«Днепровский вал»

Влад Савин ДНЕПРОВСКИЙ ВАЛ

Благодарю за помощь:

Сергеева Станислава Сергеевича, Павлова Сергея, Лебедева Юрия, Бондаренко Александра Александровича, Николаева Михаила Павловича, Бурматнова Романа, Сухорукова Андрея и читателей форумов ЛитОстрок и Самиздат, под никами Andy18ДПЛ, Андрей_М11, Комбат Найтов (Night), Superkashalot, Борис Каминский, Михаил Маришин, Тунгус, Сармат, Скиф, StAl, bego, Gust, StG, BVA, Old_Kaa, DustyFox, omikron и других — без советов которых, очень может быть, не было бы книги. И, конечно же, Бориса Александровича Царегородцева, задавшего основную идею сюжета и героев романа.

Лазарев Михаил Петрович.

Подводная лодка «Воронеж».

Баренцево море, 18 мая 1943

«В тусклом свете, отражавшемся от потолка, шкалы приборов казались галереей портретов. Круглые были лукавы, поперечно-овальные расплывались в наглом самодовольстве, квадратные застыли в тупой уверенности. Мерцавшие внутри них синие, голубые, оранжевые, зелёные огоньки подчёркивали впечатление».

Читаю Ефремова, «Туманность Андромеды». Рубка звездолета «Тантра» на наш ЦП совсем не похожа — а по сути верно. Атмосфера на борту атомной подводной лодки, совершающей длительный поход, по моему глубокому убеждению, весьма напоминает ту, что когда-нибудь будет на космическом корабле, летящем куда-то за десятки и сотни световых лет. А уж подводники гораздо больше пригодны психологически для межзвездного путешествия, чем летчики-истребители.

Мы и попали — во что-то подобное. После обсуждения всех версий происшедшего сочли наиболее вероятным предположение Сереги Сирого (командир БЧ-5) об эксперименте наших потомков из какого-нибудь двадцать третьего века. Изобретали нуль-транспортировку, чтобы годами в анабиозе не лежать, — и намудрили что-то с пространственно-временным континуумом. Или у них там случилась авария — в результате атомный подводный крейсер (проект 949А, для тех, кто понимает) с полным боекомплектом выбросило из 2012-го в 1942 год!

Сначала было дело. И очень большая злость. «Если не знаешь, что делать — поступай по уставу». Мы — «убийца авианосцев», нас натаскивали на крупную дичь вроде «Нимитца» с эскадрой. Авианосцев в кригсмарине на тот момент не водилось (достраивался «Цеппелин», но о нем после), но уж на всем прочем мы отвели душу! «Тирпиц», «Лютцов», «Шеер», «Хиппер», «Эйген», эсминцы, подводные лодки, транспорты, сторожевики — мы вымели с северного театра у немцев всё, крупнее тральщика. Немцы прозвали нас «Полярным Ужасом», не понимая, с чем имеют дело: ну не умели подлодки этих времен работать с такой скорости и глубины, с запредельных дистанций, стрелять и самонаводящимися торпедами, и крылатыми ракетами; нас не видят гидролокаторы этой войны, не достанет обычное противолодочное оружие (пока мы имеем свободу маневра в открытом море). Так это ваши проблемы, овечки: Морской Волк вышел на охоту, и кто не спрятался, мы не виноваты!

Конечно, у нас бы торпед не хватило потопить столько. Да и не может атомарина болтаться в море год без техобслуживания и пополнения запасов (топлива в реакторе хватит, а провизии — почти полторы сотни здоровых мужиков прокормить?). Как мы выходили на связь с предками, убеждая, что мы не галлюцинация и не мираж, — это история отдельная. Но обошлось — так что мы теперь официально зачислены в списки Северного Флота, с подтверждением гвардейского флага и воинских званий, состоим на довольствии, подчиняемся приказам. И принесли присягу СССР — в 2012-м в экипаже почти все присягали уже РФ.

После личный состав задавал нашему замполиту, капитану второго ранга Елезарову, всякие неудобные вопросы как, например: «А отчего в сталинской присяге говорится „клянусь беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников, добросовестно изучать военное дело, строго хранить военную и государственную тайну, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу“, а в 2012-м от всего этого осталось лишь выполнение приказов и уставов, да еще добавилось про верность Конституции РФ?» И когда и зачем из текста исчезло завершение «если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение».

Еще более важной, чем торпеды, оказалась принесенная нами информация. В отличие от героя-одиночки (читал я перед тем походом похожую фантастику, что-то про попытку возврата), наш корабль был ну очень убедительным доказательством, кто мы и откуда. И самым большим результатом нашего появления в этом мире было то, что здесь удался «Большой Сатурн» — окружение и разгром под Сталинградом не одной армии Паулюса, а всего южного крыла немецкого фронта. Это кроме снятия блокады Ленинграда уже весной сорок третьего; а немцев из Заполярья выбили даже осенью сорок второго (слишком много там у них было завязано на море — где злобствовали конкретно мы). В итоге, в этом мире не было неудачной для нас битвы за Харьков в феврале сорок третьего — и возможно, не будет аналога Курской дуги: фронт сейчас проходит по Днепру. И если учесть, что у нас, при меньших потерях, накопление боевого опыта в армейской массе шло быстрее, а у немцев наоборот, и в Советскую Армию уже поступает новая техника (как, например, танки Т-34 с 85-миллиметровыми пушками) — то и качественные изменения тоже впечатляли. В знакомой мне истории немцы окончательно потеряли стратегическую инициативу после Курска, в дальнейшем лишь огрызаясь, сопротивляясь. Здесь это произошло после Сталинграда.[1]

Не имея больше перед собой морского противника, мы стали для СССР чем-то вроде «Летучего Голландца» из книги Платова «Секретный фарватер». Триста тонн уранового концентрата из Бельгийского Конго так и не доехали до американского «Манхэттена», а лежат сейчас в трюме советского парохода, который шлепает винтами там, наверху, в охранении половины нашего Северного Флота — эсминцев «Гремящий», «Сокрушительный», «Куйбышев», «Урицкий», — ну а мы бдим на глубине двести метров, чтобы не подкралась немецкая субмарина. Сначала был абордаж у берегов Африки; не знают еще в этом времени, что такое подводный спецназ — итальянцы и англичане делают лишь самые первые шаги. Затем, так уж вышло, утонули линкор «Айова», оказавшийся у нас на пути, и авианосец «Белью Вуд», и крейсер «Бирмингем», и испанец «Сервера» — хотя янки уверены, что их корабли атаковала немецкая субмарина U-181 под командой «бриллиантового» мега-аса кригсмарине Вольфганга Люта (которого мы сдали орлам из НКВД в Полярном). Как вы, янки, любите говорить «ничего личного»: ведь мы, а теперь и товарищ Сталин, знаем, что, сделав свою Бомбу, вы станете угрожать нашей стране, желая «поставить русских на место», — ну так не обижайтесь, если на силу найдется сила![2]

В Северодвинске сейчас строится наш будущий «Атоммаш». И мы везем туда руду, триста тонн обогащенного концентрата, что эквивалентно добыче всех наших урановых рудников за два-три года. А значит, с учетом переданного предкам знания, есть шансы, что и реактор, и Бомба, и атомный флот появятся в СССР гораздо раньше.

И дальше — есть шанс избежать «перестройки». Потому что Сталин знает и про это. Может быть, удастся построить коммунизм «по-ефремовски»? Раньше я был реалистом и циником — сейчас же думаю, какую страну и какую мечту мы потеряли!

В свободное от вахты время перечитываю Ефремова. Мы отдали на берег книги из нашего времени, нашедшиеся на борту. Возможно, их читают сам Сталин, Берия и другие, кого сочли возможным допустить к проекту «Рассвет», сейчас, наверное, самой главной, самой охраняемой тайне СССР. Но прав был писатель Пикуль: «Кто не любил чтения, считался негодным к службе на подлодках — иначе ты скоро спятишь». И постоянно на борту обнаруживаются какие-то экземпляры книг, избежавшие сдачи предкам. Так пусть останутся у нас как память о нашем времени — тем более что «Туманность Андромеды» в списке переданных уже была.

Придем в Северодвинск (сейчас Молотовск, но я называю, как привык), встанем на завод. После похода механизмам нужен осмотр, техобслуживание, а возможно, и ремонт. Хорошо сейчас спецназовцам — отсыпаются и отдыхают. Но и экипажу тоже отдых необходим — иначе, не дай бог, кто-то в походе ошибется, открыв не тот клапан. А я все же хочу не героически погибнуть за Родину, а дожить до Победы и увидеть, каким станет новый, изменившийся мир!

Ведь теперь это наш дом? Вряд ли «хронодыра» сработает снова и нас вернет обратно в наше время (и если такое случится — ой, как мы отчитаемся за потраченный боезапас?). Но хочется верить, что, как предположил Сирый, это не наш мир, а параллельный: с момента нашего попадания сюда история разделилась, как рукава реки, и возникла новая реальность, в будущем абсолютно независимая от нашей — то есть здесь ничего еще не предрешено. И только от нас зависит, будет этот мир лучше того или хуже.

В том мире у меня так и не было семьи. Кому нужен сорокалетний капитан первого ранга — «деловые», бизнесмены и чиновники гораздо престижнее. Была одна, на которой я хотел бы — но не захотела она. Не по нраву ей Пенелопой быть. Вот и здесь: из Северодвинска мы в январе уходили, а возвращаемся — уже май! И прощался я тогда с красивой девушкой на причале — и обещала она меня ждать. Вот интересно, помнит или забыла уже?

А ведь даже лицом на Ирочку-Ирэн, с которой мы давно расстались, похожа! Неужели все ж товарищ Кириллов, комиссар ГБ третьего ранга, главный охранитель нашей Тайны, специально подбирал? Что совсем мне не нравится — нельзя никак по приказу в таком деле!

А, ладно, куда спешить? Первая и самая близкая задача у нас — выиграть войну. Ну а там посмотрим.

Смелкова Анна.

Северодвинск, 18 мая 1943

Я совсем другой стала. С тех пор, как мне Михаил Петрович про свой мир рассказал и показал на своем «компьютере», я уже сама научилась по каталогам файлы находить и открывать. Узнала, что нас ждет — и чувство такое… Ну, как я когда-то в Минске в кафе сидела: вместе с немцами и с бомбой в сумке, а время идет, взрыватель кислотный уже раздавлен, скоро рванет — успею ли?

Будто мне не двадцать лет, а сорок. Хорошо помню, как в той, бесконечно далекой довоенной жизни — Ленинград, универ, — я дни, недели, месяцы не считала: казалось, их столько еще впереди! А теперь я стала бояться не успеть. Перевести стрелку, чтобы наш мир никогда не узнал, даже через пятьдесят лет, того, что случилось там. Не сделать чего-то, что можно было сделать. Ведь истинное геройство — это не встать во весь рост под пулями, а делом приблизить общую цель. Если надо, не жалея себя.

Чем заниматься приходится? Как сказал дядя Саша, а для посторонних товарищ комиссар ГБ Кириллов Александр Михайлович, «создавать информационную дымовую завесу». Мало нам немецких шпионов, есть еще и американский, как достоверно известно, никакой не корреспондент, а офицер их флота. И ведь не арестовать — союзник! И не выслать — другого пришлют.

Я от тесного общения с ним была избавлена — Ленка на себя героически взяла. Одна из моих «связисток», но про «Рассвет» не знает. Подкармливает этого американского гостя домашним кушаньем, ведет с ним всякие беседы (в основном передавая слухи и сплетни, которые мы до того тщательно фильтруем). Ну этот американец и тварь — сродни фашистам! Однажды он с Ленкой разоткровенничался про жизнь. И правило его — живи лишь для себя, в свое удовольствие; нет, работать тоже надо, но лишь потому, что надо же заработать, что потреблять! Очень удивился, когда Ленка ему зачем-то сказку про золотую рыбку прочла: «Вы, русские, такой непрактичный народ? А вот если бы я… Нет, даже не в президенты — срок кончится, и все. И не миллион долларов, и не тонну золота — тоже имеют свойство завершаться. А попросил бы я у рыбки, раз она такая всемогущая, такой мешок, из которого что захочешь, то и достанешь: сегодня миллион, завтра миллион. Ну и оружие конечно, чтобы никто у меня не отнял — а лучше сразу рыбке условие поставить, чтобы пользоваться мешком мог один я. Поместье, чтобы жить по-королевски, а лучше целый остров где-то в океане, чтобы никому налогов не платить, и на нем целый Версаль. И чтобы путешествовать — хоть лайнер, хоть линкор, — чтобы никто не посмел меня тронуть. Да я Господом Богом стану — все куплю, если мешок-казна бездонная, найму самых лучших хоть солдат, хоть слуг, хоть рабочих, хоть ученых, и самые красивые женщины мира будут рады на меня лишь взглянуть. Эй, пышечка, ну нет же у меня такого мешка, так что не дуйся, и ты для меня сейчас богиня!»

А вот если бы у меня был такой мешок, так я пожелала бы из него десяток таких сверхподлодок, как у Михаила Петровича! И самолеты, и танки, которые будут через семьдесят лет, и, конечно, атомных ракет — чтобы кончилась наконец эта проклятая война и чтобы никто и думать не смел напасть на нас снова! Чтобы никогда не было больше Блокады, и ничьи родители от голода там не умирали — господи, как папу с мамой вспомню, по-бабьи выть хочется! Но нет мешка — и все придется делать нам самим. Чтобы эти корабли, и самолеты, и танки, а еще и заводы, города, электростанции, дороги — всё-всё это нашими трудами!

Живи в свое удовольствие? Когда под столом бомба и уже тикают часы. Это можно, по-вашему, назвать жизнью? Там, в будущем, ошиблись, сосредоточившись на одном лишь материальном и упустив воспитание, или считали, что человек, рожденный в социализме, сам станет коммунаром? Хотя я помню такое, еще перед войной, в некоторых семьях: «Мы натерпелись в революцию, гражданскую, двадцатые, так пусть хоть сын или дочь поживут в свое удовольствие», — вот и воспитали тех, кто готов лишь брать, ничего не давая взамен! И где сейчас эти детки — в полицаях? Нет, своих детей я воспитаю совсем по-другому! Я не фанатичка, не аскет, не монашка — просто есть такая наука — диалектика, по которой должно быть равновесие. Ну, вот представьте, явится к вам волшебник и скажет: «Одно желание ваше исполню, самое заветное, но кто-то, вам незнакомый совсем, умрет». Вы бы согласились — но представьте, что этот волшебник спросит каждого, что тогда?

Так что этот американец для меня не человек, а что-то вроде микроба. Именно так — потому что с таким взглядом даже его страна не победит никогда, лишь испоганит жизнь другим. Если в том будущем даже Михаил Петрович не сумел найти достойную себя, а готов был жениться на той, что предпочла ему какого-то шведа? Чтобы там лишь состоять при муже, а самой не делать ничего, даже по дому — убирает приходящая домработница, с ребенком сидит нанятая няня, обедать ходят в ресторан. Прожить вот так сколько-то лет, и ради чего?

Я прочла в особом файле, «интересное в Интернете», что у них там, в будущем, даже нет семей! Причем по простой и мерзкой причине: подсчитано, что человек, живущий один, в сравнении с членом семьи, потребляет в расчете на одну свою душу почти вдвое больше еды, электричества, упаковки, прочих товаров и услуг — то есть он более выгодный потребитель. Нет, никто не запрещает семьи, просто в их фильмах почти все положительные герои — это одиночки или разведенные (так они раньше пропагандировали толерантность к неграм), а в печати, телевидении и, наверное, том же Интернете все больше голосов, что семья отжила свое как устаревший институт общества, что только индивидуалист может добиться успеха! Но я все же успела узнать настоящих родителей — и любящих, и, когда надо, строгих. А оттого мне жаль этих, не имевших того, что было у меня — бедные вы люди! И еще больше я их ненавижу за то, что они пытаются свой гнилой товар впихнуть всем!

А потому этот мистер Эрл для меня существо, стоящее на ступеньке эволюции гораздо ниже человека.

— Ну ты, Ань, даешь! — сказала мне после Ленка. — С ним прямо как графиня со слугой!

С паршивой овцы хоть шерсти клок. Дядя Саша, когда я ему это предложила, сначала очень удивился, а затем одобрил. Ну а я всего лишь вспомнила слова Михаила Петровича совсем по другому поводу: «Если не можешь предотвратить, так возглавь». И книжку про «лихие девяностые» какого-то Бушкова, оказавшуюся на компьютере в библиотеке.

Мистер, как мы реализуем товар — это наши проблемы. Ну, например: если вы завтра увидите на улице женщину в новых вещах и спросите, она правдиво вам ответит: «Получила в награду как передовик». Мистер, вам непонятно? Нам платят, мы договариваемся с теми, кто решает, кого назначить передовиком. И вручают — при толпе свидетелей, на общем собрании. При чем тут букмекеры — а и правда, похоже на ваши «честные» состязания: за кого проплатят, тот и фаворит.

Не рассказывать же этому шимпанзе, что весь товар, который он нам дает «за информацию», мы честно, по описи, сдаем Кириллову, после чего его и в самом деле распределяют в завкоме передовичкам. Большей частью.

— Из образа выходите, — сделал нам замечание дядя Саша. — Вот как объяснить, что сами не носите то, что через ваши руки проходит? Извольте соответствовать: себе, на представительство, оставить приказываю платья, обувь, ну всё, что подобает. Конечно, в разумных пределах.

Джеймс Эрл, коммандер ВМС США.

По документам — корреспондент «Чикаго трибьюн».

Молотовск, 20 мая 1943

Как голова болит, о-о-о! Снова в госпиталь, это традиция, что ли, уже?

А как хорошо все начиналось! «Осел, груженный золотом, возьмет любую вражескую крепость», — кто так сказал, еще какой-то римлянин или грек? Если б он не помер сколько-то веков назад, я бы с удовольствием плюнул ему в лицо. Или набил бы морду, чтоб он испытал то же, что я.

Но обо всем по порядку. Выйдя наконец из госпиталя после той истории — кстати, мое начальство о ней так и не узнало, не идиот же я, чтобы портить свой имидж, — я развил бурную деятельность по поиску этой чертовой русской подлодки. Рассуждая здраво, если это опытовый, по сути, корабль, построенный здесь, часто терпящий аварии и нуждающийся в ремонте, то и техническое обслуживание — и упомянутый ремонт, а то и базирование с заправкой-перезарядкой — он должен проводить на этом заводе. Так что, получив от русских властей аккредитацию в этом городе Молотовске (ну и дыра! Никакой культуры — всего один приличный кабак; Ном на Аляске в сравнении с этим местом — светоч цивилизации, там питейных заведений десятка три), я стал искать и копать.

Как добывается информация? Совсем не обязательно, как в дурных книжках, бегать с биноклем и фотоаппаратом по всяким местам, хотя бывает и такое не только у шпиона, но и у мирного репортера, на что иногда приходится идти, чтобы добыть сенсационный материал, опередив конкурента. Но самое первое — это люди. Поверьте, что у любого уважающего себя репортера обязательно есть знакомые в самых различных местах, которые при случае приносят ему информацию. А так как никто не будет заниматься этим бескорыстно, то встает вопрос об оплате. В бытность свою репортером во Фриско я нередко расплачивался информацией же, интересной клиенту, а если ее не было, то добывал, или исполнял иные деликатные просьбы, делая, по сути, работу частного сыщика. Пока в одном из дел на меня не обратили внимания парни из флотской разведки, но это давняя история, не имеющая отношения к тому, что произошло сейчас.

Чем еще можно заплатить за информацию? В диких или разоренных войной странах очень хорошо работает метод «бусы и зеркальца» — всякие полезные мелочи. И поверьте, иные сведения не менее ценны, чем золотой песок, покупаемый за эти бусы у негритосских вождей. Ну а договориться, чтобы часть средств, выделенных мне на оперативные расходы, присылали в виде товара с моряками заходящих сюда американских судов — это такая мелочь! Ну и бизнес, господа — по традиции, у успешного агента не принято спрашивать о прибыли, ушедшей в его личный карман.

Эти русские ну совсем не деловой народ! Не понимают явных намеков, на мой взгляд, очевидных даже дикому африканскому папуасу! Хотя охотно берут мелкие подарки. Когда я предлагал им наши сигареты, совали в ответ свой вонючий «Беломор» — что я буду делать с этой гадостью? Пару раз удавалось завязать какой-то контакт, но затем мои «контрагенты» очень быстро куда-то исчезали. Да и я, помня о прошлой истории, закончившейся для меня госпиталем, был осторожен, стараясь избегать откровенно подозрительных связей.

Что ж, господа, есть еще один способ. Женщины всегда были слабым звеном, и чем я хуже поляка Сосновского? Тем более при русской бедности: например, шелковых чулок тут не знают, а также многих других подобных вещей. На внешность и физические данные не жалуюсь пока, так что вперед, заодно получу удовольствие, и с пользой для здоровья. О боже, если бы знал! Ох как голова болит, чем это меня так?

Нет, вначале все пошло хорошо. Обзавелся знакомствами, все же мужчина я видный и опытный, стал сбывать товар. И очень скоро заметил, что встречаются со мной одни и те же, прочие же как-то быстро отходят в сторону или вовсе исчезают с горизонта. Стал разбираться, поспрашивал наших парней, кто заходил сюда раньше — ведь не один же я такой, это наша исконно американская черта, — что где дешевле купить и дороже продать. Так оказывается, здесь существует самая настоящая мафия, как в Чикаго! Причем женская — как я понял, из штабного персонала — секретарши, связистки, которые замкнули на себя все контакты с иностранцами в смысле товарооборота и категорически не терпят конкурентов. И это все очень серьезно, поскольку у этих русских девушек в приятелях и крепкие парни с тяжелыми кулаками из числа матросов и солдат, и друзья в русской военной полиции (ну это очевидно, как иначе работать?). И наши морячки, и даже парни из британской миссии с недавних пор стараются иметь дело лишь с этими «стервами», как их прозвали, иначе возможна куча проблем: от избиения неустановленными лицами в темном переулке до отсидки в каталажке полицейского участка — были уже прецеденты!

Поначалу я даже обрадовался. Штабные — ну так это как раз то, что мне надо, те, кто информацией владеет! И как оптовый покупатель, прошу у «пышечки Хильды» — ну, это одна из этих, и, кажется, на меня глаз положила, Женечкой называет, голосок медовый, — свяжи меня, кто у вас главный? В «Белых ночах» встречаемся — и вот тут, увидев их старшую, я окончательно поверил, что это не подстава от русского «Смерша». Рынок есть рынок, его нигде и никогда никакая власть и полиция запретить не могли. И на нем, как на Диком Западе, выживают и преуспевают как раз такие стервозные особи, независимо от возраста и пола.

В контрразведке женщин, конечно, тоже используют, и часто. Но могу заверить, не бывает их там на начальственном посту! А вот в бизнесе случается — знал я одну такую во Фриско: поначалу домашняя куколка была, а как муж помер, так взяла дело в свои руки. Внешность болонки, хватка и зубы — бультерьера! Так вот, у той русской, что с моей «Хильдой» пришла, как она на меня посмотрела, взгляд был именно такой: как у снайпера или римской госпожи на раба — как на неодушевленный объект, с которым волен поступить по своему усмотрению. И русские в кабаке перед ней почтительно расступались — словом, поверьте моему еще репортерскому опыту, не пешка это, а Фигура.

И честное слово, я перед ней себя чувствовал, как, наверное, перед английской королевой. Сразу к делу — что вы можете нам предложить, мистер? Нет, так не пойдет, эти тряпки, макияж, галантерея копейки стоят, а вы понимаете, что в СССР это вообще-то статья? Нам рисковать ради мелочей? Леди, ну какой риск, мы ведь союзники, друзья, я аккредитованный журналист, и какое преступление в том, что я получу некоторую информацию, недоступную конкурентам?

В общем, расторговала она меня по полной. Впрочем, вполне в пределах суммы, выделенной мне правительством на оперативные нужды. Те же шелковые и даже нейлоновые, по последней моде, чулки целыми пачками, а также отрезы ткани на платья, и всякая мелочь вроде туфелек, шляпок, зонтиков. А вот бижутерию и макияж, на удивление, просили очень мало. Я должен буду пригнать партию всего этого в количестве, достаточном для торговли в немаленьком магазине — только товаром, деньгами плату за услуги не берут — «а зачем мне доллары, мистер, что я с ними буду здесь делать?» — все проблемы с таможней и реализацией «стервы» берут на себя, взамен же меня обязуются снабжать информацией, как раз по теме!

Что они будут делать с товаром, для меня было ясно. Несмотря на все гонения большевистским правительством на прежние высшие классы и так называемую «экспроприацию», на тайном рынке все время всплывали и царские золотые монеты, и ювелирные украшения. Мне рассказывали, в прошлую зиму кольцо с бриллиантом можно было обменять на мешок картошки. Сейчас же у русских с продуктами стало получше, но принарядиться женщины хотели всегда, невзирая на войну и прочие бедствия, а в России теперь ничего, кроме военной формы, не шьют. И остается лишь гадать, сколько прибыли получат «стервы» на перепродаже модного товара.

Я честно пригнал им два огромных ящика этого барахла. Получил в ответ информацию самого общего вида. Да, суперсубмарина в десять тысяч тонн была заложена здесь вместо одного из линкоров в тридцать седьмом, вступила в строй летом прошлого года. Имеет подводный ход теоретически до двадцати пяти узлов, но реально развивали не больше двадцати — при больших расходах воздуха опасно, можно взорваться. Турбины, насколько известно, самые обычные, секрет в котле — после топки выхлопные газы идут в регенератор, где какой-то «компонент Икс» поглощает углекислоту, и выделяет кислород, и то, что получится, можно снова подавать в камеру сгорания — замкнутый цикл, которому не нужен воздух из атмосферы; при форсаже впрыскивается перекись водорода — как в турбине Вальтера, разрабатываемой немцами. Но вот этот компонент необычайно ядовит, летуч, горюч и химически агрессивен: разъедает даже резервуары и трубы из особого материала — медленнее, но все равно, и было несколько тяжелых аварий с жертвами, причем в последний раз едва дошли до базы, а «кочегары» погибли почти все. Так называют персонал отсека-регенератора, где служат каторжники-добровольцы из бывших моряков — им обещана свобода после войны, вот только из первого их набора годовой давности в живых не осталось уже никого: клапана травят, атмосфера в отсеке ядовитая, два-три похода — и людей списывают на берег умирать или хоронят прямо в море — тех, кто умер там. Выбрасывают тела за борт из аппаратов вместо торпед. Офицеры тоже в большинстве штрафники, но вы понимаете, мистер, в другие отсеки и в центральный пост тоже яд попадает, но меньше, и у тех есть шанс дожить до конца войны. А кто командир? Малышев, кто был на Щ-422 в начале войны. Его отстранили «за нерешительность и малодушие», и даже объявили, что расстреляли, но на самом деле дали возможность искупить.

Чем лодка вооружена? Торпеды есть и обычные, и управляемые смертниками. Тоже из бывших каторжников, у кого семьи здесь. Эти торпеды используются в основном как противолодочные: есть режим малой скорости, шесть-девять узлов — днем и на небольшой глубине вражеская лодка-цель видна, водитель успевает реагировать. Впрочем, предусмотрен и прожектор для поиска цели.

И так далее. Конкретного материала мало! Что за «компонент Икс»? Если он так летуч, то, может, взять пробы воздуха и воды вблизи? А как русские решили проблему управления под водой таким монстром? Как им удалось добиться бесшумности? И что еще за ракетное оружие в дополнение к торпедам, причем для стрельбы как по маневрирующим кораблям, так и по берегу на большом удалении? И любой, кто представляет, что такое сработавшийся, сплаванный экипаж, не поверит в каторжников-смертников на один поход в команде подлодки — они же утопят ее еще у причала! Но я честно ждал, в надежде, что последуют и ответы на все эти вопросы.

И вдруг я узнаю, что эта лодка, «Morgikha», как ее называют сами русские, пришла на завод. Узнаю, заметьте, сам, и совершенно случайно. И было бы сильным преуменьшением просто сказать, что я разозлен. Обмануть Джеймса Эрла — это даже китаезам безнаказанно не удавалось! Ну, кроме одного раза, когда мне пришлось из Шанхая паленую задницу уносить. Отлавливаю мою «Хильду» и говорю ей так ласково: «Слушай, сучка, через час я жду вашу „королеву Анну“ в том же трактире, что в прошлый раз. И если она не придет, я гарантирую вам всем крупные неприятности — я все же корреспондент не самой последней газеты в Штатах, а не какой-то матрос с задрипанного парохода! Через час не успеете — ладно, давай через два — но это последний срок!» — «Ну и в чем дело, мистер, что за спешка, чего вам еще надо?» — «А отчего я должен интересующие меня новости из слухов узнавать? Товар получили — отработайте. Меня интересует…» — «Нет, мистер, — и говорит, стерва, каким-то скучающим тоном: — это уже риск большой. Вы про законы СССР знаете?» — «Да плевать мне на ваши проблемы! Вы подписались, и теперь я решаю, ну а основное правило торговли — покупатель всегда прав. Вы правильно заметили, ваши дела со мной ваш же НКВД очень не одобрит, если узнает. Ну так меня всего лишь вышлют, мы же все-таки союзники, а вот вас по всей строгости закона, и замолчать не получится, уж я позабочусь, кто бы вас сверху ни прикрывал».

Тут я, признаться, блефовал. Если меня вышлют, то следующая моя миссия после третьего провала, «трижды ноль», будет с парашютом в оккупированную Францию или еще какую-нибудь Бельгию. А это совсем другой риск: если провалиться, высылкой точно не отделаешься. Но вот понимает ли это чертова стерва? То, что у русских коррупция страшная, я уже усвоил: «не подмажешь — не поедешь», и основная плата наших морячков русским барышням была совсем не за эти самые услуги, а за быстрое и удобное проталкивание самых повседневных дел. Но вот в главном, что касалось собственно войны и политики, русские были непреклонны. Ну, как у нас: какой-нибудь гангстер может плевать на ФБР, пока ходит в друзьях у Большой Шишки, но вот если он вляпался в громкое дело и им занялись всерьез, я искренне не завидую! Так и у русских есть выражение «когда вашу папочку достанут из сейфа и сдунут с нее пыль».

Ну а что с этими русскими девушками станет после — когда я отчитаюсь и буду на коне — мне глубоко плевать. Бизнес, ничего личного — кто-то должен и проиграть, и уметь проигрывать, если расклад не его.

«Вы мне угрожаете? — спрашивает стерва тем же надменным тоном. — Ну что ж…» — и делает кому-то знак. Подходят двое в русской морской форме, один габаритом похож на гориллу, второй помельче. «Вышвырните этого, пусть охладится!»

Мне бы выйти. Но я-то знал, что если донесу на «стерв» в НКВД, поставлю крест и на своей миссии. И, конечно же, сыграло самолюбие, и наша исконно американская привычка решать все проблемы кулаком. Как незабвенный Брен Элкинс из книжонок Роберта Говарда: «Я дал ему в рыло, и он отлетел ровно на девятнадцать с половиной футов. Тут набежали толпой его дружки, и я аккуратно выкинул их всех в окно, кроме двух последних, которыми я вытер окровавленный пол». Когда-то я всерьез занимался боксом, хотя до Джека Демпси мне далеко, но китаезам хватало, со всеми их кунг-фу. А еще в зале была моя «группа поддержки» — полтора десятка матросов с «Эмпайр Баффина», и отступить у них на виду значило потерять лицо.

— Извини, приятель, — отвечаю я. И бью сначала мелкого, чтобы не путался под ногами. Вернее, пытаюсь ударить. Он как-то плавно перетекает в сторону, подобно капле ртути. И мой кулак, провалившись в пустоту, попадает словно в капкан. Стол бьет меня с размаху в лицо — или моя голова об стол? Успеваю заметить, как морячки с «Баффина» дружно вскакивают мне на выручку — и как решительно все русские, бывшие в зале, тоже вдруг оказываются на ногах. Затем мне на затылок будто обрушивается кувалда. И темнота.

В итоге у меня состоялось несколько неприятных разговоров: в русской военной полиции и на борту «Баффина».

— Мистер Эрл, у нас есть встречное заявление, подкрепленное свидетельскими показаниями, что вы приставали к советской гражданке, военнослужащей, с крайне непристойным предложением. Также доказано, что драку начали именно вы — получив отказ. Нет, если вы настаиваете, возбудим дело. Но только учтите, по советским законам, содеянное вами считается злостным хулиганством, за которое, будь вы нашим гражданином, положен тюремный срок. Вы же, поскольку иностранец и союзник, скорее всего, подвергнетесь высылке. Это, повторяю, если вы настаиваете, отказываясь от примирения сторон и предания забвению этого печального инцидента. В случае же мировой советская сторона готова безвозмездно оказать медицинскую помощь шестнадцати пострадавшим американским гражданам, включая зубные протезы.

— Ты во что нас втравил, Джеймс, гадина? Не видел, что там знак на рукаве — «песцы»? Это русские морские коммандос! С ними драться даже двое на одного — это самоубийство, уже проверено! Они же ни черта не боятся, безбашенные совсем. Нам сказали, их и так завтра под Нарвик, в огонь, где половина ляжет — смысл их наказывать? Мне плевать, из какой ты конторы, ты всем парням заплатишь за увечья персонально, и втрое больше обещанного, или крупные проблемы мы все тебе обещаем!

Даже фельдшер медсанчасти счел нужным сделать мне выговор:

— Эх, мистер, ну угораздило же вас! Вы что, не знали, что эта особа, с которой вы там, близкая знакомая самого адмирала? Как это, какого, командир в/ч здесь, под ним «песцы» и ходят. Не для протокола, но вот если бы вы на его месте, и к вашей девушке кто-то пристанет, вы бы своих доверенных людей не послали, руки-ноги поотрывать? Адмиралу морды бить не по чину, особенно если у него такие головорезы есть, которым убить что чихнуть. Так что, когда из госпиталя выйдете, держались бы вы от этой особы подальше, а если встретите, боже упаси на нее даже взглянуть косо, не то, что голос повышать!

Капитан Юрий Смоленцев, позывной «Брюс».

Северодвинск, 20 мая 1943

Так, товарищ комиссар третьего ранга, кому тут морду бить?

Вообще, чудное звание у нашего «жандарма». В этой истории, в отличие от нашей, с введением погон так же привели к единообразию всяких там воентехников, военфельдшеров, военюристов, но политработников и госбезопасность отчего-то оставили по-прежнему. И если раньше майор ГБ был равен армейскому полковнику, старший майор ГБ — генерал-майору, то комиссар госбезопасности третьего ранга — это генерал-лейтенант?

Встретил он нас еще в Полярном, на причале. Мы наверх выползаем — эх, свежий воздух, ну не сравнить с искусственным! Смотрим, как наш Михаил Петрович свет Лазарев с самим комфлота Головко общается, после официальной части думаем: вот и нам пора, конец мая уже, скоро начнется, как там будет на Днепре? Но нет, пары часов не прошло, едва ноги размять успели на твердой земле, как приказ: всем на борт, идти в Северодвинск. И «жандарм» с нами.

Заставил нас всех рапорты писать: что, как, где — едва не поминутно. И еще вызывал, расспрашивал, уточнял. Но больше, конечно, с товарищем Лазаревым что-то обсуждали. В Северодвинск пришли на свое, привычное уже место; встали, где всё под нас специально оборудовано; выгружаемся со всем своим подводно-диверсионным имуществом для следования пока в казармы отдельной роты ПДСС Северного Флота — база наша главная в Северодвинске так и осталась. А «жандарм» сразу исчез куда-то со всеми бумагами — ну значит, так надо.

Таскают имущество наши же, из роты — поскольку вещи и секретные, и деликатного обращения требуют. Мы стоим, смотрим — во-первых, мы, по здешним меркам, «деды», офицеры, спецы, а не сержанты, взятые из флотской разведки и ни разу еще по-боевому на глубину не ходившие; во-вторых, мы с боевого выхода, так что сами должны понимать. Солнышко печет — север же, скоро белые ночи начнутся. И тут прибегает матрос-посыльный: к «жандарму» всех нас. Мы, естественно, за ним, не ожидая ничего хорошего. С Кирилловым Аня, тоже в каком-то расстройстве. Ждем указаний.

— Мужики!

Странно! Отчего не официальное «товарищи офицеры»?

— Помощь требуется для деликатного дела. Вот вы, товарищ Смоленцев, очень хороший рукопашник? И у всех вас с этим лучше, чем у простых матросов СФ.

Тут вступил в разговор наш кэп, Большаков, а я, естественно, активно слушал. Выходит, пока мы в море, тут американец, да еще и самый настоящий шпион, клеится к Анечке, боевой подруге нашего командира? Нет, арестовать или выслать не проблема, так ведь другого пришлют? А можно ли его в госпиталь еще на месяц? Нет, убивать или калечить не надо — аккуратно так, вот оттого вас и просим! Проблема в том, что он не один. Ну да, а что вы хотели, в переулке ночью мы и без вас бы справились. А вот через час в «Белых ночах», и с ним будет десяток или больше американских матросов, так что… Нет, мужики, желательно без трупов и без особо тяжких — зачем нам сейчас разборки с союзниками? «Двухсотый» или тяжелый «трехсотый» с их стороны это уже предмет для серьезного расследования, причем не только нашего, ну а насчет битых морд никто заморачиваться не будет.

Успеваем сбегать в казарму. Еще осенью я, ради тренировки, уговорил заводских сделать для меня нунчаки. Зачем — как спортивный снаряд, тащ старший майор: вот покрутить так восьмеркой или кругами минут двадцать, это как гантелей махать. Видя мой пример, и другие подсуетились, и наши, и местные. Страшная вообще штука: на испытаниях от удара со всей силы фрицевскую каску вогнуло внутрь, а если бы в ней голова? Но, товарищи бойцы, если хотите научиться этим владеть, то надевайте обязательно каску, как я когда-то, еще на гражданке, мотоциклетный шлем. От скользящего удара спасет, а то башку разобьете.

Зачем нунчаки, тем более мне? А это необходимая осторожность: американские матросы очень любят таскать в карманах всякие штуки, вроде ножей и кастетов, так что огнестрел на нашей территории маловероятен. А когда драка толпой и в помещении, не всегда успеешь увернуться, могут и зацепить, и на хрена мне в госпиталь, даже с царапиной, перед большими делами на фронте? Если можно подстраховаться — нунчаки, чтобы вы знали, бьют все, что не огнестрел и не длинномер; при равной подготовке можно сделать троих с ножами — они просто не дотянутся, дистанция не та. Даже в руках хоть сколько-то владеющего «восьмерка» — это пропеллер самолета, куда сунуть руку с тем же результатом — переломит кость. В общем, идеальное не военное, а полицейское оружие, чтобы разгонять толпу: гораздо опаснее дубинок, вот только научиться намного сложнее.

Сидим, смотрим. Говорят тихо, но нам и так видно, что тона высокие. Вот Аня дает нам знак; встаем я и Шварц. Эй, мистер, нельзя так с девушкой, или у вас по-другому? Мистер в ответ пытается дать мне в физиономию. Смешно.

Работаю двумя руками на едином движении вперед, техника не каратэ, без противохода, ближе к айкидошной. Похоже на «полочку», только правая рука не подхватывает за локоть бьющей, а подныривает под нее, в морду основанием ладони и сразу на захват, айкидошный «икке». И мистер плашмя и с размаху врезается рылом в стол, а на ровном месте бы на пузо, рука назад на залом. Пытается приподняться, и тут Шварц легко впечатывает ему кулаком по затылку — в четверть силы, иначе бы убил.

Ох, ё! Что в зале творится! Да, американские парни, мало вы играли в свой американский футбол! Зверская же изначально была игра, в темном средневековье, когда собирались на поле две команды, улица на улицу, где-нибудь в Лондоне. Мяч был, и ворота, иногда в виде некоей черты, за которую надо мяч доставить, но вот дальше! Дозволялись все приемы, и состав команд был не фиксирован — и шло на поле самое жесткое рубилово: отползали раненые, падали и убитые, зато набегали свежие бойцы, наших бьют! И продолжалась игра не по времени, а пока у одной из команд дух не ломался, и она оставляла поле боя. И считалось это всерьез одним из методов боевой подготовки ополчения. Мечи и копья были запрещены, а вот ножи, дубинки, кастеты — пожалуйста; что на поле творилось, представьте сами! Это уже после облагородили: сначала категорически запретили всякие посторонние предметы, затем — атаковать противника, не владеющего мячом, ну и, наконец, вообще бить руками. И случилось это в Англии уже в веке девятнадцатом, а вот в США футбол сохранил многие прежние черты.

Так и в нашей учебке когда-то в той еще жизни было такое же развлечение — занеси мяч в ворота. И разрешались любые приемы, кроме как, естественно, убивать и калечить — ушибы в счет не шли. Так там одним из эффективных методов в атаке был строй, или клин, против толпы новичков, где каждый за себя — действовало безотказно. И сейчас я не успел среагировать (повторяю, кто не понял: я — и не успел!), как наша шестерка — кэпа не было, не по чину, а вот Гаврилов решил вспомнить курсантские забавы — уже прошлась через зал клином, как русский паровой каток, расшвыривая янкесов нунчаками и добавляя сапогами. Нашим «песцам» из молодых осталось лишь упокоить нескольких брызнувших в стороны; ну а всем прочим в зале — да, кто-то из наших морячков, бывших совершенно не в деле, тоже готов был нас поддержать! — только выступить свидетелями, когда через полминуты после нашего исчезновения в многострадальные «Белые ночи» ворвался взвод комендачей, до того ожидавших во дворе напротив.

Вот только стоимость переломанной мебели «жандарм» Кириллов приказал из нашего денежного довольствия вычесть. Задание выполнили, но зачем же при этом столы и стулья ломать — от этого убыток социалистической собственности!

Так и влетели, прямо с корабля на бал, вернее, на драку.

Москва, Кремль.

20 мая 1943

Третья мировая война здесь началась 16 апреля 1943 года. Если считать нашу «битву за уран», по сути, сражением не Отечественной, а пока лежащей за горизонтом Третьей мировой. А вот выйдет ли та война из тени, перейдет ли в «горячую» фазу — это зависит от нас.

— И что мнэ с вами дэлать, товарищ Лазарев? — Сталин говорил с грузинским акцентом, появляющимся, как я уже знал, лишь при волнении. — Наградить или наказать?

Казнить нельзя помиловать. В зависимости от того, знает ли наш противник, что война уже началась. Ведь во все времена нападение на собственный военный корабль однозначно считалось «казус белли», основанием для войны!

— Так что мне с вами делать?

Вопрос был явно риторический. Так как Сталин, очевидно, все уже решил. Но Вождь был настроен благодушно, и это успокаивало. Было бы страшнее, если бы он, без всякого разноса, просто смотрел на тебя, как на вещь, уже списанную в утиль. Ему виднее; ну, расстреливать или сажать меня явно не за что, а если не наградят, и даже одну звездочку снимут, переживу. Может, и перестарался я, не надо было в «Айову» стрелять — но уж очень хотелось, чтобы не было американского атомного шантажа, а советские атомарины вышли бы в море в пятидесятом.

— Задание вы выполнили отлично, товарищ Лазарев. Но какой ценой? Про седые волосы у некоторых ответственных товарищей говорить не будем, но ведь теперь вся история так изменилась, при вашем прямом участии. Вы знаете, что вчера Тобрук пал?

Не удержались, значит, англичане. Если на советском фронте затишье, как перед бурей — так, бои местного значения на плацдармах за Днепром, — то в Европе и Средиземноморье творится такое! После тяжелейших потерь, нанесенных англо-американскому флоту, вступления Испании в войну на стороне Еврорейха, падения Гибралтара и Мальты, немцы как с цепи сорвались. Роммель, вернувшись в Африку с подкреплением, имея свободное и беспрепятственное снабжение, вырвался из Туниса и погнал англичан на восток к Египту, и если в знакомой нам истории в прошлом, сорок втором, году он дошел до Эль-Аламейна с меньшими силами и на голодном пайке, то что будет сейчас, когда у него одних своих немецких дивизий столько же, сколько у бриттов, а еще итальянцы и французы присутствуют на подхвате? Американцы эвакуируются, англичане в гордом одиночестве отступают. В Тобруке был сильный гарнизон, кажется, две дивизии, чтобы держать этот порт и базу снабжения сколько удастся, не давая воспользоваться Еврорейху — выходит, удержать не удалось, штурма не выдержали, даже до осады дело не дошло. И будет, похоже, еще одна битва при Эль-Аламейне: сколько из истории помню, место там было удачное для обороны — горный проход, который никак не обойти, и последний рубеж перед Каиром.

Вот только как это на наш фронт повлияет? Испанцы еще десяток «голубых дивизий» пришлют вместо той, что здесь разбили под Ленинградом, когда блокаду снимали в феврале-марте сорок третьего, почти на год раньше, чем у нас? Я, конечно, не маршал Жуков, но не только сводки Совинформбюро читаю, и более подробную информацию тоже — для сравнения с нашей реальностью по данным с Сан Санычего компа. И доклад в руки Кириллову, а тот или Берии, или самому Вождю. И значится там, что до сих пор у немцев вместо группы армий «Юг» какая-то сборная солянка, где истинные арийцы в меньшинстве, а прочее — это всякие там французы, поляки, хорваты и прочая шваль со всей Европы. Ну, прямо «великая армия» Бонапарта — нет, числом все это будет даже больше, чем когда они на Сталинград наступали, но вот качеством… Ну не верю я в тевтонскую ярость битых французов, которые свою-то страну защитить не смогли!

— И за что вы так американцев и англичан ненавидите, товарищ Лазарев? Союзники наши — пока что, — и помощь нам оказывают, не то чтобы решающую, но такую, без которой не обойтись — узкие места всякие. Нельзя нам сейчас с ними воевать; вы же так себя ведете, словно они и есть наши главные враги. Про «холодную войну» в вашей истории знаю, и очень может быть, что и здесь то же случится, года через три-четыре. Что плохого вам американцы сделали, если для вас они большие враги, чем немцы, с которыми ваш дед воевал? Отвечайте!

— Товарищ Сталин, сам я с американцами дело не имел, но со многими людьми разговаривал, кто с ними и общались близко, и работали вместе. И конечно, судил по тому, что они в нашем мире творили. Вынес из этого стойкое мнение, что они, по сути, такие же фашисты, как Гитлер. Может, в этом времени они пока другие, не знаю. Но в нашем мире они были именно такими, что Британия, что США.

— Интересно, товарищ Лазарев. А как же их «демократия», «права», «общечеловеческие ценности»? Так они, кажется, говорили, в вашем времени?

— С оговоркой: для своих. У британцев и янки общее, что для себя, по их внутреннему убеждению, лишь они сами белые люди, ну а прочие соответственно. Разница лишь в том, что англичане — «аристократы», и говорить с низшим будут через губу. А янки — «демократы», могут и по плечу похлопать, и улыбнуться, но вот гнуть вас под свой стандарт будут с такой же железной хваткой. Поскольку внутри себя абсолютно уверены, что их правила, их ценности, их интерес — это абсолют. И если вы этого не понимаете, это ваши проблемы. И если вы даже от этого всего помрете, это необходимая жертва на пути прогресса. То есть по сути это тот же фашизм, лишь под косметикой и в белых перчатках — мы цветы, вы все для нас удобрение. Общечеловеческое же в их понимании это только и исключительно американское, строго соответствующее их правилам, а что в них не укладывается, то не имеет права существовать. Именно американцы в моем времени весьма активно навязывали свой образ жизни, свои ценности, свои законы всему миру — не останавливаясь перед убийствами, террором, организацией «цветных» революций, бомбардировками и прямой агрессией. Прочие европейские страны вели себя как-то более сдержанно, даже Германия, где после войны долго существовали всякие «организации ветеранов СС», а генералы открыто говорили о реванше, но я не припомню враждебных СССР политических акций со стороны официальных германских властей. Вот отчего я считаю янки, даже не британцев, нашим непримиримым врагом. Чтобы ужиться с ними в мире, надо стать американцем, а я этого категорически не хочу. И боюсь, что на одной планете нам с ними будет тесно.

— А опыт вашего «мирного сосуществования», «разрядки», как вы ее называли?

— Тогда, в начале девяностых, мы поверили, что они могут быть неагрессивны. Что «свобода», «демократия», «права человека» для них истинные ценности, а не отмычки к чужим карманам. Чего нам стоила эта ошибка, вы знаете. Политика «разрядки» означала лишь, что, не сумев добиться военного превосходства, без чего применять к нам политику силы было страшно, они сделали ставку на наше разложение изнутри, в чем и преуспели.

— Не так все просто, товарищ Лазарев. Вы ведь говорили, что были и внутренние причины?

— Да, были. И возможно даже, определяющие. Но внешнее влияние, безусловно, сыграло роль катализатора. Говоря упрощенно, лучше бы наши воры тащили в свои закрома, а не в чужие.

— Ворам, товарищ Лазарев, свободы не должно быть ни под каким видом. Особенно когда их действия имеют все признаки измены Родине. Что ж, мне понятна ваша позиция, будем думать, что делать с внутренней и внешней политикой после войны. А пока, что же делать с вами? В каком состоянии К-25?

— Корабль в Севмаше: планово-предупредительный осмотр после похода. Пока замечаний по технике нет. Экипаж готов выполнить любое задание.

— Готов — это хорошо, товарищ Лазарев. Если я правильно понял, основной функцией представителя органов госбезопасности в вашем экипаже было обеспечить применение ядерного оружия лишь с санкции Правительства СССР, во избежание тяжелых политических последствий? Мы не подумали, к сожалению, что в настоящий момент применение любого оружия против так называемых союзников — это, политически, такой же случай. Так что разумно будет включить в экипаж в случае будущих подобных миссий нашего представителя, для контроля. С товарищем Кирилловым вы хорошо знакомы — есть возражения, против его кандидатуры?

— Никак нет, товарищ Сталин!

— Ученые — товарищи Курчатов, Александров, Доллежаль — заверяют меня в исключительной важности доставленного вами груза для советской атомной программы. И за образцово выполненное задание Партии и Правительства есть мнение наградить вас, товарищ Лазарев, второй Золотой Звездой. С замечанием на будущее лично от меня: даже не думайте никогда превысить свои полномочия, втянув СССР в войну с кем-то без санкции Правительства.

— Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин!

Я поймал себя на том, что сказал это абсолютно искренне. Что «за Родину, за Сталина» совершенно не казалось мне смешным. Культ личности — что с того, если личность заслуживает? Служить сталинскому СССР всяко лучше, чем «вхождению России в мировой капитализм» или в мировую политико-экономическую систему, как сказал в будущем наш всенародно избранный.

Это говорю я, получивший из рук Вождя адмиральские погоны и, выходит, уже две Звезды. Какой-нибудь невинно осужденный думает, наверное, иначе…

Но ведь я — это я? И представить себя на месте какого-нибудь Солженицына сейчас просто не могу.

— Служите хорошо, товарищ Лазарев. Вот только несанкционированных драк с союзниками не надо категорически. Нет, ну если только девушку защитить. Впрочем, товарищу Кириллову я о том сам скажу.

И про это уже знает! Хотя мы как в Северодвинск пришли, так назавтра с утра уже на аэродром. И про драку в «Белых ночах» я сам узнал уже в самолете, от того же «жандарма» Кириллова.

А на фронте затишье, как перед грозой. В Египте что-то происходит — ну так где он, тот Египет?

Фельдмаршал Монтгомери.

Каир, 20 мая 1943

Как воевать в таких условиях?!

Война — это как спортивная игра, требующая высочайшего мастерства. И, с точки зрения искусства, столь же захватывающая и красивая. Но игроку должны быть обеспечены требуемые условия, джентльмен за игровым столом обязан быть отдохнувшим, выспавшимся, выбритым, и уж конечно, не думать о еде и питье! Ну а когда этого нет, идти в бой могут лишь дикие русские! Любой же британец знает, что в таком случае подобает отступить, сдать эту партию, чтобы лучше подготовиться в следующий раз.

Еще одна битва при Эль-Аламейне? Арифметика, господа, наука точная! Если тогда, в ноябре прошлого года, мы остановили Бешеного Лиса с величайшим трудом и полным напряжением сил, то каковы наши, строго подсчитанные шансы сейчас — когда у него втрое больше сил, а мы всего лишь на сорок процентов сильнее, чем тогда? Когда у джерри, после потери нами Мальты и Гибралтара, нет проблем со снабжением, а вот нам приходится думать, где взять снаряды. Пока их достаточно, но что будет завтра? Когда у нас нет господства в воздухе, а у немцев сейчас откуда-то взялось огромное число самолетов? Их новейшие «фокке-вульфы» — это что-то страшное, по утверждению наших пилотов — кому повезло остаться в живых, конечно. Завтра мы сумеем достойно ответить, но что делать сейчас?

Ответ очевиден. Хотя Эль-Аламейн — это чрезвычайно выгодная позиция для обороны, приняв здесь бой, мы неминуемо проиграем. Потому что Лис ожидает от нас именно этого хода и наверняка придумал какой-то дьявольский план, а «игровое поле» местности хорошо знакомо ему еще по той битве. Он разобьет нас, а после на наших плечах ворвется в Каир. И это будет концом Британской империи. А уж моей карьеры точно.

Американцы поступили очень не по-джентльменски! Фактически уйти, когда союзник в беде — «вы ответственные за восточный участок фронта, мы за западный». Так ведь ясно, что если мы сдадим Суэц, то и янки Марокко не удержат, когда гунны обратят внимание на запад. Ради высадки в Португалии — не повторяем ли мы той же ошибки, что с Грецией в сорок первом? Но спорить с сэром Уинстоном себе дороже. «Вы лучший полководец Британской империи, так сделайте же что-нибудь!» — как, если совершенно не идет масть? Сейчас у немцев почти равное с нами число танков. Вернее, у нас немного больше, раза в полтора — но у них около сотни страшных «тигров», которые пробивают любой наш танк как жестянку первым выстрелом, с предельной дальности. Нам же, по опыту боев в Тунисе, необходимо не меньше десятка стволов на каждый «тигр». В русской газете пишут, что «тигры» горят, но я-то военный человек и знаю, во сколько обходился нам каждый подбитый «тигр». Если платить столько за каждый, у Британии не останется армии — это лишь русские могут себе позволить!

Итак, решение принято. Главные рубеж обороны будет по Нилу. Сейчас весь перешеек и Синайский полуостров за ним спешно превращаются в сплошной укрепрайон трудами тысяч египетских рабочих. И до 25 мая подойдут подкрепления: еще две дивизии с бирманского фронта — не дай боже, японцы начнут наступление! — и что-то еще из Австралии, Новой Зеландии, Индии. Части из новосформированных, пороху не нюхавшие, но лучше, чем ничего; войска же из метрополии нужны в Европе — если не удержим Португалию, о высадке на континент придется забыть еще года на два.

Ну а Эль-Аламейн будет лишь передовым рубежом. Сбить Лису дыхание, выиграть время. И встанут там поляки, выведенные из Ирана: четыре пехотные дивизии, танковая бригада и уланский полк. В конце концов, они не подданные Британии и не граждане доминионов; часть их даже экипирована, обмундирована и вооружена по-русски. И более чем приемлемо разменять эти пешки на необходимое нам время, пока Лис втаптывает их в песок, — ну не своих же ставить смертниками! А если они хоть немного убавят число немцев, пусть даже из расчета один за пять своих, это будет просто великолепно! Передать генералу Андерсу. «Британия надеется, что вы с честью выполните свой долг». И добавить: «От того, как вы сейчас будете сражаться, зависит, поддержим ли мы вас в желании после восстановить Речь Посполитую „от моря до моря“». Да, и была информация про немецкие черные мессы, как раз в Польше — указать на то их ксендзам: если капитулируете, вас всех в жертву принесут. Ну, и изъять у них, за ненадобностью, лишний транспорт, учитывая, как в прошлую кампанию Лис гнал нас на наших грузовиках, заправленных нашим же бензином. Сейчас мы совершено не так богаты, чтобы снабжать еще и противника! Простите, польские парни, но своими жизнями вы спасаете жизни тысяч британских парней. За которых я несу ответственность перед Британией как ее полководец.

Да, есть еще эти, из Палестины. Примерно полмиллиона, в том числе тысяч сто боеспособных мужчин — которые отлично понимают, что сделают с ними немцы, если придут. Потому просят нас дозволить сформировать Еврейский Легион: «Дайте оружие, людей хватит». Могли бы быть сейчас на месте поляков — но и время, и политические проблемы после, и их условие использовать Легион лишь на подмандатной территории? Понять их можно: окружающие арабы уже грозят сделать с ними то же, что и фюрер, — кто защитит их семьи? Но тогда для Британии, цинично говоря, вы не имеете никакой ценности; ну, разве как подобие русских партизан, если немцы все же прорвутся. Оружия же у вас, по нашей информации, уже припрятано в достатке, можем лишь закрыть пока глаза на ваши незаконные вооруженные формирования — ну и все.

Когда рушится Британская империя, кому есть дело до каких-то евреев?

Под Эль-Аламейном.

Штаб 22-й британской танковой бригады.

21 мая 1943

Пройти вот по этому маршруту. Обнаружив немцев, доложить, по возможности определив силы и средства. В бой не вступать, кроме случая, если противник по силам — разведка или дозор.

Теперь не для протокола. Если вы настаиваете на передаче вас СССР, в отличие от некоторых ваших соотечественников. Вам известно, что ваш Сталин объявил всех пленных предателями и по возвращении вас ждет лагерь или расстрел? Тем более с вашей биографией — служба в «хиви», зондеркоманды тоже ведь «вспомогательными подразделениями» у немцев именуются? Это вы не нам, а в «Смерше» будете объяснять, что записались, чтобы перебежать к своим или к партизанам, но вот незадача — оказались сначала в Тунисе, а после у нас. А если вы отличитесь здесь, сражаясь с немцами, и получите от британского командования благодарность или даже награду — это обязательно повлияет на вашу судьбу, когда мы вас вернем домой.

И окажите нам еще одну мелкую услугу. Вот оружие русского образца на вас и всех ваших людей; обмундирование — правда, старое, сейчас у русских ввели погоны и новую форму, но и прежняя используется пока в войсках — и документы на ваши подлинные имена. А также личные письма и прочие мелочи, которые могли бы оказаться в карманах у русских солдат, переброшенных из Ирана. Если кто-то из вас будет убит и тело подберут немцы или если вы будете иметь несчастье попасть в плен, настоятельно прошу придерживаться этой легенды. Мы же в этом случае обязуемся после сообщить о вашей героической гибели за нашу общую победу — или, соответственно, о вашем участии в бою против нас на стороне немцев, если вы окажетесь малодушны. Вам ведь не безразлична судьба ваших семей: кем будут они считаться и как с ними поступят?

Ну, а техника у русских, особенно в Иране, вполне может быть британской. На машины лишь нанесена маркировка принадлежности к 909-й стрелковой дивизии РККА.

Если вопросов нет, тогда — удачи! («И лучше бы вы живыми не вернулись. Поскольку подлинная цель вашей миссии — это чтобы гуннам достались ваши трупы: пленные могут не выдержать допроса. Надеюсь, удастся ввести Лиса в заблуждение — на какое-то время».)

Роммель Э. Солдаты пустыни.

Л, 1993, пер. с нем. изд. 1970 (альт-история)

После взятия Тобрука победа казалась близка. Британцы были теми же самыми, что и год назад, мы же стали много сильнее. С нами было боевое братство французов, испанцев, даже итальянцы временами показывали воинский дух.

Мы шли на восток, в темпе сбивая слабые вражеские заслоны. Атаковали противника, пока он нас еще не ждал, — и часто добивались успеха. Причем впереди шли храбрые французы, демонстрируя свой знаменитый «элан» — наступательный порыв. Конечно, они несли потери, если приходилось встретить сколько-то подготовленную оборону — зато, когда подходили немецкие части, главная ударная сила, нам обычно уже были известны позиции и силы англичан, а дальше дело техники и устава, чем славен германский солдат!

О событиях 22 мая 1943 года написано много. Заявляю как командующий одной из воюющих сторон, что сравнение со «стоп-приказом» под Дюнкерком и поиск глубинных политических причин не имеют никакого основания! Причины были чисто военные. А критики должны помнить, что информация, доступная мне тогда, весьма отличалась от полной картины, известной сейчас. У русских, с кем мне пришлось очень много общаться по службе уже после войны, есть пословица: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны», так вот это именно тот случай!

Тогда же я еще не имел дела с русскими. Однако одной из моих лучших дивизий, Пятнадцатой танковой, после печально известных событий февраля, командовал генерал-майор Дона-Шлодиен, прежде воевавший под Ленинградом; также в моем штабе был оберст Гагенбек (шутили же над ним из-за его фамилии!), прошедший Сталинград и Харьков; были и другие достойные офицеры, вырвавшиеся из ада русского фронта и служившие теперь под моим началом в дивизиях, присланных нам в пополнение. Конечно, мне, как профессионалу, был интересен ход событий на Востоке, и я много беседовал с воевавшими там. И все сходились во мнении, что русские, особенно в последние полгода, это страшный и умелый противник, намного более опасный, чем англичане и французы в кампании сорокового года.

Я знал от воздушной разведки, что рубеж обороны в проходе Эль-Аламейн, еще девятнадцатого мая не занятый войсками, сейчас энергично укрепляется: замечены были колонны, подходящие с востока, и саперные работы на самом рубеже. По предварительной оценке, силы противника, развернутые там на утро двадцать первого мая, составляли не больше одной пехотной дивизии (данные верные, это была 5-я дивизия 2-го польского корпуса), и еще не менее двух дивизий выдвигались на рубеж. Внезапная атака утром двадцать второго мая, пока враг не успел укрепиться, имела бы все шансы на успех. И мой первоначальный план, мой приказ, отданный вечером двадцать первого мая, был именно таким!

Как положено, ночью выслали разведку. Под утро они вернулись с пленным. К несчастью, он был тяжело ранен и умер прежде, чем его сумели полноценно допросить. Однако, по утверждению разведчиков, он успел сказать несколько слов на русском; и форму его, при тщательном осмотре, наши ветераны Восточного фронта однозначно признали русской; собранные у противника документы также свидетельствовали о принадлежности его к русской 909-й пехотной дивизии. Разведка была от нашей 15-й танковой, но, так как они проходили через боевые порядки французов, те тоже были в курсе.

Этот факт подействовал на лягушатников весьма деморализующе, с учетом того общеизвестного факта, что на русском фронте за последние месяцы уже погибло больше французов, чем за их войну сорокового года. И было уже обычным явлением, что в формируемых французских частях, при одном лишь слухе о посылке на Восточный фронт, резко возрастало дезертирство — хотя эти бравые «пуалю» охотно соглашались воевать против англичан «за Алжир». Но и Дона-Шлодиен, сильно встревоженный, тоже уверял меня, что если там обороняются русские, то это очень опасный противник, которого нельзя недооценивать. И атаковать малыми силами будет чрезвычайно опрометчиво — лучше подтянуть все. Откуда здесь русские? Ну как же, они есть в Иране, и вполне могли, по просьбе британцев, послать сюда одну-две дивизии.

Критики должны также учесть, что мои войска только перед этим прошли почти двести километров за три дня! Мы знали о нахождении где-то в Палестине польской армии, выведенной из Ирана, но не могли знать ее точное положение, как и быть уверенными в отсутствии здесь русских частей.

И какое решение я должен был принять на основании всей этой информации? Которая казалась весьма достоверной: дополнительно к результату той разведки, еще был перехвачен радиообмен, однозначно свидетельствующий о направлении против нас как упомянутой 909-й дивизии, так и других русских частей. Говорят, что я должен был действовать в своем стиле, найти быстрый и неожиданный ход. Мои поступки были обусловлены тем, что я хорошо знал британцев, их особенности, среди которых и медленность мышления, и склонность к шаблону — а потому мог безбоязненно позволить себе идти на риск. Чего же ждать от русских, я не знал, однако, судя по их действиям на востоке, они были способны на многое. И здесь риск был абсолютно не оправдан!

Таковы были истинные причины моего приказа приостановить наступление на один день, двадцать второе мая, чтобы на следующее утро атаковать всеми силами двух танковых и четырех мотопехотных дивизий, при поддержке авиации, после мощной и эффективной артиллерийской подготовки. На сосредоточение сил ушел день; ночью же снова была намечена разведка. Проведенная по всем правилам, она, без сомнения, показала бы, с кем мы имеем дело. День уже был потерян безвозвратно, что позже дорого обошлось нам при штурме Александрии. А назавтра вместо сражения нас ожидал постыдный фарс!

На войне очень велика роль случая, поскольку часто требуется принимать ответственные решения в сжатое время, при нехватке информации. Вспомните хотя бы известную историю в прошлую войну — про русские войска в Англии. Один солдат британского резервного полка вышел из эшелона на какой-то станции размять ноги и на вопрос, откуда он, ответил: «Из графства Росс (Ross-shire)»; слушатель же, оказавшийся репортером местной газетенки, принял его ответ за «Россия». Сенсацию быстро подхватили другие газеты, и дело кончилось тем, что из армии фон Клюка, наступавшей на Париж, были срочно изъяты для отражения мнимого русского десанта две дивизии, переброшенные на берега Па-де-Кале. История, случившаяся с моей армией двадцать второго мая, того же типа.

В том, что разведка в ночь на двадцать третье мая не состоялась, виноват исключительно генерал Дона-Шлодиен. Его рассказы про ужасы Восточного фронта — что русские поставили себе на службу нечисть, оборотней, вервольфов, которые приходят ночью, убивают, взрывают, похищают и растворяются во тьме — произвели весьма сильное впечатление. Причем некоторые из наших ветеранов это подтвердили: у русских действительно есть великолепно обученные для действий ночью разведчики-диверсанты. Казалось весьма вероятным, что русские, также находясь под воздействием «тумана войны», попробуют прояснить обстановку — и в итоге главное внимание этой ночью уделили не столько разведке, сколько противодиверсионным мероприятиям, взяв под тщательную охрану все штабы, узлы связи, склады горючего и боеприпасов — объекты, наиболее часто подвергающиеся нападению диверсантов. Также чья-то умная голова предложила не рисковать посылкой разведгруппы в русский тыл — так мы скорее сами обеспечим их нашими пленными, чем захватим кого-то из них, — а ловить русских разведчиков на нашей территории, для чего недалеко от переднего края был спешно организован демонстративный ложный «штаб», возле которого замаскировались группы захвата. Ночь прошла в тревожном ожидании: Дона-Шлодиен, как мне сказали, не спал вообще, как и некоторые офицеры моего штаба, да и я лег с вальтером под подушкой, поставив автоматчиков возле своего штабного фургона это казалось вполне разумной предосторожностью.

Ночь, однако, прошла без инцидентов. Так как пленных не было, пришлось довольствоваться авиаразведкой. После чего «Штуки» нанесли удар по обнаруженным целям и в небе повисла «Рама»-корректировщик. Зенитный огонь противника был слабым. Ударила наша артиллерия, затем, строго по плану и графику, началась атака. Первыми должны были, как обычно, идти французы, во искупление того, что отсиживались два года, пока немцы воевали; 4-я французская пехотная дивизия, за ними развернулись наши 15-я и 21-я танковые, усиленные «тиграми» 504-го и 508-го тяжелых танковых батальонов. Французы также были фактически все моторизованы, пехота на бронетранспортерах в сопровождении танков. Интересно что это были трофейные английские «крусейдеры» и «юниверсалы». Этот тактический прием — ставить трофейную технику в передовой отряд — не однажды позволял нам внезапно сблизиться с врагом. Четыреста танков, в том числе без малого сотня «тигров», атаковали после авиаудара и мощной артиллерийской подготовки. Корректировщики работали превосходно, я слышал от Гагенбека, что русские очень умело препятствуют нашим радиопередачам, глушат и даже умышленно искажают наши сообщения, но сейчас не было ничего.

Все было кончено на удивление быстро. Со стороны противника не было ни маневра силами или огнем, ни вообще сколько-нибудь заметного управления боем. Когда танки ворвались на его позиции, почти не понеся потерь, стрельба с той стороны прекратилась. А еще через полчаса меня вызвал на связь Гагенбек: «Вам надо это видеть, герр генерал! И захватите наших берлинских гостей, журналистов с кинооператором».

Строй офицеров, безупречно четкий. Все в идеально вычищенных парадных мундирах, с аксельбантами, в конфедератках, с блестящими саблями. Позади них знаменосец в такой же форме держит склоненное бело-красное полотнище. А еще дальше угрюмая толпа солдат, уже безоружных, многие без касок и даже ремней — отделенная от меня цепочкой «тигров» 504-го батальона. Мои гренадеры смотрят с брони, курят, смеются, и лишь эти с саблями предельно серьезны. Один, наряженный больше других, совсем как павлин — на поле боя абсолютно неуместно, делает шаг вперед: «Генерал Андерс, командующий Вторым польским корпусом, просит вас, герр генерал, принять добровольную и почетную капитуляцию…»

И где же вы, такие чистенькие, отсиживались все сражение? На позициях, по которым после авиаудара и хорошей артиллерийской подготовки прошлись четыре сотни танков с мотопехотой? Панцергренадеры в горячке боя пленных не берут. Значит, это и есть тот самый корпус, который Сталин вооружил против нас, а они как-то оказались в Иране? Но от судьбы не уйдешь: попались нам не под Сталинградом — здесь, в Египте.

А где русские? Их тут нет и никогда не было — только подчиненные ему, Андерсу, польские войска. Он, генерал Андерс, всегда был другом Германии и искренне ненавидел сталинский режим. И всеми силами старался избегнуть сражения вверенных ему польских солдат с вермахтом, и собирался при первом случае повернуть оружие против проклятых русских.

То есть изменить присяге — я все же генерал, а не политик. И хорошо понимаю, что тот, кто предал однажды, легко предаст снова. А потому ему не может быть веры.

И мы всерьез, и даже со страхом целый день готовились к сражению? Чтобы разогнать это трусливое стадо? Что делать с ними, просто расстрелять? Неразумно, пусть получат то, что заслужили. Я смотрю на поляков и отдаю приказ.

Мы прошли Эль-Аламейн. Впереди было всего семьдесят километров до Александрии.

Я не большой поклонник русской «альтернативной фантастики». Но помню одну книгу из этой серии, вышедшую, кажется, в начале шестидесятых. Там было про войну русских с каким-то вымышленным государством «Джорджия», правитель которого собрал многочисленную армию, с самым лучшим оружием — но когда русские вошли туда, готовые сражаться насмерть, они увидели пустые казармы, танки в ангарах, и ни одного человека: все разбежались, не желая воевать. И когда я через двадцать лет прочел это, то не счел за фантазию. Потому что помнил, как сдавалась польская армия Андерса под Эль-Аламейном, 23 мая 1943 года.[3]

Андерс В. Проданная армия.

Глава из книги «Проданная держава».

Лондон, 1950 (альт-история)

Восемьдесят тысяч отважных бойцов, четыре дивизии, танковая бригада и кавалерийский полк! Все они были проданы, как римские рабы, за политическую выгоду. Что пообещал кровавый тиран Сталин англичанам, чтобы они бросили нас на убой, под танки страшного Роммеля? Не найдя повода расправиться с нами в своих владениях, кремлевский зверь нашел способ убить нас всех, оставшись чистым в глазах мировой общественности.

Я с самого начала возражал против поставленной задачи, поскольку корпус был фактически небоеспособен. Люди измождены после заключения в сталинских лагерях, не хватало оружия, подразделения не сплочены, курс боевой подготовки не завершен. Но британцы нас успокоили, заявив, что речь идет, по сути, о гарнизонно-караульной службе; три дня в пустыне — и возвращайтесь в Каир! Нам ничего не сказали про армию Роммеля, которая вот-вот будет здесь — напротив, нас заверяли, что немцы не ближе трехсот километров к западу. Потому мы даже не оборудовали укрепленных позиций, проводя время в ожидании скорого возвращения к цивилизации — когда утром двадцать третьего мая подверглись внезапному и массированному удару артиллерией и авиацией, а затем увидели не меньше тысячи немецких танков, и это были ужасные «тигры»!

Отважные польские рыцари дрались как львы; я лично, с моими офицерами, вел солдат в атаку, и множество трупов в фельдграу усеяли кровавые пески Эль-Аламейна, и несколько сот немецких танков застыли грудами горелого железа. Но немцев было впятеро больше, у нас же закончились снаряды и патроны. Тогда героические польские дивизии стали, в полном боевом порядке, отступать по залитой кровью пустыне на восток, к Нилу. Нас настигли и окружили, и чтобы избежать бессмысленных жертв, я приказал сложить оружие.

Сам грозный генерал Роммель, Бешеный Лис Пустыни, смотрел на нас, и даже безоружные, последние рыцари героической Польши вызывали у него страх. Потому он и поступил с нами так бесчеловечно, не в силах видеть нас живыми. Его слова: «Взять их всех на службу. Саперами. Кто откажется, расстрелять. Господ офицеров это касается особо, ведь, по Женевской конвенции, их привлекать к любым работам дозволяется исключительно добровольно. Есть несогласные?»

Мы строили дороги, аэродромы. А еще нас заставляли идти пешим строем на минные поля. Или тащить за собой катки от разбитых машин, если мины противотанковые. Всех — генералов, офицеров и рядовых, — не делая различия. Мы подрывались; мне пока везло, но каждый раз, слыша рядом взрыв и крики, я мысленно умирал. Мы не захотели принять последний бой с оружием в руках — и теперь разлетались в кровавые клочья по воле и нужде врага, бессильные ответить. Британцы не жалели мин, и у каждого оставленного ими рубежа мы теряли больше людей, чем при самой кровавой атаке. Мы не хотели воевать за Сталина и теперь умирали за фюрера. И еще невыносимее была мысль, что в это время проклятая Красная Армия успешно наступала за Днепром, и будь мы в ее рядах, имели бы несравненно больший шанс выжить. Нас продали и русские, и англичане, нас все время заставляли поступать против своей воли — цивилизованных, культурных людей, европейцев, как каких-то рабов!

И это все оставалось «добровольным»! Перед каждым выходом на мины, при построении, немецкий фельдфебель выкрикивал: «Кто не хочет идти?» И почти всегда находились безумцы из тех, кто устал бояться, когда тебя разорвет, и делал шаг вперед. И их не заставляли идти — отводили в сторону и расстреливали.

У немцев был своеобразный юмор. После десяти выходов на мины, если, конечно, не взорвался, могли перевести из саперов в «хиви» — так в вермахте называются прислужники, всякие нестроевые. Но это было доступно лишь для рядовых; для младших офицеров норма была двадцать, для старших — тридцать, для генералов — пятьдесят. Правда, для офицеров была привилегия встать в задние ряды.

Я сумел бежать — под Иерусалимом. И мне неслыханно повезло остаться живым, избегнуть немецких пуль, не попасть в руки еврейских боевиков или арабских банд. Мне повезло добраться до контролируемой британцами территории и быть узнанным, не принятым за немецкого шпиона. Затем было долгое путешествие в Лондон, госпиталь, восстановление нервов в санатории — и снова в строй, чтобы служить моей любимой Польше.

Мне известно, что спаслось несколько десятков человек из восьмидесяти тысяч. Будь проклят тиран Сталин, обрекший нас на такую судьбу!

* * *

Из доклада НКВД о настроении военнослужащих Польской Армии генерала Андерса. Подлинные разговоры заключенных поляков[4] (из докладной записки Л. П. Берии И. В. Сталину об антисоветских настроениях в польской армии на территории СССР):

«Хельман, бывший полицейский: Вначале мы, поляки, будем воевать против немцев, а затем, когда будем хорошо вооружены, мы повернем против СССР и предъявим требования вплоть до передачи Киева и других территорий. Таковы указания нашего национального руководителя — ксендза Сигмунда. Англия, заключив договор с Россией, пустила пыль в глаза советскому правительству; фактически она руками Германии тоже воюет против СССР.

Ковцун, полковник польской армии: Скоро придет Гитлер, тогда я вам покажу, что собой представляет польский полковник!

Ткач, полицейский: Теперь нас, поляков, хотят освободить и сформировать войска, но мы покажем, как только получим оружие, — повернем его против русских.

Майор Гудановский: Мы, поляки, направим оружие на Советы, отомстим за свои страдания в лагерях. Если только нас возьмут на фронт, свое оружие направим против Красной Армии.

Поручик Корабельский: Мы вместе с Америкой используем слабость Красной Армии и будем господствовать на советской территории.

Капитан Рудковский: Большевики на краю гибели, мы, поляки, только и ждем, когда нам дадут оружие, тогда мы их прикончим…

Поручик Лавитский: Вы, солдаты, не сердитесь пока на Советы. Когда немца разобьем, тогда мы повернем винтовки на СССР и сделаем Польшу, как раньше была.

Пеляцкая, гражданка СССР, урожденная полька, прибывшая в Тоцкие лагеря для поступления в польскую армию, заявление в НКВД: В Тоцком лагере нет никакого стремления к борьбе. Они довольны, что получили свободу, и при первом случае перейдут на ту сторону, против советской власти. Их разговор полон цинизма и злобы к Советскому Союзу».

И еще один штрих. Когда армия Андерса, в разгар сражений на Кавказе, под Ржевом и под Сталинградом, удирала в Иран, при посадке на суда в Красноводске те из шляхтичей, кто не сумел обменять выдаваемое им в СССР совсем не малое офицерское жалованье на фунты и доллары, демонстративно рвали советские деньги и бросали за борт. На причале был поэт Борис Слуцкий. Его свидетельство:

Мне видится и сегодня То, что я видел вчера: Вот восходят на сходни Худые офицера, Выхватывают из кармана Тридцатки и тут же рвут, И розовые за кормами Тридцатки плывут, плывут.

И это — было.

Так воздвигнем памятник на катынских могилах, даже если «виноваты» мы? Или ограничимся эпитафией: «Без чести жили, бесславно сдохли»?

Лазарев Михаил Петрович.

Москва, 22 мая 1943

Свят-свят! Снится же иногда такое, не отпускает!

Или, как предположил наш мех и философ Серега Сирый, «попав в иной мир, мозг, как приемник, ловит информацию из иных времен», или просто непредсказуемая игра воображения. О третьем варианте — что потихоньку начинает съезжать крыша — не хочется и думать.

— Ну что за сценарий вы опять принесли? Хорошие парни побеждают плохих парней, стрельба, кровь, взрывы и неизбежный счастливый конец. Добротная поделка, но не больше — все повторялось уже сотни, если не тысячи раз, зрителям давно надоело. А я хочу, чтобы вышла не поделка, а шедевр!

Отчего у вас все положительные герои такие брутальные, мускулистые, рыцари без страха и упрека? А где герой, с которым мог бы отождествить себя обычный зритель, в массе, смею предположить, не супермен? Что значит, «его сразу убьют, он не сможет»? А вы придумайте сюжет, чтобы не убили! И простой, маленький человек вышел бы победителем там, где супермены облажаются. Вот на такой фильм зрители пойдут толпой!

Тема о пропавшем транспорте с ураном, будто бы захваченном немецкой подводной лодкой? Что ж, сойдет, не лучше и не хуже прочих — главное, насколько мне известно, никто еще не пытался ее экранизировать. Умствования историков, куда этот пароход делся и кто его потопил, не в счет. Известно главное: уран фюрер так и не получил. Значит, домыслить все прочее — наше святое право.

Итак, Главный Герой. Никакой не капитан рейнджеров, а всего лишь… ну, скажем, скромный хлеборез на камбузе того самого парохода. Делает свое дело, прислуживая по кухне, без всяких перспектив, но зато виртуозно. Обычный парень, один из многих. Белый или чернокожий — хм, кинем монетку… белый! Ну, значит, проявим политкорректность к его другу или напарнику. Кем он будет — сейчас решим!

А может быть… пойти навстречу требованиям Гильдии, чтобы в каждом фильме присутствовали не только женщины и афроамериканцы, но и представитель секс-меньшинств? Нет, что тогда скажет женская половина зрителей. Ну, пусть будет юная красавица — дочка капитана, на которую наш герой не смеет и взглянуть. Но она пожалела его, когда над ним, совсем не красавцем, не мачо, зло подшутили товарищи по команде. И, как положено, она даже не знала о его любви, что он готов умереть по первому ее желанию — вы что, женских романов никогда не читали? Придумайте подушещипательнее, чтобы у зала выбивало слезу!

И вот, они плывут, везут из Африки (уточните откуда) урановую руду — кажется, какой-то бельгиец или голландец ее там копал, и больше никто в мире. И это все наличные запасы руды; если немцы ее получат, то никто не сумеет сделать атомную бомбу кроме них, и Рейх завоюет весь мир!

Сцена с захватом судна у вас хорошо написана. Только рекомендую эсэсовцев сделать понагляднее — в черных мундирах, касках, начищенных сапогах и портупеях. Что значит, так не было? Я сам видел в справочнике, как выглядели солдаты СС. И германский флот с 1942 года указом самого фюрера был включен в состав СС. А у немцев, да будет вам известно, был во всем железный порядок: как указано, так и должно, пусть это и кажется странным!

Эсэсовцы захватывают пароход, сразу убивают капитана, всех офицеров, механика, радиста — кто там еще может быть важным? И пытают всех оставшихся, в надежде узнать наши военные секреты. Один лишь хлеборез, никем не замеченный, прячется на камбузе… а где там можно спрятаться, чтобы не нашли? Например, в морозильнике. А под плитой пытается укрыться дочка капитана, но ее находят немцы. И пытаются разложить тут же, на столе — сам командир немцев и его ближайшие помощники.

И тогда наш герой хватает нож, к которому привык, и шинкует эсэсовцев на кусочки — это не труднее, чем резать хлеб. Затем он скрытно перемещается по судну, зная все тайные проходы, люки и лазы, и так же шинкует остальных немцев. А они в страхе стреляют по каждой тени, попадая друг в друга. Сами придумайте, с постановщиками боевых сцен, как это снять, чтобы поэффектней. Ну, а подруга героя бегает с ним: «Самое безопасное место за твоей спиной», — и целует его всякий раз после расправы с очередным немцем. Вот и немцы закончились — но рядом всплывает подводная лодка. И ультиматум: «Или вы сейчас сдаетесь и отдаете нам все девятьсот тонн руды, или через пять минут вас торпедируют».

И тогда хлеборез все с тем же ножом прыгает в воду и плывет к субмарине. В 1915-м была инструкция Британского Адмиралтейства, как бороться с подлодками, используя ныряльщиков с кирками — ну, значит, и ножом можно. Какой-нибудь клапан, или кингстон — чтобы субмарина утонула, это у моряков уточните… А впрочем, излишне, что обычный зритель в этом понимает? Может, пока герой плывет, еще по пути на него акула нападет, а он ее убивает; пока ищет, что там ломать, пока ножом тычет — время идет; вот сейчас будет выстрел торпедой, последние секунды; ну, и, наконец, успел!

Что значит «так пароход ведь утонул»? Это было объявлено для секретности и дезинформации врага! Последние кадры: на причале военно-морской базы, перед строем, наш герой в форме ВМС США, адмирал вешает ему орден на грудь, подруга кидается на шею — и хеппи энд, как положено.

Учитесь у меня, мистер Дэвис, — без «Оскаров» не останетесь!

Как фильм назвать? «В осаде», «Захват» — это хоть можете сами, без меня, придумать?

Эндрю Дэвис — это же тот, что Сигала снял, как он один бил террористов на той же «Айове»! Если в Голливуде так сценарии пишут, то я десяток могу сочинить, вот только Саныча, Петровича и всех, кого уважаю, буду просить, чтобы якорями не швыряли. Один лишь вопрос — сколько людей должно быть по норме в БЧ-4 (связи) линкора? А в его же Сл-Р (радиотехнической)? И у террористов их всех сумел заменить один компьютерный гений? Уж поверьте, что на боевых кораблях в экипажах лишних, незанятых людей нет — каждая штатная единица нагружена работой.

— Михаил Петрович! — толкает меня в бок Анечка. — Вы опять о чем-то своем задумались?

Летели мы в Москву на двух Ли-2: помнят здесь Те, Кто Надо мой рассказ, как у нас под Ленинградом разбилось на Ту-104 все командование и штаб Тихоокеанского флота. А вызывали в Москву не меня одного: всех тех, кто был восемь месяцев назад — я, Серега Сирый, наш «комиссар» Елезаров, Большаков со своими «пираньями», и «жандарм» Кириллов. И еще кто-то из научной группы, и Анечка тоже. И по прибытии сразу разлетелись: Большаков с командой первым куда-то исчез; Сирый с учеными целыми днями пропадает; я, после той беседы с Вождем, в Наркомате ВМФ пишу доклад, подробно разбирая с точки зрения военно-морской тактики действия немецкого флота в Атлантике и Средиземноморье. Григорьичу сегодня у Вождя назначено быть, одна лишь Анечка вроде не у дел, хотя и с ней ясно. Как сказал Кириллов, она присмотрит, чтобы с нами ничего не случилось — уж очень мы для СССР важны; ну и Москву девочке посмотреть приятно, она же тут, считай, и не была!

Так и я бывал мало, даже в той, прежней жизни. Питер, Север — ну, а в столице очень редко, и в командировке. Какая она, Москва сороковых, когда не только «Москвы-сити», но даже и панельных многоэтажек в ней еще нет? Мне показалась, центр — как в Питере Васильевский или Петроградка, а окраины — как Парголово-Озерки: купеческий дворик с картины Поленова. А что движения мало, скорости автомобилей не сравнить и о пробках не слышали еще, и воздух чистый — однозначно в плюс. Милиционеры-регулировщики, вернее регулировщицы, на перекрестках, светофоры пока редкость. И телеги с лошадьми нередко встречаются. Еще странным казалось, что здесь даже летом — ну почти уже конец мая — все ходят в легких пальто или плащах и в головных уборах — асфальт не везде, пыль летит, и к ситуации «продуло, простыл» относиться надо с серьезностью: пока антибиотиков нет, воспаление легких может быть смертельным.

Я сейчас в кителе, как положено, а вот Аню в форме давно не видел. Когда-то, еще зимой, спросила она у меня:

— А что в двадцать первом веке носят?

Я честно ответил, что в модных делах не смыслю совсем.

— Вот была бы тут дочка Сан Саныча — она как раз увлекалась историей моды, а еще альтернативной фантастикой, и лет ей столько, сколько тебе, — квалифицированно объяснила бы, а я не сумею.

— Ну хоть в общих чертах, Михаил Петрович!

— Помню, что Ирочка любила осенью носить не пальто, а нечто эффектно развевающееся, «летучую мышь», как Алла Пугачева на сцене — и очень ей шло, красиво смотрелось.

— А как это?

— Да вот совсем просто: кусок ткани и пара швов, ну застежки еще здесь.

Сказал — и забыл, а вот Аня, оказывается, нет. А так как она и ее подчиненные, сержантши-«секретарши», на Севмаше считаются законодательницами моды, да еще на концерте новогоднем наш «комиссар» Елезаров призвал: «Девушки, будьте нарядными, это наш, ваших защитников, боевой дух очень повышает», — то, по словам Ани, в таких летящих накидках-пальто уже ходит почти вся женская половина Северодвинска, и очень многие в Архангельске — выглядит красиво и шить легко, и из чего угодно. Сегодня Анечка одета именно так — «вам нравится, Михаил Петрович?» — накидка поверх шелкового платья с юбкой-клеш, соломенная шляпка, туфли-лодочки. На вид барышня, а не партизанка-снайпер с реальным боевым счетом в полсотни фрицев, и в сумочке у нее пистолет вместе с грозной бумагой за подписью самого Берии. Наверное, еще кто-то рядом есть, раз я носитель тайны ОГВ, «особой государственной важности» — высший уровень секретности: никто в этом мире, кроме особо дозволенных, не должен знать о существовании людей из будущего семидесяти лет тому вперед.

Хотя будущее тут уже изменилось. А каким будет здесь 2012 год, можно лишь гадать.

Мы ходим, уж второй час, по выставке трофейного вооружения. В принципе, многое я видел на компе Саныча, но любопытно взглянуть вживую.

Ну, самолеты особого интереса не вызвали: те же «мессеры», «фокке-вульф-190», «юнкерсы», «хейнкели».

Танки — тут было интереснее. Одних «тигров» больше десятка, разной степени битости; особенно впечатлял один: сквозные дыры в обоих бортах такого размера, что можно пролезть. Чем это его так? Впрочем, «тигры» были и те, и не те — последние три, как следовало из табличек, модификации «Тигр-А». Так как немецкая броня без легирующих добавок имеет повышенную хрупкость, то у этих зверей шкура многослойная: под броней подбой, войлок или фетр, и снова тонкая броня в двадцать миллиметров, чтобы экипаж не поражало осколками. Вот только, чтобы не уменьшать внутренний объем, увеличили наружные габариты, отчего «Тигр» стал выглядеть, будто стероидов обожрался. И, как следовало из таблички, потяжелел на шесть тонн, что резко ухудшило надежность и ходовой части, и двигателя. «Пантеры» были обычные, две штуки — и значились, как «основной средний танк фашистской Германии», а прежние «тройки» и «четверки» уже сняли с производства, в отличие от нашей истории, где «четверки» выпускались до конца войны. Ну да, Саныч говорил: их Гудериан отстоял, будучи инспектором всего панцерваффе, а здесь он снова на Второй танковой, а не в Берлине, вот и некому было вступиться. «Пантера» — зверь, конечно, более опасный, но ведь и дорогой, в производстве сложный, так что и сделать их сумеют в куда меньшем количестве.

Так, а это что? Не припомню такого в Санычевом альбоме. Легкий танк «Леопард» — вот он как раз предполагается стать в вермахте массовым, страх наводить. «Ой как нас много!». А сам из себя, Саныч сказал бы, похож на «двойку»-переросток: двадцать тонн веса и длинноствольная пушка, калибр пятьдесят. Дальше трофеи — вся Европа: тут и французы — В-1, Сомуа, Рено-35, - британские Матильды, чешские «тип 35» и «38», какие-то итальянцы, венгерский «Толди», — в общем, музей бронетехники. А это вообще интересно — танки для штрафников! Их основное отличие, что люки перед боем задраиваются снаружи после выпустят. Ну, а если сгоришь — считай, что не повезло. Штрафные танковые батальоны — у нас такого даже в сорок первом не было, один лишь фюрер до такого додуматься сумел! Ну, и самоходки. «Фердинандов» пока еще нет — такое впечатление, что фрицы лепят что угодно на кого угодно, включая наши трофеи сорок первого на французское шасси. Еще из бронетехники запомнились восьмиколесные броневики, очень похожие на наши БТРы, вооружены даже сильней — двадцатимиллиметровка в башне, — зато не плавают и десант не несут.

Дальше следовала артиллерия. Если противотанковые и зенитные пушки в большинстве были немецкими, то тяжелые орудия и гаубицы очень часто — французские, чешские, голландские, бельгийские, польские, английские. Вершиной коллекции была огромная французская дура калибром пятьсот двадцать, на железнодорожном ходу, взятая под Ленинградом. Интересно, что если у нас железнодорожная артиллерия проходит по части береговой обороны, то у немцев она исключительно сухопутная, аналог нашей «особой мощности».

Инженерно-саперное имущество — тут ничего особенного. Мне запомнился лишь манекен фрица в гидробрюках — такой резиновый комбез до груди. А что, понтонерам в таком удобно в холодной воде работать, да и для рыбалки взял я бы себе.

В знакомой мне истории эта выставка открылась в Москве уже после Курской битвы. По крайней мере у Саныча в фотоархиве все ее кадры не раньше этого времени. И «тигров» там было лишь два, причем один был избит в хлам — тот, на котором определяли опытным путем уязвимость к нашим снарядам разных калибров с разных дистанций.

Здесь же выходит, трофеев уже взяли больше, чем там будет к осени. Может, и впрямь удастся завершить войну в сорок четвертом?

Народу немного, выставка работает уже третий месяц — москвичи все успели ее осмотреть. Нового пока не поступало: на фронте затишье. Посетители в большинстве военные и, как можно понять из обрывков разговоров, такие же приезжие-командированные, как я. Хотя офицеры с девушками тоже встречаются — дамы, как положено, по левую руку, чтобы кавалеры могли приветствовать друг друга по уставу.

В павильоне отдельно — про план «Ост». Идейная сторона, с чем шли на нас уберменши. Да, мы удачно отразили первый натиск, но враг еще очень силен. Не сумев справиться один, Гитлер поднял на нас всю Европу: кому нужны бесхозные земли на востоке и русские рабы? Еврорейх — более трехсот миллионов населения, пятнадцать миллионов мобилизационного ресурса, вся европейская промышленность, научные кадры, сельхозпродукция. Железная руда из Лотарингии, уголь Силезии, румынская нефть. Вся континентальная Европа работает на Рейх, даже нейтральные Швеция и Швейцария исправно снабжают Адольфа военной продукцией и стратегическим сырьем, Испания открыто присоединилась к Рейху, в Португалии бои — там успели высадиться союзники, удерживают какой-то кусок территории. Армия Еврорейха, по немецким же утверждениям, это двенадцать миллионов солдат, вооруженных до зубов. И внешне Германия выглядит на пике могущества, даже выше, чем год назад.

— Мы ведь победим, Михаил Петрович? — тихо спрашивает Аня. — Правда?

— Победим! — отвечаю уверенно. — У нас хуже было в это самое время, и ничего. И Европой Гитлер тоже владел, помогла она ему?

Выходим на улицу. Светит солнце, ясный погожий день. И будто нет никакой войны, все в какой-то другой реальности — немцы штурмуют Гибралтар, разбитые англичане отступают к Нилу. А на Днепре затишье, как перед бурей, и я знаю, что вот-вот начнется. Но это будет завтра, а сейчас можно не думать об этом. Завтра мне снова в Наркомат флота, где среди прочих дел уже решают, каким быть советскому флоту после Победы. Именно сейчас — потому что пока союзники щедры на ленд-лиз, реально попросить у них эскортный авианосец и палубные самолеты! Даже не ради реальной боевой ценности, а для опыта, ведь в нашей истории, когда строили «Киев» и «Кузнецов», многие вопросы приходилось решать с нуля, не было у нас школы, не было практики. И если в этой реальности нам достанется «Цеппелин», мы точно не станем его топить в угоду союзникам. Но вот достанется ли? Успех немцев в Атлантике имел неожиданную сторону — Сталин, при его любви к тяжелым артиллерийским кораблям, оценил силу связки «линкор — авианосец»: «А если еще атомную подлодку сюда добавить, как вы считаете, товарищ Лазарев?» — так что советскую послевоенную кораблестроительную программу, апофеозом которой в иной истории стали линейные крейсера типа «Сталинград», ожидают большие перемены. А вот какие, решается именно сейчас. Ведь если союзники согласятся продать авианосец с авиагруппой, то нам меньше придет прочих вооружений и промышленного оборудования? Словом, все нужно тщательно просчитать и взвесить.

Но это будет завтра с утра. А сегодня день наш. Нет никакой войны — иду с красивой девушкой, как в иное время. Пообедаем в лучшем ресторане — денег достаточно, где их в Северодвинске, а тем более в море, тратить-то? И вечер проведем вместе — может быть, в театр сходить?

Слышу отдаленный грохот. Обстрел, бомбежка? Нет, всего лишь гром. Только что было ясно — а теперь тучи встают над горизонтом и быстро приближаются.

— Кажется, гроза будет, Михаил Петрович! — озабоченно говорит Анечка. — Поспешим до трамвая?

— Да, надо было машину взять, — говорю я. — Кто же знал?

— Это ничего, у меня зонтик, — отвечает Анечка. — Не промокнем. Ну, если только совсем немножко.

Поднимается ветер, довольно сильный, шумят деревья, летит пыль. Я хватаюсь за фуражку, Аня за юбку — ветер нагло пристает к ней, раздувает платье, рвет накидку парусом выше головы, и ничего не сделать! Ну вот, и шляпу потеряла уже!

— Как в фильме «Сердца четырех», — звонко смеется Анечка. — И перевернутой лодки нет, под которой укрыться! Бежим?

Сейчас упадут первые капли дождя — а мы, взявшись за руки, спешим по аллее, кажущейся бесконечной. Как в курсантские годы, конец восьмидесятых. И нет никакой войны. А на погоду наплевать!

Оружие победы. Как создавался танк Т-54.

«Техника-молодежи», июль 1994 (альт-история)

Мы помним о героизме солдат, защитивших нашу Родину пятьдесят лет назад, в самой страшной из войн, известных истории. Но вклад оружейника в нашу Победу не меньше, чем солдата. Сражения той войны шли не только на фронте — в конструкторских бюро и заводских цехах проходили сражения не менее важные, хотя и незаметные. Об одном из них и будет наш рассказ.

Танк Т-34 был отличной боевой машиной в июне 1941 года. Его высокие боевые качества позволили Красной Армии даже в тяжелейших боях первого года войны отчасти компенсировать превосходство немцев в тактике, боевой подготовке, слаженности подразделений, взаимодействии с артиллерией, авиацией и мотопехотой. Но, будучи, по сути, первым в мире средним танком совершенно новой концепции, он нес в себе множество недоработок, слабых мест, на тот период неочевидных ни конструкторам, ни танкистам, имея к тому же явно недостаточную техническую надежность. В то же время немцы, после разгрома под Москвой, уделили большое внимание противотанковой обороне и качественному совершенствованию своих танков. В результате к концу сорок второго стало очевидно, что Т-34 уже не во всем удовлетворяет требованиям современной войны.

Часть «больных мест» сорок первого года удалось ликвидировать в ходе производства. Это, прежде всего, замена очень неудачного воздухоочистителя «Помон» на более совершенный «Циклон» и применение новой, пятискоростной коробки передач вместо прежней, требующей от водителя высокой квалификации и большой физической силы. Была также повышена общая техническая надежность машины за счет более высокой культуры производства и подготовки экипажей. Но ряд недостатков Т-34 был неустраним принципиально.

Прежде всего, броневая защита. Сорок пять миллиметров брони хорошо защищали от огня немецких 37-миллиметровых, а в значительной степени и 50-миллиметровых противотанковых и танковых пушек. Но на втором году войны эти «дверные колотушки», как иронично называли 37-миллиметровые орудия сами солдаты вермахта, практически исчезли с фронта, характерным стало или повышение баллистических качеств (50-миллиметровая длинноствольная пушка танка Т-3 последних модификаций), или переход на 70-миллиметровый калибр (новые противотанковые пушки, или 75/43 орудие танка Т-4), и противостоять этому броня танка Т-34 уже не могла, даже с учетом рационального угла наклона. Между тем в августе 1942-го под Ленинградом были захвачены первые образцы немецкого тяжелого танка «Тигр», проходившего там полевые испытания, и стало ясно, что 88-миллиметровая пушка и 100-миллиметровая броня дают немецкому танку подавляющее превосходство на поле боя.

Отчасти это могло быть решено усилением вооружения (что привело к появлению Т-34-85). Но слабость бронезащиты невозможно было исправить, оставаясь в рамках проекта Т-34. Сама компоновочная схема вызывала смещение башни вперед и невозможность увеличения толщины лобового листа корпуса, без перегрузки передних катков. Причем этот лист был дополнительно еще ослаблен люком механика-водителя, разместить который в крыше корпуса просто не было места. Очень неудачным по опыту войны оказалось размещение топливных баков в надгусеничных полках: попадание в борт гарантированно вызывало пожар, причем непосредственно в боевом отделении. Пружинная подвеска, унаследованная еще от конструкции танка Кристи, вызывала значительные колебания при движении по местности, полную невозможность стрельбы с ходу и трудность с коротких остановок. Причем путь устранения этих недостатков был очевиден конструктору — еще в 1940 году велась работа над танком Т-34М, должным стать развитием Т-34. И основным отличием его были как раз поперечное расположение двигателя и торсионная подвеска — то, что в Т-44/Т-54 стало «изюминкой», потянувшей за собой все.

Что дает расположение двигателя поперек оси танка? Гораздо более плотную компоновку моторного отделения! Что при сохранении прежних размеров боевого отделения (удобстве работы экипажа) влечет уменьшение общего размера забронированного объема, то есть при том же весе можно увеличить толщину брони! Башня находится в центре корпуса, что, опять же, удобнее для экипажа и равномерно нагружает катки. Лобовой лист становится монолитным, люк водителя переносится на крышу корпуса. Топливные баки переносятся в корму и отделяются от экипажа броневой переборкой.

Были и трудности. Хотя торсионная подвеска уже использовалась на танке КВ, а также легких Т-60 и Т-70, массовое изготовление торсионов оставалось «узким местом». Также проблемой была сварка толстых листов брони, особенно в автоматическом режиме — по счастью, двигатель оставался прежним: тот же дизель В-2, лишь с другим расположением навесного оборудования; трансмиссия также требовала лишь минимальных изменений. И все это на фоне категорического требования обеспечения количественного уровня выпуска бронетанковой техники: «Все для фронта, все для победы», план — это было свято!

Но решающими были факторы «за» тяжелый танк КВ, осенью 1942 года выпускавшийся в модификации КВ-1с, был технически надежной, добротной машиной, в отличие от КВ образца 1941 года — но имел тот же недостаток, о котором было сказано: его броня уже не обеспечивала необходимую защиту, при том что была все же толще, чем у Т-34. Это показывало, что нельзя обходиться полумерами — вроде проекта танка Т-43, имевшего с прежней машиной технологическую преемственность (шестьдесят процентов узлов и агрегатов оставались без изменений), но лишь чуть лучшие характеристики. Поэтому решением ГКО танк КВ-1с снимался с производства, освобождая конвейер Челябинского Кировского завода, как раз имеющего опыт работы и с торсионами, и с толстой броней. Сталинградский тракторный завод, несмотря на то, что его оборудование было эвакуировано, так и не был захвачен немцами, что давало надежду на его относительно быстрое восстановление. Наконец с осени 1942-го начались масштабные поставки промышленного оборудования от союзников, прежде всего из США.

Кто был инициатором идеи? Малышев (директор ЧКЗ, он же Князь Танкоградский) в своих мемуарах пишет, что в октябре 1942-го, когда шли тяжелейшие бои в Сталинграде, его вместе с Морозовым (главный конструктор Т-34) вызвали в Москву, где их принял лично Сталин. И по утверждению Малышева, сам Иосиф Виссарионович вручил им папку с фактически эскизным проектом нового танка, со словами, что эта задача имеет высший приоритет. Даже ценой некоторого временного снижения количества выпускаемых машин.

Может быть, товарищ Сталин при этом вспомнил двадцать второе июня — когда в приграничных округах СССР числилось большое количество танков, но реально лишь немногие были исправны и освоены экипажами? Или историю с коробкой передач для Т-34, как и раньше с этим же узлом для БТ-7, когда в угоду производству заведомо снижались боевые и эксплуатационные качества? Или предположил, в своей гениальности (и оказался бы прав!), что лучшее оружие — это снижение боевых потерь, а значит, и сохранение подготовленных экипажей с накоплением их опыта, и меньшая потребность фронта в новых танках вместо подбитых и сгоревших? Этого мы не узнаем никогда.

— Танк Т-34 в таком виде, как он сейчас есть, фронту не нужен. Если хотите помочь Красной Армии, сделайте вот этого красавца, на котором не страшно выйти хоть на «тигра».

Вдохновленные этими словами Вождя, сотрудники КБ и рабочие Танкограда трудились в ударном режиме. И уже в конце января 1943 года первый прототип танка Т-44 вышел на полигон.

Первый. Самый первый — во всем. Никто еще не знал, что из этого танка, внешне похожего на Т-34, выйдет новое поколение боевых машин, которое будет стоять на вооружении Советской Армии еще два десятилетия после войны. Т-44-76, за ним Т-44, Т-54-85, Т-54, Т-55. По сути это был «основной» танк, хотя не было еще такого термина, и официально он числился средним — по вооружению и броне не уступая или даже превосходя тяжелых современников, КВ и «тигр». Впрочем, на том танке, показанном Сталину, еще стояла башня от Т-34 с 76-миллиметровой пушкой. Но уже скоро ее должна была сменить новая, 85-миллиметровая, Зис-С-53.

Первый — в проектировании. Артиллерист Грабин первым решился ввести в штат КБ технологов, чтобы еще на этапе проектирования учитывалась простота изготовления — ну а в танкостроении это впервые было именно при разработке Т-44. А при определении прочностных характеристик применялись самые передовые математические методы — машинно ориентированные, с расчетами на самой современной вычислительной технике. Оставим на совести наших дорогих ветеранов утверждения, что будто бы уже тогда, в 1942 году, они работали с компьютерами, похожими на современные, решающими задачи трехмерной графики и выдающими на выходе не только расчеты, но и чертежи, склеиваемые из нескольких листов. Известно, что какое-то оборудование было закуплено в США, хотя бесспорно, это были не компьютеры, — но достоверный факт, что эффективность проектных работ была необычайно высока.

Первый — в производстве. Остро не хватало квалифицированных рабочих, ушедших на фронт. Но документ за подписью Сталина, врученный Малышеву, был не просто постановлением, это была Программа, учитывающая все этапы, которые должны быть выполнены, с комплексом обеспечивающих мер. Станки из США приходили в сопровождении иностранных специалистов — не только инженеров, но и рабочих, в обязанности контракта которых были прямо вписаны не только монтаж оборудования на месте, но и обучение людей, и за невыполнение взималась значительная неустойка. Это был расход валюты, необходимой для СССР, но зато мы получали не только станки, но и собственных рабочих, умеющих взять от этих станков все. Еще одной мерой, поначалу неожиданной, но оказавшейся эффективной, было привлечение квалифицированных рабочих из пленных немцев (уже после Сталинграда), которым вменялось в обязанность наставничество, обучение наших рабочих — причем с мерами поощрения, вызвавшими поначалу непонимание и настороженность у значительной части наших трудовых коллективов. Потребовалась разъяснительная политика со стороны Партии, а затем и постановление Правительства «О наставничестве», чтобы нормализовать обстановку. При базовой расценке в половину от положенной для наших рабочих, высококвалифицированный станочник из пленных мог, взяв двух учеников, заработать заметно больше (коэффициенты варьировались по специальностям). Тем же постановлением подобная практика была распространена и на наших мастеров. Об этом мало говорят, но материальное поощрение очень широко применялось в войну, как на фронте — особые выплаты за сбитый вражеский самолет, за подбитый танк, — так и в тылу, на производстве. Именно в Танкограде было впервые внедрено рационализаторство, когда любой рабочий мог выдвинуть предложение, что и как можно улучшить — и знал, что оно будет обязательно рассмотрено и, при положительной оценке, принято, с выплатой персонально ему вознаграждения. И эта широчайшая инициатива снизу, на фоне воодушевления «все для фронта, все для победы», также внесла весомый вклад в то, что Т-44 был освоен в производстве в кратчайшие сроки.

Мы говорим сейчас о Т-44, поскольку «пятьдесят четвертый» даже в официальных документах первое время именовался Т-44М, или «сорок четыре с круглой башней» — автору довелось самолично читать и такие записи во фронтовых документах. Как уже было сказано, на прототипе стояла 76-миллиметровая пушка Ф-34, хотя всем было ясно, что ее время уже прошло. Тем не менее была выпущена первая партия танков под индексом Т-44-76 в феврале 1943 года, большей частью переданная в Третью танковую армию для войсковых испытаний. Эти машины имели некоторые дефекты в трансмиссии и ходовой части и потому уже через месяц оказались в учебных подразделениях, но опыт, полученный при их использовании на фронте строевыми экипажами, был бесценен и своевременно учтен при внесении изменений в конструкцию.

Параллельно шла подготовка к серийному выпуску танка на других заводах. Здесь помогло то, что ЧКЗ параллельно с тяжелыми танками с лета 1942-го вел выпуск и Т-34, причем это производство не прекращалось и во время освоения нового танка на мощностях, раньше занятых под КВ. План перехода конвейера средних танков на Т-44 был подготовлен заранее, с тщательным обследованием технологической цепи, разработкой мероприятий, изготовлением оснастки. Четвертого апреля 1943 года конвейер был остановлен, а десятого апреля с него сошел первый Т-44, изготовленный на «среднетанковой» линии. Что было важно, так как в КБ на чертежах уже прорисовывались контуры перспективного тяжелого танка (будущий ИС). Но он пойдет в производство лишь в следующем, 1944, году.

Но уже в апреле к выпуску нового танка подключились еще сразу два завода.

Первым был восстановленный СТЗ. Хотя полный цикл там был освоен позже и первое время часть комплектующих шла с ЧКЗ, однако же, появление новых танков сталинградской марки было с радостью воспринято в войсках — живет завод!

Почти одновременно к программе подключился Уралмаш, хотя его продукцией были не танки, а «среднетяжелые» самоходки, СУ-122-54, причем также первое время комплектующие по двигателю и ходовой шли с ЧКЗ. Однако эти машины успели в значимом количестве поступить в войска к Днепру, сменив своих менее удачных предшественников — СУ-122М на шасси Т-34.

Следующим был завод № 112, Сормово. Здесь использовался и проверялся опыт ЧКЗ, так же был разработан план, заготовлена оснастка. До самого последнего момента, до остановки конвейера, завод сдавал Т-34; всего через четыре дня, 19 мая, пошли уже «сорок четвертые».

И лишь после этого рискнули переводить завод № 183, Нижний Тагил (хотя подготовительные мероприятия велись раньше) — это было ведущее предприятие по выпуску Т-34, что придавало особую важность происходящему. Провал и длительная задержка были абсолютно недопустимы. О том, насколько был обеспокоен ГКО, свидетельствует тот факт, что накануне, в апреле-мае, в СССР по ленд-лизу поступила большая партия танков «шерман» М4А2, на случай подстраховки, если что-то пойдет не так. Как известно, на фронте эти «американцы» применялись очень ограниченно и исключительно на второстепенных участках, и были в Советской Армии менее известны, чем их «трехэтажные» предшественники М3с, появившиеся еще осенью 1942 года. Но все прошло по плану, и 12 июня нижнетагильские Т-44 пошли на фронт. Зато на этом заводе с самого начала был полный цикл производства.

Дальше был не Харьков, а Ленинград. После снятия блокады, здесь на Кировском заводе переделывали Т-34-76 в саперные, инженерные, мостовые танки, необходимые для будущей Выборгской операции. Затем в мае 1943-го Ленинградский обком выступил с инициативой развернуть на ЛКЗ производство нового танка. Первые Т-44/54 вышли из ворот ЛКЗ в октябре. Причем ленинградцы оказались первыми в другом — на части машин «С» (снайперских): был установлен гироскопический стабилизатор пушки в вертикальной плоскости, с использованием конструкторских идей от еще довоенного, стоящего на Т-26.

Харьковчане сильно задержались. Масштабные восстановительные работы на заводе велись по плану, но все равно не успевали за поставкой оборудования, и вышло так, что значительную часть его, «чтобы не простаивало», установили на ЧКЗ, включив в производственный процесс, а демонтировать после нашли нецелесообразным. С одной стороны, это весьма помогло челябинцам в ликвидации их «узких мест», с другой же — очень помешало харьковчанам. В итоге же все лето 1943-го Харьков занимался танкоремонтом, что также оказалось кстати, учитывая битву на Днепре. Оборудование прибывало в сентябре-октябре, первые танки харьковской сборки вышли в конце декабря.

Аутсайдером оказался омский завод № 174, который Т-44 не делал совсем. Постановлением ГКО от 5 сентября 1943 года на него был возложен выпуск инженерных машин на базе Т-34 (частью с переделкой из старых танков); впрочем, по разным данным, там в 1944 году изготавливались Т-34-85 или самоходки СУ-100 для дальневосточных фронтов. Второе кажется более вероятным, так как известно, что в Омске не было станка для нарезки башенного погона большого диаметра; хотя могли выпускать из комплектующих, полученных с других заводов.

Но отчего мы говорим про Т-44, если речь шла о Т-54? Это один танк или все же разные? Ответ не прост и не очевиден. По воспоминаниям Малышева, в папке, врученной ему товарищем Сталиным, были две части: по ходовой и по башне. Причем подчеркивалось, что башня первого типа может быть установлена на Т-34! И если освоением ходовой Т-44 занимался ЧКЗ, то пионерами по башне (Т-34-85) стали нижнетагильцы; после какое-то количество Т-34-85 успел сделать и завод в Сормово. Получив задание тогда же, в октябре 1942-го, завод № 183 сумел выпустить первые Т-34-85 уже в конце марта 1943-го, и самое первое время обеспечивал и ЧКЗ готовыми башнями со своего налаженного производства. А на танках производства СТЗ, Сормово, Ленинград, Харьков стояли исключительно 85-миллиметровые пушки.

Мы будем называть этот самый знаменитый танк Второй мировой войны так, как называли его в более позднее время. С башней старого образца — Т-44, с полусферой — Т-54. Танку Т-44 не повезло оказаться «переходной» моделью, использовавшейся короткое время, в тени своего гораздо более удачного и известного потомка.

Революционность Т-54 состояла именно в переходе на новую башню полусферической формы. Это давало огромное тактическое преимущество: 120-миллиметровый лоб корпуса под большим наклоном и 200-миллиметровая броня башни не пробивались пушкой «тигра» даже вблизи (а у Т-44 башня была слабым местом). Попытки изготовить цельнолитую башню-полусферу не увенчались успехом, зато удачной оказалась идея собирать изделие из трех деталей: толстое литое кольцо и вварная крыша из двух частей. Вопреки распространенному мнению, башня не была взаимозаменяемой со старой — из-за большего диаметра погона, так что кажутся маловероятными сведения о переделке ранее выпущенных Т-44 в Т-54. Нет точной даты перехода с одной модели на другую — разные заводы переходили в разное время, а могли одновременно выпускаться и Т-44, и Т-54, как на ЧКЗ в мае 1943-го. В то же время в Ленинграде и Харькове Т-54 шли с самого начала. И, как уже сказано, неизвестна даже точная дата принятия наименования «Т-54» вместо прежнего — известно, что шифр «54» имела еще цельнолитая башня, разрабатываемая в ноябре 1942-го! Причем Малышев ссылается на неназванных инженеров с Севмаша, оказавших огромную помощь, и прямо говорит, что «Т-54» назвали новый танк именно они, задолго до показа Сталину прототипа. Автору неизвестен ни один завод Наркомата танковой промышленности или хотя бы неофициально носивший это имя. С другой же стороны, все знают Севмаш — Северодвинский судостроительный завод; однако он никогда не имел никакого отношения к танкостроению. Мы можем лишь предполагать, что первоначально новая башня разрабатывалась не для танков, а для бронекатеров и десантных судов, которые как раз тогда строились на Севмаше крупной серией и которые, между тем, имели башни по типу Т-34-85, а не полусферы.

Как бы то ни было, советское правительство, ГКО и лично Сталин пошли на огромный риск, меняя на конвейере основную боевую машину во время войны. Но риск оказался полностью оправдан. Когда Т-54 появился на фронте в больших количествах, немцам просто нечего было ему противопоставить! Хваленые немецкие конструкторы так и не смогли создать танк с таким вооружением и броней, но в массе и стоимости среднего, основную «рабочую лошадку» танковых частей. Т-3 и Т-4 не имели в бою с Т-54 абсолютно никаких шансов. Еще большим крахом, и очень быстро, завершилась попытка гитлеровцев сделать ставку на «леопард». Помня, как в сорок первом году десяток Т-3 мог одолеть и КВ — за счет лучшей выучки, слаженности, правильной тактики, — в 1943-м наши танкисты научились воевать не хуже, и попытки выпустить против Т-54 превосходящую числом стаю «леопардов» оборачивались лишь огромными немецкими потерями. «Пантеры» и даже «тигры» в лобовом столкновении, при прочих равных условиях, оказывались в заведомо проигрышном положении. Лишь техника, вооруженная длинноствольной пушкой 88/71, а особенно 128-миллиметрового калибра, была для наших танков достойным противником — «насхорн», «ягдпантера», «королевский тигр», «ягдтигр» — но этот «зверинец» появился слишком поздно, чтобы повлиять на исход войны, а главное же — был оружием обороны, абсолютно непригодным для лихих танковых прорывов в стиле «блицкрига». Апофеозом же были «маусы» берлинского рубежа — «самоходные форты», как сказал про них генерал Катуков — чудовища громоздкие, неуклюжие и бесполезные, с массой сто восемьдесят тонн и неимоверной толщиной брони, раскалывающейся на осколки от удара бетонобойного 152-миллиметрового снаряда.

И последнее, о чем стоит сказать. В Отечественной войне прославились танки с 85-миллиметровыми пушками. Что интересно, первоначально они именовались Т-54-85 — значит, последующее перевооружение их было изначально заложено в проекте? Однако последние цифры очень быстро исчезли и из разговора, и из документов: все письменные источники тех лет именуют их просто «Т-54». Танки со 100-миллиметровой пушкой в реальности пошли в бой уже при штурме Берлина, затем применялись на Рейне, и на Дальнем Востоке. Тогда и в документы вернулось обозначение Т-54-85 и Т-54-100. Именно на «сотых», а не на Т-55 ввели баки-стеллажи, позволившие увеличить дальность хода почти вдвое и отчасти компенсировать уменьшение боекомплекта, в сравнении с Т-54-85. Затем, уже после Победы, танки, оставшиеся в строю, в подавляющем большинстве прошли доработку по программе «УКН»,[5] призванную обеспечить технике срок службы мирного времени — позже это привело к появлению Т-55, очень похожего на них внешне (зарубежные специалисты считают Т-55 не самостоятельной машиной, а глубокой модернизацией Т-54). Именно их мы часто можем, в нарушение исторической правды, видеть в военных фильмах, даже если действие происходит в начале войны.

А Т-44 и Т-54-85 можно найти лишь в экспозициях музеев и немногих мемориалах. Как, например, в Ленинграде на Пулковских высотах, в Сталинграде на Мамаевом кургане, в Москве на Поклонной горе — хотя ни в одном из перечисленных мест эти танки не воевали. Самой же полной коллекцией всех образцов техники, включая Т-44-76 и Т-44 ранних серий с вносимыми изменениями, располагает лишь музей в Кубинке.

Москва, Кремль.

22 мая 1943

— Скажите, товарищ Елезаров, вы марксист-ленинец?

— Стараюсь быть им, товарищ Сталин. Надеюсь, что у меня это получается.

— Это как, товарищ Елезаров? Марксистом можно или быть, или не быть.

— Товарищ Сталин, вопрос стоит так. Что сказали бы Маркс или Ленин сегодня, увидев текущую ситуацию? Очень может быть, что нечто отличающееся от того, что было написано или сказано ими совсем в другое время и в других обстоятельствах. Следовательно, тот, кто считает себя марксистом, обязан не просто помнить наизусть цитаты классиков, но и уметь пересчитать их учение на наши «вводные».

— Ну, во-первых, тогда выходит, что никаких классиков слушать нельзя, поскольку, как правило, они уже не живые. А во-вторых, так и до ревизионизма недалеко. Ведь при большом желании все обосновать можно, что вчера черным было, сегодня белое, и наоборот?

— А если в другую сторону, то выйдет догматизм. То, что Ленин называл начетничеством: «Усвоить одни коммунистические лозунги, не зная ни теории, ни практики», — и то, что реально было в позднем СССР, когда даже лозунги членам Партии учить было лень. Что вышло на практике, вы знаете.

— Ну, товарищ Елезаров, вы преувеличиваете. Как тогда даже формально можно называться коммунистом?

— Товарищ Сталин, в нашей библиотеке была книга одного когда-то очень хорошего писателя, который в перестройку сделался ярым демократом.[6] Про Ленина и Октябрь — но я сейчас не о том. А эпизод, что был толчком к написанию — как он, сидя на партийном собрании, ради скуки взял с полки том Ленина и стал листать. И для него было истинным откровением то, что он там прочел, хотя шкаф с полным собранием сочинений был обязательным интерьером в кабинете любого партийного, да и не только, руководителя. Что показывает, насколько хорошо те, кто называли себя коммунистами, знали даже цитаты.

— И какой же вы видите выход?

— А только идти. Творчески применяя учение к постоянно меняющейся современной обстановке, стараясь не скатиться ни в ревизионизм, ни в догматизм. При этом злонамеренный уклон ради корыстных целей я не рассматриваю, это совсем по другой части.

— Договаривайте: «вредительство», товарищ Елезаров. А с вредителями у нас разговор короткий. Однако же про то, что вы предлагаете, не в ваше ли время анекдоты рассказывали: про большевиков и ученых, которые сначала на собаках пробуют?

— Товарищ Сталин, а никак иначе! Какие варианты могут быть? Или ничего не делать, ничего не замечать, как царь Николашка — катастрофа гарантирована, поскольку проблемы такого уровня сами по себе решиться не могут и не решаются. Или идти вперед — если энергии, динамики хватит и обратная связь есть, то всегда можно ошибку исправить. Хотя кровь лишняя будет, не говоря уже о материальных потерях. Или ломиться вслепую, как носорог сквозь кусты — будет как у Хрущева!

— Интересно, товарищ Елезаров. А вот про Хрущева ваши слова, что он «коммунист больше чем надо». Не поясните?

Капитан второго ранга Елезаров был поражен, когда узнал, что в экономике сталинского СССР существовал мощнейший частный сектор, с которым никто и не думал бороться. Напротив, это предпринимательство, в форме производственных артелей, имело всемерную господдержку: обязательная выборность руководителей прямо защищалась законом, были «льготный период», обычно на первые два года, освобождения от налогов, фиксированные цены на сырье, оборудование, транспорт, складские места; большинство льгот сохранилось даже в войну, неизменным было лишь одно ограничение: цены не должны были превышать государственные на тот же продукт больше, чем на установленный процент. И эти артели занимались не одним ширпотребом, хотя, конечно, им прежде всего, но и тем, что тогда считалось за хай-тек. Так первые в СССР ламповые радиоприемники, радиолы, телевизоры с электронно-лучевой трубкой серийно выпускала артель «Прогресс-Радио» в Ленинграде, еще в тридцатые годы! Другая ленинградская артель, начавшая с изготовления саней и хомутов, позже также стала крупным производителем мебели и бытовой радиоаппаратуры. В войну артели же массово давали оружие для фронта: в нашей истории автоматы ППС делали именно они, а не оружейные гиганты в Туле, Ижевске, Коврове — там оставался в производстве ППШ, до самой Победы. И была еще политическая сторона развития артельного дела — слова немецких оккупантов «о возрождении частной собственности и предпринимательства» не имели почти никакой популярности, потому что советскому предпринимателю-артельщику нечего было делить с Советской властью, притом, что Сталин мог дать гораздо более надежные «гарантии бизнесу», чем немцы.

Свыше ста тысяч предприятий, занятых в самом что ни на есть реальном секторе экономики, от продуктов питания и ювелирного дела до химии, машино- и приборостроения; имелись свои КБ, лаборатории, целых два НИИ и отдельная, негосударственная, пенсионная система! До двух миллионов занятых там человек, шесть процентов всего ВВП СССР, причем в таких областях, как товары народного потребления — вроде мебели, металлопосуды, трикотажа, игрушек — доля артельной продукции могла достигать и сорока, и семидесяти процентов! И без бюрократии — судя по воспоминаниям, создать и зарегистрировать артель можно было буквально за один день; о рэкете и крышевании никто и не слышал — и по закону о правах, трудовом стаже и прочем, не делалось никаких различий, отличившихся так же награждали орденами «за ударный труд» и вешали их портреты на Доску почета.

Куда это делось после — спросите у Хрущева! А еще через тридцать лет именно подобные «артели» сделали Китай великой экономической державой, да и у нас в идеале такими должны были стать — но так и не стали! — кооперативы восьмидесятых. Артели в приказном порядке стали госзаводами, пайщики теряли все, имущество отбиралось безвозмездно или за символическую плату. Процесс был начат в 1956 году, завершен в 1960-м. Ведь социалистическая форма экономики прогрессивнее частной, а уже нынешнему поколению советских людей обещана жизнь при коммунизме!

— Так что вы имели в виду, товарищ Елезаров?

А, была не была! Сталин нисколько не фанатик мировой революции и коммунистической идеи. Должен понять.

— Считаю, товарищ Сталин, что в одном из положений марксизма-ленинизма есть ошибка. О безусловной прогрессивности социалистической формы в экономике. Опираясь на этот догмат, Хрущев покончил с «многоукладностыо», фактически разогнав частно-кооперативный сектор — и очень может быть, что это же сделал бы и кто-то другой, во исполнение прогресса.

— А вы, товарищ Елезаров, сторонник капитализма?

— Нет. Маркс абсолютно прав, говоря о противоречии между общественным трудом и частной собственностью: когда тысяча человек работает, а один, присвоив результат их труда, строит себе дворец или покупает яхту. Но артели, кооперативы — это собственность честная, трудовая, служит не эксплуатации человека человеком, а созданию благ для всех. И они, образно говоря, играют роль «прослойки» и «отростков». Представьте, что надо заполнить объем потребной народу и стране продукции — и этот объем постоянно меняется, по разным номенклатурным позициям. Основная масса, да, может быть обеспечена соцсектором. Это касается как чего-то крупного, как турбины, генераторы, корабли, ну и, конечно, оборонка, так и массового продукта, например, автомобилей. Но абсолютно точно рассчитать, сколько нам всего потребуется, чтобы спланировать изготовить именно столько — с этим даже компьютеры следующего века не справятся. Обязательно возникнет зазор, и покрыть его динамично могут лишь частники. Просто потому, что они могут оперативно среагировать: вот здесь и сейчас нужны, например, ботинки и пальто именно такого вида, а у госпредприятия уже план утвержден, ему сырье, комплектующие и все прочее уже под другое выделено, и сверх предписанного просто неоткуда взять. Или когда надо срочно влезть «отростком» в новую нишу — пока госконтора все согласует, частник уже там. Может быть, лет через двести и можно будет решить задачу точного планирования и оперативности изменений, с иным компьютерами и каким-нибудь сверхинтернетом, но не сейчас. А вот вред от искусственного запрета будет прямой и огромный.

— Какой? Разве социалистические реформы не подтолкнут общественное сознание к усилению коммунистического мировоззрения?

— Но ведь необходимая роль «прослойки» и «отростков» никуда не исчезнет! Допустим, в моду вдруг вошли футболки с каким-то рисунком. Или спрос, например, на туфли с острым носком, а промышленность не покрывает. И наши, советские, люди хотели бы купить на честно заработанные такую вещь — при чем тут коммунистическое мировоззрение? А раз есть спрос, появится и предложение. И если нельзя это сделать законно, значит, будет тайно — так и возникли «теневики». Причем, в отличие от артелей, они не платили налогов и зачастую гнали продукт на казенном оборудовании, в рабочее время и из краденого сырья, то есть занимались прямым воровством. Вторым следствием был резкий рост коррупции — ведь производство все-таки вещь заметная, но власть на местах — и правоохранители, и партийные — закрывали глаза за долю деньгами. Отчего стало возможным, вернее, выгодным, покупать должности за деньги, даже первого секретаря обкома или райкома? Выше пост — больше «теневиков» платят, можно накопить и еще подняться наверх. Насколько это разлагало и Партию, и власть, легко представить. В-третьих, выросла и откровенная преступность. Ведь «теневики» и между собой вступают в отношения товар — деньги, и если кто-то обманет, в милицию не пожалуешься, а высокий покровитель не во всякие такие споры захочет влезать. И значит, надо держать на жалованье уголовных, которые могут и бока намять в темном углу, и поджечь, и убить. А бандиты наглели, сами желая заработать — что такое рэкет, я уже рассказывал.

— Что ж, товарищ Елезаров, я обдумаю все, что вы мне сказали. И будьте уверены, ничто не будет забыто.

Там же. Час спустя

— Конец записи. Ну, что скажешь, Лаврентий?

— Интересные мысли, товарищ Сталин.

— А ты нэ думал, что в этом может быть смысл всей операции? Что кто-то шибко умный там, в несветлом будущем, решил сбить нас с истинно верного коммунистического пути? Помощь в войне — это хорошо, ну так кто им немцы, или даже американцы? Чтобы доверие было. А вот после такую информацию вбросить, чтобы мы свернули не туда? И всех собак повесили на одного Хрущева?

— Думал я об этом, товарищ Сталин. Но не очень сходится. Тогда бы они явно и прямо указывали «делать так», а не «может быть».

— А они и указывают. Не трогать частный сектор.

— А мы собирались разве его ликвидировать? Польза от него очевидна, тут товарищ совершенно прав.

— А если в будущем вырастет что-то? И подлинная история того мира совсем не та, которую они нам рассказали?

— Не думаю. Уж больно картина того, что они расписали, выходит связная — их рассказы, книги, содержимое этих «компьютеров». Вранье ловится на противоречиях, всегда будут нестыковки, а при таком объеме информации — обязательно. Одна только Большая советская энциклопедия, издания якобы семидесятых — это сколько труда надо было, чтобы ложную написать? И что может случиться — капиталисты окрепнут и потребуют себе политической власти? Так не дождутся, большинством ведь им не стать, и рычаги все у нас. Хрущева скомпрометировать, если он в будущем что-то выдающееся совершит? Так не тянет он на великого вождя, и зачем так сложно? Убить проще, с их-то техникой.

— Работа у нас такая, Лаврентий. С пониманием того, сколько может ошибка стоить. Не армия, не фронт, а всю страну повернуть не на тот курс — и в тупик. Тут лучше параноиком быть, чем благодушным. В общем, сделаем так — мы потомкам доверяем, конечно, но и проверить надо. Как только ученые закончат с атомом, пусть займутся исследованием межпространственных перемещений, и это не излишество — если нам сейчас повезло, что потомки к нам попали, то что будет, если и другие, и не к нам?

А давай подумаем вот над чем. Дела же можно делать и чужими руками. Берём за основу, что наши потомки абсолютно честны и правдивы. Но тот, по чьей воле они сюда попали, если это не было случайностью, не может ли являться нашим врагом?

— Может. Но смысл таких действий?

— А представь, что у наших белоэмигрантов, не РОАвцев, а более-менее вменяемых, появилась бы машина времени. Допустим, есть определённые технические ограничения на её использование: скажем, из десятка попыток прорваться в прошлое удачной будет одна, а остальные кончаются смертью. И другие моменты. У них цель — спасти Российскую империю, не дав делу Ленина пустить корни. Но разве они сами решатся рискнуть своими жизнями? Если проще перекинуть нашу «щуку» во времена русско-японской войны? Что сделает экипаж?

— Да, мы проводили эту аналогию. Однозначно встанут на сторону царя.

— И будет ли тогда революция в империи, даже если весь экипаж из коммунистов? Или они смогут перейти на сторону того же Троцкого, если знают, что он враг народа? И уж точно никто в экипаже понятия не будет иметь о том, как он попал в то время.

— А смысл? Ведь это будет наш мир, «параллельный». Для тех, кто послал, что изменится? Или все же поток один, но тогда с изменением истории гости должны исчезнуть: они же не родятся никогда, а значит, и все их действия… С причинно-следственной связью начнется такое! Гипотеза «параллельных времен» логически более стройна.

— Ну а если миры параллельные, а связь все же есть? Например, как мне товарищи ученые объяснили, событие в одном мире влияет и на параллельные — через изменение случайностей-вероятностей. Тут самый наглядный пример — это русско-японская война, когда присутствовали не только бездарность царского командования, но и просто невероятное везение японцев. Так что очень даже возможно, Лаврентий — меняя тут, меняется что-то и там.

— Тогда кто-то из белых тоже должен пройти в то время. Чтобы наблюдать за процессом и подправить, если что-то пойдет не так. В бой не лезть, на виду не светиться, а, владея информацией, в том числе и о будущем, стать таким серым кардиналом Российской империи. Ну, как в книжке про прорвавшийся «Варяг».

— Вот только мы не Николашка, и такого не потерпим. Люди с особыми способностями, или странностями, которые никому не знакомы и появились ниоткуда — думаю, для госбезопасности отследить их не сложнее, чем засланных шпионов искать?

— Обеспечим. Только, товарищ Сталин, одно уточнение. Если «контролер» должен иметь возможность на что-то влиять, то у него здесь и легенда, и пост должен быть. Пусть не на виду, но у рычагов. Или реальная перспектива на такой пост попасть. Вот только сомнение у меня одно — нет в 2012 году «машины времени» даже в проекте, и сам Лазарев, и все из его экипажа, с кем я говорил, клянутся, что о таком и не слышали. А ведь есть общий уровень научно-технического развития, который не перейти. До изобретения и постройки работающей машины обязательно должен быть фундаментальный физический эффект открыт, и об этом факте было бы известно.

— А если есть еще один уровень? Это, кстати, еще довод в пользу «странности искать». Если это природное явление, пусть и очень редкая аномалия, то все равно должны быть прецеденты. А вот если кто-то все искусственно устроил… Ведь если там, в будущем, умеют скакать из одного времени в другое, то что им мешает и за исходное время взять не свое? Вот, например, на месте американцев — взять этого Тиле с эскадрой и перебросить в кайзеровскую Германию, перед Ютландом. И пока Второй рейх, благодаря такому подарку, втаптывает в грязь Францию, Россию, Англию и всех конкурентов американскому бизнесу в Европе, в самих США тайно, по заранее подготовленным чертежам, штампуют новейшее оружие. А затем весь мир узнает, что у кайзера гости из будущего. И в газетах про «право арийской расы владеть миром» и фотографии из Освенцима. Ополчится после этого весь мир на бедных немцев?

— Однозначно. Их шансы, прямо скажем, стремятся к нулю. Но если он тут разбил американцев, то в то время…

— Если там современные американцы, а если американцы из двухтысячного? И они перебросили Тиле из 1943-го в 1915-й вместе с собой? Не получит ли он на голову атомную бомбу, которую заранее прихватили? А Америка мировое господство по результатам Великой Войны, чего не случилось в реальной истории? Причём на неё будут молиться, как на спасителя человечества. А теперь подумай, про Империю зла тебе потомки уже рассказали — не сделали ли нам такой подарок, чтоб зарезать, как жертвенного барана?

— Товарищ Сталин, а вот это может быть правдой! Если цель — параллельно с разгромом Германии вывести из игры и СССР, что случилось и в той истории. Там этого не удавалось до конца века — но и Америка была уже не та: зажиревшая, утратившая пассионарность, спекулянты вместо бойцов.

— Именно так, Лаврентий! А тенденции все по нарастающей, и не будут ли США года так 2050-й, как старый миллиардер в постели с молоденькой красоткой: «Эх, где мои двадцать лет, вот только кем я был тогда?» И один из миллиардов отдать не жаль, чтобы при таком раскладе назад отыграть. Чтобы мировое господство годов с пятидесятых, когда еще молоды и энергичны?

— И если так, то в ближайшее время мы уже получим войну против нас США и Британской империи — какие еще в мире остались сильные игроки? А вот Германию решили лучше списать, чем брать в этот союз, нам и то прок. Но тогда отчего они не воспользовались удачным моментом? Операция «Полынь», и нас вдруг хватают за руку — лучше повода не придумать. Или сейчас выплывет какой-то компромат? Так поздно — груз уже у нас, и не доказать ничего.

— Они не боги, Лаврентий. Они не могли знать и учесть все. «Полыни» не было в той истории, ее и не предусмотрели. Как, кстати, и наш атомный проект в этом году — думаю, придется ускорить работы, чтобы у нас уже был аргумент.

— Ресурсы, товарищ Сталин. И так делаем, что возможно.

— А надо делать и то, что невозможно. Иначе нас сотрут.

— Лазарев, выходит, однозначно на нашей стороне. И будет драться за СССР — до конца.

— Завидовать ему надо, Лаврентий. Занят исключительно своими флотскими делами. И своими личными — сейчас. А не тем, как противостоять целому миру, опережающему нас, может, лет на сто.

— Сил бы хватило.

— Должно хватить. Дипломатия, интриги, круговые пути всегда идут в ход там, где нельзя решить прямо. Если бы они могли послать сюда эскадру подлодок типа «Огайо», как Лазарев сказал — на каждой по шестнадцать ракет и двести боеголовок, чтобы шантажировать всех, так бы и сделали. Ведь игра «на косвенных» тем плоха, что сложна: все не рассчитаешь, что-то обязательно пойдет не так. А исправить получится уже не всегда — может, у них просто нет сейчас здесь «контролера» с необходимыми возможностями воздействовать? Или это даже не США. Еще кто-то мог в 2050-м, или в 2150-м, решить, что изменения истории будут ему выгодны. И если в 2012-м атомной бомбой станут баловаться все, кому не лень, а Китай, который сейчас больше чем на колонию не тянет, выйдет второй экономикой мира, то отчего же еще через сто лет «машина времени» не будет доступна не только Бразилии, но даже какому-нибудь Никарагуа? А раз они играют «на рикошетах», то не могли учесть и предвидеть все. Чего еще не было в той истории? Ну, кроме успехов на нашем фронте — на них-то кукловоды и рассчитывали.

— Еврорейх. Рейд Тиле. Испания. Средиземное море. Второй рывок немцев к Суэцу.

— И значит, кто-то на той стороне уже должен дергать за рычаги. По «Зеркалу» результаты есть?

— Пока нет, товарищ. Сталин. В высших кругах США, как в политике, так и в бизнесе или армии, не замечены новые люди, ранее неизвестные, но с быстрым ростом влияния.

— Или они пока не на виду, или, действительно, в какой-нибудь Аргентине.

— Товарищ Сталин, я вот думаю. Вариант «бис», чтобы сами США нам объявили войну сразу после победы, маловероятен. Сухопутная армия у них явно слабовата, в сравнении с тем, что мы будем иметь даже через год. Тут им подошел бы с немцами союз — и гнать вперед пушечным мясом, а этого нет. И с поставками тоже: за «мустанги» и В-17 торгуются, а промышленное оборудование дают, в общем, исправно, все по нашему списку — а при выборе «бис» все было бы наоборот: должны же понимать, что вооружение износится или на фронте пожгут, а станки будут на наших заводах работать. Да и их собственный народ не поймет, если сразу после одной бойни без передышки в новую.

— И что? Может быть, они и рады бы с немцами сговориться, да только Гитлер не хочет и Еврорейх пока силен. А что будет, когда мы к Берлину подойдем, еще неизвестно. Станки они нам не дают, а продают за золото, и что Ленин сказал про веревку, на которой капитал мы повесим? Ну, а электорат убеждать им привычно: на выборах каждые четыре года — уговорят на что угодно.

— Товарищ Сталин, я про другое. А если у «кукловодов» ставка на козырной туз в рукаве? В виде лодки с баллистическими или бомбардировщика — и в нужный момент просто ультиматум. Это вернее, чем втайне наклепать хоть десять тысяч «абрамсов» по переданной технологии. Войска же еще обучать надо — и время, и мы бы знали. А подлодка — это идеальный вариант: и скрытность, и огромная боевая мощь.

— Ну и?

— Атомную подлодку к любому пирсу не поставить, тут весьма специфические коммуникации нужны с берега на борт, чтобы ресурс механизмов не расходовать. И снабжение особое, и докование тоже желательно провести, хоть раз за год. А так как мы, благодаря Лазареву, хорошо знаем, что искать и на что обратить внимание…

— Ну, так действуй, Лаврентий! Ищите. Хотя, если так — они же, после наших успехов на севере и информации про очень большую подлодку, все понять должны, даже если не они сами к нам провал К-25 устроили. А если и они — так тем более, должны следить, держать под контролем.

— Пока чужая активность в пределах нормы. Кроме того американца, интерес проявляют еще англичане — на уровне собирания слухов и сплетен. И одного немецкого шпиона поймали. Вот — подробный доклад по всем событиям.

— После прочту. Но тогда выходит, что если там про наших гостей знают… А насколько мы продвинулись в изучении их подарков, знать не могут. У них сроки «Манхэттена» сдвинулись ведь как минимум на осень сорок шестого?

— Зельдович клянется, что не ближе. А более вероятно, что сорок седьмой летом. Квалифицированно оценив всю информацию по «немецкой атомной программе», что ему предоставили.

— Ну, надеюсь, не ошибется. Еще что-то?

— Товарищ Сталин, может, стоит Быстролетову дать допуск к «Рассвету»?

— А имеет ли смысл использовать его в США? Он же там засветился по полной, еще при «Полыни»? Зато, например, в Аргентине он может принести пользу. Если и туда расширить операцию «Зеркало» — не появилось ли там неких странных людей, ранее никому не известных? После и над его допуском подумаем.

— Хорошо, товарищ Сталин.

— Мне тоже бывает страшно, Лаврентий. Что против нас, возможно, держава, нас опережающая на столько же, как мы Россию времен Крымской войны. Но выхода нет. Если наши догадки верны — нас в покое не оставят. И надо драться, если не хотим капитулировать. Они не боги, а люди — не всемогущи и не всеведущи. А это — наш мир и наша страна. И других хозяев нам здесь не надо. Меньше чем на партнерство мы не согласимся.

Капитан 1-го ранга Большаков Андрей Витальевич (подводный спецназ СФ, 2012).

Ленинградский фронт, 29 мая 1943

Собака лает, а караван идет. Так на востоке говорят. Это я про Геббельса. Додумался до самого настоящего черного пиара, пес смердящий: взять недобитых калмыков, остатки «добровольческого кавкорпуса Диля», восемьсот голов — кто сумели по льду до Таганрога добежать, — дополнить крымскими татарами, и получить в итоге «конный полк Мосфильма» по-немецки.

И ладно бы ограничился кино про «победы германского оружия над ордами унтерменшей». Так ведь еще додумались до «марша русской добровольческой дивизии» то ли в Португалию, то ли на африканский фронт. Через Францию. И по пути эти «русские» явно монголоидного вида вели себя с французами как оккупанты — грабили, насиловали, даже убивали. При полном попустительстве немцев — ну что, мол, взять с этих полузверей, потерпите, пока их на фронт не загонят. И представьте, месье и медам, что будет, если завтра в несчастную Европу ворвутся миллионы таких же кровожадных дикарей! Если вы не будете воевать и трудиться на благо Еврорейха. Не людоеды ли они, науке неизвестно — никто не знает, что там в стране варваров происходит, рассказывают всякое.

Кто-то вспоминает про русских солдат в ту войну, вполне европейцев по виду? И русских эмигрантов видели? Так ведь, по Геббельсу, и «русское государство создал ариец Рюрик с войском, покорив сиволапых славян», но теперь армия фюрера дошла до Волги — гляньте на карту! Европейского населения там практически не осталось, одни неисчислимые азиатские орды в степях за Уралом, которые прежде не брали в расчет. И лишь предательство помешало Рейху победить, потому что англо-еврейские плутократы успели нанять и вооружить десять миллионов диких азиатов, которые отбили Сталинград, завалив своими трупами — так ведь эти дикари жизнь не ценят вовсе, даже свою, не то, что чужую — и держат теперь русский фронт. На английские деньги. Кто не верит, так смотрите: вот они, русские, самые настоящие, прямо с востока!

О реакции французов не сообщалось. Но даже если они и побегут массово записываться в добровольцы вермахта, времени у них уже нет. Потому что сейчас начнется наше наступление на Днепре, но до того будет «генеральная репетиция» на Карельском перешейке, подобно тому, как Петсамо в этой истории предшествовало Сталинграду.

Петсамо и Выборг. И там, и там — «разведка боем», проверка боеспособности частей «нового строя» и новой тактики. Не числом, а умением, не отвлекая большое количество войск с главного фронта. Своего рода «тренировка на кошках» с использованием преимущества ограниченного театра, нашего превосходства в воздухе, нового вооружения и технических средств, и даже послезнания о силах и средствах противника. И, в отличие от Украины, не надо думать о возможном контрударе — это у финнов даже в сороковом получалось плохо, если говорить об организованных действиях массы войск, а не рейдах лыжников-диверсантов. Карельский перешеек тоже был нам знаком — в свое время мы работали на полигоне Каменка, на побережье и островах Выборгского залива. И к нашему счастью, в 2012 году в Интернете было (и перекочевало оттуда на комп Саныча) достаточное количество военно-исторической информации, относящейся к боям на Выборгском направлении летом сорок четвертого — в том числе о противнике, его системе обороны, дислокации его резервов. На нашем полигоне в учебном центре «бронегрызов» был построен макет финского дота с характерным устройством броневых дверей с запорами, амбразур, вентиляционных шахт, систем наблюдения, линий связи. И все обучаемые, не только «бронегрызы», но и морская пехота, и даже «штурмовики» из задействованных в операции стрелковых дивизий, должны были знать, как штурмовать подобные доты, куда закладывать взрывчатку, и не только тротиловые шашки, но и специальные кумулятивные заряды, пробивающие два метра бетона; как работать «вьетнамской кочергой»; как вскрывать бронедвери; как обходить в галереях всякие штучки, предусмотренные финнами для внутренней обороны; и многие другие подобные вещи.

Ставка делалась не на заваливание врага массой снарядов, а на прицельные, «точечные» удары. Артиллерия использовалась в основном для контрбатарейной борьбы, чтобы финские пушки не могли мешать нашей работе. Ну, и, конечно, чтобы дать «огневой вал» при последующей атаке нашей пехоты. И чрезвычайно востребованными оказались 160-миллиметровые и 240-миллиметровые минометы, а особенно «тюльпаны» на танковом шасси. Но, опять же, не наобум, а по корректировке — наконец удалось обеспечить «штурмовиков» надежными, относительно легкими и компактными рациями. Конечно, миномет не гаубица, и бетонобойного снаряда не имеет — но ведь и настоящие доты у финнов на перешейке встречались нечасто. Ну а по дзотам и блиндажам тяжелые минометы работали выше всяких похвал. И ценнейшим качеством было, что миномет калибра сто шестьдесят весил, как легкая пушка Зис-З; двести сорок был потяжелее, но все равно легче восьмидюймовой гаубицы. То есть протащить и поставить минометы можно было там, куда с тяжелой артиллерией и не сунешься. Сначала выносили дзоты, нарушая финнам огневое взаимодействие; затем штурмовые группы, под прикрытием артиллерии, подбирались к дотам и вскрывали их, как консервные банки, отработанными приемами. Ну, а когда оборона была прорвана, вступали егеря, натасканные на действия в лесу по тактике малых групп советского спецназа конца века; кроме того, танки им оказывали поддержку вдоль дорог. Причем из танковых бригад две были инженерно-саперными — машины с минными тралами и бульдозерными отвалами; огнеметные и мостовые в иной истории пошли в войска уже в пятидесятые, здесь же под них приспосабливали старые тридцатьчетверки.

Это, конечно, азбука, инструмент. Чтобы из этого сложить конфетку, нужно искусство и опыт. Чем мы и занимаемся конкретно — благо после той операции у Восьмой ГРЭС у нас с командованием Ленфронта полное доверие и взаимопонимание. Конкретно я еще отвечаю за накопление и систематизацию ценного опыта, который после войдет в учебник «Тактика в боевых примерах», чтобы интересные задумки, новые приемы, чья-то полезная инициатива не пропали — тут и мое послезнание очень помогает, на что обращать внимание прежде всего.

Начали 25 мая. За трое суток прорвали первую полосу финской обороны на двух направлениях.

Главный наш удар, как и в той истории — на Выборг. Уже освобождены Териоки (Зеленогорск) и Райвола (Рощино). Сейчас наши продвинулись до станции Каннельярви — это полпути до Выборга. Тоже места знакомые: и там на артиллерийском полигоне бывать приходилось.

Второй удар на Кексгольм, чтобы финны оттуда ни одного солдата не могли снять на выборгское направление — ну, понятно, в обоих случаях чтобы железная дорога в тылу проходила — там бои за Сосново. Пока все идет по плану, потери меньше ожидаемых в разы, так что справиться должны.

А ведь нам было сказано к началу июня быть готовыми перебазироваться. Из частей, прошедших через наш учебный центр, сейчас больше половины на Украине. Так что не нужно быть генштабистом, чтобы понять: на Днепре вот-вот начнется!

Пролив Бьерке-Зунд.

1 июня 1943

Хороша рыбалка на зорьке, утренней или вечерней. И лучше с лодки, подальше от берега — и клюет лучше, и комаров отдувает. Особенно летом, в хорошую погоду, когда не холодно. Азарт ожидания — поклевка — поплавок ныряет — есть! Даже если плотва, для ухи сойдет. А кто хоть раз ел уху из свежепойманной рыбы, приготовленную здесь же, в котелке над костром, — тот согласится, что вкуснее не может быть ничего на свете!

— Эй, господин фельдфебель! Выпить дозволите? А то холодно. Может, двинем уже?

Юсси Пекконен досадливо поморщился. Эти русские всегда куда-то спешат, нет в них настоящей финской неторопливости, позволяющей получать от жизни удовольствие, ловить маленькие радости счастливого момента, пролетающие мимо, как капли дождя. Сидим вот, рыбку удим, затем погребем к берегу и будем готовить уху и пить русскую водку; летняя ночь короткая и совсем светлая, утром снова рыбалка, правда, после уже будет не до ухи: к обеду надо быть на батарее и сдать повару улов. Тут уже одними удочками не обойдешься — так два перемета уже поставлены, причем с секретом. К камню на веревке с поплавком, за которую после груз можно вытащить, привязывается резиновый шнур, а к нему уже перемет, концом на берег: чтобы достать рыбу, не надо возиться, снимая всю снасть, достаточно лишь вытянуть на берег, а после отпустить — резина утянет обратно. И еще консервная банка подвешена: как забренчит — ну, значит, точно кто-то крупный на крючок попался.

— Господин фельдфебель! С берега сигналят: кажется, перемет оборвался!

Юсси неспешно обернулся. Солдат, оставленный на острове, махал руками. Неужели этот тупица сумел оборвать шнур и сейчас придется поднимать камень, грести к берегу, там связывать порванное место, плыть назад? Он, Юсси, никогда не был зверем-служакой, как немецкие союзники, и этот болван вообще-то не его подчиненный; что поделать, если друг Йере, начальник здешнего поста, после вчерашней попойки лежит с таким похмельем, что не встанет ни за что — дал лишь лодку и одного из своих людей. А что с них взять — мальчишки совсем, самого последнего призыва: все же Финляндия не столь большая и населенная страна, чтобы позволить себе воевать со всем напряжением уже два года, и конца не видно. Ладно, простим неумеху, пусть русский поработает, зачем еще его взяли? И спесь обломает — что с того, что его папа был, по его словам, русским князем? Даже если так, подобное родство стоит сейчас не дороже рыбьих потрохов. Князь Димитрий Пащенко, или Пащенок, совсем не похож на финна: длинный, тощий, узколицый — и злые языки говорят, что папа вроде и аристократ, но мама была совсем неблагородного происхождения, да еще и невенчанная; и куда делся твой папа десять лет назад, никто не знает — кажется, в Америку уехал на заработки, да так и пропал, а мама перед войной умерла. Называйся сиятельством, от нас не убудет, дело твое простое — подай и принеси, тупой русский тролль, и черта с два ты когда-нибудь получишь даже капральские нашивки. А Юсси будет сидеть на берегу, курить трубку и предаваться созерцанию природы, пока русский будет работать. Как и положено большой, сильной и глупой нации безропотно слушаться нацию маленькую, но умную.

— Ах, чтоб…! — Димитрий яростно махал гнувшимся удилищем. То ли кто-то очень крупный взял, то ли зацеп. Скорее второе: Юсси знал, что в озере Вуокси очень редко, но встречаются щуки два метра длиной, которые могут утянуть в воду человека, однако здесь никогда про такое и не слышали. А судя по тому, как сгибалось удилище, попался кто-то не меньшего размера. Юсси поморщился. Случившееся ну совершенно не стоило того, чтобы нарушать свой покой. Туго натянувшаяся леска уходила куда-то под дно лодки. Русский, вглядываясь, перегнулся через борт — и вдруг вылетел головой вперед, только булькнуло.

У Юсси чуть не выпала трубка изо рта! Он пару секунд напряженно раздумывал, что делать. Затем ему послышалось, что за бортом, где исчез Димитрий, слышна какая-то возня. Он придвинулся и заглянул туда. Увидеть ничего не удалось: сумерки, хоть и светлые, все же не день. Юсси нагнулся, всматриваясь, при этом крепко держась за борт обеими руками. И тут из воды, прямо перед его лицом, высунулась черная рука. Схватила за шиворот и дернула вниз! В последнюю секунду Юсси успел испытать неописуемый ужас: попасть в лапы водяной нечисти! Господи, прости меня, что был грешен, не верил, что ты есть! И темнота.

Он очнулся от того, что на голову вылили ведро воды. Затем больно ткнули под ребра. Юсси открыл глаза. Он был привязан к дереву — на том самом островке. Руки были чем-то стянуты за спиной. Перед ним стояли двое в серо-пятнистом, с автоматами незнакомого вида.

— Фамилия, часть? — спросил один по-фински.

Русские, кто же еще? Война, казалось, так далеко отсюда! На помощь никто не придет — до берега с постом полкилометра; там Йере и пятеро его солдат — нет, четверо уже — того беднягу, что был на островке, наверняка уже убили или тоже взяли в плен. Должно быть восемь, но трое в отпуску — сейчас ведь сенокос. И из оставшихся хорошо если половина трезвые: на дальнем посту и так не слишком соблюдали дисциплину, а уж когда командир сам лежит пьян… В четырех километрах батарея, но там Юсси и Димитрия хватятся не раньше завтрашнего вечера. А для двух ударов ножом хватит и двух секунд.

— Фамилия, часть?

Они знают это и так, подумал Юсси, ведь у них мои документы. Но если я отвечу на первый вопрос, трудно будет молчать дальше. Юсси не был героем. Просто, на его взгляд, было неправильно вот так легко выдать врагу военную тайну. И зачем, если все равно убьют?

Второй чужак что-то сказал своему товарищу. И тут у Юсси сердце ухнуло в пятки: хотя он не понял ни слова, зато ясно увидел у второго длинные клыки во рту, и, как показалось, уже окровавленные. Значит, правда все слухи, что русские поставили себе на службу нечисть? Оборотни, упыри — те, кто приходят ночью и кого увидев, нельзя остаться в живых!

— Фамилия, часть?

А страшный русский смотрел на Юсси, казалось, с плотоядным интересом. Точно — вот он облизнулся, провел языком по зубам. Юсси зашептал слова молитвы. Русские усмехнулись. Две темные фигуры в сумерках, освещенные лишь светом костра.

— Не поможет, — сказал первый, — пока мы служим Сталину, свободны от проклятья, так сказали нам священники. Сейчас нам не страшны серебро, чеснок, святая вода и даже осиновый кол, хотя солнечный свет неприятен. Будешь молчать, вынем и выпьем твою душу. Будешь говорить — умрешь быстро и легко. Мы обещаем тебе, и сдержим слово, потому что лишь живые могут лгать — нам это не дано. Выбирай — тебе решать.

Русские явно ничего не боялись, не скрывались и никуда не спешили. Как они попали на остров, ведь катер бы точно заметили с Бьерке? На подводной лодке? И что делать им на этом островке, где нет никаких военных объектов? Юсси вспомнил давние беседы с приятелем, деревенским пастором — неужели нечисть и впрямь может исчезать в никуда и приходить ниоткуда и, пролетая за Гранью мимо, выскочит там, где увидит добычу? И тот, кого она схватит, обречен на вечные муки в аду?

И Юсси заговорил. Отвечал на все вопросы, рассказывал все что знал — и еще. Хотя понимал, что живым его не оставят, говорил, сам не зная зачем — ну какая жалость может быть у упырей к людям? Но говорил все равно, торопливо, боясь не успеть:

— Я не солдат, ничего не сделал русским, никогда не стрелял в них. Да, в армии двадцать лет, но лишь на хозяйственной должности. Когда-то хотелось, чтобы было уважение, мундир, затем было просто приятно: «господин капрал», «господин сержант», «господин фельдфебель» — в деревне такого не дождешься никогда. Нет, семьи пока нет, не обзавелся за армейской лямкой, но родители живы пока, они умрут с горя. Я никогда не думал ни о какой «великой Суоми» от моря до моря, мне просто хотелось казенное жалованье и квартиру.

Он говорил, страшась того, что будет, когда он скажет последнее слово. Старался вспомнить все, что интересовало русских.

Русские слушали и отмечали что-то на своей карте в блокноте. А Юсси говорил, радуясь, если вспоминал что-то, потому что чем ближе был конец его речи, тем больше и быстрее рос страх в его душе, натягиваясь, как струна. И она лопнула.

Юсси лежал с улыбкой на мертвом лице — что страшные оборотни так и не взяли его душу; по крайней мере он этого не почувствовал. Сердце не выдержало и остановилось.

— Блин! Что это с ним?

Второй русский, с «вампирскими» клыками, пощупал жилку на шее Юсси, поднес нож к его рту — не затуманится ли?

— Сдох, сцуко.

Капитан Юрий Смоленцев, позывной «Брюс».

Пролив Бьерке-Зунд, 1 июня 1943

Почтальон точно с ума сойдет! Еще месяц назад посреди Атлантики болтались. Затем в Северодвинске с американцами подрались, самолетом в Москву — и на Ленфронт. Да еще на Свири успели погеройствовать: что там было — ну, примерно то же, что на Восьмой ГРЭС на Неве полгода назад. Дежа вю, однако: прием с фальшивым десантом — чучела в лодках, — что мы здесь на Неве провернули, в иной истории был как раз на Свири в сорок четвертом. Ну, а теперь мы точно так же: тихо прошли, кого надо тихо прибили, нашим путь открыли. Новым было лишь то, что если в прошлой реальности наши гнали через Свирь плавающие танки, антикварное старье Т-37, все какие еще сохранились, то в этот раз штурмовые группы шли через реку на СВП! Кто не понял, это суда на воздушной подушке. Использование которых, как считается, вошло в широкую практику в конце пятидесятых.

Забыли мы в 2012 году, что в СССР еще до войны Левков сделал серию таких катеров, от Л-1, двухместного, до Л-11 и Л-13, массой до пятнадцати тонн! Катера строились для военного флота как торпедные, однако на них предусматривалось и размещение десанта. В сорок первом работы были свернуты, построенные катера остались в Ленинграде и не пережили блокаду, а сам Левков был направлен в Алапаевск — главным инженером на завод, делавший десантные планеры.

В этой реальности про Левкова вспомнили — сам Сталин или Берия, прочитав нашу информацию, не знаю. Но конструктора вызвали в Москву и поставили задачу: «Да, мы знаем о недостатках тех, по сути, опытовых катеров, главным из которых было то, что недопустимо грелись моторы. Но это, во-первых, критично для торпедного катера, которому необходима дальность хотя бы в сотню миль, а не для десантного средства — только пересечь реку. А во-вторых, не думайте об излишней добротности, долговечности — нам срочно нужно именно десантное средство для переправы через большую реку, и чтобы сработало именно в этот раз. После будем думать об усовершенствовании. Требуется вместимость на отделение десантников — ну, если взвод, так это просто идеально — и хотя бы противопульное бронирование, спереди. Производственная база будет вам дана, как и кадры. Конечно, вы можете сами взять с прежнего места тех, кого сочтете нужным. Двигатели для нескольких десятков катеров выделим. Но катера нужны серией к летней кампании следующего сорок третьего года». Так, наверное, выглядел разговор, на котором я не присутствовал, но представляю.

И вышло вот это. Гадкий утенок — но наплевать. Главное, что вот «это» могло, со скоростью свыше ста километров в час, перенести двенадцать бойцов в полной выкладке через такую преграду, как Днепр или Свирь, не замечая мин и противодесантных заграждений. Через Свирь шло шестнадцать «галош», как прозвали их бойцы, погибли всего четыре. Из них с бойцами на борту — лишь одна; еще одну сожгли на обратном пути порожней; третья перевернулась при развороте, уже высадив десант — «галоши» очень не любили резкой перекладки рулей; четвертая на берегу врезалась в камень — с поворотливостью у них тоже было плохо. Но десант дошел, и почти без потерь!

Ну, а шлюзы на Свири вскрывали не мы. Именно вскрывали, а не разносили в щепки — опыт той операции, похоже, был хорошо изучен и дополнен. И заранее подумали, что завтра потребуется этот путь восстанавливать уже нам. Подробностей не знаю, мы лишь на разведку один раз сплавали — но слышал, что наши инженеры придумали сделать все так, чтобы после можно было максимально быстро восстановить.

А десант в Видлицу, как тогда — так нас там не было. Но схема было та же — обрезать дороги, снабжающие финнов на Свири, проходящие буквально вдоль берега Ладожского озера. И высадили, и перерезали, и дождались наших.

Сейчас там оборона взломана, наши перешли Свирь и наступают на Петрозаводск. Для подводного спецназа работы нет, «это вам не Новолисино, как зимой, не надейтесь». Ленинград, и вот — Бьерке. Хорошо хоть, что тут тоже места знакомые, как в Печенге — тренировались мы и здесь. А вот с данными о противнике хуже. Черт его знает отчего — если сведений о боях на Карельском перешейке, что в сороковом, что в сорок четвертом, в Интернете, а значит, и на компе Сан Саныча, было много, то по гарнизонам островов Бьерке и Выборгского залива — почти полная пауза: по береговым батареям что-то еще было, а противодесантная оборона, флот, авиация, пехотные гарнизоны? Короче, нужен «язык», и именно с островов. Где взять? «Думайте, вы же спецназ!»

Сидели, мозговали. И тут Рябой вспомнил. Он на гражданке в Приозерске жил, на берегу Вуоксы — тоже Ленобласть, только от Выборгского залива километров за сто. Там рыбалка была у многих излюбленным занятием: и отдых, и к столу добавка — и старожилы обычно имели свое излюбленное место, забираясь иногда очень далеко. Так, мужики, ведь и в наших гарнизонах в тех местах было так же! У финнов бог знает — они же вроде белые грибы поганками считают, может, и к рыбе отношение свое? Но попробовать можно. Найти таких вот заблудших рыбаков — все легче, чем на вражескую землю лезть. И в воде мы в своей стихии: нет пока у финнов ПДСС, они про такое и не слышали.

Как найти? Вспоминайте, и личный состав опросите, кто раньше на Бьерке служил — какие там были самые рыбные места? И просьба флотской авиаразведке взглянуть на эти квадраты в эти часы: как часто там появляются рыбачьи лодки.

Летуны удивились, но после подтверждения из штаба сделали. Выбрали место — два крохотных островка возле самой южной оконечности Бьерке. Там на мысу маяк, теперь наверняка в нем пост СНиС, и вот здесь и здесь на берегу замаскированные объекты, похожие на батареи — не тяжелые береговые, а скорее зенитные или противодесантные, калибром семьдесят шесть или восемьдесят восемь, но катеру или гидросамолету хватит с избытком.

Как идти? Желательно, чтобы без шума, по крайней мере на подходе. Подводной лодки, ясно, такой, на которой Кузьмич с генералом катались, здесь нет, но за неимением гербовой, пишут на простой — обычная «малютка» тоже сойдет. Вот только море недаром здесь зовут «супом с клецками» — мин тут как грязи. Можно взять катер МО или Г-5 торпедный, с малой осадкой не подорвемся, а последние мили под водой пройдем, чтобы не обнаружили, ночи-то белые совсем. Но у «миног» дальность под водой всего семь кэмэ с одним наездником и четыре — с двумя, обратно как? Даже в том проблема была, что никто из нас по-фински не говорил. А это важно, если пленного придется не тащить с собой, а допрашивать на месте. Слава богу, нашелся один, говорящий по-фински, среди наших «пираний». Итого вышло — идем вшестером: я старший, Рябой, Валька с Андреем и двое наших местных, Мазур и Ярцев, который переводчик — ну, значит, и будешь у нас Финн. А отчего не все у нас с позывными — так Валька когда-то Окунем был, а Андрей-второй Лешим, но как-то не прижилось; меня вот на севере Волгарем звали — тоже как-то не закрепилось. Так бывает, что или прилепляется имя, или нет.

И время — ночи светлые, но активность противника падает, и видимость все же не как днем. Если стартовать с Лавенсари — миль тридцать по прямой, выйдем с закатом — на месте будем к полуночи. Нам лучше, если раньше — больше времени на доразведку и поиск противника, идем почти вслепую.

Привлекли флотских, проработали варианты. И тут нам предложили такое, что я сначала охренел — ну никак не ожидал такого в сорок третьем! А если техника сдохнет? Балтийцы заявили, что этот экземпляр из опытной партии, сами конструктора ее вылизывали, доводили, движки сменили недавно на совсем новые, так что подвести не должна.

Вблизи «галоша» больше похожа на знакомый нам «джейран» конца века, чем на прототип Левкова. Появилась «юбка» из прорезиненного брезента, которой не было на довоенных левковских катерах, и раздельный привод от двух движков — на подъемный вентилятор и толкающий воздушный винт — последнего же у Левкова не было, тяга создавалась от истечения воздуха из «подушки» назад, что менее эффективно; моторы М-17 обычно ставились с выработанным летным ресурсом, но вот на этом экземпляре новые; радиаторы увеличенной площади; лобовой лист противопульной брони; корпус алюминиевый. Штатного вооружения не предусмотрено, но по бортам есть крепления для пулеметов ПК. И что для нас ценно, в отличие от катеров МО и торпедников, можно идти полным ходом даже в тумане, не обращая внимания на плавающие мины. Туман был еще одним фактором, которым было грех не воспользоваться, но фактором непредсказуемым и кратковременным. И здесь «галоша» была незаменима: тридцать миль проскочим меньше, чем за полчаса — не до самой цели, но почти. А чтобы на берегу не встревожились от шума мотора, в условленное время вблизи цели пролетят наши самолеты, они же поддержат, если что-то пойдет не так.

Все шло поначалу настолько по плану, что даже тревожно. Мы нырнули в трех милях в востоку от цели, а «галоша» прошла дальше: на северо-восток, затем на восток, и на юг, домой — если финны и заметят издали «торпедный катер», то решат, что русские ставили минную банку — пусть ищут, не возражаем. Теоретически эти последние мили могли бы проплыть и без помощи «миног» — и возможно, нам придется делать это при возвращении. Но не было стопроцентной уверенности, что найдем рыбаков — тогда запасной целью будет пост СНиС. Ну не может там быть гарнизон больше десятка тыловых вояк! Против нас, да при внезапном нападении, шансов у них не будет. Но это означало риск ввязаться в бой на берегу, и дополнительная оснастка очень не помешала бы, так что багажники «миног» были загружены не только сухим пайком.

Рыбаки, однако, прибыли — на наше счастье и свою погибель. Причем один остался на островке жечь костер и кипятить чай, а двое отгребли и закинули удочки. Что еще облегчило нам задачу: в воде мы были в своей стихии, а они нет. И никто здесь еще не боялся ПДСС.

Я, Рябой и Мазур работали с теми, кто в лодке, остальные должны были высадиться на островок. Мазур на подходе умудрился влететь в перемет и на берегу, наверное, решили, что леску порвала очень крупная рыба. Но если финн увидит, что это не обрыв, а срез ножом? Счет пошел на секунды, а пистон неумехе вставлю после.

Валька рассказывал, что с берега все выглядело, будто рыбаки сами выпали за борт — один неосторожно перегнулся, второй хотел его вытащить, но сам был стянут в воду. Оставшийся на острове не придумал ничего лучше, как, скинув сапоги, зайти в воду по колено, и стоял там в растерянности. Может, он хотел, но не решался, плыть к лодке — успел ли он испугаться, когда вдруг рядом с ним материализовались сразу два «водяных»? Этого мы не узнаем, потому что Валька с Финном в процессе приложили его головой о подводный камень, и вот незадача — виском. Зато оба удильщика оказались живыми. Мы подняли их в лодку и погребли к противоположному берегу острова, подальше от маяка. Впрочем, даже если оттуда кто-то смотрел в оптику прямо на нас, в сумерках он мог видеть лишь непонятное мельтешение силуэтов.

Костерок решили пока не гасить — на маяке ведь наверняка видели и знали, что на остров приплыли свои. Тем более он горел в ямке за камнями, и разглядеть что-то в его свете издали было невозможно. Шипел чайник, а в конце концов, отчего бы не сварить уху из того, что финны успели наловить — все не сухпай! Мазуру наряд по кухне, это надо постараться — не заметить перемет! Трое в охранение с ПНВ — держать периметр. Ну, а мы пока добычу допросим.

Начать решили с пожилого, с фельдфебельскими погонами. И тут я вспомнил про одну прикольную вещь — осталась у меня с зимы, как мы в лесах под Новолисино оборотней изображали. И было там однажды, мы так же пленного фрица допрашивали. Так он, увидев, штаны обмочил — ага, ночь, зимний лес, страшные рассказы про русскую боевую нежить и не менее страшные реальные случаи, когда его товарищи в лесу бесследно пропадали или находили их трупы с ранами якобы от когтей и клыков, а вокруг волчьи следы размером с человечью ногу, и жуткий вой поутру с нашей стороны. А всего-то — это я мальцом еще застал — как наши пацаны развлекались, когда резиновые маски упырей и вампиров, накладные когти и вставные клыки можно было уже купить, но народ в массе про них не знал; и вот представьте, вам навстречу такое на темной улице, а если вы еще из видеосалона идете, где ужастик смотрели? Ну, вот и я, раз мы оборотней изображали, сделал себе такие вампирьи клыки: если вставить, так от настоящих не отличить. Вреда точно не будет!

Да-а, поплыл фельдфебель. Неужели и здесь уже про наши «подвиги» знают? Только успевай записывать да уточняющие вопросы задавать. Фельдфебель этот, по-нашему прапор, знал не просто много, а очень много. Поскольку должность его хомячья предусматривает что? Правильно, сношения с другими такими же хомяками на извечную тему «достать, обменять, сделать гешефт». А тыловые прапоры в нормальной военной части, как правило, знают все, что в этой части происходит, да и штабные часто у них в приятелях — всякие там писаря, ординарцы и связисты, и командир обычно от своего старого заслуженного прапора секретов не держит. В общем, знал он достаточно, выкладывал с охотой — о лучшем «языке» и мечтать было нельзя!

В нашей истории, когда мы штурмовали в сорок четвертом эти острова, тут была мощная противодесантная оборона. Но это ведь было уже после не только Сталинграда, но и Курска, прорыва и снятия блокады — всем ясно было, что русские идут! А здесь еще полгода назад ничего было не ясно: фрицы на Волге, Маннергейму обещают, что завтра Сталин капут — и против кого здесь укрепляться? Финляндия все ж не слишком богатая страна, чтобы делать это «на всякий случай». Нет, занять солдат рытьем окопов и строительством блиндажей — это святое, чтоб без дела не болтались, но вот со строительством чего-то долговременного точно возникнут проблемы: ресурс выделить жалко — тот же цемент. Да и сложно зимой строить-копать, а теперь, когда лето лишь начинается, мы уже рядом. И еще в финской армии было любопытное правило: отпускать солдат домой на сельхозработы и покос. Не всех, конечно, но в «сезон отпусков» процентов десять-пятнадцать в строю отсутствовали. Короче, если этому фельдфебелю верить, нормальной обороны на Бьеркских островах сейчас и близко нет. Строят, конечно, но очень многое не готово: есть неприкрытые направления, мертвые сектора — вот здесь и здесь.

Да что же ты делаешь, сцуко! Нашел, когда помереть. Сердце не выдержало — неужели упыриные штучки так влияют? Ну их нах, еще и второго до смерти запугаю.

Так, этот, похоже, из другого совсем теста. Ишь как зыркает, разорвать готов! Будь я голливудским героем, отвязал бы его и устроил поединок: победишь меня — отпустим, проиграешь — скажешь все. Но мне нужны не эффекты, а информация, и ты мне ее дашь даже если подохнешь — не я экстренное потрошение придумал, и не ты первый ему подвергаешься. Вот только пасть ему пластырем с прорезью залепить — в книжке какой-то правильно было написано, так и делают, чтобы не заорал, зато шептать разборчиво вполне сможет. И начнем походно-полевое гестапо.

Мы не звери. Просто договор и какое-то уважение — это лишь с равным. А врага надо ломать до состояния «ты никто и звать никак». И когда даже для него это будет факт несомненный, тогда лишь собственно допрос. И дело это, как рассказывал мне «жандарм» Кириллов — а кто может знать вопрос лучше, чем комиссар НКВД? — очень тонкое, требует четко отслеживать как физическое состояние пациента — чтоб не помер раньше срока, — так и психологическое, когда он готов к искреннему сотрудничеству. Что ломает лучше, чем сила, которой глубоко по барабану на твою единственную и неповторимую личность? Грязная, конечно, работа, а что делать! У меня на гражданке кот был, роскошный: «Не шапка, а целый воротник», — это я говорил ему, когда он в очередной раз под столом в углу нагадит. Ну, бзик был такой у зверя, однако ему прощалось — за многие прочие достоинства. Так вот убирать приходилось мне — лопаточкой, а после еще пол отмывать, как в казарме. Ну что поделать, надо.

Да он по-русски пытается орать! Это что, наши процедуры сознание прояснили или, что вероятнее, из эмигрантов? В Финляндии ведь не один Репин после семнадцатого остался.

— Финн, ты ксивы их смотрел? Так какого черта мне не доложил — мы бы тогда время не теряли, с этим и без переводчика можно. «Я не спрашивал», — а ты сам сообразить не мог? — Не видать мне пока квалификации «палач-контрразведчик». — Продолжим?

Раскололи мы этого, куда он денется! Детали опустим, как неэстетичные. Вот только проблема: когда показания сравнивали с фельдфебельскими, то обнаружили расхождения, причем заметные, — и кто из них врет? Ладно, поглубже копнем.

— Ты, вообще, что за птица и откуда залетел?

Не ради трепа — делать мне тут нечего, вон уха уже готова, стынет — а чтобы понять, что у этого фрукта за мотивация: идейный он и врет сознательно, просто не знает или оказался размазней, «флюгером»? Последняя категория, кстати, по словам «жандарма», для следака сущая беда: охотно признают и подпишут что угодно, вот только полезный выход с их басен очень близок к нулю.

— Говоришь, как мы смеем бить и пытать русского офицера, дворянина? Что-то не понял, какой армии ты офицер — по годам не выходишь, чтобы в гражданку против наших воевать. Папа у тебя из благородиев или еще повыше? И в каком полку он служил: у Юденича или Колчака? А вот это тебе за «быдло», чтобы больше не хамил! Повторяю вопрос: где ты и твой папаша служили России? И был, небось, никаким не боевым офицером, а каким-нибудь земгусаром или вообще штафиркой? А может, и происхождения он не благородного, а самого что ни на есть быдляцкого?

Ух ты, как вскинулся при последних словах — а про земгусара снес. Ну, значит, прав я оказался — боевой белогвардейщины в Финляндии почти не было, если только не этнические финны, как генерал-лейтенант Русской армии Карл Густав Маннергейм — армия Юденича, отбитая от Петрограда в девятнадцатом, была интернирована в Эстонии; с юга России, и от Колчака тем более, не в Финляндию бежали, а в более культурные места вроде Парижа, да и Юденич с воинством там же в итоге оказались — ну скучным и насквозь провинциальным местом была Финляндия в двадцатые-тридцатые. А вот всякие петербургские бездельники, как только запахло жареным, драпанули в огромных количествах через самую близкую границу — тридцать кэмэ до Белоострова — и сидели там на чемоданах в ожидании «пока восстановят порядок» кто-то, вот только не мы.

— Так какой России ты служишь — «той, которую мы все потеряли»? Отчего мы смеемся — да ты не поймешь! Что ты сделал для России, урод? Вот я — убил больше двухсот немцев. Что ты вякаешь о «вольности дворянской»? Чтобы целая шобла бездельников жрала в три горла, считала себя элитой и ни черта не делала: «Любите нас за то, что мы есть, такие гордые и красивые»? Это и есть Россия, которую кто-то потерял, гимназистки румяные и господа юнкера? Вякаешь: «легко бить связанного человека»? А хочешь, я тебя развяжу? И убью. Нет, если ты со мной справишься, тебя не отпустят, а пристрелят, но ты можешь попытаться захватить с собой хоть одного из своих врагов. Что, ты даже не знаешь, что убивать можно и голыми руками? Или зубами вцепляться в горло, если не осталось ничего другого. Так какой же ты русский офицер? Ты — быдло, и не смей обижаться, когда к тебе так.

Что и требовалось доказать: слезы у мужчины, быдло, дозволительны лишь когда погибает друг или горе его стране, но никак не из жалости к себе! Воешь, отчего мы не оставим в покое «этот последний кусочек той России, пусть даже среди чухны»? А отчего мы должны уважать ваше право жить так? Когда в восемнадцатом эта чухна убивала русских за то, что они русские — не белые или красные, а просто русские, — где были вы и отчего остались живы? Согнулись перед чухной, втайне молясь за единую неделимую? Так не обижайтесь, если вас согнут еще и еще. Нам нужна эта земля — и вы будете здесь жить, только если мы дозволим.

А теперь давай уточним кое-какие детали твоего рассказа. И сколько раз я замечу неточность, столько раз я в конце сделаю тебе очень больно. Знаешь, сколько по мелочи можно отрезать у человека, чтобы он еще был жив и в сознании? Итак…

Возвращаться, как доедим сейчас уху? Трофейная лодка — вот она, даже мотор есть — курс на Лавенсари, и радио нашим, по пути встретят? Так вшестером и с пленным разместиться трудно, а ведь еще и «миноги» надо куда-то деть. Да и незаметно уйти не удастся. Пост на маяке, по-нашему СНиС, как бы у нас там шла служба по уставу? Командир, или замещающий его, постоянно на вахте у телефона, еще сигнальщик-наблюдатель с оптикой бдит за окружающей обстановкой, и часовой внизу, с винтарем или «суоми», бдит против диверсов или партизан. Нет здесь партизан, но так положено — не бывает военного объекта без охраны-обороны; ну, а если бы были партизаны, так вместо одного часового бдило бы целое отделение в дзотах с пулеметами. Этот говорил, что вроде гарнизон там неполный, да еще пьянка вчера была, а напиваются финны куда там русским — но уж на телефоне кто-то сидеть обязан, просто из самосохранения — а вдруг начальство вспомнит и позвонит? — как и наблюдатель должен быть, иначе что это за пост СНиС, не совсем же они на службу болт забили! Ночь светлая: в возне около островка ничего подозрительного не усмотрят, но лодку, уходящую в открытое море, заметят обязательно — а дальше доклад в штаб и радио ближайшим патрульным катерам.

Значит, остается вариант отхода с шумом? Как если бы вдруг сейчас у вон того причала возникла немецкая БДБ с ротой фрицевской десантуры, да еще пара-тройка «шнелль-ботов» в довесок. Тогда радио нашим, и очень скоро здесь будет жарко: прилетят штурмовики с Лавенсари, и подойдут катера — вот только у финнов на аэродроме тоже что-то есть, а еще батарея, откуда говорливый фельдфебель, немецкие восемь-восемь четыре штуки до нас хорошо достанут, а еще мины по пути. И все внутри восстает против такого нарушения основного принципа «прийти тихо и уйти незаметно».

Так что самое лучшее — это устроить финнам на посту Варфоломеевскую ночь. Пятеро тыловых — это нам на один зуб, особенно если первый ход наш. Самое простое, нам втроем нацепить финские тряпки и в открытую грести к маяку — в сумерках сразу не отличат, и если кто-то там не спит и выйдет встретить — ну, значит, сразу минус один или двое противников; сколько их там останется — это даже не смешно. После чего берем еще одну лодку, даем радио нашим и с комфортом отваливаем. Шанс наскочить на финнов невелик, и наши будут близко.

А уха вкусная была. После войны, может быть, сюда приеду — на рыбалку.

Нью-Йорк, 1970 (альт-история)

— Дамы и господа, мы собрались здесь на презентацию книги выдающегося общественного деятеля нашего времени, правозащитника, князя Дмитрия Пащенко «Россия, которую мы потеряли». Позвольте мне, от лица всех собравшихся, поздравить этого замечательного и, не побоюсь сказать, святого человека, непримиримого борца с коммунистическим режимом. Потомственный российский офицер, он отважно сражался против советской оккупации в рядах армии маленького, но гордого северного народа, тяжело раненным в бою был взят в плен и, в нарушение всех международных соглашений, провел пятнадцать лет в ужасных сталинских лагерях. И лишь когда он вырвался наконец на Запад, судьба и бог воздали ему по справедливости: участие в телепроекте Би-Би-Си «Подлинные хроники русской истории», работа на радиостанции «Зерцало свободы» и в журнале «Трибунал времени», основание всемирно известного «Фонда борьбы за свободу угнетенных народов» и, как вершина, работа в Заграничном Монархическом Совете, где князь Пащенко является бессменным председателем Комиссии по противодействию фальсификации истории. Такие люди, как князь Пащенко, это живая честь и совесть русского народа, они показывают своей жизнью, что и по ту сторону стального занавеса есть люди, для кого свобода и демократия не пустой звук — и за чьи права и свободу западный мир должен бороться, в надежде, что когда-нибудь, пусть не мы, но наши потомки, может быть, увидят конец бесчеловечной Империи зла СССР и вхождение России и прочих угнетенных ею стран в мировое сообщество подлинно демократических народов.

Дамы и господа, сегодня князь Пащенко является самым перспективным и энергичным деятелем российской эмиграции и самым яростным бойцом за чистоту монархической идеи. А также, после практически уже решенного отстранения Владимира Кирилловича — этого самозванца, не имеющего никакого права на титул «великий князь» даже по законам Российской империи! — с поста Председателя Монархического Совета, именно князь Пащенко — первый кандидат на это место, по сути, равноценное исполнению обязанностей признанного Императора Всероссийского. Так неужели никто не пожертвует Дмитрию Первому, будущему императору российского государства?

Что значит «были Дмитрий Первый, и даже Второй»? В семнадцатом веке — вы вспомните еще времена фараонов! Это были самозванцы, не имеющие никаких законных прав, поддержки в народе России, а главное, одобрения мировой общественности! А князь Пащенко, как вам известно, является личным другом английской королевы и нашего президента!

Солженицын А. И. Автобиографический роман.

Нью-Йорк, 1985 (альт-история)

Я патриот России. Но не так, как это понимает толпа.

В сельской школе, где я зарабатывал на жизнь учителем, отказавшись от служения ненавистному сталинскому режиму, работал некий Олег В. Не довольствуясь историей, за которую был ответствен, он с фанатизмом занимался так называемым «военно-патриотическим воспитанием». Организовывал военные игрища, походы, бег по лесу с учебными ружьями, стреляющими краской, и махание руками-ногами на стадионе по вечерам. А главное, отравлял детские неокрепшие души — даже не тем, что воспитывал в детях агрессивность, жестокость, солдафонский дух, а внушением им ложных понятий «долга», «служения», «чести». Мы здоровались, встречаясь каждое утро.

Я бы с огромным удовольствием сказал ему — что вы творите? Ведь дети, отравленные вашим воспитанием, уже никогда не смогут работать в иной стране, жить в иной культуре, приспособиться к иным законам, чем наш презренный «совок»! При том, что в современном обществе служение Отечеству столь же нелепо, как желание умереть за родной двор. А право человека выбрать место для работы и проживания, быть гражданином мира, а не отдельной страны, приведет к повышению благосостояния там, где действительно заинтересованы удержать у себя лучшую часть населения. Лишь те, кто «отечество не выбирают», могут трудиться за койку и пайку. В дальнейшем же распространение единой власти на всю планету — это такая же неизбежность, как исчезновение всяких удельных княжеств: несмотря на сопутствующие эксцессы, что поделать, если новое и лучшее всегда рождается в крови. Пусть останутся русские валенки и матрешки — но вся политическая власть, военная сила, финансы, важнейшие промышленные предприятия и залежи ископаемых ресурсов должны быть переданы в распоряжение Мирового Правительства, по подобию демократии американского образца, когда не я служу власти, а власть служит мне — обеспечивает мою безопасность, доставляет мою почту и не вмешивается в мои дела, вообще стараясь поменьше попадаться мне на глаза!

Гордыня от нашей победы в войне? Да, Гитлер был очень плохим человеком и правителем — но зачем мы пошли в Европу? Ведь долг, путь, глубинный смысл жизни русского народа — это принимать на себя страдания и боль человечества, не требуя ничего взамен, путь смирения и терпения, потому что иначе горе и боль в многократно большем размере заполняют весь цивилизованный мир. Да, в Ветхом Завете эта неблагодарная роль называется «козел отпущения». Но ведь должен же кто-то нести и ее?

Я сказал бы это своим ученикам. Я учил бы их быть гражданами мира, а не забытого богом «совка». Ведь именно от малых сих зависит, продолжит ли эта заблудшая страна свой пагубный путь, или найдет в себе мужество покаяться за свои грехи, исправить ошибки, признать свою вину перед всеми, кого мы обидели, ограбили, сбили с истинного пути.

Но я промолчал. Потому что подобные высказывания однозначно подходили под пресловутую 58-ю статью — о контрреволюционной агитации и пропаганде. И какая польза была бы человечеству, если бы я, познавший истину, носитель самой передовой идеи, сгнил бесследно в страшных сибирских лагерях?

В Ветхом Завете сказано: «Кто малых, в меня верящих, с пути собьет, тому лучше быть брошенным в геенну». Олег не верил в бога, продолжая калечить души и разум детей. И видеть это мне было больнее всего, но я молчал, зная, что мое выступление будет всего лишь бессмысленной жертвой.

Я должен был всякий раз здороваться с ним — и другими, — идя на урок, где учил детей всего лишь сложению чисел и решению уравнений. Зная, что эти дети, очень может быть, успеют еще вырасти и погибнуть в новой войне «за СССР», так никогда и не узнав подлинной свободы.

Меня утешало лишь одно — я истинный патриот России, а не они. И когда-нибудь моя жизнь будет оценена потомками.

Москва, Кремль.

1 июня 1943

— …Таким образом, товарищ Сталин, на южном крыле советско-германского фронта, на Днепровском участке, мы имеем над немцами превосходство по людям в три раза, по артиллерии в четыре с половиной, по танкам в два, по авиации в полтора раза. Что примерно соответствует соотношению сил перед битвой за Днепр в иной истории, однако есть и существенные различия.

Во-первых, исходные рубежи. Соответствуют сентябрю-октябрю там, а в нижнем течении Днепра и более позднему времени — Мелитополь и Каховка уже наши; там их освободили в ноябре, после Киева. У нас: весь правый берег от Днепродзержинска до Никополя, где плацдарма у немцев нет, Запорожье в нашем тылу. Выше по течению наши девятнадцать более мелких плацдармов, причем Букринский и Лютежский практически соответствуют той истории. И на правом фланге Чернигов наш, фронт по реке Припять — в иной версии истории это было достигнуто в октябре. Наше преимущество очевидно, считая что там мы выходили на эти рубежи с боями и потерями и должны были налаживать коммуникации — здесь у нас это все уже есть.

Во-вторых, силы наши и противника. Если в мире «Рассвета» мы начинали битву за Днепр сразу после Курска, то здесь у нас совершенно свежие войска: отдохнувшие, пополненные до штатной численности, отлично обеспеченные боеприпасами. Большое количество новой техники — так, все гвардейские танковые части, не только армии, но и корпуса, бригады, практически полностью перевооружены на Т-54-85 и Т-44. А из тридцатьчетверок в войсках больше половины это Т-34-85, да и из старых все, бывшие в ремонте, заодно прошли модернизацию по двигателю, ходовой и средствам связи и наблюдения до уровня «восемьдесят пятых» — точные цифры в докладной записке. Имеются десять отдельных бригад тяжелых минометов, калибров 160 и 240, в том числе две самоходные, «тюльпаны» — это без учета артиллерийских подразделений Первой, Третьей и Седьмой гвардейских армий. По авиации доклад сделает командующий ВВС, я же могу отметить, что достигнут достаточно высокий уровень взаимодействия с наземными войсками. Все последние месяцы относительного затишья шла интенсивная боевая подготовка по новому боевому уставу, с учетом рекомендаций потомков. Правда, части, которым уделялось наибольшее внимание — три бригады морской пехоты и три штурмовые бригады «бронегрызов» — еще предстоит проверить в деле — на что они способны.

— Уже проверено, товарищ Василевский. Кроме ваших, еще две штурмовые бригады были отправлены на Ленфронт. И отлично показали себя на Свири и Карельском перешейке.

— Так там финны, товарищ Сталин. Как с немцами будет, неизвестно. Но продолжу. А вот у противника дела гораздо хуже. Его потери с ноября прошлого года превысили и Сталинград, и Курск исторической реальности «Рассвета». Хотя на бумаге Еврорейху удалось восстановить численность войск даже до большей величины, качество их резко упало. Если там, на Днепре, нам противостояли исключительно немцы, то здесь больше половины, пятьдесят пять процентов от общего числа, это союзники Германии, причем не имеющие боевого опыта.

— Я помню, товарищ Василевский. Из ста десяти дивизий тридцать одна — это французы, девять итальянцы, девять румыны, пять венгры, и еще одиннадцать — всякая шваль со всей Европы: хорваты, словаки, датчане, бельгийцы, норвежцы, поляки. Это не считая уроженцев Эльзас-Лотарингии и Силезии, которых берут исключительно в немецкие части.

— Не только их, товарищ Сталин. Выявлены факты, когда и в чисто немецкие части присылали пополнением тех же французов. И если немецкие войска хорошо вооружены и оснащены, то про союзников Германии в большинстве такого сказать нельзя. Из их числа: танковых и моторизованных дивизий всего шесть, две венгерские и четыре итальянских. Вооружение разнотипное, из немецких трофеев сорокового года; явный недостаток транспорта, артиллерии, средств связи. Боевой опыт у союзников явно недостаточен, даже румынские дивизии не из числа бывших под Сталинградом, а присланные из Румынии и ранее не бывшие на фронте; аналогично и итальянцы. Единственно боеспособными из этого сборища можно считать венгров — они, пожалуй, и немцам не уступят. А все прочие — еще могут оказать сопротивление в пассивной обороне, но мало будут пригодны к маневренным действиям, когда мы прорвем фронт.

— Товарищ Василевский, вы ручаетесь за достоверность этих сведений? Вот не надо нам шапкозакидательства, это мы в сорок первом проходили. Одна лишь пехота — а как же французские танки в ваших же донесениях, в графе «уничтожено»?

— Товарищ Сталин, все сведения проверены и подтверждены. Вот в докладной записке разведданные, показания пленных, боевые примеры. Все про оснащение германских союзников, их опыт и подготовка. И отдельно про их «высокий» боевой дух:

«…мне предложили выбрать: быть отправленным в концлагерь за саботаж, или добровольно вступить в армию Еврорейха…

…нам сказали, что отправят в Алжир. И не выпускали из вагонов, пока мы не оказались в России…

…нас заставили участвовать в казни арестованных русских партизан, сказав, что тот, кто откажется, сам будет расстрелян. Немцы вели фото и киносъемку и после объявили, что теперь всех нас русские в плен брать не станут…

…в подразделениях со смешанным составом. Немцы относились к нам, как к скоту: издевательства, избиения, унижения с их стороны были очень часты. Обычным делом было присвоение наших продуктовых посылок из дома. Любой немецкий рядовой обращался с нами, как фельдфебель…

…немцы говорили нам: „Вы отсиживались дома, пока мы дохли под Сталинградом — теперь вы будете подыхать, а мы смотреть“…

…нас предупредили, что любое отступление без приказа, равно как и не в составе своей части, будет караться расстрелом без всякого разбирательства…»

— Ну, товарищ Василевский, все так говорят, когда попались. Мы не хотели, нас заставили, силой в строй, подневольно привезли, и не расстреливали бы мы никого, если б сзади с пулеметами не стояли, и в атаку бы не шли, и вообще не виноваты мы ни в чем.

— Товарищ Сталин, там дальше показания немцев. И не один, не два — десятки говорят об одном и том же. Как их «комиссары» разъясняли личному составу политику фюрера и партии — что характерно, на «закрытых» сборищах, в отсутствие всяких там. Что эти недочеловеки отсиживались в тылу в самое трудное время, а теперь хотят получить такие же права. А поскольку фюрер обещал это лишь тем, кто выживет — значит, надо, чтобы их было поменьше, иначе в будущем Рейхе чистокровные арийцы останутся в меньшинстве. Надо внешне относиться к ним, как к боевым товарищам, но всегда помнить, что они для нас такой же расходный материал, как патроны — не арийцы и никогда ими не будут. Бить их без дела не одобряется, но, например, отобрать посылку и заехать в морду, если скажет слово против, это норма, ну а послать впереди себя там, где опасно, это фюрер прямо приказал. И самый характерный пример тому — это штрафные танковые батальоны.

— У нас такого даже в сорок первом не было. Танкисты, и штрафники?

— Немцы говорят, что пришли к этому «естественным путем». Формировать из союзников крупные танковые соединения опасались, да и не имели те же французы опыта управления танковой дивизией в бою. И быстро обнаружилось, что эти батальоны на нашем фронте, в отличие от Африки, в бой идут очень неохотно и легко отступают. Немцы и придумали у штрафников люки запереть снаружи — и вперед, а если повернешь — сожгут. Сначала просто кидали их на нашу оборону — авось, числом задавят, теперь же обычно гонят в первой линии — разведать минные поля и систему огня. Экипажи комплектуются, например, из пойманных дезертиров, это считается равноценной заменой расстрела.

— И сколько же у них таких смертников?

— По нашим оценкам, до тридцати батальонов. Точно установить невозможно: это, как правило, подразделения «на один бой».

— Однако это восемьсот-девятьсот танков, товарищ Василевский! Целая танковая армия — на весы сражения?

— Товарищ Сталин, во-первых, это именно разрозненные батальоны, не сведенные в состав полков, бригад, дивизий. Во-вторых, техника там, как правило, старая — немецкие «тройки» ранних выпусков, «двойки» и «единички». Из современных машин даже легкие «леопарды» редкость. А обычно хлам со всей Европы — французские чаще всего: Рено-35, Гочкисы… Отмечены даже случаи использования Рено-18, что уж вообще ни в какие ворота! В-третьих, боевая подготовка у них откровенно слабая — кто и когда вкладывался в смертников? Есть полностью подтвержденный эпизод, когда три Т-44 выбили такой батальон, двадцать восемь штук, без потерь с нашей стороны. А вот с «пантерами» во второй линии пришлось повозиться.

— Итак, операция «Суворов». Считаете, что пора?

— Товарищ Сталин, дальше ждать просто смысла нет. Сильнее уже не будем. Что по новой технике осталось еще, подвезем в процессе. Наши стратегические резервы больше, чем были перед Сталинградом, в ноябре, а по качеству — так не сравнить. А время уже начинает работать против нас — желательно выйти на государственную границу до осенней распутицы. И самое главное, немцы используют время на слаживание своих союзных войск. Сейчас это откровенный сброд, но через месяц, возможно, он будет уже на что-то способен. Также у немцев сейчас еще заметны последствия чистки «по покушению на фюрера», когда изымали далеко не самых худших генералов и офицеров. Завтра новоназначенные полностью войдут в курс и освоятся, нам будет гораздо труднее.

— Рассчитываете на ошибки противника, товарищ Василевский?

— Рассчитываю на ситуацию, когда таковые более вероятны, товарищ Сталин. И если будут, грех не воспользоваться.

— Ну что ж… Когда сможете начать?

— Третьего утром — через тридцать шесть часов.

— Пусть будет так.

Ватутин Н. Ф. Записки командующего фронтом.

Москва, 1964 (альт-история)

После тяжелых поражений в зимней кампании 1942–1943 годов, вермахт объективно не мог надеяться на успешное наступление на советско-германском фронте. Потери были невосполнимы и коснулись в наибольшей части самых боеспособных частей. Не от хорошей жизни Гитлер вынужден был даже после Сталинграда, где румыны и итальянцы показали себя слабейшим звеном, не только не отказаться, но и гораздо шире привлечь на Восточный фронт войска своих союзников. Но, хотя фашистская пропаганда трубила о «полном восстановлении» после понесенных потерь, это была лишь тень прежней мощи. Особенно это касалось французских дивизий, которые, в отличие от румын под Сталинградом, не имели вообще никакого боевого опыта, явно недостаточно были обеспечены тяжелым вооружением, транспортом, средствами связи, практически не были мобильными и, по сути, являлись аналогом «крепостных дивизий» линии Мажино, пригодных только к пассивной обороне. Положение усугублялось крайне низким боевым духом. Хотя среди французского контингента были и идейные пособники фашизма, мечтающие, подобно немцам, о земле на востоке и русских рабах, большую часть составляли насильно мобилизованные и даже взятые из концлагерей — а офицерский состав, в особенности старший и высший, по уровню подготовки совершенно не соответствовал требованиям современной войны. Нельзя сказать, что немецкое командование не знало об этих недостатках — но считало, что в жесткой обороне, тем более за водной преградой и на подготовленной укрепленной позиции, эти слабости не сыграют роли. События показали, что это было совершенно неоправданной надеждой — воюют все же не укрепления, а люди.

Но чисто формально положение Германии еще не казалось проигрышным. После успешно проведенных операций на западе — морские бои в Атлантике, захват Гибралтара и Мальты, наступление в Северной Африке — на западном театре военных действий преимущество и стратегическая инициатива перешли к Еврорейху. Эти успехи настолько вскружили голову фюреру и высшему германскому руководству, что вызвали разработку плана «Гейзерих», выглядевшего совершенной авантюрой: группа армий «Африка» должна была, пройдя с боями через Суэц и оккупировав Сирию и Ирак, совместно с турецкой армией вторгнуться в советское Закавказье и Среднюю Азию, причем вспомогательный удар наносился танковой армией Гудериана с Орловского выступа на юго-восток, с выходом к Кавказу с севера! И эти замыслы, затмевающие планы кампании прошлого года, завершившиеся для Германии Сталинградской катастрофой, теперь предполагалось осуществить гораздо меньшими силами.

Этот факт, невероятный для военного профессионала, мог быть объяснен лишь в контексте неудавшейся попытки покушения на Гитлера в феврале, сразу после Сталинграда, и последовавших за нею репрессий. Бесноватый фюрер искренне верил, что поражение явилось лишь следствием измены; когда же предатели разоблачены, все снова пойдет как в сороковом году — и события на западе, казалось, это подтверждали. С другой стороны, и германский генералитет, получив жестокий урок, не смел возражать, хотя не верил уже в реальность победы. Среди генералов Восточного фронта наиболее распространенным мнением было продержаться в стратегической обороне возможно дольше — ради заключения выгодного для Германии мира. К этому реально готовили и войска.

Переход стратегической инициативы к советской стороне, достижение количественного и качественного превосходства советских войск привели к появлению многочисленных угроз противнику, в разных местах фронта, которые трудно было парировать одновременно. Тактическое превосходство, достигнутое за счет лучшей боевой подготовки и поступление в войска новейших образцов вооружения, превосходящих немецкие, позволяло держать противника в постоянном напряжении. К началу июня сложилась ситуация, когда почти все немецкие резервы на Днепровском рубеже были скованы в боях у наших плацдармов в попытках «запереть» их, не дать нашим войскам вырваться на оперативный простор. Участки же фронта между плацдармами, где фронт был разделен рекой Днепр, находились в зоне ответственности союзников Германии, менее боеспособных. И у нас еще были значительные стратегические резервы, в том числе все пять танковых армий, пока не задействованных на фронте, а также десять отдельных танковых и семь механизированных корпусов.

А что у противника? По положению на первое июня, из пяти его танковых дивизий три были уже задействованы на участке Днепропетровск-Никополь. А из двух оставшихся одна была итальянской, переброшенной на восток лишь в апреле. И подкрепления могли быть переброшены из Европы не раньше десятых чисел июня. Было принято решение наносить главный удар не с одного из существующих плацдармов, а с совершенно нового — форсированием Днепра южнее Канева, на участке, занятом французами. В то же время на старых плацдармах намечались удары, имевшие целью не только отвлечение противника и связывание его сил, но и способные стать главным при обнаруженной слабости врага, если наступление от Канева встретит затруднение.

Непосредственно на участке прорыва, на фронте шириной свыше десяти километров оборонялась 17-я пехотная дивизия Виши; ее соседом слева была Девятая, справа — Двадцать первая. Из ближайших резервов следовало учитывать немецкую 7-ю танковую дивизию, находившуюся в ста километрах к югу, в районе Кировограда.

Решающая фаза битвы за Днепр началась 3 июня 1943 года…

Ефрейтор Степанюк Алексей Сидорович.

Берег Днепра, 3 июня 1943

Ой, Днипро, Днипро! Шли к нему с песней от самого Сталинграда; вышли — и встали.

Нет, отдых, понятно, нужен. И пополнение — у нас, считай, полный комплект теперь: и личный состав, и все, что положено. И столько нового появилось, только успевай осваивать. Потому что если даже на вооружении лишь у «штурмовиков», первого батальона, то все равно обращаться учат всех — и правильно, в бою всякое может случиться. Новые пулеметы еще зимой появились; давно нет «дегтярей» с тарелками, даже с лентой редкость; обычно же у нас ПК. У «штурмовиков» первая рота (это нам повезло, в других полках, я слышал, один лишь первый взвод этой роты, или вовсе нет) вместо ППШ имеет АК-42; те, чей пулемет, говорят, что тоже Калашникова конструкция. До чего удобно — по весу, габаритам, а значит, и поворотливости, как ППШ, а бьет на пулеметную дистанцию, и метко. Знаю, что «максим» и на две тысячи достанет, но вот из ручника я бы и на семьсот не стал бы патроны попусту жечь, подпустил бы ближе. Эти АК еще в апреле на фронте появились, только я слышал, тогда ими исключительно «бронегрызов» вооружали. Затем морпехов и гвардейскую пехоту, теперь, выходит, и до нас очередь дошла. Ну, а самое главное, это «рыси», наша носимая артиллерия. Как точно назвать, тут даже инструктора затрудняются — «рысь», и все тут. Здоровенная труба на плечо — так, чтобы хвост с раструбом позади, главное, чтобы не в землю и не в откос — тогда тебе же спину выхлопом сожжет. И снаряды к ней: кумулятивные «булавы» против танков; зажигательные «фонари», такие же по форме, но красноголовые; осколочные «карандаши»; дымовухи — ну, с этим понятно; и самые редкие, в основной боекомплект не входят, мало их пока, фугасные — что-то конструктора придумали, что рвется эта штука с силой гаубичного снаряда: в дзот на двухстах метрах засадить — самое милое дело. И, по штату, в каждой роте теперь отделение — два расчета — таких наплечных гаубиц. По битому танку показательно стреляли — впечатлило, посмотрим, как будет в бою.

И еще рации, «шитики», необычно легкие — не в ранец, а в сумку на плечо влезут. Хоть я и пехота, а не связист, но на занятиях тоже был, вот не знаю только, удастся ли мне что-то сделать, если радиста убьют — но сказал капитан-инструктор, что если вы на тот берег пойдете, связь для вас это жизнь или смерть. Вот танки на вас пойдут — если есть рация, вас артиллерия с нашего берега поддержит, а нет рации — значит, с гранатой под гусеницы. Так что рации и радистов на переправе берегите, это, может быть, всех вас спасет. Тоже в каждой роте теперь положено, по одной штуке.

Еще форму новую ввели. Что интересно, повседневная или парадная — с погонами, но вот «боевая» по-прежнему с петлицами. Потому что поверх может быть броневая кираса у «штурмовиков» или «бронегрызов», и разгрузочный жилет — у всех на передовой — штука очень удобная, мужики в них еще всякое железо пихают — может, пулю или осколок задержит; ну а саперную лопатку у живота — это обычное дело. И под снаряжением то, что на плечах просто не видно, а петлицы наружу торчат. Называется именно «боевая», а не полевая, как до войны — потому что выдается не всем, а лишь в боевые подразделения, и отличается от обычного хэбэ кое-какими удобными деталями. Например, вставки из жесткой кожи на локтях и коленях, чтобы не продирались, и цветом она как масккостюм у разведчиков, хотя и привычного цвета тоже бывает. И слышал я, даже традиция успела сложиться — носить это может лишь тот, кто уже побывал в бою, тыловые же или необстрелянные носить не имеют права, кроме случаев, конечно, когда на тыловую должность с фронта по ранению перевели или новичок в другой части успел повоевать.

А как нас гоняли! Морпехов, наверное, еще до того, а вот нас… Саперы в тылу подобие немецкого ротного укрепленного пункта построили, и мы учились до автоматизма, чтобы быстро и четко: кому куда бежать и что делать, кто фрицев в траншее чистит, кто верх держит, и чтобы друг друга не пострелять и ни одного фрица не пропустить. Ну и, конечно, назубок знать, где у фрицев по уставу пулеметные точки, мины, где укрытия для личного состава, где командный пункт. Как комбат наш повторять любил, «тяжело в ученье, легко в бою». И пуля, конечно, дура, от нее случайной никто не застрахован — но вот если прицельные все мимо пролетят, ты своего фрица раньше убить успеешь. А как политрук учил, если каждый наш боец по одному фрицу убьет, завтра война кончится, потому что у Адольфа солдаты закончатся тоже.

Нам еще трофейное немецкое кино показывали учебный фильм — как они своих солдат готовят против наших танков. Честно скажу, не впечатлило. Сказано было, что снимали там не реальный бой, а своих же переодетых, так они откровенно подставлялись и подыгрывали, и в итоге на экране горели и взрывались наши тридцатьчетверки и падали фигурки в нашей форме. Зато когда после комбат спросил, а какие ошибки там с «нашей» стороны вы заметили, так отвечать спешили все:

— Артиллерия огонь прекратила слишком рано. При той скорости атаки, могла бы стрелять до последней минуты, когда до их окопов метров сто-двести.

— Взаимодействия никакого не было, их пулеметы «наших» от танков отсекают, а танки этого будто не видят, стреляют куда-то вдаль.

— А чего это танк у самой их траншеи остановился и будто ждал, когда к нему с минами подползут?

— Двигались, как заторможенные, вместо стремительного рывка вперед — гранаты в траншею, и врукопашную!

— Тащ командир, ну не бывает так! Чтобы танк едва вполз к их окопам, остановился, и его по-разному жгут или взрывают!

— А гранаты противотанковые у них где? Чего они там все с минами бегают? Чтобы в атаке на танк запрыгнуть и мину под башню положить — ну не сделать так в настоящем бою!

Я-то в лишь в октябре сорок второго на фронт попал. Потому потрясло меня, как и всех, когда встал наш комбат и сказал:

— А в сорок первом наши воевали именно так! Вот отчего немцы сумели до Волги дойти — и отчего теперь мы назад их гоним. И не остановимся, пока Берлин не возьмем! Мало одной храбрости для победы, надо еще уметь воевать. А умения никогда слишком много не бывает — потому, товарищи бойцы, сейчас обед, полчаса отдыха, и будем снова штурмовать «немецкие» окопы, на этот раз вместе с танками. Если бы нас так перед войной гоняли, немцев бы до Москвы и Сталинграда не пропустили, и не пришлось бы теперь кровью платить, нашу землю возвращая. Да, тяжело в учении — но надо, мужики!

Ну а война — пока тишь да гладь, все сыты и довольны, что еще? Днепр здесь широкий — больше чем верста. Вместо нейтралки — вода. Мы до фрицев достать не можем, они до нас: на такое расстояние и снайпер вряд ли в цель дострелит — ну, если столбом не стоять. И внезапной атаки точно ждать не приходится, как и визита их разведки. Ночью ракету пустить — и лодка будет как на ладони; ну, а вплавь и ныряя целую версту, в обмундировании, с оружием и боеприпасами — ну не бывает такого! В общем, на передовой, как в тылу, спокойно. Было — до недавних дней.

Что что-то намечается, и именно на нашем участке, мы недели две как заметили. Сначала начальство, причем незнакомое, по нашим траншеям и НП ходит, смотрит, что-то отмечает на карте. И что характерно, нас после гонят в очередной раз «немецкие траншеи» штурмовать. Затем прибыли морпехи. Кусок берега отгородили, что там делали — неизвестно, только вечером нам объявили наши же командиры: ночью морская пехота на тот берег пойдет в разведку — вплавь, так что когда назад будут, вы их не постреляйте, из воды сейчас вылезти могут лишь наши. Погода испортилась слегка, дождик моросил, видимость хуже — тут на реку и не смотришь почти совсем. И стрельбы никакой не было, тихо все — я бы тоже не знал, чем кончилось, если бы они, возвращаясь, прямо на наш взвод не выплыли. Мы знали, конечно, что свои, но для порядка, увидев, что шевелится на поверхности что-то, уже не скрываясь: «Стой, кто идет?» А нам в ответ пароль обусловленный, «Волга», и: «Лучше бы помогли, сухопутные, дайте на берег выйти!» Это они, оказывается, по поверхности фрица связанного тащили, вот почему мы их и увидели. Сами все в резине, за спиной что-то вроде железного ранца со шлангами к лицу, на ногах ласты, и автоматы хитро так завернуты, что можно под воду. Тут другие морячки по берегу прибежали, фрица у них приняли, помогли снаряжение снять — и в тыл отбыли. Наши после того случая стали на реку больше поглядывать — а если и от фрицев такие вылезут? Хотя моряки успокаивали — сейчас тут таких, как мы, точно нет.

А два дня назад завертелось. Я теперь понимаю, что те, кто раньше тут побывал, это, как раньше говорили, квартирьеры, рекогносцировщики, а наверное, и командиры и комендачи прибывающих частей — уже место присмотрели, и дорогу тоже, прикинули заранее, что, как, куда — тогда сами войска очень быстро развернуть можно. Первыми прибыли связисты — ну, я так тогда подумал — здоровенные фургоны с антеннами, встали поодаль. Антенна интересная — и крутится. Почти сразу после — зенитчики. У нас в дивизии только автоматы калибра тридцать семь, а тут и такие же, и солидные — восемьдесят пять, и не одна батарея. Еще артиллерия, и морпехи, и саперы… К берегу пути расчищают, и тоже не один съезд к самой воде. В общем, все вдруг оказалось буквально забито войсками — просто стать негде. Но места заранее были распределены, как в театре, потому вновь прибывающие четко проходили туда, где им быть положено. Вот танки идут — много, новые Т-44, - и тяжелые самоходки, и легкие «барбосы», да только какие-то чудные — ну, представьте, как будто к самоходочке нос и корму корабля прирастили. И у танков что-то сзади прилеплено: какие-то короба, вперед наклоненные. А затем вообще непонятно что, причем двух видов!

Сначала это были то ли корабли на гусеницах, то ли невероятные многобашенные танки огромных размеров — КВ бы рядом с ними показался недомерком! Они же без башен, просто как корабли, но снизу как танки. И что-то непонятное, под брезентом, на многоосных прицепах, которые тащили тяжелые артиллерийские тягачи.

Ну, в общем, и ежу ясно: началось… Или начнется буквально завтра.

Немцы тоже, понятно, не зевали. Прилетел их разведчик, его тут же спустили на землю моментально появившиеся «яки» — мы хоть и пехота, а от тупоносых Лавочкиных их отличим. Ну, а распознать в воздухе по силуэту свой-чужой — это бывалые фронтовики не хуже летчиков умеют: надо скорее в канаву падать, или как? Под вечер появился еще один, на этот раз под охраной четверки «мессов» — только двое их назад и ушло. А у нас в этот вечер не было очередных учений, зато проверяли выдачу боеприпасов и сухпая. Ну, значит, завтра…

Еще запомнилось напутствие от священника. Вообще-то, мероприятие это было не для нас, а для соседей-самоходчиков, получивших новые машины, построенные на церковные деньги. Но мы тоже пришли — слушали и смотрели. Попов было трое, все бородатые, уже в годах, но выступал один, осанистый такой, голос — хоть целой дивизией командовать, — и Георгиевский крестик на рясе, еще за ту войну. Мы больше ради любопытства пришли, знаем, конечно, что сейчас к церкви отношение другое, но непривычно как-то. Так поп тот встал, как комиссар на политзанятиях, нас всех оглядел, и сказал:

— Есть Бог над нами — и неважно, верите вы в него или нет. Все он видит, все знает. Спросите вы, отчего же он фашистов допустил — так я отвечу: земной свой путь вы должны пройти сами. И не в том дело, чтобы лишние годы прожить — заведено так, что все мы умрем когда-то. Но от нас лишь зависит: как люди проживем или как черви. Сейчас вы за святое дело сражаетесь, за Русь и за народ русский — и всех, кто в бою с честью погиб, Отец Небесный не забудет. И когда каждому из нас срок придет предстать перед Ним, воздаст он вечную награду по справедливости. А те, кто неправедно пришли за землей нашей — аки псы смердящие сдохнут, как падаль будут валяться, и вечно в аду гореть. Так благословляю вас, воины православные, на священный бой — за Русь, за Сталина, за Веру!

И ей-богу, никогда верующим не был — городской как-никак, в образование больше верю, чем в Бога — но захотелось мне отчего-то перекреститься. Но все же сдержался, решив, что если и вправду наверху кто-то есть, то и так оценит, если главное не молитвы, а воевать геройски. Тут из строя впереди вылез какой-то и спрашивает: отче, а если я не православный, а татарин, и в Аллаха верю? Так поп ему и отвечает: а скажи, мол, как ты отца своего называешь, и как к нему другие обращаются? Тот говорит: батя, отец, папа, а для кого-то по имени-отчеству, или просто по имени — для близких самых. Так и Бог — он един, а как называть его, каждый народ решает сам. Тем более если дословно переводить, то слово Аллах и означает Бог. А ангел — это посланник или вестник. Вот по-английски Бог будет God, так что — другой истина стала? Сразу в иное что-то превратилась? Это поклонники Сатаны словами играют, чтоб людей с пути истинного столкнуть на кровавую дорожку. Аки Змий, переведёт не полностью и смотрит: бейте, убивайте друг друга, только потому, что одно и то же по-разному на разных языках называют. Кто изобретатель такой лжи? Образ Аллаха к тебе ближе — твоё право. Тут главное от себя ложь не добавлять, потому что тогда не Бог уже выходит в вере вашей, а кто-то другой. Ты в Аллаха веришь, а завтра в бой пойдешь вместе с православными — значит, истинна твоя вера. А ведомо мне, что иные из тех, кто себя мусульманами зовут, говорят, что все, кто в Аллаха не верят — это неверные собаки, и убивать их — богоугодное дело, и чем больше убьешь, тем больше гурий тебя будут в раю ублажать. Ты ведь так не думаешь? Знайте же, что все, кто себя, свою веру, свой народ считают единственно цветами, а прочих всех для себя навозом — те совсем не в Бога верят, а в другого! И не может к таким быть милосердия! Как к бешеным собакам!

Да, этому попу политруком бы работать. Целый час мы все его слушали и вопросы задавали — и мы, пехота, и самоходчики. Ясно теперь, отчего фашисты на занятой ими территории заставляют наших священников от такой веры отрекаться! А сами, выходит, истинно черту служат, хоть написано у них на бляхах: «Готт митт унс», — с нами Бог значит. Ну, так на заборе тоже много чего написать можно! И вспоминаю, как на политзанятиях, еще месяц назад, нам товарищ старший политрук рассказывал, что у немцев — под большим секретом — самые настоящие «черные мессы» проходят, когда они наших пленных в жертву дьяволу приносят на черном алтаре — и тоже кто-то вылез и спросил, зачем Адольфу пришествие сатаны — так политрук ответил: а у кого еще бесноватому помощи просить — лишь надеяться, что он с близким родственником как-нибудь договорится.

А ночью — мы спали, но дневальные рассказывали — до утра на ту сторону летали ночники У-2, и один раз там что-то очень сильно горело и взрывалось, хорошо видно было даже на нашем берегу. Наслышаны мы были про эту секретную огненную смесь, а пару раз и в относительной близости результат наблюдали: даже на воде горит, причем от воды и влаги еще жарче, не тушится ею совсем. Называли ее по-разному: «коньяк Молотова», «огненный студень», «крематорий» — но вот после этого как-то повелось «святой огонь». Когда насмотрелись, что бывает, если из «рыси» засадить по дзоту — и хоронить после некого, одни головешки внутри.

Капитан Цветаев Максим Петрович, 1201-й самоходно-артиллерийский полк.

Берег Днепра, 3 июня 1943

Самоходочки были просто великолепные. Двадцать машин на четыре батареи; в апреле ввели новый штат — теперь у командира своя отдельная, итого в батарее пять. А командиру полка положен танк — итого в полку двадцать одна единица брони.

По уставу, «командир самоходного полка» — это должность подполковничья. Майора — с большой натяжкой, а я вообще пока капитан. Но как попал наш комполка в госпиталь после того боя с «тиграми» под Прохорово, так нового и не прислали. Так что я, согласно приказу, «временно исполняю обязанности». Наверное, в штабе решили, что коней на переправе не меняют — когда новые машины принимал, сказали мне: хорошо себя покажешь — приказ на майора и полное утверждение в должности уже готовы, только подписать. Был ли я рад — вопрос сложный. С комполка и спрос, и ответственность куда как больше, чем с командира батареи. А если, пока война кончится, до полковника дослужусь, так ведь и на гражданку не отпустят. Когда-то учителем в школе был, в городе Кирсанове под Тамбовом, туда и вернуться бы хотелось.

Новый танк с тридцатьчетверкой даже сравнить нельзя, во всех отношениях. Хотя пушка та же — восемьдесят пять. А кстати, интересно: был Т-34 — затем сделали Т-34-85, был Т-44-76 — затем Т-44, а теперь Т-54-85 — каким же полноценный Т-54 будет? Прикинуть, так для калибра 122 тесновато, а вот сотка встанет вполне. Пока же восемьдесят пять, но по баллистике если и уступит немецкому ахт-ахту, то немного. И на стволе у конца такое удобное устройство, как эжектор, при выстреле высасывает наружу пороховой дым — кто хоть раз в танке вел бой, тот поймет: из казенника, стоит лишь открыть затвор, внутрь густой такой дым лезет, белый, как сметана, в башне не продохнуть, — а теперь чисто, из гильзы лишь сочится — так ее и наружу можно выкинуть, через особый лючок позади башни. Оптика прицела и смотровых приборов стала гораздо лучше. Рация надежная, волну не сбивает, управляется легко — радист в экипаже не нужен. Движок поперек, тот же дизель В-2, но трансмиссия и воздухоочиститель новые, лучше, а еще катки с внутренней амортизацией, да и просто, башня посреди корпуса — укачивает меньше. Броня на вид впечатляет: на башне-полусфере двести миллиметров внизу, а сверху покато — снаряд на рикошет пойдет, и лобовой лист сто, под большим наклоном — но это в бою еще проверим, как будет защищать. Однако хорошо, что топливные баки из боевого отделения убрали, на Т-34 они были в надгусеничных полках — снаряд в борт, и выскочить не успеешь. Здесь же они в моторном отделении, за броневой переборкой. По бокам еще экраны, от кумулятивных снарядов, и запасные траки крепятся на лобовом листе — все лишняя защита. Изнутри на броне подбой из какого-то интересного материала, мелкие отколы держит. И еще много всего: как, например, цепочки по краю башни, защита от заклинивания, еще скобы для десанта, сцепное устройство, на башенном люке крепление для зенитного пулемета — причем ставить можно хоть ДШК, хоть ПК, хоть даже немецкий эмгач. И дымовые гранатометы по бортам, но можно и осколочные мины забивать — для ближнего боя с пехотой. И наконец, устройство для самоокапывания — в обороне и в засаде особенно ценно: по башню зарылся, а на ней броня вдвое толще, чем лоб у КВ. Что интересно и обнадеживающе, все это нередко можно увидеть и на старых танках, которые из ремонта. И не мелочи это, а показатель — перестали, значит, на машины смотреть как на расходный материал — «скорее на фронт, все равно завтра сгорят» — что резко подняло у экипажей и авторитет высшего командования, и уверенность в себе.

Ну, а самоходки, СУ-54-122, это тот же танк, лишь башни нет, зато пушка как у прежних «слонобоев» — даже «тигра» пробивает с двух километров. И в знак подарка от Святой Церкви на борту нарисована голова древнерусского воина в остроконечном шлеме. Краска на броне даже не поцарапана — новенькие совсем машины, только с завода. Сколько их завтрашний бой переживет? Нет, лучше уж думать, сколько фрицев завтра мы положим. В том бою под Прохорово больше половины нас в поле осталось, но из немцев не ушел почти никто, по три было их битых коробки за каждую нашу. И если победим, поле боя оставим за собой, то и раненых эвакуируем, и из подбитых машин многие восстановим — а у фрицев все пойдет в безвозврат. Как в «Правде» на рисунке Кукрыниксов после того боя с эсэсовскими «тиграми»: генерал Хаусер, их командир танкового корпуса СС, плачется Адольфу: «Фюрер, я бы победил, но у меня танки закончились!» Что интересно, все чаще сейчас на фронте с фрицевской стороны можно встретить всякую бронешваль: в газете фотография была неделю назад — на Запорожском плацдарме подбитые Рено-18. Это ж танки еще той, прошлой войны! Где фрицы их откопали, из какого музея? Хотя слышал, у нас в сорок первом под Москвой МС-1 шли в бой, машины почти тех же времен. Теперь, значит, Гитлеру стало совсем худо, коль он против нас ошметки выпускает.

Ну вот, приказ по рации нам на исходные. Артиллерия уже час как грохочет, теперь и наш черед. Топливо, боекомплект полные — ох, не завидую заряжающим: двадцать пять кило в ствол пихать, да в быстром темпе!

Ефрейтор Степанюк Алексей Сидорович.

Днепр, утро 4 июня 1943

Боже, сохрани, если ты есть! Тьфу, всякое в голову лезет! Ну, не моряк я, точно — сухопутный. Привычно, что земля всегда поможет: если закопаться хорошо, то лишь прямое попадание тебя достанет, а когда еще оно будет? А тут вода почти до горизонта, даже не верста, пожалуй, а все две-три. Кто сказал, не помню, что не всякая птица Днепр перелетит — охотно в это верю. И снаряды, и мины вокруг рвутся: вот попадет, и потонешь, впишут тебя в без вести пропавшие. Я ж и плавать не умею! Боже, помоги вот до того берега добраться — в первой же церкви, что встретится, свечку поставлю! Даже если там на берегу пятеро фрицев на меня одного, и то не так страшно — бывало уже и такое, и ничего, живой! Хотя говорят, что там, прямо против нас, не немцы, а французы — но если за Гитлера воют, значит, все фрицы, и разговор с ними будет один. Ох, дайте мне только до вас добраться, суки!

Снова рвануло, метрах в ста. И вместо бруствера окопа — тонкий стальной лист, ни в коем разе не броня, а поверху вообще фанера! А мы плывем, лишь мотор урчит. Ладно, хоть не на бревне, а то и такое бывало. Большой понтон, как громадное корыто, поставлен на гусеницы — называется «транспортер К-60». Внутри два взвода помещаются в полной выкладке, или трехтонка, или гаубица, или газик с прицепленной сорокапяткой. Только на тех, на которых мы плывем, поверх умудрились прилепить из фанеры сделанные башни. Выглядит это со стороны, как будто Т-35 поплыл — был такой танк до войны, чудо пятибашенное, на каждом параде в Киеве и Москве строем проходили. Плывем медленно, так кажется, что каждый снаряд наш — хорошо еще, фрицы пристреляться не могут. Видно опытным глазом, что беспорядочный обстрел — пару раз пальнут, и заткнутся. И наши снаряды будто прямо над головами воют — это самоходчики стараются: на берег выдвинулись, нас прикрывают — прямой наводкой по фрицевским огневым точкам. А все же артиллерийский огонь с нашего берега заметно сильнее, чем с фрицевского! У них, судя по всплескам, калибры не больше семидесяти шести. Или батальонные минометы? А от нас сплошь тяжелые; вот и «илы» пошли, сейчас фрицам дадут!

Морпехи, наверное, уже там? Мы рты разинули, когда к берегу скатилось это не пойми что: по земле и воде едет, а колес и гусениц нет, зато сзади два пропеллера, как у самолета. И не одна, много — морпехи в них попрыгали, и вперед! Скорость тоже самолетная почти, до того берега за минуту проскочит. А за ними мы — малым ходом, зато большим числом. Кто это нам навстречу? А, «водолеты» возвращаются, пустые — ясно теперь, отчего это наш второй батальон погрузили, а первый, «штурмовики», на берегу остались ждать. Пока мы доползем, эти водолетающие успеют челноком еще два-три рейса сделать и первый батальон вслед за морпехами перебросить раньше нас. Ну, а нам уже на отвоеванную землю встать, и если вы думаете, что это легче, чем штурмовым, то сильно ошибаетесь. Десант должен быть сброшен в воду — это азбука войны. И если, испугавшись потерь, не контратаковать в первые часы, то в последующих боях за плацдарм потери будут много больше. А потому фрицы обязаны будут контратаковать несмотря ни на что. И принять этот их удар должны будем мы — второй, опорный, эшелон. При том, что на нас навалятся всеми силами с соседних участков, с танками и артиллерией, а внезапности у нас не будет.

Ох, ё! Водолеты проскакивают, едва разминувшись с нами! Просто чудом не столкнулись! А ведь за нами еще самоходки плывут, те самые «барбосы»: острый нос торчит, и труба вверх, чтобы движок водой не захлебнулся. Не отстают, держатся за нами — ну значит, совсем весело! Семьдесят шесть против дзота — это калибр подходящий, да и танкам зубы покажут. Наш огонь сильнее, вон и Ил-2 ходят кругами, целой стаей, ну так и должно быть в момент подхода десанта к берегу, а фрицы стреляют все реже! И самоходчики, наверное, хорошо их проредили, для их калибра такая дистанция — это почти прямой наводкой; и водолеты назад шли все, или почти все не сказать чтобы в меньшем числе — значит, первую волну десанта на берег сбросили, а морпехи в атаке страшнее гвардейской пехоты. Будет фрицам сейчас не до нас, но пока стреляют. Ну что ж так медленно плывем! Вот водолеты снова мимо, уже на тот берег, груженые.

А берег приблизился. Пожалуй, наш даже дальше. И по сторонам, насколько взгляда хватает, наши плывут, сила! А там кто, вот свят-свят! Верующим был бы — перекрестился бы! Танки колонной идут по воде как по мосту! Не амфибии, а обычные Т-44 — по воде аки посуху!

Подполковник Василий Гаврилов (подводный спецназ СФ, 2012).

Берег Днепра, четырнадцать километров к юго-востоку от Канева, 4 июня 1943

Есть тут одно место, именуемое Коровий Брод. Каменистая коса от берега до берега, и, при малой воде, глубина там метр-полтора; по ней издревле скот перегоняли, еще во времена Киевской Руси — ширина метров сто, расстояние с километр. А согласно инструкции, допустимая глубина брода для танка Т-34 — метр двадцать. Поняли мою мысль?

Вот только дьявол — он в мелочах. Начиная с того, что на картах иного времени на этом месте значился целый остров Просеред, а сейчас по факту чисто. Твердое ли дно, насколько ровно — нет, танки грязи не боятся, так ведь на слабом грунте, гусеницами размолотом, запросто можно на брюхо сеть. И обочин не видно — не дорога; а уж мин у своего берега фрицы натыкать были обязаны. Игольное ушко открыто, а превратить в широкие ворота никак нельзя!

Вот тут мы были незаменимы. Легкие водолазы в сорок третьем были экзотикой, а подводные пловцы еще большей. Кто помнит, что самый первый подводный спецназ даже в Италии, на родине князя Боргезе, был подводной пехотой — по дну топали в снаряжении? И даже у фантастов, что у Жюль Верна про капитана Немо, что у Беляева про подводный совхоз, было так же, великая вещь — инерция мышления. Оттого, на взгляд фрицев, пройти по всей косе туда и обратно, не показываясь на поверхности, было абсолютно нереально. Они ракетами светили, пулеметные дзоты поставили на выходе — береглись от разведгруппы, идущей вброд, ни никак не от танков. Ну, а мы работали — почти полным составом нашей подводно-диверсионной роты, спешно переброшенной из Северодвинска, вот только четверых наших «старичков», во главе с Брюсом, наш кэп на Ленфронт забрал вместе с десятком «пираний», но обещал присоединиться позже.

За «языком» на ту сторону тоже ходили — два раза, на разных участках; но главная работа была здесь. Мы исползали косу на брюхе, от берега до берега, и первые же сведения были обнадеживающими: скальный грунт должен был уверенно выдержать танки. Затем надо было обвеховать путь, нанести на карту: сначала кроки по памяти, после — точная привязка. Из воды на несколько секунд высовывали камышину — пучок травы на шесте, — а с нашего берега спешили взять пеленг, визируя с нескольких постоянных точек. Ближе к вражескому берегу было труднее: там приходилось больше полагаться на память. За сутки до начала было проведено последнее испытание: под прикрытием дымзавесы на косу загнали танк. Он уверенно прошел метров пятьдесят, и благополучно вернулся.

Танки тоже были дооборудованы: корпус внизу герметизирован, на моторное отделение поставлены кожуха — воздухозабор и выхлоп, — удалось довести глубину преодолеваемого брода до двух метров предельно, полтора с гарантией. Первыми шли инженерные машины с тралами — на случай, если на съезде на берег с косы окажутся мины — после того как сразу за СВП с первой волной десанта вдоль косы двигались катера по нашей карте, матросы шестами мерили глубину и бросали на границе вехи — белые пробковые поплавки на якорях. Танки шли по воде, зарываясь иногда по самую башню, рота за ротой, батальон за батальоном — две танковые бригады и самоходно-артиллерийский полк; дошли без потерь. Вам нужно объяснять, что значит сто пятьдесят танков и самоходок, переправившиеся с десантом в первые же часы, когда враг еще не успел опомниться? Это не считая полусотни легких «барбосов». И рота саперных машин, оказавшаяся очень полезной при развитии успеха в наступлении через реку Рось. Как, например, мост ТММ, вернее, его аналог из этого времени, смонтированный не на КрАЗе, а на КВ со снятой башней. Или танки-путепрокладчики, позволившие быстро провести колонны техники через густые заросли и лес.

Кстати, акваланги местного изготовления, которыми пользовались «пираньи», показали себя не хуже наших АВМ, не для боевой работы, конечно — пузыри никуда не деть, — но для инженерной разведки просто отлично. Так что не видать Жаку-Иву Кусто в этой реальности приоритета на свое изобретение. Ничего, перетерпит — поскольку не был он чокнутым ученым-идеалистом, а активно работал на французскую военно-морскую разведку. А вот наши аппараты замкнутого цикла будут здесь «техникой особой секретности» еще лет десять, к нашему сожалению. Поскольку работать с ними доверяют лишь нам, то дальше Днепра нас и не пустили.

— Насчет вас приказ особый. Чтоб на суше никого из вас не было ближе километра от передовой. Мне под трибунал, если кого-то из вас потеряем? Ну потерпите, мужики, нам еще Вислу форсировать и Одер!

Ефрейтор Степанюк Алексей Сидорович.

Канев, 4 июня 1943

Ну вот, доплыли. Точно свечку поставлю, раз обещал.

Место сильно не понравилось: ровное как стол, а в версте на северо-запад, выше по берегу, торчат горы, поросшие лесом. Если там поставить батареи, или даже просто артиллерийских наблюдателей, мы здесь будем как на ладони. Утешало лишь, что все там было в дыму — наши при подготовке не жалели ни снарядов, ни «святого огня»; а сейчас оттуда доносилась стрельба — морская пехота гоняла фрицев, которые и впрямь оказались французами: штук пятьдесят уже сидели у берега на коленях, руки на затылок, в ожидании, пока переправят на нашу сторону.

Сейчас копать заставят. Самое частое занятие пехоты на войне — прибыли, развернулись, окопались. Но лучше мозоли на руках, чем похоронка. Если сейчас обстрел, бомбежка или танки пойдут, то из толпы без укрытий будет мясо — а когда закопаемся, хрен нас уже возьмешь! Не у самого берега, конечно — там и так тесно, еще и «барбосы» подгребли, на сушу выходят, и по частям нос и корма отваливаются, причем передний понтон еще и распадается вдоль, остается самоходка привычного вида. Не угадал я: эти железки сначала нашу роту дернули таскать, затем кто-то из командиров сообразил запрячь фрице-французов — какого черта мы надрываемся, а они кемарят? Понтоны на руках назад к воде, там сцепить обратно — оказывается, они и без «барбоса» соединяются в лодку, — к транспортерам на буксир, и назад. Ну вот, берег разгрузили, теперь и танки подошли, за ними самоходы. Откуда тут комендачи взялись? Бегают с приказами, всех строят: кому, куда. Десантом на броню — и вперед; не к горам, а по дороге на запад, даже юго-запад. Пока грузились, самоходчики вперед проскочить успели, сразу за разведкой. Горы справа, в дыму, но стрельба отдалилась. Едем так с ветерком, дорога забирает вправо — похоже, холмы огибает, — слева речка видна — не Днепр, но приличная — переправиться сложно. И вдруг бой впереди, пушки стреляют, и кто-то крикнул: «Танки!» Мы быстро из колонны — в боевой порядок, с брони на землю: если встречный бой, то тут натиск первое дело, если же рубеж обороны, то тоже есть шанс взять с ходу.

Пять «тигров»: четыре горят, один вроде целый, но брошенный. С десяток полугусеничных «ганомагов», тоже в хлам, один вообще кверху гусеницами. И еще битые машины вдоль дороги — это наши танкисты хорошо проутюжили; и вдали еще что-то горит. У нас потери: два бронетранспортера — разведка нарвалась, — два танка и две самоходки. Но в хлам лишь броневики; у одного Т-54 лишь гусеница сбита, экипаж с матюгами натягивает. А на броне-то у них свежие отметины — выходит, эти наши танки даже восемь-восемь в лоб не берет?

Еще разогнали какую-то шваль в деревне, оказавшейся по пути. Сначала оттуда стреляли из пулеметов и даже чего-то похожего на наши сорокапукалки, но стоило самоходкам дать пару залпов, как огонь прекратился — даже раньше, чем наши танки туда ворвались. Мы прочесали там все и обнаружили пару сотен французов. Они задирали руки и что-то вопили по-своему. Ну что с ними делать — разоружили и отправили под конвоем в наш тыл.

Второй раз нас попытались остановить возле самого города. За деревней дорога круто поворачивала на север, вправо, а через пару верст еще вправо, огибая край холмистой гряды. И навстречу нам вышло десятка два танков, мелких и угловатых, похожих на наши довоенные; за ними бежали цепи пехоты. От Канева по нам стала стрелять артиллерия, с холмов ударили пулеметы. Здесь пришлось уже драться всерьез, идти в атаку под пулями и шрапнелью. К нашему удивлению, подходы совершенно не были укреплены: мин нет вообще, проволока в один ряд у самых их траншей. Поначалу французики держались стойко. Их танки сблизились с нами так, что двух мы сожгли из «рысей» — не бронепрожигающими, мало их было, решили поберечь, а зажигательными — ого, действие, как от целой связки бутылок КС! Из тех танков не ушел ни один — французскую броню легко пробивали даже «барбосы». Шаромыжники не выдержали, побежали, и мы ворвались в Канев у них на плечах.

Бой здесь был и до нас: морская пехота атаковала южную окраину, пройдя через холмы, а с левого берега Днепра работала артиллерия. Наш удар с юго-запада, в тыл лягушатникам, оказался решающим. Мы вошли в город, действуя четко по уставу, как на тренировках: вдоль улицы пара танков или самоходок, перед ними по взводу, прижимаясь к стенам домов; еще по взводу идут дворами, слева и справа. Оживающие огневые точки расстреливали танками, выжигали «рысями», да и просто забрасывали гранатами. За нас было то, что, в отличие от немцев, шаромыжники были нестойки: издали еще могли стрелять — пулеметов у них было много, причем станкачей, — но когда доходило до ближнего боя и гранат, то сразу или бежали, или поднимали руки, хотя бы их было заметно больше, чем нас. И еще они сразу оставляли позиции, заметив наш обход с фланга или тыла. К вечеру город был наш, бежать французам было некуда: с востока Днепр, с севера и запада открытые поля, путь в холмы с лесом перекрывала очень злая морская пехота.

В городе еще шла стрельба — это гоняли по дворам уцелевшую шваль, вытаскивали из подвалов и с чердаков — а на Днепре уже строили переправу, понтоны собирали в длинные плети у нашего берега и разворачивали поперек. А мы шли из Канева на запад — с радостью победы. Первый день наступления, и Днепр уже позади! Неужели теперь без передышки до границы дойдем?

Капитан Цветаев Максим Петрович, 1201-й самоходно-артиллерийский полк.

Канев — Бердичев, июль 1943

Вот ведь бывает… Вчера, после напутствия отца Сергия, спать не хотелось, и Скляр из первой батареи гитару достал. И, среди прочего, такое спел, что особист подскочил и стал допытываться, что за пораженческие слова, откуда слышал. Ну а Скляр ему отвечает: у морпехов позавчера посидел, там их главный самолично исполнил, при всем личном составе. И никакая она не пораженческая — так мы в сорок первом воевали, и выстояли после всего. Сейчас немцев бьем, но не забудем, как было, и не простим. Особист лишь рукой махнул и ушел — наверное, к морпехам, разбираться.

А песня привязалась, в голове крутится — и едва сегодня так не случилось, как в ней.

Добровольцы шаг вперед! Добровольцев не нашлось. Пот с лица комбат утрет, Наступленье ровно в восемь. — Значит, слушай мой приказ, Проведем разведку боем, Лезь в броню, дави на газ, Ты назначен быть героем.[7]

Мы вообще-то не должны были там быть. По первоначальному плану нас на тот берег хотели отправить, когда уже мост наведут. Затем переиграли, что по броду, но когда уже танки пройдут все, обе бригады. Первая прошла, все шестьдесят пять машин, затем заминка какая-то вышла. А мы как раз боезапас загрузили и рядом стоим. И тут нам по радио: «Кедр, я Дуб, приказываю…» Выдвинулись, пошли.

Если раны — то чуть-чуть, Если смерти — то мгновенной. Кто придумал эту муть, Не был он в бою, наверно. Шум в башке, хочу курить, Руки мертвые, как палки. Ах, как хочется пожить, Самого себя так жалко!

Нет, я точно к флотской службе был бы непригоден! Страшно: плещется близко совсем, вот ухнешь туда, и все. Земля — она не подведет, укроет, а отсюда хрен выплывешь. Особенно водиле стремно — ему же люк пришлось наглухо закрыть, и резиной уплотнить, чтобы водой не захлестнуло. Я на башне сижу, весь наружу, лишнее все сбросил, чтобы плыть было легче, если что; из соседнего люка Пашка Рябко в таком же виде, в пулемет вцепился, противовоздушную оборону изображает. Я мехводу ору: «Чуть вправо! Влево! Так! Хорошо!» — мне-то сверху вешки лучше видны. Прошли, слава те, господи — не иначе, отец Сергий небесного покровителя попросил приглядеть…

Как на землю выползли, сразу приказ рассредоточиться. У берега столпотворение — сейчас артналетом накроют, и привет. Командование, однако, бдит — не так, как в сорок первом, когда выгрузили, а дальше сам разбирайся, никто ничего не знает: «что, где!» — сразу вводные, постановка задачи, и вперед. Днепр здесь течет на юго-восток, и выше по течению город Канев. Но напрямик туда не попасть: не иначе, черт порезвился когда-то — холмы высотой метров двести-триста, берег в воду уходит почти отвесно, и все это пересечено глубокими оврагами и заросло лесом. Этакий танконедоступный район, в поперечнике километров пять. С юга река Рось — хоть фланг прикроет, — и между ней и холмами дорога в обход. Дальше еще одна речка — Россава, также долина с километр шириной, уже на север, мимо деревни Яблонов. Затем снова поворот направо, на северо-восток, и вот он — Канев.

Мы как раз в стыке обороны противника: от нас и южнее вдоль Днепра 17-я пехотная дивизия французов, а Канев и выше — это уже 9-я пехотная. Боеспособность точно неизвестна — все ж не зима, когда нам под гусеницы кидали совсем мясо, могли уже чему-то научиться. Но вот с противотанковыми средствами у них хуже, чем у немцев — ну что такое 25-миллиметровая противотанковая, смешно! В составе каждой дивизии по штату положен танковый батальон Рено-35 или Гочкис-35, более тяжелые Сомуа или В-1 вряд ли — их немцы себе забрали. Предположительно также наличие в Каневе частей СС, для придания стойкости французам, но не в большом количестве. Но если нас тут запечатают, в воду скинуть кишка тонка; то и нам дальше наступать очень дорого обойдется. Значит, задача — совершить обходный марш, атаковать и взять Канев, там уже дерутся наши морпехи. Бой они завязали успешно, но сами взять город вряд ли смогут: французов там дивизия против четырех батальонов.

Ясно, медлить нельзя. Пока танкисты пехоту на броню сажали, мы двинулись вперед. Перед нами лишь разведгруппа — два ленд-лизовских «скаута»; за ней мой командирский Т-54 во главе всех четырех батарей; к нам в хвост пристроились пятьдесятчетверки с десантом на броне и полк «барбосов» — сила, если на простор выйти. К Каневу железная дорога подходит с нашей стороны Днепра, значит, переправу наладить легче — и хоть танковую армию на правый берег переводи. И местность дальше открытая, распаханные поля — вот где развернуться, хоть на запад, на Фастов или Белую Церковь, хоть на север, к Киеву. Но это если мы не оплошаем, не промедлим и не успеют немцы нас запереть.

Дорога вправо загибает, да еще эти отроги холмов и заросли! Стрельба впереди — наша разведка нарвалась? Скорее вперед! Я после на Шемета, комбата-один, орал: «Как вышло, что от меня до следующего в колонне метров сто оказалось? В бою это целых несколько секунд!» Правда, мехвод у меня первоклассный — Лешка Черных из Перми, новую машину освоил в совершенстве. А каждый танкист знает: любая машина свою особенность имеет, и водила непременно ее учитывать должен.

У поселка в аккурат Обнаружили колонну. Передали: «Есть контакт — Сбили гусли головному. Но калибр мелковат — Мы их в лоб не пробиваем. Эй, механик, сдай назад — Обнаружили, линяем».

Целых пять «тигров». За ними еще колонна, но вроде не танки. Наш «скаут» прямо на дороге — обломками; второй в кювет ткнулся, горит. И ведь назад уже не сдать — не успею. Да и наши сейчас развернуться должны у меня за спиной. Бью по отстрелу дымовых гранат, ору Пашке:

— Давай бронебойный! — и в радио, всем: — Я Кедр, танки с мотопехотой, к бою!

Попаданье под погон. Не взорвались только чудом — Зажигательный патрон. Нам не выбраться отсюда. Разгорается пожар, Волдырями красит кожу. Жми, механик, за амбар — Чую, пронесет, быть может.

Кто-то из немцев успел раньше. Они уже в бой вступили, все на взводе. Удар по башне, танк вздрагивает, затем я соображаю: огня не видно, все вроде целы, Пашка кричит: «Готово!» — наш выстрел! Дистанция метров шестьсот, а ведь попал! Второй с головы «тигр» в сторону вильнул и встал как вкопанный. Ну да, с такого расстояния наша пушка их хорошо бьет. Разрывы рядом — это они в дым лупят как в копейку, но и мы не видим ничего. «Леха, дай вперед, короткая и сразу назад!» Пашка уже зарядил бэбэ — без команды, и так ясно. Бросок, выстрел, и еще один… Удачно фриц борт подставил, сразу дымок, горит! Рвем назад, не успеваем, снова удар, и опять вроде целы! Теперь чуть вправо, чтобы им прицел сбить — они ждут, что мы тут выскочим, а не в стороне. И опять я не сдержался — удачно можно было два раза подряд влепить — и оба раза попал, еще один горит! И опять удар в броню — целы все?

И тут выстрелы совсем рядом. Наши самоходки вступили в бой. Когда все закончилось, я у Шемета спросил, на повышенных тонах — чего тянули? А он оправдывался: «Товарищ капитан, так полминуты не прошло, и то оттого, что мы в дыму цель не видели, пока не вышли все вперед». Вышли удачно, в хвосте колонны еще «тигры» были, как раз угодили под раздачу сто двадцать вторых. Из головных же четвертый «тигр» раздолбали походя, а пятый оказался просто брошен экипажем совершенно исправным, что нам с ним желать? Ну, а прочие, бывшие в колонне, даже упоминания особого не заслужили: там еще несколько «троек» оказалось и бронетранспортеры, и грузовики, и четыре тягача с гаубицами на прицепе — что они нам могли сделать? Это лишь в их фильме немецкая пехота смело швыряет нам под гусеницы противотанковые мины, а здесь они драпанули как зайцы, и все равно мало кто ушел: хрен убежишь от танка по полю, а от осколочного снаряда калибра восемьдесят пять тем более, и наши десантники не зевали. Два грузовых «опеля» оказались исправными, пригодятся. Сейчас дорогу от металлолома расчистим — и дальше вперед!

А я вылез, танк осматриваю. Не три, а целых четыре отметины: три на башне, одна на лобовой — это когда в нас успели еще один раз влепить? Наш Т-54, выходит, снаряд «тигра» с шестисот метров держит! Хотя все с брони снесло: скобы для десанта, ящик с ЗИПом, даже запасные траки, которые точно помогли, судя по следу, и пулемет на башенном люке искорежило — но броня цела, ничего жизненно важного не повреждено, и мы все целы. А ведь была бы тридцатьчетверка, так и с нами было бы, как в песне:

Только все напрасный труд — Саму малость не хватило, И теперь эта броня — Наша братская могила. И когда на небеса Души тихо улетали, Наши тяжи подошли, Этих гадов раскатали.

Именно так. Это в сорок первом Т-34 мог гордиться своей броней. А сейчас снаряд «тигра» для тридцатьчетверки смертелен. Так против Т-54 теперь, выходит, немцам впору жаловаться: «Мы их в лоб не пробиваем»! Десантники поймали фрица из экипажа последнего «тигра», который целым остался, — и был тот лейтенантик в полувменяемом состоянии, истерил: «Майн гот, я два раза в русского попал, а ему ничего, это невозможно!» У нас в полку выбыли двое. «Единичке» из третьей батареи — там командир из новеньких, все забываю, как его — в гусеницу влепило, сейчас натянем, а вот Скляр умудрился поймать снаряд в борт — слава богу, вскользь — и в мотор — это уже капитально, но люди все целы. Ну что, допелся — едва не сглазил! Теперь что делать — сиди, кукуй. Мы радио дали, обещали ремонтников прислать — отбуксируют.

А у немцев на машинах маркировка: «Ваффен СС». Больше чести нам, что таких положили. И дальше собственно фрицев нам не встретилось, одни лишь лягушатники, и такое мое мнение: драться всерьез они не умели и не хотели. В Яблонове вообще был не бой, а так, недоразумение. А когда я увидел, чем нас пытаются атаковать у Канева, едва сдержал смех: это после того, как мы только что «тигров» вынесли? Шаромыжники или безумные храбрецы, или такие же глупцы, не представляют, с кем имеют дело; а может, и впрямь они с нашими в танковом бою не встречались? Мы расстреляли их, как мишени на полигоне, причем я приказал своим не усердствовать, поберечь боекомплект на случай, если снова «тигры» появятся. 122 миллиметра по легкому танку — это как топором со всей силы по фанерному ящику, а они нас своим малокалиберным короткостволом лишь поцарапать могут, даже в упор. У вас была возможность, лягушатники, сидеть в своих Европах и не приходить сюда. Земли нашей захотели — будет вам, каждому по два метра, и навечно.

В Каневе мы стреляли мало, опять же берегли снаряды. Ну всем хороша СУ-122, но боекомплект у такого калибра вдвое меньше, чем у танкистов. Держались позади, вступая лишь когда встречали особо упорный очаг сопротивления, и обычно одного-двух ОФ хватало. Подъехал Скляр на трофейном «тигре» — хорошо еще, что мы вовремя разглядели красный флажок.

— А где самоходка?

— Сдали ремонтникам, летучка подъехала, КВ-тягач.

— Как это вы «тигра» укротили?

— Так немца припахали все объяснить, там просто совсем. И управление легкое очень — не рычаги, а штурвал, как на автомобиле, и двумя пальцами передачи переключаются — какая-то хитрая там коробка-автомат.

— Ты ври, да не завирайся! Вот на Т-54 много легче, чем на старых тридцатьчетверках, но все равно с силой приходится рычаги тянуть.

— Так сами попробуйте!

Попробовали, согласились: интересную штуку фрицы придумали, надо бы перенять. Ездил Скляр на «тигре» до вечера, пока не кончился бензин. И зампотыла встал насмерть: «Этот фриц весь наш лимит съест, у нас он небольшой, только на автомобили — самоходки-то все на соляре». Пока искали трофейные склады, и чтобы еще не оприходованные, откуда-то появились особисты, и «тигр» конфисковали — к огорчению Скляра, который так и не успел сегодня открыть боевой счет.

А после мы шли на запад, на Фастов. Как зимой от Сталинграда — и точно так же разбегались от нас всякие там французы, как тогда румыны. Немцы встречались редко, и такое впечатление, что без всякого плана и порядка брошенные в бой по частям, кто оказался под рукой, чтобы лишь закрыть наш прорыв. После мы узнали, что почти одновременно с нами началось наступление с северного плацдарма, от Лютежа. Седьмого июня немцы оставили Киев: в их фронте зияла огромная дыра — и Днепровский вал начал рушиться, как снежный затор, сметаемый половодьем. Немцы поспешно отходили от Запорожья. Восьмого июня был освобожден Кривой Рог, десятого — Житомир, одиннадцатого — Кировоград. На севере взяты Выборг и Петрозаводск. После каждой сводки Совинформбюро мы спешили отметить на карте нашу территорию, очищаемую от фашистской нечисти. Интересно, Гитлер и в самом деле чертей о помощи просил, как отец Сергий рассказывал? Да если и так — нам попы помогут.

Французов даже жалко — влетели, как кур в ощип. Помню, как нас атаковали уже под Белой Церковью: впереди штрафники на «рено», чтобы, значит, наши позиции прощупать, за ними «пантеры». Но наши сто двадцать два отлично достают сразу до их второй линии — когда мы огонь открыли, прилетело всем. И когда двое уцелевших увидели, что позади нет никого, они башни развернули назад — и к нам скорее. Сдаются, что ли? Точно, и люки у них оказались закрыты снаружи. Я подошел, когда экипажи уже извлекли. Один — рожа такая лошадиная — еще и улыбается; так ему Рябко сразу в морду — ты кого, сука, имеешь в виду, так противно ухмыляясь? А француз лишь кровь утер, вытянулся и рапортует — я понял лишь «капрал Фернан Котанден» — и еще больше лыбится. Псих, что ли? Нет, тут он дальше на ломаном немецком, что если бьют — значит, не расстреляют. С чего это он взял? А ну, карманы выворачивай! Вот найдем сейчас фотографии, где ты наших расстреливал — отчего-то многие у них такое в бумажнике носить любили. Ну, а у нас за это разговор короткий — до ближайшей стенки. Был, вообще-то, приказ, что тех, кого насильно заставляли, не трогать — ну так ведь нам сейчас решать, заставляли тебя или сам с охотой шел. А этот Котанден дальше ухмыляется и говорит: это делать и с собой карточки носить обязаны лишь неарийские солдаты в подразделениях вермахта. Их за утерю фото в штрафники — ну, а он и так штрафной, наказан за попытку дезертирства. Ну и хрен с тобой, фернанден или как-тебя-там, живи пока, пусть особисты с тобой разбираются, виноват или нет.

Еще у них наши листовки были — пропуска в плен. Со знакомыми уже нам карикатурами Кукрыниксов. Подписано по-французски, так мы эти рисунки и в «Правде» видели, и на плакатах.

Первая — немец, опасливо пригибаясь, выпихивает из окопа француза: вперед, камрад, за Еврорейх!

Вторая — удирающий немец, обгоняя француза, оборачивается и орет: не смей бежать, паршивый лягушатник, прикрой мое организованное отступление!

Третья — Париж, Эйфелева башня, француз на костыле ковыляет, а вокруг повсюду здоровые и веселые немцы.

Четвертая — тот же француз на костыле приходит домой. А там те же немцы — сидят за его столом, жрут и пьют, лапают его жену. И вышвыривают француза на улицу пинком под зад. Так сами виноваты, лягушатники, меньше надо было слушать своего старого маразматика и немецкого жополиза Петена!

И последнее, что вспомню, это как нас, уже после боя, фотографировали непонятно как тут оказавшиеся американские корреспонденты. Журнал назывался «Тайм», или «Лайф», или еще что-то — не помню. И мы снялись — я и Пашка Рябко — опираясь за ствол самоходки, на фоне битых немецких танков. Для «Правды» или «Огонька» фотографировались бы всем личным составом, ну а в Америке опубликуют — нам-то какой интерес! Так что позировали вдвоем: я как командир, за все отвечающий, и Пашка, как самый здоровенный из всего полка — хоть русского богатыря с него рисовать Васнецову. Ну да, попробуй снаряды в ствол в темпе кидать, даже унитар 85-миллиметровый весит почти пуд, нечего там делать щуплым. А еще Пашка из Архангельска, как и отец мой был — считай, почти земляки.

Турция, Анкара.

10 июня 1943

— Йолдаш[8] Чакмак,[9] вы… коскоджамити балык![10] Будь проклят тот день, когда я согласился с вашими лживыми доводами, послушался ваших советов! А теперь скажите, отчего я не должен немедленно приказать вас повесить за государственную измену?

— Но, коджам Иненю,[11] клянусь, я мечтал лишь о восстановлении былого величия Османской империи, пусть даже в малой части.

— Вы забыли, чем кончилось наше участие в той войне? Теперь хотите, чтобы и от осколка былой империи ничего не осталось?

— Но мы ведь не воюем с русскими, коджам! Америка далеко, и ее деловые круги дали понять, что не будут против. Ну, а Англия — ее кто-то будет спрашивать, после этой войны? Смею предположить, что ни Ирак, ни Аравия, ни Палестина не входят в сферу жизненных интересов русских!

— Хватит! Меня не интересуют ваши умствования. Можно ли отыграть назад?

— Наши войска уже пять дней как вступили в Ирак! И истребили английские гарнизоны на протяжении всей иракско-турецкой границы, и продолжают наступление.

— Может, как-то извиниться и выдать за «пограничный инцидент»?

— Невозможно, коджам! Кроме всего, мы уже захватили иракской территории на глубину до ста километров от границы. И самым недалёким британцам понятно, что это не инцидент.

— Слушайте, вы, акмак! Только потому вы еще не расстреляны, что… Какую помощь нам может оказать Еврорейх? Что говорил вам фюрер?

— Он обещал прислать до двадцати дивизий. При условии, что мы откроем свою территорию для его войск.

— Будала! Что мы будем делать, если они с нашей территории атакуют русских? И мы окажемся в войне уже не с одной Англией, а еще и с Россией! Месяц назад ты сам рассказывал мне, как неприступен Днепровский вал и как сильны защищающие его войска! Или германцы показали тебе не все? И одного удара русских оказалось достаточно, чтобы все развалилось! Тебе ли не знать, насколько наша армия слабее вермахта? И что будет, если русские обрушатся на нас с такой же силой? Кто вступится за бедную Турцию? Если Германия будет уже в таком положении, что спастись бы самой, Англия гореть жаждой мщения, а США далеко, и еще вопрос, захотят ли воевать из-за нас с русским медведем?

— Но, коджам, меня уверяли, что союз русских коммунистов и английской монархии — это явление неестественное и кратковременное. Если можно так выразиться, это не содружество, а «совражество» — против общего врага. И если — когда! — Рейх будет разбит, придет конец и русско-английскому союзу. Напротив, Сталин будет доволен ослаблением соперника.

— Это тебе в Берлине сказали?! А заодно уверяли, что Днепровский рубеж неприступен, как стена. И ты, потерявший разум, уверял меня, что другого случая не будет, что Россия и Рейх измотают друг друга, а Англия слишком слаба и ничего не сможет сделать не только сейчас, но и в будущем — и все смирятся с расширением нашей территории: мол, в конце концов, и Ирак, и Аравия издревле принадлежали империи Османов. А русские, оказывается, еще и не начинали наступление. И не видно, чтобы победы их изматывали — напротив, они лишь входят во вкус! Зимой, когда казалось уже, что для них все кончено, они нашли силы пройти от Волги до Днепра. Где они остановятся теперь — на границе Рейха? Ты забыл, что еще Бисмарк сказал про договор наездника и осла? И как в этой войне Рейх относится к своим же союзникам, бросая их под русские танки расходным материалом? Фюрер будет рад, если Турция принесет себя в жертву, хоть как-то облегчив положение Рейха. А что будет с нами после, ему безразлично. Но это никак не безразлично нам!

— Коджам, но ведь русские вряд ли нападут на нас сейчас. Все же у них нет лишних войск, и им не нужен еще один фронт. И у нас подписан пакт о ненападении, до сорок пятого года.

— Тебе напомнить, что было двадцать второго июня два года назад? Пакты соблюдают, пока они выгодны. И до сорок пятого не так много осталось. А если вместо продления они потребуют от нас Проливы, что мы будем делать? Звать на помощь Англию? Сколько мы можем получить сейчас с Рейха, чтобы после не казаться легкой добычей? Бьют слабых, сильных же не решаются.

— Фюрер обещал поставки вооружения. Четыреста танков и лицензия на производство их Панцеркамфваген-три. Две тысячи артиллерийских орудий, трофеи их европейского похода. Двести истребителей Me-109Е с лицензией на их производство, сто бомбардировщиков He-111, пехотное вооружение, амуниция; и прочие товары по списку. Замечу, что это лишь первый взнос, который не требует от нас никаких ответных шагов, ну, почти.

— Что значит «почти»?

— Резко увеличить поставки некоторых материалов, например хромовой руды, а также продовольствия. И открыть Проливы для прохода военных кораблей в Черное море и назад.

— Нет, ты точно последний из ишаков! Этим мы сами даем русским великолепный повод отобрать у нас Проливы! Как только у них освободится достаточно сил…

— Коджам, а вы уверены, что у нас не потребовали бы этого и так, если бы мы не вмешались в войну? Вы правы, слабых бьют. Но разве, напав и победив Англию, мы не покажем, что с нами надлежит считаться? Можно даже, в знак доброй воли, вернуть что-нибудь из захваченного. Все равно останемся в прибыли. И уж точно ничего не потеряем.

— Будем надеяться, что ты прав! И помни, что я не казню тебя — пока — лишь только потому, что ты знаешь многих влиятельных людей в Германии и с тобой захотят иметь дело больше, чем с кем-либо другим. А значит, твоя жизнь зависит от того, сколько нам удастся получить от немцев. Причем, категорически не беря на себя никаких обязательств по отношению к войне с русскими! Фюрер должен быть доволен, что мы атаковали другого его заклятого врага, англичан! А пока война в Ираке обходится нам достаточно дорого. Что из списка, который вы показали, Рейх сможет нам поставить в течение недели?

Обобщение боевого опыта.

Из докладной записки капитана 1-го ранга А. В. Большакова, 25 июня 1943

…следует отметить особенности вооружения, организации, тактики, боевой подготовки нашего противника, французской армии Виши, чрезвычайно наглядно проявившиеся в бою у Канева.

После поражения 1940 года на армию Виши был наложен ряд существенных количественных и качественных ограничений. Так, была запрещена артиллерия калибра свыше семидесяти пяти миллиметров, средние и тяжелые танки, противотанковое вооружение, моторизация пехоты. Чтобы хоть в какой-то мере сохранить боеспособность, были всемерно использованы возможности, не подвергшиеся регламентации, как, например, оснащение пехоты автоматическим оружием. Также особое внимание уделялось физической подготовке солдат, в частности, к длительным пешим переходам с тяжелым грузом.

В вооружении французской пехоты бросается в глаза чрезвычайно высокое насыщение пулеметами: в роте четыре взвода, в каждом из которых на сорок восемь солдат четыре станковых «гочкиса», шесть-семь ручных MAS29 и десять-двенадцать пистолетов-пулеметов. Кроме того, были крупнокалиберные 13,2-миллиметровые пулеметы в «ротах тяжелого оружия» пехотных батальонов. Основной тактикой было действовать от обороны: правильно выбрать позицию, возможно, после ускоренного пешего марша, быстро окопаться, грамотно выбрать сектора обстрела, предоставляющие маневр огнем и его концентрацию в любом опасном направлении, и заманить противника в «огневой мешок». Артиллерия, в силу своей легкости достаточно мобильная даже на гужевой тяге, быстро выдвигается на позицию, огневым налетом наносит противнику поражение, и уходит, не дожидаясь ответной контрбатарейной борьбы. Легкие танки предназначались для окончательного добивания врага, вклинившегося в оборону, после нанесения ему урона огнем. В то же время средства связи оставались устаревшими, радиосвязь явно была недооценена, основной считалась проводная.

Немцы знали об эти особенностях своих союзников и поставили их на позицию, где те могли быть использованы в полной мере. Река Днепр, разделяющая позиции французов и советских войск, казалось бы, позволяла не бояться танкового удара и делала линию фронта статичной. Предполагалось, что французы в состоянии не позволить наступающим высадить на берег тяжелую технику, а пехоте нанесут поражение огнем пулеметов и легкой артиллерии, и добьют своими танками.

В реальности же обороняющиеся оказались совершенно не готовы к внезапной высадке прямо в траншеи специально подготовленных штурмовых подразделений, с первых же минут навязавших ближний бой доходящий до рукопашной, с применением гранат и штыков. Артиллерия была не способна быстро поддержать огнем атакованные части, так как отсутствовало целеуказание; в условиях нашего интенсивного контрбатарейного огня с аэрокорректировкой, французские батареи могли лишь дать один-два залпа и, не успев пристреляться, немедленно менять позицию. Танки не успевали быстро выдвинуться в необходимое место — для полустатичной обороны этого не требовалось. В целом же, французы показали свою неприспособленность к быстрому темпу современного маневренного боя.

С переброской на правый берег значительного количества наших бронетанковых сил бой был, по сути, уже выигран, так как, при правильных действиях нашей стороны, ответить французам было нечем. Пушки, 75-миллиметровые, образца 1897 года, вполне терпимые для поддержки пехоты с закрытых позиций, оказались абсолютно непригодны в качестве противотанковых — из-за однобрусного лафета и поршневого затвора. А 25-миллиметровые и 47-миллиметровые противотанковые пушки были совершенно неэффективны против Т-44 и Т-54. Эффективных противотанковых средств французская пехота не имела.

В то же время бой в каневском лесу, при нашем наступлении к городу Каневу, показал, что и в качестве легкой пехоты — егерей, оптимизированных для действий на танконедоступной местности, — французская пехота сильно уступает штурмовым частям Советской Армии. И составом вооружения: у нас полностью АК-42, у французов же станковые пулеметы, которые для боя в лесу оказались слишком неповоротливы; и отсутствием «ручной артиллерии», как наши «рыси»; и уровнем боевой подготовки — их обучали «правильному» огневому бою на открытой местности и дальней дистанции, а не внезапным боестолкновениям в условиях ограниченной видимости, которые характерны для леса или населенного пункта. Однако и в качестве основной, «линейной», пехоты французы не обладали должной боевой устойчивостью из-за откровенной слабости поддерживающих артиллерии и танков. Станковые пулеметы эффективно выбивались огнем наших танков и самоходок, артиллерия терпела поражение от огня нашей артиллерии более крупных калибров. Но следует отметить, что в начале боя за город Канев наше продвижение было крайне незначительным, морская пехота без поддержки бронетехники была вынуждена залегать на окраине, несла потери. С учетом более чем четырехкратного численного превосходства французов на этом этапе, наше положение спасали лишь интенсивный артиллерийский огонь с левого берега Днепра и штурмовые авиаудары — по радиокорректировке из наших передовых частей.

Таким образом, основные выводы. Первое — это огромная роль взаимодействия разнородных сил. Даже штурмовые спецподразделения при бое в лесу вынуждены были вызывать артиллерийский огонь или штурмовую авиацию, встретив узел сопротивления или сосредоточение контратакующих вражеских сил. Но при общевойсковом бое отсутствие взаимодействия равнозначно поражению, даже при своем формальном превосходстве в силах — как в Каневе, где французы имели численный перевес до самого конца боя.

Второе — это важность бесперебойно работающей связи. Причем в динамике боя использование проводной связи затруднено, если вообще возможно. А потеря связи с частями в боевой обстановке нередко равноценна потере самих частей. Что опять же показал каневский бой, где нам удавалось бить противника по отдельности из-за отсутствия взаимодействия между его подразделениями.

Третье — это возросшая скорость современного боя, а значит, сокращение времени принятия решений. И резко возросшие требования к подвижности войск. Опять же примером каневский бой, где мы явно переигрывали французов по темпу.

Четвертое касается требований к боевой подготовке пехоты. По сути, французы готовили свои войска к ситуации, когда поле боя — это ровный плац, огороженный забором, а противник — исключительно пехота. В реальности же, следует отметить, роль огневого подавления врага на дальней дистанции окончательно взяли на себя артиллерия и минометы, которым пехотный огонь служит лишь дополнением. А бронетехника резко повышает боевую устойчивость пехоты, и в наступлении, и в обороне, и потому является неотъемлемым элементом боя на танкодоступной местности. Взаимодействие со своей бронетехникой и борьба с техникой противника должны быть обязательной частью боевой подготовки.

Приписано карандашом на полях: «Однако для РККА 1941–42 французы были бы очень опасным противником!»

Берлин, Принц-Альбрехт-штрассе, 8.

4 июня 1943

— Герр рейхсфюрер, заключенный номер…

— Отставить, группенфюрер Рудински! С сегодняшнего дня ты полностью восстановлен в чине и правах. Фюрер доволен твоей работой, так что еще и наградят чем-нибудь тебя. Ну, а я искренне рад, старина, что ты снова в строю.

— Если бы так, Генрих… Тех заговорщиков выловить было рутиной. Кто, с кем, о чем, при каких обстоятельствах. С чистой совестью можно докладывать, что по делу «Первого февраля» все виновные, сочувствующие и потенциально опасные выявлены и изъяты. А вот по тем, кто слил нам эту информацию…

— Однако вижу, что тебе удалось что-то раскопать? Я весь внимание.

— Удалось, Генрих. Вот только лучше бы нам этого не знать. Хотя я тщательно все перепроверил, ты меня знаешь. Я все же был хорошим полицейским.

— Опять что-то сверхъестественное?

— Взгляни. Это кадры из фильма, который русские показывают своим солдатам, отчего те звереют и готовы рвать нас зубами. И гражданскому населению, от чего они в массе готовы схватить и выдать НКВД любого, кто усомнится в правоте русского дела. И вроде даже янки и британцам, из-за чего те видят в нас кровожадных людоедов. Блестящий ход русской пропаганды, вот только почему-то никому не пришло в голову определить, где, когда и при каких обстоятельствах был снят этот фильм. А я сумел это сделать, и мне стало страшно. Вот, посмотри.

— Что это?

— Это кадр из фильма. А рядом — снятый лично мной, в том же ракурсе, с той же точки. И даже, по возможности, с теми же людьми. Ничего не замечаешь? Найди различие.

— Аушвиц? Все одинаково, вот только этого барака нет — снесли?

— Нет, Генрих, еще не построили. Комендант и все начальствующие лица заверили меня, что там никогда не было барака, но вот в планах строительство есть.

— Русская инсценировка. Снято где-нибудь под Москвой. А антураж совпал, вышло случайно. Похожая местность, бараки, проволока. А уж переодеть актеров…

— Я тоже так сначала подумал, Генрих. Но я же не случайно упомянул про людей. У меня на лица фотографическая память. Если это инсценировка, то как тогда я сумел найти среди персонала нашего Аушвица тех, кто попал в кадр? Я даже расставил их так, как в русском фильме — не всех, конечно, но тех, кого опознал. И что интересно, они дружно уверяют, что не помнят, чтобы их снимали! А ведь в фильме они смотрят прямо в объектив! Тайная съемка — как? Кто-нибудь слышал о скрытых миниатюрных кинокамерах, это же не фотоаппарат? И этот случай не единственный, Генрих: вот, я нашел еще восемь таких же! Как это можно объяснить?

— Хочешь сказать, русские изобрели машину времени, как у Уэллса?

— Если бы так, мы бы уже не разговаривали с тобой здесь и сейчас. Представь, что такая машина появилась бы у нас и мы открыли бы окно в 1918 год: танковые группы вермахта идут на Париж и «юнкерсы» над Лондоном! А русские всего лишь поразительно быстро учатся воевать, эволюционируют, но не скачут мгновенно. На фронте не замечено пока ни образцов техники, ни войск, резко отличных от того, что у них было вчера.

— А большая подводная лодка?

— А почему не армады несокрушимых танков или эскадры самолетов, летающих со скоростью тысяча километров в час? Где решался исход войны — в Арктике или под Сталинградом? Даже если эта «машина времени» как-то привязана, например, к магнитной широте и работает лишь ближе к полюсу, что мешало наладить регулярный грузопоток и, кстати, зачем тогда русским были бы нужны конвои от янки и британцев?

— Это если в том будущем победили русские. А если там правит победивший Рейх и мы имеем дело с группой какого-нибудь сопротивления, решившего переиграть историю?

— Генрих, мы оба знаем про план «Ост». Ты веришь, что в побежденной России остались бы какие-то лаборатории, научные институты, профессора и студенты?

— Предатели и заговорщики из того Рейха?

— А зачем им это нужно, Генрих? Ведь если в результате изменится история, то исчезнет и тот будущий мир, а значит, и они. Я говорил с людьми из Аненербе не раскрывая им, понятно, зачем. Кстати, там много шарлатанов — но есть и очень толковые люди. Один знаток восточной философии рассказал мне, что такое «дао». Европейцу трудно это понять. Ну, представь себе поток, плетение бесконечных нитей, из прошлого в будущее. Мы видим лишь одно их сечение, в момент «сейчас». А божество видит все плетение и может менять. Как некий китайский полководец проиграл решающее сражение оттого, что был нарушен обряд его похорон.

— Опять?!! Снова этот арийский бог?

— Да, Генрих! Как он влияет на события, помогает русским? Вселяется в солдат, делая их берсерками, а в генералов — удивительно прозорливыми? Так понятие «прозорливость» включает в себя видение будущего, ну хотя бы в ограниченных пределах — как я раньше не мог этого понять, сделать такой простой вывод! Те, кого коснулся арийский бог, становятся провидцами. Они знают наши планы раньше, чем мы сами их примем. Они знают, на кого из своих можно опереться, кто надежен, талантлив, а кто нет. Больше того, я не удивлюсь, если им уже знакомо военное искусство следующей, Третьей Великой Войны — если эту считать Второй.

— Подожди. А как же фильм? Знания передаются прямо в разум, а пленка?

— Ну, Генрих, а как на спиритических сеансах духи запечатлевают на бумаге слова? Откуда мы знаем, что доступно для Бога — может быть, он способен стопку чистой бумаги в книгу или пакет чертежей? А катушку пленки — в отснятый фильм.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Есть у меня одна мысль. У русских должна быть какая-то организация, орден посвященных. И эта организация должна возникнуть в известное нам время, где-то прошлой осенью или зимой. Или резко изменить свой статус, увеличить влияние. Ты понял, о чем я?

— Их Православная Церковь?!

— Да, Генрих. С чего бы иначе русские большевики, закоренелые атеисты, вдруг так резко сменили свое отношение к ней, и именно в это время? Сталин приблизил к себе Патриарха, вернул ему его резиденцию, а Церкви — множество церковных зданий и монастырей. Православные священники стали появляться в войсках, благословляя их на бой — вот только после такого в русских солдат и офицеров стал вселяться дух берсеркеров и нечеловеческий ум. Орднунг должен быть везде, все существующее обязано для большей эффективности иметь четкую иерархию, установленную форму. Патриарх принимает Божественную Силу и передает ее епископам, ответственным за тот или иной район, те благословляют священников, которые делятся полученной силой с солдатами. И мы имеем то, что имеем сейчас! Рейх не разучился воевать, что показал Запад. Но как воевать против такого противника?

— Ну, Руди, это уже кое-что. И ты, я вижу, придумал что-то, чтобы нарушить у русских этот орднунг?

— Да. Глава Русской Церкви носит пока титул не Патриарха, а Местоблюстителя, это ступенью ниже. Уже много лет — и вдруг Сталину, который очень не любит конкурентов по власти и влиянию, вздумалось утвердить его Патриархом! Формально будет избрание их конклавом, но ясно, что это не более чем церемония. А русские начали наступление на Днепре — снова, думаешь, совпадение? Если я прав, то повышение статуса главного русского священнослужителя означает усиление вмешательства Того, о Ком я говорю, в дела этого мира! И что после будет с Германией, с немецким народом, со всеми нами?

— И мы можем как-то этому помешать?

— Да, Генрих! Отчего русские объявили во всеуслышание, что церемония провозглашения Патриарха произойдет через три дня, седьмого числа, в Троице-Сергиевой лавре, главном русском монастыре? Отчего Сталин, если уж ему так захотелось, просто не вызвал этого попа к себе и не объявил: «Теперь ты Патриарх»? Да потому что все русские верующие в это время будут молиться в своих церквах, а Тот, Которого я не называю, скажет Патриарху: «Да пребудет с тобой моя Сила, и еще больше!» Я не представляю, зачем еще этот святой отец нужен Сталину, кроме как быть Голосом Его и проводником. А место, где все это будет происходить, известное, кстати, издревле как средоточие Силы — монастырь там был уже шесть или семь столетий — идеальное для подобных обрядов, и оно находится всего в пятистах километрах от фронта! Есть надежда, что в этот вечер Он будет очень занят, а значит, может проглядеть. Есть ли у тебя, Генрих, влияние на толстого Германа, чтобы он выделил пару бомбардировочных эскадрилий?

— Последствия будут… Помнишь, что началось, когда у Коха всего лишь распяли на церковных дверях какого-то священника сельской церкви?

— Плевать! Фанатизм русских не так страшен, как их непобедимость, переживем. Так можем мы быстро организовать авиаудар?

— Обижаешь, Руди. Ты сам сколько арестовал чинов люфтваффе, а толстяк не посмел возразить? СД пока может многое, даже очень. Германа я беру на себя, а вот от тебя мне потребуется помощь.

— Что нужно сделать?

— Нам очень повезло, что парни Германа и так планировали нанести русским глубокий визит. Но, я полагаю, шанс повернуть войну, чтобы наш доблестный вермахт снова стал победоносным, как год или два назад, значит больше, чем Ярославль или Рыбинск? Мы нанесем удар, а вот ты проследишь на месте: нет, в кабину «юнкерса» тебе не надо, возьмешь показания у всех на аэродроме. Меня интересует поведение русских, их ответные меры и реакция после. Определим опытным путем, насколько их Бог, или не знаю что там еще, всемогущ и всеведущ.

— А если бы для пользы дела надо было лететь, ты бы мне приказал?

— Конечно, Руди. Мы ведь солдаты фюрера, и интересы Рейха для нас должны быть важнее, чем даже собственная жизнь.

Там же, 10 июня 1943

— Герман рвет и мечет, Руди. Знал бы ты, чего мне стоило его прижать! Докладывай о результате.

— Все в записке, Генрих. Со всеми подробностями, фактами, цифрами и показаниями выживших. Мне нечего добавить. Все подтвердилось.

— Ну, я хотел бы сначала услышать от тебя квинтэссенцию, выжимку. Подтвердилось что?

— Что ж, изволь. Русские знали почти обо всем. А гаупт-штурмфюрер Вернер, ответственный за безопасность Сещинской авиабазы, — тупой надутый индюк. За два года не суметь выкорчевать русское подполье! Зато, боясь за свою шкуру, докладывал, что все в порядке, все тихо и спокойно. А партизаны чувствовали себя как дома в запретной зоне авиабазы! Глава подпольной организации работал там полицейским. Самолеты взрывались в воздухе «от неизвестных причин», экипажи гибли, а этот кретин Вернер писал докладные про заводской брак!

— Ты его арестовал, Руди? Или снял с должности?

— Под рукой не было кем заменить. Так что я всего лишь поговорил с ним, но так, что у него едва не случился удар. Впрочем, если ты прикажешь, Генрих, я займусь Сещинской авиабазой сам. И выловлю все подполье — у меня к ним теперь в некотором роде личный счет.

— Однако перейдем к конкретным событиям.

— Слушаюсь. Итак, четвертого июня на Брянско-Орловский аэроузел перебазировались девять бомбардировочных групп из семи эскадр, под общим руководством командира 1-й авиадивизии генерал-лейтенанта Бюловиуса, на аэродроме Сеща были вторая и третья группы 55-й бомбардировочной эскадры «Грайф», вооруженные Не-111. По первоначальному плану, удар должен был наноситься всеми боеготовыми машинами по городу Горький, чтобы нанести максимальный ущерб, используя эффект внезапности; резервными целями в этот вылет и основными в последующие удары были назначены Ярославль и Рыбинск; для фиксирования результатов была специально выделена разведывательная эскадрилья, оснащенная Дорнье-217.

Однако из-за переноса времени удара на трое суток эскадры сидели на земле в ожидании. И русские партизаны будто взбесились: если раньше они в основном ограничивались разведкой, то за эти три дня были отмечены шестнадцать случаев нападения и убийства военнослужащих люфтваффе, причем старались выбирать летный состав! Апофеозом были обстрел территории аэродрома из 76-миллиметрового орудия, скрытно доставленного и замаскированного в лесу — выпущено двадцать снарядов, два самолета сгорели, шесть повреждены, убито и ранено одиннадцать человек наземного состава, — и массовое отравление в летной столовой. Здесь было хуже: семнадцать человек умерли, больше тридцати в госпитале. Яд подсыпала официантка, которая успела скрыться — отрава действовала не сразу. А когда вечером седьмого июня в двадцать — ноль-ноль бомбардировщики начали подниматься в воздух, уже в двадцать — тридцать пять была зафиксирована работа неизвестного передатчика, очень короткий кодовый сигнал.

Для каждого самолета эскадры был определен индивидуальный маршрут к цели, однако светлая ночь позволяла лететь даже в разреженном строю соединения. И еще до линии фронта машины стали вдруг взрываться — детонировали бомбы, экипаж не успевал ни выпрыгнуть, ни сообщить по рации. Погибло всего восемь бомбардировщиков, зато это весьма пагубно подействовало на моральный дух остальных — трудно идти в бой, когда знаешь, что можешь так же взорваться в любой момент. К подвеске бомб был привлечен весь наземный состав, включая русских и поляков из вспомогательных подразделений. Я дал приказ арестовать их всех — надеюсь, Вернер разберется, хоть и дурак.

Для полета был выбран маршрут, огибающий Москву с юга. Линию фронта, отмеченную отсветами перестрелок, бомбардировщики стали пересекать в строю звеньев. И наткнулись на подготовленный рубеж ПВО — сплошное световое поле прожекторов и массированный огонь зениток. Затем появились русские ночные истребители; атаки их становились все настойчивее. Что интересно, основная ударная группа сумела выйти на Загорск в относительном порядке, с приемлемыми потерями — а вот тех, кто шел на Горький отвлекающим ударом, ждал ад. Вернувшиеся рассказывали, что такого не встречали никогда! Причем у русских были радары, и не один, это подтвердили разведчики, зафиксировавшие их излучение. Они также утверждают, что, согласно радиоперехвату, против нас там действовали ночные эскадрильи, отличившиеся под Сталинградом — они каким-то образом находили цели даже в темноте. Из шестидесяти трех бомбардировщиков «горьковской» группы сбито тридцать два. Потери увеличивало еще то, что поврежденные вынуждены были тянуть домой через московскую зону ПВО, подвергаясь и там атакам истребителей и обстрелу, и на цель, Горьковский автозавод, точно не смог выйти ни один. А вот по монастырю в Загорске бомбовый удар был нанесен точно по плану: восемьдесят шесть самолетов, внизу все горело, русские истребители стали интенсивно атаковать уже на обратном пути. Из этой группы сбито девятнадцать, считая тех, кто и до цели не долетел. После чего дальнейшие вылеты на Ярославль и Рыбинск были отменены — если там нас ждало то же, что над Горьким, то результат операции явно не оправдывал потерь!

— А патриарх с малым числом прислужников, оказывается, покинул лавру за час до налета, спешно отправившись в Москву. И наутро произнес по радио речь, причем вместе со Сталиным, сразу после него. Как он назвал там всех нас — черным воинством сатаны? И еще: русские сумели разговорить кого-то из сбитых пилотов, что целью была именно лавра. Отчего фанатизм русских солдат на фронте возрос и без всякого арийского бога. Или все это тоже было частью его плана, если он все заранее знал?

А самое главное, старина Руди, судя по тому, что творится на Днепре, вся эта операция нисколько не убавила силы Того, о Котором ты говоришь! И мне еще предстоит объясняться со взбешенным толстяком Германом, который грозит апеллировать к фюреру — кстати, у меня снова лежит на тебя полдюжины доносов, и остается лишь гадать, сколько их было адресовано не мне.

И вопрос, без обид: кого назначим основным виновником, если дело дойдет до фюрера? Чья это была идея?

Впрочем, тебе, Руди, не привыкать. И поверь — мне искренне жаль.

Из речи Алексия Первого, единогласно избранного Патриархом Русской Православной Церкви 8 июня 1943 года.

«Правда» за 10 июня 1943 (альт-история)

…наша вера учит нас смирению и терпимости. Истинно, что в Писании сказано: когда ударят по правой щеке, сильный в вере подставит и другую. Но это сказано лишь про людей.

Люди ли те, кто отрицает все законы Божьи и человеческие? Те, кто пришли на нашу землю, чтобы не только истребить наш народ, но и извести нашу веру? Ибо это истина, что фашисты на оккупированной ими территории принуждают священнослужителей призывать паству к покорности богомерзким захватчикам, молиться за здравие Адольфа Гитлера и почитать слово и волю его и его прислужников выше, чем Святое Писание, то есть, по сути, отрекаться от нашей православной веры — а за отказ подвергают пастырей божьих мученической смерти! Мало того, стало нам ведомо, что они прямо предались власти врага рода человеческого, творя богомерзкие обряды, где наших русских людей, наших пленных, приносят в жертву на черном алтаре! Так можно ли после этого назвать их людьми?

Они разрушили Троице-Сергиеву лавру, святое место, где в тяжкое время войны был открыт госпиталь для раненых русских воинов. Они убили иноков, никогда не державших оружия в руках. Они сделали это преднамеренно, именно святое место было обозначено целью для их пилотов. Так есть ли у них душа или, как это случается у самых закоренелых грешников, осознанно отринувших Бога и предавшихся злу, ее место еще при жизни занял бес, исторгая душу в ад? Для любого православного ответ ясен.

Нет заповеди «не убий» по отношению к исчадиям ада! Вредоносное деяние к любой бездушной твари, исповедующей фашистскую веру, это благое дело, угодное Господу. А служба гитлеровской нечисти, любая помощь ей — это смертный грех! Будьте тверды в вере и помните, что лучше смерть принять, не согрешив, чем навеки погубить душу.

Я благословляю всех российских воинов, идущих на священный бой. Включая тех, кто не верит в Бога — ибо дела праведные Ему более угодны, чем молитвы. И если кто из иноков пожелает присоединиться к святому воинству нашему, как Пересвет и Ослябя, я даю на то свое пастырское благословение. Ибо не мир должно нести, но меч, когда служащие дьяволу приходят на землю!

А фашистские твари да будут прокляты навеки! Без различия, какой они крови — немцы, французы, поляки, латыши, и даже русские иуды. Кто исповедует фашистскую веру, что есть избранная нация и все к ней не принадлежащие — это рабы, навоз, унтерменши — да будут они прокляты и сгинут без чести.

Наше дело правое — с нами Бог!

Москва, ведомственная гостиница НКГБ.

13 июня 1943

— Ну, за победу, мужики! И чтоб поскорее.

— Интересно, Адольф Гудериана изменником объявит за то, что Орел сдал?

— А куда бы он делся? Это ж даже не Курск, а какой-то «полу». Мне например непонятно, на что немцы рассчитывали? До Мариуполя им дойти — это бред полный, ну, а ближе смысла нет. Только танки мы у них повыбили, не хуже чем в нашей истории.

— Ну, Григорьич, а что им еще оставалось? Немец, он все же вояка серьезный. В драке страшен, вот только воевать не умеет совсем. Когда надо не бой выиграть, а войну.

— А интересно, Серега, когда здесь День Победы будет? Думается мне, что в сорок четвертом. Так что не поспеет наша «ягодка» Берлин схиросимить.

— Ты что, Григорьич, ох…л? Это же наше после войны будет, где мы тогда монумент поставим? И зачем нам радиоактивное заражение на территории дружественной ГДР? Гитлера мы и так поймаем и повесим.

— Если он сам прежде не отравится.

— И хрен с ним. В любом случае, жить ему осталось год-полтора. Поскольку нашу Победу не переживет, или совсем ненадолго.

Инженер-капитан 1-го ранга Сирый был доволен. Поскольку получил новые погоны вместе с орденом Ленина — за то, что в течение всего похода за ураном вся техника на «Воронеже» работала безупречно. А также за ценный вклад в работу научного коллектива, о чем сегодня утром был сделан подробный доклад Берии как главному координатору и управляющему советским атомным проектом.

В общем-то докладывать было пока не о чем особенно. Да, совместными усилиями местных товарищей и «гостей из будущего» начали вырисовываться интересные перспективы. А уж от приза, приведенного «Воронежем», всеобщий восторг зашкалил за все мыслимые рамки. Но впереди была еще масса работы: фактически строительство совершенно новых отраслей промышленности и гигантский рывок в нескольких уже существующих. И все это никак невозможно было, даже располагая знаниями из будущего, сотворить, аки Господь Землю, за шесть дней. Так что весь доклад можно было уложить в строчку Маяковского: «Работа адова будет сделана, и делается уже». Но Берия явно был доволен, спрашивал лишь о возможности ускорить, обещав выделить и финансирование, и ресурсы, и людей. Что наводило на определенные размышления — неужели американцы успевают раньше?

А вот Елезаров был озабочен. За последние две недели он беседовал со Сталиным четыре раза, и обычно Вождь был задумчив, больше слушал, иногда задавал наводящие вопросы — но Елезаров знал, что Сталин никогда и ничего не забывает. На последней встрече присутствовал еще один — здоровый, веселый мужик с белорусским говором — товарищ Пономаренко. Как сказал Вождь: «Теперь он будет вашим непосредственным начальником по части идеологии и пропаганды. Он полностью в курсе, знает историю вашего мира, прочел книги, смотрел фильмы, теперь хотел бы с вами, людьми оттуда, пообщаться вблизи. А так как он товарищ очень занятой, руководство партизанами тоже на нем пока, хоть скоро мы уже на границу выйдем — то примите его к себе на постой. И отнеситесь со всей серьезностью — вы в море уйдете, а товарищу Пономаренко с вашим материалом работать. И ошибки недопустимы, чтобы не повторилось того, что было у вас».

Что ж, у Верховного Главнокомандующего в войну огромная масса дел, которые надо было как-то ухитриться вместить в не такие уж и долгие двадцать четыре часа — что поделать, в сутках больше попросту нет. И правильная работа руководителя не тянуть на себе весь воз, нельзя объять необъятное, а своевременно и грамотно озадачить подчиненных.

Товарищ Пономаренко оказался нормальным мужиком — едва они вышли из кабинета, попросил именовать себя Петром Кондратьичем. Мол, на самом-то деле он — Пантелеймон, но для русских бывает сложновато, а для «Кондратьича» при первом разговоре все же рановато. Сначала они посидели и пообщались в кремлевском буфете — вопреки пропаганде, не было там никаких экзотических блюд. Ну, хлеб, похожий на бородинский, только с изюмом, добротная ветчина, изрядно выигрывающая по вкусу у своих аналогов из будущего, ибо не содержала всякой ненатуральной дряни, вполне приятственный сырок и графинчик какой-то из домашних настоек, типа старой доброй «Беловежской» из будущего — словом, нормальный такой рацион человека, ударно трудящегося от рассвета до заката и метущего со стола все съедобное, не опускаясь до пошлого буржуазного дегустаторства. А затем разговор переместился в машину, большой американский «паккард», до удивления похожий на послевоенный наш Зис-110. Сперва заехали в какое-то место; Пономаренко, попросив всех подождать, через минуту вернулся с армейским вещмешком — как он сказал, «тревожный» запас на случай, если куда пошлют: «Уж простите, солдатский „сидор“ мне как-то привычнее чемодана».

«Однако! — подумал Елезаров. — Руководителя такого ранга могут в пять минут выдернуть, и ноги в руки, куда по делу надо — хоть в Вологду, хоть в Хабаровск? Попробовали бы так в мое время, хоть начальника главка! Держал всех в тонусе Иосиф Виссарионович — ясно, отчего на него, только помер, сразу начали с самого верха ведра грязи лить!»

В гостинице, неприметном доме в Замоскворечье, для «воронежцев» был выделен весь верхний этаж, шесть номеров, под особой охраной, — их занимали Лазарев, Аня, Сирый, Елезаров; в один из двух оставшихся вселился Пономаренко. Сирый был на месте, а вот командир с Анечкой отсутствовали. Тут же появились бутерброды, чай и кое-что покрепче, и беседа продолжилась.

— Ну что ж, товарищи офицеры, — ударное поглощение бутеров вовсе не мешало веселому белорусу в простеньком костюме вести диалог: — Это все, конечно, хорошо. Хоть что-то взамен той головной боли, которую вы, товарищи «гости», нам принесли.

— Поясните, Петр Кондратьич, — потребовал Сирый. — Мы принесли вам кучу информации о технологиях будущего. Об ошибках и тупиках — ваших, товарищи, ошибках и тупиках, в которые вы зашли. Наконец, попросту о некоторых природных явлениях типа землетрясений — а ведь это позволит спасти многих людей.

— А кто спорит? — ответил Пономаренко. — Вы — товарищи, конечно, полезные. Но вместе с тем… вместе с тем вы — возможный источник заразы. Выходцы из будущего, в котором всех как будто чумная муха какая-нибудь покусала. А вдруг вреда от вас будет не меньше, чем пользы? А то и больше.

— Ну и какой же вред мы вам причинить-то можем? Сбежать с ноутбуком на Заокраинный Запад? Так ведь не сбежим. А кто побежит — того вы запросто схватите и повяжете.

— Да не в том дело, — как-то устало отмахнулся «истинный партиец». И сразу стало видно: мужик крепенько устал. Вся страна, откровенно говоря, крепенько устала пахать в круглосуточном режиме — и этот явно исключением не был. — Вот, к примеру, посмотрел я некоторые из ваших фильмов. Про ту же… как, бишь, ее там… «Интердевочку», ага. И ведь все в фильме вроде правильно показано. Ни одна здравомыслящая девочка себе ТАКОГО не захочет — проверено на допущенных. Да нет, не беспокойтесь — допущена была только Анечка, которая, вашими терминами выражаясь, сейчас секретарша у товарища Лазарева, — Петр-Пантелеймон шуточно закатил глаза. — Правильная девочка, ах какая правильная, эк не повезло мне пересечься с ней, пока я еще был ее начальником… Так вот — она, посмотрев фильм, только плевалась, возненавидев и главную героиню, и ее подружек, и ту дуру-медсестренку, которая в конце концов тоже в «интердевочки» ушла. Но! — наставительно поднял палец бывший «главпартизан». — Но в вашей, товарищ Елезаров, стране показ фильма привел к тому, что «профессия» таких вот интердевочек стала весьма популярной. Как же — красивые машины, красивые меха…

А уж в нашей, где полстраны теперь в землянках живет, или в общежитиях по два человека на пять квадратных метров — мало ли как такой фильм отзовется. Вы бы рискнули?

Знаю, что у вас уже иммунитет. Но у нас-то… вот Ефремова вашего прочел, очень понравилось, кстати, надо будет поближе посмотреть на человека, может, он в нашем ведомстве больше пользы принесет, чем в своей палеонтологии. Или больше романов напишет. «Лезвие бритвы» его, по секрету скажу, возможно, очень скоро издадут, слегка доработав и чуть сократив, чтобы реалии вашего времени не вылезали. Но в другой его вещи, кажется в «Часе быка», говорилось, насколько опасными могут быть чужие культуры, идеи, философия. Причем то, что для одного народа в одно время и своих условиях благо — в другой стране, времени, окружении, смертельный яд. И нужна тут огромная осторожность и тщательный анализ, что и как перенимать, выявив полезное. Поскольку из одинаковых предпосылок разные люди совсем разные выводы сделают, исходя из своего воспитания и жизненного опыта.

— Но ведь вы сами говорили про Анечку!

— Анечка, мой дорогой друг из будущего, это отдельный разговор, — широко ухмыльнулся Пономаренко. — Такие, как она, это наш золотой фонд. Наше будущее. Наша надежда. Но, увы, их мало. Зато предостаточно помнящих, что до революции Россия была первой по числу публичных домов в Европе. И далеко не все, знаете ли, там трудились за долю малую — хватало и «золотой молодежи», и дам высшего света, ищущих острых ощущений. Если сейчас показать этот фильм, политически безусловно вредный, поскольку не осуждает явление — как бы у наших «Метрополя» и «Московской» снова не выстроились толпы этой гнуси, которая и сейчас, между нами говоря, до конца еще не искоренена. Это такие, как Анечка, погибают на переднем крае. Да ведь и у вас она погибнуть должна была! А вот те, кто в тылу, и сами жить будут, и детей оставят. И будет в итоге, по вашему Льву Гумилеву, переход в фазу обскурации. Вот те же французы, в ту войну дрались отважно — а в эту, еще до начала, «лучше нас завоюют, чем снова Верден». Лучшие погибли, детей не оставив — и вот результат.

Собеседники помолчали, потом молча же, взаимно друг друга поняв, выпили, не чокаясь. За тех Анечек и Ванечек, что были «золотым фондом» СССР. За тех, кто погиб в бою за светлое будущее, надорвался на стройках, сгинул в партийных интригах. И за тех, кто, избежав всего этого, дожил лет так до восьмидесяти с гаком и увидел крушение всего того, за что они сражались — и на войне, и в мирной жизни. За этих — тоже не чокаясь. Им-то, наверное, пришлось хуже всех остальных. Потому что они успели увидеть торжество мрази.

— Представляете, товарищ Елезаров, после просмотра этой дряни наша товарищ Смелкова этак сощурилась нехорошо и заметила: значит, не только враги нам мешают коммунизм строить — но всякие нехорошие женщины. Честное слово, боюсь теперь интересоваться статистикой смертности подобных дамочек в Архангельске. Хотя, — чуть задумался Пономаренко, — если вдруг выяснится, что она и в самом деле сгоряча двух-трех «интердевочек» покалечит, буду вытаскивать ее со страшной силой. Во-первых, наш она человек, больше полусотни немцев положила. Во-вторых, что-то ваш адмирал мышей не ловит, внимания должного не проявляет — а девочка ах какая красивая, ах какая правильная. А ведь это огромное значение имеет, чтобы мы не только страну подняли и детям оставили лучшей, чем приняли, но и чтобы наши дети были лучше нас. Ведь гниль, что в вашем времени полезла, это никакие не «бывшие», а дети вроде бы достойных людей, наших людей. Но — недосмотрели.

— А как? — спросил Елезаров. — Если просто времени нет? «Ребенок родителей своих не видел, но он о них знал. А если бы папе платили побольше, а маме работать поменьше, так не потребовалось бы государству денег на перевоспитание».

— Райкин? — спросил Пономаренко — слышал и его, в фонотеке вашей. И отношение сложное — лично у меня. С одной стороны, критика — это хорошо, на проблему указать. С другой, отсюда и пошло ведь «так жить нельзя», раскачали, и рухнуло. Тут правда определить сложно, у критикующего действительно душа болит за дело или лишь кукарекнуть хочется, тявкнуть погромче, как моська на слона. А вот второе очень опасным может быть: если по капле, и гранит продолбит, особенно если капель много.

— А как отличить? — заметил Сирый. — Снова цензура, запрет? Так ведь пользы не будет, тут и своих оттолкнешь. Как того же Ефремова держали под запретом — в «Часе быка» усмотрели сходство не буду говорить с чем.

— Глупо, — сказал Пономаренко. — Тут работа нужна тонкая, как пинцетом, ну никак нельзя кувалдой с размаху. Каждый случай разбирать с тщанием и осторожностью. Ни в коем случае чтобы не было так — вот я сделал, и все довольны, а что я по этому поводу думаю, это нигде, никогда, никого не интересовало. Именно мысли надо отслеживать в обществе, и реагировать незамедлительно. Иначе очень дорогую цену можем заплатить. Люди в любом обществе — это самый ценный ресурс, который капитализм использовать в полной мере не может в принципе, поскольку там главное — это прибыль кучки эксплуататоров, а все прочие — это рабсила, толпа, быдло. А представьте, когда на общую цель замотивированы все, принимают как свое личное дело? Ведь горы можно свернуть!

— Было у нас такое, — вставил Сирый. — В Китае при товарище Мао. Все дружно, строем махали мотыгами, плавили железо в печке и били воробьев.

— Ну и глупо, — ответил Пономаренко. — Замотивированы должны быть не только те, кто с лопатой или штыком наперевес, а прежде всего те, кто планы составляет и приказы отдает. Кто там сказал про армию львов во главе с бараном? И вдвойне обидно, когда такие «львята», пассионарии, начинают работать против системы просто потому, что не находят себя. Что очень наглядно было при проклятом царском режиме, а также в ваш развитый застой, правда, в меньшей степени. Да и у нас под конец: вот прочел я Жигулина «Черные камни», это в пятьдесят втором семнадцатилетние пацаны свою «молодую гвардию» создали против товарища Сталина, сочтя его предавшим ленинские нормы. Пацанов тех, кстати, на карандаш взяли, так что не забудут, когда время придет.

— И сразу в Магадан? — спросил Елезаров. — Не дожидаясь, пока совершат?

— Мы ж не звери. Зачем, если можно использовать во благо общества? И случай классический — пассионарии, ну не могут они смирно сидеть, обязательно что-то совершить надо! Это жизненно важно, чтобы общество могло энергию таких беспокойных в нужную сторону направить. На войне понятно, а в мирное время? Вот и выходят из таких Софьи Перовские или Че Гевары, которые ну никак лично не обижены, но жизни не пожалеют, чтобы что-то низвергнуть. Это если их делом по душе не занять, на общую пользу. Ведь и ваша «перестройка» еще и оттого, что в центре все уже застыло давно — слово-то какое, «застой»; это на окраинах еще что-то докипало, остывая уже: БАМ и всякие там учкудук — три колодца, ЛЭП-пятьсот и города в тайге. Так что жигулинских пацанов постараются заранее и ненавязчиво чем-нибудь занять, чтобы у них и мысли не возникло о собственной невостребованности.

— Их ладно, — заметил Сирый. — А других? К каждому ведь персональную опеку не приставишь.

— А вот это и будет наша работа. Создать такой порядок, запущенный общественный механизм, чтобы пассионарии работали на общую цель. Конечно, тех, кто все же станет разрушителем, придется изымать, но это уже будет явный брак производственного процесса. Жалко ведь — сколько пользы для общего блага мог бы принести каждый такой себя не жалеющий! А поскольку таких в обществе, как Гумилев заметил, лишь несколько процентов, то работа сильно облегчается. Таковы, в общем, будут основные фронты: контроль настроений в обществе, отслеживание новых идей, выявление распространителей, оценка «полезно-вредно», и соответственно поддержка или совсем наоборот. Кстати для последнего варианта вовсе не обязательно истреблять носителей идеи. Ваш товарищ Смоленцев, с которым мы еще раньше общались, когда он на Волге моих диверсантов учил, показывал: в борьбе каратэ совсем не нужно силу силой встречать, а надо малое добавочное усилие прибавить, чтобы вбок увело, где для тебя безопасно. И в нашем деле можно так же: чем мучеников делать, что идею, что человека, можно высмеять, скомпрометировать, исказить, да просто под таким углом взглянуть, что все плеваться будут. А цензурой заниматься придется, как же без нее, но, опять же, тоньше работать. Ни в коей мере не делать, как поэт Твардовский напишет, что дураков, которых совсем уж использовать нигде нельзя, а в отставку сами не хотят, «их как водится, в цензуру, на повышенный оклад». И даже не запрещать, а критику навстречу подпустить, или свое на аналогичную тему — тот же принцип непрямого воздействия. Такие вот фронты намечаются; ну, естественно, самое тесное взаимодействие и с госбезопасностью, и с органами внутренних дел, и с Госконтролем, и выход наверх с предложениями, что можно улучшить. Да, ну и, конечно, отношения между государством и церковью, между национальностями — в общем, все, что влияет на моральный климат нашего общества. И работать тонко, творчески, с огоньком, ни в коем случае не дубово. В идеале, чтобы нас вообще не замечали, считая, что все само идет так, как надо.

— Задача! — заметил Елезаров. — Только не понял вот. Вы сказали «общественный механизм», а это какая-то Контора Глубокого Бурения выходит, причем еще одна. Если так, то отчего ее же, родимую, не озадачить?

— Общественный механизм будет, — заявил Пономаренко. — Ну нельзя все на одного Вождя вешать, что на самом верху, что пониже. Он тоже может ошибаться — человек же, а не бог. И значит, должен быть предусмотрен механизм «обратной связи», как вы называете, чтобы можно было зарвавшегося одернуть, а то поступают уже сигналы из среднеазиатской республики на небезызвестного вам объекта «кукуруза» — вот на нем и опробуем. С другой стороны, критиканства быть не должно, критика должна быть конструктивной и ответственной. И нет у нас непогрешимых Вождей — что вы так смотрите, товарищ Елезаров, это мне сам товарищ Сталин сказал! — обязательно должна быть «защита от дурака» на самом верху. В то же время никакой всеобщей демократии быть не может по той простой причине, что субпассионариев на пушечный выстрел нельзя подпускать к принятию каких-либо решений. Так что общественный механизм будет, и нам предстоит придумать его, запустить, отладить. И, естественно, Контора, как вы выразились. Работающая, как я сказал, в тесной связке с органами, но их не дублирующая. Потому что, грубо говоря, они реагируют, когда что-то уже совершено, а у нас основная работа будет «на опережение», лишь по обнаружению тенденции, когда, юридически говоря, виноватых еще нет. И целью будет, чтобы эти виноватые ими не стали вовсе — отказались от своих заблуждений или же раскаялись, отреклись — карать лишь в самом последнем случае, упорствующих, когда никак нельзя иначе.

— Так это прямо инквизиция какая-то выходит, — крякнул Сирый. — Средневековье.

Мы не звери, что вы, что вы! Мы везде — но нас не надо замечать. Днем и ночью мы готовы Вас самих от ваших мыслей защищать.[12]

— Инквизиция? — поднял брови Пономаренко. — А что, в этом что-то есть! Тем более, ее никогда не было на Руси, а значит, нет и отрицательного смысла этого слова. Государственная инквизиция; тем более что, как я сказал, религия, секты и всякие там пророки — это тоже наши клиенты. Любое государство обязано бороться с инакомыслием, вопрос лишь, делать это грубо и топорно, проливая кровь и порождая мучеников, или тонко и ненавязчиво, привлекая несогласных на свою сторону. А что до средневековья, то вы ошибаетесь. Идеи и принципы, что я озвучил, взяты мной из книги «Психологическая война» издания ваших девяностых, которая, судя по обложке и отсутствию штампа, находилась в свободной продаже. И предисловию, где сказано: «Для широкого круга лиц, занятых политической деятельностью, конкурентной борьбой, рекламным бизнесом». Так что методы все не наши, а ваши.

Смелкова Анна.

Северодвинск, 22 июня 1943

Пошел третий год войны. Два по календарю, а сколько по жизни?

И много лет спустя, вспоминая что-то у нас, будут говорить: «Это было до войны» или «после войны». Но ведь и сейчас мне кажется бесконечно далеким: весна сорок первого, второй курс универа, прогулки по набережной в белую ночь… С Аркашей Манюниным, гордостью нашего курса, будущим академиком и, без всякого сомнения, светилом советской науки. В него были влюблены все наши девчонки, но так вышло, что он жил на Чкаловском, рядом со мной, и часто меня провожал. Хотя мы даже не целовались ни разу, только вели разговоры на всякие умные темы. И если бы не было войны… Впрочем, кто знает, что было бы «если»?

И ведь я встретилась с Аркашей сейчас, в Москве. Он все такой же: сутулый, волосы всклокочены, те же круглые очечки — его из-за близорукости в армию не взяли. Он проездом из эвакуации в Ленинград возвращался — столкнулись на улице, бывает такое не только в романах. Пять минут поговорили, и такое ощущение, что он таким же мальчишкой остался, а я старше его лет на десять. Он умный, хороший — вот только теперь у нас не могло бы быть совсем ничего. Потому что он в тылу, в эвакуации — а я в белорусских лесах с СВТ бегала, а до того в Минске должна была немцам улыбаться: «Чего изволите, герр?»

Жизнь тогда казалась безоблачной, а будущее светлым: можно заниматься чистой наукой и жить как все. А сейчас думаю, а может, меня судьба жить оставила, а не погибнуть как в ином мире — затем, что другая война впереди? Нет, не та, которая там так и не случилась, с атомным апокалипсисом, а незаметная, за умы и души наших людей? Чтобы через полвека те девчонки мечтали выйти замуж за ученых и инженеров, а не за «деловых»?

Ну вот, компьютер загрузился. Ввожу пароль, выбираю и запускаю программу, которую лейтенант Мамаев специально для меня на Делфи написал. Как он мое умение назвал — «продвинутый юзер»? Пользоваться умею, чем показали, а вот самой что-то изменить не получается — Мамаев сказал, чтобы в редактор не лезла и не пыталась, и в конфиг тоже, настройки собью. Ну и ладно, мне хватает…

Чем занимаюсь? В общем, тем же, что в минском подполье, только наоборот. Там по крупицам информации надо было восстанавливать картину — ну, а здесь подсовывать искаженную вражеским шпионам. И если тот американский клоун здесь один, и до сих пор в госпитале валяется — Ленка его подкармливает, Женечкой называет, а попутно впаривает дезу, в виде сплетен и слухов, — то британцев несколько десятков, копают не так нагло, но упорно, по капле, по зернышку собирают те же слухи, а после кто-то, наверное, пытается свести все вместе, как вазу из осколков склеить — полностью не получится, но хоть форму представить. И делают это они в основном через наших девчонок: кто-то, по дурости, бескорыстно, «ай лав ю», а кто-то за барахло, — и если первых я еще понять могу, то вторых, предтеч будущих «интердевочек», придавим после без всякой жалости — все они вот здесь сидят, на карандаше. Вернее, в компьютере — учил меня дядя Саша схемы чертить: кружок с именем и стрелки, кто с кем связан, в каком отношении, какая информация по какой цепочке идет — так много ли на бумаге поместится, а на компьютере без ограничений. Очень легко отследить, чужая информация откуда впервые пошла, а своя чтобы из разных источников друг другу не противоречила, а вроде бы и подтверждала. Хотя, как дядя Саша повторял, «это им надо осколки непротиворечиво складывать, пусть у них голова о том болит». Ну и если что-то правдивое утечет, то утонет в этом море дезы, как в дымовой завесе. Я не знаю, как бы у меня получалось в Минске работать, если бы в гестапо кто-то этим целенаправленно занимался, да еще с компьютером. Помню, у Якова Исидоровича Перельмана была картотека, такая хитрая система из карточек с отверстиями и спиц, которая позволяла мгновенно извлекать из ящика нужное по ключевым признакам; так в компьютере это делается запросто, лишь задать отбор и кнопку нажать.

Наши Николаев освободили и Одессу. И в Белоруссии наступление, скоро ли Минск возьмут? Год еще, и кончится эта война, какая жизнь дальше будет? И чего этим «союзникам» надо, не могут в мире жить? Даже сейчас, не только слухи собирают, но и распространяют свои, вредоносные. Например, что Архангельск и земли вокруг будут после сданы англичанам в концессию, в уплату за ленд-лиз. Вот победим, и придется к новой войне готовиться — или такими сильными стать, чтобы никто напасть не решился? На завод пленных французов прислали, так их с немцами в одну бригаду ставить нельзя, до драки доходит. За то, что, оказывается, во Франции Виши до недавнего времени жить было и веселее, и сытнее, чем в Германии — что раньше на армию тратилось, теперь на развлечения и роскошь. Хорош же праздник — под чужим сапогом! А Михаил Петрович говорил что-то: один поход К-25 по деньгам — это как все население СССР твердокопченой колбасой три дня кормить, ну а построить такой корабль, так вообще! И пусть, без колбасы проживем, зато никогда не будет так, как в сорок первом!

Хотя жизнь довоенная сейчас как сладкий сон вспоминается. Вот отчего мне «Сердца четырех» так понравились, даже больше чем фильмы с Орловой! Год выпуска — лето сорок первого, как раз перед — а на экраны вышла лишь сейчас. Нельзя жить все время как в бою, не выдержать. Как мы с Михаил Петровичем тогда от дождя бежали! Вот серьезный человек, адмирал — а так нравится мне в нем что-то совсем мальчишеское разбудить! Гроза, ветер, молния сверкнула, а мне хорошо так, и он улыбается. Смотрим друг на друга, с меня шляпу сдунуло, и даже бежать за ней не захотелось. Затем дождь пошел, я зонтик открыла, его сразу ветром вывернуло, пришлось в какой-то беседке спрятаться. Вокруг ливень стеной, а мы по-прежнему за руки держимся и целоваться хочется — отчего не решилась, дура? А после дождь кончился, летние грозы долгими не бывают.

Вот повезло мне с родителями, что папа с мамой и друг друга любили по-настоящему, и меня тоже. Оттого жду я, что буду для кого-то самой-самой, единственной и лучшей, и он для меня тоже — и на меньшее не согласна! Ну, а те, кто сошлись-разбежались, это просто люди несчастные, кому не повезло свою половинку встретить. Или кто не любя живут вместе, как жизнью не своей. А вот как мои папа с мамой… За что их убили фашисты проклятые?! Надеюсь, что и от меня полсотни фрау овдовели и столько же киндеров осиротели, а хоть бы и вдесятеро больше — они родителей моих не стоят! Чтобы не было в этой истории, в отличие от той, живых фашистов, а любой, кто высунулся бы, «ветеран СС», заранее писал бы завещание. Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается — ну, может, и я с этим соглашусь, когда наши Берлин возьмут. Мы после по улице шли — я Михаил Петровичу про Белоруссию рассказывала, — он до моего плеча дотронулся, я сначала не поняла. Да нет, не болит, у СВТ отдача слабее, чем у мосинки, бой, правда, хуже, но за триста-четыреста метров в голову попадаю уверенно. Слышала, что даже у мужиков бывает отходняк после первого убитого, а у меня не было. Наверное, потому, что в Минске я на фашистов вблизи насмотрелась — не люди они для меня. Найти бы так же тех, кто виноват, что там, через пятьдесят лет, все рухнуло! И здесь может, если мы ничего не изменим.

Разговор вспоминаю, еще давно, когда на К-25 книги привезли для библиотеки, взамен тех, что «из будущего», которые сейчас в Москве изучают. Одна классика, старье — да нет, товарищи офицеры, читать надо уметь, вопросы-то те же остались, по правде жизни. Товарищ Сирый сказал: «Вот возьмем первую попавшуюся, что это — Тургенев, „Накануне“? Был бы я гениальным режиссером в далеком и непрекрасном будущем, экранизировал бы, отбросив антураж девятнадцатого века и перенеся действие в эпоху позднего застоя. Отец Елены — какой-нибудь начальник средне-высшего звена, парт- или хозноменклатура. Шубин с Берсеневым — обычные совслужащие, кто на работе с девяти до шести. Зоя — обычная студентка, мечтающая, чтобы замуж, дом, дети. Курнатовский — это молодой перспективный второй секретарь, обещающий со временем стать Первым. Инсаров — это какой-нибудь пламенный и твердокаменный революционер из Латинской Америки — „слышишь чеканный шаг, это идут барбудос“, — временно учится в Союзе, но мечтает вернуться и сбросить какого-то диктатора или хунту. Ну, а Елена просто опоздала родиться, в войну была бы еще одной Ульяной Громовой или Любовью Шевцовой, но в позднем Союзе куда податься пассионарной натуре? И вот они встречаются, и в отличие от всяких там лав-стори, только увидели друг друга и — ах! Там, если помните, она сначала цель полюбила, „эти слова даже выговорить страшно, так велики“, а уже после человека. Дальше все по сюжету, и ведь никто не сказал бы: „А при чем тут Тургенев?“ Ну что, вышел бы из меня Микита Нахалков? Или вот тургеневские же „Отцы и дети“ возьмем — нет, тут, пожалуй, уже время перестройки, а не застоя, тогда как раз такие типажи полезли. А слабо взять так же любой роман и на иное время повернуть?»

А я «Накануне» тоже хорошо помню, как там героиня в конце говорит: «А что мне делать в России?» И если то восстание, 1853 года, турки подавили со страшной жестокостью — то, значит, просто не написал Тургенев, как Елена погибла, попавшись озверевшим янычарам. Хорошо еще, если в бою сразу убили, а если живой к ним в руки… Это мне в лесу страшно не было, пока СВТ со мной, и гранаты, убить меня могли бы, но вот поймать — нет! Так каким же болотом должна быть та Россия, чтобы тихой и спокойной жизни там предпочесть такое? И если так, то что же было при «застое»?

Как сделать, чтобы такого не было? Чтобы такие люди не бежали куда-то, а искали свою цель здесь? Ведь если нам удастся этого добиться — это и будет наша главная Победа. Тогда нас не остановит уже никто и ничто.

А после Михаил Петрович афишу увидел и удивился: «„Синие кони на красной траве“ — неужели и это здесь поставили?» Еще одна вещь из тех, будущих времен. Все же много там и хорошего было. Сколько я тех книг прочла, фильмов просмотрела, песен прослушала! И ведь кое-что стало уже частью этого времени, или станет скоро — товарищ Пономаренко сказал под большим секретом, что теория «пассионарности» самому товарищу Сталину очень понравилась, так что он приказал Льва Гумилева разыскать, доставить в Москву, создать условия. И добавил, хитро прищурясь: «Только теперь неизвестно, кто главным автором будет — может, даже сам товарищ Сталин, а Гумилеву лишь развить и материалом наполнить, на примере той же Великой Степи. Ну, а если степняки нам действительно ближе, чем Европа, а Чингисхан был никакой не монгол, а тюрок, казах, то есть представитель одного из советских народов? История этого не знает пока, так поищем, найдем!»

А «Синие кони» мне понравились. Хотя я с Михаил Петровичем пошла бы на что угодно — даже когда летели назад, на север, уже в одном самолете, то я думала: если и разобьемся, то вместе. А в пьесе той слова были очень правильные, в конце: «Никто не может помешать победе коммунизма, если сами коммунисты не помешают себе, не сойдут с верной дороги». Мы ведь победим, Михаил Петрович, не только в этой войне, но и в той, за наше будущее? Все мы победы хотим — и я, и вы, и товарищ Пономаренко, и товарищ Берия, вся передовая советская общественность, и сам товарищ Сталин! Нас много, и все мы заодно — а значит, нас не победить. Если только сами с пути не собьемся.

А с Михаил Петровичем мы все же поцеловались. А что после было между нами, и было ли вообще, этого я никому не расскажу.

Каир, штаб Монтгомери.

22 июня 1943

Полным ходом шло очередное совещание. Впрочем, «очередным» его назвать было сложно. Штаб не прекращал работу ни днем, ни ночью с того самого момента, как стало известно о предательстве поляков. Эти мерзавцы, которых облагодетельствовали, не пожелали умирать за империю, над которой не заходит солнце! Исключительно благодаря им Лису удалось взять Александрию, причем порт и большинство складов с запасами достались немцам в целости. И тогда остановить немцев, готовых с ходу форсировать Нил, удалось лишь чудом.

Монтгомери помнил, какая паника началась в штабе, когда пришло сообщение, что немцы захватили Александрию и плывут по Нилу сюда. Фельдмаршал приказал выдвинуть на берег танки, подтянуть артиллерию, отразить немецкий десант! После оказалось, что это были беженцы из Александрии, военные и гражданские, но прежде, чем удалось это понять, было потоплено больше половины катеров, лодок и яхт — в тот день крокодилы получили вдоволь еды. Монтгомери знал, что за этот приказ очень многие офицеры его же штаба и армии, имевшие в Александрии знакомых или даже семьи, прозвали его «мясником». Что поделать, война — занятие очень жестокое и грязное!

— Я считаю, джентльмены, что Роммель не станет форсировать Нил прямо здесь, у Каира, — уверенно высказался один из штабных.

— Почему? — прервал его несомненно подготовленный доклад Монтгомери. — У них численный перевес, нет проблем со снабжением и авиация!

Тут фельдмаршал взглянул на представителя КВВС.

— Сэр, мы делаем все, что можем, — пожал плечами летчик. — Ребята взлетают по пять-шесть раз в день. Техники перешли на трехсменный график работы. Для завоевания превосходства в воздухе нам не хватает трех сущих мелочей: самолетов, пилотов и запчастей. Когда у нас их будет в достатке — мы вышвырнем гуннов из этого неба.

Несмотря на все то дерьмо, в котором находились войска Великобритании, джентльмены улыбнулись. Старый добрый английский юмор — это, без преувеличения, один из тех самых китов, на которых покоится империя.

Как бы то ни было — увы, о завоевании превосходства в воздухе пока можно только мечтать. Транспорты с новыми самолетами приходилось гнать вокруг Африки. Чем-то помогут «кузены» — но и им остался только этот же длинный маршрут. Насколько известно было Монтгомери, сейчас дипломаты обговаривали с дядюшкой Джо вопросы снабжения группировки через север СССР и далее через Иран… но проклятые турки смешали все карты.

— Как бы то ни было, — повторил задумавшийся Монтгомери, — почему вы считаете, что Роммель не попробует форсировать Нил прямо здесь? Он вполне может попытаться вытолкать нас. Больше авиации, больше артиллерии, больше солдат.

— Сэр, — штабной стоял на своем. — Роммель так не работает. Лису попросту претит воевать в стиле русских — марш-марш, атака до победного и тому подобное. Готов поставить свою жизнь пробив зубной щетки Роммеля — он готовит удар выше по течению. А то, что мы здесь наблюдаем… Да, французы, безусловно, пойдут в атаку. Но это будет отвлекающий маневр. А уж учитывая то, что мы здесь приготовили для отпора — будет больше похоже на «атаку легкой кавалерии».[13] А главный удар Роммель нанесет километрах в тридцати или пятидесяти южнее — вряд ли его войска способны пройти больше без необходимости передохнуть. А так — можно ожидать отвлекающего удара здесь. Они заставят нас втянуться в бои, а потом переправятся на юге и ударят.

— Красиво, — кивнул Монтгомери.

Он чуточку отстраненно и задумчиво глядел в окно приспособленного под штаб обычного, невзрачного домика — люфтваффе уже давно приучило англичан не выделять штабные здания чем-то особенным.

— Красиво и разумно. А вы, друг мой, понимаете, что если мы оттянем часть сил для парирования подобного удара — Роммель вполне может ударить и здесь? Вот просто взять и передумать в последний момент.

— Сэр, — смешался поначалу штабной. А потом, молодец этакий, все же взял себя в руки: — я по-прежнему ставлю собственную жизнь и репутацию против зубной щетки: Роммель так не воюет. Отвлекающий удар — и сразу за ним основной, выше по течению. Если мы не будем к этому готовы — «тонкая красная линия» оборвется.[14]

— А что скажут дипломаты? — обратился английский военачальник к представителю Министерства иностранных дел.

Немцы так здорово продвинулись, что поневоле всем приходилось действовать сообща. Так что при штабе находились и высокопоставленный дипломат, и нешуточный чин из СИС. Данные они получали с самого верха и оперативно, пусть и крайне неохотно, делились ими с военными. Жизнь заставит, знаете ли.

— Мы работаем, — скупо ответил дипломат. — Турок предупредили. Они обещали не мешать нашим поставкам, хотя и потребовали определенных уступок. Предложили считать то, что творится, не войной, а этакой помощью нам. Вроде того, что они занимают Ирак, чтобы мы могли освободить силы. Мы торгуемся и давим… ну, в общем, работаем.

— Русские? — резко спросил Монтгомери.

— Я же сказал («Ну-ну, засунь свое недовольство в задницу, штафирка штатская!») — мы работаем. Пока у русских связаны руки на их основном фронте. Но они здорово продвинулись. Очень скоро у Роммеля начнутся проблемы со снабжением — каждого солдата, каждую винтовку, каждую пушку направят на Восточный фронт. Дьявол, — ненароком сорвался дипломат. — Они туда каждый кусок дерьма перекинут, чтобы кидать его в русских!

— Это точно, — заметил все тот же авиационный шутник. — Когда на тебя едет тяжелый русский танк — будешь стрелять в него из всего, что под рукой, и кидать в него дерьмом. Благо дерьма будет предостаточно.

Нехитрая шутка разрядила возникшее напряжение. Искренне и от души смеялись все, кроме командующего. Монтгомери же вновь задумался.

Думай, фельдмаршал, думай. Так уж случилось, что именно тебе предстоит если и не переиграть Роммеля, так свести партию с ним вничью. На тебе ответственность за миллионы жизней «неарийцев», которые в случае победы гуннов обречены. Обречены даже эти придурки лягушатники, пусть они пока что это и не поняли.

Думай, фельдмаршал. И — не ошибись.

Англичане не были трусами. А Монтгомери, в этой реальности получивший фельдмаршальское звание на год раньше, «авансом» за Тунис, был достаточно грамотным полководцем. Может быть, слишком осторожным, но не бездарностью. Он правильно разгадал замысел немцев и принял вполне адекватные меры. Но дьявол — он в мелочах, а чтобы все их учесть, нужен опыт, которого у англичан не было. Ну не вели англичане до того широкомасштабной сухопутной войны: и Франция сорокового, и Африка три последних года (причем первый против итальянцев) по размаху и близко не стояли с Восточным фронтом. Это было правильное решение — поставить вдоль берега выше по течению Нила наблюдателей, чтобы немедленно обнаружить попытку переправы немцев через реку, и две бронебригады, выделенные в мобильный резерв, лишь ждали приказа немедленно атаковать и уничтожить противника, не дав ему зацепиться за этот берег. И наблюдателям была придана охрана, но телефонная связь у более чем половины постов в отсутствие радио была грубейшей ошибкой, причем патрулирования проложенных линий не предусматривалось. В охрану были выделены солдаты тыловых подразделений. Маскировке не придавалось значения: нередко эти солдаты, предоставленные самим себе вдали от начальства, в тихом углу, открыто болтались по берегу, ловили рыбу и даже купались, кинув в реку пару гранат, чтобы отпугнуть крокодилов. Еще одной ошибкой было, что позиции для постов оборудовали египтяне — ну, это святое: белый человек не должен работать, если рядом есть туземцы! А жители Египта англичан, мягко скажем, не любили, зато готовы были приветствовать любых врагов своих хозяев, особенно если эти враги далеко и простым феллахам нечего с ними делить. И еще англичане, сами весьма почитая войска спецназначения, оказались не готовы к противодействию таким же от противника, ну мало встречались они с «Бранденбургом»!

В итоге в час икс английские посты на достаточно широком участке были безжалостно ликвидированы. Не везде вышло бесшумно — тут работали в большинстве не немецкие диверсы, а египетские «партизаны», которым даже после обучения у инструкторов вермахта было далеко по мастерству до советского осназа. Очень во многих местах британцы сумели дорого продать свою жизнь; но это не сыграло роли, поскольку связь была уже перерезана или заглушена — с Восточного фронта немцы вынесли достаточное представление, что такое радиовойна. И 22-я британская бронебригада, поздно получив приказ, в попытке контратаковать наткнулась уже не на авангард, не успевший еще закрепиться, а на подготовленную противотанковую оборону — «крусейдеры», идущие в атаку без поддержки пехоты, вспыхивали как спички, их броня не держала 50-миллиметровый снаряд немецких противотанковых пушек. А когда по спешно наведенному понтонному мосту на плацдарм пошли танки и мотопехота, и на поле боя появились «тигры», положение англичан стало безнадежным.

Западный берег Нила, напротив Каира.

22 июня 1943

«К берегам священным Нила…» Этот мотивчик, наигрываемый солдатами на губных гармошках, уже раздражал. Нил совершенно не казался «священным» и больше был похож на огромную грязную канаву. И еще крокодилы — эти твари нападают даже на лодки, не то что на пловцов. Оставалось надеяться, что постоянные обстрелы и взрывы снарядов в воде на недолетах сильно убавили крокодилье поголовье.

— Цивилизованный человек всегда уступит в бою варвару, потому что ценит жизнь со всеми ее удовольствиями, которая дешева для дикаря. И культурный человек по природе индивидуалист, варвары же приучены к стадности. Именно потому варвары римляне победили эллинов, а затем, цивилизовавшись, проиграли германцам. Теперь на нас надвигается новое нашествие, которое затмит ужасы падения Рима. Бедная Европа, что останется от нее, когда по ней пройдутся жаждущие мщения русские орды? Цивилизованным странам надо было решить русскую проблему еще в прошлом веке, разделить и колонизировать Россию, как Африку, Индию или Индокитай. Но мы, европейцы, всегда были слишком заняты собственными делами, и русские были для нас или живущими вдали варварами, или пешками в наших играх.

Французик раздражал еще больше. Мнит себя Наполеоном, гонору не меньше, а дела… Хотелось оборвать его разглагольствования резко и грубо, по-фельдфебельски. Но нельзя при подчиненных: надо, чтобы этот лягушатник завтра гнал своих «пуалю» в бой с рвением, а не по приказу, чтобы меньше было потерь среди своих, немецких солдат. Так что потерпим его болтовню как зудение комара.

— А надо было еще сто лет назад, после взятия Севастополя, идти с армией на Петербург и посадить на русский трон своего губернатора или князька-марионетку, как мы позже сделали во Вьетнаме. Но Наполеон Третий, правивший нами тогда, был лишь бледной тенью своего великого дяди. Прояви он большую решимость, мог бы так же пройти до Москвы, и что стоили бы русские кремневые ружья против наших штуцеров? И мы имели бы сейчас еще одну Африку, разделенную на колонии — до самой Сибири.

Генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель, командующий группой армий «Африка», обозревал в стереотрубу дальний берег. Британцы укрепились хорошо, были видны несколько линий траншей, многочисленные дзоты, блиндажи, позиции орудий ПТО, колючая проволока и наверняка минные поля — это не считая самих зданий города, подготовленных к обороне. Положительным моментом было то, что маскировка почти отсутствовала, цели были хорошо различимы. При хорошей корректировке артиллерия перемешает там все с землей за пару часов.

— Нацист ли я, господа? Это же «бремя белого человека», его право владеть миром! Ваш фюрер всего лишь сузил границы расы хозяев до единственной нации — что, смею заметить, было ошибкой. Культурные нации должны решать спорные вопросы без ожесточения, с соблюдением правил, как положено между своими. И помнить даже в войне, что они свои — как мои предки за последние триста лет верно служили своей шпагой Франции, Испании, Австрии, Британии и еще десятку европейских стран, ни разу не замарав своей чести — уйти к новому сюзерену строго по окончании срока контракта или повинуясь неодолимым обстоятельствам, как, например, взятие в плен — и случалось, что в сражении узнавали бывших сослуживцев, воюющих на другой стороне. Славяне же воюют как дикари, совершенно безжалостно — а потому не могут считаться белой расой, несмотря на цвет кожи…

«А поляки разве не славяне? — подумал Роммель. — Из-за того идиотского фарса мы потеряли сутки, которых, очень может быть, нам не хватило, чтобы ворваться с ходу на тот берег». Поляки охотно шли на сотрудничество, в марше на Александрию вперед выдвигались бывшие польские танки и машины, дезинформирующий радиообмен также был организован без труда. И люфтваффе не подкачало, надежно прикрыв колонны не только от бомбардировщиков, но и от воздушной разведки. До самой Александрии дойти не удалось, конечно, однако и почти полсотни километров из семидесяти, которые мы прошли незамеченными, значили очень много. Наспех выставленную оборону смяли легко. Что-то британцы успели все же поджечь и взорвать, но очень немногое. И еще стреляли в порту, у складов, на улицах, а по каналу Эль-Махмудие к Нилу отплывало все, что могло держаться на воде; кто-то бежал на острова дельты, а самые резвые спешили в Каир, к цивилизации — им не повезло больше всего. Сначала Гагенбек приказал пресечь это безобразие — переправочные средства будут остро нужны на Ниле. Порядок был быстро восстановлен, а одна рота, погрузившись на захваченные яхты и катера, устремилась в погоню за беглецами. Кого-то удалось догнать, и лишь немногие англичане успели пристать к берегу и сбежать, большинство же сдавались смирно. Тем же, кто удирал быстрее всех, больше всего и не повезло: перепуганные англичане приняли их за десант и расстреляли своих же. Однако ясно было, что с ходу форсировать реку не выйдет, хотя, как докладывали летчики, укрепления на восточном берегу еще не были закончены, похожие на огромный муравейник — столпотворение, где копошились с лопатами тысячи спешно согнанных на работы египтян. Армия «Африка» застряла на три недели, а вот-вот должно было начаться половодье, когда Нил разливается чрезвычайно широко.

Хорошо хоть порт Александрии был взят почти в сохранности, и появилась возможность везти снабжение почти к линии фронта — пополнение, боеприпасы, саперно-переправочное имущество. Пленные поляки и мобилизованные жители Александрии построили вдоль Нила рокадную железную дорогу. Труднее было с переправочными средствами, но что обнадеживало, в воздухе преимущество явно склонялось на сторону люфтваффе, как и в артиллерийских дуэлях — хотя англичане не теряли времени, копая с усердием кротов, их положение нельзя было назвать завидным. В Ираке турки подошли наконец к Багдаду, причем курдское население северных провинций оказало захватчикам поддержку. А еще эти же турки пропустили в Сирию четыре дивизии войск Виши, и там тоже шли бои, голлисты отступали. Наконец, на бирманском фронте резко активизировались японцы, а в Индии началось брожение, грозящее перейти в массовые беспорядки — что тоже потребовало привлечения войск. Реальным же следствием было то, что британцы на Суэцком фронте испытывали явный недостаток в авиации и боеприпасах, и не могли рассчитывать на резервы.

— …Таким образом, лучший выход для цивилизованной нации — это использовать варваров как дешевое пушечное мясо. Благо варварские царьки и верхушка часто смотрят на нас с почтением и за пару самых общих слов и ничего не обязывающих жестов готовы лить кровь своих подданных, лишь бы их признали культурными людьми. Что смешно: ведь наряди негра во фрак, он все равно не станет джентльменом. И каким подарком для европейской цивилизации было маниакальное желание России стать признанным членом европейского концерта, ради которого она соглашалась на многое, как бегущий за подвешенной морковкой осел!

— Генерал, я жду от вашей дивизии самых активных действий, — Роммель оборвал наконец француза. — И помните, что не сотни веков, а воля нашего великого фюрера смотрит на вас с вершин этих пирамид. За Еврорейх, господа! Будем же достойны всеевропейского братства по оружию! Но если вы не покажете должной решительности, то я лично вам не позавидую, да и вашей Франции тоже. Фюрер не потерпит еще одного Днепра, где именно вы, французы, пропустили русских, нанесших нам удар в спину. Так не позвольте же Франции утратить в наших глазах свою ценность как союзника.

Здесь, где кратчайшее расстояние до Суэца, будет отвлекающий удар. Британцы этого и ждут, на переправе будет кровавая баня — для французов. А настоящий удар нанесем южнее, у Хельвана, там укрепления слабее, а пройти тридцать километров по пустыне не столь большая проблема, если британские позиции берутся во фланг. Снарядов должно хватить, чтобы смешать там все с землей, да и птенчики Геринга постараются.

Ну, а лягушатникам — умирать во славу… Как сказал фюрер, Еврорейх для немцев, а не для всяких там. В мире есть лишь одна справедливость — справедливость силы. Если кого-то пока не завоевали, «не сделали из него Африку», то это значит, что было не по зубам. А если слабый владеет чем-то, что не в силах удержать — то это и есть настоящая несправедливость, которая должна быть искоренена.

Правый берег заволокло дымом, артиллерия не жалела снарядов — спасибо англичанам, бросившим в порту Александрии громадные склады с военным снаряжением и боеприпасами; трофейных пушек тоже было в достатке. Пикировали «штуки», с воем заходя на цель, но огонь британцев почти не ослабевал. Воды Нила были красными, как много лет спустя говорили в Каире. Как и следовало ожидать, успех французов был более чем скромен, при огромных потерях; но на юге две немецкие дивизии взломали английскую оборону, захватив плацдарм четыре километра в ширину и три в глубину. На следующее утро был наведен мост, по которому на тот берег пошли танки и артиллерия. «И тут русские, — подумал Роммель, — трофейный понтонный парк, захваченный еще в сорок первом под Киевом; поразительно, что у саперов Рейха нет средств для переправы тяжелых „тигров“», — и надежно запечатать плацдарм англичане уже не имели ни времени, ни сил.

Двадцать четвертого июня немцы ворвались в Каир. В городе уже шли бои между английским гарнизоном и взбунтовавшимися египетскими войсками, когда формально нейтральный Египет объявил о «выдворении» со своей территории всех воюющих сторон — естественно, что реально это касалось одних лишь англичан. Кроме того, бесчинствовали шайки мародеров, жаждущих свести счеты с белыми «эфенди» и пограбить их имущество, причем египетская армия приняла самое живое участие в этих беспорядках. Защитники европейских кварталов, кто не решился сдаться на милость победителя, были расстреляны немецкими танками. Убежавших в пустыню в надежде пешком дойти до Суэца, убивали или ловили бедуины, которым немцы успели пообещать плату за голову каждого «инглези». Эти простодушные дети пустыни часто понимали слова буквально, принося отрезанные головы и требуя деньги; скелеты самых невезучих находили в песках и через тридцать, сорок лет — сколько их там осталось, не знает никто.

Суэц держался до двадцать шестого июня. Английский флот поспешил уйти в Красное море, один лишь старый французский линкор «Лоррен» вел огонь по наступающим немцам: 340-миллиметровые снаряды мешали пехоту с землей, выводили из строя танки даже при близком разрыве. Но зенитное вооружение ветерана прошлой войны было слабым и не годилось против пикировщиков. В экипаже остались одни добровольцы, знающие, на что идут. Линкор затонул в канале, блокируя фарватер, из команды спаслось меньше сотни человек, и почти все они были после расстреляны обозленными немцами. В живых остались лишь те, кто, добыв катер, ушли в Красное море и были подобраны британским эсминцем.

Тридцатого июня в Каире состоялся парад. Сам Муссолини, прибывший в Александрию на борту флагмана итальянской эскадры, новейшего линкора «Рома», произнес напыщенную речь: «Гордитесь, потомки римлян, вы оказались достойны своих прадедов!» Итальянские солдаты и офицеры, в большинстве — сытые и отдохнувшие — были очень довольны — до чего приятная штука эта война, ничего похожего на то, что по слухам и редким письмам происходит в далекой и ужасной России. Роммель посмеивался — этот индюк может кричать что хочет, реально же ему достанется лишь то, что позволит взять фюрер. Пусть пока потешится союзник, все равно от его вояк на фронте толку мало. Тем более что эти итальяшки сейчас собираются на свою войну — освобождать Эфиопию. Да ради бога, меньше будут путаться под ногами!

Немцев на параде было мало, их дивизии стояли сейчас под Иерусалимом, пополняя запасы, приводя в порядок матчасть и готовясь к броску на Ирак. Зато после итальянцев по площади прошли какие-то люди в черном, самого разбойничьего вида — свежесформированный Арабский Легион СС под командой новопроизведенного штурмбанфюрера Гамаля Абдель Насера, бывшего капитана египетской армии и большого поклонника фюрера и Рейха.[15] На взгляд Роммеля, к фронтовой службе это воинство было абсолютно непригодно по причине полного отсутствия выучки и дисциплины, но с задачей поддержания порядка на оккупированных территориях должно было справиться отлично. Тем более что СД уже донесло, что своим главным и заклятым врагом штурмбанфюрер Насер считает палестинских евреев и готов приложить все рвение, чтобы никого из них на священной земле не осталось.

Враг был разбит, впереди были Иерусалим, Дамаск, Багдад. А дальше — возможно Тегеран, Баку, Тбилиси?

Нью-Йорк, отель «Хилтон».

1 июля 1943

— Господа, надеюсь, что причина, заставившая собраться нас здесь будто каких-то гангстеров,[16] достаточно уважительная? — произнес толстяк с неизменной сигарой, очень похожий на Черчилля. — А то я, знаете, человек очень занятой.

— Время не терпит, — ответил второй, по виду лощеный британский аристократ. — И поверьте, я своим временем дорожу не меньше. Потому я и настоял на этой встрече. События развиваются слишком быстро и непредсказуемо, я про Старый Свет говорю. И про контракты, которые вы заключили с русскими.

— А что вам до моих дел? — с вызовом спросил коротышка. — Я же не спрашиваю, что за бизнес у вас во Франции, которым занимаются ваши люди под вывеской «аргентинцев». Хотя в прошлый раз мы договорились с нашим противником в этой войне дел не иметь!

— Только вот кого считать противником? — ответил «аристократ». — Ситуация начинает мне не нравиться всерьез. Вам не кажется, что мы поставили не на ту лошадь? И русские, раздавив Еврорейх, сами займут его место, став для нас намного более опасным конкурентом. Не пора ли перейти к политике сдерживания этого быстро растущего монстра, допустив, что с Германией он справится сейчас и сам.

— С Еврорейхом, — поправил третий, джентльмен с военной выправкой. — Мне так не кажется. Пока что игра все же идет на русском поле, и Еврорейх явно ведет по очкам. А главное же, по всем основополагающим показателям, как промышленная мощь и людские ресурсы, у него значительное превосходство. Да, гунны потерпели на Днепре очередную тактическую неудачу — но стоит им собраться с силами, как русским придется туго. А нам сейчас абсолютно нечем похвастать на поле боя.

— Кто уверял, что через неделю Португалия будет наша? — спросил «аристократ». — Лучшие наши войска, отборные десантные дивизии, какие сумела выделить Америка — и что в итоге? Вместо бешеной дикой кошки мы выбросили на вражеский берег полудохлого кита! Причем даже в Объединенном Штабе, такое у меня впечатление, сама мысль о наступлении оттуда вызывает панику. Геббельс по радио и все газеты Еврорейха уже изошлись желчью по поводу такого «второго фронта». И это при том, что против нас там стоят даже не немцы, а большей частью испанцы! Для которых эта война уже приобрела характер мести за Кубу и Филиппины.

— Снабжение! — напомнил военный. — Господа, сейчас не времена Наполеона. Лихие сабельные атаки давно ушли в прошлое, на поле боя все решает техника. Мы же не русские, чтобы, как писали с их фронта, «расходовать один снаряд в день»! Знаете, сколько снарядов нужно выпустить во врага для простого удержания фронта? А для наступления? Учитывая, что линия соприкосновения с противником удлиняется и удаляется, а каждый снаряд и патрон еще должен быть привезен! Уверяю, что наша португальская армия делает все реально возможное — при существующем снабжении. Увеличьте подвоз в разы — и мы выбросим гуннов с Пиренеев. А пока подвозимого едва хватает держать существующий плацдарм. И не дай бог, коммуникация прервется — тогда придется капитулировать. Не идти же врукопашную против танков? Генералов можно понять — они сейчас в положении должника, когда один просроченный платеж, не дошедший конвой означает банкротство, крах.

— И Марокко тоже? — спросил четвертый джентльмен, лицом похожий на бравого ковбоя из вестернов. — Позвольте спросить, а что тогда вообще делают там наши американские парни?

— Вложение в будущее, — сказал аристократ. — Согласитесь, что Доктрина Монро для Америки уже тесна. И потому меня беспокоит: разгромив Еврорейх, не освобождаем ли мы место для русских? Не случится ли, что они будут брать Париж, когда мы еще не выйдем из Португалии? Если у них и дальше пойдут такие успехи.

— Да с чего вы взяли! — воскликнул военный. — Остаюсь при своем мнении: Еврорейх рано списывать с доски! Вам напомнить, что такое германская военная машина? Сильнейшая сухопутная армия мира, промышленность всей Европы, а теперь еще оказывается, не самый последний флот! По нашим расчетам, Гитлер может выставить и вооружить десять миллионов солдат. И у него не самые плохие генералы, судя по тому, что творится в Египте. Ну, а русский фронт — так от неудач никто не застрахован.

— А все же? — не унимался «аристократ». — Если Еврорейх — колосс на глиняных ногах? Ну, как Персия перед разгромом Александром Македонским. И силы тоже казались неравными, вот только, чем кончилось, все помнят? Рассказать вам, что мои люди увидели во Франции? Не только полное отсутствие желания сражаться и умирать за Еврорейх, но и вообще признания его интересов своими. Правда, говорят, это было в самом начале: и подъем духа, и даже воспоминания о славе Наполеона. После Днепра же, где погибло четыреста тысяч французов как в битве за Верден, с ужасом спрашивают, какова же будет Сомма этой войны? Доходит до того, что арестованных за саботаж, «за непочтение к Рейху» и прочие грехи прямо спрашивают: концлагерь или Восточный фронт? А кто не годен к службе, забирают на трудовую повинность, ну, как наших безработных во времена депрессии. Они заняты или на тяжелых работах, вроде строительства дорог и мостов, или находятся на казарменном положении при фабриках, в отрыве от семей, по сути, на положении арестантов: не получая платы, лишь койку и еду, под угрозой наказания «за дезертирство». Это называется «мобилизация промышленности в интересах войны».

— Бред! — сказал толстяк. — Как вы это представляете, при современной промышленности — и рабский труд? Без всякого гуманизма, просто очень неэффективно. Какое будет качество продукции при такой практике? Вы уверены в достоверности ваших сведений?

— Уверен, — ответил «аристократ». — Пока так поступают лишь с наказанными за какую-то провинность, но ходят упорные слухи, что скоро это ждет всех не занятых на военных производствах: кого не на фронт, тех на трудовую повинность в интересах фронта. И зная немецкую склонность к порядку, в это можно поверить. По крайней мере, в это верят во Франции, Бельгии, Голландии, Дании те, кто говорили с моими людьми. Да, это чудовищно неэффективно и, скорее всего, вызовет всеобщее возмущение. И что тогда останется от единства Еврорейха?

— Не согласен! — возразил военный. — Есть недовольные, и что? По сути, все искусство политики — это как раз и есть умение ездить на чужой спине. В армию по принуждению, и что с того? Во времена Нельсона именно так набирали матросов в лучший в мире, победоносный британский флот. Да и наша армия в войну за освобождение негров комплектовалась таким способом, это разве мешало ей побеждать? А армия Фридриха Прусского, тогда сильнейшая в Европе? Давайте считать лишь те факторы, которые реальны. У Еврорейха есть солдаты? Есть промышленность, способная в достатке снабдить армию оружием? Есть военная организация, лучшая в мире — надо ли кому-то объяснять, что такое германский штаб? Ну, а замотивировать толпу идти в бой — это, знаете, вторично, было бы кого!

— Поддерживаю, — сказал «ковбой». — Полезно иногда интересоваться наукой, тут яйцеголовые очень интересную теорию открыли. Что война, политика, торговля подчинены одинаковым математическим закономерностям. Общеизвестно, что, вложившись в рекламу, можно продать сколь угодно гнилой товар или, допустим, сделать так, что ниггера выберут президентом Соединенных Штатов…

— Не вздумайте об этом заявить публично, линчуют! И никакая полиция не защитит.

— Я сказал «предположим». Хотя если в другой стране можно было сделать президентом фальшивомонетчика, бандита и убийцу — то, чисто теоретически, были бы деньги и желание… Так вот, применительно к войне, мотивация человеческого ресурса достигается точно таким же способом, как продается товар или приобретаются голоса электората на выборах. Если ваши солдаты недостаточно хотят идти в бой, значит, нужно всего лишь потратиться на рекламу, то есть пропаганду. Следовательно, для Еврорейха проблема чисто техническая — внушить французам, и кто там еще, что воевать не жалея себя для них самый лучший выход. Ради интереса я велел умникам просчитать будущий ход этой войны, при условии выбора немцами самого эффективного пути из возможных. Игра с формулами и коэффициентами убедительно показывает вероятность победы Еврорейха над русскими от семидесяти трех до восьмидесяти пяти процентов — учитывая валовой продукт, чисто военное производство, мобилизационный ресурс, «коэффициент мотивации в зависимости от расходов на пропаганду» и среднемесячные потери сторон с самого начала.

— Верится слабо, — сказал «аристократ». — Как уложить сюда тот факт, что уже полгода подряд у русских идут один победы?

— Везение, по-научному «флуктуация», — отмахнулся «ковбой». — Математика — это наука точная. Или вы можете назвать какой-то новый фактор, начавший играть за русских именно в это время? За случайными победами обязательно последует поражение, это следует из теории вероятности.

— Хотелось бы надеяться, что вы окажетесь правы… Ваши умники уверены, что учли все факторы?

— Слушайте, хотя я и не Марлборо или Веллингтон, но хорошо знаю, как управлять электоратом. Или кто-то сомневается в самом принципе, что, потратившись на рекламу, можно убедить толпу в чем угодно? Главное, что задача, стоящая перед немцами, имеет решение — при их правильной игре! И с нашей стороны, будет крайне неосторожно строить свою политику в расчете на то, что гунны его не найдут.

— Зато найдем мы, — вставил военный. — А ваши умники могут просчитать наше решение проблемы? Как в тридцать девятом, если помните: британские самолеты тоннами сбрасывали на Германию листовки, уверяющие, какой Гитлер плохой, не подействовало. Теперь вместо листовок будут падать бомбы и для каждого немца станет реальным, что в том случае, если он продолжит отдавать свой голос «плохому парню Адольфу» и его политике, его собственный дом будет разрушен, его семья убита и сам он может умереть. Сколько, по вашим формулам, потребуется бомбовых ударов, чтобы принудить Рейх к капитуляции? А чисто теоретически пока рассчитать подобное решение для Англии или России? Армия могла бы эту работу официально заказать и щедро оплатить.

— Договоримся, — уверил «ковбой». — Так все же, что решим с русскими? Я бы пока поостерегся, по крайней мере, пока положение Еврорейха далеко не бесперспективно. Фронт все же еще на русской территории, и лично мне пока слабо верится в падение Берлина. Опять же вспомните историю — Наполеон потерял в России всю армию, однако потребовалось еще целых два года, чтобы его разбить, причем совместными усилиями не одной России, но и Австрии, Пруссии, Англии. А потому даже выход русских на их границу еще не значит ничего. И кстати, мне донесли, что в Москве, с одобрения русского вождя Сталина, вышла книга про их Кутузова и фильм по ней же — с последними словами этого их генерала, что «нечего нам делать в Европе, остановиться бы». А в России ничего не делается просто так — это намек? Кому, Гитлеру или нам?

— Русские уже дали разъяснение нашему послу, — ответил военный. — Эта война слишком дорого им обходится, слишком большие потери они понесли. Освобождение собственной территории остается для них священной задачей, но вот что будет после… Наряду с «ястребами» в русских верхах образовалась партия «голубей», желающих скорее заключить мир. А Сталин во время идущей войны категорически не желает, да и, наверное, не может отдать на заклание ни успешных генералов, ни хороших хозяйственников, он слишком хорошо помнит сорок первый год.

— И что же он хочет?

— Увеличения наших поставок. Не оружия — как заявили русские: «Возможно, вам оно сейчас нужнее», — но стратегических материалов. И продажи им оборудования — за золото.

— Не только за золото, — вставил «аристократ». — А не подскажете ли, какую долю они покрыли доходом от «Индианы Джонса»?

— У моих русских партнеров есть пословица: «Кто первым встал, того и тапки», — отрезал толстяк. — Или у нас в Америке кто-то осуждает бизнесмена, совершившего удачный бизнес? Вы что-то имеете против фильма, от которого в восторге все Штаты? Скажите это зрителям — и я посмотрю, кого линчует толпа.

— С этим фильмом, кстати, слишком много вопросов. Снят шедеврально, но совершенно в не характерной для русских манере. Имена сценариста, режиссера, актеров неизвестны. Фирма — некий «СовЭкспортфильм», неизвестный никому из русской же кинобогемы. Мало того, артикуляция актеров показывает с достаточно высокой вероятностью, что они говорят на английском языке — это как вы объясните?

— А никак, — развел руками толстяк. — Я купил качественный товар, и меня не интересует его происхождение, если оно не предосудительно. Никто ведь не заявил об украденной собственности, так какие вопросы?

— Например, о судьбе наших американских граждан, если слухи верны, — заметил «аристократ». — Как когда-то у русских помещиков были целые театры из крепостных рабов, и вроде бы очень неплохие. Вряд ли публике понравится, что сегодня в русском ГУЛаге страдают американцы, поверившие посулам Сталина в депрессию, приехавшие в Россию и сгинувшие там в тридцать седьмом. Вместе с русскими безвестными талантами, которых палачи от НКВД сообразили не гноить на лесоповале, а использовать по профессии. По крайней мере, среди русской же богемы именно это мнение преобладает. И если этот фильм действительно снят нашими американскими гениями, которые мучаются сейчас в русском рабстве вместо того, чтобы быть звездами в нашем Голливуде, товар получается с душком…

— В долю не возьму, не надейтесь! — бросил толстяк. — А если шум поднимете, засужу. Если у вас не будет неопровержимых доказательств вместо слухов.

— Докажем, — ответил «аристократ». — И быстрее, чем вы думаете.

— Господа, так все же что будем делать с русскими? — вернулся к вопросу военный. — Мое мнение, пока оставить как есть. Если они не блефуют и действительно дойдя до границы заключат сепаратный мир и оставят нам и «кузенам» самим разбираться с Еврорейхом. Сейчас такая перспектива кажется мне совершенно не привлекательной.

— А перспектива захвата русскими всей Европы?

— Более далекой, чем первая. И что интересно, совершенно ее не исключающей. Представьте, что сегодня русские заключают с Рейхом мир, и смотрят, как мы и гунны взаимно истощаем друг друга. А, допустим, через год, отдохнув и накопив силы, снова вступают в войну и прибирают к рукам все, что плохо лежит у их границ. Между прочим, я совершенно не верю в возможность владения русскими Европой, у них для этого, тем более после потерь войны, совершенно не хватит ресурсов. Но вот воссоздать Российскую империю в прежних границах, присоединив Финляндию, Польшу, сферы влияния в Маньчжурии и Иране, и даже давнюю мечту русских царей — Проливы, это вполне реально. Понятно, что для «кузенов» это весьма неприятно, но, положа руку на сердце, чем это мешает нам? Может, действительно, позволить усатому русскому Вождю забрать мелочь, какую он хочет — ради того, чтобы он в сговоре с другим усатым не помешал бы нам взять все?

— Хорошо, тогда отложим. До прояснения позиции русских на ожидаемой конференции насчет послевоенного устройства мира. Когда Сталин возложит на себя определенные обязательства, пространство его маневра сузится намного. А пока лучше не злить медведя. Я это про турок говорю!

— А что турки? — удивился «аристократ». — Им же было сказано…

— Что мы ничего не имеем против, если они немного потрясут «кузенов», — докончил военный. — Ну а после будем посмотреть, ведь наши устные обязательства не будут иметь юридической силы? Но вот если они, поддавшись на уговоры Берлина, объявят войну русским, это, скорее всего, завершится тем, что русские сами, без нашего дозволения, возьмут Проливы, и я очень сомневаюсь, что отдадут назад. А вот будет ли Сталин вступаться за Ирак — это вряд ли.

— Если гунны соединятся с джапами, это будет плохо и для нас, — заметил «ковбой». — Может, стоит помочь «кузенам»?

— Как? — поинтересовался военный. — Сделать на Тихом океане больше того, что уже делается, пока нереально. Можем увеличить поставки «кузенам» собственно вооружения. Но что-то говорит мне, что через Иран гунны не пройдут, против русских им явно не везет. И для джапов Индия слишком большой кусок, чтобы ее проглотить. Так что предполагаю, что соединения фронтов не случится, хотя «кузенам» будет очень несладко. Но это ведь их проблемы?

— Принято, — подвел итог «аристократ», при молчаливом согласии всех. — Ну, и последний вопрос — это итальянцы.

— А что, они уже просят сепаратного мира?

— Нет, пока лишь осведомляются через посредников о позиции нашей и «кузенов» в случае применения Италией химического оружия сугубо против «дикарей». Для нас важны несколько тысяч или даже миллионов потравленных эфиопов?

— Ниггеры есть ниггеры, — пожал плечами военный. — И опять же, нас это к чему-то обязывает? Всегда могут найтись какие-то пострадавшие белые, солдаты или даже лучше — миссионеры. Идеалисты, кто лечит и учит бедных туземцев, погибшие ужасной смертью от бесчеловечного оружия. После чего мы сделаем с Италией все, что нам угодно и что потребует текущий момент.

— Не нравится мне это, — покачал головой «аристократ». — А если ситуация выйдет из-под контроля? И не может ли это быть хитрой игрой Гитлера подставить вместо себя друга дуче, а самому остаться в стороне? Если «итальянские» химические бомбы завтра полетят на головы британцев и русских.

— Ну не настолько же дуче глуп, — отрезал военный. — Чтобы не понимать, что после этого все забудут, что на карте была когда-то такая страна Италия. Оставить как есть — если хочет опять травить эфиопских ниггеров как саранчу, пусть травит. А мы посмотрим.

— Нет возражений, — подвел итог «ковбой».

Вивьен Ли, Русское Чудо. Глава из книги «Моя жизнь в кино».

Лондон, 1970 (альт-история)

После возвращения из Гибралтара я не могла спокойно спать. Мне постоянно снились взрывы бомб, пламя, крики горящих заживо людей. Впервые я столкнулась с войной так близко — смерть прошла краем, едва не захватив меня с собой. Оплот Британии, неприступная крепость, стоявшая там двести лет, огромные корабли с большими пушками, тысячи наших отважных парней, моряков и солдат — все оказалось пылью. Было невыносимо думать, что все, кто аплодировали мне в тот вечер, уже мертвы. И тот, кто спас меня, вытащив из воды — после, в Англии, никто из живых не признался в этом поступке. Никто так и не узнал его имени.

Британия, владычица морей? Но я никогда не забуду беспокойства, и даже тщательно скрываемого, но все же заметного страха офицеров «Хоува». Наш корабль был поврежден немецкими бомбами и, как мне сказали, не мог развить полный ход, и что-то случилось с наведением пушек — так что если мы встретим немецкую эскадру, потопившую «Айову», то, скорее всего, погибнем. Чтобы британский моряк боялся встречи с врагом?

Мне ответили, что боятся исключительно за меня. «Мы принесли присягу умереть за Империю, а что будет с вами, дорогая Скарлетт (меня часто называли этим именем)? У немцев нет ни жалости, ни чести, зато доблестью считается жестокость — это звери, а не люди, они расстреливали в воде спасающихся с „Элизабет“. А потому страшно представить, милая Скарлетт, что будет с вами, окажись вы на немецком корабле. Уж поверьте, что никакого почтения к вам эти дикие гунны испытывать не будут».

Тогда мне стало страшно. Мир рушился. На старую добрую Англию, с ее традиционными ценностями, надвигалась тьма, подобная гуннскому нашествию. Пала Мальта, потоплен «Герцог Йоркский», нас разбили в Тунисе, пал Тобрук. Может быть, грядет новая эпоха, как было при падении Рима, когда дикие варвары в звериных шкурах жгли дворцы и колизеи, резали философов, тащили в рабство знатных патрицианок? Через века эти варвары стали цивилизованными французами, англичанами, итальянцами, да и теми же немцами — но эти века были подлинно страшны. Что, если история идет по кругу и начинается очередной закат цивилизации, в котором виноваты мы сами, своей слабостью, утонченным бессилием, всем этим декадансом, извращениями, желанием «оставить как есть»? И перестав отвечать на вызовы, бросаемые нам временем, мы сами дали волю Зверю хаоса и разрушения, который был в нас всегда…

В Америке один человек рассказал мне старую индейскую, а может, и не индейскую, притчу. Что в каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло — зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь… Другой волк представляет добро — мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность… А какой волк в конце побеждает? Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь.

Что, если приговор нам уже вынесен и его не отменить? Тьма растет, захватывает мир. И если нам еще хватит, то нашим детям уготована участь «низшей расы», рабство или смерть на черных алтарях? Германцы той, прошлой, Великой Войны все же оставались людьми, христианами. Эти же волей своего бесноватого фюрера открыто поклоняются неким черным богам, принося им кровавые жертвы! А Бог просто махнул рукой на этот мир.

Живем лишь раз, и если все гибнет, так проведем остаток дней с максимальным удовольствием! Чтобы не видеть, забыть — есть спрос, публика с охотой смотрит именно такие фильмы, сладко-сентиментальные до тошноты. Мне же хотелось сняться в еще одной «Леди Гамильтон», сделать хоть что-то, воодушевить наших сражающихся парней, чтобы тьма отступила. Но в Голливуде не было ни одного подобного проекта — вот отчего я охотно приняла предложение поехать в Россию. В 1943 году русские казались единственной силой, перед которой отступала Тьма: они разбили германцев под Сталинградом, на Украине, перешли Днепр. В отличие от многих моих соотечественников, я не испытывала к русским никакого предубеждения, они казались мне похожими на нас, англичан, семнадцатого века — революция, где король потерял голову, суровый диктатор Кромвель, правящий железной рукой, бегство за границу прежней аристократии, жестокие законы против «подозрительных» и наведение строгого порядка в стране. А еще русские в очередной раз удивили мир, выпустив на наши экраны «Индиану Джонса».

Мои голливудские друзья лишь разводили руками. Конечно, русская кинематографическая школа в тридцатые годы считалась самой передовой и в чем-то образцом даже для Голливуда. Например, никто тогда не мог сравниться с русскими в искусстве монтажа. Но эти фильмы взрывали все каноны, не были похожи ни на что! Приключения хорошо узнаваемого американского парня, который лихо бьет отвратительных нацистов, захватывающие перестрелки, погони, драки, держащие зрителя в постоянном напряжении — не было тогда еще слова «драйв», самые событийные фильмы выглядели в сравнении с этим, как снятые в замедленном темпе. Калейдоскопическая смена натуры, полуобнаженные красотки, экзотические и красочные декорации — все это производило на публику воистину потрясающее впечатление! Профессионалов же ставила в тупик невероятная операторская работа — как это было снято? Эффекты волшебных превращений на экране, да и просто перемена расстояния, будто объектив плавно менял фокус, становясь из телескопического панорамным? Сейчас это кажется обычным, но еще в пятидесятые годы даже на профессиональных камерах нормой были поворотные насадки с несколькими сменными объективами. Конечно же, эффекта плавности здесь быть не могло.

И эти звуковые фильмы были сняты изначально на английском языке! Что, как мне сказали, подтвердил анализ артикуляции персонажей. То есть русские изначально делали все для американского проката, где законодательно запрещен дубляж для иностранных фильмов — только субтитры, а с ними полный зал не собрать. Показ шел с размахом, будто русские заранее были уверены в успехе. Создана новая фирма с совместным капиталом, скупившая по всем Штатам сеть кинотеатров, причем брали и старые, пустующие, приводили в порядок — и в один день, первого июня, после двухнедельной рекламы в самых солидных газетах, начали показ первого из них, «Ковчег Завета». За ним, с интервалом в два месяца, были анонсированы следующие. В титрах значилось: «Экспериментальная студия СовЭкспортфильм, 1941», и черным цветом: «Все актеры и режиссерско-съемочный состав, в том числе приглашенные американцы из числа эмигрантов, погибли на санитарном теплоходе „Армения“». В конце надпись: «Приносим извинения за плохое качество, так как сохранилась только техническая копия, отправленная в Москву для утверждения Худлитом». И это «плохое» качество было вполне на уровне наших фильмов! В Голливуде не скрывали, что они бы так снять никак не могли. «А потому, дорогая Вивьен, мы были бы вам признательны, если бы вам удалось поближе познакомиться с русской киношколой и перенять их секреты».

Снова через континент и через океан. Такова жизнь тех, кто связал себя с кино — разрываться между Голливудом, Восточным побережьем и Европой. С Лоуренсом видимся от случая к случаю, но я не сомневаюсь в его любви. Он ждал меня шесть лет, подождет еще немного. Путь через океан в тревоге: вот появятся корабли гуннов, и будет с нами, как с «Элизабет». Мы плыли без особых удобств — не «Куин Мэри», а обычный грузовой пароход, на котором оборудован десяток кают для пассажиров. Среди моих попутчиков были инженеры, сопровождающие купленные русскими станки. Один из них, как он рассказывает, совершает в Россию уже третий вояж. Говорит, обычная страна, у нас в депрессию было много хуже, и чтоб меньше верили сказкам: никаких медведей по улицам здесь не бродит. А вообще, чтобы иметь дело с русскими, ни в коем случае не смотреть на них свысока, они этого очень не любят — советует уважать их как равных себе, и тогда все будет о'кей. Еще он сказал, что когда пройдем остров Медвежий, можно будет уже не спать одетым, положив рядом спасательный жилет — там начинается русская оперативная зона, немцы туда и близко подходить боятся, после того как русские потопили там уйму их кораблей во главе с линкором «Тирпиц» и кучу подлодок. Линкор «Шеер» вообще захватили, и теперь он ходит под русским флагом, а немецкого адмирала во главе толпы пленных прогнали по улицам Мурманска. Мне это показалось тогда странным и даже обидным: русский флот сумел сделать то, что не удалось нам, британцам. Но вместе с тем я впервые почувствовала силу, перед которой отступает окутавшая Европу Тьма.

Было начало сентября и на удивление хорошая для этих широт погода. Берега Русской Норвегии показались мне удивительно красивы суровой первозданной красотой. Наш пароход должен был разгружаться не в Мурманске, а в Архангельске, следуя туда с частью конвоя. Мне сказали, что так будет быстрее и безопаснее — хотя Финляндия уже вышла из войны, капитулировав перед русскими, железная дорога Мурманск — Ленинград сильно перегружена, ну, а русские поезда — это нечто!

Русская киностудия меня поначалу разочаровала, и очень сильно.

Во-первых, здесь не знали никаких подробностей про создателей «Индианы Джонса». Только слухи про коллектив молодых гениев, работавший на Украине перед самой войной — будто бы они сами изобретали какую-то особенную аппаратуру, приемы съемки. Называли имя Николай Трублаини из Харькова, вроде его сценарии, — моряк, полярник, и одновременно талантливый писатель и журналист. Говорили еще, что кто-то точно остался жив, сделали ведь «Брестскую крепость», «Зори тихие», «Белое солнце пустыни». Поскольку тоже с авторами неясно, наверное, выжил кто-то из не самых главных; и аппаратуры такой больше нет, но вот материалы откуда-то приносят — а может, один и остался, и ранен, как Островский, парализован и ослеп, лишь текст диктует? А однажды я слышала даже версию, что сценарии и режиссуру пишет на досуге сам товарищ Сталин, но, мол, это большой-большой секрет!

А во-вторых, и это главное, ко мне здесь относились… Нет, очень хорошо, старательно избавляя от мелких бытовых проблем, обеспечивая комфорт, как я теперь понимаю, гораздо выше обычного для русских уровня. Меня называли «наша леди», но без всякого презрения революционеров к высшему классу, а как знак неприспособленности к быту, от которого меня следует ограждать. Ко мне относились, как к девочке, случайно забежавшей в отцовский кабинет — при самом хорошем отношении, ее обласкают и выпроводят, не позволяя ни к чему прикасаться. Меня не подпускали как раз к тому, к чему я стремилась — «все для фронта, для победы, что сделал ты, чтобы она скорее пришла» витало здесь в воздухе надо всем. И, по мнению русских, я, как существо аристократично-изнеженное, просто не могла, при всем моем мастерстве, сыграть русскую героиню!

А работа кипела. Люди одновременно могли быть заняты в нескольких проектах! Главным, в момент моего приезда, была, бесспорно, «Молодая гвардия». Я прочла этот роман в первые же дни. Но там уже сложился актерский состав, причем Люба Шевцова играла саму себя, были и другие молодогвардейцы, и не только консультантами — кто-то, не найдя в себе актерского таланта, появлялся в кадре персонажем второго плана. И мне не было места в этом процессе, я ходила, смотрела, со мной здоровались и тут же забывали, занятые своим делом. Единственной пользой было, что я худо-бедно выучила русский язык, по крайней мере достаточно, чтобы меня поняли — хотя в крайнем волнении переходила на английский.

Тогда я на их «собрании» встала и попросила слово. И рассказала про Гибралтар, и что я думала, и зачем приехала сюда. Да, может быть, я и англичанка, и родилась в небедной семье — но я искренне хочу понять и узнать вас. И быть полезной, чем могу. А касаемо актерского мастерства, я кое-что умею — вы только дайте мне материал.

На следующий день меня вызвал их главный. И сказал, что есть новый проект, и как раз нужна героиня, вот сценарий. Название «В списках не значился» — как русский лейтенант, только окончивший училище, приезжает в Брест в ночь на двадцать второе июня. Героическая трагедия, как я бы назвала: они погибают все, но не сдаются, не побеждены.

По тексту моя героиня, которую лейтенант встречает в крепости за несколько часов до начала войны — некрасивая и хромоножка. Но главный сказал: «Если справишься, перепишем — пусть на экране будут красивые герои». Русские еще сомневались, сумею ли я, выдержу ли тон — и потому начали съемку с самой жестокой сцены, одной из финальных, где мою героиню немецкие солдаты забивают сапогами и докалывают штыком. На экране смотреть это страшно, а у меня тогда был не страх, а злость. Массовкой были русские солдаты из какой-то учебной части рядом и самые настоящие немцы, из пленных — они были там на подсобных работах и пользовались случаем приработка, так как русские с неохотой соглашались даже ради съемок надеть немецкий мундир. Но для той сцены взяли русских, и они очень боялись причинить мне вред, хотя на мне был толстый бесформенный ватник. Били со всей силы в землю рядом, в кадре это, понятно, не видно. Затем снимали эпизод встречи и сцену в подвале с тетей Христей и старшиной — цветной пленки, закупленной в Америке, было мало, и потому мало было и дублей, эпизоды шли как на конвейере, бешеным темпом. Эпизод «Ты моя Красная армия» у меня никак не получался на взгляд режиссера, и он велел с ним закончить, продолжив на следующий день.

В тот день я сначала не снималась, а смотрела за происходящим на площадке. Эпизод боя в клубе, который немцы захватили внезапно — и русские пошли врукопашную, вооружившись кто чем. Сцена эта сейчас общеизвестна всем любителям кино, но для историков искусства представляет интерес то, что это, наверное, был первый случай появления на экране «русского боя», изобретенного, по легенде, соловецкими монахами. Этот бой позволяет одному человеку, вооруженному лишь посохом или даже с голыми руками, справиться с шайкой разбойников, а в составе дружины разбить более многочисленный отряд — менее известным западному зрителю аналогом являются боевые искусства Японии и Китая, которым не повезло быть увековеченными на экране так же широко, как русбой, позже запечатленный в огромном количестве русских исторических фильмов про подвиги благородных героев и монастырских или княжьих дружин. Это боевое искусство было почти забыто за ненадобностью еще при последних русских царях, а окончательный удар ему нанесли большевики, закрывая монастыри и разгоняя монахов — но теперь, с началом этой войны, о нем вспомнили и ввели в обучение солдат. Я говорила с русским сержантом, который гордился, что обучался у самого Смоленцева: «Это вроде внук последнего мастера русбоя».

Сначала, как обычно, «немцами» поставили немцев. И после того как в атаке упали «убитые» в пятнах красной краски, а оставшиеся ворвались в здание, все стихло буквально через десяток секунд. Причем из немцев на ногах не остался никто — были травмированные и даже один покалеченный, сломали ребра и руку, еще нескольких пришлось отливать водой. Увеличили число «немцев» — результат был тот же, только чуть дольше, после чего среди пленных на третий дубль добровольцев не нашлось. Тогда оборонять здание поставили переодетых русских же, но, как мне сказали, из новичков, ведь немцы по сюжету обязаны проиграть. Так была снята сцена, вошедшая в список лучших боевых эпизодов в мировом кинематографе.

Русская система актерской игры оказалась не похожа на классическую. Вернее, наряду с классической, была еще одна, система «три П». Что это такое, никто не знал. Говорили, что это инициалы автора или кого-то из ее мастеров — ну, так повелось. Много позже я слышала, что фамилия автора была Подервянский, но узнать более подробно не удалось. В основе ее была свободная импровизация — забросить в себя «кто я, где, когда», другие важные обстоятельства, отпустить себя и творить; для развития этой способности существовал комплекс упражнений. «В списках не значился» делался молодым режиссером именно по этой системе. Так и не получившая в дальнейшем признания в больших, профессиональных театрах, она стала у русских, да и не только у них, широко применяться в кинематографе, особенно в частных, малобюджетных студиях, поскольку позволяла даже непрофессионалам добиваться хорошего результата. Впрочем, этому способствовала также весьма распространенная практика применения ее психологами и психотерапевтами при работе в группах, так что знакома она была очень широко, и не только актерам.

Насколько мне известно, эту манеру игры взял Фернан Котанден,[17] с которым мы встретились именно там. Все мы знаем его под другим именем, его биография тоже общеизвестна — я же скажу, что первоначально его роль была совсем малой: тот немец, которого Плужников, пожалев, отпускает. Совсем короткая сцена, минимум слов — но как сыграл этот, тогда еще совсем не знаменитый, француз образ «маленького человечка», подхваченного войной и ни в чем лично не виноватого, которого не грех пожалеть! А после он наводит на убежище немцев с огнеметами, а еще позже, прищурившись, стреляет в старшину, готового уже скрыться за углом. И именно он добивает мою героиню — этого не было изначально, как я уже рассказала эту сцену снимали первой, — но режиссер специально вставил кадры, как будто герой Фернана смотрит, как меня убивают, его толкает унтер: «Чего стоишь?» — и он, перехватив винтовку, бежит тоже — ясно, что принять участие. Такой маленький человечек, совсем не страшный, жалкий, смешной и в чем-то симпатичный — но которого все равно надо убить, поскольку на нем мундир врага.

Ну, а после этого фильма был «Вызываем огонь на себя». Причем меня представили Анне Морозовой, которую я должна была сыграть: она была главой русских разведчиков и диверсантов на немецкой авиабазе в Сеще. Мы стали очень дружны, жили в одной комнате. Я пыталась — нет, не стать ею, это невозможно, но понять, что двигало ею, отчего она так поступала, и передать это по-своему. Как получилось — ей понравилось, она сказала мне: «Вика, — так она называла меня вместо Вивиан, — ты сделала на экране все как я, но еще и красиво».

Она абсолютно не считала себя героем. А просто сделала, что должна — хотя, если подумать, пресловутая Мата Хари не сделала и малой части того, что совершила она. Только прямой, непосредственный вред врагу: десятки самолетов, взорванных в воздухе вместе с подготовленными экипажами, и триста пилотов и штурманов, убитых при нападении партизан на немецкий санаторий! А сколько разведданных, благодаря которым русские наносили по авиабазе прицельные удары или успели подготовиться к налету, ожидая немцев в заданное время в нужном месте! А косвенный вред, когда немецкие пилоты, боясь непонятных катастроф, бросали бомбы мимо цели или даже на свои войска! Не она создала организацию — но была в ней с самого начала, а когда погиб Константин Поваров, стала во главе. И организация работала, несмотря на потери, наносила немцам новые удары — гестапо так и не удалось ее раскрыть.

Я сумела, наконец, понять русских. Их Вождь, Сталин, был абсолютно прав, сказав: «Мы не Запад и не Восток, мы Север, отличаемся от обоих». Русские сумели выжить на неплодородных, холодных землях, под постоянными набегами врагов, как с востока, так и с запада. Отсюда их способность к мобилизации, удивляющая соседние народы. Нет нужды в постоянном муравьином труде — как у индийцев на рисовых полях, виденных мной в далеком детстве, — но и одиночки не выживают. Можно лежать на печи в долгую зиму, но ты не переживешь ее, если не трудился как проклятый в страду. А когда приходит враг, все должны драться сообща, иначе погибнут. Русские часто бывают не готовы к войне, но, как правило, их враги войны не переживают. А если враг сильный и упорный, претендующий на господство, то тем более. Орда, Польша, Швеция, Турция, Наполеон — кем стали они по итогу битв с русскими?

— Вика, ну ты совсем нашей патриоткой стала! — сказала мне Аня Морозова. — Но ты же англичанка, а каждый человек свою страну прежде любить должен. Надеюсь ведь, наши страны воевать никогда не будут?

— Нет, я всего лишь узнала силу, которая победит Тьму, — ответила я, вспоминая, с чего все началось. — И теперь я спокойна, Тьма не наступит. Только мне хотелось бы, чтобы бесноватого фюрера, когда вы его поймаете, судили бы не вы одни, а и наши народы тоже. За то, что всем нам пришлось пережить.

Следующий фильм был тоже связан с авиациеи: «В бои идут одни „старики“». Я играла там русскую летчицу ночного бомбардировщика — так, оказывается, на этой войне назывались маленькие фанерные самолетики, похожие на «фарманы» четырнадцатого года, и русские девушки летали на них в немецкий тыл, не только с бомбами до ближних траншей, но и далеко в леса, к партизанам. Для вхождения в роль меня даже прокатили над аэродромом на месте штурмана-бомбардира — не бойтесь, леди, У-2 сам летит и сам садится, если только ему не мешать! Жалко было, что роль все же не такая большая — я достаточно уже вжилась в русский характер, чтобы достоверно сыграть, перевоплотившись хотя бы на площадке, в русскую девушку-офицера, воздушного бойца. На аэродроме рядом был целый музей, рядами стояли как старые русские «ястребки» И-16 и «чайки», так и новые истребители — остроносые, похожие на «спитфайры» и немецкие «мессершмитты». Несколько раз я видела в небе кружение воздушных боев; сначала я принимала их за учения, но уже при монтаже фильма с удивлением увидела кадры воздушных боев, отснятых прямо из кабины, и это было странно: как удалось разместить аппаратуру и работать оператору?

Еще русские, сами того не зная, спасли мне жизнь. Кашель, мучивший меня еще весной, в русском климате возобновился с новой силой. В русском госпитале — вот любопытно, что при спартанских условиях жизни отдельных людей, общественные учреждения, такие, как больницы, или, как их называют, «медсанчасти», оборудованы великолепно даже по нашим меркам меня лечили антибиотиками, которые тогда, в 1943 году, умели делать лишь русские. Много позже, в Англии, врачи пришли к выводу, что у меня, скорее всего, был туберкулез легких в ранней стадии, от которого лечение успешно меня избавило. Если бы не русские, я прожила бы еще лет десять-пятнадцать, причем в последние годы болезнь могла бы повлиять на нервы, на психику, на ясность ума — вот был бы ужас!

Прошло двадцать семь лет, я жива, здорова, весела и радуюсь жизни, мне нет еще шестидесяти, еще не старость. И лишь странные и страшные сны тревожили меня до недавнего времени, в которых я задыхалась, вела себя как безумная, не узнавала мужа и детей. Врачи лишь разводили руками: самый тщательный осмотр показывал, что все в порядке. И лишь мой духовник осторожно высказал предположение, что это господь показывает нам то, что не сбылось, но могло бы случиться, не сделай мы вовремя нужный шаг.[18]

Маршал Маннергейм.

Стокгольм, июль 1943

— Ну и что же вы собирались мне сообщить, госпожа посол?

— Прежде всего, присядьте, господин барон, нам спешить некуда. А вот вам…

— И что Сталин хочет от маленькой бедной Финляндии? Вы уже ограбили нас, вам этого мало? Отняли наши исконные земли.

— Ну, господин барон, я могла бы ответить, что шведский Кексгольм исстари был русской Корелой. И Выборг, как, впрочем, и Гельсингфорс, Або, Фридрихсхамн, точно так же, как Ниеншанц, были построены шведами, для шведских же чиновников, торговцев, солдат — финны-то тут при чем? А Выборгская губерния была присоединена к княжеству Финляндскому исключительно по административной глупости одного из русских царей. Но я отвечу — вспомните Ленинград! Вы вместе с Гитлером виновны в ужасах Блокады, когда умерло два миллиона наших русских людей — гражданских, не солдат. По-вашему, такое можно простить?

— Мы не обстреливали Ленинград!

— А у вас было из чего? И достали бы, от Белоострова? Не будь вашего фронта, не было бы Блокады, и вы понимаете это отлично, господин генерал-лейтенант Российской императорской армии! Если немцы с юга были молотом, то вы с севера — наковальней. Хотели переиграть ту, прошлую войну — так не обижайтесь, если вам снова предъявят счет!

— Вы предложили мне эту встречу лишь затем, чтобы угрожать?

— Нет, вместе обдумать перспективы. Первый вопрос, господин фельдмаршал: вы еще надеетесь, что Германия не проиграет эту войну?

— Отвечу сразу и на второй ваш вопрос, госпожа Коллонтай. Мы не сдадимся в любом случае. Нас категорически не устроит вхождение в состав СССР, подобно прибалтийским государствам в сороковом, даже на новых правилах. Может быть, нашей независимости мало лет, но она нам дорога. А финны очень упрямый народ.

— Русские тоже. Третий вопрос, господин фельдмаршал: считаете ли вы, что у вас есть в чисто военным плане шанс против нас выстоять? Когда СССР, разобравшись с Германией, обратит на вас все силы? Да ведь и наличных войск хватило, чтобы выбросить вас за границу за какие-то два месяца. А ведь за Выборгом у вас нет оборонительных сооружений, ваша «линия Салмо» еще не достроена и частично разоружена. Ваши лучшие кадровые дивизии уже разбиты в бою. И никто за вас не вступится, не надейтесь — США и Англия нуждаются в СССР куда больше, чем в Финляндии, никакой реальной помощи от них вы не дождетесь. Ну, а Еврорейху будет точно не до вас.

— Вы слишком быстро и хорошо научились воевать, даже в наших лесах и болотах. Но мы не сдадимся. Может быть, мы и проиграем, но вам придется заплатить за все настоящую цену.

— Вам решать. А если СССР предложит вам мир?

— На каких условиях? Безоговорочной капитуляции?

— Нет. Мы согласны на сохранение независимости Финляндии и ее существующего политического строя.

— И что вы за это потребуете?

— Разрыва отношений с Германией и объявление ей войны. Разоружение всех германских войск на вашей территории, арест всей германской собственности и передача всего этого нам, в качестве пленных и трофеев.

— Если я это сделаю, завтра же немцы вторгнутся в Финляндию.

— У Германии сейчас достаточно других насущных забот — на Украине, а теперь и в Белоруссии. Вы считаете, Гитлер сумеет найти для вас хоть десяток незанятых дивизий? Впрочем, если вы не уверены в своих силах, мы готовы взять на себя защиту ваших границ.

— И восточных тоже? Следует ли понимать ваше предложение как согласие отвести ваши войска?

— Простите, господин барон, в сороковом мы вернули вам Петсамо — и что получили взамен? Необходимость снова штурмовать его, в прошлом году? Теперь же где ступил советский солдат — это уже наша земля, и никаких уступок тут быть не может.

— Но вы уже углубились на нашу территорию, даже от границы сорокового года! На сорок, пятьдесят, местами и на восемьдесят километров!

— Господин фельдмаршал, товарищ Сталин велел вам передать: если мы не договоримся сейчас, в следующий раз наше предложение мира будет предусматривать границей тот рубеж, на котором будут стоять наши войска. И это не обсуждается. Вам напомнить, как вы устанавливали нашу границу в советской Карелии в двадцатом году?

— Горе побежденным?

— Не мы это придумали. И конечно, вам придется возместить все наши расходы в войне против вас. И ущерб, нанесенный нашему хозяйству. Вернуть наших пленных. И мирных граждан, угнанных в Финляндию, и собственность, вывезенную с нашей территории.

— Вмешательство в наши внутренние дела?

— Ничего сверх необходимого. Конечно же, мы не потерпим, чтобы Коммунистическая Партия Финляндии или организации вроде Общества советско-финляндской дружбы находились под запретом, подвергались каким-либо преследованиям. Как и потребуем выдачи для наказания, по списку, военных преступников, запятнавших себя бесчеловечным обращением с нашими пленными и мирным населением.

— И, конечно же, я в этом списке под номером один?

— Пока нет, насколько мне известно. Но не скрою, список будет дополняться, «по открывшимся обстоятельствам».

— А если я откажусь? И призову народ: «Отечество в опасности», — как вы в сорок первом?

— Вам выбирать. Но Советский Союз больше категорически не потерпит врага у своих границ, да еще рядом с Ленинградом. Если враг не сдается, его уничтожают. Нам это во что-то обойдется — но финского народа больше не будет вообще. Сопротивляющихся уничтожат, прочих же переселят в Сибирь и Среднюю Азию, причем без мест компактного проживания.

— А если мы согласимся, ползучая советизация? «Народ провозгласит», как это было в Латвии, Эстонии, Литве? А ваши войска поддержат…

— Вы столь низкого мнения о собственном народе, что, если убрать силу, он тотчас же свергнет вас? Не верю, что вы не в курсе, что подлинно происходило в Прибалтике — народ действительно сам свергал своих помещиков, наши войска лишь обеспечивали невмешательство извне. Мы тоже вынесли урок из сорокового года — пусть ваш народ сам определяет свою судьбу.

— Сталин отказался от идеи мировой революции?

— Не надо повторять ложь Троцкого. Мы за мировую революцию, а не за мировое господство троцкистов, то есть мы стоим за то, чтобы в каждой стране её собственный народ эту самую революцию произвёл. А если ваш народ не готов, что делать? Вы нужны нам как разумные, вменяемые соседи, с которыми можно вести дела, взаимовыгодную торговлю. И разве чрезмерны будут наши требования к вам, чтобы ваша политика, внешняя и внутренняя, была дружественна нам?

— Разумно. Вот только завтра Гитлер, узнав, отдаст приказ. Крупный десант на наше побережье маловероятен, вы правы. Но наши города подвергнутся бомбардировке, а кригсмарине устроит террор в наших водах.

— Ну, господин фельдмаршал, если десяток ваших асов на боевом счету имеют больше сбитых самолетов, чем вся авиация Балтфлота и Карельского фронта… А ваши берега прикрыты батареями, построенными еще при нашем царе. Технические вопросы — как выдвижение наших военно-воздушных и военно-морских сил на базы, которые вы нам предоставите — можно решить в рабочем порядке. Если помните, база Ханко была сдана нам в аренду на тридцать лет, до 1970 года. Впрочем, справедливо прибавить к этой дате еще два года этой войны, когда мы не могли осуществлять свое право, не правда ли? А как насчет того, чтобы так же сдать нам в аренду Поркала-Удд и Аландские острова, с зачетом арендной платы в сумму контрибуции?

— Вы просто дьявол в юбке, мадам Коллонтай. Трудно спорить, но трудно и отказаться.

— Это надо понимать как «да» или «нет»?

— Когда Сталин готов принять для переговоров уполномоченное мной лицо?

Неподалеку от города Орел.

15 июня 1943

Эрих Хартман очень любил летать. И уже умел летать, впервые сев за штурвал в четырнадцать лет. Это очень хорошо, когда мать — владелица аэроклуба.

Война казалась развлечением, спортом. Прилететь, настрелять Иванов — и домой, героем с орденами. Армия фюрера шла к Волге; все говорили, что война вот-вот завершится, и Эрих сожалел, что на его долю не достанется подвигов и наград, а ведь он был среди пилотов-новичков самым лучшим! И не сомневался, что если кому и быть героем, то это ему.

— Ты только не бойся и держись за мой хвост, — сказал ему перед первым боем Гриславски, его первый командир. — Делай все как я, тогда, может, останешься жив. Ну, а если и меня — то, значит, судьба.

В бою Эрих понял, что быть летчиком и летчиком-истребителем — это разные вещи. Можно чувствовать самолет как свое тело — но всякий ли, нормально двигающий руками и ногами, может выйти на ринг, да еще не один на один, а против толпы, когда удары сыплются со всех сторон? Он не видел ничего, кроме самолета ведущего впереди, и старался не оторваться; и стрелял куда-то, когда видел, что «мессер» Гриславски выплевывал огненные трассы. В третьем вылете он научился наконец разбираться, что вот тот самолет впереди командира — это атакуемая им цель. А в пятом Гриславски был сбит.

Кажется, тогда они атаковали русские штурмовики. Истребитель ведущего вдруг пошел вниз, оставляя за собой дым. Сначала Эрих подумал, что Гриславски уходит на форсаже, но дым густел, показалось пламя. И трасса совсем рядом — Хартман инстинктивно рванул штурвал, «мессер» дернулся в сторону, и самолет командира пропал внизу. Эрих остался один, и ему вдруг стало страшно. Он представил, как следующая трасса входит в кабину и разрывает его тело, разбрызгивая кровь. Или попадает в бензобак, превращая истребитель в огненный шар. Или ломает крыло, разбивает управление; затем секунды кувыркания в кабине, без возможности выпрыгнуть, удар о землю — и всё! Страх подсказал единственный выход, как можно скорее оказаться дальше от этого места. Хартман толкнул ручку, вводя истребитель в пике, и выровнявшись над самой землей, рванул на форсаже на запад, в тыл, домой. Что будет, если русские за ним погонятся, он боялся и думать.

А Гриславски вернулся на следующий день. И действия своего ведомого одобрил: «Ты все сделал правильно, надо было сохранить себя и самолет, считай что тебе повезло. И вообще, для нас главное не умирать за фюрера, а делать так, чтобы русские умирали за своего вождя».

Этот урок запомнился Эриху на всю жизнь. Он считался уже опытным пилотом, отвоевав восемь месяцев. Но твердо знал, что любой воздушный бой — это рулетка: в круговерти «собачьей свалки» на виражах очень легко просмотреть хотя бы одного врага из многих, который тебя убьет. А потому в воздушный бой не надо влезать вообще! К его счастью, основной тактикой истребителей люфтваффе все чаще становилась «свободная охота», позволяющая рапортовать о победах без особого риска потерь, «ударь и убегай» — и даже сопровождение бомбардировщиков происходило не так, как у русских — когда истребители идут со своими подопечными в одном строю, — а «расчисткой воздуха» впереди — по сути, той же охотой. Ну, а что вместо расчистки все чаще случалась тревога, и подошедших «юнкерсов» ждал очень горячий прием, рыцари люфтваффе не были виноваты, они честно сделали все, что могли.

Русские очень быстро учились. Если, по рассказам немногих уцелевших ветеранов, в сорок первом очень немногие «ястребки» имели рации, то теперь огромные проблемы доставляли русские радиолокаторы — в люфтваффе такое было лишь в ПВО Рейха, и очень редко на фронте. Мало того, что новые «Яки» и «Ла» превосходили немцев, так и у русских штабов все чаще и лучше получалось держать контроль над обширным пространством, собирая силы там, где надо, и в нужный момент — отчего охота в русском тылу за самой лакомой дичью, транспортниками или совершающими перебазирование новичками стала смертельно опасным занятием. Эрих не был дураком и оттого к линии фронта приближаться не рисковал. Его обычной целью были русские истребители, сопровождающие бомбардировщики или штурмовики, прорываться сквозь их строй к охраняемым объектам — боже упаси! Эрих помнил, как сбили Гриславски, а потому его манерой, отработанной до совершенства, была внезапная атака с высоты по кому-нибудь из замыкающих. Он старался выбрать тех, кто неуверенно летит, плохо держится в строю — значит, новичок. Удар, отстреляться скорее — неважно, попал или нет — и уход на форсаже со снижением. А дома записать на счет победу, по пленке фотокинопулемета — в кадре трасса на цели или нет? Таковых за восемь месяцев набралось пятьдесят семь. Были ли все они реально сбиты или только повреждены, или все же был промах — да какая разница, если победу вписали на счет?[19]

В тот день сперва все было как обычно. Эриху повезло иметь от природы сверхострое зрение, позволяющее заметить самолет за несколько километров; впрочем, строй русских Ту-2 под защитой «яков» не разглядеть было сложно. Хартман уже выбрал цель — вон того русского, — легко все же сбивать тех, кто связан в своих действиях. Идти так, чтобы отсекать заходящих в атаку на бомберы — они не погонятся после, не бросят строй.

И тут в эфире раздался крик ведомого: «Нас атакуют!» В долю секунды Хартман бросил «мессершмитт» вниз, на форсаже, доверившись инстинкту бегства, спасшему его однажды. Охотники за охотниками — Эрих уже слышал про такое, — когда пара или четверка русских идет выше и в стороне, выслеживая таких, как он, и атакует в немецком стиле, внезапным ударом. И это были русские асы, мастера воздушного боя — в чем Хартман признавал их превосходство, он ведь за всю свою карьеру лишь бил внезапно, из-за угла, и сразу удирал. Ведомый больше не отвечал; плевать, что с ним, своя жизнь важнее!

Двое русских висели на хвосте. Новые «Ла» такие быстрые — от них не оторваться даже на форсаже со снижением, что будет, когда придется перейти в горизонт? Его догонят и будут убивать — а он охотник, спортсмен, а не боец! Охотник на уток, а не на львов-людоедов. Его жизнь цивилизованного арийца гораздо ценнее, чем каких-то славянских унтерменшей с примитивной душевной организацией, и это неправильно, что его сейчас убьют! Они догоняют, скоро уже выйдут на дистанцию огня, что делать? Развернуться и принять бой, одному против двоих, и я не умею так, как они, вблизи и на маневре! Я бы мог сражаться при скорости километров на полсотни больше, и высоте — но скорость у них не меньше, а на высоту не выпустят. Только бы выжить, и сквитаться в следующий раз! Больше он так не попадется, перед атакой будет тщательно осматриваться по сторонам. Русские уже на расстоянии, с которого обычно вел огонь он сам, но они не стреляют — зачем, если сейчас подойдут еще ближе, чтобы наверняка?

Он уже представлял, как двадцатимиллиметровые снаряды прошивают дюраль и разрывают его тело. Опыт летчика-спортсмена подсказал решение: Хартман расстегнул ремни, сбросил фонарь и перевернул самолет на спину, в последний момент дал ручку от себя, и его выбросило из кабины вниз. Не раскрывать парашют, пока русские не пронесутся мимо, иначе расстреляют в воздухе! И еще выждать — могут ведь вернуться; затянуть прыжок, сколько можно, а вот теперь и дернуть кольцо! Ох, живой, повезло. А самолет выдадут новый. Надеюсь, его истребитель при падении взорвется и сгорит — чтобы не обнаружили абсолютно нетронутый боекомплект, ни одного выстрела. И надо будет договориться с теми, кто видел бой с земли — для подтверждения, что его сбили в бою, а не он выпрыгнул из исправного самолета.

Он приземлился на поле, поросшем редким кустарником. Видны были траншеи, какое-то горелое железо. Ох, только бы не мины! Поле было пустым, но едва Эрих освободился от парашюта, откуда-то возникли трое с винтовками — как вылезли из-под земли. Форма их не была похожа на немецкую — наверное, французы? Летая в небе, Хартман не интересовался, как выглядят союзники Рейха. Спросить у них, где тут ближайшая немецкая часть и можно ли достать транспорт?

И тут его окатило ледяным ужасом. Двое подошедших солдат были в касках, но у третьего на пилотке была красная звездочка. И совершенно азиатские лица у всех троих. Это русские, о боже, нет! Выхватить пистолет — нет, русских трое, и они совсем рядом, кто-то успеет выстрелить и не промахнется. Что с ним сейчас сделают, лучше не думать. Была фотография в газете, которую после показывали союзникам Рейха, как такие же азиаты жарят на вертеле над костром французского офицера, прямо в мундире. А кригс-комиссар говорил, что эти дикари часто питаются и сырым мясом, в том числе человечьим, которое размягчают, подкладывая под седло.

Эрих упал и схватился за живот, в слабой надежде на снисхождение к раненому или больному. Но для тонкой натуры цивилизованного европейца все случившееся оказалось чрезмерным испытанием, и Хартман ощутил, что не управляет своим организмом. Мерзко завоняло, азиаты сморщили носы. Затем все же подошли, избавили Хартмана от вальтера и планшета. Эрих подвывал, изображая боль, и ждал, что придет кто-то говорящий по-немецки, которому можно объяснить что он, обер-лейтенант Хартман, может быть полезен русским, а потому не надо его убивать. Но его пытались поднять и куда-то вести, это вызвало новый приступ желудочно-кишечного спазма. Тогда русские принесли кусок очень грязного брезента, перевалили на него Хартмана и потащили, как в гамаке, до дороги, где уже стояла полуторка, с которой что-то сгружали; а когда закончили, Эриха снова подняли и вместе с брезентом впихнули в кузов. Туда же запрыгнул один из азиатов. Машина тронулась, на неровной дороге ее сильно трясло на ухабах. Хартман лежал у заднего борта, скрючившись и все держась за живот. Ощущение грязных штанов было мерзейшим, но Эрих успокаивал себя — это дает надежду, что азиаты не подвергнут его противоестественному надругательству, которое, по словам кригс-комиссара, является их любимым развлечением — хотя, а вдруг они не брезгливы? В животе снова заурчало, и русский отодвинулся к кабине, прикрывая нос. Машину подбросило на ухабе особенно сильно — Хартман даже подпрыгнул, схватившись рукой за борт, и вдруг перевалился через него, даже не думая, на одном инстинкте жить.

Он больно ударился о землю, полетел в канаву. Русский крикнул, выстрелил, но не решился прыгать на ходу, а заорал водителю: «Стой!» Это было ошибкой, потому что Хартман поднялся и ломанулся в кусты как кабан, не разбирая дороги. Сзади кричали и стреляли; кажется, к двоим русским присоединился кто-то еще, но, на его счастье, кусты переходили в лес. Погоня все продолжалась, и вдруг справа часто затрещали выстрелы, русские в лесу на кого-то наткнулись — а Хартман бежал, боясь оглянуться.

Когда позади все стихло, он решился остановиться. Сориентировался по солнцу и часам и двинулся на запад. В маленькой речке кое-как отмылся и отстирался. Ему невероятно повезло: сначала в лесу он наткнулся на немецких же окруженцев, остатки разбитого пехотного батальона, а затем, потеряв в стычках с русскими половину людей, они сумели выйти к отступающим немецким частям.

Вернувшись в эскадру, Хартман с чистой совестью заявил, что в последнем воздушном бою сбил трех иванов — как раз то количество, которое не хватало ему на Рыцарский Крест, — искренне считая это компенсацией себе за пережитый страх и унижение. В люфтваффе не страдали бюрократией, когда дело касалось наград, и очень скоро Эрих принимал поздравления от товарищей. И жизнь снова стала прекрасной, вот только Хартман стал задумываться. Принцип свободной охоты — это идти не туда, где враг силен, а где он слаб? А Восточный фронт стал очень горячим местом.

И когда Хартман узнал, что есть возможность подать рапорт о переводе в палубную авиацию, он не задумывался. Как опытный пилот, он представлял себе сложность нового дела: потребуется не меньше трех месяцев на подготовку в тылу, в Германии, за это время может случиться многое. Да и жизнь у моряков — неделя в походе, месяц на базе. Зато, как объяснили, повышенное жалованье и ускоренное продвижение в чинах.

А на Восточном фронте пусть воюют всякие там французы! Кажется, фюрер разрешил им иметь свою авиацию: эскадра «Лотарингия», эскадра «Бургундия», эскадра «Бретань». Три сотни истребителей, «девуатины-550». Пусть французы дерутся с этими проклятыми русскими — а он, Эрих Хартман, «белокурый рыцарь Рейха», как назвал его какой-то газетер, стремится к новым победам, Дубовым Листьям, Мечам, а может, даже и Бриллиантам.

Ведь англичан в этой войне бить легко?[20]

Берлин, Рейхсканцелярия.

1 июля 1943

— Кто-нибудь объяснит мне, что происходит? Вы, трусы и недоумки! Как же вы сумели бросить к ногам Рейха всю Европу, не проиграв ни одной битвы? Вы разбили этих же русских, дойдя до Москвы и Волги! И вдруг поражение за поражением, и все от русских, в то время как против англичан вермахт по-прежнему непобедим! Это похоже уже не на неумение, а на сознательный саботаж, измену, предательство! Не всех изменников разоблачили — ну так комиссия «Первого февраля» еще не закончила работу! Модель, как вы объясните прорыв «Восточного вала»? Кто уверял, что русские не перейдут Днепр? Или у вас было недостаточно сил? Вам не надо было даже показывать полководческий гений — просто сидеть в жесткой обороне и отстреливать плывущих унтерменшей, как уток! Отвечайте, пока я еще не решил окончательно вашу судьбу!

— Мой фюрер, вы совершенно правы, всему виной предательство! Но не германских солдат и офицеров, которые сами не отступали ни на шаг! Сначала французские союзники под Каневом не сумели сдержать внезапного русского удара прямо через Днепр и допустили, чтобы эта брешь в нашей обороне превратилась в зияющую дыру. Затем румыны совершили предательство еще более гнусное. Группа офицеров одесского гарнизона, во главе с полковником Войтеску, тайно вступила в сговор с русскими, в результате чего румынские войска фактически открыли русским фронт, сдав без боя Николаев и Одессу, причем германским военнослужащим пришлось прорываться с той территории буквально с боем. Тех же, кто не сумел, румыны арестовали и выдали русским. Днепровский Вал был неприступной крепостью, но только при условии стойкости его защитников. А ни французы, ни румыны этому условию не соответствовали!

— А не у вас ли, Модель, в вермахте была репутация лучшего специалиста по жесткой обороне? И не вы ли уверяли меня не так давно, что русские по боевым качествам стоят гораздо ниже французов? Так отчего для вас сейчас оказалась неожиданностью нестойкость этих союзников? А ведь я предупреждал, что служивших в армии лягушатников нельзя брать даже добровольцами в ваффен-СС — выходит, я был абсолютно прав? И как это для вас оказался неожиданностью русский удар? Вероятно, вы недостаточно компетентны для командующего группой армий, раз не смогли организовать оборону!

Теперь вы, Гудериан. Я относился к вам с очень большим уважением. И был уверен, что сейчас вы победите. Так почему это вам не удалось?

— Мой фюрер, русским удалось повторить то, что у них было в сорок первом. Их Т-34 был подлинно революционной конструкцией — средний танк с некоторыми характеристиками тяжелого. Тогда нам помогло, что русские сами еще не научились использовать свое же великолепное оружие, мы переигрывали их тактически. Сейчас этот танк уже не является королем поля боя, это место перешло к русскому же Т-54. И русским снова удалось соединить несовместимое: пушка, сравнимая с нашей восемь-восемь, броня, превосходящая «тигр», и при всем этом танк средний, массовый, дешевый — подлинная «рабочая лошадка» войны. Вот только сейчас русские научились воевать, их танки хорошо взаимодействуют на поле боя и между собой, и с артиллерией, и с пехотой. А их новые самоходки, и снова на базе среднего танка, но с чудовищной пушкой калибром двенадцать сантиметров — это что-то страшное. Они убивают «тигр» с запредельной дистанции — два километра. И они всегда работают вместе с танками: впереди Т-54, за ними эти монстры расстреливают нас совершенно безнаказанно. Еще у русских теперь неизменно оказываются на поле боя артиллерийский корректировщик и авианаводчик, так что их танки действуют не одни. Еще у них есть очень удачные тяжелые минометы: когда мы пытаемся остановить русские танки огнем крупнокалиберных зениток — это единственный шанс нанести им урон, то русские очень быстро накрывают нас огнем, а зенитки — это не пятисантиметровки, они не могут быстро сменить позицию, и их трудно замаскировать. И, наконец, русские оказались неожиданно искусны в ведении радиовойны, когда мы не можем нормально управлять своими частями. Причем в ряде случаев отмечено, что они прицельно глушили все наши рации; сами же работали без помех. Наши спецы лишь разводят руками, как такое возможно. Мой фюрер, вермахт выполнит свой долг, но русские сделали очень большой шаг вперед в военном искусстве. Один офицер из моего штаба сказал в порыве такую вещь: «Будто против нас сейчас армия уже со следующей войны».

— Мы говорим не о фантазиях! И вы не будете отрицать, что и ваша Вторая танковая стала намного сильнее, чем два года назад?

— Мой фюрер, мы мало прогрессировали по тактике и совершенно недостаточно по технике. И совершенно невосполнимой оказалась потеря обученных ветеранов, привыкших к победам. Танки, выпущенные с января по апрель, отличались отвратительным качеством брони, причем внутренний экран проблему не решал: даже если экипаж оставался цел, сражаться на таком танке уже нельзя — еще снаряд, и смерть. А исправить такое повреждение не в заводских условиях оказывалось невозможным: низкокачественная броня еще и сваривается плохо. Сейчас, правда, с этим стало лучше — но погибших уже не вернуть.

— Гудериан, однако, вы же не будете спорить с тем, что «тигр» — это один из лучших танков мира?

— Мой фюрер, беда в том, что «тигр» именно тяжелый танк! При всей его боевой мощи, чрезмерно сложный в эксплуатации. Напомню, что, согласно инструкции, после каждого боевого эпизода подразделению «тигров» положено предоставлять не менее двух-трех недель для ремонта машин и восстановления боеспособности. И колоссальные трудности при транспортировке — специальные железнодорожные платформы, необходимость фактически разбирать ходовую часть. Доходит до того, что на русских военных картах специальной штриховкой отмечаются зоны, доступные для «тигров».

— То есть русские все же боятся наших тяжелых танков?

— Скорее, всегда оказываются готовы их встретить. А вот их Т-54 — это именно массовый танк, свободный от подобных ограничений, пригодный и к глубоким танковым прорывам и к длительным маршам, при этом готовый сразу же идти в бой — каким был и Т-34, и наши «тройки» и «четверки».

— Ну и что вы предлагаете, генерал-инспектор панцер-ваффе?

— Мой фюрер, прекращение выпуска «четверки» было ошибкой. При всех недостатках, этот танк был нашей «рабочей лошадкой». А вот «пантера» таковой являться не может, так как это не массовая машина, слишком сложная и дорогая. «Леопард» же, по моему глубокому убеждению, непригоден для русского фронта, поскольку слабее даже Т-34, против Т-54 у него шансов нет изначально. Боюсь, что на Востоке наши танковые прорывы ушли в прошлое — дайте германским солдатам хотя бы тяжелый танк, способный противостоять русским двенадцатисантиметровым САУ и поражать Т-54.

— Что ж, Гудериан, вы меня убедили. Вы получите такие танки, всепоражающие и несокрушимые. Пусть их будет немного, зато один сумеет сразиться даже с сотней русских! А в качестве временной меры, на «тигр» поставим более мощную пушку и усилим броню. Что вы скажете о возобновлении выпуска танков на французских заводах — типов В-1 и Сомуа-35? Не для Восточного фронта — для продажи туркам, ну и, может быть, для восполнения потерь Африканской армии?

— Мой фюрер, турок не жалко. А на Востоке — взгляните на карту. На Украине русское наступление скоро дойдет до естественного рубежа Карпатских гор. Ну, а в лесах и болотах Белоруссии применение больших масс танков будет затруднено. Тем более что и здесь русские вышли на Днепр в его верхнем течении, по рубежу Жлобин — Могилев — Орша — Витебск. И их наступление пока остановилось. Что дает нам надежду…

— Отставить пораженческие мысли! Рейх силен как никогда. Великий Наполеон, даже потеряв в России всю армию, воевал еще два года и был разбит лишь из-за предательства переметнувшихся к русским австрийцев и английского золота, склонившего к измене честных пруссаков. Оставшись же едины, мы остановим русские орды, как сумели это сделать поляки на Висле! И наша месть будет страшна — своим сопротивлением эти дикие славяне сами подписали себе приговор! Мы же поступим с ними, как славные римляне, которые даже при своем временном поражении лишь прибавляли счет, который после предъявят врагу! Лишь твердость и единомыслие нас спасут, ни один предатель не должен уйти от ответа, но все истинные германские рыцари должны встать вместе, несокрушимой стеной!

Да, Генрих — что вы там учудили, что вас клеймят как дьяволопоклонника не только англичане, но и немцы? В том числе и здесь присутствующие? Да и Герман, — пристальный взгляд в его сторону, — очень недоволен, что вы вторглись на его территорию. По вашей вине была сорвана важная стратегическая операция люфтваффе! Вам что, мало врагов в Рейхе, вы их уже всех нашли?

«А вот здесь ты поспешил, жирная свинья! — подумал Гиммлер. — Козыри-то все у меня!»

— Мой фюрер! Нам удалось узнать, что на церемонии интронизации Патриарха Русской Церкви собирается присутствовать Сталин. По моему настоянию, монастырь, где это должно было произойти, был выбран приоритетной целью. Однако же операция провалилась исключительно по вине предателей в люфтваффе. Не некомпетентных дураков, а самых настоящих изменников, организовавших утечку информации русским!

— Вы можете это доказать, рейхсфюрер?

— Да, рейхсмаршал! Как вы объясните, что над Горьким, основной целью вашей операции, наши самолеты встретило необычайно мощное ПВО? А вот над Загорском, внесенным в список целей мною в последний момент, такого не было? И Патриарх покинул объект буквально за пару часов до налета — предатель успел донести в последнюю минуту, но русские уже не успевали подготовить встречу, как над Горьким. Больше того, как удалось установить моим агентам, в Ярославле и Рыбинске, выбранными запасными целями, русские тоже сосредоточили дополнительные силы ПВО! А русское подполье в Сеще, откуда должны были взлетать ваши эскадры, чувствовало себя как дома, устраивая массовые диверсии, причем резко активизировавшись именно ко «дню Икс»! Если это не доказательства, что русские знали про вашу операцию и были готовы — то какие еще улики вам нужны? Не вы ли, рейхсмаршал, по делу «Первого февраля» всячески противились проведению следственных мероприятий и изъятию людей в вашей епархии, уверяя, что в люфтваффе изменников нет? Как видите, есть, и действуют!

— Герман, что скажете в своё оправдание? Это так?!

— В люфтваффе нет изменников, мой фюрер! Все это не более чем совпадения или злонамеренная подтасовка фактов, гнусная ложь! Именно дилетантское вмешательство в чётко налаженный механизм работы привело к обескровливанию лучших сил люфтваффе!

— Всё задокументировано. Согласитесь, если у самолёта в полёте взрываются бомбы, причём сразу у нескольких, то это никак не заводской брак. А что в отчётах?

— Рейхсфюрер, я приказываю вам тщательно разобраться. Измену надо выжигать каленым железом. Значит, я был прав, считая, что комиссия «Первого февраля» еще не закончила работу? Кто-то не понимает, что чем безжалостнее мы избавляемся от скверны в наших рядах, тем сильнее мы становимся? Так посмотрите на наш флот — чем он был при изменнике Редере и каким стал сейчас!

— Мой фюрер, в таком случае отчего наш славный флот не может пресечь поток американского оружия, которым воюют русские орды?

Эта попытка Геринга перевести стрелки сработала бы безотказно еще полгода назад, когда флот был в опале. Но положение сейчас изменилось, а Тиле, присутствующий здесь, очень сильно не хотел получать задание, связанное с северными морями. Не успел Гитлер задать вопрос, только повернул в его сторону голову, как уже был дан отпор.

— Мой фюрер! Это невозможно! Я хоть и флотский человек, но, что творится в армии, знаю. Разве у русских американские танки? Или артиллерия, или винтовки? Их нет нигде! На всём фронте! Мы их видим только у англичан в Африке! Я протестую против того, чтоб флоту ставилась задача по ловле призраков!

Слегка опешивший от подобной наглости фюрер, несмотря что ему очень нравился этот герой-берсерк, спросил с плохо скрываемым сарказмом:

— А какие б вы задачи хотели решать?

— С захватом Суэцкого канала; после освобождения его от мин и ремонта кораблей, вполне возможен выход эскадры в Индийский океан. Насколько мне известно, наш японский союзник ведет успешное наступление на бирманском фронте, а Индия — это не только жемчужина Британской империи, но и ее арсенал и источник неисчислимых ресурсов. Потеря Индии будет для англичан большим ударом, чем даже наш десант в метрополию. А удержать свое вице-королевство они не смогут, если мы перережем морские пути. И, конечно же, помощь нашему азиатскому союзнику очень благосклонно скажется на репутации Рейха и всех, кто сражается на нашей стороне. Даю гарантию, что я отправлю к Нептуну достаточное количество американо-еврейских недочеловеков.

— А не слишком ли самонадеянно с вашей стороны? Никто не ставит под сомнения заслуги, но гарантировать победу…

Страх перед фюрером охватил душу Тиле, но страх перед неведомым Змеем был сильнее. И уже фактически отработанным способом преобразовав страх в холодную расчетливость, Тиле скрестил взгляд с Гитлером.

— Мой фюрер. Я не обещаю Рейху победы. Я не обещаю, что моя эскадра вернётся в Рейх. Я обещаю, что на морском дне появится американский и английский металлолом! А то, что мы сами способны оказаться в гостях у Нептуна — так в этом наш долг. Дайте мне задачу сражаться с врагом, а не отправляйте на поиски не пойми чего не пойми где. Уж лучше прикажите мне застрелиться — моментом выполню.

Про себя добавив: «Это лучше, чем попасть на зуб этому непонятному демону».

Адольф Гитлер, великий вождь великого Рейха, с поспешностью и страхом отвёл свой взгляд. Давно… Да что давно — никогда на него так никто не смотрел. Не лебезящие душонки с мольбой во взгляде, не плутовство, не злоба, не страх, не презрение к выскочке… Даже не высокомерие… Это что-то совершенно другое. И тут его осенило. Так может смотреть солдат на мелкого чинушу, мешающего добраться до врага. Тиле видит в нём — в нём! — препятствия, не позволяющие уничтожить врага. Ему ведь приходилось буквально принуждать своих генералов трусливо не поджимать хвост при виде противника, а тут такое! Нет, ради такого самородка стоит простить и гораздо большую дерзость.

— Хорошо. Вы меня убедили. Отдаю должное вашему профессионализму. Рейх вам даст всё, что вам нужно.

И, повернувшись к переминающимся с ноги на ногу генералам, уже совершенно другим тоном выдал:

— Вот образец истинного арийца! Такому не нужно искать оправдания своим поражениям, в страхе за свою жалкую душонку. Такой ищет способ вцепиться в глотку врага. И кто же тогда виноват в поражениях Рейха? У вас есть оправдания?

А вы, Модель, не можете дальше командовать группой армий. Но я даю вам шанс реабилитироваться — отправляйтесь во Францию и обеспечьте мне еще миллион солдат! Вводите там военное положение, расстреливайте, загоняйте в концлагеря, но заставьте лягушатников не щадя себя работать на Рейх! Праздношатающихся быть не должно: кто не может идти воевать, тот должен трудиться на войну.

Кто сказал: «Не хватает людей»? Найдем.

Каудильо говорил, что в «голубую дивизию» было сто тысяч добровольцев, а отобрали лишь сорок, с учетом пополнения. А где остальные? Только добровольцев, желающих сразиться с русскими — на четыре дивизии!

Сколько сидит по тюрьмам во всей Европе — гнать в штрафные батальоны всех годных к службе! Еще сто или двести тысяч.

В той же Франции было до войны, по словам Петена, до двух миллионов иностранных рабочих. Всех в строй или на военные заводы!

Предложить нейтралам, Швеции и Швейцарии, передать вермахту всех своих заключенных для отбывания сроков на трудовой повинности в Рейхе — естественно, с содержанием за наш счет.

Турки предлагают нам в уплату за поставки оружия, трофеев сорокового года, миллион своих рабочих? Заменить ими на заводах немцев, призываемых в армию!

Уравнять в правах с немцами жителей Дании, Норвегии, Нидерландов, частично Бельгии, а также Люксембурга, как это было сделано с поляками западных земель, и также отправлять их пополнением в дивизии вермахта.

Сколько русских эмигрантов и их детей призывного возраста сейчас находится в Европе? Мобилизовать их для освобождения России от большевиков!

Довести численность армии Еврорейха до десяти миллионов! И тогда берегитесь, что англо-еврейские, что славянские унтерменши!

А с румынами я сам разберусь.

«Говорит Москва.

Начинаем нашу передачу на французском языке…», 1 июля 1943

Медам и месье, с вами говорю я, капитан Шарль дю Кресси, служивший в 17-й пехотной дивизии. Сообщаю всем, что нахожусь в русском плену, жив, здоров и совершенно не собираюсь подыхать ни за бесноватого ефрейтора, ни за старого маразматика Петена.

Адрес моей семьи в Париже… Николь, если ты меня слышишь, то радуйся, ты этого хотела? «Ухватить, не упустить, ты обязан обеспечить мое благополучие, ты мужчина, солдат, или кто?» Так сами немцы в большинстве уже не верят в будущее поместье на востоке с русскими рабами. А я, зная тебя, совершенно не верю, что ты спишь сейчас одна в холодной постели — хорошо, если с немцем, тогда есть надежда, что тебя не тронет гестапо. Ну, а если они арестуют твою мамашу, то туда ей и дорога, этой старой змее. Знаю, что она шипит сейчас, что была права: «Моя дорогая дочка, этот мерзавец, — то есть я, — тебя недостоин». Помню, что я давал подписку геройски сдохнуть за фюрера, в противном случае моя семья подвергнется репрессиям. Кстати, разговаривая с солдатами последнего пополнения, я поразился, сколько, оказывается, во Франции круглых сирот и совершенно одиноких холостых мужчин. И поверьте, что гестапо при всем желании не сумеет окунуть вас в больший ад, чем тот, через который прошел я, и по вашей вине тоже — ведь ты, Николь, так тщилась иметь мужа-героя!

Ад Восточного фронта. Сначала мы в лесах ловили партизан, через это проходят все прибывающие сюда войска. Кто такие русские партизаны — ну, представь самых отпетых корсиканских bandito, только намного более фанатичных, многочисленных, лучше вооруженных и организованных не хуже армии. Здесь есть самые настоящие густые леса, где легко может скрыться целый полк, и посреди них города и деревни, где местное население в массе нас ненавидит и считает за честь любую возможность помочь партизанам и навредить нам, куда там закону «омерта». И тебя запросто могут убить, подстрелить, взорвать прямо на улице среди дня; ну, а сунуться в лес меньше чем взводом — это занятие для самоубийц. После пары недель такой жизни думаешь скорее попасть на фронт, где хотя бы знаешь, откуда может прилететь пуля. Мы не подозревали еще, насколько были не правы — нам предстоял путь из ада в ад еще худший.

Нам говорили, что русский фронт держат миллионы нанятых англичанами сибирских туземцев-варваров. Для нас было потрясением узнать, что эти русские отлично вооружены и обучены — скорее мы, сражаясь с ними, ощущали себя туземным войском какого-нибудь Сиама, посмевшим выступить против военной машины современной цивилизации. Нам повезло быть на участке фронта, где нас и русских разделял широкий и полноводный Днепр. Но в одну ночь русские невероятным образом оказались уже на нашем берегу, и они дрались как бешеные дьяволы, по словам немногих, выживших в той бойне. Затем через реку точно так же, без моста, переправились их танки; огонь их артиллерии был ужасен, и нас бомбили и обстреливали сотни русских самолетов, хотя немцы до того говорили нам, что русская авиация давно уничтожена. Русские не заваливали нас трупами, а переигрывали правильной тактикой и превосходящей огневой мощью. И когда остатки моей роты загнали в какой-то подвал и русский танк направил на нас очень большую пушку, у нас был выбор: погибнуть бессмысленно и бесславно или сложить оружие. Мы выбрали второе.

Плен оказался не столь страшен. Русские лишь отделили тех из нас, кто был замечен в зверствах к их мирному населению — этого они очень не любят, сразу становятся беспощадны. Дисциплина и порядок в их армии гораздо выше, чем было у нас в сороковом, так что бессмысленной жестокости с их стороны к нам не было, хотя любое неповиновение немедленно пресекалось. Они не варвары: позже, достаточно общаясь с ними, я убедился, что они столь же культурны и образованны, как любой европейский народ. Лицом они совсем как белые люди, женщины их очень красивы. Нанятые англичанами? Никаких англичан я ни разу не видел, все оружие у русских — высочайшего качества — собственного производства. Американские, насколько я заметил, лишь часть автотранспорта и мясные консервы. И уж конечно, они не едят французов — когда я после разговаривал о том с русскими, они посмеялись и сказали, что немцы вешают на них свои грехи — это именно у них под Сталинградом в окружении был голод; ну, а поскольку, по нацистской идеологии, не ариец — это не человек, выводы делайте сами!

И кто говорил, что русские не соблюдают международное право? В плену мы работали: в основном, строили дороги; мосты, копали землю — восстанавливали разрушенное; и, видя, на что похожи только что освобожденные русские провинции, я отлично понимаю, почему русские так ненавидят немцев. Их вождь Сталин сказал: «Все для фронта, все для победы», — и очень многие русские поступают именно так, не по приказу, а считая это своим личным делом. Так вот, работы были обязательны лишь для нижних чинов, офицеры же исключительно в добровольном порядке — но так как за хорошую работу при выполнении нормы нам доплачивали деньги, на которые в местном магазине можно было купить всякие полезные вещи, я выходил на работу тоже. И самой большой тяготой для меня было отсутствие привычных блюд. С каким сожалением я вспоминал не то что прежний офицерский обед с пирожными, но и просто вкус сыра, вина, белого хлеба — пища у русских была сытной, но слишком простой, и я мечтаю, что когда вернусь в Париж, то первым делом пойду в самый лучший ресторан и закажу там все, чего был лишен.

Подумать только, еще недавно я искренне считал Старика Маршала величайшим человеком, которого знала Франция! Я верил, что он единственный сумеет провести нашу прекрасную страну сквозь бурю к славе и счастью. Сейчас я проклинаю этого глупца, который втянул нас в это безумное предприятие, «спасая от ужасов войны». Что ж, мы получили сполна и ужасы, и войну: на Днепре погибло столько же французов, сколько под Верденом, но там мы хотя бы воевали за свой интерес, а не были чужим пушечным мясом. Мы забыли урок великого Наполеона, когда величайший и гениальнейший полководец Европы бросил против русских величайшую армию в истории, и через полгода едва вывел назад ее жалкие остатки! Он думал тогда: «Плевать, за мной вся Европа, завтра наберу другую армию еще больше», — не зная, что через полтора года потеряет свою корону. Так и Гитлер сейчас требует от нашего старого дурака еще солдат — русские на это лишь смеются: «Приходите, могил хватит на всех!» И что-то мне подсказывает, что фюрер не отделается островом Святой Елены, для него приготовят виселицу в Москве. А наш старый идиот будет болтаться рядом, если не перестанет толкать Францию в пропасть. Он говорил, что все во благо, небольшая война в помощь Рейху во избежание ужасов жестокой оккупации? Что ж, он призвал на нас и войну, и оккупацию — ведь сейчас приказом из Берлина по всей Франции введено военное положение, «пушки вместо масла», всех и все берут на учет и принуждают работать «на победу Еврорейха». Какими же мы были глупцами, крича: «Лучше нас поработят, чем снова Верден», — в итоге имеем и рабство, и Верден, причем в чужой войне и на стороне проигрывающих. Наша бедная прекрасная Франция, что будет с ней? Надеюсь, что ничего страшного, ведь побывали же русские в Париже в 1814 году, и мир не перевернулся?

Так что я не буду устраивать тебе сцены ревности, Николь, я все понимаю. И если Наполеон шел от Бородино до Парижа два года, то, значит, и эта война завершится где-то в сорок пятом. А так как у меня перед русскими нет грехов, то надеюсь, что меня репатриируют сразу, как наступит мир. И если я не сумею разыскать тебя и не буду знать твоего нового адреса, то помнишь, как ты сказала мне «да», и мы были счастливы, где и в какой день это случилось? Ты вольна поступить, как пожелаешь, но знай, я буду ждать тебя в том месте, в тот день и час, после войны.

Мы встретимся у фонтанов Лувра, в первое воскресенье мая сорок пятого, шесть часов вечера. Или в любое последующее, то же место и время.

И если ты придешь, надень, пожалуйста, те платье и шляпку, которые так нравились мне.

Где-то под Иерусалимом, 1 июля 1943

— Нет бога кроме Аллаха, и Магомет пророк его!

Воет как собака. Так и хочется заткнуть ему пасть кулаком. Но нельзя — выгонят из Легиона назад в саперы, махать киркой и лопатой по африканской жаре, а если попадется английское минное поле? Бррр, не хочется и думать!

Польский шляхтич в подчинении у обезьяны? Что этот Насер, что его помощник Саддат — обезьяны и есть, вот уж точно унтерменши, как немцы говорят. Наверное, их предки верблюдов по пустыне гоняли, когда мои могли выбирать короля Речи Посполитой! Обезьяна, а сообразил: командовать пятью сотнями или сотней тысяч — это большая разница. Голодранцы идут охотно, вот только даже бедуины, которые с малолетства на конях и с винтовкой, в регулярных боевых действиях полные ничтожества — чуть что, сразу наутек. Ну, а вся эта шваль, что Насер-Высер набрал среди каирской бедноты, дуло от приклада отличить не может, пехота необученная! Вот те, кого из египетской армии переманили, одни что-то умеют, но их и трети не наберется от всех. Как там Высер обещал: «О великий вождь Адольф Гитлер, завтра я приведу под твою руку сто тысяч отважных воинов ислама!» Сто не сто, но тысяч двадцать в казармах уже есть точно. И тут даже до обезьяны дошло, что, чтобы толпа стала армией, нужны офицеры и сержанты.

Меня — и всего лишь в ротные, командовать сотней этих косоруких?! Пообещали немцы обезьяне Высеру произвести в штандартенфюреры, когда в Легионе будет должное число солдат, он и старается. Выпросил у Лиса взять себе из наших, кто захочет перейти в мусульманскую веру. Что ж, Бог милостивый, простит; а самоубийство — это грех, если завтра опять на мины? Подумаешь, вместо Матки Боска — святая Мириам, а вместо Христа — Магомет! Лишь бы вырваться отсюда и забыть, как кошмарный сон. Мы же в просвещенном двадцатом веке живем, чтобы верить в рай и спасение души — да и какая разница: не тот спасет, так этот.

Еще Полска не сгинела… Тьфу! Нет бога кроме Аллаха. Вдруг заметят, что не так молюсь! Ради спасения самого ценного польского достояния, элиты нации — и веры не жалко, тем более на время. Будь прокляты русские и лично Сталин за то, что обрек нас на такое унижение! Но потерпим — тем более что Арабский Легион посылают не на фронт против англичан или, не дай боже, русских, а всего лишь здешних жидов потрошить, святое же дело! Ну а после — нет положения, из которого нельзя было бы вывернуться!

Нет бога…

А в это время где-то в Казахстане…

— Шнелле, суки, шнелле арбайтен! Ну, чего ты ползешь, как вошь беременная? Живее ластами шевели, убью, тварь!

— Ну чего ты орешь, Ржавый? Все равно никто не оценит. А этим тем более пох… а ты нервы свои тратишь, а они не восстанавливаются, как фельдшер говорил.

— Так работать не хотят, твари фашистские! Ползают как вареные. А мне назад неохота, этих гонять все легче, чем самому с кайлом. И приятнее.

— Что башкой смекаешь, Ржавый, это хорошо — раз дошло, что с тебя спросят. Тех, кому по барабану, мигом назад спускают, из вохры в зека. А вот людьми управлять не умеешь. Ну зачем на них орать? Приятно, конечно, самолюбие потешить, но тебе это нужно или результат?

— А как еще, Седой? Как еще с ними?

— Так, как серьезные люди делают, а не мелкая шпана. Смотри, мои как заведенные бегают, и хоть бы кто присел! А ведь я на них не ору, а просто — блокнот этот видишь? Если замечу, кто сачок, подхожу и спрашиваю: «Фамилия, личный номер?» И карандашиком сюда — а это значит: один раз попался — про деньги забыл, сиди на одной пайке, второй раз и полпайки снимают, в третий раз считается уже злостным — в шизо, но до такого обычно не доходит, по крайней мере с дойчами, в них орднунг ихний гвоздем вколочен. Вот со всякими прочими бывает…

— Слушай, Седой, а как ты с ними толкуешься? Я все пытался ругаться научиться по-ихнему, так не понимают или ржут!

— А на хрен тебе это? Это их проблемы тебя понимать, если жрать хотят. Я с ними по-русски, и обычно через неделю уже никто не вякает «нихт ферштейн»! Ну, если только не поляк.

— А что, они самые тупые?

— Запоминай: проще всего с немцами. Тут, правда, есть шанс небольшой на упертого нацика нарваться, но таких обычно еще на фильтре отсеивают, здесь в массе смирные остаются. Но если и попадется такой зиг хайль, просто докладываешь куда следует, и его быстренько изымают. Раньше из-за этого головняк, что дырка в бригаде, пока новую единицу пришлют, а план тот же — теперь, как наши на Украине им вмазали, этого добра навалом, толпами пригоняют. Обычно же у фрицев орднунг: приказано — исполнять!

Французы — ну, тут серединка на половинку. Тут воспитание нужно подольше; случается, что и до шизо дойдет. Итальяшки на французов похожи, только косорукие: бывает, что не сачкует, а и в самом деле выдохся, или не умеет. А вот румыны и поляки хуже всего. Румыны воруют все, что плохо лежит, оглянуться не успеешь — уже стырили, и хитрожопые страшно, совсем как евреи — такое измыслить могут, лишь бы не работать, аж удивляешься. А поляки гонористые очень, права качать любят еще больше нациков, с ними зачастую проще не заморачиваться, а сразу писать злостное неповиновение. Но это проходит, если панов один или два, а не дай бог, когда в бригаде их много, вот тут действительно иногда приходится террором, о колено ломать, потому как по-хорошему они не понимают. У меня два таких случая было, один раз сам управился, а во второй немцы помогли — они поляков отчего-то страсть как не любят, особенно если до них дойдет, что всей бригаде пайку урежут из-за строптивых панов.

— Слушай, Седой, а что мы тут копаем?

— Меньше знаешь — крепче спишь, Ржавый. Тебе лишний головняк нужен? Мне точно нет: видел, как гэбисты тут все секут? Может, какую ценную руду здесь нашли, и теперь срочно надо шахты и завод ставить.

— А она не ядовитая? Видел, как научники с какими-то приборами ходили, меряли, а после сами на том месте с тканевыми намордниками, чтобы не надышаться. Участок за семнадцатой вешкой, там еще камень большой торчит.

— А бес его знает… Пока никто ведь не помер, и в санчасть не попал? Но ты лучше тоже себе сделай что-нибудь из тряпки на морду: начальство — оно всегда стремное, где оно опасается, там точно что-то есть. А мне еще жить не надоело!

— Амнистия, наверное, будет… Через год-два, по случаю победы. Эх, погуляем!

— И дальше что? Снова украл, пропил, в тюрьму?

— Ну а куда еще? Ты, Седой, слесарем или токарем был? А я не умею. И в колхоз неохота, после городской жизни.

— Село ты и есть село! Слыхал, что комендант говорил: кто из таких, как мы, себя покажет хорошо, тех могут и в кадры. Ну, а после, как срок отслужишь, если безупречно, то и в школу милиции направят. Вот представь, Ржавый, станешь ты большим человеком, участковым — идешь по вверенной территории, при исполнении, мундир, усы, кобура! — а вся шпана перед тобой в подворотни разбегается, чтобы ты не заметил.

— Так это ж западло — против своих идти? Сукой стать?

— Во-первых, Ржавый, не будет больше воровского мира. Ведь прав я оказался про новый УК? Уголовка, наверное, и при коммунизме не исчезнет — но вот профессиональным ворам теперь жизни нет, если ты «авторитет», «в законе», то это уже законченный состав преступления, за который вышак, и на конкретном ловить не надо. Так что не будет воровского закона, одни сявки останутся. А во-вторых, ты сейчас этих вот гоняешь, с дубинкой и винтарем, это как?

— Так это ж фашисты! Их можно. Это, как их, гастарбайтеры.

— Чего-чего?

— Это я слышал, когда в Красноводске были. Флотские какие-то разговаривали, и эти вокруг, подай-таскай. Фрицы там, у себя, наших называют «остарбайтеры», ну а сами они здесь как на гастролях, где рабсила нужна, в эшелон и вперед… Слышь, Седой, а вдруг, как война кончится, их домой отпустят, а нас на их место?

— Ну, этого не боись, Ржавый! Я тут тоже слышал разговоры. Вкалывать у нас этим гастарбайтерам до тех пор, пока все порушенное не восстановят. И не факт, что и после не заставят поработать. А мы точно без дела не останемся!

— Ага, с кайлом в руках?

— Ты сводку вчера слушал? Наши уже на границу вышли, где-то на Украине. И как думаешь, остановятся?

— Так Сам же обещал в Берлине быть и Гитлера повесить. А у него слово — значит, сделает!

— Вот и я о том же. Мы еще над всей Европой вертухаить будем. Надо всеми, кто против нас!

Ватутин Н. Ф. Записки командующего фронтом.

Москва, 1964 (альт-история)

Операция «Багратион», на первый взгляд, несет на себе печать импровизации, гениально удавшейся, по оценке зарубежных военных историков. Что свидетельствует о том, что Советская Армия по завершении двух лет войны получила опыт, за который было дорого уплачено. Успешное отражение немецкого наступления под Курском и победа на Днепре открыли возможность реализовать заранее заготовленный план освобождения Белоруссии. Решающим было то, что СССР располагал еще нетронутыми стратегическими резервами; немцы же, после поражения Второй танковой армии, не имели на участке ГА «Центр» мобильного кулака, и у них оставался открытым правый фланг, лишенный здесь как укрепленных рубежей, так и естественных преград. Также они считали зону Припятских болот естественной преградой, делающей невозможным наш удар значительными силами в этом направлении.

Последние факты важны для понимания, отчего в «Багратионе» на первом этапе были задействованы силы нашего, Первого Украинского, фронта, а не Первого и Второго Белорусских. Именно удар на Бобруйск нашей Восьмой гвардейской армии не только привел к окружению немецкой группировки, первому из белорусских «котлов» лета сорок третьего, но и положил начало обрушению немецкого фронта по верхнему течению Днепра, взламыванию его с юга на север.

Особенностью Припятской операции, неожиданной для противника, было широкое использование нами амфибийных сил, для которых реки Днепр и Припять были не преградой, а коммуникациями. Три дивизии морской пехоты, после захвата и вскрытия плацдармов, были немедленно выведены с фронта за Днепром и повернуты на север. Десантно-переправочные средства для них были как из числа заранее построенных в тылу и подвезенных по железной дороге, так и из трофеев, взятых в Киеве. Нередко это были гражданские пароходы, баржи и катера, на которые было установлено вооружение, по примеру Гражданской войны. Было налажено очень хорошее взаимодействие с партизанами, которые, по сути, являлись полноценной заменой десантных сил в тылу врага, и с авиацией, на что еще прежде обращалось особое внимание в процессе боевой учебы.

Также, хотя это больше относится к действиям Белорусских фронтов, тактика боевых действий была специально приспособлена к лесисто-болотистой местности, и прошла проверку на Ленинградском фронте. Именно в Белоруссии нами были широко применены саперные танки для прокладки пути, расчистки завалов; механизированные мосты, все на базе старых Т-34 и КВ, входящие в состав инженерно-танковых батальонов. Отлично показали себя тяжелые минометы, как 240-миллиметровые, так и 160-миллиметровые, тем более что немецкая оборона строилась на основе опорных пунктов на возвышенных сухих местах, с преобладанием не бетонных, а дерево-земляных сооружений. С большим успехом были использованы батальоны лесных егерей, вместе с партизанами господствующие в лесах вне дорог. Они разрушали или даже захватывали переправы, из-за чего немцы были принуждены скапливаться массой на перегруженных коммуникациях, попадая под удары нашей авиации. И конечно, успех был бы невозможен без самой активной помощи белорусских партизан, которые, по указанию из Москвы, совершали массовые диверсии на железных дорогах, в отдельные дни полностью парализуя движение, проводили наши войска лучшими путями, истребляли в лесах группы немецких окруженцев.

Официальной датой начала «Багратиона» считается двадцать третье июня (хотя Бобруйская и Витебская операции начались еще пятнадцатого июня). Четвертого июля был освобожден Минск. Следует отметить, что приказ Гитлера, объявляющий ряд городов «крепостями», которые надлежит оборонять до последней возможности, сыграл для немцев фатальную роль при отсутствии надежды на их контрудар, так как обрекал гарнизоны «крепостей» на уничтожение или капитуляцию. К десятому июля советские войска вышли на рубеж Барановичи — Вильнюс — Даугавпилс. Девятнадцатого июля был достигнут рубеж Брест — Белосток — Гродно — Друскинискай, что составляло максимум от первоначального плана. На северо-западе двадцать второго июля был взят Шауляй. В этот же день наш Первый Украинский и соседний Первый Белорусский фронты получили приказ Ставки о переходе к обороне.

Если в ГА «Юг» основным союзником Германии были французы, то в ГА «Центр» — поляки, составлявшие почти четверть всех сил противника. Тридцать первого июля началось Варшавское восстание, имевшее несколько важных военных последствий (политических я здесь не касаюсь). Во-первых, на его подавление немцы бросили значительные силы, в том числе самые боеспособные части, танковый корпус СС. Во-вторых, это вызвало у немецкого командования волну недоверия к своим союзникам — польские дивизии спешно отводили в тыл, перебрасывая на Балканы, в Африку, в Португалию, или даже расформировывали и разоружали, загоняя личный состав в концлагеря. В-третьих, немцы как раз и ждали от нас этого шага — идти на помощь восставшей Варшаве — и спешно принимали контрмеры — перебрасывали подкрепления, усиливали фронт. Отсюда следует вывод, что с чисто военной точки зрения наше немедленное наступление на Варшаву не имело перспектив. В самом лучшем случае, ценой больших потерь, удалось бы выйти к польской столице к началу, или даже середине сентября, после чего нам предстояло еще форсирование Вислы с ходу, при минимальной подготовке.

Оттого я считаю абсолютно правильным решение Ставки о переносе нашего дальнейшего наступления в полосу Третьего Белорусского фронта, от Шауляя на север — операция «Ермолов». Как известно, тридцатого июля части 51-й армии вышли к морю в районе Тукумса, отрезав в Прибалтике всю немецкую группу армий Север. Затем, в ходе четырехдневного танкового сражения, ожесточением превосходившего битву за Орел, были отражены все попытки немцев деблокировать окруженную группировку. С учетом того, что уже в августе Финляндия капитулировала и объявила войну Германии, предоставив СССР аэродромы и военно-морские базы, положение ГА «Север» стало безнадежным.

Лазарев Михаил Петрович.

Северодвинск, 6 августа 1943

— Англичанин, — бросил «жандарм» Кириллов, осматривая труп. — И что же он хотел узнать?

Отчего англичанин, ясно. Чтобы немецкая субмарина незамеченной прошла аж в Белое море до Архангельска и выпустила боевых пловцов, верилось слабо. А вот британский пароход стоит у стенки завода, от этого места километра полтора — как раз дистанция для «людей-лягушек». Скорее шпион, чем диверс, хотя легководолазы сейчас тщательно осматривают корпус «Воронежа» — не прилеплен ли взрывчатый сюрприз? Но это вряд ли, потому что вплавь серьезный заряд не притащить, а торпеду — подводный буксировщик акустики бы засекли, вахта даже у стенки завода несется как положено.

— Ну, например, это, — говорил я, указывая на герметично закрывающиеся металлические цилиндры в снаряжении неудачливого шпиона. — Для взятия проб воды и последующего химического анализа. Что за секретная химия, на которой мы ходим? Если у нас на борту постоянные аварии с утечками, то в воду должно травить наверняка.

Верхняя вахта на атомарине тоже неслась строго по уставу. Нашим подводным диверсам даже в учебных целях было строжайше запрещено приближаться к «Воронежу», и все в экипаже об этом знали. А потому вахтенный, углядев у борта мелькнувший подозрительный предмет, похожий на боевого пловца, тут же объявил тревогу «ПДСС», и в воду полетели гранаты. После чего был шумный базар-вокзал с участием местных гебистов, охраны завода, ОВРа и штаба Беломорской флотилии, и сейчас два катера МО курсировали в отдалении, прочесывая воды Северной Двины, а на причальной стенке лежало найденное и вытащенное тело.

Европеец, без характерных примет. Никаких следов, указывающих на национальность или страну. Снаряжение — обычное для этих лет: не акваланг, кислородный прибор на груди, шлем-маска вроде противогазной, резиновый комбез, ласты. Хотя я бы на его месте под комбезом нарядился бы британским матросом с ксивой в кармане — если техника откажет, вылезти незаметно на берег и играть роль «пьян, загулял, упал в воду, ничего не помню». В каком же ты звании был, морячок? Отдал жизнь за своего короля — в тайной войне между союзниками.

— Убирайте! — скомандовал Кириллов. — Ну что, Михаил Петрович, будем разбираться, где у нас течет? Откуда они узнали?

Ясно, откуда. Мы же легендарная «моржиха», гвардейский экипаж, первые парни на этой деревне и самые завидные женихи у северодвинских красоток. Так что скрыть факт нашего пребывания здесь — это примерно как замаскировать восход солнца: где-нибудь обязательно пробьется лучик — кто-то да проболтается, без всякого умысла. А англичане, они упорные, копают с усердием кротов.

И начались эти шпионские страсти с того самого дня, как мы вернулись из уранового похода. Сначала были немцы — пока я был в Москве, тут успели накрыть целое шпионское гнездо, причем отличились наши из БЧ-4. Возможности прослушки и пеленгации эфира у нашей техники побольше, чем у местных, и если совместить пеленги на перехваченную передачу неизвестного передатчика, наложить на точную крупномасштабную карту и навести группы захвата, вручив им наши УКВ-рации, результат будет просто отличный. Взяли радиста, тот не стал играть в героя дойче партизана и сдал, с кем был на связи; потянули за ниточку, вытянули всех. Резидентом там был, как мне сказали, русский белогвардеец, бывший офицер, а в подручных у него наши из уголовных. Засылали немцы тех, кого не жалко — но вот то, что кое-кто из этой шушеры был замечен в совместном распитии водки с нашей вохрой из зеков же, стерегущих наших «гастарбайтеров» (слово, брошенное кем-то из наших по отношению к пленным фрицам, успело прижиться), сильно прибавило головной боли местному ГБ, вообразившему, как завтра взбунтовавшиеся по наущению засланной агентуры немцы громят завод и пытаются захватить «Воронеж», по образу и подобию восстания наших пленных в лагере под Минском весной сорок второго при поддержке партизан. В город ввели еще один батальон войск НКВД — не вохры, а кадровых, с самоходками и танковой ротой. Немцев шмонали по-страшному, и по дороге, и в месте их содержания, на заводе искали спрятанное оружие, и, наверное, Кириллов напрягал агентуру из «свободо-германцев», но точно я этого не знаю. Результат пока был нулевой, «дойче партизан» обнаружить не удалось. Может, их и не было вовсе — не идиоты же немцы, чтобы не понимать, что до фронта отсюда бежать далеко, а до Норильска, о котором все уже были наслышаны, гораздо ближе, и всяко лучше работать в теплом цеху по специальности, чем долбить кайлом вечную мерзлоту в заполярной тундре — но ГБ считало, что лучше перебдеть, чем недобдеть. Вдруг фашики попадутся идейные, готовые сдохнуть за обожаемого фюрера и Рейх, хотя обычно таких отсеивали еще на фильтрах — ну а если замаскировались?

Англичане крутились вокруг да около, собирая крупицы информации с маниакальным упорством. Аня со своими «стервами» пока успешно кормила их изощреннейшей дезой в виде сплетен и слухов, но бритты не отставали, и черт его знает, до чего докопались и к каким выводам пришли? И если они и впрямь решили перейти от приглядываний к действию, бог весть что ждать от них в следующий раз? Может, вообще не пускать их в Северодвинск? Или лучше упросить Большакова выделить взвод своих «пираний» и подстеречь английских водоплавающих, когда они снова пойдут на дело? Чтобы нырнули и пропали без вести, трупов нет, никто не всплыл, еще желающие найдутся?

Американец доставлял проблем меньше всего. Из госпиталя вышел, хотя наши старались удержать его там подольше. Что интересно, о своей «нетрудоспособности» в Центр он не сообщил. Не хочет, провалив задание, быть сброшенным с парашютом куда-нибудь во Францию? Бегай, ищи — увидишь ты лишь то, что тебе дозволят.

— Не нравится все же мне это, — сказал мне однажды Кириллов. — Вот нюхом, кожей чувствую, что-то грядет. И до сих пор это чутье меня не подводило. Делать что — да ничего, пока конкретики нет, но быть готовым. И скорее выигрывать войну, после чего мы сможем послать наших «союзников» далеко и надолго.

Дела на фронте идут хорошо. С опережением, пожалуй, не на восемь-девять месяцев, а на полный год. Картина примерно такая, как в знакомой нам истории была летом сорок четвертого. На Украине наши дошли до Карпатских гор, идут бои за Львов. Южнее имело место такое отсутствующее у нас явление, как румыно-венгерская война, длительностью целых пять дней. Будто бы Гитлер, взбешенный предательством румынского гарнизона Одессы — в полном составе и организованно капитулировавшего перед советскими войсками, едва вступив в соприкосновение, — отдал приказ Румынию немножко оккупировать, а так как со своими дивизиями было уже туго, то спустил с цепи венгров. Мамалыжники, однако, оказали сопротивление, и тут наши, перейдя Прут, сыграли роль лесника, который разгоняет всех. Как и в нашей истории, Антонеску арестован, король Михай формально правит, но именно формально; румынская армия повернула штыки на запад и держит фронт по Карпатам; Трансильвания пока у немцев (или венгров, черт их разберет) — в общем, неплохо румыны устроились, еще и в число стран-победительниц явочным порядком вскочат.

Еще южнее братушки-болгары. Там молчание — пока наши до их границы не дошли. Переметнутся или нет — по идее, им фюрера любить не за что. За ними турки — сидят тише воды, ниже травы, чихнуть боятся, чтобы нас не обозлить, зато активно воюют на востоке. Заняли весь Ирак, вышвырнув оттуда англичан, в Басре встретились с войсками Роммеля и пошли перпендикулярно, то есть на юг, завоевывать все до границ бывшей Османской империи, что там осталось — Аравия, Йемен, Аден, Эмираты? Флаг им в руки и барабан на шею — хотя один случай там был очень тревожный. По непроверенным пока данным, какое-то бедуинское кочевье, то ли пытавшееся нападать на немецкие обозы, то ли просто подвернувшееся под руку, было поголовно вытравлено боевой химией, причем, по некоторым деталям, это было что-то типа зарина. А поскольку военной необходимости в этом не было и быть не могло, то явно имели место фронтовые испытания в реальных условиях — интересно, перед чем? Все же фосфорорганика — это оружие следующего поколения, в сравнении с фосгеном, ипритом, которые сейчас есть у нас и союзников. А значит, и соблазн получить превосходство — и дай бог, чтобы это оказалось лишь будущей картой на стол дипломатии или прихотью герров генералов, пожелавших испытать новую игрушку. С фашистов станется — в нашей истории они в сорок третьем колебались: и вагоны с отравой подали на фронт, и солдатам новые секретные противогазы выдавали — читал что-то у Овидия Горчакова. Кириллов сказал, мы готовы. Ой, что будет, если до зарина дойдет!

Британцам сейчас без всякой химии погано. Рухнул бирманский фронт, не выдержав игры в Тришкин кафтан — не только подкреплений так и не получил, но и с него сняли несколько лучших дивизий в Египет. Японцы ворвались в Индию и там завязли. Нет, не от героического сопротивления индусского народа, а от того же, что было у них в Китае: самураям просто не хватило численности контролировать столь обширную и густонаселенную территорию, и при этом еще наступать широким фронтом. Зато был взят порт Читагонг — важность этого факта легко понять, если взглянуть на карту. Через бирманско-индусскую границу дорог даже в 2012 году не было, там сплошные горные джунгли — пройти нельзя, не то, что проехать, — теперь же японцы могли высаживать подкрепления прямо в индусском порту. Они не пытались оккупировать не только всю Индию, но даже значительный ее кусок, они выпустили вперед Чандру Боса с его воинством, а вот это было страшно.

Чандра Бос, кто не знает, это индусский бандера, «за ридну самостийну». Ни в коем разе не сторонник Ганди, зато очень большой любитель насилия, при том что самими индусами почитался наравне с Махатмой и Неру. В нашей истории организовал Армию Освобождения, при поддержке японцев, частично принявшую участие в боях на бирманском фронте (а до того пытался договориться с немцами насчет Легиона СС «Свободная Индия», но фашистом не был — его кредо: «Хоть с чертом, лишь бы против англичан»). В этот раз он дорвался; запустить его в Индию все равно что щуку в пруд с жирными карасями — с учетом того, что среди самих гандистов тогда не было единства, верить ли на слово англичанам, пообещавшим независимость после, или взять ее самим и сейчас. А если учесть, что в Индии разнообразие народностей такое же, как было в СССР — от «почти белых» бенгальцев, знакомых нам по индийским фильмам, до низкорослых темнокожих тамилов-южан, — и все эти национальности друг друга «любят» очень пламенно, в смысле костра; а еще и мусульмане, в нашей истории устроившие с индусами страшную резню в сорок седьмом; а еще белые «сагибы», то есть англичане, но родившиеся в Индии и искренне считающие ее своим Отечеством; и еще воинствующие племена сикхов и гуркхов, ненавидящие всех прочих — в общем, Индия мгновенно превратилась в такой жуткий кипящий котел, что незабвенный лозунг «Бей белых пока не покраснеют, бей красных пока не побелеют» стал бы там верхом определенности. Всего-то две сражающиеся стороны? А несколько десятков не хотите?!

За единую неделимую (Британскую империю). За Учредительное Собрание (независимость после). За согласие и договор с англичанами — и за то, что «нам и добрых господ не надо». И огромное количество крупных и мелких банд, великих раджей и мелких князьков, воюющих лично за себя. Японцы в этот бедлам не лезли, а совсем как интервенты в нашу Гражданскую, заняв несколько ключевых пунктов, целеустремленно занимались грабежом, вывозя все ценное.

Роммель застрял в Басре. Поскольку события на Восточном фронте посадили его армию на голодный паек, лишив и подкреплений и боеприпасов, а состояние путей сообщения между Бейрутом, Триполи и Хайфой, и южным Ираком, еще больше это усугубило. Зато итальянцы воюют, поднявшись по Нилу, проломившись через Судан; ворвались наконец в Эфиопию. И, кажется, захватят.

У французов случилась этакая небольшая гражданская войнушка, когда в Сирию, где прежде окопались голлисты, вторглись с севера дивизии Виши, пропущенные турками. У свободофранцузов не было шансов: сражаться в полном окружении, все пути снабжения перерезаны, рядом турки щелкают зубами на бесхозный кусок, с юга вот-вот должен ударить страшный Роммель — и то, что до капитуляции прошло целых шесть дней, можно было бы считать успехом французского оружия, если бы не итальянцы.

Гарнизон Триполи (в Ливане, не путать со столицей Ливии) решил сопротивляться, поддержанный не успевшими уйти в Красное море кораблями — крейсером «Дюге Трюэн» и тремя эсминцами. В результате у итальянского флота, пришедшего в Александрию на торжество, появилась уникальная возможность отличиться в морском бою. Три итальянских линкора — новейшие «Рома», «Венето», «Литторио», — с сопровождающей мелочью, перемешали Триполи с землей, а затем расстреляли французов, пытавшихся выйти в торпедную атаку. Бой, по словам итальянцев, продолжался пять часов. Причем на борту «Ромы» находился сам дуче, опять же по словам итальянской стороны, лично командовавший боем — ну, тогда понятно, отчего так «метко» стреляли.

И, наконец, Варшавское восстание, начавшееся примерно по тому же сценарию, что в нашей истории, — вызывающему серьезные сомнения во вменяемости начавших его панов.

Генерал Тадеуш Бур-Коморовский, командующий Армией Крайовой.

Варшава, 4 августа 1943

Еще Полска не сгинела!

Как долго мы ждали этого исторического момента! Страдали и покорялись — но знали, что он придет. Столетия мы были лишены того, что заслуживали по справедливости. И вот, из тлена рождается Великая Речь Посполитая, и взлетает в небо Белый Орел!

Я скорблю о крови славных сынов отчизны, павших вчера на улицах Варшавы. Недостаток оружия они возмещали отвагой, достойной их предков, сражавшихся при Грюнвальде, под Радловицей, на Висле двадцать три года назад! Сотни молодых поляков, умерших по моему приказу; это было необходимо ради того, чтобы я мог сделать то, что собираюсь сейчас!

На окраинах еще стреляют, немцы обороняют мосты, но центр со всеми правительственными зданиями — наш. Мой автомобиль, реквизированный у какого-то немецкого чиновника, едет по улицам, и всюду я замечаю следы боя, обломки, кровь, а иногда и еще не убранные трупы. Что ж, новый мир всегда рождается в муках! Но я вижу радость на лицах людей, впервые дышащих воздухом свободы. И с тревогой вслушиваюсь, не донесется ли с востока канонада, говорящая: «Русские идут!»

Мы должны успеть. Как успели эти, из гетто. Ходили слухи, что их всех хотели отправить в Треблинку еще в апреле, но что-то помешало. А когда неделю назад в гетто вошли эсэсовцы, их встретили огнем. Сначала это было похоже на увлекательное зрелище. Зеваки из обывателей смотрели с безопасного расстояния на пылающие дома и как иногда из окон падают горящие фигурки — для подавления бунта немцы широко применяли огнеметы и зажигательные авиабомбы и снаряды. Но еврейские боевики держались, на что-то надеясь — на что именно, стало ясно, когда пронесся слух, что на Варшаву идут русские танки. Брест-Литовск был взят ими еще десять дней назад, теперь же якобы русских видели у Вышкува! Сидящие в Москве решили помочь своим соплеменникам?

Нельзя было медлить. Когда русские войдут в Варшаву, привезя в обозе «правительство» из послушных им марионеток, Польшу ждет судьба прибалтийских стран. И, конечно же, это «правительство» тотчас же будет признано Сталиным, а про нашу законную власть, временно пребывающую в изгнании в Лондоне, будет сказано, что она никого не представляет, так как является никем. И я дал приказ выступать немедленно.

Мы должны успеть. Господь и Матка Боска, сделайте так, чтобы ни русские, ни немцы не ворвались в Варшаву в ближайший час! Только один час — а дальше будь что будет, все в руках твоих!

Я вхожу в здание радиостанции. Моя охрана услужливо распахивает двери, указывая куда пройти. Уже привели техников, проверили аппаратуру, все в порядке. Как долго и с каким трепетом я готовился к этой минуте, продумывая, записывая, зачеркивая, переписывая по-новой то, что сейчас услышит весь мир!

Микрофон в руке — время пошло. Я зачитываю обращение. Теперь весь мир знает, что в столице Польши приступило к исполнению своих обязанностей законное правительство. Я оглашаю наши справедливые требования, по пунктам. Это справедливо, что Польша, ставшая первой жертвой идущей войны, должна получить возмещение за свои страдания. А значит, сверх восстановления наших границ на первое сентября 1939 года, наша страна должна получить значительное приращение территории — например, на востоке до Днепра, а также всю Литву, на севере Восточную Пруссию, на западе до Одера и Нейсе, на юге до Карпатских и Судетских гор — это удобный рубеж обороны. Причем непольское население оттуда должно быть депортировано, за исключением тех, кого мы сочтем нужным оставить в качестве дешевой рабочей силы — попросту наших холопов. И передача нам бывших итальянских колоний в Африке, а также кораблей германского, итальянского и русского флотов, военных и торговых, чтобы мы могли колонии удержать. И конечно, контрибуция, от Германии и от России и последующее проведение в Варшаве обвинительного процесса, где на скамье подсудимых будут сидеть Сталин и Гитлер вместе с их подручными, как враги польской нации и разжигатели мировой войны. Я требую. Я настаиваю. Я обвиняю. Я призываю.

Все! Обращение ушло в эфир. И неважно теперь, удержим ли мы Варшаву, это уже ничего не изменит. Юридически новая Великая Польша провозглашена, а так как наше законное правительство в Лондоне признано вождями великих держав, Британии и Соединенных Штатов, то отныне эти державы являются гарантами сказанного мной! Они укажут русским — и мы получим свое, принадлежащее по праву. Это наше право править восточной Европой, которое подло отобрали москали! Это на нашем горбу они построили свою лживую империю и теперь должны расплатиться! Всех в Сибирь, чтоб мерзли и дохли от голода и не мешали цивилизованным людям! Кроме тех, что должны работать на нас, возвращая долг предков. Каждому поляку по семье русских холопов! Варвары должны знать своё место, которое им укажут все цивилизованные страны в едином порыве! И Великая Польша возглавит их! Ну, а немцы — кто будет спрашивать проигравших?

Наши требования кажутся кому-то чрезмерными? Вы не политики, господа — уступки будут выглядеть нашей доброй волей, или товаром, за который можно выторговать что-то другое. Нас обманут, как это случилось в тридцать девятом? Я скажу: «Нет», — потому что теперь понимаю англичан и знаю, отчего они тогда поступили так!

Красная нить британской политики на протяжении веков — это сдерживание русской угрозы. Казалось логичным использовать для этого Гитлера — лучше, чем воевать самим. Англия всегда славилась умением принуждать других таскать для себя каштаны из огня; такова жизнь и политика — глупый работает и воюет, умный стрижет дивиденды, — и несчастная Польша всего лишь оказалась на пути этого плана, исключительно по географической причине! Что ж, Гитлер вышел из повиновения и будет сейчас жестоко наказан — но ведь и угроза русских орд никуда не денется! Напротив, вырастет чрезвычайно. Тем более он не доделал свою работу. Всех непокорных русских нужно уничтожать! Ему это позволили, ценой страданий цивилизованных народов, но он предал. Русские варвары должны исчезнуть, чтоб не мешали! Германия это не сделала — значит, сделаем мы! Как двадцать лет назад. Британцам потребуется Польша, веками игравшая роль крепостного бастиона Европы против вторжения русских варваров. И чем больше угроза, тем крепче должен быть этот бастион — гегемония Польши в Восточной Европе будет вполне реальной платой за нашу верность европейской идее и защиту цивилизации от тлетворного влияния коммунизма. Потому сейчас нас не предадут. Ибо альтернатива — это русское вторжение в Европу, которое для британцев абсолютно неприемлемо.

А вдруг мое выступление сегодня станет еще одним Глейвицем? И мощь англо-американских армий покатится неудержимо на восток, загоняя варваров в их ледяную Сибирь? Что ж, это еще лучше для нас, ведь управлять землями легче будучи рядом. Речь Посполитая до Урала, имения с русскими рабами — все, чего не добился бесноватый немецкий неудачник, будет нашим, причем завоевывать все это для нас будут британцы. Полякам достаточно лишь стоять на страже, а не проливать свою кровь. И кто будет вождем этой могучей державы — панове, вспомните, как начинал великий Юзеф Пилсудский! Когда я спрошу у штафирок, отсиживающихся в Лондоне: «Где вы были, когда решалась судьба Отечества?!»… А после, укрепившись и переварив присоединенное, можно уже будет думать о господстве во всей Европе, а не только в ее нищей восточной половине! А еще позже — как знать! — может быть, и весь мир будет наш! Господство одной высшей расы над прочими — в этой идее что-то есть, так отчего бы этой расе не быть польской? Но будем скромны пока, оставим этот вопрос моим детям и внукам.

А Варшава — что Варшава? Комедию надо доиграть, пока играется. Чем больше будет шума, крови и трупов тем меньше сомнений в серьезности наших намерений и слов. За Жеч Посполиту, от можа до можа, ура! В конце концов, лишь мы, шляхта, цвет нации, можем видеть блеск великой Идеи. А холопам, быдлу довольно умирать там и тогда, как укажем мы.

Может быть, я буду гореть в аду. Но я буду гореть ради Великой Речи Посполитой!

Да, и надо не забыть приказать нашим отойти от мостов. Чем с большей кровью русские будут их штурмовать, тем лучше для нас.

Белый Орел взлетает, панове! За Польшу, за веру, за новое «чудо на Висле»!

Москва, Кремль.

6 августа 1943

— Значит, суд надо мной, границу на сентябрь тридцать девятого и еще территорию на востоке? Коморовский был в здравом уме, оглашая это? И кто же будет выполнять его требования?

— Товарищ Сталин, у поляков, вернее у шляхты, краеугольным камнем мышления является, что Польша — это если не центр мира, то нечто, обязательно учитываемое в мировой политике даже великих держав. Это идет у них еще со времен «либерум вето», и настолько въелось, что сами они даже не замечают. Потому, например, Сикорский мог требовать от Черчилля год назад, чтобы тот прервал с нами отношения и объявил войну; ну, а «Бур» Коморовский искренне убежден, что его мнение благородного шляхтича более чем весомо.

— Вам виднее, товарищ Василевский. Однако ведь в реальности «Рассвет» этого обращения не было?

— Суть была та же самая, «декларация действием», если можно так сказать. К тому же возможен вариант, что Коморовский превышает свои полномочия. В польском праве есть такое уникальное понятие, как «рокош» — мятеж шляхтича против законной власти, если сам он считает это нужным. Причем одной из уважительных причин всегда считалась возможность занять высшее положение — и если у мятежника хватило сил и ума там удержаться, содеянное им считалось абсолютно благим и законным. Возможно, Коморовский был назначен лондонским правительством всего лишь военным руководителем восстания и решил пойти по стопам Пилсудского? Какие-то штафирки, сидящие далеко — и полководец, командующий армией в центре событий. Вполне могла закружиться голова от перспектив — но для этого надо крикнуть громче.

— Позиция союзников?

— Пока молчат, товарищ Сталин. Вероятно, ждут дальнейшего развития событий.

— Ну, мы-то примерно знаем, что будет дальше. Может быть, союзники и попробуют разыграть польскую карту в политической игре против нас, при обсуждении послевоенного мироустройства. Но вот сейчас ничего конкретно сделать нам они не могут, как не стали в мире «Рассвета». А сейчас их положение хуже, так что мы нужны им больше, чем поляки. Каковы военные перспективы восстания?

— Неважные. По разведывательным данным, в районе Варшавы сосредоточивается танковый корпус СС, еще пехотные дивизии из армии резерва и прочие части в усиление. В то время как войска нашего Первого Украинского фронта находятся в ста двадцати — ста пятидесяти километрах к востоку. И они нуждаются в пополнении, а в первую очередь в боеприпасах, но если будет приказ…

— Приказа не будет, товарищ Василевский. Нет нужды спешить, надрываясь и неся лишние потери. На общих основаниях, исходя из чисто военной необходимости. Ведь в мире «Рассвета» мы все равно освободили Варшаву лишь через полгода, в январе? И мы знаем, что Коморовский нас предаст и нас же во всем обвинит так зачем торопиться?

— Будем ли мы оказывать помощь повстанцам сбросом оружия и продовольствия?

— Товарищ Берия, что с варшавской организацией Армии Людовой? СССР не бросает своих в беде.

— Были предупреждены, товарищ Сталин. Но часть все равно осталась, заявив, что разделят судьбу Варшавы, какой бы она ни была.

— Что ж, они выбрали сами… Оружие, боеприпасы, продовольствие, медикаменты доставлять будем. Чем больше немцев повстанцы убьют, тем легче после будет нам. И чем меньше в Польше останется антисоветски настроенных, тем лучше будет нам после. Когда будем строить в Польше народную власть.

— Наш политический курс по отношению к Польше? Какие инструкции давать в войска?

— Пока никаких, кроме чисто военных. Мы не потерпим в своем тылу никаких независимых от нас вооруженных формирований, равно как и любой деятельности, идущей во вред нашим усилиям на фронте. И безжалостно карать всех пособников фашизма, замеченных в сотрудничестве с оккупантами. В мире «Рассвета» мы поддерживали сильную Польшу как противовес разделенной Германии. Если здесь нам удастся занять всю Германию, зачем нам нужна единая Польша? Ведь, например, кашубы — это особая народность, как и мазурчане, силезцы… Наверное, можно еще найти.

— Так точно, товарищ Сталин, найдем. А что делать с товарищем Берлингом?

— Ему решать. Мы ведь не собираемся отнимать у него честно заслуженные награды, воинское звание? И гражданство дадим, если он попросит. Лично товарища Берлинга мы любим и уважаем, как других товарищей из его армии, но польская государственность здесь при чем? Если же он выберет сторону «незалежного панства» — что ж, очень жаль, но это будет его выбор.

— Считать ли меморандум Коморовского запрещенным к оглашению на территории СССР или, напротив, опубликовать его в нашей прессе?

— А отчего бы не огласить, Лаврентий? Пусть наш народ знает правду. И никогда, даже через много лет, не будет слушать всяких там. Ведь где молчание, там сплетни, и часто грязные. А поляки — если они не понимают, то тем хуже для них! Вам так дорога ваша вольность, ну так и защищайте ее сами! «Красная зараза» здесь к вам не придет.

— Простите, товарищ Сталин?

— Песня была такая, из той истории, которую в той Варшаве сочинил некий Щепаньский. Если только он нам здесь попадется… Что ж, если хотят быть вольными… Ну, а мы в это время решим свои дела. Что у нас в Прибалтике, товарищ Василевский?

Мы ждём тебя, красная зараза, Чтобы спасла нас от чёрной смерти, Чтоб четвертованный край наш встретил «Освобождение» твоё, как проказу. Мы ждём тебя, сброд великой державы, В скотство введённый властей батогами, Ждём, что потопчешь ты нас сапогами, Зальёшь пропагандой своею лукавой. Мы ждём тебя, лиходей вековечный, Собратьев наших убийца кровавый, Не жаждем мести, расплаты, расправы, А с хлебом и солью выйдем навстречу, Чтобы ты знал, ненавистный спасатель, Какой тебе смерти в награду желаем, Как в кулаке свою ярость сжимаем, Прося твоей помощи, хитрый каратель. Чтобы ты знал, дедов-прадедов кат, Тюрем сибирских страж пресловутый, Как проклинает твою доброту тут Весь люд славянский, мнимый твой брат. Чтобы ты знал, как нам страшно и больно, Детям Отчизны Свободной, Святой и Великой, Вновь оказаться в оковах любви твоей дикой, Той, что смердит нам столетней неволей. Непобедимые красные полчища встали У стен озарённой пожаром Варшавы, Тешится стая могильщиков болью кровавой Горстки безумцев, гибнущих в грудах развалин. Месяц прошёл от начала Восстания, Громом орудий ты радуешь нас временами, Знаешь — как страшно себе не найти оправдания, Совесть загложет, что вновь посмеялся над нами. Мы ждём тебя — не ради повстанцев спасения, А ради раненых — тысячи их в муках мрут, Много детей тут, кормящие матери тут, А по подвалам гуляет уже эпидемия. Мы ждём тебя — но войска твои всё не спешат, Ты нас боишься — мы знаем о том, безусловно, Хочешь, чтоб пали мы здесь, как один, поголовно, Ждёшь под Варшавой, когда нас тут всех порешат. Больше не просим — тебе самому выбирать: Если поможешь — многих от смерти избавишь, Ждать будешь — всех на погибель оставишь. Смерть не страшна нам, умеем уже умирать. Но, знай, победитель — из нашего общего гроба Новая сильная Польша родится когда-то — Та, по которой ходить не придётся солдатам И повелителям дикого красного сброда.[21]

Палестина (территория будущего Израиля), 6 августа 1943

Иншалла! Все в руках Аллаха, и жизнь твоя, и смерть.

Андерс сплюнул. Этот сброд, именуемый «арабским легионом ваффен-СС» довел бы до нервного припадка любого европейского офицера! Сплошь голодрань из каирских подворотен — владеющих оружием бедуинов брали отдельно, в кавалерийскую дивизию СС «Саладин», а в подразделениях, перешедших из египетской армии, наличествовали свои командиры. Эти обезьяны — да, с таким же успехом «штурмбанфюрер» Насер мог наловить и вооружить африканских обезьян — еще кое-как усвоили, что по команде всем надлежит стоять мордами в указанную сторону, или так же двигаться, но чтобы при этом идти в ногу, держа строй, и речи не шло. Еще им вдолбили, как заряжать винтовку и что надо направить ствол в сторону противника и дернуть вот здесь, чтобы выстрелило — правильно же выставить прицел по дистанции и определить цели, взяв упреждение, для их тупых мозгов было непосильной задачей. Доверить им что-то сложнее винтовки было безнадежным делом. При попытке научить метанию гранат, в первый же день подорвались больше десятка, после чего гранаты из вооружения благоразумно изъяли. Зато почти у каждого на поясе болталось что-то острое, иногда приближавшееся по размерам к короткому мечу. И под его командой — потомственного шляхтича, дивизионного генерала польской армии, которому сам российский император Николай когда-то вручал диплом Академии Генштаба Российской империи, вместе с погонами штабс-капитана — две сотни этих, как там сказал Киплинг, «наполовину бесов, наполовину людей».

Русских Андерс ненавидел. Но в то же время считал Георгиевский крест, полученный «за храбрость» в ту Великую Войну, одним из самых высоких подтверждений воинской доблести. И хорошо представлял, что будет, если это воинство встретится в бою с русскими. Об этом не хотелось и думать, если учесть, что сейчас творится на Остфронте — а ведь дойчи, промаршировав по Парижу, в этот раз сделали то, что не удалось им в ту войну! И если Лис Роммель двинется в Иран, где стоят русские — одна надежда, что прежде удастся сбежать, и лучше к англичанам.

Но для этого надо оправдать доверие новых пока что хозяев. Благо что объект для уничтожения — всего лишь какие-то еврейские колонисты. Ну, им не привыкать — умрете ради того, чтобы мне выбраться отсюда! Иншалла!

Все в руках Аллаха. И оттого усилия хоть как-то обучить этих человекообразных разбивались — даже не о лень — о невероятный фатализм. Если Он все равно сделает так, что ты будешь жив или умрешь, зачем изнурять себя обучением, бегая по жаре или копая окопы? Раз так, надо лишь ловить медовые капли удовольствия, что посылает Он тебе, и не думать ни о чем ином. И переломить это было невозможно. Полсотни самых свирепых немецких фельдфебелей с плетьми и правом расстрела на месте — тогда, может, и был бы результат — лет через пять, считая, что даже европейского новобранца до уровня хорошего пехотного солдата надо готовить год. В конце концов, какое ему, Андерсу, дело до этих скотов, сколько их выживет после первого же боя? А хоть все сдохнут — Насер-Высер наловит в Каире еще.

Все в руках Аллаха. Господи, если бы я знал! Что, в отличие от христианской веры, где в наш просвещенный век достаточно лишь символически считать себя верящим и даже посты соблюдать не обязательно, в этом чертовом исламе все гораздо строже, регламентировано до мелочи, и нарушить — это богохульство со всеми последствиями! Пять раз в день молиться — это ладно, но что по их учению пророк Магомед предписал, как правоверному мусульманину ходить в сортир?! Оказывается, сначала надлежит определить направление на Мекку — сесть к ней задом значит оскорбить Аллаха, но сесть лицом, как на молитве, значит тоже показать неуважение. Остается только боком, левым или правым — хорошо хоть это не уточняется! И еще множество тому подобного; нарушишь — и ты «кафир», неверный. Хорошо хоть камнями не побьют, но просто выгонят из Легиона опять ногами мины обезвреживать! А это грех самоубийства, так что потерпим пока, Бог христианский милостив, простит — как только вернусь домой, покаюсь. И, клянусь, не будет у Аллаха большего врага, чем я! Но для этого надо вернуться…

Деревня, хорошие дома, сады среди холмов, поле рядом. Называется… А какая разница, как на карте написано, все равно через пару часов ее тут не будет, хе-хе! Место тут подлинно райское, вот только желающих жить в этом раю еще больше, а оттого конкуренция. Пока евреи веками жили здесь, промышляя торговлей и ростовщичеством, это считалось терпимым, но когда они стали приезжать из Европы, пусть пока и в малом количестве, покупать землю и сами работать на ней, это сразу вызвало жгучую ненависть арабского большинства.[22] Еще в тридцатые здесь были кровавые столкновения арабских банд и отрядов еврейской самообороны, сейчас же с обеих сторон бушевал огонь ненависти. Земли на всех не хватит — кто-то должен уйти! Арабы не читали «Майн Кампф» и не разбирались в идеях национал-социализма. Но Гитлер был против евреев, и этого им было достаточно.

Сначала был приказ окружить деревню со всех сторон, чтобы никто не убежал. Хотя бежать было некуда, здесь не было русских лесов, зато крайне враждебное арабское население — поймают, убьют. Но убежавшие могли унести имущество, которое легионеры уже считали своими трофеями — этого нельзя было допустить. Потому Третья рота — Андерс вспомнил ее командира: Лавитский, тоже из наших, поляков — оказавшаяся на дороге, переходящей в улицу, уже входила в деревню, когда остальные роты еще ползли через поля. И легионеры с завистью смотрели на своих удачливых собратьев — им достанутся все сливки, в смысле трофеев. Сейчас эти обезьяны наплюют на строй и на приказ и рванут напрямик в деревню — не отстать в грабеже!

И тут от домов ударил шквал огня. Видно было, как мечутся и падают легионеры посреди улицы. По ним стреляли со всех сторон — «стэны» и как минимум два пулемета. И еще пулеметы прошлись косой по полю — и арабы, не дожидаясь команды, бросились наутек, вместо того чтобы залечь, развернуться в боевой порядок, открыть ответный огонь и перейти в атаку. Оказывается, война не только грабеж, здесь еще и убивают — мы так не договаривались, Аллах нас возьми!

Из третьей роты не уцелел никто, в остальных потери оказались на уровне десяти процентов — по два десятка из двухсот. Арабы укрылись за холмом; что делать дальше, было неизвестно. Во всяком случае, у Андерса не было ни малейшего желания с саблей наголо вести этих баранов в атаку. Да и не добегут они — ишаку понятно, что при первых же выстрелах бросятся назад. Солнце медленно ползло по небу, шло время.

Подъехала машина, раздался визгливый голос. Если сам Высер, как подобает главе, предпочитал руководить из тыла, то его заместитель Анвар Садат любил поиграть в «боевого командира», мотаясь по передовым частям. С ним командир батальона и оба оставшихся ротных, один араб, второй поляк, капитан Рудковский. Понять, о чем эта обезьяна визжит по-своему, нельзя, но смысл и так ясен: отчего деревню не взяли. Батальонного плетью по роже — замахивается и на меня? Шляхтича будет бить орангутанг?! Но головорезы из личной охраны рядом. На кого хозяин укажет, с живого кожу сдерут, или на кол… Слухи ходили, может, лишь слухи? Рука к кобуре… Нет, нельзя! Надо сохранить себя, ради будущей Польши! Нет, все же не решился. Рудковский тоже дернулся, орангутанг заметил. Говорит теперь по-английски — чтоб деревня была взята. Ведите своих людей в атаку, а я посмотрю.

Поднимать этих скотов пришлось буквально пинками. Сначала они, высунувшись, начали стрелять, чем только предупредили оборонявшихся. Андерс, конечно, сам в атаку никого не вел, предпочитая стоять и орать: «Вперед!» Как и ожидалось, арабов встретил огонь нескольких пулеметов, после чего было беспорядочное бегство. «Господин Садат, вы видите, там превосходящие силы противника, хорошо вооруженные, на подготовленных позициях!» Тот в ответ лишь процедил: «Ждать», — и исчез.

Через три часа, солнце уже склонялось к закату, подошли немцы, мотопехотная рота, батарея гаубиц и взвод средних танков — после арабов Андерс с восторгом смотрел на умелые действия настоящих солдат. Немецкий гауптман с НП обозрел деревню, сделал пометки на карте и брезгливо бросил: «Не путаться под ногами! Лишь смотрите, чтобы никто не сбежал». Все было кончено быстро: у евреев не было тяжелого вооружения, снаряды разносили дома в пыль, танки расстреливали огневые точки; хотя одну «тройку» оборонявшиеся умудрились подбить связкой гранат. Когда, по условленному сигналу, арабы вошли туда, где раньше была деревня, все было уже кончено. Полтора десятка человек, в основном женщины и подростки, стояли на коленях в пыли.

— Это все оставшиеся в живых, — сказал гауптман. — Забирайте. Но впредь запомните, что армия фюрера не обязана делать за вас вашу работу.

Арабы рассыпались по деревне, кляня усердие своих союзников — ни одного целого дома не осталось, и надо было рыться в куче мусора и обломков, чтобы найти что-то ценное. Женщин оттащили в сторону — это немцы могли брезговать «самками еврея», ну, а арабы небрезгливы. Одна из них кричала — по-польски? Андерс всмотрелся: может быть, он и встречал когда-то эту, в Варшаве? А впрочем, рыцари бывают лишь в романах. Эту жидовку никто не гнал в Палестину, где дикое население живет по шариату, как тысячу лет назад.

Андерс отвернулся, на глаза ему попался оборванный лист газеты. Текст на английском, дата позавчерашняя: «Варшава восстала». О, Матка Боска, неужели это случилось?! И он в это время здесь, в этом богом забытом краю?! Тьфу, как раз тут бог родился, но сейчас это несущественно! Русские гонят немцев, и Варшава восстала, не давшись в руки красным «освободителям»! Верно было сказано, с немцами мы потерям лишь свободу, а с русскими душу — согнув шею, мы останемся собой, но с надеждой скинуть ярмо; а эти проклятые московиты опутают нас своей лживой верой, отравят ядом своих идей! Ведь не случись революции, он, Владислав Андерс, служил бы русскому царю, делал карьеру, был бы сейчас, наверное, русским генералом! Варшава восстала, генерал Коморовский объявил о том на весь мир! Боже, почему я не там — нет, не в армии Берлинга, этот проходимец решил, что генеральский чин стоит Отечества, все равно, какому царю служить — но не нужна Польше такая «свобода» на русских штыках. Вырваться из одного рабства, чтобы попасть в другое, еще более изощренное. Отчего я не в Варшаве — проклятый Сталин, что сделал он, чтобы с нами так обернулась судьба?

Пусть немцы и русские подступают с обеих сторон, как в тридцать девятом. Мы будем драться насмерть, это не Эль-Аламейн. Ради того, чтобы Польша жила, оставшись сама собой. Может быть, нас разобьют, и мы захлебнемся в крови. Может быть… Да и скорее всего.

Но другого шанса у Польши не будет!

Лондон, Лаунинг-стрит.

6 августа 1943

— Что ж, сэр Уинстон, вы все же решили действовать по второму варианту? А ведь я вас предупреждал!

— Ну, сколько раз вам повторять, Бэзил, называйте меня просто по имени! И простите, но я ничего не решал. План был на случай «если», а вот то, что этот случай настал, заслуга исключительно бешеного Лиса Роммеля, черт бы его побрал!

— Ну, будем считать… Однако что творится с военным искусством? Похоже, наступление снова берет верх над обороной и самые неприступные позиции рушатся в самое короткое время, при минимальных потерях атакующих? И Нил, и Днепр — что будет дальше?

— Дальше будет крах Британской империи, Бэзил. Если мы с вами не найдем выхода.

— Индия? Ну, положим, не так еще все плохо. Второй вариант — это все же не катастрофа. Ведь если мы выиграем войну, то все равно возьмем весь банк. Японцы, немцы, не говоря уже о каких-то турках, просто вынуждены будут вернуть захваченное. Вот усмирить население будет проблемой, как я уже сказал. Помните меморандум какого-то раджи, попавший в газеты: «Больше не считаю себя вассалом Британской империи, поскольку Империя не выполнила обязательство защитить меня от врага»? А ведь таких раджей десятки, а еще миллионы мелких владельцев земли, до которых дошло, что им вовсе не надо платить налог в казну Империи — про авторитет белого человека, разбитый необратимо, я уже не говорю. По сути, нам придется вновь завоевывать наши владения на Востоке, даже если мы собирались предоставить им независимость. Уйти хозяином, сохраняя ценные привилегии, и быть вышвырнутым пинком — это слишком разные вещи! Но ведь после этой войны против Еврорейха, разве какие-то индусы и малайцы будут нам противником? Мы покорили их однажды — покорим и еще раз.

— Бэзил, вы стратег, но не политик. Предвижу ваш вопрос: если в Индии так плохо, отчего мы не спешим бросить туда войска из Ирана, уступив свою долю в этой стране русским — пусть они сдерживают Лиса, очень может быть, это у них выйдет лучше, чем у нас. Так я отвечу: потому что русские для нас будут страшнее! Нет, они не ударят нам в спину, не нарушат союзнического долга — вот только из Ирана уже не уйдут. Если они разобьют Лиса, то ведь не остановятся, погонят его назад до Суэца и усядутся и там. И это будет лишь одной из бед; вторая же в том, что Индия рядом! Где, да будет вам известно, Бэзил, во всей смуте уже прорисовываются несколько крупных игроков, и один из них — это коммунисты. Как вы думаете, что будет, если у них окажется еще и общая граница с Советами? Сбывается наш кошмар двадцатилетней давности: коммунистический Китай, коммунистическая Индия, и еще коммунистическая Европа! Что тогда останется бедной Британии — молиться на неодолимость Английского канала?

— Считаете, Сталин будет воевать за мировое господство? Против нас и, смею надеяться, США?

— Бэзил, вы опять не поняли! Дьявольская особенность ситуации в том, что американцы будут играть против нас! По логике, какая разница, с кем торговать, с коммунистическим или иным Китаем, если тому потребуется капитал и товары для восстановления? Не понимая главного: что правила на этих рынках будут устанавливать не они. И будет иная война, торговая, и кто бы в ней ни победил — Британской империи в том мироустройстве места не будет. А выиграют ли американцы — это вопрос. У них экономическая мощь, зато русские, или контролируемые ими силы, будут устанавливать законы игры.

— Ну, Уинстон, если вы считаете, что я не политик… Тут же чистая политика, и ничего кроме нее.

— Нет, Бэзил, мне нужен ваш совет именно как стратега, аналитика. Касаемо русских — как такое возможно? Это как если бы второразрядный боксер, избиваемый на ринге чемпионом, вчистую проиграв первый раунд, вдруг начал бить чемпиона так, что только брызги летят? Притом что боевые качества чемпиона не подвергаются сомнению — наше положение хуже некуда на всех других фронтах. Вы правильно заметили, победитель возьмет весь банк. Взгляните на карту, что будет, если завтра русские возьмут Варшаву, а послезавтра Берлин? Кто тогда будет диктовать Еврорейху условия сдачи? С точки зрения стратегии, возможен ли бросок русских в Европу, как сто тридцать лет назад?

— Что ж, Уинстон, кажется, я знаю ответ на этот вопрос. Мне случалось разговаривать в Париже с одним русским эмигрантом — бывший офицер, писал «Историю русской армии». И он сказал мне такую фразу: «Угроза, которая европейца ломает, русского предельно мобилизует. И когда европеец готов капитулировать, русские как раз начинают по-настоящему воевать». Такой национальный характер, психология — вспоминая их историю, я должен согласиться, что так это и есть.

— Фанатизм все же никогда не выигрывал войн.

— Почему-то все забывают, что фанатизм — это не только стойкость солдат, но и обострение сообразительности командиров. Ум, разом отвергающий все каноны ради целесообразности — нельсоновское «разорвать строй»! И, похоже, судя по действиям немцев в Европе в сороковом, мы действительно сейчас присутствуем при новом витке военной мысли: стремительные маневренные операции мото-мехчастей — этого не знала прошлая Великая Война. А у русских, так уж случилось географически, оказалась самая большая практика: сначала они были биты немцами, но затем сумели перенять у них все лучшее, а теперь и явно превзошли своих учителей. Геббельс вопит об ордах дикарей — но мы-то знаем, что у русских были интеллектуалы, не уступающие европейским, в том числе и в военной области. Вспомните Суворова, одного из двух полководцев мира, не проигравших ни одного сражения; жаль, что военной науке не довелось увидеть его битву с Наполеоном — которого, однако, разбили его ученики. Мы же, воспитанные на традициях еще той Великой Войны, отстали безнадежно. Так что мой вывод — сейчас самыми искусными в ведении сухопутной войны являются русские. И если Еврорейх не сделает такого же рывка, он проиграет.

— У Гитлера есть выигрышная стратегия?

— Пожалуй, есть. Любой ценой добиться передышки, даже ценой заключения сепаратного мира с русскими, пусть и с территориальными уступками. И попытаться максимально быстро усвоить урок — новое оружие, обучение войск. Для этого есть все возможности — и промышленная мощь всей Европы, и людской ресурс. А подготовившись, снова начать войну. При динамичном характере боевых действий, я не удивлюсь, если маятник качнется в другую сторону, и немцы снова подойдут к Москве. Иначе же — думаю, что у Еврорейха шансов нет. Если русские сумели обогнать немцев на «усвоении материала», то не вижу причин, отчего бы этот процесс изменил направление. Но, насколько я понимаю, поражение русских не входит в наши интересы?

— Не входит. Но их полная и единоличная победа не входит тем более. И, пожалуй, не вредно было бы слегка их придержать. Вот только американцы мешают и здесь. Вы знаете, что, по некоторым данным, в Москве среди верхушки образовались партии «ястребов» и «голубей», а Сталин держит позицию рефери? И американцы поддерживают «ястребов», жаждущих скорее смести с доски Еврорейх.

— Ну а мы, конечно, «голубей»?

— Их глава, Литвинов, с давних времен имеет симпатию к нашей стране. Вот только «ястребы» — это армия, по понятным причинам имеющая сейчас больший авторитет. Однако же, для чего я говорю это вам, чтобы вы учли: политика здесь смешивается со стратегией. При серьезных военных, или даже политических трудностях, есть надежда что «голуби» возьмут верх. И это было бы идеально, нам ведь не нужно еще одно немецкое наступление на Москву, нам достаточно, чтобы русские притормозили сейчас, сохраняя свою силу против Еврорейха.

— Догадываюсь, к чему вы клоните, Уинстон. Варшава?

— Да, Бэзил. Карта слабая, но единственная. Если бы мы удерживали Гибралтар и Мальту, если бы победили в Северной Африке, то могли бы рассчитывать на высадку в Италии или на Балканах, а там и во Франции, черт побери, — до Берлина ведь ближе от Рейна, чем от Вислы! Но мы едва держимся за клочок Португалии, и усилить нажим оттуда решительно невозможно — а русские вот-вот ворвутся в зону наших интересов, и нам нечего этому противопоставить. Нечего, кроме поляков. Ведь если русская армия окажется на территории суверенного независимого государства, признанного нами и США, то будет как-то стеснена в своих действиях, даже несмотря на то что государство пока имеет место быть лишь теоретически. Но ведь Польша сама по себе весит не так много — значит, надо требовать больше?

— Так меморандум Коморовского — это ваша инициатива, Уинстон?

— Да, черт побери! И недавнее назначение Коморовского на пост командующего АК — это тоже я. Нужен был кто-то более решительный и амбициозный, и я намекнул ему, что если он разыграет все как надо, отчего бы ему не стать вторым Пилсудским, диктатором немаленькой европейской державы, от моря до моря. А Миколайчик и прочие — кому они будут нужны? Я прямо обещал ему поддержку Британии и приложить все наши усилия, чтобы повлиять также на позицию США — но только в случае, если требования нового правительства не будут слишком скромны. Однако я полагал, что с него достаточно границы на сентябрь тридцать девятого, плюс на западе земли до Одера, еще Восточную Пруссию с Кенигсбергом, ну и кусок Румынии и Венгрии — кто будет после спрашивать проигравших? В написанном мною не было ни слова про Минск, Смоленск и Киев, как и про суд над Сталиным вместе с Гитлером, а также про колонии в Африке. Это уже Коморовский в усердии перестарался, добавил от себя. Чем поставил и меня, и Британию в идиотское положение — нельзя сейчас так задевать русских, не пришло еще время!

— Понимаю. А о том, что его требования признаны и поддержаны Британией, он объявить успел. И что же русские?

— Молчат. Вероятно, ждут нашего ответа. И мы молчим — ни в коем случае не подтверждаем, но и не опровергаем.

— Но русские, насколько мне известно, остановились почти на линии своей границы. Это ведь то, чего мы хотели?

— Не то, черт побери! Пусть бы русские шли вперед — но по территории чужого, дружественного нам государства, пребывая, таким образом, под нашим контролем, консультируя с нами каждый свой шаг. А они стоят. Зато взбешенный Гитлер двинул на Варшаву танковый корпус СС, и еще войска. Сколько потребуется, чтобы стереть мятежников в пыль — неделя, две? После чего русские продолжат наступление, уже не сдерживаемые ничем. Вы верите, что Висла, а за ней Одер будут более неодолимыми рубежами, чем Днепр? Мне нужен ваш совет, ваш талант стратега, мыслителя, аналитика — как мы можем помочь повстанцам? Желательно своими силами, не прибегая к помощи русских, или требуя таковую по минимуму.

— Что ж, Уинстон, у меня есть два варианта фантастических и один реальный. Первый — устроить еще один Дьепский рейд, чтобы отвлечь немецкие войска от Варшавы, но план «Катерин» сейчас явно нереален, да и еще одной погубленной дивизии британский народ нам не простит. Второй — это воздушный десант в Варшаву, но каковы же должны быть его размеры, чтобы остановить танковый корпус? И третий, реальный — договориться с русскими на наших условиях. Пусть они идут до Варшавы, с почтением, как гости, и сами там разбираются с ваффен-СС, у них это отлично получается.

— И как же обеспечить, чтобы они отнеслись к «правительству» Коморовского с должным почтением? После того, как он во всеуслышание пригрозил Сталину скамьей подсудимых?

— Ну, во-первых, можно ведь заменить как Сикорского — найдется у нас более послушная фигура? А во-вторых, дополнить вариантом два: что будет, если русские найдут в Варшаве не только правительство во главе с этой фигурой, но и охраняющих его британских солдат? Ну, по крайней мере, солдат в британских мундирах, подчиняющихся штабу в Лондоне? Вы поняли, кого я имею в виду? Они ведь не граждане Британии — если погибнут, наши избиратели не будут сожалеть.

— Все же мы слишком много в них вложили. Две тысячи великолепно обученных и оснащенных парашютистов!

— Война, Уинстон, что поделать. И солдаты тут расходный материал для решения высших вопросов. Вы меня спросили, я дал ответ — решать вам. Но другой возможности я не вижу.

— И на чем же их высаживать? В немецкой-то зоне ПВО.

— Так же, как ночные бомбардировки. С «Ланкастеров», ночью. При условии, что наши польские друзья на земле предварительно подготовят и подсветят безопасное поле для приземления.

— Не хватит дальности. Если только после не садиться на русских аэродромах.

— А вот это уже политика, Уинстон. Договоритесь со Сталиным, что он за это запросит. Думаю, решение любой проблемы можно купить, вопрос лишь в размере платы? А договариваться с русскими придется все равно — без их поддержки десант обречен. Что сделают две тысячи пусть даже великолепной пехоты против танкового корпуса?

— Они сами рвутся в бой, Бэзил. И не боятся умереть на улицах своей любимой Варшавы. И генерал Сосабовский, и все солдаты его бригады — все подписались под петицией на мое имя, которую просят опубликовать, чтобы никто не смел обвинить Британию, что послала их на смерть. А вот польза может быть немалая, с точки зрения пропаганды — не меньше, чем прошлогодний рейд Дулитла на Токио.

— У нас найдется такое количество «Ланкастеров», переоборудованных в транспортно-десантные? А у русских достаточно аэродромов в Белоруссии — принять две сотни тяжелых бомбардировщиков?

— А если через север? «Хемпдены» в прошлом году ведь долетели? Тысяча триста миль от Шетландских островов до русской Кандалакши. До Лаксэльва же и тысячи миль не будет, Си-47 долетит даже с полной нагрузкой. Ну, а дальше по русской территории до Белоруссии, и на Варшаву!

— Сталин не согласится, Уинстон. И я отлично его понимаю.

— Что мы можем ему пообещать взамен? Желательно с военно-технической, а не политической стороны.

— Боюсь, что ничего. Их вооружение и так уже лучше нашего, если вы имеете в виду сухопутную армию. И что интересно, даже к радиолокации и радиосвязи, в которых мы опережаем американцев, русские подозрительно равнодушны, что наводит на мысли… Читая сводки с их фронта, как они ведут «радиовойну», можно поверить, что эти отрасли развиваются у них так же быстро, как собственно оружие, хотя точных данных нет. Хотя, насколько мне известно, русские проявляли интерес к нашим разработкам реактивных авиадвигателей, показывая поразительную осведомленность. Так, им известно о проектах «Роллс-ройса», еще не вышедших на летные испытания. И они прямо заявили, что готовы купить лицензию на «гоблин» Хэвинленда. Это при том, что полеты с ним начались лишь в апреле!

— Может, и продать? В конце концов, еще неизвестно, что выйдет из этих самолетов без винтов. Первые образцы, конечно, с множеством недоделок — долго же русские будут с ними мучиться, пока мы уйдем еще дальше.

— Уинстон, скажу честно, с русскими я уже ни в чем не уверен. То, как они воюют последнее время, наводит меня на мысль, что у них появился кто-то, самостоятельно открывший мою «теорию непрямых действий». Не бить в лоб, а создать угрозу в ключевом месте, так что противник уступит спорный пункт сам. И меня не покидает странное ощущение, что русские лучше всех знают карты всех игроков, скрытый пока еще расклад. Им удается играть на опережение, причем не только на фронте. Как, например, в недавней истории с Катынью. Ведь даже Коморовский не решился упомянуть о том в своей речи.

— Катынь могла быть и случайностью. Обоюдный удар, Сталину просто повезло успеть первым.

— Однако нельзя отрицать, что если бы он промедлил, мог развиться очень большой скандал. А так виноватыми оказались немцы и сами поляки. Чему, после событий у Эль-Аламейна, охотно верят все.

— Так все же, каков ваш прогноз на ближайшее время, Бэзил?

— Боюсь, что ничего хорошего, Уинстон. Как бы ни качнулись весы, Британия будет в проигрыше. Если победит Еврорейх, его ничто не остановит, но если победят русские, их тоже будет не остановить. Слишком долго мы предпочитали воевать чужими руками за свой интерес — и теперь оказались в положении обезьяны, следящей за битвой двух тигров. И не дай бог, с этой византийской политикой мы кончим так же, как Византия.

— Тигры могут убить друг друга. Или ослабить так, что победителем окажется умная обезьяна.

— В тридцать девятом мы были сильнее, а Германия динамичнее — итог мы видим. А ведь теперь история повторяется: Еврорейх все еще превосходит по промышленной и военной мощи мобилизационному ресурсу — но русские быстрее учатся, идут вперед, опасны своей непредсказуемостью и почувствовали вкус победы. Вы считаете меня хорошим аналитиком, Уинстон, но я не могу дать достоверный прогноз. Все меняется слишком быстро.

— Странно это слышать от вас, Бэзил.

— Можете утешиться, Уинстон, что Гитлер, похоже, вообще не осознает, с чем столкнулся. Поскольку он-то как раз предсказуем — не может придумать ничего лучшего, чем ставить под ружье даже уголовников и вопить про десять миллионов нанятых монголов, которые завтра придут и всех съедят живьем. Когда не только нейтралы, но и кое-какие издания в Европе печатают вот это.

И Бэзил Лиддел Гарт протянул Черчиллю американский журнал, уже раскрытый на нужной странице — две фотографии хорошего качества. На первой Гитлер после очередной речи — «германская раса не может проиграть в силу арийского духа, бешенство белокурой бестии, непобедимость суровых нордических воинов, перед которыми дрожала вся Европа, умоляя бога избавить от их ярости» — пожимает руку солдату заново формируемой дивизии ваффен-СС, причем этот солдат низкорослый, чернявый — наверное, австриец? На второй двое русских перед своим танком, на фоне поля, заваленного битой и горелой немецкой броней, — и оба здоровенные широкоплечие блондины, улыбаются в объектив. Подпись — так может, русские — это подлинные арийцы? Кто сейчас больше непобедим?

— И еще из Москвы вещает «радио Свободной Европы», где французы, голландцы, бельгийцы, да и немцы тоже, взятые в плен, рассказывают, что русские совсем не дикари и пленных живьем не едят, а вот немцы под Сталинградом… Тут красноречивое молчание, которое, однако, убедительнее любых слов. Интересно, как скоро в Еврорейхе начнут отбирать радиоприемники?

— Все может измениться. Вы читали, Бэзил, доклад наших заокеанских «кузенов» о том, что, при должной пропаганде, в подданных Еврорейха еще может проснуться былой дух крестоносцев, и они будут как берсеркеры защищать свою цивилизацию, свою культуру от вторжения диких русских варваров?

— Уинстон, я читал развединформацию, что вы мне любезно предоставили для ознакомления. Там есть один чрезвычайно показательный факт. Как вы знаете, мобилизованным в промышленность Еврорейха большая часть оплаты труда идет в неких облигациях, «евромарках», по-простому называемых «евро» — которые должны быть, по гарантии Рейхсбанка, обменены на полноценные деньги по номиналу, но лишь после победы в войне. И, как следует ожидать, существует «черный рынок», где эти облигации можно обменять на деньги сейчас. Так вот, курс обмена евро к местным валютам в апреле, когда их только ввели, был примерно половина, даже шестьдесят процентов от номинала; в конце мая он составлял в среднем сорок процентов; а сейчас, после Днепра, от двадцати двух до двадцати девяти. Вам нужен более наглядный показатель, насколько население Еврорейха верит в победу?

— Все может качнуться, Бэзил, неужели вам биржевая игра незнакома? Поражение на фронте — курс падает, победа — он снова пойдет вверх.

— Дай бог, чтобы Варшава не стала еще одним поражением. Нашим.

Андерс В. Письмо, предположительно к Миколайчику

Написано в 1944 году. При невыясненных обстоятельствах оказалось в архиве У. Черчилля среди материалов для написания «Истории Второй мировой войны».

Было опубликовано в Приложениях; полное издание книги: Оксфорд, 1975 (альт-история)

Будучи поляком, разуверишься в человечестве. Перестаешь верить в честь, благородство, совесть, порядочность. Потому что нашу страну, великую Польшу, страну со столь же славной и древней историей, как Англия, предавали и продавали все. Сто лет мы были лишены свободы, права жить в своем государстве. Когда же мы отвоевали это святое право, оказалось, что у нас нет искренних друзей. Нас стремились согнуть, поработить, растоптать. Несчастный польский народ, неужели ты не заслуживаешь лучшей участи?

Все началось в феврале сорок третьего, с выступления в русской печати некоего Вацлава Пыха.[23] Тогда же впервые мир узнал слово «Катынь», где был истреблен цвет польской нации, лучшие из лучших, храбрейшие из храбрых.

Боже, отчего так случается, что выживают гнуснейшие из гнусных? Почему дрогнула рука палача, и мерзавец остался жив? Что стоило ему промолчать, скрыть свою «правду»? Ведь именно преступный сталинский режим бросил героических сынов Польши за колючую проволоку, а значит, именно он виновен в их смерти. Ну, а действия немцев отчасти можно оправдать военной необходимостью, обусловленной ожесточенным сопротивлением русских. Это был эксцесс исполнителя, и был уже отдан приказ германского командования о тщательном расследовании и наказании виновных, уже должны были начаться раскопки захоронений, при участии авторитетной комиссии Международного Красного Креста!

Русские, однако, сделали все, чтобы раздуть скандал. Подозрительно быстро всплыло имя оберст-лейтенанта Арене, в 1941-м командира 537-го полка связи, как непосредственного руководителя команды палачей, а также иные подробности казни — что наталкивает на мысль, а не были ли и те события октября сорок первого советской провокацией, откуда иначе такая осведомленность? С чего бы это немцы, культурная европейская нация, проявили вдруг такую жестокость по отношению не к русским, а к цивилизованным европейцам, в большинстве принадлежащим к образованному высшему классу? Но архивы НКВД надежно хранят свои страшные тайны… Итогом же было, что инициатива перешла к русским: вместо защиты они сами стали обвинителями.

Отчего этот Пых не умер тогда ради Польши? Отчего он не подумал, пойдет его «правда» на пользу или во вред нашей несчастной стране? Ведь появился уникальный шанс предъявить счет русским! Неважно, что в данном конкретном случае не было их непосредственной вины — они учинили польскому народу столько несправедливости и бед, что будут виноваты перед нами до скончания времен! И была еще возможность пригвоздить Сталина к позорному столбу — но что стало с германским орднунгом? Сначала немецкий солдат недострелил Вацлава Пыха в Катыни. Затем немцы умудрились проиграть партию, имеющую шансы на успех.

Ошибкой немцев было, что они думали лишь о тактике, сиюминутном выигрыше, вовсе не заботясь о дальней перспективе. Оттого игра с их стороны была чрезвычайно грубой; русские же, с их изощренным византийским коварством, таких ошибок не прощают. В Комиссии Красного Креста было двенадцать человек — один швейцарец, остальные из европейских стран, завоеванных Рейхом. И этим одиннадцати заранее угрожали концлагерем при отказе ехать или «несоответствующих выводах». Мера разумная, но откуда про нее стало известно русским? В Катыни Комиссия работала всего два дня, осматривая и вскрывая тела — однако некоторые из ее членов недостаточно владели немецким, чтобы написать научный отчет, и это сделали за них немцы, предложив лишь подписать — откуда это стало известно русским? Столь халатное отношение к секретности в столь деликатном деле не может быть оправдано ничем — тем более что русские не молчали, а немедленно оглашали все подобные огрехи, так что работа авторитетной международной комиссии очень быстро стала всеобщим посмешищем, а доверие к результату ее работы практически нулевым.

И вместо того, чтобы навести порядок (ведь так и осталось неизвестным, были ли арестованные члены Комиссии, болгарин Марков и чех Гаек, русскими шпионами), немцы сделали следующий шаг, еще более грубый! Была приглашена Польская Техническая Комиссия Красного Креста, и скоро русские сообщили, что ее членам было разрешено лишь обыскивать трупы, доставая из карманов сохранившиеся бумаги, и укладывать в пронумерованные конверты, ни в коем случае не читая и не делая записей — за этим следили немцы. Они же вели всю дальнейшую обработку информации. Попутно русские же привлекли внимание ко множеству таких мелких фактов, как гильзы от немецкого оружия, причем биметаллические, принятые на вооружение лишь в 1941 году, бумажный шпагат, связывающий руки казненных, и даже на то, что в сороковом здесь находился пионерский лагерь — мягко говоря, странное место для массовой казни НКВД. А вот осенью сорок первого как раз стоял упомянутый 537-й немецкий полк связи.[24]

А не был ли русский шпион, докладывающий в Москву о ходе работ в Катынском лесу, под маской немецкого офицера, причем достаточно высокопоставленного? Это объясняет все. Снова предательство! Бедная Польша, не было шансов победить в столь грязной игре! Вместо невинных жертв нас выставили лжецами, и будто нам этого было мало — немцы попытались вскрыть могилы расстрелянных под Даугавпилсом и Борисовом, выдав их за «жертвы НКВД». Это было воспринято уже как явный фарс. И даже Коморовский в своем меморандуме не решился упомянуть про Катынь, чтобы не попасть в глупое положение.

Ну а если? Предположим, немец, стрелявший в Пыха, не промахнулся бы. И наше заявление было бы первым. И уже русские оказались бы в положении оправдывающихся, а ведь им еще требовалось бы какое-то время на то, чтобы найти ответ. И Польша, Европа — весь мир — узнали бы о страшном преступлении советского режима. Ведь не просто поляки, а офицеры, лучшие, шляхта, цвет и надежда нации легли в землю, лишенные даже права умереть лицом к врагу, как подобает настоящему офицеру; легли злодейски убитыми в русскую землю под Смоленском. И восстала бы Варшава, и восстала бы вся Польша, и каждый дом, каждый куст, встречал бы русских захватчиков выстрелами, и вспомнили бы поляки свою древнюю роль — быть щитом Европы от русской угрозы. И платила бы Россия контрибуцию, десятки и сотни лет, независимой Польше, потому что никакие ценности не могут выкупить кровь лучших наших сынов. И каждый русский правитель, вступая на престол, каялся бы перед Польшей за преступления своих предков.

Варшава восстала всего через два месяца! Какой была бы моральная обстановка вокруг этого, если бы все помнили иную версию Катыни? Несомненно, у британцев было бы меньше желания слушать наущения русских предать нас в очередной раз. А русские не посмели бы вести себя так нагло.

Судьба Польши могла бы стать совсем иной. Но постоянный рок быть проданной и преданной витает над нашей великой и бессильной страной. Хотя мы не теряем надежды, что новая, сильная Польша родится когда-то. Ведь при великом Юзефе Пилсудском мы были великой европейской державой! А что было однажды, может случиться и вновь.

Примечание переводчика на русский: Здесь чрезвычайно ясно показано мышление т. н. «истинной шляхты», как называли себя сторонники прежней, досоциалистической Польши. Польша есть великая держава, и потому все, что учитывает ее интерес ниже своего собственного, это предательство — самой же Польше дозволено все, так как это «восстанавливает ущемленную справедливость».

Берлин, Рейхсканцелярия.

6 августа 1943

Мразь, крысы! Подлые славянские твари! Рабы, уважающие только палку! Стоило лишь убрать ее ненадолго, и вот результат! Когда Рейх напрягает последние силы, решились на подлый удар нам в спину? Да еще совместно с еврейскими унтерменшами из гетто! И в Белоруссии эти польские твари открыли перед русскими фронт, отчего и стала возможной катастрофа! Кенигсберг им отдать? Меня на скамью подсудимых? Контрибуцию им? Я им покажу Катынь! Я сделаю так, что их судьба тысячи лет будет ужасать всю Европу! Немногие уцелевшие станут рабами даже среди рабов! Немедленно расформировать, разоружить все польские части. В ком есть арийская кровь, в штрафные батальоны на Остфронт, прочих же в Аушвиц!

Война на Востоке показала, что славянские народы не имеют права на существование, представляя для арийской расы смертельную опасность. И если с русскими мы позже разберемся, то ничто не мешает сейчас же окончательно решить польский вопрос! И думаю, русские не будут мешать — ведь этот Коморовский сумел и им объявить войну! А ведь еще в сороковом я хотел превратить Польшу в ад на земле! Вы, армейские чистюли, были против! И кто оказался прав?

Хауссер! Сколько времени потребуется вашему корпусу, чтобы сравнять Варшаву с землей? Пленных не брать и никого не щадить, будь то хоть женщина или ребенок! И чтобы никто не убежал!

Лазарев Михаил Петрович.

Северодвинск, 6 августа 1943

Как я не встретился с Маринеско, буду когда-нибудь писать в своих мемуарах. Если такие последуют, лет через тридцать.

Вот почти три месяца минуло, как мы пришли, привычно уже встали к стенке Севмаша, обследуемся — все ж пол-Атлантики прошли. Из Москвы вернулись, и начались привычные хлопоты, совсем как в нашем времени. Сирый опять на борту ночует — ну, на то он и командир БЧ-5. А вот что Бурова в оборот взяли едва ли не круче — вообще-то я ждал подобного, но чтобы так! Как новые торпеды работали, каждый случай применения подробно, глубина погружения, дистанция, курсовой угол, гидрометеоусловия. Как проводили техобслуживание, были ли замечены неполадки… И все это в письменном виде, с опросом всего личного состава БЧ-3, и не только их!

Оказывается, такие торпеды, с программным управлением и самонаведением, уже поступают не только нашему «Воронежу», но и на Северный флот; правда, в очень ограниченных количествах — так, «катюши» (большие лодки, тип К), дивизиона Котельникова все дооборудованы для стрельбы новыми торпедами, экипажи прошли курс подготовки. Мы же и помогали — и в обучении, и в настройке «бусь», это первые наши лодочные БИУС для торпедной стрельбы. А теперь и до «эсок», средних лодок, дошли.

Зато я имел честь познакомиться с другой легендой советского подплава. Щедрин Григорий Иванович, тот самый — «На борту С-56», которой я в училище зачитывался. Дошли братцы-тихоокеанцы в срок, причем не пятеро, а шестеро: Л-15, С-51, С-54, С-55, С-56, и еще Л-16, в нашей истории на переходе потопленная одиннадцатого октября сорок второго «неизвестной» подводной лодкой — чьей, доподлинно установить не удалось и в следующем веке. Версии были, что японской I-25, но в то же время встречал я и вполне обоснованные предположения, что это были американцы — то ли провокация, чтобы втянуть нас в войну с Японией, то ли головотяпство, «дружеский огонь». Уважаю предков: эта информация была среди переданных им еще в сентябре, как мы сюда попали. Значит, не забылось и не потерялось за всеми важными делами. И если в той истории гостям почти сразу в бои и походы, то здесь прямой дорогой на Севмаш. Что не очень им понравилось — ну так не видели еще они, чем их лодки после станут!

Первой, вообще-то, была Щ-422. Поскольку ее экипаж нашими стараниями стал секретоносителем ОГВ (особой государственной важности, кто забыл), к боевым действиям их не допускали, а просто так держать единицу флота в тылу было бы расточительством, кому-то пришло в голову проверить, насколько старую «щуку» можно подтянуть до уровня более поздних лодок. Причем одной лишь добавкой радио- и гидролокатора не ограничились: «буси» и вся аппаратура для работы с новыми торпедами — это само собой, но еще и вскрывали корпус, поднимая съемные палубные листы, ставили механизмы на амортизаторы, заменили часть электрооборудования, установили новую систему поглощения углекислоты. Это, конечно, еще не наша В-64, но гораздо лучше того, что имели наши подводники того сорок третьего года, если имели вообще. Теперь, используя полученный опыт, решили доработать, насколько возможно, и остальные лодки, благо оперативная обстановка позволяла.

Фрицы вели себя тише воды, ниже травы. Через Нарвик летом руду не вывозили, сухопутного фронта не было, и лишь очень редко по норвежским шхерам проходили одиночные транспорты со снабжением для гарнизона, а иногда и мелочь, вроде десантных барж, на которые тратить торпеду было бы мотовством. Зато мин фрицы не пожалели и утыкали все побережье батареями — в общем, ушли в глухую оборону, которую мы не особенно и старались прорывать. Нарвик сохранял единственное военное значение как база подводных лодок 11-й флотилии кригсмарине — пополненная, она насчитывала полтора десятка субмарин. Правда, в нашу зону они предпочитали не соваться.

Здесь предки хорошо справлялись и без нашей помощи. Поскольку немецкие подлодки, выходящие из Нарвика, были единственным реальным противником Северного флота, тактика борьбы с ними была отработана. Начинала обычно радиоразведка. Перехват и пеленгация сообщения с борта U-бота — ну, значит, дичь в море, сезон охоты начался. Вылетали самолеты по вычисленным координатам: бортовые радары позволяли обнаружить субмарину, не будучи ею замеченным. Сами самолеты не атаковали, но, определив место, курс и скорость цели, наводили на нее «катюши», уже находящиеся в море — дальше следовали выход на перехват, занять позицию впереди по курсу, погрузиться и ждать, пока добыча не сунется под торпеды. Понятно, что не все проходило так гладко, но четырех фрицев за май и июнь наши потопили, и без потерь со своей стороны — чем хороша «катюша», силуэт ее очень сильно отличается от немецких лодок, так что нет риска по ошибке атаковать своих. Немцы, кстати, тоже пытались высылать авиацию, но с взаимодействием у них было хуже, по крайней мере, не отмечено ни одного случая, когда фрицевские лодки пытались бы по авианаводке атаковать наши, а радиолокаторы «катюш» давали возможность заранее засечь не только надводного, но и воздушного противника. Вот только «гагары», летающие лодки с магнитометрами, представляли некоторую угрозу и шли низко, из-за чего замечались локатором в последний момент — могли и обнаружить наших и под водой, на не слишком большой глубине, и сбросить глубинные бомбы. Но хотя над морем вдали от берега не было истребителей, ни наших, ни немецких, воздушные бои велись, и иногда очень жаркие, но все же Ту-2, или «бостон», был к ним более приспособлен, чем фрицевский «кондор», или гидросамолет, так что большей частью победы были за нашими.

И судя по вниманию со стороны не только флотского командования, но и Москвы, дело тут было не только в нескольких потопленных субмаринах, а в отработке тактики взаимодействия лодок и авиации. На Балтике наши вышли к морю у Риги, отрезав всю группу армий «Север»; сообщалось о переговорах с финнами — помня иную историю, легко было понять, что очень скоро наши набросятся на немецкие коммуникации от Таллина и Риги на запад, причем выходить будут не из Кронштадта и Лавенсари, преодолевая с потерями многоярусные минные поля Финского залива, а из Ханко и Або, сразу попадая в Балтийское море — не Север, а Балтика приобрела сейчас стратегическое значение. Именно там предполагались ожесточенные морские бои, тактика и оружие для которых готовились здесь. Правда, на мой вопрос, ожидается ли переброска подлодок СФ на Балтфлот, Зозуля (все еще начштаба флота) ответил отрицательно. Нужно было время, чтобы восстановить шлюзы Беломорканала и Свири, а вот стажировка у нас балтийцев — это, по его словам, как в Москве решат, но очень возможно. Пока никто не приехал — а жаль. С Маринеско познакомиться очень хотелось бы.

Подводник — профессия специфическая. Субмарина — это охотник-одиночка, а не единица в эскадре, где от командира требуется лишь «держать в кильватер флагмана», как сказал адмирал Джелико после Ютландского боя про одного из своих подчиненных. Вышли из базы, простились с эскортом и, считай, пока не вернемся, нас для берега и нет, сами по себе, и командир — царь и бог на борту. И ходим по грани: если лодка гибнет, то чаще всего со всем экипажем, причем и место обычно неизвестно, «на связь не выходит, позывные без ответа, автономность вся — значит, конец». Так что «где начинается… кончается порядок» к подплаву относится больше, чем к авиации. Понятно, что я имею в виду именно уставщину, а не отношение к технике, и, кстати, знаменитый летчик Громов, который вслед за Чкаловым через Северный полюс летал, когда его спрашивали, как ему удалось за всю жизнь ни разу не заполучить серьезных лётных происшествий, отвечал: «Очень просто, я с машиной только „на вы“, и никак иначе».

А Маринеско Александр Иванович, такое мое мнение, талант свой загубил сам. Не был он жертвой ни завистников, ни тем более «кровавой гэбни» — а той самой проклятой сорокаградусной, которая у нас в России уйму народа сгубила. Поскольку о его пьянстве — нет, не в походе, боже упаси, а на берегу после — читал и слышал от многих. Какая там гэбня, если в тридцать восьмом его с треском вышибли было из флота из-за какой-то родни за границей (в Румынии), а после почти сразу же восстановили! А вот «К себе требователен недостаточно», — это написал еще в первой командирской аттестации на старлея Маринеско, командира М-96, его комдив Юнаков Евгений Гаврилович, личность в балтийском подплаве столь же известная, как Колышкин у нас на СФ. В октябре сорок первого наш герой был исключен из Партии «за пьянку и недисциплинированность», но что интересно, его даже с должности не сняли, хотя обычно за такой формулировкой следовал трибунал. В декабре сорок второго его восстанавливают в Партии, и не за резко улучшившуюся дисциплину, а за образцовое выполнение боевого задания — потопленный немецкий транспорт, — несмотря на сильный эскорт и высадку диверсионной группы на берег Нарвского залива. С апреля сорок третьего он командует С-13, причем комдив Орел, который якобы непрерывно гнобил его все два года, пишет в характеристике: «Боевой и отважный командир, подводное дело знает отлично… — Но в то же время: — …склонен к выпивке, в повседневной жизни требует контроля». Ну, и тот самый поход, когда потопили «Густлоф», вернее, что ему предшествовало — сначала драка с финнами в ресторане, затем ночь с очаровательной шведкой, и в итоге СМЕРШ и абсолютно реальная угроза трибунала. Или я чего-то не понимаю, но за такое и не в сталинское время можно было попасть по-крупному, но все тот же Орел буквально выпихнул его в море в самый последний момент, причем «кровавая гэбня» не возражала. Об атаке века написано подробно, и Орел честно подписал представление на Героя, но тут встало на дыбы командование флотом, с формулировкой: «Во избежание отрицательного влияния на курсантов военно-морских училищ». Так что до Москвы, Наркомата ВМФ, эта бумага даже не дошла. Маринеско получил Красное Знамя, а экипаж, честно исполнивший свой долг, из-за своего командира и вовсе остался без наград, что повлияло на Александра Ивановича крайне отрицательно. В новой характеристике от комдива на нашего героя было написано: «Своими служебными обязанностями не занимается, пьет. Пребывание в должности недопустимо. Необходимо убрать с корабля, положить в госпиталь, лечить от алкоголизма или уволить в запас». Причем до приказа на увольнение его вызвал на ковер сам нарком Кузнецов и дружески посоветовал завязать — Маринеско не послушал. На флот он больше не вернулся. Еще восемнадцать лет жизни по наклонной, работал топографом, грузчиком, столяром; умер от рака в Ленинграде в ноябре шестьдесят третьего. Было ему всего пятьдесят.

Я не имел чести знать Александра Ивановича Маринеско. Но могу поверить написанному про него, потому что среди моих знакомых еще в той жизни, в двадцать первом веке, был такой самородок, золотые руки, шукшинский ум, отличный человек — когда трезвый. И хуже зверя, если напьется. Умер в сорок девять от нее же, проклятой. И одна лишь надежда, что теперь Маринеско пропасть не дадут — мы же передали, «кто есть кто», в том числе и на флоте. И что интересно, и Сталин, и Кузнецов нашего «подводника номер один» запомнили, уточняли что-то про него. Интересно, в 1943 году, умеют от пристрастия к спиртному лечить — хоть химией, хоть гипнозом?

Такой вот наш фронт работ — новые торпеды и новая тактика. Поскольку «Воронеж» временно прикован к стенке, на полигон выходили на Щ-422 — не я, Буров со своими, — вернулись довольные. Хотя, говорят, нам-то достались торпеды из опытной партии, буквально ручной сборки и соответствующего качества, а вот теперь, пошла серия, и сразу началось… Тридцать процентов — какие-то неполадки или полный отказ, у нас ведь не было такого! И еще мне сказали, непорядок, что у нас главный калибр пустует, и кто надо озадачил кого надо сделать аналог знаменитых японских «длинных копий», но калибром не шестьдесят, а шестьдесят пять, и с наведением по кильватеру, тем более что какая-то информация по ним на компах нашлась. Выйдет что-то адской убойности, но у них ведь проблема — пуск на воздухе, после переход на кислород, иначе взорвется сразу, и не дай бог это не отладят… Да и по времени не выйдет уже — разве что в будущей войне, «Айовы» и «Мидуэи» топить? Так года через два-три, надеюсь, мы и японцев разобьем — и что-то от них получим.

Готовимся к будущей войне? Когда мы вернулись, так Севмаш не узнали. В иной реальности первый корабль, полностью построенный здесь, был «бобик» проекта 122, и случилось это в сорок четвертом. А сейчас уже работа кипит, правда, строят всего лишь десантно-высадочные катера, зато на конвейере и секционным методом: днище, борта, носовая аппарель, корма с надстройкой — все делается в цехах, на стапеле только сваривается. Могли и по-старому делать, целиком, мелочь же? Так, во-первых, не такая уж и мелюзга — три типоразмера, одиннадцать тонн, тридцать и шестьдесят, соответственно рассчитанные на автомобиль-трехтонку, легкий танк или самоходку, и средний танк или соответственно пехоту, от взвода до роты. А во-вторых, ясно, что это лишь школа, отработка технологии. Уже сейчас слышал, что следующими будут тральщики-«стотонники» ленинградского проекта, ну а после и до эсминцев с подлодками дойдем — в нашей истории строились тут уже в конце сороковых, а крейсера проект 68-бис, он же «Свердлов», — в пятидесятые, а там и атомарины будут… И все это не одним энтузиазмом: очень много оборудования из США прибыло, за золото закупали, ну а немцев крутится, как вьетнамцев в позднесоветские времена или таджиков в российские, правда, больше все ж на постройке, чем в цехах. А кораблики, построенные на Севмаше довольно крупной серией, уже успели хорошо повоевать, правда, пока всего лишь на Днепре и Припяти. Ну, ничего, и до моря очередь дойдет.

— Чисто все! Мин нет.

Легководолазы закончили работу. Хотя в мины верилось не очень, это лишь в голливудских фильмах подводные пловцы браво тащат на себе полновесную боеголовку на дальнюю дистанцию. По жизни не хватило бы ни сил, ни воздуха в баллонах — но лучше перебдеть, чем оказаться беспечным.

— Ох, не празднуйте! — сказал Кириллов. — Меня вот больше всего волнует, был ли англичанин один? И если нет, то что им стало известно?

— А что им могло быть известно? — ответил Сирый. — Искали-то химию. Нет у нас утечек, не повезло им. Ну, а с радиацией тем более облом: слава богу, разгерметизации первого контура у нас не было, перезагрузки активной зоны тоже. Наведенная может быть чуть-чуть, реактор сейчас на самом минимуме, в стояночном режиме, излучение всего ничего. Навскидку, без компа и справочников, точно сказать не могу — но если надо, сейчас сяду и посчитаю. А еще лучше, зовите Курчатова с командой, пусть так же возьмут пробы и нашими приборами попробуют что-то определить.

— Сейчас организуем, — сказал Кириллов. — И сразу мне доложите. Ну, а я, с вашего позволения, Михаил Петрович, займусь срочными делами. После такого надо на английское корыто поближе посмотреть. А идея насчет подводной охоты на чужих водоплавающих тоже хорошая, отчего бы нет?

Да, не было печали… Ровно год и один месяц, как мы в этом мире оказались. Пока удавалось тайну хранить не только от немцев, но и от наших заклятых друзей. Хотя дел мы тут наворотили столько, и возни вокруг нас, народу вовлечено, а некоторые и в курсе, что такое тайна уровня ОГВ под кодом «Рассвет». Очень помогает нашей маскировке бурное расширение и строительство Севмаша, сюда хорошо вписываются и научный отдел, и кораблестроители из Ленинграда. Товарищи Курчатов, Доллежаль, Александров и другие светила советской науки официально числятся за заводским КБ и научно-испытательным отделом, ну а что они частенько в Москву ездят, так лишних вопросов здесь задавать категорически не принято — значит, так надо! Северодвинск город маленький, не хватало еще, чтобы кто-то задумался, а чего ради доктора-профессора застряли в местной гостинице, где каждый новый человек на виду — другое совсем дело еще один инженер-каплей в офицерском общежитии или штатский инженер-конструктор в общежитии заводском. Также, Кириллов рассказывал, взяли весной немецкого шпиона в Полярном — снабженец тыловой; однако, как выяснилось, успел передать, что мы в главной базе никакой химии на борт не принимали и не завозили ее на север, да и негде хранить. Так теперь в Северодвинск приходят цистерны с угрожающей маркировкой, под охраной солдат ГБ — на заводе подаются к стенке, где мы стоим, выставляется оцепление в полном ОЗК с противогазами наготове, тянут шланги к горловине на нашем борту ну, а что с другого борта сливается обычная «аш два о», так это нормально, удаляется замещающий балласт. Тот же факт, что оба отверстия соединены напрямую, посторонним знать не надо. И песня про девятый отсек стала уже достаточно известной, причем все уверены, что это произошло именно с нами, и Анечка со своей командой работает, распуская слухи нужные и пресекая нежелательные. И допуск иностранцев в Северодвинск заметно сокращен — но никак пока без этого, причем нашими же стараниями: когда расширяли завод, закупая оборудование, пришлось одновременно вложиться и в портовое хозяйство, чтобы легче грузы принимать — и в результате у нас порт, уже сравнимый по мощности с Архангельском. А конвои идут, в этой реальности в сравнении с иной, нам знакомой, грузооборот по северному маршруту вырос в разы, и пока лето, Белое море свободно ото льда, выходит дешевле и быстрее разгружаться в Архангельске. Понятно, что и Мурманск без работы не остается, два порта лучше, чем один, но и у нас тоже часто выгружают, в основном наших же торгашей, но и иностранцы не такие уже редкие гости. И пропихивать транспорты к причалам, чтобы при этом не демаскировать «Воронеж», та еще задачка!

Примчались научники, взяли образцы воды и так же быстро отбыли. Несмотря на заверения Сирого, на душе было тревожно. Хотя если искали химию, какая вероятность, что кто-то сообразит проверить дозиметром? И какие сделают выводы, если корабельный атомный реактор был абсолютной фантастикой даже в конце сороковых? Рано нам выходить из подполья, еще хотя бы год — успеть бы войну завершить, чтоб не мешали. Не нужен нам сейчас «вариант Бис»!

И сколько еще будут эти самки собаки, проклятые империалисты, не давать мирным советским людям заниматься созидательным трудом?

— Отчего же мирным? — спрашивает Анечка. — Война же.

— Будущее вспомнил, — отвечаю. — Когда там всюду лозунги висели: «Миру мир», «Мы мирные люди». Ну, а в разговорах звучало часто: «Лишь бы не было войны».

— А если не может быть мира? — серьезно произносит Анечка. — Представьте, Михаил Петрович, если бы Гитлер у нас сейчас мира попросил? Чтобы отдохнуть и снова напасть, ошибки исправив. Ваш же урок показал, что не можем мы мирно ужиться с мировым капиталом. А это ведь страшно, когда против нас война идет, а мы боимся это заметить и ведем себя, будто мир.

— А после следующей войны жизнь бы на планете осталась? — спрашиваю я. — Неохота все ж проверять, насколько ученые правы насчет «ядерной зимы».

— Так ведь не одним оружием воюют. Англичане, в отличие от нас, говорят еще и «торговая война», «финансовая война», «таможенная война», а то, что мы называем войной, у них, только не смейтесь, «военная война», «war war» — я все же, Михаил Петрович, два курса в Инязе отучиться успела. И там, в вашем будущем, против вас вели именно такие войны, «невоенные», а вы думали, что раз не стреляют, то войны никакой нет, и позиции сдавали. А Ленин говорил, одной обороной победить нельзя. А вы не боролись, не старались доказать, что вы самые лучшие, первые во всем, ну так же нельзя!

И Анечка, выпалив это, гордо отворачивается и смотрит вдаль, ожидая, что я отвечу. Тургеневская героиня — кто считает эти слова аналогом кисейной барышни, рекомендую перечитать классика, у него изображены как раз особы идейные, решительные, готовые через что угодно переступить и жизни своей не пожалеть. И что мне ей ответить, если она по сути права?

Светлый вечер, или еще день (здесь и в августе белые ночи). Август на севере самое лучшее время, когда все зеленеет и расцветает — часто в июне еще заморозки, а в сентябре уже первый снег. А мы с Аней идем по улицам города, всего пять лет как повышенного до этого статуса из рабочего поселка Судострой, основанного еще за год до того. Идем по деревянным тротуарам, какие в мое время не увидеть уже почти нигде.

Ох и зол же был Курчатов, неофициально занявший здесь пост главного по науке (академики часто в Москву летали, а он почти безвылазно в Северодвинске сидел) из-за свалившейся на него форс-мажорной работы. Понятно, что зол был на англичан из-за того, что пришлось отвлечься от иных, весьма важных дел. Из намеков Сирого я понял, что, похоже, первый наш реактор будет запущен не в сорок шестом, а к концу сорок четвертого, и не где-нибудь, а здесь, в Северодвинске. Работы, начатые прямо на территории Севмаша, было решено перенести от греха подальше, и на юге за озерами, там, где в моем времени был проспект Победы, ударными темпами был возведен «минно-торпедный арсенал номер два», за высоким забором и со строгой охраной. Посвященные могли сказать, что там не хранят мины и торпеды, а изобретают к ним неконтактные взрыватели под руководством ученых из Ленинграда; еще меньшее число слышало, что не только взрыватели, но и системы самонаведения; и лишь совсем немногие знали, чем занимаются там на самом деле. И вот теперь наши научные гении должны были, отставив все, спешно заниматься проверкой — что мог узнать англо-американский супостат?

— Чисто, — пришел наконец доклад. — Утечки из реактора не было, а наведенной радиации не на чем образоваться, тут еще и прилив-отлив, все перемешивается. Разве что микроскопическое содержание радона, но это если точно знать и специально искать, и измерять приборами «особого изготовления» (так называли здесь в переписке и разговорах не с глазу на глаз любые девайсы из иных времен). Вероятность обнаружения союзниками оцениваем в ноль целых хрен десятых процента — оставим все ж на совершенно невозможный случай. Кириллову уже отписались.

Ну и ладно. Итого в сухом остатке дохлый англичанин, коему не повезло больше всех, одна из первых жертв еще не начавшейся Третьей мировой. А сколько их еще будет, ведь не уймутся же джентльмены? Ну, тогда и будем разбираться, решая проблемы по мере их поступления, пока же можно снизить готовность с «номер два, походная» до «номер три, базовая». То есть страждущие, свободные от вахты — в увольнение.

— Михаил Петрович, а хотите, я вам город покажу? — спрашивает Аня. — Вот не узнаете, как тут все изменилось!

А что, пара свободных часов точно есть! Смешно — тот Северодвинск знаю отлично, а в этом за ворота Севмаша почти не выходил, как-то так получалось, да и не так много времени на берегу, если вспомнить и посчитать. Как провалились в июль 1942-го, сначала из Атлантики сюда; охота на «Шеер» — тогда мы в первый раз в Северодвинске оказались — и сразу же вышли в Полярный, на перехват «Тирпица»; вернулись — и в Москву, встреча со Сталиным; затем снова Полярный, бои за Петсамо-Киркенес, освобождение Заполярья на два года раньше, чем в нашей истории; в Северодвинске в док встали и новый 1943 год встретили, как признали годными к дальнейшей службе; два выхода в Атлантику в роли «Летучего голландца» Платова, кто эту книжку помнит; в мае вернулись, снова к заводской стенке — сплошь бои, походы, ремонт после, так и живем.[25] И если старшины в увольнение умудряются до Архангельска добираться, имею я право? А то Северодвинск-Молотовск сороковых больше по фотографиям из архива знаю, какие у Сан Саныча на компе нашлись, чем вживую видел.

Аня цветет и порхает, в самом прямом смысле. На ней платье с узкой талией и юбкой-солнце, стиль фильмов пятидесятых — не помню, как назывался, но очень ей идет; вот только от самого легкого ветерка юбка взлетает парашютом, а дует здесь у моря всегда, и сейчас пыль вихрит по пустырю. Как порыв, так кажется, что Анечку унесет, а она лишь хлопает рукой по подолу, когда игра ветра с платьем переходит грань дозволенного, и эта непредсказуемость эротичнее самого смелого мини наших времен. «Дорогие наши женщины, будьте красивыми и нарядными, это наш боевой дух очень повышает», — эти слова были сказаны на новогоднем вечере, так сейчас даже на заводе нередко девушек в цветастых платьицах можно увидеть, не на работе в цехах, конечно, но тех, кто с бумажками ходят, или у научников и конструкторов. Ну и правильно, жизни радоваться надо, кончится ведь когда-нибудь эта война?

— Здесь город-сад будет, как у Маяковского. Чтобы в нем было легко и радостно жить. Как Ленинград двести лет назад построен был, так, может, здесь дворцы будут, театры, музеи. Ведь заслуживает того первая верфь Советского Союза.

Кто там про Петербург, на болоте построенный, говорит — вы Северодвинска не видели! Вот уже где болота так болота вокруг, еще в моем 2012 году были, а куда им деться — это здесь, где город, землю, камни и песок насыпали. И был петровский Петербург по сути тем же, что Северодвинск сейчас — жильем при верфи. А если (предположим!) Сталину придет в голову сюда столицу перенести, то будьте уверены, и полувека не пройдет, встанет тут мегаполис со всем блеском, Москва отдыхает! Вот только не будет этого — Иосиф Виссарионович все же куда основательнее Петра, он сплеча бить не любит.

— Дома новые, взгляните! А ведь в вашей истории, Михаил Петрович, их не строили сейчас?

Верно, первые «сталинки» выше трех этажей тут появились уже после сорок пятого, пленные немцы строили. А сейчас, смотрю, Первомайская ими застраивается, начиная от места напротив главной проходной, и направо. Один дом уже готов, еще три в разной степени. И пространство от Первомайской до заводских проходных кое-где уже похоже не на пустырь, грязный и пыльный, а на наметки будущего парка: дорожки размечены, деревца посажены, даже фонари и скамейки попадаются, только фонтанов и статуй пока нет. Вот здесь прошлой осенью асфальта точно не было, а сейчас лежит. По Торфяной (еще не проспект Ленина) рельсы появились, на наш «арсенал два», в хозяйство Курчатова. А откуда на Первомайской автобус? Из истории помню, тут один лишь маршрут был, по Беломорской до проходной, и то в войну не работал.

— В июне пустили. И продлили — теперь он идет до Торфяной, и по ней до Ломоносова.

Памятника ученому точно еще нет, его в середине шестидесятых поставят. Весь город заметно меньше, нет еще кварталов-литер на юге за озерами и нового района от Морского проспекта до бульвара Строителей, и центра с улицами Чехова и Тургенева; западная граница идет по будущему проспекту Ленина. А впрочем, много ли исторических мест было в Петербурге в 1709 году, шесть лет с основания — как Северодвинск сейчас? Хотя здесь есть древний Николо-Карельский монастырь, отдельная строка истории. Старше города Архангельска, по сути, первый морской порт России, откуда еще при Иване Грозном отплыло посольство в Англию, но пришедший в полный упадок еще при царе, без всяких большевиков — сейчас в его сохранившихся постройках на территории Севмаша находится деревообделочный цех. Есть еще школа номер шесть, в которой учился будущий писатель Валентин Пикуль, пока еще юнга Северного флота, не примечательный ничем.

И на острове Ягры еще нет ни судоремонтного завода «Звездочка», ни жилого района, ни пляжа, зато есть Ягрлаг. И еще несколько лагпунктов разбросаны вокруг города — правда, держат там сейчас в основном не врагов народа, а военнопленную рабсилу со всей Европы. Вдали на пустыре группа немцев копошится, что-то благоустраивает; а может, не немцы, а французы, голландцы, бельгийцы, поляки, итальянцы — кого еще здесь не видели? Языковую проблему решили просто: у нас работаете, так извольте понимать по-русски! Самых лояльных и квалифицированных в цеха, даже к станкам; кто уровнем ниже, тех на подсобку, подай-принеси-подмети; прочих же в строительство. Завод заметно расширился, новые цеха, мастерские, подъездные пути — столько рабсилы пригнали, что и на город хватило, и на постройку жилья, и на благоустройство улиц, ямы и ухабы выровнять, скверы разбить, фонари поставить. С удивлением замечаю на своем месте что-то похожее на стадион «Энергия» (первый спортивный объект города), вот только в нашей истории он был построен летом сорок четвертого. А вот те два трехэтажных дома красного кирпича на Полярной я помню: умели же строить — они в 2012-м были жилыми, и в хорошем состоянии. И рядом с ними третий строится, которого не было в моей истории. Там филиал ленинградской Корабелки в Северодвинске открылся лишь в шестидесятые — здесь же большая группа студентов этого вуза, бывших фронтовиков, была придана светилам науки, исследовавшим нас, в качестве помощников, лаборантов и рабочих. И кому-то, подозреваю, что самому Берии, пришла в голову разумная мысль сделать первых инженеров-строителей советского атомного флота именно из этих ребят, тем более что они уже секретоносители, а значит, сидеть им в Северодвинске до конца войны минимум, и сколько еще после? Ну, а концентрация научных (и преподавательских) кадров на душу населения по нашей вине здесь была, наверное, не меньше, чем в Ленинграде, только что освобожденном от блокады — и еще наш «Воронеж» в роли практического пособия. Сначала занятия проходили в заводоуправлении, но там и без нас было тесно — оттого был поставлен вопрос об отдельном здании, успеют к первому сентября справить новоселье или нет.

— Всего шесть лет, Михаил Петрович, представьте! По меркам Петербурга, это еще время, когда Невский проспект просекой был. А как этот город расцветет лет через сто? Или пятьдесят, чтобы мы еще смогли увидеть? Если не будет у нас никакой «перестройки».

Ой, что было бы, попади не мы в сорок второй, а Анечка в конец восьмидесятых? Если она искренне убеждена, что наибольший вред нашей стране причинили Гитлер, Горбачев и Ельцин? Положим, Меченый уже был генсеком, а вот Боря-козел, хвалясь своей демократичностью, показательно ходил по улице, выступал и ездил по заводам, без охраны — вот не знал никто, что после будет, а то точно нашлась бы какая-нибудь Фаня Каплан, и было бы интересно глянуть, так ли важна роль личности в истории? Сторонникам «неизбежности» и «прогрессивности» процесса я напомню, что не только девяносто процентов населения на референдуме голосовало за сохранение Союза — ладно, черт с ними, с Прибалтикой и Грузией! — но ведь и Белоруссия, и Средняя Азия категорически не хотели выходить из СССР, их просто выталкивали в самостийность, при том, что после мы пытались слепить Таможенный Союз с той же Белоруссией и Казахстаном! Одна лишь надежда — кто знает историю, именно с таможенных союзов начиналось и объединение Германии при Бисмарке, и создание ЕС после этой войны. И СССР-2 в 2012-м кажется далеким идеалом, вот только зачем было разваливать то, что придется заново строить после?

— Михаил Петрович, вы снова меня не слушаете?

— Аня, прости великодушно, — отвечаю, — просто как ты про «перестройку» сказала, так я представил, а вдруг бы навстречу Ельцин?

Как она глазами стрельнула, сразу поверить можно, что на ее счету пять или семь десятков лично убитых фрицев, не барышня, а пантера перед прыжком. В руке у нее совсем маленькая сумочка — это как же она там пистолет прячет, исполняя обязанности моей охраны «на случай попытки вашего похищения или убийства агентами абвера или союзников»? В Полярном за мной так автоматчики ходили, хотя в нападение немецких шпионов посреди главной базы Северного Флота верилось еще меньше, чем здесь.

— Нет, Михаил Петрович, если бы Ельцин сюда попал, его бы по пятьдесят восьмой статье, за измену Родине. Там ведь ничего не сказано про сроки, прошлое или будущее, а значит, все по закону.

Положим, тому Ельцину оказаться в лапах «кровавой гэбни» никак уже не грозит даже теоретически, с учетом открытой нами связи времен — поскольку там он благополучно помер, и если ад есть, то надеюсь, ему там уготована персональная сковородка, да еще с маслом, которое водой разбавляют, чтобы мучился побольше: зачем страну разваливать из своей жажды сесть на трон? Ну а в этом времени пацанов еще Мишку с Борькой пока трогать не за что — но поверим компетентным товарищам, что не светит будущим перестройщикам не то что руководящая карьера, а самая малая начальственная должность, лишь подсобничать да гайки крутить. Ну, еще на комбайне работать до пенсии — а что, знатный комбайнер, передовик производства Эм Эс Горбачев!

— Ну, Михаил Петрович, если человек на такое способен оказался, значит, душа у него гнилая? И все равно в чем-то предаст, если случай будет.

А это верно. Я могу еще понять, кто как Курбский — с царем Грозным поссорился и в Литву сбежал (или Раскольников в тридцать седьмом, от сталинской гэбни, но этого вслух лучше не произносить, не поймет Анечка, хоть много от нас нахваталась). Ну, обижайся ты на царя, на власть — но не смей вредить всей стране, всему народу! Это никакого оправдания иметь не может, нигде и никогда. И наказание за это одно — смерть предателю.

— Только как же вышло, Михаил Петрович, что простые советские люди за этими… пошли? — размышляет вслух Аня. — Только из-за того, что воспитание упустили? Так теперь на это особое внимание обратят. Как товарищ Сталин сказал, мы должны помнить, что производство в массе людей социалистического общества не менее, если не более, важно, чем выпуск угля, стали, машин. И мы здесь тоже на передовом рубеже!

Это верно, творчество кипит. Севмаш уже сейчас первая верфь СССР, учитывая еще не восстановленный после блокады Ленинград и только что освобожденный Николаев. И кого в цеха ставить? Сейчас даже немцами приходится дырки затыкать, а когда кончится война? Так кто-то додумался: если ты, немчура, например, токарь шестого разряда, то не только обязан план давать, но и взять двух, трех учеников, которым берешься передать свое мастерство. За это тебе будет и послабление режима, и усиленный паек, и, главное, дополнительная плата — пленные не за одну койку и пайку работают, им тоже деньги идут. Конечно, лишь тем, кто без нареканий и полностью лоялен — но теперь получается, что их хороший станочник с тремя учениками зарабатывает, как наш передовик, а с учетом того, что наших агитируют жертвовать деньги в фонд обороны и добровольно-принудительно выдают часть зарплаты облигациями Госзайма, реальный заработок у немцев, от этого избавленных, выходит даже больше. Причем их ученикам часто едва четырнадцать исполнилось, при крайне пестром составе, от эвакуированных детдомов до колонии зека-малолеток «за уголовку», и как отдать формирование их мировоззрения чужакам, немцам, которые могут внушить им неправильные идеи? Зато опыт Макаренко тут хорошо еще помнили. Были сформированы особые педагогическо-воспитательные отряды — касаемо методов их работы отсылаю к «Педагогической поэме» упомянутого автора. Востребованным тут оказался и «русбой — тайное искусство соловецких монахов», ну прямо как в послевоенной Японии, где «занятия боевыми искусствами спасли дух нации от нравственного падения», как считали сами же японцы — чему можно верить, потому как их же самурайство, не воевавшее почти триста лет, от эпохи Токугавы до времен Мейдзи, все же не разложилось, сохранив боеспособность, в отличие от европейских рыцарей, что ливонских, что мальтийских, за пару мирных поколений превратившихся в откровенную гниль. В сентябре прошлого года наш спецназ, «большаковцы», тренировались для поддержки формы в каком-то ангаре у причала, привлекая и местных, матросов с Щ-422 и охранявших нас солдат НКВД — оказывается, как мы ушли, дело не было забыто, и стадион, который здесь называется «Север», а не «Энергия», со спортзалом с раздевалками, душевыми и небольшой трибуной для зрителей, был построен именно под это! «Патриархом» неожиданно для себя самого оказался наш Смоленцев, его ближайшим помощником — наш главстаршина Логачев, обнаруживший явный тренерский талант, а в отсутствие и того, и другого уже были «сенсеи» из наиболее продвинутых местных. По понятным причинам, эти занятия пользовались бешеной популярностью у молодежи, хотя основные усилия отдавались все же гэбэ, армейцам и морякам, но были группы и для заводских. А ведь ни Фунакоси, ни Уэсиба своих стилей еще не создали, нет пока еще ни каратэ сетокан, ни айкидо — вот удивятся японцы через десяток лет, если им доведется увидеть «северный русский бой»! А если еще и писателей со сценаристами подключить?

— Так товарищ Пономаренко то же самое сказал, когда приезжал. Что хорошо бы снять фильм, например, про героическую борьбу русского народа со шведскими захватчиками в семнадцатом веке, когда они Кемь взяли и Корелу. И что он предложит это самому товарищу Сталину. А еще ему сказки для взрослых понравились, про Волкодава — сказал, что полезно будет, для воспитания нашей молодежи.

Что, и Мария Семенова оказалась востребована? Идеи там правильные, как настоящим мужчиной быть, беречь честь рода и семьи — но с мистикой как? Хотя, если вспомнить, фильмы Птушко когда снимались — в шестидесятые? А чем его «Сказка о царе Салтане» или «Руслан и Людмила» не фэнтези, ведь снято вполне на уровне более поздних голливудских, во «Властелине Колец» только спецэффектов больше. Вот юмор, если здесь еще при жизни Сталина «Волкодава» экранизуют! Чтобы мальчишки мечтали быть похожими на того героя из рода Серых Псов, хранителя чести и защитника слабых — а не на какого-нибудь ковбоя Билла, который всегда прав, потому что у него самый тяжелый кулак и самый меткий кольт.

— Именно так, Михаил Петрович! Чтобы наши люди — нашими остались, без гнили. И если бы вместо Горбачева и Ельцина появились другие, их бы сразу укоротили.

А что, вполне вариант! Ведь перестройку делали вторые и третьи секретари, из молодых да ранних, возжелавшие сесть в кресла Первых. Но Партия сейчас еще не стала кастой, с самых низов при должном таланте вполне можно пробиться наверх, Горбачев ведь и впрямь на комбайне работал? И если в этой реальности в среднем звене окажется больше «Корчагиных», с совсем иным воспитанием, поддержат ли они желающих все сломать, если такие и найдутся? Это не панацея сама по себе — но еще один шаг в сторону от катастрофы.

— Вот увидите, после войны совсем другая жизнь начнется — лучше, чище! Если хватило у вас материальное поднять, то у нас и про духовное не забудем!

Тоже реально. Жизнь точно станет лучше, в смысле материальном — если сейчас на Севмаше две смены по одиннадцать часов, то в мирное время будут обычные восемь. И не помню когда, но точно задолго до того, как сделают два общегосударственных выходных в неделю, здесь будет в субботу половинный день, до четырнадцати ноль-ноль. И цены будут снижать, и новое жилье строить, и соцкультбыту уделят должное внимание. А что из воспитания выйдет, посмотрим. Не доживу я здесь до девяносто первого, еще пятьдесят лет — а может, все же доживу? Услышать по радио в этом августе 1991-го: «В СССР все спокойно», — и можно помирать с чистой совестью.

— Не смейте так, Михаил Петрович! Вы нам всем очень дороги и нужны. И мне… Ну, куда же я без вас? Нам ведь еще новая битва предстоит, после Победы!

И слезы у нее на глазах. Да успокойся же, я не сейчас помирать собираюсь, а через полвека.

— Через полвека. Это как для вас, значит, год 2062-й. Вы там у себя задумывались, что с вами в тот год будет?

Идем по Пионерской, возвращаясь назад. Приметное здание краеведческого музея уже есть, такое же, как было в 2012 году, вот только сейчас в нем госпиталь, а позже будет роддом. На улице становится людно, на завод собирается ночная смена, скоро назад пойдет дневная, все молодые, стариков нет совсем. Многие одеты в военную форму без погон и сапоги. Как схлынет, снова будут полупустые улицы, где едва ли не самые частые прохожие — это патрули. Сегодня суббота, полноценный рабочий день.

А кстати, интересно, отчего ни один патруль не проверил у нас документы? В Москве мне приходилось показывать удостоверение несколько раз на дню. Здесь же я, как положено, предъявляю что надо на проходной Севмаша и при входе в нашу особо секретную зону — порядок есть порядок, хотя меня там давно уже знают в лицо. Но вот в городе патруль лишь козыряет, проходя мимо! И так не только сегодня, но было всегда, и Сирый тоже рассказывал, он однажды в «Белых ночах» вырубился, а проснулся в своей квартире, мы тогда на берегу жили, когда «Воронеж» в доке стоял. Неужели на автопилоте дошел? «Нет, — отвечают, — тащ капитан первого ранга, вас патруль до проходной аккуратно доставил и нам с рук на руки передал».

— Михаил Петрович, это вы у товарища Кириллова спросите.

И молчит дальше, как партизанка. Хотя таким тоном сказала, что явно что-то знает. Что ж, обязательно спрошу!

Выходим на Первомайский и поворачиваем влево, к дальней проходной. Мы переходим Профсоюзную, Полярную, названия те же, что и в мое время, а площади Егорова пока нет, только перекресток с Торфяной, дальше через узкоколейку и сворачиваем на пустырь. Здесь, чуть в стороне, в 2012-м будет аллея Героев, и заводской парк вокруг, а пока лишь ветер гонит пыль и гнет свежепосаженные деревца. У Анечки треплет платье и косынку, словно флажки в бурю, а она смеется, воюя с непослушной юбкой.

— Ветер, ветер на всем белом свете! А вы представляете, Михаил Петрович, как дуло здесь весной, просто уносило!

И мы идем, взявшись за руки, навстречу свежему ветру с моря. А о том, что будет после, не хочется думать сейчас.

Джеймс Эрл, коммандер ВМС США, по документам корреспондент «Чикаго Трибьюн».

Северодвинск, отдел НКГБ, 8 августа 1943

— Вы не имеете права, я американский гражданин и журналист! Мы же союзники, на каком основании…

— Мистер, не надо кричать. Вы не дипломат, и иммунитетом не обладаете, так что… Ответьте на вопрос. Что ты, рыло, передал агенту Абвера?

— Это какая-то ошибка! Я не имел и не имею дел с немецкой разведкой. Я американский журналист!

— Ну, это еще вопрос, может, твое настоящее имя вовсе не Джеймс, а какой-нибудь Ганс или Зигфрид? Но даже если ты подлинный мистер Эрл, вряд ли ваши будут покрывать немецкого шпиона, взятого с поличным. Шпионаж в военное время — это очень серьезное преступление, мистер как-вас-там. Вы признаете, что вчера оставили на пустыре в условленном месте микропленку с инструкциями для некоего Франца Грюннера? Грюннер уже сознался, что является агентом Абвера, внедренным в ряды работающих на заводе пленных с целью организации шпионско-диверсионной деятельности. Как и в том, что должен был оставить ответ на том же месте сутки спустя — за выемкой которого вас и арестовали. Короче, мистер, или ты сознаешься во всем, или, согласно закону, раз тебя взяли с поличным, мы имеем право применить «особые методы допроса». И ты сам расскажешь нам все — вот только твоему здоровью будет нанесен непоправимый ущерб. Даже если тебе удастся как-то выпутаться, что очень маловероятно, до конца жизни будешь мучиться с отбитыми почками, сука!

— Вы не посмеете. Я американский гражданин. Мы союзники!

— Мистер, у нас нет времени играть в долгие игры, да и желания тоже. Лично с меня строго спросят за нераскрытое дело, а всякие там дипломатические осложнения решать буду уже не я. Будешь говорить? Тогда вызываю конвой…

— Эй, послушайте, я действительно Джеймс Эрл, мою личность могут подтвердить… Я на самом деле корреспондент «Чикаго Трибьюн», и это просто моя работа. Мы союзники, а значит, нехорошо, что у вас есть от нас какие-то тайны? Ну, а любой журналист мечтает о сенсации, открыть что-то неизвестное публике! И я никогда не имел никаких связей с гуннами!

— Тогда как вы объясните ваши действия? Что за донесение или инструкцию вы передали Грюннеру?

— Мистер…

— Обращайтесь ко мне «гражданин следователь».

— Мистер… гражданин следователь! Вы можете прочесть все мои корреспонденции, что я отправлял, смею заверить, они весьма дружественны вашей стране! Но меня заинтересовала ваша большая подлодка, что сейчас стоит на заводе. Какой на ней двигатель, что позволяет ей развивать под водой такую скорость, как указано в справочнике Джена? И я подумал, а вдруг…

— И что же вы подумали?

— Опыты Кюри полвека назад. Когда кусок урановой руды, положенный на закрытую фотопластинку, сделал на ней свой отпечаток. А у нас был фантастический роман, кажется Гернсбека, мир 2000 года, где одной атомной таблетки было достаточно, чтобы сутки двигать автомобиль или самолет. И я подумал, а вдруг вы придумали что-то такое, но это ведь легко проверить, что я теряю? Я взял куски нарезанной фотопленки, стараясь не засветить, тщательно их завернул и разложил у стены вашего завода. А после хотел собрать их и проявить — засвечены они или нет?

— А Грюннер тогда тут при чем?

— Мистер следователь, откуда я знаю? Я видел там вдали каких-то пленных гуннов с лопатами; наверное, этот идиот случайно наткнулся на мою закладку, которую у него и нашли при обыске.

— Однако он во всем сознался.

— Ну, мистер следователь, если вы допрашивали его вашими «особыми методами», то он мог признаться в чем угодно. Видел, знаете, как иногда работает наша американская полиция — что же тогда говорить о вашей диктатуре.

— Вы что-то имеете против советского строя?

— Нет, гражданин следователь, я совсем не то хотел сказать… А лишь то, что в нашей демократической стране полиция, как правило, более гуманна даже к тем, кто имеет несчастье быть обвиненным…

Стук в дверь. Следователь смотрит раздраженно, затем вдруг меняется в лице, вскакивает и почти бежит к двери — оставив арестованного одного в кабинете! Слышны приглушенные голоса, слов не разобрать. Затем следователь возвращается, и не один.

— Вы?!

Она в ответ лишь повелительно кивает следователю, и тот поспешно выходит. Капитан русского ГБ, насколько Джеймс разбирался в знаках различия, подчинился этой стерве?! Она молча подходит к столу, но не садится, а просто берет и читает записанные показания. И лишь после соизволила взглянуть на Эрла.

— Вы сказали про наши дела, мистер?

— Пока нет, — усмехнулся Эрл. — Но непременно скажу, если вы мне не поможете.

И тут же пожалел о своих словах. Потому что взгляд стервы стал как у стрелка, готового убить — абсолютно равнодушным.

— Мистер, вы, надеюсь, понимаете, что если я захочу, ваши слова не услышит и не прочтет никто и никогда? И мне было бы незачем сюда являться, достаточно пары слов наедине этому… — И она пренебрежительно взглянула на дверь, куда ушел следователь.

— Так что вы хотите?

— Продолжения нашего сотрудничества.

— Работы на ваше НКВД?

— Идиот! Ты мне пригонишь партию того же, что было, в двойном размере!

Эрл едва не расхохотался. Так все просто? Все действительно одинаково, что Россия, что Штаты. Везде правит выгодный бизнес.

— А если я откажусь? Все же мы оба не без греха.

— Мистер, у нас слишком разное положение. Потому что этот, — снова кивок на дверь, — сделает все, что ему прикажет адмирал. Мой адмирал.

«И здесь все как у нас! — подумал Эрл. — Любовница Самого Главного крутит всеми на базе, делая свой бизнес.

Эта стерва, хоть у нее сержантские погоны, открыто приказывает капитанам и майорам. И те подчиняются — портить свою карьеру дураков нет».

— Мистер, по большому счету, ваша судьба мне безразлична. Я говорю с вами лишь потому, что мы имели общую выгоду. А с вашим преемником еще придется договариваться, а это и время, и деньги. Так порвать ваше дело — или дать ему ход?

— Слушайте, а если я сделаю вам встречное предложение? Вы получите то, что просите. Но после мы продолжим наше сотрудничество на прежних условиях.

— Расценки повышены, мистер. Будете торговаться со мной, сейчас?

— Черт с вами. Сколько?

— Я же сказала — в двойном размере.

— Грабеж!

— Как знаете. Надеюсь, ваш преемник будет сговорчивее.

— Эй, послушайте! Это действительно выходит за пределы суммы, выделенной мне на оперативные расходы! Но я могу ходатайствовать об ее увеличении, если получу… Ну, вы поняли?

— А вы наглец, мистер. Но первая партия, за ваше освобождение, на моих условиях. Добывайте где хотите, ваши проблемы. Ну, а после обговорим.

— Согласен. Когда я выйду отсюда?

— А когда я получу свой товар? Шучу, мистер, выйдете вы хоть сейчас. Но вот уехать из этого города не думайте, пока не рассчитаетесь со мной.

«Надейся! — подумал Эрл. — Взойти на первое же американское или английское судно, и я свободен как ветер! Вот только заманчиво продолжить игру, эта партия не моя, но матч еще не окончен, посмотрим, кто будет в выигрыше в конце! И, черт побери, чем глубже ты заглотишь крючок… Когда я добуду исчерпывающие сведения и меня отзовут — нет, я не сдам тебя и твоего адмирала русской контрразведке, я позабочусь, чтобы вы вместе делали то, что прикажут в Вашингтоне. За такой успех, помимо выполнения основной миссии, меня еще и повысят, и наградят!»

— Да, мистер, если вы решите сбежать не заплатив, то пожалейте своих соотечественников, которым придется погибать с вами. Нет, мы не нарушаем правил, стрелять по своим союзникам — это дурной тон. Зачем, если возле наших вод ходят немецкие субмарины? И если наш флот на какое-то время ослабит контроль над каким-то районом моря, и информация совершенно случайно утечет немцам, и наша помощь запоздает… Вы меня поняли, мистер? Как говорят у вас, ничего личного, только бизнес.

— Я же сказал, что принимаю ваши условия! Разве у меня есть выбор?

Ну, ничего, стерва, ты мне после за все заплатишь! У вас, у русских, есть поговорка — хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Там же, час спустя

— Стоп запись! Ну, Аня, вы сыграли просто отлично! Вам бы в театр…

— Ой, дядя Саша… Александр Михайлович, я так боялась, что провалю. Сначала боялась, а после разозлилась. Настолько, что этот для меня стал… ну как вошь — взять и раздавить. Что вот мое мне — а ты как хочешь! И сразу легко стало, как в образ вошла. Неужели они все такие?

— Человек человеку волк, кто там у них такое сказал?

— Так ведь это как фашисты. Я высший, а все прочие пыль. Даже если улыбаются и кажутся такими приветливыми — а думают и делают вот так: «я», «мне» — а на всех плевать! Фашисты даже честнее, друзьями не притворяются!

— Так теперь ты поняла, что нас в будущем ждет? Какие к нам придут с «дружбой», предлагая «перестройку»?

— Александр Михайлович, вы не думайте… Я как на себя такое примерила… Это же умереть можно, лишь бы к нам такое не пришло! Они же, выходит, никому не доверяют, от каждого удара ждут, и сами готовы в спину другому нож всадить, если выгодно: «Ничего личного, просто бизнес». Так же жить просто нельзя — или с ума сойти можно!

— Запомни, Аня, это тоже часть нашего дела. Пройти по грязи — и не замараться, с чумой соприкоснуться — и сохранить иммунитет. Ради того, чтобы простые советские люди даже не думали, что такое бывает. Тебе еще с этим мистером Эрлом не раз эту роль играть. Но боже упаси тебя хоть в малом быть такой со своими!

— А этот «бизнес», что мы с этим ведем? И вещи, которые берем от него?

— Ну, вы же в Белоруссии трофеями пользовались? Так это то же самое, не жалованье от врага, а добыча. Будьте красивыми и нарядными, вы заслужили.

— Спасибо, дядя Саша! Служу трудовому народу!

— «Советскому Союзу» давно отвечать положено, ну кто тебя учил? И вам спасибо, Михаил Петрович. Если бы не вы, а особенно ваш товарищ Сирый с его весьма оригинальным мышлением, мы бы так и не поняли, зачем этот американец куски чистой пленки разбрасывает. Мы уж всеми способами ее проявляли, думали, в чем подвох? Кстати, а кто такой Гернсбек?

— Это у наших любителей фантастики надо спросить. Только помнится мне, что про радиацию, что есть такое явление, фотопленку засвечивает, в начале века очень многие писали, да хоть Маяковский, «та же добыча радия». И что из этого в теории можно получить огромное количество энергии, тоже. Правда, фантазии больше были про оружие, хоть у Уэллса, но кто-то вполне мог и про таблетку, движущую автомобиль, придумать, как через полвека будут писать про звездолеты на антивеществе.

— Пример, как из абсолютно неверных предпосылок можно выдвинуть правильную гипотезу. И если не прервать, еще неизвестно, куда бы его мысль пришла.

— Так зачем его отпустили? Не проще ли…

— Не проще, Михаил Петрович. А вдруг он успел кому-то что-то передать или «до востребования» оставить? Если как-то выплывет, о чем он думал до того как исчезнуть? Ну, а теперь, если хочет он узнать, на чем К-25 ходит, так пусть узнает. Естественно, тем, что мы решим товарища Доллежаля озадачить придется. Так что, Аня, вам этому мистеру Эрлу еще придется нашу дезу передать, и чтобы он не догадался, что деза. Пока он вам обещанное пришлет, время у нас есть придумать и подготовить. И нашим женщинам радость — мелочь, а все же…

— А если бы он догадался? Игра все же получилась на грани фола.

— Англичанин бы догадался, а этот… Американцы совсем не глупы, но насквозь пока провинциальны, не умеют еще по мировым правилам играть, а по-простому предпочитают, воинствующим дилетантизмом. Ну, а если что-то укладывается в его представление и его самолюбие, так никаких сомнений! Во что он скорее поверит в женщину во главе контрразведки, его переигравшую, или в любовницу всесильного командующего, ловящую свою выгоду? А уж то, что выгодный бизнес — это все, высший приоритет, у него вбито на уровне рефлексов павловской собачки. Наконец, если даже и усомнится, проверить достоверно, что не так, он не сможет. Ну, и главное, он уже показал, что боится вернуться с провалом, ему этого не простят. Так что мой вердикт, он поверит — потому что ему выгодно поверить и он хочет поверить.

— А не натолкнем мы их на что-то работающее? Начнут, например, массово подлодки с турбиной Вальтера строить…

— Михаил Петрович, вы же за свои сведения «из будущего» отвечаете? Что реально после войны было построено «две с половиной» лодки у англичан, считая недострой, пока те убедились, что тупик? А что-то показать надо, просто неудобно дальше в молчанку играть, против союзнического долга выходит. Тут в наркомат ВМФ письмо пришло из Америки. Поскольку вас касается, его Кузнецов самолично Лаврентий Палычу передал, а тот мне. Автор письма некий Нимитц, вам эта фамилия знакома? И что он от нас хочет, догадываетесь?

— Ну как же не знать — адмирал и будущий авианосец. На сегодня главком их Тихоокеанского флота и… Ё-моё! Он же едва ли не отец-основатель американского подводного флота и лучший их эксперт по подлодкам!

— Именно так, Михаил Петрович. И весьма впечатленный успехами К-25, он просит поделиться опытом. И совсем отказать неудобно, слишком много мы от американцев получаем, в том числе и для хозяйства Курчатова. И лучше закинуть самую первую информацию, что вы такое, чем после отбрехиваться, когда их делегация заявится сюда. Сам Нимитц явится вряд ли, далековато от нас до Перл-Харбора, и на Тихом океане у них очень скоро будет напряжно — но вот лицо, им уполномоченное, приехать вполне может. В крайнем, самом крайнем случае может даже имеет смысл вас ему показать — много ли можно понять при поверхностном осмотре? Естественно, про атом и радиацию ни слова, химический у вас реактор, греет воду в котле. Подумайте об этом, на перспективу.

— А с англичанами что делать?

— А что с англичанами? Осмотрели мы этот «Джозеф Дьюи». Обычная лоханка, вот только химическая лаборатория на борту, «для топливоподготовки», получше, чем даже у немцев с их капризными котлами. А несколько их матросов очень похожи на подводных бойцов — насмотрелся я на ваш спецназ, теперь им подобных нюхом чую. И что характерно, уходить они собираются только через неделю. Полагаю, что сегодня-завтра они затаятся — а вот как раз перед уходом попробуют снова. Так что я товарища Гаврилова вызвал, с максимальной срочностью все будут здесь, тем более что на Днепре их работа закончена, а на фронте воевать у нас есть кому. Вас же, Михаил Петрович, прошу, скажите экипажу, чтобы на берегу были осторожнее. Нам только похищения не хватало!

— У англичан есть такие планы?

— Теоретически все возможно, Михаил Петрович. Мы у себя, чтобы быть готовыми, постоянно планы составляем, «от лица противника», а как бы мы поступили — и кое-что учитываем, меры противодействия внедряем. С немцами, положим, все ясно, хотя был у нас и такой «вариант Г», я бы на месте Адольфа, зная, что вы представляете, и десантной дивизии бы не пожалел, и любого количества бомбардировщиков, пусть даже всем билет в один конец. Бомбовый удар, затем парашютисты, ну и шестьдесят тысяч пленных здесь сидит, им оружие сбросить — такое начнется!

— Финляндия из войны вышла, ближайшие аэродромы у немцев в Эстонии. Только в один конец и долетят, и то на пределе. Через ленинградскую зону ПВО, без сопровождения истребителями — а ночи сейчас короткие и светлые. И наш радар в систему ПВО включен, кому мы обстановку скидываем? Вы же говорили, тут не одни пэвэошники, а еще и ЗАПы со всего фронта собрались, для боевой учебы.

ЗАПы — это запасные авиаполки, в войну играющие роль центров боевой подготовки, там отрабатывались уже не первичные навыки, а именно боевое применение, тактика боя. Через них, года с сорок второго, проходили все авиачасти, заново формируемые или пополненные после больших потерь. Причем обычной была ситуация: «Полк номер… в составе такого-то ЗАП», то есть реально ЗАП мог числом равняться авиадивизии. Пользуясь светлым сезоном, в Карелии собрались ЗАПы даже с Украины. Молодняка, конечно, много, но с транспортами и бомбардировщиками, идущими без прикрытия, справятся, да и инструктора там те еще волчары. Так что не долетят немцы, сколько бы их ни было — как недавно под Горьким, в клочья их порвут.

— Ночи скоро темными станут, Михаил Петрович. И самолеты у них теоретически есть, как, например, «Арадо 232», многоколесный, сел хоть на болото и выбросил каждый по взводу в полной выкладке, или артиллерию, или легкую бронетехнику. Несколько десятков таких — считай, уже батальон «Бранденбурга». Правда, опять же с билетом в один конец, если только половину самолетов под заправщики не оборудовать. Что тоже реально — вы знаете, что самые первые опыты по дозаправке в воздухе были еще в тридцатые, у нас с ТБ-3 и у немцев не помню, с чего?

— А много ли их было, этих «Арадо»? Я, конечно, не летчик, но вот не помню, чтобы их упоминали, кроме как однажды, когда пытались диверсантов забросить под Москву осенью как раз сорок третьего.

— Не просто забросить диверсантов, а покушение на самого товарища Сталина. Посему и этой операции, и персонам, и технике тоже, было уделено самое пристальное внимание. А четырехмоторный самолет большой дальности и грузоподъемности, способный взлетать и садиться в самой неподходящем месте, нас очень заинтересовал: к сожалению, мы не имеем пока ничего подобного, а то насколько бы облегчилось снабжение партизан! Если же добавить дозаправку в воздухе и инфракрасную аппаратуру, теоретически может выйти что-то потрясающе убойное — массово забрасывать и эвакуировать диверсионные группы с транспортом и тяжелым вооружением, в самый глубокий тыл. Знаем, что пока этих «Арадо» сделали едва десяток, так ведь все меняется — по крайней мере, в Главном штабе ВВС этой тактикой заинтересовались.

— Не до того сейчас немцам. Война кончится точно не в сорок пятом, а раньше.

— Следующая будет. Даже если не глобальная, а что-то вроде Испании или вашей Кореи. Касаемо же англичан, прошу, отнеситесь со всей серьезностью! Сам помню случай: год тридцать шестой, иностранный пароход в нашем порту, их матросы толпой возвращаются с берега, многие подвыпившие, а одного вообще под руки тащат, лыка не вяжет, но лицом вроде похож на документ. Пропустили их, а через шесть часов еще один мореман в контору вбегает — отстал, мол, от своего судна! Которое, по списку, с полным составом ушло: сколько на берег, столько и вернулось. Вот и решай, что это было — то ли они своего шпиона вывозили, то ли нашего гражданина похитили. Взяли отставшего в оборот, а он ничего не знает, кроме того, что велено ему было отстать. Нет, здесь такого точно не будет — вы, Михаил Петрович, помните, как за этот месяц вас трижды срочно запрашивали, все ли ваши на месте, никто не пропадал? Это погранцам у трапов всех иностранных судов тут строжайше приказано: если несут такого бессознательного, на борт не пускать, а в санчасть и там разбираться, до протрезвления, с взиманием денег за оказанную услугу. В ваше время ведь медвытрезвители были — пусть гости думают, что мы так казну пополняем. Три таких случая и было, теперь все стараются на борт своими ногами, больно деньги считать любят. С этим у них не пройдет, так ведь другое что-то придумают, англичане упорные, это не американцы, которые пока предпочитают все проблемы решать сплеча.

Так что, Михаил Петрович, настоятельно прошу, вне территории завода и в/ч без Ани ни на шаг, мало ли что… Если не хотите как в Полярном — пара автоматчиков за спиной, — да и приметно это, сразу вопросы пойдут, а что это за товарищ Лазарев, которого охраняют так, как даже комфлота Головко удостоен не был? Вы правильно заметили, все патрули НКВД в городе обязаны знать в лицо вас, как и всех из «особого списка», куда входят еще товарищи Сирый, Курчатов, все ваши старшие офицеры и ведущие научной программы — и головой отвечать за вашу безопасность вне территории в/ч и завода. Тут не только англичане, обычная уголовщина тоже есть. Но патруля рядом может не оказаться, вы же не хотите, чтобы он за вами конвоем ходил — тогда Аню не подводите, ведь с нее уже не я, а сам Лаврентий Палыч спрашивать будет, если, не дай бог, с вами что-то случится. А у нее уже замечание есть еще не снятое, за Минск. Впрочем, товарищ Смелкова, вы вправе отказаться, если считаете…

Анечка вскинулась, мол, дядя Саша, ну как вы могли подумать? Кириллов усмехнулся, взглянул на меня.

— Ладно, это в рабочем порядке. А все же, что с союзниками делать, ведь не отвяжутся же? И как ни отгораживайся, дырку найдут. Уж если мистер Эрл совершенно дубово додумался до правды, то ведь кто-то поумнее может найтись. А вот если им ложную цель подкинуть… Есть интересное предложение от товарищей Доллежаля и Сирого, мне показалось очень перспективным. И если у вас, Михаил Петрович, не будет возражений, сегодня же отправлю запрос в Москву. И если там дадут «добро», пока мистер Эрл свою плату доставит, две недели у нас точно есть, как раз успеем приготовить…

Москва, Кремль.

8 августа 1943

— Что ж, товарищ Доллежаль, заманчиво, даже очень. Однако не выйдет ли, что мы сами подкинем вероятному противнику очень перспективную идею? Подводная лодка обычного размера и стоимости, но по характеристикам сравнимая с атомариной? Их не было в иной истории, но это не значит, что такое невозможно. Если у нас, смею надеяться, атомная программа в США пойдет медленнее, и атомные подлодки, похоронившие все альтернативные проекты, появятся несколько позже?

— Товарищ Сталин, при современном техническом уровне заставить это работать в лабораторных условиях можно. Но сделать из этого боевую машину, способную выдержать должные условия эксплуатации, в принципе нельзя.

— Отчего же? На бумаге схема выглядит очень простой. А решить некоторые технические проблемы…

— Именно так, мы надеемся, будут думать и там. Дело в том, что фтор и его соединения, в сравнении с уже освоенной современной техникой химией, имеют степень опасности выше на порядок, и существующий опыт работы, например, с хлором тут не поможет, а лишь усугубит. Не только более высокая токсичность, но и самовоспламенение при контакте с водой, маслом, органикой вкупе с резким повышением коррозионной активности с ростом температуры. То есть малейшая утечка повлечет пожар и взрыв, и разъедание стенок емкости или трубопровода, с резким ростом утечки, развитием пожара. При том, что на корабле утечка есть всегда; ну, а при боевом воздействии противника, близком взрыве глубинных бомб… Товарищи Лазарев и Сирый заявляют, что задача неразрешима даже для инженеров конца века. Парадоксально, но атомный реактор, при большей сложности, является более устойчивой системой.

— Но ведь сейчас уже работают, например, с гексафторидом урана в их «Манхэттене»? И значит, должны знать опасные свойства этой химии?

— Узкие спецы, не связанные с флотом и кораблестроением. Или такие же узкие специалисты фирм — производителей фтора, но там, почуяв перспективный рынок сбыта, эти вещи и «святой водой» могут объявить. И тем более, решать будут не они. А у тех, кто решает, лишь один аргумент: у кого-то получилось? Сделайте так же! В конце концов, создать атомный корабельный реактор поначалу казалось столь же неразрешимым. Так что пусть строят, тратят ресурсы.

— Ну что ж, высшая степень лжи — совпадение внешних признаков при совершенно другом содержании. Все находит свое объяснение — и выдающиеся тактико-технические характеристики корабля, и его большие размеры, и высокая аварийность. Плюс маскируется назначение оборудования, закупаемого нами в США. Двух недель хватит, чтобы все подготовить?

— Это зависит от ведомства Кагановича. Как быстро найдут спеццистерну.

— Только чтобы не увлекались. К-25 нам нужна в строю. И чтобы люди не пострадали. И завод.

— Так ведь полная цистерна не нужна. А килограммов двадцать «остатка после слива на борт корабля».

— Если это так ядовито, как написано в докладной, то и двадцати кило хватит, чтобы накрыло всех. Вы можете поручиться за химическую безопасность? Что в процессе расписанного вами спектакля не произойдет реального взрыва, пожара и отравления территории?

— Товарищ Сталин, работать будут не штрафники, а переодетые мои лаборанты. Люди, специально обученные, аккуратные, хорошо знающие, что такое подобная химия. Наготове будут также рота химзащиты со всем необходимым для дегазации и средства пожаротушения.

— А этот, ради которого все? Его вы тоже проинструктируете?

— Конечно! И его роль будет лишь наблюдать, затем взять образец — и исчезнуть.

— А образец топлива вы не планировали ему так же передать?

— Товарищ Сталин, это будет уже слишком. Во-первых, две подобные операции подряд — это явный перебор, могут не поверить. Во-вторых, изготовить пентаборан на нашем оборудовании — чрезмерный риск само по себе. В-третьих, велика вероятность, что агент сгорит, отравится или взорвется сам при малейшей неосторожности — и всем, кто окажется рядом, тоже мало не покажется. Мы с товарищами Кирилловым, Лазаревым, Сирым, Курчатовым рассматривали и такой сценарий, но пришли к выводу, что передача информации в документальном виде тут будет вполне допустима.

— Что ж, вам виднее, вам же отвечать.

Там же, через полчаса

— Не нравится мне эта возня вокруг К-25, Лаврентий. С американцем все ясно, но вот с чего бы это англичане засуетились? Казалось бы, им сейчас обострять отношения с нами совсем не время.

— Товарищ Сталин, а вот тут может быть по-всякому. В зависимости от того, кто конкретно против нас работает. Если МИ-6, интеллектуалы, политическая разведка, то они бы никогда не посмели пойти против официальной линии. А вот если УСО, то это боевики, с «чистой» разведкой соперники, иногда даже весьма недружественные. И вполне могут пойти во все тяжкие с логикой, во-первых, подставить коллег, переведя на них стрелки, во-вторых, «завтра прикроют, так гульнем напоследок».

— То есть от них мы можем ждать чего угодно, вплоть до диверсии против К-25 или стрельбы на улице? И почему мы не можем выдворить их из Молотовска ко всем чертям? В Архангельске места в порту мало?

— Так, товарищ Сталин, они же как раз оборудование для Севмаша привезли. Пока разгрузят, еще неделя. Все меры приняты, каждого англичанина на берегу сопровождает наша «наружка» и усиленные патрули. А возле стоянки К-25 охрана и оборона организованы с учетом рекомендаций потомков, «ПДСС». Ну, и их же спецы сейчас срочно летят в Молотовск, я докладывал вчера.

— Предложение товарища Кириллова по ловле английских водоплавающих, итогом которой будет труп, побывавший в плавиковой кислоте? В конце концов, мы их не приглашали заниматься тайными операциями на нашей территории. Но нам не нужна сейчас и война разведок. Просто несчастный случай: приплыли непрошеные гости и попали под сброс ядовитых отходов. Кстати, вы учли, что тело будут после осматривать эксперты и определять причину смерти — чтобы она не выбивалась из легенды?

— Обещали сделать как надо. И именно с той химией, в нужной концентрацией. Если поймаем объект.

— Ну, подождем. А что ты думаешь про их ответ?

— Так, товарищ Сталин, а что еще им оставалось? Как выйти из положения и не потерять лицо? Только так — Коморовский, мятежник против своего же законного правительства, решил вдруг влезть в наполеоны. Все его заявления — это исключительно его инициатива, не имеющая никакого отношения к позиции Британии. В то же время просьба, во избежание жертв среди мирного населения Варшавы и для восстановления там законной власти, содействовать переброске туда их полномочного представителя с вооруженной силой.

— И кто же будет их «полномочным»?

— Пока установить не удалось. Не исключено, что и сам Черчилль пока не знает. И как раз сейчас занят выбором достаточно авторитетной, но в то же время более послушной фигуры, чем Коморовский.

— Ну, а вооруженная сила — это польская парашютная бригада, вряд ли британцы своих солдат пошлют на такое. Однако интересно, а как сам Коморовский к этому отнесется? Ведь до гражданской войны может дойти, в осажденном городе! А знаешь, Лаврентий, чем это нам помешает? Мы же знаем, что Советская Армия на помощь не придет. Даже если бы очень того хотела — в той истории, при более благоприятной обстановке, мы не смогли. А лишние потери были, зачем? Так что кончится все тем, что немцы смешают там все с землей, вместе с парашютистам и их «представителем». А вот что мы можем с британцев получить за это?

— Первый номер в списке, реактивные двигатели. Это, конечно, частная разработка, собственность «Роллс-Ройс» и Хэвинленда, но если их правительство попросит, а мы заплатим… Только действовать надо быстро, пока Варшава еще стоит.

— Так приступайте! Внешторгу в Англии будут указания, ну а сэру Уинстону ответим, что готовы принять их самолеты на наших аэродромах в Белоруссии. У нас, кстати, есть там требуемое количество аэродромов нужного качества?

— За неделю сделаем. Земля еще твердая, дожди не начались.

— Сколько может продержаться Варшава?

— По оценке Генштаба, если немцы не ослабят натиск, то дней шесть-семь, дальше добивание и зачистка. Если же часть немецких сил будет отвлечена на внешний фронт, то побольше.

— Значит, будет отвлечена. Товарищ Василевский говорил, что наступление на запад от границы еще может быть продолжено. Оперативная пауза на фронте с двадцать второго июля — уже две недели отдыха, была возможность пополнить запасы, подтянуть тылы и наладить коммуникации, в той истории мы без этого сумели до Вислы дойти. И не зарываться «любой ценой дальше вперед», а лишь заставлять немцев снять войска с Варшавы. Подкреплений из Прибалтики немцы не получат, слишком жарко там сейчас — 39-й танковый корпус разбит под Тукумсом, так что у немцев остался только один мобильный резерв, корпус СС. Только бы Коморовский продержался, ради того, чтобы у нас реактивные Миги полетели.

— Товарищ Сталин, обращаю ваше внимание еще на одно отличие от той истории. Если там немцы бросили на Варшаву «сборную солянку», из всяких предателей, красновцев, своих же уголовников, а эсэсовцы и части собственно вермахта задействовались эпизодически, в основном «проездом» по пути на фронт, то здесь, при большей доле штрафных и иностранных войск в общем строю, конкретно против Варшавы направили именно кадровых, СС и две армейские пехотные дивизии. Что предполагает, что их действия будут гораздо более организованными и профессиональными. Правда, и у Коморовского основа — это не городское ополчение, а оказавшиеся в Варшаве 2-й и 5-й охранные полки, но с немецкими у них ни выучку, ни вооружение не сравнить — каратели, но не фронтовые.

— Да, Варшаву жалко, красивый город был. Жалко, как и Дрезден, Хиросиму, Нагасаки, или что там будет вместо них в нашей истории? И ради того, чтобы это были все же чужие города, а не наши… За свое лишь бьются до конца, а ради чужого… Что ж, сделаем, что можем. Например, чтобы у немецких вояк рвение и боевой дух хоть чуть поубавились. Эсэсовцам, может, и без разницы, а вот простой пехоте — посмотрим!

Из передачи московского радио на немецком языке.

8 августа 1943

Несмотря на нелюбовь к России со стороны части польского народа, мы помним, что они — наши братья, славяне! У нас один язык, одни корни. Больше ста лет мы жили в одном государстве. Потому мы не дадим своих братьев в обиду!

Мы уже идем на помощь восставшей Варшаве. И если мы не успеем, то обещаем, что тогда отомстим так, что это запомнят на века. Ни один солдат из тех, которые сейчас штурмуют Варшаву, не останется в живых. Никто не скроется, не избежит казни, в чьём бы плену ни оказался. И этот единственно справедливый приговор для нелюдей, зверски истребляющих безоружное гражданское население, не будет иметь срока давности. Мы обещаем, что ждать его исполнения придется очень недолго. МЫ УЖЕ ИДЕМ. ЖДИТЕ.

Болгария, София.

9 августа 1943

Царь Болгарский Борис Третий думал.

На первый взгляд, оснований для беспокойства не было. Всего лишь настоятельное приглашение фюрера прибыть в Берлин для важных переговоров. Вот только предмет их был ясен Борису уже сейчас.

В сталинградской катастрофе Гитлер винил единственно румын с итальянцами, не удержавших фронт — и после этого не придумал ничего лучше, чем затыкать дыру французами. Объявил затем их виновными в разгроме на Днепре — и тут же послал генерала Моделя во Францию с приказом поставить под знамена Еврорейха еще миллион французских солдат. Причем методы, которым немцы добывали воинский контингент, вызывали воспоминания о временах Фридриха Прусского — когда Борис впервые услышал, что в Рейхе ставят в строй уголовников всех европейских и, кажется, даже нейтральных стран, то подумал о нелепой шутке, однако же нет, очередная гениальная идея великого фюрера!

Также Борис знал, что в Берлине считают причиной, из-за чего болгарская армия еще не выступила на Восточный фронт, мнение лично его, пока еще правителя Болгарии. Но нет человека — нет проблемы: именно так три года назад немцы получили в союзники Румынию, поставив диктатором верного им генерала Антонеску после убийства премьера Мурталеску. А убийство в тридцать четвертом в Париже югославского короля Александра вместе с французским министром Барту? Нельзя сказать, что Борис панически боялся собственной смерти. Но он все же любил свою страну и со страхом представлял, что будет, если тот, кто придет вместо него, подчинится немецкому нажиму.

Русские оказались неожиданно страшным противником, прав был Бисмарк, сказав про них: «Медленно запрягают, быстро едут». Как надо было разогнаться их пресловутому «паровому катку», чтобы прорвать Днепровский рубеж, о неприступности которого кричали немцы, всего за неделю, без особых усилий и потерь? Южная группа немецких армий полностью уничтожена на Украине, осталась лишь Семнадцатая армия в Крыму, положение которой почти безнадежно. Центральная группа армий разбита в Белоруссии, ее ошметки откатываются к Висле, германская пропаганда орет про неприступный Висленский рубеж — после Днепра в это верилось слабо. Наконец, северная группа армий оказалась отрезана в русской Прибалтике, что наводило на мысль о схожести ее судьбы с южными: русские вцепились в нее крепко, по крайней мере все попытки деблокировать окруженных, пробить к ним коридор, провалились с большими потерями. А ведь всего девять месяцев назад немцы стояли на Волге, и где будут русские еще через год? В Берлине?

Его собственное слово, данное народу — пока он, Борис, царь, болгарские солдаты не будут воевать за границей своей страны за чужие интересы. Слишком хорошо он помнил катастрофу, постигшую Болгарию после прежней Великой Войны. И все последние годы старался лавировать между интересами сильных держав так, чтобы не ссориться ни с кем всерьез, но при этом обеспечить интересы Болгарии. Раньше это получалось, и довольно удачно: в преддверии большой войны все стремились заручиться поддержкой на Балканском полуострове: Германия, Англия, Италия, Советский Союз. Германия тогда опередила всех — при ее поддержке Болгария вернула свои прежние владения в Добрудже. Народ ликовал, политики публично благодарили за «дружеское посредничество» Германию и Италию, а для СССР уточняли, что никаких обязательств перед Германией болгары все равно не несут.

Но разлад между Германией и Советским Союзом рос, маневрировать стало сложнее. И те и другие уже не могли довольствоваться нейтралитетом Болгарии, желая привлечь ее на свою сторону. Немцы тогда казались предпочтительнее — хотя новые порядки немцев и не нравились царю Борису, он все же больше опасался попасть в зависимость от коммунистов. Но и тут удавалось тянуть время, ссылаясь то на недовольство русских, то на опасность со стороны Турции, то на возможные бомбардировки англичан… И тогда, когда Болгария, наконец, присоединилась к немецким союзникам, и потом, когда Гитлер напал на Советский Союз, Болгария все равно продолжала поддерживать мирные отношения с СССР, и советское посольство мирно соседствовало с немецким. Болгарские войска заняли часть Югославии и Греции (впрочем, сам Борис был уверен, что для населения болгарская власть является лучшей альтернативой немецкой), была объявлена война Англии и США — чисто символическая, как можно было надеяться: до сих пор болгарские летчики только пару раз видели вражеские подлодки.

Пока все выглядело благополучно — не так уж часто правителям удается без заметных потерь увеличить территорию страны в полтора раза. Но сейчас маневрировать было некуда. Надо было выбирать, или — или.

Гитлер снова пригласил Бориса в Германию — в неожиданно резкой, категорической форме. Как перед первым сентября 1939-го: «Отказ польской делегации прибыть в Берлин равнозначен объявлению войны». А ведь Польша тоже пыталась служить и вашим и нашим, и тоже считалась одно время союзником Германии против СССР — и что с ней сейчас? И что последует за его, Бориса, отказом — вторжение немецких войск?

И русские ведь в стороне не останутся! Они уже в Румынии, перейти границу — дело нескольких дней. И русский посол уже открыто говорит, что страна не может действительно быть нейтральной по отношению к СССР, если на ее территории стоят немецкие войска и немецкий флот с ее территории нападает на советские корабли. Нет, конечно, если царь сможет всех немцев на своей территории «уговорить» сидеть тихо и не предпринимать никаких враждебных действий, тогда Болгарию еще можно счесть нейтральной.

Намек был довольно ясным. Сделайте то, о чем вас просят, — или мы войдем и сделаем сами.

И, скорее всего, как только русские перейдут границу, в стране начнется революция. Как и при явном принятии стороны немцев — в армии открыто угрожают бунтом в случае приказа идти на Восточный фронт. А коммунистическое подполье, направляемое из Москвы, не только не удалось искоренить — оно даже укрепилось за последние два года, расширило свое влияние. Коммунистическая революция — и кого первым потащат на эшафот? Или расстрел в подвале вместе со всей семьей, как последнего русского императора. Революция, хаос, смута — и сверх того, еще и превращение страны в поле боя, по которому прокатятся и столкнутся стальные волны русской и немецкой армий. После чего ужасы той войны покажутся бедной Болгарии детскими играми на зеленой лужайке.

С другой стороны, Сталин вовсе не коммунистический фанатик. Сидит же в Бухаресте король Михай, не только не казненный, но даже не потерявший трон! Правда, власти у него нет, всем распоряжаются коммунисты и русские, но это все же лучше, чем изгнание или казнь? И в Румынии налаживается порядок, мирная жизнь, у немцев даже сил не нашлось помешать, а науськанных ими венгров русские вышвырнули за Карпаты в неделю!

А царь, сделавший то, что желают и народ и армия, это ведь совсем не та фигура, которую спешат свергнуть?

И Димитров, наверное, будет не самым худшим премьером? Кого еще может поставить Сталин своим наместником в этой стране?

А немцы — что немцы? В Югославии их войска заняты сражением с партизанами Тито. А в Греции у них не так много сухопутных частей. И перебросить еще, с учетом того кошмара, что творится на их русском фронте, Гитлер вряд ли сможет — по крайней мере быстро. Итальянцы? Их греки били в сороковом, этим потомкам легионеров лишь с эфиопами воевать, и то с помощью химической бомбежки. Тридцать тысяч немцев, уже находящихся в Болгарии? Но это не мобильный ударный кулак, а моряки, летчики, наземный и береговой персонал, и охрана железных дорог. Они немногое сумеют, если сюда войдут русские.

С какими словами обращался русский вождь Сталин к своему народу и армии двадцать второго июня два года назад? Надо будет сочинить что-то подобное.

Болгары! Подданные мои! Братья и сестры! Наше отечество в опасности![26]

Лондон, резиденция премьер-министра.

14 августа 1943

— Это катастрофа, Бэзил! Начинаю думать, что господь за что-то прогневался на Британию. Из-за чужой глупости и жадности — кажется, Наполеон сказал, что у турок есть особый талант быть битыми, даже в чужой драке?

— Уинстон, успокойтесь, ничего еще не потеряно. В конце концов, не ваши ли слова, что послевоенные границы Европы будут определяться на особо созванной конференции всех мировых держав, и никак иначе?

— Бэзил, вы пробовали когда-нибудь отнять у голодного пса кость, которую он уже схватил и грызет? Смею заверить, рискованное занятие, даже если это ваш выдрессированный питомец. А если это чужой волкодав, только что отвоевавший эту кость в схватке с целой стаей? Вам напомнить, что Сталин сказал финнам при их капитуляции? «Где ступил наш солдат, это уже наша земля». И по донесениям наших агентов, из северной Норвегии Советы тоже уходить не собираются, обустраиваются там надолго. А их обращение по поводу восставшей Варшавы, что они не забыли, что Польша когда-то входила в Российскую империю? Я начинаю думать, что Сталин — собиратель русских земель на мировой арене для нас опаснее, чем фанатик мировой коммунистической революции. Сколько лет многие русские цари мечтали о Проливах и Втором Риме — Константинополе? И думаете, Сталин упустит такую цель? Ладно, Бэзил, это все лирика. Что можно сделать реально?

— Простите, а как мы можем тут на что-то влиять? Раньше надо было действовать — и вот не поверю, Уинстон, что наши люди в Анкаре не предупреждали!

— Бэзил, вы все же привыкли жить в демократической стране. Где политическое решение такого уровня до принятия долго муссируется в парламентских дискуссиях и в прессе. Но как заглянуть в мысли диктатора вроде Сталина или этого турка, прежде чем он начнет действовать?

— Уинстон, а вам не кажется, что политика турок похожа на нашу? При меньших возможностях, но суть та же. Нельзя долго сидеть на двух стульях, рано или поздно приходится выбирать. У Иненю все же хватило ума не дразнить русских, ответить отказом на просьбу немцев помочь разобраться с Болгарией. Кстати, это показатель — если на взбунтовавшуюся Румынию Гитлер спустил венгров, своего официального и признанного союзника, то турки тут при чем, они ведь даже не входят в Еврорейх? Неужели у гуннов уже настолько плохо, что они не могут найти десяток своих дивизий и вынуждены просить помощи у кого попало? Но когда взбешенный фюрер поставил ультиматум, что интернирование спасавшихся из Крыма будет равнозначно объявлению Турцией войны Рейху, Иненю решил уступить, чтобы не воевать с Германией. И его можно понять — ведь в Берлине не требовали публичных заявлений, джерри вполне бы устроило, что остатки их крымской армии после исчезли бы из Турции тихо и неофициально.

— Ах, Бэзил, где же был ваш аналитический ум, чтобы все это предсказать?

— Анализ, Уинстон, работает там, где заданы начальные условия. А когда кто-то играет со спичками у пороховой бочки, работают исключительно законы вероятности. Могло ведь и не полыхнуть? А все же, что случилось у этого богом забытого местечка на болгаро-турецкой границе, с символическим названием Zvezdetc?

— Отчего же символическим?

— Русское ругательство, как говорил мой парижский знакомый, русский эмигрант. Означает крах, конец, крушение. Так все же, новые подробности известны? Кто на кого напал?

— Пока можно сказать, что какие-то немецкие солдаты, то ли из крымских беглецов, то ли из числа отступивших в Турцию из Болгарии же — у гуннов были и там свои гарнизоны — крайне жестоко обошлись с местным населением, в традициях Восточного фронта. И согласно русско-болгарскому заявлению при этом «были поддержаны регулярными частями турецкой армии», пока не удалось установить, насколько это правда.

— Возможно и это. В армии у турок весьма развиты прогерманские настроения. Кто-то из командиров на месте вполне мог решиться помочь. Или как минимум закрыть глаза на действия немцев со своей территории. Вот только какого черта их на этот Звиздец понесло? В Югославию надеялись прорваться?

— Однако русские, судя по их молниеносной русской реакции, явно были к этому готовы. Теперь уже Москва требует от турок не интернировать немецких военнослужащих, а выдать СССР как военнопленных — и настаивает на этом в весьма жесткой форме. А взбешенные болгары наступают на Стамбул, причем уже есть сообщения о бомбоштурмовых ударах по турецким войскам, наносимых явно не болгарской авиацией. Есть также информация о сосредоточении русских войск на турецкой границе в Закавказье, под командой генерала с характерной фамилией Баграмян. В Карсе и Эрзеруме паника, население оттуда бежит, в Стамбуле весьма близко к этому. Как нам удалось установить, вчера Иненю послал в Берлин просьбу о помощи, ответа пока не последовало. Ах да, в передаче московского радио впервые прозвучало «фашиствующие янычары». Такая вот информация на сегодняшний момент, Бэзил, и не нужно особого анализа, чтобы понять, что будет завтра. Если русские усядутся на Проливы, они уже черта с два кому-то их отдадут. Кто попробует отнять у русского медведя взятое им с бою?

— Юридическая тонкость, Уинстон. Болгария официально успела объявить войну Еврорейху? Если нет, то открывается интересная коллизия. Турки могут заявить о присоединении к антигитлеровской коалиции и своей войне с Болгарией, территориально ближайшим союзником фашистского Рейха. И тогда уже русские с болгарами окажутся в таком же положении, как мы с поляками.

— Не получится. Все портят эти затесавшиеся к туркам крымские гунны. По некоторым оценкам, их там до двух дивизий, причем не только с легким оружием. И вряд ли они легко позволят себя разоружить. Иненю не позавидуешь, учитывая, что его лучшие войска застряли в Ираке и Аравии.

— А если нам выступить с инициативой о посредничестве?

— Бэзил, я вас просто не узнаю! Как вы это себе представляете? Во-первых, я уже предвижу ответ русских, не нужно ли нам посредничество с турками по иракскому вопросу? А во-вторых, что скажут британские избиратели, услышав, что мы защищаем интересы турок — после Ирака?

— Что ж, напав на нас, Иненю сам себе подложил огромную свинью. Теперь ему приходится платить по счетам.

— Бэзил, меня не интересуют проблемы турецких неудачников! Я хочу получить ответ всего лишь на один вопрос. Как нам помешать русским забрать Проливы?

Карел Пауль. Битва за Крым.

Лондон, 1965 (альт-история)

«Кого боги хотят покарать, того они сперва лишают разума». Катастрофа в Крыму, постигшая вермахт на Восточном фронте в 1943 году, наилучшая иллюстрация к этому древнему афоризму. Гибель 17-й немецкой армии на этом роковом полуострове Черного моря выглядела абсолютно бесцельной с точки зрения большой стратегии. Это была ситуация шахматного цугцванга, когда любой сделанный ход лишь ухудшает положение.

Сначала казалось, что 17-я армия вытянула счастливый билет. Единственная из армий ГА «Юг» она успела отступить в относительном порядке, хотя три ее дивизии и часть тыловых подразделений были прижаты русскими к побережью Азовского моря при неудачной попытке прорваться через Ростов, и в дальнейшем уничтожены или капитулировали. Но большая часть армии, хотя и бросив технику, тяжелое вооружение и тылы, сумела все же переправиться через Керченский пролив без серьезных потерь. И Крым первоначально казался землей обетованной, местом отдыха и восстановления сил.

Приказ Гитлера до последней возможности оборонять «Крымскую крепость» имел серьезные основания. Маршал Антонеску отчаянно противился подобному оголению восточных бастионов Черноморья, опасаясь за превращение в советскую военно-воздушную базу для рейдов на нефтяные источники Румынии и плацдарм для высадки десантов на румынском побережье. Царь Болгарии Борис в этом был с ним полностью солидарен. Необходимо было учитывать позицию Турции, присутствие немецких сил в Черном море побуждало Исмет-пашу сохранять благожелательный к Германии нейтралитет и разрешать торговым судам Еврорейха беспрепятственно проходить через Дарданеллы, несмотря на давление США и Англии. И, наконец, присутствие немецких войск в Крыму создавало угрозу южному флангу советских армий на Украине.

Однако обстановка радикально изменилась, и немецкое верховное командование столкнулось с новой и неожиданной ситуацией, когда в июне 1943-го, из-за мятежа полковника Войтеску, русские войска 4-го Украинского фронта под командованием генерала армии Ф. И. Толбухина практически без боя заняли Николаев, Херсон и Одессу. Семнадцатая армия оказалась отрезана, и надежд деблокировать ее, с учетом разгрома на Днепре, у немецкого командования не оставалось. Новый Сталинград!

Генерал-полковник Эрвин Енеке, командующий 17-й армией, особенно болезненно реагировал на эту ситуацию, поскольку до середины декабря 1942 года он был командиром 4-го корпуса в Сталинграде и одним из немногих, кому удалось вырваться из того ада, едва ли не на последнем самолете. Енеке составил план под названием «Операция Михаель», предусматривавший своевременный прорыв 17-й армии через Перекоп. Однако план, отправленный в Берлин, не был Гитлером утвержден.

Удался ли бы этот прорыв, вопрос другой: даже если бы удалось сбить русский заслон на Перекопе, предстояло еще пройти не меньше сотни километров по степи для соединения с войсками Еврорейха (румынами, французами, итальянцами), быстро отступавшими на запад. Причем в том сражении, развернувшемся на Правобережье Днепра, русские показали достаточное мастерство ведения маневренной войны, хороший уровень работы штабов и связи. И, скорее всего, 17-я армия была бы атакована на марше в момент ее отвода из Крыма — притом, что тяжелые средства противотанковой обороны армии сократились до двух бригад штурмовых самоходных установок и нескольких батарей 88-миллиметровых зенитных орудий, а транспорт в основном был конно-гужевым.

Но запрет Гитлера основывался не на этих соображениях, а именно на политико-стратегических аргументах. Флотское командование разделяло эти взгляды, считая, что сдача Крыма исключительно неблагоприятно скажется на военно-морской обстановке в Черном море — а если вдруг возникнет необходимость эвакуации войск, то флот проведет ее без особого труда. Имеющийся в наличии транспортный тоннаж был способен обеспечить переброску 20 тысяч человек с полным снаряжением за четыре дня. Таким образом, вся 17-я армия с ее 200-тысячным личным составом, лошадьми, оружием и прочим техническим оснащением может быть эвакуирована в течение сорока дней, а в случае плохой погоды — в пределах восьмидесяти дней. Поэтому 20 июня 1943 года Гитлер подтвердил свой категорический приказ об обороне Крыма.

Русские уже пробовали на прочность бастионы «крепости Крым». Войска 4-го Украинского фронта ворвались на Перекопский перешеек, форсировали Сиваш и овладели плацдармом на его южном берегу, а войска Северо-Кавказского фронта в результате десантной операции захватили плацдарм на Керченском полуострове. Но попытки с ходу добиться решительного прорыва в глубь Крыма не удались.

В то же время немцы усилили снабжение войск в Крыму морем со своих баз в Варне и Констанце. Для срочных транспортных операций — эвакуация раненых, доставка подкреплений — использовалась эскадрилья огромных шестимоторных самолетов Ме-323 «Гигант». Также была усилена группировка люфтваффе, базирующаяся на полуострове — сто шестьдесят пикирующих бомбардировщиков, штурмовиков, бомбардировщиков и истребителей 1-го авиакорпуса. Генерал-полковник Енеке располагал для обороны Крыма тринадцатью дивизиями: пять немецких пехотных, одна ПВО, три румынские горнострелковые, две кавалерийские и две пехотные дивизии. После передачи 13-й танковой дивизии в 6-ю армию танков почти не осталось, но, с другой стороны, имелись две превосходно оснащенные бригады штурмовых орудий — 191-я и 279-я, под командованием соответственно майора Альфреда Мюллера и капитана Хоппе, а также горноегерский полк «Крым» и два батальона зенитных орудий. Среди специальных соединений следует выделить 9-ю дивизию ПВО генерала Пикерта, которая надежно прикрывала Перекопский перешеек от танковых атак своими 88-миллиметровыми орудиями. Эти соединения казались внушительной силой, угрожавшей южному флангу советских войск на Украине, и есть данные, что первоначально само советское командование не помышляло о решительном штурме полуострова — для этого требовалось бы выделить не меньше тридцати дивизий. В реальности же советские войска у Перекопа и на Керченском полуострове насчитывали едва половину от этого числа. Таким образом, формально силы были почти равными, но 17-я армия находилась на выгодных оборонительных позициях.

Двадцать девятого мая 1943 года гауптман Ханс Рупрехт Гензель, офицер оперативного отдела штаба 17-й армии, записал в своем дневнике: «Крым похож на остров, вокруг которого где-то вдали шумит и пенится прибой. Создается впечатление, что здесь никто не воспринимает войну всерьез. Многие штабы, вместо строительства укреплений, используют саперные батальоны для ремонта и благоустройства штабных помещений. Перестраивались целые дома, а их интерьер декорировали под стиль немецких крестьянских усадеб, хотя солдат можно было с гораздо большей пользой использовать для восстановления и укрепления оборонительных сооружений».

Дальнейшие события показали, что это было пиром во время чумы. Хотя на первый взгляд непосредственной угрозы не было. В восточной части полуострова, у Керченского пролива, оборону держал 5-й армейский корпус генерала Альмендингера в составе 73-й и 98-й немецких пехотных дивизий, 6-й кавалерийской и 3-й горнострелковой дивизий румын. Оборонительные рубежи на Перекопском перешейке и вдоль Сивашской дамбы прикрывал 49-й альпийский корпус генерала Конрада. В его состав входили 50-я и 336-я дивизии немцев, а также 10-я и 19-я пехотные и 9-я кавалерийская дивизии румын. Две горнострелковые румынские дивизии охраняли прибрежные районы и вели борьбу против партизан в глубине полуострова. Переброшенная в Крым в начале марта 111-я немецкая пехотная дивизия оставалась в резерве. Одна бригада штурмовых орудий находилась у Перекопа, вторая — в районе Керчи. И был готов план эвакуации, предусматривающий в течение шести-семи дней отвод войск из всех секторов полуострова в укрепленный район Севастополя, откуда они должны быть вывезены транспортными судами. Главная линия обороны — «линия Гнейзенау», дугой окружавшая Севастополь, — прикрывала все основные дороги, ведущие к этому городу-порту. Севастополь намечалось удерживать в течение трех недель. За это время армию предстояло вывезти на судах, используя портовые пристани и пирсы.

Но вместо ожидаемого штурма пришла другая, еще большая, опасность. Взбешенный открытой изменой войск своего румынского союзника, Гитлер отдал приказ фактически оккупировать Румынию. Роковой ошибкой было, во-первых, выделить на это явно недостаточно сил, а во-вторых, из этих войск подавляющая доля была венгерские, а не немецкие дивизии. Может, у него и не было альтернативы: учитывая положение на фронте, венгры просто оказались рядом, в достаточном, как показалось, количестве. Но достаточно было знать традиционное отношение румын к венграм, особенно после Венского арбитража 1940 года, чтобы удержаться от этого опрометчивого шага. Король Михай проявил неожиданную решимость, приказав арестовать Антонеску и оказать сопротивление «венгерскому вторжению» — именно так было сформулировано в его воззвании: война с внезапно напавшей Венгрией, а не с Еврорейхом. Немецко-венгерские войска явно превосходили румын качественно, особенно по авиации и танкам, и максимум двух недель хватило бы, чтобы подавить румынский мятеж, но этого времени как раз и не было, ибо русские уже выходили на румынскую границу и намерены были вмешаться самым решительным образом.

У короля Михая не было выбора. Его войска отходили, почти бежали — на севере от русских, на западе от венгров, вопрос стоял лишь, кто подойдет к Бухаресту раньше. Причем ясно было, что с немцами никакой мир невозможен — Гитлер, взбешенный «бунтом на корабле», открыто заявлял, что расправится с изменниками в традициях комиссии «Первого февраля». В то же время русские, очевидно, дали какие-то гарантии, и приказ Михая, по сути, открыть перед ними фронт спас Бухарест от штурма, когда двенадцатого июля венгры, уже подступившие вплотную к румынской столице, были вынуждены поспешно отступать под натиском русских армий.

Мы не рассматриваем здесь последовавшие в Румынии внутриполитические события, как приход к власти коммунистов, быстрая советизация страны — только чисто военные аспекты. Все же у русских ушло три недели на закрепление своих позиций, налаживание коммуникаций и, главное, организацию взаимодействия с румынской королевской армией, перешедшей на сторону СССР. Наибольшие проблемы вызвала чистка «виновных в жестоком обращении с мирным населением на оккупированной территории», все знали, что этого русские не прощают. Но к первому августа русское командование имело в своем распоряжении полноценную союзную армию, вполне способную, при защите своей территории, прикрыть правый фланг русских от возможных угроз. На очереди была уже Болгария.

Однако вернемся в Крым. Генерал Енеке оказался в трудном положении: как было сказано, семь из его тринадцати дивизий составляли румыны, которые теперь формально были не союзником, а врагом! Хотя эти войска, дислоцированные в Крыму, пока не выказывали никакой нелояльности, необходимо было принять срочные меры. В первую очередь разоружению подверглись части, находящиеся в тылу, причем обошлось почти без эксцессов, однако обеспечение этого процесса и принятие на себя задачи борьбы с партизанами, которую раньше выполняли румыны, привело к тому, что все собственно немецкие резервы оказались задействованы в критический момент. И роковой ошибкой Енеке оказалось именно затягивание процесса — когда дело дошло до фронтовых частей, те уже представляли, что с ними будет. Причем не только из слухов, но и из русской пропаганды, оказавшейся на удивление сведущей и оперативной.

В дальнейшем предполагалось переформирование румынских частей из личного состава, оставшегося лояльным Еврорейху. Вопреки русской пропаганде, лагерь у Бахчисарая был всего лишь местом фильтрации, а не подобием Дахау, хотя имел с ним некоторое внешнее сходство. Однако солдаты 10-й румынской дивизии, находящейся на фронте в районе Сиваша и подвергающейся этой разлагающей пропаганде наиболее интенсивно, в массе поверили, что их всех ждут ужасы немецкого концлагеря, результатом чего был мятеж, вспыхнувший при попытке их разоружить. И как в самой Румынии, мятеж был бы подавлен — при наличии времени, но его не оказалось. Вечером семнадцатого июля русские перешли в наступление на участке той самой 10-й румынской дивизии, а на следующий день в девять ноль-ноль начался массированный штурм немецких позиций на Перекопе — теперь соотношение сил резко изменилось в пользу русских, пятнадцать дивизий против шести немецких! И уже двадцатого июля, с учетом подошедших резервов, бой вели со стороны русских восемнадцать стрелковых дивизий при поддержке танкового корпуса.

В первый день 50-я и 336-я немецкие пехотные дивизии удерживали свои позиции и даже переходили в контратаки. Но оборона 10-й румынской дивизии фактически рассыпалась, румынские солдаты массами сдавались в плен, или даже целыми подразделениями обращали оружие против своих немецких товарищей. Упомянутый гауптман Гензель записал в дневнике двадцатого июля: «Северный фронт удержать нельзя; 50-я пехотная дивизия, понеся тяжелые потери, с трудом сумела отойти на запасную линию обороны. Сильная танковая группировка русских наступает сейчас через брешь в румынском секторе, создавая угрозу нашим тылам. Мы лихорадочно трудимся над тем, чтобы подготовиться к размещению войск на оборонительной линии Гнейзенау. Мне было приказано вылететь в 5-й корпус на Керченском полуострове, чтобы доставить туда приказ об отступлении к Севастополю».

Генерал Альмендингер действовал, наверное, наилучшим образом из возможных. Собрав у себя в штабе всех командиров румынских частей и подразделений, он жестко поставил перед ними вопрос: или вы, за всех своих подчиненных, немедленно присягнете Еврорейху, или будете арестованы и расстреляны как изменники, после чего ваши войска будут разоружены с последующим заключением в концлагерь Бахчисарай. Как ожидалось, румыны единогласно заверили нас в своей верности великому фюреру германской нации. Тогда Альмендингер отдал приказ румынским дивизиям в обороне прикрыть отход немецких войск к Севастополю. Все понимали, что этот приказ, по сути, обрекает румын на уничтожение, так как наступающие с севера русские танковые и моторизованные части, утром двадцать первого июля взявшие Джанкой, стремительно наступают на юг и юго-восток, и уже через сутки-двое могут появиться у Феодосии. Но важно было спасти наиболее боеспособные, немецкие, войска!

Альмендингер, как и все в его штабе, не сомневался в низкой боеспособности румын, однако же полагал, что верность присяге, долг боевого товарищества да просто страх за свою жизнь заставят их оказать русским хоть какое-то сопротивление, выиграв драгоценное время. Но такого предательства никто не мог ожидать — едва отходящие колонны 73-й и 98-й дивизий скрылись из вида, как румыны, арестовав оставленных им германских офицеров связи, выслали к русским парламентеров и организованно сложили оружие! Генерал Еременко, командовавший Отдельной Приморской армией, правильно оценив обстановку, не терял времени — уже двадцать первого июля вечером его шесть стрелковых дивизий и танковая бригада настигли арьергардные части отступавшего 5-го немецкого корпуса и вступили с ними в бой. Ценой больших потерь 73-й и 98-й немецким пехотным дивизиям, отвыкшим от маневренной войны и во многом зависящим от конно-гужевого транспорта, удалось достичь промежуточного Ак-Монайского оборонительного рубежа и удержаться на его укрепленных позициях до наступления темноты.

Поскольку наступавшие с севера советские бронетанковые части уже подступали к Симферополю и легко могли появиться в тылу 5-го корпуса, было принято решение продолжать отход по приморской дороге через Судак и Ялту. Двадцать второго июля отступавшие достигли подножия Крымского хребта. В двенадцать ноль-ноль со стороны Старого Крыма появились первые советские танки. Хвост отступавшей колонны 5-го корпуса как раз втягивался в перевал. Противотанковый заслон сумел задержать передовой отряд советских войск, и немецкая колонна была спасена. Однако переправить артиллерийские орудия не удалось, шестеркам лошадей было не по силам тащить пушки по горной дороге, узкой, извилистой и крутой. Артиллерию пришлось бросить, частично взорвав. К вечеру двадцать третьего июля части 5-го корпуса достигли Судака, а вечером двадцать пятого июля вступили в Алушту. С рассветом следующего дня отступающие части колонны немцев и румын двинулись к Ялте. То тут, то там их обстреливали скрывающиеся в горах партизаны.

Двадцать восьмого июля в одиннадцать часов утра последние арьергардные отряды 5-го корпуса вошли в Севастопольский укрепленный район. Около десяти тысяч солдат и офицеров корпуса, ранее погруженные на военно-морские корабли в портах Южного берега Крыма, уже прибыли в Балаклаву. Теперь все надеялись на быструю эвакуацию из Крыма, но их ожидало разочарование. Пятый корпус направили в отведенный ему сектор Севастопольского укрепрайона.

Вернемся теперь к 49-му горнострелковому корпусу генерала Конрада. Двадцать второго и двадцать третьего июля его поредевшие полки, получив временную передышку благодаря контрудару двух бригад штурмовых орудий, сумели отойти на линию Гнейзенау и закрепиться на ней. Подошедшие советские танки устремились в обход укрепленных немецких позиций. Их удалось на какое-то время задержать, бросив в бой пикирующие бомбардировщики и выставив заслоны из тяжелых зенитных орудий. Но все было бесполезно. Двадцать третьего июля советские части ворвались в Симферополь, где всего двенадцать часов назад размещалась штаб-квартира генерал-полковника Енеке, — так стремительно развивалось советское наступление. Советские танки неотступно преследовали отступавшие немецкие войска, и было чудом, что операцию по отводу соединений 17-й армии под непрерывным воздействием превосходящих сил противника вообще удалось завершить.

Общая ситуация выглядела обнадеживающей. Оборонительные и блокирующие позиции трех укрепленных полос города-крепости можно было бы удерживать еще две-три недели. Пока они не были прорваны, аэродромы внутри укрепрайона находились вне досягаемости огня советской артиллерии, и самолеты люфтваффе могли пользоваться ими, а пока немецкая авиация обеспечивала прикрытие с воздуха, эвакуация морем могла продолжаться. Таким образом, все было взаимосвязано: 17-ю армию еще можно было спасти и, если действовать умно и смело, даже ее арьергардные части в последний день эвакуации. Командование 17-й армии верило в это — судя по запискам начальника оперативного отдела ее штаба подполковника Вайтерхаузена.

Но роковой приговор ей уже был передан в эфир. Гитлер снова принял одно из своих непонятных решений. Двадцать второго июля он подписал приказ: «Севастополь оборонять до конца. Боеспособные войска не эвакуировать!» По мнению фюрера, позиция Турции и даже Болгарии стала слишком неопределенной и зависит теперь от того, удастся ли удержать Крым, иначе говоря — Севастополь. Нет необходимости, разумеется, обороняться там бесконечно, достаточно продержаться всего восемь недель. Как только политические вопросы будут прояснены, можно будет найти предлог отступить, не потеряв лица.

Немецкие дивизии были сильно ослаблены; 5-й корпус потерял практически всю артиллерию, не хватало и тяжелого пехотного оружия, а одна из его дивизий, 98-я, оказалась даже без саперного инструмента. Укрепления линии Гнейзенау еще не были завершены, старые форты и железобетонные укрытия не были восстановлены и использовались лишь как госпитали и пункты сосредоточения войск. И что было бы, случись в реальности штурм Севастополя русскими, вопрос спорный. Но история не знает сослагательного наклонения.

Отдельно стоит упомянуть о судьбе разоруженных румын в лагере под Бахчисараем. В строгом соответствии с уставом, ввиду невозможности эвакуации при приближении противника, вечером двадцать второго июля генерал Енеке отдал приказ расстрелять их всех. На то были серьезные причины: после неоднократных предательств — Одесса, Сиваш, Керчь — легко можно было поверить в распространяемые русской пропагандой слухи об участии румын в боях на фронте уже на русской стороне. К тому же Енеке хорошо помнил поведение румынских союзников под Сталинградом, виденное им лично. Для проведения этой акции был выделен один из пехотных полков 111-й дивизии.

Лагерь занимал хозяйственные постройки бывшего русского колхоза, несколько больших сараев и конюшен, обнесенных колючей проволокой — большая часть его обитателей содержались прямо под открытым небом. Там находилось почти тридцать тысяч румын. Немецкие солдаты, которым была поручена акция, не имели опыта подобных дел, зато знали, что наступающие русские вот-вот будут здесь, а потому надо закончить быстрее. Выставив пулеметы, они стали загонять румын в строения, одновременно у них на виду поливая стены бензином, а рядом стояла огромная толпа тех, кому не хватило места. Румыны бросились на немцев и на проволоку, несмотря на пулеметный огонь в упор. Пулеметчики же должны были стрелять с осторожностью, помня, что где-то в толпе у бараков находятся их товарищи — которых в действительности растоптали и разорвали в клочья в первую же минуту. В итоге несколько тысяч румын, частично вооруженных отобранным у немцев оружием, убежали и скрылись в ночной степи. Командир 111-й дивизии немедленно организовал преследование, но некоторым беглецам удалось встретить разъезды 9-й кавалерийской румынской дивизии, которая немедленно взбунтовалась, вступив в настоящий бой с немецкой пехотой. Это сражение в целом закончилось победой немцев, но отвлекло значительные силы в совершенно неподходящее время, что послужило одной из причин столь быстрого оставления Симферополя. О политических последствиях тогда никто не задумывался — хотя считается, что именно этот случай, раздутый русской пропагандой, с опубликованием материалов работы следственной комиссии, сделал Румынию непримиримым врагом Еврорейха.

Лишь второго августа Гитлер разрешил эвакуацию из Крыма. По сути, она велась уже с семнадцатого июля, когда шли бои на Сиваше, хотя не называлась так — вывозились тылы, гражданские учреждения, раненые — все, что не было нужно в осажденной крепости. Но чтобы вывести весь ее гарнизон, не обрекая последних оставшихся на смерть, необходимо было одновременно принять его на корабли. И тут выяснилось, что требуемого транспортного тоннажа нет. Поскольку, в отличие от утвержденного плана, уже невозможно было рассчитывать на румынские суда, а также на тех, кого русское наступление застало в Констанце. А перебрасывать в Черное море дополнительные транспорты было нельзя, пока эвакуация не дозволена фюрером! Все слишком хорошо помнили аресты гестапо, пораженцев и вредителей, в сухопутных и морских штабах. И не нашлось человека, готового рискнуть головой, чтобы отдать приказ на проведение необходимых мероприятий, пусть и под другим предлогом.

Стали искать транспорты, где только возможно, даже обратились к туркам по поводу «аренды» части их тоннажа. Сделать удалось до обидного мало, когда седьмого августа взбунтовались и болгары, и буквально на следующий день в Болгарию вступили русские войска, не встречая никакого сопротивления. Также резко активизировалась русская морская авиация, действующая уже с румынских баз. После потопления нескольких транспортов было принято решение о движении исключительно в конвоях, потери удалось снизить, но это заметно сократило оборачиваемость кораблей. Конвои шли из Севастополя прямо на юг, держась в отдалении от ставшего опасным румынского побережья, и почти у самого турецкого берега поворачивали на запад, разгружаясь в Варне или уходя через Босфор с молчаливого одобрения турок. Десятого августа русские осадили Варну, и было ясно, что эта последняя военно-морская база Рейха на Черном море долго не продержится. Также было очевидно, что Севастополь стал смертельной ловушкой, войска оттуда надо эвакуировать и немедленно. Но что могло сделать командование флотом, не имея в своем распоряжении ни транспортов в нужном количестве, ни боевых кораблей? После того как Варненский порт стал подвергаться русскому артиллерийскому обстрелу и авиаударам, последние оставшиеся немецкие военные корабли — четыре малые субмарины, торпедные и сторожевые катера, быстроходные десантные баржи — перешли в Стамбул, где формально были интернированы. Так было объявлено, хотя с кораблей не удалялись ни экипажи, ни боекомплект, не спускались флаги, на них несли обычную службу, и даже получали топливо с берега, за деньги от германского посольства.

Это произошло тринадцатого августа. Однако еще до того русские успели найти эффективный ответ на принятые немцами меры. Эскорт конвоев, катера и вооруженные баржи могли прикрыть транспорты от авиации и атак подлодок, но не от боевых надводных кораблей. И выход на перехват русской эскадры крейсера «Ворошилов» с эсминцами, по наводке авиации с берега, обернулся для несчастной 17-й армии страшной катастрофой. В конвое были два крупных транспорта, «Тотила» и «Тейя», имевшие на борту соответственно пять и четыре тысячи эвакуируемых военнослужащих, а также с десяток мелких плавсредств, тоже с людьми и имуществом. Охранение конвоя проявило чудеса героизма, пытаясь отвлечь русских на себя и прикрыть транспорты дымовыми завесами, и именно самопожертвование 1-й флотилии торпедных катеров было причиной того, что конвой не был истреблен полностью. Но «Тотила», поврежденный огнем «Ворошилова», был добит торпедами эсминцев, «Тейя», также получив несколько попаданий тяжелыми снарядами, затонул через час. Из числа пассажиров «Тотилы» и «Тейи» удалось спасти лишь около четырехсот человек, еще несколько сотен было поднято из воды русскими. Также были потоплены пять малых судов, две десантных баржи и шесть катеров. Слабым утешением оказалось повреждение русского лидера «Харьков» авиацией из Крыма, прилетевшей слишком поздно, хотя этот удар заставил русских прекратить добивание остатков конвоя и поспешно отойти. Но стало ясно, что морские коммуникации подвергаются очень большой опасности, ибо крымская авиация не могла полноценно прикрыть конвои, к тому же на нее ложилась большая работа по обеспечению устойчивости севастопольского плацдарма, а пополнение запасов топлива и бомб обещало стать серьезной проблемой.

Удар русских привел и к совершенно неожиданным политическим последствиям. Другой конвой, перевозящий части 50-й пехотной дивизии, узнав из эфира о нахождении в море русской эскадры, поспешил укрыться в Зонгулдаке, где германские военнослужащие также формально были интернированы (но фактически не разоружены) турецкими властями. Кроме того, еще с двадцатых чисел июля из Крыма шла «ползучая» эвакуация, весьма похожая на дезертирство — на малых судах турецких контрабандистов и рыбаков, приходящих в Балаклаву на свой страх и риск. Они охотно брали пассажиров за хорошую плату — причем со временем этот поток, поначалу весьма незначительный, резко вырос, как и стоимость проезда, взимаемая турками; сколько немецких военнослужащих и гражданских лиц воспользовались этой возможностью избежать русского плена и сколько из них нашли свою смерть в море, доподлинно неизвестно даже сейчас, но речь идет минимум о нескольких тысячах человек. Всего на турецкой территории оказалось до десяти тысяч немецких солдат, офицеров и гражданских, как показалось в самом начале, скорее со статусом союзников, гостей.

Варна пала пятнадцатого августа. Но еще за два дня был Звиздец, когда болгарская деревня была полностью вырезана и сожжена, в традициях русских оккупированных территорий. Такого не прощали русские — глядя на них, не собирались прощать и болгары. И напрасно Исмет-паша клялся в своем миролюбии и умолял о беспристрастном расследовании этого инцидента — имея за спиной русских, болгары стали очень воинственны. Пикантность ситуации была в том, что официально СССР войну Турции не объявлял, да и болгары утверждали, что ведут как бы свою «частную» войну, не связанную с Второй мировой. Однако для Исмет-паши было очевидно, что если у болгар дела на фронте будут плохи, русские немедленно вмешаются — он уже старался «не замечать», что русские самолеты не только прикрывают наступающих болгар, но и нередко наносят удары по его войскам и укреплениям. По сути, русские, руками болгар, сейчас поступили с ним точно так же, как он сам, совсем недавно, с Англией. И некому было вступиться за Турцию — Британия была врагом, США совершенно не желали ссориться с русским союзником из-за турок, Рейх не имел возможности, даже если бы хотел.

Исмет-паша отчаянно пытался угодить русским, чтобы сохранить хрупкий мир. Что отразилось, прежде всего, на положении подданных Рейха, оказавшихся на турецкой территории. Русские категорически требовали их ареста и передачи СССР как военнопленных, а всего германского имущества — как трофеев. Однако в их условиях была лазейка: «В границах Турции на первое января 1943 года». Ясно было, что требование от турецких властей разоружения и пленения армии Роммеля просто невозможно и приведет к появлению немецких танков у Батума и Еревана. В результате части бывших солдат 17-й армии удалось бежать в Ирак, а некоторым — даже присоединиться к Роммелю. Болгары были все же не русские, почувствовавшие вкус побед, а турки сражались отчаянно, так что война шла с переменным успехом, но на турецкой территории — и было ясно, что проиграть болгары не могут, русские не дадут.

Двадцать второго августа последовал, по сути, русский ультиматум Исмет-паше. СССР обеспокоен войной вблизи своих границ и предлагает посредничество. Турция должна демилитаризовать зону Проливов с городом Стамбул, которая будет занята советской армией и флотом ради разделения враждующих сторон. Дальнейший статус этой территории будет определен в последующем договоре, для обсуждения которого турецкая делегация приглашается в Москву. Также СССР напоминает, что Ванский округ (вся Западная Армения) был уступлен РСФСР в 1921 году дружественной Турецкой республике, а поскольку Турция сейчас оказывает содействие злейшему врагу Советского Союза, германскому фашизму — проявляющееся в нахождении на турецкой территории боеготовных немецких войск и флота, и поставок Рейху стратегических материалов, — то СССР настаивает на возвращении Западной Армении, с включением ее в состав Армянской ССР. В случае отказа турецкой стороны от удовлетворения этих справедливых условий СССР денонсирует Договор о ненападении 1935 года и в дальнейшем сохраняет за собой право поступать по собственному усмотрению.

Что было делать Исмет-паше? Русские не требовали от него ничего, что в самом ближайшем времени не могли бы взять сами. Открыто перейти на сторону Еврорейха — по неофициальным сведениям, русские намекнули ему, что в этом случае после окончания Мировой войны Турция скорее всего перестанет существовать как независимое государство. Оказать сопротивление, собрав в Армении и у Стамбула наиболее боеспособные части, отозвав их из Ирака и Аравии? Перспективы успеха были неясны, зато это гарантированно означало самим отказаться от всех последних завоеваний на Востоке, сдав англичанам захваченное у них и все равно безнадежно испортив отношения с Британской империей. Исмет-паша, президент Иненю, при всей декларируемой «светскости» все же оставался восточным человеком. А на Востоке незыблемо правило: «Склонись перед сильным, возьми свое у слабого».

Турция приняла русские условия. СССР получил требуемое — без войны.

А в Севастополе все сидела почти забытая 17-я немецкая армия. Русские подвозили на позиции тех, кого выдал им Исмет-паша или кто был взят в плен в Констанце, в Варне, и они кричали по репродуктору своим бывшим однополчанам: «Ваше положение безнадежно, убежать не удалось даже нам, и в русском плену не так страшно, а кормят хорошо». Затем уже русские предлагали сдаться в плен и добавляли, что обеспокоены судьбой гражданского населения Севастополя и в случае зверств пощады виновным не будет. Продовольствие, топливо и боеприпасы подходили к концу, помощи ждать было неоткуда. Генерал Енеке подписал капитуляцию первого сентября. Судьба его была печальна: пережив русский плен, по завершении войны Енеке был выдан румынам и повешен в Бухаресте как главный виновник бахчисарайской казни.

После войны Ханс Гензель напишет в мемуарах, как его допрашивали в плену. Русский офицер-контрразведчик был корректен, вежлив и любознателен. И он сказал: «Мы не спешили со взятием Крыма. В конце концов, это был огромный лагерь военнопленных. Немцы фактически находились на этом полуострове у нас в плену. Сами себя снабжали. Сами сторожили. Ездили в отпуска и даже добровольно возвращались обратно».

Если бы финал крымской битвы не был столь трагичен, можно было бы согласиться с советским офицером, но итог слишком мрачен, чтобы ограничиться удачной шуткой. Шесть кадровых немецких дивизий, еще довоенного формирования, со славным боевым путем и традициями, погибли без всякой пользы, в то время как Рейх вынужден был затыкать дыры всякой гнусной швалью! Как не хватало этих идеально вышколенных, преданных фюреру войск на Днепре, на Висле! Что было бы, окажись румынские союзники более стойки и верны долгу? Если бы подлый предатель Войтеску не вынудил фюрера так поступить с Румынией, толкнув ее в стан врага!

Но история не знает сослагательного наклонения.

Варшава, август 1943

«Кто ты есть? Поляк малый. Який знак твой? Орел бялый».

Стены и пол вздрогнули, со свода подвала посыпалась пыль. Снова снаряд, и близко. И нет даже страха, если следующий попадет, все будет кончено мгновенно, он даже не успеет ничего заметить. Человеческая жизнь в расстрелянной и горящей Варшаве стоит меньше, чем эта пыль, падающая с потолка. Вместо страха остается лишь усталость и взгляд как со стороны. Мы все здесь умрем, а сегодня ли, завтра, через два дня — так ли это важно?

Опять разрыв, пламя свечи задрожало. Но он не гасил свечу: отчего-то казалось, что без огня люди здесь окончательно уподобятся загнанным в норы крысам. А у человека должен быть дом, очаг и огонь в нем. Крошечный огонек на столе, последняя малость, чтобы еще считать себя человеком. И зачем экономить свечи, он ведь все равно не проживет дольше четырех-пяти-шести дней.

Янек, Сташек, Марек, Томек, Вацек, Зденек, Стефан, Владек, Юзек. Его ученики в бесконечно далекой довоенной жизни. Тогда, в тридцать девятом, им было… Значит, теперь от четырнадцати до шестнадцати. Будущее Польши, ее надежда. Стоящая сейчас меньше, чем очередной сожженный немецкий танк.

Он был всего лишь учителем, не солдатом. Хорошим учителем, если к нему пришли за советом. В наш просвещенно-безбожный век за мудростью уже обращаются не к ксендзу, а к образованному человеку. Пан учитель, отчего так? Нас убивают немцы. Сюда идут русские, чтобы тоже нас убивать. И нас убивают свои же. Бог карает несчастную Польшу или посылает нам испытание — но не вы ли учили нас, что бога нет и все определено естественными законами? Так во что же верить и за что жить?

А ведь все казалось таким прекрасным. Три года германской оккупации — что ж, немцы все же культурный европейский народ, в сравнении с московитами, которые целый век оскверняли Польшу своим азиатским сапогом. И некоторая жестокость завоевателей — это временные эксцессы любой войны. И чем кончил Наполеон, падение Рейха будет не менее страшным и быстрым, нельзя в столь быстрый срок построить прочную империю, имея Англию во врагах — британцы никогда не смирятся с чьей-то гегемонией на континенте, немецкой, французской, русской, да хоть турецкой. И Польша еще восстанет, больше, краше, сильнее, чем была!

Четвертое августа будет праздником нашей свободы, на все грядущие года — так объявил сам Освободитель, генерал Коморовский. Хотя гетто взбунтовалось еще тридцать первого июля, а третьего августа восстала вся Варшава: немецкая администрация бежала прочь, на сторону повстанцев перешли охранные полки. А праздник начался четвертого вечером. Совсем как до войны, не хватало лишь фейерверка: иллюминация на улицах, нарядная толпа, музыка из окон ресторанов и кафе и, конечно, они, герои, спасители и защитники Отечества, такие бравые мужчины с бело-красными лентами на рукаве и с такими же кокардами на шапках-конфедератках. Немцы выдали «охранным» польскую же форму из трофеев тридцать девятого, а не свое фельдграу. Следы боев были старательно убраны; да и какие следы, смешно, — немного разбитых стекол? А кто-то из офицеров уже щеголял в невесть как добытых довоенных парадных мундирах с аксельбантами, при сабле — и рассказывали, что все портные завалены заказами на шитье новых мундиров, что для Коморовского ищут белого коня, на котором он будет принимать парад, и что вся сотня его личной охраны будет на конях и с белыми крыльями за спиной, как легендарные рыцари трилогии Сенкевича. Повсюду были развешены бело-красные флаги и изображения белого орла на красном щите. Польша из тлена восстала — ура, панове! И лишь откуда-то издали, от товарной станции, иногда доносилась стрельба, как салют.

А на следующее утро над Варшавой появились немецкие бомбардировщики. Как в тридцать девятом — но не было ни зениток, ни истребителей, чтобы им помешать. Днем последовал еще один налет, и еще — затем их просто перестали считать. Однако пожарные выезжали тушить, и кареты скорой помощи развозили раненых по больницам, и убитых хоронили, и восстанавливали разрушенное — по крайней мере, еще два дня в домах был и свет, и вода. А вот продукты из магазинов пропали как-то сразу. Спички тоже.

Его окликнули тогда на улице:

— Пан учитель!

Это был Томек, самый старший, с бело-красной ленточкой на рукаве, а на плече его висел самый настоящий автомат, МР-18, еще той войны.

— Цитадель наша, и склады — там было все оружие для полиции, и боеприпасы. Раздавали всем, кто записался! Мы уже повоевали, пан учитель, у пакгаузов Товарной, там в охранных батальонах были хохлы из Лемберга, они за немцев остались, склады грабят — эх, было бы нас больше, а то сил не хватило их отбить! Еще на Мокотувском поле было славное дело, там у немцев зенитная батарея была, мы почти ее захватили, когда они стволы опустили и по нам врезали. А вот аэродром Бабице наш, и говорят, из Англии самолеты ждут с целой дивизией нам в помощь! И еще с севера, из леса, отряды подошли, нас теперь сила! А мы теперь бойцы Первого повстанческого батальона имени маршала Рыдз-Смиглы — я, Марек и Стефан полноправные бойцы, ну а малышня пока на подхвате, посыльными там, или подносчиками патронов.

Утром шестого Варшава была разбужена взрывами. Огонь тяжелых орудий был бесприцельным, беспокоящим, по всему городу, чтобы посеять панику и сломить дух. И грохот боя доносился с юга, от Охоты и Мокотува. И кто-то сказал страшные слова: «ЭсЭс идут!» Но общего страха еще не было, никто пока не представлял, что их ждет.

Тогда к нему пришли его мальчики:

— Пан учитель, объясните нам? Нам сказали, чтобы мы были готовы отразить любого, кто попытается ворваться в Варшаву силой. Будь то немцы или русские — но ведь русские бьют немцев, как же они одновременно могут быть нам врагами? Разве не разумно будет воспользоваться их помощью?

Он был учителем, не солдатом. Но его отец очень гордился древностью своего рода. И рассказывал, что у него была сабля, принадлежащая его прапрапрадеду — который в войске Стефана Батория брал на нее Смоленск, Псков, Москву, и, без сомнения, взял бы и Петербург, если бы этот город тогда существовал — но денежные затруднения вынудили продать семейную реликвию. Потому он знал из рассказов отца, что такое шляхетская честь.

— Под немцами мы потеряем лишь нашу свободу. А под русскими — душу.

Когда-то давно его предки восстали за свободу Польши против русского царя. Восстание подавили, сдавшихся повстанцев сослали в страшную ледяную Сибирь. Их дети уже не видели Польши, а для внуков эта страна была лишь географическим понятием, о котором рассказывают сказки. Они еще помнили наш язык, но уже вели себя как русские, служили России и связывали с ней все надежды, считали ее интерес своим — потомки повстанцев, готовых умереть за Белого Орла! Вот что будет с нами, когда и если русские придут — может быть, мы будем живы, здоровы, сыты, и вы даже сумеете осуществить ваши мечты, как ты, Янек, хотел выучиться на врача, и ты, Зденек, стать инженером, вот только вы больше не останетесь поляками. Как в сказке, где дьявол совращал человека, предлагая: «Я дам тебе все, любую твою мечту, и справедливость, свободу достичь всего, что хочешь — возьму лишь за это твою душу».

— Кто ты есть? Поляк малый. Який знак твой? Орел бялый. Поляк, а не русский! Орел, а не звезда! Помните об этом!

Мальчишки не боялись смерти. Происходящее казалось им приключением, где убивают других, но только не меня. Томек погиб первым, вечером того же дня. В этой войне не было места лихости и геройству, бездушная и безотказная немецкая военная машина перемалывала храбрецов стальными челюстями. Сначала накрывали артиллерийским огнем, затем танки с мотопехотой добивали уцелевших. Томек был убит осколком снаряда, в том бою даже не увидев врага.

Марек погиб на окраине Охоты на следующий день. У повстанцев почти не было артиллерии, чтобы бороться с танками, были лишь бутылки с бензином, кто-то из университета придумал подмешивать еще масло, сахар или клей, чтобы липло к любой поверхности, и еще что-то, чтобы вспыхивало сразу при разбитии бутылки, без запала. Легко ли подойти на расстояние броска к ползущему и стреляющему танку? Из двадцати добровольцев не вернулся никто — и один танк сгорел. Всего один, за двадцать жизней.

Зденека командир послал с донесением. И мальчишка старался быстрее выполнить приказ, чтобы не погибли товарищи. Он не знал, что ради этого на войне часто надо затаиться, переждать, ползти, идти в обход. И донесение не было доставлено, потому что двое посланных следом погибли так же. Они были храбры, бойцы Первого повстанческого батальона имени маршала Рыдз-Смиглы — но их не обучили воевать. В отличие от немцев, отведенных на отдых и пополнение после ада Восточного фронта, где неумелые не выживали.

Стефан погиб, когда эсэсовцы входили в Волю. Никто еще не знал, что наскоро сооруженные баррикады поперек улиц легко сметаются артиллерией и совсем не задерживают танки. После придумали сажать целый взвод или отделение метателей бутылок на чердаки и верхние этажи — до поры не выдавая себя и лишь слушая, как внизу движется танк, они одновременно по команде высовывались и бросали свои снаряды. Это оказалось успешным, удалось сжечь десяток танков и бронемашин, но уже на следующий день немцы стали сначала осматривать дома, заглядывая во все квартиры, и убивали на месте всех, кого находили там, и лишь после этого двигали вперед броню, подвалы забрасывали гранатами и выжигали из огнеметов. Или же саперы закладывали взрывчатку под несущие стены, обрушивая весь дом. Все это очень замедляло немецкое продвижение, но повстанцам нечего было ему противопоставить, его нельзя было остановить. И там, где прошли эсэсовцы, уже не было городских кварталов, не было домов и улиц — только земля, заваленная обломками, сожженная огнеметами, одна лишь выжженная земля.

А Варшава еще жила. Пока на окраине истекали кровью спешно набранные батальоны ополчения, по улочкам Старо-Мяста вечерами гуляли с барышнями бравые офицеры и клялись, что завтра Коморовский даст приказ и они погонят поганых швабов, «и вы все после будете вспоминать эти героические дни!». Воинственный вид и разговоры этих парней, увешанных оружием, внушал уверенность: мы не пропустим врага, немцы войдут в Варшаву только по нашим трупам — а потому, прелестная пани, будьте ласковы с солдатом, которого, очень может быть, завтра уже не будет в живых! Пани и паненки, впрочем, тоже часто выглядели как амазонки, в галифе и сапогах, в черных беретах, с бело-красным шарфом на шее, а иногда даже повесив на пояс что-то стреляющее. Горели огни кафе на первых этажах, звучала музыка оркестров. Будто шла какая-то совсем другая война, далеко отсюда, на чужой земле.

— Кто мы и кто они, пан учитель? Может быть, командующий бережет силы для решающего удара? Все мы делаем одно дело — сражаемся за Польшу!

Вацек был самым младшим, его хотели оставить дома. Он умолял, чтобы его взяли — хотя бы подносчиком патронов на передовую. Его убил немецкий снайпер. Все уже знали, что у немцев обычной манерой было подранить кого-то на открытом месте, а затем отстреливать, как в тире, пытающихся помочь. Но мальчик был убит пулей в голову — может быть, подумал учитель, в этом немце шевельнулась жалость или у него самого был сын.

— Это война, пан учитель! Надо продержаться еще немного. Все говорят, что завтра прилетят британцы и спасут Варшаву. И начнется новая, свободная Польша!

Янека схватили эсэсовцы в Мокотуве. Неприметные мальчишки проникали в тыл врага, вели разведку — в первые дни обычные немцы, не эсэс, даже не обращали на них внимания. Кто-то сказал, что у старого аэродрома стоят немецкие танки на ночлег — и мальчики взяли с собой бутылки с горючкой на случай, если удастся подобраться незаметно. Они не могли знать, что немцы из «Викинга» уже имели жестокий опыт встреч с русскими партизанами и диверсантами, на Восточном фронте под Брянском. Здесь, в Варшаве, немцы пойманных бутылкометателей не расстреливали, а привязывали к дереву или столбу и разбивали у ног их же бутылки. Или же, бросив на землю связанными, давили танком. И не говорите о жестокости, унтерменши, — а знаете, как нам гореть заживо в стальной коробке, если бы вы не промахнулись?

— Война, пан учитель! Каждый должен исполнять свой долг!

А по Старо-Мясту гуляли с барышнями веселые и хмельные офицеры — ожидая, когда Коморовский даст приказ. Первые дни немцы методично сравнивали с землей квартал за кварталом, и лишь закончив с одним, переходили к следующему, на прочие же районы снаряды и бомбы падали не так часто. Затем, кажется, десятого, было затишье, и все заговорили, что русские перешли границу, вступили на польскую землю и идут сюда. Вечером на улицах появились патрули из «службы безпеки», всех призывали соблюдать порядок, возле Цитадели расстреляли каких-то: одни говорили, это были немецкие шпионы, другие же это были людовцы. На стенах появились плакаты. На одном усатый комиссар звероподобного вида со звездой на шапке, отвесив Гитлеру пинка, прижимал к стене паненку в белом платье, млеющую от ужаса; на другом огромный мохнатый медведь в русской каске, ступая на задних лапах, волок на аркане толпу каких-то связанных людей, и на дорожном указателе было написано: «в Сибирь»; на третьем была наступающая дикая орда, убивающая без разбору всех на пути, и немцев, и поляков.

Беззаботные военные с улиц куда-то исчезли, зато учитель несколько раз видел марширующие подразделения, причем однажды за ними везли пушки, а затем проехал самый настоящий танк — один из тех двух, которые, как знала вся Варшава, удалось захватить повстанцам. Эти грозные боевые машины даже имели собственные имена: «Костюшко» и «Домбровский». В толпе все говорили, что завтра русские будут здесь, и как было бы хорошо, если бы они с немцами перебили друг друга, и никто не тронул бы Варшаву — «а потому, друже, надлежит нам завтра стоять с винтовкой у ноги, не вступая в бой, но быть готовыми отразить посягательство на нашу свободу!»

Но русские назавтра не пришли. Зато над Варшавой разверзся ад. Если раньше, как было сказано, немцы почти не трогали центр города, то теперь их бомбардировщики заполнили небо, страшнее, чем в тридцать девятом. Они взлетали из Окенце, совсем рядом — северный аэродром, Бабице, был выведен повстанцами из строя. Били прицельно, по самым важным объектам — электростанция, водокачка, телефонная станция, радиоузел. Били по всему городу, высыпали огненный дождь фосфорных бомб и бросали тяжелые фугасы, от которых оседали в пыль многоэтажные дома. Проносились вдоль улиц, стреляя из пулеметов по обезумевшим, бегущим людям. И когда самолеты улетали, пожарные и санитарные машины не могли проехать по улицам, заваленным обломкам, и некуда было везти раненых, потому что госпитали тоже бомбили, и не было смысла тушить пожары, потому что самолеты очень скоро прилетали снова и опять бросали бомбы. Страшно было видеть человека, облитого горящим фосфором, и стену дома, обрушивающуюся на мечущихся внизу людей. Но никто не знал еще, что столбы дыма, поднимающиеся в небо возле Цитадели, страшнее — это горели склады, провизия и топливо, которые никто не озаботился убрать в безопасное место.

Продукты, исчезнувшие из магазинов в первые же дни? Их тащили в свои квартиры — и теперь те, кто остались бездомными, разом потеряли все, и никто не думал их кормить. Зато большую цену приобрели подвалы и погреба. И, конечно же, в выигрыше оказались служившие у повстанцев и получающие паек. Вот только каждый из них думал: «Если меня убьют, кто поддержит мою семью?»

А немцы в тот день не наступали. Стреляли, бомбили — но не наступали вообще. Отчего, стало ясно завтра.

Русские пришли. Только они носили форму СС, украинцы из «Галичины», панически боящиеся Восточного фронта — советские их в плен не брали — зато люто ненавидевшие поляков. Еще дивизия Бронислава Каминского, бывшая армия так называемой «Локотской республики», своими зверствами превзошедшая даже зондеркоманды СС. Еще казаки генерала Краснова. Еще сборище штрафных батальонов из уголовной сволочи всей Европы — этим было обещано, что если не покажут рвения, то все попадут на Восточный фронт, откуда не возвращаются — «вы-то точно сдохнете там все!» Кто пугал варшавян нашествием дикой озверелой орды — так получите! А за Вислой было тихо — те русские, которых ждали, не пришли.

И на следующее утро эти двинулись в наступление по всему фронту, сжимая Варшаву стальным кольцом. А танкисты СС уходили на восток, навстречу прорывающимся русским. Зато самолеты никуда не делись, и артиллерия. Наоборот, появились какие-то сверхтяжелые пушки, снаряд которых весил, как авиабомба. Танков стало меньше, зато почти все они были или огнеметными, или со стволом огромного калибра, одним-двумя выстрелами разрушающие каменный дом. И около каждого танка роилась пехота, не позволяя подобраться на бросок бутылки или гранаты, на каждый выстрел из развалин каратели отвечали сотней пуль и десятком снарядов. И все знали, что в плен им лучше не попадать.

— Но мы все равно сражаемся, пан учитель! По канализационным трубам можно пройти куда угодно, высунулся, выстрелил, и сразу исчез. А они долго после по пустому месту пуляют!

Тогда обозленные потерями каратели, чтобы справиться с лезущими из люков «чертями», подвезли баллоны с хлором. И одновременно выпустили его в канализацию, во все люки, какие нашли. Взвод Сташека в это время полз по трубе в Мокотув. Закрывая лица шарфами и платками, люди бежали от стелющегося по пятам облака, задыхались, падали, захлебываясь вонючей жижей. Из восемнадцати спаслись четверо, и Сташека не было среди них.

— Мы все равно пройдем, пан учитель! По старым подвалам — тут есть и такие — полгорода можно пройти, не показываясь наружу! Страшно, конечно, что все может рухнуть — но наверху еще опаснее.

Мальчишки навещали его всякий раз когда, были в Старо-Мясте. И спасли от голодной смерти, когда случилось то, что должно было произойти. Покидая квартиру, в которой прожил двадцать лет, он успокаивал себя, что это на время — облюбовав каморку в подвале, он перетащил туда свои запасы — много ли их было — и самое ценное, библиотеку. На следующий день в дом попала бомба. А еще через день его ограбили — в подвал вошли какие-то четверо, с обычными бело-красными повязками, патриоты, и стали выносить его провизию. Он пытался возмутиться, и тогда его избили, сказав:

— Господь делиться велел? Все помрем: ты сегодня, мы завтра. Так что на том свете сочтемся, без обид.

Больше всего ему было жаль разбитых очков. Без них он даже в прежнее время не мог выходить на улицу, где ездят автомобили, трамваи и извозчики. Оставалось лишь сидеть и помирать, ведь теперь у него не было ни дома, ни службы, ни семьи — жена бросила его еще пять лет назад, уйдя к какому-то лавочнику, — но пришли мальчишки. Сначала поделились хлебом, затем спросили, как выглядели воры. А он не запомнил почти ничего — ну, военная форма, повязки, черные береты, вот только у одного родинка была на лице, вот здесь. Владек и Юзек переглянулись и сказали:

— Пане учитель, мы, кажется, знаем, о ком вы говорите. Ждите, мы вернемся.

Владек вернулся под утро, один, но с тяжелым солдатским ранцем.

— Возьмите, пане учитель, здесь хлеб, консервы, сыр, даже бутылка вина. А где Юзек? Убили его, пане учитель, но они тоже, все. С немцами было труднее. А эти украденным и награбленным торговали, так что все по справедливости. Да, вот так, люди уже ворон и крыс едят, а у кого есть деньги или золото, тот может позволить хоть ананасы с шампанским — ну, это редко, конечно, но знаете, пан учитель, сколько сейчас на «черном рынке» буханка хлеба стоит? Только покупать нужно с оглядкой, легко могут ограбить и ничего не дать. На несколько дней вам хватит, пан учитель, ну а дальше, как повезет, я еще приду. А на случай, если снова полезут, возьмите! С убитого немца снял.

Учитель взял парабеллум. Он никогда не держал в руках боевого оружия, но Владек показал, как с ним обращаться, оказалось просто.

— Если же те придут, этого вам хватит, чтобы хоть одного-двух с собой захватить. А если троих, то совсем хорошо. Только помните, что немцы обычно сначала гранату бросают — когда шаги услышите, скорее встаньте вот там, за угол, может, и не заденет. Хорошо, что у вас окон нет, а то могли бы с улицы из огнемета достать. И еще, у немецких гранат запал горит шесть секунд — если кидают вблизи, как внутри дома, то можно успеть выбросить обратно, если повезет. У меня однажды так получилось.

Владек говорил это совершенно спокойно. Отличник, тихоня, когда-то очень домашний мальчик. Отец его сгинул в тридцать девятом, как мобилизовали, мать умерла в прошлом году. А он уже убивал людей, пусть даже эти люди были одеты в чужие мундиры — да и не только их. Ведь даже те, кто ограбили и избили его — все же не убили? Нет, учитель понимал, что в любом обществе, государстве, будущей Польше от моря до моря, нужен труд солдата и полицейского, так же как ассенизатора. Как еще утвердить свое превосходство среди низших народов, как поддерживать их в подчинении? Но оставался во мнении, что это занятие не для высококультурного, образованного человека, ведь применяя насилие к себе подобным, ты разрушаешь и свою душу?

Учитель мечтал написать свою книгу, поучительную сказку для детей — как Януш Корчак, с которым он был когда-то знаком. Про страну, где жили люди и драконы — люди жили как обычно, а драконы прилетали время от времени и съедали кого-то. Драконы были сильны и непобедимы — ну, почти. В соседней стране на западе сумели прогнать драконов, сами став воинами, воспитываясь с младенчества — жестокими и грубыми, ни во что не ставящими человеческую жизнь. И в стране на востоке изгнали своих драконов: там правитель собрал и обучил армию, ради которой прочие жители должны были трудиться как рабы. Так где больше горя, крови, смерти — не лучше ли принять судьбу, как она есть, тем более что драконов было не так много, и прилетали они нечасто? Так жить, вкушая все плоды, не дрожа и не прячась — не думая и не замечая, чтобы не превратиться в запуганное существо, остаться человеком, духовно богатой личностью. И если в один день кто-то не приходил домой — его унес дракон, что поделать?

А сейчас учитель сидел с парабеллумом в руке, смотрел на мешок с провизией и думал, как он будет стрелять в человека, который посягнет на его запасы. Хорошо, что его каморка — это отгороженный тупик какого-то технического коридора возле труб, даже без окон, в самой глубине здания — соседей нет. Оказывается, когда любого может вот так унести дракон по имени Война — был человек, и не стало, — то налет цивилизованности спадает с людей, как осенняя листва с деревьев — если даже такой культурный и высокообразованный член общества, как он сам, готов драться и убивать за свой кусок, то что же происходит сейчас с менее культурными? И это было страшно — представить, что творится сейчас в Варшаве. Хотелось, как страусу, засунуть куда-то голову и не думать ни о чем.

У русских, с их стадностью, вроде было по-другому. Но жить в стаде учитель категорически не захотел бы.

Ночью снова бомбили — или обстреливали? Несколько взрывов были чрезвычайно сильными. Учитель так и не узнал, что немцы запустили в канализацию взрывающийся газ, при одновременном подрыве выходил эффект землетрясения, целые кварталы обрушивались, как карточные домики. Затем настал еще один судный день.

С утра было тихо. Даже на фронте не стреляли — напротив, немцы зачем-то отвели войска на километр-два. После над обреченным городом появились самолеты и сбросили бомбы, рвущиеся почти без пламени, с глухим хлопком.

Под вечер учитель выглянул наружу. Тишина давила на нервы больше, чем обстрел, сидеть в подвале казалось невыносимым. Сощурив глаза, он пытался разглядеть, что происходит. Не было видно ни малейшего движения. В мертвом городе — вокруг были лишь скелеты, коробки домов, без окон, часто без крыш, с пустотой внутри, все уже сгорело или обрушилось. К югу вообще начиналось ровное место, равномерно усеянное битым камнем — трудно было определить, где проходили улицы. И не было видно никого живого, лишь на земле среди камня валялись мешки или груды тряпья. Учитель приблизился к одному из них и понял, что это труп, причем не было видно крови. Будто человек шел, и умер на месте.

Эти немецкие бомбы почти не давали осколков и взрывной волны. Вместо этого они разбрызгивали над землей что-то похожее на туман, быстро оседающий росой. Но мельчайшая капля размером с булавочную головку убивала при прикосновении к незащищенной коже.[27] Но Варшава не сдавалась, несмотря на все бомбежки и обстрелы, и русский фронт вдруг пришел в движение, вызвав панику у герр генералов, что приказ фюрера об усмирении этого мятежного города будет не выполнен — кого тогда привлечет к ответу зловещая комиссия «Первого февраля»? И ведь на бандитов, в отличие от солдат регулярной армии противника, не распространяются правила цивилизованного ведения войны — и разве кто-то возражал, когда семь лет назад итальянцы травили газом эфиопов? Больше того, когда дуче очень осторожно прозондировал мнение англо-американцев, ему дали понять, что применение боевой химии сугубо против туземцев будет дозволено и сейчас, ну а взбунтовавшиеся славяне — это разве не такие же дикари? И фюрер приказал категорически, усмиряя Варшаву, не ограничиваться никакими средствами, не стесняться ничем. Его приказ был точно исполнен.

Учитель стоял, как последний человек на захваченной марсианами земле. Последний живой человек в Варшаве? Что-то двигалось в конце улицы. Вглядевшись изо всех сил, он различил ползущие серые коробки танков, за ними — немецкая пехота, как тараканы. Зарин летом на открытой местности устойчив несколько часов — выждав положенный срок, немцы перешли в атаку. Без артподготовки, потому что неясно было, куда стрелять и остались ли там живые.

Вдруг раздались выстрелы, и немцы попадали, залегли, или кто-то были убит — разобрать было нельзя. Крайний слева танк развернул башню и пустил в развалины струю огня. Но стрельба не стихала, в мертвом городе еще оставались живые защитники, они вылезали из-под земли, из люков, подвалов, щелей. Наверное, немцы могли бы прорваться, победить в этом бою, если бы навалились, не жалея себя, у них были и броня, и преимущество в числе — но даже штрафникам не хотелось умирать. Когда все можно сделать по уставу — и немцы отошли, вызвав огонь артиллерии. Снова завыли снаряды, разбивая камни в пыль. Один взорвался не слишком далеко, и учитель поспешно нырнул в свой подвал.

Завершался двенадцатый день варшавской обороны. Восемнадцатое августа 1943 года.

Здесь еще осталась зеленая трава. Пахнущая летним лугом, как до войны. В городе одна лишь пыль и битые камни. И немцы ходят в двадцати шагах, не скрываясь — что им прятаться, это их тыл. А ты лежишь, почти не дыша, ветер стих совсем, любой шорох будет замечен. Хотя не эсэс, зенитчики, вон и флак счетверенный торчит, задрав вверх стволы. Это им не поможет: если начнется, эти гансы покойники все — но если поднимется тревога прежде времени, то все будет напрасно.

Владек гордился, что для выполнения этого задания выбрали именно его, в числе тридцати трех добровольцев, кто ждали своего часа у аэродрома Бабице, просочившись сквозь немецкие позиции. Отчего-то здесь, на севере, немцы не напирали так, как на юго-западе — и бойцы, знающие местность, прошли без проблем. Причем в траншеях по окраине города готовился к атаке Первый повстанческий полк, даже с пушками и танком «Костюшко» («Домбровского» сожгли три дня назад). Лучшие герои, современные рыцари новой Польши, о которых будут слагать песни и легенды через много лет — но вот путь им откроют они. Все, кто остался в живых от батальона имени маршала Рыдз-Смиглы, и еще от батальона «Жолибож» и батальона «Охота». Жаль, что этого не увидят ребята. Но пан учитель узнает все — после Владек непременно зайдет и расскажет. И поделится пайком — с недавних пор отличившихся награждали дополнительными продуктами как медалями.

Старшим был Гром, ротный из «Жолибожа», поручик еще довоенного Войска Польского. Он смотрел на мальчишек свысока, и это немного обижало. Еще Владеку не понравилось, когда перед выходом подошел ксендз, предложил исповедаться и причаститься и глядел на них всех, как в последний самый раз. В шестнадцать лет не хочется думать о смерти. Так же, как не думали все остальные друзья — эх, жаль, что они не увидят того, что мы сделаем сейчас!

Янек, Сташек, Марек, Томек, Вацек, Зденек, Стефан, Юзек. За всех вас, ребята!

Аэродром был захвачен повстанцами еще в первые дни. Затем так же быстро оставлен, но все его хозяйство сумели вывести из строя, по крайней мере, немцы отсюда не летали, но держали усиленный взвод охраны, и зенитчиков. И их особой группе надо было в условленный час, связав немцев боем, зажечь огни, на которые прилетят английские самолеты и сбросят десант, или даже сядут и выгрузят пушки и танки! После чего десант войдет в Варшаву и разобьет немцев — непременно разобьет, ведь это настоящие солдаты, а не недоразумение, как мы!

Сигнал должен был подать Гром. Но все лежали и с напряжением слушали, не летят ли самолеты. От немцев доносился разговор, смех, они ходили не пригибаясь, не прячась, как по своей земле. Что уже вызывало ненависть и страстное желание их убивать. Как позавчера, когда в Мокотуве они столкнулись с патрулем — сначала тех приняли за немцев, но с той стороны кто-то окликнул, не разобрав в темноте: «Эй, Мыкола, ты?» И тогда они все, без команды, вскочили и бросились на врагов, стреляя на ходу. Немцы еще куда ни шло, за века Варшаву брали на копье или на штык бранденбуржцы, пруссаки, саксонцы, шведы и сам великий Наполеон, но чтобы дикие схизматики с востока?! Москалей быстро перебили, последних достреливали в голову, чтобы наверняка, но на шум набежали другие, со всех сторон, и поляки едва ушли тогда, потеряв четверых. А после, уже в подземелье, смеялись, вспоминая, «как мы им дали!» Ну не место в Европе диким азиатам — чтоб не высовывали немытых морд из своей Сибири, здесь все же цивилизация, культура, нести которую слаборазвитым народам — это наше право и долг перед человечеством, как говорил пан учитель.

Только бы британцы прилетели! А не вышло, как в тридцать девятом. Когда, как рассказывал пан учитель, Сталин и Гитлер сговорились в Москве поделить пополам Польшу, и ведь англо-французская делегация присутствовала при этом тоже. Что пообещали русские за невмешательство, чем подкупили гарантов польской свободы? Польшу все предают и продают, потому что она не так сильна и богата, как должно ей быть. Значит, чтобы процветать в этом мире, надо быть сильными. Вернуть себе «крессы всходние» и исконно польские земли на западе и на юге, да ведь пан учитель говорил, что когда-то и герцогство Пруссия, и герцогство Бранденбург, где столица Берлин, были покорными вассалами польских королей! Великий Сигизмунд Третий был королем и Польши, и Швеции, а в Москве сидел сначала польский князь Димитрий Первый, а затем сын Сигизмунда, Владислав Четвертый, законно избранный русским сеймом вместо этих неудачников царей Шуйских, и подло свергнутый Мининым с Пожарским. А Стефан Баторий и Генрих Валуа — ведь это значит, что мы имели право и на французский, и на венгерский престолы! Славные же были времена рыцарей Сенкевича, когда Речь Посполита была одной из сильнейших держав Европы! Ну отчего тогда же не удалось окончательно решить русский вопрос, не только «от можа до можа», но и от Одры до Урала, пронеся светоч истинной христовой веры вместо православной ереси? Как сказал пан учитель, не хватило лишь вождя. А вот если бы… Но нет такого жанра — «альтернативная история» — ни в науке, ни в литературе; но представим, мальчики, что нашелся бы такой вождь, равный Сигизмунду, Баторию или Собесскому, которому удалось бы собрать и повести благородную шляхту в новый крестовый поход! Ведь Смоленск тогда был польским, и до Москвы надо было пройти совсем немного, и реально было осуществить то, что не сумел Наполеон, даже меньшими силами, ведь очень многие русские бояре сочувствовали истиной вере, ну а хлопы, кто их спросит — будут верить в то, что им укажет король! Бедная Польша, ну отчего бог разгневался на нее последние три столетия? Двадцать лет, как удалось вернуть давно ожидаемую свободу, разбить русские орды под Варшавой в двадцатом году — и вот снова испытание. Но с нами Британия и Бог! Где же самолеты, Езус Мария?

Шум моторов, или послышалось? И тут рядом раздался выстрел, затем еще и еще — началось! Приподнявшись, Владек выпустил очередь в немцев у зенитки, с двадцати метров промахнуться было нельзя. Вперед, за Варшаву, за Польшу, за свободу, за границы от моря до моря, за новые земли! За лучшую жизнь и счастье тех, кому жить тут после нас!

Немцев оказалось не взвод, а не меньше караульной роты. С той стороны аэродрома бешено лупила такая же четырехстволка, не давая поднять головы. И у немцев были два танка, пусть совсем старые, Рено-18, привет с прошлой войны, но это все же была броня, которую не взять пулей. И не добросить гранату или бутылку — слишком далеко. Что-то кричал Гром, затем вдруг захрипел и ткнулся лицом в землю. Но слева разгорался огонь, за ним еще один, и летели в небо зеленые ракеты. Зенитка вдруг заткнулась, и там, где она стояла, тоже послышалась стрельба и взрывы гранат. И ясно были слышны самолеты, много самолетов с запада!

Владек выпускал обойму за обоймой, целясь по вспышкам выстрелов напротив. И попадал, потому что несколько стрелков с той стороны прекратили огонь, по крайней мере, с прежнего места. Считая тех, кого он убил в начале боя, на его счету сегодня было не меньше десятка врагов. Ребята, вы гордились бы, увидев! Это будет славное дело, о котором вспомнится… Граната-«колотушка» упала рядом. Вспыхнуло — и наступила тьма.

Он очнулся — через минуту или час? Лежал на спине, на том же месте, и нельзя было пошевельнуться, страшная боль в плече и в боку. И немецкие голоса совсем близко. А выстрелов не было почти, изредка стучали одиночные. Это не бой, добивают еще живых. Немец встал рядом, что-то сказал, занес винтовку с примкнутым ножевым штыком. И тут Владек увидел в небе парашюты, много парашютов, десятки, сотни, тысячи. Он улыбнулся, счастливый — за секунду до того, как штык пригвоздил его к земле. Значит, все было не напрасно. Англичане пришли. И Варшава будет свободной!

На следующее утро по улицам Варшавы торжественным маршем прошли семьсот парашютистов-десантников Первой польской бригады. Всего семьсот из двух тысяч трехсот. И еще шли бои в лесах севернее города, куда отошли не сумевшие прорваться. В ночном бою сначала повстанцам удалось потеснить немцев внезапной атакой и соединиться с парашютистами, но затем эсэсовцы нанесли контрудар, танками и бронепехотой, и в живых остались лишь те, кто успел отступить на прежние позиции или убежать в лес. И последний танк повстанцев сгорел вместе с экипажем. Помогло то, что у парашютистов были английские гранатометы ПИАТ — удалось подбить несколько танков и бронетранспортеров, когда немцы стали было преследовать отступающих в город. Командир бригады генерал Сосабовский раненым был взят в плен и расстрелян немцами. Почти все продовольствие и боеприпасы, сброшенные в грузовых контейнерах, достались немцам. Бомбардировщик, пытавшийся сесть на аэродром под управлением какого-то совсем отчаянного пилота, был расстрелян зениткой и разбился со всеми, кто был на борту. Погибли, или же были взяты в плен и после в большинстве расстреляны, почти три тысячи повстанцев и парашютистов. Немецкие потери были много меньше.

Но это все же была победа! И благодарные варшавяне, а особенно пани и паненки, бросали в парашютистов бело-красные ленточки, за неимением цветов. Боевой дух защитников города поднялся на недосягаемую высоту. И сами десантники считали себя победителями, ведь им говорили перед вылетом из Англии: хорошо, если из вас останется в живых каждый десятый — а уцелели, и готовы были бить врага, втрое большее число людей! То, что они видели вокруг, было мало похоже на ту, довоенную Варшаву — не было похоже на город вообще. Но это все же была Варшава, их столица, их дом. Они вернулись — и не уйдут отсюда, пока живы.

А умирать за свой собственный дом — легко.

Майор Цветаев Максим Петрович, 1201-й самоходно-артиллерийский полк.

Польша, восточнее Люблина, 12 августа 1943

Ну, получил я за все по совокупности, начиная от Канева: и погоны, и полноправное командирство — не «и. о.». Приятно, конечно, но не скажу, что сильно обрадовало. Головной боли стало куда больше — все учесть, за все отвечать. И не привлекает меня армейская карьера — как война кончится, уйду в запас при первой возможности, вернусь в свой Тамбов. После такой войны, как эта, наверное, долго никому снова воевать не захочется.

Теперь недолго уже. Граница позади осталась, а в Европе расстояния не в пример нашим. До Варшавы полтораста километров всего, из них половину наши уже прошли, во вчерашней сводке уже Седльце упоминалось — я по карте смотрел, как раз между Брестом и польской столицей лежит. И рубятся там наши с танковым корпусом СС, так мы его еще зимой под Прохорово били. А сейчас наш полк на участок южнее попал, бьемся с правофланговым прикрытием эсэсовцев, и пока успех наш.

Так «православным воинством» и остаемся; вот что интересно, как попы наши подаренные от церкви машины освятили, так с Канева ни один экипаж в безвозвратные не попал. Нет, и подбивали нас, и в людях потери были, но никто не сгорел, ну а подбитых — в рембат, и в строй. А вот немцев на счет записали: только у моего Т-54 на стволе восемь звездочек, а у самоходок полка от двух до девяти. Если для калибра сто двадцать два на дистанции в километр вся разница между «тигром» и легким французским «рено» — в количестве получившегося в итоге металлолома? Да когда же у Гитлера танки, пушки и солдаты закончатся, черт его побери?

Высока ковыль-трава в поле Куликовом — Будто нам для вечных снов выстелен ковер… Покидая отчий дом, мы давали слово: Лучше встретить смерть в бою, чем нести позор.[28]

Вот ведь бывает, сколько песен новых только за последний год появилось, одну послушаешь — и забудешь, хотя вроде хороша, а другая после долго в голове крутится. Или под настроение просто, как попадет. И политическая линия явно намечается новая — русская история, русская слава. Не было такого до войны. Зато верили в интернационализм: «Эй, геноссе, я арбайтен, нихт шиссен», — а в ответ пуля: «Я арбайтен, а вы — славянские унтерменши, и будете мои рабы». Слава богу, излечились! Тьфу, что это я Бога всуе упоминаю, еще припишут политическую незрелость — хотя черт его знает, как с этим теперь, вон самый главный наш поп с самим товарищем Сталиным беседует. Ну и ладно, ведь сказали же святые отцы, что нас благословляли, будто деяния Богу больше нравятся, чем молитвы? В монахи я все равно не собираюсь, фашистам пощады не даю — и значит, если не приведи господь, завтра помирать придется, и на небе в самом деле кто-то есть, то определит он меня по справедливости в райское воинство, чтобы нечисть во главе с Адольфом из ада не вылезала. А дальше, как сказал отец Сергий, все в руках Божьих, но и сам не зевай — зачем Богу лишние заботы доставлять, у него их и так полно.

Скоро поле тишины станет полем брани, Скоро ночь уйдет домой, унося туман, Скоро копья зазвенят в чужеземном стане, И взовьется в небеса знамя у славян!

Идем по дороге от Хелма к Люблину. Передовой отряд корпуса — дозор, затем рота Т-54, после мы, за нами батальон Т-54, за ним «студеры» с пушками на крюке и пехотой в кузовах, замыкают снова танки. Плохо, что нет у нас бронетранспортеров, как у фрицев, приходится или пехоту на броню сажать, или тащить за собой грузовики, а их и к полю боя выдвигать опасно, и пройдут не везде, особенно если дождь, а дорога глинистая — тут после роты танков не колеи — канавы, запросто можно и на танке на брюхо сесть. Но сейчас сухо, тепло, вот только пыль облаком. Хорошо хоть немецкие мотоциклетные очки есть; а водиле через триплекс вообще почти ничего не видно. Можно, конечно, ему люк открыть и голову наружу, но после тридцатьчетверки стремно: кажется, что если башня повернется, тебе башку снесет. Так что лишь через оптику, корму впереди идущего видишь — и ладно, ну а на что-то важное командир есть, ему сверху все видать. В передовом дозоре те же Т-54, а не легкие и не «скауты» — опыт показывает (мной лично под Каневом полученный), что при внезапном обнаружении противника тонкокожие легковесы не жильцы, а вот Т-54 может очень хорошо огрызнуться, так что мало не покажется, и продержаться, пока сзади подойдут и изготовятся к бою главные силы. Также и построение наше сейчас: дозор обнаружит, передовая рота фрицев сдержит, нас прикроет, мы развернемся и из своих калибров врежем, а тут и позади нас вся передовая бригада в боевом порядке, а дальше уже по обстановке.

Старые машины быстро из боевых частей исчезают, у гвардейцев Т-54 и Т-44 сплошь, Т-34-85 еще можно встретить часто, а старые Т-34 уже стараются с наиболее активных фронтов убирать в тыл или использовать совсем в ином качестве. У нас в колонне есть такие: вместо башни броневой ящик размером с мебельный фургон, а в нем зенитка-автомат калибром тридцать семь. Бывают и такие же четырехствольные, под новейший пулемет Владимирова, калибр и патрон как у ПТР — но я их пока один лишь раз видел, у танкистов Рыбалко. А еще тридцатьчетверки часто переделывают в саперные машины — путепрокладчики, тральщики, мостоукладчики, а также в эвакуационные тягачи — но это в отдельных инженерно-танковых батальонах. Нам бы придали, если бы через лес или иной труднопроходимый район пришлось идти, ну а здесь такого нет. Пейзаж на наш среднерусский похож — равнина, поля, перелески. И не скажешь, что заграница.

Исчерпалось до конца русское терпенье! Станем братья в полный рост на земле родной! Не впервой нам принимать ратное крещенье И из пепла воскресать тоже не впервой!

А как нас, еще на нашей стороне, замполит пугал? Раздал специальную памятку, как вести себя нашему бойцу в западных областях СССР и за границей. Что интересно, а Брест тогда чем считается — тоже вроде в тридцать девятом присоединили? В общем, написано, что здесь, как у нас при царе, вовсю жируют помещики и кулаки, и с их стороны возможны всякие соблазны, провокации и открытые нападения. На мой взгляд, как мы через их деревни проезжали, у нас до войны жили гораздо богаче даже в самом захудалом колхозе. Просто потому, что нигде я не видел ничего похожего на наши МТС — машинно-тракторные станции — а на лошаденке много ли вспашешь? А когда мы в какой-то деревеньке остановились на ночлег, так местные на нас смотрели с ужасом, будто рога и хвост искали, и едва в пояс не кланялись — у нас так перед самым большим начальством не делают. Дремучие, что ли, совсем? Ничего, еще вразумятся!

Помню, как, опять же, наш замполит на собрании линию Партии разъяснял. Когда его спросили: «А как же слухи, что на границе остановимся — вон в фильме, что сам товарищ Сталин одобрил, Кутузов говорит…» Так замполит просто взвился в ответ: «Ты в корень смотри! Вот отчего там Кутузов такое сказал — да потому что там мы Бонапарта разбили, а все результаты присвоили наши союзнички, Англия с Австрией, а нам лишь слава, что до Парижа прогулялись, да слово „бистро“, как французы до сих пор забегаловки называют — так с чего, спрашивается, русскую кровь лили? И ведь как им показалось, что мало, так они живо Наполеона с острова Эльба выпустили и хотели снова на нас его науськать, вот только он нашей зимой был сыт по горло и бросился сначала на англичан, ну как Гитлер в сороковом — и вся разница, что фрицы были свежие, не уставшие и не битые, ну а Бонапарт в России надорвался и Ватерлоо уже не вытянул. И царь Александр был дурак и агент британского капитализма, потому и согласился со всем, что ему англичане предложили. А наш товарищ Сталин все знает и все видит, так что помните, „к шестнадцати гербам, гербы добавятся другие“ — если Монголия теперь ССР, так чем Германия хуже?»

Тут даже я слегка обалдел. Поскольку хорошо представлял, что замполит может сказать перед личным составом по своей инициативе, а о чем бы ему говорить категорически не рекомендовалось без одобрения кем надо. Значит, такова линия Партии или, по крайней мере, разговоры уровнем выше, в армейском политотделе? Это что же, выходит, мы с немцами еще в одной стране будем жить? Так ведь долго еще не забудется, что они у нас натворили…

А замполит дальше речь толкает. Оказывается, как установили советские ученые-историки, Германия — это исконно славянские земли. Раньше здесь жила особая ветвь славян — западные, или венеды. Берлин назывался Берложье, Бранденбург — Бранибор. А пруссы — это вообще исконно славянское племя, и до сих пор у здешних фон-баронов могут быть фамилии вроде Белов. И Одер исстари звался Одра, тут паны не врут, вот только исконно польскими эти земли не были никогда, потому что были у венедов свои княжества. Оттого и проиграли — что Русь тогда уже единая была, еще не под Москвой, а под Киевом, а на западе каждый сам за себя, их и завоевали, и в папистскую веру окрестили — ну а Тевтонский орден, что здесь сел, это вообще не немцы были, а сборище швали со всей Европы, ну как у Гитлера сейчас всякие французы воюют в общем строю. И эта фашистская мразь в двенадцатом веке сюда пришла, славян кого перерезали, кого поработили, и так с тех пор и окопались. Только наука говорит, что если за восемьсот лет можно было из славянской земли сделать черт знает что, то возможен и обратный процесс. Эта Пруссия всю Германию под себя нагнула в самом оголтелом милитаризме — ну так теперь, очень может быть, этой упыриной нации не будет, а вместо нее еще один славянский народ в составе СССР.

«Это как, что же, всякие бывшие эсэс станут нам свои?» — «Товарищ боец, а вы что, про „лишенцев“ забыли? Вот тут будет так же, враждебную прослойку изымем, есть же там и нормальные люди, коммунисты, спартаковцы, как еще в восемнадцатом году. Они пока и будут полноправными гражданами, ну а прочих, как положено, со врагами Отечества и трудового народа. С остальной же Германией — это как товарищ Сталин укажет. Одно ясно, никто теперь этих без ежовых рукавиц не оставит: разжечь три большие европейские войны за семьдесят лет — это надо постараться. Вы хотите, чтобы через двадцать лет ваши дети снова на фронт и против них же? Что значит „Ленин говорил, без аннексий и контрибуций“? Та война насквозь несправедливая была со всех сторон, за прибыли буржуев — а тут они на нас напали по-подлому, и пока не возместят и не восстановят все порушенное, мы с них не слезем — сами уничтожали, жгли, так теперь платите сполна! Ну, а после перевоспитывать будем, чтобы фройдшафт, это дружба по-немецки, в исправности была, и нерушимый Советский Союз».

Наша слабость, наша рознь в прошлом остается, Путь раздоров и обид мы прошли сполна! Упаси нас впредь, Господь, меж собой бороться, Коли Родина одна нам навек дана.

Выстрелы из танковых пушек в голове колонны — одновременно с голосом по рации: «Я — Ольха, носороги слева, тысяча двести». И ответ комбрига: «Я Дуб. Понял, к бою». «Носороги» — это очень серьезно. Так отчего-то зовут фрицевские зенитки калибра сто двадцать восемь, которые на километре с небольшим опасны, как черт с вилами — и Т-54 пробивают! Передовая рота рассыпается «елочкой» взводов, во множестве отстреливая дымовухи. Из леса стреляют, но фрицевские снаряды рвутся в поле, первый залп не попал.

В эфире хаос, матюги, трудно различить команды. Приказываю полку развернуться побатарейно, уступом вправо, и выходить вперед; дым мешает немцам целиться, но и нам ничего не видать. Диспозиция, дорога идет на запад, чуть забирая к северу, вокруг открытое место, лишь кое-где мелкие кусты, но вот впереди и слева, в стороне от дороги, я видел островок леса. И как раз с той стороны стреляют — уже больше десятка пушек, и минометы. Выскакиваем из-за облака дыма и скорее разворачиваемся лобовой броней: «носорог» все равно пробьет, но, судя по разрывам, там их немного, остальное мелочь. Вижу пятьдесятчетверки дозора: один горит, второй вертится, как черт на сковородке, и стреляет в лес, а оттуда часто полыхают выстрелы — и судя по высоте от земли, не пушки, а танка. Но дозорный танк целит явно не в них, а правее, почти вдоль дороги. Кручу оптику — вижу! Угловатый силуэт с длинным стволом на самом краю леса — вот он, «носорог»!

— Кедры один, два, три, я Кедр, даю указание по моему разрыву. Рябко, целевой заряжай! Леха, короткая! Огонь!

Тоже новинка — снаряд как ОФ, но при взрыве дает хорошо заметную цветную вспышку, как от магния. Для целеуказания гораздо лучше трассера — своего места не выдает. Разрыв чуть левее, но зенитка не танк, расчету должно достаться. Прицел влево, вот еще один — короткая, огонь!

В общем, запинали мы их в минуту. «Носорогов» оказалось всего две штуки, ну а ОФ нашего калибра, из двадцати стволов — это страшно, там все смешало с землей. Теперь можно и теми, кто в лесу спрятался, заняться — и основательно, не спеша. Судя по огневой мощи, там десяток танков, и не «тигры» — что-то помельче, «пантеры» или «четверки». Эх, ребята, что в дозоре, сами сгорели, но нас всех спасли, успев заметить и предупредить — ведь диспозиция была такая, что «носороги» стреляли бы почти вдоль нашей колонны, а «пантеры» из леса в борта. С семисот-восьмисот метров это и для Т-54 опасно, так что если атакуем одних, то подставляем борт другим. Ну, а когда зенитки вынесли, лоб в лоб десяток «пантер» против полусотни Т-54 и двадцати самоходов никак не играет.

Немцы тоже дураками не были: оттянулись в лес, оставив девять костров, шесть танков и три бронетранспортера. Еще нам достался один полугусеничный тягач от зенитки, слегка побитый осколками, но на ходу, второй такой же раздолбали. А «носороги» — это страшные звери, гораздо опаснее «тигров», вот только зенитка брони не имеет и менять позицию в бою не может, если засекли, то все. И громоздки очень, маскировать трудно, оттого дозорные их и заметили. А что будет, когда у немцев танки с этим калибром появятся — нет, размеры прикинул, не встанет это даже на «тигр». Ну, если только из него самоходку сделать, вроде наших СУ-122. У нас один танк, это который в дозорном взводе был, сгорел вместе с экипажем, еще подбитых есть пять или шесть, но с надеждой восстановить. А на самоходах ни царапины, ну точно — небесный покровитель бережет!

Пусть поможет острый меч да скакун крылатый, Не скорбите ни о чем в этот светлый час: С нами Бог, за нами Русь, наше дело свято! Кто останется в живых, тот помянет нас!

Что польское это поле, а не русское, и бой уже не у нашей последней черты — ведь, наверное, самому тупому фрицу уже ясно, что не видать ему поместья с русскими рабами как своих ушей? А плевать — по сути, война эта идет за то, кому жить в этом мире, не уживемся мы с фашистами никак — или мы, или они. И их людоедскому порядку, что есть высшая раса и прочие недочеловеки, мы свой, справедливый, противопоставим. Что мы, русские, всем народам, которые в СССР вошли, как старший брат. Вот отчего русской автономии быть не может, в отличие от какой-нибудь, например, эстонской? Потому что наш порядок, наш закон, наша правда по всему Союзу, а все прочие могут существовать лишь в той мере, в какой нашей не противоречат. И кто по-нашему живет — тот наш, русский, советский человек, будь он по крови хоть армянин, хоть таджик.

Так замполит наш сказал. А ему, получается, кто-то свыше, линия Партии такая. И нам, выходит, задача поставлена проведение ее обеспечить, на все земли и народы, которые товарищ Сталин решит в эту линию включить.

Мурманск, британская военная миссия.

20 августа 1943

— Итак, Дженкинс, что вышло из вашей очередной «гениальной» идеи? Не делайте оскорбленного лица, я отлично знаю, с чьей подачи кое-кто наверху решил форсировать события. Вот только вы забыли, что отвечать по итогам придется мне. Так что я должен написать в докладе?

— Но, сэр, согласитесь, что при прежней тактике мы могли бы собирать информацию, как русские говорят, «пока рак на горе свиснет»!

— А над чем, черт возьми, работали наши аналитики, едва ли не круглые сутки?

— Сэр, информации много, но в то же время она неполная, сомнительной достоверности и часто противоречивая. На ее основании нельзя было составить определенной картины. И смею заверить, у кого-то наверху тоже лопнуло терпение. Не скрою, мое мнение имело некоторый вес, но решал не я…

— То есть вы действительно посылали в Лондон доно… доклады, которых я не только не читал, но даже не знал об их существовании? С вашими приятелями из экипажей транспортов, а иногда внаглую злоупотребляя своими служебными полномочиями? Надеясь при успехе все приписать себе, а неудачу свалить на меня? Что ж, я постараюсь, чтобы вас законопатили в такую дыру, что русский Молотовск покажется светочем цивилизации. Например, Мадагаскар или остров Святой Елены — и будет это ваше назначение пожизненным, как для того корсиканца. У вас есть что сказать в свое оправдание — выслушаю вас, в самый последний раз!

— Сэр, замечу, что основная вина лежит на парнях из УСО, которые привыкли всюду действовать, как на вражеской территории. Они же понесли все потери, предотвратить которые мы никак не могли. Кто же знал, что к борту этой русской «моржихи» даже подплывать опасно? Я не прошу ничего для себя, но настаиваю на посмертном награждении лейтенанта Вэнса, который все же достиг цели и вернулся с удачей, даже ценой собственной жизни.

— С ним действительно было так, как вы написали?

— Точно так, сэр. Обваренный, обожженный кислотой, отравленный ею, он почти вернулся назад, с взятыми пробами! Это какой-то ужас — в лаборатории сказали, что там даже не раствор плавиковой кислоты в воде, а вода, примешанная к кислоте. Можно предположить, что нашим парням удалось подобраться к самому борту русской подлодки, причем непосредственно к кингстонам забортной арматуры — и попасть под концентрированный выброс отходов. Под большими давлением — у Вэнса разорваны барабанные перепонки и травмы, как при подводном взрыве. А кислота в контакте с водой мгновенно вскипает, с большим тепловыделением. О судьбе двоих страшно и думать, надеюсь, они умерли быстро, Вэнс же нашел в себе силы взять пробы и плыть назад, при том что и дыхательный аппарат его был поврежден, ему не хватило совсем немного.

— А это не могло быть игрой русских?

— Конечно, может. С допущениями, что их разведка полностью в курсе наших дел, что точно знали, когда и куда отправятся наши ребята. Что у них есть профессиональные подводные бойцы, на голову превосходящие наших. Что им зачем-то потребовалось разрабатывать настолько сложный и ненадёжный способ подсунуть нам что-то, на чём мы не сможем сделать предсказуемых выводов. Дальше продолжать?

— Продолжайте, продолжайте. Посмотрим на вашу убедительность.

— Хорошо, сэр. По поводу разведки, вы согласны с наличием русского шпиона в нашей команде?

— Почему б не рассмотреть вашу кандидатуру? Разом объяснит все вещи.

— Со всем моим к вам уважением, сэр, я не давал повода усомниться в моей верности империи!

— Спокойно, Дженкинс. Если вы подозреваете кого-то в измене, то будьте готовы к аналогичному отношению в свой адрес.

— В том то и дело, что я утверждаю, что это просто бессмысленно в данной ситуации! Людей, которые знали точное время операции, совсем немного, но если среди них был агент, то подставлять его ради не пойми чего? Да он им в сто раз был бы полезнее на своём посту, периодически передавая наши секреты.

— Ну, можно проверить, лишним не будет. Вдруг из-за их глупости как раз и подставили?

— Ваше право, сэр. Дальше. По поводу водолазов. Я ни за что не поверю, что борьба с подводными пловцами успела стать в русском флоте уставной задачей с отработанной тактикой — а иначе, как бы они могли так быстро и легко перехватить сначала одного разведчика, затем сразу троих? И время — тело несчастного Вэнса было обнаружено примерно в то время, когда группа и должна была бы вернуться. А как возможно перехватить пловцов под водой и захватить кого-то живым? Теоретически можно представить, что десяток так же экипированных боевых водолазов могли бы справиться с нашими тремя — но на теле Вэнса нет следов от холодного оружия, применение которого в бою под водой было бы обязательным, а его нож в ножнах на своем месте.

— Русские преподнесли немало сюрпризов. И нам, и особенно немцам. Те тоже не могли поверить, откуда у русских взялось столько танков, по сравнению с которыми немецкие выглядят ещё хуже английских. Не при наших инженерах будет сказано. Думаю, может, их к Сталину на курортное лечение в ГУЛаг отправить? Мигом работать научатся. Это так, лирическое. Почему же русские не могут преподнести такого же сюрприза с водолазами?

— Потому что невозможно вдруг прыгнуть через голову. Сюрприз с танками наступил только потому, что их достижения упорно не хотели замечать. Ретроспективный взгляд показывает, что они были более чем очевидны по предыдущим конфликтам. В русско-финскую войну к примеру. Просто этой информации не придали значения. За что и поплатились.

— Так вот и предположите, что мы тоже проглядели их.

— Уже, сэр. После пропажи первого разведчика, я просмотрел всю доступную мне информацию. Боевые водолазы у русских есть на Балтике, но не на Севере. Причем их снаряжение и подготовка откровенно устарели — они не плывут, а идут по дну. Трудно предположить, что этих водолазов перебросили сюда для защиты «моржихи», но лично я слабо верю в их способность противостоять пловцам, это диверсанты для выхода на вражеский берег, а не подводные бойцы. Еще меньше я верю, что русские станут рисковать столь ценным человеческим материалом. Там же сплошной яд. Искупать своих ребят, без какой-либо пользы, в подобной гадости — на это не способны даже азиаты с их наплевательством к человеческой жизни. Лучшей защитой суперподлодки от диверсантов является она сама. Тот, кто будет рядом, просто отравится. Что и показала практика.

— Это если ваши данные про её топливо верны.

— Сэр, однозначно можно утверждать, что её топливо токсично. Даже если поверить, что все многочисленные наблюдаемые нами аварии являются инсценировками, то песню про девятый отсек по указке сверху сочинить невозможно. Аналитики и лингвисты в один голос заявляют, что такое пишется только по реальным событиям. Даже для вымысла в художественной литературе такие вещи — необычайная редкость.

— Ну, хорошо, топливо токсично, а где гарантия, что у вас именно то, что на моржихе? Может быть, там другое, тоже токсичное. А у вас в кармане разновидность кошачьей мочи.

— Сэр, вот тут мы переходим к третьему пункту. Какой в этом смысл? Помните, что случилось с флешеттами в Великую Войну? Надпись «Invention francaise, fabrication allemande». Наши химики заверили, что наши образцы теоретически обладают очень высокой энергетикой. Значит, топливо окажется эффективным. То есть при данном предположении получается, что русские целенаправленно пытаются подбросить нам идею, как построить такую лодку? Не проще ли тогда с их стороны нам просто чертежи продать? Сэр, закручивая спираль таких подозрений, можно договориться до вполне логичной теории, что «моржиху» вообще немцы построили и она была первой лодкой перешедшей на сторону русских из Свободной Германии. Заодно будет объяснена высокая информированность русских о немецких планах. Только вот какой прок в таких теориях? Если вы не хотите верить этим результатам, то вы в них и не поверите, так как мы вам не можем притащить Сталина, чтобы он поклялся на Библии, что оно так и есть.

— Боюсь, Дженкинс, что в этом случае я верил бы ещё меньше. Просто то дерьмо, в которое вы вляпались, может слишком дорого обойтись, и уж лучше я задам эти вопросы здесь, минимизировав возможные подозрения, чем их зададут нам всем на родине. Ладно, что там ещё? Часть данных получена от другого человека. Можно ли верить нашему американскому коллеге? Он мог вести свою игру?

— Не думаю. Мы же ему не конкуренты. И ни в коем случае не посягаем на его успех перед его собственным начальством. Ну а что пришлось на него слегка надавить — как говорят сами янки, «ничего личного, просто бизнес». Тем более что он дал нам наводку на спецпоезд.

— После чего русские всерьез обвиняют нас в диверсии на их военно-стратегическом предприятии. Пожар тушили полдня — по их словам, если бы та цистерна была полная, не было бы ни завода, ни города Молотовска, ни порта, ни наших пароходов. И это не похоже на инсценировку — дорогое удовольствие при таком масштабе. И вы думаете, они поверят в ваши объяснения?

— А что им еще остается? Русским тоже нет выгоды раздувать скандал, они сильно зависят от наших поставок. В конце концов, отчего бы и в самом деле некоему матросу с нашего «Джона Дьюи» не решить, что страшно секретное топливо является обычным спиртом, о чем не объявляют по понятной причине. И дурак полез в цистерну с ведром — а дальше спрашивайте у покойника, о чем он при этом думал. Русские сделают вид, что поверят — для соблюдения приличий.

— Ладно. А что там с этим Лазаревым? Здесь-то зачем было действовать так грубо?

— А что еще оставалось, когда в самый последний момент вдруг выясняется, что эта фигура, возможно, является ключевой? Благодаря опять же нашему американскому другу, однозначно заявившему, что объект Стерва является любовницей некоего до того неизвестного нам Адмирала, который в этом русском городе главный. А сама Стерва и Лазарев — гляньте вот на эти фото.

— А лучшего качества нет?

— Снято микрокамерой с большого расстояния. Впрочем, здесь есть и нарисованные по описанию портреты интересующих нас людей, и Лазарева, и других. Видите ли, сэр, нас поначалу сбил с толку тот факт, что среди русских флотских офицеров этот Лазарев не известен решительно никому, и вполне мог быть тыловым чином, назначенным на официальную должность командира бригады строящихся кораблей — причем чином даже не флотским, а НКВД, а там после событий тридцать седьмого хватало выдвиженцев. Получив от американца информацию, мы решили приглядеться поближе. Сэр, этот Лазарев однозначно не из береговых, а сам стоял на мостике, уж поверьте, ни один моряк не ошибется! В то же время у него лицо не обветренное и совсем белое, а ведь даже на севере летом можно загореть — значит, подводник? И какие корабли сейчас строятся у русских на том заводе, чтобы возникла необходимость в особом штате «бригады строящихся кораблей»?

— То есть вы хотите сказать…

— Да, сэр! Лазарев не командир «моржихи», адмиральский чин слишком высок даже для такого корабля. А для главы русской подводной программы? На которую, по сути, работает весь завод в Молотовске, если не считать возни с малыми десантными лоханями. Тогда все становится понятным. И его статус — что в этом городишке при недостроенном заводе может быть выше? И его странные отношения с НКВД — если он «моряк от чекистов». И как в его подчинении оказались не только моряки, но и головорезы из «песцов», в глубоком тылу — но кто лучше защитит от вражеских диверсантов?

— Если так, то какого черта вы решили подергать тигра за усы? Покушение зачем устраивать, мы ведь с русскими не воюем — пока.

— Сэр, решение принимали парни из УСО, я был не более чем советником! Мне же показалось интересным проверить реакцию русских. Если этот Лазарев и в самом деле тот, кем мы его представляем, то и охранять его должны соответствующе, то есть моя гипотеза подтвердилась бы. Ну, а если не больше чем один из русских Чинов, так и бояться нечего. Да по замыслу мы хотели с ним всего лишь поговорить, жестко, как до того с американцем.

— Ну и проверили?

— Сэр, кто мог знать, что Стерва стреляет как ковбой с Дикого Запада? За две секунды положила троих! Затем появился патруль, и…

— А толпа спрятавшихся агентов НКВД так и не показалась? То есть ничего вы не проверили. Надеюсь, вас там не было, Дженкинс?

— Что вы, сэр! Я исключительно по своим служебным обязанностям — должен был бывать на борту «Джона Дьюи», и разговаривал с парнями из УСО исключительно там. Ну, а на берегу — я никак не могу отвечать за буйство подгулявших матросов, от выпитого виски подумавших, что они в Ист-Энде.

— А вам известно, что русские официально требуют, чтобы эта троица — те, кто выживут, конечно — понесла наказание не по британскому, а по русскому закону? Конечно, они из УСО, а не МИ-6, но все-таки… И они сгниют в ГУЛаге по уголовному обвинению — а нам придется молчать, чтобы не раздувать скандала?

— Что делать, сэр, горе проигравшим. «Победитель получает все» — ну значит, проигравший все теряет. Такова жизнь.

— А в данном случае проигравшим оказались вы, Дженкинс! И что мне с вами делать?

— Сэр, но мы все же получили информацию, более важную, чем все, собранное прежде! Даже если придется делиться с янки.

— Молите бога, чтобы этим все и закончилось. И учтите, что если русские или Лондон потребуют вашей головы, я совершенно не собираюсь вместо нее подставлять свою!

Джеймс Эрл.

Северодвинск, 20 августа 1943

Как голова болит! Снова в русский госпиталь — в четвертый уже раз. Как сказал русский доктор, это уже не невезение, это диагноз.

И главное, понять не могу, это провал или нет? Вроде все сделал, что хотел, вот только… В ожидании заказанного груза болтался по этому до смерти уже надоевшему Молотовску, даже на завод меня теперь не пускали, а больше в этом городишке решительно ничего нет!

Пару раз видел Стерву — на улице, издали. И не иначе, как вместе с ее таинственным Адмиралом — хотя вроде молод он для такого чина? Нет, бабы, конечно, очень часто слабы на передок — но чтобы вот так, взявшись за руки, гулять с кем-то еще на территории, где этот Большой Чин, царь и бог, надо совсем не иметь мозгов, а Стерва умна, очень умна. Как она мужа найдет — ведь ни один нормальный мужик не потерпит, чтобы жена была умнее и сильнее, вот только не надо мне про дружбу мужчины с женщиной говорить, не бывает такого — и про бизнес-леди из Фриско, которую я знал когда-то, рассказывал уже? Как она после смерти мужа его дела взяла в железные руки и весьма приумножила — вот только все стоящие женихи от нее бегали как от чумы: кому охота, чтобы после при разводе от тебя еще половину твоего состояния откусили такой акульей хваткой? Нет, безмозглые актрисульки гораздо предпочтительнее! Ну, она тоже не тужила — ей сорок, богатая, независимая, двадцатилетних любовников меняет как перчатки, вот так и Стерва будет лет через десять, хе-хе!

А вот если сейчас к ним подойти и сказать: «Мистер, как-вас там, не желаете дать интервью для „Чикаго трибьюн“? Что вы можете рассказать американским читателям о том, как это у вашего флота выходит так лихо бить немцев, как даже у англичан не получается? И вообще, это нехорошо, что у вас от союзников есть какие-то секреты. В принципе, можно ведь договориться — вы нам расскажете, что изобрели, ну а мы для вас построим еще пару таких же кораблей… и еще сотню для американского флота, но ведь это будет справедливо? И вообще, мистер Большая Шишка, а зачем нам посредники, мы ведь можем вести бизнес напрямую — вот не поверю, что ты не знал, что крутит Стерва на твоей территории, твоим именем прикрываясь? Ну, а с деловым человеком всегда можно договориться, вопрос лишь, за сколько».

Но нет. Говорят, что мы, американцы, бесцеремонны — по плечу похлопал, ноги положил на стол. А я отвечу — то, что вам не нравится, это только ваши проблемы. А нам крутить этикет некогда, если дело есть — ваш товар, мой товар. И плевать, что ты, мистер Адмирал, подумаешь — но есть некоторый шанс, что ты примешь игру и что-то ответишь. Открытую версию конечно же — но по тому, как ты это скажешь, видно будет, какие углы ты хотел бы обойти, о чем умолчать, а что, напротив, сбыть мне за правду. Когда-то я был хорошим репортером — и если вы думаете, что мне отвечали так же правдиво, как на суде, «правду, только правду и ничего, кроме правды», то вы сильно ошибаетесь. Но тут секрет в том, чтобы видеть и слышать не только что говорят, но и как говорят — тон, взгляд, непроизвольные жесты могут открыть очень многое. Ну, знаете, как дети, соврав, испуганно прикрывают рот ладошкой — так и взрослые нередко при лжи машинально трогают пальцем кончик носа или уголок рта — и таких примет, поверьте, много. И лишь опытом приобретается способность их замечать — и ты, русский, может быть, и Чин, но школы моей ты точно не прошел.

Я уже двинулся было к ним, но шагах в десяти наткнулся на взгляд Стервы. И понял, что если нарушу ее воркотню с этим русским, которого она, очевидно, считает уже своей добычей, то стану ее заклятым врагом навек. А женщины мстить умеют, примеров знаю достаточно — причем в отличие от мужчин, идут до конца, часто даже вопреки своей же выгоде. И возможностей у Стервы на своей территории много — так что если я не желаю получить себе на голову кучу очень больших проблем… И я прошел мимо, сделав вид, что никого не заметил — благоразумие иногда очень полезная вещь.

Достаточно того, что русского я хорошо запомнил, а память на лица у меня профессиональная. Встречу его еще в городе, в другой раз, когда Стервы рядом не будет.

Несколько дней прошло в полной бездеятельности. Делать мне тут было абсолютно нечего, впору по-русски сидеть и пить. Утешали лишь частые визиты «пышечки Хильды», которая точно положила на меня глаз, а заодно подкармливала домашними вареньями, соленьями и прочей готовкой. Мне даже стало любопытно: а какие-то обязанности, работа у нее есть? Отчего она столько времени не занята ничем, кроме меня? Она ловко уклонилась от ответа: «Ах, Женечка, я с девчонками договорилась, чтобы меня подменили, ты не поймешь».

Наконец пришел пароход «Артемис» с моим грузом. Причем я узнал о том от Стервы — «а как иначе, мистер, все документы проходят через нас». Поехали в порт, на причале собралась целая комиссия — кроме меня и главстервы, была еще Хильда, трое стервочек меньшего ранга и десяток русских матросов в качестве рабочей силы, ящики погрузили на грузовик-полуторку и доставили к одному из заводских складов; тут же за закрытыми дверьми был проведен осмотр и прием товара. Эй, я выполнил свое обещание, исполните и вы свое!

— Мистер, ну зачем же так орать? Такие дела решаются наедине. Ленка, проследи, чтоб нам не помешали. И что бы вы желали получить?

Она надо мной издевается? Мне уже кричать хочется — а она холодна и спокойна, как английская королева. И чем больше я злюсь — тем она холоднее. Любопытно, со своим Адмиралом в постели она тоже так, по-викториански? Да нет, видел же, она вокруг него только хвостом не крутила… Вот не могу понять этих русских! Внешностью совсем как мы, белые люди — а поведением, словно с другой планеты. В общем, так: я с тобой расплатился? Если хочешь, чтобы мы дальше вели дела, мне нужна информация по очень большой русской подлодке. Я уже наслышан, что там используется некий «компонент Икс», который очищает выхлопные газы, и то, что остается, снова идет в топку по замкнутому циклу. Так вот, мне необходима формула, а лучше образец этого вещества. Только не надо говорить, что он жутко ядовит — ничего, я противогаз надену!

— Мистер, а сколько вам нужно? Цистерны достаточно?

Она точно издевается! Насколько легче было с китаезами в Шанхае — пачку долларов показал, сразу: «Чего изволите, мистер?» Правда, так и норовили обмануть, причем с разнообразными насильственными действиями — вот только у меня это получалось как-то лучше. Да, возьму цистерну, если ты ее мне пригонишь, ха-ха!

— Мистер, ну вы как ребенок! Спецэшелон с химикатами идет под особой охраной НКВД, и влезть туда с ведром вам не удастся никак. Но после того, как химикат сольют на борт подлодки, цистерны считаются пустыми и уже не контролируются так тщательно. А в них всегда что-то остается, после их отправляют на дегазацию, вот только в ожидании процесса эшелон может стоять в тупике до полусуток, а охрана, по понятной причине, не горит желанием находиться слишком близко. Вам ведь совсем немного для образца нужно?

Немного. Специально для такого случая мне прислали флягу. На вид обычная фляжка, но мне пообещали, что в нее можно наливать любую самую едкую химию — сделана из чего-то стойкого, и закрывается герметично. Только условие — наливать буду я сам! А то вы мне кошачью мочу подсунете, простите, но я должен быть уверен.

— Будете уверены, мистер! Как раз на днях ожидается эшелон — о времени вас известят.

Ушла. Ну, Стерва, с каким удовольствием я бы тебя… Но нет, сделаем лучше. Это здесь, в этом городишке, твой Адмирал — очень большая шишка. А если дойдет до московских, что ты торгуешь секретами — да если мне удастся посадить тебя на крючок, чтобы были доказательства твоего сотрудничества, годные для предъявления НКВД, — вот тогда ты передо мной на брюхе ползать будешь, вместе с твоим Адмиралом! И пожалуй, потребую я от тебя частью платы, чтобы ты подарила мне страстную ночь любви — в компенсацию за мои унижения. Ну, а если я буду недоволен, потребую еще. Только вот как мне тебя прижать, чтобы были улики?

Снова болтаюсь по этому опостылевшему русскому городишке. Сидеть в том, что русские называют гостиничным номером, еще скучнее. Хорошо хоть не зима, когда здесь жить могут одни белые медведи, а не цивилизованные люди. Сейчас вспоминаю даже Шанхай как светоч цивилизации, ну а Сан-Франциско — это просто райские сады! И когда я туда вернусь? С деньгами — иначе там делать нечего. В такие игры, как сейчас, романтично играть, пока сам молод — после надо или пересаживаться в кресло повыше, или уходить. А может, в самом деле, вспомнить тот разговор с моим английским знакомцем Флемингом и начать писать шпионские романы? Не имеющие никакого отношения к реальности — боже упаси разгласить не то что факты, но даже методику, приемы подлинной работы — вам сразу устроят несчастный случай или смерть от инфаркта. Но ведь и публике нужна не правда, а «драйв, секс, и хорошие парни побеждают», профессионалы же подобные книжки не читают никогда. Как наши американские рейнджеры взрывают немецкую базу, «пушки крепости…» Надо название пострашнее придумать — как у гуннов назывались форты? Нет, после войны про подобное будет написано много — а вот в России американцев мало, и значит, мне конкуренции нет?

А ведь мне и придумывать ничего не надо — ну, почти! Русские сделали что-то, чем не желают делиться со своими союзниками, это нехорошо, неблагодарно. И простого американского парня посылают исправить этот непорядок. Его противник — такая русская Мата Хари (не бывает женщин в начальстве контрразведки, но откуда это знать читателям?). Она просто демон во плоти, но у нее есть слабость: она никогда не видела нейлоновых чулок и такого белья, и к тому же влюбляется по уши в американского парня, готова сделать все, что он скажет. Еще в романе будет русский Большой Чин, который тщетно ее домогается, а также кровавые палачи НКВД, немецкие диверсанты, сумасшедший автор изобретения (который, как обычно, жаждет захватить мир), бунтующие каторжники, бегающие по тундре дикие племена (вроде тут водятся какие-то, оленей гоняют — ну значит, будут верхом на оленях, с луками и стрелами, как наши краснокожие), стаи бешеных белых медведей, мороз минус семьдесят… Что еще придумать, пострашней для читателя? А американский парень одолевает всех врагов, решает все проблемы и, как положено, в финале «скачет за горизонт с мешком золота у седла и красивой девушкой» — то есть с чертежами этого изобретения и вместе с русской, решившей было сбежать с ним… Вот только в самый последний момент ее убивают агенты НКВД — так-то, стерва, не видать тебе благословенных Штатов даже в романе! И ее последние слова на руках у героя будут… Ладно, после придумаю! А название: «Из России с любовью», или просто «Нейлоновые чулки».

— Мистер Эрл?

Двое. Как из-под земли выросли, преградили дорогу, не пройти. Сзади подходит еще один. Крепкие молодые парни, одеты просто, как рабочие или матросы с торгашей. Место глухое: справа рельсы за дорогой, слева за заборами какие-то дома и сараи. И никого больше вокруг! Я пытаюсь обойти, одновременно готовясь, если потребуется, дать в морду — один лишь шаг, и вы передо мной друг за другом, третий вмешаться не успеет, ну а «двойка» в голову у меня всегда была поставлена хорошо. Не успеваю: один хватает меня за руку, а второй без замаха бьет под дых, очень сильно.

— Ну, куда же вы, мистер Эрл? Нам поговорить надо.

Неужели НКВД? Да нет, тогда бы сразу представились или документ показали. И машина где, не пешком же они собрались меня туда тащить? А главное, что-то рожи знакомые, где-то я их видел. В порту, пароход «Джон Дьюи», англичане! А этим-то что от меня надо, мы же союзники?

— Спокойно, мистер Эрл, восстановите дыхание. Поговорим по-деловому. Или вернее, по-христиански. Поскольку завещал нам господь делиться с ближним своим. Что вы знаете про большую русскую подлодку? Что обещала известная вам особа?

Англичане. Судя по повадкам, не интеллектуалы, а УСО — шпана из лондонских подворотен. И какого черта они здесь — не разведка, а диверсы? Или же, если разведка, то активная — добыть информацию не по-тихому, а с шумом и стрельбой. Ребята очень нервные и злые — вполне могут, если буду играть в молчанку, сунуть нож под ребро и спокойно идти дальше. В этом городишке хватает своих бандитов, злодейски убивших американского журналиста, мы-то тут при чем?

Значит, молчать нельзя. А вот если… а зачем я им нужен? Даже громилы из УСО должны задуматься, а как им, нашумев, уходить после? Это не французский берег, тут в паре миль подлодка не ждет. А ложный след сработать может, тут все помнят драку с «песцами», и значит, не усомнятся, узнав, что плохие американские парни опять… То есть после силовой акции будут трупы — ведь надо, чтобы свидетели молчали?

— У нас мало времени, мистер Эрл. Вам помочь?

Ааах, апперкотом под ребра! Ну и кулаки у этого, не иначе как тоже боксер! А ведь по лицу не бьют, чтобы следов не оставить — значит, предвидят и вариант меня отпустить? Вряд ли у них есть здесь в городе долговременная база, они же гастролеры, и с МИ-6 часто на ножах; ну а протащить меня на борт «Дьюи» мимо русской пограничной стражи у вас никак не получится, вы и в порт-то со мной не войдете — до первого же патруля. И если у вас нет начала акции прямо сейчас, то я вам буду нужен живым. Ну а поговорить — ну что ж, поделимся с союзниками?

Да, рассказал я им все, что знал, хе-хе! То есть самое общее, что получил от Стервы раньше и про ее обещание дать мне на пробу образец «компонента Икс». Вот только договаривалась она со мной и ни с кем другим дела иметь не будет. Ну, а я, если сторгуемся, могу и поделиться, когда получу. Но честно предупреждаю, лишь часть, а не отдать целиком. Дайте емкость — отолью. Детали обговорим.

— Мистер Эрл, тогда сделаем так. Когда вам скажут приступить к делу, вы должны найти любой предлог, чтобы сначала посетить «Артемис». Ваш пароход ведь стоит почти рядом с нашим «Дьюи» — ну, чуть дальше вдоль причала. Вы просто пройдете мимо, а затем делайте, что хотели. Мы сами к вам подойдем. Обманывать нас не советую, мы этого очень не любим. И кто вы, и откуда, не будет иметь никакого значения — думаю, что наше начальство с вашим договорится. Если же все пройдет как задумано, то вам останется лишь забыть о нас и этом эпизоде. Удачи вам, мистер Эрл.

Уходят. Черт, как бить умеют, под ребрами болит! Жалобу на них написать — и что? Будь на их месте наше УСС, оно бы тоже своих не сдало, нашли бы, чем отписаться. О, я их в будущем романе ославлю — будут у меня там еще и английские шпионы, жаждущие все забрать себе!

Стерва не обманула. Через два дня стою на берегу и наблюдаю. Вот она, русская суперподлодка — ну и размеры! И очертания совершенно непривычные, насколько можно разглядеть метров с четырехсот. Ближе подойти нельзя, мешает оцепление, причем все русские солдаты в противогазах и резиновых противохимических костюмах. У борта подлодки с десяток цистерн, и тоже суетятся русские, в таком же снаряжении, тянут шланги. И никого больше не видно, территория как вымерла.

— Ветерок вроде в сторону, не на нас, — говорит мой «гид». — Но вы, товарищ, смотрите, если что-то там не так пойдет — рванет, пшикнет, свистнет, облако поднимется — сразу убегать надо, быстро и далеко. Хотя сегодня окислитель заливают, но он тоже, если на кожу попадет, насмерть разъедает, ну а вдохнуть — лучше сразу застрелиться, чтобы без мучений.

Самой Стервы здесь нет — «мистер, а если опять утечка, мне еще жить не надоело». Поручила меня какому-то русскому матросику, самого непрезентабельного вида, тщедушному дохляку в потертой форме, безоружному, зато солдатский мешок за плечами, как нищенская сума.

— Проведи, посодействуй, сделай все, что товарищ попросит. По поручению от научной части — надо пробу взять, ну как в прошлый раз, ты же делал? Вот и молодец, отдашь этому товарищу, и свободен!

Дохляк оказался довольно шустрым, я едва за ним поспевал, когда он вел меня по каким-то закоулкам между цехами, складами, заборами и котлованами. Пролезаем под вагонами стоящего состава, сворачиваем за угол, и вот она! Подводная лодка — стоит к нам носом, ракурс для наблюдения не очень удачный, но ближе не подойти: слева глухая стена очень длинного строения, справа причальная стенка, между ними открытое узкое пространство, метров пятьдесят в ширину и четыреста до лодки, дальний конец пересекает цепь русских солдат в химзащите, и перед ними ходят еще несколько автоматчиков — наверное, патруль.

— Ближе не подойти, — говорит дохляк. — Непременно документы проверят и спросят, что надо. Ну а отсюда взглянуть на «моржиху» многие заводские приходили, охрана привыкла, не гоняет. Раньше тут толпа могла стоять, теперь насмотрелись уже.

А он по разговору и поведению не похож на простого матроса. Отвечает:

— Так я, товарищ, раньше студентом ленинградской Корабелки был, в сорок первом призвали, теперь вот приказ вышел, нас с фронта — и сюда. Так ведь и часть нашего института сюда же эвакуировали — я тут в роте обеспечения, а по вечерам на учебу хожу, как в прежнее время.

Наверное, этот парень был рад, что вместо сидения в окопах под немецкими пулями занимается чистой наукой, а через пару лет получит инженерный диплом. Если до того не отравится, конечно — а интересно, сюда и более опасную химию привозят?

— Раз сразу десяток цистерн на сливе, значит, окислитель. Пентаборан по одной загоняют, и вокруг на цыпочках ходят, боясь чихнуть.

Запоминаю слово «пентаборан». Пусть после наши умники разбираются. Там вдали закончили, состав цистерн медленно ползет в нашу сторону, толкаемый маленьким паровозом.

— На отстой в тупик потащили, сейчас следующий десяток на слив поставят, — говорит студент. — Успеем. Тут недалеко.

Поезд движется не быстрее черепахи. Не дальше чем в полумиле, на путях пост охраны, пока караульные о чем-то говорят с машинистом, мы обходим вокруг, снова петляем мимо каких-то складов, выходим к высокому деревянному забору с колючкой поверх. Мой провожатый присматривается, затем отодвигает одну из досок, мы пролезаем через дыру и оказываемся на закрытой территории как раз в момент, когда состав весь заполз внутрь. Справа доносится гудок и удаляющийся шум паровоза, а цистерны — здесь, перед нами.

Мой спутник подходит к одной из них и достает из мешка два противогаза и какой-то цилиндр с горловиной как на газовых баллонах, от которого снизу отходит трубка с краном. Закрепляет это на сливном патрубке под цистерной — движения его точны и аккуратны, как у сапера, обезвреживающего мину. И говорит — а вот теперь наденьте маску, если жить хотите!

Он тоже нацепляет противогаз, проверяет, как закрыт кран на маленькой трубке, лезет на цистерну и крутит там колесо. Спускается, просит меня дать ёмкость. Берёт мою фляжку, откручивает крышку, смотрит в отверстие. Что-то ему не нравится, он снимает противогаз, заглядывает в горлышко внимательнее — и яростно швыряет флягу на землю! Эй, что за дела?! Тоже сдергиваю резиновую маску и подступаю к дохляку с явным желанием врезать ему в зубы.

Меня останавливает поток непереводимой эмоциональной брани, я и то большую часть слов не понимаю, хотя среди команды русский язык знаю лучше всех. И крутит пальцем у виска. Эй, угомонись же! В чем дело?

Следует совет засунуть эту флягу себе в задницу, а лучше тому умнику, что её вручил. Эй, мы же договорились, что я получу образец — выполняй!

— Угу! И ваша фляжка тут же… — далее следует специфическое русское ругательство, означающее процесс размножения. — Руки оторвать тому дебилу, что её изготовил!

— Да объясни же, в чём дело! В конце концов. Специальная фляжка, для любой агрессивной химии. Снаружи металл, а внутри…

— Да там стекло же, идиот!!! Оно вспыхнет как магний, ваш труп даже не опознали бы!

— Чего?!

— Того… — междометие. — Это не фляга, а… — ещё одно междометие. — Я не самоубийца, чтоб в неё что-то наливать. Где… — «хорошо, что я знаю, что это не моя мамочка!» — нормальная ёмкость? Всё вам побольше да побольше.

Медленно начинает доходить, что этот студентик, возможно, спас мою жизнь. По его словам получается, что мне выдали оборудование не для того, чтоб взять пробу, а для того, чтоб при взятии пробы произошла диверсия. Стоп! А это идея. Отдам фляжку нашим английским друзьям, чтобы сами в нее наливали? Сказал бы «ничего личного», но тут именно личное. Да и нужно аккуратно начальству намекнуть, что Боб, вручавший мне эту флягу, возможно, немецкий агент. Отвертится он или нет, неважно, мне он никогда не нравился. А если я угадал, так вот он повод для повышения, вкупе с успехом миссии… Но проба-то мне всё равно нужна. Излагаю ситуацию студенту.

— Товарищ, меня предупредили, что у вас есть, куда наливать, а это не так. Какие проблемы? Пистолет без патронов бесполезен. Тут то же самое. Так что auf Wiedersehen!

И тут у меня в голове что-то щелкает. Будь этот студентик честным «подай-принеси», не при деле, так бы себя не вел. Если бы я, по сказанной им версии, делал не только дозволенное, но и предписанное дело? Не вписалась бы сюда неправильная фляга, наверняка у их умников специальные пробирки есть, или что там еще? А этот даже не удивился… Да и пробы для дела логичнее там же у подлодки и отцеживать. И охрану ты со мной обходил, даже не пытался через пост, по законному поручению. Значит, явно не со мной первым ты так! И Стерва что-то сказала про прошлый раз?

— А как же другие проблемы решали? Ну, например, немецкие товарищи?

Выстрелил навскидку — и угадал. Американцев тут прежде не было, британцы сами ко мне хотят прицепом, ну а в каких-нибудь японцев верится слабо, кто остается? А ведь правильно угадал — глазки-то забегали!

— С чего вы взяли…

— Неважно с чего. Хочешь, чтоб я про это молчал, решай проблему! Припомни, как с другими было дело.

— Другие с Афродитой договаривались. Мы им наши пробоотборники давали.

Что за Афродита? А… так он Стерву так кличет. А что, похоже. Красотой не обделена и военного любовью скрутила.

— Ну, так и дайте мне!

— К Афродите! Подотчётное имущество.

Как быстро человек меняется. Только что был испуганный взгляд, а сейчас такая гаденькая улыбочка. И ясно же, с чего. Стерва за это «подотчётное имущество» последние штаны снимет и не побрезгует.

— А не можем ли мы решить дело на месте? Если я вам компенсирую утерю этого имущества?

— И чтоб потом меня Афродита на корм рыбам пустила?

Достаю пачку банкнот — как чувствовал, что понадобится.

— Решай сам. С ней мы уже обо всем договорились, какие претензии? А ты получаешь дополнительную оплату, если мы договариваемся, или проблемы, если нет — я ведь могу про твоих немецких дружков кому надо рассказать.

Ха! Испугался. Наглость города берёт. Не понимает, что Стерва должна и его защищать. Азиаты.

— Зачем мне ваши деньги, — смотрит брезгливо. — Куда я их дену? Да у меня с ними проблем будет еще больше — любой в НКВД стукнет и сдаст.

Вот зараза! Совсем дикие! Чтобы доллары не брали?

— А вот ваши часы могут пригодиться. У нас лабораторные бывают, где время считать надо, а часов нет — война. И если начальство насядет — откуплюсь ими.

Точно дикари. Натуральный обмен. Знакомый суперарго с «Беннета» говорил, что настоящие швейцарские, я у него купил, после той истории в русском кабаке, когда меня опоили, ограбили, в сугроб бросили, и прежние часы, между прочим, тоже сняли. Да на, подавись! Когда Стерву в бараний рог скручу, потребую чтоб этому матросу-студентику повелела вернуть в трёх экземплярах, и пусть ищет, где хочет.

Он извлекает из кармана металлический цилиндрик, быстро откручивает крышку, показывает мне, что пустой — да, он точно не мне первому так помогает! Чёрт! Чувствовал же наигранность его реакции, когда мою фляжку швырял. И явно знал, на что в ней смотреть. Вряд ли врёт, он тоже заинтересован и в безопасности, и чтоб клиент пробу получил. И со Стервой-Афродитой меня развёл, гаденыш! Она же не опустится до того уровня, чтоб вникать в такие мелочи, приказала — сделай. Так и хочется ему в морду, и часы забрать — но нельзя! Это же свидетель, выходит, Стерва и с немцами делишки крутила, ай-ай, как НКВД на такое посмотрит, тут твой Чин первый тебя же и сдаст, не забыл, наверное, как у них в тридцать седьмом чинов повыше пачками к стенке ставили, а сейчас война, за такое расстрел однозначно. Я-то думал, как мне эту тварь прижать, а тут такой подарок! Не дай бог лишь, этому студенту завтра устроят несчастный случай, и все концы в воду, вернее, в химию, и трупа нет. Ну, что-нибудь придумаю — а сейчас пусть эту работу сделает, о которой сговорено.

Студент прикрепляет свой цилиндрик куда надо, открывает кран; спустя пару секунд закрывает, отсоединяет, осторожно показывает, что там налито что-то бледно-жёлтое; ловко закручивает крышку и вручает мне. Эй, а вторая проба зачем? Он сначала отмахивается от меня, как от мухи, затем видя, что я не отстану, хватает меня за руку, оттаскивает от цистерны и лишь здесь снимает противогаз.

— А как я иначе дозатор отсоединю? Затем и пробоотборники ношу лишние — чтобы после все из дозатора в них спустить. Иначе отравимся — или так в противогазе и идти?

То есть у него есть и лишние пробы? А как «кузены» от моей будут отливать? Вторую попросить — ну нет, суки, вы мне за свой бокс заплатите сполна! Поднимаю флягу, заглядываю внутрь, пробую пальцем. Эй, а ведь это не стекло!

— И правда, не стекло, а на вид похоже, — студент тоже попробовал на ощупь. — Кажется, фторопласт. Но все равно не советую — он устойчивее, но тоже разъест и вспыхнет. Через день, через час, может, даже через минуту — оно вам надо?

Мне как раз это и надо. Хотя минута — это будет уже перебор. Но желание расплатиться с «кузенами» оказалось сильнее даже страха — ну это чисто наше, американское, как проскочить через пропасть по разваливающемуся мосту. Впрочем, слышал, что и у русских есть такое, называется «авось».

— Тогда вот этот кранчик поверните вот сюда, сосчитайте до пяти и быстро закройте. Эй, подождите, я отойду! Да, и если она зашипит, станет пузыриться — ну, что-то будет не так — сразу бросайте от себя подальше — рванет как зажигательная граната!

Делаю все, как он велит. Ну вот, теперь у меня в кармане и русская тайна, и сюрприз для британцев. И ко мне никаких претензий — ну откуда я знал об особенностях русской химии? Говорите, делиться надо, по Божьей заповеди — но что-то сомневаюсь, что вы, себе отлив, флягу мне вернете. Значит, господь вас и накажет! А если они за ней завтра придут? Не должны, они ведь тоже мне не верят — а вдруг подменю? Значит, кто-то подойдет сейчас — ну а если нет, что ж, тогда я прямо в порт, пройду мимо их чертова «Джона Дьюи» и помашу фляжкой — и если кто-то бегом не поспешит на берег, я готов буду выпить эту адскую смесь как самое лучшее виски — но ведь этого не будет, верно?

И упокой Господи их души, и пошли их к дьяволу, где им самое место!

Студент собирает вещи в мешок, и мы спешим покинуть опасное место. Снова пролезаем через дыру, а ведь когда доска стоит правильно, проход совершенно незаметен, и… Да, верно сказано — не поминай черта всуе, явится по твою душу!

— Эй, мистер Эрл, ну куда же вы?

Британцы, те же трое. Или не те — вот этот точно там был, остальных двух не помню. Двое слева бегут, третий справа совсем рядом. Выследили, значит — а за забором потеряли, не видели, как мы в дыру… Вот уже двое прижимают к забору меня, третий блокирует дохляка.

— Мистер Эрл, вы наш уговор не забыли?

Достаю флягу и вручаю англичанину, моля Бога, чтобы не выдать свое злорадство. Тот встряхивает ее; убедившись, что полная, делает шаг в сторону, отодвигает доску, заглядывает в дыру. И говорит так спокойно:

— Что ж, мистер Эрл, позвольте откланяться. Это мы забираем, ну а ваша доля там, еще отольете. Эй, вырубите этих на полчасика.

Громила держит меня так, что мне не двинуться. И второй рукой достает из кармана кастет. Сбоку шум, я и англичанин одновременно оборачиваемся. Ну и дела!

Дохляк каким-то образом перехватывает у второго британца уже опускающуюся руку с кастетом, сам выскальзывает в сторону, затем будто ныряет ему под руку, не освобождая захват. И англичанин, неестественно вывернув локоть, ныряет вперед, с размаху впечатываясь головой в забор.[29]

— Чиф, он мне руку сломал! Ааа!

Британец, который держал меня, бьет кастетом. Очень больно, и чувствую, как течет кровь — но сознания не теряю, удар пошел чуть вскользь. Посчитав меня безопасным, англичанин бросается на «студента», замахиваясь кастетом — и сам налетает на удар ногой, причем в бок, теряет равновесие, взмахивает руками — и тоже попадает в захват, а затем словно делает сальто-мортале, переворачиваясь в воздухе через голову и с силой падая на спину. Черт, я, как рассказывал, занимался боксом, видел также и борцов, но это было что-то совершенно не похожее! Ведь русский был меньше ростом и как минимум вдвое легче любого из британцев!

Третий англичанин выхватил нож. И немного замешкался, наверное, ожидая, что встанет кто-то из его напарников. Тем самым дал русскому секунду сунуть руку за пазуху и достать две короткие дубинки, соединенные цепочкой — я видел это оружие иногда у русских патрульных, но еще никогда в действии. Теперь увидел, и это было страшно.

Спросите, с чего я сам не вмешался? А если бы меня ткнули ножом? По здравом размышлении, я сделал все, что хотел — и останусь в прибыли, независимо от того, кто победит, так зачем рисковать? Хотя, если победит англичанин, он в злобе и меня может… Помочь русскому или лучше убежать, пока обоим не до меня?

Я не успел выбрать, все кончилось быстрее. Британец явно был опытным уличным бойцом, нож легко порхал в его руке, готовый ужалить с любой стороны. Но русская дубинка крутилась перед ним как пропеллер, не обойти. Англичанин на миг остановился, примериваясь, и это была его ошибка. Коварство странного русского оружия было в том, что оно могло резко менять дистанцию поражения, при переводе из вращения в удар вперед, на вытянутой руке, достать цель как метровый клинок. А скорость полета конца дальней дубинки была такой, что трудно уследить глазом, не отклониться. Один удар, англичанину в лоб — нокаут.

— Хулиганье, — сказал «студент», поднимая свой мешок. — Сдать бы их куда надо, так ведь там ненужные вопросы будут задавать? Так что делаем ноги, товарищ, или мистер, как вас там? Да, ваша фляга…

— Не надо! — поспешно говорю я. — Пусть у них останется!

Студент посмотрел на меня недоуменно, затем ухмыльнулся, поняв. Двое англичан, похоже, действительно были вырублены, третий же, со сломанной рукой, явно прикидывался ветошью, стараясь не обратить на себя наше внимание. Подхожу и с силой пинаю его под ребра, и еще раз — чтоб впредь знали, как бить боксом беззащитных прохожих.

— А флягу оставьте себе, коль уж я обещал! Джентльмен, в отличие от вас, всегда держит свое слово!

Да, хорош бы я был, если б попытался дать этому русскому по башке за свои часы! А ведь на вид дохляк дохляком, где так драться научился?

— Ты, случаем, не «песец»?

— Так я на фронте в батальонной разведке служил. И привык, где силы не хватает, выручает ловкость и нож. А здесь Афродита меня пристроила на русбой, полгода уже изучаю. Если уж я при ней для разных поручений.

— И каких же, если не секрет?

— Секрет, простите. Афродита узнает, что разболтал, голову оторвет.

Да, все больше убеждаюсь, что тут мафия, как у нас в Чикаго. А Стерва — это не меньше чем русский Аль Капоне в юбке. И этот русский… нет, китаезы тоже мелкие и поначалу кажутся все на одно лицо — но с ними я как-то справлялся. Потому что они, несмотря на их азиатскую чуждость, были для меня насквозь видны и предсказуемы: обмануть, украсть, дать по башке и сделать ноги — а, увидев силу, покорно сделать, как скажут, если только к ним не поворачиваться спиной. Русские тоже так могут, как те морды, что меня тогда опоили — но могут и играть честно даже там, где это им ну совершенно невыгодно. И заранее понять, когда они обманут, а когда будут соблюдать правила, решительно невозможно.

И тут слышу сзади грохот взрыва. Мы уже ушли от того места довольно далеко — но обернувшись, я вижу густой черный дым, поднимающийся к небу, и даже отсветы пламени — днем! Горит сильно и ярко!

— Ну, ни фига се! — озабоченно говорит русский. — Ваша фляжка, товарищ-мистер!

Я представляю, что было бы, останься это у меня в кармане, и мне делается страшно. Металлический сосудик кажется раскаленным, хочется скорее от него избавиться!

— Слушай, проведи меня скорее, где суда под разгрузкой стоят!

На «Артемисе» ждут, сговорено заранее.

И если это взорвется в море по пути в Штаты — сожалею, парни, но это будут ваши проблемы.

Воет сирена, все вокруг куда-то бегут. Дым стал гуще, там явно разгорается большой пожар. Что же за гадость придумали русские, если даже в маленькой фляжке такая энергия? Ничего, очень скоро наши умники тоже это узнают, и на наших верфях будут строить точно такие же суперподлодки! Вам, русские, надо было продать или уступить нам свои секреты, тоже не остались бы в накладе, что-то бы от нас получили — всяко больше, чем несколько ящиков женских тряпок!

А мне за этот успех награду дадут или следующий чин? Да и если просто в послужном списке отметят, хорошая репутация в глазах руководства тоже многого стоит!

Вот только в русский госпиталь я все же попал. Четыре дня сидел в гостинице безвылазно, пока не узнал от Хильды, что «Джон Дьюи» ушел, причем после пожара на борту прямо у причала — хорошо, что быстро потушили. Что там у них горело? Если фляга моя… неужели они еще раз попытались? Помоги, господь, парням с «Артемиса», чтобы им дойти благополучно!

Ну а я, на радостях, что мое заключение кончилось, отправился в единственный относительный приличный кабак здесь, «Белые ночи» — и после в переулке получил сзади кастетом по голове. Причем, что характерно, карманы не вывернули, и даже часы не сняли — значит, точно не местные гангстеры. Зато после отпинали ногами. Падлы британские, и этого не забыли!

Хотя это значит, что УСО больше мне мстить не станет? Так что будем оптимистами.

Ох, как голова болит! Точно сотрясение…

Северодвинск, территория завода, 15 августа 1943

— Моя рука, моя рука! Как больно!

— Заткнись, Роб, а то сейчас вторую сломаю!

— Как лошадь лягнула. Как это он меня так?

— Цыц, позорище! Вдвоем не могли тщедушного задохлика уделать! Соски вам купить, бэби? Драться разучились?

— А сам-то, шеф? Валить его надо было сразу, вот и все!

— Сука! Ты какого… лежал? С чего это я один должен был за всех?

— Так ты, шеф, его ботинки видел? Не сапоги, как у русских солдат, и не матросские башмаки, а высокие ботинки на шнуровке?

— Дьявол! Неужели «песец»? Ты точно рассмотрел?

— Железно, шеф! Так не видно, когда штаны навыпуск, а когда он ногами махал, я хорошо разглядел. Помнишь, как в кабаке позавчера говорили, что эти ботинки даже у «песцов» носят не все, а лишь заслуженные или не ниже сержанта? И не дай бог тыловому надеть, даже если где-то достанет — «песцы» увидят, снимут и побьют. Может, враки? Но что «песцы» друг за друга горой — это точно известно, так что забей мы этого, нам бы после ни в один русский порт дороги не было бы. Так что прости, шеф, но так мы не договаривались. Ох, как рука болит — мне в госпиталь надо!

— Заткнись! Меня больше занимает, а с чего это янки свою собственность не забрал? Слово его — ха, что-то не верю я самаритянам!

— Думаешь, обманка? И там собачья моча?

— На «Дьюи» в лаборатории разберутся! А мы проверим. Роб, раз ты калека, так бери фляжку и дуй на борт. Пит, вон там пожарный щит, видишь? Бери ведро и за мной! Сейчас проверим, что у них там в цистернах налито на самом деле.

Капитан Юрий Смоленцев, позывной «Брюс».

Северодвинск, 15 августа 1943

— Твою… Вы каким… думали?!

«Жандарм» был зол, и это было хорошо. Вот если бы он разговаривал, не повышая тона, это бы значило, что приговор уже вынесен и все решено. А так — шел обычный процесс накачки, когда влетает всем причастным без разбора вины — но все же не смертельно. Ну, а еще один выговор переживем. Даже в форме: «Замечание, предупреждение…» — что там дальше было, помните? Меня уж точно дальше фронта не загонят. Так я и сам туда не прочь — наши вот-вот на Вислу выйдут, будет опять работа для «водяных».

А мы — что мы? Свою часть сыграли безупречно. Кто англичан вылавливал? А ведь ой, что было — первый в этой истории подводный бой, не было там, в нашей версии, встреч на глубине «людей-лягушек» в эту войну (на Голливуд прошу не ссылаться). По замыслу, все должно было быть просто и без изысков — так как не было уверенности, что противоминная ГАС «Воронежа» засечет такую цель, то на удалении где-то кабельтов от подлодки поставили обычные рыбачьи сети, в несколько рядов, и хитрые буйки-поплавки наверху, чтобы давали сигнал, когда сеть задергается, оранжевым дымом. И левковская «подушка» у берега в готовности — как сигнал, моторы на запуск, винты раскрутить, и вперед, первым заходом тупо кидаем гранаты в подозрительное место — черт с сетями, думаю, что у бриттов диверсанты закончатся раньше, чем у нас сети! — а на втором заходе прыгаем уже мы. Кто ж знал, что их на это раз будет трое? Один запутался, еще одного взрывом контузило, а вот с третьим пришлось драться. Верткий оказался, чуть Андрюху ножом не достал — но вот не знали еще в этом времени подводной рукопашки, не изучали приемов! — так что и один на один шансов у британца не было, а уж когда двое на него, к Андрюхе на помощь я подоспел, так вообще! Но бритт оказался упертым, уважаю — в общем, живым мы его так и не взяли. Из двух оставшихся, один после быстрого осмотра был признан годным, второго не только взрывом долбануло, но и ножом слегка порезали. Ну, а дальше в темпе вальса, чтобы из временного графика не выбиться — вернуться-то труп должен не слишком поздно, чтобы поверили. В кислоте его не мы купали — а хмурые ребята из ГБ, не задающие лишних вопросов. Нам лишь доставить то, что осталось, уже неживое, почти к английскому борту — для чего была уже подготовлена «Минога». Ну, и там мы его морду и руку наверх выставили и пошевелили, будто на помощь зовет, из последних сил — затем нырнули глубже и ушли по-английски, незаметно и не прощаясь.

Ну, а Валька — как отыграл бедного студента и торговца интересами Отечества! Уж тут у товарища Кириллова никаких вопросов быть не должно — сам сценарий писал, о чем говорить и чего не касаться, даже отрепетировал несколько раз. Валька признался, ему страшнее всего было с химией работать: а ну как прольется на землю, и такой будет фейерверк, ведь трифторид реагирует не только со стеклом, но и с песком, который кремний-о-два, так что и на земле вспыхнет. Ну, а англичане, по его словам, были самым простым делом: «Я ожидал, что у них спецподготовка на уровне, а они совсем как гопники из подворотни, драться не умеют толком». Так это и есть английские гопники, патриотически настроенные, — ну да, чему-то их обучили, на краткосрочных курсах, примерно как тех, кто год назад Гейдриха убивал. Поинтересуйся, как там было — ну, комедия, в кино бы увидел — не поверил! И сделал ты все как надо, ведь главное, чтобы для американца было все о-кей? И передал взятый им «образец», и про слово «пентаборан» — ну а дальше оценивать достоверность информации будет уже не он, а высоколобые и штабные за океаном, и скорее всего, поверят, не могут не поверить, потому что предположить атомную подлодку в этом времени все равно, что году в 2012-м, фотонный звездолет на антивеществе. А ведь сначала эту роль хотел сыграть я, но видел меня мистер Эрл в «Белых ночах». Ведь это я его тогда мордой в стол, за который, между прочим, мне из своей зарплаты после заплатить пришлось — ну а Вальку, хотя он тоже в зале тогда был, рассмотреть не мог, сидел он далековато, и спиной.

А что было бы, если б, как сам же наш «жандарм» поначалу предлагал, не ограничиться одним двадцатилитровым бачком на сливной клапан, а зарядить так все десять цистерн, «а вдруг выберет не ту»? Но тут и Курчатов с Доллежалем встали насмерть, окислителя сварили даже не двадцать, а тринадцать литров всего: «Можно ведь сказать, что вот из этих цистерн слили все, не течет, а в этой что-то осталось; да клапаны у других цистерн не откроются, так гайки затянули; да патруль мимо пройдет, чтобы слишком долго не копались», — в общем, уговорили. Ага, и от оставшихся литров весь двор выгорел дотла, включая шпалы. Пожарные едва соседний цех отстояли — что было бы, полыхни там вдесятеро больше, мне представить страшно, ну а будь полная цистерна, тем более поезд — ну точно завода бы не было, не дай бог! И что же у бедных янкесов будет, когда они займутся этим проектом всерьез?

Трифторид хлора при контакте мгновенно воспламеняет масло, нефть, любую органику, даже воду и песок. А британские идиоты сунули под двадцатисантиметровое отверстие украденное с пожарного щита ведро, крашенное масляной краской! Тот, кто был внизу, сразу вспыхнул факелом — ему безопаснее было бы в обнимку с этим же ведром бензина сплюнуть туда окурок. Второго англичанина нашли на земле в нескольких метрах — наверное, он с цистерны вниз скакнул, как кенгуру, и сломал ногу. Рядом горела даже земля, и это его вопли слышали пожарные — к его счастью, очень недолго. Огромная удача, что просто так, на всякий случай, наш спектакль для одного зрителя приурочили к благоприятной погоде (ядовитое облако сначала поднялось над землей высоко вверх, а затем было унесено ветром на север, от города прочь), а на заводе объявили о проведении учений по химзащите (фашисты применили отравляющий газ против Варшавы, всем надо быть готовым), которые резко перетекли в настоящую тревогу. Но среди пожарных есть «двухсотые» и «трехсотые», вдохнули отравы, у кого-то по разгильдяйству «учебной» тревоги противогаз был не в порядке, и еще в цехах рядом кто-то пострадал — там, слава богу, без трупов. И теперь, по завершении всего, извечный русский вопрос — кто виноват? Что докладывать в Москву?

— Англичане виноваты, тащ комиссар третьего ранга! А как они вообще там оказались, был же приказ, чтобы ни один из них не оставался без сопровождения? Так химическая тревога же, учебная — противогазы надели, морд не видно, приметные форменки с рисунком скинули — и в толпу.

— Твою мать, в голову не пришло, что они так одеваются неспроста — внимание отвлечь, а как сбросил, так сразу человек-невидимка?

— Виноват, тащ комиссар третьего ранга, только что было делать, если ускользнули, а «спектакль» уже шел?

— Да к двору с цистернами людей послать! Хотя бы патруль, чтобы не мешали!

— Так вы ж сами сказали патрули с того участка убрать, чтобы не мешали нашим?

В общем, Воронов, зам нашего «жандарма», оказался во всем крайним, получив предупреждение. Замечание у него уже было, ну а дальше за оплошность, по нарастающей: замечание, предупреждение, расстрел. Хотя такого кадра скорее всего запихнут в какой-нибудь Норильсклаг, и то в охрану, а не в зека. Досталось и мне, и Вальке, и Ане, и научным товарищам, но исключительно словесно, так что переживем. Для публики же решено объявить о происках Абвера, так что пленным немцам предстоит пережить еще одну кампанию по ловле «дойче партизан»: кто тут вредители, саботажники, а возможно, и засланные агенты? Ну, а сам «жандарм», комиссар ГБ третьего ранга товарищ Кириллов, боюсь, получит свое от самого Лаврентий Палыча.

Зато у англичан шесть трупов. И Кириллов дружески посоветовал заводским особенно не расслабляться, потому что очень возможно, этот «Джон Дьюи» завтра или послезавтра сгорит.

— Так вы смотрите, чтобы на берег не перекинулось, нам второй акт спектакля с нашими жертвами и убытком ну совершенно не нужен.

Что будет, когда англичане в лаборатории на борту флягу откроют?

Пароход «Джон Дьюи».

Северодвинск, 17 августа 1943

— Итак, джентльмены, мы в полной заднице. О чем будем докладывать, когда вернемся? Восемь наших парней погибли, пятеро в лазарете! И результат — ноль?

— У нас есть косвенные сведения о примененных русскими реагентах, сэр. Что-то на основе фтора, чрезвычайно ядовитое, самовоспламеняющееся. Вряд ли бы ребята полезли в цистерну с сигарами в зубах. Да и Рэй с Ларри были опытными химиками, они не стали бы нарушать правила. Эта фляжка, выходит, вспыхнула не хуже немецкой фосфорной бомбы, лаборатория выгорела дотла, парни даже выскочить не успели. И из четверых надышавшихся газом, двое очень тяжелые — неизвестно, выкарабкаются ли? Может, сдать их на берег русским, сэр? Домой мы их, скорее всего, не довезем.

— Они офицеры УСО, знали, на что идут. Не хватало еще, чтобы русские развязали им язык.

— Сэр, а разве мы воюем с русскими?

— А вам мало восьми, а возможно, и десяти трупов? Не всякая операция против джерри влекла такой урон! По мне, так миссия к союзнику хуже, чем к немцам, потому что связаны руки, а результат требуется точно такой же. Ваши предложения, джентльмены — а то мы, вернувшись, не только станем посмешищем, но и приобретем репутацию неудачников в глазах руководства, а это куда страшнее.

— А американец не мог нам подсунуть эту бомбу? Мы на него надавили, что больно ударило по изнеженной душонке. И фляжку, можно сказать, демонстративно нам всучил, почему наши парни и полезли к цистерне.

— Маловероятно. Не до такой же степени он идиот. Поймай его русский патруль с образцами — ну что ж, бывает. Шпион союзников. Небольшая головная боль для дипломатов — и только. Всегда можно замять дело. Даже попади он за решётку, у него оставался шанс, что после дипломатических игр или обмена провалившимися агентами, вернётся на родину. С бомбой же может быть только немецкий диверсант — никто в США даже не подумает его защитить или обменять. Еще бы и своих специалистов для допроса с пристрастием прислали. Да и где бы он такую бомбу достал?

— Думаю, сэр, он знал, что за гадость в этой фляжке. И что может произойти. Да и опытный он — нанюхался когда-то. И вы думаете, он предупредил бы тех, кто отбирает у него добытое? Я бы на его месте точно не стал бы. А мы не спрашивали.

— Убью гадёныша! За парней…

— Тихо! Не хватало из-за вашей мести ещё в большее дерьмо вляпаться! По рёбрам дать стоит. Но не больше! Нам ещё проблем с Америкой не хватает, для полного счастья. Тогда точно не отмоемся. Мы уйдем, а Джеки, Стэн, вы останетесь, отбудете на «Кассиопее» через неделю. Но повторяю, не до смерти! Не стоит злить еще и их УСС.

— Так вернемся к моему предложению, сэр? Если задать вопросы кому-то из экипажа «моржихи»?

— И что нам это даст? Во-первых, много ли ценного знает простой матрос? А незаметно похитить офицера этой лодки — кстати, личности их вам известны? — это пустые фантазии. Во-вторых, нам никак не удастся протащить пленника на борт, а экспресс-допрос на месте очень мало что даст. В-третьих, даже если нам это удастся, русские просто взбесятся, и уже через час у нас на борту будет НКВД, перевернут все и разберут по винтику. В-четвертых, даже если они не найдут наш «секретный» отсек и дозволят нам выйти в море, очень сомневаюсь, что мы дойдем, а не пропадем без вести в пути, потопленные «немецкой» субмариной. Есть еще и в-пятых, и в-шестых… Вы думаете, что в Лондоне сейчас очень желают всерьез рассориться с русскими, по столь малопонятному поводу? И кого поддержат американцы, учитывая, что этот мистер Эрл, к гадалке не ходи, напишет донос, выставив нас в самом черном цвете? И что скажут умники из МИ-6 нашему руководству? Никто не любит, когда собственные подчиненные создают лишние проблемы — угадайте, кого сделают крайним в этот раз?

— Тогда, сэр, может, стоит спросить у тех, кто знает наверняка? О, нет, никакого похищения — просто вежливо поговорить о будущем сотрудничестве? Утереть нос МИ-6.

— Вы полагаете…

— Да, сэр! Американец мог и солгать — но его слова подтверждаются и другими нашими моряками. Эта Стерва здесь замкнула на себя все торговые дела с явным криминалом. И Большая Шишка, именем которого она действует, просто не может о том не знать — вряд ли он, как и Стерва, поспешит сообщить о нашей беседе русским властям. Никто не будет доносить на самого себя. И есть много свидетелей их делишек — вряд ли реально убрать всех, кому Стерва отдавала сомнительные приказы. Заключить «соглашение о намерениях», посадить на крючок — и доить столько, сколько надо. Ну, а первым взносом получить что-то, с чем нам не стыдно вернуться сейчас.

— А если в ответ вас просто бросят в застенки НКВД?

— Потому беседа должна быть под нашим контролем. В том числе и силовым. Чтобы объект ждал и опасался наших самых решительных действий.

— Место и время?

— А нам нужна одна Стерва или Шишка? Или оба вместе?

— Хм, а владеет ли Стерва всей информацией сейчас? Даже при том, что ее возможности позволяют… Не забывайте, мы уйдем послезавтра!

— В принципе, если наладить прямую связь с Шишкой, Стерва совершенно лишняя. Ну, может, как передаточное звено — но я бы не советовал. Слишком умна и опасна, непредсказуема, наверняка попытается сорваться с крючка.

— И при попытке умрет. Потому что ее арест НКВД будет опасен всем сторонам. А вы не думаете, что все это хитрая игра русских?

— Все может быть… Но тогда скажите, как сюда вписываются криминально-контрабандные дела? Да еще с созданием настоящей организации. На мой взгляд, игра НКВД выглядела бы по-другому. Большой Чин — обычный честный служака; и очень осведомленная секретарша, такая серая мышка, втайне падкая на тряпки и украшения. И согласитесь, мы ничего не теряем? Если сперва обратимся с чисто коммерческим предложением, обеспокоенные тем, что банда Стервы бессовестно задрала расценки?

— А что, она действительно их повысила?

— Сэр, вы можете спросить хоть у матросов. Торговля русскими сувенирами — это мелочи. Но когда банда русских девушек устраивает нашим и американским морякам настоящий секс-террор, это не лезет ни в какие ворота! Моряку ведь трудно без женской ласки долгое время вдали от дома.

— Секс-террор? Надо будет попробовать. Они что, конвейером обслуживают всех желающих и требуют за это слишком большую плату?

— Да нет, сэр, вы не поняли, эти как раз не обслуживают. У русских есть женщины легкого поведения, как в любом порту — но вот после к нашему матросу подходят и требуют заплатить отдельно: «Русские женщины — это национальное достояние». И попытка сопротивляться наказывается жестоким избиением, а после еще и ночевкой в русском полицейском участке.

— Русские девушки бьют наших матросов?

— Нет, сэр, у них на подхвате «песцы». Но старшей такого «патруля нравственности» всегда кто-то из девушек, причем по описанию — не из тех, кто оказывали услуги. И с приказом-предложением обычно обращается именно «стервочка», ну а «песцы» вступают лишь услышав отказ. Драться с этими бешеными русскими безнадежно даже двое-трое на одного, да еще за углом обычно ждет патруль военной полиции, который оказывается вовсе не беспристрастен. Причем, что интересно, плату с наших не принимают русскими деньгами — только фунты, доллары, и даже барахло, вроде шелковых чулок. Только новых, за ношеное старое и рваное просто морду набьют. В этом Молотовске наши моряки уже опасаются ходить к русским женщинам — так с недавних пор и в Архангельске такое появилось! Точных сведений о том, что во главе всего стоит именно Стерва, нет — но делайте выводы, сэр, кто еще кроме?

— Что ж, тем более повод восстановить справедливость. Хотя офицер Его Величества не должен осквернять себя связью с туземками, даже если у тех белая кожа — но будем милостливы к нашим матросам. Особенно если операция имеет шанс стать очень выгодной для Империи!

Смелкова Анна.

Северодвинск, 17 августа 1943

Да чтоб вы все сдохли, сволочи! Такой день испортили! И такое платье…

У нас с Михаилом Петровичем уже как традиция образовалась — каждый день хоть короткую прогулку по городу совершать. И погода отличная, тепло по-летнему, солнце греет. Идем через будущий парк, а дальше по Первомайской и, по настроению, до Пионерской, Профсоюзной, Полярной, сворачиваем направо, и до Советской, или даже до Индустриальной, снова направо, и по Торфяной возвращаемся. Разговариваем обо всем — но мне нравится просто идти, держась за его руку, рядом быть.

— Михаил Петрович! А покажите мне как-нибудь ваш корабль?

Я к нему обращаюсь исключительно по имени-отчеству. Хотя мечтаю, что смогу просто по имени назвать. И представляю его на мостике, или в центральном посту — как там это на подводной лодке называется? «Воронеж» для меня сродни космолету из «Звезды КЭЦ», и как представлю, что вот эта махина, в море выйдя, повинуется каждой команде Михаила Петровича и что другого такого человека в СССР нет…

А он меня про Ленинград расспрашивает, про довоенную жизнь. И про Белоруссию, а что там вспоминать? Как немцам приходилось улыбаться? Вблизи насмотрелась на них — не люди они для меня, а что-то вроде тараканов, прихлопнуть и забыть. Может быть, по-другому стану думать, когда вместо гитлеровской Германии будет ГДР. Снайпер партизанского отряда — нет, пожалуй, по войсковой аттестации я больше чем на «старшего стрелка» не вытянула бы. Стреляю хорошо, но вот терпения мне никогда бы не хватило — сутки в засаде лежать не шевелясь, как, к примеру, товарищ Пилюгин с Ленфронта, о котором вчера в газете написали — триста фашистов с начала войны истребил! Диверсант — простейшую мину собрать сумею, но куда мне до Клокова, Павлова, Резуто — в газете опять же о героях-подрывниках партизанской дивизии Федорова, у которых на счету немецких эшелонов десятки. Разведчица — так и то, товарищей под удар подставила, не могла вынести, чтобы детей расстреляли. Что полезного сделала я для СССР за свои двадцать один год? Война скоро уже закончится. Семь десятков фашистов — так у таких, как Пилюгин или Клоков, их сотни!

Я ведь все же городская была, ленинградская. Жили мы в коммунальной квартире — но, говорит Михаил Петрович, еще на его памяти так жили, в Питере же, и не так уж редко. А в Белоруссию попав, поразилась я, как люди буквально в норах, в землянках живут, и едят не каждый день. На оккупированной территории — от фашистов разорение? Так попав уже после партизан в освобожденную Ленобласть, под Тихвин, я увидела, что и там нужда ужасная во всем. По сравнению с ними, в Молотовске просто изобилие, а уж в Ленинграде до войны…

И выходит, пока война, страна все от себя отрывает, чтобы свою армию прокормить, и тех, кто оружие делает. А мы обязаны, себя не жалея, врага разбить, чтоб снова стало как до войны. Хотя так же не будет — обожгло нас всех как огнем, другими мы стали, суровее, злее, с железом внутри.

А так хочется просто оттаять. И идти, как в мирное время, с самым дорогим человеком — рука об руку!

Иду слева, как и положено девушке военного. В левой руке у меня сумочка, правой то Михаила Петровича под локоть, то за платье хватаюсь — ветрено сегодня, а юбка — солнце-клеш. Первое такое платье я еще к Новому году сшила, посмотрев фильм «Карнавальная ночь». Точно как у героини, шелковое, нарядное, где ткань достала — это секрет. Второе, которое на мне сейчас, крепдешин в горошек, делала весной как повседневное, материю американец привез (и от шимпанзе иногда бывает польза). У меня даже спор с дядей Сашей вышел — он мягко так меня попрекнул:

— На этот покрой ткани надо почти вдвое больше обычного, не много ли?

А я ему отвечаю:

— Зато движения не стесняет совсем, могу бегать, прыгать, вертеться, как хочу, что немаловажно, уж если я обязана за Михаилом Петровичем смотреть, чтобы не случилось ничего. И для этого… — что я показала, после расскажу, но дядя Саша удивился. И спросил:

— А у твоих барышень из в/ч «Дом-два», тоже так?

— Так точно, товарищ комиссар третьего ранга, сделали по моему образцу, и красиво к тому же. А что такое «Дом-два»?

— А, не бери себе в голову, — отвечает. — Рано тебе еще про это знать. Было в несветлом будущем такое явление. Товарищи потомки так твою команду называют, вы же тоже сплетни, слухи и прочее отслеживаете, и даже оценки ставите, надежен объект или нет.

Так что стиль солнце-клеш для меня и моих девчонок был не только дозволен, но и утвержден. А поскольку на нас в смысле моды смотрели все заводские, то такие платья и юбки сразу стали очень популярны. Правда, без нашего секрета. Зато смотрятся красиво, особенно на худеньких.

Вот только ветер на пустыре всегда, и сейчас тоже, платье раздувает — держу подол, все равно задирает выше колен. А Михаил Петрович лишь улыбается и говорит, что я «то в макси, то в мини» — что это такое? Скорей бы парк разбили, чтобы были клумбы, аллеи, дорожки, как на фото из будущего, а то ветром такую пыль несет, глаза слепит, разговору мешает. Косынку рвет с головы — вот хорошо, что соломенную шляпку не надела, бегала бы за ней сейчас! Хотя Михаил Петрович говорит, я так на какую-то актрису из его времени похожа — значит, нравится ему. Ой, дура, надо было все ж в шляпке, ну слетела бы пару раз, и что?

О чем думаю — но совершенно не хочется о войне! Хотя бы на короткое время.

Сейчас я не хочу быть солдатом. А чтобы за мной ухаживали, цветы дарили. Вот интересно, любимых женщин и впрямь кто-то носил на руках? Это плохо, это слабость — нет, я своих родителей вспоминаю, тепло такое вокруг, они просто сидят рядом, и она ему голову на плечо… Блокада проклятая — суки фашистские, мало я вас убивала, даже до сотни не дошло, хотя может, кто-то после в госпитале сдох? Но нет здесь фашистов, ну, кроме пленных, те не в счет — а дядя Саша сказал:

— Ты свой участок обеспечь, не подведи, для победы сделаешь больше, чем по лесу бегая с винтовкой.

Я стараюсь, но Михаилу Петровичу завидую. Ведь сколько немцев от его торпед на дно ушло — а мне рассказывали, в холодной воде полярного моря умирать куда мучительнее, чем от пули!

Ну что за ветер, под руку идти не дает! Дует вдоль Первомайской от моря резкими порывами, и только я Михаила Петровича под локоть возьму, треплет на мне платье и косынку так сильно, что обеими руками едва могу удержать все в каком-то приличии! А мама моя говорила, что девушке вообще неприлично под руку идти с посторонним мужчиной — католичка она была по воспитанию, хотя в костел не ходила. Только я думаю, что если Бог на небе и есть, то судит он по совести, а не по форме — и нет никакого греха, если с тем, единственным, самым дорогим и любимым! А не за американские тряпки, как иные дуры здесь и в том будущем!

Кстати, шимпанзе надо будет потрясти. И что в нем Ленка нашла? Может, у нее материнский инстинкт раньше времени проснулся? Он мне еще не один ящик пригонит, чтобы наши девушки здесь были самыми красивыми и нарядными — и это никакое не мещанство, наши парни тоже подтягиваются — рядом с такими девушками желание возникает достойно себя вести. Нет, хамы тоже находятся, у которых это злость вызывает, и чтобы до своей грязи опустить: «расфуфырилась тут», — ну так мы тоже теперь сила. Как там у Маяковского, «единица — ноль», а если все вместе… В самом начале были с десяток моих «стерв», по замыслу должных всего лишь отслеживать слухи, или, как бы сказали потомки, «мониторить информационный шум», и курсы русбоя на стадионе «Север», который отчего-то получил у экипажа К-25, а затем и у других, неофициальное прозвище «Шаолинь», где в нашу компанию как-то постепенно влились и девушки с флота, связистки и штабные, и комсомолки с завода — и парни, конечно, до кучи, от «песцов» до заводских. Про китайский монастырь наслышана, а все-таки что такое «Дом-два», как нашу тимуровскую команду и товарищ Сирый, и товарищ Елезаров, и другие гости из следующего века меж собой называют, это мне так и не объяснили. Ну, ничего, выспрошу у кого-нибудь непременно, любопытно ведь!

Не у товарища Пономаренко же спрашивать? Или у дяди Саши. Пантелеймон Кондратьевич сюда приезжал, когда мы с Михаилом Петровичем из Москвы вернулись, вместе с нами летел. А когда узнал про наших «тимуровцев», отчего-то сильно заинтересовался и воодушевился. Затем долго говорил с дядей Сашей, о чем, мы так и не узнали. Но после этого наша команда приобрела некий полуофициальный статус, и кстати, «патрули нравственности» появились именно тогда.

Так вот и живем. Уже четыре свадьбы за два месяца отметили, годы молодые. Странно, я на многих одногодок смотрю, как на младших — нет, отнюдь не из-за звания, да и гражданские у нас есть, так что без чинов — просто, не испытали они того, что я. И никто мне не нужен, кроме… Когда я смогу его просто по имени назвать? Иду сейчас с ним под руку — и никому не отдам. Ой, задумалась, а ветер юбку подхватил и как вздунет всю целиком, выше моей головы! И пока я с платьем сражалась, еще и косынку с меня сорвал, унес, вдали на деревце зацепил. Я пунцовая вся и растрепанная, едва с подолом справилась, готова сквозь землю провалиться — а Михаил Петрович лишь улыбается, и говорит про какую-то Мерилин. И после, без всякого смущения, легко и просто, он меня под руку взял, к тому деревцу подвел, косынку с ветки снял и мне вручил — я повязала уже по-бабьи на подбородок, а не на затылке, чтобы не слетела снова. И настроение стало вдруг таким веселым — дальше идем, а ветер не утихает, платье на мне то бешено рвет, крутит и облепляет вокруг ног, то надует крепдешиновым парусом, юбка зонтом раскрывается, как в вальсе, а я лишь сумочкой по подолу хлопаю, когда уж слишком, смеюсь, и спрашиваю:

— Так кто такая Мерилин? Расскажите, Михаил Петрович, вы с ней были знакомы?

Наконец свернули на Пионерскую, в затишье, на солнце даже жарко. О чем мы дальше говорили с Михаилом Петровичем, не помню, но о чем-то добром и хорошем. Как во сне — когда проснешься, ощущение помнишь, а сюжет забылся.

Идем назад, уже по Торфяной. И тут во мне как звоночек тревоги. Это мне еще в «школе» заметили, в сорок первом — ты как будто чужой злой взгляд чувствуешь. Голову повернула к Михаилу Петровичу, а взгляд назад незаметно скосила — человек за нами идет, шагах в пяти, по виду работяга или матрос с торгаша — откуда взялся? И точно не из наших, дядя Саша меня бы предупредил, да и знаю в лицо я всех из местного ГБ. Стараюсь не показывать, улыбаюсь даже, а внутри напряжение, как перед боем. В левой руке сумочка, правая… ветер снова налетел, за платье хватаюсь, еще этот, сзади, увидит! Нет, не то, что вы подумали — другое.

И двое навстречу. Как отделились от забора, там кусты еще были, издали не заметить. Три шага до них, и еще один сзади. Причем у него руки в карманах!

У меня под Минском так было, уже в отряде. Когда в деревню надо зайти — не парней же посылать, к ним сразу с подозрением, и немцы и полиция, а на девчонку-замарашку могут особого внимания не обратить. А когда я уже назад уходила, от нашего человека — два полицая навстречу, из-за угла вышли, в пяти шагах. Я голову еще не повернула, а вижу, один уже рот раскрывает, окликнуть. А в психологии нашей есть, пока ты с человеком еще в связь не вошел, даже глазами не встретился — активных действий от него не ждешь, вот и те полицаи… Ну представьте, что бандиты собрались банк ограбить, а охрана стала бы стрелять, еще когда они не вошли и оружие не показали? Ругал после меня командир, а если бы не вышло? А если бы они у меня наган нашли и донесение? Как из Минска сбежала, я без оружия никуда — и по пуле в каждого, они даже окликнуть меня не успели — и огородами, хорошо, лес совсем рядом был!

Так и эти. Мгновенно просчитываю ситуацию. Наши быть не могут никак. Если б не дядя Саша, можно еще допустить, что кто-то учинил идиотскую проверку — но товарищ Кириллов шутить не будет, а помимо него никто бы не смог. Угрозыск — так местных оперов я тоже знаю, контактировали. Могли, конечно, и новички, но хоть кто-то должен быть знаком! Гоп-стопщики местные — чтобы вот так, еще засветло, да на офицера с девушкой, нет здесь таких борзых, от ловли мифических «дойче партизан» и уголовничкам досталось. Могут, конечно, в темном переулке по затылку стукнуть и карманы вывернуть, особенно если приезжему и подвыпившему, но ничего более серьезного! Значит что? Враги!

Пистолет у меня не в сумочке, а под платьем. Нет еще у нас «колготок», на мне чулки и пояс с подвязками, и к этому поясу прицеплена открытая кобура под маленький браунинг девятьсот шестого года, калибр 6.35. Совсем крохотная игрушка, негодная для боя, но смертельно опасная с пяти шагов. Чтобы достать, в платье по боковому шву прорезь, как карман на мужских брюках, только руку просунуть, на пышной юбке не видно — это и есть секрет, который я показывала дяде Саше. И ветер очень удачно платье раздувает: со стороны кажется, я схватилась, чтобы чулки не показать — да смотрите, если это хоть чуть ваше внимание отвлечет, до того как вы сдохнете. Ради такого я бы и за Женю Комелькову сыграла в «Зорях тихих», только не дай бог, юбку поднимет как на Первомайской было — увидят кобуру! Вот моя правая рука уже на пистолете, а им в складках ткани незаметно. Так получайте!

Левой рукой тяну юбку вдоль тела, справа налево — помогая выдернуть наружу правую с пистолетом. Стрелять сквозь платье, так же как и из кармана — это можно делать, только когда враг один, при движении затвора назад-вперед закусит ткань, и второй раз уже не выстрелить. Зато первый выстрел у меня идет сразу от бедра, ведь метко стрелять просто, вот вы пальцем укажите на предмет, а после проверьте, и закрепите привычку. У меня выходило хорошо. Вот не понимаю, отчего в фильмах из конца века даже солдаты или полиция из пистолета стреляют, держа двумя руками на уровне глаз? Нас учили, что когда враг рядом, надо уметь метко бить из любого положения, с правой, с левой руки, было даже такое, как заведя правую руку себе за спину, выставить ствол из-под левого локтя! Конечно, вдаль надо уже целиться, но до трех метров стрелять надо только так.

Первому в живот, с двух шагов, враг даже не успел ничего понять: я глаза подняла и встретилась с ним взглядом одновременно с выстрелом. Второй, который подступал левее, хотел метнуться за тело своего оседающего приятеля — не успел, поймал вторую пулю. И я знала уже, что не промахнулась, сразу резкий поворот («сенсей» Логинов называл это маэ-тэнкан, айкидо, простите, русбой — для непосвященных), хорошо, что не на каблуках, туфельки простые, и земля твердая, не скользко и не грязно. Помня, что третий позади — самый опасный, руки в карманах, на пистолете, и мы как мишени перед ним! Причем поворот со смещением, при этом еще приседаю и сталкиваю Михаила Петровича с возможной линии огня, еще лучше, чтобы он упал — а третий уже набегает, но не стреляет, а чем-то замахивается. Не достанет: два шага против пистолета — это очень много!

А браунинг я чищу, смазываю, пристреливаю, как положено, Чтобы быть абсолютно уверенной, что знакомое оружие не подведет. Стреляю дважды, туша врага закрывает свет и падает на меня. Я барахтаюсь под ней, пытаюсь вывернуться, и тут слышу глухой удар. Михаил Петрович держит тяжелый «Стечкин», а у последнего врага затылок в крови. Затем мой Адмирал пинком спихивает в сторону обмякшее тело и помогает мне подняться. Нет, мы не стали обниматься и целоваться, как в каком-нибудь фильме — сначала я огляделась по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии угрозы. Вижу, сзади бежит кто-то, и с другой стороны тоже. Я пистолет наизготовку, они кричат:

— Не стреляй, Анка, свои!

Всматриваюсь — точно, сержант ГБ Левин, второго фамилию не помню, но тоже лицо знакомое.

И тут на меня накатило. Просто я представила, что бы случилось, если бы его, единственного человека в СССР, на Земле, в этом времени — и убили бы, и у меня на глазах. И мне стало так страшно, как не бывало никогда. Михаил Петрович после рассказал, что я орала на бедных сержантов, как пьяный боцман, да такими словами… А они оправдывались:

— Да мы, товарищ лейтенант госбезопасности, имели приказ лишь следить за этими, конечно, вмешались бы, если что…

— Это когда товарища Лазарева убили бы?

После подъехал мотопатруль, четыре бойца на «додже», рация и пулемет. С десяток таких патрулей ездят сейчас по всему городу, следят, не намерены ли немцы бунтовать, ну и конечно, надзирают за порядком. Этих грузите — нет, сначала вас, товарищ Лазарев, приказано в безопасное место, ну а их сейчас другие заберут. Второй патруль появился, не успели мы отъехать, тела покидали в кузов — живы ведь были, все трое! Тот, которого угостил Михаил Петрович, был в отключке; второй стонал — пуля в печень, вот повезло же; третий очнулся, смотрел волком, и один раз даже выругался, но не по-немецки, как я ждала, а по-английски.

Никакой медпомощи им не оказывали — впрочем, когда их уже погрузили, один из солдат вроде бы полез туда с медицинской сумкой.

А после был долгий допрос у дяди Саши, товарища Кириллова, с написанием подробного отчета, что заняло весь вечер. И когда все завершилось, я спросила, кто это были.

— Ведь должна знать, от охраны Михаил Петровича вы меня не отстраните! Это немцы?

А дядя Саша ответил:

— Англичане, УСО. Формально союзники — но вы действовали абсолютно правильно, товарищ Смелкова, объявляю вам благодарность. — И добавил: — А еще отправлю представление на старшего лейтенанта ГБ, по совокупности всего, и за это дело тоже. Думаю, утвердят — а это уже равно армейскому майору, старший комсостав, так что и спросу будет больше.

— Служу Советскому Союзу!

— Да, и разрешаю оставить себе материал на платье, взамен этого.

А мое платье в горошек этот гад не только своей кровью измазал, но и порвал! Отстирать можно, а шов на видном месте смотреться будет как? Хотя если декоративный шнур пришить? И косынку снова потеряла, даже не помню где.

Вы Михаила Петровича убить хотели, сволочи? Так мне платья больше жаль, чем ваших поганых жизней!

Очередное заседание «мировой закулисы». США, 20 августа 1943

— Итак, господа, русская проблема становится все более серьезной, — заявил джентльмен аристократического вида. — Если Сталин счел себя собирателем исконно русских земель, тогда еще понятно — Польша, Проливы. Так ему и Пруссия нужна, как минимум Восточная!

— Строго говоря, эта земля тоже некогда входила в состав их империи, — заметил джентльмен с военной выправкой. — В результате войны русских с Фридрихом Вторым.

— И что? — спросил «аристократ». — Тенденция! Этот усатый не хуже своего оппонента жаждет загрести под свою руку все, что плохо лежит у его границ. Как он сказал финнам: «Где ступил наш солдат, там уже наша земля». Теперь он предъявил туркам по сути то же самое. Турецкий посол уже второй день оббивает порог Госдепа с мольбой о посредничестве. Самое пикантное, что британцы неофициально просят нас о том же.

— Наши предки поступали так же, — сказал военный. — Иначе Техас и Калифорния сегодня принадлежали бы мексиканцам. Но чем это грозит Америке? Если новая русская граница будет как при царях?

— Немцы вышли на моих людей в Швейцарии, — ответил «аристократ». — Как известно, они уже дважды применили в этой войне химическое оружие, против каких-то дикарей в Аравии и против бунтующей Варшавы. Теперь же гунны просят нас считать русских варварами, угрожающими Европе, а не цивилизованным народом. То есть…

Повисло молчание. Джентльмены просчитывали варианты.

— То есть, сами гунны считают свое положение катастрофическим? — произнес молчавший до того джентльмен в ковбойской шляпе. — И не надеются без применения химии сдержать натиск русских? Кто конкретно вступил в переговоры?

— Люди от СД, — ответил «аристократ». — А значит, Гиммлер. Именно танковый корпус СС сейчас ведет с русскими тяжелейшие бои на подступах к Варшаве. Только благодаря этому повстанцы еще держатся — сборище всяких полицейских частей, брошенных на подавление бунта, по боеспособности сильно уступает ваффен-СС.

— Я категорически против, — вступил толстяк с сигарой. — Джентльмены, у меня тоже есть кое-что для вашего внимания. Копия письма Нимитца Кораблестроительному бюро, направленная в «Дюпон». Это касаемо той русской подлодки, секрет которой нам удалось наконец узнать.

Снова минута молчания. Шелест бумаги.

— И что? — спросил военный. — Если такая суперсубмарина есть у русских, ну значит, скоро появится и в нашем флоте. Если таково авторитетное мнение экспертов «Дюпона». И утверждения нашего Честера вполне обычны: «возможная революция в подводном флоте», «самое важное для подводника — свежий воздух и скорость», «необходимо как можно скорее развернуть наши работы в этом направлении». «Дюпон», конечно, уже считает будущую прибыль?

— А вы внимательно прочтите, — отрезал толстяк. — «Если будут решены чисто технические проблемы». Там на две страницы рассуждений, насколько важны для машинной установки боевого корабля надежность, безопасность, удобство эксплуатации, причем с учетом боевого воздействия противника и недостаточной выучки персонала. Конечно, все технические проблемы решаемы — будь иначе, мы бы сейчас ездили на лошадях и жили при свечах. Но «Дюпон» готов взяться за их решение, а русские уже решили, раз их корабль построен и реально воюет! Это что-то говорит о состоянии их химической промышленности и науки? Там ясно сказано, что применяемое на суперподлодке топливо по сути уже химическое оружие, и весьма не слабое. И если русские могут позволить себе сжигать это сотнями тонн в одну заправку своей стальной рыбки, то, наверное, им хватит и на бомбы, что полетят в ответ на немецкие города?

— С вашей помощью? — усмехнулся «аристократ». — Сколько вы им уже продали? В том числе, насколько мне известно, и для химического производства?

— Эти товары есть в запрещенном списке? — резко спросил толстяк. — Тогда простите! Торговать с союзником все же честнее, чем с гуннами, с которыми мы, между прочим, воюем. А ведь было соглашение…

— А при чем тут гунны? — показно удивился «аристократ». — Швеция не входит в Еврорейх, насколько мне известно.

— Хотите, чтобы это завтра попало в газеты? Кому через подставных лиц принадлежит одна шведская фирма? Так и вижу заголовок: «Шведские „студебеккеры“ на службе вермахта».

— Господа, может, это решим позже, в рабочем порядке, — вмешался военный. — А сейчас все-таки о русских? Я так понимаю, немцы интересуются, не будем ли мы против, если они немного потравят этих славян, как итальянцы эфиопов?

— Вот только русские не эфиопы! — возразил толстяк. — Мои люди, вернувшиеся из России, рассказывают интересные вещи. Например, что их солдатам и населению раздают памятки, где самым подробным образом расписано, как действовать при применении зарина, признаки заражения местности, стойкость в разных погодных условиях и тому подобное. Сразу после газовой атаки Варшавы — но ведь это надо было еще напечатать? А что вы скажете насчет «Инструкции по фильтро-вентиляционной противогазовой установке танка Т-54»? Как мне разъяснили, кроме фильтра нужна еще герметизация, причем быстрая — то есть их новые танки изначально были приспособлены для химической войны? Нужны еще свидетельства, что, во-первых, русским отлично известно, что такое фосфорорганика, во-вторых, они наверняка располагают ею сами, и, в-третьих, имеют в готовности средства защиты, в отличие от эфиопов? И после этого вы считаете, что применение немцами химии сразу переломит ход войны в их пользу? А если будет наоборот — русские города для люфтваффе сейчас так же недостижимы, как Горький — все помнят, что там было недавно? А вот русские успешно и массированно бомбили Кенигсберг два дня назад, причем не их «крепости» Пе-8 и не «митчеллы», а фронтовые бомбардировщики Ту-2. И если на Берлин, Лейпциг, Дрезден, Гамбург завтра начнет падать русская химия, угадайте, чем встретят вконец озверевшие немцы наших парней, когда они, надеюсь, все же войдут в Германию? Да и в Лондоне я бы в это время находиться не хотел — ну это проблемы англичан.

— Пожалуй, вы правы… — произнес военный. — Тогда сам факт этих переговоров говорит, что у немцев после чисток больше нет адекватных людей. Только фанатики не придают значения, что именно Германия помогла России развернуть производство химического оружия, это известно всем военным аналитикам. И ждать, что русские не ответят, глупо. Предлагаю сказать гуннам, что использование ими боевых отравляющих веществ против русских вызовет ответные меры, от которых гарантированно исчезнет немецкое население. Мы не заинтересованы в продвижении коммунизма по Европе, но большей помощи этому, чем задуманное немцами самоубийство, и представить нельзя. Пусть это оружие останется средством исключительно для внутреннего употребления — против бунтующих туземцев и всяких там бандитов-повстанцев. Но ни в коем случае не для поля боя.

— Принято, — после некоторого раздумья согласился аристократ. — Ну а турки?

— А что турки? — удивился «ковбой». — Или мы собрались за них воевать с Россией? Я понял, что вопрос стоит так: какие уступки мы можем стребовать с русских за свое одобрение этого их шага. Точно так же и поляки. Или кого-то здесь заботит интерес малых стран?

— Что поделать: кому-то не повезло оказаться у берлоги русского медведя, — заметил «аристократ». — Но все же, какая муха укусила Сталина, что он так ополчился на бедных турок? Может, они и нарушали нейтралитет, но точно не представляли для русских угрозы!

— Могу предположить, что виновата война «ястребов» и «голубей» в окружении русского Вождя, — сказал военный. — Отчего Сталин не поддерживает ни одну из партий? Потому что он сам, как и «голуби», государственник, ратующий за укрепление и обустройство собственных владений, в том числе, конечно, посредством разумного округления их границ — но в то же время достаточно умен, чтобы видеть — «ястребы» правы: если Еврорейх не добить сейчас, сделать это после будет трудно, если вообще возможно. Но после, когда военные на волне побед станут слишком сильны, это будет для Сталина большой проблемой. Его беспокойство показывают недавние реформы русской армии — не тактика и оружие, это в войну обычное дело, но и возврат к былому имперскому началу, такие черты, как погоны, новые звания, славное военное прошлое, даже дозволенность прежних царских наград — все, что еще недавно искоренялось, как противоречащее идее мировой революции. Вряд ли военные в восторге — но и «голуби» тоже, а восстановить против себя обе партии сразу Сталин не может, опасаясь быть свергнутым. Поэтому он пытается угодить всем, что очень хорошо видно. Так захват Проливов — это давняя мечта всех русских царей и краеугольный камень их политики. Польша также когда-то была под русской властью, а вот сохранение независимой Финляндии — это явная уступка «голубям».

— И как это можем использовать мы? — спросил «ковбой».

— По вопросу о Проливах Сталин не отступит. Потому что это обманет ожидания обеих партий, и, скорее всего, нарушит какое-то достигнутое соглашение в русских верхах. Для Сталина это вопрос личного выживания — и потому я не завидую туркам, которые приедут на переговоры в Москву точно так же, как чехи в Берлин в тридцать восьмом — затем лишь, чтобы выслушать свой приговор.

— Но турки могут сопротивляться, — заметил «аристократ». — У них все же есть достаточно многочисленная армия и укрепления перед Босфором. Война может затянуться, а там и русские не захотят связывать свои значительные силы на долгое время. Как было с финнами три года назад…

— И где эти финны теперь? — спросил военный. — Русские играючи вышвырнули их за прежнюю границу. У них теперь совсем другая армия, и если они так легко взломали Днепровский вал, весьма высоко оцениваемый и нашими экспертами, то, думаете, их надолго задержат какие-то турки? Несколько дней, максимум неделя, и русские в Константинополе. А в Москве ходят упорные слухи, и даже какие-то намеки в русских газетах, что Сталин задумал сделать из Константинополя подобие православного Ватикана. С учетом изменившихся отношений их Церкви и коммунистов, в это можно поверить.

— В итоге, вам не кажется, что на смену одному монстру мы сами растим еще более страшного? — спросил «аристократ». — И как сказал мне старина Уинни, «Сталин — собиратель земель может быть гораздо опаснее разжигателя мировой революции». Вам не кажется смешным, что мы думаем сейчас об его интересах?

— Не кажется, — отрезал толстяк. — Потому что не думать об интересе того, кто силен, как минимум невыгодно. А то и опасно. Кроме того, новая империя СССР, включенная в мировой порядок и торговлю, будет для нас гораздо более безопасна, предсказуема и управляема, чем красный СССР, ниспровергатель этого порядка. При всей силе и амбициях — вспомните царскую Россию! Если Сталин захочет короноваться, это будет головной болью Англии, мы же этот шаг должны только приветствовать.

— Но геополитика, — заявил «аристократ». — Есть разница, силен или слаб будет наш сосед и возможный конкурент. Я бы все ж позаботился, чтобы он не имел значительной промышленной и военной мощи. И не упустил бы случай разыграть против русских турецкую, польскую карту — какие есть еще? Или вы хотите сдать им Европу?

— А вы хотите оставить ее Еврорейху? — огрызнулся толстяк. — Представьте, что русские завтра заключат с Гитлером мир. И мы останемся один на один с Рейхом, по экономической и военной мощи равному нам, да еще с японским союзником, с которым мы, между прочим, воюем! Причем в отличие от СССР, нашего возможного конкурента и врага в будущем, Еврорейх наш враг и конкурент сейчас! Да, он получил от русских несколько очень чувствительных ударов — но пока не смертельных, и чисто номинально по всем показателям превосходит СССР. Да, пока Еврорейх — это довольно рыхлое образование, но что мешает ему завтра стать стальным монолитом, подобно новому Риму? Все империи начинали так. Смысл разыгрывать турецкую или какую-то еще карту — если с последствиями придется разбираться нам самим? Вы были бы правы, если бы наши войска стояли на Рейне, и гунны готовы были стать нашим покорным вассалом против русских орд. А пока что мы имеем перед собой абсолютно реального претендента на мировое господство. Проблемы надо решать по мере их поступления — или вы думаете иначе? Я уже молчу про прибыль — вам известно, что сейчас целых восемь процентов промышленных мощностей Америки занято выполнением русских контрактов?

— Следует ли из ваших слов, что когда мощь Еврорейха будет сломлена необратимо, нашим главным противником станут русские? Ну, не считая япошек, конечно, — спросил «аристократ». — И где же этот крайний рубеж продвижения русских орд?

— Полагаю, там, где дальнейшее наступление русских на запад грозит самому существованию Еврорейха, — сказал военный. — Так, Сталинград, Днепр — это не смертельно, солдаты вместо погибших вырастут снова — война на русской территории; а у Рейха ресурсы и промышленность всей Европы. Даже Висла — это лишь выплюнуть чрезмерно съеденное, что не успели переварить. Но Одер — это уже будет категорически неприемлемо. Пусть Сталин заберет Польшу, дальше на запад его пускать нельзя.

— И как мы это сделаем? — спросил «ковбой». — Погрозим русским пальцем? Или…

— Или, — кивнул военный. — Думаю, гунны не самоубийцы? Надеюсь, тогда они не откажутся открыть нам фронт. И уже наши парни встанут на западном берегу Одера.

— Электорат не поймет, — произнес «аристократ». — Тогда надо начинать обработку общественного мнения уже сейчас. Как и зондаж почвы у немцев, на предмет сепаратного мира.

— Сепаратного мира не будет, и войны с русскими тоже, — заявил военный. — Будет капитуляция гуннов, которую примем мы, и по праву победителя займем территорию. Может быть даже, встреча на Одере будет дружеской, приветственные объятия, обмен жвачкой и сигаретами — вы хорошо поработали, русские парни, а теперь идите домой. Не будут же русские объявлять войну своим союзникам, тем более что и гунны не останутся в стороне!

— Гитлер никогда на такое не пойдет.

— А кто будет о чем-то договариваться с этим бешеным ефрейтором? — спросил военный. — В Германии найдутся более вменяемые фигуры. Которые уже устроили один заговор против обожаемого фюрера, и сделают на бис. Надеюсь, что гестапо выловило не всех?

— И вы считаете, гунны капитулируют перед нами? После, скажем так, отсутствия успехов наших войск?

— А у них будет выбор? — усмехнулся военный. — И в ту Великую Войну они также капитулировали, имея фронт на чужой территории. Когда русские орды подступят к Берлину, самому тупому немцу будет ясно, что лучше сдаться цивилизованным белым людям, чем кровожадным азиатам — так, кажется, называет русских Геббельс? Конечно, военный успех нам очень бы не помешал — но ведь у нас еще достаточно времени? И когда Еврорейх обломает все зубы на русском фронте, тогда и мы вцепимся в спину уже ослабленному врагу. Вот для чего нам нужен плацдарм в Португалии, хотя большинство голосов в Комитете Начальников Штабов за то, чтобы скорее убрать оттуда наших парней. Но если завтра потребуется вступить в Европу, должен же для этого существовать исходный рубеж? Или прикажете высаживаться где-нибудь во Франции на необорудованный берег, под немецкими снарядами — вспомните Дьеппский рейд и прикиньте уровень наших потерь!

— Ну, может быть… — произнес «ковбой». — Тем более другого военного плана не существует. А что будет с землями восточнее Одера, с Польшей, Румынией, Венгрией, Болгарией, кто там еще есть? Как мы будем загонять русского медведя назад в берлогу и ставить кордон, чтобы не вырвался без дозволения?

— Очень просто, — сказал «аристократ». — Согласитесь, что всякое изменение границ должно определяться не одним правом силы — по крайней мере, так принято в цивилизованном мире. И Сталину будет дозволено взять лишь то, что решит международная конференция, созванная по окончании войны как раз по этому вопросу. Вплоть до возвращения к границам тридцать девятого года — нет, это лишь на случай, если русские поведут себя очень плохо. Если же они окажутся разумными людьми, то мы вполне можем по справедливости отдать им то, что они захватили у поляков, ну и кусок какой-нибудь Румынии. Русские же не пойдут против авторитетного мнения всей мировой общественности?

— И где вы увидели эту «общественность»? — спросил толстяк. — Вот только не надо говорить о каком-то решающем мнении всяких там Швеции с Голландией, ну а про Китай, Сиам и Гондурас даже упоминать не стоит. Все решать будут исключительно великие державы. Но Германия, Италия, Япония и Франция тоже не в счет, не собираемся же мы дать право голоса тем, кого будем стричь? Я даже в позиции Англии не уверен, что «кузены» поддержат нас во всем, у них всегда есть свой интерес. И кто остается — мы и русские?

— Мы и многочисленный хор более мелких игроков, — ответил «аристократ». — По отдельности они, конечно, пыль, но все вместе, выступающие в нашу поддержку… Русские всегда, даже выигрывая войны, проигрывали мир. Именно потому, что очень опасались, «что скажет Европа». Не думаю, что сейчас будет иначе.

— Надейтесь! — сказал толстяк. — Вот только что вы будете делать, если Сталин все же не примет наших условий? Думаете, что преуспеете больше, чем Гитлер?

— А вы посмотрите на это. Фотография Варшавы, снятая самолетом-разведчиком. Как видите, даже не лунный пейзаж Вердена и Соммы, а что-то вовсе невероятное. Даже трудно поверить, что здесь совсем недавно стоял город. Это при том, что от немцев работала исключительно фронтовая авиация и артиллерия. И такое же количество боеприпасов наш воздушный флот, уже размещенный в Англии, сбрасывает за один вылет. Вот что будет с любым городом страны, посмевшей нас не послушать.

— Интересно, гунны думали так же, прокладывая курс на Горький?

— У них было меньше сотни двухмоторных «юнкерсов». У нас будут тысячи «летающих крепостей». Этого хватит, чтобы пробить любое ПВО.

— И отчего же все это не обрушивается на Рейх?

— Пока еще есть время копить силы. И совершенствовать оружие. Очень скоро в строй встанут истребители, способные сопровождать «крепости» на всем маршруте. И бомбардировщики совершенно нового типа, способные дотянуться из Англии хоть до Сибири и абсолютно неуязвимые для любой противовоздушной обороны. Вы не летчик, вам трудно представить, что такое шестьсот километров в час на высоте семь миль для самолета класса «летающая крепость». Хотя эти великолепные машины, не имеющие равных ни у кого, уже называют «суперкрепость», Боинг-29.

— Я слышал про эту стратегию, — вставил слово «ковбой». — Как звали того итальянца… Дуэ? Про «эскадры воздушных линкоров», способные решить исход любой войны. В принципе, деловой подход — уничтожение гражданского населения врага выходит намного дешевле, чем того же количества вражеских солдат на фронте.

— Неэффективно, — сказал толстяк. — Ну, разнесете вы кого-то в пыль. И что вы будете делать после с трупами и руинами, как извлечете из них прибыль? И мне искренне жаль тех наших парней, которые все же погибнут, пусть даже в немногих сбитых самолетах или при оккупации территории в стычках с бандами партизан. Зачем действовать гангстерскими методами, если того же можно добиться законным путем, без крови и риска, зато с доходом? Конечно, большая дубинка за спиной будет необходима как мера страховки — но не надо размахивать ей без нужды и портить игру деловым людям. Зачем воевать, если русский вопрос можно решить гораздо эффективнее, безопаснее и с хорошей прибылью? Джентльмены, вы, кажется, не понимаете, куда катится этот мир. Впрочем, новые реалии даже для старины Уинни не видны — судя по его истерике по поводу того, кому достанутся Проливы!

— Так, может, поделитесь открывшейся мудростью? — с иронией спросил «аристократ». — Если, конечно, это не коммерческая тайна?

— «Осел, груженный золотом, возьмет вражеский город вернее своей армии», — и эта истина была известна еще какому-то древнему греку. Применительно к нашим реалиям, что выгоднее — завоевать какую-нибудь Нигерию, потратив уйму денег на строительство там какой-то цивилизации, на усмирение недовольного населения, на поддержание какой-то его жизни, чтобы оно там не передохло, и, подведя баланс, оказаться в убытке, зато гордиться, что над этой землей развевается наш флаг? Или оставить туземной власти все издержки и проблемы с собственным электоратом, а только стричь прибыль, ну самую малость подкрепляя свои требования большой и тяжелой дубинкой карательного корпуса, с визитами раз в несколько лет?

— Это понятно, но при чем тут русские? СССР все же не Гватемала.

— В некотором отношении, именно она, — усмехнулся толстяк. — Не более чем какая-нибудь Верхняя Вольта с большой и, пожалуй, очень неплохой армией. Но вот касаемо возможности удовлетворить товарный спрос даже своего собственного населения — именно на уровне Гватемалы. Уинни, да и кое-кто из вас, джентльмены, обеспокоены, возьмут ли русские Проливы, Польшу, Румынию, да хоть даже — предположим! — всю Европу. Но даже русским большевикам не удалось вывести человеческую породу, которая не потребляла бы — а уж европейцы привыкли к более высокому уровню жизни. Что будет — да взгляните сейчас хоть на Канаду или Австралию. Ведь Гитлер был абсолютно прав, считая, что в случае войны Британия не сумеет одновременно прикрыть метрополию от вторжения и обеспечить свои коммуникации по всему миру! А населению нужно есть, одеваться, да много чего еще. В итоге, некий мистер Смит из Монреаля или Мельбурна может искренне считать себя патриотом Британской империи — но если он потребляет наши, американские, товары, в своем бизнесе завязан на американских контрагентов и благополучие его и его семьи зависит от климата на Уолл-стрит, а не в Сити, чьим патриотом будет он на деле? После войны мы скажем разоренной и голодной Европе, что можем всех накормить, поставить товары по приемлемой цене — что тогда будет с любым правительством, посмевшим возразить? Мир меняется, джентльмены — и начертание границ уже не столь важно. А вот чей рынок эта территория — имеет значение много больше.

— Вы оптимист, — заметил «ковбой». — Для этого необходимо, как минимум, чтобы та сторона приняла ваши правила. А это невозможно без принуждения — чтобы Гватемала и Панама стали тем, что сейчас, потребовались экспедиции нашей морской пехоты. А вам напомнить Парагвай девятнадцатого века, как его пришлось приобщать к свободе торговли?

— А вы вспомните Китай того же девятнадцатого века, — парировал толстяк. — И чем кончились монополия торговли и пошлины для него? А ведь тоже были претензии на мировую державу! Теперь представьте, что во время Опиумных войн Китай не оказался с Англией один на один, а пользовался бы поддержкой некоей европейской державы, также воюющей с британцами и поставляющей китайцам современное оружие. Тогда Китай, имея пушечного мяса в десятки раз больше, чем Англия, вполне мог выиграть, и даже, допустим, захватить британские колонии — Индию, Малайю, что там еще? И что бы он делал с захваченным, чьи бы товары очень скоро заполнили те рынки — китайские или неназванной европейской державы? Вот мое видение, что такое Россия сейчас, и оттого я спокойно смотрю на всякие страсти по поводу Проливов. Кто бы ни победил, сливки снимать все равно будем мы!

— Это большевики, — сказал «аристократ». — Открыть свой рынок для наших товаров — они не пошли на это даже когда у них был голод, в двадцать первом году. И кто помешает им установить таможенные пошлины, защищая свой рынок?

— Уже не большевики, — возразил толстяк. — Не идейные разрушители старого мира, они могли бы доставить проблемы. Но ведь Сталин явно сворачивает на прежний курс, строит подобие империи, то есть будет играть по общемировым правилам, хочет он того или нет. Однако прежде закончим с Европой. Вы согласны, что защищать таможней рынок имеет смысл, когда наличествует свой производитель — ну а если его нет, или он явно слаб, не может обеспечить весь спрос? Если русские попробуют ответить на наше предложение «железным занавесом» хоть по всей границе континентальной Европы — получится не успешнее, чем подобная же мера Наполеона. А уж сколько им придется потратить, чтобы удержать недовольных сателлитов в своей орбите! Если они глупы, то попробуют — и очень скоро в занятой ими Европе будет такой порядок, что Гитлер покажется добрым самаритянином: единый военный лагерь, всеобщая бедность, все ходят строем и работают за миску похлебки и койку в бараке — в отличие от Еврорейха в мирное время, когда «завтра» не обещано ничего! И как вы думаете, надолго ли их хватит? Ну, а если умны, то сразу уйдут в глухую оборону, по своей прежней границе. Я слышал, их народ терпелив, в отличие от европейцев, сумеет вытерпеть еще сколько-то лет.

— А если русские нападут на нас, как Гитлер? — спросил военный. — Это был бы выход для них.

— Не нападут, — уверил толстяк. — Как минимум лет двадцать мира нам гарантированы. После одной мировой войны без передышки влезать в другую — это даже для русских чересчур. А через двадцать лет нам воевать будет не с кем. Сталин сделал громадную ошибку, отказавшись от идеи мировой революции. Может быть, тактически это было верно, но в долгосрочном плане? Если нет идеи, нет цели, то зачем тогда отказывать себе во всем? Причем самым слабым звеном будет элита. Как показывает наша вековая практика торговли и дипломатии с варварскими народами, бусы и зеркальца вождям и детям вождей — в обмен на золотой песок. И как негритянские царьки посылали своих чад на учебу в Оксфорд или Сен-Сир, гордясь этим — так и русские всегда оглядывались на Европу. Их цари женились исключительно на германских принцессах, их «высшее общество» ездило отдыхать в Ниццу и Баден-Баден. Вы сомневаетесь, что их элита, имея на то возможности, откажется от высшего уровня жизни, «зеркалец и бус», которые мы им продадим за бесценок? Даже если сам их вождь Сталин и его ближние соратники — это тупые фанатики, как монахи-аскеты, во имя чего их преемникам и детям нести такой обет, если нет высокой идеи?

— Вы предлагаете нам ждать, пока у русских сменятся поколения? — заметил «ковбой». — Простите, но капитал должен приносить прибыль сейчас!

— А это самый худший для нас сценарий, джентльмены! — сказал толстяк. — Основанный на предположении, что Сталин понял то, что пока неочевидно даже такому зубру, как Уинни. Если же он мыслит как некоторые из нас, задача сильно упрощается. Он измеряет мощь и благополучие силой своей армии, которая действительно хороша — так бык тоже сильнее человека, однако в нашей воле и запрячь его в плуг, и пустить на мясо. Пусть русский Вождь сидит в Кремле и смотрит на марш своих железных легионов или краснознаменные демонстрации покорного народа — но если вы хотите стать частью мировой цивилизации, играйте по правилам, первое из которых — это свобода торговли! Кто-то сомневается, что по финансам и товарной массе мы превосходим русских настолько же, как какую-нибудь Бразилию? Ну а когда мы будем контролировать все денежные потоки в стране, кому тогда будет принадлежать реальная власть?

— Сталин не уступит.

— А что Сталин, — усмехнулся толстяк. — Он ведь, по сути, реликт ушедшей эпохи, как динозавр. Это было между двумя Великими Войнами, все государства грешили диктатурой, даже такие мелкие, как Албания или Эстония. Но грядет новый мир, где у Америки не будет конкурентов, с гибелью Еврорейха, а вместе с ним и независимой европейской промышленности и рынка. И тогда диктаторы, если только это не «карманные», во всем послушные нам марионетки, будут быстро сходить со сцены, ведь диктатор все ж величина непредсказуемая, мало ли что ему в голову придет — толпой в этом отношении управлять легче: «Хлеба и зрелищ», — со времен Рима никто не придумал лучше. Так что примите еще одно мое предвидение, джентльмены: наступает эпоха революций, но не опасных нам, а совсем наоборот. За свободу торговли, свободу слова, свободу парламентаризма — что еще мы можем купить с потрохами, к нашей выгоде?

— А если процесс выйдет из-под контроля? — усомнился «аристократ». — И начнется уже за свободу вообще? Так дойдет до того, что ниггеров и содомитов потребуют уравнять в правах со всеми. А кто-то и коммунизма потребует, воодушевившись лозунгами и красным цветом знамен.

— А отчего революция должна быть обязательно «красной»? — удивился толстяк. — Пусть будет любого другого цвета, хоть желтой или голубой!

Берлин, Рейхсканцелярия.

20 августа 1943

— Я спрашиваю у вас, господа, кто вы? Отважные германские рыцари, последняя надежда арийской расы — или сборище трусливых ублюдков, испугавшихся какой-то орды славянских дикарей?

По вашим же докладам, в Рейхе под ружьем стоят десять миллионов человек! Это считая последние чрезвычайные «французские» наборы Моделя, вместе с военизированными трудовыми частями и Арабским Легионом. Никогда еще Германия не имела такой силы, ни в тридцать девятом, ни в сорок первом, и вы смеете отступать, вместо того, чтобы принести мне победу?

Так не обманите же надежд — моих и всей арийской расы! Если русские прорвутся за Вислу и не будут разбиты — я буду считать всех вас изменниками, забывшими о воинском долге! Вся Европа работает на вас, снабжая оружием, ради чего я заставил страдать от нехватки самого необходимого наших жен и детей. От вас теперь зависит, как скоро мы компенсируем их лишения взятой добычей!

Висла должна стать неприступным рубежом! И, в отличие от Днепра, там станут исключительно германские войска, где не будет предателей! Я категорически запрещаю использовать германские дивизии в арьегардных боях восточнее Вислы — для этого у вас в достатке частей из унтерменшей.

Почему до сих пор не усмирена Варшава? Что значит десять тысяч английских десантников с танками и артиллерией? Так пошлите туда еще несколько дивизий французов, если уж их нельзя использовать против русских. Через неделю жду от вас доклад, что Варшавы больше нет. И пленных тоже.

Двадцать три года назад русские орды, так же рвущиеся на запад, были разбиты на Висле поляками, которых мы победили за месяц! И вы будете убеждать меня, что германскому солдату не по силам совершить то, что сделали поляки? И после мы не заключим мир, как Пилсудский — мы пойдем на Москву, загоним русских за Урал в дикие сибирские леса, где им самое место. Мы не подарим им жизнь, даже в качестве наших рабов! Посмевшие сопротивляться германскому владычеству должны быть истреблены — и будут истреблены!

Кенигсберг, заселение военного трибунала.

20 августа 1943

— Обер-лейтенант Фогель, вы признаете, что, пребывая дома в отпуску, в разговоре со своей матерью Мартой Фогель советовали ей «как можно скорее избавляться от восточных рабов, уступая соседям за любую цену, и ни в коем случае не брать новых», поскольку русские скоро войдут на территорию Рейха и будут беспощадны к тем, кого уличат в жестоком обращении со своими гражданами? И что вы сомневались в способности германской армии остановить это вторжение на границе Рейха? А также рекомендовали госпоже Фогель продать имение и переехать куда-нибудь в Баварию или Рейнскую область?

Вы приговариваетесь к лишению звания и наград и искуплению своей вины в штрафном батальоне Остфронта.

Госпожа Марта Фогель, благодарю вас за разоблачение скрытого врага фюрера и Рейха!

Христиан Десятый (король Дании в годы Второй мировой войны).

Из воспоминаний, опубликованных в Лондоне, в 1975 голу (альт-история)

Видит Бог, я не был виноват в случившемся!

Мы были маленькой и мирной страной. Богатой, сытой, спокойной, с тихой и размеренной жизнью. Европейской страной с древней историей и высокой культурой, с миролюбивым и аккуратным населением. Наша армия была скорее чем-то вроде атрибута, не иметь который страна не может — когда давно нет войны, содержание войска кажется обременительным, а военная служба совершенно не престижной и не доходной. Но мы считали, что в наш просвещенный век можно обеспечить безопасность страны посредством разумной дипломатии, и иметь вооруженную силу, лишь достаточную для предотвращения случайных нарушений нашего нейтралитета, а не для полноценной обороны.

Когда-то давно мой воспитатель на занятиях историей читал мне книгу о Тридцатилетней войне: «Город был взят и подвергся самому ужасному разграблению. Солдаты убивали жителей и поджигали дома, просто для потехи. Женщин насиловали на глазах мужей и отцов, детей насаживали на пики и живыми бросали в огонь. „Пусть веселятся три дня, — сказал полководец, — надо же вознаградить солдата за его труды и опасности“», — эпизод из той войны Протестантской Унии с Католической Лигой, когда германские ландскнехты герцога Тили взяли штурмом германский же город Магдебург. А какая военная необходимость была у просвещенных мореплавателей поступить так с Копенгагеном, причем дважды? Во имя чего немцы сделали точно такое с бельгийским Лувэном совсем недавно, в 1914 году? Мне говорили, что монарх должен быть прежде всего полководцем. Но история войн, преподанная мне, сделала из меня самого убежденного пацифиста. Война — это не подвиги и слава, а огонь и смерть, беды и страдания. И я имел самое твердое намерение любой ценой избежать участия Дании в любой войне! Быть как Швеция или Швейцария — никому не угрожаем, ни на что не претендуем — и зачем кто-то будет с нами воевать?

«Германская империя и королевство Дания ни в каком случае не шагнут к войне или к другому виду применения силы друг против друга», — так было записано в Пакте о ненападении, заключенном в мае тридцать девятого. Кто мог знать, что для этих грубых тевтонов подписанный ими договор был не более чем клочком бумаги? Я даже не хотел верить, когда мне сообщили утром девятого апреля 1940 года, что немцы вторглись на нашу территорию, а их самолеты бомбят наши мирные города! А когда я собрал своих министров во дворце Амалиенборг, и мы совещались, что делать, в зал вдруг ворвались немецкие солдаты, высадившиеся в порту. После чего мне осталось лишь капитулировать и сказать их командиру: «Вы, немцы, опять совершили невероятное, и следует признать, это было проделано великолепно!» А также высказать надежду, что Дания займёт своё место в Новой Европе, и датский народ ожидает, что при новом европейском порядке сохранит свою самостоятельность.

А что нам оставалось делать? Мы были в положении мирного обывателя, которому бандит приставил нож к горлу. И сопротивляться означало бы, что нас не только ограбят, но и убьют.

Первые годы оккупации были довольно мягкими. Немцы почти не вмешивались в наши внутренние дела, и оставалась надежда, что так будет до завершения войны. И видит Бог, я и моя семья терпеливо разделяли со своим народом все тяготы и лишения. Все изменилось 15 августа 1943 года, когда мне передали приглашение, а по сути — приказ, прибыть в Берлин на встречу с Гитлером. Не скрою, мне было страшно — говорили, что я не вернусь оттуда живым. Но отказаться означало не выполнить свой долг правителя.

Фюрер показался мне очень неуравновешенным человеком, возможно, даже психически нездоровым, в то же время от него, казалось, исходила какая-то темная энергия, подчиняющая чужую волю. Он то говорил тихо, и даже вежливо, то беспричинно срывался на крик, извергая угрозы. Он начал с восхваления наших предков, викингов, когда-то державших в страхе всю Европу и облагавших данью Англию — «бесспорно, это были люди истинно арийской расы!» — затем перешел к необходимости столь уважаемой нации, как датчане, занять по справедливости положенное им место в Еврорейхе.

Тут следует сделать маленькое пояснение. Под Еврорейхом обычно понимают весь лагерь европейских стран, союзных Германии в ту войну. Однако юридически это было первоначально лишь соглашение между Германией и Францией, некое подобие конфедеративного договора, в который после были включены Бельгия и Голландия — а вот, например, Италия, Венгрия, Румыния, Испания формально считались союзниками Германии, а не частью Еврорейха. Вступление в Еврорейх полноправным членом давало определенные привилегии как населению присоединенной страны, так и ее промышленности и торговле — но требовало полного отказа от суверенитета, низводя прежнюю власть до уровня чиновника, назначаемого Берлином, а главное, ставило обязательным условием участие в войне, с непосредственной отправкой своих солдат на фронт.

Гитлер продолжал свой монолог, как будто произнося речь. «Такая страна, как Дания, нуждается в гораздо более сильной армии для охраны своего суверенитета и своей территории, — сказал он с пафосом. — При населении свыше четырех миллионов может быть мобилизовано двести тысяч человек, что составляет тринадцать полнокровных дивизий, причем их оснащение, вооружение и подготовку Германия берет на себя. А от вас же, смелые потомки викингов, требуется лишь защищать свою территорию от азиатских орд. Неужели вы забыли, что Дания исстари владела русской Эстляндией и Таллинн означает „датская крепость“? Так восстановите свои законные права, пошлите туда свою армию, это будет ваш вклад в общее дело Еврорейха».

В то время московское радио еще не вело передачи на датском языке — но мы могли слушать их на французском и немецком. Даже если половина сказанного там было пропагандой, ужасы Восточного фронта совершенно не стоили весьма сомнительного владения той землей. И пленные французские солдаты ругали своего Петена: «Старый идиот, надеялся, что рабство и позор капитуляции спасут от нового Вердена, так получи же при рабстве и позоре еще и Верден, причем на чужой проигранной войне!»

И когда Гитлер сделал мне то же предложение, что французам полгода назад, я сказал нет! Если у Германии довольно войск, чтобы установить по всей Дании жестокий оккупационный режим, так зачем ей нужны плохие солдаты, совершенно не желающие воевать в чужой земле и готовые при первом же случае сдаться или перебежать к русским? Тогда фюрер перешел на крик: «Вы, глупцы, сами избрали свою судьбу! Думаете, то, что у вас — это оккупация? Да вы „восточных территорий“ не видели, с самым жестоким обращением с непокорными, расстрелами, взятием заложников, заключением в концлагеря! Слышали ли вы, что сейчас происходит в Варшаве? Взгляните на эти фото, что осталось от города — и наведением порядка там занимается особый полицейский корпус, уголовная шваль со всей Европы, и русские ренегаты, которых Советы даже в плен брать не будут. И в случае вашего отказа, после усмирения Варшавы, именно они придут в Данию — зная, что если будут недостаточно жестоки, то отправятся на Восточный фронт. Вот еще фото — что эти головорезы делают с бунтовщиками!»

И тут я испугался. Увидев то, что очень напоминало ужасы Тридцатилетней войны, о которой мне читал воспитатель. Мне было страшно представить, что это будет завтра в Датском королевстве, и такой чистый и уютный Копенгаген превратится в разрушенную и сожженную Варшаву. Я дал согласие — и видит бог, у меня не было другого выхода!

Так было во все времена — мужчины должны погибать, чтобы остались живы женщины и дети. Как в городе Кале, осажденном англичанами, когда горожане, измученные голодом, хотели сдаться, английский король заявил, что пощадит население, если шесть самых уважаемых граждан придут к нему с ключами от городских ворот и веревками на шее — и нашлись шестеро, отправившихся на верную смерть. Теперь от меня требовали жертвоприношения двухсот тысяч жизней молодых датчан — в уплату за жизнь и благополучие всего датского народа. Что я мог ответить?

Так было принято то роковое решение — не по доброму согласию, но исключительно под давлением грубой силе. И не датская полиция проводила его в жизнь — после моего обращения к нации, уже немецкие жандармы хватали людей по домам и даже на улицах, в соответствии с заранее заготовленным списком. Немцам нельзя отказать в идеальной организованности — оказывается, все мужское население Дании подходящего возраста уже было учтено и разделено в списках на три категории: подлежащие мобилизации в армию, отправляемые на работу в Германию и остающиеся дома для работы на нужды войны. В наших силах было лишь скрасить мобилизованным их последние дни дома — всем были пошиты очень красивые мундиры с символикой викингов, выдана амуниция, продовольственный паек и устраивались торжества в их честь, праздничные проводы с парадом и оркестром. Кадры этого парада в Копенгагене, снятого германскими операторами, стали широко известны. Причем следует развеять одно заблуждение: русское название этого фильма — «Марш датских эсэсовцев», но наши солдаты не имели никакого отношения к СС, хотя их мундиры имели некоторое сходство, возможно, оказавшееся роковым — как известно, эсэсовцев русские в плен обычно не брали.

Судьба этих несчастных была ужасной. Понеся первые потери еще в дороге, на кораблях того злосчастного конвоя, атакованного русской авиацией, они прибыли в Эстляндию лишь затем, чтобы попасть под железный каток очередного русского наступления. Те, кому повезло быть взятыми в плен, прошли ад и муки сталинских лагерей, вернувшись домой через годы после окончания войны — ведь Дания, пославшая на фронт двести тысяч солдат на стороне Рейха, формально причислялась русскими к стране-противнику, а это означало не только оккупацию с выплатой контрибуции, но и то, что наши пленные будут задержаны на русских стройках на неопределенный срок. И дома ничего не знали об их судьбе — а по законам Еврорейха, семьи «пропавших без вести» бросались в немецкие концлагеря как родственники возможных дезертиров и изменников!

Мне невыносимо больно дважды каждый год, девятого апреля и в день принятия мной немецкого ультиматума, возлагать траурный венок к монументу Жертв Войны. Еще больнее мне слышать от своих подданных слова упрека за тот поступок. Ведь три четверти из ушедших на ту проклятую войну не вернулись назад! Сто пятьдесят тысяч человек, каждый тридцатый из населения королевства!

Но это была неизбежная плата за то, что Копенгаген избежал судьбы Варшавы.

Легко же в этом мире жить сильным! И страшно — тем, кто слаб.

Капитан-лейтенант Мыльников, комдив-2, БЧ-5 (электротехнический дивизион).

АПЛ «Воронеж».

Северодвинск, 28 августа 1943

Ну вот, предупреждал же я — полосатые! Разорвет обязательно, туды их в качель! И зови ты в помощь хоть бога Нептуна и всех домовых машинного отсека! Мы-то в чем виноваты?

Это самое, о котором твердили большевики — случилось. Нет, не революция, конечно. И даже не песец, но песчонок. Пришел, сволочь, и хвостиком помахивает. Хорошо еще, не в боевом походе, где-то в Атлантике, а здесь, у самой базы, по возвращении с полигона.

Сначала доклад из турбинного — течь питательной воды. А это очень серьезно; нет, малая протечка воды, пара, есть всегда, но именно малая, а когда она растет, и причина неясна, значит, в любой момент может все накрыться. Все на ушах, ищут — наконец, нашли. Они самые, полосатики!

Турбогенераторы у нас водяного охлаждения — вода электричество не проводит, если дистиллят. Охлаждаемые обмотки, как ротора, так и статора, сделаны из труб — а на входе стоят дюриты, это трубочки такие из стекловолокна, для изоляции обмоток. И какой-то умник додумался до такой технологии производства этих трубочек, что волокна идут параллельно друг другу, не пересекаясь — и конечно, под нагрузкой получаются трещины вдоль. А трещина — это и утечка. И самое опасное место — узел подвода воды к ротору на напорной магистрали, там нагрузка не только от внутреннего давления воды, но и от вращения, три тысячи оборотов в минуту. Случается такое практически на всех ТГ этого типа, у кого раньше, у кого позже. Кто-то сразу все дюриты меняет на узле, кто-то экономит и меняет по одному. Вот и у меня предшественник из экономных оказался.

И хорошо, повторяю, что случилось, считай, у самого дома. Турбинисты обнаружили, доложили, ну а дальше по наработанной схеме — перебросить нагрузку на правый ТГ, левый ТГ на выбег, насосы системы водяного охлаждения (СВО ТГ) сразу остановить, чтоб воду не тратить. Сирый сказал, делаем на базе. Пока швартовались, успели место приготовить, инструмент разложили. Затем сняли крышки ТГ и узла подведения воды, с помощью деревянных клиньев, киянки и чьей-то матери (предполагаю, того технолога) сдвинули обечайку, вынули закладные детали, поменяли сразу все дюриты. Собрали. На все ушло двое суток — работали в три смены, как положено.

И местные товарищи-конструктора здесь же — над головой сидят, все смотрят, записывают, на кинокамеру снимают. Для подробного знакомства с железом полезно — на чертежах одно, а в натуре вот оно, понятно. ППУ не выводили, поэтому проверить ТГ после сборки смогли сразу же. Работает нормально — одной проблемой меньше.

Ну, а дальше собралось совещание международного масштаба. В смысле, что был не только Михаил Петрович, на борту полновластный бог и король, ну и мы конечно, как его верные министры — но и ответственные товарищи с берега. По технической части Курчатов за главного — он не только атомом занимался. В начале войны он за размагничивание кораблей отвечал, в электромеханике разбирается не хуже Сирого, с поправкой на время, конечно. С ним трое его помощников и наш «жандарм» Кириллов — ну как же без него? Нет, происки вражеских шпионов здесь усмотрены не были — но вот права личного порученца самого Берии были очень к месту, когда надо было что-то достать, закупить в Штатах, изготовить здесь — короче, был он для «Воронежа» тем же, что для «Манхэттена» генерал Гровс.

Главная проблема была ресурс матчасти. Дюриты стекловолоконные, а можно ли их чем-то заменить, местного производства? Обидно ведь — лодка, способная потопить пару американских линкоров типа «Нью-Джерси», приди они сюда с враждебными намерениями, встанет на прикол из-за дюритов?

Мозговым штурмом прикинули варианты. Оказывается, стекловолокно в это время уже было известно, но вот подойдет ли именно нам? Кириллов сразу сказал, озадачат кого надо, если можно сделать аналог, то сделают, вот только потребуется время. И как всегда — а можно ли образец? Делать нечего, отдали «плетенку», чтобы только такие. Полосатые, конечно, дешевле, и проще в изготовлении — но годятся лишь для службы в мирное время, и то не слишком интенсивной — а лучше, чтобы их вообще не было, во избежание соблазна. Вторым вариантом было сделать резиновые, армированные шелком. Тоже озадачили кого надо, обещали изготовить и доставить. Третий: а что такое дюриты, именно трубочки? И стоят они не только в системе охлаждения ТГ, но и в других местах — просто потому, что металлические сделать было бы сложнее и дороже. А если все же сделать, а дюриты переставить туда, где без них никак, где не только трубка, но и электроизоляция нужна. Тут Сирый категорически возразил — не только изоляция, но и виброустойчивость, стекловолокно упруго, металл нет. Ну и, наконец, вариант — на полигон ходить на одном борту, на который уж точно хватит «вечных» плетенок, а оба борта лишь на боевой поход — спорно, конечно, но попробовать можно.

Хорошо хоть, лампочки в пульты привезли. По нашим габаритам здесь начали выпускать не только накаливания, но и тлеющего огня, «неонки». А то уже все запасы выгребли, и на щитах некоторые индикаторы не горели, только механические указатели и выручали. А вот с ионообменными фильтрами беда, пока сделать не могут, нет специальных смол, хотя здешний химпром озадачили и работы активно идут. Ну, если проблему нельзя решить, так надо обойти — если на берегу поставить станцию-дистиллятор для подготовки воды высокой чистоты и перед выходом заправляться? Кириллов и это взял на карандаш, сказал, что обеспечит.

А на полигон выходить надо. Новые торпеды на флот поступают уже не только нам, но и котельниковскому дивизиону. А надежность их работы проверяем мы, с нашей ГАС и БИУС. Теперь еще и противолодочные привезли, с наведением по проводам, уже стреляли ими по притопленному понтону. Вот тут разница в гидроакустике между нами и местными критична, у нас процент попаданий более чем вдвое выше. Конечно, в 2012 году с такими торпедами идти в бой я бы не рискнул — но пока наш противник с подводной скоростью восемь узлов на короткое время и четыре длительно, то есть подвижностью мало отличающиеся от того понтона. А если считать, что у немцев и такого нет…

На берег не пошли, заночевали в каютах: уже полвторого ночи. Да и видик посмотреть хочется, хоть и одни и те же фильмы по сотому разу, все как-то разнообразие… Ну, и конечно, Совинформбюро по радио, газеты и журналы — «Технику-молодежи» наши зачитывают буквально до дыр. А после сводок бегают смотреть карту на стене в столовой, где отмечается линия фронта. Картина там, сколько историю помню, по сравнению с нашей, как ушла на год вперед! Август сорок третьего — у нас в это время еще Курскую битву завершали, а здесь фронт проходит в Ленобласти за Нарвой, финны уже из войны вышли (еще в Нарвике фрицы, но сухопутного фронта нет), дальше Псков, Остров, севернее Даугавпилса, поворот к Риге — такой котелок выходит у их группы армий «Север». Дальше, наши в Литве продвинулись еще на запад и вышли к морю у Паланги, отрезав еще один котел в Курляндии и замкнув второе кольцо вокруг эстонских сидельцев. Затем в обход Восточной Пруссии и «балкон» на запад, почти к Варшаве; южнее наши на Вислу выходят, по Карпатам снова прогибается назад; бои за Львов, Украина и Молдавия наши, Румыния вся, кроме Трансильвании, и Болгария с куском Греции (вышли наши и к Средиземному морю!). В Севастополе сидят еще фрицы, на что надеются, неизвестно, если только к туркам удирать? С турками, кстати, что-то непонятное, в «Правде» и других газетах стали появляться заметки, как эти турки зловредно готовились напасть на нас, когда немцы возьмут Сталинград; как они резали армян не хуже, чем эсэсовцы евреев; как они отторгли территорию от Армении в тяжелое время гражданской; как давали убежище недобитым белякам в Галлиполи; сколько раз вообще они с Россией воевали, как Суворов Измаил брал, и вообще, «фашиствующие янычары»! Неужели Сталин решил, пользуясь случаем, Проливы забрать? Ой, не завидую туркам! В нашей истории мы им стали похожие требования предъявлять в феврале сорок пятого — ну а они тут же с Германией пошли на разрыв и войну, и сами уже член антигитлеровской коалиции, на союзника нападать как-то неудобно — так и кончилось все парой дипломатических нот. Ну а здесь кто нам помешает — с Англией турки сами рассобачились, проглотив Ирак, американцы с нами из-за них точно воевать не будут, а немцы просто не успеют, да и где они лишний десяток дивизий найдут? Хотя самое худшее, что может быть, если Роммель, так и торчащий в Басре непонятно с чего, вдруг окажется возле Батуми. И турки за ним полезут — мы читали, что Гитлер их правителю, Исмет-паше, за вступление в войну с нами обещал отдать наше Закавказье и Среднюю Азию. А турецкая армия, как сообщалось, целый миллион — ой, что на юге может начаться! Но ведь Сталин, наверное, все продумал и рассчитал? И не туркам бодаться с Советской Армией образца, по сути, сорок четвертого года. Ну, будем ждать новостей.

Варшава — ну это вообще песня! Представьте, как если бы в нашей истории в сорок четвертом прибалтийские эсэсовцы-каратели взбунтовались, когда до них дошло, что сейчас наши придут и всех поставят к стенке за все Хатыни, что они у нас натворили. Захватили бы Таллин и объявили Эстонию суверенным государством — Англия, спаси, признай и поддержи. Не вру — у засевшего в Варшаве Коморовского главная вооруженная сила — это польские охранные части, бывшие каратели, что в нашей Белоруссии зверствовали. Так что, лично по мне, я бы не сильно мешал немцам расправляться с этой мразью. Меньше будет нашим работы развешивать их на фонарях.

Ну и датчане — этим что надо, потомками викингов себя вообразили? Карикатура Кукрыниксов в «Правде» — Гитлер лапает пышную блондинку Данию, одной рукой лезет под юбку, другой хочет нацепить ей на голову рогатый викингский шлем. И сообщение, что датский король призвал этих гамлетов вступать в датский корпус СС, аж двести тысяч солдат на Восточный фронт! Приходите, могил на всех хватит.

А мы так и застряли здесь: Северодвинск-полигон, короткие выходы, отстреляемся, и назад. С другой стороны, а топить кого? Немцы из Нарвика даже руду летом не возят, сидят тихо-тихо, как мыши под веником, даже субмарин их в наших водах не замечали уже месяц. Хотя вроде какой-то флот там в гавани стоит, пара эсминцев и мелочь — но из шхер ни шагу, а мы к берегу не полезем, не развернуться там атомарине — и мины, и мели. И нет для нас пока работы, кроме как подвергаться изучению местных товарищей, двигая вперед науку и технику.

Мысли всякие в голову лезут. Вот кончится война через год, перейдем на мирные сроки выслуги — положим, кап-три мне уже реально светит, ну а если бы еще кап-два как-то успеть получить? Знаю, что не по должности — ну а если наш командир, Михаил Петрович свет Лазарев, получил (и заслуженно) контр-адмирала, а мой непосредственный начальник, командир БЧ-5 товарищ Сирый, кап-один, то почему бы мне, командиру дивизиона, не стать кап-два?

Ну, просто есть у меня мечта — в отставку выйти адмиралом! А что, перспективы дальше: командир БЧ-5, флагмех дивизии, за ним флагмех флотилии — это уже может быть контр-адмиральский чин? Если флот атомарин здесь выйдет в океан еще при Сталине, в начале пятидесятых…

А в самом деле, что после войны будем делать? Служить — это понятно. И все ж хорошо, что в этом времени защитники Отечества в обществе очень уважаемы, много больше, чем в было у нас, в «прошедшем будущем». Но вот хотелось в Свердловск на УЗТМ к прадеду съездить — и что я ему скажу? Здрасьте, я ваш правнук? Другой прадед где-то связистом воюет. Вроде и родичи — а как общаться? И терять не хочется, а что делать, не знаю. Замполит наш, товарищ Елезаров, все глобальные вопросы решает, а с экипажем заниматься кто будет?

И что будет с отпусками, куда и как ездить? Не все же время в Северодвинске сидеть — ну, год еще до Победы, а там послепоходовый дом отдыха. Это не роскошь, а необходимость, требования медицины. Поживите в кондиционированном помещении два-три месяца, а потом на воздух — столько болячек может навалиться? И если хотите, чтобы экипаж служил в полном здравии еще не год-два, а подольше, восстановление сил обеспечьте!

А так ничего, втягиваемся. Кто мы в глазах местных? Поскольку с видяевцами, экипажем Щ-422, наши еще при самой первой встрече языки чесали, не подумав, а «жандарм» Кириллов, будучи тогда в море один, предотвратить не мог, то версия «мы из будущего» имеет хождение, как одна из. И вместо того, чтобы пресекать в зародыше распространение, расстреливая всех посвященных, что на взгляд дерьмократов было бы естественным для кровавой гэбни, наши предки поступили умнее, запустив множество параллельных, откровенно бредовых слухов — и про патриотичных белоэмигрантов, и даже про «подводные силы коммунистического Марса», который, оказывается, абсолютно весь покрыт водой красного цвета (отчего красной — да потому что Марс, там сила тяжести и атмосфера другие!), и большие субмарины там одновременно могут быть и космическими кораблями. Был и десяток других, столь же экзотических версий — наиболее вероятной, при общем обсуждении, казалась, что мы потомки эмигрантов, но правильных, большевистских, которые еще при царизме основали где-то то ли в Бразилии, то ли в Антарктиде тайную колонию, как у Беляева в «Продавце воздуха», и усиленно двигали научно-технический прогресс, а вот теперь вернулись. Но мы точно наши, свои, советские — чему подтверждение визиты сюда и наркомфлота Кузнецова, и самого Берии, однозначно признавших нас за своих — а значит, нас нечего опасаться, напротив, поскольку мы были гвардейский экипаж, легендарная «моржиха», сплошь орденоносцы, то местные сами стали понемногу перенимать от нас всякие мелочи, привычки, слова, манеры поведения на чисто бытовом уровне. И уже полтора десятка семей образовались, люди-то молодые, и свыклись уже, что домой не попадем… Правда, в большинстве пока женились на местных те, кто там семьи не имел. Но девушки были у многих, ну не монастырь же мы, в конце концов, а еще нестарые здоровые мужики, к тому же пользующиеся здесь у женщин популярностью много выше средней. Но с каждой из избранниц наш «жандарм» лично проводил разъяснительную беседу — что муж твой человек безусловно наш, советский, но о его биографии ты не спрашивай, не ответит, это ему запрещено — если устраивает, совет да любовь, а нет, так до свидания.

Ну, и у меня намечается. Наташа, из научниц, в ленинградской Корабелке училась в сорок первом, на второй курс должна была осенью пойти. Двадцать лет ей, а в волосах уже седые пряди. Ее в январе вывезли по Ладоге, она про блокаду рассказывала — ну никаких голливудских ужасов после этого не надо, а ведь не сдались наши, выстояли! Теперь, надеюсь, хорошо все у нас будет, если только живым останусь — а впрочем, что с нами может случиться, хотя, три раза тьфу, все-таки война, и море шутить не любит и ошибок не прощает. Короче, сейчас в загс или до Победы подождать? Так чует сердце, не будет нам вечного мира, с янки сцепимся, они же захотят нас под себя нагнуть?

И главная новость в нашем экипаже — командир женится наконец! Давно пора — странно товарищу Лазареву оставаться бобылем в сорок три, ну а что «лейтенант Аня» на него глаз положила, это всем было заметно давно.

А поступок командира — это пример для подчиненных. Так что завершится эта возня с дюритами — решено, делаю предложение Наталье!

Лазарев Михаил Петрович.

Северодвинск, 28 августа 1943

Все началось с того, что Анечка скромно так спросила:

— Михаил Петрович, а что такое «Дом-два»?

И как рассказать еще неиспорченной девочке про этот аквариум с хомячками? Который я и видел пару раз, и то краем глаза, но наслышан был достаточно. Причем я так и не понял, а что собственно они должны были там делать, какая была конечная цель — в самом начале вроде говорилось что-то о настоящей стройке дома, который должен был достаться победившим. Что, на мой взгляд, еще хуже — уважаю честное состязание между командами или игроками, но чтобы сначала идти в команде, а затем каждый за себя, и в процессе постоянно просчитывать момент, когда выгоднее предать, ударить в спину того, кто впереди? Потому, кстати, в записи мы нередко смотрели Диброва или Галкина, но никогда «Слабое звено» — кто помнит это телешоу, тот поймет, почему.

— Странно это, Михаил Петрович. Разве могут быть отношения сами по себе, а не в процессе какого-то дела? Даже такого, как на общей кухне обед варить. Ты кому-то уступаешь, кому-то поможешь, и тебе кто-то так же. Это всегда суть, а не стараться себе кусок отхватить вперед всех.

Ну, про коммунальный рай я наслышан. Классиков читал — и Зощенко, и Остапа Вишню, и, конечно, Ильфа с Петровым.

— Нет, Михаил Петрович, мещанство это. «Вороньи слободки» тоже, конечно, есть, но у нас в Ленинграде, как вспомню, и у нас, и у знакомых родителей, и у моих подруг нередко бывало, что в комнатах двери не запирали, а то и замков не было — доверяли, считая, что все свои. Соседка заходит: «Матвеевна, я тридцатку возвращаю, мне утром в магазин, лишь после в собес, так я брала сегодня у тебя из комода». А если всех вокруг за врагов считать, то как же жить можно — это просто жуть какая-то? Или к вам там, в будущем, их мораль пришла, что конкуренция сплошная и человек человеку волк? Тогда нам сейчас биться насмерть надо, чтобы у нас так не стало никогда!

Эх, Аня, попала бы ты в наше время, что бы с тобой там случилось? Нет, зацепиться и выжить бы смогла, раз уж в оккупированном Минске работала — помня, что где-то есть Большая Земля и Москва, самый лучший город мира. Но решила бы ты, что нас амеры завоевали, и стала бы искать подполье, ведь не могло его не быть, по твоей мерке — а, не найдя, очень возможно, постаралась бы организовать что-то сама, уж если пацаны в пятьдесят втором всерьез попробовали против Сталина, а «Молодая гвардия» здесь просто эталон для молодежи. И попала бы, рано или поздно, под статью «За изменение существующего социального строя», а то и террор против отдельных его представителей — Перовская и Каплан в одном флаконе. Не потянула бы ты больше чем на руководителя боевой организации, а тут Вождь нужен, новый Ильич, чтобы новую Партию создать, с идеологией и программой. А не было такого, в начале двадцать первого века. Может, придет еще?

— …может, затем вас сюда и забросило, Михаил Петрович? Чтобы исправить ошибку истории, которая в вашем времени произошла?

И глаза у нее блестят.

— Слезы? У лейтенанта ГБ?

— Старшего лейтенанта. Мне товарищ Кириллов сказал, и еще: «Благодарю за отличное выполнение задания». А я и без всякого задания… Михаил Петрович, мне так страшно стало тогда! Если бы с вами что-то случилось, я бы тогда на фронт, еще фашистов положить до обещанной сотни — и жить больше незачем совсем!

А я, признаюсь, ее как телохранителя не воспринимал до этого случая. Хотя совсем не норма, что это она должна меня защищать — положила троих, пока я «стечкин» из кобуры доставал. Может, и впрямь мне начать тренироваться, хоть пару раз в неделю, как Смоленцев предлагал: «Вам в немецкий тыл не ходить, но хоть в таких ситуациях уже будете не столбом, я персонально вас натаскаю»? Даже Сан Саныча соблазнил, а уж в экипаже половина в свободное время бегает в «Шаолинь». Уже зала не хватает всем желающим, в хорошую погоду занимаются просто на стадионе, пока лето и светло. Надо попробовать — а то хожу же я, как все, даже в море, на тренажер и беговую дорожку, хоть сколько-то минут в день, чтобы мышцы были в тонусе и пузо не выросло.

— У вас получится, Михаил Петрович. Вот только вы скоро снова в море уйдете. А я останусь.

И это уже известно — ну кому как не «жандарму» и иже с ним. Что-то намечается, недаром же срочно обкатываем новые торпеды. В противолодочном варианте — наведение по нашей ГАС, управление по проводам. Причем стреляли и как в нашем времени — по подлодке-цели, с заданием глубины хода торпеды и цели, чтобы обеспечить прохождение выше или ниже (момент фиксируется акустикой, на торпеде вместо заряда самописцы) — но для проверки наведения по глубине и срабатывания неконтактного взрывателя мишенью был понтон, притопленный под буксируемой баржой. И мы умудрились, вместо прохода на «убойной» дистанции с выбросом для наглядности пятна краски, влепить прямо в цель двухтонной рыбиной на скорости двадцать восемь узлов. Понтон ёк, торпеда тоже — эпроновцам забота искать и доставать. Это, конечно, «в яблочко», но при стрельбе двумя, тремя, четырьмя торпедами, не залпом, а с интервалами, чтобы не мешали друг другу, мы гарантируем поражение цели, а вот Щ-422 даже четверкой «топит» противника не всегда. Все же наши ГАС и БИУС получше «Алькоров» и «Бусь», которые научились делать предки с нашей подачи. Неужели немцы свою суперсубмарину сделали, или про их «Летучего голландца» Платов не придумал, или «двадцать первые» в серию пошли на год раньше? Узнаем, как время придет; но вот что в море нам скоро — это факт, и моя интуиция говорит, и некоторые мелочи «сверху».

Кого на этот раз топить будем? «Айову» и авианосец нам не засчитали, поскольку там еще и немцы отметились, «а вас там вообщэ не было, товарищ Лазарев, вы поняли мэня?», но и не ругали. Мы же, бойцовые морские волчары, готовы бить любого, на кого укажут — а зачем, это товарищу Сталину виднее. А целей «вкусных» сейчас много: у немцев до «Шарнхорста» с «Цеппелином» мы так и не добрались, убежали аж во Францию; еще «Гнейзенау» скоро выйдет из ремонта, перевооруженный на тирпицевские пушки: еще итальянцы все в строю, «Рому» не потопили, «Имперо» достраивают. И французы, здесь не затопленные в Тулоне, а включенные в состав немецкого флота, «Дюнкерк» и «Страсбург». И еще «Ришелье», который в знакомой нам истории так и простоял в Дакаре под знаменем «свободной Франции» — здесь же, на фоне побоища в Атлантике этим летом, английской паники и побед Еврорейха, его экипаж решил сменить сторону и привел корабль в Брест (про второй французский линкор, «Жан Бар», не сообщается, но его у нас лишь после войны сумели достроить, хотя он в сороковом сам сумел, избегая захвата немцами, в Африку уйти — без половины стволов главного калибра — где их сейчас возьмут и на каком заводе поставят?). Итого налицо восемь линкоров лишь у Еврорейха, нашего явного врага — два немецких, по три французских и итальянских. Англичане потеряли потопленными «Нельсон», «Родни», «Герцог Йоркский»; янки — «Айову», но зато достраивают еще две, пятый и шестой в серии, у нас так и не вошедшие в строй, и заложили целых пять «Монтан», сверхайовы, больше размером и сильней вооружены. А наши уже на Висле, и завязывается узел большой политики — нам разрубать?

— Михаил Петрович, вы там уже? Возвращайтесь, я ждать вас буду всегда!

А если нет? Не все от нас зависит — как там в песне: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону»? Хотя сработались мы — но бог знает, как решат в Москве? И ходить тебе с ярлыком «ППЖ», а ведь не заслужила ты, комсомолочка-фанатичка, с умом, образованием, и знанием на полвека вперед! Не похожа совсем на женщину-комиссара в кожанке, красной косынке и с маузером на ремне — но отчего-то шляпка, зонтик, красивое платье на тебе выглядят атрибутами не барышни, а «стальной леди Совершенство». Ну, так майор ГБ в штатском нами воспринимался даже естественнее, чем в мундире — а если пересчитать здешние звания на наши, так и выходит. У нас ведь с сорок третьего не было разницы на две ступени в чинах между армией и ГБ?

А, пропади все! Не уступлю тебя никому, даже Лаврентий Палычу и самому товарищу Сталину.

— Аня, а вы согласились бы выйти за меня замуж?

Лазарева Анна, Северодвинск, 1 сентября 1943

Ла-за-ре-ва. Достаю свое новое удостоверение и читаю, будто не веря.

Ну, такой у меня характер — когда мне хорошо, сразу боюсь, что вот сейчас так не будет. Вот сколько ждала от Михаила Петровича этих слов — а как услышала, так отчего-то в слезы! Лицом в плечо ему ткнулась и реву, а ведь я никогда не плакала, даже когда по-настоящему больно было и страшно! А после мы умудрились столкнуться носами, будто целоваться не умели совсем!

Парочка на другой стороне улицы, какой-то в штатском с девушкой, дружно и деликатно отвернулись. Интересно, заметил ли Михаил Петрович, что после того случая нам гораздо чаще стали пары встречаться? Он и она, идут в отдалении, занятые своими делами. Ну, зачем ему знать, что теперь всякий раз, как у нас намечается прогулка, несколько моих девчонок срочно получают у меня увольнение, берут кого-то из «песцов» или роты НКВД — с командирами все сговорено — и обеспечивают безопасность по всему маршруту? Зачем парами — ну, лучше ведь, если нашим тоже не в повинность, а приятно? А еще ездит мотопатруль, высматривая подозрительных — причем тоже наши, а не гарнизонные. И это правильно — безопасность, да и просто душевное спокойствие такого человека, как Михаил Петрович, на мой взгляд, этого стоят!

И мы сразу же, не откладывая, отправились в ЗАГС — а чего ждать? Удостоверения всегда с собой, Михаил Петрович в мундире, я в крепдешиновом платье, том самом, что было на мне в тот день — если оно «с секретом», то для меня как форма «при исполнении» во время таких прогулок — незаметно совсем, что чиненое, удачно у меня получилось. Сначала в загс — а после завертелось. Первым нас поздравил товарищ комиссар третьего ранга (кто ему доложил прежде меня? Убью! Репрессирую!). Затем назавтра организовали застольную в «Белых ночах» — и к общему удивлению, еще четверо из экипажа подлодки решили оформить отношения, не дожидаясь завершения войны — по примеру командира. Но во главе стола сидели я и Михаил Петрович — ой, я же теперь могу его по имени называть? Или просто «мой Адмирал»?

После, остаток вечера и весь следующий день, были нашими. Никто нас не беспокоил, мы просили только в случае чего-то совсем чрезвычайного, но такого не случилось. А затем сразу накатило — пришел приказ: «К-25 должна выйти в Полярное», а затем… Что дальше, пока и мой Адмирал не знает.

И что самое хлопотное, товарищ комиссар третьего ранга идет тоже. А кто же здесь за старшего остается — Воронов? Как, отчего я? У Воронова уже замечание с предупреждением неснятые, и допуска к главной тайне нет, что такое «Рассвет»? А я, со своими «тимуровцами» и прочим, выходит, показала себя и как начальник, организатор?

«Не беспокойтесь, товарищ Смелкова — простите, Лазарева, — от вас не ждут, что вы здесь всех немецких и английских шпионов переловите, но вот информация по „Рассвету“ должна быть закрыта крепко, за это с вас спросят, как с меня бы сам Лаврентий Палыч спросил — а вот вам документ, уже на старшего лейтенанта ГБ. Да вы не беспокойтесь, это лишь временно, пока я не вернусь».

Временно. В прошлый раз они в январе ушли, в конце мая назад. А я ждать буду, как Ассоль — такая, выходит, теперь моя судьба, как жены моряка? Вот только что после было бы у героини Грина — всего лишь счастливо жить с лордом Греем в его родовом замке, долго и счастливо, и умереть в один день? А за нами весь этот мир, чтобы он не стал таким, как там! Какой смысл в счастье, если вокруг и после — все рухнет? Такие, как Лариса Рейснер или Александра Коллонтай — зачем они пошли в революцию, если у них и так все было? Но когда окружающий тебя мир кажется настолько плохим, что существовать в нем не хочется — намного легче жить в борьбе за его изменение, даже если победы не увидишь! Хотя я не настолько фанатична, чтобы отказываться от семьи и детей — и оттого, что у меня есть тыл, СССР, и потому что это тоже государственная задача, ведь если детей не вырастить как надо, а позволить им жить в бездуховности и потребляйстве, тогда и получим «перестройку» в конце.

Нет, вещи, хорошие и красивые, приветствую, при условии, что из-за них подлости не совершать. Потому все полученное от мистера шимпанзе ношу с чистой совестью, так же как в партизанском лесу не задумываясь, брала трофеи с убитых мной фрицев. До того, как этот мистер снова попал в наш госпиталь (на этот раз не мы, его британские «друзья» постарались) он успел прислать нам партию товара, где среди прочего были отрезы ткани, как на пальто, но вишневого и алого цвета. Парень в таком выглядел бы «стилягой» (знаю, что это, смотрела фильм), ну а девушки отчего обязаны одеваться в серо-черные тона? Отец рассказывал, как в гражданскую награждали «красными революционными шароварами»,[30] ну а мы подумали: а что если из этого сшить летящие накидки-пальто? Этот фасон, что лет через сорок будут называть «летучая мышь», из-за простоты кроя и удобства в носке с этой весны стал для наших женщин просто бешено популярным. Шьется абсолютно из чего угодно, подходит на любую фигуру — два полотнища спереди, одно сзади, рукавов нет, с боков может или сшиваться, или остаться свободным, или тоже на застежке — только назвали его у нас «парус», из-за характерного вида в ветер, да и просто от движения так развевается эффектно, что походка кажется летящей, будто скользишь над землей. Хотя если с боков не застегнуть и дунет сильней, то полы с головы снимаю. Зато встречные незнакомые мужчины оборачиваются, когда я в такой накидке иду, а не в шинели. Наверное, устала я быть солдатом, все больше хочется женщиной побыть, даже в таких мелочах.

И стою я сейчас на берегу, на мне алая накидка-парус — развевается как флаг на первомайской демонстрации — поверх все того же крепдешинового платья в горох, и элегантная шляпка из тонкого фетра, широкополая с атласной лентой, как у Греты Гарбо в каком-то фильме. Когда разбирали последнюю партию товара от мистера шимпанзе, то мои девочки сказали: «Это как для тебя! И как раз под осень, когда уже нельзя в соломенной». Я примерила, в зеркало глянула — и обмерла: ой, мама, неужели это я? Поля так лицо оттеняют, делают загадочным, вот жаль, что вуаль сейчас не носят! Конечно, я ее надела, когда мы с Михаилом Петровичем рано утром вместе под руку шли из квартиры в штаб — и все хваталась за нее, боясь, что сдует! Затем мой Адмирал отправился корабль к походу готовить, а у меня еще вопросы были к товарищу Кириллову. Так товарищ комиссар третьего ранга, меня увидев, только головой покачал, но ничего не сказал насчет моего вида — осуждает, или наоборот? После еще дела, заботы, так что на причал к отходу К-25 мне пришлось идти без Михаила Петровича (вот не привыкну его по имени называть), зато со мной Ленка увязалась, еще кто-то из моих «стервочек», у кого в экипаже были… И еще с нами другие жены и пока просто подруги — а им кто разгласил — «тебе известно лишь одной, когда усталая подлодка…» придет или уйдет — это ведь все равно военная тайна? Заранее знали, если с работы или службы отпросились, а это в войну, поверьте, непросто — и все в лучших платьях, многие в накидках-парусах. Но кто разболтал, что я буду в новой шляпе?! Косынок и беретиков на головах почти нет, зато… Вот не думала, что столько самых разных женских шляпок шимпанзе к нам натащил — а распределялся модный товар передовичкам и женам фронтовиков, ну а К-25 самый геройский, самый боевой корабль Северного Флота. Но у меня шляпка самая красивая из всех, без сомнений! Слышала, что в Англии на каких-то торжествах или скачках все их леди обязаны быть в шляпках — ну так мы, получается, сейчас, как те английские леди? Ну и правильно — если я, мои «стервы» и эти девчата с Севмаша для победы СССР точно сделали больше, чем все эти леди, пьющие чай в своих лондонских дворцах, для победы своей Британии? Имеем право такими же нарядными быть!

Вот только ветер сегодня! Сильный и порывистый, разгулялся с утра, гонит с моря тучи, и наши шляпки летают птицами — ну как их англичанки носят? Наверное, по-особому. Те из нас, кто в платочках, лишь смеются добродушно, глядя на эту картину. И этот несносный ветер мою шляпу сорвал — хотя я придерживала, лишь на минуту руку отпустила, в затишье, а он подкрался незаметно сзади, дунул, и уже кружит шляпку в воздухе, как листок! А после наземь бросил вдали и покатил колесом, не желая возвращать!

— Ань, твоя шляпка ветру больше всех понравилась! — смеется Ленка. — Жалко, такая красивая была!

Шляпу ловили общими усилиями, и после я, надев, уже не отпускала ее ни на миг. Тем более, на берегу дуло просто невыносимо, у нас всех бесстыдно крутило полы и подолы, рвало вверх, «то макси, то мини», как у меня на Первомайской в тот день. Так и не объяснил мне Михаил Петрович, что это такое, «макси» — это когда приличия максимум, или напротив, задерет донельзя, а «мини», конечно, наоборот? Ну а если совсем на голову — это называется «мерилин»? Вернется, расспрошу обязательно. Но при прощании у трапа ветра уже не замечали, было не до того — вроде все сказано уже, а хочется еще, и, конечно, целовались, не стесняясь, у всех на виду, а после стояли на причальной стенке, кричали, махали руками, платками, шарфами, зонтиками — особенно, когда на палубе К-25 появлялся кто-то знакомый.

Наконец убрали трап, отдали швартовы, подлодка стала отходить от причала, а я смотрела на мостик, где стоял и командовал товарищ контр-адмирал Лазарев, мой Михаил Петрович, и тоже махала рукой, а на глазах у меня были слезы — но если кто-то увидит, я скажу, что это лишь ветер. Я все понимаю, что приказ, и война, но ведь ты вернешься, через месяц, два, три — обязательно вернешься ко мне! Мой Адмирал, ну в чем ты признавался мне вчера, чего ты боялся со мной, это просто смех — глупый ты мой, хоть и контр-адмирал! Ну и что — разница в возрасте. Но тебе на вид не дашь больше тридцати, а я, после двух лет войны, а еще больше от того, что узнала о нашем будущем, сама себе кажусь сорокалетней — ровесники мне просто неинтересны. Да, поначалу я была твоим охранителем по приказу, со всеми вытекающими обязанностями — но еще когда мы были в Москве в июне, сам Лаврентий Павлович избавил меня от необходимости подробных докладов: «Вы достаточно ответственны, чтобы самой принимать решение, должны будете действовать и доложить, только если товарищ Лазарев поведет себя явно враждебно к СССР», — но я-то знаю, что такого не случится, что ты не изменишь никогда ни нашей Родине, ни мне! Так что ты еще вернешься, и мы будем жить вместе долго и счастливо. А всякие враги Советской страны «нехай лесом идут», как говорит товарищ Сидорчук из твоего экипажа.

Вот только бы не снова в иное время! Хотя товарищи ученые говорят, что это один шанс даже не на миллион, а какую-то астрономическую величину. Будь иначе, мы имели бы и других «времяпроходцев», или знали бы про них — за всю нашу историю! Ну, а если это не природный феномен, а воля каких-нибудь марсиан или наших потомков из тридцатого века, так ведь ничего еще не завершено? Если они это устроили, чтобы историю по-крупному изменить — то не должны мешать нам дождаться, когда здесь в девяносто первом скажут по радио: «В СССР все хорошо».

Мы смотрели, как К-25, развернувшись, выходит из акватории завода. Погода испортилась совсем, как в Ленинграде перед наводнением, серыми тучами небо затянуто, дождик начался, то моросит, то перестанет, солнце выглянет, а через минуту снова дождь, и зонтик помогает мало, его сразу вывертывает наизнанку. А я когда-то думала, что за комсомолка-спортсменка — и с зонтиком, а теперь понимаю, что если «быть нарядной, чтобы наших мужчин вдохновлять», то зонтик необходим, причем не только прикрыться от непогоды, но и как дополнение к платью или пальто, и не черный, а под цвет… ну вот, порыв! И опять купол тюльпаном! Ветер почти вырывает у меня зонт — а накидку я намеренно отпустила развеваться больше — К-25 еще видна — а вдруг Михаил Петрович на мостике обернется хоть на миг и увидит, узнает меня по «алому парусу», самому летящему из всех на берегу? Расправив зонтик, снова смотрю на море, вслед уходящей подлодке. Вот странно, силуэт размывается, как за туманом, и белые полосы по воде быстро приближаются к берегу.

Внезапно налетает такой порыв, что я едва не падаю — толкает меня, бьет в лицо упругой волной! Зонт весь гнется, рвется, хлопает как тряпка, держу его двумя руками и все равно боюсь, что вырвет в любой миг. Ветер будто играет со мной, как с куклой, терзает, бросает, хочет сорвать одежду, хватает за волосы так, будто и их желает сдуть с головы. Юбку уносит на плечи, я тщетно пытаюсь сжать коленями, локтями — ой, это уже точно Мерилин — дует так, что кажется даже, облепляет на ногах чулки, алый парус беснуется над головой, а крепдешиновый горошек закрывает лицо. И ничего не могу сделать, несмотря на все усилия. Вот никогда в жизни не попадала в такое глупое положение — но, к счастью, это длится недолго. Быстро привожу себя в порядок и оглядываюсь, кто видел, ведь на берегу не только наши, и мужиков полно, и флотские, и с завода? Вроде никто не смотрит ухмыляясь, все заняты делом. Шляпу сорвало и унесло, жалко до слез — вот дура, ее надо было прежде держать, лучше бы без зонтика осталась! Конечно, взамен после у мистера шимпанзе потребую, вот только найдется точно такая же? Зонт весь сложило наверх, спицы погнуты, хотя, на удивление, не сломало ни одной. Расправляю, открываю — купол кривобокий стал, но хоть какая-то от дождя защита. Силуэт подлодки в море почти растворился из вида за завесой дождя. И на воде вдали снова полосы — это идет и приближается новый удар ветра, шквал с дождем!

— Ань, возьми, твоя! — рядом возникает Ленка, тоже простоволосая и растрепанная. Протягивает мне — вот радость! — мою шляпу, и вдруг прыскает в ладонь. — Ой, Анька, ты бы видела себя со стороны! Развевающийся цветочек на ножках — все надетое улетело вверх, а все свое, что под ним, напоказ!

Ну, Ленчик, погоди. За спасение шляпки огромное спасибо, но если будешь языком молоть, подрывая мой авторитет, репрессирую обязательно! Придумаю что-нибудь такое, специально для тебя, толстокожая ты наша! А полосы на воде все ближе, скоро нас накроет — и на тебе такое же крепдешиновое «солнце» в горошек, лишь цвет другой, вот посмотрю, каким цветочком будешь ты сейчас! Ой, уже зонтик начинает рвать, едва держу — может, закрыть его, все равно промокну, так еще и без зонта останусь, когда подует?

— Ань, а можно я с тобой под зонт? — ноет Ленка. — А то мой вырвался и улетел! У тебя зонтик большой, как раз на двоих, в четыре руки удержим как-нибудь. Ты сейчас шляпу моим шарфом подвяжи, тогда не сдует — жалко твою, такую нарядную. Пока ловила, я даже свою потеряла!

Я улыбаюсь. А в самом деле, ну что значит какой-то ветер с дождем? Когда мы своих самых дорогих людей провожаем в море и на войну. Вы лишь вернитесь — а мы потерпим. Ну а зонтик все равно погнутый — если и улетит, не жалко!

— А насчет этого, ты не бери в голову, все юбки на ветру и должны летать, — болтает Ленка, держа над нами зонт, пока я торопливо повязываю ее шарфик поверх шляпы, ну совсем как вуаль. — А мужики лишь восхищаться будут, что у нас там все в порядке, я вот когда на К-25 была, так со мной…

Я чуть не поперхнулась. Мне Михаил Петрович свой корабль так и не показал, хотя обещал — но то одно мешало, то другое, и не была я там, внутри. А Ленка, выходит, пролезла как-то, успела? Отчего не знаю?

— …я как-то вечером сюда прихожу, прошу вахтенного позвать моего Петровича. Ань, не твоего, а помощника его! Ну, он вылез наверх, перекрикиваемся, далеко. И я спрашиваю, а можно к вам? А что тут такого — допуск у меня есть, знаем, что охраняем. А он отвечает: «А вы не испугаетесь, женщина все же?» Я ему: «А чего бояться, архангельская я, батя у меня на тральце еще до войны, так я с ним и в море ходила однажды». Он: «Ну, тогда пожалуйста, но с уговором чтобы без обид, я вас честно предупреждал, подлодка все ж не траулер». Взбежала я по мосткам, по палубе в рубку, на мостик по трапу — а дальше у них вниз такая длинная труба с скобами, по ней лезть, и никак иначе. Полезла я, и Иван Петрович впереди, говорит: «Если вы не удержитесь, я подхвачу». И тут как дунет снизу, и на мне платье, вот это самое, ну прямо морским узлом на голове завязалось, ужас! И никак не придержать: лезу, руки заняты — а дует так, что боюсь, платье сейчас совсем снимет и вверх унесет! Так вниз в их ЦП и свалилась, а там человек двадцать, наверное, глазеют. И Иван Петрович улыбается, предупреждал же? Ну, я юбку оправила и тоже улыбаюсь — что делать, раз попала на очередную моряцкую шуточку, обижаться грех…

Ну, Мишенька, погоди! Когда вернешься, я от тебя не отстану, пока ты мне экскурсию не обеспечишь! Чем я хуже Ленки — и не абы кто, а строго по службе! Но вот если и со мной такое будет, у всех на глазах?! Наедине не возражаю, как на Первомайской тогда…

— Однако, Ленок, а что ты с американцем тогда крутишь?

— Ну, Ань, ты спросишь! Какое тут сравнение может быть — герой, орденов полно, капитан первого ранга, старший помощник у твоего адмирала, и сам, вот уверена, тоже в адмиралы выйдет — и какой-то там америкашка! — Ленка даже фыркнула. — И ничего из себя, а воображает, что я от него упаду? И сверх того, что ты мне поручила, я его всего лишь домашними продуктами подкармливаю, ну и выспрашиваю, что их леди и миссис носят. Все же в этом у них перед нами пока превосходство есть. Ну, а улыбочку и голосок медом, когда надо, это я от тебя научилась, Ань!

Не поняла, это когда я американцу — улыбочку и голосок? Ах, с Михаилом Петровичем — так это от души, а не играя. Поскольку верю, что врать и подличать мне перед ним — грех. И перед самой собой, и перед Богом, если он есть, и перед товарищами Сталиным и Берией, которым я пообещала, что с товарищем Лазаревым ничего плохого не случится на берегу. Не играют перед самым близким человеком — такая я перед ним, какая истинно есть!

— Ань, так этот Эрл мне ни с какой стороны не близкий! А враг, и значит, притвориться перед ним — в том никакого греха нет. Ты же с ним такую стерву изображаешь, аж жутко — но я-то знаю, что ты не такая, а хорошая и добрая!

— Добрая, — киваю я. — Но только учти, Ленок, ты мне подруга, но если на Мишеньку моего посмотришь, то отсюда вылетишь пробкой. И без обид, что я не предупреждала.

— Ань, ну ты ж не дура? — обижается Ленка. — У вас уже все определилось, совет да любовь. А вот Иван Петрович все свою жену забыть не может, говорит про нее так, будто она живая, но где-то осталась, куда ему не попасть — война проклятая, скольких забрала! Потому и изнуряет себя, даже ночуя на борту, непорядок ищет. Но нельзя так долго, перегоришь. Ну жалко, если такой мужик — и пропадет, хочется в нем счастливое и веселое разбудить, чтобы жить с радостью. Он же, когда отогреется чуть, ну такой человек прекрасный! Мне кажется, у меня это получилось, после в каюте он мне музыку ставил, и фильм показывал — на своем таком интересном приборе. Я еще его спросила, а что такое мерилин, что там в ЦП шептались, когда я…

И тут наконец шквал доходит до берега, и нас накрывает ветром. Мы повисаем на зонтике вдвоем, удерживая как щит, и все равно боимся, что сдует. Перед глазами то Ленкино лицо с вздыбленными волосами, то что-то летящее алое, мешаясь с крепдешиновым горошком, двух цветов — кажется, мы обе сейчас мерилин!

— Мы лучше! — кричит Ленка мне на ухо, сквозь шум бури. — Мерилин — это, оказывается, актрисулька американская, фамилия Мурло, или Монро? И фильм есть, где у нее юбка взлетает, едва до пояса, и всего-то? И это с чего-то там считается одной из знаменитых сцен кино? У них даже аттракционы появились: вот ты в юбке идешь, на решетку вступаешь, а там вентилятор — представляешь, это как у нас качели-карусели! Нет, Ань, по мне, если сама и намеренно, а мужики смотрят, то это, как у них называется, стриптиз — тьфу! А если ветер случайно подул, и у тебя подол подняло, ты-то в чем виновата? Ну, ты же на пляж ходила, до войны? Так что не бойся — ай, накидку держи, жаль если улетит! Красиво выходит, в алом провожать и встречать — может, и впрямь, как ты говорила, традицией сделать?

Ну, Ленка, хорошо, что тебе пока не дали допуск к Главной Тайне! А Мишенька, выходит, меня с какой-то американской актриской сравнил? Обязательно попрошу у него дать мне тот фильм посмотреть, и другие с ней — неужели она красивее меня? Господи, о чем думаю, дура, ведь если она американка, Миша никак быть с ней знакомым не мог! Это у нас, помню, один письма самой Орловой писал, вздыхал о ней втайне. А в традицию ввести алые паруса надевать, когда мужья с моря возвращаются — почему бы нет? Как на СФ ввели: когда с победой возвращаешься, давать холостые выстрелы по числу потопленных врагов. Так отчего женщины не могут что-то придумать?

А рядом еще наши, в летящих алых накидках, стоят на ветру и смотрят вдаль, как групповой памятник женам моряков. Ветер треплет и рвет алые паруса, пытаясь сорвать и унести, бешено играет с платьями, зонтиками, шляпками и прическами — хлещет порывами как плетью, и делает все, чтобы прогнать, но напрасно — никто не уходит, пока корабль еще виден вдали.

Ты только возвращайся — я дождусь!

Ведь Ассоль не может забыть своего капитана? Выйти замуж за лавочника, родить ему детей, жить долго и счастливо — но тогда она будет уже жена лавочника, а не Ассоль.

Примечания

1

Об этом предыдущие книги цикла: «Морской Волк», «Поворот оверштаг», «Восход Сатурна». — Здесь и долее примечания автора.

(обратно)

2

Об этих событиях — в книге «Белая субмарина».

(обратно)

3

Реальные события войны 08.08.08 на абхазском фронте.

(обратно)

4

Тех самых, из которых формировалась армия Андерса. Наверное, мировоззрение поляков в Катыни было таким же?

(обратно)

5

В нашей истории это было для, ИС-3.

(обратно)

6

В. Солоухин. При свете дня.

(обратно)

7

Здесь и далее песни Алексея Матова, из серии «World of Tanks».

(обратно)

8

В Турции после революции Ататюрка было принято обращение «коджам» и «йолдаш», в русском переводе «товарищ», лишь с оттенком соответственно «старший» и «младший».

(обратно)

9

Генерал Чакмак — начальник Генштаба Турции, известный своей крайне пронемецкой ориентацией.

(обратно)

10

Дословно «очень большая и глупая рыба» (турецк.). Здесь и далее — «непереводимая игра слов».

(обратно)

11

Иненю, он же Исмет-паша — президент Турции в 1938–1950 гг.

(обратно)

12

Семаков Леонид. Куплеты инквизитора.

(обратно)

13

Поговорка, рожденная Крымской войной и знаменитой атакой английской конницы на русские батареи, закончившейся как и положено закончиться атаке конницы на подготовленные к отпору батареи — картечь и ружейный огонь выкосили большинство атакующих, среди коих наличествовал цвет английской аристократии.

(обратно)

14

Еще одна идиома Крымской войны. «Тонкая красная полоска, ощетинившаяся сталью» — это строй шотландской пехоты, отбивавший русскую кавалерию в ту войну.

(обратно)

15

В нашей истории Насер и Садат во время Второй мировой войны вместе активно участвовали в тайных обществах крайне националистической, антибританской и антиеврейской направленности, были друзьями. Садат был в 1942-м уличен в связи с Абвером, арестован и заключен в тюрьму, бежал, находился на нелегальном положении, в египетской армии снова лишь с 1950 года. По официальной версии, Насер «не знал» о деятельности своего подчиненного и товарища по тайной организации «Братья-мусульмане».

(обратно)

16

В США в гостиницах на «сходняки» в описываемое время собирались исключительно мафиози, которых не пускали в аристократические клубы.

(обратно)

17

Более известен нам под псевдонимом Фернандель. В 1939-м, с началом войны, он был призван во французскую армию, служил на линии Мажино. В альт-реальности вполне мог быть мобилизован уже немцами как бывший военнослужащий и попасть в советский плен на Днепре.

(обратно)

18

В нашей истории Вивьен Ли умерла в 1967-м именно с таким диагнозом и симптомами. Было ей всего 54 года.

(обратно)

19

В нашей истории Хартман с ноября 1942-го по 5 июля 1943-го имел счет 15 сбитых — за восемь месяцев. За следующий год, до лета 1944-го, ему записали около двухсот. И дальше, чем ближе к маю сорок пятого, тем больше был «среднеквартальный» результат. Поверим в то, что сбивать наших в сорок пятом было вдесятеро легче, чем в сорок втором — или в то, что Рейху позарез были нужны герои? Очевидно, что в альт-истории, где поражение более ощутимо, приписывать будут еще активнее.

(обратно)

20

Кто считает, что Хартман не был таким, отсылаю к книге Ю. Мухина «Асы и пропаганда», где разбирается реальная карьера Хартмана, в которой были эпизоды, аналогичные моему рассказу (даже включая грязные штаны). И, на мой взгляд, версия Мухина гораздо правдоподобнее легенды, что Хартман действительно сбил 352 наших.

(обратно)

21

Текст песни, лучше всего выражающей отношение варшавских повстанцев к СССР в нашей реальности. Автор: Юзеф Щепаньский, участник боев в Варшаве, там же и погиб. И при таком отношении к нам еще смеют нас упрекать, что не пришли им на помощь? Впрочем, с точки зрения шляхтича, холоп обязан спасать пана, не думая о себе — даже если пан только что высек его на конюшне. По мне, за такие слова кирзовым сапогом по наглой панской морде — и то будет слишком мягко.

(обратно)

22

Это так! Идея «самим работать на земле, чтобы стать народом, а не прослойкой» была популярна у самых первых поселенцев Палестины — кто ехали сюда, а не в благословенную Америку.

(обратно)

23

История подлинная! Свидетельство Пыха — одного из поляков, расстрелянных немцами в Катыни осенью сорок первого, чудом избежавшего гибели, — можно найти в Интернете.

(обратно)

24

Все факты, касающиеся условий работы обеих комиссий, соответствуют действительности. Так же как и биметаллические гильзы, и бумажный шпагат, применяемый лишь немцами — у нас был пеньковый. Есть и другие факты, столь же неопровержимо говорящие о немецкой вине в казни поляков — подробнее см.: Ю. Мухин, Катынский детектив.

(обратно)

25

О тех событиях предыдущие книги цикла: «Морской Волк», «Поворот оверштаг», «Восход Сатурна», «Белая субмарина»

(обратно)

26

В нашей истории царь Болгарии Борис Третий умер 28 августа 1943 года сразу после возвращения из Германии со встречи с Гитлером. Официальный диагноз — инфаркт. Было ему всего 49 лет.

(обратно)

27

Фосфорорганика, химическое оружие нового поколения, изобретенное немецкими учеными, которым после прошлой войны запретили работать над традиционной отравой на основе хлора, в знакомой нам истории даже Гитлер не решился на его применение, опасаясь ответных мер.

(обратно)

28

Николай Мельников. Поле Куликово

(обратно)

29

Прием айкидо «санке с сечением руки вниз».

(обратно)

30

Вообще-то предмет французского обмундирования до 1914 года. Когда же по опыту войны избавлялись от ярких мундиров, то уступили их русскому союзнику. Где те лежали на складах, пока уже после революции не стали использоваться именно так, как наградные.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg