«Годы странствий»

Алексей Николаевич Арбузов Годы странствий

Драма в двух частях, восьми картинах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Ведерников Александр Николаевич – в начале действия ему 23 года, с виду он ничем не примечателен.

Лаврухин Михаил Иванович – в начале действия ему 30 лет, но выглядит он старше.

Павлик Тучков – 22 года, это худенький, юркий мечтательный человечек, который смотрит на мир с восторгом и удивлением.

Архипов Никита Алексеевич - в 1943 году ему 35 лет.

Люся Ведерникова – 18 лет, жена Ведерникова Александра Николаевича, она миловидная, худенькая, у нее звонкий, чистый голосок.

Галина – 26 лет; это полная, очень красивая блондинка, в повадке ее есть нечто мужское. Она то задумчива, то подчеркнуто весела. Много курит.

Ольга - 19 лет, она удивительно хороша.

Нина - её сестра, на три года моложе.

Тетя Тася - бывшая опереточная актриса. Красивая, плохо видит и слышит.

Олег Д о р о н и н – 24 года, он красив, хорошо сложен, по виду и по костюму похож на спортсмена.

Кузя - его жена, она непоседа и весельчак, на ее лукавой физиономии поблескивают черные роговые очки, но и это не делает ее серьезнее.

Прохожий.

Бочкин - водитель машины.

Девушка и з ц е х а.

Солдатенков - старший сержант.

Артиллерист.

Зойка Т о л о к о н ц е в а – санитарка.

Солдаты у переправы:

Первый.

Второй.

Третий.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КАРТИНА ПЕРВАЯ. ЮНОСТЬ.

Август 1937 года.

Дача на Клязьме. Сад. На ступеньках террасы стоят Лаврухин и Ольга. Возле них лежат чемоданы. У Лаврухина высокий морщинистый лоб, вьющиеся волосы. Из-под густых бровей смотрят спокойные умные глаза. В саду тихо. Жаркий августовский день идет к концу. Лаврухин протягивает Ольге руку, она берет ее, и несколько мгновений они молча смотрят вокруг.

Лаврухин. Здесь хорошо, правда?

Ольга. Очень. (Помолчав.) Смотри, солнце заходит.

Лаврухин (негромко.) Вот ты и приехала.

Ольга (засмеялась). Вот я и приехала! (Перепрыгивает через чемоданы, вбегает на террасу.) Что это? В дверях записка. (Читает.) «Граждане, располагайтесь, как умеете, а я поехал в Москву за народом. Оля, я о вас много слышал. Михей говорит, что вы… Впрочем молчу. За болтливость бьют по шее. Милые граждане, целую вас. Небезызвестный Павлик Тучков. Дано на Клязьме, пятого августа, в лето одна тысяча девятьсот тридцать седьмое». (Смеется.) Вот чудак.

Лаврухин. Он тебе понравится, увидишь. (Достает из-под ступенек ключ и открывает двери.) На прошлой неделе его родители в Крым уехали, вот он и пригласил нас к себе. До экзаменов у тебя десять дней, ты тут отлично подготовишься.

Ольга (достает из чемодана полотенце). Миша, я, пожалуй, выкупаюсь с дороги, ведь речка отсюда недалеко?

Лаврухин (останавливает ее). Погоди! (Не сразу.) Вероятно, со следующим поездом из Москвы приедут мои товарищи. Словом, не обижайся, если они будут шутить на наш с тобой счет. Я им объяснил, что воспитывался в вашей семье и что у нас чисто дружеские отношения, но они как-то несерьезно отнеслись к этой версии.

Ольга. Ну, а сам ты к этой версии относишься серьезно?

Лаврухин. Видишь ли…

Ольга (улыбаясь). Знаешь, Мишенька, у меня такое недоброе предчувствие, что мы с тобой в конце концов все-таки поженимся.

Лаврухин. Ты думаешь?

Ольга (проводит рукой по его волосам). Ты лучше всех. Я не видела человека лучше тебя.

Лаврухин (улыбнувшись). Это приятно слышать.

В калитку входит Прохожий, полный, круглолицый молодой человек с двумя портфелями, которые туго набиты различными съестными припасами.

Прохожий. Ну, вот, наконец пришел! (С торжеством опускается на скамейку.) В электричке страшная теснота. Под выходной, вполне понятно. Еле до вас добрался. Ну, а где Вася? Давайте сюда Васю!

Лаврухин. Какой Вася?

Прохожий. Хозяин, Васенька. Ведь это Гусевых дача?

Лаврухин. Это дача Тучковых.

Прохожий. Как же так. И Гусев здесь не обитает?

Лаврухин. Увы.

Прохожий. Так. Значит, осечка. Ну что ж, буду продолжать поиски. (Идет к калитке, оборачивается). Прошу извинения, вы не знаете в окрестностях какого-нибудь киоска с газированной водой?

Лаврухин. В конце этой улицы буфет-закусочная, там бывает пиво.

Прохожий. Пиво?! Значит, и Гусев недалеко. Уж он этой возможности не упустит. Пойду выпью кружечку и с новой энергией за поиски! (Уходит.)

Ольга. Смешной человек.

Лаврухин. Так вот, Оленька, я не хочу тебя связывать словами, обещаниями. Ничем, понимаешь? (Улыбается.) А если ребята будут посмеиваться, дай им отпор со всей решительностью.

Ольга. Ладно. (Бежит к калитке, оборачивается.) А чудесно будет после всех пересадок, вокзалов и прочего – бултых в воду!

Лаврухин. Не думаю, чтобы после Волги наша Клязьма произвела на тебя особенно сильное впечатление.

Ольга. Авось! (Махнув Лаврухину рукой, убегает.)

Лаврухин задумавшись, смотрит вслед, потом берет чемоданы и входит в дом.

В саду появляются Доронин, Кузя, Павлик и Галина.

Павлик. Внимание! Они уже здесь!

Кузя. Братцы, помираю от любопытства!

Д о р о н и н. Кузя, утихомирься!

Кузя (Доронину). Уважаемый супруг, давай сумку. (Вываливает из сумки на стол яблоки.) Налетайте, братцы! Будем есть яблоки. И молчать. И смотреть по сторонам. Тут очень хорошо.

На террасе показывается Лаврухин.

Лаврухин (поднимая сжатый кулак). Салют! А где Шурка с Люсей?

Павлик. Вероятно, со следующим поездом приедут. Шура сегодня с утра в анатомичке, он просто не успел.

Галина. Ну конечно! Любимое занятие – резать трупы.

Д о р о н и н. Однако я не вижу долгожданной девушки из Саратова. Куда ты ее спрятал, старик?

Лаврухин (улыбаясь, смущенно). Она купаться пошла.

Кузя. Олег, мы должны немедленно последовать ее примеру. Возьми полотенце, оно в сумке. Идем, Павлик.

Павлик. Нет, я уж тут по хозяйству. (Уходит.)

Д о р о н и н. Счастливый Павлик! А я должен всюду следовать за этой Кузей. Такова моя жалкая участь.

Кузя. Идем-идем, старый болтун.

Они убегают.

Галина (подходит к Лаврухину). Ну, как живешь, Гиппократушка?

Лаврухин. По-разному. (Помолчав.) Хорошо, что ты приехала.

Галина. Ого, ты, кажется, действительно взволнован?

Лаврухин (кивает головой). Есть немного.

Галина (шутливо). Очень она красивая?

Лаврухин. Не в этом дело. (Помолчав.) Ко мне все приходит позже, чем к другим. Мои сверстники учились в школе, а я работал в аптеке; отец вернулся с германской без ног, и надо было хоть чем-нибудь помогать семье. Еще тогда, мальчишкой, я мечтал о профессии врача. И вот после смерти родителей я за два года сдал экстерном девять классов. Но райком комсомола не отпустил меня на учебу. Шесть лет я провел на комсомольской работе. Не подумай, что я считаю эти годы потерянными. Я видел жизнь и знаю почем фунт лиха. И все-таки, мне уже тридцать. Молодость прошла, а я все еще студент. Конечно, человек может добиться всего, чего захочет, но вот любовь. Пожалуй, это то, на что не распространяется сила воли, а?

Галина. Но разве любовь нельзя заслужить?

Лаврухин. Этого я и боюсь, друг. Нет, уж если говорить правду, я мечтаю о любви, которая ни за что ни про что сваливается на голову. Тебя полюбили, а ты рот разинул и диву даешься – за что?

Галина. Ох, что-то мудрствуешь, Мишук!

Лаврухин. Я старше Ольги на одиннадцать лет и знал ее еще девчонкой, мы были соседи по двору. Ее мать, учительница, занималась со мной. Когда она умерла, Ольге шел четырнадцатый год, а младшей, Нинке и одиннадцати не было. С ними осталась их тетка, Настасья Владимировна, опереточная актриса. (Улыбнулся.) Красивая, в нее весь город был влюблен. Мы жили вместе, и они считали меня за своего. Ну, а потом Настасья Владимировна заболела. Ей пришлось оставить сцену: она почти перестала видеть и слышать. Им стало трудно жить, ее пенсии не хватало на троих, а девочкам нельзя было бросать школу.

Галина. Так вот почему даже здесь, в Москве, ты работал по ночам, выполняя аптечные заказы.

Лаврухин. Я был в доме за своего.

У калитки появляется Прохожий, шляпа его съехала на затылок, и вообще он чувствует себя значительно веселее.

Прохожий. Виноват. Я опять по поводу Гусева. Я вот посмотрел по бумажке – улица совпадает, номер тоже. Может, вы меня разыгрываете и Гусев все-таки тут?

Лаврухин. Гусева тут нет.

Прохожий. А жаль, жаль, что нет, – чудесный человек, мой большой друг. (Смотрит на свои съестные припасы.) Была идея отдохнуть и повеселиться.

Лаврухин. Вот что: тут есть еще Малая Красная. (Показывает.) Вторая направо, как раз мимо буфета.

Прохожий. Мимо буфета? Годится. Простите, что нарушил тишину. (Смотрит на Галину.) Однако вы здорово изменились. До свиданьичка. (Уходит.)

Лаврухин (улыбаясь, смотрит ему вслед). Боюсь, что до Гусева он уже не дойдет. (Вдали слышен шум электропоезда.) Электричка. Вероятно, Шура едет.

Галина (помолчав). Шура едет, Шура едет. (Неожиданно.) Почему ты дружишь с ним?

Лаврухин. Он очень на меня не похож, мне с ним интересно. И потом, он никогда не старается казаться лучше, чем есть на самом деле. А почему это тебя занимает?

Галина. По старой привычке. Как-никак, я чуть не стала его женой. (Пауза.) Да, пожалуй, мне не следовало сегодня являться, я знала, что он будет здесь, и все-таки приехала. Это не говорит в мою пользу, не так ли?

Лаврухин. Почему? Мне кажется, у вас отличные отношения. Вот только ты зря бросила свой машиностроительный институт.

Галина (усмехнулась). Я хорошая машинистка и стенограф, следовательно, общественно полезная единица. А остальное… К бесу остальное!

Павлик (выходит из дому). Люся идет.(Бежит к калитке.)

Галина (смотрит в сторону улицы). Бедненькая.

В сад входит Люся. Одета она аккуратно, но во все простенькое. Увидев Галину, она останавливается.

Ей неприятно ее присутствие, в ее голосе прорываются сварливые, раздраженные нотки.

Люся. Галина Сергеевна, и вы здесь? Здравствуйте, Михаил Иванович. Вы уж нас простите, Павлик, что мы на поезд опоздали. Шура в кинохронику зашел, там новый выпуск событий в Испании показывают. А он про Испанию ничего не пропускает, смотрит по несколько раз.

Павлик. Сейчас-то он где?

Люся. Зашел в буфет, тут, рядышком, пива выпить.

Галина. Узнаю Шурку. (Берет Павлика под руку и идет с ним в глубь сада)

Люся. Не понимаю, Михаил Иванович, зачем она его Шуркой называет? Какой он ей Шурка! Что было, то прошло. Вот и ступай своей дорогой.

Лаврухин. Галина Сергеевна наш друг, Люся, и мы все очень любим ее.

Люся. Ох, простите, я, кажется, опять не так сказала. Вы уж не обращайте внимания, если я чего сболтну. Со мной бывает. (Смеется.)

Лаврухин. Темнеет. Идемте на реку Ольгу встречать! (Кричит.) Галина, Павлик, пошли на реку!

Люся. Вы только меня под руку не держите, а то еще Шура подумает что-нибудь. (Уходит.)

По аллее вслед за ними идут Галина и Павлик.

Павлик. У меня, Галина Сергеевна, мама страшная фантазерка. Решила, что я обязательно должен стать выдающимся деятелем медицины, этаким советским Мечниковым, что ли. А талантов у меня к тому решительно никаких. Но и маму, знаете, огорчать не хочется. (Уходят.)

Почти совсем стемнело. На соседней даче играет патефон.

У калитки показывается Ольга, она вытирает полотенцем мокрые еще волосы.

Ольга (поднимаясь на террасу). Миша! (Громко.) Михаил!

Молчание. Ольга, недоумевая, оглядывается по сторонам. В калитку входит Ведерников.

Он идет к террасе, на ступеньках останавливается, увидев Ольгу. Оба смотрят друг на друга.

Вы к Мише?

Ведерников. Да.

Ольга. Он, вероятно, сейчас придет.

Ведерников. Ну что ж, пусть приходит. (Пауза.) Где и когда я вас видел?

Ольга. Вы никогда меня не видели, я сегодня первый день в Москве.

Ведерников. Явились в Москву учиться? Хотите быть врачом?

Ольга. Откуда вы знаете это?

Ведерников. У вас глаза врача, они светятся в темноте. Мы наблюдаем этот феномен только у кошек и докторов.

Ольга. Почему же ваши глаза не светятся?

Ведерников. Я не доктор. Я летчик.

Ольга (с недоверием). Летчик?

Ведерников. Хорошая профессия – летать куда придется. Сегодня – Японское море, а завтра – небеса Испании.

Ольга. Вы были в Испании?

Ведерников (задумчиво). Кажется.

Ольга (сбитая с толку). Я вас не понимаю.

Ведерников. А я и сам не часто себя понимаю, девушка.

Ольга молча смотрит на него. Издали доносятся приближающиеся голоса. Слышно, как Павлик говорит: «А я утверждаю, что портреты Серова – высшая ступень русского национального искусства.»

В сад входят Лаврухин, Галина, Люся и Павлик.

Лаврухин (Ольге). Вот где ты? А мы искать тебя отправились. (Ведерникову.) Хорош, однако. Приехал на дачу и сразу же в буфет.

Ведерников. Я сегодня с утра в анатомичке, а, как, известно, ничто так не возбуждает аппетита, как препарирование трупов, об этом даже у Диккенса где-то есть.

Люся. Как не совестно такие ужасы говорить.

Лаврухин (Ольге). Познакомься, это мои друзья. (Несколько смутившись.) А это Оля. Ольга Петровна Вышеславцева, мой земляк и друг. Будет учиться в нашем институте.

Павлик (кланяясь). Павлик Тучков, студент пятого курса. Я очень рад, что вы благополучно доехали. Чувствуйте тут себя как дома, готовьтесь к экзаменам. Мы все очень рады за Мишу. (Смутился.) Но если вы хотите поехать в Третьяковку или на концерт, я вам буду попутчиком.

Ведерников (Ольге). Александр Ведерников, студент медик. Нет, не летчик и в Испании не был. А это моя жена, ее зовут Люся, ей восемнадцать лет, и она работает на телеграфе. Замечательная личность.

Люся. Здравствуйте.

Ведерников (Ольге). Не смотрите на меня так укоризненно, девушка, Я не врун. Я, так сказать, мистификатор. Впрочем, во всем, что я говорю, всегда есть доля истины.

Галина. Доля истины! Это недурно звучит. (Протягивает руку Ольге.) Меня зовут Галина Сергеевна – вот, собственно, все, что можно обо мне сказать.

Лаврухин. А куда девался Доронин с Кузей?

Павлик. Целуются где-нибудь. (В сторону Лаврухину.) Ах, счастливые молодожены. Ах, ах.

Лаврухин (грозит ему кулаком). Во всяком случае, давайте готовиться к ужину. Зажжем свет. Павлик, тащи сюда стулья.

Ведерников подходит к Галине, Люся с террасы наблюдает за ними.

Остальные тащат в сад посуду, хлопочут у стола.

Ведерников. Здравствуй, Галка. (Жмет ей руку.) Ну, как живешь?

Галина. Спасибо. Хорошо.

Ведерников (помолчав). Все куришь? Все дымишь?

Галина. Вот именно, Шуренька. (Идет к столу.) А самовар у вас есть? На даче самое интересное – это самовар.

Люся (подходит к Ведерникову). Что она тебе сказала?

Ведерников (берет ее руки и нежно их целует). Люсенька, милый мой маленький человечек, не будь злюкой, ладно? Жить на свете очень хорошо, но очень трудно. Всякое бывает. Вот именно: всякое! Хочешь, убежим к реке и будем там сидеть вдвоем, пока скучно не станет?

Люся (ей понравилась эта идея). А как же Михаил Иванович? Он определенно обидится.

Ведерников. Ничего, мы ему купим петушка на палочке.

Люся. Давай, лучше уедем в Москву и зайдем к твоей маме. Я вчера была у нее, она так без тебя скучает.

Ведерников. Нет.

Люся. Почему, Шура?

Ведерников. Она обязательно даст мне денег взаймы. А я возьму и буду себя ругать целую неделю. Вот погоди – стану знаменитым, заберу маму к себе, и мы славно тогда заживем все вместе.

Люся (с восторгом смотрит на него). Какой ты красивый, Шура. Господи, почему ты такой красивый?

Ведерников. Много каши ем.

В сад входят Доронин и Кузя.

Лаврухин. Пришли, пропавшие люди?

На террасе показывается Ольга, она переоделась по-домашнему.

Знакомься, Ольга, это наши бывшие студенты, кончили этой весной и оставлены в аспирантуре, Олег Доронин и Кузя.

Д о р о н и н (жмет руку Ольге). Отстал от событий, Мишенька. На будущей неделе мы с Кузей уезжаем в Нарьян-Мар. Хочу видеть плоды своих трудов, черт возьми! У меня душа практика, а не исследователя!

Кузя (с азартом). Да, нам интересно иметь дело с людьми, а не с колбами, пробирками и прочим!

Ведерников. Все вздор! По мне в тысячу раз важнее узнать причины и следствия болезни, постичь то, чего никто не знал до меня. В конце концов, настоящая медицина еще не начиналась!

Кузя. Уж не с тебя ли она начнется, Ведерников?

Ведерников. Почему бы и нет? Перед собой надо ставить крупные задачи. А скромность неудачникам, она их здорово украшает. Нет, если говорить серьезно, я мечтаю вот о чем: стать микробиологом и поступить в Экспериментальный институт. Должен же хоть кто-нибудь из нашего выпуска туда попасть! (Весело.) Так вот – пусть это буду я!

Павлик. Ну, Экспериментальный институт это, конечно, не для меня, а вот из Москвы уезжать бы не хотелось; все-таки здесь МХАТ, Третьяковка, консерватория.

Лаврухин. Ну что ты за травоядное существо, Павлушка! Нет, главное в жизни должно быть одно, а все остальное следует этому подчинять, друг.

Ведерников. Одно? Но ведь и жизнь одна. Неужели тебя не мучают искушения, Михаил? А вот я ночью просыпаюсь, и мне вдруг страшно от мысли, что я уже никогда не буду геологом, журналистом, актером, летчиком. А ведь я обо всем этом мечтал когда-то! И вот я придумываю себе разные судьбы, сочиняю небылицы. Сегодня, например, соврал одной особе, что я летчик. Но ведь я мог быть этим летчиком? Мог! И все-таки никогда им не буду. Никогда, понимаешь, Миша? (Пауза.)

Кузя. Ох, братцы, милые вы мои, до чего хорошим человеком быть хочется!

Все засмеялись.

Ведерников. На кого ты меня оставляешь? О Кузя, Кузя.

Д о р о н и н. А ну-ка, господин Буслаев, сколько раз ты признавался Kузе в любви? Ответствуй.

Ведерников. Всего два раза.

Д о р о н и н. Почему так мало?

Ведерников. Она не в моем вкусе.

Кузя. Ах, так? Ну, трепещи за свою подлую жизнь, несчастный!

Ведерников. Кузя, ты забываешь, что я чемпион «Медика» по боксу в среднем весе.

Кузя. Смерть ему!

Вооружившись гитарой, Кузя бегает за Ведерниковым, тот прячется от нее за деревьями; суматоха.

Лаврухин (подходит к Ольге). Что ты, Ольга?

Ольга. Мне очень хорошо сегодня. Я почему-то счастлива. Очень. (Крепко жмет ему руку.) Милый Миша.

Галина (почти про себя). Вот тебе и раз. Вот тебе и два.

Люся (Ведерникову). Ты в самом деле ей признавался?

Ведерников. Кузе? Да. Только она не поверила. Она умная.

Павлик. Внимание, прошу к столу! Правда, с закусками у нас не богато, но, как говорит Кузя, налетайте, братцы!

В саду появляется Прохожий. Сказать про него, что он весел – значило бы ничего не сказать. Шляпа его окончательно съехала за затылок.

Прохожий (с решительностью). Ну, вот что, довольно скрывать Гусева! Говорите, куда вы его дели? (Увидев Ведерникова.) Шура, голубчик. Что же ты меня оставил одного?

Ведерников. Ничего, мы снова вместе, Аркаша.

Люся. Это твой друг?

Ведерников. Да. Мы только что с ним познакомились. В буфете.

Прохожий. Я был на Малой Красной. Меня прогнали оттуда. Сказали, что я хулиган. (Оскорбленный, опускается на скамейку.) Крышка, Гусева больше не найти.

Ведерников. Я не понимаю, зачем тебе Гусев! А ну, что у тебя в портфеле? Ого! Забудь Гусева, Аркаша, и ставь бутылки на стол.

Прохожий (извлекая из портфеля бутылки и закуску). Шура, друг! (Обращаясь к остальным.) Аркадий Липский, инженер общественного питания.

Ведерников (гладит его по голове). Смотри какой умница. Так сказать, тамада, с высшим образованием. Идем к столу, будешь править бал, солнышко.

Все с шумом рассаживаются.

Люся (вскрикивает). Ой, Олег Павлович, Ольга Петровна, да зачем же вы за один стакан держитесь? Быть вам мужем и женой. В Сибири такое поверье есть, ей-богу.

Д о р о н и н. А вдруг это когда-нибудь и сбудется, а, Ольга Петровна?

Кузя. Протестую. Решительно!

Лаврухин. Я тоже!

Все смеются.

Прохожий. Лично я каждому холостому завидую.

Д о р о н и н. Почему?

Прохожий. Потому что он завтра же может жениться. Тогда как мы, женатые люди, к сожалению, лишены такой прелестной возможности.

Ведерников (налив стаканчик вина, подходит к Ольге). Милая девушка Ольга Петровна, вот вы сели рядом с Мишей. Не будем это считать случайностью, идет? Разрешите же вас поздравить с этим удачным соседством. Михей замечательный парень; все мы рядом с ним ни черта не стоим.

Лаврухин (весело). Перестань конфузить, Александр.

Ведерников. Я пью за ваше счастье, Оленька!

Ольга (негромко). Спасибо! (Чокается с Ведерниковым.)

Прохожий (неожиданно). Правильно, за Ниночку!

Ведерников. Аркаша, я тебя поставлю в угол.

Д о р о н и н. Друзья, братцы мои, через несколько дней мы с Кузей уезжаем. Что нас ждет в незнакомом краю, и увидимся ли мы с вами когда-нибудь, кто знает. Но мне кажется почему-то, что сегодняшний вечер никто из нас не забудет. Бывают такие дни – и помнишь о них всю жизнь. Но ведь ничего не случилось нынче, правда? А может быть, мы все прощаемся с юностью сегодня?

Все замолчали, стало очень тихо.

Слышите, где-то далеко поют, идет поезд на Москву, а над нами полное звезд августовское небо, и вот, уже луна взошла над лесом. И нам чуточку страшно, словно мы стоим на самом пороге будущего. А что там, впереди? Кто знает!

КАРТИНА ВТОРАЯ. ЗАВИСТЬ.

Май 1939 года.

Небольшая квартира в поселке Сокол, скорее, впрочем, похожая на дачу, чем на городскую квартиру. Десятый час вечера. В кресле сидит Ольга, она читает книгу, делая на полях пометки. На подоконнике, попыхивая трубкой, расположился Лаврухин.

Лаврухин. Жарко. Ночью гроза будет. (Помолчав.) У тебя какой экзамен завтра?

Ольга. Зоология. (Отрывается от книги.) Удивительно. Еще две недели – и я на третьем курсе. Не верится!

Из коридора слышен голос тети Таси: «Миша, Миша!» Затем входит и она сама, маленького роста, белокурая, совсем не седая. Она плохо слышит и почти ослепла, однако двигается быстро и уверенно, видимо, отлично ориентируясь в знакомой обстановке.

Тетя Тася. Миша, ну что же ты тут сидишь? Опять со двора на кухню явилась эта ужасная собака. Я убеждала ее уйти, но она меня решительно не слушает. Пожалуйста, выпроводи ее на двор, и пусть она больше никогда не приходит.

Лаврухин (улыбаясь). Ладно, я ей скажу. (Уходит.)

Тетя Тася. К нам на кухню постоянно являются разные животные. Вчера, например, пришел совершенно незнакомый петух. По-моему, с этим явлением необходимо как-то бороться, починить калитку, во всяком случае.

Лаврухин (возвращается). Пес удалился, Настасья Владимировна.

Тетя Тася. Прекрасно. Только не садись на подоконник с ногами, Миша, это неприлично. (Помолчав.) Десятый час, а Нины еще нет. Странно. Да, больше всего меня поражает в Нине ее удивительная серьезность. Восемнадцать лет – и ни одного увлечения. Когда я служила в Саратове, у нас за кулисами висел плакат: «Поменьше темперамента в жизни, побольше его на сцене». Это так верно! К сожалению, я не всегда придерживалась этого правила.

Ольга (помолчав). Я слышала, у Ивана Степановича в Экспериментальном институте освободилось место старшего ассистента?

Лаврухин (глядя в окно). Да.

Ольга. Знаешь, я почему-то уверена, что он выберет Шуру Ведерникова. (Смутилась.) Он ведь мечтал об этом.

Лаврухин (улыбнулся). У нас в аспирантуре многие об этом мечтали.

Из сада на веранду поднимается Галина.

Галина. А я к вам. Не поздно? Вдруг такая тоска напала! И, как нарочно, вечер нынче душный, майский. Вся Москва черемухой пахнет. Я совсем одурела.

Лаврухин. Будет гроза.

Галина. Настасья Владимировна, милая, здравствуйте! (Целует ее.) А хорошо у вас тут, в поселке Сокол. Тишина, живете как на даче, и метро рядом! Вот вы и москвичи теперь. Оседлые москвичи. Только со свадьбой вы затянули дело, граждане.

Ольга (неуверенно). Это все Миша никак не соберется.

Тетя Тася (заметив, что все молчат). В Саратове у нас была чудесная квартира. Бельэтаж, зеркальные окна! Впрочем, привыкнуть можно ко всему. Даже к Москве.

Лаврухин. Позавчера письмо от Олега Доронина пришло из Нарьян-Мара.

Галина. Ну, как там?

Лаврухин. Ты же знаешь – Кузя умерла от воспаления легких.

Пауза.

Галина. Да, бедная Кузя, очкарик. (Помолчав.) Трудно ему будет одному.

Лаврухин. Зовет меня к себе.

Галина. Поедешь?

Лаврухин. Не решено. Следовало бы, конечно, поехать. Нет, тут не в одном Олеге дело. (Сжимая кулаки.) Самостоятельность! Это мне сейчас знаешь как потребно? За все отвечать самому. Заманчиво, черт. Но сегодня меня вызвал Иван Степанович и предложил.

Галина (перебивая). Кстати! На днях Ведерников рассказывал, что ваш знаменитый Иван Степанович переводит его к себе в Экспериментальный институт.

Лаврухин. Не знаю. (Подумав.) За последнее время Шура со всеми перессорился в клинике. И вообще – неладно с ним. Изобрел какой-то новый мозольный пластырь и получил уйму денег, а потом истратил их самым дурацким образом. Словом, совсем закружился малый. (Помолчав.) Вот и сегодня всех нас подвел. Не явился на занятия, а записи были у него, и наш кружок не состоялся.

Ольга. Мне как-то Иван Степанович про него сказал: «Если бы вы знали, как я не люблю своего любимого ученика!»

Лаврухин (помолчав). Я пойду к себе, займусь немного. Когда будет чай, позовите! (Уходит в соседнюю комнату.)

Галина (смотрит на раскрытые тетрадки Ольги). А вы все с экзаменами мучаетесь?

Ольга (улыбнулась). Приходится. Я ведь всегда хотела быть врачом. Помню, еще в детстве всех своих кукол лечила.

Галина. У вас, верно, в семье врачи были?

Ольга. Нет, у нас семья военная. Отец был штабс-капитан царской армии, его в двадцатом году расстрелял Колчак за переход на сторону красных. Мы ведь сибиряки, моего прадеда в Тобольскую губернию сослали, он был декабрист, служил в Черниговском полку.

Пауза.

Галина (неожиданно). Ведерников часто у вас бывает?

Ольга. Нет, у них нелады с Мишей.

Галина. Еще бы! На курсе Шура Ведерников считался самым способным, и вдруг первую кандидатскую степень из окончивших получает не он, а Миша. (Усмехнулась.) Есть от чего прийти в отчаяние.

Ольга (уклончиво). Он, кажется, очень нуждается сейчас?

Галина. Конечно, им живется труднее. Родилась девочка, и Люсе пришлось бросить работу на телеграфе. Впрочем, Шурку это совершенно не заботит. Он тратит не задумываясь все, что у него есть в кармане.

Ольга. Но он у всех занимает деньги. Даже у вас.

Галина (удивленно). Откуда вы знаете это?

Ольга. Он сам рассказывал. (Пауза.)

Тетя Тася. Дождичка не миновать. А Нина ушла без калош! Это может очень повлиять на ее голосовые связки. (Озабоченная, уходит.)

Ольга. Галина, скажите, что произошло между вами? Почему вы…

Галина (резко). Почему я не стала его женой? Так вот, выражаясь не фигурально, милая девушка, ему было на меня наплевать! Понятно? О, иногда он бывал очень внимателен и заботлив, но из вежливости. Он жил какой-то странной, единоличной жизнью, в душевном смысле. Ничего не давал и брать не хотел тоже. Последнее было особенно обидным, и я ушла. (Усмехнулась.) Как видите, он не очень огорчился. Впрочем, совесть у него все-таки есть, и если бы он понял всю меру своего эгоизма, то еще застрелился бы, пожалуй. Вот почему он никогда не позволит себе этого понять. (Помолчавю) Здесь, в Москве, живет его мать, но он почти не бывает у нее. Придумал, видите ли, что прежде ему следует прославиться! Явится этакий герой с портретом, напечатанным во всех газетах, и поразит старуху мать! (В сильном волнении.) Он все отнял у меня, все, даже мою любовь к нему. А знаете, что во всем этом самое страшное? (Тихо.) Я жалею, что оставила его. До сих пор жалею.

Ольга (настоичиво). Почему?

Галина. За что, по-вашему, можно полюбить? По-моему, за талант. Это самое красивое, что есть в человеке. Я любила его талант, пожалуй больше, чем его самого. Придумывала Шуре волшебное будущее и в этом будущем первое место оставляла себе. Ну, а нынче, как видите, осталась ни с чем. Бросила учиться. Все полетело кувырком. Все. (Молчание.) Но, собственно, что вам до этого?

Ольга. По-моему, вы очень одиноки. Мне бы хотелось быть вам другом.

Галина. Женская дружба? Не знаю. Это звучит как-то провинциально. Дружба дело мужчин, только у них мы ее можем встретить в чистом виде. (Пауза.) Впрочем, для вас моя история может быть поучительной.

Ольга (живо). Для меня?

Галина. Вы очень любите Михея?

Ольга (не сразу). Он самый чистый и честный человек из всех, что я встречала. Правда, слово «любовь» очень неточное слово. Раньше, девчонкой, мне казалось, что любить значит пожертвовать всем, что имеешь. Я ошибалась. Любить – значит научить, помочь, спасти.

Галина. Спасти? По-вашему, выходит, можно полюбить только того, кто нуждается в спасении?

Ольга (растерялась). Нет. Не знаю. (Пауза.) Да. Может быть.

Галина. Ну, если так, положение Миши безнадежно, он сам всякого спасет. (Помолчав.) Бедный Миша. Но он все еще надеется, что вы полюбите его. Вот почему второй год откладывает свадьбу. (Пауза.) Фу-ты, наболтала я вам с три короба всякой дичи! Вы не очень верьте тому, что я говорила о Шуре. Мне ведь трудно быть объективной. Вероятно, он лучше, чем я думаю о нем. Вероятно.

На веранде появляются Павлик и Люся.

Павлик. Оленька, можно к вам? Галина Сергеевна, примите привет.

Ольга. Конечно, входите, Павлик. Здравствуйте, Люся.

Люся. Добрый вечер. А что, Александр Николаевич не у вас? Прямо не знаю, что думать, он ведь и ночевать не приходил после вчерашего.

Ольга. После вчерашнего?

Люся. Ну как же! Ведь сейчас первенство Москвы по боксу разыгрывается, и у Шуры вчера был бой с самим Штейном! Ах, если бы вы видели, как Шура в первом раунде работал! Он шел вперед, непрерывно атакуя, и чисто выиграл раунд. Скажешь, не правда, Павлик? А во втором Штейн подловил его под левую руку, и тут началось. Он три раза сбивал Шурика в нокдаун, но Шурик все-таки подымался, и все кричали: «Ведерников, давай!» А кричать было не надо, на Шурика это так действует. Он перестал закрываться и в конце раунда Штейн его нокаутировал прямым слева. Его унесли с ринга. Мы с Павликом ждали его, но он вышел другим ходом, он ведь такой стеснительный, когда проиграет.

Ольга. Где же он ночевал?

Люся. Не знаю. (Улыбнулась.) Ну, ничего, скоро все переменится. Вы слышали, его в Экспериментальный институт переводят.

Павлик (радостно). Вот увидите, Оленька, лет через десять все нас будут спрашивать: «Как? Неужели вы сокурсник знаменитого Ведерникова?» Увидите!

Люся. Ну, знаменитого! Вы скажете, Павлик! А по мне даже лучше, если он не знаменитый.

Галина. Почему же это?

Люся (очень искренне). Все-таки! И любить меня больше будет, и к другой не уйдет. (Улыбнулась.) Я иногда даже иду по улице и думаю: вот если бы он под трамвай попал, я бы так о нем заботилась.

Ольга. Ну что за чудовищные вещи вы говорите, Люся.

Люся. А что. Я правду сказала. Я верно так думаю.

Галина. Да. (Помолчав). Вероятно, самое страшное, это летающая рыба, а? Щука, у которой крылья. Представляете?

Люся. При чем тут рыба, я не понимаю.

На веранде появляются тетя Тася и Нина, худенькая восемнадцатилетняя девушка.

Тетя Тася. А если бы пошел дождь? Ты должна беречь голос. Он – все для актрисы.

Нина. Тетя, я это знаю. (Входит в комнату.) Здравствуйте. Чаю у вас нет?

Тетя Тася. Чайник греется, но с керосинкой произошла катастрофа. Один из фитилей совершенно в безнадежном состоянии. Он провалился куда-то вниз. (Уходит.)

Павлик. Здравствуйте, будущая Комиссаржевская. А я вас на днях на сцене видел. Вы в «Бесприданнице» цыганку изображали. Как это вы быстро, однако, на первом курсе, а уже в спектаклях участвуете.

Нина. Ну и как, я не очень выделялась?

Павлик. Я бы не сказал.

Нина. Это хорошо, а то нас ругают, если очень выделяешься. (Ольге.) Миша дома?

Ольга. Занимается. Просил не мешать ему.

Нина. Ну, мне-то можно! (Выходит в соседнюю комнату к Лаврухину.) Мишенька!

Ольга. Видали? Минуты без него прожить не может. Чуть домой явится и сразу же: «Мишенька!»

Люся. Ну, что, Павлик, может, нам уйти? Все равно Шуры нет!

Павлик. Пожалуй. Сяду-ка я на восьмой номер и поеду к себе на Божедомку. А потом придет мама с дежурства и будет огорчаться, почему я не Мечников, а обыкновенный врач районной поликлиники.

Ольга. Никуда я вас не пущу, сейчас чай будем пить.

Павлик (оживленно). И верно. А, Люся? Вдруг Шура еще сюда придет?

Галина. Боюсь, наш герой в данный момент занят бильярдом. В свое время это утешало его больше остального.

От Лаврухина выходит Нина.

Нина (шутливо раскланиваясь). В ожидании чая хозяин просит гостей к себе. Желающим будет продемонстрирована «тетя Маша» – морская свинка.

Ольга (Нине). Помешала все-таки. (Остальным.) Ладно, идемте.

Люся. Я морских свинок очень даже люблю, Александр Николаевич говорит, их препарировать гораздо приятнее, чем крыс, например.

Все уходят к Лаврухину. Из кухни возвращается тетя Тася.

Тетя Тася. Ну вот, никого нет. Забавно! То сидят-сидят и говорят о чем-то, а то вдруг встают и уйдут. Забавно. (Садится к пианино и, аккомпанируя ceбe, негромко поет.)

Захочу – полюблю, Захочу – разлюблю, Я над сердцем вольна, Жизнь на радость дана.

Появляется Ведерников, под левым глазом у него синяк, бровь заклеена черным пластырем. Он останавливается в дверях и с видимым удовольствием слушает пение тети Таси.

Ведерников (бурно аплодируя). Браво! Браво, Настасья Владимировна!

Тетя Тася. Шура? Ну конечно, это вы, Шура. Вот вас я всегда, всегда рада видеть. Правда, слово «видеть» в моих устах звучит несколько комично.

Ведерников. Настасья Владимировна, прошу! (Протягивает коробку шоколада.) Ваши любимые с ликером.

Тетя Тася (она смущена и очарована). Опять? Но это безбожно, Шура! Вы разоритесь.

Ведерников. Разорюсь – пущу себе пулю в лоб, и все будут про вас говорить: «Вот женщина, которая погубила Шурку Ведерникова!»

Тетя Тася (звонко хохочет). Вы невозможный человек! И все-таки я вас ужасно люблю. (Ест конфеты.)

Ведерников. Кстати, давно собираюсь спросить: почему вы не вышли замуж, Настасья Владимировна?

Тетя Тася (шутливо). Говорят, что я была очень красива. А умные мужчины боятся красивых женщин и женятся на дурнушках. Так что на нашу долю остаются только дураки. (Неожиданно вскакивает.) Я тут с вами болтаю, а в кухне, вероятно, разыгрываются необычайные события. Закипел чайник, или снова явилась эта ужасная собака! (Быстро уходит.)

Из комнаты Лаврухина появляются Люся и Павлик.

Люся (увидев Ведерникова). Наконец-то! Я так беспокоилась. Где ты ночевал сегодня?

Ведерников. У приятеля. Здравствуй, человечек! (Целует Люсю.) Идти домой с разбитой физиономией было как-то глупо. (Подозрительно.) Вероятно, у меня был жалкий вид вчера, a?

Павлик. Нет-нет, ты очень достойно держался.

Ведерников. Да, особенно когда упал на четвереньки.

Люся. Ну, а где ты сейчас был?

Ведерников. Был в одном месте.

Люся (горестно всплеснув руками). Ты! Ты играл на бильярде? (Пауза.) Шуренька, ведь конец месяца. В доме совсем денег не осталось. Я сегодня обед сделала на Павлушины деньги. Такой вкусный борщ, а ты не пришел. Ну, ничего, как-нибудь до первого перебьемся, ведь у тебя еще тридцать рублей есть.

Ведерников. Видишь ли… Собственно, их уже нет. (Показывает на конфеты.) Понимаешь… Вот. Я купил Настасье Владимировне.

Люся смотрит на Ведерникова, молча садится в кресло.

Павлик. Нет-нет, так нельзя. (Подходит к Люсе.) Люсенька, милая, не огорчайтесь, я вам еще денег достану.

Люся (качает головой). Павлик, он меня не любит.

Ведерников. Люся, глупая, ты сошла с ума!

Павлик. Эх, Шура, ты знаешь, как я верю в тебя. Если только нужно, я что хочешь, но…

Ведерников (развеселился). Ладно, ладно, ты только и ждешь беды, чтобы меня из нее выручать! Знаю я твой благородный характер. Ничего, Павлик, и наше время придет!

Павлик. Ну, где мне! Конечно, было бы приятно обрадовать маму и человечество и придумать что-нибудь необыкновенное, но… (Улыбается.) Вот разве ты, Шура, сделаешь великое открытие и выдашь его за дело моих рук.

Из соседней комнаты выходит Лаврухин.

Лаврухин. Нашелся, наконец? (Оглядывает Ведерникова.) Ого, опять расквасили физиономию?

Ведерников. Делают что могут, Михаил Иванович.

Лаврухин. Ну, пошли ко мне. Побеседуем.

Ведерников. Что-нибудь душеспасительное?

Лаврухин (сдержаннo). Почему ты не явился сегодня на кружок? Пятнадцать человек сидели и ждали тебя битых два часа.

Ведерников. Не пришел потому, что был занят.

Лаврухин. Чем?

Ведерников (с вызовом). Играл на бильярде. Подумаешь, пятнадцать человек, кружок. Тоже мне господа Пироговы!

Павлик (с опаской, поглядывая на Лаврухина). Ну зачем ты так говоришь, Шура? Ведь это неискренно. Я знаю.

Из соседней комнаты, привлеченные громким разговором, выходят Ольга и Галина.

Лаврухин (вплотную подходит к Ведерникову). А ну-ка, давай начистоту. Ведь плохо с тобой, Шурка, совсем, брат, плохо! Вспомни, как мы раньше спорили ночами, как хотелось работать вместе! Да ведь я, я богаче становился после наших споров, ты был необходим мне тогда! А теперь? Почему ты больше мне не нужен? Почему мне неинтересно стало с тобой, Шура?

Ведерников (насмешливо). Званием кандидата не удостоен, Михаил Иванович, вот и стал не пара.

Лаврухин. Ничтожно себя ведешь, Шурка. И говоришь ничтожно. (Помолчав.) Старик очень огорчен тобой.

Ведерников. Иван Степанович?

Лаврухин. Ты рассказываешь всем, что он переводит тебя в Экспериментальный институт, но ведь это неправда.

Ведерников (искренне поражен). Что? Кто же сей счастливец?

Пауза.

Лаврухин. Не в том суть, друг.

Ведерников. А все же?

Лаврухин. Эта работа предложена мне.

Очень долгая пауза, которую разряжает появление тети Таси с чайником.

Тетя Тася. Ну-с, добродетель наконец восторжествовала. (Показывает на чайник.) Он закипел. (Хлопочет у стола.)

Люся (со слезами в голосе). Я, пожалуй, пойду. Вы простите.

Павлик. Куда же вы, Люсенька? Сейчас дождь будет.

Люся. А мне все равно. (Идет к двери.)

Павлик (с укоризной). Эх, Шура. (Уходит за Люсей.)

Ведерников. А ты делаешь успехи, товарищ Лаврухин. Так сказать, переползаешь со ступеньки на ступеньку.

Лаврухин долго молча смотрит на Ведерникова и, не сказав ему ни слова, уходит к себе в комнату.

Галина. Показался во всем блеске. Хорош! (Уходит за Лаврухиным.)

Тетя Тася. Ну, прошу к столу. (Оглядывается.) Опять все исчезли. Забавно.

Не замечая Ведерникова, она гасит верхний свет и уходит. В полутьме из глубины веранды показывается Ольга. Она медленно подходит к Ведерникову и кладет ему руку на плечо.

Ведерников (поднимает голову, смотрит на Ольгу). Итак, вас, кажется, можно поздравить с успехами вашего Миши?

Ольга (точно это ее радует). А у вас слезы на глазах.

Ведерников. Еще чего. (Неожиданно.) Вы что же, действительно думаете, что я играл на бильярде? Просто после вчерашнего было неловко идти в кружок. Синяк, сами видите, какой. Стали бы расспрашивать, жалеть, а я этого не любитель. Вот и провалялся весь день в Химках, на пляже. (Пауза.) Я бы сейчас пива выпил. (Движением нищего протягивает к ней кепку.) Оленька, одолжите двадцать рублей.

Ольга. Шура, а вам не страшно за себя?

Ведерников (не понимая). Что?

Ольга. Вам не страшно, что из вас так ничего и не выйдет?

Ведерников (твердо). Выйдет. (Помолчав.) А может, и нет. Проходят дни, и я, как зевака на перекрестке, стою и любуюсь.

Ольга. Чем?

Ведерников. Жизнью, Знаете, что такое молодость, Оленька? Молодость – это искушение. Иногда мне кажется, что жизнь я люблю больше своего ремесла. (Гроза. Хлынул дождь.) Вот это по мне!

Ольга. Вы просто хвастун, безвольный лентяй и больше ничего.

Ведерников. Что? (Подходит к Ольге, обнимает ее и целует.) Может быть, и хвастун. Вполне возможно.

За окном бушует ливень.

Ольга. Зачем вы это сделали, Шура? (Ведерников молчит.) А я знаю. Вы просто сейчас очень завидуете Мише.

Ведерников (тихо). Да.

Молчание. Входит Лаврухин.

Лаврухин. Ну вот, Оленька, говорил по телефону с Иваном Степановичем. Решено! Еду в Нарьян-Мар, к Олегу Доронину.

Ольга. Ты? Ты отказался от Экспериментального института?

Лаврухин. На год-полтора попросил отпустить меня. Практика и самостоятельность – вот что мне сейчас нужно.

Ведерников (подходя к Лаврухину). Вряд ли ты можешь представить, как я себе противен. Вряд ли. Я ухожу. (Протягивает руку Лаврухину и тотчас отдергивает ее.) Нет, не давай мне руки. Не стоит. (Быстро уходит.)

Галина (в дверях). Ну, как вам нравится наш сумасброд? Едет бог знает куда, за тридевять земель!

Ольга. Миша! А как же я?

Лаврухин. Тебе учиться нужно. Два курса впереди. (Помолчав.) Значит, так, завтра в дорогу. (Улыбаясь.) Да, интересно.

Ольга (почти зло). Интересно? Что именно?

Лаврухин (азартно). Все! Все интересно, Оленька. И все, что было. И все, что будет.

В дверях появляется Нина, она подходит к Лаврухину, обнимает его.

Нина. Не уезжай, не уезжай, Миша, я тебя прошу, не надо.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ. ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ.

Декабрь 1941 года.

Комната в поселке Сокол. Маскировочные шторы приподняты, и мы видим, как за окном падает снег.

Десятый час утра. Бьют зенитные орудия. Тетя Тася и Нина сидят на диване.

Тетя Тася (продолжая). В Киеве я имела крупный успех. Когда в третьем акте «Прекрасной Елены» я пела куплеты Ореста, в публике творилось нечто невообразимое. Однажды какой-то юноша так немилосердно аплодировал, что вывалился из ложи второго яруса и упал в оркестр. Впрочем, все кончилось довольно мило. Когда он выздоровел, я разыскала его, всю ночью мы катались на лодке по Днепру. Была чудесная погода, и мы до рассвета болтали о всякой всячине. А потом он что-то изобрел, о нем писали в газетах, и он женился на какой-то некрасивой женщине. (Помолчав.) Впрочем, эту историю, я кажется, придумала.

Пауза.

Нина (прислушиваясь). Очень сильно стреляют, тетя. Может быть, вам лучше пойти в убежище?

Тетя Тася. К чему, мой друг? Ведь я все равно почти ничего не слышу.

Нина (помолчав). Сегодня пятое декабря. Третью неделю от Миши нет писем.

Тетя Тася. Терпение, мой друг, терпение!

Нина (нервно). Ну почему, почему вы так равнодушны к Мише, тетя?

Тетя Тася. Разве? Он очень милый, и мы многим ему обязаны. Но хороший тон не позволяет быть чересчур признательным. Запомни это. Что там?

Звонок.

Нина. Звонят. Я открою. (Убегает.)

Из коридора доносятся голоса, и через мгновение Нина возвращается в сопровождении Лаврухина. За ним идет Бочкин в ватных штанах и такой же куртке.

Нина. Мишка! Миша приехал. Тетя, Мишенька вернулся!

Тетя Тася (встает, целует Лаврухина). Мой друг, наконец-то! Так долго никаких писем.

Лаврухин. Ольга дома?

Нина. Нет, в институте.

Лаврухин. Мы только что заезжали туда. Ее там нет.

Нина. Ничего. (Обнимает Лаврухина.) Вечером увидитесь.

Лаврухин. Вряд ли. В моем распоряжение самое большее десять минут.

Нина. Что?

Лаврухин. Я в Москве проездом. Нас у дома грузовик дожидается. Вот, познакомътесь – товарищ Бочкин, мой водитель.

Бочкин. Доброго здоровья. (Закашлялся.)

Лаврухин (громко). Нам бы чаю выпить, Настасья Владимировна, на дворе двадцать градусов ниже нуля.

Тетя Тася. Сейчас, сейчас, мой друг. (Быстро уходит.)

Нина (она растеряна). Десять минут. Как же так, Миша?

Лаврухин. Да, обидно. Очень хотел Ольгу увидеть. (Помолчав.) От Олега были письма? Что там у него в Нарьян-Маре?

Нина. В каждом письме тебя ругает, зачем ты его оставил. Говорит трудно одному.

Лаврухин. Вот дурак, что же он думает, мне что ли, легко? Я с первого июля в деле. За пять месяцев больше двух тысяч операций, и каждый день на новом месте. (Нетерпеливо.) Что же тетушка запропастилась?

Нина. Я потороплю ее. (Убегает.)

Бочкин (оглядываясь). А квартирка у вас вполне культурная. Случаем, ваш папаша не профессор были?

Лаврухин. Нет, он был полотер в Саратове. А потом ему бризантный снаряд ноги отнял. Вот какая история, Бочкин.

Бочкин. Значит, всего сами достигли, Михаил Иванович? Это современно. Вот и меня сыновья во всем превзошли. Я не обижаюсь, государство установку дает.

Лаврухин снимает с комода Ольгину фотографию, смотрит на нее.

Жена ваша?

Лаврухин. Нет. Хотел жениться, да совесть не позволила. (Смотрит на фотографию.) Она видишь ли, считала, что обязана чем-то. (Горько.) Очень я ее признательности боялся, понятно?

Бочкин (кивнул головой). Выходит, гордый вы человек.

Лаврухин. Точно не скажу. (Вынимает фотографию из рамки.) Ну что ж, Оленька, поедем с нами. Воевать. (Прячет фотографию в карман.)

Бочкин. Это правильно. Пускай сопутствует. (Долго кашляет.) Эх, грудь я застудил!

Возвращаются Нина и тетя Тася.

Нина. Вот и чай горячий, пейте.

Тетя Тася. Простите, товарищ Бочкин, но у нас есть зеленый горошек и селедка маринованная.

Бочкин. Горошка мы не обожаем, а вот селедочкой воспользуемся.

Нина, все еще не веря, что они сейчас уйдут, стоит перед ними, растерянно улыбаясь.

Лаврухин и Бочкин закусывают и пьют чай, стоя как-то странно, почти навытяжку.

Лаврухин. Как Ольга?

Нина. Спасибо. То есть хорошо. Последний курс ведь самый трудный, да еще практика в госпиталях.

Лаврухин. А как твои успехи? Весной – актриса?

Нина. Если выпустят. У нас теперь каждый день выступления в госпиталях, у летчиков, у зенитчиков. Ты откуда сейчас?

Лаврухин. Из Тулы.

Нина. Как там?

Лаврухин. Города не отдадут. А где Павлик? По-прежнему в Севастополе?

Нина. Да. Он часто пишет, и такие у него письма веселые! Спрашивает, какие новые пьесы идут в Москве?

Лаврухин. Галина Сергеевна заходит?

Нина. Нет, она ведь в Сибирь эвакуировалась, еще в октябре. И вот забавно, она с Люсей в одном городе оказалась.

Лаврухин. А Шурка?

Нина. Он в Москве, работает в какой-то микробиологической лаборатории.

Бочкин. Беда, Михаил Иванович, кончилось время. (Закашлялся.) Вот горе.

Лаврухин. Ну что ж, поедем. Строгий ты у меня человек, Бочкин.

Нина. Куда вы сейчас?

Лаврухин. На Волоколамское шоссе. Через полтора часа должны быть на передовых.

Бочкин (зло). Аккурат доедем. Ныне это по соседству.

Лаврухин. Но, надо полагать, ненадолго. Прощай, актриса. (Нина бросается к Лаврухину на шею, плачет.) Ну, этого не надо.

Нина (пытаясь улыбнуться). Конечно. Тем более что на сцене это у меня лучше выходит. В жизни не так выразительно.

Лаврухин (оглядев комнату). Да, неудачно получилось с приездом. Скажи ей, что помню, что… Словом, не забыл. Ну, все. Прощайте, Настасья Владимировна.

Тетя Тася (только сейчас поняла, что он уезжает). Как? Уже? Что ты, Миша! Дождись Ольгу, так же нельзя. Это непорядочно.

Лаврухин. Очень с вами согласен. (Целует ее.) Прощайте, время вышло. (Идет к двери.)

Бочкин. Прощайте, граждане москвичи! А селедочка у вас была самых чистых кровей. Благодарствую.

Тетя Тася (помолчав). Какой он странный человек – Миша. Пил чай стоя. Не мог дождаться Ольги. Все-таки мне не по душе все эти эскапады. Во всем должна быть мера.

Нина. Ну что вы говорите такое, тетя!

Тетя Тася. Хорошо, однако, что они выпили чаю: на улице ужасающий мороз. (Уходит в кухню.)

В комнату с улицы вбегает Ольга.

Ольга. Миша здесь? Мне соседи сказали. (Сбрасывает платок с головы.) Где же он?

Пауза.

Нина. Уехал.

Ольга. На какой вокзал? (Снова закутывается в платок.) Я найду его.

Нина. Он уехал на грузовике, прямо на фронт. Они пили чай. (Берет стакан в руки.) Видишь, он еще теплый.

Ольга (опускается на стул). Я была в госпитале. Что он говорил?

Нина. Не помню. Его товарищ все время кашлял, и они стоя пили чай, а потом Миша сказал, что помнит тебя, но дело не в словах – он это так сказал!

Тетя Тася (входит в пальто, закутанная в платок). На кухню только что явился водопроводчик, Он объявил, что немцы в пятидесяти километрах от города. (Пауза.) Десять часов, тебе пора в училище. Как следует укутай горло, у тебя сегодня постановка голоса. Ты плачешь? (Всматривается.) Ольга? Ты вернулась. (Горестно.) Он только что уехал.

Долгое молчание. Нина встает, идет к вешалке и молча одевается.

Я хочу стоять в очереди и получить макароны. В конце концов, мы можем сделать запеканку. (Подходит к Ольге). Не надо огорчаться, мой друг. Миша вернется, а немцы проиграют войну. Они всегда их проигрывают.

Нина молча целует Ольгу и уходит с тетей Тасей. Ольга прохаживается по комнатам, заметила отсутствие фотографии, улыбается как-то невесело. В дверь стучат. Входит Ведерников. Он небрит, у него усталый, неопрятный вид. В руках чемодан и старый мешок.

Ведерников. Вот, я принес к вам свое имущество. На мою жилплощадь упала бомба. Смешная фраза, не правда ли? Я придумал ее, когда шел к вам. (Показывая на вещи.) Остатки имущества. Остальное… (Свистит.) Хорошо, что Люська уехала, не хотела ведь. «Кто, говорит, о тебе заботиться будет» А ведь вот, позаботились. (Подходит к столу, смотрит на хлеб.) Хлебушка, хлебушка. (Пристально глядит на Ольгу и вдруг очень тихо говорит.) Простите меня, Оля, я, кажется, нездоров.

Ольга (кладет руку на его лоб). У вас жар.

Ведерников. Неделю назад лабораторию эвакуировали, и я остался один. Мне дорог каждый час, еще несколько дней, несколько опытов. (Лихорадочно.) Но у меня нет крыс. Третьего дня я украл у соседей кошку, а вчера мне не повезло и сегодня тоже! Все домашние животные уехали в Ташкент! А я, кажется, очень давно ничего не ел. (3адыхаясь.) Слушайте, я скажу все. Препарат против сепсиса и раневых инфекций! Ведь накладывание химических антисептиков на гноящиеся раны почти не приносит пользы. Уничтожение микробов в ране возможно только при помощи вещества, обладающего щадящим действием, вещества, которое убивает микробов, не повреждая клеток человеческого тела. Понятно или нет? Я бы спас жизнь десяткам тысяч наших бойцов. (Бьют часы.) Стойте, мне пора. Я пойду домой.

Ольга. Но вам теперь некуда идти.

Ведерников. Разве? (Смотрит на свои вещи.) Верно. (Свистит.) Я хочу пить.

Ольга. У нас был чай. Подождите, я посмотрю на кухне. (Уходит.)

По радио слышится сирена. Спокойный голос диктора говорит: «Граждане, воздушная тревога!»

Ведерников (тихо). Люсенька, Люсенька, жизнь моя. Пожалей меня. Второй месяц я не ем и не сплю. Сотни тысяч солдат умерли, не дождавшись, я должен был им помочь. Но время, время! Еще немножко, совсем немножко. (Медленно валится на пол.)

Входит Ольга, видит Ведерникова на полу, подбегает к нему.

Ольга. Шура! Шура, родной.

Ведерников (цепляясь за нее руками). Крыс, достаньте мне крыс. Вы должны достать мне крыс.

Тетя Тася (входя). Ольга? Это ты? Что случилось? Кто это лежит на полу?

Ольга (хлопочет над Ведерниковым). Шура.

Тетя Тася. Что с ним?

Ольга (расстегивая ему ворот). Кажется, тиф.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ. ОТЪЕЗД.

Май 1942 года.

Та же комната. Окна в сад раскрыты настежь. Жаркий день идет к концу. У окна стоит Нина и смотрит в сад. С улицы входит Ольга, в руках у нее несколько свертков. Она, видимо, торопилась.

Ольга. Здравствуй. А я задержалась. Шура дома?

Нина (усмехнулась.) Смешно звучит этот вопрос: «Шура дома?» (Резко.) Разве здесь его дом?

Ольга (устало). Не стоит об этом.

Нина. Как он умеет мучить окружающих, этот человек! За три месяца болезни он даже смерть свою замучил, и она отступила от него!

Ольга. Замолчи. Сама же ревела, когда он умирал, и, казалось, не было никакой надежды.

Нина. Конечно, я жалела его. После тифа заболеть воспалением легких, да еще в такой тяжелой форме! Но ведь ты выходила его, и теперь он здоров! (С ожесточением.) Сегодня восьмое мая, он живет у нас пять месяцев! Ходит в свою лабораторию, а вы с тетей кормите его, поите, стираете белье. Он живет в Мишиной комнате! (Бросается к Ольге, обнимает ее.) Оля, Оленька, милая моя, ты меня воспитала, и я во всем верила тебе. А сейчас? Ведь я все вижу! Как ты можешь равнять его с Мишей? Даже в мыслях! Он жалкий лгунишка, хвастун, устроился в тылу и врет всем, что изобретает что-то. А ты его слушаешь, все свои свободные минуты проводишь с ним, ты всех ради него забыла! И это в то время, когда Миша там.

Ольга. Нина.

Нина. Нет. Если бы была жива мама, она бы сказала тебе, что ты поступаешь нечестно, в нашей семье никто не поступал так!

Ольга. Нина, я начала говорить, но ты не стала слушать. Сегодня утром я получила назначение в армию и через несколько часов я уезжаю в Лозовую.

Нина. Погоди. Но ведь тебя хотели оставить в госпитале, при клинике?

Ольга. Мало ли что хотели! А я вот взяла и по-другому решила.

Нина. Оленька.

Ольга. А за Шуру не брани меня, слышишь? Да, я, кажется, очень люблю его. Я знаю – он непутевый, вздорный, слабый, и я подумала: пусть моя любовь поможет ему стать другим.

Пауза.

Нина. Милая, милая, прости. Ну не гляди на меня так, я твоя сестра, друг, слышишь? Но если, если ты действительно любишь, у тебя должно хватить характера оставить его.

Ольга. Да, да. Только бы он задержался, и я бы уехала, не прощаясь. Он не должен знать, понимаешь?!

Тетя Тася (входя). Ты пришла, Ольга? Возможен вариант, что сегодня я сделаю суп с клецками.

Нина. Тетечка, Ольга уезжает, на фронт.

Тетя Тася. Ах вот как? (У нее дрогнул голос.) Ну что же. Ты врач, и безусловно твое место там, на полях сражений. В конце концов, ты из военной семьи, и я нахожу, что тебе повезло. Ты могла бы попасть бог весть в какой заштатный госпиталь, а теперь едешь в действующую армию, то есть в места, где непосредственно решаются судьбы России.

Нина. Оля уезжает сегодня, тетя, через час.

Тетя Тася. Да? (Не сразу.) Ну что ж, и в этом есть своя логика. Чем скорее, тем лучше, не правда ли? Жаль вот только, что ты не сможешь быть в субботу у Нины на выпускном спектакле. Правда, Нина?

Нина. Да.

Ольга. Уже поздно, я пойду собирать вещи.

Ольга и Нина уходят в соседнюю комнату. Тетя Тася улыбается, вынимает носовой платок, вытирает слезы.

С улицы входят Ведерников и Павлик в военно-морской форме, поздоровел, отлично выглядит.

Ведерников. Настасья Владимировна, полюбуйтесь, кого я вам привел.

Павлик подходит к тете Тасе, та берет его голову, и, узнав, целует.

Тетя Тася. Павлушенька!

Ведерников. Героическая личность. Прилетел из осажденного Севастополя и через два дня собирается обратно.

Тетя Тася. Военный моряк, и медали на груди. Какой же вы молодец, Павлик! Ну, рассказывайте обо всем.

Павлик. Рассказывать вечером буду, сделаю подробный доклад о военном положении и ночевать останусь, если позволите. Мама-то в Тюмень уехала. А сейчас я к вам на минутку, меня Шура затащил, мне ведь еще по начальству явиться надо.

Тетя Тася. Смотрите же, Павлик, вечером мы вас ждем. За последнее время я стала интересоваться вопросами стратегии, и, надеюсь, вы разъясните мне ряд вопросов, связанных с тактикой глубоко эшелонированной обороны. (Уходит на кухню.)

Павлик (смеется). У вас тут без перемен.

Ведерников. Тебе виднее, путешественник.

Павлик. Да, странно складывается жизнь. Вот в прошлые годы ходил я в Художественный театр, в консерваторию, аплодировал Гилельсу, Софроницкому, бродил по музеям, словом, жил, как мне казалось, очень интересно. А теперь ясно вижу, что был я, как говорил Пушкин, ленив и нелюбопытен. За искусством вот следил, а людей, которые жили со мной рядом, не замечал! А сейчас, знаешь, Шура, каких я в Севастополе людей узнал?! И что самое главное, я уж тут не зритель, а действующее лицо. Понимаешь?

Ведерников (подходит к нему очень близко). Ну, а помереть не боишься? Я слышал, у вас там постреливают, в Севастополе?

Павлик (улыбнулся). Говоря откровенно, умереть не хотелось бы. И потом, очень маму будет жалко, она почему-то ждет, что я прославлюсь. Все еще ждет. Знаешь, мамы такой странный народ, Шура.

Ведерников (задумчиво). Да. Я вот тоже второй месяц собираюсь к маме, но все как-то не хватает времени.

Павлик. Ты занят, это понятно, Шура. (С воодушевлением.) Ведь то, о чем ты мне сегодня рассказал, это ж величайшее дело! При раневых инфекциях сульфидин и стрептоцид малоэффективны! А ведь твой раствор не химический антисептик?

Ведерников. Конечно, нет! Он вырабатывается из живой клеткой микроба и должен убивать не всякую живую клетку, а только некоторых гноеродных миробов. Говоря иначе, он должен действовать избирательно! Он должен быть хитрецом, мой раствор, понимаешь?

Павлик (хватает его за руки). Ну, если тебе это удастся, Шура! Если только! Это будет величайшее открытие!

Ведерников (зло). Да, если, если! Но время идет, умирают люди, а я все еще путаюсь, как слепой, в трех соснах.

Павлик. А почему ты не привлечешь к консультации какого-нибудь видного специалиста, профессора?

Ведерников. К черту! Я не малое дитя, мне не нужны няньки!

Павлик (горячо). Ты неправ, Шура.

Ведерников. Я все решаю сам! (Пауза.) Нет, ничего я не решу. Мне так все легко давалось, а теперь, когда я взялся за настоящее, большое, я бессилен, совершенно бессилен, Павлик! Хочешь, скажу правду? Мне стыдно тебя. Вот этих двух честных твоих медалей стыдно. В трамвае я не гляжy в глаза военным, мне кажется, что я всех обманул. Обнадежил и не сумел. (Садится за стол и в отчаянии закрывает лицо руками)

Павлик (не сразу). Вот, погляди-ка, тетрадь записей. Я ее в Севастополе в госпитале вел. Разные интересные случаи и тому подобное. Перелистай, может, и пригодится. (Смотрит на часы.) Ты прости, мне на Гоголевский, в наркомат надо.

Ведерников. Ты бы хоть с Ольгой и Ниной поговорил. Они же меня заклюют, что я тебя отпустил.

Павлик. Вечером, вечером, а то заговорюсь и взыскание получу. (Мнется у двери.) Что-то я хотел сказать существенное и забыл. (Смотрит в окно.) Солнце заходит. Как это все-таки красиво, правда? В музее, на картинах, все не так. (Задумался.) И знаешь, это очень хорошо, Шура, что мне хоть немного довелось пожить не придуманной жизнью. (Надевает фуражку.) Вот и все. А затем до свидания. (Быстро уходит.)

Ведерников. До вечера, Павлик! (Берет его тетрадку, рассматривает, улыбается.) Почерк.

Входят Ольга и Нина.

Нина. Ну, кажется, все уложили.

Ольга (негромко). Тише. Шура вернулся.

Нина. Я попробую получить тебе хлеба на дорогу. (Оглядывается на Ведерникова.) Смотри же.

Ольга. Я знаю. Иди.

Нина уходит.

Ведерников (поднял голову). Вы из института?

Ольга. Да.

Ведерников. Что это вы оделись подорожному? Собираетесь куда-нибудь?

Ольга. Разве?

Пауза.

Ведерников. А здесь был Павлик. Он сегодня из Севастополя прилетел.

Ольга. Павлик? Что же вы не сказали?

Ведерников. У него дела. Он зайдет попозже и ночевать будет у нас. Еще успеете наговориться.

Ольга. Да? Ну что же. (Пауза.) А что пишет Люся?

Ведерников. Обычное. Работает на танковом заводе. Шурочка выросла, живется трудно. (Подумав.) Я соскучился по ним, Оля.

Ольга. Поезжайте.

Ведерников. Вы не верите, что мне удастся закончить мою работу?

Ольга. У вас карман разорвался, снимите пиджак, я зашью.

Ведерников. Надоел я вам. (За окном духовой оркестр играет марш.) Солдаты идут. (Смотрит в окно.) Наверное, на вокзал.

Ольга. Вот как? (3ашивает ему пиджак.)

Ведерников. Вы сейчас на мою маму похожи. (Улыбнулся.) Она очень баловала меня в детстве.

Ольга (думает о своем). Что я хотела вам сказать. Ах, да! Пожалуйста, берегите себя, Шура, ведь вы еще не совсем оправились. Помните, после тифа вы не послушались, вышли раньше – и что же? Схватили крупозное воспаление! Вы и тифом заболели оттого, что не следили за собой.

Ведерников. Просто в лаборатории было холодно, и я…

Ольга. Да скажи вы, над чем вы работаете, вам бы тотчас все дали. И теплое помещение, и помощников, и средства.

Ведерников. Мне не надо помощников! Я хочу всего добиться сам.

Ольга. Ни с кем не хотите делить славы, так, что ли?

Ведерников. Славы? Чепуха! Если мне повезет, я не задумываясь припишу свое авторство любому. Нет, я хочу иметь успех у самого себя, а это значит – все осуществить самолично. Все, от начала до конца.

Ольга. Не смейте так рассуждать, Шура! Ведь от вашей работы жизнь людей зависит.

Ведерников. Что ж, идти на поклон? Милостивые люди, не хватает у Шурки Ведерникова собственного умишки, будьте настолько добренькие, одолжите! (Пауза.) Эх, перестало мне везти, вот в чем вся штука, Оленька!

Ольга, Нет, вы везучий! Сказать правду, не рассчитывала я оставить вас в живых.

Ведерников (засмеялся). Знаете, Оля, по-моему, я был так близко от смерти, что на какое-то мгновение даже душа моя от меня отлетела. А потом вернулась, но стала немножко другая.

Ольга (улыбнувшись). Лучше или хуже?

Ведерников. Это вы мне ее вернули, вам и знать. А по секрету я скажу вот что: мне всегда казалось, что в моем теле живет по крайней мере дюжина враждующих друг с другом людей. (Задумался.) Если бы я был писатель, я написал бы книгу о человеческих заблуждениях, чтобы никто и никогда не повторял их. (Кладет свою ладонь на руку Ольге. Короткая пауза.)

Ольга (с неловкостью). А что это за тетрадь лежит?

Ведерников. Павлик оставил. (Paccмaтривает тетрадь.) Почерк у него совсем детский. (Помолчав.) Странная запись. (Читает.) «Шестого февраля лейтенант Васильев ранен осколком в нижнюю часть ребра. Пульс еле прощупывается». Нет, дальше. (Продолжает читать.) «Однако на вторые сутки вследствие понижения температуры культура газовой бактерии изменила свои ядовитые свойства, и в состоянии Васильева наступило облегчение» (Бормочет.) Понижение температуры. Понижение.

Ольга (протягивает пиджак). Готово. Берите.

Ведерников (откладывает пиджак в сторону). Понижение! Не повышение, а… (Пауза.) Почему же я раньше не подумал об этом? Почему? (Бросается к столу, и видимо, ищет какую-то тетрадь)

Нина (входя). Вот хлеб и триста грамм сахара, как раз хватит на дорогу. (Заметила Шуру и говорит тише.) Из института прислали за тобой машину, чтобы проводить на вокзал. (Пауза.) Да что с тобой, Ольга?

Ведерников. Куда же я дел таблицу температуры?

Нина. Что тут у вас случилось?

Тетя Тася (вынося чемодан). Ну, кажется, все, Ты можешь ехать, милая.

Нина. Хлеб и сахар я кладу в мешок.

Ольга (подходит к Ведерникову). Шура!

Ведерников (нетерпеливо). Подождите! (Лихорадочно просматривает свои бумаги.) Таблица должна быть здесь, на столе.

Нина. Я понесла вещи в машину.

Тетя Тася. Мешок дай мне, тебе вредно утомляться перед спектаклем.

Тетя Тася и Нина выходят с вещами.

Ведерников. Вот! Наконец-то. (Берет таблицу.) Температура раствора тридцать шесть – сорок два градуса. (Что-то бормочет, достает с полки толстую тетрадь и быстро ее листает.)

С улицы слышны гудки машины. Ольга еще раз оглядывает комнату, смотрит на Ведерникова и быстро выходит на улицу.

Ведерников (захлопывает тетрадь и, закрыв глаза, несколько мгновений стоит молча). Так. Не может быть никаких сомнений. Ключ здесь. Понижение температуры! Здесь, здесь надо искать! Но как же я раньше не догадался? Ведь это так просто, малый ребенок и то понял бы, а я… (Хохочет, счастливый.) Оля! Оленька!

За окном темнеет. С улицы возвращается тетя Тася.

(Бросается к ней.) Настасья Владимировна! Куда ж все девались?

Тетя Тася. Только что звонил Павлик и просил передать, что не сумеет зайти. Он получил предписание немедленно вернуться в Севастополь.

Ведерников. Но почему же? Вот жалко! (Быстро.) А где Ольга?

Тетя Тася. Уехала.

Ведерников. Как уехала? А когда вернется?

Тетя Тася (улыбается, не понимая). Что вы, Шура?

Занавес.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАРТИНА ПЯТАЯ. ЛЮСЯ.

Февраль 1943 года.

Борск – небольшой город в Сибири. Маленькая комната в одноэтажном бревенчатом доме. Топится печка. Люся стирает белье, Галина сидит за столом и что-то пишет. Поздний вечер. За окнами бушует метель.

Люся. Вот кончится война, мы с Шурой на Кавказ поедем. Я, Галина Сергеевна, на Кавказе никогда не была. А Крым на меня особого впечателения не произвел, так, ничего выдающегося. В Звенигороде куда лучше. (Сильный порыв ветра.) Галина Сергеевна, вас метель не нервирует?

Галина. Нет.

Люся. А у меня, если ветер воет, очень на сердце бывает беспокойно. Я даже рада, что нынче у вас свет не горит и вы ко мне работать пришли, а то одной жутко как-то. Я, когда была маленькая, тоже метели страшилась. Мне все представлялось, будто за снегом кто-то прячется страшный-страшный. (Пауза.) Вот в Москве метель как-то не чувствуется. Во-первых, каменные дома, а во-вторых, очень много населения. Но здесь, в Сибири, совсем другое дело. (Закончила стирку, отжимает белье.) Я сегодня так устала, меня прямо ноги не держат. Честное слово. Все-таки на сварке довольно трудно работать. На организм ложится большая физическая нагрузка. И глаза что-то болят, сегодня даже книжку почитать не удастся. Да, в Москве, на телеграфе, у меня совсем другая работа была – чистая, аккуратная. Я до замужества очень телеграф любила, там гораздо было интереснее, чем дома сидеть. Просторно, весело! Ведь я была очень веселая, Галина Сергеевна – помните?

Галина. Помню.

Люся. Положим, я и сейчас еще веселая, но, конечно, условия не те. (Развешивает на веревке детское белье.) Второй год идет война, и так много горя вокруг, что даже неудобно бывает. Давайте-ка я посижу лучше. (Садится у печки.) А вы что это пишете, Галина Сергеевна?

Галина. Стенограмму расшифровываю.

Люся. Замучил вас Никита Алексеевич.

Галина. Пустяки! (Перелистывает стенограмму.) Как все-таки приятно, Люся, когда человек – талант и умница! И самое главное – это, пожалуй, то, что талант его согрет любовью к людям. (Словно спохватившись.) Ладно. Хватит бабьей болтовни. Пойду домой лучше.

Люся. А вдруг Михаил Иванович из госпиталя приедет? Он ведь обещался вечером зайти.

Галина (смотрит на часы). Поздно, девятый час. Да и погода сегодня не для прогулок.

Люся. Жалко. Я люблю, когда он приходит. Сразу Шуру вспоминаю, и так делается весело, точно и войны нет, а сидим мы где-нибудь в Москве и болтаем, о чем придется. Это все-таки хорошо, что его в госпиталь в наш город привезли.

Галина (подходит к детской кроватке, смотрит). А как Шурочка вытянулась за эту зиму, такая стала длинненькая.

Люся. Интересно, что Александр Николаевич скажет, когда приедет, он ведь ее полтора года не видел. Я его дня через два-три жду. Он в последнем письме написал, что в середине февраля приедет.

Пауза.

Галина. Как ветер-то ноет! Говорят, в метель сны счастливые снятся. (Тряхнула головой.) Ладно, пойду домой!

Распахивается дверь, с улицы входит Архипов. Его меховую куртку совершенно занесло снегом. Он останавливается возле двери и начинает с шумом отряхиваться.

Архипов. Привет добрым людям. Ну, как вам это безобразие нравится? Нам, сибирякам, и то этакая метель не в привычку. Я-то хорош, у самого вашего дома в сугроб провалился. Ну, думаю, тут мне и крышка! Собираю последние силы и бац головой обо что-то фундаментальное. Оказывается, грузовик. Стоит у самого дома, и снегом его занесло. Вы только гляньте, какая шишка на лбу! Да, непорядок в вашем районе, товарищ Люся!

Люся. Ну просто какой-то ужасный грузовик! Об него все стукаются. А чей он – никто не знает.

Архипов. Как здоровье, Люсенька? Слышал я, с глазами у вас худо?

Люся. Это все от очков, Никита Алексеевич. Мне завтра Берендеев обещал другие принести. Думаю, обойдется.

Архипов. Я, собственно, Галина Сергеевна, по вашу душу. У директора намечено небольшое совещание технического характера, штатная стенографистка все еще болеет, а вопрос у нас нынче весьма серьезный.

Галина. Я с удовольствием.

Люся. Только вы недолго Галину Сергеевну задерживайте, а то она совсем не спит. Придет из цеха, а после ваши стенограммы расшифровывает.

Галина. Ну, что вы, Люся, говорите!

Архипов (смутился). Вот как? Я ведь думал об этом и вот что предложить хочу: переходите в заводоуправление работать стенографисткой, а в цехе без вас обойдутся.

Галина. Нет. Когда-то я училась в машиностроительном институте, и меня просто многое интересует в цехе.

Архипов. Понимаю. (Улыбнулся.) Ну что ж, буду вас считать внештатной энтузиасткой. Да. Обещание-то свое я выполнил – достал «Правду», где о вашем знакомом пишут. (Достает газету.) Вот тут и фотография и статья.

Галина. Люся, смотрите – Павлик!

Люся. Павлик.

Галина (читает). «Павел Тучков, геройски погибший в боях за Севастополь, посмертно удостоен премии за выдающееся медицинское открытие».

Люся. А говорили – неспособный и смеялись над ним. Вот, Никита Алексеевич, человек был! Такой удивительный и приятный. Я его больше всех Шуриных друзей любила.

Архипов. Тут, Люся, и о вашем муже есть.

Люся. Правда? Глаза у меня болят, вот горе. Вы вслух читайте, Галина Сергеевна.

Галина (читает). «Препарат доктора Тучкова является новым, мощным оружием советской медицины в борьбе с раневыми инфекциями. Наблюдения клиницистов, проводившиеся под руководством заслуженного врача хирурга Чиркуненко, показали, что препарат быстро очищает гнойные раны от микробов и некротической ткани. Обширные нагноения после ожогов у водителей танков под воздействием препарата Тучкова очищались в несколько дней. К сожалению, ранняя смерть не позволила молодому врачу полностью завершить свои изыскания. На долю советских ученых, таким образом, ложится задача продолжить работу Тучкова.»

Люся. А где же о Шуре?

Галина. Вот. (Читает.) «Совет Экспериментального института медицины вынес благодарность доктору А. Ведерникову, который собрал и систематизировал материал, оставшийся после смерти Павла Петровича Тучкова».

Люся. Как это хорошо: «Вынес благодарность доктору А. Ведерникову». Торжественно, правда? И Павлика назвали Павел Петрович, а я даже не знала, как его отчество. Вот матери в горе утешение, правда? Она ведь так хотела, чтобы Павлик прославился.

Входит Лаврухин. Он изменился – осунулся и бледен более обыкновенного.

Люся (радостно). Михаил Иванович, все-таки пришли.

Галина. Не очень ты себя бережешь, Миша.

Лаврухин. Что это у вас за грузовик возле дома замаскировался? Поглядите, какая шишка.

Архипов. Моя все же больше. (Показывает.)

Лаврухин. Значит, товарищи по несчастью. Познакомимся в таком случае. Лаврухин, подполковник медицинской службы.

Архипов. Архипов Никита Алексеевич. Работаю на заводе, где парторгом ЦК Архипов Никита Алексеевич. (Они жмут друг другу руки.) Где воевали?

Лаврухин. В разных местах пришлось. Выбыл из строя под Воронежем и, правду сказать, на многое не рассчитывал. Однако, как видите, собрали меня и сшили неплохо.

Галина. Тем более не следовало в такую метель на улицу вылезать. Тебе после операции отдыхать надо.

Лаврухин. Хватит, отдохнул. Ну, поздравляйте, девушки: я сегодня в госпитале две операции провел.

Галина. Как это, не понимаю? Кто же ты в госпитале – врач или раненый?

Лаврухин. А у нас, видишь ли, хирург заболел, вот я и упросил главврача разрешить провести операции. И сошло все, кажется, удачно. Жали руки, поздравляли. А главврач смеется. «Кем же мне говорит, тебя теперь по штату считать – больным или врачом?

Галина (смеется). Своевольничаешь, Мишка! После такого безобразия тебе бы в постельке лежать, а ты по знакомым разгуливаешь.

Лаврухин. Тоска по дамскому обществу и хорошо заваренному чаю скалы сокрушает.

Люся (Архипову). Михаил Иванович моего мужа однокурсник и друг. И это такое счастье, что его к нам в госпиталь эвакуировали! Так бывает приятно Москву вспомнить и как жили прежде. Вы знаете, у нашего дома кондитерская была и там пирожные продавали. Просто так. За деньги. (Улыбнулась.) Не верите, правда? А теперь эту кондитерскую разбомбили и наш дом тоже. И где мы будем с Шурой жить – неизвестно. Я думаю, когда кончится война, так Москву лет двадцать будут восстанавливать, не меньше. И кондитерских тоже никаких долго не будет.

Архипов (улыбаясь смотрит на Люсю). Видите, товарищ военврач, какие у меня кадры, своеобразные.

Лаврухин (смеется). Да, сказать по совести, завидую я вам не очень.

Архипов. Между прочим, зря. Заводишко здесь, в Борске, небольшой – так, рукодельная мастерская, на двести душ. Но полтора года назад сюда из Ленинграда эвакуировали первоклассное оборудование. И вот пришли эти женщины и своими милыми неопытными руками сделали чудеса. Люсенька у нас первая на сварке работать стала, за ней и другие потянулись. Шутка сказать, эдакое воздушное создание – танки строит. Вот почему Гитлеру не жить!

Галина. Неисправим был один мой знакомый, очень любил выступать, так сказать, привычка – вторая натура.

Архипов. Ладно, будет смеяться. Идемте уж.

Галина. Дайте хоть валенки надеть.

Лаврухин. А вы куда собрались?

Галина. Скоро вернемся. Да, совсем забыла. Прочти. (Дает газету Лаврухину). О Павлике.

Архипов. Теплее одевайтесь. (Негромко напевает.)

И останутся, как в сказке, Как манящие огни.

Галина (закутываясь в платок). А ведь, пожалуй, эта песня и о нас. Может быть, и эта ночь и эта метель останутся, как в сказке, как манящий огонек. Или та ночь, в апреле сорок второго, когда из заводских ворот, по талому снегу, прошел первый танк. (Помолчав.) А через несколько лет здесь, верно, выстроят многоэтажные дома. И липы, которые мы сажали на Ленинской прошлым летом, станут большими и дадут тень. Но мы будем уже далеко отсюда – в Москве, и все это станет чужим.

Архипов. Вы жалеете об этом?

Галина. Не знаю. Кажется. Но вчера вечером увидела в кино улицу Горького и заплакала. Ну что вы смотрите на меня с сожалением?

Архипов (улыбнулся). Сожаление не совсем подходящее слово, Галина Сергеевна. Я часто завидую вам. Завидую вашей настойчивости, жизнелюбию.

Галина (беспокойно). Вы, конечно, шутите?

Архипов. Я говорю правду.

Галина. В Москве меня считали лентяйкой, неудачницей.

Архипов. Вот чепуха-то.

Галина (усмехнулась). Вероятно, это ваш способ утешать? Со мной, товарищ Архипов, он не будет иметь успеха! Ну-ка, завяжите мне платок на спине. Потуже. Вот так. И идемте, а то я разговорилась что-то. Оказывается, он весьма заразителен, микроб красноречия.

Архипов и Галина выходят из комнаты.

Лаврухин (откладывает газету). Неужели Тучков? Ведь что сделал человечина! Сколько жизней солдатских будет спасено. Вот Шурка мог бы. В это я бы поверил.

Люся. Что вы, Михаил Иванович, Павлик был куда более аккуратный.

Лаврухин. Аккуратный? (Улыбнулся.) Hy-ну, предположим. (Пауза.) Да, завидую.

Люся. Павлику?

Лаврухин. Верно, теперь Шурка продолжит его работу. Сейчас главное – не упускать время. Ведь тут же к самой гангрене тропка ведет. Да, великое дело ему досталось. А тебе, Мишка Лаврухин, нет фортуны!

Люся (гладит его по плечу). Не грустите, вы еще все успеете. Еще очень много нужно сделать и всего придумать.

Лаврухин (вспыхнул). Я должен работать. Завтра. С утра. Иначе мне крышка, понимаете, Люся?

Люся. Конечно, понимаю. Мы с Галиной Сергеевной тоже так думаем.

Лаврухин. Вот как? (Улыбается.) А это хорошо, что вы с ней дружите.

Люся (точно оправдываясь). Все-таки свой человек. (Помолчав.) Вы знаете, я так по Шуре соскучилась, очень хочется поскорее поглядеть на него. Я только боюсь, он меня увидит и ужасно разочаруется. Я совсем чумичкой стала, и вот видите, какие руки. Страшно глядеть! А прежде я была такая хорошенькая, особенно когда на телеграфе работала, такая стройная, миленькая, многие удивлялись. А вы знаете, как мы с Шурой познакомились? Очень смешно! Он какой-то девушке свидание назначил у телеграфа, а она не явилась, он ее целый час прождал и был ужасно злой. А я как раз с работы шла, он меня увидел и сразу влюбился до безумия. Смешно, правда? Ну ладно, хватит о Шуре. Давайте лучше об Ольге Петровне говорить, чтобы вам не было обидно. Вы, пожалуйста, не горюйте, Михаил Иванович, что о ней нет известий. Конечно, восемь месяцев большой срок, но ведь война, мало ли что бывает. И потом, она не знает вашего адреса, не знает, что вы ранены были.

Стучат в дверь, и из коридора слышен женский голос: «Люся! Люсенька, вы не спите?»

Соседка зовет. (Выходит из комнаты и сразу же возвращается.) Вы подумайте, Михаил Иванович, как хорошо-то. Соседка с работы вернулась, а у нее, оказывается, письмо от Шуры лежало с самого утра. Верно, пишет, с каким его поездом ждать. (Разрывает конверт.) Нет, глаза у меня болят, прочтите, Михаил Иванович.

Лаврухин. Но, может быть, там что-нибудь личное, Люсенька.

Люся. Да ведь вы все равно свой. И потом, он такие письма пишет художественные. (Подвигает к нему лампу.) Читайте.

Лаврухин (читает). «Люся, милая, прощай, через несколько часов я уезжаю на фронт. Ты знаешь, когда я болел, Ольга спасла меня, вернула жизнь. Нет, не в жизни дело, она заставила меня стать другим, понимаешь? И вот сейчас я с отчаянием убеждаюсь, что мне трудно, мне невозможно жить без нее.» (Поднимает глаза на Люсю.)

Люся (тихо). Ничего. Читайте.

Лаврухин (продолжает читать). «Недавно я встретил человека, который был с Ольгой в Лозовой. Он рассказал, что Ольга была ранена и, вероятно, попала в руки фашистов. Пойми, я не могу больше оставаться в тылу. Мне стыдно самого себя. Вот почему я все бросил и уезжаю. Сегодня я зашел к маме, но не застал. Так мы и не встретились. Расскажи Мише о том, что я узнал, передай ему, что я помню его и люблю. Война разметала нас в разные стороны, и, кто знает, удастся ли нас всем свидеться. Но я решил написать тебе правду, потому что больше никогда не стану лгать. Прощай. Поцелуй Шуреньку. Прости меня. Шура.»

Лаврухин кончил читать. Они долго сидят молча. На улице бушует метель.

Люся. Слышите, как дует? Надо вторую дверь закрыть.

Лаврухин. Пожалуй.

И снова сидят молча.

Люся (без движения, на ровной ноте). Ай-яй-яй, ай-яй-яй. (Помолчав.) Вы только, пожалуйста, Галине Сергеевне ничего не говорите, хорошо? Пусть она не знает. Пожалуйста.

В дверь стучат. Входит девушка, румяная, веселая.

Девушка. Кажется, вы – Люся Ведерникова? Вас сменный мастер в цех зовет. У него до вас серьезная надобность.

Люся. Конечно. Я сейчас, я быстренько. (Торопливо надевает валенки, пальто.)

Девушка (Лаврухину). Какая метель, а? Просто цирк! А я еще у вашего дома на грузовик наскочила, глядите, какая шишка. Уж я ее снегом терла-терла – вот безобразие! А вы «В последний час» слушали? Наши в Донбасс вошли, по радио марши передают. Полная победа!

Люся. Идемте. Скорее.

Обе уходят. Лаврухин подходит к репродуктору, включает его. Военный марш.

Лаврухин стоит молча.

КАРТИНА ШЕСТАЯ. ДОРОГИ.

Апрель 1945 года.

Ночь. Германия. Полуразрушенный вокзал. У стены фигуры трех спящих солдат. В центре, на ящиках, расположился сержант Солдатенков, пожилой, бородатый. Возле него Артиллерист, высокий, бледный парень с аккордеоном в руках, тихонько наигрывает песню о дорогах. В углу, положив голову на мешок, спит какая-то женщина. Очень далекий орудийный гул. По небу беспокойно бродят прожекторы. Временами на горизонте вспыхивают отсветы дальнего боя. Солдаты просыпаются.

Первый с о л д а т. Эх, Германия! Злые мне тут сны снятся.

Второй с о л д а т. А мне нет. Мне родимый дом приснился.

Третий с о л д а т. Ну и ладно.

Все трое засыпают.

Артиллерист (играет на аккордеоне и поет).

Эх, дороги Пыль да туман.

Солдатенков (пьет чай и закусывает хлебом). Да, бродит по Европе русский мужик, а покоя ему нет – по родной земле тоскует.

Артиллерист (продолжает играть). А я не о том печалюсь. (Оборвав игру, посмотрел в сторону боя.) Не дошел я до Берлина.

Солдатенков. Дойдешь, артиллерист.

Артиллерист. Домой направляют.

Солдатенков. Что так?

Артиллерист. Не гожусь более.

Солдатенков. Бывает.

Артиллерист (запел со злостью). «А вокруг земля кружится…»

Солдаты просыпаются.

Первый с о л д а т. Опять артиллерист тоскует. Гармонь у него хорошая.

Второй с о л д а т. То не гармонь, то аккордеон, дурило.

Третий с о л д а т. Ну и пес с ней.

Солдаты засыпают. Слышен шум подъехавшей машины.

Солдатенков. Гляди-ка, санитарные машины подошли. Лечись – не хочу! А может, тебе требуется, артиллерист?

Артиллерист. Мне больше ничего не требуется.

На перрон быстро входит Ведерников, следом за ним Зойка, толстенькая, небольшого роста санитарка, за плечами у нее автомат, голова перевязана бинтом.

Зойка (оглядываясь). Был вокзал – нет вокзала.

Ведерников. Где переправа через Одер, сержант?

Солдатенков. Так что переправу только наводят, товарищ военврач. К утру будет.

Зойка. Ты нам сказки не рассказывай, пехота. Тут переправа еще вчера работала.

Солдатенков. Верно, умница. Только нас беспокоят сильно. Вчера, к примеру, и вокзальчик этот был целый, а фашисты вон какое безобразие сделали.

Ведерников. Вот что, Зойка, я вниз к реке схожу, а ты меня здесь подожди. (Уходит.)

Солдаты просыпаются.

Первый с о л д а т. Что за шум? Никак, новый народ прибыл?

Второй с о л д а т. Нет. Это нам землячки снятся.

Третий с о л д а т. А ну, кончай базар, лейтенант спать велел.

Засыпают.

Солдатенков (указывая Зойке на забинтованную голову). Ты что же, ранена?

Зойка (небрежно). Еще чего выдумал! Это меня повар половником зашиб. Вот так, старший сержант.

Солдатенков. Ого, ты сурьезная.

Зойка. Будь уверен.

Солдатенков. А автомат к чему?

Зойка. Не на печке сидим.

Солдатенков. Уж больно много медалей на тебя повесили!

Зойка. Медалей много, звездочки недостает.

Солдатенков (ахая). Золотой?

Зойка. На меньше не согласна.

Солдатенков. Ну, девка!

Зойка. Была девка, а теперь нет.

Солдатенков. А вот у начальника твоего что-то не видать медалей?

Зойка. У него больше моего в два раза. Он только их носитъ воздерживается.

Солдатенков. Это почему же?

Зойка. Они при операции брякают очень.

Артиллерист. Ты скажешь!

Зойка. Да ты знаешь, что он за личность, Александр Николаевич? Он много тысяч бойцов своей рукой спас. Скажем, оторвет тебе голову, а он новую приставит, и шагай, солдат, своей дорогой. Его маршал Конев в губы целовал, понимаешь, балда?

Солдатенков. Уж больно ты горячо рассуждаешь. Видать, интерес у тебя есть.

Зойка. Был интерес – нет интереса. Разве я ему пара! Он для меня не более, как дальняя звезда. (Подумав.) И не менее.

Солдатенков. Понятно. Выходит, другая у него есть?

Зойка (вздохнув, кивнула головой). Без вести пропала три года назад. Тоже военврач была. (Не сразу.) Светать скоро станет. (Неожиданно отбила ногами чечетку) Эх, зачем ты меня родила на свет, мамочка! (Помолчав.) Сыграй что-нибудь грустное, артиллерист.

Артиллерист. Это можно. (Негромко играет вальс.)

Солдаты просыпаются.

Первый с о л д а т. А сейчас удивительное случится.

Второй с о л д а т. Какое еще удивительное?

Третий с о л д а т. Будет врать-то.

Первый с о л д а т. А вот увидите.

Все трое засыпают. Артиллерист продолжает играть вальс. Спящая женщина просыпается. Это Ольга. Она очень изменилась.

Ольга (негромко Солдатенкову). Уже утро? Кажется, светает. Не навели еще переправу?

Солдатенков. Никак нет. А вы спите, не тревожьтесь. Ежели что, я вас разбужу, как обещал.

Ольга. Спасибо. (Натягивает на себя шинель.) Ночь сегодня какая прохладная. А небо чистое – ни облачка. Хороший день будет завтра. (Поворачивается и засыпает.)

Артиллерист (отложив аккордеон). Хватит, наигрался. (Подошел к Зойке.) Раненых везете?

Зойка (кивнула головой). Из-под Блакенбурга.

Артиллерист. Ну, как там?

Зойка. Части к Берлину стремятся. Похоже, кончается война, артиллерист.

Возвращается Ведерников.

Ведерников. Переправу восстановят через час, придется ждать, в обход ехать далеко. Ступай к машинам, 3ойка, скажи, чтобы в лесок заехали, а то здесь бомбят часто.

Зойка. Есть. (Убегает.)

Солдатенков. Подсаживайтесь к нам, товарищ военврач. Чайком не воспользуетесь?

Ведерников. Налей кружечку. (Пауза.) Давно воюешь?

Солдатенков. С июля сорок второго.

Ведерников. С нашим братом имел дело?

Солдатенков. А как же! Сурьезно со мной обстояло – думал, без ноги останусь. Спасибо, препарат доктора Тучкова выручил.

Артиллерист. Об этом аппарате и я в госпитале слышал. Говорят, великая вещь.

Солдатенков. Это точно. Только он не во всех случаях способствует. Вот у нас в лазарете старшина Васюков гангреной мучился. Ну, ему, конечно, тоже накладывали раствор этот на зараженное место. А он, старшина, от кровотечения помер.

Ведерников (мрачнея). Видишь ли, сержант, против гангрены раствор помогает в редких случаях.

Солдатенков. Что же он, доктор Тучков то есть, не усовершенствовал свой препарат?

Ведерников (помолчав). Он погиб на фронте, доктор Тучков.

Солдатенков (мягко). Понятно. С мертвого спроса нет. Ну, а другие врачи что же?

Ведерников. Газовая гангрена – не шутка, сержант. И все же, дай срок, найдется и на нее управа.

Солдатенков. Да, ежели подумать, война вашему брату – великая практика.

Ведерников. Только годы уходят, не вернешь их. (Помолчав.) О матери я очень тоскую, сержант. Жили вот в одном городе, а виделись редко. Сейчас даже вспомнить об этом страшно: как я мог так жить. (Помолчав, берет лежащий перед Солдатенковым осколок зеркала, смотрит на себя.) Да, постарел. Уходят дни. Когда я был мальчишкой, я думал, что дни не исчезают бесследно, а уходят куда-то и там живут своей постоянной, неизменной жизнью. (Помолчав.) Куда уходят дни, сержант?

Солдатенков. А куда им уходить? Они тут, при нас. Хорошо прожитый день и после нашей смерти жив остается. (Помолчав.) Вот кончится война, строже жить будем. (Значительно.) Кому жизнь оставлена, с того ныне особый спрос.

Ведерников. Думаешь?

Солдатенков. У меня в эту войну семь дружков погибло. Что ж, вы считаете, они свою жизнь отдали, чтоб я на лавке валялся и пироги с водкой жрал? Полагаете, они за такую перспективу погибли?

Ведерников. Ну, а по-твоему как, сержант?

Солдатенков. Пока на земле горе, нам покоя нет.

Артиллерист. Это точно.

На перроне показывается Зойка, она останавливается в некотором отдалении и независимо поглядывает на разговаривающих.

Ведерников. Ты зачем пришла?

Зойка. Просто так пришла.

Ведерников. Садись чай пить. Сержант угощает.

Зойка (подходя). Налейте, что ли.

Солдатенков. Она у вас строгая.

Ведерников. Набаловалась.

Зойка. Ну да, мое баловство – под пулями лазать. (Отхлебнула чай.) Что ж чай-то не крепкий пьешь, пехота?

Ведерников. Сердитый у меня адъютант. Второй год с ней маюсь.

Зойка. Вот погодите, встретитесь с вашей звездочкой, сдам я ей вас в полной целости и прощайте – только вы Зойку Толоконцеву и видели! А ну, сыграй грустное, артиллерист.

Артиллерист. И сыграю. (Играет опять вальс.)

Солдатенков. Слыхал я, товарищ военврач, подружка у вас без вести пропала?

Ведерников (обернулся к Зойке.) Разболтала уже.

Солдатенков. Вы, товарищ военврач, не теряйте веры. У всех встречных спрашивайте. На фронте встречи бывают – как нигде. Думают, убит человек, а он жив. Видите, женщина спит. Тоже небось о ней думают – погибла, а она жива.

Ведерников. Кто такая?

Солдатенков. Простая женщина. У немцев в плену была. Потом к партизанам убежала, потом в немецком тылу в разведке находилась. Сколько лет без вести числилась, а теперь вот, как вы, переправы на тот берег ждет.

Артиллерист продолжает играть. Ведерников медленно подходит к Ольге и тихо опускается перед ней на колени.

Зойка. Вы что улыбаетесь, Александр Николаевич?

Ведерников (смотрит на Ольгу). Какое хорошее лицо. Только исхудавшее очень. И на Ольгу похожа. Чуть-чуть.

Артиллерист (кончил играть). Хватит. Расстраивает меня музыка, нет сил.

Пауза.

Ведерников. Ну, время идти. Двинулись, Зойка.

Зойка. Спасибо за чай, пехота. Будь здоров, артиллерист. (Уходит.)

Ведерников (возвращается к Солдатенкову). Папироска у меня погасла, дай-ка огоньку, сержант.

Солдатенков. А ну, стой, военврач. (Прислушивается.) Фриц летит. (Все замолкают. Слышен гул приближающегося бомбардировщика.) Сейчас переправу бомбить будет.

Артиллерист (будит Ольгу). Воздух! Воздух!

У переправы заработали зенитки.

Солдатенков. Ложись, завтра победа, помирать неохота!

Ольга (не понимая, смотрит на Ведерникова). Шура! Шура!

Гремят зенитки, слышно как на переправу пикирует бомбардировщик.

Ведерников. Ольга!

Ольга стоит на коленях, протянула к нему руки. Он бросается к ней и, обняв, словно закрывая ее от пуль своим телом. Самолет выходит из пике. Гул мгновенно удаляется, возникает неправдоподобная тишина.

Солдатенков (встает, отряхивается). Опять живы. Смотри пожалуйста!

Ведерников медленно приподнимается и осторожно вглядывается в Ольгу.

Ольга. Милый мой.

Ведерников берет ее голову нежно целует в губы. Солдаты просыпаются.

Первый с о л д а т. Что за шум, а драки нет?

Второй с о л д а т. Слышь, Мишка, а мне приснилось, будто убило нас.

Третий с о л д а т. Ну да! Новое дело.

Все трое засыпают.

Артиллерист (Солдатенкову). Там внизу люди кричат, схожу узнаю. (Идет к переправе.)

Солдатенков (подходит к Ведерникову). Ну, что я говорил? Вот и встретились, товарищ военврач.

Ведерников (Ольге). А ведь я не узнал тебя, чуть не ушел. Когда ты спала, у тебя было такое чужое лицо. И волосы седые, вот здесь. (Смотрит на нее, все еще не веря, что это не сон.) Жизнь моя.

От переправы поднимается артиллерист, на руках его лежит Зойка.

Артиллерист (кладет Зойку на землю). Все, товарищ военврач.

Ведерников (наклоняется над ней). Зойка!

Зойка (тихо). Встретились, Александр Николаевич? Ну вот, прощайте. Теперь имею право. Была Зойка – и нет. (Умирает.)

Солдатенков. Кому смерть, кому жизнь.

Молчание.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ.

Май 1945 года.

Поселок Сокол. Небольшой садик перед домом Лаврухина, отделенный забором от соседского участка. Звездное небо. Из освещенных окон соседнего домика доносятся звуки радио – бой часов с Красной площади. Открывается калитка, входят Ольга и Ведерников с чемоданами.

Ольга. В окнах темно. Кажется, легли спать.

Ведерников. Двенадцать. Слышишь, кремлевские часы бьют!

Они берутся за руки и слушают далекий бой часов.

Ольга. Неужели мы дома, Шура?

Ведерников (не сразу). Все может быть.

Ольга (шепотом). Я постучу.

Ведерников (тоже шепотом). Тебе страшно?

Ольга (помолчав). Что мы скажем Мише?

Ведерников. Все. (Быстро взбегает на крыльцо и стучит в дверь.)

Ольга. Неужели никого?

Ведерников (освещает фонариком дверь). 3амок на двери.

Садятся на ступеньки.

Ольга (задумчиво). Странно. Я часто думала о своем возвращении, какое оно будет. Все случилось не так. Совсем.

Ведерников (берет Ольгу за руки и ласково сажает рядом с собой). Ты напрасно не послушалась меня. Прямо с вокзала нам следовало поехать к маме. (Улыбнулся.) Мне так хочется, чтобы вы подружились. (Ольга нежно обнимает его.) Мы с тобой, как два беспризорника.

Ольга. Почему?

Ведерников. Так мне кажется.

Ольга. О чем ты думаешь?

Ведерников. О нашем доме. Видишь, я нарисовал его на земле прутиком. Тебе нравится?

Ольга. Да. (Улы6нулась.) Особенно воротца красивые.

Ведерников. Где этот дом, Оля?

Ольга. Не знаю. (Показывая на рисунок.) Вот здесь. И больше нигде. (Смотрит на Ведерникова.) Ты все время думаешь о Люсе и Шурочке. Что с ними, да? (Ведерников молча кивнул головой.) И я тоже. (Тихонько.) 3наешь, на войне я часто загадывала – неужели мы снова встретимся? Тогда это казалось таким счастьем! А вот теперь, когда мы наконец вместе…

Ведерников. Это перестало казаться счастьем?

Ольга (в отчаянии). Молчи. Мы так долго искали друг друга. И вот нашли. (Сжимая его руки.) Остального нет. Правда?

Ведерников. Наверно.

Из соседнего домика слышится негромкая музыка, Ведерников настороженно прислушивается.

Ольга. Что ты, Шура?

Ведерников. Песенка. Помню, у меня в госпитале один майор пел. (Не сразу.) А потом умер. (Стиснул зубы.) От гангрены. (Горячо.) Понимаешь, умер человек, а вот глаза его перед смертью, взгляд. Этого из памяти не выжжешь. Ничем.

Ольга. Ты считаешь, что виноват в его смерти?

Ведерников. И так можно считать.

Ольга. А иначе считать можно?

Ведерников. Можно. То-то и горе. (Песня смолкает.) Замолчал майор. (Опускает голову на руки.)

Ольга (ласково). Шура.

Ведерников (быстро). Если бы ты знала, как мне нужен сейчас Михей! Ах, черт, я слишком много всего наобещал! И вот мне тридцать, молодость прошла. (Пауза.) Нет! Пусть все, все будет сначала.

Ольга (тихо). Пусть. (Помолчав.) Это все-таки глупо – сидеть одним, ночью, в саду, Пойдем к соседям, узнаем, где наши. Может быть, уехали куда-нибудь.

Ведерников. Идем.

Они уходят на соседний двор. С улицы слышатся голоса. Затем отворяется калитка, и в садик входят тетя Тася, Нина, Лаврухин и Галина.

Лаврухин (смотрит на часы). Первый час. Мы ведем себя как отчаянные полуночники.

Тетя Тася. На Нинином месте я бы вообще не ложилась спать! Взяла бы лихача – или, как это теперь называется, «виллис»? – и до рассвета каталась бы по Москве. Как никак, а после конца занавес давали четырнадцать раз!

Лаврухин. Что и будет немедленно отмечено. Приготовлены торт и шампанское. Мы будем до утра прожигать жизнь.

Тетя Тася. Мои дорогие, я отправляюсь на кухню. Иначе вам придется ждать целую вечность. Увы, меня губят все эти технические модернизации вроде керосинки.

Нина. Я помогу вам, тетя.

Тетя Тася. Ни за что! (Уходит в дом.)

Галина. Нина, можно мне поцеловать вас? (Крепко ее целует.) Вы удивительно играли сегодня. У меня такое чувство, словно вы мне помогли в чем-то очень важном.

Нина (неловко улыбнулась). Как вы похвалили меня, я даже покраснела. Спасибо. Как хорошо, правда, Миша? (3адумчиво.) А знаете, о ком я все время думаю сегодня? О Павлике. Ведь он в «Бесприданнице» цыганкой меня видел, а сегодня – Лариса. Милый Павлик. (Помолчав.) Я пойду прилягу немножко. Кажется, успех вскружил мне голову в самом не фигуральном смысле.

Галина. Знаешь, помоему, она чудо. В ее годы – такая глубина.

Лаврухин. Да, жаль, что Ольге не пришлось ее увидеть.

Галина. Ты не веришь, что Ольга вернется?

Пауза.

Лаврухин. От Шурки попрежнему нет писем?

Галина. Ни слова.

Лаврухин. Люся, верно, беспокоится.

Галина. Молчит. Она ведь никогда не жалуется, не плачет, всегда одна. За ней решил поухаживать сосед, пригласил ее в кино, она ударила его, заперлась в комнате и позвонила, чтобы я пришла. Потом этот злополучный Митенька три недели извинялся.

Лаврухин (улыбнулся). Мне кажется, ты ее любишь.

Галина (не сразу). Мы два года прожили рядом и работали вместе. Это было удивительное время.

Лаврухин. Уж не соскучилась ли по Борску, Галина Сергеевна?

Галина. Пожалуй. Все это нелепо, Мишка! (Горячо.) Там, в Борске, я чувствовала себя нужной. А здесь я опять очутилась одна. Так сказать, наедине с пишущей машинкой. Точно меня вернули к уже прожитой жизни!

Лаврухин (улыбнулся). Ну что ж, поезжай на завод, где парторгом ЦК товарищ Архипов.

Галина. Архипов. (Помолчав.) Кстати, он приезжает завтра.

Лаврухин (рассмеялся). Очень здорово у тебя это звучит «кстати». Вот что, приведи-ка его к нам, пообедаем вместе.

Галина. Я скажу, но… (Посмотрела на часы.) Ой, побежала! Да закрытия метро шесть минут. (Бежит к калитке.)

Лаврухин. В каком часу он приезжает?

Галина (оборачиваясь). В семь утра. А что?

Лаврухин. Кстати. Теперь я, кстати, понимаю, почему ты так торопишься на метро.

Галина. Вот дурак! (Убегает.)

Лаврухин (смеется). До завтра!

Лаврухин прислушивается к музыке, которая доносится из соседнего домика, закуривает трубку. В саду появляется Ведерников. Лаврухин поднимается со скамьи. Мгновение они молча смотрят друг на друга.

Лаврухин. Ты? (Ведерников молча протягивает руку Лаврухину.) Сколько мы не виделись?

Ведерников. Почти пять лет. Помнишь, ты приезжал с Олегом из Нарьян-Мара и мы встретили новый, сорок первый год?

Лаврухин. Да. (Смотрит на его ордена и медали.) Ого, сколько у тебя! (Помолчав.) Отчего ты так долго не писал? Тут о тебе беспокоились. Ты уже был дома?

Ведерников. Дома? (Не понял сразу, о чем речь.) Я прямо с вокзала.

Лаврухин. Люся ведь теперь живет у твоей матери.

Ведерников. Да? (Пауза.) Как они?

Лаврухин. Тесновато живут, но, кажется, дружно. (Осторожно.) Дело в том, видишь ли, у твоей матери был сердечный припадок, вот Люся за мной и заходила.

Ведерников. Припадок?

Лаврухин (мягко). Она очень нездорова у тебя. (Пауза.) Когда ты ее видел в последний раз?

Ведерников. Я? Погоди, дай вспомнить. Странно – больше пяти лет прошло.

Лаврухин. Время торопливее людей, Шура. (Долгое молчание.) Скажи, почему ты не отвечал на мои письма? Помнишь, год назад, я просил у тебя черновики Павлушкиной работы.

Ведерников. Черновики. Они не представляли интереса.

Лаврухин. Неправда. Работа Павлика – только начало. При гангрене раствор применять рискованно – он может вызывать кровотечение.

Ведерников. Знаю.

Лаврухин. Чего же ты ждал два года? Записи Павлика были у тебя, ты владел всеми ключами, и завершить дело надо было именно тебе.

Ведерников (не сразу). Не было никаких записей Павлика.

Лаврухин. Что?

Ведерников. Над препаратом я работал самостоятельно. Все было сделано, не хватало последнего звена. И вот в дневнике Павлика я нашел фразу, которая подвела меня к верному решению.

Лаврухин. Значит, автор препарата не Павлик, а ты? (Ведерников молчит.) Так. А ведь это было первое, о чем я тогда подумал. Приписал свой успех другому. Зачем? (Пауза.) Пожалел мать Павлика?

Ведерников (не сразу). Да! Но если всю правду – не это было главным. (Горячо.) Видишь ли, даже наедине с собой, я понимал, что недостоин награды. Ведь мне так и не удалось все решить единолично. Все, от начала до конца! Мне казалось это неполной победой.

Лаврухин (тихо). Вот мы и добрались с тобой до сути, Шура. (3адумчиво.) Все желал сделать один. Ничьей помощи не хотел. Молчишь? Ордена на тебе поблескивают, и молчишь?

Ведерников (тихо). И молчу.

Лаврухин (страстно). Как ты мог бросить свое, свое? То, что было рождено тобой. Твою мысль! Я завидовал тогда, смертельно завидовал, что это тебе выпала великая работа, а ты…

Ведерников. Да, теперь только одним могу оправдаться – закончить работу. И я сделаю это. Слово.

Лаврухин (не сразу). Помнишь мое письмо о черновиках? Я решил продолжить дело Павлика. После долгих поисков мы видоизменили раствор и нашли состав, который, обладая меньшей токсичностью, позволяет вводить его в мышцу зараженного гангреной.

Ведерников (нетерпеливо). Дальше!

Лаврухин. Практический итог – в восьми случаях из десяти полное заживление раны без хирургического вмешательства.

Ведерников. Ты. Тебе это удалось? (Молчит некоторое время, потом обнимает Лаврухина.)

В саду появляется Ольга.

Ольга (негромко). Здравствуй, Миша.

Лаврухин (оборачивается и долго, как бы не понимая, смотрит на нее). Ты жива?

Ольга. Видишь, я вернулась.

Лаврухин (тихо). Я никому не говорил, что верю. Даже Нине. Я так боялся. А почему ты так поздно?

Ольга. Разве Шура не рассказал?

Лаврухин. Шура?

Ольга. Ведь мы вместе приехали.

Лаврухин (не сразу). Понимаю.

Вдоль забора мелькает чьято фигура, открывается калитка, в сад вбегает Люся. Она одета небрежно, на голову накинут чужой старушечий платок. Увидев Лаврухина, она бросается к нему.

Люся. Мишенька, я опять за вами. Шуриной маме очень плохо. Помогите нам, Миша!

Ведерников. Что?

Люся (подходит к нему и осторожно трогает его одним пальчиком). Шуренька.

Ведерников (берет ее за руки). Веди меня, скорее! Идем! Идем, Люся!

Они бегут по саду.

КАРТИНА ВОСЬМАЯ. КОМУ ОСТАВЛЕНА ЖИЗНЬ.

Утро следующего дня. Падают последние капли дождя. Открывается калитка, к дому Лаврухина по саду идет Ведерников. Он без фуражки, шинель наброшена на плечи. Следом за Ведерниковым в сад входит Люся, в руках она держит его фуражку. Порывшись в карманах, Люся достает очки, надевает их, подходит к Ведерникову и острожно дотрагивается до него рукой.

Люся. Вот. Ты оборонил фуражку. Я шла сзади и подобрала.

Ведерников. Спасибо.

Люся. Я боялась, как бы с тобой не случилось что. (Пауза.) Верно, ты очень промок под дождем. Уже давно утро, а ты все ходишь и ходишь.

Ведерников. Ничего.

Люся. Ты не обвиняй себя, что она умерла. Было поздно, и ты ничем не мог помочь. Ты не виноват, Шура.

Ведерников (усмехнувшись). Вероятно.

Люся. Ты смеешься?

Ведерников. Нет. (Помолчав.) Ты давно живешь у мамы?

Люся. Четвертый месяц. Как из эвакуации вернулась. Мы жили весело, после работы обедали все вместе, радио слушали, играли в дурачка. Ждали твоих писем. Только вот их не было.

Ведерников (помолчав). Почему у тебя такие руки?

Люся. Я работала на сварке, я ведь писала тебе. А это знаешь как трудно? (Смотрит на него.) Что ты, Шура?

Ведерников как-то странно наклоняет голову, точно кланяется, может даже показаться, что он хочет стать перед ней на колени.

Шуренька.

Ведерников (тихо). Я пойду. Мне надо побыть одному. Не бойся. Все пройдет. (Уходит.)

Люся смотрит ему вслед. Из дома на крыльцо выходит Ольга.

Ольга. Люся!

Люся (оглядывается и долго смотрит на Ольгу). Здравствуйте.

Ольга. А Шура?

Люся (показывая на улицу). Вон он пошел.

Ольга. Она умерла?

Люся. Да. (Пауза.) Когда Шура пришел, было поздно. Он не давал ей никаких лекарств, ничего. Он стал рассказывать, что очень ее любит. (Помолчав.) Но она все-таки умерла.

Ольга. Куда он пошел?

Люся. А никуда. Он просто ходит по улице и о чем-то думает все время. Он уже давно так ходит. Часа четыре. (Поясняя.) Верно, он не знает, что ему дальше делать. (Ольга молчит.) А вы сильно изменились, я бы вас не узнала. (Не сразу.) Видите, как все вышло.

Ольга. Да.

Люся. Мне ведь Шура все рассказал. И про плен и как вы в немецком тылу были. (Тихо.) Настрадались вы.

Ольга (помолчав.) Вам, вероятно, тоже трудно жилось?

Люся. Как сказать. Во-первых, я не одна была, многие люди очень обо мне заботились. Например, Архипов Никита Алексеевич. Я ведь работала на танковом заводе. Конечно, это вам не телеграммы принимать – совсем другая штука. Но ясно, это все пустяки, если сравнить с вами.

Ольга. Что вспоминать! Прошлой жизни конец, Люся. Новая начинается.

Люся. Да, да. Только бы война не повторилась, верно? Я сейчас много об этом размышляю, ведь столько пришлось увидеть горя. Очень хочется, чтобы народы не страдали в дальнейшем, правда?

Ольга. А что у вас с глазами? Почему вы в очках, Люся?

Люся. Да так, вообще. (Пауза.) Hy, мне пора, до свидания.

Ольга. Люся!

Люся (обернулась). Что?

Ольга подбежала к ней, хотела что-то сказать, не смогла и опустила голову.

(Тихо.) Не надо. Ведь вы ни в чем не виноваты. Разве вы не заслужили своего счастья? (С гордостью.) Не бойтесь, я не стану завидовать. Я теперь не 6едная. (Убегает.)

С улицы идет тетя Тася. На крыльцо выходит Лаврухин.

Тетя Тася. Это ты, Ольга? Сегодня в «Комсомольской правде» статья о Нине, ее очень хвалят. (Смеется.) Ну вот, теперь я могу умереть – сбылось все, о чем я мечтала.

Ольга (берет ее руку, целует и тихо говорит). Тетя, милая.

Тетя Тася. Да-да, вот мы и снова вместе! Война кончилась, и самое трудное теперь позади.

Лаврухин. Вы думаете? (Целует тетю Тасю.)

Тетя Тася. Конечно! Вот боюсь только, американцы что-нибудь выкинут. И потом этот Трумэн, он очень ненадежный субъект. Не правда ли, Миша?

Лаврухин (улыбнулся). Пожалуй.

Тетя Тася. Я положу Нине газету под подушку. Вот и солнышко! Счастливый день! (Уходит.)

Лаврухин (не сразу.) Здесь была Люся?

Ольга. Да. Ночью умерла Шурина мама.

Лаврухин. Где он?

Ольга. Не знаю. (Пауза.)

Тетя Тася (выходит на крыльцо). Она проснулась и читает газету. Она совершенно спокойна. Совершенно.

С улицы в калитку входит Архипов.

Архипов (улыбаясь, немного смущенно). Ну, принимай гостей, Михаил Иванович?

Лаврухин. Никита! Ах ты, мой милый! (Обнимает его.)

Архипов. Ты не удивляйся, что рано. События, понимаешь. Галины Сергеевны еще нет?

Лаврухин. Знакомься. Настасья Владимировна – хозяйка данной территории. Ольга – о ней ты слышал неоднократно.

Архипов (улыбнулся). Приходилось. (Жмет ей руку.)

Лаврухин. А это Архипов Никита Алексеевич. Так сказать, бог тыла. Кроме того, великий человек, как утверждают некоторые, Галина в том числе.

Архипов (смеется). Ох, и злой же ты, доктор! Ну, а где Люся? Работает? Учится?

Лаврухин. К экзаменам готовится в машиностроительный. Это ведь твоя идея, кажется?

Архипов. Да, очень хочется видеть вот такую хорошую женщину счастливой. Как она о своем муже рассказывала – весело и удивительно любовно! Послушаешь такой разговор – до того станет противно, что ты дурак, холостой мужчина. (Ольге.) Вернулся он, кстати, с фронта?

Ольга (помолчав). Вернулся.

Архипов. Ну, мир им и любовь. Да вы что молчите?

Ольга (быстро). Я… я позабочусь о чае. (Идет в дом.)

Тетя Тася. Но ты совершенно не в курсе нашей керосинки. Увы, она по-прежнему строптива и непостоянна. (Уходит вслед за Ольгой.)

Архипов (легонько ударяя Лаврухина по плечу). Ну, нашлась она все-таки, твоя Ольга. (Улыбаясь.) Счастливец!

В сад быстро входит Галина.

Галина. Доброе утро, Мишук! (Увидела Архипова.) Вы уже здесь, Никита Алексеевич?

Архипов. Как видите, поторопился. В ЦК меня отпустили раньше, чем предполагал. Почему вы смеетесь?

Галина (весело). Не знаю. (Пауза.)

Лаврухин. Она кстати смеется.

Архипов. Что? Не понял.

Лаврухин. Оставляю вас вдвоем. Мне почему-то кажется, что это вас не огорчит. Кстати. (Уходит в дом.)

Галина (вслед Лаврухину). Ну тебя. (Помолчав, Архипову.) Как ваши дела?

Архипов. Хороши, кажется.

Галина (не сразу). Никита Алексеевич. Я должка сказать вам два очень серьезных слова.

Архипов. Слушаю, Галина Сергеевна.

Галина. Я хотела сказать их еще утром, но не решилась. Так вот, я… Словом, мне следует вернуться в Борск. Нет, не перебивайте, я хочу сказать все. Вы бесконечно мне дороги, милый Никита Алексеевич. Но суть не в этом! Борск – город, в котором я поняла цену людям. И свою цену тоже. А это немало. Словом, я решилась вернуться к вам. Навсегда, понимаете?

Архипов (он очень взволнован). Да. То есть нет. (Пауза.) Что вы думаете делать на заводе?

Галина. Хочу вернуться в конструкторский отдел. А дальше поглядим.

Пауза.

Архипов. Вся штука в том, Галина Сергеевна, что я не еду в Борск. Я остаюсь в Москве на учебе, мне только что об этом сообщили в отделе кадров.

Галина (растерянно). Нет, погодите.

Архипов. Это именно так, и я шел сюда, думая, что теперь мы будем довольно часто видеться с вами.

Галина. И этого нельзя изменить?

Архипов (улыбнулся). В отделе кадров ЦК партии лучше знают, надо мне учиться или нет.

Галина (помолчав). И долго вы будете тут набираться ума-разума?

Архипов. Видимо, полгода.

Галина. Вы хоть учитесь-то на «отлично», чтобы мне не было стыдно за вас в Борске. А я постараюсь, чтобы и для меня эти полгода не прошли даром.

Архипов. И все же грустно немножко.

Галина. Что поделаешь, милый Никита Алексеевич, чему вы меня учили, то я и делаю.

Архипов. Словом, научил на свою голову.

Оба засмеялись.

Галина. Ничего, я в Москве недельку пробуду. (Лихо.) Погуляем! (Снова засмеялась.) Помните, как говорили по субботам ваши старички плотники: «Эх, Архипов, погуляем!»

Тетя Тася (появляясь на крыльце). Никита Алексеевич, вас ждут к столу. Это почти неправдоподобно, но чайник закипел.

Архипов. Ободряющее событие! Особенно для человека голодного и бездомного. Идемте, Галина Сергеевна. (Уходит в дом.)

Тетя Тася (задерживая Галину). Удивительно жизнерадостный мужчина! Он напоминает мне артиста Муратова в роли Карла Моора, предводителя разбойников. Я была в него влюблена, но он уехал в Самарканд. Умные мужчины всегда недогадливы. (Уходит вслед за Архиповым.)

Галина тоже хочет уйти, но на крыльце показывается Ольга.

Галина (увидела ее). Ольга! Вы?

Ольга. Здравствуйте, милая. (Целует Галину.) Как странно, все точно пугаются меня.

Галина. Нет, но еще вчера ночью вот на этой скамейке мы говорили с Мишей о вас и…

Ольга. И не верили, что я жива? А я – вот она! Нет-нет, о себе расскажу после. Дайте-ка лучше поглядеть на вас. Вы совершенно другая стали. Счастливая за десятерых.

Галина (смеется). Господи, неужели это так заметно?

Ольга. По глазам вижу.

Галина. Знаете, Оля, у меня сегодня такое чувство, будто я с горы лечу на санках и дух захватывает, и ничего я не боюсь! (Улыбнулась.) А вы когда вернулись?

Ольга. Вчера. (Помолчав.) Я ведь не одна приехала. Мы с Шурой. (Тихо.) Вместе.

Галина (после долгого молчания). Ольга, вы…

Ольга. Да. (Почти резко.) Я его люблю. Вы угадали это давно. С той поры прошло шесть лет. Годы войны, дороги, разлука, смерть – и опять дороги! И вот мы наконец вместе. Несколько лет ждали мы этого дня и… (В отчаянии.) Помогите мне, я не знаю, что делать.

Галина. Уезжайте. Сегодня же. Немедленно!

Ольга. Нет, нет.

Галина. Помню, вы как-то сказали, что полюбить – значит помочь, научить, спасти. Если это так и вы действительно помогли ему стать другим, он не сможет быть счастлив с вами.

Ольга. Это жестоко.

Галина. Правда почти всегда бывает жестокой. (Усмехнулась.) И все же лучше доброй лжи. (Помолчав.) А будущее Шурки. Пускай оно не тревожит вас. Ведь Люся… В ее маленьком сердечке столько доброты, тепла, милого лукавства. Она – это чудесный секрет для Шурки, секрет, которого он вряд ли стоит.

Ольга (не сразу). Спасибо вам.

Галина. За что?

Ольга. Вы очень недобрая, вот за это спасибо.

Лаврухин (выходит из дома, Галине). Ступай к Архипову, у него прежалостный вид: все по сторонам озирается, бедняга. Даже тетя Тася не может заменить ему тебя, Галина Сергеевна.

Галина, ничего не ответив Лаврухину, молча уходит в дом. Лаврухин внимательно смотрит ей вслед, затем подходит к Ольге, кладет ей руку на плечо.

Ну, что молчишь, сестренка?

Ольга (обернулась к нему). Мишенька. (Обняла.) Мне надо уехать.

Пауза.

Лаврухин. Ты хочешь оставить Шуру? (Помолчав.) Я понимаю, что тебя мучает, но ведь вы любите друг друга.

Тетя Тася (выходит из дому). Хороши, нечего сказать. Ушли и оставили гостей в одиночестве. (Улыбнулась.) Впрочем, кажется, им есть о чем поговорить и без вас. (Идет на улицу.)

Ольга. Я должна уехать сегодня. Сейчас же.

Лаврухин (не сразу). Куда ты решила ехать?

Ольга. Не знаю. В Нарьян-Мар. К Олегу. Не знаю.

Лаврухин (помолчав). Ну что же.

Ольга. Я возьму только необходимое, остальное пришлешь потом.

Лаврухин (тихо). Хорошо.

Ольга (дотрагиваясь до его руки). Из-за меня ты несчастлив теперь.

Лаврухин. Ни в чем не обвиняй себя, слышишь? Все равно меня нельзя разлучить с тобой. Ты – это свет, который будет светить мне всю жизнь, до конца.

Ольга (очень тихо). Славный Мишка.

Лаврухин (не сразу). Я вызову машину. (Уходит в дом.)

Тетя Тася (идет с улицы и несет большой букет цветов). Ну-с, вот и цветы! Это Нине от студентов юридического института. Узнав, что Нина Петровна дома, будущие прокуроры передали цветы и обратились в бегство. (Уходит в дом.)

С улицы в сад входит Ведерников. Увидя его, Ольга хотела уйти, но у нее не хватает сил на это, и она негромко окликает его.

Ольга. Шура. (Ведерников подходит к ней.) Я знаю про маму.

Ведерников. Только не говори, что я не виноват. Это неправда.

Ольга. Я понимаю, как тебе тяжело, но это не должно сломить тебя, слышишь? Возьмись за дело. Помни, тебе надо закончить работу над твоим препаратом.

Ведерников. Миша сделал это.

Ольга. Михаил?

Ведерников. Ему удалось. (Усмехнулся.) Я думал, видишь ли, что я единственный. Еще одна ошибка. Я сделал их много, Оленька. Больше, чем положено. Теперь у меня ни на одну нет прав.

Пауза.

Ольга. У тебя пуговица еле держится на шинели. (Обрывает пуговицу.) Вот, возьми, а то потеряешь.

Ведерников. Спасибо тебе. За все. (Целует ей руку.)

Ольга. И тебе тоже. (Гладит его волосы.)

Ведерников. Больше тебе не будет за меня совестно. Никогда.

Ольга (тихонько). Тогда мне, пожалуй, можно уйти?

Ведерников. Ступай. Конечно.

Ольга медленно уходит в дом. На улице, за углом, духовой оркестр грянул марш. На шоссе от Белорусского вокзала идут войска. На крыльце появляется Лаврухин.

Ведерников. Михей. Мишка! (Протягивает ему руки, и тогда Лаврухин сбегает с крыльца и обнимает Ведерникова. Несколько мгновений они стоят обнявшись.) Прости меня. Я не сумел быть хорошим другом. Только обещал и ничего не исполнил. Не оставляй меня одного. Я постараюсь быть необходимым. Как когда-то. Ты веришь?

Лаврухин (берет его за руку). Да.

Слышен шум подъехавшей машины.

Ведерников. Это за Ольгой?

Лаврухин. Хочешь, я скажу ей, и она останется.

Ведерников. Нет.

Лаврухин. Я скоро вернусь, расскажу все, чем я жил эти годы, а ты расскажешь про свое, и мы на чем-нибудь поладим. Верно?

Ведерников. Возвращайся. Я буду тебя ждать.

Лаврухин быстро уходит в дом. С улицы доносятся голоса. В калитку входит Люся; недоумевая, она смотрит вокруг и наконец замечает Ведерникова.

Люся. Шуренька, вот ты где. А я думала, не случилось ли чего. А ты что тут стоишь, как солдатик?

Ведерников. Стою вот.

Люся. А кто же там уезжает?

Ведерников. Ольга.

Люся. Куда?

Ведерников. Не знаю.

Люся. Надолго?

Ведерников. Очень. Навсегда.

Люся. А ты?

Ведерников. А я тут.

Люся (догадалась). Шуренька (точно протестуя), Шура!

Гудок автомобиля. Ведерников делает чуть заметное движение. Слышен шум отъехавшего автомобиля. Потом возникает тишина. Очень громко поют птицы.

Ведерников. Нет, не сейчас, но, может быть, когда-нибудь ты простишь меня, Люся. (Медленно опускается на скамейку.)

Люся печально смотрит на него, она понимает, как ему сейчас тяжело. Но ведь она женщина, и в эту минуту все-таки очень счастлива, хоть и пытается скрыть это. А потом она вдруг разом догадывается, что это не надо скрывать вовсе.

Люся. А я сейчас Шурочку в детский сад отводила. Знаешь, как у них там весело удивительно. Она все-таки у нас страшная чудачка, эта Александра Александровна. Я ей говорю: «Слушай ты, Шура Ведерникова, тебе на будущий год в школу идти, а ты такая разява. Куда это годится? Ты в первую очередь должна к самостоятельности приучаться, я ведь за тебя уроки делать не стану, у меня у самой скоро уроков будет, дай господи!» А она говорит: «Можешь не беспокоиться, мне соседская Наташа помогать обещалась. Вот как мы начнем втроем уроки готовить, папа даже из квартиры убежит! «Ну что, скажет, девочки, вы мне не даете отдохнуть? Я с работы уставший пришел, а вы так громко учите уроки, что я ухожу в кино, до свиданья!»

Ведерников не слышит ее слов.

Занавес.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Реклама на сайте