«Квинт Лициний»

Oxygen Квинт Лициний

Пролог

Сейчас, Украина.

— Ну что, вмажем по стременной, что ли, на ход ноги? — жизнерадостно предложило сидящее напротив существо. — Для стимуляции мыслительных процессов.

Я лишь слегка кивнул в ответ. Оно тут же сноровисто обновило кальвадос в рюмашках, извлекло из воздуха золотистую тушку цыплёнка-табака и решительно разломало её на две приблизительно равные части, роняя мутные капельки застывшего жира на небрежно брошенную на стол салфетку. По купе разнесся чесночный дух.

Поезд тряхнуло на стрелке, и в окно нагло полезло солнце. Взгляд сидящего напротив задумчиво скользнул по мелькающим за стеклом кустам, потом со значением уперся в меня:

— До Шепетовки осталось минут пятнадцать, пора…

Я опять изобразил вялый кивок, рассеяно наблюдая за возникновением ряби в стакане чая при каждом перестуке колёс.

«Да, сегодня ты, Дюха, достиг новых высот. С кем только не пил, но что б с явлением»? — после бессонной ночи мысли шевелятся вяло, словно плавники разморенной в тёплой воде рыбы. — «Пожалуй, это слишком смелая концепция для меня, что бы оно ни говорило. Пусть побудет существом, раз не является человеком. В конце концов, любое существо — само по себе явление…», — я готов думать обо всём, кроме главного.

В животе пульсирующим комом живёт своей жизнью шальной восторг ожидания чуда, и, одновременно, холодным червячком шевелится опасение обмана. Слишком сладким ломтем меня поманили… Не муляж ли это?

Я ещё помню, как было до, и знаю, как стало после, и от этого бывает страшно. Это не тот страх, который случается, когда ты на кураже залез на десятиметровую вышку и, подойдя к краю, обнаружил, что люди под ногами съёжились до букашек; этот страх можно преодолеть, сделав шаг вперёд. Нет, это другой страх, тоскливый и безнадёжный, цементирующий ночь могильной уверенностью, что серое и корявое сегодня, так внезапно выкрутившееся из ничего и заслонившее собой прекрасное далёко, теперь навсегда. Навсегда — вот ключевое слово.

Стоп. Хватит дёргаться. Сейчас всё станет ясно, я же ничем не рискую? Лишь надеждой… В худшем случае ничего не изменится.

Странно, но я так и не испытал сомнений в реальности происходящего. Как-то сразу и однозначно стала понятна фальшивость версий об иллюзорности, сне или гипнозе. Да и доказательства своих слов, оно, что ни говори, предъявило убедительные. Ой, не сон это, Андрюха, не сон…

Время как будто замедлило бег, и мозг, продолжая перепроверять уже принятое решение, одновременно отстранённо замечает и запоминает всякую мелочь, вроде взаимного расположения косточек от маслин на столике или рисунка вышиванки на наволочке. Почему-то кажется, что даже в порядке мелькания хат за окном и перестуке колёс есть скрытый смысловой слой, который можно будет потом, в спокойной обстановке, раскодировать и использовать.

Чушь, конечно. Значение имеет только происходящее в купе, только те слова, которые сейчас скажу.

— Я решил, — начал я. Вышло сипло и фальшиво. Хмыкнув, попытался расслабить горло и без всякого удивления обнаружил, что всё тело, видимо, уже давно, зажато предельным мышечным напряжением. Крутанул головой, сделал пару движений плечами, с хрустом разминаясь, поморщился из-за тупой боли под левой лопаткой, и уже нормальным голосом повторил, — я решил. Март семьдесят седьмого, в себя.

За 18 часов до этого,

Москва, Киевский вокзал

Он вошёл в купе минут через пять после того как уплыл назад перрон киевского вокзала, и я уже успел возрадоваться счастливой случайности, лишившей меня в этой поездке на юг соседей по купе.

Первым в откатившуюся дверь просунулся слегка потёртый жизнью, но сохранивший при этом импозантность, тёмно-рыжий портфель с медными накладками на уголках. Было сразу понятно, что скроен он из самой что ни на есть натуральной свиной кожи хорошей выделки в те времена, когда воздух был чист, рыба в Оке водилась, а идея приделывать к классическим мужским портфелям ремни для ношения на плече ещё никому не пришла в голову.

Я подавил вздох разочарования и быстро нацепил на лицо гримасу радушия. Вышло, полагаю, неважно — актер из меня так себе.

За портфелем в проеме возникла невысокая, но крепко сбитая мужская фигура из тех, о которых говорят «старичок-боровичок». Слегка волнистые иссиня-чёрные волосы с яркой сединой эффектного обрамляли породистое лицо, на котором играло странное для такого возраста озорное выражение. Длинный, до середины бедра облегающий пиджак с узким воротником стойкой делал вошедшего чем-то похожим на пастора.

— День добрый, — провозгласил он, уложив портфель на полку, и, протянув руку, представился, — Владимир, ваш сосед до Шепетовки.

— Андрей, — ответил я рукопожатием и, заулыбавшись уже по-настоящему, вглядываюсь в лицо этого колоритного типажа. Этакий благообразный хитрован лет шестидесяти с выразительной мимикой и прущей наружу харизмой. Напоминает того русского попика из анекдота, который на сельской свадьбе на вопрос «что пить будете, батюшка, водку, вино…?» жизнерадостно отвечает «… и пиво!».

«Не самый худший вариант попутчика, лишь бы не храпел», — успокоившись, решил я.

Минут через тридцать, когда проводница окончательно убедилась в нашем праве занимать места и, получив заказ на два чая с лимоном, удалилась, Владимир достал из портфеля нарезку твердокопчёной колбасы, по виду — брауншвейгской, упаковку «Бурже» и банку греческих маслин. Финальным аккордом стала извлеченная жестом фокусника бутылка Буляр X.O. и, в дополнение к ней, две допотопные рюмки с потертыми золотистыми ободками по краям, никак не вяжущиеся своим внешним обликом с благородным напитком.

— Прошу без лишнего стеснения, — веско сказал сосед, решительно сворачивая бутылке голову и ловко наполняя рюмашки, — если нет медицинских противопоказаний, конечно. Воспользуемся отсутствием дам.

По купе поплыла ароматная симфония лёгких коньячных нот с отчётливым яблочным оттенком. Я с благодарностью улыбнулся госпоже Удаче. Вот уже года два как у меня длится «кальвадосный период» и я, перебрав несколько вариантов, пришёл в итоге к плотной дружбе именно с этим сортом. Иногда крепость наших отношений проверялась моими лёгкими интрижками с другими X.O. и V.S.O.P., но каждый раз убеждался, что время для окончательного разрыва ещё не пришло.

— Эээ… Да я как-то не захватил с собой ничего для адекватного аллаверды… — протянул я неуверенно.

— Бросьте, Андрей. Всё это, — небрежно махнул он кистью, — мелочи, не стоящие того, что бы из-за них комплексовать. Смело пользуйтесь тем, что бог послал. Кстати, вы знаете, что использованное вами слово «аллаверды» как раз и переводится с тюркского как «бог дал»?

— Интересно… Нет, не знал, — я перестал ломаться и завладел тем ломтиком колбасы, который сильнее всего подманивал меня задорным блеском своих сальных крупинок. И ведь не сказать, что голоден, но слюна на перекус в купе выделилась сразу — рефлекс с детства. С другой стороны, сидеть и кукситься тоже глупо.

Подхватил рюмку, кое-как изобразил привычное круговое движение и вдохнул аромат:

— Божественно… Жизнь хороша, и жить — хорошо. Ваше здоровье, Владимир.

— За встречу, — охотно поддержал он, и, артистично чокнувшись, одним глотком отправил содержимое рюмки в себя. Затем опустил рюмашку с акцентированным пристуком и веско добавил, — жизнь — штука странная, иногда и случайная встреча в вагоне может её изменить.

Это был намек, но тогда я его не понял и промычал в ответ что-то нейтральное.

Примерно 4 часа спустя

Россия

— … сам подумай, — энергично напирал оппонент, с азартом постукивая ногтем по краешку стакана, — в штатах два процента населения, работающего в сельском хозяйстве, легко кормило всю страну, а в СССР двадцать процентов трудилось в совхозах и колхозах, и был дефицит продовольствия. В десять раз больше, а всё равно страну накормить не могли! О чём тут спорить?

— Не, Володь, ты не прав. Дьявол в мелочах, — для большей убедительности я почему-то ткнул пальцем вверх. — Во-первых, кого считать аграрием. У нас учитывали весь списочный состав колхозов, включая нянечек в детском саду, медсестёр, сторожей, шофёров и бухгалтеров, а за бугром — только непосредственно работающих на полях или с живностью.

Я перевёл дух, глотнул с донышка настоявшийся на лимоне чай и, отставив стакан, продолжил:

— Во-вторых, климатические условия у нас значительно различаются, несопоставимы, поэтому, и результаты. В штатах только один процент посевов находится в зоне недостаточного увлажнения. В СССР таких было почти шестьдесят процентов, а остальное и того хуже — в зоне рискованного земледелия. Если корректно учесть эти два отличия, то производительность труда в сельском хозяйстве в СССР была где-то на пятнадцать-двадцать процентов ниже, чем на западе, но никак не в десять раз. И связано это было с нашим отставанием в уровне механизации.

Володя слушает вежливо, не перебивая, но мимикой выразительно изображает своё категорическое несогласие. С его подвижного лица эмоции считываются на раз. Сейчас он парирует мой спич ироничной гримасой «старо предание, да верится с трудом…».

— Ну и, в-третьих, — я победно улыбаюсь своему партнёру по интеллектуальному фехтованию, — в магазинах, да, было пусто, но в холодильниках-то густо! Голодных не было. Хлеб чуть ли не бесплатный, молоко и картошка копейки, основные продукты в достаточном количестве и очень дёшево. Разнообразия продуктов не хватало, это — да, но чтоб кто-то систематически именно голодал… — я развожу руки, демонстрируя недоумение.

Выпитое напомнило о себе с предельным коварством: мой локоть отправил в полёт стоящий на краю стакан.

— Тьфу ты, довыступался, — ругнулся я, приступая к ликвидации последствий.

«Хорошо, что спор идёт без осатанелости. Обычно дискуссия на эту тему у нас на третьей фразе срывается в „сам дурак“», — думаю, выцарапывая подстаканник из-под полки, — «не переболело ещё…»

— Ну да, ну да, — ухмыльнулся Володя, когда я выполз из-под стола на своё место, — вот спасибо, голода не было. А овощегноилища помнишь? Треть урожая теряли на хранении. А какой картофель в продаже был, гнилой и на четверть веса глины?

— Было дело… — задумчиво тяну я, вспоминая редкие эпизоды ночных разгрузок вагонов на овощебазе. В памяти всплыл сладковатый запах картофельной гнили и прыжок рассерженной крысы на опрометчиво протянутый палец. А как спать тогда хотелось…

«Пора, однако, на боковую», — подумал я, провожая взглядом плывущую за окном тьму. Сразу навалилась лёгкая усталость, а азарт спора начал быстро улетучиваться. Я подвёл, больше для себя, итоги:

— Говорить, что СССР развалился из-за того, что люди недополучали благ, эээ… — я замялся, пытаясь подобрать слово повежливее, не скажешь же малознакомому собеседнику в лицо «ты глупость говоришь», — не совсем логично.

Володя с ироничным пониманием кивает моей заминке.

— Страну развалили не низы, которые порой испытывали определённые материальные лишения. Последние лет десять сельское хозяйство действительно не справлялось, шло ухудшение ситуации. Но эта замятня была инициирована той частью элиты, которая имела всё. Именно поэтому бессмысленно вспоминать «как мало было колбасы». Как раз те, кто раскачал систему и пустил её в разнос, колбасы имели навалом. Не в этом причина. А так… Всё было, и плохое тоже было. Но почему ж почти всем, жившим в те годы, так упорно кажется, что вместе с грязной водой выплеснули и ребёнка? Всё могло бы быть иначе, если бы не череда ошибок и случайностей. Распад страны уж точно не был предопределён историей, были иные варианты.

— А без ошибок не бывает исторического процесса. Все ошибаются.

— Это да… Знал бы прикуп — жил бы в Сочи. Если бы хоть кто-то твёрдо знал, — выделяю я голосом последнее слово, — к чему всё это приведёт, историю можно было бы развернуть в другую колею.

— Навряд ли, — со скепсисом откликается Володя, — исторический процесс обладает инерцией разогнавшегося катка. Один человек для этого катка, что тля под кузнечным прессом. Ничего бы ты не сделал, даже обладая всеми знаниями сегодняшнего дня. Я имею в виду, ничего, что смогло бы радикально изменить историю хотя бы этой страны.

Я откинулся назад, обхватив плечи руками, и задумываюсь над этой гипотетической ситуацией. Володя тем временем вновь наполнил рюмки и, порывшись в бездонном портфеле, достал и разделил молочную шоколадку.

— Пожалуй, я бы поспорил с этим утверждением. Я бы взялся, да кто ж предложит… — грустно пробормотал я, закусывая.

— Что, — недоверчиво хмыкает Володя, — вот прямо так бы всё бросил и взялся?

— Угу. Согласный я. О, дайте, дайте мне возможность! — запрокинув голову к тускло мерцающему потолочному плафону, фальшивя, напел я.

В глазах у Володи что-то мелькнуло, и он замер, наклонив голову набок и о чем-то раздумывая, потом неожиданно резко наклонился вперёд и жёстко рубанул ребром ладони по столу:

— Договор.

— Что? — не понял я.

— Договорились, говорю. Пробуй.

— Не смешно, — фыркаю я.

— Согласен, не смешно. Но смешно и не должно быть, — сочувственно звучит в ответ.

Он откинулся назад на подушку и сделал кистью какой-то круговой пас с потягиванием на себя. Я протрезвел и ошалел.

С минуту мы сидели молча, глядя друг на друга, я — застыв в наклоне вперёд, а он, напротив, небрежно откинувшись на подушку в тени верхней полки. Мысли в голове внезапно устроили подобие шабаша, словно каждая извилина попыталась докричаться до сознания независимо от остальных. Я отстраненно любовался тем, как хаотично возникающие идеи сталкивались и разлетались на фрагменты, из которых складывались новые причудливые комбинации желаний и образов. Затем досадливо тряхнул головой, призываю мозг к порядку и, добившись хотя бы его видимости, смог вернуться во внешний мир.

— Договор — это было утверждение или вопрос? — спрашиваю внезапно севшим голосом.

— Пусть будет вопрос. Рассматривайте это как опцион, — мягко, с каким-то прорезавшимся лёгким акцентом переходит он на «вы». — Есть возможность… и принять её вы можете до Шепетовки. Через двенадцать с половиной часов мы по любому расстанемся.

Я побарабанил пальцами по столу, раздумывая. Очень хочется поверить, но, одновременно, очень страшно обмануться, поверив. Но мгновенное протрезвление от паса рукой? Как врач, я понимаю, что это не фокус. Да и что теряю, поверив? Я устроился поудобнее:

— Расскажите подробнее. Кто вы, Володя, на самом деле, зачем вам это надо, и как вы это собираетесь обеспечивать. И… продемонстрируйте что-нибудь ещё, что ли…

Собеседник подался вперёд, внимательно вгляделся в мой левый глаз, что-то там выискивая, потом кивнул какой-то своей мысли и, немного помолчав, начал:

— В-первых, я не кто, а что. Явление в процессе… — он покрутил кистью в воздухе, подбирая слово, — самосборки…

Сейчас 1, Украина

— Я решил. Март семьдесят седьмого, в себя.

После этих слов резко полегчало. Я махнул в себя рюмку и впился в сочное бёдрышко цыплёнка. Пока жевал, в голове почему-то вертелось навязчивое «сегодня я в последний раз побрился».

Минут через пять, тщательно протерев руки салфеткой, поднял вопросительный взгляд на фигуру напротив:

— Готов.

— Не будем тогда затягивать. Удачи нам, — улыбнулось оно уголками рта, театрально развело руки, слегка хлопнуло в ладоши, и начало быстро блёкнуть. Сквозь тело проступил рисунок стенки, подушки и смятого одеяла на полке, как будто кто-то оконтурил изображение фигуры в фотошопе и потянул за бегунок прозрачности. Я удивленно моргнул, и через мгновенье в купе не осталось никого кроме меня.

Чёрт! Захотелось завыть от отчаянья. Спину сгорбило навалившейся тяжестью, и резкая колющая боль раскалённым жгутом прошила левую руку от плеча до мизинца, перехватив дыханье и выдавив слёзы из глаз.

Не повезло. Чудо прошмыгнуло мимо, лишь чуть заметно колыхнув воздух вокруг. Этому мне выпала горькая доля доживать здесь. Представил тянущиеся теперь передо мной глухие окольные тёмные тропы и вздохнул поглубже:

«Что ж… Пусть так, принимаю жребий».

Подвигал плечом, пытаясь разогнать остатки боли, подрагивающей рукой слил в рюмашку остатки янтаря, поднял и повернулся к зеркалу:

— За тебя, Андрюш, пусть тебе там повезёт. Прозит.

Сейчас 2, Украина

— Не будем тогда затягивать. Удачи нам, — улыбнулось оно уголками рта, театрально развело руки, слегка хлопнуло в ладоши, и всё вокруг начало быстро блёкнуть. Изумленно смотрю, как сквозь стенку купе и тело напротив стремительно проступает какой-то приближающийся рисунок.

— Словно в фотошопе прозрачность… — начала формироваться мысль, но в этот момент нечто, несущееся навстречу, шмякнуло в лоб, вышибая сознание. Последнее, что ощущаю — задирающиеся вверх ноги и неловкое падение в какой-то провал.

Глава 1

15 марта 1977, 13.55

Ленинград, Измайловский проспект

Сквозь царящий в голове болезненный гул тяжело продавливаются какие-то звуки. С трудом приоткрыв глаза, вглядываюсь, пытаясь разобраться в плавающих передо мной пятнах тёмно-оливкового цвета. Ничего не разглядел. Из памяти всплыло цитатой: «трясущейся рукой провёл по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил».

«Если могу мыслить цитатами, значит, существую», — криво усмехаюсь и пытаюсь разобрать, где верх и где низ. Внезапным рывком, словно кто-то крутанул объектив, окружающая реальность приобрела пугающую резкость и глубину. Я, голый и мокрый, лежу на полу в позе запутавшейся в своих лучах морской звезды. Тёмная шероховатая поверхность перед глазами — дно чугунной ванны, вот ножка торчит, а дальше — кусок линолеума и подёргивающаяся дверь. Значит, верх — вон там…

Шипя, расплетаю ноги, выдёргиваю из-под себя руку и предпринимаю попытку сесть. Голова резко, до потемнения в глазах, налилась тяжестью, и навалилась дурнота. Спустя пару мгновений мир ещё раз сжалился надо мной, и стоящий в ушах шум расслоился на узнаваемые образы. Кто-то дёргает с той стороны дверную ручку и испугано, на грани паники, кричит:

— … Андрюшенька, что с тобой!!? Господи, открой дверь!!

— Ааа… — пытаюсь подать признаки жизни. Из горла вырывается какой-то хрип. — Сейчас… — со второй попытки удается произнести слово громче. Дверь перестала дёргаться, и мамин голос (ну конечно, как я сразу не узнал?) взволновано частит:

— Ну, что там у тебя случилось?! Ты упал? Давай, открывай скорее! Ничего себе не сломал?!

— Подожди… Сейчас, — повторяю, борясь с подступающей дурнотой. Наконец удалось неловко сесть, привалившись спиной к холодному кафелю, и подтянуть под себя непривычно безволосые ноги.

«Ну да», — обвожу глазами помещение, — «узнаю. Ванная комната на старой квартире. Всё верно, без обмана». С облегчением на секунду прикрываю глаза и, криво улыбаясь, перевожу дух. Потом срываю с трубы висящее надо мной полотенце.

— Сейчас, мам, — говорю уже окрепшим голосом, — сейчас…

За дверью притаилась встревоженная тишина, мама прислушивается, пытаясь определить тяжесть полученных мною повреждений и их совместимость с жизнью.

Встать удалось неожиданно легко. На пару секунд замираю перед зеркалом: там кривится в гримасе смутно узнаваемое детское лицо, справа на лбу косая ссадина, на глазах набухающая кровью. Длинные тёмные сосульки мокрых волос, узкие плечи и худая шея над выступающими ключицами.

«Да, красавец… Ладно, потом налюбуюсь», — поворачиваюсь к двери и запахиваю вокруг себя полотенце. — «Чёрт, защёлка как неудобно высоко висит…»

В приоткрывшуюся дверь врывается перевозбужденный вихрь. Меня за пару секунд осмотрели, ощупали, встряхнули, отругали, пожалели и попытались опросить. Организм возмутился. Почувствовав неладное, я прошмыгнул мимо мамы, сделал, придерживая полотенце левой рукой, несколько быстрых шагов по коридору, рванул дверь, — «только бы успеть!» — и согнулся над унитазом.

«Маладца», — отрываюсь на пару секунд от увлекательного занятия, — «успел».

Спустя минут пять я был водворён в койку, ссадина, под мамины горестные причитания, смазана йодом и залеплена лейкопластырем, а поверх расцветающего синеватым великолепием шишака возложена обернутая влажным вафельным полотенцем грелка с ледяной водой. Мама удалилась, и я с интересом приступил к изучению своей комнаты.

На стене над кроватью — тёмно-багровый ковер с абстрактным рисунком и кисточками по краям. Пылесборник, надо будет избавиться при случае. На противоположной стене уступом расположились три книжные полки, на нижней — горшок с тощим аспарагусом. На полках выстроились узнаваемые корешки, среди которых выделяются разноцветным орнаментом тома «Тысяча и одна ночь» и монументальностью — «Одиссей». Сверху истёртая стопочка «Искателя». Под полками на свисающей холстине наколота коллекция значков с гербами городов СССР. Периметр высокого потолка обрамлён золотисто-бронзовым резным багетом, а в центре, под фигурной розеткой повисла трехрожковая люстра. Всё узнаваемо, особенно запах родного дома.

Расслабившись, устало закрываю глаза и перебираю в уме события последних часов. Ну что ж, теперь я точно знаю, что небывалое бывает.

Из плюсов — чудесное перемещение в детство, как и было обещано. Мне сейчас сколько? Ммм… Четырнадцать, через пару месяцев будет пятнадцать. Чудный возраст, здоровое тело, хорошая социальная среда, любящие родители, полное отсутствие серьёзных проблем. Как я это не ценил! Мечтал побыстрее закончить школу. Казалось, что жизнь в школе не полноценна, а вот потом…

«Идиот. Был идиотом», — мечтательно улыбаюсь я, — «теперь встал на путь исправления».

Ещё один плюс — способ внедрения. Володе это лобовое столкновение со стеной прощаю, так и быть. На сотрясение мозга спишу неизбежные ляпы при адаптации и внезапное повзросление. Ну не смогу я, старый циник, достоверно отыгрывать ребёнка. Буду крутить хвостом, заметая следы, и кивать на травму.

Из минусов — ничего из обещанных способностей. Глухо, как в танке. Сосредотачиваюсь и пробую ещё раз толкнуть несколько образов, как делал тогда, в купе. Ничего, пусто. Абсолютно. Ни возможности обращения к памяти реципиента, ни брейнсёрфинга.

Уже пора паниковать или ещё немного подождать? Что это — неудачная пересадка сознания или временный сбой из-за травмы?

Без памяти реципиента я буду первые недели выглядеть полудебилом. Как бы из одной спецшколы, с углубленным изучением английского, не загреметь в другую, для дефективных. Вот будет начало карьеры, зашибись… Королева в восторге.

За тридцать пять лет из памяти выпала масса сведений. Ну, предположим, в районе не заблужусь. В школе — тоже. Но, чёрт побери, я не помню имена и отчества половины учителей, не помню большую часть используемых сейчас кличек одноклассников и их привычки, не помню особенностей отношений. Не помню свою одежду, и где она лежит… Какая из зубных щёток в ванной — моя? Блин… А почерк? Если почерк изменился, то пиши пропало. Учителя наши каракули помнят поименно.

А самое палево — это не помню, что в этом возрасте категорически не мог знать. К примеру, английский язык… Сейчас я его знаю явно лучше, чем в конце восьмого класса, несколько лет жизни за границей даром не прошли. Эльвира же мой текущий уровень представляет хорошо. У учителя английского всего около сорока учеников в течение года, видимся каждый день, да не первый год, всю подноготную мою помнит, все любимые ошибки. А вот я — нет. И как объяснить резкий скачок в разговорном английском, изменение произношения — фиг его знает. Зато грамматику сейчас завалю, сложно завёрнутые фразы в реальной жизни встречаются редко. Ума не приложу, что с этим делать, ни одной разумной версии…

Дверь приоткрылась, в проёме возникла мама с подносом:

— Сынуля, может, пообедаешь? Я тебе супчик куриный погрела. А я в поликлинику потом сбегаю, вызов участковому оставлю. Как ты себя чувствуешь?

Пока мама хлопочет вокруг, помогая усесться, вглядываюсь в её черты. Она ж сейчас младше меня, получается, лет на пятнадцать. По тем критериям, которыми я оценивал женщин ещё сутки назад — молодая красивая женщина. Очень необычно, очень непривычно, особенно если учесть, что я видел её всего неделю назад.

— Спасибо, мам. Вроде ничего, голова побаливает, да кружится немного. Но хуже не становится — это главное. Отлежусь за два-три дня.

— Ох, а контрольные четвертные? — мам испугано округлила глаза. — У тебя же завтра физика и сочинение? Как же тебе оценки за четверть выставят?

— Ну, представь, что у меня аппендицит случился. Или ногу бы сломал. Как учился в четверти, так и выставят, — отвечаю я, лихорадочно соображая, — «точно, на последней неделе марта — каникулы. Раз мне предстояли в ближайшие дни четвертные контрольные, значит, сейчас идёт неделя перед каникулами. Надо косить до них, чем больше времени будет на адаптацию, тем лучше. Интересно, какой сегодня день недели?»

Мама расстроено покачала головой и оставила меня наедине с обедом. Так-с, куриный супчик, с лапшей, картошкой и морковкой. Первая проба пищи в двадцатом веке. Пошевелил носом, втягивая туманящий разум аромат, одновременно прислушиваясь, не усилится ли дурнота. Вроде таможня дает добро, вон, как живот голодно заурчал. И я замолотил ложкой.

Минут через десять довольно потянулся, сыто откинувшись на подушку. Молодой организм с энтузиазмом метанул в себя две порции супа и не отказался закусить булкой с плавленым сыром «Янтарь».

Ну, что я могу сказать… Никакого сравнения, конечно: все вкусы и запахи стали ярче и объёмнее, чем были ещё сутки назад. Случайно раскушенная горошинка перца взорвалась во рту таким болезненным жжением, что пришлось быстро захлёбывать её бульоном. Значит, это не еда стала лучше, а обострилась чувствительность. Правы оказались те, кто говорил о притуплении с возрастом вкусовых и обонятельных рецепторов. Видимо, именно поэтому с годами люди постепенно переходят на всё более крепкий чай, кладут больше специй и могут смаковать коньяк и виски.

Вот и ещё один плюс обнаружился. Ближайшие десять лет лишний вес мне априори не грозит, можно будет от души пожрать. Это будет славная охота…

Хлопнула входная дверь, мама умчалась в поликлинику. Самое время выйти разведку. Сбросил со лба грелку, одел вытянутые в коленях тёмно-синие тренировочные штаны, майку, нацепил на ноги войлочные тапки и осторожно двинулся на выход из комнаты. Первым делом на кухню, там на холодильнике должны быть свежие газеты.

Ну вот, прикуп определился. 15 марта 1977 года, вторник, полтретьего.

На что могу рассчитывать от медицины при сотрясении мозга? Три дня постельного режима. Среда, четверг, пятница.

Радостно ухмыляюсь, — «это просто праздник какой-то, до каникул я на справке. Ха! Не очень-то в эту школу и тороплюсь».

Довольно насвистывая, огляделся по сторонам. На подоконнике рядком выстроились баночки из-под майонеза, в каждой торчит по луковице, выбросившей вверх дружные зелёные стрелки, на некоторых видны свежие срезы. В трехлитровой банке с затянутым марлей горлышком медузой висит чайный гриб. Не удержавшись, наливаю полстакана светло-желтого, шипящего пузырьками напитка, добавляю пол ложки сахара, мешаю. Эх… Давно забытый вкус.

За окном непривычно пустой Измайловский проспект. За минуту, что я вглядываюсь в заоконье, проехало лишь четыре машины: два бледных, будто выцветших, жигуля, тёмно-зелёная хлебовозка и синяя с белой диагональю «почта», да прогрохотал желтый трамвай с облупившимся штурвалом тормозной колонки на задней площадке. На растяжке поперёк проспекта подёргивается на ветру красный трафаретный профиль Ленина. Проезжая часть и тротуары на удивление чисты, но фасады зданий напротив выглядят мрачновато из-за накопившейся на стенах копоти и давно некрашеных тёмных рам. И никаких кричащих вывесок или рекламы, лишь лаконичные «Вино — Водка», «Булочная» и, вдали, ближе к собору, «Диетическая столовая» и «Почта».

Небольшой видимый из окна кусочек Фонтанки ещё покрыт сероватым снегом. Вдоль подножия гранитной набережной на льду валиком вытянулись грязные сугробы — работа дворников, всю зиму сбрасывающих вниз снег с тротуара.

Оторвавшись от окна, полез с обыском в холодильник, на котором могильной памятью о прошедшем восьмом марте маячит из хрустальной вазы осыпающаяся веточка мимозы. Так-с, эмалированный бидон с молоком, пол-литровая банка со сметаной, яйца, маслёнка и сырница, запечатанная зелёной фольгой бутылка с чем-то кисломолочным, кастрюля с уже отведанным супом, ярко-алая чугунная латка с тушёной говядиной и поставленный в кастрюльку алюминиевый дуршлаг с откинутыми туда отваренными макаронами подозрительно серого цвета.

Не удержавшись, выудил сметану и протестировал продукт.

— Зачёт, — промурлыкал я, довольно облизывая ложку, — а жизнь-то налаживается!

В прихожей быстро провёл ревизию шкафа и вешалки. Определить, где моя одежда и обувь, было не сложно, я сейчас сантиметров на двадцать ниже отца. Мда… И вот это надо будет носить?! Нет, всё чистенькое, не вытертое, не заштопанное, но всё такое… такое… простое и безыскусное. Как с китайского рынка десятилетней давности. Закрыл дверку шкафа и удрученно отошел. Придётся привыкать. Одна надежда на то, что на общем фоне не буду выделяться в худшую сторону. Насколько помню, я ещё неплохо одевался.

В комнате родителей только быстро огляделся. В конце концов, ничего нового я там не увидел, только хорошо забытое старое. Телевизор «Рекорд» на тумбочке бара, недавно купленный чешский гарнитур с тёмными полированными поверхностями, пара кресел, журнальный столик и застеленная тахта. За стеклянными дверцами серванта громоздятся хрусталь и посуда, этакая выставка достижений семейного хозяйства. И книги, книги в большом количестве, обязательный атрибут «приличной» квартиры. Чем больше книг, тем она «приличнее». Справедливости ради, время покупать книги «для мебели» ещё не пришло, всё приобретенное честно читается всей семьей.

Добрался до трюмо в прихожей и смог, наконец, спокойно себя оглядеть. Из зеркала на меня внимательно смотрит длинноногий подросток. И чего я комплексовал из-за оттопыренных ушей? Нифига не оттопырены, нормальные груздочки.

Густые тёмно-русые волосы непривычно длинны и никаких признаков будущих залысин. Надо будет что-то делать с причёской, отвык я от патл, почти целиком закрывающих уши. Конечно, помню, что мода такая была, и за право носить каждый дополнительный сантиметр волос происходили Фермопилы, но, может быть, мне в этой битве капитулировать?

Прямой лоб, чистая кожа. Слава богу, юношеские прыщи никогда не были моей проблемой. Брови… Я погримасничал немного, брови легко заламываются выразительным домиком. Неплохо.

Глаза серовато-зеленоватые, неравномерной окраски, с прямыми, как стрелки, не яркими ресницами. Смотрят серьёзно и немного исподлобья. Нос как нос, обычный. Не большой, не маленький, не картошкой, и не вздёрнутый, без горбинки.

Губы… Губы хорошие, девушкам нравились, я улыбнулся мечтательно, а подбородок они называли решительным. Не буду и я привередничать. Внешность в мужчине не главное, лишь подспорье. Оно у меня есть — и ладно. Отодвинулся и окинул себя взглядом ещё раз.

«В целом, приличный материал, жить можно», — решил, направляясь назад в свою комнату.

Добрался до письменного стола и начал рыться в ящиках в поисках фотоальбома. Предстоит восстановить в памяти лица друзей, подруг и учителей и попытаться вспомнить их имена… Альбом нашелся в итоге не ящиках, а на боковых полках. Сдул с него пыль и направился к кровати, по дороге сбросив в кресло одежду.

Забился под одеяло и свернулся клубочком, пытаясь согреться. Немного подташнивает, слегка знобит и усилилась головная боль. Всё же шмякнулся об стенку солидно, действительно не помешает полежать пару дней. С этими мыслями начал расслабляться, и тут меня осенило, да так, что застонал:

«Шестидневка, мать его! Здесь же суббота — рабочий день», — и я ещё раз мысленно пересчитал дни недели. — «Значит, в субботу мне в школу…».

В задумчивости потрогал заклеенную лейкопластырем шишку. Ну, ничего не поделаешь, надо опять выползать из норы. Я закружил по комнате в поисках портфеля. Ага, вот он, почему-то между столом и стеной.

Устроившись поудобнее в кровати, извлек из портфеля дневник и чуть покачал им в воздухе. Интуиция подсказывает, что сейчас узнаю о себе много нового и интересного. Опасливо открываю. Почерк как кура лапой — это обо мне, как же, помню, но не думал, что это было так ужасно. Корявые буквы разной высоты пьяно шатаются в строю, как революционные матросы после экскурсии по винным подвалам Зимнего.

Красными чернилами крики души: «качался на стуле», «опять качается на стуле», «пришёл без сменной обуви»… Что значит «плевался на перемене»?! Это как? А, это жеваной бумагой из трубочек. Интересно, а в меня тоже… плюются?! Что-то я не уверен в своей способности перенести это без ответного членовредительства…

Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления. Лезу в конец дневника.

Тройки и четверки в четвертях по английскому, русскому и литературе, рисованию и труду. Да, писателем или художником мне не быть… Остальное, слава богу, пять.

Листаю на текущую неделю. В субботу меня поджидают геометрия, химия, физкультура, английский и биология, потом классный час.

Отложив дневник, берусь за учебники. Что хоть учим-то в этом сезоне?

Отлично, по биологии в этом году анатомия и физиология человека. Я радостно фыркаю, верхнее медицинское мне в помощь. По химии — неорганика. Сверившись с изредка встречающимися в дневнике заданиями, определяю изучавшиеся в третьей четверти темы: галогены и группа кислорода. Ха-ха, всего 30 страниц в учебнике, за час вспомню.

— Эту неприятность мы переживём, — немузыкально напел я и с тревогой взялся за учебники по геометрии и алгебре.

Ыыы…, как чувствовал! Теоремы косинусов и синусов, вписанные и описанные многоугольники, квадратные уравнения. А слова-то какие! Дискриминант, теорема Виета, разложение квадратного трёхчлена. На последнем я хихикнул, потом взгрустнулось. Может, в школе я это и сдавал в своё время на пять, но сейчас к этому подвигу не готов категорически.

— Что ж вы, товарищ Барсуков, — ласково говорю обложке, — такой курс написали сложный-то?

Шутки шутками, но светит мне все каникулы изучать алгебру с геометрией заново…

С русским ещё хуже. «Сложноподчинённые предложения с придаточными обстоятельствами степени и образа действия», «сложноподчинённые предложения с придаточными обстоятельствами следствия, цели и сравнения». Это ж филология, в восьмом-то классе… Ужастик. Что-то мне видится неправильным в обучении детей грамоте через тонкое знание морфологии языка. Правильно Алла Борисовна спела: «Нынче в школе первый класс вроде института», святая истина.

На этом фоне программа по физике выглядит стройной и лаконичной: второй и третий законы Ньютона, закон всемирного тяготения, момент силы, закон сохранения импульса. Это готов за день выучить.

Итак, алгебру и русский придётся восстанавливать на каникулах. Грустно, девушки. Кстати, о девушках… Нет, стоп, поручик, первым делом — самолеты. И я волевым усилием отогнал горячащие мысли о непотребном сначала на задний план, а потом и вовсе выкинул их из головы. Сейчас есть задача поважнее.

Откинувшись назад, задумался. За неделю каникул, конечно, начитаю всю программу года по всем предметам. Все-таки учиться — это тоже навык, если у школьников он ещё недоразвит, то к окончанию института отполирован до блеска. И это как езда на велосипеде, если уже научился, то не разучишься.

А вот суббота меня напрягает. Может, агравировать симптомы? Опасно, можно загреметь в больницу, чего категорически не хочется. Ладно, биологию я и сам могу вести, химия страха не вызывают, геометрию придётся выучить, в конце концов, там всего сорок страниц. Осилю за три дня. А вот с английским надо что-то придумывать, там могу проколоться на слишком хорошем знании, и объяснить это будет сложнее, чем незнание теоремы по геометрии.

Вздохнув, складываю учебники в портфель и берусь за изучение прихваченной с кухни стопки газет. «Правда», «Красная звезда», «Советский спорт», и недельной давности «Литературная газета». Сверху вырезка из какой-то газеты с программой телепередач. С неё и начинаю.

Итак, сейчас идут «Отзовитесь, горнисты». Затем в течение получаса будут идти, хм, «Рассказы о ПТУ». Нет, спасибо, не надо… Дальше целых полтора часа классической музыки, сцены из опер Скрябина, Мусоргского и Глинки. И это в прайм-тайм… Обалдеть. В двадцать один — «Время». Потом фильм о Мравинском — и это всё, конец передач по первой программе.

Да, не густо. Интересно, это осознанная политика, чтоб люди у телевизора не жили, или власти на самом деле не понимают, как с толком использовать такой мощный ресурс? Вот и первая тема на обдумывание.

Я потянулся к «Правде», и в этот момент в коридоре резко затрезвонил телефон.

— Алло.

— Ну что, поел? — решительно раздался из трубки незнакомый девичий голос, и продолжил, не дожидаясь моего ответа. — А я стрижку сделала, завтра увидишь. Под Мирей Матье. Как ты думаешь, мне такая идёт?

Началось! Мгновенно взмокнув, я поволок телефон в комнату, на ходу лихорадочно перебирая в уме варианты ответов. Версия, что кто-то перепутал телефон, не принимается.

— Ну, если ты споёшь так же как она, то даже короткий ёжик будет неплохо смотреться, — осторожно забрасываю ответ.

— А? Короткий ёжик?! А это идея… — в трубке колокольчиком разливается смех. — Эриковна заикой сделается, меня увидев.

— Да, популярность будет тебя преследовать, не будешь знать, куда от неё спрятаться, — подтвердил я, пиная зацепившийся за край двери телефонный шнур.

— Сейчас, погоди, я час заварю… А то ещё не ела после школы…

Смутные подозрения начинают оформляться в гипотезу. Да, этот голос я не слышал тридцать пять лет, но интонации припоминаю. Да и кто ещё мог мне так звонить?!

Это Света Зорько. Умненькая, весёлая и некрасивая девочка, по какой-то неведомой причине избравшая меня где-то в это время в качестве объекта любви и сохранившая верность своему выбору до конца школы. Потом пути-дорожки разошлись, и я с облегчением вздохнул. По слухам, Зорька вышла замуж и родила сына. В школе мне, к счастью, удавалось удерживать её на расстоянии вытянутой руки и даже чуть дальше, но нервов на это ушло немало.

— Слушай, — начинаю я крадучись, — у меня тут неприятность.

— Что, опять? Во что теперь вляпался?

— Эээ… Судя по всему — в сотрясение мозга. — Интересно, что она имела в виду под «опять»?

— Ой… Как угораздило?

— Классически. Поскользнулся, упал, очнулся — ан гипса-то и нет. Зацепился за бортик ванны, вылезая из душа, и спикировал головой в стену напротив. Теперь лежу, жду врача, мама в поликлинику побежала.

— Я сейчас приеду!

Меня ещё раз окатывает холодным потом. Только не это…

— Стой! Не надо. Я себя плохо чувствую, голова болит и всё такое. Сейчас с тобой поговорю и спать завалюсь. Скорее всего, меня врач на три дня дома оставят. Значит, я выйду в школу в субботу. Ты напомни, — делаю голос просительно-вкрадчивым, — у нас там что из контрольных будет, а то у меня в дневнике ничего не записано…?

— В твоем дневнике, да чтоб что-то было записано..! Сейчас… Летучка по геометрии, контрольная по химии и темы по инглишу. Кстати, не забудь тогда в субботу принести книгу, что обещал на каникулы.

— Какую книгу? — спрашиваю, нервно сглотнув.

— Ты не придуривайся. Обещал, значит, неси.

Думай голова, думай… Нет, не угадаю.

— Слушай, напомни…

— Ты что, головой стукнулся?

— Ты запомнила, правда? — восхищаюсь я.

— … Андрююююх, — на выдохе с ужасом в голосе, — ты что, серьёзно?

Так, надо использовать ситуацию. Насколько помню, она ради меня в фольгу была готова раскататься. Столько мне не надо, но от небольшой товарищеской поддержки не откажусь. Жаль, не помню, «Джентльмены удачи» уже вышли на экраны?

— Обещаешь молчать? Я даже маме пока не говорил.

— Да, да, обещаю! Давай, колись, — запритопывала она от нетерпения на том конце провода.

— Только чтоб действительно молчок, по серьёзному. Не хочу родителей огорчать. Короче, у меня от удара лёгкая амнезия развилась.

— Тут помню, тут не помню? — откликнулась паролем Света.

Ага, значит, вышел фильм. Тем легче, концепция посттравматической амнезии в массы внедрена.

— Знаешь, странное ощущение. Как будто память на кусочки разбилась, разлетелась, и сейчас складывается постепенно обратно. Большинство уже встало на место, а некоторые ещё нет. Надеюсь, что этот пазл соберется, пока я отлеживаюсь, но некоторые вещи сейчас действительно не помню.

— Пазл?

Чёрт, это слово не в ходу сейчас, внимательней, Андрюха, внимательней…

— На западе так называют головоломку, когда картинку режут на фрагменты, мешают, а потом их надо собрать в правильном порядке. Короче, какую книгу тебе обещал принести — я действительно не помню, — улыбаюсь в трубку.

— Ты мне «Пером и шпагой» обещал.

— Ага, запомнил. Сейчас поговорим, найду и в портфель положу. Так… А какие темы по инглишу надо учить?

— …Знаешь, — задумчиво отзывается трубка, — я сегодня, так и быть, не поеду, но завтра после школы точно зайду, что-то ты совсем плох стал. И лучше бы тебе всё самому вспомнить до этого момента!

— Ой, уже боюсь, — заулыбался я, — ты ж на раненного руку-то не поднимешь? Ладно, договорились, буду стараться. Давай, Зорька, теперь ты спокойно попьёшь чай без телефонной трубки у уха, а я полежу.

— Как ты опять меня назвал!? — взвивается она на том конце, словно укушенная оводом.

— А что, Зорька — это очень красивое имя, мне нравится.

— Так коров зовут! Ты хочешь сказать, что мне идёт коровье имя!? Может, ты у меня ещё что-нибудь общее с ними видишь?!

— Всё-всё, — я стремительно капитулирую, — пожалей больного в голову. Ну, извини, пожалуйста. Я действительно не хотел тебя обидеть. А имя действительно красивое.

Трубка немного помолчала, потом неуверенно переспросила:

— Ты это что, у меня прощение сейчас попросил?

— Ну да, почему нет, раз тебя обидел…

Ещё немного помолчав, Света с чувством выдыхает:

— Ты запомнил, об какую плитку ударился? Пометь, её, пожалуйста, прямо сейчас, пока не забыл — она волшебная, иначе потом придётся искать методом проб и ошибок. А голова у тебя только одна.

Из прихожей донеслись звуки открывающегося замка. Я, приглушив голос, доложил:

— Мама пришла. Давай, до завтра, удачи в школе на контрах, ни пуха не пера.

— К чёрту, тьфу, тьфу, тьфу. Выздоравливай быстрее.

Аккуратно кладу трубку на телефон, телефон задвигаю под кровать, и шмыгаю под одеяло. На пороге возникла мама с сумкой в руке.

— Повезло, на обратном пути заскочила в гастроном, а там сосиски как раз выкинули, успела ухватить два килограмма, пока очередь не набежала, — похвасталась она успехами. — А что телефон в комнате, кто звонил?

— Света.

— Вот неугомонная, — мама неодобрительно насупилась. — Ты ей сказал, что болен?

— Угу, сказал. Завтра придёт после школы.

— Зачем это еще?

— Причёску новую показать. Успокойся, успокойся, я пошутил. Темы по инглишу сверим к субботе.

Мама, удовлетворившись этой версией, направилась на кухню, а я взялся за фотоальбом. Минут за десять, морща лоб и пыхтя, вспомнил имена и клички для двух третей класса, но человек пять смог восстановил только по фамилиям, и то не до конца уверено. По окончанию этого года из двух классов сделают один, остальных разгонят по обычным школам и училищам. Вот ушедших после восьмого я помню, за редким исключением, плохо.

Раздался звонок во входную дверь, в прихожей что-то забормотали. Судя по всему, подоспела медицинская помощь. Быстро, мама минут тридцать как оставила заявку.

«Значит», — напомнил я себе, — «надо получить справку как минимум на три дня».

Дверь в комнату открылась, и на пороге появилась блондинистая девчонка в отглаженном белом халате поверх тёмно-синего вязаного платья. На шее фонендоскоп, в руке — сумка, на симпатичном лице — строгое выраженье. Лет двадцать пять, прикинул я, года два после меда.

«Не окольцована», — на автомате завершил анализ мозг.

«Господи, ну какая мне сейчас разница»? — поразился я вывертам подсознания.

— Ну, что случилось? — спросила она, усаживаясь на край кровати рядом со мной и участливо разглядывая шишку. До меня докатился наивный аромат простеньких духов, вызвав неожиданное сердцебиение и лёгкий румянец на щёках.

— Я на кухне готовила, вдруг слышу в ванной глухой удар и как тело упало, — взволновано начала мама, размахивая руками. — Я туда, а дверь закрыта изнутри. Дёргаю, кричу «Андрей!» — и ничего… Я…

— Мне протокол составлять не надо. Я не милиционер, меня другое интересует, — улыбаясь, врачиха остановила мамин монолог. Затем наклонилась ко мне и положила руку на лоб. Халат немного распахивается, и на фоне окна совсем недалеко от моего лица прорисовалась обтянутая платьем симпатичная окружность.

О, чёрт! Я этого не заказывал! Этот организм меня достал, не было ж в этом возрасте у меня эрекции на взрослых тёть, я это точно помню!

«Ну, всё», — заметалась мысль, — «сейчас, значит, она выяснит анамнез, спросит, что беспокоит и захочет постучать по коленям для определения асимметрии коленных рефлексов», — я испугано скосил глаза на рукоятку молоточка, торчащую из правого кармана врачебного халата. — «Попросит, значит, сесть и закинуть ногу за ногу… И что я ей скажу, и что скажет мама»?!

Тихонько сгибаю ноги в коленях, складываю кисти в замок на животе, и, пока мама в красках и с выражением рассказывает мои паспортные данные, пробую сделать несколько ме-е-е-едленных глубоких вдоха. Помогло не очень. Я прислушиваюсь — совсем даже не помогло. Организм имеет свою собственную точку зрения на то, чем надлежит сейчас заняться, и менять её не собирается.

«Это конец, подумал Штирлиц».

Услужливое воображение подхватило и творчески развило тему, переодев докториху в затянутый портупеей эсесовский мундир. Получилось премило. Особенно, если эти светлые волосы распустить. Или нет, наоборот, заплести в косу и закрутить вокруг головы… Эрекция усилилась, хотя я только что был убежден, что дальше уже некуда. Ошибся, резервы молодости неисчерпаемы. Щёки начали пылать.

— Мам, ты бы чаю пока приготовила девушке, — начинаю я звенящим от волнения голосом, — а я и сам всё расскажу.

— Ой, и правда, я сейчас… — мама быстро направляется на кухню. Минут пять у меня есть, пока чай заварит, пока бутерброды нарежет.

— Вылезал из душа, запнулся о бортик ванной, упал, ударился головой об стенку, потерял сознание секунд на двадцать, наверное. Когда очнулся — два раза вырвало. Сейчас слабость и потливость. Тошнота постепенно уменьшается. Если хожу или сижу — немного начинает болеть и кружиться голова. В покое голова уже не болит и не кружится. Доклад окончен.

— С вами всё понятно, больной, — тянет она задумчиво, наклоняясь ещё ближе и внимательно вглядываясь сначала в один мой зрачок, потом в другой.

Анизокорию проверяет. Мда, а у неё глаза синие-синие, в обрамлении чёрных ресниц… И ямочка на левой щеке, когда улыбается.

Ладонь докторши опустилась на рукоятку молоточка, и я затосковал.

— Ну-ка, смотри сюда, — ласково говорит она и ловко рисует им надо мной крест. Я послушно подвигал глазами.

— Угу, так… — пристукнула молоточком по подбородку, затем решительно встала, повернулась ко мне лицом и дружелюбно приказала, — садись, ногу на ногу закинь.

Я мотаю головой и сильнее сгибаю ноги.

— Что такое, боишься, что голова закружится?

— Я вас стесняюсь, — пунцовея, делаю я первый заход.

— Ой, да брось, я же доктор, нас стесняться не надо, — почти убедительно воркует она, при этом лицо выражает мысль «да и что я там не видела…». — Ты что, без трусов лежишь?

— В трусах. Но они не сильно помогут.

Теперь надо уверенно посмотреть ей в глаза и чуть нагловато улыбнуться, только не переиграть. Зафиксировав взгляд, указываю глазами вниз, разгибаю колени и развожу кисти в сторону. Взгляд врачихи вильнул на это движение и задержался на выразительно взбугрившемся одеяле.

— Я боюсь вас испугать, — твердо говорю я, с лёгкой улыбкой глядя в глаза, и мысленно добавляю, — «или обрадовать».

Секунды три девушка переваривает увиденное и сказанное, затем брови изумленно взлетают вверх, щёки начинают заметываться румянцем, и она захихикала, прикрывая левым кулаком рот. Я с облегчением вздыхаю и натужно улыбаюсь.

— Камсаамоооол… — тянет она восторженно, продолжая хихикать. — Восьмой класс!

— Третья четверть, — подхватываю, — я не виноват, это всё дремучие инстинкты, — меня подняла и понесла волна дурашливости. — Хочется хватать красивых девушек и тащить их в пещеру на шкуру убитого саблезубого тигра.

— Давить надо такие инстинкты, — наставительно утверждает девушка, — в корне.

— Угу, попробуй, задави… — горестно вздыхаю, — скорее, они сами задавят. Против природы не попрёшь. К тому же я не тащу никого в пещеру. Пока…

Докторша как-то неуверенно хихикает ещё раз и с сомнением косится на меня.

— Вам, между прочим, радоваться надо, — начинаю я подводить к интересующей меня теме.

— Это с чего бы это вдруг? — с подозрением хмурит брови.

— Ну… — застенчиво ковыряю пальцем одеяло, — базовые функции организма пациента не пострадали…, как мы убедились. Можно без госпитализации обойтись, правда? Вам же проще, не надо эвакуацию заказывать. Отлежусь несколько деньков — и вперёд с песнями.

— В целом — верно. А откуда терминологию знаешь?

— Папа врач. Учебники иногда почитываю.

— Ааа… понятно. А где папа работает?

— Военно-медицинская академия.

— Ууу… понятно. Ладно, чудо, лежи… Сейчас справку в школу напишу. Но если вдруг будет становиться хуже — обязательно снова вызвать врача.

Она садится за стол, достает из сумки обычный тетрадный листок и что-то быстро на нём строчит, время от времени давя улыбку, от чего на щеке появляется та самая ямочка. Я с умилением любуюсь профилем.

— Ну вот, готово, — она поворачивается ко мне, нарывается на взгляд и опять хмурится. Слегка краснея, отвожу глаза.

Тут весьма своевременно в комнату просачивается мама:

— Доктор, вы закончили? Что с ним, ничего серьёзного?

— Лёгкое сотрясение мозга… — она с сомнением оглядела меня, словно мысль о наличии у меня мозгов показалась ей нетривиальной. Невольно задержала взгляд где-то посередине моего тела, резко вильнула глазами в сторону и, слегка покраснев, зачастила, — три дня постельного режима, две недели освобождения от физкультуры. Будет становиться хуже, появится рвота, усилятся головные боли — обязательно тут же звонить в скорую. Но, думаю, всё будет хорошо.

— Спасибо огромное, — мама с видимым облегчением принимает справку, — пойдемте на кухню, я там чаек заварила, бутерброды сделала со шпротами и колбаской…

Докторша непроизвольно сглатывает слюну, но пробует упереться:

— Да нам не положено… вызовы ещё есть…

Бесполезно. Я маму знаю. Точно, девушку со словами «а мы быстренько, на пять минут всего» уже волокут на кухню.

— Приятного аппетита, — кричу я ей вслед, — заодно с мамой моей познакомитесь…

Раздается удаляющееся в сторону кухни пофыркивание, и я расслабляюсь.

Отлично, несколько дней я себе на адаптацию выиграл. А вот фортели организма меня напрягают. Сделал охотничью стойку на женщину лет на десять старше, потом дурашливость эта накатила, чего ещё ждать?

Ясно одно, это тело — не пассивная матрица. Подлянку может подкинуть в любой момент. А всё время себя контролировать, этак и с ума сойти можно. Расслабиться, что ли, и получать удовольствие? С этими мыслями я постепенно задремал. А потом дрема перешла в крепкий сон, ведь предыдущую ночь я не спал вовсе, с энтузиазмом осваивая брейнсерфинг.

Сколько я успел узнать секретов… Заговор с целью убийства Кеннеди был, Улофа Пальме действительно завалил псих-одиночка, инопланетян пока не обнаружили, самый богатый человек мира живет по принципу «большая вода тихо течет» в маленькой хижине в Малайзии, клуб по управлению миром существует, но работает прискорбно неэффективно. И как это всё бесполезно здесь и сейчас…

Где-то среди ночи я проснулся, и, немного поворочался, глядя за колыханием теней на потолке. Затем не выдержал, поднялся и пробрался к окну. За холодным стеклом сквозь редкие ветки деревьев темнеют силуэты домов. Слегка покачивающаяся под железным колпаком одинокая лампа выхватывает конусом света косо летящий мокрый снег. На отвоеванном у тьмы клочке двора распласталась комковатая серая слякоть. Я гляжу на это, торжествующе улыбаясь. Мой любимый светлый мир — я пришёл к тебе! Yes, we can!

Глава 2

Среда, 16.03.1977, 8.40

Ленинград, Измайловский проспект

Окончательно я проснулся от щелчка закрывшегося замка, хотя и до этого сквозь приятную полудрему до меня порой доносилось какое-то шебуршание в прихожей и коридоре. Судя по всему, родители ушли на работу — значит, начало девятого. Вот это я придавил на массу, чуть ли не пятнадцать часов суммарно! Странно, что папа не разбудил меня для осмотра. Пожалел, наверное, мой крепкий лечебный сон.

Сладко, до хруста в спине, потянувшись, прислушался к телу. Оно желало распрямиться упругой пружиной и понестись туда, где есть еда и девушки. Или девушки и еда? Я попытался выделить доминантное желание. Хм… Похоже, все-таки еда. Ну, оно и к лучшему — что пожрать я сейчас точно найду, а вот девушка в квартире за время сна навряд ли завелась. Раньше, по крайней мере, со мной такого не случалось. Даже обидно.

И я ещё повалялся в кровати, размышляя о девушках вообще и тех их лучших представительницах, которые будут в моем окружении в ближайшие месяцы, потом с печальным вздохом развеял сладостные грезы. О деле надо думать, о деле.

Мышцы вибрировали свежей силой, в голове царила непривычная для этого времени суток ясность. Эту хлещущую из меня энергию — да на мирные бы цели. Ну, тело, погоди! От сотрясения отойду и впрягу тебя в нагрузки, взвоешь еще.

Я перевернулся на другой бок. Надо будет составить программу физического развития и поддержания здоровья. Предстоит период бурного роста, а это оптимальное время для формирования фигуры. С отягощениями ещё года два лучше не заниматься, пока связки и суставные сумки не окрепнут, а вот над общей выносливостью, скоростными способностями, растяжкой надо будет обязательно поработать. До зубовного скрежета.

Кстати, о зубах. Клянусь! Торжественно клянусь тщательно чистить их два раза в день и полоскать после каждого приема пищи. Встречаться со здешними стоматологами, которые высверливают без обезболивания даже пульпит, мне совершенно не хочется. Воспоминая примерно этой поры свежи даже через треть столетия.

С другой стороны, есть смысл проявить инициативу, дабы не доводить до худшего. Надо бы к стоматологу самому сходить, маленькую дырочку легче лечить, чем здоровенный кариес. Встревожено поводил языком по зубам в поисках дыр, не обнаружил и, не успокоившись на этом, двинулся в ванную. Осмотр нижних шестерок был прост — раскрывай рот и смотри. С верхними сложнее… Порывшись в прихожей, нашёл прямоугольное карманное зеркальце и радостно сунул его в рот. С помощью системы из двух зеркал осмотрел верхний ряд и облегчением вздохнул — чисто.

Ну что ж, раз уж я встал, то часть планов можно начать осуществлять прямо сейчас. Странно, в стакане стоит всего две зубные щетки, сухая и мокрая. Первая загадка решена, вот эта сухая щетка — моя, но появился новый вопрос: почему мокрая только одна? Недоуменно пожав плечами, выдавил из алюминиевого тюбика поморин, привет из братской Болгарии, и начал первый день новой жизни.

На кухне меня ждала записка:

«Дюш, на завтрак сырники, в одеяле в большой комнате. На обед — суп или тушеное мясо с макаронами. Я сегодня до 19. Целую, мама».

Ниже торопливо приписано: «Не вставай, весь день лежи! Зинаиде Эриковне я позвонила. Станет хуже — звони мне!!!»

Выложив на тарелку ещё горячие сырники и залив их сметаной, я присел перед телевизором. Надо побыстрее окунуться в жизнь социума и почувствовать себя его частью.

Прогревшись с полминуты, «Рекорд» мерзко запищал и вывел на экран настроечную таблицу. Пришлось вставать, топать к телевизору и крутить тугой переключатель каналов. На четвертом щелчке выпала «Утренняя гимнастика». Шесть средней симпатичности девочек в трико и юбочках под бряцание рояля повторяли за тренером наклоны.

Некоторое время я с интересом наблюдал за ними, потом с лёгким вздохом развеял появившиеся вдруг эротические фантазии, и с энтузиазмом взялся за вилку.

Дожевав последний сырник, приступил к изучению программу передач. Утренний выпуск «Времени» в восемь ноль-ноль я пропустил, следующие новостные программы — это «Сегодня в мире» в 18.45, и вечерний выпуск «Времени». Днем в трансляции перерыв на три часа. До него ничего интересного не будет, можно расслабиться: «Отзовитесь, горнисты» и документальный фильм «Мы и природа». После перерыва будет петь Сибирский русский народный хор, затем какая-то программа «Объектив», «Веселые старты» и ещё один концерт. А после «Время» передача «Лица друзей» и опять концерт. На этот раз украинского эстрадно-симфонического оркестра. Не программа передач, а мечта меломана…

Я пересчитал музыкальные программы — три концерта классической или народной музыки, треть всего времени вещания по первому каналу. Зачем?! Просто время забить?

Третий канал почти целиком посвящен учебным фильмам и программам, с небольшим перерывом на репортаж с чемпионата СССР по боксу в городе Фрунзе.

О! Нифигасе..! Я даже привстал от волнения. Вечером четвертьфинал кубка европейских чемпионов, «Динамо» Киев — «Бавария» Мюнхен. Смотрю!!! Две пинты бимиша мне и свиных ребрышек. Нет, две порции свиных ребрышек. Да, с соусом… Эээ… есть у вас такой — в основе томаты, сладкий перец, мед и имбирь. Да… И тонкий лаваш.

Мда, сглотнул я слюну… Помечтал, садись, читай дальше. О пиве на ближайшие годы можно забыть, не советское же пить? Оно того не стоит, по крайней мере, общедоступное.

Нет, ну скажите мне, как можно жить, если перед глазами настырно маячит призрак ребрышек?! Кстати, там же не только мясо вкусное. ещё можно сжевать размягчившийся кончик кости и потом высосать сочный отвар костного мозга. А для запекания можно взять медово-соевый соус и смазать им ребрышки на последние пятнадцать минут. Или заранее замариновать в медово-грейпфрутовой смеси, а потом присыпать порошочком чили…

Чертыхнувшись, я поднялся, и, злобно цыкая зубом, пошёл на кухню рубануть ломоть пошехонского сыра. Кусок черняшки, сливочное масло… Я вдумчиво зажевал доппаек. И стакан молока сверху. А ничего, вполне. Прислушался к себе — призрак ребрышек истаял почти до полной прозрачности. С облегчением вздохнув, вернулся к телевизору.

Так, четвёртый канал предлагает фильм про БАМ «Трасса юности — трасса молодости», «Музыкальный киоск», «Спокойной ночи, малыши», «Народные мелодии» и «Служу Советскому Союзу!». Всё понятно, и тут смотреть нечего, только слушать…

Мощный инструмент управления настроениями явно используется не на полную мощность. Вот и первый резерв, только как его задействовать? И, главное, для чего? Надо определить, в какую именно сторону я хочу толкать колесо истории, если и когда у меня прорежется брейнсерфинг.

Абсолютно ясно одно: в прошлый раз это колесо покатилось по хреновой колее. Распад страны, миллионные людские потери из-за конфликтов, иммиграции, разгула бандитизма и снижения рождаемости, сотни миллионов сломанных судеб.

Впрочем, дело даже не в сокращении численности населения, хотя и это, конечно, отвратительно. Будущее, тень которого уже начинает накрывать страну, хуже катастрофы Великой Отечественной. Тогда, несмотря на колоссальное число погибших и огромные разрушения, моральный стержень, на котором держалась общность, лишь окреп. Здесь же грядет гибель нового, основанного на альтруизме, общественного сознания. Поражение — в этом.

В сточную канаву, как отход производства, сольют высшее достижение страны — с трудом выпестованное поколение, готовое к бескорыстному служению обществу. Ну да, оно ещё не всё такое, но концентрация мыслящих именно так детей, подростков, молодых людей подошла к критической отметке, за которой начинается кристаллизация нового качества.

Она, эта поросль, сейчас взращивается в тёплых, солнечных условиях гуманизма, дружбы и интернационализма. У неё хватает идеализма, но уже нет свирепости дедов и отцов, потому что исчезла та атмосфера, настоянная на густом запахе крови.

Лет через двадцать, на рубеже тысячелетий, они, пройдя через сито испытаний, вошли бы в силу, и человечество увидело расцвет нового типа общества, открылась бы принципиальная иная перспектива социального развития.

Ржа скосила и это поколенье, и эту перспективу. Бездарная попытка реформ позволила всплыть на поверхность тому дерьму, что накопилось на дне общества, во мраке цеховиков, фарцовщиков, толкачей, зеков и коррумпированной торговли. И не только всплыть, но и перехватить управление страной в своих эгоистичных интересах.

Вот это взращиваемое сейчас поколенье и надо сохранять. Не допустить до руля плесени, озабоченной только собственным благополучием. Иначе уже в следующем поколении мальчики будут мечтать стать бандитами, а девочки — валютными проститутками. Понятно, какая потом из них будет власть: готовая отдаться за деньги сильнейшему и замочить слабейшего. Возникнет ситуация плохого равновесия. Попав в него, выбраться почти невозможно.

Задумчиво отложив стопку газет, я каким-то верховым чутьем отыскал банку кофе. Вот тебя-то я и искал, золотце мое. Две чайные ложки лёгкого, как пыль, тёмно-коричневого порошка, горячая вода и полторы ложки сгущенки… Тот самый кофе, тот самый вкус… Не самый ароматный, но привычно бодрящий.

Встал у кухонного окна, грея ладони о чашку, и опять вгляделся в жизнь Измайловского проспекта. Предстояло придумать, как жить дальше, чтоб потом опять не было мучительно больно… Один раз я уже пожил, поплевывая в вечность, больше не хочу.

Отставив чашку, начал нарезать круги по кухне, выплескивая переполняющую меня энергию. Итак, у меня две задачи. Одна — тактическая, вписаться в социум, не вызывая сильного удивления своим поведением. Тут есть сложности, но мне это по силам даже без памяти реципиента. В конце концов, реципиент — это я, только тридцать пять лет назад. Да, я многое забыл, но многое помню. А часть забытого быстро вспомню. К тому же, всё равно деваться некуда, я уже здесь.

Вторая задача — не менее как повернуть колесо истории. Могу ли я это сделать без особых способностей, которых пока нет и неизвестно, появятся ли? Предположим, они просто ещё не проявились. Предположим. Буду исходить из этого, так приятнее. Иначе мне остается только плыть по течению истории, наблюдая за переформатированием общественного сознания и распадом страны. И этот фарш будет невозможно провернуть назад.

Я опять задумчиво закружил, потом упал на руки и попытался в темпе отжаться.

Ууу… совсем забылся. Голова взорвалась болью, накатила дурнота. Сев на пол, я прислонился к кухонной тумбе, дотянулся до стоящего на углу стола стакана и отхлебнул. Это я погорячился. Пока надо обходиться без этого привычного способа концентрации.

Через две-три минуты полегчало. Ладно, пока стратегических идей нет, буду решать тактическую задачу и надеяться на лучшее. И я пошёл за учебником геометрии.

Где-то через час, исчиркав несколько листов в черновике, с облегчением откинулся на спинку стула и отложил в сторону китайскую чернильную ручку. Почерк, кстати, когда не задумываюсь над ним, получается «как кура лапой».

Первоначальный страх, что это не угол в треугольнике тупой, а я, сменился заслуженной гордостью — «кое-что могем». Вроде бы и не высока преграда — курс геометрии за восьмой класс, но за последнюю треть века я стал сугубым гуманитарием, у которого синусы-косинусы вызывают паническую реакцию. Но теперь я уверен, что прикидка сил была правильной — к субботе восстановить всю геометрию в памяти реально.

Особо радовала прорезавшаяся острота и резвость мышления. Всё же с возрастом способности мозга снижаются, причем настолько постепенно, что тебе это и не заметно. И только резкое омоложение дало мне возможность почувствовать разницу. Мозг работает как губка, интенсивно, чуть ли не урча от удовольствия, впитывая новые знания, и, как луч лазера, играючи препарирует логические конструкции.

«А неплохой мне процессор достался», — подвел я промежуточный итог, — «надо его холить и нежить, к примеру, давать вовремя отдохнуть. А лучший вид отдыха — это смена деятельности. Иди сюда, биология, полистаю я тебя…».

Звонок грянул неожиданно, оторвав меня от изучения тонкостей химического равновесия. Я изумленно похлопал глазами: «кого это чёрт принес»?

— Ловко ты от контр увернулся, — с завистью заявил Паштет с порога. — Один щелобан от стены, а сколько плюсов!

— Не слушай этого балбеса, — возникла за его плечом разрумянившаяся от морозца Света, — он сегодня по инглишу два трояка сразу схлопотал, теперь боится, что его в поход на каникулах не отпустят.

— Проходите, гости дорогие, — посторонился я, вглядываясь в своих товарищей и по-новому знакомясь с ними.

Зашедший первым Паштет быстро скинул ботинки, вздёрнул на вешалку потертую куртку и, слегка косолапя, уверенно направился в мою комнату, освобождая место для Светы. Высокий, крупный, круглолицый, с небольшим курносым носиком, засыпанным неяркими веснушками, тускло-рыжеватой шевелюрой и маленькими голубенькими глазками, он был лишь чуть моложе уже основательно поистершегося в моей памяти образа.

Света отпихнула ногой брошенный в прихожке портфель Паштета, разгребая себе пяточек для маневра, и начала снимать пальто. Я протянул руки, чтоб его принять.

— Ты это что? — удивленно замерла она в неудобной позе.

— Пальто помочь повесить… — с недоумением откликнулся я.

— Да… Крепко тебя приложило… — кривовато улыбнулась Света, удивленно покачивая головой. — Ты мою просьбу выполнил?

— Каку-таку просьбу?

— Плиточку волшебную пометил?

Я шагнул вперёд и взял лёгкое пальтишко.

— Не холодно в таком бегать сейчас? На улице не лето.

— Ничего, я короткими перебежками, по два-три прыжка. От дома к метро, от метро к школе. Не шубу же сейчас носить. Ты как? — она встревожено уперлась взглядом мне в глаза.

— На западном фронте без перемен, — теперь пришла моя очередь кривовато улыбаться. — Жить можно. Гони Паштета руки мыть, и на кухню давайте. Будем практиковать высокое искусство приготовления горячих бутербродов.

— Горячих? Это как?

— Сейчас покажу. Я в старой «Работнице» недавно рецепт видел. Легче сделать, чем рассказывать. Кыш глистов с рук смывать, — и я пошёл на кухню приводить в порядок мысли.

Появление Паштета всколыхнуло во мне старое чувство вины, хотя разве я был виноват, что он лег за Пянджем? Светка же привела в недоумение тем, что первое впечатление о ней совсем не совпало с воспоминаниями. Да, красавицей её не назовешь, это факт. Но и точно не «уродина», как я думал раньше.

На полголовы выше меня, тонкая-звонкая, длинношеяя. Вытянутая голова, крупные черты лица, развернутые углы челюсти. О таких лицах иногда говорят «лошадиное», но в данном случае у меня возникала иная ассоциация. Широко расставленные большие тёмные глаза, высокие рельефные скулы и агрессивная линия подбородка — всё это, в сочетании с веретенообразной фигурой, наводило на мысль о стрекозе, но не беззаботной «попрыгунье», а серьёзном хищнике мира насекомых, грозе мошек и букашек. Впечатление усугублялось привычкой смотреть слегка исподлобья и иногда прорывающейся властностью характера. В такие моменты я невольно чувствовал себя той самой букашкой, на которой с недобрыми намереньями остановился фасетчатый взгляд.

Но это чуть неприятное впечатление развеивается, стоит ей начать говорить. Блеск глаз, живая мимика и милая улыбка четко оконтуренных губ заставляет забыть об особенностях внешности, оставляя на поверхности лишь интересную и лёгкую в общении девушку-подростка. Странно, что в детстве я замечал лишь худшее.

И ноги у неё стройные… Интересно, это она так выпендривается с длиной юбки до середины бедра, или это мода сейчас такая? Если мода — то я горячо «за». Как много нам открытий чудных…

Жизнерадостно насвистывая «Прощание славянки», я начал потрошить холодильник. Сосиски, сыр, масло сливочное, сметана, горчица и томат-паста. Основа есть. Городской батон, растительное масло. Отлично, всё необходимое в наличии.

Сковородку на огонь, лью масло. Косо нарезаю батон и начинаю обжаривать ломтики, ожидая появления похрустывающей золотистой корочки. Одновременно включил духовку на нагрев. И кастрюлю с супом на плиту, сосисок не много, надо и на родителей оставить.

За плечом нарисовался вечно жизнерадостный Паштет:

— Люблю повеселиться, особенно пожрать, двумя-тремя батонами в зубах поковырять!

— Но-но. На слишком много не рассчитывай, надо на маму с папой оставить.

Паштет оживился:

— А что, предок сегодня должен приехать? Ты ж его в пятницу вечером ждал?

Я взял тайм-аут на раздумье, имитируя бурную деятельность:

— Чёрт, подгорает! Пашка, на лопатку, переворачивай куски, я пока сосиски с сыром нарежу и приправу замешу.

Но сбить Паштета с мысли не удалось, ловко работая руками, он с энтузиазмом продолжал допрос:

— Так приехал? Магнитофон привез? В воскресенье «Иглз» будут передавать по «Вашему магнитофону», наверняка запустят эту новую песню, «Отель Калифорния». Надо обязательно записать.

На помощь, с сочувствием взглянув на меня, пришла Света:

— Нет, раз конгресс в Париже до вечера среды, значит, раньше пятницы не приедет, чего спрашивать? А в понедельник программу всё равно вечером повторят, можно будет записать, если магнитофон появится.

Я кивнул головой, принимая подачу. Этот эпизод я помню хорошо. ещё бы, папа тогда привез из-за границы двухкассетник и десять 60-минутных кассет Super Chrome фирмы Maxwell. Не забывается такое никогда. Оказывается, это происходит прямо сейчас. Вот почему зубных щеток было только две.

— Магнитофон привезет, раз обещал, будет и на нашей улице праздник. «Иглз», безусловно, достойны записи. Семь минут медленного танца. Ты с кем, Паштет, собираешься в первую очередь слиться в экстазе?

Светка захихикала, Паша потупил глазки.

— Я сегодня, между прочим, тоже чуть сотрясение мозга не получил, — буркнул он. — Ирка за мной так носилась, так носилась… Если б догнала, прибила б!

— Чем это ты её так достал?

— Да он стащил на уроке её кеды и разрисовал фломастерами. Сердечки там всякие и любовные послания, — охотно пояснила Светка. — Когда обнаружила, визгу и писку было до первого этажа. Если б не Биссектриса, Пашке каюк, Ира его уже в угол зажала.

— Да, Паштет, внимание к себе ты привлек, но не с тем знаком. Или ты и задумывал это ради единоборства в уголке? — со смешком прокомментировал я, размешивая сметану с горчицей и томат-пастой. — Попробуй в следующий раз классику, портфель там поднести или сменку. Снимай сковородку, хватит.

Паша уморительно задрал нос к верху:

— ещё чего. Нужна она мне.

— Ну-ну, почти верю. Так. Демонстрирую один раз. Мажем булку получившейся ядерной смесью, — я попробовал результат, подумал и досыпал в смесь пол чайной ложки сахара. Перемешал ещё разок, лизнул и, удовлетворившись, начал намазывать ломти батона. — Затем кладем нарезанные вдоль сосиски, видите, они как раз по длине ложатся. Сверху пластинку сыра. Опа! Теперь на противень и в духовку, пока сыр не расплавится целиком. Минуты на три-четыре.

Мы на корточках столпились у плиты, зачаровано наблюдая за тем, как сначала вспотел, а потом начал оплывать сыр. Подсветку в духовых шкафах ещё не придумали, но окошко с термостеклом в дверце уже есть.

— Мы от этой ядерной смеси, что ты мешал, не загнемся? — задумчиво поинтересовался Паша, втягивая раздувающимися ноздрями ароматный душок, тянущий из небольшой щели духовки.

— Я готов принять весь удар на себя. Ты прав, тебе не следует так рисковать.

— Нет-нет, ты не понял. Я о тебе беспокоюсь, ты для общества важнее, у тебя средний бал выше.

Мы дружно похихикали. Затем я быстро налил три тарелки супа, раздал ложки и торжественно извлек противень. Бутерброды с ещё пузырящимся кое-где сыром были переложены на одну большую тарелку и водружены на центр обеденного стола.

— Он сказал «поехали» и взмахнул рукой, — продекламировал я и, подавая пример, осторожно взял первый бутерброд.

— Ммм… — замычал Паштет, неосторожно отхватив одним укусом треть бутерброда, — ууммм…

— Ась? Не расслышал, какую философскую концепцию ты хочешь обсудить? — поглумился я над ним.

— Ат-али… нэ эшай эс.

— Как ты думаешь, — обратился я к Зорьке, — эти милые фефекты дикции могут дать ему несколько дополнительных очков в Иркиных глазах? Девушки должны сочувствовать сирым и убогим… Света, ты же комсомолка, защити больного товарища от агрессивно настроенного гиппопотама!!

Минут через десять мы закончили бодро стучать ложками и сыто откинулись на спинки.

— Хороший рецепт, годный, — подвела итог Света. — Жаль, сосиски в магазинах ловить надо, а то бы можно было только этим и питаться. При случае моим предкам сделаю.

— Угу, неплохо, — подтвердил Паштет, — если бы у нас было рабовладельческое общество, я бы купил тебя к себе поваром. Заслужил.

— Ох, и намучался бы ты. Я жизнеописание Эзопа читал, знаю, как таких хозяев приучить строем на обед ходить.

— Кстати, о походах строем… — оживился Паша, — Свет, что у нас там в кино на каникулах интересного?

Света задумалась, покачиваясь на стуле, потом, с осуждением глядя на нас, изрекла:

— А мы ещё «Раба любви» не посмотрели. Уже два месяца идёт, скоро закончится, а вы всё никак не соберетесь. Ну и ещё начали показывать «Игрушку» с Пьером Ришаром, говорят, смешно.

— О! На Ришара обязательно сходим. Бельмондо, жаль, нового нет… А рабу эту нафиг, — Паша выразительно поморщился, — фи на эти мелодрамы.

— Паш, душа обязана трудится, — наставительно сказала Света, глядя на Паштета так, как смотрят любящие родители на дебильноватого сынка. — Мелодрамы надо смотреть, иначе так чурбаном неотесанным и останешься. Будешь Ире кеды раскрашивать, да бумажками в неё стрелять.

— Света права, — поддержал я, — «Рабу любви» обязательно надо смотреть, у Михалкова фильм однозначно удался, будет классикой.

— Вообще, — мечтательно протянул Паша, — название фильма звучит интригующе. Вот было бы смешно, если бы Ирка в меня влюбилась до состояния рабы, вот бы я повеселился.

— О боги, — задохнулась Зорька возмущением, — когда они повзрослеют, наконец!

— Скоро, Света, скоро, — обнадежил я ее. — У нас сейчас возраст такой, интересный, девочкам уже хочется поцелуев в уголке, а мальчикам — до сих пор на переменке стерками в футбол погонять. Но это ненадолго.

Света с подозрением царапнула меня взглядом и, чуть помедлив, сказала:

— Хм… Как-то странно ты запел. Ну-ка, проверочный вопрос… Скажи-ка мне, что лучше, любить или быть любимым?

— Вот спросила! — немедленно вклинился Паша, возбужденно размахивая руками. — Дураку понятно — лучше, чтоб тебя любили! Какие возможности открываются!

Света с пренебрежением отмахнулась от него, и попыталась перехватить мой взгляд. Я старательно скреб им по потолку. Наконец, когда молчание уже неприлично затянулось, посмотрел ей в глаза.

— Ну, — начал я, — считай, что я тебя понял. Достойная позиция.

— Вы о чем это? — Паша вертел головой, пытался прочесть что-нибудь по нашим лицам.

— Ты что, ссскотина, — со зловещим присвистом начала, наклоняясь ко мне, Света, — влюбился уже в кого-то? Ну-ка признавайся!

На скулах у неё от волнения выступили пятна. Я отпрянул, опешив, и, выставив вперёд ладони, примиряющим тоном начал отмазываться:

— Что ты, что ты. Свят, свят, свят. С чего ты решила?

— Да с того, что раньше за тобой такого понимания ни грамма не было. Мычал бы бред, как Пашка. Признавайся немедленно!

— Эээм… Может быть ума прибавилось от удара?

— Да при чем тут ум! — от волнения она аж подпрыгивала на стуле. — На этот вопрос и дурак правильно ответит, если этот дурак был хоть раз влюблен!

Упс, замаскировался, называется… Прокол на первой же беседе. И, что характерно, не на речи или незнании чего-нибудь, а на изменении личности. Было бы странно, если бы этого не произошло.

— Хм… — я уселся поудобнее, заодно выйдя из радиуса действия Зорькиных рук, так, на всякий случай, — тогда, вероятно, мой организм уже готов в кого-нибудь влюбиться. Но ещё не влюбился. Этакое предощущение возможности любви. Как такое предположение, а? Может такое быть?

Света некоторое время буравила меня взглядом, потом нехотя буркнула:

— Наверное, может… — и сварливо поинтересовалась, — и в кого это ты собрался, интересно, влюбляться?

— О, разве это можно предугадать? — начал я вдохновенно впаривать, хотя рабочая гипотеза на эту тему возникла ещё вчера при просмотре фотоальбома. — Тут как звезды лягут, это от меня мало зависит. Это ж инстинкт, он никого не спрашивает. Его не зовут, он сам приходит.

— Любовь — инстинкт? Ну, ты загнул, — протянул Паша.

— Ни малейшего сомнения. Хотя, признаю, тут всё очень запутано. Для начала, мы называем словом любовь два совершенно разных чувства. Они очень сильно различаются у мужчин и у женщин. По-хорошему, их надо было бы обозначать разными словами…

— Теоретик, — фыркнула Света.

Ах, теоретик! Во мне стремительно взметнулась тёмная волна гнева:

— У тебя, как и у всех женщин, на уровне генома зашита необходимость достичь важной для вида цели. Ну, ты понимаешь, о чем я… А любовь нужна чтоб ты достижением этой цели не манкировали. Этакий механизм, пресекающий излишнюю разборчивость в выборе отца для своего ребёнка. Время пришло и всё — цигель-цигель ай-лю-лю, вперёд, исполнять свой долг перед видом. Нефиг перебирать варианты, бери, что есть. Отсюда и «любовь зла, полюбишь и козла».

Паша аж прихрюкнул, зыркнул, как ему показалось, незаметно на погрустневшую Зорьку, и елейным тоном осведомился у меня:

— Как-как ты себя назвал?

— Как есть, так и назвал. Ни я, ни ты ничего из себя ещё не представляем. Даже не козлы еще, а так, козлята на выпасе. Ты сначала стань чем-то, там, глядишь, и высокого звания «козла» от Иры удостоишься.

Теперь уже пришёл черед Светы прихрюкнуть, но она тут же опять посмурнела. Помолчала, потом, повернулась к нам боком и приступила к разглядыванию угла на потолке подозрительно поблескивающими глазами. Паштет вопросительно посмотрел на меня, и я почувствовал себя последней сволочью. И что это на меня накатило, с одного безобидного слова завелся? И на кого? На безответно влюбленную девчонку. Скотина ты, Дюша.

— На самом деле, конечно, — вздохнув, признался я, — ты намного более права, чем я. Я ж сразу сказал — достойная позиция.

Встал, взял стул, прошёл до Зорьки и уселся перед ней. Она опять отвернулась. Подумав, взял её вздрогнувшие ладони.

— Я прав с точки зрения холодного ума, а ты — чувств. Но это тот самый случай, когда второе важнее первого.

— Правда? — просветлев, она с надеждой повернулась ко мне. Ох, и намаюсь я с ней…

— Правда, — ума не приложу, как мне удалось в ответ улыбнуться не разжимая стиснутых зубов… Теперь надо убежденно нести любую банальность, глядя глаза в глаза. — Любовь — это самое сильное светлое чувство, и зачем её преуменьшать, включая разум? Настоящее «горя от ума» получается, — и про себя добавил: «Особенно это верно для женщин».

— Ты, правда, так думаешь? Правда-правда?

Я всерьез задумался. Потом медленно заговорил:

— Ты знаешь, правда. Любовь — редкий приз, случается в жизни максимум несколько раз. Одна из немногих вещей, ради которых стоит жить. Так стоит ли искусственно уменьшать накал страстей? Да, отключив разум, можно накуролесить в любовном угаре такого, что потом с трудом расхлебаешь. Но, пожалуй, оно того стоит. По крайней мере, будет что вспомнить. А кто утверждает иначе, говорит это на холодную голову, когда сам не влюблен. Тут-то все мудрецы, горазды советы давать…

Мы помолчали, каждый о своем.

— А давайте какао сварим? — предложил я, похлопывая её ладошками, — с желтком.

— Это как? — воскликнул Паша.

Света грустновато улыбнулась и согласно кивнула.

— Всё просто, — зарывшись в холодильник, я начал очередной мастер-класс, — сначала греем молоко, примерно две трети от потребного, почти до кипения и удаляем пенку.

Пощелкав электрозажигалкой, развел огонь, влил в эмалированную кастрюльку примерно пол-литра молока и поставил на конфорку.

— Пока молоко греется — фокус: отделение желтка от белка с помощью двух половинок скорлупы.

И я продемонстрировал его изумленной публике.

— Надо добыть ещё два желтка, кто возьмется?

— Я!

— И я!

— Вперёд. Только аккуратно, не проткните желток краями скорлупы.

На удивление, оба справились, и, довольно сияя, удостоились заслуженной похвалы.

— Теперь перетираем желток с сахаром и постепенно добавляем какао. И трем, трем, трем, до получения однородной массы. Уф…, - запястье быстро устало, — давай, Паш, ты потри еще.

— Ну а теперь всё просто, разводим горячее молоко холодным, надо получить не более шестидесяти градусов, иначе желток свернется, выливаем в растертую смесь и всё ещё раз хорошо вымешиваем. Вот так. А теперь по чашкам — и наслаждаемся.

Вдумчиво прихлебывая, мы дегустировали редкий напиток. Получилось достойно. ещё бы по чайной ложке коньяка на порцию, того, пятизвездочного, что я в семейном баре обнаружил. Но не поймут ребята.

Покосился на беспечно развалившегося на стуле Пашку. В прошлый раз он оказался среди тех, кто не попал в объединенный девятый класс, чуть-чуть не прополз по оценкам. Надо подкорректировать жизненный путь друга детства.

— Паштет… У тебя какой средний бал за четверть выходит?

— Выше четырех. Наверное… — Паша опять потешно сморщил свой нос-кнопку, — если Ильинична не срежет до тройки.

— Делать ей больше нечего, как специально тебя резать. А у Биссектрисы что — безнадега?

— Ну… да… ты ж знаешь… Я — не Валдис.

— Тут Валдисом быть не надо. На четыре алгебру и геометрию любой, прилагающий достаточно старания, вытянуть может. Эх, Пашка… Давай в следующей четверти вместе позанимаемся, а то вылетишь ведь при объединении классов. Тебе надо до пятерок оба предмета поднять. Да и химию тоже реально на пять вытянуть, если постараешься. А мы поможем.

— Какое объединение? — хором воскликнули Паша и Света, с изумлением глядя на меня. Паша даже не стал оспаривать гипотетическую возможность получения пятерок по проблемным предметам.

— Нам разве ещё не объявляли об этом? — ляпнул я, не подумав. Чёрт, что я несу? В задумчивости потер шишак, глядя на мотающих головами одноклассников. — Эээ… ну… короче… я слышал, что из двух классов будут делать один.

— Когда слышал?

— От кого слышал?

В этот раз каждый выкрикнул своё. Света подалась вперёд, и у меня возникло ощущение, что ответ из меня сейчас будут вытрясать.

— Ммм… — я растеряно покусывал губы, выигрывая себе секунды на поиск ответа, — это не так важно. Но информация точная. Сольют «А» и «Б» в один класс. И, ребята, большущая просьба — не говорите об этом пока никому, хорошо? Давайте лучше подумаем, чем нам это грозит и что в связи с этим надо делать.

Паша встревожено заелозил на стуле, бросая полные отчаянья взгляды на меня со Светой.

— Я в 286-ю не хочу… — затряс он головой.

— А нефиг было балду бить весь год, — мрачно отрезала Зорька, — любовь у него…

— Тихо, тихо, — вмешался я, — ничего непоправимого ещё не произошло. Решение будет приниматься по итогам последней четверти. Если Паша продемонстрирует резкий, я подчеркиваю — резкий! — прогресс в оставшиеся два месяца по западающим предметам, то пройдет. У тебя же английский — твердая четыре, правильно? Тут отставание и за четверть быо бы тяжело вытянуть. А алгебру с геометрией и химией подтянуть за неделю каникул можно, если плотно взяться.

— У меня ж поход… — застонал Пашка, — пеший переход по Карельскому перешейку на пять дней… Я не могу не пойти.

Мы обменялись со Светой взглядами, и я задумчиво забарабанил пальцами по столу.

— Свет, как его вытягивать будем? До экзаменов всего ничего осталось.

— Дневник, — коротко скомандовала Света, и Пашу выбросило из стула в прихожую как пружиной, только ветерок по кухне прошелестел.

Я ещё раз восхитился её командными навыками, мне б такие.

— Вот, — Паштет предано протянул изрядно помятый дневник.

— Листик найди… И карандаш.

Света принялась считать. Через минуту голосом, в котором слышался лязг танковых траков, подвела итог:

— Это ты, Паш, размечтался о среднем бале выше четырех. Оболтус! Три восемьдесят пять!

Паша полез перепроверять, я задумчиво забарабанил пальцами, прикидывая. Двенадцать предметов, повышение оценки по любому предмету на бал дает чуть менее одной десятой. Значит надо как минимум два предмета по итогам года на бал повышать, чтобы вытянуть среднюю выше четырех. А, лучше, по трем.

Отобрал у Паштета дневник и проверил расклад по четвертям. Ну, всё так и есть, надо алгебру с геометрией тянуть и химию — у него в первой четверти по ним была четверка, а затем съехал на трояки. Надо вытягивать по этим трем предметам с троек на пятерки. Но он должен этого очень сильно захотеть. Впрочем, рецепт в этом случае прост до примитивности.

— Ты, Паш, скажи мне правду, как есть — ты хочешь в одной школе с Родиной учиться? — я сразу зашёл с козырного туза.

Паштет от неожиданной постановки вопроса потерял дар речи и судорожно втянул воздух. Затем, кое-как справившись с переполнявшими его эмоциями, задумался, глядя куда-то в угол кухни. Света весело подмигнула мне.

— Это… — Паша начал свою речь нетривиальным вступлением, — да… — и он снова задумался. Потом решительно сказал, — я готов впрячься сразу после каникул.

— Точно, балбес, — огласила приговор Света, — каникулы восемь дней, а поход — пять. Знаешь, сколько можно за три дня выучить? Не знаешь? Узнаешь. С какого по какое идёте?

— С двадцать второго по двадцать пятое. Но у нас двадцать шестого дискотека школьная…

— И что, ты будешь весь день па разучивать, что б Иру в самое сердце поразить? Волосы бриолинить, стрелки на брюках наглаживать… — Свету понесло.

— Короче, Склифософский… — начал я, — делаем так. Начинаем подготовку к переводным экзаменам с понедельника, двадцать первого марта. А по окончанию каникул будем после школы часа на полтора собираться. Повторяем всё с самого начала по алгебре, геометрии и химии. Свет, ты что-нибудь возьмешь на себя?

— Да что угодно, — с готовностью откликнулась она.

Я призадумался, потом продолжил:

— Химию возьмешь? А я алгебру с геометрией.

— Возьму. Готовься, Паш, с таблицей Менделеева во сне встречаться.

Паша слабо застонал, обхватив голову руками. Потом встрепенулся:

— Кроме сред! У меня по средам занятия в Доме пионеров в кружке, — тут он встрепенулся, как будто его кольнули шилом в седалище, — Ой, сегодня ж среда! Засиделся, на кружек опаздываю!

Быстрыми глотками он влил в себя остатки какао и рванул в прихожую.

— Света, ты со мной до метро или остаешься?

— Эээ…, Свет, если не торопишься, мы ещё хотели темы по инглишу посмотреть, — напомнил я. — И, пока не забыл, на книгу.

— Да, да, — быстро закивала Зорька, — я остаюсь, ты, Паш, беги.

Паша торопливо натягивал на себя одежду и путано объяснял:

— В поход, надо командира отряда выбрать. Сегодня. И комиссара. И аптечку не забыть, как прошлый раз.

Закончив недолгие сборы, он выпрямился, светло улыбнулся, провёл пятерней по волосам и, заговорщески наклонившись ко мне, громко прошептал:

— Оставляю больного в надежных руках. Они и коня на скаку остановят, так что будь осторожен! — и выскользнул за дверь, увернувшись от двух прощальных тумаков.

Ухмыляясь, я закрыл за ним дверь, и на секунду замер, ощущая спиной внимательный взгляд. Чуть помедлив, повернулся — точно, Света настороженно зыркает на меня. А я что? Я ничего, и мыслей не было…

Затянувшуюся паузу прервала Света. Натянуто улыбаясь, она тряхнула волосами и спросила, как-то умудрившись при этом глянуть снизу вверх:

— Как тебе моя новая причёска?

Я окинул её взглядом. Потом ещё раз. Нет, ничего не изменилось. Более дурацкой причёски для неё трудно подобрать.

— Что, всё так плохо? — нервно прервала она осмотр.

— Ммм… — я всё никак не мог выбрать линию поведения, — пошли на кухню. Начну с того, что я не помню старую. Впрочем, для мужчин это характерно, мы воспринимаем женский образ целиком, а не дробим его на компоненты. Мы сразу выставляем оценку, а попроси её разложить по полочкам — испытываем затруднения.

— И какую же мне оценку ты выставляешь? — на скулах у Светы опять загулял румянец волнения.

Идиот. И ведь сам завел разговор сюда… Быстрее возвращайся к причёске, это безопаснее.

— На четыре. Но её можно улучшить. Ты почему выбрала именно этот фасон?

— У Мерей Матье классно смотрится… — подавлено призналась она. — И Стрелка сделала, ей тоже здорово.

— Стрелка? — задумчиво потер я лоб.

— Ну, Стрелкова, — Света удивлено посмотрела на меня.

Я напряг извилины. Нет у нас в классе такой.

— Из девятого бэ, — пришла на помощь Света, глядя на меня уже встревожено.

Я наморщил лоб в титаническом усилии и, о чудо, из памяти вдруг удалось буквально выдавить достаточно яркий образ. По кухне в сопровождении подозрительного потрескивания почему-то поплыл замах сушеной полевой ромашки.

— Вспомнил! — расцвел я, взволновано пройдясь вдоль стола, и покрутил головой в поисках источника запаха. — Уф… Вот, Света, так это и происходит, очередной кусочек памяти встал на место. А… ты запах какой-нибудь чувствуешь?

Я демонстративно втянул воздух. Зорька с пару рас шмыгнула носом и с подозрением уставилась на меня.

— Какой запах?

— Ромашки. Сушеной.

— Неа… ничем не пахнет таким.

Я ещё раз принюхался, повертев по сторонам головой. Запах стремительно таял, ромашек нигде не видно. Глюк, что ли? Недоуменно пожав плечами, отодвинул мысль об этой странности на задний план.

Конечно, это ни какой не «кусочек встал на место». Похоже, мне удалось выколотить что-то из памяти реципиента. Сам я Стрелкову вспомнить вряд ли мог, тем более так ярко. Да я о ней забыл сразу, как только она ушла из школы! Девчонки классом старше казались настолько недоступными, что даже задумываться о них не имело смысла. С глаз долой — из сердца вон.

— Смотри! — поднял я палец. — У Стрелки черты лица мелкие, как у мышки-погрызушки, маленький носик и ротик, яркие, но небольшие глазки. И форма лица — треугольная. Ей прямое каре идёт. Во-первых, уменьшается площадь лица, за счет этого мелкие черты лица зрительно становятся крупнее. Плюс прямое каре приближает треугольное лицо к овальному, а подвитые внутрь кончики отвлекают внимание от острого подбородка. Поэтому ей эта стрижка подходит, так же, как и Матье.

Зорька в изумленном молчании выслушала мой спич. Я мотылялся по кухне вправо-влево, активно жестикулируя рукой в такт фразам, являя собой живую иллюстрацию неистребимой привычки лектора ходить вдоль аудитории при раскручивании логических конструкций.

Я ещё раз внимательно и неторопливо осмотрел Свету. Она потупила глаза и нервно затеребила школьный передник.

— Пошли, — скомандовал ей и, взяв стул, потащил к трюмо в прихожей. — Садись.

Зашёл ей за спину и, положив ладонь на темя, повернул лицом к зеркалу. Нечего на мне дыру вертеть взглядом. Затем широко загреб пятернями волосы и стянул к затылку, полностью открывая лицо, уши и шею. От неожиданности Светка дёрнулась и застыла столбиком, глядя в своё отражений.

— У тебя красивая форма лба, — начал я анализ, — симпатичные ушки…

Кончики ушей стремительно заалели. Мне даже показалось, что запястьями ощущаю инфракрасное излучение. Поди, в темноте сейчас бы светились.

— Изящная шея, — продолжил я, наклоняясь, чтобы рассмотреть поближе. — Действительно изящная, с какого ракурса не посмотри. Ключиц, к сожалению, не видно. Впрочем, к причёске они отношения не имеют…

Эээ… Похоже, я что-то не то делаю, Светка как-то подозрительно затихла, разомлев.

Я на мгновенье запнулся, анализируя. О чёрт! Откуда-то, не спросившись у меня, в голос пролезла бархатисто-обволакивающая, идущая из живота хрипотца. И как только мои детские голосовые связки это выдали? Кхекнул, сбивая их настройку, и резко продолжил:

— Зачем всё это скрывать? Не говоря о том, что каре уменьшает площадь лица, зрительно увеличивая черты, а они у тебя и без того не мелкие.

Света вздрогнула, возвращаясь к реальности из каких-то своих далей.

Я усмехнулся про себя, вспомнив анекдот: «Пока он говорил ей „Привет“, она успела выйти за него замуж и родить троих детей».

— У тебя классическая прямоугольная форма лица… — я запнулся. Кого же она сейчас сильно напоминает? — Поэтому тебе надо визуально расширять область висков, а ты её в каре закрыла. Сейчас…

Я отпустил волосы, залез в выдвижной ящик и начал набирать мамины невидимки.

— Сейчас… Смотри… — я начал перекладывать волосы в новое положение. — Вообще, каре не совсем твоя причёска, но раз уж сделала, то её можно превратить в нечто более симпатичное. Челку не прямо, а косо, с одним боковым разрывом. Вот так… Края волос вдоль лица отвести подальше назад. Концы каре загнуть не внутрь, а наружу… Как-то так…

Мы уставились в зеркало, с одинаковым удивлением взирая на результат.

«Однако…», — подумал я, — «чуть другая укладка волос — и радикально иной имидж. Кого же она мне напоминает… У кого из актрис был такой типаж»?

Света покрутила головой, постреляла глазами в зеркала трельяжа и с восторгом оглянулась на меня:

— Здорово! Так, действительно, гораздо лучше. Откуда ты в этом разбираешься?

— Эээ… У меня ж тетя — парикмахер, я тебе говорил раньше? — сообразил я правдивую отмазку. Действительно, тетя у меня делает причёски в гостинице «Москва». Не рассказывать же, в самом деле, что моя жена любила таскать домой стопки журналов «для женщин»? Иногда что-то и мною прочитывалось…

— Неа, — внимание её тут же переключилось на более животрепещущий вопрос. — Так мне что, косое каре носить лучше?

— Вообще говоря, твой стиль немного другой. Смотри, — я снял все невидимки и снова оттянул волосы назад. — В идеале, тебе надо иметь волосы средней длины, где-то до плеч или верха лопаток. Они должны свободно ниспадать вниз за ушами, оставляя их открытыми. Можно делать ассиметрично, с одной стороны — за ушами, с другой — закрывают. А вот сверху волосы тебе лучше убирать назад, причем не в натяг, а создавая небольшой объем над челкой. Вот примерно так, — я перехватил челку одной пятерней и смоделировал тот образ, который уже увидел.

Света с воодушевлением оценивала результат, поворачивая с довольным видом, голову то вправо, то влево.

— ещё вариант для тебя — создать объем над челкой, а остальные волосы закрутить и уложить на затылке, — продолжил я.

Типаж «расхитительницы гробниц», неожиданно понял я. Именно типаж, отнюдь не копия. Губы совершенно другие, нет характерного носогубного треугольника, другой разрез глаз. Но форма лица, лба, разворот углов челюсти, подбородок…

Хмыкнув, отпустил её волосы и отошел.

— Вот как-то так… — протянул задумчиво. — Пошли теперь с темами по инглишу разберемся.

Закрыв за Зорькой дверь, я некоторое время задумчиво постоял в прихожей, злобно постукивая костяшками кулака по упруго пружинящим квадратикам пеноплена. Чёртовы психологи! Советуют в такой ситуации «вежливо дать понять, что любовь не будет взаимна, и лучше переключиться на кого-нибудь другого». Идиоты! Как будто в голове у женщины есть указатель, который можно перещелкнуть волевым усилием.

Да у девушек при первой любви такой накал чувств, какой мужчинам никогда себе представить не сможет! Она нашла своего избранника и всё, точка! Дальше идёт сметающая всё стихия. А у меня в качестве щита от неё только куцее предложение дружбы в руках.

Господи, как хорошо, что в СССР секса нет! Благодарю тя за невинность этих детей. Лет через двадцать меня бы уже, возможно, ломали приемами вольной борьбы в партере. А тут пока старшеклассник может верить, что обмен генетической информацией между мужчиной и женщиной происходит со слюной при поцелуе. «А что, разве есть другие варианты»?!

— Мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает, — безбожно фальшивя, напел я. На душе было муторно.

Мама, вся распаренная от быстрой ходьбы, ворвалась в квартиру за двадцать минут до начала футбола.

— Уф, отпросилась пораньше на матч. Дюш, ставь пока ужин греть, я в душ.

— Яволь, мой командир, — я изобразил пятками щелчок каблуками и метнулся на кухню.

Подтянув еду в комнату, мы с мамой оккупировали кресла и припали к экрану. Интересно, насколько изменился футбол за треть века? Мне дана редкая для неспециалиста возможность оценить эту эволюцию.

Чёрно-белое изображение и трансляция с одной единственной камеры отчасти компенсируется отсутствием рекламы и Николаем Озеровым в качестве комментатора. Левитан советского спорта, в совершенстве сочетающий эмоциональность и интеллигентность в репортаже. Недостижимая, увы, высота для эпигонов.

Фигуры футболистов кажутся непривычно длинноногими из-за более коротких трусов и гетр, чем я привык видеть в последние годы. Поле, увы, в крайне плохом состоянии, мокрое и вязкое, с зеркалами луж вдоль бровок. Моросит дождь, в Киеве всего три градуса тепла. Тем не менее, на трибунах киевского стадиона собралось сто тысяч зрителей. Мельком показали Лобановского, который уселся на скамейку и начал привычно качать свой маятник. Вот у кого на прессе кубики должны быть рельефными!

— Мученик, — с сочувствием отреагировала мама.

Озеров оглашает составы команд. Увы, Герда Мюллера в составе «Баварии» нет из-за травмы. Жаль, я бы посмотрел на эту звезду. А «Бавария»-то действующий обладатель кубка чемпионов, величина, однако! И в первом матче наши проиграли в Мюнхене лишь 1:0. Шансы есть. Только вперёд, оле-оле-оле!!! Мама с удивлением косится на меня, кажется, последнее я напел вслух.

А на предыдущем этапе киевляне, оказывается, разнесли греческий ПАОК с суммарным счетом 6:0. Судя по всему, мы сильны. Поехали!

Минут через пятнадцать я немного разочаровано подался назад. Что можно сказать… А футбол-то тут попроще. И тактически более прямолинейный, и командные скорости пониже, и индивидуальная оснащенность пожиже, что у наших, что у немцев. Против этой хваленой «Баварии» и наш «Терек» фаворитом смотрелся бы, пожалуй… Но приятно, что и наши, и немцы бегают с горящими глазами. А это в футболе чуть ли не главное.

О! Скоростной прорыв Блохина прервали подсечкой в штрафной площадке, и судья совершенно справедливо назначает пенальти. Олег и взялся исполнить. Как-то кривоного подбежал к мячу и вмазал не сильно, вратарь угадал направление и коснулся мяча. Удар в штангу, рикошет от неё в голову вратаря и обратно в притирку с всё той же многострадальной стойкой за лицевую. Офигеть, какой облом… Второй пенальти не дадут, а немцы обороняются четко. Сушат игру, на удержание действуют, хотят на классе пройти дальше.

Перерыв. Мы с мамой наперегонки рванули к объекту стратегического назначения, где я, как джентльмен, уступил, направившись на кухню ставить чайник. Хоть футбол и пониже классом, но в напряжении всё равно держит по полной. По игре шансы есть, но где-то фифти-фифти. А забить-то надо два, и не пропустить ни одного. Задачка…

После перерыва немцы окончательно перешли к катеначчо. А наши продолжают виться вокруг штрафной противника. Блохин — красавец, конечно. Таких скоростных игроков у нас только два на моей памяти и было, он да Беланов. Но если Беланов просто очень быстро бегал (или будет бегать, как правильно говорить в моем случае?), то Блохин ещё и дриблинг на скорости показывает. Хотя, конечно, на таком поле скоростной дриблинг уместен, как балет в ямальской тундре.

Всё ближе и ближе к свистку, немцы откровенно тянут время, осталось лишь десять минут. Упс..! Фол на Блохине в штрафной и ещё один пенальти. Странно, я помню разговоры, что «советских» засуживали в Европе. Но тут второй пенальти против действующего обладателя кубка… Всё по-честному.

Пошёл бить Леонид Буряк. Короткий разбег, удар, гол!!! Обманул вратаря Леонид, ударил прямо по центру. По итогам двух матчей ничья, один — один. И восемь минут до конца. Дело идёт к серии пенальти. Немцам эта рулетка не по нраву, пошли вперёд, теперь наши судорожно обороняются, сев в своей штрафной и откровенно вынося мячи. Давит наших немецкая машина. Опасно…

Осталось немного вытерпеть, две минуты до свистка. Перехват мяча, пас на Блохина, и он рвется в прорыв по левому флангу. Обошёл одного, отрывается от второго… Мля! Этот нехороший человек Блохе чуть ногу не оторвал подкатом сзади! Очень жесткий фол. И даже карточки нет… Только штрафной с левого фланга, метров за двадцать от лицевой.

Аааа!!!! Навес Буряка в штрафную, и сыгравший на классическом опережении у ближней штанги Слободян заносит мяч в ворота. Два ноль!! Оле-оле-оле!!!

Йес!! Финальный свисток, мы прошли!! Мы с мамой одновременно испускаем вздох счастливого облегчения. Сто тысячный стадион ликует. Охрипшим голосом счастливый Озеров заканчивает репортаж, с поля, опустив голову, бредет поверженная «Бавария». Победа!

Сразу после окончания футбола, без всяких рекламных пауз, началась программа «Время». Мама ушуршала на кухню, а я остался слушать, чем живет страна.

В блоке официальной информации сообщили о назначении секретаря ЦК КПСС товарища Катушева заместителем Председателя Совета Министров СССР. Отмечено, что зоной его ответственности является взаимодействие со странами СЭВ.

Затем погнали примерно десятиминутный блок «Шаги десятой пятилетки». Хотя, «погнали» — это не про советские новости. Никаких скороговорок, быстрого переключения между сюжетами, напротив, дикторы с хорошо поставленными голосами неторопливо зачитывают официоз, съемка сюжет идёт преимущественно длинными планами.

Лозунги выглядят вполне разумно, хотя и звучат излишне протокольно: «пятилетке качества — рабочую гарантию», «от высокого качества работы каждого — к высокой эффективности труда коллектива», «рабочая совесть — лучший контролер».

Вообще, слова «эффективность», «качество», «производительность труда» встречается часто. Ругают «вал», который губит то самое качество, за которое надо бороться. Между делом мелькнула поразившая меня цифра 27 % — на столько планируется за пять лет поднять производительность труда. Нехилая задачка поставлена, присвистнул я с уважением.

— Десятая пятилетка — пятилетка эффективности и качества, — с экрана на фоне работающего конвейера выступает парторг цеха Кировского завода. — Качества не только станков или автомобилей, но и всей нашей работы, отношений между людьми, коммунистических черт советского человека. Красивый труд предполагает и отличный результат человеческой деятельности: высококачественное изделие, добротно построенный комфортабельный дом, вкусно приготовленное блюдо, совершенный прибор или механизм. Забота о качестве выходит далеко за рамки производственных задач, она является составной частью советской морали.

«Красиво говорит, и без бумажки, с чувством, от себя», — подивился я.

Прошло сразу два сюжета с достаточно острой критикой. Сначала заместитель главного конструктора «Уралмаша» пожаловался на засилье бюрократии. Для принятия к производству более совершенной конструкции стиральной машины «Малютка» им пришлось согласовывать технические условия с пятью министерствами и шестнадцатью институтами. Под документом поставили свои подписи пятьдесят шесть должностных лиц.

Затем жестко проехались по Министерству путей сообщения, которое выполняет план подачи вагонов лесозаготовителям лишь на пятьдесят процентов, в результате чего гниют уже срубленные деревья.

«Что толку из того, что тысячи людей рубят ангарский и енисейский лес, сплавляют, выгружают на берег, если он здесь годами гниет?» — гневно вопрошает ведущий за видеорядом с рубкой леса. — «Территория складов на лесоперевалочных базах загружена нескончаемыми рядами штабелей из посеревших от времени брёвен. В погрузочных пунктах Союза скопилось свыше 20 миллионов кубометров лесоматериалов».

«По крайней мере, критика присутствует. И задачи, в общем, формулируются правильные», — отметил я с удовольствием. — «Кстати, больших переборов с восхвалением Брежнева и партии нет. Ожидал худшего».

Центральное место среди международных новостей занял сюжет об убийстве в окрестностях Бейрута «видного ливанского политика, основателя Прогрессивно-социалистической партии Ливана, лауреата Международной Ленинской премии „За укрепления мира между народами“ Камиля Джумблата». Насколько я помню, это лидер ливанских друзов, у них семейство Джумблатов княжит из поколенья в поколенье.

После этой новости сюжеты о росте забастовочного движения в странах запада и борьбе за мир во всем мире выглядели пресно.

В разделе культуры сообщили о решении создать в городе Биробиджане филармонии, а на её базе Камерного еврейского музыкального театра.

Я, согнувшись, захрюкал от смеха.

— Ты чего? — встревожено спросила зашедшая в комнату мама.

— Ох… — я вытер слезы, — новость услышал и анекдот, эээ… придумал.

— Давай, — сказала мама заинтересовано.

— Политический.

— Не рано начинаешь?

Я мотнул головой.

— Ну, всё равно, давай, — решилась мама.

— Приходит Демичев, который министр культуры, к Брежневу, — начал я, — и говорит: «Леонид Ильич! Тут от группы товарищей поступило предложение открыть еврейский камерный театр. Что Вы по этому поводу думаете»? Брежнев: «В целом — хорошее, своевременное предложение, товарищ Демичев. А на сколько камер»?

Мамы со смехом взлохматила мне волосы:

— Неплохо для начала. В школе только не трепись.

— Да знаю… — протянул я, — зачем мне дешевая популярность?

Тем временем на экране с голов в ворота «Баварии» начался спортивный блок. Вообще хорошо, что я за давностью лет совершенно не помню результатов таких матчей, можно смело смотреть их по второму кругу.

Еще фрагмент из Тбилиси, где прошёл товарищеский матч по футболу между «Динамо» Тбилиси и сборной СССР — прощальная игра капитана сборной страны Муртаза Хурцилавы. Сборники на руках проносят Муртаза вокруг поля. Повязка капитана сборной передана Евгению Ловчеву. Что-то не запомнился он мне в прошлом в этой роли…

Вот и прогноз погоды — поплыли по экрану строчки с городами необъятной страны, зазвучала мелодия оркестра ФранкаПурселя, и мама, негромко намурлыкивая «я прошу тебя простить, как будто птицу в небо отпустить…», стала собирать с журнального столика посуду. Я задержался, глядя на экран. Ничего приятного не обещают в Питере, слякоть продолжится.

Потянувшись, выбрался из кресла. Учиться уже не тянет, чем бы ещё заняться? О, идея! Я направился к «Ригонде», послушаю, что голоса говорят на средних волнах.

Мягко вдавилась кнопка «Сеть» и шкалу откуда-то снизу залила тёплая подсветка. В динамиках засвистело и защелкало. Теперь кнопка «СВ» и начинаю покручивать правую ручку, наблюдая, как стрелка скользит мимо заманчивых надписей «Берлин», «Люксембург», «Тирана», «Лейпциг», «Бухарест»… Нарвался на Би-би-си на английском, конец международного блока. Достаточно равнодушно обсуждают резню, которую устроили друзы в двух христианских деревнях в отместку за смерть Джумблата. Погибших более сотни, в основном женщины и дети. Пафоса осуждения в голосах ведущих не слышно, скорее витает нечто философское вроде «так устроен этот мир» вперемешку с «да пусть они там хоть все друг друга перережут».

Кручу дальше, ищу что-нибудь русскоязычное. О, есть… Не пойму, то ли «Голос Америки», то ли то же самое Би-би-си на русском:

«По сообщениям из Москвы вчера КГБ арестовало отказника и активиста борьбы за права человека Натана Щаранского. Это уже пятый арест среди членов московской хельсинкской группы за последние два месяца. В феврале были арестованы руководитель группы академик Юрий Орлов, распорядитель общественного фонда помощи Алексей Гинзбург, руководитель украинской хельсинкской группы Николай Руденко и один из основателей украинской группы Алексей Тихий».

Да, покачал удивленно головой, это я в интересное время попал, сколько событий сразу. Тут мне и «Динамо» Киев — «Бавария», и Джумблата завалили, и Щаранского арестовали…

Натан, конечно, парень был упертый, три года еженедельно выходил на улицы Москвы с плакатами за свободу эмиграции. Что интересно, ничего ему за это от «кровавой гэбни» не было — пока не слил агенту РУМО США список, составленный при опросе других отказников. А там — более тысячи закрытых предприятий и институтов СССР с указанием расположения, профиля деятельности, выпускаемой продукции, тем исследований, руководителей, телефонов ключевых сотрудников… Такая вот «правозащитная» информация.

Самое смешное, что американцы потом сами же его и сдали. Опубликовали в одной из газет статью «Русские косвенно раскрывает свои секреты», а потом подставили под арест автора статьи. На допросе в КГБ последний даже не дожидаясь вопросов быстренько сдал информацию о своем источнике. Для идеологической борьбы требовались «жертвы» советского режима, если их недоставало, то они готовились по спецзаказу.

Ладно, пока суд да дело, поучу темы по инглишу. Надо их тупо зазубрить, чтоб не использовать при пересказе нехарактерную лексику. Вытянул наугад лист и забубнил:

— The United Kingdom of Great Britain and Northern Ireland is a part of a group of islands of the north west of Europe. It's divided into four parts: England, Scotland, Wales and Northern Ireland…

Глава 3

Суббота, 19.03.1977, 07.45

Ленинград, Измайловский проспект

— Вставай, засоня, — меня затеребили чьи-то рука.

— А..?

— Вставай, поднимай рабочий народ, — пропела мама, — Вставай на врагов брат голодный!

— Господи, — очнулся я, — чур, меня, чур. Не надо меня по утрам рабочей марсельезой пугать, а то начну спросонья под кроватью мозолистой рукой винтовку искать… И что ты будешь делать, если я её таки найду?!

Мама, довольно хихикая, улизнула на кухню. Отбросив одеяло, я упруго поджал колени к подбородку и резко вскочил, добившись от кровати недовольно-жалобного скрипа. Повертел головой, пара наклонов вниз и вбок, сложил руки в замок и крутанулся вправо-влево. Прекрасно! Ничего нигде не болит, даже не верится. Сон слетел, как и не было, голова сразу стала яснее ясного, и жрать хочется не по-детски. Давно забытый зверский аппетит — как ты прекрасен в процессе своего утоления!

Закончив гигиенические процедуры, критически осмотрел себя в зеркале. Шишак за эти дни немного спал, однако по-прежнему отчетливо выдается вперёд, как будто с этой стороны лба у меня режется рог. Синюшность начала свой закономерный переход в зелень, и постепенно стекает к надбровью. Ссадина засохла бурыми корочками. В общем, сомнений в том, что я серьёзно пострадал головой ни у кого возникнуть не должно.

Меня начал бить предстартовый мандраж — сейчас произойдет первый выход в люди, каким-то он получится? Хорошо бы не сильно накосячить. Совсем не косячить не удастся, Светка вон изменения заметила на раз. Главное, что бы их можно было разумно объяснить. А с этим, я тяжело вздохнул, не просто. Один серьезный прокол уже допустил — со слиянием классов. В общем, рецепт универсален: «побольше молчи и сойдешь за умного».

Напевая «голова повязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве» я вышел из ванной.

— Так, чтоб не копался, через сорок минут стартовал в школу, — инструктирует мама, в паузах между фразами нанося помадой последние штрихи. — Талон на обед на холодильнике. Я сегодня у Митрофановны пораньше отпрошусь, часам к пяти буду дома. Да! Сменку не забудь.

— Уже в портфеле.

— И справку от врача в портфель положи прямо сейчас.

— Да я с вечера уже положил, когда портфель собирал, не волнуйся.

— Ммм… — мама с сомнением посмотрела на меня, — портфель с вечера собрал? Это что-то новенькое в программе нашего цирка. Может ты ещё с вечера начнешь и обувь свою чистить?

— Ага, чистить обувь вечером, что бы с утра одевать на свежую голову, — согласился я, переминаясь с ноги на ногу. Аппетит перешёл в голод, и меня как магнитом тянет на кухню, с которой несся соблазнительный аромат запеканки, — давай, беги в свою БАНю, опоздаешь.

Мама крутанулась от зеркала, вскочила в сапожки и уже в дверях пожелала:

— Удачи на контрах, не пуха ни пера!

— К чёрту, — постучал я по косяку, закрыл входную дверь и, нетерпеливо урча, рванул на запах.

В чреве ещё горячей духовки покоилась чугунная сковородка, а в ней — моя прелесть! — восхитительное, с золотистой хрустящей корочкой, полукружье запеканки с изюмом. Лет до двадцати пяти лишний холестерин в организме не задерживается, поэтому я смело шмякнул поверх этого великолепия две ложки густой сметаны, посыпал сахаром, и за ушами затрещало.

Из радио донеслись знакомые аккорды, а затем тонкий девичий голосок энергично воскликнул:

— Здравствуйте, ребята!

И сразу за ним уже мальчишечий:

— Слушайте пионерскую зорьку!

— Давайте, пацаны и пацанки, зажгите утро! — откликнулся я с готовностью.

Прихлебывая ароматный чай с лимоном, я наслаждаюсь радио. Не оторваться, честно! Высочайший профессионализм и редкого качества атмосферность. Надо иметь немерено таланта, чтобы на протяжение всего выпуска так поддерживать высокую ноту оптимизма и вливать такой заряд энергии, ни разу при этом не сфальшивив. К концу передачи казалось, что даже подмороженный сумрак за окном тепло подсвечен добрыми ожиданиями. Совершенно неожиданно поймал себя на том, что с задором подпеваю вслух, похлопывая ладонями по столу в такт мелодии:

«Буквы разные писать тонким пёрышком в тетрадь учат в школе, учат в школе, учат в школе. Крепко-накрепко дружить, крепко дружбой дорожить, учат в школе, учат в школе, учат в школе».

Шмяк. Я почти физически почувствовал, как от души с противным треском оторвалась и улетела куда-то вниз, рассыпаясь, чешуйка цинизма, одна из многих, накопленных за последние десятилетия. Пока только первый фрагмент той брони, что нарастала надо мной из года в год, как ледовый щит Гренландии, отгораживая от светлого тепла этого мира. Приятно щекотнула радость очищения, родственная тому почти животному удовольствию, что возникает в бане после долгого похода, в котором уже привычно не ощущал на себе корку из пота и грязи.

Я прислушался к себе. Пожалуй… пожалуй, я только что разменял часть накопленной стервозности на заряд идеализма. И этот размен пришёлся мне по душе. На мир вокруг искрящейся изморозью опустился тонкий налет доброй сказочности.

И пусть кто-нибудь, скривив харю, бросит мне за это презрительное «совок» — да я лучше буду верить в эту сказку, чем в мир из сволочей вокруг! Каждый слышит, как он дышит! Мне нравится жить в атмосфере социального оптимизма и братства, и не мерить счастье батонами сожранной колбасы на душу человека.

Я замер, почувствовав, что только что задел краем какую-то важную мысль, и, ухватившись за только что прочувствованное, начал осторожно разматывать клубок:

«Атмосфера социального оптимизма и братства. Да, это она, квинтэссенция СССР. Впервые в истории человечества удалось добиться преобладания такого мироощущения в обществе. Именно ее, этой атмосферы, мне так остро не хватало там, откуда я, слава тебе господи, вырвался. Именно по ней я, сам того не осознавая, ностальгировал. Кто её не ощущал, тот этой ностальгии не поймет. Поди, объясни слепому концепцию цвета или глухому — звука. Поди, объясни, как это ощущать всем существом, что это — МОЯ страна, это — МОЙ народ».

Я пружинисто выпрямился посреди кухни, повернувшись лицом на юг, и прикрыл глаза. Мысленно потянулся правой рукой на запад. Вот мой Таллин с моим Старым Городом, и я погладил мыслью крепостную стену. Моя Рига, мой Домский собор — я нежно обвел указательным пальцем вокруг шпиля. Дальше, дальше на запад. Мои леса Игналины пощекотали ладонь и смочили брызгами озер. Моя Куршская коса, я зачерпнул и любовно просыпал между пальцами золото дюны. Вот царапнули обильно политые кровью моего народа проломы в метровых стенах фортов Кенигсберга. Какой, к чёрту, Калининград! Только Кенигсберг. Мой!

Медленно поворачиваю голову, окидывая мысленным взором свою страну. Провёл левой ладонью над болотистыми меандрами Припяти и Волынской возвышенностью, лиманами Одессы, бухточками Крыма, высоким правым берегом Днепра. Мой Кавказ, Арал, Бухара. Мои белорусы и украинцы, грузины и казахи, узбеки и киргизы, мои евреи, немцы, буряты. Мой Сахалин и шершавый край моей Камчатки.

Я стою посреди кухни, раскинув руки крестом на треть планеты. Это МОЯ страна, в ней живут МОИ люди! Я здесь хозяин!

— Не отдам, суки! — выдыхаю с ненавистью.

Сорвавшаяся фраза сняла концентрацию транса, и я осторожно опустился на стул, к остывшему чаю, додумывать мысль.

Все, чего здесь не хватает — это свободы. Возможно ли налить в общество свободы, не потеряв при этом в оптимизме и братстве, не получив на выходе атомизированного социума? Я совершенно не хочу терять это ощущение единения со страной.

Или свобода и братство не живут вместе? «Свобода, равенство и братство» — это волк, коза и капуста?

Хм, одно в этом лозунге уже не верно, надо вычеркнуть. В равенство я давно не верю. Даже не так, я знаю, что оно невозможно. Чисто биологически. Любое человеческое общество автоматически выстраивает иерархию, потому что стремление к доминированию у мужчин — это один из трех базовых инстинктов, наряду с едой и сексом. Любые искусственные попытки добиться формального равенства, будь то монашеские или коммунистические общины, очень быстро скатывались к естественно возникающему неравенству. И люди воспринимали это неравенство как справедливое.

Общество не сможет взять вверх над этим сильнейшим инстинктом без серьёзного изменения биологической природы человека. А до этого ой как далеко. Да и вредно давить стремление к доминированию. Весь прогресс человечества держится на нём. Надо стремиться не к равенству, а к справедливости неравенства.

Остаются свобода и братство. Неужели это два несовместимых полюса, неужели ситуация «или — или»?

Я замер, размышляя. Хм… Кажется, я вижу тропинку. Жаль, время поджимает, пора в школу бежать. Не доверяя памяти в этом важном вопросе, заскочил в комнату и набросал на листке цепочку смысловых якорей:

«Элита и не элита. Не элита — не способное к критическому осмыслению большинство, управляемое элитой. Минусы управления при тоталитаризме, авторитаризме, демократии. Авторитаризм элиты — „золотая середина“? При наличии свободной конкуренции групп элит и исправном социальном лифте. Левое конфуцианство».

Куда бы засунуть? А то вопросов от родителей не оберешься… Вот, в детскую энциклопедию, том второй, «Числа и фигуры. Вещество и энергия». Вряд ли они начнут его листать.

Я вышел из подворотни на проспект, пересек его пустую проезжую часть наискосок, и двинулся в сторону собора. Да, как-то отвык я от такого накала, слушая всякий жмых в FM диапазоне. Почему-то отмена цензуры не привела к появлению шедевров, напротив, заметно снизила общий уровень. Разве можно было сказать про какую-нибудь программу на радио ТАМ, что это произведение искусства? Да даже поставить вопрос так никому в голову не придёт! А здесь об этом невольно задумываешься.

Классную, кстати, идею с точки зрения пиар кто-то выдал, вспомнил я фрагмент передачи: собрать школьников — победителей сбора металлолома в Магнитогорске и дать поучаствовать в плавке собранного металла. Я бы и сам не отказался в таком мероприятии поучаствовать.

Мысль скакнула к увиденному вчера во «Времени». Скалистый, заросший тайгой отрог Давана, на котором краской нарисована громадная подкова. Рядом — монстуозная конструкция, хищно нацеленная на кряж. Минус пятьдесят. Начало прокладки байкальского туннеля у поселка Гоуджент. Тоннельный отряд — почти сплошной молодняк, средний возраст двадцать два года, добровольцы со всего Союза — латыши, грузины, казахи, ну и русские конечно… И, в таком возрасте, что делают! Десантировались в необжитую тайгу, в палатках жили, с топорами и бензопилами в обнимку. За полтора года поселок поставили, подготовили площадки для приема тяжёлой техники и, что вообще фантастика, эту технику сами на месте освоили. Это японские-то горнопроходческие рамы! Без всяких институтов! А там сложностей — масса, и дисциплина должна быть как на подводной лодке. Я шалею… Иностранные специалисты отказались работать в этих условиях за любые деньги, многие ученые сомневаются, что это вообще возможно — прорыть этот туннель. А наши начали вчера рыть. И, я-то знаю, пророют.

Но даже не это главное. Лица — вот что меня зацепило. Спокойная уверенность в своей правоте. Закутанный в одежду корреспондент сочувственно спрашивает: «Сложно»? И один из них, глядя поверх камеры, отвечает без всякого намека на патетику: «Коммунизм всегда непросто строить. Но мы строим его здесь и сейчас. На века», — и, слегка разведя руки, словно обводя мир, — «для всех».

Куда, в какую тектоническую расщелину провалится способ воспитывать ТАКИХ людей, умеющих так чувствовать мир и такое делать в таком возрасте?!

Я злобно потряс головой и начал переходить проспект Москвина. Взгляд застрял на стоящей через дорогу часовне. Всплыло в памяти, что она построена в честь спасения Николая II при покушении на него в Японии. Засмотрелся до того, что пришлось отпрыгивать от недовольно загудевшего троллейбуса, подкравшегося ко мне со стороны Лермонтовского проспекта. Да, было бы смешно профукать свой шанс под колесами общественного транспорта на полупустой улице…

Чем ближе к школе, тем гуще становится поток детей. Весело щебечущие стайки споро протискиваются в тяжёлую дверь. И, что характерно, никаких родителей или бабушек с дедушками. Даже первоклашки идут в школу в одиночку. Никому в голову не может прийти, что этот поход может таить для ребёнка какую-нибудь опасность. Слово «маньяк» тут ещё не известно.

Кстати… Если брейнсерфинг проявится, надо будет местными маньяками заняться. С этой мыслью я пересек порог своей школы и завертел головой, узнавая-вспоминая.

Она отчетливо уменьшилась в размерах и облупилась. Коридоры, запомнившиеся своей немереной длинной, укоротились, потолки опустились, на стенах по краске змеятся ранее не замечавшиеся трещинки. Выщербленный кое-где кафель на полу, слабенькое освещение, поскрипывающие дверные петли, потеки и капли масляной краски.

У входа на лестницу, ведущую к классам, двое дежурных старшеклассника с красными повязками на левом предплечье проверяют, переодета ли уличная обувь. Я нырнул в подвал, где в страшном гвалте и веселой толчее производится переодевание и переобувание. Быстрей, быстрей — и наверх, в класс математики и геометрии.

Чёрт! Я затормозил буквально в трех метрах от двери класса. Ыыы… Аж застонал от досады. Я ж не помню где и с кем сижу. Подготовился к школе, нечего сказать! Идиот…

Быстро развернулся и решительно двинулся назад, в направлении туалета. Стоять в коридоре с потерянным видом? Увольте.

Не успел я пройти и пятнадцати шагов, как с лестничной площадки навстречу мне шагнула Зорька. Боюсь, она неправильно истолковала ту нескрываемую радость, которой я испытал при этой нечаянной встрече: засветилась так, что мне стало стыдно.

— Ой, Свет, классно выглядишь! — я умудрился перестроиться буквально за долю секунды.

— Как выгляжу? — изумленно подняв брови, она остановилась напротив меня.

— Эээ… Первоклассно! — сообразил я. Внимательно осмотрел её ещё раз с ног до головы и, кивнув головой, добавил, — честно.

Света потупилась, зардевшись. Прелесть, ей богу, чистейшей прелести чистейший образец. Жаль, что не мой типаж. Но если ей в будущем удастся немного разбавить властность женственностью, то от многочисленных ухажеров придётся отбиваться. С этими мыслями я развернулся, и мы неспешно направились в сторону класса. С двух сторон нас обтекал мелеющий ручеек пробегающих мимо школьников — вот-вот прозвучит звонок.

— Свет, — начал я мягко, слегка наклонив голову в её сторону, — а где и с кем я сижу на геометрии?

— А..? — вырвалась она из задумчивости, и буквально через мгновенье спокойно выдала ответ, — с Валдисом, левый ряд, третья парта, справа.

Похоже, мои провалы памяти перестали её шокировать.

— А ты сильно изменился, — задумчиво произнесла она, когда до дверей класса осталось шагов семь.

— Надеюсь, в лучшую сторону? — нервно выдавил я голливудскую улыбку.

— Да… — как-то неуверенно протянула она, — пожалуй…

— Что-то не слышно в голосе убежденности, — я приостановился, пропуская её в дверь, и осторожно спросил в спину, — а какой я был раньше?

— Доброе утро, — поздоровалась, заходя в класс Света, и обернувшись ко мне, ответила с ехидцей, — капризный взбалмошный мальчишка.

— Доброе утро, — повторил я, переступая через порог, но был прерван восторженными возгласами:

— Уиии! Светка! Наконец-то ты сказала это ему! В лицо! — сидящая за ближней к входу партой Женя радостно захлопала в ладоши и подалась вперёд, надеясь в полной мере насладиться из своего партера намечающейся сценой.

Я меланхолично улыбнулся, обдумывая, надо ли как-то реагировать, но тут раздался звонок, и вопрос отпал.

— Привет, привет, привет, — пожимая руки парням, я пробирался к цели.

— Привет, — протянул мне для очередного рукопожатия ладонь Армен, — что-то рано у тебя рожки начали пробиваться, — добавил он, демонстративно разглядывая мою шишку.

Вокруг захихикали.

— И тебе привет, — пожав его кисть, я не выпусти её из руки, а развернул вверх, перехватил у запястья и начал, улыбаясь, рассматривать. Посмотреть, кстати, было на что — изящно вытянутая ладонь, длинные и тонкие пальцы будущего профессионального скрипача. Сам Ара тоже весь из себя такой изящный армянский мальчик с постоянным румянцем на щёках и длиннющими, загнутыми почти к бровям мохнатыми ресницами броского чёрного цвета. Сейчас он почуял недоброе, и румянец усилится.

— Да… — задумчиво покачал я головой и ещё раз усмехнулся.

— Что? — занервничал Ара.

— Да анекдот вспомнил.

— Какой? — повелся он.

Я обвел взглядом притихший класс. Все повернули головы в нашу сторону, ожидая продолжения. В просвете дверного проема маячила голова Биссектриса — она активно мигала мне, прижав палец к губам, требуя анонсированного анекдота.

— Ну, — начал я, по-прежнему не выпуская кисть товарища из рук, — пошёл как-то Ара на свидание с девушкой, — переждал пару секунд вспыхнувшие смешки, зафиксировал взгляд на Ире Клюевой, к которой, насколько я помню, Армен был неравнодушен, и продолжил, — Ира его и спрашивает: «Ой», — тут я скорчил умильную физиономию, похлопал ресницами и, жеманно растягивая слова, выдал: — «Ара, у тебя такая изящная кисть, такие тонкие, длинные пальцы. Ты, наверное, скрипач»?

По классу прошелся короткий ржач, но все быстро замолкли, ожидая продолжения. Ара расслабился, мечтательно заулыбавшись. А зря.

— Нэт, — я начал парадировать кавказкий говор, хотя Армен говорит по-русски исключительно чисто, — я лабарант, прабыркы мою, — и, растопырив пятерню, сделал жест «вперёд-назад», демонстрируя для чего именно хорошо подходят тонкие и длинные пальцы Ары.

Отпустив, наконец, многострадальную кисть, я сел на место. Через пару секунд класс взорвало восторженным хохотом. Сема Резник, привычно балансировавший на одной ножке стула, потерял равновесие и с выражением полного изумления на лице грохнулся на пол. Веселье, начавшее было затихать, пошло на второй круг.

Биссектриса просочилась к доске и имитирует протирание чистой поверхности влажной тряпкой, при этом спина её трясется от с трудом удерживаемого смеха.

— Привет, — протянул я руку Валдису и поморщился от боли в сжатой кисти. Совсем забыл эту его милую привычку выжимать при рукопожатии шестьдесят килограмм. Здоровый бык, истинный ариец, будущий профессор математики в Йельском университете. Впрочем, может быть, не в этот раз.

— Доброе утро, — Биссектриса наконец повернулась к нам лицом, глаза её весело блестели.

— Доброе утро, — нестройным хором откликнулся класс, в котором то тут, то там вспыхивали похихикивания.

Построжев лицом, Биссектриса внимательно обвела всех взглядом, прислушалась к витающему шумку и решительно прихлопнула классным журналом по столу. Тут же наступила тишина. Чуть наклонив голову к плечу, учительница пару секунд вслушалась в неё и потом одобрительно кивнула головой, признавая дегустацию удавшейся.

В голове у меня приятной высокой нотой лопнуло драже с лимонно-мятным запахом, и я вспомнил происхождение её прозвища.

В начале года она как-то встала у доски, подняла к потолку слегка выгнутый указательный палец и, обведя класс шальным, каким-то ведьмовским косоватым взглядом, по секрету громким театральным шепотом поведала:

— Биссектриса — это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам.

Кличка прилипло намертво. Впрочем, похоже, ей это даже нравится.

Я мотнул головой, отгоняя воспоминание, и углубился в решение задач.

На второй переменке я смог чуть расслабиться. Никто не кричит «ату его, ату», не задает неудобных вопросов и не косится с подозрение. Первый этап инфильтрации проходит успешно. На геометрии отстрелялся нормально и ожидаю заслуженной пятерки. Биологию я и сам мог бы вести. Думаю, наша училка узнало бы для себя много нового и интересного. Все-таки уровень изучения физиологии человека в пединституте, да даже и на биофаке университета, ниже, чем в мединституте. А сейчас и вовсе лафа будет — физра, от которой у меня освобождение. Радостно посвистывая, я направился в зал.

— Добрый день, — поприветствовал физручку, которая проворно закрывала окна после проветривания.

— Ты что без формы? — встретила меня вопросом Тамара Борисовна, — ааа… — понимающе протянула, заметив мой синячище.

Я молча извлек из портфеля справку и протянул ей.

— Куда-то влетел или подрался?

— Влетел. Поскользнулся, упал… — заучено повторил я.

— Садись на лавку, — махнула она рукой.

Я послушно уселся на длинную низкую скамью и опять воткнулся в темы по инглишу.

Первыми в зал ворвались ребята и сразу затеяли нечто похожее на регби, которое, похоже, искренне считали баскетболом. Ближе к звонку начали стайками впархивать девчата. С интересом изучил фигурки — трансформация в девушек началась у всех, вызывая стыдливую сутулость в попытках скрыть происходящие изменения.

Зря стесняются, конечно. Вон, пусть берут пример со Светки Кузенковой. Наша первая красавица вплыла в зал гордо распрямив спину и, как крейсер среди каботажных лоханок противника, принялась расстреливать суетливо задёргавшихся мальчишек залпами своих стервозных карих глаз. Попавшие под артобстрел ребята вздрагивают и отдёргивают взгляды, срочно начиная интересоваться всяко-разно важными вопросами — разволокненным концом каната, шнурками на кедах, баскетбольным кольцом…

Вот очередь дошла и до меня: приняв, видимо, на чистом инстинкте, максимально выигрышную при осмотре проекцию, Кузя взмахнула ресницами и влепила очередной залп из своих башенных орудий. Несмотря на всю готовность и жизненный опыт, меня слегка контузило — зачастило сердце и покраснели щёки, захотелось отвести взгляд. «Сильна, чертовка», — я постарался непринужденно облокотиться на стену и чуть насмешливо улыбнулся в ответ.

«Осечка», — недоумением отразилось у неё в глазах. На мгновение изумленно замерев, она парой лёгких шагов сократила дистанцию, чуть наклонила голову, прицельно улыбнулась и саданула в меня взглядом с прямой наводки.

Я, нагловато улыбаясь, облизал её взором с ног до головы.

Подойдя вплотную, она наклонилась, упершись ладонями в колени, и с веселым удивлением пристально осмотрела меня.

Странно, она же почти брюнетка, а у неё на носу россыпь мелких конопушек, правда, не рыжих, а тёмно-коричневых. Никогда раньше не обращал на это внимание.

— Ты, Соколов, как я посмотрю, много думать о себе стал, — чуть склонив голову на бок, ласково пропела она обвинительный приговор.

— Что ты, — не задумываясь, откликнулся я, — как можно думать о себе, когда есть ты? Кстати, только сейчас заметил, что у тебя есть веснушки. Забавные-е-е… — с придыханием протянул я, — Кузя, зачем ты их от меня прятала, а?

Такого сопротивления от учебно-тренировочной мишени Наташа явно не ожидала, и, недоуменно заломив брови, приступила к переоценке диспозиции. Так тебе, злорадно подумал я, разглядывая румянец досады на глянцевых щечках, это тебе не безоружные конвои топить в рейдерской атаке, на каждый крейсер найдется свой линкор.

Тут в спортзал влетела Зорька и, мгновенно оценив ситуацию, пошла на сближение, словно торпедоносец-камикадзе, взявший боевой курс.

— Аларм, — сообщил я вполголоса.

Кузя быстро оглянулась, слегка кивнула головой и, величаво распрямившись, так же вполголоса сверху вниз многообещающе бросила:

— Ты у меня ещё взрыднешь, Соколов, — подарила прощальную стервозную улыбку и горделиво удалилась.

Я с облегчением вздохнул. Все-таки она создает вокруг себя слишком высокую концентрацию женского начала, как Джессика из мультика про кролика Роджера. И это всего лишь конец восьмого класса…

Света подошла, гневно раздувая ноздри, и взглядом распяла меня в перекрестье прицела. Я нервно сглотнул и молча развел руками. От дальнейших разборок спас длинный свисток начавшей урок физручки.

Минут за пятнадцать до большой перемены я почувствовал нарастающий голод и решился на просьбу:

— Тамара Борисовна, а можно я в столовую пока пойду?

— Только прямо в столовую, больше нигде не шляйся, — у нашей физручки я на хорошем счету как спортивный мальчик.

Под завистливыми взглядами класса я стремительно дезертировал из спортзала. В буфете взял треугольный пакет витаминизированного молока на четверть литра, капустный салат и сдобную булочку с обсыпкой из сахарный пудры. Всё про всё — девятнадцать копеек. У прилавка с горячими блюдами протянул талон за двадцать четыре копейки:

— Добрый день, мне суп гороховый и бефстроганов с пюре.

— Соколов, — раздался из-за плеча смутно знакомый голос, — ты почему не на уроке?

— И вам добрый день, Татьяна Анатольевна, — повернулся я к забавному колобку на ножках и ткнул пальцем в лоб, — освобождение от физкультуры, Тамара Борисовна отпустили пообедать.

Директриса кивнула, принимая объяснение. Я забрал заказ, стянул с подноса с бесплатным хлебом один ломоть и устроился за столиком. Через минуту напротив уселась Тыблоко, и принялась возбужденно мешать чай. Чем-то она напоминала растрепанного воробья после насильственного купания в луже.

— У вас сегодня классный час последним?

— Да, Татьяна Анатольевна, — подтвердил я и, чуть помедлив, спросил, — что-то случилось?

— Случилось, — подтвердила она, злобно бросив чайную ложку на стол, звучно швырнула чаем и замолчала.

— Секрет? — вежливо поинтересовался я для поддержания разговора.

— Уже нет… Всё равно сегодня на классом часе будем обсуждать. Сокращают один девятый класс в этом году, — она виновато посмотрела на меня, словно это было её решение, — будем сливать А и Б… А кто послабее — в обычные школы пойдут и ПТУ.

— Ого! Вот это новость! — изобразил я, как мог, изумление. — Неожиданно. Восемь лет углубленно изучать английский язык, чтоб потом пойти в ПТУ. Это ж сколько на нас уже потрачено средств.

— А я о чем! Я в райкоме то же самое говорила, всё бестолку… Мол, не хватает людей рабочих профессий, нечего заповедники элитные устраивать, все равны, — Тыблоко злобно пыхтела, постепенно повышая голос, — решение принято, извольте выполнять.

Я задумчиво дегустировал суп — вкусно, однако, хоть добавку бери.

— Сейчас начнется, — задумчиво протянул, — дикая природа, борьба за жизнь.

— Ну, тебе-то особо беспокоиться нечего, если в последней четверти не съедешь по успеваемости… А так — да, начнется, родители побегут…, - она опять злобно шваркнула ложкой по столу и, помолчав, добавила с тоской, — ещё этот вопрос национальный, проклятущий…

Я поднял бровь, прося разъяснений.

— Ну что, ты не понимаешь? — с полтычка завелась она, — сколько у вас евреев на потоке? И слабых детей среди них нет. У меня запросили средний бал по ученикам восьмых классов — они все по оценкам проходят. Восемь человек на тридцать два места! Двадцать пять процентов…, - она с досадной махнула рукой, — и что мне теперь делать? Кого не брать из твоего класса? Левицкую? Сам знаешь, лучшая ученица, первое место на городе по русскому языку. Резника? Дыскина? Они не сильно далеко от Левицкой. Симцевич? Так в объединенный класс проходит с десяток хуже её по среднему балу. Оценки им за национальность я срезать не буду. Я так в райкоме и сказала.

Я с уважением посмотрел на директриссу. Во тетка дает, ей же до пенсии ещё лет десять пахать.

— Хм, — я задумчиво подёргал себя за нос, припоминая историю класса, — у меня для вас есть радостные новости. По слухам, — я акцентировал последнее слово, пристально взглянув в глаза собеседнице, — Симцевич собирается уходить в музучилище. Хочет заниматься музыкой, а талантища, что бы с этой фамилией без вопросов поступить в консерваторию, нет. Смысла сидеть здесь ещё два класса для неё нет.

— Это точно? — впилась в меня директриса.

— По слухам, — повторил я, — но похоже на правду. Это раз.

Я сделал паузу, и отправил в рот пюре с подливкой.

— Что, есть и два? — не поверила своему счастью Тыблоко.

— Угу, — промычал я, наслаждаясь ситуацией. Хорошо быть благим вестником, директриса смотрит влюбленным взглядом… Главное, паузу не затянуть, а то у неё на дне глаз белым ключом начинает закипать раздражение, — есть и два. Дыскин хоть и не Валдис, но в точных науках силен. Просто на фоне Чапелля он выглядит бледно, а так — вполне готов для математической спецшколы. Так что у нас не только Валдис уходит, но и Миша. По слухам!

— Ху, — выдохнула директриса с облегчением, как после стопарика водки, — это совсем, совсем другой коленкор. Спасибо, Андрей, помог. Тогда, — закатила она задумчиво глаза к сводчатому потолку подвала, что-то подсчитывая, — тогда всё складывается, и овцы целы, и райком почти доволен…

Где-то вдали прозвенел звонок, и мы быстро засобирались. Сейчас начнется половодье из оголодавших школьников, могут и в пол втоптать.

— Ты только, Андрей, это… — директриса замялась, подбивая слова.

— Могила, — заверил я.

— Ага, молодец, понимаешь. Особенно насчет евреев, никому.

— Понимаю, Татьяна Анатольевна, — кивнул я.

— Хорошо, беги.

Я прыснул в кулак:

— А можно, пойду?

— Хорошо, — заулыбалась Тыблако, — иди.

И я пошел, осторожно, вдоль стены, чтоб меня не снесли ломящиеся наперегонки в столовую, как стадо обезумевших гамадрилов, ученики. Вперёди инглиш, а у меня так и не появилось ни одной убедительной идеи, как мимикрировать под уровень знания восьмого класса.

Хоть и говорят, что напоследок не надышишься, но я решил использовать спокойную обстановку в пустом классе для последнего прогона текстов. Первые пятнадцать минут именно этим и занимался, пока за моей спиной не заняла своё место Тома.

Я замер, уткнувшись ничего невидящим взглядом в страницу, потом собрался с духом и обернулся. Тома повторяет темы, наклонив голову, и солнце бликует яркой медью в её чуть завивающихся каштановых волосах. Почувствовав взгляд, она оторвалась от тетрадки и вопросительно посмотрела на меня.

Да, они всё такие же двухцветные. В прошлый раз мы оказались глаза в глаза слишком поздно, за неделю до выпускного бала, и все последующие годы сожаление о несбывшемся порой накрывало меня как волна, с головой, отправляя в чёрную депрессию. Я улыбнулся:

— У тебя глаза разного оттенка, один ярко зелёный, второй — зеленовато-серый. Знаешь?

— Только сейчас заметил?

— Угу, дурак был.

— Самокритика — это хорошо, у нас это приветствуется.

— Правду говорить легко и приятно, — с достоинством отвечаю я.

Тома чуть прищуривается и впервые смотрит на меня с интересом:

— Читал?

— Многократно.

— «Посев»? — лукавая улыбка с ямочками.

Ну да, ямочки на щечках — это мое слабое место, знаю и ничего поделать с собой не могу. Да и не хочу.

— Приличная советская девушка не должна знать таких ругательств.

Тома закусывает губу, пытаясь сдержаться, но не выходит, и она смеется во весь голос, откинув голову назад.

— Да, надо запомнить, дома повеселю, — лёгким движением она отбросила свалившуюся на левый глаз челку.

Я с какой-то щемящей грустью рассматриваю милую линию её шеи и подбородка, слегка розовое на просвет левое ушко. Помнится, у неё хрящики там мягкие как тряпочки, и при сильном ветре ушки забавно трепещут в потоках воздуха.

— Ты чего? — встревожено спрашивает она.

— А? — отрываюсь от созерцания, — а, любуюсь красивой девушкой.

— Дурак, — отрезает Тома, заливаясь краской до самого белоснежного воротничка, и отгораживается от меня листами с темами.

— Наверное, да, дурак, — помедлив, признаю я и медленно отворачиваюсь. Точно — дурак. Привык к общению с нагламуреными стервами за сорок…

Эльвира шла строго по алфавиту, и до звонка осталось заслушать только меня и Чистякову. Кошмар моих школьных лет сидел через парту от меня, нахохлившись, как небольшая злобная птичка, готовая задолбить своим острым красным клювиком любого оступившегося на тропе знаний. Сегодня она была очевидно нездорова, и болезненный цвет носика объяснялся тем, что его ежеминутно терзали скомканным и безнадежно мокрым носовым платком. Воспаленные глаза, казалось, вот-вот затянутся белесыми перепонками, и она упадет со стула на пол, воздев к потолку окоченевшие лапки. Однако это всё никак не происходило, время шло, очередь опрашиваемых сокращалась, а англичанка, собрав силы в кулак, продолжала методично потрошить нашу группу. Вот закончила запинавшаяся на последней трети текста Ирка Родина.

Эльвира качнула головой, позволяя сесть, поморщилась и после короткой паузы резюмировала:

— Four. Not confident and sequence of tenses as usual.

Короткий взмах пера, и вот моя очередь идти на Голгофу.

— Moscow is the capital of our country, the Union of Soviet Socialist Republics… — бодро начал я тарабанить выпавшую тему.

Англичанка ушла в себя, лишь изредка подёргивая бровями на каких-то значимых для неё ухабах.

Две страницы печатного текста уложились в пять минут, и, финишировав, я опасливо замолчал. Эльвира сфокусировала на мне взгляд и, задумчиво пожевав нижнюю губу, выдала:

— Sit down.

Авторучка нависла над журналом и, не ужалив страницу, легла на стол. Учительница с чувством высморкалась, чертыхнувшись в полголоса, и уставилась в окно. Класс тревожно молчал, наблюдая за сбоем в программе. Наконец, что-то для себя решив, она оторвалась от панорамы города за окном, и перешла на русский:

— Соколов, задержись на перемене. Чистякова, go on.

Последним из класса, бросая на меня сочувственные взоры, вымелся Паштет. Дверь хлопнула, отсекая меня от воздуха свободы. Эльвира ещё раз высморкалась, с некоторой неуверенностью покрутила в руках авторучку, как будто не знала, как приступить к разговору, потом решилась:

— За тему — пять, — и, после ещё одной короткой паузы перешла в решительное наступление, — однако меня смущает один момент. У тебя изменилось произношение. За три дня! Мы в нашей школе ставим кембриджский вариант, а у тебя вдруг стало проскальзывать много американизмов. Я учу английскому уже двадцать пять лет и никогда о таком даже не слышала. Чем ты это можешь объяснить?

Она испытующе уперлась в меня гипнотическим взглядом. Ну да, чуда не произошло, пора извлекать из кармана заготовленную нелепицу.

Я замялся, изображая неловкость, разорвал взгляды и уставился в окно. Из нашего расположенного на чердаке класса открывается шикарный вид на город, как не полюбоваться.

— Ну, Андрей, я жду.

— Эльвира Хабибульевна… — уныло проныл я.

— Это я знаю, меня так уже полвека зовут. Дальше.

Хм… Может быть немного лести поможет? Я изобразил удивление:

— Да не может быть! Я думал — значительно меньше… — и невинно захлопал глазками.

Эльвира болезненно поморщилась:

— Соколов, я не в том сейчас состоянии, чтоб твое пустословие слушать.

— Извините, — покаялся я.

— Дальше, дальше.

Я проковырял пальцем парту, шмыгнул носом и поднял на неё полные мольбы глаза:

— Эльвира Хабибульевна… Тут такое дело… Мне бы очень не хотелось, что б об одной моей проблеме узнали в школе и родители. Я могу рассчитывать, что сказанное мною никуда не уйдет?

— Это будет зависеть от сказанного, — ожидаемо ответила англичанка, впившись в меня взглядом, — говори, Андрей, говори, переменка короткая.

Я ещё раз ковырнул парту, глубоко вздохнул, понурился и начал излагать:

— Видите, — ткнул пальцем в шишак, — сильно ударился головой. У меня появилась ретрогадная амнезия.

— Ретроградная, наверное?

— Да, точно, ретроградная. К примеру, забыл, где и с кем сижу в классах, имена-отчества частично, клички… Но память постепенно восстанавливается. Периодически всплывает то, что забыл. Что-то аккуратно вопросами выясняю. Пока никто ничего не заметил. Мама об этом не знает, папа в командировке. В школе только один человек ещё знает. Вот…, - я оторвал взгляд от парты и вперился в зрачки Эльвиры, — судя по всему, английский тоже пострадал. И на это наложилось, что мне вдруг стало интересно слушать радиостанции на английском языке, всякие — новости, про культуру, науку, спорт… Я три дня, пока на справке был, «Ригонду» слушал — голос Америки на английском в основном. Видимо, особенности произношение легли на временно освободившиеся места в памяти. Больше ничем это объяснить не могу…

— Хм…, - англичанка задумалась, вертя в руках авторучку, — интересная версия. И что ты там узнал, например?

— Эээ… После убийства Джумблата ливанские друзы вырезали жителей христианской деревни, около которой он попал в засаду. Убито около ста человек, в основном женщины и дети… Вчера в Конго президента убили… Сложно имя такое, не запомнил… У нас ещё об этом не объявляли. Председатель конголезской партии труда. Какого-то Натана Щиранского всё упоминали в связи с заседанием конгресса по советским евреям…

— Достаточно, достаточно, — торопливо остановила меня Эльвира. — Понятно. Хм.

Она ненадолго задумалась, болезненно щуря глаза.

— Ладно, — решительно подвела черту, — будем выбивать. Даже интересно, — и она окинула меня хищным взором, словно решая, с какого места прямо сейчас начнется то самое «выбивание».

Я невольно поежился. Впрочем… Пусть выбивает, от меня не убудет. Кембриджское? Ха, нашли, чем испугать. Я робко улыбнулся:

— Эльвира Хабибульевна, я пойду? Звонок скоро…

Эльвира поиграла бровями, шмыгнула ещё раз, полистала свой журнал и напоследок зловредно сказала:

— А за четверть — четыре. Пахать надо, Соколов, па-хать! Английский надо задницей брать. В слове засомневался — открываешь Мюллера и ищешь. И тут же заучиваешь всю словарную статью. А! Что тут говорить, — она с досадой махнула рукой, — иди…

— Ну? Как?!

— На заднем дворе их много.

— Сейчас стукну! Вот дай только сапоги сниму.

— Считай до десяти, я пока спрячусь.

— Сейчас… дай только сапоги снять… сейчас… — наклонившись, мама нервно дёргает на сапожке заевшую молнию, потом нетерпеливо распрямляется и гневливо топает, — я тебе сейчас сама между половицами спрячу, паршивец мелкий, папа потом с микроскопом не найдет! Отвечай быстро, что по русскому, литературе и английскому?!

— Три, четыре, четыре, — дурашливо вытягиваюсь в струнку и рапортую, радостно поедая глазами лицо начальства. Потом опускаюсь на колено, — да не дёргайся, сейчас расстегну… Вот, с лаской надо, с любовью…

— Так… — мама на глазах веселеет, — уже легче. Тему на что сдал?

— Пять, — отвечаю гордо.

— По остальным что в четверти?

— То же, что и во второй.

Мама повесила пальто и вспомнила, что хвалить — вредно:

— По русскому — три бала, стыдоба-то какая! Как жить будешь с такой грамотностью? Начальство не будет уважать, коллеги смеяться за спиной, пальцем показывать… — запричитала жалобно над моей судьбинушкой.

— Девушки любить не будут… — с тоской в голосе подхватываю скорбный перечень.

Мама сразу заметно напрягается:

— Какие девушки? Зорька твоя, что ли?

— Ну зачем обязательно Зорька… Это, даже совсем напротив, не обязательно… Вообще — девушки как биологический вид. Вот скажи, — с энтузиазмом развиваю тему, — ты в папин диплом с оценками когда заглянула, до моего рождения или после?

— Эээ… — ошеломленно тянет мама, — я?

— Ну да, мне-то зачем?

Она что-то такое вспоминает и розовеет.

— Ты это кончай выдумывать, оценки какие-то…

— Есть кончать с оценками, — довольно согласился я. — И вообще, что у нас сегодня на праздничный ужин планируется?

Мама пару раз озадачено моргнула:

— Тьфу на тебя, язык длиннющий! Совсем заболтал. Ты не думай, что я тебе эту тройку так спущу! Ты у меня учебник наизусть учить будешь…! Вот подожди, папа приедет…

И под эти ритуальные обещания мы переходим на кухню. Пройдя к столу, мама вытряхнула из матерчатой сумки добычу и азартно нависла над ней. Сероватая бумага распахнулась, и я увидел легендарную синюю птицу. Судя по застывшему в глазах выражению, она так и умерла непокоренной. Чем-то, то ли горделиво заброшенной вверх головой с топорщащимся гребнем, то ли свободно распрямленной позой она походила на непреклонно прошедшую по жизни старушку-раскольницу. На кур двадцать первого века смахивает не больше, чем жилистая дворняга на разожравшегося ротвейлера. Элегантно вытянутые тонкие синюшные лапки обтянуты кожей с топорщащимися кое-где жесткими остьями. Сквозь неё просвечивают тугие жгуты сухожилий и мышц, накачанных, видимо, за время предсмертного перегона строем из Сибири на синявинскую птицефабрику. Судорожно скукоженые когтистые лапы молят о скорейшей отправке к задней стенке морозилки, где они упокоятся в жутковатом, навевающем мысли о Дахау, штабеле себе подобных до первомайского студня.

— Ты иди и дверь закрой, я её сейчас опаливать буду, — озабоченно говорит мама, открывая форточку.

— Почем за килограмм трофея? — интересуюсь, разглядывая размашистый карандашный росчерк «два двенадцать» на углу обертки.

— Два тридцать.

— Меньше килограмма… — подсчитал я.

— А с чего им больше быть? Кормят впроголодь, а яйца всю жизнь неси. Бедняга, тощая, как цыпленок.

Мама засунула руку в курицу и начала что-то там нашаривать.

— Да, а у нас классы объединяют. Из двух наших восьмых делают один девятый, остальные — в училища и обычные школы, — поделился я главной новостью дня.

— Чёрт! Да разве ж можно такое под руку говорить?! Разорвала из-за тебя желчный пузырь, теперь горчить будет… — мама расстроено рассматривает выдернутую из тушки печень.

— Дрогнули руки у Ивана Кожемяки и порвал он шесть воловьих шкур, — речитативом декламирую я.

— Да ну тебя, одно расстройство… — мама, наконец, оторвалась от курицы и повернулась ко мне. — Так что там с объединением?

— На классном сегодня Тыблоко объявила. Сказала, что пройдет тридцать два лучших по среднему балу ученика, мол, всё будет честно.

Мама небрежно отмахнулась:

— Ну, это понятно, как иначе-то?

Я задохнулся от неожиданности. Как может быть иначе?! Да легко, мать-перемать… Перед глазами внезапно поплыла красноватая пелена ярости, и я сцепил челюсти, что бы из меня не вырвалась полыхнувшая ненависть. Вдох-выдох, вдох-выдох…

— Э, ты чего? Дюш?

— В ухе стрельнуло что-то… — для убедительности я потер правое ухо, — все, прошло. Так вот, меня сегодня с физры пораньше отпустили, и я с Тыблоком обедал. Она сказала, что у меня всё окей, если не съеду в последней четверти сильно.

— Готовься, — говорит мама спокойно, — будем три шкуры с тебя спускать.

— Всегда готов! — вскидываю руку. Учебой меня теперь испугать сложно. Так бы вот всю жизнь учился бы и учился…

Долгожданный скрежет ключа в замке раздался, когда по «Времени» показывали награждение хоккеистов ЦСКА золотыми медалями. Я, впившись взглядом в экран, рассматривал молодые лица легенд — Харламов, Жлуктов, Фетисов, Цыганков, Петров, Михайлов, Викулов, Лутченко, Третьяк…

Мама, радостно взвизгнув, опрометью бросилась в коридор и повисла на папе, я терпеливо пристроился позади. Потом дошла очередь и до меня, и я, привстав на цыпочки, вдыхаю знакомый запах трубочного табака и дивлюсь отсутствию привычной седины в бороде.

Оторвавшись, рассматриваю внимательнее. Папа молод, бодр, элегантен и окружен каким-то нездешним флером, слегка выпадая из советского антуража. Пожалуй, выражением глаз: сквозь радость встречи и облегчения от окончания дороги просвечивает лёгкое недоумение и какая-то светлая тоска по мельком увиденному, как у мальчонки-подпаска, издали посмотревшего на игры приехавших в именье на лето барчуков — ему в эту сказку попасть не светит при любом раскладе.

Память выбрасывает на поверхность строки: «в глазах оленей призрачных горит как дальний свет та дикая Америка, которой больше нет». Ну, нет и нет…

Я ещё раз взглянул отцу в глаза и принял на себя ещё один долг, которым так часто пренебрегал там. А для начала пусть испытает радость от дарения подарков любимым.

— Пап, пап! Мы по тебе скучали! Мама так вовсе места себе не находила — видишь, как меня в сердцах шлепнула? Признавайся, что ты нам привез?!

Папа, смеясь, обнимает нас вместе, потом пытается провести медицинский осмотр прямо в коридоре.

— Да всё в порядке уже, — уклоняюсь я, — всё прошло, как с белых яблонь дым. Давай, сим-сим, открывайся, мама извелась вся!

— Да-да, — подключается мама, нетерпеливо приплясывая, — иначе никакого ужина!

Папа сокрушенно тянет носом запах, потом начинает, радостно блестя глазами, одаривать эксклюзивом. Ну да, по советским меркам — выше только звезды. Маме достался маленький флакончик какой-то туалетной воды, кусок ароматизированного мыла и что-то из предметов нижнего туалета. Она в ответ одарила папу восторженным поцелуем и с повизгиванием унеслась в комнату для примерки.

Мне же торжественно вручен брусок двухкассетного магнитофона, десять 60-минутных кассет Super chrome, кассета для чистки головки, футболка с трилистником Адидаса и пять одноразовых шариковых авторучек Bic.

— Ууу, здоровски! Спасибо, пап, — старательно изображаю восторг, практики лицедейства у меня в последние дни было предостаточно. — Ого, израильская, — я указал на синюю шестиугольную звезду на этикетке футболки.

— Хм, — папа с сомнением разглядывает политически неблагонадежную полоску ткани, — не заметил. Спороть бы её надо…

— Зачем?

— Скажут, что экономически поддерживаем противника.

— Ага, туалетную воду от страны — члена НАТО, можно, а футболку из Израиля — нет?

— Эх, Дюш, кто может знать заранее, что этим дубам в голову придёт? На твою детскую демагогию всегда найдется демагог с тридцатилетним стажем, которой с ссылками на Маркса с Лениным как дважды два докажет, что ты — враг народа и сионистский диверсант, да так ловко, что ты и сам в это поверишь.

— Ничего у меня не детская демагогия, а самая что ни на есть настоящая… Спарывать?

Папа ещё раз взвешивает на чутких внутренних весах все обстоятельства и махает рукой:

— Оставляй. Только никому не хвастай, тогда можно будет сказать, что не обратили внимание.

— Окей. А себе что взял?

— Да ничего. Что там брать-то на эти недельные командировочные? Да ещё подарки для работников ЦК надо купить, а то в следующий раз на конгресс могут и не послать… Хорошо хоть им не много надо, тех же авторучек Bic вязанку да шоколадку начальнице.

— Занес уже?

— Угу, сегодня прямо из аэропорта туда и заехал. Прошелся по кабинетам, поулыбался, раздал, да выклянчил у теток проездной на самолет до Ленинграда, а то бы только завтра поездом приехал. Со Старой площадью надо дружить…

Я разложил привезенные подарки на своем столе: магнитофон, стопку кассет, пучок шариковых авторучек, вражескую футболку — и разглядываю это, постепенно наливаясь злостью. Нет, не понимаю… С какой стороны не посмотри, всё равно не понимаю. Ладно, были люди идеи. Но ведь многие отказалось от своей страны ради возможности покупать это барахло. Похоже, нас развели, как индейцев северной Америки, за горсть бус и несколько зеркалец.

Вскинул глаза на своё отражение в тёмном стекле. Лица не видно, только контур упрямо наклоненной вперёд ещё детской фигуры. Эх, малыш… куда ты лезть собрался? Это колесо тебя разотрет и не заметит. Может, ну его нафиг?

Я устало встал и отвернулся. It's been a hard day's night, I should be sleeping… Завтра, всё завтра…

Глава 4

Воскресенье, 20.03.1977, 9.35

Ленинград, Измайловский пр

Отодвинув от стены Ригонду и разложив мануалы, я уже полчаса терзаю мозг, пытаясь понять, как поженить отечественный выход CШ-5 и непонятную распайку на входе двухкассетника. С ходу запись не пошла, значит — несовместимость, надо перепаивать переходник. В гадской западной инструкции про разводку ни слова. Можно, конечно, пойти методом перебора, у СШ-5 всего три контакта используется, но всё равно вариантов получается немало.

— Воскресенье — день веселья, песни слышатся кругом! С добрым утром, добрым утром, и хорошим днем, — насмешливо пропело радио.

Я посмотрел на него недобрым взглядом и задумчиво почесал затылок. Что-то нет желания полдня перепаивать контакты… И опять хочется есть. Это просто напасть какая-то, голод приходит к молодому растущему организму по несколько раз на дню, как по расписанию. Скоро там мама завтрак приготовит? Нервно выдернул паяльник из розетки, задвинул на место Ригонду и, проскользнув мимо мучающего пружинный эспандер отца, пошёл на разведку.

— Ты чего пришёл? Рано еще, позову, — попыталась выдворить меня мама.

— Учиться, — соврал я, не моргнув глазом, потихоньку прокрадываясь к столу с вареной колбасой, — а то только и умею, что чайник вскипятить, макароны сварить и консерву открыть. Давай, говори, что делать.

— Куда руки потянул, проглот! Аппетит испортишь, положи, поло… Все, больше не бери. Иди сюда, на, три сыр.

— Мой аппетит невозможно испортить, на нём знак качества негде ставить, — довольно жмурясь, я проглотил кружок колбасы и пристроился к терке.

Мама тем временем поставила на огонь большую сковороду и бросила на неё добрый кусок сливочного масла, грамм так на сто. Поверх мягко легла сероватая гора крупнокалиберных макарон. Божечки мой… Где ты, здоровое питание, в каких далях?

Дзинь… Доставка. Ага… У нас в СШ-5 схема 2-3-5, земля, левый и правый, а там 2-1-4 стандартно должно было. В голове проявилась схема распайки переходника. Па-ня-тно…

Меня начала бить крупная дрожь, пришлось бросить сыр и вцепиться в столешницу. Невидяще смотрю на мелкие потеки масляной краски на стене и считаю про себя от десяти в обратном порядке. Уффф… Покосился на маму — ничего не заметила, увлеченно строгает в стопку бутерброды. Взял сыр и начал сосредоточенно тереть. Вжих… вжих… вжих. Очень медативное занятие, но руки всё равно дрожат.

Заработало! Восторженно матерюсь про себя, по лицу ползет довольная улыбка. Мать-мать-мать, заработало…

Захлопнул за родителями дверь и, повернувшись, прислушался к пустой квартире. Ни-ко-го. Отлично, никого не хочу сейчас видеть и слышать. Пусть родители катаются себе на катке, час до стадиона Ленина, час оттуда, там ещё часа три. Замечательно, а мне надо причесать мысли.

Возбужденно прошёл в свою комнату и попытался набросать план первоочередных дел. Нифига не получилось, мысли скачут, как стая растревоженных белок. Чертыхнувшись, полез под душ. Минус пять массажа горячими жесткими струями — и я уже почти человек. Ладно, план подождет, это я погорячился, сначала надо определиться с целью. Пока не было брейнсерфинга, думать об этом было рано, но теперь пора.

Заварил по правилам, до пенки, краснодарский чай и, устроившись с ногами в кресле, погрузился в воспоминания.

Перестук колес, полутьма купе, запахи затянувшейся вечеринки. Колышутся неясные тени, напротив — самый главный собеседник в моей жизни.

— Во-первых, я не кто, а что. Явление в процессе… — он покрутил кистью в воздухе, подбирая слово, — самосборки. Я — тень, которую отбрасывает в прошлое одно вероятное явление, частью которого может стать человечество.

— Забавно… — подумав, откликаюсь я, — а парадокса в такой самосборке нет?

— Нет. Способность к самосборке — это мой атрибут, поэтому парадокс не возникает.

— Шулерство какое-то… — ворчу я.

— Это только так кажется. Впрочем, это не особо и важно. Суть в другом. Одним из условий моей реализации является формирование человечеством определенной общественной формации. В этом — мой интерес. К сожалению, это маловероятный исход. Поэтому я инициирую запуск альтернативных временных потоков, пытаясь достичь результата хотя бы в одном из них — этого будет достаточно.

— То есть они все-таки есть, альтернативные временные потоки?

— Да, когда я их создаю.

— Хм… — приподнял я бровь. — И, наверное, вы хотите предложить мне поработать на вас в одном из таких потоков… Так?

— Вы поняли абсолютно верно.

— Осталось понять, хочу ли я, чтоб эта редкая формация случилась. Может человечеству лучше обойтись без нее?

Собеседник грустно усмехнулся:

— Если человечество не погибнет, то это формация обязательно возникнет. Проблема в том, что пока не получается не погибнуть. Но решение возможно, иначе бы я здесь сидеть не мог.

— Погодите, погодите, не понял… — я потрясенно замотал головой, — что значит «не получается не погибнуть»?

— То и значит, — он устало откинулся назад, — в базовом, нулевом потоке, и во всех временных потоках, которые я уже создавал и наблюдал, человечество погибает примерно на этой стадии развития. Мой опыт подсказывает, что и здесь опять произойдет нечто подобное в течение ближайшей сотни — полутора лет.

На слова о «ближайшей сотни — полутора лет» первой выскочила радостная мыслишка «на мой век хватит, не так много мне и осталось». Я гадливо стряхнул её и внимательно посмотрел на Владимира. Что я могу знать о его мотивах? Говорит ли он правду? К чему меня подталкивает? Зачем?

— Два вопроса. Ммм… Даже не знаю с какого начать… Первый — если вы имеете возможность активно вмешиваться, то что мешает вам действовать самому? Судя по всему, ваши возможности весьма велики. Ведь так? И второй вопрос — от чего человечество гибнет? Есть какая-то единая причина или всякий раз по-новому?

— Увы. Мои возможности фундаментально ограничены. Я не могу лично оказывать значимое воздействие на события в созданном мною временном потоке. И не могу, кстати, создавать произвольное количество реальностей. Число возможных альтернативных реальностей зафиксировано одной из констант универсума. Да, оно значительно, несколько десятков тысяч, но около восьмидесяти процентов попыток мною уже использовано. Безрезультатно.

Он помолчал, задумчиво подвигал рюмашку, и тихо продолжил:

— Я каждый раз присутствую при конце. Каждый конец ужасен по-своему. Видел, как фанатики конструировали и запускали абсолютно летальные вирусы со сверхдлинным инкубационным периодом и воздушно-капельным путем заражением. Традиционные ядерные Армагеддоны, я наблюдал их тысячи раз. Климатическое и сейсмическое оружие, вышедшее из-под контроля. Эксперименты, пошедшие не так, в результате которых кора планеты сминалась, как пластиковый стаканчик под колесами машины. Локальные изменения физических констант или метрик пространства. Человечество очень изобретательно в поисках новых видов сеппуки. Единственное, что оно не может — это выжить.

Быстро кинул в себя содержимое рюмки, чуть поморщился и поднял полный страдания взгляд:

— А я… Все, что я на самом деле могу в каждом отдельном временном потоке, помимо его запуска — это шунтировать информацию против градиента времени. Перенос личностной матрицы в прошлое — это информационное шунтирование. Предоставить возможность из прошлого обращаться к знаниям будущего — тоже. Все. На этом мои возможности заканчиваются.

— И все-таки…, - концентрируюсь на четкости формулировки, — изменю вопрос: каждый раз, как я понял, катастрофа носит случайный характер. Но тысячекратно произошедшая случайность — это закономерность. Должна быть общая причина тому, что на данном этапе социального и технологического развития реализуется именно этот исход. Вы не могли об этом не думать… Итак, ваше мнение?

— Вы делаете ошибку, думая обо мне как о личности, — сидящий напротив грустно усмехается. — Я — пока не личность, я — возможное явление, потенциально более высокого масштаба, чем отдельная личность. Разговаривая с вами, я лишь имитирую разум. На самом же деле, я использую уже существующие в этом мире логические конструкции и аргументы, личностные маски. К сожалению, я не могу создавать новые аргументы и умозаключения, иметь собственную личность. Пока.

— Однако… Тест Тюринга вы бы прошли успешно… Поздравляю, — я задумался, ища возможность выдоить дополнительную информацию. — Хорошо, предположим, что это так… Но, наверняка, в других временных потоках катастрофы не были в большинстве случаев абсолютно неожиданными. Наверняка были их предощущения, и мыслители искали ответ на мой вопрос. Какие были выдвинуты концепции?

— Увы, ответ на этот вопрос был бы информационным шунтированием из других временных потоков. Я не могу это делать, есть фундаментальное ограничение. Только из вашего текущего настоящего в ваше прошлое. Зато я могу делегировать управление этим шунтом. Используя здешние метафоры, можно назвать такую способность брейнсерфингом.

— Что за зверь? — я заинтересованно наклонился вперёд. Плюшки? Это я люблю.

— Представьте, что разумы всех живущих в этот миг людей — это серверы, к которым вы можете адресовать любые запросы. Вам в прошлом будут доступны все существующие в момент вашего ухода отсюда знания, понимания и навыки. Различия между знанием и пониманием объяснять?

Я на несколько секунд задумался:

— Знания — это знания, а понимание — это их взаимосвязи?

— Примерно так. Грубо говоря, понимание — это когда вы можете дать ответ на сценарий «что… если…» напрямую. Это опыт практического использования знаний. Давайте теперь объясню как этим брейнсерфингом пользоваться. Есть два режима запросов. Первый — адресация неопределенному кругу. Такой запрос может исполняться достаточно долго, и в полученной информации надо разбираться, сортируя, приводя в порядок и очищая от противоречий. Его есть смысл использовать, только для поиска очень редкой информации, известной очень небольшому кругу людей, причем они — не с вершины пирамиды власти. Во всех остальных случаях разумно идти по цепочке сверху вниз, ища известных экспертов и, далее, потрошить их знания, понимания и умения…

Да, инструктаж в вагоне был недолог. «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Похоже, он наугад работает. Или нет?

Я задумчиво потеребил губу. Была там одна скользкая фраза… Двусмысленная. Про невозможность шунтирования из параллельных потоков. «Знаю, но сказать не могу». Ну, предположим… И что это мне дает?

Наблюдаю, меланхолично помешивая сахар в стакане, за малолюдным проспектом. Некоторых людей уже узнаю. Вон, к примеру, однорукий дедок трется у водочного магазина с утра пораньше — я его здесь и вчера видел, в допотопном пальто «привет из пятидесятых» с воткнутым в карман рукавом. Дворничиха в тулупе, лениво с ним переругиваясь, неторопливо метет тротуар. Метла из прутьев, а не из ставшей уже привычной синтетики. Мамаша куда-то ведет двойняшек. По будним дням она тащит их в детский садик напротив собора. Кстати, садик с изучением английского языка в старшей группе, есть в СССР и такие.

Я оторвался от окна и опять начал выписывать круги по кухне.

А дает мне это то, что, зная причину, он может выбирать из исполнителей и точек бифуркации. Выбор меня, страны и времени сам по себе кое о чем говорит. И, тогда, менять историю надо в соответствии с тараканами в моей голове. Ничего мудрить не надо, мой первый порыв — то, что надо. Осталось теперь его исполнить.

Прошелся по кухне, проверяя логику. Очевидных косяков не видно. Значит, можно начинать планирование с учетом имеющегося ресурса. А пока мне надо стать такой маленькой серенькой мышкой под веником, слиться с фоном. И я захрипел, пугая тишину квартиры:

— Я весь прозрачный, как оконное стекло, и неприметный как льняное полотно…

Понедельник, 21.03.1977, 11.40

Ленинград, Измайловский пр

— Ой… Привет, Тома! — оторопело смотрю на девушку, с которой нос к носу столкнулся в полутёмном тамбуре хлебного магазина, — сто лет жить будешь.

— Здравствую, — свысока кивает она и направляется мимо.

— То-о-ом, — тяну я в спину, глядя на полупустую матерчатую сумку у неё в руке, — ты домой или дальше по магазинам? Если идешь дальше, то пошли вместе, я тоже отсюда обход начал.

Она оборачивается, на лице — сомнение.

— Вместе весело шагать по просторам, — бросаю с серьезным видом аргумент.

Тома фыркает, потом, чуть подумав, согласно кивает головой:

— Ладно… Я на улице постою.

Странно это все… Вроде и не мальчик, но откуда такая радость? Почему понятное желание понести её сумку превращается в мучительные метания в поисках подходящих слов?

Надавил вилкой на черняшку — свежайший. Взял ещё тёплый, чуть маслянистый брусок, понюхал — и сладковатый ржаной запах вытеснил все мысли. Торопливо отламываю уголок и хрущу чуть кисловатой корочкой обдирного. В сумку, туда же горчичный батон. У кассы перечислил лежащее в сумке, расплатился и торопливо пошёл к выходу.

Спускаюсь по ступенькам из магазина и на последней задерживаюсь.

— Господи, ну скорее бы вырасти. Так хочется взглянуть на тебя сверху вниз, — со вздохом делаю ещё один шаг, и вот я сантиметров на семь короче Томы. Тоска смертная. — Ну, какие у тебя планы по закупкам?

— Молочный ещё и овощной. Картошка и морковь, — Тома с некоторым сомнением взглянула на меня.

— Угум-с… — я задумываюсь над выстраиванием оптимального с точки зрения моих интересов маршрута.

— Значит, мы сделаем так, — начинаю командным голосом, — сейчас идем в молочный, потом ты заскакиваешь к себе и оставляешь купленное, потом заходим ко мне, я тоже оставляю, пьем чай и идем в овощной.

На«…пьем чай» мой голос предательски ломается, не выдержав внутреннего напряжения, и я даю позорного петуха.

— О боги! — закатываю глаза к небу, Тома деликатно тыкается мордочкой в воротник пальто, пряча усмешку.

— Ужасный возраст, — делюсь с Томой своими переживаниями, — пошли. Держись за меня, скользко, — протягиваю ей руку.

Тома чуть наращивает дистанцию между нами. Понятно… Ладно, пойдем длинной дорогой:

— Что читаешь?

И мы пошли, повышая в споре голос и размахивая руками. Нет, я, конечно, понимаю, что девочки сентиментальны, но это ж уму непостижимо — сравнивать глыбу Хемингуэя и коммерческого писателя Ремарка. Да этот Мария осознано использовал пафос и сентиментальность, разжевывал для читателя малейшие шероховатости и не видел разницы между фашизмом и коммунизмом. А её переход от Ремарка к Экзюпери — это вообще верх нелогичности!

Пересекаем Фонтанку, и на верхней точки моста Тома просит, вскочив на высоченный бордюр:

— Подожди чуть-чуть… Полюбуюсь, очень красивый вид отсюда.

Выцеливает взглядом в створе проспекта золотую иглу Адмиралтейства и неподвижно замирает, приподнявшись на цыпочки, лишь чуть-чуть колышутся лепестки ноздрей, втягивая морозный ленинградский ветерок.

Смотрю на тонкий профиль, и память своевольно подбрасывает чуть более взрослые образы, и реальность начинает оплывать мягким воском под устремленным в будущее взглядом. Грежу, и мимо неторопливой каруселью проплывают виденья: музыка Доги и счастливые глаза напротив в кружении выпускного вальса; бокалы с шампанским на гранитном парапете, и стая разноцветных шаров рвется в светлую июньскую ночь; сочная зелень полей прижимается к ныряющей между холмами цепочке пирамидальных тополей, в просвете между деревьями машет мне рукой чуть дрожащая в воздухе тонкая девичья фигурка. Пряно-горьковатый аромат кружит голову, где-то сбоку чуть хрипловатый женский голос выводит «dance me to the children who are asking to be born», и я слегка киваю в такт мелодии.

— Ну что ты так на меня смотришь, — выдёргивает меня из нирваны нервный вопрос, — и не вздумай опять свои глупости говорить!

— Но думать-то глупости ты мне не можешь запретить, верно? — слегка заломив брови, гляжу в зелень глаз напротив.

Отворачивается, нахмурившись, но по лёгкому шевелению ушек догадываюсь, что уголки рта поехали вверх. Протягиваю руку и помогаю спуститься на обледеневший тротуар. В многозначительном молчании доходим до её парадной.

— Где твое окно? — спрашиваю, запрокинув голову к фасаду.

— Вон, видишь на третьем этаже балкончик? Это мой. Серенады выть будешь? — деловито уточняет она.

— Угу, и будут у тебя теперь под окнами литься горестные звуки баркаролы заказной…

— Стих?

— Не обращай внимание, дурацкая привычка извлекать из себя цитаты.

— Дюх, — впивается она в меня клещом, — расскажи, я такого не слышала…

— Спой светик, не стыдись?

— Ну пожаааалуйста…

Заглядываю в подсвеченные солнцем глаза, вижу незамутненное ничем любопытство и капитулирую.

— Сейчас… Вспомнить надо, — и я шепчу про себя полузабытые строки. — Значит так, там будет слово «Веспер» — это название вечерней Венеры у римлян.

Приосаниваюсь и декламирую:

Ночь светла. В небесном поле Ходит Веспер золотой. Старый дож плывет в гондоле С догарессой молодой. Догаресса молодая На подушки прилегла, Безучастно наблюдая Танец лёгкого весла. Что красавице светила? Что ей ход небесных сфер? Молчалив супруг постылый, Безутешен гондольер. Не о том ли в час разлуки Над Венецией ночной Льются горестные звуки Баркаролы заказной?

Устремив взор в себя, Тома некоторое время беззвучно шевелит губами, повторяя какие-то строки, потом вскидывает на меня требовательный взгляд:

— Чье это?

— Современного поэта, ты не знаешь…

Конечно, не знает, оно ещё не написано.

— Современного… странно… — опустив голову, задумчиво рассуждает сама с собой. — А так на Пушкина похоже… Но, конечно, не он, иначе это стихотворение было бы в избранном, а его там нет…

В полном изумлении гляжу на нее. Нет, я знал, что у неё светлая голова, но что б настолько…

— Слушай, — в голос прорывается уважительное удивление, — ты меня сейчас поразила. Честно. Тут ведь Пушкин действительно присутствует.

— Ты ж сказал, что современный? — обиженно восклицает она.

— Так и есть. Понимаешь, Пушкин тут присутствует как основа, — начинаю излагать взволновавшую меня историю. — Первые пять строчек — это чуть переделанный черновик, написанный им за месяц до гибели, так называемое неоконченное «венецианское» стихотворение Пушкина. В целом же виде стих недавно воспроизвел пушкинистам один старичок. При этом он утверждал, что запомнил его наизусть в юности со слов одного белого офицера. А этот офицер, в свою очередь, рассказывал, что в его семье хранился альбом, в котором эти строки были полностью записаны. А в годы гражданской войны альбом был утерян. Представляешь потрясение пушкинистов?! Нет текста — нет возможности доказать авторство. Но кто ещё может написать «танец лёгкого весла»? Кто ещё в шестнадцать строчек втиснет шекспировский сюжет? Кто у нас помнит, что такое баркарола? Это, между прочим, романтическая серенада венецианских лодочников — её часто распевали именно на заказа под определенным окном. И когда экстаз пушкинистов достиг максимума, дедок, между прочим — известный художник-иллюстратор детских книг, признается в мистификации, это он дописал стихотворение Пушкина. Шутка! Но какая!

Тома зачарованно слушает, не сводя с меня округлившихся глаз, ладошки молитвенно сложены на груди. Замираю от желания сделать полтора шага навстречу и ткнуться носом в завиток у виска. ещё рано, очень, очень рано…

— Ты, оказывается, не только красивая девушка, но ещё и очень тонко слышащая, — искренне выдыхаю комплимент, — почти никто вот так на слух Пушкина в незнакомом стихотворении не опознает.

По лицу Томы бродит довольная улыбка, потом девушка подхватывает сумку, бросает «я быстро» и стремительно исчезает в темноте парадной. Запрокидываю голову и, весело щурясь, изучаю рустику на фасаде. Это я удачно в булочную зашел, молодец.

— Паап… — я налил себе чая и присел напротив.

— Ась?

— У меня каникулы.

— Сердечно поздравляю.

— Эээ… — я замялся, не люблю просить деньги, — как ты думаешь, если я приглашу девушку в кино, то финансовое благосостояние нашей семьи не будет сильно поколеблено?

Папа насмешливо задирает брови:

— Как ты сложно завернул… Не сразу даже и сообразишь, на что ты намекаешь. И в конце, венцом творения, волшебное слово «поколеблено», чтоб меня окончательно запутать и дезориентировать.

Улыбаюсь в ответ:

— Ну не могу же я подойти и сразу в лоб «дай рубль».

— Ого, целый рубль? Это ж сколько девушек можно сводить в кино… — папа мечтательно закатил глаза к потолку и начал что-то подсчитывать, — пять штук!

— Мороженое перед сеансом в калькуляцию заложил? — уточняю деловито. — Пышки с кофе после… Плюс резерв на непредвиденные обстоятельства.

— О, так речь не просто о кино… Тут планомерная осада намечается, — папа заинтересованно трет ладони, — из класса?

— Ага.

Папа опасливо косится на прикрытую дверь и, понизив голос, уточняет:

— Зорька твоя?

— Да, это хорошо, что ты напомнил… С Зорькой тоже в кино собираемся, но втроем, с Паштетом. Возможно даже два раза.

Папа чуть повеселел, и, наклонившись к журнальному столику, приступил к набиванию трубки.

— Что б с тебя такого запросить за это… — он неопределенно пошевелил пальцами в воздухе, — этакого…

— Как насчет ежедневного занятия физкультурой? С апреля, как освобождение закончится.

— Ого, эк тебя приспичило, чтоб на такое подписаться. Надеюсь, это не будут перевороты с боку на бок в постели?

— Неа, я всё равно собирался, а тут будет дополнительный стимул — раз с тобой договорился.

— Хм. Ну давай, попробуем. Интересно даже, на сколько тебя хватит.

Папа достает пружинную монетницу и начинает выщелкивать из неё двадцати- и пятнадцатикопеечные монеты.

— На, тут два с полтиной, на каникулы. Хватит?

— Спасибки, с запасом, — я с облегчением принял в ладошку горстку серебра и направился в свою комнату.

— Да, кстати, запомни, — полетело мне в спину, — мужчины, по крайней мере, большинство из них, устроены так, что не понимают намеков и невербальных сигналов. Невербальные сигналы — это…

Я приостановился в дверном проеме.

— Я знаю, что это.

Папа чуть удивленно смотрит на меня, слегка кивает и продолжает:

— Хорошо… Если ты хочешь чего-то добиться от мужчины, то говори прямо и обосновывай логически. А вот женщины прекрасно умеют изъясняться намеками и жестами. Из-за этого, кстати, часто происходят ссоры в семьях. Жене кажется, что она ясно дала понять, чего ожидает от мужа, а муж эту просьбу просто не услышал.

Я возвращаюсь к креслу и заинтересовано пристраиваюсь на подлокотнике.

— Забавно… А еще?

— Что еще?

— А ещё какие есть различия между нами тут, — я постучал пальцем по виску.

— Еще… — папа на мгновение задумался, — ещё женщины способны одновременно контролировать несколько задач, мужчины же лучше приспособлены к концентрации на одной.

«Многопоточные и однопоточные системы», — перевожу для себя.

— Поэтому среди высококлассных ученых или шахматистов высокого уровня так мало женщин, — делает вывод папа, — они просто биологически не могут конкурировать с мужчинами там, где требуется высокая концентрация внимания на одной проблеме. Зато они легко обходят нас при выстраивании отношений, что тоже немаловажно.

— Может быть, и важнее…

— Может… — соглашается папа, раскуривая трубку.

Ответственный момент, я на некоторое время замолкаю, наблюдая за священнодействием. Две минуты борьбы, четыре спички — и папа в блаженстве откинулся на спинку кресла, наблюдая за расплывающимся над ним облачком.

— А еще?

Папа жизнерадостно заржал:

— Ты серьёзно готовишься, как к битве. Не бойся, всё не так страшно.

— Да я и не боюсь… Почти, — я улыбаюсь, — просто интересно. Мы ж действительно, не только внешне разные, но и головы работаю иначе, а об этом нигде не пишут.

— Ну-ну… — папа насмешливо усмехается и продолжает, — а ещё у нас разная память на поступки. У мужчин этот вид памяти заметно короче, поэтому женщины кажутся нам злопамятными. На самом деле — просто памятливее нас.

Струйка дыма, извернувшись, дотянулась до меня, и я с удовольствием втягиваю сладковатый аромат.

— Но-но, не вздумай, — замечает мое движение папа, — засеку — будешь дран. Или драт? Хм… В общем, мало не покажется.

— Да нет, я и не собираюсь, — отвечаю искренне, — а еще?

— А ещё оценка поступков разная, у женщин качественная, у мужчин — количественная. Женщины ставят за поступок плюс или минус, причем без разницы, что ты сделал — купил ей громадный букет роз или помог одеть пальто. Всё равно будет только один плюс. Мы же шкалируем оценку поступков… Есть такое выражение — «женская стервозность». Это когда на фоне полного, как нам кажется, благополучия в отношениях, мы вдруг получаем шилом в зад. И нам невдомек, что причина есть — у неё наш баланс поступков ушёл в отрицательную зону. А мы свято уверены, что в твердом плюсе. Всё дело в разных способах оценки и разной длине памяти. Короткий стек с количественными оценками против длинного стека с качественными.

Папа задумчиво пыхнул и утвердительно уточнил:

— Что такое стек, знаешь?

— Угу. В «Науке и жизнь» было… — говорю наугад.

Папа покивал и продолжил лекторским тоном:

— Ну и ещё одна наша типичная ошибка: нам кажется, что купив огромный букет, мы себе надолго заработали индульгенцию. Ошибочка-с, только один плюсик. Поэтому лучшая тактика для набора балов — часто и мелко плюсить. То, что женщины называют «уделять внимание», и чего мы так не любим.

Я повертел головой, припоминая эпизоды своей прошлой семейной жизни. А ведь сходится, чёрт побери! Из меня чуть не вылетело «что ж ты мне раньше этого не сказал».

— Да они — инопланетяне… — восклицаю растеряно, — другой биологический вид. Столько различий!

Семья собралась на программу «Время», я одним ухом слушаю «Голос Америки».

— На проходящем сегодня в Москве XVI съезде профсоюзов СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев дал положительную оценку работе профсоюзов, — зачитывает текст диктор, — «Нет сомнения, что в решение задач, связанных с улучшением жизни народа, весомый вклад внесут профсоюзы. Ведь именно ради человека, ради его интересов действуют наши советские профсоюзы. Отсюда первостепенное значение постоянной заботы об улучшении условий труда, о сведении к минимуму ручного, малоквалифицированного, физически тяжёлого труда, о создании обстановки, исключающей профессиональные заболевания и производственный травматизм».

— В Иерусалиме прошла десятитысячная демонстрация протеста против ареста Натана Щаранского, — нашептывает радио. — С речью, осуждающей репрессии против советских евреев, выступила бывший премьер-министр Израиля Голда Меир.

— Сегодня в торжественной обстановке заложен первый блок фундамента на строительстве главного корпуса Экибастузской ГРЭС-1, - вклинивается телевизор. — Строительная площадка раскинулась на двадцать пять квадратных километров. Размеры главного корпуса составят пятьсот метров в длину и сто тридцать два в ширину. Это будет самое крупное производственное здание в мире.

— Палата представителей Конгресса США, — доносится сквозь завывание глушилки, — приняла резолюцию, осуждающую преследование советскими властями евреев и других, желающих эмигрировать. Результаты голосования по резолюции: за — четыреста, против — два.

— У рабочих волжского автомобильного завода — праздник, — несутся радостные нотки с экрана, — сегодня с конвейера сошёл первый советский серийный легковой автомобиль повышенной проходимости ВАЗ-2121, получивший фирменное название «Нива». Среди технических новинок, не имеющих аналогов среди автомобилей такого класса в мире, специалисты отмечают постоянный полный привод, независимую переднюю подвеску, цельнометаллический несущий кузов и множество других оригинальных решений.

— Сегодня, — возражает «Голос Америки», — из Союза советских писателей исключен литературовед-германист, активный диссидент Лев Копелев. Активный участник Великой Отечественной войны, Лев Копелев был впервые арестован в 1945 году за резко критические отзывы о насилии над германским гражданским населением в Восточной Пруссии. Приговорен к десяти годам за пропаганду «буржуазного гуманизма» и «сочувствие к противнику». Заключение отбывал в спецтюрьме МГБ N16, где произошло его знакомство с Александром Солженицыным. Именно Лев Копелев со своим коммунистическим идеализмом стал прототипом Рубина в книге «В круге первом»…

Резко выключаю «Ригонду». Какой все-таки идиотизм у нас с этим еврейским вопросом. Всех выпускать, никого не впускать — и все. Ведь очевидно же, что рабский труд не производителен. Насильно мил не будешь. Проиграли борьбу за умы этих людей — будь честен, признай это и сделай правильные выводы. Но это же надо признать поражение… Расстроено вздохнув, иду в свою комнату.

Ладно, девушку в кино пригласил, денежку добыл, несколько запросов исполнилось — день прожит не зря. Надо будет потом, после исполнения первых пунктов плана, заняться ликвидацией кассового разрыва. А то столько соблазнов, всё хочется попробовать. Сегодня проходил мимо чебуречной «Вьюнок» и не удержался, зашел, на свою голову, посмотреть. Как увидел громадный алюминиевый таз чебуреков, как вдохнул запах… чуть не обезумел. И ещё долго потом шёл по улице, тоскуя и сглатываю слюну. Определенно, с этим надо что-то делать.

Глава 5

Четверг, 24.03.1977, 13.30

Ленинград, Измайловский пр

Вот уже минут пятнадцать я, как последний идиот, то торчу на углу около бывшей часовни Троицкого собора, пялясь на голубые купола напротив, то заскакиваю на очередную рекогносцировку в кафе-мороженицу чтобы ещё раз оценить ассортимент: шоколадное, крем-брюле, фруктово-ягодное, пломбир обычный, с орехом и изюмом. И густой молочный коктейль, вид которого вдруг закольцевал в мозгу прошлое и будущее, создав иллюзию бесконечности, наподобие той, что возникает, если встать между двумя неидеальными зеркалами. Вижу пышную молочную пену, вальяжно льющуюся из высокого стакана-смесителя, и на языке возникает мираж восхитительного вкуса из далекого детства — того самого детства, лёгкого и беззаботного, в котором сейчас и нахожусь.

Несмотря на середину буднего дня, небольшое, всего на три столика, помещение отнюдь не пустует, по залу гуляет лёгкое постукивание алюминиевых ложечек по эмалированным креманкам, а в воздухе витает слабый кофейный аромат. Купол над головой, барельеф по кругу, два высоких окна почти от пола, со сдвоенными колоннами по бокам — стильный интерьер будит фантазию, которая деловито заменяет мебель, расставляет витые свечи и цветы. Отличное место для свидания.

Опять выхожу на улицу. Оказывается, моя будущая девушка излишней пунктуальностью не страдает. И не излишней тоже. Ну что ж, злобно решаю я, на мороженное перед сеансом она себя уже наказала. Так что теперь или — или: или мороженное после сеанса, или пышки. Если будет себя хорошо вести. Если придёт…

Справа раздается веселый гомон — малышня раздобыла в кафе большой кусок сухого льда и радостно топит его в узкой полоске воды вдоль бордюра, изумляясь густоте стелящегося над поверхностью тумана. Да, дня три как резко потеплело, и сугробы на газонах начали проседать, с охотой выдавливая из себя талую воду. Никак весна начинается?

Весна семьдесят седьмого… Неверяще потряхиваю головой. Спало напряжение первичной адаптации, но по-прежнему иногда вдруг тёмным облачком налетает сомнение в реальности происходящего. Сомнения и страх. Страх, что чья-то рука вдруг сдёрнет, как грязную занавеску, реальность семьдесят седьмого, и меня выкинет в пустое купе на подъезде к Шепетовке.

Как за соломинку цепляюсь взглядом за виднеющийся вдали дом с балкончиком на третьем этаже и немного успокаиваюсь. Здесь я, здесь. Под ногами чуть неровный, потрескавшийся асфальт, чистый воздух омывает лицо и сыто втекает в горло, сердце взволновано бьется, и где-то под дыхом опять зашевелился червячок голода. Достаю из кармана болоневой куртки пятерню, шевелю пальцами. Точно, моя, хоть и непривычно выглядит… Слушается.

Окидываю ещё раз ждущим взглядом улицу и, разочаровано вздохнув, возвращаюсь к размышлениям. Итак, сейчас я — рычаг в поисках точки опоры. Я могу перевернуть этот мир, но мне нужен Патрон, через которого можно продавливать решения. Кто-то из Политбюро, это очевидно, другие просто не имеют необходимого веса. И этот кто-то должен мне поверит и быть готов пойти на риск ради идеи. На большой риск.

В идеале — Брежнев, но маловероятно. Андропов? Громыко? Романов? Или кто-то еще? Надо поднимать воспоминания людей, хорошо знавших этот состав Политбюро.

Выявить потенциального Патрона и наладить канал для двусторонней связи, оставаясь анонимом. Не хочу лезть в клетку, пусть даже она будет золотой. Знаю, что любого из них будет интересовать в первую очередь. Они убеждены, что основная угроза СССР идёт извне, а внутри страны всё в порядке. Будут качать из меня сведения по развитию военной техники и клепать танки с ракетами вместо масла. А потом почувствуют себя всесильными и полезут в авантюры за рубежом. Будет не один Афган, а несколько… Нафиг-нафиг, буду фильтровать информацию. Стране нужны разумные реформы, а не бесконтрольное наращивание военной мощи. Сила государства определяется тем, что ребёнку дают на бесплатном завтраке в детском саду, а не количеством калашниковых на складах.

Я ещё раз вздыхаю, вглядываясь в силуэты людей. Где же Тома, что за чёрт? Минусую молочный коктейль, всё равно уже не успеем до сеанса… Понимаю глаза, любуясь выбеленной синевой ленинградского неба.

Интересно, сколько времени понадобиться для перепроверки моей информации? Когда мне начнут посерьёзному доверять? Митрохина проверить быстро, а вот остальное — не очень. Заложу-ка я полгода на ожидания.

Ладно, приму это за отправную точку. Теперь, что у меня в активах?

Воспоминания реципиента, иногда прорывающиеся в сопровождении слуховых и обонятельных галлюцинаций. Пользы от них — почти ноль. Ну да, всплыло знание о заначке, спрятанной на антресолях, ещё рубль семьдесят мелочью. Остальные воспоминания — шлак. Я и без них быстро адаптировался.

Забавно, что характер галлюцинаций как-то связан с эмоциональной окраской воспоминаний. Приятные сопровождаются мелодичными звуками и экзотическими ароматами, всякая гадость лезет из памяти реципиента в окружении вони и какофонии.

Зато брейнсерфинг работает, и это — главное. Правда, как-то непонятно. То сложный запрос обрабатывается достаточно быстро, за пару часов, то на простой уходят сутки. Похоже, ширина канал плывет, иногда уходя в ноль.

Умения вылущиваются из доноров очень долго, а потом надо нарабатывать моторные навыки. Да, знаю, как надо двигаться, да, закрепление идёт быстро, но без тренировок ничего не получается. Не удастся взять с полки знание карате и накинуть на себя. Увы, мне, увы… щёки залило краской — вспомнил как выглядела сегодня в зеркале попытка исполнить самбу. Жалкое зрелище…

За спиной раздалось девичье похихикивание. Оборачиваюсь и с недоумением рассматриваю держащихся за руки подружек. Мы так не договаривались, откуда здесь Ясмина?! С укоризной смотрю на Тому.

— Извини, — говорит она, нимало не смутившись, — задержались немного. Пошли?

Нет, я лично против Яси ничего не имею. Пусть её в классе считают серой мышкой, но я то знаю, что это не так. Где-то в начале девяностых жизнь свела наши семьи, и мы несколько лет довольно плотно общались, а её смешливые мальчишки-близнецы Егорка и Глеб несколько раз даже ночевали у меня дома. Я знаю, что за неброской внешностью скрывается мощный интеллект — кандидатом в мастера спорта по шахматам просто так не ставятся, а молчалива она отнюдь не из-за стеснительности — просто ей интереснее наблюдать, а чем участвовать. А ещё у неё тонкий и спокойный, почти английский, юмор. Но божечки мой, сегодня эта Томина наперсница явно лишняя!

— Пошли, — ворчу недовольно, — и пошли проворно, до сеанса минут тридцать осталось.

— Куда и на что идем? — уточняет Яся.

— В «Космонавт», на «Три дня Кондора». Остросюжетный штатовский фильм, Сидни Поллак режиссер. Это который снял «Загнанных лошадей пристреливают».

— А, сильный фильм, но жутковатый, — Тома слегка помрачнела, — я его прошлым летом в деревне смотрела, чёрно-белый. Джейн Фонда там понравилась. А этот такой же по настроению будет?

— Говорят, что другой. Крепкий боевик, — я старательно избегаю слова «триллер», не помню, используется оно сейчас или нет.

— А сколько идёт? — интересуется Яся. — Мне надо к пяти в дом «Знания» успеть.

— Два часа, — припоминаю я расписание сеансов, — к четырем закончится. А что ты там забыла?

— Котов будет лекцию читать, разбор двух первых партий четвертьфинала Спасский — Горт.

— Успеешь, — я уважительно киваю головой. — Красивое, кстати, здание, выделяется даже на Литейном. И внутри шикарно. Один из бывших особняков князей Юсуповых.

— Юсуповы? — Тома сдвигает брови, что-то припоминая, — кажется, слышала эту фамилию… А, точно, Пушкин с каким-то Юсуповым был хорошо знаком. Стихотворение «К вельможе» ему написано. А чем-нибудь ещё эта фамилия была известна?

Я диковато кошусь, опешив. Да уж, историческую память перепахали и переборонили на совесть…

— Да как тебе сказать… — задумчиво тру подбородок, — шесть веков истории у князей Юсуповых за плечами, начиная с Ивана Третьего — одна из опор престола. Не единственная, и не самая главная, но важная. А начало род берет от Едигея, эмира Золотой орды и родственника Тамерлана…

К моему удивлению, помнил я довольно много, так что баек про де-факто майорат, жемчужную эполету от Николая Первого и убийство Распутина хватило до самых касс. В фойе мы протиснулись минут за десять до начала киножурнала. Кое-где в людской толчее мелькают знакомые лица. Стайка девчонок из седьмых классов бойко поблескивая глазками оживленно защебетала, узрев меня с Томой, и чуть взгрустнула из-за краха смелых гипотез, когда к нам присоединилась Яся. Многозначительно окинув взглядом, павой проплыла под ручку с каким-то чернявым студентом отнюдь не первого курса Кузя. Расстроено отошёл от игрового автомата «Снайпер» Сашка Лейтман и тут же, наклонив голову, начал размашисто вытряхивать перхоть из засаленных волос. Народ шарахнулся по сторонам. Ничего, Сашок, скоро твои мучения закончатся, через пять лет после школы будешь щеголять шикарной плешью.

Лейтман задумчиво повел головой и встрепенулся, увидев нас. Грусть ушла из его чуть выкаченных миндалевидных глаз, сменившись неподдельной радостью встречи. С неприятным дребезжанием пришло понимание, что он неровно дышит к Томе. Быстро окидываю взглядом проталкивающуюся к нам фигуру и расслабляюсь — не соперник.

— Привет, какая встреча, у вас какие места? — тараторит он, бесцеремонно вторгаясь в личное пространство. Его взгляд хаотичными скачками обшаривает наши лица, пухлые губы растянулись в широкой улыбке.

— Здравствуй, — холодным хором откликаются девушки.

— Здоров, — говорю я.

Тома, чуть помешкав, делает пол приставных шажка ко мне и берет за локоть, пристроившись чуть за плечом. Сашка, золотой ты мой, я тебя уже люблю! С приязнью рассматриваю мнущуюся перед нами широкотазую фигуру.

— А я с гантелями начал заниматься, — хвастается он, косясь на Тому, — во, пощупай, — сует мне согнутую в локте руку.

— Молодец, — легко хвалю я, — решил поработать над собственной сексуальной привлекательностью? Правильное решение, тебе надо.

Каким-то образом чувствую лёгкую улыбку Томы за плечом, со стороны греющих уши семиклассниц полетело тихое злорадное хихиканье. Коротко скольжу по этим гадким утятам взглядом — дети детьми, но почти все уже пытаются строить глазки. Нет, девочки, такого счастья мне не надо. Мне бы с Зорькой разобраться без членовредительства…

Тревожный холодок предчувствия пробрался за шиворот, заставив поежиться. Я, конечно, скоро буду весь из себя гигант мысли и двигатель мирового прогресса, но вот как решить маленькую тактическую задачу под названием «Зорька» — не представляю.

Радует только одно — мы уже движемся в зал, Сашка с Ясей идут вперёди, прокладывая дорогу, а Тома так и не выпустила мой локоть. Жизнь, похоже, налаживается…

Пятница, 25.03.1977, 10.10

Ленинград, Измайловский пр

Робкие попытки весны просочиться в город, предпринимавшиеся всю последнюю неделю, были этой ночью парированы прорвавшимся с северо-востока циклоном. К утру серьёзно подморозило, и газоны во дворе, начавшие было раскисать из-за талой воды, покрылись броней из ледяной корки. Аккуратно встаю на пятачок земли — держит. Слегка перенес тяжесть на одну ногу, и твердь под ней сначала спружинила, а потом нехотя поддалась. В образовавшиеся трещины густой чёрной пастой полезла почва.

Прямоугольник двора над головой как крышкой накрыт быстро летящим низким небом. Даже здесь, в окружении высоких домов и деревьев, ощутимо дует. В струях воздуха носятся редкие жесткие снежинки и больно бьют по ресницам. Натягиваю вязаные рукавицы, поддёргиваю повыше шарф и решительно двигаюсь к полутёмной подворотне.

«Между прочим, только что ты сделал первый шаг, который должен изменить этот мир. Один шаг для тебя и огромный шаг для человечества», — чёртиком выскочила ехидная мысль. От неожиданности приостановился, оглядываясь. Отмерил взглядом на память тот самый шаг, с газона на выщербленный асфальт, и упругой походкой направился к цели.

Сегодня я делаю первый ход в своей игре. Легонько толкну этот мир, но и этого должно хватить, что бы под колесами истории начали стелиться чуть иные рельсы. Мир станет немного лучше. И этот первый ход инвариантен. Что бы я не решил делать дальше, дебют в любом случае надо разыгрывать именно так. Грязь надо вычистить.

«Запулю камень в пруд. Точнее, три камешка. А где-то через неделю меня начнут искать очень, очень серьезные дяди из Комитета для длинных вдумчивых бесед. Дяди с очень серьезными ресурсами. Ну что ж, побэгаем, да», — мечтательно улыбаюсь подкопченным фасадам Измайловского проспекта. Настроение зашкаливает за отметку «отлично», я больше не беспомощен перед ликом Истории.

Искать меня будут профи. Землю рыть. Надо всё сделать крайне аккуратно и обязательно проложить много ложных тропок для следопытов. Когда они сосчитают камешки, проанализируют полученную информацию и проверят её на правдивость, то будут готовы к самым фантастическим гипотезам. Надо помочь полету их мысли.

Кошусь на почту через дорогу. Соблазнительно. Заскочить, купить и оказаться через пять минут дома, в тепле. И за работу. Но нельзя. Слегка вздохнув, шагаю мимо, сворачиваю на Первую красноармейскую и ускоряюсь. Совмещу приятное с полезным, разомнусь.

Взгляд привычно коллекционирует отличия. Много мужчин с папиросами и мало — с сигаретами. На улицах не бывает курящих женщин. Никто не пьет спиртное на ходу. Совсем нет женщин за рулем легковушек. Почти нет людей с озабоченными лицами. У многих после сорока во рту не хватает зубов. Асфальт всё же хуже. Взрослые не боятся делать замечания незнакомым подросткам. Много, просто очень много людей в форме. Нет решеток на окнах и кодовых на парадных. Милиционеры ходят без оружия. На улицах гораздо часто встречаются куда-то несущиеся веселые детские компании.

Минут через пятнадцать я с трудом вдавливаюсь через циклопического размера двери в мрачную глыбу Фрунзенского универмага. Кручу головой в поисках указателей, не нахожу и начинаю искать методом тыка. Отдел канцелярских товаров обнаружился в глубине первого этажа, за лестницей.

Тихонько, бочком-бочком, пристраиваюсь к торцу витрины, разглядывая нужный товар. Вот эти конверты, с портретом Алексей Силыча Новикова-Прибоя и маркой за четыре копейки, подойдут. К сожалению, народа немного, первая половина буднего дня. Надеюсь, что в школьнике, покупающем всякую мелочь, нет ничего такого, ради чего продавщица стала бы меня запоминать.

Достаю из кармана заранее отсчитанную мелочь и просовываю в окошко кассы:

— Двадцать девять копеек в третий отдел.

Кассирша скользит по мне невидящим взглядом и протягивает чек. Неторопливо иду к отделу, где по другую сторону прилавка оживленно судачат о чем-то две продавщицы средних лет, и протягиваю чек:

— Пять конвертов, пожалуйста, и две тетрадки в клетку.

Судя по всему, для этих продавщиц я тоже остался человеком невидимкой, но на всякий случай слегка опускаю голову, будто бы разглядывая выложенное на прилавок. На самом деле слежу за движениями пальцев продавщицы при отсчитывании конвертов.

Отлично, как и рассчитывал, отпечатки появились только на первом и последнем конверте. Этим серьезным дяденькам хватит терпения собрать отпечатки пальцев со всех продавщиц почтовых конвертов этого города. Не собираюсь облегчать им задачу.

Ну, с богом. Сажусь за стол, придвигаю лист и начинаю быстро сбрасывать в черновик первого письма вытяжку из запросов:

«Генерал-майор ГРУ Дмитрий Поляков работает на ЦРУ с ноября 1961 года. Мотив — любит азартную жизнь. После досрочного отзыва из Индии в этом году временно заморозил контакты. Многочисленные хорошо замаскированные тайники дома, на даче и в доме матери в самодельно изготовленной мебели и деталях интерьера, ручке спиннинга, конвертах грампластинок, шифроблокнот под обложкой несессера».

Да, это у нас самая большая дыра, надо её срочно зашить, а то ещё восемь лет будет сливать сверхсекретную информацию. Генерал ГРУ — это фигура. И некоторых наших нелегалов он уже успел убить. Маша Доброва выбросилась с двенадцатого этажа, когда фэбээровцы попытались её арестовывать. А прошла Испанию, блокаду в Ленинграде и девять лет нелегальной резидентуры в США…

«Генерал-майор КГБ Олег Калугин, управление „К“ ПГУ, работает на ЦРУ с 1958 года (Колумбийский университет, двойной агент Кук, сдал Липка (NASA), убийство Артамонова, оговорил и сдал Кочера, блокирует информацию Дроздова по Шевченко). Мотив — идеологическая неприязнь к СССР. Во время зарубежных командировок передает информацию на сотрудников ПГУ КГБ компрометирующего характера, облегчая их вербовку».

Еще одна дырища, только не в ГРУ, а в КГБ. Главный контролер разведки является предателем.

«Аркадий Шевченко, чрезвычайный и полномочный посол СССР в ООН, заместитель Генерального Секретаря ООН, ЦРУ с 1975 г, медовая ловушка с Джуди Чавис (Нью-Йорк, ФБР)».

Тоже мощный прокол. Будучи доверенным помощником Громыко, Шевченко осуществлял связь МИДа с КГБ, и, в силу этого, знал очень много о нашей нелегальной резидентуре.

Теперь предатели, пока не успевшие здесь нанести серьёзного вреда, но способные это сделать:

«Василий Митрохин, архивный отдел ПГУ КГБ. Делает выписки из дел с целью передачи противнику в будущем, мотивы корыстные. Выносит, спрятав в ботинки, носки или брюки, дома перепечатывает и прячет на даче под полом.

Полковник Владимир Пигузов, отдел кадров института КГБ, „медовая ловушка“ 1976 г. Индонезия, ЦРУ».

С этими всё ясно, нужно было давить ещё в колыбели. А вот про Толкачева писать или нет? С одной стороны, сейчас у нас очень серьезный отрыв по технологиям невидимости самолетов. По сути, в результате этого предательства США в прошлый раз стянули у нас всю технологию стелз. С другой стороны, наши тогда очень элегантно это отыграли — вычислили предателя и налили через него же первосортной дезы по характеристикам советских радаров. США потратили на программу невидимости тридцать миллиардов и получили самолет, невидимый для их радаров, но прекрасно видимый нашими.

Ладно, раз в прошлый раз сумели сыграть, смогут и сейчас:

«Адольф Толкачёв, ведущий конструктор Министерства радиоэлектронной промышленности. По собственной инициативе предпринял в этом году несколько пока безуспешных попыток выйти на связь с ЦРУ. Мотив корыстный».

Теперь всякая мелкая гнусь, ничего особо серьёзного пока не сделавшая:

«Владимир Резун, ГРУ, Швейцария, успешно вербуется СИС в настоящее время.

Олег Гордиевский, ПГУ КГБ, Дания, „медовая ловушка“, СИС с 1974 года.

Сергей Бохан, ПГУ КГБ, Греция, ЦРУ с 1976 года.

Борис Южин, ПГУ КГБ, завербован Сан-Франциско 1976, ЦРУ.

Людек Земенек („Дуглас“), нелегал ПГУ КГБ, перевербован ФБР в этом году.

Леонид Полещук, ПГУ КГБ, Непал, ЦРУ с 1975 года, по возвращению в СССР на связь с ЦРУ решил не выходить.

Анатолий Филатов, ГРУ, Алжир, „медовая ловушка“, ЦРУ с марта 1974, связник — работник посольства В. Крокер, тайник на Костамаровской наб.

Ричард Куклинский, полковник, генштаб ПНР, ЦРУ с 1972, по идеологическим соображениям.

Михай Пачепа, генерал-лейтенант Секуретате, руководитель службы внешней разведки Румынии (DIE), готовит побег в США.

Морис Чайлдс, зам генерального секретаря компартии США, агент ФБР с 1958».

Помотал уставшей рукой в воздухе, очень быстро устает запястье… Так, теперь те, кто прекратил работу, но в прошлом нанесли значительный вред:

«Сотрудник нью-йоркской резидентуры ПГУ КГБ А. Кулак работал на ФБР с 1962 по 1970 год. Оперативный фотограф ГРУ Николай Чернов работал на ЦРУ с 1963 года по 1972».

И кое-какие новинки из области технического шпионажа:

«В декабре 1976 года на орбиту (247в533, 96.9®) выведена новая модель разведспутника — Keyhole КH-11. Передача снимков по радио, детализация до 15 см., способен работать в ближнем инфракрасном спектре, возможность коррекции орбиты. Время от команды на снимок до получения готового снимка в центре в Форт-Белвойре — 1 час.

Кабель Палана-Пьяшна прослушивается начиная с ноября 1971 года установленным на нём индуктивным аппаратом (6 м*1 м). Количество контролируемых линий — несколько десятков. Радиоизотопный источник энергии. Глубина установки — 120 м. В случае подъема кабеля производится отцепление аппарата. Установка аппарата и регулярное снятие записей — подводная лодка Halibut. В ближайшие годы вероятна установка аналогичного устройства на линии Северодвинск-Мурманск.

Летом 1975 г в районе Бородинского поля работниками посольства США установлено два прибора радиоэлектронной разведки, замаскированных под пеньки. Передача на спутники.

ФБР и АНБ снимают информацию с посольских (включая новый комплекс в Вашингтоне) и консульского (Сан-Франциско) зданий путем подведения к ним подземных туннелей и размещения там комплекса специальной аппаратуры для снятия звуковой информации, распространяющейся по водопроводным трубам и стальной арматуре, перехвата информации в электронном виде, внедряют микрофонов в стены и систему водоснабжения».

И пара финальных аккордов, пусть фантазируют:

«Разрабатываемый Вами в настоящее время сотрудник МИДа Александр Огородников имеет ампулу с ядом, вмонтированную в авторучку. Тайник в квартире — одна из батареек в электрическом фонаре развинчивается (могут возникнуть сложности с обратной сборкой). Второй тайник — в гараже, контейнер в виде булыжника, содержит инструкции и шифр-блокнот».

Сука, отравил ядом свою невесту, которая стала догадываться об его двойном дне. Пришлось ЦРУ выдавать ему вторую порцию яда. В прошлый раз успел куснуть ампулу при аресте и ушёл слишком легко.

«Сотрудники, склонные к предательству:

УКГБ по Москве — Сергей Воронцов; 8 ГУ КГБ — Виктор Шеймов; управление „Т“ ПГУ КГБ — Владимир Ветров; ПГУ КГБ — Геннадий Вареник, Владимир Васильев, Станислав Левченко, Геннадий Сметанин, Владимир Кузичкин; Институт США и Канады — Владимир Поташов».

Подумал, поулыбался и дописываю:

«Получение письма прошу подтвердить путем публикации на третьей страницы газеты „Красная Звезда“ заметки, в которой будет упомянут майор Д. Медведайло».

Теперь надо всё это красиво завершить. Пройдясь по комнате, я ещё раз перебираю варианты. Ладно, хулиганство, конечно, но мне этого очень хочется. А такое сильное желание не может быть плохим, не так ли? Шутить, так шутить, и я вывожу:

«Квинт Лициний Спектатор, руководитель полевой студенческой практики лаборатории социального прогресса Расеннского университета».

Теперь второе письмо, подорожная в ад для борцов с «жидороссийской империей»:

«Январские взрывы в Москве проведены группой в составе Степан Закитян (организатор), Акоп Степанян и Завен Багдасарян (исполнители). В этом году вероятно повторение попытки теракта.

Получение письма прошу подтвердить путем публикации на третьей страницы газеты „Красная Звезда“ заметки, в которой будет упомянут лейтенант С. Свистело».

И третье, тут вообще без вопросов:

«Андрей Николаевич Евсеев, „убийца женщин в красном“ в районе Таганки, проживает в Хотьково. Ценности, похищенные у жертв, хранит в квартире в пакете с мукой.

Для передачи в главное следственное управление СССР:

Геннадий Модестович Михасевич, деревня Солоники Витебской области. Серия убийств женщин и девушек в Витебской области (треугольник Лепель-Витебск-Полоцк: вдоль трассы Полоцк-Новополоцк и у поселка Руба — 71 г, станция Лучеса — 72–73 гг., окраины Полоцка и вновь вдоль трассы Полоцк-Новополоцк — 75–76 гг.). Все жертвы удушаются руками или петлями-удавками, часто из предметов одежды жертв или сплетенными из растительности веревками, часто во рту кляпы, иногда добиваются острыми предметами. Ценные вещи и деньги похищаются. По ряду убийств осуждены невиновные граждане.

Анатолий Емельянович Сливко, г. Избербаш. Убийства мальчиков с 64 г. (в т. ч. Несмеянов 73 г., Погасян 74 г.). Дома хранит кино и фотоплёнки с убийствами, ведет дневник с описанием преступлений.

Разыскиваемый в южных регионах РСФСР фальшивомонетчик — житель Ставрополья Виктор Иванович Баранов. При назначении наказания рекомендуем обратить внимание на слабую выраженность корыстных мотивов и высокий творческий потенциал.

Для передачи в ленинградский уголовный розыск: совершенное в марте изнасилование девочки с проникновением в квартиру под видом работника милиции осуществил ранее судимый (в 65 г.) Сергей Дмитриевич Григорьев.

Получение письма прошу подтвердить путем публикации на третьей страницы газеты „Красная Звезда“ заметки, в которой будет упомянут прапорщик В. Черномордин».

Призываю первое вылущенное умение — четкий характерный почерк одной молодой женщины из двадцать первого века, равно красивый как в варианте кириллицы, так и латиницы. Один из слоев моей защиты. Подумав, достаю из запасника новую перьевую авторучку. Буду использовать её только для «писем счастья». А чернила у меня стандартные для Союза — «Радуга». Пусть ищут…

Аккуратно вывожу в черновике «съешь ещё этих мягких французских булочек». Еще, еще, до автоматизма. К концу четвертой страницы почерк начал выходить из-под пера без участия мозга. То, что надо. Завершаю тренировку четверостишьем:

«Пускай Глицерия, красавица младая, Равно всем общая, как чаша круговая, Неопытность других в наемну ловит сеть! Нам стыдно слабости с морщинами иметь».

Ладно, подготовка завершена, пора переходить к основной стадии. Порывшись в шкафу, нахожу папины белые парадные перчатки. Чуть великоваты, но писать не мешают. Открываю купленную сегодня тетрадь, вырываю несколько листов из середины и неторопливо переношу на их внутренние развороты тексты из черновиков. Закрыл, сложил.

Вытащил из пачки конвертов оба наружных с отпечатками и отложил в ящик стол — пригодятся. На три оставшиеся нанес обратный адрес, от балды, но реальный. Все письма без обратного адреса в СССР негласно досматриваются, а оно мне надо? Усмехнувшись, вспомнил анекдот:

«Осуществляется ли перлюстрация писем в СССР? Нет, но доставка писем с антисоветским содержимым не производится».

Затем надписываю конверты домашними адресами получателей, успешно вытянутыми из моего прошлого будущего. Future in the past, вот как ты выглядишь на русских равнинах…

Итак, первый конверт — Григоренко, начальнику Второго Главного Управления КГБ, наша контрразведка. С иудами разбираться он умеет хорошо. Данте поместил предателей в самый страшный, девятый круг ада. Вот пусть они туда и валят, калеки духа. А я с радостью помогу.

Второй конверт — Бобкову, начальнику пятого управления КГБ. Доморощенные террористы — его профиль. Задумался, вспоминая, что знаю о Филиппе Денисовиче. Достойнейший человек. Приписал себе в документах два года и сбежал добровольцем на фронт в сорок втором. Рядовой, замкомвзвода, командир стрелкового взвода. Ржевско-Вяземская операция, Смоленская наступательная, зимнее наступление в Белоруссии в сорок третьем — сорок четвертом, Кенигсберг. Два ранения, одно из них серьёзное, сорок осколков от мины словил… После войны — военная, потом идеологическая контрразведка. Работал с Меркуловым, Семичастным, теперь вот с Андроповым.

Ну и третий конверт — Еркину, начальнику МУРа, человеку-легенде. Его не надо учить, как эти данные использовать.

Конверты заклеиваю кисточкой и укладываю всё вместе в большой конверт. Теперь можно и надоевшие перчатки снять. Черновики в мелкие клочки и в унитаз.

Одевшись и натянув перчатки, опять выхожу из дома. Доехал на троллейбусе до Владимирской и кинул письма в первый попавшийся почтовый ящик на улице Достоевского.

Все, процесс пошёл! Охваченный какой-то странной гордостью — я вошёл в число людей, делающих Историю — стою и укладываю в память этот ящик. Кто знает, может тут когда-нибудь мемориальную доску повесят…

Усмехаюсь дурацкой мысли. Что-то в последнее время у меня изо всех щелей начинает лезть детство. Это, конечно, прекрасно, но с моим доступом к критически важным знаниям легко можно стать обезьяной с гранатой.

Назад пошёл пешком. В душе царило чувство глубокого удовлетворения.

«Это — катастрофа!», — по извилинам струится бесконечная, как лента Мёбиуса, мысль. Сморгнул предательски выступивший излишек влаги, но от тоски так просто не избавиться, мир по-прежнему слегка зачернён, как будто в сети припало напряжение. Не идти я не могу, но и идти тоже не в состоянии. В этом — на танцы!? Легче умереть.

— Дюш, да ты что, — воркует мама, — отличные полуботиночки, вон — блестят как, почти новые.

— Коричневые?! К чёрным брюкам?! — с трудом сдерживаю желание проорать это во всю глотку.

— Ну и что? Тебе что, на тан… эээ… Отлично сочетаются! Да кто там в темноте что увидит! — мама суетится вокруг, старательно избегая встречи взглядами.

— Ну да, и что я из брюк вырос сантиметров на пять, тоже не видно?! — вкладываю в голос максимальную дозу сарказма.

— Да приспусти ты их ниже, — мама дёргает штаны вниз, зазор между краем полуботинок и штанинами сузился на сантиметр, — вот, и замечательно!

— Что за шум, а драки нет? — в комнату заходит папа.

— Пап, ты, вообще, что думал, когда получал со склада коричневые ботинки? Тебе ж чёрные должны давать?! Зачем ты эти взял?!

— А твоего размера только коричневые оставались. Думаешь много офицеров с тридцать седьмым размером есть? Вот и обуви такой мало на складах. А тебе ж на строевой смотр ходить не надо, так какая разница?

Сжимаю челюсти, только не орать, только не орать…

— Но отрез же ты получил чёрный? Для моих брюк?

— Ну и что? Тебе же в них не на тан… эээ… Ну да, не идеально сочетаются. Но тёмное с тёмным — вполне можно носить. Ремень коричневый мой вдень — и будет нормально.

Делаю два глубоких вдоха, пытаясь успокоиться. Не орать, только не орать… Из зеркала напротив смотрит растрёпанный пацан, губы сжаты в тонкую полоску, ноздри раздуваются. Взгляд скользит ниже: по краям широкого распаха ворота рубашки торчат головки хрупких ключиц. Дрожащими пальцами с трудом застёгиваю верхнюю пуговицу, и становится ещё хуже — тонкая шея болтается в воротнике, как кисточка в стакане. Опускаю взгляд к полу и с отвращением разглядываю широкую полосу тёмно синих носков, предательски выглядывающую между коричневыми полуботинками и чёрными расклешенными гачами.

— Клоуна вызывали? Я здесь, — голос дребезжит, как у козы.

Вижу в зеркале, как родители обмениваются за моей спиной ироническими взглядами, и мама выскальзывает в коридор, давясь ухмылкой.

Это оказывается последней каплей. На мгновение пелена злости ослепляет меня, а когда мир вокруг начал опять отражаться в сетчатке, я оказался на дне стремительно набирающей силу чёрной воронки. Хлоп — края её встретились надо мной, и я замер, заворожено наблюдая, как взметывается, наливаясь мощью, изумительно чёрная и кристально прозрачная волна чистого гнева. Как хорошо, как честно будет сейчас с праведным криком выплеснуть её из себя вовне, ни о чем не заботясь и ничего не страшась. В перехваченном спазмом горле клокочут и саднят, сбиваясь в шершавый ком, слова ответной обиды. Бросаю рукоятки управления, и срываюсь в сладостное пике:

— Да вы… Вам наплевать! Хожу в робе, копейки считаете!

Краем глаза замечаю своё отражение: лихорадочные красных пятнах на скулах, блестящие влагой глаза и перекошенные в нелепой гримасе губы. За спиной — внимательно глядящий в зеркало отец. Всплывает в памяти цитата: «он разглядывал меня с интересом этомолога». Нет… как-то иначе… Морщу лоб, выдавливая из себя забытый термин. А! «Энтомолог»! Угу… «Он разглядывал меня с интересом энтомолога». Мимолетно радуюсь находке.

Эта микропауза оказывается спасительной, и я чудом успеваю перехватить управление. Зажмуриваю глаза и замираю, вскинув руки в жесте «сдаюсь».

— …уф… — длинно выдыхаю и открываю глаза, — спокойно… Папа, мам, я уже вернулся…

Из-за двери в выглядывает встревоженная мама, обменивается с папой взглядами и он отправляет её кивком назад в коридор.

— Фу… — оборачиваюсь, — извините оба, естественно, я так не думаю. Это эмоции захлестнули.

— Ты хоть понял, что с тобой было? — озабоченно спрашивает папа.

— Что было… Да понятно, что было, «сложный подросток» попёр во всю мощь. Однако… — я озадачено покрутил головой, — чуть не захлестнуло с головой. Еле выплыл.

— Удивительно, что ты это осознаешь, — папа внимательно глядит на меня, — обычно самокритичность в таких ситуациях резко снижается, до нуля, как у шизофреников, которые не могут осознать бредовость своих идей.

Делаю парочку глубоких вдохов и окончательно сбрасываю напряжение.

— Ну ты сравнил… Да минует меня чаша сия. Но мощно накрыло, да…

— Между прочим, «сложный подросток» — это проявление очень интересного инстинкта, — папа с профессорским видом расположился в кресле, наблюдая за моими попытками расстегнуть подрагивающими пальцами ворот. — Когда мы жили в саванне, в этом возрасте подростки уже становились самостоятельными, могли сами добывать еду, отбиваться от хищников и, хм…, заводить себе подружек и, даже, заботиться о своих детях. Возрастающая в этом возрасте раздражительность по отношению к родителям — это катапульта, выбрасывающая подростка в самостоятельное плаванье. Наверное, подобное раздражение к опостылевшему гнезду испытывает и птенец, совершающий первый шаг через край. Проблема лишь в том, что возраст вступления в самостоятельную жизнь теперь наступает годика на два-три позже, а инстинкт об этом не знает. Вот и возникает сложная ситуация, когда раздражительность подростка нарастает, а самостоятельно он жить ещё не может.

Я окончательно успокоился и решил пофилософствовать:

— Тогда у меня есть встречная гипотеза. Друзья детства — это инстинкт, закрепляющий «чувство локтя» в небольшом отряде охотников примерно одного возраста. И из гнезда они катапультируется не поодиночке, а более-менее спаянной группой, это повышает шансы на выживание. И… возможно… по отношению к ним, напротив, снижается критичность.

Папа замер, задумавшись, потом с удивлением сказал:

— А ты только что сформулировал первую разумно выглядящую гипотезу, поздравляю. Хм… Право, действительно разумно… Это ещё, вроде, не обсуждалось… Забавно… — он потянулся в кресле, как огромный кот, — может быть ты и не безнадежен. Запомни этот день, сегодня тебе впервые удалось встать на небольшой, ещё не истоптанный человечеством участок мироздания.

— Сколько пафоса, папа! Ты переложил заварного крема в пирожное.

— А ты зря так, — папа, кажется, немного обиделся, — это действительно важный день. Подавляющее большинство проживает всю жизнь, так и не выйдя даже на шаг из этого истоптанного круга.

— Не думаю, что их это сильно огорчает, — я зарылся в шкаф. Где-то здесь висел дедов костюм, может быть пиджак от него мне и подойдет, дед был отнюдь не гигантом… Угу, слегка болтается, но для моих целей может сойдет. Белую водолазку одену под него, даже с намеком на какой-то стиль будет. Если, конечно, не смотреть на штаны и полуботинки… Нет, точно, нужно срочно не только придумать откуда буду брать деньги, но и как их легализовывать.

В радостном нетерпении переминаюсь около спуска в подвальное помещение, где в школьном гардеробе переодевается Тома. С третьего этажа доносится «не прожить нам в мире этом, без потерь», мимо торопливо проскакивают опаздывающие к началу дискотеки. Слышно, как на площадке второго этажа их встречает директорский патруль — Тыблоко с завучем бдят, чтоб не пронесли спиртное или не пришли выпившими.

Оборачиваюсь, почувствовав движение за спиной, и от неожиданности выкатываю глаза — Тома поднимается из гардероба на достаточно высоких каблуках. Иду навстречу и внимательно оглядываю её снизу вверх. Да, теперь напротив моих глаз, если смотреть прямо, уже не кончик чуть вздёрнутого носика, а нижняя губа. Попытался представить нас со стороны, и меня передёрнуло от унижения.

— Тома… — простонал я, — что ты наделала… Специально?

— Что именно? — вздёргивает она правую бровь.

— Туфли на каблуке… Неужели было сложно подумать о том, что я сейчас и так ниже тебя ростом!

Как назло, на последней фразе опять даю петуха.

Тома промолчала, насупившись. Радостно почирикивая, мимо проскакивает стайка спешащих наверх девчонок. С интересом рассмотрели нас, некоторые продолжают нагло оборачиваться даже пройдя мимо, а затем все вместе неприятно захихикали, обсуждая. Краснею от стыда и распирающей меня злости.

— Тома! — громко шиплю я, — ну включи ты голову! Представь, как будет сейчас выглядеть наша пара!

— Пара? А с чего ты вдруг решил, что у нас будет пара? — с убийственной спокойностью спрашивает она и, обойдя опешившего меня, быстро зацокала по ступенькам.

Замираю, парализованный последними словами. Ситуация перевернулась настолько стремительно, что сознание не успевает за происходящим, и я лишь беспомощно провожаю удаляющуюся Тому взглядом, торопливо перебирая в уме варианты ответа и не находя ни одного спасительного.

Ушла. Прислушиваюсь к равномерному поцокиванию по кафельной плитке, вот она на площадке третьего этажа — и все, звучанье каблучков стало глуше, в коридорах — паркет, и, затем, совсем исчезает за дверью актового зала. Сверху, словно в насмешку, полилось, отражаясь от стен, «червону Руту не шукай вечорами». Бреду в тёмный конец коридора, встаю у окна и, обхватив себя руками, начинаю покачиваться с пятки на носок и обратно, пытаясь успокоиться. Контуженные мысли по пьяным траекториям отползают от эпицентра, поверх них, чавкая острыми копытами, носятся огненные зебры злости и обиды.

Шукать чи не шукать? Все, свободен, можно идти домой? Two beer or not two beer, that is a question… Чувствую себя обосранным оленем.

— Ты мне не снишься, я тебе тоже, и ничего мы сделать не можем, — начинаю в полголоса мрачно подпевать новой мелодии, выстукивая ритм подушечками пальцев по подоконнику. Хорошо, что меня парализовало. А мог бы и рвануть… Зажмуриваюсь, представив последствия. Вот… Что-то светлое в ситуации уже нашел. Давай мыслить позитивно. Ничего непоправимого, обычная размолвка. — Словно чужими стали друг другу, и между нами, и между нами белая вьюга…

Решаюсь и бреду, нетвердо переставляя ноги, на звук. На площадке второго этажа Тыблоко просветила, как рентгеном, взглядом и, не найдя ничего подозрительно похожего на выпирающую из-под одежды бутылку, пропустила наверх. Покрутившись на пятачке у входа в актовый зал, понимаю, что ещё не готов к встрече с прекрасным и направился в место не столь отдаленное, чтобы попить воды и привести в порядок расстроенные чувства.

В туалете кто-то умудрился выкрутить лампочку, и я озадаченно замер на пороге, вглядываясь в копошение неясных теней в темноте.

— Спокойно, ребята, это Дюха, — сказал кто-то негромко и скомандовал мне, — проходи, не торчи там на проходе.

Я закрыл дверь, сделал пару шагов внутрь и остановился, приглядываясь. В углу кучкуется несколько тёмных фигур, чуть дальше, у приоткрытого окна, кто-то быстрыми затяжками курит на улицу.

— Ха, пацаны, бухаем? — догадался я.

— Тихо ты, — сердито одёрнули меня. По голосу узнал Димона из десятого Б.

Зрение тем временем адаптировалось, и я могу разглядеть детали действа. В центре группы старшеклассников — Антоха Веселов. Комсорг школы, любимец учителей, спортсмен и кандидат на золотую медаль, согнувшись винтом, неумело вкручивает штопор, остальные тихо шипят советы.

— Тони, боюсь даже представить, как вы проносили бутылку в школу… — вырывается у меня. К счастью, моего юмора никто не понял.

— Где-где… Учись, молодой — пронесли заранее, в портфеле и спрятали в надежном месте.

— А надежное место — это…?

— Это вот тут, — Димон горделиво похлопывает по высоко висящему сливному бачку.

— Ловко, — оценил я, — и температура как раз нормальная получается…

Тут пробка не выдержала напора молодости, и группа поддержи негромко зашумела, выражая бурное одобрение достигнутым успехом.

— Стакан, — командует Антон.

— Здесь, — в центр группы просунулся граненый стакан.

Раздалось деликатное позвякивание и побулькивание.

— Давайте по кругу… Три раза по сорок грамм.

— Даже по сорок два…

— Пит, считай лучше — сорок один и шесть в периоде…

Димон взял на себя бремя лидерства, и в полутьму полетел звучный всхлип.

— Ох, и кислятина… Что это?

— Рислинг…

— Дай я… Ой, да…

— Кхе… сахарку бы добавить…

— Раствор холодный, долго бы растворялось…

— Заесть бы чем…

— Да, Сэм, надо было Фетяску брать…

— Дюха, хочешь попробовать?

— А давайте, — я решительно беру почти опустевший стакан и осторожно допиваю. Бррр… Действительно, очень кислое вино, — нет, ребята, это надо с закуской. Взять курочку горячего копчения и неторопливо так, по глоточку… А так, на бегу — нельзя. Точнее, можно, но только от большой безысходности. У вас она большая?

— Дык больше ничего нет… — расстроено тянет Антон, — будем мучиться.

Дверь за его спиной рывком распахивается, и на пороге возникает грозный абрис Тыблока, позади маячит завуч.

— Так… — цедит директриса раздраженно, — выходи по одному…

Ребята на мгновение замирают, как зайцы в свете фар, потом начинают обреченно шевелиться.

«Пара секунд, пока у неё зрение адаптирует, есть», — мелькает в голове.

Выдёргиваю из руки оцепеневшего Антона бутылку, руку за спину, плавный приставной шаг за угол, привстав на носочки, аккуратно, чтоб не звякнуть, вешаю стакан на барашек вентиля, и, затем, легко подпрыгнув, плашмя возвращаю ёмкость с вином в лоно сливного бачка. Тихий «бульк» был перекрыт злобным рёвом Тыблока:

— Лампочку сейчас же вкрутить! Как выкручивали, так и вкручивайте!!

Высоченный, под метр девяносто, Ломов садится на корточки, ему на шею взбирается лёгкий верткий Сэм. Секунда — и вот он уже крутит лампочку под потолком. Безжалостный свет заливает туалет, заставляя всех сощуриться.

— Построиться вдоль стены, Светлана Афанасьевна, проследите.

Директриса врывается в опустевший туалет и быстро осматривает его понизу, затем выглядывает в окно и изучает двор. Шеренга замерла не дыша.

— Так… — Тыблоко вразвалочку выходит из туалета и подводит итог налета, — курили!

Парни с облегчением выдохнули, вдохнули и начали переглядываться.

— Соколов, — остановилась директриса передо мной, — а ты что тут делал?

— Вы не поверите, Татьяна Анатольевна, — говорю проникновенно, — писал…

— Курил? — буравит меня взглядом.

— Не курю. Вообще, — отвечаю со спокойным достоинством.

Еще секунду она пристально изучает меня, потом разрешающе махает рукой:

— Иди.

Делаю несколько шагов и притормаживаю за спиной завуча.

— Кто ещё не курил? — спрашивает Тыблако.

Ребята тоскливо вздыхают и молча переминаются.

— Что, все курили? — не поверила директриса.

— Ну, это вы зря, ребята, — вмешиваюсь я, — очень вредная привычка. Меня папа в анатомичку водил…

Делаю микропаузу, Тыблако, уже обернувшаяся, чтобы послать меня подальше, заинтересованно прислушалась. Возвращаюсь на пару шажков назад и продолжаю:

— У обычного человека лёгкие мягко-розовой окраски, приятные на цвет. А у курильщика в лёгкие как будто вдули угольную пыль, цвет даже не чёрный, а антрацитовый. Представляете, как тяжело сквозь угольную пыль кислород качать?

— Вот! — воодушевленно восклицает Тыблоко, задрав палец в небу, — слушайте, обалдуи!

— Да, Татьяна Анатольевна, скажите им, что лучше пить, чем курить!

— Верно! — директриса рубит воздух рукой и, вздрогнув, замирает. Вижу, как толстый загривок наливается краснотой, и она начинает медленно переступать, разворачиваясь ко мне с грацией основного калибра линкора. Торопливо пячусь, уж больно она бегемота в ярости напоминает, пусть даже карликового, затем разворачиваюсь и срываюсь с места.

— Ну, С-с-с-соколов… — несется рев вослед, но я уже за поворотом, далеко от места экзекуции, несусь как ветер по полутёмному коридору, лицо раздирает довольная ухмылка.

Забегаю на лестничную площадку и замираю, с досадой прислушиваясь к задорно летящему «Sunny one so true, I love you». Неожиданная жалость к себе стискивает горло… А ведь у меня на этот вечер были совсем другие планы. Облокотившись на перила, с печалью смотрю в исчезающий в темноте пролет. Голова пустая, ни одной идеи, как выправить ситуацию. В зале тем временем вслед за Boney M стартовало заводное Hafanana Африк Симона. Задумчиво покусываю губы, надо что-то решать, пока идут быстрые танцы.

Блин, ну что за непруха, что ей стоило подумать и взять другие туфли! Обида всколыхнулась с новой силой, и я начинаю решительно спускаться к гардеробу. Успел дойти до следующего пролета, и тут меня пронзила неожиданная мысль, да так, что от досады сначала со всего маха шлепнул ладонью по стене, а потом ещё и немного постучал о холодную твердь лбом.

Идиот! Нет, ну точно — идиот! Сейчас у средней горожанки на выбор два бюстгальтера — белый и чёрный. С чего я вообще решил, что у восьмиклассницы есть выбор туфель?!

С облегчением улыбаюсь, прохаживаясь взад вперёд по площадке. Ну да, виноват, не сообразил сразу, зря наехал. Надо извиняться. Теперь — легко и с удовольствием. Уф… Хорошо-то как.

Наконец, решаюсь и, подпрыгивая через ступеньки, взлетаю на третий этаж. Под обольщающие интонации «Mister, your eyes are full of hesitation» Баккары захожу в зал и радостно оглядываюсь — да, теперь I can Boogie, boogie woogie, all night long.

В приглушенной полутьме вдоль стены боязливо жмутся мальчишки, отчаянно пытаясь придать себе вид поуверенней. Получается не очень. У окон, сбившись в кружки, щебечут девчата, время от времени прошивая быстрой очередью взгляда шеренгу ростовых мишеней напротив. Небольшое число храбрецов, вызывая у остальных восхищение пополам с плохо скрываемой завистью, топчется в центре зала — парни довольно неуклюже, девчонки, напротив, вполне грациозно. Пластика у них в крови, понятно дело. Паштет дёргается рядом с Иркой — ну, хоть у него всё в порядке. Хм… Тома тоже танцует, вполоборота ко мне. Меня остро укололо недовольство: я там страдаю, понимаешь, а она веселится…

Ладно, сам виноват. Прислушиваюсь к песне — вроде бы пошёл последний куплет, и направляюсь к цели, чувствуя, как ко мне прикипели десятки заинтересованных взглядов. щёки начинают гореть, сердце бешено колотит где-то в горле. Яся, поймав взглядом мое продвижение, наклоняется и что-то коротко шепчет Томе на ушко. Звучат последние ноты, и мы встречаемся глазами. Делаю два последних шага и, приподняв руки, говорю самые важные слова:

— Я был не прав, извини.

Кружимся в медляке, под хрипловато-чувственное «et si tu n'existais pas» Джо Дассена. Вокруг танцуют «по-пионерски»: у девушек руки вздёрнуты, как у богомола, локти надёжно разделяют обоих, а ладони на плечах фиксируют партнера на приемлемой дистанцию. Впрочем, есть и исключения — некоторые пары слиплись между собой так, что хочется смущенно отвести глаза, дабы не мешать людям заниматься важным для них обоих делом. Я же по привычке встал в позицию с откинутой вбок одной рукой и второй ладонью на талии партнерши, и теперь мы собираем недоуменные взгляды соседних пар.

— Кстати, я нашёл решение своей проблемы, — чуть запрокинув голову, безуспешно пытаюсь добиться того, чтоб наши глаза были на одной высоте. — Обещаю вырасти к осени. Буду выше тебя… если без каблуков.

Легко такое говорить, помня, как за лето перед девятым классом рванул на двенадцать сантиметров.

— Не выше, а длиннее, — усмехается Тома.

— Томочка, у нас экзамен по геометрии в этом году, а ты до сих пор не запомнила, что если в высоту — то выше. Длиннее — это если мы оба ляжем.

— Никуда мы ложиться не будем, — щёки у неё слегка темнеют. Продумав, добавляет спокойнее, — и всё равно — длиннее!

— Ладно, согласен. Готов перейти на неевклидову геометрию. Первый пункт аксиоматики — я буду длиннее тебя по всем осям. Видишь, как легко договориться со мной по наиболее важным для тебя вопросам?

Медленный танец, к моему огромному сожалению, быстро закончился, и грянула энергичная Санта Эсмиральда. Девчонки, собравшись в кружок, веселым хором подпевают «don't let me be misunderstood», я смело затесался в их ряды и стараюсь наработать прихваченное умение. Хип-хоп и поппинг я признал слишком революционным и отложил на будущее, а вот встраивание элементов шаффла в полотно школьной дискотеки мне показалось вполне уместными. Даже с учетом моей неловкости, что-то начинает уже получаться — невесомо скольжу над полом лунатической походкой, ощущая себя в перекрестье заинтересованных взоров.

— Что-то ты лихо разошелся, Дюш, — задорно бросает мне Женька в лихом развороте.

— Легко на сердце от песни веселой, — парирую я, подмигнув. И, правда, легко. Очень.

Глава 6

Понедельник 28.03.1977, 17.25

Москва, Старая Площадь

Хозяин этого кабинета настолько скромен, что во внутреннем телефонном справочнике ЦК КПСС он — единственный, чья фамилия не печатается. Простая строчка «зав. сектором органов КГБ» в разделе Отдела административных органов ЦК КПСС — и все. А вот власть у него — колоссальная. Именно он принимает окончательное решение о кадровых назначениях в Конторе, визируя или не визируя, такое тоже случалось, решения Андропова. Сюда, в этот кабинет, руководители управлений и служб КГБ обязаны дублировать все важные сообщения и, особенно, сигналы, что бы Партия могла уверенно контролировать покорность органов.

И не важно, что Председатель КГБ входит в Политбюро и неоднократно проверен на преданность и партии и Генеральному секретарю. Не важно, что он обложен замами, Цвигуном и Циневым, преданными лично Брежневу. В системе есть ещё один важный противовес, который бдит, выслеживая малейшие признаки бонапартизма и нелояльности.

За полчаса до конца рабочего дня в этом кабинете раздался звонок секретарши:

— Олег Иванович, к вам офицер фельдсвязи.

— Пусть заходит, — бросил он в трубку и привычно убрал документы в папку.

Тяжёлая дубовая дверь приоткрылась, и на пороге возник знакомый подполковник с оливковой сумкой-баулом в левой руке.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант, — четко откозырял он.

— Проходи, давай, что там у тебя в «Феде» для меня.

— Пакет из шестерки ОТУ, — доложил, сдержано улыбнувшись, фельдъегерь и достал из «вечной» сумки светло-зелёный конверт.

Олег Иванович неторопливо проверил целостность, прочёл квитанцию, хмыкнув на метке «срочно», поставил время и расписался.

Когда за визитером закрылась дверь, он ещё немного посверлил взглядом лежащую на столешнице доставку, но так и не смог придумать причину по которой служба перлюстрации использовала столь необычную для них пометку «срочно». Как назло, в голову лезло только что-то непотребное из анекдотов про Штирлица. ещё раз невнятно хмыкнув, он аккуратно отстриг ножницами край конверта, извлек вложение и, развернув первый лист, прочёл:

Сов. секретно

Председателю КГБ при Совете Министров СССР

фельд-почтой, срочно

Копия: Зав. сектором органов КГБ Отдела административных органов ЦК КПСС

(для сведения)

СЛУЖЕБНОЕ ПИСЬМО

Настоящим докладываю, что 28 марта в 15.25 контролером перлюстрации почтовой корреспонденции прапорщиком ГУСЕВОЙ А.И. при проверке корреспонденции, направленной по адресам списка 3, обнаружено вложение (Приложение 1), содержащее признаки государственной тайны.

Письмо отправлено 25 марта из г. Ленинград, обратный адрес указан.

Адресат письма — начальник ВГУ КГБ генерал-лейтенант ГРИГОРЕНКО Г.Ф.

В соответствии с п.23.4 инструкции 09/сс-69 доставка письма приостановлена. Прошу указаний относительно дальнейших действий.

Начальник 6 отдела ОТУ КГБ

полковник СМИРНОВ Г.И.

28 марта 1977 г.

Отложив служебное письмо в сторону, генерал взялся за приложения.

— Чёрт, — пробормотал после второго абзаца, наливаясь краснотой, — чёрт, чёрт…

Возбужденно раскачиваясь в кресле, дочитал до конца и, закрыв глаза, откинулся на спинку, впрессовывая текст в тренированную память. Через минуту встрепенулся, медленно прочёл ещё раз и потянулся к телефону:

— Алёна, сделай чайку покрепче.

Затем набрал ещё один номер:

— Мурзик, это я. Задержусь сегодня… Угу… Да… Хорошо… Да, целую.

Подошёл к окну и, незряче глядя с четвертого этажа на Старую площадь, побарабанил пальцами по холодному стеклу. Покосился в дородную спину уходящей секретарши, вернулся в кресло и опять начал медленно вчитываться, нервно постукивая обгрызенным торцом карандаша по столу и, время от времени, звучно прихлебывая из большой глиняной кружки горячий чай.

Вот оно. Об этом его инструктировали в семьдесят четвертом, сразу после назначения на должность. Брежнев и Суслов неторопливо и обходительно, в течение двух с половиной часов вели беседу о том и о сем, и, когда уже казалось, что разговор заканчивается, на пороге вдруг возник третий, по-стариковски осторожно пробрел к столу, медленно опустился напротив, и, сумев вытянуться в кресле в постройке смирно, замер.

— Это товарищ Янис, — представил его Суслов. — Он руководит оперативной работой комитета партийного контроля и является вашим куратором от лица высшего партийного руководства. Всегда помните самое главное, Олег Иванович: прежде всего, вы — солдат партии. Всё остальное идёт после этого. Если увидите что-то особо, подчеркну, — на этом слове Суслов чуть наклонился вперёд, пристально глядя глаза в глаза, и ткнул указательным пальцем вверх, — особо! тревожное или особо необычное, вы должны сообщить об этом своему куратору. О мелочах и повседневной текучке по этому каналу сообщать не надо. Это устный приказ, о котором, кроме нас четверых, будет знать ещё только товарищ Пельше. Все, больше никому. Подробности взаимодействия вы обсудите с Янисом без нас.

Брежнев подтвердил сказанное энергичным кивком и добавил со значением:

— Мы рассчитываем на вас, Олег Иванович. Удачи.

Попрощались и ушли, оставив его наедине с человеком, от которого всё ощутимее веяло холодком лёгкого безумия. Генерал, прошедший всю войну, Корею и Вьетнам, не боящийся ни чёрта, ни бога, внезапно понял, что забыл дышать.

С минуту они молча осматривали друг друга. Автоматически включилась привычка оперативника составлять портреты и психологические профили объектов: усыпанная пигментными пятнами лысина подёрнута бесцветным старческим пушком, вытянутое костистое лицо с небольшим шрамом на правой скуле, тонкие бескровные губы, фанатично светящиеся холодные светло-голубые глаза. И выправка не изменилась после ухода лидеров — ещё одно мелкое указания на то, что немощь умело агравируется.

Потом Янис слегка улыбнулся, отчего его рот ощутимо перекосило налево, и сказал неожиданно густым голосом:

— Начнем, пожалуй…

Хозяин кабинета кивнул своим мыслям — да, это тот самый случай, тревожный и необычный, выбивающийся из рамок обыденной рутины Конторы. Прокрутил в голове инструкцию и сел за стол переписывать рапорт и приложение. Затем, закрыв документы в сейфе, направился в «буфет N1 от столовой N1».

По вечернему времени в цековской столовой было малолюдно. Олег Иванович взял ломоть тушеной телятины с грибным соусом, отварной картофель, обильно политый растопленным сливочным маслом и щедро присыпанный рубленой зеленью, румяный пирог с яйцом и капустой и клюквенный морс. Протолкнул поднос к кассе и негромко пожаловался кассирше:

— Эх, Тоня, так грибков солененьких иногда хочется — и нет. Сейчас бы белых груздочков соленых, с чесночком и сметаной…

На мгновенье пальцы кассирши замерли над кнопками, и она, чуть пригнувшись, метнула поверх своего агрегата короткий выцеливающий взгляд, став на миг похожей на ту себя прежнюю, гвардии сержанта пятой ударной, охотящуюся под Харьковом на вторую сотню фрицев, до того, как осколок шального снаряда оторвал ей по колено левую ногу.

— С вас пятьдесят семь копеек, — подвела она итог.

Еще через одного посетителя она, оставив подмену «на пару минуток», неторопливо похромала в туалет. На обратном пути перед входом в зал остановилась у висящего на стене телефона, набрала заученный четырехзначный номер и негромко сказала в трубку:

— Седьмой просит встречи.

Выслушала короткий ответ, вернулась на свой пост и, встретившись глазами с неторопливо ужинающим Олег Ивановичем, поправила челку. Чуть заметно кивнув, он принялся за пирог.

Выйдя минут через десять из буфета, генерал прошёл в сторону лестницы, но вместо того, чтоб начать спускаться, свернул в полутёмную рекреацию, где между кадкой с фикусом и окном маячила невысокая плотная фигура. Тихо поздоровавшись, он достал из внутреннего кармана кителя сложенные вчетверо листы и со словами «всё здесь» передал. Визави крутанул руками какой-то неуловимый жест фокусника, и бумаги словно испарились, при этом Олег Иванович затруднился бы с ответом на вопрос, в каком именно кармане или рукаве они нашли своё пристанище.

— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, — Олегу Иванович было приятно услышать в голосе этого, на первый взгляд совсем не опасного толстячка искреннюю благодарность. Они обменялись крепкими рукопожатиями, и оперативник комитета партийного контроля удалился слегка подпрыгивающей резвой походкой.

Олег Иванович глядел вслед и думал о том, насколько ошибочным может быть первое впечатление, особенно если опытный мастер специально поработает над его созданием. Хорошо, что они в одной команде и выступают на правильной стороне. Жизнь, в общем-то, удалась.

Примерно в это же время в особнячке на Самотечной маялся в ожидании решения по своему служебному письму начальник 6 отдела оперативно-технического управления КГБ. Полковник был далеко не дурак и понимал, чем потенциально грозит ему прочитанное. Нет, конечно, никакой пули в голову или яда, как в дешевых шпионских романах, он не боялся, а вот поехать лет на пять-десять бороться с национализмом среди якутов — это реально. Закатают в глушь для профилактики, что бы легче было работать на каналах вероятной утечки информации — и все.

Через руководителя службы перлюстрации за годы прошло много выцеженных из почтовых отправлений сигналов. В этом письме, текст которого горел в мозгу, пугал объем фактуры. Обычные советские граждане не знают аббревиатур ГРУ и ПГУ, не говоря уже об управлениях «К» и «Т». Одно это сразу выделяло сигнал из массы, писал человек, серьёзно знающий Систему.

Верхняя чуйка подсказывала, что все указанные персонажи существуют, а значит… Тут полковник начинал путаться в рассуждениях, поскольку не мог придумать позицию, находясь на которой можно было хотя бы просто собрать воедино информацию о людях, занимающих такие должности в столь изолированных друг от друга организациях и подразделениях.

Инициативник с той стороны? Столько знающий и при этом выбравший такой чудовищно нелепый способ передачи информации? Опять не бьется…

Ладно, об этом пусть голова у Председателя болит, а вот поедет ли жена, инженер-метростроевец, в тундру — это большой вопрос… И будет ли там музыкальная школа для дочки?

Короткий стук в дверь прервал его терзания, и в кабинет, козырнув, шагнули личный фельдъегерь Председателя и капитан-порученец. Спустя минуту полковник с облегчением знакомился с резолюцией:

«Почтовое вложение доставить мне, конверт на комплексную экспертизу, результаты мне.

Начальнику ОТУ КГБ генерал-лейтенанту Ермакову Е.И. взять с полковника Смирнова Г.И. и прапорщика Гусевой А.И. подписку по форме 6.

Андропов».

«Форма номер шесть, какая прелесть. „Никому, кроме Председателя КГБ“. Ну и слава богу», — думал он, радостно избавляясь от жгущего ладонь письма, — «подпиской больше, подпиской меньше… На мне всё равно уже печать ставить негде».

Офицеры ушли, а полковник Смирнов ещё некоторое время, расслабившись, медитировал за столом, глядя в угол справа от себя — там истончался, развеиваясь, призрак тундры: сначала из видения стерся дальний речной плес, переходящий в короткий, окруженный глинистыми обрывами мощный перекат, потом стали сливаться, теряя четкость, разноцветные, разбросанные до горизонта пятна мхов, и лишь затем перестали тревожно качаться перед глазами сиреневые метелки иван-чая…

Вторник 29.03.1977, 8.40

Ленинград, Красноармейская улица

Раз в месяц чуть покосившиеся глухие ворота, обычно надежно замкнутые толстой цепью, гостеприимно распахиваются перед желающими попасть во внутренний дворик школы. Сегодня как раз такой день — сдача макулатуры. Крокодил Гена в первой серии таскал металлолом, а современные октябрята, пионеры и комсомольцы спасают родные березки. Так безопаснее, а то некоторые энтузиасты могут и рельсы выкорчевать. Своими глазами, правда, в лихие девяностые, видел на выезде из Питера указатель «прием рельсов от населения».

Усмехнувшись воспоминанию, перебросил в другую руку увесистую связку газет и притормозил в воротах, пропуская торопящуюся мелкоту.

Надо постараться, что б до «Питера» дело не дошло. И до всего остального, с этим связанным, тоже. Хотя в последние дни стал подозревать, что задача может оказаться сложнее, чем предполагал. Колесо истории скользит по очень глубокой колее, вырулить из неё будет ох как непросто. Порой даже кажется, что это и не колея вовсе, а русло реки в узком ущелье, — поди, перенаправь воду через отвесные скалы по бокам.

Неторопливо вошёл в необычно шумный двор и огляделся, припоминая. Вдоль стены рядком выстроились невысокие горки макулатуры, по числу классов, около каждой мнется по подмороженному ответственному с помятыми от многомесячного использования тетрадками в руках. Нашёл кучку от нашего класса и подвесил свою ношу на крючок пружинного безмена. Пока Армен пыхтел, разбирая в полутьме риску, до которой оттянулся указатель, я засунул нос в записи — в среднем приносят от трех до пяти килограмм, хотя у некоторых энтузиастов доходит и до десяти.

— Пять двести, — подвел Армен итог и чиркнул что-то карандашом на страничке.

А неплохо, прикинул я, направляясь к выходу. В среднем три тонны макулатуры со школы, да примерно на четыреста школ в городе… Тысяча двести тонн макулатуры с города, это ж сколько рощ этим сохраняется? А если по стране взять?

— Дюха, подожди меня! — на углу нос к носу столкнулся со спешащим Паштетом. — Я быстро.

Он рванул к воротам, а я отошёл вбок, любуясь воронами, затеявшими салки на коньке крыши напротив. Веселье было в самом разгаре, и мне даже привиделось там, в этом перепархивающем на фоне розоватого неба кубле, мелькание довольных ухмылок и озорной блеск чёрных глаз. Обожаю наблюдать за этими умнейшими птицами.

Из медитации вывел хлопок по плечу.

— Привет, Дюх, — мне приветливо улыбается Антон Веселов, — а ты — гигант. Это ж надо было так быстро сообразить и успеть извернуться… Спас наши шкурки.

— Сильно влетело?

— Ну… Могло бы быть заметно хуже, если б не один шустрик, — хитро подмигнул он, — а так выгнала с дискотеки и пообещала, что, если ещё раз увидит с куревом в школе или около, испортит характеристики для поступления.

— Да ну их нафиг, Тони, эти вонючие палочки… В чем кайф-то? Ты ж наверняка ещё не втянулся, так, для понтов куришь. Да ещё гребля твоя… Тебя тренер уроет, если узнает.

— Мдя… в канале утопит… сразу, — нахмурился Антон. — Ладно, я с этим сам разберусь. Привет, Паштет.

— Hello, Тони, — к нам присоединился зарозовевший от быстрой ходьбы Паштет.

Развернулись и неторопливо зашагали к дверям.

— Анекдот хотите? — воровато оглядевшись, предложил Антон. — Политическая частушка. Только, чур, никому не рассказывать.

— Эээ… — протянул я неуверенно.

— Ага, давай, — часто закивал Пашка, обрадованный высоким доверием.

Мы приостановились, образовав кружек, секретарь комсомольской организации школы наклонился к нам поближе и речитативом произнес, отбивая ритм взмахами ладони:

Обменяли хулигана на Луиса Корвалана, где б найти такую блядь, чтоб на Леньку поменять!

Я изобразил вежливую улыбку, обдумывая, как бы помягче вправить этому оболтусу мозги, Пашка же заливисто рассмеялся и разродился в ответ другой виршей:

В поле сорная трава до сих пор не полота. Скоро, братцы, будем срать в унитаз из золота!

Парни поржали и вопросительно посмотрели на меня. Быстро перебрав в уме варианты в поисках наиболее безобидного, выдал:

— Брежнев спрашивает у Косыгина:

— «А как звали одноглазого русского полководца, который разбил Наполеона»?

— «Кутузов», — отвечает тот.

— «А того английского одноглазого адмирала»?

— «Кальсон… А, нет, Нельсон».

— «А как зовут этого хитрого одноглазого еврея»?

— «Моше Даян».

— «Ага… Товарищи, я не понял, а почему у нас маршал Устинов до сих пор с двумя глазами ходит»?

— Га-га-га, — под дружное реготанье ввалились в школу и двинулись в раздевалку.

— Тони, — дождавшись, пока Паштет начал спускаться в гардероб, я придержал Антона за локоть и полушепотом продолжил, — ты голову-то включи… Тебе через два месяца экзамены выпускные сдавать, через четыре — вступительные. Ты бы с политическими анекдотами на время завязал, а? А то получишь два дня рождения в пилотке. А если особо повезет, то и три. Оно тебе надо?

— Да ну брось… Я ж знаю, кому рассказывать. Ты ж не побежишь закладывать. И Пашка тоже.

— Эх… — тяжело вздохнул я, — минер ошибается один раз. И тебе одного раза хватит, чтоб жизнь себе испортить основательно. Десять раз правильно человека оценишь, на одиннадцатый — ошибешься. И всё — сливай воду, туши свет. Был подающий надежды секретарь комсомольской организации школы и кандидат на золотую медаль — и нет его. Understand?

— Правильный ты… — на физиономии Антона отразилась сложная гамма чувств, среди которых преобладала непоколебимая уверенность в светлом будущем. Он покивал каким-то мыслям и добавил, — пора двигать тебя в комитет.

— Спрашивать вступающих, сколько комсомольцев штурмовало Зимний, и как звали лидера индийской революции? Нафиг-нафиг… О себе лучше подумай. Я серьёзно.

— Ok, спасибо за беспокойство, — Тони дружески сжал плечо, — я учту. А насчет комитета ты подумай. Нам нужны правильные ребята. Учишься нормально, политику понимаешь, с дисциплиной проблем нет, общественную нагрузку волочешь хорошо.

— Эээ… — замычал я от неожиданности, остановив рвущийся из глотки вопрос. Потом решил, что ничего страшного не будет, — какую нагрузку?

— Ты ж политинформатор?

Я на всякий случай кивнул, что-то такое действительно смутно припоминается.

— Ну, вот… Конфликтов в классе нет. У вас уже комсомольцев достаточно стало, надо кого-то от класса в комитет вводить. Пойдешь?

Я призадумался на миг. С одной стороны — мне это нужно, как собаке пятая нога, с другой — вот с такого мелочного безразличия страна и начала сыпаться. Начав менять историю по крупному, неплохо бы и самому изменяться хоть в мелочах.

— Если выдвинут без подсказок со стороны, то почему нет? Иначе — против.

— Вот как… — Антом на мгновенье задумчиво свел брови к переносице, — ну, так даже лучше… Ладно, пошли, что ли, переодеваться.

Мы поздоровались с тяжело поднимающейся из гардероба Верой Соломоновной и, пропустив русичку, скатились по узкой лестнице. В отсеке, отведенном для переодеваний нашему классу, я с радостью обнаружил свою палочку-выручалочку и, оттеснив её в сторонку, начал тихонько прояснять возникший вопрос.

— Зорь, у меня вопрос… Говорят, я — политинформатор в классе?

— Опять за старое?

— Ну Зо-о-орь… будь ласка.

— ещё чего захотел…, - проворчала она, поправляя причёску и, уже громче, — да хватит меня уже в тёмный угол волочь, через семь минут звонок!

— Боишься, что ничего не успеем?

— Я тебе успею!

С добродушной усмешкой наблюдаю, как по зорькиным щекам начинают гулять пятна румянца. В этом возрасте вгонять девушек в краску such an easy game to play…

На мои плечи мягко опускаются чьи-то тёплые ладони, и в левое ухо ласково втекает бархатистый голосок подкравшейся Кузи:

— Отпусти Светика, обсуди со мной. Мы успеем.

Вот зараза, отмечаю с невольным восхищением, даже слегка прижалась к спине. А моему организму сейчас много ли надо, хватает и намека… Кровь с готовностью прилилась к скулам, запылали уши, и мгновенно пересохло во рту. Типичные признаки стрессорной реакции, только усиленного диуреза недостает…

Роли поменялись, теперь забаву пытаются сделать из меня. Под аккомпанемент раздающихся вокруг девчачьих смешков поворачиваюсь и, пытаясь достойно выйти из ситуации, вальяжно тяну:

— Всего семь минут… Уж больно ты, Наташ, тороплива.

Демонстративно окинув меня сверху вниз оценивающим взглядом, она со зловредной улыбкой проворковала:

— Да было б там из-за чего задерживаться.

Стремительно пролистал в уме варианты ответов, отсеивая пошлые, а таких оказалось неожиданно много, и выдал первый прошедший через фильтр:

— Ты просто представить себе не можешь, как я счастлив твоей близорукости, — и, пока Наташа подбирала ответную колкость, повернулся к Зорьке, — ну, партизанка, будешь говорить?

— Буду… куда ж я денусь, — преувеличено горестно вздохнула Света, закатив глаза к низкому сводчатому потолку. — Переодевай обувь быстрее и пошли.

Проскочил мимо злобно пыхтевшей Кузи, переобулся и вырвался на волю. По дороге к классу выпытал, что политинформации проводятся по средам за пятнадцать минут до начала урока, есть три постоянных выступающих — я, Сёма и Никита, и мы обычно заранее делим между собой темы выступлений. Понятно, надо на завтра готовиться.

Заняв своё уже привычное место за партой, задумался — ну чего Кузька ко мне цепляться начала? За три учебных дня уже два раза. Не помню я с её стороны к себе интереса. Да и не нужен он мне, пусть со своим студентом гуляет. Или она со многими заигрывает, оттачивая мастерство?

Покосился исподлобья на красу класса, которая в этот момент собрала взгляды всех парней, прогулявшись с тряпкой от доски к раковине. Никакой вихляющей походки от бедра — чуть томная, но естественная грация, и изящество линий, как на штриховых рисунках Пушкина. Волнительное зрелище не портят даже инфернальные цвета школьной формы.

Намочила, вернулась, слегка приподнялась на цыпочках, и начала, неторопливо изгибаясь в талии то вправо, то влево, протирать верх выщербленной кое-где доски, оставляя широкие мокрые полосы. Край и без того не очень длинной, лишь до середины бедра, юбки при этом интригующе вздёрнулся на добрый десяток сантиметров, дав старт необузданному разгулу фантазии. Я невольно сглотнул и неимоверным усилием воли заставил себя обернуться. Эх, жаль, фотоаппарата нет — феерическая картина приоткрытых ртов и остекленевших взглядов у грезящих наяву ребят останется только в моей памяти.

Наклоняясь к портфелю, подмигнул неодобрительно поглядывающей Зорьке, затем достал учебник алгебры и громко пришлепнул им по парте, прерывая чересчур затянувшееся прекрасное мгновенье. По классу пронеслось клацанье смыкаемых челюстей, кто-то из парней за спиной нервно хохотнул, возобновился негромкий гул разговоров и движений.

Кузя, закончив подготовку доски к уроку, аккуратно сложила тряпку на полочку и двинулась по проходу, глазки скромно в пол, на лице неясным отблеском намек на улыбку. Я проводил её оценивающим взглядом. Да, примерно сорок пять… хотя нет, чуть больше — около сорока восьми килограмм лакомой плоти. Уткнул хмурый взор в парту. Предстоящие годы будут непростыми. Во всех отношениях…

Вторник, 29.03.1977, 15.25

Ленинград, Измайловский проспект

Обожаю пить молоко из прозрачного стекла. Сначала медленно вливаю его в емкость и наслаждаюсь тем, как проявляется из воздуха геометрически совершенная форма, будь то граненый стакан или, увы, недоступный сейчас, коньячный бокал. Потом, поворачивая то так, то этак, любуюсь цветом. Настоящее молока не белое, но и желтоватого оттенка в нем нет, лишь намек на него, лёгкий отблеск невидимых жиринок, в микроскопических шариках которых и растворен аромат трав. Конечно, у восстановленного молока этот вкус убит, но вот у этого, полчаса назад налитого из бочки на углу, он есть. Я посмаковал первый глоток, прокатив чуть сладковатое молоко по небу. Да, однозначно, есть.

Вернул стакан на стол и нетерпеливо двинулся к плите. Выхватил из духовки разогретый бублик с маком и располовинил длинным острым ножом повдоль. Наклонившись, с наслаждением втянул чуть сдобный пшеничный аромат. Затем быстро уложил на срез тонкие ломтики сливочного масла, подровнял ножом, накрыл второй половинкой и несколько раз прижал, что бы пропитать мякоть. Бейгл имени стремени Яна Собески готов.

Откусил и, прикрыв глаза, чтоб не отвлекаться ни на что, вдумчиво прожевал. Запил молоком. Кайф…

Собрал со стола осыпавшиеся маковые зернышки и закинул в рот. Все. Вот теперь можно заняться освоением новояза. Сема на завтра выбрал Никарагуа, Никита — НАТО и США, а мне достался Китай.

Придвинул стопку свежих газет, сдёрнул верхнюю и начал внимательно изучать первую полосу, начиная с орденов и лозунга «За нашу Советскую Родину». Дойдя донизу, аккуратно, за поля, что бы не запачкать пальцы легко смазывающейся сажевой краской, развернул. Взгляд сразу невольно метнулся к третьей полосе.

Да, это не лечится… Ну что мне стоило посмотреть обычное содержание третьей страницы «Красной Звезды»? Лень было руку протянуть и взять газету из стопки. Нет, понятно, если им будет надо, то извернутся, но как-то неудобно получается…

Еще раз оглядываю третью полосу, сплошь забитую сообщениями агентства ТАСС на международные темы. Ни одной фамилии или звания советского офицера. Для изменения формата, возможно, потребуется оклик сверху. Ну… тем интереснее.

Борьба за мир на газетной странице идёт вовсю. И, что интересно, НАТО и США поругивают, но достаточно дипломатично, с постоянными отсылками к политике разрядки, а вот Китаю влетает по печени с неподдельной страстью.

Снова пробегаю глазами по строчкам:

«Не обращая внимания на предостережения японских патрульных кораблей, более 20 китайских рыболовных судов, вооруженных пулеметами, вновь вошли в воды островов Сенкаку. Газета японских коммунистов „Акахата“ опубликовала сегодня заявление, в котором говорится, что территориальные притязания Китая представляют собой великодержавные действия, обусловленные отходом Китая от позиций научного социализма».

Или вот еще:

«Подводя итоги недавнего визита в КНР президента Сомали С.Барре, зарубежные обозреватели сходятся во мнении, что пекинские лидеры оказали ему подчеркнуто тёплый прием, руководствуясь в основном соображениями антисоветизма. Пекин считает нынешний момент исключительно удобным для осуществления своих попыток внедриться в некоторые страны Африки с тем, чтобы оттуда провоцировать беспорядки и сеять рознь между развивающимися государствами».

Да, бьем наотмашь, из всех идеологических калибров. Смысл поддержания такого накала страстей не ясен, ведь не к войне же с Китаем готовимся. А переломить созданное в массах настроение потом, при налаживании отношений в будущем будет сложно. Они что, там наверху, ждут полной капитуляции китайского руководства? Глупо… Непонятная политика.

Правда, и китайцы отнюдь не агнцы. Один только тезис «о неизбежности в будущем большой войны», недавно подтвержденный на всекитайском собрании, чего стоит. Далеко не вегетарианцы. Похоже, пока несколько поколений руководителей там не сменится, с ними кашу не сварить.

Кстати о «сварить»… Я тут припомнил, что печеное яблоко с корицей — это Томино слабое место. Мечтательно улыбаясь, открыл духовку и опять включил её на прогрев. Цыпа-цыпа-цыпа…

Вторник, 29.03.1977, 19.45

Москва, Площадь Дзержинского

— … по совокупности этих фактов, Юрий Владимирович, мы сейчас абсолютно убеждены в том, что Огородников действительно является агентом ЦРУ, информация из Боготы о вербовке в семьдесят четвертом подтверждается, — негромко докладывал генерал Бояров, неотрывно глядя на сидящего напротив Юрия Владимировича.

Андропов задумчиво слушал, слегка прикрыв глаза и уткнувшись подбородком в сложенные перед лицом ладони. Бояров неодобрительно покосился на упертые в стол локти — там, на левом рукаве светлого кардигана грубой вязки, надеваемого шефом КГБ в неофициальной обстановке, была заметна небрежная штопка.

«Ладно, это ещё ничего», — вздохнув про себя, подумал генерал, — «Суслов вон третий десяток лет в одном и том же пальто ходит…».

— Однако доказательной базы для его ареста и начала контригры у нас сейчас нет, он крайне осторожен. Будем работать дальше… — завершил он доклад.

В кабинете повисла тишина. Потом Андропов открыл глаза и, недовольно покачав головой, укорил:

— Плохо… Мы ведем с американцами важнейшие стратегические переговоры, и они видят наши карты ещё до того, как мы сделаем ход. Они ж всё время на шаг вперёди нас… Утечка из управления планирования внешнеполитических мероприятий МИДа — куда это годиться?! Этот Агроном имеет доступ к широкому кругу документов особой важности… И не убрать никак — спугнем. Да и Андрей Андреевич не верит ни в какую. Что дальше делать думаете, Григорий Федорович? — повернулся он к сидящему справа от него руководителю контрразведки.

Начальник Второго Главного Управления КГБ генерал-лейтенант Григоренко на мгновение задумался, затем осторожно вернул тонкую фарфоровую чашку на блюдце и начал излагать выработанный план:

— Юрий Владимирович, мы хотим использовать Огородникова в дальнейшем для стратегической контригры с американцами. Для этого надо склонить его к сотрудничеству, прижав к стене неопровержимыми доказательствами. Поэтому работа сейчас сосредоточена именно на выявлении доказательной базы. Нужны тайники, аппаратура, инструкции ЦРУ. К сожалению, в ходе негласных обысков нам пока не удалось их обнаружить, Агроном прячет всё очень качественно, по квартире всюду контрольки расставляет при уходе. Мы думаем так: приближается следующий раунд переговоров в Женеве по разоружению. По мере выработки нашей позиции Огородников будет стремиться передать эту информацию в ЦРУ. На подготовке к этому сеансу мы и хотим его взять. Мы обращаемся к вам с просьбой, — Григоренко извлек из папки рапорт и протянул через стол Андропову, — санкционировать установку в его квартире аппаратуры для негласного наблюдения. Полагаем, что он готовится к сеансам именно там, в кабинете.

Андропов согласно кивнул и быстро нанес разрешающую резолюцию. Григорий Федорович мысленно поставил галочку, одно дело сделано. Дать санкцию на технический контроль в отношении советского гражданина может только Председатель КГБ или один из его замов. Обычно необходимость такого разрешения приходится долго и нудно доказывать, но в данном случае всё было очевидно и, поэтому, прошло на ура.

Григоренко на пару секунд задумался, формулируя наиболее деликатную часть своего доклада, касающуюся Константина Русакова, бывшего зама Андропова в бытность того Секретарем ЦК КПСС, а сейчас — личного помощника Брежнева:

— Юрий Владимирович… Кроме всего этого, наблюдение выявило близкие отношения между Огородниковым и Ольгой Русаковой, дочерью Константина Русакова. Судя по всему, дело идёт к свадьбе…

Из рук в руки перешло несколько фотографий, на которых симпатичный мужчина с бравой выправкой нежно обнимает расплывшуюся девицу «за тридцать». Андропов проглядел снимки, раздосадовано шлепнул пачкой по столу и, встав из-за стола, взволновано прогулялся по кабинету. Постоял у окна, глядя на памятник Дзержинскому, потер лоб и раздраженно бросил:

— Нет, товарищи, это надо прекращать… Русакова планируют через месяц на повышение. Нам только родственных связей секретаря ЦК КПСС с американским шпионом не хватало.

Решительно сел за стол, наклонился вперёд, собираясь что-то сказать, и внезапно замер, задумавшись.

— Так… — протянул Андропов, придя, наконец, к какому-то решению, — есть информация… — и он неопределенно указал подбородком куда-то влево-вверх, — что у нашего Агронома один тайник замаскирован под камень в гараже. В этом контейнере шифр-блокнот и инструкции ЦРУ. Второй тайник — в раскручивающейся батарейке ручного фонарика, причем при обратной сборке у нас могут быть проблемы. И капсула с ядом в авторучке.

Побарабанил пальцами по столешнице, раздумывая, потом пристально посмотрел на подчиненных:

— Григорий Федорович, Виталий Константинович, пока это — все. За работу. При подтверждении информации — немедленный доклад.

Покинув приемную, генералы многозначительно переглянулись и молча прошли к лифту. Зубры контрразведки умели извлекать максимум из сказанного и, особенно, несказанного, и сейчас стремительно просчитывали открывающиеся перспективы. В родном коридоре восьмого этажа с Григоренко свалилась привычно носимая маска невозмутимого шахматиста, и по лицу зазмеилась злорадная улыбка, увидев которую шарахнулся куда-то вбок не вовремя вышедший из дверей капитан. Григорий Федорович с усмешкой проводил подчиненного взглядом и многозначительно пробормотал:

— Ну что, Виталий, вот теперь поработаем… Похоже, мы их вскрыли, как консервную банку. Давай-ка через полчаса ко мне со свежими мыслями.

Бояров на пару секунд задержался перед своим кабинетом, с уважением глядя в спину удаляющегося начальника. Мелькнула мысль о несправедливости: кто такой Канарис, знают все, кто такой Григоренко, который ещё молодым капитаном в ходе десятков успешных игр как хотел водил за нос спецов Абвера, не знает почти никто.

«Ладно, сочтемся славой, ведь свои же люди…», — усмехнулся он, решительно заходя в дверь и переключаясь на Агронома. — «Первым делом надо вырвать у этой скотины ядовитые зубы. Капсула с ядом в авторучке. Хм…», — Бояров схватил карандаш и задумчиво зажевал его торец, потом, просветлев лицом, схватил календарик. — «Эврика! У Игорька Перетрухина на этой неделе день рождения. Вот пусть в баньку сходит со своими подопечными из МИДа, попарятся, массаж сделают… А мы за это время изучим, что там за авторучка. А потом, если найдем капсулу, сделаем шухер-мухер, и станут у него гранаты не той системы»…

Пододвинул лист бумаги и начал набрасывать график операции со списком привлекаемых специалистов. Процесс пошел, колесо Истории отдалилось от предыдущей колеи ещё на пару микронов.

Среда, 30.03.1977, 14.55

Ленинград, Красноармейская улица

Нога за ногу плетемся из школы, перебрасываясь шутками. К сожалению, до Томиного дома всего метров четыреста — даже неторопливо бредя, мы пройдем эту дистанцию минут за десять. Ну, ещё немножко можно будет у парадной потоптаться. Перехватываю в левую руку оба портфеля и пускаю в ход домашнюю заготовку — достаю из конверта, вложенного во внутренний карман куртки, два самодельных батончика мюсли. Неторопливо помахал приманкой перед чуть вздёрнутым носиком:

— Хочешь?

— Что это? — в изумлении разве что не обнюхала.

— Сладкие батончики вчера испек. Геркулес с тертым яблоком, корицей, изюмом и медом. Вкусно, — тяну тоном профессионального соблазнителя и смачно откусываю от своей порции. Действительно вкусно, меда с корицей не пожалел.

— Спасибо, — батончик энергично вырван у меня из рук, и мы захрустели на пару.

— Ммм… — закатив глаза к небу, — здоровски… сложно делать?

Перед подсечкой делаю драматическую паузу, словно что-то припоминаю, потом небрежно роняю:

— Да нет, наоборот — просто. Хочешь, завтра после школы зайти ко мне, пообедаем, и я проведу инструкторско-методическое занятие. За час управимся. Кстати, обжаренный геркулес можно не только в батончик формировать, но и россыпью делать, а потом с молоком на завтрак. Тоже вкусно. И полезно.

Тома с задумчивой грустью разглядывает огрызок батончика в руках, я замер с деланным безразличием. Ловись рыбка большая и маленькая…

— Я подумаю, — лукаво улыбается.

Хм… Мою невинную хитрость раскусили?

— Угу… — в бурчание невольно прокрались недовольные нотки, и, что бы их скрасить, резво продолжаю, — впрочем, я наладил сейчас производство, на свой один небольшой батончик в день можешь смело рассчитывать.

— Я подумаю, — повторяет она. — Можно и у меня пообедать. Я у тебя чай уже пила, теперь твоя очередь. А потом покажешь.

— Прокормишь? У меня после школы аппетит зверский, — пытаясь скрыть довольную улыбку, следующие два шага делаю чуть-чуть короче, что б немного приотстать. Мимика у меня предательски открытая, плохо подчиняется даже прямому волевому контролю. Видимо, тоже возрастная особенность.

— Порадуешь своим жором бабушку, она вечно ворчит, что меня не накормить.

Ах ты ж чёрт, там бабушка водится… Улыбку стекла с лица, сменившись озабоченным выражением. С другой стороны — подумаешь, бабушка… Как будто ты всерьез рассчитывал на что-то ощутимое от этого обеда. Окидываю Томин профиль оценивающим взглядом. Да, до первого поцелуя ещё как до небес — семь вёрст и всё лесом…

— Главное — не напугать с первого раза своим аппетитом старушку слишком сильно.

Тома жизнерадостно смеется:

— Это вряд ли, она у нас хлебосольная, пока как пузырь за столом не раздуешься — не выпустит.

— Так когда, ты говоришь, я смогу познакомиться с этой достойной женщиной?

Со смехом сворачиваем на Москвина, на повороте нас с понимающей полуулыбкой энергично обгоняет химичка. Дав Елене Дмитриевне отойти, объявляю:

— Анекдот. Знаете ли вы, что у Лжедмитрия второго была дочка Елена. Елена Лжедмитриевна.

Переждав хихиканье, продолжаю:

— Сейчас проверю, как ты арифметику знаешь. Помнишь, что Владимир Ильич сказал про коммунизм, советскую власть и электрификацию?

— Эээ… Коммунизм — это советская власть плюс электрификация?

— Угу… Смотри, — я поднял с земли прутик, обломал мягкий кончик и вывел на склоне подтаявшего сугроба:

«К = СВ + Э»

— Теперь скажи мне, чему, по правилам арифметики, равна электрификация?

Тома задумалась на секунду, потом фыркнула в ладошку и насмешливо скосила на меня глаза:

— Это чему ты честную комсомолку пытаешься научить? Кое-кому из моей родни такая арифметика может не понравиться.

Комсомолка… Пару секунд рассматриваю длинные, болтающиеся почти до пояса, ушки серой пуховой шапочки, изо всех сил стараясь вести себя взросло. Потом махаю на всё рукой и не сильно дёргаю за них, надвигая край шапки Томе на брови. На мгновенье замираем, глядя друг на друга, и вот я уже легко бегу, набирая скорость, через пустую дорогу, на вдохе слышу кислый запах ржавчины трамвайных рельс, мельком любуюсь переливами бензина на мокром асфальте, в ушах — шум ветра…

Взлетаю на тротуар, увернувшись от заполошно шарахнувшегося из-под ног голубя, сворачиваю левей, туда, где в воздухе разлит горьковатый запах разбухшей от влаги коры тополей, и кошу взгляд назад. В полутора шагах за мной несется тонконогий оленёнок, из-под шапки кое-где вырвались на свободу рыжевато-каштановые прядки, ноздри раздуваются в наигранном гневе, на губах танцует довольная улыбка. Пробегаю ещё метров пять и, резко остановившись, разворачиваюсь, вскидывая портфели в стороны.

Ах, как жаль, что нет снежной целины за спиной! Многое бы сейчас отдал за то, чтоб увлечь влетевшую в меня девчонку в пушистую белизну и, падая спиной в хрустящую мякоть, увидеть над собой распахнувшуюся высь и изумление в приближающихся глазах…

Четверг, 31.03.1977, 13.20

Ленинград, Измайловский пр

«Всё хреново», — подвел я черту под анализом и с укоризной посмотрел на портреты членов Политбюро. Не оправдали они моих надежд, вместо плана — руины. Нет и не будет никакого Патрона… Не к кому идти, стучаться, писать и что-то доказывать. Нет адекватного лидера со стратегическим мышлением, способного на поступок. Некому предъявлять доказательства предстоящей катастрофы, не с кого требовать смены курса.

Брежнев и раньше не был стратегом, выполняя, правда, достаточно качественно, роль арбитра. Но вот уже три года как началась его деградация, причем именно сейчас ситуация впервые стала по-настоящему тяжёлой. Дошло до того, что мы уклоняемся от организации встреч с президентом США из-за боязни, что Первый что-нибудь начудит даже при встрече в составе делегаций.

Еще долгие пять с половиной лет он будет лежать шлагбаумом на пути страны, наглухо перекрывая любые спасительные маневры. И не прервать никак этот долгий сумрак… Пристрелить, что ли?

Я всерьёз задумываюсь. Совесть… Совесть поплачет и заткнется в уголочке. Увы, когда у тебя такая цель, то это оправдывает любые средства. Или нет? Вопросик… Тяжела ты, жизнь прогрессора.

В принципе, это реализуемо. Система охраны, любимые места отдыха и распорядок дня для меня не будут секретом. Но вот уйти, скорее всего, не удастся. Наверняка не удастся. Достанут. А это значит, что больше ничего не сделаю. А тогда смысла убирать Брежнева нет. Систему менять надо, а не царя горы. Если б за ним стояла генерация гигантов мысли, которым он не дает дорогу… Но ведь нет таких.

Покрутив ещё раз так и этак идею с устранением Брежнева, выкидываю её на свалку и возвращаюсь к кремлёвским небожителям.

Номера «два» в табеле о рангах — Михаил Суслов. Такой же старец, как и Брежнев, перенёс в прошлом году инфаркт и теперь работает не более четырех часов в день. Фанатичный догматик, начётчик и упрямый педант. Основная область интересов — марксистская схоластика и охранение идеологической целомудренности. Не претендует на первую позицию, удовлетворяясь ролью «серого кардинала», и поэтому, пользуется абсолютным доверием Брежнева.

Номер «три» — Подгорный, Председатель Верховного Совета. Чванливый чинуша, нахраписто претендующий на лидерство. Ни ума, ни совести. К счастью, его вот-вот «уйдут на пенсию». И, слава богу. А освободившуюся должность Брежнев присоединит к своей и станет, помимо всего прочего, ещё и номинальным главой государства.

Алексей Косыгин, Предсовмина, главный за экономику. Светлейшая голова, эрудит, трудоголик и ярый сторонник плановой экономики. В прошлом году перевернулся, плавая на байдарке, и прошёл через клиническую смерть. Не оправился и уже не оправится. Сейчас это бледная тень прежнего Косыгина.

Вообще, экономическому блоку в Политбюро не повезло сильнее всех. В стране раскручивается структурный кризис, а руководители экономики еле живы. Косыгин — безнадежно сдал. Мазуров, его достаточно молодой по советским меркам, всего шестьдесят три года, заместитель, не сработался с Брежневым и через год будет выдавлен на пенсию. К тому же тоже серьёзно болен. Ответственный за промышленность Кириленко уже начал впадать в маразм. Главный над селом — Кулак, любитель выпить и закусить, через год умрет от инфаркта. Фактически всей текущей работой Совета Министров руководит 73-летний Тихонов, который даже не кандидат в член Политбюро.

Все силовики и примыкающие к ним полностью верны своим патронам. Андропов в КГБ, Устинов в Министерстве Обороны и Громыко в МИДе никогда не пойдут против Брежнева. Замыкающийся на Суслова Пельше приближается к 80-летию.

Из них только Андропов имеет ресурс, который может быть использован для поворота к реформам, но сейчас он только номер шесть-семь в кремлёвской иерархии и абсолютно лоялен Брежневу. Абсолютно. Дословно выполняет распоряжения, даже когда категорически не согласен. Да и не стратег. Тактик — да, хороший, но проблемами страны в целом никогда не занимался.

А когда начинал заниматься — то лучше бы он этого не делал… Чего стоит только одно продавленное им десять лет назад решение об отказе от собственных разработок ЭВМ и обеспечении наших потребностей в этой области средствами подчиненного ему промышленного шпионажа. Мол, это дешевле и хорошо у нас получается.

В итоге были разогнаны перспективнейшие исследовательские группы и закрыты производства, выдававшие на-гора вычислительную технику не хуже, чем на западе, а по ряду параметров — и лучше. Перешли на копирование американской техники, причем выбрали в качестве образцов отнюдь не самыми совершенные модели.

Я скрипнул зубами от досады. Страну одним решением выкинули из участия в развитии следующего технологического уклада человечества. Идиоты… А ведь до этого решения мы слегка отставали по собственной элементной базе, но в плане идеологии разработок как минимум шли на равных, причем в наличии было несколько конкурирующих между собой перспективных линий развития. Млять, слов нет… И уже ничего с этим не сделать, фарш невозможно провернуть назад — десять лет прошло, отставание безнадёжно велико.

Кто там ещё в Политбюро остался? Региональная четверка из Гришина, Романова, Щербицкого и Кунаева представляет крупные города или регионы — Москву, Ленинград, Украину и Казахстан. Общесоюзными проблемами не занимаются, классические партийные функционеры. Кто-то чуть лучше, как Романов и Кунаев, кто-то чуть хуже, но никого из них не заподозрить в способности пойти против возвысившего их Брежневу.

Все. Тупик. Нет точки опоры, не перевернуть мир.

Я оделся и пошёл бродить в дурном настроении, вглядываясь в лица людей. Неужели вот эти самые прохожие через двадцать лет научатся бросать на просьбы «нет» не задумываясь? Неужели ничего нельзя изменить?

«И сильный будет, и подлый будет, и смерть придёт и на смерть осудит» — пробормотал я в полголоса, крутя головой. Оказывается, в задумчивости уже добрел до ТЮЗа. Задрал голову, рассматривая сквозь голые ветви деревьев небо. Ну не может же такого быть, что б разумный человек с таким ресурсом, как у меня, не смог улучшить историю. Не может! Значит, не там рою, мыслю шаблонно. Думай дальше…

Четверг, 31.03.1977, 18.10,

Москва, Кремль, здание Совмина, объект «Высота»

— … да я уже сколько раз говорил: надо гнать из страны тех, кто не хочет здесь жить. Обойдемся и не заметим! — Леонид Ильич недовольно пристукнул ладонью по столешнице, — Сахарова этого и других евреев. Надоели все эти Азбели, Нудели и Кандели хуже горькой редьки, не хотят — и не надо! Скатертью дорожка!

— По Сахарову есть заключение Министерства среднего машиностроения, что он по прежнему является носителем государственной тайны, — скорбно сообщил Устинов.

— Гадёныш…, - прошипел побагровевший Подгорный, — пользуется своей безнаказанностью…

Брежнев обиженно насупился, похлопал по карманам пиджака, извлек массивный тёмно-зелёный портсигар и попробовал достать оттуда сигарету. Портсигар упорно сопротивлялся. Раздосадованный Леонид Ильич посмотрел на часы и растеряно пожаловался собравшимся:

— Ну, вот… Врачи сказали сократить курение, а умельцы Юрия Владимировича и рады стараться, изготовили вот эту пакость — открывается не чаще, чем через сорок пять минут… Володя, — повернулся он к своему начальнику охраны, — посиди рядом, покури на меня…

Брежнев опустил взгляд в бумаги и, что-то вспомнив, опять начал заводиться:

— Кстати, этот Сахаров всё больше распоясывается, ведет себя уже просто по-хулигански. Вон, мне Юрий Владимирович сообщил, дошло до того, что он с милиционером подрался около суда, с женой на пару… Хотя то, что он бабу на старости лет полюбил и женился, молодец. За это я его пожалел. Глядишь, маленькие цукерманы появятся.

— Гы-гы-гы, — зашелся жирным хохотом Кулак, залились подобострастным смехом Романов и Гришин.

Андропов повел глазами вправо: ухмыляется в кулак Щербицкий, уткнув глаза в стол вяло улыбается Кунаев, сидящий с отсутствующим видом за торцом стола Косыгин озабочено листает какие-то документы. Быстро метнул взгляд налево: на другом торце стола с постной миной сидит, второй час держа прямую спину, Суслов, о чем-то своём шепчутся, наклонившись друг к другу, Устинов и Громыко.

Прямо по центру тем временем происходит сюрреалистическое для стороннего наблюдателя действо: сидящий за спиной Брежнева охранник нагло курит прямо на заседании Политбюро, пуская дым в сторону генсека. Леонид Ильич чуть шевельнул головой, поймал носом текущую из-за спины струйку и с удовольствием втянул длинным вдохом.

— Да! — неожиданно заулыбался он, вспомнив что-то приятное, — я ж тут на охоте кабана рекордного завалил! Егеря выследили одно стадо — а там секач больше метра в холке! Я в Завидово рванул, Костика с собой сдёрнул, ещё ехать не хотел, дурашка. Егеря оклад сделали, вышки поставили, мы с ним встали. А красиво-то как вокруг… Аж жить хочется… Как там у Есенина… — взгляд Леонида Ильича провалился куда-то внутрь и, чуть помолчав, он с неожиданной экспрессией продекламировал:

заколдован невидимкой, дремлет лес под сказку сна, словно белою косынкой, подвязалася сосна…

Тут он сбился, огорченно подвигал бровями и, просветлев, продолжил:

— Мда… Или вот еще:

На пушистых ветках снежною каймой распустились кисти белой бахромой. И стоит берёза в сонной тишине, и горят снежинки в золотом огне.

— Да… — глаза генсека мечтательно затуманился, — гайщики стадо из хмызняка на нас выгнали, слышу — ломится кто-то на нас. Вывалился чуть левее — не кабан, кабанище! Лет десять таких не видел. Я за деревом тихонько карабин поднял, у них же боковое зрение сильное, секут всё вокруг, и шмальнул его на бегу прямо под ухо, метров с тридцати пяти. Сразу с копыт свалился.

Гордо оглядел собравшихся, поднял палец и с широкой улыбкой добавил:

— Так вот, к чему я это рассказываю… Егеря этого кабана, когда выследили, Сахаровым назвали. Так что завалил я этого цукермана! Вот не сообразил сказать из головы чучело сделать, подарил бы на день чекиста твоему Бобкову, Юрий Владимирович, в кабинет на стену.

— Замечательная история, — с чуть заметным сарказмом подвел черту Суслов, — товарищи, предлагаю продолжить обсуждение оставшегося вопроса.

Михаил Андреевич провёл по членам Политбюро тяжелым взглядом, словно учитель гимназии по классу с расшалившимися ученикам. Все дружно уткнулись в бумаги.

— Материалы Комитета Государственной Безопасности убедительно доказывают наличие широких связей между ЦРУ и рядом граждан еврейской национальности, которым отказано в выезде по режимным соображениям, — продолжил он. — ЦРУ дает им прямые указания на то, какая именно информация интересует США в первую очередь, — Суслов пошелестел страницами и обвиняющее ткнул узловатым пальцем в найденный параграф, — вот, например, перехвачены задания так называемым диссидентам на сбор информации о разработках клистронов большой мощности для радиолокационного наведения, аппаратуры связи для подводных лодок, телевизионной аппаратуры разведывательных спутников. Налажена передача инструкций от ЦРУ через замаскированные под камни контейнеры, обратная передача материалов осуществляется с использованием приемов конспирации. Эта деятельность поощряется материально путем передачи посылок с запада и обещаниями оказания помощи после эмиграции. Налицо развертывание на базе так называемых диссидентов полноценной разведывательной сети, действующей против СССР. Наши законные меры по пресечению разведывательной и подрывной деятельности Запад использует в пропагандистской компании по защите так называемых прав человека, хотя у самих рыло в пуху дальше некуда. Вот, Юрий Владимирович, сколько у нас сейчас сидит по 70-й статье?

— Сто двадцать два человека, — не задумываясь, отбарабанил ответ Андропов.

— Вот… — Суслов ещё раз поискал что-то в папке и, дальнозорко отставив найденный лист подальше, прочёл, — только в одном Ольстере за последние семь лет погибло более полутора тысяч человек, а несколько тысяч человек брошены в тюрьмы и лагеря по упрощенным судебным процедурам. В США за последние пятнадцать лет ФБР провело расследование в отношении полумиллиона американцев по обвинению в «подрывных действиях», и мы все прекрасно знаем о наличии у них политических заключенных с левыми взглядами. Они не чураются прямых провокаций против нас и постановочных действий. Например, голодовки эти фальшивые… Тьфу, прямо по Ильфу и Петрову — днем эти диссиденты голодают перед иностранными журналистами, а по ночам жрут. Как эта Гальперина сказала, с простотой, что хуже воровства: «если они будут голодать по-настоящему и заболеют, то некому будет руководить нашим движением». Что делать будем с этими паразитами? Вот Леонид Ильич предлагает гнать в шею, чтоб одна паршивая овца не заразила всё стадо. Дмитрий Федорович против по соображениям сохранения государственных секретов. Юрий Владимирович, ваше предложение?

— Хм… — осторожно прокашлялся Андропов, — товарищи, я считаю, со шпионажем надо бороться в рамках закона, традиционными методами: накапливать улики, доказательную базу, судить и предавать эти дела гласности. Тут всё понятно, и сил на это у нас хватает. Что касается подрывной деятельности, то отказ от активных мер по её пресечению чреват самыми серьёзными негативными последствиями. Идти на принципиальные уступки в этом вопросе невозможно, поскольку стоит нам дать где-то послабление, прогнуться под них — и они тут же начнут предъявлять нам другие неприемлемые требования. Поэтому надо пользоваться нашей 70-й статьей без всякого стеснения. На самом деле, такие же статьи существуют в уголовных кодексах и у западных стран, — Юрий Владимирович быстро пролистал какой-то документ и зачитал отчеркнутую выдержку, — в уголовном кодексе Италии говорится: «Гражданин, распространяющий тенденциозные сведения о внутреннем положении государства, способные ослабить кредит или престиж государства, наказывается тюремным заключением сроком не менее пяти лет». А вот как сформулирован параграф 131 Уголовного кодекса ФРГ: «Тот, кто, публично распространяет искаженные факты с тем, чтобы оклеветать государственные учреждения или постановления верховных органов, карается лишением свободы сроком до 2 лет». Так что лицемерят они на Западе, надо это разоблачать активнее. Вот мы в «Известиях» месяц назад опубликовали статью с доказательствами связи ЦРУ с так называемыми диссидентами, и они сразу сдали назад, уменьшили активность подрывных и разведывательных операций. Наступательнее надо быть.

— А ты-то сам, Михаил Андреевич, что думаешь? — поинтересовался Брежнев.

— Диссиденты существуют благодаря поддержке Запада, — уверенно рубанул Суслов, — оторви их от Запада — и нет диссидентства. Оттуда поддержка, деньги. Посмотрите на сообщения западной печати. Она в течение многих лет оперирует одними и теми же фамилиями, ссылается на два-три десятка «диссидентов». А что это за люди? Или прожженные циники, рядящиеся в тогу правозащитников здесь, чтобы по выезду из страны получить тёпленькое местечко журналиста в какой-нибудь антисоветской газетенке или пропагандиста на радио, или националисты — бандеровские прихлебатели и фашисткие прихвостни, или откровенно больные люди, страдающие комплексом правдолюбца. Застревают в инфантильности с её борьбой за абстрактную справедливость, зацикливаются на мелочах, не видя наших громадных достижений. Нет, товарищи, я считаю, — прихлопнул он ладонью, — одних выпустишь, другие появятся. Держать их здесь, рвать связи с западом, ловить шпионов, вести контрпропаганду, выявляя двойные стандарты. И ничего, ни-че-го из этих провокаций против нас не выйдет. У них у самих всё пылает, и на собственном дворе, и вокруг. Кризис в США, забастовочное движение нарастает, антивоенное на подъёме, в Латинской Америке восстания одно за другим, диктатуры вот-вот как домино посыпятся. Из Азии империалистам пинка уже дали знатного. Исторические прогнозы марксизма-ленинизма подтверждаются, правда на нашей стороне!

— Андрей Андреевич?

Громыко чуть шевельнулся, перетекая из расслаблено-вальяжной в элегантно-деловитую позу, выдержал мхатовскую паузу и начал веско излагать:

— Товарищи, очевидно, что каким-либо образом расшатать советский строй эти отщепенцы не в состоянии, следовательно, мы должны принимать во внимание два аспекта: их участие в шпионской деятельности и то, как освещается наша борьба с их противоправными действиями в буржуазной печати. На мой взгляд, и там и там нет больших проблем. Ведомство Юрий Владимировича достаточно эффективно пресекает шпионаж, наши суды, опираясь на неопровержимую доказательную базу, выносят справедливые приговоры. Антисоветская деятельность так же пресекается в соответствии с законом, причем используемые нами правовые нормы не жестче тех, которыми в ходу в западных странах. Нам надо спокойно отвергать претензии Запада поучать нас и последовательно указывать на использование ими двойных стандартов и их собственное неблагополучие с правами человека. Примеров тому не счесть. Режим в Чили массово истязал и истязает политических заключенных, расстреливает по приговорам военных трибуналов, устраивает теракты против своих политических противников даже на территории США — и что, кто-то слышал, что бы США или страны запада Европы их за это осудили? То же самое можно сказать о режиме «чёрных полковников» в Греции, Франко в Испании. Десять лет назад в Индонезии Сукарно устроил резню сторонникам левых взглядов, более полмиллиона человек убито, семьями вырезали вместе с детьми. Запад им рукоплескал, более того, ЦРУ передавало индонезийской военщине проскрипционные списки с указанием кого ещё надо уничтожить. И они собираются учить нас правам человека? Не смешно. Не стоит поддаваться их давлению, я согласен с Михаил Андреевичем и Юрием Владимировичем — оно лицемерно.

— Ну… — протянул Леонид Ильич с некоторым сомнением, — может оно и верно по сути… Просто так хочется эту погань побыстрее вымести из страны метлой, — выдохнул он искренне. — Ладно, снимаю я своё предложение. Товарищи, у кого-нибудь есть ещё соображения?

— Нет, нет, нет, — дружным эхом раздалось со стороны регионалов. Косыгин молча покачал головой.

— Ну и хорошо, тогда так и принимаем… Эээ… Продолжить неустанную борьбу с происками империалистических сил, усилить наступательность нашей пропаганды, жестче вести борьбу с разного рода отщепенцами, используя для этого все предоставленные законом средства. Кто «за»? «Против»? Единогласно. Товарищи, на этом повестка заседания Политбюро исчерпана, спасибо за работу.

Андропов первым торопливо вышел из зала и притормозил в ореховой комнате, дожидаясь Громыко и Устинова. Вдоль стенки тенью проскользнул порученец и, протягивая записку, негромко доложил:

— От Григоренко звонок был.

Юрий Владимирович развернул лист:

«В гараже Агронома обнаружены исчерпывающие доказательства».

— Так… — протянул Председатель КГБ в полголоса, уставившись сквозь капитана невидящим взглядом, — так…

— Ну, Юра, ты идешь? — положил ему руку на плечо подошедший Устинов.

Андропов завертел головой, выискивая Громыко.

— Вы езжайте, я задержусь. Надо с Андрей Андреечем переговорить и потом к себе вернуться, — он озабочено помотал головой и добавил, — информация важная пришла.

— Плохая? — уточнил Устинов, пристально вглядываясь в глаза.

— ещё не понял до конца… Многозначительная. Осталось в этих значениях разобраться, — слабо улыбнулся Андропов.

— Ну ладно, разбирайся, я тоже к себе поехал.

— Я вот всё думаю, Дмитрий Федорович, когда вы спите? Порученца своего хоть пожалейте.

— А мне много не надо, организм такой… Пять часов сна — и я как огурчик, готов к труду и обороне, — засмеялся Дмитрий Федорович, — а порученцев у меня два, не честно так гонять одного было бы… Это я могу восемнадцать часов работать, их-то чего мучить?

Устинов посмотрел на очередь из членов Политбюро у лифта, махнул рукой и, стремительно обогнув дежурного прапорщика, почти бегом начал спускаться по лестнице. Завистливо поглядев ему вслед, Андропов повернулся и пошёл наперехват к вышедшему наконец из зала заседаний Громыко.

— Андрей Андреевич, пошушукаться надо.

— Надолго?

— Минут пять.

— Хм… — Громыко на мгновенье задумался, — а давай тогда по Кремлю прогуляемся?

— Хорошо.

Спустились на лифте с третьего этажа Сенатского Дворца и вышли в узкий пустынный скверик, протянувшийся между ним и Арсеналом.

— Ну, что у тебя там?

Андропов крутанул головой, озираясь, и медленно заговорил, тщательно подбирая слова:

— Андрей Андреевич, к сожалению, информация о вербовке вашего Огородникова подтвердилась, сегодня получены исчерпывающие доказательства его предательской деятельности.

— Огородникова..? — Громыко деланно наморщил лоб, — Не помню такого…

— Да, Огородникова, — терпеливо повторил Андропов, — того самого, из отдела стратегического планирования МИДа, вашего помощника. Мы с вами в конце февраля говорили о нем, тогда были только веские подозрения, сейчас получены материальные доказательства.

— Ах, этого Огородникова… Да, вроде есть такой, — Громыко с задумчивым прищуром полюбовался на кремлевские зубцы, выделяющиеся чётким изломом на фоне темнеющего неба, — ладно, это ваш хлеб — шпионов ловить, вот и ловите, советовать не буду. А мне ещё в посольство Кипра на прием надо ехать. У них сегодня национальный праздник, день начала освободительной борьбы против английских колонизаторов, надо их с этим поздравить, — Андрей Андреевич повелительно махнул своему ЗИЛу.

Монументально устроившись на заднем сидении, Громыко, словно внезапно что-то вспомнив, воскликнул:

— Представляешь, Юра, я тут по улице Горького намедни решил прогуляться, зашёл в гастроном и не обнаружил в продаже сельтерской воды! А ведь, помню, лет двадцать назад ещё была… Что-то у нас, похоже, разладилось. Вот о чем голова болеть должна, — и дверь мягко захлопнулась.

Андропов чуть поморщился вслед неторопливо разгоняющемуся ЗИЛу, втянул поглубже воздух и побрел к своей машине, бездумно скользя взглядом по брусчатке. Исчерпывающие доказательства, значит… Понять бы ещё цели тех, кто вкинул это письмо. Отвлечь силы и внимание от чего-то более важного, перегрузив работой по проверке?

Выскочивший из машины офицер охраны распахнул заднюю дверь, и Андропов неторопливо опустился на кожаное сидение. Глаза привычно выделили в окружающем пейзаже малахитовую патину Царь-пушки. Хотя и не пушка это… Прошлым ранним летом, когда необычно тёплая погода выгнала цветы сирени ещё в начале мая, как-то на прогулке после Политбюро Дмитрий Федорович целую лекцию прочёл. Пушка, оказывается, это когда длина ствола не меньше сорока калибров, а здесь только четыре. Бомбарда это, стенобитная бомбарда. Клали такие на землю, задний торец упирали в глубоко забитые сваи, направляли на стены и кидали каменные ядра. На каждый выстрел уходило по несколько часов, но игра стоила свеч, даже мощную стену можно было так продолбить за пару недель.

Машина, распугнув резвящихся в луже воробьев, тронулась, и мысль опять скользнула к непонятной игре с советской контрразведкой. Хотят вышибить ключевых сотрудников? Все-таки в списке два генерала, из КГБ и ГРУ, чрезвычайный посол при ООН.

Да нет, врядли… Одно только «мы знаем, что вы знаете» стоит дороже. Сколько, интересно, человек в курсе об операции с Агрономом? Пятнадцать-двадцать, сердцевина контрразведки. Получается, утечка идёт отсюда, и они нам с лёгкостью сдают этот источник? Тогда это начало крупномасштабной стратегической игры, в дебюте которой хотят втереться в доверие, что бы потом втюхать какую-то дезу. Чем больше дары данайцев, тем опаснее их принимать.

И это только то, что касается Огородникова. А если что-то ещё подтвердится? Страшно представить, что они хотят получить взамен, жертвуя таким количеством фигур.

Перед Боровицкими воротами правительственный ЗИЛ взяли в коробочку машины сопровождения: вперёд вырвался расчищающий дорогу «лидер», сзади и чуть сбоку пристроился «скорпион» со снайпером. После инцидента в шестьдесят девятом, когда именно у Боровицких ворот психически неуравновешенный террорист пытался выстрелить в Брежнева, такое сопровождение стало обязательным для всего высшего руководства страны.

Со стороны эта группа казалась единым многочленным организмом — водители действовали так слажено, что создавалось впечатление, будто корпуса машин соединены невидимыми жесткими сцепкамия — при любой эволюции расстояние между ними оставалось неизменным. Кортеж проскочил ворота, чёрной стрелой пролетел по длинному спуску и, заложив широкую дугу по площади, вырвался на вычищенный от машин проспект Маркса.

Скорость ушла за сотню, справа промелькнул Манеж, затем Исторический Музей с афишей «Советское изобразительное искусство к 60-летию Октября» на весь фасад. ещё один лёгкий поворот направо, и проспект Маркса уперся в памятник Дзержинскому. ЗИЛ неожиданно ловко очертил вокруг Феликса Эдмундовича полуовал, скользнул вдоль монументального светло-желтого фасада, завернул за угол и нырнул во внутренний дворик через предусмотрительно распахнувшиеся тяжелые ворота.

— Григоренко и Боярова через двадцать минут ко мне, — бросил Юрий Владимирович секретарю, проходя через приемную. В кабинете первым делом откатил вбок дубовую фальшпанель, быстро набрал код и с усилием приоткрыл массивную дверцу напольного сейфа.

— Так… — пробормотал, в очередной раз проглядывая фотокопию изъятого письма, — ну, тогда проверим, не завелась ли действительно у нас в архиве крыса…

Глава 7

Суббота, 02.04.1977, 16.25

Ленинград, Измайловский проспект

Раздевшись до трусов, стою перед зеркалом и презрительно морщусь. Это даже не синяя птица, это — хуже. Тонкие ручонки с утолщениями в локтях, реберный рельеф проступает сквозь грудные мышцы, длинные худые ноги. Да, печально… Работы не на один год.

Впрочем, я никуда не спешу, трудиться над собой надо всю жизнь. Пусть торопыги за полгода на стероидах превращаются в бройлерных цыплят, я не спринтер, я — стайер. Регулярный труд над собой и правильное питание — вот мой рецепт.

Натянул тёмно-синий тренировочный костюм с начесом, тяжелые, пахнущие резиной кеды и, перемигнувшись с папой, выбежал из квартиры. Начинаю новую жизнь. Первый месяц — только бег, скакалка и растяжки, потом полгода с базовыми упражнениями по нарастающей, а дальше — в зависимости от реакции организма. Самое главное — это оставшееся с прошлого раза знание, что мой организм можно вполне прилично подкачать. А раз так, то и волноваться не о чем, пыхти себе и никуда не торопись.

Быстрым разминочным шагом дошёл до собора, свернул направо и, кося взглядом на Томино окно, перешёл на бег. Разогревшиеся мышцы легко толкают вперёд почти невесомое тело, метров через двести изо рта повалил пар, и запылали щёки. Появилась лёгкая эйфория — подключились эндорфины, пошла мышечная радость. Добежал до Фонтанки, на повороте полюбовался на сфинксов, и полетел, постепенно ускоряясь, над крупными гранитными блоками набережной.

Эх вы сфинксы, мои сфинксы… Как-то сейчас, интересно, в Шарме? Хотя его ж ещё и нет, никто рыбок не пугает, кораллы не ломает, наполеонов яйцами не кормит… Ха, да там вообще сейчас израильтяне, после войны шестьдесят седьмого они полуостров контролируют. Только через несколько лет отдадут Синай Египту… если отдадут в этом мире. Да, точно, сейчас там только новенький израильский поселок Офира при базе ВВС, с которой год назад вылетал спецназ освобождать заложников в Уганде. Собственно, именно израильтяне в семидесятые и распробовали это место как курорт, начали нырять в Рас-Мохаммед.

Первый круг есть, ещё два — и в польский садик на разминку и растяжку. Хорошо… И думается легко во время бега.

Да… Думается-то хорошо, только ничего приятного из этих дум не вырисовывается. Не выходит каменный цветок. Не на кого опереться в Политбюро. Сплошь серые старики, по инерции доживающие свой век на вершине власти.

Неужели я тогда в купе ошибся с выбором времени? Неужели надо было бежать к Хозяину? Нет, не верю. Думай дальше.

И я думал, бежал, морщился и думал, иногда вскидывая голову к сероватому небу и прищуриваясь, будто пытался подглядеть решение шарады в редких облачных просветах. Безуспешно.

Суббота, 02.04.1977, 20.45

Ленинград, Измайловский проспект

Кайф! Блаженствую, сыто отвалившись на спинку стула. Большая порция макарон по-флотски, с крупно натертой морковкой, лучком и приличным фаршем из говядины — это вещь! Особенно под просмотр «кабачка 13-стульев». Действительно забавные юмористические миниатюры, молодой Державин в роли Ведущего, Спартак Мишулин aka пан Директор, пан Спортсмен, пан Зюзя, пани Моника… Местами было неожиданно смешно, но теперь надо поработать. Покосился на папу с мамой, чаевничающих в креслах в ожидании начала программы «Время». Похоже, пора, полчаса меня точно никто беспокоить не будет.

— Пойду, почитаю… — потягиваясь, выполз из-за журнального столика и поволок тяжелый стул на место.

Родители синхронно кивнули головами. Вот и славно. Притворил дверь в свою комнату, включил настольную лампу, достал черновик и начал составлять очередное послание к сильным мира сего. Хуже от этой информации стать не должно, а лучше — может. В любом случае, надо нарабатывать авторитет, так или иначе потом пригодиться:

«Наши модели ценообразования с высокой степенью вероятности предсказывают:

1. Цена на нефть сохранится на текущих уровнях по апрель 79 г. Далее рост, средняя годовая цена, $/баррель: 79 г. — 25; 80 г. — 36.

2. Цена на золото снизится с текущих уровней на 10 % к середине июня 77 г. с последующим 35 % ростом к первой половине марта 78 г. После 10 % коррекции вниз к концу апреля 78 г. — рост на 40 % с пиком в конце октября 78 г.

3. Цены на пшеницу будут повышаться во вторых полугодиях 77 и 78 гг. Суммарный рост на 40 %.

Прогнозы в п.1–3 не учитывают влияние, которое может оказать на рынок информированный о прогнозе крупный спекулянт.

Рекомендуем учесть следующую информацию:

1. На лето текущего года мы прогнозируем климатическую аномалию в Бурятии со среднедневной температурой выше 30 градусов в течение длительного времени. На 78 г. наша климатическая модель прогнозирует рекордный урожай зерновых на территории СССР. Целесообразно отказаться от закупок зерна за рубежом для запланированного существенного наращивания запасов в госрезерве. 79 год, напротив, прогнозируется нами засушливым в основных сельскохозяйственных регионах страны.

2. Наши экономико-социологические модели показывают, что чрезмерное потребление западных кредитов Польской Народной Республикой приведет к резкому росту социальной напряженности в 80–81 гг и политической дестабилизации вследствие массовых публичных протестов. Расчеты возвратности кредитов польских экономистов основаны на чрезмерно оптимистичных предположениях об эффективности использования средств и не учитывают рост ставок заимствования при рефинансировании долгов (мы прогнозируем удвоение ставки заимствования Польши к 80 г).

3. В Китае в ближайшие годы с высокой вероятностью продолжится усиление группы Дэн Сяо-пина и ослабление Хуа Го-фэна. Во внешней политике ожидаем существенной активизации контактов с Западом, во внутренней — отход от ортодоксальных форм организации труда в пользу мозаичного вкрапления элементов рыночной экономики (включая переход на семейные подряды в сельском хозяйстве взамен коммун при сохранении коллективной собственности на землю).

P.S. Получение письма прошу подтвердить путем публикации на второй странице газеты „Красная Звезда“ заметки, в которой будет упомянут Петр Лихолетов.

QLS».

Sapienti sat. Опять надеваю перчатки, переношу текст спецавторучкой, надпись на внешней стороне листа «для передачи тов. Андропову, копия (п.2 и 3) — тов. Пономареву», домашний адрес Григоренко на «чистом» конверте, обратный адрес. Убираю заклеенный конверт в папку-уголок и достаю карту города, роликовую рейсшину, карандаш и две игральные кости. Буду играть в интересную забаву под названием «надури КГБ».

Выделяю на карте города условный прямоугольник, отсекая слишком удаленные районы. Измеряю линейкой стороны и расчерчиваю рейсшиной на тридцать шесть прямоугольных фрагмента.

Бросаю первый кубик — четыре по горизонтали. Второй — выпало три по вертикали. Угум-с… Район Финляндского вокзала. Значит, нам туда дорога, в этот раз письмо буду вбрасывать где-то там.

Воскресенье, 03.04.1977, 13.30

Ленинград, Измайловский проспект

За окном — низкое серое небо, с которого то и дело что-то сочится. Во дворе сплошные лужи на дорожках, грязные останки сугробов на газонах и между ними протоптанные в мягкой грязи тропинки. Глаза б не видели, да ещё и мышцы после вчерашней пробежки потягивает.

Хорошо, что у меня есть Дело, иначе, в отсутствии интернета, я бы сейчас уже лез на стену. А так, прикусив от усердия нижнюю губу, рисую очередной вариант виньетки с актуальным лозунгом. Мускулистое «побеждает» сжимает в смертельных кольцах колючие руны, складывающиеся в «зло», а над этой схваткой головой анаконды возвышается «бабло». Кружки от рядом расположенных «б» пристально глядят на меня, и, кажется, раздвоенный язычок из ножек «л» чуть шевелится, вынюхивая следующую жертву.

Каллиграфисты говорят, что написанная Буква — это сосуд, содержимое которого тем чище, тем глубже затрагиваются тончайшие струны души человека. Наверное, я чего-то уже достиг в искусстве начертания символов, поскольку рисунок одновременно и притягивает и пугает.

Теперь мой путь — ковать бабло?

Опять изучаю выписки из истории основных трендов на биржах США в восьмидесятых. Свинина, соя, пшеница, апельсиновый сок, золото. Покупка или продажа фьючерсов на эти активы, бывает, дает более ста процентов прибыли буквально за несколько месяцев.

Больше всего бесит необходимость умножать в столбик. Запасаюсь терпением и сосредоточиваюсь на счете. Предположим, на начало 1980 года у меня будет 10 тысяч долларов для торговли. Тогда на конец 1986 будет… будет… Похоже, где-то навалял.

Перепроверяю ещё раз. Хм… Сходится. Полтора миллиарда долларов.

Стучу себя по лбу и вычитаю налог по ставке 30 %. Результат уменьшился до пятисот миллионов. Итого, рост капитала в пятьдесят тысяч раз за семь лет. Чуть меньше, чем пятьсот процентов в год.

Закидываю руки за голову и вытягиваюсь в струнку, глядя в потолок. А если прикупить опционов, коллов или путов, сколько брокер сможет собрать с оферов по разумным ценам… А чтоб не тратиться зря на временную стоимость, набирать позу где-нибудь за неделю — две до всплеска волатильности… И продать противоположную ногу, страйками в деньгах… Немного продать, с запасом по поддерживающей марже…

Ладно, нафиг, не буду продавать, вдруг разорвет позу на шальном движении против… На цены-то потом влиять начну, история может начать немного меняться. И против меня играть могут начать. Решено, не буду продавать опционы, и без этого дух захватывает, работать с ними буду только от покупки.

Вскочил и, возбужденно разминая ладони, заметался по комнате. Все эти тренды носят объективный характер — неурожаи или, наоборот, излишки производства, результаты действий Федеральной Резервной Системы и так далее. Мое вероятное вмешательство не должно уж очень сильно сказаться на рынках, отменяя тренды. Примерную глубину и длительность рецессий буду знать.

Да, косить — не перекосить…

Сажусь и, с трудом сосредоточившись, перепроверяю всё ещё раз.

Итак, к концу 1990 года, началу приватизации в России, можно выкачать с мировых бирж порядка четверти триллиона долларов. Это, правда, без учета ограничений по ликвидности инструментов и моего влияния на цены, но, зато, и без возможностей на других рынках, без акций, трежарис и валют. А там и ликвидности море и тренды тоже «мама не горюй».

За первые три года приватизации страна получила всего семь с половиной миллиардов долларов. И тут я, во всем белом и с несколькими десятками, а то и сотнями. Хм… Может, действительно так и надо?

Скептически покосившись на столбики цифр, пытаюсь прикинуть, на каком разряде меня начнут убивать. Получилось где-то в районе десяти миллиардов, году так в 1987–1988, даже если буду использовать несколько счетов у разных брокеров.

А что, вариант… К этому времени приличную службу безопасности отстрою вокруг себя. А если стать публичной фигурой, филантропией заняться и на этом целенаправленно попиариться, создать легенду… Завалить меня будет сложнее, не каждый желающий отдать приказ сделает это, и не каждый возьмется за исполнение.

Упал на ковер, глядя остановившимся взглядом в потолок. Очень хочется пойти по этому пути. Так сильно хочется, что аж страшно — что там от меня останется хотя бы к середине пути, а сколько растворится в бабле? Это ж ужасно сильный растворитель душ…

Переворот, п-п-пшёл отжимания делать, нечего на полу просто так валяться. Давай, мешок, пыхти!

Вторник, 05.04.1977, 13.40

Ленинград, Красноармейская улица

Неприятности начались, когда день перевалил через экватор. На большой переменке в столовой заметил краем глаза, как Яся, оживленно размахивая надкушенной ватрушкой, что-то рассказывает Вере Соломоновне и тыкает пальчиком в толстую тетрадь, но не придал этому никакого значения. Мало ли какие темы могут быть перед уроком литературы у заслуженной учительницы и её любимой ученицы.

Когда же по окончанию урока Вера Соломоновна, ласково поглядев на меня сквозь толстенные линзы, попросила задержаться, под ложечкой неприятно заныло.

Я обреченно приблизился, с подозрением разглядывая лежащие на учительском столе теперь уже две толстые тетради, шестым чувством ожидая от них подлянки. За плечами у русички оживленно вились Тома и Яся. Наклонившись, разобрал на одной из обложек надпись: «Песенник ученицы 8Б класса Афанасьевой Тамары». Четкая цифра «8» возвышалась над целой горкой зачеркнутых подружек, нижней из которых была кривенькая тройка.

— Андрей, проверь, пожалуйста, текст. Тома его по памяти писала, нет ли ошибок? — учительница вручила мне тетрадь, открытую ближе к концу. — Мой старый приятель из Пушкинского Дома как-то утаил от меня эту замечательную историю, укорю его при встрече.

Я опустил глаза и прочёл первые две строчки: «Ночь светла. В небесном поле ходит Веспер золотой».

Длинно и грязно выругался в уме. Поставил себе несколько нелицеприятных диагнозов, но легче не стало. Неторопливо, мазохистски наслаждаясь вакуумом в голове, дочитал до конца.

— Всё верно, — улыбнулся через силу Томе, — у тебя отличная память.

Задумчиво повертел в руках тетрадь, и она перелистнулась, открывшись на, видимо, наиболее часто открываемой странице. Полюбовался на вклеенную фотографию Антона Веселова. Крупная карточка, шириной почти на весь тетрадный лист, в нижнем левом углу красным фломастером нарисовано сердечко.

— Отдай! — тоненько взвизгнув, Тома рванулась ко мне, выдернула тетрадь и двумя руками прижала к груди. — Ну зачем ты туда полез!

Гневно стукнула со всего маху каблучком по полу, стремительно развернулась и выбежала, низко наклонив голову, из класса. Вслед за ней моментально испарилась и Яся.

— Эээ… — глупо проблеял я вслед, — эээ…

Озадаченно поморгал, глядя на захлопнувшуюся дверь.

— Да, как-то глупо получилось, — сказала, чуть наклонив голову, Соломоновна, — извиниться бы…?

— Да легко… Поможет ли? — я вопросительно развел руками.

— Смотря как просить.

— От чистого сердца… Действительно, глупо получилось, — я раздосадовано тряхнул головой.

— И никому не рассказывать, — с нажимом продолжила русичка.

— Дурак я, что ли… — пробормотал расстроено, — я пойду?

— Иди, Андрей, — и, пожевав бледными губами, добавила, — прямо сейчас Тому не ищи, пусть успокоится сначала.

Я кивнул, снял с парты портфель и пошёл к выходу. Вот не было печали…

За дверью меня встретил встревоженный Паштет:

— Что у вас там случилось? Чего эти выскочили, как ошпаренные?

— Трагическая случайность, Паш. Придётся просить прощение…

— Ну, может оно даже и к лучшему сейчас… — задумчиво пробормотал Паштет и, немного помявшись под моим вопросительным взглядом, продолжил, — тут Свете стукнули, что ты с Томой танцевал, и из школы вас идущими вместе видели… Она… это… сильно расстроилась… Может, теперь порадуется…

— Твою ж мать… — Я остановился, потрясенный плотностью наступившей чёрной полосы. Да уж… Понедельник — день тяжелый, воистину. — Кто стукнул, известно?

— Неа… — Паштет печально шмыгнул носом.

Пристально посмотрел на него:

— Вот что, друг мой ситный, такие вещи оставлять безнаказанными нельзя. Тебе партийное задание — узнать у Зорьки, кто стукнул. Аккуратно вызнать, понятно? В лоб не спрашивать.

Паша истово закивал. Я вздохнул:

— Пошли уж…

Так, сортирую неприятности. Пушкиниста откладываю на вечер, в спокойной обстановке буду придумывать отмаз. Света… хм… Ей лучше дать день-два пострадать, пока не буду к ней лезть с разборами. А вот с Томой надо сегодня всё решить, тут, наоборот, затягивать не надо. Чуть приободрившись, вошёл в класс физики и обежал его взглядом.

Картина маслом: Яся, сидя вполоборота, что-то тихим шепотом втирает насупленной Томе, Зорька с гордым видом смотрит мимо меня, глаза чуть поблескивают влагой. Угу, если она думает, что наказывает меня молчанием, то не в моих интересах её разубеждать. Шлепнулся на своё место и начал продумывать предстоящий разговор.

Гоп-стоп, мы подошли из-за угла… Ну не «мы», положим, а я, но эффект неожиданности сохранился. Яся с готовностью остановилась, а моментально закрасневшая Тома вильнула взглядом и попыталась спрятаться у неё за плечом. Я ещё раз окинул взглядом опустевший после звонка на последний урок коридор и выставил вперёд ладони:

— Тихо-тихо, тормозим. Давайте спокойно поговорим, — и ободряюще улыбнулся девушкам глазами, — пошли к окну.

Яся внимательно прислушалась к моим интонациям и спросила:

— Я, наверное, пойду, сами разберетесь? — мы обменялись с ней понимающими взглядами. Да, повезло Томке с подругой.

— Да оставайся, секретов нет, — ответил я, видя, как Тома посильнее вцепилась ей в локоть.

Я прислушался к своим потрохам — как ни странно, волнения нет. Вот что значит подготовка и правильный настрой. Главное — вовремя вспомнить размер настоящих проблем, после этого все, что сегодня произошло, можно смело считать лёгким недоразумением.

Бросили портфели на подоконник и встали напротив друг друга. «А вот и неправильно, конфликтная расстановка», — сказал я себе и, развернувшись к окну, кивком пригласил девушек повторить маневр. Вот теперь всё верно, стоим рядком, Тома посередине, глядим в окно. Идиллия.

Чуть повернувшись, начинаю:

— Том… Извини, пожалуйста. Я не специально, это была случайность, но всё равно — извини за то, что стал причиной твоего расстройства. Я не хотел… честно! — прижал руку к сердцу и попытался поймать Томин взгляд. Пока безуспешно, стоит, потупившись, сцепила кисти, но плечи стали чуть менее напряжены. Яся одобрительно кивает из-за её плеча, мол, давай, жги глаголом дальше.

— Чёрт, Том! Было бы странно, если бы в этом возрасте девушке не нравился какой-нибудь парень. И мне глубоко безразлично, кто там тебе нравился некоторое время назад!

Тома метнула в меня взгляд и тут же отвела, но кисти расцепила и стала дышать свободнее. Похоже, я на правильном пути.

— Давай просто перевернем эту страницу и будем спокойно жить дальше. Не произошло абсолютно ничего страшного или неправильного, так ведь?

Молчит, задумчиво рисует что-то ножкой на паркете. Мы с Яной ещё раз переглянулись и тихонько заулыбались.

— То-о-ом…, - тяну я, чуть придвигаясь и осторожно беря её за руку, — ну Том, солнышко, давай, ты не будешь дуться?

— Солнышко… — фыркает Тома, пытаясь сдержать улыбку, — ты ничего не перепутал?

— Неа, — радостно отвечаю я, — смотрю на твою улыбку и прям вижу: рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку…

— Балаболка… — Тома, окончательно успокоившись, тряхнула прядками и насмешливо посмотрела на меня, — давай мой батончик. И Ясе! А ты сегодня наказан.

Вторник, 05.04.1977, 19.50

Москва, Площадь Дзержинского

— … прямо в подполе, не особо даже спрятано было. Папки с рукописно заполненными листами уложены в двадцатилитровый алюминиевый молочный бидон. Образцы почерков предварительно сверены, эксперты уверенно утверждают, что это писал именно Митрохин, — Григоренко задержал внимательный взгляд на Андропове.

Председатель КГБ за десять минут доклада, казалось, постарел на несколько лет. Тяжело откинувшись на спинку кресла, он глядел остановившимся взглядом сквозь генералов, лицо обрюзгло и покрылось красными жилками.

— Просмотрели выписки? — прошелестел он бесцветным голосом, всё так же глядя куда-то поверх голов.

— Да. Объем материала поражает, я пролистал выборочно, взял папку с надписью «Италия». Там собраны доказательства добровольных контактов с нами почти трехсот политиков и бизнесменов за последние пятнадцать лет.

— Как это вообще стало возможно? — голос Андропова окреп, приобретая силу.

Григоренко перевёл взгляд на Боярова.

— Установлено, что в семьдесят втором в связи с переездом в новое здание в Ясенево Митрохину было поручено провести ревизию всего архива Первого Главного Управления, в связи с чем он получил полный доступ ко всем материалам, в том числе с самыми высокими степенями секретности, — доложил Виталий.

— Чья виза на доступе? Вы же сами, Виталий Константинович, в тот момент руководили второй службой ПГУ?

Бояров опустил глаза:

— Прошло мимо меня, был в тот момент в отпуске, мой зам Калугин дал добро.

— Вот как… — недобро ощерился Андропов, поднимаясь из кресла. Прошелся пару раз вдоль массивного стола, остановился у угла, достал из папки стопку каких-то фотокопий и с минуту читал. Потом злобно закинул листы обратно в папку, на скулах загуляли желваки, — а распоряжение чье было? — спросил, упершись кулаками в столешницу.

— Мортина. Он к Митрохину хорошо относился, жалел из-за сына инвалида…

— Ясно… — Андропов ещё немного пометался вдоль стола, потом взял себя в руки и заставил сесть на место. Помолчал, успокаиваясь, — так, товарищи, какие есть мысли в связи с этой находкой?

— Мы предполагаем, что частично эти материалы уже переданы на запад, иначе, откуда бы мы узнали об этом Митрохине? — осторожно начал Григоренко, испытующе глядя на Председателя. — В то же время, хочу отметить два обстоятельства, указывающих на то, что, вероятно, эта утечка только началась. Во-первых, непрофессионализм при хранении выписок. У него, судя по всему, нет даже примитивной фототехники, поэтому держит всё на бумаге. Спрятаны эти выписки были тоже очень слабо, мы нашли с ходу, через пять минут, как открыли дверь. В то же время, нашему источнику, — ещё один быстрый взгляд на слегка скривившегося Андропова, — было известно точное место ухоронки. Такая информация могла быть получена только при личном контакте кого-то из местной резидентуры с предателем. Поэтому в качестве гипотезы мы предполагаем следующую последовательность событий: Митрохин в ходе инициативного контакта передал ЦРУ несколько страниц с целью их заинтересовать. Вероятно, там была действительно интересная информация, раз они пошли на личную встречу, в ходе которой уточняли его возможности, объем уже добытой информации и условия её хранения. Но передать ему комплект шпионской аппаратуры и инструкции ещё не успели.

Григоренко задумчиво повертел карандашом и продолжил:

— Мы понимаем, что это достаточно шаткие соображения, но хочется обратить внимание на второе обстоятельство: мы пока не заметили по действиям противника поступления к ним этих материалов. А там настоящая атомная бомба, которая, взорвавшись, изменит политический пейзаж ряда стран Запада, в том числе стерев с него компартии. Ну и почти всю работу нашей разведки надо будет начинать с нуля. Так что сигнал поступил чрезвычайно вовремя, иначе наши потери были бы невосполнимы. Мы, естественно, выставили скрытое наблюдение и охрану в поселке, взяли самого Митрохина под самое плотное наблюдение. На наш взгляд, сам по себе этот бидон — вполне достаточное доказательство предательства. Угроза нашим интересам в случае дальнейшего поступления этих материалов на запад превышает всякие разумные пределы, поэтому надо брать его прямо сейчас и начинать игру.

Андропов внимательно слушал, чуть наклонив голову вбок.

— Виталий Константинович?

— Я полностью согласен с Григорием Фёдоровичем. Продолжение утечки материалов слишком опасно для наших резидентур, особенно нелегальных, надо арестовывать.

— А если он работает не один?

Генералы помолчали, обдумывая.

— Не похоже, — высказался Бояров, — опять же из-за непрофессионализма. Да и не нужен был ему никто для этого, лишний риск. Сделанное соответствует его возможностям.

— Выясним в ходе допросов, — дополнил Григоренко, — не производит он впечатление сильного человека.

Андропов достал из папки таинственные фотокопии и снова впился в них взглядом, время от времени поигрывая желваками.

Архив Первого Главного Управления, святая святых советской разведки. Да за такую утечку, стань о ней известно, он бы гарантировано лишился места в Политбюро! Не простили бы. И прости-прощай все планы и надежды…

Но что таинственный отправитель рассчитывает получить за эту информацию взамен? Что можно было бы считать хотя бы равноценным обменом, не говоря уже о получении выгоды?

Юрий Владимирович ещё с минуту побуравил взглядом потолок и решил, что ничего похожего на равноценный обмен для Запада не видно. Всё же инициативник с той стороны? Кто-то из руководителей советского отдела ЦРУ или, судя по городу отправления, из местной резидентуры?

На душе потеплело. Любые деньги, сколько попросит, всё что угодно. Это просто прекрасно, что в ЦРУ не введена практика обезличивания агентов при передаче информации внутри Фирмы. Все работающие в резидентуре и все их вышестоящие руководители знают почти всех агентов. Очень удобно… для советской контрразведки, достаточно одной протечки.

— Хорошо, — наклонился он вперёд, — давайте обсудим это, товарищи.

После ухода контрразведчиков Андропов взял лист и вывел на нём «майор Д. Медведайло, 3-я страница», поставил подпись и вызвал порученца.

— Василий, съезди в редакцию «Красной звезды», — поднял покрасневшие глаза на часы, подумал и уточнил, — завтра. Передашь главному редактору, пусть в ближайшем номере вставят этого персонажа в любом месте на третьей странице. Когда номер выйдет — принесёшь, покажешь.

Капитан выскользнул из кабинета, тихо притворив за собой дверь, а Юрий Владимирович подошёл к окну и привычно уставился на находящийся на одном уровне с ним затылок Дзержинскому. Эх, мелькнула озорная мысль, повернуть бы Феликса к зданию лицом, пусть бы понадзирал за своим детищем.

Андропов выбил пальцами по подоконнику какую-то сложную дробь и хмыкнул:

— А может, ещё и поверну, какие наши годы…

Среда, 06.04.1977, 15.30

Москва, Площадь Дзержинского

— Юрий Владимирович, разрешите доложить?

— Что, Василь?

— Съездил на Хорошевское шоссе, в «Красную звезду», отдал главреду…

— Ну, хорошо, иди.

— Юрий Владимирович, там интересная ситуация…

— Что? — чуть нахмурив брови, Андропов подался вперёд.

— Как я случайно выяснил в разговоре, вчера к ним с аналогичной просьбой обратились из московского уголовного розыска. Тоже третья страница, только другое звание и фамилия, — порученец развернул бумагу и прочёл, — прапорщик В. Черномордин.

— Из МУРа? — Андропов поражённо откинулся на спинку кресла, — кто именно, выяснил?

— Да, начальник МУРа, Олег Александрович Еркин.

Андропов записал в блокнот, потом кивнул:

— Хорошо, иди.

Оставшись в кабинете один, Андропов почесал лоб, тяжело вздохнул и пробормотал:

— Ни черта не понимаю… МУР-то тут с какого боку?

Он уперся мясистым носом в сложенные лодочкой ладони и задумался, массируя переносицу указательными пальцами. Надо как-то доставать письмо из МУРа, но проклятые слепые зоны… Контору со всех сторон обложили запретами: в партийные органы, от райкомов и выше — не вздумай лезть, партийную прессу и профсоюзы — нельзя, МВД — вообще государство в государстве, имеет собственную контрразведку, полностью независимую от КГБ. Формальных оснований для запроса по письму нет, надо искать обходные каналы.

Звонить Щелокову с просьбой ох как не хочется… Задействовать в тёмную Алидина? На миг Андропов заколебался, начальник управления КГБ по Москве — старый приятель Леонида Ильича по Днепропетровску. В чем-то правы шутники, говорящие, что российская история делится на три периода — допетровскую, петровскую и днепропетровскую.

«А оно так и лучше даже, я ничего не скрываю», — повеселев, сообразил Андропов, схватил трубку и замер, ошеломленный внезапно всплывшим воспоминанием, — «Это же Алидин убеждал меня недавно в предательстве Калугина… Оп-па, как интересно-то складывается все…», — Юрий Владимирович заторможено вернул трубка на рычаг и откинулся на спинку кресла. — «Совпадение? Хм… А может, играют не контразведку, а лично меня…? Чёрт!» — он мрачно уставился на портрет Пушкина напротив.

Еще немного поколебавшись, решился и резко накрутил диск:

— Виктор Иванович? Добрый день, Андропов… Виктор Иванович, у вас как отношения с Еркиным…? Это отлично, что отличные. Мы тут незначительно пересеклись интересами с МУРом по одной нашей теме, хочется оперативно, без лишней писанины, проверить гипотезу… Не в службу, а в дружбу… Да… Олег Александрович вчера обратился с одной необычной просьбой в редакцию «Красной звезды», нам бы хотелось увидеть то, что его к этому подтолкнуло. Возможно — это письмо… Да, это все… Спасибо, Виктор Иванович, жду.

Осторожно вернул трубку на место и замер, задумчиво глядя на аппарат с гербом. Потом, тяжело выбравшись из-за стола, пересел к окну, в кресло у журнального столика, откинул с подноса ослепительно белую салфетку и высыпал из мензурки на ладонь горку разнокалиберных таблеток. Чуть поморщившись, проглотил залпом, запил парой глотков белого вина и принялся заедать малюсенькими, с палец, слоеными пирожками с капустой. Любимая закуска проскальзывала в глотку без всякого удовольствия — Юрий Владимирович только что впервые всерьёз позволил себе представить, что Калугин действительно может оказаться предателем, и от этого допущения на него навалилась дурнота.

«…контрразведка Первого Главного…С-с-скотина… Не дай бог… Я ж его протащил сразу через два уровня… Самым молодым генералом в истории КГБ сделал… Предупреждению Алидина не поверил…», — Андропов торопливо долил из графинчика Liebfrauenmilch и бездумно влил в себя ещё два глотка. — «Ладно, надо ещё проверить. По Агроному всё верно, по этому Митрохину тоже сошлось. ещё один из списка, Филатов — уже был в нашей оперативной разработке…», — зажмурившись, он вызвал в памяти заученный наизусть текст и принял решение, — «проверю Полякова. Если и тут подтвердится, то…», — и он торопливо прервал течение мысли. Нет, что делать — понятно, но некоторые мысли Андропов предпочитал не думать даже про себя. Так, на всякий случай.

Среда, 06.04.1977, 20.50

Ленинград, Измайловский проспект

Чуть подрагивающей рукой поднес к губам стакан молока. Уф… Выиграли таки. Молодцы киевляне, додавили Боруссию. Один — ноль, даже без Колотова и Веремеева. Как орал стотысячный стадион! Мы с мамой тоже орали, признаю. Тяжелый матч, хотя с чего бы ему быть лёгким в полуфинале кубка чемпионов? Немцы грамотно держали оборону, не давая пройти по центру, оттесняя на фланги, а навесы оттуда или выносились рослыми защитниками или брались двухметровым вратарем. По-лисьи остролицый Берти Фогтс весь матч висел на пятках у Блохина, не дав тому сделать ничего убедительного.

Но ничего, продавили в итоге. Шестнадцать угловых за матч «Динамо» подало, и на тринадцатом, число-то какое! — Онищенко выскочил на опережение и таки вколотил головой мяч в угол. Киевляне и дальше давили, не ушли в оборону, но больше ничего не смогли создать.

Поставил пустой стакан и покачал головой, прокручивая избранные моменты. Немного другой здесь футбол. Игроки смелее идут в обводку, даже один в двое, больше индивидуальной игры. Комбинаций хватает, но больше на импровизациях, не видно заученного командного движения, треугольников, как в двадцать первом веке. Контактной борьбы, игры в корпус намного, намного меньше. Чаще играют в мяч, и это как-то честнее выглядит. И судейство хорошее было, рефери из Испании со звучной фамилией Ибаньес честно свистел в обе стороны.

Жаль, но это, вероятно, предел киевлян. Хоть следующий матч не смотри. Ну не помню я, чтоб они не то что кубок брали, но и в финале играли. А, значит, в ответной игре их вынесут. Жаль, хорошо играют, пожалуй, я в прошлый раз погорячился, сравнивая с «Тереком». Получше будут.

Принял душ и начал ворочаться в кровати, крутя в уме одну и ту же мысль: «ладно, если рвать когти, то когда»?

Получается или в начале этого сентября или через год, следующим летом. Лучше, конечно, раньше, чем позже, больше запас времени будет до начала развала страны. А вот раньше сентября не получится — и физически не буду готов, и материально, и ещё пара дел из обязательной программы на конец августа у меня запланирована.

Второй вопрос — как и где?

Южную границу отбросил сразу, пусть Остап Бендер бегает к румынским боярам, я не буду. Китай, Иран, Турция — это всё направления повышенной опасности, там плотность до шести пограничников на километр границы. Плюс наиболее инженерно обустроенные рубежи — «кристаллы» навешены, сейсмокосы разбросаны.

Пробираться на запад через страны Варшавского Договора? Долго, и в силу этого очень рискованно. Хотя… На крайний вариант и об этом можно будет подумать, через советско-чехословацкую границу вроде контрабандисты в эти годы ходили. Но ведь надо не просто пройти границу, а пройти незаметно, иначе по звонку будут подняты службы с другой стороны, а, не будучи местным, уйти от них будет почти невозможно.

Самое очевидное — идти на прорыв в северо-западном направлении. А тут вариантов очень мало. В Финляндию пешком через границу в Карелии — это раз. В Финляндию через залив по льду на буере — два. В Швецию, до Готланда, на угнанном самолете сельхозавиации — три. Можно ещё на моторке через Балтику из Эстонии, там от нашего берега до территориальных вод Финляндии сорок километров, за ночь проскакивается, но нужна машина, что бы «Грифа» с мотором довезти до воды — так что этот вариант, пока я ребёнок, отпадает.

При этом надо учесть, что Финляндия выдает советских граждан назад, а несовершеннолетнего искателя приключений может выдать и Швеция. Значит, самолет и Швеция отпадает, без шума не получится. Надо просачиваться в Финляндию, а там, даже если и возьмут случайно, прикинусь аутичным финским подростком, сбежавшим из дома. А что, финский знать буду, одежду и обувь финскую «на галёре» достану. Если уйду тихо, да от границы успею отбежать, то, даже если полиция возьмет, особо страшного ничего не случится. Деньги-золото сброшу, в крайнем случае, потом соберу начальные активы с нычек где-нибудь в Лондоне. Ну а если нашим попадусь по глупости в погранзоне, прикинусь инфантильным искателем приключений, начитавшимся «Вокруг Света».

Припомнил анекдотичный побег профессора Его императорского величества медико-хирургической академии Максимова с женой и сестрой из Петрограда в феврале 1922 года. Доехали на последнем поезде до Сестрорецка, выкатили из клуба буер, сели и неторопливо заскользили в ночь по льду Финского залива в сторону Выборга. Потом эмигрировал в Штаты и стал автором теории унитарного кроветворения. Хорошо ему было тогда бежать… Сейчас такое не пройдет, у Выборга фарватер ледоколы каждые сутки вскрывают, нет сплошного льда до Финляндии. Только в сильный мороз если пробовать, когда вода успеет за несколько часов обратно в прочный лед схватиться.

Пешком… Пешком тоже рискованно. После прорыва границы тремя обормотами летом семьдесят червертого, в котором было больше удачи, чем знаний и умений, погранцов на этом направлении серьёзно перетряхнули, уплотнили секреты и патрули, добавили спецтехники.

Стал припоминать схемы подключения «кристаллов» и, незаметно, провалился в сон.

Среда, 06.04.1977, 21.55

Москва, Площадь Дзержинского

Устало ссутулившись, Андропов сидел в кресле у окна и по пятому разу перечитывал доставленное из МУРа письмо.

— В огороде бузина, а в Киеве дядька… — недовольно пробормотал он и нажал звонок. — Соедините меня с начальником МУРа, Еркиным Олегом Александровичем, — сказал возникшему на пороге секретарю. Посмотрел на часы и добавил, — наверное, он уже на дома.

— Добрый вечер, Олег Александрович, это Андропов, — повел он телефонную партию. — Извините, что на квартиру… Всё равно извините… Спасибо за интересное письмо. Удалось уже что-нибудь проверить? — прижал трубку к уху плечом и приготовился записывать. — Вот как… Это тот, которым москвичек два года пугали?… Два с половиной? Понятно… А как с доказательной базой? Не оговор?

Из под золотого пера быстро полетели аккуратные строчки: «опознан выжившими жертвами», «дает признательные показания», «обнаружены ювелирные украшения убитых».

— И что, прямо как в письме написано, в пакете с мукой?… Поразительно… Ага-ага… То есть, я правильно понимаю, что вы абсолютно убеждены, что этот Евсеев и есть разыскиваемый преступник..? Сами допрашивали… Понятно. А по другим эпизодам из письма? Ага… Ну это ещё несколько недель, пока эти бригады доедут и дела поднимут. Ах, вот как… Интересно…

На бумагу добавилось «Ленинград, март 77, проникновение в квартиру под видом работника милиции, изнасилование».

— Олег Александрович, — в голосе Андропова появились вкрадчивые нотки, — а мыслей по автору письма никаких нет?… Я это понимаю… И это тоже… В абсолютно неофициальном порядке… Вы же понимаете, что нас это не может не заинтересовать… Экстрасенс? Вы это серьёзно..? Ну знаете ли, я ещё ни одного не видел, а уж как мы их искали… И до сих пор ищем… Да аферистка эта Роза Кулешова, ей в цирке выступать… Да, проверяли… И этого тоже. Фокусник талантливый… Ну это да, всё когда-нибудь случается в первый раз… Но всё же… Олег Александрович, — Андропова встал, и голос его налился повелительной силой, — мы вас очень убедительно просим тщательнейшим образом проверить все самые невероятно звучащие версии. Может, сообщник был… Да я понимаю, что не может быть один сообщник у четырех преступников в разных концах страны, но всё же… Мы же материалисты. Сначала надо проверить все самые маловероятные гипотезы и только потом вводить новую сущность. Да… Я вас прошу держать меня в курсе расследований, и по проверке фактологии, изложенной в письме, и по проверке гипотез… Вы же исключительный профессионал, я знаю, у меня таких и нет почти… Хорошо, Олег Александрович, спасибо… Спасибо… Сразу звоните прямо мне…. ещё раз извините за поздний звонок, спокойной ночи.

Завершив разговор, он ещё некоторое время постоял, упершись обеими руками в столешницу, потом поднял голову, посмотрел на Пушкина напротив, потом на висящего рядом Феликса и злобно выплюнул ругательство:

— Кал-лугин… Ссука…

Пятница, 08.04.1977, 16.45

Ленинград, Измайловский проспект

Ути, моя прелесть… По лицу ползет самодовольная улыбка, никак не могу её согнать. В очередной раз просматриваю заметки с третьих страниц «Красной Звезды», за вчера и за сегодня. Всё в порядке, извернулись с форматом. Так, прапорщик В. Черномордин — это МУР, отлично, ставлю птицу, миссия выполнена. А майор Д. Медведайло — это привет от серьёзных дядь.

Еще раз внимательно вчитываюсь в тексты. Нет, никаких намеков и призывов к дальнейшему сотрудничеству в более плотном контакте. Конечно, не очень-то и хотелось, но даже немного обидно…

Упал на пол и начал в темпе отжиматься. Пятнадцать… шестнадцать… семь-нааад… ыыы… цать. Уф… Проклятье. Ненавижу это немощное тело. Ноги на диван, скрутки. Фиксируй тело в верхней точке, тюфяк! И медленно, медленно всё делай…

Откинулся спиной на ковер, восстанавливая дыхание. ещё два цикла — и за английский. Убил бы эту грамматику!

А теперь приседания с выпрыгиванием, пошел! А вот тут быстрее! Резче! ещё резче… А то от погранцов хрен убежишь!

Суббота, 09.04.1977, 07.55

Карелия, окрестности Лахденпохьи.

Тяжело дыша, перекатился на спину и забросил гудящие ноги на небольшой замшелый валун, высовывающийся из-под кряжистой сосёнки. Тихо, птицы ещё молчат, безветренно. Неяркое восходящее солнце цепляется за хвойные верхушки, подсвечивая слегка затуманенный утренний лес. Поелозил, удобнее растекаясь на мягком заднике рюкзака, и расслабился. Даже давящая под правое ребро банка тушенки не слишком сильно портит настроение. Надо переложить груз поудобнее, но сначала — отдохнуть. В любой момент могут понадобиться все силы.

Отстегнул от пояса флягу, поднес к пересохшим губам и влил остатки клюквенного морса. Всё, больше она мне не нужна, лишний вес. Покатал кисловатый напиток по рту, протолкнул в пересохшую глотку и с сожалением откинул ёмкость под сосну. Мелькнула мысль: «как отработанную ступень ракеты», мелькнула и ушла, сменившись более важными.

За последние сутки я просочился на пятнадцать километров вглубь погранзоны, проскользнув между не слишком частыми секретами, примерное расположение которых заранее вытянул. Пятнадцать — это если по прямой, а так все двадцать пять отмахал, поэтому ноги и гудят перетружено. Сколько не готовься, но такой маршрут по глухому лесу не может не утомить.

Хорошо, что здесь, в Карелии, сейсмокосы не ставят из-за низкой эффективности микрофонов на мшистых почвах. Вот на Кавказе, там да, на камнях всё слышно. И плотность погранцов на километр в два раза выше, чем здесь. И лесов нет. Без шансов. Нет, единственная реальная возможность уйти — это здесь, в Карелии.

Повернул голову налево и внимательно осмотрел последнее препятствие. Шестиметровая контрольно-следовая полоса и сразу за ней — в два слоя частое проволочное ограждение, натянутое между трехметровыми столбами с Т-образными перекладинами поверху. Эта шеренга столбов с поперечными перекладинами напоминает то ли ряд виселиц, то ли крестов для распятий. Как ждут… Фиг вам, не дождетесь!

Не вижу, но знаю — между рядами колючей проволоки натянуты сигнальные нити «кристаллов», срабатывающие на отклонение или разрыв. Тронешь — и зазвенит на пульте сигнал, с точностью до двухсот пятидесяти метров указывая на точку прорыва секции.

Сразу за проволочным ограждением — густой дремучий лес, с завалами и болотистыми низинами, до самой Финляндии, все три километра. Да ещё кое-где в нем разбросаны и старательно замаскированы «зацепляйки».

До погранзаставы — пять километров на север, здесь почти стык с зоной ответственности соседей. Мои оппоненты, ребята из тревожных групп, домчат сюда по вот этой хорошо накатанной лесной дороге очень быстро. С учетом времени, необходимого на выстригание прохода в проволочном заграждении, у меня будет форы перед тренированными бойцами с собаками всего минуты три-четыре.

Испытал мимолетную гордость за Державу — граница на замке, воистину никто отсюда не сбежит. По статистике здесь задерживают почти сто процентов неподготовленных нарушителей. Но я-то подготовленный! Осталось чуть-чуть…

Гляжу на часы — через пять минут на заставе начнется завтрак, личный состав рассядется в столовой. Это лишние сто пятьдесят метров до гаража и двести — до вольеров. Секунды, которые могут оказаться решающими. Минут пятнадцать можно ещё подождать, пусть поплотнее покушают, медленнее бежать будут…

Переложил полупустой рюкзак, туго закатав две оставшиеся банки «завтрак туриста» в одежду made in Finland, приготовил кусачки и переложил в карман пакетики со смесью красного перца и табака.

Оглянулся назад — ещё не поздно вернуться. К вечеру выйду из погранзоны, запутаю следы на всякий пожарный, переночую под выворотнем, а завтра доберусь до Лахденпохьи, и потрушу по железке домой. Пока буду ехать, придумаю, что насвистеть, где был…

Нет. Встряхнул головой, прогоняя страх, подышал поглубже, вентилируя лёгкие, как перед нырком, встряхнул ноги. Мысленно прогнал ещё раз варианты плана. Ну… с богом.

Шаг, другой… Все, иду по контрольке, обратной дороги нет. Позади остается четкий след от наклеенных на кеды подошв сорок третьего размера, пусть финны ищут сбежавшего советского мужика.

Бросаю взгляд на часы, засекая время. Щёлк… Конец проволоки упала на землю. Щёлк, щёлк, щёлк. Быстрее, ещё быстрее, на лбу начинает выступать испарина. Есть! Присев, протискиваюсь в вырез, ещё один взгляд на часы. Чёрт, минута десять, много… Щёлк, щёлк, щёлк… Вываливаюсь на другую сторону, кусачки в кусты, контроль времени. Две пятнадцать. Пошел…

Несусь в лес строго на северо-запад, подальше от дороги, шестым чувством ощущая, как на другом её конце рычат в разгоняющихся машинах, заводясь азартом погони, немецкие овчарки. Забегаю вглубь метров на сто и щедро рассыпаю вокруг первый пакет со смесью. Рывок ещё метров на двести, и в дело пошёл второй пакет. Все, рвусь изо всех сил дальше к границе, слыша, как где-то, уже совсем недалеко, натужно ревёт автомобильный двигатель.

Преодолеваю пологий склон, и мягкий мох сменяется жестким лишайником. На что и был расчет, не зря я эту местность выбрал. Оглядываюсь на бегу — следа практически не видно.

За спиной разлился лай, значит — всё, встали на след. Ну, вот и момент истины. Огибаю полянку с замаскированной «зацепляйкой» и рассыпаю последний пакет. Пробежал ещё тридцать метров и резко сменил направление. Теперь мне прямо на север. Продираюсь сквозь небольшой участок глухого ельника и карабкаюсь на поросшую редкими соснами высокую, метров пятнадцать, гранитную гряду, тянущуюся отсюда наискосок почти до самой границы. К этой беговой дорожке я и рвался. Да, дальше, чем напрямки, зато намного удобнее, камень вылизан ледником, как тротуар на проспекте, главное — ногу не подвернуть в редких выбоинах.

Быстрее, быстрей, пошёл последний километр… Банка тушенки опять начинает колотить по ребрам, перед глазами настырно мельтешат чёрные мошки, в мышцы ног затекает ватная усталость, и начинаю спотыкаться. Воздух на вдохе саднит трахею как наждак, на корне языка комом густая слюна, не отплюнуть. Лай сзади затихает, уходя в бок. Неужели удалось?

Перехожу на быстрый шаг. Надо чуть-чуть отдохнуть, хотя бы метров сто, и прислушаться к лесу. Метров через двадцать оборачиваюсь назад и вдруг вижу, как из под распростертых над землей веток небольшой сосёнки молча вылетает мохнатое пятно. Успеваю, как в замедленной съемке, рассмотреть прижатые уши и выражение свирепой ненависти на оскаленной собачьей морде — сморщенный кожаный нос, задранная верхняя губа обнажает десну и два ряда здоровенных клыков под ней. Толчок крупными лапами в грудь, и я с криком ужаса лечу с гребня вниз…

— Ааа… — звенит в ушах.

Мягко падаю боком в какую-то ямку, больно ударяясь тыльной стороной ладони обо что-то твердое, перекатываюсь на спину и полубезумным взором смотрю на распахнувшуюся дверь, в проеме которой стоит встревоженная мама:

— Ты чего орешь на всю квартиру?

— Ааа…?

— Приснилось что? Аж с тахты свалился.

— Ааа… ага… — откидываю голову на ковер, шаря взглядом по потолку. Точно, резные багеты… Люстра… Я — дома…

Кряхтя, переползаю с пола обратно на тахту и натягиваю на себя одеяло.

— Да, приснилось… — в полном ошеломлении смотрю на маму, — экзамен по геометрии. Ужастик…

Вытираю ладонью испарину со лба, расслабляю ноющие после вчерашней тренировки ноги. Сердце бухает где-то в горле, кровь шумит в ушах. Да, вот это я накачал вчера запросов о режиме охраны границы. На всякий случай ощупываю простыню. Фу, слаба богу, сухая.

Мама понимающе улыбается:

— Девчонки снились? Не бойся ты их так, они не кусаются. Давай в душ, скоро завтрак.

— Угу… сейчас… пять минут, в себя приду…

Тупо пялюсь в закрывшуюся дверь, перед глазами мелькают то летящая в меня оскаленная морда овчарки, то качающаяся ветка сосны, обросшая у ствола седым лишайником, то красные капли брусники строчкой по суровой зелени мха. Натуралистично, ага… Я нервно захихикал. Нет, мы пойдем другой дорогой…

Прошлепал в ванную и, стоя под тугими струями, прокручиваю в уме свежую доставку. Итак, в ленинградском консульстве США сейчас под прикрытием работает семь оперативных сотрудников ЦРУ. Осталось найти способ относительно безопасной связи и выбрать визави. И я, подставив лицо под падающую воду, начал тонкую работу — формирование следующей партии запросов.

Суббота, 09.04.1977, 11.20

Москва, район Ходынского поля.

С утра Андропов поехал на объект К-200. «Стекляшка» на Ходынке, окруженная хрущёбами и нелепыми, хаотично разбросанными хозяйственными постройками, походила на нарастивший несколько этажей универмаг, но въезд в штаб-квартиру ГРУ выдавал воинскую часть: открытые ворота со звездой, натянутая поперёк цепь, побеленные бордюры и проходная со скучающим сержантом-дембелем.

— Здравствуйте, товарищ Ермолаев, — Юрий Владимирович поздоровался с встречающим его у входа в здание полковником, курирующим ГРУ, — ну, пойдемте сразу в наши пенаты… И Петриченко тоже пригласите.

— Иван Авраамович, Николай Петрович, как идёт оперативная разработка Филатова? — как только военные контрразведчики собрались в кабинете, сходу взял он быка за рога.

— Разрабатываем по «двухпутке», Юрий Владимирович, мы — на работе, территориальные органы КГБ — по месту жительства, обмен информацией ведем ежедневно, накапливаем доказательную базу, — бодро начал доклад Петриченко. — На работе объект демонстрирует пунктуальность в работе с секретными документами, даже нарочитую боязнь несанкционированного доступа к ним. Активно выступает на партсобраниях, демонстрируя политическую зрелость. Политотдел даже порекомендовал выдвинуть его на секретаря партийной организации отдела. Вне работы ведет разгульный образ жизни, купил «Волгу», кутит с женщинами в ресторанах. Мы подсчитали — после приезда из Алжира он уже растратил более двадцати пяти тысяч рублей. Несколько раз продавал нумизматам золотые пятирублевые монеты царской чеканки, происхождение монет неизвестно. Дома в туалете в верхнем торце санитарного шкафа соорудил тайник, пока закладок не было. Также на квартире обнаружен транзисторный приемник марки «Националь-Панасоник». Напомню, в конце января прошлого года нами выявлен новый канал односторонних радиопередач американского разведцентра на территории ФРГ. Лепесток устойчивого приёма накрывает районы Тульской, Калужской и Курской областей, но технические характеристики данного приёмника позволяют вытянуть приёём передач и в Москве. Собственно, появление этого канала нас и насторожило — мы стали проводить оперативные проверки офицеров, вернувшихся незадолго до этого из-за границы.

— Так, а что-нибудь материальное нашли, прямо доказывающее его предательство?

— Ищем… — вздохнул Петриченко, — вероятно, объект проводит тайниковые операции, зафиксированы немотивированные посещения некоторых районов, но проследить где именно что снимает или закладывает, пока не удалось.

Андропов задумчиво побарабанил пальцами по столу и уточнил:

— Костомаровская набережная входит в число таких районов?

Контрразведчики быстро переглянулись.

— Да…, - медленно протянул Ермолаев, — входит… Зафиксировано три посещения. Объект, судя по всему, знакомился с районом.

— Совпадает… — с неожиданным для офицеров ожесточением сказал Андропов. Снял очки, устало потер глаза и продолжил, — вероятно, связником со стороны американцев выступает работник посольства Крокер. Учтите в работе.

Полковники синхронно кивнули, предано поедая глазами начальство. Шеф повертел в руках карандаш, думая о чем-то своём, и подвел черту.

— Ладно, верю, что справитесь. По другим офицерам ГРУ за последнее время есть что-нибудь интересное по оперативным проверкам?

— За последнее время, — Ермолаев подчеркнул голосом слово «последнее», — нет.

Андропов вскинул брови:

— А не за последнее?

Лицо у Ермолаева стало кислым:

— Есть серьезные, но косвенные подозрения по генералу Полякову. Просьба провести оперативную разработку пришла за подписью непосредственно Ивашутина. ГРУ считает, что у них непропорционально большая доля засыпавшейся агентуры была известна именно ему. Мы докладывали Георгию Карповичу, но он не дал добро на заведение дела оперативной разработки, сказал, — и тут Иван Авраамович неожиданно похоже изобразил голос Цинева, — «генерал ГРУ не может быть предателем». А в ходе оперативной проверки ничего накопать не удалось, очень осторожен.

Андропов брезгливо поджал губы, обдумывая ситуация: «Подсобил же Ильич с замом… Верхогляд и позёр… Только и может, что на меня стучать… Но сейчас это удачно сложилось. Если что, можно разменять мой промах по Калугину на его промах по Полякову…»

— Вот что, товарищи… Пишите по Полякову на Георгия Карповича ещё один рапорт на заведение дела оперативной разработки, сразу с планом. И сошлитесь на то, что у меня есть определенная дополнительная информация по этому… ммм… — председатель КГБ запнулся, подбирая слово, — по этому объекту.

Лица у контрразведчиков чуть заметно дрогнули. Такое обезличенное упоминание генерала ГРУ не могло быть случайным, что, впрочем, тут же и подтвердилось.

— Включите в план ДОР изучение с помощью рентгена мебели и деталей интерьера у него дома, на даче и на квартире у матери на предмет хорошо замаскированных тайников, это раз, — начал перечислять Андропов. — Во-вторых, особо тщательно проверьте на предмет тайников следующие места: ручку спиннинга, конверты грампластинок, под обложкой несессера… Вопросы есть?

— Нет, — чуть помолчав, качнул головой Ермолаев, — всё ясно. Кристально.

— Хорошо. Докладывать мне при выявлении любой зацепки немедленно, — на последнем столе Андропов повелительно постучал карандашом по столу, потом отложил его вбок и сцепил руки под подбородком. — Кто такой майор Владимир Резун в швейцарской резидентуре?

Полковники ещё раз коротко переглянулись, отвечать начал Петриченко:

— Да есть такой… Молодой щегол, ничем не отличился, только выехал. Пока ничего на него не было.

— Есть информация… из заслуживающего доверия источника, что СИС успешно вербуют его прямо сейчас. Учтите это, — Председатель КГБ подумал и добавил, — проверьте, только крайне аккуратно, не спугните. Если подтвердится, будем его играть, у нас сейчас нет каналов для дезинформации англичан.

Андропов замер, обдумывая возникшую прямо сейчас идею. ГРУ отозвало последнего нелегала в пятьдесят девятом, но Запад до сих пор не может поверить своему счастью и землю роет в поисках советских военных разведчиков. Можно будет через этого предателя в Швейцарии подкинуть им доказательства наличия таких сетей… Да, идея перспективная, но это уже с Ивашутиным надо обсуждать.

Юрий Владимирович, встал из-за стола, подошёл к выходящему на северную сторону окну и, закинув руки за спину, задумчиво рассмотрел открывающийся с шестого этажа пейзаж: поверх светло-салатовой зелени Ходынки чуть перекошенным крестом лежат две широкие взлетно-посадочные полосы, на ближней окраине поля вяло шевелящиеся под лёгкой моросью солдаты натягиваю брезентовые палатки — готовят размещение для частей, участвующих в тренировках к параду.

«Да, жизнь идёт своим чередом, скоро майские… А там и Подгорного свезем под гору», — Андропов усмехнулся про себя нехитрому каламбуру. — «И на этом пока стоп. Резких перемен сейчас не надо, я ещё не готов. ещё года два-три пусть Лёня посидит. Хорошо, что удалось отговорить его от отставки. Он, правда, и сам не сильно рвался уходить, это жена его настропалила, мол, ты уже старый, ничего не можешь, иди отдыхать, а вместо себя Романова ставь. Ну, старый, да — старый, но Романова-то зачем»?

Повернувшись, Андропов оглядел почтительно молчащих полковников и, завершая разговор, добавил:

— И ещё одно, по старым делам… Был в ГРУ такой оперативный фотограф — Николай Чернов. Весьма вероятно, работал на ЦРУ с шестьдесят третьего по семьдесят второй. Проработайте и это направление.

Глава 8

Воскресенье, 10.04.1977, 10.10

Ленинград, Измайловский переулок

Подъезд был роскошным, такие изредка встречаются в петербургских домах: залитые светом широкие лестничные пролёты, старинные кованые решётки с тяжелым деревом перил, шашечками на площадках дореволюционная плитка, лепнина на стенах и потолках. Чисто, тихо, благородно.

Ткнул пальцем в кнопку звонка над латунной пластинкой с гравировкой «Афанасьевы» и прислушался. В глубине квартиры глухо звякнуло. Спустя полминуты дверь осторожно приоткрылась, и поверх натянутой цепочки на меня с большим подозрением уставилась седоватая представительная матрона.

— Здрасьти… Меня зовут Андреем, я Томин одноклассник, — представился, шаркнув ножкой.

— Бабушка, — долетел издали крик, — это, наверное, Андрюша, пусть на кухне посидит!

Маленькие близко расположенные карие глаза ещё раз с подозрением прошлись по мне, цепочка брякнулась, и мне дозволили зайти:

— Ну, проходи, кавалер…

Я зашел, озираясь. За спиной лязгнул, опустившись в кольцо, запорный крюк.

Из залитой солнцем комнаты вывалился, по-весеннему утробно завывая, пушистый сибирский котяра и посмотрел на меня глубоко безумным взором.

— Но-но, не балуй, — говорю не уверенно. Встречал я котов, которые снимают с гостей шкуру прямо в прихожей.

— Васька, негодник, иди в комнату, — заворковала бабушка, не спуская с меня глаз.

Кот басовито отверг это предложение и, подойдя, потёрся о мою ногу. Я с облегчением выдохнул, драть мясо с костей вроде не собирается. Присел и почесал мученику подбородок. Голова у скотины тут же потяжелела, зенки закатились, и он рухнул всей тушей мне на стопы, урча и извиваясь.

— Да, — я поднялся, расстегивая куртку, — песню дружбы запевает молодежь, эту песню не задушишь, не убьёшь…

— Андрей, — звонко прокричала Тома откуда-то из глубины квартиры, — подожди меня на кухне, чай попей, я через пять минут буду готова.

Я даже не стал ёрничать и переспрашивать «готова к чему», бабушка и так продолжала сверлить меня настороженным взглядом, видимо, предполагая за мной самые низменные устремления. Обижаться глупо, присутствуют они, чего уж греха таить… Чем ярче весеннее солнышко, тем больше во мне накапливается этих самых низменных устремлений, против природы не попрёшь.

На кухне меня встретила горка красновато-бурых и голубых яиц и кекс, продающийся в булочных в предпасхальные дни под стыдливым названием «весенний». Тут же лежала стопка газет. Я сел за стол и полюбовался авангардной инсталляцией: пасхальный кекс, разноцветные яички и газета «Правда», а на заднем плане, в окне — подзатёртый фасад превращенного в склад Измайловского собора.

Бабушка деловито сотворила мне чай, пододвинула мельхиоровую вазочку с сушками и села напротив, внимательно разглядывая и, даже показалось, принюхиваясь.

— Андрей, значит… Куда собрались-то?

— Да просто погуляем… Погода хорошая, весна пришла, что дома сидеть? К Никольскому, думаю, сходим, потом до Театральной. А там посмотрим, или к Площади Труда и на Неву, или к Невскому напрямки, — выдал я свои планы.

— Да, — скорбно покивала бабка головой, — у Никольского сегодня должно быть людно. Все в церкву пойдут…

В дверном проеме появилась Тома: глаза блестят, вид гордый и довольный, на макушке наверчено что-то нестандартно-праздничное. Я с удовольствием окинул взором ладную фигурку, подкинув горючего в топку нездоровых желаний. Или здоровых? Наверное, зависит от того, с чьей позиции смотреть. Моя мама и Томина могут иметь диаметрально противоположные мнения по этому вопросу…

— Том, привет. Тебе уже доложили, что Христос воскрес?

— Ага, — она оживленно подскочила к столу и предложила, — давай яйцами стукнемся!

Я сцедил улыбку в кулак и выбрал самое тёмно-синее яйцо.

— В чьих трусах варили?

Девушка прыснула в ладошку:

— В трениках моих старых.

— Ну, если в твоих, тогда ладно… Выбирай, бей.

Тома слегка наклонилась и прищурилась, оценивая битки. Солнечные лучи отразились от выглаженной временем деревянной столешницы и мягкой волной прогулялись по её лицу, высветив разноцветье глаз и подарив ореолу волос тепло медного отлива.

Я опустил взгляд, вспомнив цветаевское «и зелень глаз и золото волос», потом мысленно пересчитал остающиеся месяцы. Пять. Всего пять месяцев и, если не найду решения здесь, то меня ждет намеченная эксфильтрация. И все, и будто бы под небом и не было тебя… Вернусь только к концу восьмидесятых. Десять лет без права переписки… Вечность. В груди что-то сжалось.

— Ты по зубу тихонько постучи яичком-то, — оживленно подсказывала в это время болеющая за внучку бабушка, — надо, чтоб глухо звучало. Если звонко об зуб стучит — хрупкое.

Совместными усилиями, постукивая скорлупой по клычкам и откладывая в сторону подозрительные, они остановили свой выбор на яйце, окрасившемся в красновато-коричневый мрамор.

— Хороший биток, — одобрила бабушка, — держи вот так, — и она крепко схватила его между указательным и большим пальцами, оставив лишь маленькое оконце между ними, — и бей сама!

Я с усилием натянул улыбку и подставил острый конец. Тома хищно тюкнула, и мое яйцо влажном треснуло. Тупая сторона так же не смогла оказать достойного сопротивления.

— Сдаюсь, — поднял руки, — куда ж мне против двоих, да опыта поколений в придачу…

Тома, радостно взвизгнув, разбросила руки в стороны и крутанула на цыпочках полный оборот, закинув голову к потолку и разметав в движении волосы широким веером. Я повеселел. Да гори оно всё пропадом… Есть время бросать камни, и есть время отдыхать душой. Я что-нибудь потом придумаю. Обязательно.

— Ты готова? Не легко оделась?

Тома отрицательно замотала головой, нетерпеливо притопывая ножкой.

— Тогда — вперёд!

Бабушка захлопнула за нами входную дверь и опять загрохотала запорным крюком. Мы переглянулись и, весело смеясь, стремительно скатились по ступенькам, оставляя за спиной эхо дробного перестука Томиных каблучков. Я оттянул на себя тяжелую входную дверь, и мы вынырнули из полутьмы парадной в весеннее тепло, льющееся с непривычно глубокой синевы.

Срезая дорогу, пошли насквозь через Троицкий рынок, и Тома тут же с восхищением прилипла к выстроившимся в рядок аквариумам. Бликовали в солнечных лучах стайки неончиков, среди тянущихся вверх пузырьков воздуха солидно прогуливались ярко-красные и угольно-чёрные меченосцы, потряхивали роскошными вуалями хвостов гуппии и поражали своей необычной формой мраморные скалярии. Дальше по ряду продавали сушёных дафний, в эмалированных лоточках шевелилась мясисто-фиолетовая масса трубочников и брусничная — мотылей. Тома с брезгливой опаской понаблюдала, как местный дуремар, орудуя спичечным коробком, отложил покупателю на листок газеты копошащуюся порцию и ловко свернул в кулек.

— Бррр… Какая гадость, — сказала с чувством.

Вышли на Фонтанку и по пешеходному мостику перебрались на другой берег, по дороге полюбовавшись величественно плывущими откуда-то с Ладоги льдинами, в синеватой толще которых иногда что-то таинственно искрилось и переливалось. В воде Крюкова канала отразилась воздушная, словно произведение виртуоза-кондитера, колокольня Никольского Собора, и мы ненадолго замерли, наслаждаясь одним из самых красивых видовых мест Ленинграда. Потом Тома поозиралась вокруг в поисках знакомых рож и, не обнаружив, решительно взяла меня под локоть.

Мир стал ещё краше, и я замурлыкал, косясь на девушку: «день такой хороший, и старушки крошат хлебный мякиш сизым голубям»…

— А дальше?

— Пожалей мое самолюбие… Дальше мелодию с моим слухом не вытянуть.

— Ну Дюююх, ну пожааалуйста…, - Тома задергала меня за руку.

— Эх… Отгоняя мошек, спит гнедая лошадь, мордой наклонившися к своим яслям… — на последней строке я закономерно и очевидно сфальшивил и закашлялся, — ну вот видишь… Тебе придётся принимать меня таким, какой я есть. Ну не певец я…

— Да ладно, ладно, — засмеялась она, довольно поблескивая глазами, — зато танцевать неожиданно прилично начал, стихи интересные из тебя можно вытряхнуть…

С колокольни поплыл пробивающий до костей низкий гул, поверх которого тут же лег быстрый перезвон, и в небе в панике заметались голуби.

— С колоколеньки соседней звуки важные текли… — пробормотал я, озираясь вокруг.

Мимо на службу тянутся старушки, все как одна — маленькие и сухонькие, с платочками на головах. Я огляделся — молодёжи нет вообще, мужчин почти нет.

— Тёмные отсталые люди, — глядя на них с осуждением, резюмировала Тома, — вот перемрут как динозавры, и закроем, наконец, все эти церкви.

И потянула меня дальше.

— Кстати, о динозаврах… Про мамонтенка Диму ты ж читал? Как думаешь, может же быть, что когда-нибудь найдут неповрежденного мамонта, разморозят и оживят?

Она мечтательно посмотрела сквозь бредущих богомольцев, видимо, представляя на их месте стада возрожденных мамонтов. Я глядел не менее мечтательно, но не на богомольцев и даже не на Тому. Мое внимание привлекла небольшая огороженная площадка на противоположном берегу канала Грибоедова, на которой три молодых человека практиковали стрельбу из спортивного лука.

Охваченный новой идеей и невнятно мыча что-то про генетику и криопротекцию, я увлек Тому по мостику на другой берег к небольшому особнячку. Хм… Кафедра спортивной стрельбы из лука института им. Лестгафта. А что, это может быть решением одной проблемы…

Я воровато оглянулся и, подойдя к входной двери поближе, оценил профиль замочной скважины. Судя по всему, замок унаследован ещё со времен проклятого царизма. Это я удачно зашел… Можно и отпраздновать:

— Ну что, по эклеру с кофе сейчас или по пышкам с кофе позже?

Тома задумчиво нарисовала что-то носочком сапога и кивнула:

— Сейчас! У меня пятьдесят копеек есть.

Я отмахнулся широким жестом и, приняв левее, провозгласил:

— Тогда — в кафе на Театральную… День такой хороший, и старушки крошат…

Вечером по уж устоявшейся привычке прослушал получасовую сводку новостей за неделю на Би-би-си. Пока никаких отклонений в исторической линии на поверхности не видно. В прошедший четверг Фракция Красной Армии успешно провела теракт в Карлсруэ, расстреляв генерального прокурора ФРГ. Вперёди «свинцовая осень», всплеск активности ячеек RAF, мстящей властям за внесудебные казни находящихся в заключение руководителей.

Даже респектабельные газеты Германии сквозь зубы заметят, что есть что-то странное в так называемом «коллективном самоубийстве» четырех заключенных. Ну да, сложно себе представить, к примеру, как смог левша Баадер выстрелить себе в затылок с правой руки, при этом не оставив на коже головы следов пороховых газов.

А как могли попасть пистолеты в камеры к заключенным особо охраняемой и построенной специально для содержания RAFовцев тюрьмы Штамхайн? Узников содержали поодиночке в условиях строжайшей изоляции, переводили в другие камеры каждые две недели, камеры обыскивали два раза в день, и просматривали раз в пятнадцать минут. Несмотря на это, как объявили власти, террористы продолбили в стенах из сверхпрочного бетона тайники, где прятали оружие, патроны, радиоприемники, запас взрывчатки и «аппарат Морзе».

Журналистка Ульрика Майнхоф, как первоначально объявили, повесилась на крюке, торчащем из потолка, однако когда стали возникать вопросы, как ей удалось добраться до потолка высотой в четыре метра, власти поменяли версию на анекдотичное «повесилась на форточке». При этом у погибшей не обнаружили обычного для повешенья смещения шейных позвонков.

Даже церковь отказалась признать погибших самоубийцами и разрешила похороны в пределах церковной ограды. А когда власти попытались надавить на бургомистра Штутгарта, чтобы он воспрепятствовал захоронению «самоубийц» на городском кладбище, бургомистр — сын знаменитого гитлеровского фельдмаршала Роммеля, известный своими правыми взглядами, неожиданно резко ответил: «В 44-м тоже были сплошные самоубийцы: мой отец, Канарис… Может, их тоже выкопать из могил?»

Из руководства RAF первой волны осталась в живых только Ирмгард Мёллер, несмотря на четыре ножевых ранения в левую половину груди. Прежде чем её изолируют от адвокатов, она успеет рассказать, что глубоко ночью кто-то ворвался к ней в камеру, и дальше она очнулась уже на больничной койке. Официально орудием «попытки самоубийства» был объявлен столовый нож — тупой и с закруглённым концом.

Адвокат Клаус Круассон привел все эти нестыковки, и против него тут же завели уголовное дело по обвинению в «пособничестве терроризму». Круассон бежит во Францию, но власти ФРГ добиваются его ареста, выдачи и осуждают за «принадлежность к террористической организации».

Нобелевский лауреат Генрих Бёлль пытается выступить в печати с опровержением официальной версии. Его тут же начинают остервенело травить, у сына Бёлля проводят обыск «по подозрению в сотрудничестве с террористами».

Ползучая ренацификация ФРГ, против которой RAF пыталась действовать методами городской партизанской борьбы, уже состоялась, её не обратить вспять. Перекрасившиеся фашисты, включая эсэсовцев, составляют костяк чиновного аппарата страны, действуя на федеральном уровне в солидном большинстве. Теодор Оберлендер, один из теоретиков «решения восточного вопроса», бывший координатор батальона карателей «Нахтигаль» и, в последующем, командир спецбатальона «Бергман», любивший лично пытать и казнить советских пленных, дорос в ФРГ до федерального министра. Георг Кизингер, один из помощников Геббельса, в течение трех лет был федеральным канцлером. А теперешний канцлер ФРГ Гельмут Шмидт, санкционировавший экзекуцию RAFовцев в тюремных камерах, в молодости с воодушевлением маршировал в нацистских колонах по Мюнхену.

И сейчас эти люди учат нас правам человека! Всё повторяется… даже будущее в прошлом.

Задумчиво потер подбородок, анализируя «за» и «против» вмешательства по теме RAF. Пожалуй, воздержусь за неимением ясной цели. Хватит уже набранных задач, с ними бы справиться.

Высунул голову в коридор, прислушиваясь. Родители смотрят грузинские короткометражки, можно поработать. Ближайшую неделю мне предстоит море писанины, надо использовать все возможности.

Достал чистую тетрадь в клетку, разогнул скобки и выдернул из середины лист. Задумчиво изучил чистую поверхность, подтянул почерк и вывел в правом верхнем углу:

«To William A. Pink

Assistant Administrator for Intelligence,

Drug Enforcement Administration»…

Понедельник, 11.04.1977, 14.35

Ленинград, ул. Москвина

— Привет, комсомол, — кто-то шутейно потрепал меня по макушке.

На ходу оборачиваюсь и утыкаюсь взглядом в смеющиеся синие глаза. Узнаю и стремительно краснею.

— Привет…

— Как дела, чудо? Вылечил головку? — Она пристраивается сбоку, слегка помахивая сумочкой.

— Даже не хочу знать, на что ты намекаешь… фея моих снов, — от неожиданности у меня с языка слетело «ты». — Участок облетаешь?

— Уже облетела. Значит, фея?

— Да. И занимаешься ты во снах отнюдь не медицинской работой, — я с обвинением посмотрел на девушку. — Думаю пожаловаться на тебя маме — не высыпаюсь, встаю весь разбитый…

Врачиха прихватила меня под руку и жизнерадостно рассмеялась в небо. Хорошо у неё это получается, красиво. Я полюбовался ровной дугой верхних зубов.

— Лучше в профсоюз напиши. Так на меня ещё не жаловались. Может эти грымзы подавятся от удивления.

— А как жаловались?

Лицо её на мгновенье чуть посмурнело.

— Ты ещё слишком молод и невинен для этих знаний, — гордо задрала нос вверх. — Но пух из подушек с балкона девятого этажа общежития летел красиво…

Я хрюкнул, давя смех.

— Воистину. Это не заразно?

— Инкубационный период до пяти лет.

— Передается поцелуями?

— Камсамооол! И не провоцируй! — она огляделась. — Тьфу на тебя, совсем заболтал… Проскочила поворот к поликлинике. Нет, точно, надо тебя к психоневрологу под наблюдение, отклонения очевидны.

— А мне они нравятся.

— Ну… если нравятся… Тогда живи пока, — она ещё раз потрепала меня по макушке и, развернувшись, бодро зашагал к повороту.

Я тоскливо облизнул взглядом тонкие лодыжки, вдохнул, выдохнул и побрёл дальше, немузыкально подвывая под нос «летящей походкой ты вышла из мая»…

Пашка с мамой живут в коммуналке, в просторной, светлой, на два окна в тихий двор, комнате, с остатками старой лепки под потолком. Под ногами поскрипывает рассохшийся паркет, которому уже не поможет ни цикль, ни мастика. В углу под салфеткой с выбивкой притаилось старинное чёрное пианино с двумя бронзовыми подсвечниками. Я приоткрыл крышку и осторожно погладил клавиши. Очень похоже на слоновую кость.

На пианино гордо возвышается бутылка из-под шампанского, примерно наполовину заполненная серебром. Это Паштет собирает сэкономленное на спальник из гагачьего пуха. В прошлый раз он так и не успел накопить…

Рядом старое кресло и торшер, с выцветшего абажура которого свисает золотая рыбка, сплетенная из трубочек капельниц. Я плюхнулся на продавленное сиденье и ещё раз огляделся, примечая мелкие детали быта.

— Что будешь, жареные макароны или жареную картошку? — деловито просунулся в дверь Паштет.

Я махнул рукой:

— Пофиг. Что ты, то и я. Что хочешь больше?

Пашка задумчиво подвигал бровями и сказал:

— Тогда макароны. Картошку я вчера ел. Сейчас сготовлю.

Он испарился, а я взял для вида учебник по алгебре и задумался, прокачивая свежие данные по ленинградской резидентуре ЦРУ. Но долго мне Пашка скучать не позволил, буквально через пять минут возник с довольной физиономией:

— Поставил доваривать. Дюх, ты икру чёрную будешь?

У меня глаза полезли на лоб. Тётя Галка работает медсестрой в психоневрологической больнице, и живут они с Паштетом, мягко говоря, не богато.

— Чёрную икру с жаренными макаронами? Паш, ты это в каком парижском ресторане подглядел?

Пашка замялся.

— Да, понимаешь… Помнишь, нам реакцию манту кололи? Вот… У меня какой-то вираж обнаружили. Прописали поливитамины и банку икры сказали съесть… А она мне не нравится! Маслянистая гадость какая-то, бррр… Выручи, съешь немного, а, Дюх? — он просительно заглянул мне в глаза и вытащил из-за спины круглую жестяную банку синего цвета с рисунком осетра на крышке.

— Не, Паш, — рассмеялся я, — будешь плакать, давиться, но есть чёрную икру сам. Тут я тебе не помощник, меня совесть замучает. Дай мне, лучше, пока проверить, что ты там нарешал за выходные.

Паштет обреченно вздохнул и отложил банку, затем достал из секретера тетрадь и гордо протянул. Уже по его виду было понятно, что дело, по его мнению, идёт на лад. Полагаю, не в последнюю очередь благодаря тому, что я подтянул себе умение одного хорошего репетитора.

Угу… похоже, группировку многочленов Пашка действительно просёк. Внимания, правда, не хватает, но логику схватил.

Я обвел найденную ошибку и показал нависающему за плечом Паштету. Он покраснел и обиженно запыхтел.

— В принципе — неплохо, — подвел я черту, — но виден недостаток концентрации. У тебя там макароны не переварятся?

— Ой… — Пашка улетел на кухню.

Я потянулся в кресле, прикидывая, что с ним делать дальше. По алгебре можно переходить к делению многочленов при помощи разложения на множители. И на концентрацию внимания упражнения надо дать. Следить за кончиком секундной стрелки — это раз. Подсчет в уме гласных и согласных букв в абзацах — это два. Упражнение с поиском потерянных цифр. ещё где-то в журналах видел рисунки «найди 5 отличий», тоже пригодится. Ну, и хватит пока.

— Дюх, готово, иди жрать, пожалуйста, — улыбается Паштет от двери.

Пашка умеет готовить всего два блюда, но, зато, делает их мастерски. Тонкие ломтики картошки, зажаренные в большой чугунной сковородке на смеси сливочного маргарина и перетопленного свиного жира получаются восхитительно — и это самое слабое из возможных определений. Но и жареные макароны в его исполнении ничуть не хуже. Всё то же самое, только вместо картошки Пашка закладывает в разогретый жир сырые макароны и обжаривает их до золотистого цвета, и лишь потом доливает точно отмеренный объем воды. В этот момент над сковородой встает яростный столб пара, а когда жидкость выкипает, на дне остается похрустывающий на зубах шедевр. Пашка иногда посыпает всё это сахаром, тогда макароны подёргиваются глазурью странного розоватого цвета, но эта вариация нравится мне чуть меньше.

— Вот, — Паштет водрузил на центр кухонного стола шкворчащую сковородку, — и помни, друзья познаются в еде!

Мы набросились, и, чуть ли не урча, умяли всё за пять минут.

— Кайф, — подвел итог я, озираясь, чем бы можно было стереть намусаленный на физиономию жир. — Теперь колись, о чем ты с Зорькой на второй перемене шептался.

Взгляд у Пашки заметался.

— Стоп, стоп, стоп! — постарался успокоить его я, — мелкие подробности не надо. Удалось выяснить кто прокозлил? Больше меня ничего не интересует.

— Лейт.

— Вот гондон! — я удивленно покрутил головой. Нет, я, конечно, знал, что Сашка Лейтман потом стал отъявленным мерзавцем, но вот что этот фрукт созрел так рано… Это — открытие.

— Драться будешь? — обреченно уточнил Паша.

— Я дурак, об дерьмо руки пачкать? Просто заношу в список любимых врагов. Как там Михаил наш Юрьевич говорил: «Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они волнуют мне кровь». Вот пусть дрожит-боится. А ты, кстати, тоже будь с ним осторожен, эта субстанция мало того, что вонючая, но ещё скользкая и липкая.

Я помешал сахар в чае, наблюдая за слетающимися в кучку чаинками. Забавно, а как же центростремительные силы при вращенье? Надо будет нашего физика попытать.

Пашка поелозил немного, собираясь с духом, потом решился:

— Как с Зорькой мириться будешь?

— А я с ней ссорился?

Паштет недовольно поджал губы:

— Она страдает…

— И что я должен, по-твоему, делать? Я что-то совершил против нашей дружбы? Где-то неверно поступил?

Пашка подумал и отрицательно помотал головой.

— Вот… Извиняться мне не за что. Ситуация хреновая, согласен, но тут нифига не поделать, увы… Или она переболеет, и дружба возобновится, или — финиш.

Я допил чай и скомандовал:

— Все, тему эту пока закрыли. Пошли, не подумай чего плохого, с многочленами развлечемся…

Вторник 12.04.1977, 13.20

Ленинград, ул. Красноармейская

Оно удивительно — это давно забытое чувство большого праздника на День космонавтики. И у детей, и у взрослых — приподнятое настроение. На лицах чаще, чем обычно, мелькают улыбки, в глазах виден отблеск нездешности.

Сегодня — день для взгляда поверх обыденности. Праздник немного выпадает из череды советских, сегодня мы гордимся не только СССР, но и всем человечеством.

«Космос — наш», — звучит по радио. «Наш» — значит, землян. Мы в космосе первые, но открыли его не для себя — для всех. Мы — первые от людей. Передовой отряд человечества, теперь не только на Земле, но и в космосе.

Мы сделали это сами, несмотря ни на что.

Поэтому у нас три Праздника гордости.

День Революции отмечает рубеж, когда мы первыми на Земле стали осознано строить неантагонистическое общество.

День Победы — тут слов не надо, лишь молча склонить головы перед памятью павших и мужеством выживших. Тогда мы отстояли право быть собой.

И День Космонавтики, когда мы, советские, вышли космос.

Три шага, три ступени в будущее, и мы по праву ими горды. Это — наше, и ни зачернить, ни заплевать это невозможно.

Легко жить, когда у тебя за плечами растут крылья от понимания, что ты — на правильной стороне Истории. Такое ощущение исторической правоты дорогого стоит.

Ты прав и уверен — вот фундамент советского счастливого мироощущения.

Девчонки пришли в парадной форме, с шикарными бантами, мальчишки в светлых рубашках. На входе в школу висит стенгазета — ракета, распластавшись по диагонали громадного ватмана, несет в будущее лучших учеников и учителей.

На классный час Яся принесла из дома семейный альбом, в котором уже двадцать лет тщательно собираются вырезки из газетных сообщений. Сбившись в кучу, рассматриваем пожелтевшие страницы. Первая полоса «Правды» от пятого октября 1957 года со скромным, в одну узкую колонку, заявлением ТАСС «Первый в мире искусственный спутник Земли». Развернув вырезку на всю длину, Яся дочитывает вслух последний абзац:

— Искусственные спутники Земли проложат дорогу к межпланетным путешествиям и, по-видимому, нашим современникам суждено быть свидетелями того, как освобожденный и сознательный труд людей нового, социалистического общества делает реальностью самые дерзновенные мечты человечества!

Листаем дальше: вот Белка и Стрелка, Луна-1, Луна-2, Луна-3 и снимки обратной стороны нашего спутника. По праву первооткрывателей мы, советские, нанесли на карту Луны имена лучших представителей человечества: Жюль Верна и Лобачевского, Максвелла и Менделеева, Пастера и Курчатова…

А вот, дальше, среда, 12 апреля 1961. Крупным шрифтом сообщение «Советский человек в космосе»! Ниже — первая публичная фотография Гагарина, биография космонавта, официальные сообщения, фотографии стихийных уличных демонстраций в советских городах…

Вглядываюсь в лица счастливых людей из шестьдесят первого и завидую. Они умели всем сердцем, искренне радоваться успехам своей страны. Сейчас это умение считать страну «своей» умалилось, а в будущем может и совсем исчезнуть. Дезинтеграция общественного сознания — вот что это такое. Первый шаг назад во тьму, в пропасть небытия человечества…

На оборотной стороне — короткая врезка «Об успешном возвращении человека из первого космического полета». Прокашливаюсь и, подражая Левитану, озвучиваю текст:

— После успешного проведения намеченных исследований и выполнении программы полета 12 апреля 1961 года в 10 часов 55 минут московского времени советский корабль «Восток» совершил благополучную посадку в заданном районе Советского Союза. Летчик-космонавт майор Гагарин сообщил: «Прошу доложить партии и правительству и лично Никите Сергеевичу Хрущеву, что приземление прошло успешно, чувствую себя хорошо, травм и ушибов не имею».

— Ура!!! — дурачась, кричит Пашка. Крик охотно подхватывают, и это искренне выдыхаемое «ура» несется из нашего класса по школьному коридору, рассыпаясь эхом на лестничных клетках.

— А я читал в «Технике — молодежи», что американцы скоро будут на солнечных парусах летать, — возбужденно размахивая руками говорит Паштет, и все с горящими глазами начинают обсуждать звёздные клиперы и пилотируемые полеты к звёздам. Разговор рассыпается на группки, за спиной спорят о пришельцах, поминаю наскальные росписи Наски и колону из чистого железа в Индии, рисунок инка в ракете и египетские пирамиды.

Ор стоит, как посреди колонии чаек. Грустно обвожу эти живые лица взглядом. Главное — не забыть потом, сидя на холоде, ради чего я здесь появился. Откладываю про запас в память избранные кадры — то маму, готовящую завтрак, то девчонок, беззаботно играющих в классики во дворе, то, вот теперь, своих одноклассников в момент осознания отсутствия преград перед Человеком.

Среда, 13.04.1977, 16.40

Ленинград, Баскаков пер.

Над головой, первой приметой приближающего лета, раскинулось ярко-синее небо. Порывы воздуха ещё холодны, но затылок уже вовсю греет солнце. ещё две недели, и начнут лопаться почки, щедро сбрасывая на землю липкую чешую.

Стою посреди пустынного Баскова переулка, напротив непримечательного старого дома, и, чуть прищурившись, рассматриваю объект. Обшарпанные стены тускло-серого цвета, врезками в фасад — парадная, вход в булочную и низкий прямоугольник подворотни. Ничего необычного…

Огляделся по сторонам и преступной походкой двинулся в ворота. Глухой двор-колодец встретил вязкой тишиной. Контрапунктом к редкому миролюбивому курлыканью голубей раздается хищный скрежет их же когтей по жести карнизов. Тёмные пыльные окна враждебно следят за моим продвижением по вечно сумрачному дну. Отсечённый от звуков городской суеты и света дня, я почувствовал себя на дне марианской впадины.

Повертев головой, обнаружил цель. Странная конструкция из потемневших досок, вероятно, остов какой-то самодельной мебели, в углу двора, сразу за помойкой. Она, я узнал ее.

Подошёл и, встав на нужную перекладину, попробовал, подпрыгнув, сломать. Доска лишь упруго пружинила в ответ. её время ещё не пришло. ещё четыре года она бы гнила под дождем и снегом, чтобы однажды прощально хрустнуть под ногой играющих мальчишек и выбросить на асфальт из выдолбленного тайника восемьсот с мелочью грамм золота девятисотой пробы.

Придётся ускорять процесс. ещё раз внимательно оглядев окна, полез в сумку за молотком и долотом.

Хватило шести ударов по долоту и пинка ногой напоследок. Широкая доска не выдержала и раскололась вдоль, обнажив на сломе высверленный паз. Орудуя долотом как рычагом, приподнял из паза тонкий и неожиданно тяжелый сверток. Пересчитывать буду дома, но и так знаю, что без обмана, девяносто четыре николаевских червонца.

«В одном червонце 8,6 грамма золота 900 пробы. Это округлённо… округлённо порядка восьми с половиной тысяч рублей», — весело насвистывая, на ходу провожу в уме калькуляцию. — «Есть на что сводить девушку в кафе. А если переводить в доллары с учетом моего плана, то через год это можно будет скинуть где-то в диапазоне между пятнадцатью и двадцатью тысячами. И останавливаться на этом я не собираюсь».

Душа, ликуя, пела. Жаль, спиртное мне ещё рано, сейчас фужер шампанского за успех безнадежного дела не помешал бы.

Среда, 13.04.1977, 14.30

Москва, пл. Дзержинского

— … сильнейший курареподобный яд. Токсикологи затрудняются с идентификацией вещества, но по результатам биопроб — остается летальным даже при очень высокой степени разведения, — Бояров перевёл дух и продолжил, — мы тщательно промыли капсулу, влили обычный физраствор и запаяли.

— Не заподозрил ничего?

— Всё прошло гладко, успели, пока его массажист мял. Он, как чует, с этой авторучкой не расстаётся, даже в баню с собой взял. Ммм… — Бояров вытянул из папки очередной лист, — Юрий Владимирович, возникло у нас ещё одно подозрение. У Агронома полгода назад скоропостижно скончалась невеста, клиническая картина мгновенной смерти. На вскрытии ничего не было обнаружено, подумали на внезапную остановку сердца. Сейчас возникла гипотеза, не была ли она отравлена, клиническая картина схожа… Проверяем.

— Вот же ж тварь… — Андропов раздосадовано пристукнул кулаком по столу, — каждый раз удивляюсь, откуда у нас такие берутся…

— Дерьмо наверх всплывает, — философски откликнулся Григоренко, — а у нас верхом для многих является работа с заграничными командировками… А отдел кадров в ПГУ, — с напором продолжил он, сердито поблескивая глазами, — относится к некоторым кандидатам с хорошей родословной излишне снисходительно.

Андропов чуть заметно скривился и принялся перебирать бумаги. Потом процедил:

— У нас ещё ничего… Лучше, чем в МИДе и гораздо лучше, чем во Внешторгбанке или Министерстве внешней торговли, — переплел пальцы и привычно уперся в них подбородком, став при этом отдаленно похожим на удава Каа. — К сожалению, сменой кадровиков проблему не решить… Она носит системный характер. Западу удается заразить некоторых советских граждан вирусом мещанства и потребительского отношения к жизни. А одна больная овца может всё стадо испортить, — Юрий Владимирович расцепил руки, поводил ладонями по столешнице и продолжил с досадой, — горя не хлебали, родились с серебряной ложкой во рту. Голода, войны не видели, детьми не работали… Раньше было проще — жило поколение, которое застало прелести капитализма и разрухи после гражданской войны. Вот они-то были в состоянии оценить грандиозность достигнутых нами успехов, они понимали, за что мы сейчас боремся… Да вот что далеко ходить, у вас у самих, Григорий Фёдорович, детство было далеко не сахар… Скот со скольки лет пасли?

— Да уж… — крякнул Григоренко, — точно, что не сахар… Безотцовщина, мать с тремя детьми на руках… Пастушком с двенадцати лет, босяком до шестнадцати ходил. Поздней осенью стопы в поле мерзли так, что искал свежие коровьи лепешки — вставал в них ноги греть. В тридцать третьем чуть не умерли от голода, опух к весне… Потом в город уехал, на физмат поступил, там полегче стало. Да… Нынешняя молодежь так не живет… Но мы же за это и боролись?

— Боролись… Вот и напоролись. Не ценят они того, что им предыдущее поколение набороло. Считают само собой разумеющимся. Эх… Ладно, вернемся, товарищи, к нашим баранам. Что предлагаете делать по Агроному?

Бояров достал из папки план оперативной разработки:

— Брать под контроль, играть… Всё как обычно. План игры вчерне составлен, совместно с МИДом и Генштабом. Времени, как всегда, не хватает… — вздохнул Бояров, бросая взгляд на календарь, — через месяц, точнее, начиная с восемнадцатого мая, в Женеве запланирована большая встреча, на несколько дней. Андрей Андреич и Вэнс будут искать развязки в связи с отказом США от Владивостокских договоренностей. Вот до этой встречи хорошо бы успеть влить первый пакет дезы. Для этого нам надо успеть добиться согласия Огородникова на работу под нашим контролем в течение ближайших двух недель. Так что надо срочно его арестовывать, припирать набранными доказательствами и раскручивать.

— На что нацелен план?

— Если глобально — то на развитие разрядки, снятия с нас бремени излишних военных расходов. По мнению наших военных планировщиков, отказ США от политики разрядки связан с ожившими, особенно среди правого крыла республиканцев, надеждами на достижение одностороннего военного превосходства над СССР.

— Ну, этого они всегда хотели и хотят, сколько себя помню…

— Да, но ещё три-пять лет назад технологии обеспечивали стратегический паритет. На любой атомный удар тут же шёл бы ответный или ответно-встречный. Однако в последние годы ракетчики, что у них, что у нас, совершили технологический прорыв, и теперь стало возможно сажать боеголовки в цель с точностью до двадцати-тридцати метров. При этом подлетное время у американских оперативно-тактических ракет, размещенных в Европе, пять-семь минут. Появилась принципиально новая возможность для нанесения обезглавливающего удара по СССР, с уничтожением нашего военно-политического руководства до того, как будет принято решение о приведении в действие механизма ответно-встречного удара.

— И как далеко всё уже зашло? — обеспокоено заелозил в кресле Андропов.

— ГРУ докладывает, что их штабы уже проиграли сценарии нанесения внезапных ядерных ударов по пунктам командной системы «Казбек» и линиям связи РВСН и пришли к выводу, что они в состоянии, при определенном раскладе, получить гарантированную победу малой кровью. Но для этого надо существенно нарастить арсенал ракет средней дальности в Европе, для чего они и выводят их сейчас из-под Владивостокских договоренностей. Наши специалисты полагают, что, если разрушить эту надежду на безнаказанность, то политика разрядки может быть продолжена. Работу предлагается вести по двум направлениям. Первое, через Академию Наук, вбросим концепцию «ядерной зимы».

— Ммм? — промычал Юрий Владимирович, вопросительно приподняв брови.

— Есть предварительные расчеты группы климатологов, что массированный удар ядерными зарядами в качестве одного из последствий приведет к подъему в стратосферу такого количества сажи от пожаров, что экранирует поверхность планеты от солнечного тепла и приведет к развитию длительной климатической аномалии — значительному многолетнему похолоданию, бесконечной зиме. Будем работать именно через эту группу ученых, пусть выступают на съездах, конгрессах, интервью дают в западной прессе — те любят страшилки печатать.

— А эта «ядерная зима»… — Андропов неопределенно пошевелил пальцами, — действительно может наступить или это деза?

— А вот это до конца не ясно. Климатические модели пока очень грубые. Но отрицать такую возможность нельзя. И этим можно попробовать их напугать, пусть учитывают и эту опасность. А вот по нашей линии мы предлагаем вбросить пакет дезы о подготовке к постановке на боевое дежурства в семьдесят девятом системы «мёртвой руки», гарантирующий нанесение удара возмездия даже в случае гибели всего руководства страны. За полтора года американцы физически не успеют произвести необходимого по их расчётам для внезапного нападения количества «Першингов» и «Томагавков». Это должно охладить пыл их милитаристов и открыть возможность для заключения устраивающего нас соглашения.

Андропов заинтересовано наклонился вперёд:

— Это о «Периметре» речь? Его ещё лет десять разрабатывать и внедрять, вроде бы, по мнению военных.

— По последним оценкам, тем, что я слышал на совещании в Генштабе — лет семь-восемь. Часть ключевых технологий уже оказалась готова. Эскизный проект составлен, с принципами организации определились.

— На чем остановились в итоге? Было несколько версий, я помню, обсуждали на Политбюро, ещё Андрей Антонович докладывал…

— Выбрали следующий подход: разбрасываем по ключевым городам сейсмические и радиационные датчики. Если они регистрирую факт массивного ядерного удара по территории страны и при этом на определенное время теряется связь с основными командными узлами РВСН, то инициируется автоматический запуск над территорией нашей страны нескольких командных ракет, оснащенных мощной сигнальной аппаратурой. Они в полете транслируют специальный контрольный сигнал и пусковые коды для всех компонент ядерной триады. Приёмная аппаратура отдельных пусковых установок, приняв такой сигнал, переходит к немедленному запуску баллистических ракет в полностью автоматическом режиме, обеспечивая гарантированный ответный удар по противнику даже в случае гибели всего личного состава.

— Неплохо придумано… Надо форсировано внедрять, — Андропов взволновано заелозил, — это же реальная угроза, наличие возможности нанесения обезглавливающего удара будет их провоцировать.

— Делают, внедряют, Юрий Владимирович, — принялся успокаивать шефа Бояров, — но функционирующей системы пока нет и в ближайшие лет семь ещё не появится. Военные обещают поставить эту систему в строй только году к восемьдесят пятому. И, совершенно верно, до этого у США объективно есть окно возможности для нанесения обезглавливающего удара по СССР, особенно в случае прихода к власти в США правого крыла республиканцев, где хватает отъявленных фанатиков-антикоммунистов. Поэтому сейчас принципиально важно подтолкнуть американцев к заключению реально работающего договора о разоружении, иначе они наводнят Европу своими ракетами и году так в восемьдесят третьем-четвертом будут испытывать большой соблазн ими воспользоваться. Вот мы и хотим начать вливать через Агронома дезу о том, что такая система у нас вот-вот заработает.

— Служба «А» в курсе?

— Да, Владимир Петрович активно участвует в разработке операции.

— Хорошо, — подвел черту Андропов и замолчал, обдумывая предлагаемую контрразведчиками комбинацию. — Принимается. Давайте ДОР.

Неторопливо водя карандашом по строчкам, прочёл план дела оперативной разработки Огородникова, потом размашисто расписался на первом листе.

— Интересно, что они придумают, после того, как им станет известно о «Периметре»? — протянул он задумчиво.

— Генштаб считает, что на следующем шаге они попытаются получить одностороннее военное преимущество за счет стратегической системы противоракетной обороны своей территории. Но там лет десять, как минимум, исследований и испытаний надо… Так что лет пятнадцать безопасности, а с учетом сроков развертывания такой системы, и двадцать-двадцать пять, мы получим даже без существенной модернизации компонент триады. А там, да, придётся думать за счет чего будем прорывать такую оборону в случае чего. Мысли есть, время есть, так что Генштаб считает ситуацию управляемой.

— Хорошо, — прихлопнул Андропов ладонью по листам и, побарабанив пальцами, добавил, — есть надежда, что скоро мы получим ещё несколько каналов, по которым можно будет подтвердить эту версию американцам.

Контрразведчики понимающе переглянулись.

— Так, — перешёл Андропов к следующему вопросу, — что дал первый допрос Митрохина?

— Говорить начал сразу, как бидон свой увидел, остановить не можем, — с готовностью откликнулся Бояров, — еле успеваем записывать. Охотно рассказывает как делал выписки, как выносил, как хранил. Но пока отрицает какие-либо контакты с противником. Якобы просто готовил материалы впрок, но не передавал. Ничего, теперь никуда не денется, всё расскажет.

— Это, товарищи, — веско произнес Андропов, — крайне важно. Что именно, кому и когда. Очень важно, — и он пристально посмотрел в глаза сначала Григоренко, потом Боярову, и повторил с расстановкой, — особенно кому. Очень. Важно. Кому.

— Понятно… — кивнул Бояров, — узнаем. Вопрос времени. Скорее раньше, чем позже.

— Хорошо. Если удастся разговорить по этому вопросу — сразу сообщайте мне. И протоколы допросов доставьте завтра вечером, после заседания Политбюро. Почитаю… Так, на этом пока завершаем, Григорий Фёдорович, пошли на коллегию, время.

Разглядывая на коллегии Комитета очередного докладчика, Андропов внезапно поймал себя на мысли, что обвисшие брыла и опущенные уголки рта делают генерал-лейтенанта Алидина похожим на потертую жизнью собаку-боксера. Усмехнувшись про себя, убрал взгляд вниз и попытался прислушаться. Получалось плохо, мысли всё время соскакивали два таинственных письма, напичканных подсказками. Кто стоит за этим глупым псевдонимом? Квинт Лициний Спектатор… На латынь похоже. Интересно, как пишется… Вывел в записной книжке «Qvint Liciniy Spectator» и с сомнением изучил. Нет, определенно, латынь — это не его…

Тем временем начальник Управления КГБ по Москве и Московской области перешёл к резюмирующей части:

— … у нас есть две группы доказательств, позволяющих сузить круг расследования: по совокупности использованных материалов мы пришли к выводу, что террористы, совершившие взрывы в Москве в январе этого года, совершали покупки в одном из трех городов: Ереване, Ростове-на-Дону или Харькове. Кроме того, при сварке бомб из утятниц использовался особый электрод, используемый только на оборонных предприятиях. В настоящее время выделяем в этих городах группы, которые могут иметь идеологические обусловленные мотивы: националистическое подполье, различные неформальные объединения. Так же изучаем психически больных. Наиболее перспективным направлением считаем группу из трех националистически настроенных фигурантов из Еревана. Один из них, ранее осужденный на 5 лет по 69 статье за организацию так называемой «национальной объединенной партии Армении», Степан Затикян, работает на Ереванском электромеханическом заводе сварщиком и имеет доступ к спецэлектродам. Два других, его дальние родственники и соседи, так же состояли в указанной антисоветской организации.

— Как вышли на них, Виктор Иванович? — вяло поинтересовался Андропов. Сколько уже таких «перспективных направлений» расследовали…

— Ммм… в ходе проверки анонимного письма с сигналом, — Алидин достал из папки фотокопию и, отойдя от небольшой трибуны, передал Андропову. — Пришло через Филипп Денисовича.

— Угум-с… — Андропов скользнул по фото взглядом наискосок и посмотрел на Алидина, — Виктор Иванович… — тут рука Председателя, держащая письмо, дёрнулась, и он позабыл, что хотел спросить.

«…путем публикации на третьей страницы газеты „Красная Звезда“ заметки…»

Явственно побледнев, он тщательно прочёл короткий текст. Потом, переборов ощущение удара об стенку, ещё раз. Внезапный ступор сменился стремительным полетом мыслей:

— Филипп Денисович, а как письмо пришло? — переходящим в свист голосом поинтересовался Андропов и, закашлявшись в конце фразы, сообразил, что забыл дышать.

— Необычно пришло, — бодро откликнулся Бобков, — на домашний адрес, хе-хе… Первый раз такое. Очень хочу с автором познакомиться, аж сил нет…

— За мной будете, — на автомате пошутил Андропов.

Вдоль длинного стола полетели смешки и замечания, де, не женский ли почерк.

— Товарищи… — Андропов постучал карандашом и впился глазами в сидящих за столом генералов, — кому ещё в последнее время на домашний адрес приходили необычные письма? — сфокусировал взгляд на внезапно вздрогнувшем Григоренко, — с предложением дать ответ через газету «Красная Звезда»?

— Мне… Было такое… — удивленно откликнулся начальник Второго Главного Управления и, наморщившись, стал вспоминать, — прошлый вторник… или понедельник. Но там ничего интересного не было, бред какой-то…

— Где? — Юрий Владимирович резко подался вперёд.

— Здесь, — кивок в потолок, — нести?

Андропов чуть помедлил:

— После коллегии.

Едва за Григоренко закрылась дверь, Андропов ринулся к сейфу. На стол рядком легли три фотокопии и один оригинал, над ними, бормоча, хищно навис Председатель КГБ:

— Так… Предатели, раз. Серийные убийцы и насильники, два. Террористы, три. Всё отправления из Ленинграда, от двадцать пятого марта. И ещё одно, с прогнозами, оттуда же, от второго апреля.

Сел и, обхватив голову, с усилием помассировал виски. Итак, определилась первоочередные задачи. Надо делать разработку, поиск и ликвидацию. Точнее, ликвидацию, разработку и поиск, в таком порядке. Но сначала — последняя проверка. Суетливо схватил трубку, набрал Ермолаева. Успел немного упокоиться, пока вслушивался в серию длинных гудков, и, нажав кнопку селектора, отдал распоряжение секретарю:

— Найдите мне Иван Авраамовича.

— А он здесь, заходил с час назад, узнавал, когда коллегия закончится.

— Жду, — кивнул Андропов и откинулся на спинку кресла, по которому разу обдумывая ситуацию.

— Иван Авраамович, — Андропов чуть поморщился от усиливающейся головной боли, — сначала кратко, есть успехи по Полякову?

— Есть, — отчеканил полковник.

— Да? — поразился Андропов, — так быстро?

— Отчасти повезло. Поляков с женой две недели как в санатории в Кисловодске, его сына мы отправили в командировку в Ленинград, а матери неделю назад сделали по срочной холецистэктомию, лежит в госпитале. Так что мы могли спокойно заходить и работать. С другой стороны, с вашими наводками работать одно удовольствие.

— Па-нят-но… — задумчиво протянул Андропов, — ну, давайте подробности. Хотя… подождите минутку.

Пошарил в ящике стола, достал таблетку пенталгина и привычным жестом закинул в глотку.

— Давление, видимо, меняется, — пожаловался Ермолаеву, — продолжайте.

Ермолаев кивнул:

— Начну с дачи. В пристройке организовано полноценное рабочее место краснодеревщика, с токарным станком и привезенными из-за рубежа инструментами фирмы «Блек энд Деккер». Судя по всему, это — его хобби. На даче и квартирах почти вся мебель и детали интерьера — самодельные. Поэтому объем работы по поиску тайников — очень большой. Сразу скажу, если бы не ваше указание просветить рентгеном — почти наверняка мы бы тайники в мебели не нашли, настолько высококачественно они изготовлены. Я бы сказал, с большой фантазией и любовью. Специалисты из ОТО только головой качают. Всего пока в мебели найдено восемь тайников, семь пустых, в одном — обнаружена закупоренная пробирка с очень мелкими таблетками. Уже получено предварительное заключение — при растворении таблетки образуются чернила для тайнописи, флюоресцирующие при облучении в дальнем ультрафиолете.

— Состав был известен?

— Нет, впервые с таким столкнулись.

— Так, — поджал губы Андропов, — дальше.

— Нессесер не обнаружен, вероятно, взят с собой в санаторий. Наши сотрудники уже вылетели в Кисловодск. В ручке одного из спиннингов, действительно, обнаружен хитрый тайник, в котором находилась кассета со специальной самозасвечивающейся фотоплёнкой «Микрат 93 Щит». Мы проверили — такая фотоплёнка Полякову не выдавалась, так что, вероятно, была похищена им со склада опертехники ГРУ. Фотоплёнку заменили, изъятую проявили. На отвлекающем слое засняты пейзажи и портреты, на боевом — два последних выпуска журнала «Военная мысль», выпускаемого Генштабом под грифом «секретно». Издание предназначено для генералов от уровня комдива и выше. Так же на даче обнаружено две приставки к малогабаритному фотоаппарату «Тессина» для вертикальной и горизонтальной съемки. На квартире у матери обнаружены листы тайнописной копирки, изготовленные типографским способом и вделанные в конверты для грампластинок. Образцы отправлены в ОТО на экспертизу, но уже сейчас можно уверенно утверждать, что копирка зарубежного производства, — Ермолаев замолчал, мысленно пробежался по докладу, и добавил, — на сегодня, это — все. Обыски продолжаются, работают посменно сразу пять бригад, так что, возможно, будут ещё находки.

— Мда… — тускло процедил Андропов, сцепил ладони и уперся в них лбом. Потом полез в ящик стола за таблетками.

— Товарищ Андропов, — робко сказал Ермолаев, — вы уже приняли одну…

— Чёрт! — руганулся Андропов и раздраженно кинул упаковку в ящик, — ладно, всё понятно с этим генералом. Плохо, Иван Авраамович, очень плохо… Просмотрели мы его. Было что на него раньше?

— Нет. Не пьёт, не курит, жене не изменяет. Семью любит. Из увлечений — только столярное дело и коллекция ружей. Траты соответствовали получаемому денежному довольствию. В идеологическом плане не выделялся ни в одну из сторон — за коммунизм не митинговал, но и двусмысленных разговоров не вёл, всегда держался середины. Не за что было зацепиться.

— Ясно… Ладно, изложите всё в рапорте. Давайте, отрабатывайте на полную катушку его. Цинёву доложите, с Ивашутиным я сам пообщаюсь.

Когда контрразведчик ушел, Андропов вызвал доверенного порученца и, посмотрев на него совершенно больными глазами, выдал распоряжение:

— Сходи к Борис Семеновичу, на послезавтра вечер, часов на восемь, пусть подготовит всё по схеме «Гараж».

Пятница, 15.04.1977, 15.30

Ленинград, Измайловский пр

Полчетвёртого. Я зашёл в ванную комнату и присел на холодный край. Месяц. Месяц назад, плюс-минус несколько минут я вывалился в этот мир. Время подводить итоги. Я наклонился вперёд и, улыбаясь, погладил кафель.

Счастлив ли я? Да, безусловно! Животным счастьем вырвавшегося из капкана зверя. Меня тряхнуло от ужаса — я припомнил свои последние годы. Горько сочувствую себе, оставшемуся доживать там. Бедняга…

Посидел несколько минут, обхватив себя руками и слегка раскачиваясь. Помогло.

Еще раз с благодарностью коснулся плиточки и, успокоившись, вышел на кухню. Встал у окна, как капитан судна на своём наблюдательном посту на мостике. Внизу тек в своих размеренных повседневных хлопотах Измайловский проспект. Уверено, спокойно, безмятежно.

Углы рта потянуло вниз, на лоб легла горькая складка. Капитан… Мой громадный корабль прёт на скальную гряду за горизонтом, и закладывать резкий поворот надо уже сейчас, но это видно только мне. И хоть обкричись «вправо руля!» — никто не послушается. В лучшем случае зафиксируют и обколют нейролептиками — из гуманизма и сострадания к больному.

Нет, так-то жить можно… Человек ко всему привыкает, за месяц я вписался в обстановку. Нормально. Как ни странно, больше всего не хватает мелочей, вроде полиэтиленовых пакетов в повседневной жизни и своей музыки в FM диапазоне. Не хватало бы интернета, но его заменяет брейнсерфинг, пусть и увечный. Канал тонкий, мерцающий, как на дайлапе в 14.4 килобита сижу после гигабайтной полосы. Но есть, работает. Может, раскачается еще. Есть надежда.

Надежда… Опустился на табуретку, обхватил голову ладонями. Капитан корабля ночью тайком спускает шлюпку и плывет к райскому острову неподалёку. А после катастрофы, как Дед Мазай, подберёт, кого сможет… И спасенные ему будут благодарны. Стыдно-то как…

— Блядь! — я в сердцах жахнул кулаком по подоконнику, — да что же делать?!

В ушах стоит скрежет вспарываемой скалой обшивки, треск ломающихся шпангоутов и сытое бульканье ледяной воды, принимающей в свою утробу миллионы душ. Подонки из команды, предусмотрительно протащившие судовые имущество в шлюпки, отпихивают тонущих. Озверевшие братки из третьего класса сквозь людское мясо выгрызают себе путь наверх. Метёт кровавая позёмка по окраинам — Сумгаит, Таджикистан, Днестр. Мои братья режут друг другу горло, вспарывают животы, выдавливают глаза, сажают на кол, сдирают кожу, насилуют детей. Мерзостная Ваффен СС освоила демократическую феню и перекрасилась в респектабельную власть.

Я прижал лоб к холодному стеклу. Да кто сейчас в такое поверит?!

«— Алло, небо, это какой круг, скоро ли дно?

— У болота нету дна, тонуть будете вечно».

— Я увожу к отверженным селеньям, — прошептал, глядя на раскачивающийся красный трафаретный профиль за окном. Что же делать-то, мать его?!

Грустно улыбнулся, вспомнив бородатый анекдот «ну сделайте хоть что-нибудь». Что ж… Сунул в карман салфетку с уворованным из школы мелком и пошёл делать хоть что-нибудь.

Пятница, 15.04.1977, 18.10

Ленинград, ул. Воинова

Очередной проходной двор, уже восемнадцатый за сегодня. Мрачный, с обшарпанными стенами, покосившимися водосточными трубами, мерзкими голубями. Войти, демонстративно повертеть головой, выйти на соседнюю улицу. Посмотреть на облупившуюся телефонную будку, надоевшие фасады, неровный асфальт. И идти дальше, бороздить этот неприветливый город.

Синти всей душой ненавидела эту часть своей работы. Да, поначалу было интересно ходить по разбитым ленинградским улицам, разглядывая, как сквозь аквариумное стекло, эту странную чужую жизнь. Потом ускоряться, нырять в тёмные проходные дворики и сквозные подъезды, отрываясь от топтунов. Адреналин пульсировал в жилах, кожа бледнела от волнения и, хоть она в этом никогда бы никому не призналась даже под дулом пистолета, временами она представляла себя девушкой Бонда.

Этот период глупого романтизма продлился ровно три месяца. Потом новизна внезапно испарилась, а на дне остался грязный осадок нарастающего раздражения от непарадных запахов мочи и подгнивших овощей, натруженной шеи и надоевших лиц из наружки. Впрочем, судя по всему, эта беспокойная вице-консул надоела им не меньше.

Все всё понимают, но таковы правила этой затянувшейся игры, и не ей их нарушать. Чем больше площади города покроют прогулки «призраков», тем тяжелее «семерке» вылавливать возможные меточные знаки — накрыть своим вниманием все стены и тротуары не по силам даже могучему KGB. Поэтому, когда Фред на собрании опергруппы раздает маршруты для прогулок на день, возникает не обида, а тянущая, как привычная зубная боль, усталость.

Да, совсем не так ей представлялась эта работа, когда она, восторженная выпускница университета, выходила из кабинета вербовщика. И даже после восемнадцати недель на «ферме» она продолжала надеяться на что-то менее рутинное.

Ну и ладно. Она не жалеет о выборе, низовую работу надо пройти. А там… кто знает. За последние годы в Фирме прошли большие изменения, теперь женщина может возглавить и резидентуру, уже есть примеры. Кто знает, может со временем какая-нибудь женщина станет Директором? И почему бы ей не носить имя Синти?

Еще полгода в этом холодном городе, и она поедет на Тайвань. С ней уже предварительно говорили. Сыграла свою роль маленькая строчка в личном деле: «владеет письменным китайским языком на среднем уровне, разговорный на начальном». Спасибо дедушке Сю, который не пожалел своего дорогого времени для любимой внучки.

Синти приостановилась и улыбнулась своему отражению в пыльной витрине очередной булочной. Тайвань… Солнце, фрукты, тёплое море… Как ей, выросшей во Флориде, этого не хватает.

Но ничего… ещё чуть-чуть, ещё немного, и она вырвется от этих жестких комми. Всё равно она здесь давно и прочно засвечена. А иначе, при таком суровом контрразведывательном режиме, и быть не могло. Агентурщикам приходится не просто, классическая вербовка здесь практически невозможна, остается только отрабатывать редких инициативников, да бегать по дворам, снимая метки и отвлекая внимание. Самая деликатная работа — встречи, броски корреспонденции, закладка тайников — делается агентурой глубоко прикрытия. Её задача на оставшийся срок — оттягивать внимание КГБ на себя.

Оглянувшись, она привычно отметила неприметного мужчину, пристально изучающего ту самую витрину, в которую она только что смотрелась. Господи, как это всё надоело!

Еще три улицы — и на сегодня всё, можно домой, и снять, наконец, эту промокшую обувь. Она с укоризной посмотрела на сапожки. Красивые, прочные, куплены на рождественской распродаже за тридцать процентов, за что и любимы, но кто ж знал, что придётся столько ходить по улицам? Вот и начали течь…

Шмыгнув носом, Синти чуть ускорилась, чтобы побыстрее закончить обязательную программу. Осталось осмотреть пять фасадов, четыре, три… Все, ура!

Повеселев, пробежала к остановке за подошедшим троллейбусом и, заняв место на задней площадке, без удивления увидела, как следовавший за ней мужчина сел в подъехавшие Жигули. Было б странно, если бы этого не произошло… Четыре остановки, ещё пара проходных дворов, и вот уже эта улица со страшным названием «Красной конницы», а вдали видны окна её съёмной квартиры на четвёртом этаже.

Проходя мимо знакомой кованой решетки сквера с вросшими в неё шестью старыми липами, Синти замедлила шаг, привычно восхищаясь прихотливым сплетением древесины и металла. Есть, остались ещё в этом городе места, которые по-прежнему радуют глаз. Пики ограды, пронзающие странные наплывы деревьев, вызывают череду ассоциаций, в которых психологи Фирмы наверняка отыскали бы оттенки агрессии и секса. Её передёрнуло от неприятных воспоминаний, ну их нафиг, этих мозголомов…

Она неторопливо перевела взгляд на предпоследнюю, наиболее любимую композицию, и огорченно нахмурила брови. Какая-то сволочь размалевала мелом тот лишенный коры участок ствола, где причудливая текстура наплыва образовала почти безупречный иероглиф «девушка». Синти даже начала поднимать руку, чтобы стереть это безобразие, но потом мысленно плюнула и двинулась дальше.

Но не далеко. На втором шаге странные меловые штрихи вдруг сложились в привет из детства.

«Чертёнок»! — ударил в голове набат.

Синти ошеломленно мотнула головой и обернулась, с недоверием разглядывая причудливую вязь. Да, не показалось, она со смыслом. Вернулась назад и пару раз мигнула, словно надеясь, что морок спадет. Но нет, пьяные линии по-прежнему складываются в два иероглифа, выполненных в привычном для неё стиле травяного письма. С трудом оторвав взгляд, начала с изумлением озираться — вокруг привычно возвышаются стены домов с мозаикой тёмных и светящихся окон, контуры крыш на фоне начинающихся сумерек, знакомый кэгэбэшник подобрался ближе, чем обычно, и насторожено зыркает, пытаясь понять причину нестандартного поведения объекта.

«Спалилась», — обречённо поняла Синти и, протянув руку, старательно затёрла меловые штрихи. Если это — какая-то провокация КГБ, то ничего страшного в стирании уже нет, она не смогла скрыть реакцию, если же это кто-то пытается привлечь её внимание, то тем более не надо оставлять метку с такой информацией.

Немолодой кэгэбэшник встал прямо за спиной и сверлит взглядом дерево. Опоздал, дружек… Синти повернулась и, дурачась, показала ему язык. Может, это их немного собьёт, клиент решил дурку повалять…

Нет, к Фреду она сегодня не побежит, нечего давать наружке лишнюю информацию. Завтра, всё завтра.

Дома первым делом прошла на кухню и вытрясла в широкую чашку, аккуратно похлопывая по дну бутылки ладонью, комковатый кефир. Вот чего будет не хватать на Тайване, так этого странного молочного продукта, за три года она к нему не на шутку пристрастилась. Привычно залила ёмкость горячей водой, взболтала и начала елозить по стенкам ёршиком, в который раз изумленно мотая головой: «Кто, ну кто мог здесь, в России узнать то, что знало только четыре человека в семье, включая её саму и уже как шесть лет умершего деда — её молочное имя»?!

Я тихо прикрыл чердачную дверь и начал спускаться по тёмной лестнице. Мдя, удалая разведчица… Разве что руками не размахивала, кудахча… Хорошо, хоть догадалась стереть рисунок. Кое у кого в воспоминаниях оказалось очень завышенное представление о себе. Или она потом заматерела, когда в девяностые возглавляла резидентуру в Ереване?

По крайней мере, сигнал принят. Вышел на улицу, огляделся и, посвистывая, направился к Чернышевской. Дня через три сделаю следующий ход.

Пятница, 15.04.1977, 20.00

Москва, пл. Дзержинского

Одним из первых распоряжений Андропова по приходу в КГБ было замаскировать вход из приёмной в его кабинет под шкаф с потайной дверью. Тёртые жизнью офицеры, проникая к шефу через сдвинутую фальшпанель, мысленно крутили пальцем у виска и бормотали: «чем бы дитя не тешилось»… Потом, через несколько лет, в ходе одного из ремонтов, этот шкаф ко всеобщей радости убрали, однако в некоторых вопросах Председатель КГБ продолжал следовать дурным шпионским боевикам с пылом не наигравшегося в солдатиков ребёнка.

Полчаса назад «Волга» с затемнёнными стеклами вывезла Андропова с Лубянки через резервные ворота, и всё это время сидящий за рулем оперативник из доверенных нарезал по вечерней Москве неожиданные повороты, уходя от гипотетической слежки. Председатель КГБ ехал на конспиративную встречу с генерал-лейтенантом Ивановым — куратором своей личной разведки и контрразведки, носящей скромное название «отдел Ф управления С».

За этим запутанным названием с двумя литерами в штатном расписании КГБ скрывается финансовая разведка управления нелегальных операций, но, на самом деле, несколько десятков тщательно отобранных сотрудников под командованием Питовранова занимаются всем — от установления конспиративных каналов связи с крупными западными политиками и разведки в деловых кругах Запада до проведения разработок в отношении наиболее сложных объектов среди граждан страны Советов.

«Вообще-то ты счастливчик, Юра», — Андропов скользнул взглядом по контуру Университета за окном и вернулся к размышлениям, — «умение приручать людей дорогого стоит. КГБ — всё мое, а десять лет назад я был здесь чужаком. А сейчас — свой в доску, с несколькими десятками проверенных соратников, а вот приставленные приглядывать за мной Цинёв и Цвигун так и остались чужаками. Даже один из надзирателей от днепропетровцев, Чебриков, и тот мне присягнул. И я уверен, что это не игра. Крючков есть, исполнительный трудяга, надёжный как скала. Правда, Комитет на него не оставить, он не первый, он — второй, зато второй — отличный. Если всё сложится», — мысль в привычной боязни обогнула что именно должно сложиться, — «на Комитет надо будет ставить кого-то другого. Да того же Чебрикова… А Крючкова можно поднять на место Савенкова, в отдел административных органов ЦК. А на ПГУ Борю поставлю».

«Волга» остановилась у сталинского дома в тихом малолюдном переулке. Юрий Владимирович стремительно выскочил из машины и рывком скрылся в подъезде. На первом этаже ждал заботливо подогнанный лифт с распахнутыми дверями — и никого, лишь гулкая тишина. Боясь её потревожить, на полуцыпочках, сжав от непроизвольного напряжения челюсти, Андропов пробрался в конспиративную квартиру, притворил входную дверь и, с облегчением выдохнув, уже походкой уверенного в себе человека зашёл в полутёмную комнату:

— Ну, привет, Борь.

— Здорово, Юр. Голодный? Я уже половину умял, пока ждал. Но вино оставил.

Со вкусом одетый, элегантный и подтянутый, с солидными очками в толстой роговой оправе на интеллигентном лице, Иванов мог напоминать кого угодно — холёного дипломата, крупного бизнесмена или учёного из престижного западного университета, но никак не боевого разведчика, начинавшего «волкодавом» против финских и абверовских диверсионных групп. Это уже потом он стал специалистом по «основному противнику», поднялся до резидента в Нью-Йорке, был брошен представителем КГБ в Венгрию во время мятежа, а сейчас — руководит разведкой СССР в западном полушарии и, дополнительно, «отделом Ф»

Плеснули, чокнулись.

— Ну, что у нас нового? — Андропов с аппетитом вгрызся в пирожок.

— Из интересного — наш человек имел беседу со Штраусом. В неформальной обстановке, особенно выпив пива, тот становится достаточно болтлив. Анализ записи проводим, но, судя по всему, их расхождение с Колем притворно. Скорее, это скоординированная политика, Штраус остался окучивать правый фланг, а Коль имитирует сдвиг влево с целью развалить СвДП и, таким образом, вызвать распад правящей коалиции.

— Они так верят друг другу?

— Совсем не верят. Штраус каждое утро просыпается с мыслью «свергнуть или поддержать», а Коль планомерно убирает со значимых постом сторонников Штрауса…

Где-то через полчаса в разговоре стали возникать паузы, Иванов всё чаще выжидающе поглядывал на Андропова, тот же застенчиво отводил глаза и мялся.

— Ну…? — не выдержал, наконец, Борис, — Юра, что ты как девка мнёшься?

— Эх… — Андропов поводил руками по столешнице, потом горестно вскинул глаза на Иванова, — ошибся я, Борь, сильно ошибся… Очень сильно… И теперь эту ошибку надо как-то зачищать.

— Вот как… — Иванов слегка озадачено откинулся на спинку кресла, — ну, давай сюда свою ошибку, посмотрим на неё.

— Предателем оказался, — скривившись, Андропов сунул фотокарточку.

— Опа-на… — Иванов изумленно потеребил кончик носа, — в каком смысле предатель?

— В самом что ни на есть прямом. ЦРУ, лет так двадцать как.

— Ох, и ни хера ж себе, — протяжно присвистнул генерал, — не подстава?

— Увы… Помнишь, дела Липки и Кочера? Он сдал, — Андропов поморщился, потом быстро хлебнул вина, — подвалило тут счастье, в виде пакета информации… Для подставы — слишком много уже подтвердилось. И слишком болезненно это подтверждение для нас, такое не сдают в играх… Как тебе утечки из архива ПГУ? Или генерал ГРУ, пятнадцать лет работающий на ЦРУ?

— Не херово девки пляшут, по четыре сразу в ряд… — поражённо пробормотал Иванов любимую присказку, — а я говорил, что от Данилки говнецом потягивает.

— Помню… И не ты один. Говорю ж — ошибся, — с надрывом начал повышать голос Андропов, — ты, чтоль, никогда не ошибался? Знаешь, что у тебя в Нью-Йорке, оказывается, тоже крот сидел? Алексей Кулак!

— Ой… бля… Лёшка же — фронтовик, Герой Советского Союза…?! — потрясённо выдохнул Иванов, — ой-ёёё…

— Да, вот тебе и «ё»… — Андропов пожевал губы и продолжил, — и этот «герой», в числе прочего, видимо, сдал Бутенко, помнишь историю с посадкой твоего однофамильца?

Иванов молча покрутил головой, раздались щелчки позвонков.

— Да, ну ты меня и ошарашил… Вот же ж суки… — лицо Бориса начала кривить жутковатая улыбка, сквозь маску интеллигента внезапно начало продавливаться что-то запредельно хищное, — ну этого-то я с удовольствием зачищу, — он ещё раз поласкал взглядом фотографию Калугина и с затаённой в голосе надеждой уточнил, — пьяные хулиганы зверски замучают случайного прохожего?

Андропов с облегчением перевёл дыхание, обсуждение вошло в конструктивное русло. Он, в общем-то, в Иванове и не сомневался, но получить очередное подтверждение своему доверию приятно:

— Неа, не пойдет. Дело ушло наверх, как минимум до Савинкова. Я заставлю пять раз перепроверить причины и обстоятельства смерти, землю носом рыть будут, чтоб выяснить правду.

— Эээ… А если до удивления пьяные хулиганы с криминальным прошлым заснут метрах в ста от жертвы? — Иванов никак не хотел отказываться от приглянувшейся ему идеи.

— Не-ет.

Борис тяжело вздохнул и упавшим голосом внес следующее предложение:

— Тогда автомобильная авария? С пожаром?

Андропов подумал, потом опять отрицательно покачал головой:

— Не надежно. Экспертиза может выявить нестыковку какую-нибудь.

— Замучает совесть и повесится?

— А предсмертная записка?

— Я его уговорю… — Иванов посмотрел предельно честными глазами.

— Борь, не зли меня, мне и так хреново.

— Ну ладно-ладно… Сейчас… — он всерьёз задумался. — Кстати, а как срочно?

— В идеале — до конца майских бы развязаться.

— Угу… Майские… О! Эврика! — возбуждённо наклонился вперёд, — смотри, отметит Данилыч праздник на даче и потянет его на приключения — искупаться в карьере. И все… Белое раздутое тело вытащат потом багром. То, что раки не объели.

— Хм… — теперь задумался Юрий Владимирович, — звучит привлекательно.

— Вот и ладушки, — Иванов довольно потёр руки и набулькал в бокалы, — у Женьки боевая пятерка отличная, сделаем в лучшем виде. Я сам всё проконтролирую. За успех!

— За успех, — эхом откликнулся Юрий Владимирович, и под мелодичное «дзинь» белое вино отправилось в путь по пищеводам, — давай, Борь, не подведи. Закончим это дело, перевернем страницу, и там такие перспективы открываются… Очень интересные. Очень… — и Андропов задумчиво посмотрел сквозь стену, — даже страшно иногда становится.

Суббота, 16.04.1977, 09.30

Ленинград, ул. Чернышевского

Перед утренней летучкой Фред, проходя, привычно тиснул её за ягодицу, она точно так же привычно отмахнулась. Сначала её это пугало, потому что в кровать она была готова прыгнуть только ради брака, а тут, сколько ни прислушивайся, никакого звона свадебных колокольчиков в воздухе не висит. Потом, спустя пару месяцев, поняла, что в этом, ставшем уже привычном, ритуале нет даже намека на сексуальный оттенок — лишь привычка хищника метить свои охотничьи угодья, и успокоилась.

— Фред, есть тема. Возможно, на меня кто-то пытается выйти.

Молодой, лишь двадцать девять лет, руководитель ленинградской опергруппы ЦРУ задумчиво почесал бровь и бросил:

— После.

Быстро насовал всем заданий и, непонятно хмыкнув, закончил совещание фразой:

— Синти, а вас я попрошу остаться.

Мередит тут же сожгла её взглядом, а пепел развеяла над Невой. Дурочка, ей богу. Всем уже ясно, что Фред на неё безнадежно запал. Неужели общие ирландские корни так притягательны, что можно влюбиться в эту рыжую образину? Синти искренне надеялась, что дети этой парочки возьмут от них всё худшее — пугающий волчий взгляд Фреда, его высокие, выдающиеся вперёд скулы, а от Мери — грузный подбородок, широкий зад и кривые ноги. Ну и, понятно дело, они будут ярко рыжими и омерзительно конопатыми…

— Рассказывай, — выдернул её из мечтаний Фред.

Босс любит получать сначала лаконичную выжимку, поэтому она уложила суть в семь заранее составленных фраз, затем взяла лист и нарисовала сяо гуй и нюй.

— Так… — протянул Фред и, наконец, доломал скрепку, первую за сегодня. Обломки привычно полетели в мусорное ведро.

— Так… — протянул он опять, недоверчиво разглядывая иероглифы, — странно… Очень странно… Давай подробности.

— Понимаешь, Фред, у меня с одной стороны есть ханьские корни. Один из предков был в числе «людей сорок девятого». Но, в отличие от большинства, ему повезло в калифорнийской золотой лихорадке. Он вовремя вышел из игры и начал заниматься тем, чем умел — торговлей, потом передал дело сыну. Где-то прямо перед законом от восемьдесят пятого, когда во Фриско пришла триада, прадед всё распродал и перебрался во Флориду, чтобы начать там с нуля.

Синти прервалась, набодяжила себе жиденького кофе со сливками и продолжила:

— В общем, последние лет сто семейство было довольно состоятельным. При этом, как это и принято у китайцев, внимательно следили за тем, чтобы ими и остаться: в семье всегда говорили только на мандаринском, привозили учителей литературы и каллиграфии… Ханьцы тогда считали, что униженное положение страны — это временный зигзаг истории, за которым начнется очередное возвышение Срединной Империи.

— Боже, какая чушь… — презрительно фыркнул Фред, — эти голоногие навсегда останутся позади нас. У нас такой отрыв, что им за пять столетий его не закрыть.

— Ну… чушь, не чушь, но верили… Мой дед, несмотря на сопротивление семьи, женился на белой женщине по большой любви. Шла Великая Депрессия, он был состоятельный мужчина, а она — бедная секретарша… Успела родить мою маму, через год дядю, и умерла от горячки. Потом дедушка Сю женился ещё раз, уже на китаянке, но это был уже деловой брак с дочерью партнера. В итоге — мама была у него любым ребёнком, а я — любимой внучкой, особенно после того, как папу сбили в Корее. Дедушка меня всячески баловал, оплатил хорошую школу и университет, сам учил каллиграфии. В итоге я могу пользоваться примерно тремя тысячью иероглифов.

— Сдуреть можно, — Фред уважительно поцокал языком, — боюсь, сколько бы я мозги не крючил, мне этого не достичь.

— Я тогда не знала, что это сложно, потому и выучила, — улыбнулась Синти, — Теперь перехожу от предыстории собственно к делу… Тут я вижу три момента. Первый — «молочное имя». У китайцев принято давать детям внутрисемейные имена, которые не знает никто посторонний. Дедушка Сю назвал меня «чертёнком», и этот иероглиф, — Синти обвела сяо гуй карандашом — был чуть ли не первым, который я выучила. Мы с мамой жили отдельно, и, насколько я помню, «чертёнком» меня звали только дедушка, мама и дядя.

— Стоп, — Фред выставил вперёд руку, останавливая рассказ. Потом ловким щелчком выбил из пачки Лаки Страйк сигарету, закурил, и, пустив дым в потолок, задумался, рассеяно глядя вверх. — Но гарантировать, что посторонние этого не знали — невозможно?

— Да, я тогда была ребёнком, такие вещи не отслеживала. Но у ханьцев не принято выпускать молочное имя из семьи… Это внутренний запрет примерно такого уровня, как не заниматься сексом прилюдно.

— Понял… Дальше.

— Второй момент — стиль написания иероглифов. В китайской письменности есть кайшу — «уставное письмо». Это эталон написания иероглифов. И есть несколько видов скорописи, которая допускает их упрощение, соединение чертами, отклонение от строго вертикального или горизонтального расположения, разные размеры. Меня научили писать иероглифы в стиле скорописи цаошу, и сяо гуй был выполнен именно в этом стиле. Более того… — Синти на мгновенье заколебалась, но потом продолжила, — он был выполнен почерком, принятым в нашей семье.

Она подтянула лист поближе и, повернув его к Фреду, показала карандашом:

— Видишь, первый иероглиф, вот эта птичка, в три раза меньше второго. Это — не общепринятое начертание, это — семейная особенность, как и их взаимное, чуть наискосок, расположение. Традиционное для цаошу написание иное, вот примерно так… — Она начертила рядом ещё один иероглиф и, сдув упавшую на глаза челку, задумчиво закончила, — вот так…

Фред наклонился к столу, длинно выдохнул дым через нос, затем старательно вдавил окурок в массивную пепельницу и задумчиво потеребил ус:

— Да, дела… Синти, принципиальный вопрос: тебе не могло показаться? В смысле, эти чёрточки… Они не могли случайно сложиться в нечто похожее на иероглиф?

Она уверенно замотала головой:

— Неа… Это как случайно написать стихотворение на английском, не зная латинского алфавита. И ещё третий момент… Написали его на том месте, куда я всегда смотрю, проходя мимо, и вижу в текстуре древесины иероглиф нюй, что означает «девушка».

Босс выбрался из-за стола, сотворил себе большую чашку растворимого кофе и долил туда примерно на палец виски. Подошёл к выходящему во внутренний дворик окну и, покачиваясь на пятках, продегустировал. Похмыкал, вернулся на место, отрыл новую упаковку скрепок, вытащил оттуда следующую жертву и закрутил.

Синти с надеждой смотрела на него. Этой ночью она вся изворочалась в кровати, но так и не смогла придумать, как это можно было сделать. Теперь вся надежда на Фреда. Он, конечно, порядочный гавнюк, но гавнюк башковитый.

— Понятно, что тебя начали играть, но как-то странно. КГБ или ГРУ, ибо больше никто здесь не может знать о тебе такую информацию. Но! — Фред со значением поднял палец, — показав, что столько о тебе знают, они тем самым засветили фрагмент работы своей нелегальной резидентуры у нас, подставив её. Ради чего?

Шумно отхлебнув, Фред задумчиво прищурился в потолок, будто пытался прочесть там ответ на поставленный вопрос.

— Есть более простые способы подвести к нам контролируемого инициативника… Эти иероглифы… — он неопределенно помотал кистью в воздухе, — это слишком необычно, а необычность привлекает внимание. Следовательно, есть небольшая шанс, что это действительно инициативник, имеющий доступ к твоему личному делу в КГБ. Значит, так, — Фред наклонился вперёд и составил руки пирамидкой, — твоя задача — быть более внимательной, чем обычно. КГБ это или инициативник, в любом случае, если тебе это только не привиделось, последует продолжение. Это был знак «внимание» и указание на способ дальнейшей связи. Ищи вокруг себя эти ваши чёртовы иероглифы.

Суббота, 16.04.1977, 19.45

Москва, пл. Дзержинского

— Не раскалывается никак. Я даже уважать начал немного. Внешне слизняк-слизняком, но какой актер, как держится! Представляете, Юрий Владимирович, вчера, когда его к ночи поплотнее зажали, кинулся ботинки следователю целовать! Так играет… Натурально, слезы льёт, пресмыкается, на коленях ползает… Если б не знал, что часть информации уже передано ЦРУ, поверил бы, ей богу поверил.

Андропов искоса зыркнул на Боярова и надавил голосом:

— Виталий Константинович, надо обязательно выяснить с кем он контактировал, кто ещё знал об ухоронке в подвале. Обязательно. Давайте так, — посмотрел на перекидной календарь и что-то в нем черкнул, — срок вам до первого мая. Работайте с Митрохиным, но так, чтоб его можно было суду предъявить. А потом, извини уж, обстоятельства давят, заберу его у вас и передам специалистам немного другого профиля. Очень надо, — и он провёл ребром ладони по горлу.

После ухода контрразведчика Андропов ещё довольно долго раздумывал, время от времени перекладывая листы фотокопий, вычитывая то один, то другой фрагмент, и, иногда, недовольно пофыркивая. Затем достал из стола записную книжку и, найдя нужную запись, распорядился в трубку:

— Евгений, вызовите ко мне на понедельник заместителя начальника нашего ленинградского НИИ «Прогноз»… Полковник Кравченко Владимир Павлович… На шесть вечера.

Еще немного поразмышляв, сделал последний звонок:

— Григорий Фёдорович, вечер добрый… У меня вопрос: в Ленинграде по линии резидентур противников никакого необычного шевеления в последнее время не было? Угу… Уточните в понедельник. И ещё — дайте команду в ближайшие месяцы поплотнее с ними работать. Если надо, усильте город… Хорошая мысль, отправьте на практику в Ленинград весь курс… Хорошо, жду в понедельник по первому вопросу.

Глава 9

Воскресенье, 17.04.1977, 11.20

Ленинград, Крестовский остров

Неторопливо дребезжа и жутко скрипя на поворотах, старенький трамвай тридцать четвёртого маршрута везёт меня к Елагину острову. Позади осталась мрачная Петроградка. Мне никогда не нравился этот район: его тёмные улицы-ущелья тяжело протискиваются между вколоченными в асфальт доходными домами, с закопчёнными высокими фасадами, ржавыми водосточными трубами и сумрачными, навечно пропахшими мочой парадными, разбитыми так, словно в них три года шла война.

Трамвай медленно переполз через архаичный Лазаревский мост на Крестовский остров, и сразу будто бы начался другой мир — сплошные, ещё прозрачные по весенней поре, сады с редкими вкраплениями отдельно стоящих невысоких особнячков. Мелькнула надпись «Детский городок» на входе в парк Строговых, в глубине на аллейках резвятся на просторах стайки беззаботной детворы. Провожаю взглядом играющих в классики девчонок и нервно верчу в кармане золотую монетку. В принципе, план отступления продуман, но не хотелось бы им пользоваться.

Вот и кольцо на набережной Мартынова. Спрыгнул с подножка на гравий, и ветер с залива начал перебирать мои волосы. Я неторопливо прогулялся назад по берегу Невки, любуясь открывающейся далью, свернул на старинный деревянный мост и, сойдя с него, сразу на входе в Елагин парк был атакован наглыми белками. Шустрые древесные грызуны носились под ногами, вставали столбиками на пути и возбужденно стрекотали, поблескивая чёрными глазками.

Присел и протянул пустую ладонь. Две белки посмелее тут же подскочили и, вцепившись острыми коготками в пальцы, попытались выхватить ожидаемую добычу. Потыкались усатыми мордочками, недоуменно посмотрели друг на друга и, усевшись передо мной, начали злобно ругаться, сжимая лапки в кулачки и тряся хвостами.

— Ну, звеняйте, бананов нэма, — пробормотал я, поднимаясь и крутя головой. За треть века парк серьёзно изменился, надо сориентироваться, где тут исчезнувший в будущем зимний зал.

Я пробирался, виляя от кочки к кочке, по ещё не просохшей парковой аллее к цели и ещё раз прокручивал в голове собранную информацию. Вроде риск не велик. Операцию, которую я хочу провернуть, относится к обыденным. Даже ЦРУ давало агентам золотые червонцы в качестве эквивалента легко конвертируемого кеша. Из нумизматов выбрал наиболее безобидного и, вроде бы, не замаранного ничем предосудительным. Всё в порядке? Сейчас посмотрим…

Зашёл в тёмный после яркого дня зал и двинулся вдоль рядов. Воскресная толкучка ленинградских коллекционеров в разгаре — нумизматы, фалеристы, бонисты, и, даже, филателисты, хотя это не их основное место. Почувствовав ностальгию, остановился и минут десять листал кляссеры, выискивая редких прибалтов. Затем с трудом оторвал себя от этого увлекательного занятия и повертел головой, выискивая помолодевшего Самуил Абрамовича. Ага, вон он где, в уголочке затихарился…

Я поздоровался и протянул на ладошке червонец. По лицу нумизмата за секунду лёгкой рябью пробежала череда эмоций: напряжение, азарт, интерес, после чего была натянута маска радушного волнения.

— Мальчик, а тебе повезло! — восхищено, но негромко воскликнул он, — это ж золотой николаевский червонец!

Я молча кивнул, наслаждаясь спектаклем. Он кинул на меня короткий изучающий взгляд, поправил массивные очки и всё так же негромко забормотал:

— Жаль, потёрта сильно…, и гурт сбит вот здесь. Далеко не коллекционного качества, да…

Он повертел её в руках, разглядывая. Потом с подъемом резюмировал:

— Но ты не расстраивайся, всё равно дорогая монета. Сорок рублей! Да, повезло тебе!

Достал старое портмоне, быстро отшуршал четыре красные бумажки, выложил веером передо мной и добавил с ласковой улыбкой:

— Поздравляю с первой удачной продажей.

Я молча отзеркалил улыбку. Самуил Абрамович наколол меня взглядом и на мгновенье замер, обдумывая переход от гамбита к миттельшпилю. Медленно наклонился вперёд, пристально в меня вглядываясь.

— А, кстати, да… Интересно, откуда у тебя, мальчик, эта монета? — спросил он, накрывая ладонью десятки. — У отца из коллекции стибрил? Или у брата? А если милицию позвать?

— Сбегайте, позовите, — лениво парирую, — я здесь пока постою.

Пауза.

— Ты чем-то недоволен?

— Я?

— Ну, ты же деньги не берешь?

— Это разве деньги? — заулыбался я. — Самуил Абрамович, у вас в руках восемь и шесть десятых грамма золота девятисотой пробы. Это тринадцать и одна десятая грамма золота 563 пробы. Сколько стоит грамм ювелирки, я знаю.

— Ну и иди со своим червонцем в ювелирный. — Абрамыч злобно бросил монету на прилавок и сгреб бумажки.

— Да вы не волнуйтесь, понятие гешефта мне знакомо. Вопрос в том, какой его размер мы договоримся считать разумным, — я сделал паузу и продолжил со значением, — учитывая, что это, возможно, не последняя монета, которую я вам предложу.

— И сколько штук ты хочешь продать? — вот теперь он заинтересовался серьёзно.

— Пока, — выделил я голосом, — пять. Сейчас мне много денег не надо. Но если мы наладим отношения, то в следующие разы я тоже к вам буду приходить.

— Шестьдесят за штуку, — буркнул он, подумав.

Я возвел очи к небу и произвел два арифметических действия.

— Сто двадцать пять.

Абрамыч почесал небритую щеку, в свою очередь вычислил среднее и задумчиво выбил пальцами по прилавку какой-то ритм. Я развел руки:

— Девяносто пять мне, за сто двадцать — сто пятьдесят сбросите. Четверть ваша, всё по-честному.

— Какая четверть, — бросился он в спор, — ты думаешь, протезисты у меня по цене ювелирки возьмут? Минус десять процентов в лучшем случае. Мне остается двадцать рублей с монеты. Какой смысл из-за этого рисковать?

— Самуил Абрамыч, — насмешливо протянул я, — какой риск? У меня вы покупаете как коллекционер. А если вас сдаст ваш же стоматолог, то причем тут я?

— Как коллекционер… — проворчал он недовольно, — много ты знаешь… Как коллекционер я не могу покупать монеты, уже имеющиеся в моей коллекции. Это будет трактоваться как покупка с целью последующей спекуляции.

— Ну, вы ж понимаете, что школьника в качестве провокатора органы использовать не могут? — я посмотрел на него кристально честными глазами.

Он окинул меня пристальным взором:

— И, все-таки, как часто ты хочешь продавать? Нашёл что-то?

Я задумался, прикидывая. Потом, наклонившись над прилавком, тихо спросил:

— А вы можете платить валютой? Не хочу с галёрой связываться, лучше буду через знакомых моряков напрямую работать.

Я удостоился ещё одного, на этот раз очень внимательного осмотра.

— Может, тебе чеки нужны? Один к четырем сделаю.

— Да там фуфло всякое по чекам, — убежденно сказал я, — да и курс у вас, Самуил Абрамович, опять с бааальшим перелетом от реальности.

— Фуфло, говоришь… Ну, кому как. А реальность у каждого своя. Вот что, мальчик… — похоже, он пришёл к какому-то решению. Достал портмоне, пошебуршал бумажками, отсчитал четыреста семьдесят пять рублей:

— Вот, проверяй и аривидерчи.

— Хорошо, что не ваттени, — улыбнулся я, убирая деньги во внутренний карман куртки, — боно, а престо.

Похоже, так далеко его знание итальянского не простиралось, да и откуда бы, поэтому он просто недоуменно похлопал глазами мне вослед.

Эх, Италия, Италия, прошутто, лимончелла и прочая дольче вита в траттории… Страшно далеко ты от меня, а я от тебя. Ну и ладно, всё ещё будет, южный ветер ещё подует. Я вышел из выстуженного сумрачного зала и сощурился от холодного света, нисходящего с белесого ленинградского неба. Всё-таки нетерпеливый я дурак, ведь думал же, что надо поработать сначала, доверия добиться, и в первый же визит полез с валютой. А за неё до пятнадцати лет тюрьмы можно получить. Это он ещё меня мягко послал. Ладно, через месяц ещё раз загляну к нему, посмотрим, может сам тему поднимет.

Понедельник, 18.04.1977, 9.40

Ленинград, ул. Чернышевского

— Фред, есть! — Синти без стука ворвалась в кабинет Фреда, и застыла. Да… Надо было постучаться… Именно об этом даже не говорили, а кричали два крайне недовольных взгляда. — Я потом зайду? — пробормотала она, начав тихо отступать за порог.

— Стоять! — босс вытащил руку из прорези блузки и спустил Мередит с колен. — Иди, займись делом, крошка.

Синти посторонилась, пропуская разъяренную фурию, и виновато потупила глаза.

— Так… — Фред деловито застегнул три верхние пуговицы на рубашке, придал пятернёй подобие порядка своей шевелюре и привычно потянулся за скрепкой, — садись, рассказывай.

— Вот… — Синти выложила на стол кассету с плёнкой, — здесь я его сфотографировала.

Подтянула лист, уверенно начертила хуа юань и повернула к Фреду:

— Сам понимаешь, случайно такое не нарисуешь… Он появился на крыше, на печной трубе дома напротив. Поверхность расположена так, что видна только с четвёртого и пятого этажей. Вчера ещё не было.

— Что означает? — Фред стремительно поборол скрепку и начал использовать один из обломков в качестве зубочистки.

— Сад, парк.

— Хм… Вариантов не много, верно?

Синти кивнула. Поблизости есть только один парк — детский городской, который русские по старинке называют Таврическим. Когда остаются силы, она бегает в нем трусцой, босс это знает.

— Ну что ж, — довольно потянулся Фред, — значит, в первый раз было не глупое совпадение и тебе не привиделось. Ты в игре. Пора сообщать об этом Роберту, пусть начинают рыть во Флориде…

Понедельник, 18.04.1977, 18.10

Москва, пл. Дзержинского,

— Здравия желаю, товарищ Председатель Комитета Государственной Безопасности.

Андропов не торопясь рассмотрел вытянувшегося в струнку полковника — выбрит, коротко стрижен, отутюжен и, как слышно даже с такого расстояния, обильно надушен.

— Здравствуйте, Владимир Павлович, — он, наконец, выбрался из-за стола, и показал рукой в сторону кресел, — садитесь.

Полковник присел на краешек и, создав между телом и бедрами идеальный прямой угол, замер, преданно поедая глазами высокое, выше некуда, начальство.

— Как идёт развертывание института? — максимально благожелательным тоном поинтересовался Андропов.

— В точном соответствии с планом. Руководители города, Политехнического института, командование Военно-медицинской академии оказывают максимальное содействие. Блок… паранормальных исследований, — Кравченко выговорил название осторожно, прощупывая реакцию начальства, — растворен в ряде НИЛ и кафедр ВМА. Направления, связанные с развитием прогнозирования социально-политических процессов — в Политехе. Прочие разбросаны по ряду закрытых учреждений города.

Юрий Владимирович покивал, с интересом разглядывая начавший поблескивать лоб полковника.

— Сейчас заканчиваем оборудование рабочих мест: монтируются экранируемые камеры, проводятся работы по заземлению аппаратуры, устанавливается и настраивается вычислительная техника.

— Хм… Хорошо. Меня, Владимир Павлович, интересует два вопроса, — Андропов испытующе посмотрел на собеседника, — и мне бы хотелось получить максимально честный ответ. Первый вопрос такой: вам удалось хоть раз достоверно зафиксировать наличие какой-то, эээ…, экстрасенсорной активности?

— Пока — нет, — ответ прозвучал без малейшей задержки, — никаких доказательств биополя, как и способности каких-нибудь людей с ним взаимодействовать, не обнаружено.

— Как вообще организована работа в этом направлении?

— В общем виде так: Комитет, — Кравченко почтительно наклонил голову в сторону Председателя, олицетворяющего этот Комитет в умах советских людей, — или Генеральный штаб направляет нам людей, в отношение которых есть подозрения о наличии экстрасенсорных способностей. Иногда мы находим таких сами — по слухам или публикациям в газетах. За эти годы через нас прошло 84 таких… эээ… экземпляра. Мы пытаемся найти объективные доказательства способностей. Пока не нашли.

— Опишите, как организована проверка.

— В три этапа. На первом этапе испытуемым предлагается биологический образец в виде изолированной клетки с введенными в неё микроэлектродами, позволяющими фиксировать мембранные токи. Это — простейший биообъект. Испытуемому предлагают осуществить бесконтактное дистанционное воздействие на мембранные токи. Никому это не удалось, причем в качестве причины многие говорят одно и то же: «объект слишком мал».

Андропов внимательно вслушивался не столько в то, что говорит полковник, сколько в то — как. Темп речи, эмоциональная окраска, движения глаз и появившаяся жестикуляция — всё указывало на то, что полковник искренен.

— Тогда мы переходим ко второму этапу — просим изменить частоту сердцебиения у децеребрированной лягушки, как у сложноорганизованного биообъекта. Опять безрезультатно. Говорят «фу, лягушка, мне бы что посложнее». Далее наш профессор-биофизик садится напротив и предлагает: «ну вот он я, измените мою энцефалограмму». Естественно, безрезультатно…

— Я смотрю, вы сами не очень верите в этих экстрасенсов? — приподнял бровь Юрий Владимирович.

— Пока не увижу, сам руками не пощупаю — не поверю, товарищ Андропов. Я — убежденный материалист, мне нужны твердые доказательства.

— Это хорошо, что вы так мыслите, Владимир Павлович. Хорошо… Нам здесь тоже нужны не подозрения и догадки, а твердые знания. Но многие-то верят, даже у нас… Вон сколько уважаемых людей ходатайствовало, чтоб создать исследовательское подразделение такой направленности.

— Эх… Смотрю я на это и вспоминаю фильм «Праздник святого Йоргена», — Кравченко окончательно освоился в кабинете, — помните, как толпа кричит: «чуда, чуда»! Есть такие, кому хочет верить в возможность чуда в нашей жизни. Им часто достаточно намека на него, остальное они сами домыслят. Вот, кстати, характерный пример на днях случился, на последней проверке. Из штаба ВМФ доставили одного чудака в сопровождение целого адмирала. Якобы может лоцировать в мировом океане подводные лодки США, просят проверить. Ну, на тестах испытуемый ожидаемо провалился. Я адмиралу говорю: «ну понятно, что где точно американские подводные лодки в океане находятся, вы не знаете и перепроверить его не можете. Но наши-то подводные лодки вы же знаете в каком квадрате? Какая разница для экстрасенса, чьим мясом набиты железные коробки под водой — американским или советским? Проверить-то на советских лодках его — час работы. А вы его год кормили-поили за счет флота, чуть не в попу целовали».

— И что адмирал? — ухмыляясь, поинтересовался Андропов.

— Ааа… — Кравченко раздосадовано взмахнул рукой, — налился злобой, покраснел, как помидор, и молча убежал с этим «экстрасенсом» в обнимку.

— Значит — все пустышки… — задумчиво протянул Андропов. Постучал подушечками пальцев друг об друга и привычно уткнулся подбородком сцепленные ладони. Полковник застыл, страшась смешать неловким движение ход начальственной мысли. Сидящий напротив волен в любой момент закрыть секретный института, сказав лишь «я тебя породил, я тебя и убью».

— Ладно… — наконец прервал затянувшееся раздумье Андропов, — пока оставим эту тему. Давайте поговорим об успехах в прогнозировании… применительно к двум областям — климату и движению цен на биржах. Достиг ли кто-нибудь в мире успехов в прогнозировании климатических аномалий?

— Тут, товарищ Андропов, на мой взгляд, следующая ситуация: принципиальных препятствий для построения таких прогнозов на не очень большом временном горизонте, скажем, на год вперёд, нет. Всё упирается в разработку моделей и вычислительные мощности. Разработка моделей, в свою очередь, упирается в объем собранной информации об истории объекта. Таким образом, с точки зрения материализма, решение таких задач — вопрос времени, рано или поздно мы это сможем делать. Но, насколько мне известно, пока ни в СССР, ни в мире реальными успехами в этой области похвастаться не может никто.

— То есть, никто в СССР не может построить прогноз, скажем, об аномально тёплом лете в Бурятии в этом году?

— Нет, товарищ Андропов, нет таких центров.

— Хм… хорошо. А движение цен на биржах? Их принципиально можно предсказывать?

— Как раз этот вопрос мы предметно изучали в течение нескольких последних лет. Ответ — твердое нет. На коротких временных интервалах цены движутся случайным образом, на длительных — являются результатом реакции игроков на поток слабо прогнозируемой информации. Причем здесь дело даже не в этой слабой предсказуемости новостей, но в том, что паттерн реакций игроков динамически меняется за счет их самообучаемости. Даже на два одинаковых сочетания событий, но разделенных парой годов, они могут отреагировать принципиально по-разному, поскольку имеют уже иной опыт. Таким образом, сочетание слабой предсказуемости информационного потока и непредсказуемости реакций на них делают прогнозирование цен занятием бессмысленным. В лучшем случае можно добиться только более-менее верного прогноза направлений движений, но не достигаемых при этом ценовых уровней.

Андропов извлек из папки листок и передал полковнику:

— Что вы скажете об этом?

Кравченко, похмыкивая и, время от времени, скептически выгибая бровь, изучил документ, потом в задумчивости пожевал нижнюю губу, словно пытаясь распробовать прочитанное на вкус, и начал осторожно рассуждать:

— Написано в целом профессионально, я сужу об этом по расставленным ограничениям на прогнозы. Вот это, — он ткнул пальцем, — «с высокой степенью вероятности», или, особенно, вот — «не учитывают влияние, которое может оказать на рынок информированный о прогнозе крупный спекулянт». Однако… из перечисленных прогнозов мы можем попытаться проверить только один, относительно закредитованности ПНР. Относительно всего остального, я остаюсь при своем мнении — сейчас делать такие прогнозы никто не в состоянии. Ни у нас, ни на западе, — он на мгновенье замер, ловя за хвостик пришедшую мысль, — или же появился какой-то математический гений, который смог сформулировать и решить неизвестную нам задачу. Но в любом случае, для составления такого прогноза надо иметь доступ к массиву исходной информации — метеорологическим наблюдениям и историям движения цен на активы… Да ещё неплохо бы иметь макроэкономические ряды. Ну и, обязательно, доступ к мощным вычислительным мощностям, а таких у нас в стране немного и кто там работает — известно.

— Хорошо… чисто теоретически… Кто у нас в стране мог бы ещё работать в этом направлении? Предположим, для себя, из интереса?

Кравченко замер, обдумывая, потом, незаметно вытерев под столом о брючину вспотевшую ладонь, ответил:

— Где-то рядом с этим работали Николай Пантелеймонович Бусленко, член-корреспондент Академии Наук, и профессор Китов, Анатолий Иванович. Оба — ученики Колмогорова.

Андропов поморщился, припоминая:

— Китов… Что-то знакомое. Какой-то скандал с ним был?

— Можно и так сказать… — осторожно ответил Кравченко, — он в пятьдесят девятом направил в ЦК КПСС проект по созданию системы вычислительных центров Министерства Обороны, объединенных между собой каналами связи. Предлагал использовать эту системы для решения не только оборонных задач, но и задач народнохозяйственного комплекса — так называемая «концепция двойного назначения».

— А, припоминаю… Потом, лет через пять, это направление Глушков с подачи Косыгина развивал?

— Да. В общем, в своё время он предложил сделать нечто подобное тому, что сейчас в США называют сетью ARPANET. Поскольку во вводной части проекта была критика сложившейся на тот момент ситуации с использованием вычислительных средств в Министерстве Обороны, то его в результате выгнали из партии и уволили из армии. Сейчас он обретается то там, то здесь, в последнее время занимался медицинской кибернетикой… Человек он увлекающийся…

Юрий Владимирович быстро записал что-то в ежедневник.

— Ещё кого-нибудь назовете?

Полковник страдальчески наморщил лоб и покраснел от натуги.

— Эээ… больше никто в голову не приходит…

Андропов помолчал, разглядывая подчиненного.

— Ну что ж… Хорошо, я вашу позицию понял, спасибо. Возьмётесь за перепроверку по Польше?

— Да, товарищ Председатель. — Кравченко с энтузиазмом наклонился вперёд, всем своим видом выражая готовность вскочить и прямо сейчас побежать заниматься этим вопросом.

— Хорошо. Определите, какие вам нужны данные, попросим польских товарищей.

Завершив встречу, Андропов ещё какое-то время заносил записи в ежедневник, затем отложил паркер, привезенный Громыко из Нью-Йорка, и вызвал порученца:

— Так, опять тебе путь-дорога в «Красную Звезду». Вот, отвези главреду…

Вторник 19.04.1977, 15.25

Ленинград, ул. Москвина

Порывистый южный ветер бросил в лицо несколько мелких брызг. Недовольно отвернувшись от пустынной проезжей части проспекта, мазнул взглядом по газетному щиту на стене. О, «Красная звезда», а рядом — «Советский Спорт»… На мгновенье поколебавшись, покрутил головой и, не заметив ничего подозрительного, приблизился к первой странице спортивной газеты. Старательно скосил глаза налево, на рядом наклеенную полосу армейской и тихо прихрюкнул: аж все четыре фамилии в одной статье, эти фантомы становятся популярны… Ладно, дома в спокойно обстановке вчитаюсь в текст, вдруг какие намеки есть. А что у нас интересного в «Советском спорте»? Ага, таблица чемпионата страны по футболу. Странно, половину команд не знаю. А, это первая лига… Потеряв интерес, начал отворачиваться, но тут глаз вычленил к тексте под таблицей фразу:

«„Нистру“ Кишинев — „Спартак“ Москва 3:2».

Моргнул — нет, не показалось, всё верно, первая лига, московский «Спартак», проигрыш. Кто-то хлопнул меня по плечу.

— Что, первую лигу изучаешь?

— А, привет, Димон. Да, за «Спартак» переживаю. Надеюсь, они смогут там всё же закрепиться, жалко ведь будет, если во вторую съедут. Такая команда, — я восторженно качаю головой, — без неё в первой лиге будет чего-то не хватать.

— Правильно понимаешь политику партии, молодец. Тут ведь как всё устроено: кто болеет за «Спартак», у того стоит не так. А кто болеет за «Динамо», у того стоит не прямо!

— А кто болеет за «Зенит»?

— Народная мудрость гласит, — Димон торжественно поднял палец к небу, — кто болеет за Зенит, у того всегда стоит!

— А еще? — заулыбался я.

— ещё девчата хором вот такое кричат: «Хочу ребёнка от Казаченка! Хочу второго — от Желудкова! Хочу третьего — от Клементьева!»

— Здорово… А матерные есть? — я заинтересовался всерьез.

— Мы что, идиоты? — обижается Димон и, зябко передернув плечами, добавляет на пол тона тише, — да нам мужики на трибунах за матерные кричалки вмиг головы пооткручивают… Там всё серьёзно, козлов тут же учат.

Тут мой взгляд остановился на незнакомом значке на лацкане Димона. Серп и молот, а под ними надпись… Я не поверил своим глазам и перечитал, потом ещё раз… Потом согнулся в пароксизмах хохота.

— Ты чего? — осторожно спросил Димон, — эй, Дюха, ты чего?

— «Голубой патруль»… — простонал я, размазывая слезы, — держите меня…

— Ну да, а что? Я пол лета в «Голубом патруле» провёл, с парнями из местного клуба «Юный натуралист».

Меня согнуло ещё раз. Димон с опаской смотрел на меня и на всякий случай отошёл на шажок.

— Извини… — выдавил я из себя, вытирая выступившие слезы, — всё нормально. К счастью, этот юмор здесь никто не поймет…

— А в чем юмор-то? — заинтересовался Димон.

— Западный сленг… Непереводимая игра слов. Хорошо было?

— Конечно, здоровски, — с воодушевлением откликнулся Дима, — мы даже одного настоящего браконьера выследили, его инспекторы рыбоохраны с поличным взяли — сети в нерестовой зоне закидывал. Почти неделю по утрам и вечерам выслеживали. После этого значком и наградили.

— Завидую…

Димон ушел, а я припомнил историю падения «Спартака» в первую лигу и реформу команды, проведенную по инициативе одного её страстного болельщика — Константина Устиновича Черненко. Он лично вытаскивал из астраханского «Волгаря» Рината Дасаева, призванного в ЦСКА Вагиза Хидиятулина, выдёргивал из МВД Бубнова, гражданскому Бескову присвоили полковника. Подкрепили и материально: в качестве шефа команды закрепили сказочно богатый «Аэрофлот», влили немерено денег в Тарасовку. Кстати, Брежнев тоже фанат «Спартака», правда, хоккейного. Ну и ладно, пусть тащат свинок из первой лиги. Чем сильней чемпионат, тем интереснее болельщикам.

С моста через Обводный начал сползать одновагонный трамвайчик. Я прищурился, высматривая цвета стекол в верхних углах кабины вагоновожатого — если слева синий, а справа красный, то это мой, одиннадцатый. Вагончик пробежал универсам «Стрела», и стало видно — мой.

Три копейки нырнули в прорезь плексигласа и разлеглись на чёрной ленте транспортира — «вот, глядите все, он заплатил». Сидящая у окна бабуля благосклонно кивнула, и я открутил билет. Несчастливый, увы. «Но это ещё ни о чем не говорит» — постарался убедить себя, — «всё будет хорошо».

А тут, на северной стороне Гостинки, неожиданно людно. Я начал неторопливо просачиваться сквозь на первый взгляд хаотично разбросанные группки людей, прислушиваясь к негромким разговорам.

— … тудей у шайбы чухню с баса отбомбил, наченчил пух и тапки, — чуть возбуждённо рассказывает цыганистого вида мужичонка, хищно поблескивая по сторонам глазами. — Уже сбросил Гришке на хазе, по гланды хеппи.

— … настоящая фирмА, вранглер из Америки! — представительный фарцовщик, упакованный в тёмно-синий костюм и белую сорочку с галстуком в полоску, уверенным голосом впаривает лоху из провинции колом стоящий самострок. — Клепки, лейбл, двойная строчка. Вместе с пакетом за двести двадцать отдам.

— Кен, бумагу отченчижь? — ага, а это валютообменные операции… Я скосил взгляд, запоминая действующих лиц, вдруг пригодятся.

— … а деньги в этот конвертик положите, я специальную отметку на нём поставлю, что вы от меня. С конвертом в синюю секцию зайдете, я скажу, где вход… — похоже, ломщики работают. Останавливаюсь, боковым зрением наблюдая за шоу. Точно, пока растерянный «купец» оглядывался, кто его подтолкнул в спину, конверт заменен. Ловки, чертяги…

— … зря сомневайтесь, смотрите, сейчас спичку о шовчик потру…

Поднимаюсь на второй этаж и выхожу на галерею Перинной линии. Здесь народу поменьше, в основном — любители винила. Подхожу к перилам и любуюсь взлетающей в синее небо башней Думы, одновременно продолжая впитывать густую атмосферу торга.

— Чем богат? — долетает басок слева.

— Новые демократы есть, нулёвые, с супером, по шестьдесят пять. Юги по двадцать пять, — а этот характерно картавит.

— Список есть? Давай…

— … биксы клёвые будут… — лезет в другое ухо быстрый говорок с неистребимым малоросским акцентом.

— Хм… А меня и старенькое тоже интересует. Doors покажи-ка, «Morrison Hotel».

— Жора, спецов секи, — бросает носатый продавец помощнику и бережно вытягивает диск из дермантиновой сумки.

— … досвидос, фраер! Самопал форева! — ликующе несется снизу. Наклоняюсь через перила, разглядывая толкучку под ногами. Точно, это тёмно-синий костюм возбуждено празднует очередной удачный кидок.

Гляжу сверху на копошение галёры: к днищу моего корабля налипла большая колония полипов. Наивные инфантилы — фрондирующие по кухням интеллигенты, совсем не берут их в расчет, когда грезят о роли властителей умов. Ха-ха три раза. В лучшем случае этим мечтателям светит роль интеллектуальных сервитуток при новых хозяевах жизни. Вот кому они сейчас прокладывают дорогу — этим опасным, как ласка, маленьким и изворотливым зверькам, готовым в стремительном броске прокусить затылок любому, кто легкомысленно повернется к ним спиной.

Седоватый любитель рока тем временем тщательно изучил диск на отсутствие запилов и деформаций и приступил к ритуальному торгу:

— Давай за полтинник?

У фарцы четкая специализация, мне явно нужен посредник. ещё раз внимательно оглядываю течение жизни внизу. Вон у водосточной трубы пара парней демонстративно закуривают Мальборо. Похоже, можно начать с них. Спускаюсь, выхожу на улицу и ещё раз оцениваю ситуацию — да, явно из местных, вид уверенный, глаза быстро зыркают вокруг.

— Парни, вы тутошние? Подскажите, кто здесь на передвижке живёт?

С удивлением посмотрели на меня, потом быстро проконтролировали взглядами окрестность. Судя по всему, на автомате, так летчики-истребители времен войны каждые сорок секунд оглядывали заднюю полусферу.

— Что надо, малой? — с пренебрежением поинтересовался один.

Я ухмыльнулся:

— Передвижника. Много чего надо. В том числе шмотье на меня.

— Щаз… — парень, пристав на цыпочки, завертел головой, — эй, Гагарин! Подь сюда.

С проезжей части к нам начал пробираться ещё один завсегдатай галёры, с длинной растрепанной шевелюрой ржаво-рыжего цвета, длиннющий и нескладный, похожий на слегка деформированный шест.

— Малой кого-нить с передвижки ищет, погутарь, — пояснил позвавший.

Шест с сомнением окинул меня взглядом. Понимаю, фирмЫ на мне нет, ну совсем.

— Чо надо? Жвачку, презики, журналы?

Я мотнул головой на свободный пятачок у стены, отзывая в сторону.

— Прикид новый. Штаны, сорок второй размер, шоб фирма, — цежу лениво, акцентировано акая. — Тапки тридцать девятый посмотрю, адидас или найк. Бэг от фиников. Блок жвачки с нормальным сроком годности. Дабл бабл желательно, можно ригли, мята или цитрус. Шоколад бельгийский или французский. Ну и что ещё интересного из хавчика надыбаешь.

— Пацан, бабки-то есть или посмотреть пришёл?

— Не боись, Гагарин, усе есть. Понравишься мне, будем дальше работать. У меня предка из Москвы бросили ваш регион поднимать… Теперь в провинции тусить буду.

— Ага, — он ещё раз с сомнением осмотрел меня.

— Да не парься, космонавт. Переезжали в темпе, два чемодана только взять успели, поэтому я и не прикинут. Давай, работай, я здесь жду.

Длинный повертел головой и целенаправленно ввинтился в толпу.

В голову пришла ещё одна идея — у Томы скоро день варенья, надо подарок.

— Стой, — кричу в спину, — иди сюда, я ещё забыл сказать.

Быстро прокручиваю в голове желания. Французские духи или туалетную воду? Ага, диадему с бриллиантами ещё подари… Закатай губу обратно, вопросов не оберёшься. Огорченно вздохнув, заказываю:

— Ещё поищи набор фломастеров, знаешь, на двенадцать-шестнадцать штук такие? В общем, чем больше набор, тем лучше. Только чтоб нулевые и западные, венгров и чехов не надо.

Понятливо кивнув, Шест слинял, а я остался размышлять. По большому счету, мне без разницы, что сегодня брать, главное — выстроить отношения с кем-то из фарцы. В начале сентября для рывка в Финляндию мне надо будет собрать полный комплект одежды и обуви скандинавского производства, вплоть до трусов и носков — на случай, если в полицию попаду и придётся изображать местного неблагополучного подростка, сбежавшего из семьи. Сейчас такой набор покупать рано, за это лето я вытянусь сантиметров на десять-двенадцать. Стану с Томой одного роста…

На сердце неприятно заныло, и волевым усилием я постарался выгнать из головы все мысли о будущем. Однако, как глупо опять всё складывается: или Тома, или страну спасать…

Криво дрогнув, губы начали тихо выталкивать:

— В сон мне — жёлтые огни, и хриплю во сне я: — повремени, повремени, утро мудренее…

Минут через двадцать, когда я уже начал подмерзать в тени, с тоской поглядывая на солнечную сторону улицы, из неторопливо шевелящейся толпы вынырнул Шест и, по-прежнему глядя на меня с некоторой долей сомнения, начал докладывать:

— Твоего размера есть монтана и суперрайфл, за двести. Если берешь, буду искать остальное.

Я молча кивнул, и он повел меня по переходам, как оказалось, к туалету. Я было напрягся, но зря — вонючие туалеты здесь выполняют роль примерочных кабин.

— Монтана штатовская, — веско сказал продавец, предъявляя товар, — модель сто-сорок, самый писк моды.

Я взглянул на вполне себе качественный самопал и с презрением фыркнул:

— Убери и не позорься. Давай фирмУ.

Удивленно выгнув бровь, он молча скатал подделку и предъявил следующие джинсы.

— Угу, — пробормотал я под нос, — деним нормальный, уток не окрашен. По крайней мере, саржа правильная… Нитки… Цвет правильный… — вывернул брючину, — угу… оверлочная строчка восьмеркой, равномерная. Похожи на настоящие.

За это представление удостоился уважительного взгляда от продавца.

— Окей, ждите, парни, сейчас примерю…

А ничего так сели, жаль, зеркала нет. Клёш… слава богу, не большой. Ну, мода сейчас такая. И вдвойне жаль, что не поносить мне их, никак не залегендировать появление.

— Окей, — повторил, выходя из кабинки, — пакет?

— Пакет — пятёра.

— Брось, они в комплекте идут.

— Сказки не рассказывай, пятёра, — набычился продавец.

— Ну, лады, лады…

Отсчитал фиолетовыми четвертаками двести двадцать пять рублей, получил честную сдачу и с облегчением вздохнул. По-крайней мере постоянный состав галёры силовыми акциями не занимается, даже с такими шкетами как я.

— Тебя как звать-то? — обратился к Шесту, выходя из туалета.

— Иван, — прокашлявшись для солидности, ответил тот.

— Давай, Вань, дуй за остальным, — прислушивающийся к нам продавец приглушено фыркнул. Что-то подсказывает, что подсунули мне местного дурачка…

Завершив последний расчет и уложив две банки кока-колы в пакет, я покрутил головой, ища своего Вергилия.

— Космонавт, — окликнул я длинного.

Продавец неприлично громко заржал:

— Гы-гы… Мелочь тебя тоже раскусил, Ко-ррро-лёв.

Подошедший на оклик фарцовщик густо покраснел и нарочито грубо спросил:

— Ну, чо забыл, мелочь?

Я качнул головой, снова отзывая его в бок.

— В «Балканы» вхож?

— Ну… Бываю…

— Пошли, перекусим, угощаю. Заодно перетрём, как дальше контачить будем.

Заметно повеселевший Ванек пристроился сбоку и начал бубнить мне в темя:

— Ты, если что надо, меня обязательно ищи. Я честно работаю, у меня никого из купцов ещё не кинули. И уже давно здесь, за год со всеми познакомился, хочешь — диски, хочешь — аляску, всё есть.

— Угу… год — это, конечно, круто… — кивнул я, — здесь срок, наверное, один за шесть идёт, как у постоянного офицерского состава штрафбатов во время войны…

— Чё, было такое? Год за шесть?

— Да. Хотел бы?

Немного подумав, отрицательно затряс головой:

— Не, ну нафиг. Там от своего пулю словить легко.

Ну, слава богу, не совсем дурак.

Швейцар взглянул сквозь нас, и мы беспрепятственно прошли в полутёмный зал. Сев за столик у окна, я преувеличено внимательно изучил следы пятен на белой скатерти, четыре разорванные салфетки, небрежно воткнутые в давно немытый гранёный стакан, помятость одежды халдея и громко спросил, неопределенно очертив рукой круг:

— Ваня, а в этом городе вообще есть приличные заведения? В этом, к примеру, блюда из фарша я брать не рискну, и тебе не рекомендую… Не, я понимаю, что это не «Прага», — я брезгливо провёл пальцем по вилке, — но жирные приборы — это перебор даже для ресторана города трёх революций.

Официант, скривившись, сунул нам в руки по чёрной коленкоровой папочке с вытертым тиснением «Меню».

— Тэк-с, — протянул я, разглядывая машинописные листы, — давайте по языку с горошком… Ваня, шурпу будешь..? Значит, две шурпы, только передайте повару, чтоб не забыл баранину положить, — я строго взглянул на официанта, — и… а давайте баранину же с рисом. Тебе тоже? Две баранины. Вино будешь?

Ваня с некоторой робостью изучил винный раздел меню и попросил рислинг.

— Эээ… ты уверен, что хочешь к баранине именно белое сухое? — уточнил я и, увидев, как он замялся, повернулся к официанту, — красные сухие какие есть?

Хмыкнув и закатив глаза к потолку, тот перечислил:

— Медвежья кровь, Саперави и Каберне.

— Каберне молдавский?

— Ммм… Да.

— Вот его, — я оценивающе посмотрел на своего вероятного агента на галёре, — двести грамм ему. А мне — чай с лимоном.

Шурпа оказалась неожиданно добротной — с хороводом рубленой зелени поверх мутноватой наваристой похлёбки, сквозь неё яркими пятнами просвечивала крупно нарезанная морковь; пошуровав ложкой, обнаружил четвертинки картофеля, дольку репы, зелёную алычу и дымящуюся ароматами восточных специй рёберную часть — и всё это великолепие за восемьдесят пять копеек. Мне стало немного стыдно за разыгранное представление.

— Эх, хорошо… — с довольным прищуром я изучил добросовестно обглоданные и местами изжёванные рёбрышки и пододвинул блюдо со вторым, — ну-с, продолжим… Слушай, Ваня, а чего тебя по фамилии кличут местные, это же не безопасно, наверно?

Он стремительно покраснел:

— Да… Это не фамилия, кликуха, — чуть поколебался, но вино и сытость сделали своё дело, и он продолжил, — я как-то вначале чуть перебрал, и спьяну ляпнул, что в школе хотел стать космонавтом. Вот… прилипло, — и он преувеличено беззаботно гоготнул.

— Не самая плохая мечта, — сказал я серьёзно, посыпая хлеб крупной солью, — я бы даже сказал — достойная.

Ваня покатал между пальцами хлебный мякиш, с тоской посмотрел на улицу, потом натужно рассмеялся:

— Мечта должна кормить! Иначе нафига она нужна?

— Думаешь, космонавтов не кормят? — преувеличенно удивился я, — таки это не так. Мне тут недавно тубы с едой для космонавтов предок привез, с комбината в Бирюлёво, очень даже ничего… Особенно клюквенный жидкий мармелад, такого и на западе нет.

— Так это сколько ждать, пока так накормят…

— Ну, если ждать, тогда конечно… Можно и не дождаться.

— Тебе легко рассуждать, — неожиданно зло сказал он, — сколько ты сегодня расфукал? Около трехсот? Институт уже тебе выбрали?

— Но-но, полегче на поворотах, Вань… Эти деньги не с кистенем по подъездам собирались. А в институт я любой… ну, почти любой, и сам без блата поступлю, не дурак, чай, — и я повернулся, одёргивая себя, что-то из роли гадкого столичного сноба выпадать начал. — Официант, счёт, хочу проверить, что у вас в школе по математике было…

Вторник 19.04.1977, 18.50

Ленинград, Измайловский пр

Пакет с джинсами запихал в щель между стропилом и обрешёткой в самом тёмном углу чердака, туда же пошли банки с голландским пивом, кока-колой и подсоленным кешью, а так же распечатанный блок лимонного ригли и небольшая плоская бутылка мятного ликёра, которую я, не сдержавшись, вскрыл и парой глотков продегустировал. Внушительная плитка пористого французского шоколада и большой набор голландских фломастеров — одних голубых и сиреневых оттенков аж четыре штуки! — заботливо припрятал в тумбу стола, под самый нижний ящик. Остатки денег сложил в конверт, приклеенный к днищу этого же ящика. Ну-с, вроде всё…

Радостное возбуждение от удачного шопинга постепенно сменялось тревожной задумчивостью. Что-то не нравится моя реакция на открывшиеся возможности. Как бы на западе потреблятство с головой не захлестнуло… Столько простых и понятных желаний можно легко реализовать, да не по одному разу… Как бы не забыть про Цель.

Мотнул головой, сбрасывая наваждения, крутанул пару разом руками и упал — отжался. Ну-ка двадцаточку с хлопками, пошел!

Отдышавшись, с ненавистью посмотрел на письменный стол — девятый день как Папа Карло строчу материалы для Управления по борьбе с наркотиками, набралось уже почти семьдесят станиц с двух сторон. Непривычное к таким нагрузкам запястье правой руки начинает противно ныть, прося пощады, к концу первого часа писанины. А до клавиатур — как до Луны, двадцать вёрст и всё лесом.

Все-таки заставил себя сесть и взяться за авторучку:

«Грисельда Бланко. После арестов тридцати членов её группы в Нью-Йорке в апреле 1975 перебралась в Майами и в настоящее время является важным посредником между группой Пабло Эскобара и наркосетями в США, фактически выполняя роль крупнейшего приемного хаба кокаина на Атлантическом побережье. Ключевыми сотрудниками группы являются:…».

Ещё немного, ещё чуть-чуть… Через час-полтора я закончу эту мутатень, а когда родители пойдут на боковую, закроюсь в ванной «немного попечатать фотографии». В итоге информация с этой толстой пачки бумаги переместится в рулон фотоплёнки. И можно свиданку Синти назначать.

Среда, 20.04.1977, 12.45

Ленинград, Красноармейская улица

Взяв привычный борщ и гуляш из говядины с двойным пюре, занял за один из немногих свободных столиков и по которому уж разу принялся проверять на прочность задуманный алгоритм связи с ЦРУ. Тут, как у минера, ошибок быть не должно, это не продажа золотого червонца и поход на галёру, где можно в случае чего косить под малолетнего дурачка.

Размещение закрытых постов наружного наблюдения мне в общих чертах известно, поэтому основную угрозу представляют пикеты и подвижные наблюдатели. Ещё бы проконтролировать, не взяли ли Синти в «вилку» и нет ли опережающего наблюдения в парке… Уж больно она с реакцией на иероглиф подставилась. Но тереться рядом с ней опасно. Съездить посмотреть издали на её пробежки?

Тут мое одиночество было грубо прервано — на стулья напротив вспорхнули две смутно знакомые семиклассницы и, запивая молоком присыпанные сахарной пудрой булочки, начали со смешками строить мне глазки. Я принял глубоко задумчивый вид и срочно заинтересовался дефектами покраски на стене за их спинами.

Не тут-то было. Девочки, как выяснилось, были настроены серьёзно, и меня начали играть, вовлекая в разговор. Особенно старалась ширококостная русоволосая хохотушка. Я пригляделся — в будущем ей светит превратиться в знатную пышку. А вот её подружке, кареглазой хрупкой брюнетке, предстоит стать интересной. Пока же, конечно, только Гадкий Утёнок с умненькими и почему-то слегка печальными глазками.

Эх, девоньки-девчонки, не до подрастающего поколения мне сейчас, у меня сеанс одновременной игры с КГБ и ЦРУ, обе партии в дебюте. Только е2-е4 сделал, а нервы уже в животе в комок перекрутились…

Среда, 20.04.1977, 14.45

Ленинград, Красноармейская улица

— Девочки, газеты и марганцовку принесли? Белые передники снимаем, оставляем в классе, портфели тоже здесь пусть лежат. Отлично… — наша классная, Зинаида Эриковна, переоделась в синий рабочий халат и оживленно засучила рукава. — Сегодня на ленинском коммунистическом субботнике нашему классу доверили окна в столовой. Девочки моют, мальчики меняют воду. Делать всего ничего, по окну на пару, — и она хитровато улыбнулась, блеснув золоченной коронкой, — все свою пару знают? Ну, тогда пошли…

По дороге я первым делом оттёр Лейта от Томы, и он скользнул куда-то вбок, в сторону Яси, унося в выразительных еврейских глазах «грусть осенних дней, и слёзы матерей». Ну, даже в мыслях извиняться не буду, Ю la guerre comme Ю la guerre.

Девчонок загнали на высокие, по грудь, подоконники, и веселье началось. Парни обрадовано суетятся вдоль стен с алюминиевыми кастрюльками, за водой и обратно, по дороге с интересом поглядывая на открывающиеся при взгляде снизу дали. Пунцовеющие комсомолки разрываются между необходимостью мыть стекла и, одновременно, яростными взглядами контролировать стратегически важные участки пола за спиной. Правда, не все, Кузя величественно игнорирует снующих понизу лилипутов. Молодец, не жадная…

Я посмотрел на прикусившую уголок губы Тому и негромко сказал:

— Слезай, я помою, у тебя голова от высоты закружилась.

Секунд пять она непонимающе смотрела на меня, потом, наградив благодарным взглядом, кивнула и радостно соскочила на стол, а с него, опёршись на мою руку, на пол. Под удивленными взглядами и перешептываниями класса я залез на её место.

Делов-то… Окно одно помыть, ха! Зачаровано понаблюдал, как несколько крупинок марганцовки, оставляя в воде густо окрашенные хвосты, опускаются, покачиваясь, на дно кастрюли. Взболтал ветошью порозовевшую воду и решительно прошелся по внешней стороне окна. Прополоскал тряпку — и ещё раз. «Правду» в комок и тщательно, до скрипа, протираю стекло. Немного мешают частички отваливающейся с рамы старой покраски, но боже, все бы мои проблемы были такой сложности…

Знать бы, как они будут снимать закладку… Пустят кого-нибудь из «сидящих под корягой», какого-нибудь малозаметного работника архива? Да нет, маловероятно, что сразу задействуют разведчика-агентуриста «глубокого прикрытия». Пойдёт кто-то засвеченный. Значит, нужна такая слепая зона, в которую оперативник, не вызывав при этом подозрений, может зайти секунд на десять. Этого должно хватить для извлечения из тайника алюминиевого контейнера из-под диафильмов. Кажется, я такое место знаю…

— … что б на Лёньку поменять! — доносится от соседнего оконного проёма. С неодобрением смотрю на Паштета, который распушает хвост перед Иркой. Из-за угла выворачивает Эриковна, и кружок слушателей распадается, Тома возвращается ко мне, Лейт бредёт к Ясе. Ловлю Пашкин взгляд и молча стучу себя пальцем по лбу, он в ответ беззаботно лыбится. Ну и кто из нас дурак? То ли я за давностью лет переоцениваю опасность, то ли он по молодости недооценивает.

— Воду менять? — звонко несётся снизу.

Смотрю на Тому, и на лице против воли расцветает глупая улыбка — вот у нас и совместная хозяйственная деятельность завелась.

Четверг, 21.04.1977, 9.55

Ленинград, ул. Чернышевского

В этот раз перед тем как войти, она осторожно постучала.

— Да, — раздалось из-за двери.

Босс сидел в излюбленной позе, забросив ноги на стол и выставив в сторону посетителя грязные подошвы. Синти грустно про себя вздохнула. Самое обидное, что он даже не играет в грубоватого ковбоя, он такой и есть — хамоватая умная сволочь. Не самый плохой тип начальника, если притерпеться.

— Завтра в восемнадцать.

— Что завтра?

Синти взяла лист, нарисовала мин тянь и ши дзю, и повторила:

— Завтра в восемнадцать.

Фреда выбросило из кресла в сторону шкафа, где он держал бар. Возбуждённо плеснул себе неразбавленного.

— Будешь?

— Знаешь, кто пьёт по утрам?

— Знаю. Большой босс и те, кому он милостиво разрешает. Будешь?

— Нет.

Синти начала пробивать нервная дрожь, и она зябко обхватила себя руками. Фред это моментально заметил, усы зашевелились в язвительной ухмылке:

— Не ссы. Если это подстава, со спокойной улыбкой отдашься кегебешникам и поедешь отсюда на полгода раньше. Но я не вижу для них никакого смысла разводить такую бодягу, чтобы спалить уже известного рядового оперативника, который, к тому же, скоро уедет и так. Прогуляешься, спокойно возьмешь и уйдешь. Но, если это не подстава, то прогуляться надо по высшему классу. Давай, зови Мака и Рича, будем соображать.

Через час стали складываться контуры операции, а через четыре были тщательно, вплоть до количества шагов и условных жестов, пережёваны все детали и сценарии.

— Всё, стоп, — Фред устало хлопнул ладонью по столу и, сладко потянувшись, выбрался из кресла, — пошёл к Колверу, надо поставить его в известность, что завтра он везёт нас на балет.

Оперативники заржали. Генеральный консул США в Ленинграде Колвер Глайстин искренне ненавидит оперу и балет, но вынужден изображать к ним самый неподдельный интерес и регулярно посещать театр имени Кирова, выступая в качестве прикрытия.

Синти бросилась открывать форточку, от клубов сизого дыма в кабинете слезились глаза, остальные участники мозгового штурма высыпали в туалет. Минут через двадцать вернулся довольный Фред и, пробираясь на своё место, бросил:

— Дед припахан.

Плюхнулся в кресло и приказал:

— Последний прогон. Давай, Рич.

Высоченный Рич поелозил на стуле тощими ягодицами, и начал, поблёскивая крупными, на пол лица, стёклами очков, дотошно излагать план операции. Синти слушала отвлечённо, чувствуя себя уже наполовину там, бегущей трусцой по насквозь просматриваемому парку под прицелом враждебных взглядов. От страха намокли подмышки, потом начало крутить живот. Мотнула головой, убирая съехавшие на глаза волосы, и попыталась расслабиться. Может, если перебояться сегодня, завтра будет уже не так страшно?

Глава 10

Пятница 22.04.1977, 15.05

Ленинград, Красноармейская улица

— Кто «за»? «Против»? — Антон бегло оглядел с трибуны актовый зал и уверенно продолжил, — единогласно! Комсомольское собрание школы, посвященное сто седьмой годовщине со дня рождения Владимира Ильича Ленина, объявляю открытым. Предлагаю избрать почётный президиум в составе директора нашей школы, Татьяны Анатольевны Яблочковой, инструктора Ленинского райкома КПСС товарища Куприянова Алексея Викторовича, и… — голос Антон поднялся и завибрировал от переполняющих его чувств, — товарищи комсомольцы! У нас сегодня большое событие — к нам на собрание пришёл старый большевик, человек, лично знавший Владимира Ильича, встречавшийся с ним ещё до Революции — товарищ Михаил Натанович Зельдинский, прошу так же избрать его почётным членом! Эээ… почётного президиума!

По актовому залу прокатилась волна перешёптываний и смешков, все дружно повернули головы налево — там, в уголке, рядом со ступеньками, ведущими на сцену, между Тыблоком и в меру упитанным инструктором райкома подрёмывал, чуть наклонившись вперёд, щуплый дедок.

— Кто «за»? «Против»? Единогласно! Товарищи, прошу в президиум.

Тыблоко подхватила старичка под локоть и поволокла на сцену, к накрытому красной материей столу. Следом, активно жестикулируя и продолжая что-то жизнерадостно рассказывать спине директрисы, двинулся инструктор.

Я покосился на сидящую рядом Ясю, точнее, на маленькие допотопные часики на её запястье. Бабушкины, наверное, ремешок вытерт… Три десять.

Вздохнул и нервно заломил пальцы, обдумывая, уложится ли собрание в час? И ведь не скажешь: «товарищи комсомольцы и коммунисты, у меня сегодня неотложное дело на шесть часов назначено — сеанс связи с ЦРУ, пожалуйста, ограничьте регламент…». Как-то опрометчиво я время операции назначил, мог бы и сообразить заранее про неотвратимость комсомольского собрания в такой день.

— Слово предоставляется Татьяне Анатольевне, — Антон покинул трибуну и осторожно присел к торцу стола.

— Товарищи комсомольцы! — наклонилась Тыблоко к микрофону, и колонки сначала противно зафонили, а затем сорвались в какой-то клекочущий хрип. Сидящие в зале болезненно поморщились, многие девчонки схватились за уши. Дедок на сцене продолжил сидеть с благостной улыбкой, глядя поверх голов.

Антон рванул куда-то к задникам сцены и закопошился у усилителя, прямо под портретом укоризненно поглядывающего на зал Карла Маркса. Звук внезапно опал, и на зал опустилась благословенная тишина.

— Товарищи комсомольцы! — взмахнув рукой, звонко и торжественно повторила Тыблако, и голос её легко полетел по залу, — сегодня вся страна отмечает большой праздник — день рождения Владимира Ильича Ленина! Это — особый день! Утром, у Вечного Огня на Марсовом Поле, наши младшенькие вступали в пионеры… Так же, как и вы несколько лет назад, они, волнуясь, произносили: «перед лицом своих товарищей торжественно обещаю горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия». Вспомните! Вспомните, как вы произносили эту великую клятву! Пусть эти слова освящают всю вашу жизнь…

«А она — трибун, как шпарит…», — подумал я с невольным восхищением, наблюдая, как уверенно раскрасневшаяся Татьяна Анатольевна держит зал на поводке эмоционального подъёма.

— С нами этот день празднует тридцать шесть миллионов комсомольцев страны! И мы, комсомольская организация нашей школы — небольшой отряд этой великой армии, тоже вносим свой вклад в дело Партии! Кто-то льёт сталь, кто-то водит комбайны или защищает небо нашей Родины, а наша с вами совместная задача — воспитать новое поколенье советских граждан, тех, кто возьмет наше Знамя и понесет его дальше! Вы должны! Да, должны! — она с силой похлопала ладонью по трибуне, — должны стать лучше нас, знать больше, быть добрее, но! самое главное! — быть ещё дружнее! Всегда помните — в единстве наша сила! Поэтому мы должны воспитывать в себе коллективизм и товарищескую взаимопомощь, ставить общественное выше частного, помнить о своём долге перед обществом, перед будущими поколениями…

Тыблоко чётко уложилась в десять минут, и я с энтузиазмом присоединился к аплодисментам, которыми её проводили с трибуны.

— Слово предоставляется товарищу Куприянову Алексею Викторовичу!

Райкомовский работник живчиком подлетел к трибуне, с лёгкой улыбкой обвел глазами зал, достал из папки и разложил на трибуне стопку листов. Затем опустил глаза в текст, весь как-то выцвел и приступил к монотонному зачитыванию:

— Товарищи комсомольцы, советский народ торжественно отмечает 107-ю годовщину со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Под всепобеждающим ленинским знаменем наша Родина уверенной поступью идёт к коммунизму. Учение Ленина освещает всем угнетённым народам путь к избавлению от бесправия и эксплуатации, путь борьбы за свободу, мир и социальный прогресс. С именем Ленина связаны самые выдающиеся революционные свершения XX столетия — Великая Октябрьская социалистическая революция, ознаменовавшая начало новой эпохи в истории человечества, образование мировой системы социализма. Ленинская партия, её коллективный разум и непреклонная воля, её организующая и направляющая роль явились той силой, которая подготовила создание Союза ССР, руководила его развитием на протяжении полувека, уверенно ведёт его вперёд. КПСС объединяет передовых представителей всех наций и народностей страны, представителей советского народа — новой исторической общности, возникшей в СССР за годы социалистического строительства…

Правильные, в общем-то, слова успевали умереть ещё до того, как глуховатым бормотанием срывались с его губ, и истлевали, не долетев даже до первого ряда. Под потолком актового зала дрейфовали, не оскверняя сознание сидящих, ссохшиеся тени идей; достигнув дальней стены зала они осыпались тленом, соприкоснувшись с беломраморными досками, на которых золотом вбиты в вечность фамилии медалистов.

Глаза комсомольцев осоловели, справа протяжно и почти беззвучно зевнул Паштет… Яся мотнула головой, отгоняя дремоту, поморгала и полезла в портфель за газетой «64» и карманными шахматами. Чуть повернув голову, я пригляделся — слегка покусывая от напряжения губы, она анализировала эндшпиль прошлогодней партии Властимила Горта и Виталия Цешковского на межзональном турнире в Маниле.

— Коварство гроссмейстера было несомненно, — шепнул я ей в ушко.

Усмехнувшись и не отрывая взгляда от доски, она не задумываясь парировала:

— С необычайной лёгкостью гроссмейстер жертвовал пешки, тяжёлые и лёгкие фигуры направо и налево.

— Кыш, — за Ясиным профилем нарисовался чуть прищуренный Томин глаз, — не отвлекай её.

— Вы не поверите, — продолжил я доверительно нашёптывать, — как далеко двинулась шахматная мысль. Ласкер дошёл до пошлых вещей, с ним стало невозможно играть…

— Угу, — протянула, что-то просчитывая, Яся, — знаю… Он обкуривает своих противников сигарами. Шахматный мир в беспокойстве.

Тома попыталась дотянуться до меня кулачком.

— А вот нефиг было Ясю между нами сажать, — перехватил я тонкое запястье.

На нас стали с интересом оглядываться. Я нехотя отпустил законную добычу и попытался вслушаться.

— … современный этап коммунистического строительства требует значительного повышения социальной активности личности, творческого отношения к труду, заинтересованности каждого в решении государственных, общественных дел, — продолжал не поднимая головы бубнить инструктор. — Партия видит одну из задач своей социальной политики именно в том, чтобы развивать эти качества, создавать такую социально-политическую, нравственно-психологическую атмосферу, в которой они могли проявляться в максимальной мере. Совершенствуя всю политическую организацию социалистического общества, партия подчеркивает, что главным направлением этой деятельности служит дальнейшее развитие социалистической демократии. Она заботится о том, чтобы каждый советский человек чувствовал себя гражданином в полном смысле этого слова, заинтересованным в общенародном деле и несущим за него свою долю ответственности. Формирование нового человека — одна из главных задач КПСС в коммунистическом строительстве. Эта задача включает формирование у широчайших масс трудящихся коммунистического мировоззрения, воспитания у них советского патриотизма, коммунистического отношения к труду, новой гуманистической морали, условий для всестороннего развития личности…

Словесные конструкции, тяжеловесные даже на бумаге, при проговаривании вслух становились и вовсе неподъёмными для восприятия. Буквально на пятой фразе я почувствовал, что ещё чуть-чуть — и уже мой рот распахнется в могучем зевке.

Засунул кисть во внутренний карман и чуть погладил пальцами сложенный вчетверо конверт с двумя кадрами фотоплёнки — и тут же, как по волшебству, сонливость сдуло. Гулко бухнуло сердце, раз, второй, толчками отдаваясь где-то под адамовым яблоком. Кровь шумными волнами запульсировала в висках, щёки начали гореть от возбуждения. Я сделал два глубоких вдоха, успокаивая вставший на дыбы от выброса адреналина организм. Рано, ещё рано бояться…

В очередной раз скосил глаза на Ясино запястье. Инструктор треплется уже полчаса. На сколько у него там, интересно, утвержденная заготовка? Надеюсь, минут на сорок, ну не может же быть для школьников больше? И ещё этот фактор икс — старый большевик, не просто же так его притащили на собрание, посидеть в президиуме за столом…

Попытался поставить себя на место организаторов. Сколько на всё про всё можно отвести? Час, пожалуй, мало. Два — много. Значит, полтора? Полтора меня устроит, два уже нет. Мда, и в случае чего тихо не выйти, класс посреди актового зала посадили. Попытка встать и удалиться будет немалым вызовом…

Я откинулся и прикрыл глаза, в очередной раз прогоняя заимствованную память о вечернем маршруте.

— … партия воплощает в себе боевое товарищество и дружбу трудящихся СССР, нерушимое единство всего советского народа. КПСС — партия интернационалистов-ленинцев. Партия Ленина — ум, честь и совесть нашей эпохи! — с заметным облегчением в голосе прочёл инструктор последнюю фразу своего доклада и, повеселев, поднял глаза.

Зал отреагировал на наступившую тишину вялыми хлопками.

Перехватил Ясину руку и посмотрел на стрелки. Пол пятого. Через полтора часа Синти должна побежать по парку, если, конечно, она увидела иероглифы и правильно поняла смысл послания. Через полчаса, край, через сорок минут, мне надо смыться из школы. Я тревожно заелозил на жестком сидении.

— Товарищи, — на трибуне вновь Антон, — сейчас Михаил Натанович поделится воспоминаниями о Владимире Ильиче Ленине!

Зал, ожив, бурно зааплодировал. Старичок неловко встал и, как-то чуть накренившись и пошатываясь, побрел к трибуне. Последствия инсульта или пьян?

— Товарищи комсомольцы и комсомолки, — начал он невнятно и чуть хихикнул в микрофон.

Немного выпимши, определил я, разглядев характерную сизеватость носа.

— Я долго говорить не могу… — и он замер секунд на десять, о чем-то задумавшись.

За эту фразу я сразу простил ему всё, главное, чтобы она оказалась правдой.

— Пожалуй, в честь такого дня, расскажу вам две малоизвестные истории про Ульянова…

Инструктор тревожно обернулся к трибуне и напряженно замер.

— Одна произошла в девятнадцатом году, вскоре, после переезда правительства из Петрограда в Москву. Я, кстати, переезжал тогда в одном составе с Лениным. Тревожно было, особенно когда приехали на станцию Малая Вишера, а там целый состав с матросами-анархистами оказался. Если б не латышские стрелки, неизвестно, как бы и повернулось всё… — он немного удивленно потряс головой и продолжил. — Так вот, Надежду Константиновну по приезду сразу в больницу положили, с зобом. А в Москве тогда голодно было, и Владимир Ильич к ней по вечерам после работы на машине ездил, проведывал, с бидончиком молока. Бандитизма разгул бы, скажу вам — каждый вечер стреляли по городу, то тут, то там… И вот, значит, едет он с сестрой, Марией Ильиничной в машине, а из охраны — только шофёр, из царского гаража еще, и ещё один товарищ с наганом. Не было тогда принято машины с охранниками по городу возить. А зима… Дороги заметены, сугробы… Лишь посередине, где путь трамвайные, расчищено. Машина между сугробами ползёт как по траншее. И вот недалеко от, как тогда называли, Николаевского вокзала, на одном из перекрёстков банда их местная, значит, тормозит. Из машины высадили, портмоне, браунинг отняли… Бидончик, правда, оставили. И уехали на той машине. Ну, Ленин побежал сразу на пункт охраны районный, как мол так, на вашей территории председателю Совнаркома гоп-стоп сделали, ищите… Да где ж там найдешь! Хе-хе… А самое забавное, знаете что? — бандюган этот, Янька Кошелёк, потом портмоне открыл, а там документы Ленина. И он потом, пока не застрелили при очередной облаве, хвастал всем: «да я самого Ленина брал»! Правда, не долго — в том же году, в июне, на Божедомке его и достали.

Зал отозвался тихим одобрительным смехом. Инструктор сидел задумчивой мышкой, пытаясь квалифицировать сюжет.

— А вторая история раньше произошла, в девятьсот двенадцатом, в Кракове. Ммм… Вы, наверное, знаете, что в этом году были выборы в четвёртую Думу. В партии были разные мнения по вопросу идти на эти выборы или нет. Ленин был твёрдо против, так как считал, что царское правительство сделало такие условиях выборов по куриям, что нам, большевикам, в Думу всё равно не пройти. Но на Пражской конференции большинство делегатов приняло решение на выборы всё же идти, с требованиями демократической республики, восьмичасового рабочего дня и конфискации помещичьей земли. Да… Ну и Владимир Ильич, раздосадовавшись, в сердцах пообещал выпить за каждого прошедшего депутата рюмку коньяка. На пятьдесят грамм. Хе-хе… Так-то он не пил почти, пивко только уважал, да… Две-три кружечки по литру — редко когда больше… Мда… Баварское, знаете, предпочитал, с венскими сосисочками… — и старый большевик мечтательно причмокнул в микрофон. — Псевдоним «Ленин» он, хе-хе, как раз в Мюнхене, в пивной придумал, когда писал программную статью «Что делать?». А вот Надежда Константина, та пуншевать предпочитала, весело так, компанейски…

Я с неподдельным интересом наблюдал, как инструктор райком егозит на стуле, постепенно наливаясь краснотой. По залу бродило, нарастая, оживлённое перешёптывание.

— Ну, так, значит, в Думу прошло целых шесть депутатов. Шесть! Вместе, кстати, с оказавшимся потом провокатором Малиновским. А я, значит, когда об этом стало известно, как раз в Кракове у Ленина был, приехал с отчетом о работе в Киеве. Ну… Ленин же — человек слова, как сказал, так и сделал, — приятные воспоминания заметно взбодрили ветерана, и речь его текла непрерывным ручейком, лишь иногда спотыкаясь на особо сложных для дикции словах, — у Нади отпросились, значит, ну и в гаштет… Он сразу как зашёл шесть рюмок коньяка заказал. И пошло веселье… Хе-хе… А назад когда шли, он всё «Варшавянку» на улицах пел, знаете, эту, — и Зельдинский начал, слегка помахивая правой рукой, выводить надтреснутым голосом «вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас сильно гнетут…».

Здесь терпение у инструктора лопнуло — наверное, он имел музыкальный слух. Быстро подскочив к трибуне, вырвал микрофон из некрепких старческих рук и, натянуто улыбаясь, произнес:

— Я думаю, товарищи комсомольцы, мы сердечно поблагодарим Михаила Натановича за то, что он смог прийти на торжественное собрание и…

Зал разразился бурными овациями.

— … и попросим, что бы именно он провёл награждение отличившихся к ходе коммунистического соревнования учителей вашей школы и членов комсомольской дружины почётными грамотами райкома партии.

Все! Горю синим пламенем!

Я наклонился к Паштету:

— Паш, если что будут спрашивать, скажи, что я чем-то отравился, и меня затошнило, угу? А теперь, выпусти меня отсюда.

Проскользнув мимо удивлённого Паштета, я, пользуясь тем, что внимание большей части сидящих в зале приковано к сцене, пригнувшись, пронёсся по проходу, выскочил в двери и сломя голову скатился по лестнице в гардероб.

А спустя двадцать минут я с ненавистью смотрел на трафаретную надпись «выхода нет» на двери остановившегося по неизвестной причине в туннеле вагона метро. Что такое не везёт и как с ним бороться…

Пятница 22.04.1977, 17.50

Ленинград, Таврический сад.

Спортивный костюм она купила в Нью-Йорке в свой первый отпуск. Хотелось по возвращению бросить вызов Советам. Бегать по улицам Ленинграда в звёздно-полосатом костюме с орлом на спине, собирая удивленные и негодующие взгляды прохожих, было забавно, особенно под дипломатическим иммунитетом. Сегодня она впервые об этом пожалела, хотелось стать неприметной серенькой мышкой-поскребушкой.

За пять минут быстрой ходьбы от дома до парка Синти согрелась. Наружка, вероятно, тоже. Как обычно, пасли её впятером, если, конечно, нигде в домах вокруг нет стационарных постов. Фред полагал, что есть, и не один, слишком близко расположен парк к месту сосредоточения консульств.

Ну и ладно. Несмотря на то, что парк, особенно сейчас, весной, просматривался почти насквозь, на маршруте её бега есть пять небольших мёртвых зон. Она привычно вычислила их ещё в первый год, просто на всякий случай. Сейчас она их и осмотрит… И Синти перешла на лёгкий бег, привычно топча мокроватый гравий аллеи.

Странно, но сегодня она не чувствует страха, лишь возбуждение охотника, идеальное состояние для выхода на операцию. Неторопливо труся, Синти подметала взглядом узкую дорожку перед собой. Знак не может быть далёко.

Вот и первая мёртвая зона, пять метров между кустами ещё не расцветшей сирени. Синти впилась взглядом в неприметную черту на гравии. Просто черта… Или не просто? Пробежав, она попыталась восстановить рисунок в уме. Линия с маленькой чёрточкой на конце, как стрелка с одной палочкой. Случайность, указатель или иероглиф «и»?

Дорожка изогнулась вдоль берега искусственного пруда, и направилась к выгнутому дугой мостику. Вокруг всё как обычно: резвятся на площадке с игровыми аттракционами детишки, на скамеечках вокруг сидят шахматисты, за их спинами, тихо перешептываясь, обсуждают ход матчей болельщики. Идеальное место для наблюдения за ней.

Пронеслась, ускоряясь, по прямому участку, и дорожка начала закругляться, направляясь поперёк парка. Навстречу попадаются редкие прохожие, срезающие путь к метро. Все ли они безобидны или кто-то косит на неё взглядом? Или они рассматривают её костюм? В этой России параноиком заделаешься…

Вот и вторая слепая зона. Да! Мысленно Синти зааплодировала себе, щедро выставив пять и за наблюдательности и за сообразительность. Две черты, верхняя чуть меньше нижней. «Эр» — два. Значит, там было «и» — один. Раз-два. В такие совпадения она не верит — это иероглифы. А где было «раз-два», будет и три.

Синти чуть притормозила бег, слишком уж разогналась в эйфории. Обогнула быстро шагающего подростка с длинной веточкой в руке, и устремилась к следующему промежуточному финишу, где, как она была теперь уверена, её ждет «сань» — три.

Нет! У неё возникло ощущение, как будто с разбега впилилась мимо дверного проёма. Только не тормозить, только не оглядываться… Прошлого раза хватило. Можно бегать кругами, пока ноги не отваляться, возможность рассмотреть ещё будет.

Но как странно! Обиженно мотнула головой, отбрасывая свалившуюся чёлку, дунула посильнее на непокорную прядь и побежала дальше. Она была уверена, что здесь её встретит три черты. Не могла же она просмотреть?

Раз-два, раз-два… Неужели, все-таки, дети? Да нет, вряд ли…

Четвертую точку она миновала с вытянутой физиономией, а после пятой, самой большой слепой зоны, за тылами кинотеатра «Ленинград», и вовсе ничего уже не понимала. Пусто…

Обгоняя немногочисленных гуляющих, пробежала вдоль решетки, что отгораживает парк от улицы Суворова, и свернула на второй круг. Так, «и». Не, ну точно — «и». Взлетела на мостик и потрусила ко второй зоне. Угу, «эр», без каких-либо сомнений. И что это значит?

Резкий поворот и под горку… ещё поворот, лёгкая дуга…

«Сань»!

— Shit, — чуть слышно выругалась на бегу. Просмотреть этот знак она точно не могла. Значит…? Сердце забарабанило ещё сильнее. Раз-два-три. И..?

Так, в пятой зоне ещё одна новинка — на гравии появилась как бы небрежно начириканная заглавная буква «Ё» — с чуть перекошенной перекладиной, всего одной точкой и разрывом у верхней черты. «Та».

Он, она, оно применительно к вещам. И через шаг наискосок белеет очищенный от коры прутик, указывающий на обочину. Пробегая, Синти скосила глаза и зацепила взглядом сложенный вдвое и заколотый скрепкой использованный билет в кинотеатр.

Оно! Вот оно!

Остаток второго круга пробежала, выравнивая дыхание. Третий и четвёртый — контроль наблюдателей. И лишь на пятом круге, убедившись, что этот пятачок действительно не просматривается, на бегу чуть вильнула вбок, легко дотянулась до голубовато-зеленоватой бумажки и тут же спрятала её за тугую манжету рукава.

И…? Будут брать…? Синти изо всех сил боролась с желанием оглянуться. Внезапно остро захотелось на кабинетную работу. Шаг, второй, третий… Десятый… Фу… Здесь не взяли. Отбросила подрагивающей рукой со лба мокрые от пота волосы и потрусила домой. Мозг охотно перечислял варианты, где ещё могут взять, но организм, и так купающийся в чистом адреналине, уже не реагировал на эти провокации.

На дрожащих ногах, готовая заорать от ужаса от любого резкого движения или громкого звука, Синти вползла на четвёртый этаж и, захлопнув за собой дверь в квартиру, обессилено сползла по косяку на резиновый коврик. Загнано дыша, прислушалась к тишине квартиры и трясущимися пальцами достала из рукава билет. Сняла скрепку, развернула и уставилась на выпавший кусочек фотоплёнки. Затем закрыла ладонями глаза и глухо зарыдала, смывая слезами пережитой ужас.

Через пять минут, продолжая изредка горестно всхлипывать и потирать опухшие от рёва глаза, она с трудом разобрала пудреницу и спрятала добычу в тайник. Потопталась у окна, бессмысленно пялясь на трубу напротив, и, поймав минуту просветления, повела себя в душ. Когда позвонил Колвер, она уже была в состоянии обменяться кодовыми фразами. Ещё через полчаса она села в машину и молча отдала косметичку. Балет Синти смотрела ничего не видящими глазами.

Пятница 22.04.1977, 18.15

Ленинград, ул. Чернышевского

Да, так и засыпались советские разведчики… Нелёгкий хлеб… На экране всё красиво, а в реальности — рубашку можно выжимать. И ведь ничего не делал, считай, прогулялся по парку. Чёртово собрание и сбой в метро… Идиот…

Хорошо хоть она пробежала мимо не в момент рисования иероглифов или закладывания тайника. Вот была бы встреча на Эльбе…

Вывернул из подворотни и первое, что увидел — двух идущих навстречу серьёзных мужиков в костюмах, рожи протокольные, движутся синхронно. Внутри всё свернулось в узел и пару раз перекрутилось, противно задрожало под коленками. Уткнув взгляд в землю, иду мимо, чувствуя, как лихорадочно горят щёки.

И..? Будут брать или показалось?

Шаг, второй, третий… десятый… Заворачивая за угол, проверился — чисто, мужики идут себе дальше. Порывисто выдохнул, неторопливо зашёл в парадную на углу и тут же изо всех сил полетел, прыгая через три ступеньки, наверх по лестнице. Третий, четвёртый, пятый этаж, рву на себя дверь чердака, закрываю изнутри на щеколду и несусь, огибая углы, по сумрачному лабиринту. Удачно здесь сделано, чердаки аж трёх домов объединены переходами в единую систему… Зашёл на одной улице, вышел на другой. Идеальное место для отсечки хвоста, если он был.

Спустился по тёмной вонючей лестнице и притаился у полуоткрытой двери парадной — жду, успокаивая дыханье.

Мимо, тормозя, прокатил сине-белый троллейбус. Распахиваю створку двери, бегу к остановке и ввинчиваюсь в переполненный салон. В глазах черно от напряжения, в ушах звон.

Что б я ещё раз… Да ни в жизнь!

Воскресенье, 24.04.1977, 12.25

Ленинград, Васильевский остров.

Воскресенье — день веселья… У кого как, а у меня по выходным — страда. Опять стою напротив красивого старого петербургского здания, в сердцевине которого притаился клад. Седьмая линия Васильевского острова, аптека Пелля. На чердаке, у южной стены, под песочной обсыпкой ждет меня бутылочка с золотыми пилюлями. Всего делов-то: прийти, увидеть и забрать.

Поддёрнул перекинутый наискосок ремень от сумки и деловито вошёл в подъезд. Пока поднимался на пятый этаж, опять обдумывал внезапно пришедшую этим утром тревожную мысль: почему я не помню из прошлой жизни встречи на комсомольском собрании со старым большевиком? Вот в упор не помню. Такие байки про Ильича я бы не забыл.

Проболел? Или её и не было?

Неужели реальность так легко прогибается даже под небольшими изменениями? Я полагал, что история более инерционна. Надо приглядеться к новостям, не пошли ли изменения уже и на более высоком уровне, или пока это происходит только вокруг меня.

Конечно, я здесь для того, чтоб изменить ход Истории, но, с другой стороны, знание прошлой череды событий — это мощный ресурс, и я на него серьёзно рассчитывал. Теперь есть подозрение, что не только мощный, но краткосрочный. Тает, как ледышка в руках. Плохо.

Толкнул чердачную дверь, и она протяжно заскрипела ржавыми петлями. Шагнул за порог и немного постоял, привыкая к освещению. Проникающий сквозь высокие слуховые окна дневной свет приятную размывает полутьму; в центре чердака яркими белыми пятнами болтается на веревках чьё-то свежевыстиранное постельное белье и пузырятся внушающие уважение размерами голубоватые панталоны с начёсом.

Недавно Ив Монтан жестоко пошутил над Советским Союзом, скупив в наших галантерейных магазинах чемодан образцов нижнего женского белья, а по возвращению устроил выставку, вызвавшую ажиотажный интерес у парижанок.

Я с ироничным восторгом оглядел панталоны и почувствовал себя немного французом. Мысленно одел их на Тому и чуть истерично захихикал от представшей перед внутренним взором картины.

Пробрался к южному скату крыши и остановился, прикидывая объём и последовательность работы. Память донора не сохранила точного места клада на чердаке. Увы, придётся прощупывать песочную обсыпку вдоль стены, пока не найду стеклотару. Поставил сумку на пол, сверху набросил куртку, опустился на корточки и начал методично орудовать небольшой лопаткой, прикупленной вчера в туристическом отделе.

Пыхтя, перекапываю вдоль стены полосу шириной примерно в метр. Торопиться некуда… Никуда от меня этот клад не уйдет, не спрятаться ему, не скрыться… Достану и двинусь на вторую точку неподалеку. Вот там придётся отдирать половую доску, чтоб добраться до свертка с червонцами. К вечеру почти удвою свой золотой запас, доведя его до девятнадцати тысяч долларов. Неплохо, особенно если учесть, что сейчас доллар заметно полновеснее — раза так в два, чем в момент моего отбытия из будущего.

Где разумнее будет оседать — в Лондоне или в Чикаго? Пожалуй, в штатах на биржу проще будет выйти. И затеряться тоже проще. Ещё куролесят хиппи, как перекати-поле носятся на харлеях рокеры, скоро подоспеют панки. Парень с короткой стрижкой легко может затеряться в этой пёстрой толпе.

Другое дело, что переправлять информацию в Кремль оттуда будет архисложно… Ну да ничего, замучу что-нибудь с резидентом первого главного наподобие того, что здесь делаю с ЦРУ. Всё будет хорошо…

Остановился, размял начавшие затекать колени, поменял рабочую руку и продолжил ворошить песок дальше.

Глупость, конечно, сотворил с обменом золота на рубли. И риск лишний и золото там понадобится. А здесь надо по ухоронкам с рублями пройтись. В следующее воскресенье зайду в гости на дачу к Мефистофелю или Лёве Дуберману. Эту «Хунту» не грех обнести — как они обносят выезжающих из СССР.

Лопатка с лёгким скрежетом подцепила толстую ржавую проволоку. Я с натугой потянул, и из-под слоя песка вынырнул тяжелый брезентовый сверток. Хм… Определённо, это не бутылка с золотом.

Отложив лопатку, осторожно раскрутил проволоку и развернул добычу. Да, на такое я никак не рассчитывал… С любопытством взялся за рифленую рукоять и, повернув к свету, с трудом разобрал выбитое на воронёном стволе «F.B.Radom 1936 ViS vz35». И какой-то орёл посередине, но явно не российский и не немецкий. Вытащил обойму и выщелкнул на промасленный брезент пять тускло поблескивающих латунью патрона. Задумчиво взвесил на руке тяжелую находку и переложил на дно сумки. Туда же пошла связка из нескольких странного вида крючков, нанизанных на проволочное кольцо. Вероятно — набор отмычек.

Напоследок я оставил сладкое — кортик с вычурной рукояткой. Повертел в руках и с удивлением протяжно присвистнул, увидев с обратной стороны рукоятки свастику и сдвоенные молнии. Сдвинул ножны с изящного лезвия и попытался разобрать готическую надпись. Безуспешно, и видно плохо, и шрифт не знаю, да и немецкий тоже. Пожалуй, и не кортик это… На кинжал СС похоже. Стильная вещица, и я, хмыкнув, присоединил её к пистолету.

Подумать только, к вечеру в сумке будет просто шикарный джентльменский набор — пистолет, кинжал, набор отмычек и золото.

Воскресенье, 24.04.1977, 16.20

Ленинград, Васильевский остров.

— В «Минутку» или в Лягушатник? — поставил я вопрос ребром, когда мы миновали Дом Книги.

Тома задумчиво вскинула глаза к синему небу и неуверенно начала:

— Так сразу и не определишься… Всего и сразу! И побольше!

— Ребёнок… — хохотнул я и попытался увернуться от тычка пальцем под ребро, — давай оставим что-нибудь на следующий раз.

— Хо-о-чется!

— Сегодня не успеем, — с сожалением вздохнул я, — нам через полтора часа на спектакль. И вообще, бойся исполнения своих желаний, нечего хотеть будет.

— Да у меня их — море!

— Это так кажется, — фыркнул я и скомандовал, — быстро перечисли три первые пришедшие в голову.

— Мороженного с сиропом, чтоб наши в Никарагуа победили… и… эээ… чтоб бананы и мандарины круглый год продавались!

Я по-новому оглядел ее, озадачено помолчал и подвёл черту:

— Ну… тогда — мороженное!

Под ручку поднялись по высоким ступенькам, прошли вглубь заведения и расположились у огромного, от пола до высокого потолка, окна на уютном, обтянутом зелёным плюшем диванчике с высоким изголовьем. Огляделся вокруг, узнавая расписанные кувшинками стены, и попытался призвать девчонку-официантку, веселящуюся около стола с группкой распивающих шампанское студентов. К моему удивлению, она тут же отреагировала и, бойко цокая по паркету каблучками, подскочила к нам, взяв блокнот на изготовку:

— Что будете заказывать?

— Шампанское детям наливаете? Ну-у… я так и знал… Тогда два по двести, пломбир с орехом и крем-брюле, с двойным… с тройным сиропом, и два кофе с эклерами. Ммм… Кофе-глясе.

— Подпоить меня решил? — Тома шутливо подёргала меня за рукав, когда официантка отпорхнула от стола.

— Было бы неплохо, — честно признался я, — но и Райкин под шампусик хорошо бы пошел… Но пока не судьба.

— Райкин всегда хорошо идёт! У-и-ииии… — Тома радостно передёрнулась, — никогда его живьем не видела.

— Я тоже не видел… — и мысленно добавил: «давно».

— А ты спиртное уже пробовал? — повернувшись, Тома лукаво смотрит на меня.

— Ммм… — чтобы ответить правдиво? О, кстати, — да, недавно ликер попробовал мятный. Так себе, резковат.

— А я ещё нет… — немного расстроено тянет Тома, — но ничего… Родители обещали на день рождения шампанского бокал налить.

— Кстати… — начал я.

— Да, кстати, — она быстро меня перебила, — я хочу тебя пригласить, ты сможешь? Восьмого мая? — и она хихикнула, что-то припомнив, и слегка зарумянилась. — Только… — тянет, водя пальчиком по столу, — ты сможешь приехать на дачу? У меня там будет отмечание. Я тебя и Ясю приглашаю.

— А дача где?

— В Сиверской.

— Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, — улыбаюсь, пристально глядя в глаза. — А чего мы так хихикали, приглашая?

— Да… Вспомнила бабушкин комментарий… — и она весело ухмыльнулась.

— Ну, Том, не томи, рассказывай.

Она ещё раз хихикнула:

— Да вчера она назвала тебя майским барином. Когда ты во всем новеньком зашёл перед кино.

— Лжа! У меня ботинки были старые… И белье… Ох, недолюбливает она меня, а я ведь честно съедаю все, что она на стол выставляет!

— Ага, проглот ещё тот, так она сказала.

Мы весело рассмеялись, и я смог ещё раз полюбоваться беспечно веселящейся Томой. Прекрасная пора…

На стол перед нами приземлились металлические креманки. Сглотнул и в предвкушении чуть прищурился на тёмное озеро сиропа вокруг оплывающих сливками покатых холмов. Рядом встали чашки, в которых пенящиеся сугробы мороженного сливаются в экстазе с горьким кофе, образуя нотку сладкой жизни.

— Хороший кофе должен быть крепок, как рукопожатие, сладок, как поцелуй любимой, и чёрен, как дьявол, — произнес я подчеркнуто нравоучительно, — принимая в себя мороженное, он теряет напускную строгость, как серьёзный мужчина рядом с нежной женщиной.

— Ой-ой-ой, какая птица-говорун! А как поёт! И, верно, ангельский быть должен голосок! — и Тома решительно зачерпнула горбик мороженного, окунула его в кофе и, блаженно зажмурившись, отправила в рот.

Я с вожделением полюбовался на четко очерченные выразительные губы и пронзительно, до ломоты в зубах, представил их вкус, прямо сейчас, холодных, с ароматом кофе-глясе…

С трудом отвел взгляд и тоже заработал ложкой, поддерживая репутацию проглота. Терпение, всё ещё будет…

Воскресенье, 24.04.1977, 22.20

Ленинград, проспект Кирова.

Из фойе Дома Культуры ручейками вытекают возбужденные театралы. Я бережно засунул взятую на память программку в карман, предложил Томе локоть и, чуть поворачивая голову, прислушиваюсь к разговорам вокруг.

— … Ась, а ты обратила внимание на шишак? Он, помнишь, в первом отделении себя кулаком по лбу стучал. Представляешь, после антракта у него там шишка выскочила!

— Да ну, не может быть!

— Точно говорю, я в бинокль видел. Здоровый такой налился…

С другой стороны кто-то артистично грассирует примарным голосом:

— Практически в одиночку зал ни на минуту не отпускал! Три часа! И ведь минимум жестов, пластика аскетична… Из образа в образ просто перетекает с помощью смены интонации и двух-трех жестов! И даже комментарии к образу не нужны, всё понятно с первых секунд, и не важно, боком стоит или, даже, спиной… Поразительно!

Его собеседник дребезжаще рассмеялся:

— Да… А ведь его отец, Исаак Давидович незабвенный, порол его в детстве со словами: «Еврей — клоуном?! Да никогда!». Да… Дай бог Аркаше длинной жизни, как у его деда. Тот в девяносто четыре года был полон жизни и умер, неудачно спрыгнув со стола, танцуя на чьей-то свадьбе!

Хмыкнув, поворачиваюсь к Томе:

— Слышишь?

— Угу… Нет, не понимаю… Дядя говорит, что Романов Райкина не любит — ну почему?! Такой артист, с таким добрым юмором… А что он критикует кое-что, так это ж хорошо, правда? Правда, Дюх? — Тома, прижатая ко мне благословенной толкучкой, чуть потеребила меня за локоть, торопя ответ.

— Ну как тебе сказать… Я бы это критикой не назвал. Он думать учит — а вот это может не понравится.

— Думать? Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, про хор? — и я, наклонившись к аккуратному ушку, тихонько процитировал, — «хор видели? В тыщу человек. Как поют, слышали? Ну, а если один, где-нибудь там, в серёдке, не будет петь, а только рот открывать? Разве заметишь»? Это, Том — мягкий вариант. Это ещё ничего, можно проглотить. Можно ведь подумать, что он так укоряет лентяев. Ладно… А вот когда он про покраску забора этак многозначительно замечал: «если вы хотите, чтобы мы и дальше красили вместе, то должны видеть вещи в едином цвете», то это уже жесткий вариант. О чем бы ты тут подумала?

Людской поток протолкнул нас сквозь двери на проспект Кирова, и я бросаю быстрый взгляд напротив, на противоположную сторону. Стоит! Чуть наискосок от выхода, у Дома Мод припаркован автомобиль с дипломатическим номером и американским флажком на капоте. Скомкал торжествующую улыбку и перевёл взгляд на призадумавшуюся Тому. Есть контакт! ЦРУ подает сигнал об успешном получении от меня фотоплёнки с таблицей односторонней связи и местом закладки первого тайника.

Ликуя, притянул к себе неожидавшую такого подвоха Тому и чмокнул в завиток на виске.

— Что это было? — спрашивает она ошеломлённо.

— Извини, не удержался, — повинился я, — очень хотелось!

— Первый поцелуй на бегу? Ну, ты даёшь…

— Эээ… Ты, как всегда, абсолютно права, вон, как раз, замечательный скверик напротив. Умоляю, дай мне шанс исправить эту глупую ошибку, — и я попытался направить нас туда, под голые кроны, к белеющим в полутьме свежеокрашенным садовым скамейкам.

Она смотрит на меня чуть свысока, расплываясь в ироничной улыбке:

— Нет уж, нет уж! Я теперь буду настороже. Честная девушка — как птичка, стоит коготку увязнуть…

Опять глухой лязг опускаемого за дверью крюка, латунный блик из-под кнопки, почти нечитаемое «Афанасьевы». Тусклая сороковаттка под потолком, неуверенно разгоняющая полутьму, старый кафель, дерево перил, тяжёлая дверь, сразу за которой таится в наступившей ночи громада Собора.

Не хочу… Как не хочу уезжать! Я с болезненной любовью провёл взглядом по геометрически выверенным линиям фасадов, куполам, прислушался к родному перестуку колес торопящегося в парк трамвая и, обернувшись, привычно нашёл светящееся окно. Занавеска дёрнулась, и я увидел, как она прильнула к стеклу. Помахал рукой, получил ответную отмашку и, глуповато улыбаясь, побрел домой. Не хочу…

Понедельник, 25.04.1977, 12.35

Ленинград, Красноармейская улица

— Зооорь… — я подсел к Светке, в одиночестве жующей капустный салатик.

Глаза обрадовано сверкнули, но попыталась облить презрением и злобно пофыркать.

— Опять за старое?!

— Да ладно тебе… Как у Паштета с химией продвигается? — я откусил от ватрушки с повидлом и сделала пару глотков молока.

Углы её губ чуть дрогнули вниз, и она немного потускнела — видимо, понадеялась на другую тему. Ах, любовь, что ты, подлая, делаешь…

«А может…?» — я чуть вздрогнул от внезапной мысли и окинул Зорьку оценивающим взглядом — тем, что, пыхтя, бросают на штангу примеривающиеся к ней атлеты. Может — по силам?

Секундное напряжение воображения, и я разочаровано сбрасываю мысленный вес. Нет, не получится сделать счастливыми обоих одновременно. Несчастными — легко. Увы, это не книжка, это — жизнь.

Да и вообще, о чём я думаю, когда светит мне дорога дальняя, да ночкой лунною? Надеюсь, у Зорьки получится «с глаз долой, из сердца вон». Немного мне осталось ей глаза мозолить…

— Да ничего, — начала она тем временем отчёт, — мозги присутствуют, под толстым слоем лени и безалаберности. Если понукать, то едет.

— Свет, скоро контра будет по галогенам. Надо твердую пять… — я наклонился, пристально глядя в светло-серые глаза, — по алгебре вроде он врубаться начал.

— О, можно к вам, голубки? — на стул рядом со Светой элегантно опустилась Кузя с двумя тарелками и красно-синей пирамидкой, — я что-то не понимаю, Дюш, в твоих эволюциях совсем запуталась. То с Томой, то со Светой… Даже как-то с Ясей видела, — и она доброжелательно улыбнулась побуревшей Зорьке.

Я мысленно скрипнул зубами. Надо же, при такой ладной фигурке и интересном личике — такой стервозный характер! И ведь далеко не дура.

— Ох, — с мукой выдохнул я, — ну что тебе от меня надо, длинноногое создание? Пытаешься вычислить свои шансы? Так они не велики.

— Хамите, парниша? — она довольной улыбкой оценила случайно сорвавшийся комплимент и, чуть поведя плечами назад, приосанилась.

Я постарался рассмеяться побеззаботнее:

— Да ладно, ладно, не притворяйся. Признавайся, ищещь кандидатуру на замену тому студентику?

Наташа пару раз задумчиво взмахнула ярко-чёрными, прямыми, как стрелки, ресницами и медленно процедила:

— Дошутишься, Соколов, что я действительно обращу на тебя внимание. Мало не покажется.

Я быстро заглотил остаток ватрушки, влил в себя молоко и уточнил, вставая:

— И будешь возить меня на таксо?

Вслед мне полетело обиженное:

— Да у тебя вся спина белая будет…

Довольно ухмыляясь, сунул посуду в окно моечной и двинулся на выход из столовой.

— Стебёшь Натаху? — пихнул локтём в бок Ара, — опасное дело, загрызёт… Ты вчера смотрел?

— Смотрел что?

Ара с недоумением оглядел меня.

— Как наши канадцев разнесли?

— А… — с облегчением протянул я, — только третий период. На Райкина ходил.

— Ооо, — восторженно взвыл Армен, — так ты почти ничего не видел! Там такие драки были! Наши их вчистую разносили, шесть-ноль к концу второго периода. Нервы у них сдали, начали клюшками наших бить! Барышева с поля без сознания увезли, влупили сзади по голове со всего маху! Профессионалы… — протянул он презрительно, — Фил Экспозито первый раз в жизни шлем одел! И получите, гады, 11:1!

— Угу, видел концовку, — согласился я, — шикарно. Очень душевно.

— Ха! — сообразил Ара, — так ты, наверное, и футбол тоже не смотрел, как наши греков раскатали?!

— Ну уж прямо-таки и раскатали… Два — ноль всего.

— Ничего-ничего… Шансы есть у наших футболистов. Вдруг — повезёт?

— Ага, — иронично улыбнулся я, — чемпионами мира станут.

«Да легче СССР с социализмом спасти без брейнсерфинга…» — подумалось про себя.

— Ну… может, не в этом цикле, — частично разделили Ара мои сомнения, — но в ближайшие лет десять — точно! Мы ж самые сильные — хоккей наш, баскетбол, волейбол, гандбол — тоже. Осталось в футболе стать первыми… А то непорядок, лучшая страна должна быть лучшей везде! Пусть завидуют.

Я согласно покивал головой, разглядывая вышагивающие вперёди три пары стройных ножек. Кто ж тут будет спорить, что это — лучшая страна?

Понедельник, 25.04.1977, 21.35

Ленинград, Измайловский проспект

Я доскрёб пюре с остатками подливки, с лёгким вздохом отставил тарелку и, чуть поколебавшись в выборе между земелах и курабье, остановился на ближайшем. Посмаковал сладковатый аромат корицы, запил терпким чаем и повернулся к отцу:

— Слушай, а конгресс чему был посвящен?

— Биологические основы поведения человека, — папа пыхнул трубкой и добавил с едва заметной горечью, — удивительно, что ещё кого-то у нас на такой конгресс посылают. Могут и прикрыть направление со временем, слишком опасное.

— Для кого опасное?

Папа молча ткнул черенком вверх.

Я подумал, потом спросил:

— Табула раса?

Удостоился внимательного взгляда.

— Да, — медленно начал папа, — она самая. Биосоциальную природу человека мы ещё сквозь зубы признаём, но дальше — ни-ни. Ни влияние врождённого на мотивацию, ни соотношение биологического и социального. В аксиоматику научного коммунизма заложили возможность массового воспитания нового человека. А если это не так? Если его невозможно массово воспитать по биологическим причинам? Или возможно, но очень нескоро? Это ж получится, что пчёлы неправильные, надо весь улей перестраивать.

— Но ведь если эта предпосылка заложена в фундамент, то очень важно проверить её правильность… Иначе всё пойдет наперекосяк.

Папа раздосадовано махнул трубкой:

— Вот, даже ты это понимаешь. А там, — ещё один тычок черенком вверх, — не хотят. «Вы пытаетесь найти оправдание асоциальному поведению», — процитировал он кого-то.

— Ммм… — промычал я, раздумывая, — но симпозиумы у нас по этой теме проводят, ты ж ездишь регулярно? Статьи печатаются, книги пишутся…

— Всё верно. До определенного предела можно исследовать, — он задумался, попыхивая, — даже нет, не так… Исследовать можно, в принципе, всё. Просто никому потом нет дела до результатов. Они игнорируются. Получается, как два несвязанных колесика вращаются, каждое само по себе… Сто лет уже копают в этом направлении, даже больше. Гамильтон аж в восемьсот шестьдесят пятом опубликовал исследование под названием «Наследование таланта и характера», где изучал разлучённых близнецов. А марксизм до сих пор это осмыслить не может…

Суббота 30.04.1977, 09.30

Ленинград, ул. Чайковского.

— Так, — Фред поднял руку, привлекая внимание, и разговоры стихли, — предупреждаю, Роберт пообещал откусить голову любому, из-за кого Советы раскроют его трюк. Поверьте, он не шутил. Поэтому сейчас буду дрючить вас до мокрых штанов. Смотрите, — он положил на стол дипломат и прикрутил к нему провод, тянущийся от небольшого пульта, — этот реквизит придумал сам Роберт два года назад. Использовался пока только в Москве, всего несколько раз.

— Какую руку ты ему выкручивал? — уточнил Майкл.

— Не руку, яйца, — Фред обвел оперативников серьёзным взглядом и хлопнул в ладони, — смотрите, — и нажал кнопку.

— Ой, — непроизвольно вырвалось у Синти, когда крышка дипломата стремительно распахнулась, и из-под неё выметнулась нечто. Через секунду это нечто превратилось в надутую поясную куклу.

Фред обошёл стол по кругу, внимательно оглядывая фигуру, затем заботливо поправил ей парик и манишку.

— Знакомьтесь, парни — это Джо. Джо — эти олухи повезут тебя сегодня на прогулку.

— Ого, — Рич засунул свой вездесущий нос под крышку дипломата и, уважительно покачивая головой, изучил жгуты проводов и шлангов вокруг баллона со сжатым воздухом.

— Ой, — ещё раз пискнула Синти, когда голова куклы вдруг повернулась, и тщательно нарисованные глаза с укоризной посмотрели на неё.

Фред, держащий в руках пульт, довольно захихикал в усы, и Синти с ненавистью сожгла его взглядом. Проклятый ублюдок, да ведь он специально!

Майкл взял пульт и пощёлкал тумблерами. Кукла отзывалась движениями — то поворачивала голову вправо-влево, то двигала руками.

— Мысль проста, — сказал Фред, — сразу после закрытого поворота Синти, — он метнул веселый взгляд на всё ещё куксящуюся разведчицу, — выскакивает из машины в подъезд, а Рич, сидящий за рулем, кидает дипломат на её место ручкой вперёд и жмёт кнопку. Появившаяся из-за угла машина наружки опять видит двоих, сидящих на переднем сидении. Что бы сохранить им эту иллюзию, Рич время от времени через пульт, крепящийся под рулём, меняет положение манекена, как будто вы там ржёте, перемывая мне косточки. Круг по городу — и домой. Через пару часов проделываем всё в обратном порядке, подбирая Синти, — раздался резкий хлопок, и фигура оплыла вниз. — Это — наш план в общих чертах.

Фред поставил рядом два стула и похлопал по левому:

— Садись Рич, и, давай, балуйся с надувной куклой, пока овладеешь ею, как своей пятернёй, — и он глумливо хмыкнул, — а ты, Синти, иди ищи на себя два одинаковых плаща. Парик под тебя у меня в коллекции найдется, так что стричь не будем. И не трясись ты так, курица… — прикрикнул он.

Суббота 30.04.1977, 19.30

Ленинград, ул. Чайковского.

— Ну что, хлопцы запряжены, кони напоены? — Фред опять озадачил оперативников непонятной русской идиомой и припрятал полупустую литровую бутылку Джек Дениелс в тумбу стола. — Всё, валите по домам, завтра — выходной. И — спасибо, — добавил он в спины, — чётко сработали, молодцы.

Когда за последним оперативником закрылась дверь, он прогулялся до окна и, открыв форточку, задумчиво втянул зябкий воздух. Картинка никак не складывалась, словно в ней отсутствовал важный фрагмент. Вернулся к столу и снова заперебирал толстую пачку свежих отпечатков с материалами из успешно изъятого сегодня тайника.

Совершенно очевидно, что с той стороны сидит профессионал. Выход на Синти, первое сообщение с указанием на тайник, контроль получения, выбор удобного места размещения тайника со слепыми зонами на подъездах, таблица для дальнейшей связи — всё говорит о хорошей школе.

Но материал — ну, очень странный… Не профильный. Ладно, забросим в Ленгли, пусть передадут смежникам из Управления по борьбе с наркотиками. Это их хлеб, может, пригодится.

Фред сделал ещё один глоток чуть тёплого кофе и поморщился. Интересно, где хоть эти дыры находятся — Кали и Медельин? И что это за чуваки такие: братья Очиа, Хосе Гача, Пабло Эскобар? Лёгкая озабоченность не проходила.

Ему было неведомо, что сегодня его личное Колесо истории, столкнувшись с небрежно брошенным под него камешком, уже выскочило из колеи. Фреду, как и любому человеку, в будущем угрожает целая куча маловероятных опасностей, от автокатастрофы до сосульки на голову. Но в этом списке уже нет той шальной пули, что была пущена тёмной ночью девяность третьего года пьяным грузинским ополченцем вслед не остановившейся на горной дороге машине. Она бы, иронично фыркнув через пламягаситель, радостно сорвалась в череде своих сестриц с обреза ствола и, пролетев несчастные восемьдесят метров, как бы шутя нарисовала входное отверстие под правым глазом резидента ЦРУ в Грузии Фреда Вудроффа, оглянувшегося в этот роковой миг назад. А дальше, игриво кувыркаясь сквозь мозги, протанцевала бы до затылка, вежливо стукнулась в кость и понеслась гулять дальше, а вслед ей из развороченной головы плеснул бы на сидящего вперёди Эльдара Гоголадзе, руководителя охраны президента Грузии, фонтан из крови и мозгов ЦРУшника.

Но этого уже не будет.

Глава 11

Перед майскими в кинотеатрах пошло сразу два фильма из тех, что потом ещё долго будут вспоминаться как золотой фонд советской классики: «Двадцать дней без войны» с Гурченко и Никулиным и «Аты-баты, шли солдаты» Быкова. Я вытащил Паштета, а через него и Зорьку, на оба.

Светка было со мной показно холодна, пока не забывала об этой своей позе, и тогда возвращалась симпатичная, то озорная, то жизнерадостная, то сентиментальная девчонка. При расставании она вспоминала о принятой роли, но играла её не убедительно, без огонька, чем была смущена. Похоже, её начало понемногу отпускать, или это я выдаю желаемое за действительное?

Пашке неожиданно понравилось «Двадцать дней без войны». Он недовольно проёрзал в кресле первые минут десять, а потом намертво прикипел к экрану и всю дорогу домой был необычно молчалив и серьёзен. Взрослеет, что-ли…

На меня оба фильма опять мощно надавили, но иначе, чем в прошлый раз. Я почувствовал себя карликом, под шумок дезертирующим с плеч гигантов, и маялся от внутренней неустроенности и предощущения разлуки с дорогими людьми.

Пытаясь отвлечься, перекачивал по брейнсерфингу мегабайты данных и планировал свой проект в мелочах. Подробный план торговли на десять лет вперёд записал сокращенной прописью, которой брокеры лет через тридцать будут передавать друг другу ордера, и зашифровал по Плейферу, благо этот метод не очень трудоёмок.

Благословенный мир восьмидесятых сулил мне к концу десятилетия позицию самого богатого человека в мире, с большим отрывом от совокупного капитала следующей десятки.

Одновременно начал проработку сети брокерских и банковских счетов, планируя спрятать концы в мутной водице Британских Вирджинских островов, азиатских и арабских банков. Да и европейских «помоек» хватает.

Как-то набрался храбрости и нырнул в воспоминания о мире кремлевских инсайдеров периода приватизации, после чего, чуть не умерев от омерзения, составил список из двадцати самых наглых пиявок, а в плане оргмероприятий появилось формирование своего убойного отдела. Не раз и не два, когда тоска накатывала особо сильно, я мечтал о том, как буду отдавать туда приказы.

Всё в моих планах вроде неплохо сходилось. Но маята не отступала.

Воскресенье, 01.05.1977, 09.30

Ленинград, Измайловский проспект

Залитый солнцем проспект на всю длину густым забит людьми, терпеливо ожидающими команду на движение. Несмотря на «добровольно-принудительный» характер демонстрации, над формирующейся колонной района витает лёгкое праздничное настроение.

Расположившиеся вперемешку с нашей школой сотрудники какого-то института охотно балагурят, привычно убивая время. Проходя, слышу урывок похвальбы о выписывании «у этого дуба» трёх литров спирта «для протирания оптических осей приборов» и широко усмехаюсь.

— В чем соль-то? — дёргая меня за рукав, в полголоса спрашивает тоже прислушивающаяся к этому разговору Яся.

— Оптическая ось — это воображаемая линия, — охотно поясняю я.

Мы смотрим друг на друга и громко хохочем, щедро расплескивая вокруг радость от солнечного утра, молодости и взаимной симпатии. Заразившись от нас, начали ухахатываться и Паштет с Томой. Держась за руки, огибаем сбившихся в кружок старшеклассников, решительными голосами тянущих «bright blue the sky, sun upon high, that was the little boy's picture…» и озираемся, ища место сбора класса.

Порывистый западный ветер теребит разноцветные флаги, коварно рвет из рук детей надувные шары и охотно разносит по округе льющуюся из оживших тарелок-репродукторов бравурную музыку. Бренчит гитара и радостно размахивает флажком маленький ребёнок, занявший стратегически выигрышную позицию у бородатого папки-гитариста на шее. Улыбки, смех, кто-то уже пританцовывает, носятся кругами дети, играя в догонялки.

Наконец, наша червёрка набрела на Эриковну. Раскланялись с ней и, отойдя, притёрлись к веселящемуся поблизости квинтету.

Музыкантам было уже очень хорошо, судя по всему — ещё со вчерашнего, особенно пузану-перкуссионисту, с лица которого не сходит блаженная улыбка. Время от времени, иногда прямо посреди наигрываемой мелодии, он освобождает одну из рук, достаёт из-за пазухи плоскую бутылку с коньяком и коротко к ней прикладывается, а потом, каждый раз безуспешно, пытается поделиться элексиром счастья с товарищами. Что интересно, вторая рука всё это время продолжает жить своей жизнью, лихо и безошибочно извлекая ритм из навздёванной на него установки. Они наяривают что-то совершенно незнакомое, безумно-весёлое и, благодаря банджо и саксофону, нереально-нездешнее. Беззаботное джазовое настроение расходится по людской реке упругими волнами, причудливо переплетаясь с пока ещё недружными криками «ура».

Паштет резко нырнул куда-то вбок и быстро вернулся с добычей — выдернутой из толпы Иркой, делано отбивающейся от довольного похитителя.

Справа от нас классная, деликатно приглушив голос, пропесочивает смурного Резника. Я покосился, прислушиваясь:

— Семён, ты пойми, у тебя в жизни больше не будет возможности сходить на первомайскую демонстрацию в год шестидесятилетия Октября! Всё! Один только раз в жизни такая возможность выпадает!

Она улыбается чуть смущённо и жалостливо, ей неудобно, что приходится прилюдно разжёвывать очевидные вещи. Сёма хмурится, понимая, что от демонстрации не отвертеться, и уже смирился с этим, а недовольно бурчит в ответ «да как-то не очень-то и хочется» лишь по инерции.

Перевожу взгляд чуть дальше и невольно, словно от укола, вздрагиваю, опять встретившись с умными и внимательными глазами Гадкого Утёнка. Вот уже пару недель я чуть ли не ежедневно ловлю на себе этот бросаемый издали взор, то спокойно-оценивающий, то пугающе-мечтательный, и опасаюсь браться за толкование сокрытых в нём смыслов. Чур меня, чур…

Чёрная чёлка резко мотнулась, и Гадкий Утёнок двумя быстрыми шагами скрывается в шевелении толпы, а я, нервно сглотнув, возвращаюсь к идущей в нашей компании беседе.

— Нет, — ровно говорит Яся, — я никуда не поеду, мне и в городе летом хорошо. Буду на залив ездить в Солнечное, а потом, в июле, начнётся чемпионат СССР по шахматам, тут меня и насильно не увезёшь. В зал турнирный буду ходить, тренер обещал пропуск достать.

— Эх… — мечтательно тянет Паштет, — мне б перейти в девятый… И спокойно уйду в поход. Мы в Литву, в заповедник на месяц идём, в июле. Там просто сказка…

— А ты? — требовательно теребит меня Тома.

— А я… — при мысли о надвигающейся осени настроение стремительно портится, — а я в Латвию, а потом на море с родителями. В августе к Пашке может быть на Валдай на неделю заеду перед школой.

— Давай, — обрадовался Паштет, — за грибами походим, на рыбалку сплаваем…

— Тони, — заприметил я проходящего мимо Веселова, — куда поступаешь-то?

— А никуда, — добродушно улыбнувшись, открывает тот секрет, — на завод к отцу пойду, а потом — в армию.

— С ума сошел?! — хором ахнули девушки.

— Неа, — он доверительно улыбается, — я по партийной линии хочу пойти. Надо побыть рабочим, там в партию вступить… А после армии на вечерний в универ поступлю, затем партийную школу закончу. Да чего вы так вскинулись-то? Нормальный рабочий как профессор может получать. Да на заводе вообще здорово, мне нравится. У меня отец турбинные лопатки точит, работа очень тонкая, интересная. У нас семейные рабочие династии приветствуются, так что я к нему и пойду на обучение. Всё вообще отлично складывается, со всех сторон. Женюсь, на очередь стану, года через четыре квартиру получу, всё пучком будет!

— Карьерист, короче, — шучу я.

— Да нет, — он резко посерьёзнел, — нравится что-нибудь важное делать.

Внезапно, без какой-то очевидной команды колонна пришла в движение. Музыканты, прервавшись на полутакте, отвязно грянули «прощание славянки» в джазовой обработке, и беззаботная улыбка вновь прокралась на моё лицо. Мимо проплыл сначала Томин дом, потом родная подворотня, мы взобрались на вершину Измайловского моста, и вперёди блестнула игла Адмиралтейства. Я вскочил на бордюр и оглянулся назад.

— А меня!? — тут же возмущенно задёргала меня снизу Тома. Я протягиваю ей руку и затягиваю на высокий, чуть ли не на полметра возвышающийся над пешеходной и проезжей частью, бордюр. Вместе озираемся, возвышаясь над толпой.

Поверхность людской реки, густо текущей к Дворцовой, обильно усыпана разноцветными надувными шарами, портретами членов КПСС и кумачёвыми транспорантами с лозунгами. По осевой линии, возвышаясь как большие жуки над муравьями, медленно ползут установленные на платформах ЗИЛов и ПАЗов изощрённые агитационные инсталяции, вызывая в памяти бразильские карнавалы. Взгляд человека с жизненным опытом легко отыскивает приметы организации: ворота во дворы по маршруту следования надежно заперты, серьёзные люди с непреклонными лицами на перекрёстках одним своим видом пресекают поползновения сачков уйти вбок. Вперёд, только вперёд — другого нет у нас пути…

Впрочем, предстоящая полуторачасовая прогулка, похоже, никого не тяготит. К выходному добавлен ещё один праздничный день, а дома ждут миски традиционного оливье и сельди под шубой.

Школьная колонна быстро размылась, перемешавшись с другими. Подростки, включив третью космическую, ушуршали вперёд, оставив неторопливо гуляющих учителей далеко позади. Вот за разговорами и шутками промелькнула улица Майорова, и вперёди, за непопулярным памятником Николаю Первому, показался серый фасад «Астории».

С досадой обнаруживаю, что на ботинке развязался шнурок и приотстаю, отступив к обочине. Вроде и не долго завязывал, но, когда поднял голову, моей компании и след простыл.

Я заметался по колонне как пёс, потерявший в толпе след хозяина. Сначала рванул догонять вперёд, но на повороте к Дворцовой наткнулся на хвост Адмиралтейского района; развернулся и прошил демонстрацию в обратном направлении и минут через семь наткнулся на неторопливо идущих учителей. Очевидно, они не могли бы нас обогнать… Снова помчался вперёд и скоро тоскливо замер на углу, вглядываясь в проплывающий мимо людской поток. Бесполезно, похоже…

В очередной раз бросил взгляд вдоль колонны и почуствовал, что рядом со мной кто-то встал. Повернул голову, и мои брови удивленно поползли вверх. Вот те на — опять Гадкий Утёнок…

— Здравствую, — храбро выдавила она из себя, выставив вперёд чуть подрагивающий подбородок. Половину слова сказала, половину просипела шёпотом и замерла, испугано поблескивая из-под воронной чёлки выразительными тёмно-карими глазами.

— Привет, — отозвался я и затравлено зашарил по толпе взглядом, выискивая знакомые лица. Мне ещё только слухов о такой подружке не хватало…

Она подождала, пока я вновь взгляну на неё и сказала:

— Тома.

— Где?! — воскликнул я, вновь принимаясь озираться.

— Я — Тома, — уточнила с лёгкой укоризной.

— Да? — я с изумлением посмотрел на неё, — везёт же мне на Том…

— Хорошо, что ты это понимаешь, — серьёзно покивала она.

Я тяжело вздохнул, расставаясь с надеждой найти в этой сутолоке своих.

— Ну, пошли, что ли, Тома…

— Пошли, — согласилась она обрадовано и попыталась заглянуть мне в глаза.

Я чуть отвернулся, закатывая их к небу. Придётся немного потерпеть этого ребёнка… Достал из кармана пластинку цитрусового ригли:

— Угощяйся.

— Спасибо, — почти напела она благодарность и, осторожно откусив треть, аккуратно завернула остальное в фольгу и припрятала в карман.

— Ты из какого класса? — вежливо поинтересовался для поддержания разговора.

— Седьмой бэ, Биссектрисы. А… давай, будем дружить?

Я поперхнулся от плавности перехода и скептически уточнил:

— Ты ж, наверное, в курсе, что мне есть с кем дружить?

Она посмотрела на меня непонимающе, потом сверкнула белозубой улыбкой:

— Ааа, ты про эту… Я подожду.

Смешной ребёнок. Я покачал головой:

— Долго ждать придёться, так старой девой и останешься.

Она сдержанно улыбнулась и промолчала. Я проворчал:

— Как будто что-то знаешь, чего не знаю я. Какая ж ты смешная, девочка моя.

Улыбка стала ярче.

Я с некоторым испугом вгляделся. Да, симпатичная девчонка, и, как я вижу, через три-четыре года, когда расцветёт, красота её станет как лепесток огня, будет и греть и обжигать. Но — нет, даже этот отблеск будущего меня не соблазняет. И слава богу!

С облегчением выдохнул. Не то, что бы я боялся почуствовать себя старым педофилом. Что-то окончательно сдвинулось в восприятии мира, и для меня эта мелкая уже почти ровесница, а себя я ощущаю как умудрённого жизнью подростка, этакий ходячий парадокс. Нет, просто не хочу опять попасть в силки запутанных отношений и многослойной лжи. Да здраствует прямолинейная, ничем не замутнённая простота!

— Быстрее, бегом! — внезапно заорал в рупор какой-то бешенно вращающий глазами тип, и толпа с весельем покорилась команде.

Хватаю мелкую Тому за руку, и мы легко несемся вперёд, пристроившись за разгоняющимся ЗИЛом с кумачёвой композицией «Миру — мир».

— Ура! — заорал кто-то во всю глотку.

— На штурм! — весело подхватил второй.

— А-а-а-а!!! — держа портреты и флаги наперевес, толпа с радостным рёвом выметнулась на Дворцовую. Широкие улыбки на раскрасневшихся от пробежки лицах, заливистый женский смех, азартные выкрики детей, над головами плывут вверх вырвавшиеся на свободу воздушные шарики и катится под ногами, высыпая мелкие опилки, чей-то оторвавшийся раскидайчик.

— Быстрей, быстрей, — гавкая в рупор, носится вдоль колонны ещё один невысокий человек в тёмном. Его испуганно выкаченые, определенно армянские глаза, кажется, живут самостоятельной жизнью. Разрыв демонстрации перед трибунами, перед телекамерами — дело серьёзное.

Пробегаем ещё метров пятьдесят разреженного пространства, и колонна, уткнувшись в хвост предыдущей, вновь начинает уплотнятся. Людской поток разбивается на несколько ручейков, каждый из которых спокойно течёт между цепочками из редко стоящих курсантов Поповки, приобретая окончательный, пригодный для съёмок и трансляций вид.

Подмёрзшие от длительного стояния в оцеплении морячки заговаривают, пытаясь познакомиться с проплывающими мимо девушками. Вот какой-то старшина с четырьмя шпалами на шевроне обрадовано строчит номерок телефона прямо на ладонь… Бог в помощь, в Африкановке с невестами туго.

Совсем рядом на трибуне узнаю властный курносый профиль невысокого Романова, левее выстроились многозвёздные генералы в каракулевых воротниках. Вглядываюсь в кандидата на роль Первого, пытаясь уловить характер. Бестолку, за улыбающейся маской не видно ничего, кроме усталости от махания рукой, и постоянно взрывающаяся возгласами «ура» радостная толпа волочёт меня дальше.

С удивлением обнаруживаю, что по-прежнему удерживаю тёплую ладошку. Пытаюсь выпустить её на волю, но не тут-то было — ладошка не теряла бдительность ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман куртки, где тут же попыталась свить себе тёплое гнездышко.

Я расхохотался и посмотрел на мелкую с симпатией. Хорошая девчонка, забавная, надеюсь, всё у неё сложится хорошо.

Воскресенье, 01.05.1977, 15.05

Ленинград, Измайловский проспект

— Старые большевики очень недовольны… — проскрежетала бабушка, щедро накладывая тёртый хрен на упруго колеблющийся студень, — термидор революции, вот что сейчас происходит. Радует одно — сдохну раньше, чем всё развалится.

— Ну, мам, зачем ты так? — взволновано вклинился дядя, — И, потом, другие времена, другие нравы.

— Нравы… — рот у бабушки поехал в сардонической улыбке, — без бумажки слова сказать ни один не может. Стыд и срам! Вот, помню, Кирова слушала, так он три часа без бумажки выступал! Зал не шелохнулся! Три часа про развитие резинотехнической промышленности!

— Гхы… — подал я голос из своего угла, — зачем так долго-то? Тем более на такую тему… Краткость — сестра таланта.

— А ты цитаты-то не воруй, — живо обернулась бабушка, — сам мысли формулируй. Цитата — ум дурака.

— А это кто сказал? — парировал я.

Папа негромко хмыкнул в бороду, родственники сдержано засмеялись.

— А… — бабушка безнадёжно махнула рукой, отворачиваясь, — раньше, если человек с трибуны что-то говорил, то он в это верил, по настоящему верил. Трибуны были! А теперь это — обычная работа, говорильня… А этот, — она кивнула на телевизор, где беззвучно шевелит губами монохромный Брежнев, — он даже плохо понимает, что читает. Да и остальные не лучше…

«Это ты его ещё через пять лет не видела, бабушка», — подумал я, — «это ещё живчик…»

— Суслов — бледная моль, — продолжила она анализ, подцепляя вилкой шпроту, — то же мне, идеолог — ни одной своей мысли не родил. Да он, как марксист, даже Сталину в подмётки не годится. Косыгин, кроме экономики, ничего не видит и не хочет видеть. Громыко из-за границы не вылезает. Никого живого в Политбюро не осталось. Если только свежую кровь запустить… Кстати, Машеров, говорят, в Белоруссии хорош.

Я справился с обязательной программой — громадной тарелкой неизменно вкуснейшего оливье и заколебался: бутерброд с сервилатом или отварной язык, раз уж не наливают? Традиционный стартовый шампусик родичи раскатали, даже не взглянув в мою сторону, массандровский мускат тоже пролетел мимо, только ароматом ноздри пощекотал, а оставшаяся рябина на конъяке, пожалуй, для меня сейчас крепковата…

Выбрал язык и начал его пилить, прикидывая так и этак. Машеров — это, возможно, ресурс. Вот только что я могу для него поделать? Если я буду успешен, тот грузовик и так не встретится ему на дороге.

Дверь распахнулась и впустила громадную парящую супницу с самолепными пельменями. Густой ароматный шлейф заполнил комнату, я сглотнул слюну и просяще протянул маме тарелку. Этот молодой организм — как бездна, в нем без следа исчезает всё, что не закинь, и ещё просит…

Выступление Брежнева в телевизоре закончилось, и дядя, наклонившись, включил звук.

— Первомай шагает по планете, — торжественно объявила дикторша начало международного блока.

— За праздник! — провозгласил дядя в очередной раз, и хрустальные рюмки, разбрызгивая гранями разноцветные блики, дружно сдвинулись к центру и зазвенели. Интересно, какая у меня сейчас норма по этанолу?

Понедельник, 02.05.1977, 15.55

Карельский перешеек, посч. Репино

Ловили меня двое. Один — настоящий гигант, с громадной выпяченной челюстью, низким покатым лбом и выпирающими далеко вперёд надбровными дугами. Классический тормознутый акромегал. Мимо него можно было бы попытаться проскользнуть и уйти на скорости, если бы не второй — невысокий и резкий, напоминающий поглаженного против шерсти кота. Этот не было заторможен, напротив, быстрые глаза блестят, словно пару минут назад вынюхал дорожку. От него убегать рисковано, пробегать мимо — бесперспективно.

Третий, очень низенький, почти карлик, с мерзкой полоской усиков под характерным носом, не бегал, а, заняв позицию на круглой башенке, возвышающейся над крышей, контролировал участок вокруг дома и сейчас спокойно раздавал сверху команды:

— Он не ушёл ещё. Хан — встань в коридор между лестницами и не спи. Котовский, осматривай первый этаж и слушай, он может попытаться через окно уйти. Тут я его винтарём и сниму.

Надо же — Котовский, угадал я с повадками…

— Какой винтовкой? — недоуменно переспросил Хан в полголоса у макушки Котовского.

— Молчи, идиот… — простонал тот тихо в ответ, — просто молчи…

Гигант недоуменно пожал плечами, и они вышли. Я с облегчением сменил опорную ногу и чуть-чуть приоткрыл дверцу, увеличивая зону обзора.

Если вырвусь, я этому Хану шоколадку куплю. Ящик шоколадных конфет. «Золотой Нивы», её Брежнев, наверное, не зря любит… Только бы ногу не свело…

— Эй, — опять донёсся сверху баритон, — выходи, не тронем. Отдашь, что взял, и разойдёмся краями.

Ага, уже поверил. Три раза. Вспоминаю, как рыбкой мелькает в синих от наколок пальцах Котовского финка с наборной рукоятью, и опять покрываюсь крупным ознобом.

Эти прятки-догонялки начались минут десять назад. Я уже расслаблено нёс потяжелевшую сумку к выходу, когда чуть не столкнулся на повороте с невесть откуда взявшимся Ханом. Да, это его тяжёлую поступь я тогда услышал за углом и был вынужден, наплевав на шум, прыгать через лестничный пролёт и нестись по коридору ко второй лестнице только для того, чтобы обнаружить, что чёрный выход надёжно заперт.

Ну как надёжно… Этот замок даже для такого неопытного взломщика, как я, скорее видимость. Было б у меня хотя бы три минуты…

Мне повезло дважды. Во-первых, они меня пока не видели, и ловят сейчас дерзкого мужчину неизвестной степени опасности, а не тощего подростка.

Ну почему, почему я не взял пистолет?! Боже, посмотрите на меня — какой дурак погибает… Сейчас бы ушёл, как белый человек… Взял на мушку, загнал в подпол, заставил вытолкнуть лестницу наверх и, пока они там цирковую пирамиду будут строить, ушёл бы, только хвостиком вильнул — и лови ветер в поле…

Мечты, мечты…

Второй раз мне повезло, когда, услышав поднявшийся в доме многоголосый шум, я успел тихо подняться по дальней лестнице в ту самую обзорную башенку, что возвышается над третьим этажем, и переползти незамеченным по крутой, норовящей скинуть меня крыше к приоткрытому чердачному окну на другой половине дома.

На этом везение закончилось. Когда я прокрался мимо запертых дверей вниз к прихожей, то обнаружил, что выход уже закрыт на ключ. Метнулся к высокому окну со старинными шпингалетами и услышал быстро приближающийся из глубины дома топот. Всё, на что меня хватило — это, как в дурном кино, залезть в нижнюю тумбу узенького резного буфета, притворить изнутри дверцу и, извернувшись, застыть в крайне неудобной позе.

В тот момент я не испытывал никаких высоких сожалений по поводу «mission failed». Меня переполнил чистый, ничем не замутнённый животный страх. Молодому телу просто хотелось жить, и это желание легко смело всё. Я не понесся наугад с криком ужаса лишь оттого, что не мог рассчитывать на ослабевшие ноги. Поэтому я замер, как замирает в траве детёныш антилопы, почуявший поблизости рыканье голодно рыщущего прайда.

Жадно, словно от этого зависело обнаружат меня или нет, приник к узкой замочной скважине.

Сначала мимо пробежали широченные бёдра Хана, и махом прошлась громадная ладонь с неестественно длинными пальцами. Мама дорогая, оценил я размеры, да он же одной кистью может взять меня сверху за темя и поднять… Сейчас он рванёт дверцу, пронзила молнией догадка, и я, оцепенев, познал, что шевеление волос на голове — это не метафора.

Не успело сердце, бухнув под горлом, погнать в виски следующую шумную волну, как в узком туннеле перед глазом появился, пугая первобытной красотой, нервно жаждущий моей крови клинок. Он огляделся, нашёл мой расширенный зрачок и вогнал в него острый блик, а затем нырнул вниз, волоча за собой руку второго подручного. На короткий миг она замерла неподвижно, давая себя рассмотреть, и сквозь густые клочковатые заросли волос, отвратительно жёстких и рыжих, проступила не оставляющая надежд на милосердие вязь наколок. Ослабев, я хотел глухо простонать, но мне повезло — воздуха в лёгких уже не было.

Прерывисто, не заботясь о шуме, втянул в себя жаркий, наполненный пересохшим столярным клеем воздух, и, когда круги перед глазами улеглись, опять приладился к скважине, в глубине души надеясь, что самое страшное уже увидено.

Не-е-ет! Всё предыдущее поблёкло, когда я увидел предвкушающий оскал Сомосы. Ясно, абсолютно вне всяких сомнений понял, что смерть моя лёгкой не будет и подавился ещё одной волной ужаса.

— Нету, — с грустью констатировал Сомоса неожидано глубоким баритоном. — Хан, стой здесь, а ты ко второму выходу и слушай. Я на самый верх.

— А может…

— Нет.

— Сомоса, опасно.

Недокарлик грязно выругался и негромко согласился:

— Хорошо, проводи. Только брать живым. Надо выяснить, откуда про тайник узнал.

Они ушли направо, к лестнице и куда-то вверх, а я остался в паре метров от Хана, пытаясь унять гулкие удары сердца и понять, что делать и где допустил ошибку.

Детская самонадеяность, бесшабашность — вот что это такое. Глупая вера, что всё само собой сойдётся. Опять забыл, что не вмонтированы ещё тормоза в эти недозревшие мозги. Надо на будущее учесть… Если оно у меня будет. Если выберусь живым из логова Хунты — самой дерзкой банды Ленинграда этого периода, промышлющей грабежами и налётами на готовящихся к выезду евреев.

Скудные данные об этом объекте я насерфил из дедка-пенсионера. Остальные участники той драмы уже давно вовлечены в круговорот веществ в природе и сейчас распускаются там по весне почками и зеленеют травкой. А старый оперативник даже треть века спустя сохранил восхищение хитроумностью тайника, который главарь Хунты, Сомоса, самолично соорудил и долго использовал в своём загородном доме.

Моё внимание в небольшом числе похожих тайник привлёк именно качеством исполнения. Я предположил, что какой-то специальной охраны в отдельно стоящем особняке быть не должно.

Её и не было. Я провисел на деревьях почти два часа, запоминая и перепроверяя положения занавесок на окнах — за это время не дёрнулась ни одна. Когда я перелез через глухой двухметровый забор, во дворе было тихо и безлюдно. Поковырял отмычкой в замке, нащупал нужный рычажок и потянул — дверь беззвучно приоткрылась. Я скользнул в проём и прислушался. В доме царила мёртвая тишина.

На всякий случай я прошёлся по нему, прислушиваясь и изучая расположение, последнее меня чуть позже и спасло. Ни-ко-го.

Поднялся на чердак, к третьей слева массивной балке, и нащупал на стороне, обращённой к крыше, два чуть выступающих «сучка». Потянул за них в разные стороны и, тихо щёлкнув, почти полутораметровый участок древисины отошёл вниз, обнажая выдолбленное нутро объёмом с хороший чемодан.

Я посветил фонариком и тихо присвистнул. Натуральный сим-сим… Ну вот куда ему столько?

Ладно, ювелирка мне нафиг не нужна… Хм… А вот крупные бриллинты без оправ — это неплохая идея, богатство в очень высокой концентрации. Однокаратник хорошего качества, а это камешек с ноготь мизинца, сейчас должен стоить три-пять тысяч долларов. Очень удобно — на таможне не звенит и легко меняется на наличку в любой крупной столице без ненужного любопытства со стороны покупателя. Хотя, сейчас металлодетекторов на границах ещё нет, звенеть нечему…

Я высыпал поблескивающие гранями конусы на ладонь и пересчитал. Четырнадцать. Чистоту и наличие включений, конечно, сам не определю, но огранка качественная и размер хороший — от одного до двух, может, даже, чуть больше карат. За пяток таких камней можно весь этот огромный старый особняк купить.

В хозяйстве пригодятся, и я отправил их в пакет, а пакет — в карман.

Рубли и валюты лежали порознь, стопками аккуратно перевязанных бечевой пачек. Доллары, фунты стерлингов, финские и германские марки, итальянские лиры… Даже йены есть!

Я заколебался. В общем-то я шёл сюда за рублями, и надо мне не много, пару тысяч до осени перехватить.

С другой стороны, кто знает, как планы мои изменятся, они ж не в камне высечены… Запас карман не тянет… Да и не сиротку из детского дома обношу… Уговаривая себя таким образом, утрамбовал в сумку, не особо разбирая, разноцветных бумажек и, помучавшись, защёлкнул фальшбалку. С облегчением выдохнул, написал красным фломастером на стропиле «храните деньги в сберегательной кассе» и, довольный собой, пошёл вниз. А, спустившись на площадку второго этажа, вдруг понял, что сейчас из-за угла выйдет кто-то по настоящему крупный…

Я ещё раз поменял опорную руку и ногу и стал думать, как буду выбираться из ловушки. Никаких «Один дома», ни боже упаси. Чистый дёр на скорости. Моя лёгкость и тренированность против резвости и выносливости Котовского. Сумку при плохом раскладе придётся бросить, не до жиру…

Приоткрыл дверцу и прислушался. В коридоре жалобно поскрипывают, прогибаясь под переминающимся Ханом, половые доски. Вот он что-то спрашивает громким шопотом у осматривающего гостинную Котовского, тот рассержено шипит в ответ.

Выползаю из спасительной тумбы, с трудом разгибая перенапрягшееся тело, встряхиваю затёкшие ноги и медленно, на уровне колен, поверх пухлого сидения кресла, выглядываю из-за угла.

Можно! Два бесшумных шага, неторопливых — чтоб не потревожить воздух, чтоб не мелькнула тень, и я скрываюсь за другим углом, приблизившись к окну. Чутко прислушиваясь к происходящему всего в десяти метрах от меня, осматриваю незнакомые шпингалеты и соображаю, как они действуют. Ага, вот здесь надо потянуть…

Лёгкий скрип оконной петли чуть не разорвал мне сердце. Я обмер, превратившись в одно большое ухо. Услышали?

Чистый воздух свободы из открытой створки зовёт плюнуть на осторожность и полететь напролом стремительным ветром. Я с большим трудом переборол этот порыв. Отступать буду медленно и неторопливо.

Звуки возни в глубине дома не изменились. Глубоко вздохнул пару раз, вентилируя лёгкие, и, пересев с беломраморного подоконника на жесть водоотлива, плотно прикрыл за собой раму. Всё, я на улице!

Спрыгиваю на мягкую землю и перекатываюсь. Yes, воистину, we can!

Пригнувшись, крадусь вдоль облицовки фасада и, завернув за угол, обессиленно прислоняюсь к стене. Теперь, даже если они выскочат в ту или иную дверь, меня сразу не увидят, а я их услышу.

Отираю с раскрасневшегося лица пот и пытаюсь вспомнить подсмотренное с деревьев расположение построек. Верчу в уме получившуюся картинку, прикидывая мёртвые зоны для башенки наверху. Таких, чтоб незаметно отойти от дома к забору, похоже, нет. Придётся рисковать.

Так, эту сторону первого этажа Котовский уже осмотрел… Медленными плавными шажками отхожу от стены и провожу взглядом по окнам. Никого. Ещё четыре шажка от дома, и я осторожно выглядываю из-под крыши на башенку. В ней никого не видно… Нет, вообще никого нет.

Хм… Оно и верно, там окна для Сомосы высоко сделаны, ему табуретка бы понадобилась… И где же он?

Чутко вслушиваясь, продолжаю в полоборота медленно отсупать от дома в глубь двора, под прикрытие построенного из шлакоблоков гаража. На коньке крыши тоже никого не видно…

Хитрый карлик! Я встревоженно крутанулся, оглядываясь вокруг и, плюнув на осторожность, рывком ухожу за гараж.

Ну, здравствуй, забор! Оглядываю его, примеряясь. Закинул за спину сумку, поддёрнул ремень поудобнее.

Прямо за спиной пронзительно заскрипели ржавые петли. Чувствуя, как обрывается всё внутри, резко подпрыгиваю, оборачиваясь к гаражным воротам за спиной. Глаза выхватывают быстро растущий тёмной проём и выступающую из него на солнечный свет человеческую фигуру. В горле мгновенно пересохло, и отчаянье парализовало меня.

Четвёртый был с меня ростом и похож на паучка — хлипкий, с непропорционально длинными худыми ручками и ножками. Голова башней сидит на коротком бочкообразном теле почти без шеи, над скошенным подбородком в окружении бесцветного пушка тонко кривится неуверенная улыбка. Из-за роста я чуть было не принял его за ровестника, но у подростков не бывает такого липкого ощупывающего взгляда усталых глаз.

На секунду мы оба замерли от неожиданности, затем, переборов ужас, я резко шагнул вперёд и с силой втолкнул его обратно в гараж. Тщедушное тело молча улетело в сумрак. Я закрыл дверь на засов и передёрнулся, сбрасывая след от приставучего взгляда.

Короткий разбег, прыжок, цепляюсь руками за верх, легко вздёргиваю себя на забор. Закинув ногу, на мгновенье замираю, окидывая взглядом по-прежнему тихий безмятежный двор, и покачивающая на ветру сосновая ветка колко тычется мне затылок. Спрыгиваю на упругий мох и тут же резко стартую в глубь редкого сосняка, наращивая расстояние между собой и Хунтой. Напитанный хвоей воздух омывает чистыми струями лицо и смывает пережитой ужас. Бегу, ощущая лбом, щёками тепло солнца. Живой!

Вторник, 03.05.1977, 18.30

Ленинград, Театральная площадь.

Я отошёл от бассейна «Дельфин» и, миновав монументальный Дом Культуры, свернул правее, к Театральной площади. Прямоугольник спортивной сумки через плечо как бы намекает возможным наблюдателям на то, что ребёнок идёт с тренировки. Внутрь я уложил мокрую мочалку с мылом и плавки с шапочкой.

Перестраховка? Возможно. Но иногда лучше перебдеть, уж я-то теперь знаю…

Энергично прошагал мимо Кировского театра в сторону Троицкого Собора и, поднявшись по ступенькам на углу, зашёл в кафе-столовую. Любовно оглядел разнообразие аппетитной выпечки: песочное кольцо с присыпкой из жаренного арахиса, покрытая ровной тёмно-шоколадной глазурью песочная же полоска со слоем повидла, румяные сочники, слоёные пирожки с ароматным фаршем… Глаза разбегаются. Выбрал в итоге столичный салат с крупными кусками отварной говядины и удивительно вкусным, как я уже успел выяснить, майонезом, ромовую бабу с изюмом и традиционное кофе с молоком из высокого бака.

Встал к круглой стойке у окна, бросил под ноги сумку и приступил к неторопливой трапезе, время от времени лениво поглядывая на копошение народа вдоль театрального фасада.

Минут через семь к левому крылу Кировского, всего метрах в пятидесяти от кафе, плавно подплыла, притягивая к себе взгляды спешащих театралов, вызывающе шикарная, идеально вымытая, глянцево-чёрная машина с дипломатическим номером на красном фоне и флажком США на капоте. Выдержав длинную паузу, задняя дверца плавно отошла, из неё тяжело выбрался Колвер Глайстин и с заметной ненавистью, вызвавшей у меня тихий смешок, обозрел окружающие его имперски пышные здания театров.

То, что генерального консула должны пасти — не вопрос. Но вот обнаружить в людской сутолоке разведчиков службы наружного наблюдения…

«Мышку-наружку» надо уважать. Спец может утром валяться «пьяным» у помойки, а вечером танцевать на бале; часами прикладываться к всё той же кружке пива в замызганной забегаловке и артистично растягивать в шикарном ресторане отведенную на мероприятие сумму. Нудная, монотонная работа, из месяца в месяц ждать и догонять, не имея ни малейшего шанса узнать смысл той игры, в которую вовлечён. Успех, воспринимаемый как должное, и редкие неудачи — ЧП. Героическая махра контрразведки… За всё время существования «семёрки» в ней не было ни одного предателя. А ведь раскрыть методы советской наружки — голубая мечта всех действующих против нас разведок.

Эта работа — командная игра. Объект ведут сыгранной группой, члены которой постоянно взаимодействуют, меняясь местами и стилями работы, передавая то по цепочке, то идя параллельно, то навстречу, или, иногда даже, лидируя.

Вести разведчика силами менее пяти-шести человек — бесперспективно, опытный оперативник их быстро вычислит, а это провал для наблюдателей. Малыми силами можно успешно вести только ничего не подозревающего рассеянного человека. Настоящая же слежка — это очень непростое занятие, требующее чётко организованной команды из минимум десятка толковых контрразведчиков, мужчин и женщин.

Я сделал медленный глоток уже подстывшего кофе и бросил поверх поднесенной ко рту чашки небрежный взгляд в окно, начиная тренировку недавно подтянутого умения контрнаблюдения. Сейчас посмотрим, смогу ли определить в этой суете наблюдателей.

Мда… Можно было обойтись и без умения… Колвера демонстративно ведут к театру коробочкой — построением, призванным не скрыть наблюдение, а напротив, выставить его на обозрение, отпугивая возможного контактёра. Так же демонстративно в десяти метров от машины с флажком стали отираться два спортивных молодых человека в одинаковой одежде. Похоже, контрразведка проводит какую-то операцию, прерывая на последнем рубеже возможную утечку информации. Вероятно, блокируют какого-то инициативника, подготовленные агенты с консулом не контактируют.

Следующая пришедшая мысль заставила поперхнуться, и я засипел, закашлялся, потом полез в карман за платком и промокнул выступившие слёзы, чувствую на себя взгляды окружающих. Вот тебе и умение, мать-мать-мать, профессионалом себя почувствовал, мля…

Меня? Блокируют от меня?!

Да нет, прибредилось, наверное… Придёт же такое в голову…

Всё ещё время от времени покашливая в попытках выбить из себя застрявшую где-то в трахее каплю кофе, отвернулся от окна и доедаю, уже без всякого аппетита, столичный салат. Попёрхиваться-то зачем было?! Главное — машина прибыла в указанный интервал времени, запарковалась на нужном месте капотом к театру, а с левого запястья Колвера свисает, покачиваясь на ремешке, театральный бинокль — сигнал успешного снятия закладки.

В принципе, достаточно было и одной машины, Колвера я припахал по приколу. Попросить, что ли, в следующий раз, чтоб он прошёл по Невскому в высоком цилиндре в цветах штатовского флага? Как бы среди оперативников ЦРУ падёж от смеха не произошёл…

Поставил в уме Фреду и Синти по жирной пятёрке. Молодцы, ей-богу молодцы. Заметили, поняли, смогли правильно среагировать. Приятно работать с профессионалами, их можно просчитать.

Догрыз белую помадку с ром-бабы, влил в себя остатки кофе и направился к выходу. Итак, первая порция кристально чистой правды ушла в ЦРУ. И на этом я останавливаться не собираюсь, благо конспиративный канал теперь налажен. Правда, правда и ничего кроме хорошо подобранной правды — нет более надежного инструмента для достижения своих целей.

Пятница, 06.05.1977, 15.25

Ленинград, Польский Сад.

Однорукий алкоголик проводил меня на седьмой круг предельно благожелательным взглядом. Мы уже неплохо представляем распорядок дня друг друга — он, ящером выползающий на первое весеннее тепло из сумрака коммуналки, ежедневно внимательно наблюдает за моим втягивающим циклом, благо больше наблюдать тут не за чем, а я, раз за разом пробегая мимо, хорошо знаю его основной цикл.

Присев на изрезанную низенькую скамейку у задней стены разваливающегося особняка Державина, он первым делом достает из-за пазухи потёртого длиннополого пальто мерзавчик «Столичной» и, взболтав, смотрит сквозь него на небо, словно одному ему доступным методом проверяя процентное содержание альдегидов в спиртовом расстворе. Удовлетворившись, ловко прикусывает коренными зубами язычёк фиолетовой крышечки и резким движением руки сдёргивает её с горлышка, а затем отплевывает в стоящий рядом куст старой сирени, присоединяя к солидной куче подружек. Секунд на пять замирает, вглядываясь мой бег, одобрительно чему-то кивая, затем достает из кармана пальто гранёный стакан и наполняет примерно на треть. Решительно, как лекарство, забрасывает внутрь, и, не закусывая, откидывается на спинку скамейки, блаженно щурясь. Выждав минут пять, а я обычно к этому времени начинаю растяжку, вытягивает из матерчатой сумки свёрток с ещё тёплыми чебуреками и начинает обед, время от времени дозаправляясь из бутылки. Когда я перехожу к прессу, он, как правило, уже достигает нирваны, и откинув голову назад, незряче смотрит поверх крыши напротив.

Сегодня он достиг этой стадии раньше обычного — я поставил себе задачу довести пробежку до пятнадцать кругов, поэтому чебуреки пошли вход пока я ещё пыхтел, ускоряясь на последних трёх кругах, а в дрёму он впал аккурат к приседаниям.

Мой залёт в Репино меня напугал, серьёзно напугал. Вчера в гастрономе, поставив Тому в очередь в отдел, отошёл к кассе и внезапно ослабел в ногах, мельком увидев размытую татуировку на заросшим рыжей шерстью тыле чьей-то кисти, и лишь через пару секунд рисунок сложился в штурвал. За эти две несчастные секунды я успел чуть провалиться на шаге из-за дрогнувшего колена, задохнуться и глубоко вдохнуть, почувствовать удар сердца по адамову яблоку и вспыхнувшие жаром щёки. А сегодня ночью во сне пришёл четвёртый, бесцветный, словно отбракованный снимок, недодержанный в проявителе начинающим фотографом, и предвкушающе мне улыбнулся. Я проснулся в воздухе над кроватью, изогнутый дугой, и потом долго успокаивал грохочущее на всю квартиру сердце.

Прошёл по краю, чудом…

Не готов я ещё к таким эскападам. Да и нафиг они не нужны, особенно здесь, в СССР, где я — свой, родной, и моя милиция меня бережёт. А вот на диком западе мне придётся первое время плавать у дна и рисковать. Поэтому надо за оставшиеся четыре-пять месяцев поставить себе хоть минимальную самооборону, с учётом того, что я сейчас быстрый, но лёгкий. Решено — подтягиваю себе бой.

Приняв решение, я повеселел и, неторопливо потягиваясь к заброшенной на спинку скамейки ноге, уже со спокойной душей вернулся к короткому тексту следующего письма. Ничего особого, наработка авторитета, пока у меня ещё есть для этого материал, да попытка проложить ложный след. Мол, дорогой товарищ Григоренко, 13 июля в Нью-Йорке внезапно случится отключение электричества на двадцать пять часов, и будет очень-очень мутно. Вашим коллегам из Первого Главного ничего в федеральных агенствах взять под шумок не надо? А 27 августа в центре электронной разведки, что, как вы знаете, расположен на трех последних этажах посольства США в Москве, серьёзно полыхнёт, да так, что сверхсекретная документация АНБ разлетится по соседним улочкам — готовьте батальон энтомологов с сачками.

Улыбаясь, формулирую в уме причину предстоящих происшествий:

«… как вероятный косвенный результат наших запланированных воздействий в иных сферах.

Искренне Ваш, Квинт Лициний Спектатор».

Представляю, как КГБ будет выискивать маленьких зелёных человечков, и настроение ползёт вверх, словно столбик термометра в последние дни. Теперь, даже если как-то меня локализуют, то пять раз подумают, прежде чем лезть, и будут особо деликатны. Но лучше, всё же, до этого не доводить…

Суббота, 07.05.1977, 09.25

Ленинград, Красноармейская улица

— Мне! — Пашка попытался откинуть пас, но Валдис вовремя прервал нашу «стеночку», и красно-синий резиновый мячик заметался в мешанине азартно сучащих ног, а потом отрикошетил за куст акации. Быстроногий Ара первым вывалился из распадающегося кубла тел и успел протолкнуться дальше, а затем коряво прострелил вдоль ворот. Мячик по какой-то нелепой, совершенно нефутбольной траектории заскакал по двору, наткнулся на Сёмину голень и влетел в наши ворота, аккурат между моей правой ногой и изображающей штангу сумкой.

— Да что ж вы кучей-то за мячом носитесь, как стадо оленей?! — раздосадовано заорал я своим, — шире играйте, в пас!

— Ребята! Автобус пришёл! — из-за угла вынырнула Ирка и призывно замахала рукой.

— Три — три, — подвел итог распаренный Валдис, и, подхватив мяч, устремился к месту посадки.

Около закрытых дверей бело-синего лобастого ПАЗика вскипела весёлая толчея с повизгиваниями и подталкиваниями, пока Эриковна, возвысив голос, не навела видимость порядка:

— Сначала — девочки! Мальчики — отойдите от дверей!

Я со вздохом сожаления отошёл от занятой в нелёгкой борьбе позиции у створок. План занять место для Томы провалился.

Водитель открыл двери, и девчонки радостной гурьбой ввалились в автобус.

— По трое на сидение! Два первых сидения не занимать! — продолжала раздавать руководящие указания классная, стоя у передней двери в компании с Соломоновной и незнакомой сухощавой старухой.

Наконец, запустили и нас. Зашёл одним из последних, и давно забытая смесь запахов тут же атаковала меня: авангардом шла тяжёлая резиновая нота, тянущаяся от запасного колеса под сидением, поверх плыл аромат горячего замасленного металла, на заднем плане витали оттенки поролона и кожзама.

Такие неожиданные встречи с упрятанными глубоко в памяти чёрточками детства по-прежнему вызывают на моем лице мечтательную улыбку, будь это стакан виноградно-яблочного сока за двенадцать копеек в гастрономе на углу, коробка с разноцветными брусками пластилина, коллекция кулинарных рецептов на отрывных листках календаря или четвёртый месяц любовно выращиваемый Паштетом кристалл медного купороса в поллитровой банке на подоконнике. Вот и сейчас я глубоко вдохнул, узнал и не сдержал счастливой улыбки.

Все так же улыбаясь, плюхнулся на драное сидение рядом с Сёмой и посмотрел на прижатую к окну Зорьку — она по-прежнему общается со мной демонстративно холодно. Как-то надо уже положить этому конец…

Сёма извернулся и вытащил из спортивной сумки какую-то папочку, любовно достал оттуда пожелтевший листок и закричал на полавтобуса:

— Девчонки, что я принес! Вам интересно будет, — и помахал бумажкой.

Шум чуть-чуть приутих, и он начал читать:

— Памятка беременной колхозницы, тысяча девятьсот тридцать шестого года издания, — автобус грохнул хохотом, — так… Вот пункт три любопытен: «тщательно следить за чистотой своего тела, белья и одежды. Мыться в бане не реже трёх paз в месяц», — он с победным видом оторвался от листка и обвел взглядом весело ржущих одноклассников. — Девчонки! Вот, ещё для вас: «Необходимо носить панталоны»…

Автобус резко дёрнулся, под днищем что-то заскрежетало, проворачиваясь, и рустированный фасад школы поплыл назад.

— Дай посмотреть, — я отнял у Сёмы листок и с завистью повертел. Настоящий раритет, чего стоит один выразительный рисунок колхозниц, с шайками идущих к деревянной бане…

— Клёво, — оценил я, — береги.

— Угу, — откликнулся Сёма, — я такие собираю. У меня есть ещё «Наставление по РККА по использованию противогазов для лошадей», затем «Коноплеводство Средневолжского края», и, звезда коллекции — «Происхождение клеток из живого вещества» Лепешинской!

— О, знатный труд. Предисловие должно быть интересным…

— А то! Сейчас, я некоторые фразы наизусть выучил, — Сёма повернулся в Зорьке, — Свет, ты знаешь, что «пока есть капиталистическое окружение, укрепление советской социалистической идеологии является важнейшей задачей работников науки. Вот почему мы должны ещё и ещё раз внима-а-ательно посмотреть, не гнездится ли идеализм где-нибудь в забытом уголке науки».

Зорька внимательно посмотрела на него и ласково констатировала:

— Дурачок.

— Почему дурачок? — чуть растеряно протянул Сёма.

— Подрастёшь — поймёшь, — безапелляционно отрезала Зорька и отвернулась к окну.

Сёма покосился на меня:

— Не в духе… С чего бы? Или, точнее, с кого бы?

Света чуть слышно фыркнула в стекло.

— Да, — живо развернулась сидящая наискосок Кузя, — я бы, Соколов, на месте Светы уже семь шкур с тебя спустила…

Сидящий бок о бок с Кузей Паштет завёл глаза к потолку, что-то быстро соображая, потом просветлел ликом и продекламировал:

— Если б я была кингиха, спичит фёрстая герлиха… Ой…

Попытка Кузи шлепнуть его по плечу совпала с резким поворотом автобуса и трансформировалась в неожиданные объятия, из которых одна вышла вполне собой довольной, а второй — заметно сконфуженным и порозовевшим.

— Обними сосед соседку, а теперь наоборот, — засмеялся Сёма, — пользуйтесь моментом, товарищи, осталось всего семь поворотов…

Автобус весело катил к Пулковским высотам.

Начало мая выдалось почти по-летнему тёплым, солнце ласково щурилось нам с бледно-голубого неба, а лёгкий ветерок взбегал по склону и приветливо теребил детские вихры и косички. Юго-запад высоты под нашими ногами уже ощетинился ёжиком светло-салатовой зелени, поверх которой густыми частыми мазками, совсем по-вангоговски, желтели головки одуванчиков. Вдали, за широким распаханным полем, поверх вязи распускающихся веток широким фронтом заняли позиции аккуратные белые кубики новостроёк.

Эриковна с трудом, срывая голос и гневно поблёскивая линзами, согнала разгулявшийся на свободе молодняк в тесную группку, в центре которой, окруженная пустотой, стояла, уперев взгляд в землю, незнакомая старуха.

Ну как страруха… Высушенное временем волевое лицо, жёсткая пакля седовато-рыжих волос, допотопное пальто с очень крупными пуговицами. Ещё пару месяцев назад я бы сказал «женщина в возрасте», но сейчас этот термин я стал использовать для классной, которой только что стукнуло сорок. Эта же была на поколенье старше.

— Так, — хлопнула Эриковна в ладошки, — сегодня, в предверии дня великой Победы, мы проведем здесь, на Пулковских высотах, урок Мужества. Будьте серьёзны, пожалуйста, — она обвела нас строгим и, одновременно, просящим взором. — Нам повезло, сегодняшний урок Мужества с вами согласилась провести Светлана Николаевна. Тридцать пять лет тому назад она была в числе защитников Пулковских высот, а сейчас работает в Музее истории города… Паша, что ты там такое интересное делаешь?!

Паштет быстро спрятал за спину почти законченный венок из одуванчиков, на который уже пару раз с лёгкой благосклонной улыбкой косилась Ирка, и замотал лобастой головой:

— Ничего, Зинаида Эриковна, слушаю.

— Вот и слушай… Прошу вас, Светлана Николаевна, — и классная сделала пару шагов назад, присоединившись к до сих пор пытающейся отдышаться после тяжёлого подъёма Соломоновне.

Старуха оторвала, наконец, глаза от земли, провела по кругу тяжёлым взглядом и уставилась куда-то поверх голов, словно пыталась подобрать слова для первой фразы, а потом неожидано выстрелила вопросом:

— Вы знаете, какая главная улица в нашем городе?

— Невский, Невский, Невский… — полетело удивлённо в разнобой.

— Да… Есть такое мнение, — протянула она и взмахнула рукой в сторону видневшейся вдали окраины города, — но по мне так главная улица идёт вон там, за полем, от Дачного к Сосновой Поляне. Проспект Народного Ополчения. Город — это, прежде всего, его люди. Многие тогда ушли в ополчение, ушли и почти никто не вернулся. Ленинград обеднел на них… Вот об этих людях я и хочу вам сегодня рассказать.

Она чуть помолчала, потом с горечью выплюнула:

— Война эта проклятущая… Сожгла золотой фонд страны — забрала лучших, тех, кто стоял насмерть в обороне и первым шёл в атаку. Погибло девять из десяти сознательных строителей коммунизма… А они были предназначены не для этого! Они должны были нести идеи коммунизма дальше, возмужав, воспитать следующее поколение настоящих людей. Но их не стало… Эта прореха не заросла до сих пор, даже за треть века. И ещё не известно, как это нам икнется… — и она заговорила, вколачивая каждое слово как сваю, — в дивизиях народного ополчения самые тяжёлые потери были среди членов партии и, особенно, среди партийных работников. За первые недели боёв состав комиссаров, парторгов и комсоргов полностью сменился по несколько раз. Вчерашние секретари райкомов, парторги цехов погибали, поднимая цепи, погибали, ведя сводные группы на закрытия вражеских прорывов, погибали, прикрывая отход раненных… Это — страшные, невосполнимые потери.

Прикрыла на пару секунд глаза, сглотнула и продолжила уже спокойным размеренным голосом:

— А ополчение действительно было народным. Оно названо так не ради красного словца. В первые же дни войны в военкоматы города явилось более ста тысяч добровольцев. Люди буквально осаждали военкоматы, требуя зачислить их в действующую армию. Улицы, площади перед военкоматами были забиты людьми. Никого из нас на войну не «гнали». Наоборот, часто гнали из ополчения. Учёных, высококвалифицированных специалистов и рабочих оборонных предприятий буквально за руку вытаскивали из строя и отправляли назад. Люди скандалили, требуя отправить их на фронт. Вдумайтесь в это — требовали отправить под пули, бомбы и снаряды! — она помолчала, уйдя на какое-то время в себя, потом досадливо встряхнула сединой и горько добавила, — и я не уверена, случись война сейчас, будут ли военкоматы осаждать такое же количество добровольцев… А эти люди знали, что и почему они защищают! И были готовы умирать за это!

— Вот ты, — она неожидано ткнула пальцем в Армена, — скажи, когда ты станешь взрослым?

— Когда школу закончу, — Ара от волнения пошёл пятнами.

— Нет. Не верно. Ты станешь взрослым не тогда, когда получишь табель со школьными оценками, и даже не тогда, когда затащишь первую девчонку в постель, — Армен горячо вспыхнул, — Нет. Ты станешь взрослым тогда, когда найдёшь в этой жизни то, за что готов умереть.

Я опустил запылавшее от стыда лицо к земле.

— Люди той эпохи были взрослыми… — сказала она твёрдо.

— А нашей эпохи? — пискнул кто-то из девчонок.

— Деточка, — усмехнулась старуха снисходительно, — да вы вообще в неэпоху живёте.

— Это как? Почему? — полетело с разных сторон.

— Ну… — протянула она, — может быть потому, что не имеете общей мечты? Наша мечта о коммунизме, глядя из сейчас, была наивной. Мы думали, что коммунизм — это трехразовое питание, чистая простыня на койке и возможность сходить раз в месяц в кино. Смешно, правда? Но мы мечтали об этом не для себя, а для всех. И верили, что это будет достигнуто благодаря нашему труду, возможно, даже, при нашей жизни, и были готовы за это умирать. Не за трёхразовое питание умирать, а за возможность самим создавать это будущее! А у вас есть общая мечта, за которую вы готовы умирать? Своё виденье будущего? Пока этого нет, у вас нет шанса на создание своей эпохи.

На какое-то время над нами повисла задумчивая тишина, лишь со стороны аэропорта доносился приглушённый рёв прогреваемых самолётных двигателей, потом она продолжила:

— За два первых месяца войны в дивизии народного ополчения ушло более ста тридцати пяти тысяч добровольцев. И это без учета тех, кого призвали в соответствии с призывными планами военкоматов. К ним добавьте ещё девяносто тысяч человек, которые не дошли до фронта, но были готовы принимать участие в уличных боях, если бы фашисты прорвали рубеж Пулковской обороны и вошли в город. Об этом мало известно, но, когда здесь, на Пулковских высотах шли ожесточённейшие бои, в городе формировались новые батальоны добровольцев, предназначенные для ведения уличных боев. В связи с острым дефицитом вооружения, на складах этих батальонов лежали охотничьи ружья, немного гранат, бутылки с зажигательной смесью, кинжалы и пики… В состав этой последней линии обороны брали добровольцами уже и женщин с подростками. Вдумайтесь! — воскликнула она горячо и голос её зазвенел, — женщины и подростки, готовые воевать на улицах своего города с фашистами кинжалами и пиками! Да немцам просто повезло, что они не вошли в город, Сталинград был бы здесь! Они бы никогда не получили Ленинград! Никак!

Ветерок шевельнул мне волосы на затылке. Или не было ветра?

— А теперь посчитайте сами: население города составляло около трёх миллионов. Мужчин — половина. Из них вычтите детей и стариков, мобилизованных в кадровую армию и тех, кого просто не отпустили с заводов на фронт как незаменимых специалистов. Получается, что каждый третий мужчина ушёл добровольцем на защиту своего города. Вот так-то, детки… Каждый третий! Добровольцем! Готовый умереть! Вот что такое был мой Ленинград — и она с какой-то тоской и недоумением обернулась и посмотрела на Город вдали, потом глуховато продолжила свой рассказ. — Проблем было много. Даже не недостаток вооружений — худо-бедно, но дивизии оснастили и пулемётами и артиллерией и связью, а острая нехватка кадровых командиров, знающих как организовать ведение боевых действий. В среднем на полк приходилось по три кадровых офицера, их выгребали по сусекам. К примеру, командир моего стрелкового полка пришёл с должности коммандира дисбата округа. Хороший командир оказался, воевал с выдумкой, мог и сам, когда надо было, пойти в атаку. А после войны делал Войска Дяди Васи. Знаете, что это такое? — улыбнулась она.

— Знаем, — откликнулся я, — кто не знает, расскажу.

— Воот… — продолжила она, — Дядя Вася — это тот самый командир третьего полка первой дивизии народного ополчения, Василий Филиппович Маргелов, первый командующий ВДВ.

— Было принято решение формировать из добровольцев, тех, кого не могла принять по штату кадровая армия, дивизии народного ополчения. По мере формирования они отправлялись на фронт на встречу врагу. Всего в Ленинграде было сформировано семь дивизий народного ополчения. Это не считая отдельных более мелких частей — например, было сформировано, премущественно из спортсменов, несколько десятков отдельных разведывательно-диверсионных рот и батальонов, которые подолгу действовали в тылу врага. И все дивизии, все! воевали беспримерно героически. Приведу, ради примера, свидетельства из донесений и дневников фашистских генералов, — она вытащила из кармана листок и зачитала, — командование 50-го армейского корпуса, наступавшего на гатчинском направлении, так характеризовало советские войска: «многие воинские соединения, то ли по убеждению, то ли под давлением комиссаров, сражаются очень хорошо и сопротивляются до полного их уничтожения». А фашистский генерал Шмидт, командовавший 39-м моторизованным корпусом, что воевал на южном побережье Ладожского озера, жаловался Гитлеру, что «большевистское сопротивление своей яростью и ожесточённостью намного превзошло самые большие ожидания». Другой генерал рапортовал в Ставку, что «ввиду упорнейшего сопротивления обороняющихся войск, усиленных фанатичными ленинградскими рабочими, ожидаемого успеха не было». А вот запись из дневника ещё одного генерала: «русские, как фанатики. Они бьются за каждый метр земли. Нас прижимают к земле, не дают выпрямиться. Такого ада мы не видели в Европе…»

— А у нас что, не Европа? — недоуменно подняла брови Аня, — у них по географии что в школе было, у этих генералов?

— Для них мы были азиатскими варварами, подлежащими уничтожению, — пояснила ветеран.

Вокруг раздались недовольное хмыканье. Как-то незаметно расстояние между нами и старухой уменьшилось, а наш строй стал плотнее.

Она чуть задумалась, потом продолжила:

— Знаете, можно было бы рассказывать какая дивизия где и когда вела бои, но мы ж говорим о людях? Я расскажу несколько коротких примеров, в которых можно увидеть их отблеск. Вот, помню такой случай: командир нашего полка на дороге, ведущей с фронта, встретил идущего в тыл бойца. «Что, струсил?» — спросил он. «Никак нет», — ответил боец, — «шарнир на протезе разболтался, сейчас подтяну и назад». А в третьей дивизии, что на Карельском перешейке воевала, почти весь разведбат дивизии составили из подросших у нас детей испанских коммунистов. Те вообще страха не знали. Знаете, как снайперов финских ловили? Работали двойками. Узнавали район, где снайпер вражеский сидит, один скрытно занимал позицию, а второй шёл «живцом», вызывая огонь на себя. Представляейте, каково это — выйти из укрытия и пойти по открытому участку, зная, что в тебя сейчас целится снайпер?! Вот так по очереди они этих кукушек и снимали. А ещё очень хорошо воевали отступившие к лужскому рубежу батальоны рабочей гвардии Риги, Елгавы и других латвийских городов. До лужского рубежа дошло около тысячи двухсот бойцов под командованием проректора сельскохозяйственной академии Карлиса Ульпса. Стояли насмерть, их остатки потом воевали на ораниенбаумском пяточке. А весной сорок второго, уже когда фронт здесь стабилизировался, пришли добровольцы от спецпереселенцев, так тогда называли раскулаченных. Наш комдив сначала не хотел их брать на пункте пополнения, а уже через месяц приезжал туда и орал, — «мне раскулаченных, мне»! Тоже по-своему золотой фонд был…

— Но, конечно, основную тяжесть боев приняли на себя ленинградцы. Интересно, что в дивизиях народного ополчения, составленных из рабочих заводов и интеллигенции города долгое время, даже после преобразование их в кадровые части, бойцы и командиры обращались к друг другу по имени отчеству, а в приказах фигурировали выражения «пожалуйста», «прошу вас», «не откажите».

— Василий Иванович, не откажите в любезности прикрыть наступление нашего левого фланга, — негромко хихикнул Сёма, на него тут же осуждающе зашикали.

— Да, именно так, — кивнула старуха. — Первые три дивизии народного ополчения, сформированные в основном из рабочих Кировского завода, путиловской верфи, Электросилы и завода «Скороход» приняли удар врага на западных границах нашей области и, отступая, два месяца изматывали противника в кровопролитных боях. Потеряли по семьдесят-восемьдесят процентов состава, попали в окружения и по две-три недели лесами выходили из них, с раненными и артиллерией. А следующие дивизии встретили противника здесь, на Пулковском рубеже и подходах к нему. Бои шли такие, что земля была вся перепахана, как будто чёрт в свайку играл. Здесь всё нафаршировано металлом. И вот здесь у фашистов дристнула кишка! Вот именно здесь, где мы с вами стоим, — она обвела вокруг руками, — рабочие завода «Русский дизель», студенты и преподаватели Университета, Политеха, Академии художеств и Консерватории, учёные Академии наук остановили фашистов.

Мы огляделись, примериваясь, словно подбирая себе позиции на склоне. Она поняла:

— Молния два раза в одно место не бьёт… У вас будут другие испытания, другие герои… я так надеюсь. А именами некоторых из тех героев названы улицы нашего города. Вы должны их знать. Комиссаром нашей дивизии в сентябре был секретарь Выборгского райкома партии Смирнов. Он пал смертью храбрых здесь, в дни самых горячих сентябрьских боев, ведя сводную группу из свежего пополнения в контратаку для закрытия прорыва фашистов. Теперь его именем назван переулок, идущий от Лесного проспекта к Финляндскому вокзалу. И там же, на выборгской стороне, есть улица Феодосия Смолячкова. Этот шестнадцатилетний штукатур, только что выпустившийся из училища, стал здесь снайпером. Погиб в январе 1942 года, но до этого, всего за пять месяцев успел уничтожить сто двадцать пять фашистских оккупантов, потратив при этом только сто двадцать шесть патронов.

— А вон там, — она махнула рукой на северо-запад, — идёт улица Братьев Горкушенко. Один только что закончил десятый, а другой — девятый класс, расчёт пулемёта… Представьте себя на их месте: небольшой окопчик на окраине капустного поля вдоль ропшинского шоссе под дождливым сентябрьским небом и катящая на вас свежая механизированная дивизия немцев… Оба тяжело раненные, вели бой в течение двух часов, уничтожив значительное число фашистов. Но не отступили!

— А я б тоже не отступил… — набычившись, негромко проговорил покрасневший Пашка.

Я согласно качнул головой, точно, этот — не отступит…

Мы тихо прошли по ещё влажной от утреннего дождя грунтовой дорожке к входу на братское кладбище. Плотной молчаливой группкой остановились у ступенек, читая. Справа прямо на ступеньки положена простая гранитная плита со словами:

«ЛЮДИ! покуда сердца стучатся, — ПОМНИТЕ какой ценой завоевано счастье, — пожалуйста, помните! Пулково 1941–1944 однополчанам воинам-защитникам Ленинграда» Неожиданно Ясмина тихо продолжила: — Песню свою отправляя в полет, — помните! О тех, кто уже никогда не споёт, — помните! Помните! Через века, через года, — помните! О тех, кто уже не придёт никогда, — помните!

Никита негромко спросил:

— Чьё?

— Рождественского, — откликнулось сразу несколько голосов.

Какая-то сила вздёрнула меня на полированную грань парапета, и, повернувшись к профилю города на горизонте, я продекламировал:

— Хочу смотреть

с разбитых пулковских высот

как ты живёшь,

врагом не сломленный народ.

— А это чьё?

Я спрыгнул вниз и, помедлив, ответил:

— Не помню… Прочёл как-то.

Автобус понизу обогнул холм с куполом обсерватории наверху и покатил по аллее к шоссе. Сидящие вперёди девчонки о чем-то пошептались и вдруг запели на шесть голосов:

Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы, наши мальчики головы подняли, повзрослели они до поры, на пороге едва помаячили и ушли за солдатом солдат… До свидания, мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад…

Вышло на редкость минорно, к концу песни в салоне потемнело от смурых лиц. Оглядевшись, я решился и негромко промурлыкал:

С чего начинается родина…

Удивительно, но мне удалось не сфальшивить. Класс охотно подхватил:

с картинки в твоем букваре, с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе.

Процесс пошел. Спели «нас ждет огонь священный, но всё ж бессилен он…», потом «призрачно всё в этом мире бушующем» и так, постепенно, дошли до «у леса на опушке живет зима в избушке» и задорного «где ж ты моя черноглазая где».

— Сёма, — оглянулась в салон Эриковна, сейчас Типанова будем проезжать, выходишь?

— Нееее, — замотал головой Резник, — можно я со всеми, до школы?

Эриковна на секунду замерла, разглядывая его со странным выраженьем. Да, пожалуй, это была гордость, потом кивнула:

— Конечно.

Я наклонился вперёд и тихонько шепнул на ухо Алёне:

— Давай «Школьный вальс». Ты — соло первые две строчки, остальные — хором две следующие.

Алёна с готовностью кивнула и, выскользнув в проход, подняла обе руки вверх, призывая класс к вниманию. Негромкий гомон затих, все замерли, упершись взглядами в солистку детского хора ленинградской капеллы.

— Когда уйдем со школьного двора, — начала она вышивать мелодию высоким хрустальным голосом, жестом обрывая попытки подпевать, — под звуки нестареющего вальса…

Взмахом ладоней включила хор:

— Учитель нас проводит до угла, и вновь — назад, и вновь ему с утра.

Эриковна развернулась вполоборота на своём месте в начале салона. На её лице засветилась немного кривоватая счастливая улыбка, а сквозь толстые линзы очков подозрительно блеснули глаза.

— Для нас всегда открыта в школе дверь, прощаться с ней не надо торопиться! — легко полетело Алёнкино соло.

Класс подхватил:

— Ну как забыть звончей звонка капель, и девочку, которой нёс портфель?

Я огляделся и замер, поражённый неожиданной мыслью:

«Вот за это, чтоб дети так пели, наверное, и можно умереть…»

— Спасибо, что конца урокам нет, — с улыбкой продолжила солистка, — хотя и ждёшь с надеждой перемены.

— Но жизнь — она особенный предмет, — выводил автобус, — задаст вопросы новые в ответ.

Глава 12

Воскресенье, 08.05, 12.45

Ленинградская область, станция Сиверская.

Электричка выплюнула дачников на перон и под затихающий перестук колес сбежала в сторону Луги. Я приостановился у перил, пропуская гружёный рюкзаками и корзинами людской поток. Пятнадцать чайных роз на длинных, почти метровых стеблях, результат сложной логистической операции, заставляли осторожничать.

«Толька вчера тетя Карина с куста срэзала», — гордо сказал Ашот, вручая мне их на вокзале, и задорно пошевелил усами под кепкой, — «Три недели стаять будут, мамай клянус!»

Принцип «за ваши деньги — любой каприз» на Кузнечном рынке соблюдается неукоснительно. Доставка роз утром к электричке, кстати, пошла бонусом в счёт будущих отношений. Ашот высоко оценил как мою готовность платить, так и души прекрасные порывы.

И вот я заботливо баюкаю объёмный букет, укутанный во вчерашний выпуск «Ереванской Правды», и озираюсь в поисках обещанной автобусной остановки. Вот она, ошибиться невозможно — суетящаяся толпа нервно переминающихся дачников, на глаз раза в четыре большая, чем может вместить автобус, чётко обозначила место ожидаемой посадки. Я озадачено остановился — шансов на сохранение цветов в предстоящей мясорубке немного. Идти пять километров..?

— Дюха! — ко мне, размахивая руками, вприпрыжку несутся две лёгкие девичьи фигурки. Я прищурился, наслаждаясь зрелищем, затем быстро сорвал газету.

Два шага навстречу и, глядя в милые глаза:

— С днем рождения, Томочка! Пусть этот день запомнится тебе праздником!

— О… — зардевшись, протянула она и неуверенно приняла букет.

— О… — Яся удивлена не меньше, — розы в мае? Ну, Дюх, ты даёшь… Пятнадцать! — пискнула восторженно.

Тому чуть качнуло в мою сторону, но она тут же взяла себя в руки, некстати вспомнив о приличиях, и покосилась куда-то вбок.

— А я дядю уговорила тебя на машине встретить, — и они потянули меня через площадь к одиноко стоящей чёрной «Волге».

— Ого, — присвистнул я, — а кто у нас дядя?

Яся кинула на меня быстрый взгляд, а Тома чуть помялась, но с гордостью в голосе ответила:

— Секретарь нашего райкома. Третий.

Я присвистнул ещё раз:

— Идеология?

— Он — хороший, — горячо заступилась Тома, — пятнадцать лет на Кировском в цеху проработал. Руки — золотые! Он до сих, когда там аврал, иногда выходит в ночную со своей бригадой!

Я кивнул. Интересно, но не однозначно. Мне лучше затеряться на заднем плане.

У «Волги», присев на передок, курил крепкий русоволосый мужик чуть за сорок, с жёстким, но располагающим к доверию слегка курносым лицом.

— Дядя Вадим, — Тома, пританцовывая, горделиво тряхнула букетом.

— О… — он поднялся, поворачиваясь нам на встречу, щелчком откинул на обочину почти докуренную сигарету, и протянул руку. Пожатие было ожидаемо крепким.

— Андрей, — кивнул я, представляясь.

— Это ты знатно выступил, — указал он подбородком на букет и, опускаясь за руль, уточнил, — родители так много получают?

Ну, да, закономерно. Мажор в джинсах клеется к племяннице. Сейчас мне будут прилюдно подрезать крылья.

Я пропустил девушек на заднее сидение, сел третьим и максимально нейтрально отрапортовал:

— Отец — подполковник, мама — библиотекарь. Родни в торговле и сфере обслуживания нет.

Он завел мотор, и, вырулив на дорогу, уточнил с иронией:

— Ага, значит, машину у булочной по утрам разгружаешь? Вагоны на овощебазе для тебя пока тяжеловаты.

— Дядя! — Тома накрыла мою ладонь и чуть подалась вперёд.

Я обрадовано переплёл наши пальцы и улыбнулся:

— Можно и головой работать.

— Да? — продолжил он ехидничать, — научишь?

Достал. Я так тоже могу.

— Да вы уже учёный, — я наклонился чуть вперёд и мягко провёл свободной ладонью по спинке переднего сидения «Волги». — Учёного учить — только портить.

Он хмыкнул и, на удивление, промолчал.

— Суждены нам благие порывы… — извиняясь за это бодание, негромко пробормотал я Томе, откинувшись назад. — Да! Подарок-то я и забыл! С днём рождения! — достал из сумки здоровенный набор голландских фломастеров. Дядя попытался углядеть подарок в зеркальце, но я, зловредно улыбнувшись, опустил его пониже.

Глаза у Томы блаженно замерцали, и я понял, что будь мы одни… Но мы были, к сожалению, не одни, и всё ограничилось благодарным поглаживанием по предплечью, а потом девушки восторженно защебетали, сравнивая цвета.

Машина, сбавив скорость, свернула на кое-как присыпанный гравием проулок, потряслась метров сто на ямках, миновала колодец и заехала в распахнутые ворота. Мы вышли, я огляделся: довольно большой участок, вокруг низенький хлипкий забор, по периметру ещё голые кусты малины и смородины, ближе к даче — довольно большой огород. Сам дом невелик, одноэтажный, деревянный, давно не крашенный, под высокой двускатной крышей с кирпичной трубой, небольшие низкие окна в мелкую расстекловку… Ничего необычного.

С вернады, пристально меня разглядывая, спускается стройная красивая женщина. Я с восхищением посмотрел на неё, на Тому, обратно на женщину и испытал острое сожаление об отсутствии ещё одного букета. Остановил взгляд на Томе, безнадёжно махнул рукой и протянул:

— А, согласен…

Тома густо залилась краской и спряталась за букет. Её мама, а это однозначно была она, слишком велико сходство, звонко засмеялась:

— Томик, а ты не говорила, что он — мелкий подхалим.

— Ну уж мелкий, — деланно обиделся я, — к осени вытянусь.

— Раз согласен, — усмехнулась мама, — приезжай через две недели картошку сажать.

— Да запросто, — согласился я не задумываясь, — сейчас вот только проверю ещё, как в этом доме кормят.

Сзади гулко захохотал дядя Вадим.

Конечно, никакой вазы под стебли такого размера не нашлось, поэтому, чуть обрезав, розы разместили в оцинкованом ведре, в котором обычно держат колодезную воду, и поставили на невысокую этажерку. Яркое облако начавших распускаться бутонов парило, притягивая взгляды, чуть в стороне от стола.

Праздновали всей большой семьей, аж в четыре поколения, дружно. Со стороны было всего трое. Яся, которая, как оказалось, сидела рядом с Томой на горшках ещё в яслях и участвовала во всех её днях рождениях за последние десять лет, и два новичка — я и, как недовольно называла её бабушка, «Валька з Шепiтовки», которую зачем-то приволок с собой дядя Вадим. По обрывкам услышанных разговоров, а эта тему, недовольно шипя, негромко обсуждали по углам, он уже пару лет шефствует над этой комсомольской активисткой и сейчас как раз удачно пропихнул её в обком комсомола.

Услышав «Шепетовка», я вздрогнул и некоторое время исподтишка изучал эту Вальку, за что даже заработал предупредительный тычок локтем в бок от Томы. Нет, ничего от сверхестественной сущности в этой обкомовской работнице не наблюдается. Акула обыкновенная. Я бы, на месте Вадима, был крайне осторожен — не задумываясь пережуёт, кости выплюнет и поплывёт дальше. Но этот тёртый жизнью мужик, похоже, испытывал на её счёт какие-то иллюзии, которые она умело поддерживала. Нет, она не ластилась, не кидала своими коровьими глазами томные взгляды и вообще не использовала эти обычные женские штучки. Вместо этого она время от времени смотрела на него снизу вверх взглядом преданного бультерьера, привычно проверяющего, нет ли у хозяина нужды кого-нибудь исполнить. Томин отец, добродушный, чуть рыхловатый, начинающий лысеть доцент института железнодорожного транспорта непроизвольно ёжился всякий раз, когда она, заливисто хохоча или что-то живо рассказывая, вскользь проводила по нему холодным взглядом политического терминатора.

Тому усадили посередине стола. Справа от неё было зарезервировано место под Ясю, которое она молча, под многозначительное переглядывание родителей, уступила мне.

— Спасибо, — шепнул я ей благодарно.

Эх, как бы в декабре в моё отсутствие и для неё букет получше организовать? Заказать в сентябре Ашоту на дату с доставкой на квартиру? Сделал себе пометку в памяти, не забыть бы…

Отец разлил по кругу первую бутылку полусладкого «Советского шампанского», вскрыл вторую и заколебался, глядя на нас.

— Ну, налей им один раз, — разрешила чутко следящая за процессом мама, и девчонки торопливо придвинули бокалы.

— Доча, — поднял первый тост отец, — ты стала такая большая… Вон, мальчик уже рядом сидит. А помнишь…

Мальчик натянул pokerface и мысленно поморщился, в очередной раз дивясь столь частой у родителей нечуткости. Меньше всего их дочка, только начавшая чувствовать себя девушкой, хотела бы сейчас вспоминать, как она пачкала пелёнки.

Чувствуя, что тост затягивается, окинул взглядом стол. Он был обильным, но простым. Обязательный оливье в самой большой в доме посудине, салат «мимоза», винегред с сочной квашенной капустой, печёночный торт с выглядывающей между блинами рубленной зеленью с рынка, сыр, скумбрия горячего копчения и бутерброды с одуряюще вкусно пахнущей варёной колбасой. Много всяких засолок, маринованных овощей и грибов. Чувствуется, что к сезонным заготовкам здесь подходят основательно.

Сало! Своё, похоже, с нежно-розовым отливом у тонкой корочки, и двумя узкими прожилочками тёмного-красного мяса… Я нетерпеливо заелозил на стуле. Сидящий напротив дед усмехнулся в густые седовато-рыжые усы и тихонько подмигнул.

«Замётано, делим на двоих», — улыбнулся я в ответ.

Папа, наконец, закончил сеанс воспоминаний, и бокалы нетерпеливо сдвинулись. Я прицельно звякнул о Томин, Ясин, с дедом, скрепив нашу сделку, а затем, встретившись глазами с сидящей наискосок мамой, дотянулся до неё и пригубил сладковатую шипучку.

Ну… В общем — не фонтан. Надо будет ещё сухое и брют по случаю попробовать. А пока — черняшка с салом!

Довольная Тома заговорщески поманила меня сквозь приоткрытую дверь на полутёмную прохладную веранду. Я, заинтригованный, выскользнул навстречу, и она торопливо закрыла дверь.

В самом дальнем углу около шаткого столика, застеленного вытертой клеёнкой, на венском стуле задом наперёд, приобняв гнутую спинку, сидела Яся. Коптила поставленная в поллитровую банку свеча, бросая неровный подрагивающий свет на катастрофически криво даже не открытую, а вспоротую наискосок консервную банку «Глобус» с тушёными овощами. Тут же на тарелке лежал порванный на кусочки пухлый лаваш и стояла, окружёная тремя маленькими мутными гранёными стаканчиками, начатая бутылка черносливной наливки «Спотыкач».

— Спёрла по случаю, — честно призналась разрумяненная Тома, — их там несколько.

— О, — протянул я, приглядевшись к блеску уже слегка окосевших глазок и следам «Спотыкача» в двух стаканчиках, — а огрести на день рождения не боитесь?

— Волков бояться — в лес не ходить, — дружно захихикали девушки, — и, вообще, ты с нами или нет?!

— С вами, с вами, куда ж я денусь, — сказал я, снимая нагар ножём. Свет сразу стал ровнее.

Разливая, заметил:

— Вы в следующий раз вызывайте меня консерву вскрывать — вижу, битва здесь была не шуточная, чудом живы остались.

Взяли стаканчики, девчонки молча уставились на меня, ожидая. Что б такого сказать, задушевного? Из памяти всплыло стихотворение, которое наверняка уже не будет подарено мне три года спустя одной хорошей девчонкой.

Я начал, поглядывая на обоих:

— Пусть в вашей жизни будет больше света, Пусть в вашей жизни будет больше лета, В котором солнце, птичьи голоса, И на траве — зелёная роса. Пусть в вашей жизни будет меньше плача, А больше смеха, радости, удачи. Пусть с вами будет множество друзей. Пусть больше будет в жизни светлых дней.

Чокнули, я посмаковал. А хорошо… Чернослив чувствуется, сладенькая… Сказал бы, что для девочек, но шестнадцать градусов.

Смолотили, работая по кругу алюминиевой ложкой, овощи. Остатки масла со дна дружно собрали лавашом. Под короткое «за нас» от Яси выпили ещё раз и мир, чуть покачиваясь, наполнился таинственным смыслом.

Придвинулся к Томке вплотную и заметил, что по открытым плечам Яськи гуляют зябкие мурашки. Стянул её к нам на диванчик, пристроив с другой стороны от себя, и набросил общий на троих плед. Как-то очень естественно, не вызвав ничьих возражений, мои руки расположились на талиях.

Девчонки отогрелись и слегка пьяными голосами задушевно затянули мне в уши «мы вдруг садимся за рояль, снимаем с клавиши вуаль, и зажигаем свечи». Огонёк свечи загадочно подмигивал, постепенно размываясь, с двух сторон меня грели юные девы. Рай, натуральный рай…

— Сейчас нас хватятся, — нехотя спрогнозировал я, — и кто-то рыжий получит полотенцем по заднице. И хорошо, если полотенцем.

— Рыжий..? — протянула Тома, задумчиво наматывая прядку на палец и рассматривая её, как будто увидела в первый раз.

— Рыжий, рыжий, — весело хихикнув, подтвердила Яська и припрятала почти опустевшую бутылку за диван.

— Тебе нравится рыжий? — уточнила Тома, — я у мамы хну видела…

— Не вздумай! — ужаснулся я, — и думать забудь! Пошли, сработаем на опережение, порадуем семью своим видом.

Я толкнул дверь и, пропустив девушек вперёд, зашёл в комнату. Взявшись за руки для устойчивости, они промаршировали к своим местам неестественно твёрдой походкой. Их проводили добродушными взглядами — всем было хорошо, ещё когда я уходил, и за прошедшее время стало ещё лучше.

Антураж немного поменялся: в центре стола появился закопченный чугунок с парящей желтоватой картошкой, на большом блюде под тонко нарезанными луковицами засеребрились боками обильно политые подсолнечным маслом ломтики иваси, осторожно выглядывают из-под толстого слоя сметаны чуть отливающие зеленью солёные грузди. Судя по витающему аромату, где-то в кипятке томятся сосиски. По центру стола дед, деловито пошевеливая густыми бровями, целеустремленно разливает по стопарикам «Пшеничную».

— Moon light in vodka, takes me away… — громко и неожиданно для себя попав в мелодию, пропел я, по замысловатой траектории приближаясь к столу.

«Надо срочно картошкой с маслом или салом заесть» — мелькнула спасительная идея.

— О, молодежь пожаловала, — чуть пьяно протянул отец, — сейчас мы, Вадя, у них спросим. Что комсомолия думает…

— О чём спорим, — уточнил я, утвердившись на стуле, — о работе или о женщинах?

Мужики весело заржали.

— Ну, можно сказать, что и о работе… — сказал, отсмеявшись, Вадим.

Я скользнул взглядом по стоящим на полу пустым бутылкам. Ого, на третью пошли… Сильны.

— О проекте новой конституции спорим, — пояснил отец, — я за многопартийность. Вон, в ГДР и в Польше по несколько партий — и кому это мешает? Пусть бы были…

Я громко фыркнул, с высоты опыта моего поколения этот детский лепет был достоин лишь осмеяния, и не задумываясь припечатал:

— Многопартийность невозможна без хотя бы относительной свободы прессы. А, как сказал один мудрый человек на предложение ввести свободу прессы в СССР: «через месяц после отмены цензуры в Чехославакии, нам пришлось вводить туда танки. Скажите, кто будет вводить танки к нам»?

Дядя Вадим с интересом посмотрел на меня.

— Так можно не убирать совсем, лишь раздвинуть рамки, — загорячился отец, — пусть все разрешённые партии будут за социализм.

— О… — протянул я, с сожалением обнаруживая пропажу сала со стола, — вы даже не представляете пока, какие тут открываются широкие возможности для подрыва строя.

— Да как ты его подорвёшь, если все за социализм?! — в сердцах воскликнул отец. — Вы с Вадимом сговорились, что ли?!

Я наложил картошки, кинул сверху толстый ломоть масла, и, любуясь как желтизна начинает плыть, размягчаясь от идущего снизу жара, сказал:

— Начнём с того, что тогда придётся предельно чётко сформулировать, что такое социализм — не вообще, абстрактно, а вот прямо здесь, на местности, в частностях. Представьте, сколько будет возникать горячих споров по этим частностям, размывая границы дозволенного до полной потери политической ориентации. Например, обязательно ли при социализме собственность должна быть общенародной или допустима коллективная? Если допустима коллективная, то можно ли иметь её не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности, как в Югославии? А почему, собственно, нет? Опять встанет вопрос с артелями… А если можно в промышленности, то почему нельзя в форме корпорации? А если можно в форме корпораций, то почему бы не начать торговать их акции на бирже? И так — по каждому существенному вопросу.

— Ну и чего плохого-то? Поспорим, разберёмся, выясним истину…

— Хех… А дальше начнёт выясняться, что классики в новых условиях устарели. Заговорят, что некоторые положения нуждаются в пересмотре. Правильно, кстати, заговорят… Кто будет в этих спорах судьёй? Тётя Клава из коровника на выборах будет это решать? Иначе говоря, кто и как будет определять, где та граница, за которой оканчивается социализм?

— А по следованию принципу «от каждого по способностям, каждому — по труду», — продолжал горячиться отец.

— Да не уедешь далеко на одном этом принципе. Пятьсот рублей талантливому директору крупного завода — это по труду? А тысяча? А десять тысяч? А сто тысяч? А почему нет? По труду ж… Но не это главное, — прервал я пытающегося что-то ответить папу, — даже не это… Представьте публичную дискуссию, в которой с одной стороны уверенный в своей правоте энтузиаст из альтернативной политической партии, а с другой, — я указал рукой на дядю Вадима, — какой-нибудь его работник, единственным достоинством которого является умение читать многочасовые доклады, не засыпая от вымороченного языка. Готова ли КПСС к поражениям в таких дискуссиях? А к поражению на выборах, пусть даже местных? Уверен, что дядя Вадим активно против многопартийности. И он прав, пока партия в таком состоянии, никакой многопартийности допускать категорически нельзя.

За столом наступила осторожная тишина, лишь слева от меня продолжали о чём-то своём беззаботно хихикать девчонки. В глазах у Вальки зажегся нехороший огонёк, и она, хищно подобравшись, оглянулась на Вадима, словно спрашивая «ну, теперь-то уже можно, хозяин»?

Я потянулся за хрустким огурцом, раздумывая, не сболтнул ли чего лишнего.

— Кхе, — кашлянул дед, — Люба, салка нарежь ещё?

Я с благодарностью посмотрел на него. Мама двинулась в сторону кухни и притормозила у косяка, с тревогой глядя на дядю Вадима.

— Значит, — задумчиво констатировал он, — тебе положение в партии не нравится… А чем, позволь полюбопытствовать?

А, гори оно всё синим пламенем!

— Единомыслием. Любая партия — это коалиция разномыслящих людей, имеющих общую цель, — коротко ответил я, потом подумал и добавил, — и ещё массовым неверием в идеалы, даже среди работников идеологического сектора.

— А они должны именно верить? — усмехнувшись, уточнил дядя Вадим.

Мне его усмешка не понравилась, и я, заподозрив подвох, коротко задумался. Не обнаружив его, ответил:

— Конечно, а как иначе? Если сам не веришь, то, выступая, не можешь передать эту веру слушателям. Нужны трибуны, — вспомнил я бабушку, — а их нет.

Дядя Вадим ещё раз усмехнулся, уже победно.

— Я тебе сейчас один умный вещь скажу, только ты не обижайся, пожалуйста… — за столом чуть отпустило и появились неуверенные улыбки, а мама отлипла от косяка и пошла за салом, — глупость ты говоришь. И, учитывая обстоятельства, — он покосился на увлечённо болтающую с Яськой Тому, — я тебе сейчас объясню почему.

Я откинулся на спинку и уточнил, удивлённый:

— Давайте определимся с тезисом. Я правильно понимаю, что вы сейчас будете доказывать, почему работник идеологического фронта может не верить в то, что он говорит?

Дядя Вадим кивнул:

— Абсолютно правильно. Ты только это доказательство дальше не распространяй… Оно для внутреннего использования, — он наклонился вперёд, пристально глядя мне в глаза. — Идеология — не религия, что бы внушать веру, у неё другая задача. Идеологические установки должны приниматься населением, — выделил он голосом. — Идеология, любая, подчеркну, идеология — это способ организации общественного сознания, правления людьми путем приведения их сознания к некоторому установленному образцу. Понимаешь?

Я замер, пораженный простотой объяснения.

— Ага… Но… А раньше ж было иначе?

— А это уже диалектика. Для тебя пока простительно это не понимать, — дядя Вадим оглянулся, взял с тумбочки позади себя кастрюлю и протянул, — на, сосисок поешь.

Я благодарно кивнул, поделися с девчонками, подкинул им картошки и приготовился внимать мудрости.

— Понимаешь, первые лет двадцать у нас в СССР вообще не было никакого опыта управления страной, мы только нащупывали свои методы, нарабатывали, путём проб и ошибок, структуру управления. Тогда и была востребована страсть народных трибунов, об отсутствии которых ты сожалеешь. Это был опыт прямого народовластия, когда революционно настроенная масса выталкивала на поверхность активистов, вручая им сразу всю полноту власти. Тогда, по сути, это был единственный способ управления, бескомпромиссного, не считающегося ни с какими потерями, прущего буром. Но постепенно стал складываться аппарат власти, которому можно было делегировать властные полномочия. Эпоха прямого народовластия выносила в себе этот аппарат, и трибуны стали не нужны. Аппарат власти — более эффективный, хотя и опосредованный, способ реализации трудящимися своего права на управление. Слышал такое выражение про коммандные игры: «порядок бьёт класс»? Вот тут тоже самое. Аппарат может состоять из средних людей, делающих свою работу, может даже из ничтожных, но вместе они делают святое дело так, как никогда не смогут трибуны с их страстью.

— Двадцать лет… — протянул я задумчиво, — до тридцать седьмого, значит…

— Примерно, да, — кивнул он, — соответствует.

— Это надо осмыслить… Внешне выглядит логично. Но, — встрепенулся я, увидев слабое место, — разве это «принятие» населением не хуже искренней веры? Оно же часто будет не искренним, поверхностным, может легко смыться в моменты кризисов.

— Приятно видеть, что у нас ещё есть мыслящая молодёж, — отвесил мне Вадим комплимент, — есть такое дело… Массокая идеологическая работа нацелена на то, что бы охватить, хоть как-то, максимально широкий круг граждан. А вот дальше включаются два самостоятельных механизма: подражания и самоубеждения. Когда все вокруг хотя бы показно следуют доведённым и принятым нормам поведения — это уже большой плюс, они постепенно действительно становится нормой, — опять надавив голосом, выделил он суть, — а часть граждан, причём, заметь, значительная часть, начинает искренне в них уже верить и активно распространять вокруг себя. Ещё одно-два поколения, и всё — в обществе будет достигнута критическая масса для стабилизации социалистического общественного сознания. Оно станет абсолютно доминирующим и самоподдерживающимся. Ещё чуть-чуть, ещё немного… — на стол легло блюдо со свежепорезанным салом, и его мысль спикировала из абстрактных высей к конкретике, — у всех нолито?

— У нас — нет! — с надеждой в голосе пискнула Тома.

— А с тобой я завтра поговорю, — с угрозой в голосе сказала мама и недовольно посмотрела на меня.

Тома сникла. Я откинулся на спинку стула, чувствуя, что уже не в состоянии продолжать осмысленную дискуссию. В голове шумело все сильнее, стол начал ощутимо покачиваться.

«Пока все пьют», — мелькнула мысль, — «надо дойти до двери и на улицу, на холодок».

— За Тому, — веско произнес дядя Вадим, — красавицей и умницей она уже стала, теперь пусть станет счастливой!

Стопки взлетели ко ртам. Я, покачиваясь, выполз из-за стола и сделал несколько шагов к двери.

— Андрей, — раздалось сзади.

Я оглянулся, держась за косяк. Дядя Вадим поставил стопарик и, глядя на меня, неожидано трезвым взглядом сказал:

— А где ты неправ с единомыслием, мы в следующий раз поговорим. Если он будет.

— Я постараюсь, — скользнул я глазами по Томе и вылетел за дверь.

«Позорище… С бокала шампанского и двухсот грамм наливки… Проклятущий возраст», — с красными от позора щёками, я, покачиваясь, вышел на крыльцо и присел на верхнюю ступеньку, приобняв для устойчивости столб. Попытался выговорить вслух «Джавахарлал Неру» и, огорченный результатом, задремал.

Понедельник, 09.05, 08.45

Ленинградская область, станция Сиверская.

— Подожди, я сейчас, — сказала Тома и, взлетев по ступенькам, скрылась в доме.

Я упал на лавочку и подставил лицо солнцу. Лёгкая дурнота, уже лет десять как не посещавшая меня, продолжала мутить нутро. Ничего, сейчас до станции прогуляюсь, разойдётся… Там в магазине кефирчика куплю…

Рядом кто-то сел, и я нехотя приоткрыл один глаз. Дед приветственно ухмыльнулся и, приложившись к горлышку, сделал длинный глоток «ячменного колоса». Меня явственно передёрнуло, и ухмылка деда стала откровенно издевательской.

Из приотворённой на веранду двери донёсся гроход падающей табуретки, звон стекла и возмущенный вскрик бабки:

— Валька, зараза! Поставь стакан! — затем раздался сочный шлепок полотенцем.

Загрохотало и звучно покатилось по полу задетое ведро. Дверь хлопнула, и мимо, явственно покачиваясь, очумело пронеслась активистка.

Я, невыдержав, заржал в голос, хлопая ладонью по дереву.

— На цепь… Немедленно… Куда хозяин смотрит…

— Зар-раза… — бабка встала на крыльцо и с победным видом проводила взглядом поверженного противника, — с утра винище хлестать начинает, в одиночку. Что Вадька себе думает, не понятно…

Вышла Яська, потянулась и, подтолкнув плечём, присела с другой стороны. Я с завистью посмотрел — свежа, глазки чистенькие, бодрая.

— Сейчас Тома соберётся и пойдём, проводим, — сказала она.

Из дома, тем временем, стал доноситься шум. Мы с дедом прислушались и недоуменно переглянулись — похоже, шумели Тома с мамой. Пожав плечами, я откинулся к нагретой стенке и стал терпеливо ловить солнечное тепло.

Минут через пять дверь с грохотом распахнулась и из дома буквально вылетела Тома. Мама, горестно всплеснув руками, остановилась в проёме. Я встал и от неожиданности икнул.

— Ой…

Тома горделиво подбоченилась.

Я медленно полез в карман, вытащил носовой платок и протянул:

— Конечно, настоящую красоту ничем не испортишь, но… немедленно смой. И на ближайшие лет тридцать можешь о косметике забыть. У тебя свои цвета хорошие.

Мама победно улыбнулась и растворилась в доме. Тома обиженно насупилась и поплелась за ней.

Я повернулся, прощаясь, к деду:

— Ну… Спасибо за всё, что ли… До свидания.

— Давай, малец, — махнул он свободной рукой, — до дому?

— Неа, — я поглядел на солнце, — на Невский.

— Хорошо… — дед понятливо кивнул, и, чуть помолчав, добавил, — заезжай.

Понедельник, 09.05.1977, 12.15

Ленинград, Невский проспект.

Они шли, казалось, нескончаемым потоком, не в ногу, но ровными шеренгами, ряд за рядом, как волна за волной. В гражданских костюмах и военной форме. У кто-то, служащего ещё и сейчас, парадная офицерская, цвета штормовой волны в Ялте, с жёлтым ремнём и золотистой бляхой. Иногда мелькает чёрная с кортиком у левого бедра. А кто-то — ещё в той, бережно хранимой в глубине тёмных кладовок для смотра раз в году, в самый главный день. В День Победы.

И медали, медали, медали, рядами, как золотистая чешуя, у некоторых аж по пояс. Не звон — солидный шорох медалей уверенно ложится поверх праздничного шумка, как доверительный разговор в полголоса.

А справа — ордена, почти у всех, а у некоторых — не в один ряд. Изредка мелькают, сразу притягивая взгляд, золотые искорки Героев. Не много, но есть, живы.

Я стою на мосту у Дома Книги, неволько вытянувшись по стойке «смирно», и смотрю на крепких ещё стариков и старух.

Да какие старики! Не стары они ещё, походка свободная и уверенная. Не походка — поступь. Поступь победителей.

Это потом этих мужиков согнет предательство детей и внуков. Это потом они, потерянные и никому не нужные, будут доживать. Это потом их начнут стыдить за стойкость убеждений и призывать лобызаться с теми, кто стрелял им в спину.

А пока — победители.

На Невском — солнечно и тепло, но меня пробивает озноб. На плечи неподъемно лёг пласт Истории. Эти не отступили. Пашка — тоже. Воображение мотнуло перед глазами сочные листья капусты, мокрую глину торопливо отрытого окопчика и, между рычащими коробочками, фигурки в фельдграу на планке прицела.

Я в той жизни слишком долго отступал. Всё, дальше некуда.

Среда, 11.05.1977, 14.35

Ленинград, Красноармейская ул.

Минут за десять до окончания классного часа в дверь проскользнула завуч и, что-то нашептав на ухо Эриковне, повела её за собой.

— Никому не расходиться, — встревоженно обернулась классная в дверях, — сейчас состоится комсомольское собрание класса. У нас — серьёзное ЧП.

Класс тревожно загудел, перебирая версии. По всему выходило, что самым серьёзным происшествием последней недели был эпизод, когда Валдис и Сёма на переменке перед физкультурой забросили в девичью раздевалку Чижика из седьмого А. Визг, действительно, стоял знатный, а потом полуодетая Кузя, торжествующе держа страдальца за крепко вывернутое ухо, выпнула его за дверь, но на серьёзное ЧП это никак не тянуло. Во-первых, это происходило уже невпервой, причем к негласному взаимному удовлетворению сторон и, поэтому, в визге из раздевалки преобладали, скорее, азартно-радостные нотки, а, во-вторых, Валдис и Сёма очередной втык за это уже получили.

Некоторое время мы поупражнялись в остроумие, подбирая формулировку возможного взыскания за это происшествие по комсомольской линии. Сёма настаивал на выговоре «за таки недостаточные усилия по углублению и расширению» и просил, в качестве особого наказания, закрепить за ним Кузю в качестве наставницы. Разрумянившаяся Кузя была согласна взвалить на себя такую нагрузку, но сразу честно предупредила, что расширять и углублять под её руководством Сёма сможет хоть по три раза на день, но исключительно с Валдисом. Я слушал, изумлённо задирая брови. В прошлый раз такие коннотации в речах одноклассников проходили мимо меня, не встречания никакого узнавания и понимания.

Постепенно возбуждение пошло на убыль, и тут дверь, наконец, распахнулась, и в класс прошествовала административно-партийная верхушка. Первой с деловито-озабоченным видом вкатилась Тыблоко. За ней по хозяйски уверенно зашёл невысокий сухонький мужичок в костюме, буквально лучащийся радостной энергией. Чувствовалось, что человек горит на работе. Затем в проеме возникла невнятная сутолока, было видно, что кто-то, размахивая руками, пытается безуспешно уступить кому-то дорогу. В итоге сдались оба, и в дверь, чуть ли не обнявшись, протиснулись Эриковна и Антон Веселов.

Тыблоко постучала указкой по столу, и на класс опустилась вязкая тишина.

— Товарищи комсомольцы, нам необходимо провести комсомольское собрание для обсуждения фактов, изложенных в поступившем в райком партии заявления от члена нашей комсомольской организации, — она поджала губы, обвела класс серьёзным взглядом, и добавила, — суть заявления будет изложена инструктором Ленинского райкома партии товарищем Горячёвым Сергеем Ивановичем.

Мы за минуту выполнили формальности: приняли решение о проведении собрания и избрали в его председатели Алёну. Затем слово предоставили инструктору райкома.

— Товарищи комсомольцы, — начал он, — по школе, оказывается, гуляет мерзкий стишок про генерального секретаря КПСС, дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева и героического руководителя коммунистов Чили товарища Луиса Корвалана. Печально, но об этом нам сообщил только один сознательный комсомолец, — веско сказал он и с угрозой обвел класс взглядом, — только один, и в этом тоже предстоит сегодня разобраться.

Сидящий в президиуме Веселов отчётливо позеленел, Эриковна ссутулилась сильнее обычного, а Тыблоко сжала губы в тонкую полоску и впилась в инструктора взглядом.

Я напрягся, вспоминая, потом оглянулся, увидел довольного Лейтмана и всё понял.

Ах ты ж сука! Решил так расчистить себе путь в девятый класс?!

Мысли понеслись галопом в поисках выхода. Надо выводить Пашку из под удара, остальным ничего существенного не будет… А Пашка про Антона умрёт, но не скажет.

Решение пришло через три удара сердца. Да чем может быть опасен мне этот возбуждённый властью плешивый хорёк?! Я уже вне его юрисдикции. Как же приятно это ощущать! Я хищно улыбнулся и прикинул план глумления, затем наклонился к уху окаменевшего Паштета:

— Паш, — шепнул чуть слышно, — ты мне веришь?

Паштет посмотрел на меня расширенными зрачками и заторможено кивнул.

— Сиди и молчи, спросят — ничего не было, не задумывайся даже. И Томе с Иркой передай, — я оглянулся на встревоженных девчонок и быстро начирикал короткую записку.

— Итак, — продолжал тем временем распинаться партайгеноссе, — пусть тот комсомолец, который притащил эту гадость в школу, объяснится сейчас перед своими товарищами. А потом заслушаем тех, кто его не прервал, не схватил за руку, и не сообщил об этом возмутительном происшествии куданадо, — последнее слово он произнес слитно, возбужденно тряся в воздухе листом бумаги, а потом бросил донос на стол перед собой. Тыблоко тут же перекосилась вбок и принялась жадно вчитываться.

«Интересно», — подумал, готовясь встать, — «есть ли там про Тому, и знает ли Тыблоко про её дядю?»

— Ну, — инструктор, не находя себе от возбуждения места, дёргано перемещался вдоль доски, — что, нет смелых? Как антисоветчину рассказывать, так смелые, а как держать ответ — в кусты?!

Тыблоко дочитала донос примерно до середины листа и, вздрогнув, посмотрела на Тому, а потом повернулась к Хорьку и замахала рукой, безуспешно попытаясь привлечь его внимание.

«Есть. Знает», — понял я с удовлетворением и, сжав на прощанье Паштету предплечье, поднялся с места и направился к доске. Тыблоко с удивлением воззрилась на меня, а Антон поверх бледной зелени пошёл ярко-белыми пятнами.

Я вышел, выполнил чёткий разворот через левое плечо, неторопливо провёл взглядом по лицам товарищей и спокойно улыбнулся. Господи, хорошо-то как! Как хорошо не бояться!

— Ребята, — начал я задушевно, — и девчата! Недели три назад я пошёл в баню на Шкапина. Попарился так хорошенько, взял шайку, намылил, понимаешь, голову. И тут какая-то сволочь возмутительный анекдот рассказала. Пока мыло смыл — нет уже никого вокруг. Поверите, — я прижал ладонь к груди, — ночь потом не спал, так на душе от возмущения всё кипело! — по лицам наиболее сообразительных поползли понимающие усмешки.

— Утром не удержался и поделился своим возмущением с комсомольцем Лейтманом, — все дружно повернулись и оценивающе посмотрели на поражённо застывшего Лейта, а я тем временем исподтишка показал кулак порывающемуся вскочить Паштету и скорчил ему зверскую рожу.

— Вот. Всё, — закончил я и, глумливо улыбнувшись, шаркнул ногой.

Тыблако наклонилась вбок и сильно дёрнула за рукав ошалевшего от моей наглости инструктора, буквально подтягивая его к себе.

«Идиот», — клянусь, именно это слово я прочёл в шевелении её губ, прежде чем, нагнувшись, он закрыл видимость. Она что-то жарко зашептала ему на ухо и экспрессивно ткнула пальцем куда-то в донос, чуть не проткнув его. Хорек сдулся на второй фразе. Только что это был победитель, готовый, изголяясь, вдоволь помурыжить жертву, и вот это уже какое-то недоразумение, жалкий преющий обмылок с бегающими глазками, переминается, нервно теребя подрагивающими пальцами несвежую манжету.

Я с победной ухмылкой в упор посмотрел на ещё ничего не понявшего Лейтмана, а потом сделал пару шагов в бок и сгрёб лист со стола:

— Ого, — быстро, даже не читая, лишь бросив взгляд наискосок текста и выцепив нужные фамилии, произнес я ключевую фразу, — да тут корыстный оговор, а не сообщение честного комсомольца! Татьяна Анатольевна, — я с возмущением посмотрел на Тыблоко, — это всё из-за объединения классов! У Паштета… эээ… извиняюсь, у Паши, средняя оценка чуть лучше, чем у Лейтмана. И они оба на грани прохождения в девятый.

Тыблоко понимающе дёрнула уголками рта, властно изъяла у меня донос, а потом с укоризной посмотрела на Хорька:

— Сергей Иванович, надо было сначала ко мне с этим зайти… — и тряхнула листком.

Он сокрушенно развел руками, признавая как свою ошибку, так и её право на выправление ситуации. Тыблоко удовлетворённо кивнула, со значением посмотрела на Тому и, отрицательно покачивая головой, уточнила:

— Афанасьева, ты ведь не слышала, что бы кто-нибудь при тебе рассказывал политический анекдот?

За спиной Тыблока затряс головой бледный инструктор.

— Нет, — ровно улыбнулась Тома.

Веселов шумно выдохнул, и пятна покинули его физиономию, переселившись на перекошенную рожу Лейтмана, только теперь они были не белые, а ярко-красные.

Выходя вслед за расслабленным Хорьком из класса, Тыблоко мне подмигнула, а Антон откровенно облапил, и это могло бы показаться странным для секретаря комсомольской организации школы — только что мне объявили замечание за политическую наивность, но Веселову было сейчас не до тонкостей этикета.

Да и замечание это мне пришлось долго выпрашивать, объясняя, что иначе нельзя, что это — минимальная реакции на ситуацию со стороны комсомольской организации, которая только что подтвердила своё здоровье, извернув из своих рядов клеветника. Ну как извергла… Это решение ещё должно быть утверждено на школьном комитете, но, судя по злому блеску в глазах Веселова, за этим не заржавеет.

Доносчиков не любит никто, а дураков в классе нет. Почти все всё правильно поняли на раз, а кто не понял, тому быстро объяснили. Возмущенное собрание не церемонилось, а непротивление представителя райкома и одобрительное кивание Тыблака лишь ускорили расправу над Лейтманом.

Теперь я собирал плоды резко возросшей популярности. Было приятно и немного стыдно — ведь, на самом деле, я практически ничем не рисковал. Даже при худшем раскладе райком просто никак не успевал серьёзно мне нагадить за оставшиеся недели. Более того, в этом худшем случае у меня мог появиться понятный мотив для запланированного поступка. Но что сложилось — то и случилось.

Меня одобрительно хлопали по плечу, жали руку, мне широко улыбались девчонки, а потом сквозь толпу протолкалась Зорька и прилюдно, под радостный свист и весёлые апплодисменты, коротко обняла и шепнула «молодец». За её спиной Тома, вся светясь, подняла вверх большой палец. Зачёт.

Пятница, 13.05, 13.55

Москва, пл. Дзержинского

— Что?! — возмущенно всплеснул руками Андропов, — что значит «третий день не можем найти»?!

— Нигде нет, Юрий Владимирович… — потеряно развел руками Чебриков, — поисковые группы закончили прочёсывание местности — никаких следов. Машина, верхняя одежда — на месте, а сам как испарился…

— Ну не дай бог! Не дай бог опять по бабам пошел, — злобно прорычал Андропов, оглядывая потупившихся генералов, — это последняя капля будет… Жену допросили?

— Да, — бледный Чебриков невольно вытянулся по стойке «смирно», — она и позвонила позавчера днём оперативному дежурному. Последний раз видела мужа вечером восьмого, вместе легли спать. А утром не обнаружила. Два дня выжидала, думала, что к любовнице смотал.

— Так, — Андропов выбил по столешнице какую-то дробь, что обычно делал, стараясь успокоиться, и начал твёрдым голосом раздавать указания, — создать штаб, координирующий поиски. Виктор Михайлович, вы назначаетесь руководителем. Ориентировку на Калугина в погранслужбу, линейные отделения на транспорте. Группы по родственникам и знакомым. Задействуйте МВД в полном объёме, пусть вывернут своих информаторов. Опросите местных жителей. По списку, всех! — он рубанул ладонью по столу и повернулся к Григоренко, — Григорий Фёдорович, по линии вероятных противников оживления в резидентурах нет?

— В Москве в последние дни ничего выбивающегося из обычного порядка не было. В Ленинграде было небольшое шевеление две недели назад по линии ЦРУ. Судя по всему, проводили какую-то тайниковую операцию. К сожалению, это пока всё, что мы можем предполагать. Мы сейчас там с ними по вашему распоряжению плотнее обычного работаем, на пятках висим.

— Хорошо, — Андропов поймал себя на том, что выбивает победную дробь и резко убрал руки под столешницу. — Хорошо. Виктор Михайлович, — обратился он к смурному Чебрикову, — найдите мне Калугина. Найдите! Срочно. Мне доклад каждые четыре часа. Всё, все за работу. Борис Семёнович, останьтесь.

Когда за последним уходящим закрылась дверь, Андропов молча приподнял правую бровь. Иванов позволил себе так же молча улыбнуться, чуть-чуть, самыми кончиками губ.

— Удалось узнать, как Картер собирается реагировать на действия Вьетнама в Кампучии? — Андропов, чуть усмехнувшись, направился к сейфу, — поехали, по дороге расскажешь. Гайр Аванесович форельки привёз, ещё вчера в Севане плескалась. Давай на шампурах сделаем? — и он многозначительно помахал в воздухе вытянутой из сейфа папкой.

— Ишхан? Это хорошо, — Иванов сладко потянулся и выбрался из-за стола, — поехали. Только лимон надо захватить.

Пятница, 13.05, 16.15

Московская обл., Горки-9

Они расположились на солнышке в плетённых креслах у беседки позади скромного деревянного домика. Перебрасывались малозначительными фразами, неторопливо потягивали белое вино, закусывали сыром с пресным лавашом и наблюли, как дымок лениво овевает изогнувшиеся дугами тушки мелких, чуть больше ладони, рыбёшек.

Если бы какая-нибудь сущность, способная прозирать игру вероятностей, приоткрыла этим ещё крепким мужчинам завесу над наиболее возможной реализацией будущего, то они бы с искреннем удивлением и негодованием увидели на этом самом месте морок преисполненного имперской пышности, наполненного челядью громадного дворца для пышнотелого юриста. К счастью для их душевного благополучия, власть предержащие не представляют для таких сущностей никакого интереса, и неторопливая беседа продолжала спокойно течь на опушке начинающей зеленеть берёзовой рощи.

— Кстати, опять хоромы для детишек строить стали… — пробурчал Иванов, — я тут Жору озадачил, он насчитал несколько десятков за последний год. Перепродажи пошли — уходят всяким директорам рынков и гастрономов по тридцать-пятьдесят тысяч.

— Кто, к примеру? — заинтересовано повернулся Андропов.

— К примеру, Гришин. Гарбузов. Патоличев. Андрей Андреич… тоже для сынка строит.

Андропов раздосадовано крякнул:

— Я ж три года назад продавил запрет строительства благоустроенных дач ближе пятидесяти километров к Москве — что б пресечь это безобразие с перепродажами. Эх, разболталась система… Уже и решения Политбюро ни во что не ставят. Пора немного гайки подкрутить.

— Угу… — согласился Иванов, подтягивая на пробу один шампур, — пора. Чего ждём?

Они обменялись взглядами, потом Андропов крутанул головой.

— Да чисто. Я секу, — успокаивающе махнул рукой Иванов. — Кстати, можно начинать.

— Отлично, — Андропов аккуратно снял на тарелку рыбку с шампура и побрызгал её гранатовым соусом. — Как всё прошло, Борь?

— Штатно. Взяли тёпленьким на сортире, мягко зафиксировали и вывезли. Потом было два часа на поработать. Ну и концы в воду, так сказать… В крови следы алкоголя будут.

— И? Удалось что-нибудь узнать?

— Угум-с… — Иванов с удовольствием впился в похрустывающую спинку, с блаженным видом прожевал вместе с косточками, запил вином и, приняв серьёзный вид, продолжил, — информация подтвердилась. Из первых, так сказать, уст.

— Удалось-таки расколоть? Так быстро?

— Есть методы… — туманно пояснил Иванов, неопределенно перебрав в воздухе пальцами, потом вытащил из внутреннего кармана конверт и протянул Андропову. — Здесь эрзац. Если кратко, то — да, сам активно пошёл на вербовку во время стажировки. Нагадил нам знатно за эти годы. Давить таких в колыбели надо…

Андропов беззвучно перебрал губами.

— Да… Была все-таки надежда на ошибку, — пробормотал, задумчиво водя прутком по полу, — с другой стороны… С другой стороны — это хорошо.

— Хорошо? — изумлённо дёрнулся вперёд Иванов. — Юр, ты мне эту светлую сторону не покажешь? А то у меня, кроме удовольствия от того, что эту гадину собственными руками раздавил, ничего больше нет, одно расстройство.

Андропов ещё раз инстинктивно оглянулся.

— Борь… Насчет гайки подкрутить. Скоро встанет вопрос… куда, как и кто поведёт страну. Старики уже не в счет. Щербицкий, Романов, Гришин, я. Будет борьба. Сам знаешь, как нас боятся. Пуганые вороны… Жирные такие. Потому и обложили со всех сторон, — он отодвинул в сторону тарелку и, привычно сцепив ладони, уткнулся в них носом. — Победит в конечном итоге тот, кто будет больше всех знать.

Над столом на некоторое время повисло молчание. Потом он продолжил:

— Я, пожалуй, больше ничего говорить не буду. Сам всё поймешь. На, — и он подтолкнул лежащую на углу папку к Иванову. — У тебя есть три-пять сотрудников, которым ты можешь абсолютно доверять? Не боевиков, тут надо будет думать?

Иванов задумался, мысленно пересчитывая в уме, потом уверенно ответил:

— Есть. И больше найдётся.

Андропов испытующе посмотрел, потом хмыкнул:

— Как ты был идеалистом, так и остался… Ладно. Мальчик большой, прочтёшь, подумаешь… Делай группу, пусть занимаются только этой темой. Назовем её… — Андропов вскинул глаза к верхушкам берёз и задумался, — назовём «Сенатор».

— Не прямолинейно? — поинтересовался Борис.

Юрий Владимирович покачал головой, потом повторил:

— Прочтёшь — поймёшь…

— Задача?

— Задача минимум — получить двусторонний канал связи с «Сенатором». Максимум — привлечь к сотрудничеству.

— Всё как обычно… — покивал Иванов.

— Да не совсем, — усмехнулся Андропов.

— Да? — с сомнением переспросил Борис и кивнул на папку, — можно?

— Да, пора…

Иванов энергично вытер руки салфеткой, сделал большой, финальный глоток вина, отставил бокал далеко вбок и решительно открыл папку. Андропов откинулся на плетёную спинку и, покачивая бокалом, с интересом наблюдал за лицом своего конфидента.

— Хм… — промычал тот, переворачивая первый лист, и его рука, дёрнувшись, поползла в сторону бокала. — Хм… — с досадой метнул взгляд на конечность и, отдёрнув, почесал лоб, — высоко сидит, далеко глядит?

— Ты дальше читай, дальше, — ласково напел Андропов.

Иванов поиграл бровями и опять уткнулся в папку, то стремительно заглатывая страницы, то недоуменно застывая на каких-то фразах. Иногда он возвращался назад и выборочно что-то медленно перечитывал, губы его в такие моменты шевелились, а свободная рука комкала салфетку. Минут через пять непонимающе сморщился и спросил с редкой для него неуверенностью:

— Это как..?

— А вот так, Борь, а вот так… — с удовольствием откликнулся Андропов.

— А вот не постесняюсь задать вопрос, — Иванов взвесил папку в воздухе, — Юра, это что, на полном серьёзе?

Андропов молча кивнул.

— Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца, — невнятно забормотал Иванов, — врите, врите, бесенята… — и с удвоенной скоростью принялся поглощать информацию.

Перелистнул последнее экспертное заключение, пару секунд побуравил ничего не видящим взглядом коленкор папки, потом быстро её захлопнул, прижал, обхватив двумя руками, к груди и отчаянно закрутил головой:

— И не просите, вашбродь, не отдам!

— Ну почему!? — патетически воскликнул Андропов, всплескивая руками, — Боже, ну почему, за что!? У всех, ну, буквально, у всех, доверенное лицо — серьёзный, солидный, вменяемый человек, а у меня… — и он процедил чуть ли не по слогам, артистично изобразив омерзение, — а у меня — Иванов!

— Такая у тебя, Юра, хламида, — поучающе сказал Иванов, — терпи, атаманом будешь.

Они посерьёзнели.

— Да… Пожалуй, я ошибся, — огорчённо сказал Иванов и коротко задумался, — два. Только два…

— Что два? — не понял Андропов.

— Только двух человек могу под такое привлечь. Увы…

— Это очень хорошо, — оценил Андропов, — ровно в два раза больше, чем у меня. Вот, кстати, ещё свежачок, — он извлек из кармана лист, — сегодня на ленинградском главпочтампте изъято. Само письмо на экспертизе, это текст.

Иванов прочёл, задумчиво потеребил ухо и начал рассуждать вслух:

— Не, ну если мне задачу поставят, я Нью-Йорк выключу, не супер сложно… Но вот заранее просчитать на сколько именно часов… Тоже самое с пожаром в посольстве. Надо будет — полыхнёт, и именно на тех трёх этажах, хотя это заметно сложнее, чем Большое Яблоко загасить. Но вот предугадать, что при этом случится разлёт документации, да указать по каким именно улицам… да за три месяца вперёд… Давай, Юр, подождём-посмотрим, как они это делать будут?

— Угу. Всё так. Золото, кстати, за месяц после четвёртого письма припало в Лондоне на семь процентов.

Иванов быстро листанул папку, нашёл нужное письмо и вчитался.

— Хм… Прикупить, что ли… Выходы есть.

— На твоё усмотрение. И ещё… Первое письмо открой, вторую страницу, где про Митрохина, — Андропов подождал, пока Иванов найдёт и прочтёт нужный абзац. — Его три недели Бояров вертит так и сяк. Про всё уже рассказал в мелких подробностях, кроме одного — кто ещё знал про бидон. С одной стороны, может быть и врёт — одно дело умысел на предательство, другое — само предательство. Но, помня про драгоценности в пакете муки из второго письма, про киноплёнку с садистскими записями, — он сделал ещё одну паузу, — а МУР и главное следственное управление всё указанное в том письме уже нашли, он, может, действительно никому и не говорил. Но в этом надо быть уверенными. В общем, забирай себе, работать можешь предельно жёстко, но ответ получи. Потом мне предложение по закрытию дела.

— А фальшивомонетчик этот? Один работал? Тоже взять в разработку?

Андропов отрицательно качнул головой:

— Нет. Допрашивать, конечно, допрашивай, сколько хочешь, но исключительно в обычных рамках. Там приписку помнишь по нему, про милосердие? Мы должны быть очень отзывчивы к просьбам этого «Сенатора». — Он подумал и добавил, — по сути, это единственное пожелание, которое нам пока выставлено за весь объём информации.

— Угу, согласен, — кивнул Иванов, — тут жаться не стоит.

— Этот тип, кстати, действительно оказался интересен. Самородок, каких мало, да ещё и почти бескорыстный. Думаю, дать условно и пристроить в ОТО, пусть теперь, наоборот, ловит фальшаки.

Иванов весело рассмеялся:

— Получается, и тут мы в плюсе?

— Угу… А вообще, — Адропов неопределенно взмахнул рукой, — есть мысли?

Иванов открыл рот, собираясь что-то ответить, но вместо этого издал какой-то неопределенный звук и задумался.

— Знаешь, я, Юр, пожалуй, воздержусь — что бы не было потом мучительно стыдно, — и он наморщил лоб. — Спектатор, это ж, вроде, наблюдатель? Спектр, спекулянт, спектакль… Найду я этого театрала. Не сразу, но найду. Обещаю.

Суббота, 14.05, 13.25

Москва, Старая площадь

Солнце летней птицей билось в наглухо закрытые окна кабинета, но этот человек предпочитал рабочую тишину, лёгкий полумрак и отсутствие сквозняков. Он опять неважно себя чувствовал и предыдущую ночь провёл в палате правительственной больницы, что на Грановского, но доктора так и не уняли тянущую в левом локте боль, и поэтому яркий свет вызывал сегодня особое раздражение. Впрочем, он умел себя контролировать и никогда не выплёскивал свои проблемы на окружающих. Недостойно это, особенно учитывая его положение.

Плохо чувствовать себя старым… Он всегда был не очень здоров, давал себя знать детский туберкулёз, но особо унизительно ощущать не болезни, приходящие извне, все эти гриппы, ангины и пневмонии, а предательство собственного организма. Ещё, кажется, вчера, ну, пусть не вчера, но шесть-семь лет назад, ты мог легко метаться по волейбольной площадке и быть со своим ростом в метр девяносто центровым, а сегодня из развлечений остались только доминошные турниры на вылет между коллегами из Политбюро да посиделки в правительственной ложе на хоккее.

Память и так стала подводить. Нет, помнит он всё по-прежнему ясно, и мозг работает так же остро, но отчего-то воспоминания по ночам приходят безвкусными, как картон. Сохранились даже мелкие детали, но эта череда картин проходит не вызывая никаких эмоций, не всколыхивая ничего внутри. Всё серо и неинтересно, как будто это было не с ним. И даже последняя любовь, Настенька Черняховская, искрящая весельем вдова почти маршала, любящая потанцевать и поиграть на гитаре, и та как будто не ему улыбалась тридцать лет тому назад.

С этим, впрочем, Михаил Суслов смирился, но гнетёт тяжёлой гирей долг, а врачи теперь отпускают на работу не более четырех часов в день. Приходится концентрироваться на самом важном, ведь передать пост, увы, некому, и это проблема. Да, большая проблема…

И длинные тонкие пальцы, про которые и не скажешь, что крестьянского сына, ещё раз задумчиво поворошили лежащие на столе листы.

Дверь беззвучно отворилась, и он вопросительно вскинул очень светлые, почти белые глаза на вошедшую.

— Борис Николаевич звонил, пошел на обед, — доложила, стоя на пороге, бессменная секретарша Шурочка.

— Хорошо, — Михаил Андреевич достал из верхнего ящика пухлый конверт с деньгами и каталоги издательств, — Саша, отправь, пожалуйста, как обычно.

Встал и направился к выходу, оставив листы на столе. Будучи почти первым человеком самой мощной страны, он мог ничего не бояться, тем более здесь, в этом здании на Старой Площади, в цитадели Партии. Не было в этой стране силы, которая бы рискнула без спроса засунуть нос в его бумаги.

Он легко мог стать и Первым, тогда, в шестьдесят четвертом многие секретари были готовы пойти за ним, а не за Лёней. Именно он был тем стержнем, вокруг которого потаённо складывался круг недовольных, именно он рисковал больше всех, ведя закулисные переговоры с глазу на глаз. И потом именно он открыто встал на трибуну Пленума и методично бросал Никите увесистые обвинения в отходе от ленинского курса.

От прокурора на трибуне до нового Первого — один шаг, это было понятно всем участникам Пленума. Но он отказался, сам, заранее, добровольно уступил ещё на стадии договоренностей. Вся эта парадная мишура — не для него, он любит работать. Пусть жизнелюбец Брежнев красуется в капитанском мундире, его же устраивает роль бессменного вахтового у штурвала или, даже вернее, штурмана, неутомимо прокладывающего путь в будущее.

Он ни разу ни пожалел о том, что посторонился тогда, ведь все последующие годы последнее слово почти всегда остается за ним. Да, по мелочам Брежнев иногда может продавить своё решение, когда они разошлись во мнениях, как, к примеру, тогда, в семьдесят втором, когда решали посылать хоккеистов в тур по Канаде или нет. Но по настоящему важным вопросам Брежнев никогда, совсем никогда не решает сам, а бормочет «а это как Михал Андреич посмотрит…» И это хорошо, ведь Второму больше, по сути, ничего и не надо.

Шурочка привычно тормознула его в дверях и придирчиво осмотрела, а затем зачем-то одёрнула и так ровно сидящий пиджак и смахнула лишь ей одной видимую соринку с рукава. Михаил Андреевич с высоты своего роста добро улыбнулся своему ангелу-смотрителю и пошёл на обед, мысленно поставив в уме ещё одну галочку напротив плана дел. Сегодня он, как это делал втихую от всех уже много-много лет, сдал четверть своей зарплаты в Фонд Мира, а на вторую четверть заказал книг для школьной библиотеки в родном селе Ульяновской области. Зарплаты у членов Политбюро неприлично большие, ему столько не надо. На еду хватает, одежду он меняет редко, и мебель с казёнными бирками на квартире его вполне устраивает. Настоящий коммунист должен быть хоть немного аскетом. Впрочем, это личный выбор, он никогда не требовал этого от других, лишь поднимал планку для себя.

Неторопливо идя по коридору, Суслов приветливо здоровался с сотрудниками и ощущал себя дома. За десятилетия Михаил Андреевич настолько сроднился с этим зданием, с его длинными коридорами с бордовыми дорожками по центру, переходами и лифтами, фикусами в кадках рекреаций, что чувствовал порой эти стены как самого себя, как ещё один слой одежды, как броню, надежно защищающую от беспокойства медленно подыхающего «старого мира». А ещё ему нравилось пронизывающее здание пульсация коллективной мысли, которая, оформившись и получив его одобрение, становилась волей силы народа.

В цековской столовой он привычно пристроился в короткую общую очередь и, доброжелательно улыбнувшись, так же привычно пресёк робкую попытку пары гостей здания пропустить Второго вперёд. Ему не надо привилегий. Никаких. Он даже своему водителю приказал ездить строго по правилам, поэтому его машина никогда не едет быстрее шестидесяти.

Пробежался глазами по строчкам меню и, быстро произведя в уме вычисления, заранее набрал из кошелька монет, с точностью до копейки. Яйцо с майонезом, щи из свежей капусты, пара сосисок с пюре, два куска чёрного хлеба и компот — он всегда был неприхотлив в еде. Не в этом счастье, не в этом…

— Приятного аппетита, — поприветствовал он Пономарёва, осторожно водружая нагруженный поднос на стол.

Этот секретарь ЦК КПСС, его формальный заместитель, не был доверенным соратником, хоть и проработал в этом здании почти столько же. Не был он и другом — не возникала между ними та особая химия, что вызывает взаимную симпатию. Но будучи почти одного возраста и пройдя примерно по одним и тем же ступеням, имея даже одни и те же предпочтения, они были товарищами по работе. Да, это привычное слово «товарищ», произносимое часто бездумно, как артикль, имеет свой смысл и как нельзя лучше отражает связывающее их взаимное уважение. Суслову нравился такой тип отношений.

Ели неторопливо, обсуждая всякую всячину, и настоящий разговор в небольшом столовом кабинете, отделенном от общего зала лишь тяжелой занавеской, завязался только к компоту.

— Прочёл я доклад Яна, — бросил Суслов, загоняя куском хлеба остатки пюре на вилку. — Интересно, но не более того. Не вижу причин для той волны беспокойства, что он погнал в связи с этим. Арвида Яновича запугал чуть не до приступа, тебя взбаламутил… Спокойнее. Пусть Юра отрабатывает, его вопрос.

— Он уже и отрабатывает, аж зачистку аппарата начал, — Пономарёв приглушил, насколько смог, не сваливаясь в неуместный шёпот, свой мощный голос, и теперь осторожно оглянулся, прикидывая, слышно ли его за занавеской.

— Даже удивительно, что осмелился, — тонко улыбнулся Суслов, — осторожный наш…

— Боится, — сдержанно усмехнулся в усы Пономарёв.

— Да. И хорошо, пусть боится. Лишь бы от страха глупость не выкинул, — Михаил Андреевич вытряхнул из стакана на ложку грушу и внимательно её осмотрел. — Вот за этим и надо следить. А остальное — блажь.

Пономарёв озабоченно вздохнул и уточнил:

— А Морис? Так и спустим? Просто утрёмся?

Суслов спокойно догрыз разваренный сухофрукт, сложил кисти рук в замок и похрустел суставами, выглядывая что-то в глубине полированной столешницы.

Пономарёв чуть заметно поморщился. Этот мертвящий хруст, издаваемый Михаилом Андреевичем в моменты задумчивости, был глубоко чужероден этому зданию, с его говорящими в полголоса сотрудниками. Так, должно быть, хрустят у костров, попивая чефир из оббитых эмалированных кружек, потные мужики в фуфайках, те, что только что валили лес и вязали плоты.

— Да… — протянул Суслов, — кто бы мог подумать, десятилетиями проверенный товарищ… Самое плохое, Борис, даже не то, что через него шли деньги компартии США. Мы были с ним откровенны, вот что плохо. Предельно откровенны с агентом ФБР.

— Что делать будем? Мне ж с ним встречаться придётся, а из меня актёр неважный.

— Из меня тоже. Да… — протянул Суслов и ещё раз задумчиво хрустнул суставами. — Нет, в такие игры мы играть не будем. Партия отказалась от использования крайних мер, мы не можем нарушать наше же решение. И не будем. Не тот случай.

Пономарев ограничился недовольным похмыкиванием.

— Предатели… Это болезненно, конечно, очень болезненно, как с Морисом, но не опасно, — Суслов храднокровно отодвинул пустую тарелку.

— Михал Андреич, — не выдержал Пономарёв, — ты список видел? Ничего себе, не опасно!

— Да ты пойми, Боря, все эти игрища военных и разведок — это борьба на периферии. Она не состоянии отменить неизбежное, не может победить законы социального развития. Конечно, надо этот список тщательно отрабатывать. Конечно! Но это пусть КГБ трудится, Кэ-Гэ-Бе, — он наставительно постучал вилкой по столу. — Но никакой предатель или, даже, несколько предателей, даже будучи генералами, не погубят нашу страну. Максимум — замедлят продвижение социализма по планете. Это — плохо, мы должны с этим бороться всеми силами, должны — и будем. Но у нас с тобой, у Арвида с Яном — другая задача, и эти ресурсы переданы нам для решения другого вопроса. Нам надо не пропустить удар в сердце. Для этого нашу службу и задумывали. И расконсервировать кадры, как того требует Ян — это тратить её ресурс на решение не своей задачи.

Пономарёв озабоченно поёрзал в стуле:

— У Яна чутьё, ты ж знаешь… Если он волнуется, то я нервничаю. Сильно нервничаю.

— Да хватает у Яна ресурсов, хватает и так. Пусть посматривает за развитием из-за плеча Андропова. А самостоятельно действовать не надо. Пусть не отвлекается, московский горком сейчас важнее.

— А источник?

— А что источник… Найдёт его Иванов, тогда и подумаем. Если найдет. Так Яну и передай. А Арвиду я сам скажу.

— Ну, добро… — протянул Пономарев. — А насчёт Мориса я тогда сам прикину, как использовать.

— Да никак не используешь. ФБР не делится информацией с ЦРУ. А Мориса, не выкладывая обвинения товарищам из компартии, из игры не выключить. Так что пусть и дальше деньги носит, — и Суслов ухмыльнулся, — а ФБР, значит, и дальше будет охранять наши передачки.

Пономарев ушёл, а Суслов ещё некоторое время побыл один, наслаждаясь покоем и удовольствием от принятия ещё одного правильного решения. Это, на самом деле, не сложно, если хорошо знать марксизм и владеть диалектикой.

Ещё в юности, пятьдесят лет назад, во время студенчества в институте имени Плеханова, он открыл для себя стройную красоту этого учения и, ослеплённый его простотой и логичностью, влюбился, влюбился весь, без остатка, раз и навсегда. Эта любовь стала стержнем его жизни, она дала ему всё, и великую цель — прекрасный в своей абстрактной справедивости коммунизм, и понимание, как её достичь. Всё, буквально всё может быть объяснено и понято с платформы этого учения. При этом, несмотря на универсальность, марксизм сохраняет стройность и элегантность, присущие, скорее, законам Ньютона или курсу оптики, чем законам социального развития.

Он никогда не рвался наверх. Работал, как честный коммунист, изо всех сил, творя Историю вокруг. И История была к нему благосклонна, выделив из прочих. Раз за разом его призывали всё выше и выше, вручали всё большую власть. Он вошёл в самый узкий круг высшего руководства ещё при Сталине и с тех пор его влияние в стране и мире только росло. Десятилетиями он применял марксизм на практике и раз за разом достигал успеха. Практика — критерий истины, что может быть лучшим свидетельством правильности марксизма, чем грандиозный прогресс СССР?

Всю свою жизнь он растил коммунизм. И он надеялся, что его запомнят именно таким — скромным и мудрым пестуном юного коммунизма.

Ощущение правильности дарило где-то глубоко внутри тёплое уютное счастье, то самое, что испытываешь, сидя холодной зимней ночью у растопленного камина. Суслов, безусловно, был счастлив правотой своего дела, правотой своей уже почти прожитой жизни. Пожалуй, больше всего он хотел бы так счастливым и уйти.

Суббота, 14.05, 16.15

Ленинград, ул. Чернышевского

Две чайные ложки мелко помолотой смеси арабики и робусты из Франции, ложка советского сахара, чуть-чуть привезенной из дома корицы, чтобы обозначить отступление от канона, и влить в джезву холодной воды. Он поджёг спиртовку и начал медленно, совершенно механически, водить над ней медным сосудом, дожидаясь появления идущего от дна сердитого гудения. Вдохнул проявившийся аромат и замер на несколько секунд, собираясь с силами. Да, можно было бы сегодня, после почти бессонной ночи, и не напрягаться, отложить на завтра, а то и вовсе на понедельник, но он в свои двадцать девять стал резидентом во втором по значимости городе основного противника не потому, что давал себе послабления. Есть такое слово «надо», он выучил его в детстве, поднимаясь со дна, и оно его много раз выручало. Сейчас тоже надо, и поэтому Фред щедро влил в джезву ирландского виски, испачкал безупречную черноту кофе несколькими каплями до смешного дешёвых местных сливок и отставил настаиваться.

Он глубоко откинулся в кресло и закинул ноги на край стола, бездумно глядя, как прогорает по контуру, обнажая багровеющий табак, тонкая бумага очередной, раскуренной в две быстрые затяжки, сигареты. Да, ему нравилось шокировать курятник, но ещё больше он ценил удобство, а именно в этой расслабленной позе, когда взгляд беспрепятственно скользит по потолку, походя цепляясь за мельчайшие трещинки в побелке, его мозги работают особо хорошо.

Мозги… Что у него есть, то есть, бог дал, и Фреду нравилось их напрягать, нравилось даже больше, чем секс и выпивка. Каждая нерешённая загадка — это вызов, а вызовы он, будучи победителем, любил.

Подумать было о чём. Спонтанно начавшаяся операция привела к неожиданным результатам. Неделю назад прямиком из Лэнгли свалился приказ принять и оказать максимальное содействие туристу, которому вдруг приспичило посмотреть на Ленинград. Приехавший днём действительно с неподдельным удовольствием осматривал город и прошёлся по Эрмитажу, уделив особое внимание Питеру Брейгелю младшему и другим малым голландцам, а вечером забрёл к Фреду на огонёк и, предъявив удостоверение директора разведывательного департамента Управления по борьбе с наркотиками, по-хозяйски расположился в кабинете. Всю ночь, он умело, до зубовного скрежета, потрошил сначала Фреда, потом Синти, заставляя вспоминать малейшие детали. Загорелый под нездешним небом, с лучиками белых складок вокруг голубых глаз и повадками тигра, он легко отмахнулся от жалоб ЦРУшников на тяжесть работы в СССР:

— Вы страх, парни, забыли, как выглядит. Поверьте, у вас тут лафа! У меня там тоже такие как вы работают, молодые и с зашкаливающими борзометрами… Три недели назад одного раскрыли, а тело потом подбросили. Так вот, ему коленные суставы дрелью высверливали. Всё понятно?

Фред задумчиво прищурился, глядя куда-то вдаль сквозь расплывающееся над ним колечко дыма. Основное было сказано на прощание, сегодня утром:

— Те восемьдесят страниц, что вы принесли — прозвучали как набат колокола. Мы прохлопали, что к нам в постель ползёт чёрная мамба. Всё очень серьёзно. Президент через неделю проводит совещание по этому вопросу. Я буду просить, чтоб вас не двигали из Ленинграда, — и он серьёзно посмотрел на чуть слышно застонавшую Синти. — Нам очень, очень нужна такая информация, за любые деньги и под любые гарантии. Можете смело считать, что одно это письмо окупило все затраты на ЦРУ в этом финансовом году. Скоро вам подкинут пару опытных агентов глубокого прикрытия, но главные — вы. Вы начали, вы достигли успеха, вы и продолжайте. Берегите контакт — это раз, дрожите над ним, холите и лелейте. И пытайтесь сделать его двухсторонним. Ищите, думайте. Ещё раз повторяю — любые гарантии, любые деньги, при необходимости — все наши возможности по эксфильтрации из СССР. Нам этот человек очень нужен, он очень много знает. Кстати, там и аналитическая часть не слабая, учитесь. Ну, бывайте…

Не снимая ног со стола, Фред изогнулся и дотянулся до джезвы, наполнил крошечную чашку, с облегчением откинулся назад и, сделав первый тягучий глоток, начал сортировать возможные зацепки. Они есть, определенно есть, их не может не быть…

Эпилог первой книги

Воскресенье 15.05.1977, 13.50.

Ленинград, наб. Фонтанки

— Куда пойдём? — Тома обхватила мою руку и на мгновенье чуть повисла на ней.

— Сюрприз, — довольно улыбнулся я.

— А что в сумке? — с детской непосредственностью обернулась вокруг меня, с любопытством разглядывая пухлую ношу, свисающую с моего правого плеча.

— Ещё пара сюрпризов, — я насладился тёплым прикосновением.

— Сегодня будет день сюрпризов?

Я серьёзно взглянул на резвящуюся девушку и, на мгновенье замерев, ещё раз задумался. Уверен ли я в себе? В своём решении?

Подо мной, балансирующим на грани, распластался покорный мир, на миг представ беспамятным телом, распятым на операционном столе Истории. Пронзительно ясно, даже сквозь укутывающий будущее туман, ощутил развилку — сделав сейчас с этой грани шаг в ту или иную сторону, могу как убить, так и вылечить пациента.

Удивительно, из каких мелочей складываются повороты истории. Или не мелочей?

— Да, — говорю твёрдо, — сегодня — день сюрпризов.

Веселясь и дурачась, прошли метров сто по тёплым плитам набережной, и я направил нас вниз, к реке, по истертому гранитному спуску. Фонтанка лениво полизывала язычками мелких волн последнюю ступень, на фоне неглубокого песчаного дна бликовало серебро пробирающихся вверх по течению толи уклеек, толи колюшек.

Я притянул Томино запястье, взглянул на часики и нахмурился.

«Опаздывает… надеюсь. А, нет, вон он», — выдохнул с радостным облегчением и с предвкушением заулыбался, глядя на торопливо выкатывающий из-под моста знакомый катерок. Небрежно предложил:

— Как насчет прокатиться по каналам?

Тома округлила глаза:

— На чём?

— Уверен, такой красивой девушке никто не посмеет отказать. Помаши катеру рукой.

Тома неуверенно взмахнула, и посудина, чуть довернув, запыхтела в нашу сторону и начала притираться к спуску.

— Что, молодежь, садись, — пробасил краснолицый Степаныч, чей энтузиазм был вчера удобрен червонцем и моим обещанием дать ещё один по завершению прогулки.

Я перешагнул через борт и, подав недоумевающей Томе руку, провёл её к расположенному вдоль борта сиденью. Достал из сумки клетчатое покрывало и накинул поверх досок:

— Пристраивайся.

Она неуверенно села, наклонилась к моему уху и, постреливая глазами на корму, прошептала:

— Чего это он..?

Я воспользовался моментом и, практически уткнувшись губами в мягкое ушко, нашептал:

— Не устоял перед твоим обаянием. Как и я.

Довольно посмеиваясь, Тома легонько ткнула меня кулачком в бок:

— Я серьёзно!

— Это — сюрприз.

— Ааа… — она отклонилась и как-то по-новому посмотрела на меня, — здорово…

Мы вплыли в полумрак Измайловского моста, я приобнял поёжившуюся Тому за талию и чуть притянул её к себе:

— Давай полюбуемся городом. С реки он выглядит совсем иначе.

И действительно, при взгляде с воды ровные фасады питерских особняков и доходных домов, встав на пьедестал гранитной набережной, становятся заметно выше, и родные места вдруг преображаются в таинственных незнакомцев, даря новый взгляд на привычные ансамбли. Прижавшись друг к друг, неторопливо скользим по городу дворцов, казарм и парков, заворожено любуясь необычными видами и лишь изредка обмениваясь удивлёнными и восхищёнными восклицаниями.

В тени мостов я придвигаюсь ещё ближе и, чуть касаясь губами основания шеи, длинно и осторожно выдыхаю тёплый воздух. Тома, дёрнувшаяся в первый раз от неожиданности, теперь зябко замирает и крепче прижимает к себе мою руку. Я же сладко млею от той неясной надежды, что, возникнув от этой невинной близости, начинает стремительно разгораться, выжигая всю мою сущность; от надежды, что сворачивает мир почти в точку, в маленький уютный кокон, зыбкие границы которого намечены теплом, исходящим от наших тел. Потом железные фермы, усыпанные гигантскими заклёпками, заканчиваются, и на нас отвесно падает свет, безжалостно разрушая краткое уединение. Мы смущенно отклоняемся друг от друга, чуть-чуть, на несколько сантиметров, так, что бы уже возникла видимость раздельности, но, только видимость и не более того, и с надеждой измеряем взглядом расстояние до следующей густой тени.

Проводили глазами Аничков мост и я чуть отсел и полез в брошенную под скамейку сумку. Тома иронично зафыркала, когда я, позвякивая, извлек два стибренных из серванта хрустальных бокала и бутылку шампанского:

— Дачу уже забыл?

Я густо покраснел и с сожалением посмотрел на бутылку:

— Нда… ну, тогда, только по два бокала — и всё. Степаныч, — я повернулся к корме и показал бутылку, — поможешь добить?

— Да не вопрос. Помогать молодежи — наша святая обязанность, — убежденно сказал он и довольно разгладил правый ус.

Я хлопнул пробкой и лихо разлил пенящуюся струю по бокалам. Проплыли Инженерный Замок, поднырнули под мост и мимо потянулся Летний Сад.

— Тома… Томочка… — горло неожиданно перехватило, и я смешался, забыв подготовленные слова, а потом выдернул на язык первое подвернувшееся, — я старый солдат, и не знаю слов любви…

Кончик носа у Томы презрительно сморщился, чуть-чуть, почти незаметно. Улыбка ещё танцевала на губах, но зрачки превратились в воронки, куда, как в чёрные дыры, начало стремительно истекать веселье.

Я замер с перехваченным от волнения дыханием — так замирает сапёр, обнаруживший, что уже поставил ногу на мину, но еще, к счастью, не услышал щелчка взрывателя.

— Стоп! — замахал кистью, пытаясь смахнуть только что наговоренную чушь, — стоп… Ты права, фигню молочу…. Паясничаю на нервной почве. Извини. Сейчас…

Посмотрел в высокое небо. Господи, ну почему это каждый раз так мучительно тяжело?!

Пару раз глубоко вздохнул, собирая всю смелость, и решительно взглянул прямо. Голова закружилась, и я начал проваливаться в эти наполненные тревожным ожиданием, разноцветно-зелёные, с оранжевыми крапинками глаза.

— Солнышко… — выдохнул с радостным страхом, — понимаешь, я без тебя жить не могу… Я тебя люблю. Молчи! — испугано воскликнул я, на миг показалось, что она хочет качнуть головой, — молчи… пока.

Я замер на миг, вслушиваясь, готовый ко всему, вплоть до тревожного скрежета разверзающихся прорех мирозданья и визга выскакивающих оттуда лангольеров. Нет, тихо… Наклонился поближе и, осмелев, с жаром продолжил:

— Да, люблю. Я знаю, что мы лишь школьники, почти что дети… — я чуть печально улыбнулся, — пока дети. Ты можешь не отвечать, я лишь хотел сказать тебе о том, что ты теперь для меня значишь.

Сказал! С облегчением выдыхаю и вижу, как ползут у Томы вверх уголки губ, а на щёках начинают проявляться милые ямочки. Меня неудержимо тянет вперёд, и я наклоняюсь к её губам. Тома опять стреляет глазами мне за плечо, на корму, и заливается густым румянцем.

— Потом… — шепчет чуть слышно.

Я на секунду замираю, незаметно втягивая ставший родным запах, затем улыбаюсь глазами и согласно прикрываю веки. Потерплю. И вновь поднимаю позабытый бокал:

— Пусть этот тост будет за нас, за то, что бы наше прекрасное далёко — было.

Тома улыбаясь, согласно кивает. Наши бокалы извлекают лёгким касанием высокий летящий тон, и я вдруг постигаю второй смысл только что прозвучавшего и вновь замираю, застыв перед выбором. Прекрасное далёко… Не предаю ли я его прямо сейчас? Бездумно смотрю на скользящий мимо гранит, чувствуя, как между бровями залегает складка.

Вплываем в последнюю перед Невой тьму, и где-то посередине до меня доносится просящее:

— Я отвечу… потом, подождешь немного, Дюш? — на мою руку легла её ладонь.

Катер вынырнул на невский простор и сделал широкий, на полреки разворот вдоль Петропавловки. Я ещё раз полюбовался игрой света на хрустальных гранях и подставил лицо свежему ветру. Сегодня прекрасный день для меня, будет ли он так же прекрасен для мира?

Со стороны залива, громыхая и вспыхивая, косым потоком надвигается, растворяя городскую перспективу, завеса серовато-стального цвета. Вот за этой пеленой исчез белый торец гостиницы «Советская», затем накрыло Египетский мост, начал затушевываться пешеходный мост у Крюкова канала. Отпечаталась в сетчатке траектория очередной молнии, вонзившейся где-то в районе Троицкого рынка. Спустя пару секунд раскатисто громыхнуло. Тёплый воздух невнятно заволновался и овеял ботинки пыльными струйками.

Я стою, облокотившись на излучающий тепло гранитный парапет, и весело наблюдаю за этой жалкой попыткой прогнать меня с улиц родного города. Прикрыл глаза и вновь, в который раз за последний час, вызвал из памяти робкую нежность неумелых губ.

Кривовато улыбнулся, удивляясь своим колебаниям, ведь всё так очевидно. Сразу за этим осознанием пришла волшебная лёгкость, даже не пришла, а протекла свозь меня упругим колеблющимся потоком — так, слегка вибрируя, проходит сквозь пальцы быстрая тёплая вода.

Редкие тяжёлые капли начали достигать земли, и от дороги потянуло перегретым асфальтом, подсушенной берёзовой пыльцой и городской пылью. С удовольствием длинно вдохнул этот любимый ленинградский запах. Удивительно, какой сегодня сытный вохдух!

Первый порыв ветра залез в мои волосы и, запутавшись, затих. Затем, собравшись с силами, упруго ткнул в висок, растрепал чёлку и игриво пробрался за шиворот. Я негромко рассмеялся, поёжившись от ласковой щекотки, и, повернувшись лицом к наступающей грозе, подставил небу ладони, пробуя на ощупь первые тёплые капли.

Внезапно асфальт вдали, на спуске с Измайловского моста, почернел, и над ним белым покрывалом повисла разбившаяся в пыль водяная шрапнель. По набережной ко мне грозно покатила тёмная, вскипающая пузырями полоса. Сто метров, пятьдесят, двадцать…

Выплескивая из себя ликование, негромко напел, пробуя недавно появившийся новый голос:

— Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухших желёз…

С неба наотмашь хлестануло, чувствительно пройдясь по ушам и мгновенно намокшим плечам. Я перелетел через пустую набережную к подъезду и рванул, по два лёгких прыжка преодолевая лестничные пролеты, наверх, речитативом скандируя на поворотах короткие фразы:

Я вернулся сюда, так глотай же скорей, рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Толкнул гостеприимно незамкнутую дверь на чердак, перешагнул через высокий порог и поприветствовал притаившуюся под крышей почти непроглядную тьму:

— Узнавай же скорее декабрьский денек,

И, понизив голос до злодейского, продолжил шипящим речитативом:

— Где к зловещщщему дегтю подмешшшан желток.

Крыша отзывалась на ниспадающий поток непрерывным глухим шумом. Чернеющие в таинственной полутьме балки на какой-то миг превратили чердак в трюм бригантины. Я покрутил головой, выискивая лаз наверх, и бросился к слуховому окну, выходящему на Фонтанку. Ввинтился в треугольный проём, неловко зацепившись ладонью за выступающую шляпку криво забитого гвоздя, и вырвался из чрева дома под льющийся с неба мокрый свет:

— Ленинград, Ленинград! Я ещё не хочу умирать…

Ливень лизнул набухающую тёмной кровью ранку и начал быстро смывать это багровеющее безобразие прочь. Я сделал ладонь лодочкой и зачаровано понаблюдал, как она наполняется красновато-прозрачным. Соскользнул к краю крыши и, широко плеснув на Город, просипел сорванным голосом:

— У меня ещё есть адреса, по которым найду голоса.

Из-за плеча в левый глаз полыхнуло ослепляющее-белым. Мощно щёлкнуло, как будто по крыше хлестнули кончиком гигантской нагайки, и жестяные листы под ногами тревожно загудели. Со всех сторон раздался громкий треск, словно прямо надо головой разорвали гигантский кусок брезента. Меня сильно качнуло воздушной волной, и на мгновенье я замер на краю глухо вибрирующей крыши. Пахнуло озоном и горелым железом.

Я запрокинул лицо навстречу дождю:

— Ха, небо, ты хочешь меня испугать?!

Видимо — да, потому что в тот же момент очередная молния саданула за крышу, в польский сад, и почти сразу же оттуда пришла смачная громовая оплеуха.

— А вот хуй тебе, — тут же радостно крикнул я ответ, и, выбросив от плеча окровавленный кулак, проорал вверх, — Я ОСТАЮСЬ!!!

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Эпилог первой книги Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg