«Джек-Фауст»

Майкл Суэнвик Джек/Фауст

Демон не просто обещает Фаусту власть и могущество, а предоставляет в его пользование технологии, весьма и весьма далекие от средневековых. Результатом становится небывалый, нереальный техногенный прорыв - не изменивший, тем не менее, главного - сути человеческого сознания. "Во многом знании много печали…" Джеку/Фаусту еще предстоит узнать, как распорядились люди его дарами… Картины альтернативной истории от Суэнвика могут повергнуть в транс даже очень подготовленного читателя!

Марианне -

Я кладу эту книгу к твоим ногам,

Рядом с моим сердцем.

Благодарность

Выражаю свою глубокую признательность Грегори Фросту за его любезную поддержку и мудрые советы; д-ру Джону Крамеру за демоническую алгебру; Элизабет Уилли за «Симплициссимус»; Патриции Ма за тщательнейшую сверку написанного мною; Стэнли Рэйнолдсу и его группе из Бюро изучений Vibriocolerae ; Дженнифер Стивенсон и Гриру Гилману за описание акушерства в Средние века; Алберту Ходкинсону за подсказки в описании Лондона того времени; Памеле Уилли, Лесли Голдберг и Барбаре Фрост за краткое, но великолепное описание чувства ответственности Маргариты; Бобу Уолтерсу за подсказки в области палеонтологии; Джанет Каган за французские переводы и описание местности; Бронвинну Элко за астрологическую терминологию; Стиву Фишеру за советы в отношении стихов и музыки; Марии Делгадо за описания испанских птиц и персоналу Роксборского филиала Филадельфийской бесплатной библиотеки за разнообразные исследования. Микробиология, эпидемиология и эмоциональная поддержка была предоставлена Фондом поддержки искусств М. К. Портера.

Все новые философы в сомнении,

Эфир отвергли - нет воспламенения,

Исчезло Солнце, и Земля пропала.

А как найти их - знания не стало.

Джон Донн [1]

…

Статуя Свободы, которую он завидел еще издали, внезапно предстала перед ним как бы залитая ярким солнцем. Ее рука с мечом была по-прежнему поднята, фигуру ее овевал вольный ветер.

Франц Кафка

[2]

…

Из преисподней, мистер Ласк.

Джек-Потрошитель

1. КОЛЛЕДЖ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ

В начале века Виттенберг был миниатюрной моделью всего населенного людьми мира, городом со стенами и прочими оборонительными сооружениями, обителью шести тысяч душ, которых становилось вдвое больше, когда в университете шли занятия; благодаря крепостной стене и Эльбе самодовольно безразличным ко всему, что находилось за его пределами; таким же неопрятным, перенаселенным и ханжеским местом, как и любое другое на земле; перезрелым, точно плоды старой груши, которые опадают, если ее потрясти. Здесь всем заправляла магия. Все ремесла, все профессии являлись простым собранием формул и ритуалов не потому, что все их исследовали и убедились в их действенности, но потому, что так учили старейшины, которых, в свою очередь, учили другие старейшины в неразрывной цепи власти, начало коей было положено в древности. Выработанные шахты замуровывали, чтобы по прошествии времени там снова появлялись золото и драгоценные камни. Кобылы могут приносить потомство и без жеребцов - гласила народная мудрость, - надо лишь повернуть их задом на запад, откуда постоянно дует ветер. На памяти нынешнего поколения ничего нового так и не изобрели. И по-настоящему так ничего и не постигли.

На одном краю города высился замок, на другом - два монастыря, а в центре помещался собор. Его колокола шесть раз на дню вызванивали время канонических служб - от заутрени до вечерни. Промежутки между службами менялись в зависимости от времени года; впрочем, никто и не придерживался точного расписания. Солдаты курфюрста защищали город от иноземных армий, а также от враждебных полчищ, насылаемых на него герцогствами, княжествами, баронствами, вольными городами и прочими никому не подчиняющимися силами, на которые распадалась слабая и безнадежно раздробленная империя и которых насчитывалось то ли две сотни, то ли две тысячи - все зависело о того, кто вел подсчеты. Преподавали в университете главным образом августинцы, а доминиканцы надзирали за тем, как вера передается из поколения в поколение, и бдительно приглядывали за спасением душ прихожан.

Внутри городских стен земля стоила неописуемо дорого, посему каждый ее клочок был застроен. Вдоль узеньких улочек беспорядочно громоздились друг на друга дома, а мансарды и балкончики, лепившиеся к верхним этажам, отчаянно сражались за воздух и солнечный свет, словно деревья на Шварцвальде. Чердачные окна почти соприкасались, давая возможность распутникам покидать свое жилье и перебираться в гнездышки возлюбленных. Над некоторыми переулками громоздилось столько архитектурных излишеств, что они походили на узкие туннели, и солнечный свет касался булыжных мостовых лишь в полдень, когда ему удавалось наконец пробиться между скатами крыш, тоже соперничавших друг с другом.

В этом городе пованивало даже в лучшие времена, а жарким летом и вовсе стоял невыносимый смрад. У каждой профессии - будь то кожевенник, пекарь, красильщик или седельный мастер - имелся свой отчетливо выраженный запах. Однажды кто-то из школяров на спор сумел пройти сквозь лабиринт улиц от одних городских ворот до других с завязанными глазами, пользуясь лишь подсказками носа. Под окнами начинались стоки, и нечистоты летели прямо на улицы. Обо всем остальном заботились дожди и река.

Дома в основном были деревянные, и даже у каменных были дубовые стропила и полы орехового дерева - толстые столетние доски с сердцевиной суше уличной пыли. Дома богачей покрывали кровельной дранкой, дома победнее - тростником. Конюшни распирало от сена и соломы. Склады едва вмещали английскую шерсть, русские меха, восточные шелка, жиры, олифу, скипидар, деготь, шафран, зерно, соленую рыбу и беспорядочно наваленные свечи. А главное - в них хранилось бесчисленное количество стоп бумаги, которые только и ждали, когда их превратят в Библии, справочники, брошюры, договоры, манифесты, молитвенники, гроссбухи и учебники латинской грамматики (ибо Виттенберг славился своими книготорговцами).

Среди этой прикрытой скошенными крышами сухой древесины горожане жили в уюте и довольстве, точно мыши в валежнике, не заботящиеся о том, что его сожгут во время летнего солнцестояния. Закрома полны, хозяева постоялых дворов процветают, их жены снова и снова беременеют. Они не замечали, что безумие уже поразило их умы.

В разгар нескончаемого августа этого года город внезапно охватило беспричинное недовольство, такое же зловеще невыразимое, как омерзение, охватывающее пьяного солдата за миг до того, как он спалит дом крестьянина, заподозренного в краже толики еды. Весь Виттенберг пребывал в дурмане, охваченный этакой приятной, но пагубной фантазией, когда достаточно одной-единственной искорки, чтобы затаившееся в упомянутой древесине пламя рвануло на волю. Жители города ворочались с боку на бок, постанывая во сне, стосковавшись по очистительному огню, что смел бы с вонючих улиц весь мусор вместе с накопившимися долгами. Каждое здание мечтало об очищающем пламени.

И только из одинокой трубы, торчавшей в самом центре города, поднималась вверх к душещипательно голубому небу тонкая змейка дыма.

Фауст жег свои книги.

В вихре искр был предан огню Фома Аквинский. Прошелестели страницы - и в огонь отправился небольшой томик высказываний Пифагора - Фауст штудировал его до того радостного мига, когда ему досталось полное собрание. За ним последовала «Алхимия» Андреаса Либавиуса, привязанность к которой ученый хранил в самых потаенных уголках своего сердца. Она тоже обрела покой в том месте, где грубая материя разлагается на безукоризненной чистоты составляющие элементы.

Фауст действовал без суеты, не вынося приговор без тщательных попыток найти оправдание. Он листал каждый том до тех пор, пока ему не попадалось то, что он однозначно признавал ложью, и тогда книга ложилась рядом со своими погибающими собратьями. В камин перекочевала уже половина его библиотеки, и пламя едва тлело под фолиантами, грозя задохнуться. Порыв ветра, проникший через трубу, наполнил комнату смрадным запахом горелой бумаги и кожи. От дыма щипало глаза. Фауст неспешно собрал следующую стопку.

Всю свою жизнь он посвятил этим омерзительным предметам, а они в ответ лишь высосали из него все соки и уверенность в своих силах. Это были пиявки разума. И если хоть в какой-нибудь из них и можно отыскать единственное слово правды, то непременно в окружении сотен малозаметных ложных истин. Чтобы доискаться всего одной заурядной истины, приходилось перелопатить в мыслях целую Александрийскую библиотеку чепухи. И эти притворно уважаемые обманщики долгие годы сминали его ученую голову натиском знаний, с корнем выдирая все надежды и амбиции, не оставляя ничего, кроме сухой, пустой оболочки.

Не более.

С детства вся страсть Фауста была обращена к знанию. Он жаждал составить в себе путеводитель по всем традиционным знаниям и учениям, прочитать книгу Природы - и тем самым постигнуть разум Творца, чтобы стать больше-чем-смертным, стать Маgister Mirabilis (знатоком всего) , который смог бы все синтезировать и открыть и таким образом вывести Человечество из сумрака суеверия, напастей и невежества, справиться с нищетой и уничтожить проклятие тяжкого труда, наводнить страны чистыми, белыми городами и объединить все это в государство с одним правителем. Этим правителем стал бы Разум.

Слишком поздно он осознал все безрассудство своих притязаний. Его молодость и деньги ушли безвозвратно, и не осталось ничего, чем можно похвастаться. Ничего, кроме книг, книг, книг…

- Черт возьми! - прошептал он.

На какой-то миг комната поплыла в жаре, и он увидел, как закачались тонкие белые свечи на похоронах его отца, словно буковые деревья на бездонных волнах Средиземного моря. Он увидел лебедей, взлетающих с ровной глади озера его детства, и ему показалось, что прошлое - сад, из которого тебя вышвырнули и куда ты больше никогда не вернешься.

В это мгновение в дверном проеме появился Вагнер, зевающий, с опухшим лицом, одетый в хлопчатобумажную ночную сорочку, хотя на дворе давным-давно стоял день. Протерев глаза от сна и дыма, он широко раскрыл рот, будто рыба. И внезапно окончательно проснулся.

- Магистр! - закричал он и, в ужасе всплеснув руками, подошел к чадящему пламени. - Что вы делаете?!

Фауст выудил из стопки книг под рукой том Галена. Остальное свалилось на пол. Он помахал книгой древнегреческого врача перед носом молодого человека.

- Вагнер, тебе когда-нибудь доводилось вскрывать человеческое тело?

- Господи Иисусе, никогда!

- Если бы ты вскрыл… если бы вскрыл… Некоторое время я служил в польской армии врачом. О, как много там было больных, и сколько я проделал операций! Во время турецких кампаний я зашивал раны и отпиливал ноги сотням людей! То, что ты выказываешь такой ужас перед неприкосновенностью мертвого, для меня совершенно непостижимо. Почему твоя нравственность не страдает от вида отрубленных органов живых людей, когда ты знаешь, что ничем не сможешь им помочь, и в то же время для тебя преступно и грешно взирать на неповрежденные органы тех, кто больше не ощущает боли? Уверяю тебя, куда больший ужас испытываешь, вскрывая тело, когда оно еще вопит.

Так, я провел серию исследований по происхождению недомоганий. И быстро обнаружил, что органы, описанные нашим старым добрым Клавдием Галеном, - вовсе не человеческие. Спросишь - почему? Да потому, что в своем свинском отношении к неприкосновенности человека старый плут изучал внутренности забитых свиней, каковую анатомию и перенес на тело человека. Свиней! И тринадцать сотен лет мы лечили людей точно свиней, а все только из-за слов человека, которые мог бы опровергнуть любой дурак с ножом и трупом.

- Не говорите так о Галене, господин учитель! Как и о величайших анатомах, которые божественно вдохновили отца врачей, что…

- Отца лжи, ты хотел сказать, - произнес Фауст, сжимая том Галена так сильно, что побелели костяшки пальцев. - Избавимся от еще одного лжесвидетеля, который больше не будет вводить людей в заблуждение!

И он швырнул книгу в огонь.

Вагнер с пронзительным криком бросился к камину. Учитель проворно оттолкнул его в сторону, схватил за руки и дико усмехнулся прямо ему в лицо.

- Мир станет лучше без этих шарлатанов, паразитов, аптекарей и цирюльников - пусть отправляются к женщинам-ведьмам и собирательницам корешков. Или, еще лучше, пусть никуда не отправляются вовсе! - С видом пренебрежения толкнув Вагнера обратно, он вцепился в другую книгу. - А-а, вот сокровище: «Комментарии» Аверроэса на Аристотеля в довольно сносном переводе с арабского, сделанном Жераром из Кремоны. - Он сладострастно погладил пальцем корешки красной кожи, отлично понимая, как его ученик желал бы углубиться в эту книгу. - Лжец пишет заметки о лжи другого лжеца. Да-а, безусловно, редкое злодеяние.

И с этими словами он замахнулся.

Вагнер в отчаянии воскликнул:

- Учитель, прошу вас, одумайтесь! Эти книги ценны, магистр, если и не своим содержимым, то хотя бы их стоимостью!

Фауст остановился и посмотрел на молодого человека.

- Сколько вам лет, герр Вагнер?

- Семнадцать, магистр.

- Значит, четыре года ты потратил на тривиум - грамматику, риторику и логику, предметы, не имеющие самостоятельной ценности, если не считать того, что они приводят в порядок и организуют человеческое мышление, облегчая дальнейшее обучение. И чему же ты научился?

- Великим вещам, магистр.

- Ничему!!! Почему птица летает, а человек - нет? Какая звезда, проклятие или пары вызывают чуму? Что за чудовища обитают в мрачнейших глубинах океана? Отчего небо голубое? Детские вопросы, а ты не сумеешь мне на них ответить.

- Никто не сумеет.

- Именно. - Он кинул книгу в огонь, не обращая внимания на вырвавшийся из горла Вагнера сдавленный писк. - Все эти книги и тысяча других, которые я прочел, преодолели огромную дистанцию во времени, чтобы стать главнейшими, но, накопив мудрость веков, так и не помогли мне ответить ни на один из подобных вопросов. - Он протянул руку к ин-фолио в переплете из козловой кожи, с золотым тиснением - выдающемуся творению Птолемея «Альмагест». Однако схватить этот том Фауст не успел: Вагнер неистово рванулся вперед и вырвал его из руки учителя.

- Не позволю!

Прижимая «Альмагест» к груди, Вагнер пронзительно кричал:

- Да послушайте же! Вот уже три года, учитель, я еженощно ухожу в Римскую башню, что в Шпессерском лесу, проводить для вас измерения. Разве не так? Я бегал за вами, как пудель, был вашей самой преданной ищейкой, самым послушным слугою. В дождь и снег я ходил туда, не обращая внимания на ненастье. А в ясные дни взбирался на разрушенный верх этой башни и при помощи инструментов, придуманных вами, с туркетумом, алидадой, наблюдательными трубами с тончайшей юстировкой выполнял измерения более совершенные, нежели кто-либо прежде…

- Измерения, - горько рассмеялся Фауст. - Два дня и две бессонных ночи я отчаянно старался найти в них какой-то смысл. Все орбиты должны представлять собой круги, как утверждает Птолемей, ибо как все вещи sub lunae [3] суть несовершенны, так все за пределами небесной сферы должно быть совершенным, а круг в своей замкнутой бесконечности - само совершенство. Я высчитал циклы и эпициклы, расхождения и соответствия и странные сферы из неземного кристалла, и все оказалось тщетно. Противоречия между тем, как должен быть устроен мир, и том, как оно на самом деле, по-прежнему остаются. Там, где замеры совершенны, обнаруживались отклонения б?льшие, чем прежде. Каждая поправка требует еще других мелких поправок. Будто планеты вовсе не вращаются вокруг Земли. Но если нет… тогда… что? Их небесные пути достаточно постоянны, чтобы в них был смысл. И все же, чем больше я пытаюсь постичь смысл непокорной вселенной, тем дальше оказываюсь от понимания. Вот орех, который я готов был колоть лбом до тех пор, пока мой несчастный череп не почернеет от синяков и не треснет.

И он схватился за голову, раскачиваясь из стороны в сторону.

- Записки! - внезапно вскричал Вагнер страшным голосом. - Где они?

Фауст долго бросал на ученика угрюмые сардонические взгляды, подобно фокуснику, который окидывает взглядом публику, перед тем как выудить из рукава нечто невероятное. И с нарочитой медлительностью произнес:

- Глупец! Чем, по-твоему, я разжигал огонь?

- Ох! - выдохнул Вагнер еле слышно. Он рухнул на колени, по-прежнему прижимая к груди том Птолемея, и стал тихонько всхлипывать.

- Встань! - Фауст схватил молодого человека за волосы, обхватив их ладонями почти у самых корней, и рывком поднял его с пола. - Если желаешь спасти эти книги, эти о-такие-прекрасные книги, я дам тебе на это шанс. Попробуй.

Вагнер поднял к нему залитое слезами лицо.

- Учитель?

- Мы поспорим, ты и я. Поспорим о том, достойны ли эти книги существования. Честный и справедливый спор, и пусть, если правда будет на твоей стороне, никакие краснобайские уловки не принесут мне победы. Но если я возьму верх в этом споре, пламя проклятия поглотит их! Если же победишь ты… - Он задумался. - Если победишь ты… В таком случае моя библиотека - твоя.

Вагнер выпучил от изумления глаза. В них стоял беспредельный ужас, страх, который на короткое время напрочь стер смятение и алчность.

- Согласен! - с трудом промолвил он.

- Прежде чем мы начнем, давай-ка немного ограничим условия нашего спора. У тебя не хватит дыхания прочесть все эти книги вслух, страница за страницей. Ибо их слишком много. Поэтому для спора следует избрать краткие выдержки. А теперь скажи, каковы три столпа учения - а? Три столпа, от которых зависит все остальное?

- Это… тривиум, магистр: риторика, логика и…

- Нет, нет и еще раз нет! Весь материальный мир состоит из того, что лежит за пределами нашего понимания. Это то, что может быть изучено и в конечном счете описано вследствие изучения этих предметов в соответствии с логикой их Создателя - применительно к отдельным областям: астрономии, физики и телеологии. Ну как, согласен?

- Разве возможно отрицать это, учитель?

- У нас есть три книги, из которых мы извлекаем все свои знания об этих предметах - не сомневаюсь, что ты сможешь их назвать. Нет? В твоих руках «Альмагест». Все прочие труды по астрономии - лишь превратное истолкование и искажение. Жалкие попытки описать сущее. Здесь же, - он хлопнул по другому тому, лежавшему под томом Птолемея, такому же толстому, как и первый, хотя и не в таком изысканном переплете, - «Физика» Аристотеля, и она объясняет все особенности физического существования. Для которого нам предлагается…

Он вдруг резко обернулся и схватил с полки на стене два черных тома; взяв по одному в руку, держа каждый вертикально за низ, он встал, широко расставив ноги, как Моисей со скрижалями в руках.

- Мой дед напечатал эту Библию с Ветхим и Новым Заветами в Майнце задолго до моего рождения. Прекраснее награды для тебя я придумать не смог бы!

Вагнер зашатался, когда тома упали ему в руки.

- Итак! Три труда в четырех томах; весь земной шар умещается в этом четырехугольном треугольнике. Ну что ж, давай начнем спор.

- Я готов.

- Смело! Как утверждал Уильям Оккам, есть три неоспоримых источника знания: очевидность, опыт и Божественное откровение. Согласен?

- Это невозможно отрицать.

- Нам следует начать с «Альмагеста». Сам Птолемей говорит, что астрономия - это раздел математики. Следовательно, это совершенный пример самоочевидного. Если в уравнении есть хотя бы единственная неправильность, то в целом оно непременно неправильно. А раз так, проведенные тобою измерения дискредитируют эту книгу.

Вагнер со сверкающим взором возразил:

- Нет, не так! Ибо наблюдения Птолемея прошли испытание временем. Тогда как в мои погрешность легко могла бы вкрасться по причине утомленности, или ввиду некоторого помутнения атмосферы, или по какой-нибудь иной причине, которую мне не по силам вообразить, а равно понять.

- Тем не менее, вне всяких сомнений, разум может искупить любой недостаток в твоем восприятии, как шлифованное стекло исправляет оптическую слабость зрения.

Вагнер облизнул губы.

- Но если какая-нибудь часть рационального мышления окажется несовершенной - а разве совершенно мышление человека? - то применять логику для коррекции своих собственных поправок все равно что пытаться прыгнуть выше своей головы.

- Если ты не можешь довериться своим ощущениям, тогда нет причины связывать их с известными тебе фактами бытия; из чего неизбежно следует, что истина ipso facto [4] для тебя непостижима. И при этом мы вынуждены отвергнуть самоочевидное, разумное истолкование бытия, поскольку отсутствие у тебя багажа знаний не позволяет этого.

- А! Однако суждение Птолемея было бесконечно выше моего.

- Ты сказал: «было»?

- Да.

- Откуда тебе это известно?

- Благодаря утверждениям сотен свидетелей и ученых.

- Есть детская игра, Вагнер, - и ты наверняка в нее играл; это такая игра, где один юнец тихо шепчет что-нибудь другому, а его друг шепотом повторяет сказанное третьему и так далее, до тех пор пока фраза не пройдет через двадцать ушей и столько же ртов. Последний играющий объявляет это тайное высказывание вслух, и выходит так, что произнесенное им не имеет ничего общего с исходными словами. А истина проходит через речные ворота и со временем уходит далеко-далеко в сторону Косвига и там становится ложью. Слухи, основанные на слухах, неприемлемы для науки. - Фауст вздохнул. - Ты ошибаешься, ибо ты - человек. Все люди ошибаются. Птолемей был человеком. Следовательно, и он ошибался. Quod erat demonstrandum [5] .

Он взял из рук Вагнера «Альмагест» и швырнул его на рабочий стол.

- Теперь переходим ко второму основанию нашего треугольника. Учение Аристотеля следует применять к тем истинам, что извлечены из опыта. Его «Физика» утверждает, что физические законы установлены по различию в качествах.

Взяв эту книгу из рук Вагнера, он положил ее одним краем на Птолемея, так что образовалась наклонная плоскость, нижним концом выходящая за край стола. Открыв шкаф, порылся внутри и вытащил две сферы размером в два кулака.

- Вот два шара одинаковой величины, но различного состава, ибо один сделан из сосны, а другой - из гранита. Как ты уже заметил, каменная сфера значительно тяжелее. Присущие им качества не могут не быть весьма и весьма различными. Мы расположим каждый наверху этой наклонной плоскости и дадим им упасть. Который из них упадет на пол первым?

- Тут и думать нечего - гранитный.

- То есть Аристотель для тебя тоже стал предметом веры. Для большинства ученых ссылки на него вполне достаточно. Тем не менее мы будет доказывать или опровергать, основываясь на собственном опыте.

Он отпустил шары.

Они покатились по книге, пролетели по воздуху и ударились об пол одновременно. Фауст поднял бровь.

- Вот и весь опыт. Вот и весь Аристотель. Я пошатнул два основания нашего треугольника, герр Вагнер, а вы остались весьма неудобно стоять на последнем.

- Истина, - храбро произнес Вагнер, хотя его голос слегка подрагивал, - проистекает непосредственно из Божественного откровения. Научное изыскание, в котором мы способны полагаться только на наши не защищенные от ошибок ощущения, может быть просто преднамеренным коварством Сатаны.

- Верно. - Фауст сунул Птолемея с Аристотелем в огонь и опустил руки на тома-близнецы Библии. - Нам следует изложить всю нашу правду и нашу веру в одной-единственной книге, так? Эта книга, состоящая из множества разделов, в которой все благочестивые видят само Божественное откровение, совершенное и непреложное, один-единственный источник, которому нельзя противоречить и который сам лишен противоречий. Поскольку по отношению к нему все человеческие способы доказательства неприменимы, это откровение не может быть опровергнутым.

- Да! - вскричал Вагнер. - Да!

- И за эту книгу ты прозакладываешь всего себя и свою душу?

- Да.

- Тогда ответь, сколько дней Ной провел в Ковчеге?

- Сколько же?

- Как говорится в Книге Бытия: « И лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей ». Вроде бы ничего мудреного, а? В общем-то, да, если бы не строки, что идут далее: « Вода же усиливалась на земле сто пятьдесят дней ». Что же считать верным? Невозможно, чтобы верными были оба стиха. Но если один из них ложен, что можно сказать о предположительном авторе книги?

- Нам неизвестна длительность дней в те древние времена, и вполне возможно, что одна цитата дает продолжительность дня в современном измерении, а другая…

- Фи! Софистика! - И Фауст бросил книгу в огонь.

С диким воплем Вагнер вылетел из комнаты.

- Это чрезмерно для седовласого старца, - пробормотал Фауст. - Чрезмерно для Создателя и Спасителя. Кто же с самого начала закрывал очевидное от человеческих глаз?

Сидя в задымленной комнате в полном одиночестве, Фауст вдруг обнаружил, что пристально смотрит на стену напротив, где между очертаниями двух прямоугольных окон проступает наподобие каменного носа камин, так что ему почудилось, будто он стоит внутри человеческой головы. Не обычной головы, а головы полубога, героя, с огромными глазами и весьма вместительной внутри. Тщеславие навело Фауста на мысль, что этот кабинет являет собой точнейшее подобие его сознания. Письменный стол, заваленный исписанными таблицами и цифрами, стеклянные реторты, магнит с толстой намоткой из проволоки для усиления его мощности, а над головой с мучительной медлительностью покачивалось чучело крокодила с Ориноко, занимающее четвертую часть помещения, подвешенное к потолку скорее для того, чтобы производить впечатление, поскольку было недостаточно грозным, чтобы отгонять демонов и сводить на нет их вредоносное воздействие на его эксперименты, но весьма внушительным, чтобы приводить в смятение легковерных клиентов. Из одного угла высовывался череп кита (маленького), а рядом находилось устройство для учебных демонстраций - пара прямоугольных деревянных плоскостей, закрепленных на вращающемся конусообразном основании, соединенных по одной грани так, что их можно было поворачивать и наклонять. Рядом лежала окаменелая бедренная кость какого-то исполина, жившего еще до Адама, и железный камень, который низвергся со звездного неба, что Фауст видел собственными глазами. Все эти редкости и устройства можно было расценить как овеществленные символы некоего обретенного опыта или знания, которыми Фауст битком и в полнейшем беспорядке набивал свою голову. Каждая штуковина могла произвести немалое впечатление на непосвященного. Несмотря на то, что они представляли собой неуклюжие образы истинного мира за стенами кабинета, Фауст умудрялся переставлять и по-разному располагать их, не впуская при этом сюда этого внешнего мира.

С улицы доносился слабый шум торговли и разговоров. Кто-то громко кричал. Смеялись дети. Он не обращал внимания на эти звуки, как на совершенно неуместные, мешающие разрубить Гордиев узел логики, на котором ему следует сосредоточить свой ум. Ибо, как это ни парадоксально, в своем возбуждении и отчаянии Фауст чувствовал себя ближе к постижению истинной сути всего, чем когда-либо за все свои ученые занятия, так близко, что весь мир внезапно показался ему иллюзорным, призрачным, как ощущение затылком упавшей на него тени или как тонкая пленка пузыря, столь бесконечно огромного внутри, что он был повсюду - со своими непостижимым внутренним содержанием и лежащим на поверхности миром явлений.

Можно было сказать без хвастовства, что Фауст стремился к знанию, как любая живая душа. Но при этом он точно знал одно: он не знает ничего. Следовательно, бессмысленно искать помощи у местных умов; искать нужно повсюду, и в более низких, и в более высоких царствах, чем человек. И еще следует допустить, что знание, которое он обрел, существует еще и где-то в другом месте, а все его страстные попытки - ничто. Итак. Где?

Фауст не обольщался относительно возможности помощи свыше. Сострадающее и благодушное божество помогло бы ему уже много лет назад, когда, еще совсем молодой и гораздо более чистый душою, он алкал знаний столь же жадно, сколь и теперь. Ну что ж. Придется иметь дело с областями, сферами или силами, которые можно счесть порождением диавола или духами и созданиями, представляющими собой нечто за пределами его понимания простого смертного.

Если принять факт существования подобных созданий, то они должны быть в недостижимой для него области, существовать в реальности, недоступной для человека. В своих алхимических изысканиях Фауст работал с ретортами, перегонными кубами и плавильными печами, манипулируя едкими веществами, каустической содой и растворителями, применяемыми в горной промышленности и для окраски тканей. Еще он участвовал в исследованиях изнуренных тел проституток, как мужского, так и женского пола, жертвоприношениях животных, непристойном применении украденных облаток причастия в Черной мессе и иных гнусных ритуалах. В алхимии существовало две традиции, и он выискивал обряды и выспрашивал истолкование их - и платил за это; и не только металлургам, но и пробирщикам, и колдунам, лекарям-шарлатанам и учителям эзотерических традиций, последователям Гермеса Трисмегиста и почитателям святого Вольфа. И все это оказалось вздором. Он знал наверняка, что ни один из них не имел общения с теми союзниками, к чьей помощи он стремился.

Следовательно, эти союзники должны сами найти Фауста, раз уж он не способен вступить с ними в общение. А это означало вот что: если признать, что неудача категорически невозможна, ибо тогда все было глупостью и безысходностью, - они должны смочь отыскать его, ибо в противном случае контакт с ними вообще не состоится. Стало быть, ему необходимо обладать некой вещью или качествами, в которых заинтересованы эти существа или силы, будь это поклонение, или служение, или сама его душа. Но при этом в одной только Европе, должно быть, живут десять миллионов человек. А за ее пределами? Сколько их в Хинде и Катае, в Аравии, в Африке? Сколько людей в новой Индии? Невообразимое число. Что же он может предложить такого, чего не может никто из этих несметных легионов?!

Фактически, только одно: стремление действительно отыскать их.

Это делало его редкостным человеком, если не сказать - великим: не каждый способен разом отринуть закоснелые суеверия и предрассудки своего века, чтобы направить мысли к тем темным и погруженным в молчание областям, где умы подобных союзников ожидают его. И ожидают с волнением. Ибо такой человек должен быть для них ценной находкой.

Если они ищут такого, как он, и их мысли соприкоснутся во тьме с его мыслями, тогда можно заключить сделку. Он не нуждался в магическом идиотизме нарисованных линий или специальных устройств, равно как в глупых заклинаниях или жертвоприношениях. Нет необходимости даже покидать эту комнату. Он сможет победить во всем, добиться всего, здесь и сейчас. Для этого потребно лишь усилие воли.

Предложить он мог только самого себя.

Дрожь (предчувствие страха? Фауст не мог сказать) пронизала плоть. Комната показалась необъяснимо холодной. Он медленно раскинул руки.

Книга вывалилась из горящей стопки на каменную плиту перед очагом и, упав, раскрылась, а потом запылала еще неистовее. От нее густо шел дым, словно черное пламя, но Фауст не потрудился вернуть ее обратно в камин. Он неподвижно замер, удивляясь своей резкой и непостижимой неспособности действовать. Он не страшился проклятий. Равно как ни во что не ставил общественное мнение. Ничто не могло остановить его, кроме страха - страха, что его последовательный ход мысли неверен. Страха, что в ответ на предложение он получит доказательство своих заблуждений.

Он колебался очень недолго.

- Вот я, - с трудом выговаривая слова, произнес Фауст. - Я предоставляю себя тебе. - Ибо Фауст не имел иллюзий относительно своей роли; он знал, что он охотно поклонялся бы демонам, с удовольствием сослужил бы службу отвратительным чудовищам, если бы они того возжелали. Есть дерьмо, убивать детей - он бы сделал все, чего бы они ни потребовали. Он был готов на что угодно в обмен на…

Вокруг него вился удушливый дым, вызывая головокружение и тошноту. В эти мгновения Фауст ничего не видел и не чувствовал. Объятый серым дымом, затерявшийся в нем и его пагубном воздействии, Фауст полностью очистил мозг от мыслей, дум, слов, окончательно отринув все, кроме своих амбиций. Он застыл неподвижно и в молчании, не замечая, что его легкие работают тяжело, как кузнечные меха. Он не обращал внимания на резкий прилив крови в жилах и, наконец, на слабое потрескивание, которое стало задним планом его мыслей, но при этом все более заглушало их, а все, что осталось от него, - это непосредственно одна только воля, и воля эта была с голодным отрытым ртом.

Он стоял, сократившийся до своей сути, нетронутый кусок мрамора, ожидающий руки резчика; очищенный от прежних надписей палимпсест, выскобленный дочиста и готовый для письма гусиным пером, жаждущий знаний, как сухое дерево - огня. В ушах все громче ревело всепоглощающее пламя, этот рев превращался в журчащий грохот, подобный миллиону голосов, слившихся в белом буруне звука, потоком заливал его мозг и топил последнее подобие разума. Фауст очутился в абсолютной тишине.

Кружась в полнейшей тишине без надежды на будущее, теряя контроль над собой, падая в безвременье, туда, где человеческая мысль угасает и не существует ничего, кроме пустоты… и - …

Из самого сердца этого небытия донесся голос: - Фауст.

2. ОТКРОВЕНИЯ

На рыночной площади, со стороны улицы, ведущей к колледжу, собрал толпу кукольник. Бесплотный, не имеющий определенного местонахождения Фауст видел все: палатку проезжего продавца костяных изделий, куда галантные щеголи стекались за черепаховыми гребнями и шкатулками, изготовленными достаточно искусно, чтобы покорить самые холодные дамские сердца; тощего ростовщика, спешащего дать взятку мэру; цепкую торговку: с множеством мужских шляп в одной руке и шляпой на голове, эта бабенка, казалось, не говорила, а хрипло лаяла, призывая покупателей, и торговля у нее шла бойко; безногого ветерана, списанного с венецианского военного корабля, с чашкой для милостыни. Толпа поменьше собралась со стороны Еврейской улицы, где цирюльник поставил кресло и ванночку и обещал выдернуть больные зубы «всего в три рывка». Он тяжело уселся верхом на колени своей все понимающей жертвы и кивнул дюжим добровольцам. Двое схватили несчастного за руки, а третий схватил его за волосы и запрокинул ему голову.

Толпа любопытствующих сузила круг.

- Португальские! Португальские! - певуче выкрикивал продавец апельсинов.

Фауст видел все какими-то урывками, будто обладал тысячью глаз, поворачивающихся во все стороны: вот тощий пес безнадежно подкрадывается к колбасе под бдительным взглядом колбасника, а вот полногрудая горожанка платит за выбранный кусок мяса тайным поцелуем мяснику позади его лавки. Жителя Ростока, привязанного к позорному столбу в центре площади за продажу прокисшего вина, насильно заставили выпить столько вина, сколько смог, а остальное просто вылили на него. Перед тем как лишиться чувств, этот человек шумно испортил воздух, обмочился и обделался. Те же, кто подошел поближе, желая извлечь урок из чужой ошибки (а таких оказалось немало), либо сперва купили апельсины, чтобы зажать ими носы, либо вскоре пожалели, что так не сделали.

Кукольник давал представление плутовского моралите «Древний порок», поучительную и пикантную по сюжету постановку с достаточным количеством пронзительных криков и сцен взбучек, чтобы удовлетворить самую взыскательную аудиторию. Сцена находилась у него над головой, а свисавшее с нее некое подобие покрывала было стянуто у него на поясе, а после ниспадало на башмаки. Дети с трудом протискивались вперед, но пьесу смотрели и взрослые: разодетые в самые лучшие платья хозяйки, пришедшие на площадь в базарный день, селяне с грубыми лицами, то и дело проверяющие свои корзины с покупками, чтобы уберечь их от воров; офицер из замка, который, сидя в седле, с улыбкой теребил усы, припомнив одно из любовных приключений своей юности. Ведущая азартную игру мошенница смеялась, в то время как ее проворные пальцы перемещали начинку из одного наперстка в другой. На сцене, где шел «Древний порок», звучали завывания, когда маленькую лодку стало подбрасывать на воображаемых волнах, а кукловод согнулся пополам и раскачивался на коленях, изображая бурю в океане.

Внезапно с противоположной стороны рынка раздался выкрик:

- Один!

Люди повернулись, вытянули шеи, но ничего не увидели. Кукловод оцепенел, а его герой - лодка в виде полумесяца - едва не опрокинулась.

- Один! - Кукла истерически захлопала маленькими ручонками. - Один - что? О! Наверное, ко мне приближается морской змей!

Пожилая торговка рыбой отскочила назад, когда проезжающая телега, запряженная лошадью, промчалась достаточно близко от нее, чтобы забрызгать ей юбки, и принялась неистово костерить возницу. Тот сложил огромные руки на груди и устало кивал головой. Никто не обратил внимания на молодую женщину, скользнувшую мимо с прощальной улыбкой на устах и крепко зажатым письмом в руках. Двое подмастерьев башмачника, с угловатыми лицами, вприпрыжку пробежали мимо нее, напевая веселую песенку. Один забыл мелодию, и его приятель в шутку толкнул его в сторону, на витрину кондитера, опрокинув поднос с подслащенными конопляными зернами, продающимися как особое средство против женских колик.

- Два!

- Два морских змея! О! Горе мне! Что станется со мною?

Через толпу пробивался студент, он пересекал площадь босиком, в ночной сорочке, махая руками, как какая-то необычная большая птица.

- Помогите! Помогите!

Кукла исчезла с крошечной сцены и оказалась рядом с лицом кукольника, который замер, выпучив глаза. Дети хохотали и показывали пальцем на студента с волосатыми ногами.

- Прошу вас! - кричал он, перебегая от одного горожанина к другому, даже не останавливаясь, чтобы хоть кто-то из них сумел откликнуться. - Кто-нибудь, помогите магистру! Он все швыряет в огонь!

- Огонь!

При звуке этого страшного слова смех попритих. Брат Иосафат, весьма примечательный своими габаритами монах - ширина его плеч не уступала росту, и коротышкой при этом он вовсе не был, - выступил из толпы. Он преградил студенту дорогу и таким образом остановил стремительный бег Вагнера.

- Кто это - все предает огню? - требовательно спросил он. - Где?

- Магистр Фауст, он…

- Астролог Фауст?

- О нет, нет, нет! Ученый Фауст, мой славный собрат. Он самый выдающийся и ученый доктор натурфилософии, который учит…

- Да, да, мне известно, о ком ты говоришь. Где он?

- Он… он… он…

Брат Иосафат поднял Вагнера за плечи и грубо встряхнул, чтобы привести его мысли в порядок. Затем развернул студента и поставил его крепко на ноги.

- Довольно болтать! Показывай, куда идти.

Команда спасателей загромыхала вверх по лестнице. Некоторые несли ведра с водой, проливая ее по дороге; другие шли с мешками с песком, имевшимися под рукой для чрезвычайных случаев, кое-кто - с топорами и палками с крючьями, чтобы сдирать шторы и пробивать стены. Первым шел Вагнер, за ним следовал громадный брат Иосафат, а в конце кучка торговцев и крестьян, которые уже продали свои товары и сочли подходящим для себя потратить свободное время на это развлечение, а также прочие оказавшиеся рядом - работники, бездельники и даже пара седобородых евреев, облаченных в черное. И конечно же, вопящие от возбуждения дети, которых невозможно было утихомирить даже пинками и проклятиями. Кукольник, обвесившись тряпичными куклами, как связками лука, тащился сзади, смахивая на пугало со сверкающими глазами и крючковатым носом.

Они не обнаружили бушующего пламени, кроме того, что ютилось в камине. Фауст, один в комнате, что-то бессвязно бормотал с пустым взором. Кто-то выплеснул в камин ведро воды, из-за чего комната наполнилась шипением, паром и дымом. Это так подействовало на самых слабонервных из толпы, что те в неистовстве стали ронять полки и бить по стенам.

Но вот, проявив здравомыслие, еврей резко распахнул окна, и в помещение ворвался свежий воздух. Дым рассеялся, и все, немедленно прекратив буйство, застыли в замешательстве, моргая и неуверенно переступая с ноги на ногу. Монах, подбоченясь, презрительно осмотрел грязь и беспорядок.

- Отвратительно!

- О, учитель, дорогой учитель! - причитал Вагнер, взяв ученого за холодные руки и вложив их в свои ладони. - Скажите, вы меня слышите?

Однако глаза Фауста оставались пустыми. Ответа не последовало. Его губы продолжали идиотское бормотание, а лицо покрылось бусинками пота. Брат Иосафат отогнул Фаусту веко и положил руку ему на лоб.

- Лихорадка, - заявил он. (Некоторые из стоявших возле Фауста тотчас отступили, кое-кто сразу же покинул комнату.) - Положите его в постель.

Фауста уложили.

Кукольник, уходя, воспользовался общим бардаком и стащил грошовый католический требник, но поскольку тот принадлежал Вагнеру, то кукольник не нанес этим никакого вреда.

- Зачем ты показываешь мне это? Фауст, невольный свидетель этих событий, наблюдал за их участниками, в том числе за собой, весьма отстраненно и безучастно, причем одновременно со всех сторон, словно видел происходящее с помощью осколков разбитого, но не утратившего магических свойств зеркала. Объединяло всех этих людей их ничтожество; продавщица шляп, еврей, монах, крестьяне и вор - мухи, роящиеся над общим отхожим местом, не заслуживающие внимания. Ничтожества, прибывающие в Виттенберг и отбывающие из него, текли сквозь его восприятие стремительным потоком образов/запахов/строений/звуков, на значимости которых у него не было времени сосредоточиться, чтобы рассортировать их. Однако где-то внутри он все время фокусировал внимание на одном фрагменте, на той темноте, на том безвоздушном пространстве, откуда впервые услышал голос: - Фауст. Это слово звучало тише шепота, голос звал из невообразимой дали, откуда-то из-за границ вселенной, и вместе с тем был к Фаусту ближе, чем его собственная мысль. В голосе звучало могущество ненависти. Злоба опаляла его, подобно жестокой ухмылке убийцы, нападающего в ночи. Порочное и невежественное насекомое, мы покажем тебе это так, что ты осознаешь. Это не физическое общение между нашим миром и твоим - пропасть, разделяющая нас, слишком велика. Лишь знание способно преодолеть эту бездну. Не говори о нас никому. Тебя посчитают безумцем или даже хуже. - Кто вы? Те, кого ты призывал. - Покажитесь. Кабинет вокруг Фауста преобразился с такой галлюцинаторной четкостью, что даже воздух заискрился. Комната равномерно осветилась так, что никаких теней не было, как будто каждый предмет воссиял изнутри совершенным светом. Вот стол, почти скрытый под бесполезными бумагами и сосудами из жаропрочного стекла, вот и магнит, и тут же крокодил, вот карты Ирланд аль-Кабира (что можно грубо истолковать как «Ирландец Великий» или «Величайший Ирландец») западной Атлантики, где обозначен каждый каменный город и названия подписаны изящным округлым почерком арабского географа Идриси, купленные, несмотря на опасения, у португальского путешественника, который клялся, что украл их из библиотеки самого Генриха Мореплавателя. Все было выполнено настолько достоверно, да к тому же португалец свидетельствовал это на смертном одре, бледный, едва ворочая языком, что Фауст не сомневался в их подлинности. Радостное ощущение пронзило его, чувство триумфа, что наконец его исследования привели к цели. - Кто вы? - переспросил он. Из небытия сама собой сформировалась фигура. Подобно Протею и выглядя как чудовище, она неустанно принимала разные обличья, однако ни на чем не остановилась. Блестящая кожа и глаза, напоминающие черные камни, как у ламантина, уступили место живому образу витых, как лианы, труб, растущих на грубом каркасе дубовых досок. Цветок свернулся, превратился во влажное отверстие, которое поглотило само себя и дало побеги в виде металлических кристаллов. Когда Фауст попытался рассмотреть это существо, у него стало резать глаза и подвело живот, ибо поверхности гостя беспокойно тыкались друг в друга, словно состояли из очень многих измерений и эти измерения никак не могли правильно воссоединиться. Чтобы смотреть на такое, приходилось внутренним чутьем (смутно, как в скверном сне) постигать вселенную, где четыре правильных угла могут сложиться в треугольник или шесть кубов превратиться в шар. - Имя нам легион. Сотни таких библиотек, как сожженная тобой, не сумеют вместить наше имя. - Что ж, начинайте, а я скажу, когда остановиться. Ответьте мне, кто вы или что вы. Опустив то, что можно было назвать пальцем, в камин и поворошив им в золе, существо четко написало черным на белой оштукатуренной стене:

- Mephistopheles. Мефистофель, - повторил ученый, очарованный сложностью этого уравнения, математической тайной, лежащей перед его глазами. - И что это означает? - Первый символ, m с индексом e внизу, обозначает массу покоя электрона. Она умножается на плотность энергии вселенной, помноженную на константу, характеризующую величину квантовых эффектов любой системы. В твоей вселенной она равна 6,6261?10-34джоуль-секунд, до смешного мало, кстати. Это делается для того, чтобы получить величину для сопоставления с нашей относительной энергией. Само это произведение, как ты понимаешь, ничего не значит, имя по сути всего лишь условное обозначение, выражение нашей взаимосвязи с твоим миром. Возвратимся же к уравнению - извини, если я чересчур упрощаю. Мы определяем это значение, умножая квадратный корень из минус единицы на вариацию значения t с нижним индексом 0, обозначающего возраст Вселенной, помноженную на волновую функцию Вселенной, помноженную на H - константу, характеризующую скорость расширения Вселенной. Видишь, как это все четко друг другу соответствует? Эпсилон с нижним индексом L - это, конечно же, проходимость Вселенной для информации, а сигма - сумма стандартных значений S, где S представляет… - Я не вижу в этом никакого смысла! - в отчаянии вскричал Фауст. Кристаллический «человек», безукоризненно пропорциональный, представлял собой лишь подобие человека, и это подобие чрезвычайно раздулось, затем превратившись в отвратительно смердящее тухлой водой существо. - Успокойся, глупыш. Ты все поймешь. А сейчас давай-ка удовлетворимся тем, что наша вселенная существует на более высоких энергетических уровнях, чем ты в силах представить. Окно между нашими мирами размером с твою голову пропустило бы сюда столько энергии, что растопило бы Землю, как свечку. При таких условиях химическое и физическое взаимодействие происходит почти моментально, а прохождение сигналов и информации - с непостижимой для тебя скоростью. Время также течет соответственно гораздо быстрее. Уже за время нашей беседы сменились сотни поколений нашего рода, они и сейчас появляются на свет, взрослеют и умирают. Существо, которое ты видишь, - искусственная конструкция, гомункулус или, по другой аналогии, марионетка, которой управляет огромное множество представителей нашего рода. Ты общаешься сейчас не с личностью, но с целой расой. Это единственный способ, каким мы можем общаться с тобой. - Где вы? - Это непростой вопрос. Земля перед глазами Фауста расцвела множеством красок. Он видел ее, спокойную, благородную, красивую до слез: голубая из-за океанов, белая из-за облаков и, похоже, до того крошечная, что на ней было не различить даже ничтожных следов человечества. Ему было дано узнать, что Земля вращается вокруг Солнца (здесь и таилось разрешение путаницы в его расчетах!), а через мгновение его взгляд метнулся дальше, и Фауст увидел величественное Солнце, великого отца Аполлона, и оно было всего лишь одной звездой из многих. Потом Фауста снова развернули, чтобы он увидел: эти бесчисленные звезды - лишь незначительные песчинки водоворота галактики, столь гигантской, что свету звезды, расположенной на одном ее конце, понадобились бы сотни тысяч лет, чтобы добраться до другого. И снова все стало удаляться! Теперь Фауст видел, что это круговращение солнц - не единственное, что подобных ему вращающихся, закручивающихся структур из бесчисленного количества разноцветных звезд несть числа. А потом он узрел, что эти галактики образуют всего лишь островок в архипелаге таких же объединений галактик. В свою очередь, эти архипелаги выстраивались в более крупные структуры, а те структуры оказывались составляющими еще более крупных. Наконец Фауст постиг, что космос целиком и полностью напоминает странным образом перекрученный мраморный шарик. Опьяненный этими чудесами, Фауст мог лишь дивиться и восхищаться. Это не был надменный часовой механизм элегантной классической астрономии, а напротив, своего рода безумное, дикое величие, выплескивающее чудесное открытие за чудесным открытием, изумление за изумлением, и каждое мягко укладывалось в уравнения такой безупречно законченной логики, что никто из единожды познавших не смог бы это отвергнуть. - Вообрази свой космос пузырем, - промолвил Мефистофель. - Внутри него есть определенный набор взаимно согласованных условий и законов. Вне его время не имеет длительности, а пространство протяженности; они не могут вне этого существовать. Вообрази, что есть множество подобных пузырей, и у каждого - свой уникальный в своем роде набор законов. Наш космос именно таков. - Это превосходит любую фантазию! - Это жалкие крохи знаний. Ты похож на нищего, который стоит на пороге императорской кухни, вдыхая ароматы, и считает, что сбылись все его мечты. Однако мы готовы предоставить тебе не только пищу, кухню и замок, но и империю, и армии, которые завоюют земли за ее пределами, если пожелаешь. Хотя мы не можем дать тебе ничего, кроме знания, - теперь голос напоминал шуршание множества подкрадывающихся летучих мышей, и эти мыши блестели глазками, цеплялись друг за друга острыми коготками и показывали ученому тонкие, как иглы, зубки, - зато наши знания абсолютны. Мы подчинили себе все науки, усовершенствовали все технологии. Нам ничего не стоит показать тебе события далекого прошлого, торжественные японские церемонии и языческий экстаз еще не исследованных западных земель, самые сокровенные моменты из жизни римских пап, соития королей и королев. С нашей помощью ты сможешь переделать мир, покорить самых сильных людей и самых красивых женщин - стоит только захотеть. Ты сможешь уничтожить врагов, вознаградить друзей, тайно или открыто править государствами - как тебе будет угодно. Что бы ты ни пожелал увидеть, мы покажем тебе это. Ни одно знание не будет от тебя скрыто. Безусловно, в обмен на это мы попросим об определенном обязательстве. - В обмен… - произнес Фауст, внезапно ощутив дурное предчувствие. - Да. Да, что же вы хотите за это? - Только чтобы ты нас слушал. - Слушал? Зачем? Комната исчезла. Фауст стоял под серым небом. Во все стороны тянулись ряды одинаковых дощатых домов, напоминающих бараки, и их было достаточно, чтобы назвать это городом. От ног ученого к какому-то зданию без окон, но с множеством труб, тянулась дорожка. Кирпичи строения потемнели от сажи. Из труб непрерывно поднимался плотный дым. Холодный осенний ветер заставлял его стлаться по земле, словно дым отталкивала длань небес. Зловоние стояло невыносимое, невообразимое. От этого Фауст чувствовал во рту отвратительный привкус. Он провел рукой по губам. Там, где дым касался его плоти, остался серый, немного сальный осадок. - Зачем я здесь? Ответа он не получил. Он двинулся вперед. Под ногами скрипел гравий. Стояла жуткая сверхъестественная тишина. Несмотря на множество зданий, он не слышал ни голосов, ни человеческой речи. Даже птицы не пели. Только дым стелился по этой безлюдной дороге. Он проходил мимо слепых окон и пустых стен. Что-то хрустело, непонятно, методично ли, негромко, но на это невозможно было не обратить внимания. Поскрипывала открытая дверь, едва заметно болтаясь на ветру. Проходя мимо, Фауст заглянул внутрь. Он увидел пустой школьный класс. Парты с исчерканными и исцарапанными крышками стояли аккуратными рядами. На стенах сотнями висели скрипки, все для детской руки, все немые. Он шел вперед, волнение его все росло. Дорожка привела Фауста к потемневшему зданию. Холодный ветер прекратился. Хруст гравия затих. Фауст положил руку на металлические двери и почувствовал тепло. Тогда его охватил внезапный ужас, и он не смог отворить двери. Не смог. Не хватало силы воли, чтобы заставить себя заглянуть внутрь. Но когда он решил повернуть обратно, рядом оказался Мефистофель. На сей раз он принял почти человеческое обличье. У него была красная кожа, острый подбородок и крючковатый нос, а под ним - длинные и изящно навощенные усы. Длинный цепкий хвост поднимался из клоунских панталон в полоску, а когда Мефистофель им помахивал, острый, как копье, кончик хвоста перебрасывался с одного плеча за другое. Нелепую шапочку венчал плюмаж. Перед Фаустом был образцовый типаж комического дьявола из дешевого фарса. Тем не менее ошибиться было нельзя: это был именно дьявол, судя по ауре яростного безумия, лучами исходящего от побагровевших щек, по лукаво-коварному, лживому и плотоядному взгляду, словно под человеческим обличьем скрывался волк-оборотень. Дьявол дотронулся до руки Фауста, и от этого нарочито учтивого жеста ученый вздрогнул. - Ты должен это увидеть. Между нами не должно быть недопонимания. - Нет. Прошу… Однако Мефистофель уже толкнул двери, уже распахнул их. - Не отворачивайся! Если отступишь, если испугаешься, если станешь отвергать то, что видишь, то ни о каком соглашении между нами не может быть и речи! Пока ничего нет, но если ты поступишь к нам в услужение, все будет. Вот та цена, которую тебе придется заплатить за знания: ты должен понять и признать последствия его обретения. Дверь с грохотом распахнулась. И Фауст увидел. Это было невероятно. Невыносимо. Всякая возможность согласия и гармонии с этим врагом рода человеческого исчезла навсегда. Он не может. Не смог бы. Не с тем , что ему предстало. Фауст пронзительно закричал, не только от отвращения и жалости к тому мерзкому ужасу, свидетелем которого его насильно сделали, а из-за утраты бесконечного богатства знания, обещанного ему взамен. А ведь он подошел так близко! Стоит подумать об этом - и придет безумие. Он не смог не отвернуться. - Как… как возможно… - он яростно ударил по руке, оказавшейся перед ним, категорически отвергая все, что видел. - Как такое может быть?… Как Бог позволяет это? - Бог? Глупец! Здесь Бога нет! Эти слова оглушили Фауста, как если бы огромная бронзовая бита, вдребезги разбив укоренившиеся несомненные факты всей жизни, создала своим гудением, из-за дрожания вследствие удара, множественное эхо, которое медленными волнами прокатывалось туда-обратно через все его существо, не щадя ни единого атома, не щадя веры. Здесь нет Бога. Фауст принял это за истину, признал почти на физическом уровне и подвел итоги всему, о чем когда-либо думал и что постигал. Это разрешило тысячи терзавших его сомнений. Не оставило без ответа ни одного вопроса. Здесь нет Бога! А значит, можно всё. Всё разрешено! Это мгновение скорбного освобождения от веры в любое иное время могло бы опьянить. Стоя напротив этих ужасных открытых дверей, он не ощущал ничего, кроме отчаяния. - С какой целью мне это показали? - осведомился он. - Рад, что ты спросил, - отозвался Мефистофель, лихо закручивая ус. - Это совсем просто. Наша воля такова: твой род - род человеческий - должен погибнуть. Видишь ли, вы живете намного дольше нас. Наши жизни рядом с вашими - жизнь поденки. За время, долгое даже по вашим меркам, наша раса состарится и умрет - есть причины, по которым это неизбежно, и стоит тебе пожелать, мы с радостью объясним тебе, что такое энтропия и тирания термодинамики. И все-таки здесь, где время течет медленно, твой слабый крикливый род переживет нас. А мы вымрем. Это нельзя стерпеть. Это оскорбительно. Поэтому мы предоставим тебе все знания, какие пожелаешь. Так много знаний, что твоя раса задохнется от них. Мы дадим вам средства, превосходящие все фантазии вашего необузданного воображения, чтобы совершать любые преступления, какие только можно придумать. Через тебя мы дадим твоим сородичам безграничную силу, и они неотвратимо используют ее, чтобы сгинуть в симфонии ужасов. - Изящным жестом он указал на то, что находилось за дверьми. - Ужасов столь великих, что когда все их жертвы погибнут, то последние выжившие неизбежно отдадут себя на милость своих же жестоких механизмов. И вот тогда, после того как существование будет очищено от паразитов, которыми оно сейчас кишит, от вашего потомства, мы спокойно умрем. - Такого не может быть! - Так должно быть. - Ты же сказал… ты показал мне космос, звезды без числа, и назвал его всего лишь пузырем в матрице бытия. Мы населяем незначительный мир в мрачном и темном уголке забытой галактики, которая никогда не сможет оказать на вас воздействие. Вряд ли для тебя имеет значение, будем мы процветать или погибнем. - Если ты лежишь при смерти, магистр Фаустус, а по прикроватному столику в нескольких сантиметрах от твоего сжатого кулака пробегает таракан, и ты знаешь, что он будет жить и увидит рассвет, которого ты не увидишь, - как ты поступишь? Фауст почувствовал, что глаза его стали сухими, как песок. Ему было больно держать их открытыми. Из его груди рвалась свирепая злоба на всю человеческую расу, из-за дефективности которой пред ним предстала эта нелепая фигура. Ублюдки! Слабаки! Если бы не их испорченность, их непомерный аппетит к жестокости и разрушению, он добился бы мига высшей проницательности и учености, того, что искали и отвергали философы прошедших веков. Чтобы обрести безграничные знания, от него требовалось всего лишь сказать одно слово. - Безусловно, - вскричал он, - этого можно избежать! Вне всяких сомнений, человечество сумеет освоить знания, которые ты предлагаешь, и с их помощью облагородить себя. Безусловно, они сумеют применить их рачительно и мудро! - Они способны, - сухо произнес Мефистофель. - Но станут ли? - Сомнительно, весьма сомнительно, - признал Фауст. Затем, быстро, судорожно выговаривая слова, сказал: - Буду ли я обязан повиноваться тебе? - Делай, что хочешь. Обязан только слушать. - Я никогда не отвернусь от правды… - В таком случае, не отворачивайся и сейчас. Фауст долго молчал. На его башмаки сыпался пепел, но он не уходил, понимая, что самое трудное уже позади; один раз он заглянул внутрь и перенес это сравнительно легко. - Что касается их всех, - наконец, проговорил он, - пусть будет так. Я верю, человечество сможет вынести любую правду, и более того - с помощью совершенного знания мы должны подняться к совершенству духа, и сделаем это. Мы не животные! А если я ошибаюсь… Если средний человек не способен выдержать испытания знаниями, если все людские страсти имеют целью только невежество, то и пусть они поубивают сами себя - поделом. Поэтому, говоря о них - я умываю руки. Он отвернулся от открытых дверей. И снова очутился дома. Мефистофель, лениво развалившийся за его письменным столом, поднял в знак приветствия одну только ладонь и кокетливо наклонил голову. Он сохранил образ комического дьявола и шляпу с перьями, но Фауст увидел, что на этот раз тело нечистого не скрывает никакая одежда, и оно очень напоминает одну пухленькую шлюшку, чьей благосклонностью он пользовался время от времени. Дьявол поймал у себя на лобке вошь и съел. Смотрел он весело и лукаво. - Милый Фауст, - промурлыкал он. - Проси у меня все, чего пожелаешь. Не откажу тебе ни в чем.

3. НОВЫЙ ПРОМЕТЕЙ

Семь дней Вагнер ухаживал за Фаустом, страдающим лихорадкой. Опускаясь на колени возле постели ученого, он то и дело поил его из ложки бульоном и смачивал ему губы молоком. Менял испачканное постельное белье. Чтобы сбить температуру, пропитывал сложенные тряпочки холодной водой и прикладывал их к горлу Фауста и под мышки. Протирал спиртом бледные члены учителя и его худое, как у Христа, туловище, и постоянно переворачивал магистра, чтобы не появились пролежни - ему уже доводилось заниматься подобным уходом, ибо все три его сестры болели лихорадкой и все три раза он помогал матери ухаживать за ними на протяжении всей болезни. Каждое утро он причесывал Фауста и вспоминал их мертвые лица, белые, как мрамор, ангельски спокойные на смертном одре, и горячие слезы катились по его лицу, и он с горечью проглатывал их.

По ночам он спал на низенькой кровати, стоящей в ногах учителя. Однако сон его был прерывист, ибо Вагнер часто пробуждался от перемены тона или скорости постоянного бормотания Фауста и нередко вскидывался от внезапного громкого крика удивления или тревоги, садясь в постели.

Приходили гости - домохозяйки, ученые, живущие по соседству, и даже тяжело ступающий Брат Иосафат, - выражали сочувствие, приносили суп и всяческие панацеи, которые непременно дарили волшебное исцеление, когда у врачей опускались руки, но те на деле не оказывали никакого эффекта, если не считать ежедневных забот Вагнера, связанных со стиркой простыней.

И все же б?льшую часть дня и все ночи Вагнер оставался в полном одиночестве. Бессилие помочь учителю навеяло воспоминания о долгом пути пешком до Виттенберга, проделанном много лет назад; как он спал в амбарах, если ему разрешали, а если нет - в стогах стена или просто закутавшись в свой плащ, если других вариантов не было; вспоминал, как грыз черствый хлеб и ел разные дикие плоды и травы, попадавшиеся ему во время пути (но он, деревенский парень, достаточно хорошо знал лес и без особого труда переносил тяготы путешествия), и пил только проточную воду из ручьев, ибо мать часто предупреждала его, что застоявшаяся вода может вызвать столбняк.

Для молодого человека это была страшная и изнуряющая пора. Теперь ему с трудом верилось в то, что тяга к знанию подвигла его пуститься в дорогу. Ибо до той поры он ни разу не покидал родной Крузендорф. Однако он почувствовал непреодолимое стремление учиться в Латинской школе и занимался столь прилежно, что при порядочной помощи учителя Паумгартнера сумел выпросить у отца обещание, что когда-нибудь, когда настанет время, тот изыщет денег, чтобы послать Вагнера в университет.

Не потому ли после кончины родителей, когда его забрала к себе тетушка Шеурл, он при первой же возможности обратил свое лицо в сторону ближайшего университетского города? У Вагнера не было ни дома, ни имущества; не было и денег, чтобы поступить в ученики к какого-нибудь торговцу, и при том он был слишком молод и неопытен, чтобы наняться в услужение. Единственным его достоянием была страстная любовь к знаниям… и не менее страстное желание прочитать оды Пиндара, о которых он очень много слышал, но ни разу не видел.

Итак, Вагнер с пустым желудком двинулся по улицам Виттенберга, удивляясь и восхищаясь всем, что встречалось на пути, изумляясь тому, как высоки тут дома - некоторые были пятиэтажными! - и как широки вымощенные булыжником улицы. Он намеревался упасть на колени перед первым же ученым мужем, коего повстречает, и слезно проситься к нему в ученики в обмен на безропотное услужение. Но Вагнер настолько ослаб из-за перенесенных лишений, что попросту рухнул ничком в пыль.

К его бесконечной радости, на ноги его поднял ученый Фауст.

Фауст, изумленный и озадаченный, отвел голодающего в харчевню, принес ему тарелку сосисок и кружку пива и с пристрастием подверг испытанию его знание латинских глаголов, а затем проверил и осведомленность Вагнера в началах греческого.

- Недурно для провинциала, - наконец заключил он, и дело было окончательно решено.

Вагнер ничего не мог поделать с этими воспоминаниями и, снедаемый чувством вины, беспокоился, что станется с ним, если его благодетель умрет.

- Позови врача, - приказал брат Иосафат в свой второй приход.

Сердце Вагнера подпрыгнуло в груди.

- Неужели вы распознали болезнь? Она излечима? Вы и представления не имеете, сколь отрадно это слышать! Я уже потерял надежду, что он когда-нибудь вновь обретет разум.

- Для фотонов одинаковой энергии, - бормотал Фауст, - мощность выделяемой энергии при прохождении потока фотонов в интересующей нас точке пропорциональна коэффициенту поглощения…

- Послушайте этого человека! Он умирает и бредит. Доктора спасти его уже не в силах. Но они способны своими лекарствами и процедурами достаточно продлить ему жизнь, чтобы он исповедовался и причастился. - Гневный взгляд монаха остановился на множестве научных и учебных экспонатов на стенах, где в числе прочего висела лютня и выгравированное на стальной пластине изображение носорога. Но он нигде не заметил распятия. - Неужели ты не чувствуешь демонов, собравшихся вокруг твоего учителя и жаждущих утащить его в клоаку ада? Фауст растратил свою жизнь, занимаясь бесполезной грамматикой и языческими письменами! Но Господь всемилостив. В миг покаяния и истинного раскаяния душа грешника может ускользнуть от цепких когтей демонов и свободно воспарить к небесам.

Брат пришел от собственной речи в такое возбуждение, что, когда замолчал, тяжело дышал, как собака. Его руки и челюсти сжались так крепко, что на лбу вздулись вены. От этого его обещание христианского искупления звучало угрожающе.

- Излучательная способность нагретого тела характеризуется отношением его излучения в выбранном направлении к излучению в том же направлении черного тела той же температуры…

- Он презирает докторов! - ужаснувшись, вскричал Вагнер. - Много раз я сам слышал, как он говорил…

- В твоих силах помочь ему почить в вечной жизни Бога-Отца, - прорычал брат Иосафат, - или обречь его на пребывание в бесконечной ночи проклятия. Подумай хорошенько - а еще поразмысли о благоденствии своей души!

- Сударь, вы судите моего учителя чересчур сурово. Уверен, что он не сделал ничего, что могло бы вызвать недовольство Создателя.

- Изометрический переход метастабильного нуклида - это преобразование в другой нуклид того же элемента с испусканием при этом гамма-лучей.

- Это - азбука самого дьявола! - вскричал монах и в ярости топнул ногой. - Я больше не намерен это слушать!

И вышел.

Вот так случилось, что Вагнер, терзаясь чувством вины и тревогой, исследовал шкафчики и прочее имущество Фауста до тех пор, пока не обнаружил небольшое количество монет, отложенных для трат до следующего семестра, и изъял оттуда достаточно, чтобы заплатить врачу. Затем, по совету фрау Виртен, хозяйки дома, он послал за доктором Шнобелем.

Доктор Шнобель славился выдающимся чутьем, огромным и весьма чувствительным органом обоняния, посредством которого он почти мгновенно распознавал недуги и определял самые незначительные изменения в течении недомогания, а также безошибочно предсказывал близкую кончину больного. Он вошел в комнату стремительно и внезапно, настежь распахнув дверь, словно пациенту грозила страшная опасность и невозможно было терять время на такие мелочи, как закрывание за собой дверей. Он уселся рядом с кроватью больного так резко, что Вагнер едва успел принести и подсунуть под докторский зад табуретку.

Фрау Виртен, женщина простая, да к тому же очень низкого роста, оказалась ярой поклонницей фантастических и романтических историй о демонах и убийцах и, сверх того, всяких медицинских откровений. Она появилась в дверном проеме, взлетев по лестнице сразу за доктором, словно кусок бумаги, занесенный порывом воздуха от его движения. Взволнованно сжав губы, она на цыпочках вошла в комнату больного.

Доктор низко склонился над Фаустом, поводя носом над каждым сантиметром тела ученого. Изящным белым пальцем он постучал по лбу пациента и, поднеся палец к ноздрям, закрыл глаза с розовыми прожилками и шумно вдохнул воздух. Эффектным жестом он извлек крошечный белый носовой платок, чтобы вытереть палец, и приподнял краешек довольно скверно выстиранной ночной рубашки, чтобы тщательно обнюхать все под ней.

Спустя некоторое время он обратился к обоим звучным уверенным голосом:

- Мой дорогой наставник доктор Гейер, ныне почивший - да упокоится его душа в мире, - не только обнюхивал выделения своего пациента, но и… вы не поверите - пробовал их на вкус , а знаете почему? Чтобы произвести впечатление на клиента, видите ли. Больной князь (или купец - да все равно кто!) думал: «Вот на какие крайности он пускается ради моего блага!» И решал заплатить за свое выздоровление исключительно щедро. Ибо в те дни гонорар доктора зависел от выздоровления больного.

Что ж, в некотором роде это были примитивные времена. Теперь же мы справляемся с такими вопросами более цивилизованным способом и, выздоровеет пациент или нет, требуем плату, положенную за свою работу. - Он замолчал и многозначительно уставился сквозь очки на Вагнера: - Шутка, мой славный юный друг!

Вагнер покраснел. Но смех фрау Виртен, заполнивший комнату, был добродушный и одобрительный. Она протиснулась вперед и ткнула в лежащего без сознания ученого костлявым пальцем.

- Выходит, он умрет?

Последовала спокойная улыбка, которая плавно перешла в печаль, а затем доктор поднялся и тяжело вздохнул:

- Не стану лгать, - промолвил доктор Шнобель. - Сепсиса нету, и потому надежда есть. Кроме того, нет гнойничков, язв или жидкостных выделений. Будь магистр Фауст торговцем, монахом или даже придворным, я бы сказал: «Оставьте его в покое! Пусть спит, а природа сделает свое дело». Но ваш жилец, увы, человек образованный и, как следствие, одарен богатым воображением и способностями, а это заставляет его, терзаясь умозрительными химерами, ужасающими видениями, вести себя бунтарски, не так, как все. Я же фактически тружусь над систематикой таких отклонений, желая свести их в инструкцию и напечатать буклет (мне следует заказать еще ксилографии; расходы будут ужасающе чрезмерны, однако они необходимы, если я хочу донести свою книгу до масс), содержащий описания мрачных и знаменитых болезней рассудка, - и все это под общим названием « Безумие ученых ». - Он смотрел все более мечтательно. - Какое же название дать недугу Фауста? «Безумие от магии» или, быть может, «безумие от алхимии»?

Возмущенный Вагнер схватил доктора за руку - фрау Виртен обомлела, увидев это, - и, упав на колени, умоляюще закричал:

- Сударь! Конечно же, это предварительное мнение. Я не могу признать, что магистр безумен, особенно ввиду того, что он впал в беспамятство; в лихорадке любой человек наболтает чего угодно, это самое обычное дело! Подумайте о том, что ваш пациент имеет высокую репутацию! Умоляю вас, займитесь его лечением.

Доктор Шнобель приступил к хорошо знакомому ему делу. Он снова профессионально вздохнул.

- Это будет нелегко, поистине нелегко.

Он засучил рукава, словно буквально готовился пойти врукопашную с силами жизни и смерти, распоряжавшимися судьбой его пациента. Потом доктор открыл саквояж и вытащил два матерчатых мешочка с деревянными патрубками, напоминающими небольшие шланги, несколько бумажных пакетиков с лекарствами - таблетками и порошками - и флакон с пиявками. В кожаном мешочке, прикрепленном к поясу, он выбрал самое острое из многочисленных лезвий.

- Мне понадобится ванночка, а если есть, то две. Три было бы еще лучше.

- У позвоночных гормоны производятся в специальных органах - в надпочечной коре, яичках, яичниках и плаценте.

Возвратившись в комнату, держа в каждой руке по ванночке (третью фрау Виртен несла над головой), Вагнер произнес:

- Простите мое любопытство, сударь, но не могли бы вы сказать, какие именно процедуры собираетесь сделать, прежде чем совершать их? Нет, я не ставлю под сомнение ваши способности! - поспешил заверить он. - Но магистр имеет свои воззрения на некоторые аспекты искусства врачевания.

Фрау Виртен выглядела рассерженной, но не проронила ни слова.

- Стереоизомерность - важная особенность не только для углеводов, но для всех соединений, у которых возможны стереоизомеры.

Доктор Шнобель наклонился, чтобы понюхать у Фауста веки и складки в уголках глаз.

- Этому человеку двадцать девять лет, я прав?

- Да, где-то около тридцати.

- Двадцать девять, - твердо произнес Шнобель. - Его Сатурн находится в третьем декане Водолея. - Глядя искоса, он, шевеля губами, проделал какие-то подсчеты. - Нет, не совсем тридцать. - Затем он непосредственно обратился к Вагнеру. - Мой подход - сама ортодоксальность. Тело - это микрокосм, субъект законов роста и разложения. Нечто очень похожее происходит и с макрокосмом, то есть с цельным единым организмом, который также существует в собственном мирке, независимом и саморегулирующемся. Именно поэтому течение болезни в каждом отдельном случае имеет свои особенности.

Пока доктор Шнобель говорил, фрау Виртен улыбалась и кивала, придерживая одну руку другой, чтобы вдруг не зааплодировать. Тем не менее Вагнер испытывал колебания.

- Но что конкретно вы собираетесь сделать? - осведомился он.

- Мозг вашего учителя перегрелся вследствие дисбаланса «соков» в телесных жидкостях. Его организм надо очистить. Начнем с простого: поддержим тонус его тела при помощи клизмы, рвотного и отхаркивающего. Точно так поступила бы и любая опытная крестьянка. Потом нужно будет сделать кровопускание, чтобы сбить жар и очистить тело, и вот это потребует от меня всех моих врачебных навыков, ибо недостаточное очищение не остановит развитие недуга, а слишком сильное может привести к смерти. Все дело в равновесии, восстановление которого требует и опыта, и знаний.

- Для чего же две клизмы? - с интересом спросила фрау Виртен.

- Вторая клизма, уважаемая фрау, для промывания, которое дополняет спринцевание. И когда мы все сделаем, то вполне вероятно, что наш славный ученый будет все еще не способен принимать пищу через рот. В этом случае мы приготовим успокаивающую смесь из бульона и вина, чтобы вливать ее - вот так. - И он показал. - Понятно?

- А-а, - проговорила она, очарованная и восхищенная. - Никогда бы не подумала, что пищу можно принимать через столь особое отверстие.

- Разумеется! Подобные специфические знания - достояние профессионалов вроде меня.

Вагнер расправил плечи и глубоко вздохнул. И с некоторым испугом заметил:

- Сударь, я слышал о методе, который вы вознамерились применить, и не могу допустить ничего подобного. Доктор Фауст часто рассказывал о подобных подходах, а однажды провел тщательное сравнение здоровья человека, которому сделали кровопускание, со здоровьем другого, не подвергнутого этой процедуре. И вынес неотвратимое решение: очищение лишь ухудшает здоровье.

- Откуда только он это узнал? - вскричала фрау Виртен, уже неспособная сдерживаться. - Я каждый месяц, как только выйдет полная луна, сама делаю себе кровопускание, и посмотрите на меня! Я не болела уже три года, тогда как моя голова распухала до трех раз и ее…

- Да, да, да, - сказал доктор Шнобель, открывая флакон и наполняя чашку водой с пиявками. От этого действия прежде вялые обитатели флакона пробудились и стали биться о поверхность воды. Врач предусмотрительно держал пальцы как можно дальше от пиявок. - Мне известно, что Фаусту пришлось как-то поработать хирургом, - заговорил он слегка приглушенно, с легкостью сочетая рассуждения с работой. - Это было, когда он служил в Польше. Да, он не верил в профилактическое кровопускание. Но, уверяю вас, мы должны переубедить его. - Он открыл крошечный бумажный пакетик и ловко, одним щелчком, отсыпал аптекарскую драхму белого порошка. - Через год он будет самым пылким из верующих. С песнями будет идти на кровопускание и забудет о прежних предрассудках.

- Вынужден настаивать, - сказал Вагнер, отстраняя руку фрау Виртен.

Доктор Шнобель вытащил из мешочка на поясе маленький стальной прутик и тщательно перемешал раствор.

- Начнем с рвотного. Будьте так любезны, подержите ванночку, а я приподниму ему голову.

- Вам следует все же уйти, сударь, - сурово произнес Вагнер. Он направился к двери, желая отворить ее, и обнаружил, что она по-прежнему не закрыта. Удовлетворившись этим, он драматическим жестом указал в коридор. - Я не приветствую ваше присутствие здесь и не собираюсь платить за вашу работу, равно как не дам ничего делать с этим славным человеком!

Доктор Шнобель в досаде поднял на него глаза.

- Если вы не способны воздержаться от идиотского блеяния и пронзительных воплей, мой юный друг, мне придется выставить вас из комнаты.

Вагнер снова показал ему на дверь, на этот раз сильно топнув ногой.

- Вон!!!

Это не возымело действия. Шнобель по-прежнему горбился над своими медицинскими принадлежностями, а рядом с ним беспокойно вертелась фрау Виртен.

Со смущенным видом Вагнер возвратился к больному.

- Фридрих Вильгельм фон Вондхейм, - сказал Фауст, - скончался после шестинедельного курса кровопускания.

Врач озадаченно нахмурился.

- Что он говорит?

Фауст открыл глаза.

- От потери крови скончался и Карл Мельбер, а также фрау Тучер, Иеронимус Нютзель, Беттина Хотшюхер и Шарлотта Кестер. Берндта Плитца отправила на тот свет чрезмерная доза ртути, использованной в качестве предполагаемого средства от morbus gallicus [6] . Лефкадио Романо был отравлен подобным образом, однако он отделался лишь несильным расстройством нервной системы; соседи теперь подшучивают над ним, предлагая ему миску супа. Фрау Виерузовски и ее так и не родившиеся близнецы сегодня были бы живы, будь у ее супруга достаточно здравого смысла, чтобы вызвать обычную повитуху. - Тут Фауст с горящим взором сел на кровати. - Все эти люди умерли в прошлом году, и кого им следует благодарить за это, кроме вас?

Доктор Шнобель начал подниматься, роняя медицинские инструменты.

- Откуда я мог знать обо всем этом? Лечение ртутью запатентовано мною. Я сам разрабатывал эту методологию. Да как вы смеете… - Он запнулся, и внезапно на его лице появилось подозрительное выражение. - Неужели вы следили за мной? Какой дьявольской силой вы обладаете?

Крошечная фрау Виртен, стоявшая за его спиной, поспешно перекрестилась.

- Можете говорить, что дьявол нашептывает мне на ухо, если вам угодно. Можете говорить любую глупость, какую пожелаете. Какие мои ошибки можно сравнить с вашим неизмеримым самодовольством? Даже обвиненный в убийстве, вы прежде всего спешите защитить секрет своих мошеннических манипуляций! Вы отказываетесь взглянуть правде в глаза - а правда в том, что вы не ведаете, что творите. Кровь служит трем целям: она разносит питательные вещества по всему телу. Убирает мертвые клетки. И содержит чрезвычайно мелкие тромбоциты, которые убивают ничтожно маленькие организмы, вызывающие недуг. Делая кровопускание пациентам, вы подавляете их природные защитные свойства и тем самым ослабляете их, усиливая инфекцию и способствуя развитию болезни - той самой болезни, с которой вы поклялись сражаться.

Он встал, олицетворение гнева. Двое врачей стояли друг напротив друга в тускло освещенной комнате, и один явно сдерживал неистовую ярость, которую испытывал к другому. Издав громкий вопль, фрау Виртен отступила в тень.

Шнобель слабо и примирительно улыбнулся.

- Сейчас в вас говорит безумие. Вам надо лечь и как следует отдохнуть.

- О-о, да вы, оказывается, и впрямь болван. Невежественный самодовольный сноб! Может, мне следует продолжить перечисление примеров вашей полной некомпетентности? Ну хорошо! Женщина, которую по вашему доносу приговорили к сожжению как ведьму и которая в результате навсегда сбежала из Саксонии, была всего-навсего травницей, чье незамысловатое лечение приносило куда больше пользы, чем все ваши яды и патентованные средства. А ведь из-за ее отсутствия уже пятеро горожан покоятся в могилах, ибо попали в ваши в руки.

- Герр Фауст, вам надо держать себя в руках. Ваше настроение…

- Какое бесстыдство! Я поднесу к вашей гнусной роже зеркало, которое даже вас заставит покраснеть: ваш родной брат умирал, и вы стали резать его, чтобы вылечить каменную болезнь. - Фауст схватил кочергу и гневно взмахнул ею. - Не помните, как он улыбался и сжимал вашу руку перед операцией? С какой любовью ее целовал? Как, пристально глядя вам в глаза, говорил, чтобы вы не обращали внимания на крики, ибо он знал - ваши руки, руки брата, исцелят его? Ваши руки… Он остался бы жив, если бы вы удосужились вымыть их как следует! Ах, треснуть бы вас по жирной морде - во имя милосердия!

Издав сдавленный вопль, доктор Шнобель помахал рукой перед глазами и, спотыкаясь, вышел из комнаты. Фрау Виртен устремилась за ним, взмахивая руками, как ребенок.

Фауст рассмеялся и отбросил кочергу.

- Наполните одну из ванночек водой, - распорядился он. - Мне надо помыться и одеться. Удостоверьтесь, что чернильницы наполнены. И как следует наточите дюжину гусиных перьев.

- Магистр! - радостно вскричал Вагнер. - Вы…

- Шевелитесь, быстрее же. Нам следует взяться за перо. Весь мир дожидается моих откровений. - Фауст на некоторое время замолчал и презрительно окинул взглядом разбросанные инструменты Шнобеля: его пинцеты, ножи, клизму, микстуру и пиявки. - Однако для начала уберите отсюда этот хлам!

Вагнер поклонился и принялся выполнять распоряжение учителя. В один миг все было очищено.

Поздней ночью - потом он потратил на это много ночей - Фауст диктовал письма всем великим людям Европы и бесчисленному множеству людей не столь знаменитых, в общих чертах описывая свои открытия и озарения. Он надиктовал письмо Иоганну Тритейму, аббату бенедектинского монастыря Шпонгейм, публикующему свои труды под светским именем Тритемий, о том, что все цвета суть составные части белого цвета и что белый цвет может быть разложен на составляющие его цвета. Конраду Мудту, ученому, известному, как Муциан Руф, он описал силу, которую можно обнаружить в молнии и без труда продемонстрировать при помощи металлических пластин и свежих лягушачьих лапок; а еще он описал такие устройства, посредством которых эту силу можно обуздать. Иоганну Виру, личному врачу герцога Клевского, известному также под именем Виерус, а иногда подписывающемуся именем Писцинариус, он предоставил внятное описание кровообращения вместе с замечаниями о предназначении второстепенных органов. Он также диктовал памфлеты о безболезненной хирургии, о происхождении болезней, общее описание для расчетов, имеющих дело с производными, и еще очень многое, достаточно, чтобы утолить аппетит целой армии книготорговцев.

Все эти документы он подписывал NEOPROMETHEUS [7] , объяснив Вагнеру, что, во-первых, его собственное имя очень мало известно, а во-вторых, при распространении просвещения это было бы нескромно.

- Нет, - промолвил он, - мои открытия не настолько велики, чтобы затмить открытия всех ученых и мудрецов античности, равно и современности. Либо я - Новый Прометей, либо пребываю в полном заблуждении. В данном случае середины быть не может.

Вагнер сильно изумлялся, но записывал все, что ему приказывали.

Пока он записывал, Фауст все время рисовал: графики молекулярного строения кристаллов, орбитальная механика планет, подробная карта Антарктики, математическое доказательство сходимости бесконечных последовательностей, чертеж приспособления, которое он окрестил «листовая рессора» и которое предназначалось для того, чтобы сделать более мягкой езду в карете, счетные машины, разнообразные двигатели, паровые насосы для шахт. Все это прилагалось к письмам в качестве пояснений их содержимого.

- Крайне необычные наблюдения, - заметил Вагнер по поводу письма в Дюссельдорф об экономике запасов и потребностей. Идеи, выходящие из-под его пера, вызывали головокружение; для каждой нужен был месяц, а то и три, чтобы оценить их правильность и разобраться во всех их сложностях. Вместо этого Фауст тратил всего несколько минут, чтобы успеть продиктовать ту или иную мысль, прежде чем рой идей снова налетал на него, требуя каждая такого же напряжения сил, что и предыдущая. Странные и вызывающие мучения знания переполняли его голову; было бы значительно проще и менее хлопотно бездумно отказаться от них. Будь у них другой источник, Фауст так бы и поступил. - Когда же вы нашли время собрать такие подробные сведения о количестве зерна и цене на хлеб в стольких городах - и так быстро?

- Вдохновение, Вагнер! Наитие свыше! Факты выстраиваются логически именно озарением.

- Но…

- Свежий лист бумаги! Что ты зажал ее в руке? Надо еще много сделать! Наш моральный долг перед потомками не велит отдыхать!

Недели летели, как в лихорадочном сне: Вагнер записывал и изумлялся. Фауст выуживал из головы способы создания невероятных механизмов. Он рисовал здания, каких ни разу не видел и даже не придумывал ни один человек в мире. Он рассказывал о замечательных вещах, которые можно отыскать в капле воды, и сочинял чертежи инструментов из трубок и линз, которые открыли бы эти чудеса другим людям. С легкой грустью он говорил о солдатах, скончавшихся от гнилокровия после удачного отнятия членов. Однако его печаль быстро проходила.

- Утром, - проговорил он, - ты отправишься к шлифовщику стекол. Мне потребуется несколько предметов из его запасов и еще кое-что, что должно быть изготовлено в точности по моему описанию. Я дам тебе список. - Он начал писать, затем резко поднял голову и диким взором посмотрел на ученика. - И лен! Мне нужен лен!

- Лен?

- Чтобы летать. Мы изготовим для меня крылья, такие, каких еще никто не видывал. Крылья круглые, сферические, как земной шар.

И Фауст расхохотался.

Днем Вагнер едва успевал выполнить все поручения. Его гоняли от плотника к медеплавильщику, от жестянщика к аптекарю, собирающему травы на полях в окрестностях Виттенберга, несколько раз за отрезком медной проволоки, которая была трижды отвергнута Фаустом, поскольку оказывалась слишком толстой. Особенно Фауст беспокоился по поводу двух оптических устройств из кожаных трубок и поэтому обещал двойную оплату за спешность их изготовления. И все же Вагнер, который обшарил все комоды и сумки в комнате ученого, перед тем как позвать доктора Шнобеля, отчетливо сознавал, как мало денег у его учителя, и финансовые дела магистра его очень беспокоили.

Возбуждение Фауста достигло критической точки, когда подмастерье изготовителя инструментов наконец-то появился на пороге его комнаты с двумя крепко-накрепко перевязанными свертками. Мурлыча от удовольствия, Фауст развернул сверток поменьше и поставил заказанное устройство на стол.

Кожаная трубка располагалась под углом на опоре и имела ручки, регулирующие расстояние между линзами, и зажимы, чтобы удерживать тонкий прямоугольник отшлифованного стекла, а также зеркало, чтобы отражать солнечный свет наверх, через стекло в трубку. Взволнованный, Фауст осторожно установил это устройство и вылил на стекло каплю застоявшейся воды, которую Вагнер днем раньше принес из лужи за городской чертой. Поместив каплю на стеклянный прямоугольник, Фауст приставил глаз к трубке и отрегулировал ее должным образом. Долгое время он оставался спокойным и не говорил ни слова.

Потом издал победный вопль.

- Это правда! - дико заорал он, хватая Вагнера за рубашку и поворачивая его к устройству. - Смотри! - приказал Фауст, мощной рукою с силой пригибая голову ученика. - И скажи мне, что ты видишь?

- Я… свое отражение, магистр. Отражение моего глаза.

- Идиот! Открой оба глаза! А теперь смотри в трубку! Медленно поворачивай эту ручку, пока не увидишь отчетливое изображение.

В полной нерешительности Вагнер повиновался. Сперва в линзе было что-то расплывчатое. Затем появились очертания: еле различимые, более четкие и, наконец, резкое изображение.

- Там полно чудовищ!

Фауст хихикнул.

- Нет, это не чудовища, мой дорогой Вагнер. Не чудовища… это будущее.

- Я… я… не понимаю.

- Конечно, не понимаешь! - Фауст развернул сверток побольше и установил рядом второе устройство. - У тебя есть глаза, однако ты по-прежнему ничего не видишь. - Он любовно огладил ладонями изящно изготовленную трубку. - Перед тобой изобретение, которое пронесет мое имя эхом через века! Ни один ученый олух или ученая черепаха в панцире из ученых степеней и многих лет пребывания в должности, черепаха, крепко держащаяся за свое теплое местечко и заросшая мхом, не сможет отрицать того, что увидит в этом!

- Увидит в чем? - хмуро осведомился Вагнер.

- Да какая разница? Называй, как хочешь. Подбирай слова из классических языков. Назовем одно из этих устройств «микроскоп», а другое - «телескоп». От греческого «видеть малое» и «видеть далекое». Впрочем, спорить из-за названия я не буду. Все будет ясно видно сегодня ночью. Я смогу сделать свои первые наблюдения. А завтра - баня. О, как будут восхвалять меня леукополитанцы! Как они будут изумлены!

Фауст поспешно отставил в сторону телескоп и подошел к окну. Положив ладони на подоконник, он оперся на вытянутые руки и уставился на луну. Бледная и полная, она висела в темно-синем ночном небе. Долгое время Фауст просто стоял и не двигался. Потом быстро произнес:

- Как ты думаешь, мы доживем до того времени, когда люди будут прогуливаться по Луне? Наверное, этого можно будет достичь за одну-единственную жизнь?

- Прогуливаться по Луне? - Утверждение было забавное, что-то сродни летающим лошадям и сапогам-скороходам, о которых Вагнер привык слушать в раннем детстве, весело смеясь и хлопая в ладоши. Однако он давно не был ребенком, а Фаусту пошел четвертый десяток, он был слишком стар и - на посторонний взгляд - слишком степенен для подобных диковинных врак. Вагнера все это сбивало с толку. Может быть, Фауст говорил метафорически? Возможно, это своего рода аллегория?

Его учитель возвратился к прибору. Спустя несколько минут он вперился в него, глядя поверх скатов крыш на луну, затем выпрямился и со вздохом промолвил:

- Я хочу видеть планеты! Что, ночь никогда не наступит?

- Уже скоро, магистр. Солнце садится.

Повернувшись спиной к окну и городу, небу и луне, Фауст раздраженно вскричал:

- Да нет же, это линия горизонта поднимается!

Наступил именно тот миг, когда все мелкие детали и события нескольких прошедших недель сошлись вместе таким образом, что Вагнер уже не смог отогнать от себя эту мысль: весь Виттенберг скоро узнает, что знаменитый ученый Иоганн Вильгельм Фауст сошел с ума.

4. ПОЛЕТ

Как аисты возвращаются в Нидерланды - или как чумные крысы сходят на берег в морских портах, - в Виттенберг снова прибыли студенты. Эти молодые скитальцы кишели повсюду, вызывая озлобление и в то же время благоденствие городских жителей; они бахвалились, расхаживали повсеместно с важным видом и устраивали пародийные дуэли; шустрые, неутомимые, безмерно любопытные, они совали носы куда ни попадя, как тысячи щенков в человеческом обличье.

Фауста, стремительно шагавшего по дороге к замку, они почтительно пропустили. Магистр шел такими огромными шагами, что чуть ли не летел. Двое одетых в черное и белое доминиканских монахов вышли из шлосскирхе [8] и проводили его презрительными взглядами.

Улыбка и кивок, - предложил Мефистофель. - Поддразни их.

Это было сказано столь простодушно и беспечно, что Фауст уступил и весело подмигнул им. В ответ он услышал, удаляясь, злобное шипение и сдержанное тяжелое дыхание.

Вагнер поспешал за Фаустом, выглядя как гигантская черепаха - за его спиной была огромная корзина, которую он нес к шорнику, чтобы тот приделал кожаные ремни для веревок, которыми она будет крепиться к летательному аппарату.

- Как только это будет сделано, - бросил Фауст через плечо, - принесешь в баню мой телескоп.

- Да, магистр, - угрюмо пробормотал Вагнер.

Скажи ему, пусть не транжирит время на дочь шорника, - заметил Мефистофель. - У нее титьки размером с вестфальский окорок. Она девка жаркая, и если заметит его интерес, ты не увидишь Вагнера до утра.

- С девушками не болтай! - приказал Фауст. - Знаю я тебя!

- Магистр!

- Мне следует показать это изобретение леукополитанцам. Это очень важно! Более того - это срочно! Так что если не принесешь туда телескоп и не установишь через час, то - обещаю! - я на тебе места живого не оставлю!

Sodalitas Leucopolitan («белый город», как неудачно прозвал его проживающий здесь поэт Рихард Сбрулиус, имея в виду цвет песков Эльбы, а вовсе не цвет городских строений, которые все были решительно совсем не белыми) было из всех научных обществ Германии наименее германским. Оно не собирало взносы, не проводило собраний и не устраивало диспутов. Общество заседало в тавернах или на дому у своих разношерстных членов, когда им взбредало в голову обсудить какие-нибудь философские вопросы. И раз в месяц они более формально встречались в бане, чтобы побеседовать и поспорить, и потому Сбрулиус прозвал их Рыцарями Бани.

О, какое пиршество для любопытного взора! - воскликнул Мефистофель. - Можно увидеть все прекраснейшие умы Саксонии, преисполненные мудрости, а также их задницы и яйца, покачивающиеся на легком ветерке.

- Помалкивай, - приказал ему Фауст. - Сейчас твои циничные замечания неуместны. Те, над кем ты подшучиваешь, - философы, поэты и люди, влюбленные в истину. Здесь ты не отыщешь недостойного человека, равно как и мнения, которое я не оценил бы высоко.

В самом деле? Может быть, показать тебе, как пройдет сегодняшнее собрание?

- Нет! Забудь об этом! Ты обязался рассказывать мне об истинной сути вещей. Будущее же пусть творится своим чередом. Увидев заранее, смогу ли я действовать вопреки тому, что уже знаю? Я собираюсь рассуждать в этом обществе, как ученый среди равных себе. Большего мне не нужно.

Запусти вора туда, где находятся сотни честных людей, и те за час избавятся от содержимого своих сумочек и штанов. Запусти одну шлюху к школьницам и посмотри, надолго ли хватит ее благообразности! Пошли раба-мавра в Коллегию кардиналов, и он будет поклоняться демонам ночи. Ты собираешься сунуться в скопище интеллектуалов и мыслителей. Боюсь, они сведут тебя с ума.

- Фи!

Здесь дороги Фауста и Вагнера разошлись. Молодой человек, уже давным-давно не обращавший внимания на то, что учитель бормочет себе под нос, беспокойно оглянулся на него, но промолчал.

Вагнер разложил переплетенные в кожу расчеты своего учителя на маленьком столике в заросшем травою садике позади бани и водрузил рядом телескоп. Солнечные ванны отделяла от садика широкая и крепкая ограда, а высокий деревянный навес давал убежище от дождя и солнца. Это наиприятнейшее приспособление позволяло легкому ветерку нежно обдувать купающихся. Пива имелось вдоволь, мыла тоже, а банщики не медлили с тем, чтобы поскрести спину или принести толстое свежее полотенце. Достопочтенные купальщики додумались принести ради собственного удовольствия музыкальные инструменты. Для соблюдения приличий женщины сюда не допускались. Любой мог спокойно выйти из прохладной тенистой бани, просеменить к ограде и помочиться на нее, не нарушая ученого диспута.

Это был рай для ученых мужей.

Труба телескопа была охвачена посередине латунной полоской с креплением, так что его можно было установить на деревянной треноге, какой пользовались землемеры и архитекторы. Вагнер с трудом справлялся с этой упрямой конструкцией, стараясь установить телескоп подальше от болотистого края лужайки, где мочились купающиеся, но в то же время достаточно близко для того, чтобы подслушать ученый диспут.

Сбрулиус запел:

Приходи сегодня в баню и бедняк, и богатей,

Будет тут тебе комфортно, не стесняйся, не робей,

Ароматным мылом кожу мы натрем тебе скорей,

А потом пихнем в парилку - хорошенько пропотей;

И когда здоровым потом ты три раза истечешь,

Пострижем тебя, побреем, но в покое не оставим:

Сделаем кровопусканье, хорошенько разотрем,

И чудеснейшей горячей жидкостью тебя польем.

Леукополитанцы зааплодировали, а он, шутливо поклонившись, отложил лютню.

Бекманн, лениво опершись о бак с горячей водой, повернулся к Фаусту. Рядом с ним из омерзительного рта медной макрели текла тоненькая струйка.

- Поговаривают, что доминиканцы собираются дать взятку одному сговорчивому священнику, чтобы он осудил тебя в своей проповеди. Что же, о небеса, ты натворил, что так разозлил их?

Фауст лишь махнул рукой.

- Я сказал брату Иосафату, что первоначально его имя принадлежало вовсе не христианскому святому, а языческому богу, Бодхисаттве, глубоко почитаемому в Индии за то, что он много лет просидел под деревом. В восьмом веке Иоанн Дамаскин сделал рассказ о нем достоянием гласности посредством причудливого перевода искаженного арабского текста.

Если у Бекманна и был какой-нибудь изъян, то это была глубокая неприязнь к ссорам в любом виде. В его взоре появилась глубокая и, похоже, неизгладимая печаль, что лишь подчеркнуло его сходство со старой и мирной длинномордой охотничьей собакой.

- Зачем тебе понадобилось говорить такие вещи?

- Потому что это правда.

Сбрулиус рассмеялся.

- Вот, милейший Фауст, и затеян спор сквернейшего толка, и виновник этого - ты. Многие вещи - правда. Из них некоторые - правильны. Еще меньше - желательны. - Он был не самым умным в университете - его дар был скорее поэтическим, нежели аналитическим, - и оттого в разговоре в значительной мере полагался на парадокс, метонимию, литоты, перестановку слов, меняющую логический порядок, и другие подобные незначительные риторические уловки. У него не имелось врагов, кроме тех, что поневоле обрел своим неразборчивым распутством, ибо он не делал различия между мужчинами и женщинами.

- А я подумал, - угрюмо произнес Метте, - что для вас неортодоксальность и, вероятно, еретические взгляды - новая космология.

Этот худощавый мужчина был теологом и алчно стремился к более высокому положению в здешнем обществе, а равно и в университете. Жирный и ленивый Балтазар Факкус пожал плечами и протянул руку к пивной кружке.

- Это, вероятно, тоже. Тот факт - я знаю, что тебе неприятно слышать об этом, но таковы факты, - что Земля вместе с другими планетами вращается вокруг Солнца, неизбежно должен порождать противоречия. Я признаю это. Столь радикальный пересмотр общего предубеждения обязательно порождает врагов.

И все же - я слышал из своих источников о недовольстве брата Иосафата. Его лицо не побагровело исключительно потому, поскольку боялся, что обидит этим солнце. А неуважение к его имени вызывает у меня гнев.

Хорошо сказано, - заметил Мефистофель. - Расскажи им о том, как он мастурбирует.

- Славные мои друзья! - вскричал обеспокоенный Бекманн. - Давайте побеседуем как ученые, без нападок ad hominem [9] . Фауст, нет никакой нужды порочить имя брата Иосафата, особенно принимая во внимание, что он может принять это за личное оскорбление. И, Метте, - весьма скандально называть теорию Фауста еретической. Николай Кузанский предполагал нечто подобное, когда писал, что человеку, стоящему на Земле под солнцем, может показаться, что Солнце вращается вокруг него. Это - не более чем подтверждение твоей мысли.

- Нет! - воскликнул Фауст. - Упаси меня Господь от защитников вроде тебя, славный Бекманн! Твоя защита моих тезисов приведет к их полному забвению. Уверяю тебя, я намереваюсь лишь пересмотреть ваше понимание устройства вселенной. Взгляните на мои цифры. Вагнер! Принеси книгу! Вы увидите красоту, изящество и совершенную логику моей системы. Взгляните! Взгляните! Посмотрите же сами!

К разочарованию Фауста, только Факкус с ворчанием тяжело поднялся и вышел из бани. Подобно моржу, он прошлепал к ограде, похлопал себя ладонями по ягодицам, избавляясь от оставшейся воды, и протянул руки прислужнику, чтобы тот вытер их насухо. С учтивой помощью Вагнера, служившего ему подставкой, он небрежно пролистал рукопись, просматривая сразу по пять страниц. Затем, задумчиво почесывая нижнюю часть гигантского брюха, вернулся на свое место на краю ванны.

Наконец он изрек:

- Что ж, весьма мило и тщеславно, но в чем же суть? В том, чтобы найти оправдание этому ряду цифр? De minimum [10] , мой дорогой. Чтобы перевернуть вселенную вверх дном, нужна веская причина.

- В любом случае, - произнес Метте, - все это не выдерживает никакой критики. Если Земля вращается вокруг Солнца, тогда вокруг чего вращается Луна?

- Вокруг Земли, разумеется!

Леукополитанцы дружно расхохотались.

- Вот видишь? Одно слово - и отходишь от своего гелиоцентризма.

Туше! - воскликнул Мефистофель. - Стоит задуть в трубы, чтобы население могло собраться и засвидетельствовать, среди каких светочей мысли мы живем!

- Все тела взаимопритягиваются, - запальчиво промолвил Фауст, - в прямой пропорции к произведению их масс и в обратной квадрату их расстояния друг от друга. Луна, будучи пропорционально своему размеру ближе к Земле, захвачена ее полем притяжения, и обе вместе вращаются вокруг общей точки в пределах Земли, а также описывают орбиту вокруг Солнца как двойная планетарная система. Если бы вы изучали математику, то сами бы это поняли.

- Одна сложность, наложенная на другую сложность!

- Ничуть! Если бы только представили себе строение космоса как живого существа…

- Фауст, - решительно прервал его Бекманн, - ваши коллеги мягко и доброжелательно указали вам на вашу ошибку. Не капризничайте.

- Это не каприз и может быть доказано в трех словах: у Юпитера есть спутники! Я видел их в свой телескоп!

- Ну это уж слишком.

- Хватит с нас линз!

- Приходите сегодня ночью, все, и я покажу.

- Выходить из дома в безлунную ночь? - презрительно хмыкнул Метте. - Только глупцы, разбойники и астрологи бродят там, где нет света. У меня нет никакого желания подставлять голову под удар какого-нибудь безымянного мазурика, благодарю покорно. Пусть кто-нибудь еще принесет себя в жертву на алтаре вашей лженауки.

Выведенный из себя Фауст оглядел одного за другим своих голых товарищей. За исключением Метте, который глазел на него как на василиска, он не встретился взглядом ни с кем. Даже Бекманн смотрел куда-то в сторону.

- Хорошо! Вагнер! Неси сюда мои оптические стекла. Хочу показать действенность моего нового прибора прямо здесь! - Он подошел к ограде и на скорую руку установил и настроил телескоп. - Смотрите же сюда, в этот проем между зданиями и участком городской стены, а потом за деревья. Вы все увидите! Если вы посмотрите в мой телескоп, вам покажется, что деревья протянул к вам свои ветви. Вы сумеете даже сосчитать листья. Если на ветке сидит птица, вы с изумлением увидите, как раскрывается и закрывается ее клюв, когда она поет, и все это издалека, откуда вы не могли бы услышать эту песню. Теперь посмотрите вниз, где через ручей, змеящийся по лужайке, переброшен каменный мост… Ну, видите двух хозяек, остановившихся по дороге к рынку посплетничать? Через мою трубу вы сможете увидеть чудо: как их языки шевелятся, не исторгая ни звука. Идите же, Метте, идите, мой Фома неверующий, вам следует быть первым.

Метте отвернулся и промолчал.

- Нет? Тогда - Сбрулиус… Факкус? Подходите, уважаемые коллеги. Кто же будет первым?

Сбрулиус лениво приблизился к трубе и нагнулся, чтобы заглянуть в окуляр. Следуя указаниям Фауста, он навел трубу на отдаленный мост и настроил фокус. Некоторое время молчал. Потом поднял голову, чтобы взглянуть на мост, затем снова посмотрел в трубу.

- Удивительно, - пробормотал он. - Неужели с ее помощью можно видеть и через стены? А куда надо навести трубу, чтобы взглянуть отсюда на женскую баню?

Превосходно! Изобретению всего лишь день, а магистр Сбрулиус уже умудрился отыскать способ поставить его на службу своей похоти!

- Бекманн! - закричал Фауст. - Конечно же, вы не откажете в просьбе приятелю и ученому другу. Прошу.

Когда Бекманн посмотрел вверх через телескоп, в его взоре появилась задумчивость.

- Гм… занятное приспособление. Но нужно ли оно? Не далее как вчера Метте напомнил мне, что еще Аристотель точно описал этот феномен много лет назад.

- Ничего подобного!

- Нет-нет, описал, - недовольно вмешался Метте, - в своей « Физике ». Там объясняется, почему днем со дна пересохшего колодца видно звезды. Сам колодец, очевидно, служит подобной же трубой, не пропуская лишний свет на пути лучей. А оптическими стеклами служили сгустившиеся слои воздуха. Так что ваш прибор не представляет собой ничего нового.

- Вот и я замечу, - вставил Сбрулиус, - что наблюдения Аристотеля, даже сделанные невооруженным глазом, были совершенно недвусмысленны. Поэтому можно допустить, что он обратил внимание на это устройство не ради лавров «отца науки». Что достаточно хорошо для Аристотеля, то безусловно важно и для нас.

- Метте! - вскричал Фауст. - Вы - честный и достойный человек! Ваши доводы, хотя и неверные, питает здравый смысл. Станьте же моим первым новообращенным, мой самый суровый критик. Вот телескоп. Подойдите, посмотрите и поймите!

Метте упрямо затряс головой.

- Даже не посмотрите? - изумленно вскричал Фауст. Он указал Мете на телескоп. - Я либо прав, либо неправ. Как можно отказываться нагнуться на несколько сантиметров, приставить свой глаз к телескопу и посмотреть?

- Я не намерен публично оказаться причастным к вашему вздору, - с достоинством промолвил Метте. - Я верю в тот порядок, который с полной очевидностью знаю. И не знаю иного порядка, в который мог бы поверить.

- Поразительное недоброжелательство! Любопытно бы знать, какую выгоду сулит ваше упрямое невежество?

- Недоброжелательство? - Метте вскочил, сжав кулаки, смертельно бледный. - Невежество? Вы решили вознестись над своими товарищами; нам же отвели роль обеспечить это восхождение, позволить вам взобраться на вершину по нашим спинам, осыпать вас милостями и петь вам дифирамбы в обмен на дичайшую, самую фантастическую чепуху; и вы еще смеете говорить о невежестве и недоброжелательстве?! - Он оперся на протянутую Бекманном руку, но воспользовался ею, чтобы сесть обратно в ванну. - Вас поразил недуг нескромности.

- Это вызывает изумление! - гневно закричал Фауст, и кровь ударила ему в голову. Он почувствовал удушье, его щеки горели. - Вы бросаетесь оспаривать мою точку зрения прежде, чем я успел ее изложить. Ваши умы настроены против меня заранее, до того как я привел свои доводы! Вы, как попугаи, твердите одно и то же, и слова эти отнюдь не новы. Можно подумать… - Он запнулся. - Можно подумать, вы все до единого вступили в заговор против меня!

О-о! До тебя начало доходить.

Чувствуя неловкость, Бекманн произнес:

- Друзья, мы проведем диспут в другой день. А вам не следует думать, что мы устроили против вас заговор! Просто прежде чем выслушать объяснение ваших новых… суждений, не мешает прийти к единому мнению.

Долгое время Фауст не мог говорить. Затем, когда к нему вернулся дар речи, слова полились из него, подобно бурному течению, безостановочно, подстегиваемые возмущением и гневом:

- Я потрясен. Я явился сюда, к тем, кого считал благороднейшими умами в христианском мире, чтобы показать и обсудить новые секреты природы вселенной. Я припас для вас честь первыми узнать об этих чудесах во всех подробностях. Однако истина для вас - пустой звук. Все вокруг вас поражено гниением и невежеством. Вы, плюясь, порочите все, что красиво и хорошо, а потом пытаетесь убедить мир, что нет ничего вкуснее ваших экскрементов. Вы увиливаете от ответа, занимаетесь шарлатанством и путаетесь в логике, когда кто-нибудь спрашивает, что же открыли вы сами? Это невыносимо! Вы!…

Ага!

- Вы сводите меня…

Ну же, давай, скажи это!

- … с ума!

Спасибо, Фауст. Мой тезис доказан. Давай же убираться отсюда.

Вечером, вскоре после заката, Фауст шел через рыночную площадь, оглашая ее криками. Вагнер неохотно плелся за ним с телескопом, а Фауст призывал горожан пробудиться и выйти понаблюдать за звездами.

- Вы увидите кольца Сатурна! - вопил он. - Планеты, окруженные кольцами и множеством спутников! Галактики и туманности! Еще не изведанные чудеса!

Когда никто не вышел, он принялся реветь и орать, колотя в двери кулаками. Люди в своих жилищах отнеслись к этому по-разному. Кто-то смеялся; кто-то бранился; кто-то пододвигал к дверям мебель и громко напоминал, который час.

Слезы ярости и разочарования выступили на глазах ученого.

- Я предлагаю вам просвещение! - кричал Фауст. - Истину!

Никто не выходил.

Наконец, подавленный и удрученный, Фауст возвратился домой. Он отослал униженного и обессиленного Вагнера спать. Поздней ночью магистр уселся с Мефистофелем за бутылкой вина. Дьявол явился в обличье маленькой обезьянки с черной шерстью и злобными красными глазками.

- Я отправил, - произнес удрученно Фауст, - именно что сотни писем - и не получил ни одного ответа.

Мефистофель вскочил на письменный стол и начал искать у себя блох. Затем небрежно промолвил:

- Почта ненадежна, и даже в лучшие времена письму понадобились бы недели, чтобы проделать несколько десятков миль. Грязь, оползни, разбойники, слух о драконах на горных тропах - любое из перечисленного может на несколько месяцев изолировать город от остального мира.

- Все мои послания были приняты почтой, и некоторым из них не так уж далеко добираться. Но ни из Эрфурта, ни из Гейдельберга, ни из Кракова ответов пока нет. - В его бокале осталось мало вина, поэтому он взял бутылку и налил себе еще. - Почему ты выбрал столь нелепое обличье?

- Исключительно в честь вашей расы. Если сравнить человеческий ген с геном шимпанзе, обнаружится, что девяносто восемь процентов ДНК у них идентичны. Так что от обезьяны вас отделяет всего два процента. Два процента! - Мефистофель положил пальцы на свой анус, а потом - прижал к носу, и повторил это действие несколько раз, прежде чем успокоился. - И все же, как ни странно, клянусь, на мой взгляд эта разница даже меньше.

Фауст, обхватив бокал ладонями, покачал головой.

- Я публикую памфлеты, которые никто не покупает. Привожу ученых к себе в кабинет, чтобы они посмотрели в микроскоп, а они отворачиваются и в замешательстве трясут головами.

- Терпение, друг мой, терпение. Рим был разрушен не за один день. - Обезьянка со скучающим видом стала играть своими гениталиями. - Тем не менее никак не могу взять в толк, почему нужно дожидаться почты, если можно получить ту же самую информацию, всего лишь задав вопрос.

- А ты сможешь ответить?

Мефистофель зевнул, показав острые, как бритва, зубы.

- Тогда ответь. Почему мои письма так и не дошли?

- Тритемий написал математику-астрологу Иоганну Вирдунгу, называя тебя глупцом, шарлатаном и бесполезным болтуном, которого стоило бы как следует выпороть. Муциан Руф считает тебя продувной бестией и обманщиком. А возлюбленный тобой Писцинарий рассказывает всем, кто его слушает, что ты пьяница и бродяга. И только каретник из Нюрнберга радуется популярности и высокому доходу с изобретенных тобою пружинящих рессор. Сам император узнал об этом новшестве и приказал переделать все свои кареты. - Фауст негодующе хмыкнул. - Это только доказывает, что люди лучше понимают задницей, нежели головой. - Мефистофель окунул палец с длинным ногтем в чернильницу и задумчиво шевелил им. - Ты бы внял моему совету и прекратил зря тратить время на гуманистов, мыслителей и философов - эти скряги страстно влюблены в свои добытые тяжким трудом и долго копившиеся знания. Твои открытия лишают этих людей их достояния - а ты еще удивляешься, что они не желают тебя слушать? Лучше дай-ка мне список торговцев и механиков, инструментальщиков и других ремесленников и сделаем практические предложения для усовершенствования их дела.

- Я слагаю бриллианты к стопам мудрости, а ты требуешь от меня, чтобы я чистил конюшни всяких дураков.

- Именно так.

Фауст уныло положил подбородок на руку.

- Какое же чудо предъявить этим болванам с салом вместо мозгов, чтобы убедить их? Какое есть чудо, которое невозможно будет отрицать? - Мефистофель пожал плечами. - Мой воздушный шар… убедит ли он?

- Продавцы льна ворчат, что ты не собираешься заплатить им за полотно. Продавец олифы выражает те же сомнения. А белошвейки откладывают твои поручения в долгий ящик, пока у них есть работа, за которую они получают наличными.

- Снова деньги! Когда воздушный шар поднимется, денег будет уйма! Они польются из рук огромными пригоршнями, водопадом. И я буду осыпан богатством и славой!

Мефистофель изобразил гримасу полного неверия.

- Патронаж - далеко не самый ненадежный источник денег.

- Что же мне делать?

- Шепнуть на ушко советнику муниципалитета пару словечек, по которым он поймет, что тебе все отлично известно: «Тимоний, - скажешь ты. - День святого Мартина. На благо определенной дамы». Еще скажешь, что серьезно нуждаешься в серебре. Он поможет тебе, чем только сможет.

- О, порочный! Ты подстрекаешь меня к вымогательству!

- Как быстро ты улавливаешь суть вещей!

- Подобные советы не для меня!

- Жаль. - Мефистофель вытащил палец и с явным удовольствием начал лакать чернила длинным черным языком. - Тогда честность требует, чтобы твой воздушный шар зависел от более традиционных способов получения товаров без их оплаты.

- Они будут оплачены. Я за это ручаюсь. - Ученый снова вздохнул и осушил бокал. - Ох, эти сладостные хлопоты!… Сколько они будут продолжаться?

- Самое малое до весны. Обещаю, Фауст: придерживаясь стези правды, ты добьешься всего, чего пожелаешь. Однако за перевозку тебе придется заплатить авансом. Терпеть холод, голод и насмешки тупиц.

- Может ли такое быть? - простонал Фауст.

- Может. Ради победы тебе придется вытерпеть больше, чем когда-либо доводилось ученому.

Как и предсказывал дьявол, зима выдалась жестокая. Фауст жил бережливо, питаясь ячменем и овсянкой, пил чаще воду, чем пиво, и месяцами сидел без куска мяса. Он продал свое лучшее платье и залатал прохудившееся. Обогревал комнаты плавником и опавшими листьями.

То немногое, что Фауст получал за регулярные лекции, едва ли шло в зачет, хотя в университете он все же являлся mathematicum superior [11] , профессором астрономии, и кафедру предоставил ему сам курфюрст. Это, естественно, вызывало критику, однако положение Фауста было надежным. Так он говорил себе. И все же это мучило его.

Худшим из многочисленных унижений для Фауста было то, как студенты вели себя на его вечерних лекциях, куда он зазывал всех, кто даст себе труд на них прийти. Ученики посмеивались над его странным выговором, глумились над тем, что следовало бы принимать с покорной благодарностью. Фауст бросал на них взгляды, поводил плечами, подобно большому медведю (в арктических областях жили белые медведи и примитивные, но бесстрашные люди, которые охотились на них с копьями с костяными наконечниками; он их видел), и упрямо продолжал читать лекцию, поскольку желал достичь того, чтобы из сотни, из тысячи нашелся хотя бы один студент, чьи глаза, уши и разум были открыты.

Он был готов читать лекции до хрипоты. Он рассказывал для всех, кто готов был его слушать. Однако слушали немногие.

Когда на смену зиме пришла весна, количество студентов на его лекциях заметно сократилось. Шалопаев и гогочущих олухов поубавилось, когда занятия стали более сложными и требовали большего сосредоточения. Наконец осталась только кучка самых многообещающих молодых людей. И, конечно, Вагнер. Со стороны - как и при взгляде изнутри - казалось, что их неправдоподобно мало. Ради двоих из них, которые не знали латыни - и потому прогуливали другие курсы - Фауст читал лекции на старом добром немецком. Что лишь усиливало презрение со стороны научной общественности.

Во время лекций Вагнер делал заметки, которые его учитель намеревался переработать в учебники. Поскольку денег, чтобы их переплести, не было, Вагнер связывал листки веревкой, выпрошенной у снисходительного мясника. А долги Фауста росли как на дрожжах.

У ученого ушло так много денег из гонораров за обучение, что в целом он потратил больше чем за год вперед. Торговцы, ничего не ссужавшие в кредит, быстро прекратили с ним все дела. Хитрость заключалась в знании сезонных ритмов бедности и прихода денег для всех профессий, потому что в кредит можно дать перед предстоящим притоком денег, но следовало отказать, если такой приток не ожидался. Задолженность Фауста уже превысила все возможные сезонные колебания. Никто больше не давал ему в долг. Но все же кое-кто соглашался работать за его обещания.

Оставшееся он тратил очень осмотрительно, заботясь в первую очередь о том, чтобы работа над воздушным шаром не останавливалась.

Наконец в один погожий и теплый весенний денек, незадолго до экзаменов, распространилась новость: воздушный шар готов. Вагнеру вручили щетку, ведро клея и рулон наспех намалеванных афиш и послали в город, чтобы оклеить стены извещениями:

ПРИХОДИТЕ - И УВИДИТЕ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ ПОДЪЕМ «ДЕДАЛА»

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ОСВОБОДИЛОСЬ ОТ ТИРАНИИ ЗЕМЛИ ДРЕВНЯЯ МЕЧТА СТАЛА ОБЫДЕННЫМ ФАКТОМ СМЕРТНЫЙ ЧЕЛОВЕК ВОСПАРЯЕТ ОРЛОМ О - о - о - о - о - о - о - о - о - о - о - о - о - о - о - о! ЭТО ЧУДО БУДЕТ ЯВЛЕНО В ДЕНЬ ВОЗНЕСЕНИЯ РЫНОЧНАЯ ПЛОЩАДЬ | | В ПОЛДЕНЬ

- Что это за новое кощунство? - грозно осведомился брат Иосафат. Он остановил Фауста на улице и резко сунул афишу ему под нос, слишком близко, чтобы ее можно было прочесть, но не настолько, чтобы ученый не разглядел размеры и мощь огромного кулака монаха. Фауст улыбнулся.

- Подожди и увидишь.

- Летают только птицы, ангелы и святые. А ты ни то, ни другое, ни третье.

- Да, я не ангел и не святой, не стану спорить. Но, по-моему, птица не такая уж сложная штука. Да ты и сам не менее причудлив, чем птица, как я погляжу.

Не сдержав гневного вопля, брат Иосафат смял афишу и швырнул ее Фаусту в лицо. Повернулся и стремительно удалился.

Воздушный шар, медленно наполняясь воздухом, раздувался и поднимался над рыночной площадью, словно из земли высовывалась огромная голова, плод галлюцинации. Фауст приглядывал за тем, как Вагнер поддерживал огонь под приспособлением из гибкого рукава и кожаного раструба, направляющим горячий воздух. Плавными рывками воздушный шар отделился от земли, натянув удерживавшие его канаты. Теперь он рвался ввысь.

Собралась огромная толпа. Ее сдерживала шеренга студентов - все это были добровольцы, жаждавшие принять участие в удивительном представлении, и что бы они ни думали о рассудке Фауста, каждый из них был одобрен Мефистофелем как заслуживающий доверия.

Воздушный шар продолжал увеличиваться. Льняная ткань была сострочена из трех круговых кусков: черный сверху, затем голубой и после - строгий белый. Шар был густо пропитан эластичным клеем, поэтому мог удерживать горячий воздух.

- Лучше бы, конечно, шелк, - пробормотал Фауст, глядя вверх, - и еще неплохо бы использовать водород.

- Водород? - спросил кто-то из студентов.

- Его предостаточно в воде. Но лучше всего - гелий.

Фауст стоял рядом с плетеной корзиной.

Двое студентов хулиганского вида - Фриц и Карл, оба любимчики Фауста - держали наготове топорики, чтобы обрубить державшие шар канаты. Рядом мрачно стоял третий, Ганс Меттерних, которому Фауст сказал, что если он проявит свою обычную ловкость, то при всем народе оттяпает себе левую ногу или, что еще хуже, опрокинет корзину и вывалит пассажира на землю.

- Ждите моего распоряжения, - весело произнес Фауст, грозя им пальцем. - Иначе воздушная карета умчится без меня.

Воздушный шар наконец наполнился, и гибкий рукав отбросили в сторону. Теперь напуганная толпа смотрела вверх, на то, что висело над ними, - на наполненные воздухом матерчатые круги, выглядевшие как уставившийся вниз чудовищный глаз. Фауст забрался в корзину, и этот глаз слегка опустился, а затем снова поднялся.

Кто-то в толпе схватил камень с намерением швырнуть его в воздушный шар. Ганс, с большей ловкостью, чем когда-либо проявлял на учебных занятиях, заломил потенциальному противнику руку и прижал его к земле. В один миг настроение толпы изменилось. Брат Иосафат протиснулся сквозь собравшихся к Гансу и его прижатому к земле сопернику. В нескольких местах вспыхнули потасовки. Вагнер приладил к шару балластные мешки; теперь он повернулся, чтобы присоединиться к студентам.

Но Фауст схватил Вагнера за пояс и оттащил его назад.

- Нет, нет, мой юный друг, - сказал он с радостью. - Ты служил мне хорошо и преданно - и должен получить свое вознаграждение.

Ученый пребывал в отличном настроении; казалось, происходившее забавляло его, словно все вокруг было какой-то громадной шуткой, понять которую можно было лишь с расстояния.

Втаскивая испуганного Вагнера к себе в гондолу, Фауст махнул рукой своим юным помощникам с топориками.

- Давайте! - крикнул он. Сверкнули лезвия, два сильных удара обрубили канаты.

Воздушный шар двинулся вверх.

Он поднимался медленно, перпендикулярно земле, так что не возникало ощущения, что он движется. У Фауста создалось впечатление, что земной шар очень плавно уходит от него, пятясь. То, что мгновение назад выглядело как шайка разбойников, теперь стояло молча в благоговейном изумлении. Ганс и его противник прекратили драку и, разинув рты, глядели вверх.

Упав на колени, брат Иосафат воздел руки к небесам и начал громко молиться, взывая прекратить жестокое нарушение естественного порядка.

- О Боже, низринь этих летателей! - зычно ревел он. - Пусть мстительные ангелы собьют с неба это богохульство!

Среди спокойных лиц, уставившихся кто вверх, кто вниз, один из них, художник Кранах, начал неистово рисовать, суетливо то поднимая голову к небу, то опуская взгляд к бумаге, в то время как его руки бегали по листку. Взлетел камень, но не долетел до воздушного шара. Того, кто его бросил, Фриц, Карл и Ганс повалили на землю. Вздымались и опускались тяжелые кулаки.

Фауст, поддавшись внезапному импульсу, схватил мешок с балластом и сыпанул песком в обращенные к небу лица. И захохотал, когда толпа заорала и принялась поносить его последними словами, размахивая руками, как участники пикника, удирающие от осиного роя.

- Стой, стой на коленях, брат Иосафат! - кричал Фауст. - А я останусь на воздушном шаре! Мы еще поспорим, кто из нас ближе к Богу!

Шар плыл в полной тишине, и Фауста охватила фантастическая радость. Глядя вниз на бурлящую толпу, он чувствовал презрение, смешанное с любовью ко всем этим людям. Милые ничтожные людишки - вы похожи на муравьев! Стоит ему кинуть вниз башмак, и он раздавит их. А если плюнет, они утонут в его слюне.

Вагнер, оцепенев, стоял рядом, вцепившись в край корзины. Его глаза были как блюдца. Лицо побелело от изумления.

Воздушный шар поднялся выше колокольни. Город с его улочками лежал внизу, видный более четко, чем на любой карте. Затем шар подхватил ветер (однако они его не почувствовали), и они пролетели над замком. Во дворе замка на них глазели солдаты с открытыми ртами. Фаусту пришло в голову, что их запросто можно забросать камнями или даже бомбами с черным порохом; что крепости и городские стены ничего не значат в дерзком новом мире, который сейчас рождался.

- Что, Вагнер, - ликующе промолвил Фауст, - ты по-прежнему считаешь меня безумцем?

Вагнер одним движением повернулся и резко простер руки к учителю, склоняя к нему голову.

- О учитель! - вскричал он. - Простите меня за то, что я сомневался в вас!

Менее чем через полчаса они опустились на поле в пяти милях от города; корзина опрокинулась, и Вагнер вывалился на землю. Сломанная нога была невеликой расплатой за совершенный полет, но это могло осложнить победное возвращение в город. Впрочем, сейчас все казалось прекрасным.

- Мы пережили долгую суровую зиму, - произнес Фауст. - Но теперь весна, вся природа расположена к нам и нашей работе. Вся Европа ляжет к моим ногам. Впереди ждут лишь слава и богатство.

На следующий день кредиторы Фауста собрались в ратуше и дружно поклялись подать против него иск.

5. МНИМЫЙ РАССВЕТ

За час до рассвета пронизывающий холод и неверный свет растворились в безоблачном небе над Виттенбергом. Жирные мухи-однодневки, комары и прочие обитатели берегов водоемов, рыщущие в поисках питания, внезапно вылетели из света и вторглись в темный город. Описав над ним пять огромных кругов, они пронеслись над темными и пустыми улицами, над складами и колокольней, над университетом и замком и вернулись в свет. Какое-то время под куполом света были видны двое мужчин на телеге - но вот она укатила в поля, и город, с его богатством, людьми и проблемами, под непрерывным действием всеобщего растворителя, известного как «сейчас», канул в небытие.

В мансарде за городской стеной студент, который, потратив всю ночь и б?льшую часть двух свечей, без устали корпел над переводом десяти страниц бессмертной риторики Цицерона, услышал цок-цок копыт и скрип деревянных колес. Он резко вскинул голову и тупо уставился на оштукатуренную стену, мыслями все еще погруженный в римскую славу и воспоминания о своей давней поездке в Париж.

- Какая-то ранняя пташка, - вслух произнес он.

Булыжник был холодным и влажным. Из-под копыт запряженной в повозку лошади шмыгнула крыса. Она стремительно пробежала по мозаике из луж, по колее, выбитой колесами повозок и копытами, по битому кирпичу - и скрылась в своем логове, вход в которое прятался среди груды разбитых ручных тележек и гнилых досок. Остановившись у входа в нору, крыса оглянулась на людей блестящими глазками-бусинками. Где-то вдалеке залаяла собака. Надменно взмахнув хвостом, крыса исчезла в норе.

Следующим, кто увидел проезжающую повозку, был седобородый старик Мафусаил, живущий скорее как крыса, нежели как человек, - в дубовой бочке, наполовину врытой на рабочем дворе добросердечного плотника, чьего имени он даже не знал. Устроившись в своем прибежище, согбенный, он стоял на четвереньках голый; когда повозка проезжала мимо, старик повернул голову, подметая бородой землю. Его голос напоминал завывание:

- О лакедемоняне, обуздатели превосходных коней, осквернители Гесихия, - кричал он. - Ваши члены скованы бесстыдной надеждой; ваши брови победно искривились близ вод Алфея [12] . Иксион, навечно привязанный Зевсом к своему крылатому колесу, описывает круг и громким криком передает свое послание смертным: «Велика сила Богатства; и в конце всей горечи ожидает сладостное осознание, что все было неверно: лучшее из всех вещей - это вода».

Давным-давно, до того, как лишился разума из-за заучивания наизусть античных текстов, он был ученым, и его безумные декламации по-прежнему были весьма популярны на студенческих пирушках.

Слушая его, молодой человек усмехнулся и запустил руку в свою суму, чтобы бросить кусок хлеба безумцу. Его забинтованная и в лубках нога болела и пульсировала от каждого толчка, и он дрожал от холода. Однако он ощущал необычную уверенность в себе, совершенное спокойствие и готовность к любым предстоящим событиями. Каждый предмет он видел так, будто смотрел на него в последний раз, и всплески страха лишь укрепляли этот его настрой.

- Будет прекрасный денек.

Его темнобородый товарищ хмыкнул. Несмотря на суровую зиму и на то, что его сердце волновалось не меньше, чем у его молодого друга, он был спокоен.

Перед самой повозкой, как бы указывая ей дорогу, не видимый и не замечаемый никем, кроме более старшего человека, по улице города проворно несся пляшущий демон. Его лапы, два темных языка пламени, коснулись покрытого мхом края колодца, затем соломенной крыши, крыльца с покосившейся дверью, затем оконной рамы. Его смех звучал только для одних ушей.

Повозка остановилась на площади между замком и его церковью. Западные ворота все еще были заперты. К востоку от города, за Ростокскими воротами, ожидая, когда солнце разгонит тьму, несколько словоохотливых пожилых славянских крестьян, сидя возле своих повозок, старательно обменивались обрывками сплетен и прочей болтовней, чтобы разносить их далее по округе. Вместе с ними сидел и стражник, и правящий повозкой бородач не сомневался, что поутру стражник будет страдать с перепоя и поэтому будет безразличен ко всему.

Бородач был настроен мрачнее некуда. Очень тяжело скрываться от долгов. Но если это делать, то лучше сейчас: экзамены начинаются меньше чем через неделю, и кто заподозрил бы, что учитель исчезнет раньше, чем соберет обильные гонорары? Между тем, все были убеждены, что он улетел и теперь надолго исчезнет. Он принял добрый совет, какими дорогами идти. И не боялся преследования. Он испытывал только горечь стыда.

Утренний ветер принес с болот из-за стен сернистый запах вместе с гнилостным смрадом застоявшейся воды. Эти запахи смешивались и сливались в алхимическом браке с обычной уличной вонью людей, собак и свиней, питающихся отбросами, чтобы сформировать букет, густой и проникающий во все закоулки, как зловоние дворового нужника.

Глухой и рассеянный старый брат Иероним спешно переходил парк. Несколько молодых мужчин весело окликнули его, но он не заметил. Даже не взглянув на них, он быстрыми шажками поднялся в шлосскирхе, взял у своего служителя ключ и отпер церковные двери. Новость недели распространялась быстро. Двери с грохотом затворились за ним.

Лошадь повозки фыркнула.

Молодой человек хлопнул по своему камзолу обеими руками.

- Вы станете счастливее, когда мы наконец отправимся в путь, - произнес он.

- Ничто не сделает меня счастливее. Ничто… кроме… - Мужчина постарше осекся и вскинул голову, будто услышал предложение. - Да, - произнес он с внезапной силой. - Да, точно, так я и сделаю!

Он поспешно схватил веревку и начал вязать узел. Сбросив капюшон, он, как терьер, начал рыться в мешках и баулах и спустя несколько минут вытащил молоток с квадратной передней частью и тупой задней, гвозди и лист пергамента.

- Подожди-ка здесь, - произнес он.

С большим листом бумаги в руке он поднялся по лестнице, ведущей в церковь замка, по дороге то исчезая в тени, то появляясь снова. Дверь была вся уклеена бумажными листками - объявления об экзаменах, сатирические листки, тезисы, представленные для обсуждения, - один поверх другого, местами до пары сантиметров толщиной. Он начал пригоршнями отрывать их. Затем пятнадцатью сильными ударами молотка прибил плакат. Грохот этих ударов эхом разнесся по городу громче барабанной дроби.

Этот звук вспугнул голубей, и молодой человек нервно оглянулся через плечо. Студент в мансарде поднял взгляд, покачал головой, тяжело вздохнул, отложил в сторону листки с переводом Цицерона и прижал их чашкой для умывания. Брат Иероним слегка нахмурился, полуобернулся, но затем решил, что ему показалось. Больше никто не обратил внимания.

Суровый человек с черной бородой бросил молоток в повозку и взобрался на передок.

- Вот! - громко проговорил он. - Это встряхнет их ничтожный провинциальный мирок! Встряхнет посильнее, чем они встряхнули меня! Я поджег запал бомбы, Вагнер. Весь черный порох мира, если собрать его в этой церкви, не произведет взрыва и вполовину такого грандиозного, как мой.

И он стал дожидаться вопроса, ибо не сомневался, что его зададут.

Однако Вагнеру не было нужды спрашивать или знать, о чем говорилось в плакате или что он вообще означал. Он больше не ощущал ни следа страха или недоверия; полет на «Дедале» восстановил его утраченную веру в Фауста. Он пережил нигредо недоверия и вышел из него с верой сильной, как никогда. Теперь он твердо знал, что больше не усомнится в своем учителе.

В церкви брат Иероним упорно смотрел на один особенный угол витража «Святой Сераний», ожидая, что луч света ударит именно туда . Таков был его особый дар - определять точный момент рассвета, несмотря на смену сезонов, даже в очень облачные дни, и хотя косноязычный брат Иероним не смог бы точно объяснить, как он это делал, - благодаря этому умению он снискал свою толику славы. Когда он определял, что момент настал, то хватался за веревку колокола и тянул. Колокол сопротивлялся, покачивался, дребезжал. Но брат Иероним уверенно держал веревку своей старческой мозолистой рукой, снова тянул, тащил, отпускал. Он слышал колокол очень слабо, словно тот звучал под водой, а били в него тритоны в далеком городе атлантов. Однако он чувствовал его вибрацию. Это-то он ощущал, как любой другой человек.

Когда колокол зазвонил, Вагнер посмотрел наверх. Фауст не обратил внимания.

Из ворот к Косвигу донесся стон дерева и металла. Стражник отпер городские ворота для проезда в дневное время. Снаружи мир казался ярким от надежд. Солнце уже поднялось.

Утро наступило.

Фауст взобрался в повозку. Он громко шмыгнул носом и натянул поводья. Лошадь навострила уши и приподняла тяжелое копыто.

Повозка покатила прочь от церкви, проехала через ворота и двинулась по дороге прочь от города. На левой половине дверей церкви, оставшейся позади, белел прямоугольник плаката. На нем были аккуратно, но в странном расположении начертаны пером сто с лишним квадратов, объединенных в девять рядов, впрочем, не все из них длинные. В каждом квадрате стояли цифры и символы, в определенных местах стояли обозначения величины атомного веса, валентности, электронных оболочек и подобной эзотерики, чтобы человек посвященный и знающий сумел расшифровать применение и значение этой таблицы. Над всем этим превосходнейшим готическим почерком Фауста бежал заголовок: ПЕРИОДИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ЭЛЕМЕНТОВ.

6. ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИМЕНЕНИЕ

На второй вечер своего пребывания в Нюрнберге Фауст отправился на прогулку с дьяволом. Они пошли на восток, миновали монастырь Святой Екатерины, где держали свои певческие школы мейстерзингеры [13] , и направились туда, где укрепленные стены были пробиты ради двух притоков Пегница, так что в самом сердце города образовался узенький зеленый островок. Шесть прочных мостов позволили разбить там парк и луга общего пользования; и они перешли через один из них. Солнце только что село, погода была прекрасная, воздух чист, краски - мягки, и башни городской стены - легендарные башни, гордость горожан, всего триста шестьдесят пять, по количеству дней в году, - представали во всей своей красе. Была суббота, и все достойные люди вышли прогуляться и себя показать, хоть и одетые не совсем пышно, дабы не нарушать законы, регулирующие доходы населения.

Ты слушаешь меня, - проворчал Мефистофель, - но не пользуешься моими советами.

- Они нам совершенно непонятны, - проговорил себе под нос Фауст, кланяясь проходящему мимо бюргеру, который ответил ему учтивым поклоном.

Ты похож на мальчишку, который так рвется построить шалаш на дереве, что лезет в сад еще до того, как дуб пророс из желудя. Весьма неразумно считать, что тебе удастся произвести революцию в науке вашего мира, не усовершенствовав сперва технологию. Если ты попытаешься построить свой шалаш сейчас, то лишь потопчешь семена.

- Я ученый, а не слесарь.

Чтобы переделать мир, помимо книг, требуются и молотки; нужно не только болтать, но и попотеть. Революция - это не пирушка на природе. Ты можешь приводить сколько угодно самых разумных доводов, но все твои изящные рассуждения не убедят ровным счетом никого. Вера требует демонстраций, а для них тебе понадобится циклотрон.

- Оставь эти тщетные попытки убедить. Лучше развлеки меня.

О, запросто!

Этим вечером Мефистофель предстал в обличье татуированного американского дикаря: из одежды - только набедренная повязка, в растянутые мочки ушей вставлены деревянные круги. С собой он нес длинное копье и небольшой кожаный мешочек, свисающий с ремня на шее. По бокам голова была выбрита наголо, а из хохолка торчали перья попугая макао; зубы же были подточены так, что стали острыми. Но при этом его манера держаться, жестикуляция и горделивый взгляд были просты и непринужденны, поэтому он являл собой необычную смесь благородства и звериной чувственности.

Какая область знаний лучше подходит твоему теперешнему настроению: физика, химия или биология?

- Покажи мне незнакомое существо, - ответил Фауст, подумав прежде всего о Dinosauria , этих титанических чудовищах, правивших миром невероятно много миллионов лет назад, о существовании которых он впервые узнал в таверне на пути из Виттенберга в Нюрнберг. - Что-нибудь настолько мне неведомое, что оно повергло бы меня в изумление. Что-нибудь намного необычнее, чем жирафы, и более опасное, чем электрические угри. Что-нибудь приятное глазу и при этом приводящее разум в замешательство.

Мефистофель положил копье на плечи и свесил с него обе руки, словно был на распятии.

Необычайно опасное, один даже вид которого приводит в смятение. - Его рот исказила жестокая улыбка. - У меня есть как раз такая штучка. Смотри! - она идет сюда!

Мимо них прошла молодая скромно одетая женщина. Узнав Фауста, она приветливо улыбнулась и кивнула. Когда Фауст посмотрел ей вслед, дьявол взял его за руку.

Хорошенькая пташка, а? Любимая дочь нашего домовладельца. Если рядом не будет ее матери, она тотчас же задерет перед тобой юбки. Да и мамаша едва ли лучше; достаточно сказать приятное словечко, и можно пощупать ее в темном уголке. Она, конечно, выглядит уже не так миловидно, но ведь ночью все кошки серы. - Он указал копьем через реку, туда, где из окна задумчиво смотрела темноволосая девица. - Тихая женщина с обманчиво скромным взглядом. Но у нее сифилис, и этого достаточно, чтобы ее отвергнуть.

- Ого! Ты выступаешь в роли сводника? - Ученый не сумел сдержать смех. - Надеюсь, это не все твои таланты?

Информация есть информация, Фауст. Знания есть знания. Я не делаю различия между высоким и низким.

Они прошли по островку еще несколько шагов. По обоюдному согласию они некоторое время следовали за девушкой вдоль реки, затем свернули в глубь острова, прошли через скошенную лужайку и оказались под деревьями.

- Вернемся же к дочери нашего домовладельца. Хотелось бы тебе завести на месяц интригу по полной программе, с ложью и дарением цветов, пламенными письмами, робкими поцелуями и лукавыми обещаниями - дочь соревнуется с матерью, то есть опыт против молодости. Каждая безумно хочет доказать, что она трахается лучше. Вижу, эта мысль уже заинтересовала тебя!

- Мне трудно поверить, что женщины, к которым я всегда относился как к существам много более чистым и духовным, нежели мужчины, могут вести себя столь омерзительно.

Омерзительнее, чем мужчины, которые ими пользуются? А не ты ли сам, еще студентом в Кракове, однажды заплатил двум женщинам, чтобы…

- Это были шлюхи! Опустившиеся твари, едва ли достойные называться священным словом Женщина. Глупо с твоей стороны тратить дыхание на упоминание о них.

Женщины, Фауст, так же похотливы и вероломны, как и мужчины, так же лишь прикидываются скромными. Однако мужчины создали ложь, чтобы управлять ими. Желание властвовать родилось из их нехватки, и чтобы восполнить недостаток того, что все могут получить и все сильно желают, необходимо провозгласить обоснованность необходимости лжи и запретов.

Они прошли лаймовую рощицу, высаженную отцами города специально, чтобы хоть отчасти заглушить смрад, исходящий от бродяг. Когда Фауст остановился, чтобы насладиться благоуханием, Мефистофель указал копьем на высокую эффектную женщину, идущую впереди по аллее. Богато одетый голландский купец, прогуливающийся вместе с нею, снисходительно улыбнулся.

Вот идет знаменитая куртизанка, переспавшая с таким количеством знатных особ, что ныне она уважаема как десять замужних женщин. Ночь, проведенная с ней, обойдется тебе в месяц ухаживаний и намного больше серебра, чем у тебя есть. Гигантские денежные вложения, чтобы остаться целомудренным с точки зрения досужих домыслов и веры! И при этом большинство мужчин, притязающих на ее внимание, не смогли бы купить и брюквы на месяц. Тебе хотелось бы самому оценить, какой прелести еще не добился ее друг, герр Ван т\'Хоорт, - что скрывается под этими красивыми и, к сожалению, защищающими от чужих взоров одеждами?

- А ты можешь показать?

Я в твоем полном распоряжении. Только прикажи.

- Ну так покажи.

Мефистофель снял с шеи мешочек и высыпал из него на ладонь нечто, на первый взгляд весьма напоминающее мелкие камешки, но на самом деле это были побелевшие черепа крошечных птиц. Он сложил ладони, растер черепа в пыль и подбросил полученный порошок в воздух. Красочный туман сам собой распространился вокруг, заставляя цвета окружающего мира расплываться и закручиваться.

Когда зрение Фауста прояснилось, а картинка обрела четкость, он обнаружил, что разглядывает обнаженное тело куртизанки. Она была средних лет, и Фауст заметил, что ее черты и все остальное оплыли; что подбородок у нее не такой прямой, как казалось; а живот менее крепкий, чем когда-то; что ее груди с большими сосками заметно обвисли. И все-таки стройные сильные ноги и героически крепкий торс делали ее совершенной амазонкой, за исключением одного обстоятельства - и едва ли это был изъян: она не пожертвовала грудью ради совершенства стрельбы из лука. Даже в начале отцветания на нее очень даже стоило взглянуть.

Когда проститутка приблизилась, Фауст отвесил ей глубокий поклон. Его восхищение, по-видимому, отразилось в улыбке, ибо она немедленно остановилась, чтобы пофлиртовать.

- Вы одеты как ученый, - промолвила она. - А кланяетесь как придворный.

Фауст пристально смотрел ей в глаза, борясь с порывом посмотреть ниже и более похотливо. Улыбка женщины стала шире, а губы повлажнели. У нее были голубые бесстрашные глаза: глаза женщины, которая творит все, что ей угодно, и никогда впоследствии не раскаивается.

- Тому виной ваша красота, мадам. Стоя под вашим взором, я освещен лучами великолепия, как и любой другой мужчина. - Купец Ван т\'Хоорт слегка нахмурился, но отмахнулся от беспокойства молочно-белой рукой. - Стоит вам отвести свой взгляд, и я вновь поблекну и превращусь в невзрачного и недостойного ученого.

- Вы забыли о вашем призвании, сударь. - В ее глазах проскользнули огоньки веселья. В свете сумерек ее сложение казалось просто исключительным, в любом месте, куда, о чем она ни за что не догадалась бы, забирался его взгляд. Глубокий пупок - как будто кто-то вдавил кончик пальца в свежее тесто. Вагину окаймляли золотые пушистые волосы. - Множество придворных дам жаждали бы познакомиться с человеком, который упрямо отрекается от них посредством столь благородного обмана.

Она протянула руку своему сопровождающему и, взмахнув невидимыми шелками, продолжила прогулку. Фауст пристально смотрел ей вслед, наблюдая, как весело и плавно покачиваются ее ягодицы при каждом шаге.

У тебя превосходно получилось! Если бы не ее спутник, здравый смысл и профессиональная этика, а также неподходящая фазы луны, - уверяю, утром вы бы с ней завтракали в постели.

Со смешанным чувством изумления и недовольства Фауст проговорил:

- Неужели со всеми женщинами так просто? Неужели их всех можно покорить словом, улыбкой, ярким шарфиком или пригоршней монет?

Каждый человек имеет свою цену, и очень часто эта цена на удивление мала. Фокус в том, чтобы знать, какова эта цена, лучше, чем они сами.

Они остановились, чтобы развлечься, глядя на забавную группу мальчишек, стреляющих из лука по соломенному сарацину. Всякий раз, когда стрела попадала в цель, раздавались громкие победоносные крики.

Однако давай расширим наш эксперимент. Я продолжу раздевать догола славных нюрнбергских женщин, чтобы они представали твоему взору в чем мать родила. Ты будешь выбирать, а я буду описывать тебе последствия; таким образом мы подберем тебе подружку на сегодняшнюю ночь, доступную, сговорчивую и похотливую, такую, что порадует все твои чувства!

- Давай!

В этот чарующий вечер все женщины, каких встречал Фауст, представали для его волшебного зрения сохраняющими на себе лишь драгоценности, туфельки, шляпки и иные украшения, но начисто лишенными скрывающей их тело одежды. Перед ним раскрывались все женские типы. Мефистофель играл роль пекущегося о покупателе торговца, описывая качества и достоинства или скрытые изъяны каждой и указывая для каждой разумную цену. Казалось, все женщины были ему доступны, а весь Нюрнберг превратился в его гарем.

Он бродил по острову в полнейшем экстазе.

Везде было очень красиво. Пасущуюся группку ручных оленей вспугнуло приближение какой-то низенькой и плотной женщины. Фауст осмотрел ее бедра, груди и живот, которые весело розовели перед его взглядом. Она поспешно удалилась.

В ней течет крестьянская кровь, - заметил Мефистофель. - Такие женщины целый день могут работать мотыгой или ночь напролет заниматься супружеской «пахотой», но, как правило, муж редко предоставляет ей драгоценную возможность продемонстрировать свою выносливость. Она может лечь и с тобой, и с тремя сразу.

Фауст шагал по дорожке, клянясь и улыбаясь. Навстречу проследовала стайка изящных нимф; они весело щебетали о чем-то, размахивая руками, как птички, а их плоть светилась. Некоторые были невзрачны, некоторые - нет; и все же их тела все были по-своему красивы, некоторые - сочны и изящны, некоторые - скромны, а другие - экстравагантны. Однако они обладали двумя общими чертами: у них были короткие волосы, и вместо украшений между их изящных, пухлых, выдающихся вперед, нежных и пышных грудей висели распятия. Фауст сразу же понял, что эти женщины - монахини.

Их заполучить трудно, но я все-таки могу указать тебе двух-трех, которых можно уговорить прислонить к стене монастыря лестницу.

- Это же невесты Христовы! - потрясенно воскликнул Фауст.

О, пусть это тебя не беспокоит.

Монашки проследовали мимо с веселыми приветствиями, при этом Фауст заметил, что у одной - с худыми бедрами и почти мальчишеской фигурой - на грудях и животе, а также на внутренних сторонах бедер ярко алеют какие-то полукружия. Он на мгновение пришел в замешательство. До него сразу же дошло, что эти полумесяцы - отметины, оставленные человеческими зубами; такие укусы оставляют в разгар страсти.

Фауст часто заморгал; Мефистофель улыбнулся и не проронил ни слова.

Мимо прошла беременная, ее приятно выпуклый живот излучал свет, напоминающий лунный; плоть светилась здоровьем. (Над ее новым мужем нависла угроза банкротства.) Затем худенькая девушка, почти совершеннолетняя, с ногами как у жеребенка и совсем недавно оформившимися грудями. (Соблазни ее сестру, и она тоже будет твоя.) А вот гордой походкой следует рыжеволосая жена муниципального советника: огромные толстые груди, волосы на лобке, как разгоревшееся пламя. (Примени силу, и она покорится.)

- Я изумлен, - проговорил Фауст. - Как мне выбрать?

На землю уже опускалась ночь. Верхняя часть Кайзербурга, расположенная на вершине скалы, светилась отражением солнечного заката; каменные здания, сгрудившиеся внизу, ловили этот тусклый свет, который их крыши с оранжевой черепицей делали теплым и рассеивали на окружающее; внизу деревья уже стали холодными и темно-зелеными; среди их ветвей светились окна гостиницы, одной из нескольких на островке. Висячие фонари на столбах освещали входы в огороженные дворы харчевен, где деревянные столы были расставлены как придется, прямо на траве. Между ними, как правило, ходил кто-нибудь из прислуги со свечой в подставке, старательно подсвечивая всем посетителям.

Официанты с подносами, нагруженными едой, сновали между кухней и столами. Веселящаяся толпа на освещенной лужайке шевелилась в слабом своем бурлении, смеясь, произнося тосты, переходя от столика к столику. Женщины, обнаженные, с блестящими глазами, напоминали наяд; мужчины в костюмах с разрезами на рукавах и штанах, сделанными так, чтобы не скрывать крепкие мышцы, обходительно составляли компанию в танце своим грациозным дамам. Несколько женщин помоложе украсили волосы цветами, а спутник одной из них в ответ вставил в волосы две палочки и набросил сверху платочек, соорудив таким образом рожки. Они танцевали, рука в руке, образовав круг, а музыка текла от оркестра из троих лютнистов и человека с рожком, сидящих на скамье у дверей харчевни. Ведь что толку собираться, если не сумеешь получить полное удовольствие?

Вот идет жена бургомистра.

По дорожке медленно, с величавым достоинством плыла женщина с огромным животом, в сопровождении такого же по достоинству, но отнюдь не по размерам мужа. Ее ноги были толщиной в три древесных ствола, из сала и жира, а ягодицам позавидовал бы гиппопотам. Гигантские груди свешивались на живот, мягкие, как пудинг и столь огромные, что, будьэто пудинг, его хватило бы накормить целую толпу. Соски были коричневые, как выделанная кожа, а укромное местечко между ее ног скрывали жировые складки и свисающая плоть. При ходьбе она вся колыхалась, как студень. Бургомистерша удостоила Фауста снисходительным кивком, отчего ее многочисленные подбородки присобрались в гармошку, и величаво прошествовала мимо. Глядя ей вслед, он заметил, что эта достойная дама направилась прямиком к уже выставленному для нее набору блюд из окорока, дичи, сосисок, жареному кабану, рагу из зайца и наперченному мясу, - все это было нагромождено так, что испытывало прочность деревянного стола.

Дама, весьма предрасположенная к мясным продуктам, - сухо заметил Мефистофель. - Насколько я знаю, у ее мужа аппетит такой же.

- Ты несправедлив к несчастной женщине. Одетая, она выглядела совершенно нормально. Я прошел бы мимо, даже не оглянувшись.

По моим воззрениям, - ответил Мефистофель, - человеческие существа намного более нелепы, чем им позволяет твоя глупая эстетика.

В ярком свете звезд они снова перешли Пегниц, покидая языческий островок и возвращаясь на чистые узкие улочки города. Наяды и их поклонники неохотно покидали царство волшебных сказок. Повсюду были видны гуляки, медленно бредущие к своим домам; Фаусту не хотелось, чтобы этот прекрасный вечер завершался, и он поделился своими сожалениями с Мефистофелем. Голодным взором глядя вслед нимфам, медленно уходящим во мрак, он произнес:

- Они все такие желанные, что я не способен выбрать ни одну. Я был бы счастлив с любой из них.

Тогда следуй за мной. - Мефистофель повернулся и двинулся к широкому пыльному пустырю, отделяющему городской арсенал от небольшой церквушки. - Клянусь, я знаю, какая женщина в точности подойдет под твое настроение.

Со скептическим выражением лица, но веселый, Фауст последовал за ним.

Они были на полпути к пустырю, когда в церквушке открылась боковая дверь и кто-то вышел оттуда.

Фауст резко замер. Женщина - если это можно было назвать так приземленно - поспешно остановилась перед ним во всем священном изяществе своей неприкрашенной плоти, и даже Мефистофель промолчал. Груди, маленькие и совершенные; не больше пары сжатых кулаков, с розоватыми сосками, выступавшими из молочной кожи с явным оттенком абрикоса. Вид этого тела и неизбежный бугорок живота заставили Фауста невольно опустить взор туда, где юная пушистость покрывала самые интимные органы, перед тем как она шевельнула руками, и это оказалось закрыто молитвенником. Ее колени и пальцы ног были чуть розоватыми.

Она выглядела так же невинно, как Ева перед грехопадением.

Так они стояли не больше мгновения. Затем молодая женщина прошла мимо Фауста, одарив его мимолетнейшим взглядом, в котором не было и намека на сладострастно-похотливый интерес. Он бы его распознал.

- Кто она?

О, Фауст, эту тебе желать не следует.

- Я желаю ее. Скажи, как ее зовут. - Женщина уже исчезла за углом. Ее волосы, каштановые, с золотыми искрами, разделенные посередине, были целомудренно забраны назад и там перевязаны тонкой черной ленточкой, а затем целый водопад свободно свисающих кудряшек почти достигал изящной талии.

Обрати свою похоть на что-нибудь иное. Это набожная девушка и девственница, совершенно не умудренная в чувственном опыте. Ты не сможешь овладеть ею. Это невозможно.

- Но ты говорил…

Я говорил, что у всего есть цена. Тем не менее порой эта цена бывает слишком высока. Будь у тебя деньги и положение в обществе, ты мог бы обратиться к ее отцу и попросить ее руки, а уж я подсказал бы, как сделать, чтобы она трудилась, ублажая мужа, так же страстно, как любая другая женщина. Однако здесь ты чужеземец да к тому же совершенно нищий и не имеешь ни друзей, ни влияния. А она молода и неопытна. Любые твои попытки заигрывания заставят ее бежать прочь, подобно испуганной лани в лесу. Конечно, ты можешь напасть на нее в переулке. Но то, чего ты хочешь, Фауст, - ее сегодня же ночью, причем по собственной воле, - это невозможно. Да, соблазнить ее можно. Но, поверь, совершив это, ты лишишься спокойствия.

- Я стал бы само спокойствие и терпение, если бы… Ты не сказал мне, как ее зовут! Назови ее имя.

Маргарита Рейнхардт.

- Маргарита! Это имя приводит меня в неимоверный восторг! Я должен покорить ее.

Фауст, послушай. Всего в нескольких домах отсюда есть дверь, за которой в кромешной тьме женщина дожидается своего любовника. Она не знает, что тот запаздывает. Иди туда, стукни в дверь один раз и храбро входи. Она тут же запрет дверь на засов, опрокинет тебя на пол и зубами стянет с тебя штаны. Потом согнется над тобой - ибо она уже скинула с себя одежды в предвкушении этого момента - и насядет на тебя. Она - превосходное создание и в любви не хуже всех прочих женщин. Когда запах из твоего рта и грубые, незнакомые ласки скажут ей, что ты не тот, кого она ждала, она испытает мгновение ужаса и смущения. Однако затем ее похоть разгорится из-за распутности вашего полового акта, и бесстыдство ее удвоится. Она примется выделывать такое, чего ни разу не вытворяла даже со своим любовником. А когда ты соберешься уходить, она шепнет тебе на ушко время, когда в следующий раз ее мужа не будет дома и ни один светильник не будет гореть.

- И ты это устроишь?

Как всегда, ведь я твой раб. Но чтобы покорить эту девушку, которая вряд ли более красавица, чем дюжины других в Нюрнберге и совсем не имеет любовного опыта мужчины твоих лет, понадобится больше года. Год, Фауст! - и не год ухаживания и флирта, маленьких любезностей и поцелуев украдкой, а год жесткой дисциплины, чтобы она могла убедиться, что это не любезность, не особенные взгляды и не случайная минутная страсть. Год, проведенный в таких предприятиях, в которые ты иначе не рискнул бы пуститься. Это безнадежная затея, друг мой!

Фауст осмотрел пустырь, дивясь, каким обычным он казался взору и каким особенным - сердцу. Ручеек воды в сточной канаве рядом улавливал свет, из-за чего вода превращалась в бледное серебро.

- О, пересекающиеся тропки судьбы! - вслух проговорил он. - О, самая святая из улочек! - И после добавил: - О чем это ты говорил? О том, как мне покорить ее?

Мефистофель вздохнул.

Без денег?

- Конечно, не за деньги!

И все-таки деньги понадобятся, чтобы покорить ее. Рейнхардты не самый богатый клан в этом городе. Однако они занимают довольно высокое место во втором ряду. Чтобы приблизиться к ней без гроша в кармане, надо внушить всем, что у тебя есть кое-что в кубышке. Всем - и ей тоже.

- Уверен, такая ерунда не важна для Маргариты. Ты же сам сказал, она невинна.

Невежественная неосведомленность в искусстве любви - невинность? Скорее, это просто признак глупости, потому…

- Заткнись! Я не потерплю таких речей об ангеле!

Она человек. Могу показать содержимое ее ночного горшка, если тебе нужны доказательства.

- Издевайся сколько угодно. Твои возражения и увертки только разжигают мое желание.

В самом деле? - небрежно осведомился Мефистофель.

Фауст задумался, покусывая губу. Затем нетерпеливо произнес:

- Тебе известно, чего я хочу. Просмотри-ка хорошенько будущее и посоветуй мне, как лучше достичь цели. Но не более того! Не рассказывай мне ничего, что не относится непосредственно к моей Маргарите.

Что ж, если ты так решил, то путь к ее постели начинается у заставы ее родителей, у поста, где взимается пошлина. Если мы поторопимся, тебе удастся застать их до того, как они доберутся сейчас до двери своего дома.

Фауст в знак приветствия снял перед Рейнхардтами шляпу. Они представляли собой уважаемую общественностью супружескую пару; мужчина был одет в строгий вельветовый костюм, а его жена, разумеется, ни во что. Это была степенная женщина, склонная к полноте, с тяжелым подбородком и проницательным взором, в котором все же мелькала веселая искра. Ее тело, изнеженное и вполне упитанное, делающееся с каждым годом все пышнее, было округлое и розоватое, но повсюду гладкое и крепкое. Фауст ощутил иррациональное желание пробежаться руками по каждому его изгибу и округлости зада и подумал: да, я действительно вижу мать Маргариты. Ее красота уже отцвела, но остатки прежнего очарования сохранились. Настойчиво обращенная к Мефистофелю мысль вернула ей одежду; повсюду на улицах нимфы тоже вновь обретали человеческое обличье; вечер терял очарование; Нюрнберг снова становился Нюрнбергом.

- Добрый вечер, герр Рейнхардт. Фрау Рейнхардт.

В ответ они слегка наклонили головы - так кивают человеку, чье положение неизвестно, - и Рейнхардт сказал:

- Мы знакомы, сударь?

Он произнес это с холодностью, говорившей о том, что Фауст ему незнаком. У него были светлые рыжеватые волосы и круглое доверчивое лицо - внешность, сбивающая с толку, - что, безусловно, весьма помогало ему заключать выгодные торговые сделки.

- Нет, герр Рейнхардт. Но я веду дела в этом городе, а вы хорошо известны не только деловой хваткой в вопросах коммерции, но и своей порядочностью.

- Ну, вы преувеличиваете, - небрежно произнес довольный торговец. Его жена улыбнулась. - А вы, сударь? Как вас зовут?

- Я, герр Рейнхардт, смиренный проситель Иоганн Фауст.

- Воздушный летатель?

- Выходит, вы слышали обо мне. Тем проще мне будет изложить свое дело. Косвенно это касается и моего воздушного экипажа, именно из-за него я здесь оказался. Видите ли, мой подъем в воздух настолько взбудоражил толпу, что по моем возвращении они уничтожили воздушный шар, а затем, когда их неутоленная страсть снова взыграла, ворвались в мой дом и спалили его дотла. Мне посчастливилось убежать, чем я и спас себе жизнь. Я потерял все, что имел. - Эта ложь слетала с его уст на удивление легко, и Фауст безрадостно изумился, открыв в себе талант к обману, до этого дремавший в самых потаенных уголках его души. - К моему нескончаемому позору, мне пришлось наделать долгов. Я очень надеялся на чье-нибудь покровительство, однако…

Беседуя, все трое продолжали идти к дому Рейнхардтов вежливо-неспешным шагом. Ибо, хотя светила полная луна и дети все еще играли на улицах, уже наступило время всем достойным состоятельным людям оказаться в безопасности своих постелей. Не имей они счастья жить в крупном городе, их двери уже с раннего вечера были бы заперты на засовы.

- Не в обиду будь сказано, - дружелюбно, но осторожно и церемонно произнес Рейнхардт, - вы слишком увлекаетесь фантазиями. То, что вы создали, - восхитительно! Сумей вы отыскать того, кто платил бы за ваши изобретения, я отправился бы сколь угодно далеко ради редкого счастья увидеть подобную вещь. Однако каково его практическое применение? Продавать свою гениальность очень непросто. Если бы вы обратили свой выдающийся интеллект на что-нибудь менее возвышенное и все же более легко применяемое… - Он пожал плечами. - Извините такую мою прямоту, сударь, но я говорю от чистого сердца. Я не имею возможности вкладывать деньги в ваше летающее устройство.

- Умоляю, дослушайте меня! Вы не так поняли. Мое намерение заключается вовсе не в этом. - Фауст мгновение колебался, затем сказал: - Помимо всего прочего я изобрел нечто более практическое: карету на рессорах.

- Так это ваше изобретение? - спросил Рейнхардт, а его супруга воскликнула:

- Значит вы - тот таинственный ученый из Виттенберга, о котором говаривал Пфинцинг?!

Ее локоть прижался к локтю мужа, и она несколько раз слегка толкнула его, что было тайным сигналом, как узнал из шепота Фауст, означающим, чтобы тот был начеку из-за вероятной выгоды.

- Герр Пфинцинг сделал это устройство чрезвычайно хорошим, - сказал Рейнхардт. - И все же, если вы прибыли сюда, чтобы оспорить в суде его долю прибыли, мне остается только надеяться, что вы связали его обязательством посредством надежного договора. Пфинцинг - человек честный, но тяжелый.

Они подошли к дому Рейнхардтов и остановились у крыльца.

- Он имеет полное право на свою прибыль, - произнес Фауст. - У меня же… - и лишь дьявол сумел бы обнаружить в его голосе нерешительность или предположить, что он сейчас пускается в авантюру, - много других идей подобного практического толка.

Рейнхардты быстро переглянулись, и муж добродушно взял Фауста за руку.

- Тогда зайдемте к нам, добрый друг. Если мы заговорили о деле, то давайте говорить серьезно и в домашнем уюте. Мы сможем спокойно побеседовать в гостевой комнате.

Они вошли в дом. Фрау Рейнхардт исчезла в поисках свечей. Стоя в лунном свете, держась одной рукою за дверь, готовый закрыть ее, едва вернется жена, Рейнхардт проговорил:

- Ну-с - извините мое страстное любопытство, - что же именно вы имели в виду?

- Например, оптический прибор, который так манипулирует светом, что становятся видны очень отдаленные предметы. Я уже использовал его для…

- Да, да, но не забывайте, я спросил о практически полезных устройствах. Не надо занимательных финтифлюшек и прочей чепухи!

До того, как Фауст увидел Маргариту, такое пренебрежение величайшими открытиями привело бы его в неописуемую ярость. Но сейчас он обуздал себя и ответил:

- Куда уж практичнее? Военное применение, особенно для кораблей и портовых городов, должно быть самоочевидно. С его использованием все пираты разбегутся, у городов и крепостей появится в запасе лишний час, чтобы приготовиться и отразить нападение, а расположение вражеских армий можно будет распознать на расстоянии. - Нюрнберг был главным городом литейщиков; литейные цеха означали вооружение; во всем цивилизованном мире Нюрнберг славился своими пушками. Фауст понимал, что введение в применение его великого изобретения не может не заинтересовать глубоко его почтенного собеседника. - Я назвал это, - сказал он, оценивая реакцию своего слушателя, - «подзорная труба».

Появилась фрау Рейнхардт со свечами. Одну она протянула мужу.

- Погляжу, осталось ли мясо после ужина, и отнесу к тебе в кабинет, - сказала она и снова поспешно удалилась. - Вероятно, еще есть хлеб. - Ее голос эхом разносился по дому. - Маргарита! - громко позвала она. Затем раздраженно спросила: - Где же она?

Кабинет был удобный, уютный, обшитый деревом и довольно большой. Они уселись в кресла, Рейнхардт прибрал на столе и вытащил из ящика письменного стола несколько листков бумаги.

- Еще я изобрел способ вытягивать тончайшую и очень прочную проволоку, намного лучше, чем прежде, а это практично с коммерческой точки зрения. Я также знаю, как отливать некоторые металлы в более крупные куски, чем это возможно сейчас. Однако подобные вещи требуют значительного вложения золота. Подзорная труба может быть быстро создана руками всего одного мастера, с минимальными издержками, а затем продана - с получением быстрой и надежной прибыли.

- Мы движемся в правильном направлении. Продолжайте высказывать свои мысли в том же духе! Собственно, я думаю… а! вот и дочка!

В дверном проеме появилась Маргарита в длинном белом ночном платье со свечой, которая озаряла ее своим светом. Еще она держала поднос с двумя бокалами, бутылкой вина и несколькими кусками жареного мяса, на скорую руку переложенного ломтиками хлеба. Она посмотрела на Фауста и, не узнав его, учтиво улыбнулась.

В качестве характерной для него причуды, Мефистофель наполнил полутемный дом жуками-светляками, попугаями, крылатыми феями, пляшущими огоньками и смехом эльфов, причем все это закручивалось в какой-то хаотической спирали. Выли обезьяны, задирали хоботы и трубили слоны. В темный угол скользнуло нечто огромное и змееобразное.

Фауст был зачарован настолько, что почти ничего не замечал.

7. ИНКВИЗИЦИЯ

Люди в масках подступили к Фаусту в сумерках. Он возвращался в мастерскую после проверки новых ткацких машин с усовершенствованным челноком, а они вышли из темноты и достали ножи. Все произошло так быстро, что нельзя было сказать, сколько именно головорезов поджидало ученого на пути. По меньшей мере четверо: один угрожающе стоял прямо перед Фаустом, второй заламывал ему руку за спину, третий набросил на голову мешок, а еще один связал Фаусту запястья. Но их могло быть и больше.

- Закричишь - и ты покойник, - прорычал один из них.

- Не пугайся, мы не враги, - прошептал второй.

Во время коротких рефлексивных попыток вырваться Фауст беззвучно прокричал Мефистофелю, чтобы тот сообщил ему имена напавших, их намерения и способ, как от них удрать. Но Мефистофель не отвечал.

И потому Фауст стал вести себя смирно.

Ослепленного и сбитого с толку, его повели по лестнице вверх, потом вниз по улицу, завели в какое-то здание, затем опять вывели под открытое небо. Он почти сразу же потерял ориентацию, но его продолжали вести через длинный и запутанный лабиринт внезапных поворотов, возвращений обратно и подобных уже не нужных маскировок. Если он замедлял шаг, его били по спине, чтобы поторапливался. Все это наводило ужас.

Но даже в эти страшные мгновения он не переставал думать о Маргарите.

Он виделся с ней ежедневно. Одетый в грубый рабочий костюм и кожаный передник, в большом берете ремесленника на голове, Фауст все часы, когда не спал, проводил в мастерской, стараясь посредством работы добиться если не умиротворения, то своего рода тупого успокоения. Он читал лекции, демонстрировал технические приспособления, вел учебные занятия. При поддержке постоянно обновляемой группы умелых мастеров и опытных ремесленников он создавал рабочие модели бесчисленного количества новых приборов. Когда внезапно потребовалось, он собрал цеховых мастеров, чтобы сработать кузнечные мехи, и владельцы собственных кузниц пыхтели от натуги, вращая огромные жернова.

Вагнер всегда стоял за конторкой в углу и делал тщательные копии записей и рисунков Фауста. На скамье рядом всегда сидели трое посыльных, готовых, когда понадобится, быстро отнести такую копию к печатной машине или беспокойно дожидающимся ремесленникам. И над всем этим витала тень Маргариты, - вызывающий озноб звук ее шагов из-за двери, ее мимолетный взгляд, звук ее мелодичного ровного голоса, похожего на бесконечно продолженную взятую ноту.

Фрау Рейнхардт, убежденная, что их гость перерабатывает, часто посылала к нему Маргариту с чашкой супа или букетом белых роз. В таких случаях девушка обычно немного задерживалась, чтобы своим звонким смехом сделать день более светлым и поделиться всякими мелкими сплетнями о прибывающих и отъезжающих гостях ее родителей. Порой она приходила сама по себе, ибо очень сильно интересовалась его работой, и выслушивала объяснения с явной и живой рассудительностью, задавая вопросы, показывающие, что она ухватила самую суть того, что он пытался передать.

- Если бы хоть кто-нибудь схватывал все так же быстро, как ты! - громко заметил он ей однажды, строго отчитав зардевшегося ученика литейщика: тот неправильно сделал обмотку ротора и теперь посыпал солью то, что осталось после случившегося в результате возгорания. Маргарита рассмеялась и случайно, ни к чему не обязывающе, взяла его за руку. Теплота ее тела пронизала Фауста, как удар током лягушачью лапку. Секундное пожатие ее белоснежной ручки его руки, черной, почти как у эфиопа, от частого пребывания на солнце и в литейной… и все. Затем зашуршали юбки, и ему даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что она уже ушла.

Оставив его дожидаться, когда она снова вернется.

- Вот сюда, - произнес один из бандитов, толкая Фауста. Тот потерял равновесие, сбегая по неожиданно обнаружившимся ступенькам. Внезапно возникший пол вынудил его упасть на колени.

И снова он беззвучно воззвал к Мефистофелю.

И снова ответа не последовало.

Он попытался встать, но его опустили обратно с такой силой, что ученый закричал от боли и страха, что переломал колени. Мешок слетел с его головы.

Он оказался в темной комнате без окон и никак не мог определить, велика ли она. Пахло смолой, пенькой, влажной шерстью - значит, это склад. Неподалеку стояли двое мужчин с кинжалами и фонарями и светили ему в глаза. Между ними и Фаустом темным силуэтом проступал длинный стол из грубых досок, перекинутых между опорами из поставленных друг на друга деревянных ящиков. За столом сидело пятеро, их лица скрывала темнота, тень от них падала в сторону Фауста.

С одной стороны стола стоял писарь, письменный стол ему заменяла бочка. У него был длинный заостренный нос вдвое длиннее его пера. Еще одна маска.

Один из безликих наклонился вперед.

- Оставайся на коленях. Отвечай только на заданные вопросы. Ослушаешься - и ты покойник.

Рейнхардты устроили Фауста в одной из трех построек, взятых им внаем, которые вместе с их собственным домом обрамляли общий задний двор. Раньше в них располагались магазин и жилище мастера, изготовляющего копья и мечи, но он почти разорился, поскольку оружие такого типа требовалось теперь в основном для украшения и церемоний, для чего требовались те качества, которыми его тяжелое боевое вооружение не обладало. С кончиной мастера оба его сына вместе с дядей занялись торговлей шерстью, и от них остались различные инструменты, которые Фауст счет удобными для усовершенствования в первую очередь.

За один сезон эта мастерская сделалась интеллектуальным центром Нюрнберга. Изготовители инструментов, оружейные мастера, юристы и стряпчие, послы, прославленные создатели механических андроидов, художники, архитекторы, богатые купцы и профессионалы всех видов деятельности собирались здесь, чтобы увидеть своими глазами, как делаются фантастические новые устройства, и лучших из этих людей впоследствии приглашали наверх, в скромно меблированную комнату Фауста, расположенную над мастерской, чтобы побеседовать и подискутировать, что могло затянуться глубоко за полночь.

Почти такой же сказочной, как и сами изобретения, была манера Фауста представлять их публике. Он собирал вместе людей и машины, и мастерская перестраивалась специально для создания особенного устройства. После изготовления прототипа мастерская, однако, какое-то время не переделывалась - чтобы такую же могли воспроизвести еще где-нибудь, может быть, теми же самыми рабочими, под бдительным присмотром хозяина нового, ранее не существовавшего, но прибыльного дела.

Нюрнберг быстро осознал военный потенциал подзорной трубы. Командующий городскими войсками, как было подробно доложено, стоя на городской стене, осматривал окрестные земли и войска, расположившиеся на различных расстояниях для этой демонстрации, а потом поднял трубу выше к горизонту и хладнокровно пошутил:

- Я вижу, как горит Аугсбург.

Электрогенератор и мотор встретили меньше восторгов, но быстро распространились повсеместно. С каждым днем их влияние на жизнь становилось все заметнее. Несколько самых маленьких мельниц вдоль Пегница были переделаны в электростанции, и провода тянулись прямо к созвездию наспех построенных лабораторий, где деловито трудились представители новой разновидности ремесленников - мастера по электричеству, - обучаясь и налаживая производство моделей по эскизам и чертежам Фауста. Один предприимчивый молодой человек установил генератор статического заряда на нартексе церкви Святого Лаврентия и брал грош с тех, кому хотелось, чтобы волосы у них встали дыбом, а кончики пальцев выстреливали голубыми искрами. Другой такой же в монастыре Святой Екатерины убивал электрическим током собак. В лабораториях было сделано множество важных открытий, один подмастерье погиб - по собственной неосторожности. Все, кому посчастливилось в том эксперименте участвовать, были уверены, что самим им сказочно повезло.

- Ответьте, по какой причине, - произнес безликий, - вы предстали перед нами.

Фауст покачал головой в замешательстве и неверии. Человек словно бы говорил на том же языке, но язык этот не был ему понятен; все слова были знакомы, и все же ничего не передавали. Фауст открыл рот, чтобы это сказать.

- Вы же знаете, - произнес голос откуда-то сбоку.

Повернувшись, Фауст увидел Рейнхардта: тоже связанный, он стоял на коленях рядом с ним. Круглое веснушчатое лицо коммерсанта выглядело осунувшимся и белым от тревоги, но решительным; он не выглядел так, будто оказался в совершенно нелепом положении. На Фауста он не смотрел. Его взгляд был прикован к задающим вопросы.

- Рейнхардт, - спросил Фауст, - что это за безумие?

- Молчать! - проревел безликий. Грубые руки стиснули запястья Фауста. - Еще одна подобная выходка - и вас накажут!

Рейнхардт одарил Фауста испуганным взглядом, а не словами утешения. Безликому же он сказал:

- Я планирую купить и снести несколько домов, а на их месте построить фабрику, где стану производить новую разновидность оружия. У вас уже есть мои расчеты, полагаю.

- Мы видели ваши расчеты и цифры, и они вызывают у нас сомнение. Почему так дорого? Оружейная лавка может обойтись куда дешевле, чем вы запрашиваете.

- Так вы - ростовщики! - вскричал Фауст, внезапно осознавший, в чем дело.

Рейнхардт съежился от страха.

Двое сидящих за столом приподнялись; один хлопнул обеими руками по деревянной столешнице; другой несильно ударил себя по бокам. Секретарь печально покачал головой.

Появившийся ниоткуда кулак ударил Фауста в лицо. Пока тяжелые башмаки охаживали ученого по ребрам, животу, боку, он кричал. Затем чьи-то пальцы схватили его за волосы и больно оттянули их назад, поднимая подбородок. Он сквозь слезы боли смотрел на карнавальную маску, белую, как кость, и безжизненную, как луна. У нее не было рта, однако быстрое покачивание головы дало Фаусту понять, что его противник улыбается ему, причем вовсе не дружески. Что-то холодное и острое как бритва - очевидно, нож, - коснулось его горла.

В ужасе Фауст осознал, что он на пороге смерти и даже не знает - почему. Где Мефистофель? Как мог этот порочный, зловещий дух завести его столь далеко и бросить? Полный бред. В этот ужасный миг Фауст побеспокоился, не сошел ли он с ума.

- Сделать это было необходимо.

Фауста резко отпустили. Он снова рухнул на колени. То место на горле, где был прижат нож, ужасно ныло. Он еще долго будет помнить это безжалостное лезвие.

- Когда епископ Вюрцбургский сжигал евреев, - проговорил безликий, с трудом сдерживая гнев, - горожане Нюрнберга делали то же самое. Целое поколение выросло свободным от их пагубного влияния.

- Аминь, - промолвил другой. Мужчины с фонарями за его спиной слегка пошевелились, и по просторному помещению заплясали тени. Тем не менее на лица за столом не упало ни частицы света.

- И все же за это, как все согласятся, благодеяние приходится платить высокую цену. Даже от червей есть польза. Христиан нельзя нагружать несвойственными им обязанностями. Верующие, опорочившие себя ростовщичеством, обречены на смерть. Мало кто столь милосерден, чтобы не побояться ссудить деньгами без надежды на успех. Но бурно развивающаяся экономика требует кредитов. Эта головоломка…

- Довольно! - перебил третий. - Мы здесь не для того чтобы судить себя. Рейнхардт, если ты дашь удовлетворительные ответы на наши вопросы, то для тебя станут доступными денежные фонды на необходимых условиях. А если, несмотря ни на что, твои ответы будут уклончивы или ты будешь что-то недоговаривать… - Капелька того, что могло быть только кровью, скатилась под рубашкой Фауста по волосам на его груди. - Что ж, ссуда - дело серьезное. Фауст, ты здесь в качестве свидетеля. Но напомню тебе, что свидетели тоже несут ответственность за свою вину. Любое новое покушение на достоинство и авторитет этого совета будет должным образом сурово наказано.

Сильные руки, удерживавшие плечи Фауста, пропали.

Фауст вздрогнул.

Лицо Рейнхардта походило на каменную маску.

Один из сидящих за столом, который до сих пор молчал, грузный, коренастый, с медленной рассудительной манерой говорить, обратился к Фаусту:

- Твое новое огнестрельное оружие - эта «многозарядная винтовка»… Она в точности то, что означают эти слова?

С показной откровенностью Фауст ответил:

- Эти слова означают, что обученный стрелок сумеет производить десять выстрелов из одного оружия, не перезаряжая его. Нарезной ствол заставит пулю вращаться, и в результате увеличится дальность выстрела и улучшится точность попадания. Одинаковость калибра сделает возможным производить обоймы - одна упаковка сразу на соответствующее количество выстрелов; она будет подходить к любому из этих ружей, делая процесс перезарядки почти моментальным. В бою один солдат, вооруженный таким образом, заменит целую группу с кремневыми ружьями.

- Кто будет производить эти обоймы?

- Для этой цели мне бы хотелось построить пороховой завод, - сказал Рейнхардт. - В конце концов, для нового вида обойм можно не иметь дела с городским арсеналом.

- Нам уже доложили обо всем этом наши соглядатаи, - произнес первый. - Но было бы полезным тем не менее узнать об этих вещах четко и по порядку непосредственно от их создателей. Скажу прямо, мы сочли - и все еще считаем, - что к некоторым из этих вещей трудно относиться благосклонно. Например, предлагаемый вами диаметр ствола вызывает недоумение; нам это кажется попросту наглым мошенничеством. Но давайте пропустим это. Чтобы обойтись без лишних споров, мы не будем ни сомневаться в этом, ни отрицать. - Он обратился к Фаусту и строго потребовал: - Однако ответь на заданный вопрос, и ответ хорошенько. Очень многое зависит от того, что ты сейчас скажешь.

Фауст глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

- Я готов давать ответы.

- В таком случае, объясни нам. Что это такое, упомянутый тобою процесс - «массовое производство»?

С течением времени Фауст обнаружил, что все меньше сожалеет о прежней жизни, жизни ученого. Однажды Конрад Хайнфогель, ученик Бернгарда Вальтера, некогда помощник великого Региомонтана и сам известный астроном, явился в мастерскую, сжимая в руках копию «Звездного посланника» Фауста (утомительно подробно изложив все обстоятельства приобретения этой книги у странствующего книготорговца, посетившего за несколько месяцев до того Виттенберг), опустился на колени на пыльный пол и со слезами на глазах поцеловал Фаусту руку. Он был отослан обратно с собственным телескопом - в качестве бесплатного примера превосходнейшей работы оптической мастерской - и поспешно выпустил альманах о наиболее удобных для поиска новых планет системе координат и способе отсчета времени, а также написал несколько весьма поверхностных статей о природе комет и математическом описании их орбит, изложив по сути то, чему Фауст пытался найти благоприятную почву в его голове.

Но это было из разряда казусов. Фауст обнаружил, что все в большей степени занимается работой механика, то есть работает с промасленными грязными руками по приложению знаний к решению практических проблем.

- Знание без применения - бесплодно, - говаривал он Вагнеру. - Я поставлю изобретателя, улучшившего водяной насос, гораздо выше ученого, потратившего свою жизнь на составление каталога названий и спектров всех видимых на небе звезд.

Увидев, что Вагнер тщательно записывает его слова, он улыбнулся.

- Массовое производство, - пояснил Фауст, - включает в себя два основных обязательных элемента: взаимозаменяемые части и сборочный цех. - Начав излагать, он сразу же обрел уверенность, ибо его главный талант состоял в умении объяснять. Тем не менее, развивая свои доводы, он обнаружил, что его руки двигаются сами собой. Он был из тех, кто говорит, жестикулируя: его руки поднимались и падали, как крылышки стрижей или плавники выскочившего из воды лосося, понуждая слова выходить из мозга, а рот и губы лишь помогали им появиться на свет и выбрасывали слушателям. Так что в случае Фауста узы мешали не только рукам, но и речи.

Под столом в темноте что-то двигалось… Кот. Он осторожно вышел на освещенное место и развалился на полу. Не смея прервать или замедлить свои разъяснения, Фауст обнаружил, что рассматривает это существо.

Кот оказался некрасив: тощий, с драным хвостом, покрытый взъерошенной, клочковатой, свалявшейся шерстью. Несомненно, это животное сбежало от одного из самых скупых на лишние затраты городских торгашей, у которого защищало товары от целой армии расплодившихся крыс, имея за это лишь изредка блюдце молока и право притязать на трупы побежденных.

Кот начал умываться.

Фауст вдумчиво строил свою риторику. Он выстраивал доводы сообразно реакции слушателей, подробно толкуя вопросы, казавшиеся слишком запутанными, и быстро и поверхностно проходя то, что публика, как ему казалось, и без того понимала. И все время наблюдал за котом.

Это был настолько заурядный домашний кот, что его присутствие придало Фаусту уверенности. Он являл собой живое напоминание о том, что они не в Звездной палате [14] и не в средиземноморском склепе, а на чьем-то складе. Инквизиторы были люди дела, а захватившие его в плен бандиты - их сыновья. Только обстоятельства делали происходящее зловещим. Наступало утро; двери и окна скоро отворятся, и омерзительные ночные миазмы развеет солнечный свет и легкий утренний ветерок. Фауст задумался о том, как темны были его собственные ночи, когда он умолял Мефистофеля показать ему спящую Маргариту. Она спала, благопристойно завернувшись в простыни и одеяла, к тому же одетая в ночную рубашку, которая ничего не открывала взору.

Но, призывая на помощь воображение, он мысленно снимал с нее девственные покровы.

- Если угодно, я могу сделать и большее, - предложил Мефистофель во время одного такого полночного созерцательного обожания. - С моей помощью ты сможешь уже сейчас ощутить чувственную любовь Маргариты…

Невидимые руки мягко забрались под рабочую рубаху Фауста и нежно провели по груди. Впадину на его шее тронули влажные губы, затем он ощутил движение мокрого языка, и зубы слегка прикусили мочку его уха.

- Я не такое уж безвольное существо, чтобы соблазнить меня этим, - хрипло промолвил Фауст. - Прекрати эти иллюзии. Я способен и подождать.

- Неужели? Так, может, мне возвратить этой юной даме ее уединенность?

Долгую мучительную минуту Фауст молчал. Затем ответил:

- Нет, нет, конечно нет! Мне нельзя останавливаться.

С мягким вздохом Маргарита повернулась на постели, закинув руку на подушку, от чего ее великолепная грудь приподнялась и немного изменила форму. Наблюдая так близко за ней, такой желанной и любимой и такой недосягаемой, Фауст мог только залиться горючими слезами. Его тоска по ней становилась все более и более нестерпимой. И, наконец, для удовлетворения страсти он неизбежно шел на улицу.

У человека и подчиненного ему дьявола было множество способов удовлетворить физические потребности, и в своем ничтожестве Фауст ими не брезговал.

Жена, уличенная мужем в неоднократных изменах, хотя она обещала, что прекратит наставлять ему рога, - поступила в точности наоборот, и в качестве наказания муж в гневе выставил ее на улицу. Довольно скоро она нашла дожидающегося ее Фауста.

Женщина, чей аппетит оказался намного сильнее, нежели способности ее жениха, но слишком стеснительная, чтобы найти для удовлетворения похоти еще и любовника, увидела в небе падающую звезду. Закрыв глаза, она загадала желание - и в то же мгновение почувствовала тепло мужской руки, коснувшейся ее ягодиц.

Монахиня, которая вдруг поняла, что ее юность ускользает, а вера никогда не станет прочной (вероятно, родители застукали ее с каким-нибудь юнцом и за это приговорили на всю жизнь), улучив часок для прогулки по лесу за городской чертой, тоскуя и сгорая от страстного желания, повстречала молчаливого человека с печальной улыбкой, который расстелил одеяло на маленькой полянке и наполнил кубки вином. И когда после пары бокалов все покажется ей совершенным, он поцелует ее и тут и там… будет целовать ее везде. Его рука дотронется до ее груди, раздвинет одежды, и она быстро - и нежно - перестанет быть непорочной невестой Христовой и станет женщиной, посвященной, как и любая другая, в удовольствие, которое есть ее неотъемлемое право.

Когда Фауст закрывал глаза, то вместо всех этих женщин он видел одну и думал только об одной, о единственной желанной Маргарите.

Кот усердно вылизывал свои укромные места. Он занимался этим долго и с особой тщательностью чистил шерстку между пальцами. С какой-то одержимостью долго покусывал подушечки, видимо извлекая крошечные занозы. Затем, удовлетворенный, перевернулся, вновь поднялся на все четыре лапы и выгнул спину дугой.

Уэк.

Кот судорожно издал этот странный звук, широко разинув рот. Уэк , - выдал он снова. По всему его телу пробежала дрожь болезненного движения, напоминающего позывы к рвоте. Он пытался выплюнуть сгусток шерсти.

Несмотря на усилия, ничего не получилось.

Фауст на мгновение запнулся. О чем я?… А, подготовка! Он пояснял, как рабочий сборочной линии, проучившись всего несколько дней, под бдительным наблюдением способен выполнять работу квалифицированного специалиста. Тут следовало немного прилгнуть, ибо эти люди не должны догадаться, что это означает конец цеховой системы, которая так хорошо им служила. Фауст красочно описал пример с солдатом, у которого во время боя сломалось ружье - солдата, который теперь сумет починить его без вмешательства оружейника.

Тем временем кот, мучительно кашляя, продолжал попытки извергнуть шерстяной комок, но это ни к чему не приводило. Уэк. Уэк-Уэк. Э-эоу-унк. Удивительно, что безликий не обращал никакого внимания на мучения несчастного животного. Глядя на кота, Фауст ощутил, как у него самого заныли грудь и плечи.

Уэк.

Из кошачьей пасти вылетела золотая монета. Она пролетела некоторое расстояние, подпрыгнула на полу, быстро покатилась и, наконец, описав небольшую дугу, очутилась у ног Фауста.

Он удивленно посмотрел на монету, затем поднял глаза на безликого.

Сидящие за столом переглянулись.

- Продолжай, - произнес безликий. Они определенно ничего не видели.

Кот засмеялся.

Вот подкупающий довод, - проговорил он. - Именно это надо сулить в таких случаях, как сейчас.

Потом он запрыгнул на самодельный стол, повернулся спиной к инквизиторам, которые, разумеется, ничего не заметили, и поднял хвост. Из его заднего прохода бесконечной сверкающей дугой полился ручей золотых монет. Они падали на столешницу и скатывались с ее края, но видно это было только ему. Фауст крепко зажмурился и ощутил одновременно и изумление и облегчение.

Мефистофель вернулся.

Фауст лежал ничком на своей кровати, полностью одетый, прикрывая рукой глаза. Рейнхардт получил деньги и обещал построить фабрику. Вскоре оттуда хлынет поток ружей, да такой, что весь мир ахнет. Эти ружья были абсолютно необходимы. А прибыли позавидует любой предприниматель.

- Ты не отвечал, когда я взывал к тебе.

- Помнишь, ты приказал мне не вмешиваться в твою личную жизнь?

- Для этого случая мог бы сделать исключение.

Мефистофель все еще был котом. Но при этом сейчас он ходил на двух ногах, был обут в сапоги, его голову украшала шляпа с большим пером, а на боку висела шпага. Это было бы очаровательно, не будь шкура кота столь сильно потертой и с проплешинами, к тому же зашитой местами кое-как, так что было видно, что внутри он пустой. Кот почесал голову рукояткой кинжала.

- С чего бы я должен был поступить так?

- Отныне позволь мне решать, что мне следует и чего не следует знать.

- Конечно, конечно. - Кот проворно снял шляпу и отвесил низкий поклон, а его живот при этом пошел складками. Через глазные впадины можно было видеть пустое нутро. - Кстати, ты принял участие в заседании Золотого Совета, а люди, которых ты видел - Пиркхаймер, Бехайм, Стромер, Муффель и Холцхюхер. Теперь ты способен уничтожить любого из них, если захочешь. Все, что для этого нужно, это шепнуть словечко кому следует из духовных особ.

- Я не желаю никого из них уничтожать, - произнес Фауст, ощущая, как страшно болит все тело после ударов и сурового обращения, которому он подвергся этой ночью. Не открывая глаз, он стал расстегивать пуговицы.

- Я просто сообщил о такой возможности.

- Нет. - Фауст с трудом вытянул ногу и скинул башмак. Тот с грохотом упал на пол. Вместе с ботинком на тот же уровень упали все его амбиции. Он снова безжизненно замер, в полурасстегнутой рубахе и еле живой от усталости.

- Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля, коротышечка, - запел Мефистофель, - сын мой Иоганн. Лег в кровать прямо в штанах. Один ботинок снял, а один оставил, тра-ля-ля-ля-ля-ля…

- Заткнись!

Мефистофель замолчал.

Некоторое время Фауст лежал тихо. Затем произнес:

- Знаешь, ты бываешь слишком утомительным.

- Это все тестостерон. - Единым плавным движением кот выхватил шпагу и описал ею петлю в воздухе, завершившуюся возле его паха. Он держал свое крохотное оружие одной лапкой, прижав к себе острый край клинка. При этом его рука изгибалась в неожиданном месте, там, где не могло быть никаких сочленений. - Может, мне оскопить себя? Это пошло бы мне во благо. Я стал бы намного счастливее и гораздо послушнее. Фактически, это операция, от которой, по-моему, большинство самцов обретет только выгоду. Поразмысли над этим как следует. После такого хирургического вмешательства ты станешь соображать намного четче.

Фауст не слушал. Когда он закрывал глаза, кровать, казалось, плыла, мерно покачиваясь. Снова булыжные мостовые Нюрнберга поднимались и опускались за его спиной, вместе с Рейнхардтом, который бежал следом, неубедительно оправдываясь в том, что втянул его в Золотой Совет инквизиции. «Видите ли, нам необходимы деньги… - уверял он. - Ваше свидетельство было решающим».

Губы Фауста скривились при этом воспоминании. Чтобы с ним обращались так!… связывали, унижали, избивали ни с того ни с сего - да это просто недопустимо! Если бы причиной подобного обращения был любой другой мужчина, отец какой-нибудь другой женщины… Он, Фауст, менял мир, переделывая его по своему образу и подобию, и к этому был привлечен второразрядный коммерсант. И все же, что касается Рейнхардта, он по-прежнему зависел от него, был его мелким чиновником, хорошо оплачиваемым, но обязанным блюсти его интересы, обеспечивать потребности и заботиться о благосостоянии его семейства.

Ничего не скажешь, сделку он заключил омерзительную.

- Покажи мне Маргариту, - слабым голосом попросил он.

- Как пожелаешь, - отозвался Мефистофель. - Еще я могу, если хочешь, конечно, донести до тебя ее запах. Вчера она была в бане, поэтому сейчас аромат особенно лакомый.

- Да, прошу тебя, - простонал Фауст.

Затем, как всегда, как будто бы сидя на краю ее постели, он глядел вниз на ее скованное сном тело. Фаусту было мучительно лицезреть ее вот так. И он глубоко вздохнул.

- Какая страшная штука - любовь, - тихо проговорил он. - Ныне я не знаю мужчины несчастнее меня. Посмотри на нее! Она прекрасна, да, но я видел столкновение галактик и туманности, дающие жизнь звездам. Почему же я так алчно жажду, чтобы она взглянула на меня? Почему должен, сдерживая дыхание, ожидать ее легкого покашливания, очертания ее тени в дверном проеме? Какой безумец добровольно избрал бы мою участь - быть рабом женщины, которая знать не знает, как я из-за нее терзаюсь?

- А ты не хочешь сделать так, чтобы она узнала?

- Нет. Это может оказаться ужасным! Равнодушие - скверная штука, однако жалость невыносимее. Сейчас единственное мое утешение - это что моя милая, милая Маргарита не знает, какие чувства я испытываю к ней!

Мефистофель выудил из ниоткуда расческу для усов. Приподняв в знакомой манере брови, он начал приводить в порядок свои бакенбарды. При этом он хихикал, но не проронил ни слова.

8. ГРЕТХЕН

- Разумеется, я знаю, что доктор Фауст влюблен в меня, - сказала Маргарита. - Не слепая. - Продев нитку в иголку, она порылась в своей корзиночке для вышивания. - Хотя, быть может, слепая. Где же зеленая нитка?

Ее кузина София склонила голову над корзинкой, стараясь помочь родственнице.

- Я просто подумала, вдруг ты не заметила. - Девушки сидели на выходящей во внутренний садик галерее, где их обдувал легкий освежающий ветерок. Отсюда они видели под углом окошко мастерской и предмет обсуждения: потемневшего от работы Гефеста, занимающегося литьем. - А, вот она!

- Нет, мне нужна зеленая цвета леса. Ну-ка, глянь на него повнимательнее. Он всегда смотрит сюда, наверх - на меня, чтобы улыбнуться или помахать рукой, а потом нахмурит брови - и за работу!

Обе рассмеялись, когда Фауст бесцеремонно повернулся к ним спиной.

- Мужчины! - воскликнула Маргарита. - Все они грубияны, верно?

- Не могу найти эту нитку! Почему бы не взять какую-нибудь из моих?

- Они не подходят. И я всегда начинаю вышивать с деревьев - вот, видишь?

- М-м-м…

- Что ж, займусь пока небом. Это достаточно скучно и утомительно, чтобы сойти за наказание за рассеянность.

- Тебе, должно быть, нелегко. Он всегда где-то от тебя неподалеку.

- Ты просто не представляешь, как здорово иметь в доме волшебника! Который сам никогда не ведает, что творит. В прошлый раз, как отец уехал по делам в Мюнхен, я не сомневалась, что Фауст поспешит выступить с очередной нелепой идей вместе с прочими говорунами или потребует в свое распоряжение чего-то, что для него не предназначалось… - На самом-то деле ей хотелось, чтобы он поступил так. Чтобы плеснуть ушат холодной воды на огонь его страстного увлечения посредством нескольких высокомерных слов или напрямую одернуть за дерзость - в зависимости от его притязаний. Она не постеснялась бы и приставить нож ему между ног и даже этим ножом воспользоваться, если бы он того заслуживал. Следовало все расставить по своим местам. - Но ничего подобного. А поглядеть, и не подумаешь, что он такой застенчивый.

- А он по-своему красив, - сказала София, - в особой, суровой манере.

На несколько минут они погрузились в молчание.

Маргарита сперва задумалась о том, когда наступит день стирки и какая ужасная это работа. Затем вспомнила о подозрении, что Агнесса крадет из кладовой, и подумала, не найти ли им новую служанку - у которой нет приятеля, который научит ее воровству и другим подобным пакостям. Круг ее размышлений замкнулся на Фаусте. Однажды, только для того чтобы посмотреть, что произойдет, она игриво сжала его толстую и волосатую руку и почувствовала, что от ее прикосновения по его мышцам прошла судорога.

Тогда она решила, что сейчас он повернет ее к себе и обнимет, что эти сильные руки обовьют ее, и он насильно коснется ее губ своими. В тот внушающий панику момент она даже почти решила, что позволит ему сорвать поцелуй - не более одного - и только потом вырвется и обругает его, как положено.

Но этот трус ничего такого не сделал. Он лишь отвернулся, глядя в пол на свои башмаки. И потому она сразу же ушла, даже не интересуясь, что он теперь скажет - наверняка нечто бессодержательное и совершенно не соответствующее событию.

Она тогда задумалась, нет ли в нем какого-либо физического изъяна?

- Ты понимаешь эту новую теорию об электромагнетизме? - осведомилась вдруг София.

- Ну… - неуверенно ответила Маргарита, - и да и нет. Когда слушаешь объяснения, все проще простого. Переменное магнитное поле создает электрическое посредством электронов, заставляя их течь по проводу; и в то же время электроны, текущие по проводу, создают вокруг него магнитное поле.

- Так просто?

- Ну, если угодно… Если погрузить палочку в текущую воду, вода заставляет эту палочку двигаться. Но если вода спокойная, а ты взбалтываешь ее палочкой, твое движение заставляет воду течь. Здесь точно так же, только обстоятельства диктуют, что дает энергию, а что ее получает. Наш мрачный волшебник, что работает внизу, утверждает: электромагнитная энергия существует в форме волн, имеющих одновременно электрический компонент и магнитный; и не бывает так, чтобы было только что-то одно. Подобно одежде - если затягиваешь ее чересчур туго, порвешь. Поэтому нет ничего сложного в превращении энергии из одной в другую. И, конечно, мне очень нравятся цифры.

Как большинство купеческих дочерей, подсчетам и расчетам Маргариту учила мать, чтобы в отсутствие отца управлять делом. В отличие от многих других, это умение доставляло ей удовольствие само по себе. Она упросила отца научить ее секретам умножения и деления крупных чисел, и затем пришла в ужасное разочарование, когда он заверил ее, что эту тему она исчерпала и больше не откроет для себя никаких других арифметических действий.

Поэтому акробатические выкрутасы Фауста с уравнениями были для Маргариты откровением. В них крылась своего рода возвышенная интеллектуальная прелесть, сравнимая лишь с чувствами человека, вышедшего из храма после молитвы; это ощущение захватывало ее настолько, что она совершенно забывалась, а ее ликующая душа воспаряла.

- Но если ты задашь более серьезный вопрос - на что похожи эти электромагнитные волны и почему они могут быть в одно мгновение волнами, а в другое - частицами, - тут мой разум бессилен. О! Да слушаешь ли ты меня? Один из младших Бехаймов посылал электрические импульсы по проводу из своей квартиры приятелю, живущему возле Дамских ворот, и электромагнит там производил щелчки.

- От этого разве может быть какой-то прок?

- Он придумал особое пощелкивание и потрескивание и использовал его для передачи сообщений. Совет послал инспекторов засвидетельствовать, что это не надувательство.

София покачала головой.

- Вот диво так диво. Самое удивительное из всего, что может быть сделано.

- Вот увидишь - будет еще удивительнее! - Внизу Фауст вновь поспешно согнулся над работой. Маргарита перестала вышивать и вонзила иглу в подушечку для булавок. - Честно говоря, я задумывалась, не разодрать ли мне на себе блузку и потрясти перед ним грудями. Возможно, только такое может заставить его забыть об усмирении плоти.

- Маргарита! - Рука Софии быстро закрыла ей рот. - Не верю своим ушам!!!

- О, не обращай внимания. Это говорит Гретхен.

- Гретхен? Какая такая Гретхен?

- Ох, опять я… Я так привязываюсь к тебе, что все время забываю, как мало времени ты провела вместе с нами. - В этот леденящий душу миг призраки родителей Софии дышали им прямо в шею. Маргарита отложила вышивание и, расставив ноги, чтобы подол провис, вывернула туда содержимое корзинки с шитьем. - Я найду эту нитку, - пробормотала она и добавила: - Гретхен - так меня звали, когда я была совсем малюткой. Малышка Грета. Но когда я начала взрослеть, мама с папой старались обращаться ко мне «Маргарита» всякий раз, когда я совершала нечто похвальное. Полагаю, чтобы я лучше усваивала, что такое хорошее, взрослое поведение. Но ты ведь знаешь маленьких детей… Я потом поняла, в чем дело. Они хотели завести двух дочек и почему-то не осознали, что существую лишь я одна.

Как-то на Рождество - мне как раз исполнилось пять - меня выбрали, чтобы идти в переднем ряду в факельном шествии. Кажется, мы жили тогда в Дюссельдорфе… Это было великолепно! Все дети собрались на Мясницком мосту с праздничными фонариками на длинных шестах. Мой был как снежинка с шестью лучиками. Потом мы все вместе строем прошли к замку, где давали горячий сидр и лакомства.

Итак, все было превосходно, пока мы не собрались на парадной площадке замка и старый отец Вёльгемут - теперь он уже скончался - не вышел к нам одетый святым Николаем. У него была епископская одежда, митра и посох, и белая борода из шерсти, ниспадавшая до колен. Меня никто об этом не предупредил! Он направился прямо ко мне, весело улыбнулся, как и подобало в подобном случае, и я запаниковала! И со страху ударила его.

- О нет!

- Да! Фонариком! Митра слетела с него. Моя «снежинка» упала, и от свечи загорелась его борода.

- Не может быть!

- Это было! О-о-ох! Я с криками побежала прочь. Но отец Вёльгемут, который на самом деле был милым и славным человеком, не захотел срывать бороду перед детьми, чтобы они не увидели, что на самом деле он не святой Николай. Поэтому он побежал прочь, громко призывая кого-нибудь плеснуть воды ему на бороду. Но поскольку по случаю праздника снег почти весь убрали, а замок был самым высоким местом в городе, то воды взять было негде.

Все происходило как в глупой сказке. Все дико кричали, махали руками и наталкивались друг на друга, и, конечно, все дети перепугались и разбежались со своими шестами и фонариками. Удивительно, что мы не устроили в городе пожар. Но до беды не дошло, наконец двое солдат попросту схватили отца Вёльгемута и окунули его головой в поилку для лошадей.

София хохотала так, что по ее щекам текли слезы. Она отбросила свое вышивание и подвывала от хохота.

- Мои родители, конечно, испугались, что я запаниковала и в ужасе от того, что сейчас натворила, скроюсь в какой-нибудь укромный уголок, где меня ни за что не найдут. Поэтому они стали бегать через толпу и звать меня: «Маргарита! Маргарита!» Отец потерял шляпу на волчьем меху, а тетушку Пеннигер - она тоже была там - сбили с ног и оставили огромное пятно на ее платье, которым она до сих пор меня попрекает. О, это был сущий хаос!

Наконец они отыскали меня - я стояла на том же самом месте, где была, когда святой Николай налетел на меня. Я не сошла с него ни на миллиметр. Посмотрев им в лицо, я храбро сказала: «Это сделала Гретхен! »

- О, перестань! Я сейчас лопну!

- С тех пор я откликалась только на Маргариту, и никогда на Гретхен. Ведь та была плохой девочкой. Но я иногда приписываю ей всякие истории. Например, я каждое утро расчесываю волосы, по сто раз проводя расческой в каждую сторону. А Гретхен просто выбрасывает расческу за окошко и ходит растрепой. Я по утрам выливала из ночных ваз и мыла полы. Гретхен выплескивала из горшков на пол . Когда я в церкви молилась за свою душу, она крала мои драгоценности. Она одевалась в мужское платье и посещала места, куда не пристало ходить добропорядочной девушке. Она ломала вещи и дралась. Она ничего не боялась. Когда она подросла, то позволяла мальчишкам залезать к ней руками под юбки, хотя не думаю, что вполне понимала, зачем они это делают. Все это, по моим представлениям, делала именно Гретхен. Сейчас она наверняка стала отъявленной потаскушкой.

Предмет за предметом содержимое корзины наконец вернулось на место. Но зеленая нитка так и не нашлась. Маргарита вздохнула.

- А иногда, - задумчиво проговорила она, - мне очень хочется стать Гретхен. Бедняжка Маргарита! Она - хорошая девушка, которая делает всю черную поденную работу и не жалуется. А Гретхен совершенно беззаботная. Иногда мне хочется, чтобы я могла… чтобы он сделал это снова!

- Сделал что? Я не понимаю.

Маргарита подобрала юбки и встала.

- Пожалуй, нам лучше пойти в дом.

Этим летом цветочной аллеи не стало. Ее устроили много лет назад, когда отец Маргариты решил, что может себе позволить перенести склад в другое место, а задний двор превратить в уединенный садик. Поперек проезжей дороги под присмотром матери Маргариты была устроена цветочная аллея, на которой, чтобы позабавить мужа, с одной стороны она высадила белые розы, а с другой - красные. Спустя три года, когда цветущие кусты наконец-то встретились и переплелись, Маргарите выпала честь объяснить отцу, что они восстанавливали события войны Белой и Алой Розы. Он смеялся до полного бессилия, а этот случай стал его излюбленной семейной историей.

Проезжую дорогу требовалось расширить во что бы то ни стало. Строение, через которое она проходила, - жителей оттуда выселили ради расширения мастерских Фауста - было укреплено дополнительными подпорками и как следует отремонтировано. Рабочие срубили, связали в пучки и увезли на повозке розы. Над утоптанной землей, где прежде был сад, теперь возвышался временный навес, приютивший кузнецов и литейщиков, работающих над постройкой черной металлической машины-дракона, называемой ими «локомотив».

Маргарита молча наблюдала за этим, ощущая, как безвозвратно исчезает детство.

Всю первую половину этого долгого волшебного лета Рейнхардты среди роз давали вечера и устраивали послеобеденные чаепития, на которых Фауст являл чудо за чудом. С помощью магического устройства с фонарем, где использовалась электрическая световая дуга, он показывал серию стеклянных пластинок с офортами Альбрехта Дюрера, изображавшими виды города, экзотических заморских животных, Рождество Христово, скелет Смерти, беседующий с рыцарем, и изумительно точный портрет самого Фауста. Посредством хитроумного приспособления нарисованное на пластинках увеличивалось на свежепобеленной стене, которую специально выровняли для этой цели. После чего Фауст прочитал лекцию об устройстве, благодаря которому картинки будут двигаться, словно живые, что поражало до глубины души и вызывало смятение у всех, кто слушал.

В другой раз он представил всем швейную машину. Ее работу демонстрировала молодая симпатичная белошвейка с шелковыми ленточками на голове и фарфоровой кожей, как у дрезденской куклы. Нажимая изящной ножкой на педаль, она в считанные секунды сострочила из уже готовых частей красивый бархатный костюм. После этой демонстрации отец Маргариты удалился к себе, надел этот костюм, а затем вышел к публике, под аплодисменты и льстивые заявления, что костюм сидит безукоризненно. София высказала мнение, что в новом устройстве есть нечто греховное и что оно приведет к тщеславию и роскоши. Однако Маргарита с задумчивым лицом заметила:

- Это ничуть не хуже того, чем просто быть богатым и поручать другим людям шить для вас платья.

В этом сезоне денег у них было предостаточно. Герр Рейнхардт приобрел обнесенный стенами сад вдвое больше заднего двора, и теперь традицию вечеринок можно было продолжить. В этом саду были фонтан и розы, крупнее, чем когда-либо удавалось выращивать Маргарите, но при этом они и в половину не нравились ей так, как собственные.

Так что потом, вспоминая, Маргарита не всегда могла определить место события около середины того лета: было это на заднем дворе или уже в саду? Первым представленным после перерыва открытием Фауста оказался холодильник. Это было обманчиво простое устройство, состоящее из теплоизолированного шкафчика с несколькими полками для еды, места для крупного куска льда и специальной емкости для стекания туда воды, которую приходилось выливать дважды в день.

- Однако эта штука не может дать дохода! - не сдержавшись, высказался отец Маргариты. - Да и вообще, что толку от этого ящика? Держать в нем холодную пищу?!

Несколько весьма представительных гостей кивнули в знак согласия; Маргарита обратила внимание, что эти люди искренне радовались открытиям Фауста только тогда, когда те имели очевидное военное применение. Похоже, ни один из них не заметил, как женщины быстро переглянулись.

- Кто же купит такую вещь? - риторически осведомился мастер-литейщик.

- Я бы купила, - решительно проговорила фрау Рейнхардт к вящему изумлению ее супруга. - Если где-нибудь можно было бы достать лёд.

- И об этом я уже позаботился! - вскричал Фауст. - Фермеры, как вы знаете, в зимнее время частенько собирают лед на озерах и складывают его в ямы, проложенные древесными опилками, - в качестве запаса на лето. Прошедшей зимой я убедил одного фермера расширить это дело. Он готов поставлять телегу льда в неделю. Боюсь, расширить поставки никак не удастся - невозможно было убедить его сделать запас еще больше, - но когда выгода станет очевидной, другие фермеры тоже захотят заняться этим делом. Грядущей весной мы начнем массовые продажи. Летом каждая нюрнбергская домохозяйка захочет иметь холодильник. Осенью, если он у нее еще не появится, она будет попросту несчастна.

Пока он говорил, Вагнер, его лишенный чувства юмора помощник, сидел поодаль и беспрестанно крутил ручку какого-то другого изобретения.

- Как вы думаете, над чем трудится этот упорный молодой человек? - осведомилась тетушка Пеннигер, едва шевеля губами.

- Я видела, как он недавно наливал туда сливки, - с сомнением в голосе проговорила Маргарита.

- Может быть, это - новая разновидность маслобойки? - отважилась заметить София.

- Он туда добавлял еще и лед. Видите, как держит тазик? Похоже, холодный.

- А кто пригласил сюда этого английского шпиона? Кстати, отец знает, что он здесь? - внезапно спросила тетушка Пеннигер. - И, понизив голос до заговорщицкого шепота, добавила: - Надо бы внимательно проследить, с кем он уйдет.

- А с кем он может уйти? - с интересом спросила Маргарита.

- Разумеется, с женщиной. В конце концов, он очень далеко от дома. Я-то знаю, каковы мужчины, когда за ними никто не присматривает. Я сама, помнится… - Ее голос затих.

- Продолжайте, - настойчиво попросила ее София.

- Нет, нет - этот рассказ не для таких молодых ушей, как ваши, дорогая.

Тетушка Пеннигер любила намекать на свое романтическое прошлое; она являла собой тот тип невинности, который создает былые приключения из самых призрачных и малообещающих материалов. Перед началом зимы, когда племянницы были еще снисходительны к ней и огонь на кухне горел слабо, она наполняла его пепел и красные угольки историями с военными, священниками, приключениями в качестве кокетливой обманщицы, которая увлекала, а потом презрительно отказывала, но затем все же сдавалась, из-за чего казалась самой порочной женщиной во всем христианском мире.

- У Вагнера появилась проседь, - заметила Маргарита.

- Он слишком много работает, - согласилась София.

- Если это маслобойка, - фыркнула тетушка Пеннигер, - мне такое не нужно. Проще работать по старинке.

Фауст подошел к помощнику, очередной раз изучил содержимое тазика и теперь решил: готово.

- Дамы! Дамы! Идите сюда! - закричал он. - Господа тоже - но позвольте дамам занять места поближе. Все подходите посмотреть!

Присутствующие собрались рядом с ним, женщины поближе, мужчины - по краям толпы, стараясь не выказывать любопытство. Герр Рейнхардт упорно стоял в отдалении, беседуя с двумя доминиканцами. Один раз он через плечо глянул на собравшихся и усмехнулся.

В неком озарении Маргарита увидела отца по-новому: ранее сперва она замечала, что он ревнует к успехам своего мастера-механика, затем - что его злит неуважительное отношение Фауста к нему, как к человеку, интеллектуально стоящему ниже, и, наконец, что он прямо-таки возмущен этой характеристикой, ибо это сущая правда. У нее будто бы после головокружения внезапно прояснилось в глазах, как после попытки суицида, прерванной вдруг в результате осознания, что если сейчас совершить со скалы шаг вперед, то под ногами не окажется твердой почвы и исправить последствия опрометчивых действий будет нельзя. Однажды осознав, это уже невозможно отрицать.

Любовь Маргариты к отцу осталась в точности такой же, как прежде. Однако оценка его достоинств заметно снизилась.

Холодная дымка поднималась от тазика, над которым прежде трудился Вагнер. Мастер-механик опустил в «маслобойку» красивую серебряную ложку с завитушками, которую одолжил час назад у фрау Рейнхардт, и зачерпнул ею нечто белое и густое.

- Мне нужен доброволец. Вы… Вы… - Ложка взлетела, чтобы указать сперва на молодого Хайди, пришедшего со стариком Пиркхаймером, затем - на Софию, которая зарделась от внезапного смущения. - Или вы. - Он замер, глядя на Маргариту.

Серебряная ложка оказалась возле ее губ.

- Закройте глаза и откройте рот, - бодро распорядился он. Затем, когда она неохотно повиновалась, сказал: - А теперь попробуйте.

Маргарита закрыла рот, в котором оказалось нечто холодное, мягкое и невероятно вкусное. Она выпучила глаза от изумления.

Фауст хихикнул.

- Это называется «мороженое».

Дамы, увидев ее реакцию на новую сласть, придвинулись еще теснее, громко требуя дать попробовать и им. Софию отпихнули и оттеснили от нависающей ложки Фауста так, что она едва не сбила его помощника, все еще держащего в руках свое приспособление. Проказливо покраснев, она опустила два пальца в тазик, чтобы зачерпнуть кусочек.

Но прежде чем ей удалось полакомиться, Вагнер взял ее за запястье и с важным видом покачал головой, говоря «нет».

Зашумев юбками, она повернулась к нему спиной.

- Это гадко, гадко, - поддразнивая, сказала Маргарита. - Что бы сказал патер Имхофф, если бы увидел, как ты это пробуешь?

София в ярости повернулась к ней.

- О, кое для кого жизнь - сплошное удовольствие! Им никогда не случается бывать бедными или некрасивыми, или косноязычными. Мужчины падают к их ногам, как спелые яблоки с ветвей. Волосы у этих счастливиц всегда безукоризненны, а зубы всегда прямые. А их родители никогда не умирают!

В слезах она выбежала из сада.

Маргарита осталась стоять, оцепенев от изумления.

Английский шпион Уилл Вайклиф избрал этот определенно неудачный момент, чтобы подойти к ней.

- В конце концов, - произнес он со своим знаменитым странным акцентом, - это нововведение настолько просто, что понятно даже мне - я имею в виду, разумеется, холодильник. Как вы считаете, ваш отец не обидится, если я отошлю подробное описание этого домой, своей жене? Чтобы для нее могли изготовить такой же. Полагаю, этим я ее весьма бы порадовал - редкая возможность для давно женатого человека оказаться полезным.

- Вряд ли отец станет возражать, - рассеянно ответила Маргарита. Со стуком захлопнулись ворота сада. Но она не видела, в какую сторону удалилась София.

- Это весьма любезно с вашей стороны. - Вайклиф взял ее под руку и отвел в сторону, подальше от остальных участников вечеринки. - Мне пришла в голову еще одна мысль, но очень не хотелось беспокоить вашего отца. Он такой занятой человек, и всем всегда необходима его помощь то с одним, то с другим; просто чудо, что он вообще находит время для семьи. Но мне очень понравилась его новая фабрика, знаете ли. Не потому что я исходил ее вдоль и поперек, но весьма наслышан. Возможно, вы могли бы…

Маргарита повернулась к нему спиной.

- Безусловно, вам и в голову не приходит, - сказала она, - что мы гуляем здесь с вами наедине.

- Нет, нет! - в знак протеста Вайклиф поднял перед собой ладони и помахал ими. - Мне в голову не приходило ничего неуместного. Разумеется, вы не можете отвести меня… нас туда без сопровождения. Боже упаси! Но если бы вы дали мне на время ключ и мне удалось бы быстренько пройтись по фабрике и взглянуть на нее одним глазком… Клянусь, я ничего не трону и очень быстро верну вам ключ.

Чопорно выпрямив стан, Маргарита как можно более грозно ответила:

- Об этом вам следует договариваться с моим отцом.

- А-а, хорошо, хорошо… - произнес Вайклиф, - но ведь попытка не пытка, не так ли? - Он подмигнул ей, а потом улыбнулся так ехидно и проказливо, как бы высмеивая самого себя, что она тотчас простила ему все. Он был старый плут, но истинного вреда от него не было. - Скажу прямо, я действительно восхищаюсь вашим отцом, понимаете? Он - отличный парень, солидный человек, опора своей страны. Его бы хорошо приняли в Лондоне. - А затем еле слышно, словно обращаясь к самому себе, он проговорил: - Но ваш изобретатель - это нечто! Не могу даже представить, откуда он взялся. Удивительно, необыкновенно одаренный человек. Словно химера или небесное знамение. Не удивлюсь, если окажется, что он - один из величайших людей нашего времени.

- Да, вполне может статься. Все говорят, что он - великий человек. - На этот раз голос Маргариты прозвучал задумчиво. - Но, знаете, порой мне кажется, что при этом он не обязательно хороший человек.

Тем же летом, желая продемонстрировать работу парового двигателя, Фауст установил в новом саду очень большое вертикальное деревянное колесо, движущееся регулярными рывками, на которое можно было сесть и оказаться унесенным в небо до уровня церковного шпиля, а потом опять опуститься вниз.

Маргарите колесо понравилось. Она каталась на нем так часто, как ей позволяли.

В первый день «наездники» садились на колесо, не считаясь с возрастом или полом, поэтому смех парочек, как женатых, так и нет, был слышен за половину прихода. Но затем молодые парни поняли, сколь естественно и уверенно можно обхватить девушку за талию при внезапном и резком подъеме, а потом украдкой поцеловать на самом верху колеса, - все ездоки на время выпадали из этого мира с его обыденными нормами поведения, становились спокойными и безмятежными, воспринимая все бодро и жизнерадостно. Тогда вмешались доминиканцы, открыто осудили изобретение как опасное для общественной нравственности и категорически потребовали, чтобы женщинам вообще не дозволялось кататься на колесе. Этим поползновениям быстро положила конец гневная делегация из монастыря Святой Клары, и было достигнуто соглашение, что достаточно разделения полов.

Затем было замечено, что, когда молодые дамы парили в воздухе, всякие проказники стояли внизу, задрав головы, надеясь хоть одним глазком подсмотреть нечто запретное. Тогда был приставлен офицер из замка, стоявший на страже с саблей наголо, дабы постоянно держать озорников на расстоянии - юные дамы к этой его службе относились со смешанным ощущением благодарности и презрения.

На третий день Маргарита каталась на колесе с тетушкой Пеннигер. Маргарита уселась первой. Пока монах с очень серьезным лицом помог тетушке взобраться на колесо, она подняла взгляд на вершину колеса и увидела то, чего монах не замечал. Молодая девушка, ее ровесница, привлекала внимание молодых парней тем, что подправляла юбки, флиртуя без всякой скромности. И при этом безумно хохотала - настоящая Гретхен. Маргарита вздохнула и скрестила лодыжки под складками своего платья, как приказал доминиканец, и тот, пробормотав что-то об осторожности и резких механических рывках, переключил рычаг управления колесом на движение.

Тетушка Пеннигер громко взвизгнула от внезапного подъема и тотчас крепко зажмурилась. Повернувшись к Маргарите, она сильными костлявыми пальцами, как клещами, вцепилась в нее и зарылась лицом ей в бок.

- Не хочешь, чтобы я помахала монаху? Колесо остановят, и ты сойдешь, - с тревогой спросила Маргарита.

- Нет! - выдохнула ее спутница. - Нет, я просто закрою глаза. - Колесо резко пошло вниз, и она заверещала снова. - А это и в самом деле недурно.

Маргарита высвободила руку, оказавшуюся зажатой между их телами, и нежно, с любовью, погладила тетю по сухим седым волосам. Она была крошечная женщина, и, утешив ее таким образом, Маргарита пробудила в себе вкус к тому, что, должно быть, походило на материнство. Ее сердце было проникнуто заботой об этом маленьком, нуждающемся в помощи, добром создании.

Как приятно оказаться в вышине! Она вознеслась на самый верх, высоко в холодный воздух, а потом с огромной скоростью помчалась вниз. От этого Маргарита была на седьмом небе от счастья. Вот вся окружающая местность простирается перед ней, яркая, пестрая, как лоскутное одеяло, и - вниз.

- Надо поговорить, - пробубнила тетушка Пеннигер ей в плечо. Ее голос звучал по-заговорщицки приглушенно.

- О чем?

- Скажи-ка, деточка… ты ведь достигла возраста, когда нам надо искать для тебя мужа. Ты понимаешь, о чем я, не так ли?

- Я… Я… Полагаю, что да.

Колесо вновь заскользило вниз, и тетины пальцы лихорадочно вцепились ей в руку. Теперь уж точно утром проступят синяки.

- Скажи-ка… Как ты думаешь, Фауст - хороший муж?

Колесо стало опускать их к земле, и мысли Маргариты стали тоже более приземленными. Выйти замуж за Фауста? Несмотря ни на что, она никогда серьезно не задумывалась о подобной возможности. Не то чтобы он был слишком стар - разница в десять лет не имела чрезмерного значения для супружеской пары, - но он казался ей слишком… необычным. И потому устрашающим. Фауст представлялся Маргарите чем-то вроде стихийного бедствия - шторма, вулкана или сильного прилива.

- Похоже, отец его недолюбливает, - осторожно заметила она.

- Возможно, выбора у него не будет, - проговорила тетушка Пеннигер. Затем воскликнула: - А-а! - и добавила: - Однако, если не Фауст, то Софии надо срочно кого -нибудь подобрать.

- Софии?

Колесо вознесло их вверх. Но лучше от этого не стало.

- Уж не знаю, заметила ли ты, как она изменилась в последнее время. Непослушная, мрачная, внезапные вспышки гнева или слез - и всегда болтается возле мастерских Фауста. О, мне ли не знать этих признаков… Помнится, когда я была молода… ну, не важно. Нужно все обстряпать, и быстро. Иначе хлопот не оберешься.

- Тетушка, признаюсь, в отличие от вас я не замечала, чтобы она вела себя как-то странно.

Тетя пристально вгляделась в племянницу из складок сборчатого пышного платья - словно краб-отшельник, выставивший глазки на ножках из раковины.

- Что ж, конечно. Вы сестры, и, естественно, она скрывала это от тебя. Я же всего лишь глупая старуха - во всяком случае, она так считает. Никто не воспринимает меня всерьез, и в результате я замечаю очень многое. Ты бы удивилась, узнав, как много мне известно.

На самом верху колесо замерло, слабо покачиваясь, пока внизу ездоки высаживались, уступая место новым. Музыканты, нанятые отцом Маргариты, чтобы развлекать ожидающих своей очереди, играли на барабане и свирели бойкую мелодию. Это помогало замаскировать разнообразные посторонние стуки, треск и вой двигателя.

Она увидела вечно угрюмого помощника Фауста, Вагнера: там, внизу, он спешил, уставившись себе под ноги и сгорбив плечи от сосредоточенности. Каков хозяин, таков слуга, подумалось ей. Колесо тронулось, и вместе с ним ушли мысли Маргариты о Вагнере.

- Откуда ты знаешь, что именно Фауст? Она сказала тебе?

- Сказала? Никто мне ничего не рассказывает. Но, по-моему, это достаточно очевидно. Не далее как вчера я позвала ее, чтобы попросить отнести Фаусту и его помощнику бутерброды с сыром на завтрак. Она едва приплелась, сердитая, глядя с неприязнью. А когда я объяснила ей, в чем состоит поручение, о! она буквально засветилась! Просто вприпрыжку побежала, настолько взволновалась оттого, что увидит его еще раз. Но вернулась она очень быстро, очевидно получив только нечто вроде кивка головой и невнятные слова благодарности - ну, ты же знаешь мужчин, - и, похоже, твоя кузина решила: все, жизнь кончена, ее лицо стало мрачным и полным отчаяния. Ты мне будешь говорить… А вторник! В прошлый вторник…

Пока тетя Пеннигер щебетала, они вновь очутилось на самом верху. Маргарита увидела, как Вагнер резко замер, когда перед ним появилась подбоченившаяся София. Потом колесо вновь пошло вниз.

Подобно слайд-шоу, происходящее вылилось в целый ряд картинок, наблюдаемых с самой верхней точки колеса. На втором обороте Вагнер вытянул руки, выражая крайнее изумление и искреннее негодование. На третьем София вскинула руку, словно хотела ударить ученого, а на четвертом обороте стало ясно, что она просто похлопала его по щеке. Затем она повернулась и гневно пошла прочь. Он кинулся за ней. Она обернулась к нему, и снова на ее лице была ярость. Он отступил. Она взяла его за руку. Отпустила. Он сделал шаг вперед. Она собралась уходить. Он поспешил за ней вслед.

И они ушли.

- Какая же я дура, - тихо сказала себе Маргарита. Но с улыбкой. Потом она выпрямила ноги и стала болтать ими, когда колесо опять подняло ее наверх.

В течение недели Огромное Колесо истово катало жителей Нюрнберга по кругу - а затем было разобрано. Когда разозленная Маргарита вышла из дома, чтобы потребовать от Фауста объяснений, он уже дожидался ее - стоял, торжествующий и спокойный, посреди своей тихой мастерской.

Она замерла в полной растерянности.

- А где все?

Маргарита имела в виду ремесленников, шумных гуляк, тщеславных и честолюбивых молодых людей и алчных стариков, толпу сменяющих друг друга любителей поживиться за чужой счет.

- Я разогнал их, - ответил Фауст и учтиво добавил: - Что еще вы хотели узнать?

- Колесо, - сказала она, но весь ее праведный гнев почему-то растворился в сверхъестественной тиши мастерской, так что голос прозвучал еле слышно и потерянно. - Зачем вы его сломали?

- Оно несколько поизносилось, - ответил он рассеянно. - На самом деле колесо следовало изготовить из железа, но литейщики еще не достигли такого уровня мастерства. Я с самого начала понимал, что колесо из дерева долго не прослужит. Если бы я его не разобрал, одна из стоек вскоре обязательно сломалась бы. Тогда покалечились бы люди, а могло и убить кого-то насмерть, - и кто, спрашивается, после этого стал бы доверять моим механизмам?

Он вел себя уверенно и спокойно. Долгую паузу ни один из них не осмеливался нарушить. Затем Фауст поднял глаза и встретил ее взор.

- Маргарита, - произнес он. Впервые ученый назвал ее по имени; прежде она всегда была для него «фрейлейн Рейнхардт». - Мне нужно очень серьезно поговорить с вами.

Он подвинул для себя и для нее стулья, немного нервничая, что ее успокоило.

Фауст взял руки Маргариты в свои и слегка пригнулся на стуле так, чтобы смотреть ей прямо в глаза. Его лицо было искренним и полным страдания; в нем чувствовалась бесконечная нежность и боль тоски, и ее сердце заныло от сочувствия. Один поцелуй, наказала она себе. Не более. Один поцелуй для Гретхен, и все.

- Вы с родителями должны уехать из этого города.

- Почему?

- Ваш отец не станет меня слушать. Что ж, кто упрекнет его за это? Он видел и слышал слишком много новых вещей; его способность верить сейчас напряжена до предела. Если я настоятельно потребую его отъезда, он рассмеется мне в лицо, и только.

Но если бы его единственной дочери приснился сон… Если бы она пробудилась среди ночи с криком и сказала, что ей явился ангел с огненным мечом и потребовал, чтобы она вместе с семьей покинула Нюрнберг… Сначала он не поверит, что такое знамение может быть правдивым. Потом удивится и засомневается. На третью ночь он решится. Я понимаю, что это идет вразрез со всеми вашими врожденными склонностями, а для вашего отца это еще тяжелее. Однако это спасет вам жизнь.

- Но почему?

- В грунтовых водах обитает болезнетворный организм. Через неделю его воздействие проявится. У вашего отца есть собственность в этой стране, друзья в пфальцграфстве, дела в Пруссии… любое из этих мест отлично сгодится для переезда. Чем дальше, тем лучше. Но куда бы вы ни отправились, следует кипятить воду, перед тем как ее пить. Будут и другие беженцы, а среди них - и переносчики заразы; вы не будете в безопасности нигде. Лучше кипятить воду и перед умыванием: бактерии могут попасть в рот от прикосновения руки.

- Не понимаю! - воскликнула Маргарита. - О чем вы говорите?

- Я говорю о чуме.

9. ЧУМНАЯ КУХНЯ

Как изменился Нюрнберг!

Дым от вязанок хвороста, пропитанных дегтем, их зажигали по одной на каждую дюжину домов, равномерно устилал улицы, наполняя воздух отвратительными и удушливыми миазмами. Из-за окуривания серой щипало в носу. Языки пламени отбрасывали тени, суетящиеся на почерневших от копоти стенах. Тепло от этого огня странным образом оттеняло промозглую октябрьскую стужу.

На рыночной площади возле своих потерявших популярность прилавков стояли мясники с большими мисками уксуса, куда покупатели могли опускать монеты, до которых продавцы не осмеливались дотронуться. Живодеры, истребляющие домашних животных, ходили с красными посохами, а те, кто искал трупы, - с белыми. Встречаясь, они обходили друг друга и обменивались кивками. Двое монахов нищенского ордена получили от папы разрешение причащать и соборовать до тех пор, пока не вернутся священники, и носили с собой на длинных шестах хоругви с вышитой на них Пресвятой Девой и Святым Сердцем. Под капюшонами, над набитыми травами кожаными конусами - защитой от заразы - виднелись лишь их глаза. В этих конусах они производили мрачное впечатление длинноклювых служителей Вельзевула.

Трава росла прямо посреди улиц.

Но самым странным была тишина. Несмотря на стук шестов и треск пламени, город был тих, как сельская долина. Половина горожан - те, у кого были деньги и просто отчаявшиеся - бежали, прихватив лошадей. Исчезли грохот повозок и стук копыт, всегда слышные в дневное время. Фауст слышал только воробьев, щебечущих на карнизах, и шепот легкого ветерка над крытыми шифером крышами.

На ставнях, закрывающих витрину галантерейной лавки, и на входе в магазин плетеной мебели белели приклеенные листки. Передав поводья осла Вагнеру, Фауст подошел и прочитал:

…

ТОЛЬКО НАСТОЯЩАЯ ВОДА ОТ ЧУМЫ

Знаменитый Шорлото, только что прибывший из Нидерландов, где исцелил тысячи страждущих во время великого несчастья, постигшего Амстердам в прошлом году, в нынешнее поветрие предлагает от чумы универсальное защитное средство вместе с надежнейшими заклинаниями и чарами для тех, кого недуг уже поразил, равно как и простой рецепт приготовления сыра из мела.

- Кто же такой этот феерический кретин? - фыркнул Фауст. Они покинули площадь, двигаясь дальше.

Фауст приостановил свой обход, чтобы переговорить со сторожем. Тот был сварливым и несговорчивым стариком с лицом без малейшего проблеска ума. С его пояса свисало тяжелое кольцо с ключами от домов, жители которых оставили свое имущество на его попечение. Он собрал плату за такую свою службу, и еще получал деньги за присмотр за домами, находящимися в карантине и заколоченными, и несмотря на это выманивал еще хлеб, сыр, масло и пиво у тех, кто торопился покинуть город до лучших времен, когда болезнь перестанет свирепствовать. И это вдобавок к тому, что город платил ему регулярное жалованье за поддержание огня. Чума для него оказалась благословением.

- Добрый день, мой славный дружище Харон! - любезно поздоровался с ним Фауст, протягивая грош. - Сколько пассажиров ты собрал сегодня?

Старик в замешательстве сдвинул брови - Вагнер уже несколько раз объяснял ему эту шутку, но он по-прежнему не мог ее понять - и по обязанности рассмеялся. Грош исчез в кармане его новенького пальто военного покроя. Это было тяжелое длинное одеяние из английской шерсти, настолько ему не по росту, что снизу выглядывали только носки башмаков. Украшали это пальто два ряда блестящих медных пуговиц.

- Пятерых, сударь, четверых из во-он того дома с кривой трубой, где жила семья с двумя маленькими девчушками… ей-богу, такая жалость, хоть плачь. Вчера я слыхал, как их мать голосила, прознав, что детки занедужили. Отец сперва послал меня за лекарствами, а потом за водой. Сам не свой был, а потом сказал жене, мол, тоже приболел.

- Куда ты ходил за водой? За город?

- Нет, сударь, во-он туда за угол, рядышком.

- Продолжай.

- Хвороба сгубила их в два счета - вернулся я с ведрами, стучался-стучался, ан никто мне дверь-то не открыл. Я так понял, что отец ихний тоже занемог. Ну что тут сделаешь? Только послать за сборщиком тел да известить человека с колокольчиком [15] , когда ночью будет проезжать повозка для трупов.

- Абсолютно согласен, - сухо заметил Фауст. - А прочие?

- А еще господин, что живет в красивом доме на углу. Ихняя экономка нынче утром вышла, дак он через дверь ее предупредил. Она мне прямо сказала - мол, хозяин заболел, заколоти нижние окна и закрой двери на висячие замки. Желаете зайти?

- Да, будьте добры, отоприте.

На двери они увидели свежую прокламацию:

…

ЭФФЕКТИВНОЕ ИЗЛЕЧЕНИЕ

ОТ ВСЕХ БОЛЕЗНЕЙ

Потливость, инфлюэнцу, Черную Смерть, пляску святого Витта, бубонную чуму, сифилис, оспу, сыпь на коже, корь, одержимость дьяволом и падучую - все это излечит прославленный Шорлото, недавно прибывший из Неаполя. Сверх того, свечи от мужского бессилия. Также отыскиваем клады.

Старик Харон отпер замок. Когда дверь отворилась, листовка, наклеенная поперек косяка, оторвалась.

Фауст возвратился на угол, где его дожидался Вагнер с повозкой, запряженной ослом.

- Четверо в доме с трубой и еще один в угловом.

Вагнер перекинул бутылки с одного плеча на другое, прислонил связанные носилки к ближайшей стене, снял с пояса записную книжку и маленьким свинцовым пером сделал две аккуратные записи.

- Это - дом английского шпиона, - заметил он.

Не обратив на это внимания, Фауст тихо произнес:

- Пять случаев на улице, где не должно быть ни одного. Непонятно.

(Мефистофель зловредно усмехнулся и промолчал.)

Они вошли в дом. Цокольный этаж являл собой хаос разрушения. Шкафы были вскрыты, все дверцы нараспашку, ящики вынуты, повсюду как попало валялась одежда.

Вагнер изумился.

- Кто же мог?…

- Да кто, кроме сторожа? На нем отличное пальто английского покроя. Сомневаюсь, что, уезжая, она отплатила ему таким подарком за то, что он заколотил внутри хозяина дома. А с чего бы, обкрадывая, останавливаться на одежде?

В спальне стояло зловоние, свойственное комнатам больных: запах экскрементов и безнадежности, рвоты и отчаяния. Здесь стояли несколько открытых комодов и узкая кровать. На ней лежал англичанин, Уилл Вайклиф, белый, как простыня. Его щеки ввалились, а лицо было цвета окаменелой слоновой кости. Только ярко-рыжие волосы привносили в эту картину хоть какой-то цветовой окрас. Простыни были очень грязными.

Вагнер поморщился, но промолчал. Он снял с плеча одну из бутылок и наполнил чашку.

Голова Вайклифа зашевелилась.

- Здесь кто-то есть? - слабым голосом осведомился он. - Прошу вас, скажите, что это всего лишь сон. Я видел, как рогатый враг рода человеческого склонился надо мною и смеялся, смеялся…

- Это доктор Фаустус, - ответил Вагнер. - Скоро он вас вылечит.

Подложив руку под голову больного, он поднес чашку к его губам.

- А-а, доктор Фостер, не так ли? - сказал Вайклиф, когда выпил воду. - Что ж, доктор, не буду задерживать вас. Спасибо, что пришли, и особенно за воду. Но завтра вам не стоит беспокоиться насчет меня. К тому времени я умру.

- Чепуха! - возразил Фауст. - Вы выздоровеете, подниметесь на ноги и уже через неделю снова займетесь фабриками. - Вагнер еще раз наполнил чашку, из другой бутыли. - Пейте. Это вино содержит в себе антибиотик. Только это и побольше воды - вот все, что вам требуется для выздоровления.

Вайклиф повиновался и недовольно скривился.

- Фу! Вкус омерзительнее «чумной воды» герра Шорлото.

- А-а, опять этот Шарлатан! Я нахожу этого мошенника все менее и менее забавным!

Улыбка тронула губы англичанина. Он спросил:

- Могу я вас звать просто по имени, Фостер?

- Фаустус , - строго поправил его Вагнер. - Магистр Иоганн Вильгельм Фаустус! - Он расшнуровал носилки - самые обычные, из парусины и двух шестов, - и положил их на пол возле постели.

- Слишком много латыни для моей невежественной головы. Я буду называть вас Джек, если не возражаете.

- Не возражаю, - отозвался Фауст, забавляясь как самонадеянностью этого человека, так и возмущенным выражением лица Вагнера. - Нисколько не возражаю, - повторил он.

Вдвоем они подняли шпиона с постели и положили на носилки. Один раз он вскрикнул от боли, затем затих. К тому времени когда они на тряских носилках снесли его по лестнице вниз, он уже потерял сознание.

Открывая дверь, они услышали тихий шелест рвущейся бумаги. Кто-то уже приклеил поперек новый листок. «ВЕЧНОЕ ЗДОРОВЬЕ И НЕИЗБЕЖНО ДОЛГОЕ», - так начиналась эта прокламация. Когда они положили Вайклифа на солому, которой была устлана повозка, Фауст возвратился и порвал ее в клочья. Она завершались словами: «и новый метод обучения коров танцам».

Фауст с яростью помахал листком перед лицом сторожа.

- Это Шарлатан имел наглость приклеить свой вздор, пока я находился в доме?

- Вы с ним чуточку разминулись, сударь. А он - весьма солидный человек с приятной улыбкой и в во-от такой шляпе… да ведь он вылечил тыщи народу в Париже и…

- К черту Париж! А где исцеленные им в Нюрнберге, если его методы действенны? Кто похвалит его и скажет: «Да, это благородный Шарлатан вернул меня с самого края могилы?», «Я стоял одной ногой в могиле, а он вернул меня на белый свет!», «Моя бренная плоть, трясшаяся от озноба, теперь полностью исцелилась». «По мне звонил колокол, а я все-таки стою здесь, перед вами!» Где эти мириады свидетелей? Их нет - ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Искать их нас отправляют в иные, далекие земли: в Амстердам, Неаполь, Париже… А может, лучше уж прямо в аду?

- Да вдруг это правда, сударь? Ведь это же наверняка правда!

Рука сторожа пошарила внутри нового военного пальто и ухватилась за что-то, висевшее у старика на шее.

- Что там у тебя, мерзавец?! - Фауст, приложив силу, разжал руку сторожа, чтобы увидеть, что в ней. Там был кусочек пергамента. Развернув его, он увидел треугольник из слов: в первой строке стояло слово ABRAXIS, а затем в каждой строке буквы убывали и сдвигались до тех пор, пока последовательность не доходила до одной только буквы А, на чем завершалась:

A B R A X I S A B R A X I A B R A X A B R A A B R A B A

- Сколько ты заплатил за это вздор?

- Ничего! Мне подарил это великий Шорлото, чтоб я нахваливал его укрепляющее средство людям, находящимся под моей опекой.

- Идиот! - Фауст швырнул смятую бумажку в костер и отряхнул руки. Затем он схватил старика за грудки и грозно произнес устрашающим голосом: - Сейчас я дам тебе заклинание ценнее сотни заклинаний Шарлатана. Сожги это пальто! И в следующий раз вымой руки после того, как ограбишь покойника.

Яростно крестясь, сторож отпрянул. Фауст же погасил свою вспышку гнева и двинулся прочь, но сбавил шаг, чтобы напоследок крикнуть через плечо:

- И как следует вычищай грязь из-под ногтей!

В повозке у Вайклифа внезапно начались конвульсии.

- Нет! - пронзительно кричал он. - О Господи, защити меня от его смеха, убереги от его зубов! - Он вскинул руки со скрюченными пальцами. Вагнер удерживал его, придавливая к соломе, а Фауст помогал, привязывая руки Вайклифа со своей стороны. - Меня лижут языки пламени ада, а черные псы бегают вокруг с ухмылками. О, как болит живот. О, его зубы!

Всю дорогу до монастыря Вайклиф жаловался на демонов.

Единственное место во всем городе, где не было уныния, - это чумная кухня монастыря Святой Екатерины.

Лица горели от возбуждения и жары; насельницы кипятили для своих пациентов воду для питья и варили в огромном котле кашу-размазню с яблочной подливкой. Запахи яблок, овса и дуба смешивались с ароматом поджаренного хлеба и свежевыстиранного белья, которое перед просушкой протаскивали через отжимные ролики. Здесь трудились не покладая рук двадцать с лишним монахинь, и все до единой прекрасно понимали серьезность своей работы, да к тому же они как-никак были женщинами. В воздухе витало веселье.

Вот доказательство, если, конечно, оно кому-нибудь нужно, - сказал Мефистофель, - что истинное счастье приходит лишь от удовлетворения, что ты виртуознее своих соперников, и уверенности, что эти ублюдки знают об этом.

- Магистр Фаустус. - Из отведенного для больных помещения выплыла Мать Святых Уз Христовых, грозная управительница, из тех, перечить которым - себе дороже. За ней по пятам шла пухленькая и отчего-то кажущаяся совсем домашней монахиня. - Можно ли попросить вас провести встречу с новыми членами нашего ордена?

- Новыми членами ордена? - удивленно переспросил Фауст. - Когда большинство приличных семейств сбежали, а те, кто остался, прячутся?

- В последние дни у нас появилось несколько переобращенных, - ответила мать Святых Уз с явным удовлетворением. - Все они из Святой Клары.

- А-а-а…

Обитель Святой Клары отвергла помощь Фауста. Он знал, что оно так наверняка и будет, но все же публично обратился к ним, чтобы нельзя было отрицать, что он пытался это сделать. В их распоряжении была больница, тогда как у монахинь Святой Екатерины ее не было, и это обстоятельство делало их - формально - его союзниками. Тем не менее они были слишком старомодными, чтобы допустить использование его указаний. Таким образом, заранее зная, что ему не удастся уговорить их мать-настоятельницу, Фауст, не стал прилагать максимум усилий для убедительности доводов, равно как и не слишком суетился в этом плане. Он рассказал ей вполне достаточно, чтобы она могла убедиться в действенности его методов, но все же она отвергла возможность их использовать.

- Они послужат нам великолепной контрольной группой, - заверил он Вагнера.

В отличие от них, Мать Святых Уз уделила Фаусту час, затем позволила ему занять все ее послеобеденное время. Он принес к ней в кабинет свой новый бинокулярный микроскоп и начал открывать ей сад неземного наслаждения: изящные ветвистые структуры и сочлененные сферы, пульсирующие полупрозрачные микроскопические организмы, резвящиеся в теплом океане капли воды. Она полюбовалась на вольвокс, похожий на мерцающее зеленое стекло; одноклеточное в форме туфельки и голубоватую парамецию; инфузории, плавающие в свежей воде, с трубочками, похожими на хоботки насекомых; прозрачных ротифер с ярко окрашенными органами и целыми кольцами ресничек, вихрящихся вокруг их порошиц в форме раструбов; изысканно кружевные диатомеи в форме окружностей, листьев, песочных часов и всего прочего, что подскажет игра воображения. Затем, убедившись, что она буквально зачарована увиденным, он показал ей вибрион в его стремительном, неустанном движении.

- Вот, - пояснил он, - это змей в вашем саду и причина нынешней чумы.

Толстые занавеси были закрыты так, что полоска света попадала лишь на микроскопа. Мать Святых Уз наклонилась к нему, еле слышно шурша накрахмаленной рясой. В круге света по-пчелиному суетились какие-то создания не больше пылинки; они, толкаясь, описывали кривые спирали, что напоминало множество пузырей. Хотя и не обладающие разумом, эти создания-меньше-головастика все-таки казались целеустремленными, ибо неустанно метались в своих произвольных передвижениях. Женщина с торжественным видом изучала Зверя, очевидно стараясь постичь присущее ему зло.

Затем Фауст предъявил последнее предметное стекло:

- А вот организм, который будет исцелять.

К этому моменту она понимала уже достаточно, чтобы удовлетворить его просьбу. Но он пока ее не высказал. «Это - соблазн, - подсказал Мефистофель. - Потерпи. Нельзя просить у нее ни о чем, пока она сама не решила тебе это предоставить».

Вместо этого Фауст заговорил с настоятельницей о систематике микроорганизмов и патогенезе заболевания. Он объяснил распространение эпидемий грязью на руках и переносом заразы животными. Изложил методы, посредством которых источники болезни можно определить и изолировать. Затем обсудил вопросы гигиены и основные принципы ухода за больными, бегло коснувшись вакцинации. Он выслушивал вопросы и отвечал на них, напрочь позабыв про снисходительный тон. День уже шел к концу, небо начало блекнуть.

Когда он завершил свои пояснения, Мать Святых Уз на мгновение закрыла глаза для молчаливой молитвы, а потом обещала свою полную и безграничную поддержку до последнего гроша и последней насельницы.

Вот так получилось, что монахини Святой Екатерины наливали воду и готовили кашу, тогда как монахини Святой Клары молились о заступничестве святых. Монахини Святой Екатерины меняли одеяла и простыни. Монахини Святой Клары занимались тем, что укрощали плоть. Монахини Святой Екатерины применяли антибиотики. Монахини Святой Клары выставляли перед всеми коленную чашечку своей святой покровительницы.

Вскоре горожане уже хорошо знали, в какой больнице люди выздоравливают, а в какой - умирают.

- Сестра Пелагия от отца ордена кающихся грешников работала в аптеке, - сообщила Мать Святых Уз. - Думаю, ей не сложно будет взяться за приготовление антибиотиков.

С еще большей охотой она возьмется за распространение сплетен, - сказал Мефистофель. - Эта милая дама - самая поразительная болтушка в Германии. Доверь ей секрет - и в понедельник следующей недели его уже не признают за новость при дворе китайского императора.

- С удовольствием обучу ее.

Фауст провел молодую монахиню к печи, откуда доставали буханки свежевыпеченного хлеба, крошили и запихивали в стеклянные бутыли.

- Первый шаг, - пояснил он, - прокипятить бутылки. Они должны быть стерильными, потому что хлеб служит питательной средой для нашего грибка. После того как бутылки охлаждены, а хлеб помещен внутрь, их прививает сестра Мария Магдалина.

Возле стола сидела монахиня, похожая на осетра в очках. Иногда она поднимала глаза, чтобы поздороваться с кем-нибудь кислым кивком, потом снова возвращалась к работе. Перед ней стояло огромное блюдо с горой хлеба, поросшего сине-зеленым пушком. Проворными движениями монахиня нанизывала крупинки вещества на вязальную спицу, которую затем глубоко погружала в наполненную хлебом бутыль.

- Плесень, которую вы видите, это Streptomyces fausti , микроскопический плесневый грибок.

Сестра Ева закупоривала бутылки после привития грибка и клала их на полку, устроенную рядом с печами. Уже много полок были заполнены бутылками.

- Этот организм нуждается в тепле, чтобы размножаться и расти - а где же найдется место получше, чем здесь?

- Я… да, вижу. - Сестра Пелагия явно находила все эти действия нелепыми и бессмысленными; но точно так же было очевидно, что она разобралась и справится с ними. Фауст привлек ее внимание к следующему этапу.

Сестра Джульетта Илоиза проверяла те бутыли, где слой плесени уже стал толстым: вынося каждую на свет, тщательно изучала. Некоторые она убирала обратно, а некоторые - отставляла в сторону. Фауст взял одну из последних.

- Вот, посмотрите внимательно. Видите, на пушк? появляются золотистые капли, похожие на росу, видите, как они образуются? - Он поднял бутыль, ожидая кивка сестры Пелагии. - Это - наше лекарство.

- Что это?

- Это оружие, - ответил Фауст, - всеобщей войны - и эта молчаливая война в природе такова, что в действительности без нее жизнь была бы невозможна. Сомневаетесь? Что ж, уверяю вас, даже самые обычные грибы, что растут в лесу, ведут между собою войну. Они воюют за территорию, за господство, за то место, где будут произрастать. Эта древняя битва идет так давно, что некоторые грибы даже научились создавать оружие. Наша золотистая роса - из их числа, она производит яд, смертельный для противника. По счастью, этот яд весьма смертелен и для нашего врага.

Под руководством Фауста сестра Пелагия раскупорила бутыль с этой прелестной росой и наполнила ее по горлышко вином.

- Превосходно! - воскликнул Фауст. Монахиня зарделась от удовольствия. - А теперь опять закупорьте ее, и пусть теперь настоится. Мы будем давать зараженным настоявшееся вино отмеренными порциями. Обычно вполне достаточно пинты в день. Только это и побольше воды - будет довольно, чтобы поднять на ноги любого.

Глаза пухленькой молодой монахини загорелись.

- Это кажется так просто!

- И в самом деле просто. А все потому, что грибы уже проделали сложнейшую работу по очистке вещества от примесей. Вагнер!

Его помощник, не промолвив ни слова, протянул ему листок бумаги и графитовый карандаш. Фауст быстро написал вторым на первом.

4-dimethylamino-1,4,4?,5,5?,6,11,12?-octahydro-3, 6, 10, 12,12?-pentahydroxy-6-methyl-1,11, - dioxo-2-napthacencarboxamid.

- Это самый простой способ описать химическую структуру получившегося вещества. Великолепная штучка!

Сестра Пелагия молча кивнула.

Сестра Анна украла этой ночью расческу, - сказал Мефистофель, - от нервного возбуждения. Воистину мелочь, и о пропаже почти сразу забыли. И все же монастырь - рассадник злобы и зависти, и если об этом прознают, ей конец. Отведи ее к сушилке белья и сообщи, что тебе все известно. Она закричит. Можешь закатить ей парочку пощечин. Однако она даст тебе обследовать все отверстия, какие ты только пожелаешь.

Фауст не обратил на него внимания.

Тень беспокойно переметнулась с одного края его поля зрения на другой.

Не заблуждайся. Эти монахини - все распутницы. Сестра Геенна по ночам берет толстую освященную свечу и…

- Ты когда-нибудь слышала, - спросил Фауст, - о якобы целителе по имени Шарлатан?

- О Шорлото? О да. Шорлото знают все. У него еще такая чудн?я шляпа… К тому же он очень богат. Купил у моего отца несколько самых сильных ароматических веществ и заплатил за них золотом из кошелька, тугого, как попка младенца. Еще он неугомонный, как муха; он то там, то здесь - и люди на улицах кланяются ему, памятуя о загадочных исцелениях в Польше и Московии. Говорят, он - современный Асклепий. Но что меня удивляет - он постоянно улыбается, а ведь это неестественно. Он живет с вульгарной бабой, которую зовут Брита Шпрингиндемрозен - у нее, поговаривают, мужей больше, чем пальцев, а пальцев у нее по шесть на каждой руке. Однако мне очень мало известно о ее происхождении.

Мисс Фкустенскок как-то обслужила пятерых одновременно. Чтобы удовлетворить столь изобретательную и крепкую…

Фауст быстро повернулся к сестре Марии Магдалине.

- Я внезапно почувствовал слабость, мне нужно укрепиться молитвой. Если в часовне сейчас никого нет…

Старая монахиня положила спицу.

- Обычно, - сказала она, - мужчины на второй этаж не допускаются. - Ее лицо словно треснуло пополам, что, видимо, следовало счесть за улыбку. - Но для вас, доктор, правил не существует.

Свет в часовне был от единственного розового окошка. Фауст встал на колени и сложил руки. Облака в небе разошлись, и он оказался залит чистым священным светом.

- Прекрати дразниться, - промолвил Фауст.

Тень переместилась от света и заплясала на краю его поля зрения.

- Фауст, почему ты следуешь далеко не всем моим советам? Я тут, понимаешь ли, стараюсь…

- Запрещаю тебе непрестанно бубнить о слабостях этих женщин. Я не хочу обладать никакой другой женщиной, кроме одной-единственной.

- Вряд ли они когда-нибудь кому-то об этом расскажут.

- Тебе не понять той чистой невинной любви, которую я испытываю к Маргарите.

- Да, не понять. Я не понимаю твою чистую невинную любовь, поскольку не верю в нее. Разве ты не говорил, что хотел бы трахнуть Маргариту? Разве не утверждал, что ее лоно настолько божественно, что твой член должен освятить этот невинный и непорочный орган? Если так, то разве твои предыдущие удовольствия не лишают благочестивости это священное совокупление?

- Помолчи, насмешник, - утомленно произнес Фауст.

Тень успокоилась.

- Как поживает Маргарита? - спросил он спустя некоторое время.

- Недурно. Она часто думает о тебе, и душа ее в смятении: порой Маргарита верит, что любит тебя, порой - что не вполне, но способна этому научиться, а порой - что все же любит, но всякий раз неверно истолковывает твои намерения. Как-то она читала родителям вслух твои письма, но так, что никто даже не заподозрил, каковы ее чувства, а потом не раз размышляла в одиночестве, ибо скрытое выражение страсти смогли прочесть только ее глаза. Каждый день ведет ее в твои объятья.

- Но это же превосходные новости! Удивляюсь, что ты с такой готовность рассказал мне об этом.

- Почему бы не так?

- Обычно ты стараешься уязвить меня не в такой утонченной манере.

- Моя ненависть слишком сильна и всеобъемлюща, чтобы сосредотачиваться на тебе лично. Представь крошечную молекулу в огромном потоке рвоты размером с Амазонку. Едва ли важно, куда ты устремишься, против течения или по нему, - река все равно вынесет тебя к пункту твоего назначения. Изливая ненависть на реку, должен ли я беспокоиться о судьбе какой-то молекулы? Будь счастлив, если пожелаешь! Лечи болезни, если хочешь. Если тебе угодно, делай много добра.

Вагнер дожидался, когда Фауст возвратится из часовни. Вдвоем они совершили обход комнат с больными, наблюдая и записывая, как протекает болезнь у пациентов.

Монахини Святой Екатерины за отсутствием своей больницы приспособили для ухода за больными монастырский подвал. Ради приличия они разделили больных мужчин и женщин. На большее их организационных способностей уже не хватило. В больнице было очень тесно, люди были уложены в палаты как сельди в бочку, а кровати поставили весьма необдуманно, поэтому местами пройти от одной к другой представляло некоторую трудность.

Для Фауста вдвойне.

Проход через больницу представлял для него нечто более сложное, чем просто прогулку. Мужчины лихорадочно хватали его за руку и громко призывали на помощь святых. Женщины целовали тыльную сторону ладони. Со слезами на глазах обещали мессу в его честь, зажечь свечи, назвать его именем детей. И просьбы их бывали поистине странными.

Фауст всегда считал это самой отрадной частью дня.

Как обычно, он воображал больничное отделение таким, каким оно могло бы стать: капельницы с физиологическим раствором, мониторы электронных устройств, отделение рентгеноскопии и компьютерно-аксиальной томографии, запас жизненно важных органов, готовых к трансплантации, и искусственной крови, в достаточном количестве, чтобы восполнить любую естественную потерю. Он мысленно уже видел те времена, когда, введя в человеческое тело катетеры и используя массаж, можно будет, несмотря на тяжелейшие повреждения, поддерживать жизнь, если в нем остается хоть толика воли к выживанию.

Уилл Вайклиф лежал в отдельной палате, одна стена которой была из простыни, а остальные ранее служили тупиком коридора. Фауст с Вагнером протиснулись к больному.

Рыжеволосый англичанин чувствовал себя значительно лучше. Он слабо улыбнулся, когда они вошли.

- Рад вас видеть, Джек. Смышленый малый, не так ли?

Вагнер фыркнул.

- Кое-кто зовет меня так, - отозвался Фауст, отвечая улыбкой на улыбку.

- Отлично, Джек. Слышал, вы беспокоились насчет того парня, Шорлото. Мне рассказала об этом одна из монахинь. Знаю, что по мне не скажешь, но я умею ответить добром своим друзьям. - Он понизил голос: - Уж не знаю, как вы к нему относитесь. Но если возникнет какая-нибудь серьезная неприятность, что ж, у меня на службе состоят определенные молодцы, которые могли бы…

- Успокойтесь, - произнес Фауст. - Успокойтесь и выздоравливайте. Это все, чего я от вас требую.

Фауст для удобства снял комнату в харчевне близ монастыря. Иногда он спал там, иногда - в мастерской. Это зависело от того, где и когда он валился с ног от усталости. Сегодня они с Вагнером заглянули в харчевню, чтобы разложить свои карты и добавить свежие данные к совокупному итогу недели, отмечая черными чернильными точками местоположения новых заболевших.

Когда они завершили работу, Фауст долго и внимательно разглядывал получившуюся картину.

- Похоже, вы недовольны результатами, магистр, - осторожно заметил Вагнер.

Фауст с силой ударил кулаком в ладонь.

- Вся эта зараза пришла из колодца, что позади Святого Себальда! Оттуда инфекция перешла и в колодцы ниже по холму. Я мог бы сам запечатать их все и за пару часов положить конец чуме!

- Тогда почему бы этого не сделать? - нетерпеливо воскликнул Вагнер. - Мы могли бы…

- Потому что тому нет никакого доказательства.

- Для доказательства у нас есть карты, причем все они чрезвычайно подробны.

- Но не дают нам точной картины. Тогда как вроде бы все должно быть просто. Вот густые пятна черных точек возле Святого Себальда. Здесь вот колодцы под церковью, и от этой кляксы инфекция расползается еще дальше. Да, пока все просто. Но если так, то откуда могли взяться очаги болезни на другом берегу Пегница? Странно, что только среди наиболее обеспеченных, - но ведь для болезни они ничем не отличаются от бедных. Болезнь проявилась во всех уголках города - спрашивается, почему? Вот здесь люди не могли ходить пить к зараженным колодцам, а уж сами колодцы, определенно, не могли ходить к ним.

(Мефистофель хихикнул.)

- А мы не может забелить лишнее, отвлекающее внимание от зараженных колодцев?

- Нет! Наука должна сама доказывать. Эти данные должны быть воспроизводимы.

Вагнер побелел как мел. В волнении и досаде Фауст произнес:

- Всех, у кого умерла сестра или отец и они не отмечены на нашей карте, следует обвинить в мошенничестве и лжи. Самое важное - методология, не колодцы или даже не несколько сотен жизней, но самоочевидное доказательство, что инфекция возникла именно так, а не иначе, и что она может быть идентифицирована, прослежена и излечена. Наши записи должны вестись скрупулезно, независимо от того, будут ли они предъявлены или нет!

Он замолчал.

- Вероятно, мы пошли неверным путем.

Подняв склянку с песком, Фауст высыпал холмик на карту, взял нож и начал разглаживать песок и очищать от него некоторые области.

- Посыпем-ка песком те результаты, что соответствуют нашим представлениям. Возможно, посмотрев на получившийся рельеф, мы поймем, как распространяется болезнь.

Некоторое время они работали в полной тишине.

- В этом нет никакой системы, - устало произнес Вагнер, когда они закончили. - Смотрите… Просто пляска по городу какого-то психа.

- Психа… - тихо сказал Фауст. Затем громко добавил: - Какой же я был глупец!

Non disputandum est [16] .

Наконец в поле зрения появился дьявол. На нем была причудливая шляпа из голубого шелка с плюмажем из петушиных перьев на тулье, такая широкая, что закрывала один глаз, и такая высокая, что задевала потолок. Вокруг горла пенились кружева.

Хоть разок ты сказал правду.

- Я проголодался, - зычно проговорил Фауст. - Давайте спустимся за обедом. Мясо, капуста, пиво - по возможности наилучшее. Но сначала мне нужно сказать пару слов монахине… забыл ее имя - такая пухленькая… Кажется, она дочь аптекаря.

- Ты имеешь в виду Пелагию из ордена кающихся грешников?

- Нет, я говорю про Пелагию-сплетницу.

Чуть позже, сидя в гостиной, Фауст пояснял:

- Вот видите, какова глубина человеческой греховности. Нет ничего проще и естественнее, чем нагло вламываться в дома больных и умирающих и красть их имущество. Тем не менее, куда б?льшая наглость нужна, чтобы умышленно заражать здоровых.

- Не может быть!

- Да, такое бывает. Взять, к примеру, обожаемого всеми Шарлатана. Какое небольшое усилие требуется, чтобы положить кусочек зараженного дерьма в «чумную воду». Когда его жертва заболевает, снова посылают за Шарлатаном. Он является и дает пустые обещания тем, кто еще соображает, или отбирает золото у тех, кого болезнь уже лишила разума.

- Глядите! Вон стервятник! - громко воскликнул кто-то.

- Нет, шакал!

- А я говорю - стервятник!

Фауст повернулся. Он увидел четырех изрядно подвыпивших мужиков, которые сидели, развалясь, в отдельной кабине на другой стороне помещения.

- Он всего лишь доктор, - проговорил один презрительно.

- Птица злых предзнаменований, при виде которой честных людей страх берет, и она все больше жиреет от мертвечины, - процедил его приятель. - Шакал, стервятник - какая разница?

Грянул хохот.

- Ауэрбах! - выкрикнул Фауст. Худой владелец харчевни подскочил к их столику. - Кто эти люди?

- Мне ужасно неудобно, - сказал тот, нервно проводя ладонью по лысой голове. - Я пытался поговорить с этими хулиганами, но они ни черта не разумеют. Каждый вечер являются сюда выпить и надираются, и из-за них ко мне перестали ходить несколько респектабельных постоянных посетителей. Прошу вас, позвольте, я отнесу ваши тарелки в отдельную комнату. Все издержки будут за мой счет.

- Нет, нет, не стоит беспокоиться. Я сам разберусь. - С этими словами Фауст наклонил голову, прислушиваясь. Потом встал.

Когда он подошел к поносившим его, смех тотчас затих. Однако они не испугались его гнева: ухмылялись, хмурились, вызывающе усмехались, ожидая развлечения. Фауст осуждающе поднял палец и указал на самого шумливого из компании.

- Ты! Герр Белоголовый… - Этот человек был блондином. - Ты умрешь первым! Из-за своего бахвальства, пьянства, несмотря на амулеты, вшитые внутри твоего костюма…

- Черт подери, откуда ты знаешь?

- … ты первый обнаружишь, что не сумел скрыться от чумы. Сегодня ночью, когда налакаешься уже достаточно, чтобы запамятовать наш разговор, ты, шатаясь, приплетешься домой и поднимешься по лестнице. Ты будешь вести себя в точности так же, как всегда: откинешь в сторону одеяло, шлепнешь по заднице жену и заорешь: «Твой весельчак дома, старая плутовка!»

- Ну, это уж слишком! Ты что, шпионишь за мной?…

- Она не ответит. Даже не шевельнется. Ее тело будет холодным, как мрамор. Потом ты вспомнишь мои слова и, обуреваемый внезапным страхом, поднесешь свечу ближе и обнаружишь, что твоя жена, женщина отменного здоровья, утром скончалась.

У тебя будет два дня, прежде чем болезнь проявит себя в твоем теле, но зная, что от судьбы не сбежишь, эти двое суток ты полностью посвятишь дьяволу.

Он уставил палец на второго, самого тучного из пьяниц.

- Ты не забудешь моих слов. И потому завтра твоя кровь застынет в жилах, когда ты услышишь стук в свою дверь. Это будет твой вернейший приятель Белоголовый, в смятении и недоумевающий, обезумевший от горя и страха. Ты закроешь дверь прямо перед его носом. «Любезный Хенлейн, - закричит твой друг. - Я сделал всё для тебя, чтобы избавить от еврейской вдовы. Помоги же мне сейчас».

Тучный мужчина побледнел.

- Никто об этом не знает, - произнес он. - Никто!

- В конце концов он уйдет. Ирония в том, что, хотя ты остерегся Белоголового, зараза уже течет в твоей крови, и ты умрешь лишь минут на десять позже него - от своей же собственной руки.

Он обратился к третьему:

- Что до тебя, Бурхард, - твой жребий будет самым тяжким.

Мужчина вызывающе поднял лицо.

- Благодарю вас, сударь.

- Вот почему у тебя будет самый тяжкий жребий: поскольку мои предсказания сбудутся, ты станешь пить все больше и больше, а потому все больше храбриться. Завтра ночью, пьяный и одинокий, ты отправишься посмотреть на ямы с мертвецами.

- А почему бы и нет? - фыркнул мужчина. - Сдается мне, прикосновение к смерти делает жизнь значительно интереснее.

- В своей наглости и дерзости ты решишь помочиться на трупы, чтобы доказать тем самым свое неуважение к смерти. Едва подумав так, ты быстро расстегнешь штаны и сделаешь это. Но когда будешь опорожнять мочевой пузырь, то станешь слишком близко к яме. Земля обвалится под твоими ногами. И ты свалишься внутрь.

Сломанная рука - меньший из твоих ужасов. Ты очутишься в смертельной ловушке, неспособный выбраться на свободу. К тому времени, как утром придут могильщики и вытащат тебя наружу, ты протрезвеешь и поумнеешь. Несомненно, сумеешь извлечь пользу из этого великого испытания… если не подхватишь инфекцию.

Он повернулся к последнему.

- А ты. Ты… - Мужчина отпрянул от приближающегося пальца. Однако уйти ему было некуда. Палец приближался неумолимо. Голова гуляки легонько ударилась о стенку кабинки. Палец легко ткнул его в середину лба. Фауст улыбнулся и продолжил: - Ты проживешь долгую жизнь и умрешь в своей постели. Дети и внуки соберутся возле тебя, чтобы выслушать твое последнее благословение. Твоим друзьям стоит завидовать тебе.

После, когда они покинули таверну, Вагнер полюбопытствовал:

- Магистр! Вы действительно описали этим людям их будущее?

- А? - пожал плечами Фауст. - Это чье-то будущее. Какая разница, кого оно ждет - этих несчастных глупцов или кого-нибудь другого? Это прогонит их из таверны и даст возможность остальным спокойно поесть.

Снаружи в ясном небе стояла полная луна. Прогулка до дома оказалась приятной.

- Завтра, - произнес Фауст, - мы посетим все места, не укладывающиеся в наш шаблон, и определим, кто был пациентом прославленного Шарлатана. Уверен, что все или почти все. Когда их имена будут установлены и записаны, то, что останется, должно будет соответствовать нашему тезису в пределах обычных отклонений. У нас будет необходимое нам доказательство.

- И мы сможем запечатать колодцы?

- Тогда сможем запечатать колодцы.

Они миновали труп Шорлото, лежавший примерно в пяти улочках от таверны. Он был раздет догола и облит горячим дегтем, хотя до или после смерти - определить было трудно. Затем труп оклеили его же собственными прокламациями. Все зубы ему выбили, для того чтобы запихнуть в рот мертвую крысу.

Вагнер ощутил, как от этого омерзительного и ужасного зрелища у него подгибаются ноги, однако Фауст, который нечто подобное и ожидал, решительно проследовал дальше. Он не мог оплакивать гибель такого человека, неважно, насколько беззаконны были действия мстительных родственников его жертв.

Злословие для Вагнера было неприемлемым методом. Фауст же начал насвистывать.

Вызывало изумление, какие чудодейственные результаты могут дать слова, сказанные на ухо подходящей женщине.

10. ПРОПОВЕДЬ

Когда Пасха была уже на носу, по дорогам снова можно было путешествовать. Вокруг все расцветало, обещая хороший урожай, везде были зеленые побеги, стрекозы и грязь. Переполненные ручьи стремительно сбегали с горных склонов, весело размывая берега и смывая мосты. Птицы вили гнезда среди бурелома, где февральские бури завалили колеи на дорогах, по которым прежде ездили повозки. Над камышами вилась мошка. Новая жизнь чувствовалась повсюду.

Сердце Маргариты пело.

Весна напоминала возвращение в рай после чистилища зимы и Энгельзала. Там, куда они уезжали, отец владел домом и частью фруктового сада. Примерно полгода они бесцельно жили среди прочих скитальцев. Там же на их семью напала инфлюэнца, точно волк из темного леса, утаскивающий с собой ослабевших ягнят. Отец еще не совсем поправился. Мать опекала его все время, пока нанятый кучер проклинал на чем свет стоит лошадей, а заодно и скверные дороги. Но повозка медленно катила домой.

Когда они увидели впереди высокие стены и башни Нюрнберга, величественные и такие знакомые, глаза Маргариты наполнились слезами. Таможенный офицер у городских ворот махнул им, чтобы проезжали, и они оказались на улицах и испытали боль от нахлынувших на них тысяч воспоминаний. Они ведь помнили всех, кто скончался. София. Агнесса. Дядя Цилер и тетя Цилейрин. Двоюродная бабушка Нютцел. Старик Рейстербек, живший через улицу, и его сын Вильгельм. Молодой Бидермейер. Семья Заурцапфов. Кресснеры. Валентин Себолд. Казалось, весь мир умер, а здания покойных оставлены в виде надгробий. Маргарита с некоторым удивлением увидела на улице знакомые лица и поняла, что люди, которых она знала, еще живы.

Фауст не пришел к воротам встретить ее.

Но откуда бы он узнал о ее прибытии? К тому времени чума ушла своей дорогой, и в Баварии не осталось ни одного человека, который сомневался бы, что Фауст - величайший человек в Европе. И действительно, очень многие считали его равным или даже более великим, чем такие мудрецы древности, как Аристотель, Цицерон и Гермес Трисмегист. По дороге из Энгельзала в каждой небольшой гостинице, на каждой остановке, когда набирали воду, Маргарита слышала о его трудах, благодеяниях, бесстрашии перед лицом смерти. Она слышала, как о нем молились как о единственной настоящей отраде этого мрачного, темного века.

Наконец повозка добралась до места и остановилась перед домом Рейнхардтов. В этот грустный миг там царила тишина. Потом ниоткуда появились слуги. Соседи кричали из окон и бежали на помощь. Со всех сторон раздавался радостный смех, лились слезы, люди крепко обнимали прибывших, издавая возгласы счастливого неверия. Хлопали открываемые двери. Внезапно улица наполнилась рабочими и мастеровыми. И цветами! Всю повозку осыпали цветами, прямо из корзин, охапками. И повозка, и брусчатка подле нее оказались в цветах. Подмастерья стояли на крышах и двойными пригоршнями сыпали лепестки так, что те опадали вниз, подобно снегу.

Мать помогла отцу подняться по ступенькам крыльца, и тут наступила приличествующая моменту тишина: он достал ключ от дома и повернул его в замочной скважине. Дверь отворилась, и все развеселились. Отец обернулся, и его измученное осунувшееся лицо тоже озарила улыбка. Взмахнув ключом, он несколько раз низко поклонился.

Фауст не пришел к ее дому, чтобы поприветствовать.

Маргарита, сгорая от нетерпения, ждала случая поинтересоваться. Дети, радостно визжа, скакали вокруг, и все изумлялись тому, как они подросли. Пока руководители разных подразделений один за другим выходили вперед, чтобы доложить, что все фабрики целы и невредимы и работают в полную силу (неужели, подумала Маргарита, у нас было столько фабрик, когда мы уезжали?), пока заботливые руки дюжины новых слуг разгрузили повозку, дом заново успели проветрить.

Наконец мать искоса посмотрела на толпу и спросила:

- А где наш механик?

- Именно он и сказал нам, что вы вернетесь сегодня, - сказал управляющий магазинами. - И обеспечил цветами.

- Откуда… Откуда цветы? - спросил отец. - Для них еще очень рано. Это какое-то чудо.

- Они из ваших стеклянных домиков.

- Стеклянных домиков? Какая мне нужда иметь стеклянные домики?

Худощавый молодой человек пробился вперед, его высокий голос почти терялся в людском уличном говоре.

- Мы выращиваем медицинские растения… Сельскохозяйственные растения из Нового Света… Шоколад, табак… Новый плод под названием томат и новый напиток, называемый кофе.

- Но эти… стеклянные домики? Нет, нет, кто мог позволить такие расходы?

- О, деньги просто текли нам в руки, сударь. Гроссбухи велись аккуратно, можете проверить. Вы останетесь довольны, сударь, уверяю вас.

- Однако где? - настойчиво вопросила мать, - где он?

- В церкви, занимается приготовлениями.

- Приготовлениями? К чему?

- Завтра он будет читать пасхальную проповедь.

Затем к ним один за другим подходили люди с гроссбухами, копиями планов и книгами заказов, чтобы растолковать, как и чем недавно приросли владения Рейнхардтов, и произвести перепись новых фабрик, новых зданий и новых предприятий.

Очарованная Маргарита слушала, и вряд ли ей удавалось проследить за всем, чем ныне владела их семья. «Похоже, мы теперь очень богаты, - размышляла она. - Как странно…»

Вечером, расчесывая волосы, Маргарита услышала, что в ее окошко кто-то кидает мелкие камешки.

Собрав у горла ворот ночной сорочки, она резко открыла ставни и выглянула на улицу. Там стоял Вагнер. В конусообразной шляпе, блузе мастерового и панталонах он смахивал на итальянского клоуна. Он низко поклонился, а затем высоко поднял к щели в ставнях рогульку, на которой висел сложенный квадратик бумаги.

- Вагнер! - Улыбнувшись, Маргарита протянула руку, чтобы взять предложенную бумажку. Его круглое лицо пристально смотрело вверх прямо на нее: бледное земное отражение торжественной луны на небе. - Нас не было так долго! Как поживает ваш хозя…

У Вагнера тут же навернулись слезы, и он спешно ушел.

Секундой позже Маргарита подумала: «Конечно. София». Она даже не взглянула на листок, который держала. Зная, чт? там должно быть, она ощутила, как у нее что-то крепко сжалось где-то в середине груди. Но ей не хотелось читать письмо от Фауста этой ночью. Не хотелось прибавить хоть один гран эмоций к этому суматошному, удивительному дню.

Затворив ставни, она взяла свечу, прошла с ней к кровати и села. Какая-то слабость заставила ее открыть письмо, только чтобы взглянуть на почерк. И эта же слабость вынудила ее прочесть:

…

Прекраснейшая!

Молю, не упрекай меня за отсутствие, когда все мои мысли неотступно ютятся у твоих ног. Я бы с радостью поменял богатство, честь и все механизмы мира на вечную тьму, только бы еще раз взглянуть на твое прекрасное и обожаемое лицо. И все же признаюсь: не долг препятствует мне убежать прочь, а страх. Да, страх! Я, не боящийся ни Человека, ни Истины, трепещу при мысли, что ты презираешь меня. Ибо что мы суть друг для друга, как не тени, мысли, предположения - робкие, так и не коснувшиеся друг друга, все еще не опаленные жестоким солнцем любви? Твое отсутствие лишило меня умения лгать, способности скрыть мою пылающую страсть. Один взгляд скажет мне все. Мое лицо вероломно даст тебе понять, на что я не могу осмелиться. А потом?… Если моя любовь тебе отвратительна, а мой вид вызывает на твоем прелестном лице гримасу сильнейшего негодования, то огонь в моих глазах погаснет. Тогда избегай меня - я обещаю не преследовать тебя, а поспешу скрыться в Тартаре нищеты, смирения и отчаяния. И все-таки, если каким-нибудь чудом мое ухаживание принесет тебе радость, приди ко мне завтра ночью, и мы превратим наши тени в материю, а нашу любовь - в славу.

Обожающий тебя и преданный,

И. В. Ф.

Маргарита прочитала письмо несколько раз, чтобы удостовериться, что в нем сказано то, что, похоже, имелось в виду. Разделить такую смесь тревог и надежд казалось ей невозможным. Она знала, что Фауст хочет ее, и знала, почему это дурно. С его стороны неучтиво было просить ее, тем более не лицом к лицу, поставить под угрозу бессмертие ее души в обмен на то, что считалось, по общему мнению, сиюминутным и мимолетным удовольствием.

Она долго лежала на постели, размышляя о письме и стоящим перед нею выбором: на одной чаше весов - спасение, на другой - проклятие и Фауст. Спокойно обдумывая, что ответить, она незаметно для себя провалилась в сон.

Тем не менее, подумала она, независимо от выбора - это именно тот путь, которым мужчина обязан проявить себя.

Пасхальное утро выдалось ясное, с пением птиц, пестрыми облачками на небе и игривым легким ветерком. Оно заливало солнечным светом крыши домов и стучалось бесплотными кулаками во все двери. Маргарита обдумывала, какое надеть платье, и уже перебрала все - ни одно, казалось, не подходило для той важной вещи, что она задумала - и наконец надела скромное белое. И вот настало время идти, и родители позвали ее от парадной двери.

Она присоединилась к ним.

Они медленно шли к церкви; отец опирался с одной стороны на трость, с другой - на свою заботливую супругу. Он казался невероятно хрупким. Едва Маргарита увидела, как белы и хрупки его руки, ее щеки залил виноватый румянец и она смутно решила быть целомудренной, отставить прочь все мысли о задуманном, до тех пор пока не будет решительно убеждена, что это - хорошо.

Но с холмов словно бы сбежал какой-то проказливый сатир, необузданный язычник, и остановился со свирелью в руках прямо за садовыми воротами. Он позвал Маргариту. Ее тело заныло и появилось страстное желание уйти в привычную, не сулящую сюрпризов безопасность дома за спиной. Она почувствовала себя беспокойно, попав под пасхальный ветерок, достаточно прохладный, чтобы ежиться; ветерок же знай себе танцевал по улицам города, дергал ее за платье и кричал: «Уходи! Уходи! Уходи к своему мифическому, демоническому любовнику, ступай на его невероятные поля Аркадии, скинь туфельки, сбрось одежду, засмейся и лети, а тебя будут догонять, и, да, вы ляжете с ним прямо в овражке».

- Милочка? - проговорила мать. - Дорогая моя, мы пришли.

Только Маргарита догадалась, почему из всех кафедр в храмах Нюрнберга Фауст выбрал их крошечную приходскую церковь. У дверей стояли охранники, не допуская в церковь никого, кроме постоянных прихожан. Это были плотные румяные мужики, и хотя кое-то был недоволен, никто из тех, кого они развернули, не пытался им возражать. Один из этих охранников, который, когда Маргарита была маленькой, был к ней добр, все равно как дядя, подмигнул ей, приветствуя, когда она вместе с родителями проходила мимо.

Несмотря на то, что церковь наводнила толпа, для Рейнхардтов сохранили их личную скамью. Они сели среди углубившихся в требники, так и не увидев Фауста. Должно быть, тот скрывался в маленькой комнатке нартекса, ибо, когда отец Имхофф с улыбкой объявил, что сейчас гость церкви прочтет пасхальную проповедь, он вышел по проходу из глубины церкви. Пока он шел, раздавался шелест приглушенных голосов и все головы поворачивались к нему.

Торжественно поклонившись аудитории, священник отошел в сторону.

Фауст поднялся на кафедру. Темно-коричневая, с вырезанными в дереве сотнями страдающих мучеников, она наклонно высилась над паствой, как нос прибывающего корабля. Через витражные окна, расположенные с теневой стороны, слабо просачивался солнечный свет. Единственная лампа освещала его лицо - бледное чело, орлиный нос, - отбрасывая тень ему в глаза; все это воспринималось как гармоничная совокупность с кафедрой, на которой покоились его сильные руки.

На передней скамье сгорбились радиомеханики, колдуя над своими кислотными батареями и ящиками с электрооборудованием. От них тянулся провод к установленной на шпиле антенне. В соответствии с особым соглашением, проповедь Фауста станет первой публичной демонстрацией удивительной новой технологии. Приемники разместили во всех церквах Нюрнберга. В этот исторический день каждый житель этого города будет напряженно слушать единственный набор слов.

На цыпочках подошел техник и поставил перед Фаустом микрофон, и размером и формой поразительно похожий на дароносицу.

Фауст наклонился вперед, глядя в темноту; его взгляд прошелся над морем свечей, по всей пастве. Рядом с ясным лицом Маргариты все прочие казались смутными и неотчетливыми - и жадно смотрели на него.

Он с улыбкой раскинул руки. Слегка опустил голову и приподнял подбородок, так чтобы его глаза улавливали свет и горели . Было очевидно, что этот человек охвачен глубочайшей страстью. Затем уголок его рта сардонически приподнялся. Когда Фауст заговорил, его голос гулом отдавался у Маргариты в животе и заставлял гудеть ее грудную кость.

- Владыка любит вас, - произнес он и продолжил: - Сидящий на своем золотом престоле в центре мироздания, Он - самый неусыпный из монархов. Его разум повсюду. Его очи всевидящи. Он никогда не спит. Существует много населенных областей, не только Земля - тысячи, миллиарды миров, им несть числа. Его владения охватывают мириады земель, невероятно диковинных и странных, с расами и гротескными, и обладающими ангельской красотой. У некоторых собачьи уши, у некоторых нет головы, а лица находятся на груди; есть такие, что скачут на одной ноге. У кого-то вместо рук крылья, и они неспособны творить зло. Но для Владыки ничего странного в них нет. Ведь они все Его дети.

И все же, несмотря на все эти миры, королевства, земли, города, - внимание Владыки сосредоточено на вас и единственно на вас. Он очень любит вас. Его глубочайшее желание - чтобы все вы обрели счастье.

Очень хорошо иметь такого друга.

Никогда еще вы не нуждались в Его дружбе более. Ибо вы - в опасности. Собираясь делать только добро, вы вот-вот совершите ошибку, которую запомните навечно. Владыка видит ее - там, где вы не можете ее увидеть, и немедленно откладывает все свои дела, дабы предостеречь вас.

Его посланники разлетаются во всех направлениях - им несть числа, и среди них есть как такие, которые никуда не прибудут, так и те, которые летят прямо к вам - все они истово преданы этой задаче. Он никогда не предаст ваше доверие. Никогда не отвернется от вас. Никогда не умрет.

И вот самый неустрашимый посланец направляется прямо к вам! Он знает, что у вас есть лучший и единственный шанс услышать сладкие слова этой могущественной силы, и очень крепко любит вас. Он существует только для того, чтобы донести их до вас. Быстрее орла, он стремительно приближается!

Увы, мы живем далеко, далеко, невозможно далеко от двора Владыки. Лучу света, самому быстрому, что существует в космосе, понадобятся сотни миллионов лет, чтобы добраться до вас. Посланец двигается медленнее и не сумеет прибыть вовремя.

Но перечить Владыке не так просто.

Перед сотворением мира Он предвидел подобный кризис. Он знал, что, несмотря на Его присмотр и предостережения, вы впадете в ошибку. Поэтому, поскольку все же любит вас, Он написал самые понятные советы, дабы вы руководствовались ими. Пять раз, пятью способами, Он записал их для вас. Сначала огненными буквами, каждая высотой в милю. Потом, разрыв пальцами землю, Он проложил по ней ручьи, реки и озера, сделав из каждой руну своего великого послания. Затем, засучив рукава, Он замесил землю, как глину, и вылепил каждый слог как вздымающуюся вершину, каждое слово - цепь упирающихся в небо гор. На небесном своде Он описал свои намерения при помощи звезд. Но земля остыла, а огненные буквы погасли. Реки меняли как ни попадя свои русла, а озера мельчали и высыхали. Континенты медленно разошлись и, бродя по океанам, сталкивались, поглощая старые горы и вздымая новые. Галактики вращались, и звезды разбрелись, создав новые созвездия.

И наконец Владыка создал среди Первых Людей жречество. Он научил их читать эту самую священную часть всех текстов и взял с них торжественнейшую клятву, что они правильно запечатлеют и будут передавать его слова.

И все же эта самая древняя секта не выдержала испытания временем и расколами. Посмотрите, как слуги истины предают свою истину! Некоторые верны Моисею, другие - Магомету, а остальные по-прежнему выказывают свою преданность демону, именуемому Маммоной. Они так умышленно заблуждались, с такой страстью впадали в обман, что просто невозможно отличить истинного поклонника от ложного. Нельзя доверять их переложениям священных текстов! Ошибки, сделанные когда-то при копировании, сохранились через века! Искаженные тексты принимались за достоверные. Кроме того, были написаны новые книги. И в итоге вышло так, что теперь нельзя доверять ни одному священному писанию. Ибо на каждый текст может найтись антитекст; на каждое толкование - противоположное. Послание Владыки затерялось среди миллиона ложных.

Разум нам здесь помочь бессилен. Разум может подсказать нам, как изобрести взрывчатое вещество или сделать ружье - но не скажет, применять ли эту взрывчатку при строительстве дорог, или рытья шахт, или в завоевательной войне. И использовать ли это ружье для охоты на дичь или для убийства.

Проблема в том, что этой логике неведомо следует или должно , только - как. А это не может научить вере, только сомнению. Мы живем в неустойчивом, непостижимом мире, в котором как раз именно логика способна сказать нам, что логика так ничего и не скажет.

Послание Владыки находится прямо перед вами, но постичь его логикой невозможно. Разум не в состоянии прочесть его. Ваши заблуждения постоянны. А следовательно, вы ничего не знаете.

Фауст замолчал.

- Вы ничего и никогда не узнаете, - еще раз сказал он. Его рука страстно протянулась вперед, в пустоту перед собравшимися. Это был цепенящий, долгий и трагический миг.

Затем, словно обещая надежду пленнику, долгое время томившемуся в кандалах в кромешной тьме, он произнес:

- Вы ничего не узнаете, если доверитесь своей логике, своему разуму, своей голове. Однако сердце ваше знает, ибо уютно сидит глубоко в теле, а тело - часть физического Творения, к которому и написано это послание. Прислушайтесь к своему сердцу. Прислушайтесь к тому, что говорит вам Природа. Вы знаете, чт? правильно, и если осознаете это, никакая земная власть никогда не сумеет снова сбить вас с пути.

Повинуйтесь своему сердцу. Повинуйтесь своей воле.

Узнайте, чего хотите, следуйте тому, что говорит вам воля, и вы всегда будете идти верным путем. Вы никогда больше не заблудитесь. Ибо это - послание Владыки, написанное в матрице бытия еще до того, как человеческая нога ступила на эту Землю: ничто не запрещено . «Да будет воля Твоя» должно стать сутью всех законов.

Фауст снова резко выбросил руку над паствой, и на сей раз с победоносным видом зажал в кулаке пригоршню воздуха. Секунду он удерживал ее на одной высоте. Затем медленно опустил руку, и та повисла вдоль бока. Он отвернулся от собравшихся.

Фауст спустился с кафедры в мертвой тишине. Он шел вниз по проходу, не глядя по сторонам, в то время как паства тихо загудела сотней приглушенных голосов. Голоса звучали все громче и резче. Ученый удалился, покинув церковь, пребывающую уже в полном смятении и беспорядке.

Люди вскакивали. Некоторые побагровели от гнева, другие побледнели и тряслись. Один дюжий парень стоял и ревел, потрясая огромным кулачищем, но то, что он орал, заглушал основной шум. Испуганный отец Имхофф взбежал на алтарь, пронзительно крича и пытаясь унять этот гам. Но и его слова тонули во всеобщем гвалте.

О радиомеханиках все забыли. Ошарашенные, с выпученными глазами, в кожаных рабочих фартуках, они, словно ища защиты, склонились над своим оборудованием, разбирая его, чтобы вынести из церкви.

Только Маргарита понимала истинное значение того, что было сказано.

Толпа на улице галдела и дико жестикулировала.

- Он не сказал ни слова о вере! - возмущенно воскликнул отец. И погрозил солнцу тростью. - Не сказал ничего о благодати!

- Тебе нельзя волноваться, дорогой. - Мать взяла его под руку.

Он, встряхнувшись, освободился и окликнул проходящего мимо приятеля.

- Роггенбах! Ты слышал, ты слышал?…

Проповедь передали повсюду по радио, и потому здесь не было ни единого человека, кто бы не слышал ужасные слова Фауста. Возмущение прихожан, покидающих церковь, накладывалось на возмущение паствы других церквей, создавая волны гнева. Фауста осуждали повсюду, на каждой площади, на каждом перекрестке.

И все же у него нашлись сторонники, и почти все они были молоды. На улицах вспыхивали споры между молодежью и стариками, что само по себе плохо, а в такой священный день - просто кощунственно.

Маргарита видела все это и не одобряла, но понимала. Вполне естественно, что Молодость, восприимчивая к новым и революционным идеям, будет страстным поборником Фауста, станет громко защищать его мнение и провозглашать его правоту в самых резких выражениях, не считаясь с чувствами остальных. К тому же, естественно, в их Век, привычный к тому, что вещи таковы, какими были всегда, подобную истину следовало отвергнуть, как тревожащую и опасную. Перед лицом такой бури чувств единственно разумным было усвоение истины с оглядкой, осторожно, скрывая это от старших.

Лишь она понимала, что эта проповедь была прочитана ей и только ей одной.

К мастерской Фауста в ночи вела ее тропинка из лилий. Сперва она заметила их случайно: вазу на столе в маленькой прихожей, когда на цыпочках вышла из своей комнаты, затем когда с сердцем, рвущимся из груди, остановилась прислушаться к происходящему наверху. Ее родители спали. Затем лилии стояли на кухне, и это показалось ей необычным, но она не придала этому особенного значения. Потом она отворила дверь черного хода и попала во внутренний дворик, в ее отсутствие чудесным образом вновь превращенный в сад.

И тут же затаила дыхание.

В бледном лунном свете от порога вели прямо к двери мастерской Фауста две белые полосы. С одной стороны тропки были посажены лилии, другую украшали менее крупные соцветия. Она выходила во двор и раньше, но при солнечном свете все дорожки и тропинки были одинаково яркими. Теперь же ее маняще вели тугие бутоны.

Маргарита молча побежала вниз по тропинке. От спящих цветов поднимался легкий сладостный аромат. Она распахнула дверь и по ступеням - на каждой лежала свежесрезанная лилия - поднялась к комнатушке Фауста.

Маргарита вошла к нему без стука.

Комната была обставлена скудно: сундук, кровать и письменный стол. Однако Фауст умудрился втиснуть сюда сотни ваз, из которых вздымались огромные скопления - горы! гряды облаков! - роз. Занавески были задернуты, и в свете единственной свечи все венчики казались темными, темными, как грех, но по их сладкому аромату, сильному и сладострастному, она догадалась, что розы - красные, красные, как кровь. Полог постели был откинут; и простыни в мерцании свечи казались цвета слоновой кости.

Фауст ждал ее.

Она похолодела. Все ее мечты и романтические фантазии развеялись, как туман, от потрясения: он здесь. У Фауста ее грез не было такого плотного и явно плотского тела. Он находился так близко и был таким физически реальным, что она даже ощущала его запах! Последствия этой безрассудной ночи могут привести ее к краху. Позор! Беременность! Ссылка! Бегство! Она затрепетала от страха, от того, что собственная слабость вызвала в ней презрение к себе.

Если бы он сразу кинулся к ней, Маргарита метнулась бы обратно - чтобы вернуться к себе в комнату и хлопнуть дверью достаточно громко, чтобы разбудить всех домочадцев, родителей и слуг. В этом случае она могла бы спастись; довольно шумный протест в тот момент, когда еще не было ничего - ничего! - между нею и Фаустом, и она добилась бы того, что они больше никогда не останутся один на один.

Однако все происходило иначе. Он наклонил головой, словно прислушивался к кому-то, а потом - словно прочитал ее мысли - немного отстранился.

Она замерла в ожидании.

Он улыбнулся и открыл ей объятия.

Их разделяли три шага. Она сделала быстрый, порывистый шаг вперед. Это и послужило необходимым Фаусту согласием. Он одним махом преодолел оставшееся расстояние и обнял ее.

Они поцеловались.

Потом они долго держались на некотором расстоянии друг от друга. Он расстегнул ей блузку, нежно стянул с Маргариты нижнюю юбку и мягко отложил в сторону. Рукава собрались у локтей, застряв на запястьях; Фауст большим и указательным пальцами взялся за манжеты и терпеливо высвободил сначала одну руку, а затем - другую. Лиф ее платья бесшумно упал на пол.

Затем он вновь страстно обнял ее и поцеловал - и продолжал целовать, целовать ее!

Удивленная Маргарита почувствовала, что сама гладит его руки под рубашкой, ласкает упругие, сильные мышцы спины. Теперь она ничего не боялась; она ощущала себя такой же бесстрашной, какой всегда была Гретхен, и такой же восхитительно, эгоистично на все согласной.

Ее юбки все же упали на пол. Единым движением Фауст подхватил ее, закружился по комнате и отнес на кровать. Ее комнатные туфли легко свалились на пол.

Она уже знала, что надо расставить колени, а все остальное доверить ему. Чувствуя себя распутницей, она наблюдала, как Фауст осторожно снимает свою одежду, и она ни разу не посмотрела в сторону. Дерзкая, невежественная, она протянула к нему руки. Затем он расположился над ней, целуя ей лицо и шею, опустил руку ей между ног, чтобы свободно войти.

Сначала ей было не совсем удобно, но ради Фауста она охотно решила продлить эти ощущения. Что-то порвалось, и она вскрикнула от боли.

- Тс-с-с, - прошептал он и поцеловал ее. Затем начал совершать плавные, нежные движения внутри нее, тихо произнося ласковые слова, опираясь на локти, чтобы не давить на нее своей тяжестью. Она была слишком застенчива, чтобы просить его об осторожности. Но ведь ей хотелось в полной мере ощутить вес его тела, хотелось почувствовать и поддерживать всего его целиком, поднять его и освободить от оков гравитации, и быть точно так же поднятой им, чтобы вместе улететь прямо через крышу в сгустившуюся ночь.

Она вспомнила о мальчике, которого знала много лет назад: он приручил змею и порой разрешал ей подержать ее - удивительно сухую и гладкую, и, вопреки всему, чему ее учили, Маргарита понимала, что не все есть зло и что эта змея - просто тварь Божья и по-своему красива. Ее глаза походили на темные гранаты, и от нее исходил необычный мускусный запах, такого запаха Маргарита прежде не знала. Она закрывала глаза и нагибалась, чтобы вдохнуть этот запах, а когда открывала их, мальчик пристально смотрел на нее.

Он вызывал у нее трепет.

Но и она у него - тоже. Их на миг охватывало напряжение. Каждому из них хотелось чего-то еще, и ни один не знал, чего же именно ему хотелось.

Теперь же, со все более скользким телом Фауста в объятиях, она поняла, для чего все это совершалось: ради предвкушения мига какого-то колдовского, невыразимого ощущения.

Странная штука - физическое выражение любви. Она едва ли понимала, приятно это или нет. Однако знала, что повторит это - и не раз или два, а больше, куда больше.

Знай Маргарита, что это так приятно, она бы пала уже много лет назад. Однако она совсем не ожидала, что это случится у нее с Фаустом.

Поздно ночью они лежали вдвоем, касаясь друг друга, разговаривая. У Фауста было худоватое, но крепкое тело и мышцы ремесленника. Ее приводило в трепет легкое прикосновение кончиков пальцев к его волосатой груди. Все в нем вызывало в ней удовольствие. Зардевшись от счастья, она открывала новый континент его тела.

- Откуда у тебя этот шрам? - спросила она, проводя по тоненькой серебряной реке, пересекающей равнину его живота.

- Участвовал в студенческих беспорядках.

- А этот?

- Когда я служил в Польше, во время артиллерийского обстрела меня задело осколком. - Он пожал плечами. - Но я не обратил на это внимания. И несколько часов продолжал заниматься ранеными, заботясь, чтобы они выжили, прежде чем заметил, что кровь на моем камзоле - не их, а моя.

Внезапная волна печали, беспричинной и чистой, накрыла Маргариту. Этот мир был таким непредсказуемым и опасным, враждебным для влюбленных и для самых простых желаний. На какой-то миг будущее представилось ей мрачным.

- Что станется с нами? - тихо, как бы невзначай осведомилась она.

Фауст рассмеялся.

- Что станется с нами? Ну, как ты думаешь, что бывает с мужчинами и женщинами, любящими друг друга? Брак и дети. Безусловно меньшего ты не ожидала. Я стану постепенно стареть и седеть в твоем обществе, а ты - в моем; станешь старой и толстой!

Он ущипнул ее за бедро, понуждая рассмеяться.

И Маргарита рассмеялась.

Но она не верила, что в его жизни - теперь уже их жизни - все будет так просто. Она не могла представить себе такое. Он был Титаном, предназначенным судьбою для битв, какие знали все буреносные гиганты; бесспорно, безопаснее и надежнее выйти замуж за торговца, за крепкую, достойную опору, за того, кто прогибался бы под ветрами, которые разламывают дубы. За того, кто никогда не притянет к себе молнию. Чья жизнь состояла бы из одних домашних радостей и печалей, скорее спокойных, чем великих.

Да, в ее голове зарождались такие практичные мысли - но ей не хотелось быть практичной, ни этой ночью и никогда более. Она чувствовала, что проникнута жизнерадостностью и силой, внушенной любовью Фауста, и теплом от их любовных игр. Все казалось ей возможным. «Если я сумела решиться на это, - думала она, - я сумею совершить что угодно».

- Мне кажется, нам надо придумать друг для друга особые имена, - проговорила она, и когда Фауст поднял брови, пояснила: - Любимые имена, понимаешь, и тайные, известные только нам слова любви. Как символ нашей страсти. - Она потупилась. - Мне бы хотелось, чтобы ты называл меня Гретхен.

- Гретхен, - повторил Фауст, словно пробуя на губах это слово; его язык смаковал его. Он томно погладил ее бок и усмехнулся, увидев, как ее тело ответило на прикосновение. Для него это было такое же удовольствие, как для кота подкрадываться к маслобойне. Гретхен же подумала, что мужчины - примитивные создания. Они живут в мире без последствий. - Это красивое имя. Очень тебе идет.

- А теперь скажи, как называть тебя.

Фауст долгое мгновение был озадачен этой просьбой. Имя Гретхен в его представлении годилось, чтобы трогательно именовать котенка или ребенка. Такое усиление изысканности, похоже, сделает простоту общения менее доступной для него. Он выпятил губы, скривил их, и наконец на его лице появилась широкая радостная улыбка.

- Джек, - произнес он. - Зови меня теперь Джек.

11. ОБЕЗЬЯНЫ

Со звоном колоколов, заставившим мартышку хрипло закричать от страха, началось шествие.

На другом краю города колокола услышал Якоб Тройтвейн, стоявший на длинной металлической лестнице, приставленной к одной из башен городской стены. Над ним открылось окно и высунулся шест с висящим на нем влажным бельем.

- Эй, там, привет! - грубовато-добродушно крикнул Якоб. - Осторожней! Не насадите меня на палку!

- Кто это сказал? - Из окна появилось испуганное красное лицо хозяйки. - Чего тебе надо?

- Устанавливаю громоотводы. У меня заказ от городского руководства.

- Громоотводы!

- Да, на каждой башне. Это не займет много времени. Мы перестанем мешать вам раньше, чем вам это надоест.

Его сыновья, Даниэль и Макс, стояли возле повозки с огромной катушкой металлического кабеля, палками, инструментами и крепежными костылями и нетерпеливо переступали с ноги на ногу. Пожилая женщина снимала в башне жилье (хотя башни, строго говоря, представляли собой военные объекты, но постоянная нехватка жилья в пределах городских стен обусловила разрешение сдавать их внаем) и не имела права запрещать или разрешать им что-либо делать. Но Тройтвейн был весь улыбка и терпение. Он знал, как надо обращаться с людьми, знал, каких хлопот может доставить даже самый тишайший арендатор, прекрасно понимал, к чему приведет лично для него задержка в оплате этой работы на целые месяцы.

- Меня не волнует, для чего вы туда лезете! - рявкнула старуха. - И вообще, уберите эту ловушку для молнии к черту! Не желаю, чтобы она здесь была.

Тройтвейн учтиво рассмеялся и приподнял шляпу.

- Все не так, как вы думаете, бабуля. Это - очень примитивное устройство, металлическое украшение, фиал для шпиля, чтобы перехватить молнию и совершенно безвредно пустить ее через кабель прямо в землю, как дождевую воду по желобу. И вы больше никогда не будете бояться пожара от молний. Будете преспокойно спать во время бури! У вас будет полная защита от самого худшего.

- Ну… я…

- А самое приятное - это совершенно бесплатно. Все оплачивает городской совет.

- Бесплатно, говорите? - от испуга старуха даже отпрянула.

- Совершенно.

Она снова резко высунула голову.

- А это не одно из дьявольских изобретений Фауста, а?

- О-о, нет, нет и еще раз нет. - Тройтвейн изобразил на лице изумление. - Это придумали несколько десятилетий назад. В Мюнхене.

Когда процессия начала движение, на площади перед храмом Святого Лаврентия возникла неразбериха. Но этот хаос толкающихся и спотыкающихся человеческих тел мгновенно рассосался, когда идущие втиснулись в узкие улочки. Едва покинув площадь, процессия быстро превратилась в живую радужно-пеструю змею, которая плавно и целенаправленно поползла через город.

Первым шел кадильщик в полном священническом одеянии навыворот и задом наперед. Торжественно позвякивая цепями, он размахивал кадилом, содержащим не мирру, а серу, так что «благовоние», достигая обоняния, вместо возвышенных мыслей о святости отсылало умы прямо к противоположному. За ним шел несущий распятие, держа свою ношу кверху ногами, так что алые ленточки из стигматов колыхались на ветру. Дальше подпрыгивали и рычали два рогатых бесенка. Они несли корзины, набитые памфлетами, которые разбрасывали по одному-два в толпу зевак.

Каретчик Пфинцинг услышал гам и вышел из мастерской поглазеть, что случилось. Его подмастерья, здоровенные крепкие парни, пыльные от древесных опилок, столпились в дверях у него за спиной и оттесняли друг друга, чтобы увидеть представление.

- Там не на что смотреть! Нечего глазеть! - орал Пфинцинг, призывая своих подчиненных вернуться к работе.

Затем протрубили трубы, и акробат пустился выделывая сальто-мортале. Пфинцинг моргал и хохотал, потом пожал плечами и успокоился.

Подмастерья разбежались, словно вспорхнувшие голуби.

За бесенятами шли доминиканцы, черно-белые епископские псы, превращенные для этого дня в орден воинствующих клоунов. Меховые накидки закрывали их плечи, к тыльной стороне перчаток пришиты островки меха, а жестокие маски сделали из всех них обезьян. Более солидные монахи расположились в глубине процессии, наиболее говорливые и общительные - по краям, подшучивали с толпой и выхватывали из волос ребятишек воображаемых вшей.

Брат Иосафат, с ликованием в душе, блуждал среди них, кляня неуместную в это время года жару, которая более пристала лету, нежели концу октября, заставлявшую его потеть, и чесаться, и вытирать лицо сутаной. Его было поручено доставить в город папского нунция. Помимо всего прочего, именно брату Иосафату дали повеление-приказ раскопать уйму нераспроданных публикаций, оставшихся от Фауста в Виттенберге, выкопать их из любых залежей и пыльных складов - и даже в одном случае он забрал их из стены книжной лавки, где они служили прокладочным материалом, - чтобы вынести эти драгоценные непристойности, ради которых и проводилось нынешнее шествие, на улицу.

Под маской он багровел и хмурился от своего рода виноватого удовлетворения, вспоминая, как мучил печатника вопросами.

- Это богопротивный труд, брат, - сказал он ему.

- Мое искусство - это лишь краска и шрифтовые наборы, - отвечал печатник. - А богохульство я оставляю тому, кто разбирается в подобных материях.

- Это вызывает у меня ужас.

- Моя совесть чиста. Я не делаю ничего, чем тебе стоит возмущаться.

- Мой ужас вызван не твоими действиями, а безвольностью местных властей. Тебя следовало бы привести к архиепископу, чтобы он мог показать инструменты инквизиции и поинтересоваться, из каких побуждений ты печатал эту гадость.

Печатник совершенно побледнел.

- Сударь, клянусь, сам я не читал этого! Это какая-то чертова путаница из бессмысленностей и обмана, совершенно недоступная пониманию здравомыслящего человека… какая-то многосложная чушь - не имеющий смысла набор слов. - Он замолчал, проглотил комок в горле и слабым голосом заключил: - Всего-навсего просто слова.

- Совершенно верно. Проклятые слова, слова, которые представляют опасность для бессмертной души, даже если просто их прочитать. Я реквизирую тысячу копий.

Печатник от изумления выпучил глаза.

- С-сударь?…

- Как же еще благочестивые люди узнают, что они в опасности?

Вольф Крейцер, знатный бродяга, Георг Шерм, злой вор по кличке Железные челюсти, и Клаус Мец, чья убийственная ярость не знала границ, собрались в переулке, на котором стоял дом английского шпиона, и спорили о том, как лучше употребить только что найденного дохлого кота, когда заиграли трубы. Они застыли от изумления.

Кот был забыт.

- Шествие! - выдохнул Вольф.

- Пошли, - сказал Георг.

- Погоди! Нам нужен собственный рог. - И Клаус указал глазами на дом Вайклифа и его прелестные новые медные водосточные трубы с блестящими латунными драконами, украшающими стыки.

Пронзительно вопя, как сарацины, босоногие парни устремились к водосточной трубе и начали отдирать ее. Это занятие потребовало от них всех сил и сопровождалось ужасающим грохотом.

Резко хлопнули открывающиеся деревянные ставни. Со второго этажа высунул голову зловещий бородач.

- А ну, пошли вон отсюда, чертовы помойные крысы! - заорал он им.

Труба грохнулась на землю. Вольф с Георгом взвалили ее на плечи и кинулись бежать, затем с криками куда-то свернули. Клаус схватил крылатого дракона - собственно, именно это и было его целью - и понесся прочь, держа его в руках как ацтекское украшение. Затем, издав возглас и чисто по-итальянски взмахнув рукой, он тоже исчез.

Фауст снова закрыл ставни на окне.

- Презренный сброд, - бормотал он.

Это относилось не к мальчишкам, а к веселящейся толпе процессии.

Гретхен с любовью улыбнулась, но не подняла глаз от бухгалтерских книг.

- Не надо никого ненавидеть, сладкая любовь моя, - увещевала она. - Этот гнев не есть их прирожденное свойство. Он подобен буре, которая возникает от столкновения воздушных потоков или атмосферных аномалий. Это невозможно прекратить. Их громы и ураганы вскоре затихнут и сменятся более присущим людям милосердием.

В комнате ощущался возвышенный аромат секса. Но при этом оба они уже оделись, а дверь была открыта. Более того, они уже погрузились в работу. Гретхен занималась логистикой перевозок товаров и сырья для отцовских фабрик, прикидывая, как бы упростить эти процессы. Эту задачу она сочла сейчас для себя наиболее важной. Но, даже углубившись в подсчеты, четко ощущала присутствие любовника, и это действовало на нее успокаивающе. Она все еще ощущала его прикосновения к своей коже.

- А между тем я не могу отправиться за границу, не побросав весь этот хлам, - проворчал Фауст. Но когда Гретхен повернулась, чтобы утешить его, он, положив руки ей на плечи, мягко не позволил ей сделать это. - Не бойся, мне бы следовало учиться у тебя. Ты - моя совесть. Ты отводишь мой гнев и отрубаешь мечом мою ярость.

- Подобные чувства недостойны тебя, - сказала Гретхен и вернулась к своим бумагам, негромко хмыкнув. - Как же здесь все запутано; если бы ты мог взяться за управление делами отца!

- Ты делаешь эту работу не хуже, чем ее раньше делал твой отец.

- О, я вполне способна справиться. Но кто станет меня слушать?

Почти все время от обеда до вечера Гретхен проводила в обществе Фауста. Это, как они и думали, было не так уж сложно устроить. Затянувшаяся болезнь отца поглощала внимание обоих родителей так сильно, что они передали управление фабриками дочери. Они еще не вполне сознавали, насколько разрослось производство. Гретхен по утрам быстро обегала рабочие площадки, собирала доклады, задавала вопросы, отдавала распоряжения и приказания от имени отца. Это была утомительная, изматывающая работа, даже несмотря на помощь Фауста.

Помощь, которая долгое время была для нее недвусмысленно под запретом.

Иногда она осознавала, что этот апрельский день обязательно наступит, ибо тетушка Пеннигер пребывала в страшном беспокойстве, прямо как клуша, и преувеличивала каждое слово и действие, превращая их в нечаянную пародию. Будь начеку, говорила себе Гретхен. Поэтому, когда родители позвали ее к себе, чтобы объяснить, что их жилец-еретик - «этот механик», как величал его отец, упрямо не признавая его быть достойным называться хотя бы по имени, - теперь отослан прочь, это не застало ее врасплох.

Родители пристально следили за ее реакцией. Однако Гретхен, стреляный воробей, коварная и проницательная, просто заявила:

- Ну и замечательно. Мне вовсе не нравилось его присутствие. Он всегда хмурый.

Напряжение тотчас спало. Быстрое переглядывание дало Гретхен понять, что она, похоже, угадала: у ее родителей были подозрения, но никаких доказательств, и они с радостью примут ее уверения, на чем вопрос будет закрыт.

Ей даже стало грустно, что их так легко обмануть.

Хлопнула дверь, в прихожей послышался грохот башмаков - Вайклиф тактично заявлял о своем присутствии в доме. Стараясь ступать как можно громче, он стал подниматься по лестнице. Его опечаленное лицо появилось в дверном проеме.

- Джек, - проговорил он.

У Гретхен вновь забегали глаза. Фауст заметил это, но приписал ее раздражение личной неприязни к англичанину. Он не знал (ибо Мефистофель не счел это необходимым), что это она отреагировала на «Джек», поскольку воспринимала их маленькую игру в тайные имена более серьезно, чем он.

Выражение лица Вайклифа было комично угрюмым.

- Мне кажется, вам следует взглянуть на этот памфлет.

Под грохот барабанов процессия миновала здание ратуши. По всей длине колонны рассеялись проповедники: мужчины с бочкообразными грудными клетками, лужеными глотками и мясистыми подбородками. Но шли они слишком быстро, чтобы прохожие могли услышать их проповедь целиком и достаточно вникнуть в ее суть.

- … шарлатан и отвратительное чудовище! - ревели они.

- … его порочные и греховные желания… совокупляться с обезьянами… а после удовлетворять похоть… с вашими дочерьми… матерями… женами!

Слова эхом отдавались по улицам.

Устроившись за столом в холодном полуподвале ратуши, пятеро юристов обсуждали выдвинутые на рассмотрение указы о взятках и законном проживании. Они слышали грохот барабанов и рев труб, но не обращали на шум внимания.

Их занимали значительно более важные вопросы.

- Вот документы о новом инструменте финансирования, который называется… э… - Дрешлер надел очки и поднес стопку поближе к глазам, - корпорация с ограниченной ответственностью. В… гм-м-м… сущности, это инструмент, который позволит промышленнику получать деньги на рискованное предприятие и возвращать их в большем объеме, официально не сталкиваясь с… э… моральными неприятностями ростовщичества.

- Красивый трюк, - проворчал Краус. - Однако на моей памяти было уже немало трюков, закончившихся на виселице.

- О, но это будет… гм… совершенно открыто! Один продает акции предприятия, другой вкладывает денежную прибыль пропорционально выгоде. - Он сдвинул очки на нос. - Я сталкивался с этим много раз.

- Тем не менее я менее рисковал деньгами, давая их на инновацию, - проговорил Герогт, - чем этот договор об обществе взаимного страхования.

- Это же была просто ассоциация кораблевладельцев! - выпалил Гелтер. - Обычный дележ последствий катастрофы: вместо того чтобы один купец терял всё, все теряют одинаково.

- Никто ничего не теряет. Случающийся время от времени иск покрывает полученная прибыль, в то время как поручительство остается невостребованным.

- Полученная прибыль? Полученная каким образом?

- Посредством вложения капитала в дрешлеровские корпорации с ограниченной ответственностью. Маржа у этих холдингов такая же, как если давать деньги в рост. Во всяком случае, так уверяла дочка Рейнхардта.

- Дочка Рейнхардта, - мрачно произнес Гелтер, - никогда не получала от отца такие удивительно странные документы.

- Успокойтесь! - Шиллинг подергал себя за кончик носа. - Мы все-таки обсуждаем с точки зрения законности. Давайте не будем пускаться в бесполезные рассуждения.

- Акции! Доли! Опции! Фьючерсы! А вместе - какой-то бродячий зверинец бумаг, способный ввести в заблуждение кого угодно. Это превращает финансирование в нечто опасно близкое к игре.

- Что ж, и, тем не менее, все люди получают от игры удовольствие, а некоторые - даже прибыль.

- В прибыли от игры уверены только те, кто нечестно вращает колесо и имеет подставных игроков, - кисло заметил Краус.

- И в данном случае ими будут… гм…

Все пятеро переглянулись во внезапном приступе алчности.

Процессия проходила мимо монастыря Святой Екатерины. Мать Святых Уз совершенно не обращала на нее внимания. Она сидела, недоверчиво вглядываясь в памфлет, который ей принесла сестра Пелагия, читая слова, казавшиеся ей, чем глубже она погружалась в текст, все более фантастичными.

- Может ли такое быть? - шептала она. - Неужели?

Сестра Пелагия незаметно отогнула пальцем штору и чуть заметно повернулась, словно подавляя зевоту. Осторожный рывок, и она мельком выглянула наружу, очень быстро, как щелкали шторки большой фотокамеры Фауста: море велосипедистов; процессия священников; монахини Святой Клары обступили всадника в алой шапочке, который мог быть только папским нунцием. Она поспешно оглянулась на свою наставницу, чтобы узнать, можно ли рискнуть и глянуть еще разок.

Мать Святых Уз отложила памфлет. Она подслеповато посмотрела на сестру Пелагию, прищурилась и чуть сдвинула брови. Что за создание, размышляла старшая женщина; как жаль, что пришлось так цинично использовать ее слабости. Едва подумав об этом, она устыдилась своей придирчивости и мысленно наметила позднее покаяться. А пока, тем не менее…

Она поспешно взяла листок бумаги, написала на нем тщательно обдуманную сумму, посыпала написанное песком, сложила и запечатала.

- Отнеси эту записку Конраду Хайнфогелю, - распорядилась она. - Спросишь на сенном рынке: там его нетрудно отыскать. Передай на словах, что написанная мною цена - твердая. Он должен не торгуясь дать тебе денег сегодня, или я продам то, что ему нужно, еще кому-нибудь. Все ясно?

- Да, мать-настоятельница. Вот только… Что же вы ему продаете?

Старшая женщина глубоко вздохнула.

- Наши микроскопы.

Трое студентов стояли в дверях харчевни, наблюдая за процессией. Один схватил летящий по воздуху памфлет и прочитал название: «Происхождение видов». Он пробежал по нему взглядом и сделал гримасу.

- О чем это?

- Если ты бы не провел прошлый месяц на дне винной бочки, - спокойно ответил его приятель, - то знал бы, что Фауст утверждает: люди произошли от обезьян.

Третий заплетающимся языком произнес:

- Во Франции одна женщина родила помет крольчат. Этому было много свидетелей, поскольку произошло во время субботней службы. Она упала в обморок при начале мессы, и кролики гурьбой вылезли из-под ее юбок. Безусловно, это подтверждает более тесную связь человечества с животными, чем было принято считать.

- Твое утверждение звучало бы весомее, если бы она родила обезьян.

- Или чиновников магистрата!

Пока они хохотали и толкались, мимо прошел проповедник, размахивая руками и выкрикивая в небо:

- О Боже, пошли нам сильную руку, праведный кулак, чтобы сокрушить твоего недруга! Дай нам героев уничтожить эти дьявольские труды! Боже…

За ним следом, словно поднятая волна, шла заметная толпа. Но те из толпы, кто побежал за проповедником, только чтобы послушать, что он там говорит, на этой улочке, кривой и узкой, замедлили шаг, потому что здесь был трактир. Образовалась давка, началось толкание локтями. Кто-то негодующе закричал. Другой в гневе затряс кулаком.

Воздух внезапно оказался пронизан ощущением опасности, наэлектризованностью неминуемой жестокостью. Студенты тоже почуяли все это, и горячая жажда действий поднялась у каждого вверх по позвоночнику и достигла головы. Запах немытых тел обострял это ощущение. Они уже едва сдерживали ярость и неосознанные желания.

Все вокруг поддались этому же порыву. Появилось странное мерцание в глазах. Блестели зубы. Дюжий ломовой извозчик сжал кулаки и громко проревел:

- Смерть Фаусту!

- Это только сказать просто! - процедил один из студентов. - Только вот где он? Кто видел его в последний месяц?

- Он -то скрывается, - едко заметила давно увядшая женщина с оспинами на лице, - а вот его выводок - нет, и все мы знаем, где их гнездо!

Толпа взревела.

- Да! - пронзительно прокричал кто-то.

- Эти ученые! - орал другой.

Из земли стали выворачивать булыжники. В руках появились палки.

- К лабораториям!!!

В считанные мгновения возникла буйствующая толпа. Затем все пришло в движение. Студентов вынесло из дверей, и поток тел в порыве, противиться которому невозможно было даже при желании, понес их по улице. Не представляя, куда все идут и с какой целью, они громко орали, как любой, кто собирается пролить кровь и учинить погром. Это было - на свой мрачный, жестокий манер - чудовищно весело.

Тот из студентов, кто поймал памфлет, на всякий случай спрятал его к себе в сумку. Он знал человека, который вообразил себя некромантом и проводил ночи на кладбище, пытаясь воскрешать трупы и совершая жертвоприношения собак в тщетной попытке вдохнуть душу, с чертенятами в качестве прислуги. Человека, который может неплохо заплатить за подобную маловразумительную писанину.

В самом конце процессии шла мартышка, на которую нацепили плакат с надписью: «ФАУСТ - ЕЕ КУЗЕН». Горожане сперва кидали ей фрукты, потом стали бросать камни. Она при каждом ударе громко вопила. Дети проказливо хихикали. От ударов камней у обезьяны местами выступила кровь, но это лишь вдохновило толпу на более решительные действия.

Папский нунций, скакавший прямо перед обезьяной, видя это, отворачивался. Кардинал Вероне был достойным человеком, пусть и не слишком набожным, и ненавидел жестокость во всех ее проявлениях. Пусть его долгом было принять участие в подобном варварстве - он вовсе не обязан был одобрять его.

На площади перед Дамскими воротами для него возвели помост, откуда он мог говорить. Нуций неслышно застонал, увидев, какие крутые ступени ведут наверх. Его старые ягодицы все еще ныли после длительной поездки из Рима, а все остальное тело было искусано комарами, мошкарой и от жары в потнице. Но поскольку поделать он ничего не мог, нунций не жаловался. Поднимаясь на помост, он с нежностью и страстью думал об оставшейся дома любовнице. За тридцать совместно прожитых лет Лючия непомерно растолстела и стала брюзгливой, но по-прежнему она подходила ему как нельзя лучше. Он мог беседовать с ней на самые простые темы и на понятном языке; во всем мире только она знала и беспокоилась о том, что он чувствует. Он страшно скучал по ней.

С помоста он увидел толпы, расходящиеся во все стороны по окружающим площадь улицам. Прямо под ним один из монахов, коренастый, дюжий, гневно спорил с гражданским стражником. Выходит, не все шло так, как задумывалось! Монах - это была лишь одна подробность из многих - жестами указывал на далекое окно, из которого выбрасывали сломанную мебель. Выбрасывали с таким энтузиазмом, что нунций слегка заволновался, желая узнать, в чем дело.

Он развернул свой свиток.

Откашлялся.

Когда он читал, все молчали.

Взять в руки меч, повысить тон - и вандалы мигом убрались из помещения. Но то были жалкие тупицы, которые действовали под влиянием порыва, не отдавая себе отчета - почему они здесь. Таких очень легко запугать. При виде городской стражи бузотеры мгновенно стушевались и бросились наутек.

Теперь, когда все закончилось, Линхард Бехайм стоял, скрестив руки на груди и прислонившись к двери, наблюдая, как его младший брат ползает по полу. Матис, хныча, шарил по кучам битого стекла, погнутого металла и расколотым комодам - остаткам того, что когда-то было его лабораторией, - выискивая хоть что-нибудь целое, что еще можно спасти.

У Лингарда был глаз прирожденного торгаша. Он прикидывал цену сломанного и разрушенного и подводил итог, завышая ее втрое. Однажды, когда его единственная повозка перевернулась и упала в По примерно в шести милях от того рынка, куда следовала, он потерял в десять раз больше, но и тогда не впал в уныние. Матис же был совершенно другим, непрактичным мечтателем. Как брату, Лингарду приходилось присматривать не только за его чудны?м увлечением, но и чтобы он не обанкротил семью. Однако от мальчишки бывал и прок. Вот и сейчас, погрузившись в раздумья, Лингард решил, что погромщики были даром небес.

Приведя мысли в порядок, он произнес:

- Скажи, помнишь ли ты флорентийского монаха Савонаролу и его костры тщеславия?

Матис посмотрел на него, подняв опухшее лицо, где уже наливался синяк, полученный им при защите оборудования. И озадаченно кивнул.

- Ну и?

- В молодости дядя Хоштеттер ездил во Флоренцию по делам и стал свидетелем вот чего: он увидел костер высотой в пару метров, куда были свалены маски, игральные карты, музыкальные инструменты, шелковые одеяния, непристойные картины, прекрасная мебель и венецианские зеркала. Он стоял на Пьяцца делла Синьориа, когда все это происходило, быстренько подсчитал, сколько же груженых повозок в этом костре, и отправил к Савонароле посланника, обещая за эту уйму вещей пять тысяч флоринов.

Матис поднял приплюснутую бухту провода, попытался ее выправить, затем бросил на пол. Наконец он промолвил:

- Так в чем дело?

- А в том, что перед нами свален в кучу гораздо более ценный груз тщеславия, и повозки, чтобы его увезти, не потребуются, ибо он существует в людских умах, а люди имеют ноги. К примеру, вот это радио - как высоко оценит это устройство какой-нибудь генерал! Или адмирал.

Матис с горечью произнес:

- Какая кому теперь польза от этого радио? Кто осмелится пачкать руки устройством, оскверненным зловонием печально известной обезьяны Фауста?

Лингард рассмеялся.

- А зачем говорить кому бы то ни было, что это его устройство? Этот подлец за короткое время так прославился, что никто не рисковал сказать против него и словечка. И все же среди его многочисленных преступлений имеется и то, что он приписывает себе чужие дела. Я тут случайно узнал, что он не имеет никакого отношения к изобретению радио, равно как и другого устройства, а именно - телеграфа.

- Что? Тогда кто же? Кто изобрел это?

- Дурашка, - с любовью произнес Лингард. - Кто же, как не ты?

Вайклиф был искренне согласен с Фаустом и его потаскушкой, что самое мудрое - это пересидеть скандал и дождаться, когда общественность поостынет, что несомненно случится. Согласен не потому, что считал их мнение правильным - он так вообще не считал, - а потому, что сам никогда не предлагал помощи раньше, чем обретал убежденность, что человек готов ее принять.

На лестнице раздались шаги. Вошел запыхавшийся Вагнер, белый, как лист бумаги.

- За мной гнались, - заявил он.

- Досюда? - Вайклиф глянул на книжную полку; там стоял увесистый том, в котором между прорезанных страниц был спрятан заряженный пистолет.

- Нет, конечно нет. Я же не идиот. Но если бы я не попетлял, чтобы избавиться от погони, этот дом, безусловно, уже полыхал бы.

Фауст успокаивающе взял руку Гретхен в свою и, не отпуская, беззаботно устроился на подлокотнике ее кресла.

- Ты преувеличиваешь.

- А мне так вовсе не кажется! - Вагнер обратил на своего учителя дикий взор. - Я был на площади, когда читалась папская булла. Папа предал вас анафеме!

- Что?!

Кресло опрокинулось на пол: Фауст с Гретхен резко поднялись.

- Вы отлучены от церкви.

Вайклиф обладал особым умением пристально наблюдать за людьми, когда тем казалось, что он этого не делает. Он перехватил взгляд Фауста (тот метнулся к двери, затем перешел на Вагнера, на него самого и, наконец, на женщину) и прочел его мысль: я в величайшей опасности, однако по-прежнему не одинок; у меня есть друзья, а значит, влияние, и было бы позорно выказывать слабость перед любимой женщиной. Подбородок Фауста поднялся. В глазах светился благородный блеск.

Но прежде чем он успел сказать какую-либо браваду, Вайклиф произнес вежливым уважительным тоном:

- Джек, вы среди германцев. Они не станут просто сторониться вас; если вы останетесь, то проживете не более недели. Вам надо уехать. От этого зависит ваша жизнь.

- Он прав, - подтвердила Гретхен.

- Хозяин, нам следует бежать.

- У меня наготове карета, запас продовольствия и довольно золота, чтобы доставить вас в Лондон. Там вы найдете безопасное убежище, и даже больше. Дальновидный монарх Англии предоставит вам деньги и полномочия для…

И снова взгляд Фауста стремительно заметался по комнате, от двери до Вайклифа, мимо Вагнера к комоду, где хранились его бумаги, а потом, задержавшись некоторое время, к женщине. Вайклиф прочитал в нем: «Верно, я не останусь здесь; вероятно, у Вайклифа есть свои причины помогать мне; но в Англии я смогу продолжить работу, а Гретхен будет со мной, и только это на самом деле важно».

- Вы правы, - произнес Фауст, тяжело дыша. - Остаться - значит умереть. - Он мрачно улыбнулся Гретхен. - Мы должны немедленно бежать, и, боюсь, ты не сможешь взять с собой больше, чем есть на тебе сейчас. Но всегда можно купить новую одежду. И, обещаю, в Англии ты будешь богата и уважаема.

- О, любовь моя! - воскликнула изумленная Гретхен. - Я…

Стоя в таком месте, что, обращенная к Фаусту, она сейчас не могла его видеть, Вайклиф поднял левую руку и многозначительно постукал по изящному золотому кольцу у себя на пальце. Фауст кивнул.

- Более того! Как только мы сбежим из этого ужасного города, твои родители перестанут для нас быть препятствием тому, чтобы сочетаться браком! Мы вполне можем обвенчаться в Англии, это ничем не хуже, чем здесь. Или во Франции! Или в Бельгии! Выбор за тобой: пышный ритуал, когда настанет подходящее время, или скромный, но в самые ближайшие сроки. Что тебе больше нравится!

- О, сладкая любовь моя, я… я не могу!

Мгновение Фауст стоял не шелохнувшись, его лицо представляло собой совершенную аллегорию изумления, застывшую как маска. Затем он тяжело покачал головой, не веря своим ушам.

- Что ты сказала?

- Я не могу уехать с тобой. У меня есть своя жизнь. У меня есть ответственность, обязательства, положение, а еще мне надо думать о семье. Ведь это не пройдет бесследно. А что станется с людьми, работающими на наших фабриках? Отец слишком слаб, чтобы приглядывать за всем этим. Без меня предприятия потерпят крах, а те, кто больше всех работал, чтобы сделать их процветающими, лишатся всего.

- Но они сами разрушают все это!

- Нет, совсем не так. - Глаза Гретхен сверкнули. - Не все одобряют действия твоих гонителей. Некоторые молчат, возможно из страха. Остальные - кто знает, о чем они думают, говорят или делают? А что касается тех, кто настроен против тебя, - как насчет их жен и детей? Разве у тебя нет обязательств перед ними?

- Нет. Как и у тебя.

- У меня - есть. Я дочь купца, и самое главное, что я знаю, звучит так: Бухгалтерские книги следует вести аккуратно: все обязательства должны быть исполнены. Те, кто доверился моей семье, отдав ей всю свою преданность, должны быть вознаграждены сполна.

- А я? Чем ты вознаградишь меня?

Глаза Гретхен наполнились слезами, и она шагнула к нему. Гнев Фауста в миг пропал.

- Ты для меня дороже всего на свете! Но у меня есть родители, и я их единственное дитя. Будь у меня братья или даже сестра, возможно, все было бы иначе. Но что им делать без меня? На что будет похожа их жизнь в случае моего побега? Это убьет их.

Фауст промолчал.

Вайклиф ничего не мог здесь поделать, но лишь отметил для себя, что на самом деле Маргариту Рейнхардт удручает лишение власти и положения в обществе. Он знал властных женщин, и ни одна из них никогда легко не сдавалась. Эта же умело управляет предприятиями, стоящими больше, чем многие в городе. Это и вызывает у нее соблазнительное желание держаться за свое положение, о чем она не признается вслух.

- О, мой возлюбленный, я готова сделать для тебя все, кроме того, что разрушит твою любовь ко мне. Меня никогда не любила душа столь благородная, а я повинна в таких преступлениях, будто я убийца и на мне кровь моих родителей. - Она испустила долгий трепетный вздох. - Я… я с трудом понимаю, что говорю. Уезжай, забрав с собой всю мою любовь и счастье. Я всегда останусь твоей.

Этот ничтожный человечишка часто делал такое, что Вайклиф не совсем понимал или на что был не способен. Сейчас же действия Фауста совсем вышли за грань разумного. Уставившись в пустой угол комнаты, словно обращаясь к кому-то еще, великий механик проговорил:

- Что мне сказать? Подбери слова, которые уведут ее со мной.

Молчание.

Затем на лице Фауста появилось странное выражение. Такое выражение Вайклиф прежде видел всего раз в жизни. Это случилось, когда, используя двойных агентов, он раскрыл иезуитский заговор, связанный с изменой и убийством, имеющий целью покушение на сам Трон, причем с участием некоего лорда, занимающего очень высокое положение в правительстве, такое высокое, что даже в опале он сумел проследить, чтобы Вайклифа отослали в самый отдаленный уголок Священной Римской империи. У этого дворянина сделался точно такой же взгляд, когда человек, в преданности которого он никогда не сомневался, ударил его в лицо и потребовал отдать шпагу.

Мефистофель, видный Фаусту и только ему одному, превратился в брата Иосафата. Он со смехом приподнял сутану, чтобы показать свой половой орган, и стиснул яйца так крепко, что кулак побелел. Затем подмигнул и свободной рукой показал Фаусту палец.

Ага! - воскликнул он.

Шествие, по общему признанию, имело огромный успех. Доминиканцы возвратились в свой монастырь, где с самого рассвета медленно жарилась пара быков. Один был отослан с поздравлениями в монастырь Святой Клары, а другой подан этой ночью на их собственном празднестве. Пригласили кардинала Вероне, и он дал благословение, а заодно воспользовался своим особым правом даровать монахам на остаток недели освобождение от соблюдения поста и воздержания от спиртного. Затем нунций удалился в отведенные ему покои, где съел скудный обед без вина и отправился в постель грезить о своей Лючии. Недовольным остался только епископ Майнца, из зоосада которого одолжили мартышку: животное эту процессию пережить не смогло.

12. НЕМЕЦКИЙ МАСТЕР

Самый ненавидимый человек в Лондоне стоял возле окна своего кабинета, заложив руки за спину и хмуро глядя на вьющуюся внизу улицу. Там, опустив головы и съежившись от холода, куда-то целеустремленно спешили люди, выдыхая изо рта и ноздрей белый туман. Они смахивали на паровые автоматы.

- Как же я презираю их! - промолвил Фауст.

- Учитель? - спросил Вагнер.

- А, пустое. - Он повернулся к кабинету. - На чем мы остановились?

- «Милейшая, красивейшая возлюбленная, я рукоплещу…»

- … рукоплещу твоему решению консолидировать ваши холдинги, которые так сильно разрослись и такие разные, что тебе трудно управлять ими. Твои подчиненные скоро воспользовались бы сложностью управления, чтобы надувать и околпачивать тебя. Никогда не знаешь, кому из них можно доверять.

Дорогая, наилюбезнейшая любимая, избавься от производства проволоки. Ты получишь за эту фабрику отличную цену… за все, хоть отдаленно связанное с вооружением; твои баварские инвесторы разбираются в создании вооружений, как ни в чем ином. Конечно, очень прибыльны оптические приборы и радио, но не пытайся, выбиваясь из сил, быть первой везде. Позволь и другим богатеть! Займись лучше химическими концернами. Они серьезно недооценены - производят в основном красители; никто, кроме тебя, не понимает их возможностей. А этот потенциал огромен! Лекарственные средства из семян и растений, конечно, нужно сохранить, как и фармацевтические предприятия. Люди заплатят за здоровье любые деньги. Как только медикаменты докажут свою действенность, ты сможешь объявлять любую цену, какую пожелаешь. Прилагаю описание, как получить простой и надежный анальгетик, который я назвал «аспирин». - Резко изменив голос, зная, что Вагнер еще не вложил в письмо инструкцию, он произнес: - Не забудь проверить, что описание приложено.

- Да, магистр.

- Дорогая, любимейшая, химик П. А. Парацельс скоро обратится к тебе, желая получить должность; найми его - сколько бы он ни запросил. Пусть наладит производство настойки лауданума, а затем поручи ему исследовать свойства других опиатов, успокаивающих средств, обезболивающих и тому подобного. - Он зевнул. - Когда у меня будет время, я составлю описания синтеза нескольких новых видов лекарств, которые его наверняка заинтересуют.

Дорогая моя, наилюбимейшая, скоро от американских посредников Якоба Фуггера должны прибыть новые газетные вырезки… Вагнер, проследи, приложен ли соответствующий список.

- Да, магистр.

Сквозняком открыло окно. Фауст невозмутимо продолжал диктовать. За окном завывал холодный зимний ветер. Наконец недельное письмо было завершено, и Фауст отпустил Вагнера.

Он уселся за письмо сам, чтобы добавить то личное, чем ему не хотелось делиться со своим секретарем. Вайклиф тем временем просматривал основную часть письма и копировал содержащиеся там технические данные. Но он заверил, что курьер доставит все в целости и нераспечатанным, особенно принимая во внимание дополнение Фауста, имеющее отношение лишь к личным чувствам. Ибо шпион был достойным человеком и относился к Фаусту уважительно.

Когда Фауст посыпал подпись песком, сквозь стену ввалился Мефистофель.

Лицо дьявола было серым и бескровным, рот - вялым, а глаза - блестящими. На этот раз он взял обличье искалеченного рабочего, погибшего три дня назад в результате несчастного случая на производстве.

- Это лишь вызывает у меня еще большее отвращение к тебе, - заметил Фауст.

- Ох какие мы нежные! Да что я тебе сделал такого?

- Уничтожил мое имя, заставил уехать в ссылку и разлучил с…

- Ах да, - труп грубо и самодовольно усмехнулся. - Мне кажется, это вполне соответствует декларированным с самого начала намерениям. Что ж, прогони меня! Отошли куда-нибудь подальше! Разве ты сможешь лучше отомстить мне? Выкинь меня из своей головы навеки!

- Ты же знаешь, что я не могу.

- Вот именно. - Мефистофель сел на край письменного стола Фауста, создал видимость, будто его коробка для сигар открылась, и выбрал оттуда одну. - Все твои предприятия держатся на огромных вздутых пузырях спекуляций, реинвестиций и алчности. Да. Только бесконечная череда успехов постоянно удерживает все это от полного краха. Но что бы ты делал, не будь того, кто подсказал тебе, что контрольный кран газометра-22 во вторник следует переставить, дабы предотвратить катастрофически мощный взрыв; или что некий Джеймс Соузерли в твоей баллистической лаборатории - католический саботажник на жаловании короля Испании; или что мрачный механик-гидравлик с невероятным именем Ланселот Эндимион Фитч обладает как раз таким талантом, какой тебе нужен для развития пароходостроения, но враги сделают все возможное, чтобы убрать его от тебя подальше… да, так что бы ты делал?

Он зажег спичку. Запах серы примешался к зловонию трупа.

- Я бы… Довольно! Зачем ты пришел, когда тебя не звали?

- Предупредить, что лорд Говард направляется сюда, чтобы увидеться с тобой.

- Проклятье! - Фауст снова уставился в окно. К востоку от Лондона все было свежим и новым. Фабрики имели резко очерченные границы; кирпичи, из которых их возводили, были шероховатыми, как необструганные доски. Деревья вырубили, чтобы освободить широкое пространство застывшей грязи (это едва ли заслуживало право называться улицей), разделяющее серые, невзрачные и похожие на ящики строения. Он смотрел на предприятия угледобывающей промышленности, на котлованы, газовые заводы, кузницы, кирпичные заводы - на расплодившиеся предприятия более чем дюжины различных типов, - а затем поднял взор и глянул поверх крыш, через лес дымовых труб туда, где вздымалась незаконченная эстакада моста через Темзу. Внизу, подобно муравьям, двигались бесконечные вереницы плохо одетых рабочих; они неторопливо возвращались домой по льду. Сомнительно, что эти люди с благодарностью будут выделять из заработной платы по грошу за ускорение передвижения. - Скажи, что тебе о нем известно.

- Он - идиот.

- Это я уже знаю. Мне нужно что-нибудь такое, чем я смогу воспользоваться.

- Ничем, поскольку на свете нет ничего такого, чего бы он устыдился. У него переменчивый нрав, он обладает весьма живым воображением, не признает никакой дисциплины, охвачен энтузиазмом, невежествен, как свинья, и самоуверен… э-э… как лорд. Помимо всего прочего у него отличные связи - особый любимец герцога Норфолкского, ловкий наездник, носит шелковые чулки и часто показывает это. Народ его любит за здравомыслие и за то, что он самый лучший оратор в парламенте. Ты там выступаешь - прошу прощения - как топающий тяжеленный слон-тевтонец, страдающий скверным пищеварением, грубый и со странным нелепым акцентом, тогда как его английский чистый и прозрачный, как джин, риторика напоминает сладчайший итальянский вермут, а речь едка, как долька лимона, приправленная сухим ироническим жалом прекраснейшего мартини.

- Да, я слышал, как он отзывался о воздушных кораблях, - проворчал Фауст. - К тому же ему известно, что я о нем думаю. Зачем он сюда едет?

- Он уже у тебя в дверях. Почему бы не спросить его самого?

Кабинеты были почти пусты. Этим поздним вечером на работе задержались только самые честолюбивые и те, кто норовил постоянно попадать на глаза Фаусту. Вагнер ушел к недостроенному мосту-эстакаде, к шлюхам; в это время года они ему особенно нравились - бледные от зимы и холодные на ощупь. Секретарь, отвечающий за прием посетителей, Джон Шеттерли, остался защищать Фауста от незваных гостей. Он смотрел поверх стола с беспокойным выражением лица. Рядом с ним поднялась и повернулась высокая фигура.

- Мой дорогой Фостер!

Лорд Говард с распростертыми объятьями устремился навстречу. Одет он был строго, во все черное, без украшений. Двойка с прорезями снизу; ее длинные рукава, некогда ярко-черного оттенка, ныне сальные, ввиду частой возни со всякими техническими устройствами, свидетельствовали, что общество нуждается в более практичной одежде. Промышленность - это то, что движет время вперед, но никто не осознаёт ее значение, пока сам не оказывается в этом котле. Все лучшие люди Англии этих дней повсюду торжественно расхаживали, одетые как на похоронах.

- Уважаемый лорд Говард! - воскликнул Фауст, пожимая руку этого честолюбивого пижона с отвращением, но с приветливой улыбкой на устах. - Что привело вас сюда, так далеко от королевского двора?

- В сущности, ледовый карнавал. А поскольку к вам оказалось по пути, а в санях есть свободное место, я подумал, что вы могли бы оказать мне любезность составить компанию.

- С великой радостью.

Жители Лондона надолго запомнили ту суровейшую зиму. Мороз стоял такой лютый, что Темза покрылась толстым льдом и карнавал устроили на ее поверхности. Чтобы обеспечить газом всяческие демонстрации и показы, сквозь лед установили опоры, на них поверх льда положили трубы, а потом все это полили водой, чтобы накрепко заморозить. Сам лед был черным от слива отходов новых фабрик, а ночью, когда зажигались факелы и газовые фонари, блестел, как отполированный обсидиан.

Сани лорда Говарда катили по льду, кучер предостерегающе щелкал хлыстом, когда мимо проходили рабочие. Мефистофель в личине трупа сидел рядом с ним.

- Во всем этом мире лишь мы двое, - проговорил лорд Говард, - вполне понимаем, что происходит в нынешний Век Механизации.

- Да, действительно.

- Остальные, в отличие от нас, не понимают, какие ужасные силы задействованы, а создаваемые вами машины внушают им ужас и суеверный страх.

- Как только люди начнут выказывать должное уважение к механизмам, - брюзгливо промолвил Фауст, - они перестанут бояться.

- Вы меня неправильно поняли, Фостер. По-моему, этот страх может пойти на пользу. Вы получили составленные мною для вас чертежи?

- Вы имеете в виду чертежи… э… «Василиска»?

Фауст их видел: изысканно, красиво нарисованная тушью фантазия из стали, изображение машины длиной с город. Она передвигалась на сотнях колес различных размеров и впереди была украшена черным ликом с выпученными глазами, что в итоге походило на гибрид львиной морды с половым членом. Он отослал эскизы ведущим инженерам, приложив записку с грубым отзывом, что вот, мол, отличный повод повеселиться.

- Именно! - воскликнул лорд Говард, возбуждаясь. - Вот представьте армию в полном боевом порядке. Кавалерия скачет ровными рядами, пехота и артиллерия медленно и осторожно развернулись и все как один готовы - страстно готовы! - идти в бой.

Но тут с холмов раздается грохот, скрежет огромных шестерней и дикий рев, опускающийся до уровня, не воспринимаемого ушами. Собравшиеся князья и принцы начинают с удивлением переглядываться. Внезапно с пронзительным лязгом и заглушающим все грохотом стальных челюстей на холм поднимается «Василиск»! И оттуда он начинает спускаться на армию, снося деревья и сокрушая все на своем пути. Лошади встают на дыбы и несутся прочь; их невозможно удержать под контролем. Пехота охвачена паникой, она рассыпается и тоже дает стрекача. Артиллеристы бросают полевые орудия. Полный разгром! От «Василиска» валят клубы дыма. Пушки…

- Пушки?

- По левому борту. Разве вы не изучали проекции разных уровней? О, я не претендую на то, что абсолютное оружие будет выглядеть почти так, как я вам обрисовал. Но существует идея , именно идея, и вот это имеет значение.

Суть идеи - вовлечь в эту авантюру достаточное количество народу и средств, - бросил ему через плечо Мефистофель, - и придать этому значимость посредством законов физики, экономики и политики, чтобы утянуть целую галактику твоих достижений в черную дыру их полного провала.

- Интересное замечание, - отозвался Фауст осторожно. - Позвольте и мне, в свою очередь, предложить что-то свое. Недавно я представил в Королевскую комиссию по новым технологиям, которой вы руководите, заявку на финансирование разработок…

- О, только не снова про ваши аэропланы! - произнес лорд Говард. - Мне о них уже все уши прожужжали. - Он отмахнулся. - Можно ли такие хрупкие и неправдоподобные конструкции применять против вооруженного иноземного тирана? Нет, нет, дорогой друг. Несомненно - нет!

- Да задумайтесь хоть на минутку. Все, чего я прошу, - это построить единственный летательный аппарат, пользу которого я смогу публично продемонстрировать, сбросив зажигательную смесь на остов старого корабля, поставленного на якорь в гавани. А я тогда с радостью прикажу моим лучшим инженерам исследовать осуществимость проекта вашего «Василиска» и выдам подробный отчет об их изысканиях.

- Исследование осуществимости проекта? Какая чушь. Я… а! Мы уже прибыли!

Костры издалека казались сиянием единого источника света, картиной Небесного Града на земле, теперь опустившегося и лежащего перед ними. Мгновение назад их окружал только лед, а потом они оказались среди временных построек и навесов карнавала. Бьющие в нос запахи жженого сахара, жареного кабана и хлеба, жаренного в жире, нестройные звуки музыкальной шкатулки, проклятья и ругательства игроков и ларьки торговцев, громко нахваливающих рядом с ними свои товары.

Дальше сани проехать не смогли. Седоки вылезли.

Фауст понимал, что здесь действуют хаотические силы, но от этого не меньше ненавидел беспорядочную суматоху карнавала. Он предпочитал суровую, аскетическую красоту и строгое устройство решетчатой структуры. Как он мысленно и предсказывал, лорд Говард находил происходящее очаровательным.

- Пойдемте, мой дорогой друг! Давайте перепробуем все, что могут нам предложить эти удивительные постройки.

Охваченный восторгом, молодой лорд вел себя как мальчишка. Дьявол с серым телом сложил вместе ладони и снисходительно смотрел на него.

Да, прелестное дитя, поторопись! В этом праздничном лабиринте скрывается удовлетворение всех твоих сердечных желаний, и мы должны помочь тебе отыскать.

Мефистофель повел их в самую гущу ярмарки - веселящийся пляшущий труп.

Самым ужасным для Фауста была ярмарочная толпа. Вокруг него, совсем близко, была толпа со смеющимися размалеванными лицами, и в их радостной развязности ощущалось довлеющее над ними одиночество. Лорд Говард взял его за руку и, болтая, потащил мимо высокой ограды с медведем, где за плату любой силач мог помериться силами с этим диким зверем, лишенным зубов и когтей. В ларьках, мимо которых они проходили, продавали кофе, шоколад, зимний эль, абсент и чай. Под следующим навесом трубили в горн и играли на свирели, а также били в барабаны. Деревянный пол под тяжестью изрядно подвыпивших танцоров издавал звуки, похожие на топ-топ-топ! Затем они прошли через шипящие воротца, обрамленные открытым горящим пламенем, и двинулись по узкой тропинке, ярко освещенной газовыми фонарями и обставленной крикливо разрисованными холстами.

- Вот, смотрите! - крикнул Говард, крепко хватая Фауста за руку.

Его внимание привлек слегка выгнутый плакат с механическим человечком, сплошь в шипах и со стальными зубами, и с надписью: «УБЕЙ ТОГО, КТО КАЛЕЧИТ». Под навесом стояла притащенная сюда с какой-то свалки и зловеще размалеванная свиной кровью штамповочная машина, которая, согласно подписи, уже искалечила троих и одного убила. Рядом находилась стойка с колотушками. За грош любой мог ударить по устройству трижды.

Под навесом было не протолкнуться от недовольных рабочих фабрик Фауста, из числа жалующихся на заработную плату, постоянно призывающих к забастовкам и сокращению рабочего дня: им хотелось получать деньги даже в случае болезни и отдыхать в воскресенье; они требовали защитные очки, инспекции по безопасности, вытяжную вентиляцию - и чтобы, благодаря заботливому руководству, не валиться вечером с ног от усталости. Тем не менее лорд Говард широко улыбался им, словно эти люди были лучшие парни во всем мире, и бросил оператору аттракциона монетку. Схватив колотушку, он, трижды крутанув ее над головой, обрушил на машину со всей силой, на какую только был способен. Затем еще раз. При его третьем ударе сбоку от механизма что-то отломилось и со звонким пинь пролетело через толпу. Зеваки сладострастно расхохотались.

Поклонившись, он отбросил в сторону колотушку. Оказавшись снаружи, он сказал:

- Видели? Это штука в точности того сорта, про что я вам рассказывал. Они люто ненавидят эти машины. Это сила, которую можно обуздать и направить ее на благо.

Они ненавидят не машину, а общество, ставшее машиной - таким, что нужды производства регулируют условия жизни. Однако они не понимают этого, вот взамен и лупят этот беззащитный символ. Да, действительно очень трогательно!

Фауст молча покачал головой. Они продолжали спускаться по дорожке мимо палаток, где показывали короткометражные кинофильмы - «Поцелуй», «Полет», «Крушение поезда», «Приезд нашего великого суверена», «Етьба», - и мимо будочек с фотограверами, куда выстраивались очереди прачек, жаждущих запечатлеть себя для грядущих поколений. Фауст с горечью подумал о перспективах, которые, по его мнению, может дать кино: как по фильмам можно будет изучать литературу, искусство торговли и пропагандировать гигиену. Но повсюду он видел, что его намерения извращены и их назначение обессмыслено.

И сколько дел, связанных с правительством! Всем нужно, чтобы делали оружие. Если он занимался проектированием какого-нибудь омнибуса, то в парламенте обязательно хотели знать, сколько он сможет перевезти войск. Если он занимался усовершенствованием парового котла, их тотчас же интересовало, сколько людей погибнет при его взрыве. Он не был способен придумать ничего такого, что эти зловредные люди не использовали бы как оружие.

Рука мертвеца схватила его за плечо.

Отведи его туда, - посоветовал Мефистофель. Он почти вплотную приблизил физиономию к лицу Фауста, так что от смрада разложения у того едва не сперло дыхание. - Покажи ему эти причуды.

«РЕКС ПЕКС ФЕКС ПОКАЗЫВАЕТ ЧУДЕСА ПРИРОДЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СТРАННОСТИ, - прочитал Фауст. - ЯЩЕРИЦА-УБИЙЦА, ГИГАНТСКИЙ КОРОЛЬ АФРИКАНСКИХ ДЖУНГЛЕЙ, НАЭЛЕКТРИФИЦИРОВАННАЯ ЖЕНЩИНА. СЕРАЛЬ».

Ужасные и крайне гротескные изображения - такие, что явно внутри не могло быть ничего столь ужасного.

- Да, да, да! - кричал моряк из южных морей; его лицо сплошь покрывали татуировки. - Посмотрите в глазок на самого устрашающего монстра, какой когда-либо ходил по земле! Обменяйтесь рукопожатиями с дьявольски черным монархом Эфиопии! Испытайте жуткую силу динамо! Полюбуйтесь на похотливый и болезненно-порочный Восток!

Рекс Пекс Фекс, украшенный цветными метками варваров, оказался человеком маленького роста, но крепким, как скрученная бечева, и с проницательным взглядом того, кто способен добиться чего угодно или устроить что угодно. Когда лорд Говард исчез в проеме его парусиновой палатки, Фауст оттащил моряка в сторону и сунул ему в руку серебряную монету.

- Его светлость требует частного показа, - проговорил он.

Подмигнув и сверкнув белоснежными зубами, маленький человечек резко перегородил вход, расставив руки.

- Закрыто на ночь! - проревел он. - Приходите завтра, чтобы узнать ужасающую правду! Омерзительную правду! Закрыто на ночь! О, какие чудеса вы не успели посмотреть! Закрыто!

Затем он провел их внутрь.

Они вошли в помещение с парусиновыми стенами, где пол был устлан песком. В полутьме горел единственный фонарь. Во мраке стоял огромный скелет, согбенный и бесформенный. Моряк приладил абажур так, чтобы им было лучше видно, и Фауст сразу узнал кости барионикса и вспомнил, как два года назад посылал людей выкопать их из глины в Суррее.

Доктор Абернати продал эти кости, чтобы финансировать экспедицию в Мэйдстоун, - сказал Мефистофель. - Он подробно описал их в монографии, уже опубликованной, так что теперь это не более чем сувенир и досадно неудобная вещь.

- И сколько ему удалось выручить? - осведомился Фауст.

- Прошу прощения? - повернулся к нему лорд Говард.

Сбитый с толку, Фауст ответил:

- Боюсь, я разговаривал сам с собой.

- А-а…

Моряк вернулся после поспешной консультации со смутно видными прочими работниками, собравшимися у входа в следующую палатку. В руке он держал трость из боярышника. С властным видом он рассек ею воздух, обращая их внимание на изящный череп динозавра.

- Смотрите! - закричал он. - Вот останки самого злобного существа, когда-либо жившего на Земле! - Лорд Говард потянулся к черепу. - Попрошу не трогать кусочки, сударь, - даже проведя зарытыми сотни лет в земле, они по-прежнему достаточно остры, чтобы порезать вам руки до кости. Наши предки, наверное, мочились от страха, когда это чудовище…

«Оно питалось рыбой», - подумал, но не сказал Фауст, судя по изгибу челюсти и ее поразительному сходству с челюстями современных рыбоядных крокодилов. Окаменелые зубы Lepidotes’а и его чешуйки, найденные среди этих костей, фактически располагались там, где у существа находился желудок! Наши предки не съеживались от страха перед ним, ибо Dinosauria, безусловно вызывающие страх, вымерли, обратились в пыль за десятки миллионов лет до того, как нечто, отдаленно напоминавшее человека, появилось, чтобы мучиться в этом негостеприимном мире.

Попытайся он сейчас что-либо растолковать, его бы высмеяли. Поэтому он взял себя в руки и стоял молча.

В следующем помещении был выставлен гигантский труп, ростом не менее двух метров, принадлежащий африканскому царьку, совершенно голый, не считая нескольких бенгальских медных украшений, и замороженный в ледяной глыбе. На одном соске темнел полумесяц белых пузырей; еще большая перевернутая S извивалась от пупка до колена. Лорд Говард осмотрительно изучал все его героически пропорциональные части, а Пек завел следующую импровизированную лекцию, подобную песне.

Этот бедолага никакой не царек, а воин масаи, блуждавший по свету после гибели семьи. Он искал приключений и забвения. Добравшись до Индийского океана, он нашел там судно, которое взяло его на борт из-за нехватки рук. После чего парень открыл в себе способности к мореплаванию, что удивительно для того, кто прежде ни разу не видел моря, и он, наверное, смог бы рассказать неплохую историю о каждом портовом городе мира, который исплавал вдоль и поперек, не погибни от лихорадки в том же самом путешествии. Отличное напоминание о том, что смерть делает всю предшествующую жизнь бессмысленной.

Мефистофель поведал Фаусту обо всех испытаниях, выпавших на долю этого воина: о беспредельном отчаянии, когда он держал на своих сильных руках убитого сына; о печальной опустошенности, о жестокой расправе над мерзавцем, принесшим в их деревню безумие; о том, как он осознал, что месть - это не справедливость и что справедливости вообще не существует нигде в мире; об удивлении, когда он увидел впервые океан («Какой же гадкий», - бормотал он, уже влюбившись в него); о том, какой восторг испытал, когда во время шквала обернул веревкой руку и нырял в бесконечно высокую волну, чтобы схватить за руку товарища и спасти ему жизнь. Все, что происходило с этим человеком, Фауст ощутил как будто в одно мгновение. И с ошеломлением осознал, что этот забытый всеми человек жил более полной жизнью, чем он когда-либо надеялся и стремился прожить.

Фауст вынырнул из своих грез, чтобы услышать заключение Пека:

- … больше не поклоняется своим языческим божкам, но по-прежнему остается источником благоговения для каждого, кто его видит.

- Почему он заморожен в глыбе льда? - осведомился лорд Говард.

- Чтобы не вонял, - ответил моряк. - Его переправляли на корабле в бочке с уксусом, но даже и так!… - Он выразительно зажал нос.

- Значит, весной он станет для вас бесполезен.

- Ну, не совсем так, господин. Я думаю очистить и покрыть позолотой его кости, так что мы сможем выставлять его как Золотого Человека из Перу.

Лорд Говард расхохотался и похлопал моряка по спине. Рекс Пекс Фекс свирепо и хрипло засопел, и его губы растянулись в злобной улыбке, демонстрируя все семь зубов.

Фауст вытерпел все это и проследовал за ними к третьей палатке.

Электрифицированная женщина, как Боадицея на троне, восседала на точной копии электрического стула, на котором казнят врагов государства. Это была пышногрудая бабенка в облегающем платье, поверх которого шли ремни с маленькими сверкающими драгоценными камнями. Когда они вошли, раздался грохот запущенного генератора.

- Добро пожаловать, искатели чудес, - промолвила женщина, ударяя своим скипетром так громко, что слышно было даже снаружи.

Драгоценности запульсировали, а затем ярко засветились.

- Я - богиня электричества, - проговорила женщина и, встав, властно указала на них скипетром. Тот излучал приглушенный свет, направленный прямо на присутствующих. Лорд Говард невольно отшатнулся, когда свет ударил ему в глаза, но далее с восторгом аплодировал при ее пояснениях к демонстрациям.

Представление преимущественно состояло из самых обычных салонных трюков, выполненных при помощи статического генератора: волосы богини вставали дыбом; искры осыпали помещение; огонь метался вслед за мышью.

- Потрясающее зрелище, а? Насыщайтесь лицезрением чудес, черт подери! - орал маленький моряк.

- Я преисполнен благоговения, - заметил Фауст.

Последний шатер представлял собой сераль. В нем скрывались три тощие девицы в шароварах, на руках от холода была гусиная кожа, а тело выкрашено соком под грецкий орех, чтобы их неприкрытые груди не вызывали скандала. Они неуклюже кружились перед жирным псевдотурком, который сидел на огромной горе подушек с кальяном во рту и выражал свое удовольствие, закатывая глаза. За его спиной со скучным видом стоял мальчик-мулат и играл на свистульке хорнпайп [17] .

Мефистофель кое-что шепнул Фаусту, Фауст, в свою очередь, - моряку, тот кивнул, и, когда мнимый паша заговорил о бесконечных ночах томной любви, быстро вышел из палатки. Вернулся он с небольшим резным ящичком и изящной трубочкой.

Фауст махнул рукой, и паша замолчал.

- Лорд Говард, я договорился об особой услуге, которая, насколько мне известно, особенно хороша для людей с богатой фантазией.

- Да, обо мне можно сказать и так. Что это?

- Это называется опиум.

Фауст дождался, когда наркотик забулькал, а лорд Говард отправился блуждать по дорогам рая, и отпустил актеров. Три девушки облачились в плотные одеяния и с благодарностью ушли, чего грезящий лорд не заметил. Сам Фауст не пробовал наркотик и вовсе не собирался наблюдать за его медленным и незрелищным действием. Он вышел в соседнее помещение, чтобы подумать.

- О! - воскликнула богиня электричества. - Ты напугал меня. - Она съежилась среди переплетения проводов; некоторые из них исчезали в ловко устроенных прорезях на задней стороне ее платья. С улыбкой она возвратилась к медленной и деликатной работе: отстегивать и снимать с себя электрические украшения.

Фауст уселся в ее освободившееся кресло. Стены шатра щелкали и вздувались, как паруса на ветру. Без тепла, исходящего от массы человеческих тел, газовый фонарь очень слабо прогревал помещение. Фауст даже видел, что выдыхает пар.

Предложи ей денег, - посоветовал Мефистофель. - Она бывалая и опытная шлюха и готова сделать все, что ты захочешь, прямо сейчас. Вы славно побарахтаетесь, и, кроме оргазма, у тебя будет хорошее развлечение.

- Избавь меня от своих предложений.

Женщина озадаченно посмотрела вверх.

- С кем ты разговариваешь?

- Заткнись. - Фауста не волновали беседы со шлюхами или работниками ярмарки, и ему было совершенно безразлично, какого они о нем мнения.

Сегодня ночью Папа устраивает роскошнейшую оргию - не хочешь, чтобы я тебе ее показал?

- Нет.

- Сударь?

- Я сказал - заткнись!

Хочешь, покажу тебе Клеопатру, которая целуется с Марком Антонием и получает от этого неслыханное удовольствие?? Или Елену Троянскую, развлекающуюся с Парисом и половым членом из слоновой кости?

- Меня не интересуют половые сношения ни с какой женщиной, кроме одной, а она в Германии, и мне следует быть там. Но для моей дилеммы не существует решения.

Электрическая Женщина закончила развязывать ремни. Она аккуратно сложила их в сундук и пугливо выскользнула из комнатки.

Мефистофель не проронил ни слова.

Фауст крепко вцепился в плетеное кресло.

- Что же ты мне ничего не говоришь, дьявол!

Ты заблуждаешься. Решение есть. Однако я не решаюсь рассказать о нем.

- Эта игра не доставляет мне удовольствия! Давай-ка расскажи мне все!

Нет, Фауст, я не осмелюсь это сделать. Боюсь силы твоего гнева, который вызовут эти слова. Но если позволишь, я могу тебе показать. Просто закрой глаза.

Фауст повиновался.

Фауст очутился в карете.

Каким-то образом он стал лейтенантом Ульрихом фон Карлсбеком, отличившимся в недавнем подавлении крестьянских восстаний. Хотя он не перестал быть Фаустом, мысли, переживания и физические ощущения Карлсбека он воспринимал так, будто они были его собственными. Отождествление было абсолютным.

Карета громыхала и подпрыгивала по брусчатке мостовых. Рука Карлсбека, затянутая в перчатку, подергивалась на колене. Он ощутил, что его член туго напрягся, и в смущении скрестил ноги, чтобы скрыть это обстоятельство.

Его крайне беспокоила физическая близость Гретхен.

- Вы молчун, лейтенант, - сказала она. - Неужели вам нечего сказать? Или ваши мысли слишком воинственны для женских ушей?

- Я размышляю, - тихо отозвался Ульрих. - Мне кажется, вы - самая восхитительная и красивая женщина на свете.

Она напряглась и немного отодвинулась. Затем, заметив, что он не сделал ни одного движения, чтобы воспользоваться преимуществом своего положения, успокоилась.

- Я гостья в вашей карете. Посему неуместно говорить о подобных вещах.

Они ехали с благотворительного бала, где собирали деньги для Общества нравственного преобразования нищих, б?льшую часть огромных расходов которого, как всем было известно, несли «Предприятия Рейнхардта». Карета фон Карлсбека прибыла за ним как раз тогда, когда Гретхен стало известно, что ее кучер нализался и куда-то запропастился вместе с транспортным средством. Лейтенант не раздумывая предложил ей свои услуги. Несколько секунд хладнокровных размышлений - и она согласилась.

- Прошу прощения, - произнес Ульрих, растирая рукою колено. Этим вечером он танцевал с Гретхен только один танец, однако его ладонь все еще ощущала изгиб ее изящной талии. - Просто сболтнул то, что у меня на уме. Очень глупо. Я понимаю, вы считаете меня повесой, охотником за удачей, но уверяю вас…

- Нет, - сказала она. - Я вижу, что это не так.

Какое-то время они ехали в полном молчании. Ульрих подумал, что, вне всякого сомнения, он в первый и единственный раз в жизни оказался наедине с такой женщиной - женщиной не просто красивой и богатой, но и знаменитой своими способностями и величием проделанной работы. Она поддерживала реформу не только нравственности, но и всего общества - борьбу с пороком, отмену пыток, ограничение рабства, работные дома для сирот и усовершенствование очистительных сооружений. И еще управляла дюжиной предприятий. Его страшно тянуло к ней. Друзья могли бы посоветовать, что следует делать при подобных обстоятельствах.

А он, глупец, все понимает, но бездействует. Он знал свои достоинства и добродетели, испытал себя в бою и в дамских опочивальнях. Но Гретхен он восхищался, и это приводило его в полное отчаяние.

- Скажите, - прервал он цепь своих размышлений. - Я, конечно, слышал о локаутах на ваших фабриках и… не хочу бросить вызов, но заверяю вас: я - не радикал! Однако кажется странным, что, тратя так много и так свободно на благотворительность, будучи достаточно богатой для этого, вы тем не менее отказываетесь удовлетворять требования ваших рабочих о повышении их оплаты. Вы не считаете, что это пойдет им во благо? - Он покраснел. - Я понимаю, что выражаю свои мысли очень скверно.

- Вы определенно не читали эссе Фостера об экономике.

- Не читал.

- В таком случае не буду подробно рассказывать о сложностях соотношения спроса и предложения, а также - как цены регулируются капиталистами, которые зовут это скрытой рукой рынка. В общем, Фостер доказывает, что в целом повышение заработной платы никогда не бывает настоящим: оно поднимает стоимость продукции, что обязательно приводит к росту цен, значительно большему, чем подъем зарплаты. Далее, кратковременное улучшение материальной стороны неизбежно приводит к росту семей, что в целом увеличивает потребность в продовольствии, а в результате эти всплески благосостояния ведут в западню, увеличивая количество нищих.

- Да это какая-то дьявольская арифметика! - негодующе воскликнул фон Карлсбек. - Эти формулы - издевательство над всеми желаниями и стремлениями!

- Да, - согласилась Гретхен, - такова грубая правда. Тем не менее, если у всех предпринимателей будут развязаны руки, то рост прибыли возможен только в результате снижения цен, а соответственно, повышения стандартов жизни, и тем самым выгоду от повышения наших доходов получают все.

Карета остановилась. Фон Карлсбек спрыгнул на землю, обежал ее и открыл дверцу для Гретхен. Она в платье из струящегося шелка вышла из кареты, и он проводил Гретхен до двери. Возле крыльца горел английский фонарь, и его электрический свет озарял улицу ярко, как свет дня.

Гретхен поднялась на ступеньку, повернулась.

- Я дала слово другому человеку, - промолвила она, - и поклялась, что буду навеки ему верна. Вы, конечно, понимаете?

Он с трудом выдохнул, изумившись собственному разочарованию.

- Увы, даже слишком, - произнес он. И галантно добавил: - Умоляю вас, не называйте мне имя этого человека. Ибо я возненавижу его, а это было бы бесчестно. Тот, кому вы улыбаетесь, - счастливейший из смертных; так позвольте моей зависти не портить эту благодать.

Гретхен зарделась.

- Закройте глаза, - попросила она, - и я поцелую вас в щеку.

Лейтенант повиновался, и она наклонила к нему голову. Ее губы скользнули по его губам в поцелуе - так поспешно, мимолетно, будто его целовала сестра. Вдруг Гретхен поцеловала его по-настоящему, вложив в поцелуй какую-то свирепую страсть. Он почувствовал, как ее язык скользнул ему в рот. Затем она стремительно развернулась и исчезла в доме. Громко хлопнула дверь.

С легким головокружением от изумления, смешанного с каким-то извращенным восхищением, Ульрих фон Карлсбек медленно возвратился к карете.

Вот, - глумливо проговорил Мефистофель, - это и есть разрешение твоей дилеммы.

- Она верна мне. - Фауст все еще ощущал вкус ее губ и влажность ее языка. - Ты слышал, что она сказала.

Произнесенные ею слова значат меньше, чем ничего. Женщина не позволяет себе подобных высказываний до тех пор, пока не обдумает альтернативный вариант.

Фауст ударил по креслу обеими руками.

- Она верна мне!

Это так. И, кстати, была тебе верна все эти три года.

- Значит, вот твое решение… я должен наблюдать, как моя Гретхен слабеет, все больше портится и наконец низвергается в блуд?!

Трупный облик Мефистофеля уже демонстрировал все признаки разложения. Локтевые суставы и кончики костей прорывали сгнившую плоть. Одна щека уже отслоилась от черепа, обнажив два ряда зубов.

Обычное дело, когда у мужчины пропадает интерес к жене: супруга посылает его в трактир, чтобы притащить домой другого, - это часто можно наблюдать у людей низкого происхождения, - гораздо чаще, чем ты можешь вообразить, ибо большинство женщин, которые считаются непорочными, не пренебрегают этим. Этот блуд проистекает из ее побуждения сладко уступать приказам своего супруга. Именно так сохраняются большинство браков.

- Я не собираюсь выслушивать такую грязь!

О, а ты, оказывается, переменчив и не держишь слово! Неужто ты забыл о нашей сделке? Можешь делать все, что угодно, но ты должен всегда - всегда! - слушать меня, без разницы, говорю я что-то важное или нет! Иначе…

Он не договорил.

- Зря тратишь время.

Иначе Гретхен познает все плотские радости, кроме внешнего проявления любви. Она молода и должна слушаться своего тела. Если она ответит на настойчивость какого-нибудь приятного незнакомца, ее любовь сосредоточится на нем; если же поступит по твоей указке, то будет гордо полагать, что подчиняется твоей воле. Это - твой выбор. Иного у тебя нет.

- Все, что слетает с твоего языка, - порочно и безнравственно.

Мое дело - проинформировать, - отозвался Мефистофель. - Погляди, как там молодой лорд.

Лорд Говард с мечтательной улыбкой на лице в одиночестве восседал на подушках, и слюна стекала по его подбородку. Когда Фауст вошел, Рекс Пекс Фекс поднял голову.

- Сижу тут из-за него, - сказал моряк. - Ежели не хотите, чтоб ваш приятель закоченел до смерти, пора бы двигать его к корме.

- Примерно через час я пришлю за лордом Говардом карету, - сказал Фауст и дал моряку еще серебряную монету, чтобы окончательно утвердить взаимопонимание. - А пока приглядывайте за ним. Убедитесь, чтобы он взял все недокуренное с собой. Примерно через неделю ему захочется еще.

- Не так уж просто отыскать эту штуку, - сказал Рекс Пекс Фекс с явным лукавством. - Я и это-то раздобыл по случаю. М-да, сударь, и цена весьма даже кусалась.

- Он заплатит столько, сколько вы запросите.

Моряк будет лишь временной затычкой активности лорда, ибо через год умрет, когда его ударят ножом в драке из-за женщины, с которой он познакомится всего за десять минут до потасовки. Но к тому времени «Предприятия Рейнхардта» уже будут поставлять морским путем свой эликсир лауданума. Фауст позаботится о том, чтобы отослать лорду Говарду коробочку, за что тот будет весьма благодарен.

Задолго до того, как та коробочка опустеет, Фауст проследит, чтобы определенное место в парламенте занял кузен или молодой брат лорда. Тот, которому не хватало дара красноречия своего благородного родственника.

Воздух был холодный и очищенный от ароматов ярмарки. Громыхали копыта, полозья саней скрипели, скользя по льду. На сиденье рядом с возницей Мефистофель сбросил последние ошметки плоти, и теперь представлял собой только кости и обрывки одежды. Огни фабрик Восточного Лондона проблескивали, словно звезды, меж его ребер. Разверстые глубины сталеплавильных шахт мерцали красноватым янтарем под вздымающимися в небо дымовыми трубами.

Фауст глубоко вдохнул зимний воздух и почувствовал, что в голове совершенно прояснилось. Кризис миновал. Он не станет внимать совету Мефистофеля. Это совет подлеца или зазывалы в публичном доме, хладнокровное бесчувственное осквернение чистой, истинной любви. Лучше увезти Гретхен с собой, чем грязнить и порочить ее душу. Теперь он понимал, что к чему, а еще - что он просто не способен поступить так.

Дьявол повернул к нему ухмыляющийся череп.

А-а, Фауст, как плохо ты знаешь самого себя!

13. ПИЛЮЛИ

Гретхен была в гневе. Ох уж этот гадкий фотограф и его отвратительный фоторепортаж! Какого же сорта должен быть человек, переворошивший все кошмары мира, чтобы собрать это в похабнейший букет и бросить к ее ногам? Она закрыла номер «Die Zeitung» , лежащий на столе в конференц-зале, неспособная больше смотреть на искаженные лица детей, и проговорила:

- Отмените все наши заказы на рекламу у них!

Штабенау, Хоэсс и Торф неуверенно переглянулись. Уллман остался сидеть, уставившись каменным взором вперед. Беллохс прокашлялся и сказал:

- Хм-м, это будет выглядеть не очень красиво.

- А это красиво? - она потрясла газетой перед его лицом. - Я не желаю, чтобы эти паразиты когда-нибудь увидели еще хоть один грош из нашего кармана!

- Нам необходима реклама, - спокойно произнес Беллохс. Ее директор по маркетингу был кругленьким, маленьким, похожим на доброго дедушку человеком в очках, закрывающих половину лица. - Это как навоз для фермера или рабство в испанских колониях - неприглядное обстоятельство, но необходимое зло. Большинство фабрик на этих клеветнических снимках в настоящее время работают на полную мощность, выполняя солидный заказ по производству пленки. Пленки, в которой, между прочим, этот фотограф нуждается не меньше, чем мы - во внимании публики. - Он слегка, на пару сантиметров, приподнял со стола кипу бумаг. - Вот здесь - планы массированной рекламной кампании, посредством которой мы надеемся поставить новый фотоаппарат в каждый дом империи. Радио и газеты - только они подходят для этого. - Он соединил руки и сцепил пальцы. - Что, конечно же, означает, что мы даем рекламу во все газеты, которые на это согласны. Или вы желаете сократить производство пленки на три четверти? Если так, то… - Он пожал плечами.

- Закон, - предположил Хоэсс, - просто не может быть здесь полностью бессилен.

Уллман, постукивая по столешнице рукояткой своего убранного в ножны кинжала - он был склонен к тому, чтобы воображать себя целью наемных убийц, - воскликнул:

- Да! Давайте вызовем их в суд!

Вульф Уллман - темноволосый, небольшого роста, почти красивый, щеголь, немного скользкий тип - помимо всего прочего приходился Гретхен кузеном. Временами он злоупотреблял их родственными отношениями больше, чем она считала допустимым.

- Мы подадим на основании всего этого жалобу и запустим нашу рекламу бесплатно!

Он говорил столь горячо, что Гретхен невольно вышла за границы сдержанности.

« То, к чему стремится твой кузен, не является хорошим для тебя , - писал Фауст. - Внимательно присматривай за ним ».

Однако он не приказал уволить Вульфа, и пока он не напишет этого прямым текстом, тот будет значиться в платежной ведомости. Предатель или нет, но он по-прежнему остается членом семьи. Кроме того, из всех своих обязанностей меньше всего она любила увольнять сотрудников. После каждого такого случая Гретхен всегда плакала.

Вдобавок он представлял определенную опасность. А ей нравилось это в мужчинах.

- Могу вообразить, какие заголовки они будут давать, пока мы будем судиться, - сказала Гретхен. - К примеру, такие: «Корпорация Антихриста вчинила иск защитникам веры и свободы» или «Зверь 666 представляет удобную новую семейную фотокамеру». - Затем, когда смех утих, она продолжила: - Но давайте все же попробуем. Запустим радиорекламу на две недели раньше - сумеем мы подготовить ее так быстро? Разумеется, сумеем. Через две недели начнется реклама на наших радиостанциях - мы увеличим для ускорения бюджет, - и нам никогда уже не придется покупать ни квадратного сантиметра рекламной площади в печатной продукции. Это должно привести «Die Zeitung» в смятение! Нам не придется никому угрожать; наше молчание будет достаточно красноречивым. Мы дождемся, когда они придут к нам, держа в руке шляпу, и сами предложат публичные извинения за клевету.

Беллохс улыбнулся.

- Итак, это не только возможно, но еще и продуктивно, - заметил он.

Напряжение исчезло. Все, даже Вульф, заметно расслабились.

Штабенау листал открытый блокнот.

- Я подготовлю предварительную схему их сокращения. Какова должна быть его суть?

- Надо объяснить им, что это - вопрос величайшего блага для огромного числа людей. Наши медикаменты спасают бесчисленное количество детских жизней. Фабрика работает - и кормит тысячи. Если невежды настаивают на питье из зараженных колодцев, они едва ли смогут обвинить нас в том, что мы находимся выше по реке. На их стороне только тупость, они могут лишь поносить нас и обвинять во всех смертных грехах. Они ожидают, что мы будем по-прежнему подтирать им носы и менять подгузники? Подобная неблагодарность приводит в ярость.

- Мои люди немного улучшат их манеры, - пообещал Штабенау.

После собрания комната опустела, и Гретхен обратилась к секретарю:

- Что еще на сегодня?

Анна сверилась со своим пюпитром с зажимом для документов.

- Сегодня пятница, поэтому у вас намечена встреча с управляющими подразделений, которые явятся с еженедельными докладами о состоянии дел. Затем вам необходимо официальное заключение департамента о новых лекарственных пилюлях. Затем - церемония в лаборатории: нас посетит епископ, чтобы освятить центрифуги. И, наконец, прибыл наглый силезец от польского двора - Владислав Чженский. Он отказывается объяснять, что ему нужно.

- А что еще им всем нужно? Хлорин, фосген, иприт - я очень сожалею, что занялась когда-то изготовлением химического оружия. По-моему, вполне симпатичный молодой человек. У него такие красивые темные кудри, вы согласны?

- Не знаю.

- Я сегодня работаю допоздна. Какая досада! Передайте ему, что наша встреча назначена на завтрашний день и состоится в моем загородном поместье. Я распоряжусь, чтобы Абеляр приготовил обед.

- Как вам будет угодно.

- Моя карета готова? Распорядитесь подать. Вы же знаете, - доверительно проговорила она, - я с нетерпением жду встречи с юристами. Мы так давно работаем над этими пилюлями, а это будет последним этапом перед запуском их в производство.

Она рассерженно постучала пальцами по тарелке с таблетками.

- Итак?

- Что мы пытаемся сказать, - проговорил Дрешлер, - так это - нет. Мы проконсультировались с несколькими священниками о… м-м-м… моральной стороне использования этой продукции. Они единодушно ее осудили.

- Священники! Мораль! Позвольте напомнить вам, господа, что эти священники не просто мужчины, а соблюдают целибат. Это означает, что либо они верны своим обетам, и потому ничего не понимают в нашем вопросе, либо не верны, и тогда им не стоит произносить слово «мораль».

- Юридический персонал тоже присоединился к этой рекомендации, - бесстрастно произнес он. - Все это имеет весьма спорные основания. Эти таблетки возможно - только возможно, - приемлемы в качестве противозачаточных средств, и мы запустим их в производство и сделаем доступными только замужним женщинам и шлюхам. Чтобы гарантировать, что они не нанесут урон общественной нравственности. Тем не менее ваши документы утверждают, что несколько таблеток, принятых утром после… м-м-м-м… совокупления, также проявят свою эффективность, а это значит, что они тоже… - Он закашлялся. - Это значит, что они - средства, вызывающие аборт. Детоубийство - по-прежнему… ладно. Это вообще преступление, караемое смертью. Хотя вешают этих подлецов редко. В большинстве случаев судьи с состраданием слушают мольбу женщины о пощаде и назначают экзекуцию вместо палача.

- Они избавят от потребности в абортах! - вскричала Гретхен. - Даже принятые следующим утром, таблетки являются очень сильным противозачаточным средством. К тому времени яйцеклетка еще не оплодотворилась полностью должным образом. И зигота не сформирована. Вне всякого сомнения, выведение неоплодотворенного яйца предпочтительнее травмирующего выталкивания эмбриона, произведенного вливанием болотной мяты. Мне нет необходимости напоминать вам, сколько невежественных женщин ежегодно умирает из-за неверно отмеренных доз масла.

Дрешлер медленно покачивал головой при каждом ее слове и этим жестом как будто стирал все аргументы речи Гретхен.

- Вы - женщина… - начал он.

- … и поэтому, конечно, особенно стремлюсь сохранить репутацию и уберечь скромность своего пола. Благодарю вас, что указали мне на это. - Она поняла, что нельзя позволить подчиненным мужчинам воспринять ее аргументы, как исходящие от лица противоположного пола. Если позволить им классифицировать эти пилюли как предназначенные исключительно для женщин, эти таблетки окажутся навек похороненными под весом их пренебрежительного отношения. Но Гретхен слишком коварна. Она пересилит их мужские наклонности, лишит законной силы их аргументацию и логики - их возражения. - Однако мой отец отнесся бы к этому рассудительно, и мы должны поступить так же. Как бы он проанализировал эту ситуацию? Я думаю, он рассуждал бы так.

Она подняла палец.

- Во-первых, эти таблетки следует сделать доступными только через врачей и повитух; это убережет от попадания их в руки безответственных людей. Во-вторых, в каждую упаковку следует запечатывать вкладыш с уведомлением, что опасно использовать их неправильно и что покупатель должен применять их только так, как мы описываем, а также с точными объяснениями юридических, этических и медицинских проблем, связанных с приемом таблеток.

Несколько юристов подняли руки и повысили голоса от негодования. Дрешлер, как их глава, проговорил:

- Но это же приведет только к тому, что всем потребителям станет известно об этом средстве!

- Вот это и в самом деле прискорбно, - солгала Гретхен. - Но что делать? Поскольку для решения этого вопроса вы избрали священников, можно ожидать громогласных возражений Церкви. И вообще, нам придется защищаться.

Она собралась уйти, но остановилась и вернулась к столу.

- А в-третьих, - промолвила она, - мы запускаем их в производство завтра. Мне бы хотелось, чтобы вкладыш для упаковок написали к утру.

И она прихватила таблетки с собой.

Мужчину необходимо соблазнять. В пору невинности Гретхен этого не знала. Если послушать мать, тетушку Пеннигер или любую женщину их поколения (так сказать, достаточно старых, чтобы это уже забыть), мужчины - безудержные похотливые животные, готовые совершить любую мерзость, удовлетворить любую мимолетную фантазию всякий раз, когда женщина это позволит. Они представлялись ей непрестанно бьющими неисчерпаемыми фонтанами разврата. В отношении мужчин следует постоянно быть на страже: единственная неосторожная улыбка - и девушка может пуститься в загул.

Увы, это было, попросту говоря, неправдой.

Чженский подвернулся очень кстати. Гретхен видела его всего лишь раз. Но, поскольку ее внимание не было обращено на кого-то другого - а это был как раз день получения писем, - она положила на него глаз. Физически он оказался приятным: высокий, крепкий и широкоплечий, здоровяк от природы, с темными кучерявыми волосами, с такими мелкими завитками, словно их накручивали на ее мизинец, и с таким замечательным ярким румянцем, что было нелегко не зардеться, поддавшись чувствам. Такая сила эмоций нравилась Гретхен больше всего. На свой особый манер, примерно как стрекоза, лениво парящая в вечернем небе, может напомнить о луне, это напоминало ей о любимом Фаусте.

С этим человеком было нелегко.

Четыре дня назад он впервые обратился к ней прилюдно. Она стояла перед 47-м корпусом, в полный рост, с застывшей на губах улыбкой, напротив нового логотипа «Предприятий Рейнхардта» (с монограммой из R и I , оплетенной дубовыми листьями, чтобы символизировать крепкое происхождение, и окруженной змеей, заглатывающей свой хвост, которая представляла замкнутую углеродную цепочку), когда по мостовой загремели копыта. Испачканный грязью дворянин с криком спрыгнул с коня, бросил слуге поводья и подбежал к Гретхен, произнеся с отчаянием в голосе:

- Польская армия - это все, что отделяет христианский мир от турков. Если вы…

- Простите, - промолвила Анна Эммельц, бросаясь к Гретхен и хватая приехавшего за руки. - Вы здесь мешаете. Фотограф специально приехал…

Не обращая ни капли внимания на крошечную женщину, он сказал поверх ее головы:

- Доблестные мужчины в этот самый момент погибают, чтобы защищать вас, ваши фабрики, владения и всю цивилизацию.

- Доблестные мужчины погибают везде и каждую минуту, - холодно ответила Гретхен. - Но поскольку сами они не просят меня бросить все дела, я не считаю, что имею в этом отношении какие-то обязательства.

Он побагровел.

- Не шутите так над моими славными товарищами! Они - настоящие герои, а вы - всего лишь…

- Сударь! - Анна вызывающе уставилась на него, как драчливый щенок терьера.

Чженский взглянул на секретаршу Гретхен и оцепенел от внезапного потрясения. Она смотрела на него со всей яростью маленького лесного существа, набравшегося храбрости перед нападением хищника на его норку. Черты ее лица, если рассматривать их по отдельности, были неправильными: нос слишком длинный, подбородок слишком слабенький, да и форма лица Анны была не из красивых; и все-таки, взятые вместе, они создавали необычную гармонию. Она не выглядела красивой, но была сама простота, и от этого замирало дыхание. Он посмотрел в бездонную глубь озер ее глаз и растерялся.

Гретхен видела выражение ее лица, все понимала и втайне удивлялась, ибо знала то, чего не знал он: насколько безнадежен его случай. Анна Эммельц созналась ей, что ее не тянет к мужчинам, более того, она случайно обнаружила, что есть и другие подобные женщины, и с ними осуществляла свои желания.

Раньше Гретхен никогда не слышала о таком и была поражена. Ей хотелось узнать каждую подробность: как это делается, какая из женщин находится сверху и обе ли наслаждаются этим. Но Анна внезапно робко уставилась в землю и отрицательно покачала головой, так, что длинные серые волосы упали ей на глаза, и стало ясно - никакой лестью у нее не выманить больше ни слова.

Силезец стряхнул оцепенение и, пройдя мимо маленькой секретарши, сунул прямо в руки Гретхен кипу бумаг.

- Вы должны прочитать это. Наши нужды велики, и нам срочно требуется ваша помощь.

- Я слишком занята, чтобы заниматься этим, сударь, - холодно промолвила Гретхен. Затем протянула документы Анне. - Мой секретарь может устроить встречу, вероятно, в следующий четверг или днем позже. Эй, газетчик! Вы готовы?

Потом она улыбнулась, махнула рукой, прогоняя силезца, и блистательный дамский угодник улизнул, на мгновение задержав на ней взгляд. Она заморгала, ослепленная крошечными яркими солнцами его глаз, и было это два дня назад, а потом прибыла карета и доставила ее домой.

Ночь Маргарита провела в своем городском доме. Слуга принес ей письмо на серебряной тарелке, и какой-то миг она рассеянно смотрела на него, думая: «Это сделано как-то не так». Однако после заметила, что письмо от родителей.

Она читала об их привычных треволнениях в Гейлигенштадте, где отец стоически переносил серные ванны и лечение клизмой, отвергая советы докторов, которые она ему присылала, поскольку те обучались по новой системе в спонсируемом их предприятиями фармацевтическом колледже, а он этой медицинской системе не доверял. Он стоял на своем и лечился только такими методами, что использовались задолго до его рождения. Мать беспокоилась, что Гретхен слишком много работает и не получает радостей от жизни. Отец думал, не продать ли фабрики и не купить ли ей маленькое поместье близ Некара, где труд крестьян сделал бы ее жизнь беззаботной, если не роскошной. Они оба считали, что она пока не отыскала подходящего молодого человека и, вероятно, ей судьбою суждено остаться в девицах.

Маргарита съела легкий ужин, а потом написала ответ, по возможности убедительный, понимая, что прислушиваться к ней они не станут. Она ничего не могла с собой поделать, мысли все время улетали далеко-далеко, к Лондону, однако она взяла себя в руки и уделила ответу серьезное внимание. В конце концов, это были ее родители, и меньшего они не заслуживали.

Когда она удалилась к себе в комнату, на подушке свежезастеленной постели ее ожидало письмо от Фауста. Она не понимала, как оно там оказалось, но факт его наличия обсуждению не подлежал. Общение затруднительно для тех, кто имеет много врагов и при этом не могут встречаться лично. Очевидно, агенты Вайклифа подкупили кого-то из ее слуг. Но едва ли стоило допытываться, кто это; вполне достаточно просто ознакомиться с этими еженедельными указаниями, которые нельзя доверить никому из своих подчиненных. Она взяла письмо и развернула его на постели, чтобы прочитать.

…

Прекраснейшая!

Ты будешь озабочена вопросом, принять ли предложение Польши насчет химического оружия. Прими. Здесь приложен черновик контракта на таких условиях, какие следует от них требовать. Это больше, чем они надеялись заплатить, но меньше, чем боялись. Если ты запросишь больше, то не сможешь положиться на их честность в отношении долговых обязательств…

Настанет утро, и она сделает из этого одного послания кучу мелких, уберет одни слова, поставит вместо них другие и объяснит секретарше, какую записку какому из младших клерков следует передать. Эти послания Фауста были ее мясом и хлебом; она читала их крайне внимательно, добросовестно и не откладывая в долгий ящик.

Самый тонкий пакет - самый значительный для ее сердца, ведь он написан рукою Фауста, и она прибережет его до позднего вечера, когда вся работа будет сделана. Она разденется и, поднеся письмо к губам и с торжественным видом поцеловав (только игривое движение языка), сорвет печать.

Эти приложения были ее Библией. Они никогда не приводили Гретхен к чему-то неправильному. «Ты насладишься…» - писал он. Или: «Сначала ты почувствуешь себя необычно и неестественно, потом просто-напросто странно, но потом начнешь получать удовольствие». Так оно и было.

Она научилась безоговорочно доверять его советам. Он понимал ее совершенно. У нее не было от него секретов. Понимание Фауста было настолько всеохватным, настолько гармонично он воспринимал жизненную силу, которую называл Geist , что знал много такого, чего попросту не мог знать ни один другой человек. Он сообщал ей о событиях до того, как те происходили. Судил о людях, с которым даже не был знаком.

И никогда не ошибался.

Она вспомнила, как он впервые послал ее в объятия другого мужчины. Переживаемые ею страх, чувство вины, антипатия вкупе с плотским возбуждением были сравнимы с теми, какие она ощущала в ту самую священную ночь, когда сама пришла к Фаусту. Какую робость она ощущала и какой восторг! Как это волновало ее кровь!

Теперь же она повиновалась этим указаниям без колебания, не признавая над собой никакого повелителя и никакой власти, кроме Фауста, и не станет слушаться никого, кроме него одного. Время от времени она задумывалась о правильности того, что он от нее требовал, однако всегда отбрасывала все сомнения прочь. Он понимал больше, чем она когда-нибудь будет понимать. Но там, где понимания ей не хватало, даже без надежды на его достижение, это компенсировалось ее полнейшим послушанием. Никогда не было большей покорности мужчине, чем у Гретхен. Не бывало ни одной женщины, настолько полностью добровольно подчиненной, как она.

…

Тебя заинтересует, как соблазнить силезского агента…

- Но зачем мне переодеваться? - возражала Анна Эммельц. - На мне и без того весьма достойное платье.

- Мне так угодно, - ответила Гретхен.

Она отвела секретаршу в комнату, где на кровати уже лежали платье, шляпка, чулки и нижнее белье. Закрыла дверь и заблокировала ее стулом.

- Я… я при вас стесняюсь.

- Почему? - удивленная Гретхен оглядела саму себя. - Здесь не может быть ничего такого, чего я не вижу каждый день.

Издав недовольный возглас, маленькая женщина стала рваться наружу, и Гретхен, смеясь, выпустила ее в вестибюль. В этот момент хлопнула дверь и громко лязгнул запертый засов.

Они втроем вышли из дверей дома и двинулись по дорожке, ведущей к дендрарию. От легкого ветерка нижние юбки Анны колыхались весьма соблазнительно. Чженский держался очень натянуто и официально. Он ни разу даже не взглянул на секретаршу.

- Я должен объяснить вам военную ситуацию на восточных границах, - начал он, - и стратегическое значение силезских каменноугольных бассейнов.

- Сударь! - воскликнула Гретхен. - Такой приятный день, а вы - в обществе двух дам. Вам следует относиться к нам с учтивостью, на которую женщины вправе рассчитывать. - Заметив его замешательство, она продолжила: - Есть и время и место для дел. Но не здесь и не сейчас. Разве вам не угодно немного поболтать?

Он ощетинился.

- Немного поболтать? Когда мои товарищи сражаются и умирают?

- Да. О сплетнях, которые вы слышали, о приятных вещах, что вы видели, о мудрых комментариях, которые вы читали в газетах. Безусловно, это должно быть доступно вашему пониманию.

- Мне не до слухов. Я - солдат, и в том, что мне довелось увидеть, очень мало приятного. Что касается газет - ладно. Странно, что вы о них упомянули. Самой вам, похоже, кажется, что они с душком.

- Вы подразумеваете деловые новости или скандальные страницы?

- Я… - Он замолчал, смутившись. - Я бываю грубым и бестактным. Прошу вас, простите.

- Это потому, что я курю сигареты и крашу волосы, - беззаботно проговорила Гретхен. - Их умы настолько твердо настроены против меня, что едва ли имеет значение, что я к тому же ношу нейлоновые чулки и настолько короткие юбки, что видно мои лодыжки. - Затем, машинально опустив взгляд, она рассмеялась. - Ah, ouii - c’est assez immoral, ?a [18] .

Он густо покраснел. Но вопреки ее постоянным намекам упрямо отказывался переключиться на французский. Она предположила, что это своего рода вежливость - настаивать на разговоре только на ее родном языке.

Тем более что не так уж сложно флиртовать на немецком.

Дорожка вела к дубовой роще.

- Я предлагаю вам пройти по моему поместью дальше, чем дозволяется большинству гостей, - заметила она. - Хочу показать вам мой летний домик. - Вдалеке она увидела последнего ливрейного лакея: тот быстро поднялся на вершину холма и исчез. Она приказала слугам оставить ее одну и не беспокоить в дендрарии остаток дня. Это был приказ, и она вполне могла полагаться на то, что его не ослушаются.

На небольшой полянке среди сосен стоял маленький летний домик; его решетчатые стены искусно оплетали цветущие лианы с цветами в виде крошечных граммофончиков. Все было слишком воздушным, чтобы служить убежищем, и слишком тенистым, чтобы здесь заниматься чтением. Даже не заходя легко было догадаться, что внутри - зелено, и тень, и аромат цветов.

- Вот он. Мы зайдем внутрь после того, как немного перекусим.

На холме для них был приготовлен пикник. Яства ожидали их на закрытых кисеею лиможских тарелках, расставленных на низком столике на скатерти с ирландскими кружевами. Возле стола были расстелены восточные ковры, а в серебряных ведерках со льдом стояли бутылки эльзасского.

Они поднялись по заросшему травой склону; Гретхен с Анной не спеша, а Чженский скорее как преданный офицер, покорно следующий к месту своей казни. Дойдя, он плюхнулся на ковер.

Анна Эммельц сняла кисею с тарелок, пояснив, что это - холодные жареные куропатки, запеченные с белым виноградом, и к ним bande d’abricots [19] , политые взбитыми сливками из медной чаши, охлажденной льдом. Гретхен извлекла из плетеной корзинки три венка, два из диких цветов и третий из лавровых листьев. Чженский сдержанно, с мрачной улыбкой, напряженно наблюдал, как Анна надевает свой, зардевшись, как невеста.

- Откройте рот, - сказала ему Гретхен. Она выудила из куропатки виноградину и положила ему в рот.

- А теперь закройте.

Он разжевал виноградину и покачал головой.

- Я не…

- Тс-с-с, - сказала она. - Ешьте.

Аппетита у Чженского почти не было. Но среди предложенного не оказалось никакой тяжелой пищи. Гретхен не хотелось начинать день, чувствуя себя объевшейся и сонной. Она медленно выпила два бокала вина и заметила, что при этом Анна выпила три, а их гость - почти четыре. Затем, почувствовав себя спокойно и уютно, она обратилась к нему:

- Загадайте желание. Любое, вообще любое… и если оно сбудется, я обещаю стать вашей на весь этот день.

Его взгляд невольно устремился к Анне, а затем обратно, к Гретхен, возле которой оказался кожаный «дипломат» - возникший совершенно магически, доставленный теми же феями, которые устроили стол, - тот лежал, уткнувшись в ее колени, как верный пес.

Гретхен открыла его.

Внутри скрывалась личная записка Фауста - эзотерическое письмо, - и переписанный контракт. Гретхен жестом велела Анне положить перед силезцем чистую тарелку и выложила на нее контракт.

Он схватил его и быстро начал читать.

- Здесь говорится… - Он ненадолго вернулся к началу, затем опять пошел читать дальше, перелистывал страницы и что-то бормотал себе под нос.

Пока Чженский думал, она промокнула кусочком деревенского хлеба последние капли сока поджаренного перца и с ленцой просмотрела свой материал для чтения - записку.

Наконец он взглянул на нее широко раскрытыми глазами.

- Мне нужны чернила! - громко крикнул он. - И перо!

- Я так рада, что вы на все согласны, - сказала Гретхен, уверенно забирая у него контракт и пряча его обратно в «дипломат». - Со всеми формальностями мы можем покончить, когда вернемся в дом - чуть позже. - Затем она лукаво добавила: - Как видите, я не просто infame des scandales [20] , а?

Она убрала записку, но текст словно бы остался у нее перед глазами.

…

… Отошли своих слуг, всех, кроме секретарши. Прикажи ей молча смотреть на тебя. Дай ей испытать твой пристальный взгляд, сделай это внезапно, чтобы вызвать удивление. Затем прикажи ей раздеться. Она тайно влюблена в тебя и сделает все, что ты пожелаешь.

Первым делом Анна сняла брошь. Затем медленно, почти неохотно, приспустила платье. Обнажились ее маленькие белые груди, соски напряглись, когда их коснулся ветер. Она смотрела изумленно. Ее лицо стало мертвенно-бледным и спокойным, губы сжались. Чженский лег, опершись на локоть, смотрел на нее и едва дышал. - Снимай все, - сказала Гретхен. - Чулки тоже. Все, кроме венка.

…

Чженский будет шокирован, ошеломлен, зачарован. Он не ожидает ничего подобного. Прикажи ему…

- Мсье? - Услышав, он быстро глянул по сторонам и начал подниматься. Словно не ожидал, что она все еще здесь. Конечно, не ожидал. Безусловно, не ожидал, что она, воспользовавшись тем, что его внимание отвлечено, полностью разденется сама. - У вас есть преимущество перед нами. Sois gentil [21] - поступите благородно.

Он сперва открыл, потом закрыл рот. Не проронив ни слова, начал раздеваться.

Когда все трое остались в чем мать родила, она взяла его и секретаршу за руки и повела в летний домик. Там, среди дуновений прохладного ветерка и зеленых теней, их ожидала огромная постель с шелковыми простынями, белыми как снег. Призрачный свет разливался по беседке, яркий, но приглушенный, успокаивающий, при котором дозволялось все.

- Я… Я никогда… - запинаясь, проговорила Анна.

- Неужели никогда? - переспросила Гретхен. - Это же самая естественная вещь, какую только можно представить. Уверена, ты получишь удовольствие.

Хотя, по правде говоря, это была ложь, поскольку у нее не было никакого опыта ни с кем. Однако Гретхен не сомневалась, что по крайней мере она получит наслаждение, ибо в этом заверил ее Фауст.

Они вошли, голые и невинные - Адам и Гретхен и Ева в Райском Саду.

…

Секретарша, к несчастью, ввиду ее эмоциональности и сильных переживаний, после будет сильно расстроена; но в дальнейшем она будет мало тебе полезна. Так что уволь ее.

14. ДРЕДНОУТ

На ближнем берегу реки жизнь била ключом: на причалах и верфях - непрерывное копошение, как в муравейнике. Буксиры тащили грузовые суда, грузоподъемные краны поворачивались, разгружая баржи. Грохотали двигатели. Стояла летняя жара. По улицам мчались повозки и фургоны; локомотивы работали на холостом ходу, пока хопперы через открытые створки загружались углем; бригады бурлаков тянули баржи с рудой по каналам. Трубы изрыгали выхлопные газы. Из вентиляционных выходов валили клубы дыма.

Прозвучал громкий свисток, и открылись сотни ворот. Рабочие потоком текли по улицам. День подходил к концу, и рев мощных моторов и стук поршней всего этого производства сливались и смешивались столь совершенно, что Лондон в целом казался единым организмом, живой машиной, Матерью Войны, которая через несчетное количество отверстий забирала необработанные материалы и после их быстрого созревания в широченных кирпичных матках литейной рождала новую расу титанов - военные машины.

Но теперь испанская флотилия уже была в пути. Все, что могло быть сделано, уже было сделано. Теперь, после всей той неистовой активности, оставалось только ждать, как именно сработает то, что год назад было приведено в движение.

Фауст открыл коробку сигар, стоящую на столе, выбрал одну и отложил ее так и незажженной.

От ядерных физиков на переоборудованном теннисном корте в лондонском Сити толку пока никакого. Они работали и перерабатывали информацию, исписывали мелким подчерком тонны бумаги, но не производили ровным счетом ничего. Теперь он понимал, что проект опережал свое время. Мефистофель оказался прав - пирамиду нельзя возводить с вершины. Просто не было научной и технологической базы, которая дала бы возможность его гению работать с полным размахом. Поэтому его новые идеи не будут применяться в сражениях начавшегося конфликта.

Сейчас все военные действия будет вестись армиями с самым обычным вооружением.

Испанские броненосцы были оснащены нюрнбергской артиллерией. Лучших пушек не было во всем мире. Непревзойденная дальность, сверхъестественная точность. Корабельная броня достигала восьмисантиметровой толщины. Кроме того, ходили слухи о снарядах, начиненных фосгеном.

Но и британские пароходы не могли пожаловаться на плохое оснащение. Инженеры-баллистики предприятия с причудливым именованием «Завод Испанца», инженеры-химики на производстве спецбоеприпасов, а также инженеры-электрики, налаживающие радары, трудились долго и упорно и часто без сна, как того требовали обстоятельства этих дней. Они много чего успели.

Фауст, изрядно уставший, покинул свой офис и свернул к одной из фабрик.

Это было адское место - темное, душное, не лучше тюрьмы. Он даже сомневался, фабрика ли это, равно как не знал точно, что именно там делается, ибо свернул наобум: двигаясь по Электрической Дороге, поднимаясь к Паровому Молоту, прошел через «вертушку» одной из проходных. Сегодня здесь, если отбросить шум и треск механизмов, в целом стояла необычная тишина. Никто не орал. Надзиратели отдавали приказы тихо, дружески держа руку на плече. Рабочие выслушивали их распоряжения, быстро кивали и поднимали большой палец. Фауст увидел сварщика, почему-то горько плачущего.

Поговори с этим человеком! - настойчиво посоветовал Мефистофель. - Дай ему немного серебра. Спроси, как зовут его жену и сыновей. Затем созови работников вместе и побеседуй. Скажи, что все работали не покладая рук и многое перенесли, чтобы к этому дню все было готово. Скажи им, что столкновение сил будет скоро, очень тяжелое, и хотя один свободный человек равен десяти иберийским рабам, Англии, безусловно, предстоит тяжелое сражение. Скажи им, что победа будет принадлежать в равной степени и им, а не только храбрым морякам Королевского флота. Извинись, что родился за границей, и скажи им, что эта земля, их родина, уже покорила твое сердце и обрела твою преданность. Что сегодня ты с гордостью бы отдал за нее жизнь! Подведи их к восславлению трона и той задницы, которая сейчас его занимает. Затем дай им выходной на весь остаток дня. Они полюбят тебя за это.

- Мне не нужна их любовь.

Фауст проходил через фабрику, словно заколдованный, узнаваемый всеми, но никем как бы не замечаемый ввиду боязни его теперь уже знаменитого гнева. Главный надзиратель и его управляющие, которых можно было узнать по жестким шляпам - их никто больше не носил на этаже, где трудились рабочие, - с тревогой следили за ним издалека, готовые отреагировать на малейший его жест. Он сделал вид, что их не заметил.

Во всем здании он встретился взглядом только с одним человеком: сухопарым, скверно одетым механиком на узкой площадке высоко над землей возле открытого мотора подъемника. В ногах у него стоял ящик с инструментами. Этот человек, широко расставив ноги, взирал на Фауста с совершенно отчетливой ненавистью. Воздух вокруг него был словно наэлектризован от силы его чувства.

Подойди к нему.

Фауст поднялся по металлической лестнице и остановился рядом с мужчиной.

Долгое время оба молчали. Наконец Фауст проговорил:

- Кто ты? Что я могу сделать для тебя?

- Меня зовут Ламберт Дженкинс. Ты дал мне образование.

- О! - воскликнул Фауст. - Ты один из тех.

- Да. Один из тех. - Каждое слово механик выговорил отдельно, словно откапал четыре капли чистейшей желчи. Гладкие волосы, влажные от пота, закрывали молодому человеку лоб; в его немигающих глазах светилось что-то очень близкое к безумию. - Я даже не предполагал, что вы вспомните посещение Глостера.

Фауст покачал головой.

- Я помню только, что шел дождь, и я вышел в эту слякоть и грязь, поклявшись никогда больше сюда не приезжать. Ведь есть столько городов, которые можно посетить… Так много семян, чтобы посадить.

- Меня зачислили в технический колледж. Однажды вы явились на занятие по математике. Вы рассказывали о природе света и геометрии пространства-времени. Вы сказали, что свет ведет себя иногда как частица, а иногда - как волна. До этого момента я считал себя алгебраистом. Вы же сделали меня физиком. Вы даже не можете себе представить, как я боготворил вас!

- Хотя сейчас ты испытываешь ко мне противоположные чувства.

Дженкинс продолжал пристально смотреть на него и молчал.

- Пойдем, - сказал Фауст. - Пойдем со мной.

Механик спускался размашистым быстрым шагом, в нерешительности замирая на краю каждой ступеньки, словно дожидаясь, пока его спутник догонит его. Очевидно, по привычке, ибо Фауст «копушей» вовсе не был, скорее ему грозила опасность запутаться при быстром переставлении ног. Вдвоем они прошли мимо конечной станции вагонеток железной дороги, мимо газового и кирпичного заводов и углубились в жилой квартал.

Завернув за угол, Фауст чуть не столкнулся с женщиной из шахты, сгорбленной от тяжести мешков с углем. И выпучил глаза: она узнала его и тотчас рухнула на колени.

Мефистофель, не имеющий тела, просто в виде пузыря мысли, заметил:

Вот каково ханжество черни! Сотни раз эта женщина молилась о твоей смерти. А сегодня даже не плюнула на тебя - ради того чтобы Англия не была завоевана тираном, при котором ей станет хуже, чем сейчас. Ударь ее сейчас - и она будет вечно сохранять полученный синяк.

Не останавливаясь, Фауст бросил женщине серебряного ангела [22] . Дженкинс, торопливо шагавший позади, удивленно оглянулся на нее через плечо.

Улицы здесь были узкие, грязные и людные. При приближении Фауста дети разбегались, как воробьи, и, подобно воробьям, тут же снова собирались и бежали за ним по пятам. Нищие тянули к нему скрюченные руки. Из почерневшего окна третьего этажа какая-то старуха опустила на веревке жестянку, в которой лежали два ножа и медяк.

- Йо-хо! - заорала она. - Мистер Ножницы!

Горбатый точильщик с колесом, установленным на ручной тележке, двинулся к ней со своим устройством, перекосив плечи, прихрамывая и заставляя прохожих расступаться. Внезапно один из «воробьев» проворно опередил его, срезал банку, выкинул ножи и забрал грош. Сорванец со смехом бросился наутек, осыпаемый громкой бранью. Кто-то из прохожих бросил в него обломок кирпича, но промахнулся.

Фауст наблюдал за всем проницательным взглядом заморского дикаря, который так мало знаком с цивилизацией, что ему подобное убожество и нищета кажутся местным колоритом.

- Давненько я не прогуливался ради удовольствия. Воздух мне кажется свежим. А люди просто очаровательны! Поговори со мной. У меня месяцами не бывает достойного собеседника.

- Значит, даже твоя ровня не хочет говорить с тобой? - подозрительно осведомился Дженкинс.

- У меня нет «ровни». Наверное, неправильный я человек, потому и одинок. Если не считать воображения, то моя работа и есть мой единственный спутник и собеседник, моя глубочайшая страсть, мое всё уже не помню с каких давних пор. Это ужасно - так работать, пробиваться через дебри невежества, сражаться с гнетом экономической необходимости, терпеть глупцов с деньгами и влиятельных идиотов, достигать всего тяжким трудом, гневаться, изнемогать от жары, наблюдать, что всякие низкие люди осыпаны наградами, которыми следовало бы одарить меня, но быть нагруженным настолько, что все равно не получил бы ни малейшего удовлетворения, будь эти награды мне даны - и вдруг все закончено. Я остался без какой-либо цели. Для меня все пути одинаковы. Одинаково бессмысленны. Я лишен всего.

Дженкинс пристально посмотрел на него.

- Странно слышать от вас такое.

- Ты не веришь мне, муравей?! Смеешь сомневаться? - Фауст в ярости повернулся к механику. - Уверяю тебя: я многое претерпел в жизни!

Фауст! Не забывай о своей цели.

Он мрачно усмехнулся.

- Или, возможно, случилось так, что против своей воли ты обнаружил сострадание ко мне? Поскольку слышишь от меня слова, которые готов был произнести сам?

- Я… да, - ответил побледневший и ошарашенный Дженкинс.

- Между нами есть существенная разница. Я знаю тебя до глубины твоей души, а ты меня не понимаешь ни чуточки. Так развлеки меня! Расскажи мне… - Фауст осмотрелся вокруг, выискивая вдохновение на переполненной людьми улице с ее оборванными и несчастными обитателями и с ее грязью. - Расскажи мне…

Спроси его о несчастном случае с каретой Сэндвича.

- Расскажи мне о лорде Сэндвиче и его карете.

- Да я уж все позабыл, - сказал Дженкинс и скривил губы. Он вспоминал. - Это случилось как раз на этой улице. Я… А откуда вы знаете об этом, раз спрашиваете?

- Неважно. Продолжай.

- Я возвращался с фабрики, когда увидел это. Двенадцать часов работы в твоей кузнице деградации человечества, и та толика времени, что у меня осталась… ну… не имеет значения. Я увидел ее, всю позолоченную и разукрашенную, как распоследняя шлюха. Она занимала чуть ли не всю ширину улицы. Вы и вообразить не можете, каким поразительным зрелищем она оказалась здесь , где у лорда не могло быть достойного дела. Сама Дева Мария не сумела бы наделать большего переполоха.

Люди сбегались на улицу, чтобы увидеть это чудо и хоть одним глазком взглянуть на великого человека - однако он закрыл окна занавесочками. Кучер, как я теперь думаю, заблудился, ибо он был багровый от гнева, а когда толпа недостаточно быстро пропускала карету, костерил их последними словами и хлестал кнутом.

- По-моему, это было неблагоразумно.

- Но на какое-то время срабатывало, - заметил Дженкинс. - А потом кто-то бросил в карету говном.

- Чем?

- Говном. Оно ударилось о карету с этаким влажным шлепком, а после медленно сползло по ее узорчатому боку. Возница так изумился, что застыл. Как и вся улица. Стояли как восковые куклы.

Потом какая-то женщина хрипло расхохоталась. Ее смех смахивал на рев осла. Все словно ожидали именно такого смеха, чтобы им разрешили выпустить пар. Женщины насмехались и потрясали кулаками. Из мостовой вытаскивали булыжники. Они градом сыпались на карету. Мужчины стучали по обоим ее бортам палками.

О, это было великолепно! Прежде я ни разу не видел людей, настроенных так против своих эксплуататоров. Всех охватило какое-то праздничное безумие, питающее нас яростью. На миг я решил, что началась революция. Но потом возница умудрился так подстегнуть лошадей, что освободился от этого натиска. Лорд Сэндвич, который прятался внутри, высунул голову, чтобы выкрикнуть оскорбление, назвать нас гнусными подлецами и бузотерами, не любящими отчизну. И тогда в него угодил второй кусок говна. - Веселые искорки заплясали в глазах Дженкинса, и на мгновение его лицо стало снова молодым и удивительно красивым.

Фауст хихикнул.

- Да, хотел бы я на это посмотреть! - А потом добавил: - Ты радикал?

Лицо механика затвердело от негодования. Очевидно, он не собирался настолько откровенничать с Фаустом. Однако распрямил плечи и резко поднял подбородок.

- Да, я радикал. В мыслях, если не в поступках. Если угодно, можете убить меня за мои убеждения - я знаю, что не способен вас остановить, - но вы никогда не убьете само убеждение.

- Убить коллективную мечту? - проговорил Фауст. - Зачем мне это? Ведь именно я создал эту идеологию.

- Вы! Но… зачем?

- Работа на фабрике трудная, изнурительная и наносит вред как душе, так и телу. Люди не могут жить без надежды. Поэтому я давал им кое-что - совершенный мир для их внуков и бесплатное пиво по воскресеньям. Можно сказать, что это почти безвредный наркотик, средство для отвлечения внимания рабочего класса и уменьшения их отчаяния.

Мы пришли.

Фауст остановился.

- Мы пришли.

- Пришли? Куда?

- К твоему жилищу, куда же еще? Так что я смогу прочитать - как ты назвал свои тезисы? - «Наличие статичных условий при распространении света» .

- Томас Луффкин и Сэмюель Рид, - проговорил Дженкинс. Он стоял возле единственного окна своей комнаты и невидящим взором смотрел на вентиляционную шахту, пока Фауст просматривал бумаги. - Наверное, мне следует винить их в своем плачевном положении. Однако вы оплатили их обучение в Кембридже, а потом - в Оксфорде, и послали меня с ними - как бы ихним денщиком! Мне пришлось терпеть, что эти напыщенные идиоты присваивают себе мои достижения, производить массу расчетов, которые им самим делать было лень, и молча выслушивать их неверное толкование того, чему их обучали. Они олухи, тупые как свиньи! Как же вы могли не знать об этом?

Прикинься равнодушным.

- Что, в самом деле?

- Как они издевались и насмехались надо мной! Как ненавидели меня за то, что я такой, каким им хотелось быть! Четыре года я терпел, пока мои мнимые учителя пичкали меня невероятной чушью! Ансель учил, что цвет есть продукт смешения света и тьмы. Я проводил по двое суток без еды и сна, пытаясь найти смысл в его системе, прежде чем наконец осознал, что это просто-напросто аллегория человеческой души, оказавшейся вовлеченной в извечную войну между добром и злом.

- Ты считал это слишком пресным.

- Я считал это неверным! Затем эти два полудурка объединились и сочинили трактат, где утверждалось, что свет - не движение частиц, а не что иное, как колебания светоносного эфира, - и за это получили не только ученые степени, но и должности ваших научных советников!

Скоро. Но пока еще нет.

- Гм-м-м.

- Мне отказали в степени, поскольку эти профессора не задумываясь отклонили мое определение времени как дополнительного измерения. Они не станут слушать мои доводы! Рид и Луффкин, которые теперь бездельничают - только посещают театр, частенько заглядывают в банки за наличностью и все больше жиреют от вареных пудингов и топленых сливок, - воспрепятствовали всем моим попыткам найти достойную работу. Но я еще посмеюсь последним! Я завершил свой важнейший труд и каким-нибудь образом опубликую, и его запомнят надолго, в то время как Луффкина и Рида совершенно позабудут!

А теперь правду.

- От них я никаких достижений не ожидал. Их назначением было стать стимулом для тебя.

Дженкинс обернулся так резко, что все его старания подавить непроизвольно всколыхнувшиеся в нем чувства ни к чему не привели. Хотя его губы искривились в отрицающей все ухмылке, глаза широко раскрылись в надежде. Он наконец склонился над бумагами, что читал Фауст, и ткнул пальцем в один из пассажей, который, судя по всему, дался ему нелегкими усилиями.

- Неужели вы… Неужели вы способны следовать моим рассуждениям? Понимаете, если к скорости света добавить любую скорость, в результате получится та же самая скорость света. Без приращения. И следовательно…

Похвали его.

Фауст прервал его:

- Да. Ты оправдал мою веру в тебя. Твоя работа - исключительная. Отличная работа.

Вагнер дожидался в офисе его возвращения. Клерки покинули свои столы и собрались за его спиной, нервно кивая головами, выглядя как сборище абсолютных кретинов и круглоглазых сов. Вагнер метнул в долговязого механика ревнивый взгляд и своим самым казенным тоном промолвил:

- Учитель, лорд Сэндвич просит вас посетить адмиралтейство, Сомерсет-Хаус, чтобы оказать помощь при совещании.

- Передай Сэндвичу, что у меня есть лучший способ убить время. - Фауст указал в сторону двери. - У этого парня диссертация. Опубликуй ее и проследи, чтобы ее добавили в список для изучения во всех колледжах. Подыщи ему письменный стол. Пусть работает.

- Но вы должны приезжать, если они вас зовут, - визгливо произнес Вагнер. - Вы необходимы, чтобы…

- Я сделал для них уже все, что мог. Остальное вне моей компетенции. Я буду у себя в конторе. Не беспокойте меня ни по какому поводу.

И он закрыл за собой дверь.

Мефистофель уже ждал его внутри. Он выглядел костлявым карикатурным адмиралом с выдающимся вперед подбородком и крючковатым носом; волосы забраны в косицу на затылке, на ногах - шелковые чулки. Короткий пенис торчал, четко проступая сквозь тонкую ткань.

- Улыбнись, - произнес он. - Ты же почти делаешь историю.

- Историю, - повторил Фауст, тяжело усаживаясь на кушетку, которую он держал в конторе на случай, если заработается допоздна. - Что означает это слово? Мне было это известно, когда я начинал… но теперь? Я ощущаю страшную пустоту. Так много работы! И все ради чего? Только чтобы завершить то, над чем долго и тяжко трудился? - Он посмотрел на дьявола с усталой ненавистью. - Ну?

- Скажи мне точно, о чем ты хочешь услышать, - проговорил Мефистофель, аккуратно расправляя кружева на рукавах, - и я клянусь, что уложу тебе в ухо каждое слово до последнего слога.

- Мне в общем-то не надо ничего, кроме правды. Правды! И на этот раз не набивай меня, как индейку, фактами, цифрами, схемами, таблицами и диаграммами. Я хочу видеть перспективу! Я хочу ощущать ход великих событий незамутненными чувствами и ощущениями юности.

- Это будет не так уж легко. - Мефистофель пожевал губу, словно размышляя. - Но ладно, хорошо - ложись и устраивайся поудобнее. Смотри в потолок и расслабься.

Фауст лег. Он позволил взгляду расфокусироваться и увидел океан, широкий, бескрайний, а на нем - тысячи кораблей. Затем все исказилось, небо стало дальше, а море ближе, и корабли, такие крошечные, выросли до чудовищных размеров и поглотили его. И он стал не Фаустом.

Он был молодым каталонцем по имени Хуан Мигель Обрион-и?-Руис. Металлическая палуба бронированного « Cor Mariae » [23] под его ногами была раскалена, однако это не волновало его, ибо наконец-то с его головы сняли парусиновый капюшон. Разинув рот, он смотрел в небо, такое ослепительно голубое, что резало глаза и кружилась голова. Еще он глядел на огромную наклонную дымовую трубу, на которой свежей краской была изображена Скорбящая Мать и нарисовано сердце, пронзенное семью мечами. Солдат, от которого всегда пахло чесноком, в данный момент снимал с него оковы.

После трех месяцев, проведенных в бараке для преступников, свобода передвижения опьяняла. Хуан тряхнул головой, избавляясь от пота, стекающего с кончиков волос, и резко подвигал руками, чтобы размяться. Свежий соленый воздух наполнял его легкие, и он осознал, что может здесь короткое время пожить в свое удовольствие.

- Эта рыжая сука - моя!

Он осмотрелся. Ряд моряков, стоящих у поручней, разглядывали новоприбывших. Некоторые ухмылялись, другие - нет. Лысый гигант в рваной рубахе поджал губы и тихо причмокнул. У Хуана сердце ушло в пятки.

Во всем ряду только у него были рыжие волосы.

Сержант Чеснок хрюкнул - возможно, он так смеялся - и двинулся к следующему человеку в веренице связанных друг с другом людей. Офицер, наблюдающий за пересадкой, подергал ус и намеренно отвернулся. Солдаты с утомленно-самодовольными лицами без дела слонялись по палубе. Найти союзников ему было негде.

Затем все оковы были сняты, и шкипер спустился к людям, чтобы огласить назначения. Хуана передали португальскому мулату по прозвищу Гавилан - вероятно из-за того, что розовый яркий шрам у него на руке смахивал на нечто похожее на ястреба-перепелятника - и отослали вниз чистить конюшни.

В конюшни был переделан носовой трюм - когда они доберутся до Лондона, на полях сражений потребуется кавалерия.

- Добро пожаловать в лошадиный ад, - проговорил Гавилан, пока они спускались в тускло освещенную, зловонную часть корабля. - Здесь они ненавидят всё. Ненавидят толпу, металл, темноту, запахи, электрический свет и то, что корабль под ними движется. Следи за копытами. Берегись зубов. Они все бешеные. Вот вилы для навоза. Над ними - парусиновый мешок. Наполняешь его навозом, потом опорожняешь за борт. С подветренной стороны. Всегда по ветру, никогда не против него. Усвоил?

Хуан кивнул.

- Отлично. - Гавилан похлопал его по спине. - Работа тяжелая, малыш. Очень тяжелая, и вскоре ты выдохнешься. Кто-нибудь напортачит, и дон Себастьян отправит его сюда же.

С этими словами он ушел.

Работа действительно оказалась очень тяжелой. Лошади стояли в грязи по щетку над копытами. Несчастных созданий нервировало окружение, и запаниковать они могли по самому незначительному поводу. Их облепляли мухи, кусающие нещадно. Вонища стояла невероятная. Но еще хуже были солдаты, которые, спускаясь в трюм приласкать своих любимцев и обнаруживая их в свежей грязи, нещадно ругались и били Хуана за леность. Он пытался объяснить, что здесь работы намного больше, чем для одного человека, но они все равно костерили его на чем свет стоит за наглость.

Он трудился до тех пор, пока не ощутил, что вот-вот свалится в обморок, но и тогда, вспомнив предостережение Гавилана, через силу продолжал работать.

Наконец пришел кто-то и принес сухую галету, заодно сообщив, что его вахта кончилась. Поев, он поднялся на палубу - все каюты были заняты солдатами, которые собирались завоевать Англию для Его Католического Величества, и поэтому отношение к ним было очень почтительным - и отыскал свободный от других моряков кусок места под открытым небом.

Он засыпал, прислушиваясь к разнообразным голосам моря: что-то с бульканьем ударялось о бронированный корпус, издавая причудливый рев и гогот. Еще он слышал мягкие удары далекой волны. Порывы свежего ветерка, пробегающие по водной глади. Такие звуки человек никогда не устанет слушать.

На четвертый день его сделали помощником артиллериста. Это означало, что ему предстояло подносить снаряды для вспыльчивого голландца по имени Румбардт Якорбсон.

- Фу! Фу! - презрительно промычал тот, когда Хуан впервые предстал перед ним. И помахал рукой перед своим круглым лицом. - Ты сейчас идешь стирать им одежду, парень. Постирай и себе. Вон туда, где помпа со шлангом.

Ему показали, как следует осторожно поднимать снаряд, как задвигать его внутрь пушки. Казалось, что этого для обучения вполне достаточно, но тут началась муштра. Три часа он носил к пушке пятидесятифунтовые снаряды. Они вдвоем прикладывали свой груз к дулу пушки, тренируясь, как будут заряжать ее.

Голландец приложил к уху наушник, выслушивая едко-шутливые доклады наблюдателей, и сверился с воображаемой баллистической таблицей в свободной руке. Затем он немного повозился с винтами, регулирующими угол наклона орудия, похлопал по гандшпугу и торжественно провозгласил:

- Бум!

После чего пошла рутина: откатить орудие, открыть специальную брешь и вытащить снаряд, как будто пушка уже выстрелила. Взять щетку, сунуть головку в ведро с водой, долго и утомительно очищать от последствий выстрела, затем вернуть инструмент в его стойку.

Потом все это повторить.

На корабле « Cor Mariae » было 74 пушки. На всем пространстве пушечной палубы сейчас пушки выезжали и откатывались, и при этом артиллеристы сыпали проклятия на своих помощников на голландском, немецком и португальском - по какой-то причине артиллеристов-испанцев на корабле не было, - поскольку все везде действовали несогласованно. Хуан работал добросовестно, но все равно голландец чуть ли не постоянно бранил его и даже несколько раз ударил.

Когда муштра наконец завершилась, артиллерист похлопал Хуана по спине.

- Ты не подручный артиллериста, а ленивый ссыкун, - произнес он. - Однако ты лучше, чем я ожидал. Мы будем ежедневно упражняться, как сегодня, и расстреляем эту ублюдочную Англию.

- Мы разобьем их, - уверенно сказал Хуан. Его ошеломляли размеры броненосца, сложность его устройства и мощь. Кочегар сказал ему, что этот корабль обладает разрушительной силой целой армии. - Англичане едва взглянут на « Cor Mariae » и…

- Когда они посмотрят на него, от смеха у них вывалятся кишки. Знаешь, как его строили? Взяли каравеллу, обрезали мачты, добавили котел и облепили все сверху металлом. Ну и что, ты понял? Наполовину черепаха, наполовину осел, черт бы все подрал! Испанцы строят корабли по-глупому, вот и получается дерьмо. Англичане хоть и одеваются как бабы и постукивают при встрече друг друга тросточками, но строят отличные военные суда. Их корабли низко сидят в воде и скользят, как рыба. Очень быстро. К тому же они набирают великолепные команды. Не используют преступников. Не используют мальчишек-полудурков. Не муштруют никого по двое суток, чтобы скоренько назвать этого человека моряком.

Наверное, на лице Хуана появился испуг, поскольку голландец хихикнул.

- Не бери в голову, парень, - промолвил он. - Мы в любом случае победим. Мы разнесем к чертям этих английских скотоложцев из наших отличных немецких орудий.

В этот день Хуан заметил, что лысый гигант смотрит на него. Так холодно и угрожающе, что ночью ему не удавалось заснуть. Он набросил одеяло на плечи и пошел на корму, перегнулся через перила и долго смотрел на воду.

Ночь стояла ясная. Огни лиссабонской гавани горели мягким желтым светом, луна в небе - ярким и холодным. Он увидел звезды, больше, чем сумел бы сосчитать.

В темноте кто-то приближался. Хуан насторожился.

Но это оказался всего лишь Гавилан. С трубкой во рту, мулат осторожно пробирался между спящих моряков. Он протянул Хуану трубку, перед этим как следует раскурив.

- На, попробуй немного.

- Что это? - спросил Хуан, беря трубку.

- Называется «табак».

Табак считался новым чудом. Каждому хотелось попробовать его. Сознавая, какая честь ему оказана, Хуан осторожно набрал столько дыма, сколько могли удержать его легкие. У него закружилась голова. Когда он выдохнул дым, весь окружающий мир поплыл, и ему показалось, что он парит над палубой. Он протянул трубку обратно Гавилану. Спустя некоторое время тот спросил:

- За что тебя посадили?

- Поставлял оружие баскам и коммунистам. В горы.

Воцарилось молчание. Затем снова прозвучал голос Гавилана:

- Тебе бы не стоило мне об этом рассказывать.

Хуан пожал плечами.

- Все равно в магистрате обо всем известно. Вот они и предоставили мне выбор - тюрьму или Армаду.

Долгое время оба молчали. Затем Гавилан заметил:

- Меня послали передать, что тебя ждут внизу, в машинном отделении, у котлов на корме.

- Хорошо. - Хуан начал складывать одеяло.

- Подожди. Ты не спросил, кто зовет тебя туда.

Хуан вопросительно посмотрел на собеседника.

Гавилан провел ладонью по голове, намекая на лысину.

- Он будет ждать тебя за прямо за дверью. Вряд ли тебе очень понравится то, что ему от тебя нужно.

Хуан похолодел, а потом его бросило снова в жар. Однако он знал, что этого не избежать. Теперь он понимал, что существуют вещи, которых ждешь, не надеясь ни на чью помощь. Наконец он произнес:

- Дело не в том, чего от меня хотят, а в том, как этого от меня добиваются.

Они обменялись взглядами, быстрыми, как птицы. Гавилан протянул руку и коснулся рыжих локонов Хуана. И, улыбнувшись, сказал:

- Откуда ты попал сюда?

Отец Хуана был ирландским моряком; потеряв ногу при разгрузке товара в Барселоне, он затем скитался по стране в поисках работы. Довольно долго он оставался в Виладе, где мать Хуана произвела на свет троих детей, а потом снова отправился дальше. Однако Хуан об этом ничего не сказал, только убрал свою голову из-под руки мулата.

- Тебе нужно какое-нибудь оружие, - сказал Гавилан, пошарил под курткой и вытащил длинную цепь. - Оберни вокруг руки, так, чтобы не свисала. Сделай петлю, а другой конец держи в кулаке. Ты можешь крепко надавать ему, если понадобится, и никто не пожалуется. Только не убей. Если ты его убьешь, дон Себастьян свяжет хорошенько твой труп и выбросит его за борт.

Хуан стоял у машинного отделения, радуясь темноте. Ближайшая электролампочка не горела или ее разбили, поэтому свет сосредоточился вдали по коридору. Он положил одну руку на дверь. На другую он бесшумно накручивал цепь, до тех пор пока не почувствовал четкий захват.

Затем он пинком открыл дверь и единым плавным движением развернулся и занес руку назад. Нанеси первый удар в лицо, так сильно и яростно, как сумеешь. Пусть цепь обернется вокруг головы гиганта. Затем врежь снова. Толкни ублюдка рожей вниз и подставь колено, чтобы тот ударился лицом. А после все будет не сложнее, чем побить пьяного дубинкой.

- Ты у меня получишь, сволочь! - страшным голосом процедил он.

Но тут произошло нечто ужасное.

В кромешной тьме, где должен был находиться гигант, оказалась нелепая фигура, размалеванная как персонал commedia dell’arte , ухмыляющаяся во весь рот. Ее лицо представляло собой только подбородок и выступающий нос, желтые зубы и злобу. Одет он был как английский адмирал. От него веяло абсолютным, безграничным злом. Невозможно было ошибиться, кто это был на самом деле.

- О Святая Анна, спаси и сохрани! - закричал Хуан, отпрянув.

- Привет, Хуан, - поздоровался Искуситель. - Рад, что ты ответил на мой зов.

- Пожалуйста… - прошептал Хуан, роняя цепь из трясущейся руки.

Темнота все больше сгущалась, и наконец перед глазами Хуана осталось только бледное лицо, как лодчонка, прыгающая в бесконечном ночном море. Две руки в перчатках появились ниоткуда, чтобы пребольно и цепко схватить Хуана за плечи.

- Позволь объяснить тебе, - проговорил Рогатый, - природу истории.

- Что?

- Первым делом тебе необходимо знать, что история почти всегда творилась в кромешной тьме. Второе… ладно, не будем забегать вперед. Я могу в совершенстве подытожить твои уроки тремя dicta [24] . А ты поймешь? Нет. Голословное утверждение теряет силу и убедительность опыта. Так что теперь я собираюсь продемонстрировать.

Мировая Скорбь поджала губы и извергла длинный розовый язык. Хуан не мог пошевелиться. Язык простирался все дальше и дальше, невообразимо далеко. При его приближении Хуан затрепетал. Кончик языка убрался назад, затем стремительно скользнул вперед, как змея. И ударил Хуана в середину лба. Его череп раскололся как яичная скорлупа.

Когда он открыл глаза, миновало трое суток, и уже был виден английский флот.

- Мне привиделся ужасающий сон, - сказал Хуан.

- Не рассказывай, - предостерег Гавилан и перекрестился, а потом сплюнул куда-то вбок. - Плохие сны означают неудачу. Забудь, что его видел, и, быть может, мы выживем в эти страшные дни.

Он легонько стиснул Хуана, а тот погладил большим пальцем узорный шрам на руке своего друга, бывший, как он теперь знал, клеймом. Затем всех созвали на палубу, чтобы выслушать адмирала.

Они следовали курсом на север, против негостеприимного ветра. Еще недавно, до паровых машин, подобный курс был совершенно невозможен. Теперь же, в соответствии с давней шуткой, у них был шанс бросить якорь в Темзе раньше, чем испортится пища.

Адмирал общался с кораблями Армады по радио. Его речь передавали по трансляции. Солдаты на палубе плотными рядами стояли по стойке смирно, выслушивая шипящие, крякающие слова. Моряки, грязные, оборванные, маялись без дела при отсутствии сильной руки. Они стояли, облокотившись о поручень, но тоже напряженно улавливали каждое слово. Адмирал говорил, что надо выполнить свой долг, что Иисус и все святые наблюдают за ними, и что Божественное вмешательство им гарантировано. Затем он напомнил о суровом наказании за побег, увиливание от своего долга, трусость, дезертирство и угрозу оружием высшему офицеру.

Хуан на самом деле не слушал адмирала, поскольку чертовка-блоха неистово скакала в его волосах, кусая его то здесь, то там, и, наконец, забралась к нему в ухо. Он незаметно попытался ее выковырнуть оттуда мизинцем.

Не выйдет, мой милый малыш, - прокричал противный голосок прямо в ухе. - Обещаю объяснить тебе эти вещи, и ты поймешь… Ты поймешь!

Голос адмирала все еще громыхал в громкоговорителях и отдавался эхом.

Он рассказывает об испанском превосходстве, - сообщила блоха. - Но при этом имеет в виду германские орудия. Тем не менее от своих шпионов он получил совершенно четкие сведения, что победить в предстоящем сражении не сможет. Увы, у него не больше выбора, чем у тебя. Король требует, чтобы он сражался, и поэтому ему придется это делать. Но и у короля нет выбора. Его кредиторы требуют Англию, иначе они лишат короля его заложенных владений. Сами они, в свою очередь, с финансовым риском и чрезмерно дорого заплатили за эти корабли и орудия. Совершенно очевидно, что все это произошло из-за глупости и обмана; но от банкиров к королю, к адмиралу, к дону Себастьяну и, наконец, к тебе тянется цепь экономической необходимости, которая управляет всем. Вот тебе и второй урок: история - это то, что нельзя предотвратить.

«Какая чушь, - подумалось Хуану. - Незачем слушать эту чертову блоху».

А кто еще когда-нибудь скажет тебе правду?

Речь завершилась, и все повеселели. Затем разошлись кто куда.

Хуан спустился в трюм в числе первых. Стальные ступени звенели под ногами и наполняли коридоры эхом. Он занял свой пост возле полок со снарядами и стал ждать.

Пролетели часы.

Заревели огромные двигатели, и корабль наполнился пульсацией, которая словно сотрясала весь мир. Затем моторы вырубили, и снова наступила тишина. Они заработали опять, снова вырубались и снова включались. Корабль маневрировал. Артиллеристы отложили наушники и склонились над орудиями, чтобы точнее отрегулировать их прицелы. Но пока что ничего не происходило.

Спустя довольно длительное время Хуан обнаружил, что думает, когда же наконец начнется сражение. Нет ничего хуже, чем такое ожидание.

А что, так и есть, дитя мое, так и есть! - кричала блоха. - Существует три стадии битвы. Первая: ты устал. Затем ты в ужасе. А потом ты покойник. Каждая стадия необходима, и все они непременно свершаются в должном порядке.

- Перестань ковыряться в ухе, - проворчал голландец. - Вот смотрю на тебя и раздражаюсь.

Не обращай внимания! - пропела блоха. - У него геморрой разыгрался!

Прогудел сигнал тревоги. Артиллеристы снова склонились над орудиями. И снова ничего не произошло.

- Эй, блошка, - прошептал Хуан быстро, чтобы никто его не подслушал, - что сейчас происходит?

Я тебе расскажу, - пропищал голосок. - Выгнувшись полумесяцем, могучая Армада продолжает мчаться строго на север. Впереди, блокируя Ла-Манш, стоят в боевом порядке английские суда. Им несть числа. Хотя число у них есть, и они кажутся маленькими и слабыми по сравнению с испанскими силами.

«Хорошо», - подумал Хуан.

И опять зазвучал сигнал тревоги. Несколько моряков бегом пронеслись в оружейную комнату, яростно ругаясь, а потом так же спешно проследовали обратно. Снаружи один за другим раздавались сильнейшие звуки. Вумп! Вумп! Вумп! Взрывы.

Корабль изменил курс.

- Блоха! - настойчиво прошептал Хуан.

Левый фланг полумесяца полностью уничтожен минами, о которых знали только англичане. Три броненосца сгорели в огне. Они кренятся и заваливаются на борт, ими некому больше командовать - двое капитанов погибли, третий сошел с ума. Лжецом будет тот, кто скажет, что это - управляемый корабль. Полумесяц выгибается то вверх, то вниз, а броненосцы ломают боевой порядок, чтобы увернуться от мин и горящих судов. Разрастается паника. Корабли разворачиваются, чтобы избежать столкновения с другими судами. О, как бы мне хотелось показать тебе эту математику! Какая великолепная геометрия катастрофы! Какое изящество фрактальных цветов смятения!

Орудия корабля все еще молчали.

- Когда мы расстреляем этих чертовых англичан? - спросил подручный артиллериста.

- Заткнись! - огрызнулся голландец.

Это изумительно красиво! Из английских кораблей вырываются дымы. Но непохожие на дым из обычных пушек - тот напоминает белое облачко, как комок ваты, а эти крутой дугою поднимаются вверх, неестественно быстро, оставляя в небе тонкие белые линии.

Артиллеристы снова надели наушники и, задавая вопросы наводчикам, бросали друг на друга озадаченные взоры. Один поднял руку, изобразив высокую дугу, резко обрывающуюся вниз. Среди иностранных специалистов послышались смешки.

- В чем дело? - спросил Хуан, понимая, что оказался одним из многих, спросивших то же самое у своих начальников.

- Англичане, - сказал голландец с покрасневшим от веселья лицом, - бьют из своих орудий очень высоко, чуть ли не прямо вверх. Ты имеешь представление о баллистике, сынок? Нет, ну конечно же, нет. Быстро и высоко означает быстро обратно вниз. - Он сделал то же похожее на прыжок вверх движение рукой, как и ряд его коллег. - Это не дает дальности. Они стреляют из своих орудий и не попадут в нас.

Пронзительный режущий звук наполнил воздух.

Они даже так и не начали своей канонады.

В этом-то Хуан был уверен, больше ни в чем. Только что он стоял возле пушки, готовый хватать и подавать снаряды с полок у переборки, а в следующий момент лежал, окровавленный, на палубе. Все застилал дым, такой густой, что ничего вокруг нельзя было разглядеть. Только языки пламени.

«Что случилось?» - попытался спросить он. Но не услышал собственного голоса. В ушах звенело, словно мир вокруг превратился в гигантский колокол, а его голову использовали как его язык. Он смутно почувствовал тупые ритмичные удары где-то внизу. Ужасный едкий запах щипал нос. Посмотрев вверх, Хуан увидел голубое небо - хотя его там не могло быть. Металлические палубы « Cor Mariae » вспучило мощнейшим взрывом. По этой же причине возле подручного артиллериста валялись металлические обломки и различные исковерканные механизмы.

И много трупов вокруг.

«Маленькая блоха, - подумал Хуан, - расскажи-ка, что случилось?» Блоха не отвечала. Но из шумного хаоса и тряски послышался голос, отчетливый, знакомый и ненавистный, как ничто иное.

- Нет, нет, дорогой мой идиот, не ищи меня внутри себя; война - это исключительно внешнее явление.

Он повернул голову на голос.

Скорбь Человеческая сидела оседлав орудие, целая и невредимая, повизгивая и хихикая и при этом болтая ногами.

- Да! - вскричал дьявол. - О, мой дорогой друг! Ты должен был, просто должен был видеть это! Английские снаряды сыпались градом на эту флотилию, пока флоты еще не сблизились на расстояние дальности прицельного выстрела. Они падали и промахивались, падали и промахивались, падали и промахивались, обильно, как ливень. Но их оказалось так много, что время от времени они поражали цель, и там, куда они ударяли, они взрывались - о! какие великолепнейшие взрывы! - оставляя в корпусе броненосцев гигантские рваные дыры и покрывая трупами гладь океана. Теперь англичане выстроились в боевой порядок и идут полным ходом, чтобы бомбардировать суда, вышедшие из строя.

- Но мы же беззащитны, - возмутился Хуан. Где-то далеко на корабле что-то взорвалось, и палубу с силой дернуло. Грохот быстро стих. Затем загрохотало опять, громче прежнего.

- Почему нас бомбардируют? Это же не имеет смысла.

- Смысл очевиден. Они хотят не просто уничтожить врага, - пояснил Отец Порока. - Им надо изничтожить попытки даже малейшего посягательства на их достоинство и величие. Смерти недостаточно, надо совершить нечто невыразимо мерзкое. Только тогда, когда отвергнуты все воззвания к человечности, ты действительно победил. Ибо доказал свое моральное превосходство.

- Мне необходимо встать, - сказал Хуан.

Какой-то вес давил ему на ноги. Это оказался труп голландца. Перевернувшись, он отпихнул его. И обнаружил, что кое-как, испытывая головокружение, способен стоять. Со стороны кормы на палубе сгущалась темнота. Ему почудился плеск воды. Впереди переборки погнуло, поэтому прохода не оказалось. Верхняя орудийная палуба провалилась на нижнюю, но дыра, через которую виднелось голубое небо, была вне пределов досягаемости.

В эти мгновения в голове у него снова прояснилось, и вместе с этим пришел страх. « Cor Mariae » шел ко дну. Вскоре он утонет. Если Хуан хочет выжить, то должен пробиться к спасательным шлюпкам.

Грохот все еще продолжался.

- Единственный путь - наверх, - проговорил Козлоногий. - Но прыгать слишком высоко, и ты не сумеешь залезть наверх по стенкам, а трапа нет. Ну, у тебя есть какой-нибудь план побега? Давай, давай, думай! Вот проверка твоей смекалке.

Дуло орудия, на котором сидел Сын Жестокости, торчало достаточно высоко, чтобы человек мог взобраться на него, протянуть руки и почти дотянуться до палубных бимсов. Но над орудием дыры не было, а весило оно слишком много, чтобы его сдвинуть. Рядом находился рундук с инструментами; на него можно встать. Хуан резко откинул крышку и стал лихорадочно выбрасывать из него все вещи.

- О, превосходно! Пусть все Творение соберется и низко поклонится обезьяне-философу, этому физическому воплощению чистого разума и вершине эволюции, использующей инструмент! - Хуан повернулся к Ангелу Ненависти. - Глупец! Приглядись к палубе.

Хуан посмотрел на палубу и увидел, как ее накренило. Даже если он сумеет подставить рундук под дыру, тот соскользнет в сторону.

«Стоп, - приказал он себе. - Думай. Что из имеющегося у меня под рукой можно применить как инструмент?» Он огляделся, вытянув шею, и увидел - ага! - свернутую веревку. А сверху на погибшем голландце лежал шомпол на длинной палке, чтобы прочищать пушку между выстрелами. Он схватил оба предмета, как утопающий хватается за соломинку. Теперь у него все получится!

О, только если прекратятся эти чертовы удары!

Он привязал конец веревки к середине шомпола. Бросил его, как дротик, в дыру на палубу выше. Веревка без труда размоталась.

Когда шомпол неподвижно замер, Хуан начал медленно тянуть его обратно.

- Цепляйся же, ну, ублюдок, - бормотал он.

Но тот легко проскользнул и беспрепятственно свалился с покосившейся палубы обратно в дыру. Хуан спешно отскочил, когда тот загрохотал вниз, чтобы его не ударило.

И опять бросил.

Шомпол снова не зацепился. Опять упал.

Мучитель Хуана заливался смехом.

- Промахнулся, промахнулся, промахнулся! Дорогой друг, ты слишком неловок, чтобы выжить!

Хуан глубоко и гневно вздохнул, а потом взял себя в руки. Он не был идиотом. Он бросал палку вдоль покосившейся палубы. Но если бы он повернулся и бросил ее под углом, то был бы великолепный шанс, что дротик зацепится за поручень.

Он повернулся в четверть оборота.

Хуан собрался уже было сделать бросок, когда под ногами раздался страшный грохот, крещендо, и метрах в шести от него в сторону кормы палуба разверзлась.

Оттуда потоком хлынули люди, словно грешники, совершающие побег из ада. От них валил черный дым и наполнял орудийную палубу, и Хуан закашлял, мучаясь от удушья. Затем моряки добрались до него и кулаками и локтями грубо оттолкнули в сторону.

- Подождите! - кричал он. - Я…

Но их вырвалось слишком много, и паника их была слишком сильна, чтобы кого-то слушать. В безумии от страха они вырвали у него из рук веревку и отобрали шомпол, порвав на Хуане рубаху. Их руки жадно тянулись к отверстию на верхней палубе. Они прыгали, хотя прыгнуть так высоко было совершенно невозможно. Они карабкались друг на друга, и каждый пытался отпихнуть других, чтобы самому выбраться на свет.

Среди этой паники Хуан с трудом удерживался на ногах. Стоит ему упасть, и его задавят. Их было так много! Он развернулся и увидел пробивающееся в отверстие пламя. Бегство моряков с нижней палубы прекратилось.

Языки пламени лизали опрокинутые полки со снарядами. Хуан в ужасе затаил дыхание.

- О, не будь слабаком - прими же участие во всеобщем веселье! - язвил Великий Враг рода человеческого. - Пробей кулаками путь к свободе! Если снаряды взорвутся, как тут выжить - а?! Борись! Возможно, ты станешь единственным, кому удастся выскочить!

С отвращением к себе Хуан обнаружил, что локтями отпихивает матросов в сторону, так же бездумно, как любой из них, и пытается взобраться на людей, находящихся под отверстием.

Он лез, боролся - и сражался с ощущением неизбежности смерти. Все происходило как во сне. Трупы воняли обгорелой плотью и человеческим страхом. Хуан глубоко вдыхал этот смрад, и тот наполнял его ужасом и силой, делая нечувствительным к боли. Он затерялся в животном ужасе и царапающих руках. Чей-то кулак угодил ему прямо в глаз. Локтем ему заехали в лицо. Выбили зуб. Сломали палец. Рот наполнился кровью. И на самом пике этой кошмарной схватки он в миг просветления подумал: «Именно так выглядит вечное проклятие! Так станет повсюду и будет продолжаться вечно».

В этот миг он поставил ногу на плечо какого-то моряка, тот поднял вверх руку, чтобы сбросить его, и Хуан узрел воздетый темный горячий бицепс с розовым шрамом в форме ястреба-перепелятника.

Словно громом пораженный, он неверящим взглядом уставился в дикие и никого не узнающие глаза Гавилана, полные того же ужаса, что и глаза лошадей, сейчас уже, безусловно, умирающих в носовом трюме. Прилив слепой паники подхватил Хуана и поднял, и он всем весом наступил на плечо друга, а после - на его лицо. И каким-то чудом взобрался на самый верх копошащейся кучи тел.

Хуан выпростал руку, поднял ее как мог высоко к зазубренному рваному краю палубы.

Затем судно снова накренилось. Черные воды с ревом хлынули на орудийную палубу снизу, стремительно, как локомотив. Пирамида человеческих тел под Хуаном зашаталась и покачнулась. Она рушится! Никто из этих людей не спасется! Все погибнут!

Сверху протянулась рука и схватила его за запястье, и он вырвался на свободу.

Плача с чувством облегчения, Хуан позволил поднять себя наверх. Он услышал, как вода внизу смыла моряков, их заунывные крики ужаса, когда они падали, ломали руки и ноги и погибали. Удерживаемый крепкой хваткой, он раскачивался и истерически смеялся. Затем с благодарностью поднял взгляд на своего спасителя.

Дьявол улыбнулся ему.

Легко, как пушинку, он держал Хуана над пенящейся водой и утопающими моряками.

- Это было так весело, старик. Зато теперь, боюсь, все кончилось. А вот тебе и третий урок: история - это просто жизнь, и каждый здравый человек должен сам позаботиться о том, чтобы у него остались от нее впечатления.

- Зачем? - спросил Хуан, рыдая от отчаяния. - Зачем надо умирать? Что я такого сделал, что должен вытерпеть все это?

- Сделал? Разве ты должен был сделать что-нибудь, чтобы страдать и терпеть? Вот как мой друг понимает историю, - произнес Нечестивый Козел. - Все твои муки существовали для того, чтобы удовлетворить твое любопытство, не более того. А теперь все кончено. Я разыграл свое маленькое кукольное представление, и настало время убрать руки с твоих ягодиц. Но сперва… Можно я расскажу тебе один секрет? - Он приложил губы прямо к уху Хуана и прошептал: - Ты не существуешь. Тебя никогда не было.

Он отпустил Хуана, и тот упал.

О холодную как сталь воду он ударился как о гранит. И с унижением осознал, что Враг сказал правду. Когда он дрался и боролся за жизнь, то ощущал себя, свое бытие, свое я, - теперь куда-то ускользнувшее.

Он задыхался и впал в панику, барахтаясь среди пузырей и отчаяния, и тогда Фауст очнулся.

Было светло - наступил новый день.

Он бродил по комнате, осунувшийся и бескровный, не зная точно, сколько прошло времени. День? Четыре? Взволнованные лица поворачивались к нему от каждого стола и каждого огороженного рабочего места.

- Все завершилось, - сказал он. - Англия одержала победу.

В это мгновение затрещал телеграф. Оператор сорвал наушники и поднял их высоко в воздух.

- Победа! - пронзительно закричал он.

Весь персонал пришел в неистовое веселье.

Ламберт Дженкинс схватил стоящего рядом Вагнера и крепко обнял. Затем вскочил на письменный стол и заорал во всю мощь своих легких.

- Слава Англии! Слава Сэндвичу! Слава Фостеру!

Но Фауст уже вышел из кабинета.

Он был настолько изможден и так бедно одет, что его не узнали. Оставшись один, никем не беспокоимый, он наблюдал, как великая новость распространялась по столице. Фабрики опустели. На каждой вершине холма и общинных землях разводили костры - везде, где для них находилось место. Группки мальчишек бегали по всем улицам с горящим хворостом. В толпе расхаживали люди на ходулях. Женщины выставляли напоказ груди. Импровизированные процессии с бородатыми мужчинами, одетыми в черное, стоящими на верху повозки или фургона, размахивая логарифмической линейкой, - все они изображали, с различной степенью успеха, его самого.

Теперь Фауст сделался самым популярным человеком в Лондоне.

Эта мысль вызывала у него омерзение.

15. АБОРТ

Гретхен сидела в комнате одна. Вокруг нее в холодном свете, отражающемся от побеленных стен, кружились пылинки.

Комнату наполняла тишина.

Спустя некоторое время Гретхен закурила.

Здоровье отца таяло. Мать до того растерялась от этого ухудшения, что в своих письмах больше не старалась скрыть овладевшее ею опустошающее отчаяние. В ее жизни так много было связано с мужем, что она не видела смысла в существовании без него. Когда Гретхен была маленькой, мать часто рассказывала ей историю о великане-людоеде, которого нельзя было убить. Ибо его сердце было спрятано в яйце в самой сердцевине старого дуба. Но он умер, когда дерево треснуло от попадания молнии. Вот и отец был таким дубом, в котором мать хранила свое сердце. Она не могла жить после его смерти. А если сможет, то, безусловно, уже не играя главной роли в тех делах, что он вел.

Когда отец скончался (что непременно когда-нибудь должно было произойти), все, что создавала Гретхен, оказалось на грани краха. Она постаралась по возможности запутать юридическую ситуацию, однако в определенном важном моменте закон был ясен: если она не отыщет мужчину, который бы опекал ее и присматривал за ней, то в отношении нее будут назначены судебные слушания.

Лучшим кандидатом ей казался Вульф.

Не то чтобы этот человек был нужен для управления «Предприятиями Рейнхардта». Ему даже не хватило храбрости лично предстать перед Гретхен, когда он попытался ее шантажировать. Он просто вложил снимки в конверт и оставил на ее столе, чтобы она обнаружила. Гретхен ни разу не почувствовала сожаления. Ни когда его избили, ни когда его дом сожгли, чтобы наверняка уничтожить негативы.

Не то чтобы у него были выдающиеся умственные способности. Она подошла к его постели с цветами и супом, о котором сказала, что сварила сама. (Это была ложь во спасение; конечно же, его приготовил Абеляр.) Потом она сидела рядом с ним и вспоминала о детстве, проведенном вместе, смеялась над веселыми вечеринками, держа его за руку, когда он вспоминал тех, кто уже умер. Вульфхен, называла она его, волчонок, в точности так, как когда они были молоды. Когда Гретхен ушла, он остался озадачен: ведь именно из-за нее он попал в госпиталь?

Человек, который во главе огромной корпорации будет настоящим бедствием.

Однако, несмотря на все его недостатки, Гретхен не уволила бы его. По мере постепенного сокращения своей семьи она все бережнее относилась к воспоминаниям. В любом случае, лучше волк в загоне, чем бродящий снаружи во тьме. Ей нравилось, бывая с ним, поглядывать на него украдкой. Нравилось, что можно доверить ему секретарские обязанности. Если бы только со всем, что ей угрожает, можно было управляться так же легко!

Мир был полон врагов менее очевидных.

Даже тетя Пеннигер, глупая курица, ополчилась против нее. Как раз в прошлое воскресенье, за обедом, она сказала:

- Ты заметила, что все как будто одного мнения? Будто боятся, что соглашение не будет достигнуто. Они не думают, что если не уступят, то с ними что-нибудь случится? Мне кажется, им следует задуматься.

- Я представляю себе эти новые настроения, - ответила Гретхен. - Анархия и профсоюз - кто не слышал о таких вещах? Ныне уже никого не удовлетворяет его положение, даже тех, кто отхватил лишку и пытается удержать обеими руками. Неудивительно, что везде смута.

- Мне очень жаль этих бедолаг шахтеров. О них много пишут в газете.

- Изрядно путаницы в этих статьях. Главное тут, что маркграф совершил ошибку. Однако и им не следовало прибегать к жестокости и саботажу. Не следовало самовольно захватывать шахты. Чего же они ожидали? Что солдаты просто повернутся и уйдут?

- Как это ужасно - умереть вот так! Но ведь кто-то теперь радуется, что его компании, производящие…

- Тетя Пеннигер! - возмутилась Гретхен.

Та отвела взгляд.

- Ну а что, собственно, я могу знать? Я всего лишь старуха. - И, более решительно, добавила: - Во времена моей молодости о таких злодеяниях и не слыхивали. Тогда лучше умели управлять. Солдаты убивали только других солдат.

- Это, конечно, весьма прискорбно, но, может быть, вы перестанете говорить и думать об этом…

- Мне кажется, становится все прискорбнее и прискорбнее. Как будто некто построил мельницу типа маленькой волшебной меленки на дне моря, что молола соль, да только это мельница нищеты и горя. Сколько неприятностей! - Тетушка Пеннигер покачала головой. - В любом случае, мы занимаемся печальным бизнесом.

Благодаря которому, поняла ее Гретхен, ты и имеешь такое высокое положение.

И это было правдой. Загрязняемый из сотен непрослеженных источников, изо дня в день становясь все более мрачным и жестоким, по причинам, которые не сумел бы доходчиво объяснить никто на свете, мир соскальзывал в хаос и даже что-то похуже хаоса, для чего не имелось названия. На улицах все реже раздавался смех, все чаще проходили марширующие группы. Все понимали, что деревянные ружья, которые они носят, - не все оружие, которое у них есть. Все понимали, что их восторженные обеты о верности императору, больному и далекому, лживы и что эти люди верны только себе самим. Все понимали, что их грубые и неграмотные вожаки руководствуются только своими амбициями.

Зазвонил телефон, но она не подняла трубки.

Она была беременна.

Возможность этого не предполагалась. Ей сказал это Фауст. Он обещал, что она не забеременеет. И недвусмысленно и торжественно поклялся ей в этом.

Так как же это могло случиться?

Некоторое время она обдумывала возможность, что Вульф подкупил какого-нибудь химика и ее противозачаточные таблетки подменили на пустышки. Такое выглядело как комическая опера о заговоре с его участием. Однако нет, действительно, вина была ее. Она невнимательно прочитала вкладыш в упаковке с лекарством. Она нерегулярно и неточно записывала данные о своем менструальном цикле. Несколько раз она, выпив слишком много, вовсе забывала принимать их. Существовало несколько вещей, которых она не сделала, и совершила при этом несколько ошибок.

Фауст заверил ее, что ничего подобного не должно случиться.

Хотя не он же нес за это ответственность, не так ли?

Сейчас она плакала. Ей пришлось задуматься над последствиями, будучи совершенно одной и утратив надежды, не имея к тому же помощи в виде совета от Фауста.

Закон всегда сурово поступал с незамужними женщинами, попавшими в подобное положение. Ее посадят в тюрьму, продержат там до тех пор, пока ребенок не появится на свет, а потом публично выпорют и без денег вышлют из Нюрнберга, и она уйдет, обнимая своего выродка. Затем, если она переживет все невзгоды и выживет среди подонков общества, для которых будет женщиной, лишенной защиты закона, гулящей девицей, легко доступной, то она сможет выбирать между жизнью нищенки и попрошайки или шлюхи. Либо это, либо ее дитя будет голодать.

Она размышляла о ребенке, спящем глубоко в ее теле. Некогда ей хотелось иметь ребенка. Но не сейчас.

Какая жизнь может ожидать ее чадо? Дочь шлюхи вырастет шлюхой. Мальчик-безотцовщина может стать попрошайкой, а если родится умненьким - то шулером, мошенником или, если хватит тщеславия, разбойником с большой дороги. В противном случае - обычным вором. И, безусловно, закончит жизнь на виселице.

Именно такие гротескные сценарии бывали в мелодрамах по радио. Даже если они и соответствовали жизни, то, честно говоря, она никогда в это не верила. Сложно было представить себе, что колесо фортуны опустит ее так низко после возвышения до такого богатства.

Конечно, наличие денег давало некоторую защиту. Если она сможет доказать, что в тайне от всех поклялась выйти замуж, то все обвинения тотчас отпадут. Отцы города не станут рассматривать доказательства слишком тщательно. Если какой-нибудь свинопас заикающимся голосом подтвердит, что он - отец ребенка, то можно успокоиться на том, что послать счастливую парочку в часовню и обвенчать.

Гретхен поневоле рассмеялась. По крайней мере недостатка в претендентах не будет. А сколько из них способны отказать ей? Откажутся от ее руки, домов, фабрик, влияния, могущества, богатства? Немногие.

Но ей был нужен больше чем просто муж.

Она был нужен кто-то, кто поднимет над ней благословенный щит своей Y-хромосомы, оставляя ей при этом управление семейными предприятиями. Кто-то, достаточно самоуверенный, чтобы доверить ей управление текущими каждодневными делами. Кто-то, чье присутствие не будет постепенно, с каждой неделей, становиться утомительным и скучным. Кто-то, кто будет ее выслушивать. Кто-то, кто способен уважать ее.

Существовал только один такой человек, и находился он сейчас в постоянном изгнании в Лондоне.

Сволочь!

Ему следовало быть здесь, утешать ее. Одного его присутствия было бы достаточно, чтобы отмести эту невыносимую панику; его руки на плечах и утешающие слова вернули бы ей уверенность в себе и спокойствие… И едва ли имело значение, что при этом он лгал бы. О, ведь она была несчастнейшей женщиной во вселенной! Даже матери - морщинистой и измученной - досталась своя страстная любовь - ведь они с отцом прожили вместе не один десяток лет. Их мучительно-болезненное прощание не стало чрезмерной ценой за то, что им досталось. Гретхен в отличие от них полноценно наслаждалась всего лишь несколькими месяцами своей любви. А память о проведенном ими вместе времени быстро улетучивалась; месяцы превращались в недели, недели - в дни, и, наконец, теперь все, что помнилось, стало тысяча и одним часом, подобно детскому воспоминанию о книге сказок с картинками, прочтенной в саду, который исчез много-много лет назад.

Если бы сейчас Фауст вошел в комнату, она бы плюнула ему в лицо. Да, плюнула бы! То, что он с ней сотворил, - преступление! Ведь она доверяла ему. Положилась на него. А теперь, когда она нуждалась в нем больше всего, он находится невероятно далеко, где-то в туманной Англии. С таким же успехом он мог бы находиться в Крайнем Туле. Даже если бы она написала ему, умоляя о помощи, письму потребуется не меньше недели, чтобы пересечь континент и попасть к Фаусту в контору, и еще неделя понадобится на возвращение ответа.

У нее не было двух недель. Ее живот начал неумолимо раздуваться. Она утягивала его при помощи специально подобранной одежды и пошучивала насчет упитанности, ссылаясь на переедание. Но люди уже начали проявлять любопытство. Вскоре начнутся пересуды.

Перед ней маячило одинокое, полное сожалений будущее. Ощущения этого дня и нынешнее чувство вины останутся с ней до конца жизни. Она не относилась к тому типу женщин, которые прощают себе подобные промашки.

В прихожей у нее был журнал французской моды с ее фотографией на обложке, ее личный экземпляр, любезно посланный издателем. В нем одна из статей превозносила ее в качестве Новой Женщины - ШИК, ВЛАСТНОСТЬ И УМЕНИЕ ВЛАДЕТЬ СОБОЙ.

Она уже не могла сдерживаться.

Не далее как вчера она осматривала архитектурные проекты «Павильона Рейнхардта» на Выставке европейской промышленности, которая должна состояться в будущем году. Для этой выставки уже забивали сваи в окрестностях Амстердама. Следующим летом сотни тысяч посетителей пройдут по павильонам. Поскольку компании Гретхен выставляли для рекламы больше продукции, нежели любая другая корпорация, планировалось установить больше витрин. Был задуман стеклянный дворец, одни сплошные окна, демонстрирующий свободу структурного построения из конструкций со стальным остовом. Гретхен спешно прикинула, не возвести ли небоскреб, но сейчас для этого не было ни времени, ни подходящего места с крепким скальным основанием.

- Профсоюзы, конечно, будут всячески препятствовать этому… ну что ж, ладно. Заплатите, - по другому поводу заметил недавно Дрешлер. - Так мы избавимся от проблем с этой стороны.

- Заплатить? Вы имеете в виду взятку?

- Не слишком… м-м-м… уместное слово. - На одутловатом лице Дрешлера появилось болезненное выражение. - Скорее это страховочная выплата, гарантирующая, что рабочих устроит оговоренная тарифная сетка.

- Однако эти люди на самом деле уже работают - сколько же, по-вашему, надо заплатить в виде страховки?

- Столько, сколько скажут их… э… лидеры. Я не рассматривал этот вопрос слишком пристально.

- Как, но это же ваша работа! - взорвалась Гретхен.

Возможно, это гормоны уже воздействовали на ее тело, незнакомо и предательски выдав ее эмоции. Может быть, в этом срыве просто сказалось напряжение из-за того, что ей приходится скрывать нечто от всего мира. Какова бы ни была причина, Гретхен сорвалась и в течение добрых двадцати минут довольно доходчиво объясняла Дрешлеру, что такое корпоративная гражданская позиция, ответственность и почему чрезвычайно полезно быть щепетильным и не марать рук. Только когда она завершила речь и огляделась, она действительно увидела секретарей, дизайнеров, макетчиков. Они стояли вокруг с покрасневшими лицами и молча пытались делать вид, что ничего не видели. Только тогда она осознала, что Дрешлера следовало отчитывать лично, не в присутствии его подчиненных. Только тогда она заметила в его глазах ярость и унижение.

- Да, - произнес он. - Я и вправду все понимаю. Понимаю.

Кто-то считает себя хорошим человеком. Кто-то - необъективный судья. Некоторые из поступков Гретхен… ей не хотелось думать о них. Так легко быть уничтоженным ходом событий. Все, что сейчас происходило, было последствиями решения, причем не обязательно сознательного, не утруждать себя думать о последствиях.

Как она могла позволить себе забеременеть?

Она никогда не полагалась на заверения мужчин. В самом деле, мужчины и женщины - это коты и птички. Между ними иногда может возникнуть привязанность, временный договор между отдельными людьми. С таким же успехом могут влюбиться друг в друга щегол и черепаший панцирь. Однако неравновесие сил существовало всегда и вовсе не напоминало мудрого маленького зяблика, который ложился спать первым.

Она снова заплакала. Как будто ее наказали за преступление, о природе которого ей никто не сообщил. Когда Гретхен в первый раз пришлось иметь дело с правительством и королевским двором, ее поразили бессердечность и свирепость власти - их готовность применить силу и жестокость и та легкость, с какой они говорили о «побочном ущербе» и «статистике сражений», хотя подразумевали гибель людей. Каждый король в христианском мире и некоторые за его пределами посылали доверенных лиц просить ее сильнее и сильнее развивать наиболее действенные способы убийства огромного количества людей.

Выходит, то, чем она занималась, отчасти было злом?

Она работала, не покладая рук. Она полностью посвятила себя материальному улучшению общества. По двадцать часов в день, до поздней ночи, забывая поесть, - и при этом всегда делала то, что было крайне необходимым. И ничего из этого она не делала для собственного обогащения и карьеры, хотя это, конечно, надо признаться, от нее не ушло, но никогда не было целью ее работы. Она обладала талантом - и использовала его.

Она утомилась от размышлений; ей больше не хотелось ни о чем думать. Однако у нее не было выбора. Ее мозг никак не мог перестать думать. Словно щупая языком больной зуб, она снова и снова задумывалась о своем бедственном положении и тщетно искала избавления от этой боли. Ответов не было. Решений тоже. И сами вопросы от повторения становились все более избитыми и бессмысленными. Однако преследующие ее мысли все-таки снова настойчиво уводили ее в лабиринт сожаления, где коридоры вели не к центру, а на периметре не было выхода.

Сбежать она не могла.

Ей некуда было скрыться. Не было такого места, где ее не узнали бы. Внезапное появление беременной женщины с деньгами, но без семьи повсюду вызовет вопросы. Существовал этот проклятый журнал с ее фотографией на обложке - и он был далеко не единственным. По этим многим снимкам ее узнают везде. И, в любом случае, если она убежит, что станется с «Предприятиями Рейнхардта»? Без ее руководства производство распадется как карточный домик. Она не может поступить так подло по отношению к своим сотрудникам.

Проблема состояла в том, что мир уменьшался. Расстояния не были столь велики, как в былые времена. Месячная поездка в поезде больше не скроет ее прошлого. Пятьсот миль означало ничто для того обвинителя, которого она боялась. Скоро технократы соединят и объединят сотни конкурирующих друг с другом телеграфов и телефонных систем в одну гудящую паутину линий и информационных сетей, вторгнутся в каждый город и деревушку, соединяя с любой частью материка не более чем за секунду. Тогда секретов больше не будет. Очень скоро наступит конец частной и личной свободе.

Она была не вполне уверена, что хочет жить в подобном мире.

Правильного решения вообще не существовало. И наконец она просто пошла побеседовать с Гюнтером Хаафтом. Он был химик и добрая душа, один из лучших исследователей, которых она знала, и, безусловно, очень сдержанный и осторожный человек. Она попросила его порекомендовать человека, умеющего провести вполне определенную операцию.

- Какое странное пожелание. Зачем вам? - спросил Хаафт, и слабая улыбка огоньком промелькнула по его спокойному вытянутому лицу. - Будь вы возраста вашей матери, я бы подумал, что у вашей дочери… - Он замолчал.

С какой готовностью ложь сорвалась с ее губ. Нет, конечно, нет. Для маркетинга требуется определенная информация. Один из наших биологов сумел получить потрясающие результаты в борьбе со старением путем использования экстракта из мозговой ткани зародыша. Мы составляем атлас анатомии человека и необходимые данные для предродовых глав. Но ложь пришла недостаточно быстро, и едва она начала говорить, по лицу Хаафта пробежал понимающий взгляд, ставший затем несчастным, после чего сочувствующим.

Все химики, с которыми Гретхен имела дело, были людьми суровыми, в белых халатах, в очках в проволочной оправе и с нещадно коротко остриженными волосами, так что были видны их розовые черепа. Они были фанатиками, присягнувшими непостигнутой еще идеологии. Среди всех Хаафт представлял исключение. Высокий, породистый, с аристократичной внешностью, он был обезоруживающе торжественным, и все же короткий смешок всегда таился где-то под поверхностью, ожидая неизбежного переключения от мудрости к развязному поведению. Впрочем, не сейчас.

Гретхен сделалась непреклонной. Она не хотела его чертовой жалости.

- Впрочем, вам вовсе не обязательно знать, для чего мне это. Я - ваше начальство. Я подписываю распоряжения на выдачу заработной платы. Могу уволить вас, если захочу. Того факта, что я хочу получить эту информацию, должно быть для вас достаточно.

Он молча взял лист бумаги и написал имя.

Хаафт был более чем просто коллега. Гретхен считала его другом и человеком, чье общество очень ценила. Теперь она утратила эти взаимоотношения. Жаль. Он стал одним из многих.

Как она могла поступить так глупо?

Как она могла быть такой дурой, порочной, ленивой и расточительной? Теперь для нее не существовало достаточно грубых слов. Если бы только она могла на машине времени вернуться назад и сказать несколько слов себе, еще совсем молодой. А ей было что сказать! Она бы крепко взяла за волосы эту ничтожную сучку и поволокла по улице, а потом макнула бы в корыто, из которого пьют лошади. Отчитала бы за каждый сантиметр прожитой жизни! Сделала бы все, что угодно, чтобы вразумить.

Она взяла написанное, тайком отпечатала его и попросила местного почти анонимного стихоплета переложить текст в стихи, чтобы объяснить операцию.

Сначала врач желудок пусть очистит

И вколет что-то, чтобы кожа онемела,

Прям под пупком, анестезию местную.

Войдет игла без крови, без мучений,

Потом же - плавное движение к матке,

В то царство, где тепло, темно и влажно .

У пациентки ж, может, судорога будет.

Изымут жидкости околоплодной часть

Посредством трубочки в простой резервуар,

В котором будут это изучать.

Шприцом введут затем простагландин,

И вот тогда, возможно, будет больно -

О том заранее не знает ни один.

Пройдут часы, затем начнутся схватки

И, может статься, будут и недуги

(Как диарея, тошнота, другие хвори).

От них предпишут доктора таблетки.

И схватки первые те будут не сильны.

Но боль потом останется в заду.

Свободно из вагины воды потекут!

У пациентки боль, быть может, будет.

То вылился пузырь околоплодный.

Теперь спокойно надо полежать,

Пока не началась работа организма;

Для каждой женщины оно по-своему бывает -

Как ощущается, как долго будет длиться,

Заранее сказать никто не может.

Сперва, естественно, появится зародыш,

Затем уже плацента исторгнётся.

Теперь все позади, и помяни молитвой

Поэта, что унял волнения и охи

И легким ритмом и простою рифмой

В стихах аборта изложил син?кдоху.

A. S.

Ей не хотелось этого делать.

Однако, похоже, у нее не было никакого выбора. Никакой возможности выбраться из этой душной камеры. Она запомнила, как биологи показывали ей необходимость кислорода для дыхания. Мышь поместили под стеклянный герметичный колпак так, чтобы воздух не уходил оттуда и не попадал туда. Сначала существо нахохлилось, усталое и встревоженное, делая глубокие вдохи и осматриваясь по сторонам. Затем, когда количество О2 уменьшилось, а СО2 увеличилось, мышь стала беспорядочно метаться по дну колпака, неистово царапая стекло и пытаясь сбежать. Наблюдать за этим было мучительно. Когда кислород иссяк, то же самое произошло с силами животного. Наконец маленькое существо просто легло и смирилось с судьбою.

Все это происходило много лет назад.

За ее окном выстроилась демонстрация протеста. Она слышала, как люди напевно скандировали:

- У-бий-ца. У-бий-ца. У-бий-ца.

Когда они успели?… Когда она вошла в комнату, стояло утро. Комната была наполнена светом. Теперь солнце ушло и наступили сумерки.

- У-бий-ца. У-бий-ца. У-бий-ца.

Скандирование резко оборвалось. Гретхен подошла к шторам и двумя пальцами раздвинула их. Там на мотоцикле прибыл брат Иосафат, чтобы скупо ободрить людей и раздать стопку новых памфлетов. Она увидела, как Иосафат хлопает собравшихся по спинам и пожимает руки. Он выглядел на редкость процветающим. Когда он заговорил с демонстрантом, то неотрывно смотрел на него, пристально, профессионально.

То, что он был реакционным политиком, давало брату Иосафату очень многое. Раз в неделю он вел радиошоу, имел свою колонку в газете и считался столпом местной знати. Он уже пять раз ездил в Рим. Папа сам обращался к нему за советами. По слухам, он содержал любовницу. Если для кого-то современный мир изменился в хорошую сторону, так это для брата Иосафата.

Дружеские смешки звучали среди небольшой группы людей под ее окном.

Затем брат Иосафат уехал, оставив пончики и термос с горячим сидром.

Иногда она думала: кто эти люди, ежедневно приходящие скандировать напротив ее городского дома? Откуда у них берется свободное время? И вообще, знают ли они сами, для чего они здесь? Почему, когда в мире столько зла, они избрали борьбу именно с ней? Эту миссию организовали доминиканцы и назвали ее «Христианский крестовый поход за жизнь». Могли бы выбрать название получше, такое, которое не вызывало в памяти такое количество убийств якобы во имя Церкви. Но, к сожалению, она им не указ.

- У-бий-ца. У-бий-ца. У-бий-ца.

Только сегодня она почувствовала, что и в самом деле поняла протестующих. Прежде она всегда считала их благочестивыми ханжами и придирчиво осуждающими всё людьми, лезущими во все дыры. Теперь она впервые поняла, что все они совершенно искренни. Что они не скрывают своих намерений. Что имеют в виду не более того, что высказывают. Она завидовала их простоте, ей хотелось поступать так же. Хотелось поговорить.

«У всех у вас есть выбор, куда направить свои стопы и к кому примкнуть, - сказала бы она им. - У меня такого выбора нет. Я не могу иначе».

Когда протестующие в первый раз появились перед ее домами и фармацевтическими лабораториями, она пару раз выходила, чтобы поспорить с ними. Но быстро осознала, что они не слышат ни одного ее слова. Они свято верили, что знают все, о чем она думает.

- Я согласна с вами, - сказала она, - что жизнь священна.

- Нет, ты это оспариваешь, - отвечали они. - Ты считаешь, что… - и тут один из них плюнул в нее.

Вот так состоялся горячий спор, в котором никто не готов был сделать шаг навстречу другому, разделенные барьером страсти, который ни одна сторона не рисковала переступить.

«Я больше, чем мое тело», - думала она. Однако мир не соглашался с ней. Для мира у нее была только физическая сущность, и ничего более. Ее самые возвышенные мысли, самые горячие духовные порывы существовали лишь в уединении ее собственного разума. Она была совершенно беспомощна перед любыми грубыми проявлениями реальности: гнилым зубом, сломанной ногой, раком, ненужной беременностью. Никакая скорбь не была способна избавить ее даже от маленького прыщика. Но точно так же крики и издевки буйствующей толпы не могли повлиять на ее мысли.

Сигареты у нее закончились. Пепельница была переполнена окурками.

Все было тщетно. В конце концов, ответов не существовало, а если бы и существовали, то их было бы не понять, и не было даже надежды на возможность диалога. Всем правила тишина, но это была не мирная тишь, а спокойная отчаянная тишина невысказанных слов. Это была тишина подводной лодки в глубинах океана, где тонула женщина. В конце концов она поняла это и больше не боролась, а просто поступала так, как должно.

- У-бий-ца. У-бий-ца. У-бий-ца.

Послышался стук в дверь.

- Входите, доктор, - отозвалась она.

16. ДИКАЯ ОХОТА

Биплан был экспериментальной моделью с двигателем из легкого алюминия. Он перенес Фауста с Вагнером через Ла-Манш практически за несколько минут. Инженеры вовсе не были уверены в успешном исходе, что аппарат во время полета не развалится. Но Фауст заверил, что все будет в порядке, и для Вагнера этого было вполне достаточно.

Они посадили аэроплан на поле брюквы в окрестностях Кале. При посадке сломалось шасси. Несколько торопливых слов и пригоршня банкнот убедили фермера доставить их к железнодорожной станции. Там они сели на экспресс до Парижа; и уже в поезде к Фаусту возвратилось его былое безумие.

Вагнер зарезервировал купе первого класса. Фауст устало уселся, а после взглянул на пустое сиденье напротив.

- Дьявол! - вскричал он. - Ты солгал мне!

- Спокойно, учитель, прошу вас, - сказал Вагнер и задернул занавески, чтобы пассажир, сидящий в проходе, не смотрел на магистра, не увидел, как тот поносит свободное место и свое отражение в стекле. - Вам надо помнить, что другие не видят вашего демона .

Глаза Фауста засверкали.

- Не надо быть со мной снисходительным, охамевший сопляк. Мне известно, о чем ты думаешь. Ты считаешь, что я рехнулся. - Он щелкнул пальцами под носом Вагнера. - Вот тебе! Мне наплевать на твое мнение, как и на мнение других!

И Фауст надолго замолчал.

В тишине, воцарившейся в купе, мозг Вагнера неистово работал, обдумывая варианты и готовясь к этой сложнейшей миссии.

Ему следует быть преданным учителю.

Ему придется быть суровым, бесстрашным, настоящим последователем Фауста, ибо его учитель in parvum [25] , и это - гулкое эхо его величия. Он всегда должен помнить, что сумасшествие Фауста - в большей степени здравомыслие, чем здравомыслие обычного человека. Ему нельзя предавать учителя скептицизмом или неверием.

Не поворачиваясь к Вагнеру, Фауст издал долгий и скорбный стон, а потом снова заговорил:

- Мне не следовало вдохновлять Гретхен на такие вещи. Да, я оказался слаб. Зато теперь я - снова я. Я верну ее себе и извлеку из этой омерзительной похоти. Мы купим поместье и заживем вдвоем в целомудренном благоприличии.

- Учитель…

- У нас будут дети.

- Да, да, конечно, будут.

Фауст тяжело заворочался на своем месте и повернул к Вагнеру полное жалости лицо.

- Никогда не влюбляйся, - произнес он. - У нее будут любовники, и некоторые из них - опытнее и проворнее тебя. Скажу тебе, как другу, - стоит однажды попробовать это блюдо, и будешь ненавидеть женщину, даже если она ничего не сделала.

Вагнер с важным видом кивнул, маскируя свое негодование.

- Скажи, что ты думаешь о жизни?! О тщеславии? О науке, учении, о любви, славе, вдохновении?

- Я думаю… да, но это все - совершенно разные вещи!…

- Ошибаешься! Все это одно - вульва.

- Сударь?

- Да, именно вульва! Эта отвратительная, мерзкая, грязная штучка. Пока мы ее страстно желаем, то с готовностью претерпеваем любое унижение, лишь бы заполучить ее! Ради нее трудимся, прихорашиваемся и шепчем сладкие слова. Приходим в театр с цветами, при лунном свете взбираемся на стены, пишем сонеты, выскакиваем из окон со штанами в руках, предоставляем самым опасным людям выбор оружия. Ради нее строим уютные гнездышки, города и цивилизации. И она наше все, наше единственное, наш идеал. Она создает нас и делает нас великими. Такова жизнь, такова наука, таково тщеславие, учение, любовь, слава, величие и вдохновение. Предвечная Вульва, - многозначительно изрек он, - затягивает нас в себя.

- Боюсь, что не совсем понял вашу логику, - признался Вагнер с несчастным видом.

- Да. Я мыслю совсем не так, как ты.

Фауст снова отвернулся, пристально вглядываясь в далекое Никуда, помахал указательным пальцем и воскликнул:

- О, враг рода человеческого! Я отказываюсь от тебя и от всей твоей помощи! С этого дня - возвышение или падение, успех или провал, муки или торжество - я больше не буду иметь с тобой дела! Не буду слушать твои советы. Не стану выполнять твои просьбы или служить твоим целям, какими бы невинными они ни казались, какие бы хитроумные ловушки ты ни расставлял для меня!

- Дорогой учитель, - сказал Вагнер, заслоняя ладонью слезы.

Фауст не ответил. Вагнеру пришлось призвать на помощь всю свою сдержанность, чтобы оставить учителя наедине с его мыслями. Откинувшись на спинку сиденья, он открыл книжку в мягкой обложке и сделал вид, что читает. За окнами проплывала Франция.

Поезд следовал по бесконечному коридору среди бесхозных, заколоченных досками построек - зданий предприятий, созданных вдоль железной дороги во время начала недолгого технологического процветания Европы, с тех пор устаревших или обанкроченных немецкими и английскими новациями. У Вагнера при этом возникло чувство гордости за свой народ и за землю, на которую он теперь возвращался. Но в то же время это смотрелось довольно печально.

- Помолчи, - произнес Фауст. - Ты мне не нужен. Ты бессилен, как лютик. Пуканье воробья значит больше, чем ты.

Вагнер отложил книгу и собрался ответить. Потом понял, что Фауст разговаривал во сне. После нескольких секунд созерцания Вагнер вытащил блокнот и авторучку. Его всегда манила работа над Биографией. Сняв с авторучки колпачок, он начал писать:

…

В поезде в периоды ясного сознания магистр становился естественным и совершенно откровенным. Ему абсолютно нечего от меня скрывать. Такие вот доверительные разговоры делают его сердце сильнее.

Вагнер остановился. Написанное показалось ему очень правильным, но нужно было что-то делать с манией Фауста. Потомкам требовалась от него непоколебимая честность. Он подчеркнул уже написанное и продолжил писать, сначала спокойно, затем со все большей откровенностью:

…

Не в первый раз магистр впал в подобное состояние. Но как раз теперь я осознал, что его безумие - результат не угасания интеллекта, а скорее - избытка гениальности. Используя метод анализа психоза, измышленный самим магистром, я понял, что «демон», коего он бранит, - своего рода проекция и отрицание собственного гения. То, что обычный человек называет Злом, как однажды он мне сказал, это попросту боязнь собственного потенциала. Как, наверное, трудно магистру признать свое неизмеримое превосходство над простым человеком! Какой непосильной ношей, должно быть, это ему часто кажется! Надо только позволить ему остаться наедине со своим демоном, и все будет отлично!

Он закрыл авторучку, еще раз, как обычно, перечитал написанное и со всей остротой восприятия врезался в самое ядро эмоционального кризиса Фауста. Это, подумал он, самая важная часть анализа. Увы, исцеление Фауста было ему не под силу, за пределами его понимания. Он мог лишь наблюдать и надеяться.

Они прибыли в Париж. Очутившись на платформе, Фауст резко повернулся и схватил Вагнера за рукав.

- Ты должен защитить меня! - дико выпучив глаза, вскричал он. - Я отказался от своего предвидения и теперь слеп к опасностям будущего. Что-нибудь может случиться со мною! Убийцы, безумцы, мятежники… У меня есть враги, да так много, что и не счесть!

Озадаченный и испуганный до глубины души, Вагнер ответил:

- Магистр, вам ничего не угрожает. Никакой опасности нет.

- Ты в этом ничего не понимаешь! Совершенно ничего!

- Пойдемте. Уже поздно. Нам надо найти гостиницу.

Гостиница «Dix-huit Novembre» [26] была небольшая, но уютная. Недавно в нее провели электричество, и располагалась она совсем недалеко от вокзала. До Революции в этом здании был женский монастырь, во время Реставрации - бордель, а ныне, во времена Директории, селились респектабельные господа. Женщина за стойкой, которая по роду своей работы имела еще и должность офицера полиции, зевнула, а потом записала их подробные данные в крупный гроссбух в кожаном переплете. У нее была высокая прическа и красная помада. Во Франции, похоже, даже сотрудники полиции следили за модой. Она осведомилась, нет ли у них другого багажа, кроме двух саквояжей, после чего записала и эти сведения.

Потом она протянула Вагнеру ключи. Фауст спросил:

- Кто еще занимает номера на этом этаже?

Она заморгала.

- Прошу прощения?

- Ему хотелось бы знать… - начал Вагнер.

Но Фауст схватил его за руку и зашептал прямо в ухо. Потом расправил плечи и произнес:

- Боюсь, что нам придется настаивать, чтобы всех постояльцев этого этажа немедленно выселили. По соображениям безопасности, - добавил он многозначительно.

- Это невозможно! - вскричала женщина-портье, наконец пробуждаясь от полусна, в ужасе простирая перед собой руки. - Безобразие! Да за кого вы себя принимаете?

Вагнер немного наклонился вперед.

- Вам известно… да вы хоть понимаете, кто этот человек? Он - Прометей, который осветил город электрическим светом, отец современного очищения от нечистот, создатель летательного аппарата. Он изобрел l? m?thode…

Молодая женщина дождалась, пока он закончит говорить. И решительно поинтересовалась:

- Сколько?

Фауст уселся в кресло в глубине вестибюля и задумчиво наблюдал за дверью, пока они пререкались о цене. Наконец они условились о размере взятки, и женщина-портье занялась своей сложной задачей.

- Пойдемте, магистр, - проговорил Вагнер, когда последний ворчащий от возмущения постоялец спустился с лестницы. - Я проверю вашу комнату на должную безопасность и удостоверюсь, что одеяла - мягкие, а простыни - свежие.

Он остановился на середине лестничного марша и пристально, но бесстрастно посмотрел на женщину-портье. Ей не могло быть больше тридцати. Несомненно, она намеревалась доложить о них в национальную полицию. А те, в свою очередь, захотят задержать подозрительных иноземцев на денек-другой для допроса. Тем не менее, она была явно утомлена, и если с радостью проделает эту рутинную работу, то только завтра.

Вагнер прокашлялся и небрежно произнес:

- Мне хотелось бы утром позвонить.

- Это можно сделать в офисе ниже по улице.

- Хорошо, хорошо, - громко произнес он, с чувством потирая руки. Значит, у них нет телефона! - Ну как, завтра будет какая-нибудь публичная экзекуция?

- А когда ее не было? - отозвалась она, по-галльски пожимая плечами.

- Тогда мы останемся еще на день, - сказал он с усмешкой. - Почему бы и нет? Ведь здесь будет представление?

«Вот какой я ловкий», - думал Вагнер. Когда он оглянулся с лестницы, девушка бессильно опустилась в кресло за конторкой. И закрыла глаза.

Ему необходимо быть бесстрашным.

Когда Фауст наконец устроился, Вагнер спустился в вестибюль и вышел на улицу.

Он гулял до тех пор, пока не обнаружил неподалеку от университета нищенский квартал, где мог обрести то, чего хотел. Его в изобилии окаймляли галереи с чугунными фасадами и стеклянными витринами, где выставляли произведения извращенного искусства, которое надежно отражало безобразие времен, искусство без пропорций и чистоты, по большей части просто мазню, непонятный мусор, хлам и тому подобное.

Он покачал головой и двинулся в глубь квартала.

Галереи остались позади, город стал темным, а многоквартирные дома стояли почти впритык и нависали над узкими улочками. Всякий раз, когда из дверей появлялся сутенер и приближался к Вагнеру, тот с важным видом качал головой, а после говорил этому человеку, что ему действительно нужно. Первые двое нахмурились и, отрицательно покачав головой, удалились, оглядываясь на него.

Третий отвел его в небольшой винный магазинчик.

Заведение не отличалось чистотой. Керосиновая лампа над стойкой светила достаточно ярко, чтобы Вагнер сумел пройти, никого и ничего не задев полами пальто, подметавшими пол. Он вошел в переполненную людьми темноту и съежился, одолеваемый внезапным убеждением, что кто-то окажется за его спиною, выждет, нападет и ограбит его. Однако ничего не случилось.

И он снова распрямил плечи.

Позади него находилось то, что некогда было алтарем, а теперь стало барной стойкой. В шезлонге за стойкой восседала толстенная женщина с едва заметными черными усами. Кресло - крик-крак - покачивалось с неумолимостью метронома. Женщина читала бульварный роман.

Вагнер и его провожатый углубились в лабиринт шатких нагромождений бочек и бочонков, возвышающихся стопок корзин с трафаретными надписями, зазубренных алебард и ржавых пик, религиозных статуй, граблей со сломанными зубьями и бесконечных рулонов пыльной серой одежды. Стрекот! Вагнер увидел небольшие столики, несколько стульев, но ни одного посетителя. Словно кто-то решил устроить на складе бар, но никому об этом не рассказал. Крак! Если бы хоть один ящик с частями механизма, покрытыми смазкой, упал, то все повалилось бы и стало невозможно добраться до двери.

Стрекот! Через дверной проем за спиной женщина вполне могла посматривать сюда - что, безусловно, означало, что за тобой подсматривали, ибо внутри фонарь горел чуть ярче, - и другая женщина укладывала длинные волосы. Крак! Она была обнажена до талии, кожа ее белела, как сливки. Соски такие же темные, как и кустики волос, торчащие под мышками. Невольно, ибо Вагнер не рвался еще раз заработать французскую болезнь, он почувствовал, как его орган напрягся. Крик! Очевидно, здесь продавалось не только вино.

Толстуха, не поднимая глаз от книги, спросила:

- Что вам угодно?

Крак!

- Револьвер, - ответил Вагнер. - И патроны.

Из Парижа на восток не шел ни один экспресс. Поэтому утром они сели в местный поезд до Меца. Он отошел с двухчасовым опозданием и медленно, пыхтя, пополз на восток и юг от Иль-де-Франс по меловым равнинам Шампани, останавливаясь у каждой деревушки и водной переправы, чтобы погрузить кукурузу и клети со свиньями.

До Реймса они добирались двое суток.

Задержки казались нескончаемыми, частыми, доводящими до безумия. Они несколько часов простояли возле горной выработки, и при этом никакой поезд по рельсам так и не прошел; кондуктор же неизменно пожимал плечами, когда кто-нибудь спрашивал, что случилось. Иногда поезд возвращался на уже пройденную часть маршрута. Одну тихую деревушку они посетили целых четыре раза. Затем в поезде кончилась вода. Затем закончился уголь. И, наконец, пропал машинист.

На землях настолько непримечательных, что любой сарай, холм или дерево были важными приметами, поезд остановил отряд солдат со шпорами и в форме Временной армии. Орудуя дубинками, они освободили вагоны второго и третьего класса, выставив бедняг-пассажиров в некое подобие закрытого дворика, как скотину. Затем с внушающим ужас безразличием солдаты начали избивать их и всячески издеваться над ними. Наконец они возвели виселицу и повесили на ней троих наиболее недовольных. Рабочие молча, без возмущения смотрели на казнь, а когда их товарищи скончались, снова заняли сиденья. Поезд продолжил свой путь.

В Реймсе им первым делом сообщили, что придется сменить локомотив. Для чего они должны выйти на платформу и оставаться там, пока будут дезинфицировать вагоны. К счастью, несмотря на облачность, холодно не было. Грозовые фронты отправились на запад.

Где-то вдалеке заиграл граммофон. Ветер донес до Вагнера скорбные лирические слова:

Adieu, mes amours,

Adieu, ma maitress … [27]

- Прощай, моя любовь, - проворчал Фауст. - Прощай, моя морковь. Любовь и голуби вверху. Amours, les fleurs, toujours [28] . Кто же это настолько деградировал, что впал в такую сентиментальную чушь? Это - музыка для мужчин без членов и женщин без плотских желаний.

- И все же, - осторожно заметил Вагнер, - это красивое чувство.

- Чувство! Когда великая Река Времени вынесет все человеческие чувства в Море Вечности, чувства отцедятся, песчинка за песчинкой, и в дельте образуется нанос настолько мощный, что перекроет русло этой реки, и тем самым положит конец всем подобным так называемым песенкам. Но это произойдет еще не слишком скоро.

Вагнеру ничего не оставалось, кроме как озадаченно сохранять молчание, означающее согласие. Теперь он понимал, что учитель никогда не ошибается. Тем не менее, в отдалении он услышал припев и напрягся, чтобы разобрать его получше:

Mille regrets…

Plusieurs regrets…

Regrets sans fin [29] .

Потом он подумал, не в первый раз, о своей потерянной Софии, и ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы. Он вспомнил о ее коже, белой, как фарфоровый Христос в приходской церкви его детства. Ему хотелось броситься перед ней наземь и целовать пальцы на ее идеальных ножках, один за другим…

- Когда я доберусь до Нюрнберга, мы с тобой продолжим. - Вагнер в испуге оглянулся, только чтобы осознать: Фауст снова разговаривает сам с собой. Обуреваемый какими-то неуемными чувствами, он неистово размахивал руками. - Нет, никогда, чушь! - пробормотал он, а затем сказал: - Если такова цена, которую я должен заплатить, да будет так. - И потом: - Если я уступлю тебе один раз, откуда мне знать, не пойдет ли все так и дальше?

Вагнер коснулся его руки.

Задрав подбородок, Фауст по-орлиному пристально смотрел на скапливающиеся грозовые облака. Вагнер с трепетом различил в магистре профиль захватчика-варвара, сверкающие глаза Гейзериха, Алариха, Атаулфа, дикое напряжение героев вестготов и вандалов - героев великих расистских теоретиков, ставших популярными в индустриальной Европе.

- Очень хорошо, - наконец проговорил Фауст. - Но только на этот раз и только потому, что мне необходимо знать. Я не беру на себя никаких обязательств ни перед кем. - Он вскинул голову, вслушиваясь, а затем выругался: - Чёрт…

Изможденный худощавый человек, похожий из-за свободно болтающегося на нем пальто и неприятной внешности на жуликоватого торговца, проходя мимо, спросил:

- Тоже ждешь вечерний поезд до Меца? - При звуке речи стало ясно, что это женщина. Лента на ее пальто говорила о том, что она вдова солдата. Этот факт объяснял все: род занятий, отсутствие страха, мужское пальто, смахивающее на шинель. Она усмехнулась, показав все пять зубов. - И что они там тебе сказали?

Фауст не удостоил ее вниманием. Видимо, его могучий интеллект сосредоточился на более глобальных проблемах этих дней; не всегда плоды его раздумий имели прямое практическое значение. Поэтому Вагнер спросил: «А что? Вам что-то известно?» - и, когда женщина с видом безразличия отвернулась, быстро сунул ей в карман банкноту. - Ну а теперь, что насчет вечернего поезда на Мец?

Она засмеялась.

- Да нет его. И даже не будет! Но они не признаются в этом по политическим мотивам. Примерно месяц назад партизаны реакционеров захватили железную дорогу, а поскольку роялисты засели на юге, нет никакой возможности вернуть поезд обратно. Начальник станции будет здесь через минуту. Вы можете его дождаться. Он скажет вам о задержке, а потом предложит разместиться в отеле своего двоюродного брата. Завтра рано утром вы вернетесь со своей поклажей. Но опять будет задержка. После обеда вам предложат вернуться в отель. Вы можете орать и жаловаться - им на все эти фокусы наплевать. Да, да, именно так. Я видела таких, кто торчал в отеле по неделе, прежде чем убрались отсюда.

- Такого не может быть! - воскликнул Вагнер.

Ее глаза загорелись каким-то сумасшедшим блеском. У него были сильные сомнения, что ее словам можно доверять.

- Не может быть, говоришь? Тогда почему никто, кроме вас, не ждет поезда, а? Смотри - вон он идет.

Начальник станции шагал по платформе, дергая себя за огромные усы. Это был человек-морж: пузатый, с яркими медными пуговицами, сознающий свою важность. Он махал плавником, чтобы привлекать к себе внимание.

Вагнер повернулся к учителю, чтобы предложить занять номер в гостинице и распланировать вечер.

Но Фауст пропал.

С саквояжем в руке, Вагнер побежал по платформе и помчался по улице. Фауста нигде не было. И все же он должен находиться где-то поблизости. Вагнер сможет отыскать его - он был уверен, что сможет.

Реймс относился к городам того типа, на которые лучше смотреть издалека. Фабричные дымы создавали легкий гламуризующий туман, придающий налет очарования его невзрачным стенам, а терриконы улавливали солнечные лучи так, что могли внушить любому: здания похожи на экзотические строения Индии или Эфиопии. Издали никто не ощущал запаха серы и метана, не видел вездесущей копоти и сажи. Если приблизиться, то обнаруживались канавы, мусорные баки, сломанные лестницы и дохлые кошки.

Вагнер побежал по Дорожной улице, тревожно вглядываясь в переулки и расспрашивая встречных на крайне плохом, из-за смятения, французском, не видели ли они за последние несколько минут очень странного человека, одетого так-то и так-то? Кто-то хмурился, кто-то отшатывался, другие отмахивались - имея что-то в виду или нет, он не мог сказать.

Он вцепился в стоявшего в дверях владельца магазина, объясняя:

- Он не совсем здоров. Mal , понимаете ли, tr?s mal [30] .

Мужчина безучастно посмотрел на него. Дескать, вы, что, говорите об идиоте?

Вагнер не отступал:

- Distingu? [31] , одет в черное… en noire.

Владелец магазина перевел взгляд на вцепившиеся в него руки Вагнера. Тот отпустил рубашку собеседника. Вот опять - этот человек ничего не ответил.

Вагнер в отчаянии побежал дальше.

Но даже охваченный тревогой, он не мог не заметить плакаты. Они висели повсюду, на стенах общественных и частных зданий; их были сотни, и все однообразно возвещали:

…

МИТИНГ

против эксплуатации,

универмагов, кооперативов и

ИНОСТРАННОГО

ИМПОРТА !!!

…

ЖЕРТВУЙТЕ

ради выживания

ФРАНЦИИ

металлолом, селитру, жир!

ВСЕ ЭТО

НЕОБХОДИМО!!!

…

ВЫСТАВКА

искусств и ремесел

РАБОЧИЕ РЕЙМСА,

поддержите ваших соседей!

ПОКУПАЙТЕ МЕСТНУЮ

ПРОДУКЦИЮ!!!

…

ПРЕДАТЕЛИ И ИЗМЕННИКИ ,

БЕРЕГИТЕСЬ!

Перекрестия прицелов

уже наведены

НА ВАШИ ЗАТЫЛКИ!!!

Изобретение лабиринта, согласно мнению некоторых парижских интеллектуалов, произошло одновременно с постройкой Вавилона, первого города. Где, как ни в одном месте до того, можно было заблудиться среди стен, совершенно закрывающих горизонт. Иноземца он безнадежно сбивал с толку, а вот горожанина, который в уме хранил образчик целиком, - нет. Городская жизнь складывалась, таким образом, по принципу целенаправленного озадачивания тех, кто не был ее частью. Цивилизация оказалась стратегией исключения лишних.

Вагнер еще ни разу не чувствовал себя таким уничтоженным, таким одиноким и настолько иноземцем, как теперь. Каждый поворот уменьшал шансы отыскать учителя. Бесполезно было бродить по улицам, на которых явно не было Фауста; шансов найти магистра у него не осталось, но он продолжал идти, поворачивать, вглядываться, снова поворачивать.

Он пустился бегом. Плача от отчаяния, перестал вообще обращаться к людям с вопросами. Сворачивал совершенно случайно, бежал по переулкам и аллеям без какого-либо плана поиска, только из панического решения бежать и искать до тех пор, пока не выдохнется окончательно.

Наконец он резко остановился напротив салона по продаже самодвижущихся машин и обессиленно поставил саквояжи.

Вагнеру не приходило в голову, что Фауст может находиться внутри какого-то здания. Они потратили очень много денег на это безумное путешествие, те так и текли из-под пальцев, бумажники худели на глазах. На то малое, что осталось, нельзя купить и телегу, запряженную мулом, не то что машину с мотором. Но когда Вагнер, ничего уже не ожидая, посмотрел в витрину, за ней он увидел Фауста.

Тот стоял, разговаривая с кем-то - вполне возможно, с владельцем фирмы. Их можно было познавать в сравнении. Фауст был спокоен, бледен, собран. Тучный владелец размахивал руками и был багровым от гнева. Фауст сказал всего одно слово. С лица мужчины тотчас же сбежала краска. Он отвернулся. Фауст нетерпеливо щелкнул пальцами. Владелец протянул ему какой-то небольшой предмет.

Вагнер довольно часто видел различные варианты этой сцены. И все же она всегда поражала его. Гениальная способность учителя всё знать давала удивительные результаты. Он осознал лишь единственное обстоятельство: владелец хотел совершить сделку как можно более скрытно и выторговывал цену молчанию.

Фауст спокойно вышел на улицу, позвякивая ключами от новой машины.

- Вон та, красная, - указал он Вагнеру, махнув в сторону группы одинаковых автомобилей, расставленных так, что металлические звери составляли радугу. - Саквояжи положи в багажник.

Фауст сел за руль.

Как только Вагнер, вертевший ручку стартера, запрыгнул в машину, учитель врубил двигатель и надавил на педаль акселератора. Машина подскочила на выбоине, где заканчивалась вереница автомобилей, и с ужасным пронзительным воем бешено рванула по дороге.

Владелец наблюдал за ними из дверей. Он выглядел изумленным. Глядя на него такого, Вагнер ощутил сильнейшее сострадание. Поняв это, он постарался погасить чувства.

Ему следует быть безжалостным.

Машина, завывая как волк, стремительно мчалась к центру Реймса.

- Это же не дорога на Мец! - закричал Вагнер.

- Верно! Нам нужно обзавестись новой одеждой. - Машина слегка чиркнула по кирпичному зданию и снова выскочила на середину дороги. Вагнер тяжело дышал от ужаса. - Наша несколько пообносилась в дороге.

Они летели в самую глубь Реймса, пугая лошадей и детей, стремглав бросающихся с дороги, удаляясь от фабрик и приближаясь к богатым кварталам на границе старого города.

Машина с грохотом остановилась перед каменным домом, изукрашенным по современной моде отделкой из терракоты.

- Это дом мэра, - пояснил Фауст. Но вместо того, чтобы подняться на крыльцо и постучать в дверь, он повел Вагнера через узкий проулок и зашел к зданию с тыла.

Никем не замеченные, они прошли внутрь через незапертую дверь.

Внутри стояла неестественная тишина. Даже слуг в доме не оказалось. Через дверной проем Вагнер увидел гостиную с коврами, разостланными повсюду на сверкающих дубовых полах, и громко тикающими часами из золоченой бронзы на каминной полке. Когда они зазвенели, Вагнер чуть не хлопнулся в обморок.

Они поднялись по лестнице в спальню, где пахло маслом для волос и мебельной полиролью. Фауст дернул ящик комода и стал подавать Вагнеру рубашку, брюки, нижнее белье, воротничок.

- Это будет тебе в самую пору, - проговорил он. Затем открыл еще один ящик. - А это - мне.

Поистине это вызывало изумление: откуда он знал - а он знал! - что в комоде здесь есть одежда подходящих для них обоих размеров? И еще поражало, что они могут сейчас переодеться, и их никто не побеспокоит.

Они разделись прямо посреди комнаты, бросая то, что снимали, на кровать.

- Какой смысл? - спросил Фауст, увидев, что Вагнер складывает свои старые брюки; он открыл третий ящик комода и достал из лежавшего там бумажника деньги. - Пусть лежат там, куда попали.

- Но владелец… Из милосердия к нему нам следовало бы…

- Милосердия к нему? - ухмыльнулся Фауст. - Четырнадцать невинных людей томятся в тюрьме из-за этого людоеда. Еще трое умерщвлены по его прямому указанию, и двадцать погибли в результате одобренной им полицейской акции. Два года назад у него не было и сантима - а то, что ты сейчас видишь, только часть его богатства. Тебя, должно быть, интересует, почему мы искали одежду для двоих в комнате, принадлежащей одному. Предыдущего мэра высекли кнутом и выгнали из города голым. Его одежду выстирали и оставили в качестве трофея. - Он протянул Вагнеру запонки. - По-моему, нам нет необходимости проявлять милосердие к этому господину.

Выйдя из дома мэра, он сделал небольшой крюк к садовой беседке, пристроенной к зданию. Там стояла канистра бензина. Он вылил его на пол.

- Этого хватит.

- Что вы делаете?

- О нас доложено национальной полиции - les flics , «лягушатникам», как здесь их называют. Они прибудут за нами очень быстро. Если мы не предоставим им что-нибудь, что лучше займет их внимание. - Он зажег спичку. - Отойди.

Они покидали старую часть Реймса, а позади пылал пожар. Когда они выехали в предместье, столб дыма за спиной уходил высоко в небо.

Они ехали всю ночь, подскакивая и громыхая на кошмарных грязных дорогах. Их фары то и дело высвечивали огромные камни, опасные ямы, упавшие деревья. Там, где мосты смыло из-за разгильдяйства или саботажа, приходилось терпеливо переправлять машину вброд. Это были скверные минуты.

Из радиопередачи, прослушанной мимоходом, и газет, купленных на лету, Вагнер узнал, что внезапный отъезд Фауста вверг лондонское Сити в финансовый кризис. Если бы Вайклиф предчувствовал это - или депрессию, которая, по мнению большинства комментаторов, все равно была неизбежным последствием, - то английский мастер шпионажа, безусловно, не оказал бы Фаусту свою скудную помощь.

Что ж, теперь было поздно.

Обрушивались рынки. Обширный мыльный пузырь спекуляций, на котором было построено процветание Европы, лопнул, и многие люди, прежде весьма озабоченные, как бы избавиться от Фауста, теперь разорялись из-за его отсутствия.

Утром они остановились, чтобы поставить заплатку на колесо, в полусгоревшей невзрачной деревушке, утопающей в грязи. Никто не работал. Все фермеры и работники сидели в трактире, собирались у радиоприемника, и, с угрюмым удовлетворением покачивая головами от свежих новостей, сплевывали на пол и громко интересовались, когда этот всеобщий кризис доберется и до них.

Когда Вагнер работал, все они вышли на улицу, наблюдали и давали советы. За это время он страшно устал, разозлился, насквозь промок от пота и совершенно изнемог. Фауст исчез в таверне и возвратился с флаконом, полным таблеток.

- Вот, - проговорил он. - Прими одну.

- Что это за таблетки?

- Амфетамины.

Они ехали, опустив парусиновую крышу автомобиля, наглотавшись таблеток, чтобы продолжать поездку. Сперва наркотик наделил их кристальной ясностью и остротой восприятия. Они мчались через вечный день и в несказанно красивый закат, в тишину, которая казалась такой же ободряющей и общительной, как хороший собеседник. Воздух обтекал их лица подобно холодной воде, очищая и усиливая их ощущения.

Однако среди ночи у Вагнера начались галлюцинации. Он то вплывал в реальность, то выплывал из нее, совершенно не уверенный, где именно находится. Проснувшись, он обнаружил, что машина, в которой он едет, не та, что он запомнил в Реймсе. Ему захотелось спросить, почему и как произошли эти перемены, но почему-то ему не удалось задать вопрос членораздельно. Окружающий мир казался ему фрагментарным.

Фауст заговорил, и некоторое время говорил совершенно отчетливо:

- Все обеты и все решения, которые я когда-либо принял, все идеалы, что у меня когда-то были, рассыпались или нарушены. Я проклинаю это - нет на свете человека, столь же бесчестного по отношению к самому себе, как я. Тем не менее по отношению к Гретхен я поступил еще хуже. Как видишь, истинное мерило любви - на какое зло ты готов ради нее…

Но его сбил с толку фаустовский демон, этот крошечный красный бесенок с раздвоенным хвостом, в коротких штанишках и с вилами, который дурачился на ветровом стекле. Дьявол пытался что-то ему сказать, прояснить происходящее, но его голос оказался пронзительным и тихим, как у комара. Вагнер заморгал, и тут вниз из кромешной тьмы скопом ринулись белые голуби, чтобы ударить его в лицо и превратиться потом в ничто.

Он подумал, что это снег. Но ошибся. Конечно же, для снега еще слишком рано. Сжимая руль, он вел машину вперед, а Фауст сидел на пассажирском сиденье рядом с ним, запрокинув голову и открыв рот. Он похрапывал.

В какой-то миг позже - или раньше? - Вагнер встряхнул головой и обнаружил, что сидит на поле, заросшем травой. В небе висела полная луна, а Фауст сидел рядом. Он курил сигару и усмехался.

- Учитель, - смущенно спросил Вагнер, - что случилось?

- У нас кончается бензин. Мы сможем взять его в ближайшем селе.

- Зачем… зачем… мы?…

Вокруг них на поле располагались блеклые силуэты; мужчины и женщины парами совокуплялись во всех возможных положениях и позах. Изумленный Вагнер посмотрел на Фауста и увидел, что тот по-прежнему элегантно одет от талии до верха, но без штанов.

- Это Праздник Дьявола. Мне удалось убедить этих людей, что я должен председательствовать.

- Не понимаю.

На голове Фауста возвышалось некое подобие короны с двумя коротенькими рожками. Он поднял руку, чтобы их поправить, и с сожалением произнес:

- Старые культы умирают с трудом.

Женщина, совершенно голая и с изумительно большими грудями, приблизилась к трону, на котором восседал Фауст, и опустилась перед ним на колени. Он встал и повернулся к ней задом. Она почтительно поцеловала обе ягодицы. Затем, когда он повернулся обратно, она развернулась, наклонилась и предложила ему свои ягодицы. Он сделал шаг вперед и слился с ней по-козлиному. Пирующие прервали свои занятия, чтобы понаблюдать за этим. Теперь они развеселились. Во рту у него по-прежнему торчала сигара.

Разумеется, на самом деле ничего подобного не происходило. Наверняка это была галлюцинация.

Фауст снова был за рулем и ругался. - … кроме, конечно же, Франции, страны, где нет единого языка, и потому многоязычие неизбежно. Путешественник почти никогда не знает, в местности с каким языком оказался, особенно в тех областях, где границы иногда меняются и нет хороших карт. Ранее границы государства были лишь политическим вымыслом, и территории переходили из рук в руки столько раз, что лица людей стали совершенно безучастными. Посмотри в глаза какому-нибудь здешнему человеку - иногда Франция, иногда Германия то завоевывала, то уступала, передавала, сдавала на срок эти земли, и потому население никогда само собой не владело, - и ты не увидишь в них ничего. Эти люди - народ осторожный, подозрительный, малоразговорчивый, запуганный. Никогда не догадаешься, опасны они или нет, ибо у всех у них одинаковый взгляд. - Он повернулся к Вагнеру. - Сядь за руль. Я посплю на заднем сиденье.

В Мец они прибыли ясным светлым днем. Сняли комнатушку в харчевне и проспали до утра. Потом, уже одевшись для продолжения путешествия, спустили вниз багаж и заказали завтрак из сосисок, брюквы и пива.

Они как раз заканчивали есть, когда в харчевню вошел мужчина в форме французской национальной полиции. Посетители напрягались при его приближении и становились спокойными, когда он проходил мимо. Он направился к кабинке Фауста и Вагнера.

- Вы англичане, - проговорил он.

- Я - житель свободного города империи, - ледяным тоном ответил Фауст, - а это - мой слуга. На нас ваша юрисдикция не распространяется. Не во Франции. Здесь вы не имеете власти что-либо сделать.

- Директория не признает подобных юридических тонкостей, - сказал полицейский. Он коротко взглянул на Вагнера, счел его мелкой сошкой, а затем сосредоточил все свое внимание на Фаусте. - Я разыскиваю двух англичан. Вам придется пройти со мной для допроса.

- Неужели я похож на англичанина? Или говорю по-английски?

- Совершенно очевидно, что вы находитесь не там, где должны находиться. Для меня этого вполне достаточно.

И он схватил Фауста за руку. Вагнер, немало испугавшись, смотрел на учителя, ожидая его действий, и увидел устремленные прямо на него те самые неморгающие глаза. У него зажужжало в голове. Ночь сна не сняла усталости. Вот рту он ощутил странный привкус меди.

- Убей его, - приказал Фауст.

Вагнер выхватил из кармана пальто револьвер. Он выстрелил полицейскому в бок, под ребра. Теплые, как моча, и ярко-красные, как яблоки, брызги крови запачкали ему руку. Мужчина отпрянул, пристально глядя на рану, и молча рухнул на пол. Его тело лежало, растянувшись, на полу. В противоположном конце помещения рот хозяина харчевни округлился. Все это произошло слишком внезапно.

Вагнер смотрел на труп. Потом поднял руку и отряхнул пальцы. Капли крови сверкали, как драгоценные камни.

Удивительное, экзальтирующее чувство вины затопило Вагнера.

В Мангейме они остановились в отеле. К счастью, Фауст не выказал потребности завладеть второй комнатой на их этаже, освобожденном от обитателей гостиницы. Когда Вагнер заметил, что они могли бы так сделать, тот просто выпучил глаза.

- Ты прав, ты совершенно прав, - тихо промолвил Фауст. - Я должен все-таки слушать тебя. И я буду слушать. Но не ранее, чем мы заберем Гретхен и уедем оттуда. До тех пор никакой другой помощи мне от тебя не нужно.

Лежа на своей стороне просторной кровати, Вагнер снял колпачок с авторучки. Его руки тряслись и - как такое могло быть? - чернила пачкали ему пальцы.

…

Из Меца мы добирались до Саарбрюкена. Это необычное путешествие стало для меня погружением в познание самого себя. Я узнал очень много, слишком много. НИКАКИХ ОГРАНИЧЕНИЙ НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Это подчеркнуть. Я обнаружил, что способен на все. Совершенно на все. Только вчера я казался себе самым обычным парнем. Теперь я познал преобразующую силу опыта.

Мы наняли судно, чтобы переправить автомобиль по Рейну до Манхейма. Во время поездки я изучал лицо магистра. Я заметил, что у него НЕ СОВСЕМ УРАВНОВЕШЕННЫЙ ВЗГЛЯД. Но при этом он всегда чуточку более благороден, чем любой его собеседник, и при этом знает втрое больше!!! ЭТО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНО! Это о многом говорит. Это о многом говорит. Это о многом говорит. Это о многом говорит.

Фауст продолжал говорить и жестикулировать. Вагнер не придавал этому значения. Перед его мысленным взором до сих пор падал замертво полицейский, текла кровь, и его руку дергало кверху и назад от отдачи револьвера. Это казалось ему крупицей победы над страхом и слабостью общепринятой морали, внешним знаком внутреннего торжества его воли.

Утром они приобрели другую машину и карты большей части нескольких княжеств Священной Римской империи, через которые им придется проезжать. Теперь это вошло в привычку. Постоянная спешка, перемены транспорта и неудобства превратились из атрибута в состояние.

Они отправились дальше в путь.

В полдень они устроились на отдых посреди случайно попавшейся здесь полосы возделанной земли, и тогда в отдалении раздался рокот двигателя внутреннего сгорания.

С огромной скоростью по дороге мчался мотоциклист в тяжелых кожаных сапогах, куртке, шлеме и очках. Он был по пояс в грязи, и когда увидел Фауста, остановил мотоцикл так резко, что тот заглох.

- Вы из Англии? - осведомился он.

- А кто вы такой, чтобы знать об этом?

Мужчина поднял очки на лоб. Выглядел он угрожающе.

- Посыльный, и тот, кому очень дорога Англия. Вас зовут Фостер?

- А если и так?

Посыльный полез в кожаную куртку, а Вагнер нервно сжал рукоятку револьвера. Однако рука этого человека выудила всего-навсего белый квадратик бумаги.

- У меня к вам послание из Нюрнберга.

Фауст вырвал листок у него из пальцев. С жаром развернул его.

17. АГЕНТ

Скудная обстановка тюремной камеры Маргариты состояла только из зеркала, туалета, койки, письменного стола и стула. Этого было достаточно. Она могла руководить «Предприятиями Рейнхардта» из этого убежища точно так же, как непосредственно из штаб-квартиры. Но при этом здесь ничто не отвлекало внимания.

До нее дошли слухи о внутренних распрях в корпорации, о том, что исполнительный директор исхитрился сам назначить себя ее приемником, затем его сменил Вульф (или кому-то хватило ума им прикрыться), затем Дрешлер, и к этому рвались всякие другие темные личности. Порой она объединяла свои усилия с одним из них, только для того чтобы вывести остальных из равновесия, выстреливая докладную записку с выговором или сводя на нет самонадеянное решение посредством прямо противоречащего ему приказа. Само же решение она не отменяла, просто позволяла ему со временем стать недействительным.

Ни один из них не смог врывать у нее власть за то небольшое время, что она отсутствовала. Равно как не строил долгосрочных планов для «Предприятий Рейнхардта». Ей хотелось только оставить корпорацию в лучшей форме, какой удастся. Она не питала иллюзий относительно возможности долго сохранять свое влияние.

Тюремщик спустился в холл, позвякивая ключами, чтобы предостеречь ее. Это стало одним из множества мелких проявлений вежливости, которые он себе с ней позволял. Он отпер дверь и, войдя, слегка поклонился.

- Милая госпожа.

- Достопочтенный Ошенфельдер. - Она улыбнулась, хотя не ощущала радости, и с волнением, не совсем понимая, что это за эмоция, спросила: - Ты опять покажешь мне инструменты?

- Мы демонстрируем орудия пытки, - коротко произнес он, - только для гарантии сотрудничества наших клиентов. Цель - предупредить их применение. Мне бы очень хотелось и вас убедить в этом. - Он взглянул на молитвенник, покоящийся на уголке стола. - Вижу, вы мудро проводите время.

- Да, моя тетушка Пеннигер принесла мне его прямо перед тем, как слегла в болезни. - Подозревали, что у тетушки случился удар, хотя уверенности в этом не было. - Он был у нее еще в детстве, и я сохраню его, чтобы всегда помнить о ней. Молитва же делает меня только несчастнее, ибо я, безусловно, должна молиться об освобождении - но никакое освобождение пока даже не намечается. - Ошенфельдер с важным видом покачал головою в знак согласия. - Вместо этого я изо всех сил стараюсь понять, как принять свою судьбу.

- Большинство заключенных молятся многословно. Особенно когда знают, что рядом надзиратель.

- Неужели это имеет для вас какое-то значение?

- Нет, конечно же нет.

- Ну что ж, ладно…

Ошенфельдер посмотрел на нее серьезно, с участием, и все-таки промолчал. Он был человек прямолинейный и решительный, дающий много мелких поблажек и доброжелательный по своей сути, какими она помнила мужчин времен своей юности. Его присутствие приносило ей небольшое утешение.

- Ответь, - проговорила она. - Ты не принес ни еды, ни писем. У меня уже взяли интервью для хроники событий. Мы условились, что я не буду ничего рассказывать для газет. Зачем ты пришел?

- Чтобы доложить: к вам посетитель - если вы, конечно, захотите с ним встретиться. Итальянец.

- Маргарита Рейнхардт?

Итальянец показался ей странным. Низенький, коренастый, с темными вьющимися волосами и с невиданно широченными плечами. Он вошел, держа в руке шляпу.

- Гвидо Кавароччи, - коротко представился он. - Меня нанял один наш общий друг, в ваших интересах. - Затем, фальшиво прокашлявшись в руку, видимо, намекая на то, что в случае чего эти слова он не подтвердит, добавил: - Вайклиф. - И уже совершенно нормальным голосом сказал: - Вам не надо опасаться, что нас подслушивают. Я дал взятку тюремщику, чтобы наша беседа была приватной.

- В самом деле? - воскликнула она изумленно. - И вы так открыто говорите об этом.

Кавароччи вздохнул.

- Вы заставляете меня устыдиться. На дворе век упадка, мадам, и, боюсь, я испорчен им, как и любой другой.

Он тотчас же искренне понравился ей.

- Воспользуйтесь моим стулом. А я сяду на край кровати.

- Благодарю вас. - Портфель он положил на колено. - Наш общий друг велел мне говорить с вами как можно откровеннее. И не скрывать даже самую горькую правду. Он счел, что мягкие слова и слабые аргументы лишь оттолкнут вас.

- Ну так все-таки, что вы пытаетесь мне сказать?

- Джек Фостер покинул Лондон.

Фауст!

Сердце Маргариты невольно екнуло. Собрав все силы, она снова призвала его на место. Сложив руки на груди, на короткое время закрыла глаза, чтобы возвратить себе спокойствие.

- И что из этого следует?

- Сударыня, существует только одно место, куда он мог направиться, а именно - эта вот камера. Существует только одна женщина, ради которой он мог бросить такое производство, лишь бы по меньшей мере - прошу прощения, но меня настойчиво просили быть честным, - замедлить дальнейшее ваше падение. Итак, он направляется сюда, чтобы встретиться с вами.

- Я… - Маргарита ощутила, что вся дрожит. Она оглянулась на стол, где в серебряной рамке стояла его фотография. Это не успокоило. Она не знала, что сказать, что думать, и с трудом понимала, какие чувства испытывает. - Я… я в затруднении. Не знаю, что делать.

- Давайте продолжим. Англии требуется, чтобы творец ее процветания возвратился к своей работе, причем как можно быстрее. Излишне говорить, что это возвращение должно быть добровольным. Тем самым, нам необходимо то, что сам магистр ценит выше богатства, власти, промышленности - короче говоря, вы. Моя миссия заключается в том, чтобы добиться вашего искреннего сотрудничества. И вашей свободы.

Она представила себе будущее вместе с Джеком. Его рука на ее ладони. А по утрам его тело в постели рядом с ее телом. Его глаза смотрят в ее глаза. Его голос говорит ей, что делать.

Им придется бежать в Англию. Но это не такая уж непосильная ноша. Язык она выучит. Возможно, возьмет с собой Абеляра - готовить им еду. В любом случае, они будут жить со всеми удобствами. Они не будут ограничены в деньгах, слугах или свободе. У них будут сады и экипажи, любимые собаки. Она сможет положиться на Джека во всем.

Они встанут вместе в церкви и будут повенчаны. У них обязательно появятся дети - трое, - и всех троих она будет беззаветно любить. Но все равно дороже прочих ей будет старший мальчик. Фаусту захочется назвать его Эуфорионом, или Гиперионом, или какой-нибудь другой чудаковатой неоклассической ерундой, однако она бы назвала его Вильгельмом, в честь ее отца. Он вырастет высоким и сильным, а в его глазах будет стоять блеск ярче солнечного.

С таким отцом будет не чрезмерным ожидать, что все шестеро будут прекрасно поживать. А когда-нибудь придет время, дети вступят в брак и покажут ей внуков.

Но важнее всего то, что Джек всегда будет с ней. Когда она осунется и увянет, он станет поддразнивать и щекотать ее до тех пор, пока она не засмеется. Когда его придавит бремя многих тревог и обязанностей, она поцелуями всякий раз будет развеивать его печаль. Постепенно ее стан располнеет. Серебряные нити появятся в его бороде.

Они будут стареть вместе.

- Скажите, а как именно, - спросила она, - вы намеревались вытащить меня отсюда? Мне говорили, что здешние стены метровой толщины. Надеюсь, вы не собираетесь причинить вред охранникам?

- Ничего подобного. - Кавароччи прищелкнул языком. - Им просто-напросто заплатят за то, чтобы закрыли глаза, когда вы уйдете. А чтобы совершить побег и выглядел он правдоподобно, сюда доставят женщину примерно вашего сложения и внешности, под предлогом выполнения какой-нибудь работы - например, придется привести в порядок ваше платье, чтобы лучше смотреться на суде. Никто не будет этому препятствовать.

Эта женщина поменяется с вами одеждой и останется. Она ляжет на вашу кровать и закроется одеялом. Вы же уйдете со мной, а я тайно вывезу вас из города в фургоне с двойным дном. Это тоже на всякий случай - чтобы городская стража случайно не обнаружила вас. Покинув же Нюрнберг, вы сможете свободно и с удобством добраться до Лондона. Там вас уже ждет дом, слуги, вам назначено соответствующее содержание. Фауста найдут и сообщат о вас. - Кавароччи, улыбаясь, развел руками. - Фарс, конечно, - однако со счастливым концом.

- А та женщина, что останется здесь. Что выигрывает она?

- У фрау Холт есть ребенок, нуждающийся в очень дорогостоящей хирургической операции. Она только рада этой возможности, и - даю слово! - благословляет ваше имя за то, что вы ее ей предоставили.

- Что с ней станет после моего побега?

Кавароччи сделал озадаченное лицо.

- Несомненно, ее немного подержат здесь, а потом освободят.

- И я должна сделать вид, что верю? - рявкнула Маргарита. - Город Нюрнберг, поправ собственные законы, освободит бедную женщину, которая помогла сбежать отъявленному злодею? Неужели вы думаете, что страх и тюрьма настолько размягчили мне мозги, что я в это поверю?

Долгое время итальянец молчал. Затем с угрюмым выражением лица произнес:

- Простите меня. Я надеялся встретиться с женщиной, страстно стремящейся на свободу, и потому не подумал о подобных вещах.

- А я не забываю подумать о последствиях.

- Что ж, хорошо. Дайте мне секунду на размышления.

Кавароччи сложил ладони и опустил голову, как актер, мысленно готовящийся к выходу на сцену. И тут ее осенило; Маргарита поняла этого человека. Это был хамелеон, способный проявлять те эмоции, которые лучше соответствуют ситуации.

Когда-то у нее были хамелеоны, медленные, ленивые и причудливые существа. Она держала их в стеклянном аквариуме в своей конторе. Но они сдохли.

- Отлично! Будет непросто вытащить отсюда фрау Холт. Но ее преступление куда ничтожней вашего, и поскольку оно совершено ради ее ребенка, то судьи вполне могут ее помиловать. Покупка подобных людей обойдется ужасно дорого. Но нет слишком высокой цены тому, чтобы вернуть Фауста обратно в Лондон, а значит, нет чрезмерно высокой платы за вашу свободу.

- Вы что, действительно собираетесь подкупить всех официальных лиц Нюрнберга?

- Мы сделаем все, что потребуется. - С этими словами Кавароччи встал. - Вам нужно время поразмыслить, а меня ждут дела. Я вернусь завтра.

Маргарита пребывала в ужасе и смятении. Она не была невинной, но ее потрясло то, что весь город продажен - от судей и тюремщиков до городской стражи. Кавароччи сказал, что взятки дадут всем официальным лицам Нюрнберга, так, будто это был обычный случай разорительных затрат.

Она не думала, что может согласиться на такое. Это значило бы стать такой же продажной и бесчестной, как ее притеснители. Безусловно, она не могла пойти на это преднамеренно и добровольно. Подобное следовало делать маленькими, нечаянными, постепенно увеличивающимися шажками - вслепую и непредумышленно.

Для нее было невозможно заново присоединиться к тому неразумному миру, впасть в прежнюю спячку, отгородиться незнанием последствий. Это были такие мысли, что однажды задумавшись над этим, невозможно уже поступать безоглядно. Она никогда уже не станет Гретхен. Гретхен была порочной игрой, в которую она прежде играла. Отныне - нет.

Фауст едет за ней!

Ей не хотелось встретиться с ним здесь. Запертой в клетке и подавленной. Это зрелище может запечатлеться в его уме и всякий раз отравлять тот ее образ, что он хранил в сердце - и навсегда поколебать его к ней уважение.

Времени было катастрофически мало. Так или иначе, ей необходимо решить этот вопрос. Она не посмела бы находиться здесь, когда он подойдет к тюрьме и войдет в ее камеру.

Позвякивание ключей.

Вошел Ошенфельдер, неся прикрытую тарелку.

- Вот, жена для вас приготовила, - сказал он. - Пирог с крыжовником.

- Передайте ей мою благодарность. Оставьте на столе.

- Она очень волновалась за вас, - начал Ошенфельдер. - Она…

- Еще раз большое ей спасибо. Прошу вас, оставьте меня.

Ошенфельдер вышел, глядя озадаченно и немного обиженно.

Наверное, несправедливо было так грубо вести себя с тюремщиком из-за человеческой слабости. Он вел себя по отношению к ней, как строгий и любящий отец по отношению к беспутной дочери, и прежде она отвечала ему тем же. Одна из любовниц Маргариты, женщина-флорентийка, как-то рассказала, что в ее жизни был мужчина, которому она доверяла, как своему отцу. Он положил ей руку на зад и сделал вульгарное предложение; тогда она убежала из дома и плакала несколько часов. Власть, которую мужчина в годах мог бы распространить на совсем еще молоденькую женщину, была по своей природе священным доверием. Осквернять его было крайне омерзительно.

Но какую бы вину она ни ощущала, эта вина была лишь вполовину такой скверной, как потрея доверия Ошенфельдера.

Возможно, следует принять предложение Кавароччи-Вайклифа. Остаться означало не только умереть, но и принять власть системы, прогнившей от фундамента до флюгера. Системы, безоговорочно одобряющей этическое превосходство людей, которые либо не понимали ее положения, либо открыто признавались, что придерживаются своих собственных стандартов.

Что же делать с моральной стороной вопроса?

Кому-то предстоит решать, виновна она или нет. Но не судам. Она больше не верила им. Кавароччи оказался прав. Когда мировые судьи и магистраты продажны, а тюремщиков деньги превращают в слепых, разве не вызывает ярости тот факт, что низменные преступники пользуются всем спектром предоставляемых им услуг?

Не этим людям ее судить!

Возможно, она заслужила даже смерть. Но они казнили бы ее по ошибочным мотивам. Они казнили бы ее за ночь наслаждения - одну из великого множества, - во время которой она всего лишь не приняла мер предосторожности. Когда же она обнаружила, что беременна, каждый ее шаг по пути, ведущему в эту каменную камеру, был предопределен.

Было ли это справедливым возмездием? Нет.

Только один человек имел право судить ее. Только одна женщина годилась для того, чтобы объявить приговор.

На следующее утро в ответ на ее призыв явился Дрешлер.

Он вошел в камеру, и она кивнула ему в сторону стула. Он сел, Маргарита осталась стоять. Это нисколько не обеспокоило его. Он смотрел на нее снизу вверх с обычной кривой ухмылкой, его глаза казались сонными. Он ждал.

На ее письменном столе исписанной стороной вниз лежали два листка бумаги.

- Ответьте, Дрешлер, - промолвила она, - как городской совет узнал о моем аборте? Это ведь ваша работа, не так ли?

- Нет, нет, нет! - вскричал он. - Когда известие о вашей… э… несчастной ошибке…

- О моем аборте, - поправила она.

- Совершенно верно. Когда появилось это известие, я поручил службе охраны разыскать источник. Вы едва ли… э… поверите… но я доказал, что вне всяких сомнений, эта работа была проделана с вашего собственного…

- Эта работа была проделана кузеном Вульфом. - Она, пожав плечами, закурила сигарету. - Что ж, я не верю вам, но вряд ли теперь это имеет значение. Взгляните-ка на бумагу, что слева.

Дрешлер перевернул листок и прочитал. По его лицу стало медленно расплываться выражение глубокого удовлетворения. Этот был первый вариант завещания Маргариты, по которому ему не доставалось ничего материального, но недвусмысленно он признавался ее преемником, о чем страстно мечтал. Он открыл было рот, чтобы заговорить, но Маргарита жестом велела ему помолчать.

- А теперь прочитайте второй.

По мере чтения выражение его лица менялось. Этот вариант указывал в качестве ее преемника Вульфа. Он посмотрел на Маргариту, но не проронил ни слова.

- Судебное разбирательство назначено на вторник. Скоро я умру.

Он по-прежнему молчал. Дрешлер был скверный тип, но, несомненно, рассудительный. Можно было размахивать перед его носом сладчайшей приманкой, и он не клюнул бы. Он обладал железной волей. Ей очень хотелось, чтобы нашелся кто-нибудь еще, кому можно доверить ее холдинги. Однако, к несчастью, лучше всего подходил Дрешлер. Она должна сделать все возможное для «Предприятий Рейнхардта», для его акционеров и работников.

Пора переходить к делу.

Она переждала их обоюдное молчание, становившееся все напряженнее. Затем подняла брови:

- Итак?

Дрешлер нервно кашлянул.

- Что вам от меня нужно?

- Совсем немного. Два условия. Я уже сформулировала их.

Его лицо смягчилось, когда он увидел первое условие, затем затвердело, когда он увидел второе. Тем не менее довольно безжалостно, что было еще одной из его «добродетелей», он задал единственный вопрос:

- У вас есть какие-либо особые распоряжения по управлению фабриками?

Кёниг нуждался в дополнительном персонале, если производство пластмассы будет запущено до открытия Выставки. Новый человек из группы исследования бензола доложил, что у них не хватает сырья, что прямо противоречило мнению куратора этого проекта, а это означает, что где-то что-то идет неправильно и в этом надо разобраться. Отчетность так давно уже делается как типовая рутинная работа, что высшее руководство позабыло, какой сумятицей это было до всеобщей встряски. Настало время кого-нибудь наградить и поощрить, пока боевой дух снова не упал. Ее список того, что необходимо сделать, был бесконечен.

- Нет, - сказала она. - Я уверена, что вы сами замечательно во всем разберетесь.

Явился чрезвычайно деловитый Кавароччи.

- Наши люди уже побеседовали с двумя судьями; третий будет утром. Других, наверное, можно шантажировать; в настоящее время частные детективы уже занимаются этим. Так что то, чего вы желаете, вполне вероятно. Если вы поверите мне на слово, что это будет сделано, то сможете уехать уже послезавтра. Если хотите дождаться гарантий…

- Благодарю вас, но я никуда не уйду. Предпочитаю остаться здесь.

Лицо Кавароччи превратилось в ледяную маску.

- Могу я узнать почему?…

- Нет. Пожалуйста… нет… Извините, но у меня на это личные причины.

Он вздохнул.

- Мне очень не хотелось показывать вам это.

Он извлек из «дипломата» газету. И развернул ее перед Маргаритой. «ЕВРЕЙСКАЯ ПОДСТИЛКА!» - вопил заголовок над очень скверной фотографией Маргариты, которую забирали в тюрьму. Конечно, она выглядела изможденной и измученной - ведь всего несколько часов назад она перенесла аборт, - однако почему-то ее лицо казалось виноватым, но без малейшей тени раскаяния.

- Посмотрите теперь на это! - Кавароччи стал подряд шумно выкладывать на стол вторую, третью и четвертую газеты, одну поверх другой, и везде она видела заголовки. «УБИЙЦА». «ПОСТАСКУШКА». «ШЛЮХА!» - И это! И это! Смотрите! Любуйтесь! Ну и как, по-вашему, какие шансы у вас будут на суде? Какие?! Справедливость? Или, думаете, вас помилуют? Не смешите!

Она взяла первую газету, сложила ее так, чтобы не приходилось смотреть на фотографию, и прочитала статью.

- Мой дорогой, сладкий, любимый, заботливый, - прошептала она. - Значит, твоя бабушка была еврейкой? Интересно, ты когда-нибудь знал об этом? - Она возвратила газету. - Как ужасно, что он оказался вовлеченным во все это. Надо полагать, его сошлют?

Кавароччи пожал плечами. Он весь напрягся, чего она не замечала вчера, - но это было опасное напряжение пирата, разбойника с большой дороги, искателя приключений. Она еще раз убедилась, что угадала верно: хамелеон. Эмоции появлялись и исчезали слишком быстро, не оставляя ни следа.

- Выходит, я ничего не смогу для вас сделать?

- Ничего, - ответила Маргарита и добавила: - Нет, подождите! Та женщина, что должна поменяться со мной местами, - вы можете заплатить ей обещанные деньги и передать, что они от друга. Можете взять из моих финансов. Я напишу записку.

Она бросила сигарету на пол и достала авторучку.

Когда он брал записку, она схватила Кавароччи за руку и поцеловала ее.

Он изумленно отпрянул.

- За что?

- Просто выражение моей благодарности. Я, похоже, отказалась от прежних способов - надеюсь, что отказалась, хотя и не уверена. Так легко сокрушаться о чем-то, когда нет другого выбора. Теперь вы убедились в неизменности моего решения, и я знаю, что мое раскаяние - искреннее. Ступайте, и унесите с собой мое благословение.

На следующий день Дрешлер прислал два свертка. В первом находились аккуратно завернутые в бумагу примерно пара дюжин белых таблеток. Второй содержал старый экземпляр «Die Zeitung» . Тот самый номер, где был разоблачительный снимок загрязнения от ее фабрики по производству пленки.

На самом деле она ни разу не разглядывала эти снимки, теперь же изучала их: трясущиеся руки, сгорбленные спины. Лица родителей. На одном старом снимке мать купает сына, ее лицо красноречиво говорит о жизни, полной бесконечного отчаяния. Вот он - ад, говорил снимок, и здесь я обитаю очень долго.

Она попробовала молиться. Она по-прежнему не верила, что ее услышат. Но ведь она так часто ошибалась. Может быть, ей позволено надеяться, что ошибется снова.

Зная, что охранников можно подкупить, она нисколько не сомневалась, что легко договорится о необходимом уединении. Готовясь к разговору, вытащила молитвенник и вложила между его страницами десять новеньких скрипящих банкнот. Получилась значительная сумма. Сколько бы ни платил Кавароччи, здесь было гораздо больше.

Звякнули ключи, затем послышались тяжелые шаги, и дверь медленно отворилась. Ошенфельдер. Он вошел и с привычной серьезностью произнес:

- У меня хорошие новости. Ваше судебное разбирательство отсрочено.

- О! - воскликнула Маргарита. Ее мозг был совершенно пуст. Она не могла придумать, что сказать в ответ.

- Ваш агент - не Дрешлер, а тот итальянец, Кавароччи, - обратился с ходатайством об отсрочке, чтобы доставить двух свидетелей из долины, которые подтвердят, что вас изнасиловали.

- Меня… что?

- Моя дорогая, вам следовало сообщить об этом ужасном обстоятельстве уже с самого начала ваших свидетельских показаний. Это очень сильный довод в пользу снисходительности при вынесении приговора.

- Но таких свидетелей нет. И никто меня никогда не насиловал - никогда! Любой, кто будет утверждать подобное, - клятвопреступник.

- Сударыня, - произнес Ошенфельдер, глядя на нее с состраданием. - Зачем вы так с собой поступаете? Сейчас вы к себе вдвое враждебнее прокурора!

- Это просто-напросто правда. Почему это кто-то?…

Она запнулась. Суд отложили, чтобы Фауст успел добраться вовремя. Конечно же! Вайклиф понимал всю глубину ее чувств. Фауст был для нее своего рода наркотиком; в его присутствии она не могла даже ясно думать. Там, где недостаточно убеждения, считали люди Вайклифа, сработает одно-единственное прикосновение к ней его руки. И были совершенно правы.

От этого ее бросало в дрожь.

- Какая же это гадкая и бессовестная ложь, - прошептала она.

- Юная госпожа! - сказал Ошенфельдер. - Вам следовало бы чураться подобных мыслей и разговоров. Сейчас вы стоите в тени виселицы, и если вашу жизнь нельзя спасти, подумайте о своей бессмертной душе! Я был мягок с вами и, возможно, ошибался. Молитесь! Сейчас же! Опуститесь на колени и просите прощения, и чем скорее…

- Ты! - вскричала она в ярости. - Да кто ты такой, чтобы мне указывать? Почему я должна гнить в тюрьме, а ты - нет? Я сделала свой выбор во тьме и невежестве, но какой выбор сделал ты? Ты, ты совершил предательство…

Она зарыдала. Закрыв глаза рукой, она отвернулась, положила другую руку на стену, и плакала до тех пор, пока все не выплакала.

Ошенфельдер стоял в дальнем углу камеры и молчал. Он всегда старался не приближаться к ней, если мог этого избежать, и никогда не поворачивался спиной. Это чисто рефлексивно, пояснил он ей однажды, выработалось за десятилетия присмотра за преступниками. Когда она спросила, боится ли он, что кто-то из преступников справится с ним, он ответил, что больше всего боится пострадать от глупого честолюбивого побега.

- Извини меня, - сказала Маргарита выплакавшись. - Извини. Я не думала, что была такой…

- Я все понимаю.

- Передай отцам города, что не нужно откладывать ради меня суд. Свидетелей, которые придут, чтобы спасти меня, - не существует. Если понадобится, я поклянусь в этом письменно.

Ошенфельдер с серьезным видом опустил голову.

Маргарита глубоко вздохнула.

- И возьми вот это, - добавила она, протягивая ему молитвенник, - на память обо мне.

Ее тюремщик ушел с печальной улыбкой, снова поклонившись перед уходом. С его стороны это было попыткой склонить ее к чему-то, и он явно был доволен результатом.

Она подождала.

Немного погодя он вернулся в камеру, бледный и испуганный.

- Я… - начал он. Проглотил комок в горле. И продолжил: - Я могу… я могу что-нибудь сделать для вас?

- Да. Мне бы хотелось, чтобы меня оставили в покое и не тревожили остаток ночи. Присмотри, чтобы никто не заглядывал ко мне в камеру до утра.

Он кивнул, развернулся, а потом снова повернулся к ней.

- Простите, мне хотелось бы вам кое-что объяснить, - быстро проговорил он. - Всю жизнь, как мне кажется, я был честным человеком. Но потом моя жена, которую я беззаветно любил, совершила глупейшую ошибку… видите ли… и вложила все свои…

Она остановила его, приподняв руку.

- Прошу, не надо, - промолвила Маргарита. - Я человек не сострадательный. Я слышала за свою жизнь столько прискорбных историй, что вряд ли сумею вынести еще одну.

Однако во всем этом имелась и своя хорошая сторона. Тюрьма подарила ей время и возможность поразмыслить. Она решилась на аборт в панике. Ибо все ее болезненные чувства не позволили ей толком поразмыслить о происшедшем. Оставалось только самоотречение.

Она долго размышляла об отравленных газами шахтерах, о детях, родившихся уродами, о самоубийстве Анны Эммельц и еще о сотнях вещей. Если уж вы принимаете возможность своей вины, то дна у этой пропасти нет.

Она не порицала Джека, хотя решение принадлежало ему; ведь она сама позволила ему все решать за нее. Он нежно зарывался ртом между ее ног и проникал языком так глубоко, что когда она говорила, то из ее рта исходили его слова.

«Я не знаю, что более правильно, - признавалась она себе, - вот только мои руки нечисты».

Последствия всегда были. Даже сейчас. Она подумала о дорогой, любимой, несчастной тетушке Пеннигер, которая приходила к ней каждый день до тех пор, пока ее не хватил удар, и, конечно же - о родителях. Какой страшный удар она нанесла всем им! В самом деле, жуткие вещи откроются после ее смерти. Настолько жуткие, что скандалы последуют один за другим!

Она взяла один из давних снимков Джека. Она любила его так сильно, так глубоко, так неистово! Единственным ее желанием было доказать, что она стоит его внимания и любви. Долгое время она пристально изучала на фотографии черты его лица. Каким напряженным, суровым он выглядел, как был непохож на самого себя!

Она сожалела, что лишилась возможности пожить в Англии. О, как приятно снова лежать рядом с Фаустом, поглаживая щекою его лицо, грудь. Да просто держать его руки! С трудом можно было представить, что никогда больше она не вдохнет аромат весенних цветов и не опустит ноги в прохладный ручей. Больше всего она сожалела о Вильгельме. Дорогое дитя, размышляла она, как страшно отказаться от твоего существования! В этой мысли была такая глубина иронии, что у нее сперло дыхание от обуревающих ее чувств.

Если бы только Джек оказался здесь!

Но она могла пойти обеими дорогами. Если он окажется здесь, она уедет вместе с ним. Она никогда не скажет ему «нет». Но пока предлагаемое утешение стоило слишком дорого; она не могла его принять.

Маргарита положила фотографию лицом вниз. Она не могла ничего делать, когда он наблюдал за ней.

Если цель оправдывает средства, где же эта цель? Когда она будет достигнута? Вчера? В следующем году? Через век? Или она похожа на горизонт, удаляющийся с каждым шагом, находящийся всегда впереди, и никогда - здесь, безграничный и иррациональный?

Нет, цель была вполне определенной. Она всегда становилась все ближе. Всегда была здесь. И каждое мгновение выставляла необходимые условия, чтобы оправдывать.

Что ж, замечательно, подумала Маргарита. Оправдывать саму себя.

Она открыла бумажную упаковку и выложила таблетки тремя аккуратными рядами по восемь штук. Затем наполнила стеклянный стакан водой. Сначала вода была мутно-белой с крошечными пузырьками, но вскоре успокоилась и стала прозрачной. Она поставила стакан рядом с таблетками.

Прием барбитуратов должен быть сделан правильно. Нужно глотать таблетки по одной и каждую запивать небольшим глотком воды. Если глотать их слишком быстро, ее может вырвать. Если слишком медленно, она заснет прежде, чем примет достаточно, чтобы добиться результата. К счастью, Маргарита всегда отличалась методичностью. Она понимала, что с этой задачей отлично справится.

Она поднесла к губам первую таблетку.

Проглотила.

Все закончилось быстрее, нежели она ожидала. Таблетка, глоток воды, затем - следующая порция. Таблетка, глоток воды, следующая порция. Ее пальцы не схватили ничего; она испуганно зашарила обеими руками по пустой столешнице в поисках последней таблетки. Затем, осознав, что уже проглотила ее, откинулась на спинку стула, довольная проделанной работой.

Теперь все кончено.

Вскоре, перед тем как таблетки окончательно подействовали, у Маргариты начались галлюцинации.

Ей казалось, что ей доставили послание, и она знала, какое именно. Ей представилось, что посланник Фауста, с давней-давней проповеди, наконец прибыл, в кожаных перчатках и шлеме. Он сдвинул мотоциклетные очки на лоб и протянул ей пергамент от Владыки, хрустящий квадрат, сложенный вчетверо, с лентами и нетронутой печатью. Выражение его лица было суровым, и все же она осмелилась надеяться, что письмо окажется сострадательным. «Неужели меня простили? - мелькнуло у нее в голове. - Я раскаялась - но достаточно ли моего раскаяния?»

Она развернула и посмотрела на пергамент. На мгновение слова показались ей необычными, написанными на незнакомом языке. Затем они приняли более понятный вид, и Маргарита решила, что сумеет их прочесть, если сосредоточится чуть сильнее.

Буквы непрестанно дергались, но она начала читать.

18. ПОСЛАНИЕ

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

19. ПРАХ

Маргарита умерла.

Оставаться здесь было незачем, как и незачем было двигаться куда-то. Места, куда ему хотелось бы попасть, не существовало; равно как не существовало места, где ему хотелось бы остаться.

Фауст по инерции доехал до Нюрнберга. На центральной площади города он увидел памятник Матису Бехайму - «ИЗОБРЕТАТЕЛЮ РАДИО, ОТЦУ КОНДЕНСАТОРА И СОЗДАТЕЛЮ ВАККУМНОЙ ТРУБКИ», - который трагически погиб при взрыве комплекта кислотных батарей во время попытки создать бесконечную проводимость. Такова мирская слава - печальный и потемневший от времени памятник, поставленный славными горожанами, чтобы не обращать на него внимания, а пьяницам мочиться на него по пути домой из борделя. Вот она - омега человеческого тщеславия.

Фауст оставил автомобиль у постамента, где он будет мешать движению, и утром полиция обнаружит машину и конфискует. Его это не волновало.

Первая тяжелая капля дождя упала на булыжник у его ног. Наконец начиналась гроза, которую обещали вот уже несколько дней. Он поднял воротник и уверенно зашагал вперед.

Здесь, в старой части города, еще не полностью электрифицированной, люди придерживались деревенского распорядка и ложились спать с коровами. Уличные фонари действовали только на самых главных перекрестках. Однако тихо работали радиоприемники, что после заката строго воспрещалось. Фауст с отвращением осмотрелся.

- Забыл я, как здесь тихо и спокойно.

- Фу! Не беда! Скоро мы расшевелим этот городишко! - сказал голос где-то у него за плечом.

- Я сыт по горло тобой и твоими…

- О, Фауст, поверь: я больше никогда не буду тебе врать. Все эти штучки-дрючки остались в прошлом. Считай их маленькими обманами учителя, способами простимулировать капризного ребенка, не желающего учить свои уроки. Клянусь существованием, что никогда не прибегну к ним снова! - Мефистофель усмехнулся и вкрадчиво понизил голос: - В конце концов - если ты мне разрешил торжествовать и злорадствовать - к чему мне ложь? Истина достаточно безобразна, чтобы служить этим целям.

Фауст отрешенно посмотрел вокруг, не слушая собеседника.

- Мне нужно выпить.

- Погребок «Бесенок» как раз за углом вниз по дороге. За ничтожные деньги хозяин продержит его открытым столько, сколько тебе надо, чтобы прийти в себя. Если же угодно гневаться и крушить мебель, то я знаю другие места, куда мы можем направить свои стопы.

Примерно через час Фауст оглядывался с мрачным ощущением, что упустил что-то важное. Он некоторое время размышлял, затем спросил:

- А где Вагнер?

Он был не слишком пьян, однако ему казалось, что он как будто перебрал. Печаль, утрата, ярость - все это таилось на дне бутылки прескверного джина.

- Разве ты не помнишь? Ты оставил его в Хейлбрунне. Я сообщил тебе, что оккупационные войска выслали за тобой кавалерийский отряд. Помнишь инцидент с полугусеничной машиной экстремистов и венецианскими наемниками? Поэтому ты приказал ему запереться в колокольне и, дабы задержать погоню, стрелять по прохожим. Вагнер сделал все отлично; солдаты рискнули сломать дверь только через четыре часа после того, как у него кончились патроны. О, не смотри так тоскливо! Считай это жертвой во славу твоего величия.

- Жертвой, - повторил Фауст, представляя убитого Вагнера, лежащего у его ног, как верный пес. И ощутил особенную привязанность к этому подобострастному низкопоклоннику.

- Я ответил тебе за эти годы на огромное количество вопросов, - сказал Мефистофель. - Хочешь спросить меня еще о чем-нибудь? - Он продолжил, не дожидаясь ответа: - Ты, как и все люди, когда-нибудь умрешь. К кому во всей этой благоухающей массе глупцов и мерзавцев, составляющих человеческую расу, ты не испытываешь ненависти? Кто среди них не заслуживает немедленной смерти? Кому бы ты пожелал пережить тебя?

Фаусту даже не пришлось задуматься.

- Никому.

- Что ж, отлично! Невыразимо рад услышать от тебя такое! Наконец мы пришли к взаимопониманию!

Коренастый хозяин погребка с треском закрыл шкаф с вином, повернул ключ и обратил свою грубую физиономию к Фаусту. Ему вовсе не нравилось, что Фауст постоянно что-то бормочет, но он терпел - терпел до тех пор, пока Фауст не поджег пальто пьяного механика и не выкинул горящего мужчину из трактира. На этом, видимо, гостеприимство хозяина истощилось.

Громко вздохнув, Фауст поднялся.

Он вышел из двери прямо в ливень. Пока он сидел внутри, дождь набрал силу. Холодный, ледяной, и лил с такой силой, что пронизывал плоть. Фауст вышел наружу и моментально промок насквозь.

Проникнуть в церковь оказалось совсем легко. С задней стороны находилась дверца для священников, и Мефистофель показал ему под брезентом, накрывавшим поленницу пастора, топор. Три сильнейших удара, треск - и замок был сломан.

Оставляя на лестнице лужицы, Фауст спустился вниз, в подвал, и направился прямо к шкафу, где хранилось вино для причастия. Тут он снова воспользовался топором. Если бы шум прервал грезы пастора о пухленьких мальчиках из хора, это не заставило бы его выйти в ночь под ливень.

Убрав одну бутылку в карман пальто, другую сунув под мышку и разбив оставшуюся, Фауст снова поднялся по лестнице, но, выронив одну из бутылок, сбитый с толку, повернул не туда и почему-то очутился перед главным алтарем, под распятием.

Он тупо уставился на назареянина с молочно-белой кожей. Истерзанные руки и ноги и страдальческое выражение лица красноречиво демонстрировали, с каким наслаждением художник изображал муки плоти. Выкатившиеся глаза и сведенный судорогой рот - как отлично они передавали ненависть Спасителя к материальному миру! Глаза Фауста наполнились слезами сострадания.

- И ты тоже, старый еврей?

Много лет он считал Христа соперником по величию. Теперь же он осознал, что они оба - братья в своем ничтожестве. У них одни и те же враги: воющая толпа, страшная, подлая, а они - люди, загнанные сторожевыми псами общепринятой морали. Ему захотелось быть способным убить их всех и бросить трупы к ногам их распятой жертвы.

- Прошу прощения, - сказал Мефистофель. - Не угодно ли повеселиться?

Дьявол провел Фауста к неразличимой двери здания. По-прежнему лупил дождь. Он попробовал открыть засов. Заперто.

Внутри в комнате есть газовая печь, умывальник, постель и ночная ваза. Есть также стол, два стула, дорожный сундук и люлька. Эти немногочисленные предметы занимают там почти все место.

Он постучал в дверь.

Грозный голос спросил:

- Кто там?

- Натан, помоги мне!

- Здесь нет никого с таким именем. Кто вы?

- Друг.

- Убирайтесь, пока я не позвал полицию.

Там двое взрослых и грудной ребенок. Мужчина дородный и плотный, носит короткую бородку. У женщины длинные черные волосы. Оба невысокого роста.

- Натан, разве ты не помнишь, как в юности пошел в лес за грибами и заблудился? Наступила ночь, луны на небе не было, и ты услышал вой волков. В отчаянии ты постучал в дверь сторожки лесоруба. Он не был твоим соплеменником, и все же пустил тебя внутрь. Сделай же сейчас то же самое для меня.

Короткое колебание, затем лязг засовов. Дверь отворилась.

С улыбкой Фауст вошел. Он направился прямо к люльке, взял на руки малыша, повернулся и промолвил:

- Вы оба - евреи.

С пронзительным криком мать устремилась к нему. Отстранив ее одной рукою, он другою рукой поднял ребенка над головой.

- Осторожно! Он может упасть! Дитя упадет!

Потом, когда муж схватил жену, чтобы оттащить ее, Фауст добавил:

- Если не будешь вести себя спокойно, то гребаные мозги этого ребенка заляпают стену!

В помещении наверху кто-то гневно топал по полу.

Они все оцепенели.

- Что тебе от нас надо? - прошептал Натан. Жена обратила к нему умоляющий взгляд, но сделала шаг назад.

Ребенок зевнул и тихо чихнул. Фауст торжественно и осторожно щелкнул кончиком пальца по крошечному носику. Затем протянул дитя матери. Она прижала его к груди, успокаивая легкими покачиваниями.

- Твой род изгнали из Нюрнберга. Разумеется, ты понимаешь, что случится, если вас обнаружат?

- Клянусь вам, сударь, мы всего лишь работаем здесь, честно, - произнес мужчина. - Осталось день-два, чтобы закончить работу, а потом мы уедем.

Фауст снял промокшее пальто и накинул его на дверцу очага. Поворотом ручки включил газ, пощелкал кнопкой искрового запала и сделал огонь потише.

- Твой прадед, Израэль Бен-Симеон, - сказал он, - был в этом городе серебряных дел мастером. Когда отцов города возмутило процветание евреев, они сговорились завладеть их имуществом, а он оказался слишком гордым, чтобы продать дом за ничтожную цену, за малую долю от его настоящей цены, людям, которых считал ворами и преступниками. Другие оказались мудрее, сделали то, что им приказали, и спокойно уехали в Испанию, Италию и Рутению. Он же из-за своего упрямства остался здесь и не продал ничего из имущества.

- Вы… вам что-то известно об этом?

На округлом испуганном лице Натана появился грубый намек на алчность.

- Более чем. У твоего прадеда был друг, христианин по имени Боэм, убогий хормейстер, несколько раз тайно пользовавшийся его благотворительностью. Однажды ночью этот хормейстер пришел к твоему прадеду, чтобы предупредить, что утром его арестуют. Тот бежал с женой и дочерью, прихватив с собой достаточно золота, чтобы добраться до Праги, и столько драгоценностей, сколько смог унести. Ты меня слушаешь?

Натан кивнул.

- Самое драгоценное, что было у Израэля Бен-Симеона, - это великолепный серебряный кувшин, украшенный бесподобным изображением Юдифи, держащей голову Олоферна. Воистину шедевр; он потратил целый год, отделывая его. Каждый работник по металлу, приезжающий в город, будь то еврей или христианин, заходил, чтобы полюбоваться им и изучить. Этот кувшин не имел цены. Увы, он был слишком велик, чтобы с ним путешествовать, и потому Бен-Симеон наполнил его драгоценностями и другими очень дорогими предметами и закопал на заднем дворе своего дома, у основания дымовой трубы.

- Совершенно верно, мне много раз рассказывали об этом, - удивленно проговорил Натан.

- Расположение нюрнбергского тайника старый еврей на смертном одре описал мужу своей дочери, твоему деду, а тот в свою очередь передал эти сведения твоему отцу. Который часто рассказывал об этом тебе и твоему брату Абраму.

- Это не человек, а сам дьявол! - вскричала женщина.

- Нет, нет, не льстите мне, Рахиль. Я вовсе не дьявол.

И Фауст захихикал, увидев, как она испугалась, когда он назвал ее по имени.

- А что вам здесь нужно? - спросила она.

- Уверяю вас, ничего плохого. Успокойтесь, все в порядке. Мне нужна какая-нибудь чашка, можно и стакан. - Фауст подошел к тихо шипящей печи и вытащил из кармана пальто вино для причастия. С грохотом поставил бутылку на стол и подвинул к нему стул. Потом резко осведомился. - Ну так что?

Рахиль молча принесла ему стакан.

- Налей, - сказал он Натану.

Мужчина повиновался.

Фауст выпил.

- Так на чем я остановился? А-а, на твоем брате Абраме. Который по праву первородства, естественно, получил большую часть имущества твоего отца. Который, когда обнаружилось, что вы оба хотите жениться на одной и той же женщине, отказался от своих притязаний в обмен на половину твоего наследства. И который (вопреки твоему совету… гм… случайно) вложил много денег в производство пластмассы в то время, когда ни одна живая душа не отличала изомера от полимера. Как его процветание удручало тебя! Он носил шелковые рубашки и заказывал на ужин черную икру. Держал личного водителя. Все время самодовольно ухмылялся, и ты от этого вздрагивал, словно под бичом.

У бедняка в этом мире не может быть никакой чести. Когда ты пришел попросить у него какие-то ненужные ему вещи, Абрам отнесся к этому чисто по-деловому и выставил определенные условия. Он даже не одолжил тебе автомобиль; и ты возвращался домой по улицам, неся узел на спине, подобно старьевщику. Все это видели! Только богатство способно смыть такой стыд. Вот так, оказавшись по собственной глупости в отчаянном положении, ты вспомнил о семейной легенде.

- Это больше, чем легенда! Вы сами очень многое подтвердили!

- Ох, Натан, Натан, Натан… Отправляться сюда было крайне опасно. Но разве можно брать с собой в такие странствия жену?

- Я настаивала, - сказала Рахиль. - Я не отпущу его одного никуда.

Фауст нахмурился.

- С каких это пор женщины решают? Твой муж боялся доверить тебя заботам брата. Или я ошибаюсь? А? Нет, не ошибаюсь. Натану известно, что этот распутный козел все еще жаждет тебя. Малыш снова спит. Положи его обратно в колыбель.

Она послушалась, но не отошла от колыбели, а согнулась над ребенком, стараясь защитить любимое и крайне уязвимое существо.

- Какая страшная, ужасающая потеря! Четыре поколения ваша семья преследовала мираж. Я говорю это как друг. - Он повысил голос и насмешливо хмыкнул. - «Когда-нибудь мы с сыном возвратимся в дом прадеда и предъявим права на свое наследство!» Что ж, вот вы здесь, и чего добились?

- Может быть… вам известно что-нибудь, что может помочь нам?

- Я тут по иной причине, - произнес Фауст, осушил стакан и кивнул, чтобы ему налили второй. - Вы приехали в Нюрнберг, надеясь обрести помощь от старого еврея, но не сумели найти, чего хотели. Вы искали в старом еврейском квартале дом, труба которого украшена выложенной из кирпича саламандрой, - и не смогли найти. Здесь не должно было оказаться затруднений, а все вышло иначе. Хотите знать, почему?

Натан молча кивнул.

Фауст долго молчал, намеренно нагнетая напряжение. Затем произнес:

- Дома Израэля Бен-Симеона больше не существует. Пять лет назад еврейский квартал снесли, чтобы построить железнодорожный вокзал. Булыжник выворотили бульдозером и свезли на свалку. Но тут есть своя ирония: даже приехав сюда до того, вы не обнаружили бы сокровище. Через две ночи после отбытия вашего прадеда его кувшин выкопал Густав Боэм - тот самый хормейстер, что предупредил его, чтобы он уезжал из города!

Рахиль закрыла глаза ладонью. Ее муж не мог скрыть потрясения.

- Из бесценного, но известного слишком многим кувшина Боэм с помощью молота сделал брусок и расплавил в изложнице, и стоил этот брусок… о, смешно сказать, какие ничтожные деньги принесла эта болванка. Содержимое кувшина он отдал в залог, а деньги потратил, и что же осталось от наследства твоего прапрадеда? Только твои воспоминания. А после твоей смерти получится, будто вовсе ничего не было.

- Прошу вас, выслушайте меня, - Натан оказался вдруг между Фаустом и своим ребенком. - Уж не знаю, что вам надо и зачем вы явились сюда, но… сберегите мою жену! Сберегите моего невинного малыша!

- В это место ты угодил по своей воле! Вы ведь могли бы спокойно вернуться в Польшу. Там была бы еда, одежда, деньги на уголь, когда наступит зима. Разве не злоба и зависть заставили тебя рисковать жизнью своей семьи в этих химерических поисках?

- Прошу вас! Вы представить себе не можете, сколько нам довелось выстрадать…

- Что знает еврей о страдании? - Фауст сплюнул на пол. - Вот всё, что я могу сделать для вас - и это больше, чем сделал ты сам!

Натан с несчастным видом смотрел в пол.

- Это христианский предрассудок, - проговорил он, - что, будучи распинаемыми, евреи могут только пускать слюни. Я могу ужалить так же, как любой другой.

- Так ты ученый, не так ли? Что ж, тогда, рабби, давай-ка, проверим. Плюнь мне в лицо! Посмотрим, посмеешь ли ты! А? А? Нет, по-моему, не посмеешь. - Фауст поднялся. Открыл ящик возле умывальника и достал нож.

- Что вы собираетесь делать?

- А как ты думаешь? - Фауст крепко приложил нож к столешнице и с силой провел им, оставляя в дереве неглубокую канавку. - Хочу рассказать тебе историю Авраама и Исаака. - Он сделал ножом прорез поперек первого, чтобы получился крест. - Вот. Я сделал тебе алтарь.

Он протянул нож рукояткой вперед.

Натан в ужасе отпрянул.

- Не знаю, что вы обо мне думаете. Но клянусь, я не сумею причинить вред собственному сыну.

- Но ты же привез его сюда , не так ли? - промолвил Фауст, сделав большой глоток из стакана.

- Я не знал, что выйдет так!

Фауст с отвращением швырнул нож через стол. Тот упал в умывальник.

- Подсознание, - произнес он, - коварная штука. Иногда оно требует того, что сознательный разум принять не способен. Человек, который сомневается в верности своей жены, например, может совершить нечто, чего он вовсе не хотел, ради того чтобы это проверить. - Он пососал коренной зуб. - Ну что ты смотришь с таким ужасом? Я знаю, что у тебя в подсознании. Знаю, чего ты тайно хочешь.

Натан повесил голову.

- Все люди грешны по природе, - произнес он. - Но…

- Тебе бы хотелось, чтобы я трахнул твою жену, верно? - Фауст вытянул ногу и качал колыбель, пока ребенок не захныкал. Рахиль со страхом вытащила его и прижала к груди. Наверху снова затопал сосед, но Фауст не обращал на это внимания. - Скажи , что хочешь этого!

Крепко зажмурившись от унижения, Натан произнес:

- Я хочу, чтобы ты трахнул мою жену.

- Попроси меня это сделать.

- Прошу тебя.

- Тебе бы хотелось, чтобы я трахал ее до тех пор, пока у нее не пойдет кровь. Скажи это!

Теперь Натан откровенно рыдал, слезы потоком струились по его щекам.

- Зачем? Какое же зло я когда-то совершил, чтобы заслужить такое? Зачем ты делаешь это с нами?

- Глупец. Вовсе не зачем . Это слово - семантическое заблуждение. Спроси меня как , и я сумею указать причину и следствие, ведь одно ведет к другому; алкоголь действует на мозг огорченного человека, дверь недостаточно хорошо защищает, люди в доме изолированы от всего человечества страшной тайной их предков.

Он хлопнул стаканом по столу.

Натан заново наполнил его.

Фауст выпил.

- Но вопрос зачем , - продолжал он, - подразумевает, что все случается для какой-то цели, однако это вовсе не так. Не существует ни какой-то конечной цели, ни специальной последовательности, ни особого назначения событий. Мир - это унылая пустыня полной бессмысленности, и в ней разум бесполезен. Существует только слепой ход событий.

Он вглядывался в унылые ландшафты будущего, пока Натан наполнял следующий стакан, а потом - следующий и следующий.

Теперь он видел все очень отчетливо, без обмана и без надежды. Это был хрустально прозрачный мрак души.

Когда он пробудился, евреи уже ушли. Они взяли то, что смогли унести в руках, и спешно скрылись в ночи.

Он чувствовал себя ужасно, но лучше, чем ожидал. «Выпей воды, и тебе станет лучше, - подумал он, - ведь ты проспал двадцать восемь часов». Впрочем, это говорил в нем Мефистофель. Теперь он без труда отличал мысли демона от своих. От этого он ощутил боль. До чего же он был наивен.

По указке Мефистофеля он выпил воды, вымыл лицо, привел в порядок одежду и отправился к аптекарю. Там он угрозами заставил владельца составить из различных лекарств и витаминов эликсир, чтобы моментально возвратить телу храбрость и силу. Только дух все еще запаздывал.

После прогулки в голове несколько прояснилось.

- Что ж, хорошо.

Фауст послушно добрался на трамвае до окраины города. Оттуда он отправился по дороге далее, в сельскую местность. Мостовую сменил проселок. Через несколько миль от дороги ответвлялась тропа, по которой он через фермерские угодья и рощу черных дубов вышел на луга.

Сверчки приветствовали его стрекотом. Маленькая бело-желтая чешуекрылая бабочка выискивала среди колючек и острых стручков мертвой растительности все еще благоухающие, но уже принявшие осенние оттенки цветы. Жужжали пчелы. Небо было голубым, с умеренным, как сказал бы джентльмен-фермер, количеством плывущих по нему облаков. И при этом не по сезону тепло.

«Надо отдохнуть, - решил он. - Сяду-ка я и расслаблюсь».

Фауст опустился на ароматную зеленую травку, от которой шел запах арабских пряностей и сладкий душок гниения. Вокруг него торчали какие-то коричневые палочки. Он подождал, хотя чего - сказать не мог. Он был совершенно лишен амбиций. Он мог сидеть здесь вечность.

Проклятая Гретхен! Чертова грязная сука! В ад ее навеки! Он отказался от всего - всего! - ради нее. И все же, движимая какой-то порочной и нездоровой философией, она добровольно покончила с жизнью, когда ее уже были готовы освободить. Омерзительно! Такова уж гадкая извращенность женщин - им дается возможность, а они неизбежно выбирают смерть вместо жизни.

И что толку? Сделанного не воротишь, и следует выбросить это из воспоминаний. Вся усталось мира свалилась на Фауста. Он лег на спину, заложив руки за голову. Здесь, на этом простирающемся куда-то вдаль луге, где тростники превратились в тонкие копья, а листья засыхали и сворачивались в коконы, он слышал целый хор щебетания, потрескивания и стрекотание насекомых. Это криками и всевозможными феромональными трелями изощренные в своей жестокости соперничающие стороны обманывали друг друга, заманивая в ловушку, ради убийства или ради секса.

Вся природа вокруг него вела одну и ту же бесконечную неспешную войну. Полевки отрывали закопавшихся личинок. Пауки растягивали сети между торчащими тростниками. Ястреб, выглядя как точка, описывал круги среди облаков, охотясь за кем-то покрытым шерстью и с дрожащим от страха сердечком. Год, приносящий изобилие и пищу, завершался. Пищи для пчел и ос уже не было. Муравьи ползали по земле, подбирая последние в этом сезоне крупицы еды. Хищники расширяли свои зоны поиска. Все умирало.

Все умирало, и все же смерь не наступала. У жизни находились скрытые ресурсы. Тысячами разных способов удавалось сосредоточить силы, накопить энергию - в семенах, куколках или нектаре, - чтобы воин вернулся из изгнания, которое будет отменено, когда зима потерпит поражение. Весна, безусловно, наступит.

В лесу раздался треск.

Фауст сел.

Из рощи выбежала молодая женщина и помчалась через луг.

Увидев Фауста, она остановилась, внезапно, как испуганная зайчиха. По выражению ее лица стало ясно, что она очень удивлена его присутствием. Ее одежда - чистая, хорошо сшитая, впрочем уже не по моде и довольно скромная - подсказала ему, что она из хорошей семьи.

Фауст едва начал подниматься из травы, когда, зардевшись, она подняла руку к плечу и отвязала одну лямку у платья. Платье соскользнуло наземь. Неловкими движениями она расстегнула три пуговицы на блузке, а потом раздвинула ее, обнажая грудь.

У нее была совершенная плоть: пышная, белая и без единого изъяна. Утонченные переходы оттенков, от кремового до персикового, окрашивали ее кожу более изысканно, нежели мог нарисовать любой акварелист. Сосок, окруженный ореолом нежно-розового цвета, был изящным, коричневым и очень четко выраженным, как ягодка.

Опустившись на колени, девушка поднесла грудь к губам Фауста.

Он с серьезным видом раздвинул губы. Всего несколько секунд этот девственный сосок находился у него во рту, нежный, теплый, чуть-чуть солоноватый… а потом пропал.

В одно кратчайшее мгновение девушка отступила назад, застегнула блузку, повернулась и убежала прочь, обратно в лес; дикарка с развевающимися косами.

Зеленые тени поглотили ее, воцарилась тишина.

Фауст с удивлением смотрел вслед этой убежавшей непостижимой нимфе. Она казалась олицетворением всего, что оставалось свежим и неиспачканным, искоркой расцветающей молодости в этом потасканном и разлагающемся мире.

«Ты удивлен, Фауст?»

- Я изумлен. Я… Я… чувствую себя как девственница, вступившая в соперничество со шлюхой. Мне вдруг открылись великие перспективы. Казалось, есть так много возможностей, так много… могло бы случиться.

«Пошли. Настало время возвращаться в город».

Фауст встал. Вместе со своим особым проводником он вернулся на тропу, прошел через лес, миновал ухоженные, обработанные пестицидами поля, вышел на дорогу и двинулся вниз вдоль обрывистого берега Пегница. В реке он увидел несколько потерпевших аварию машин, кирпичи, пластмассовые бутылки, уже ставшие коричневыми. Яркие завитки из стоков «Предприятий Рейнхардта» уносило на восток течением реки. Деревья вдоль берега чахли. Дымы и искры вырывались в небо из пастей грохочущих литейных мастерских.

Фауст покачал головой.

- Я по-прежнему не могу… этот случай с юной девушкой. Это было так… многозначительно. У меня даже гудит в голове.

«Есть простое и полное объяснение случившегося».

- Не рассказывай, - грубо произнес Фауст. - Я ничего не хочу знать .

«Да мой ли это маленький Джек Фауст? Тот ученый, что прежде был покорным рабом истины? Ученый, который мог бы за знания продать душу, если подобная вещь была бы возможна? Философ, который клялся, что любой факт, то, что действительно было , будь это справедливым и честным или вызывающим отвращение, во сто крат важнее самых красивых воображаемых вещей? Неужели истина для тебя больше ничего не значит?»

- Истина, - сказал Фауст с горечью. - Что есть истина?

«Истина - это все что угодно, для утверждения чего нашлось достаточно силы, мудрости и желания».

- О чем ты говоришь?

«Политика, Фауст. Тебе никогда не приходило в голову, что Германии нужен лидер?»

- У нас есть император.

«Да, хилый старикашка, который своим существованием раздробляет Германию на части, на области, и к тому же слабый. Не занимай этот старый дурак трона, некоторые сильные люди или железный герцог непременно восстали бы, чтобы предать забвению саму королевскую власть, и таким образом подчинили бы и объединили разрозненные народы, находящиеся в бесконечной ссоре, в один мощный, непреодолимый колосс, который поднялся бы, расставив ноги, над миром, топча соперников, навязывая свою тиранию всем низшим по положению землям и народам Земли».

- В том, что ты говоришь, что-то есть, - тихо согласился Фауст. - Однако… нет. Я не политический деятель, не вождь и не завоеватель. Я даже не знаю, с чего начать.

«Ты начнешь с моего совета. Позволь показать тебе».

Он возвращался в Нюрнберг по воздуху, летя много выше соборов и замков слоистых кучевых облаков.

- Пристегните ремень, - сказал с широкой улыбкой пилот, и он увидел узкие улицы и оранжевые крыши, проплывающие под ними, как искусно изготовленная диорама для детей.

- Глядите! - заметил пилот. Вдоль Пегница тащилась узкая колонна людей. Там, где дороги сливались, к ней присоединялись другие людские ручейки. Их становилось все больше. И больше. Колонна росла, разбухала, многократно увеличивалась, и так без конца, пока реки человеческих тел не запрудили все дороги. Люди выглядели с высоты как копошащиеся муравьи.

- Все они направляются на встречу с вами!

Нюрнберг был не настолько велик, чтобы вместить подобное количество людей. Поэтому организаторы отвели для встречи место за пределами города, называемое в народе из-за размеров и ровности Цепелинное поле. Возвели трибуны, установили ларьки с провизией, туалеты и демонстрационные стенды. Поставили матерчатые плакаты гаргантюанских размеров, дороги залили асфальтом, высадили для антуража деревья - целую сосновую рощу. При подготовке этого воскресного парада была проделана такая работа, что можно было бы построить небольшой городок.

Машина торжественно двигалась под бешеные вопли восхищения, окруженная лесом протянутых рук и толпами улыбающихся горожан.

- Море людей! - неожиданно фамильярно заорал водитель. - Они вас любят!

Фауст доехал до Цепелинного поля и остановился возле демонстрационного стенда. Все сановники выстроились перед ним.

- Что мне следует сказать людям? - осведомился он.

- Говорите что угодно, - ответил министр пропаганды. - Они поверят. - Он простер руку, и толпа заревела.

- Фауст!

- Фауст!

- Фауст! - скандировала толпа, приветственно потрясая кулаками. Они размахивали целым лесом одинаковых флагов: красное поле с белым кругом, внутри круга - стилизованный черный кулак.

- Фауст!

- Фауст!

- Фауст!

Их крики сотрясали небо.

По окончании его речи день представлял собой гипнотически однообразное зрелище. Мимо Фауста, поднимая пыль, проезжали личные автомобили. Затем танки. Средства, перевозящие ракеты. Солдаты в черной форме бесконечными рядами проходили мимо, чеканя шаг. Ассоциации ветеранов, женский вспомогательный полк; профсоюзы инженеров железных дорог, Общество космических полетов, молодежные организации - все проходили сплоченными отрядами. Когда наступил вечер, везде вокруг разожгли костры. Но люди по-прежнему шли и шли, похожие друг на друга, анонимные, дисциплинированные.

От долгого стояния у Фауста начали подгибаться ноги.

Ему принесли стул, и он, усталый и изможденный, уселся. Тьма обступила его. Он ощущал запах парусины и древесных опилок. Стенки шатра трещали и раздувались от крепнущего ветра.

«Уже почти полночь», - сказал Мефистофель.

Фауст опустил взгляд на свои ослабевшие руки. Они были бледные и в пятнах.

- Я чувствую себя таким старым. И усталым.

«Этого вполне следовало ожидать. Век на исходе. Работа твоей жизни близка к завершению».

- Работа… жизни?

- А ты полюбуйся.

Раздалось бум , смахивающее на гром; ветер сорвал шатер и швырнул его прямо в небо. Что скрывалось - открылось: мир крови, жестокости и вселенской бойни. Фауст по-прежнему был на поле, где проходил парад, но теперь повсюду по равнине виднелись серые бетонные бункеры и военные сооружения. Земля имела мрачный вид, многократно перепаханная металлическими гусеницами.

Все пришло в движение. Его армии двигались стремительными потоками, но теперь не для церемонии, а отправлялись на войну. Мимо громыхали транспортные машины. Он увидел пусковые реактивные установки, танки, управляемые ракетоносители, конвои с боеприпасами, напалмом, химическим и биологическим оружием, а наверху бомбардировщики, боевые истребители, беспилотные самолеты, надчеловеческие робототехнические технологии массового уничтожения. Целые реки солдатских шлемов потекли в ночь.

- Неужели это конец? - разочарованно осведомился он.

«О, до конца еще далеко. Расширь свое воображение».

Его видение простерлось в будущее.

За линией горизонта один за другим вздыбились огромные светящиеся облака, так внезапно, будто разом вспыхнуло огромное количество лампочек. Они поднимались в небо, каждое - ярче солнца, и еще больше таких же всплывали далее в бесконечном изобилии: смерть и изничтожение становились величественными и лучезарно красивыми.

Увидеть это взглядом было невозможно. Его глаза сожгло бы и ничтожной долей света этого зрелища, они лопнули бы и испарились, а веки почернели. Однако мысленно он понимал происходящее, и пепел всего, что было прежде на самом густонаселенном континенте, медленно опускался на то место, что звалось Европой.

- Еще! - закричал Фауст. - Еще света! - Он замахал руками, будто дирижировал симфонией, наблюдая за доведенными до белого каления и тающими углями, отдающими накопленную когда-то давно энергию. - Больше света! Дайте больше света! - Он подпрыгивал и выкидывал коленца, обезумев от восторга. - О, я принесу им свет! Я научу их свету, расскажу о нем всю правду! Только внимательно слушайте меня.

Затем - внезапно - все исчезло.

Фауст нисколько не состарился. Сильный и здоровый, мужчина в расцвете сил, он стоял на берегу Пегница. Назойливые мухи мирно проносились мимо в пыльном золотом свете раннего вечера. Гудели фабрики. Наступила осень, и теперь у него во всем мире не осталось ни одного последователя.

Мир казался холодным и мрачным.

- Мефистофель! - позвал он громко. - Я могу доверять твоему видению вещей? Неужели это везде так? Это неизбежно? Можешь ты обещать мне, что я доживу и увижу это?

Ответа не последовало. Мефистофель укрылся в тишине и молчании. Фауст ощущал его энергию где-то в самой сердцевине своего существа: постоянный узел несогласия, непрестанный приступ тщеславия, сосущий под ложечкой голод отмщения всем тем, кто относился к нему с такой злобой и жестокостью. Но голос демона он больше не слышал.

Равно как не чувствовал, что его не хватает. Фауст понимал теперь, что совершенно не важно, происходит ли его сила от контролируемого извне могущества или нет. Знание находилось внутри него; оно являлось к нему всякий раз из каких-то скрытых источников. Оно показало ему его собственную судьбу. И этого было достаточно.

Признаться, он не сумел бы добиться всего этого в одиночку. Но он не мог бы требовать этого и от союзников и подчиненных. Его слова падали на благодатную почву. Он всего лишь озвучивал то, что сам хотел сказать и о чем никто больше не осмеливался задуматься. Он точно знал, что надо сказать.

Он страстно стремился к этому.

Фауст сжимал и разжимал кулаки, размышляя о всем том будущем, что беспомощно лежало перед ним с раскинутыми ногами, доведенное побоями до полной покорности. Ожидая его очищающего гнева.

Это было бы не сложнее, чем запустить ядерную реакцию - едва критическая масса достигнута, все остальное происходит само собой. Он уже вступил на последний путь. Даже все демоны ада теперь не способны заставить Фауста сойти с него. Сами небеса не в силах остановить его.

При этой мысли в нем вдруг стала расти и усиливаться извращенная радость. Действительно, небеса! Впервые за многие месяцы Фауст рассмеялся.

- Пусть Бог поможет им! - вскричал он. - Бог да поможет им всем!

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

Примечания

1

Перевод Д. В. Щедровицкого.

(обратно)

2

Перевод В. Белоножко.

(обратно)

3

Под луной ( лат .).

(обратно)

4

В силу самого факта; тем самым ( лат .).

(обратно)

5

Что и требовалось доказать ( лат .).

(обратно)

6

Французская болезнь, сифилис.

(обратно)

7

Новый Прометей.

(обратно)

8

Церковь замка ( нем .).

(обратно)

9

Взывая к человеческому ( лат .), а не к логике.

(обратно)

10

Здесь: этого мало.

(обратно)

11

Перевод Д. В. Щедровицкого.

(обратно)

12

Речной бог.

(обратно)

13

Поэты-певцы из цеховой среды.

(обратно)

14

Высший королевский суд в Англии, упраздненный в 1641 г.

(обратно)

15

Когда ехала телега с трупами людей, умерших от чумы, впереди шел человек с колокольчиком на шее, оповещая тем самым остальных граждан о приближении смертоносного груза.

(обратно)

16

Неоспоримо ( лат .).

(обратно)

17

Английский музыкальный танец.

(обратно)

18

Ну да - это ведь довольно безнравственно ( фр .).

(обратно)

19

Полосочки из абрикоса ( фр .).

(обратно)

20

Бесчестная скандалистка ( фр .).

(обратно)

21

Будь паинькой ( фр .).

(обратно)

22

Ангел - золотая монета, бывшая в обращении в XIV-XVI веке.

(обратно)

23

«Сердце Марии» ( лат .).

(обратно)

24

Афоризмы ( лат .).

(обратно)

25

Обезумел ( лат .).

(обратно)

26

18 ноября ( фр .).

(обратно)

27

Прощайте, мои любимые,

Прощай, моя любовь… ( фр .).

(обратно)

28

Любовь, цветы навсегда ( фр .).

(обратно)

29

Тысяча сожалений…

Множество сожалений…

Бесконечных сожалений ( фр .).

(обратно)

30

Плох… очень плох ( фр .).

(обратно)

31

Приметный ( фр .).

(обратно)

Оглавление

Благодарность

1. КОЛЛЕДЖ СВЯТОЙ ТРОИЦЫ

2. ОТКРОВЕНИЯ

3. НОВЫЙ ПРОМЕТЕЙ

4. ПОЛЕТ

5. МНИМЫЙ РАССВЕТ

6. ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИМЕНЕНИЕ

7. ИНКВИЗИЦИЯ

8. ГРЕТХЕН

9. ЧУМНАЯ КУХНЯ

10. ПРОПОВЕДЬ

11. ОБЕЗЬЯНЫ

12. НЕМЕЦКИЙ МАСТЕР

13. ПИЛЮЛИ

14. ДРЕДНОУТ

15. АБОРТ

16. ДИКАЯ ОХОТА

17. АГЕНТ

18. ПОСЛАНИЕ

19. ПРАХ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте