как и носилки, Ашаякатль взмахнул рукой. Воины-«орлы» и воины-«ягуары», поклонившись правителю, медленно направились к темалакатлю, поигрывая дубинами и мечами. Четверо против одного. Гриша, под зорким присмотром стражников находившийся среди знати, тяжело вздохнул. И на что же надеялся Олег Иваныч? Четверо — это слишком много, а боевые макуавитли и палицы — страшное оружие, против которого, может быть, и можно отбиться стальным мечом, но вовсе не простой деревяшкой, пусть даже прочной и длинной.

Они напали сразу, все четверо. Поднялись и опустились палицы, послушался треск — с макуавитлей воинов-«орлов», больно раня ближайших зрителей, полетел во все стороны искрошившийся от ударов обсидиан. Олег Иваныч волчком крутанулся на камне. Он по-прежнему улыбался, и улыбка эта была, пожалуй, не слишком понятна Грише. Чему радоваться-то? Один Олег Иваныч знал — чему. Воины-«орлы» и воины-«ягуары». Королевские мушкетеры и гвардейцы кардинала. Соперники…

Вот они отошли на миг в стороны, закружили, словно коршуны, вокруг камня. Олег Иваныч не стал дожидаться атаки — сам напал первым, достав длинным выпадом физиономию воина-«ягуара». Эх, был бы меч — было б больше не о чем говорить, по крайней мере, в отношении одного. А так… Из разбитого концом деревяшки носа обильно потекла кровь, но воин не обратил на это внимание, однако — Олег Иваныч это хорошо видел — глаза его загорелись злобой. Что и было нужно. А ну-ка, еще раз…

Быстрым — в доли секунды — ударом выбив из руки воина макуавитль, адмирал-воевода резко отпрыгнул влево — и вовремя: мощный удар одного из воинов-«орлов» просвистел мимо его уха. Олег Иваныч хорошо понимал — чем быстрее он будет двигаться, тем больше у него шансов. Учитывал и соперничество между воинами — вряд ли воины-«орлы» позволят своим конкурентам нанести решающий удар. Вот и сейчас они подошли к нему слишком близко и не столько наносили удары, сколько мешали друг другу. Особенно неистовствовал тот, с расквашенным носом, он размахивал теперь палицей, заменив ею валяющийся под ногами макуавитль. Олег Иваныч, уйдя в подвижную оборону, ждал удара — и дождался. Издав громкий устрашающий вопль — спасибо за предупреждение! — обиженный воин-«ягуар» с силой метнул палицу… Ой, дурак! Ой, дурак! Кто ж тебя просил метать-то? Уж явно не твой конкурент, повалившийся сейчас навзничь — пущенная со страшной силой палица вдребезги разнесла деревянный шлем воина-«орла» и раскроила череп. Минус один…

В толпе пронесся вопль, и неясно было, чего в нем больше — досады или восхищения. Впрочем, Олегу Иванычу некогда было расслабляться. В считанные секунды он подхватил валяющийся на камне макуавитль, и острое, утыканное кусками обсидиана лезвие впилось в горло воину-«ягуару». Олег Иваныч рисковал — легче было бы достать воина-«орла», но тогда ему пришлось бы иметь дело не с конкурентами, а с соратниками. Допустить этого было нельзя.

Двое оставшихся воинов, зайдя с разных сторон, вновь начали атаку: их макуавитли с силой рассекали воздух, а устрашающих криков хватило бы на дюжину армий. Макуавитль — плоская деревянная основа из крепкого дерева, усаженная острейшим вулканическим стеклом. Таким мечом — или плоской дубиной? — не пофехтуешь, как шпагой. Хорошо, у Олега Иваныча был неплохой опыт владения абордажной саблей, полученный когда-то в пиратских рейдах Магриба. Именно этот опыт и пригодился теперь…

Уклонившись от одного удара, Олег Иваныч нарочно пропустил другой. Не так, конечно, чтоб в полную силу, — чуть-чуть парировал, но сделал вид, будто его защита оказалась недейственной — что-то кольнуло в грудь, не сильно, но вполне достаточно для того, чтоб сквозь рубаху выступила кровь. Оба противника теперь вели себя более сдержанно — сразу же отскочили метра на полтора каждый. Схватившись за грудь, Олег Иваныч медленно осел на одно колено. Оглянулся… Так и есть! Подозрительный взгляд воина-«орла» был направлен вовсе не на него, а на соперника. Воин-«ягуар» тоже не отрывал глаз от конкурента. Вот так они и приближались к «безропотной жертве» — медленно, с оглядкой друг на друга. Олег Иваныч тем временем незаметно подтянул веревочку, ту самую, что связывала его с темалакатлем. Перевалился на другую ногу, расправил петельку. Про веревочку-то его враги забыли — а хитрый Олег Иваныч вспомнил! И, как только воин-«ягуар» перешел в атаку, дернул… Тут же обернулся и бешено атаковал другого, краем глаза наблюдая, как под свист и улюлюканье толпы «ягуар» кубарем свалился с темалакатля. Воин-«орел» оказался еще совсем молодым — вряд ли он успел побывать хотя бы в одной серьезной битве — пара обманных финтов, обводка, и его макуавитль со свистом полетел в нежное голубое небо… Жаль, что среди собравшихся зрителей не было обычая кидаться в проигравших гнилыми помидорами.

Пристыженные конкуренты, взяв в руки палицы, снова полезли на камень. Олег Иваныч спокойно ждал. Первого он собирался достать сразу же, а со вторым, молодым «орлом», расправиться после — воевода не сомневался в том, что сможет выполнить это…

Однако прихотливая судьба в лице военачальника Тисока распорядилась иначе. Что-то шепнув тлатоани и, видимо, получив согласие, он небрежно кивнул жрецам, и те, проворно схватив незадачливых соперников Олега Иваныча, с радостными воплями потащили их к жертвеннику. Сам же Тисок, бросив на землю роскошный изумрудно-малиновый плащ, лично влез на темалакатль, угрожающе размахивая макуавитлем. Ну, что ж… Ежели желаете…

Олег Иваныч вовсе не чувствовал себя уставшим — вся произошедшая схватка длилась вряд ли больше двух с половиной минут. Впрочем, он вовсе не собирался недооценивать соперника — Тисок был типичным представителем высшей военной знати, окончившим в юности сразу две школы — обычную, для детей жрецов и знати — кальмекак и военную — тельпочкалли. Сами же ацтеки считали, что мужчины рождаются для войны — стать купцом, ремесленником или крестьянином-масеуалли — постыдная насмешка судьбы. Судя по всему, Тисок успешно избегнул такой насмешки — его удары были точно выверенными и сильными. Будь в руках у Олега Иваныча не боевой макуавитль, а лишь его деревянная основа — туго б пришлось новгородскому воеводе! А так хотя бы силы были равными.

Подбадриваемый криками знати, молодой военачальник сразу же пошел в атаку, яростно нанося прямые рубящие удары, парировать которые для такого опытного фехтовальщика, как Олег Иваныч, не составляло никакого труда. Правда, обсидиановые вставки ломались с противным скрежетом бормашины — ну, так и нападавший был в такой же ситуации. Правда, у его пояса еще болталась и палица.

Парировав удары, Олег Иваныч сам перешел в наступление — Тисок атаковал с голой грудью, лишь чуть прикрытой сверху массивным золотым ожерельем. Не слишком-то осторожно с его стороны. Перенеся тяжесть тела на левую сторону тела, Олег Иваныч резко «качнул маятник» — Тисок, впрочем, этого ждал, в чем воевода и не сомневался — тут же совершил обманный выпад вправо, затем — влево и вперед, целясь в незащищенную грудь… Все-таки Тисок был отменным бойцом. В последний момент каким-то чудом ему удалось парировать удар, впрочем, острые куски обсидиана раздербанили его кожу не хуже пилы — брызгами хлынула кровь. Толпа замерла в экстазе.

Никто из собравшихся не заметил, что старший жрец Асотль давно уже что-то настойчиво шепчет тлатоани. Ашаякатль недовольно морщился, но все же наконец кивнул. С радостной гримасой на физиономии Асотль исчез за углом храма… откуда тотчас вышли десять воинов с палицами и длинными копьями и быстрым шагом направились к месту ристалища. Гриша слабо вскрикнул, увидев их. В намерениях воинов сомнений ни у кого не было. В толпе пронесся разочарованный гул, когда те подошли к темалакатлю. Олег Иваныч оглянулся… Сражаться с десятком? Против длинных копий? Ну, отобьешь одно-два? А вот если не сражаться? Вон там, слева, удобный выступ в стене храма. Перерубить веревку, разбежаться… Так, видимо, и придется поступить. Жаль вот только Гришу. Впрочем, вряд ли его принесут в жертву сегодня. А значит, еще поборемся…

Олег Иваныч незаметно сделал шаг в сторону, примерился…

И в этот момент молодой военачальник Тисок, повернувшись к нему спиной, с силой бросил свой макуавитль на камень. Полетели в стороны куски обсидиана. Тисок обратился к копьеносцам, пылая гневом! Еще бы… Сам того не желая, тот, кто послал этих воинов, жестоко унизил его.

Вот удобный момент, чтобы бежать… Впрочем, воины опустили копья. Подойдя к краю платформы, Тисок что-то крикнул Ашаякатлю. Тот кивнул, и толпа ответила приветственным криком.

— Великий тлатоани Ашаякатль и воевода Тисок провозглашают тебя победителем, белый касик! — взобравшись на темалакатль, с поклоном произнес Тускат, также не упустивший случая полюбоваться эффектным зрелищем.

Олег Иваныч поискал глазами Гришу, подмигнул — поживем еще! Улыбнулся, помахав толпе. Тисок подошел к нему, бледный, с кровоточащей грудью и улыбающимся лицом. Наклонясь, лично перерубил веревку.

— Вот благородный поступок, достойный великого мужа, — громко произнес кто-то в толпе.

Ликующие крики собравшихся, приветствовавшие Олега Иваныча и воеводу Тисока, гремели в городе храмов, от башни Кецалькоатля до теокалли и Дома Змеи, уносясь в чистую лазурь неба.

А в это время, совсем недалеко от темалакатля, в каменном мешке, принадлежавшем жрецам храма Тлалока, грустил Ваня, старший сын новгородского боярина Епифана Власьевича. Он исхудал за это время, кожа его была бледной, отросшие волосы свалялись в нечесаный ком. А вот в глазах, после встречи с Олегом Иванычем и Гришей, жила надежда. Надежда на освобождение.

— Вы можете гулять по всему Теночтитлану где хотите, — сообщил Тускат вечером на пиру, устроенном Тисоком в честь белого касика. — Правда, в сопровождении воинов-«ягуаров», — тут же добавил он.

— Спасибо и на этом, — поблагодарил Олег Иваныч, обмакивая маисовую лепешку в острый перцовый соус. — Ване нашему нельзя ли с нами?

— Нет, — покачал головой Тускат. — Жрец Уицилапочтли Асотль против.

— А князь Ашаякатль?

Тускат усмехнулся.

— Это жертва жрецов, а не тлатоани, — пояснил он. — Им и решать. Впрочем, Асотль уже решил.

— И как скоро они хотят совершить жертву? — хмуро поинтересовался адмирал-воевода.

— Осенью, на празднике урожая, — ответил Тускат, уходя. — Это великая честь для вашего отрока.

— Осенью… — прошептал про себя Олег Иваныч. — Есть еще время…

Певцы и музыканты услаждали слух пирующих, полуобнаженные танцовщицы позвякивали золотыми браслетами в такт ударам бубна. Вокруг низкого длинного стола, сплошь уставленного яствами в великолепной золотой посуде, собралось не так уж и много людей: сам хозяин, воевода Тисок, в щегольском красно-желтом плаще, украшенный невообразимым количеством золота, пара его приятелей-военачальников, дворцовый архитектор Макчиашатль — грузный седеющий мужчина — ну, и Олег Иваныч с Гришей. Никого из высших жрецов не было — ни Асотля, ни Таштетля — то ли сами не пришли, то ли Тисок не позвал в целях конспирации. Тисок был весел — много смеялся, шутил — и было от чего: он хорошо расслышал донесшиеся из толпы слова о благородном поступке «великого мужа» да и последовавший восторг толпы был ему более чем приятен. А этот белый касик… Действительно, могучий воин. Впрочем, его все равно принесут в жертву, рано или поздно — таково решение совета жрецов, утвержденное тлатоани. Осенью, в день урожая, все бледнолицые встретят почетную смерть на жертвеннике у горы Ситлальтепетль, что возвышается на полуострове, между озерами Тескоко и Шочимилько. Говорят, это самая красивая гора в Анауаке. Впрочем, горы на востоке не хуже: и Белая Женщина — Иштаксиуатль, и вулкан Попокатепетль, дымящийся и страшный. О, он иногда мечет такие камни со своей вершины — даже у видавших виды жрецов холодеют сердца! Тисок потянулся. Все-таки сегодня был славный день. Поговорить бы с бледнолицыми. Где же этот Тускат?

А Тускат быстро спускался вниз по ступенькам дворца Тисока. Двое бледнолицых, Матотль и Олетль, закутанные в дешевые плащи из волокон агавы, с поклоном проводили его.

— Скажи хозяину — белого воеводу надо убить! — задержав Туската за локоть, свистящим шепотом произнес коренастый Матотль, сверкнув звероватым взглядом. — Убить как можно скорее, иначе будет поздно.

— Его и так убьют, — спокойно возразил Тускат. — Уже осенью, на празднике урожая.

— Скорей бы… — с придыханием прошептал Матотль и, проводив гостя, повернулся к своему молодому приятелю: — А что, Олелька, неплохо бы и нам бражки выпить?

— Неплохо, — мотнул кудрявой башкой тот. — Только сперва дождемся, когда те уйдут.

Тускат медленно поднимался по ступенькам дворца Тисока. Бывший купец, а ныне шпион, правда, вовсе не бедный. Да что толку от богатства простолюдину в Теночтитлане, городе жрецов и знати? Тускат с горечью сглотнул слюну…

— Ну, знамо дело, дождемся, — проводив глазами Туската, Матоня тряхнул кудлатой бородой и осклабился: — Глядишь, вскорости и дождемся смертушки ворогов наших, Олеги с Гришкой. Да и какой смертушки-то? Не приведи, господи! — Матоня набожно перекрестился на резное изображение Тонатиу.

На огромной площади Тлателолько шумел, волновался тысячами людей гигантский рынок — тиангис. Тысячи продавцов и покупателей, да и просто праздных зевак заполонили рынок, покупая — нет, скорее, обменивая — понравившиеся товары на зерна какао, драгоценный нефрит или полые костяные трубочки, наполненные золотым песком. Несмотря на поддерживаемый порядок, гул тиангиса был слышен уже за пару кварталов от Тлателолько. Олег Иваныч и Гриша в сопровождении четверки воинов-«ягуаров» быстро шли к рынку по широкой улице, вымощенной ослепительно белым камнем. В лазурной вышине неба сияло солнце, стояло почти в зените, быстро подбираясь к вершине главной пирамиды Тлателолько, у подножия которой и располагался тиангис. Черная ступенчатая тень пирамиды падала на дома и храмы Астауалько — обширного северо-западного района города. Вдоль улиц по мраморным акведукам журчала чистейшая вода с гор, прозрачная и холодная, так, что сводило зубы.

Напившись, Олег Иваныч вытер губы рукой и позвал ушедшего вперед Гришу, любовавшегося ювелирными изделиями, выставленными на торговых рядах. Золотые цепочки, пекторали, перстни, украшенные драгоценными камнями, небольшие статуэтки, изображающие богов, людей и зверей, — все это так сверкало на солнце, что было больно глазам.

— Ульянке подарок присматриваешь? — пошутил Олег Иваныч. Гриша чуть улыбнулся — он вообще стал более сдержанным после загадочной смерти Шошчицаль и исчезновения Майотлака.

— Как бы нам от наших провожатых отделаться? — подойдя к воеводе, шепнул Гриша, кивая на воинов. Мог бы и не шептать — те вряд ли понимали по-русски. Впрочем, кто знает? От Тисока — вернее, от начальника шпионов Туската — можно было ожидать всего. Хорошо хоть, сам Тускат отсутствовал уже дня три, по крайней мере, новгородцы его именно столько времени не видели: то ли просто не заходил, то ли вновь занялся разведывательной деятельностью в районе Теспатля или какой-либо другой крепости Приграничья. Ну и черт с ним, с Тускатом. На рынке, чай, и без него обойтись можно, торговля — дело нехитрое, знай, показывай пальцем, чего хочешь. К тому же пленники даром времени не теряли — благодаря Майотлаку могли уже чуть-чуть общаться с ацтеками, уж на это познаний хватало.

— А зачем нам от них отделываться? — вопросом на вопрос ответил Олег Иваныч. — Они нам не мешают. Пойдем-ка, посмотрим на цепи да перстеньки.

— Да я смотрел только что.

— Еще раз посмотрим, — с нажимом произнес Олег Иваныч. — Мы ведь, Гриша, сюда не развлекаться пришли и не за сувенирами. Посматривай, может, среди безделиц и крест православный сыщется!

— Так ты думаешь…

— Тсс! — Олег Иваныч покачал головой. — Сначала отыщем чего, а там уж дальше видно будет.

Они еще раз медленно прошлись мимо ювелирного ряда. Брали в руки цепочки и ожерелья, приценивались, восхищенно щелкали языками… Нет, изображения креста что-то не встречалось.

Прошлись еще раз — с тем же результатом. Купили у мальчишки — разносчика воды, напились, задумались.

— У гончаров посмотрим? — Гриша кивнул на следующий ряд.

— Давай, — согласился Олег Иваныч.

Аккуратно вылепленные глиняные горшки, миски, чаши во множестве громоздились на прилавках, соседствуя с посудой, искусно вырезанной из дерева. Вот блюда, покрытые бесцветным лаком, а вот другие — синие, зеленые, оранжевые. Рядом детские игрушки, изображения богов: Кецалькоатль, Тонатиу, Уицилапочтли, а вот это, кажется… Олег Иваныч присмотрелся внимательней… нет, показалось. Уж больно похож был небольшой божок на ангела с крыльями. Только вместо головы — человеческий череп.

Пахнуло смрадом — рядом тянулся кожевенный ряд: шкуры ягуаров, пум и лисиц, только что содранные и дубленые, знаменитый «мексиканский тушкан» — разноцветный кроличий пух, связки перьев — красных, желтых и голубых.

Нет, похоже, и здесь ничего.

— Может, сами нарисуем крест, вот хоть на пирамиде? — предложил Гриша. — Как тогда, в Магрибе… Напишем, где нас искать.

Олег Иваныч с сомнением покачал головой. Вряд ли это сработает — не могут же все христиане Мехико (если они, правда, здесь есть) знать русский! Дай бог, молитвы читают, а уж, чтобы надписи разобрать… Да и не потерпит рыночная стража такого безобразия — враз соскребут надписи. К тому же — как рисовать-то? Прямо сейчас вот, средь бела дня? Охранников еще попросить, чтоб на стреме постояли?

— Ну, а как же тогда? — Гриша расстроенно огляделся по сторонам, принюхиваясь к аппетитному дымку, поднимающемуся над жаровней, чуть в стороне от кожевников.

— Подумаем. — Олег Иваныч посмотрел туда же. Показав на жаровню, ткнул в бок подошедшего охранника-«ягуара». Тот улыбнулся, кивнул.

Взяв по паре тамалли — небольших пирожков с мясом, фасолью и перцем — все, включая воинов, наскоро перекусили. Подозвали мальчишку с водой. Небольшого, худющего, с огромными черными глазами. Олег Иваныч задумчиво посмотрел на него, затем перевел взгляд на Гришу, поинтересовался:

— У них, кажется, школы какие-то есть?

— Есть. — Григорий кивнул. — Кальмекак называются. И еще эти, тельпочкалли, но те больше для воинов.

— Вот бы нам посмотреть хоть одну. Как думаешь, разрешит князь?

— Думаю, разрешит. — Гриша задумчиво взглянул на Олега Иваныч и вдруг задорно улыбнулся: — Понял, понял, понял, Олег Иваныч, зачем тебе ихние школы! Не иначе, хочешь с ребятами договориться, чтобы те в местах людных кресты животворящие нарисовали, так?

— Ну, так.

— Неплохо придумано. Никто и не заподозрит ничего — подумаешь, ребятишки балуются. Только вот как договариваться будем?

— Ну, уж это дело техники. — Олег Иваныч махнул рукой. — Нам, главное, в школу попасть. О! Знаешь, что? Как объявится Тускат, скажем, что ты в Новгороде отроков учил, в общем, учитель. Есть у них такое слово?

— Есть. Пипильцин называется. И наука целая о воспитании, Майотлак рассказывал. Как же она… тлака… тлакауэ… тлакауа… Тьфу-ты, и не выговоришь.

Гриша сплюнул и неловко выронил недоеденный тамалли, запачкав соусом плащ — синий, с желтыми рожами из птичьих перьев — накинутый прямо на рубаху. Олег Иваныч тоже ходил так же — кафтан не надевал, уж больно жарко, в рубахе-то спаришься, ну а местный перьевой плащ — он хоть лишнюю тень дает, все приятно. Плащ Олега Иваныча был переливающимся, ярко-красным, с белыми перьевыми вставками. Подобная расцветка воеводе не очень нравилась — он никогда не болел за «Спартак» и предпочел бы другой плащик — сине-бело-голубой. Ну, уж какой подарили… Хотя, можно ведь и другой купить, вернее, обменять: какао-бобы есть.

— Пойдем-ка, Гриша, плащи посмотрим.

Пройдя мимо строительных рядов, где продавались деревянные балки, камень, известка и разнообразная мебель, они свернули влево и, обойдя часть рынка, примыкающую к Астауалько, оказались перед продавцами тканей. Набедренные повязки, юбки, плащи — синие, зеленые, ярко-желтые, голубые. Дешевые — из волокон агавы, более дорогие — из хлопка. Занавески, одеяла. Пряжа. Напротив — ряд составителей мозаик из птичьих перьев. Именно такие мозаики украшают плащи аристократов-пилли и щиты прославленных воинов. Олег Иваныч выбрал подходящий по виду плащ — какой и хотел: светло-голубой, с изображением морских раковин, отороченный двумя рядами перьев — белых и темно-синих. Не хватало еще изображения футбольного мяча и надписи — «Зенит — чемпион». Олег Иваныч усмехнулся, оглянулся на Гришу. Тот, застыв как изваяние, недвижно смотрел в сторону.

— Эй, Гришаня.

Григорий вздрогнул, обернулся:

— Посмотри-ка туда, Олег Иваныч, — тихо сказал он, незаметно от воинов-«ягуаров» кивая на последний ряд составителей мозаик.

Олег Иваныч взглянул… Вздрогнул. Не может быть! Хотя они, в принципе, надеялись на что-либо подобное. Но чтоб такое!

В обрамлении светло-синего кроличьего пуха, на лицевой стороне дорогого плаща красовалось великолепное по исполнению и яркости красок изображение особо почитаемой на Руси Тихвинской иконы Божьей Матери, выполненное из птичьих перьев.

— Господи, поистине, велики чудеса Твои! — перекрестившись, благоговейно прошептал Олег Иваныч.

Глава 14 Теночтитлан. Сентябрь 1478 г.

И вот уже звезды окружили молчание ночи,

И медузы рассыпались на отмели звездами,

И знамения нашей ацтекской судьбы, упав,

Догорели…

Далия Мендоса.

Плавится воск.

На розовых лицах жрецов,

На лицах убийц —

Предвкушение новых побед.

Это обряд.

И жертву никто не спасет…

М. Борзыкин, «Мы за мир»

Небо горело пожаром. Оранжевое солнце проваливалось в горные пропасти за городами Тлакопаном, Такубой и Чапультепеком, что располагались к западу от Теночтитлана. Быстро темнело, как всегда в тропиках, с гор задул свежий ночной ветер. Запели, загундосили комары, набрасываясь на припозднившихся прохожих. Жители города готовились ко сну, хотя кое-где еще слышалась музыка, а во дворцах пилли она иногда вообще не умолкала всю ночь, вызывая справедливое нарекание старост-кальпуллеков. А поди их успокой, попробуй, этих долбаных аристократов, как бы сами кого не успокоили. Вот и сейчас постояли воины городской стражи напротив роскошного, украшенного резными изображениями богов здания, послушали завывание свирелей да грохот бубнов, плюнули и направились на южную окраину, в район Мойотлан — комариный. С кварталами общинников-масеуалли вообще было легче: под страхом сурового наказания по ночам им полагалось спать, а не плясать или декламировать стихи, как поступали аристократы-пилли. Потому и в общинах-кальпулли ремесленников по ночам было тихо — только доносились приглушенные расстоянием гимны, что пели молодые жрецы на вершине теокалли во славу богов. Жрецы пели всю ночь напролет, и горе тому, кто осмеливался вслух покритиковать содержание песен или голоса исполнителей. Таких, правда, и не находилось. Еще бы — враз сбросят вниз с пирамиды, уже без сердца, а то и без кожи!

Осторожно обогнув канал, стражники перебрались в Мойотлан по узенькому мосточку и, прислушиваясь к далекому пению жрецов, направились в сторону южной дамбы, вдоль по дороге, ведущей в ближний пригород — Акачинанко. После Акачинанко дорога раздваивалась, поворачивая влево — к Койокану и вправо — к небольшому старинному городку Истапалапану, что у подножия Звездной горы Ситлальтепетль. Со стороны Акачинанко доносились крики — видно, местные уже успели набраться октли по случаю храмового праздника, причем набрались изрядно — многоопытный начальник стражи на слух квалифицировал степень опьянения акачинанкцев в размере «трехсот кроликов». А это, если пользоваться терминологией водки «Русский размер», соответствовало стадии «опоздали на метро».

Подумав так, Олег Иваныч усмехнулся, неспешно отхлебнул октли из прекрасного серебряного кубка. Он и Григорий находились в гостях, в доме мастера Шлатильцина, старосты составителей перьевых мозаик. Кроме почетных гостей-новгородцев, за узким, обильно уставленным яствами столом сидели двое уже женатых сыновей Шлатильцина — Тлаштилак и Шомицильтек, достигших степени опьянения — «о политике» — или, по местному, — «двадцать кроликов». Охрана, вернее — стража почетных пленников тлатоани находилась во дворе, кусаемая комарами. Несмотря на все уговоры Олега Иваныча, воины в дом не входили — не было положено по регламенту. Как не было положено и мастеру Шлатильцину принимать гостей на ночь глядя — ну, на то было получено специальное разрешение тлатоани и верховного жреца Асотля. Уж больно не хотелось Олегу Иванычу в гости по жаре тащиться. В этом его поддержал и недавно вернувшийся неизвестно откуда Тускат, которой явно хотел расслабиться, да вот опасался жрецов. Впрочем, Тускату они, похоже, доверяли — потому и новгородцев отпустили в гости. Стражники были снаружи — осталось лишь напоить Туската — что, по наказу Олега Иваныча, и делал весьма активно Гриша, подливая в кубок шпиона забористого октли. Тускат не отказывался и не пропускал ни одного кубка, видно было — достали его вечные странствования по горам и пустыням. А может, и не только странствия… Сыновья старосты, вначале с подозрением косившиеся на Туската, к ночи сделались с ним самыми лучшими друзьями, даже обменялись перстнями. Под дешевыми накидками из волокон агавы у Тлаштилака с Шомицильтеком оказались другие плащи, изысканно расшитые, щегольские, на груди блестели массивные золотые ожерелья, по всему было видно, что это люди далеко не бедные. Городским уставом ремесленникам, впрочем, как и купцам, строго-настрого запрещалось носить подобные предметы роскоши — если б увидели на улице стражники, то на вполне законных основаниях немедленно б конфисковали в пользу заслуженных воинов. Потому и конспирировались мастера, бедняками прикидывались. Впрочем, не это сейчас занимало Олега Иваныча. Поговорить бы с глазу на глаз с хозяином. Кое-какие слова на языке науйа адмирал-воевода знал, мало правда, но вполне достаточно для начала серьезного разговора. Главное было — начать. Потому как сильно подозревал Олег Иваныч, что не так прост Шлатильцин, как кажется, вернее, как хочет казаться. Знал уже — плащ с Богоматерью Тихвинской — его, Шлатильцина, работа. Ой, неспроста это…

Когда остальные гости перешли к песенной стадии, Олег Иваныч кивнул старосте — попросил через Туската показать мастерскую. Шлатильцин встал, накинув на худые плечи серенький плащ, Тускат с ними не пошел, не до того было, стихи декламировал:

Трепещет небо нефритовым звоном, Как сердце, бьется барабан из нефрита, И звуки нефритовой флейты волнуют душу. Она пришла, обнаженная, в перьях кецаля, Такими же изумрудами Ее глаза сверкали…

Гриша одобрительно кивал, не забывая подливать октли в бокал обер-шпиона.

Мастерская Шлатильцина помещалась в пристройке, имевшей два выхода — в дом и во двор. Деревянные станки с натянутыми нитяными рамами, часть из них уже утыкана цветными перьями. Олег Иваныч разглядел рисунки в виде диковинных рыб, черепах и морских раковин. А вот, рядом… Какой-то старик с длинной белой бородой. Невод. Крест! Господи, уж не святой ли Николай?

— Да, то Николай Угодник, — усмехнувшись, по-русски произнес Шлатильцин. — Мы давно ждали тебя, белый касик.

— Мы — это кто? — поинтересовался Олег Иваныч, даже и не пытаясь скрыть свою радость. А почему, черт возьми, он должен был ее скрывать?

— Мы — православные Мехико, — тихо, с какой-то затаенной гордостью, ответил староста составителей мозаик. — Больше я пока не могу сказать даже тебе. Слишком тяжело приходится нам и слишком много наших погибло во славу Господню. — Шлатильцин вздохнул. — Да будет им царствие небесное.

— Аминь, — кивнул Олег Иваныч. — Богоматерь Тихвинская — чья придумка?

— Тлаштилака, моего старшего сына. Мы давно ее выставили на рынке, как только узнали про вас.

— От кого узнали?

Шлатильцин игнорировал вопрос, и Олег Иваныч не стал настаивать. Захочет — скажет. Вместо ответа староста подвел гостя к роскошному плащу ярко-красного цвета с человеческими черепами из черных блестящих перьев и изображением извивающейся змеи с открытой пастью — из белых. Змея точь-в-точь походила на логотип знаменитой английской группы «Уайтснейк», которая очень нравилась Олегу Иванычу в юности. Рядом, на скамье, лежала искусно сделанная маска, вернее, даже целый шлем, надевающийся на голову. Он был сделан в виде головы змеи и украшен красными и белыми перьями, глубоко в раскрытой пасти гада, украшенной клыками ягуара, темнело отверстие для глаз.

— Это парадное облачение верховного жреца Асотля, — пояснил Шлатильцин. Олег Иваныч пожал плечами — сказать по правде, ему сейчас не было никакого дела до парадного одеяния жреца.

Он неплохо говорил по-русски, мастер Шлатильцин, только путался иногда в падежах да иногда замолкал, подыскивая нужное слово. Вероятно, у старосты был хороший учитель. Ушкуйник? Монах? Кто знает. Олег Иваныч не стал даже спрашивать — не время было, да и все равно не ответил бы Шлатильцин, сохраняя тайну. Даже не сказал точно, есть ли в Теночтитлане или округе тайный православный храм. Кивнул только, мол, есть, но вот — где — не сказал. Хотя чувствовалась во взгляде и голосе старого мастера какая-то тщательно скрываемая подспудная радость, видно, именно с новомихайловцами связывали тайные христиане Мехико свои самые сокровенные чаяния. Но ничего больше не рассказал Шлатильцин новгородскому воеводе — и прав был, а ну, как пытать начнут пленников? А ну, как расколются? И тогда пойдут под жертвенный нож все христиане Теночтитлана. А в том, что жрецы вполне способны провернуть подобную операцию, Олег Иваныч не сомневался.

— На празднике урожая будут играть в мяч, — уже у выхода придержал его под руку староста. — И вас принесут в жертву.

Олег Иваныч вздрогнул. Что ж, в принципе, он этого и ждал.

— Хорошо, если победит команда с красными перьями, и худо — если белые.

— Почему?

— Белые перья — за храм Уицилапочтли. Красные — за гору Ситлальтепетль. Это место жертвы, — пояснил Шлатильцин. — У горы, за городом, у нас больше возможностей вас спасти. Совсем не то — на алтаре Уицилапочтли. Эх, если могли бы договориться с играющими, хотя… — Староста махнул рукой. — Будем надеяться на Господа!

— Не самая плохая надежда, — улыбнулся Олег Иваныч, и оба размашисто перекрестились.

Яркие цветы — небесно-голубые, огненно-красные, рыжие — одуряюще пахли на террасах дворца тлатоани. В саду, средь тенистых деревьев — лип, платанов, магнолий — журчали прозрачные ручьи, в прудах резвилась рыба. Первые лучи солнца уже коснулись вершины теокалли, спустившись по ее массивным ступеням, достигли дворца, заливая ослепительным светом террасы. В храмах с новой силой запели жрецы, приветствуя солнечного бога Тонатиу, взмывающего к зениту на спине Огненного Змея. Многотысячная толпа людей, подхватив гимны, направилась к храмам.

Олег Иваныч и Гриша, окруженные воинами, стояли на широкой стене, полной волнующихся зрителей: аристократов, жрецов, воинов, даже масеуалли — последние, правда, толпились на противоположной стене, точно такой же широкой. Сам император Ашаякатль сидел в резном кресле, обильно украшенном золотом и нефритом, вокруг него располагались военачальники и вельможи, в их числе Тисок и верховный жрец Уицилапочтли Асотль. Тускат с Таштетлем стояли в заднем ряду, откуда похожий на общипанную ворону жрец, облаченный в черный плащ с изображением человеческих черепов, время от времени бросал на пленных новгородцев торжествующе-плотоядные взгляды. Выражение лица Асотля тоже было довольно хищным: ноздри раздулись, приподнятая в ухмылке верхняя губа обнажала желтые неровные зубы. Несмотря на жару, Олег Иваныч зябко кутался в сине-голубой плащ, недавно приобретенный на рынке, еще до встречи со Шлатильцином. Григорий покосился него и усмехнулся — под плащом воевода явно что-то прятал. Нож? Небольшой арбалет? Медный метательный диск? Порыв ветра на миг распахнул плащ, и Гриша заметил желтый блеск: грудь новгородского воеводы прикрывала тонкая пластинка из полированного золота, явно открученная от паланкина кого-нибудь из пилли. Григорий повернулся было к Олегу Иванычу спросить, да не успел.

Из тысячи глоток вырвался приветственный вопль, да такой громкий, что, пожалуй, было слышно по всем берегам озера Тескоко. Внизу, между стенами, на площадке для священной игры в мяч появились команды. Украшенные белыми перьями — «орлы» и красными — «ягуары». Вожаки обеих команд, в набедренных повязках из самых дорогих тканей, торжественно приветствовали тлатоани и вознесли хвалу богам, попросив победы в игре. Милостивым кивком император Ашаякатль дал сигнал к началу.

Удар!

Взмыл над головами литой каучуковый мяч.

Один из «красных» игроков, подпрыгнув, ловко отбил его локтем. Так же на лету мяч перехватил «белый», ударив голенью. Пущенный с силой мяч ударился в стену рядом с вделанным в нее каменным кольцом, почти напротив Олега Иваныча. Неточный удар тут же вызвал хохот и насмешки зрителей. Пристыженный игрок отпрыгнул от стены прочь, вливаясь в команду. До сих пор мяч так и не коснулся земли, что свидетельствовало о довольно хорошем уровне подготовки команд. Бить по мячу не разрешалось ни ладонями, ни ступнями, и попасть в вертикально укрепленное кольцо было задачей довольно трудной, но, в принципе, выполнимой, о чем и свидетельствовал очередной удар «белых». На этот раз бил вожак: ловко приняв падающий мяч на голень, он чуть подбросил его вверх и тут же, подпрыгнув, ударил его локтем. Словно пушечное ядро, мяч помчался к кольцу. И на этот раз удар достиг цели. Часть зрителей с дикими воплями принялась скакать на стенах, остальные — по всей видимости, болельщики «красных» — угрюмо молчали. Кое-кто, радуясь, заключал очередное пари. В азарте на кон ставили все — украшения, дома, жен с детьми, даже собственную свободу. Бывали случаи, когда аристократ-пилли из-за проигрыша любимой команды в одночасье становился бесправным рабом-тлакотлем.

Олега Иваныча и Гришу, помимо воли, тоже захватило развертывающееся на игровом поле действо. На этот раз атаку на мяч начали «красные». Их капитан, высоко подпрыгнув, ударил мяч головой, пасуя его левому крайнему нападающему. Один из защитников «синих» прыгнул навстречу мячу, но промахнулся, грузно свалившись на землю. Правда, тут же вскочил, запрыгал как ни в чем не бывало. Вообще, игра в мяч отличалась завидным количеством действий, даже по сравнению с футболом. Никто не стоял на месте — все перемещались по полю быстрыми забавными прыжками. На трибунах — сиречь, на стенах — азартно подпрыгивали зрители. Разнесся слух, будто сам император Ашаякатль поспорил с жрецом Асотлем. Тлатоани поставил на «красных» свое резное кресло, а жрец — естественно, на «белых» — три своих самых дорогих плаща и накидку из человеческой кожи в придачу. Так ли обстояли дела, или нет — сказать было трудно. Но, судя по улыбающемуся Асотлю и понурой физиономии императора, со вздохом поглядывающего на трон, сделка все-таки имела место.

Тем временем, получив пас обратно, подобравшийся к самой стене украшенный красными перьями вожак снова высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе через голову и, находясь еще вниз головой, ударил по падающему мячу обеими голенями сразу. Есть!

— Гол! — вместе со всеми заорал Олег Иваныч. — Давай, «красные», дава-ай!

Игра продолжалась долго, и, хотя толпящиеся на стенах зрители совсем не замечали зноя, игроки исходили потом. Их лоснящиеся тела не растеряли прыгучести, только движения становились все более экономными, вялыми, неточными. Уже никто больше не совершал эффектных прыжков, как в начале игры, не разыгрывал и лихих комбинаций. Приободрившийся тлатоани, оглянувшись на Асотля, кивнул. Тот с поклоном приложил руку к сердцу и что-то закричал распорядителям игры — одетым в красочные плащи жрецам. Среди зрителей пронесся заинтересованный гул. Как верно догадался Олег Иваныч, император распорядился продолжать игру до первого гола. На стенах резко накалились страсти. На игровой площадке — тоже. К игрокам словно пришло второе — а, скорее, третье или даже четвертое — дыхание. «Белый» вожак ударил по плечу одного из своих игроков, тот кивнул, что-то сказал следующему, все снова запрыгали, помчались на мяч. А тот летел в воздухе, даже, казалось, завис на секунду в лазурной хмари неба. К мячу было приковано все внимание зрителей и игроков. Олег Иваныч опустил глаза и увидел, как пара «белых» прыгнула, разбежавшись. Причем прыгнула вовсе не на мяч… а на вожака «красных», с треском сшибив его в воздухе. Вся троица упала на землю, а мяч легко подхватил капитан «белых». Легко — так как остальные его игроки блокировали соперников, на какое-то время лишенных капитана. По мнению Олега Иваныча, судьи-жрецы за такие проделки должны были бы назначить чистое пенальти, однако те молчали. Кое-где на стенах прокатился недовольный гул — видно, не только Олег Иваныч заметил сволочизм «белых». Жрецы, видимо, подсуживали Асотлю, собаки бешеные! Впрочем, гул тут же затих — все внимание было приковано к «белому» лидеру. Тот продвигался к кольцу легко и изящно, короткими прыжками, на лице его играла торжествующая улыбка — соперники явно не успевали. Подбросив мяч локтем левой руки, «белый» капитан поднял правую, готовясь ударить. Исход борьбы уже ни у кого не вызывал сомнений. Подброшенный в небо мяч опускался медленно, словно бы невесомо — или так просто казалось зрителям? «Белый» капитан тоже словно бы завис в воздухе, развернул локоть, примерился…

В голубом небе плавился желтый шар солнца. Посмотрев на него, стоявший рядом с кольцом Олег Иваныч на секунду распахнул плащ… Потом запахнул, как ни в чем не бывало.

«Белый» промахнулся!

Взревели зрители, «белые» — негодующе, и с облегчением — «красные».

Прихрамывающий капитан «красных» перехватил мяч голенью и переправил его нападающим, один из которых и забросил его в кольцо ловким и красивым ударом.

Игра закончилась.

Многоголосый вопль вновь потряс Мехико, и теперь уже его услыхали не только на берегах озера Тескоко, но и гораздо дальше, даже в далеком Теотиуакане.

«Надо, чтоб победили „красные“», — вспомнил Олег Иваныч наказ тайного христианина Шлатильцина. Что ж, так и случилось. Улыбающийся тлатоани Ашаякатль довольно посматривал на верховного жреца, терзаемого злобой. Напомнил про плащи и накидку, чтоб не забыл принести. Хоть и не нужны были правителю Теночтитлана ничьи плащи и накидки, так ведь дело не в них, дело в принципе.

Олег Иваныч поискал глазами Туската. Тот тоже явно выглядел обрадованным, видно, ставил на «красных». Подхватив шпиона под руку, воевода пробился сквозь нахлынувшую толпу к императору. Низко поклонился, приложив руку к груди. Ашаякатль чуть нахмурился. Что-то сказал Тускату. Тот перевел:

— Завтра утром вам будет оказана великая честь — сердца ваши будут принесены в жертву богам у подножья священной горы Ситлальтепетль. Сегодня же — просите, что хотите, у тлатоани. Вкусной еды, красивейших женщин — чего пожелаете.

Олег Иваныч пожелал видеть Ваню. «Белого отрока», как он выразился.

— Что ж, вы его увидите, — согласно кивнул император. — Только поторапливайтесь — вечером жрецы Тлалока и Уицилапочтли поделят меж собой его кожу.

Олег Иваныч сглотнул слюну и попросил тлатоани оказать великую милость и Ване.

— Отрок сей знатного новгородского рода, — твердо произнес Олег Иваныч. — И тоже достоин великой чести — умереть на жертвеннике вместе с нами. Окажи же ему такую честь, о великий тлатоани теночков!

— Я бы с удовольствием, но вот жрецы… — замялся Ашаякатль. — Впрочем, Асотль сегодня, кроме плащей, проиграл мне и желание. Что ж, будь по-вашему. Вы умрете вместе. Сегодня же — прошу ко мне. На пиру вы будете моими самыми именитыми гостями.

Олег Иваныч поклонился:

— О, выслушай меня, великий император. Нам бы хотелось вечером, перед смертью, помолиться своему Богу у горы Ситлальтепетль, слава о которой докатилась и до Великого Новгорода. Я знаю, уже вечером там будет много жрецов, занятых подготовкой к празднику. Мы не будем им мешать, будем только молиться. Молиться всю ночь, после чего с великой радостью отдадим свои сердца Солнцу.

— Вот, поистине, слова великого воина и благородного человека! — растроганно заметил Ашаякатль и, подойдя к Олегу Иванычу, обнял его, как самого лучшего друга. — Мне жаль расставаться с тобой, — прошептал он. — Но я горжусь тем, что смог оказать тебе великую честь перед богами. Сейчас приведут вашего юношу, а вечером сотня красивейших юношей и девушек всех подчиненных теночкам народов сопроводят вас к Звездной горе и утром умрут вместе с вами. Сам Асотль, великий жрец Уицилапочтли, вырежет ваши сердца.

— Благодарю тебя за великую честь, князь! — приложив руку к груди, низко поклонился Олег Иваныч. Этот ацтекский правитель Ашаякатль в сущности был неплохим человеком, уж куда добрее и человечнее, нежели, скажем, московский князь Иван Третий. И не вина тлатоани в том, что обычаи его народа были слишком кровавы.

Полуостров между озерами Тескоко и Шочимилько покрывала густая зелень кустов и деревьев, начинавшаяся почти от самого берега. Неподалеку от берега, среди зарослей, стоял небольшой храм с жертвенником у входа, а позади, сразу за храмом, возвышалась черная громада горы Ситлальтепетль — красивейшей из горных вершин Анауака. Высыпавшие в черном небе звезды окружали гору так близко и были столь многочисленны, что явно оправдывали ее название — Звездная гора. Студеный ветер дул с гор, принося прохладу. Олег Иваныч поежился, глядя на полуголых юношей и девушек, со смехом разводящих костры и поющих гимны в сопровождении флейты и тихого рокота барабанов. Завтра их всех убьют. Зарежут самым зверским образом, вытащив из груди еще бьющееся сердце. Подобная перспектива, похоже, ничуть не омрачала сердца собравшейся на полуострове молодежи: кто-то пел, кто-то плясал, а кое-кто даже занимался любовью, в предвкушении слияния с божествами. Впрочем, далеко не все испытывали восторг от предстоящего утром события. Несколько юношей, скрывшись за кустами акации, явно утешали дрожащих от страха девчонок, в глазах многих стояли слезы. Если, по уверениям жрецов, все люди, как один, почитали смерть на жертвеннике за великое счастье, зачем тогда цепь воинов, зорко стерегущих горные проходы? Да и вокруг всего полуострова, в темных водах озер Тескоко и Шочимилько, покачивались челны с воинами. Боялись, значит, что разбегутся.

Олег Иваныч положил руку на плечо Вани. Отрок исхудал за время заточения и имел бледный вид, даже при свете костров были заметны синие круги под его глазами. Мальчик был бос, худые плечи его покрывал щегольской плащ из тонкого хлопка. На руках и ногах виднелись парные кроваво-красные точки.

— Они пускали в яму змей, — заметив взгляд воеводы, тихо пояснил Ваня. — Огромных отвратительных гадов. — Он передернул плечами. — Хорошо хоть, они не были ядовитыми — иначе б не стоял я сейчас перед вами.

— Что ж ты не сказал им о том, что ты из знатного рода? — удивился Гриша.

Ваня мотнул головой:

— Я говорил. Только они насмехались надо мной и вряд ли доложили князю. Похоже, я был нужен лишь как приманка для того, чтобы поймать тебя, господин воевода. Я же глупо попался, поверив Тламаку. Помните отрока-толмача?

Олег Иваныч угрюмо кивнул.

— Он неплохой парень, этот Тламак, — глядя на звезды, задумчиво произнес Ваня. — Спокойный и добрый. Даже браслет мне подарил из змеиной кожи, да я по пути потерял. А предать его заставили — он жутко боялся Таштетля. Жаль, что он погиб такой страшной смертью. — Отрок замолчал, задумался, в уголках его светло-серых чуть продолговатых глаз показались слезы.

У подножья Звездной горы все громче звучали песни. По всему побережью ярко горели костры, выхватывая из темноты смуглые тела будущих жертв и темные фигуры в жреческих одеяниях. Жрецы суетились, спешили — скоро утро, а еще не приготовлены все жертвенники, вон, рабы еле-еле подтаскивают к храму круглый жертвенный камень из черного мрамора. Долго же эта плита валялась в траве! Лежала бы и дальше, если б не праздник и не желание императора Ашаякатля доставить максимум удобств Олегу Иванычу и компании. Ведь любому ясно, что принять смерть на мраморном жертвеннике куда как веселей и приятней, чем на обычном шершавом камне! Под бичами младших жрецов рабы выбивались из сил, но тяжелая плита поддавалась слабо. Наконец, кто-то из жрецов догадался подложить под нее круглые деревья, дело пошло, особенно, когда на помощь рабам поспешили почти все собравшиеся у храма жрецы. Интересно, с чего б им этак корячиться?

Разгадка объяснялась просто: к берегу причалила роскошная лодка с Асотлем. Видно, верховный жрец Уицилапочтли решил лично поучаствовать в подготовке предстоящего празднества. Он был важен и неприступен, в окружении нескольких младших жрецов, и даже казался чуть выше, чем обычно. Асотль был ниже среднего роста и очень по этому поводу комплексовал. В роскошном одеянии — закрытой «змеиной» маске из перьев и ярко-красном плаще с черными черепами и белой извивающейся змеей с открытой пастью — логотипом группы «Уайтснейк». Змею эту, как и все одеяние, Олег Иваныч недавно видел в мастерской Шлатильцина. Где же, кстати, его люди? Уж пора б им и появиться. Вон, за горой-то, светает. Гляди — не успеют. Олег Иваныч незаметно оглядывал молодых жрецов — может, они? Нет, они вели себя вполне адекватно — помогали транспортировать тяжелую жертвенную плиту, подстегивали бичами рабов, пели гимны. Асотль, что-то надменно бросив благоговейно вытянувшимся жрецам, направился прямиком к самому большому костру, у которого сидели почетные пленники.

Остановившись, он жестом приказал им встать и идти за ним. О том же недвусмысленно напомнили и окружавшие жреца воины, угрожающе качнув копьями. Что было на уме у Асотля — никто не знал. Может, он просто хотел подготовить пленных к обряду, а может, кто его знает — уже настала пора для жертвы. Хотя что-то не было пока видно ни императора, ни Тисока, ни других сановников, даже Таштетля с Тускатом, а уж те-то — каждой бочке затычки.

Пожав плечами, Олег Иваныч и его друзья — Григорий с Ваней — неспешно направились вслед за Асотлем. На полпути к храму жрец остановился, оглянулся на них — огромная страшная маска, только в глубине раскрытой змеиной пасти угольками сверкали глаза.

— Быстрее! — глухо приказал жрец и, прибавив шагу, не оглядываясь, пошел к храму. Там, у жертвенника, процессия остановилась. Асотль вытащил кривой обсидиановый нож.

«Неужели — все?» — подумалось Олегу Иванычу, уже присматривающемуся, в какую сторону кинуться бежать.

Однако никто из жрецов не спешил распинать их на жертвеннике. Лишь Асотль потребовал протянуть руки, что все пленники и проделали, чуть помедлив.

Холодное острие ножа скальпелем скользнуло по коже, и тяжелые кровавые капли оросили жертвенник. Младшие жрецы пали ниц и хором затянули гимны.

Но, похоже, это было еще не все. Суровым кивком Асотль вновь потребовал двигаться следом за ним.

— Не идти! — остановил он младших жрецов, двинувшихся было за ним. — Мы вознесем хвалу утреннему солнцу у вершины горы Ситлальтепетль и тут же спустимся вниз. К тому времени у вас все должно быть готово для жертвы — сам тлатоани прибудет лицезреть церемонию.

Голос жреца звучал необычно глухо из-под змеиной маски.

Сказав это, Асотль гордо отвернулся. Жрецы вновь попадали на колени.

Сзади пленников подтолкнули копьями воины.

Вслед за верховным жрецом Олег Иваныч первым вошел в храм, сквозь который и пролегала узкая тропа в горы. В храме тускло горели светильники, и ужасные статуи кровавых ацтекских богов сверкали вставленными в глазницы рубинами. Перед статуями находился огромный сосуд для сердец, вытесанный из белого камня, рядом с ним лежал оправленный в золото человеческий череп со вставленными в глазницы нефритами. Нехорошие подозрения зародились в душе новгородского воеводы — уж слишком устрашающе и необычно все выглядело: ни сановников, ни знакомых старших жрецов, ни толпы жаждущих развлечения зрителей. А не замыслил ли коварный Асотль самолично принести в жертву богам ненавистных пришельцев, не дожидаясь присутствия тлатоани? С него станется. Так может… Сначала — в горы, а дальше видно будет.

Остановившись перед статуями, жрец поднял руки, касаясь своей ужасной маски.

Молниеносно Олег Иваныч схватил правой рукой увесистый золотой череп, левой же сильно сжал Асотля за горло.

— Брось череп, белый касик, — сипло и как-то жалобно попросил жрец. Олег Иваныч удивился — он и не догадывался о том, что Асотль знает русский, а вот, поди ж ты.

— Да и горло отпусти, больно, — снова пожаловался жрец.

Ишь ты, больно ему. А вот как сейчас звездануть черепом по башке? Мало не покажется!

— Не надо… черепом… — замахал руками Асотль и, изловчившись, сорвал с головы змеиную морду, искусно сделанную мастерами составления мозаик из черных блестящих перьев.

— Тламак!!! — не выдержав, закричал вошедший в храм Ваня. — Так ты жив?!

— Быстрее идите за мной, — кивнул Тламак. — Нас ждут в горах верные люди.

— Да ну? — деланно изумился Олег Иваныч. Ваня уже однажды поверил Тламаку — и что из этого вышло? — И куда ж ты нас заведешь, юный предатель?

— Я не предатель, — опустив глаза, тихо произнес Тламак. — И желаю вам только добра, клянусь Святой Троицей! — Он перекрестился на изображение какого-то бога.

— Не богохульствуй, — строго сказал Олег Иваныч. — Ишь, взяли моду — Святой Троицей клясться. Ну, что, ребята? — Он обернулся к своим. — Пойдем с ним или как?

— Пойдем, — кивнул Гриша. — Не обратно же возвращаться! Да… — Он оглянулся. — А где же стража?

— Стражники остались у входа в храм, — слабо улыбнулся Тламак. — И будут ждать до утра.

— Но как ты…

— Потом. — Юноша поднял руку. — Скоро взойдет солнце, поторопимся же!

Солнце застало их часа через три, умаявшихся, истекающих потом, но вполне довольных — вряд ли кто скоро обнаружит их здесь, средь горных отрогов. Еле заметная узенькая тропинка огибала красноватые скалы, часто проходя по самому краю пропастей, черных, как совесть жреца. Тламак не давал отдыха, все время шел вперед и разрешил ненадолго присесть лишь только тогда, когда тропка вывела беглецов к дороге.

— Куда ведет эта дорога? — поинтересовался Олег Иваныч.

— В Истапалапан, — ответил Тламак. Он так и остался в красном плаще жреца. Олег Иваныч усмехнулся.

— Составители перьев изготовили два одинаковых плаща, — пояснил юноша. — И две маски. Так что я вполне сошел за главного жреца Уицилапочтли. — Он неожиданно рассмеялся, да так, что сидевший рядом с ним Гриша вздрогнул. Уж больно смех Тламака напоминал ему другой смех. Нежный девичий смех красавицы Шошчицаль.

— Почему — ты? — кивнув на плащ, спросил адмирал-воевода.

Тламак улыбнулся:

— Я хорошо знаю и ваш язык, и вас самих. К тому же… — Он виновато оглянулся на Ваню. — Я должен был исправить то, что совершил злою волею помощника верховного жреца Таштетля.

— Ты имеешь в виду предательство?

Тламак грустно кивнул, но тут же улыбнулся снова:

— Похоже, мне это удалось!

— Не знаю, не знаю, — оглядываясь вокруг, с сомнением покачал головой Олег Иваныч. — Мы пока в горах, неизвестно где, ни оружия, ни еды, а скоро — я так мыслю — погоня.

— Верно, — кивнул юноша. — Потому — поспешим.

— И куда же?

— А ты, Олег Иваныч, сам-то как думаешь, где легче сейчас спрятаться? — Тламак лукаво посмотрел на воеводу.

Тот усмехнулся:

— В Теночтитлане — тут и думать нечего!

Ваня, вздрогнув всем телом, чуть было не свалился с камня, на котором сидел.

— Как — в Теночтитлане? — с ужасом воскликнул он. — Ведь мы только чудом Господним спаслись оттуда!

— Мы сейчас не уйдем далеко, — подойдя ближе, Григорий положил Ване руку на плечо. — Не знаем гор, да и не спрячешься в маленьких городках — враз отыщут. Другое дело Теночтитлан — это ж не город, целая страна! Имей знакомого старосту — годами отсиживаться можно, как местные православные и делают, верно, Тламак?

Проводник кивнул, прислушиваясь к чему-то.

Олег Иваныч насторожился:

— Погоня?

— Нет, вроде, рано еще. — Тламак предупреждающе поднял руку. — Кажется, это купцы.

Так и оказалось. Купеческий караван — носильщики, прислужники, воины — шумной толпой двигался в направлении города Истапалапана. Видно, шли издалека и теперь радовались, предвкушая возвращение в родные пенаты. В носилках — раковины, какие-то блестящие камни, тюки с перьями. За ними, в середине каравана, еще одни носилки, с толстым купчиной-почтека.

Ба! Знакомые все лица!

Олег Иваныч вздрогнул, узнав в толстопузом купце старого знакомого Аканака, похожего на пучеглазую, вытащенную из воды рыбу. Давненько не виделись. Выходит, жив, курилка!

— Хорошо, что мы вовремя заметили их, — проводив проходящий караван глазами, прошептал Ваня. — А купчина там… такой противный, толстый… Ха! Так ведь он и был когда-то у нас в Ново-Михайловском посаде. Вместе с тощим Таштетлем. У, гад!

— Аканак неплохой человек, — задумчиво произнес вдруг Тламак. — Изо всех купцов он лучше всех относился ко мне, никогда не бил, даже заступался иногда.

— Да он же подручный Таштетля!

— И что? Вы думаете, кто-то из купцов-почтека сможет отказать могущественным жрецам? А сейчас-то Аканак один, без Таштетля.

— Дался вам этот Таштетль, — усмехнулся Гришаня. — Лучше б какого хорошего человека поминали, ей-богу! Тем более и тебя, Тламак, этот Таштетль подвиг не на самое хорошее дело.

— Он знал кое-что… — туманно заметил юноша. — Но, к сожалению, сейчас Таштетль не имеет надо мной власти. — Тламак внезапно погрустнел.

— Ты сказал — к сожалению? — поднимаясь с камня, спросил Ваня. — Почему?

— Потому что раньше он держал в руках не только меня, но и мою сестру! — повысил голос Тламак. — Но теперь… — Он невесело усмехнулся. — Теперь моя сестра мертва, и Таштетль ничем не может навредить ей. Жаль только, что она умерла язычницей, о моя бедная сестра…

Из глаз юноши полились слезы. Рыдая, он опустился на землю.

— Зря мы его про сестру спросили, — шепнул Олег Иваныч. — Теперь жди, пока успокоится… Эй, Тламак! Тламак!

— О, бедная, бедная Шошчицаль! — поднимаясь на ноги, причитал юный индеец. — Я ведь так ее и не увидел.

Гришаня вздрогнул, услышав знакомое имя:

— Как звали твою сестру, Тламак?

— Шошчицаль, — вытирая слезы, тихо ответил юноша.

— Шошчицаль!!! — Гриша ударил кулаком в скалу.

— Племянница тлатоани? — поспешил уточнить Олег Иваныч.

— Она не родная дочь своего отца, — покачал головой Тлалок. — Тем не менее говорят, что тлатоани Ашаякатль ее любил. — Он снова заплакал.

Олег Иваныч подошел к нему ближе, легонько похлопал по щекам:

— Эй, Тламак. Нам, кажется, пора идти?

— Да, конечно. — Тламак закивал, даже чуть улыбнулся. — Мы хорошо провели сегодня жрецов, а?

— Здорово! — поддержал его Ваня, даже помог подняться на ноги.

Никого не встретив, они быстро пересекли истапалапанскую дорогу и, пройдя еще немного, свернули налево. Громоздились вокруг черные и красные скалы, средь камней, ласково касаясь ног, колосились дикорастущие злаки, все чаще по сторонам попадались стройные длиннохвойные сосны. Еще несколько верст — и перед глазами блеснула синяя гладь озера Тескоко. Далеко-далеко, на середине, виднелась смутная громада теокалли. Рядом, у берега, покачивалась на волнах лодка. Не останавливаясь, Тламак сбежал вниз. Обернулся, улыбаясь и махая рукой:

— Что стоите? Скорее!

Олег Иваныч переглянулся с Гришаней, и вся компания спустилась к лодке, на корме которой, вооруженный длинным веслом, весело улыбался Тлаштилак — старший сын старосты мозаичных мастеров Шлатильцина.

Верховный жрец Уицилапочтли Асотль был вне себя. Словно раненый ягуар, он метался по храму, оглашая округу градом жутких ругательств. Даже плавающие в каменном сосуде сердца только что принесенных в жертву людей не радовали его черную душу. Главные жертвы исчезли! Растворились без следа, словно их и не было. Впрочем, нет, след был — разбитый череп в погнутой золотой оправе.

Император Ашаякатль сразу же отправил воинов в погоню, хотя и подозревал, что уже поздно. Ну, хоть в этом уступил верховному жрецу, уж больно тот был смешон в своем гневе. Возглавил погоню военачальник Тисок, с которым напросился и Таштетль в качестве представителя жречества. Воины-«ягуары» задыхались на бегу в своих стеганых панцирях и высоких деревянных шлемах, украшенных целыми султанами разноцветных перьев. Отправив их в разные стороны — к Истапалапану, к Коатлинчану, даже в сторону соседнего озера Чалько, Тисок снял шлем и устало уселся в тени корявой сосны. Слуги подали кувшин с октли, прихваченный с праздника запасливым Таштетлем.

— Хорош октли, — отпив, вытер губы Тисок. — А ты молодец, Таштетль, не растерялся. — Он кивнул на кувшин и улыбнулся.

Таштетль тоже показал зубы. Только улыбка его больше напоминала гримасу. Впрочем, он и не умел улыбаться иначе.

— Давно я хотел поговорить с тобой, о блистательный воевода Тисок, — оглянувшись по сторонам, вкрадчиво начал жрец, подливая военачальнику октли. — Теперь, по-моему, для этого наступил удобный момент. Вот только б отправить подальше этих…

Заинтригованный Тисок жестом отослал слуг за скалу и воззрился на Таштетля надменно-заинтересованным взглядом:

— Говори же, жрец!

— Я хочу видеть тебя, Тисок, великим правителем теночков! — без раздумий выпалил Таштетль.

Подобная фраза не произвела впечатления на Тисока, уж слишком многие ему это говорили в тайных беседах, в том числе и верховный жрец Уицилапочтли Асотль, кстати, в присутствии вот этого самого Таштетля, что стоит сейчас здесь и делает вид, будто сообщил нечто из ряда вон выходящее. И стоило из-за этого прерывать питие октли?

— И я знаю, кто мешает тебе, — закончил фразу жрец, что опять никак не повлияло на Тисока. Уж о тех, кто ему мешает, он был прекрасно осведомлен и безо всяких жрецов. Сам тлатоани Ашаякатль — раз, Тикулькультин — западный воевода — два, Куатепомак — воевода Востока — три, Шичипикуальтль — военачальник воинов-«орлов» — четыре. И список смело можно было продолжить.

— Я говорю не о них, о мой повелитель. Это все люди известные. Но есть еще и неизвестные…

Не отрываясь от октли, Тисок поднял левую бровь.

— Ты, кажется, был знаком с девушкой по имени Шошчицаль? — невозмутимо спросил жрец.

Октли встало в горле молодого военачальника комом.

— Что ты еще знаешь о ней, старый койот? — с угрозой в голосе поинтересовался он, чувствуя, как опять подкрадывается к самому сердцу тяжелая, казалось бы, уже давно прошедшая грусть.

— О, не сердись, повелитель! — упал на колени Таштетль — старая, отвратительная ворона: — Знаешь ли ты, что Шошчицаль — внучка Ицкоатля?

— Что?! — Тисок выронил из рук серебряный кубок с октли. — Шошчицаль — внучка знаменитого тлатоани — победителя владык Аскапоцалько?

— Да, мой тлатоани. — Таштетль приложил левую руку к сердцу. — Но это еще не все. Оказывается, у нее есть брат. — Жрец усмехнулся. — И он еще жив.

— Ты, наверное, хотел сказать «пока еще жив», не так ли, мой верный Таштетль?

Жрец сложил на груди руки:

— Я скоро найду его, о великий. И принесу тебе его сердце в золоченом сосуде.

— Тогда ты поистине будешь достоин награды, жрец! — Тисок оглянулся и на всякий случай понизил голос: — Кто еще знает об этом?

— Думаю, старый вельможа Тлакаелель. Не может не знать.

— И я так думаю, — согласно кивнул Тисок. — А еще думаю, что этот старый койот слишком долго задержался на этом свете. Надо помочь ему перейти на ту сторону неба, боги давно уже заждались его, а, Таштетль?

— Поистине так, повелитель.

От дальнего берега Тескоко уже возвращались посланные на разведку воины. Военачальник Тисок — молодой, красивый и сильный — встретил их стоя, как и подобает будущему правителю. Стоящий чуть в стороне Таштетль представил себе Тисока в бирюзовом плаще тлатоани, с зеленым венцом из волшебных перьев кецаля. А рядом с молодым военачальником представил себя. Ведь если Тисок станет правителем Мехико, кто тогда займет пост верховного жреца Уицилапочтли? А старого дурака Асотля, проворонившего почетных пленников, самого давно пора принести в жертву.

Улыбаясь, стоял Таштетль около кривоватой сосны, любуясь высоким лазурным небом, красной скалою в окружении магнолий, Тисоком и собственным великолепным будущим.

Глава 15 Теночтитлан. Сентябрь — октябрь 1478 г.

Убежим! Убежим скорее!

Доберемся до той долины,

Где пасутся дожди в кипрее.

Не на небо уйдем. На землю.

И услышим опять цикаду,

И увидим, как вьются травы

И плывут облака к закату…

Федерико Гарсиа Лорка, «Когда пройдет пять лет»

«…явно преувеличивают, когда говорят, что побег на этот раз был физически невозможен; но он, несомненно, наталкивался на серьезные трудности».

Лев Троцкий, «Сталин», том 1

Над Мойотланом — «комариным» районом Мехико — тяжело нависала полная оранжевая луна, заливая улицы, дома и храмы мерцающим медным светом. Ветер дул с западных гор, принося прохладу, шевелил корявые лапы деревьев, гнал по каналам мелкие оранжево-черные волны. Ничто не нарушало ночной тишины, кроме плеска волн, отдаленных песен жрецов с теокалли да переклички стражи.

Пятеро воинов, с маленькими круглыми щитами, украшенными разноцветными перьями попугая, прохаживались вдоль главной улицы Мойотлана, тянувшейся дальше по дамбе за черту города, к крепости Акачинанко. Воины, вооруженные копьями и палицами, внимательно вглядывались в городскую окраину — райончик-то был тот еще! Третьего дня, к примеру, у оставленной в храме умершей женщины отрезали и украли большой палец с левой руки — гарантия счастья и удачи для воров, коими кишмя кишел не только главный рынок-тиангис, но и почти все окраины, тем более — Мойотлан. Проходя мимо небольшого квадратного здания, стражники крепче сжали в руках оружие — именно из этого храма унесли палец и явно уж не для того, чтоб просто так им любоваться — видно, готовили крупное дело: налет на какой-нибудь купеческий склад или на богатый дом.

— Посматривайте внимательней, ребята, — остановившись на небольшой круглой площади напротив храма, напутствовал стражников старший. — Да в переулки без нужды не суйтесь, особенно по одному.

Молча кивнув, разделившиеся на пары воины направились вдоль главной улицы, останавливаясь почти на каждом углу, но никуда не сворачивая — помнили наказ старшего, на рожон не лезли, да и, честно говоря, нужды особой не было останавливаться — тихо все было, спокойно. Только вот, как только разошлись стражники, промелькнули в боковом переулочке темные, закутанные в плащи, тени. Конечно же, их и не заметили ушедшие воины, зато хорошо видел старший. Но, странное дело, никак не отреагировал: ни соратникам не крикнул, ни палицу от пояса не отцепил. Наоборот, копье к глиняному заборчику прислонив, небрежно так к дереву привалился да спокойно сказал в темноту:

— Можете идти, друзья. Только быстрее.

Ночные тени словно того и ждали. В миг объявились у дерева, по одному перебежали улицу.

— Спасибо тебе, Куамок, — обернувшись, поблагодарил стражника последний из убегающих. — Храни тебя Христос за все дела твои. Может, пойдешь сегодня с нами?

— И вас пусть охраняет Господь, — перекрестился в темноту Куамок. — Увы, сегодня не смогу быть с вами — со мной молодые йааки. Свет учения Христова еще не дошел до их бедных сердец. Идите же быстрее, друзья, пока не вернулись мои йааки. На обратном пути будьте осторожней — говорят, сам нечестивый воевода Тисок сегодня проверяет посты. Может, конечно, и врут — но вы все равно опасайтесь, уходите через Астауалько. Хоть и дальше, да зато и там сегодня наши дежурят, Иштиак, наверное. Вы его знаете.

— Иштиак — добрый христианин, — согласились из темноты. — Еще раз спасибо тебе, Куамок, и да пребудет с тобой благодать Христова.

Зашуршали под ногами уходящего сорванные ветром листья.

Едва христиане ушли, как слева и справа от площади послышались чьи-то приглушенные голоса — это возвращались молодые воины — йааки.

— Ну, как? — выйдя из темноты, спросил у них Куамок. Свет луны осветил его лицо — некрасивое и страшноватое на вид. Через все лицо, от левого уха до нижней губы, тянулся рваный уродливый шрам — след тлашкаланского макуавитля.

— Все в порядке, досточтимый Куамок, — все, как один, доложили йааки… Нет, впрочем, не все, как один, — самый молодой, пятнадцатилетний Кашатль конфузливо переминался с ноги на ногу.

— Что-то не так, мой мальчик? — Куамок внимательно вгляделся в карие глаза воина.

— Кажется, там… — отвечавший кивнул в сторону дамбы, — …лодка покачивается на волнах.

— И что? Мало ли, чья там лодка.

— Нет, досточтимый. — Кашатль покачал головой. — Как-то не так покачивается она, словно бы и не по ветру, словно прячется там за ней кто-то в воде. И… — Он замялся. — И там, я заметил, из воды палочка торчит, тростинка… Думаю, через нее вполне возможно дышать.

— Да не слушай ты его, Куамок! — со смехом махнул рукой напарник Кашатля. — Показалось ему все, а насчет тростника — так что там, в полутьме, увидишь?

— Нет, не показалось! — заспорил Кашатль и совсем по-детски обиженно поджал губы. — Не показалось, а точно было!

— Чего ж ты не проверил?

— Так ведь досточтимый Куамок запретил с улицы уходить!

Йааки посмотрели на старшего.

— Что ж, — немного подумав, кивнул тот. — Вы дежурьте дальше — пройдитесь к центру, а мы… а мы с Кашатлем проверим, что там за лодка да что там за тростник.

— Может, все-таки вместе?

— Чтобы спугнуть? Нет уж, идите. Ну и прислушивайтесь. Если что, крикнем.

Воины ушли.

Куамок посмотрел им вослед, перевел взгляд на луну, висевшую в темном небе оранжевым шаром, затем взглянул на молодого йаака:

— Ну, пошли, Кашатль. Посмотрим, что там за тростник.

Они свернули за угол и осторожно спустились к каналу. Чуть слышно плескались волны, в них отражалась луна и черные тени деревьев. Никакой лодки видно не было.

— Вон она, там! — возбужденно шепнул Кашатль, вглядевшись во тьму. Да Куамок и сам уже увидел, вернее, сначала услышал еле различимый плеск весла.

— Бежим наперерез, через площадь! — Молодой воин сжал двумя руками копье. — Никуда они от нас не денутся!

Куамок кивнул и побежал вслед за йааком, на ходу нащупывая под плащом острый обсидиановый нож. Такой нож хорошо незаметно вонзить под ребро… несчастному Кашатлю. Если, конечно, в лодке были именно те люди, про которых думал Куамок, — тайные христиане Теночтитлана. Ну, а кому еще там быть? Как раз сегодня ночью, вот уже сейчас, начиналась служба в храме Николая Угодника, что спрятан средь подсобных помещений старого мастера — составителя перьев Шлатильцина, старосты православной общины. Именно туда и пробирались сегодня люди, верующие во Христа. Если бы кто-то из представителей власти узнал об этом храме — все его посетители приняли бы мученическую смерть на алтаре Тлалока или Уицилапочтли. Впрочем, они не боялись смерти. Гораздо хуже был бы полный разгром храма и уничтожение общины. Поэтому не в меру внимательного йаака необходимо было убить, хоть это и шло вразрез с учением Иисуса Христа и личными симпатиями Куамока — он любил Кашатля, как сына.

Они нагнали лодку на повороте. Небольшой, узкий челн неслышно причалил к берегу, чуть ниже храма одного из квартальных богов. Рядом, прямо напротив, находился просторный дом старосты Шлатильцина, огороженный глухим высоким забором. Там, в кустах, и затаились стражники. Куамок вытащил из-за пояса нож. Прости, Господи…

— Вылезли из лодки, — прошептал Кашатль, внимательно вглядываясь в темные воды канала. — А ведь, похоже, они идут сюда.

Куамок невесело усмехнулся. Ну, куда им еще идти?

— Ты где спрятал лестницу? — подойдя ближе к забору, шепотом поинтересовался один из лодочников — стройный, ловкий и, по всей видимости, сильный. Несмотря на ночной холод, он был без плаща, в одной набедренной повязке, и было видно, как бугрились его мускулы.

— Где-то здесь бросил, — дрожащим голосом ответил его напарник — молодой, чуть старше Кашатля — парень.

— «Где-то»! — передразнил первый. — Давай, ищи скорей. И дернуло же меня связаться с тобой, Кастиак!

— Да вон она, лестница! — нашарив что-то у стены, глухо воскликнул Кастиак. — Помню ведь, именно сюда и положил. Не сердись, Койот!

— Койот! — ахнул в кустах Кашатль, и Куамок еле успел зажать ему рот ладонью. Он и сам-то был удивлен, еще бы! Койот, он же — Хитрый Койот, он же — Синий Койот (за любимый цвет перьев) был самым удачливым вором в Мехико, да и, пожалуй, во всем Анауаке! Ведь это он — а кому же еще? — совсем недавно так дерзко очистил от драгоценностей храм Уицилапочтли! Так вот какая птица собиралась залететь к старому Шлатильцину! И уж явно не затем, чтобы помолиться Господу.

— Не трусь, Кастиак! — насмешливо сказал Койот, прислоняя лестницу к ограде. — Заберем мозаики и завтра будем уже в Тлашкалане. Помни, с нами Палец.

— Да, с нами Палец, — послушно отозвался Кастиак, а прятавшийся в кустах Куамок догадался, кто украл в храме палец умершей. Непростая задача встала перед начальником стражи: если Койот заберется в дом Шлатильцина — он неминуемо наткнется на людей, пришедших в храм Николая Угодника. И конечно, непременно расскажет о том властям, когда его схватят, — а схватят его неминуемо. Значит, нужно его убить, а также нужно убить его напарника, трусоватого Кастиака… и, конечно, молодого йаака Кашатля — уж слишком подозрительной будет выглядеть в его глазах одновременная смерть двух налетчиков, которых можно было бы и пленить. А впрочем, чего дожидаться? Лучше напасть на Койота сейчас, пока он еще не забрался в дом, пока не увидел. Хорошо бы получилось без шума… Ну, дай-то, Господи!

В небольшой пристройке, выстроенной старостой Шлатильцином сразу за мастерской, шла тайная служба. В роли батюшки выступал сам Шлатильцин, выглядевший, на взгляд Олега Иваныча, весьма забавно в одежде из птичьих перьев с изображением креста и икон. Внутреннее убранство храма тем не менее поражало великолепием и искусной отделкой. Алтарь из фигурного золота, иконы из цветных перьев, серебряные лампады, украшенные самоцветами, — все было сделано с огромной любовью к Господу, и видно было, что свет православия озарил не только составителей мозаик, но и ювелиров, огранщиков, художников. Вот они все — средь них были и женщины! — стояли перед иконами с просветленными лицами, люди, имевшие смелость покончить с привязанностью к своим жестоким богам и обратить свои души к светлому образу христианства, подобно тому, как делали первые общины в Египте, Палестине и Риме. Олег Иваныч, Гриша и Ваня стояли, пораженные неожиданно обнаружившейся красотою, да даже и не столько ею, сколько самим существованием православного храма здесь, в городе кровожадных жрецов и залитых кровью жертвенников.

— …Господи Иисусе, — торжественно, нараспев читал Шлатильцин. — Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…

Перед ним, на аналое, лежало старинное Евангелие, работы новгородского мастера Зосимы. Прямо напротив истово молился Тламак.

От всего происходящего Олег Иваныч вдруг ощутил огромный прилив светлой щемящей радости, словно повеяло вдруг каким-то родным, любимым, близким, без чего и жизнь бессмысленна и словно бы не хватает чего-то. Адмирал-воевода горячо молился. Молился за Гришу, за Ваню, за Софью. Как-то она там, одна? Впрочем, не одна, это он, Олег Иваныч, один… Один? Он улыбнулся, широко и благостно, сотворив крестное знамение, скосил глаза на Ваню — щеки его были мокрыми, в светлых глазах стояли слезы. Слезы счастья и непоколебимой уверенности, словно бы все плохое уже кончилось. Да и сам Олег Иваныч так думал, хотя, конечно, понимал — самое трудное еще впереди.

— Ну, Олег Иваныч, как будто дома побывали! — словно читая его мысли, обернувшись, шепнул Гриша. — Жаль, служба быстро кончилась. Но то и понятно — тайна.

После окончания службы гости расходились по одному, провожаемые сыновьями хозяина, Тлаштилаком и Шомицильтеком. Олег Иваныч тоже вышел во двор. Чувствовал, как накатили слезы, стесняясь, отошел подальше, к стене. Чу! Вроде кто-то лез со стороны проходившего позади забора канала. Олег Иваныч на цыпочках подобрался к ограде, прислушался… И тут же где-то за оградой затрещали кусты. Кто-то глухо упал на землю, вскрикнул. Завязалась борьба. Не раздумывая, адмирал перемахнул через забор — вероятно, ночные тати напали на кого-нибудь из гостей. Так и есть! В свете луны были хорошо различимы катающиеся по земле пары: двое азартно царапающихся юношей и двое людей постарше — молодой полуобнаженный атлет и человек лет сорока в плаще стражника. Кажется, кого-то из них Олег Иваныч видел сегодня на службе. Вот только кого? Вроде, атлета… Или — нет? Как узнать, кого из боровшихся следует немедленно огреть по башке подобранной у забора палицей? Олег Иваныч усмехнулся и громко произнес:

— Христос воскрес!

Хоть и далековато еще до Пасхи, да свои должны бы откликнуться. И точно!

— Воистину воскрес! — обернувшись, немедленно отозвался стражник. Боже, ну и рожа у него!

Получивший по кумполу атлет затих. Естественно — не навсегда. Бил Олег Иваныч, как в известном фильме — аккуратно, но сильно. Поднявшийся на ноги стражник немедленно бросился к катающимся по траве юношам. Воевода не вмешивался — там, похоже, и без него разберутся. Сзади, с ограды, спрыгнули двое — не слабые, в общем, ребята: сыновья хозяина, Тлаштилак с Шомицильтеком. Оглушенного атлета и второго — хнычущего дистрофика с выступающими ребрами — быстро скрутили и перекинули через забор во двор. Там видно будет, что с ними делать. Оставались еще, правда, стражники. Один-то, тот, что со шрамом, похоже, тоже христианин, а вот насчет второго — молодого кареглазого парня — было неясно.

— Куамок советует его убить, — выслушав стражника, перевел Тламак. — Слишком важная добыча была у них в руках — знаменитый тать по кличке Койот. Парень обязательно расхвастается, а нам бы не хотелось отпускать Койота со стражей. У старосты на его счет есть кое-какие мысли…

— Может, подержать его пока здесь? — осторожно предложил Олег Иваныч. Тламак перевел, и уродливая физиономия стражника Куамока вдруг озарилась улыбкой.

— Да, да! — быстро заговорил он. — Хорошо бы не убивать Кашатля. Просто подержать его несколько дней. Поговорить с ним.

— А потом?

— А потом пусть-ка попробует он вернуться в стражу! — Куамок усмехнулся. — Как он объяснит, где был столько дней? А я скажу — сбежал наш Кашатль, затерялся. Уже сейчас так воинам и скажу. Придумал про какую-то лодку, треснул меня по голове и сбежал к себе в деревню. Так-то! Хоть и нехорошо, конечно, лгать, да ведь все ж таки лучше, чем убивать. Честно говоря, жалко Кашатля, неплохой парень.

— Хорошо, заприте его пока в мастерской, а дальше видно будет, — кивнув на йаака, сказал сыновьям староста. Указание его было тут же исполнено вполне качественно и быстро, несмотря на все попытки Кашатля оказать достойное сопротивление. Да какое там сопротивление? Что против двух бугаев сопленосый мальчишка?

— Однако, мне пора, — спохватился Куамок. — Прощайте, друзья.

— Храни тебя Господь, Куамок.

Староста лично проводил стражника до ворот. И вовремя — невдалеке на площади уже давненько скучали его молодые напарники.

— Этого Койота нам послал Господь, — посмотрев на Олега Иваныча, Тламак хитро прищурился: — Это самый знаменитый тать Мехико!

— Чем же он так знаменит? — усмехнулся адмирал-воевода. Вместе с Гришей и хозяином они сидели в гостевой зале и ужинали — если эту трапезу по времени можно было бы назвать ужином — на улице уже светало. Ваня давно спал, как и сыновья старосты и их жены.

— В год Тростника Койот обчистил дома сразу нескольких купцов-почтека, а совсем недавно не побрезговал выковырять самоцветы из стен храма Уицилапочтли!

— Силен, бродяга, — покачал головой Олег Иваныч. — И что же его никак не поймают?

Тламак улыбнулся:

— Думаю, купцы не очень-то заинтересованы в этом — у Койота обширные знакомства в Тлашкалане, среди сапотеков, даже в землях отоми.

— К тому же Койот сбывает краденое с помощью тех же купцов, — с усмешкой продолжил Олег Иваныч.

— Откуда ты это знаешь, почтеннейший касик? — удивился Тламак.

— Адмирал-воевода еще и не то знает! — значительно сказал Гриша. — Знает даже и то, что доверять этому Койоту, конечно же, нельзя. Но использовать — можно.

Тламак уважительно посмотрел на Олега Иваныча.

— Как-то раньше я видел Койота в компании купца Аканака, — произнес он. — Помните такого, он был у вас в Ново-Михайловском посаде?

— С Таштетлем к нам приезжали, — вспомнил Олег Иваныч. — И с тобой, Тламак.

Тламак покраснел:

— Таштетль — жрец, а Аканак настоящий купец и пользуется большим влиянием. Его отец был кальпуллеком Почтлана — квартала купцов Мехико.

— Да, я знавал отца Аканака, — кивнул староста Шлатильцин. — Влиятельный был купец, жаль, рано умер. Кажется, разбойники убили его в Тлашкале…

— Так что Аканак?

— Думаю, Аканак может тайно вывезти нас из Мехико, — сообщил Тламак. — Только попросить его об этой услуге должен Койот. Якобы — для себя и своих друзей. О вас, белых, упоминать ни в коем случае не надо — Аканак не будет ссориться со жрецами, а к Койоту они относятся безразлично, даже несмотря на то, что тот украл все самоцветы из храма Уицилапочтли. Да, Койота и его шайку Аканак согласится вывезти, как, я думаю, не раз уже делал. — Тламак улыбнулся.

— За малым дело, — вмешался Григорий. — Как нам уговорить Койота?

— Для начала пусть уважаемый Шлатильцин велит привести сюда этого урку, — попросил Олег Иваныч. — После всего услышанного я просто жажду с ним познакомиться. И меня терзают смутные сомнения — уж как-то мы слишком легко его словили.

— Пейотль, — тут же пояснил староста. — Я видел глаза Койота — видно, он принял хорошую дозу.

— Тогда есть ли смысл сейчас говорить с ним?

— А вот посмотрим…

Все вместе: Шлатильцин, Олег Иваныч и Гриша с Тламаком перешли на другую половину дома, где в боковой комнате на циновках из волокон агавы валялись связанные налетчики.

— Мы желаем говорить с тобой, Койот, — тихо сказал Шлатильцин. — Не притворяйся, что ты спишь. Поднимись на ноги и иди за нами. Руки мы тебе не развяжем.

— И что ж уважаемому мастеру нужно от бедного вора? — встав на ноги, усмехнулся Койот.

— От богатого вора, — поправил его староста. — И надеюсь, что — умного. Впрочем, будь ты глуп, Койот, мы с тобой и разговаривать бы не стали — придушили б веревкой да сбросили в выгребную яму.

— Благодарю за откровенность, — криво улыбнулся Койот. Судя по его речи, он был хорошо образован. Слишком хорошо для обычного вора.

Луна так и висела в светлеющем небе, только сменила цвет с оранжевого на серебристо-белесый. Вершина Звездной горы уже окрасилась первыми лучами солнца.

— Хорошо, я поговорю с Аканаком, — выслушав старосту, неожиданно быстро согласился Койот. — Только одно условие.

— Мы же даем тебе жизнь и возможность продолжать заниматься своими грязными делами!

— Меня интересует не это. — Койот усмехнулся и вдруг быстро повернулся к Тламаку:

— Пусть вот он! — громко воскликнул вор. — Пусть он лично попросит меня о подобной услуге!

Тламак недоуменно пожал плечами:

— Ну, да… Я прошу. Лично прошу — помоги моим друзьям и мне.

— Смотри, не забудь это. — Койот вдруг поклонился юноше с таким благоговением, словно бы перед ним стоял сам тлатоани.

— Старик! — Он взглянул на старосту. — Готовь завтра своих людей, что пойдут со мной к купцу. А ты, белый касик, готовь охру! Хоть вы и не совсем ослепительно белые, а все ж посветлее многих. Выкрашенные охрой — будете, как все. Итак — до завтра, белый касик. А ты, парень, — он снова посмотрел на Тламак, — помни о том, кто выручил тебя и твоих друзей. Теперь ведите меня обратно, спать. Да помощника моего, Кастиака, не трогайте. Хоть и труслив, да пригодится. Все. Пока. Завтра разбудите.

Высоко подняв голову, Койот направился к выходу.

Аканак согласился. Выслушав просьбу Койота, он задумчиво пошевелил толстыми губами и через пару минут раздумий велел быть готовыми завтра к утру. Караван Аканака как раз в это время выходил в далекую страну Шоконочко — знакомая стража никогда особенно не пересчитывает количество носильщиков и слуг. Впрочем, на всякий случай следует нанести визит начальнику стражи в Акачинанко и, если будет угодно ушлому богу торговли Йакатекутли, то…

— Ты не понял, Аканак, — усмехнувшись, поднял руку Койот. — Нам не надо ни в Акачинанко, ни тем более в Шоконочко — это вовсе не по пути…

Толстый Аканак неожиданно рассмеялся:

— А ты слишком поглупел за то время, что мы не виделись. — Купец полюбовался драгоценными камнями, играющими в золотых перстнях, обильно украшавших его толстые, поросшие жесткими волосками пальцы. — Доходим до Истапалапана, а дальше можете хоть морским богам в пасть. У меня свой путь — Шоконочко, у вас — свой. Надеюсь…

— Не беспокойся, друг Аканак. Твое богатство после нашей сделки значительно увеличится, — заверил торговца сын старосты Тлаштилак, вместе с младшим братом Шомицильтеком сопровождавший визит Койота в Почтлан — купеческий район Мехико, где в большом двухэтажном доме и проживал Аканак.

После их ухода купец прямиком отправился во дворец — естественно, не к правителю, а так, повидать кой-кого из дворцовых, поговорить, разведать. Плохой бы он был почтека, если б не догадался — кто именно хочет свалить из Теночтитлана с такими предосторожностями. Конечно же те, кого все ищут! Белый касик с друзьями. Может, выдать их? И в самом деле, чего зря рисковать-то? Богатство он и без того наживет, слава Йакатекутли, да и так не беден. К тому ж опять же — уважают его во дворце: и влиятельный жрец Таштетль, и не менее влиятельный военачальник Тисок. Решено: вот с ними-то он сегодня и посоветуется насчет Койота и всего такого прочего.

Проходя мимо дворцовой стражи, Аканак поклонился начальнику караула воинов-«орлов» и незаметно сунул ему несколько десятков семян какао, заботливо уложенных в черепаховую шкатулочку, украшенную изысканным узором. Ничего пока не хотел от начальника Аканак, так просто сунул, на будущее. И не прогадал ведь, пройдоха!

Не прошел он и двух десятков шагов по саду, как позади послышался топот. Купец обернулся. Его догонял начальник караула — еще достаточно молодой, но, видно, уже опытный воин, с суровым лицом, украшенным небольшими шрамами.

— Послушай-ка, достопочтенный Аканак, — оглядевшись по сторонам, обратился к купцу воин. — Есть разговор. Пойдем-ка туда, в беседку!

Начальник караула кивнул на небольшое изящное строение, располагающееся на узком мостике через ручей. Аканак улыбнулся и, выразив полнейшее согласие с полученным предложением, быстро направился в указанную сторону. Поудобнее устроившись на скамье, еле-еле выдерживающей вес его грузного тела, торговец вопросительно поглядел на стражника.

— Ты сегодня рано пришел, Аканак, — тихо сказал тот. — Великий тлатоани Ашаякатль еще спит, нет и важных жрецов или военачальников. Что ж погнало тебя сюда в ранний час? Видно, хочешь узнать новости.

— Ты прав, о достойнейший, — улыбнувшись, кивнул заинтересованный Аканак. Не часто дворцовые стражники проявляли такую редкостную проницательность. — Знай, у меня для тебе еще кое-что найдется… за хорошие новости.

— Боюсь, для тебя они будут плохими, — покачал головой воин. — Слушай же!

Понизив голос, он сообщил внимательно слушавшему торговцу о том, что вчера ночью умер наконец старый вельможа Тлакаелель, что, впрочем, еще не такая уж и плохая новость. Правда, как для кого. Вот, к примеру…

— Ближе к делу, уважаемый, — нетерпеливо перебил стражника купец. — Что ты еще хотел сказать плохого?

— Вчера во дворец приходили жрец Таштетль, твой знакомый, и Тисок, этот молодой выскочка-«ягуар», похожий на…

— Тисока я тоже знаю, — вскользь заметил Аканак. — И что же?

— Они говорили о тебе, почтенный!

— Обо мне? — Аканак удивился. — Что, прямо так и орали на весь дворец, что даже ты в курсе?

— Что ты! — воин замахал руками. — Говорили тихо, да я расслышал — как раз проверял стражу. И не во дворце они были, а возле зверинца, ну, не там, где клетки с ягуарами, а там, где змеи. Змеи у нас хорошие, толстые такие, откормленные, а две, так такие красавицы, что…

— Короче, уважаемый! У нас мало времени.

— Ага. Так вот. Они говорили о смерти. И я хорошо расслышал твое имя.

— Так-та-ак… А больше ты ничего не расслышал?

— Да нет. Они быстро ушли. Впрочем, они еще упоминали старого владыку Ицкоатля и какого-то юношу.

— Владыку Ицкоатля и юношу?! — вздрогнув, повторил Аканак.

— Но что именно про них говорили, я не слышал. А старый владыка, говорят, был неплохой человек. Вот мне бабка рассказывала…

— Прими и сей дар, красноречивейший воин! — Торговец снял с левой руки изящный золотой браслет с тремя крупными изумрудами. Глаза воина засияли.

— А теперь вот что, — проговорил Аканак, дождавшись, когда браслет исчезнет в складках набедренной повязки начальника воротной стражи. — У тебя есть знакомые на дамбе, в Акачинанко?

— В Акачинанко? Дай подумать. Кажется, есть, а что? — Воин плотоядно поглядел на купца.

— Сделаешь так… — Аканак нагнулся ближе к начальнику стражи и зашептал ему на ухо придуманный только что план. Воин закивал, ухмыляясь. Торговец ему еще что-то наобещал, после чего попрощался.

— Да, забыл спросить твое славное имя, уважаемый? — оглянулся он, уходя.

— Шлакатетециштль, — назвался воин. — Друзья называют меня — Шлакат.

— Запомню, — кивнул торговец и быстро вышел в ворота.

Над дворцом, теокалли и храмами уже сияло чистое утреннее солнце.

— Да где же этот чертов Шлакат? — пристроившись у края стола в дальнем углу рынка, нетерпеливо осведомился молодой краснощекий парень — белый, вернее, уже успевший загореть — одетый в подкатанные порты и дешевый плащ из агавы. На грязной шее у него тем не менее сияло золотое ожерелье, у пояса покачивалась палица.

— Не шуми, Олелька! Придет твой Шлакат, никуда не денется, — усмехнулся заросший косматой бородою Матоня, косясь на продавщицу тамалли маленькими звероватыми глазками:

— Ничего девка. — Ухмыльнулся. — А титьки-то! Аж до земли свисают, как наклонится! А во-он, гляди-ко, и Шлакат. Думаешь, сыграет сегодня?

— Сыграет. — Ловко крутя между пальцами фальшивые игральные кости, уверенно кивнул Олелька Гнус. — Раз запал на костяшки — все, хана парню. Вот только есть ли у него на что играть? Как бы опять эти чертовы зерна не подсунул, как их, забыл… чоколатль, кажется. Уж на них мы играть не будем, пусть даже и не надеется.

— Не должен бы сегодня. С утра его во дворцовом саду видал — шушукался о чем-то в беседке. И знаешь, с кем?

— С кем?

— С толстым купчиной, что как-то к Кривдяю в корчму приезжал, помнишь?

— А! — вспомнил Олелька. — Так, думаешь, купчишка дал ему что?

— А ты как мыслишь? Зря, что ль, шептались? Эй, Шлакат! Что по сторонам смотришь? Мы здесь, здесь.

Матоня с Олелькой говорили на смеси русского и науйа, и, как ни странно, их понимали, правда, только кто сильно хотел понять.

— Да пребудет с вами милость богов, — подойдя ближе, приветствовал прохиндеев Шлакат.

— Привет и тебе. Сыграем?

— А как же!

— Ну, пошли в кусточки, там у нас уж и столик имеется…

К вечеру Шлакат проиграл все: несколько блестящих перьев, серебряную пектораль, палицу, цветастый плащ из хлопка, ну и, конечно, браслет с тремя изумрудами. Играл бы и дальше — на зерна какао, да их в качестве ставки почему-то не принимали.

Впрочем, потом смилостивились: Матоня мигнул напарнику — пошли в ход и зерна. Их Олелька сначала выиграл, а затем специально проиграл назад. Стратегия! Зачем терять клиента? После выигрыша Шлакат повеселел, а когда отыграл и палицу — совсем воспрянул духом.

— Ну, все, — прикрыл лавочку Матоня. — Везучий ты, Шлакат. Видно, благоволят тебе боги.

— Может, угостишь с выигрыша-то, а? — разулыбался Олелька.

— Не, ребята, — стражник покачал головой. — Я бы и рад, да с утра надо в Акачинанко. Понимаете — в Акачинанко?

— Акачинанко какое-то. — Олелька покачал головой. — Ну, как знаешь.

— Я обещал Аканаку, купцу, там договориться надо. Да не просто так — тайно, тайно — без меня никак Аканаку не обойтись, а я уж умею такие дела делать. Вот, к примеру, в прошлое лето…

Шильники почти ничего не поняли из его речи — слишком быстро говорил. Одно уяснили: Акачинанко, купец, тайна.

— А послушай-ка меня, Олелька, — проводив уходящего стражника взглядом, задумчиво произнес Матоня. — Шлакат-то этот про каких-то купцов талдычил. В Акачи… Амачи… В общем, куда-то с утра попрется договариваться насчет купца.

— И черт с ним, пусть договаривается, — пожал плечами Олелька. — Нам-то какое дело?

— Не скажи, парень, ой, не скажи. Есть у хозяина нашего надежные люди, да ты их знаешь. Вот бы на завтрашнюю ноченьку сговориться. Потрясли бы купчишек, а?

— Здорово б было! — одобрительно кивнул Олелька. — Давненько, дядько Матоня, мы за зипунами не хаживали! — Он с хрустом потянулся.

— Вот и я говорю. Ну, ежели с воинами сговоримся… Запомнил, как место-то называлось? Ачака… Акама… Тьфу!

— Акачинанко, дядька Матоня. — Олелька Гнус широко улыбнулся, показав крепкие белые зубы. — Крепостица такая, как раз на южной дамбе.

— Ну, все! Вот канал, вот лодки. И больше я вам ничего не должен. — Закутанный в плащ Койот насмешливо поклонился и исчез в предрассветной мгле, как исчезают призрачные ночные тени.

— Не предаст, — кратко ответил Аканак на немой вопрос Олега Иваныча. — Он нуждается во мне. А я — в нем.

Адмирал-воевода понял, хотя Аканак, естественно, говорил на языке науйа. Осторожно спускаясь к лодке, кивнул остальным: Гришане, Ване, Тламаку. Люди Аканака — человек сорок — уже размещали в лодках товары. Был тот ранний час, когда солнце еще не показалось, но вот-вот обещало взойти, взорвав светло-голубое небо желтой ослепительной вспышкой. Ветер приносил с теокалли хриплые песнопения жрецов — ухайдакались за ночь, бедолаги. Кое-где слышались уже голоса идущих на рынок торговцев, крестьян-масеуалли да сменяющихся с ночи стражников. Теночтитлан просыпался. Город-красавец, город величественных пирамид и великолепных дворцов, город цветов и песен, каналов и водных садов, город ученых и поэтов, город жрецов, город человеческой крови. Он расстилался перед глазами в сияющей утренней дымке, сверкал изумрудами, вмурованными в стены храмов, гудел тысячью — десятками тысяч — глоток тиангиса, рвался ввысь, к солнцу, ступенчатой громадиной теокалли. Огромный, великолепнейший и красивейший город мира. И все это скоро будет безжалостно уничтожено алчными конкистадорами Кортеса! Уничтожено? Олег Иваныч усмехнулся. А вдруг… Он сам испугался своих мыслей, мыслей о православном ацтекском царстве, царстве добра и божественной благодати. И откуда только такие мысли? Пока ведь теночки — самые страшные враги… пока…

— А вот хорошо было бы взять с Новгорода хотя бы храм Параскевы Пятницы… — мечтательно глядя в небо, тихо произнес Ваня. — Да перенести его на самую вершину теокалли, вместо их богомерзких капищ!

— Да, колокола-то далеко б слышны были! — поддержал мальчика Гриша. — А купола б, наверное, до самого Истапалапана сияли.

Олег Иваныч ничего не сказал, только посмеялся. Мечтать не вредно.

— Дядя Олег, а чего нас Аканак через крепость ведет? — обернулся к адмиралу Ваня. — Взяли б сейчас да повернули на север, к Тепейаку. Нам же через него добираться.

— Вот там-то нас и поджидают, — пояснил Гриша. — Не поможет и охра.

Новгородцы, в целях конспирации облачившиеся в длинные индейские одежды, выкрасили лица раствором охры и теперь обличьем совсем походили на местных. Даже Олег Иваныч бороду сбрил… вернее, подстриг да надел на голову султан из вороньих перьев — скрыть светлые волосы. Ване и Грише такого украшения, как и длинных одежд, не полагалось — слишком уж молодо выглядели. Пришлось красить и волосы, да покрыть охрой все тело. Забавно выглядели друзья воеводы, по его мнению — совсем как цыгане.

На озере, по правую руку, показались лодки с воинами. Олег Иваныч встревоженно потянулся к макуавитлю.

— Это обычная стража, — улыбнулся Тламак. — Просто усилена по приказу Тисока, так, на всякий случай. Вас ждут на севере, в Тепейаке. Но все лодки должны плыть только вдоль дамбы, вот как мы сейчас.

Стражники, приблизившись, медленно проплыли мимо. Приподнявшийся во весь рост Аканак вежливо приветствовал их.

— Счастливого пути, купцы! — крикнул на прощанье начальник стражи.

Крепость Акачинанко фактически представляла собой разросшиеся воротные укрепления перед подвесным мостом, разделяющим дамбу. Рядом с мостом был устроен проверочный пост, перед которым уже скопилось с десяток лодок — не один Аканак начинал свой путь в этакую рань. На посту маячило с полтора десятка воинов во главе с толстым имперским чиновником в богатом разноцветном плаще с опушкой из крашеного кролика. Увидев пучеглазого Аканака, толстяк приветливо кивнул и заулыбался. Состроив на лице приветливую мину, Аканак со вздохом полез в мешок за семенами какао.

— Все в порядке, слава Йакатекутли, — вернувшись, доложил он. — Первые три лодки могут плыть дальше.

— Почему только первые три? — выслушав перевод Тламака, поинтересовался Олег Иваныч.

— Не знаю, — пожал плечами купец. — Но всех пропускают только по трое, не больше. Таков приказ тлатоани. Жаль, задержимся.

— Ну, приказ, так приказ. — Адмирал-воевода с хрустом потянулся. — Тламак, давай-ка в нашу лодку, а то просидишь тут до вечера. Спроси у Аканака, он с нами или останется здесь?

— С вами, с вами. — Торговец недовольно махнул рукой, бросив злобный взгляд в сторону толстяка чиновника, явно напрашивающегося на очередную взятку. Важно выпятив нижнюю губу, тот неспешно прохаживался около следующего в Мехико каравана и придирался. То мешки не по установленной форме, то лодки недостаточно чистые.

— Останешься тут, — садясь в переднюю лодку, сквозь зубы прошипел Аканак, — последних бобов лишишься. Эй, Тлаштикутль! Остаешься за старшего. Вот тебе связка перьев, ежели что — отдашь толстяку. К вечеру ждем вас в Истапалапане.

Отдав последние распоряжения, Аканак махнул рукой гребцам. Справа медленно поплыла дамба. Впереди, отражаясь в синих водах озера Тескоко, возвышалась приснопамятная гора Ситлальтепетль, у подножия которой, слева, на берегу озера и располагался небольшой городок Истапалапан, до которого караванщикам оставалось версты три. Чуть отдалившись от дамбы, поплыли быстрее — здесь проходило течение. На горизонте виднелись белые стены Истапалапана, путь был чист — ни лодки, ни плавучего огорода, что и понятно — на пути к берегу Аканак оказался первым, а торговцы и крестьяне, плывущие в Мехико, естественно не шли против течения, держась ближе к дамбе. К северу, насколько хватало глаз, синела необъятная ширь озера. Олега Иваныча так и подмывало не плыть ни в какой Истапалапан, а просто повернуть на север, ну пускай не к самому Тепейаку, где их, по словам купца, уже ждали, а хотя бы к какому-нибудь относительно безлюдному берегу. Адмирал-воевода сильно подозревал, что россказни Аканака относительно того, что все озеро перекрыто челнами стражи, мягко говоря, не соответствуют истине. У торговца, конечно же, были свои интересы — он держал путь на юг, в Шоконочко, и на север сворачивать не собирался. Ну, обещал уважаемому старосте перьевиков Шлатильцину вывезти его приятелей из Мехико — вывез. Доберутся до Истапалапана, а дальше как знают. Олег Иваныч украдкой посмотрел на купца. Может, треснуть ему по башке да свернуть на север, пока не поздно? Что-то не нравился ему этот Истапалапан.

Аканак внимательно смотрел назад — там виднелись чьи-то быстро приближающиеся лодки. Интересно, кто бы это мог быть? Наверняка кто-то из знакомых. Неужели — конкуренты? Никак, тоже собрались в Шоконочко? Торговец нахмурился.

— Что случилось? — посмотрев на лодки, Олег Иваныч ткнул локтем Тламака.

— Похоже, наш хозяин увидел соперников, — усмехнулся тот. — Как бы не завязалась драка, место подходящее — никто и не увидит, ежели что.

— А что, так бывает? — удивленно поинтересовался Гриша. — А мне казалось, что для хорошей драки здесь, в Теночтитлане, все слишком уж на виду.

— Это в Теночтитлане — на виду, а здесь… налетят, заберут товар, утопят лодки. Потом вернутся через полгода из Шоконочко: «Какой такой Аканак? Не, не видали. Так, слыхали только, будто его караван разграбили коварные тлашкаланцы, они, они, больше некому!» — Тламак настолько уморительно передразнил торговцев, что Гриша с Ваней зашлись в хохоте. Даже Олег Иваныч чуть улыбнулся. Тут что-то просвистело в воздухе.

Аканак вскрикнул и, схватившись за бедро, с воем скатился на дно лодки. Олег Иваныч вскочил на ноги — из раны на бедре незадачливого купца фонтаном хлестала кровь. Рядом, на дне, валялось короткое копье с окровавленным наконечником из обсидиана.

— Пригнитесь все! — скомандовал Олег Иваныч. Судя по расстоянию, копье было пущено из копьеметалки — гибкого прута с упором для конца копейного древка, с таким приспособлением копье летело дальше и сильнее, нежели просто брошенное рукой.

Преследователи метнули еще несколько копий, полетели и стрелы — пара воткнулась в борта лодки, остальные — мимо.

— Тламак, кричи гребцам — пусть гребут навстречу этим козлам, да побыстрее! — распорядился Олег Иваныч. — Иначе они всех нас тут перебьют копьями.

Кивнув, Тламак что-то крикнул. Лодки застопорили ход и тут же поплыли обратно, быстро приближаясь к нападавшим. Те, видно, не ожидали такого маневра — очередная порция стрел пролетела слишком высоко. Гребцы поднажали… И вот уже последняя — а теперь идущая первой — лодка коснулась борта врагов. Затем вторая… Третья…

Преследователей было с дюжину, на трех узких и длинных челнах. Трое воинов-«ягуаров», несколько стражников (их можно было узнать по плащам) и пара каких-то оборванцев в рубищах. Самыми опасными были воины-«ягуары», ну, может, еще стражники, но уж никак не оборванцы. Какие-то они странные были, вроде бы как бы и не к месту здесь. Олег Иваныч не додумал, мысль его высказал Гриша:

— Смотри-ка, Олег Иваныч! Шильники-то в третьей лодке в одежке нашенской.

Олег Иваныч пригляделся. Действительно: на двоих были оборванные порты с рясьем и такие же рубахи-косоворотки, давно выцветшие на солнце. Оба — светлокожие! Один — молодой круглолицый парень, другой — коренастый мужик с всклокоченной бородой и звероватым взглядом. Олег Иваныч вздрогнул. Неужели это… Кровавый призрак из прошлого… Нет, не может быть, тот давно уже сгнил в холодной могиле, если кости не растаскали белые медведи-ошкуи. Нет, показалось… Ладно, потом разберемся.

— Гриша, давай налево. С тобой Тламак и Ваня. Средняя лодка — моя.

Выхватив макуавитль, Олег Иваныч перепрыгнул во вражеский челн, с маху сразив зазевавшегося гребца. Крича от боли, тот повалился в воду, подняв кровавые брызги. Уклонясь от копья, воевода взмахнул макуавитлем. Челн был узок, и воины не могли нападать вместе. Первым шел здоровяк с угрюмым вытянутым лицом и смешными близко посаженными глазками. В обеих руках он держал огромных размеров макуавитль, больше напоминающий дубину. С плеч воина щегольски свисала пятнистая шкура ягуара. Здоровяк замахнулся — его страшное оружие со свистом ударилось в дно лодки, гремя раскрошившимся обсидианом. Олег Иваныч легко уклонился — он уже сразу сообразил, что приемы боя здесь будут те же, что и у европейцев с двуручным мечом, а следовательно, и ошибки — те же. К тому же — макуавитль, это все-таки не стальной меч, а плоская дубина, утыканная по периметру острыми осколками вулканического стекла или кремня. Адмирал-воевода не стал выжидать — время было дорого — пока нападавший поднимал макуавитль для удара, он произвел быстрый выпад вперед и вправо, достав-таки шею здоровяка. Злобно рыча, тот рванулся вперед, не обращая внимания на льющуюся кровь. Макуавитль в его руках вращался, словно мельничные крылья в хороший ветер. Олег Иваныч просто сделал шаг в сторону, уклонился… И полетел в воду вместе со всеми остальными пассажирами перевернувшегося челна! Быстро слабеющий здоровяк камнем пошел на дно — щегольская пятнистая шкура окончательно сковала его движения, и без того уже слабые. Однако остались еще двое… Ага, вот одного ловко ударил веслом по башке Ваня. Молодец, парень! А где же другой? Что-то не видно. Олег Иваныч обеспокоенно осмотрелся — он не настолько хорошо плавал, чтобы выдержать драку в воде. Нет, второго «ягуара» нигде видно не было. Тоже утонул, что ли? А вот на том челне, что слева, кажется, победили наши.

Подплыв ближе, адмирал-воевода, отфыркиваясь, словно тюлень, тяжело перевалился в лодку. Весело подмигнул Гришане с Ваней:

— Ловко вы тут.

— Да это и не мы вовсе, — скромно заметил Гриша. — Это наши караванщики копья хорошо пометали. — Он кивнул на широкие лодки Аканака. Нет, не зря осторожный купец всегда брал с собой отменных воинов.

— Ну и слава Богу, — заключил Олег Иваныч. — Покрывающая его лицо краска во время недавнего купания пошла забавными полосами, головной убор из перьев давно потерялся.

— А где Тламак? — осмотревшись, спросил он.

— Тламак? — Гриша огляделся. — Похоже, он тоже свалился с лодки. Утонул?

— Нет, не утонул, — покачал головой Ваня. — Тламак хорошо плавает. Смотрите-ка! — Он указал на восток, где виднелся еще среди волн быстро удаляющийся вражеский челн.

— И черт с ними, пусть уходят, — качнул головой адмирал.

— Но, может быть, с ними Тламак? Похоже, его подобрали с той лодки.

Олег Иваныч оглянулся на страдающего Аканака. С перевязанным бедром купец лежал на тюках с перьями и чуть слышно стонал.

— Есть ли тут где спрятаться? — как мог, спросил он на науйа, тщательно выговаривая слова. Поймет ли купец?

Купец понял. Закивал головой:

— Тут рядом… остров. Напротив Иста… Истапалапана… Гребцы знают.

— К острову! — взмахнув трофейной палицей, воскликнул Ваня.

Глава 16 Озеро Тескоко — Ново-Михайловск. Октябрь 1478 г.

Здесь нынче солнце Йорка злую зиму В ликующее лето превратило; Нависшие над нашим домом тучи Погребены в груди глубокой моря. У нас на голове венок победный; Доспехи боевые на покое.

Глостер:

Принц милый, чистота и юность ваша Мешают вам понять всю лживость мира. Уильям Шекспир, «Ричард III»

Остров оказался гористым, густо поросшим пушистыми длиннохвойными соснами и кустарником. Высокая скала, у которой причалили лодки Аканака, отбрасывала в светлую воду озера густую черную тень. Никаких следов на песчаном берегу не было — видно, преследуемые высадились на другой стороне острова либо вообще обогнули его и плыли теперь к ближайшему берегу.

Послав лодки вдоль береговой линии, Олег Иваныч, прихватив с собой Григория и полдесятка воинов, решил осмотреть остров лично — не так уж он был и велик. Помахав на прощанье оставшимся в лодках, небольшой отряд углубился в лес, вернее, в маленькую рощицу, начинавшуюся почти сразу от берега и состоявшую, в основном, из кустов акации и сосен, лишь иногда, на возвышениях, попадались молодые дубки и липы. Меж деревьями извивалась тропка, весьма заметная, видимо, остров часто посещался рыбаками, о чем свидетельствовали и остатки кострищ на белом песке пляжа. Солнце стояло в зените, но было не так уж и жарко — все-таки осень. Олег Иваныч смахнул с лица комаров и оглянулся: идущие следом за ним гуськом воины и Гриша внимательно осматривали окрестности. Вокруг цвели дивные пурпурно-оранжевые цветы, пели птицы, налетавший иногда легкий ветерок чуть шевелил тяжелые ветви сосен. Судя по всему, в роще никого не было. Тропинка, извиваясь, вела меж горными кряжами, спускаясь в небольшую долину, тянувшуюся до южного края островка. С одной из вершин был хорошо виден противоположный берег, похоже, тоже пустынный. В долине росли те же сосны и кустарник, только дубков было побольше — они столпились на невысоком холме густой маленькой рощицей вокруг старого корявого дуба, словно юные пионеры вокруг вожатого. Меж деревьями и горами ярко зеленела трава, какая-то подозрительно свежая, блестящая, ровная, словно английская лужайка. Кое-где блестели небольшие, густо поросшие камышом лужи.

— Болото, — догадался Олег Иваныч.

Доходя до камышей, тропинка круто сворачивала вправо, проходя вдоль берега, и затем возвращалась к дубу. Вокруг была тишина и спокойствие. Ни криков, ни воплей, ни костерка.

— Станут они тут задерживаться, как же! — недоверчиво покачал головой Гриша. — Наверняка, мимо проплыли, чай, не дураки, тут-то их разыскать — раз плюнуть.

— Не скажи, — задумчиво покусывая сорванную травинку, возразил Олег Иваныч. — Искать их здесь — тоже время нужно, а его у нас мало, и они об этом знают. Высадись они сразу на берег — так им известно, что и нам примерно туда надо. Ну, Аканаку — в Истапалапан, а наши пути дорожки… — Он усмехнулся.

— Думаешь, опознали нас? — вскинул глаза Гриша.

— Почти наверняка, — кивнул адмирал-воевода. — Особенно меня, когда я из воды выбирался. К тому ж я, кажется, знакомого встретил… Кто ж этот там такой был, с бородищей, а?

— Боюсь соврать, Олег Иваныч… Но уж больно на Матоню похож, хотя, конечно, не может того быть, — осторожно предположил Григорий. — Поближе б на него посмотреть — глазки его змеиные я до сих пор помню, еще с той поры, как в Литву ездили. И словечки его любимые: «Глаз, он шипить, когда его вымают». Тьфу-ты, прости, Господи!

— Да и я его не забыл, — почесал бороду Олег Иваныч. — Матоня… Нет, он же Маруф! В Магрибе ислам принял. Маруф абд-Джафар.

— Поганец!

— Ладно, он — не он, гадать не будем. — Воевода поправил висевший у пояса макуавитль. — Нет, Гриша, ни к какому берегу они не поплыли — здесь где-то прячутся. Сам поразмысли: ну будет ли беглый белый касик, как они тут меня величают, тратить время на никому не нужных разбойников, к тому же и неудачливых в своем деле? В то время как вот-вот начнется погоня! Они об этом знают не хуже нас с тобой. В общем-то, правы. Сдались они нам, если б не пропавший Тламак. Все-таки жаль парня. Ты точно видел, что его подняли на их лодки?

— Да, видел. — Григорий вздохнул. — Толстоморденький такой за волосы его вытащил. Хоть и пловец Тламак изрядный, а все ж, видно, палицей по башке попало — если б не вытащили, так утоп бы. И зачем им этот Тламак? Как мыслишь, Олег Иваныч? Про нас через него хотят вызнать?

— Может, и про нас… — задумчиво протянул воевода. — А может, и не про нас. Может, у них тут свой какой интерес есть. Впрочем, чего зря гадать? Поторапливаться надо — во-он до того дуба дойдем, и все. Времени у нас действительно мало.

Приложив ладонь к глазам, Олег Иваныч внимательно осмотрел болото, рощицу и вершину старого дуба. Затем махнул рукой воинам, и маленький отряд направился по тропе к берегу. Обогнув болото, они миновали рощу и, выйдя к небольшой бухте, увидели на песке лодки.

— Вот они! — оглянувшись, возбужденно шепнул Гриша.

— Не спеши радоваться, — охладил его Олег Иваныч. — Это же наши! Вон и Аканак, под сосной, на циновке. Похоже, совсем плох. И с чего бы? Рана-то пустяковая.

Рана торговца и в самом деле была пустяковой, даже кость не задета, крови, правда, вытекло много, но… но выглядел Аканак — краше в гроб кладут! Осунулся, лицо стало серым, страшным, все тело пошло какими-то складками, словно сдувшийся мяч.

— Мне не выжить, — увидев Олега Иваныча и Гришу, тихо прошептал купец. — Найдите Тламака, если сможете… Там, за болотом, у дуба… есть старый жертвенник… бога огородников Шочипилли… там… — Торговец впал в забытье. Находившийся рядом Ваня осторожно поправил циновку в его изголовье.

Услышав про жертвенник, Олег Иваныч и Гриша переглянулись. Подняв с земли тяжелую палицу, белый касик кивнул воинам. Те быстро взяли в руки копья и бесшумно скрылись в кустах следом за ним.

Бронзовое тело Тламака отчетливо выделялось на фоне черного квадратного камня с истершимся от времени барельефом. Руки и ноги юноши были привязана к вбитым в землю кольям, кожа на груди его натянулась так, что, казалось, вот-вот лопнет сама собою и вырвавшееся на волю сердце вознесется прямо в небо.

— Господи, Иисусе Христе… — тихо шептал Тламак слова молитвы. — Я рад умереть за Тебя, я знаю — я помог друзьям, теперь помоги же им Ты.

Странно, но в душе юноши не было страха. Может, он просто уже устал бояться жестоких жрецов, а быть может… быть может, сам Иисус дал ему силы, чтобы спокойно встретить смерть, подобно древним христианам.

— Напрасно мы это затеяли, — по-волчьи оглядываясь вокруг, произнес кругломордый Олелька. — Лучше б с собой его прихватили, может, и пригодился б на что. В крайнем случае — нож под ребро всегда успеем. А так… Только время теряем.

— Помолчи, парень, — недовольно прервал его Матоня, с самым деловым видом проверяя крепость распинавших пленника веревок. — Таштимак знает, что делает.

— Да уж, — усмехнувшись, Олелька недоверчиво покосился на Таштимака — угрюмого тощего воина, одного из трех, что оставались сейчас с ним и Матоней. Говорили, что Таштимака выгнали из клана жрецов Уицилапочтли за чрезмерное пьянство. Хорошо зная жестокость жрецов, Олелька этому не верил — станут они выгонять кого-то, как же! Скорей, распнут на жертвеннике, как вон этого Тламака, да вырвут сердечко. Умело это у них получалось, по праздникам словно соревновались они друг с другом — у кого ловчее сердце достать получится. Так что врал, наверное, Таштимак, про свое жречество, да не просто так врал, с прицелом — чтоб боялись да уважали. Правду сказать, воин-то из него никакой. А дядька Матоня что-то явно не то сейчас делал. По мнению Олельки, чем возиться с жертвенником, лучше б было давно уже треснуть Таштимака по кумполу камнем, так же как и его соратников, что конопатили сейчас лодку на берегу — ну, от тех хоть польза — пленника утопить да свалить налегке обратно в Мехико, а там видно будет.

— Не лыбься, не лыбься, паря! — обернувшись к Олельке, вдруг с угрозой в голосе произнес Матоня. — К чужим богам тоже почтенье иметь надо. Глядишь, и помогут.

— Да что нам их помощь, дядька? — не выдержал Олелька. — Нам бы скорее обратно в город. Погони-то за нами нету — иначе б давно появилась уже. Да и чего им за нами гоняться, сами, чай, беглые.

— Это ты про Олегу с Гришкой? — Матоня нехорошо прищурился.

— А то про кого же? — засмеялся Олелька. — Мы тож не лыком шиты! Понимаем, что к чему. Ишь, переоделись, сволочи, морды раскрасили… ха, дядька Матоня, как мы когда-то, помнишь? Думают, не узнали. Узнали! Эх, жаль, конечно, не потопили, воинов маловато взяли.

— Так ты ж и был против, — возразил Матоня. — Нечего, говорил, с ними делиться.

— Так я ж думал, что за зипунами мы… И ведь мы вроде и шли за зипунами, однако ж вон как оно вышло.

Зашуршали ветви. С берега вернулся воин, доложил, что лодка готова. Таштимак кивнул, как всегда, угрюмо. Буркнул что-то себе под нос. Воин еще что-то сказал, показав рукой в сторону леса. Таштимак встревоженно посмотрел туда, затем перевел взгляд на небо, посмотрел на распятую жертву и, хищно улыбнувшись, покачал головой. В глазах воина на миг промелькнул страх. Олелька хоть и не расслышал слова, да догадался — наверняка о погоне сказал воин. А этот придурок Таштимак, видно, решил сначала с жертвой разобраться. Да и дядька Матоня тоже что-то задурковал. Чужих богов, видите ли, решил ублажить. Да нет, не богов, конечно. Похоть свою богопротивную потешить. С Таштимаком поспорил, что и сам сердце взрежет, не хуже жрецов. Ну, так скорей бы. Если и вправду погоня, нечего тут торчать — прятаться надо.

А ведь и правда! Олелька только сейчас сообразил, что дело становится опасным. А ну-ко, сейчас явятся адмирал-воевода с Гришкой-дьяком да людьми своими, на все готовыми? Ждать им некогда, чикаться не станут — перебьют всех, так, на всякий случай, да быстрей с острова.

Рассудив таким образом, трусоватый Олелька незаметно передвинулся к дубу, затем бочком-бочком зашел за кусты акации. Оглянулся… Да так припустил — только его и видели, потому как услышал рядом чью-то тяжелую поступь. На бегу нырнул с тропки в траву, перекатился в кусты, затих, тяжело дыша…

Из рощицы вышли люди. Один, два… десять! Адмирал-воевода, Гришка-дьяк, воины…

Подать, что ли, какой знак своим? Олелька тут же ухмыльнулся своей дурацкой мысли. Ага, подай. А лучше — выйди да сдайся в полон — мол, вот он я, берите. Ну, нет, не такой уж он простак. Пускай дядька Матоня сам выкручивается, коль с похотью своей совладать не сумел. Ишь, приспичило ему сердце взрезать, а ведь вроде умный мужик. Ну, страсть, она и есть страсть, многих сгубила.

Проводив глазами воинов Олега Иваныча, Олелька тихо-тихо, словно змея, выполз к тропинке и, бесшумно перейдя ее, углубился в рощу. За рощей, за болотцем — обойти слева, Олелька знал, как — скала, а за скалой уже и озеро. Там и лодка. А те пусть, как умеют, выпутываются!

Зелено-золотистые солнечные лучи, проникая сквозь густую листву дуба, падали вниз зеленовато-желтой, еле уловимой дымкой. Корявые коричневые ветви шумели, покачиваясь, отражались в широко раскрытых глазах Тламака. Он уже не шептал молитвы, просто лежал, улыбаясь, спокойно и благостно, как человек, полностью готовый к встрече с Господом. Жаль вот, нет священника — некому исповедаться.

Таштимак и Матоня стояли напротив жертвенника, опустив головы, и чего-то ждали. Грудь Матони тяжело вздымалась, маленькие злобные глазки блестели дьявольским пламенем. Ну вот, уже скоро. Он посмотрел в небо, лазурно-голубое, безоблачное, высокое. Вытащил из-за пояса широкий нож — в стальном лезвии на миг отразилось солнце. Матоня усмехнулся. Глядя на орудие убийства, вспомнилась ему вдруг дочка мадьярского воеводы, когда-то изнасилованная и убитая им в далекой Валахии. Еще вспомнилась Шошчицаль. У той тоже были такие же блестящие глаза, как вот у этого. Он перевел взгляд на Тламака.

— Пора! — кивнул Таштимак, когда тень дуба полностью скрыла жертвенник.

Матоня ощерился, показав желтые зубы, покрутил между пальцами нож, примерился.

— Не знаю, как сердце, а глаз, он шипить, когда его вымают, — с усмешкой произнес он, глядя в широко распахнутые глаза жертвы.

Олег Иваныч вздрогнул, услышав эти слова. Не раздумывая, на бегу, швырнул палицу.

Жалобно звякнул упавший на жертвенник нож. Схватившись за голову, Матоня с рычанием повалился в траву. Таштимак и молодой воин, словно зайцы, бросились в лес. Не успели они пробежать и нескольких шагов, как были настигнуты копьями воинов Аканака.

Олег Иваныч и Гриша подошли к лежащему навзничь Матоне. Сивая всклокоченная борода его торчала кверху нелепым куском пакли. Застонав, Матоня очнулся и, с ненавистью взглянув на Олега Иваныча, зарычал, словно раненый волк. Левая рука его потянулась к ножу, скатившемуся в траву с жертвенника.

Взяв у Гриши копье, Олег Иваныч с холодным презрением заколол убийцу, просто и без особых эмоций, как убивают змею, злобно шипящую ядовитую гадину, свернувшуюся скользкими отвратительными кольцами. Никаких угрызений совести адмирал-воевода не чувствовал — бывают твари, с которыми нельзя играть в благородство, и Матоня был из их числа.

— А ведь он, похоже, с нами в Ново-Михайловский прибыл, — глядя на убитого, задумчиво произнес Гриша. — И ведь как ловко затаился, зверь, что…

— Думаешь, сообщники могут в Ново-Михайловском быть? — вскинул глаза Олег Иваныч. — Ничего, вернемся, обязательно проведем проверочку.

Внезапно раздался тихий голос привязанного к жертвенному камню Тламака.

— Стесняюсь отвлекать вас от важной беседы, достопочтенные господа, — спокойно произнес он. — Но, все же, если бы вы нашли немного времени, чтобы развязать веревки… А то этот камень, он такой жесткий, что…

— Ах, да!

Переглянувшись, Олег Иваныч и Гриша рассмеялись.

Аканак умирал. Он лежал на циновке, еще больше, чем всегда, похожий на глубоководную рыбу с выпученными, подернутыми какой-то сероватой пеленой глазами. Рот его беззвучно открывался, на губах застыла желтая пена.

Подойдя к лежащему купцу, Олег Иваныч опустился на одно колено.

— Тламак… — еле слышно прошептал Аканак. — Вы… вы нашли его?

Последнюю фразу Олег Иваныч не понял, но смысл был и так ясен. Он просто подвел к умирающему Тламака. Юноша сел рядом, внимательно посмотрел на купца.

— У тебя… у тебя была сестра … — собравшись с последними силами, произнес Аканак.

— Да, я знаю, — кивнул юноша.

— Ее… ее звали… Шошчицаль. Она жила во дворце… но… но ты… Вы оба… внуки Ицкоатля! — как мог торжественно произнес Аканак, приподнявшись на локте. — Берегись, Тламак! Шошчицаль… уже мертва. И ты… Таштетль и Тисок… тоже знают… Знал Тлакаелель. Знает Койот. И многие старые жрецы… Они помогут… Берегись Таштетля… тлатоани Тламак! Вели…кий… тлато… ани…

С последним слогом жизнь покинула купца. Грузное тело его нелепо дернулось, круглая голова свалилась на циновку.

Великий тлатоани!

Он, Тламак, мог стать им!

Внук Ицкоатля Освободителя, великого правителя великого народа теночков, возглавившего борьбу против угнетателей, могучих владык Аскапоцалько. И племянник нынешнего тлатоани Ашаякатля… А ведь именно братья и племянники тлатоани имели право на престол. Именно из них, строго следуя праву наследования, выбирали правителя ацтеков четыре высших военачальника. И не так и много их оставалось, наследников.

Поглощенный услышанным, в глубокой задумчивости смотрел Тламак в прозрачные воды озера, даже не заметив, как лодка мягко ткнулась носом в песок.

Дальше они углубились в горы. Олег Иваныч, Григорий, Ваня, Тламак. Люди безвременно почившего Аканака на оставшихся лодках свернули в Истапалапан, тепло простившись с беглецами. У всех была своя дорога. Дорога Олега Иваныча тянулась горными кряжами, ныряла на дно долин, зависала над темными ущельями узенькой лентой и вновь выбиралась в долину. Можно было бы, правда, пойти по равнине, вдоль берега озера, но Тламак не советовал этого делать, справедливо опасаясь погони. И правда, весть об озерной битве наверняка уже достигла ушей Тисока и Асотля, и целые армады челнов курсировали вдоль берегов в поисках беглых.

Переправившись через бурную горную речку, они обошли городки Коатлинчан, Уэшотла, Тескоко и вдоль горных хребтов направились на северо-восток, к Тепеспану и расположенному рядом с ним Акалиану. Хорошо знающий местность Тламак хотел проскользнуть между ними, снова переправиться через реку, благо все они были неглубоки и довольно узки, и выйти к озеру недалеко от Чиконаутлы, деревни, располагавшейся на глубоко вдающемся в озеро мысе. Далее можно было либо обойти оставшуюся часть озера по суше — на северном берегу не было больших селений — либо рискнуть — украсть рыбачью лодку и переправиться через относительно узкое — верст шесть — озерное горлышко.

— Тогда мы бы вышли к реке, вот, смотрите. — Тламак ловко чертил прутиком на песке. — Здесь — небольшой городок Экатепек, он не у самой реки, там десять полетов копья, только надо ночью. Правда, это, конечно, опасно.

— А что на севере? — внимательно вглядываясь в чертеж, поинтересовался Олег Иваныч.

— На севере ничего, — пожал плечами Тламак. — Вот, чуть ближе к горам — Теотиуакан, древний город, он тоже не очень-то большой, мы его огибаем за горами, ну и дальше, вдоль реки, на север — земли отоми. Туда ведь нам и надо.

— Так же мыслит и Тисок, — усмехнулся Гриша.

— То-то и оно. — Олег Иваныч потер отросшую щетину. — На месте Тисока я бы как раз и перебросил главные силы к этой Чиконаутле. Выслал бы отряд к Теотиуакану — перекрыть горы — а на лодках контролировал бы всю горловину озера. И никуда б нам не деться!

— Тисок не дурак, — заметил Тламак.

— То и нам ведомо. Тламак, а что у нас дальше к закату, за горами?

— За горами — тотонаки. Ужас, до чего свирепые!

— Все вы тут… недобрые, — хмыкнул Григорий. — Ладно, ладно, Тламак, не обижайся. В общем, в любом случае, нам рассчитывать не на кого.

Олег Иваныч задумался. Помолчал. Снова потер щетину. Потом вдруг неожиданно улыбнулся, словно придумал что-то такое, что явно указывало беглецам путь к спасению.

— А вот тут ты не прав, Гришаня!

— Где не прав?

— По поводу того, что нам рассчитывать не на кого. Сколько мы в Мехико, три месяца? Около того… И ты, Гриша, думаешь, что нас никто не ищет? Что все думают, что сгинули мы в горах да пустынях? Плохо ж ты знаешь свою Ульянку и уж тем более мою Софью Михайловну! Ты, Тламак, все торговые пути здесь ведаешь?

— Ну, не все, но главные. — Тламак кивнул.

— Эх, кабы наши про нас точно знали, — почесал затылок Ваня: смешной, загорелый, худой, с длинными, выгоревшими на солнце волосами. В куцем плащике из агавы и набедренной повязке, однако с устрашающих размеров макуавитлем у пояса. — Вот бы раньше весточку им подать через купцов каких. Да теперь, пожалуй, поздно.

— Подали уже весточку, — усмехнулся Олег Иваныч. — Уж ты, Ванюша, совсем нас с Гришей за дурней держишь. Зря мы с ним на рынок почти каждый день хаживали? Не только христианские знаки искали, но и около купчишек болтались. Наших соседей масатланцев, правда, там не было, да зато были другие. Нет, Ваня, весточку мы подать не могли — перехватили бы, совсем не дураки жрецы, и Тисок не дурень — но ведь мы и сами по себе — весточка. Двое бледнокожих ходят по рынку, одного называют белым касиком… О ком купцы рассказывают? Кому надо — враз догадается.

— Так ты думаешь, наши поблизости где-то?

— Думаю? Уверен! — Олег Иваныч рассмеялся. — Нам остается только лишь их найти. Пустое дело!

Все повеселели. Дальше пошли легко, с задором да шутками, только что песен не пели. Олег Иваныч шел сразу за Тламаком, насвистывал, отмахиваясь от комаров сорванной веткой, улыбался… хоть самому и не до смеха. Уверенности во встречных поисках особой не было. Это уж так просто про то брякнул — парней подбодрить. И смотри-ка, достиг успеха, так бы и раньше. Хотя, по логике вещей, конечно же, должны быть поиски, только вот встретиться с вышедшим из посада поисковым отрядом задача наитруднейшая. Повезет, будем надеяться. Ну, а не повезет — будем сами выбираться, в первый раз, что ли?

С вершины крутого холма, поросшего редкими корявыми сосенками, открывался вид на широкую долину, тянувшуюся до голубой полоски реки, играющей на солнце верстах в трех от холма. Прохладный, налетавший с гор ветер шевелил траву, желтовато-голубыми волнами разбивавшуюся, словно прибоем, о далекие желтые скалы. Олег Иваныч как увидал эти волны — ну точно, думал, озеро или, того лучше — океан. Они не пошли пешком через горы у Теотиуакана и не переправились на западный берег озера у Чиконаутлы. Украв ночью рыбацкую лодку, поплыли на север, где, никем не замеченные, и выбрались на пологий болотистый берег напротив маленького островка Сумпанго. Никто их не ждал здесь, и никто за ними не гнался — уж больно гнилым было место, и даже возглавивший погоню многоопытный Тисок лишь презрительно скривился в ответ на предложение жреца Таштетля тщательно осмотреть северный берег.

— Мы не найдем там никого, кроме змей да болотных ящериц, — сквозь зубы бросил Тисок и отдал приказ воинам-«ягуарам» прочесать все западное побережье, от Экатепека до Теолоюкана. — Главное — не пустить их к рекам, что текут в океан.

Не пустить…

Три сотни воинов-«ягуаров» поклялись в этом своему покровителю Тескатлипоке. За это жрецами им было обещано сердце самого молодого белого. Сам же белый касик и его помощник уже принадлежали Уицилапочтли. Почти принадлежали. Осталось всего лишь изловить их да бросить на жертвенник теокалли. И пусть насытится радостью сердце небесного покровителя ацтеков, пусть горячая кровь чужеземцев оросит священные камни храма. Недолго уж осталось ждать, недолго. Повсюду — воины и верные люди. Всем старостам городков и селений разослан строгий приказ — хватать чужих, где увидят, и везти в Теночтитлан. Не спастись беглецам, не укрыться от зорких взглядов, ибо велика и могущественна власть теночков в долине Анауака! Представив это, Тисок горделиво улыбнулся: он нисколько не сомневался в успехе погони — дело было лишь только за временем. Так же рассуждал и Таштетль, увязавшийся за Тисоком, хоть и не было никакой в том надобности. Впрочем, не было-то не было, однако не гнал его Тисок, наоборот, окружил почетом да шептался с ним частенько о чем-то вдали от охраны. Не только белые беглецы были нужны обоим. Скажем так — совсем даже и не они…

— Тлашумок, спасшийся с острова, точно видел его! — шептал Таштетль, кривя тонкие губы. Ветер трепал его грязную шевелюру, а накинутый на сутулые плечи плащ из тонкого хлопка вовсе не защищал от холода.

— Тламак. Значит, он с ними, — потирая руки, зловеще шептал Тисок. — Только, друг мой Таштетль, никаких жертвенников! Надо убить его сразу, как только увидим.

— Ты очень верно рассуждаешь, о досточтимый Тисок! — льстиво кивал жрец. — Очень верно. — Похожий на растрепанную ворону Таштетль в мечтах уже представлял себя на месте Асотля, главного жреца храма Уицилапочтли. Кем себя представлял Тисок — яснее ясного. Сладостны были мечты их, которым предстояло так скоро превратиться в реальность! По крайней мере, так думали жрец и военачальник. Не только думали, но и активно действовали, подгоняя воинов именем верховного владыки Ашаякатля. Ох, напрасно старый тлатоани доверил погоню этим двум змеям, напрасно. Вовсе не о государственной важности думали они, вовсе не о том рассуждали, однако деятельность проявляли кипучую. Притом, ясно всем было, что не уйти беглецам, что не сегодня-завтра выловят их. Но вот хотелось скорее.

— Люди! — сидевший на толстой ветке сосны Ваня ящерицей соскользнул вниз, ободрав об кору коленки. Сейчас как раз была его очередь дежурить.

Разбуженный Олег Иваныч внимательно всмотрелся в долину. Меж трав, по узкой дороге, двигался небольшой купеческий караван — охрана, купцы, носильщики. Дорога сворачивала на север как раз у того холма, где еще вчера устроили привал беглецы. Поужинали подстреленным Ваней кроликом, запили водой из ручья. Неплохой получился ужин — последнее время все подножным кормом перебивались: ящерицами да змеями. Последние, правда, вкуснющие попадались, по мнению Олега Иваныча, уж никак не хуже кролика, однако Гриша, а особенно — Ваня от них попервости носы воротили. Зато кролика срубали в один миг, один запах остался от косточек.

Хорошо, что здесь нет собак, глядя на приближающийся караван, подумал Олег Иваныч. Маленькие собачки, что разводятся для еды, — не в счет, они и лаять-то, похоже, не умеют.

— Тотонаки! — приглядевшись, взволнованно прошептал Тламак. — И мы вряд ли сможем убежать — носильщики-скороходы догонят очень быстро. Остается молить Господа, чтобы тотонакам не пришло в голову остановиться на привал здесь, на холме. А ведь больше, похоже, и негде!

Действительно, этот поросший редколесьем холм представлял собой очень удобное место для привала — тень, дрова, ручеек, чего еще желать стремящемуся отдохнуть путнику?

— Сворачивают! — схватился за палицу Гриша. — Что ж, не посрамим земли новгородской и Святой Софии!

— Не спеши, Гриша.

— Но ведь они, похоже, как-то нас заметили! Вон, окружают!

Тотонаки, поставив в траву груженые носилки с товарами, растянулись в траве полумесяцем и медленно приближались к холму. В руках у них были копья.

— Что они там кричат, Тламак? — звонко спросил Ваня.

— Ругают ацтекских тварей.

— Это кого же?

— Вас, — пошутил Олег Иваныч. — Впрочем, я так и предполагал. Григорий, брось палицу, мы не собираемся с ними сражаться, мы же не ацтеки… И ты не журись, Тламак, не дадим в обиду. Шлатильцин говорил, недавно с тотонаками была война цветов, я правильно его понял?

Тламак кивнул, сумрачно глядя на приближающихся врагов.

— Ну, хватит ждать. — Олег Иваныч поднялся с земли во весь рост. — Пойдем, Тламак, толмачом будешь.

— Олег Иваныч, а что такое война цветов? — не в тему поинтересовался Ваня.

— После Тламак объяснит, — отмахнулся адмирал-воевода. — Ну, пошли мы.

— А нам что делать?

— Кролика пока доедайте.

— Да там уж и есть нечего.

Последних слов друзей Олег Иваныч уже не слышал. Вместе с ацтекским принцем он шагнул в желто-голубое травяное море. Они медленно двинулись по колено в траве, приветственно подняв над головой руки. Адмирал-воевода широко улыбался. В землю перед ними воткнулось копье.

— Ты не молчи, парень! — оглянулся Олег Иваныч. — Кричи — великий белый касик желает говорить с ними. Впрочем, похоже, они уже меня разглядели.

«Великий белый касик» неторопливо шествовал навстречу караванщикам той самой, важной, «боярской», походкой, неспешной и степенной, что выучил когда-то еще в Новгороде под руководством Софьи. Из травы, изумленно глядя на него, поднимались воины и купцы, вооруженные палицами и копьями. Впереди появился пожилой, довольно-таки скромно одетый индеец, судя по тому почтению, что оказывали ему остальные — главный.

Остановившись пред ним, Олег Иваныч приветственно приложил к груди руку:

— Белый касик, преследуемый коварными теночками, рад встретить тебя здесь, досточтимый торговец!

Тламак быстро перевел.

Глава караванщиков улыбнулся, услыхав про «коварных теночков» и, в свою очередь, произнес несколько фраз.

— Его зовут Типильтек, он староста каравана, — пояснил Тламак. — Они тотонаки и с радостью помогут тебе, великий белый касик. Весть о твоем мужестве давно разнеслась по всему Анауаку.

— О да, мы теперь известные, — не удержавшись, хохотнул Олег Иваныч. — Спроси, не идут ли они на запад, к отоми или тараскам?

— Нет. — Купец покачал головой. — Но мы окажем тебе и твоим друзьям всяческую помощь.

— Война цветов? — через Тламака переспросил Типильтек Ваню. — Это коварство и жестокость ацтеков! — На скулах торговца заиграли желваки. — Вот как это происходит: наш род — род Итикаитци — давно уже живет на землях, подчиненных ацтекам. Мы исправно платим им, чиним дороги и, если надо, доставляем с гор камни. Но жестоким теночкам этого мало! Раз в год, самое малое, они являются в наше селение за сердцами молодых воинов. Явившись, объявляют войну. Ацтеки — в полном вооружении, в деревянных шлемах, в панцирях, со щитами. А наши воины должны сражаться цветами.

— Как так — цветами?

— Большими букетами, собранными красивейшими девушками. Сколько нужно воинов — столько теночки и возьмут в плен. Сердца пленников будут выдраны на жертвенниках Мехико.

— А если сопротивляться?

— Они возьмут наших детей, как уже поступали не раз.

— Но ведь так нельзя жить!

— Мы знаем. И не живем. Вернее, скоро не будем — придется уходить на восток, к Великой Воде, пока и туда не успели добраться теночки. Впрочем, это им будет трудно — народ тотонаков издревле отличается доблестью и военным искусством.

Беглецы и караванщики-тотонаки сидели у костра, разведенного на вершине холма, между соснами. Неспешно текла беседа, переходил из рук в руки небольшой кувшин с октли, на углях жарился кролик. Вполуха слушая старосту Типильтека, Олег Иваныч думал о своем. Как он давно уже предполагал, империю ацтеков — вернее, союз городов-государств — давно разъедали не только внутренние противоречия. Кроме мощного христианского движения и борьбы группировок за власть, существовала еще и иная борьба. Борьба покоренных ацтеками народов за свою свободу. Борьба соседних, пока еще свободных племен — за то, чтоб не покорили. И, судя по всему, ацтекам в этой борьбе приходилось туго. Да, пока что они были победителями, покорителями и властителями Анауака. Но все больше было недовольных среди подвластных племен, все меньше хотели они видеть свои сердца в жертвенных сосудах ацтекских храмов. И восставали. И грабили купцов, убивали чиновников, а в некоторых районах Анауака, даже неподалеку от озера Тескоко, бесследно исчезали небольшие ацтекские отряды. Пока небольшие. Насколько помнил Олег Иваныч из истории — именно эта ненависть подвластных и соседних племен и поможет покорить Теночтитлан конкистадорам Кортеса. То же самое произойдет и южнее, в Империи Инков. Да, иногда на костях и пепле подданных вырастают удивительные по красоте цветы, но ни одно жестокое государство не может цвести долго. Когда-нибудь люди устанут бояться и устанут терпеть. И тогда придется ответить за все. За войны цветов, за вырванные бьющиеся сердца и реки человеческой крови, проливаемые на жертвенниках. За все. И отвечать будут не только правители, но и весь ацтекский народ.

Олег Иваныч рассеянно смотрел в быстро темнеющее небо. Он уже знал, что не зря был пленником Теночтитлана. Он знал, что никогда — никогда! — ацтеки не посмеют напасть на Ново-Михайловский посад, даже земли пупереча и отоми не захватят. И он знал теперь, как этого добиться.

Тотонаки проводили их до какой-то большой реки, имеющей несколько названий. Река, как они говорили, текла далеко на запад, впадая в Великую Воду. Тепло простившись с торговцами, беглецы связали плот и, погрузившись на него, поплыли вниз по реке, никем не задерживаемые. А далеко к югу, у маленького селения Экатепак, что на самом берегу озера Тескоко, их напрасно поджидали Тисок и Таштетль. Военачальник и жрец, несмотря на весь их ум и природную хитрость, слишком верили в страх. Ведь это именно из-за страха перед мощью и мстительностью ацтекского государства должны были ловить беглецов мирные племена Анауака. Вот, видимо, и ловили, только пока что-то больно медленно. Впрочем, Тисок с Таштетлем еще не устали ждать. Ну, ждите, ждите…

А река, расширяясь, катила свои бурные воды к Великому Тихому океану. Все меньше становилось скал по обоим берегам, все больше появлялось зелени — деревьев, кустарников, трав. Глубокий каньон медленно сменялся низменностью. С погодой, правда, не везло — пошел дождь. Сильный, плотный, целый ливень. Тяжелые капли пускали в воде пузыри и рябь, гулко барабанили по крыше шалаша, устроенного на плоту предусмотрительным Олегом Иванычем. На передней площадке, вооруженный длинной жердиной, сидел Ваня и, не обращая никакого внимания на дождь, внимательно всматривался вперед, насколько позволяла серая, зависшая в воздухе пелена. Однажды так вот чуть было не напоролись на камни — еле выплыли. Река медленно огибала мыс, а за мысом… За мысом качались на волнах несколько вместительных лодок — из-за дождя Ваня слишком поздно заметил их. Впрочем, особо он и не волновался — вряд ли это были ацтеки, скорее всего — союзное Ново-Михайловскому посаду племя тарасков-пуперечей. Хотя никаких рыбацких снастей видно не было, а уж похожие на крылья бабочек сети пуперечей узнавались мгновенно. Убрали — потому что дождь? Тогда что они вообще на середине реки делают? А ведь направляются к плоту! Наперерез! И что теперь?

— Олег Иваныч, вставай! Лодки.

— Счас, — лениво отвечал из шалаша адмирал-воевода. — Поглядим, какие лодки… Ох, ну и дождина же!

Сидевший на носу передней лодки индеец в длинном, насквозь промокшем плаще встал, стараясь зацепить плот багром. Несколько воинов нацелили луки. По знаку стоящего впереди гребцы взмахнули веслами, и получившая дополнительное ускорение лодка с ходу врезалась в плот. От получившегося сотрясения Ваня чуть было не полетел в воду.

— Смотри, куда правишь, черт мокрый! — в сердцах выругался он.

Мужик на носу лодки вдруг уставился на мальчика, словно на привидение, и выронил багор в реку.

— Ваня! — громко воскликнул он. — Ванька! Вот радость-то.

Ваня присмотрелся. С чего бы этому индейцу так радоваться? Ой… Да, кажется, он и не индеец вовсе. Да, волосы черные… Бородка… Небольшая, аккуратно подстриженная…

— Дяденька Геронтий…

Всхлипывая, Ваня прыгнул с плота в лодку. Не подхвати Геронтий, так и свалился бы в воду…

— А я вас раньше ждал, у озера, — сидя на корме, объяснял Олег Иваныч обрадованным Геронтию и Николаю Акатлю. — Думал, там и ищете.

— Так и там тоже наши. — Геронтий усмехнулся в бороду. — Ополченцы из Мештитака, с ними несколько теспатльских, с крепости. Ну, Мишку-кузнеца, верно, знаешь?

— Знаю, как не знать? Починил он воеводское блюдо?

— Давно починил, — улыбнулся Николай Акатль. — Уже и к младшей воеводской дочке, Верке, успел посвататься. Текультин Власьич-то не против, да вот женка его, Таиштль, говорит, пущай Мишка подзаработает вначале.

— Подзаработает, кузнецы везде нужны. Как наши-то? Все ль по-хорошему? — Олег Иваныч внимательно посмотрел на Геронтия. Знал — тот врать не будет, скажет, как есть.

Геронтий загадочно улыбнулся, ответил уклончиво:

— Сам увидишь, Олег Иваныч. Плохого ничего нету.

— Ну и слава богу.

Так, за разговорами, доплыли к устью реки. А в устье… Доплыть не успели еще, как из-за деревьев показались мачты. Олег Иваныч улыбнулся, кивнув:

— Не «Святая Софья»?

— Она.

С каким удовольствием адмирал-воевода поднялся на палубу судна — вряд ли было можно описать! Да и не только он. Все: Гриша, Ваня, даже Тламак почувствовали наконец себя в безопасности, в тепле, в уюте, в общем — дома. Особенно — Гриша. На верхней палубе, держась за ванты, махала ему рукой дражайшая супружница Ульянка. Красивая до невозможности, с мокрыми от дождя косами, с глазами сине-голубыми, как омуты или ширь океана. Не стесняясь никого — все же свои — навалилась с поцелуями, схватила Гришу за руку, потащила на корму, в каюту.

— Любый мой, любый… — приговаривала, срывая с себя одежду, не замечая, как текут по щекам слезы…

Потом уже, разомлевший от теплоты Гриша, поглаживая жену по округлившемуся животу, мечтательно смотрел в потолок и тоже плакал. Если родится дочка — он знал, как назвать… Поймет ли только Ульянка? Простит ли? Может, лучше скрыть все? Забыть, выкинуть из головы черноглазую Шошчицаль? Нет! Нет! Нет!

— Тише, тише, Гриша! — улыбаясь, успокоила мужа Ульянка. — Не кричи, что ты.

Григорий молча прижался к жене всем телом.

— Мы давно вас, как ты любишь говорить, вычислили, — попивая недавно сваренное в посаде пиво, рассказывал адмиралу Геронтий. — Герренсрат собрали, вече. Софья подсказала — среди купцов поискать. Нашли. Не сразу, но нашли. Через масатланца одного разыскали, известного тебе Туската.

— То-то я гляжу, давненько его в Мехико не было, — не удержался Олег Иваныч. — Так это вы, значит? Молодцы, крупную рыбу поймали!

— Все Николай. — Геронтий потрепал по плечу несколько смутившегося от похвалы индейца. — Тускат этот, кстати, не прост, ох, не прост.

— Кто бы спорил, — усмехнулся Олег Иваныч.

— Он не только из-за богатства на нас работает, — дополнил Николай Акатль. — И не из-за страха. Чего-то хочет. Знает что-то про то, что в Теночтитлане делается.

— Ну, и мы теперь кое-что знаем!

Олег Иваныч не выдержал, вышел на палубу. Судно заметно качало. С шипением разбивались о форштевень волны, зеленовато-синие, опасные, злые. Несмотря на всю злость их, на мощь и шипенье, новгородская каравелла «Святая София» стремительно неслась вперед, в гавань Ново-Михайловского посада.

Стоя на носу, у бушприта, Олег Иваныч высматривал в толпе встречающих Софью и не видел ее. Случилось что? Слегла? Заболела? Или — разлюбила? Ну — последнее предположение Олег Иваныч отмел сразу, как нереальное. Выскочил на пристань, наспех поздоровался с Господой, со старостами и бросился к дому, перепрыгивая лужи. Вбежал по лестнице — грязный:

— Где супружница?

Слуги только охнули:

— Там она, в горнице, с Павлом.

С Павлом?! С каким еще, к чертям, Павлом?

Толкнул с порога дверь…

Софья сидела на лавке, вполоборота и… не замечая ничего вокруг, кормила грудью младенца. Младенец — кругленький розовощекий бутуз — старательно чмокал губами и смотрел на мать чудными большими глазами, серыми, как новгородская сталь.

Софья вдруг оглянулась, охнула. Встав с лавки, улыбаясь, протянула младенца мужу…

— Прости, что не встретила. — Чуть позже, обнимая супруга, тихо прошептала она ему на ухо: — Кормилицу залихорадило, пришлось самой кормить. А Павел… — Она посмотрела на колыбель с сыном. — Ждать не будет. Мал еще.

Назавтра созвали Совет Господ. Решали — когда ждать ацтеков. Подробно обсуждали, сколько пушек следует выставить в крепости на границах отоми и пупереча, сколько зелья смолоть на пороховых мельницах, может, даже, пустить несколько каравелл вверх по большой реке… Олег Иваныч слушал-слушал, потом махнул рукой — уверен был, не нападут ацтеки. С ночи еще уверенность та возникла, когда, ненадолго оставив Софью и сына, принял по важному делу Гришу и Николая Акатля. Речь шла о Кривдяе, давно являвшимся платным агентом ацтеков.

— Он же и краденое скупал у ночных татей, — пояснил Николай. — Было когда-то на посаде ночью не пройти, помните?

— Да уж помним, — с усмешкой кивнул Олег Иваныч. — Самого чуть не убили.

— Тоже Кривдяева работа. Не сам, конечно. Через людишек прикормленных… — Николай достал из-за пояса специально захваченные с собой листочки. — Людишки те: московит Матоня, беглый с Вайгача-острова, куда был помещен судом Господина Великого Новгорода за многаждые беды, и обманством проникший на коч «Семгин Глаз», где и вредил дальше.

— Ну, про вредность Матонину мы, Коля, побольше твоего знаем, — не выдержал Гриша. — Слава богу, не будет уж больше вредить. Еще кого вызнал?

Николай кивнул:

— Напарник Матони — новгородец Олелька по прозванию Гнус.

— А вот этого, похоже, мы упустили. Приметы имеются?

— Есть. Вот: голова круглая, волос кудрявый, морда красная.

— Ладно, попадется еще… Теперь насчет Кривдяя подумаем.

— А что о нем думать? — Николай пожал плечами. — Хватать — да в поруб!

— А вот это пока рано! Слушайте, как поступим…

Уже через неделю после этого разговора вышел из Ново-Михайловска — теперь он так назывался, город! — небольшой караван масталанцев, направляясь якобы в земли отоми. На самом же деле целью каравана был Теночтитлан-Мехико. Имелись среди купцов и доверенные лица жреца Таштетля. Перед самой отправкой заглянули они в корчму Кривдяя, а уж потом с караваном отправились. А вскоре узнал император Ашаякатль, что окрестные племена — тотонаки, сапотеки, миштеки — затеяли ударить по Теночтилану и только ждут, враги, подходящего момента, как только уйдет ацтекское войско в дальний поход. Нехорошая это была новость. Самое плохое то, что не поодиночке вражины удар нанести решили — все вместе. С юга — сапотеки с миштеками, с востока — тотонаки, отоми с севера и с запада — пупереча. И когда, спрашивается, спеться успели, сволочи? Разведка только что донесла, а куда раньше глядела?

— А позвать сюда Таштетля!

Может, настала пора жрецу стать гораздо ближе Уицилапочтли, подарив ему свое сердце? Что? Ах, и Асотль так же считает? Ну, тогда — тем более… Тисок против? Зато Асотль — за. А он все-таки главный жрец, не Тисок. Так что поступим, как велит сам Уицилапочтли в лице своего лучшего представителя. А Тисок… Он тоже что-то слишком много на себя берет. Пусть-ка отправится к тотонакам с небольшим отрядом, мятеж подавит. Нет, много воинов ему давать не надо! Враги тогда сразу же нападут, как только узнают, что Теночтитлан без войска остался. Так что пусть Тисок так, с малыми силами справляется.

— Ты можешь не верить мне, белый касик, но я на стороне Тламака! — Тускат, идеальный шпион с серым неприметным лицом — увидишь и не вспомнишь — порывисто вскочил с лавки. — На стороне тлатоани Тламака. Спросишь — почему? Тому есть много причин. И то, что вы взяли меня в плен — не самая главная. Может, я сам к вам шел? Сдаться, чтобы уцелеть в интригах.

— Как я могу верить тебе, Тускат? — Олег Иваныч воздел руки к небу. — Ведь твоя профессия: вынюхивать, разведывать, убивать.

— Да, — согласно кивнул шпион. — Мое дело, оно такое же, как и твое, о великий белый касик. Только лучше заниматься этим, если и не для большинства теночков, то, хотя бы для себя, в своих личных целях. Не смейся, не надо! Думаю, это куда благородней, чем потакать коварным замыслам Асотля или Тисока. Да, благородней!

— Ты, наверное, хотел сказать — выгодней?

— А ты догадлив, касик! — Тускат рассмеялся. — И думаю, ты воспользуешься мною, иначе б давно уже казнил. И не кувшин ли с октли торчит у тебя из-под плаща?

Олег Иваныч хмыкнул. Обмануть пройдоху шпиона было почти невозможно, да он и не собирался этого делать. В какой степени можно ему доверять? Вот что интересовало сейчас Олега Иваныча. Ведь придется отпускать с Тускатом Тламака, парень рвется вернуться в Мехико. Хочет стать тлатоани. И — не ради власти, как он говорит, а чтобы изменить все по-новому, уничтожить кровавые культы и распространить христианство, как когда-то Константин Великий, император Восточной империи Ромеев. Изменить! Тоже, блин, революционер хренов. Романтик недорезанный. А не отпустишь — так сбежит, уж больно тянет его на христианские подвиги. Уж в таком разе лучше действительно послать с ним Туската — душа спокойней будет.

— Ну, и в чем твоя выгода? — Олег Иваныч поставил на стол кувшин и разлил в кружки пиво.

— Я далеко не беден, но родом не из бояр-пилли, — развел руками Тускат. — Ты достаточно прожил у нас, чтобы понимать, что это значит. Я зависим, и все, такие, как я — а нас много — зависимы. От пилли, от старост-капуллеков, которые следят за каждым нашим шагом и доносят, доносят, доносят. У меня есть хороший дом, жена — да, да, не усмехайся — но я могу в любой момент лишиться всего по прихоти императора или жрецов. А я не хочу! И не только я! Я знаю всех богатых купцов Почтлана — они выходят на улицу в рубищах, и любой сопленосый йаак может оскорбить их! Почему мы должны бояться своего богатства? Почему Совет жрецов или военачальников может его спокойно отнять? Почему они вмешиваются в мою жизнь, говорят, когда мне ложиться спать, а когда праздновать, когда радоваться, а когда грустить? Раньше, до встречи с белыми людьми, я как-то не задумывался об этом, просто делал свое дело, на которое меня поставили жрецы. Но чем ближе я узнавал вас, тем больше сомнений закрадывалось в мое сердце. Ваши законы… Они мудры! Зажиточный купец в Ново-Михайловске ничуть не менее уважаем, чем боярин-пилли! И они вместе управляют посадом. Почему такие, как я, не могут управлять Мехико? Законы не те? Значит, их надо менять! Не позволяют боги? Сменим и богов! Тем более, в Анауаке все больше становится христиан. Их очень много и в Теночтитлане, мне ли не знать? Хочешь, скажу, что это именно они помогли вам бежать? Назвать — кто?

Олег Иваныч кивнул — разговор становился забавным.

— Староста составителей перьев Шлатильцин, его сыновья, Тлаштилак и Шомицильтек, — перечислял Тускат. — Начальник ночной стражи Куамок, купец Шикатетль, купец Куамакатль, купец… Хватит? То-то же! Я на вашей стороне, прошу тебя, касик, поверь!

— Допустим, поверил. — Адмирал-воевода пристально взглянул на Туската. — И чем ты займешься, вернувшись в Мехико?

Тускат горделиво улыбнулся:

— Заговор. Только заговор. Ашаякатль не очень опасен, опаснее другие: Асотль, Таштетль, Тисок. Если они договорились между собой о власти — нам придется туго, если же нет — а зная их, думаю, что они вряд ли договорились — у нас есть все возможности. Слух о Тламаке уже наверняка распространился по всему Анауаку. Тем лучше! Нечего выжидать — надо действовать! Богатые люди Теночтитлана — на нашей стороне, и они нас поддержат, если мы не будем мешкать.

Олег Иваныч в ответ снова лишь кивнул. С этим было все ясно. Даже если и предаст — черт с ним. А вот Тламак… Как быть с ним? Не пустишь с Тускатом — убежит сам. Сунет голову в пасть, уж лучше пусть идут вместе со шпионом.

На следующее утро вместе с масатланским караваном Ново-Михайловск покинули двое — Тускат и Тламак, шпион и будущий тлатоани. Покинули, чтобы привести народ Мехико к новой вере и к новому государственному устройству. Судя по их довольным лицам, это им было — раз плюнуть. Олег Иваныч с Гришей смотрели с крепостной башни вслед каравану, а вышедшее из-за гор солнце висело над головой юного принца теночков царственным сияющим нимбом. Храм Святой Софии на вершине теокалли понемногу переставал быть химерой…

— Паруса! В море — паруса! — На башню по узкой лесенке взобрался начальник стражи. — Прикажете развернуть пушки?

— Не будем спешить, — успокоил адмирал-воевода. — Сначала посмотрим — чьи паруса?

Прихватив подзорную трубу, они с Гришей спустились вниз и в сопровождении стражников быстро направились к гавани. С моря дул сырой ветер, развевая полы красного, вышитого золотыми нитками плаща адмирала, трепал его светлые волосы, задувал под короткую куртку сквозь щегольские прорези в рукавах.

Олег Иваныч встал на пирсе, широко расставив ноги, приложил окуляр трубы к правому глазу…

Суда. Около двух десятков. Судя по парусам — каравеллы. У многих обломаны мачты — видно, недавно попали в жестокий шторм. Несмотря на это, корабли быстро приближались, настолько быстро, что уже хорошо заметными стали кормовые флаги с вышитым изображением Святой Софии.

— Наши, ребята! Наши, — опустив подзорную трубу, широко улыбнулся Олег Иваныч. — Быстро же они, однако… На, Гриша, взгляни сам.

— Рожи — точно новгородские, — глядя в окуляр, промолвил Григорий. — Того, что машет руками в корзине на мачте, я на Торгу не раз видел. Так, а на корме… Ага, сейчас, уберут парус… ха! Мать честная, Жоакин, собственной персоной! Ну, теперь наладим кораблишки. Интересно, с женой он или так, а, Олег Иваныч?

— Я почем знаю? Эй, ребята! — Адмирал-воевода повернулся к стражникам. — Пошлите кого-нибудь в собор, к отцу Меркушу — пусть во все колокола трезвонят, пусть все знают — радость в Ново-Михайловске нынче! Великая радость!

Ударили колокола в церквях, почти что все разом. Отражаясь от волн, от облаков, от скал, поплыл над побережьем Калифорнийского залива малиновый русский звон. И под звон этот, до боли знакомый, близкий, родной, салютуя пушками, входили в Ново-Михайловскую гавань суда — второй флот Господина Великого Новгорода. Впереди, легко взбираясь на волны, шел флагман — «Святой Антоний Дымский».

Звон колоколов разбудил странника — одетый в лохмотья, тот спал в ущелье, спрятавшись меж кустами. Услыхав звон, странник встрепенулся. Молодой круглолицый парень. Вскочив на ноги, огляделся вокруг безумными широко раскрытыми глазами. Подхватив пожитки — небольшую котомку — бросился по тропке куда-то, мелькая грязными кудрями. Бегом спустившись в долину, наткнулся на пастухов, испуганно попятился, потом перекрестился, молвил:

— Мир вам, добрые люди.

— Мир и тебе, странник. Поди, в монастырь идешь?

— Туда, — кивнул парень. — Далеко ль еще до обители?

— К обедне будешь. Если поспешишь, конечно.

— Храни вас Господь, пастушки.

— И тебя тоже.

К вечеру в небольшой обители близ Масатлана объявился новый монах — брат Афанасий, молодой круглолицый парень. Братия смиренно приняла нового члена, тихого да исполнительного. Очень в колокола звонить любил новый брат да глядел иногда долго на небо смурными, какими-то потерявшимися глазами.

А над главной площадью Ново-Михайловска сияло солнце. Разогнав тучи, кувыркалось в лазурном небе, весело подмигивая прохожим. Лучи его, теплые, ласковые, нежные, проникая через распахнутое оконце, падали, золотистые от танцующих мелких пылинок, на лицо спящему младенцу. Младенец иногда открывал левый глаз и смешно морщился. Павел. Павел Олегович Завойский. Сын.

Оглавление

Глава 1 Монастырь Св. Антония Дымского — Господин Великий Новгород. Март — апрель 1476 г.

Глава 2 Северная Двина — Студеное море. Май 1476 г.

Глава 3 Студеное море — о-в Вайгач. Июль 1476 г.

Глава 4 Ново-Дымский острог (Левый берег Индигирки). Осень 1476 г.

Глава 5 Река Индигирка. Ново-Дымский острог. Зима 1476–1477 гг.

Глава 6 Залив Аляска — о-в Ситха (Восточное побережье Северной Америки). Июль 1477 г.

Глава 7 Восточное побережье Калифорнийского залива Ново-Михайловский посад. Август — сентябрь 1477 г.

Глава 8 Ново-Михайловский посад. Зима 1477–1478 гг.

Глава 9 Ново-Михайловский посад — г. Цинцунцан. Весна 1478 г.

Глава 10 Крепость на плоскогорье Анауак — озеро Тескоко. Июнь 1478 г.

Глава 11 Теночтитлан. Июнь 1478 г.

Глава 12 Крепость Теспатль — Теночтитлан. Июль 1478 г.

Глава 13 Теночтитлан. Июль — август 1478 г.

Глава 14 Теночтитлан. Сентябрь 1478 г.

Глава 15 Теночтитлан. Сентябрь — октябрь 1478 г.

Глава 16 Озеро Тескоко — Ново-Михайловск. Октябрь 1478 г.

Реклама на сайте