«Лиловенький цветочек»

«Что ты сделал? Как ты посмел сорвать в моем саду мой заповедный, любимый цветок?»

«Сумрак сосен, свет берез…»

Я видел, что она обвешивает меня на тридцать граммов. Толстая тетка в грязно-белом халате, с волосами, как полагается продавщице — цвета «блондин». Мои трудовые пару тысяч сейчас вынут из моего кармана. Я напрягся в порыве праведного социального гнева: «Держи вора!»

И вдруг я увидел, да так ясно, словно прямо перед собой, розовое младенческое лицо. Чистая кожа новорожденного покрылась синюшным налетом, и в единый миг разложение тронуло его. Трупик лежал передо мной прямо на голой земле, и толстые руки с наманикюренными ногтями шарили возле и вот-вот должны были обнаружить страшную находку. Тошнота душила меня, словно не она, а я сам сейчас дотронусь пальцами до разлагающейся плоти.

Я с усилием закрыл и вновь открыл глаза. Напротив, через прилавок, оторопевшее круглое лицо (а под черепной коробкой мозг, ощутивший глубокое чужое вторжение). Руки, с крашеными красными ногтями, схватили нож, и недостающие тридцать граммов крестьянского масла упали на весы. Забрав свой сверток, я уходил.

У витрины толокся всякий люд, в нашем привокзальном районе отовариваются и деревенские, и бомжи, и нищие, и цыгане. Я обернулся. Она смотрела мне вслед. Я невольно прошептал: «Вы избавились от ребенка?..» Она молчала, но я знал, что это — правда.

Так впервые я узнал о своем даре. До этого были прогулки наедине с сами собой, и я-то был уверен, что брожу в лесу памяти. Хотя никогда я не бывал именно в том месте: на высоком холме ельник, густой, влажный, а вниз по склону и, словно озерцо, запруживая собой равнину, — березы. Вот тут-то я и бежал, летел по склону, меж пятнистыми стволами, над травой, и выше, выше, в ветвях, в кронах, путаясь в листьях, задыхаясь от счастья. Я не слишком часто позволял себе бродить в том лесу, боясь утерять свежесть ощущений, но когда уставал или вплотную подступали неурядицы, вечером, лежа в постели, я вызывал из памяти (так я думал тогда, что из памяти) стволы, просвеченные солнцем, и дневное, городское, душное томление отступало, и я летел, наполненный счастьем.